На грани жизни и смерти [Валентин Георгиевич Стариков] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Валентин Георгиевич Стариков На грани жизни и смерти (Документальная повесть)
Книга «На грани жизни и смерти» Героя Советского Союза вице-адмирала В. Г. Старикова раскрывает героические действия военных моряков-подводников Северного флота, проявивших мужество, стойкость, преданность своей Родине в борьбе на море с ненавистным врагом — фашистами. Автор объективно раскрывает действия экипажа малой подводной лодки во главе с командиром, офицерами, старшинами, матросами-коммунистами и комсомольцами, которые, пренебрегая смертельной опасностью, топили транспорты и боевые корабли, помогая фронту — приближая победу над врагом. Прославленный экипаж «Малютки» М-171 за боевые дела был приказом Верховного Главнокомандующего преобразован в Гвардейский, стал гордостью и примером для всех моряков Военно-Морского Флота нашего государства. Мужественного командира-подводника, Героя Советского Союза вице-адмирала В. Г. Старикова уже нет в живых, но его скромное повествование является замечательным вкладом в дело воспитания нашего молодого поколения. Боевые дела командира, офицеров и личного состава подводной лодки М-171 являют достойный пример беззаветного служения нашей любимой социалистической Родине!Адмирал флота Г. М. Егоров
Немного о детстве
Удмуртия была родиной моих родителей и их предков. Удмуртия стала и моей колыбелью. Я рано оставил этот чудесный край. Прошло много лет. И все эти годы, связанный исполнением своего служебного долга, профессией, ставшей для меня пожизненной, я не имел возможности возвратиться на родину. Я внимательно слежу за тем, как растет моя Удмуртия, как она молодеет, как народ ее наполняется большой жизненной силой. С каждым годом я ощущаю этот рост и горжусь тем, что родился в Удмуртии, вскормлен на ее земле, и тем, что обладаю частью той силы и характера, которые дал мне удмуртский народ. То и другое, несомненно, определило и мое будущее и мои успехи в преодолении всех жизненных трудностей. Родился я в г. Сарапуле в июне 1913 года. Мои родители были представителями той массы городского населения, которое носило сословное название — мещане. С четырех лет я помню уже многое. Мы жили в частном деревянном доме, который содержала какая-то третьеразрядная купчиха. В нижнем этаже жила семья одного рабочего, кажется, с кожевенного завода Барабанщикова. Фамилию рабочего я уже не помню, но хорошо представляю его внешность. Он был высокий, лет тридцати, с темными волосами на косой пробор и с усами. Человек он был симпатичный, и наши семьи дружили. В тревожное революционное время хорошо запомнился день, когда в нашу квартиру вломились три белогвардейца с винтовками наперевес. Оттолкнув отца в сторону, они начали обыск. Бесцеремонность, с какой они стали разбрасывать вещи, громкая брань напугали меня, и я, почему-то захватив с собой кота, спрятался под обеденный стол. Из-под скатерти наблюдал за всем, что творилось в квартире. Матери дома не было. Солдаты, не обнаружив того, что искали, по приказанию офицера подошли к отцу и, уперев штыки в его живот, прижали к комоду. — Где прячешь, красная сволочь? — крикнул офицер. — Если не скажешь, заколем на месте! — У меня ничего нет, сами видите. Я не красная сволочь, а уж если хотите колоть, то колите не в живот, а в грудь, — ответил отец. Он был бледен. По-видимому, слова его прозвучали достаточно убедительно. Потребовав папиросы, белогвардейцы закурили и вышли. С возвращением матери между родителями состоялся оживленный разговор. Я многого не понимал, но зато хорошо запомнил, что этот разговор касался предмета обыска. Речь шла о винтовке, которая была накануне вечером занесена к нам соседом из нижней квартиры. Я еще не спал, когда вошел сосед. Отец и он о чем-то долго договаривались, а затем ножовкой стали распиливать приклад у винтовки. Работа шла медленно, и, не затягивая опасное занятие, они решили спрятать винтовку в деревянной вентиляционной трубе выгребной ямы. Эту идею осуществил отец. Безрезультатный обыск оправдал ее реальность. Белогвардейцы обыскивали сени, заглядывали в кладовую, в уборную, даже в выгребную яму, но им не пришло в голову оторвать доску вентиляционного колодца и заглянуть туда. Словом, на этот раз отцу повезло. Город Сарапул в то время был небольшой, но он был тем местом на Каме, которое славилось активностью действий революционных сил. Гражданская война также не прошла мимо этого города. Он не раз переходил из рук в руки, и трудно было накануне сказать, кто завтра будет в городе — красные или белые. Я хорошо запомнил, как по ночам, разбуженные пушечной канонадой Или винтовочной стрельбой, мы с матерью и все наши соседи спешно подымались с постелей и бежали к подвалу купца-хлеботорговца, чтобы укрыться в нем. Подвал был заполнен мешками с мукой и кишел крысами. При свете тусклых керосиновых ламп, которые захватывали с собой некоторые жители, крысы сновали между ног, и иногда слышались крики детей, проснувшихся от укуса. Словом, подвальная обстановка в моем представлении осталась кошмарной. Мать нервничала. Трое детей, из которых самому младшему не было и полутора лет, создавали ей уйму хлопот, и нужно было удивляться тому, как она справлялась с нами в такое трудное время одна, все время находясь под страхом после ареста отца. Я не помню, при каких обстоятельствах был арестован отец. Через несколько дней по городу прошел слух, что большую группу арестованных посадили в баржу, отправили ее в Камбарку и собираются там сжечь вместе с людьми. Как известно, этого не случилось. Смелая операция красных помешала белым осуществить свой замысел. Но отец дома так и не появился. Только через год мы получили от него письмо. Мы узнали, что отец на Урале служит в частях Красной Армии. Весной отчим матери увез нас в ее родную деревню Атабаево. Так началась моя деревенская жизнь. Она поразила мое воображение своеобразием сельского быта, контрастно отличавшегося от городского. Деревня была большая. По словам матери, в ней было до трехсот домов. Здесь мы прожили около двух лет, пока не вернулся отец. И сейчас, вспоминая далекое прошлое, я ясно представляю себе эту деревню, однообразный трудовой уклад селян, самобытный, патриархальный образ жизни в доме деда, вечернюю лучину зимой, при свете которой дед плел лапти или катал валенки. Помню, как мне хотелось научиться этому искусству и самому для себя сплести лапти. В то время лапти были самой распространенной обувью в нашей деревне; только в отдельных домах, и то чаще по праздникам, некоторые мужчины щеголяли в яловых сапогах, густо смазанных дегтем. Мы жили в большой нужде, дети ощущали это прежде всего в еде. Мать летом работала в поле, помогала отчиму. Зимой работала уборщицей в небольшой аптеке в соседней деревне, верстах в трех от Атабаева. Заработка не хватало. Ее родители не всегда имели возможность помогать нам. В деревне я впервые услышал и запомнил имя — Ленин. Из смутных и обрывочных домашних разговоров взрослых, которые довольно активно старались разобраться в общественных проблемах времени, я усвоил только одно: что Ленин — добрый человек, что он совершил революцию для бедных. Начинающийся голод постепенно охватывал всю деревню, с ним пришла и эпидемия тифа. Заболели и мы. Не знаю, сколько длился критический период, помню лишь день, когда я очнулся и увидел пустую комнату в чужой избе; мать и братья лежали на полу, а рядом стояла деревянная кадка с водой и жестяная кружка. Мне хотелось есть, а еды не было. Видимо, я стал выздоравливать, смог подняться, выпить воды и выйти во двор. Несмотря на полдень, деревня казалась пустой и унылой. Не помню, кто дал мне еду, возможно, кто-то из соседей. Я съел кусок черствого хлеба с кислым молоком и почувствовал себя легче. В конце лета неожиданно приехал отец. Он получил отпуск и привез с собой два пуда пшеничной муки. Этот день для нас был самым счастливым. Через две недели мы выехали в Сарапул. Спустя еще неделю отец получил несколько предложений на работу, в том числе и с выездом из Сарапула. Он решил ехать в Пермь. В Перми и определилась моя дальнейшая судьба. Двадцатые годы для молодой Советской республики были трудны всюду, и в Перми голод ощущался не менее остро. Пайков не хватало. Городские органы Советской власти делали все возможное, чтобы поддержать детей. В городе при школах были созданы пункты, в которых один раз в день детям выдавали горячую пищу — ложку каши на брата. Мне хорошо запомнились длинные ребячьи очереди с металлической посудой в руках, в которой ребятишки нетерпеливо гремели оловянными ложками. В годы становления Советского государства я пошел в школу. В ней не было уже закона божьего. Мое просвещение началось в новой идеологической струе, которая день ото дня победно захватывала все стороны жизни человека. И все же на каждом шагу мы, дети, ощущали острую борьбу нового со старым. Мы были в центре противоречий. Нас увлекала новизна, мы тянулись в пионерские клубы, считали себя атеистами, а в домах упорно засиживалось мещанство и религиозность. В семьях нередко возникали скандалы по поводу стремления ребят видеть новую жизнь. В моем доме обстановка была сносной. Отец лояльно относился к моим желаниям и не препятствовал их осуществлению. Мать же болезненно реагировала на мою воинственную антирелигиозность. Она долго не примирялась с моим новым одухотворением, но мало-помалу свыклась и свой протест выражала лишь ворчанием. По мере того как я взрослел в новой социальной обстановке, формировались мои интересы. И самый большой — к моей родной Каме. До чего же она красива и мощна в половодье! Именно Кама зародила у меня в сознании мечту стать водником-речником, а позже и моряком. Поначалу мне казалось, что мечта эта несбыточна. Кто знает, может она и осталась бы неосуществленной, если бы вдруг при Доме обороны не создалась военно-морская секция. В школе я много читал, и больше всего меня увлекала романтика морских путешествий. Но я жил далеко от моря, и мне оно казалось недосягаемым. И тут вдруг в Перми создается