Пропавший [Геннадий Тарасович Башкуев] (fb2) читать онлайн

Геннадий Бушкуев Пропавший

ПОВЕСТЬ

Хлопали тяжелые, в три проема, двери, внося в размеренный, гулкий шепоток зала ожидания смуту дальних, пахнущих креозотом дорог; в широких окнах поманивали светлые пятна купированных вагонов, доносилась глухая возня незримых путей, где стояли составы-работяги с синей, как этот вечер, нефтью и прочим полезным для огромной страны грузом; вяло переругивались у виадука охрипшие от маяты и первых холодов голоса диспетчеров. Вдруг грозно вздрагивали на протяге вагоны, стремительно, один за другим, вылязгивая мощный аккорд во славу железной воли Транссиба, и тогда обмирала, не поднимая головы, заблудшая овечья душонка, и тогда хотелось уехать куда глаза глядят, лишь бы не видеть этот тусклый зал ожидания с пыльной люстрой и подоконниками, на которых тоже храпел и шелестел газетами вокзальный люд, с первого взгляда неотличимый от подобного себе на больших и малых станциях и полустанках России. Была тут и недремлющая тетка с тугими узлами, подозрительно косящаяся на соседей — стриженого паренька с новенькой в полиэтиленовом мешке гитарой, мужчину с «дипломатом» на коленях, накрывшегося газетой, молодую женщину с ребенком и бутылочкой молока, — коих разом сморила усталость. Смуглые, черноволосые молодые люди, распахнув куртки с капюшонами, пили за стойками кофе из бумажных стаканчиков.

Скорый поезд ушел, буфет закрыли, движение в зале мало-помалу прекратилось, стало и вовсе скучно. Лишь мерил зал начищенными до блеска сапогами милиционер, зорко поглядывавший вокруг.

В конце октября погода в этом городе обычно портилась, но что бы так — поднимая опавшую листву до вторых этажей — нежданно. Ветер обжигал скулы, выбивал слезы — улицы опустели. Юго-западный, с колючим снежком, он срывался с дальних гор, которые можно было увидеть только в ясный день.

Жорик натянул на голову куртку, прижался щекой к маленькому транзистору, старательно шмыгнул носом. Оказывается, и в Европе неладно, антициклон обрушился на цивилизованных французов; где-то, как водится, угнали самолет; подходил к концу чемпионат мира по легкой атлетике в закрытых помещениях. «Как же! — усмехнулся он. — Попрыгай в трусиках! На дворе-то!»

Так вот всегда. Когда муторно на душе, Жорик включает обшарпанный приемничек, перетянутый резинкой, чтоб не выпала плоская батарейка — доставать ее становилось все трудней. Крутит настройку коротенькой писклявой шкалы, впитывая, как губка, события международной жизни, и переживает. Он может переживать от того, что в Южной Африке унижают коренное население, возмущаться тайными поставками оружия, сочувствовать положению бездомных, и тогда собственные беды кажутся несерьезными…

Новости кончились. Жорик поморгал, поерзал на лавке, но сочувствовать расхотелось. Он вспомнил, как его побили за старой кошарой. Побили, впрочем, громко сказано. Так себе — раскровянили лицо, надрали волосы, но один из нападавших напоследок расчетливо пхнул в низ живота. Прижатому к бревнам Жорику почудилось, что остановилось время: удивленно замер овечий загон, дощатый навес с нанизанным на жерди веточным кормом дрогнул и покосился, дугой изогнулась кромка леса, степь опрокидывалась, будто наступили на край большущего блюдца. Захлебываясь кровавыми соплями, он натужно сипел и синел лицом, сползая по стене. И еще почудилось, что и сам он — овца, беззащитная и глупая, паршивая овца, которая обречена. Ему ли не знать об этом?..

Жорик прикрыл глаза и начал полегоньку биться лбом о гладкое дерево. Нет, нет, домой вернуться невозможно, немыслимо!

— А я вам говорю — прекратите! — услышал Жорик и сообразил, что его окликают. Над ним стоял молоденький сержант и хмурился.

— Извините, кхе… — у него неожиданно сел голос. Милиционеров он не любил и побаивался. Он вскочил, надел, затем сдернул кепку и оказался совсем небольшого роста.

— Документы! — сверху вниз потребовал сержант в хорошо подогнанной шинели, лицо его с тонкими усиками пылало гневом. Он поправил на рукаве повязку. — Что это вы себе позволяете?

— Документы? Кхе… Сейчас, сейчас… — Жорик зашарил по карманам, вынул кошелек, чем еще больше рассердил сержанта. Но, видит небо, это вышло случайно, как и то, что паспорт он забыл дома… А есть ли у него дом? Он сел.

— Но-но! — сказал милиционер, заметив, что гражданин намерен возобновить страннее занятие — биться головой об лавку. Сержант уже с подозрением оглядел задержанного, да, задержанного — про себя он это решил. По виду сельский житель, но это в лучшем случае. Курточка с грязными разводами, изжеванные брюки заправлены в нечищенные кирзовые сапоги…

— Вам придется пройти со мной, — твердо заявил он. Вокруг них уже начали собираться зеваки — разогнать скуку за казенный счет.

— Расходитесь, чего не видели! — грубовато выкрикнул сержант и взял Жорика за рукав.

— Вора поймали! — услышал он за своей спиной. Обернулся и встретился взглядом со зрачками-точками. «Поймали, ага!» — победно блеснула золотая коронка. Жорик ощупал в кармане приемник, натянул на глаза кепку и, подталкиваемый сильной рукой, окунулся в чернильный омут и посвист наступающей ночи. Массивная дверь ухнула, похолодив затылок.

I

Чабанить он пошел без особого желания.

Просто некуда было податься, и уж никак не хотелось идти в плотницкую бригаду. Хватит, намахался! Не одно лето мотался он по чужим селам с артелью шабашников, «колотил монету», как они говорили. И в самом деле Жаргал Нуров иногда получал на руки такие деньги, которые могли присниться одноулусникам разве что в кошмарном сне. Странно было другое: в Шулуты он заявлялся ближе к холодам в той же болоневой курточке в заплатах, в разбитых сапогах. Денег едва хватало, чтобы протянуть зиму в застуженной избе, в которой даже мыши не водились. Зимой он сидел в своем доме тихо, не шумел; болтали, пил в одиночку, да пойди проверь, если он дверь не открывает. А Жорику было стыдно: каждую весну на высоком крыльце правления он хвалился перед шулутскими мужчинами, гнувшими спины за колхозную копейку, как славно заработает в артели, но осенью возвращался домой крадучись…

Был в артели такой обычай — обмывать шабашку перед тем, как разъехаться по домам. Семейные уезжали на следующий день, даже не попрощавшись, а вот такие, как Жорик, которых никто не ждал, продолжали веселье, переезжая из села в село. Привечали их знакомые по прошлым гулянкам громкоголосые хозяйки, искренне радовавшиеся дорогим гостям, а еще больше — дорогим подаркам. Почему-то все эти бедовые женщины жили на окраинах сел, имели одного-двух ребятишек с грязными носами и в свое время поварили в их артели. Кончалось веселье одним и тем же: деньги обращались в дым, или их становилось кому-то жалко, и сердитая хозяйка, которая еще вчера пела за столом песни и взасос целовалась в сенях, выпроваживала гостей под лай цепных собак.

Однажды зимой, втянув голову в плечи, Жорик пробирался по улице к магазину — должны были привезти хлеб. Неожиданно его остановил вышедший из какого-то дома председатель колхоза Базаров.

«Ну, — спросил он, усмехнувшись, — не надоело?»

«Чего не надоело?» — прикинулся овцой Жорик.

«Шабашить?» — председатель притопнул ногой снег.

«Я птица вольная… Вам не понять!» — с вызовом произнес Жорик и выправил плечи.

«Где уж нам, колхозникам, понять! — сплюнул в снег Базаров. — А только и птичке пить-клевать надо, а?»

Председатель оглядел дырявые Жорины валенки и телогрейку, из которой лезла вата.

«Вот как я думаю. Ты, Нуров, кончай дурить! Эти шабашки тебя до добра не доведут. Отца я твоего знал. Настоящий был дерхан^[1].

Руки у тебя золотые — в него, а вот голова… Ты решай, Нуров. В колхоз мы тебя примем. Под честное СЛОВО. Работа найдется… Вон свинарник закладываем — дело новое, выгодное…»

И председатель пошагал к конторе, легко ему, наверное, было идти в теплых унтах.

Базарова Жорик недолюбливал. Раздражало, например, что к старости тот вздумал заочно учиться в институте. Пробираясь по вечерам в магазин, Жорик видел в светящемся окне склонившегося над столом председателя. «Студент, так твою!» — крыл он Базарова русским трехэтажным, которым овладел в артели в совершенстве. Но слова про отца и золотые руки вдруг тронули. Это верно — в отца. При шел он с войны контуженный, рассказывали, заикался и подергивал щекой, но такой дом поставил — с другого конца Шулут шли люди смотреть на резной орнамент. Отец торопился с домом, работал до ночи, наверно, предчувствуя конец. Умер от вскрывшихся ран. Мать последовала за ним, до последнего своего часа повторяя: «Мини хубун…^[2]» Говорили, что ее тоже настигла война…

Вернулся Жорик поздней осенью, уж задувал по степи ветер-низовик, набравший силу в междугорье за рекой, весело гоня по дороге колючки перекати-поля… Расколотив в темноте ставни и дверь, отодрав доски, он вошел в выстуженный дом и бросился на не застеленную с лета кровать. И долго лежал ничком, пока не продрог. На этот раз Жорик вернулся без копейки денег, хотя шабашка вышла особенно удачной. За перелатанные в соседнем районе коровники им заплатили по высшим расценкам. Очнулся он на какой-то заимке, с пустыми карманами, правда, он точно помнил, что зашил в подкладку куртки все остальное. Но подкладка была надорвана. И спросить было не у кого.

Отогревшись у разбитой, с треснувшей плитой печки, напившись кипятку — заварки в доме не оказалось, — Жорик, поразмыслив на трезвую голову, решил бросить пить и вспомнил о предложении Базарова.

Но работалось в бригаде без души, без интереса. Топором махать за копейки и обезьяна может. Невыносимей стало зимой, когда на январском морозе сколачивали из жердей кормушки. Кормушек требовалось много — для всех отар. В лесу трудились с утра, а вот с обещанным обедом запоздали. Всем хотелось горячего. Жорик вдобавок обморозил щеку и под удивленными взглядами товарищей поспешил домой. И уже до первого тепла не вышел, сославшись на болезнь. По вечерам слушал приемник, батарейка садилась, трудно было что-нибудь разобрать, да это было и неважно.

После стригальной кампании Жорик принял нагульную отару. Прежний чабан внезапно слег в больницу, охотников тотчас не нашлось, а тут подвернулся огрызающийся от насмешек Нуров, болтавшийся у конторы. Словом, председатель не возражал. Пасти овец казалось Жорику занятием необременительным, особенно на нагульной отаре. Возможно, впечатление это сложилось тут же, у крыльца правления, из разговоров с чабанами, которые после стрижки получали расчет за весь год — кучкой, даже с вычетами это выглядело внушительно. Да и сами чабаны, получив деньги, склонны были забыть трудную зимовку и постоянный недосып во время окота овцематок. А главное, расписывали они ему, от начальства подальше.

Стоянка нагульной отары была с хозяйстве самой дальней, час ходу на подводе. Председатель Базаров поскупился на электрический движок, и вечера приходилось коротать при свете вонючей керосинки. Приземистая избушка с одним окном, в ней помещались узкие нары, печь и стол. Бревенчатая кошара со сгнившими вытяжными труба ми доживала свой век.

Вдруг на эту вот заимку приехал — как снег на голову! — двоюродный брат, с которым они вместе росли до школы и который, не в пример ему, выбился в люди, иначе говоря, осел в городе, получил квартиру, отработав немало лет на заводе. Родственник с последней их встречи пополнел, побелел лицом, рядом с личными «Жигулями» стал вроде бы выше. Жорик восхищенно причмокнул — вот тебе и слесарь! Но тот объяснил, что, получив квартиру, ушел с завода и теперь работает в сфере услуг. Он привез подарки — сверкающий никелем нож и бинокль восьмикратного увеличения, вещи дорогие, а главное, нужные. Да, у брата не зря голова на плечах! Не забыл и давний заказ — плоские батарейки для транзисторного приемника. Жорик чуть из прослезился — без радио на заимке было вовсе тоскливо. Ради такого события забил валушка пожирнее.

За бутылкой многозвездного коньяка брат, ловко обгладывая баранье ребрышко, попросил уступить ему дом в Шулутах — просторный и еще крепкий. Притом сказал, что все равно Жорик в нем толком не живет, а нынче на отаре пропадает, его же семье нужно строить дачу — если разобрать дом и перевезти, то лучшей и не найти! Он совал Жорику новенькие — порезаться можно! — червонцы и целовал в губы: подросли его сыновья, ему — родные племянники, им нужен свежий воздух, с этим делом в городе дефицит. Но Жорик как-то некстати вспомнил про фотографию отца и матери на стене с намертво приколоченной рамкой. И потом, по просьбе Базарова, он пустил в дом молодых специалистов, неудобно их выгонять на мороз. И, как не был добродушно-пьян, сумел выговорить непослушными губами «нет». Брат засопел, выпятил нижнюю губу, и стало заметно, что они все же родня… Он даже не захотел брать баранину, но Жорик настоял, чувствуя за собой вину. Заглядывая брату в глаза, суетился, укладывая мясо в багажник. «Жигули» рванули с места, Жорик, державшийся за ручку, упал.

А на следующий день на отаре объявился ветеринарный врач Семенов, быстро, будто знал где, нашел в дощатом сарае копыта и шкуру. Жорик забормотал что-то про овечью вертячку, но, видать, в чабанских хитростях был еще слаб, если ветеринар только рассмеялся и, задав пару вопросов, уличил во лжи. Ветврач — сутулый, худой, в очках с золотой оправой и телогрейке, зажав папиросу желтыми зубами, многозначительно процедил, что на отару Нурова прибывает комиссия с проверкой. Из города! И рассказал, между прочим, что в соседнем колхозе одного чабана посадили в тюрьму за все хорошее. От таких слов Жорику стало плохо. У него и так с перепоя раскалывалась голова, а тут ослабли коленки, и он готов был бухнуться ветврачу в ноги. Семенов протер очки носовым платком и процедил, что комиссия во всем разберется.

Нахохлившись в седле, Жорик пас валушков по жнивью. Пепельно-белые волны убегали к горизонту, узким клином сосняк врезался в даль, истончаясь к нежно-голубым зубцам гор. Жемчужной струйкой поблескивала река, но Шулут за лесом не было видно. Ясно, морозно и тихо. Снег лежал редкими островками, овцы легко добывали корм. Низкорослый мерин, фыркая, переступал, хрупая тонким настом, укачивал седока. Жорик бросил поводья, закрыл глаза и представил, что он в лодке, в нарядной белой, как в кино, одежде — отпустил весла, а море робко плещется в борт… И «нет проблем», как говаривал глава артели шабашников, закоренелый бегунок от алиментов дядя Василий…

Он поздно заметил выползшую из-за сопки коробочку «уазика». Машина, одолев подъем, прибавила ходу, запрыгала по твердой, как сапожная подошва, колее. Натянув поглубже ушанку, Жорик ткнул стременам. и гривастого мерина в бока, дернул поводья… Взмокнув от усердия и спешки, пригнал отару на заимку. А там уже вовсю хозяйничали гости: высокие мужчины в пыжиковых шапках — один в дубленке, другой, постройнее, в кожаном плаще. Они уверенно вышагивали по загонам, громко переговаривались, заразительно смеялись. Возле них, еще больше ссутулясь, мельтешил Семенов, рассказывал, очевидно, что-то забавное. У крыльца белозубо скалился присевший на корточки молодой парень в кожанке, выпучив глаза, выдувал искры из мокрых от снега щепок. Парень — шофер, понял Жорик — вдруг закашлялся от дыма. «Кто ж так костер разводит, дурень?» — подумал, слезая с мерина, Жорик. И ему стало интересно, чего это они с костром возятся? Печь же в доме!

Семенов показал рукой на Жорика, блеснув золотой оправой очков, — гости, давно с улыбками следившие за чабаном, снова громко рассмеялись. Привязав коня к столбу, Жорик хмуро им кивнул, покрикивая, начал загонять валушков в дворики — передние упирались, завидев внутри людей. Поднялось суматошное блеянье. «Начальство»! — озлился Жорик.

От комиссии он ничего хорошего не ждал. Раз приехали, значит, будут ему, Жаргалу Нурову, рыть яму. Это Семенов-нохой^[3] привел волков по следу! И Жорик открыто, с насмешкой смотрел, как ветврач, испачкав колено в овечьих катышках, придерживал начищенный ботинок одного, в дубленке, помогая перелезть через изгородь.

«Шашлык будэм, рэзать будэм, а, друг?» — подмигнул нерасторопному хозяину шофер. И тут до Жорика дошло: дурачок, какая ж это комиссия, если приехали шашлык кушать?

И он, отогнав парня, быстро развел костер, замахал руками, уже сам рассказывал гостям нечто, на его взгляд, уморительное. Нацепив на чумазое, в саже лицо улыбку, с гиканьем носился по загону, попеременно хватал шарахающихся баранов, выискивая пожирнее. С шутками, мешая друг другу, с Семеновым и шофером заволокли они тяжелого и грязного валуха в сени и без промедления разделали.

«Это по-нашему!» — выпив водки, одобрительно крякнул Жорик, все засмеялись, задвигали табуретами, а тут шофер Коля принес со двора шашлыки на настоящих шампурах, обильно сдобренные луком и перцем. «Ишь ты! Умеет!» — вгрызаясь в нежное мясо, с симпатией поглядывал на бесхитростное Колино лицо Жорик, тот добродушно скалился.

Какие же приятные сказались люди! И, как сняли свои дубленки-кожанки, стали обычного роста, высокими они казались издали. Очень понравился ему Сергей Аюрович — в возрасте, но подтянутый, с седыми бачками, в строгом костюме. «Большой человек!» — пнув под столом Жорикову ногу, дыхнул водкой Семенов. А Жорик и без умников это понял по тому, как ежеминутно, по имени-отчеству обращался к Сергею Аюровичу тот, второй, в костюме поплоше, круглолицый, смуглый — из местных, райцентровский, прикинул Жорик.

Он удачно подхватил дурашливый Колин акцент, все опять смеялись, звенели ножами, пристукивали донышками стаканов, произносили тосты за «процветание златорунного цеха». Сергей Аюрович молча улыбался.

«Баран рэзать будэм?» — кричал через стол сладко захмелевший Жорик.

«Будэм, будэм!» — скалил зубы шофер Коля и отстранял стакан, косясь на Сергея Аюровича.

Это было непостижимо: большой человек разговаривал с Жориком на равных, интересовался его личной жизнью и планами на будущее и даже поговорил с ним — это под водку-тс! — на международные темы. И тут Жорик выдал. Аж Семенов перестал жевать, застыл со стаканом в руке. Как раз накануне Жорик слушал новости и брякнул про апартеид. Сергей Аюрович удивления не выказал, а серьезно подтвердил самые худшие опасения Жаргала Нурова насчет дискриминации коренного населения Южной Африки.

«Ну, Жорж, ты даешь!» — оскалился Коля.

«Они у нас в районе такие! Подкованные!» — с гордостью отметил круглолицый, вытирая платком лоснившиеся от баранины щеки.

Семенов икнул и поправил очки:

«Политинформации проводим по четвергам».

«Это хорошо, — вставая, подал хозяину руку Сергей Аюрович. Рука была мягкая, как у женщины. — Будем считать, что провели еще одну».

И все, переглядываясь, заулыбались, довольные друг другом.

Когда гости взялись за дверцы «уазика», из-за сарая вылетел ветврач с мешком в кровавых пятнах.

«Свеженинка! Сергей Аюрович!» — блестя золотой дужкой, закричал Семенов.

«Это когда он успел забить второго?» — мелькнуло у Жорика в голове.

А Сергей Аюрович, натянув на белую кисть кожаную перчатку, бросил что-то круглолицему и сел на переднее сиденье. Круглолицый, досадливо прихлопнув дверцей, запахнул разъезжавшиеся полы заграничной дубленки, хмуро махнул рукой — «давай назад!» Шофер Коля, высунувшись из кабины, выразительно постучал по лбу: соображать, мол, надо. И дал прощальный гудок.

«Видал? Большой человек…» — бросив мешок, выдохнул Семенов, икнул, утерся шапкой и сплюнул. Жорик тоже сплюнул — в знак согласия. Ветеринар, сделав ладонь козырьком, долго щурился вслед катившему под уклон «уазику». Толкнув в бок, издал булькающий смешок:

— Ну? Акт составлять будэ-эм?

Приезда городских гостей Жорик с тех пор ждал, как праздника. И уж не жалел, что связался с отарой. Теперь он — хозяин…

Жорик был доволен, что выдержал натиск двоюродного брата. Отцовский дом он отдал молодым специалистам временно, пока не построят новый — из бруса, так обещал председатель. Наведываясь в колхозную баню, Жорик видел: целую улицу надумал отгрохать Базаров. Вкусно пахло на морозе свежим деревом, смолой, стружкой, от чего сама собой чесалась правая ладонь, хотелось коснуться топорища, сдвинуть шапку набекрень и сесть орлом на крышу вырезать конька из желтой несучковатой плахи… Но это так — накатывало на миг. Жорик знал, что Базарову пиломатериал, кругляк дается с криком-руганью, что председатель трясется над каждой доской в этом степном краю, ездит кланяться в далекие леспромхозы. Жорик кривил губы. В артели такие дела они проворачивали куда шустрее через сельповский магазин. На водку для какого-нибудь дяди Феди-кладовщика не скупились. В этой науке их артельный мог дать председателю урок. Вот так-то, студент Базаров!..

Вскоре на заимку приехал уже на «Волге» шофер Коля, привез «Жоржу» блоки заграничного безвкусного курева. На правах старого знаке ого валялся в ботинках на нарах, пугал овец в загонах, скалился, хлебал чай, рассказывал городские новости: у шефа женится сын, намечается свадьба— пир на весь мир, нужны живые барашки; а также кто где проворовался, кого где сняли. Теперь и девочек на заднем сиденье не покатаешь, новый завгар кислород перекрывает, зараза, пора рвать когти на север… Уложив в багажник связанных, пучивших круглые глазки бараков, совал конверт — «от себя и того парня», давал просительный гудок.

Но с Колей, хоть и веселый он парень, было скучновато. Коля болтал о знакомых продавщицах, обещал познакомить. После таких разговоров Жорик не мог уснуть, ворочался на нарах, припоминал артельную жизнь. И уж не хотелось слушать транзистор.

Но вот на ночь глядя с запиской от Семенова прикатили на замызгенном «Запорожце» моложавые, шумные, одинаковые, как близнецы то ли кандидаты, то ли ученые, со смехом объявили, что у них наклевывается банкет. Не передохнув с дальней дороги, они влезли в хотон — Жорик только-только собирался запустить овец в кошару. Валухи шарахнулись по углам, заблеяли, налезая на изгородь, — чуяли неладное. Перекрикивая овечий ор, то и дело падая, кандидаты гонялись за баранами. Предвкушая близкую выпивку, Жорик стучал папкой по изгороди, хохотал в азарте: «Вон того! Вон того! В углу, да не того! Ха-ха! Кто ж так хватает?! За ногу, за ногу, так твою! Да не за переднюю, дурни!..»

С ними он маленько отвел душу. Баир и Гарик, так они назвались, дружно чокались стаканами, обжигаясь, жадно запивали водку бульоном. Перебивая друг друга, рассказывали анекдоты на русском языке и по очереди хлопали «шефа» по плечу. Жорик, придав лицу много значительность, выпятив нижнюю губу, сетовал, что в мире явно не хватает пресной воды. Интересно, что думают по этому поводу ученые? Заир и Гарик, переглянувшись, охотно поддержали беседу и серьезно отметили, что Запад, безусловно, успешно загнивает.

Жорик долго вспоминал эту беседу, перебирал словечки и удачные фразы, в животе делалось теплей, и забывалось, что сказал Баир Гарику или Гарик Баиру на крыльце заимки: «Слушай, старик, в этой глухомани можно еще не так свихнуться!..» Скорее всего, он ослышался или неточно понял…

И все-таки Жорик продолжал ждать Сергея Аюровича. Ждал, когда внимательно умные глаза спросят: как живешь, чабан Нуров, счастлив ли ты на своей забытой богом и людьми заимке?..

По вечерам все чаще налетал тот же юго-западный низовик, в кошаре беспокоились овцы. При свете керосиновой лампы Жорик осматривал закуржавевшие стены и потолок, сгребал хохир — перегорая, овечий помет давал тепло. Подперев дверь кошары, он удивлялся, как быстро пропала луна. На степь было страшно смотреть. Да и чего там увидишь? Темь непролазная, но Жорик, пересиливая себя, стоял на юру, слезившимися глазами всматриваясь в сторону реки и села. В дощатом сарае всхрапывал, переступая с ноги на ногу, мерин, в полудреме чутко улавливал надвигающуюся непогодь. Вот-вот начнется…

Сбив шапку на затылок, не застегивая телогрейки, Жорик ловил ртом крепчавший низовик, уже всерьез покусывавший щеки. В такие минуты холодом обмирало нутро, мурашки бежали по спине, и в отчаянии хотелось крикнуть на всю степь, что он, Жаргал Нуров, человек в конце концов! Спросить бы кого, любое живое существо, хоть мерина этого, зачем он, человек, живет, какой такой смысл в его прозябании на этой равнодушной земле? Умри, пропади, замерзни в снегах — никто и не заметит.

Сморкаясь и всхлипывая, Жорик мочился за сараем, вслушиваясь в вой волков, — совсем обнаглели, серые разбойники, а может, это ветер подвывает в щелястой крыше? Он смотрел в небо. Звезд не было…

Но приезжали с записками люди, и стыдно было за недавние слезы.

Осенью в клубе на традиционном собрании овцеводов, где подводились итоги чабанского года, Жорик сидел в первых рядах. Накануне он смазал жиром сапоги, купил на оставшиеся от аванса деньги новую рубаху, поверх надел легкий овчинный тулупчик и смело прошелся по главной улице. Плен по шерсти он сделал, и по живому весу поголовья не оплошал, и теперь парился в тулупчике, не мигая пялился в президиум. Отгороженные от зала красным сукном, на сцене сидели чабаны-скотники, специалисты, председатель колхоза Базаров, ветврач Семенов, уже знакомый круглолицый начальник из райцентра. Все — в галстуках, с торжественными физиономиями. Ходили слухи, что Семенов уходит из колхоза на повышение, уже сдает дела и будет кем-то в райцентре. Не проработав и года! Мужчины на клубном крыльце качали головами, но сказать худого про ветеринара не могли, как и доброго, и соглашались, что начальству виднее.

