Детдом для престарелых убийц [Владимир Токмаков] (fb2) читать онлайн

Владимир Токмаков Детдом для престарелых убийц фантазии в стиле TRASH (ТРЭШ)

Глебу ШУЛЬПЯКОВУ,

Александру КАРПОВУ

и той девушке,

которая вывела меня

НА ЧИСТУЮ воду.

В гимназию не пошел… Вычислял квадратуру круга.

Валерий Брюсов. Дневники, 11 апреля 1891 года

Принял опий, чтобы заснуть.

Корней Чуковский. Дневник, 23 марта 1922 года

Всем лучшим и всем худшим во мне я обязан бессоннице.

Эмиль Мишель Чоран. «Записные книжки»

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Я вышел из ломбарда на улицу.

В кармане звенели полученные только что деньги, а в провинции с успехом шел чисто голливудский осенний дождь. Асфальт блестел, как лысина главбуха, в последний момент обнаружившего ошибку в годовом отчете.

Ноябрь. Год кончается, как сигареты в пачке. Выбросить пустую – и пойти купить новую. Деньги теперь есть. А потом я выкуплю эту штуку, даже если придется заплатить втрое дороже.

Ветер повис на проводах – и воет. Я поежился и поднял воротник кожаного плаща со следами от споротых нацистских нашивок. Подарок американского дедушки на мое давнишнее совершеннолетие. Он у меня воевал во Вторую мировую. Вот только до сих пор не знаю, на чьей стороне. А впрочем, а впрочем… С моим прадедом было не лучше. Он стал участником белого движения, променяв свое дворянское гнездо на осиное.

…Я вздрогнул. Мысли прервал выстрел. Мне показалось – именно из охотничьего ружья. Выстрел раздался из ломбардной лавки. Я бросился внутрь. Продавцом здесь работал человек, как две капли воды похожий на старика Хэма (Хемингуэя – видел его на фотках у знакомых шестидесятников).

«Человек – это стиль», – не то в его, не то в моих мозгах мелькнула свежая мысль. Мозгами и кровью был забрызган весь прилавок, стеллажи и витринные стекла.

В панике, больно стукнувшись плечом о входную дверь, я бросился бежать. Жаль, что вещица теперь останется здесь навсегда, лихорадочно думал я.

ПОБЕДА ДОЛЖНА БЫТЬ НЕВОЗМОЖНОЙ

Больше всего на свете я люблю спать в кинотеатрах.

Мне наплевать, какой там показывают фильм.

Для меня имеют значение только две вещи: первая – чтобы фильм шел не меньше двух часов (иначе я не высыпаюсь), и вторая – чтобы кресла в зале были мягкие и удобные.

Первые пятнадцать-двадцать минут я обычно еще слежу за интригой, а потом медленно уплываю куда-то за экран. Часто в моих снах фигурируют герои идущего фильма. Но не всегда. Мои сны в кинотеатрах сытны и не нуждаются в дополнительных сюжетных подкреплениях.

То есть я оказываюсь как бы в двойной скорлупке: от внешнего мира я ухожу в кинотеатр, а тут еще и от киновымысла ухожу в некие сюрреальные миры снов и галлюцинаций.

Представляете, какие химеры меня подчас здесь посещают?

Летом я сплю обычно в большом и шикарном, рассчитанном на тысячу человек, престижном городском кинотеатре «Лучший Мир». Но когда начинаются осенние холода и в огромном неотапливаемом зале «Лучшего Мира» становится холодно, я перебираюсь в кинотеатры с маленькими зальчиками – типа «Малая Земля», зал киноцентра «Возрождение» или зальчик при киноклубе «Целина».

Один раз я так громко застонал во сне, что служащие даже зажгли свет в зале. Было это в «Малой Земле». Никто из тех двух-трех присутствовавших на просмотре киноманов не сказал, кто кричал. Я тоже. А на фига нам выдавать свои рыбные места?

Дело все в том, что я давно страдаю бессонницей. Но вот парадокс: дома, в мягкой и теплой постельке, меня не может свалить никакое сильнодействующее снотворное. А в кинотеатре – без проблем. Десять рублей за вход, мягкое кресло в левом углу последнего ряда, пятнадцать минут – и я уже по ту сторону Добра и Зла…

…Мой друг, русско-еврейский художник (сам он называет себя евро-русским), через две недели уезжает в Германию.

– Неделю будем пить по-черному, – говорит он. – Пока полностью не сдохнем. А на третий день – верь мне! – мы обязательно, просто категорически воскреснем.

– Надеюсь, не без помощи хорошего пива, – добавляю я.

Его художественный псевдоним Артур Радужный. Может быть, слышали? Между прочим, талантливый художник, с «проблесками генитальности», как опечаталась в статье о его творчестве наша «Вечерка». А настоящая фамилия – Батаев, Семен Батаев. Скажем честно, в настоящей фамилии Семена мало чего как от арийского духа, так и от иврита, я уж не говорю об идише. «В России четыре самых распространенных русских фамилии, – любит говорить мой номенклатурный папочка. – Иванов, Петров, Сидоров и Рабинович: большая русская правда – это маленькая еврейская кривда. Только об этом, сынок, – ни-ни».

На улице зябко и холодно.

То снег, то дождь. Кругом желтые листья. Валюта осени, на которую не купишь ни одного теплого денька.

С неба на черную горбушку земли сыплются похожие на соль острые крупинки снега. Суровая нынче пища у матери-природы.

Часам к шести вечера мы обычно собираемся в тусовской кафушке «Тяжелая Лира». Едим пельмени в грибном бульоне и запиваем их светлым крепким пивом «Балтика» номер девять. Мы – мой коллега, газетный репортер Мотя Строчковский. Напротив Моти, уставившись в потолок невидящим взором, закинув ногу на ногу, сидит полубезумный художник Макс Медведев по кличке Пигмалион. Слева от него Сэм, то есть Семен, а рядом с ним я, которого все зовут Глебом Борисовичем. Мне в этом году исполнилось тридцать, то есть пошел четвертый десяток. «Пора тебе обзаводиться именем и отечеством», – сказал мне Нестор Иванович Вскипин, редактор газеты «Вечерний Волопуйск», в которой я работаю.

– Что ты, русско-еврейский художник, будешь делать в Германии? Ты же, блин, ни хрена не умеешь, – пытается завести М. Строчковский элегически настроенного сегодня Семена.

– Не еврейский, а евро-русский, – подняв маленький и толстый указательный пальчик, поправляет его Семен. – Как что? То же, что и здесь. Валять дурака, – и, допив одним глотком третью кружку, продолжает: – Только тут я валял русского дурака, а там буду немецкого.

– Фрицы, Сэм, – народ хоть и воспитанный, но умный. Они тебя будут терпеть ровно месяц, а потом выбросят обратно. А два раза в одну родину не войдешь, – продолжает гнуть свое М. Строчковский.

– Два не войдешь, а три можно, – вяло бросает Семен и внимательно смотрит на входную дверь, в которую уверенной походкой входит наш общий знакомый, известный в городе Волопуйске предприниматель Егор Банин. На нем длиннополое стильное пальто, расстегнутое нараспашку, длинный белый шарф а-ля Остап Бендер, дорогой, по современной моде, пиджак. Здороваясь с нами за руку и присаживаясь на свободный стул, он не перестает разговаривать по сотовому.

– Дело в том, Семен, – подначиваю уже я, – что немец может спокойно жить, например, в Америке. Американец спокойно сможет прожить всю жизнь в Германии. А вот русский нигде, кроме как в своей засранной России, нормально, без срывов и истерик, жить не сможет.

– Хорошо, хорошо, я скоро приеду, дорогая, – говорит по мобильнику Банин. – Ну все, хорошо, ладно, успокойся, да, понял, нет, потом, я скоро приеду, да, выхожу из эфира, целую в попку и во все губы, пока. Черт!

– Егор, возьми нам еще по кружке, я тебе с первых немецких гонораров отдам, честное баварское! – ловко напрягает его Семен.

– …Та-а-к, значит… штука баксов.

– Не понял, – как бы испуганно и удивленно говорит Семен.

– Не ссы, это я о своем, о сокровенном. – Банин уже что-то мучительно высчитывает на калькуляторе. Он жестом делает заказ бармену: – Гуляй, босота…

– Это богема, она вымирает, – говорит Семен и указывает на нас. – А это Багамы, они процветают, – уважительно тыкает он вилкой с насаженным на нее пельменем в задумавшегося над калькулятором Банина.

«Вчера весь вечер перечитывал пейджер. Много думал», – вспомнил я старый анекдот о новом русском. У Банина плоское, как лужа, лицо, и в этой луже плавают два огрызка глаз рядом с тухлыми помидорами толстых губ. Хитрое лицо тувинского шамана.

За это огромное плоское лицо в школе его звали «Парус». Редкий темный ежик волос. Теперь те, кто глумился над Баниным, работают у него подсобными рабочими. Банин зла не помнит и всегда вовремя платит им гроши за тяжелую и грязную работу.

В 70-80-х годах Банин фарцевал на барахолке, кидал народ – продавал американские джинсы, упаковывая их по одной штанине в фирменные пакеты. В начале 90-х у него уже был небольшой киоск звукозаписи, в котором продавались пиратские аудиокассеты с записями зарубежных и отечественных звезд эстрады и рока.

Потом он увеличил свой капиталец на обычном человечьем дерьме, став хозяином нескольких первых кооперативных туалетов в городе. Далее – шоп-туры в Китай и Турцию. И вот вам новоиспеченный миллионер, хозяин обновленной России.

Поговаривают, что Е. Б. даже собирается баллотироваться в Государственную Думу. А если бы не этот бардак в стране – работал бы Е. Банин грузчиком на каком-нибудь арбузо-литейном заводе имени Павлика Морозова.

Обычное дело: один идет в гуру, а другой – в гору, и карма в конце концов превращается в кормушку.

– Семен, Густав Майринк про тебя знаешь что сто лет назад сказал? Вы, русские, пардон, евро-русские, как солнце – восходите на Востоке, а заходите на Западе, – торжествующе провозгласил тост М. Строчковский, когда принесли заказанное Баниным пиво.

– Да-да, искать себя нужно на том пути, на котором тебя нет, – неожиданно напомнил о себе Макс Пигмалион. «Макс уже ушел, но тело его осталось», – иронизируем мы по поводу его присутствующего отсутствия. Высокая болезнь в низкое время. Одно слово – ангел чернорабочий.

Макс называет себя неоклассиком. Абстрактное искусство, говорит он, это когда совершенно непонятно, почему синяя гусеница вылезает из красного утюга, а не наоборот.

Когда-то у него была не голова, а башня из слоновой кости.

Но рано или поздно все башни начинают течь, даже если они из слоновой кости.

В начале перестройки Пигмалион не вылезал из-за границы: бесконечные выставки, вернисажи, конференции. Это по поводу его кто-то сказал, что все новое – это хорошо забытое русское. Во Франции один сезон на него была настоящая мода. Скупали все, что выходило из-под его кисти. Потом мода прошла.

В Париже с ним случилась странная, полутаинственная история… Естественно, в ней была замешана женщина. Очаровательная женщина. Француженка русского происхождения или русская с французскими корнями, точно этого не знает, наверное, никто. Но у Макса были серьезные проблемы, в смысле с визой для путешествия во времени. У него болела голова, а потом она прошла… Потом его голова навсегда прошла мимо него.

– Макс, ты будешь оправданием нашего бездарного пребывания на этой грешной планете, – обычно говорит ему Семен при встрече. Дружески похлопывает по плечу, уверяет, что гордится дружбой с таким человеком. Но денег Максу взаймы никогда не дает.

– …Красиво, но неправда, – размешивая ложечкой кофе, говорит кому-то по мобильнику Банин. В этот момент у него где-то в районе ширинки начинает пищать пейджер.

– Выпьешь с нами? – спрашивает Мотя у Е. Банина.

– Я за рулем.

– Э, за рулем у нас только Господь Бог, все остальные – в кузове, – вставляет Сэм, – так что поддержал бы компанию…

– У меня ночная работа, – Е. Б. читает послание на пейджере. Он тверд и непреклонен. (Нам становится стыдно за бесцельно прожитые годы.)

– Опять, что ли, баксы рисовать?

– Рисуют мои негры, а моя работа – правильно посчитать.

Банин допивает кофе и, прослушав последнее сообщение по сотовому, уходит срочно отправлять факс не то в Никарагуа, не то в Анголу.

– Совсем нет времени на дружбу, – извиняется на прощанье Е. Б. – Все кручусь и кручусь, деньги надо зарабатывать.

– А вот у меня совсем нет времени зарабатывать деньги, – приходится все время дружить… – вздохнув как бы с сожалением, говорю я оставшимся за столом.

– Давай, Семен, последнее слово Мавра, – просит Мотя Строчковский, когда за Баниным закрывается входная дверь.

– Что я вам могу, ребятки, пожелать? – начинает задумчиво и многозначительно Сэм. Сейчас у него вид патриарха еврейского рода. – Жить. Жить для родных и близких. И по возможности не делать карьеры.

– То есть не быть лучшим? – уточняю я.

– Почему? Быть. Быть лучшим, но не быть первым. Мудрый всегда отстает. Быть лучшим – не значит ведь быть первым.

…Как только Егор Банин вышел на улицу, где моросил противный холодный дождик вперемежку со снегом, а желтые листья бросались в глаза прохожим как назойливая реклама осени, у него на поясе опять запиликал пейджер. «Блин, как раз вовремя», – зло подумал Е. Банин, выключая дистанционником сигнализацию и забираясь в свой «Лэнд-Круизер».

Прогревая мотор, он прочитал послание:

«Е. Банину. Встретишь предпринимателя по имени Будда, постарайся сделать все, чтобы он исчез. Навсегда.

О. М.»

Банин перечитал послание еще раз и задумался.

Четко, как метроном, отстукивали время дворники на ветровом стекле джипа. Время для Е. Банина. Мимо «крузера» прошел, сильно хромая на левую ногу, какой-то бомжара в жутком тряпье, похожем на разодранную монашескую рясу, поверх которой была надета зоновская фуфайка с торчащей из дыр ватой.

Через несколько секунд у джипа по совершенно необъяснимой причине одновременно лопнули все четыре камеры колес. Ошеломленный Е. Банин вместе со своим «Лэнд-Круизером» осел в лужу.

– А теперь выпьем за невозвращение, – Семен вошел во вкус, и роль главы семейства, наставляющего молодняк на путь истинный, ему явно понравилась. На столе откуда-то появилась бутылка водки. (Кажется, взяли у бармена в долг, под запись.)

– Не понял, – Мотя Строчковский сквозь очки метится своими хромыми глазами в Семена. – Если можно, про невозвращение – чуть подробнее.

– Выпьем за тех, кто не возвращается, идя к своей цели! – возвышает голос до настоящей патетики Сэм. – Ибо возвращение означает поражение.

– А если цель покорена – все равно не возвращаться? – уже после того, как выпили, не унимается Строчковский.

– Если цель поставлена правильно, она не может быть покорена.

Семен закусывает последним лежавшим на тарелке бутербродом с копченой колбасой:

– Я говорю о настоящей, высокой цели. Иначе это не цель, а программа-минимум для студентов-заочников института пищевой промышленности.

С Сэмом мы познакомились года три назад на какой-то авангардистской выставке, вернее, на фуршете, последовавшем за ней. Невысокий, узкоплечий, лысеющий, с брюшком, глаза навыкат. Говорит вдохновенно, увлеченно жестикулируя руками. Такие нравятся публике и журналистам. «Типичный пройдоха от искусства, – подумал я. – Но тем, наверно, и ценен матери-истории…»

Помню, я тогда здорово надрался и, как все молодые и неизвестные, но жаждущие славы журналисты, вел себя откровенно вызывающе.

Семен подошел ко мне вплотную, пихнул меня своим животом, вытаращил глаза и тихо, но зловеще спросил:

– Ты кто?

– Если недопью – то Маяковский, а если перепью – то Есенин, – нахально ответил я.

– Ты как водку пьешь, стаканами?

– Да.

– А я неделями, – припечатал Сэм.

Мы подружились.

– Мне 39, – говорит Сэм, – но выгляжу я старше.

– Может, это из-за водки? – интересуюсь я.

– Точно! Моей печени уже лет 70.

После выставки, дабы закрепить наше знакомство, мы отправились бухать в мастерскую Сэма, захватив с собой двух молодых художниц. Девки были без комплексов, настоящие авангардистки. Двое надвое – мы неплохо пошпилились. Художницы, поклонницы раннего Энди Уорхола, Баскии и всей лионозовской барачной школы, после дополнительных двух батлов водки, не ломаясь брали висячку на клык, давали в треугольник и в попенгаген.

Потом мы с Сэмом поменялись партнершами. Девки не возгудали – раз надо так надо. Тем более что им-то какая разница: на глазах у девок мы померились с Семеном родилками. В длину и ширину наши приборы были практически одинаковыми (плюс-минус полсантиметра). Их же дело было подставлять свои скважины и отверстия, расслабиться и постараться получить удовольствие. Все путем, девки, говорили мы, все идет как надо.

Я из тех, кто не любит брать взаймы. Я предпочитаю красть. Красть менее унизительно, чем брать в долг, и больше похоже на работу. А Семен из тех, кто позволяет другим беспрепятственно красть у себя деньги, вещи, идеи, мысли. «Никаких целей, никаких накоплений, никакой собственности – ничего, о чем можно было бы сказать: мое. Все, что есть, потратить в этой жизни. Здесь и сейчас».

Древние греки это четко просекали:

«Кто крадет ради хлеба, тот прав, и не прав, кто крадет ради злата».

ПРОБЛЕМА ПРАВА И ПРОБЛЕМА ЛЕВА

Вылетев с треском и скандалом из местного университета, я по протекции отца устроился работать репортером в ежедневную городскую газету, в отдел культуры. В обязанности нашего отдела главным образом входило давать советы обывателям, как им лучше провести досуг в вечернее время и выходные.

Короче, я со своим ироническим складом ума веселился как мог, отправляя наших жителей отдыхать куда подальше. Так, пересекаясь на фуршетах по поводу всевозможных презентаций, открытий выставок и юбилеев, произошло наше с Сэмом окончательное единение на почве общих увлечений: модерн в искусстве, хорошенькие юные студентки да доброе застолье с обильной выпивкой и закуской.

– Человек – это кем-то преждевременно подведенный итог Богу, – вещал Семен Батаев на своих выставках изящным студенточкам из художественных училищ. – Дьявол наделал в кабаке долгов, а когда пришло время платить по счету, заплатил Богу человеком. Монета сия, как и положено ей быть в данном контексте, оказалась фальшивой. С тех пор никто не ищет истину, все ищут доходное место.

Студенточки просили у него автограф, за которым приходили к нему на минуточку в мастерскую и оставались там до утра.

АВСТРАЛИЯ (Australia, от лат. Australis – южный) – материк в Южном полушарии. Столица – Канберра. Глава государства – Королева Великобритании. С конца XVIII века территория Австралии использовалась как место ссылки преступников со всего мира. С середины XIX века в связи с открытием золотых россыпей возросла иммиграция. Коренное население, аборигены, почти полностью уничтожены колонизаторами.

АВСТРАЛИЙСКАЯ ДЕПРЕССИЯ – область пониженного атмосферного давления на севере материка. Обусловлена сильным нагревом суши, особенно летом.

«АВСТРАЛИЯ» – жаргонное название самой знаменитой психиатрической лечебницы России, находящейся в курортной зоне города Волопуйска.

Лечебница основана в конце XVIII века. На ее территории расположен крупнейший в стране Музей истории отечественной психиатрии (как его метко окрестили в народе – «Музей российского сумасшествия»).

Психушку прозвали «Австралией», потому что летом, проезжая по горной дороге, вьющейся над лечебницей, видишь, что ее здание, утопающее в зелени огромного сада, по форме действительно напоминает этот континент.

Много уважаемых людей, бунтарей, писателей, ученых побывали в «Австралии». Одна диссидентка, теперь известный политик Калерия Стародворская, даже написала книгу, ставшую в конце 80-х годов бестселлером, «Бегство из „Австралии“.

«АВСТРАЛИЙСКАЯ ДЕПРЕССИЯ» (среди психиатров принято сокращение – «А. Д.») – психиатрический термин, введенный в научный оборот в конце XIX века врачом-психиатром Антоном Дмитриевичем Бахтеевым. Описание основных симптомов «АДа» см. в «Настольной книге психиатра», Москва, изд-во «Медицина», 1995.

– Привет австралийцу!

Я оглянулся на голос. На остановке стоял незнакомый мне молодой человек лет двадцати пяти-тридцати. Подстрижен налысо, идиотская беззубая улыбка, косые, как у актера Савелия Крамарова, глаза.

Я подумал, что этот кретин просто обознался, и, отвернувшись, отошел в сторону. Скоро должен был подойти мой автобус – я ехал из университета домой.

– Привет, говорю, Глеб, ты не узнал, что ли?

– Нет.

– Мы же с тобой вместе в одной палате лежали. Я Леха Самовар, смотри!

Он как-то неестественно надулся, выпятил живот, уперся в бока руками и вправду стал похож на некий уродливый самовар.

– Раньше я еще свой краник доставал и кипятком писал, а теперь нет, – по-приятельски подмигнул он мне. – Разве что если очень просят… Девчонки, например, из моего двора… Ну, а ты-то как, избавился от глюков? – своими косыми глазами он пытался поймать мой взгляд.

Как раз подошел автобус.

(Далее – затемнение. – Затемнение и курсив мой.)

МОЙ СОН – МОЯ КРЕПОСТЬ

Опять сильно болела голова. Я перепробовал массу лекарств, все, какие знал, народные средства, наконец перешел на антинародные.

Ночью я наглотался снотворного, и мне приснился сон, что у меня шесть рук и шесть ног. Я никак не могу с ними справиться. Они не слушаются меня, управляться с ними стоит мне неимоверных усилий. Казалось бы – шесть рук! Но мне они были только в тягость. В этой борьбе с самим собой я выбился из сил и проснулся совершенно разбитый, с еще более сильными головными болями.

Пошел на кухню, заварил себе очень крепкий кофе. Немного отлегло.

Боли в височной и лобной долях головы – это мое наказание на всю жизнь. Еще с детства. Поэтому, не буду врать, снотворное помогает мне не всегда. Чаще всего я пользуюсь средствами посильнее. Например, морфоскополамином.

Могу похвастаться: я его изобрел сам. Когда отсутствие сна длится по нескольку недель и я начинаю понимать, что если сегодня не усну, то просто сойду с ума, я делаю себе препарат, содержащий 1/6 мг морфия и 1/100 мг скополамина. Эффект превосходит все ожидания. Крепкий сон, потрясающие цветные сны с сюрреалистическими сюжетами, и утром чувствуешь себя более или менее отдохнувшим. Но возможны, конечно же, непредсказуемые ситуации и, скажем так, странности в поведении.

Что еще вам посоветовать от бессонницы? Телепатин. Виртуальная реальность откроет перед вами свои двери. Вы улетите так, что ветер перемен сорвет с вас не только шляпу, но и крышу.

Зато уж сон будет крепким. Вы пройдете сквозь скорлупку окружающей реальности, более того, вы пройдете сквозь скорлупку собственного сна и…

Скажу честно, я не знаю, где вы можете при таком раскладе оказаться. Но бессонница на сутки будет побеждена.

Если не помогают ни морфоскополамин, ни телепатин, то остается последнее радикальное средство. Я говорю о кокаине, «самом радостном наркотике, который я когда-либо употреблял», как признался мне в сходной ситуации Уильям Берроуз. Кокаин активизирует центры удовольствия в вашей башке. Если и не выспитесь, то хоть не бездарно время проведете. (В отличие от алкоголя, сон которого порождает чудовищ.)

В «Лучшем Мире» сегодня крутят какой-то новый фантастический фильм. Называется он «Армагеддон», с Брюсом Уиллисом в главной роли.

Народу побольше, чем обычно, но зал все равно практически пуст. Это хорошо.

Я сажусь в угол предпоследнего ряда. Свет медленно гаснет. Вокруг меня почти библейская темнота. Не помню, кто сказал, что кино – это медленное приготовление к смерти.

Пятнадцать минут я слежу за сюжетными перипетиями.

Но довольно. Ритуальный зевок. Глаза слипаются. Мне пора спать.

ПО ТУ СТОРОНУ ДВЕРИ

Этот кошмарный образ мучил меня с самого детства. Первый сон, в котором он появился, выглядел так.

Мы идем с моими друзьями детства по какому-то темному лабиринту и несем на своих спинах настоящий, очень старый, открытый гроб. По сюжету сна мне известно, что нам поручено похоронить в этом бесконечном лабиринте странного персонажа, которого зовут Одноногий Монах. Кто он такой и почему именно нам поручено его запрятать в лабиринт – мне непонятно.

Перспектива сна выстроена так, что я, несущий гроб не в первой, а во второй паре, смутно вижу только длинноносый профиль этого мертвого человека да еще его волосатую левую руку, на безымянном пальце которой заметен громадный золотой перстень с пентаграммой. И как-то очень уж сильно, с несвойственной, в общем-то, мне непреодолимой алчностью хочется иметь такой же.

Гроб довольно тяжелый, мы устали его тащить и наконец делаем остановку. Мои приятели уходят в какой-то закоулок помочиться, я же начинаю осматривать сырые стены лабиринта, все исписанные непонятными знаками, буквами и символами. И вдруг – странное, едва уловимое дуновение за моей спиной.

Я резко оборачиваюсь и вижу, что – о, ужас! – гроб пуст! Я начинаю кричать. На мой крик прибегают, застегивая на ходу ширинки, приятели и остолбенело хлопают глазами.

Нас охватывает паника. Мы бросаемся бежать кто куда. Вдвоем с самым близким другом нам удается заскочить в попавшуюся на пути подсобную комнатенку с массивной деревянной дверью. Но, увы, на двери нет засова!

Мы подпираем ее телами, и тут же я чувствую, как с той стороны на дверь наваливается кто-то, обладающий нечеловеческим весом и силой.

И вот эту смертельную усталость, которую я вдруг почувствовал в борьбе с тем, кто был по ту сторону двери, я не забуду никогда. Помню, что мы с приятелем стали дико орать, кажется, просили о помощи.

Тщетно. Мы догадывались, что помогать нам некому. Остальные наши друзья либо мертвы, либо безнадежно далеко отсюда.

Мы изо всех сил держим эту проклятую дверь, пыхтим и задыхаемся, но дверь все равно медленно отходит, приоткрывается, на один сантиметр, другой, третий…

А дальше произошло то, благодаря чему я и запомнил этот сон. В образовавшуюся щель протискивается волосатая рука с огромным золотым перстнем и пентаграммой на безымянном пальце. В этот момент я так закричал от страха, что проснулся…

С тех пор я стал собирать любую информацию, связанную с Одноногим Монахом. Но больше всего в моих поисках мне помог, конечно же, Семен, облазивший для меня после отъезда на Запад все европейские библиотеки.

ОШИБКА ИМЕНИ МЕНЯ

Моей первой женщиной была Гульнара. Это была кукла моей двоюродной сестры. Мне было одиннадцать, я был не по годам развитым мальчиком. Кукла была импортная, нерусская, но все равно мне непонятно, почему сестра назвала ее Гульнара. Хотя в принципе имя кукле подходило, было в ней что-то восточное. При всем ее правдоподобии (размеры и пропорции, материал, из которого она была сделана, густые черные, как будто натуральные, волосы) единственным отверстием у нее был рот с яркими красными губами. Она говорила: «Ма-ма», а я в это время пихал свою пипиську ей в рот.

В школе, до класса седьмого-восьмого, я дружил со своей соседкой по площадке Таней, глухонемой девочкой. Пожалуй, у нас было что-то даже похожее на любовь.

Рядом с нашей многоэтажкой располагался парк культуры и отдыха. Официально он именовался «Юбилейный», но народ звал его «Пороховым», так как, по местным легендам, раньше, в 30-е годы, там стояла войсковая часть (а потом, в конце 40-х, было захоронение почему-то именно японских военнопленных времен Второй мировой войны).

Вечерами на танцплощадке, обнесенной высокой металлической сеткой, устраивались молодежные танцы. Нас, естественно, еще не пускали внутрь «загона», поэтому мы развлекались со своими сверстниками возле танцплощадки.

Обратно возвращались достаточно поздно, где-то в начале двенадцатого ночи, благо что наша девятиэтажка стояла совсем рядом с парком. Остановившись в темной парковой аллее, уже практически на выходе, мы стали с ней целоваться. Не помню, может быть, даже первый раз за все время дружбы.

…Их было человек пять-шесть. Я даже не заметил, как они подошли к нам. Резким ударом меня повалили на землю.

– Как тебя звать, сучка? – спросили они у нее.

Она, ничего не понимая, вопросительно и испуганно смотрела на них и молчала.

– Она немая, – встрял я и тут же получил пинок ботинком в пах.

– А тебя, козлина, не спрашивают. Хочешь остаться с яйцами – лежи и молчи.

И я лежал и молчал, пока они глумились над ней.

– Не хочешь с нами разговаривать, гордая, значит?

– Не уважает, молчит, как Зоя Космодемьянская.

– Щас заговорит.

Они избили ее, содрали платье, по очереди изнасиловали.

– Ты поглянь-ка, все равно молчит. А дай-ка я ее огоньком подпалю.

Жгли зажигалкой и окурками. Потом опять насиловали, засовывали во влагалище пивную бутылку, мочились на нее, избивали ногами. Сначала я все это видел, а потом в голове что-то рухнуло, обвалилось, кажется, я в бешенстве заорал, удары посыпались на меня со всех сторон, и я потерялся в хаосе каких-то безумных звуков, слов и цветов.

Назад в этот мир я вернулся только через год. Я совершил свое грустное путешествие в «Австралию». И теперь Австралия всегда будет тянуть меня к себе, как вторая родина.

…Труп Тани нашли через несколько дней после тех трагических событий совершенно в другой части города. Ее родители с трудом смогли опознать в изуродованном до неузнаваемости куске плоти тело своей дочери…

…Я очнулся от того, что пожилая билетерша трясла меня за плечо:

– Молодой человек, сеанс давно закончился. Вставайте, вам пора уходить.

Мне пора уходить.

Я встал и вышел из зала кинотеатра на улицу. Здесь зябко. Зевая и поеживаясь, пытаясь сбросить с себя остатки сна, я подошел к афише «Лучшего Мира». Что я там сегодня проспал? Ага, «криминально-психологический триллер о современной российской жизни с элементами жесткого реализма, поставленный известным кинорежиссером новой волны Евстигнеем Даниловым». Ну, ясно, я так и думал. То-то мне кошмары снятся…

ДАЛЕЕ

Главный герой выходит на трассу, закуривает сигарету, голосуя, поднимает руку и ловко ловит пролетающую мимо чайку. Водитель «Чайки», ломаясь и упирая то на дороговизну бензина, то на коллекционную модель автомобиля, все же сбрасывает цену за проезд почти наполовину.

Главный герой называет адрес в самом злачном районе этого таинственного городка. Водитель нашел на шкале приемника любимую радиостанцию. Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ», главный герой ее тоже узнал. Звучит музыка Карла Орфа. «Кармина Бурана», солируют Элвис Пресли и Дженис Джоплин. А потом главный герой вместе с водителем с удовольствием слушают хит прошлых лет «Dead Вуdha!» теперь уже полузабытой панк-группы «Детдом Для Престарелых Убийц».

– Я был хорошо знаком с солистом этой панк-банды, – как бы между прочим и неизвестно кому говорит главный герой.

Долгая пауза, которую заполняет только музыка из автоприемника.

– А вы когда-нибудь слышали хор немых девушек? – застает врасплох главного героя водитель «Чайки». – Нет? Наверное, вы полагаете, что они не умеют петь? Думаю, это не совсем так. Дело здесь в другом. Просто вы их не умеете слушать, не так ли?

Главный герой пораженно молчит.

– Тишину не перекричать. Попробуй ее перемолчать.

…И только шелест ветра в чужих купюрах. (Затемнение. – Курсив немой. Отныне – курсив совершенно немой, глухой и слепой.)

ЗНАНИЕ – СИЛА, НЕЗНАНИЕ – ВЛАСТЬ!

Первое упоминание о нашем роде относится ко времени Ивана Грозного, что зафиксировано как минимум в двух источниках: Псковской летописи Амвросия Деверя и Курском Мартирологе 1334 – 1826 годов.

Во время очередных семейных разборок Иван Грозный, разгневавшись, приказал повесить за косы на базарной площади свою шестую жену. Дело было зимой, и когда ее везли в санях на площадь, наперекрест им вылетели сани уже пятые сутки находящегося в загуле известного московского дебошира, боярина Юрия Ивановича, моего прапрапрадеда.

Вылетел-то он случайно да так врезался в сани с царской женой, что все разлетелись в разные стороны. Царская жена в одну сторону, палач и охрана – в другую, ну а сам Юрий Иванович, естественно, в третью.

Тут народ набежал, и пошла потеха! А как разгреблись, глядь, а царской-то жены и след простыл. Воспользовалась, стало быть, заварушкой.

Ну что тут делать? Кого-то же надо казнить, говорит Грозный, а то народ и вовсе распустится, перестанет правила дорожного движения соблюдать. Так и в царский кортеж кто-нибудь из новых бояр въедет. Короче, на кол его посадить!

И сразу отлегло от сердца царского. Женщина была спасена, наш предок вошел в историю так же лихо, как тот кол вошел в него.

С тех пор на нашем родовом гербе появился символ смертоносного кола, а девиз на латыни по диаметру гласил:

«Знание – сила, незнание – власть!»

Кол как бы разделял собой наш герб на две равные части: одна часть – до ссоры с сильными мира сего, другая – после ссоры. Чтобы никто из потомков рода не забыл обиды и позора, которые пришлось претерпеть нашему предку от Ивана Грозного.

Между прочим, в вузовских учебниках коммунистического периода для студентов-историков черным по белому писалось, что Юрий Иванович был одним из первых борцов с царским произволом и самодержавным деспотизмом. Это, кстати, в определенной степени определило процветание нашей семьи в противоречивые советские годы.

Еще одно заметное место в семейных преданиях занимали удивительные похождения другого нашего предка, знаменитого ловеласа, бретера и жуира Митьки-Колесо, прозванного так в народе за кривые ноги.

Дмитрий Федорович прославился тем, что, будучи в фаворе у Петра Великого, зачастил в спальню к Екатерине, впоследствии Великой. А все потому, что был у нашего Митяя детородный орган, по народным преданиям, «зело велик и умел».

Все шло хорошо, всем, в общем-то, нравилось, но вот однажды Петр Первый нашел в спальне своей жены серебряную пуговицу от парадного камзола, на которой был выбит наш родовой герб.

«Знание – сила, незнание – власть!» – прочитал Петр девиз на пуговице и – традиционно – впал в бешенство. «Стало быть, я давно уже не первый!» – орал Петр Первый. И, особо не утруждая себя разбирательствами, велел посадить Митьку-Колесо на кол. (Хотя кое-кто из придворных историков потом утверждал, что серебряную пуговицу с камзола Дмитрия Федоровича срезали и подбросили в спальню Петра Первого завистники, позже разоблаченные как участники масонского движения в России.)

Вот и Дмитрий Федорович вошел в российскую историю так же лихо, как тот кол вошел в него. А злополучная серебряная пуговица с тех пор передается из рук в руки как самая дорогая реликвия нашей семьи.

Сам камзол Дмитрия Федоровича хранится в запасниках Национального музея в Санкт-Петербурге.

Мой отец по партийной линии частенько бывал и в Москве, и в Питере. Без проблем заходил он и в запасники Национального музея. Так вот, он рассказывал нам, что на том парадном камзоле не хватает не одной, а двух пуговиц. Хранители говорят, что камзол изначально поступил в хранилище без двух пуговиц, это зафиксировано в описи от 18 июля 1838 года.

Что же дальше? А дальше наступает конец истории: появляюсь я, позор и проклятие славного рода.

Хотите знать, почему семейная реликвия, талисман, объект родового поклонения, та самая знаменитая серебряная пуговица никогда не достанется мне? Потому что, по мнению моего отца, я конченый неудачник. Я ленивый и нелюбопытный. Я прожигатель жизни и родительских денег, «которых, кстати, ты, ничтожество, никогда больше не получишь. Но у тебя, ленивого и нелюбопытного, слава богу, есть младший брат – надежда и опора нашего рода!».

У меня действительно есть младший брат. У нас с ним разница почти в десять лет. Представляете, какой ужас?

Мой отец в свое время сделал неплохую партийную карьеру. «Сегодня – это то завтра, о котором позаботились вчера», – ежедневно повторял он нам с братом за завтраком. (Но вся разница в том, что я, внимательно выслушав, делал все по-своему. А вот младший брат делал так, как папенька наказывали. Может, в этом моя вина? Я не научил его быть самим собой. А нужно ли ему это было? Не проклинал бы он меня потом, случись ему пойти в люди по моим стопам?)

Как всякий сильный карьерист, папик обладал выдающимся чутьем, нюхом на приближающуюся опасность. Он мог бы достичь еще больших партийно-номенклатурных высот, но…

Он поучал нас: высоко взлетишь – больно ударишься, когда будешь падать. А если я не хочу падать? – вопрошал я. Хочешь ты или не хочешь – все равно упадешь, если ты действительно высоко взлетел. Сам подумай, долго ли сможет провисеть человек между небом и землей? Слава – самое неустойчивое и ненадежное состояние. Старайтесь всегда быть посередине. Быть даже не вторыми, а, скажем, третьими, пятыми, чтобы, если что, было за чью спину спрятаться.

– Сначала нужно получить денежную профессию, а она впоследствии позволит тебе заниматься любимым делом, – наставлял он. – Я поднимался вверх через две ступеньки, но не через трупы! – всегда с пафосом заканчивал свой монолог папик.

С юности я возненавидел золотую середину и старался делать все, чтобы меня не приняли за расчетливого и умного середнячка.

Глупо? Глупо. Да будь ты горяч или же хладен, но не будь тепл. А теплого изблюю я из уст своих. Это Христос. Он тоже не терпел середины.

Благодаря наставлениям папика, я выработал для себя несколько максим, которыми стараюсь руководствоваться и по сей день:

1. Лучше пить пиво и водку, чем копить деньги на машину.

2. Лучше курить сколько хочешь и что хочешь, чем заниматься спортом только потому, что это модно.

3. Лучше каждый день дрочить на новую модель по ТВ, чем слушать нытье ставшей тебе ненавистной жены.

4. Лучше собирать пустые бутылки по помойкам, чем каждый день лизать зад начальству.

Ну так вот. Мой хитромудрый отец мог сделать просто выдающуюся партийную карьеру… И сейчас, всеми проклинаемый, прозябал бы где-нибудь на задворках нашего смутного и бездарного времени.

Но он сам остановил себя буквально на взлете. И когда начались известные события, связанные с горбачевской перестройкой, он без лишнего шума добровольно «ушел на хозяйство», а потом и вовсе, по примеру первых кооператоров, отделил себя от партийной машины (но никак не от партийной кормушки). И после августовского кризиса 1991 года с ГКЧП и прочим ему уже было куда отступать.

Затем всеобщая «прихватизация», во время которой отец, используя старые связи, знание, опыт жизни в этой стране, а главное – эксклюзивную информацию, поступающую от старых партийных корешей, за несколько месяцев гайдаровской неразберихи сделал себе баснословное состояние.

Вы спросите, что в эти годы делал я? Я вел жизнь постсоветского плейбоя, богатого молодого бездельника и лоботряса (кстати, тогда я научился трясти не только лбом, но и другими, особо значимыми частями мужского организма). Жили мы в ту эпоху в крупном городе в Центральной России (между прочим, мои родители и младший брат до сих пор там живут). Так вот, я тоже добился некоторых значительных результатов. Например, разбил новенький отцовский «мерседес», сев за руль «в состоянии сильного алкогольного опьянения», как было написано в милицейском протоколе, а затем перепечатано во всех местных газетах.

Моя тогдашняя подруга к тому времени была уже немножко беременна. Она имела такую большую грудь, что могла бы ею спокойно выкормить, как младенца, нашу планету. Когда она садилась в автобусе на последнее сиденье, грудью она упиралась в окно водителя.

Да, она считалась девушкой крупной комплекции. Я мог любить ее только частями, законченными фрагментами, на весь вес сразу меня не хватало. Думаю, одна ее фотография весила килограммов восемьдесят. Девушка со следами лошадиной фамилии на лице. Просто удивительно! Но тогда у меня был такой, еще не устоявшийся, юношеский вкус.

Короче, я был не против стать отцом. Но, как оказалось, решительно против этого были мои и ее родители. Мы думали, что дело идет к свадьбе, а все закончилось банальнейшим абортом. Отец заплатил ее родителям за моральный ущерб материальную компенсацию. Они еще дети, решили наши предки, и не ведают, что творят.

КУРТ КОБЕЙН – ЭТО НЕ ВЫХОД! (ПУЛЕВОЕ ОТВЕРСТИЕ – ЭТО БЫЛ ВХОД)

Из местного универа я ушел довольно скоро. Увы, искренне сочувствую себе, но ни молодого папаши, ни молодого юриста из меня не получилось.

Кстати, вы знаете, как я ушел из универа?

Нет?

Да ну! Не может быть! Такая грандиозная история. Об этом вся студенческая – не побоюсь этого слова – пиздобратия страны до сих пор говорит.

Как сейчас помню ту итоговую лекцию по международному праву. Значимая такая лекция. В аудитории – тишина, слышно только как ангелы ебутся.

В кульминационный момент, когда профессор зашелся в экстазе, рассказывая о Первой поправке к американской конституции, а студенты, высунув языки, остервенело фиксировали этот профессорский словесный пердеж, я встал во весь рост. Заметьте, сунул тетрадку в карман пиджака. Обратите внимание, прошелся через всю аудиторию, мимо замершего на полуслове профессора и, между прочим, вышел.

Потом я спустился по лестнице с четвертого этажа, толкнул стеклянную дверь и…

Больше я туда не возвращался. Попробуйте, у вас тоже наверняка получится.

Все это и многое другое, что свойственно непоседливым юношам в период их полового созревания, мне бы, пожалуй, и простилось, если бы я, отрекшись от своего дурацкого максимализма, все-таки принял религию моего отца. Религию «Золотой Середины». Но я в это время прочно увлекся литературой, философией и историей мировой культуры. А это намного усложняло мое вхождение в свободный рынок.

Вот мой младший брат – он другое дело. Он из породы земноводных тараканов. Он мутант, который выживет при любых условиях. На необитаемом острове, без рук, без ног и головы он будет помнить, как работает бизнес.

В принципе я ему даже немножко завидую. Пусть он из поколения так называемых отморозков. Пусть его сверстники выбрали для себя путь не духа, но тела, зато у них есть энергия, жажда жизни (красивой жизни), здоровый цинизм и спортивная злость. Эти пойдут по головам, если кончится нормальная дорога. У них не пролезет всякий там романтизм, сюсюканье под луной, сантименты, охи-вздохи, хухры-мухры и прочие шуры-муры. Они знают, что все имеет свою цену, изменить которую может только инфляция. По крайней мере, в этом они правы.

Да, кстати, чтобы уж больше не возвращаться в пыльные семейные склепы, скажу два слова и о материнской линии нашего рода. Здесь мы обнаруживаем факты еще более интересные и увлекательные.

Ее предки тоже были из потомственных дворян. А это, как вы, наверное, знаете из школьной программы, в советские времена основательно усложняло жизнь в СССР.

Прадед, тот вообще числился белым офицером, вроде бы сражался в армии не то капитана Врунгеля, не то барона Врангеля и уплыл из Одессы к турецким берегам на последнем пароходе, оставив беременную жену у своих родственников-одесситов. Впоследствииразбогател, создав первую и единственную киностудию по производству порнофильмов на сюжеты из русской истории.

Киностудия называлась «Русское Порно», и среди эмигрантов до сих пор бытует мнение, что именно он переделал известное выражение «Ни войны, ни мира, а армию распустить!» в «Ни войны, ни мира, а нравы – распустить!».

Хотя, мне кажется, это просто злословие завистников.

Так вот, листаем дальше. Дед, отец матери, во время Второй мировой, в 42-м, вступил в освободительную армию Власова, искренне веря, что, после того как фашисты очистят Россию от большевиков, будет восстановлен нормальный ход вещей. Однако все обернулось иначе. В 45-м в Германии он попал в плен к американцам, был вывезен в Штаты, где и умер несколько лет назад, до конца своих дней боясь, что его выкрадут чекисты, увезут в Россию и подвесят за жабры.

В том же победном 45-м наша мудрая бабушка-красавица, породистая такая светская львица, вторично вышла замуж за контуженого и израненного героя Отечественной войны, вскоре выродившегося в среднего областного партийного работника. Но своим решением бабушка спасла от позора, а возможно, и от смерти в лагере себя и своих детей.

Мама, следуя заветам своей матери, нашей мудрой бабушки, также из чувства самосохранения вышла замуж за партаппаратчика, мелкого карьериста, номенклатурного жука, бюрократического червя хрущевско-брежневской формации. Между прочим, я говорю о своем отце.

Вот из такого, мягко говоря, человеческого варева и появляются чудовища вроде меня или моего братика.

Короче, bad boy, очень бэд и очень бой.

Универ побоку, «мерс» всмятку, подругу отправили в абортарий, мама упала в обморок, папа впал в бешенство, младший брат у себя в комнате составлял учебный бизнес-план для зачета в финансово-экономическом колледже, а я, насвистывая мелодию из фильма «Крестный отец», стал собирать вещички на деревню к чертовой бабушке.

Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ»:

«Юноши играли в баскетбол в спортивном зале школы № 5 в подмосковном городе Пушкино. Поиграли, пошли в раздевалку. Неожиданно в окно просунулось дуло пистолета. Раздались выстрелы. Трое юных спортсменов тяжело ранены, находятся в реанимации.

Ответственность за эту террористическую акцию взяли на себя последователи международной секты-банды «Тренч-коат мафия», главная цель которой – уничтожение негров и спортсменов».

ИГРА В ГЛУХОЙ ТЕЛЕФОН. ЧАС ПРЯМОГО ПРОВОДА

Я стоял в телефонной будке и отчаянно блевал.

Сначала были поминки по какому-то засухарившемуся саксофонисту-гомосексуалисту, вздернувшемуся в сортире над унитазом после того, как его друг женился на рабочем и крестьянке в одном теле. А потом приехал этот самый друг с ящиком водки и дюжиной шампанского и объявил, что у него только что родился сын. И поминки по русской традиции плавно перетекли в именины.

– Сын на кого похож? – поинтересовались мы.

– Обижаешь! Она у меня красавица! Пользуется успехом.

– Так на кого сын-то похож? – не унимались мы.

– На кого, на кого! – вдруг взорвался он. – На квартиранта, блин. Комнату у нас снимал, ботаник херов. Вежливый, жена призналась, что он трахнул ее, объясняя способ размножения пестоцветных растений. Лютики, ландыши, ласки любовные… Встречу – как сорняк выкорчую.

Я как-то непредусмотрительно намешал водку с шампанским, после чего мы заехали в ночной пивбар и традиционно залакировали все это дело темным пивом.

И вот теперь я стоял в телефонной будке и отчаянно блевал на свои тупоносые, по нонешней моде, фирменные, между прочим, ботинки.

В глазах плыло, свет в будке был желтый и мутный. На одной из стен телефона-автомата фломастером кто-то аккуратным ученическим почерком вывел:

«Даю в зад и сосу у больших негров. Фирма „Сосулька", спросить Шарлотту».

И номер телефона.

Я был основательно пьян и, так как решительно не мог вспомнить ни одного знакомого телефона, несколько раз промахнувшись мимо цифр, все-таки набрал указанный номер.

– Извините, куда я попал? – вежливо поинтересовался я, когда женский голос ответил мне «да».

– В жопу пальцем, – так же вежливо проворковал мне голосок. – А вы куда метили?

– Не поверите, но ваш телефон я прочитал на стене телефона-автомата в очень неприличном контексте. (Здесь меня опять начало штормить, и я, закрыв трубку ладонью, блеванул дальше, чем мог увидеть.)

– Я знаю. Просто я поссорилась со своим другом, и он пишет обо мне всякие гадости везде в городе, на всех стенах и углах.

– Наверное, он вульгарный тип, потому что он пишет о вас просто ужасные вещи. Он называет вас Шарлоттой, и еще здесь про негров как-то очень уж натуралистично… (Одеревеневшие губы не слушались меня, к тому же я, как назло, начал икать. Это нервное, подумал я, зажимая в очередной раз трубку. Но запах! Господи, как ужасно воняют теперь мои фирменные тупоносые ботинки. Хорошо, что запах не передается по телефону.)

– Да нет, он хороший. Просто я его действительно жестоко кинула.

Девица, видимо, большая оригиналка, подумал я, и вновь спросил:

– А как вы его кинули, если не секрет?

– Секрет. А вам что, поговорить не с кем? Звоните в два часа ночи.

– А про негров это тоже, того…

– Не знаю, что там про негров он написал, но мне давно уже пора спать. До свидания.

– Шарлотта! Айн момент, – мне стало грустно от мысли, что сейчас я опять останусь совсем-совсем один посреди темного ночного города. – Можно я когда-нибудь вам еще раз позвоню?

– Позвоните? Ну, не знаю.

– Ну пожалуйста! Я очень порядочный человек. (А не соврал ли я? – подумалось мне здесь.)

– До свидания, порядочный человек.

– Спасибо. Спокойной ночи, – пролепетал я, повесил трубку и пошел ловить такси.

Проспавшись, с обеда и до самого вечера я ходил по городу, искал, но телефонной будки, в которой на стене был написан тот телефон, так и не нашел.

А была ли девочка, подумал я тогда, была ли Шарлотта?

«ПИСЬМО СЕМЕНА БАТАЕВА С ДАЛЕКОГО ЗАПАДА О СУЩНОСТИ СОВРЕМЕННОГО ЕВРОПЕЙСКОГО ИСКУССТВА, А ТАКЖЕ ОБ ОДНОНОГОМ МОНАХЕ»

Один наш общий знакомый, вернувшийся из Европы, привез мне дискету с длиннющим посланием от Семена.

Сам Семен как будто сквозь землю провалился: сколько я ни пытался на него выйти через Интернет или по телефону – бесполезно. Знакомый, который привез мне дискету, сказал, что Сэм неожиданно для всех уехал не то в Канаду, не то в Латинскую Америку. Вроде как у него появились проблемы с германской полицией или с местной мафией, или с теми и другими сразу. Короче, обычные для Семена запутанные денежные дела.

Я отпросился с работы и дома, засев за компьютер, открыл дискету.

«Привет, Глеб!

Пишу тебе из где находится пансионат для таких, как я, талантливых нищебродов.

Извини за кондовый канцелярский язык моих писем и за мою всегдашнюю патетику – сам знаешь, хорошо писать в этой жизни я умею только справки о помиловании.

Скажу тебе сразу, Запад полностью разочаровал меня как художника. Возвращаться я, конечно же, не собираюсь, но что касается хваленого свободного искусства, то…

Ну, во-первых, никакой свободы творчества здесь давно уже нет. Я ожидал увидеть людей независимых и гордых своим призванием, истинных интеллектуалов, что называется, впитавших знание мировой культуры с молоком матери. А столкнулся с художниками, зависимыми от государства и того, что о них скажут или напишут в газетах, гораздо в большей степени, чем у нас в России.

Они живут и творят в рамках очень тесного мира, определенного рынком и господствующей идеологией (причем не только художественной, но и политической!). Увы, роль художника здесь декоративна, а звание творца весьма условно.

На Западе давно уже никто не ставит по-настоящему революционных целей и задач, как это делали титаны Ренессанса или модерна начала века. В их искусстве все расписано, нормировано, разложено по полочкам, просчитано и направлено только на коммерческий успех.

Никогда еще западный художник не был так зависим от мнения, вкусов и желания публики, богатых меценатов и покупателей, как сегодня.

Из всего русского искусства признается только опыт художников, работавших еще в дореволюционные годы, то есть супрематизм Малевича, конструктивизм Татлина, абстракционизм Кандинского.

Что касается эстетических ценностей, то здесь сложилась ситуация, когда государственные субсидии даются под диктовку очень ограниченной горстки критиков, тесно связанных с такими же кругами в печати, органах политической власти и пр.

Это сильно напоминает некий тайный масонский орден, мафиозный клан, и действуют они практически так же, как у нас в советские годы работали всевозможные творческие союзы, закрытые партийные кормушки, цензурные комитеты.

Никакой честной творческой конкурентной борьбы, никакого естественного духа соревновательности на Западе давно уже нет. Теория бесконфликтности и прикормленного государством чистого искусства, забытая в России, обрела здесь вторую родину. Если хочешь реализоваться как художник, нужно, как Гоген, ехать искать свою Полинезию…

Ну да ладно, так было всегда, зло, равно как и пошлость с банальностью, только меняет форму своего присутствия в мире.

Теперь о том, что я накопал для тебя в библиотеках об Одноногом Монахе. Еще раз, блин, прошу прощения за сумбурность и путаность моего послания (видишь, какой я здесь стал вежливый, МАТЬ ТВОЮ!), но пришлось перелопатить ХЕРОВУ КУЧУ литературы, поэтому, сам понимаешь, было не до красивостей стиля. Думаю, и для тебя главное – сама информация.

Оказывается, здесь, в Европе, легенды об Одноногом Монахе знают гораздо лучше, чем у нас. Эти истории, особенно в прошлом веке, даже принесли некоторую славу городу Волопуйску и, возможно, когда-нибудь сделают его местом паломничества особо продвинутых туристов-интеллектуалов.

Исследователям восточно-европейского фольклора известны по крайней мере две попытки великих людей обессмертить Одноногого Монаха в своих произведениях. Это незаконченная поэма Гете и найденные в архиве Вагнера черновики и наброски оперы с одноименным названием «Одноногий Монах».

Гете не смог закончить поэму по причине, как он сам признавался в беседах с Эккерманом, удивительной сопротивляемости материала. Так тяжело у него шла работа только над «Фаустом», и сил на еще один такой же титанический рывок у него уже не было.

Вагнеру же закончить его оперу помешала естественная смерть. Но в одном из писем к Фридриху Ницше он с восторгом писал, что, несмотря на смертельную усталость, какую приносит ему работа над оперой, она станет одним из самых лучших его созданий, наряду с «Валькирией», «Гибелью богов» и «Парсифалем».

Я уже говорил тебе, что личность Одноногого Монаха, так же как, например, личность доктора Фауста или Нострадамуса, является полуреальной, полумифической. Существует, впрочем, несколько его жизнеописаний. Одно из них звучит так.

Одноногий Монах (настоящее имя его не сохранилось) был самым талантливым в XIV веке специалистом в области врачевания и бальзамирования. Из монастырей всей средневековой Европы к нему спешили гонцы, если где-нибудь заболевал или умирал известный и уважаемый в европейском мире человек.

Левую ногу он потерял из-за гангрены. Она началась у него не то в результате перелома, случившегося где-то в Гималаях, во время миссионерской экспедиции, не то из-за укуса кобры во время Великой африканской экспедиции Святой католической церкви 1320 года, когда были обращены в христианскую веру несколько сотен тысяч чернокожих африканцев (большая часть из которых спустя 13 лет превратилась в носителей самой страшной сатанинской секты, в дальнейшем известной в Европе как „Ву-Ду").

Был он неутомим в жажде познания, ибо, как сам признавался, во всем, что нас окружает, есть Бог. И если Всевышний оставил в каждой окружающей нас вещи частичку себя, то можно попробовать собрать эти частички воедино, как разбитое зеркало, и как только оно срастется, в этом зеркале отразится истина мира.

Это его, скажем прямо, достаточно наивное учение о мире тогда было воспринято некоторыми фундаментальными ортодоксами Святой римской церкви как одна из разновидностей ереси катаров и вальденсов. Тут же поступил первый запрет на распространение Одноногим Монахом своего учения.

Он смиренно принял решение отцов церкви и уединился в глухой окраинный монастырь святого Юлиана самой захудалой епархии, которая находилась тогда на границе Центральной Европы и юго-восточных полудиких земель, аккурат в тех местах, где стоит городок Волопуйск, в котором ты сейчас, Глеб Борисович, и проживаешь.

Далее. Одноногий Монах вел аскетический образ жизни, с утра до позднего вечера трудился на благо этого захудалого монастыря и Святой римской церкви, а по ночам, говорят легенды, его продолжал искушать бес честолюбия и гордыни. И чем более жесткие обеты принимал Одноногий, тем эти искушения становились все соблазнительнее и непреодолимее.

Единственной ценностью этого отдаленного монастыря была одна из крупнейших европейских библиотек того времени, где в основном были собраны труды по вопросам врачевания и книги о различных свойствах веществ и металлов.

Говорят, что в одной из комнат, под несколькими замками, в монастыре хранились книги алхимиков и преданных анафеме ересиархов, начиная с первых вселенских соборов и до XIV века. Чтобы, если понадобится, иметь под рукой образцы богопротивной и мерзопакостной литературы.

Ключ от этой комнаты, как рассказывают легенды, Одноногий получил непосредственно от демонов. В этом запретном хранилище он и пропадал по ночам. Говорят также, что в конце концов он достиг такого высокого профессионализма в медицине и врачевании, что несколько раз буквально воскрешал из мертвых безнадежно больных или тяжело увечных мирян.

Слава его как величайшего врачевателя все увеличивалась, обрастая немыслимыми слухами и легендами. А это в очередной раз вызвало неподдельный интерес у отцов римской церкви, которые в один прекрасный день и послали в столь отдаленный монастырь представителей святой папской инквизиции с просьбой разобраться и выяснить, что в этих легендах правда, а что от лукавого. И в начале 1333 года, говоря современным языком, инспектора инквизиции прибыли в монастырь святого Юлиана.

Тут все сохранившиеся легенды и жизнеописания имеют столь различные трактовки случившегося, что я просто теряюсь, какую из них тебе предложить. Короче, Глеб, я попытался слепить из них нечто единое и, по возможности, правдоподобное. Итак, святая инквизиция в монастыре. Ее цель – выяснить: словом Божьим или дьявольской хитростью добыл себе европейскую славу Одноногий.

Первые же дни работы комиссии папской инквизиции (большинство из прибывших в монастырь были монахами доминиканского и францисканского орденов) дали неожиданные результаты.