военно-морская секция с задачей предварительной морской подготовки юношества! Узнав об этом, я чуть ли не первым записался в секцию и получил право носить бескозырку с ленточкой «Дом обороны»; но бескозырок не было, и мы не носили их. Шло время, занятия были нерегулярны, но зато я уже входил в состав будущего экипажа какого-то буксирного парохода, который через два года планировался для нашей практики в походе по Каме и Волге до Каспия. А пока мы приучались к службе спасения на водах. На городском берегу Камы был выстроен наблюдательный пост с вышкой и мачтой, оборудованной нехитрым набором сигнальных средств. Внизу под вышкой стояла спасательная лодка, приткнувшаяся к борту огромной пассажирской пристани. Не мало летних ночей простоял я на вахте. Я воображал себя в крупном морском порту, смотрел на речные пароходы, охваченные огнями, как на необъятные океанские исполины, и думал: как бы оказаться на одном из них просто матросом. Но как на него попасть? Я не находил на этот вопрос ответа. Моему желанию выйти в поход до Каспия, где я своими глазами мог бы увидеть «живое» море, не суждено было осуществиться. Осенью 1929 года внезапно скончался мой отец. Смерть отца резко повлияла на мои ближайшие планы. Мне было шестнадцать лет. После меня у матери оставалось еще четверо детей — четырнадцати, двенадцати, восьми и шести лет. Их нужно было кормить. Мать поступила на работу, но ее заработка далеко не хватало. Мне нужно было позаботиться о себе самому. По совету соседа, старого заводского мастера Николая Андриановича Орлова, я поступил в школу ФЗУ при Шпатиском паровозоремонтном заводе, на котором он работал котельщиком. Школа готовила квалифицированных рабочих. Кроме того, учащиеся получали общеобразовательную подготовку в программе неполной средней школы, при этом преимущественное внимание в обучении уделялось таким дисциплинам, которые обеспечивали достаточный запас теоретических знаний для дальнейшего технического роста будущих специалистов. Это обстоятельство сыграло немалую роль в моем будущем. Я пришел на завод. Заводская жизнь, полная живого, творческого многообразия, сразу захватила меня, и, как мне казалось, я стал взрослеть быстрее, чем это было раньше. Гордостью наполнялось мое сознание, когда после смены через проходную завода шли немного уставшие рабочие — и я вместе с ними, в спецовке, почти взрослый. Я полюбил свой завод и впоследствии, уже будучи на военной службе, каждый раз, когда приезжал в Пермь в отпуск, по многу дней ходил по заводу, посещал заводской клуб, с радостью встречался со своими сверстниками, становившимися уже видными мастерами, и непременно останавливался в кузнице у того рабочего места, на котором вырос до кузнеца пятого разряда. С началом работы на заводе времени для посещения Дома обороны у меня было немного, но все же я находил его и с прежней силой отдавался своему увлечению. Я уже знал, что во время призыва в армию могу попасть во флот. В тот сентябрьский день 1931 года я пришел на завод в утреннюю смену. Настроение было приподнятое, может быть, оттого, что кончалась рабочая неделя и приближался выходной день, который всегда заполнялся интересными молодежными мероприятиями в заводском клубе. Словом, я был в подъеме, и работа в этот день обещала быть спорой. В одиннадцатом часу дня меня вызвали в комитет комсомола. Я неохотно оставил свое рабочее место и, размышляя о том, зачем понадобился, вышел из цеха. Секретарь комитета, мой однокашник по фабзавучу Степан Тарасов, с приветливой улыбкой подошел ко мне и сразу выпалил: «Твоя мечта осуществляется. Комсомольская организация города сегодня вручит тебе путевку во флот». Я опешил: как это так, сразу?.. Не поверил. Мы с Тарасовым часто трунили друг над другом. Он хорошо знал мое «больное» место и мог позволить себе такую шутку. «Довольно валять дурака!» — сказал я зло и повернулся, чтобы уйти. Тарасов ухватил меня за рукав спецовки и уже без улыбки сказал: «Я серьезно, вот тебе моя рука!» Остаток дня прошел как во сне. Вечером, уже в поезде Пермь — Ленинград, лежа на верхней полке, я пытался осмыслить все случившееся в этот день и не мог. Слишком много событий для одного дня, слишком внезапный поворот в моей жизни! Но путевка, которую мне вручили в горкоме комсомола, и все документы, прилагаемые к ней, лежали у меня в кармане. Сегодня я посланец Пермского комсомола — и не просто во флот, а в военно-морское училище. Я даже в мечтах не мог допустить столь счастливого исполнения своих желаний! На вторые сутки, после полудня, поезд прибыл в Ленинград. Старинный легендарный город-герой сиял под холодными лучами сентябрьского солнца. Его гордая красота, огромные здания Невского проспекта производили на меня, провинциального парня, подавляющее впечатление. Многолюдность на проспекте в этот час рассеивала внимание, трамвайный шум раздражал слух, привычный лишь к гулу завода и спокойной тишине пермских улиц с их неторопливым ритмом жизни. Мне никогда не приходилось до того быть в огромном людском море, в каком оказался я тотчас по выходе из вокзала. На какое-то время я почувствовал себя беспомощным. То же испытывали и мои попутчики. Но мало-помалу мы освоились в новой обстановке, стали смелее интересоваться у прохожих, как следует ориентироваться, чтобы попасть к Высшему военно-морскому училищу имени М. В. Фрунзе. Мы шли молча. С любопытством рассматривали архитектурные детали зданий, лица встречных прохожих. Наконец вышли к Неве. Поначалу она не очень понравилась мне. В сравнении с Камой значительно меньше и не выглядела такой могучей, как Кама. И все же богатый гранитный ее наряд, интереснейшие здания, почти нависающие над ней, оставили неизгладимое впечатление. Скоро наше внимание привлекло показавшееся вдалеке здание училища. Оно не выглядело так вызывающе, как Адмиралтейство или Петропавловская крепость, но поглотило наше внимание, поскольку именно с этим зданием связывалась наша будущая судьба. С душевным трепетом мы вошли в вестибюль. Нас встретил элегантный дежурный офицер, который коротко, по-деловому и, как мне показалось, довольно сухо разъяснил нам, куда следует направляться. Я слушал его рассеянно, так как был очарован его офицерской формой, которую увидел впервые. Вечером мы расположились в угрюмых старинных казармах флотского полуэкипажа. Здесь не было никакого изящества. Серые каменные стены и пол, грубая мебель в самом скромном наборе и вместо матрацев — тюфяки, набитые соломой. Под чистым постельным бельем ржавые железные койки выглядели довольно прилично. В казармах полуэкипажа нас продержали месяц. К исходу этого срока казарменный интерьер мне уже не казался таким неприветливым, каким я воспринял его сначала. Философский смысл этих ощущений раскрыл суровую мудрость тех людей, которые специальным назначением в свое время строили это обиталище для «быдла». Все внутренние помещения ежедневно промывались проточной водой, что способствовало поддержанию почти абсолютной чистоты. Это я понял и внутренне согласился с тем, что комфорт — далеко не решающий фактор в быте человека, если он живет не для эгоистической услады, не для развлечения, а для достижения большой цели, рожденной благородной мечтой. Не прошло и недели, как среди абитуриентов стали выявляться единицы, требующие возвращения документов. Они разочаровались в романтике, не ожидали, что с первых дней им придется убирать казармы, мыть уборные и лишаться удовольствия выйти в город когда хочется. Их не пытались разубеждать, охотно возвращали обратно документы, а путевки отсылали в комсомольские органы городов с припиской: «Недостоин». Да, начало флотской жизни действительно выглядело очень прозаично, и сразу выявило людей случайных и ненужных для больших дел. А ведь настоящие испытания были еще впереди, и оказавшимся принятыми в училище предстояло проверить психическую и физическую прочность юношеских стремлений. Из одиннадцати человек пермской группы в училище было принято пять. Окончили училище два человека, остальные по разным причинам были отчислены в первые четыре года обучения. День объявления приказа о зачислении меня курсантом Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе стал самым памятным в моей жизни. Я был самым счастливым человеком. Это ощущение не оставляло меня все годы обучения, даже тогда, когда мне показалось, что трудности слишком велики для меня. Может быть, поэтому мне и удалось их преодолеть. Училище я окончил успешно и получил право выбора места службы. Просьба направить меня на Балтику была удовлетворена, и в июне 1936 года, получив звание лейтенанта флота, я был назначен командиром торпедной группы на подводную лодку. Несколько позже был переведен в Кронштадт. Служба началась хорошо, и через три года я стал командиром подводной лодки М-171 в составе Северного флота. В этой должности и застала меня Великая Отечественная война.Знакомство
