Горькие радости [Вячеслав Викторович Сукачев] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Вячеслав Сукачев Горькие радости
1
Вот они пришли и сели на развилке дорог. Теперь тянулись две черные ленты, и чем дальше, тем больше становилось расстояние между ними. Зачем расходятся дороги? Зачем они ищут себе другие миры и уводят туда людей? Впрочем, дороги об этом молчат, они гораздо скрытнее, чем думают о них беспечные и веселые люди, только начинающие свой путь. Это им, беспечным людям, кажется, что дорога лежит от пункта А до пункта Б. Так просто. Как, должно быть, смеются над этим дороги, в том числе и та, которая ведет от пункта А до пункта Б. И вот они сидели у самого устья двух дорог, тоненько вытекающих из светлого березнячка, за которым был их дом, и их деревня, и их речка, и их луга, замыкаемые высокими скалистыми хребтами. Они были не первыми и вряд ли будут последними. Они это знали. Знали еще раньше, чем пришли сюда, и еще раньше, когда не знали, что все-таки придут сюда. Так уж устроена жизнь. — А я приеду и напишу тебе… Ты жди. — Ты не расхотел ехать? — Там еще все только начинается. Меня должны встретить хорошо. — Мне вот возвращаться в четыре стены… Представляешь? — Ты только до осени потерпи. Я там разобьюсь, а все сделаю. — Дом-то… Эх, Колька, Колька… — Пойду, и ты иди. Не сиди и не жди. — То-то мне тогда змея приснилась. Длиннющая. А ты просыпаешься и говоришь, мол, поеду. Вот тебе и сон в руку. — Бабкины сказки. Ты поменьше слушай. — Ну да. Уже и заговорил. От дома версты не отошел, а уже заговорил. — Пойду… — Да иди. Иди! Чего встал? — Жалко. — Чего? — Пойду! И дорога, та, что налево, в буерак и по косогорчику, медленно всосала его. А она, Танька Охлопкова, сидела на земле, приглаживая ладонью желтую и пыльную придорожную траву. Такую же желтую, как его волосы, такую же упрямую, как он сам. Зачем уезжают люди? Когда все хорошо, когда все налажено и приобретено далеко не легкой жизнью — зачем? От дома, от жены, которой еще и двадцати не сравнялось, которая еще не налюбилась и не насмотрелась на тебя, — зачем? Шут его знает. Зачем-то уезжают. Блудные сыны всех веков и всех народов кочуют по земле. Может быть, в них, как в птицах, живет древний инстинкт? И идут они по тем местам, стремятся к тем уголкам земли, повинуясь неведомой силе инстинкта, велению памяти, по которым проходили их пращуры. Может быть, есть в них это, и мы, досконально изучив и описав инстинкты пернатых, совершенно забыли о собственных инстинктах. Как бы то ни было, а по пыльной дороге, налево, в буерак и по косогорчику, ушел человек, оставив на развилке двух дорог не то девочку, не то женщину с сухими глазами и высоким красивым лбом. Оставил!..2
«В четырех стенах, на семи ветрах». А половицы скрип-скрип. «Закручинилась, запечалилась». А капли из рукомойника тонь-тонь. «Ах ты, душечка, красна девица». А сердце по вечерам так да так. «Горемычная да судьбинушка». — Горюешь? — спрашивают. — С чего бы это? — не соглашается. — Не война, а вдовушка. — Идите вы… Под окном яблонька-дикушка. И загадала. Как появятся яблочки, так и быть письму. А пока ходила на работу, напустив челочку на высокий красивый лоб. Работа простецкая. В магазине за прилавком, у всех на виду, как комар на носу. «Сорок да сорок — рупь сорок? Папиросы брал? Нет. Плати два сорок». «Аршин — на кувшин, потянется — не лопнет». А и торговали же, если такие прибаутки остались. А тут: — Тетя