В келье у Одноногого нашли написанные его рукой трактаты, давно гуляющие по Европе и признанные еретической, бесовской литературой: „О бессмертии. Практические советы его достижения для всех желающих", „О земной природе ангелов", „Размышления о реальности чуда, непорочного зачатия и Божественного провидения", „Кто наш Господь" и другие.

Обнаружили у него и ключ от запретной комнаты, где хранилась осужденная литература, за что был жестоко наказан настоятель монастыря. Однако он утверждал, что не знает, откуда у Одноногого появился второй ключ.

Кроме того, в келье нашли уйму предметов, которые членами комиссии папской инквизиции были признаны колдовскими и алхимическими. Там же было найдено несколько писем к одному известному ученому того времени, из которых явствовало, что Одноногий делал алхимические опыты по производству золота не только из свинца, но практически из любого металла.

Более того, из личных дневниковых записей монаха следовало, что ему удалось изобрести формулу, способную дать человеку… бессмертие!

А вот дальше, Глеб, идет уже полнейшая белиберда.

Вроде как Монах не только не отрицал эти свои заблуждения, но и продолжал упорствовать под пытками, периодически выкрикивая слова и выражения на неизвестном и признанном нечеловеческим языке. Он кощунственно насмехался над Церковью и папской инквизицией, называл их тупыми баранами и ослами, не скрывал своей связи с дьяволом.

Эти признания Одноногого уверили папских комиссаров, что за отход от христианской веры Дьявол вознаградил его сверхъестественными способностями во врачевании и алхимии.

Скорее всего, это был уже чистейший вымысел, сочиненный самими инспекторами инквизиции. Или же признания были вырваны из монаха под пытками. (Нам ведь это знакомо по собственной недавней истории, по 37-му году, сталинщине и ее репрессивной машине.)

До судебного разбирательства над Одноногим Монахом защитники не допускались. Сам судебный процесс проходил в условиях строгой секретности. Вел его главный инквизитор, бывший одновременно и судьей, и обвинителем. Приговор нельзя было опротестовать.

Обвиняемых, которые сознались и раскаялись в содеянном, приговаривали к пожизненному заключению. Те же, кто упорствовал в своем преступлении, заканчивали жизнь на костре.

Ну так вот. Монах признал себя виновным в еретическом колдовстве и сатанинских увлечениях, в приверженности учению катаров, но ни в чем не раскаялся и вообще вел себя как одержимый демонами.

Все попытки изгнать из него бесов были тщетны. Монах просто глумился над папскими инспекторами и обещал с помощью своего нового покровителя – Сатаны – расправиться с ними без всякой жалости. Акты о работе инквизиции в монастыре святого Юлиана были посланы самому папе Иоанну XXII (сжегшему на костре епископа своего родного города Кагора, поскольку тот якобы околдовал его) с просьбой приговорить к смерти Одноногого ересиарха, одержимого легионом самых омерзительных бесов, создавшего „дьявольскую ведовскую секту", основанную на учении катаров и вальденсов.

Папа Иоанн XXII после некоторых раздумий над представленным отчетом дал добро. Участь монаха была решена. Но папа Иоанн XXII приказал не сжигать Одноногого на костре, как это делалось с другими еретиками, а зарыть живьем в свинцовом гробу вместе с его трудами, алхимическими книгами и предметами колдовских опытов: „Если он так всесилен, то пусть теперь воскреснет!" – якобы передал инквизиторам папа Иоанн XXII. Крышка гроба завинчивалась медными болтами. Зарыть его решили в самом глухом и непроходимом заболоченном месте. В гроб положили и колбу с „мочой дьявола", которую Одноногий продолжал упорно называть эликсиром жизни. На двухстах лошадях привезли и положили на могилу огромный черный камень. Место объявили проклятым. Никто не должен был подходить к нему ближе, чем был виден этот Чертов камень. Монаха казнили где-то в конце мая 1334 года. И знаешь, Глеб, что, по преданию, сказал своим палачам Одноногий, прежде чем они запихали его в свинцовое корыто и зарыли живьем? „Не я виноват в том, что случится. Вы сами порождаете это Зло. Я вернусь в ваш мир через 666 лет. И тогда ваши правнуки, которых я обреку на вечное рабство, проклянут ваши кости за то, что вы со мной сотворили. Ибо для вас, ослов, было сказано: «Кто посеет ветер, тот пожнет бурю!»"

Не знаю, простое ли это совпадение или что-то иное, но через девять дней после казни Одноногого умирает легендарный и безжалостный папа Иоанн XXII (период папского правления с 1316 по 1334 год), давший добро на казнь монаха. А теперь, дорогой Глеб Борисович, приплюсуй эти 666 лет, и ты получишь наше время…»

(Окончание следует.)

СДЕЛАННЫЙ ИЗ КАМНЯ БУДЕТ ЛЮБИТЬ ДО СМЕРТИ

Крупный американский план. Камера смотрит в мир.

…Вон, видите, из головного офиса «Хаус-Бэнка» выходит красивая-высокая-длинноногая-светловолосая-голубоглазая, стройная, как логика Сократа? Она садится в красный спортивный «ситроен» последней модели и мчится…

Куда? Уж явно не к тебе и не ко мне.

В нашем городке вам скажет любой и каждый, что это Ася-Длинноножка, любовница Яниса Фортиша, вора в законе по кличке Крыса. Ему 45 лет, 23 из них он провел на зонах нашей необъятной родины. По национальности он латыш, по крови не то чуваш, не то таджик, но по-русски говорит отлично, имеет три заграничных паспорта, что не мешает его кодле контролировать все четырнадцать рынков нашего города, включая торговый порт, вокзалы, аэропорт и прилегающую к нему территорию. А это большие деньги, скажет вам здесь любой и каждый опер, очень большие деньги. А кто спорит? Янис – большой человек в уголовном мире. О такой теневой карьере мечтает сейчас любой дворовый мальчишка. Но речь не о Крысе (хотя и о нем тоже). Речь об Асе-Косиножке, которую я зову просто и по-домашнему – паршивая сука.

Я смотрю на эту элегантную даму и не могу даже представить, что пять лет назад она была просто четырнадцатилетней вокзальной потаскушкой, за дешевый ужин сосавшей члены у приезжих чукмеков, от которых пахнет луком и чесноком, привезенными ими на продажу.

Какие головокружительные карьеры делаются в наши смутные, подлые времена! Но об этом тс-с, жена Цезаря и любовница вора вне подозрений.

Бессмертная история о гадком утенке, ставшем омерзительно-прекрасным и жестоким в своей убийственной красоте лебедем! Жаль, что я тогда не свернул тебе твою длинную лебединую шею!..

Маленький дракончик плачет, бить его жалко, а тем более убивать. А он растет не по дням, а по часам. И вот он уже большой дракончик, и начинает совершенно без жалости жрать тебя. Впрочем, ладно: рано или поздно форменная блядь все равно превращается в бесформенную суку.

«У всякой дырки есть свой бублик», – произносит таинственную фразу Семен, когда речь заходит о женском поле.

Тогда, когда я ее знал, она совершенно не умела готовить. Оно и понятно, в тех заведениях, где ей пришлось работать, кулинарному искусству не обучают. Теперь ей не нужно учиться этому. Все рестораны города в ее распоряжении. Однако кому как не мне знать о ее патологической неуклюжести во всех вопросах, кроме секса. Трахаться – единственное, что она умеет делать хорошо. Эта сексмашина работает только на денежной массе. Тут она умеет подать себя (только потом забрать почему-то забывает).

Что ж, красивая женщина все делает понарошку (она может себе это позволить). Когда-нибудь мы с тобой, красавица, встретимся. А пока я не готов. Там, где было сердце, все еще продолжает ныть и болеть пустыня имени тебя, длинноногая сука!

В юности нет денег, но знаешь, куда бы их потратил. К старости зарабатываешь капитал, но уже и не знаешь, зачем он тебе, куда, на что его тратить.

Непреодолимое противоречие.

Абсурд бытия.

Горечь поражения.

А в школе, в первом классе, я говорил, что, когда вырасту, хочу стать клоуном в цирке. В нашем классе все хотели быть космонавтами, врачами, инженерами, военными. И вот мы стали взрослыми. Взрослыми клоунами, шутами гороховыми: космонавтами, врачами, инженерами, военными и прочими. Цирк уехал, а лицедеи остались. И только я один не грущу об этом.

Потом я влюбился в слово «Австралия» и стал собирать все, что так или иначе касалось этой удивительной страны: марки, монеты, открытки, книги, географические карты. В мечтах я уже жил там, на самом далеком континенте, среди странных животных и людей.

Сделанный из камня будет любить до смерти. Сделанный из плоти будет любить всю жизнь.

Опять крупный план. Отъезжаем…

РУССКОЕ ПОРНО

Январь. Я бегу по центральной улице города мимо засыпанных снежком, как сахарной пудрой, деревьев. Крепкий сорокаградусный мороз пьянит. А снег под ногами хрустит, будто кто-то огурцом закусывает.

С неба падают белые мраморные снежинки. Они обрушиваются на головы прохожих, пробивают насквозь автомобили, убивают кошек и собак. Кошмар Микеланджело, месть Родена, мечта идиота.

Причем все снежинки круглой формы. Просто удивительно: ни одной квадратной или, там, треугольной, что ли. У Бога – никакой фантазии.

Здесь по старой части города я обычно срезаю угол, и вот она – родная редакция «Вечернего Волопуйска». Что новенького сегодня сочинят мои братья если не по крови, то хоть по типографской краске?

Раздеваюсь. В кабинете тоже прохладно.

– Бр-р, какая длинная эта зима.

– Зимы все длинные, – философски замечает Строчковский, – это лето проходит быстро.

Ставим с Мотей Строчковским электрочайник. И по пять капель чистого медицинского спирта – подарок медбратьев, о которых накануне Мотя сделал классный репортаж.

– …Ее звали Верка-Веранда, потому что она легко снималась, – рассказывает мне Мотя Строчковский, пока заваривается чай, – хотя, между прочим, она играла на кларнете в местной филармонии. Красивая такая, возвышенная. Говорят, действительно очень талантливая. Можно, кстати, завтра сходить послушать, она мне достала бесплатный абонемент на год на двоих. Так вот. У нее была такая удивительно клейкая слюна, что она могла ею склеивать все что угодно: ну там картон, дерево, фарфор и даже металл. И осколки потом невозможно было разорвать никакой силой!

Мотя делает паузу, подходит к мусорному ведру, смачно сморкается, руки вытирает о кусок газеты и продолжает:

– А знаешь, почему у нее была такая клейкая слюна? Потому что она трахалась только в рот. Больше она никак не могла удовлетвориться. Она отсасывала, пока ты не кончишь. Раз, другой раз, третий… Пока ты в конце концов не начнешь натурально трахать ее в рот. А слюна у нее была такая клейкая, потому что она кончала ртом, как другие бабы влагалищем, понимаешь? Научный феномен. Уникум. Мутация какая-то… В столовку пойдешь?

– Давай после летучки. Не будем будить в спящем редакторе нежного и ласкового зверя.

В городской многотиражке мне нравилась только одна вещь, а именно: там регулярно и без задержек платили зарплату. «Вечерний Волопуйск» находился на бюджете города, мэр областного центра и крупного морского порта денег для карманной газеты не жалел. Иногда я тосковал по высокому искусству и уходил в запой, как в поэзию, а в поэзию, как в запой. Что, как выяснилось, практически одно и то же.

Главный редактор Нестор Иванович Вскипин своей стрижкой под «горшок» и круглым рябым деревенским лицом с инородно смотрящимися на нем очками в модной оправе был похож на Иванушку-дурачка, закончившего заочно ветеринарные курсы. И теперь в его глазах была такая грусть, будто бы он тайно скучал по своим деревенским коровкам. Периодически он закрывался в кабинете с ответственным секретарем, доставал из сейфа бутылку водки, и они возвращались в своих беседах в благословенные и тихие застойные годы.

– Жизнь входит в нас, как музыка, – с грустью говорил редактор, обращаясь к ответсеку, – а выходит, как зловонный пердеж. Почему так?

– Наверное, таким образом сказываются особенности нашей профессии, – отвечал ответсек, задумчиво булькая по стаканам.

Главному редактору Нестору Ивановичу Вскипину газетный люд с незапамятных времен присобачил кличку Махно. И то сказать, нраву наш Нестор Иванович был вспыльчивого. Любил он и шашкой перед коллективом помахать, и головы на летучках порубить. И получалось это у него не хуже, чем у его исторического тезки (тот, настоящий батька Махно, тоже был Нестором Ивановичем). Разозлившись, он быстро закипал, как яма с дерьмом, в которую бросили пачку дрожжей.

Помню, недельки через полторы после того, как я устроился в «Вечерку», он вызвал меня в кабинет:

– Будем знакомиться.

Ответсекретарь, мужик с владленинской лысиной и преданными собачьими глазами, худой, как жертва Бухенвальда, вздохнул и задумчиво забулькал по стаканам.

– В России антиалкогольных профессий не бывает, – как бы извиняясь, сказал ответсек вместо тоста.

После первой мы помолчали.

После второй мы еще раз помолчали.

– Я никогда не сделаю хорошей карьеры, Нестор Иванович. У меня есть две слабости – женщины и поэзия, – честно признался я редактору после третьей.

– Хорошо легла, как на родину, – крякнул Нестор Махно после четвертой, и мы стали читать наперебой любимые стихи: они – из Маяковского и Светлова, а я – из Пастернака и Мандельштама.

– Чему можно научиться в газете? – задумчиво спросил Н. Вскипин, сочно хрумкая свежим болгарским перцем, купленным секретаршей вместе с другой закуской на расположенном рядом с редакцией Зеленом рынке. – Ну, так чему можно научиться в газете, а, молодой человек?

– Не знаю, – немного растерялся я.

– А вот я специально для вас перечисляю: писать простые повествовательные предложения – раз и правильно пить водку, чтобы быстро не спиться, – два. Это очень важно, особенно для начинающего.

– Но газета ведь нивелирует стиль, вынуждает писать штампами, готовыми клише и стереотипами, отупляет журналиста, делает его похожим на других, – сказал я с пафосом (как молодой сотрудник я считал своим долгом немного поспорить с начальством. Для формы, так сказать).

– Вся журналистика держится на штампах и клише, – вставил ответсек. – Главное в газетных материалах – доступность и понятность. Красиво писать надо в литературных журналах. Здесь этого не нужно.

– Это точно, – по-отечески кивнул головой Нестор Иванович. – В газетном деле все держится на штампах, и молимся мы на одного идола – простое повествовательное предложение. Не нужно загружать и усложнять себе и читателю жизнь. У тунгусов есть только одна пословица: «Не говори много, говори мало». Редактор отдал мне в безраздельное пользование весь литературный архив нашей, как оказалось, старейшей в регионе газеты (выходила она с 1911 года).

– Новый работник – это хорошо забытый старый, – ласково сказал он мне, когда вторая бутылка была допита, и я, аккуратно завернув пустую тару в родную газетку, собрался уходить. – Но помни, в газете мне нужны не гении. В газете мне нужны ремесленники. И еще: у журналиста не может быть друзей, иначе он плохой журналист.

И, немного помолчав, с неожиданно мрачной иронией заметил:

– Всякий молодой журналист начинает с мечтаний о великой карьере и мировой славе, а заканчивает работой до пенсии в «Вечернем Волопуйске». Волопуйск – это дырка в жопе дьявола. Дунуло – и нет тебя.

Звякнув пустой тарой, я испуганно выскочил из кабинета редактора.

– Ну, теперь разделяй и властвуй, – сказала на это Жукина, начальник отдела культуры, красивая тетка из казачек, смешливая, белозубая, большегрудая и широкозадая, проработавшая в газете всю сознательную жизнь и теперь собирающаяся на заслуженную пенсию, – а с автурой советую построже. Режь их по самые яйца, а то заедят, как мухи паровозные.

Я поискал в словарях описание паровозных мух, естественно, ничего не нашел, но принял к сведению ее совет и пообещал резать.

Мотя Строчковский о нашем редакторе Несторе Ивановиче Вскипине:

– Кристальной души человек. Когда он узнал, что арбуз, который мы притащили в редакцию и только что съели, ворованный, он пошел в туалет и выблевал его. Такой кристальной чистоты человек! Да, пошел в туалет, два пальца в рот – и весь арбуз выблевал. А раньше крайком партии обслуживал. Скажут ему «фас!» – он человека с дерьмом сожрет, и ничего, даже не икнет, не то что там рыгать…

– Ну откуда ты знаешь, Мотя? – укоризненно возражает ему моя газетная начальница, улыбаясь всеми тремя рядами своих белых ровных, как пулеметная обойма, зубов. – Может быть, он и тогда блевал в туалете. Только тайно, у себя дома, после очередного «съеденного» диссидента. Два пальца в рот – и Солженицын низвергается в унитаз…

Нестор Иванович Вскипин, будучи руководителем старой партийной закалки, обожал толкать речи по любому поводу. Он просто жаждал навязать каждому личную опеку и видел свою роль в созидающей и направляющей силе слова руководителя. Но великий и могучий, стало быть, русский язык не любит, когда к нему относятся всуе. И мстит, выставляя обидчика в нелепых одежках логики и смысла. Вот и мы завели за правило после каждой летучки вывешивать наиболее яркие афоризмы Нестора Ивановича на стене в кабинете отдела культуры под заголовком «Цитата дня».

Коллеги, зная за нами любовь к устному творчеству редактора, толпами ходили читать очередную «нетленку» руководителя. Написанная крупными буквами, яркими фломастерами, она смотрелась не хуже, чем лозунги на первомайских коммунистических демонстрациях.

На этот раз над головой моей начальницы по культуре красовалось:

«Нам надо провести подписную кампанию так, чтобы не ударить лицом ниже пояса!»

По дороге в редакционную столовку Мотя продолжает свое прерванное из-за летучки эротическое повествование:

– …Я Верку-Веранду именно за эту крайнюю порочность и любил. Не поверишь – до исступления. Это ее сочетание абсолютной развращенности и ангельской внешности. Она засыпала только с мужской родилкой во рту. Если она не могла найти себе на ночь болт потолще и подлиннее, у нее начиналась бессонница. Она меня уверяла, что это с ней происходит потому, что ее мать слишком рано оторвала ее от своей груди. И теперь мужской штырь, который она так азартно сосет и лижет, символизирует для нее материнскую грудь.

– Грустная история, – говорю я.

– Своей слюной она навсегда приклеила мой член к своему рту, – не унимался даже в очереди за дохлыми котлетами разгоряченный воспоминаниями Мотя С. – И, знаешь, я бы смирился со всем этим, нашел бы массу оправданий и жил бы, как все… Если бы не ее бесконечные измены. Как только представлю, сколько литров мужской спермы она проглотила за свою жизнь, то готов просто убить ее на месте!..

СВОБОДНОЕ МЕСТО

– Ты что такой хмурый сегодня? – спрашивает меня Семен. Он только что вошел к нам в кабинет. Надо мной висело новое изречение нашего редактора:

«Писать нужно так, чтобы в ваших статьях комар муху не подточил!»

– Три дня ничего не пил. У меня уже началось алкогольное голодание.

– Ну и в чем же дело? – обрадовался такому повороту Сэм. – Пьянству – бой, так выпьем перед боем!

И, выкатив глаза так, что они заполнили собой все пространство между нами, продолжил:

– Я тебя с такой шлюшкой познакомлю – ты на месте в штаны кончишь! Девочка вэри вэл, как говорят проклятые америкосы. Она, между прочим, француженка. Ну или бабка у нее француженкой была… Неважно!.. Короче, она сама тебе в постели расскажет. Честная давалка, но предупреждаю – с заскоками: считает себя колдуньей и астрологом, иногда гнать начинает – про конец света, про явление Антихриста и прочую фигню. Как друг, я тебе должен сказать еще про одну вещь. Как бы это получше сформулировать… Она бывшая подружка нашего бедного Макса Пигмалиона. Думаю, это она довела его до ручки. Так что смотри, сильно не увлекайся, если не хочешь опять отправиться на поиски своей «Австралии». Народная мудрость гласит: наше дело не рожать – сунул, вынул и бежать. Усек?

– А как, говоришь, ее зовут-то? – в предчувствии у меня заныло сердце.

– Шарлоттой, – обнажил в лошадиной улыбке свои длинные зубы Семен.

На сером фоне неба падающие хлопья снега кажутся черными. Снег такой белый, что даже черный.

Мы сидим втроем в небольшом, уютном и очень престижном ночном баре «Золушка»: я, Семен и Шарлотта. «Какой красывый дэвушка, вах, и снизу и сверху красывый», – подмигивает мне Сэм.

Я практически не знаком с ней. Намеренно меняю свой голос, чтобы эта потрясающая, нездешняя, таинственная дама не догадалась, что я ей звонил как-то пьяный, прочитав ее номер на стенке телефонной будки.

Шарлотта действительно похожа на француженку: каре, немного смуглая кожа, вздернутый носик, темные большие глаза, миниатюрная фигурка, тонкая талия. Маленькая грудь, но зато торчком. Я быстро оказался переполнен чувствами, как бочка с водой во время осенних дождей.

Официантка принесла карту вин и коктейлей.

– Как вы любите? – вежливо уточняю я у Шарлотты.

– Мне нравится два-в-одной, – иронично отвечает она, глядя мне прямо в глаза. Фраза произнесена ею так, что я катастрофически краснею.

Часа через полтора я, разгоряченный пятью стаканами коктейля «Огни Ямайки», желая выглядеть суперменом, шепнул ей на ушко:

– Шарлотта…

– Да, я слушаю тебя, я вся – сплошное ухо…

– Какие у вас тонкие черты лица. Жаль, в замужестве они наверняка сломаются. Шарлотта, я просто замешан на сексе…

– Ну так действуй, – та же ироническая полуулыбка. – Кто тебе не дает? (С ударением на последнее слово.)

Краснею опять один я.

…В эту ночь у нее дома я с яростью вставил свой мужской жизненный стержень в ее внутреннее женское содержание.

«ВОЛОПУЙСКАЯ НЕДЕЛЯ»:

«Дорогая „Неделька"!

Я дружу со своим мальчиком два дня. Как только мы познакомились, он сразу же захотел поцеловать меня в губы. Я совсем этого не хотела, но не знала, как отказаться. Просто открыла рот и стала двигать языком.

Мне было противно ощущать у себя во рту язык чужого человека. Не хочу, чтобы повторялось это снова, а мальчик настаивает. Что сказать ему? Марина, 12 лет».

Редакция: «Поцелуй в губы – это очень интимно… Когда ты кого-нибудь полюбишь, будешь ему доверять, ваши теплые поцелуи будут совсем другими. И у тебя уже не будет неприятных ощущений, ведь это не чей-нибудь язык, а он будет принадлежать человеку, которого ты любишь. Но чтобы достичь этого, совсем необязательно превосходно владеть техникой поцелуя…»

ФПЖ (ФАКУЛЬТЕТ ПРОЖИГАТЕЛЕЙ ЖИЗНИ)

– День рождения бывает раз в жизни, – сказал я как-то Шарлотте. – Ну, в лучшем случае, два.

Она не помнила, когда у нее день рождения. И тогда мы выбрали тот день, какой ей больше понравился.

Дверь, как всегда, была незапертой. Я опоздал ровно на три бутылки белой и три сухого вина.

Так-так. Вежливо поздоровавшись со всеми, я осматриваю этот зверинец, состоящий из представителей местной богемы, сбежавших сюда от скуки жизни, чтобы забыться здесь в непристойности и глюках.

На той стороне праздничного стола пьют морковный сок два здоровенных бугая (культуристы-качки, это, скорее всего, просто ее ебари, «дежурные мальчики», которых она держит на всякий пожарный).

Местный знаменитый тележурналист Михаил Дундарин (все ласково зовут его Дундик), заметив меня, машет рукой и сразу же наливает водку мне и себе. Остальных он как бы не замечает. А среди этих остальных – пара художников-модернистов, вечно голодных, но истинно верящих в будущее своего прошлого, далее – Шарлотта и ее подружки, кажется, они занимаются модельным бизнесом. Напротив них – Николс, астролог (злые языки за своеобразную узость физиономии прозвали его Коля-Пол-Лица), он со своей флегматичной подружкой Альбой (Альбиной, у нее всегда такое обиженное, оскорбленное выражение лица, что все зовут ее Оскорбинка), и, естественно, Семен.

Рядом с Сэмом на софе с обеих сторон сидят две длинноногие девки. Одна, как я понял, для меня. Девушки для дегустации. Конечно, в этих девок уже кончали (и не раз), но внешне они далеко не конченные. Кроме того, тут и там по квартире рассовано, распихано, разбросано, разложено и расставлено еще человек семь-восемь эстетствующих бездельников местного розлива.

А вон там, в углу, с бокалом вина в руке, с бледным мечтательным лицом, длинными ресницами, узкоплечий и такой хрупкий молодой человек. Он здесь как бы ни при чем, он сам по себе. Разглядывает альбомы испанской средневековой живописи. Это уже посерьезнее. Даю сто пудов, это очередной ее воздыхатель.

Небольшой музыкальный центр проигрывает компакт-диски с танцевальной музыкой семидесятых, восьмидесятых годов: «Бони М», «Арабески», «Оттаван», «Ирапшен», «АББА», «Баккара» и пр. Короче, белый танец для очень черного негра. Меня эта музыка давно не вставляет. Кто хочет – танцует, остальные беседуют, курят на балконе, целуются на кухне и в ванной. Кто-то уже заперся в небольшой спальне Шарлотты, а кое-кто пугает в туалете унитаз. В общем, вечеринка в разгаре. «Ну что ж, – подумал я, – если застолье нельзя остановить, то его можно возглавить».

– Семен, что, по твоему мнению, такое «сублимация в искусстве»? – спрашивает Николс.

– Это когда в краски макаешь не кисти, а свой член, – отвечает Сэм. – Предлагаю выпить, чтобы мужчины – всегда, а женщины – везде!

Знаменитому тележурналисту Михаилу Дундарину понравилось то, что сказал Семен, и он теперь уже налил водки себе, мне и ему.

С кухни наконец-то возвращается уединившийся там с начинающей поэтесской Натальей Никакаевой Мотя Строчковский. Видимо, вечер поэзии с отдельно взятым женским телом у него удался. Наталья Никакаева, потупив взор и поправляя съехавшую на бок мини-юбку, села за стол допивать свое шампанское, а Мотя, расплескивая налитый ему в стакан огуречный рассол, с восторгом объявляет всем, что собирается издавать газету. Она будет называться «Неудачник». Девиз: «Неудачники всех стран, уединяйтесь!».

– У моей газеты будет громадный тираж! – брызгает слюной на рядом сидящих Строчковский. – Ибо неудачников в мире куда больше, чем счастливчиков. Я буду печатать материалы о знаменитых неудачниках всех времен и народов, исповеди неудачников, адреса неудачников для переписки, материалы о неудачных войнах, фирмах, испытаниях, космических полетах, браках, родах, судьбах и прочее, и прочее. Этот список бесконечен! Тут же советы, пожелания, рекомендации, инструкции, как поступить в той или иной несчастливой ситуации.

– Клянусь, это будет самая популярная газета в мире! – Под впечатлением своих идей Мотя наваливается на край стола и опрокидывает на себя тарелку со шпротами. – Даже в основании нашей злосчастной цивилизации лежит неудача, мировая катастрофа, трагедия. Апокалипсическое сознание заложено в нас на генном уровне.

– На геенном уровне, – подсказывает Семен и протягивает ему салфетку, а затем рюмку, чтобы чокнуться. – Не говори вслух о вдохновении, а то Бог ток отключит!

Мотя выпивает и продолжает с восторгом брызгать слюной:

– Глеб, пойдешь в мою газету ответственным секретарем?

– Почему я?

– Мне кажется, у тебя достаточно высокий уровень замогильности в крови! – с восторгом кричит через стол развеселившийся от своей остроты Строчковский.

– Иди к черту, кумир беременных женщин и малолетних преступников! – Я ковыряюсь вилкой в каком-то салате. Кажется, уже в чужой тарелке.

– Ничего не поделаешь. Если держишь руку на пульсе времени, то ногу обычно – на горле собственной песни, – насмешливо произнес знакомый голос за моей спиной. Но я не оглянулся. Мне было совершенно наплевать, в чей огород этот камень и кем он брошен.

– А сколько в твоей газете будет стоить, допустим, одна информационная заметка? – с иронией спрашивает Мотю астролог Николс. Они немного недолюбливают другдруга.

– Ну, не знаю, – пытается отмахнуться от докучливого Николса Мотя. – По крайней мере не меньше, чем в других местных газетах.

– Значит, у тебя будет плохая газета, – неожиданно вмешивается в дискуссию Семен.

– Почему? – Мотя почти искренне удивлен.

– А потому, Мотя, – поучает Строчковского Сэм, – что если в газете за информацию платят меньше, чем стоит бутылка водки, – это плохая газета. И тебе, как газетчику, надо бы об этом знать.

Я понял, что Семен с Мотей еще долго будут выяснять вопрос о газетном бизнесе и его составляющих, и решил, что уж лучше перекурить это дело на балконе.

На улице крался, как будто что-то украл, ночной дождик. Было свежо, и эта свежесть приятно охлаждала разгоряченную алкоголем и комнатной духотой голову. Я закурил и сделал несколько глубоких затяжек. Стоя один на один с августовской ночью, я с иронией вспоминал, сколько издательских проектов, подобных Мотиному, было уже в моей жизни.

Вот, например, несколько месяцев назад группа молодых литераторов, возглавляемых длинноволосым, похожим на Родиона Раскольникова, местным философом и лидером консервативного авангарда Любомиром В. Славиным, затеяла почвеннически-модернистский литературно-публицистический альманах «Всадница Без Головы». Было очевидно, что ребятки еще не наигрались в литературу и искренне верили, что рождены для Нобелевской премии, а не для каждодневной газетной поденщины ради хлеба насущного.

Так как они читали мои статьи в «Вечерке», то и предложили написать для них какое-нибудь эссе. И даже уверяли, что альманах этот имеет гонорарный фонд, весьма активно пополняемый пожертвованиями местных меценатов (как выяснилось впоследствии, патриотов финансировал дядюшка Дж. Сорос).

Ну так вот, Любомир В. Славин, высверлив своими пронзительными глазами в моей бедной ауре глубокие незарастающие отверстия, попытался запрограммировать меня на написание эссе, в котором бы я подвел итоги недолгого царствования экзистенциализма в мировой литературе.

Они считали, что это до сих пор актуальная тема. Увы, мне не хотелось с ними ссориться и объяснять, что они опоздали с этим заказом минимум лет этак на тридцать-сорок.

А так, да что греха таить, когда-то давным-давно меня действительно занимала проблема атеистического экзистенциализма в произведениях Сартра и Камю. И я по-дилетантски выстраивал родословную их героев от Достоевского и Ницше.

Свои наивные заметки я пытался построить чуть ли не на обычной игре слов: интеллектуальная нищета Ницше и достаточность Достоевского. Эти великие фамилии, писал я, сами собой встают рядом, как только начинается обсуждение какой-нибудь социально-философской проблемы.

Два максималиста – они как два крыла одного центра, который только благодаря им и сохраняет устойчивое равновесие. Ницше – как крайний аморалист, Достоевский, со своими максимами добра и красоты, – как крайний идеалист-моралист православного толка и т. д.

(Далее, несмотря на неправдоподобность ситуации, внутренний монолог должен продолжаться также правильно и четко, невзирая на выпитое главным героем изрядное количество спиртного. – Прим. неизвестного нам переводчика.)

«ЗАКАТ СОЛНЦА ВРУЧНУЮ. БРАТЬЯ ДОСТОЕВСКИЕ»

…А тем временем гости Шарлотты окончательно разбились на пары и рассосались по квартире. Кто-то, видимо по чистой случайности, сунул в магнитофон кассету с Б. Г.: «Будь один, если хочешь быть молодым», – пел кумир моей юности.

Я же продолжал курить, от нечего делать припоминая свое экзистенциальное прошлое. То давнее эссе я хотел назвать «Человек, который стал дорогой…». А вторая часть этой работы называлась бы «Дорога, которая стала человеком».

Ницше ограничен и предсказуем в своих парадоксах и софизмах, так утверждал я по малолетству. Его произведения несут в себе печать творческого повтора. С первых же строк любого его произведения понятно, что именно он сейчас будет отрицать, клеймить и разрушать. А это, согласитесь, быстро надоедает. В своем нарочитом нигилизме он просто скучен и смешон, как ряженный в костюм демона бездарный актер провинциального театра. Ницше нищ духом, да, в общем-то, и талантом. Разрушая старый Храм, он не построил нового.

А мечущийся Достоевский достаточен и гармоничен в своем творчестве. Он тоже бунтарь, местами нигилист, но в своих парадоксах он непредсказуем. Эта непредсказуемость проистекает от полноты и многообразия его дарования. У него есть и то, что есть у Ницше, и много того, чего у «Заратустры» нет. Он идет своим путем, но чувствуешь, что, кроме этого пути, он знает еще великое множество дорог и дорожек.

Сартра я видел как бы в тени Ницше, а Камю в тени Достоевского.

Мне, наивному, почему-то показалось, что Сартр на примере своих героев как бы дает людям некий Шанс, но в то же время предупреждает, что этот их шанс – последний.

Герои Сартра утверждаются в мире, разрушая. Камю же предпринял попытку создать героев, которые способны утверждаться в этом мире, созидая. Одним нужна свобода «от» (морали, общества, нравственности, Бога), другие стремятся к свободе «для» (самосознания, взросления). И проблема выбора состоит как раз в обретении свободы для разрушения или же свободы для созидания.

У Сартра герои в процессе существования перерождаются из Прометея в Цезаря. Парадокс, но, бунтуя против Отца, он, тем не менее, находит оправдание для его отцовства. Тоталитаризм, автократия – это как бы и есть то самое взросление, смелость взять вину на себя.

Есть еще один путь – полная свобода, отказ от всех общепринятых правил и законов и даже основного закона – «не убий». То есть принцип сильной личности – утверждение некой высшей жизни с помощью смерти (что-то от бунтарей Достоевского). Коротко можно сформулировать так: после того как ты преступил основной завет людей «не убий» и убил, у тебя нет обратной дороги, ты теперь можешь идти только вперед, к обретению собственного смысла, цели, дальнейшего совершенствования.

Какова основная цель экзистенциальной философии? Заставить людей наконец-то повзрослеть, расстаться со своей социальной инфантильностью: а ничто так не «взрослит» людей, как чувство ответственности.

Человек, отвергнувший Бога, бесконечно одинок, – это его подвиг, но это и его трагедия. Он заброшен в этом мире, ему не на кого надеяться, кроме как на самого себя. Он поставлен перед фактом своей непременной конечности.

У него просто необходимо отнять все иллюзии, которые мешают ему формироваться как личности – человек представляет из себя то, что он из себя конкретного сделает. Он ответственен за свои поступки. Его судьба зависит только от него самого. Ну и т. д., и т. п.

Но писать эссе, несмотря на высверленные в моей ауре пронзительными глазами Любомира В. Славина глубокие и незарастающие отверстия, я отказался. Слава богу, хватило ума понять, насколько все эти мои интеллектуальные потуги отдают банальностью и провинциальным пупизмом. Это как с трудом запрыгнуть в последний вагон, а потом выяснить, что поезд идет не туда, куда тебе нужно.

Мой школьный друг по фамилии Гладких, помешанный на йоге, уверял меня, что ради самопознания он регулярно хавает свою сперму. Натурально, отсасывает у самого себя. Однажды он продемонстрировал это нам с Сэмом: обнажившись и изогнувшись, забросив себе ноги за шею, он действительно отсосал у самого себя. Пока не кончил. Мы обалдело молчали. А он сказал, что проглотив себя, он стал вещью в себе, человеком в квадрате: он родил себя и тут же убил, съел. Попробуйте, сказал он, это потрясающее ощущение. И не обязательно заниматься йогой: когда он, Гладких, не умел еще проделывать такие трюки, он просто жарил свою сперму. То есть дрочил на сковородку, потом поджаривал на медленном огне и ел. Это я к вопросу о самопознании и интеллектуальном онанизме.

Я очнулся от своих мыслей и заметил, что сигарета дотлела уже почти до фильтра. Бросив окурок в ночь и проследив его падение во тьме до самой земли, я пошел искать по квартире Шарло.

Увы, но ее нигде не было. Я загрустил. Выпил с Николсом-астрологом и Мотей по рюмке холодной, только что вынутой из морозилки водки. Народ любился и танцевался. Я опять вышел на балкон. Решил выкурить с Семеном еще по одной сигаретке.

За нашей спиной раздался звон бьющегося стекла. Это нарезавшийся в лоскуты М. Дундарин своим длинным заплетающимся языком выдавил балконную стеклянную дверь. Мы были просто ошеломлены этой его профессиональной работой языком. Дундарина сильно штормило. Качнувшись в мою сторону, он схватил меня за пуговицу на ширинке и просипел:

– Для женщины скромность и бесстыдство имеет одну форму… Форму хорошего мужского дырокола.

Мы пьяно заржали, и в этот момент я как-то отчетливо осознал, насколько все мы здесь одинаково мыслим, разговариваем, острим. Как будто у нас на всех – одна голова.

(Голова автора? – Курсив мой.)

– Михаил, ты, блин, не находишь, что все мы в этом мире победившего ширпотреба и масскульта совершенно нивелировались, стали похожи друг на друга? И одеваемся, и говорим как-то одинаково, и внешне даже все вроде как одну маску носим, а?

– Не думаю, – икает в ответ Дундарин, – это наша, действительно авторская, недоработка.

– Автора, который свыше? – глядя на здоровенные августовские звезды, переспрашиваю я.

– Да нет, – беспрестанно икая, сипит Дундарин, – пожалуй, автора, который сниже… Мы ведь все здесь вечные студенты ФПЖ, Факультета Прожигателей Жизни. Полуинтеллигенты, которые не хотят быть интеллигентами, литературные пролетарии, которые презирают пролетариев. Гребаные полукровки!.. Сейчас время такое, время полукровок…

– Нас опять лишили выбора, черт возьми, нас опять лишили выбора во всем! – неожиданно заводится и почти кричит Дундарин. – Нам не оставляют никакого выбора, кроме, блядь, этого, как его… революционного!

Докурив, мы с Дундариным возвращаемся в комнату. А Семен, оставшись на балконе один, еще некоторое время смотрит на эти слишком уж большие и яркие августовские звезды, только что (ах!) обмытые небольшим дождичком. «Старый месяц Бог на звезды крошит», – думает Сэм с умилением. И вдруг, протянув руку, легко протыкает пальцем где-то в районе Большой Медведицы этот… нарисованный купол ночного неба!

Сэм мудро прищуривается, но о сделанном только что открытии никому не говорит. Потому как он сегодня не только пил, но и, того, пару раз хорошенько нюхнул коксу.

В этот момент звезды на нарисованном небе складываются в хорошо читаемую надпись:

«Бог и Ницше мертвы, Сэм. Пора возвращаться домой.

Твоя любимая мамочка».

А в комнате кое-кто из молодежи еще пытался танцевать под диско 80-х. Шарлотты и того мечтательного юноши, любителя средневековой живописи, нигде не было.

Я стал заметно нервничать. А тут как назло ко мне подошла одна из приведенных Сэмом студенток-филологинь. Разговор явно не клеился, хоть девица и пыталась меня завести, как бы случайно выруливая на проблему полов. Короче, она меня достала. И я выдал:

– Что касается женщин… если честно, то я просто вытираю о них ноги. Как я к ним отношусь? Элементарно. Я их трахаю. Да-да, я считаю, что женщина годится только для одного – чтобы ее хорошенько оттрахать. Мне они нужны только для этого: умные, глупые, красивые или нет. Когда я чувствую потребность, я ищу просто женщину, я трахаю ее и выбрасываю за ненадобностью и т. д.

Черт-те что. Я закончил. Студенточка, как в кислоте, полностью растворилась в моих словах.

И тут наконец-то они появились! Видите ли, ходили гулять по ночному городу. Счастливые улыбки. Загадочно переглядываются. Сообщники, хранители последней тайны. Падшие ангелы. Нам на счастье упавшие на Землю ангелы. Я вдруг поймал себя на том, что, кажется, ревную.

– Да, я знаком с этим поэтом, – слышится за столом голос Семена. – Он стар и трухляв, он изъеден жизнью, как ножка белого гриба червями. Увы, но он давно уже неудобоварим во всех отношениях.

– Говорят, сейчас принято шампанское закусывать солеными огурцами – невкусно, зато патриотично.

– …В «Нью-Йоркере» Юрий Карабчиевский писал, что Маяковский погиб в 1918 году. Последнее стихотворение, написанное самим Владимиром Владимировичем, – это «Хорошее отношение к лошадям». Маяковского убила шальная пуля, летавшая по улицам Питера со времен взятия Зимнего. После смерти Владимира Владимировича его место занял двойник, о существовании которого говорил и сам Маяковский, и неоднократно писали газеты в отчетах о поэтических вечерах футуристов… Сравните стихи Маяковского до и после 1918-го, и вам не понадобится никаких доказательств…

– Придурки, молва, молва делает поэта знаменитым! – тележурналист М. Дундарин, напиваясь все больше, становился опасно агрессивным. – Молва, слухи, сплетни, а не тиражи, критические статьи и монографии!

Мотя Строчковский поскользнулся на чьей-то академической лысине и, падая одновременно в забытье и салат из кальмаров, все-таки успел провозгласить:

– Ненавижу, блин, филологов!.. Они способны отыскать слона там, где не водятся даже навозные мухи!..

– Не согласна! – с возмущением заступилась за филологическую честь некая юная поэтесска. (Каюсь, я забыл, как ее зовут. Кажется, Наталья. В фамилии у нее было что-то про «каки»). По-моему, в начале пьянки Мотя на кухне пытался именно ее этой самой филологической чести лишить. – Филологи помогают спящему разуму понять его сны, чтобы они не превратились в реальных чудовищ!

– …Да ну вас всех, блядей, в жопу! Величественно – это когда пишут про Акакия Акакиевича или про мерина Холстомера! А про императоров получается чаще всего смешно и пошло! – свирепо орет на весь дом сидящий в прихожей на пачке старых журналов «Нового мира» уже бухой в сиську знаменитый тележурналист Михаил Дундарин.

– А умище, умище-то мне куда девать?! – не унимается Дундик.

– Может быть, тебе его личинками откладывать? – интересуется Строчковский.

Вообще-то я не знаю, как он здесь оказался. Они ведь с Шарлоттой терпеть друг друга не могут. «Я невыносимый человек? – бурчал Дундарин. – Вот и не выносите меня! Оставьте, где взяли!» Те два качка, которые весь вечер пили только морковный сок, попытались вывести М. Дундарина на лестничную площадку. Но он, проявив удивительную для пьяного существа прыть, вырвался от них и с криком: «Помогите, меня ебут демократы! Меня демократы в жопу ебут!..» – стал ломиться в железную дверь соседней квартиры, где, по слухам, жила любовница помощника прокурора города Волопуйска. Пришлось вернуть Дундарина обратно и вновь посадить в прихожей на «Новый мир». Там он как-то сразу обмяк и вдруг со словами: «Дундарина обидеть может каждый…» – обхватил за талию одного из качков и горько заплакал.

– Да, у Дундарина сегодня по плану упадок сил и нравов, – философски промолвил вышедший вслед за мной в прихожую Николс-астролог и, видимо, чтобы отвлечься от неожиданно возникшей дундаринской темы, с нетрезвой вежливостью спросил, почему у меня такой нездоровый цвет лица.

– Мне в последнее время стало трудно дышать, Ник… – искренне признался я.

– Астма? – посочувствовал Николс.

– Нет, просто воздух до невозможности засорен словами, которые все чаще бросают на ветер…

В окно видно черное ночное небо. Оно густо забрызгано белыми капельками звезд. Порнографический образ, как будто Бог кончил на черную шелковую простынь.

Уже далеко за полночь. Я иду на кухню и завариваю себе крепкий кофе.

– Сахар – это белая смерть! – пьяно улыбаясь, говорит мне забредшая вслед за мной одна из тусующихся здесь девиц. При ближайшем рассмотрении ею оказывается та самая юная поэтесска, что в споре со Строчковским заступилась за филологическую честь. (Даю свой член на отсечение, но я теперь уже полностью забыл, как ее зовут.)

– Понятно, сахар – белая смерть. А вы, стало быть, предпочитаете черную? – мрачно говорю я ей в ответ.

Она смотрит на меня с интересом, потом, едва не промахнувшись, садится на табуретку и вдруг начинает как-то так вдумчиво, сосредоточенно рыдать.

– У вас, наверное, ничего не получилось с музой? – пытаюсь я, как умею, ее утешить. – Ну так, может, вам стоит поискать не музу, а мужа?

С рыданиями она убегает.

Занавес.

Сцена вторая, она же последняя.

Перед нами опять лицо персонажа. На месте рта у него начинают расти волосы.

Я беру свой кофе и, стараясь не слишком его расплескивать на попадающихся по дороге бродящих, как сомнамбулы, пьяных интеллектуалов, иду на поиски юной поэтесски: как бы чего не натворила, дуреха.

В зале полумрак. Несколько алкоголестойких пар, измочаленных, как в финале фильма «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?», кружатся под медляк «Скорпов». Все углы засижены, как мухами, слипшимися в поцелуях влюбленными. Совсем неожиданно для себя натыкаюсь на Шарло.

ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ: ЖЕНЩИНА КАК ДОРОГА

Она рассказывает юному интеллектуалу, любителю средневековой испанской живописи, с которым они «просто ходили гулять по ночному городу», свою легенду.

– Я родом из XIV века, – говорит она (здесь следует глубокая пауза, во время которой она успевает отпить из своего бокала большой глоток сухого вина) и продолжает:

– Даты моей жизни: 1312-1332. Мои родители были очень знатного рода. Я умерла совсем юной, двадцатилетней, от какой-то странной воспалительной болезни. Здесь, в вашем времени, мне сказали, что, скорее всего, это была корь, которой я не переболела в детстве. Меня похоронили в родовом склепе. Мое тело бальзамировал странный монах на одной ноге. Раньше он часто лечил меня, хорошим здоровьем я ведь никогда не отличалась.

И вот, спустя шесть веков этот идиот, гений современности, Макс (Семен и Глеб его знают), художник, блин, влюбляется в мой портрет работы Джотто де Бондоне. Кстати, единственный написанный им женский портрет. Макс, блин, раз в жизни был в Лувре, офигел там от этого шедевра и решил любой ценой воскресить меня.

– Сумасшедший, а обо мне он подумал! – в бешенстве, которому веришь, восклицает Шарлотта. – И вот он начинает собирать все сведения о нашем роде. В конце концов вычисляет склеп, где я была погребена… или погреблена?.. Ну, это не суть важно. За огромные деньги он договаривается с кладбищенским сторожем, они вскрывают саркофаг. Макс берет частичку моей сохранившейся кожной ткани и везет ее в Штаты, где еще один придурок, Эйнштейн генной инженерии, его приятель, уехавший во времена перестройки на Запад, с радостью соглашается провести эксперимент по… клонированию!

– Не может быть… – юный эстет поражен так, что наконец-то роняет альбом средневековой испанской живописи себе на ногу.

– Ну и, в общем, они воссоздают мой прекрасный и бессмертный образ.

Шарлотте, видимо, надоело сочинять, и она быстро закругляется. Затем делает еще одну театральную паузу, достает тонкую дамскую сигарету. А я уже тут как тут – подношу зажигалку.

– Как видишь, эксперимент удался, – Шарлотта торжествует. На меня – ноль внимания, даже спасибо не сказала, сучка. И вдруг неожиданно для всех (но только не для меня!) начинает остервенело реветь, зло выкрикивая:

– А обо мне он, сволочь, подумал? О том, как я буду здесь жить, в это чужое сволочное время, в чужом городе, с чужим телом и душой?!

Она продолжает рыдать, ее новый друг-эстет в полной растерянности. Семен делает ему знак, сначала покрутив у виска, а потом показав на Шарлотту, мол, не обращай внимания: пьяная женщина – плетет что попало. И уводит его в прихожую, где помогает найти обувь, шляпу и тросточку и выпроваживает его на хер.

А я в это время увожу пьяную в дым Шарлотту в ванную, умываю ее, как маленькую, говорю что-то успокаивающее.

– Ну хоть ты-то мне веришь?! Веришь, что я не сумасшедшая? – икая, допытывается она. – Ты-то хоть веришь?

– Верю, детка, – шепчу я ей на ухо и целую сначала в мокрую щеку, потом в шею, обнимаю за талию и крепко прижимаю ее маленькую, но всегда стоящую торчком грудь к своей, груди.

– Верю. Два дня назад я был в психушке, куда поместили Макса. Мы с ним очень мило побеседовали. Он сказал, что ты состоишь с ним в алхимическом браке… И дьявол вам развода не давал.

Видимо, при рождении у вас обоих в голове случилась опечатка, так и живете теперь с ошибкой в башке.

– …Что, что мы сделали хорошего в этой жизни? – пытается выяснить у зеркала в прихожей собравшийся за дополнительным спиртным астролог Коля-Пол-Лица. – Что у нас за спиной?

– Крылья, – это слово он услышал совершенно внятно, хотя в зеркале рядом с ним никто не отразился.

– Стоп-стакан, – грозит пальцем своему отражению Николс. – Пора уходить в потенциал. Ничего не скажешь, оттопырились сегодня на славу.

…Всем известна другая история, другой, так сказать, сюжет Шарлоттиного повествования. Вот он.

Безумный Макс, Макс Пигмалион, художник-неоклассик Максим Медведев вытащил Шарлотту из глубокой жопы, из говна, в котором она плавала, как конченый овощ. Макс вытащил ее, алкоголичку и наркоманку, брошенную семьей и мужем подыхать в одной из бесплатных лечебниц Франции для таких вот опустившихся созданий. Шарлотта с мужем убежали из России в Европу за красивой и сытой жизнью, как только Горбачев заново прорубил туда окно (а вот про дверь, гад, он не подумал).

Макс – единственный, кто ездил к ней в лечебницу, и именно там он создал свои знаменитые, щемящие и откровенные портреты, принесшие ему заслуженный успех и славу на Западе.

Он, как истинный Пигмалион нового времени, вылепил эту суку из дерьма, помог избавиться от прошлого. Заново назвал Шарло. А она его, естественно, Пигмалионом.

Сквозь дымящиеся развалины прошедшей ночи мы с Шарлоттой пробираемся к ней в спальню. Не буду скрывать, мне нравится заниматься любовью с пьяненькими женщинами. Не с пьяными – боже упаси! – а с пьяненькими, когда в женщине просыпается женщина.

Когда пьяная женщина, которую ты любишь, заявляет тебе: «Делай со мной, что хочешь, только будь нежным…» – разве эта формула не затмевает для тебя в этот миг все истины мира? В высоченном заборе «Нет» всегда найдется маленькая лазейка «Да».

Любовь глупа, как природа, а это и есть главная мудрость мира.

В общем, как это принято у интеллектуалов, было много водки и пьяных слез. Думаю, что первый день рождения Шарлотты удался: остаток ночи я активно щекотал своей трехдневной щетиной ее маленький клитор.

Любая женщина знает как минимум три способа, как повысить тонус в ваших штанах. Но для этого вы должны доказать, что умеете работать языком не только когда говорите.

У хорошей мысли, как и у красивой женщины, не может быть ни автора, ни хозяина. «Это не я, – говорит в таких случаях Сэм, – это Бог проговорился».

БАЙКИ ИЗ ГАЗЕТНОЙ КУРИЛКИ:

Редактор Нестор Иванович Вскипин принимает на работу новую секретаршу. К нему в кабинет входит молодая симпатичная девушка. Вскипин:

– Заходи. Раздевайся. Ложись. Здравствуй.

ГОЛАЯ МИКРОСХЕМА РОМАНА

…Вместе со мной провожали Семена шестеро бомжей, три вокзальных проститутки и один «диссидент поведения» дядя Коля, одноглазый дедок в лыжных ботинках, везде пытающийся отбивать чечетку.

На перроне к нашей процессии присоединились два милиционера из патрульной службы.

Процессия моментально сформировалась, когда в ожидании поезда Семен решил проверить действенность своего учения о мистическом диссидентстве. Бомжи и проститутки, а также примкнувший к ним чечеточник дядя Коля сразу же восприняли идеи мистической свободы, равенства и братства. «Существующий режим превратил всех в отбросы, но я верю, что скоро в вас проснется самосознание!» – с чувством закончил свое импровизированное выступление Семен.

Первыми, в ком проснулось самосознание, были бомжи: сначала они попросили у нас закурить, а потом на бутылку. «Диссидент поведения», чечеточник дядя Коля, внимательнее всех слушавший Семена, изъявил непреклонное желание следовать за своим учителем хоть до Германии.

Минута была критическая. Но тут помог патруль, оттеснивший восторженных провожающих от вагона. Сказав еще несколько теплых слов своим поклонникам, мы с Семеном нырнули в вагон.

– Прямых дорог не бывает, – загрустил он, когда в купе мы выпили с ним на посошок из горла отличнейшего армянского коньяку. – Легче всего заблудиться, идя именно по прямой дороге.

Мы обнялись. Договорились, что, как только он там обустроится, сразу же напишет мне.

– Земля – это такой большой нелепый корабль, – сказал Сэм на прощанье. – И тебя не спрашивают, хочешь ли ты на нем плыть, а просто вручают билет, когда ты рождаешься: плыви, парень. Без вариантов. Корабль один, плыви, дурак, тебе еще повезло, этот билет счастливый. Но это ведь не совсем так: шанс за шанс. И я имею право хотя бы на один ответный, по-настоящему самостоятельный шаг. Поднять якорь, отдать швартовы, приготовиться: нас ждет путешествие, полное приключений, на Титанике, который еще плывет.

– Будда в городе! – крикнул он в форточку, когда я шел по перрону за быстро набирающим скорость поездом. – Будда остается в городе!

– Ага, Будда forever, – буркнул я в ответ на непонятные слова Сэма.

…Я снял ее на обратном пути, выходя из вокзального сортира, уже после того, как проводил Семена на его доисторическую родину.

Снял не потому, что хотел женщину, а просто так. Надо же было как-то заполнять образовавшуюся после отъезда друга пустоту.

– Дяденька, а дяденька, давайте я у вас отсосу, – остановил меня женский голос.

Фраза показалась мне занятной с филологической точки зрения.

– Сколько?

Она назвала цену.

– За такие деньги можно королеву Англии трахнуть.

Она легко сбавила почти наполовину, потом, видя мою заминку, быстро проговорила:

– Ну, не хочешь деньгами, так покорми.

Мне стало как-то грустно. Чем заполнить мое теперешнее одиночество? Пришлось согласиться на минет.

– Но только чтобы я кончил, – произнес я не менее интересную с филологической точки зрения фразу.

Она опять легко согласилась. И мне стало еще грустнее.

Мы зашли за привокзальный задристанный туалет. Она встала на колени и расстегнула молнию на моей ширинке.

Пока она работала, я иногда поглядывал вниз. Было темно, но пару раз нас выхватили фары проезжающих пригородных электричек. Я прислонился спиной к стене туалета, так как был пьян, а значит, работа для этой маленькой шлюшки предстояла долгая: пьяный я, как правило, очень долго не могу кончить.

Я немного разглядел ее. Несомненно, это была девочка (разумеется, в смысле возраста) лет четырнадцати-пятнадцати. Хрупкая, худенькая. Но высокий рост и слой дешевой косметики делали ее при беглом взгляде значительно старше. Чувствуя, что я не могу кончить, она ускорила темп.

«Бедное молодое поколение! – стал я философствовать про себя. – Вместо того чтобы еще играть в куклы, учиться или работать на благо общества, оно вынуждено зарабатывать себе на жизнь, отсасывая члены у старшего поколения».

Это я и про себя тоже.

Мне стало до того грустно, что, когда я бурно кончал в ее большой и голодный рот, слезы брызнули из глаз моих.

«Становлюсь сентиментальным, что ли?» – мелькнуло в пьяной голове.

– Как тебя звать-то?

– Ася.

– Ну что, блин, Ася, пойдешь со мной? – спросил я неожиданно для самого себя.

– Понравилось, что ли? – она вытирала рот чем-то похожим на носовой платок.

– Вообще-то, нет.

– Ну тогда пойду.

В эту нашу первую ночь я глубоко познал ее изнутри, а она дважды проглотила меня полностью.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

– Девушка, как вас зовут?

– Не скажу!

– Спорим, с трех ударов угадаю.

НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ ЧУЖИМ. ВЕРЬ ТОЛЬКО СВОЕМУ ТРЕТЬЕМУ ГЛАЗУ!

За что я люблю эту женщину, за что я люблю тебя, Шарлотта?

Не знаю.

Но уверен, что, как только пойму это, мы сразу же расстанемся. В ней исчезнет тайна.

Шарлотта умна?

Избави бог! Женщинам ум противопоказан, как секс в период месячных.

Это был один-единственный опыт гомосексуальной связи. И виной тому Шарлотта.

Этого молодого человека в кафе «СуперВубиндА» я заприметил давно. Он всегда был разным. Это меня устраивало и пробуждало к нему интерес и уважение. Сегодня он появился в кафе с забинтованными кистями. От него ушел друг, и он пытался покончить с собой. Это меня тоже устраивало: не так давно от меня ушла Ася.

Шарлотта сказала, что я должен вновь обрести гармонию мира, испытать чувство максимальной заполненности, полноты жизни. Только так я смогу победить пустоту, пустыню своего тела и духа.

Мы занимались любовью втроем. Этот парень нежно, я бы даже сказал, трагично, вошел в меня сзади, а Шарло взяла мой дротик к себе в ротик. Процесс шел медленно и печально. Я был одновременно мужчиной и женщиной. Звучали хоралы и ангелы плакали.

У Шарлотты – идеально выбритый лобок. Что касается выбритости женских половых органов – у меня всегда возникало чувство их предельной незащищенности, открытости, девственности и невинности, гладкий лобок, совсем как у маленьких девочек. Я вытащил свою игрушку изо рта Шарлотты и тут же кончил, едва коснувшись ее лобка головкой члена. Одновременно в меня кончил тот парень. Вот и все.

Стал ли я после этого случая по иному смотреть на мир? Безусловно. Обрел ли я тогда некий тайный смысл, прикоснулся ли к истинной гармонии мира, недостижимой теми, кого Бог когда-то и навсегда разделил на две равные разнополые половинки? Несомненно. Стал ли я гомосексуалистом? Нет. Для меня это был не сексуальный, а мистический опыт. Я искал то, что нашел.