Известие, что меня назначают командиром подводной лодки М-171, признаться, не только не обрадовало меня, но даже огорчило. В это время я служил на лодке типа «Щ» среднего подкласса, привык к ней и причислял ее к лучшим подводным кораблям того времени. На малые же лодки, как и многие мои товарищи, смотрел немного свысока. Поэтому-то предстоящее назначение рассматривал как неудачу, несмотря на то, что это было для меня повышением в должности. Но как бы там ни было, мне оказывали доверие; на флоте, как и в армии, возражать в таких случаях не принято, и, получив соответствующий приказ, я собрал свои пожитки и в угнетенном состоянии отправился на свой новый корабль. Он стоял на якоре, недалеко от обрывистого скалистого берега. Такой маленький и такой жалкий на вид, что у меня при виде его еще больше испортилось настроение. Я поднялся на борт лодки. С непривычки показалось, что здесь негде повернуться, что ходить по лодке можно только полусогнутым. Ни приветливые лица офицеров, ни обилие электрического света, ни надраенные до ослепительного блеска металлические части приборов и механизмов не могли вывести меня из подавленного состояния. В довершение всего по своей неосторожности я ударился лбом о выступающую деталь какой-то цистерны. Вид у меня при этом, наверное, был забавный, потому что встречающие меня офицеры с трудом сдерживали улыбку. Проклиная в душе и себя, и свое назначение, я пролез через круглую переборочную дверь в соседний отсек и уселся на диване у стола. Посидев и немного придя в себя, пригласил в каюту своего помощника. Вошел стройный молодой человек в новом кителе. «Недавно из училища», — подумал я. — Лейтенант Щекин, — представился он и после паузы добавил — Алексей Семенович. — Садитесь, — пригласил я. — Давно закончили училище? — Скоро год… ускоренным выпуском. — Из института? — Да, с третьего курса был призван. Разговаривая со Щекиным, я внимательно присматривался к нему. Черты его лица выдавали в нем человека мягкого. В дальнейшем это мое предположение подтвердилось: Щекин действительно был мягким, очень отзывчивым человеком, однако в нужный момент мог проявить твердость и решительность. Уже с первой нашей встречи этот двадцатитрехлетний парень вызвал во мне симпатию, и это чувство не изменилось за все время нашей совместной службы. Говорили мы со Щекиным недолго, и узнал я о нем немного. Уже потом, в пору трудных боевых походов, мне открывались новые черты его характера, его способности, например, склонность к математике, умение тщательно анализировать, быстро и правильно разбираться в любой, самой сложной обстановке. Не раз он оказывал экипажу неоценимые услуги. Но об этом позже. После нашего короткого разговора я попросил лейтенанта Щекина познакомить меня с экипажем. Сначала Щекин представил мне всех старшин, а те в свою очередь начали знакомить меня со своими подчиненными. Первым пришел боцман Маховиков, он уже заканчивал сверхсрочную службу и был опытным подводником. Маховиков, за ним его помощник — старшина 2-й статьи Хвалов, затем рулевые-сигнальщики Федосов и Курочкин. Все они произвели на меня неплохое впечатление. В разговоре с ними я обратил внимание на то, что они не только не огорчены тем, что служат на маленьком корабле, но, казалось, даже гордятся этим. Меня это удивило. — А что, если бы вас перевели на большой корабль? — спросил я, обращаясь к Федосову и Хвалову. Реакция моряков была для меня неожиданной. — За что? — почти в один голос спросили они. Их встречный вопрос смутил и как-то сразу убедил меня в том, что эти моряки — настоящие патриоты своего корабля. И мне, глядя на них, стало стыдно за себя, за то, как я всего несколько минут назад думал о своем новом корабле. — Наши моряки любят свой корабль, — как бы угадывая мои мысли, вступил в разговор лейтенант Щекин. Я и сам теперь видел это. Ведь как странно иногда складываются человеческие судьбы. Кончая высшее военно-морское училище, мог ли я думать о том, что в эти же дни на стапелях ленинградского завода закладывается новый корабль, с которым будет связан почти весь мой боевой путь. За два часа беседы, с экипажем я уже составил себе мнение о нем. Правда, основывалось оно лишь на некоторых внешних чертах да беглых биографических данных, но и этого пока было достаточно. Чтобы работать с людьми, надо знать, чем они занимались раньше, где жили. И я узнал, что Хвалов, например, окончил десятилетку, Федосов до призыва работал в колхозе и очень любит свою деревню, командир отделения трюмных машинистов Тюренков окончил всего шесть классов и тоже был колхозником, старший матрос Мартынов — рабочим. С этими и со многими другими членами экипажа мне и довелось пройти десятки тысяч подводных миль в трудные военные годы, встречаться лицом к лицу с врагом и побеждать. О них я и хочу рассказать в этой книге. Но прежде чем начать рассказ о боевых походах подводной лодки М-171 во время Великой Отечественной войны, хочу немного остановиться на характеристике этого вида боевых кораблей и их «биографии». Может быть, эти страницы покажутся читателям скучными. Однако я не нашел возможным избежать этого описания: ведь для того, чтобы ясно представить себе всю сложность ситуаций, в которые попадал экипаж лодки во время походов, надо знать, чем располагали советские моряки, какая техника была в их руках.Несколько минут истории
В тридцатые годы, годы первых пятилеток, когда наш народ решал задачи социалистической индустриализации, остро стал вопрос об усилении обороноспособности Советского государства. При этом большое внимание Советское правительство уделяло созданию мощного военно-морского флота, и в частности — подводного флота. В июле 1936 года на стапелях одного из заводов были заложены шесть подводных боевых кораблей типа «М» новой серии. Строительство шло по тому времени довольно быстро. Уже через четырнадцать месяцев после закладки первая лодка серии М-171 была спущена на воду. Вскоре один за другим вступили в строй и остальные корабли. Никто в то время не предполагал, что в предстоящей войне этим лодкам придется в числе первых вступить в активную борьбу с противником на море и тем самым внести немалый вклад в историю боевой славы нашего подводного флота. По первоначальному замыслу лодки типа «М» должны были решать ряд частных задач в обороне морских границ; предполагалось использовать их только у своего побережья в закрытых морях, таких, как Балтийское и Черное. Это и определяло их мореходные и тактико-технические качества. Лодки были водоизмещением более 200 тонн, плавали в надводном положении до 800 миль, в подводном, после полной зарядки аккумуляторной батареи, — до 80 миль. Экипаж состоял из 18 человек, которые обеспечивали двухсменную ходовую вахту. В условиях плавания у своих берегов в течение 8—10 суток это считалось достаточным. Надводный ход лодки осуществлял один дизель отечественной конструкции, он позволял развивать скорость до 12 узлов. Под водой использовалась энергия аккумуляторных батарей. Максимальная скорость в этом положении была 8 узлов. Скоростные данные лодок типа «М» были примерно такие же, как и у всех других подводных лодок того времени. Однако максимальная подводная скорость практически использовалась лишь в исключительных случаях и очень непродолжительное время. Обычно в подводном положении лодка в целях экономии энергоресурсов передвигалась малым ходом, при котором расход электроэнергии был минимальным. Все подводные лодки довоенного времени вынуждены были вести боевую деятельность под водой на малых скоростях, чтобы как можно реже всплывать для зарядки аккумуляторов, так как при хорошем техническом состоянии батареи зарядка занимала в среднем 10 часов. Подводные лодки типа «М» были вооружены двумя торпедными аппаратами, заряженными двумя торпедами (без запасных) и 45-миллиметровым артиллерийским полуавтоматом. Пушка предназначалась для самообороны на случай, когда лодка, в силу каких-то причин, не сможет в присутствии кораблей и самолетов противника уйти под воду. Комфортом эти корабли не отличались, хотя и были несколько лучше малых лодок предыдущей серии. Поскольку их предполагалось использовать вблизи побережья и продолжительность плавания при этом не должна была превышать 10 суток, бытовой стороне на них не придавалось большого значения. Но война внесла свои поправки в намеченный план использования малых лодок. Им приходилось действовать в более сложных условиях, чем предполагалось, и более продолжительное время. Однако в этих условиях бытовые неудобства на корабле не имели большого значения: в боевой обстановке экипаж сталкивался с затруднениями куда более серьезными. Завершением строительства нового корабля далеко не заканчивается его создание. После постройки корабль принимает экипаж, которому предстоит еще большая работа по освоению механизмов, идет доработка некоторых узлов, не выдержавших проверки. Одновременно окончательно формируется коллектив, создаются свои, свойственные именно этому кораблю традиции. Несколько лет корабли типа «М» входили «в форму»: люди учились управлять механизмами, совершенствовали их, вырабатывали эффективные приемы ведения боя. Этот опыт очень пригодился потом морякам, участвовавшим в военных действиях во время Великой Отечественной войны. С благодарностью они вспоминали имена отличных специалистов своего дела: старшины мотористов Демонова, боцмана Маховикова, старшины электриков Поршнева, гидроакустика Матвеева, богатейший опыт которых с успехом использовали во время войны. Большую роль в становлении такого типа кораблей сыграли командиры В. Ф. Кульбакин, Н. Г. Столбов и другие. Боевая подготовка лодок типа «М» началась в конце 1937 года на Балтике, когда навигация там уже заканчивалась. План подготовки строился по зимнему варианту — в ледовых условиях. В середине следующего года, когда корабли начали плавать после ледостава, была проведена первая летняя кампания, отработаны первые задачи по курсу подводных лодок. Затем начались торпедные атаки. Зимой 1938 года экипажам было объявлено, что весной все подводные лодки этой серии пойдут на север, в состав молодого Северного флота, который уже начал осваивать Ледовитый океан. В мае 1939 года дивизион малых подводных лодок из шести единиц под командованием капитана 3-го ранга Г. А. Субботина вышел из гавани и взял курс на север, через Беломорско-Балтийский канал. 10 июня 1939 года прибыли на Северный флот. Началась новая, северная жизнь, надо было освоиться с новыми, суровыми условиями. Неизвестно было, как в этих условиях поведут себя лодки. Уже первые непродолжительные выходы кораблей в море показали, что вести боевую подготовку здесь будет нелегко. Многие моряки впервые познакомились с океанской волной, не были привычны к такой качке. Кроме того, во время учений в открытом море у всех малых лодок выявился конструктивный дефект: рубочная надстройка оказалась слишком низкой. При шторме свыше шести баллов встречная волна накрывала ходовой мостик. Это очень затрудняло несение вахты. Нередко подводные лодки вынуждены были возвращаться не выполнив задания. Стало ясно, что боеспособность малых лодок в Баренцевом море будет крайне ограниченной. Перед командованием встал вопрос о возвращении их на Балтику. Однако его так и не успели решить, и в войну дивизион вступил в этих неблагоприятных условиях. Надо было к ним приспосабливаться. Была найдена новая конструкция мостика. Чтобы облегчить несение верхней вахты, решили переоборудовать переднее ограждение рубки. Технически эта задача решалась довольно просто, и через год новые ограждения рубок были поставлены. Так совершенствовались лодки, совершенствовались в своих специальностях люди. К началу войны дивизион был уже достаточно подготовлен и являлся довольно грозной силой.Крещение стихией