Семенов говорил без бумажки — это было поразительно, особенно после нудного, с массой цифр доклада главного зоотехника. Выправив плечи, вперив негодующий взор куда-то в потолок — некоторые даже стали задирать головы: чего он там увидел? — Семенов, пуская золотые зайчики от очков, обрушил свой гнев на хромающую дисциплину у «ряда чабанов», а чтобы не быть голословным, то у товарища Нурова, который, несмотря на неоднократные замечания ветеринарной службы, продолжал пьянствовать в рабочее время, халатно относился к своим обязанностям, допустил заболеваемость и падеж вверенных ему животных. Куда, интересно, смотрит правление колхоза? При этом Семенов сослался на постановления партии и правительства, завершив выступление неоспоримой цитатой из газеты. Хочешь не хочешь — надо хлопать, раздались аплодисменты. Круглолицый начальник позже в своей речи отметил принципиальность коммуниста Семенова. Председатель нахмурился, бросил испепеляющий взгляд на Жорика, как нарочно, усевшегося районному начальству на обозрение. С задних рядов крикнули, что «наш Жорик всегда впереди», по залу пробежала волна смешков… Жорик мигом вспотел в тулупчике, съежился, влез в него с макушкой и до окончания собрания не высовывался. Слова Семенова сразили его наповал. Но странное дело, обиды на ветврача не было. Жорик впоследствии долго думал над этим фактом и пришел к выводу, что нечто подобное от Семенова ожидал.

Зато шибко возненавидел он своих земляков, которые жестоко посмеялись над ним в клубе. «Бараны! Темные люди! Сегодня я, завтра один из вес!» — мстительно думал он, шагая на следующий день по раскисшей дороге, проживая заново собрание в клубе и весь этот чабанский год. Он шел в правление.

Председатель колхоза Базаров, полный, с крупной неседеющей головой, сидел за облезлым столом в брезентовом плаще — подписывал бумаги. Жорик решительно пристукнул дверью. Базаров поверх очков удивленно посмотрел на колхозника Нурова. И от этого удивленного взгляда пропали, прямо-таки испарились злость и клокочущее чувство обиды, которыми Жорик старательно накачивал себя в коридоре.

— Ну? — равнодушно спросил Базаров, не оторвавшись от бумаг.

— Это самое… я это… — сдернул кепку Жорик и неожиданно выпалил: — Насчет Доски почета… Обновить…

— Доска почета, говоришь? — усмехнулся председатель, сразу поняв, куда клонит Нуров. Весной Жорик по просьбе того же Базарова вырезал из дерева Передового Колхозника — такую поставили перед ним задачу. Жорик и раньше вырезал буквы для красных уголков, за что, между прочим, ему прощались отдельные грешки. Передового Колхозника решили установить у входа в правление. Жорик загонял по лесу приставленного к нему парнишку — искали какую-то особенную лиственницу, надоел пилорамщикам своими придирками, но в назначенный срок, к Первомаю. выпятив нижнюю губу, принимал на крыльце поздравления. Метровый бюст Передового Колхозника вышел, по словам председателя, «на уровне», понравился женщинам из бухгалтерии, что означало полное признание. Но позже Жорик так убедительно рассказывал каждому встречному о том, что ему за «скульптуру» заплатили копейки, что та же бухгалтерия отказалась выдать чабану Нурову премию из-за допущенного в зимовку падежа на нагульной отаре. Жорик пожаловался на «зажим критики» председателю, и тот, поморщась, распорядился премию заплатить. Правда, кто-то успел выжечь на груди Передового Колхозника слово «Жорик». Мальчишки стали показывать на него пальцами. Жорик в расстройстве, не выбираясь в село, пропил премию на заимке, вслушиваясь в бормотанье транзистора.

Но веру в свой талант он не терял. И сейчас надеялся, что тот его выручит.

— Доска почета заказана. В городе, — веско ответил председатель и вновь зачиркал по бумагам.

Жорик покашлял.

— Приказ читал? Грамотный? — спросил Базаров, полистал календарь и вдруг закричал: — У тебя совесть есть, Нуров?!

Не давая раскрыть рта, встал из-за стола, снял очки. Белки глаз были красными.

— Шестнадцать! Шестнадцать!

— Они б-больные были… — промямлил Жорик. — Шкуры я сдал…

— Больные? Знаем, знаем! — председатель, несмотря на полноту, резво подскочил к Жорику. Нурову показалось, что Базаров хочет его ударить, и он пригнул голову. — Жо-рик! Тебе сколько лет, Жорик? — председатель противно растягивал его прозвище. — Кто к тебе приезжал последний раз?

— Последний? — Жорик покашлял, выигрывая время.

— Да, на «Волге»?

— На «Волге»? — он изобразил на лице крайнее удивление. — Я человек маленький…

— Ну да! Когда надо — ты маленький, судьбой обиженный… Ты брось овцой прикидываться! Жо-орик! Да в твоем возрасте к людям по имени-отчеству обращаются! Нет у тебя отчества, забыл ты, чей ты и откуда родом! Пропил, прогулял свою память! Ни семьи, ни дома!

— Это мое личное дело, — попытался обидеться он, втайне обрадовавшись, что разговор уходит подальше от овец.

— Тэнэг. Дурак, — устало сказал председатель, расстегнул плащ, сел на место. — А если этим делом милиция заинтересуется, ты подумал? Скажи спасибо, не в наших это интересах — шум поднимать. Инициаторы мы, понял? Иди и благодари ветеринара, он за тебя поручился… Вот так. Отару сдашь по акту.

— А как же я? — у самой двери опомнился Жорик. — Мне-то куда?

— В последний раз! — Базаров нацепил очки. — Поедешь со школьниками хвойную лапку ломать… Там видно будет. Чего кривишься?

Не нравится? Привык там у себя в одиночку бездельничать! Ничего, поработать в коллективе тебе полезно.

— Хвою ломать и обезьяна может, — обиделся за свой талант Жорик.

— Вон! — зашуршав плащом, крикнул председатель. — Можешь вообще из колхоза проваливать! Не то время, чтоб с каждым нянчиться!

— Я-то уйду… — со значением осязал Жорик и взялся за ручку.

— Тулуп передашь. Замену найдем…

— Все, все берите! Могу и сапоги отдать! — как ужаленный развернулся Жорик. Голос его зазвенел. За тулупчик ему стало по-настоящему обидно. Почти не надеванный, из легкой овчины, в таком и в городе не зазорно появиться. Его выдали перед зимовкой на пять лет, тогда как сапоги на год, я тулупчик Жорик берег, ходил в телогрейке.

— Сапоги можешь оставить себе. На память, — Базаров посмотрел поверх очков на сбитые головки сапог и усмехнулся.

Жорик хлопнул дверью и, не помня себя, очутился на крыльце. Ломая спички, пыхнул папироской, длинно выругался, бросил окурок в грязь и зашагал, не разбирая пути, по лужам мимо потемневшего от дождей лика Передового Колхозника. Шмыгая носом, остервенело выдирая казенные сапоги из грязи, он мстительно оглядывался через плечо на Шулуты — разросшуюся за последние годы центральную усадьбу колхоза, большое село, в котором жили буряты и русские.

Жорик да Жорик… Это они нарочно! И председатель туда же! Да если б не тяжелое детство…

У него защипало в глазах, перехватило дыхание, и он остановился на разбухшей от нежданного солнца дороге, яростно соскребая о корягу налипшие к подошве желтоватые комья суглинка: куда идти-то?..

Жорик пил чай из консервной банки, когда вошла фельдшерица — худенькая девушка с аккуратным пробором и бледным лицом. «Городская, — с интересом затих за столом Жорик, — с кем гуляет до ночи?»  Жорик догадывался, но не желал знать, что в этот поздний час фельдшерицу, недавно приехавшую в Шулуты по распределению, могли по звать к больному.

Не увидев с темноты, моргая, она со вздохом присела на табурет и, наморщив носик, взялась за резиновые сапожки. Жорик громко хлебнул из банки. Девушка вскрикнула: «Мама!», кинулась к двери. В нее как раз входил с застывшей улыбкой и чемоданчиком в руке высокий парень. Его Жорик опознал сразу — тот, кто громче всех смеялся в клубе, прямо из президиума, чабан-сотник с маточной отары. «Ишь ты! Ишь ты! В моем-то доме!» — у Жорика застучали в висках молоточки, и он, унимая дрожь в пальцах, ткнул указательным в дверь. И такая веселая злость была в его глазах, что парень, выше Жорика на голову, отступился.

— Не по-нашему — человека на ночь из дома гнать, — только и сказал парень. Девушка всхлипнула.

— Теперь будет по-моему! — пристукнул банкой Жорик. — Дорогие мои земляки! Плевать я хотел! Мой дом? Мой!

Парень, пообещав Жорику скорую встречу один на один, увел девушку под руку. Жорик выбежал в сени, прокричал вслед весьма прозрачный намек, заметив, как дрогнула узкая спина фельдшерицы. Парень рванулся, но Жорик успел забежать в дом и набросить крючок.

Наутро приехал председатель Базаров, еще более погрузневший, с одышкой. Он долго всматривался в Жорика, будто первый раз видел, и, точно узнав, протянул:

— А-а, Нуров! А я думал — чужой кто, если обычаи наши забыл!

— «Наши, наши!» — раздраженно повторил Жорик. — Ничего вашего я не брал!

Председатель побагровел, чуть не захлебнувшись услышанным. Жорику снова показалось, что Базаров хочет его ударить, — он пригнулся, но председатель лишь махнул рукой и хлопнул дверью.

Взволнованный и серьезный, напившись чаю, Жорик долго обдумывал в холодном доме, чем бы еще насолить землякам.

Не торгуясь, Жорик продал бинокль и охотничий нож. Накачавшись вином-бормотухой и злостью, ночью залез в отдельный хотон, где содержался племенной производитель. Узкий луч фонаря высветил заметавшегося в углу хваленого барана, с помощью которого Базаров и его окружение намеревались выйти в передовики. Баран, поняв, что дело худо, в ужасе влез на изгородь, пронзительно заблеял. Бросив фонарь, Жорик грудью упал на брыкающееся животное, зажал, связал переднюю и заднюю ноги сыромятной бечевой: «Чуешь, да? Чуешь, базаровское отродье!» — цедил сквозь зубы. Он стал пинать барана между ног — любой мужик знает куда…

Жорик, как ему казалось, рассчитал точно. Дело было накануне осеменения колхозных отар, и упадок сил у племенного барана-производителя, на которого очень рассчитывали, имел последствия на весь год. Базаров ходил по селу мрачнее тучи. За барана были плачены немалые деньги. Содержался он на маточной отаре, где старшим чабаном был тот парень — ухажер фельдшерицы по фамилии Омбоев. Пусть теперь попробует выйти в сотники! С Омбоева взыскали за барана, чабанам приплачивали и за сторожей. Хотя было ясно, чьих рук это дело. Базаров при нечаянной встрече лишь покосился на Жорика покрасневшим от бессоницы глазом.

Последствия истории с производителем забайкальской тонкорунной породы, которого ввиду отсутствия семени пришлось сдать на мясо комбинат, грянули вопреки прогнозам специалистов задолго до окотной поры у овцематок. Средь бела дня возвращавшемуся в легком подпитии с озера Жорику накинули на голову пыльный мешок, затащили за старую кошару и, не давая опомниться, двумя кулаками сразу, чувствовалось, от души заехали в ухо и в нос. В глазах у Жорика поплыли желтые кольца, но он сумел сбросить мешок, и в тот же миг ощутил дикую боль в паху: небо с овчинку показалось — он, наконец, понял смысл загадочной русской пословицы. Лиц нападавших он, естественно, запомнить не мог, а потому на следующий день непослушными, разбитыми, вздувшимися, как у негра, губами мямлил невнятицу. Но одно он утверждал точно: человек, поднявший руку, точнее, ногу на его мужское достоинство, был Омбоев. Он мог поклясться. Но улик не было. Свидетелей тоже. Одноклассники хранили гробовое молчание. «Они тут все заодно! Они же эта… мафия!» — пускал розовые пузыри Жорик, истощив весь радиозапас. Участковый, неулыбчивый лейтенант, которого знала каждая собака в окрестных селах, повел себя странно. Он вдруг начал расспрашивать, не слышал ли гражданин Нуров, отчего потерял это самое мужское достоинство племенной баран-производитель… Жорик прикусил язык. Усмехнувшись широкоскулым лицом, участковый пообещал продолжить разговор.

Короче, в Шулутах на него спустили всех собак. С ним перестали здороваться даже бывшие собутыльники. В магазине подавали горелый хлеб. Соседка, татарка Танзиля, добрейшей души человек, неожиданно отказала ему в яйцах и молоке — к ней, мол, приезжали гостить из Казани внуки. Это было страшно. Но Жорик, вспоминая об артели, храбрился…

В бухгалтерии, куда он пришел подписывать обходной лист, ему вполне официально заявили, что «если колхозник Нуров Жэ Эм в течение установленного срока не возместит ущерб, причиненный хозяйству в результате падежа животных, правление колхоза обратится в соответствующие органы с целью привлечения товарища Нурова Жэ Эм к ответственности». Жорик был настолько подавлен этими словами, что даже не возмутился. Его потрясла сумма и сроки. Первое, что ему пришло в голову, — продать отцовский дом. И он сразу вспомнил о брате.

Главный бухгалтер, женщина положительная и серьезная, закончив читать, добавила «от себя», что пусть Нуров благодарит главного ветврача района Семенова. Это он уговорил председателя дать возможность Нурову исправиться. Иначе бы… Женщины в бухгалтерии, подняв головы, многозначительно покивали. Обходной лист ему не подписали.

«Все дело в баране», — понял Жорик. Забежав домой, он схватил транзистор и через полчаса уже голосовал на тракте, крича что-то вслед проносящимся грузовикам.

Сверив по бумажке новый адрес брата, Жорик тщательно вытер дорожную грязь о половик и с надеждой подавил кнопку дверного звонка. Открыла жена, эта худая и склочная женщина с крашеными волосами, которая явно презирала Жорика, но тем не менее фальшиво улыбалась при встрече и спрашивала о здоровье. Нашла о чем спрашивать?!

Странный у них с братом поначалу вышел разговор. То есть в основном говорил Жорик, а тот, сидя перед цветным телевизором, слушал хоккейного комментатора.

— Выручай, а? Яму реют. Базаров и милиция…

— Ух, дурень! — двоюродный брат хлопнул себя по коленке.

— Ага! Еще какой! Только выручи, а?

— Мазила! Слушай, и куда защитники смотрят?

— Судом грозятся… Прости, если чем обидел! Я тебе потом от дам! Отработаю! Матерью клянусь!

— Вратарь тоже слабак! Гнать надо таких из команды! Ты как считаешь?

— Прости, брат!

— Ладно, встань… Чего опять натворил? Только коротко и без соплей.

Жорик, захлебываясь, рассказал про Семенова-нохоя, его гостей с записками, собрание в клубе; о кознях Базарове, этих женщин из бухгалтерии, которые подсчитали каждую копейку и предъявили счет за чужие грехи.

Когда советские и канадские хоккеисты ушли на перерыв, брат взял слово. Для начала он отозвал Жорика идиотом.

— Ты позоришь нашу фамилию! Взгляни на себя. Взгляни на меня. Ты уже не мальчик. В твоем возрасте порядочные люди имеют семью, детей и так далее… Когда я приехал в этот город, являл жалкое зрелище, вот как ты сейчас. Но я сказал себе: будь сильным. Две пятилетки от звонка до звонка я горбился на заводе — ты думаешь, это приятно — стоять у станка по восемь часов? Но я давал план. Я бегал перед бригадиром, перед мастером на задних лапах. Я участвовал в общественной жизни… Мне дали квартиру! Смотри!

Брат в порыве воодушевления обвел рукой мебель под старину, книжные полки, люстру с подвесками, ковер на стене. Затем увлек упирающегося Жорика в спальню с широкой и низкой, как нары, кроватью, заправленной атласным одеялом; в свой кабинет, в детскую комнату, посетили раздельный санузел, заглянули в сверкающую кафелем кухню, где крашеная хозяйка раздраженно катала тесто… И везде брат, хватая Жорика за руку, кричал в ухо: «Смотри, смотри!» Будто он, Жорик, если не глухой, то уж наверняка слепой и должен вот-вот прозреть…

В перерыве хоккейного матча международный обозреватель с озабоченным лицом говорил, что антициклон, зародившийся в атлантических высях, переместился с французских берегов на север Европы. На экране мелькнули заваленные до крыш коттеджи, безлюдные улицы скандинавского городка, замершие на автобанах машины… Снег валил охапками.

Жорик пялился в телевизор, который видел впервые, как завороженный. Какие цвета! Красивее, чем в жизни.

— …ты думаешь, что все это упало с неба? Нет, дорогой, ошибаешься! Я давал и даю план. Посмотри на мои руки! — брат сунул под нос бугристые ладони. От них воняло бензином и одеколоном. — Видишь мозоли? Это руки рабочего человека! Ты вот катаешься, а я вкалываю в гараже до темноты! А потом всю ночь дежурить, это как?

Руки отмыть некогда! Костоправ я, понял?

— Ветеринар, что ли? — думая о своем, тупо переспросил Жорик, поджимая пальцы в дырявом носке. Тапочек ему эта крашеная не дала.

— Совсем спятил с этими овцами! — засмеялся брат, покачивая шлепанцами. — Да! Цивилизация и до нашего медвежьего угла докатилась! Костоправ клепает частников, понял? Чинит их машины, словом. Не даром, не даром! Спрос рождает предложение. А ты как думал? В грязи, да в масле! Так что давай, не позорь фамилию нашу…

Жорику братовы излияния стали надоедать, и он уныло ждал, когда тот выдохнется и заговорит о его просьбе. Но хозяин ударился в воспоминания о детстве, как они играли в войну и подрались из-за какого-то патрона, и что у них была одна пара ботинок на двоих, в общем, нес чепуху. Жорик покашлял и спросил насчетденег.

— Смешной человек! — брат хлопнул себя по коленке. Шлепанец подбросило. — Я о чем битый час толкую! Ни-че-го с неба не падает!

Жорик, чертыхнувшись в душе, понял, что голыми руками двоюродного брата не возьмешь! Костоправ!

— Ты спрашивал про дом… — покашлял Жорик. — Помнишь?

Хозяин выразил удивление, погладив живот.

— Ну… про отцовский дом… Я согласен. За ту же цену.

Брат встал, натянул на живот тренировочные штаны с полосками, выключил телевизор, снова сел в кресло и только потом засмеялся.

— А я думал, когда он про дом заговорит? Но зачем он мне? Сам посуди. Дача у меня есть, добрые люди помогли. И потом, в деревнях сейчас немало брошенных домов, цены на них упали, да и места у нас, сам знаешь, не курортные… Что делать? Старики умирают, дети уходят в город, дома остаются. Кому охота возиться в земле? В навозе? — брат сокрушенно вздохнул. — А вообще-то нехорошо! Все-таки дом твоего отца, моего дяди, ветерана войны, наконец! И мать, встань она из могилы, не одобрила бы… Так что давай, не позорь фа…

Жорика как пружиной подбросило, он сжал кулаки. Уши его горели.

— Чего вскочил, как тарбаган? — снизу вверх прищурился брат, выпятив губу. — За все в этой жизни, дорогой кузен, нужно платить.

Жорика так и подмывало поскандалить. Слов не было. Он разевал рог, словно выброшенная на берег рыбешка. Этот «кузен», который еще полгода назад торговался из-за отцовского дома, разыгрывал из себя чуткого родственника. Нохой! То же самое он повторил вслух.

— Тихо, тихо! Пусти свинью в дом… — начал привставать с кресла брат. Глаза его, и без того узкие, превратились в щелки. Брат был раза в два его толще. Костолом! Жорик на всякий случай приглядел на столике тяжеленную книгу о вкусной и здоровой пище.

— Уже уходите? — мгновенно появилась в проеме гостиной братова жена. Фальшиво заулыбалась. — Жаль! А то я лапшу поставила.

Очень жаль! Заходите при случае. Всегда рады.

Жорик ринулся в прихожую. Натянул сапоги, куртку, нахлобучил кепку, демонстративно погляделся в зеркало, дернул дверь, заранее решив как следует ею хлопнуть, да не ту — в санузел. Она распахнулась.

— Дядя Жаргал, вы сильно хотите? — пропищал племянник, придерживая штанишки. — Я могу потерпеть.

Жорик вымученно улыбнулся, потрепал племянника за чубчик, рванул нужную ручку, забыв попрощаться и хлопнуть дверью.

II

Вспомнив разговор с братом, Жорик облизнул потрескавшиеся губы: сильно захотелось курить. Он сидел, поджав ноги, на низенькой скамейке за перегородкой из железных прутьев. Привалившись к ним, в углу посапывал человек в армейских галифе, в кедах и ватнике. Под глазом в неоновом отсвете полыхал свежий синяк. «У этого тоже нет паспорта», — догадался Жорик.

Окно в дежурке линейного отдела милиции было зарешечено 55 виде восходящего солнца. Или заходящего, скривился Жорик, но это уж кому как… Первый испуг прошел: он понял, что его задержали случайно. Не нравится он начальству, доверия не внушает, но с этим пора бы свыкнуться. Вообще-то сержант, так ретиво исполнявший службу на людях, по пути в отдел смягчился, перешел на родной язык, но Жорик сам все испортил: засуетился, замельтешил, стал словоохотлив. Дурак и есть! В конце концов, не воровал он этих валушков! А деньги он внесет, отработает тем же плотником, если надо…

Старшина милиции, сидевший за столом с несколькими телефона ми, грузный, с пшеничными усами, чем-то напомнил ему председателя Базарова. Но разговаривал вежливо, обещал все выяснить, поинтересовался, к кому товарищ колхозник приезжал. Жорик решил не обижаться на «колхозника» и ответил, что к родственникам. Это была почти правда, почти оттого, что отныне он своего двоюродного брата таковым не считал и желал ему разбиться на «Жигулях» у первого столба. Старшина, переспросив фамилию брата, снял телефонную трубку, предложил обождать за перегородкой. Жорик осмелел до того, что громко попросил у дежурного закурить. Старшина отрицательно пока чал головой и сказал, что нужно потерпеть.

— А много… кхе… терпеть? — облизнув губы, припал к прутьям Жорик. Его снова охватило беспокойство.

— Немного, я так думаю, товарищ колхозник.

Телефон на столе зазвонил.

— Дежурный по отделу… — схватил трубку старшина. — Да, да, товарищ майор… Принял старшина Загоруйко.

Успокоившись, Жорик опробовал задом скамейку — жестковато, но лучше, чем на вокзале: теплее, тише. Сосед в армейских галифе все так же безмятежно посапывал. Жорик улегся на скамейку.

Проснулся он от громких голосов. Протерев глаза, увидел старшину, молоденького сержанта, который его задержал, еще одного милиционера с повязкой, женщину с высокой прической в накинутом на плечи пальто с песцовым воротником. Спинами они загородили того, кому вразнобой что-то доказывали. Жорик вслушался.

— Поймите, — старшина даже встал из-за стола, к которому вроде бы прирос. — Это же небезопасно, в вашем-то возрасте!

— Уважаемая, мы хотим вам только добра! — сержант снял фуражку и обмахнулся.

— Она там настоящий скандал закатила! — виновато пожаловался дежурному второй милиционер.

— Соображать надо! — нахмурился старшина, рассматривая ка кие-то бумаги и маленькую фотокарточку.

— И как таких отпускают без сопровождающего! — тонким голосом пропела женщина и поправила прическу. Она повернула голову к старшине, блеснув сережками. — Понимаете, у меня очередь — нечетный на подходе, все торопятся, сейчас вообще народ пошел нервный. Сами знаете… А тут она! Заладила одно и то же: «Россия, Россия!» Я объясняю: «Россия» ушла. Час назад. Теперь только через сутки. А она — «милиция, милиция!»

— Точно! — обрадовался милиционер. — Она сама напросилась!

— Да, да. Ну, я побежала. Люди там! Вы уж тут сами как-нибудь… — Она наклонилась. — Бабушка, вы не волнуйтесь. В милиции вы. Они вам помогут. Я правильно, говорю, товарищ дежурный? — кассирша не без кокетства обратилась к дежурному.

— Ладно! — повертев в руке бумажки, старшина сел за стол. Погладил усы. — Все свободны! Что-нибудь придумаем…

И милиционеры, бухая сапогами, пошли вслед за женщиной. Жорик увидел на стуле длинноволосого седого мальчика в перепоясанном теплым платком дэгэле. Под стулом стоял фибровый чемоданчик. «А где бабушка?» — подумал Жорик и кашлянул. Мальчик на стуле пошевелился, обернулся, и он увидел, что это старуха с личиком — печеной картофелиной, щуплая и маленькая. Старуха вдруг откровенно зевнула беззубым ртом — будто немо захохотала. «Ведьма!» — быстро отвернулся Жорик, чуть позже сообразив, что старуха его не видит.

— Бабушка, — мягко начал старшина, — поезжайте домой. На поезд мы Бас посадим.

— Поезд — хорошо! — оживилась старуха. — Мунго би!

— Чего она там? — обратился старшина к Жорику.

— Говорит, деньги у ней есть.

— Вот как? — озадаченно сказал дежурный. — И много? Жорик спросил. Старуха даже не повернула головы — видимо, не расслышала.

— Ладно, выходи оттуда. Пока ты спал., мы тебя освободили, — хохотнув, погладил усы старшина.

Жорик вышел из-за перегородки и прокричал в ухо старухе на счет денег.

— Чего кричишь? — возмутилась старуха. — Глухой, да? Деньги есть. Начальник… — поглядела она на старшину, коснулась груди и горячо заговорила.

— Она предлагает вам поехать с ней в Москву. Деньги есть, — невозмутимо перевел Жорик, держа руки за спиной.

Старшина схватился за бока, захохотал. Потом стал раскачиваться вперед-назад так, что запищал на тонких ножках стул. Жорик неуверенно посмеялся, посмотрел на старуху. Та поджала губы, лицо ее с земляным оттенком еще больше сморщилось, глубже прорезались морщины, глаза-щелки — что лезвия бритвы.

Старшина вытер слезы и поглядел на обоих весело.

— Ну, братцы с вами не соскучишься! Ты чего руки за спиной держишь? — пряча улыбку, сказал он Жорику. — Вольно, вольно, товарищ колхозник!

Дежурный зазвенел связкой ключей, полез в сейф, скрипнул дверцей. Выдал транзистор, высыпал из кошелька обильную мелочь — ровно столько, чтобы доехать до Шулут.

— Работает? — кивнул на приемник дежурный.

— Как же! Недавно передавали про антициклон… — засуетился Жорик.

Не старшина уже не слушал про антициклон и прочие новости международной жизни, а печально смотрел на старуху.

— Ты где живешь-то? — прервал он словоизлияния Жорика, который как раз дошел ро угона самолета.

Жорик покашлял, выигрывая время, и вспомнил самое дальнее село, где когда-то шабашил с артелью мужиков.

— Погоди… Это какой район будет? А станция? — дежурный привстал, заглянул в паспорт старухи, вскричал так, что старуха вздрогнула: — Вам же по пути! Вот что, товарищ… ээ… Нуров… Вот что! Отвезите бабушку домой. Пожалуйста! Договорились?

Жорик кивнул, проклиная свой язык.

— Ну и ладно! — Дежурный торжественно вручил старухе бумаги, паспорт и фотокарточку. — Насчет ваших бумаг не беспокойтесь, я себе записал, сделаю запрос куда нужно… Вам сообщат.

Наклонился, внятно добавил, как говорят детям, показывая на Жорика:

— Вот он, товарищ Нуров, человек проверенный, он вас проводит, вместе поедете, ясно? Ту-ту, понятно? На поезде!