Я засовываю в Шарлотту пальцы, медленно подношу их к носу и с наслаждением обнюхиваю: у Шарле тихий, какой-то даже испуганный запах, не такой, как у Аси, у той он был пряно агрессивный, терпкий запах сексуальной агрессии, неизбежного насилия. Нет, у этих женщин не было абсолютно ничего общего. Общим у них был только я.

– Интересно, а почему ты все время называешь меня Шарлоттой! – спросила как-то Шарлотта, когда мы после долгой любви лежали с ней в постели в центре августовской ночи и курили сигаретку с травкой. Одну на двоих. – Разве ты забыл мое настоящее имя!

Не поверите, но этой ночью я испытал настоящий библейский ужас. Я не был пьян, и это не было действием травы. Но я боялся посмотреть в ту сторону, где рядом со мной мирно посапывала во сне та, которую я, обознавшись, только что имел дерзость назвать Шарлоттой.

Я на один промельк сознания вспомнил ее истинное имя.

Имя, которое мой человеческий мозг не в состоянии был ни удержать, ни осознать. Иначе я бы точно сошел с ума.

Я читал письма, которыми засыпал Шарлотту наш безумный Макс:

«Моя дорогая Шарло!

Вчерашний вечер не удался. Потому что небо решило нас обмануть: луна была недельной свежести и давно протухла, а звезды тусклыми оттого, что их просто захватали жирными глазами. Но я надеюсь, что сегодня, когда мы…»

Или еще:

«Моя милая Шарло! Под окном моего дома разъяренная толпа режет императора Нерона.

Он визжит как свинья, и поэтому дописывать это письмо я перешел на кухню…»

Она смеется над его отчаянными письмами, дурочка, убившая своим безразличием и эгоизмом гения.

– Он влюбился в нее по-настоящему, – говорит Семен. – И однажды она свалила его метким поцелуем в голову…

СТРЕСС-ПАУЗА:

В этом доме пол всегда был женский.

Если пол женский, то он будет более скользким, чем пол каменный или, скажем, деревянный. Многие на нем поскальзывались и ломали себе шею. Поэтому, когда вы идете в дом, где, как вам точно известно, пол будет женский, советую надеть ботинки с шипами. Чтобы не оступиться. И на всякий случай, для перестраховки, захватите с собой веревку, бинт, нож, пистолет, топор, зеленку, можно вазелин с презервативами.

Вдруг осечка? Несчастный случай? Роковое стечение обстоятельств?

В конце учебника по философии, который я взял как-то полистать из Шарлоттиного книжного шкафа, несомненно ее рукой было написано:

«Пачка маргарина, 2 яйца, 2 ст. ложки сахара, щепотка соли, мука, молоко, тесто погуще, чем на блины, печь в вафельнице. Попробуйте, ой и вкусно будет!»

Самое большое достоинство женщины – то, что она женщина. А вот самый большой недостаток женщины – то, что она женщина.

– Ну вот, один пришел с розами, другой – с шипами, – сказала она, когда я первый раз избил ее, застав в будуаре с молодым нахалом а-ля Бред Питт. – Что я могла? – оправдывалась она, размазывая по лицу кровь и слезы. – Мы познакомились с ним на танцполе в клубе «Первое завтра». Поколбасились под рейв. Когда к утру зарядили ретро 80-х, он пригласил меня на медляк Эрика Клэптона. Никакого повода я ему не давала. Потом я пошла в дабл сделать пи-пи. Он поймал меня возле дамской комнаты, достал свою огромную пихалку, поставил меня на колени, соси, говорит, – и у меня все стало поперек горла.

Шарлотта была единственной из моих знакомых женщин, которая терпеть не могла разные там цветы и букеты. Она была слишком красивой, чтобы терпеть соперничество с этой разноцветной травой.

РУССКОЕ ПОРНО

Сижу в туалете, мучаюсь поносом (накануне решили выпить с мужиками на работе пивка, но вот рыба, кажется, была плохо провялена), читаю перепечатку в местной бульварной газетке «Экспресс-скандалы»:

«Интервью, данное Асей Фортиш, победительницей престижного конкурса „Ножки Европы", западногерманскому журналу „Шпигель".

– Фрау Фортиш, это правда, что вы когда-то работали в публичном доме и снимались в жестком порно?

– Я родилась в многодетной семье, на окраине небольшого провинциального городка, в двухэтажном доме барачного типа. У меня было четыре брата и две сестренки.

Два старших брата, им было шестнадцать и семнадцать лет, за убийство с отягчающими обстоятельствами сели в тюрьму. В одиннадцать лет я стала женщиной, когда мой очередной „папаша" (не помню, сколько их было у матери) продал меня за бутылку водки пришедшему с ним дяденьке.

Дяденька, кроме всего прочего, хотел заставить меня заняться анальным сексом, но я закричала, и тогда он избил меня.

После этого папаша продавал меня регулярно, пока я, когда мне исполнилось тринадцать лет, не сбежала из дома. Жаль, конечно, братиков и сестер, но у меня не было выбора.

К тому времени я уже регулярно пила водку и перепробовала практически все виды наркотиков от анаши до экстази. Через год я была бы законченной наркоманкой.

Убежав из дома, я угодила к одному сутенеру, который в свою очередь продал меня в подпольный публичный дом, где я почти полгода выступала в шоу для зоофилов.

– О, у вас в стране есть и такое?

– У нас есть все. Были бы деньги.

За мизерную плату я совокуплялась на небольшой сцене с овчарками, догами, колли или же с собаками тех господ, которые приходили посмотреть на это кошмарное шоу. Параллельно наше шоу снималось на видео и фотопленку. Естественно, за отдельную плату. Это было самое дорогостоящее шоу в нашем публичном доме. Я же получала только жалкие проценты. Но даже эти деньги для меня, тогда тринадцатилетней мокрощелки, казались целым состоянием! Я стала более или менее хорошо одеваться и питаться. Но в конце концов сбежала из этого ада, хотя это могло стоить мне жизни.

– Что заставило вас уйти с этой действительно кошмарной, но достаточно прибыльной работы?

– Несчастный случай во время шоу.

Дог одного из гостей так увлекся мной, что его член, войдя слишком глубоко, застрял в моей щели.

На профессиональном языке собаководов это называется замком.

Пес запаниковал, меня пронзила дикая боль, мне показалось, что меня разрывают на части. Я закричала. Пес, пытаясь высвободиться, стал таскать меня за собой по сцене. Я орала, как сумасшедшая, в конце концов пес изловчился и укусил меня. Он бы, пожалуй, загрыз меня вовсе, но тут вмешалась наша охрана.

Один из секьюрити, которому я нравилась и иногда отдавалась бесплатно, не выдержал этого зрелища и пристрелил дога. Другого выхода просто не было. Хотя, конечно же, хозяин публичного дома и, уж конечно, хозяин дога предпочли бы пристрелить меня.

Инцидент замяли, хозяину собаки выплатили приличную сумму – пес был с родословной. Я около двух месяцев пролечилась в частной клинике, а потом решила сбежать.

– Сутенеры и владелец публичного дома не искали вас?

– Искали, и еще как! Где они еще возьмут такую дуру, как я? Именно по этой причине я не могла заниматься проституцией в центральной части города, пробавляясь объездными дорогами, вокзалами и окраинами. Я побывала в шкуре вокзальной проститутки, а это, пожалуй, самая презираемая категория продажных женщин. Прежде чем я вырвалась с этого городского дна, мне пришлось испытать такое, что сейчас просто страшно вспоминать…

…Клиенты говорили, что у меня хорошее нёбо и я очень классно умею брать в рот. Но, когда мне давали в рот, я всегда боролась с искушением откусить его у них на хер. Ненавижу мужчин. Сволочи…»

Она соврала. Не все конечно. В рот она действительно умела брать классно. Тогда у нее была кличка Ася-Камасутра. Но от «котов», в смысле сутенеров, она сбежала не из-за собачки. История с догом тоже имела место, но гораздо раньше. Ася была мужественной девушкой, и она бы не бросила такую карьеру на половине пути из-за какого-то вонючего пса.

Ее погубила жадность. Она не хотела делиться со своей крышей, и вот вам результат.

Короче, был в Волопуйске на заре криминальной революции такой бандюган, настоящий вор в законе по кличке Дядя Федор. Авторитетнейший человек в уголовном мире, он успел все прибрать к своим рукам задолго до прихода всякой там отмороженной братвы типа Яниса Фортиша (его погоняло – Крыса), Кадыка Рыгалова (погоняло – Чечен) и прочих. Бизнес свой Дядя Федор быстро легализовал, с правосудием не конфликтовал (отстегивал, сколько просили) и царствовал в городе единовластно.

Менты называли Дядю Федора живой легендой, но на самом деле он был уже бородатым анекдотом. У него была жирная биография, Дяде Федору давно перевалило за шестьдесят, полжизни, проведенные на зоне, давали о себе знать болезнями, манией преследования и всякими чудачествами. Завидовали ему многие, а он по-настоящему любил только две вещи: первая – смотреть по телику рекламу (ему нравилась ее простота и яркость), а вторая – когда он работал в своем офисе, чтобы очень юная шлюшка под столом лизала его мальчика-с-пальчик. Агрегат его давно уже не работал, а эти невинные забавы скрашивали его сексуально бесцветную жизнь и стимулировали производственный процесс.

Дядя Федор говорил, что в молодости всегда лечил триппер – минетом. Откупал он шлюху часа на два-три. Чаще всего те работали вахтенным методом: одна сосет полчаса, потом другая, третья. Платил щедро, не забывал про чаевые. В одиночку работала только Ася-Камасутра. Она сосала импотентскую висячку Дяди Федора столько, сколько надо, стирая себе до крови нёбо и губы. Причем делала она это без ведома своей крыши, и всю выручку засовывала себе в… карман. Дядю Федора Ася устраивала и ценой, и профессионализмом, так она стала его любимой сосалкой.

Пистолет Дядя Федор называл пультом дистанционного управления, и если ему не нравился какой-нибудь «кадр», он его быстро выключал. И вот однажды вечером Дядя Федор сидел со спущенными штанами, развалясь в кресле, перекладывал какие-то счета и бумажки, а Ася-Камасутра в это время под столом вылизывала его стариковские яйца. Вдруг в комнату без стука кто-то вошел. Дядя Федор и рта не успел открыть от возмущения, как его начали дырявить из двух стволов с глушителями. Ася замерла с яйцами Дяди Федора во рту. Она видела, как вокруг дырочек в его белой рубашке стали быстро расползаться кровяные пятна.

К столу подошли двое (она видела их ботинки из-под стола). В упор всадили в Дядю Федора еще четыре пули: в переносицу, в левый глаз и две – в шею. Дядю Федора выключили «пультом» девятого калибра, его кино кончилось навсегда.

«Все, уходим», – сказал один из киллеров. «Погоди, Хунта, давай прошманаем…» – «Тебе Крыса что сказал? Ничего не брать». И они отвалили.

Ася не помнила, как выбралась из-под стола. В приемной офиса лежали два трупа телохранителей Дяди Федора. Это было началом гангстерской войны в Волопуйске: бойцов Дяди Федора в тот день отстреливали по всему городу.

Асю через два часа сдал водила Дяди Федора, которого запытали до смерти в подвале особняка Яниса-Крысы. Проститутка теперь была единственным свидетелем расправы над криминальным авторитетом. Лишние разговоры и свидетели никому не нужны. В такой ситуации жизнь шлюхи ничего не стоит, ее решили найти и замочить. Ну, а остальное вы уже знаете из ее интервью.

Эту птичку знают все. Она лесная. Под древесным пологом среди других пичужек приметишь ее не всегда. Но осенью, когда все начинает желтеть и когда все до весны утихает, вдруг слышится звонкий, жизнерадостный голосок: «Ци-ци-ци!.. Пинь-пинь-пинь!..»

В. Песков. «Комсомольская правда»,

6 ноября 1998 года

Не читайте газет, иначе они заберут вас с собой.

«СМЕРТЬ – ЭТО РОДИНА СТАРЫХ ГАЗЕТ»

– Интересно, а почему ты все время называешь меня Асей? – спросила как-то Ася, когда после долгой любви мы лежали с ней в постели в самом центре душной августовской ночи и курили сигаретку с «травкой». Одну на двоих. – Разве ты забыл мое настоящее имя?

Не поверите, но этой ночью я испытал настоящий библейский ужас. Я не был пьян, и это было не действие «травы». Но я боялся посмотреть в ту сторону, где рядом со мной мирно посапывала во сне та, которую я, обознавшись, только что имел дерзость назвать Асей.

Я на один промельк сознания вспомнил ее истинное имя.

Имя, которое мой человеческий мозг не в состоянии был ни удержать, ни осмыслить.

Иначе я бы просто сошел с ума.

Ася и Шарлотта.

Шарлотта и Ася.

Кто из них настоящая, а кто – плод моего воспаленного воображения?

Они раздваиваются в моем сознании. Или, наоборот, удваиваются?. И тогда может оказаться, что они реальны обе… Или, напротив, обе не существуют и не существовали никогда?

– Ты опасная женщина, – говорю я Шарлотте, которая сейчас в полумраке звездной ночи сидит в постели в профиль ко мне и смотрит на небо. В этом неверном лунном свете я готов побожиться, что не знаю, кто она сейчас – нездешняя женщина Шарлотта или банальнейшая предательница Ася?

– Почему? – думая о своем, спрашивает одна из них.

– Ты многое в этой жизни делаешь из любопытства,ведь так?

– Не знаю, может быть…

– А любопытные люди не остановятся ни перед каким преступлением, чтобы удовлетворить свою болезненную страсть.

– Страсть? – переспрашивает она. – Если не можешь больше любить, значит, пришло время убивать…

– Так, как Иуда убил Христа?

Молчит. Я ей больше неинтересен. Ночные облака, гонимые неожиданно откуда-то взявшимся ветром, для нее важнее.

Любовь – это такой зверек, что если его не подкармливать чем-нибудь остреньким, то он скоро умрет.

Ася или Шарлотта?

Шарлотта или Ася?

Кто и зачем играет со мной в эту дурацкую игру? Зачем и кому я нужен?

Я закрываю глаза и не могу вспомнить своего лица. В последнее время со мной это происходит все чаще.

Может быть, я начисто лишен индивидуальности? И именно поэтому меня всегда влекли к себе странные люди, маргиналы, аутсайдеры, неудачники?

Я всегда боялся своей обыкновенности и всю жизнь пытался улучшить природу: то отращивал длинные волосы, то отпускал бакенбарды, а то вдруг стригся налысо; начинал заниматься культуризмом или покупал себе цветные линзы. Но индивидуальности не прибавлялось.

Помню, я даже всерьез задумывался о пластической операции. Причем я отнюдь не хотел стать писаным красавцем. Наоборот, пластическая операция мне была нужна, чтобы сделать с собой что-то, что отличало бы меня от других: асимметрия глаз, удлиненный нос, большие оттопыренные уши, хромота, полное отсутствие волосяного покрова на голове.

Наконец, я хотел зашить себе рот суровыми нитками, черт возьми! Но вовремя понял, что так я умру с голоду, ибо есть мне будет нечем.

Я человек обычной, средней внешности. Середина, проклятая середина!

Два кольца, два конца, а посредине – гвоздик.

Этот гвоздик – и есть я.

Но я покину уготованное мне историей гнездо, хотя бы из-за этого потом распалась вся конструкция!

…А зонтик мы с Асей оставили прямо на облаке. Седьмое небо, поворот направо, пятый угол, третий звонок, спросить господина Бога.

ВАРИАНТ ВТОРОЙ: ИДЯ К ЖЕНЩИНЕ, НЕ ЗАБУДЬ ПЕРЕДЕРНУТЬ ЗАТВОР В СВОИХ ШТАНАХ!

Улица где-то в старой части города Волопуйска. Мужчина и женщина идут, держась за руки. Зрители видят их со спины. Они заворачивают за угол, камера дает крупный план, и мы замечаем, что рты у них грубо зашиты суровыми нитками. Причем, видимо, эта жестокая операция была сделана совсем недавно: из проткнутых иголками отверстий продолжает сочиться кровь. Выражение глаз у них не грустное и не веселое. Наверно, боль сделала их мудрыми.

…Кажется, я уже говорил, что Шарлотту отличала в постели ее ненасытность? Грубо говоря, каким бы умельцем и половым гигантом ни был ее партнер, она все равно не могла бы нормально кончить. Как, впрочем, все оборотни и колдуньи, шептал я ей, и она смеялась своим потрясающим завораживающим смехом.

Во всем остальном она была лучшей. Заводилась с пол-оборота. И не успеешь ей вставить, а она уже хлюпает сокровенным местом, словно в весеннюю распутицу грязь под ногами.

…И вот мы как бы бежим навстречу друг другу, все быстрее и быстрее, я ускоряю темп до предела, и уже можно раскрыть объятия, так мы близко друг от друга, мы уже на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии дыхания, на расстоянии волоса с ее лобка, но тут нас словно взрывом (взрывом секс-бомбы?) отбрасывает в разные стороны, и я вновь прихожу к финишу один.

Именно в эту ночь, в этот час, в эту секунду, когда я уже второй раз бурно кончал в жадный Шарлоттин рот, художник Макс Пигмалион, вечно небритый и неумытый безумный Макс, бедняга Макс, с воспаленными красными глазами, в мятой застиранной пижаме, рисовал ее портреты своим калом в туалете и на стене своей больничной палаты. За что поутру был жестоко бит медбратьями.

Но рисовать все равно продолжает. Велика сила любви.

Да, пусть она сука, пусть она блядь, но что она, Шарлотта, могла поделать, если ее женская, глубинная, сексуальная жизнь в этом чужом для нее мире была лишена всякого смысла?

Хотя, конечно же, известно, что любая женщина может из ничего сделать три вещи: прическу, салат и скандал. Умная женщина из ничего может сделать себе еще и мужа.

Но кто сказал, что Шарлотта настоящая? Она ведь сказка, миф, просто вымысел. Она из легенды, из своего гребаного XIV века.

Перед сном я часто рассказываю ей сказки. Они немного странные, но ей нравятся. Она под них быстро засыпает.

– Расскажи мне какую-нибудь свою дебилку, – зевая, просит она.

– Хорошо, слушай.

ИВАН-ГОРЫНЫЧ

Я закуриваю и начинаю импровизировать.

– Сидела на дереве маленькая Сволочь. На самой ее лысой макушке, где все листья повыпадывали. Проходил мимо Иван-Горыныч, увидел Сволочь и ударил ее со всего маху током по морде!

Сволочь слетела с дерева, шлепнулась теменем оземь, перевернулась и еще раз сильно ударилась о перекладину носового платка – и тут же превратилась в прекрасную Царевну-Пушку. Иван-Горыныч вспотел от таких магарычей и предложил ей свою руку, которая оканчивалась кистью, только не как у всех, а такой, какой маляры заборы красят. Но Царевна-Пушка отказалась, сказав, что Иван-Горыныч хам и драчун. Слег Иван-Горыныч от таких магарычей.

«Дал маху», – подумал он и сглотнул слюну, забыв, что она у него ядовитая. И тут же, ровно через полгода, умер, как и был при жизни, полным бобом. А тело его после смерти в кровати так и не нашли: кровать к тому времени заросла быльем, крапивой, бобылем, лебедой и ябедой…

А вчера я шел по улице, и что ты думаешь? Та самая Сволочь опять на дереве сидит…

Смотрю, а моя кошечка, моя Шарло, наконец-то уснула. Спи, моя маленькая, спи, дрянь, спи, сволочь…

Бывает, зимой навалится откуда-то такая тоска, что чувствуешь: если не запить, то обязательно сойдешь с ума или повесишься.

Почти год Шарлотта работала в кризисном центре для мужчин. Она была диспетчером на телефоне, хрупким ангелом-спасителем, лечащим словом и делом на расстоянии.

Но, если честно, работенка у нее, доложу я вам, была еще та: каких только долбоебов ей не приходилось там выслушивать. Звонит один:

– Со мной стряслось такое! В общем, я полюбил мужчину.

– Ну, в наше время это уже не является чем-то предосудительным и наказуемым, – отвечает Шарлотта.

– Да, но этот мужчина любит другую…

– Женщину?

– Нет, собаку… Доктор, умоляю, что мне делать?

– Ну, я даже не знаю, – Шарлотта в растерянности. – Сложный случай. Знаете что, попробуйте притвориться собачкой, и, может, он вас тогда полюбит.

В другой раз было еще круче. Звонок:

– Угадай, детка, что я сейчас делаю?

– Не знаю, – говорит Шарло, – видимо, что-то очень приятное.

– Да, – отвечает тот псих, – угадала, я сейчас дрочу. А на кого я сейчас дрочу?

– Наверное, на фото какой-нибудь красивой девушки из «Плейбоя».

– Не на фото, а на тебя, детка, оглянись. Шарлотта оглядывается – а он стоит за окном, двенадцатый этаж, стоит на подъемнике для строительных работ, – штаны спустил, кукурузину свою начищает, а сам с Шарлоттой по мобильнику разговаривает.

Она уволилась после того знаменитого случая, описанного во всех местных газетах, когда позвонил маньяк, только что зарезавший жену. Он засолил ее голову, вырезанное влагалище и сиськи спрятал в морозилке, накрутил из плоти жены фарш, наделал пельменей и пригласил Шарлотту на романтический ужин с вином и при свечах…

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

«Король Англии Георг Второй умер в уборной от разрыва сердца, вызванного хроническими запорами».

– У тебя какие-то холодные руки, – говорит мне Шарлотта с брезгливой гримаской на лице. Кажется, она сегодня не в духе.

– Это не мои руки.

– А чьи?

– Не знаю.

– Значит, я их могу забрать себе?

– Нет, без рук я как без ног.

– А без ног как без рук?

– Опять не угадала, без ног я – президент Рузвельт.

Шарлотта сидит на софе, задумавшись и обхватив коленки руками, прижав их к груди как самое дорогое, что у нее есть. Классическая фигура вселенского одиночества. Я на цыпочках вышел из комнаты, чтобы не вспугнуть тишину ее лица…

У соседа по дому в полночь в квартире раздался страшный вопль. Утром он рассказал мне, что произошло, и я понял, что это мой постоянный кошмар ошибся адресом и попал не в мою, а в его квартиру.

Меня, человека самой обыкновенной внешности, всегда окружали какие-то странные необычные красавицы с безумными глазами кокаинисток и колоритные молодые люди, у которых явно были проблемы с головой.

Видимо, их во мне привлекала именно моя посредственная внешность, так же как меня в них привлекала красота. Им было просто удивительно, как можно жить таким внешне неинтересным человеком. Счастливые люди. Им есть куда отступать. Позади них есть еще по крайней мере такое ничтожество, как я.

ДУРНАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ

В пятницу, 13 ноября, меня разбудил телефонный звонок.

– Приезжай, хочу сказать тебе кое-что очень важное, – звонил Пигмалион, кажется, пьяный, но не настолько.

– Ты офигел, Макс, три часа ночи, мне завтра на работу, материал в номер досдавать нужно…

– Возьми такси и приезжай…

– Ладно, блин, жди.

Сидит на кухне, гладко выбрит, подстрижен, в черном костюме-троечке, в белой рубашке с запонками и при галстуке. Перед ним чистый холст на подрамнике, но он смотрит на пустую бутылку водки и мрачно декламирует есенинское: «Пускай ты выпита другим…». Потом достает из-под стола еще одну, она уже полупустая, продолжает: «Но мне осталось, мне осталось», – выливает в стакан остатки, протягивает мне, продолжая цитировать: «Твоих волос стеклянный дым…» – чокается со мной, – «…и глаз осенняя усталость», – смотрит на теперь уже две пустые бутылки.

Макс выпивает, запрокидывая голову так, будто хочет разглядеть пролетающего мимо и замешкавшегося на мгновение ангела.

– Как дела? – спрашиваю я его, когда мы выпили.

– Отлично. Вчера получил очень выгодный заказ. Надо нарисовать портрет недавно умершего человека.

– Покойника, стало быть.

Я закусываю зеленым луком, обмакнув его в солонку, хлеба на столе нет.

– Поздравляю. Наверно, богатый был человек? Портрет родственники заказали?

– Нет.

– А кто?

– Он сам. Сегодня зашел – и сделал заказ.

– …Это мой район, – с гордостью рассказывал мне Макс, когда мы первый раз шли к нему в гости. – Окраина. Мне нравится. Тихо. Спокойно. Меня здесь всего-то два раза хотели убить. Как-то иду по улице. Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Слышу – сзади кого-то бьют. Оглядываюсь – меня.

В этом районе сплошные рабочие общаги. Утром выходишь на улицу – вся прилегающая к общагам территория усеяна использованными презервативами всех цветов и размеров. Красота, думаешь ты, а жизнь-то налаживается!

На одной площадке с Максом с одной стороны жили два брата-близнеца Витя и Валя сорока пяти лет, а с другой – пятидесятилетний майор милиции. Витя и Валя, два старых педрилы, трахали друг друга каждый день. Сначала один у другого сосет с проглотом как из пулемета, потом другой загибает первого и вставляет свой сухостой в его дупло так, что аж дерьмо во все стороны. Они снимали свою содомию на видео и давали посмотреть только избранным. Например, Пигмалиону.

Мент, другой сосед Пигмалиона, каждый день после работы бухал вглухую, а потом, ближе к полуночи, лупил свою жену чем ни попадя, иногда выгоняя ее в чем мать родила на лестничную площадку: «Пошла на хуй, шлюха, – орал он, – пусть тебя ебет улица, а не государство, как меня!..»

Ранним утром невыспавшийся, хмурый и зевающий иду, перепрыгивая через заполненные спермой гандоны, от Пигмалиона на работу. Иду-бреду этак понурясь и размышляю о том, что есть люди, которые идут вперед, ведомые интеллектом, а есть – интуицией.

Первые всегда смеялись над вторыми.

Но вот впереди минное поле. И что? Ведомый интеллектом все точно рассчитает и обязательно подорвется. А ведомый интуицией преодолеет минное поле без потерь. По минному полю нужно идти вслед за тем, у кого есть интуиция. Жизнь как минное поле.

Макс из породы вторых, он та самая гениальная летающая крыса, которой так восхищался в своем «Бесконечном тупике» Д. Галковский.

Славу в российском андеграунде Максу Пигмалиону после его возвращения из-за бугра принесли две художественные акции. Первая (после которой он угодил в ментовку и потом, когда его выпустили по подписке о невыезде, год бегал от прокуратуры) называлась:

«ДАЕШЬ НАРОДУ ДЕШЕВЫЕ НАРКОТИКИ!»

С друзьями-художниками они заклеили город листовками с призывами и рисунками подобного рода. Устроили несколько перформансов с публичным употреблением алкоголя и наркотиков. Если бы не вмешалась западная общественность, Макса упекли бы надолго. Во второй акции я лично принимал участие. Чем несказанно горд.

Акцию мы провели под лозунгом:

«СДЕЛАЕМ НАШ ГОРОД ЦВЕТНЫМ!»

А заключалась она в том, что однажды утром граждане проснулись и не узнали свой некогда серый, скучный и однообразный городишко. Волопуйск стал радужно цветным! Все серые здания, заборы, глухие цементные стены были разрисованы картинками в стиле «граффити» и исписаны приблизительно такими надписями:

– Весь народ мне не нужен, – говорит Макс, когда мы дружной толпой отмечаем в какой-то пивнушке нашу удавшуюся цветную революцию, – мне нужен отдельно взятый хороший человек. Никакой ответственности и, стало быть, никакой наследственности. Нам уже навсегда не по пути с сегодняшней Россией и с теми бычарами, которые считают себя ее хозяевами. Мы выбрали другой путь. Мы пойдем параллельно.

И еще говорит он:

– Маргиналы, алкаши, нарки, бомжи мне симпатичнее, чем новые русские. То есть предложили мужичку другую жизнь, где можно заработать, подмяв другого, и этот мужичок ссучился. А бомжи, они хоть и воняют, но, по крайней мере, они не вписались в эту другую жизнь, не стали законченной сволочью.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

– Скажите, Бог есть?

– Бога нет.

– А вы не подскажете, когда он будет?

ТУДА-СЮДА ПО КВАДРАТАМ (КРОССВОРД)

После сегодняшней летучки наш редактор Нестор Иванович Вскипин сказал своей секретарше:

– Я в городскую думу. Сегодня на работу уже не вернусь. А если вернусь, то это навряд ли.

Узнав об этой радостной новости и правильно истолковав ее темный смысл, мы сбежали в «Тяжелую Лиру».

Среди прочих за столиком, в самом темном углу, сидит местный классик М. М. Зыков. Писатель по партийному призыву, он оказался сейчас ненужным ни партии, ни тем более читателям. Вечно жаловался, что его обливают грязью. Пережил всех критиков. Видимо, грязь оказалась лечебной. Что и говорить, отлично сохранившийся экземпляр литературного мастодонта: в его рыжей шевелюре и бороде седины в два раза меньше, чем у меня в паху. На своей маленькой лошадке – к своим маленьким победам. Однако актер. Сидит, глаза, блин, грустные, потухшие. Как будто их сквозняком с того света задуло. Отглаженные брюки при сильно помятой физиономии. Его стихи второй месяц лежат у меня в столе, как мертвое тело, которое забыли похоронить.

– Здравствуйте, Михал Михалыч. Какие новости у старости?

– А, блядь, юные могильщики России, – вместо ответа, зло шмыгая гайморитным носом, проговорил он. – Присаживайтесь, а то мне здесь даже и поругаться не с кем – одни пидоры да проститутки.

– Мне как обычно, – это он уже вдогонку Строчковскому, идущему к стойке.

Пока он не пьян, с ним даже интересно поговорить. Раритет. В столицах таких ни с фонарем Диогена, ни с фонарем под глазом не отыщешь.

– Где сейчас работаете, Михал Михалыч?

– В музее.

– А кем?

– Живым памятником.

В кафе зашли двое знакомых журналистов. Мы обменялись кивками, они сели за дальний столик, где было достаточно темно, и стали под столиком блудливо щупать друг друга за ляжки.

– Вон там – проститут и проститам! – шепнул мне доверительно экспромт М. М.

Одна из особенностей кафе заключалась в том, что многочисленные зеркала надолго сохраняли в своей памяти только женские отражения. Мужские для них были слишком тяжелы. Поэтому в «Тяжелой Лире» действительно назначали свидания всякого рода молодые гомики и старые педрилы.

– Ты не знаешь, куда это запропастился любимец богов Пигмалион? – спросил М. М., в ожидании выпивки нервно теребя свою рыжую бороду.

– Говорят, его опять положили в «Австралию» на процедуры.

– И что они там с ним делают?

– Наверно, дурь процеживают.

– Да, жизнь не стоит на месте, впрочем, смерть тоже, – говорит М. М. и неожиданно заводится: – Вот смотри, что вы, журналюги, наделали. Пишете, этот художник – «русский Дали», та писательница – «русская Агата Кристи», другой – «русский Паваротти». Все отечественное искусство из-за вас стало безнадежно вторичным. А эпитеты? Что ни произведение, так сразу «классическое», «гениальное», «эпохальное», «культовое», «легендарное», «скандально знаменитое». Рядом с такими словами любой талант померкнет. Нивелировали слово, кто ему теперь поверит?

– Насчет нивелирования слов и смыслов, Михал Михалыч, вашему поколению можно предъявить те же претензии. Вы тоже со своим соцреализмом здорово поработали на благо мирового абсурда, – в отсутствие спиртного я тоже начинаю нервничать и говорить красиво. – Сначала читатели устали от литературы. Потом литераторы устали от литературы. В конце концов литература устала от литературы.

– Кому от этого хуже? – прищурился в меня М. М.

– Не знаю, но лучше уже не будет.

Подошел Строчковский с водкой, кофе, салатами и бутербродами. Поставил большую рюмку и стакан минералки перед нашим «классиком».

– Да здравствует солнце, да скроется тьма! – чокнулся Строчковский с М. М.

– У нас всегда так, – шумно отхлебнув водку, как горячий чай, незлобно брюзжит литературный мастодонт. – С живыми гениями спорят, а внимательно слушают только мертвых.

– А я буду рад, – говорит Строчковский, – если про меня скажут: он работал как вол, пил как лошадь, подох как собака, и зарыли его, как падаль. Глядишь, после смерти и назовут настоящим человеком.

– Циники, блядь, – отхлебывая водку, продолжает промывать нам мозги Михалыч. – Я прожил долгую жизнь и хочу сказать, что ваше поколение теперь празднует бесконечный праздник – Всероссийский день независимости головы от туловища. Да как вы не понимаете, ведь Колобок – это ваша родина, которую ловко съел кто-то хитрый и рыжий. А где ваши идеалы, герои? Есть у вас флаг и родина, гимн, идеология, в конце концов?

Как бы между прочим, ковыряясь вилкой в винегрете, намекаю:

– А по мне, настоящее искусство – это когда пишу, потому что пишу. А если «зачем» или «для чего» – то это уже идеология. Винегрет потому и ешь с аппетитом, что в нем всего понамешано.

– Все верно, – неожиданно соглашается М. М. Зыков и язвительно продолжает: – Винегрет – вещь вкусная, да быстро портится, если его вовремя не поставить в холодильник. Подморозить, стало быть, надо и винегрет, и Россию.

– Любишь кататься как сыр в масле, люби и быть съеденным. Так во все времена было: и при коммунистах, и при нынешних «одноименных демократах», – жуя бутерброд и роняя крошки на стол, бубнит Строчковский.

– Я думаю, пора освежить стаканы, «молодые люди, впоследствии – разбойники», как писал Шиллер о вас в одной из своих драм.

Михалыч закуривает беломорину, она тут же тухнет, он делает вторую попытку ее раскочегарить.

Я сегодня на мели. Спонсирует Строчковский. Уходит к стойке. А мы продолжаем застольные беседы в духе не то Плутарха, не то С. Довлатова.

– Почему я не люблю свой народ? – потянуло меня на откровения. – А он меня любит? Знает ли он о моем существовании? А ведь я хочу, очень хочу понравиться своему народу, быть ему полезным тем, что я умею делать.

– А может, то, что ты делаешь, народу просто не нужно. Поэтому он тебя и не знает, и не любит, – М. М. радуется, что так ловко, по его мнению, меня уел.

– Тем хуже для него! – Я и не знал, что этот вопрос, глубоко запрятанный в моем подсознании, так для меня важен.

– Юношеский максимализм.

– Старческий минимализм.

– Выпьем? – Мотя примиряюще поставил передо мной коктейль «Отвертка», а перед М. М. традиционные сто пятьдесят и минералку.

– Выпьем.

– Не плюйте, не плюйте в колодец, молодежь, сами в него попадете, – опять шумно отхлебнув половину принесенного, проговорил М. М. – Один мой знакомый давил из себя по капле раба и умер, дурачок, от обезвоживания. Все, все уже было, все уже написано. Нам остается только правильно расставить знаки препинания. Ты, я надеюсь, не страдаешь гипертрофированной манией величия?

– Я известен тем, что совершенно неизвестен. – Я даже покраснел от скромности. – Главная моя находка в жизни, что я нашел себя в себе, а не где-то и не в ком-то.

– Да, все уже было. – Затушив в пепельнице так и не докуренную, беспрестанно чадящую беломорину, М. М. закуривает сигарету из моей пачки и продолжает развивать тему: – «Я – гений, Игорь Северянин», «Маяковский – сам», «Василий Каменский – живой памятник», «Юрий Кузнецов – это я. Остальные – обман и подделка». А хорошие стихи за них всех все равно Пушкину пришлось писать. Я, кстати, читал твои статьи. Они мне не понравились. Слишком пессимистичны.

– Литература не богадельня и не дом престарелых. В литературе часто и умирают, и без ножа режут.

– Ну-ну, ты еще про Гомера с Шекспиром вспомни… Когда идешь непроторенной дорогой, по крайней мере нет опасности, что угодишь ногой в дерьмо первопроходцев.

Строчковский принес уже неизвестно какую по счету порцию горючего. Но на этот раз он не стал размениваться на граммы, а неожиданно для всех взял сразу пол-литра. И три источника нашей застольной беседы плавно слились в один неразделимый поток сознания. (Точнее сказать – поток бессознания.)

– Водка с пельменями в России имеет большую силу, чем литература или даже церковь. – Мотя булькает поллитрой по стаканам.

– Нужен ли я этому миру? – теперь уже навзрыд вопрошал, обнимая Строчковского за плечи, писатель-соцреалист М. М. Зыков.

– Честно? – искренне переспрашивал его Мотя.

– Только честно.

– Нет.

– Нужен ли мне этот мир?

– Честно?

– Честно.

– Нет.

– Эх, на том и порешим! – бьет кулаком по столу запьяневший М. М.

Дальнейший разговор запомнился мне какими-то обрывками.

– Злые языки после смерти Окуджавы в Париже говорили, что он поехал во Францию развеяться, а вышло – развеять свой прах. Такой большой человек – и такая маленькая смерть.

– …Солженицын шагнул из-за океана в Россию, да оступился и попал ногой прямо в дерьмо. С тех пор и ходит в кирзовых сапогах…

– Набоков как писатель никогда не существовал. Он – ловкая мистификация русских эмигрантов и французских масонов. Перечитайте его книги – это творчество человека, которого на самом деле никогда не было.

– Бродский искусно препарировал русскую поэзию. Он умертвил ее, затем расчленил, потом вновь сшил разъятые части. Она осталась прежней, но стала мертвой. Бродский – поэт-вурдалак, некрофил, «нежить». О мертвых – либо ничего, либо… очень ничего!

– Иван Барков – это скандал длиной в 250 лет. Он лишил русскую поэзию девственности…

И т. д., и т. п., и пр., и пр., и пр.

Потом пошли фирменные коктейли. Каждый старался удивить остальных участников застолья умением делать что-либо необыкновенное. От банальной «Отвертки» и «Кровавой Мери» перешли к «Северному сиянию» с «Белыми медведями». А закончили все-таки классическим коктейлем российской театральной богемы. Если вы о нем не слыхали – сейчас я расскажу рецепт. Называется он «СС-150» («СС» – инициалы знаменитого конферансье Смирнова-Сокольского, которому молва приписывает изобретение этого коктейля). «Налейте, пожалуйста, 25 граммов водки в чистый фужер… Спасибо. Теперь туда же еще 50 граммов водки… Спасибо. А теперь туда же еще 75 граммов водки… Спасибо… И упаси вас Бог что-либо туда добавить!»

Короче, мы нарезались в «Тяжелой Лире» так, что, когда водка уже не лезла через горло, стали закапывать ее пипетками друг другу в глаза. Так и просидели с пипетками наперевес до самого закрытия. В начале третьего ночи в кафушке притушили свет, ненавязчиво намекая нам, что уже и завсегдатаям пора выметаться вон.

– Да, блядь, – с искренней грустью констатировал, споткнувшись на выходе из кафе-бара, классик соцреализма М. М. Зыков.

– Широка русская душа, а отступать в ней некуда.

– Широка душа в потемках, но и опасна в узких местах! – а это, похоже, уже запредельным голосом, из прекрасного далека промычал Строчковский.

После мы с М. М. Зыковым сидели молча в пойманной Строчковский же тачке, а он продолжал свой бесконечный монолог:

– С похмелья я всегда туго соображаю. А уж работаю – извините, радуйтесь, что хоть так. А ведь никто, Глеб, не радуется. Наоборот, говорят, что еще один такой «праздник жизни» – и они меня опять уволят. Опять, ха! Я думаю, все это от того, что у них нет чувства юмора. Пральна я грю, Михал Михалыч? Тогда б все эти суки были бы добрее. Ты же знашь, Хглеб, ваще-та я пью мало. Редко…

– …но метко, – вставляю я и удивляюсь, что еще что-то могу сообразить. – Двумя пол-литрами в одну глотку попасть можешь.

– Не в этом дело-о-о, – продолжает Мотя. – У нас ведь такая работа. Без выпивки – никак. Так сказать, естественная смазка для мозгов. Чтоб не скрипели и не тормозили.

– Мы же с тобой газетчики, разгребатели грязи, – пьяно поддакиваю я Моте.

– Я бы сказал даже – собиратели… – оказывается, М. М. тоже еще не окончательно ушел в точку.

– Все это полное дерьмо, – минут через десять общего молчания о чем-то вспоминаю я. – И знаешь, я все-таки лелею свою заветную мечту, что когда-нибудь уйду из газеты и стану профес-си… ональным литератором.

– Каким, каким? – видимо, задетый за живое, встрепенулся Михалыч. – «Анальным» писателем? Хочешь пойти по моим стопам?

– Кому ты, бля, нужен? – окончательно проснулся М. М. Зыков и уже активно брызгал слюной через железные вставные зубы. – Ну, допустим, талант у тебя, может быть, и есть. Но сегодня, чтобы издаваться, нужен не большой талант, а большие деньги. «Нас порождает Дух, но жизнь дает нам буква…» Буква «хуй», например…

– Какой сегодня длинный день, – устало сказал Строчковский, когда мы, выгрузив у подъезда девятиэтажного дома «макет классика соцреализма М. М. Зыкова», поехали дальше.

– Это не день длинный, Мотя, это мы стали короткие, – также устало возразил я ему и уронил голову себе под ноги.

А ночью мне снились горные козлы. Только они были очень маленькие. Они сидели на высоких деревьях и свистели, как птицы.

СДЕЛАЙ ВСТАВКУ! (Ред.) ВНИМАНИЕ, ВСТАВЛЯЮ!

– Как поживают твои кошмары? Все так же спят с тобой вместе? – ковыряет меня своими глазами Семен.

– Сплю один я, а они как раз бодрствуют, – отзываюсь я мрачно и зеваю. Мы сидим в маленьком артистическом баре при местном театре оперетты. Кофе здесь, как ни странно, варят отличный. А вот Сэм говорит, что лучший кофе – это портер, а лучший портер – это водка.

– Дак, может быть, все дело в том, что ты спишь один? – продолжает как бы иронизировать Семен, выуживая ненадолго из пивной кружки поплавки своих глаз. Вот пьянь пучеглазая!

– Ладно, не дуйся. Я просто кое-что разузнал о твоем кошмаре. Дело в том, что… Ты не поверишь, но Одноногий Монах действительно существовал. Это реальное историческое лицо. Другое дело, как он пришел в твои сны, если ты уверяешь, что раньше никогда о нем ничего не слышал? Я почти уверен, что где-то в далеком детстве твои родители, бабушка там или тетя рассказали эту легенду, а ты ее потом забыл. Вот и все. А теперь этот Одноногий тебе снится. Ну, как там у Фрейда? Детские страхи, неврозы, прапамять, архетипы, черт их дери?

Я отпил из чашки остывший кофе и, волнуясь, смахнул в нее пепел сигареты.

– Вот дьявол! – неожиданно меня охватило раздражение. – Кофе испортил.

– Ну так пойди и купи себе еще…

– Да я не об этом! Какое детство, какая чертова бабушка! Хорошо, что ты не знаешь моих родителей! В детстве я засыпал под михалковского Дядю Степу-великана и просыпался под михалковский же гимн Советского Союза! Я ненавидел поэзию до десятого класса, пока не стал читать самиздат! Нет, детская версия исключена…

– Как ты считаешь, Сэм, безумие заразно? – спросил я, вернувшись от стойки с чашкой кофе и кружкой светлого пива для него.

– Почти уверен, что безумием можно заразиться, как насморком…

– Тогда я знаю, кто меня заразил моим кошмаром.

– Ты это серьезно?

– Вполне. И сегодня я отправляюсь на охоту. На ведьм. Не желаешь принять участие?

– Допустим, у мертвой лошади свои сны, – вдруг каким-то металлическим голосом сказал Семен и ошалело посмотрел на меня.

Не допив кофе и пиво, мы опрометью выскочили на улицу.

Полнолуние. Охота на ведьм. Чертовски охота ведьму!

СТРЕСС-ПАУЗА:

По сообщению информационного агентства ИТАР-ТАСС, на днях в Москве задержан серийный маньяк-убийца.

В течение нескольких лет он убивал молодых женщин, чтобы потом приходить к ним на похороны. Как он сам признался, только так он мог испытать настоящий оргазм. Преступник был задержан в момент мастурбации на могиле своей очередной жертвы.

КОГДА ЧЕРНЕЕТ СЕРЕБРО…

Дома правил рукопись внештатника и уронил на пол красный карандаш. Полез под стол его поднимать, а наткнулся на коротенький огрызок блестящего позолоченного карандашика для губ. Мое сердце вышло из берегов, и я сразу же вспомнил о ней, о продажной сучке, об Асе-Косиножке…

У меня остались от нее две размытых полароидных фотографии и растрепанная, залитая кофе книжка в мягкой обложке «Как стать звездой».

Вот и все.

У нее на память обо мне не осталось ничего. Ей это было не нужно.

Дитя своего жестокого времени, она была начисто лишена сентиментальности. Она из породы тех сорняков, что вырастают даже на радиоактивных отходах.

Вертя в руках ее карандашик для губ, я неожиданно подумал вот о чем.

Странно, но пока мы были вместе, мы никогда не встречались с ней в городе случайно. Ведь бывает же так, раз – и случайно встретились. А с ней – никогда.

С другими – пожалуйста, сколько угодно. Идешь, идешь где-нибудь по старинному припортовому закоулку, и вдруг – бац! – вот она, неожиданная встреча со старым дружком или подругой, с которыми не виделись целую вечность.

А с ней не могло быть никакой случайности, никакой, понимаешь, романтики. Только жесткий расчет: дорогой, где мы сегодня встречаемся, когда и за сколько? Все-таки это сидело в ней по-настоящему глубоко. Глубже, чем я мог в нее войти.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

– Поэты столько не живут, – зло сказал Лермонтов Фету.

– Да, но и пули во мне надолго не задерживаются… – с грустью ответил Афанасий Афанасьевич.

МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ РАЗ… (ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ПУТЕШЕСТВИЯ МИКЛУХО-МАКЛАЯ В АВСТРАЛИЮ)

В портовом кабаке «Труба Адмирала», где продавали не разбавленное водой пиво и вино, всегда можно было встретить интересных людей, услышать байки, рассказанные профессиональными врунами, и отвлечься от грустных мыслей. Сегодня мы с Сэмом решили сбежать от городской суеты именно сюда, погорланить с матросней песни, набраться по самые брови дешевым вином, а если повезет, то и ввязаться в какую-нибудь приличную драчку и т. д.

Главным завсегдатаем здесь был человек по кличке Миклухо-Маклай. Кличку ему присвоили за то, что он, по его же словам, в молодости участвовал в кругосветной регате.

Миклуха всегда сидел у ближайшего к стойке столика, с правой стороны, лицом к входной двери. Это давало ему возможность отслеживать, кто входит в кабачок, и, как только появлялся новичок, он замечал его первым. Он дожидался, когда новенький определится со свободным местом, и сразу же устремлялся к нему знакомиться: «Миклухо-Маклай, участник кругосветной регаты. Вы позволите здесь присесть?»

На левом плече у Миклухи сидит огромная серая корабельная крыса. Сидит спокойно, только носом шевелит да глазками на вас умными смотрит. На крысе ошейник и цепочка, кольцо от которой надето на Миклухин указательный палец. «Это моя невеста Шарлотта, – говорит он и, выдержав паузу, предлагает: – Хотите услышать историю, как Шарлотта спасла мне жизнь?» И наконец добавляет: «Только вот пивка бы, чтобы горло не сохло…»

В сто первый раз Миклуха начал свой рассказ о том, как однажды рыболовецкий траулер, на котором он работал, попал в страшный шторм на Тихом океане. Траулер был старый, давно уже списанный по возрасту, поэтому никто из команды сильно и не удивился, когда эта посудина пошла ко дну. Боцман тонул с чувством глубокого удовлетворения: сбылись его предсказания. «За работу, матросы! – орал он. – Смерть – это тяжелая и ответственная работа».

Все попытки спасти это корыто были тщетными. Траулер затонул. Наемная команда, набранная в основном из портового отребья, спасалась кто как может. Половина утонула сразу же, ибо по давнему матросскому обычаю не умела плавать. Миклуха плыл, держась за какую-то широкую доску, и очень сильно тосковал по родине. В голову лезли мрачные мысли о конце света, и хотелось горячего куриного бульона с луком и яйцом. По христианскому обычаю, он уже давно все простил всем своим врагам, но чуда не происходило. Самое паршивое было то, что он даже не мог толком сообразить, в какую сторону, собственно, плыть. Везде была вода, но Лик Божий в ней не отражался. «У Тихого океана нет памяти, – вспомнил он слова одного знакомого мексиканца, – и потому он вечен».

Миклуха окончательно затосковал по родине и бульону, несколько раз крикнул: «Спасите, помогите!» Но это было уж совсем смешно. Так смешно, что он разрыдался.

И вот тут-то он и увидел плывущую в некотором отдалении корабельную крысу. Увидел случайно, боковым зрением. Но смекнул: а ведь крыса-то знает, в какой стороне земля, об этой их способности ему еще в школе говорили. И возрадовался Миклуха, и возблагодарил он Бога, и направил свою доску вслед за крысой.

Так плыли они почти сутки, крыса и человек, пока Миклуха не заметил, что крыса устала и вот-вот пойдет ко дну. Тогда он выловил ее из воды и посадил на свою доску. Отдохнув, крыса сама ныряла в воду, чтобы плыть дальше к берегу, и эта процедура продолжалась несколько раз. А однажды ночью, видимо, от усталости и дикой жажды, Миклухе послышался голос: «Это не крыса вовсе, а прекрасная французская принцесса Шарлотта. Ее заколдовали несколько столетий назад, превратив в это мерзкое существо. Но если ты полюбишь ее и назовешь своей невестой, то чудо свершится – и она вновь станет прекрасной принцессой. Но помни, что нужно уметь ждать!..»

Миклуха, вцепившись в доску, слушал этот глас и понимал, что медленно сходит с ума. Однако на следующий день над ним пролетела чайка, а еще через несколько часов он увидел тоненькую полоску земли. Вскоре его заметила и подобрала рыбацкая шхуна. Он накрепко прижал к себе крысу-спасительницу и ни за что не хотел с ней расставаться. Команда шхуны решила, что у него поехала крыша, но перечить ему, пережившему столь многое, не стала. Через некоторое время Миклуха оклемался, но с крысой решил не расставаться уже никогда.

Миклуха закончил рассказ. Я встал, чтобы заказать еще по кружке пива. Стоя у стойки и рассчитываясь с барменом, боковым зрением я увидел, как дверь кабачка открылась, и в прокуренный, провонявший рыбой и пивом зал вошла потрясающе красивая и элегантная дама.

Матросня замерла от удивления. Я и Семен, не менее удивленные, находясь в разных концах помещения, одновременно прошептали: «Шарлотта…»

Шарлотта не спеша, виляя красивой круглой попкой, подошла к Миклухе, наклонилась над ним, совершенно ошалевшим, и, подмигнув сначала левым, потом правым, а потом опять левым глазом, медленно поцеловала его в губы.

– Меня зовут Шарлотта, – сказала она просто. – Если встретишь крутого чувака по кличке Будда – замочи его, Миклуха. И я опять буду твоя.

…В «Австралии» у Миклухи отдельная небольшая комната. Он не буйный, и здесь его все любят. Целыми днями он рисует цветными карандашами историю своей жизни и рассказывает медперсоналу удивительную легенду про крысу по имени Шарлотта.

А крыса, кстати, от него куда-то сбежала. Он не знает куда и сильно тоскует.

История хоть и складная, но в нее все равно никто в «Австралии» не верит. Кроме одного художника, который лежит в этом же корпусе. И который называет себя Максом Пигмалионом.

– Между любовью и смертью так много общего, – говорит Семен, – если это вообще не одно и то же.

И продолжает, незаметно впадая в патетику:

– Я знаю, что на свете есть тысяча причин, чтобы покончить с собой. И только одна, чтобы жить. Но эту единственную причину не знает никто. Поиск ее и составляет пресловутый смысл жизни.

Как-то перед самым отъездом Семена за бугор мы решили на прощанье съездить в клинику к Пигмалиону. В автобусе Сэм задремал, а я по своему обыкновению стал разглядывать людей, едущих рядом с нами.

У меня вообще давно уже сложилось впечатление, что большинство людей всю жизнь спят с открытыми глазами. Как сомнамбулы. Спят, когда идут на работу, когда занимаются семейными делами, когда рожают и воспитывают детей, когда ходят в театры, общаются, трахаются и т. д. Не сознают, не чувствуют течения жизни. Не ведают и не хотят знать зачем, для чего они здесь? Мне показалось, что меня окружают не люди, а какие-то ходячие кладбища, на которых похоронены идеи, мечты, чувства, планы. Кладбища, где тесно могилам.

Просто их не разбудили при рождении, подумал я, так теперь и живут спящими, неразбуженными.

– Следующая станция – «Австралия», – устало сказал водитель и зевнул во все лобовое стекло.

После недолгих переговоров с главврачом нас с Сэмом проводили в самый дальний корпус лечебницы.

– Здесь у нас лежат гении всех времен и народов, начиная с Диогена и Пифагора и заканчивая Биллом Клинтоном и Жириновским, – пошутил проводивший нас до палаты завотделением.

Пигмалион сидел на своей кровати и нервно грыз ноготь большого пальца правой ноги. Правда, не своей ноги, а лежащего рядом психа.

– Ножницы не дают, сволочи, говорят, нельзя острые предметы, так мы по очереди, это, грызем, а то мешают… – объяснил ситуацию тот псих.

– Когда идешь к женщине – не забудь захватить с собой плетку, а когда идешь к мужчине – не забудь захватить с собой бутылку, – закрыв поплотнее дверь и вытаскивая из внутреннего кармана поллитра, пытается острить Семен. – Калории и витамины – два в одной, – показывает он на бутылку.

– Какие у тебя были отношения с Шарлоттой? – спросил я у Макса, когда мы раздавили пол-литра на четверых.

– Я несколько раз оступился в нее, – гениально ответил Пигмалион, гордо задрав подбородок.

…Выйдя из больницы, мы оглянулись на окна его палаты. Пигмалион стоял у зарешеченного окна, подняв вверх средний палец. Мол, фак ю. Мы не обиделись. Что ж, он имеет полное моральное право посылать всех на хер. По крайней мере меня-то уж точно.

Пигмалион отошел от зарешеченного окна, красивым жестом снял широкополую шляпу, положил рядом на тумбочку шпагу с ножнами и, не снимая ботфортов, прилег на свою кровать:

– Если у шкуры льва не хватает клочка, пришей кусочек ослиной шкуры, все равно никто не заметит, – пробормотал он, засыпая, и вдруг, резко повернув голову, откусил у пробегавшего мимо зайчика пальчик.

СТРЕСС-ПАУЗА:

…Он достал и положил на ночной столик две пачки презервативов, вагинальные и оральные противозачаточные средства, серебряную внутриматочную спиральку, колпачки и еще что-то.

В постели, после первых ласк, он, глядя на все это приготовленное добро, сказал:

– Знаешь, дорогая, я думаю, что нам нужно еще более тщательно предохраняться.

И с этими словами он задумчиво выстрелил несколько раз ей в рот из пистолета.

ВАРИАНТ ТРЕТИЙ: ЖЕНЩИНА КАК НАРКОТИК

Шарлотта… Шарлотта при всей своей эмансипированности и раскованности относилась к разряду тех женщин, которые всегда предпочитают сами выбирать себе партнеров и любовников и по какому-то внутреннему принципу никогда не лягут в постель в первый день знакомства, даже если этого парня на ее глазах уводит с собой ее соперница. Она точно уверена, что возьмет все, и даже больше, в другой раз. И, как правило, этот другой раз действительно случается. Исключение из своего железного правила она сделала только раз в жизни. И этим исключением был я.

– Почему так, – сказала мне как-то Шарло, – когда любишь – убить хочется, а когда нет – то противно дотронуться?

– Я поклонник твоего тела и таланта, – острю я, – вернее, таланта твоего тела.

Сейчас я уже точно знаю: она покорила меня именно тем, что абсолютно во всем была полной противоположностью тому женскому типу, который так ярко выразился в Асе.

«Кому-то нужна ромовая баба, кто-то лепит себе снежную бабу, некоторые предпочитают люля-кебаб. А мне нужно просто много баб», – так говорил один художник, которого все звали Сэмом.

Я всегда старался выбирать наркотики, как женщин: если они не захватывают меня сразу, я их бросаю. Бессонница и постоянные головные боли – вот мое единственное оправдание тому, что я впустил в свой организм столько наркоты. Ведь мое советское воспитание навсегда приучило меня с отвращением относиться к наркоманам.

Я могу еще сказать в свое оправдание и то, что всегда употреблял только те препараты, которые не ведут к привыканию и разрушительное действие которых на организм самое минимальное. Это во-первых.

Во-вторых, мои симпатии, как человека творческого, всегда были на стороне галлюциногенов, психоделических препаратов.

Ну и в-третьих – цена. С ценой всегда были некоторые сложности. Удовольствие стоит дорого. Но и тут возможны варианты. Рядом с Волопуйском расположен академгородок, где полно безработных докторов химических наук. Многих из них трудоустроила мафия. И они в первоклассных подпольных лабораториях синтезируют для нее, то есть для мафии, всевозможные супернаркотики, например, знаменитый «китайский белок». Одному нашему приятелю очень повезло с работой: теперь он засекречен и богат. И тем не менее не скурвился полностью, как некоторые. В трудную минуту он нас с Сэмом всегда выручает чем-нибудь таким, что могут себе позволить лишь небожители обновляющейся России.

Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ»:

«На днях обезврежена подпольная группа, в которую входилистуденты, преподаватели и даже один член ученого совета Н-ского университета.

Как сообщил нам сотрудник пресс-центра МВД России Василий Варламов, разработав оригинальную, не имеющую аналога за рубежом технологию получения сильнодействующего наркотика – триметилфентонила („китайский белок"), преступники переправляли его в Москву и другие города центральной России…»

«ПУШКИН, ГДЕ ВЫ?»

Янис Фортиш в этот день особенно удачно играл в ночном казино «Миранда». Ему сегодня просто чертовски везло и в рулетку, и в «21», и в преферанс. «Масть идет», – с удовлетворением думал он, продолжая удваивать и утраивать ставки.

Именно в этот момент к нему подошел местный авторитет из чеченцев Кадык Рыгалов и сказал: «Ставь на „17"».

Янис хотел поставить на «35», но поставил на «17». Шарик забегал по кругу и запал в ложбинку цифры «35».