Когда я получил назначение на подводную лодку М-171, ее экипаж уже несколько освоился в новых условиях. Летний сезон боевой подготовки закончился, и лодка почти сразу же после моего прихода стала на текущий ремонт. Это было мне на руку: я имел возможность ознакомиться с кораблем и его экипажем в более спокойной обстановке. В марте 1940 года ремонт закончился, и мы сделали несколько коротких пробных выходов. Экипаж приступил к повторной отработке первых задач по курсу подводных лодок. После длительной стоянки корабля необходимо было восстановить приобретенные ранее навыки. Днем мы плавали под водой, на ночь вставали на якорь. Все шло нормально. Но вот однажды, около 9 часов вечера, когда уже спустились сумерки и люди после ужина готовились к отдыху, неожиданно поднялся сильный северо-восточный ветер. Мы в это время вместе с другими лодками дивизиона стояли в губе, в 3–4 кабельтовах от берега. Я вышел на мостик. Положение было опасное. Лодку могло сорвать и понести к скалам. Ветер дул со страшной силой. Снег, мелкий и колючий, срываемый с сопок, плотным облаком закрыл весь рейд. Взглянув на якорь-цепь, я увидел, что она натянута как струна. Цепь могла не выдержать. — Стравить якорь-цепь, — отдал я команду. Затем приказал задраить все переборки и закрыть шахты вентиляции. Но несмотря на то, что якорь-цепь была полностью стравлена, натяжение ее оставалось опасным, с минуты на минуту можно ожидать разрыва звеньев. Чтобы ослабить напряжение цепи, нужно слегка поработать гребным винтом, но впереди, на расстоянии не более одного кабельтова, стояла на якоре другая лодка, и такой маневр мог привести к столкновению с ней. На риск я не мог решиться. Этот вариант отбросил и почувствовал себя беспомощным. Казалось, больше ничего нельзя сделать, мы были полностью во власти стихии. Оставалось ждать, как сложится обстановка. Ждать и внимательно следить за поведением корабля. — Следите за якорем, — преодолевая рев стихии, крикнул я Щекину, находившемуся на носовой надстройке. Приказал перевести управление кораблем из центрального поста на мостик. Меня знобило. Не от холода — теплая меховая одежда защищала надежно, — знобило от сознания опасности, которая казалась очень близкой. Прикрывая лицо меховой рукавицей, я неотрывно следил за приборами. И вдруг картушка гирокомпаса, до сего времени стоявшая неподвижно, начала вращаться влево. «Дрейф», — мелькнула у меня мысль. Опасения мои вскоре подтвердились: лодка лежала в дрейфе. Оставалось только неясным, оборвался якорь или он ползет по грунту. Первое было особенно опасным, надежды не оставалось никакой. От такой перспективы мне стало жарко. Во втором же случае мы могли еще где-нибудь задержаться. Видимость была по-прежнему нулевой. Сила ветра достигала десяти баллов. В такой обстановке нужно было обязательно, как это ни трудно, определить направление и скорость дрейфа, а затем и местонахождение корабля, чтобы воспользоваться ходовым винтом, когда лодку будет нести к берегу. Я вызвал к себе Щекина и приказал ему немедленно заняться необходимыми расчетами. Пока Щекин считал, я попытался по радио связаться с соседними лодками. Они не отвечали. Тогда мы решили на всякий случай включить бортовые отличительные огни, чтобы соседи могли нас заметить. Вскоре на мостик поднялся Щекин. — Мы уже вышли из губы, — уныло доложил он, — сейчас находимся в заливе, приближаемся к мысу… Ну что ж, нам ничего не оставалось, как ждать, когда он появится. Мы стояли со Щекиным на мостике и напряженно всматривались туда, куда нас несло. Но ничего не могли увидеть. Лишь на носовой надстройке смутно вырисовывался силуэт Федосова, наблюдающего за якорь-цепью. За ним была непроницаемая мгла. Время тянулось мучительно медленно. Внизу, в задраенных отсеках, люди, затаив дыхание, прислушивались к самым слабым звукам. Важно было не упустить момент, когда днище или борт лодки коснется камней, чтобы немедленно начать заделку пробоины, которая могла при этом образоваться. Вдруг ветер резко переменился и как будто стал усиливаться. — Как на румбе? — прокричал я боцману Маховикову, стоящему у руля. — Нос катится влево, — отозвался он, наблюдая начавшееся опять вращение картушки компаса. «Значит, якорь цел, — подумал я, — зацепился за грунт!» — Как якорь-цепь? — проверяя эту мысль, спросил я у Федосова. — Якорь-цепь смотрит влево и вперед, — взглянув вниз, доложил тот, перекрикивая вой ветра. Теперь уже не было сомнения, что якорь держит. Кровь отлила от головы, как будто тяжелое бремя сразу спало с плеч. — Значит, мы у южного берега залива! — крикнул Щекин. Но этих данных нам было мало. Все вокруг по-прежнему скрывала мгла, а нужно было точно знать, сколько метров осталось до берега. Лодку разворачивало носом к ветру, она могла удариться кормой о прибрежные камни. — Усилить внимание, — приказал я находившимся внизу, в отсеках. Прошло несколько тревожных минут, нос корабля вышел на плоскость ветра, удара о грунт не было. «Значит, пронесло», — вытирая со лба пот, подумал я. Снизу вскоре доложили, что ничего не слышно. За кормой по-прежнему мгла, берег не виден… И все же насколько мы близки к нему? «Только бы выдержал якорь», — об этом думал каждый. — Сейчас надо очень внимательно следить за якорь-цепью, — сказал я Щекину. — Если нас сорвет с якоря и мы сразу обнаружим это, можно будет быстро дать ход вперед и избежать аварии. Прошло минут двадцать. Я приказал заступить на вахту новой смене, остальным разрешалось отдыхать, не раздеваясь. Мы с боцманом по-прежнему оставались на мостике. Якорь хоть и держал, но опасность сорваться с него еще не миновала. Так шли часы напряженного ожидания. В рубке мерно потрескивал репитер гирокомпаса. Слабым синим светом маячил барабан машинного телеграфа. Черной тенью лежала стрелка на секторе с отметкой «товсь электромотор». Внизу у щита электростанции вахта была в немедленной готовности дать кораблю ход, как только оборвется якорь-цепь. Но вот ветер ослаб, и снежная мгла стала редеть. За кормой внезапно открылся скалистый берег. До него было не больше двух кабельтовое. Но только с рассветом, когда видимость стала полной, удалось точно определить местонахождение корабля. Он стоял недалеко от мыса, а рядом, в двух кабельтовах, находилась подводная лодка М-174. Обе лодки дрейфовали с одной скоростью. Командир соседнего корабля Егоров тоже не включал в ту ночь ходовой винт, боясь налететь на соседа. Это было для нас крещением стихией. И хотя от моряков не потребовалось каких-то героических действий, они все же очень хорошо показали себя во время шторма. Затертые в отсеках, с минуты на минуту ожидая аварии, они спокойно и четко выполняли все мои распоряжения. После этого случая все на корабле прониклись особым уважением к Щекину. Его вычисления оказались точными. Делая их, он пользовался таблицами, составленными им самим на случай вынужденного дрейфа в море. Исходными данными для них были параметры: осадка корабля, сила ветра, давление его на проекционную парусность подводной лодки.Cмычков
Как-то в один из этих дней ко мне пришел незнакомый молодой человек атлетического сложения, в изрядно поношенном кителе со старшинскими нашивками и помятой фуражке. — У меня к вам не очень простая просьба, — сказал он, — но прежде, если позволите, я хочу немного рассказать о себе. Меня это вступление заинтересовало. — Пожалуйста, рассказывайте. Он немного подумал и начал. — Весной этого года я закончил пятый курс военно-морского училища имени Дзержинского, дизельный факультет. Готовился стать офицером, подводником. Я написал дипломный проект, который получил отличную предварительную оценку, и готовился к его защите, но в день защиты, когда я уже в аудитории развешивал на стенде свои схемы и чертежи, вошел дежурный офицер и сказал, что меня срочно вызывает начальник училища. Это меня удивило, так как до сих пор начальник училища лично мной не интересовался. Я пошел за дежурным офицером. Вместо меня на защиту вызвали другого курсанта. В первый раз за пять лет я вошел в приемную начальника. Там меня уже ждали и сразу же предложили войти в кабинет. Как только я вошел, мне все стало ясно. В кабинете сидел щупленький человек с рыжими зализанными волосами и большими торчащими ушами. Эту физиономию достаточно было увидеть только один раз, чтобы надолго ее запомнить. — Вы знаете этого товарища? — спросил начальник. — Знаю, — ответил я. А познакомился я с этим человеком таким образом. Было это в Киеве, во время последнего моего отпуска. Однажды вечером я шел по Крещатику с девушкой. Следом за нами шли трое мужчин. Среди них был и этот рыжий. Они развязно шутили. Потом один из них крикнул «отобьем, братцы» и схватил мою спутницу за руку. Я ударил его, кто-то ударил меня… Потом они отстали, а мы пошли дальше. Прибыв в училище, я доложил обо всем начальнику факультета. И так как прошло более полугода, считал инцидент исчерпанным. По просьбе начальника училища я изложил все это. Он слушал меня рассеянно, очевидно соображая, как примирить меня с этим человеком, и, когда я закончил, сказал: — Вы должны извиниться. Я был возмущен и заявил, что ни при каких обстоятельствах извиняться не буду, так как абсолютно убежден в своей невиновности. Но начальник училища был человеком строгих правил. Он не любил, чтобы его курсанты оказывались замешанными в подобного рода историях, и обычно наказывал, не вдаваясь в подробности происшедшего. Он посмотрел на меня и сухо сказал: — Пять минут на размышление. Или вы извинитесь и останетесь заканчивать училище, или сегодня же отбываете служить на флот. Пройдите в приемную и подумайте. Советую повиноваться разуму. Я вышел. На лбу у меня выступил