Старуха встала, личико ее просияло, будто ей дали конфету. Она забормотала слова благодарности, обернула паспорт и стершиеся по углам бумажки в шелковую тряпицу. Спрятав сверток на груди, натянула на голову платок, поклонилась и взялась за чемоданчик. Под настойчивым взглядом старшины Жорику ничего не оставалось, как подхватить Чемоданчик. Старуха — она и Жорику-то пришлась по плечо — доверчиво отдала свою ношу.

— Я позвоню в комнату матери и ребенка, — снял телефонную трубку дежурный, — до утра там отдохнете. Билеты берите без очереди, можете сослаться на меня. Так что счастливого пути, товарищи колхозники.

— Алло, это старшина Загоруйко… Надя, сейчас к тебе подойдут. Двое… — ласково заговорил в трубку дежурный.

Жорик выдавил на лице улыбку и пошел с чемоданчиком по коридору, с ненавистью уставясь в спину старухи, которая пошагивала на тонких кривых ножках, обутых в мягкие сапоги, точно уточка.

Ему так не хотелось назад!..

В комнату матери и ребенка его не пустили, и он, отдав чемоданчик старухе, нимало не опечалившись, улегся на знакомую лавку. Он твердо решил поутру улизнуть от навязанной попутчицы. Делать нечего, надо возвращаться в Шулуты. Базаров, он вообще-то отходчивый… А долг Нуров отработает. Базаров ведь знал отца. При мысли об отце стало легче.

Это настроение сохранилось до утра, когда его разбудила уборщица, гремевшая шваброй о ведро у самого уха. С приходом уборщиц, их ленивой перебранкой, с первым звоном ведер, словно по сигналу будильника, началась жизнь в зале ожидания. Громко заговорили, откашливаясь, пассажиры по лавкам, зашелестели газеты, захлопали дверцы автоматической камеры хранения, тренькнула гитара, чей-то баритон заныл просительно: «Ольга, ну, Ольга же…». Буфетчица с яркой брошью на чепце рассовывала по кармашкам кассового аппарата мелочь, за стенкой, там, где ночевала старуха, визгливо заплакал младенец…

Дружелюбно растянув губы, Жорик сказал нестарой еще уборщице с подкрашенными глазами, что она такая молодая, а ворчит, нехорошо. Он вежливо поздоровался с сержантом, тот кивнул, и Жорик, победно мурлыча, направился в туалет, чувствуя спиной благодарный взгляд уборщицы. Сполоснувшись над заплеванной раковиной, он сообразил, что нужно поскорее уносить ноги, если не хочет нарваться на старуху. Сержант этот неспроста возле его лавки торчит, получил, чего доброго, приказ от старшины! Втянув голову в плечи, Жорик просеменил вдоль стенки к выходу, сержанта нигде не было, и вышел на привокзальную площадь.

И куда подевалась вчерашняя пакостная погода? Было хоть и ветрено, но зато свежо, пригревало солнце, по ослепительной синеве разбежались куцые беленькие облака. Это было так здорово, что у Жорика на миг потемнело в глазах.

Площадь за исключением нескольких автомашин была пустынна, наискосок, рядом с крыльцом отдела милиции мусорщик в армейских галифе набивал спрессованными, смерзшимися листьями большую картонную коробку, переворачивал урны. Асфальт был чист, лишь у бордюра застыли лужицы, ледок игриво хрупал под сапогом… Жорик пощурился на небо, подумал, что жизнь — не такая уж плохая штука, и вдруг сообразил: надо идти к Сергею Аюровичу! Как же он сразу не догадался?

Жорик вывалился из автобуса на главной площади города. Выбрав из окружавших площадь толстостенных зданий самое представительное, где белых колонн побольше и окна повыше, Жорик уже смело входил в просторный, мраморный вестибюль. Тут его решимость слегка поколебалась, он оглянулся, не наследил ли где своими кирзухами на паркете. Люди в темных костюмах и галстуках, то и дело поднимающиеся по ковровой дорожке вверх, не обращали на него внимания, и Жорик собрался с духом.

— К-куда, ку-уда? — привстал из-за перил пожилой милиционер с орденской планкой на кителе. Кустистые седые брови поползли вверх, удивленные глаза уставились на кирзовые сапоги. Жорик, не помня себя, снова очутился на улице, с тоской оглядел ровный ряд черных и белых «Волг».

— Эй, эй, Жоржик! Ты, что ль, чучело?! — от группы балагурящих шоферов отделилась фигура в кожанке, скалясь белозубой улыбкой. — А я гляжу, гляжу, глазам не верю! — шофер Коля крутился возле Жорика, притопывая узкими на женский манер сапожками, в которые были заправлены модные джинсы. — Ха! Жорж! Крестьянская ты душа. Приехал знакомиться с девочками? А? Нда-а… Одет ты, Жоржик, прямо скажу, сногсшибательно! Ха! Небось, производишь фурор в общественных местах?!

— Произвожу, Коля!

Жорик тоже ужасно обрадовался шоферу Коле — похоже, единственной доброй душе в этом городе: не побрезговал, подошел!

— Ну как, баран рззать будэм, а? — закричал дурашливо Коля и осекся. — Э-э, старик, я вижу, жареным пахнет… Так, да? Так?.. Дурак ты, Жоржик, между прочим. Стрелочник всегда виноват! Запомни это. Ну, что я, что?! Подневольная душа… Да и то! Облезло все! Шмотки, бабы, жратва, шашлык этот! Жена говорит: лакей. Ты можешь это понять, а?

Коля подавил плечо Жорику. Больно так подавил.

— Образованная она у меня. Была! — усмехнулся Коля. — Ну, что ты на меня глядишь так, Жоржик? Жалко мне тебя, между прочим. Вот думал, брошу все, рвану к Жоржику овец пасти, на луну гавкать! Самосовершенствоваться! Взял бы? Да-а… Что, к хозяину на поклон пришел, а дворняжку на порог не пускают? Так, да? Ты думаешь, поможет? Ладно, айда со мной! Только, чур, ты меня не видел!

Схватив Жорика за плечо, он потащил его к дубовым дверям.

— Что ж ты, дядь Коль, тезка незабвенный, трудовое крестьянство зажимаешь? Из ходоков он, понял? — поигрывая ключиками от «Волги», обратился шофер Коля к милиционеру, пошептал на ухо. — Шеф в курсе, — добавил он и незаметно подмигнул Жорику.

— Дык, чего ж он… Молчит, как рыба! Дык чего ж сразу… — заволновался милиционер, кустистые седые брови снова полезли вверх.

— Ну, Жоржик, — зевнул Коля, подводя его к приемной, — ты, главное, не дрейфь! Излагай коротко и ясно, они это любят.

С тем добрая Колина душа исчезла.

Жорик потоптался, огляделся, не наследил ли где, покашливая, сел на краешек мягкого стула. В приемной томились мужчины с папками на коленях и женщина с сумочкой, которую она беспрестанно открывала и закрывала, смотрелась в зеркальце.

При появлении Жорика одинаково сонное выражение на лицах мужчин растаяло и сменилось любопытством. Секретарша с пышной прической и серьгами, как у цыганки, оторвавшись от пишущей машинки, глядела на Жорика, словно на пришельца с другой планеты. Он быстренько убрал ноги под стул, кирзухи громко царапнули пол. Припавшая к зеркальцу женщина вздрогнула и тоже уставилась на Жорика. Он с ужасом почувствовал, что на носу у него выступил пот, что брюки — мятые, а лицо небритое. В одном из мужчин он неожиданно узнал круглолицего начальника из райцентра, который ел шашлык у него на заимке. Круглолицый, видимо, тоже узнал Жорика и выглядел крайне озадаченным, явно хотел что-то спросить, ерзал на стуле.

— А вы к кому, товарищ… — оправилась от шока секретарша, сердито качнув цыганскими сережками.

— Я-то? Кхе… — просипел Жорик, смахнув пот. — Кхе… Я того…

— Паркетчик где? — энергично бросила заглянувшая в приемную крупная, мужеподобная женщина в седом парике. Кивнула Жорику. — А, уже здесь! Молодцом!

Она простучала на высоких каблуках к двери напротив, точно так же обитой черной кожей, по-хозяйски погремела связкой ключей. Лица у посетителей снова приняли сонное выражение. Застрекотала машинка.

— Значит, так! — старшинским голосом сказала женщина в парике, вводя Жорика в кабинет. — Управиться до обеда!

Дернув за шнур, она подняла тяжелые малиновые шторы — Жорик увидел на паркете деревянный короб с набором столярных инструментов, стопку плашек. Женщина ушла, стуча каблуками.

В длинном кабинете даже стены, отделанные деревом, поигрывали солнечными бликами. Ворсистый палас был наполовину скатан, и Жорик отметил, что паркетины у самого плинтуса слегка отстают и горбятся. Перебрав в коробе сложенный по номерам инструмент, он успокоился — здесь работал мастер. Снял пиджак, скинул сапоги, чтобы не оцарапать паркет, огляделся: «Сюда, пожалуй, и его кошара поместится!»

Паркетом Жорик никогда не занимался, но слышал о нем в артели. Дядя Вася рассказывал, что дело это хоть и непыльное, но требует уважения. Когда Жорик слышал запах, как он говорил, хорошего дерева, то мог забыть про обиды. Он наморщил нос, предвкушая удовольствие, осторожно, как больного, простучал пол. Похоже, завелась сырость, но тут уж ничего не поделаешь. Правда, кое-что он может. Жорик погладил умащенное дерево, прижался ухом к паркету.

Он приоткрыл дверь, чтобы предупредить о несомненной сырости в перекрытии этажей, и услышал, как секретарша строгим тоном отвечала кому-то в приемной.

— Сергей Аюрович временно принимает в кабинете напротив. Здесь ремонт.

Жорик решительно опустился на паркет. Ну, что ж, пока настоящий паркетчик где-то ходит, он сделает, пожалуй, не хуже. Сергей Аюрович будет доволен. Да ради такого человека Жаргал Нуров готов перестелить весь паркет в этом белоколонном здании! Правая ладонь зачесалась, он взял из короба стамеску, потянулся к стопке плашек, расправил плечи…

Иногда Жорик ловил себя на мысли, что одушевляет дерево, даже безжизненную чурку. Дерево не камень. Когда-то оно росло в лесу, в семье братьев и сестер, радовалось дождю, шумело ветвями, приветствуя весну после зимней дремоты, и глубже пускало в землю свои корни… Ударь по нему топором — заплачет от боли смолистой слезой. Живое оно, дерево, и пусть его спилили, раскряжевали в леспромхозе, но корни, корни остались в земле, а значит, быть новым побегам и новой жизни. Проходя по улицам любого села, он обращал внимание на нижние венцы изб, не завелась ли гниль, морщился, как от зубной боли, если косилась ставня или после дождей зазеленела по краям крыша. Тогда он жалел дом, подходил и вслушивался в дерево, давно утратившее смолистый свой дух. Обращаясь к дому, он ругал хозяина, успокаивал потемневшие бревна, как успокаивают безнадежного больного. Перебирая пиломатериал где-нибудь на скотном дворе, он возмущался, что живой еще, сыроватый, желтеющий занозистыми гранями брус чья-то равнодушная рука бросила прямо в навозную жижу. Огорчался, если примечал в ровной и длинной доске сучок, что язвочку на теле здоровой плоти. Тогда дядя Вася, их артельный, кричал, что опять на Жорика «нашло», мужики галдели, что с такими темпами они не закончат шабашку в аккордные сроки.

«Находило» на него, впрочем, все реже и реже — с годами Жорик начал стыдиться жалеть дерево на людях. Кто его-то самого пожалеет? Человека жалеть куда труднее, Жорик это понимал…

Через два часа работа была закончена. Жорик аккуратно сложил инструмент, собрал в ладонь кусочки дерева, не найдя урны, сунул их в карман пиджака, сдул невидимую пыль с только что уложенных паркетин, четко выделявшихся на полу белым квадратом. С чувством собственного достоинства надел сапоги, разогнувшись, оглядел работу. И самый искусный паркетчик не усмотрит здесь изъяна: плашки лежали ровно, плотно, одна к другой. Он вздохнул. Благостнее и умиротворенное чувство объяло его. Сергею Аюровичу будет хорошо работаться, никакой скрип под ногами не отвлечет его от решения государственных вопросов. А то, что большие люди, думая о важных делах, имеют привычку расхаживать по кабинету взад и вперед, — Жорик видел в кино.

Женщина в парике, ею оказалась комендант здания, приняла у него работу, похвалила и сказала, что может провести в буфет. Жорик отказался. Комендантша достала из холодильника, стоявшего за книжным шкафом, сверток и обронила, что хотела бы иметь такой же паркет у себя дома. Жорик сглотнул слюну и кивнул.

Он еще раскатывал палас, когда в приемной послышались голоса. Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Сергей Аюрович с тонкой папкой в руке.

— Здравствуйте, — робко сказал Жорик, пересиливая острое желание поклониться.

— Здравствуйте, дорогой, спасибо, — ровным голосом, не повернув головы с седоватыми бачками, молвил Сергей Аюрович. Он устроился в кресле, зашелестел на столе бумагами.

— Не узнаете, Сергей Аюрович? — спросил Жорик, переминаясь.

Сергей Аюрович, записав что-то в настольном календаре, коротко взглянул на Жорика, улыбнулся.

— Ну, отчего же? Второй день над паркетом колдуете? Извините и еще раз спасибо… — он наклонился в сторону, — как в кино! — и тем же ровным голосом сказал невидимому собеседнику: — Танечка, приглашенные пусть заходят.

— Как же, как же, Сергей Аюрович, — заволновался Жорик, — это же я, Нуров, из района…

В приемной завозились, закашляли, в кабинет один за другим вошли мужчины с папками, застучали отодвигаемыми стульями. Последним в дверь протиснулся круглолицый.

— Нуров я! — в отчаянии залепетал Жорик. — Вы еще с этим товарищем, — он показал на круглолицего, чья рука вдруг завязла в узле галстука, — ко мне на отару приезжали, этот… шашлык кушали. Шофер у вас Коля! Он еще за баранами перед свадьбой вашего сына приезжал…

В кабинете установилась тишина.

— Татьяна… — склонился над селектором Сергей Аюрович.

— … а они говорят — плати! До милиции дошло! — не унимался Жорик, сглатывая окончания слов. — Им что? Я ж не для себя! А они говорят… скажите им! Полтыщи! Я ж не шабашник какой, у меня таких денег нету! А они говорят…

— Это беспрецедентно, — торжественно сказал кто-то в тишине.

Жорик обрадовался поддержке и, не найдя сочувствующего, как к знакомому, обратился к круглолицему. Лицо это медленно вытягивалось, в глазах плеснулся испуг.

— …а они говорят — под суд!

— Татьяна Дондоковна, проводите товарища. Товарищ ошибся дверью, — спокойно, с нотками сожаления сказал вошедшей секретарше хозяин кабинета, и лишь по тому, как сузились внимательные умные глаза, Жорик понял, что его узнали.

С пылающими ушами, не чуя под собой ни паркета, ни асфальта, Жорик очутился на площади с курткой в одной руке и свертком в другой. Он хотел запустить этим свертком в раздражающе яркую синь неба, но солидные толстостенные дома вокруг площади угрожающе накренились и сомкнулись, и он опомнился.

Прижимая сверток к груди, Жорик шагал в нарядной толпе куда глаза глядят. Как же так? Он же не ошибся! Это была его, Сергея Аюровича, дверь!

Ноги принесли его на вокзал. А куда в самом деле было податься? Жорик догадывался, что в горячке наговорил лишнего в том лакированном кабинете, да еще в присутствии людей. Кому же понравится? Собственно говоря, в город он приехал к брату, что же тут взять с чужого человека?..

Но обида от этих разумных доводов не убывала. Сидя на вокзальной лавке, Жорик жевал вкусную копченую колбасу, которую за работал на паркете, сдабривая ее соленой слезой.

«Ураганные ветры, скорость которых достигала ста семидесяти километров в час, пронеслись за последние сутки над многими районами Австрии. Ветер валил деревья, телеграфные столбы и опоры линий электропередачи, срывал крыши с домов и хозяйственных построек. Десятки деревьев, обрушившихся на железнодорожное полотно и автодороги, прервали движение поездов и автомашин… В воскресенье в Альпах погибли шесть человек, пропал без вести один, многие получили ранения. Синоптики связывают подобные погодные явления с мощным потоком воздуха из Атлантики…».

Сочувственно шмыгая носом, Жорик застыл с колбасой у рта, другой рукой прижимая к уху транзистор. Он искренне удивлялся, как это диктору удается читать подобные ужасы бесстрастным тоном.

— Слышь, земляк, дай зобнуть… — возле лавки какой-то тип, переминаясь в кедах, грязным пальцем показывал себе в рот.

Жорик быстро дожевал колбасу, спрятал транзистор за пазуху и критически оглядел незнакомца. Ну и вид!

— Во народ пошел! Окурка не оставят… — распахнув засаленный ватник, тип почесал голую грудь под майкой и зашарил подбитым глазом вокруг лавки.

— Не курю, — вызывающе соврал Жорик и ощутил прилив гордости.

Тип залился мелким бесом, словно в горле у него запрыгала горошина, хлопнул себя по животу, там, где майка была грязнее. Повалился на лавку, задрав ноги в армейских галифе. Жорик отодвинулся. От незнакомца несло кошарой.

— Ну! С тобой обхохочешься! — выдавил тип в изнеможении. Потрогав синяк, подмигнул здоровым глазом. — Нам бы перезимовать, а, брат? Я тебя еще в отделе приметил! Против ЛОМа^[4] нет приема, хе!

Незнакомец помахал руками, как крыльями.

— Че, в теплые края? Одобряю. Советую товарняком на четвертом пути. Кабы с поезда не сняли, счас бы дыни жрал! Факт! Эхма, занесло меня в край непуганых идиотов!

— Это почему же идиотов? — обиделся Жорик.

— Да кто тут жить станет? Степь да степь круго-ом… Сплошной сквозняк, бр-р! И подмораживает. Точно! А я все-таки не Снегурочка.

Кроме того, унижено мое человеческое достоинство!

— Чего унижено? — открыл рот Жорик.

— Тебе не понять, — изящно, как в тогу, завернулся в телогрейку незнакомец. — Это дело принципа. Я запретил себе работать. Я птица вольная, куда хочу — туда лечу… Мусор грести! Это ж надругательство над личностью! Принцип у меня, понятно?.. А ты, земляк, прибарахлился! — восхищенно осмотрел он Жорика. Особенно ему приглянулись сапоги. Он подвинулся ближе. — Может, вместе рванем, браток? В такой одежке не стыдно к мягкосердечным гражданам подкатиться!

Жорик отодвинулся: тоже, брат выискался!

— Ну, как хочешь… Рыба ищет где глубже, а человек где рыба, — выпалив ату сентенцию, незнакомец бросился к двери — только кеды мелькнули…

В' динамике над головой пробубнили нечто, но люди непостижимым образом уловили в том смысл — зал ожидания пришел в движение. Жорик, распихивая встречные узлы и авоськи, огрызаясь на ходу и уворачиваясь от мужских плеч, пыхтел, как паровоз. Он шел против течения. Ему вдруг это представилось очень важным. В месте назначения — у входа в ресторан — он придирчиво обозрел себя в большое зеркало. И, как ни выпячивал грудь, остался крайне недовольным. Небритая, с торчащими там и сям редкими волосенками физиономия, бегающие узкие глазки, сбитые сапоги, пузыри на коленях… Недалеко же он ушел от «земляка» в галифе! Жорик, как заядлый щеголь, повертелся перед зеркалом, но, углядев заплатку на локте, вконец расстроился. Рядом прыснули от долго сдерживаемого смеха. Девчонка-гардеробщица, пригнувшись за стойку, ладошкой закрыла крашеный ротик. Жорик втянул голову в плечи и с ненавистью зыркнул кругом.

Он, что ли, виноват в том, что отразило зеркало?

В горле набух комок и никак не сглатывался. Какая-то сопливая девчонка, и то смеется над ним, всякий тип в кедах и галифе, голь привокзальная, учит, как нужно жить! Сколько же можно? В насмешку, что ли, назвали его Жаргалом?^[5]…

Когда он с победным плачем явился в этот мир, слабой от мучительных потуг матери соседка сказала, что чуть раньше во дворе оягнилась их единственная овца, да как! Принесла сразу двойню! Большая радость для бедной семьи. «Сын! Сын! Сын!» — запел где-то рядом отец. Мать в волнении прошептала: «Счастье, счастье, люди…»

Добрый знак усмотрели в том шулутские старики. Дедушка не раз пересказывал ему историю его рождения, безмятежно при этом улыбаясь. Но только от соседки татарки Танзили узнал позже Жаргал, что овца тотчас не облизала второго ягненка, не подпустила к вымени. А через неделю тот пропал, не помогли и бутылочки с молоком.

Он никогда не придавал значения этой истории, достойной лишь уха женщины, но сейчас вспомнил — будто кольнуло. И такая обида стеснила грудь, что хоть головой об этот цементный пол! Он прислонился к стене, пытаясь поймать чей-нибудь взгляд. Напрасно! Люди были заняты, их ждали неотложные дела: накормить ребенка, сбегать в буфет, сдать на хранение чемодан, купить билет, прочитать газеты. Если и пожалеют, то мимоходом, и снова будут таскать туда-сюда свои чемоданы, набитые барахлом, которого у него никогда не было, читать свои газетки, утирать сопли своим детям, есть, пить, любить друг дружку… В их жизни ему нет места. Не предусмотрено. Что же, если он паршивая овца, то пусть его выбракуют из этой жизни во имя улучшения породы, только чтоб сразу, без фальшивых расспросов о здоровье.

Пытаясь избавиться от удушливого комка в горле, он полакал из питьевого фонтанчика. А подняв глаза, без удивления, словно был уговор, кивнул старухе в изношенном дэгэле, радостно вставшей со скамьи напротив — личико ее светилось надеждой и мольбой. Стало ясно: она ждала его здесь, у питьевого фонтанчика, с самого утра, зная ту простую истину, что человек ли, зверь ли рано или поздно приходит к воде. Наверное, и он, пусть неосознанно, ждал такого исхода. Он не питал к старухе ни толики участия. Она ему нужна — вот в чем суть. Нужен ли он ей — это неважно. Из западни есть выход…

Он вспомнил забрызганный кровью снег, торчащую волчью лапу в стальных зубьях, словно облитых темным сиропом. После засушливо го лета солки совсем обнаглели, начали в открытую нападать на колхозные отары, и чабанам выдали новые, в смазке, капканы, хотя от них было мало проку. Серые хищники разобрались в нехитрой человеческой уловке, и только один, потерявший чутье от голода, польстился на кусок барана. И все-таки волк, поняв неминуемую свою погибель, ушел на волю, перегрызя собственную лапу.

Отца он не знал, мать — слабо, а дом заколотил досками. Он уйдет на волю — в другие края, к морю, где кушают дыни, понадобится — к черту на задворки, перегрызя пуповину памяти о малой родине, обернувшейся мачехой. За его шкур/ они не получат ни копейки! Братец, хоть он и сволочь оказался, прав в главном: надо быть сильным, иначе сожрут с потрохами, как глупую овцу. Он не овца, он — степной волк!

Усмехаясь, он подошел к старухе, и она доверчиво отдала ему свой фиброзый чемоданчик. В кассе его обслужили вне очереди.

III

На излете восьмидесятого, а может, и большего своего года — кто считал! — старая Долгор, или Матвей-эжы^[6], поняла, что не переживет зимы.

Все бы ничего: днем можно зайти к толстушке Пылжид, а потом к таким же, как она, одиноким старухам, попить чаю, дать совет — ее слушали, поскольку те же старухи, что и она, как ни удивительно, годились ей в дочери. Или же принять в своем доме гостя, а тот обязательно шел с чем-нибудь вкусным — со сметаной ли, яйцами или еще теплыми позами. Жила Долгор одна, но жила легко, без забот — в Тангуте было принято всем селом опекать одиноких стариков, чаще это по молчаливому уговору возлагалось на соседей. А небольшой дом Долгор с подлатанной крышей — в центре села, возле сельсовета, среди людей… Да и сама она старалась быть не в тягость. Травы и корешки таскали ей мальчишки, а уж она сушила их, готовила порошки — от живота или иной слабости. В дощатом сарае меж ржавеющих кос и лопат все лето и осень висели на веревке, источая терпкий дурман, бордово-желтые соцветия чебреца и бессмертника, пучки ромашки, ревеня, мангира, лежали по лавкам корешки бадана и пустырника, а то и безымянных, одной ей ведомых сорняков. Люди к ней шли…

Тангут, село в сорок дворов, лежал в междугорье, как между ладоней. Извилистой веной бежала речка Сутайка — зимой в долине было намного теплее, чем в открытой степи. Умные головы выбрали это место. Если в летний день обогнуть сопки, то у редкого всадника не захватывало дух при виде зеленых брызг смешанного кудряво-игольчатого леса; они взлетали выше и дальше, к кедровникам, разрываясь в седловине манящим яично-сиреневым уголком степи. Зеленое и желтое будто приклеились к неподвижной и ровной голубизне, к изумрудному полотну, и сама река, казалось стекает с этой перевернутой небесной пиалы, что укрыло селение от ветров. С любовью, с оглядкой рубились первые дома. Чтобы всего было вдосталь, чтобы себе и внукам досталось… Благословенна эта земля: отзывчива на ласку, богата на охоту, лесные дары и рыбу, хотя последнюю в Тангуте не жаловали, кроме разве что сопленосой ребятни. Кто бы мог подумать, что в войну эти сопляки наравне с матерями станут главными добытчиками, в том числе нежданно пришедшихся по вкусу мясистых, хотя и мелких хариусов!..

И только поздней осенью вдоль посеревших горных ладоней запевал скучную тягучую песню западный ветер, предупреждая, что зима не за горами…

Старая Долгор лежала по ночам с открытыми глазами, слушала, как свистит в трубе западник, словно озорной мальчишка в стреляную гильзу; вызванивая, гнет стекла в окнах, полощет соседское белье, хлопает сорванной с крючка калиткой пустого хотона… Сердца своего она не слышала, но не так, как здоровые люди. Оно будто сжалось в комочек и играет в прятки: то разожмется, заколотится, то пропадет. Она сразу же думала о сыне — и тоска, въедливая, упрятанная днем в дальний сундучок души, вылезала и садилась на нее верхом, Тоска представлялась ей в темени притихшего дома такой же старой и дряхлой, как она сама, но не в пример ей — худенькой и легонькой — налитой чугунной тяжестью старухой. Долгор вставала с широкой и низкой кровати, на которой ей было так одиноко, едва слышно шлепала по холодному полу, привычно чиркала спичками, подносила огонек к чашечке с сухими травами — и дом наполнялся запахами летней степи. В углу на возвышении тускло отливали медные бурханы. по не к ним Долгор протягивала руки.