Янис тихо раскалялся и был готов сказать Рыгалову все, что он о нем сейчас думает, но сдержался, а только подумал про себя: «Ара ебаная, сука, дикий, неотцеженный человек. Теперь удачи не видать…»

– Ну, ну, прости, братан, – видя его настрой, с хитрой, восточной, как бы примиряющей улыбкой проговорил Кадык Рыгалов. – У меня кое-что для тебя есть.

– Это очень клевый заказ, Янис, – сказал он, когда они уже сидели в отдельном номере гостиницы, расположенной на верхних этажах казино «Миранда». В их «косяках» пощелкивала афганская анаша. Сладковатый гашишный дым уносил печали и заботы высоко к звездам.

– Я сам не потяну, Янис. Дело чистое, но не из простых. Местные кошельки заказали одного делового. Его погоняло – Будда. Я такого не знаю. Видимо, из приезжих. Дают хорошие бабки, зелеными и сразу. Короче, Янис, если ты этого козла встретишь, завали его как надо. А как получишь куш – не забудь про старого другана Рыгалова, который подбросил тебе хорошую работу.

В ту ночь, когда Рыгалов с Янисом-Крысой выходили вместе из казино, странный хромой человек неопределенного возраста, в длинном френче ниже колен, больше похожем на сутану католического священника, протиснулся между ними.

Да так ловко, что они и не заметили.

Е. Банин приехал домой в отличном расположении духа. Набрав по сотовому номер телефона, который он помнил даже во сне, Е. Б. отрапортовал:

– Все нормально, шеф. Я заказал Будду Рыгалову. Сегодня он встречается с Янисом Фортишем. С этим, как его, ну Крысой, что ли. Местный мафиози. Профессионал своего дела. Короче, они железно пообещали убрать Будду. Срок – до конца октября. Да, да, задаток, как полагается. Я думаю, они его даже из-под земли достанут.

– Вот из-под земли больше никого доставать не надо, – ответил Е. Банину голос из сотового. – Нам бы здесь, на земле, со своими проблемами разобраться.

КОВРИК ДЛЯ МЫШКИ И ОДЕЯЛО ДЛЯ ТАРАКАНА

Как вы уже поняли, журналистикой я занимаюсь по необходимости, ради хлеба насущного. Я, видите ли, всю жизнь мечтал о карьере литератора. Скажу больше, настоящего Поэта. Именно так, с большой буквы. Открою вам тайну: после того как я ушел с юрфака, я сразу же поехал поступать в Москву. В лит-институт.

Отец, скрипя сердцем, зубами и кожей своего огромного портмоне, отчаявшись загнать меня в юристы или экономисты, выговаривал мне на дорожку:

– Провинциала в столице губят две вещи – женщины и наркотики. Тяга попробовать и то, и другое непреодолима. И то, и другое искушение приводит к денежным проблемам, которые в свою очередь толкают провинциала на преступление. А это либо скамья подсудимых, либо морг. (В этом месте его любимого монолога мама обычно падала в обморок на отцовский кожаный диван.) Хочешь дожить до глубокой старости и стать всеми любимым и уважаемым – сиди дома и не испытывай судьбу.

А потом добавлял:

– Но настоящую карьеру можно сделать только в Москве. Малая родина – это как камень на шее утопающего. Либо ты все-таки выплывешь к новой жизни, либо тебя навсегда утянет на дно, в тину провинциальной жизни.

Проведя в Москве больше года, я даже и не попытался поступить в литераторы. Хотите верьте – хотите нет, но за столь короткий срок я понял, что литературой, той, настоящей, с кипением страстей, полемикой и дискуссиями, поиском нового, здесь давно уже не пахнет. Все: и мэтры, с которыми мне удалось познакомиться и пообщаться, и творческая молодежь, и литературная абитура – относились к литературе как к профессии, и не больше. Разговаривали только о том, в каком журнале и сколько платят гонорара, где и как можно пролезть в какое-нибудь частное издательство, получить премию, грант или стипендию и т. п. Везде существовали свои группки, кружки, заединщики, «обоймы». Везде нужно было стать своим, вписаться в стаю, доказать преданность той или иной журнальной мафии.

В Москве я захандрил.

Стану ли я умнее за эти пять лет? Скорее всего, нет, ибо настоящих Учителей жизни нужно искать «вдали от всех парнасов». К чему тогда мне этот «базар житейской суеты»? Почему-то в Москве все люди искусства показались мне искусственными людьми. В столицах люди интересны своей оболочкой. В глуши – содержанием.

Кстати, насчет содержания. Случился со мной в Москве один казус. Да и не казус даже, а… В общем, я единственный в мире человек, который умудрился средь бела дня посрать на Красной площади. А всему виной дороговизна жизни в столице и, стало быть, некачественная закуска. Короче, кто-то из абитуры притащил в общагу три бутылки мятного приторно-сладкого ликера. Из закуски у нас были только соленые огурцы и прогорклое желтое сало. Даже хлеба не было. Ни корочки.

Ну вот, выпили, закусили. И понесло нас всех на Красную площадь. Причем, в отличие от Венички Ерофеева, куда бы я в Москве ни шел, на Курский вокзал там или еще куда, все равно попадал на Красную площадь, на эту малиновую лысину города. Вот там меня и прихватило. А что делать? Туалетов-то нет. Мужики, говорю, пропадаю, пошевелиться не могу, еще секунда – и все, позор на мою седую голову. Рядом – ливневка (решетка, куда стекает дождевая вода). Парни окружили меня со всех сторон, я быстро сел и к-а-а-к дристанул!.. Так один из них еще и сбегал газетку купил – не могу же, говорю я, после поноса сразу штаны надевать. Так я сидел с голой жопой возле самого Кремля, и ничего, даже менты не доебались. Уж не знаю, кого благодарить: Ленина или Господа Бога.

Москва – это богатый город, понял я, наверное, поэтому здесь так много нищих, это город героев, поэтому здесь так много подонков и подлецов. Разбросав свои стихи по нескольким толстым журналам, от нечего делать я неожиданно для себя снюхался с нацболами партии Эд. Лимонова.

Как всегда в моей жизни, не обошлось без этого самого «шерше ля фам»: сначала я несколько раз вошел в одну молоденькую студентку-москвичку (как выяснилось в постели, она была активисткой-«лимонкой»), а затем уже, можно сказать, через ее щедрые на ласки отверстия, в один из летних дней вошел в лимоновский «Бункер».

Но не только это, конечно же, кинуло меня в крепкие большевистские объятия лимоновцев. Провинциал-полукровка, недоделанный интеллектуал-самоучка с непомерными амбициями и с такой же дикой неуверенностью в себе; рефлексирующий и одновременно заносчивый плейбой из захолустья, выродок совковой золотой молодежи; здесь, в гребаной Москве, лежа с бухой, уколовшейся Богом, 18-летней нацболкой-проституткой, мечтающей о горячем обеде, высшем филологическом образовании и мировой революции, здесь, на хате каких-то пробитых хакеров, ночи напролет взламывающих пароли буржуйских фирм и банков, я впервые на полном серьезе задумался: куда тебе теперь?

Куда теперь, собственно, тебе, такому красивому да умному, двигаться? Влево, вправо, прямо по центру? Но левые были теми же правыми, только очень левыми. А правые в своих планах были левее левых плюс американизация всей страны. Все врали, цветасто, горячо, грамотно. Но и их, лево-правых, всегда и неизменно побеждала бессмертная «партия чиновников-бюрократов». Остается только удивляться, откуда сегодня в нашей жизни всплыло столько дерьма? Россия, да ты засранка, что ли? Или это дерьмо тебе откуда-то подбросили?

Здесь, в «сердце родины», я очень сильно, не по-детски, затосковал по честным и прямым людям, по простым и мужественным словам, по конкретным и справедливым делам, без интеллигентских «ужимок и прыжков». Когда теперь я вспоминаю о Московии, я помню себя только отражением в окнах электропоезда в метро. Одним из миллионов подобных же отражений.

«Живи себе навстречу!» – вспомнил я тогда Макса Пигмалиона и пошел искать себя на неведомых дорожках, где еще встречаются следы невиданных зверей.

Так я оказался в московской банде нацболов.

В то же время я регулярно звонил домой и врал родителям, что экзамены сдаю/сдал успешно, что остался/не остался последний экзамен и что мне нужны деньги для того, чтобы снимать квартиру (так как в общаге совершенно нет условий для занятий) и для нормального питания (так как в студенческой тошниловке можно только заработать себе гастрит и/или язву).

Чуть позже я врал им, что уже начались занятия, какие у нас предметы и прочее.

Иногда они сами спрашивали меня, не нужны ли мне деньги? Я не отказывался. Жизнь в Москве начала быстро дорожать.

А самым значительным событием этого периода моей жизни, о котором я вспоминаю с теплотой и нежностью, стало вот что.

РЕВОЛЮЦИОНЕР — ЭТО ПОКОЙНИК В ОТПУСКЕ!

Мне есть чем похвастаться перед будущими внуками (если они у меня, конечно же, будут). Ведь я участвовал в знаменитой драке нацболов с охраной посольства США в Москве во время ноябрьской демонстрации 199… года.

Охранники были черные, нигеры. На ломаном английском мы пытались объяснить им, что выступаем за равноправие всех народов, несмотря на их цвет кожи. Мы предлагали им послать в жопу своих капиталистов и вновь поднять «черную» волну протеста. Тем более что у них есть боевое оружие.

Негры в ответ на наши пламенные речи попытались отделать нас дубинками. Тогда и началась настоящая Куликовская сеча. Нам отступать было некуда, за нами – Москва.

Я изловчился и хорошим ударом арматурины по голове повалил двухметрового нигера на землю. Остальные блэки удрали за ворота посольства и стали звать подмогу по своим сраным рациям.

Но прежде чем к ним прибежала подмога, мы успели немного попинать продавшегося белым черномазого. И спокойно разошлись по домам. Тут-то нас и сцапали менты.

Участников махаловки раскидали по разным КПЗ. А я, как самый залупистый, угодил в Бутырку.

«НОВАЯ ЛИМОНКА»,№ 31 за 199… год:

«БОйТеСЬ, АМЕриКАНSКИе СукИ,

PySSKИE Идут!»

«Наша газета уже писала о том, что в Бутырской тюрьме томится молодой русский поэт Глеб Н. Он по-мужски, по-русски поставил на место чернокожего американского хама, решившего, что ему все можно на Русской земле, и за это был брошен за решетку. Оккупационный режим вновь показал русским, что они у себя дома – изгои.

Наша предыдущая публикация попала в цель: следователь Мыцыков, ведущий дело Глеба Н., звонил в редакцию и раздраженно спрашивал, откуда нам известен его телефон, который мы опубликовали. Вновь призываем русских людей проявить участие к судьбе Глеба Н. и побеспокоить следователя Мыцыкова. Его телефон: 244-65-26.

Мы требуем защитить Глеба Н. от произвола властей, которые предъявили ему обвинение по статье 282, пункт 2 УК РФ – расизм, срок до пяти лет.

Еще раз напоминаем суть дела. 7 ноября 199… года между Глебом Н. и охранником американского посольства негром Джефферсоном произошел конфликт, причину которого каждая сторона истолковывает по-своему, так как свидетелей практически не было (если не считать нескольких сотен человек из числа прохожих и зевак. – Прим. следователя Мыцыкова), но в итоге побитого охранника американская сторона отозвала в США, а Глеба Н., молодого крепкого русского парня, теперь хотят заживо сгноить в Бутырской тюрьме. За три месяца, проведенные там в нечеловеческих условиях, у него появилось рожистое воспаление ног, мокрая экзема на руках. Его не лечат.

В камере 70 человек, спят в три смены. Русский патриот Глеб Н. уже четвертый месяц спит днем. Там, в этом кровавом месте, Глеба Н. дважды жестоко избивала милиция. Последний случай, о котором мы знаем, произошел неделю назад.

Дело было так. Глеба вызвали из камеры милиционеры – их было трое – и, погоняя пинками и дубинками, заставили убираться в ментовском туалете. Причем мыть пол и унитаз ему приказали зубной щеткой. А когда он попросил нормальную половую тряпку, охранники расценили это как отказ делать уборку и жестоко избили дубинками, называя врагом народа, краснопузым и русским фашистом. Потом отвели его в камеру и сказали смотрящему, что если сокамерники не окажут на Глеба давление, то вся камера будет подвергнута террору.

В угоду американцам жидовская пресса типа „Комсомольской правды", „МК", „АиФ" пишет о русском „фашизме", обзывая Глеба Н. балбесом, укушенным в голову и т. п. Мы подозреваем, что конфликт 7 ноября был спровоцирован властями и столичной жидовской прессой.

Мы надеемся, что в нашей стране достаточно людей, которым небезразлична судьба Глеба Н., преданного своей родине и преданного своей родиной. Давайте вместе защитим Глеба, чтобы он вышел на свободу живым и здоровым…»

Моего отца вызвали в Москву официальной повесткой. Не знаю, сколько бабок выложил он ментам, юристам и адвокату, но дней через десять после его приезда меня под залог выпустили на свободу.

Ни в момент освобождения, ни в аэропорту, ни в самолете, ни по приезде домой отец не проронил ни слова.

Только поздно вечером, после семейного ужина, уходя в свой кабинет, он четко произнес, не глядя в мою сторону:

– Ближайшие дни я буду занят. У меня много срочной работы. Но в пятницу я хочу с тобой серьезно поговорить.

И хлопнул дверью кабинета так, что у мамы, как штукатурка со стен, посыпалась с лица косметика.

Однако грех юродствовать – мама была единственным человеком в этом доме, кто искренне обрадовался моему возвращению. Увы, она играла здесь второстепенную роль домохозяйки при деловом муже и нарушить эту свою социальную роль не решилась бы, даже если бы нам всем угрожала настоящая опасность.

Мы проговорили с ней почти до утра, пока я не уснул за столом на кухне, положив голову на руки. Она сказала, что у меня на голове появились первые седые волосы. Я ответил, что это не мои. Эту седину мне дали поносить. Там, в московской тюряге.

Пятница наступила неожиданно быстро. Перед тем как отправиться на экзекуцию, я наклеил на язык одну за другой сразу три марки кислоты. (Грешен, в столице я основательно пристрастился к ЛСД.) Да и дискотека, видимо, мне сегодня предстояла чумовая.

Кажется, это был мой последний разговор в этом доме с моим номенклатурным папочкой.

Утром он поразил меня тем, что официально, через своего помощника, вызвал в свой домашний кабинет.

Комната, где он сидел, была обставлена европейской мебелью и высококлассной видео– и аудиоаппаратурой, с компьютером на офисном столе (кстати, на компе он так и не научился толком работать). Все пространство было буквально утыкано факсами, ксероксами, принтерами, пейджерами, сотовыми телефонами и прочими достижениями цивилизации.

В кабинете и состоялся наш семейный педсовет. На повестке дня было три вопроса. Первый – возвращение блудного сына.

Второй – что нам с этим блудным сыном делать?

И третий – а не послать ли нам его по факсу и куда подальше?

На педсовете присутствовали: моя дорогая и безгласная мамочка, мой нахальный, злорадно улыбающийся, прилизанный младший брат (не по годам умный мальчик, далеко пойдет, если сразу не споткнется).

Председательствовал Луи Цайфер квартирного масштаба, Мефистофель местных лавочников, Вельзевул районного предпринимательства, Сатана бизнес-планов, рекламных кампаний и менеджмента, бывший номенклатурный работник среднего звена, человек с большой буквы, Мой Дорогой И Горячо Любимый Папочка.

Ну и, конечно, я, позор древнего рода.

– Мне надоел твой подростковый и непреходящий идиотизм, – устало сказал отец, снимая очки-хамелеоны и на моих глазах превращаясь в розовый куст с головами рыб-пираний вместо бутонов. – Ты просто непробиваемый кретин. Своими поступками и вызывающим поведением ты позоришь нашу семью и фамилию. Теперь любой репортеришка считает своим долгом задавать мне вопросы о моем отношении к твоим подвигам. Говорю прямо: ты мне надоел. Я очень занятой человек.

У меня нет лишнего времени и средств, чтобы постоянно вытаскивать тебя из прокуратуры и милиции, – произнес он после небольшой паузы, спускаясь с потолка на тончайшей паучьей нити. Теперь он превратился в гигантского многорукого паука в цилиндре и смокинге. – Хватит. Моему терпению пришел конец. Со всей ответственностью заявляю, что у меня больше нет старшего сына.

Рекламная пауза.

Сами собой включаются тысячи, миллионы факсов, принтеров, пейджеров, сотовых телефонов и ксероксов, притаившихся во всех углах огромного кабинета, и в бешеных количествах на разные лады начинают размножать последнюю фразу:

«У МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕТ СТАРШЕГО СЫНа»

«БОЛьше У МенЯ НеТ СТарШЕГО СыНа»

«у МЕНЯ Нет БоЛЬШе старШЕгО сЫНА»

И проч., и проч., и проч.

(Мама падает в обморок, братец в маске оскорбленной добродетели бежит за водой и валерьянкой, отец швыряет в мусорную корзину только что вылезший из факса рекламный проспект: «Если вы решили, что у вас больше нет старшего сына, то вам поможет моющее средство „Ферри"! Одна капля убивает лошадь!»)

Ну, наконец, мама спасена. Брат стоит в изголовье, припав на одно колено. Классицизм в отдельно взятом доме.

– Как интеллигентные люди, мы разойдемся без лишнего шума и скандала, – отец настоящим воздушным змеем вьется за окном, у него огромные глаза и зубастый нарисованный рот. – Хотя их благодаря тебе уже более чем достаточно!

Веревка у воздушного змея обрывается, и он улетает в поднебесье. В это же мгновение я замечаю, что из компьютера ко мне тянется с бесконечно удлиняющимися руками ртутный человек из «Терминатора-2».

– Ты безнадежный идиот, – продолжает Терминатор металлическим голосом моего отца. – Если бы я хоть немного верил в тебя, но ты безнадежный кретин.

Из тебя ничего не получится, – ртутный человек распадается на тысячи круглых металлических шариков, они разлетаются по всему дому, по всему городу, по всей стране, по всему миру. – Ты подохнешь нищим оборванцем.

Я с ужасом понимаю, что голос отца звучит и будет звучать теперь со всех сторон света, неба и земли. Вот оно, истинно библейское проклятие блудному сыну конца XX века!

– Но я еще раз говорю: не смей позорить своего младшего брата. Он делает карьеру.

Признаюсь, мне самому стало интересно, что за наказание он мне придумал. Уж не решил ли, соотнесясь с родовыми традициями, посадить меня на кол?

– Короче, – хором продолжил отец, у которого теперь на плечах было три головы: Маркса, Энгельса и почему-то Пушкина. – Я повторяю и попрошу никого больше не падать в обморок (это он сказал, обернувшись головой Маркса в сторону мамы), отныне у меня нет старшего сына! Чтобы ты больше не позорил нас и не мешал своему младшему брату делать в этой жизни честную и достойную карьеру, я предлагаю тебе сделку.

Отца за столом не было видно. Миллиарды муравьев сплошь облепили его тело, которое теперь стало одним сплошным шевелящимся муравьиным ковром. Красные муравьи красиво пели гимн Советского Союза. Вот это да! Я краем глаза посмотрел в висящее на стене огромное зеркало и увидел, что сам я превратился в одно большое ухо, из которого торчало белое пианино. Пианино само по себе исполняло «Лунную сонату» Бетховена.

– Итак, ты отказываешься от нашей фамилии и берешь девичью фамилию матери.

(Так, так, я уже не достоин носить мужскую фамилию! Ну дальше, папочка, дальше! – я еле сдерживался, чтобы не закричать ему в лицо что-нибудь дерзкое и оскорбительное.)

– Ты переедешь жить в другой город, – в глазах брата появляется выражение искреннего и всепоглощающего ликования. – Конкретно – в Волопуйск, где у нас осталась квартира бабушки. Захочешь жить лучше – заработаешь деньги и обменяешь свою квартиру на лучшую. Это твое дело.

Далее. Я помогу тебе устроиться на работу в местную городскую газету, редактор – мой давний приятель по партийной работе. – Мраморная скульптура, сидящая вместо моего отца, открыла рот и на глазах стала крошиться от каждого произносимого ею же слова.

– Но за все за это ты сейчас подпишешь одну бумажку и клятвенно пообещаешь, что больше никогда по своей воле не будешь нам о себе напоминать. – С огромной скоростью на меня летела, пожирая все на своем пути, бешеная мясорубка. Из ее раструба торчала голова отца и огромной лапой вертела ручку. Я невольно зажмурился. У меня так сильно закружилась голова, что я испугался, что упаду в обморок, и поскорее открыл глаза. – По-моему, это справедливое решение. Ну как, по рукам?

«По ногам. И не забудьте выпить море, Ксанф один не справится», – подумал я про себя и вдруг рассмеялся своим мыслям.

– Чему ты смеешься? – с раздражением и сильно гундося сказал мне дельфин со слоновьим хоботом и с огромными, свисающими до пола шестью волосатыми женскими грудями. Дельфин высунулся из большущего аквариума, который стоял на том месте, где раньше располагалось отцовское кресло.

– Если Магомет не идет к горе, то гора приходит к Магомету и рожает ему мышь. Потому что человек человеку – отец, сын и дух святой. Давай бумагу, где подписать, – не переставая улыбаться своим видениям, сказал я. – Спасибо, папочка. До свидания, брательник, не забывай, что тараканы живут только в теплых местах. До свидания, мама, и перестань постоянно падать в обморок, это у новых русских сейчас не модно.

Ну их к черту. За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Тем более что если один из этих зайцев – ты сам.

Вот мой дом.

Вот моя собака.

Вот мой Бог.

ПОСТ-СТОП-МОДЕРН:

…По сложившемуся обычаю, отцеубийцу Эмпирия бросили в Тибр, зашив его в одном мешке со змеей, петухом и собакой. Но он не погиб и вышел из реки живым. Что-то в пространстве и времени дало сбой, произошло чудо.

Однако, по легенде, отцеубийца вышел из воды другим существом, чудовищем, объединившим в своем теле змею, петуха и собаку.

Так что еще задолго до христианства, в пятом тысячелетии до нашей эры, уже существовала легенда об Антихристе.

БУДДА – ДАЛЕКО, БУДДА – РЯДОМ!

Благодаря связям и стараниям отца, хотевшего, чтобы мы с братом ни в чем не отставали от времени, первый компьютер у нас появился тогда, когда другие мои мажорные школьные друзья только научились играть в шашки, и то в Чапаева.

Где-то через месяц после введения в России первой кэгэбэшной интернетовской сети я уже общался с английскими и американскими поклонниками Игги Попа, «Дорз», «Секс Пистолз», «Джем», «Клэш» и прочих групп, которые тогда слушала только продвинутая молодежь.

Года через два-три, когда я учился в старших классах, мне удалось взломать коды одной из военных организаций США, и я был принят в международную хакерскую элиту. Мое новое имя тогда было Гематома.

Английский язык я знал, пожалуй, лучше нашей школьной учительницы, ибо вырос буквально на руках всевозможных репетиторов. В десятом классе (а тогда самый старший класс был десятый) за отличную учебу меня отправили по линии культурного обмена на три летних месяца в Штаты. Отец мог устроить так, что я в конце концов остался бы за бугром учиться, а потом там бы и работал. У меня были реальные шансы.

Но я и трех месяцев не смог прожить среди этих суперменов супердержавы, у которых вместо башки и сердца – компьютеры и автоответчики.

По русскому великому и могучему говнецу я заскучал. Я ведь уже тогда знал, что любить и ненавидеть нужно всей душой, до хруста костей и зубовного скрежета, забывая о кислотно-щелочном балансе и уровне гемоглобина в крови. И только так. Все остальное – Голливуд.

Отец не понял, почему я не захотел делать карьеру, как все прочие отпрыски советских графов и баронов. Не понял и отказался от меня в пользу выросшего уже на капиталистической мудрости младшего брата.

Никакого груза ответственности. Назло отцу формулировал я юношеские максимы. В жизни и творчестве нужна легкая походка.

Я никогда не буду посередине, дорогой папочка! В середине тесно, черт возьми, тут у вас мало места! Я всегда буду с краю, крайним. Там простор и много свежего воздуха.

Скажу больше, дорогой мой папик, и героическая биография человеку не нужна. На кой черт! Каждый волен придумать себе такую жизнь, какая ему больше нравится.

Свои замечания и предложения по этому поводу присылайте по адресу: Москва, Центральное телевидение, передача «Спокойной ночи, крепыши!», Хрюше или Степаше, в их отсутствие – Тунику, Алику или Наркоше.

Да, кстати, чуть не забыл. Нужно объяснить еще вот что.

Мое хакерское имя Гематома появилось в результате простой ошибки. Вообще-то, изначально, мне было присвоено имя Гаутама. Но кто-то из нерадивых хакеров переврал кличку, перепутал буквы, и пошла гулять по Интернету Гематома – не остановишь! Так что вообще-то мое хакерское имя Гаутама. То есть Будда-Гаутама.

КУПИПРОДАЙ? БЕРИДАРЮ!

У меня душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получил уже полицейские выговоры. Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом! Весело, нечего сказать.

Пушкин в письме

к Наталье Николаевне,

18 мая 1836 года

Я – журналист по призванию, и мне сладостны все эти толки в типографии о сверстывании и т.п.

Брюсов. Дневники, Москва, 1927 год

Пора объясниться, впрочем. Со мною вот что стряслось: вы, конечно, будете смеяться, но я пошел служить в ежедневную газету.

Вообще издание газеты – занятие вполне аморальное, род предательства и ренегатства, как раз для булгариных.

Николай Климонтович.

«Последняя газета»

Журналистика – это когда сообщают: «Лорд Джон умер», – людям, которые и не знали, что Лорд Джон жил.

Г. К Честертон, 1914 год

Фактоиды – это факты, которых не существовало, пока о них не написали газеты или журналы.

Норман Мейлер

…Брюсов выволок меня из газетной трясины, приобщил меня каждым днем к большой литературе…

Корней Чуковский. «Воспоминания», 1940 год

…Он понемногу втянулся в журналистику – занятие, которое кратко, но очень точно можно определить как унизительнейший вид унизительнейшего порока – умственную проституцию. Сходство этого вида с другим, менее достойным порицания, бросается в глаза. Родство в положении тех и других становится еще разительней, если вспомнить, что, занимаясь этим ремеслом физически, вы прикидываетесь модисткой либо массажисткой; а занимаясь тем же ремеслом умственно, вы выдаете себя за поэта или ученого знатока в какой-нибудь области… В обоих случаях от вас требуется чрезвычайная изворотливость. И в обоих случаях неуместны и даже гибельны честность, скромность и независимый характер.

Ричард Олдингтон. «Смерть героя»

О журналистах замечательно высказался Форд: «Честный газетчик продается один раз». Тем не менее я считаю это высказывание идеалистическим. В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины и даже барахолка.

Сергей Довлатов. «Компромисс»

Черт подери, лучше умереть от хорошей болезни, чем медленно сдыхать в паршивой газетенке, с виноградником в жопе и с отлетающими от штанов пуговицами.

Генри Миллер. «Тропик Рака»

Поэт и журналист по-разному понимают новость. Меня тянет пройти по самой кромке жанра, поставить самого себя в недоумение. Нарушить жанровую границу. А нарушитель должен быть готов к наказанию.

Игорь Померанцев. «Литературная газета», № 40 за 1998 год

…Достоевский, доведенный до отчаяния своим безденежьем и литературной поденщиной, писал: «…и после того у меня требуют художественности, чистоты поэзии, без напряжения, без угара и указывают на Тургенева, Гончарова! Пусть посмотрят, в каком положении я работаю!»

Юрий Кувалдин. «Поле битвы – Достоевский»

А где же тут я?

На каждой своей написанной в муках творчества газетной статье я мог бы прибить табличку:

«Здесь должно было появиться, но не появилось мое новое стихотворение».

Теперь и я служу сиюминутному, кручу жернова газетных хроник. Поневоле, как кто-то в этом романе уже говорил, приходится держать руку на пульсе времени, а ногу – на горле собственной песни.

Работа в газете? Попробуйте, каково это каждый день продавать душу дьяволу, чтобы потом, вечером, вымаливать ее хотя бы на несколько часов назад (для семьи или настоящей работы), чтобы утром вновь продавать ее дьяволу, воняющему типографской краской!

В борьбе с самим собой всегда побеждает кто-то третий.

Г. Б. «Дневник одного персонажа»

Вечность состоит из тысячелетий, тысячелетия из веков, века из годов, года из месяцев, месяцы из дней, дни из часов, часы из минут, минуты из секунд, секунды из мгновений. А мгновения состоят из вечности.

ЧЕРНЫЙ ВХОД В СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ

Это случилось во время какого-то халявного столичного празднества, когда голытьба вроде меня, за неимением денег на более крутые развлечения, шляется по Москве и глазеет на всевозможные бесплатные представления. В тот день мой друг Петя пошел на митинг, друг Митя пошел на петтинг, а я решил сходить на путтинг: ожидалось живое выступление нового президента России.

Передо мной шли два юных демократа и несли растяжку:

«Можно заменить батарейки, но нельзя заменить Путина!»

А какой-то дядька в косоворотке и с бородой а-ля Солженицын раздвигал встречных коряво написанным гуашью плакатом:

«Путин! Брось Америку через бедро!»

Бутылка «Зверобоя» во внутреннем кармане моей косухи при ходьбе стучалась прямо в сердце.

Просилась внутрь.

Понятно, сердечные дела. Ненадолго свернул в переулок. Пришлось впустить.

Я шел в общем потоке по старому Арбату и возле одного из многочисленных здесь антикварных магазинов, где в витрине была выставлена небольшая (но, похоже, подлинная, не новодел) скульптура пляшущего Шивы, с удивлением увидел странно одетого даже для Москвы нищего.

Он был явно не в себе. Да, скорее всего, он был не в себе, а в Боге. Это был классический тип убогого, известный мне по русской живописи и литературе. Лицом он напоминал суриковского юродивого на картине «Боярыня Морозова», того, который, полураздетый, сидит прямо на снегу.

На голове этого арбатского персонажа, несмотря на августовскую жару, была армейская зимняя шапка-ушанка, из-под которой выбивался крысиный хвостик сальной грязной косички. Пышные пушкинские бакенбарды и рваный восточный халат, из многочисленных дыр которого торчала вата. А разобрать, где был естественный цветной узор, а где жуткие грязевые разводы, не смог бы, наверное, уже никто. Халат этот был явно надет на голое тело и подпоясан солдатским ремнем с латунной пряжкой. На голых ногах у нищего я разглядел истертые армейские сапоги. Закрыв глаза, он что-то напевал себе под нос, периодически подыгрывая на комузе. Перед ним стоял детский ночной горшок с цветочками на боку, и прохожие охотно бросали туда мелочь.

Я был не единственный, кто на секунду остановился перед этим живописным нищим. И главное – ни патрулирующая улицу милиция, ни ресторанные вышибалы даже не пытались прогнать сумасшедшего, как будто не замечали его. Они словно проходили сквозь него, как сквозь воздух, – так ловко он научился не привлекать к себе внимания силовиков.

«Может быть, это какой-нибудь нанятый в рекламных целях профессиональный артист?» – подумал я. Лицо его мне вроде бы показалось знакомым, как бы постаревший актер Петренко в роли Гришки Распутина.

В тот момент, когда я полез в карман за мелочью нищий будто бы очнулся, резко открыл глаза, с неожиданной для него прыткостью поймал мою правую руку и, пока я ошалело соображал, что происходит, скороговоркой выпалил:

– Встречаюсь с ним – и не вижу лица его, следую за ним – и не вижу спины его…

Я инстинктивно пытался выдернуть руку из его цепких костлявых пальцев, он сунул мне что-то в ладонь, поднес свое морщинистое, черное от загара, небритое лицо к моему и почти прошептал:

– Встретишь Будду – ликвидируй его начисто.

Сказав это, он ловко и быстро наклонился, поднял свой ночной горшок, наполовину заполненный мелочью, и скрылся в арбатском людском потоке. Плохо соображая, что со мной произошло, и продолжая думать, что меня разыграли в честь праздника, я разжал ладонь. На ней лежала серебряная пуговица. Не поверите, но пуговица была с нашим древним родовым гербом и с девизом по кругу:

«Знание – сила, незнание – власть!»

СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

Янис Фортиш по кличке Крыса выходил под руку с Асей-Длинноножкой из ночного ресторана «Турецкий Берег», где он отмечал с братвой свое сорокапятилетие, когда мимо него на огромной скорости промчался черный джип невиданной в городе марки с тонированными стеклами.

Поравнявшись с Янисом и его телохранителями, джип на секунду притормозил, передняя дверка открылась и к ногам уголовного авторитета шлепнулась большая, просто огромная дохлая крыса. Джип мгновенно растворился в ночной тьме.

Ася взвизгнула и спряталась за спину Яниса. Янис и его братва наклонились над этим странным подарком.

К хвосту крысы была привязана черная траурная ленточка с надписью:

«СКОРБИМ ПО УСОПШЕМУ».

Янис не мог не знать, что такие подарки означают.

– Вычислю, кто так прикололся, – грохну на месте, – не сдержался он, отшвырнул крысу ногой, сел с Асей в свой цвета «металлик» «мерседес». Водила нажал на газ.

А утром следующего дня, когда Крыса с Асей еще спали на огромном траходроме в своем загородном двухэтажном доме, ему позвонил по сотовому человек номер два в их команде, Сережа по кличке Хунта.

– Ты офигел! Посмотри на часы, меня еще после вчерашнего плющит, а ты уже напрягаешь. Перезвони, – сонно пробубнил Янис.

– Не могу, блин, – рискнул вызвать на себя гнев авторитета Хунта. – В порту нашу «БМВуху» нашли. Вся изрешечена из автоматов. Менты по радио и телеку уже передают, что стреляли из «Узи» и «Скорпионов». Включи ящик, Янис, не будь лохом.

– Кто был в тачке из наших? – переспросил Крыса, уже соскочив с кровати и пытаясь найти свои брюки.

– Четверо: Копыто, Сопля, Веня Длинный и Слава Сторож…

– Суки! – заорал Крыса. – Это же лучшие бойцы! Где я еще найду таких пацанов?! Кто, кто, кто их?! – бестолково орал в мобильник Крыса.

– Не знаю, – честно признался Хунта. – Но поработали профи. Наши менты говорят – чисто, никаких следов. Даже гильзы с собой забрали.

– Зачем им гильзы… – тупо проговорил Янис и вдруг опомнился: – А что с товаром? Наркота, наркота, мать твою, где?!

– Тю-тю товар. Видимо, забрали те, кто замочил пацанов…

– Кто же это, кто же это высунулся, а? Суки, педерасты, бляди, кто же это, а?! – опять принялся орать Крыса, отшвырнув ногой от себя брюки и сев на кровать. – Я же предупреждал – не выстебывайтесь, будьте ко всему готовы. Довыделывались! Но кто же это высунулся, а, кто?.. Встретимся в конторе. Собери братву, – сказал Янис Хунте и отключил свой сотовый.

– Что случилось? – спросила ничего не понявшая спросонья Ася.

– Ничего, – буркнул быстро одевающийся Янис Фортиш. – Просто кто-то решил перегрызть мне глотку. Будь проклята эта собачья жизнь!

«Если конкурента нельзя отодвинуть, то его можно закопать», – этот афоризм молва приписывает Янису-Крысе.

БУТАФОРИЯ ВСЕГДА ПОБЕЖДАЕТ РЕАЛЬНОСТЬ

Янис-Крыса приехал в свой легальный офис вместе с Асей через сорок минут. Ася была невыспавшаяся и злая, ко всему прочему утром у нее началась менструация. И теперь она беспрестанно курила, нервно ходила по конторе, то садилась в кресло, то вновь подходила к окну с жалюзи.

За окном, выходящим на площадь Октября, настоящий индийский слон, который работает на простых пальчиковых батарейках, хоботом щекотал в паху у памятника Ленину. Памятнику Владимиру Ильичу, видимо, это нравилось, и он щурился от удовольствия, улыбаясь своей знаменитой гагаринской улыбкой.

– Не мельтеши, Ася, сядь, мать твою, без тебя голова болит. – Крыса сидел за своим столом, небритый, в стильных черных очках на глазах.

– Не хотел, блин, тебе говорить по телефону, Янис, – Хунта делает приличествующую моменту паузу. – Один мужичок видел там, где замочили наших пацанов, человечка, очень похожего на Кадыка Рыгалова. Буквально как две капли… Он приехал туда на крутом джипе. В нашей дыре нет джипов такой породы, это верняк. Огромный черный джип с тонированными стеклами. Бля буду, но, по описанию, это та самая тачка, из которой тебе вчера подбросили под ноги дохлую крысу!

Последнее предложение Хунта выпалил уже скороговоркой и тут же нервно сел в кресло, одновременно вытирая выступившие на лбу капельки пота.

– А что за мужик, может, он ничего и не видел, а просто сука ментовская, подсадная? – спросил Хунту кто-то из присутствующих на сходке бандитов.

– Сторож одного из припортовых складов. Я его предупредил, что если он нас наколол, то мы его так отделаем, что он свою требуху через рот выплюнет.

Помолчали.

– Я думаю, Янис, Рыгалову надо предъявить, – прервал молчание Хунта. – Пусть объяснит ситуевину.

ПОСТ-СТОП-МОДЕРН:

Мой друг М., начинающий писатель, всю жизнь только и делал, что нырял в книги как в омут с головой.

Нырнет в Жуковского, вынырнет – в Пушкине, нырнет в Пушкина Александра Сергеевича, вынырнет – в Гоголе, стало быть, уже Николае Васильевиче, нырнет в Гоголя, вынырнет – в Достоевском, нырнет в Достоевского, а вынырнет где-нибудь в Чехове, нырнул в Чехова, а вынырнул в Платонове.

Нырял, нырял и где-то в Булгакове захлебнулся.

Так и остался никем. Плыть надо было самому, а не заныривать в других. «Не плыви против течения, не плыви по течению. Плыви куда хочешь».

БОЛЬШЕ ВОЗДУХА!

(Панорама города Волопуйска. Можно дать кадры кинохроники, как постепенно меняется к лучшему маленький милый провинциальный городок.)

Поздно вечером возвращаюсь из гостей. Резались в «21». Мытарь Паша Паровоз явно передергивал.

– Ты кто по гороскопу? – спокойно спросил его Семен, когда тот сдавал карты.

– Лев, – ответил Паша.

– По гороскопу ты, может быть, и Лев, но по жизни – козел.

– Если не можешь взять себя в руки – бери себя в ноги и вали отсюда, – также спокойно ответил Паша Сэму.

Началась потасовка. Было много разбитой посуды и поломанной мебели.

Я собрался было пойти домой. Но Пашины соседи, которым уже надоел вечный шум в квартире, вызвали милицию.

Честное слово, я не знал, что у него есть пистолет. А Паша, разгоряченный дракой и гашишом, с криком «Янки, гоу хоум!» открыл стрельбу по ментам прямо через дверь.

Удирали с балкона по пожарной лестнице на крышу. Оттуда через чердачный люк в соседний подъезд. В чердачной темноте я обо что-то запнулся и сильно расшиб правую коленку. Дворами выбрался к автобусной остановке.

Иду, хромаю, отряхиваю с рубашки-безрукавки голубиный помет. В душе глупая эйфория: ушел от погони, настоящий ковбой каменных джунглей!

На остановке дама бальзаковского возраста с букетом тюльпанов в руке. Пара лепестков осыпалась на асфальт.

– Мадам, – обратился я, подойдя поближе. – Это не вы лепестки теряете?

Не обиделась, оценила шутку, улыбнулась.

Я проводил ее до дома. Много ли одинокой женщине надо? Думаю, что не больше, чем одинокому мужчине.

Утром встал первым. Разбудил ее поцелуем, сказал, убирая со лба крашеную челку:

– Мы с вами во многом совпадаем.

– Да, – ответила она мне, – и где совпадаем, там получается короткое замыкание.

Паше Мытарю впаяли срок за хранение и применение незарегистрированного оружия, сопротивление сотрудникам милиции и за огнестрельное ранение одного из них.

В первую же ночь после вынесения приговора в пресс-хате его отделали так, что на волю он выйдет полностью опущенным овощем.

Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ»:

«Жительница Денвера (США) была осуждена за нанесение телесных повреждений своему мужу. Доведя его член своей лаской до полной готовности, она вдруг плеснула лаком на его интимный орган.

Несчастный не сразу спохватился, подумав, что его облили шоколадным сиропом, а когда все понял, было уже поздно. Лак не только причинил ему неимоверную боль, но и замуровал его член в состоянии вынужденной эрекции, продлившейся до хирургического вмешательства.

В оправдание обвиняемая сказала, что таким образом она отомстила мужу за постоянные измены».

ИЛЛЮЗИЯ ДВИЖЕНИЯ В РОМАНЕ

«Уважаемый Глеб Борисович!

С удовольствием прочитал Вашу подборку стихов в „Вечернем Волопуйске". Теперь, спустя несколько месяцев, набрался смелости и решил написать Вам.

Не сочтите мое письмо за лесть и притворство, за попытку таким образом попасть на страницы вашей популярной и читаемой всеми газеты. Я действительно влюблен в поэзию, пишу стихи с третьего класса и с детства старался читать всех поэтов, которые мне попадались на глаза.

Ваши затронули меня так глубоко, как никакие другие.

Я говорю совершенно искренне! Из десяти опубликованных стихов я выучил наизусть все, но с особым удовольствием зазубрил: „В лабиринтах Достоевского", „Наше время", „Ничего не получается, поколенье не встречается", „Литера", „Повтори ее имя сто раз…" и „Хрустальный башмачок".

Кроме того, я до сих пор нахожусь под впечатлением Вашего блестящего литературного эссе „Всадник, скачущий впереди", опубликованного в „Вечернем Волопуйске" в конце сентября, хотя я и не согласен со многими мыслями, высказанными в нем. Если быть совсем откровенным, именно „Всадник…" подтолкнул меня к написанию этого письма.

Глеб Борисович, вот вы пишете: „…Наркотики? Да. Наркотики,наркотики, наркотики. Ключ, открывающий заржавевшие древние двери в истинный, утраченный человечеством мир.

Там, за этими дверьми, каждый имеет реальный шанс воссоединиться с собой, стать цельной личностью. Только зачем? Ведь потом окружающий мир вас не примет. Вы превратитесь в изгоев, в наркошей, торчков, обдолбанных нефоров. Туда им и дорога, скажет среднестатистический житель нашей страны. И будет по-своему прав… Одно хорошо в наше время: можно не бояться отстать от жизни, тем более что жизни больше нет".

И далее: „Все кричат: кризис искусства, кризис искусства! Как будто не знают, что только из глубокого кризиса и может родиться что-то действительно новое и интересное… Любые перемены – это катастрофа. Поэтому к катастрофам нужно относиться спокойно, как к переменам.

Пора бы нам смириться с мыслью, что в этом мире все более или менее стоящее уже давно написано. И нам остается только правильно расставить знаки препинания. Только недалекие люди верят печатному слову. (Умные давно уже проверяют печатные слова – непечатными.) А идущим в искусство хотелось бы напомнить, что всякое истинное творчество – убивает. Вам придется отказаться от всего: от семьи, карьеры, любви, дружбы, нормального человеческого счастья. Ибо главный выбор остается в силе вот уже какое тысячелетие: либо творить, либо зарабатывать деньги…

Всех советующих вам идти в народ – посылайте к чертовой матери: нужно идти не туда, куда вас кто-то направляет, а туда, куда приглашают сами. Народу искусство не нужно. Ему нужен кусок дешевой колбасы и сериал по ТВ. Искусство для него – это мягкая бумажка, которой можно вытереть задницу. А ему под видом туалетной бумаги нужно подсунуть наждачную бумагу!..”

Наконец, последнее: „Но если кто-то, устав быть самим собой, все же решил уйти из жизни – пожалуйста. Божественная сущность человека нигде так не проявляет себя, как в дерзости давать жизнь и отнимать ее у других или у себя. Только уходя, не забудьте закрыть за собой плотнее дверь, чтобы сквозняком не унесло кого-нибудь за компанию…”

Уважаемый Глеб Борисович! Но вы же знаете, не мне вам объяснять, что…»

ДИЕТА ДЛЯ ЛЮДОЕДА

Не знаю, не знаю, чем это объяснить.

Короче, у меня есть одна просто ужасная физиологическая особенность.

Стоит мне встретить красивую девушку и подойти к ней, чтобы познакомиться, как я неудержимо начинаю… пукать. И при этом довольно громко. Ну а запах у человеческого пердежа, сами знаете, не из приятных. Вот и представьте ситуацию! И сколько ни пытался сдерживаться – получалось еще хуже. Терпишь, терпишь, а потом на какой-нибудь ее серьезный вопрос – ка-а-к пернешь!

И все. Не просто расстаемся, а враги навеки.

Мотя Строчковский, мой друг и выдающийся журналист, говорит, что это ерунда. Как всякий настоящий поэт, я просто бздю перед истинной красотой. Для больших поэтов такая реакция на прекрасное совершенно естественна.

Он, например, часто специально наедается гороха со сметаной, или молока с солеными помидорами, или копченой жирной селедки с халвой, чтобы вызвать в желудке путч. Потом, когда Мотя едет в переполненном автобусе, он начинает неудержимо, просто по-богатырски пердеть. Да такой вонью, что скандал просто неминуем.

– Молодой человек, вы что, это специально делаете? – возмущается сидящая перед ним женщина. Мотя едет стоя, и ее нос оказывается как раз на уровне его задницы.

– Ну наглец, вы только посмотрите, а?

А дышать-то в автобусе уже нечем. У кого-то начинается приступ тошноты. Поднимается неописуемый шум: где-то начинает рожать женщина, а рядом умирает пожилой мужчина. Крики, вопли, истерика!

Про то, с чего все началось, все уже забыли. Но Мотя счастлив: по его словам, таким образом он разрушает некую устойчивую, ненавистную ему социальную реальность. Эти его доводы экстремиста-пердуна меня, конечно же, мало утешают. У меня из-за такой физиологической особенности организма долгое время не складывалась личная жизнь. И ни диеты, ни народные средства не помогают. Нервное это у меня, что ли?

Сегодня Мотя принес мне вырезку из какой-то бульварной газетенки. Заметка называлась «Унесенные ветром».

«Несколько лет назад в одном ирландском городке в графстве Оффали случился пожар в коровнике. Прибывшим на место происшествия полицейским не составило труда выяснить причину возгорания.

Виновником пожара оказался хозяин коровника, который шутки ради поднес зажженную спичку к траектории отхождения собственных кишечных газов. В результате произошел взрыв, воспламенился стог сена, а через несколько минут вся постройка была в огне».

Вообще-то Строчковский по-настоящему талантливый журналист, хоть и может написать в горячке работы фразу типа: «Мужчина получил травму головы нижних конечностей», а в разговоре с очаровательной практиканточкой выдать: «Детка, надеюсь, что сегодня ночью ты разрешишь мне потрогать титьки твоих грудей?»

Его злопыхатели говорят, что он когда-то объелся немытых плодов свободы, и с тех пор его прохватил неудержимый словесный понос. Но это не так. Он настоящая «килька пера», а это звание к чему-то да обязывает.

Как-то, например, Моте дали задание взять интервью у очень капризной знаменитости. Звезда отличалась строптивым нравом и неразговорчивостью. Накануне Строчковский позвонил в редакцию ответсекретарю и попросил, чтобы ему оставили место в текущем номере, а утром он привезет готовое интервью.

Так оно и вышло.

Он позвонил этой рок-звездюлине. «Да. Нет. До свидания», – сказала ему звездюлька и положила трубку.

А на следующий день Мотя Строчковский принес великолепный очерк с элементами интервью об этой самой знаменитости. Материал получился в меру остроумный, в меру аналитичный. Парадокс, но Строчковский не наврал в нем ни единого слова: весь материал держался на этих словах: «да», «нет» и «до свидания».

В другой раз он сделал сенсационный очерк из двух строчек милицейского протокола:

«Убийство гражданки Крыловой. Вещественные доказательства: стакан, две пустые бутылки из-под водки».

«Выпили – схватились за ножи, – так начиналась его криминальная эпохалка. – Сюжет классической русской драмы».

На летучке материал получил «красную доску» и повышенный гонорар. Строчковский запил на две недели. В воспитательных целях он был уволен из редакции и переведен на договор.

– От морального до аморального одна буква, – любит повторять наш редактор Нестор Иванович Вскипин. – А последствий от этой буквы – на целые тома.

Сегодня в конце летучки он потребовал, чтобы Мотя остался у него в кабинете. Нестор Иванович явно был настроен на красно-белый террор.

А ситуация, в общем-то, была анекдотическая.

В тот злополучный день Вскипин принимал у себя знатных гостей. И надо же было так совпасть, но Мотя в этот день тоже принимал (правда, кое-что внутрь). Вместо закуски у него было полдюжины темного пива. И вот Мотя напринимался так, что начисто забыл номер кода редакционного туалета. Шатаясь, он вышел из своего кабинета и пошел эхом ходить по коридорам. И не долго думая пристроился поссать в ближайшие на этаже кустики. А этаж-то был редакторский. А кустиками-то оказался любимый фикус редактора, стоящий возле приемной. И в самый-то разгар Мотиного мочеиспускания дверь кабинета редактора отворилась, и оттуда чуть ли не под ручку выходят наш редактор, мэр Волопуйска с замами и помощниками и прокурор города. А Мотя-то в это время все еще ссыт и остановиться от страха не может. Причем ссыт он уже на ботинки мэра, повернувшись к нему всем своим красно-квадратным лицом… Немая сцена, и только тихое журчание…

«Строчковский, после вчерашнего инцидента вы сложились на моих глазах как личность! Что, правда-матка глаза режет? Вон, вон, вон!» – орет Нестор Махно на Мотю так, что этажом выше в кабинетах дребезжат стекла.

И Мотю в очередной раз вывели сначала из кабинета, а потом за штат.

– Не помню кто сказал, что в России, кроме дураков и дорог, есть еще одна беда: дураки, указывающие, какой дорогой идти! – Мотя уверяет, что это он крикнул в лицо Вскипину. Не знаю, свидетелей его подвига нет. Как, впрочем, и большинства подвигов в этом мире.

«После разговора со Строчковским у меня упало настроение и другие части тела», – держась за сердце, жалуется Нестор Иванович своей секретарше, которая в таких случаях отпаивает его валерьянкой в коньяке.

После летучки, как обычно, мы сидим с Мотей в моем кабинете. Пьем чай, курим.

Звонок (какой-то колхозник ошибся номером):

– Сынки, отруби есть?

– Приезжай, дядя, отрубим, – затягиваясь сигареткой, мрачно шутит Строчковский и рассказывает свою очередную криминальную историю, над которой он сейчас якобы работает:

– Поступал он так. Снимал себе ебаря в ночном клубе для геев. Они шли на какую-нибудь заброшенную стройку. Спускал штаны, как полагается, загибался, раздвигал ягодицы, а тот с радостью вонзал в его дупло свой дротик. А в самый момент оргазма, когда молодой жеребец должен был вот-вот кончить, этот маньяк – раз! – вжик! – опасной бритвой ловко отрезал его эрегированный дырокол, который, естественно, оставался у него в жопе. Активный воет от боли, валится на землю, вместо болта – фонтан крови. Пассивный быстренько вытряхивает на умирающего свою сперму, придерживая пальчиками отрезанный хуй в своей дырке. Затем добивает парнишку: той же бритвой перерезает ему горло и уходит. Натягивает штаны, садится с болтом в заднице на свою иномарку и спокойно едет домой. Когда его задержали менты, на допросе он уверял, что это все давало ему потрясающее ощущение заполненности, цельности и полноты жизни.

– Будешь писать?

– А? Не знаю, наверное нет. Боюсь, что я не смогу правильно расставить акценты, мне все больше начинает казаться, что в чем-то этот пидор был прав.

– Ну ты даешь, Мотя! Что за рифма – «кровь-любовь»? Кровь в сочетании с сексом – это невыносимо. Это вызывает отвращение. Здесь мне маркиз де Сад совершенно непонятен.

– Все существа рождены одинокими и не нуждаются друг в друге. Это, между прочим, тоже маркиз де Сад, – заканчивает разговор Строчковский.

РУССКОЕ ПОРНО

Вечером мы с Сэмом пошли на открытие юбилейной выставки. В центральном выставочном зале Волопуйска отмечали 75-летие творческой деятельности ветерана холодной войны, заслуженного художника НКВД Харитона Хуинова. Была халявная выпивка (за счет чекистов: видимо, у кого-то конфисковали), бутерброды с икрой, фрукты и коробки шоколадных конфет «Ассорти» – «сладкая» память о жертвах ЧК-НКВД-ГПУ-КГБ-ФСБ КПСС.

Оттуда мы незаметно сбежали на полуподпольную квартирную презентацию книги мемуаров местного диссидента К. Енешина «Красные, белые, коричневые, голубые». Был ячменный кофе и домашние соленые сухарики из черного хлеба «по-колымски». Скорбно потупив очи, мы с Сэмом прослушали лекцию о том, как диссиденты во главе с академиком А. Д. Сахаровым спасли Россию от красно-коричневой чумы. Затем сидели на маленькой кухне квартиры-хрущевки, в которой 20 лет одиноко жил и боролся с системой Енешин, и пели под гитару песни А. Галича, В. Высоцкого, Б. Окуджавы.

– Мы добились не свободы, а одиночества, так же как булгаковский Мастер получил не свет, но покой, – вещал Енешин. – Есть геройство в понимании Эдуарда Лимонова, или, например, как его понимал Юкио Мисима, а есть геройство Александра Матросова, легшего на фашистскую амбразуру.

Я слушал Енешина и понимал, что если вот эти люди скинули коммунистов (освободив место для новых русских хамов), то это ведь полный пиздец, а? Вот что теперь до конца дней будет мучить мое невезучее поколение 85-го года: а не лоханулась ли тогда вся страна в выборе нашего будущего? Горби, Беня Эльцын – хер с ними, но вдруг все это произошло потому, что мир завидовал нам, нашему пути, нашему какому-никакому социализму? И хули? Что если кучка вот таких Енешиных при поддержке толпы деклассов, таких же, какие уже были в 1917-м, свалили великую империю? А может, до коммунизма (хотя бы и китайского) нас отделяло всего-то пятьдесят лет? Что это в масштабах вселенной? А Россия опять проебала свой (и наш с вами) шанс.

После диссидентской кухни Енешина, выбираясь поздно вечером с его окраины по незнакомым пятиэтажным кварталам, угодили ненароком в жуткие трущобы. Я было запаниковал, но Семен заставил меня взять себя в руки, сказав, что наш с ним круг слишком тесен и поэтому мы страшно далеки от народа.

…В какой-то котельной (или это было в теплотрассе?) пили с бомжами технический спирт. Хотя, может быть, это было сначала там, потом там.

Перед этим наш проводник по кругам городского ада насобирал в мусорных бачках закуску. «Богато жить стали», – искренне удивлялся он, выуживая из мусорки то просроченную банку консервов, то подгнившие фрукты, то полбулки заплесневелого, черствого хлеба. Я тоже ел и пил эту дрянь. Смутно помню, что мне, как гнилому интеллигенту, было до слез стыдно и обидно за их несостоявшуюся, погибшую жизнь.

– Канделябры, – без конца повторял одно только это слово горбатый бомж, как две капли воды похожий на Тулуз-Лотрека. – Канделябры, канделябр-бр-ы-ы…

Другой бомжара, у которого на голой груди была татуировка «Старость – не радость, молодость – не жизнь», перочинным ножиком выковыривал что-то из-под грязных ногтей и тут же слизывал.

Уж не помню, кто из этих падших интеллектуалов привел в сраный гадюшник глухонемую проститутку, которая сунула нам под нос картонку с корявыми буквами:

«Сосаю член за 20 рублей. Нечем кормить детей. Таня».

Она была такая грязная и распространяла вокруг себя такую вонь неподмытого уличного блуда, что мы с Семеном не решились ответить на столь лестное предложение. Просто дали ей какую-то мелочь.

А двое бомжиков – те ничего, оказались не из гордых.

Горбатый бомж, похожий на Тулуз-Лотрека, и другой, с корявой татуировкой на груди, завели ее за печь в котельной (или это были все-таки трубы в теплотрассе?) и долго там с ней сопели, приглушенно приговаривая: «Ну давай, сука, давай, нет, теперь, сука, не так, а вот так…» Эх городская дурочка, господня дудочка…

Получилось, что мы заплатили за их удовольствие. Нет, нам не жалко. Главное, чтобы народу было хорошо.

Короче, большой бэмс и наша маленькая сексуальная революция.

«Сначала надо накопить много грязи, а уже потом из грязи лезть в князи», – втюхивал мне на протяжении этой кошмарной ночи свою очередную гениальную максиму Сэм.

Уже дома, проснувшись далеко после полудня и дико мучаясь с похмелья (никогда не пейте с бомжами технический спирт – козленочками станете!), я безрезультатно пытался вспомнить, кого же эта глухонемая проститутка мне напоминает?

И когда я наконец-то спасся, нахлебавшись хлорированной воды прямо из-под крана, меня пронзила кошмарная, абсурдная мысль. Если бы тогда, в моем далеком детстве, моя соседка, глухонемая девочка Таня, осталась бы жива, внешне (зуб даю!) она как две капли воды была бы похожа на эту опустившуюся женщину!

Я так испугался своих мыслей, что, свалившись на диван, снова забылся пьяными кошмарами.

…Обычно, когда я просыпаюсь после ночных безумных похождений, мне приходит в голову одна и та же мысль: «Почему люди не летают? Почему люди не летают, как птицы?»

Сейчас бы взмахнул крылами, крепко зажав в лапках авоську, и спикировал соколом на пивной ларек – в горле сушняк, голова большая и мягкая.

Хорошо бы все-таки холодненького пивка!

«Какое же у нас, блин, все-таки негармоничное время! – зло думал я, продолжая отлеживаться на диване. – Гормоны у народа бродят, а вот гармония – нет».

«…Глеб Борисович!

Как вы не можете понять, что если это так, то вся моя жизнь, все мои надежды на будущее пошли насмарку! Своим „Всадником, скачущим впереди” вы не оставляете никакого шанса ни мне, ни другим начинающим…»

Пятнадцать страниц такой истерии.

Ко всему прочему к письму была приложена внушительная пачка аккуратно напечатанных на машинке стихотворений.