холодный пот. Потерять пять лет ни за что ни про что? Но передо мной опять возникла ненавистная физиономия рыжего, и я вернулся в кабинет и сказал: — Отчисляйте, но извиняться не буду. По-видимому, я сказал это слишком твердо и, может быть, даже вызывающе. Начальник строго посмотрел на меня, ничего мне не сказал, снял трубку и приказал начальнику факультета немедленно подготовить документы на отчисление. Вечером я был отчислен из училища, а через два дня отправлен на север. Здесь служу на малом морском охотнике старшиной моторной группы. Он помолчал немного. — А теперь относительно моей просьбы. Возьмите меня к себе на корабль на должность инженера-механика. — Но это должность дипломированного инженера. — Я буду стараться, не подведу вас, — взволнованно сказал он. — Хорошо, подумаю, — сказал я. Парень нехотя поднялся, и мы расстались. Необычная история его, прямой, открытый взгляд располагали к нему. Я решил рискнуть. Вскоре Смычков был назначен на должность инженера-механика, но так как он не имел диплома, ему было присвоено звание младшего техника-лейтенанта. В течение двух недель, которые мы отвели ему на то, чтобы войти в курс дела, новый механик успешно освоил технику, а спустя еще месяц получил допуск к самостоятельному управлению электромеханической боевой частью. Очень общительный, экспансивный, Смычков быстро расположил к себе экипаж. Дело свое он любил, и мы уже намеревались в самое ближайшее время ходатайствовать перед начальником училища имени Дзержинского о предоставлении ему возможности защитить диплом, но этому, как и многому другому, помешала…Война
Подошел срок увольнения в запас. На корабль пришли молодые моряки, иные никогда до этого не видевшие моря. Мы оказались в затруднительном положении. Опытных специалистов у нас почти не осталось. Пришлось на ответственные участки ставить людей, еще не имевших достаточной практики. На должности инженера-механика был Смычков, обязанности старшин выполняли теперь Андрей Тюренков, Борис Мартынов, Николай Хвалов, Роман Морозов и Алексей Лебедев, служившие по второму и третьему году. Однако они взялись за свою работу с большим рвением, и вскоре мы уже могли вести боевую подготовку в полную силу. Учения шли довольно напряженно. Лодка очень много плавала. Предполагалось, что боевую подготовку мы закончим уже в июне, чтобы летом сделать кораблю средний ремонт. Приближался май. Подходил срок ремонта. Мы сделали еще несколько выходов в море и в первых числах июня поставили корабль к борту плавмастерской. Началась разборка механизмов. Наиболее трудоемкой была работа с двигателем надводного хода, линией гребного вала и трюмными системами корабля. По графику ремонт должен был закончиться в конце августа. Производился он в основном силами плавмастерской, и поэтому было решено на это время части экипажа предоставить отпуск. Выехал в Ленинград и я. Но отдыхать пришлось недолго. Через неделю началась война. Война круто изменила все наши планы. Положение на севере складывалось не в нашу пользу. Немецкие войска со стороны Финляндии рвались к Мурманску. Они упорно продвигались вперед, несмотря на отчаянное сопротивление наших частей, которые по численности значительно уступали противнику. Немцы уже подходили к реке Западная Лица. В связи с этим поступил приказ свернуть ремонт лодок. Агрегаты, отправленные в ремонт, возвращались обратно. Нам отводилось на сборку механизмов всего три дня. По нормам мирного времени это считалось бы невозможным, трудно было поверить в то, что мы уложимся в такой срок. Но, сознавая опасность положения, в котором находились корабли, стоящие на базе, мы работали без отдыха, круглые сутки. Люди перестали даже реагировать на воздушную тревогу. С появлением самолетов противника от работы отвлекался лишь зенитно-артиллерийский расчет, остальные продолжали свое дело, и, несмотря на постоянные налеты, оно продвигалось быстро. Через неделю после начала войны мы, приняв запасы, отошли от мастерской и стали на якорь, готовясь к выходу в море. Обстановка на Северном фронте к этому времени стала уже не такой напряженной, как в первые дни войны. Эвакуации базы не предполагалось, и мы решили кое-что отремонтировать на корабле, используя его стоянку на якоре. Осмотрели цилиндры главного двигателя, занялись центровкой линии гребного вала: мы не успели сделать ее у плавмастерской. Это была очень сложная работа. Обычно ее производят в доке. Когда корабль находится на плаву, правильно выполнить ее почти невозможно. И все же мы сделали попытку. Но у нас не было опытного центровщика. Взялись за это дело Морозов и Тюренков с помощью не очень опытного представителя завода. И центровка линии валов была выполнена, но далеко не с той точностью, которая требовалась. Состояние ее меня, как впрочем и весь экипаж, серьезно беспокоило. К сожалению, впоследствии наши опасения оправдались. Не раз неисправность линии вала являлась причиной наших затруднений в море, и только самоотверженность людей и мастерство их помогали нам благополучно выходить из трудного положения. Мы закончили самые сложные работы и продолжали стоять в бухте, занимаясь мелким ремонтом и ожидая дальнейших указаний. Противник с трудом, но продолжал продвигаться к Мурманску. Наши войска уже значительно измотали гитлеровцев, ожидался решающий перелом. Всем не терпелось поскорее принять участие в общей борьбе. Но пока мы оставались вне дела и с щемящим чувством наблюдали, как большие группы немецких бомбардировщиков пролетали над нами в сторону Мурманска. В такие дни на лодке и на других кораблях, стоящих рядом с нами, объявлялась воздушная тревога. Но самолеты пока нас не трогали. Их интересовал порт. Однако ждать нам пришлось недолго. Однажды, в конце июля, в отсеках лодки пронзительно загремел электрический колокол Громкого боя. «Опять налет!» — подумал я и, прервав разговор с инженером-механиком, поспешил из кормового отсека в центральный пост. Одновременно с сигналом в переговорных трубах, соединяющих центральный пост со всеми отсеками, раздался громкий торопливый голос вахтенного: — Боевая тревога!.. Боевая тревога! — А, черт… работать не дают! — в сердцах сквозь зубы выругался старшина 2-й статьи Морозов. Упершись обеими руками в огромную чугунную отливку, висевшую на талях, он сердито крикнул помогавшим ему матросам: — Что рты разинули? Трави тали, клади крышку на доски! Крышка медленно опустилась на толстую сосновую доску, лежащую сверху цилиндра двигателя. Морозов быстро выхватил клок загрязненной ветоши и, на ходу вытирая масленые руки, приказал мотористам: — По местам, живо!.. Его помощники сразу исчезли, и он сам тут же схватил противогаз, перекинул его через плечо, надел на голову железную каску и вслед за ними нырнул в переборочный люк машинного отсека. В центральном посту стало тесно. Матросы, старшины и офицеры, на ходу поправляя противогазы и каски, один за другим быстро взбегали по вертикальному железному трапу на верхнюю палубу. Я стоял и смотрел на секундомер, проверяя быстроту действий личного состава по подготовке корабля к бою. Повседневная тренировка на подводной лодке вырабатывает у людей способность удивительно быстрого движения по кораблю в авральные минуты. Люди привыкают к своему кораблю, и он, как бы ни был мал, никогда не кажется им тесным. Человек, не привычный к такой тесноте, разбил бы себе голову, если бы вздумал двигаться в лодке с такой же скоростью, с какой матросы экипажа подводной лодки занимают свои места по боевой тревоге. Подымаясь последним, я слышал, как уже хлопали зенитки расположенных поблизости от нас береговых батарей и где-то за холмами гулко рвались авиационные бомбы. — Где бомбят? — спросил я у Щекина, который стоял на посту управления артиллерийским огнем. В одной руке у него были таблицы стрельбы, другой он держал бинокль, всматриваясь в синеву безоблачного неба. — Трудно сказать, сопки мешают определить направление взрывной волны, — ответил он, не отрываясь от бинокля. — Самолеты от солнца летят на нас! — вдруг крикнул Федосов. Все, как по команде, повернулись в ту сторону, куда показывал наблюдатель. С юго-востока на большой высоте, почти не различимая в летнем голубом небе, показалась группа немецких бомбардировщиков. На палубе прекратилось движение. Люди застыли на своих местах. В тишине знойного дня доносился рокот моторов. Вдруг в небесном мареве появилась едва заметная точка, за ней — вторая, третья… Вскоре мы уже хорошо различали летевшие на нас самолеты. — Наши истребители! — крикнул наблюдатель. В воздух поднимались наши самолеты. «Должно быть, отогнали первую группу и идут в атаку на вторую… Но успеют ли?» — подумал я. В этот момент от фашистских самолетов отделилась большая группа и, сделав крутой поворот, взяла курс на главную базу флота. Оставшиеся девять «юнкерсов», снижаясь, продолжали быстро приближаться к нам. Я осмотрел рейд. Кроме нашей подводной лодки. На якорях стояли еще два корабля. Других объектов поблизости не было. Сомнений не оставалось: «юнкерсы» идут на нас. — Отражать атаку, — дал я команду. Послышался резкий голос Щекина: — Приготовиться к бою! Дистанционная граната… Орудие зарядить! Команда вывела людей из оцепенения. Каждый член экипажа встал на свое место у орудия. Боцман Хвалов наводил в небо зенитный пулемет, ему помогал матрос Железный, старший торпедист Иванов занял площадку командира орудия, старшина мотористов Морозов — место у рубочного люка, для подачи снарядов из центрального поста. Ствол орудия, тускло блеснув в лучах солнца, быстро повернулся в сторону самолетов противника. — Цель поймана! — доложил Федосов, выполняющий обязанности наводчика. И снова все замерло. Только ствол орудия, послушный наводчику, едва заметно следил за целью. Наступила минута ожидания. Шум моторов самолетов быстро нарастал. Все отчетливее вырисовывались вражеские пикировщики. Командир орудия потянулся рукой к спусковому рычагу. Боцман Хвалов прильнул к пулемету. Щекин, широко расставив ноги в тяжелых болотных сапогах, точно прирос к месту, его худощавое, тщательно выбритое лицо стало жестким. Он оторвал бинокль от