«Оёяа-а…» — вздыхала она, и столько горести, обиды и отчаяния было в этом вздохе! Напрягаясь, она глядела на стену, туда, где висела раскрашенная фотография, и в темноте видела черты бесконечно родного лица: высокий, чуть выпуклый лоб с зачесанными назад волосами, круглые, как у девушки, брови; глаза — строгие и требовательные, нос с горбинкой, матовые скулы с рединкой на левой щеке… Он был стройный, стянутый в талии ремнем, непривычно белолицый — на него откровенно заглядывались юные тангутки, те, кто и поныне помнят о нем обессилевшими старухами. Время летит, словно ветер в степи, и стреле памяти не угнаться… Долгор кажется, будто и не жила она вовсе. Жизнь — коротка к, полный хлопот день. Рассвет — боль, рождение сына, полдень — вдовья доля, соленый пот на губах, вечер — баюканье дочерей, потом война — ночь…

Матвей успел закончить десятилетку и с новеньким аттестатом на взмыленном коне примчался с черной вестью. Он был такой, ее сын, — не боялся ничего, ни жары, ни холода. Зимой — на лыжах, весной и осенью — пешком каждый день ходил за пятнадцать километров в райцентр в десятилетку — единственный из тангутских сверстников. По вечерам помогал по хозяйству, учил младших сестренок доить корову — единственную их кормилицу, допоздна сидел над учебниками. Учителя прочили ему светлую будущность, называли «самородком» и другими мудреными словами — Долгор однажды была в школе, ей как вдове вручили отрез вельвета и грамоту-благодарность за сына. С раскрасневшимся от счастья лицом шла она, прижимая отрез к груди, по раскисшей дороге в Тангут и вспоминала мужа — вот бы порадовался Даба! Муж утонул ранней весной, угодил в полынью. Сын настоял, чтобы Долгор пошила из красивого темно-зеленого вельвета праздничный дэгэл. Тогда, весной 41-го года, она была еще привлекательной женщиной…

Он первый в классе сказал, что нужно готовиться к войне. И готовился — организовал военный кружок, за окраиной Тангута подростки ползали в пыли с палками, кричали «ура», ходили в атаку, целились из охотничьих ружей в размалеванные чурки, изображавшие толстых капиталистов. Кому-то это не понравилось, и однажды Матвея прямо с занятий увели люди в военной форме. Но через неделю, осунувшегося, похудевшего, отпустили, посчитали: молод, глуп.

А оказалось — поумнее иных взрослых.

На войну Матвея не брали — года не хватало. Все лето 41-го, засушливое и жаркое, он уходил по той же пыльной дороге в районный военкомат и возвращался к концу дня расстроенным. Поздней осенью, когда немец подошел к Москве, Матвей на рассвете с такими же не терпеливыми сверстниками-тангутцами ушел на лыжах в город — обивать пороги военкоматов. Каково было идти в ноябрьские морозы без малого сотню верст — только им ведомо… Матвей оставил записку, в которой просил прощения у матери и сестренок. И — ни слова больше. След от его лыж черными рельсами тянулся за окраину села, вдоль реки — впаялся, вмерз в ее память.

«Оёяа-а…»

На зиму Долгор уходила к соседке — толстухе Пылжид, которую помнит ясноглазой, стройной, с непокорней косичкой девчонкой, восторженно глядевшей вслед ее сыну. Теперь у Пылжид — внуки, с визгом носятся вокруг печки, теребят добрую и оплывшую, как шаньга, бабушку. Шаньги Пылжид печет вкусные и никогда не забудет угостить соседку, а с первыми холодами шумно выбивает во дворе матрас и подушки — дает знать, что постель и кров для уважаемой Долгор готовы. Обычно Долгор с оханьем, больше, впрочем, притворным, выползала на крыльцо, улыбалась с пониманием, благодарила за приглашение. Ей нравилось в большом доме Пылжид, в трудолюбивой и дружной семье.

Но нынче Долгор на крыльце не показалась. Обеспокоенная Пыл жид, отбросив палку, которой выбивала матрас, направилась к соседке. Но Долгор оказалась в добром здравии, улыбалась! У Пылжид от неожиданности застряли слова в горле.

— Амар сайн, уважаемая Долгор… — наконец вымолвила Пылжид и заторопилась. — А я вот попросить хотела… у дочки аппетит пропал… дай чего-нибудь… И вообще, пойдем к нам…

То, что услышала в ответ Пылжид, — не укладывалось в голове. Она даже подумала, что ослышалась. Но, посмотрев в глаза Долгор, затряслась от обиды. Долгор сказала, чтоб нынче ее зимовать не ждали.

Пылжид хлопнула дверью. Уже дома припомнила разговор у магазина о том, что старая Долгор выжила из ума, собирается ехать в Россию и ищет попутчика. Тогда Пылжид не поверила, но сейчас задумалась, сердце заныло. Она вне всякой связи вспомнила сына Долгор — Матвея. А может, есть связь?

Не она ли далеким тихим вечером зачитывала неграмотной Долгор то письмо с казенным бланком, где сообщалось, что сын Матвей пропал без вести. Как это понимать? Ну, конечно, живей! В этом не может быть сомнения. Если бы погиб, так бы и написали… Надо ждать… вот увидите — скоро напишет, даст знать…

Те же слова говорила Пылжид и после войны, правда, с каждым годом реже. А с Долгор лет через десять после победы случилась перемена: из молчаливой, с потухшим взором вдовы, которую не смогли расшевелить и удачные замужества дочерей, она превратилась в неутомимую говорунью. Глаза ее лихорадочно блестели, она могла засмеяться в неожиданном месте, обронить, что скоро приедет ее сын, они заживут как прежде, даже еще лучше, купят корову, овец…

И еще Долгор размахивала какими-то бумагами, говорила, что ей написали из Москвы: сын вот-вот найдется… И в самом деле она заставляла дочерей куда-то писать, ежедневно являлась в сельсовет к председателю Шалбаеву, и тот, отрываясь от дел, перекладывал их письма на официальный язык. Почтальон Бато начал от нее прятаться — она подступала с кулачками и требовала письма из Москвы, обзывала лентяем.

Получив долгожданное письмо, Долгор замолчала и стала прежней.

Неужели Матвей-эжы принялась за старое? И мыслимо ли это — выросло и поседело целое поколение тангутских мужчин, не знавших войны! Пылжид осуждающе покачала седой головой: сама-то хороша, вспомнила! По обычаю нельзя долго помнить ушедших, живым — жить. Но она помимо воли нарисовала себе портрет Матвея. Какой все-таки светлый был парень… Охо-хо, когда это было?

Кряхтя, Пылжид поднялась с дивана, подошла к печи, псе же решив вечером обсудить странное поведение Матвей-эжы с дочкой и зятем — серьезным и рассудительным мужчиной,

…Ну и лютая же зима выдалась в тог год — змеиный по лунному календарю! Ветры, взломав многолетнее спокойствие небольшого села, разгулялись, засыпав Тангут снегами, принесли на своих крылах сорокаградусные морозы.

Но надо было работать — жить для сына, дочерей, для фронта, для себя, наконец! Свою корову, ладную и щедрую на молоко, Долгор по примеру одноулусников сдала в общее стадо — временно, сказал председатель, до полной победы над фашизмом. И сама Долгор пошла работать дояркой. За хозяйку оставалась старшая дочка, почти на весь день. В перерывах между дойками Долгор работала на скотном дворе вместо ушедшего на фронт пастуха. Отдалбливая ломом смерзшиеся комья соломы, не переставала разговаривать с сыном: укоряла, что не пишет, не могла простить, что ушел на войну, не спросясь матери…

Тангутские подростки, которых чуть ли не под конвоем возвернули обратно в село, рассказали, что повезло одному Матвею: не по годам рассудительным и грамотным показался военкому… Долгор слушала паренька с обмороженными почерневшими щеками, он возбужденно размахивал руками, а она готова была оттаскать его за уши, что торчали, как у теленка, — заранее ведь остриглись, сопляки! Этот хитрец здесь, в тепле, «воюет» возле материнского подола, а ее Матвей?..

«Матвей назвал меня братом», — смущаясь, сказал паренек.

И как же зацеловала паренька, залилась слезами Долгор, напугав схватившихся за руки дочерей, и стыдно было за недавние злые мысли…

Письмо принес мальчишка по имени Бато. Старшая дочка, пошуршав письмом, сказала громко: «Здравствуй, эжы…» Долгор вскрикнула, бросилась к колченогому буфету, размотала платок и подала ковырявшемуся в носу письмоноше кусочек сахара. Дочки одновременно покраснели: завидовали. Не обращая внимания на их переживания, Долгор заставила по три раза перечитать письмо — такое короткое! Живой ее Матвей, живой, вот его почерк, косой, летящий, этот клочок бумаги он держал в своих руках, разглаживал ладонями, дыша нанего… Долгор вертела письмо с рисунком идущих в атаку бойцов на обороте, смотрела на свет, даже нюхала, надеясь уловить его запах, запах Матвея, и впервые подосадовала, что не умеет читать. А дочки? Обрадовались, конечно, защебетали, захлопали в ладоши, облепили с двух сторон мать и тут же попросили сахара. Долгор даже смутила такая невинная корысть. Но, неспособная в такой день сердиться, расколола надвое последний сладкий кусочек — берегла к празднику.

И он, праздник, пришел!

Дети мудрее взрослых. Матвей живой? Очень хорошо, но как же иначе?..

Письмо читалось всю зиму, но не каждый день. Долгор тянула сладостные минуты — так, чтобы хватило до следующей весточки. А в том, что она придет, Долгор не сомневалась. Матвей написал — все будет хорошо. Вместе с русскими братьями он бьет фашиста, будут гнать ненавистного врага прочь до самого его логова. Еще он писал, что любит Родину, эжы и сестренок. Он обещал к лету разгромить врага и вернуться к сенокосу, не позже… И такой уверенностью веяло от этих стремительных строчек, что иззябшая в короткой телогрейке Долгор с удвоенной энергией махала лопатой на скотном дворе, мысленно повторяя: «К сенокосу! К сенокосу!»

Когда тангутцы — старики, женщины и дети, собравшиеся у столба с черной тарелкой громкоговорителя, радостно загомонили: немца погнали от Москвы — Долгор не удивилась. Война закончится к сено косу!

Следующая весточка пришла в июле. В долине потемнел снег. И сам Тангут выглядел в лучах безжалостного солнца неряшливо, в грязных проплешинах, с покосившимися изгородями, которых давно не касалась мужская рука. К тому времени в селе знали, что означает казенная бумага. — не в одном доме раздались жуткие завывания женщин, раненных несправедливостью во- ы. Долгор утешали вяло: не убит же, в самом деле! Значит, отыщется… А паренек по фамилии Шалбаев, последним из тангутцев видевший Матвея, высказал предположение, что ее сын с его светлой головой выполняет секретное задание командования, возможно, в тылу врага. Но слово «пропал» — Долгор тщетно подбирала схожий, но помягче его перевод — уже посеяло первые семена бессонницы…

Когда умер Сталин, всем, даже мальчишкам, стало ясно, что Долгор зря подолгу смотрит в сторону реки. «Хосороо!»^[7] Пропал — все равно что сгинул.

«Нет! Нет! Нет!» — кричала она в темноте в лицо зевающей старухе, что давила ей грудь.

Бог мой, какие только мысли не приходят безлунной ночью!

Люди, сколько стоит билет до войны?..

Старая Долгор пересчитала сбережения. Очков она никогда не носила, и мелочь различила на ощупь. У нее было своеобразнее зрение: она могла не увидеть человека в трех шагах, но зето хорошо разглядеть его далеко в степи. Долгор никогда не носила очков: зачем? Свой двор и улицу она знала на память, могла пройти с закрыты ми глазами из конца в конец, а то, что творится в телевизоре — удивительном изобретении умных людей, — проще расспросить Пылжид.

На умных людей и была надежда. Ей обязательно помогут, растолкуют, возьмут за руку, если надо, — так было заведено в Тангуте, а значит, во всем мире.

…Вместе с мелочью получалось совсем неплохо. Она опрокинула жестяную баночку из-под леденцов — тяжелые рубли и пятаки, грохнув, придавили зеленовато-синий ворох — Долгор ощутила себя богачкой. От пенсии всегда оставалась трешка-другая, которая незамедлительно откладывалась в буфет, в жестяную баночку. Но летом Долгор потратилась на крышу — прохудилась, зазеленела по краям, прогнулась, пришлось дать плотникам на расходы и водку. Пылжид, которая отлучалась в соседнее село к родне, позже отчитала Долгор: надо было идти в сельсовет, а не поить заезжих пьянчуг за несколько приколоченных досок. Она даже порывалась нагрянуть со скандалом к шабашникам, они жили в заброшенной избе возле фермы, но те, получив расчет за ремонт коровника, уже снялись с места.

Шевеля губами, Долгор снова пересчитала содержимое банки — слишком много для Тангута, слишком мало для задуманного. «Оёяа-а…»

За всю жизнь она несколько раз была в райцентре и лишь однажды — в городе. Младшая дочь давно звала нянчить правнука, квартира, писала она, со всеми удобствами, места хватит. Три года назад, когда косматая старуха-тоска принялась за свое, Долгор наконец дала согласие, и за ней приехал на белом автомобиле внук, нарядный и красивый, будто вышел из телевизора. Сняв пиджак, внук стал заколачивать окна — Долгор зажала уши руками.

Поседевшая младшая дочь жаловалась матери на здоровье, на сердце, рукавом цветастого халата утирала слезы. И все говорила о родном селе, доме, вспоминала степь, ее цветение и запах, как в детстве она с сестрой ходила копать саранки… Они сидели на кухне, две старушки, держась за руки. Невестка возле раковины чуть громче, чем следовало, гремела посудой. Дочь некрасиво сморкалась в платок, вспомнив сестру, залилась слезами. Долгор немного покоробило, что дочь ни разу не сказала о старшем брате, будто его никогда не было. Но не подала виду, успокоив себя тем, что тогда, в 41-ом, та была маленькой и глупой.

Город Долгор не нравился — шумно, пыльно, много незнакомых людей. Дальше крайнего подъезда она не показывала носа. «А бабушка скоро выйдет из больницы?» — картавил ее правнук по-русски. Она не знала, что ответить четырехлетнему ребенку, игравшему в песочнице. Однажды Долгор, разморенная полуденным солнцем, вздремнула на скамеечке, а когда очнулась, не обнаружила в песочнице правнука. Она испугалась и, задыхаясь, поковыляла к следующему, точно такому же многоэтажному дому. Мешая русские и родные слова, она пыталась что-нибудь узнать. Мальчиков много, отвечали ей, и все маленькие. Может, он был на велосипеде, а может, в панамке? Долгор шла дальше, куда ей показывали, пока не поняла, что потерялась сама. Это был район новостроек, высотных домов-близнецов одинакового роста, расцветки, одинаковых балконов и пустырей. Она заходила в похожие подъезды, тыкалась в похожие двери — выглядывали удивленные, хмурые люди, спрашивали фамилию, номер дома, квартиры, улицу, микрорайон… Она не понимала. Она задыхалась. Дома обступали со всех сторон, закрывали солнце. Город был против нее. Давным-давно до войны она заблудилась в лесу, собирая смородину. Ноги горели от царапин, лицо — от комариных укусов, за каждым кустом, деревом чудился зверь, сухие ветки под ичигами оборачивались змеями… Она ходила по кругу, с ужасом возвращаясь на ту же тропу со звериным пометом, может, медвежьим?.. Долгор дико закричала, плачем пропоров чащобу. Откуда-то ответили, и она пошла на голос… Здесь же окружали люди — это было пострашнее. Ей вежливо говорили «нет» и шли мимо. Кричи не кричи: в городе она чужая. Нельзя даже постучаться и попроситься на ночлег. День незаметно угасал, люди разбрелись по своим этажам-клеткам, зажглись окна…

Вымотавшуюся, смирившуюся, ее нашел внук неподалеку от песочницы в беседке. Что он кричал — она не хотела понимать. Перекошенный рот изрыгал нехорошие слова очень складно, как-никак внук учился в институте. Но главное Долгор поняла: мальчик дома, а ей ничего нельзя доверять, ни кухню, ни ребенка. До вокзала ее подвез ли на том же белом автомобиле.

От города у нее осталось чувство опасности. С ним нужно быть настороже. А ведь там города многолюднее, она знала со слов на смотревшейся телевизора Пылжид. Вот если бы, мечтала Долгор, рядом с ней был знающий человек!.. Умные люди кого хочешь найдут и сами не пропадут!

Председатель сельсовета Шалбаев, мелковатый мужчина с седым ежиком волос и косым шрамом от виска ко рту, высунув кончик языка, макал плакатным перышком в склянку, старательно выводя букву на ватмане. Долгор в мягких ичигах неслышно вошла в распахнутую дверь, постояла, легонько стукнула палкой о пол. Шалбаев вздрогнул, посадил на ватман каплю и ругнулся. Долгор испугалась: она хотела лишь напомнить о себе.

— Ну, чего вам, Долгор? — не отрываясь от кляксы, досадливо потер шрам Шалбаев. — А! Еле ватман достал! Ходите и ходите…

Он подул на бумагу.

— Будут дрова, будут!

— Сайн, сельсовет, — наклонила голову Долгор, кряхтя, опустилась на стул. Небольшой кабинет председателя был завален бумагами, рейками, на сдвинутых столах в беспорядке мешались разноцветные склянки, линейки, гвозди…

— Здравствуйте, а что дальше? — Шалбаев встал коленями на стул, снова высунул кончик языка, соскребая кляксу бритвочкой. Долгор, спершись о палку, решила помолчать и не отвлекать начальство от государственных дел.

— Все на мне! Только что воду не возят! Я же не шестирукий Шива! Секретарь в отпуске, машинистка в декретном… А! «Комиссия, комиссия!» — передразнил он кого-то, надувая щеки.

Долгор сочувственно покивала, угождая начальству. Шалбаев поскреб бритвочкой, лицо его разгладилось — пятно на ватмане сошло.

— Как ваше здоровье? — выждав благоприятный момент, заискивающе прошамкала Долгор.

— Как?! Как вы сказали?! — облегченно засмеялся председатель. — Как мое здоровье?! Ха-ха! Это я вас должен спросить, уважаемая Долгор, как ваше здоровье? Ха-ха!

Долгор тоже засмеялась, прикрывая ладошкой беззубый рот: это действительно было смешно. Глаза ее превратились в щелки.

— Вот! — гордо развернул разграфленный ватман Шалбаев. Прочитал: — «Наказы избирателей… Права и обязанности депутатов…» Эх, уедет комиссия, пойду в отпуск! На охоту, а?! Имею право, а, уважаемая Долгор?

— Как же, как же! — поддакнула она и с невинным видом спросила: — И скоро эта… комиссия?

Выяснилось, через неделю. Долгор заволновалась, заерзала на краешке стула и, переспросив про отпуск, выложила свою печаль. Чем больше слушал ее председатель, тем больше синел шрамом. Он надел великоватый в плечах пиджак с красным флажком на лацкане, сдвинул в угол стола баночки и плакатные перья.

— Вы это серьезно, товарищ… ээ… Долгор? — с еле скрываемым замешательством обратился к ней председатель.

Долгор кивнула.

Шалбаев аж крякнул.

— Мы же писали! Помните, Долгор? А потом еще… Сколько лет прошло… В каком же это году?.. У меня должно быть подшито…

Председатель бросился к грудам папок на стеллажах, но махнул рукой.

— Вы же лучше меня знаете…

И Шалбаев, одернув пиджак, произнес речь. Он сказал, что никто не забыт и ничто не забыто, что он лично знал Матвея, это ведь такой парень, такой парень! Был, поправился председатель, и никто не смеет сомневаться в достойной гибели ее сына, а если таковые найдутся, то он, как представитель Советской власти, готов где угодно подтвердить… Никто из тангутиев не посрамил своего народа, а уж Матвей в первую очередь. Старея Долгор может не беспокоиться. А что касается пенсии или иных бумаг, то тут уж ничего, как видно, не попишешь… Пропал без вести! Да и поздно.

Шалбаев спохватился, замолк, заглянул в глаза Долгор. Она сидела, окостенев, похожая на прокаленную временем статуэтку. Уголки рта опустились, узловатые, в темных пятнышках рук-:, побелев костяшками, вцепились в палку. Председатель оглядел горы папок, захламленный свой кабинет, бросил затравленный взор в окно: на улице, вздымая пыль, мальчишки гоняли мяч… Шалбаев крякнул, снял пиджак и начал уговаривать. Это же невозможно, сказал он, в ее-то возрасте, она не перенесет дороги. Страшно подумать, какая это даль! Уважаемая Долгор даже не представляет, насколько велика наша страна! А вдруг с ней что случится?

«Но ведь рядом будешь ты, его брат», — мысленно возразила Долгор, но, взглянув на несчастное лицо Шалбаева, промолчала. В его маленьком пыльном кабинете ей стало душно, закололо в кончиках пальцев… Что касается его, будто прочитав ее мысли, с усилием выдавил Шалбаев, то он не сможет сопровождать уважаемую Долгор. Дела, дела, комиссия за комиссией, зимовка скота началась, заседание исполкома, дрова для пенсионеров… Не выдержав взгляда посетительницы, он выбежал из кабинета и с шумом, словно большую птицу, затащил цветную карту мира с двумя полушариями.

— Вот где мы с вами, а во-он где была война… — щелкнул он ногтем по карте. — Нет, это невозможно, нельзя!

— «Нельзя, нельзя!» — с трудом поднялась Долгор, пристукнула палкой. — Что я, маленькая?! Молчи, молчи, не нужны мне твои дрова!.. Ты вот начальник теперь, да? Хорошо живешь, да? Мясо каждый день кушаешь, да? Семью имеешь… А своего старшего брата ты вспомнил?!

— У меня нет… — растерянно начал Шалбаев, осекся, посинев шрамом, поднял руку. И впрямь со стороны могло показаться, что седая старуха хочет ударить мужчину палкой.

— А-а, вспомнил, начальник?! — пристукнула ею Долгор. В глазах ее зажегся опасный огонек. — Разве не тебя Матвей назвал братом, не ты видел его последним из тангутцев?! Кому как не тебе ехать со мной?!

В дверь заглянули, прошамкали что-то о древах. Не глядя, Долгор ударила по косяку палкой, шикнув, как, бывало, из глупых куриц. Головы в платках исчезли. Председатель стоял в углу нашкодившим мальчишкой, не смея поднять глаз.

Долгор уже не могла остановиться. Вся тоска последних ночей вы лилась наружу… В углу стоит не кто иной, как сын вздорной старухи, что давит ей грудь! Стуча палкой, трясясь в ознобе, она, не помня себя, выплеснула ему в лицо страшное обвинение. Председатель вскинулся, будто его и в самом деле ударили, косой шрам набух, ожил. Сжав кулаки, он выбежал в прихожую, загнал стайку испуганных старух в одинаковых серых платках. Они жались к стенке, сбились в кучу, еще больше сгорбились.

— Вот… вот… — вцепившись в край стола, Шалбаев громко сглатывал слюну. — Вот… при них скажи! Они меня тоже знают! Они тоже… в войну… вместо лошадей… Скажи им, Долгор! Разве я прятался от фронта?! Я работал за двоих, за троих… Вот!

Он рванул рубашку так, что по столу покатились пуговички, обнажив белые шрамы на впалом смуглом животе.

— Кто убился на лесозаготовках, потому что вдовам., стране и тебе, Матвей-эжы, нужны были дрова! Не моя вина, что попал в больницу! Не моя вина, что не успел на войну! Вот! Пусть скажут…

Но старухи молчали, бросая виноватые взгляды на Долгор. Они не понимали, в чем дело, не хотели обидеть старшую подругу.

Долгор, чувствуя поддержку, скривила губы.

— Застегнись, председатель. Мужчина ты или женщина? Ты жив. Этим сказано все.

Злость придала ей силы. Она повернулась, шикнув на расступившихся перед нею старух, застучала палкой о пол.

Вечером плясали тени на стенах, длинные ветви скреблись в окно. Долгор пожалела, что резко обошлась с председателем Шалбаевым. Не он ли, будучи бригадиром, помог ей поставить на ноги дочерей, давал коня вспахать огород, мотался в райцентр за теплой одеждой и валенками для тангутских ребятишек… Из сорока трех мужчин, ушедших на фронт, вернулась дюжина, половина искалеченных, а уж из тех, кто ушел первыми, не вернулся никто. Разве Шалбаева в том вина? Оёяа-а, старая она, глупая…

Надо бы извиниться перед Шалбаевым и соседкой, подумала Долгор, изучая синие тени в окне. Даже у столба есть тень… Но лишь тень! Может, и прав председатель, зряшная эта затея — искать тень пропавшего без вести?..

В сенях прошлепали, дверь тоненько скрипнула. Хозяйка сидела, не зажигая света, погруженная в свои думы, и не сразу отозвалась на осторожный кашель.

— Хээтэй^[8], мы это… — смиренно сказали от двери.

— Кто это «мы»? — спросила хозяйка, хотя сразу же узнала голос Арюны. Ее муж погиб первым из тангутских мужчин в 41-ом. Арюна громко покашляла, и в дверь одна за одной влезли, постукивая палками, старухи, все — солдатские вдовы.

— Мы чего хотели… — подождав, пока с кряхтеньем и причитаниями «ойе… ойехада…» старухи расселись на лавке, начала Арюна. Хрипловатый простуженный на ветрах голос бывшей чабанки был исполнен достоинства.

— Не в наших обычаях бередить тени ушедших в небытие. Ты сама их знаешь, хээтэй, не раз ты давала нам разумные советы… Будь же разумна до конца. Твой сын, Матвей-эжы, уснул сном воина, его давно отпела степь. Грех отпевать его много лет спустя. Пусть сыны наши и мужья наши спят спокойно, души их унес ветер… Он не вернется, хээтэй, таким, каким ты его помнишь. Зима стучится в двери. Мы должны умереть в своем доме, как знать, может, ты увидишь его в другой жизни… Я ездила в дацан, сотворила молитву за всех тангутских мужчин, за вдов, за тебя, Матвей-эжы. Чтоб в иной жизни мы принесли в своих чревах наших ягнят заново … Надо ждать. Терпение, терпение. Смирись, хээтэй.

Старухи на лавке закивали укутанными в платки головами, забубнили одобрительно, завозились, шоркая ичигами… Не надо зажигать свет! Она и так видит, что этих глупых дряхлых куриц подослал председатель сельсовета Шалбаев.

— Чего ждать? Когда околею на этой вот кровати? Недолго осталось! — собрав силы, громко сказала Долгор. — Кто сказал, кто видел, что мой сын погиб, кто?!

Возня и покашливание в углу стихли, и в этой тишине было слышно, как где-то в дальнем дому тоненько плачет ребенок.

— Молчите?.. Уходите, сестры, и не приходите больше с такими словами… Уходите! — крикнула Долгор, слыша, что старухи медлят. Они пошептались, одна за одной исчезли в проеме. Скрипнула дверь.

— А ты, Арюна? Я все сказала.

Арюна подошла к сидящей у окна Долгор. Единственная из сверстниц, гостья не утратила былой осанки. Она приблизила крупное, с широко расставленными глазами лицо. В зрачках ее отразилась звездочка, что проклюнулась в небе. Долгор привстала, чувствуя, что ей хотят сказать что-то важное. Слов не последовало. В руку сунули газетный сверток. Долгор поняла: деньги. Рубли, трешки… Отказываться нельзя. «Поклонись той земле за всех нас», — прошептала Арюна, медленно вышла, не скрипнув дверью.

В тоже время по соседству добрая Пылжид, уложив в постель внуков, вела наступление на дочь и зятя. Все трое сидели за столом с остывшим чаем. Дочь, полноватая, с мягкими чертами лица — в родову, избегала смотреть в глаза матери. Упорствовал зять — большеголовый мужчина с кулаками-гирями, навечно пропитанными соляркой. Он сжимал-разжимал эти гири на стеле, набычившись, клонил вперед голову, будто и вправду тяжело ей было на покатых плечах.