Стихи были ужасно подражательными, надуманными и выспренними, лишенными какой-либо творческой индивидуальности. От них за версту несло девятнадцатым веком, В. Бенедиктовым, С. Надсоном, плохо переваренным Апухтиным и поздним Фетом. Я показал письмо и стихи Семену.

– Пока ничего конкретного об этом юноше сказать нельзя. Стихи никуда не годны. Но ведь ему всего-то девятнадцать лет.

– И для своих девятнадцати он пишет лучше, чем я писал в его годы.

– Да ты и сейчас пишешь так себе, – попытался сострить Семен. – Но не в этом суть. В его письме есть энергия и страсть, это живой человек, а не законченный литературный персонаж, филологический макет. Поиграй с ним в кошки-мышки, в вашим-нашим, в я не я и жопа не моя. Авось лет через пять из него и получится что-нибудь стоящее.

ОТ ХИППИ ДО ЯППИ

Вчера меня отправили писать репортаж о каком-то говенном конкурсе художественной самодеятельности. В умении петь и танцевать соревновались коммунальные хозяйства города Волопуйска.

В буфете было просроченное кислое пиво. Я бы умер от тоски и безысходности, если бы совершенно неожиданно не встретил там Клима Вадимова, старинного дружка, который, оказывается, подвизался вести светскую хронику на местной независимой телекомпании НТА. Воистину историческая встреча!

Последний раз я его видел года два назад. Интереснейший персонаж, этот Клим Вадимов! Когда-то он косил под хиппи, ходил в потертой косухе, драных джинсах, с козлиной бородой и с длинными немытыми волосами, заплетенными сзади в косичку. Среди волопуйской молодежи он получил скандальную известность в середине 80-х как один из главных участников и организаторов полуподпольной фотохудожественной выставки «Ближе к телу!».

Честно признаться, выставка была так себе. Но обилие сфотографированных и нарисованных обнаженных женских тел вызвало недовольство со стороны комсомольско-партийных бонз последних лет правления КПСС.

Комсомольские вожаки с милицией гонялись за Климом по Волопуйску, чтобы привлечь его к уголовной ответственности за аморализм и безнравственность. Слава богу, времена уже были не те: из Москвы пришло указание «не трогать этих убогих, они сами вымрут или сьебут на Запад».

Ан нет! Вымерли как раз коммунистические динозавры, а Клим Вадимов – вот он, в моих объятиях, живее всех живых!

А поворотись-ка, Клим! Экий ты стал теперь – настоящий яппи. Вот так, учись, дядя: от хиппи до яппи – один визит в парикмахерскую!

Вадимов только что переехал на новую квартиру, снятую для него руководством НТА, и предложил немедленно отпраздновать нашу встречу, объединив ее с новосельем.

Собралось десятка полтора местных интеллектуалов, в основном мужского пола. Тут были эстеты в драных, несвежих носках, от которых за версту несло козлом и перепрелым потом, стареющие провинциальные художники-авангардисты, те самые безнадежные неудачники, изучавшие когда-то мировую культуру по плохим иллюстрациям в пропагандистских брошюрках советского периода. Поэты в прозаики, не опубликовавшие за свою жизнь ни одной строчки, заигравшиеся в юности в непризнанных гениев: для них имидж стал дороже самого творчества.

Народу было много, а денег, как всегда, мало. Решили сэкономить на закуске: взяли в проверенном коммерческом ларьке несколько литров питьевого спирта и на запивку – темное пиво. Нам предстоял ночной заплыв в спирту на время до берегов Австралии и, кроме того, сельская спартакиада – кто дальше глотнет «колеса».

Из мебели в квартире у Клима только грязный, в желтых разводах, матрас и две колченогих табуретки. Есть, правда, новый холодильник. Но в нем пока хранятся старые подшивки журнала «Иностранная литература» (с 1986 года). На одной из стен – несколько самодельных полок из необструганных досок. И все это завалено красками, холстами, бумагой, альбомами по искусству, книгами, компакт-дисками, аудио– и видеокассетами. Все видимое пространство увешано картинами, заставлено небольшими скульптурами. Кстати, будем справедливы, довольно известных российских художников-авангардистов, в большинстве своем покойных. (К. Вадимов умел торговаться и обычно скупал эти работы за бесценок у вдов или у равнодушных к творчеству своего родственника наследников.)

Нам было что вспомнить, что рассказать друг другу. Слушали старые записи Б. Г., «Чайфа», «Наутилуса», «АукцЫона», «Агаты Кристи», «Крематория», «Кино» и даже Егора Летова. Курили травку, спорили до хрипоты о стремительно поднятых (со дна масскульта) мутной волной русского постмодерна В. Пелевине (тряпочный Кастанеда для бедных), литературном ди-джее В. Сорокине (затопившем остатки советской литературы мочой, калом, кровью и спермой), Б. Акунине («поваренные» исторические детективы, в которых нет ни истории, ни детектива), о мачо, который не плачет, Илье Стагoffe (потерявшемся в своих бесчисленных ремиксах и римейках, как иголка в стоге сена).

Помню я, раздвигая темно-коричневую стеклянную заводь пустых пивных бутылок, пробрался к Климу Вадимову, который рушил на пол стопки компакт-дисков, пытаясь найти что-то для всех нас очень важное, обнял его за плечи и сказал:

– Клим, ты думаешь, это ты делаешь карьеру? Нет, это карьера делает тебя…

На что Клим спокойно мне ответил:

– Успокойся, чувак. Пока у меня есть ощущение нереальности этого мира – я жив. А вот когда я окончательно уверюсь, что этот мир настоящий – тогда и приходи ко мне на похороны.

И после хорошей затяжки травкой добавил:

– Чем сложнее твой внутренний мир – тем проще ты должен быть внешне. Не привлекай к себе внимания, будь как все, иди на компромисс, если хочешь сохранить и реализовать то, что дано тебе Богом. Единственное, что от тебя требуется, – это сохранить свой дар. С тебя потом спросят только за это…

В этот вечер встречи «для тех, кому за тридцать» в мой ослабленный журналистикой организм было влито столько алкоголя, что я боялся самовоспламениться.

– Абсурд какой-то, – думал я в туалете, расстегивая ширинку непослушными пальцами. – Пьешь крепкие напитки – а становишься слабым. Пьешь слабые напитки – остаешься крепким…

Наконец ширинка поддалась, но в тот момент, когда я достал свой шланг и приступил к мочеиспусканию, он вновь соскользнул ко мне в штаны.

«Резинка на трусах слишком тугая», – тупо подумал я, ощутив неприятную сырость в штанах.

Воистину, что у трезвого на уме, то у пьяного в штанах. В конце концов я надрался у Клима, как настоящий декадент, до полного упадничества на пол. Меня положили спать на какую-то антикварную циновку на балконе, прикрыв, как истинного журналиста, старой подшивкой газет.

Проснулся я раньше всех. Поташнивало. Нашел на кухне полбутылки недопитого пива. Осторожно, чтобы не наступить на спящих вповалку на полу падших интеллектуалов, вышел на улицу.

Выпил пиво и, пошатываясь, потом еще долго искал себя в городской толпе. У кого ни спрошу – никто не видел.

На перекрестке засмотрелся на женские коленки и чуть было не попал под трамвай. Добрался до дому. Одна мысль о лифте вызвала приступ дурноты. Глубже дышал носом и думал о постороннем.

Позвонил на работу, попросил начальницу отдела отмазать меня перед редактором. Пообещал ей завтра, с ранья – кровь из носу! – принести уже готовый репортаж о конкурсе художественной самодеятельности среди коммунальщиков города Волопуйска. (Каюсь, соврал, не написал оттуда ни строчки.)

Проснувшись, никак не мог сообразить, вечер ли это сегодняшнего дня, или уже утро завтрашнего.

Сколько раз я себе говорил: нельзя мешать водку с пивом. Сколько раз! И все равно. А потом голова раскалывается на множество неравных кусков, и что же внутри?

Ничего! Мерзость запустения. Пустота и сквозняки по извилинам.

Сегодня, после тяжелой трудовой газетной вахты, чтобы хоть как-то реабилитироваться перед своей безнадежно больной совестью, несмотря на то что меня весь день плющило, бычило и кумарило, я заставил себя пойти в публичную библиотеку. Повышать, самосовершенствоваться и не позволять душе лениться.

На улице только что прошел короткий, но сильный дождик. Неожиданно выглянуло солнце, но не удержалось на небе и рухнуло прямо под колеса мчащихся по мокрому асфальту машин. Они раскатали солнце по всей дороге, и на асфальт невозможно было смотреть из-за яркого света.

«Блестящая смерть, – мрачно закончил я сочинять эту метафору, – просто блестящая смерть сегодняшнего солнца».

В троллейбусе два подростка громко спорят:

– Вот смотри, по понятиям ведь человек может быть правильным, а по жизни – упертым, – говорит один.

– Нет, не может, – возражает другой, – пидор разве может стать вором в законе?

– Конечно может. Здесь смотря какой закон и по каким понятиям живут воры.

– Тогда это уже не воры, а беспредельщики. А закон, если он закон, никто не изменит.

На светофоре остановилась крутая японская иномарка, вся по самые стекла густо забрызганная уличной грязью. На одном ее боку какой-то шутник пальцем вывел:

«Хочу домой, в Японию!»

А когда она нас подрезала, я успел разглядеть на другом ее боку:

«Помой меня, я вся чешусь!»

Я вышел из троллейбуса, и он тут же превратился в тыкву, водитель троллейбуса – в жабу, а все пассажиры – в серых мышек.

Часы на Луне пробили полночь…

ВОЗМОЖНЫ ВАРИАНТЫ

В библиотеке, дожидаясь заказа, встретил Хорхе Луиса Борхеса. Со дня своей смерти он практически не изменился… Только кожа на корешке немного потерлась.

От нечего делать взялся пролистывать «Историю русской литературы конца XIX – начала XX века». И так увлекся, что совершенно забыл про свой первоначальный заказ.

Валерий Брюсов (1873-1924) «Полное собрание сочинений и переводов в 25 томах» Санкт-Петербург, изд. «Сирин», 1913 г., тираж 2100 экз.

В 25-томном собрании сочинений, с комментариями и вариантами, есть что-то грустное. Брюсов еще достаточно молод, чтобы смотреть в будущее, дарить нас новыми произведениями, а не оборачиваться назад.

Д. Философов. «Расточительность», «Речь», 22 июня 1913 года

Народная тропа пройдет мимо творчества Брюсова так же, как творчество Брюсова прошло мимо народа.

В. Львов-Рогачевский. «Современник» № 8 за 1913 год

Газеты «Речь» (14 сентября 1910 г.) и «Биржевые ведомости» (2 октября 1910 г.) сообщили, что Л. Н. Толстой просил не присуждать ему Нобелевской премии, так как он вынужден будет отказаться от нее: «Отказываюсь же я потому, что убежден в безусловном вреде денег».

Из письма М. Левину, 1910 год

Умоляю разных литературных гробокопателей не искать и не печатать моих стихов и рассказов, рассеянных по разным газетам и журналам и никогда мною не введенных в издания моих книг: я многое печатал только по той бедности, в которой часто бывал. Насчет же того, что введено в издания моих книг, я делаю указания».

Завещание И. Бунина. Бунин дебютировал в печати в 1887 году стихотворением «Над могилой Надсона»

Игорь Северянин. Пролог. Эго-футуризм. Поэза грандиос. Апофезная тетрадь третьего тома. Брошюра тридцать вторая. СПб, 1911 г., 100 экз.

В библиотеке я написал моему юному поэту ответное письмо, а через неделю опубликовал еще одну не менее злую литературную статью «Подземная река», благо, редактор Нестор Иванович пока еще ко мне благоволил.

Мы встретились с Нестором Вскипиным-Махно в коридоре, когда он выходил из своего кабинета, вытирая окровавленную кавалерийскую шашку шелковым носовым платком: только что он зарубил кого-то из наших постоянных авторов.

– Главное – не стоять на месте, – обогатил он мое знание жизни еще одной максимой. – Двигаться, двигаться, двигаться. Назад, вперед, пусть даже и одновременно в разные стороны.

Я вспомнил, что после вчерашней летучки, которую я проспал на хате у интеллектуала Клима Вадимова, в нашем кабинете моя белозубая и насмешливая начальница вывесила очередное руководство к действию, принадлежащее ораторскому искусству Нестора Ивановича: «Вы должны писать так, чтобы ваши статьи хватали читателя за грудь!»

Так вот, в письме я писал следующее:

«Дорогой друг!

Я с интересом прочитал твое письмо. Местами оно показалось мне даже занятным. Но кто тебе сказал, что мы еще живы? Нас давно уже поместили в формалин. И все вокруг как бы осталось прежним, как бы неизменным, законсервированным, но скажите мне, можно ли жить в формалине? Нет. А всем нравится такая „не-жизнь”. И они не хотят возвращаться в нормальную жизнь, потому что там холодно, там дуют настоящие ветра и идет настоящий дождь.

Там, в той жизни, нужно думать и самому совершать поступки, а возможно, даже и подвиги. Там нужно делать выбор самостоятельно и оставаться самим собой, даже если ради этого и придется многим пожертвовать.

„Открыть закрытие!” – говорим мы городу и миру. „Долой все монументы! – кричим мы в пустыне жизни, раздирая себе в крике рты и глотки. – Они заслоняют нам горизонт!” Присоединяйся к нам! Может быть, именно тебе удастся докричаться до Великого Глухого – нашего свободолюбивого века.

…Мне обязательно хочется сказать тебе пару слов еще вот о чем. Внимательно выслушивай все, что тебе советуют другие, а потом забудь об этом и сделай все по-своему. Или я бы сказал еще так: читай – других, пиши – свое. Ведь эпигонство – это пародия в квадрате.

В своем письме ты задаешь один очень смешной вопрос: как, по моему мнению, лучше для поэта писать стихи: от руки или на машинке? Можно стихи писать от руки, можно – от ноги, но лучше все-таки от головы. Мне кажется, что Шарль Бодлер выбрал неверный символ для поэта – альбатрос:

Поэт – как альбатрос: отважно, без усилья,

Пока он в небесах, витает в бурной мгле,

Но исполинские, невидимые крылья

В толпе ему ходить мешают по земле.

Наоборот! Для поэта важно чувствовать почву под ногами, уметь по ней много и долго ходить, крепко стоять или правильно взять разбег. Чтобы заглянуть за горизонт, иногда приходится залезать на навозную кучу. Никакого совершенства в литературе быть не может, если это живое творчество, отразившее несовершенство мира, а не дистиллированный настой из абстракций. Это не мое, но тоже прими к сведению.

Каждому молодому поэту или прозаику хочется, чтобы литература началась с его произведений. Каждому молодому критику хочется, чтобы литература закончилась вместе с его злыми критическими статьями. И эта бесконечная история повторяется из одного литературного поколения в другое.

Сейчас тебя несет словесный поток. Несет просто по течению, безвольного, ошалелого. Несет с шумом и яростью, а потом выбросит на какой-нибудь необитаемый остров. Вот тогда-то тебе и придется, как первому человеку, как Адаму в раю, показать, сможешь ли ты найти для этого мира новые, правильные, красивые имена. А пока о твоих стихах я ничего не могу сказать. Точнее, могу сказать, что они пока ничего существенного из себя не представляют.

Выучи-ка получше правила русского языка: первое лицо, второе лицо, третье лицо. Мое Лицо! И не бойся ты писать просто! Писать просто сложнее всего. И говори побольше глупостей. Чем больше ты их говоришь, тем меньше их остается в тебе самом. Люди, говорящие глупости, – самые умные люди на свете. Толстой, например, четыре раза переписывал „Войну и мир”. Кто знает, может быть, это говорит только о его „гениальном тупоумии” и неумении сразу найти нужную фразу, слово, образ или сюжетный ход?

А на досуге подумай вот над какой мыслью (может быть, кстати, выяснишь, кто ее автор): „Творчество начинается с мучительного отъединения от Бога и создания своей собственной воли, чтобы потом, преодолев это отъединение, соединиться с ним в новом слиянии, выше того, с которого все началось”.

Еще ты спрашиваешь меня о моих творческих планах, об отношении к женщине и пр. О творческих планах узнаешь из „Вечернего Волопуйска”. А о женщинах поговорим как-нибудь в другой раз…»

ВАРИАНТ ЧЕТВЕРТЫЙ: ЖЕНЩИНА КАК ЖЕНЩИНА

…Ключи, которые она крутила на пальце, означали: я свободна, ты мне нравишься, пойдем со мной.

Я снял ее у кинотеатра «Лучший Мир». Я самец, и весной меня тянет на свежее мясо. Модно одета, сразу видно, не проститутка, скорее просто женщина с авантюрным складом характера, искательница приключений и острых ощущений (то есть блядь).

Длинноногая, такие в моем вкусе. «Чем длиннее у женщины ноги, тем больше на них пупырышков во время холодного осеннего ветра», – вспомнил я строки из верлибра молодого местного поэта.

Привела к себе на хату. Хата упакована от и до. Я немного забеспокоился: уж не подстава ли это, или, может быть, я угодил в логово к извращенцам типа «Общества любителей комиксов им. Тома и Джерри»?

Под кул-джаз выпили вина. Хорошее. Я краем глаза оценил ее бар. Много иностранных этикеток. Но водочной не заметил ни одной.

Она сказала, что хочет заняться этим втроем. Есть ли у меня подходящий приятель?

Я подумал. Пожалуй, что нет: Строчковский в командировке, Семен готовится к вернисажу. Остальные на роль ебарей-террористов не подходили однозначно.

«Хорошо, – сказала она, – тогда я приглашу своего дружка».

Я был не против, хотя чувство самосохранения опять напомнило о себе. Ведь так можно было влипнуть и в какую-нибудь неприятную криминальную историю, где мне бы досталась роль потерпевшего. Я имею в виду банальный сюжет с ограблением: клофелин, мертвый сон с последующим пробуждением в голом виде где-нибудь на городской помойке.

Нет. Оказалось, этой сучке нужно было совсем другое.

Пришел ее приятель. О таких говорят: «с хорошо сложенной мужской фигурой». Я сказал, что было бы неплохо для начала все-таки того, водочки.

У нее в баре водки, увы, не оказалось. Она предлагала мне выпить и то, и другое. Но я был непреклонен.

Пришлось нам с ее приятелем сходить в продуктовый. Взяли водки, хорошей закуски. Ничего мужик, улыбчивый, сказал, что работает водилой в фирме, которую возглавляет эта самая сучка.

Вернулись в квартиру, выпили пол-литра. Поставили даму раком. Водила трахал свою хозяйку сзади, одновременно я пихал ей в рот. Двигались мы ритмично, как-то даже удивительно слаженно для людей, впервые играющих в таком составе (вот что значат годы непрестанных тренировок!).

Ритм ускорялся, член мой напрягся до состояния железного Феликса, и я про себя подумал, что мы с водилой должны скоро встретиться где-нибудь в районе ее желудка.

Так и случилось. Кончили мы в нее практически одновременно. В общем, весело провели время.

Ночью, уже у себя дома, когда я забылся сном, мне снились огромные голые кузнечики. Они улыбались мне мощными челюстями и предлагали обменять свои огромные деревянные скрипки на мой (во сне почему-то очень маленький) испуганно съежившийся член. Я отказался, и тогда кузнечики, злобно оскалившись, стали гоняться за мной по зеленому лужку, пытаясь откусить его у меня.

А весь следующий воскресный день я тайно следил по городу за Шарлоттой. Видел, как она стырила пачку «Мальборо» с уличного лотка, подглядел, как она, думая, что ее никто не видит, писает за гаражами в каком-то дворе, и испытал зрекцию.

Я давно уже решил для себя, что по-настоящему роковая женщина – это дорога, которая принадлежит всем по ней идущим и в то же время никому конкретно.

А потом случился просто удивительный и слишком литературный случай, чтобы в него кто-нибудь мог поверить.

Шарлотта зашла в магазин «Маркет-Плюс». А буквально через две-три минуты из этого магазина, я уверяю вас, точно в таком же коротком летнем платьице из японского шелка, такой же расцветки – и плюньте мне в рожу, если я вру! – в таких же туфлях вышла… Ася-Длинноножка!

«О, бля! Смотрите кто пришел! Точнее, вышел…» – только и смог подумать я.

А вот Шарлотты из магазина я так и не дождался. Я занервничал и, нарушая правила игры, которую сам же для себя и придумал, решился войти внутрь магазина.

Я несколько раз прошелся по всем этажам, заглянул во все отделы, во все закоулки, полчаса, как настоящий маньяк-извращенец, проторчал возле женского туалета – нету, она как сквозь землю провалилась!

Мне оставалось только гадать: что это – мистика? Или я самым банальнейшим образом лоханулся: Шарло, заметив, что я за ней слежу, вышла через черный ход… Но тогда появление Аси в точно таком же прикиде, что и у Шарлотты, – это тоже простая случайность, удивительное совпадение? А не слишком ли много в последнее время в моей жизни стало этих удивительных совпадений?

Господи, кажется у меня начинается шпиономания! Или шарлоттомания, что, впрочем, практически одно и тоже…

Усталый и растерянный, от нечего делать, чтобы уж день совсем не пропал даром, поплелся в публичную библиотеку.

У библиотекарши, выдававшей книги посетителям, был болезненный вид, а из уха, как белый мох, торчала грязная вата.

До закрытия пытался отвлечь себя от грустных мыслей своей любимой литературной хроникой.

На критику обыкновенно не отвечают, но в данном случае речь может быть не о критике, а просто о клевете… Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был.

А. П. Чехов, из письма В. М. Лаврову от 10 апреля 1890 года

…Как известно, П. Б. Струве, издатель и редактор «Русской мысли», отказался печатать заказанный ранее для журнала роман Андрея Белого «Петербург», усмотрев в нем «антигосударственную тенденцию».

«Русская мысль» на самом деле должна бы называться «Черносотенная мысль»… (В. И. Ленин в газете «Пролетарий» № 25 за март 1908 года), а «…г. Струве, как известно, начал с оппортунизма, с „критики Маркса”, а докатился в несколько лет до контрреволюционного буржуазного национал-либерализма…»

Выходит, Ленин заступился за Андрея Белого. А тот и не знал.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

Мужик приходит домой ночью с бутылкой водки. Выпил рюмку и стал размышлять: «Есть Бог или нет?»

Через несколько минут выпил еще одну и опять: «Так все-таки есть Бог или нет?» Еще через некоторое время налил еще одну стопку и опять за свое: «Ну все-таки есть Бог или нет?»

И тут вдруг голос с неба: «Да нет меня, нет! Спи давай!»

Следующее послание от юного друга-поэта пришло недели через две после публикации в «Вечерке» моей статьи «Подземная река».

В тот день я подзадержался на работе.

Около двери в мою квартиру была лужа. Я вспомнил, что договорился встретиться с моим приятелем Р. К., чтобы поговорить насчет его работы внештатником в нашей газете. Он не застал меня и, чтобы я понял, кто приходил, оставил свою обычную визитную карточку – нассал под дверью. Сначала мы его за это били, а потом привыкли. В конце концов, никого не убил, не поджег, ничего не украл.

Хуже было с письмом от юного друга-поэта. Почтальон, видимо, вонзил его в дверную щель, а оно опрокинулось на пол. Естественно, в лужу, сделанную сукиным сыном Р. К.

Хорошо, что молодежь нынче не пишет чернилами, подумал я, обмыв кое-как письмо в ванной и пытаясь высушить его феном.

Письмо было послано как заказное, ценное, да еще и с уведомлением. Видимо, юный пиит искренне боялся, что оно вдруг, не дай бог, по каким-либо причинам не дойдет до меня.

Письмо, как и первое, было написано нервным, спешащим почерком.

«Добрый день, уважаемый Глеб Борисович!

Вы себе представить не можете, что значат для меня Ваши письма. Я горд и счастлив дружбой с таким человеком, как Вы. Ваши послания спасают меня от неизбежной скуки жизни в таком маленьком и глухом городишке, как наш.

Как всегда, я с большим интересом прочитал вашу очередную статью. Она посвящена, как я понял, в основном проблеме Добра и Зла, веры и неверия и их отражения в творчестве художника.

Вы извините, но мне кажется, что, когда Вы пишете о Боге, Вы, Глеб Борисович, богохульствуете, и, откровенно говоря, мне кажется, просто насмехаетесь над верой. Вот Вы говорите: „Зло побеждается познанием Зла… Предназначение Дьявола заключается в том, чтобы Зло не ушло из нашего мира. Чтобы оно передавалось как некий пароль, тайна, знание до пришествия того самого Антихриста. Сейчас на Земле огромное множество его тайных или явных носителей. Это так называемые одержимые злом, которых периодически сажают в тюрьму, в психушку, казнят или просто убивают без суда и следствия. Но Зло успевает перейти к кому-то другому, и дьявольская эстафета продолжается.

Добро и Зло – это сросшиеся головами близнецы. Разделить их – и они истекут кровью. Нашей, людской кровью… Есть Зло как преступление, есть Зло как философское понятие, а есть Зло как форма абсолютной свободы.

Достоевский сварил суп из топора Раскольникова и вот уже почти полтора века кормит им человечество, да так, что у Жана-Поля Сартра от этой похлебки даже «Тошнота» случилась…”

И наконец: „Бог существует, только он сам об этом, похоже, не знает… Человек – могила Бога, вырытая Дьяволом, или могила Дьявола, вырытая Богом. Кто мне сможет объяснить, какая здесь разница?”

Я! Я могу вам объяснить, какая здесь разница и что здесь происходит! Не кажется ли вам, Глеб Борисович, что Вы постоянно противоречите самому себе?

Не знаю, специально ли это вы делаете или же действительно являетесь столь противоречивой натурой, только вы вводите в заблуждение и запутываете своих читателей до состояния полной растерянности.

Вы говорите о новой системе ценностей, но ценности не могут быть новыми или старыми. Ценности могут быть вечными, или их вовсе нет. Вы со своим нигилизмом забрались так высоко в горы, что в том разряженном воздухе идеальной свободы никто, кроме вас, жить не сможет.

В таком случае банальный вопрос: зачем вообще нужно творчество? Чтобы выпячивать свою индивидуальность, вставать в позу бунтаря-одиночки, пишущего как бы только для себя?..»

Я даже не стал отвечать на его абсурдные обвинения, ибо с этого момента мы перестали понимать друг друга. В одном юный поэт был прав – я писал о женской природе, а значит, главной темой моей статьи была проблема мирового Зла.

Статья «Подземная река» начиналась с сентенции, повторенной потом в девяти ответных критических публикациях различных изданий нашего региона:

«Только женщина может понять женщину и по-настоящему ее трахнуть. Женщина – это ходячий винегрет из самых абсурдных идей, которыми живет человеческое общество.

Женщины близоруки, но дальновидны, они нелогичны в чувствах, но четко прагматичны в быту и делах. Женщинаговорит: „Я ненавижу тебя!” и бросается в твои объятия. Она говорит: „Я люблю тебя. ..” и уходит от вас навсегда. Нас, мужчин, своими капризами создают женщины…»

Далее я продолжал нагнетать страсти:

«Не помню, кто о женской жестокости сказал (помню, но не скажу – Г. Б.): „Это огромное счастье, что до сих пор войны затевали только мужчины. Если бы их вели женщины, в своей жестокости они были бы до того последовательны, что нынче на земном шаре не осталось бы ни одного человека”.

…Что касается этики и эстетики, то для женщины они пересекаются где-то в районе публичного дома. …Если она не станет как можно раньше матерью, то обязательно превратится в мелкую и лживую шлюшку… которая всегда будет возвращаться на место своих любвей, как преступник возвращается на место преступления.

И что бы ни декларировали нам полусумасшедшие эмансипантки и истеричные феминистки, женщина останется только телом, телом прежде всего. А еще точнее, веществом, из которого художники будут лепить свой недостижимый идеал. Ибо в их длинных ногах больше смысла, чем в их умных головах.

Что касается супружества – это „да" в смысле „нет" и „нет" в смысле „да". Для обоих это осознанная необходимость отказаться от свободы во имя…

Во имя чего? Придумайте сами, я, ей-богу, пока еще для себя не решил… Мужчине необходима умная жена и красивая любовница. Этот треугольник поможет ему выйти из замкнутого круга и избежать опасности кончить жизнь черным квадратом…»

Здесь я плавно переходил к проблемам проституции и жесткой порнографии. Не буду останавливаться на этом подробно, желающие могут взять подшивку «Вечернего Волопуйска» и прочитать статью целиком. Скажу только, что в жизни все гораздо правдивее и страшнее.

Вот после этой публикации и появилось знаменитое коллективное письмо местных поборников нравственности и морали. Письмо называлось «САЛЬЕРИ, ДРУГ! ТВОЙ ЯД В ВЕКАХ НЕИСТОЩИМ!».

Среди подписантов в основном фигурировали престарелые дамы с филфака волопуевского универа, несколько маргинальных журналистов да пара-тройка несостоявшихся литераторов-неудачников. Итого – более тридцати подписей.

Господа, встаньте, снимите шляпы и головы: грядет, грядет минута немолчания!

(Здесь: музыкальная пауза, Карл Орф, «Кармина Бурана», Ария Жареного Гуся. – Прим. ред.)

Возмущению убитых преждевременным климаксом университетских дам и придавленных рутиной захолустной жизни литературных насекомых не было предела. Ведь кто-то без спроса посмел сказать, что яблоко пахнет яблоком, а вода – мокрая. (Вот только при чем здесь бедный Сальери, упомянутый в заголовке письма, я до сих пор не понял.)

Это письмо было разослано во все СМИ города Волопуйска, в городскую и областную администрации, в прокуратуру и милицию, во все школы, детские садики, ЖЭУ, СМУ, а также в бюро прогнозов погоды.

Не буду пересказывать содержание их истеричных завываний. Они банальны, скучны и неинтересны, даже с филологической точки зрения. Тем более что в тот же день, когда в областной газете «Правда моря» опубликовали это письмо, пришла телеграмма от Дж. Кришнамурти, датированная 28 мая 1917 года. Кришнамурти высказывал мне свою поддержку, а ровно в полдень на небе Волопуйска появилась такая надпись:

«Я утверждаю, что истина – территория без дорог…»

«ДЕТДОМ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ УБИЙЦ»

(Далее сюжет мог бы развиваться так. Крупный план – мир смотрит в камеру.)

Получив в газете гонорар за последние публикации, всю ночь мы протусовались с Сэмом в ночном клубе «Тигры и Кролики».

– Я бисексуал, – подсев к нашему столику, сказал мне один из завсегдатаев клуба Митрофан Отбросов (он же Кетчуп, он же ди-джей Мао, он же мистер Хохол). – Ты мне нравишься. Мы можем проводить свободное время вместе.

– Мак тебе в ребро, сынок, и конопля в бороду, – добродушно сказал я, затягиваясь сигареткой и выпуская вверх струйку дыма.

Хороший парень. Оказывается – никакого секса. Грязная работа. Мы с ним дважды сдавали большие партии фальшивых долларов.

Баксы были сделаны на черно-белом ксероксе и потом раскрашены от руки цветными карандашами.

В провинции доллары были еще в новинку. Но моя совесть чиста. Я действовал, руководствуясь принципом: зачем честному человеку баксы?

А нувориша кинуть – почти что духовный подвиг.

Неплохой был приработок, пока этого молодого педрилу не подловили на том, что он продавал нечистый кокаин, добавляя в него сахарную пудру. У кого-то из клиентов случилась в заднице серьезная аллергия.

Вот за эти мелкие шалости с коксом Митрофан Отбросов бывал неоднократно бит, в том числе кирзой по яйцам. Он уехал жить в Питер и через три-четыре года стал известным рокером, играющим в панк-группе «Детдом Для Престарелых Убийц».

«Мой жизненный принцип, – сказал он мне как-то, когда еще жил в нашем городе, – падая, обязательно утянуть за собой скатерть – чтобы шуму побольше было».

– СЕКС – ТОЛЬКО С РЕЗИНОЙ, – пропагандировал тогда Митрофан, – НАРКОТИКИ – ТОЛЬКО ТРАВА. – И добавлял: – Женщины – моя внешняя слабость. Мужчины – моя внутренняя сила.

«Детдом Для Престарелых Убийц» прославился своим англоязычным хитом «Dead Byddha!». Песенка стала популярной не только в России, но и в Европе. Даже в снобистской Англии и чванливой Америке заметили удачный дебют наших питерских парней.

В песенке, в частности, говорилось: «Иди всегда своей дорогой, малыш, и если тебе встретится на пути дядька, который назовет себя Будда, Христос или Магомет, – убей его! Своими нравоучениями он засерит тебе мозги и не даст увидеть мир таким, какой он есть. Убей Будду хотя бы для того, чтобы потом стать им, малыш! И помни, на Земле богов не бывает. Здесь живут только лжепророки…»

Панк-группа «Детдом Для Престарелых Убийц» просуществовала ровно до того момента, как стала знаменитой. Потом, видимо, каждый действительно возомнил себя Буддой и пошел своей дорогой. Митрофан Отбросов пошел дальше всех: промахнувшись с дозой героина, он ушел в Нирвану и, говорят, до сих пор не вернулся. Надо думать, что не вернется уже никогда.

А песенка их жива. Недавно слышал по радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ» ее танцевальный римейк в стиле эйсид хаус. Ничего, слушать можно, настоящую вещь испортить не так-то просто.

Я вышел из «Тигров и Кроликов» в половине шестого утра и, как говорили в XIX веке, пошатнулся вместе со своим здоровьем.

Ночью, во сне, навеянном сильнодействующим снотворным, я увидел пейзаж с луной и сломанным деревом. Я плыву по лунной дорожке навстречу огромной луне и не могу найти силы свернуть в сторону. Луна манит к себе, и мной овладевает ужас, что не хватит сил на обратный путь. «Обратного пути не будет», – слышу я голос и справа на берегу вижу сломанное дерево.

Под ним в позе лотоса в одеянии буддийского монаха сидит Семен. Расстояние до него и берега огромно, но, как это бывает во сне, я как бы одновременно вижу его и на расстоянии, и прямо перед собой. Рот его зашит суровыми нитками. Но это сказал он.

Проснувшись после обеда, долго вспоминал, забрал ли я Сэма с собой из клуба или он так и остался спать за столиком в баре, когда я вышел в туалет. Так и не вспомнил.

Хотел было позвонить на работу и сказаться больным, но меня опередил Строчковский.

– Слыхал очередной ньюс-хит? – захлебываясь от восторга, кричал он в трубку. – Вчера ночью чья-то бригада разнесла вдребезги «Тигров и Кроликов», просто, блин, превратила там все в груду битого стекла! А знаешь, кто этот клуб контролировал? Кадык Рыгалов, конкурент Яниса-Крысы! Все говорят о новой мафиозной войне в Волопуйске и переделе бандитской собственности!

– Ну что ж, будет хотя бы о чем писать, – констатировал я и глубоко задумался.

Значит, я вовремя свалил из «Тигров и Кроликов». Может быть, за несколько минут до погрома. Но вот Семен!

Я по-настоящему обеспокоился его судьбой и тут же позвонил ему домой. Телефон молчал. Включился автоответчик: «Вы позвонили по номеру Семена Батаева. Прежде чем оставить свое сообщение после сигнала, подумайте, нужно ли оно хозяину квартиры?» Автоответчик, который ни за что не отвечает. Я решил прогуляться, проветрить мозги и вызвонить Сэма с улицы либо вечерком зайти к нему домой.

– Крыса! Я тебя предупреждаю! – орал по сотовому раскалившийся добела Кадык Рыгалов. – Я тебя предупреждаю, если ты еще хоть раз наедешь на мою братву, будем разбираться на стрелке.

– Ты чо, охерел? – немного растерялся Янис-Крыса. – Что случилось-то, обоснуй?

– Не прикидывайся лохом, Крыса, – в бешенстве кричал в трубку Кадык. – Вчера ночью расхерачили мой клуб. Завалили троих бойцов из охраны, распугали на хер клиентуру.

– Ну и чо? Что ты блажишь, Кадык, у тебя проблемы, а я-то тут при чем?

– Те, кто там был, божатся, что видели среди громил тебя, Янис, тебя и твоих пацанов.

Янис покраснел, потом побледнел и, совладав с голосом, спокойно ответил в трубку:

– У меня тоже есть, что тебе предъявить, Кадык. И я это сделаю в самое ближайшее время.

Они почти одновременно выключили свои сотовые.

Янис-Крыса подошел к окну и через жалюзи стал смотреть на центральную улицу города. В ту ночь, когда разнесли кабак Рыгалова, Янис был в своем загородном доме с Асей и еще двумя-тремя своими близкими друзьями, здесь он чист.

Значит, можно сделать следующие выводы. Первый – Рыгалов намеренно, без повода, наехал на него, чтобы вызвать его на конфликт. То есть Кадык поступил по принципу: лучшая защита – это нападение.

Второй – кто-то очень похоже косит под Крысу, чтобы подставить и окончательно поссорить с Рыгаловым. (Вариант – происки сук-оперов.)

И третий… Вот о третьем Крыса, суеверный, как все бандиты, боялся даже думать. Третье касалось области мистики, где ничего не могли решить ни «Узи», ни «АК», ни тротиловые бомбы. Третье, думал Янис, насмотревшийся по видаку фильмов ужасов, где-то есть двойник, мой двойник, о котором я не знаю. Да, двойник или тот, кто легко может превращаться в кого угодно, то есть оборотень.

Янис передернул плечами, как от холода. В таком случае возможно, что и Рыгалов не имеет никакого отношения к разборкам в порту, где замочили моих бойцов.

Нет, решил Янис, лучше не заморачиваться, а то точно крыша съедет, станешь, как те зоновские «овощи», жрать свое дерьмо колхозными вилами.

«Однако Рыгалову нужно предъявить, – вновь заводил себя Крыса, – обязательно надо предъявить. Я забью ему стрелку».

На улице июльская тридцатиградусная жара. Мысли плавятся, как мороженое, упавшее на раскаленный асфальт. Переполненный, душный, пыльный трамвай. Поношенная одежда и обувь, набитые продуктами авоськи и хозяйственные сумки. Запах пота, тухлой рыбы, женских выделений, дешевого одеколона, застарелого водочного перегара. Хмурые лица. Из-за любого пустяка люди начинают огрызаться и переругиваться. Разговоры: очередные выборы, клянут демократов, надеются на коммунистов. Рост цен. Нищета, безработица, преступность, отсутствие перспектив.

Мимо трамвая, обгоняя его, мимо этих тесно прижатых друг к другу, как кильки в бане, исходящих потом людей, в роскошных, просторных иномарках с кондиционерами едут другие люди. Лучше ли они? Не знаю. Знаю только, что они другие. А тут еще десятилетний мальчик упал в обморок. Думали, от духоты. Оказалось – от голода. Кто-то стоит, кто-то сидит, кто-то уже лежит, тесно и нечем дышать; трамвай как метафора нашего общества.

ПОКОЛЕНИЕ-85

Где ты, мое поколение? Мучаясь духотой и похмельем, думал я.

Мое поколение – это поколение между. Мы как мостик между советской эпохой и первыми годами перестройки: мы окончили школу в 1985-м, и нам говорили, что именно мы, новая молодая интеллигенция, станем творцами будущего нашей великой страны, нерушимого Советского Союза.

Но СССР рухнул. По нам пройдут следующие, а мостик в конце концов обветшает – и тоже рухнет.

Поэтому-то я и мои одногодки никогда не смогут искренне полюбить ваш мир, вашу жизнь, ваши ценности, люди из светлого капиталистического будущего! Однажды я заснул в одной стране, а проснулся совершенно в иной. Как будто бы попал на чужую планету. Есть от чего слететь с катушек, ведь правда? В чем тут моя вина? Я по-другому понимаю, что такое дружба и любовь, честность и порядочность, доброта и искренность. Я ведь до сих пор верю и во взаимовыручку, и в сострадание, и в самопожертвование ради жизни другого. Представляете, как мне трудно сейчас жить в вашем ебаном мире капитала и общества потребления? Ну да ладно. Я глубоко, а вы – высоко. Авось, не пересечемся.

Для меня, когда я учился в школе, государство, СССР, генеральный секретарь КПСС дорогой Леонид Ильич Брежнев воплощали идею бессмертия. И вот великая советская империя рухнула. Как жить теперь, если ничего бессмертного больше нет? И значит, все дозволено? Вопрос: что приобрела Россия взамен тех колоссальных потерь проклятого десятилетия? Я уверен, мы выпустили на свободу демонов и монстров и очень скоро с ужасом в этом убедимся.

Мы проиграли холодную войну, потому что наша совковая пропаганда затрахала всех своей тупостью, скукой и серостью. Мое поколение назло старым пердунам из политбюро стало любить все западное, американское. Черта с два мы это по-настоящему любили! Но эти придурки из КПСС, такие как мой папик, не оставили нам хоть какой-то идеологической альтернативы, иллюзии свободного ВЫБОРА.

Мое поколение 85-го дважды пережило мировоззренческий кризис: сначала коммунистический, когда исчез с карты мира СССР, затем демократический, когда в 1991 году развеялись все мечты о светлом капиталистическом будущем. Итак, что вы от нас хотите еще? После 1991 года «романтики превратились в невротиков». Лучше бы нам тогда было навсегда заблудиться в лабиринтах духа, чем найти тот выход, который был найден.

Дайте мне слово «свобода», и я научу вас говорить слово «нет». Не переступайте порога, говорят пророки, но мы их не слушаем, и переступаем, вот он – порог. Ну здравствуй, Бог, говоришь ты, кого мы сегодня с тобой будем убивать?

Человек поколения-85 сегодня скорее мертв, чем жив, и воскресить его можно, только загнав в какое-нибудь пограничное состояние: между явью и сном, между жизнью и смертью, между злом и еще большим злом. Что, собственно, я с собой постоянно и делаю.

ЧЕРВЯК В ЯБЛОКЕ

Видели вы хоть раз лицо человека, который рассыпал на улице три грамма кокаина? Нет? Вам повезло. Трагедия Хиросимы и Нагасаки ничто в сравнении с тем ужасом и горем, которые отразились на лице этого бедняги. В провинции за грамм кокаина нужно работать года два, а то и больше.

Мы с Сэмом, совершенно ужеванные после дня рождения Шарлотты, ранним утром пытаемся выйти к остановке.

– Я один из немногих, кто один, но кого достаточно много, и я взорву в пизду весь этот дурдом! – кричу я.

– Чем? – вяло поддерживает разговор уставший и зевающий Сэм. – У тебя есть с собой динамит?

– Да у меня в штанах – сто килограммов динамита! Все эти люди живут, чтобы умирать, а я живу – чтобы жить!

– Ну да, корень зла обретается в кроне. Понимаешь, – пытается мне что-то пьяно объяснить Семен, – мы – песчинки в руках Бога. И таких песчинок у него в руках – целая пустыня. И вот он, сильный и могущественный, держит эту пустыню в руках и дышать на нее боится. А ты…

– А я бы дунул на нее хорошенько, чтобы песчаная буря – на тыщи лет!

И как раз в этом месте появляются менты. Злой после бессонной ночи патруль. Предложили предъявить документы. Сэм разволновался и рванул из внутреннего кармана паспорт. А вместе с паспортом выдернул из кармана пакетик с кокаином. Где-то на полпути пакетик порвался, и все его содержимое белым облачком осело на Сэме, на мне и на трех ментах.

Ситуация была критическая. И вдруг Сэм вытаращил глаза и зарыдал, причем очень даже убедительно.

– Боже, – причитал он, – мама, мамочка, это был прах моей любимой мамочки, все, что у меня осталось после ее кремации!

И опять реветь в голос. Я обнял его, всхлипывающего, и прижал к своей груди. Менты, не зная, что делать, вернули нам документы и отвалили, растворившись в утреннем тумане.

– Боже, мама, мамочка! – не унимался Сэм, когда ментов уже и след простыл. – Я разорен. Черт, господи ты боже мой, три грамма коксу, я же до смерти не рассчитаюсь! Эти же суки, бандюки московские, буржуины проклятые, они же меня в асфальт закатают! Менты поганые! Слушай, а может собрать с земли, а потом как-нибудь вычленить порошок, а? У тебя нет знакомых алхимиков? Все, на хер, завтра же уезжаю к ебене Фене к фрицам!

– Пришло время, – мужественно-пьяным голосом продолжал я свою утреннюю проповедь, поднимая с колен и уводя плачущего Сэма подальше от этого грустного места, – пришло время поднять на щит и вновь сделать культовыми фигурами благородных разбойников всех времен от Робин Гуда, Пугачева и Разина до Че Гевары, «Красных бригад» и лысого Котовского! Да, именно их, а не твоих обнюхавшихся коксу мальчиков в стиле рейв и девочек-вамп.

– Конечно, про Усаму бен Ладена только не забудь, – всхлипывает Сэм.

– Да-да, и это дело государственной важности, можно сказать, вопрос жизни и смерти.

– Чей? Твоей или моей? – Сэм пытается слизнуть с моих штанов кокаиновую пыль.

– Почему, если я разговариваю с Богом – это молитва, а если Бог разговаривает со мной, то это шизофрения? Сэм, блядь, человек – это узелок на память, который завязал дьявол на носовом платке Господа Бога. Чтобы, стало быть, не забыл. Так не забыл ли, а?

В последнее время постоянно забываю застегнуть ширинку. Старею или это что-то по Фрейду? Тут увидел на улице старика. Он корячился, опираясь на свою палочку, а в сетке у него болтались пачка китайской лапши, булка хлеба и пакет молока.

Я впервые испугался не смерти, а этой вот немощной, никому не нужной старости.

Блин, прав Мотя Строчковский, умирать надо молодым, ей-богу.

А еще я люблю есть яблоки. Я жру их килограммами. Как какой-нибудь огромный садовый вредитель, червяк-плодожорка. Это у нас, наверное, семейное: я думаю, наш род мог бы начинать отсчет с библейских времен. Ибо первый наш предок наверняка был простым червяком в яблоке, которое змей-искуситель подарил Адаму и Еве. Ведь то яблоко было точно червивое, что еще ожидать от змея? Кстати, в память о тех трагических событиях в раю наши, человечьи, глазные яблоки тоже стали червивыми. И мы в большинстве своем видим мир совсем не таким, какой он есть на самом деле.

Какая я все-таки противоречивая, непоследовательная натура!

Сучий ты потрох, эгоист, самовлюбленный, амбициозный, истеричный маргинал! Плюнуть тебе в рожу и размазать по зеркалу! Ненавижу тебя, сволочь!

…Так, минуты поэзии закончились. Теперь побриться, одеться, выйти в народ и сделать что-нибудь полезное для общества. Например, спрятать себя где-нибудь в тихом месте. Правильно, сегодня суббота, можно спокойно целый день просидеть в библиотеке. И никаких баб и алкоголя! Библиотека – это мой самый оригинальный ответ проклятому похмелью!

И, кстати, вот что еще интересно: в какое бы приличное место я с утра ни отправился – в библиотеку, в музей, на выставку или научную конференцию, – вечером я все равно оказываюсь в кабаке или промеж женских ног.

Или наоборот: если с вечера я основательно нагрешу, оказавшись в кабаке либо промеж женских ног, то с раннего утра, несмотря на сильную головную боль, тошноту и сонливость, меня все равно потянет куда-нибудь в приличное место (в библиотеку, музей или на научную конференцию).

Стало быть, очищения требуют тело и душа, очищения.

Возле библиотеки встретил художника Макса Пигмалиона.

– Куда собрался? – спросил я.

– Я узнал страшную тайну, – он затравленно огляделся по сторонам, придвинулся ко мне вплотную и, дыша винно-водочным перегаром, к которому примешивался стойкий и мерзкий запах каких-то лекарств, волнуясь, быстро-быстро зашептал:

– Ты, наверное, тоже слышал, что во время Второй мировой фашисты в концлагерях делали опыты на людях? Так вот, они хотели создать человекоподобных мутантов – сверхчеловеков, биороботов. А когда они поняли, что война проиграна, то выпустили этих чудовищ на волю. И теперь эти человекоподобные монстры живут среди нас.

Он сделал вынужденную паузу, сглотнул слюну, набрал в легкие побольше воздуха и продолжил:

– Эти монстры бессмертны. И это они совершают самые жуткие и страшные немотивированные преступления. Они охотятся за теми, кто знает их тайну. Например, за мной постоянно ездит зеленая «Волга», в которой сидят во-о-т такие мордовороты в темных очках. Это они и есть. – Непрестанно оглядываясь, Макс закончил: – Зря я тебе это рассказал. Теперь они и за тобой будут охотиться. Главное – спасти от этих маньяков Шарлотту. Ты ее случайно не видел?

– Нет.

– Вот все говорят, красота спасет мир. Но кто сначала спасет для мира эту красоту? – дышал он мне в лицо желудочными испарениями из глубины своих сибирских руд.

У Пигмалиона совсем голова усохла, подумал я. Это стопроцентная паранойя. Мания преследования, отягощенная длительным алкоголизмом. Или наоборот. Впрочем, какая разница.

– Время разрушает пространство, – говорит он мне на прощанье, – поэтому, чтобы избежать этого разрушения, нужно разрушить время в себе, остановить его, запутать и перепутать…

Библиотека пуста. Жара. Нормальные студенты сейчас жарятся где-нибудь на диких пляжах, у самого синего моря, с пивом и длинноногими подружками. А в залах библиотеки остались только идейные мученики науки да конченые студенты-ботаники.

Я выбрал место у открытого окна и стал просматривать заказанную литературу. Однако мысли о Пигмалионе не давали мне покоя.

Я всегда боялся общаться с неудачниками, с теми, кого неудачи подавили, придавили к земле. Такие неудачники заразительны. В «Войне и мире», например, Пьер Безухов, боясь «заразиться» обреченностью непротивленца Платона Каратаева, бросает его на верную смерть, когда у последнего кончаются силы.

Но довольно о грустном. Лучше почитаем-ка, чему нас учат олимпийцы-победители?

В. И. Ленин. «Партийная организация и партийная литература»:

«…Господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие.

В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствует горстка богачей, не может быть „свободы” реальной и действенной. Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? От вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в рамках и картинах, проституции в виде „дополнения” к „святому” сценическому искусству?

Ведь эта абсолютная свобода есть буржуазная или анархическая фраза (ибо как миросозерцание анархизм есть вывернутая наизнанку буржуазность).

Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. (TheBest! – отметил я это место, жирно подчеркнув карандашом.) Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания».

«А может быть, и правда, вся беда в том, что мы не тем местом читали картавого Ильича?» – подумалось мне в библиотечном буфете. Кофе здесь был скверный, а булочки с сыром назывались, наверное, «булыжник – оружие пролетариата».

Похоже, что в этом храме мысли Дух победил материю во всех ее проявлениях. Через полчаса в желудке случилась революция. Но Владимир Ильич тут, конечно же, был совершенно ни при чем.

«Я живу среди слов, как рыба внутри своей чешуи», – констатировал я, дожевывая черствую булочку. Из библиотеки позвонил Семену. Наконец-то он взял трубку. Оказывается, до сих пор изволил спатеньки. И не один, а с какой-то девицей, которую он после моего ухода снял в «Тиграх и Кроликах».

– Всю ночь провел в какой-то засаде.

– Ну и как, засадил?

– Не люблю, блин, женщин, которые прыгают на хуй, как только мужик достанет его поссать, а потом кричат, что их изнасиловали броском через бедро, – брюзжит Сэм. Похоже, с девицей у них получилось не все тип-топ.

– Ну так пусть она поцелует тебя еще раз в твой толстый зад, – подбадриваю я его, рассматривая скверную копию Сальвадора Дали на противоположной стене в фойе библиотеки, – вчера ты не только оттрахал ее, но и спас жизнь. Причем в самом прямом смысле этого слова.

– Ты о чем? – не может понять спросонья Семен.

Я рассказал ему, что ночью братва разнесла клуб, где мы с ним зависали, по кирпичику.

– Если бы Бога не было, я бы первый побежал его рожать, – ошеломленно проговорил Сэм.

«Сегодня я спас кактус, завтра кактус спасет меня», – со спокойной совестью я повесил трубку и вернулся в читальный зал.

Ответ Брюсова Ленину. Декадентский журнал «Весы», 15 ноября 1905 года, № 11. Под претенциозным псевдонимом «Аврелий»:

«Речь идет о гораздо большем: утверждаются основоположения социал-демократической доктрины как заповеди, против которых не позволены… никакие возражения.

Он (то есть Ленин) требует расторгнуть союз с людьми, „говорящими то-то и то-то”. Итак, есть слова, которые запрещено говорить, есть взгляды, высказывать которые воспрещено. Иначе говоря, членам социал-демократической партии дозволяется лишь критика частных случаев, отдельных сторон доктрины. Но они не могут критически относиться к самим устоям доктрины. Тех, кто отважится на это, надо „прогнать”.

В этом решении – фанатизм людей, не допускающих мысли, что их убеждения могут быть ложны. Отсюда один шаг до заявления халифа Омара: „Книги, содержащие то же, что Коран, лишние, содержащие иное – вредны”.

„Долой писателей беспартийных!” – восклицает г. Ленин. Следовательно, беспартийность, то есть свободомыслие, есть уже преступление. Но в нашем представлении свобода слова неразрывно связана со свободой суждения и с уважением „Я” чужого убеждения. Для нас дороже всего свобода исканий, хотя бы она и привела нас к нарушению всех наших верований и идеалов.

Где нет уважения к мнению другого, где ему только надменно представляют право „врать”, не желая слушать, там свобода – фикция. Спор имеет смысл только в том случае, если спорящие относятся честно к словам противника. Там же, где в ходу передержки и подтасовки, спор невозможен».

После революции В. Брюсов, «преодолевший модернизм», как писали об этом в советских учебниках, становится законопослушным советским служащим и самым официальным коммунистическим поэтом.

Ситуация, сходная с той, что произошла когда-то с Джоном Мильтоном. Кажется, в 1637 году он пишет «Ареопагитику», речь в защиту свободы печати, а спустя десятилетие становится первым цензором Англии. Мильтон стал мильто?ном. И где здесь трагедия, а где «фарш фарса»?

Флюгеры всегда были нужны для того, чтобы знать, откуда дует ветер.

В нашем редакционном туалете на стене давно уже красовалась надпись, сделанная однажды Семеном:

«Бог умер. Ницше».

Через некоторое время ниже появилась другая, которую сделал черным маркером Мотя Строчковский:

«Ницше мертв. Ленин».

А. совсем недавно появилась третья:

«Ницше и Ленин мертвы. Господь Бог».

И никто не знает, кто нанес эту третью, «огненную» надпись на стену редакционного туалета «Вечернего Волопуйска».

Из моего последнего письма к юному другу-стихотворцу:

«…Для писателя необходима индивидуальность. Если нет творческой индивидуальности, ее можно заменить биографией. При отсутствии того и другого можно выехать на голом мастерстве. Но всем будет холодно и неуютно. Твои последние стихи мне не понравились совершенно. И знаешь почему? Пушкин где-то, не то в письмах, не то в разговорах, сказал, что „поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совсем другое дело”.

Я, например, точно знаю, что я не настоящий поэт, потому что, если бы мне приказали ради поэзии убить кого-нибудь или предать, я бы не смог этого сделать. А для истинного художника нет другого закона и бога, чем его творчество. В основе любого талантливого произведения должно лежать преступление или что-то похожее на преступление. И если настоящий художник написал, что смерть есть единственное избавление от несуразностей бытия, то он должен после этого умереть…»

Больше этот молодой человек мне писем не писал. И через одну-две недели я забыл о нем совершенно.

А через полтора месяца после того, как прервалась наша переписка, меня вызвал к себе редактор. В его кабинете сидели два молодых человека в строгих костюмах и одинаковых, в тон серым костюмам, галстуках. Короткая стрижка. У обоих, несмотря на их молодость, уже заметные залысины на висках. Чубы зачесаны назад. Глаза спокойные, сытые, оловянные. Прямо соколы Сталина и жеребцы Жириновского.

ФУТБОЛЬНЫЙ МАТЧ НА МИННОМ ПОЛЕ

– Это товарищи из прокуратуры, – как мне показалось, с искренней тревогой в голосе, не глядя в глаза, сказал редактор, – они хотят с тобой поговорить.

– О чем? – я почувствовал, что его тревога незаметно передалась мне.

– По поводу самоубийства одного молодого поэта, читателя нашей газеты, – Нестор Иванович сделал приличествующую моменту паузу. – Его родственники подают на тебя в суд. По статье «Доведение человека до самоубийства». Кажется, так это звучит? – вкрадчиво переспросил он у молодых людей, хранящих не по годам мудрое молчание.

Вперив в меня стеклянно-оловянно-деревянный взгляд, молодые люди вежливо спросили: не против ли я пройтись-прогуляться с ними до прокуратуры? Да нет, ну что вы, какие, господи прости, наручники и допрос с пристрастием? Мы же с вами взрослые люди и законопослушные граждане!

Просто так, для обычной беседы между почти что сверстниками. За чашкой чая с сушками. На тему? Ну, например, «о месте поэта в рабочем строю».

Идет? Иду, блин, иду. Я не стал упираться, тем более что никакой вины за собой не чувствовал.

До серого трехэтажного здания областной прокуратуры они подвезли меня на своей зеленой «Волге».

Когда мы выходили из машины, подсобные рабочие с одной из стен пытались стереть написанные красной краской огромные буквы:

«Боже, храни секреты!».

«Хулиганы», – спокойно сказал один из сопровождавших меня.

«Ага, дошутятся лет до пяти строгого режима без права разгибаться», – так же спокойно добавил другой сопровождающий меня молодой человек.

В прокуратуре, в тесном, заваленном папками кабинете, где, как я понял, и сидели оба молодых стража закона, они стали задавать мне, наверное, традиционные для такой ситуации вопросы. Знаком ли я лично с потерпевшим? Кто был инициатором переписки? Когда она началась? Какие вопросы поднимались в письмах? Как я считаю, не могли ли какие-то мои строки подтолкнуть потерпевшего покончить с собой? – и прочий словесный кал в том же духе.

Я отвечал с чувством, с толком, с расстановкой. Ни разу не сорвался на крик, ни разу не выматерился. Обиженного из себя не корчил. Был вежлив и предупредителен. Ничего не утаил.

Думаю, что я не зря провел с ними время. Хотя бы потому, что благодаря им я прошел некоторый юридический ликбез.