глаз, бросил взгляд на секундомер и, резко взмахнув рукой, скомандовал: — Огонь! Разом все пришло в движение. Одновременно с нами открыли огонь и соседние корабли. Бухта наполнилась грохотом. Гулко ухало орудие, трещал пулемет, гильзы патронов и снарядов, дымясь, падали на железную палубу и, гремя, скатывались за борт. В этой мешанине звуков невозможно было различить голосов. Один за другим, ввинчиваясь в воздух, снаряды летели навстречу самолетам и разрывались, образуя впереди них белые облачка, напоминающие раскрывающиеся в воздухе маленькие парашютики. Огненные трассы от снарядов с соседних кораблей, пронизывая синеву неба, терялись в его бесконечной глубине. Черные и белые клубящиеся облачка все гуще собирались над рейдом. Самолеты противника разделились на звенья и направились к своим целям. Одно из них надвигалось на наш корабль. — Пулеметы! Огонь! — что есть силы закричал я, опасаясь, как бы сильный шум не заглушил мой голос. Но пулеметчики услышали команду, и пунктиры трассирующих пуль потянулись в небо. Усилили огонь и береговые зенитки. Впереди самолетов образовалась огненная завеса. Но они прорвались через стену зенитного огня и один за другим пошли в пике. Мне вдруг показалось, что пулемет боцмана Хвалова теряет устойчивость: струя трассирующих пуль, теряющаяся где-то в глубине неба, запрыгала. «Не ранен ли?» — мелькнула у меня мысль. Это могло случиться: внезапно появившиеся истребители противника на бреющем полете обстреливали берег и наши корабли, стремясь подавить зенитный огонь. Но замешательство Хвалова было недолгим. Он еще плотнее приник к пулемету. Не отрывая глаз от самолетов, которые вот-вот должны были сбросить бомбы, я крикнул: — Хвалов, держись! — Держусь! — бодро ответил он. От «юнкерсов» отделились бомбы, и почти одновременно с этим огромные клубы черного дыма окутали летящий впереди самолет. От прямого попадания снаряда «юнкере» словно подпрыгнул в воздухе и, резко снижаясь, полетел в сопки, оставляя за собой широкий огненно-черный клубящийся след. Где он упал, и упал ли, видно не было, но все понимали, что он погиб, и это вызвало бурный восторг. — Товарищ командир, один сбит! — стараясь перекричать друг друга, почти в один голос закричали матросы. Но в этот момент в нескольких десятках метров от корабля раздались страшной силы взрывы, и всех, кто был на верхней палубе, с ног до головы окатило поднявшейся от взрыва водой. Это немного уняло восторг. Бомбы были сброшены вторым самолетом. Бой продолжался. Едва взорвались бомбы, сброшенные «юнкерсами», как группа «мессершмиттов» снова появилась над сопками и открыла по кораблям пулеметный огонь. Один самолет неожиданно вынырнул из-за сопок с солнечной стороны. По железной надстройке лодки со звоном процокали пули. К счастью, они никого не задели, только запасная солдатская каска, висевшая на перископной тумбе, рядом с которой я стоял, глухо звякнула и резко качнулась. Потом мы обнаружили в ней отверстие от пули крупного калибра. Между лодками мелькнула длинная тень пятнистого «мессера», рев его мотора на миг заглушил звуки нашей стрельбы. Выпустив очередь, он взмыл вверх и попытался пролететь в расщелине между сопками. Вслед ему раздались пулеметные очереди со всех трех кораблей. «Неужели уйдет?» — с досадой подумал я. Но в этот момент из «мессершмитта» вырвалась струя дыма, и за ним потянулся черный хвост. На палубе снова раздались восторженные крики. Самолеты скрылись. Огонь прекратился. Наступила тишина. Атака была отражена. Матросы вытирали раскрасневшиеся потные лица. Как велика бывает в такой момент радость, может понять лишь тот, кто сам пережил напряжение боя и почувствовал свое превосходство над врагом. Ко мне подошел Щекин. Его лицо светилось широкой улыбкой, глаза горели. Сегодня он управлял боевым артиллерийским огнем и хорошо понимал, что в общей победе была не малая доля и его мастерства. Я от всей души пожал своему помощнику руку и поблагодарил артиллеристов, пулеметчиков и всех, кто участвовал в этом бою. — Служим Советскому Союзу! — отвечали моряки. В это время над люком мостика показалось потное лицо торпедиста Матяжа. Затем появился и он сам. Он с трудом тащил наверх большое ведро, доверху наполненное картофельными очистками. Сегодня он дежурил по камбузу и, пока мы воевали, готовил для нас обед. Появление Матяжа с ведром вызвало дружный смех. Очень забавным было оно в этой ситуации. — Чем кормить собираетесь? — спросил я у Матяжа. — На первое щи с мясом, на второе — жареная картошка с соленым огурцом, — деловито доложил тот. — Свежие щи?! — спросил я. — Так точно, товарищ командир. Вчера нам привезли свежей капусты. — Сегодня у нас будет кое-что и на ужин, — вдруг сказал Щекин. Он стоял с биноклем в руках и смотрел на противоположный берег бухты. — Посмотрите! — Он протянул мне бинокль. Не понимая еще, в чем дело, я посмотрел в ту сторону, куда показывал Щекин. Шел отлив. Обычно темная береговая полоса сейчас серебрилась. Берег был сплошь покрыт рыбой. Оглушенная бомбами, она всплывала с глубины, и течением, ее прибивало к берегу. Через пять минут маленькая шлюпка-тузик уже отходила от борта лодки. Возглавил «рыбную экспедицию» Смычков. Последние трое суток он почти не спал и выглядел очень усталым, но доверить кому-то другому такое ответственное дело не мог. Помощником к нему вызвался штурманский электрик Зубков. Через полчаса шлюпка, нагруженная рыбой, медленно подплыла к кораблю. Вечером мы с удовольствием ели уху и жареную рыбу. Приближалась осень. Лодка продолжала стоять на рейде. Длительная стоянка на якоре давала себя знать. Людям на корабле не были созданы элементарные бытовые условия. Негде было помыться и постирать белье. Из-за недостатка рейдовых плавсредств и частых воздушных налетов не было возможности доставлять экипаж на берег, люди были совершенно лишены отдыха. Это отрицательно сказывалось на их настроении и здоровье. Не сделав еще ни одного боевого выхода, экипаж уже чувствовал себя усталым. Обстановка на базе, безрадостные известия с фронта угнетали людей. Но в то же время укреплялась лютая ненависть к врагу. Такого чувства мы раньше не испытывали никогда. Оно подавляло в человеке все слабое, собирало все его силы. Хотелось скорее в море, в самое пекло событий. И вот настал час. Экипаж подводной лодки М-171 получил приказ выйти в море. Задача была не очень сложная. Мы должны были занять район моря в нескольких десятках миль к северо-востоку от острова Кильдин. Здесь ожидалось появление эскадренных миноносцев противника, которые время от времени совершали налеты на наши прибрежные коммуникации и рыбацкие поселения. 27 июля 1941 года подводная лодка вышла из Кольского залива и взяла курс на остров Кильдин. Погода стояла чудесная: был штиль, ярко светило солнце. Первые два часа перехода все шло нормально, затем неожиданно остановился двигатель. — В чем дело? — крикнул я вниз, нагнувшись над рубочным люком. — Прекратилось поступление топлива в двигатель, ищем причину, — смущенно доложил снизу Смычков. Магистраль оказалась в порядке. Вскрыли цистерну и здесь обнаружили, что входное отверстие приема топлива на двигателе забило огромным куском ветоши. В цистерне были оставлены старые рабочие брюки. Как выяснилось, перед приемом топлива цистерну осматривал моторист Крючек. Работа, которую он выполнял, была несложной и проверять ее, казалось, не требовалось. Но вот получилось, что невнимательное исполнение одним человеком своих обязанностей привело к тому, что целый час был потерян на выяснение причины остановки двигателя и ее устранение. Все это время лодка шла под электродвигателем самым малым ходом для того только, чтобы держаться на курсе. Если бы в этот момент появились немецкие самолеты или боевой корабль противника, мы не смогли бы уйти под воду, так как топливная цистерна длительное время оставалась открытой. Но нам просто повезло. Люди очень хорошо понимали, в каком опасном положении они находились, и когда узнали, что виноват Крючек, все, кто был свободен, пришли к нему в машинный отсек. Крючек стоял, опустив голову, съежившись под взглядами обступивших его моряков. Моторист и раньше не отличался хорошей дисциплиной, но тогда, в мирное время, это как-то не очень тревожило экипаж, считали, что дисциплина Крючека — это его личное дело. Сейчас же, поняв, что могло произойти из-за его халатности, люди были в ярости. — Раздавлю… — еле сдерживаясь, чтобы не выполнить тут же свою угрозу, подскочил к Крючеку Морозов. Крючек съежился еще больше. — Если ты в походе что-нибудь выкинешь, — предупредил его кто-то из ребят, — мы из тебя инвалида сделаем. К шести часам следующих суток подводная лодка благополучно пришла в заданный район и погрузилась на перископную глубину. Нашей задачей было найти противника. Но у нас опять не все было в порядке. Мы так и не смогли заменить во время ремонта аккумуляторную батарею. Специальные приборы не успевали поглощать водород, который в большом количестве выделяли старые аккумуляторы, и для того чтобы не допускать его опасной концентрации в воздухе лодки, нам приходилось через каждые 5–6 часов всплывать для вентиляции отсечных помещений. Это очень мешало скрыть наше пребывание в районе. Двое или трое суток обстановка в море была спокойной. Противник ничем себя не обнаруживал. Временами туман, идущий с востока и северо-востока, очень усложнял визуальное наблюдение за морем. Насколько это было возможно под водой, мы использовали гидроакустическую станцию наблюдения. Но при всплытии для зарядки аккумуляторов и при работе надводного двигателя ее нельзя было использовать, потому что двигатель заглушал все шумы моря. Обнаружение противника гарантировалось лишь дальностью видимости, которая колебалась от 100 метров до 1–2 кабельтовое. На четвертые сутки погода улучшилась, небо прояснилось. Был штиль. Видимость стала отличной. Около 12 часов я услышал взволнованный голос вахтенного офицера: — Вижу подводную лодку! Я бросился к перископу. Лодка шла в надводном положении и, видимо, заряжала аккумуляторы. По характерным очертаниям корпуса корабля нетрудно было определить, что