— Чего ей не сидится дома? — хмурил он брови. — Пусть живет у нас. Совсем из ума выжила, старая! А вы, эжы…

— Ну, ну, договаривай, договаривай, зятек, — с обидой пропела Пылжид, заколыхав грудью. — Может, и я вам мешаю? Зажилась в своем доме…

— Мама! — дочь, округлив щеки, подняла бегучие от влаги глаза.

— Да не то я хотел сказать! — досадливо пристукнул кулаком зять. Чай из кружки пролился на клеенку, побежал на пол. — Долгор все кажется простым. Села — поехала… Старая она, понятно! Кто сейчас в Тангуте проводит ее? Никто! Для этого надо или свихнуться, или… — Зять сделал неопределенный жест рукой. — Ехать-то куда?! А этого ее внука я видел! Грамотный, а толку?..

— Добрые люди везде найдутся, — поджала губы Пылжид. В глуби не души она понимала, что зять прав в своем беспокойстве за Долгор. И теперь озаботилась тем, что сила мужских доводов возьмет свое. Сама бы она ни за что не покинула Тангут: внуки держали, дом… Тогда уж помочь деньгами — чем может! Знала она и то, что деньги эти зятю-шоферу достаются нелегко, и расстаться с ними из-за «старухиной блажи» ему трудно.

— Если б для дела, жалко, что ли? — буркнул зять.

Кончилось все слезами. Пылжид нарочно размазала их по круглым щекам, схватилась в усердии за правую сторону груди. Зять, не переносивший женских слез, поморщился. Дочь, всплеснув полными руками, бросила сердитый взгляд на мужа. Пылжид дала уложить себя на кровать, запричитала, что ей лучше не жить. Нынешние мужчины трусы, — приподнявшись на подушках, крикнула она в сторону зятя, — держатся за женские юбки, дальше своего телевизора не видят. Сейчас старухи, и то смелей мужчин! Вот в ее время были настоящие баторы, побило их, полегли в далеких степях, а то бы они показали вам, толстопузым… Перед ее размытым слезами взором всплыло лицо Матвея — ясный взгляд, крепкие скулы, розовые губы…

Упав на подушки, она залилась уже по-настоящему. Зять и дочь, не на шутку перепугавшись, бросились утешать хозяйку дома, неуклюже объясняясь в любви. Запахло валерьянкой. Вдобавок из-за печи вышел разбуженный младший сын, набычился, как отец, и голосом маленького тирана спросил, кто посмел обидеть бабушку?!

Родные вряд ли могли предположить, что эта рано состарившаяся толстая женщина плачет по несбывшейся любви.

Выехали на рассвете. На улице было тихо. Тангут спал, до послед ней сараюшки, хотона укрытый туманом, но где-то уже звякнули подойники прощальными колокольцами. И всё, желтые пятнышки фермы остались позади. Дул попутный ветер, или так казалось из кабины грузовика, быстро уносящегося прочь… Клочья тумана упрямо цеплялись за телеграфные столбы. Вскоре дорога пошла под уклон, затрясло. Прижатая пухлой грудью Пылжид к дверце, Долгор из всех сил вглядывалась в степь, но дальше столбов ничего видно не было. Ни реки, отливающей сталью, ни дальних строчек сосняка, ни плавной линии сопок, ни жухлой травинки… Плотная бесцветная завеса накрыла знакомые места. Пылжид, отвернувшись, швыркала носом. Мотор тянул нечто печальное. Зять напряженно крутил баранку, вперив взгляд в разбитую, ныряющую в тумане колею. Но вот камешек стукнул в боковое стекло, и там, за столбами, блеснули на миг река в строгом обрамлении осенних перелесков, гладкий, седой от инея треугольник степи…

На маленькой засыпанной гравием посадочной платформе, продуваемой всеми ветрами, они были одни. Пылжид, закрывая Долгор от ветра, беспрерывно плакала, она думала о том, что испеченных ею лепешек хватит ненадолго… Чемоданчик казался игрушечным в руках зятя, он смотрел на уходящие к сопкам серебристые рельсы. Ветер, изменив направление, выбил из глаз Долгор светлые капельки, было тревожно, как никогда. Увидев поезд, она отбросила палку.

Сойдя с помощью молодых рук на городском перроне, Долгор приметила милиционера и подумала о нем, как о желанном попутчике. В свете фонарей желтые пуговицы на шинели завораживали. Да, она пообещала Пылжид, что заедет к внуку, но еще в вагоне электрички, вспомнив перекошенный злостью рот, отказалась от этой мысли. И Матвей для него чужой. Коснувшись кончиками пальцев линялого на груди вельвета, где покоились письма и деньги, и покрепче обхватив ручку чемоданчика, она неожиданно ходко заковыляла к вокзалу.

Вышло как нельзя лучше. Она попала к милицейскому начальнику. И милиция, в чье всемогущество она верила больше, чем в медных бурханов, благословила ее в путь. Правда, усатый дарга самолично ехать отказался, но не бросит же он из-за нее все дела! Главное, что он дал в провожатые своего товарища…

Собираясь в дорогу, Долгор не сразу подумала о дэгэле, не первый год пылившемся в сундуке. Зеленый вельвет местами выцвел, но овчинная подкладка была цела. Она раздумывала: может, поехать в магазинском пальто с цигейковым воротником — подарок покойной младшей дочки надевался по праздникам, выглядел как новый. В нем не стыдно пройтись по улицам большого города. Но, посмотрев на фотографию сына, раскрашенную и увеличенную заезжим мастером, она попросила у сына прощения.

На фотографии Матвей был как живой.

IV

Ночью проезжали Байкал.

Скорый поезд «Россия», пробежавший от океана добрую четверть страны, серебристой змеей изгибался при свете ущербной луны, ныряющей в разодранных ветром облаках, протяжно скрипел буксами, начиная утомительный бег по огромной береговой дуге, как в отражении повторяющей очертания месяца. Особенно доставалось последним вагонам, которые прицепили в Улан-Удэ. Известное дело, крайнему всегда достается. И мотает его сильней.

Жорик, не раздеваясь, валялся на верхней полке и чуть не свалился при очередном торможении вместе с матрасом. В критический момент он успел-таки схватиться за стальной поручень. Кашляя и почесываясь, долго сидел он, свесив ноги в шерстяных носках, шевеля пальцами, унимая глубокими зевками бешено колотящееся сердце. Глаз машинально, нигде не задерживаясь, отмечал горевшие вполнакала плафоны, чемоданы, сумки, руль детского велосипеда из-под промасленной плотной бум. аги на антресолях; рядом, напротив — парня, сопевшего в обнимку с гитарой — вот чудак!; сморщенные занавески, початую бутылку напитка с яркой этикеткой и надкусанное яблоко на столике, чьи-то с пампушками тапочки возле его сапог с нелепо обвисшими голенищами, на нижней полке горбился свежий, в складках, пододеяльник… В плацкартном было душновато, пахло обувью, одеколоном, кислым пивом, сапожной ваксой, подмоченными пеленками и черт-те чем.

Жорик пошмыгал носом и сунулся к окну, чуток опустил раму, и тут-то его зацепил, как окатил волной, запах мокрых камней и бревен-топляков, рыбы и птичьего помета… Он бесшумно спрыгнул вниз, и в тот же миг в рваном просвете туч блеснуло мощно, сильно. Жорик отпрянул от окна: поезд, почудилось, шел прямо по морю!

Байкал пошумливал и не собирался, кажется, укладываться под ледовое одеяло. Берега истаяли в ночи. Море фосфоресцировало, поначалу слабо, кристалликами въедаясь в темень, затем — растекаясь к дальним горизонтам, к чернеющей полосе под неровной каймой облаков, отороченных лунным светом; и там, вдалеке, тоже дрожали, мигали, будя робкие надежды, какие-то звездочки, а скорее всего, шел мокрый снег. И чудилось, верилось — протяни руку и коснешься моря, обмакнешь кончики пальцев в ледяную влагу, быть может, сотворив новые блики в этой серебряной палитре… Не надо бы смотреть, бередить тайное, но не было сил отвести взгляд. Он прикрыл ладонью веки, а когда отнял, уняв дыхание, то море обратилось в мирную, залитую озерками степь. Степь дышала, обнажив мерно вздымающиеся голубоватые легкие, сквозь перестук колес явственно и также ровно зашелестела волна, ударила в берег…

— Э-э, любезный, ослобони-ка проход! — Жорика ошпарило крепким телесным духом. Высокая, широкобедрая проводница в засаленной юбке бесцеремонно оттерла Жорика в проем, оглянувшись, добавила понимающе тем же низким голосом: — Напровожался, да? Спи уж, мужчинка…

Он почувствовал, как стынет нога в дырявом шерстяном носке. Сколько же он простоял в проходе: минуту или полчаса? Нет, на красоту нельзя долго смотреть…

Проснулся от голода. Только что сидел он у печки, на столе вился парок от вареного мяса, шипящей в сковородке яичницы с чуть загнутыми золотистыми корочками; не скупясь, толстым слоем намазал на хлеб домашнюю сметану, сверху положил кружок копченой колбасы, протянул руку к тарелке со свежей, сладкой бараниной и — увидел ботинок на рифленой подошве. Ботинок, наверняка, сорок последнего размера недвусмысленно раскачивался, возвращая к реальности. Жорик замычал, дернулся, свернув голову набок.

— Фу ты, ирод, испужал-то, господи! — запричитала тетка напротив, приподнявшись на подушках. — Токо-токо вздремнула… А ты, шпана недобитая, убери ходули! — вскрикнула она, блеснув золотыми коронками.

Ботинок исчез.

Жорик скинул куртку, поднял с пола дэгэл, которым был укрыт. Наискосок в боковушке мужчина в роговых очках, навалившись на столик и щуря глаза, читал газету.

— Что творится! — мужчина сердито блеснул линзами. Его поставленный баритон вибрировал.

— Во-во! А я чего говорю! — поддержала его тетка и неприязненно вперилась в Жорика.

— Вот, пжалста! — хлопнул ладонью по газете мужчина. За перегородкой, в соседнем отделении что-то упало, послышалось ругательство. Еще дальше — невнятно загомонили. Вагон проснулся. Мужчина придержал дужку очков. — Вот… как вам это понравится! «Сильные снегопады прошли в Дании. Они сопровождались ветром, скорость которого достигала двухсот километров в час. Причинен огромный ущерб коммунальному и жилищному хозяйству и сельскохозяйственным угодьям. Стоявшие у причала лодки были сорваны с якорей. Поваленные деревья блокировали автомобильные и железные дороги. Снегопад был настолько обильным, что ряд поселков оказался отрезанным от внешнего мира…» Пжалста! Что творится, — повторил мужчина.

— У нас такого не бывает! — отрезала тетка.

В дальнем конце раздался дружный мужской смех. Небось, травят анекдоты, на столе закуска, возможно, копченая колбаса… Эх! В животе засосало с новой силой. Жорик зыркнул на столик с остатками чьей-то трапезы… Эта «туристка» собирается кормить его или нет?! Кстати, где она?

— Че башкой вертишь? — выстрелила взглядом тетка, привалясь к стенке. Подушки по бокам делали ее необъятной. Короткие ноги в тапочках с пампушками висели высоко над полом. — Ушла твоя мать чужое дите кормить!

Как моя мать? Какое дитя? Жорик воззрился на золотозубую. Та заколыхала плечами и махнула рукой по ходу поезда.

На уровне глаз опять появился ботинок, затем второй. Их владелец легко спрыгнул, ломким баском пожелал «доброго утра», исчез в проходе. Жорик успел заметить стриженный затылок и белое полотенце на толстом свитере. Тетка вполголоса протянула: «У-у, шпана недобитая…» Зрачки ее превратились в точки. Отчего недобитая, Жорик не успел спросить — явилась старуха в овчинной безрукавке, прижимая к груди ребенка в одеяльце. Старуха вся согнулась от напряжения, но тем не менее уморительно морщила личико, разевая беззубый рот. За ней семенила молодая женщина в халате и умоляла быть осторожней. Усталое красивое лицо ее выражало беспокойство пополам со счастьем.

Жорик обомлел. Только ребенка ему не хватало! Мужчина, читавший газету, поморщился и, видимо, подумал то же самое. Они обменялись взглядами, и Жорик почувствовал к очкарику симпатию.

Увидев Жорика, молодая мамаша обрадовалась и затараторила. Оказывается, старуха исцелила младенца. Ребенок мучился животиком, одну за одной пачкал паленки, а бабушка напоила какой-то травкой, чего-то там пошептала. Они познакомились еще в комнате матери и ребенка, на вокзале. Очень добрая бабушка. Мамаша просила перевести ей на родной язык разные приятные слова. Лучше б дала пожрать, подумал Жорик.

— Я голоден, как волк, — категорично «перевел» ей Жорик. Старуха по-птичьи свернула головку с седой косичкой, полезла в чемоданчик, который пристроила в изголовье, поскребла, как мышь, по днищу, подала большую железную кружку и полоску сушеного мяса, похожего на безголового минтая, бывало, годами коптившегося в шулутском магазинчике. Жорику захотелось стукнуть попутчицу кружкой по затылку. Перед отъездом он ведь купил в буфете вареную курицу — на последнюю трешку! Выяснилось, старуха разделила курицу между молодой мамашей — ей нужно хорошо кушать, чтоб было больше молока в груди, — и соседом по верхней полке — обладателю громадных ботинок совсем нечего есть. Они отказывались, но она уговорило. Сама она тоже не еле, но пила чай. У ней имеются лепешки.

Золотозубая тетка, будто понимая чужую речь, усмехалась.

Первой мыслью Жорика было пойти и забрать курицу у мамаши, но он вовремя представил как будет выглядеть в глазах пассажиров. Свою долю — ножку и часть грудинки парень, конечно, давно разодрал молодыми зубами…

Как это говорил их артельный дядя Вася? Простота хуже воровства? Жорик навис над старухой с кружкой в руке и обдумывал, не заорать ли на весь вагон. Этой «туристске», которая завороженно пялилась в окно, как в цветной телевизор, разумеется, многого и не надо. Божья птаха! Поклюет мало-мало и на боковую… Сойти на первой же станции, мелькнуло в голове. Еще не поздно. Но, узнав у ехидно улыбавшейся золотозубой тетки, что поутру они проскочили Иркутск, Жорик пал духом.

«Туристка» — в это слово он вложил все свое возмущение. Она, видите ли, путешествует, из милости оплатив его проезд, а ему, что же, побираться с этой кружкой по вагону? Кататься изволит, старая! Одной ногой ка том свете, а туда же! Сидела бы уж у себя в улусе и не сбивала с толку честных тружеников! Ну-ну, он еще поговорит с ней… Жорик сунул в кружку «мясо» и пошел, хватаясь свободной рукой за поручни.

Впереди он увидел высокую нескладную фигуру парня с полотенцем через плечо, парень осторожно переступал ботинками. Жорик решил не уступать прохода. Но, столкнувшись нос к носу, обратил внимание на искусную татуировку на запястье — поезд качнуло, и парень уцепился как раз той рукой за поручень. Соотнеся это с короткой стрижкой, Жорик передумал рисковать. У них в артели одно лето был такой, с наколками. За нож хватался.

В самом дальнем купе солдат в парадной форме, кавказец с синими щеками и юный очкарик ожесточенно резались в карты. Столик был уставлен вскрытыми консервами. «А пустые бутылки отдали проводнице», — позавидовал он хорошо сидящей троице.

Кипяток с утра выхлестали в основном пассажиры соседнего вагона, там поломался титан — так, по крайней мере, раздраженно объяснила высокая проводница. Жорик предложил растопить титан по новой. Все лучше, чем маяться возле старухи. Проводница подобрела и разрешила позже сварить бульон на плитке в служебке, дала соль. В туалете он наскоро сполоснул лицо, утеревшись подкладом пиджака.

— Погоди-ка, мужчинка, — задержала его проводница, — это не ты на голом матрасе спишь? Ты, ты! Еще ночью в проходе шарахался! Давай рупь и приходи за постелью. Да! Там еще бабушка с тобой… Значит, два. И без разговорчиков! — повысила она голос, надевая китель. — Еще штрафанут из-за тебя!

Жорик с обжигающей пальцы горячей кружкой бросился по проходу. «Туристка» заплетала седую косицу — встретила с улыбкой. Говорить о рублях при ехидной тетке Жорику не хотелось, и он отозвал старуху, бросившую взгляд на дымящуюся кружку.

В узком тамбуре возле туалета было накурено. «Два рубля! Два!» — кричал он ей в лицо и для убедительности показывал на пальцах.

Старуха, опоясавшись крест-накрест теплым платком, кривилась от дыма, не понимала. Иль не хотела понять. У ней есть мягкий матрас, подушка, одеяло. Еще одна постель ей не нужна. Жорик был поражен скупостью старухи. Он сказал, что главный поездной дарга высадит их в темном лесу. Старуха ответила, что она заплатила за билеты. И, лишь пригрозив сойти на ближайшей станции, Жорик злорадно отметил, что «туристка» испугалась, посерела личиком. Она попросила его отвернуться — покопавшись в одежде, оправила платок, вручила мятые рублевки.

Когда они вернулись в купе, бульон остыл.

«По сведениям Гидрометцентра СССР…»

Папиросным огоньком светится, помигивая, точка над шкалой, вкрадчивый голос диктора пробивается сквозь потрескивания в эфире. К обзору событий в мире он опоздал: закрутился, подавленный событиями личной жизни, обрушившимися на голову вроде антициклона. Обвязанный резинкой, раненый приемник тянет еле-еле, хрипит, иногда замолкает. Осторожно встряхнув корпус, Жорик уяснил, что погода там, впереди, начинает портиться. Антициклон, набравшись силенок у Полярного круга, у норвежских фьордов, пронесся над нейтральными финнами и вторгся в пределы Союза, столкнувшись близ государственной границы с обычным циклоном, и, обходя область высокого давления, спускается с северных широт… Синоптики обещали обильный снег и похолодание в ближайшую неделю.

Жорик наконец-то согрелся на свежей сыроватой простыне. Натянув на голову одеяло, свернувшись калачиком, он с закрытыми глазами слушал приемник, понемногу успокаиваясь — мохнатые лапки, царапавшие грудь, втянули коготки… Колеса пели колыбельную: «Вот так — вот так, вот так — вот так…» Кому-то там, далеко впереди по ходу поезда неуютно, не по себе, кто-то стынет на ветру, а он, Жаргал Нуров, лежит в теплой постели — за такую и рубля не жалко!

От избытка чувств Жорик вынырнул из-под одеяла. Желтоватые, едва приметные, скошенные ветром квадраты дрожат на сально поблескивающих рельсах, через равные такты перебиваясь узкими тенями. Далее — синяя, вязкая неизведанность. Лень шевелиться, тянуть шею и смотреть на небо: луна все равно запропастилась. Внизу, одинаково натянув одеяла, спят соседи по купе. Жорик не видит старухи, но уверен, что и она свернулась калачиком. Лишь во сне люди бывают по-настоящему добрыми, подумал он на пороге сна.

…«Давай деньги! Деньги давай!» — кричит он в лицо старухи. Он видит напуганное, похожее на желтый комок суглинка личико, безвольно раскрытый рот, капельку влаги на кончике языка; старуха что-то бормочет, тыча себя во впалую грудь. Он замечает, как усмехается бабка напротив, как поспешно уткнулся в газету мужчина в очках, слышит чьи-то голоса и вдруг его жестко, до хруста в плече разворачивает сильная рука, и обжигают синие, горящие бешенством зрачки…

Жорик раскрыл глаза и вспомнил.

Поздно вечером после десятиминутной стоянки в каком-то молодом городе с месторождением чего-то ценного — эту информацию дикторским голосом обронил мужчина-всезнайка — Жорик подсел к дружной троице в дальнем купе. Троица все так же резалась в карты. Уж так стало тоскливо мыкаться, выискивая окурки, в холодном и грязном тамбуре после ярких огней вокзала, всех этих поцелуев-объятий на перроне, которые не для тебя, дорогих, сытных буфетов, где тебе нечего делать, что он набрался храбрости и подошел к ним с заискивающей улыбкой. Не отрываясь от карт, те дружно сосали из горлышек светлое пиво, закупленное во время стоянки. Неожиданно его приняли хорошо, усадили возле солдата, налили пиво и сообщили, что для полного счастья давно не хватало четвертого игрока. Кавказец с синими щеками одним взмахом руки разбросал карты, каждому по три. Играли в незамысловатую игру с коротким названием, Жорик не запомнил. Ставки были копеечными, больше ради спортивного интереса, как выразился юный очкарик, но Жорик быстро спустил свой полтинник с чем-то. Заметив, что новичок огорчился, ему предложили деньги обратно. Жорик, превозмогая желание, гордо выпятил нижнюю губу. Тогда ему дали полстакана водки и пива на донышке.

Вернувшись на полку, он впал в мрачное настроение. На голодный желудок сто граммов ударили в голову. Это что ж получается? Ни гроша в кармане! Обманут — он уверил себя, что троица — отъявленные шулера, раздет — вспомнился колхозный тулупчик… Почему он должен страдать из-за того, что рядом не хотят поделиться?!

Он спрыгнул с полки и заорал на старуху. Что-то насчет того же — денег.

«Не смей! Гад!» — обладатель рифленых ботинок больно сжал плечо. Жорик покосился на татуировку и зажмурился.

«Деньги?! — странно, плачущим голосом вскрикнул парень и яростно зашарил по карманам. Лицо его исказилось гримасой обиды, и Жорик понял, что тот еще молод. — Деньги, да?! На, бери, бери, че лупишься? Бери, тебе хорошо заплатят! Чистая шерсть! Бери, гад, мать не трожь!»

Парень с треском стащил с себя толстый свитер, оставшись в майке, и показался не таким уж здоровым, скорее щупловатым. Жорик хотел объяснить, что «туристка» ему не мать, но попятился, взмахнул руками и упал на старуху.

«А ну, дай глянуть… — пощупала свитер золотозубая тетка. — Чистая шерсть, говоришь? Ворованное, поди? — она сунула руку за вырез кофты. — Красенькую, уж так и быть, дам…»

Парень, не удостоив взглядом тетку, натянул свитер, влез на полку, громыхнув гитарой.

«Ох-ох! Гли-ко, каки мы гордые! — лениво прошипела тетка. — Шпана голоштанная… Пропади ты со своей шерстью!»

Забившись в угол, Жорик отвернулся от старухи, шмыгал носом.

Долгор старалась не замечать плохого настроения попутчика — оторвали от семьи, от дома, все ради нее, старой, кому же понравится. Во имя Матвея она готова стерпеть и не то. Не считая электрички, она никогда не ездила поездом. В вагоне ей понравилось, умные люди все продумали: мягкие полки, постель самая настоящая, столики, даже отхожее место с зеркалом. В дороге хорошо спалось, вздорная косматая старуха отстала от скорого поезда. Уединяясь в тамбур, она глядела на Матвеево фото.

Поначалу робея перед «товарищем», она больше молчала, боясь рассердить глупым неосторожным словом. Но, присмотревшись к облику своего провожатого, от которого так и веяло бедой — сама человек несчастливый, она остро чуяла чужое горе, — Долгор незаметно, когда тот спал или отворачивался, все чаще останавливала на нем близорукий взор, силясь понять странного попутчика. Он не был похож ни на одного из тангутцев. Например, даже не смотрел в глаза.

«Что с тобой, сынок?..»

Жорику приснилось, что он овца. Оказывается, это глупое создание не такое уж глупое и способно понимать человеческую речь. Вот в кошаре появился человек, чем-то ему знакомый, и громко объявил, что на всю отару привезли дробленого овса. Жорик радостно забегал вдоль клети, встал на дыбки, опершись передними копытцами о жердину, сглотнул слюну и хотел сказать человеку что-нибудь приятное. Но, вспомнив, что он теперь овца, решил не выделяться из стада и присоединился к овечьему блеянию — получилось не хуже. В кошаре тепло, а главное, сухо — приятно щекочет ноздри запах свежих катышков под копытцами. Удобно лежать на покрытом соломой и опилками полу — как на матрасе — и совершенно ни о чем не думать. В голове звонко, пусто, в животе тепло от вкусной дробленки, концентратов, хвойной лапки, в них много каротина-протеина, ощущение такое, будто накормили копченой колбасой. Хороший ему попался хозяин! Вовремя дает напиться подогретой водой. Весело толкаются они у желоба, после соленого журчащий ручеек кажется особенно сладким. Не надо куда-то спешить, он никому ничего не должен! Он не помнит матери, не знает отца, их давно нет в стаде, в кошаре все равны… За них решает хозяин, пусть у него болит голова! У Жорика приятные толстошубые соседи, которые не суются со всякими дурацкими вопросами, а в клети напротив бегает ярочка со смазливой мордочкой, очень похожая на фельдшерицу… Вот счастье-то привалило! Он засыпает в грезах на мягкой подстилке.

Без предупреждения открывается дверь кошары, и входят тени, светя себе под ноги фонариками. Затем лучи прыгают по стенам, настойчиво шарят по углам, скрещиваются, танцуют на шкурах потревоженного овечьего братства. От этой пляски огней холодящее чувство опасности судорогой стягивает живот. Коротко вякнув, в ужасе, сломя голову, несется он на другую половину кошары. Узкий луч выстреливает над спиной. Нет, невозможно укрыться за чужими шкурами, прикинуться ягненком — глаза слепят вспышки электрических ламп, дробятся о его глупую голову. О, сколь коварен и ненасытен человек! Лучи толчками гонят его в сырой гниющий угол, где под копытами чавкает жижа, бело-голубым снопом пригвождают к стене. Люди подставляют фонари к подбородкам, высвечивая лица, — густые тени рисуют жуткие обрядовые маски. За ними он, задрожав курдюком, узнает Омбоева, чабана-сотника, с длинным ножом в руке. Он пришел отомстить за поруганную честь барана-производителя, разве Нуров не знал, что за его личиной скрывалось высокое начальство?! Маски корчатся новыми тенями, хохот сотрясает бревенчатые стены. Овца по кличке Жорик обреченно пучит глаза, узнав под масками круглолицего —раздвигая щеки в улыбке, тот манит его толстеньким пальцем, — ветврача Семенова в белом выглаженном халате с синим крестом на кармашке и Сергея Аюровича в строгом костюме и галстуке, отрешенно натягивающего на холеную кисть перчатку. Эх, зачем он так много ел вкусного корма, ведь в жертву приносят самого жирного… Они пришли свершить обряд, они кричат хором: «Мы очэнь; любим шашлык!»

Они хохочут, показывают на него пальцами. Чьи-то руки хватают его за ноги, связывают сыромятным ремнем. «Глупая овца все стадо портит!» — раздается над ухом рыкающий глас председателя Базарова. И он здесь! Сергей Аюрович, поправив галстук, раскрывает красную папку и зачитывает указ правления колхоза за номером таким-то. Круглолицый услужливо, придерживая полы дубленки, щелкает шариковой ручкой. Сергей Аюрович, отставив мизинец, витиевато расписывается… Семенов, протерев очки в золотой оправе, многозначительно кивает, кивают и невесть откуда взявшиеся женщины из бухгалтерии, одна из них, главбух, платочком утирает слезы… Овце по фамилии Куров душно, она кашляет и трясется в ознобе, волны страха пробегают по шкуре. Сейчас ему сделают острым ножом надрез под ребрами, залезут внутрь грязной рукой, будут шарить, как у себя в кармане, дыша в ноздри водочным перегаром, торопливо искать заветную жилу у сердца… Скорей бы уж! Закаленная сталь похолодила живот…

Жорик замычал и проснулся. Крик приглушило одеяло, которым он по привычке накрылся с головой. Во рту отдавало металлическим привкусом, затылок трещал от выпитого — маленький гадкий человечек бил изнутри острым молоточком, сердце колотилось в горле. Жорик уцепился за поручень: так и свихнуться недолго! Его продолжала бить мелкая дрожь. Спокойно. Надо взять себя в руки. Они не получат его шкуры. Он не овца, он — степной волк…

Весь день старуха шастала в тамбур: уж не перепрятывать ли деньги?