Маша, с вас 1 рубль 91 копейка. — Как так? — Да так. — А ну считай еще раз. — Кило сахара — 90 копеек? — Ну. — Ложим. Пачка чая — 36 копеек? — Дальше. — Ложим. Пять пачек «Прибоя» — 60 копеек. — Да вроде. — Пять коробков спичек — 5 копеек? — Сколько всего-то насчитала? — Один рубль 91 копейку. — Вот незадача. А я дома подсчитывала, так у меня один рубль и 87 копеек выходило. А ну положи еще раз. Я что-то не уследила толком-то. — Кило сахара… А вечером тоска. Все переделано, сама ухожена и у окошка сидит. Смотрит. Закат сойдет, ночь наступит, луна появится, а она сидит, в окошко смотрит. — Ночи, словно в Сочи, любить да не оглядываться. Это Люся, Танькина подружка. Отчаянная девка. — Тань, ночевать пустишь? — Иди. — Да я не одна. — … А скучно-то как. И всю ночь — скрип-скрип, тонь-тонь, так да так. Тошно. Ждала двоих, а пришли трое. Не гнать же. Так вот и сели за стол.3
Появились яблочки, и пришло письмо. Длинное. Танька весь вечер читала. Вначале сидела за кухонным столом, сдвинув в сторону посуду, потом перебралась в постель и там читала, с любопытством узнавая Колькины мысли. «Как мне думалось, — Колька писал, — так не получилось. Трактористов здесь до черта. Хоть собаками трави. Хожу пока в рабочих. Но ты ведь знаешь: я што задумал — учужу». И потом еще: «Вот ведь не целовал, когда можно было, а теперь хочется. Ты смотри мне…» Здесь Танька пропустила, презрительно поджав губы, а в самом конце прочитала: «Целую тыщу раз. Весь твой — Николай». Танька расслабленно откинулась на подушку, словно бог знает работу какую переделала, и счастливо задумалась. Почти не о Кольке, а так что-то — блажила. Потом прошептала: — Полудурок какой, целоваться схотелось. Потом закрыла глаза и уснула.4
— И все мы здесь не по зову рубля, а по зову сердца, не бока проляживать, а жизнь налаживать… — Сидел, что ли? — спросил Колька напарника, толстого и неряшливого Пестуна. — А хрен его знает, может, и сидел где. — Не должно, — Колька продолжает: — Трепло, оно буйным редко бывает. Так, верхушек насшибал, а теперь нас агитирует. Агитатор продолжал: — Что здесь было? Тайга да пни. А мы город построим да детишек народим. — Он может, — серьезно сказал Колька. — Брюхо-то — мечта моей Таньки. — А что она? — Ребенка хочет. — Ну? — Не заводится. — Сегодня девки зовут. Именины у них. Пойдем? — Пестун что-то жует, может быть, следующую мысль. — Не знаю. Не хочется. — Неудобно. Зовут же. — Вот харя, сейчас пенек протопчет. Ишь как подпрыгивает. — Мы обяжемся, — агитатор все, — как привяжемся. Нет нам чести, не исполним если… — Вот дурак!.. Пошли… Места хорошие. Места Кольке нравились. Просторно. Вольно. Дико. Тайга да и только. Вот если сюда еще и Таньку бы — о чем мечтать человеку? Да молчит что-то Танька. Ни привета, ни ответа на его письмо. Может быть, замуж вышла? Не может быть. Она не таковская. А каковская? Шут его знает. Эх, жизнь, как в такси: чем дальше — тем дороже. Да скучно ведь дома, весь век-то у одного порога попробуй выдержи, когда люди всюду едут. А! Пропади все пропадом. Чему быть — того не миновать. И пошел Колька на именины. Вместе с Пестуном пошел. Гулянка получилась парной, каждому по девочке и по бутылке водки. Колька выпил свою водку и поцеловал свою девочку — рослую, смешливую, работящую, наверное. Было непротивно, любопытно было. — Ты ведь женат? — А, к черту! — Она красивая? Колька притих и начал рассказывать, какая у него Танька красивая. Долго рассказывал и целовал рослую, смешливую. И даже не удивился, что ее так устраивает: слушать про Колькину Танюшу и целоваться с Танькиным Колькой. На другой день пошел опять. Думал, все просто: когда надоест — брошу. Таньке это не повредит. Наивно думал, но понял это значительно позже, когда вместо Таньки осталось в душе что-то смутное и расплывчатое.5