это противник. — Сигнал боевой тревоги, — распорядился я. В миг все пришло в движение. Через несколько секунд все заняли свои места, и наша лодка начала маневрировать для сближения с лодкой противника. Враг все ближе. Нервы у каждого напряжены. Еще бы! Первая в жизни боевая атака! Но, когда до залпа осталось не более 4 минут, когда вот-вот мы должны были открыть свой боевой счет, лодка внезапно вышла, из управления и стала тонуть с дифферентом на нос. А когда, потеряв целых пять минут, она, наконец, всплыла под перископ, мы в него ничего не увидели — теперь слишком велик был дифферент на корму. Еще несколько минут ушло на то, чтобы выровнять корабль. Для этого нужно было дать скорость хода больше той, которая допускалась тактической необходимостью. Но было уже поздно: подводная лодка противника, видимо, обнаружив опасность, свернула с прежнего курса. Атака сорвалась. Трудно описать ярость, которая охватила меня. Боцман Хвалов по моему угрожающему виду решил, что виновника я вижу в нем. Он втянул голову в плечи и тихо произнес: — Я не виноват. — Кто же?! Тут подошел Смычков. Он положил руку на плечо Хвалова и сказал: — Я пока знаю только, что он не виноват. Всем не терпелось поскорее узнать причину неудачи. Виновным во всем оказался торпедист Горынин. Готовя торпедные аппараты к выстрелу, он заполнил аппараты водой из-за борта, а не из специальной цистерны, как это было предусмотрено новой инструкцией, полученной на корабле за несколько дней до выхода в море. Это и явилось причиной потери заданной плавучести и дифферентовки. До смерти напугавшись, Горынин спрятался между аппаратами и долго не показывался мне на глаза. Из-за этой нелепой ситуации мы опять оказались в тяжелом положении. Ведь наша лодка обнаружила себя и сейчас сама становилась удобной мишенью для противника. Нам положительно не везло в этом первом боевом походе. Через двое суток подул свежий ветер, поднялась волна. Ветер, усиливаясь, дошел до семи баллов. Людей укачало. В довершение всего на линии гребного вала начал греться упорный подшипник. Следить за его температурой поставили электрика Малова, но он настолько плохо себя чувствовал, что не мог выполнять даже эту несложную работу. Смычков освободил Малова от вахты на ходовой электростанции и был уверен, что на линии вала он справится. Малов же, изнемогая от рвоты, понадеялся, что подшипник будет работать исправно, и перестал следить за ним. А из подшипника между тем ушло масло, и он начал плавиться. Мотористы, заметив неисправность, вынуждены были немедленно остановить двигатель. Лодка, потеряв ход, стала дрейфовать и была лишена возможности уйти под воду. Была поднята на ноги вся свободная смена экипажа. Сменившись с вахты, люди вместо отдыха занялись аварийными работами, которые продолжались целых десять часов. И все это время можно было в любой момент ждать удара противника. Наконец упорный подшипник был приведен в относительно рабочее состояние. Но как только заработал Двигатель, стало ясно, что его придется периодически останавливать, так как температура подшипника подымалась слишком быстро и охлаждать его можно было только временным прекращением работы двигателя. К счастью, вскоре была получена радиограмма с приказанием возвращаться на базу. Мы двинулись в обратный путь и с грехом пополам, «хромая», подошли к своему берегу. Так бесславно закончился наш первый боевой выход. Неудачи убедили каждого члена экипажа в необходимости самого внимательного отношения к своим обязанностям, в том, что одна, самая незначительная ошибка, допущенная из-за халатности или по незнанию, может привести к гибели всего экипажа. Каждый понял свою ответственность перед командиром, друг перед другом, перед коллективом. Воевать нужно не только хотеть, но и уметь — такой вывод сделали наши моряки после первого боевого похода.Прорыв в Петсамо
Я прекрасно понимал, что не только от экипажа зависели результаты нашего первого похода. Одной из причин неудачи было неудовлетворительное техническое состояние подводной лодки. Поэтому сразу же после прибытия на базу, докладывая командованию о результатах похода, я попросил поставить лодку в доковый ремонт, чтобы привести в порядок хотя бы линию вала. Но просьба моя не была удовлетворена. Предстояло, как и раньше, устранять неисправности своими силами, в прежних условиях. Подготовка к следующему боевому походу велась не только по технической линии. На корабле состоялось комсомольское собрание, посвященное итогам боевого похода. Как оно не было похоже на собрания в мирное время! В центре внимания были виновники неудач в походе. На Крючека и Малова были наложены взыскания. Горынин не признал своей вины, и все комсомольцы требовали исключить его из комсомола и просили командование списать с корабля, так как не верили в его исправление. Были приняты кое-какие меры по улучшению боевой организации корабельной службы. 10 сентября мы вышли во второй боевой поход. На этот раз в нашу задачу входило вести наблюдение в районе финского порта Петсамо (Печенга) и на его подступах уничтожать проходящие в порт транспорты и боевые корабли противника. К месту дошли без приключений. Погрузившись стали искать противника, медленно передвигаясь по намеченному курсу. Прошли первые, затем вторые, третьи, четвертые сутки — горизонт оставался чистым, никаких признаков неприятеля. В бесплодном ожидании, огромном нервном напряжении прошло еще несколько дней. Приближалось время возвращения на базу, а противника все не было. Как будто все вымерло кругом. «Опять ни с чем», — эта мысль была сейчас в голове у каждого. Я мучительно раздумывал, что предпринять: ведь враг где-то здесь, может быть, совсем близко… А что, если прорваться в гавань? Ведь не может быть, чтобы такой важный для немцев порт оставался так долго без кораблей. Может быть, им удается проходить мимо нас незамеченными? Я все более стал склоняться к мысли, что корабли все-таки, проходили в порт. И, если мы до сих пор не видели ни одного из них, то, возможно, только потому, что на ночь вынуждены были оставлять район наблюдения и уходить далеко в сторону для подзарядки аккумуляторов. В это время транспорты могли заходить в порт или выходить из него. Корабли противника могли быть там. Надо проникнуть в порт… Но не было такого приказа. Имею ли я право самостоятельно принимать столь серьезное решение, основываясь только на предположении, и тем самым подвергать большому риску корабль и людей? И потом, как на это посмотрит экипаж? В мирное время я, разумеется, и не помышлял бы о чем-либо подобном без приказа. Но сейчас была война. Имею ли я право упускать возможность для удара по противнику? Сомнения одолевали меня, и я решил поделиться своими мыслями с офицерами. — Я думаю, что можно попытаться прорваться в порт — подумав немного, сказал осторожный Щекин. Темпераментный Смычков был в восторге от этой идеи. Поддержали меня и другие офицеры. Надо было выяснить настроение экипажа, и я пошел по отсекам корабля. Первым мне встретился комсорг гидроакустик Лебедев. Я остановил его. — Будем прорываться в гавань противника, надо поговорить с людьми. Выясните их отношение к этому, а потом скажете мне. Я видел, что сам Лебедев был доволен таким оборотом дела. — Я поговорю. Думаю, что это оживит народ, — заверил он. Прорыв в гавань мы начали за несколько часов до ожидаемого приказа возвращаться на базу. По замыслу это должно было протекать абсолютно скрытно от противника. Предстояло идти почти вслепую, ничем не обнаруживая себя на поверхности воды. Смущало одно очень важное обстоятельство: мы плохо знали гидрологические и навигационные условия в Петсамском заливе. К тому же не имели еще и опыта «слепого» плавания по фиордам, где обычно сильны переменные приливо-отливные течения. Но мы хотели встретиться с врагом и, несмотря на опасения, все же пошли на прорыв. Вначале все шло спокойно. Мы медленно продвигались по глубокому фиорду. Его ширина местами была не более пяти кабельтовое. Так и подмывало поднять перископ и осмотреться, не слишком ли близко мы идем к берегу, не прижимает ли нас течением к прибрежным камням. Здесь нельзя сделать даже одной циркуляции для поворота на обратный курс. Желание как можно скорее нанести удар по вражеским кораблям смешивалось с нарастающими опасениями. И вот, когда казалось, что лодка, наконец, у Цели, и когда я уже готовился поднять перископ, считая, что мы находимся в центре гавани, во всех отсеках вдруг раздался глухой грохот. От толчка лодка стала стремительно всплывать, а так как она была на глубине не более 15 метров, то прежде чем были приняты необходимые меры, чтобы удержать ее на этой глубине, рубка уже была над водой. Случилось то, чего мы больше всего опасались. Лодка попала в струю неизвестного нам течения и, вместо того чтобы оказаться в расчетной точке фиорда, в середине гавани, наскочила на скалистый берег. Момент был критическим. Нас обнаружили. В перископ я увидел, как в нашу сторону ринулся небольшой сторожевой противолодочный корабль. Нужно было немедленно действовать. — Полный назад! — приказал я, рассчитывая на то, что под килем еще есть некоторый запас воды и нужно как можно быстрее использовать ее, чтобы обеспечить глубину. Лодка рванулась, отошла от берега и стала погружаться. Корпус не пострадал, и мы были уже на безопасной глубине. Но это еще далеко не означало, что опасность миновала. Нужно было еще в присутствии противолодочного корабля выбраться из фиорда. Послышались взрывы. Это береговая артиллерия, вероятно, била по тому месту, где была обнаружена Рубка нашей лодки. Сторожевик тоже, по-видимому, время от времени сбрасывал малые глубинные бомбы. Из-за плохого знания фиорда, его дна и течений мы были в очень затруднительном положении на обратном пути, так как могли опять налететь на берег или подводные камни. Но что же делать? Мы вынуждены были рисковать. Где-то был слышен шум работающего двигателя. Шум слабел, сторожевик удалялся к выходу. «Ориентироваться по нему и следовать за ним», — мелькнула мысль. Командир сторожевика, решил я, неправильно оценил обстановку, считая нас ближе к выходу, чем мы были на самом деле. Он продолжал идти впереди нас и периодически вслепую сбрасывал бомбы. Мы шли за катером, как за лоцманом, ориентируясь по шуму его винтов. Уже темнело, когда мы с помощью противника выбрались из фиорда. Сторожевик, видимо, остался у входа, застопорив ход. Спустя час можно было почти с уверенностью сказать, что опасность миновала. В пяти милях от входа в залив подводная лодка всплыла, и через несколько часов после приказания по радио мы благополучно вернулись на базу. Так и второй наш поход не дал результатов, но зато на этот раз весь экипаж вел себя безукоризненно и техника работала безотказно. У нас не было никаких непредвиденных задержек по технической части или по каким-либо другим причинам.В сети