Вагон почти не трясло, поезд сбавил ход. Он быстро оделся, без стука натянул сапоги, пробежал в конец плацкартного: мужчина в боковушке спал, забыв снять очки, молодая женщина кормила ребенка, выкатив прекрасную белую грудь, солдат по-богатырски храпел, китель со значками покоился на вешалке… Он напился воды из титана и ударил ногтем в дверь служебки. Дверь медленно откатилась. Выглянула высокая проводница в накинутой на полные плечи форменке, соломенная прическа была смята. В щель он углядел кавказца с синими щеками, тот энергично двигал челюстями, жуя яблоко. Жорик спросил ближайшую станцию и время стоянки. Проводница, усмехнувшись, поблагодарила за предупреждение — станция на подходе.

Он вернулся в купе, сунул в карман транзистор, наклонился над спящей старухой. Тетка напротив всхрапывала, раскрыв рот, поблескивая в полумраке коронками. Парень с гитарой затих на верхней полке. Старуха спала на правом боку, отвернувшись к стенке, — это было удобно. Дэгэл висел в изголовье. Задержав дыхание, он просунул руку под левый отворот безрукавки, нащупал в овчинной подкладке уголок шелковой материи, потянул на себя… Визгливо заплакал ребенок, Жорика обдало жаром, но он сумел так же бесшумно надеть куртку, надвинул на глаза кепку и, держа одну руку в кармане, скоро уже сходил под удивленным взглядом проводницы на безлюдном, залитом мертвенным светом перроне. Кавказец, задумчиво куривший в тамбуре, пожелал ему счастья.

Деревянный чешуйчатый вокзальчик был закрыт на увесистый замок. Жорик присел на крыльце. Поезд стоит пять минут, ждать недолго. На путях дремал состав с круглым лесом. В небе вызвездился ковш Большой Медведицы, черпая ночную влагу там, где взойдет солнце… Горевшее лицо приятно обдувал теплый ветер, доносивший запах смолы. После вагонной духоты Жорик не мог надышаться. Ночную тишину разорвало тарахтенье мотоцикла. Мотор заглох, по перрону зацокали каблучки, следом затопали — мужчина, изогнувшись, тащил чемодан, едва поспевая за тоненькой фигуркой.

— Пиши! — требовательно щебетнули у вагона.

— Дак на две недели.. — пробасили озадаченно.

— Пиши! Слышишь?

— Угу-у!

Раздался свисток локомотива, глухо, без звона (опытный машинист!) с протяжным скрипом «Россия» провернула колесами. За углом вокзальчика хлопнула дверь, шаркая по деревянному настилу, к крыльцу приблизился старик в фуражке.

— Ктой-то здесь? Ай?

— Пассажир я. Кхе… — промямлил Жорик.

— А пачпорт есть, ай? — хрипнул старик. Лица под козырьком не было видно.

Жорик подумал и сказал, что нет. Забыл.

— Ай!.. — махнув рукой, старик побренчал ключами и толкнул дверь.

Сторож с одутловатым, в розовых прожилках лицом, в коричневом френче, белый, как лунь, признав на свету «национала», охотно поведал, что кассирша придет к шести и что ближайший поезд на восток будет тогда-то. В своей каморке, оклеенной политической картой мира, старик предложил чаю, угостил папиросой, обрадовавшись посланному богом собеседнику. Жорик не слушал. Он уставился в окно, озадаченный тем, что, кроме пачечки денег, в шелковом платке были перевязаны шнурком какие-то бумаги. Не считая, он запихал деньги в карман, дернул шнурок, машинально развернул стершийся на сгибах листок, и ему бросилась в глаза печатная надпись: «Выше черты не писать». Жорик повертел бумажку, все еще не веря, что это не денежный знак. Раненого бойца, сжимающего в руке винтовку, перевязывала медсестра; боец, приподнявшись, смотрел вперед — там, в едином порыве, выставив штыки, бежали его товарищи.

Жорик споткнулся о первую же строчку солдатского письма.

«Здравствуй, эжы…»

Письмо было написано второпях, химическим карандашом, буквы налезали одна на другую, кое-где слиняли, на сгибах пропали, а в конце письма, были предостережения: «Ниже черты не писать», расплылось в зеленоватом пятне. Зато четко лиловела треугольная печать — «Проверено военной цензурой». На другой бумажке, это было извещение, в частоколе машинописных буковок выделялись крупно выведенные слога: «Дабаев Матвей Дабаевич, рядовой… пропал без вести… январе 1942 г…в боях за с. Березовка…» Роспись командира и номер п/я были неразборчивы.

Из бумаг выскользнула и упала на пол небольшая фотокарточка. Жорик нагнулся. Юноша, плотно сжав губы, так, что тенями обозначились скулы, смотрел на него строго, не мигая… Жорик покраснел и вложил фотокарточку в письмо, обернул шелковым платком бумаги.

Он почувствовал себя так, будто его самого обокрали.

— …Слушай, паря, а ты не монгол? Ай?

— А? Чего? — непонимающе уставился на старика Жорик. Он про него совсем забыл. — В чем дело?

— А то! — внушительно прохрипел сторож, взявшись за широкий ремень. — Бывал я тама, понял! Ты пей чай, остынет… Японец, он вояка будь здоров! Ну, раз как-то…

…Удача оказалась с горьким привкусом. Степной волк угодил в первый же капкан. Черт его дернул читать эти письма, которые рука не поднимается выбросить! Жорик догадался, что для старухи стершиеся бумажки имеют куда большее значение, чем деньги, если она взяла их с собой в дальний путь. Чего доброго, сойдет по ним с ума или того хуже!.. Смутная догадка вспыхнула и погасла в дальней клеточке мозга. Он встал, стянул кепку. Товарняк дремал на прежнем месте, открывая взору всю свою красу — цистерны, круглый лес, платформы с техникой, контейнеры…

— Везут и везут! Туда лес и обратно! Туда систерны и обратно систерны! — проследил за взглядом Жорика старик. — А нельзя все это оставить при себе? Ай?

— А этот куда? Туда? — постучал по стеклу Жорик, облизнул губы.

— Не-е, паря, этот не туда, куда тебе надо! Час уж стоит…

Состав лязгнул на протяге сцепками — звуки слились в один, мощный, нетерпеливым. Жорик шагнул к двери.

…— Э, э, паря, ты погодь! — голос старика пресекался где-то сзади. — Он не туда, не туда, паря!

Жорик, не оглядываясь, поднялся по лестнице, ступил на освещенный перрон, пригнулся и побежал к составу, перепрыгивая через рельсы, заранее наметив в промежутке маслянистых цистерн и ореховых связок кругляка низкий борт полувагона, кажется, пустого. Ухватившись за поручень, он подтянулся, зацепившись ногой за выступ. Сцепка рсанулась из-под ног, его кинуло в полуоткрытую торцевую дверцу.

Он осознал, что лежит на животе. Ладони горели. Поезд набирал ход, поскрипывала железная дверца… Охнув, он перевернулся на спину, яркие, крупные звезды вызывающе голубели, дразнясь своей мнимой доступностью. Колени холодила влажная струя. Он поднялся, шатаясь, захлопнул дверцу — она скрипнула и снова раскрылась.

— Не трудись, брат… Я пробовал! — вдруг посоветовали из угла, раздался надсадный кашель. — Ч-черт! Так и загнешься, как цуцик! Подмораживает. Факт! Эх-ма, занесло меня!..

Жорик, застывший при звуках человеческого голоса, обрел дар речи.

— К-кто здесь?

— Кто-кто! Брат во Христе! — захихикали в углу. — Слышь, земляк, у тя курить нету?

Жорик вспомнил про стариковскую папиросу.

— Греби сюда! Теплее будет! — позвали восторженно.

Жорик упал в стружку, отдающую соляркой, нашарил в кармане беломорину — уцелела, не сломалась. Чиркнула спичка, это лицо со вздернутым грязным носом он где-то видел.

— Эге, земляк, до чего тесен наш Союз! — залился мелким бесом сосед. Прогнусавил, зажав нос — Мюжчина-а, я вас где-то видала! Фактик!

— Какой ты земляк! — простучал зубами Жорик. — У нас таких нет!

— У нас, у вас! — почесался сосед. — Земля-то у нас одна, колыбель человечества, а? Так, нет? Планета наша голубая, а?

— Ну, одна, — затянулся папироской Жорик.

— Значит, все мы — земляки! Мир, дружба! — попутчик осторожно высвободил папироску из пальцев Жорика.

Его подавила железная логика незнакомца. Обвыкнув в темноте, он обратил внимание на рваные кеды и вспомнил улан-удэнский вокзал. И впрямь, земляк!

— Люди — это стадо! — продолжал философствовать «земляк», покачивая кедом. — Покажи им кнут, и они забудут, что еще вчера кричали о любви к ближнему. Они лучше пожалеют птичку, божью коровку, собаку, чем тебя! Вот мы. Что мы, не женщиной рождены?! Но нет! Ты будешь валяться в ногах, а они перешагнут через тебя! Я не удивлюсь, что когда-нибудь они взорвут этот шарик к чертовой матери! Земляки! А может, я хочу горячего супа, а?!

«Земляк» замысловато выругался, хлопнул с досады по чему-то мягкому. Жорик присмотрелся: сосед лежал на изодранном, с ватными кудлами, матрасе.

— Я недавно насочинял, пока на станции стояли… Вот… слушай! Посвящается памяти меня! — он вытянул руку, приподнялся с матраса, отбивая ритм покачиванием кеда. — Когда-нибудь и где-нибудь мы вспоминаем на досуге о брошенном тобою друге! Но вспоминаем лишь шутя, свое спокойствие любя! Так возлюбите же тогда друзей, ушедших в никуда! — последние строчки «земляк» проорал в ухо, перекрикивая грохот, — поезд оставил позади мост.

Стихи добили Жорика. Он подумал, что соседу в кедах можно не слушать радио. Голова у него и так соображает.

— А скажи, земляк, — откашлявшись, почтительно обратился к попутчику Жорик, — что такое родина? Если она есть, то отчего люди на ней пропадают без вести? — слова эти всплыли строчками недавно читанных писем.

— Гм… Родина? — почесал живот «земляк». — Ты задаешь щекотливые вопросы… Если меня эта родина накормит горячим супом, то я готов лечь за нее костьми! Следовательно, она существует… Факт! Но с другой стороны, в другой стороне, окромя супа, могут подать еще и пряник! Это сложный вопрос… Вопрос не бытия, но духа! Что касается второго пункта, то тут дело проще пареного веника! Все мы, земляк, рано или поздно пропадем! А с вестью или без, поверь, это неважно! А уж покойнику подавно! Так-то, но поскольку ты брат мой во Христе, уступаю место в купе!

Сосед подвинулся. Приткнувшись на краю матраса, Жорик забылся нервным, чутким полуском-полуявью. Странное это забытье дало ему крылья, вознесло над припорошенной равниной, по которой, повторяя извивы реки, настырным ужом полз товарный поезд. Он зорко вгляделся туда, где горбился край Земли, опаленный сполохами нарождающегося утра, — словно острым ножом вспороли ночь, и из нее вывалились тонкие, рубиновые кишки облаков… Пепельные заплаты полей, щетина оголенных лесов, набухшие груди гор, прозрачные глаза озер, голубоватые вены рек. Но как ни всматривался он сквозь сизые мазки снеговых туч, не мог зацепиться взглядом за окраину родного улуса — сколько бы ни набирал высоты…

За миг до прозрения он >чуял соленый привкус опасности. Раздувая ноздри, вскочил, удержавшись на скользком железном полу. Но тут же упал под ажурным виадуком, сбитый с ног световым залпом прожектора. «Еще один на четвертом-вертом-вертом-том!» — летящее над путями эхо вновь поставило его на ноги. Он и в самом деле был один: «земляка» след простыл. Жорик бежал вдоль состава, прочь от виадука, от прожекторных лучей, резавших на куски мглистую предрассветную серятину. «Вон он! Лови его!» — по межпутейному коридору, топоча, надвигались зыбкие тени. Жорик нырнул под состав, перекатился по шпалам и припустил в обратную сторону, путая след. «Стой! Хуже будет!» — пришпорили сбавившего темп Жорика. Он проскочил перед носом маневрового тепловозика, опять нырял под вагоны, напугав осмотрщицу в оранжевом жилете…

Обняв вздымающуюся грудь, с искаженным от легочной боли и звона в ушах лицом, он припал к бетонному столбу у края платформы. Глаз безразлично отметил нехотя выплывающую из тумана зеленую морду локомотива и, лишь когда мимо Жорика замелькали выпуклые буквы: «Я-И-С-С-О-Р…», он отлепил свое тело от столба. Боясь спугнуть поезд, мелким шажком потрусил в хвост состава.

Кавказец с почерневшими щеками горячо, как старого знакомого, приветствовал его в тамбуре — без капли удивления, лукаво подмигивая измученному, перемазанному с ног до кепки Жорику. Ошалелая, ничего не понимающая проводница, зажав в руке флажок, лупила глаза, будто он явился с того света.

Его мучила жажда, но он прошел мимо титана к своим. Все спали, тетка всхрапывала, старуха лежала, отвернувшись к стенке. Предрасоветный сон — самый крепкий. Об этом хорошо знают, например, воры. Но какой же он вор, если хочет вернуть назад взятое по ошибке?..

Он склонился над старухой, она вздохнула во сне, губы ее раскрылись. Жорик еще некоторое время постоял над ней, прислушиваясь к чему-то внутри себя. В окне сквозь редеющий туман проступали железнодорожные постройки, депо, тележки, багажное отделение… Через минуту, хлопнув тамбурной дверью, кто-то уже спрашивал свободное место. Голос прозвучал неестественно громко, новичка осадили— люди же спят!

Задержав дыхание, он опустил руку в карман и мгновенно понял все: «брат во Христе» спер транзистор! Уже рывком, обмирая от предчувствия, чуть не разодрав непослушными пальцами куртку, сунул руку за пазуху… Так и есть! Деньги! Их не было. Только письма были на месте.

Он приподнял старухино одеяло, шелковый платок бесшумно скользнул за овчинную подкладку. Бездумно, уже не заботясь о тишине, снял куртку, брюки, сапоги, влез на полку и почувствовал, что безмерно, до телесного гуда, устал. Устал в эту ночь, как не уставал давно, больше, чем за все шабашки разом. Ему вдруг представилось очень важным, спасительным, что его ночной попутчик не украл писем. «А ведь мог… Слава богу…»

Кажется, он заболел. Ныла поясница, знобило. Видимо, застудил нутро на железном полу ночного товарняка, просквозило в полувагоне. Старуха сидела рядом, у столика, и по своему обыкновению пялилась в окно. И чего там хорошего? Плацкартный, покачиваясь на рессорах, бежал по равнине, наверняка, через красивые места, да попробуй разбери — крупные хлопья снега намочили стекло, водяные змейки размыли дорожный пейзаж.

Внезапно стало темно, как в погребе. Поезд с адским воем влетел в тоннель, иначе, гулко застучав на стыках. В соседнем купе заплакал ребенок. Старуха отпрянула от окна, твердыми, что корни, пальцами схватила Жорикову руку. Тоннель попался длинный, старуха тряслась осенним листом, не разжимая пальцев. Боялась, уйдет, что ли? Куда ж он, без денег?!

Уши горели от поднимающейся температуры и стыда. Ну, «брат во Христе»… И сам-то хорош!..

Так же внезапно обрушился свет, словно сдернули штору, старуха заморгала глазами, через стенку ойкнули и засмеялись. Жорик, поймав насмешливый взгляд золотозубой тетки, отдернул руку, отодвинулся от старухи. Эта золотозубая клуша ни ночью, ни днем не покидала своей полки, обложившись подушками, уж не решила ли снести золотое яичко?

Жорик прикрыл глаза, его зазнобило от яркого света. Белизна стояла в окне во весь рост — цвет болезни.

Утром Долгор надумала порадовать земляка, и уж было подозвала парня с верхней полки — он и вчера ходил за едой, принес сдачу. Она перерыла чемоданчик, постель, ощупала дэгэл, сходила в тамбур — денег нигде не было. Ах, старая она, глупая… Зачем она без конца разворачивала шелковый платок, уходила в тамбур смотреть на фотографию Матвея? Конечно же, деньги из платка выпели! Глупая она курица! Надо было отдать деньги провожатому, у него бы они не пропали!

Она еще долго мысленно кляла себя и не придумала ничего лучшего, как умолчать о потере, а в Москве пойти к милицейскому начальнику. Ах, старая она, глупей ребенка…

В окне тянулись засыпанные снегом поля, по тусклому полотну разливался сырой желток солнца… Зима и в этих краях наступила раньше обычного, а зимы ей не пережить…

Мужчина в боковушке шелестнул газетой, купленной на станции, и громко прочитал, что в ряде областей средней полосы выпали обильные снегопады, каких не припомнят старожилы. Созданы штабы по борьбе со стихией, на отдельных участках железной дороги действуют аварийные бригады по расчистке путей.

Тетка напротив, не поднимая головы от подушек, сказала, что это ее не касается. Лично она за проезд заплатила, пусть чистят.

Унимая сердце, Долгор пошла к знакомой молодой мамаше. Наблюдая, как та бережно баюкает ребенка, она успокоилась, отметив красоту светловолосой женщины. «Сын», — сказала мать. Скосив смеющиеся глаза на розовое личико сына, мамаша шепотом затараторила: она мучается поездом оттого, что боится летать самолетом. «Не за себя», — добавила женщина, но такое понятно и без слов.

С горящими ушами — скорее, от выпитого дармового вина, — забыв обо всем, Жорик с упоением играл в дальнем купе в карты. Поначалу, со смехом вернув полтинник, игроки, посматривая в окно, с энтузиазмом обсуждали погоду, говорили о лыжах — играли между делом. «С первым снегопадом!» — отложив карты, поднял стакан с рубиновой влагой кавказец, чокаясь с Жориком, подмигнул высокой проводнице, подметавшей в проходе. Проводница прыснула, как девчонка. Солдат понимающе ржал, подкручивал бачки, студент Петя краснел. Играли с прибаутками, подначивая друг друга, мелочь на крышке «дембельского» чемодана отливала больше медью. Незаметно смешки стихли, прибауток поубавилось, в кон пошли тяжелые железные рубли — Жорик, окончательно усвоив нехитрые правила игры в три карты, поднял ставки. Терять ему было нечего. Когда на чемодане зарозовел первый червонец, студент побледнел и полез под подушку. Карты шлепались о чертову кожу в сгустившемся молчании, плотно сжатые губы игроков кривились от сдерживаемых ругательств. Кавказец яростно вращал белками, чернел и подергивал щекой. Солдат, расцепив галстук, хватался за волосы. У Жорика кругом шла голова. Выигранное он, как наседка, держал под собой и, чтобы поднять ставки, вынужден был каждый раз вставать. С высоты своего положения он увидел, что сорвал и последний банк. Кавказец и солдат, переглянувшись, деланно засмеялись, звякнули с горя стаканами — расстались с деньгами, как мужчины. А вот студент Петя зарылся в подушку и затих.

— Все? — хрипло выдавил Жорик, сгребая выигрыш в карман.

Избегая взглядов недавних партнеров, он что-то промямлил, ринулся к туалету. Дернув ручку с надписью «занято», он вышел в грохочущий тамбур. Шершавые языки трапов ходили ходуном, сквозило, пахло мазутом и тающим снегом. Присев в углу, Жорик зашевелил губами — считал. Руки тряслись: «Вот так-то, вот так-то!» Сойти на большой станции, там ресторан, жратва, подумал Жорик и сбился со счета.

В этот момент в тамбур вошел кавказец. Он улыбался, чмокал красными от вина губами.

— Друг! Товарищ! Ера-ат! Споем! Вот эту… «Земля в иллюминаторе, Земля в иллу… иуми…» Тьфу! — Он качнулся к стенке.

Жорик пощурился снизу вверх: еще един «брат» выискался!

— Ну, харашо! — кавказец присел рядом. — Пойми… Деньги — тьфу! Не это главное! Главное — ты, я, он! Мне денег не жалко, солдату Вите тоже. Харашо! Их можно еще заработать, солдат Витя едет домой — он тоже их заработает! А студент Петя едет на эту… практику, вот! Чужой город! Он плачет! Не веришь, иди посмотри…

Зажав в кулаке деньги, Жорик встал. Из-под лязгающих трапов поддувало. Он поежился.

— Чего надо?! — клацнув зубами, тонко выкрикнул Жорик и запихал деньги за пазуху.

Кавказец медленно поднялся, нахмурился, сдвинув брови, и оказался выше на голову. «Кинжал!» — нелепая эта мысль заставила Жорика пригнуться.

— Ну, харашо… — лицо кавказца исказила гримаса. Он прижал руку к груди. — Студент Петя, он плачет. Мальчишка… Отдай ему деньги, а? Очень прошу, а? А мои деньги и солдата Вити деньги, сделай одолжение, оставь себе! Будь другом! — Поросшие густым черным волосом руки очутились на уровне Жориковых плеч.

— Не-ет! — Жорик бросился в распахнутую дверь, пробежал по трапам, хлопнул тремя дверьми и обнаружил себя в купейном вагоне. Чисто, светло и никого нет. Одернув пиджачок, вздрогнул от близкого хохота. В купе, за наполовину отодвинутой дверью красивые, откормленные парни в цветастых тренировочных костюмах громко, заразительно смеялись. Он огляделся — больше не над кем. Жорик будто отразился в большом зеркале — сапоги, мятые брюки, дикий взгляд… Втянув голову в плечи, просеменил в тамбур.

Он вытащил комок денег, пересчитал: их хватало только на один билет домой.

Чувствуя головокружение и тошноту, он ступил в родной вагон. Оценить подвиг Нурова было некому. Сморенные портвейном солдат Витя и кавказец храпели — каждый на своей полке. Обильные слезы уложили и студента Петю. Он спал, как плакал, — зарывшись головой в подушку, приподняв угловатые мальчишеские плечи, даже спиной выражая обиду. Жорик коснулся затылка.

— А! Что? — студент сел, заморгал близорукими глазами.

— Тс-с… Разбудишь… — промямлил Жорик, ощущая сухой жар в гортани. — Держ-жи, студент… Учись хорошо…

Он отдал мятый ком денег и, шатаясь, двинулся по проходу. Студент за спиной растерянно молчал.

Поглощенная невеселыми думами, Долгор не сразу услышала трудное, с хрипом, дыхание Жорика. Он хотел залезть на свою полку, но, сбросив сапоги, свалился внизу.

Долгор раздела его. Выпросив у проводницы тазик, обтерла теплым полотенцем до пояса. «Оёяа-а…» — вздохнула она, увидев худое темное тело с острыми ключицами. Болезнь проступила на лице желтизной и бисеринками пота. Чтобы заставить хворь покинуть тело обильным и жарким потом, надо не мешкать. В служебке проводницы она заварила в кружке сушеные листья, которые везла в чемоданчике, выпоила отвар больному. Придерживая за плечи, касаясь губами его лба, она почувствовала, что у ней прибавилось сил.

Морозный попутный ветер пригнал черные бокастые тучи и ушел прочь от стылой железной колеи, рассекавшей Россию с востока на запад. Поезд с одноименным названием медленно, но верно разменивал очередной часовой пояс, упрямо пробиваясь сквозь непогоду к станции назначения.

Жорик, отбросив одеяло, катался затылком по подушке. «Вор! Вор! Вор! Лови вора! Стой, ворюга, хуже будет!» Невероятным усилием он разрывает кольцо врагов и бежит по зимней степи, всеми четырьмя копытами увязая в снежном насте. «Еще один на четвертом-вертом-вертом-ртом!..» — эхом несется над степью. Беглеца ловят, связывают, водворяют на место, в клеть. Ремни больно врезаются в шкуру. Что еще задумал враг?! Горло дерет дым — едкий, пахнущий паленой шерстью. Бревна трещат, как спички, рыжее пламя собакой кусает ноги. Зачем эти люди подожгли кошару?!..

Долгор почти всю ночь на смыкала глаз: поила больного отваром, обтирала влажным полотенцем. Во второй половине ночи небо разъяснилось, низко зависли неподвижные звезды, отражаясь на глади эмалированного тазика. Ветер в вышине, сменив курс, прогнал тучи, просыпанный ими снег улегся плотно, теперь уже надолго. «Оёяа-а…» — вздыхала Долгор, глядя то на звезды, то на заострившееся, с жесткой редкой бороденкой лицо больного, кусавшего во сне губы. Она положила на лоб мокрое полотенце, негромко запела. То была странная песня, почти без слов. Мотив ее выпевался сам собой, лился свободно, кто-то когда-то уже пел эту песню. Забытую слабость ощутила она, когда разгладилось лицо больного, он задышал ровно и глубоко. Не раздеваясь, она прикорнула с краю, накрылась дэгэлом. Старая глупая Долгор хоть кому-то еще нужна…

И тогда ему приснилась степь. Он лежит, раскинув руки, примяв высокие травы, а они клонятся к нему пушистыми метелками, щекочут лицо и голую грудь. Хорошо лежать так после долгого бега, не думая ни о чем, щурясь на яркую синеву, слушать, как шмелем гудит, нагоняя истому, ветерок над головой, и, пока сохнут струйки пота, затылком ощущать, как медленно и величаво поворачивается степь… Мама, молодея и красивая, пришла босиком по этой степи, положила на лоб, теплый от солнца, шершавую, в мозолинках ладонь, голос ее взмыл над долиной, отразился в хрусталиках синего-синего неба… Он, маленький мальчик, чуть не заблудился в лесу, но его вывел к знакомому озерку с зарослями осоки и харганы сладкий запах маминых рук. Где же ты так долго была, эжы?.. Лодка мягко оттолкнулась от берега, поплыла, раздвигая кувшинки с белыми цветами, легкая рябь добежала до белых гусей. Вздымая радужную пыль, птицы взлетели, оросив лицо, овевая грудь прохладными крылами…

Жорик очнулся на мокрой холодной подушке.

— Че, не околел пока что? — прищурилась золотозубая тетка, покоясь на подушках. — Ишь, мать-то замучил! Это все болезнь грязных рук! Руки надо мыть перед едой, понял? А впрочем, говори не говори… — тетка, зевнув, перевернулась на другой бок.

Жорик уже научился не слушать золотозубую. Он вообще боялся говорить: рядом, сунув под щеку кулачок, беззвучно спала старуха. Платок сбился на плечи, седая косичка обвила шею. Жорик поправил дэгэл, хотел подложить подушку, но побоялся разбудить: когда еще удастся старей так сладко уснуть?.. За окном, тонко расписанным ночным морозцем, лежал снег. Снега было много, он успел покрыться корочкой и оттого казался подсвеченным изнутри. Снегом занесло вторые пути, одинокий строительный вагончик, останки трактора и груду металлолома. Сугробы здесь намело, должно быть, в пояс. А там, на взгорье, пробивалась щетинка хвойного леса, за его верхушками вспухала, покалывая глаз, оранжевая гортань, розовые языки облизывали снега. Ветра не было, и все: поле, лес, поезд, — порозовев, застыли в ожидании чуда.