Один из молодых людей достал Уголовный кодекс, открыл его, где нужно, и ткнул, куда надо, длинным пальцем с аккуратным холеным ногтем кабинетного работника. Я внимательно прочитал, так сказать, от начала до кончала:

«Доведение лица до самоубийства или покушения на самоубийство путем угроз, жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства потерпевшего наказывается ограничением свободы на срок до трех лет или лишением свободы на срок до пяти лет». (Статья 110 Уголовного кодекса Российской Федерации редакции 1996 года.)

Вот так я стал преступником. Но зато теперь могу сказать прямо, как на суде, не скрывая больше ничего: чай у них был дрянной, а сушки тверже самых твердых лбов каких-нибудь юных неофитов.

В общем, уже под конец рабочего дня меня с богом отпустили. Сказали, если что – вызовут повесткой. Попросили из города пока не отлучаться, а если такая необходимость возникнет, обязательно сообщить в прокуратуру. Я вернулся в редакцию. На душе было паскудно. А тут еще добавил веселья наш редактор Нестор Махно. Сквозь пулеметные очереди редакционной тачанки он прокричал мне по телефону:

– Что я тебе могу сказать? Теперь держись. Пока ты не оправдаешься в полной мере, я вынужден отстранить тебя от работы и объявить служебное расследование.

И в сердцах добавил:

– Черт! Этим случаем ты ставишь меня в неудобную позу перед мэрией… Хоть ложись тут с вами и вешайся!

Домой я решил пройтись пешком. Немного развеяться и попытаться проанализировать такую непростую для меня ситуацию.

Проблема самоубийства в нашей переписке с юным другом-поэтом возникала регулярно, но именно как метафизическая дилемма.

Кто бы мог подумать, что юноша воспринимает все это столь серьезно. Да к тому же, по моему совету, регулярно ведет дневник, педантично записывая туда все свои мысли по поводу, и бережно хранит нашу переписку.

И теперь, когда он вздернулся… Черной кошкой, неожиданно перебежавшей мне дорогу, откуда-то выскочили строчки Ходасевича:

– Господи, на кого ты похож! – ужаснулась на следующий день моя газетная начальница Жукина, удалая донская казачка с монументальным бюстом. – Разве можно так пить?

– Вчерашний эксперимент показал, что можно, – ответил я равнодушно.

Семен заехал в конце рабочего дня.

– Все гниешь в своей паршивой газетенке? – вежливо поздоровался он.

– От говна – говна не ищут, – тускло ответил я на приветствие и выбросил в мусорную корзину несколько нераспечатанных писем, пришедших в наш отдел.

– У тебя нездоровый цвет лица и носа, – продолжал подначивать меня Сэм. – Видимо, ты слишком много пьешь, куришь и постоянно проявляешь нездоровый интерес к женскому полу.

– Уйди, старушка, я в печали, – опять огрызнулся я. – У меня вторые сутки фантомные боли в отрубленной голове. Вчера таскали в прокуратуру. Родственники одного юноши, ну, помнишь, поэт этот странный, с которым я переписывался, в общем, он, того, недавно вздернулся… Короче, подробности я тебе потом расскажу. Так вот его родственники подали на меня в суд, наверное, по самой смешной и грустной статье в УК – «Доведение лица до самоубийства». Они уверены, что своими письмами я систематически унижал его человеческое достоинство, чем и подтолкнул мальчишку к самоубийству.

– Ай-я-яй, но ты же у нас невинная душа, – садится напротив меня Сэм.

– Ага, у него только душа и осталась невинная, а все остальное – винное, – бросает на ходу бегущий в компьютерных цех Строчковский.

«Уехать бы в тайгу, – подумал я, закуривая сигарету уже из третьей за сегодняшний день пачки „ЛМ”. – Обрасти там бородой и мыслями. Разучиться говорить. Научиться мыслить».

В отличие от плюща, например, и некоторых других растений я, если меня к чему-то надолго прикрепить, немедленно погибну.

На небе с утра свинцовые облака. Они подогнаны друг к другу так плотно, что между ними не просунешь и мизинца, и висят над землей так низко, что зажженная спичка освещает каждый их изгиб. Грядет зима тревоги нашей…

Рабочий день давно закончился, но мы с Сэмом все еще сидим в моем кабинете. Я подробно рассказал ему о своих неприятностях, о беседе с сотрудниками прокуратуры и о решении нашего редактора затеять еще и служебное расследование.

– Жизнь продолжается и после точки, – уверенным тоном произносит Семен очередную сентенцию. – Более того, после точки она начинается с большой буквы. Один лишь Дух дает жизнь, слово – убивает, – продолжает он утешать меня подбором цитат. – Святой апостол Павел, между прочим.

Мы отправились погулять по городу в сторону порта. На улице сопливая сырость, ноль градусов. Когда нам очень плохо, а равно и очень хорошо (но обязательно очень), нас тянет к морю или в горы. Все человеческое там становится по-настоящему мелким, неважным и второстепенным.

– Я точно знаю, что из любого безвыходного положения всегда есть по крайней мере один выход, – говорит Семен. – А иначе каким путем, спрашивается, ты туда попал? Наша жизнь должна делиться на множество отсеков, как подводная лодка. И если один отсек вдруг затопит мутной водицей, его нужно герметично закрыть и жить дальше.

Между прочим, Сэм ведь служил в армии. Где-то в Забайкалье, был художником при солдатском клубе.

Так вот он рассказывал, что в армии никогда не шутят: «Тебе пришло письмо». За это можно и в морду. Письмо, бывает, боец ждет по полгода. И вот оно наконец приходит. А там три строчки. Человек прочитал – и вздернулся.

РУССКОЕ ПОРНО

В коре моего головного мозга завелся жук-древоточец. Каждую ночь ко мне прилетает маленький дятел, он долбит мою голову, пытаясь достать проклятого жука. Но от этого мне становится еще хуже и я опять не могу заснуть.

Сегодня суббота. Ничего не хочется делать. Полдня я просидел на кухне, пил крепкий чай, курил, смотрел в окно.

На улице такой сильный ветер, что буквально вырывает из ушей женщин сережки. Мы созвонились с Сэмом и решили провести сегодняшний вечер где-нибудь в веселом месте. Через полчаса он, как мелкий бес, уже материализовался в моей квартире.

– Когда у твоей машины отказывают тормоза, – отвлекает он меня от грустных мыслей, – это прекрасный повод, чтобы выкурить сигарету, выпить хорошего коньяку и заняться любовью с красивой женщиной. Что у нас с тобой сегодня по плану – вечеринка?

– Если вечером, то вечеринка, а если ночью, то это уже ночнушка, – я закуриваю еще одну сигарету и протягиваю пачку «ЛМ» Семену, – с тебя коньяк и женщины.

Вместе отправились в стриптиз-клуб «Три Колодца». Деньги шевелились в кармане как живые.

На фасаде стриптиз-клуба сияла разноцветными огнями неоновая реклама: «МАНДАриновый сок – удовольствие без проблем!», «МАНДАриновый сок – то, что ты хочешь!», «МАНДАриновый сок – только лучшее!», «Генеральный спонсор клуба – фирма „Джи-Сэвэн”».

На входе нас тормознули:

– Только по предъявлении членских билетов.

– А если их нет, можно предъявить просто члены? – съязвил Сэм.

Вышибалы шутку не поняли. Пришлось дать охране в лапу (хотя больше хотелось – в морду).

Сидим за столиком возле самой сцены, на которой крутят своими выпуклостями и отверстиями великолепные человеческие самки. Мы пыхтим с Сэмом сигаретками с травкой. Наши огоньки тлеют в темноте зала. И бабы летят на эти огоньки, как мотыльки.

Так всегда бывает: много водки – мало баб, много баб – мало водки. А тут как-то все удачно совпало. При посредничестве Семена я легко снял двух вдрабадан пьяных длинноногих фурий и отвез их к себе в холостяцкую берлогу. Всю оставшуюся ночь они терзали ласками мое бренное тело.

Одна, засунув мой член себе в ухо, стала очень быстро его дрочить и требовать, чтобы я ей туда кончил. Что я – зверь, а вдруг она оглохнет? – испуганно подумал я. Другая в это время пихала свою маленькую острую грудь, вернее, торчащий, как мизинец, длинный сосок, мне в анус.

Они уверяли меня, что на Западе сейчас такой секс в моде у продвинутой молодежи. Может быть. Но в задницу титькой мне все равно не понравилось. И я сделал их по старинке, без изысков. Поставил обеих раком и отодрал по очереди так, что они оценили мою простую мужицкую правоту.

– Палки о двух концах не бывает, – сказал я им на прощанье. – Бывает конец о двух палках.

За последние несколько месяцев я не написал ни одной умной мысли.

И слава богу.

Значит, я не способствовал приумножению скорби.

ДОБАВИТЬ ДРАМАТИЗМА (Ред.) ДОБАВЛЯЮ!

После самоубийства того юноши я как-то неожиданно для себя очень сильно затосковал.

Я стал собирать все, что было связано с его оказавшейся такой короткой жизнью. Хотел встретиться с его родителями. Позвонил им, но они, узнав, кто я такой, повесили трубку (повесить меня им понравилось бы больше).

Но я все равно выпросил у нашего редактора командировку и, хотя был невыездной, съездил в городок, где когда-то жил юный поэт. Естественно, сообщать в прокуратуру о своей поездке я не стал.

В местной многотиражке «Огни коммунизма» мне показали несколько опубликованных в ней его стихотворений. Одно было посвящено «Г. Б.», другое подписано «моей Л.». Я попросил моих коллег из «Огней коммунизма» сходить к родителям несчастного юноши и попросить для публикации как бы в многотиражке что-либо из его архива.

Я узнал, что он был влюблен в девушку по имени Люба. Она не отвечала ему взаимностью и вообще с иронией относилась ко всем его попыткам ухаживания. Местная красавица, из-за которой он дважды был нещадно бит дворовыми хулиганами. Созвонившись, я договорился с Любой о встрече.

Единственно приличным заведением в этом городке был ресторан, который с претензией назывался «Центральный».

Я пришел туда раньше, за полчаса до назначенного времени. Заказал для начала стопку коньяку и попросил нарезать лимон. Стал ждать.

Мысли проносились одна тоскливее другой.

Лучший друг за бугром, с любимыми женщинами полная неразбериха: если не хочешь повторять чужих ошибок, делай побольше своих, невесело вспомнил я одно из наставлений Семена.

По сути, я своими руками убил единственного ученика, которому по-настоящему было нужно то, что я говорил и думал. Оттолкнул его от себя, вместо того чтобы медленно, терпеливо и с любовью помогать ему в его духовном становлении.

За мыслями я как-то не заметил, как подошла она, возлюбленная и муза моего несчастного ученика. Крепкая, крупная девушка. В каждой дыре по девчонке, в каждой девчонке по дыре, вспомнил я поговорку британских моряков. Стройная и правильная, по всей видимости, очень веселая, наверняка любит шумные компании с обильной закуской и выпивкой, танцами и трахом. Господи, ну почему возвышенные натуры влечет именно к таким приземленным бабам?

Страхуются поэты, заземление себе ищут на случай грозы с громом и молниями.

Я спросил, что она будет есть и пить?

Она заказала жареные свиные ребрышки в маринаде, блинчики с икрой, салат «Оливье», печеную форель. На десерт – фруктовое мороженое, ореховое пирожное с кофе. Бутылку «Бакарди» и бутылку «Сендемэна». Пока все, скромно сказала она.

За едой она не спеша рассказала, что мой несчастный ученик действительно несколько раз присылал ей свои стихи, но она их не сохранила и даже не смогла припомнить ни строчки. Более того, всегда считала его чудиком и хроническим неудачником. Его ухаживания ее раздражали и, как она считала, даже компрометировали в глазах подружек.

Одевался он не по моде, замузыкальными и видеоновинками не следил, был какой-то несовременный. Короче, типичный тормоз, ботаник.

Вместо того, например, чтобы сводить ее на ночную дискотеку или там в кафе-бар, он повел ее в осенний лес, за город. Ну ладно бы там на шашлыки, говорила с раздражением уже за десертом муза моего ученика, а то ведь читал ей какие-то стишки, рассказывал о своем видении мира, занимался прочей непотребной и неуместной фигней.

Не приставал, не пытался даже поцеловать. Идиот какой-то, сделала вывод современная и продвинутая девушка. И отныне на его телефонные звонки и попытки проводить до дома отвечала холодным и презрительным молчанием.

– Кстати, – припомнила она за кофе с пирожными, – про вас он мне точно рассказывал. Да, точно. Еще хвастался перепиской с каким-то известным журналистом из областного центра.

– А что… что именно он говорил, ты не помнишь? – пытался я вытянуть из этой красивой молодой кобылки еще хоть что-то.

Увы, не помнила. Но, кажется, он говорил про неожиданный разрыв и что это повергло его в творческий «каприз» или, точнее, кризис, что ли?

Вот и все. Я расплатился по счету, выложив почти всю свою наличность (обратно в свой родной город пришлось добираться чуть ли не автостопом), проводил «смуглую леди сонетов» до подъезда, возле которого ее уже нетерпеливо дожидался здоровенный детина, стриженный и одетый по последней молодежной моде.

Чувствуя некоторую неловкость, я быстренько с ней распрощался и удалился. И пока не завернул за угол, меня колотил в спину горящий взгляд плейбоя. Своя рубашка ближе к телу. А без рубашки тело еще ближе.

Пошатавшись еще немного по городку, отправился в гостиницу. По дороге зашел в продуктовый и на самые последние деньги купил чекушку водки. Унылый, тусклый городишко. Низкая, давящая архитектура губернского захолустья. Лучшее место для того, чтобы вздернуться. Город пустой, как барабан, и скучный, как паутина. А тут еще я со своим гонором провинциального гуру…

Да, после такого вечера надо было как следует расслабиться.

Тараканы шуршали под обоями, горячей воды не было, ни одна розетка не работала. Но я думаю, не только раздражение на наш ненавязчивый российский сервис не давало мне заснуть в эту ночь…

К утру я наконец забылся коротким тревожным сном, и мне приснилось, что я пишущая машинка и меня заело на букве «Я».

Я объелся этой буквой, и меня заело.

– А ты проблюйся, – говорит мне кто-то из мебели, – может, полегчает.

И я изрыгнул все «Я» на бумагу.

Утром у меня заболело сердце. По крайней мере, я теперь знаю, что оно у меня есть. Встав с постели, я опять сходил в многотиражку «Огни коммунизма». Там меня угостили чаем из банных веников и сказали, что никакого архива у юного поэта не сохранилось. После его трагической гибели все, что было связано с литературой, его родители выкинули на помойку.

Их можно понять. Он был поздним и единственным ребенком. Пенсионеры-родители всю жизнь честно проработали на местном тракторном заводе и к литературным занятиям сына питали дикую неприязнь, считая (впрочем, не без основания), что сочинительство ничего, кроме скорби и отчаяния для пишущего и его близких, не приносит.

Так оно и случилось.

После самоубийства их единственного сына, найдя нашу с ним переписку, всю вину за это несчастье они, естественно, возложили на меня.

Что еще мне удалось выяснить в результате этой грустной поездки?

Например, откуда пошла волна против меня.

Как рассказали мне коллеги-газетчики из «Огней коммунизма», все началось с того, что здешний ловкий пройдоха-адвокат, молодой и честолюбивый выпускник провинциального университета, мечтающий о столичной практике и всеевропейской известности, пообещал в интервью по местному телевидению, что «не успокоится, пока справедливость не будет восстановлена и виновные в трагической гибели талантливого и впечатлительного юноши не будут наказаны, кем бы они ни были».

«Закон один и для дворника, и для министра, и для работника любой газеты…» – такими словами, говорят, закончил он свою обличительную тираду.

На этой трагедии он решил сделать себе карьеру, заработать капиталец, отстроить взлетную площадку для старта в столицу. Сюжет подходящий: смерть гениального юноши, единственного сына престарелых родителей. Далее – наглый журналист, убивший своими безнравственными письмами и циничными статьями будущую надежду отечественной литературы. И наконец он, молодой, честолюбивый адвокат, добивающийся торжества справедливости, невзирая на лица и звания!

С таким вот невеселым информационным багажом я и вернулся из своей печальной командировки.

Тоненькая ученическая тетрадка с последними стихами (мне все-таки удалось откопать ее в газетных завалах многотиражки), которую я привез из командировки вкупе с теми текстами, которые он регулярно высылал мне в период нашей переписки, а также сами письма да три плохо отсканированных коллегами из «Огней коммунизма» любительских фотоснимка (на них изображен лопоухий, с длинным вытянутым лицом некрасивый юноша в толстых очках; даже на этих некачественных снимках было видно, что его одолевали непроходящие, несмотря на его взросление, юношеские прыщи) – вот все, что от него осталось.

– Да, значит, из никуда – в ничто… Ну что ж, как минимум гений, – сказал мне наш знаменитый художник Макс Пигмалион, просмотрев у меня тетрадку поэта-самоубийцы. И, с силой раздавив окурок в пепельнице, как будто поставил точку в разговоре, добавив: – Это могло бы стать открытием, равносильным открытию поэзии Рембо и Верлена.

Опавшие листья чуть загнуты, как ладонь, протянутая за милостыней.

Мне нечего вам подать.

Мое лето тоже кончилось.

Кладбище «Чувствуй Себя Как Дома». Я прожил бездарную жизнь. И я приду плюнуть на свою могилу.

Ах, как я потерялся в этой жизни, как потерялся! Неужели даже ты, Боже, меня не найдешь?

Хватит мне болтаться у Твоих ног куском дерьма, направь меня на путь истинный, соверши чудо – сделай из говна – конфетку. Твой мир, Господи, сошел с ума! Дай мне жалобную книгу. Теперь мне есть что туда записать…

ПОСТ-СТОП-МОДЕРН:

Человек страшнее своего скелета.

И. Бродский

Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак.

Адольф Гитлер

Будьте человечны к творящим: они бедны любовью к ближнему по самому существу своему.

Ницше

Кажется, я уже говорил о том, что в последнее время я ловлю себя на мысли, что за мной кто-то следит. Говорил? Вы уверены? Ну что ж, значит, это шепчет паранойя. Ничего не могу с собой поделать. Я, как зверь, нюхом чувствую рядом чужака. Нужно бы поставить кругом ловушки и капканы – если тот, кто за мной следит, оставляет следы, он обязательно попадется. Причем на какой-нибудь глупости.

Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ»:

«В Швеции не утихают споры вокруг фотовыставки художницы Элизабет Ульфсон. На фотографиях – евангелические сюжеты, но все персонажи, в том числе и Спаситель, изображены в качестве представителей сексуальных меньшинств. А недавно в газете „Свенска дагбладет” появилась статья одного ученого, который утверждает, что Библия не запрещает гомосексуализм…»

Тупик в повествовании. Начни с новой строки.

НОВАЯ СТРОКА

– Кто я и кто ты! – спрашиваю я иногда у своего отражения в зеркале. – Кто из нас более реален – Я или я?

Оно молчит. Знает, но молчит.

В каких мы с тобой отношениях? Смогу ли я прожить без тебя, а ты без меня?

Молчание.

Неузнанным ухожу я в люди.

Куда ты мчишься, птица-зеркало, дай ответ?

Ближе к утру, вконец измученный бессонницей, я задремал на диване у себя дома, и мне приснилось, что я гуляю по огромному зеленому полю в маскарадном костюме бубнового валета. И вдруг голос откуда-то сверху громко так заявляет, что моя карта бита. И вот я уже игральной картой – бубновым валетом – лежу на зеленом сукне игрального стола в каком-то казино. Я задыхаюсь оттого, что сверху на меня навалены карты королей, дам, тузов и других валетов.

Проснувшись в холодном поту, я долго еще приходил в себя, стоя на балконе и выкуривая первую утреннюю сигарету.

Затем, позавтракав какой-то дрянью из полуфабрикатов, решил разморозить холодильник. Событие не ахти какое, но было почему-то даже приятно. Как-то сразу почувствовал, что жизнь продолжается.

«Опасен ли я для общества?» – вытаскивая из холодильника свои немногочисленные продукты, размышлял я.

Честное слово, я люблю людей.

Не всех, конечно, а тех, кого люблю.

Но вот, например, у меня бывают такие странные желания…

Когда стою на остановке, мне очень хочется толкнуть под колеса идущего трамвая кого-нибудь из стоящих рядом со мной совершенно незнакомых мне людей. Без всякой на то причины. Просто какая-то непреодолимая тяга нарушить привычный ход вещей.

Оглянитесь, лохи, мир гораздо интереснее, чем вам кажется. Сделайте хотя бы один шаг в сторону от накатанной колеи. Посмотрите, рядом совсем иные краски, иные пути, и все еще можно изменить в своей жизни!

Ни фига. Смурные, стоят на остановке, тупо упершись в свои проблемы. И ни за что не сядут на другой номер трамвая, чтобы уехать совсем в другую сторону, чем им сейчас нужно.

А в детстве я любил лазать по крышам городских многоэтажек. И там, стоя на краю, я едва справлялся с мучительным желанием прыгнуть вниз. Помню, что это было удивительно стойкое желание.

Обратная сторона самоубийства. Я переживал это так реально, что потом кончать с собой уже не было смысла. Просто я как бы умер и вновь возродился. Но уже другим человеком.

Детская тяга к одиночеству – это ведь тоже своего рода самоубийство.

Ищите места там, где нас нет. Там – хорошо.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

Повели мужика в поле на расстрел. А погода стоит хреновая: холодно, дождь, ветер. Конвой идет и материт мужика:

– Тебе, сволочь, хорошо, а нам еще обратно возвращаться!

(В этом месте сюжет, скорее всего, сделает такой поворот):

ПОТЕРЯННОЕ ДИТЯ

Хотите, я наконец расскажу вам, с чего все началось?

Эта история началась с того, что у Аси разболелись зубки. Грустный анекдот, ей-богу. Идти к стоматологу она отказалась наотрез. Она всегда болела молча: забьется в угол софы, свернется калачиком под пледом – и молчит. И тогда у меня тоже начинают невыносимо ныть мои совершенно здоровые зубы. Молча смотреть на ее страдания у меня просто нет сил.

Я собрался и пошел в аптеку за болеутоляющими зубными каплями.

На улице весна. Она скалится на всех своими огромными сосульками. Сосульки тают и, видимо, тоже болят, как зубы у Аси.

Да, черт возьми, стоят первые теплые мартовские деньки. Говорят, что где-то огромная сосулька, сорвавшись с крыши дома, пригвоздила к земле случайного прохожего. «Весна – охотница, она же – живодерка», – вспомнил я строчку одного графомана, приславшего в редакцию пятисотстраничную поэму «Времена года».

Все вокруг тает, течет, потеет. Из-под снега появляется скопившийся прошлогодний мусор: окурки, фантики, битое стекло, клочья бумаги, использованные презервативы, билеты общественного транспорта, обрывки ночных разговоров, телефоны друзей, адреса подруг, даты, обещания, планы…

А сколько по весне из снега вытаивает дерьма! Потеплело, жизнь наладилась, и говно полезло наружу. Так всегда.

Весна-красна, весна-грязна, весна-мокра, блин!..

По дороге в аптеку я купил в киоске сигареты, открыл на ходу пачку «ЛМ» и, выйдя из дворов на центральную улицу, остановился возле какого-то офиса закурить.

Не успел я достать зажигалку, как из дверей выбежали и налетели прямо на меня несколько крепких молодых людей.

– Быстро в машину! – заорал один из них. Я даже не успел сообразить, зачем и в какую машину, как меня запихнули вместе с другими в большущий джип. И он рванул с места.

– Все было бы классно, если бы ты, жопа, не начал стрелять раньше времени, – обратился один из сидящих в джипе, видимо старший в команде, к другому бойцу, моему соседу.

– Если бы не я – этот козел завалил бы вас обоих, у него в столе был ствол, – огрызнулся мой сосед.

– А ты что молчишь?! – обратился он уже ко мне. – Ты же видел, как тот пидор полез в стол?!

Я промычал что-то неопределенное.

– Подожди, ты чо, новенький? – спросил меня их старшой. – Или ты в прикрытии был – я тебя что-то не припомню.

– А… Кривой где?! – спросил всех сидящих третий персонаж этой криминальной драмы. – В рот вам потные ноги в сахаре! Мы же Кривого там оставили!

Бандиты ошалело смотрели на меня.

– Ты, козел, ты как здесь оказался? – заорали они почти одновременно. – Да он же подсадной, его же опера нам подсунули!

Несколько раз меня хрястнули по лицу.

– Поворачивай назад, за Кривым поедем! – закричал их старшой. – На эту суку, если что, обменяем! – это он про меня.

Я сидел ни жив ни мертв и до сих пор не мог опомниться от всего происходящего. Где я, зачем я здесь?

– Поздно, Хунта, – сказал водитель джипа. – Пока развернемся, пока подъедем… Кривого либо уже завалили, либо он сам ушел… Да, блин, обделались…

– Я тебя спрашиваю – как ты сюда попал?! – заорал на меня тот, старшой, которого водила назвал Хунтой. Кто-то шарахнул мне в переносицу не то кастетом, не то рукоятью пистолета. Кровь хлестанула из обеих ноздрей.

– Эй, офигели, что ли, салон кто будет мыть? – заступился за меня, сам того не подозревая, водила.

– Приедем – ты у меня своими кишками блевать будешь, мусор ты сраный! – пообещал мне Хунта, и я понял, что основательно влип.

Меня привезли в какую-то загородную резиденцию этой братвы.

Ввели в дом.

В кресле перед огромным телевизором в спортивном костюме «Адидас» и кожаных домашних сандалиях сидел худой, сутулый, с бледным лицом туберкулезника человек. Всем известно, что есть глаза выпуклые, а есть впуклые. У него были впуклые глаза. Стеклянный взгляд оловянных глаз на деревянном лице. В нашем маленьком городке многие знали его в лицо. По крайней мере журналисты и работники правоохранительных органов.

– Я же просил заложников не брать, – поморщившись, с раздражением сказал он Хунте.

– Мы его не брали, он сам взялся, – хмыкнул кто-то из ехавших с нами в одной машине.

– Не понял… – Янис прищурился в Хунту.

– Янис, этого хмыря мусора сунули нам вместо Кривого… – заторопился Хунта.

– Как это? – Крыса прищурился еще более пристально.

– Мы заехали на разборки к этому гребаному чечену Кадыку Рыгалову. Кадык, спрашиваю его я, что это была за подстава с деловым по кличке Будда? Мы лучших бойцов тогда в порту потеряли. Он сразу на дыбы, мол, в натуре, сами лоханулись. Мы ему про неустоечку. Тот отказался даже слушать нас, послал на хуй и хотел было устроить стрельбу. Миша Сквозняк его пристрелил из «Узи» с глушаком. На выходе мы нарвались на охрану Рыгалова. Началась пальба, Кривой, видимо, приотстал, мы выбежали из конторы – и по коням. Я быстро посчитал по головам – все на месте. А оказалось, что вместо Кривого в машину запрыгнул вот этот козел.

«Господи, – подумал я, – этот мир окончательно сошел с ума, и пора опускать занавес».

– Говори теперь ты, – обратился Янис ко мне.

– Я шел в аптеку, остановился закурить, тут меня затолкнули в машину, и…

– М-да, густо врешь, хоть ложкой ешь. Сам-то чувствуешь, что пиздишь неправдоподобно? – сказал, вставая из кресла и закуривая, Янис. – Придется ведь тебя запытать до смерти, как мусора позорного…

– Я не вру. Моя девушка может подтвердить. Она сейчас там, дома, зубами мучается. Зубы у нее болят. Вот я и пошел в аптеку. Честное слово…

Я назвал адрес.

– Проверим. А пока в подвал его, на цепь. И не дай бог он сбежит…

На мое счастье, к вечеру стало известно, что Кривой погиб в перестрелке, и, значит, я в его смерти не повинен. А вот дальнейшие события изменили мою жизнь основательно. Реально ощущать жизнь начинаешь только тогда, когда жить становится невозможно.

Хунта съездил ко мне домой и привез с собой Асю.

Я увидел ее сквозь пыльное, размером с ладонь, подвальное окно.

Исстрадавшаяся зубами, перепуганная и ненакрашенная, она выглядела очень даже естественно. Глаза были грустными и жалобными, одета она была в футболку и джинсики, сверху короткая кожаная куртка, какие-то кроссовки явно на голую ногу. Сердце у меня заныло в предчувствии чего-то нехорошего.

Так оно и вышло.

Янис вышел к ним навстречу, не спеша спустился по ступенькам. Несколько минут пристально рассматривал ежащуюся от мартовской сырости Асю и наконец задумчиво произнес:

– Длинные у тебя коленки, не одну пару голов в смирении на них склонить можно.

Потом они вместе вошли в дом.

Ася шла впереди, Янис за ней. Никакой грубости или насилия. Но мне от этого было не легче. Я совсем истерзался и, измученный, сел на пол, обхватив голову руками.

А вечером, когда охранявший меня боец принес мне какую-то похлебку и кусок черного хлеба, выяснилось, что Ася с Янисом уехали вместе… в ресторан.

Всю ночь я не спал, сходил с ума от страха за нее. К страху примешивалась и дикая, мучительная ревность.

К утру я уже был готов обменять свою жизнь на ее свободу и решил оболгать себя, признавшись в том, что я действительно засланный в их банду оперативник.

Два следующих дня я практически ничего не ел и, мучимый бессонницей, чувствовал, как сквозь меня медленно и больно прорастают минуты ожидания. Чего? Не знаю. Но чего-то для меня ужасного.

Спустя трое суток меня вытащили из подвала на свет божий. Как в бреду, я увидел перед собой Яниса.

– Ты не соврал, – сказал мне Янис. – Ася мне все рассказала. Но вот что мне теперь с тобой делать – ума не приложу. Просто так отпустить – ты теперь слишком много знаешь. Но и здесь ты мне на фиг не нужен.

Янис как бы глубоко задумался.

– Завидую тебе. У тебя шикарная жена. Такую женщину мало просто любить. Ее каждый день нужно красть.

– У кого красть? – тупо спросил я.

– У себя самого. Короче, мы решили вот как. Еще через пару деньков я тебя отпускаю, но Ася пусть побудет со мной. Пока ты не оклемаешься и не осознаешь всей ответственности, с какой тебе теперь придется жить.

Я что-то просипел пропавшим голосом. Янис продолжал:

– С ней не случится ничего плохого. Как только захочет – она сможет вернуться к тебе. Заодно и зубы вылечит как надо. Лады, писака?

…Здесь очень важно заметить такую деталь: все мои знакомые после этой истории посчитали, что я предал и отдал без боя Янису свою женщину, что я струсил и не смог отстоять свою любовь. Но я-то знаю, что это не так.

– Женщину по-настоящему можно оттрахать только деньгами. Другими способами ее не удовлетворить, поэт ты хренов, – сказал мне Янис, когда меня выпускали на волю. Меня высадили из его «мерса» на центральной площади нашего городка.

– Иди домой и не трепись, а то вава будет…

Первое, что я сделал у себя дома, – это принял горячий душ. Потом сидел на кухне, пил крепкий кофе с дерьмовым бренди «Слынчев Бряг», курил одну за другой и пытался осознать происшедшее. Происшедшее было столь нереально и фантастично, как будто бы это было в кинофильме и не со мной.

Она не вернулась ко мне ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Она стала любовницей Яниса Фортиша, главного мафиози нашего портового городка. (Причем стала его сукой совершенно добровольно.)

А я-то наивно полагал, что навсегда подсадил ее на свою сперму, и теперь она, как наркоманка, не сможет жить, не ощущая ее внутри своего лона.

Ан нет. Оказывается, я, наивный, недооценивал эту длинноногую сучку.

Он дал ей то, чего у меня не было никогда: власть над всеми вещами. Ведь любую вещь можно купить. Не то что чувства. То, что упало вниз, – прорастет вверх, то, что проросло вверх, – созреет и упадет вниз. Такова диалектика жизни – ничего нового за последние две тысячи лет.

Я не думал, что за столь короткий срок Ася привыкнет жить в тени сутулых плеч Яниса-Крысы.

Возможно, подсознательно она всегда хотела именно этого – вульгарной роскоши новых русских, жизни, проведенной в ресторанах, казино, в поездках за границу, в походах по крупнейшим супермаркетам мира.

Я никогда бы не смог дать ей этого. Со мной она не превратилась бы в эту обворожительную, сексапильную королеву ночных клубов и кислотных дискотек. Но вот вопрос, который поставил как-то передо мной Семен: а стоила ли эта женщина любви поэта?

– Честно?

– Как всегда.

– Если бы даже сейчас она вернулась ко мне, я был бы самым счастливым человеком во вселенной.

Сэм отвернулся и смачно плюнул на асфальт автобусной остановки:

– Ага, как там в поговорке: женщина-робингуд у богатых берет, бедным дает. Стреляли – знаем.

Потом Сэм порылся во внутреннем кармане своего пиджака, достал свою потрепанную, залитую портвейном, видавшую виды записную книжку:

– «Цитатник великого СэМао» называется. Щас, на букву «фэ». Во, слушай: «Иногда красота – это внешнее. Как обертка подарка. Но не сам подарок. Джон Фаулз, он же «Волхв».

– Вот пусть твой Фаулз объяснит это моему члену, у которого, кстати, есть своя голова.

(Промежду строк: говенное и выспренное название – «Волхв». Мне больше нравится перевод названия романа как «Игра в Бога».)

В мире приятно щупать только две вещи – женщин и деньги, бросил как-то на ходу наш общий друг, преуспевающий бизнесмен Е. Банин.

Через три недели двое бойцов из команды Яниса-Крысы приехали ко мне домой и, не утруждая себя лишними объяснениями, забрали с собой все ее вещи. Она не написала мне ни строчки и даже не позвонила. У нее началась новая жизнь, и, как ребенок, она мгновенно забыла о своих прежних любимых игрушках.

Это стало последней каплей, подточившей плотину моей воли. Плотина рухнула, и река алкоголя затопила меня в рекордно короткие сроки. В долгую ночь с пятницы на понедельник я ушел в штопор. Расположенный рядом с моим домом ликероводочный магазин, наверное, на одном мне сделал годовой план реализации продукции.

– Ася, Ася, первая любовь, блин, вешние воды, – сквозь сопли и слюни алкогольного отравления думал я, стоя на коленях перед унитазом. – Во что превратил наш век чистых тургеневских девушек?

– Сволочи, вы только что убили мухобойкой Бога! – орал я в три часа ночи спящему городу, стоя на балконе. Слюни, сопли, слезы, блядь. Блядь, слезы, сопли, слюни и т. д.

Видимо, правы те, кто утверждает, что в жизни человеческой не больше смысла, чем в жизни таракана. Просто таракан, в отличие от человека, совершенно безвреден для окружающего мира и не более отвратителен, чем некоторые особи человеческого рода. Однако таракана травят, а всякую людскую мразь – нет.

Человек есть то, что он ест. Точно, ешь себе подобных, ешь человеков, и станешь великой личностью, как Наполеон, Ленин или хотя бы Янис-Крыса.

Оставшиеся предрассветные часы мучился кошмарами.

Мне снились использованные презервативы. Горы задроченных, обтруханных, трахнутых гондонов. «А не меня ли это использовали?..» – с этой мыслью я и очнулся. Но тошнотворное видение (горы использованных, наполненных чьей-то теплой спермой презервативов) еще долго стояло у меня перед глазами.

Господи! Все утро меня, как среднерусскую низменность, бросало то в жар, то в холод.

Похмелье было похоже на ураган, тайфун, торнадо, терзающие Мертвое море моего тела. Отвратительно ныли мышцы рук и ног, будто накануне я играл в волейбол 32-килограммовыми гирями. Голова капитулировала окончательно и безоговорочно, но сердце все равно требовало расстрела. Больная совесть обеими моими руками поддерживала сердце в этом вопросе. И тогда я отдал себя на милость победителей…

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

«…Когда автор детективных романов Джек Драммонд почувствовал, что застрял в сюжете очередного произведения, он решил разыграть ограбление банка. Надев на лицо маску и взяв в руки игрушечный пистолет, Драммонд вошел в отделение банка в Колумбусе (Огайо), наставил на клерка свою игрушку и был тут же убит охраной».

РУССКОЕ ПОРНО

Две глубинных идеи всю жизнь не давали мне покоя: идея предательства как извращенная форма любви и идея сексуального насилия над женщиной как первобытный протест мужской плоти против теперешнего рабства в цивилизованном мире.

Эстетика предательства берет свое начало в апокрифах об Иисусе Христе, где Иуда фигурирует как его лучший и любимый ученик, не предавший Учителя, а выполнивший его просьбу, высказанную на тайной вечере. Проблема сия глубока и неоднозначна и, мне думается, имеет право на существование.

Вторая идея – легализация изнасилования – я думаю, напрямую связана с главной загадкой полов. Их яростного противостояния, притяжения-отталкивания, которые, мне кажется, даже глубже и древнее гена предательства.

Идея сексуального насилия, которая дремлет в любом нормальном мужике, берет начало из первобытных времен, когда наши праотцы жили по правилу: «взять женщину силой – и тем самым выполнить закон природы». Но тогда откуда этот страх женщины перед сексом – если это заложено природой? Страх боли и насилия? Уже то, что люди в мире делятся только на два пола – мужской и женский – говорит о примитивности, животной, а не божественной природе происхождения человеческого общества. В основе тоже половое деление, раскрашенное и завуалированное словесами о любви, высоком чувстве. Наши брачные ритуалы ничуть не красивее и не умнее, чем те же ритуалы у шимпанзе или фламинго.

Помню, Ася на каком-то городском празднестве порвала колготки. Поползла стрелка, и она захотела поменять их на запасные, которые всегда носила с собой в сумочке.

Мы зашли в первый попавшийся подъезд многоэтажки. Поднялись на самый верхний этаж. Она стала снимать колготки… Я тысячу раз видел ее тело, но эта поспешная обнаженность! Я испытал такое возбуждение, что не удержался, буквально набросился на нее: повернул задом (а ну, быстро, сука, шептал я ей), заставил закинуть одну ногу, согнутую в коленке, на перила (с ее ростом это было нетрудно) и вставил в нее свой смычок по самые помидорины. Это было практически изнасилование.

Не скажу, что ей это не понравилось. Более того, она сказала, что так бурно, как в этот раз, она еще не кончала.

С тех пор мы стали специально искать какие-то необычные, нетрадиционные места для занятия сексом: заброшенные стройки, задние ряды кинотеатров, дикие пляжи, подвалы и чердаки домов. Опасность быть застигнутыми кем-то врасплох за этим занятием только подстегивала нашу чувственность.

Если говорить о жизненной насыщенности, то это время было лучшей порой в моей жизни. Тогда же мы с ней прикола ради сделали такие специальные небольшие цветные татуировки на своих лобках, которые соединялись в единую объемную картину, только когда я входил в нее. Я сам разработал рисунок тату на основе некоторых заставок из священных буддийских книг.

Уход ее к этой уголовной мрази сильно занозил меня.

Я возненавидел ее и желал ей только одного – смерти.

Говорят, любить – это значит прощать. Мол, любить иных – тяжелый крест. Черта с два! А любить других – это значит вбить осиновый кол в их проклятую могилу!

Потом, правда, я немного остыл. Алкоголь и время лечат любые раны. Но, чтобы забыть эту любовь, мне нужно было срочно найти другую.

…Я шел по улице на запах ее духов. Она могла быть сейчас за несколько кварталов отсюда и даже не подозревать, что я иду по ее следу. Но это не имело значения. Я шел на запах именно ее духов.

Не то чтобы у нее были очень уж редкие и дорогие духи. Нет. Просто к этому тонкому аромату духов всегда примешивался едва уловимый аромат ее нежного тела. И вот этот удивительный и едва слышимый даже мной букет вел меня воздушной тропой, пока я в конце концов не встречал ее.

Для нее это всегда было загадкой: я мог найти ее где угодно, в таких местах, о которых я как бы не должен был даже и догадываться. Мои чувства были обострены до такой степени, что я, казалось, мог бы наугад, одним стремительным движением схватить за бороду (или еще за что-нибудь) самого Господа Бога…

Кто она, спросите вы?

А я не отвечу. Не хочу рисковать. Вдруг спугну, вдруг она сменит духи, вдруг оскорбится и разрушит нашу игру, навсегда заменив себя идеально похожим двойником?

Двойником по имени…

Что выбрать – бессмертие или секс с шикарной женщиной?

Раньше я знал, а теперь не знаю.

Чего я ищу в этой жизни, чего ищу?!

Жизнь – это как огромный пустой мешок. Ты набиваешь его всякой дрянью, глядь, а он уже полный.

И как только набьешь его под завязку – жизнь твоя закончится. Впрочем, можешь оставить мешок пустым, но и жизнь твоя будет пустой.

Янис-Крыса уже битый час сидел в своем любимом кресле в загородном доме, уставившись в одну точку. Этой точкой обычно была Ася-Длинноножка.

Крыса любил вот так, часами не двигаясь и не мигая, как питон, смотреть на красивые любимые вещи.

Раньше он смотрел на старинные кинжалы и мечи из своей коллекции оружия. А потом, когда в его доме появилась Ася, он полюбил смотреть на сидящую на огромной современной тахте Асю. Ася же любила смотреть иллюстрированные журналы типа «Космополитен», «Косметика», «Плейбой», «Лиза», «Бурда» и т. д.

Ася оторвала взгляд от страницы, вздохнула и произнесла:

– Янис, перестань мучиться, тебе все показалось. Там, на улице, ты просто встретил похожего на тебя человека. Так бывает – случайно похожий на тебя чувак.

– Не делай из меня лоха. Я еще не долбанулся до такой степени. И я, и ты, и наш водила сегодня видели, как из магазина вышел именно я! Я! Собственной персоной, а не какой-то там похожий на меня терпила!

– Не глупи, Янис, просто какой-то молодой и наглый урка заказал резиновую маску, похожую на тебя, и теперь расхаживает в ней и делает свои мелкие делишки, или же опера учудили такую шутку…

– Может быть, может быть, – как-то зловеще проговорил Янис. – Но я думаю, здесь другой расклад. Что ты скажешь на это?

Крыса показал ей свои ладони. Там, где у других людей на ладонях переплетались линии жизни, судьбы, карьеры, у него было совершенно гладкое, пустое место. Ася поднесла его ладони к самым глазам. Да, это факт, совершенно гладкие, без единой линии ладони.

– Сегодня в обед я один, даже без водителя, съездил в Сорочий Лог, к гадалке. Знаешь, что она мне сказала? Это ладони человека, которого уже нет. Каково, а? Посмотрела на мои руки, отшатнулась от меня и говорит: «Это ладони человека, которого уже нет!» Поэзия, бля!

Янис Фортиш нервно заерзал в кресле:

– Грешен, не удержался, замочил эту старую суку. Достала она меня своими гребаными пророчествами!

– Янис, а ты мог бы убить… меня? – спросила Ася.

– Че за фуфло ты гонишь, беби?

– Помнишь, был в городе такой крендель Дядя Федор, который здесь верховодил до тебя?

– Ну, – Крыса насторожился.

– Его замочили твои бойцы, а потом стали искать проститутку, единственную свидетельницу, которая в тот день сидела под столом и сосала балду у Дяди Федора.

Янис молчал.

– Так вот это была я, и это меня ты тогда приговорил. Если бы не случай, Янис, если бы не случай – я бы здесь уже не сидела, а, наверное, стояла где-нибудь на дне залива с рельсой, привязанной к ногам.

Крыса продолжал молчать, уставившись куда-то невидящим взором, а через несколько минут вдруг четко, каким-то не своим голосом, произнес:

– Детка, а ты в Бога веришь?

– Что? – автоматически переспросила Ася, и с этого момента ей вдруг стало по-настоящему страшно жить.

Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ»:

«„Известия” сообщают, что шотландские селекционеры вывели новый вид картофеля, обладающий примитивным разумом. Представляете, вы ее едите, а она про вас что попало думает!»

ЛИНИЯ СГИБА (ГДЕ-ТО В РАЙОНЕ СЕРДЦА)

…Ну так я не договорил. Мало того, что эта сучка предала меня, так она еще и продала все мои секреты этому ублюдку Фортишу. Воистину, страшнее бабы зверя нет!

Суть вот в чем.

Как-то в постели, после того как Ася особенно качественно отполировала мой ствол, я, затянувшись сигареткой, пустился в свои обычные мечтания. Например, как я могу очень быстро разбогатеть.

– А как? – спросила наивная девочка Ася.

– Да так! – разошелся супермен по имени Глеб Борисович. – Только законченные кретины грабят банки, вооружившись пистолетами и автоматами. Для настоящего взлома нужны компьютер, модем и поддержка друзей-хакеров.

– Не может быть! – не поверила наивная девочка Ася.

– Ноу проблем. Я могу взломать пароль любого банка за несколько часов. Только не хочу вступать в конфликт с Уголовным кодексом.

– А-а, понятно, – зевнула Ася и через пять минут уснула сном праведницы.

Но про тот постельный, можно сказать, интимный, наш разговор, оказывается, не забыла.

СМЕРТЬ ЛЮБИТ СЛАДКОЕ

– Привет, поэт, – холодный ствол пистолета уткнулся мне в затылок. «Девятый калибр, не меньше», – определил я затылком. Передо мной стояли Ася-Косиножка, Янис Фортиш и еще человека три из его команды. – Все нетленки кропаешь, – Ася прошлась по некогда родной ее квартире. – Все так же одинок и нищ как церковная крыса…

– Мышь, – поправил ее Янис-Крыса. – Как церковная мышь…

– Ой, Янис, прости! Конечно же, как церковная мышь! Ну, а ты что молчишь? – она подошла ко мне почти вплотную.

– Я только что проглотил Золотую Рыбку. Загадывайте три желания.

Честно говоря, я не очень-то догадывался, зачем они пришли. Меня больше интересовало, как они смогли войти в квартиру, дверь я, точно помню, запирал на замок. А он у меня английский, с секретом. Хотя, впрочем, есть ли такие двери, куда не сможет войти мафия? Разве что Царские Врата?..

– А я тоже на днях стишок сочинила, хочешь прочитаю? – не унималась Ася.

Я кивнул головой:

– Валяй, только ствол от затылка уберите. Мешает восприятию…

– Здравствуй, жопа, новый год… – начала Ася как бы всерьез, и все, кто находился в комнате, громко заржали.

– Да тихо вы! Дайте мне до конца дочитать! – топнула ножкой капризная девочка Ася.

– Затык! – прикрикнул Янис-Крыса.

Все опять заржали. А я глубокомысленно сказал:

– Ну что ж, усталые кони поют веселее… Стихотворение сделано в лучших традициях поэзии обэриутов. Даниил Хармс поцеловал бы тебе ручку, ножку и попку одновременно с…

– Ну ты, сочинитель, за базаром следи, а то я сейчас тебя самого в попку сделаю! – вспылил Янис-Крыса.

– Да его уже в живых нет, Хармса-то, – попытался я успокоить его.

– Ага, значит, завалили гада.

– Ага, завалили, – подтвердил я.

– Правильно, с педрилами так и надо.

– Да, – ностальгически отозвалась Ася из другой моей комнаты, где у меня была как бы спальня, – здесь действительно ничего не изменилось…

– …с тех пор, как я тебя последний раз там поимел? – все-таки не удержался я и тут же раскаялся: сильный и профессионально поставленный удар в челюсть справа свалил меня на пол (было бы из-за кого по морде получать! – вырубаясь, успел подумать я).

На несколько секунд я потерял сознание, потом медленно привстал и уселся на задницу. Из разбитой губы текла кровь, скула болела, и как-то сразу стало очень тоскливо. Ладно, не ты последняя, не я первый.

– Получил, лох позорный? Я тебя научу за базаром следить, – комментировал мой нокдаун Крыса, наклонившись надо мной и, кажется, намереваясь ударить еще раз. – Длинный язык укорачивает жизнь.

– Успокойся, Янис, я давно его не люблю. Он ведь гордый, он бы никогда на мне не женился. Правда, поэт сраный? Последний раз он меня трахал здесь лет пять назад. Разве я когда-нибудь это скрывала от тебя?

– Я с тех пор и простыни не менял, – не унимался я, – так и дрочу в одиночку уже пять лет, осязая твой запах…

– Смотри не задохнись насмерть, – хмыкнул один из пришедших с Крысой бойцов, обнажив золотые коронки на передних зубах.

– Не въезжаешь, зачем мы к тебе пришли? – спросил меня Крыса.

– Что-то пока нет.

– Сейчас въедешь, – добродушно пообещал Крыса, достал пистолет и с характерным щелчком взвел курок.

Уже через несколько минут я понял, в какую ловушку угодил благодаря все той же Асе. А она стояла в двух шагах от меня и разглядывала какие-то фотки на книжной полке. Потом подошла ко мне и как ни в чем не бывало протянула… мятный леденец в фантике:

– Хочешь конфетку?

Смерть любит сладкое, подумал я. Хотел жениться, а попал на виселицу. Но леденец я на всякий случай взял.

– Это не так просто – бомбануть банк при помощи компьютера. Я бы даже сказал, что это практически невозможно… – из последних сил тянул я время.

Янис нервно зевнул:

– А ты постарайся, постарайся. У меня ведь тоже нет выхода – какая-то сволочь объявила на меня охоту. Меня выживают из этого гребаного города. Но я не хочу уходить так просто. Напоследок я решил сорвать банк. И этот банк я должен сорвать с твоей помощью. Ты поможешь мне, чудик. Иначе я просто тебя убью.

«Смертию смерть поправ». А все-таки смертью – смерть, но не жизнью – жизнь, а, Господи?

А скажи ты мне, Боже, какие они, люди? Как выглядят, и если похожи на Тебя хотя бы внешне, а творят такие дела, наверное, паскудное они должно быть стадо, а, Господи?

Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ»:

«Удивительную вещь сообщил нам по телефону один из жителей нашего городка. Он утверждает, что вчера видел возле мусорного бака настоящего… оборотня!

Позвонивший нам мужчина обычно в одиннадцатом часу ночи во дворе дома номер 66 по проспекту Ленина выгуливает своего пекинеса.

В неверном свете фонаря он увидел, как пожилой бомж, сильно хромающий на левую ногу, подошел к мусорному баку и вдруг с неожиданной ловкостью, а высота бака полтора метра – не меньше! – одним махом запрыгнул в него! И тут же из бака выпрыгнул молодой худощавый, чуть сутуловатый мужчина, модно одетый, с тросточкой и дипломатом в руке. Незнакомец из мусорного бака, не оглядываясь по сторонам, уверенной, не хромающей походкой прошел через весь двор, сел в поджидавший его джип темного цвета и уехал.

Вот такие метаморфозы случаются по ночам в славном городе Волопуйске. Кстати, мужчина уверяет, что не употребляет спиртное и наркотики».

ХОТЕЛ ЖЕНИТЬСЯ, А ПОПАЛ НА ВИСЕЛИЦУ

…Я действительно никогда бы не женился на Асе, размышлял я, стирая с пола грязные отпечатки подошв, после того как Янис со своей братвой отвалили в неизвестном направлении.

Я ведь всегда относился к браку с иронией. Женщина – это могильная плита с твоими инициалами. Хлоп – и не выберешься. Погребенный заживо. Невозможно найти истинную любовь, как и любовную истину, а семейная рутина убивает похлеще шальной пули. Мы живем опутанные паутиной быта, пока эта паутина не врастет в нас до такой степени, что станет нашей второй кровеносной системой.

До женитьбы мы любим женщину просто как женщину. А после женитьбы мы любим ее уже как родину, нас как бы неудержимо рвет на нее. Но в то же время мы постоянно пытаемся с нее эмигрировать куда-нибудь в неизведанные, экзотические страны. Попутешествовать, поностальгировать. И вновь неудержимо рваться на родину!

Мы, как коты, караулим у женской щелки мышку, надеясь, что она там есть. Так мы и сидим всю жизнь в карауле возле этой блядской щели, а потом вдруг выясняем, что ничего там такого, оказывается, и нет. Но поздно. Жизнь прошла, дальше мы сидим у скважины уже по привычке. Один мой знакомый рыбак, фанатик своего дела, женился и перестал ходить на рыбалку. А зачем, говорит. И удочка в тепле, и лунка дома.

– Я запойный, хронический холостяк, – сказал по этому поводу Мотя Строчковский. – А семейная жизнь – это великая сушь. Ни капли свободы.

Семья? Нет. Подружки на более или менее продолжительное время. Иногда меня мучили мысли об одиночестве, но я знал, что это не более чем физиология, анатомия и гигиена, голос крови, это говорили инстинкты, мое животное начало. Но ведь уже две тыщи лет мы победили в себе зверя, разве нет? Я выбросил эти мысли, как старые вещи, подбирайте, кому надо.

Мне нужна была свобода, идеальная свобода, такая, которой можно было бы дышать одному. Секс обуревал меня всегда, он становился моей навязчивой идеей, но опять же, я думаю, это была та сверхэнергия, которую я постоянно в себе чувствовал и которую нужно было направить в правильное русло.

– Какого цвета тебе купить галстук, дорогой? – спросила меня как-то Ася.

– Цвета белой горячки, – невозмутимо ответил я.

Гулявший в ее голове ветер способен был вызвать цунами в океане. Но в то же время если у женщины есть и ум, и красота, то это уже не женщина, а дьяволица.

Дьяволица по имени…

Она писала чудовищно безграмотно, оставляла мне короткие записки с кошмарными ошибками:

«Малако в стале. Пазвани на работу. Буду вшесть. Цилую, пака».

Я хотел было (идиот!) заставить ее писать в нашу газетку (не столько из-за денег, сколько хотелось найти ей какое-нибудь занятие).

Вот образец одной ее маленькой заметки о пожаре в соседнем доме:

«За секунды воздух стал мутным, из подвала вырывались густые клубни дыма. На потушение пожара прибыли пожарники на машинах. Причиной пожара послужило возгорание сигареты…»

И еще: я все мог бы ей простить, даже ее безграмотность, но только не это бесконечное лузганье семечек. Она покупала их стаканами у уличных торговок и лузгала, тупо уставившись в одну точку. Человек, любящий лузгать семечки, просто недоумок (бесился я), а эта привычка (так же как жевать резинку) – показатель недоразвитости.

Я пытался заставить ее читать книжки. И она действительно увлеклась французской литературой. Правда, сейчас я не знаю, что ей нравилось больше: французы или французская любовь. Иногда она это объединяла: траханье и чтение, например, Марселя Пруста. Моя елда у нее между ног и книга в ее руках, или наоборот, она все постоянно путала. Как у нее в голове одновременно умещался мой фаллос и Пруст – ума не приложу.

Еще одна интимная подробность: Алена Роб-Грийе она лучше усваивала, когда ее имели сзади. Причем когда ее трахаешь с тыла, становилось непонятно, в какую дырку ее имеешь – и там, и там было одинаково мокро и просторно. Впрочем, для нее это тоже было неважно.

В постели она нежно засовывала палец мне в анус, потом облизывала его и говорила: «Вкусно, хоть на хлеб намазывай…» Ася для меня всегда ассоциировалась с большим теплым влагалищем, где влага и куда нужно вложить.

Иногда мне казалось, что она просто кукла. Я уже говорил, что моей первой женщиной была кукла моей двоюродной сестры Гульнара. Я влюбился в нее и даже пытался заниматьсяс ней любовью. Так вот, Ася тоже казалась мне заводной куклой.

Однажды ночью, уж не знаю почему, я сигаретой прижег ей руку. Ей-богу. Я был уверен, что она, как кукла, не почувствует боли. Ну в крайнем случае останется оплавленный след в пластмассе. Ан нет. Она оказалась живая. Она устроила мне сцену, называла придурком, кретином, извращенцем и уродом. Но не ушла. И тогда мне дико захотелось узнать: что у куклы бывает внутри? Не сердце ведь там, как у всех нас, и кишки?

Шучу. Шутка – это ядовитый цветок, растущий на могиле какой-нибудь подлинной трагедии.

В конечном счете разных женщин мы любим за одно и то же. Бабы дуры ведь не потому, что они дуры, а потому, что они бабы. Женщина интересна нам своим темным, животным, звериным началом. Умных среди них действительно нет (по крайней мере, если сравнивать женский ум с мужским). А вот всем тем, что не связано с логикой, умом, то есть всем интуитивным, потусторонним они нам действительно интересны и дороги. Ой как дороги.

«В ПОМОЩЬ ГОЛОДАЮЩЕМУ КОМПЬЮТЕРУ»

Идея провернуть это головокружительное и головоломное дело возникла на следующее утро после посещения моего жилища Янисом и его кодлой.

Они дали мне 24 часа на размышление и подарили справочник: «В помощь голодающему компьютеру».

Телепатин уже не помогал, и ночь я, как всегда, промучился полудремой. Вечером, после работы, решил как следует выспаться и пошел в «Лучший Мир» на двухчасовую американскую мелодраму. И там, когда я наконец-то заснул, меня осенило.

Я увидел это буквально во сне.

Я иду среди чудного фантастического сада. «Что это?» – спрашиваю я. Сад-Интернет, лох ты позорный, отвечает кто-то голосом Яниса-Крысы. Сад, где исполняются любые желания. Здесь можно делать все что хочешь, просекаешь, мудила ты грешный?

– Дяденька, а дяденька, а банк ограбить можно? – спросил я каким-то писклявым, не своим голосом.

– Можно, недоносок, можно.

И в этот момент мне в руки прямо с дерева, похожего на пальму, скрещенную с елкой, падает какой-то странный плод. Таких плодов я никогда не видывал даже на картинках. И запах у него странный, одновременно и завораживающий, и противный.

– Жри, сука! – говорит мне тот же голос.

И я ем плод. Давлюсь, однако ем. А потом меня начинает тошнить, и я рыгаю долларами, натурально, «зелеными» в пачках, по штуке в каждой упаковке.

С тем и проснулся.

Глубокой ночью я скинул информацию на электронный адрес Семена. Через несколько минут от него уже пришел ответ. Теперь я не сомневался, что с помощью немецких хакеров, с которыми познакомился Сэм, мне удастся провернуть это компьютерное ограбление века.

Если ты попал в мышеловку, то постарайся хотя бы съесть сыр – я не поленился наклониться за оброненным здесь кем-то афоризмом.

Если все будет удачно, если мне удастся проскочить между Сциллой и Харибдой, то…

Но жизнь моя теперь висит на волоске. Как говорят в таких случаях профессиональные киллеры, я теперь живу на обратной стороне вороньего крыла.