А Танька ждала и писала письма. Уже без надежды, но зло и упрямо. Что поддерживало ее в этом, зачем она так — не знала, на что надеялась, что ждала — тоже не знала. Прошла осень, наступила зима, потом еще одна осень и еще одна зима. Два года прошло, а Кольки все не было и теперь уже быть не могло. Хотела поставить крест, но у нее и это не получилось, не ставился он, валился куда-то в пространство, и Танька взвыла от горя. Поняла, что любит. Ночью, вспоминая его руки, ревела и хотела изменить хоть с дьяволом, днем ходила строгая и недоступная. Попробовал один тронуть — с таким остервенением она его колотила, такой сильной и неистовой была, что другие уже и глянуть лишний раз боялись. И вот однажды с Севера пришел Красивый. Спокойный, уверенный, но не грубый. Звали его Володькой. Устроился на сплав грузчиком и один раз было утонул. Танькина изба крайняя, к ней и принесли. У нее и остался. Прожили год, а Таньку все к развилке тянет. Придет, сядет на прежнее место и сидит подолгу. Думает. «Вот же зараза, — думает она, — так и знала, что не вернется. Тогда бы и прибить. Взять какую-нибудь колотушку и дать по башке. Паразит! Неужто кого любит? Нет, не должно. За что же она тогда любила бы? И не явится, ни разу не явится. Это ведь надо — упрямый какой, все ждет, что я за ним принесусь. Дожидайся… прошлогоднего снега». А сама плакала потихоньку и опять недоуменно шептала: — А грудь-то все одно болит, по его рукам болит, хоть бы об этом подумал, сволота противная. Мирно и спокойно лежали дороги, прислушиваясь к ее горьким слезам, к ее горячему шепоту. Куда-то звали они, что-то обещали ей, но она не соглашалась. И, выплакавшись, медленно брела мимо светлого березняка к родной деревеньке женщина с сухими глазами и высоким красивым лбом. Брела любящая, тоскливая, одинокая. Нет, зачем, зачем оставляют таких женщин, зачем не любят и не целуют каждый час и каждое мгновение? Зачем заставляют страдать и ложиться в постель с красивым, спокойным, негрубым, но и нелюбимым же человеком? Зачем одиноко и грустно идут почти от каждой развилки измученные неразделенной любовью женщины с сухими глазами? Зачем все это? Как глупо, как бездарно… И не выдержал Володька. Ушел. Собрался, поцеловал и ушел. А она и пожалеть не сумела.Однажды проснулась поздней ночью. Удивленная, испуганная и уже обрадованная. Ночь была светлой. Дорога чуть темнее, но тоже светлая и легкая, бесконечная. Как жизнь. Как ожидание. Сидела на развилке. Ждала. Ознобко вздрагивала, улыбалась и плакала… — Ну, пришел? — спросила не взглянув. — Пришел. — Четыре-то года… Я тут с ума сошла. — … — Разве не сволочь? — … — Думай тут о нем, а он о бабах думал. — Так вышло… А ты? — И я думала. А ты как думал? — Вот и надумались. Через два дня Колька ушел. Ему уже было все равно. А женщина, что осталась на развилке и смотрела ему вслед, — как ей быть? Ждать? А зачем? Кто на это ответит? Не знает ответа и она.
Последние комментарии
2 часов 51 минут назад
5 часов 8 минут назад
19 часов 49 минут назад
19 часов 50 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 4 часов назад