И солнце взошло.

Жорик понял, что его разбудило, — тишина. Поезд стоял в чистом поле.

«На данной дистанции пути образовались снежные заносы», — так почему-то вполголоса сообщил пришедший из туалета мужчина-всезнайка с электробритвой в руке. «Как ваше здоровье?» — поинтересовался он, укладываясь в своей боковушке. Гм, как его здоровье? Так легко он себя еще не чувствовал. Разве что в детстве. Необычная легкость заполнила все клеточки тела.

Жорик с нетерпением дождался пробуждения своей спасительницы и подробно расспросил ее о Матвее, имя он помнил из письма.

Ободренная участливым голосом попутчика, Долгор повинилась в утере денег. Старая она, глупая…

После часовой стоянки заныли смерзшиеся вагонные буксы.

«Мы едем, едем, едем в далекие края!..» — с криками в купе ворвались кавказец со студентом Петей. Они принесли разнообразной еды в промасленных пакетах, яблок и вина. Все это они навалили на столик, кавказец хлопнул Жорика по плечу, поцеловал руку Долгор, ущипнул за бок раскрывшую было золотозубый рот тетку, чинно представился мужчине-всезнайке, подмигнул парню с гитарой и с ходу, переспросив имя, произнес тост во славу Жаргала Нурова — хорошего человека.

На Жорика напал зверский аппетит. Он обсосал куриную ножку, заел сыром, зеленью, копченой колбасой, запил сухим вином, хрустнул яблоком. Не отставал и парень, от волнения позабывший надеть ботинки. Правда, от вина он категорически отказался, даже рассердился, когда его начали уговаривать. Тетка пила вино, как воду, Долгор обсасывала крылышко. Мужчина из боковушки сослался на язву, но, подойдя, втянул воздух и сообщил, что увлекается сыроедением. Утолив жажду и первый голод, спели песню. Студент Петя полез целоваться к Жорику. На песню прибежала высокая проводница, взбила прическу, ухватила яблоко, провожаемая уважительным причмокиванием кавказца. И тут выяснилось неожиданное. Кавказец бывал со строительной бригадой на родине Жорика. Чуть ли не по соседству, не в одном и том. же селе — до или после, неважно. Сам, он не кавказец, но с гор, зовут его Гога. Может, бабушка или Жаргал слышали? Я ваш земляк! — вскричал Гога. Он даже знал артельного дядю Васю, встречались по делам сугубо пиломатериальным. По этому поводу чокнулись еще. Гога хотел бежать в вагон-ресторан, там работает настоящий земляк, но его удержали. Тогда он стал звать Жаргала на сезон-в теплее края — им нужны хорошие плотники, а перед своими он замолвит за хорошего человека словечко… «Едем, ну?! — кричал Гога. — В Москве пересадка! Ты ел дыни?..»

Лучшего выхода в его положении Жорику было не придумать. То, о чем мечталось. Хорошо, что сдуру, сгоряча, но отдал выигранное! Жорик встал, закашлялся, растянул в улыбке рот и увидел перед собой склоненную, с седой косичкой голову. Долгор с трудом удерживала в руке большую кружку, из которой поила отваром. Жорик сел. Гога ничуть не обиделся, посчитав отказ естественным, хлопнул по плечу и записал свой адрес. Студент Петя окончательно расклеился от вина, но тоже мямлил про комнату а общежитии…

Гога тепло распрощался с каждым, объясняя, что скоро столица нашей Родины, нехорошо появляться в ней в таком виде, надо маленько поспать, маленько привести себя в порядок. Он пытался напоследок спеть про «грохот космодрома», но запутался в длинном слове и махнул рукой, увлекая за собой студента Петю.

Шум привлек мальчугана в матроске, слонявшегося по вагону с перочинным ножиком и деревяшкой. Грустными синими глазами он поглядел на Жорика и сказал, что хочет пустить кораблик в море. Жорик снисходительно улыбнулся: мере скоро замерзнет. Мальчуган возразил: они едут с папой на юг, к настоящему морю, а оно никогда не замерзает. В Москве они сядут в самолет, а у него до сих пор нет кораблика.

Набросив на плечи одеяло, Жорик стругал перочинным ножиком деревяшку. Держась за его колено, приоткрыв ротик, прямо ему в ухо дышал мальчик, во все глаза уставившись на руки небритого дяди. От мальчишеского сопения и немого восхищения Жорик был на верху блаженства. Болезнь еще давала знать, руки подрагивали, но он собрался с силами — внимание обязывало. Вокруг него сгрудились: молодой майор, чьей голубоглазой копией был мальчуган, мужчина-всезнайка из боковушки, с верхней полки свесился парень. Сползающее со спины одеяло придерживала Долгор.

Он обточил корму и принялся за палубу. В каюте сделал отверстия-иллюминаторы. Затем пришел черед пушки. Мальчик заволновался, заерзал, попросил оставить место для матроса. И тут мужчины заговорили. Больше других усердствовал всезнайка из боковушки, заявив, что у кораблика не выдержан центр тяжести и на волне он неминуемо перевернется. Майор и парень принялись защищать творение Жориковых рук.

Вмешалась задремавшая было золотозубая. Оглядев каждого, заметила, что мусорить и стругать в поезде запрещено. Мужчины молча разошлись по местам. Жорик пообещал мальчику закончить кораблик и сделать каюту для матросов. Долгор собрала щепочки и уточкой поковыляла в тамбур. Золотозубая подняла крышку нижней полки, широко расставив ноги, принялась озабоченно перебирать свой багаж. Она рылась долго, с головой окунувшись в багажник, так что Жорик, вынужденный наблюдать на нелепую позу, переглянувшись с парнем с верхней полки, заржал. Захохотал с готовностью и тот.

Крик золотозубой перебил грохот и посвист встречного поезда. Щекастое лицо побагровело от гнева и долгого пребывания в багажной яме.

— Ворюги, ироды, чтоб вам повылазило! — Тетка размахнулась кошелкой, с пластмассового глянца подмигнула известная эстрадная певица. Неожиданно у Жорика нашелся защитник — старуха. Она шикнула на глупую клушу: ее сыновья никогда не были ворами! Она едва доставала противнице до плеча, но тетка отступила, переключилась на посмеивавшегося со своей полки парня.

— Шпана недобитая! А ну, слазь, ирод! Я еще на вокзале тя приметила, ворюга! От милиции ховался со своей балалайкой!

Парень сполз вниз. Мужчина-всезнайка, сложив газету, встал, прихватил «дипломат» и вышел.

— Врете вы все, тетенька, — ломким баском спокойно ответил парень. Но руки, сщупывавише свитер, дрожали. — Я не прятался…

— Ха! Думаешь, не слышала, что тебе сержант сказал! — махнула кошелкой золотозубая, повернулась к сбежавшимся на крик пассажирам, приглашая в свидетели. — Уследил, подлюка, когда залезть под сиденье! Таких в проруби топить надо! А накололся-то, накололся!

Парень затравленно смотрел на людей, забивших проход.

— Тек уж и в прорубь? Чего хоть пропало-то? — раздался рассудительный голос.

— Средство одно. Импортное, — гордо произнесла тетка. — Для мужчин.

— Чего, чего? — люди засмеялись.

— Знали бы, сколь за него плочено!

— Зарплаты хватит?

— Твоей — нет! — отрезала тетка.

— А мужчина, извиняюсь, не старый? — напирал остряк.

— Не лысей твоего! — огрызнулась тетка.

Насмеявшись, пассажиры начали расходиться. Тетка поняла, что упустила инициативу и сама, кажется, стала посмешищем. Схватив парня за свитер, она заорала в проход: «Люди! Вы у него паспорт спросите! Милици-ия!»

Парень с треском рванул рукав, схватил расстроенно вскрикнувшую гитару, сорвал куртку и, расталкивая народ, большими шагами пошел по проходу. Поезд, нагоняя часовое отставание, несся на предельной скорости, вагон приседал на рессорах, тенями мелькали столбы. Жорик поглядел в окно, наступая на чьи-то ноги, кинулся следом за парнем.

В тамбуре было свежо, гулко. Парень тянул вагонную дверь на себя. Обеими руками Жорик пытался отлепить будто приваренную к рукояти кисть с наколкой заходящего солнца. Парень, не поворачивая головы, отшвырнул Жорика на железный подрагивающий пол, деловито откинул ребристую крышку. Зажав под мышкой гитару, спустился на нижнюю ступень. Жорик закричал, крик его потонул в лязге сцепки и перестуке колес, вновь ухватился за ту же руку.

— Убьешься, парень! А-аа! Убьешься, дурень! — безостановочно, задыхаясь от ветра, кричал Жорик. Из-под ног, бешено вспениваясь, закручиваясь воронкой, рвалась земля, ошметки грязного снега летели на голенища, крутой песчаный откос подлезал под колеса…

— Уйди, богом прошу, уйди! Гад! — матерясь, парень ударил Жорика локтем в грудь и выпустил из рук гитару. Жорик, отброшенный сильной рукой, ударился о поручень.

— Гитару жалко! — в сердцах сплюнул парень на пол тамбура. — Больно?

Жорик потрогал вздувшуюся над глазом шишку, кисло улыбнулся, сел на корточки.

— Ты не сиди на полу. Простынешь заново. Меня Филином кличут. А вообще-то я Серега. — Парень присел рядом и посоветовал: — Тебе бы снегу приложить…

— П-прыгнуть? — Жорик мотнул головой на дверь. Они начали хохотать как бешеные. Аж слезы выступили.

— Дурной я бываю, — отсмеявшись, сказал Серега. Присвистнул, сложив трубкой пухлые губы. — Головка, видно, пустая! Мне пить нельзя.

— Ты же не пил, — удивился Жорик.

— Да это я так, к слову… А ты ничего. Правду этот Гога сказал.

— Тебе сколько лет, Жора?

Услышав ответ, снова свистнул.

— В отцы сойдешь! — подумал-подумал и добавил: — Слышь, че эта дура раскудахталась? Ведь как напугала, а? Уж такси меня мандраж схватил, и впрямь я это средство от детей выпил!

— Для мужчин, — сказал Жорик, трогая шишку.

— Черта ей лысого, а не мужика! — выругался Серега-Филин. — На, куртку мою накинь, теплая, мать прислала… Больной ты еще! Я-то привычный… А! Я ведь деньжата, что там заработал, сразу домой перевел, только на билет и гитару оставил, мечтал давно… Ни копейки! Чтоб никаких соблазнов! Думал, от голода вспухну, а домой доберусь! Я ведь какой? Копейка завелась, пошло-поплыло, красоваться надо, дурень-дурнем! Ничего! Теперь немного осталось!

Парень провел рукой по стриженым волосам, хохотнул.

— Когда эта зубастая милицию крикнула, сердце упало, веришь? Все, думаю, приехал! Объясняй потом, что не верблюд! Ничего! Заезжай, будет время! — Серега повторил название подмосковного городка, усмехнулся. — Меня там каждая собака знает! Общественность, словом.

— Спасибо, Сергей. Мне дело сделать надо, — Жорик отдал куртку, попробовал на слух пришедшую мысль. — А потом — домой…

— Домой? Это я понимаю! А важное дело?

— Ага! Ты не прыгай больше, — он потрогал шишку, та была горячей.

— Заметано! Прощай, брат! — Сергей-Филин крепко пожал руку, шагнул по грохочущим трапам в следующий вагон — навстречу дому.

V

По сути Москвы они не видели.

Многоголосица, людской водоворот, обилие красок, шумов, чемоданов настолько подавили чувства, кажется, втоптали их в мокрый от мгновенно тающих снежинок асфальт.

Едва ступив на перрон, они растеряли вагонных попутчиков, сгинувших в толпе. Жорик стиснул старухину руку и, подхваченный потоком пассажиров, устремился к вокзалу. Некоторое время он шел следом за приметной фигурой золотозубой тетки, облепленной узлами и сумками. Тетка уверенно катилась впереди, пыхтя и уворачиваясь от предложений носильщиков. Она нашла-таки средство для мужчин и, отмякнув, обещала Жорику показать на вокзале где и что. Но вот и она исчезла в толпе. Жорик по инерции нырнул в темный зев подземного перехода. Людской поток вынес его прямиком в зал ожидания. И только тут он понял, что потерял спутницу. После часового бегания вокруг вокзала — одного из трех, окружавших гудящую от машин площадь, — хлопнул себя по лбу: как же сразу-то!..

Долгор дремала ка лавке возле фонтанчика. Она сразу же хотела пойти в милицию, но Жорик ее удержал. Он забыл дома паспорт, а с этим в столице строго: посадят до выяснения личности. Примерно так он объяснил старухе. Та поспешно кивнула — после утери денег она молилась на провожатого, обещавшего исправить ее оплошность.

Было тепло и сыро. Ревели клаксоны, шины шелестели по асфальту, кумачовые полотнища оттеняли строгую величавую красоту толстостенных зданий. Красивы были и люди, модно одетые и причесанные. Не обращая внимания на толчки, Жорик стоял на тротуаре, раскрыв рот, вдыхал как-то по-особому пахнущий московский воздух и слабо гордился, что и он тоже, пусть не самый лучший, но гражданин страны, у которой такая прекрасная столица.

Накупив у очкастой лотошницы теплых пирожков, довольный собой Жорик побежал обратно на вокзал. Со старухой было неладно. С пожелтевшим от страха лицом, что-то мыча, она тыкала в огромное, в два человеческих роста, расписание поездов. Его подпирал молодой негр в белом плаще, см ослепительно улыбался светловолосой девушке, прижимая к груди розовые ладони. Жорик пытался успокоить Долгор, уверяя, что черный человек ничего ей плохого не сделает. Но старая вновь стала твердить про милицию, и Жорик решился на крайний довод. Он подошел к негру, тоже прижал руки к груди и выразил солидарность с борющейся Африкой, как мог, заклеймил апартеид. Негр посерьезнел, сомкнул полные губы, гневно вращая белками, больно сдавил руку. Девушка успокаивающе коснулась рукава спутника.

Под бездонным потолком гулко расплескалось: «К сведению пассажиров…» Старуха приставила к уху ладошку.

Тщательно изучив расписание поездов, Жорик нашел то, что искал: «Березняки». Именно так, кажется, называлось то место, где, согласно извещению, потерялся след Матвея.

Перекусив на лавке пирожками, запив их у фонтанчика, они купили билеты на последние деньги.

В душном, битком набитом вагоне Жорика сморило. Он поудобней обхватил чемоданчик и захрапел.

Долгор безучастно смотрела в окно: она никогда не думала, что живет в такой огромной, необъятной стране. Электричка мчалась мимо ухоженных дачных домиков, заводских труб, каменных заборов, а перед глазами все еще были занесенные снегом безжизненные поля… У ней стыли ноги и кончики пальцев. Слезы стекали по морщинам: «Оёяа-е…» Найти человеческий след здесь — что увидеть в степи ветер!

Жорик очнулся от торможения, протер глаза. Поезд снова прикатил в зиму. На перроне было шумно. Толпилась молодежь. Веселые лица, вязаные шапочки, легкие куртки, лыжи на плечах. Жорик позавидовал беспечным лыжникам: у него ноша потяжелее. Взгляд скользнул поверх вязаных шапочек и пушистых веток под крышу маленького вокзала с эмблемой МПС, снег и тут приклеился к карнизу, к крупно нарезанным буквам.

Жорик пошевелил губами, разбирая название станции, а разобрав, задохнулся, застучал в окно.

— Березняки, Березняки!

Долгор вздрогнула — слово всплыло косой строчкой на стершемся извещении, — стукнула кулачком по стеклу: «Березняки! Мини хубун!»

Жорик сграбастал чемоданчик и старуху, растолкал пассажиров в тамбуре.

Снег вкусно хрумкал под кирзухами. Все было новым: каменный вокзальчик, мохнатые деревья, фонари, скамейки, водонапорная башня.

Жорик, оставив старуху, со стеснением в груди подошел к гомонящей, в ярком оперении стайке парней и девчат. Запнулся на ровном месте:

— 3-здесь была война?

Лыжники умолкли, завитушки девичьего смеха повисли в воздухе. Румяные, белозубые, голубоглазые, они ощупывали чужака с кепки до сапог.

— Ты что, дядя, с Луны свалился? — серьезно спросил широкоплечий парень, перебросив лыжи с руки на руку. Девушки захихикали…

Усадив старуху на лавку в пустом зале ожидания и наказав никуда не отлучаться, Жорик шагал по путям. Впереди горела рубиновая точка семафора, в нос бил креозотный дух. Ветер, подгоняя, холодил спину. За темной глыбой водонапорной башни слышался стук и звон. Бок башни был опален светом, значит, там кто-то есть.

Облитый желтым лучом человек в армейских галифе, сапогах, распахнув телогрейку, грузил в тачку уголь. Узкие блестящие рельсы уходили в раскрытую пасть башни, над воротами, освещая красноватую кладку и жирные угольные кучи, был укреплен прожектор. Кочегар не сразу обернулся на приветствие, сосредоточенно елозя лопатой. Жорик подошел ближе, подставляя лицо свету.Кочегар обернулся и — замер с лопатой, как памятник. В обоюдном изумлении таращились они друг на друга, наверное, одновременно помыслив о наваждении. Жорик хотел улыбнуться старому знакомому — «земляку», но тот бросил лопату, поднял короткий лом:

— Ни подходи! Слышь, не подходи!

Свет падал косе, оттеняя поллица — оно было страшно. Жорик понял: боится.

— Брось железку. Дурак, мне ничего не надо, — как можно спокойней сказал он и сделал шаг вперед.

— Не подходи! Зашибу! — «земляк» попятился, чуть не упал, лом звякнул по мерзлой куче угля.

— Что ж ты, брат во Христе, своего земляка, да?! — тонко выкрикнул Жорик и, ощущая холодок в груди, пошел на него.

«Земляк» размахнулся, взвыл, уронил лом и плюхнулся на угольную кучу.

Жорик присел рядом, помедлив, легонько толкнул в бок.

— Чего тебе? — глухо, не поднимая головы, сказал «земляк».— Ну… зови милицию… — он вынул из-за пазухи радиоприемник, протянул, не глядя. — Деньги!., нету денег…

— Дурак, — Жорик щелкнул колесиком, транзистор пискнул, передал штормовое предупреждение на завтра и на том, похоже, испустил дух. Жорик помолчал: глупо, в конце концов, обижаться на свое отражение.

— Ну, украли, украли у меня деньги! — не выдержав, вскочил «земляк». — Хмырь один напоил, гад!.. Ну?! Ударь, ударь, вот, лом возьми, ну?! Веришь?! У-у!

Жорик сдернул резинку с приемника и бросил на уголь плоскую батарейку. Полегчавший корпус протянул «земляку».

— На. Батарейку достань.

— Как это?! — оторопел тот. — Ты — мне? Вот это? За что?!

— За то самое.

— Врешь! В милицию заманиваешь! Не боись! Валяй! Вот он я, тут, с потрохами…

— Дурак, — сказал Жорик и поднялся.

— Не-ет! Ты погоди! — догнал его в темноте «земляк». — Ты… это… забирай свою тарахтелку! — Вдруг залился мелким бесом, словно в горле запрыгала горошина, засуетился. — А я тут разжился, ха! При кочегарке-то! Факт! Со вчерашнего вкалываю! Подменил одного, скопытился тут землячок… Сапоги вот дали… Хоть в армию счас! Местеч-ко — теплее некуда!

— А как же с этим… достоинством?

— Чего?

— Ну… Ты же запретил себе работать, — усмехнулся Жорик. — У тебя же этот… принцип!

— А-а, ты об этом… — почесался «земляк». — Хрен с ним! Ты-то каким ветром?

— Попутным… Я не один.

— Но?! Ты даешь!

— Курить есть? — облизнул губы Жорик.

— А то нет! Айда ко мне!..

Старуху они пристроили на лучшее место — на продавленный кожаный диван. В мрачном зале кочегарки в окружении больших маслянистых луж под высоким, теряющемся в темноте потолком ровно гудели, полыхая жаром, котлы. А в отгороженной фанерой бытовке было светло, на застеленном клеенкой столе сипел чайник, со стенки улыбались прикнопленные кинозвезды. На шатких ножках в углу — шкафчик с небогатой посудой.

Поминутно выбегавший проверять давление в котлах «земляк» наконец успокоился. Отхлебнул из кружки крепко заваренного чая, кивнул на вырезки из зарубежных журналов.

— Парнишка один… Его и скрутило — в больницу увезли! А тут я… Ни паспорта, ни сапог. Взяли с этим… испытательным, ха! Спецуху обещали… Бес попутал на этой станции соскочить! Товарняк застопорили! А я на этот раз с чувством, с толком сел — в натуральном вагоне! Сена — завались! На юга подался!

«Земляк» похихикал в своей манере, бросил озабоченный взгляд в раскрытую дверь бытовки — во тьме багровой каемкой полыхала топка, — отхлебнул из кружки. Жорику было хорошо, клонило в сон. Старуха на диване уже посапывала, прислонив у изголовья палку.

…— Ну, я и читаю по буквам, значит… — издалека доносился счастливый голос, — читаю… «Бе-рез-ня-ки»! Ха! Мать честная! Дак я ж с этих мест! Ну и слез, балбес, будто кто меня с цветами ждет! Да тут с войны все переменилось…

Жорик вскинул тяжелую голову, прогоняя сон.

— К-как ты сказал?

— А чего я такого сказал? — насторожился «земляк», глазки его забегали. — Ничего я такого не говорил…

— Ну… про войну…

— А! Все село сожгли! — махнул рукой хозяин кочегарки. Отставив кружку, он вышел к котлам. Вернувшись, принялся рассказывать анекдот про старуху и старика.

— Постой… — поднял руку Жорик. — Ты про войну расскажи, про Березняки эти…

Хозяин покосился на спящую старуху; багровые отсветы топок лизали морщины Долгор, фанерные стены, красивые женские лица…

— Ну… бои тут были… Жуткие! Я-то не помню, рассказывают… Березняки — этого села, считай, и нет совсем. Переходили из рук в руки, то к нашим, то к фрицам… Мы после войны играли в поле, пацанами еще, оружия всякого, патронов — завались!

Жорик осторожно выведал у «земляка», что Березняки заново отстроились, но уже в другом месте, через реку, кроме нескольких старух, войны там никто не видел, и что туда ходит от станции автобус. Час езды, не больше.

— Да тебе-то зачем? — опомнился «земляк».

— Так… Интересно… Работу ищу… — уклончиво ответил Жорик.

— Ты даешь! — захихикал «земляк». — Только учти, там дыни не растут. Факт! И моря нету! Но на всякий случай могу дать верный адресок. Спросишь Ульяну. Она старуха добрая, заночуешь… И про войну обскажет! Если жива… — голос собеседника дрогнул, в темноте подозрительно блеснули глаза. — Ты только не говори, кто ее указал… Не скажешь?

Жорик пообещал.

«Земляк» заглянул в глаза, сказал медленно:

— А ты… правда… прощаешь?

— Правда, правда…

— Ишь ты… — прошептал тот, отворачиваясь. — А мне-то как дальше-то…

Укладываясь рядом с Долгор, Жорик привычно взглянул в маленькое окно: звезд не было. «Оёяа-а…» — вздохнула старуха.

— Далеко еще?

— Не волнуйтесь, эжы. Немного осталось. Здесь была война.

— Слышала… Сил мало…

— Люди помогут, — он погладил ее волосы.

— Да, да… Боюсь только — умру раньше…

Жорик закусил губу. Ему захотелось сказать ласковые ободряющие слова. Таких слов не было.

Он долго не мог уснуть, ворочался, скрипя продавленными пружинами, прислушивался к легкому, невесомому дыханию старухи.

Юркий, обдутый всеми ветрами автобус местного значения, натужно буксуя, одолел подъем — впереди, подслеповато блеснув окошками, зачернели избы. «Березняки»! — весело крикнул за перегородкой шофер. Берез-то как раз и не было. Прижавшись щекой к холодному стеклу, Долгор поразилась, как похоже это село на Тангут. Та же речка, вроде бы Сутайка, заворачивающая свой хрустальный бег к ельчатому островку, что непокорно темнел посреди снежного моря. Гладкие голубые сопки, поля — белые, без единой точечки, как бы взмывающие к белому же, чуть подрумяненному на востоке, небу. Те же сизые дымки над крышами, та же ферма, желтеющая на окраине… Долгор невольно с колотящимся сердцем стала высматривать свой дом неподалеку от сельсовета… И не могла найти.

Чем ближе подплывало село, тем очевиднее было — не то: и река шире, и колодезный журавль не в том месте, и избы сложены по-иному, внахлест…

Жорик клевал носом еще с полпути, когда на тракте сошла основная группа пассажиров. Кроме него в грязном от растаявшего снега салоне тряслось двое мужчин — некто в ватнике, лежащий ничком на заднем сиденье, и усатый сосед с измученным лицом.

«Березняки», — повторил сосед, но как-то кисло, презрительно. Мужчина в ватнике, не вставая, глухо выругался. Автобус бесшумно, как на лыжах, покатился вниз, шофер заорал песню, должно быть, предвкушая отдых на конечной остановке. Жорик стукнулся лбом о железный обод переднего сиденья, вскрикнул, непонимающе уставился в окно. Автобус на полном ходу влетел в село, покатил по пустынной улице, следом, заливаясь, погнались собаки.

Развернулись у магазина с высоким крыльцом. Из двери выпал хромоногий парень, радостно залопотал. Усатый попутчик сошел первым и, вроде бы ожидая остальных, закурил.

С Долгор что-то случилось. Она не могла встать, платок сбился на плечи, руки еле нашарили поданную палку. Поддерживая за локти,

Жорик вместе с шофером опустили старуху на истоптанный снег.

— Га, га, Ваньша, Ваньша! — кособоко перетаптываясь, залопотал с крыльца хромоногий. — Достал? Ползи давай, последний ящик остался! Га-га, Ваньша!

С грохотом цепляя сапожищами железный пол автобуса, Ваньша чуть не обрушился на головы. Жорик отвел съежившуюся Долгор к крыльцу, хотел спросить хромоногого, но не успел раскрыть рта — в дверях, появилась толстая продавщица.

— А ну, пошли отсюдова, пьянь подзаборная! — закричала она.— Ить не продам, хошь кому-т жалуйтесь! Хошь перед гостями-т не позорьтесь!

— Перед энтими, че ль?! — заревел Ваньша и начал падать в их сторону. Жорик поспешил уйти.

К дому Ульяны их привел курносый мальчишка. Дом небольшой, усадьба ветхая. Ворота почернели, покосились, стайка зияла выломанной доской, огородная калитка едва держалась на одном шарнире. Хозяйка чем-то напоминала дом: низенькая, горбатенькая, со склоненной набок головой, с обожженной черной щекой. Но в избе было чисто, кружками лежали половики, пахло жилым, жареной картошкой на сале, огурцами.