А на следующий день прямо в редакцию мне позвонили из московского издательства «Книжные тайны». Зам. главного редактора сказал, что моя публикация в «Новом мире» неизвестного гения-самоубийцы из провинции вызвала интерес в литературных кругах. Мне предлагалось подготовить его авторский сборник, то есть выступить в роли редактора-составителя, а также написать предисловие.

Конечно же, я согласился.

Почти два с половиной месяца я не занимался ничем, кроме как книжкой моего бедного, неудачливого ученика. Клянусь, я честно сделал все от меня зависящее. Отослал рукопись и предисловие в Москву. Позвонил туда, чтобы убедиться, что моя ценная бандероль дошла. Попросил, чтобы гонорар за мою работу переслали на адрес родителей этого юноши.

Вот и все. Пусть мою вину нельзя ничем искупить, но ты же видишь, Господи, я старался как мог и заслужил если не прощение, то хотя бы покой…

Чтобы хоть как-то развеяться после двухмесячной работы над сборником юного самоубийцы, мы с Шарлоттой взяли у ее приятельницы-модельерши напрокат старенькую «бээмвуху» и решили съездить к морю.

Шарлотта сидит за рулем, а это значит, что любой столб может стать для нас могильным памятником.

– Поворачивай здесь, – спокойно говорю я ей. – Поворачивай здесь, черт возьми, видишь, все машины идут в объезд.

– Не говори под руку, – зло цедит она сквозь зубы, и через две минуты мы ударяемся поддоном об асфальт и полностью садимся на передний мост в глубоченную яму.

– Идиотка, упрямая идиотка! – кричу я. Она не возражает. Но все равно делает по-своему.

Ева появилась из ребра Адама. А из ребра Евы появилось все остальное.

– Падаем вместе! – крикнула Шарло, когда мы ныряли с каменного выступа в море. – Падаем вместе!

…Я очень люблю бывать у моря. Хотя из-за проклятой жизненной суеты, а то и просто из-за лени (никуда оно, мол, море это, не денется, еще успею насмотреться) бываю здесь крайне редко. И лучше, конечно же, подальше, подальше от причала, от всего слишком человеческого!

То есть певец и море. Я и мое одиночество. «Мама! Нет жизни в счастье. Вова», – почему-то вспомнил я увиденную как-то на пляже татуировку на груди бывшего зека.

Песок застрял в уголках рта моря. Пена бешенства на его губах. На мой платок, вытрись.

Есть у меня одно заветное место, которое я не показываю даже Шарлотте, – место, где, пробегая между камней, впадает в море чудная речушка с чистой, прозрачной, ледяной водой.

Река утонула в море, как слеза в стакане. Кабацкая метафора в духе Есенина, но мне нравится.

И вот что я еще подумал, выбравшись из воды и сидя на камне, слушая журчание речушки и пялясь в морскую даль: Ася, конечно, законченная дрянь, долбаная Косиножка. Я выкормил своей чахлой мужской грудью змею и т. д. Все верно. Но что с того?

Вот я смотрю на этих летающих над морем чаек. С их точки зрения, я – всего лишь непереваренная морем, абсолютно неинтересная им мелкая речушка. Точно так же им безразличны Моцарт, Гете, Босх, Достоевский и пр.

И тем не менее эти птицы совершенны, закончены, самодостаточны, я восхищаюсь и преклоняюсь перед этим чудом. Как бы там ни было, они гармоничны и точно вписываются в рисунок этого мира. И что же? А то, что наши человеческие ценности не представляют в принципе никакого интереса для высшей гармонии. Картина мира была закончена еще до появления человека. Ничего качественно нового мы не добавили и уже не добавим. Я думаю, что в конечном счете красоте можно простить любое преступление.

Погружаясь в приятное оцепенение, я созерцаю море и вяло размышляю о том, что одежда, особенно нижнее белье смотрится на женщинах более чем нелепо, как-то инородно. Вся их фигура как бы не предусматривает никаких одеяний, все эти тряпочки – сплошное уродство.

Я, например, люблю наблюдать за маленькими писающими девочками. Нет, у меня не возникает желания совершить какие-то развратные действия. Просто меня, как доброго дяденьку, умиляет вид этих маленьких беззащитных писающих созданий женского пола.

И вот, растрогавшись, я уже почти простил Асю. Я не прав, но я ведь и не лев, черт возьми! Все же знают, что между мужчиной умным и мужчиной красивым женщина все равно выберет мужчину с деньгами.

А там – как повезет.

Короче, я изобрел месяц март и придумал месяц сентябрь.

Остальное – меня не касается.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

– Тук, тук.

– Кто там?

– Смерть.

– Ну и что?

– Ну и все.

СТЕБ НА СЛУЖБЕ ЧЕЛОВЕКА

Ночью снились дровосеки, которые ловили всех на улице и заставляли есть очень соленые огурцы. Сон был на французском языке.

Утром проснулся с великой сушью во рту. Пошел и напился из-под крана желтой, вонючей, отдающей ржавчиной воды. В смысле, из-под подъемного крана. Там была дождевая лужа.

Стройка находится точно напротив моего дома. Оказывается, сегодня я не дошел до своего жилья каких-то сто метров и уснул на груде битого кирпича, положив голову на рулон рубероида.

Люблю лето – тепло, спать можно под открытым небом, хоть на битых кирпичах, а лучше на травке, есть травку и травку же эту и курить.

ИДЕАЛЬНАЯ ПОГОДА ДЛЯ УБИЙСТВА

Попал под ливень.

Под настоящий локомотив дождя.

Пришел на работу мокрый и в дурном настроении.

– Идеальная погода для убийства, – стоя у окна и докуривая сигаретку, произнесла загадочную фразу моя газетная начальница Жукина. Ее раздвижной бюст заполнил собой всю комнату. Женщина с продвинутым бюстом, сказал бы я даже с уважением.

– Что же в ней идеального? – спросил я, снимая промокшие насквозь свитер, рубашку и в замешательстве раздумывая, а не снять ли и совершенно мокрые джинсы? Иначе ведь они не высохнут, черт возьми. Но и приличие, того, соблюдать надо хоть изредка.

– Да, идеальная погода для убийства, – вновь повторила эту фразу моя начальница, крепкая тетка из донских казачек. – Напряжение нарастает, все ждут развязки с неба.

А тут, как назло, в кабинет зашел известный в городе старейший литератор. И дождь таким не страшен, хорошо, что хоть постучался. Я нехотя застегнул джинсы и, надев мокрую рубашку, сел за стол.

Литературный мастодонт, немного покружившись на одном месте, наконец, кряхтя, приземлился на стул, достал из потертого кожаного портфеля свои застарелые стихи и стал с нежностью инвалида показывать их нам.

Через слово – Пушкин, Пушкин, Пушкин.

И тут я не выдержал. Сижу, блин, в мокрой рубашке и джинсах. Холодно. Говорю как бы своей начальнице:

– Мне кажется, что сегодня Пушкин – это последнее прибежище графоманов, бездарей и тупиц. Они прикрываются Пушкиным, Пушкиным оправдываются, в нем находят себе утешение. Пушкин для них слишком прост и понятен, чтобы быть по-настоящему понятым. Он для них как фиговый листок, прикрывающий срамоту безвкусицы и пошлости…

За толстыми стеклами очков заслуженного писателя на меня бешено топали злые маленькие глазки.

Его можно понять: всю жизнь он мечтал о долгом, но честном пути от нищеброда к бутерброду с красной икрой.

Но на каждом шагу – завистники и интриганы.

Если постоянно смотреть только внутрь себя, становишься ужасно близоруким.

Писатели бывают однобокие и многобокие (Набоков, например, многобокий). Но наш гость был явно однобоким. Пушкинист ползучий, сказал бы М. Строчковский. «Маленький охотник за большими тараканами гонорарной ведомости», – подумал я вслед уходящему в дождь «однобокому».

Писатели жалуются на тяжелый и изнурительный (титанический) труд. Но журналистский труд более тяжелый и изнурительный, а стало быть, он разрушительнее для пишущего. Это труд подневольного, несвободного человека. Писателей же чаще всего губит не работа, а пристрастие к выпивке, и неумеренные амбиции, ведущие к инфарктам и инсультам. Журналиста же убивает только работа – никакой алкоголь ему не страшен. Так морализаторствовал я про себя, наконец-то сняв свои мокрые одежды и исподволь созерцая монументальный бюст и бедра моей газетной начальницы Жукиной.

ЧЕРНЫЙ ЧЕТВЕРГ И ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

– Слышали новость? – в наш кабинет вбежал Строчковский со своим вечно восторженным выражением на детском, лишенном возраста лице. – Полчаса назад убили лучшего бойца из команды Яниса-Крысы Сережу Хунту!

Мы с моей начальницей отдела культуры просто ахнули.

– Минус вам, минус большой и толстый! – восторженно повествовал Строчковский, поправляя очки и одергивая коротковатый, вытертый на локтях пуловер с надписью на груди «Плейбой». – Убили, убили, да еще как! Мистика какая-то! У входа в аэропорт, где он встречал кого-то из своей братвы, к нему подошел невысокий мужчина с редкой бородкой и сильно хромающий на левую ногу.

Мотя принялся изображать нам в лицах событие, происшедшее в аэропорту.

По словам очевидцев, этот странный мужчина подошел к Хунте с распростертыми объятиями: «Сереженька! Сколько лет, сколько зим! Да неужели ж ты меня не узнал?»

«Что-то не припомню», – растерялся Хунта. Трое из сопровождавших его бойцов стали незаметно нащупывать стволы под куртками.

«Ай-ай-ай, – запричитал странный мужчина, одетый в стильный френч военного покроя, но длиною ниже колен. Этот френч одновременно напоминал и сутану католического священника. – Старых друзей забывать? А я тебе принес привет от Папы…»

«От какого па… папы?» – вконец растерялся Хунта. «От нашего общего. Ну, дурашка, вспомнил, а?» – гнусавил незнакомец, вплотную приблизив свое темное, будто загорелое лицо к побелевшему как мел лицу Хунты. И вдруг он неожиданно для всех ловко ухватил Хунту за нос и, все так же широко улыбаясь, стал что-то нашептывать ему в самое ухо.

Потом он будто бы из воздуха выхватил кожаный шикарный дипломат с кодовыми замками и с дружелюбной улыбкой передал его Хунте, который стоял теперь ни жив ни мертв. Затем незнакомец так же моментально исчез.

Один из бойцов по кличке Гвоздь, который стоял к Хунте ближе всех и все видел и слышал, пошел было искать этого мужика, и тут за его спиной раздался страшный взрыв. Гвоздя отшвырнуло взрывной волной метров на пятьдесят. Хорошо, что он упал на цветочную клумбу, а то бы и ему каюк.

– Хунту и двух других бойцов разметало так, что не нашли даже кусочка! И что самое удивительное, – закончил Строчковский свое восторженное повествование, – больше никто не пострадал, только стекла кое-где вылетели.

– Так не бывает! – возмутилась моя начальница, скрестив на большой груди мощные руки. – Ох и мастак ты врать, Строчковский! Особенно если с утра похмелиться успеешь!

– Истинный Бог! – с восторгом стал оправдываться Мотя. – Да чтоб мне больше водки не пить, и баб, это самое…

– Клятва страшная. Ну что, поверим, Глеб Борисович?

– Вы как хотите, а я пошел выяснять подробности! – сказал я и отправился просить редакционную «Волгу», чтобы самому сгонять на место происшествия.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

«В 1907 году генерал Пабло Кастильяно, никарагуанский революционер, сидел в своей палатке, строя планы завтрашней битвы, когда с небес упал гигантский метеорит и стер с лица земли и генерала, и его палатку, и мечты о грядущей победе».

ДЕРЖИ СВОЙ УМ В АДУ И НЕ ОТЧАИВАЙСЯ

На днях в редакцию кто-то принес известие, что художник Макс Пигмалион, сотворивший Шарлотту и выпущенный несколько месяцев назад из «Австралии», окончательно задвинулся и угодил в милицию по подозрению в убийстве. А ужасные подробности его сумасшествия я прочитал в газете «Криминальная правда»:

«…Тяжело дыша через противогазы, оперативники изумлялись все больше и больше. Такого они, люди ко многому привычные, еще, кажется, не встречали. Вся комната, обстановка которой состояла из одной кровати, была завалена кучами ветхой гниющей одежды, подобранной явно на свалках и помойках. Иконки и религиозные картинки на обшарпанных замусоленных стенах. Загаженная донельзя кухня, какие-то кости, валяющиеся на столе. Ванна, забитая тем же гнилым тряпьем.

Оперативники брезгливо разгребли это тряпье и остолбенели от ужаса. На дне ванны в мутной вонючей воде был обнаружен труп с „далеко зашедшими гнилостными изменениями”, как потом будет отмечено в протоколе осмотра. Без головы. С удаленными внутренностями и половыми органами. Без рук и без ног, которые чуть позже нашли запакованными в отдельный пакет под ванной.

Дальше – больше.

На кухне увидели обычное пластмассовое ведро со сваренными костями. Оказалось, к еще большему ужасу нашедших это, что кости в ведре, кости, разбросанные по столу, кости, которые с урчанием разгрызала собака, не что иное, как фрагменты человеческого черепа…

Максим Андреевич Медведев родился в 1953 году на Гомельщине. Рос обычным, нормальным мальчишкой. Поступил в Суворовское училище – мечта многих пацанов. После четырех лет учебы пришлось его оставить – подвело здоровье. Вот тут-то и начались некие странности…

В 1974 году он „реагировал на обстановку неадекватно, обнажался, беспричинно смеялся, наблюдались периоды полного выпадения из реальности”.

В 1992 году „…был дурашлив, считал себя святым человеком, человеком от Бога, говорил, что в него вселился дух Одноногого Монаха (навязчивая идея)”.

В 1995 году был „…генералом милиции, священником, полностью отсутствовала критика своего состояния”.

Последняя экспертиза, проведенная после описанных событий, говорит, что „Святой отец” „…к контакту труднодоступен, считает себя святым человеком, пророком, Одноногим Монахом (усилившаяся навязчивая идея неизвестного происхождения). Труп нашел на кладбище, где, по его словам, видел множество человеческих останков…

Пытается петь песни на хорошо им освоенных еврейском, китайском, вьетнамском, итальянском, немецком, французском и многих других, предположительно, африканских языках.

Считает себя чистокровным евреем… Труп, обнаруженный в ванной, – это будто бы останки его матери Розалии Семеновны Эрнст.

Периодически ведет себя агрессивно, раздражителен. Постоянно испытывает чувство тревоги. Говорит, что Одноногий уже вернулся (кто этот Одноногий – выяснить пока не удалось).

К слову сказать, до помешательства он был довольно известным художником-авангардистом по кличке Пигмалион. Неоднократно бывал за границей.

По одной из версий, умственное помешательство произошло на почве семейных неурядиц и разрыва с гражданской женой, Шарлоттой В.”»

Пигмалион, когда уже сходил с ума, стал давать в местной газете такие платные объявления:

«Продаю кошмарные сны. Оптом и в розницу. Или меняю на кошмары XI-XIV веков. Посредников, журналистов и психиатров просьба не беспокоиться».

– Как это случилось? – вопрошал меня по телефону из своего прекрасного далека Семен.

– Он спрыгнул со своей крыши и угодил головой в небо.

А я, несмотря ни на что, продолжал встречаться с Шарлоттой. Выполнять все ее прихоти. Писать ей стихи, а иногда такие вот глупые записки:

«Шарлотта! Я бы хотел записать тебя на бумагу, как стихотворение, выучить наизусть, а потом листок этот уничтожить, чтобы никто больше не смог узнать твою загадку! Тогда я был бы единственным, кто знает тебя полностью и с кем ты останешься теперь до конца…»

– С тобой трудно, без тебя – скучно, – зевнув, сказала она мне в ответ.

Первый признак того, что человек начал сходить с ума – это то, что он стал говорить правду. А я стал говорить Шарлотте только правду. В мире все меняется, кроме правды. Поэтому правда становится тормозом, который нужно уничтожить. Разве нет?

На что я потратил свои лучшие годы, черт возьми? Я подробно изучал географию Шарлоттиного тела. И что, сделал ли какие-нибудь значительные открытия? Увы, нет. Те же выпуклости и вогнутости, те же холмы и впадины.

Если вы даете женщине деньги, то это дружба. Если она требует у вас денег – то это уже любовь.

…Я лежал в самом центре этой душной августовской ночи, курил одну за другой и думал о том, что в сущности Шарлотта, как и все женщины, – шлюха и блядь, и любовь для нее – дело десятое, и я ей, по большому счету, абсолютно безразличен, а она просто похотливая, бессердечная сука и очень скоро забудет о наших отношениях, и, как только мы расстанемся, сразу же начнет искать кукурузину потолще да подлиннее, и что…

– Зря ты так обо мне думаешь, я ведь не ангел-хранитель, я – твой демон-хранитель, – вдруг сказала Шарлотта голосом Аси (Господи, или этот случай произошел, когда я еще жил с Асей, и мне в тот раз показалось, что ее голос очень сильно напоминает голос Шарлотты?), а я так и не понял, мне ли она это сказала или еще кому-то живущему в ее снах.

Как-то из окна своей квартиры я видел смерть красивого породистого пса. Дело было так. За облезлой сукой, у которой, видимо, началась течка, увязался этот холеный домашний пес. Судя по ошейнику, который был у него, он просто убежал от хозяев, почуяв непреодолимый зов природы.

Кобелек неотрывно следовал за своей сукой. А она, играя, то подманивала его к себе, то вновь убегала. Он как слепой несся за ней, не замечая ничего вокруг. И вот сука легко, даже как-то грациозно, не спеша, перебежала проезжую часть дороги перед самым носом грузовика. Кобель, естественно, неотступно следовал за ней. И как раз угодил под колеса машины.

Визг, вой, хрип отчаяния извивающегося на дороге с переломанными костями кобеля. Сука на секунду остановилась, повернула морду в сторону пытающегося встать на разъезжающихся передних лапах своего недавнего ухажера и как ни в чем не бывало побежала дальше.

Водитель грузовика оттащил собаку за придорожную бордюрину, осторожно положил на траву, с минуту постоял рядом с ним, повздыхал, покачал головой и, видимо, понимая, что больше ничем не сможет ему помочь, запрыгнул в кабину и уехал.

Пес еще какое-то время тоскливо повыл, но никто, ни я, смотрящий на эту трагедию из окна своей квартиры, ни та сука, из-за которой он так нелепо погиб, ни мчащиеся мимо автомобилисты не пришли к нему, чтобы хоть как-то скрасить его последние минуты.

Вой его был, видимо, воем отчаяния всеми покинутого, обманутого жизнью и теперь умирающего в полном одиночестве существа. В истерике и бессмысленной злости он еще раз попытался встать, заскреб лапами по земле, а потом его тело забилось в агонии…

После смерти Хунты Янис Фортиш стал настырнее напоминать мне о себе.

То почтальон принесет мне пустой конверт как бы заказного письма, вся информация которого содержится в лозунгах на трех почтовых марках: «Счетчик включен! Время платить» («за электроэнергию» – зачеркнуто красной капиллярной ручкой).

То глубокой ночью меня подбрасывает телефонный звонок. С дико бухающим сердцем я хватаюсь за трубку.

– Это морг?

– Нет.

– А это не Глеб Борисович случайно?

– Да, это я.

– Удивительно, значит вы еще не в морге?

Спросонья я совсем потерял дар речи.

А в трубку вдруг зло и грубо прокричали:

– Не забудь, сука, что ты должен сделать, чтобы туда не попасть!

И повесили трубку.

А тут я возвращался поздно вечером домой с дружеской попойки – так дело вообще дошло до дешевой уголовщины.

Зашел я, значит, в подъезд, поднялся на свой этаж, стал доставать ключи от квартиры. А всем известно, что сколько бы вы ни искали в своих карманах ключи, они все равно окажутся, по закону подлости, в последнем кармане. Вдруг меня неожиданно сильно толкнули сзади на дверь. Так, что я расквасил себе нос и губы. Подставленное к горлу лезвие ножа неприятно холодило кожу.

– Тебе два дня, усек?

И отпустили.

«Мне два дня, – усмехнулся я, вытирая кровавые сопли в ванной, мне уже два дня. Интересно, интересно. Стало быть, я совсем взрослый мальчик. Пора начинать новую жизнь».

Это было третьим предупреждением от Яниса-Крысы. Шутки становились опасными. Видимо, действительно пришло время подумать о будущем.

Янис Фортиш обвинил в убийстве Сережи Хунты своего главного конкурента в криминальном мире города – Кадыка Рыгалова (Чечена). Больше они не разговаривали даже по сотовой связи.

Чечен, славившийся своей звериной интуицией, недооценил матерого волка, вернее матерую Крысу. Рыгалова зарезали, когда он купался в бассейне в своем особняке: чирк по горлу, а потом утянули на дно. Телохранители Кадыка просто офигели от всего этого: они тут же оцепили бассейн, слили воду, но никого, кроме самого Чечена с безумно вытаращенными глазами и улыбающейся страшной раной шеей, там не нашли.

Говорят, когда Янису-Крысе сказали, что Чечен мертв, он был не на шутку перепуган. Они спрятались с Асей в загородном доме, окруженном каменной оградой с натыканными тут и там телекамерами, охраной, кодовыми замками. Отныне спал Янис только при включенном свете. Ночами он вскакивал весь в поту, поднимал телохранителей и все вместе они принимались обследовать дом на предмет забравшихся в него убийц. Он превратил свою и их жизнь в кромешный ад.

– В чем дело, Янис? Ты что, совсем с катушек спрыгнул?! – не выдержав очередной ночной экскурсии, в бешенстве крикнула ему Ася.

Она ожидала такой же вспышки бешенства в ответ. Но ничего не произошло. Янис, уставший и постаревший, как будто у него каждый день пили кровь вампиры, сел на кровать и сказал, закрыв лицо руками:

– Я не заказывал Чечена. Понимаешь?! Не за-ка-зы-вал! Хотел, но не заказал, не успел. Это не я его убил. Но я знаю, что тот, кто замочил Рыгалова, если захочет, придет и так же легко перережет глотку мне. И никто, ясно тебе, никто ему не помешает! Потому что он… понимаешь, кто он?!

ПОГОДА НА ЗАВТРА

Августовский кризис 199… года.

Из интернетовского послания Семена (Ганновер, Германия):

«Тебе сейчас ничего не остается, как переждать шторм. Сидеть на берегу и ждать у моря хорошей погоды. Грохот волн не перекричать. Но это не значит, что нужно бездействовать. Сиди и плети сети или чини старые. Они ведь все равно скоро понадобятся. Они обязательно пригодятся.

Что тут поделаешь, брат? Нашему поколению просто не выпало ни одного счастливого билета. Так бывает. Здесь как повезет. Нашему поколению – ни одного, а следующему, например, сразу два. Или три. Но жить-то надо. Будем входить в жизнь безбилетниками…

Есть люди, которым нравится жрать дерьмо. Сколько бы им ни говорили, что жрать дерьмо плохо, они все равно будут жрать. Им нравится. Если им запретят это делать, они будут жрать дерьмо по ночам под одеялом.

Бороться надо за тех, кого обманули: сказали, что это конфетка, а подсунули под этим видом дерьмо в красивой упаковке».

БИТЫЙ ЧАС, БИТОЕ ВРЕМЯ

Мой знакомый, удачливый бизнесмен Егор Банин, как-то подвозил меня на своем «круизере» до редакции.

– Как на личном фронте, без перемен? – спрашиваю из вежливости.

– Нормально. Я однолюб, хоть и многоженец, – шутит Банин, поворачивая ко мне парус своего огромного плоского лица. – Вон смотри, кстати, какая киска на остановке стоит. Сейчас бы ее на шишку надеть, а?

И точно, стоит такая, ноги длинные скрестила, как ножницы. Знает, сучка, что так ее ноги кажутся еще длиннее.

– А как бизнес? – опять спрашиваю я для продолжения разговора.

– Отлично. Ботва ведь все хавает… – вяло бросил он.

«Ботва» на жаргоне означает народ. И что я, борец за права белых негров, могу возразить этому сукину сыну?

Внутренний монолог Глеба Борисовича, едущего с новым русским на джипе:

«Господи! В какое бездарное, одноразовое время нам выпало жить! Кругом один суррогат, подделка, дешевка! И ведь народ-то эту дрянь, которая везде – на рынках, на эстраде, в кино, в книгах, на работе, везде, везде вокруг нас! – действительно с удовольствием хавает. Все – фальшь, а вокруг нее – „глянцевый рай” псевдосвободного „общества потребления самих себя”. Значит, мы заслуживаем эту жизнь. Мы достойны своих сегодняшних кумиров. Нам воздано по нашему интеллекту и духовным запросам. А будущие поколения будут смеяться над убожеством нашего существования, над нашими примитивными вкусами, целями, мечтами, над нашими ничтожнейшими лидерами, постыдным тупоумием, ограниченностью и бесцельно прожитой жизнью.

Они посмеются над нами и навсегда забудут это никакое время, в котором жили никакие люди. „И сказок о нас не напишут, и песен о нас не споют…”»

«Все, приехали», – сказал Банин. Я очнулся от своих мыслей. Мы стояли возле здания редакции. Е. Б. сказал – приехали, и я, вежливо улыбаясь, вышел, чтобы не мешать ему ехать дальше.

…Когда они чувствуют необходимость, они приглашают мужчину и женщину из эскортуслуг. Это происходит в самом суперном офисе в центре главного мегаполиса страны. Те трахаются на их глазах в гудок, в треугольник и в голову. В специальной, полутемной комнате, где высвечиваются только эти спаривающиеся, они онанируют, если в том есть нужда, кончают в бумажные салфетки, платят по таксе и бегом возвращаются к своим компьютерам, факсам, мобильникам, биржевым сводкам и курсам валют. Так живет поколение моего младшего брата, будущего светилы финансового мира России. Их это вполне устраивает: виртуальный секс, стеклянные презервативы, их тело – только для карьеры. Я же навсегда останусь в том варварском времени, когда любовью занимались вживую, как говорится, мясо в мясо.

Я, например, гетеросексуал. Меня не привлекают мужские задницы (если уж на то пошло, можно вставить в прямую кишку своей женщине). Но вот парадокс: у меня есть несколько знакомых гомиков, и по своей сути они люди очень интересные, с богатым воображением и уникальным внутренним миром. С ними интересно общаться в отличие от быковатых новых русских с золотыми цепями на шее и бритыми затылками. И если при мне будут убивать гомика, я несомненно заступлюсь за него, даже под угрозой собственной жизни. А вот когда при мне будут мочить нового русского – видит бог, я даже пальцем не пошевелю.

В коридоре редакции «Вечернего Волопуйска» Нестор Иванович Вскипин за что-то отчитывает М. Строчковского. Я прохожу мимо и слышу фразу из наставлений патриарха Нестора:

– Споткнуться о кучу дерьма, Строчковский, может всякий. Но не всякий может убрать эту кучу, чтобы не споткнулся другой.

– Нестор Иванович, вы только в чужом глазу похмелье видите, – вяло огрызается Мотя.

– Я слышал, как он только что пукнул, и я уверен, Нестор Иванович, что он пукнул против вас! – не удержавшись, вставил я, проходя мимо.

Мотя Строчковский сидит за своим рабочим столом и пытается сочинить информацию в номер. Над его головой очередная «цитата дня» Н. Вскипина:

«Ваши материалы должны звучать, как взрыв среди ясного неба».

У Моти ничего со «взрывом» не получается, и тогда он разряжается гневной тирадой:

– Все говорят: в этом мире необходимо работать. А что может быть хорошего в таком мире, где, чтобы не сдохнуть с голода, ты должен вкалывать как проклятый? А некоторые, Глеб, принимают работу как счастливую находку, настоящую удачу. «Труд, – повторяют они тупо, – сделал из обезьяны человека». «Не человека, а лошадь!» – уточняю я.

– Успокойся, – говорю я Моте, – и вспомни еще одну тривиальность: свобода – это осознанная необходимость. И несвобода – это тоже осознанная необходимость. Все станет на свои места, когда наконец будет осознана необходимость отказаться от необходимости жить по «осознанной необходимости» ради самой свободы!

– Ты знаешь, – Мотя задумчиво смотрит в окно, – Нестор Махно останавливает меня сегодня на лестнице и нахально так говорит: «Что это у вас за вид такой потрепанный, Строчковский? Я в шесть утра уже на ногах, а вы почти на рогах… Если вы хотите работать у нас в газете, то вам придется меньше пить». – «Нестор Иванович, а если меньше – то можно чаще?» – нагло так я у него спрашиваю. «Нет», – также нагло он мне отвечает. «Ну тогда, – опять говорю я, – хотя бы меньше и реже, но дольше?» По-моему, он до сих пор стоит там в коридоре и соображает, что я ему за загадку такую загадал.

– Знаешь, Мотя, на кого похожа лень, победившая человека? – я хлопаю Мотю по плечу, он – весь внимание, – на человека, которого победила лень.

Меня, блин, все не оставляет это мерзкое чувство, что за мной кто-то следит. Некий огромный глаз без ресниц. Этакий глаз на тонких паучьих ножках из кошмарных картин Сальвадора Дали.

Например, в квартире… Вроде бы все нормально, а то вдруг покажется, что эта вещь лежит не на том месте, куда я ее положил, и бумаги в столе как будто перепутаны…

Может, просто стены у меня неровно выросли, вот теперь крыша и съезжает?

Грустил ли я по своим родственничкам?

Да, конечно. Я ж не камень.

Бывало, так и совсем невмоготу. Оказывается, семейные чувства не пустой звук.

Иногда мама, видимо, тайком от отца, звонила мне и делилась последними новостями: младший брат делал первые успехи теперь уже в большом бизнесе. Мама не могла нарадоваться этому. Дело отца процветало, он наконец-то построил загородный дом: три этажа вверх, два – вниз. Для особо ленивых работает мини-лифт, выписанный специально из Германии. Все они пристрастились отдыхать в Испании: «Знаешь, мы снимаем номер в трехэтажной, колоритной такой, под старину, гостинице, в которой останавливались Пабло Пикассо и Федерико Гарсиа Лорка».

– А как у тебя дела, сынок? – интересовалась мама, и в ее голосе слышался искренний и неподдельный интерес.

У них было все хорошо, зачем, спрашивается, им нужен я, разгильдяй, лодырь и полное ничтожество?

Со временем мама почему-то звонила все реже и реже. Потом звонки вовсе прекратились. Я же не звонил им никогда.

Возлюби ближнего своего как самого себя. А что прикажете делать с дальними своими?

Совесть в наше время – это такая роскошь, которую не каждый может себе позволить.

Помню, в тот год выдались хорошие сентябрьские деньки. Кругом – осенние лужи, вода в них густо настояна на желтых листьях. Люблю бабье лето; баб летом и лето в бабах. Гуляем с Шарлоттой по старой части городка.

– Вон, смотри, у той девушки попа трусики зажевала. Видимо, совсем не кормит свою попу, – я хочу отвлечь Шарлотту от грустных мыслей. – Представь, на эту бы попу да еще и большие титьки!

Шарлотте это неинтересно.

– Мы никогда не говорили с тобой о любви.

– Зато как о ней молчали, – вырвалось у меня.

– Обрати внимание, – говорит она. – На улицах почти полностью исчезли беременные женщины. И какое теперь чувство опустошенности! Как будто само Время сделало аборт.

– Я по радио недавно слышал, что за период реформ у нас в стране не родилось семь миллионов запланированных детей.

– А ты бы хотел иметь детей?

Этот вопрос застал меня врасплох. Время ведь тоже ребенок, он растет, вырастает, а стариться и умирать приходится нам. Так что надо поразмышлять на досуге о традиционных семейных ценностях. Может быть, это и вправду один из способов избежать одиночества и полного забвения? Но ведь этот мир все равно планетарно конечен? Солнце превратится в огромный раскаленный шар, который испепелит и нашу цивилизацию, и Пушкина, и Шекспира, и Моцарта, и Иванова с Петровым да с каким-нибудь Васей Пупкиным…

Но вот детство… Детство – это как бомбоубежище. Мы все в нем прячемся, когда жизнь объявляет нам войну.

…Если она изменит мне – что я скажу? Что я сделаю?

О! Уж я скажу! Я сделаю!

В том-то и суть, что ничего не смогу сказать, ничего не смогу сделать.

Вот мой страх. И грядущая космическая катастрофа тут ни при чем.

Кто изменит? Кто – она?!

Не знаю, честно не знаю.

Иногда мне в голову приходят такие дурацкие мысли. А вдруг Шарлотта и Ася – это одна женщина? Что если я стал жертвой колоссального розыгрыша? Розыгрыша длиной в целую жизнь? Вдруг меня просто водят за нос?

Я стою, как буриданов осел, между двумя стогами секса и не могу выбрать, какой лучше. А стог-то, оказывается, один. Просто он отражался и множился в изощренной системе зеркал.

А зеркало, кстати, по народным поверьям, придумал дьявол.

РУССКОЕ ПОРНО

В постели Шарлотта всегда как-то спешила, что, в общем-то, не свойственно женщинам вообще, ведь в большинстве своем они любят ездить в «медленном поезде».

А она как будто бежала, задыхаясь, навстречу неизвестно чему, никак не могла встретиться с тем, к кому бежала в своем виртуальном мире.

И как бы мы мучительно ни вжимались друг в друга, до хруста костей и скрипа зубовного, увы, мы с ней тоже не могли встретиться. «Подожди, ну подожди же меня…» – жарко шептала она мне в ухо. Но сколько бы я ее ни ждал, она все равно не успевала на этот «медленный поезд».

«Сделай, сделай меня глубоко, как последнюю суку, сделай!..» – продолжала она заводить меня и себя, принимая очередную, еще более откровенную позу. Я делал все нежно, медленно и печально. А она, постепенно раскочегариваясь, старалась, чтобы все выходило по отношению к ней как можно жестче, грубее и грязнее.

В последнее время я почти физически ощущал эту ее отъединенность, отстраненность. Рядом, но не вместе.

Я с ужасом ощущал, как она удаляется от меня, а я не в силах ничем удержать ее. Столкнувшись на мгновение, мы, как шары во вселенском бильярде, разлетелись в разные стороны, вновь становясь совершенно чужими людьми.

Именно с этого времени я почти уверовал в легенду, что она не от мира сего и что ее родина – XIV век. А здесь, сейчас, она обречена на полное одиночество. Она никогда и ни с кем не встретится, хоть переспит со всем городом, со всей страной, со всем миром.

Она рыдала, она была готова убить меня. Но что я мог сделать, что? Против закона времени я сам жалкий червь с ничтожно короткой жизнью. Каюсь, это я подсадил ее на телепатин. Но это только усложнило проблему.

И вот мы вновь и вновь бежали навстречу друг другу в нашем теперь – благодаря психоделикам – виртуальном мире и, обессиленные, опять падали в нескольких сантиметрах друг от друга. И как ни пытались, не могли дотянуться друг до друга ни телами, ни душами.

По утрам она часто сидела, обняв колени и прижав их к груди, как самое дорогое, что у нее есть. Расхожий штамп, вечный как сама жизнь. Символ одиночества жизни, сотворенный самой жизнью.

Мы ходили с ней к морю, на пляж, потом до вечера таскались по уличным кафушкам, пили пиво, ели мороженое с кофе, потом опять шли ко мне.

– У тебя в жизни было много мужчин? – в шутку спросил я ее.

– Достаточно, – неожиданно серьезно ответила она, закуривая длинную дамскую сигаретку, – но с ними я тоже не могла встретиться.

В огромной квартире полумрак.

Небо прилипло к оконному стеклу. Стало душно, как перед дождем.

«С хронологией у меня всегда было неважно. То, что случилось со мной после смерти, помню плохо, с трудом…» – быстро прочитал я написанное девичьей рукой в лежащей на столе открытой тетрадке.

«Что вам угодно?» – я оглянулся на приятный женский голос. Я узнал этот голос.

Этот голос никогда не говорил мне: «Нет».

Этот голос иногда шептал мне: «Не сейчас, дорогой…»

И этим она доводила меня до исступления.

– Василий Розанов как-то сказал Ремизову, что в минуту совокупления зверь становится человеком.

– А человек? – переспрашивает Шарлотта.

– А человек, видимо, Богом.

Ей нравилось, когда я щекотал своей щетиной ее соски. Конкретно мужское и конкретно женское. Здесь должна проскочить искра. И мотор заведется.

– Подожди, полежи, пожалуйста, на мне, – попросила она, когда я в нее полностью излился. – Мне приятна твоя тяжесть.

Это что-то от женского мазохизма – мужчина сначала подмял ее, оттрахал, а потом лежит на ней всем телом, всей своей тяжестью. Горькая сладость жизни. Сладкая горечь жизни.

– Сегодня ты выглядишь как никогда, – сказал я ей как-то. – И я хочу, чтобы это «никогда» случалось как можно чаще.

Женщины нас умнее – они сами отдали нам все, что только может быть, а именно: войны, политику, всю грязь, себе оставив – дом и детей.

Если мужчине не хватает женщины – он сам тому виной. Женщина должна приходить в мир мужчины сама, и всегда как бы невзначай.

ТАРЗАН И ИЗОЛЬДА

Строчковский нагнал меня в редакционном коридоре:

– Глеб, одолжи червонец.

– Что, очередной финансово-половой кризис?

– Полный дефолт, – подтвердил он.

Мотя (уже похмеленный и удовлетворенный) сидит возле открытого окна в редакционном кабинете, курит и рассказывает очередную байку:

– …Снял я ее возле китайского ресторана. Напился до этого в хлам. Смотрю – вроде бы ничего телка. Сговорчивая такая, игривая. А пьяный я вообще Тарзан. Половой гигант, понимаешь. На сексуальные приключения всегда тянет. Короче, не долго думая, завел ее в подъезд ближайшего дома, поднялись на верхний этаж, поставил я ее раком, задрал юбку ну и вставил как полагается. И знаешь, хорошо так. Дырочка неразработанная, как у девственницы. Вставил, значит, а сам полез рукой, чтобы одновременно немножко поласкать ее… Чувствую – что-то не то. Я аж протрезвел: у моей красотки между ног болтается… мужской член!

Гомик! Переоделся в женское белье. Не отличишь! А я его, стало быть, сделал в гудок, в анальное отверстие. Ах ты гад, говорю! Дал я ему хорошего пинка под сраку и бегом домой, банан свой от говна отмывать. А гомик мне вдогонку: «Ну, ударь меня еще раз, любимый, бей меня, еби меня!..» А мне блевать хочется! Ужас! Вот такие времена пришли – нормальную бабу снять и оттрахать скоро непреодолимой проблемой будет. Не СПИД – так гомики достанут…

– Издержки сексуальной революции, – иронизирую я. – У всякой дырочки должен быть свой бублик, – повторяю я слова Семена.

– Да, – задумчиво резюмирует Мотя. – Женщина должна быть как небо: одновременно далеко и всегда рядом.

Что и говорить, любовные романы осенью – это совсем не то, что любовные романы весной. Или, допустим, летом. И уж совсем иное, чем зимняя любовь.

Последние листья улетели, последние мини-юбки сняты и спрятаны в платяной шкаф, последние летние кафе закрываются на зимний сезон, последние окна в квартирах заклеены на зиму, последняя…

Сегодня проснулся очень рано. В постели – один. На улице мрак и холод. Как-то тоскливо стало. Так бывает с одинокими профессиональными мудаками вроде меня. С одной стороны – культ одиночества и полной свободы, а с другой – интеллектуальный онанизм по утрам в совершенно пустом доме. Хотя я уверен, что секс по утрам – это миф. Утром надо спать, долго и одному.

Подрочил. Вялый. Даже не кончил. Тоскую. По совершенству. Однозначно.

В любви втроем одна женщина и двое мужчин легче уживаются, чем один мужчина и две женщины. Почему? Женщина никогда не будет с кем-то делиться своим, пусть это свое – обычный кусок дерьма.

А мужчине просто необходимо иметь рядом с собой сразу двух женщин. И там, где они сойдутся, между ними мелькнет молния. И только там, где мелькнет, может родиться что-то настоящее!

Таков был мой ответ сегодняшней интеллектуальной суходрочке.

БЕРИДАРЮ

Это красота, которая не брезгует! Прекрасная, но лишенная чувства прекрасного! И та легкость, с которой ошибаются вкус женщины и ее интуиция при выборе мужчины, производит впечатление какой-то загадочной слепоты и вместе с тем глупости; она влюбляется в мужчину потому, что он такой благовоспитанный или такой «утонченный», второстепенные социальные, салонные ценности окажутся для нее важнее аполлоновских форм тела, духа, да, она любит носки, а не ногу, усики, а не лицо, покрой пиджака, а не торс.

Ее сводит с ума грязный лиризм графомана, восхищает дешевый пафос глупца, увлекает шик франта, она не умеет разоблачать, позволяет обманывать себя, потому что и сама обманывает… Женщина! Ты – воплощенная антипоэзия!

Витольд Гомбрович

Ты женщина, и этим ты права!

Валерий Брюсов

Женщина – это будущеемужчины…

Луи Арагон

…Тобою, женщина, позор людского рода.

Величье низкое, божественная грязь.

Шарль Бодлер

Женщина есть тварь хилая и ненадежная.

Блаженный Августин

Вся беда в том, что обольстить девушку не составляет труда. Куда труднее найти такую, которая бы того стоила.

С. Кьеркегор. «Дневник соблазнителя»

Любовь для меня всегда была самым важным, вернее – единственным делом.

Стендаль

Если постоянные расспросы о том, куда я иду и зачем, и есть семейное счастье, оно не для меня.

Жан Маре

Тот, кто способен управлять женщиной, способен управлять государством.

Бальзак

Будь нос Клеопатры покороче, изменился бы лик мира.

Блез Паскаль

Женщина – тварь, но она должна быть красивой и смешной, толстой и счастливой. Это должна быть законченная сволочь, и я ее за это буду любить, как охотник любит матерого волка.

Д. Галковский. «Бесконечный тупик»

Женщины созданы для того, чтобы их любить, а не для того, чтобы их понимать.

Оскар Уайльд

Куда интересней открывать секс в женщине, чем терпеть, когда его обрушивают на вас, хотите вы этого или нет.

Альфред Хичкок

В. В. Розанов сказал: когда он в ударе и исписанные листы так само собой не просохшие и отбрасываются, у него ЭТО торчит, как гвоздь.

А. Ремизов. «Кукха»

А я о женщинах всю правду перед смертью скажу. Скажу, прыгну в гроб и захлопнусь крышкой: достань меня тогда!

Лев Толстой

Прежде всего Дон-Жуан – не чувственный себялюбец. Безошибочный признак – он вечно ставит на карту жизнь, рискуя проиграть.

Хосе Ортега-и-Гассет. «Жизнь – это выстрел в упор»

…Марии необходимо уколоться Богом, которому очень скучно.

Боб Дилан. «Тарантул»

«ПИСЬМО С ДАЛЕКОГО ЗАПАДА СЕМЕНА БАТАЕВА О СУЩНОСТИ СОВРЕМЕННОГО ЕВРОПЕЙСКОГО ИСКУССТВА, А ТАКЖЕ ОБ ОДНОНОГОМ МОНАХЕ» (Окончание)

«…Кстати, Глеб, я нашел здесь еще несколько любопытнейших свидетельств. Не знаю вот только, как их соотнести с предыдущей информацией. Короче, я ее тебе сброшу, а ты уж разбирайся сам, что к чему.

Один современный немецкий писатель, историк, Курт Зелигман, в книге об алхимиках приводит такой интересный исторический факт: Жан Фредерик Швейцер, врач принца Оранского, более известный под латинским псевдонимом Гельвеций, был ярым противником алхимии. Даже научной славой он обязан главным образом своему полемическому трактату против „симпатического порошка” английского кавалера Кенельма Дигсби (1603-1665). Последний приписывал себе изобретение чудотворной присыпки, исцеляющей всевозможные раны (диссертиация Дигсби о „симпатическом порошке” вышла в 1658 году). Так вот, он сообщает следующее.

Гельвеций жил тогда в Гааге, и однажды утром, а точнее, 27 декабря 1666 года, к нему явился неизвестный, у которого левая нога была деревянной. Это был, по-видимому, весьма почтенный, солидного вида, скромно и старомодно одетый, как мещанин из северных провинций Голландии, человек, похожий на меннонита (сам не знаю, что это слово означает? – Прим. Семена).

Имени своего он не назвал, но сказал, что, будучи наслышан о блестящем диспуте Гельвеция против Дигсби, желал бы в свою очередь поспорить с ним о философском камне. После долгой беседы, в которой неизвестный усердно защищал герметическую науку, незнакомец, чтобы окончательно поразить своего скептического оппонента, открыл маленькую шкатулку из слоновой кости, „в которой были три куска вещества, похожего на стекло или опал”. Ее владелец заявил, что это и есть знаменитый камень, с помощью самого ничтожного количества которого можно сделать двадцать тонн золота. Гельвеций подержал в руке кусочек и, поблагодарив посетителя за любезность, попросил дать ему немного. Алхимик ответил категорическим отказом. Но потом любезным тоном добавил, что за все состояние Гельвеция не может расстаться даже с малейшей частицей этого „минерала” по причине, которую ему не дозволено разглашать. В ответ на просьбу доказать правдивость этих слов, то есть осуществить превращение, одноногий незнакомец ответил, что вернется через три недели и покажет Гельвецию кое-что, способное его удивить.

Он вернулся в назначенный день, но от какой-либо демонстрации отказался, вновь заявив, что ему запрещено раскрывать секрет. Тем не менее он согласился дать Гельвецию маленький кусочек камня, „не более горчичного зерна”. И так как доктор выразил сомнение в том, что такое крошечное количество может произвести хоть малейшее действие, алхимик аккуратно разделил микроскопический кусочек надвое и отдал ему половинку: „Вам будет достаточно даже этого”.

Тогда Гельвеций решил признаться, что еще во время первого визита Одноногого утаил несколько крупиц, изловчившись запрятать их под ногтем. Эти крупицы в самом деле превратили свинец, но вовсе не в золото, а… в стекло. „Перед тем как вводить философский камень в расплавленный металл, надо заключить эту крупинку в желтый воск, – ответил алхимик, – чтобы защитить ее от паров свинца”. Он пообещал вернуться на следующий день в девять часов и совершить чудо – но не пришел, послезавтра – тоже.

Видя это, жена Гельвеция убедила его попробовать совершить превращение самому в соответствии с указаниями одноногого незнакомца. Гельвеций так и поступил. Он расплавил в тигле три драхмы свинца, облепил кусочек камня воском и бросил его в жидкий металл. И свинец превратился в золото: „Мы тотчас же отнесли его ювелиру, который заявил, что это самое чистое золото, какое ему доводилось видеть, и предложил 50 флоринов за унцию”, – утверждает Гельвеций.

Повелий, директор государственной пробирной палаты, семь раз испытывал это золото на антимоний, но слиток не убавился в весе. Заключая свой рассказ, Гельвеций говорит, что этот слиток золота все еще находится у него как осязаемое доказательство превращения. „Пусть святые Ангелы Божьи бодрствуют над ним (неизвестным алхимиком), как над источником благословения для христианства. Такова наша постоянная молитва за него и за нас”.

Далее источник свидетельствует: „Новость распространилась как облако пыли. Знаменитый ученый и философ Спиноза, которого нельзя причислить к наивным людям, захотел узнать конец этой истории. Он посетил ювелира, делавшего экспертизу золота. Ответ был совершенно однозначным: во время плавки серебро, добавляемое к этой смеси, также превращалось в золото. Этот ювелир, Брехтель, был чеканщиком монет принца Оранского. Несомненно, он знал свое дело.

Затем Спиноза отправился к Гельвецию, который показал ему золото и тигель, использованный для этой операции. Капельки драгоценного металла, приставшие к стенкам, были еще видны внутри сосуда. Как и другие, Спиноза убедился, что превращение действительно имело место”.

Гельвеций после своего опыта сделался усердным алхимиком. Под впечатлением своей чудесной удачи он написал интересный трактат „Золотой телец” – пылкую апологию герметической науки.

И еще. Исаак Ньютон (по некоторым данным, бывший великим магистром масонской ложи в период с 1691 по 1727 год) в одной из своих работ писал: „Способ превращения ртути в золото сохранялся в тайне теми, кто его знал, и представлял собой, вероятно, дверь к чему-то более благородному (чем производство золота) – чему-то такому, что, если сообщить людям, может повергнуть мир невероятной опасности, если только писания Одноногого Монаха говорят правду”.

Кто такой Одноногий Монах Ньютона – выясняй, Глебушка, сам.

Далее Ньютон говорит: „Существуют другие великие тайны, кроме превращений металлов, если верить Великим Учителям. Они одни знали эти тайные сведения… Если мне удалось подняться так высоко, то лишь потому, что я стоял на плечах гигантов”.

Между прочим, Ньютона гораздо больше интересовали сами алхимические превращения, чем вероятные потрясения мировой торговли в результате синтеза золота. Один из современников Ньютона, Эттербери, говорит: „Гораздо больше утраченных древних работ, чем сохранившихся, и, может быть, все новые открытия не стоят того, что утрачено”. Конечной целью алхимии являлось превращение самого алхимика, а смысл его ритуалов – в последовательном приближении к так называемому „освобождению духа”. Многие источники указывают, что „алхимия служила связью с цивилизациями, которые исчезли тысячелетия назад и неведомы археологам”.

Наше отношение к алхимии, как ты сам знаешь, Глеб, достаточно примитивно и однобоко. Тот же Ньютон был убежден в существовании цепи посвященных, уходящей в седую древность, верил, что эти посвященные владели тайнами превращений и расщепления материи и уже тогда могли создать атомную и водородную бомбы, как сказали бы сейчас, буквально в кухонной духовке.

Вообще, по некоторым версиям, например по гипотезе, высказанной знаменитым Э. Ренаном (автором „Жизни Иисуса”, „Антихриста” и пр.), Одноногий во время своих странствий по миру неоднократно посещал многих величайших алхимиков человечества. Среди них называются фамилии Александра Сетона (более известного под псевдонимом Космополит), Николая Фламеля, Джорджа Риплея, Генриха Кунрата (автора „Амфитеатра вечной мудрости”), Иринея Филалета (создавшего вскоре после встречи с Одноногим „Открытый вход в запертый чертог царский”), Жана Батиста ван Гельмонта, написавшего „О магнетическом лечении ран” и в своей Вильвордской лаборатории обратившего в золото восемь унций ртути. Гельмонт, кстати, впервые описал „философский камень” как чудотворный порошок „шафранного цвета, тяжелый и блестящий, как толченое стекло”, он же впервые добыл окись олова.

Далее в этом списке следует не менее знаменитый Теофраст Парацельс, первым описавший цинк и использовавший в медицине химические составы. Или, например, Беригар Пизанский, а также Монгенбессер и Василий Валентин, открывший серную и соляную кислоты. Иоган Рудольф Глаубер, который первым открыл сульфат натрия. Таинственный Роберт Бойль и монах Бранд, открывший фосфор, Блез Виженер, открывший бензойную кислоту и пр. Исследователями считается также, что знаменитый философ и математик Лейбниц многие свои открытия не сделал бы никогда, не познакомься он через Меркурия ван Гельмонта-Младшего с некоторыми теоретическими выкладками Одноногого Монаха.

И последнее. Если верить первоисточникам, могила Одноногого находится в реликтовых лесах того края, Глебыч, где ты сейчас живешь. Монастырь Одноногого Монаха сейчас, кажется, закрыт для посещения туристами. О Чертовом камне, как я тебе уже вроде бы говорил, я неоднократно слышал от наших следопытов-любителей. Местные жители это проклятое заболоченное место обходят стороной.

Ну, а в остальном, думаю, ты, Глебушка, разберешься сам.

Пока, пиши. Я здесь сильно скучаю, блин, по русскому говнецу вообще и по вам, дорогим мне чертям, в частности. Ну, до встречи в Интернете…»

ПОСТ-СТОП-МОДЕРН:

Что осталось от тысяч рукописей Александрийской библиотеки, основанной Птолемеем Сотером, от этих незаменимых документов, навсегда потерянных для древней науки? Где пепел 200 тысяч трудов Пергамской библиотеки? Что стало с коллекциями Писистрата в Афинах, с библиотекой Иерусалимского храма, с библиотекой храма Пта в Мемфисе?

Какие сокровища содержались в тысячах книг, сожженных в 213 году до н. э. по приказу императора Цинь Ши Хуан Ди из чисто политических соображений? А где пресловутая библиотека Ивана Грозного?

Древние труды дошли до нас в виде развалин огромного храма, от которого осталась лишь груда камней. Однако благодаря тщательному изучению этих обломков и надписей становятся различимы истины, которые невозможно отнести на счет одной только поразительной интуиции древних.

Рене Аллео

Книги, содержащие то же, что Коран, лишние, содержащие иное – вредны.

Халиф Омар

Зачем не издадут закона, который изъял бы из города не только ложных поэтов, но и их книги, а также книги древних авторов, рассуждение о блуде, восхваляющее ложных богов? Было бы большим счастьем, если бы все такие книги были уничтожены и остались бы только те, которые побуждают людей к добродетели.

Савонарола. «О разделении и пользе всех наук»

МОЕ ГРУСТНОЕ ХА-ХА

– Ты пойми, Глеб, такой шанс выпадает раз в жизни, – волнуясь и проливая суп мимо рта, откровенничает со мной Мотя Строчковский. Мы обедаем в редакционной столовке. Час назад я дал прочитать ему письмо про Одноногого, которое получил на дискете от Семена. И вдруг такой неожиданный для меня поворот в данной истории!

– Я точно знаю, где закопали Одноногого, – Мотя продолжает промахиваться ложкой мимо рта, а это значит, что сегодня он шутить не настроен. – Я был в тех местах позапрошлым летом. Проторчал там три с лишним месяца, ради этого три года не ходил в отпуск.

Я ведь и камень даже тот нашел. Он, конечно, давно растрескался и врос в землю, но его верхушка еще видна. Рядом монастырь. Просто я пошел немного другим путем, чем ты.

Мотина версия открытия могилы Одноногого:

«…Я читал легенду про Одноногого лет пять назад, когда еще студентом подрабатывал на полставки в нашем областном музее. Там есть кое-какие очень редкие старинные документы. И вот нашел на меня такой бзик, решил я смотаться туда в одиночку, чтобы не было лишних разговоров. Собрал кое-какие шмотки и туристические приспособы да и рванул на северо-запад, на поиски могилы.

Вначале все шло как по маслу. Отыскать тот давно уже не действующий монастырь не составило никакого труда – все местные жители прекрасно знают его месторасположение. Потом я просто отсчитал от монастырских ворот именно то количество шагов, какое было указано в музейном манускрипте.

Единственная трудность заключалась в выборе направления – в какую сторону считать. Пришлось все лето проискать дорогу к захоронению. Я обследовал каждый метр. Три месяца жил на консервах. В брезентовой старой палатке, один, и в дождь, и в жару».

– Веришь ли, Глеб, у меня чуть «башню не сорвало», – продолжает свое повествование Мотя. – Искушения святого Антония! Три месяца без женщины! Представляешь, что это такое, Глеб, а? Каждую ночь я дрочил так, что у меня чуть пальцы не забеременели!

Но, один хрен, я упрямо продолжал искать этот проклятый черный камень, который по легенде должны были положить на его могилу. Это был единственный реальный ориентир, ориентир из XIV века.

Конечно же, меня мучили сомнения. Ведь даже если в этой легенде была хоть небольшая доля правды, все равно камень установили там почти семьсот лет назад! Что от него за это время могло остаться?

У меня был один шанс из миллиона. И я, как безумный, с остервенением, каждый день с утра до ночи искал этот проклятый камень! «Он ведь все равно не весь должен был уйти в землю», – подбадривал я сам себя, но с каждым днем верил в это все меньше и меньше. Знаешь, Глеб, иногда я впадал в такое уныние, что готов был повеситься на первом попавшемся суку в этом проклятом лесу!

И когда я во всем разочаровался и убедился, что все это чертов вымысел и блеф – будь он проклят! – когда уже начались осенние холода и я, простуженный, с температурой, голодный и озверевший, поворачивал оглобли назад – я увидел его!

Мотя бьет кулаком по столу так, что чуть не опрокидывается посуда, и на нас с удивлением оглядываются обедающие в столовке коллеги.

– Ты не поверишь, я плакал и смеялся, как сумасшедший! Тогда я чувствовал себя первооткрывателем тайн истории! Увы, но я понимал, что, если я хочу выбраться оттуда живым, мне нужно срочно уносить ноги. Места там действительно проклятые. – Строчковский изобразил на лице таинственное выражение и понизил голос до шепота: – Там даже болота без лягушек. Ты пойми, если даже в гробу не будет ни рукописей, ни старинных книг или там алхимических прибамбасов, – все равно одно то, что мы нашли его легендарную могилу – этого материала хватит нам на десять сенсационных репортажей! А потом еще и совместно книжку издадим.

Мы идем из столовки, и Строчковский, отрыгивая плохо пережеванными котлетами из куриных окорочков, продолжает:

– В конце концов, и для тебя, и для меня это единственный шанс выбраться из этой дерьмовой жизни. Ты же понимаешь, самоубийство твоего юного поэта для тебя может закончиться достаточно плохо. Очевидно ведь, что тот адвокатишка всеми силами хочет законопатить тебя в тюрьму. Наш редактор, батька Махно, считай, что уже сдал тебя на растерзание прокуратуры. Ты влип, Глеб, и это очевидно. А если наша афера удастся – ты сможешь смотаться отсюда, покупать красивые вещи, любить сексапильных женщин.

Конечно же, перспектива до конца своих дней просидеть в этом богом забытом месте, на окраине Европы, оставаясь для всех вечным неудачником, задавленным скукой, поденной газетной работой, серостью и бытом, меня не устраивала ни в коей мере.

– Думай, Глеб, думай, а завтра утром скажи, что решил, – Мотя был, как никогда, серьезен. И я понял, что, в отличие от меня, он уже сделал свой окончательный выбор.

Не буду скрывать, я согласился на эту авантюру не только из любви к науке и искусству. Во-первых, я тогда все-таки тешил себя надеждой сбежать от Яниса-Крысы и его бойцов. И во-вторых, «кровавые мальчики в глазах» действительно не давали мне покоя.