— Чем бог послал, — сказала хозяйка, усаживая гостей за стол. Ульяна говорила тихо, с трудом передвигалась по избе, охая, жалуясь на ноги. Она подкладывала на тарелки то огурцы, то масло, то яички, жалостливо причитая. Узнав о цели их приезда, Ульяна не удивилась, кивнула понятливо.

Жорик громко сглатывал картошку, сало, яички, глядел в окно на косую, шевелящуюся на ветру калитку, за которой лежала простыня пустого огорода. На душе было ясно. Дальнейшее представлялось незамутненным, как этот снег. У него зачесалась правая ладонь, он натянул кепку, в сенях безошибочно нашел топор, горку гвоздей, обязательный мужской набор — от рубанка до разведенной пилы. Но в каком виде! Жорик побледнел от такого безобразия: заржавлено, запылено, брошено! А ведь в этом доме есть мужчина, он заметил пиджак на гвозде и окурки на подоконнике… Жорик вышел во двор, поудобней перехватил топорище.

Как только гость хлопнул дверью, Ульяна поделилась своей бедой. Долгор напряженно вслушивалась в тихий говор хозяйки с множеством незнакомых, на иной лад, чем в Сибири, произносимых слов.

— Уж не знаю-то, чего-т разуметь! — хозяйка сморкалась, утирая концом платочка глаза. — Уж все жданки прождала, десить годков как уиха-ал… Уиха-ал, уиха-ал, наряженный да лепотной! Счастия искать! Уж как ахтобус-то взыграет, так серденько-т упадет!

Долгор сочувственно кивала, морщилась скорбно: вот ведь как, у хозяйки тоже пропал сын. Оказывается, не в войну. Этого она не могла понять, ко сильно жалела Ульяну…

Жорик, войдя, замер у двери, будто парализованный голосом Ульяны.

— Мороз лютый, а оне-т раздетые, кто и босой вовси-и! Лопаты им дадены, могилки себе рыть…

VI

Во время артобстрела Ульяна с детьми пряталась в погребе. Бой за Березняки шел второй день, и уже ничто не напоминало о недавнем мирном их облике: огороды перепахали, разбросав изгороди, немецкие мины. Окраина села горела, синие шлейфы дыма косо летели в поле, в степь, смешиваясь с аспидно-черными полосами, уносились в серое небо. Там за разрушенной фермой часто полыхало рыжим, ухало, завывало, штопором врезываясь в уши, непрерывно и сухо, как поленья в жаркой печи, трещали выстрелы…

Осев на горку картошки, Ульяна удерживала старшего — Павлушку, тот рвался увидеть бой своими глазами. Младший, трехлетний Игорек, судорожно обнял за шею мать, дремал.

Ночью, когда умолк бой за фермой, они вылезли из погреба. Ульяна завешала разбитое окно одеялом и, засветив огарок свечи, стала укладывать детей спать. В окно постучались, в избу, запаленно дыша, ввалился человек с черным лицом. Ульяна перепугалась, испугался и Тузик, тявкнул, забился под кровать, заскулил. От человека исходил запах крови. Игорек захныкал, старший брат взрослым голосом успокоил: красные, наши. Острые его глазенки и в неровном мигании свечи углядели тусклую звездочку на шапке. Опираясь на винтовку, красноармеец напился, расплескав воду из ковшика, попросил идти к раненым. Нужны простыни на бинты, еда, теплые вещи, если можно… Они там, в клубе… Скорее, просил боец, на рассвете все начнется сначала!..

Колхозный клуб — просторная изба с наглухо заколоченными окнами — был забит людьми. На сцене горели керосинки, по потолку и стенам гуляли тени. У самого входа Ульяна чуть не наступила на кого-то. Раненые лежали на полу, на сдвинутых лавках. И не понять было, кто более стонет, увечные бойцы или бабы… Трещали разрываемые простыни, звенели о бидоны ковшики, пахло несвежим бельем, порохом, мокрой одеждой. Ульяна разодрала простыню на полосы, опустилась на корточки, нашарила руку того, на кого чуть не наступила.

Раненый шевельнул пальцами, что-то прошептал. «Что, родной, что? — склонилась над ним Ульяна. — Где болит?» Он не ответил. Из дверей тянуло холодом. Видать, раненого принесли недавно, положили у порога и ушли в окопы. С помощью односельчанки Ульяна оттащила его поближе к печи. Возле нее, приседая, колдовал дед Стае по кличке Козопас — из-за одной довоенной истории с колхозными козами. Сейчас дед Стае, подтягивая спадающие ватные штаны, шуровал кочергой в печке-голлендке, кричал: «Эва, ерманец-то как оборотился!» Лицо его с козлиной бороденкой в огненных бликах горело гневом, далее он выражался покрепче и яснее.

Ульяна размочила запекшиеся в крови бинты — солдатик был ранен в грудь, нагретой у печи водой обмыла его до пояса. Ей подали бутыль самогона. Вспотев от напряжения, она обработала рану, перебинтовала грудь. Придерживая голову, напоила.

Всю ночь Ульяна ходила меж раненых. Их было много, и как они только поместились в маленьком клубе! Она поила бойцов, меняла бинты, успокаивала, как могла, но неизменно возвращалась к тому, раненному в грудь. Ему стало хуже, он скрипел зубами, что-то быстро, горячо бормотал. «Что, родной, что?» — безуспешно спрашивала Ульяна, пока не поняла, что солдат говорит не по-русски. Под утро, когда вместо петухов запели немецкие мины, раненому полегчало, он вздохнул, сказал короткое слово. Ульяна поняла, что солдат зовет мать.

Рядом, на лавке, давясь слезами, девушка поила из ложечки солдата с забинтованными глазами. Ульяна узнала в ней соседскую девчонку Таню, поразилась, как за ночь та повзрослела, если не постарела…

Бой, ожесточенно разгоравшийся с каждым часом, к полудню начал угасать: все рейсе рвались мины, перестрелка увяла, некоторое время стучал, как горошины о пустой бидон, пулемет, но и он умолк. Раненых разбудила тишина — ей на войне не верят. Те, кто в сознании, приподняли головы. «Ха! Утерся ерманец-то! В штаны наклал!» — хихикнул от печи дед Стае.

Послышался гул мотора, похожий на тракторный. Не веря, Ульяна выскочила из клуба — захлебнулась от гула моторов и лязга гусениц…

Дальнейшее она воспринимала как нескончаемый кошмарный сон.

По улице, потемневшей от близкого боя, разрывая рот, с долгим «аа-а-а…» бежал солдат без шапки. За ним, урча, неспешно ползло квадратное чудовище, разбрасывая гусеницами комья снега и чернозема. Из люка белозубо ухмылялась чумазая рожа, танкист, забавляясь, что-то орал. Боец остановился, щелкнул затвором, но выстрела не последовало, закричал снова. Ульяна наконец разобрала: «Ра-а-ане-ных… спа-а-а-аса-айте!» Крик оборвался, громада подмяла человеческую фигурку…

…Перед клубом немцы согнали немногочисленное население Березняков — человек тридцать женщин, стариков, детей, тех, кто не успел или не захотел уйти на восток. Высокий худой офицер в кожаном плаще с меховым воротником отдавал с крыльца приказы хриплым голосом. Солдаты в мышиных шинелях, стоявшие в оцеплении, опустив на животы автоматы, хлопали себя по бокам, притопывали сапогами, терли щеки.

Тяжелораненых добили прямо в клубе короткими, экономными очередями. Способных держаться на ногах, полураздетых, выгнали на улицу, раздали лопаты, хотя мерзлую землю не возьмет и лом. Боец с забинтованным лицом, босой, в одной нательной рубахе, отбросив лопату, вертел головой, к чему-то прислушивался.

Ульяна стояла в толпе односельчан, обнимала приникшую к плечу Таню. Девушка беззвучно рыдала, сотрясалась всем телом. Игорек уцепился за подол матери, хныкал, старший урезонивал брата. Люди, понурясь, молчали.

— Поднять головы! Смотреть! — тонко прокричал невесть откуда выскочивший человек в штатском. Офицер махнул перчаткой.

— Это есть трудовое перевоспитание! — старательно перевел штатский.

Немец-здоровяк в надвинутой на глаза каске подошел к слепому красноармейцу, ткнул кулаком в лицо. Таня вскрикнула. Раздирая окровавленные бинты, раненый рванулся на крик: «Таня?!» Немец сбил его с ног. Солдатня засвистела, заулюлюкало: «Курт, Курт!» Здоровяк сдвинул автомат за спину, выставив левую ногу, ждал, когда слепой поднимется. Харкая в снег тягучими сгустками, слепой силился встать с колен. И тогда, занеся над головой лопату, откуда-то сбоку бросился на здоровяка красноармеец. Ульяна узнала «своего» — по заштопанной на плече гимнастерке, которую успела подлатать на рассвете. Сейчас там, на плече, проступало алое пятно.

Раздался сухой щелчок, словно в лесу обломили ветку, раненый, выронив лопату, медленно сел. Вцепившись друг в друга, Таня и Ульяна заголосили. Толпа подалась назад, в едином порыве вздохнула: «Оо-о-о!» Из этого вздоха вытянулось тонкое, почти детское: «Аа-а-а!» — крик искоркой дрожал на кончике граненого штыка. Выставив его перед собой, дед Стае бежал в атаку — маленький, в рваном зипуне и огромных, с чужой ноги, валенках. Обложив «ерманца» страшным матом, подскользнулся, потерял валенок. Офицер, покашливая, с любопытством глазел на старика.

Когда до офицера оставалось несколько шагов, деда Стаса развернула в воздухе мощная, в упор, свинцовая струя, подбросила, выдирая клочья из зипуна, и серым комочком, подстреленным воробышком кинула на снег.

Толпа с глухим криком подалась вперед. Одновременно что-то произошло в неровном строю раненых: они держали лопаты, как оружие. Слепой с залитым кровью лицом широко, по-бойцовски, расставил босые ноги.

Солдаты в оцеплении схватились за автоматы. Качнул стволом танк, зрачок пулемета с бронетранспортера смотрел, казалось Ульяне, прямо в глаза.

Офицер внимательно оглядел поданный ему четырехгранный штык, сиял перчатку, щелкнул по металлу, сказал: «Гут!» — воззрился на толпу русских, длинно заговорил.

— Внимание! — опять вынырнул человечек в штатском. — Германская армия не воюет с мирным населением. Германская армия воюет с большевистскими солдатами! Но вы, жители деревни Бе-рез-ня-ки, не оправдали доверия германской армии! Вы помогали большевистским солдатам, лечили и кормили их! Вы пытались… зэ… бунтовать! Вы не подлежите перевоспитанию, а потому есть только один… ээ… выход!

Офицер, покашливая, махнул перчаткой, пошел к бронетранспортеру, обмазанному белой краской.

Солдаты бросились к раненым и березняковцам. Осыпая градом ударов, теснили их к распахнутым дверям клуба. В упиравшихся стреляли. Автоматные очереди заглушали стоны и плач.

Ульяна уговаривала сыновей бежать, оставить ее, маленькие, юркие, спи могли проскочить сквозь оцепление. Березняки уже горели, подожженные с двух концов, черные полосы разрезали блеклый диск солнца. Огонь жадно пожирал просушенное временем, облитое бензином дерево.

В смешавшейся толпе слепой и Таня прижались друг к другу, застыли. Ульяна крепко обнимала детей. В клубе было тепло. Раскочегаренная дедом Стасом печь-голландка жила, грела своими боками. Тишина вселила надежды: авось обойдется, потомят для острастки и отпустят, немцы — тоже люди…

Первым почуяла опасность собака. Прибежавший из дома Тузик заскулил, поджав хвост. Кислый угарный дымок вполз в щели. Помещение вдруг сжалось в размерах, стало трудно дышать. Люди кинулись к заколоченным окнам, обдирая в кровь руки, полезли, силясь вырвать доски — в ответ хлестнула очередь из пулемета. Полетели щепки. Но женщины упрямо лезли к окнам, поднимали детей — глотнуть воздуха. Пули крошили дерево, дети без стонов падали на руки матерей. Раненые пытались удержать женщин — их смяли, оттеснили от окон. Дальний угол лизнул язычок пламени, в тот же миг клубы дыма наполнили помещение… Крики ослабли, потонули в треске набиравшего силу пожара.

Прижимая к груди Игорька, Ульяна, задыхаясь от дыма, пробивалась к сцене. Там, за сценой, был запасной выход…

…К вечеру ее, полуживую, подобрали с младшим сыном на руках односельчанки, успевшие спрятаться в погребах. Ульяна, как заведенная, твердила имя старшенького — Павлушки, оставшегося там, в клубе…

Березняков более не существовало. Обгоревшие печные остовы подпирали низкое пепельное небо.

VII

Жорик у двери пошевелил затекшей ногой. Он не знал, что была такая война. Долгор окаменела на табурете, вцепилась в палку.

Тяжело гукнула дверь. Вошедший недобро зыркнул на непрошеных гостей, протопал во вторую комнату, оставляя на полу шметки снега и грязи.

Ульяна с трудом поднялась, прошлепала в комнату. Невнятный, просительный ее шепоток oборвала грубая ругань. Хозяйка вернулась к гостям, посетовала, что Ваньша совсем не хочет есть.

— Сын? — хрипло переспросил Жорик. вспомнив рассказ хозяйки, Ульяна не ответила, не расслышала, наверно.

Все трое сидели молча. Жорик шмыгал несом. Долгор ерзала на табурете, посматривая в окно. Из сбивчивого рассказа хозяйки дома она поняла, конечно, не все, но главное: про солдатика, раненного в грудь и говорившего не по-русски…

В дверь вежливо постучали. В избу, пригибаясь, вошел человек с озабоченным лицом, с висячими, казалось, от постоянной невеселой думы усами. Жорик его узнал — вместе ехали в автобусе. Человек вытер о половичок ноги, пригладил волосы, поздоровался. Ульяна захлопотала у стола.

— Дома напился, тетка Ульяна! — громко сказал вислоусый. — А что, Ваньша-то… все отдыхает?

— Отдыха-ат, отдыха-ат, аппетиту-т никакого! — заохала, привставая с табурета, Ульяна. — Уж вы бы, Кирьян Палыч, с ем бы поговорили…

Кирьян Палыч непонятно хмыкнул, дернул ус, мотнул головой Жорику: «Выйдем!»

— Видал?! — громко сказал он на крыльце, возмущенно сплюнул. Жорик кивнул на всякий случай. Во время Ульяниного рассказа ему стало душно, он не мог надышаться морозным воздухом. Кирьян Палыч, пыхнув папироской, начал жаловаться на бригадирскую долю.

— С утра в райцентр мотался, запчасти выбивать. Собачья должность! Спрашивается, какого шута я должен перед каждым ползать на коленях?! Дожили, понимаешь, ни запчастей, ни людей! Ты мне лучше скажи, с кем я должен хлеб растить?! План давать?! — бригадир будто разговаривал с кем-то невидимым. — Тьфу! Ты погляди, у нас же в Березняках и мужиков-то не осталось! Девкам за стариков, что ль, выходить?!

Жорик припомнил, что его удивило: на пустынней улице было мало детворы.

— Разбежались кто куда! Москву им подавай, лимитчики несчастные! А как в райцентре завод пустили — вовсе беда! Хошь ты волком вой! А вот такие краснорожие… быки средь бела дня в кроватях дрыхнут! Аппетиту, вишь, у него нету! Ханурик!

Бригадир поймал вопрошающий взгляд Жорика, выдохнул дым из ноздрей.

— Да не сын он вовсе! Так… приблудный. Пользуется Улиной добротой! Пьет, жрет, на нее орет, чем не жисть! Я говорю: гони в шею!

На хрена он нужен, шабашник несчастный! В колхозе, вишь, ему несподручно! Лето вкалывает, девять месяцев водку трескает! Видал дружка-то его? Хромого? По пьяному делу на пилораму упал! Так вот и живем…

— Тут ее, Ульяну, понять надо. Один сын на собственных глазах сгорел, другой запропастился куда-то, муж на фронте погиб… Тоскует, старая, жалеет! А Ваньша тем и пользуется, сынка изображает! Сволота! Такие вот и позорят…

Кирьян Палыч пригладил усы.

— Ладно. Чего это я раскудахтался… Ты как со временем?  В смысле дальнейших планов?

И бригадир стал горячо уговаривать Жорика остаться в Березняках, идти к нему в бригаду. Жилье не проблема, избы пустуют. Жорик от неожиданности поперхнулся дымом, замахал руками.

— Ладно, ладно… Не объясняй, — лицо бригадира скисло. — Понимаю… Березняковский телеграф уже сработал: приехали какие-то иноземцы, сын у них в этих мостах погиб…

Кирьян Палыч посмотрел в глаза.

— Брат старший, что ли?

Жорик промолчал.

— Понятно. Я чего пришел? Думаю, надо гостей поприветствовать. От имени правления… Ну и… чтоб Ванек этот не обидел. Злой он, с похмелья особливо…

После ухода бригадира Жорик еще чуток постоял на крыльце, прикидывая, как лучше подлатать стайку. К западу тянулись жирные, в оранжевых просветах, фиолетовые полосы — небрежно мазнули да так и не дочернили небосклона. Ветер с размаху хлопнул калиткой, перекинулся на крышу, за воротник просыпались, намочив спину, щекотные крупинки. Жорик передернул плечами и забежал в дом.

Прислонившись к стене, Долгор утирала слезы. Растерянная Ульяна причитала.

— Куды ж ты, моя, на вечор-то глядя? Далеконько-т, ножками не дойтить!..

Ульяна пожаловалась, что гостья ее не слушает, хочет немедля ехать на место сожженных Березняков. Это через реку, в поля, верст десять… И погода «дуже заполнилась».

Погода и в самом деле портилась.

Неожиданно из-за печи появился парень, помятая красноглазая физиономия брезгливо морщилась. В шерстяных носках он бесшумно прошел к бачку с водой, дергая кадыком, гулко выхлебал един ковшик, другой… Схватился за спутанную волосню, подавил веки, рыгнул.

— Ваньша, Ваньша, россольчику, рассольчику-т… Помога-ат! А то, можэ, поешь… — захлопотала Ульяна.

— Отвались, — равнодушно зевнул Ваньша, потянулся мосластым телом, хрустнул костями. Мышцы под нательной рубахой перекатились от локтей к плечам. — Чего базарите?

Ульяна начала путано объяснять. Ваньша перестал зевать, в мутных глазах осмысленно блеснули зрачки.

— Значится, издалека прибыли-т?

Жорик с Долгор дружно закивали, признав настоящего хозяина дома.

— А чего-т не помочь добрым-то людям! Мы завсегда… — осклабился Ваньша. — Значится, их на старые Березняки, мама?

— Дак и я говорю, чего-т на вечор-то глядя… Ночуйте, поутру видно будет. Можа, бригадир трахтур даст…

— Как же, жди! Твой Кирьян за колхозное удавится! — надевая свитер, усмехнулся Ваньша. Обернулся к Жорику, дыхнул перегаром. — Не откладывай на завтре того, чего можно сделать сегодня! Так, не?

Жорик закивал. Долгор тоже. Мир не без добрых людей.

— А коня, коня-то иде?.. А, Ваньша? — заволновалась Ульяна.

— А у Хромого! Я махом! — парень сорвал тулуп, нахлобучил шапку.

Конь был старый, линялый, непонятной масти, с высоко подрезанным хвостом. Ваньша всячески поносил скотину и ее хозяина Хромого, который «зажилил трешку», мстительно нахлестывал лошадь. В набитые сеном розвальни летел снег. Долгор лежала в санях ничком, с головой укрытая тулупом. Стоя на коленях, Ваньша оборачивал лицо, кричал про некоего Колыхалова, недодавшего за летнюю шабашку, и с которым он еще разберется один на один. И опять поносил весь белый свет.

Ветер усилился. Солнце окунулось в мутный омут низкой облачности. Полузанесенная колея повернула в поле — коняга зафыркал.

— Здесь! — крикнул Ваньша, озабоченно взглянув на небо.

Жорик огляделся, не веря глазам своим. Они стояли на совершенно голом месте. Ничего. Ни кустика, ни печной трубы, ни бревнышка, ни березки. Раздетая степь. И гул ветра.

— Здесь! Точно! — нетерпеливо повторил Ваньша, озираясь. Ему здесь не нравилось. — Давайте живее!..

Они быстро врастали в огненные Березняки: сапоги уже до середки голенищ занесло порошей. Все было красным под заходящим солнцем. Алели языки поземки, красными стали зеленый дэгэл Долгор, руки, лица, в огненную масть перекрасились лошадь и возница.

— Давайте! Ну?! С утра ни капли!.. Будьте людьми, дайте на опохмелку! Ну?! Через час магазин закроется! Будьте людьми! Ну?!

Долгор отбросила палку, рухнула в снег, разбросала красные руки, проливая красные слезы.

Ветер больно швырнул в лицо Жорика охапку грязных ругательств.

— Че, денег жалко?! А, сучий сын! Поверил я тебе, как же! Издалека приперлись, да без башлей?! Ха?! У-у, падла! Я к вам с добром, а вы!.. А ну, плати за проезд, гнида!

Жорик взмахнул руками, пытаясь объяснить, рассказать о Матвее. Но его тряханули так, что клацнули зубы.

— Я тя бить не буду, понял! Сидеть потом за тебя! Руки об тебя марать, косоглазого! Прогуляйся с ветерком, можа, поумнеешь!..

Подгоняемый ветром, сгорбившись, Ваньша пошел к саням, к прядавшей ушами понурой коняге. Сани медленно развернулись. Жорик опомнился. Увязая в снегу, подбежал к безумному вознице: «Ты что? Старуху возьми!» Посвист поземки отлился з свист вожжей, наискось, от глаза ко рту, хлестнули лицо, ослепили.

Очнулся от холода. Левая сторона головы омертвела, к носу, губам налипла саднящая ледяная корка. Он долго не мог найти кепку. Забыл о ней, вспомнив о старухе. Она лежала, все так же раскинув руки, будто хотела обнять вспучившуюся степь. Платок птицей рвался на волю, в небо.

…Вжимаясь в снег, Долгор услышала, как странный гул под ней перерастает в детский плач: «Аа-а-а!..» Сверлящий, пронзительный крик этот просил о помощи. Ее зовут. Туда, где плачет исстрадавшаяся душа ее ребенка, сына. Он здесь, плоть ее и кровь, надо лишь протянуть руку, взять его озябшие пальцы в свои, отогреть его израненную грудь своим дыханием. «Где болит, сынок, где?» Там, в глубине, сыро, холодно, но вдвоем им будет тепло, она обнимет, успокоит его и успокоится навеки сама… «Эжы! Эжы!» — да, она слышит его! «Я здесь, я пришла! Я с тобой, мой мальчик!» — закричала она. От неукротимого ее желания стаял снег у губ, слова любви кипятком пробили наст и разбудили землю. Она вдохнула этот живой дух степи, запах сыновьих волос; исступленно, с неженской силой разорвала плотную корку: «Я сейчас, я сейчас! Потерпи, мой мальчик!..»

— Эжы! Эжы! Встаньте! Надо идти! — поднимал ее за плечи Жорик, запрокидывая голову в небо. Две птицы — сапсанья пара, хозяева степей, стремились встречь ветру, часто-часто взмахивая длинными крыльями… Прощальный луч позолотил их, пегас, удушенный свинцовыми тучами.

— Встаньте! Встаньте! — Жорик упал рядом, не переставая думать, что это сон — кошмарный, нелепый… Да, да, все это уже было: шурган, поземка и мгла. Замерзни в снегах — кто тебя вспомнит! Дурная голова, тебе остается блеять и ждать! Он — паршивая овца, отбившаяся от стада, он барак, глупый, сытый, обреченный на заклание… Он нащупал в кармане кораблик. Вот что мешает идти. Выбросить кораблик. Оставить старуху. Уйти налегке. Сойти на первой же станции. В этом штормящем море кораблик затонет. Он его не успел сработать…

Жорик все сильнее вжимался в снег, укрываясь от ветра. Предсказатели погоды не ошиблись, не соврали! Рожденный в Атлантических высях антициклон пересек придуманные слабыми людьми жалкие часовые пояса и, не достигнув столицы, ворвался над его головой в область высокого давления. Он давил на него с чудовищной силой, так, что хрустнули ребра и стало невозможно дышать. От боли и бессилия он замолотил обеими руками по чужой холодной земле.

— Я, я, я украл эти деньги! Слышите?! Это я украл! Простите, простите меня! Простите! Простите меня! Простите!..

Выпростав голову из снега, он прохрипел слова покаяния, вымаливая у неба — нет, не прощения, ибо простить может только мать, — а кары для себя и своих врагов и немного милосердия для всех обиженных в этой жизни. Он упорно твердил черными, сочащимися губами, проклиная и заклиная, потом, обессилев, шептал, опустив в снег разбитое лицо.

И там, наверху, — он это чувствовал затылком, спиной, всем немеющим телом — что-то случилось.

Антициклон как следует тряхнул пугливое тучное стадо, градины медными пятаками просыпались на дорогу, оглушив старую лошадь и прибив глупого возницу. Затем антициклон, описывая эллипсы, сжал противника в своих жутких объятиях, опутывая его и уничтожая, и в этом бешеном хороводе оплодотворилась и родилась в муках третья сила, затмившая своих родителей, — очищающий смерч. Яростным штопором взвинтился он в Землю, вырвал из чрева ее обожженных мучеников — Павлушку, Таню и слепого бойца, деда Стаса, нерусского солдата и его раненых товарищей, женщин, детей, стариков и собаку Тузика, обдул с их душ пепел, слепил заново избы, и по алфавиту, попарно, посемейно и повзводно переселил их на небо…

Жорик со стоном отвалился на бок, протянул руку — платок вырвался из пальцев, улетел, взмахивая концами. Старуху наполовину занесло снегом, она втянула совершенно белую голову, поджала ноги и — молчала. Кораблик врезался под ребра, напомнил о себе. Он недостругал корму, забыл оставить места для людей. Вот что: нужно сесть в кораблик и держаться березового берега. Почему в Березняках нет берез?.. На белой стене проступили фиолетовые буквы: «Березовка». Он увидел косую строчку в извещении. Березняки — не Березовка. Это не сон!

— Березовка! Березовка!!! — вытолкнул он из онемевших губ.

— Искать Березовку! Березняки — не Березовка! Встаньте, эжы! Встаньте! — он ощутил под ногами твердую землю.

Матвей-эжы, скрючившись, молчала…

Тогда Жорик взял остывшее, невесомое тело Матвей-эжы на руки, тяжело переступая, гонимый ветром, двинулся по эллипсу, загребая сапогами снег и пепел… Он успел сделать несколько шагов. Сбитый с ног предательским тычком в спину, ударился о белую стену, начал сползать по ней, но так и не упал. Своим жалом — граненым штыком смерч разодрал со спины куртку, вырвал крылья, и он, зажав ледяное запястье своей спутницы, полетел, сберегаемый стенками громадной воронки. Зрением сапсана ом высмотрел розовую горбушку горизонта, там расцветали жарки и саранки — сполохами народившегося утра…

^1985 г.

Примечания

1

Мастер (бурятск.).

(обратно)

2

Мой пальчик, мой сын (бурятск.).

(обратно)

3

Собака (бурятск.).

(обратно)

4

Линейное отделение милиции.

(обратно)

5

Счастье, счастливый (бурятск.).

(обратно)

6

Мать Матвея (бурятск.).

(обратно)

7

Сгинул (бурятск.).

(обратно)

8

Старшая сестра (бурятск.).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***