Этот честолюбивый адвокат, нанятый родителями покончившего с собой юноши-поэта, решительно надеялся на моих костях взлететь в небеса столицы к новым вершинам своей карьеры: «Находясь на журналистской работе и понимая, какую моральную ответственность он несет за каждое написанное им слово, бывший журналист Глеб Н. своими письменными ответами постоянно унижал достоинство несчастного юноши, чем и довел его до самоубийства. Действия Глеба Н. безусловно подпадают под статью 110 УК РФ „Доведение до самоубийства” и пр., и пр., и пр. И весь этот бред сивого мерина становился для меня более чем ощутимой реальностью! Но в то же время у меня были сомнения и насчет правдивости Мотиного рассказа. Если учесть его склонность к фантазированию да приплюсовать к этому гипертрофированное журналистское честолюбие, то…

Вполне возможно, что он сочинил свой рассказ тут же, как только прочитал письмо Сэма ко мне. Сочинил, чтобы организовать эту дурацкую экспедицию.

И тем не менее на следующий день мы со Строчковским решили поступить вот как.

Мы посвящаем в наши планы богатенького Буратину – Е. Банина. Берем его, так сказать, в долю. А он за это в свою очередь берет на себя все расходы по организации нашей экспедиции.

– Дяденька, у вас нет дома макулатуры? – в дверях моей квартиры стояли двое школьников.

– Макулатуры? – задумчиво переспросил я. – Макулатуры… Макулатуры у меня, ребятки, сколько угодно.

Я отдал им все свои папки, весь архив, переписку, черновые тетради стихов, кипы рукописей, отдал им все, что было в доме сделанного из бумаги.

«Рукописи не горят, горит бумага, – к месту вспомнил я одного мудрого раввина, – а буквы просто улетают на небо к Богу». Я, надеюсь, достаточно унавозил то место, где жил, чтобы на нем выросло что-то стоящее.

Со Строчковским мы в один день подали заявление об уходе из «Вечернего Волопуйска». Нестор Иванович Вскипин пытался отговорить нас, пугая тем, как трудно газетчикам найти в наше время приличную работу. Но мы не поддались на его уговоры. Отступать, по крайней мере мне, было некуда.

РЫБАК ЗНАЕТ СВОИ СЕТИ

Стояла июльская жара, а меня вот уже второй день сильно морозило и здорово тошнило. Скорее всего, я чем-то отравился и поэтому чувствовал себя очень скверно. Будто меня обложили со всех сторон ватой. И я все видел и слышал как-то смутно, словно через плотный туман. Такой же туман стоял у меня в голове. Но так как главными инициаторами экспедиции по поиску могилы Одноногого были мы со Строчковским, мне ничего не оставалось, кроме как крепиться.

Команда авантюристов определилась. В экспедиции участвовали Егор Банин, Мотя Строчковский, я и еще два человека из команды Е. Банина. Один прекрасный водитель, другой служил сапером в Афгане и, естественно, был знаком с подрывным делом. И все. Лишние рты и разговоры нам были ни к чему.

Добирались мы до места на джипе Е. Б.

По шоссейке на хорошей скорости до тех мест, где стоял монастырь (приблизительно в пятидесяти километрах от него находилась предполагаемая могила Одноногого), можно было доехать часов за десять.

Мы взяли с собой две очень качественные германские палатки, кучу провизии, туристские приспособы типа примуса, бензопилы, мощные фонарики и, конечно же, динамитные шашки. Далее – пять саперных лопат, автоген, японскую лебедку последней модификации, объемные ведра для подъема грунта с глубины и два больших кейса с цифровыми замками для хранения (если повезет найти) рукописей Одноногого.

Кроме всего этого, у Е. Б. был охотничий карабин и незарегистрированный пистолет Макарова. Так сказать, на всякий пожарный.

Выехали ранним утром, но духота была уже неимоверная. Меня продолжало морозить, от тошноты я пытался спастись какими-то аптечными леденцами. Тщетно. Раза три-четыре я просил остановить машину, чтобы выйти и проблеваться. Желудок давно был пуст, и блевал я одной желчью.

По обе стороны дороги сначала тянулись поля, затем стали появляться какие-то разваленные, как гнилые зубы во рту великана, горы. Мы свернули в сторону от гористой местности, и через несколько часов выжженные засухой поля сменились хвойным лесом. Дорога была еще хорошей, и мы ехали, практически не сбавляя скорости.

Бросалась в глаза нищета всех придорожных деревушек. Запомнились очень худые коровы, которые ели из мусорной придорожной помойки бумагу и другие отбросы. Некоторые дома были сколочены из такого невообразимого деревянного хлама, что казались бутафорией из фильмов про царскую Россию.

– Ты сам-то хоть веришь во всю эту туфту? – спросил у меня Е. Б., одним глотком выпивая полбутылки кока-колы.

– Да, то есть нет, но… Короче, не знаю, извини, но я очень устал и плохо себя чувствую, – неопределенно ответил я. – Да теперь уже и поздно что-либо менять.

Дорога становилась все хуже и хуже. В России нет дорог, в России есть только направления. Иногда один афоризм может спасти или уничтожить целую страну. Как это случилось, например, с Наполеоном. Афганец, который вел наш джип, матерясь сквозь зубы, вынужден был резко сбавить скорость.

Вечерело. И сразу же потянуло болотной сыростью.

– Похоже, придется заночевать в монастыре, – сказал сидевший на переднем сиденье Е. Банин. Мы молча согласились.

К монастырю подъехали совсем затемно. Сам монастырь, залитый чернилами ночи, выделялся из темноты только едва угадываемыми контурами башен. Однако в придворовом домике, видимо, сторожке, горел свет. Где-то чуть слышно стучал электродизель. Или это мне показалось? Сторож оказался длинным, худым, совершенно лысым стариком с полуседой редкой бородкой.

– Дед, нам только переночевать, – соврал Е. Банин, договариваясь с ним, – мы туристы. Утром отчалим дальше.

Старик был не против. Что-то пробурчав о том, что у него тут без удобств, мол, как хотите, так и располагайтесь, он указал на какой-то полуразвалившийся сарай, стоящий на окраине монастырского двора.

Приспособив для сна туристские спальные мешки, мы улеглись кто на полу, кто на лавках в этом хлеву.

Ранним утром я проснулся от чьего-то пристального взгляда.

– Вставай, сынок, пора.

– Что, уже собираться?

– Да, тебе пора собираться. Я помогу.

В предрассветном неверном свете мне показалось, что у говорящего было три глаза. Я протер свои глаза кулаком – возле меня стоял монастырский сторож.

– Пошли, пошли, – позвал он опять. – Только тихо, робят своих не разбуди.

Было довольно рано, и, стуча зубами от сырого утреннего холода, я вылез из спальника. Запахнулся в джинсовую куртку и, сам не знаю почему, пошел за ним. Как будто кто-то подтолкнул: «Иди!»

– Сыро у вас тут, – сказал я, ежась от холода.

– Болота кругом, – ответил старик и неожиданно добавил: – Твои друзья приехали сюда искать могилу Одноногого?

Голос у него был на удивление сильный и молодой.

– Я не совсем… я, – вышла у меня дурацкая фраза.

– Не только ты.

Старик на ходу оглянулся и коротко сказал:

– Давай пуговицу.

Потом мы пошли с ним в помещение, которое когда-то, скорее всего, было монастырской кузницей. Старик разжег небольшой горн и плавильню, взял старинную форму, протянул мне клещи и добавил:

– Будешь помогать, вместе мы быстро управимся, твои еще и проснуться не успеют.

– Мой прапрадед делал тот самый свинцовый гроб, в котором похоронили Монаха, – ловко управляясь с формой, в которую он залил серебро расплавленной фамильной пуговицы, старик продолжил, – я вот тоже сделаю дело и уйду умирать в Андреевскую пустынь. Рак у меня, опухоль в мозге, врачи нашли…

И, немного помолчав, добавил:

– Пулю тебе сделаю пистолетную. Есть с собой оружие-то?

Я не сомневался, что имею дело с сумасшедшим, но перечить ему не собирался. Лучше уж лишиться фамильной пуговицы, чем жизни. Плавь, плавь серебро, дурак старый, только бы у тебя в пораженной раком голове не появилась какая-нибудь еще более дикая идея.

Но откуда этот сумасшедший узнал, что у меня есть серебряная пуговица? Да, конечно же, разглядел по контуру под футболкой: пуговица, как талисман, болталась у меня на веревочке на груди с того самого времени, как мне ее подарил тот странный бомж в Москве. Сумасшедшие, они ведь многое могут.

…Проснулся я в избушке вместе со всеми. Было двенадцать часов дня. Все уже позавтракали и практически закончили приготовления к походу.

– Никакого деда в монастыре не было, – с удивлением глядя на меня, сказал Строчковский. – Мы приехали сюда часа в три ночи, ты заснул в джипе. Я сам с афганцами выгружал тебя в избушку. Никакого сторожа я лично не видел.

Е. Банин моему вопросу про монастырского сторожа был удивлен не менее Моти:

– Это у тебя нервное, – сказал он. – На… лучше зажуй это дело «Стиморолом».

Я кисло улыбнулся и от жвачки наотрез отказался.

Меня продолжало тошнить, и температура явно не уменьшалась.

В полном одиночестве я попытался позавтракать привезенными с собой импортными консервами и кофе из термоса. Но аппетита не было. Выпив чашку кофе, я закурил сигарету и, превозмогая тошноту, стал вместе со всеми собираться в дорогу. Проехать в те места на машине было невозможно, и мы, взяв с собой все снаряжение «гробокопателей», пошли пешком. Банинский джип решено было оставить на монастырском дворе: угонять его здесь некому, разве что волк или медведь возьмут ненадолго покататься. Когда мы прошли по заболоченной местности километра два-три, я сунулся в карман за сигаретами и неожиданно для себя обнаружил там какой-то маленький продолговатый предмет. И тут же вытащил на свет божий пистолетную пулю. Откуда она у меня? Необычно в ней было то, что сама пуля была серебристого цвета.

Да, именно так: пуля была серебряной.

…Перед казнью к нему подошел председатель комиссии Святой папской инквизиции. Они молча смотрели в глаза друг другу. И суровый иезуит неожиданно отвел взгляд.

– Значит, ты врешь! – проговорил Одноногий и с облегчением вздохнул.

Через несколько минут его живьем закопали в свинцовом гробу.

«2 БОГ 2»

В зале центрального городского кинотеатра «Лучший Мир» шел фильм «Армагеддон». С любопытством прочитав афишу, пожилой господин, сильно хромавший на левую ногу, одетый в оригинального покроя военный френч длиной ниже колен и потому немного смахивающий на сутану католического священника, подошел к билетной кассе:

– Сколько стоит билет? – спросил он с таким удивительным акцентом, что сразу стало ясно, что этот человек – иностранец.

– Тридцать рублей, – вежливо ответила ему молоденькая кассирша.

Он достал целую пачку купюр всех стран и народов. На безымянном пальце левой руки у него блеснул массивный золотой перстень с пентаграммой.

– Выбирайте.

Молоденькая кассирша схитрила и выдернула не тридцать рублей, а тридцать долларов и с улыбкой подала ему билет.

– Ваша улыбка стоит дороже, – сказал он. Кассирша смутилась и перестала улыбаться.

В зале сидело человек восемь-десять зрителей. Оглядевшись, он сел рядом с эффектной брюнеткой, с красивым, немножко смуглым лицом и стрижкой каре.

Свет медленно погас. Экран осветился, заиграла музыка.

– Вы не находите, что у современных кинематографистов неверное представление о конце света? – шепотом спросил он девушку.

– Почему? – растерялась она от неожиданного вопроса.

– Помните у Иисуса? «Царство Небесное внутри нас». Значит, и конец света начнется внутри нас. Вернее, он уже давно начался.

Шарлотта посмотрела на него с любопытством.

– Разве вы не знаете, что перед Концом Света Сатана и Христос наконец-то объединятся в священный союз, и задачей Сатаны в Армагеддоне будет – убивать проклятых свиней в угоду именно Христу? Об этом говорится, например, в священной «Книге Мормона»: «И случилось так, что Дух сказал мне: „Убей его, потому что Господь отдал его в твои руки. Так Господь покарает зло ради своих праведных целей…”» Вы со мной согласитесь, что в этих словах есть доля правды?

Шарлотта, как завороженная, утвердительно качнула головой.

– Ну вот и славно! – излишне эмоционально отреагировал пожилой господин. – Нам с вами буквально сейчас предстоит решить: не является ли свет в конце тоннеля тоннелем в Конце Света. Люди потеряли себя, а ищут других. А, кстати, это не вас зовут таким редким для этих диких краев именем Шарлотта?

– Меня, – совсем уж растерялась Шарло.

– А вам не кажется, Шарлотта, что мы с вами когда-то уже встречались? – громким шепотом продолжал задавать странные вопросы пожилой господин.

– Навряд ли. Я сама с собой-то не могу встретиться.

– Чтобы встретиться с собой, нужно знать свое истинное имя, Шарлотта, – сказал очень серьезно пожилой господин. – Впрочем, возможно, мы не были знакомы друг с другом лично, но наши души наверняка дружили.

– Вообще-то, мне не нравятся голливудские фильмы, – сказала она через некоторое время.

– Почему? – почти искренне удивился пожилой господин.

– Из-за хэппи-энда: их счастливые концы такая фальшь, такая дрянь. В жизни так не бывает. Европейское кино как-то душевнее…

– Так вы критическая реалистка, Шарлотта! – слишком громко для кинотеатра воскликнул пожилой господин в военном френче, больше похожем на сутану католического священника. – Вы очень умная девушка, Шарлотта. Я бы хотел вас любить, если вы не возражаете.

Она опять посмотрела на него с любопытством. Больше в кинотеатре они не разговаривали.

А когда зажегся свет, он достал из нагрудного кармана золотой медальон с каким-то странным узором, в котором угадывались меч, крест, змея и роза.

– Это мне? – спросила совсем уже сбитая с толку Шарлотта.

– Знаете, Шарлотта, я тоже не люблю счастливые концы, – улыбаясь проговорил он и склонился, чтобы поцеловать ее руку. – Мне больше нравятся счастливые начала.

– Современные девушки не дорожат ни своей честью, ни чужой, – взяв Шарлотту под ручку, продолжал уже на улице пожилой господин. – Но мне кажется, что вы, Шарлотта, совершенно не похожи на современных девушек. Вы ведь не из этого времени, не так ли?

И вдруг торжественно, даже несколько театрально, произнес:

– Я рад, что нашел вас, Шарлотта. Я искал вас почти семьсот лет. Ради этого стоит поставить на уши мир.

– Вы верите в жизнь после смерти? – спросила она с улыбкой.

– Нет, – серьезно ответил пожилой господин, остановившись и повернувшись к ней лицом, – но я верю в смерть после жизни…

Он проводил ее до дома. Шарло была так увлечена тем, что говорил ей таинственный пожилой джентльмен, что даже не замечала, что он значительно ниже ее ростом и к тому же сильно хромает на левую ногу. Когда она, попрощавшись с ним, закрывала дверь своей квартиры, он очень тихо и вкрадчиво промолвил:

– В конце концов, Шарлотта, мужчина остается с той женщиной, которая остается с ним…

Дверь закрылась, но английский замок почему-то не щелкнул. Закрытая дверь осталась открытой.

…Обломки черного камня, вывороченные из земли, по всей видимости, динамитом, мы увидели сразу. С бешено колотящимися сердцами подбежали к могиле. Она была свежеразрытой. На дне лежал свинцовый гроб, но он был пуст. Одноногого Монаха в могиле не было.

ПОСТ-СТОП-МОДЕРН:

Полдень. Жара. Мы отдыхаем в прохладной тени отца Гамлета. Тень густая и разлапистая. Всем хороша эта тень, только постоянно вопиет о мщении. А это действует на нервы.

Но не было бы тени – не было бы и Гамлета, а значит, не было бы и самого Шекспира.

Следите за мыслью, дорогой маэстро?

Поэтому мы будем терпеть дальше и переждем дневную жару в тени отца Гамлета.

…Мы тупо смотрели в яму. В пыли что-то тускло блеснуло. Я нагнулся и поднял серебряную пуговицу… с нашим родовым гербом и девизом по кругу «Знание – сила, незнание – власть!».

И тут догадка буквально опрокинула меня. Именно опрокинула в бешенство! Да ведь они же все это время следили за мной! Папаша с моим младшим братцем зорко отслеживали все мои телодвижения! Я был под двойным колпаком. И ведь я чувствовал, чувствовал это! И тем не менее дал им себя провести! Они меня выследили и надули. Они выпустили на свободу Одноногого.

Приступ тошноты. Но только не в желудке, а где-то там, в самой глубине мозга. Мне хотелось выблевать наружу свои засранные этой ебаной цивилизацией, пробитые в психушках дырявые мозги! Кругом было столько подсказок, а я их не заметил!

Тебя обули. Тебя обули, а потом ты сам вывел их на верную дорогу, показал и рассказал, что надо сделать. Твои дорогие родственнички использовали тебя для черновой работы. Господи, как же они должны меня ненавидеть, чтобы так со мной поступить… Наверное, так же, как теперь ненавижу их я!

У меня закружилась голова, стало душно. Рывком расстегнув молнию на ветровке, я хотел было присесть на валяющуюся рядом корягу, но промахнулся: земля резко качнулась, и я потерял сознание…

В тот же день погода испортилась. Пошел сильный, холодный дождь, а к вечеру он превратился в ливень. Мы решили переждать непогоду в монастыре. Дождь не прекратился и на следующее утро, даже наоборот, теперь это был настоящий потоп. Я кое-как поднялся с лавки и, превозмогая слабость, подошел к окну. Оно было выбито и застеклено с той стороны льющим сплошной стеной ливнем. Просидев двое суток в монастыре и переругавшись между собой до состояния смертельной вражды, мы поняли, что нужно как можно быстрее отправляться в обратный путь.

Меня продолжало лихорадить.

Есть такая старинная французская поговорка: болезнь помогает слушать, как растет борода.

Мне снилось, что я стою у зеркала в ванной комнате в своей квартире и с ужасом наблюдаю, как у меня на глазах с огромной скоростью растет густая черная борода. Я испытываю дикое отвращение от того, что это не моя, а чья-то чужая борода прорастает сквозь меня, как трава сквозь асфальт. Мне противно от этих мыслей до такой степени, что я пытаюсь остановить рост проклятой бороды и хватаю себя за щеки и подбородок, я совершенно нелепо пытаюсь вдавить прущую наружу чужую бороду. Естественно, ничего не получается. И я в бешенстве начинаю кричать, чтобы кто-то прекратил это издевательство надо мной… От своего собственного крика я и проснулся.

На следующий день под непрекращающимся проливным дождем, не разговаривая друг с другом, кое-как загрузившись в джип и заправившись последним взятым с собой горючим, тронулись в путь. Дороги размыло так, что джип буксовал буквально на каждом метре. Несколько раз мы садились полностью, и тогда все, кроме меня, вылезали под холодные струи дождя, по колено в грязи выталкивали машину. В конце концов выбившись из сил и осознав всю тщетность наших попыток добраться до города, мы решили свернуть в первую попавшуюся деревню и заночевать у каких-нибудь сердобольных хозяев.

ДОРОГАЯ КИРА СЕРГЕЕВНА

– Кира, – сказала нам хозяйка крайней усадьбы, к которой мы подъехали наугад. И что-то до смешного знакомое промелькнуло в моей пылающей температурой голове.

Дождь продолжал лить, дороги раскисли и превратились в сплошное бесконечное болото. На следующее утро я расхворался окончательно, у меня была температура под сорок, начался настоящий бред, и мои сотоварищи побоялись, что просто не довезут меня живым до города.

Решено было остаться на неопределенный срок у гостеприимной фермерши Киры Сергеевны. Е. Банин пообещал ей щедро заплатить за постой.

– Деньги мне не нужны, – спокойно сказала Кира Сергеевна, накормив и обогрев странных путников, – а вот мужские руки в хозяйстве сгодятся. Будете помогать мне на моей свиноферме.

Дождь лил не переставая почти три месяца. Сплошной, свирепый, беспощадный. Настоящий широкоформатный ливень. Я продолжал болеть и никак не мог отделаться от странного чувства: что-то испортилось в этом мире, и все стало похоже на чью-то дурную пародию или жестокий розыгрыш. Одно было ясно – реальности больше нельзя доверять. Отныне она принадлежала кому-то другому, способному управлять пространством и временем по своему усмотрению.

В бреду, во сне, в доме Киры Сергеевны, я как странное кино смотрел многие картинки из своей прежней жизни, которые доселе были мной (не без помощи отечественной психиатрии) прочно забыты.

Однажды мне привиделся человек с редкой полуседой бородой. Он был высокого роста, с огромными ушами, совершенно лысый. В темноте мне показалось, что у него три глаза.

Он сидел возле моей кровати и говорил, не открывая рта и не глядя в мою сторону, хотя я отчетливо его слышал, будто бы слова раздавались сразу у меня в мозгу:

– Летать нужно учиться не у птиц, а у того, кто всю жизнь живет мечтой о полете. А птицы не знают, как это – летать?

У безруких учись распускать узлы на ветре и плести сети из песка.

Так же и слушать нужно учиться у глухих, видеть – у слепых, говорить – у немых…

Я просыпался, и морок уходил. Но ненадолго. Стоило мне забыться сном, как кошмары вновь мучили и терзали меня.

Так мы прожили у Киры, наверное, больше года. Хотя я мог и ошибиться, ведь время для меня отныне не существовало.

Я выздоравливал медленно, вновь и вновь проваливаясь в свою болезнь, как будто кто-то успел выкопать на моем месте под солнцем огромный котлован. Дни сгорали, как бумажные. И сколько их, таких дней, сгорело? Куча золы, размером с месяц или с год?

Я не знаю, какой сейчас век, год, день и час. Мне это не нужно. Мне не нужно время, мне нужна жизнь, черт возьми!

ГИБЕЛЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ ОСЕННИХ ЛИСТЬЕВ

Но все же постепенно я стал заставлять себя выходить гулять на улицу.

Некогда богатая одежда лета основательно обносилась. Появились первые желтые заплаты осенних листьев. Скоро, скоро ветер-старьевщик унесет и эти ветхие лохмотья…

Гуляя по живописным окрестностям недалеко от хозяйства Киры, я часто размышлял о выборе, который каждый человек обязательно делает в жизни. Все происходит незаметно, как бы естественно, эволюционно. Просто мы начинаем медленно тупеть: женимся, заводим детей, делаем свою маленькую карьеру; сначала перестаем интересоваться поэзией, потом читать книги вообще, затем в газетах ищем только программу ТВ, потом просто все подряд смотрим по телеку. А потом…

А потом – глядь, а тебе уже стукнуло пятьдесят.

Тупое, успокоенное животное с брюшком, лысиной осоловело смотрит сериалы, вяло развалившись в засаленном, лоснящемся старом кресле.

Когда ты успел умереть, сынок?!

Сволочь, когда ты успел умереть?

Как и положено, через девять месяцев Кира родила от нашей компании двух мальчиков-близнецов. И назвали малышей – Иван и Индиан. Роды были трудными, принимала их соседка Киры, крепкая пожилая женщина, проворная и немного грубоватая. Мы, как могли, помогали ей. Бегали греть воду, выносить окровавленные тряпки, топили печку, варили бульоны и пр. Слава богу, все обошлось без осложнений.

Но ведь пора было, черт возьми, и домой возвращаться!

Однако никто, включая Банина, и не собирался этого делать. Им у Киры было сытно и тепло. Они растолстели, стали неповоротливы и сонливы.

– Вы стали похожи на тех боровов, за которыми ухаживаете! – укорял я их. Они только лениво посмеивались, как будто здесь, под боком у Киры, узнали нечто такое, что мне познать помешала моя болезнь.

– Хорошо, – сказал я, дождавшись солнечных осенних деньков. – Тогда я уеду один.

Я попрощался, взял свой рюкзак и пошел в сторону трассы, чтобы на какой-нибудь попутке добраться до Волопуйска.

Когда я прощался с ними, Кира подошла ко мне и шепнула на ухо: «Не волнуйся, сыновей я родила только от тебя, когда ты приходил в мои сны. Ты был неутомимым любовником. Это точно. Твои ленивые товарищи здесь ни при чем…»

Из школьного сочинения ученицы седьмого класса Аси Клячиной:

«если бы одиссей до конца выполнил пророчества и продолжал бы свои странствия до тех пор пока ему не сказали указывая на весло куда ты несешь лопату путник? и там в той земледельческой стране узнал бы тайну своего будущего его бы не убил потом собственный сын который отправился на поиски отца с острова скирос где одиссей гостил у влюбившейся в него волшебницы цирцеи а одиссей посчитал его простым вором получается пожадничал для родного сына какой-то овцы а бог послал людям в мир на заклание агнца иди пока можешь идти путник не останавливайся на достигнутом чтобы тебя не убил твой собственный сын потому что ученики должны питаться своими учителями а учителя ненавидеть своих учеников чтобы те не были на них похожи а шли своим путем ибо сказано тысячи лет назад встретишь будду – убей будду»

ПОСТ-СТОП-МОДЕРН:

Убив отца и мать, брахман идет невозмутимо.

class="book">Дзен-буддизм

Кто встретится со мною, пусть убьет меня!

Каин

К чему, к чему болтать о Боге? Что сказано о нем словами, все неистинно.

Мейстер Экхарот

– Что тебе сейчас нужно для счастья? – спросил я отъевшегося, вечно сонного Строчковского. Он единственный вызвался проводить меня до трассы.

– Честно?

– Честно.

– Шесть бутылок пива в день, ночью чтоб женщина была ласковая и телевизор чтобы никогда не ломался.

– Ладно, прощай, Мотя.

– Прощай, Глеб. И знаешь, что я тебе скажу? Время – это фальшивые деньги, на которые все равно не купишь бессмертия.

Мы обнялись.

– Умирая, Мотя, ничего не забудь. Там тебе это пригодится, хотя бы кроссворды разгадывать.

Как только я вышел за ворота дома Киры Сергеевны, меня опять стали мучить головные боли.

Если умирает вера – остается надежда и любовь. Если умирает надежда – остается любовь. А из любви может родиться и вера, и надежда, вспомнил я отцов церкви, когда уже шел по трассе в сторону города. Проблема только в том, что в нашем мире нет больше места святым, более того, похоже, мы больше не нужны и дьяволу. Человек больше не нужен ни Богу, ни черту. Короче, живи как хочешь. Хотя можно сказать и по другому: сначала нужно умереть в Боге и родиться в дьяволе, потом умереть в дьяволе и возродиться в Боге. Тот, кто пройдет этот путь и выживет – прикоснется к истинной мудрости мира.

Чуда больше не будет. С этим нужно смириться и попытаться жить дальше. Любовь моя давно мертва, но зато остались вера и надежда. Посмотрим, на что способны эти сестренки и мать их София.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

…А вечером ко мне подошел некто и попросил спички. Я ему отдал весь коробок. Кто же знал, что его зовут Герострат?

…Говорят, он вошел в город не один. Он тащил за собой на веревке огромную дохлую рыбу. Таких диковинных рыб в нашем портовом городке никто никогда не видывал.

– Зачем ты приволок в город эту вонючую дохлую рыбу? – спросили его местные жители.

– Это не мертвая рыба, это умерла и воняет ваша вера, – ответил Одноногий и пошел в сторону центральной площади.

ЕСЛИ ОТСТУПАТЬ, ТО ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

Когда в кузове попутного грузовика я въехал в город, то сразу почувствовал, что за этот год здесь что-то круто изменилось. Перемены не носились в воздухе, зато они висели на всех углах и заборах: жителей Волопуйска приглашали на досрочные выборы мэра.

С предвыборных плакатов на меня лукаво смотрел какой-то неизвестный мне господин. Он улыбался, как шут гороховый. Но от его улыбки становилось как-то не по себе.

Первым делом я позвонил Шарлотте. Телефон не отвечал. А вечером мне позвонила… Ася Фортиш.

– Нам нужно встретиться. Срочно, – сказала она.

– Откуда ты узнала, что я вернулся в город?! – я был искренне удивлен.

– Ты забыл, кто у меня муж?

Ироничный смешок.

У меня перехватило дух… Да нет, этого не может быть! Просто мне вдруг почудилось, что этот смешок и этот голос по телефону… Это смех и голос не Аси, а… Шарлотты. Чушь, чушь, морок! – я взял себя в руки и неопределенно промычал:

– Ну, не знаю.

– Жди, это касается в первую очередь тебя.

Пауза. Мне даже показалось не театральная пауза, а совершенно искренняя:

– Глеб, прости меня, но мне надоело ломать эту комедию. Милый, ты очень и очень болен. А я не хочу…

Я бросил трубку и отключил телефон.

Октябрь скоблит с деревьев, как с пойманной рыбы, чешую листьев. Сентябрь поймал в свои сети, а октябрь распотрошил.

Чтобы хоть что-то понять в окружающем, я пошел в областную библиотеку покопаться в подшивках прошлогодних газет. По дороге наткнулся на афишу кинотеатра «Лучший Мир». Она гласила:

«Премьерный показ эпопеи „Цивильный серюльник”. Перед вечерним сеансом – встреча с режиссером-патриотом Никитой Михалковским. Он приехал в Волопуйск по приглашению господина Обн-Али, чтобы поддержать его кандидатуру на выборах мэра».

В библиотеке я решил сначала просмотреть свою когда-то родную «Вечерку». И сразу же наткнулся на сенсационную информацию (правда, годичной давности):

«Жительница Волопуйска впервые в истории города родила двухголового младенца. Мутант поражает своей жизнеспособностью. Чернобыль и Семипалатинск от нас достаточно далеко. Ученые высказывают версию какого-то скрытого источника радиации…»

Та же «Вечерка» через неделю:

«Настоятеля церкви Николая Угодника, который, говорят, в последнее время пристрастился к водочке, нашли утопившимся в дворовом сортире. Милиция констатировала несчастный случай».

Кроме «Вечерки» я заказал прошлогодние подшивки всех выходящих в нашем регионе газет. Чтение мне предстояло более чем увлекательное.

Областная газета «Правда моря»:

«Начинается серия громких расследований, связанных с коррупцией в руководстве города. На днях в Волопуйск приехали представители российской прокуратуры и ФСБ. Под следствием оказались мэр города Волопуйска, два его зама, прокурор города, другие должностные лица».

Через пару месяцев у местных газет появляется еще одна популярная тема.

Заголовок в городской «Вечерке»:

«ПРИМЕР ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ».

Интересно, интересно. Читаю дальше:

«Гражданин Обн-Али – беженец из „горячей точки” СНГ. Он – предприниматель и бизнесмен. Еще совсем недавно Обн-Али приехал в наш город, а уже помог построить новый следственный изолятор, отремонтировать тюрьму для малолетних преступников, а также наладить бесперебойное производство гробов и другого похоронного инвентаря на муниципальном уровне…»

Опять областная массовая газета «Правда моря». Заголовок на первой полосе:

«КРИМИНАЛЬНЫЕ РАЗБОРКИ: МЕСТНАЯ МАФИЯ ТЕРПИТ СОКРУШИТЕЛЬНОЕ ПОРАЖЕНИЕ».

Врезка выделена жирным шрифтом:

«В связи с делами о коррупции и взяточничестве объявлен всероссийский розыск гражданина Яниса Фортиша, вора в законе, подозреваемого во многих заказных убийствах, торговле наркотиками и оружием… Всех, кто сообщит любую информацию о его местонахождении, ожидает крупное вознаграждение. Анонимность гарантируется…»

Вновь информация о беженце Обн-Али. Причем во всех областных газетах.

Теперь Обн-Али открывает крупное фармацевтическое и ювелирное производство. На презентации он рассказывает о том, что «в самое ближайшее время Волопуйск ожидает небывалый расцвет. Более того, если мою экономическую программу одобрят в Москве, то для всей России наступит в прямом смысле этого слова золотой век»…

Фотография на первой полосе «Правды моря». Улыбающийся Обн-Али подмигивает читателям: «Время пришло, – констатирует он, показывая на свои часы. – Золото оптом и в розницу!»

А вот еще одно фото Обн-Али. Правда, уже в газетке с явно «желтым» оттенком «Экспресс-скандалы»: «Если время нельзя обогнать, то его можно убить!» – утверждает он на открытии грандиозного культурно-развлекательного комплекса «Руби Кон» с варьете, казино, барами и ресторанами.

Конечно же! Конечно же, я окончательно узнал его!

Да, я видел его дважды: один раз в вузовском учебнике, где была воспроизведена средневековая гравюра, изображающая заседание комиссии святой инквизиции по делу о ересиархе, прозванном Одноногий Монах. А другой раз – в своих кошмарных снах. На фото стоял и дружелюбно улыбался тот самый Одноногий Монах. А рядом с ним… мой младший брат!

Тут же сообщалось, что мой брат, честный, грамотный и перспективный молодой управленец, введен в состав Совета директоров «Хаус-Бэнка». Он будет курировать филиалы российского супербанка в нашем регионе.

«Доллар упадет сам, как перезревшая груша, – сказал мой брат на пресс-конференции. – Нам нужно опираться на собственный финансовый и деловой потенциал, образцовым представителем которого является, например, господин Обн-Али… Что касается помощи из-за границы… Заграница если и поможет нам, то только раздеться догола…»

Да, подумал я, мой брат отлично усвоил уроки, преподаваемые нашим глубокоуважаемым папиком. А, кстати, где же сам папик? Что-то до сих пор еще не засветился, хотя я пролистал подшивки «Вечерки» и «Правды моря» за прошедший год почти полностью. Железная выдержка, если учитывать его самолюбие! По всей видимости, до поры до времени решил оставаться в тени. Да нет же, вот и он! Интервью с моим родным отцом в «Вечерке» помещено под рубрикой «Бизнес и мораль». Ба! Пробегая взглядом это насквозь фальшивое интервью, натыкаюсь на такой кусок:

«…И у нас в городе достаточно ведь лжепророков, которые, создавая всевозможные секты, дурят головы нашим детям. Я давно уже объявил им войну и не пожалею средств для поимки и изоляции одного из таких, скрывающегося под кличкой Будда.

Он давно уже ведет свою пропагандистскую игру, подбивая молодых людей уходить из дома, употреблять наркотики, растрачивать свои чувства в так называемом свободном сексе… И пусть это прозвучит резко и, быть может, кого-то шокирует, но я, возмущенный деятельностью этого новоявленного „гуру”, прямо говорю: если он мне встретится на пути, я убью его собственными руками!..»

Последний фоторепортаж, который я успел просмотреть в библиотеке, рассказывал о бракосочетании господина Обн-Али с прекрасной жительницей Волопуйска, счастливой девушкой, на которую пал выбор такого уважаемого человека.

На фото была разодетая как английская принцесса в день коронации Шарлотта. Заголовок гласил:

«ОНИ НАШЛИ ДРУГ ДРУГА ЧЕРЕЗ ВЕКА».

Меня охватила такая тоска, что я еле дошел из библиотеки до дома. Лег, не раздеваясь, на постель, после чего долго ворочался и уснул уже под утро с зажженным во всей квартире светом. Мне показалось, что всю жизнь я блуждал по лабиринту и вот наконец вышел из него, а вокруг – пустыня. Патрон с серебряной пулей болтался у меня на шее в небольшом замшевом мешочке, и с каждым днем этот мешочек казался мне все тяжелее и тяжелее.

В конце концов я понял, что, если в ближайшее время не избавлюсь от него, он своей тяжестью сломает мне шею…

Теперь каждый день, просыпаясь после мутной, пропитанной сильнодействующими снотворными средствами ночи, я начинал с того, что шел в ближайший газетный киоск и покупал только жизненно важное для меня: свежие газеты и дешевые сигареты. Благо, газетки отслеживали каждый шаг нашего дорогого и горячо любимого сына отечества господина Обн-Али.

Только ради газет и сигарет я и выходил из своей запущенной и превращенной в настоящую холостяцкую берлогу квартиры. Мне ничего не хотелось делать по дому. Питался в основном полуфабрикатами из магазинчика, расположенного на первом этаже нашей многоэтажки. Выносил мусорное ведро только тогда, когда вонь от гниющих в нем объедков становилась невозможной. Я давно уже перестал бриться, и мое лицо заросло неприятно жесткой щетиной. Текущие краны, неисправные розетки, перегоревшие почти во всех комнатах электролампочки меня больше не интересовали. Реши все бытовые проблемы – и ты останешься один на один с леденящей бессмысленностью бытия.

Сегодняшняя «Вечерка» открывалась сенсационным сообщением. Я как раз порубил себе позеленевшую от долгого хранения в холодильнике вареную колбасу и ел ее вприкуску с засохшим хлебом, прихлебывая все это теплым чаем с бледной, несвежей заваркой. Репортаж назывался:

«ПоЧеМу БаНДИТЫ УБИВаЮТ ДРУГ ДругА?»

В нем рассказывалось, что вчера на Морском шоссе произошла перестрелка между двумя криминальными группировками, в результате которой погиб знаменитый уголовный авторитет Янис Фортиш!

Кроме Яниса-Крысы, были убиты его сожительница (так было написано в газете) Ася Фортиш, личный водитель и два охранника. По некоторым данным, Янис и Ася Фортиш готовились перебраться на жительство за границу, в Израиль, о чем свидетельствуют найденные у них загранпаспорта, а также обнаруженные в особняке упакованные вещи и переведенные на счета в Швейцарию крупные суммы в инвалюте.

Тут же поместили несколько фотографий: «мерседес» Яниса Фортиша, изрешеченный так, что сквозь него можно было промывать макароны, как сквозь дуршлаг, и рядом с ним под простынями с множеством кровяных пятен пять трупов.

Газета дала также несколько кратких отзывов известных людей нашего города о происшедшем. Среди них в первую очередь, конечно же, высказывание господина Обн-Али:

«Бандиты, как пауки в банке, едят друг друга. Этого следовало ожидать. Зло порождает Зло и в конце концов гибнет от созданной им системы. Это нормальное явление. Скоро они уйдут все. В городе, как и в стране, должен быть один хозяин».

Через три недели Обн-Али с огромным отрывом от других претендентов был избран мэром города Волопуйска.

Очень редко, но все же иногда вечерами я отправлялся на прогулки по городу.

Да, Волопуйск менял свой облик на глазах. Один за другим вырастали удивительные и невиданные доселе в нашем городе архитектурные конструкции.

В желтой газетке «Экспресс-скандалы» я как-то прочитал, что известные в мире строительные фирмы буквально бились за право вести работы в Волопуйске. Видимо, это неожиданно быстро стало для них очень выгодным делом.

Множество новых торговых центров открылось на проспекте Ленина, то есть на «красной линии» Волопуйска. Названия только были какими-то непонятными для наших мест – типа «Ассирия», «Богиня Иштар», «Дильбат», «Мулу-баббар» и пр.

Я продолжал читать местные и центральные газетки и все чаще находил там подтверждения моим, казалось бы, фантастическим мыслям и догадкам.

Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ»:

«В научных лабораториях, финансирование которых взял на себя муниципалитет Волопуйска, сделано выдающееся открытие. Оно касается нового способа синтезирования металлов. Мы не можем пока сообщить информацию полностью, но это открытие в недалеком будущем позволит существенно пополнить золотой запас нашего государства».

А уже через два дня все центральные СМИ наперебой цитировали слова нашего нового мэра:

«Я сделаю золото дешевле железа, – говорит мэр Волопуйска господин Обн-Али, – и каждый россиянин получит его столько, сколько сможет унести!»

«Я подниму Россию с колен, и весь мир будет наперебой рваться отряхнуть пыль с ее подола!»

«Кусок золота – вот тот противовес, который взметнет нашу страну к немыслимым высотам процветания!» – утверждает господин Обн-Али. Как считают многие независимые аналитики, на сегодня он наиболее реальный кандидат на пост президента страны на ближайших выборах.

Мировые средства информации в панике. «Ассошиэйтед Пресс»:

«Цена на золото падает во всем мире. Инфляция во многих странах достигла уровня Второй мировой войны».

Совет «большой семерки» развитых государств принимает решение объявить России экономический ультиматум:

«Мир вновь оказался на пороге третьей мировой войны, и если Россия…»

«…И если мир не захочет прийти к нам, то он приползет сюда на карачках!» – так категорично высказался сегодня на пресс-конференции в Москве господин Обн-Али.

«Коммерсантъ-Дейли»:

«„Хаус-Бэнк” с каждым месяцем становится все более и более влиятельным банком в России. Это единственный банк, у которого в таком темпе открываются новые филиалы и множится количество вкладчиков. Процветание его держится на мудрой финансовой политике мэра Волопуйска, талантливого хозяйственника, на сегодня единственного реального кандидата в президенты России господина Обн-Али».

ПОСЛЕДНИЙ СОН АКИРЫ КУРОСАВЫ

Вся эта новая архитектура Волопуйска что-то напоминала мне. Но вот что?

Я, наверное, дней пять или шесть не вылезал наружу из своей запущенной холостяцкой берлоги. Но сегодня я решился на невероятный для себя шаг – снова сходил в библиотеку.

Взял «Энциклопедию городов мира с доисторических времен до наших дней». В середине первого тома наткнулся на описание легендарного Вавилона. Те строения, которые предположительно находились в этом удивительном городе несколько тысячелетий назад, теперь в модернизированном виде буквально на глазах вырастают в Волопуйске. Я бы сказал, как фантастические грибы после золотого дождя.

Многие из этих новостроек просто в копейку напоминали вавилонские ворота и башни, его помпезные дворцы. А на бывшей базе ВДНХ было решено восстановить знаменитые подвесные сады. Объявили даже конкурс среди дизайнеров-архитекторов всей страны. Ходят слухи о бешеных гонорарах, обещанных победителю этого конкурса.

Я подумал, что в этом новом Вавилоне-Волопуйске не хватало только одного – вавилонской блудницы. И однажды я имел честь, так сказать, созерцать…

Это был первый в моей жизни увиденный так близко огромный лимузин (в народе их еще зовут «катафалками»). Он проехал мимо меня как воплощенная американская мечта, блестя полировкой и затонированными стеклами.

Лимузин остановился возле нового здания мэрии, больше похожего теперь на маленькую, но зато достроенную вавилонскую башню из той же энциклопедии городов мира.

Сначала из «катафалка» вышел шофер. Он открыл дверцу, и оттуда, блистая своей холодной красотой и классической законченностью форм, появилась… она!

Да, да, моя незабвенная Шарло…

«И ад следовал за ней»… В смысле, опираясь на руку шофера, из лимузина показался пожилой господин, знакомый мне по предвыборным плакатам и газетным хроникам. Он был одет в странного покроя военный френч длиной ниже колен, напоминающий немного сутану католического священника.

Их тут же окружили охранники, чиновники и репортеры. Заметно хромая на левую ногу, мэр Волопуйска господин Обн-Али со своей супругой Шарлоттой прибыл на официальный прием по случаю приезда в город нонешнего президента России.

– Говорят, что президента России в аэропорту встречало меньше народу и репортеров, чем нашего дорогого мэра, – с гордостью сказала своей товарке пожилая женщина, стоявшая рядом со мной.

…Среди учредителей «Хаус-Бэнка» так много уважаемых и известных мне личностей, что я просто чувствую себя разорителем какого-то могущественного семейного клана. Может быть, даже мирового семейного гнезда.

Но я околпачу вас, дорогие негодяи, я околпачу вас на несколько сотен миллионов долларов так, как вам и не снилось!

Грабь награбленное!

А на Рождество пришлю вам открытки с видами Австралийской пустыни! Сколько бы мы ни насмехались над жизнью, она все равно будет смеяться над нами последней.

Но прежде чем я проверну аферу с «Хаус-Бэнком», я должен убить Одноногого. И я это сделаю, даже если мне придется взорвать ваш поганый благополучный мир!

Мысли в последнее время сильно путаются. Наверное, чтобы сбить со следа. (Я сижу на транквилизаторах, наверное, эта путаница в голове от них.)

В день «икс» я снял гостиничный номер неподалеку от головного офиса «Хаус-Бэнка». Записался под фамилией Егор Банин, справедливо посчитав, что Банину его фамилия больше не нужна.

Со мной был только ноутбук да блокнот с ворованными паролями некоторых серверов «Хаус-Бэнка».

Я поднял трубку телефона – связь есть. Можно приступать к операции. К почти хирургической операции.

ПУЛЬТ УПРАВЛЕНИЯ «УЛЕТОМ»

…Сверху, если смотреть на Австралию из иллюминатора «Боинга», она в точности повторяет контуры нашей знаменитой волопуевской психушки. «Австралия» – и Австралия. Между названиями разница только в кавычках. А смысла на целую жизнь, перефразировал я про себя один из афоризмов моего бывшего редактора Нестора Ивановича Вскипина.

«Боинг» пошел на посадку, значит, через несколько минут я встречусь с Семеном и обниму дорогого друга. Однако меня мутит, уши заложило наглухо, и сильно кружится голова. Мне вдруг начинает казаться, что земля приближается как-то очень уж стремительно. У меня теперь просто дико болит голова, ее распирает изнутри, как будто она вот-вот разорвется на куски. Я оглох совершенно. Земля приближается, как в страшном сне. Я хочу что-то сказать своему соседу, но не могу. Горло перехватил сильнейший спазм. Я стал глухонемым.

«Когда уже не за что держаться, держись за песню», – в панике пытаюсь я подбодрить сам себя.

В это время в салон вошла ослепительно красивая стюардесса. Но на ее лице почему-то не было дежурной улыбки. Стюардесса была грустна, молчалива и удивительно похожа на мою первую глухонемую любовь.

Когда она, как механическая кукла, глядя строго перед собой, проходила мимо меня, я с ужасом обнаружил, что ее рот… грубо зашит толстыми суровыми нитками!

Образы мгновенно нахлынули на меня. Я схватился за виски и заскрипел от боли зубами. Земля стремительно приближалась.

Меня так резко качнуло, что, падая лицом прямо на асфальт, я не успел даже как следует выставить руки.

«Проснись, придурок, ты в „Австралии”», – громко сказал мне сосед по «Боингу», обнажив в улыбке гнилые прокуренные зубы.

…Так и не использованная мной серебряная пуля лежала во внутреннем кармане больничной пижамы. Надо бы ее выкинуть в сортир за ненадобностью, вяло подумал я.

Потом, зевая, встал, подошел к иллюминатору и с силой распахнул его настежь. Свежий небесный ветер, от которого у меня перехватило дух. А навстречу мне по облакам уже бежал Семен, одетый как буддийский монах, с гладко выбритой головой. Он что-то кричал, смеялся и размахивал над головой авоськой с кефиром: «Не бойся Змея! – орал он мне. – Не бойся Змея, он воздушный!..»

Вас, наверное, интересует, встречались ли хоть раз в этой жизни Ася и Шарлотта?

Да, отвечу я. На моих похоронах. Одна выходила из дверей крематория, а другая туда собиралась войти. Нет, все обошлось без скандала, видимо, не та я личность, чтобы из-за меня скандалить. Они не сказали ни слова, но сразу же узнали друг друга. Шарлотта побледнела от бешенства. Ася от злости покраснела. «Сучка долбаная, – сказала глазами Шарло, – это ты его упустила…» – «Сама сучка, – громко промолчала Ася, – он ушел бы при любом раскладе. Что ему ты или я, если он тут проездом…»

А я… А что я? Я лежал с закрытыми глазами, сложив руки на груди, готовясь стать пеплом, лежал и молчал, потому что мне все это было уже до фени. Надеюсь, кто-нибудь скажет обо мне: он любил жизнь, себя в жизни и жизнь в себе, ну и прочий словесный кал, который произносят в таких случаях.

Там, наверху, куда я скоро устремлюсь в виде дыма, нам придется научиться жить без Бога, так же как Бог сейчас учится жить без нас. Он устал от людей, а люди устали от него. Видимо, нам нужно на время разъехаться и пожить отдельно. Мне здесь, на границе двух миров, это совершенно ясно. Там я обрету последнюю самостоятельность, постепенно забывая странную голубую планету и вспоминая, вспоминая… О чем? О том, что будет теперь на самом деле…

Из истории болезни главного героя:

«Врачебное заключение на больного Глеба Н., 1968 года рождения, находившегося на лечении в клинике для душевнобольных в период с 14 сентября 198.. года по 29 июня 200… года.

Больной поступил в лечебницу по настоянию его родителей: Бориса Николаевича Н., в данное время занимающего должность исполняющего обязанности президента корпорации „Свободная Евразия”, матери больного, Надежды Константиновны, домохозяйки, а также младшего брата, Владимира Борисовича Н., управляющего коммерческим банком „Хаус-Бэнк”».

14 сентября

У пациента наблюдается очень редкая форма „австралийской депрессии". Он постоянно персонифицирует себя то с героями прочитанной им когда-то криминальной хроники, то с образом из его ночных кошмаров – „Одноногим Монахом”, то с индуистским богом Буддой. Причем уверяет, что одновременно может жить в нескольких временных и пространственных измерениях. Часто говорит на непонятных языках, цитирует огромными кусками странные тексты, которые якобы написал он сам сто, двести, триста и т. д. лет назад.

2 декабря

Нами установлено, что болезнь является результатом детских неврозов. Возможно, таким образом в его сознании произошло причудливое преломление образов героев детских книг и фильмов, как то: одноногий кок-пират Сильвер из повести Р. Стивенсона „Остров сокровищ” и т. д.

10 января

…Паранойя, мания преследования, шизофрения (раздвоение личности). Больной излечению поддается трудно, дважды наблюдались рецидивные явления. Больной пытался покончить с собой, раскусив и проглотив осколки электролампочки.

23 февраля

Больной склонен к болезненному фантазированию. Его рассказы подчас отличаются сюжетностью и свойственной больным шизофренией логикой.

8 марта

Больной упорно утверждает, что может находиться одновременно в нескольких измерениях и что в своих пространственно-временных путешествиях он часто меняет социальные роли и даже собственный личностный тип.

1 апреля

В результате лоботомии возможна частичная или полная потеря памяти, ориентации в пространстве. Больной постоянно жалуется на повторяющиеся кошмары и отсутствие сна.

1З мая

У больного прослеживается явная предрасположенность к привыканию к наркотикосодержащим препаратам и снотворным средствам.

17 июня

Степень опасности для общества пока не установлена, но несомненно – больной даже вне стен клиники должен находиться под неусыпным наблюдением опытного врача-психиатра.

14 августа

Рекомендации психиатрической реабилитационной комиссии:

Для проведения данного эксперимента, являющегося последней попыткой помочь больному вернуться к нормальному человеческому существованию, желательно, чтобы врач-психиатр либо врачи-психиатры, под наблюдением которых будет находиться больной, были женского пола.

Таким образом, по доктору Юнгу и по системе доктора Бахтеева, для больного, страдающего тяжелой стадией „австралийской депрессии”, вполне возможно благоприятное замещение образа „Одноногого Монаха” и образа убитой хулиганами в детстве подружки больного Н. глухонемой девочки, образами-символами „Женщины небесной” и „Женщины земной”.

Мы надеемся, что подобные образы навсегда вытеснят навязчивые идеи больного. (В этой роли предпочтительнее даже использовать студенток-практиканток местного медуниверситета, которые, как нам кажется, психологически гибче и свободнее профессионалов со стажем. Однако повторяем, эксперимент должен проходить только под неусыпным наблюдением мэтров отечественной психиатрии из Волопуйской психиатрической клиники, где сейчас находится больной.)

Для чистоты эксперимента должна строго соблюдаться врачебная тайна. (Родственники больного Глеба Н. дали письменное согласие на проведение данного эксперимента.)

Мы допускаем, что врач-психиатр, под наблюдением которого будет находиться больной, может быть и мужского пола. В таком случае рекомендуется использовать психологический сюжет о близком друге, неожиданно уезжающем далеко за границу. Мы надеемся, что после выполнения всех вышеперечисленных рекомендаций наступит окончательное вытеснение детских невротических образов и излечение больного Глеба Н….»

Сообщение, полученное по сводкам ИТАР-ТАСС:

«Настоящая трагедия разыгралась в небольшом портовом городке Волопуйске.

Молодой человек, долгое время наблюдавшийся у психиатров, в состоянии наркотического опьянения совершил покушение на недавно избранного мэра этого города господина Обн-Али.

Выстрелом в упор из незарегистрированного пистолета Макарова он тяжело ранил известного далеко за пределами Волопуйской области общественного деятеля обновляющейся России. Врачи продолжают бороться за жизнь Обн-Али, но…»

свобода есть свобода есть свобода

1989-1999,

25 сентября 2000 года

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ПОБЕДА ДОЛЖНА БЫТЬ НЕВОЗМОЖНОЙ

ПРОБЛЕМА ПРАВА И ПРОБЛЕМА ЛЕВА

МОЙ СОН – МОЯ КРЕПОСТЬ

ПО ТУ СТОРОНУ ДВЕРИ

ОШИБКА ИМЕНИ МЕНЯ

ДАЛЕЕ

ЗНАНИЕ – СИЛА, НЕЗНАНИЕ – ВЛАСТЬ!

КУРТ КОБЕЙН – ЭТО НЕ ВЫХОД! (ПУЛЕВОЕ ОТВЕРСТИЕ – ЭТО БЫЛ ВХОД)

ИГРА В ГЛУХОЙ ТЕЛЕФОН. ЧАС ПРЯМОГО ПРОВОДА

«ПИСЬМО СЕМЕНА БАТАЕВА С ДАЛЕКОГО ЗАПАДА О СУЩНОСТИ СОВРЕМЕННОГО ЕВРОПЕЙСКОГО ИСКУССТВА, А ТАКЖЕ ОБ ОДНОНОГОМ МОНАХЕ»

СДЕЛАННЫЙ ИЗ КАМНЯ БУДЕТ ЛЮБИТЬ ДО СМЕРТИ

РУССКОЕ ПОРНО

СВОБОДНОЕ МЕСТО

ФПЖ (ФАКУЛЬТЕТ ПРОЖИГАТЕЛЕЙ ЖИЗНИ)

«ЗАКАТ СОЛНЦА ВРУЧНУЮ. БРАТЬЯ ДОСТОЕВСКИЕ»

ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ: ЖЕНЩИНА КАК ДОРОГА

ГОЛАЯ МИКРОСХЕМА РОМАНА

НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ ЧУЖИМ. ВЕРЬ ТОЛЬКО СВОЕМУ ТРЕТЬЕМУ ГЛАЗУ!

РУССКОЕ ПОРНО

«СМЕРТЬ – ЭТО РОДИНА СТАРЫХ ГАЗЕТ»

ВАРИАНТ ВТОРОЙ: ИДЯ К ЖЕНЩИНЕ, НЕ ЗАБУДЬ ПЕРЕДЕРНУТЬ ЗАТВОР В СВОИХ ШТАНАХ!

ИВАН-ГОРЫНЫЧ

ДУРНАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ

ТУДА-СЮДА ПО КВАДРАТАМ (КРОССВОРД)

СДЕЛАЙ ВСТАВКУ! (Ред.) ВНИМАНИЕ, ВСТАВЛЯЮ!

КОГДА ЧЕРНЕЕТ СЕРЕБРО…

МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ РАЗ… (ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ПУТЕШЕСТВИЯ МИКЛУХО-МАКЛАЯ В АВСТРАЛИЮ)

ВАРИАНТ ТРЕТИЙ: ЖЕНЩИНА КАК НАРКОТИК

«ПУШКИН, ГДЕ ВЫ?»

КОВРИК ДЛЯ МЫШКИ И ОДЕЯЛО ДЛЯ ТАРАКАНА

РЕВОЛЮЦИОНЕР — ЭТО ПОКОЙНИК В ОТПУСКЕ!

БУДДА – ДАЛЕКО, БУДДА – РЯДОМ!

ЧЕРНЫЙ ВХОД В СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ

СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

БУТАФОРИЯ ВСЕГДА ПОБЕЖДАЕТ РЕАЛЬНОСТЬ

БОЛЬШЕ ВОЗДУХА!

ИЛЛЮЗИЯ ДВИЖЕНИЯ В РОМАНЕ

ДИЕТА ДЛЯ ЛЮДОЕДА

РУССКОЕ ПОРНО

ОТ ХИППИ ДО ЯППИ

ВОЗМОЖНЫ ВАРИАНТЫ

ВАРИАНТ ЧЕТВЕРТЫЙ: ЖЕНЩИНА КАК ЖЕНЩИНА

«ДЕТДОМ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ УБИЙЦ»

ПОКОЛЕНИЕ-85

ЧЕРВЯК В ЯБЛОКЕ

ФУТБОЛЬНЫЙ МАТЧ НА МИННОМ ПОЛЕ

РУССКОЕ ПОРНО

ДОБАВИТЬ ДРАМАТИЗМА (Ред.) ДОБАВЛЯЮ!

НОВАЯ СТРОКА

ПОТЕРЯННОЕ ДИТЯ

РУССКОЕ ПОРНО

ЛИНИЯ СГИБА (ГДЕ-ТО В РАЙОНЕ СЕРДЦА)

СМЕРТЬ ЛЮБИТ СЛАДКОЕ

ХОТЕЛ ЖЕНИТЬСЯ, А ПОПАЛ НА ВИСЕЛИЦУ

«В ПОМОЩЬ ГОЛОДАЮЩЕМУ КОМПЬЮТЕРУ»

СТЕБ НА СЛУЖБЕ ЧЕЛОВЕКА

ИДЕАЛЬНАЯ ПОГОДА ДЛЯ УБИЙСТВА

ЧЕРНЫЙ ЧЕТВЕРГ И ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

ДЕРЖИ СВОЙ УМ В АДУ И НЕ ОТЧАИВАЙСЯ

ПОГОДА НА ЗАВТРА

БИТЫЙ ЧАС, БИТОЕ ВРЕМЯ

РУССКОЕ ПОРНО

ТАРЗАН И ИЗОЛЬДА

«ПИСЬМО С ДАЛЕКОГО ЗАПАДА СЕМЕНА БАТАЕВА О СУЩНОСТИ СОВРЕМЕННОГО ЕВРОПЕЙСКОГО ИСКУССТВА, А ТАКЖЕ ОБ ОДНОНОГОМ МОНАХЕ» (Окончание)

МОЕ ГРУСТНОЕ ХА-ХА

РЫБАК ЗНАЕТ СВОИ СЕТИ

«2 БОГ 2»

ДОРОГАЯ КИРА СЕРГЕЕВНА

ГИБЕЛЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ ОСЕННИХ ЛИСТЬЕВ

ЕСЛИ ОТСТУПАТЬ, ТО ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

ПОСЛЕДНИЙ СОН АКИРЫ КУРОСАВЫ

ПУЛЬТ УПРАВЛЕНИЯ «УЛЕТОМ»