На этот раз мы простояли на базе недолго. Положение на фронтах было напряженным. Гитлеровский горноегерский корпус, преодолевая рубеж на реке Западная Лица, стремился к Мурманску. Уже через неделю после возвращения из похода нам предстоял следующий, третий, боевой выход в море с той же задачей и в тот же район Петсамо. Немцы в северных районах несли большие потери и в связи с этим через этот порт увеличили морские перевозки боеприпасов, техники и живой силы. Активность противника вынуждала к активным действиям и нас. Корабли возвращались на базу, принимали запасы и вновь уходили в море. Наша лодка и экипаж уже были готовы к походу, но в последний момент поступила радиограмма с подводной лодки М-174, которая возвращалась из того района, куда мы должны были идти. Командир лодки Николай Егоров в своем донесении сообщил, что он прорвался в порт Петсамо и атаковал там два транспорта противника, стоящие на рейде. После атаки подводная лодка подверглась преследованию и получила серьезные повреждения. Получив такое донесение, командование флотом задержало наш выход в море. Мы с любопытством стали ждать Егорова, чтобы подробнее выяснить обстановку в порту Петсамо. Это было 27 сентября. Подводная лодка М-174 пришла на другой день после обеда. Я хорошо знал Егорова. Это мой школьный товарищ — исключительно собранный, располагающий к себе человек. Когда он сошел с корабля для доклада командующему о результатах похода, он был очень взволнован, возбужден. То, что рассказал Егоров, заставило меня немного изменить свои тактические планы относительно предстоящего похода. Вот что произошло. Узнав от разведки о том, что в Петсамо находятся транспорты, Егоров принял решение проникнуть в гавань и уничтожить их там. Учтя нашу ошибку, он имел на корабле финскую подробную карту и благополучно прошел узкий фиорд. В гавани на якоре стояли два транспорта, около них находилось несколько противолодочных кораблей. Несмотря на навигационные трудности и на стесненность маневренного пространства, Егорову удалось занять позицию для стрельбы и выпустить торпеды по обоим транспортам. Но в критический момент он столкнулся с непредвиденным обстоятельством: во время залпа выявилась неисправность системы, которая должна была компенсировать излишнюю плавучесть в носовой части корабля, возникающую при выходе торпед из аппарата. Лодка всплыла, показала над водой рубку и была тотчас же обнаружена противником. С берега и с кораблей на нее обрушился ураган артиллерийского и пулеметного огня. Кое-как справившись с плавучестью, лодка скрылась под водой и стала уходить из фиорда. Но преследование ее началось мгновенно. Вскоре от взрыва глубинных бомб она потеряла управление, заклинило гребной вал. Одновременно в отсеках погас свет, кое-где лопнули аккумуляторные баки — лодка стала тонуть. На миг от грохота взрывов «заклинило» и сознание у людей. Только одна мысль сверлила мозг: «Конец!». Под килем, по карте, глубина втрое превышала предельную. Но случилось чудо. Лодка ударилась о грунт и вдруг с креном остановилась. Зайчик электрического фонаря скользнул по борту и остановился на глубиномере. Глубиномер показал отметку 45 метров. Значит, подводная лодка упала на вершину подводной скалы. Это была спасительная глубина: ожидаемая беда миновала; еще несколько метров в сторону — и такого счастья не случилось бы. Меж тем противник продолжал оглушительное бомбометание. Чтобы не выдать себя шумом, в лодке остановили все механизмы. Преследование прекратилось. Люди понемногу пришли в себя, и через четыре часа, устранив неисправности, сняли лодку со скалы и незаметно для противника благополучно вышли из фиорда. Рассказ Егорова и его выводы заставили задуматься. Он убежденно доказывал, что дальнейшие заходы наших лодок в порт Петсамо становятся нецелесообразными. Впрочем, всем и так было ясно, что риск, которому подвергались подводные лодки, был слишком велик. Стесненная обстановка в фиорде очень затрудняла маневрирование подводного корабля. К тому же противник за последнее время значительно усилил противолодочную оборону в этом районе. Но все же было принято решение не закрывать район для действия наших лодок ввиду большой его важности для противника, а следовательно, и для нас. Командир соединения капитан 2-го ранга Николай Игнатьевич Виноградов, провожая нас в море, рекомендовал мне, по крайней мере в первую неделю, в Петсамо не заходить. В остальном же он полагался на мое умение разбираться в обстановке и позволял действовать по своему усмотрению. 28 сентября вечером мы снялись со швартовов и вышли в открытое море. Все, что произошло с нашими товарищами, естественно, оказало на людей какое-то действие. Меня очень волновал вопрос, с каким настроением экипаж выходит в море. Наша лодка стояла у пирса по соседству с лодкой Егорова, и егоровцы, конечно, без утайки рассказывали нашим ребятам о походе во всех подробностях. И очень могло быть, что кое-кто из членов экипажа чувствовал себя сейчас не очень уверенно. Присматриваясь к людям во время перехода, я убедился, что некоторые из них действительно были неспокойны. Но, во всяком случае, никто не высказывал мрачных мыслей насчет наших перспектив. А были и такие, как, например, Смычков. Они предлагали ворваться в гавань противника сразу же по прибытии в район действия. Уж очень хотелось им вернуться на базу с победой. Признаться, я хорошо понимал этих людей и сам готов был пойти на это, но мне по должности полагалось сдерживать свои чувства и не поступать легкомысленно. Командир не имеет права руководствоваться одним желанием. Одного этого слишком недостаточно для успеха. Тем более в такой сложной обстановке, что ожидала нас. Как и в предыдущем нашем походе к порту Петсамо, мы вышли на позицию и начали поиск противника. Первая неделя, как и в прошлый раз, прошла в бесплодном и напряженном ожидании. Казалось, все притаилось и выжидает. А внешне будто и не было вовсе ни войны, ни немецких кораблей. Однако мы отлично знали, что немцы интенсивно готовятся к осеннему наступлению на Мурманск и в последнее время значительно увеличили через порт Петсамо морские перевозки. Длительное ожидание и неизвестность очень утомляли и нервировали людей. Я это видел, но сделать ничего не мог. Но вот в начале второй недели нашего пребывания в море я, изрядно вымокнув на мостике, спускался к себе вниз. Проходя мимо радиорубки, по привычке заглянул туда и увидел, что Лебедев принимает и быстро записывает радиограмму. — Что там? — спросил я. Лебедев, не отрываясь от наушников, кивнул мне на записанный текст. В районе острова Вардё в шестнадцать ноль-ноль обнаружен конвой противника, идущий курсом зюйд, прочел я. Бросившись к штурманскому столу, я взглянул на карту, нашел указанный в радиограмме район и, проведя мысленно от него линию на зюйд, понял, что конвой идет на нас. Вот оно, начинается! Теперь надо точно определить, когда он придет к нам. Простой расчет показал, что противник подойдет к Петсамо не раньше четырех часов утра. Значит, мы еще успеем закончить зарядку аккумуляторной батареи и часа за два выйти навстречу конвою. Пока шла зарядка, экипаж готовился к предстоящей атаке. С офицерами мы разработали предварительный план нападения на конвой. В этот план были затем посвящены и остальные члены экипажа. Зарядку аккумуляторов проводили по форсированному методу и закончили раньше срока. В 24.00 взяли, курс на место предполагаемой встречи с конвоем. Пройдя немного в надводном положении и продолжая двигаться в том же направлении, погрузились на перископную глубину, чтобы иметь возможность прослушивать горизонт и не обнаруживать себя раньше срока. Через полтора часа подошли к входу в порт Петсамо и стали ждать. Ночь. Команда отдыхает. Только одна смена сосредоточенно несет вахту. Прижавшись левым плечом к борту в боевой рубке, застыл рулевой. Он прибыл на лодку всего две недели назад. — Лево руля, пятнадцать градусов, — командует вахтенный офицер в центральном посту, когда подходит время ложиться на обратный курс. — Есть лево руля, пятнадцать градусов, — быстро повторяет рулевой. Он перекладывает рукоятку контроллера в сторону и докладывает: — Лодка катится влево. — Ложиться на курс вест! — слышится команда офицера. — Есть ложиться на курс вест! Лодка легла на курс вест. — Так держать! — Есть так держать! — в последний раз повторяет рулевой, и снова в лодке тишина, которая прерывается лишь слабым убаюкивающим свистом воды, обтекающей борт, однотонным гудением гирокомпаса да шумом электрических рулевых приводов. В гидроакустической рубке, нагнувшись, притаясь, внимательно и непрерывно прослушивает горизонт акустик Облицов. Медленно вращая маховик компенсатора, он на слух, затаив дыхание и сощурив глаза, ищет характерные шумы противника. В подводном положении вахта акустика является самой ответственной. Чтобы в этот час, среди многочисленных звуков, наполняющих море, различить шумы противника, нужны отменный слух и огромное внимание. Акустик Облицов еще новичок в этом деле и не успел как следует развить слух. Наш лучший акустик старшина Лебедев незадолго перед этим нес над водой трудную радиовахту, и сейчас он должен спать, чтобы хорошо следить за морем уже во время боя. Лебедеву приходится трудно, по сути дела он работает за двоих. И так будет до тех пор, пока Облицов не приобретет необходимый опыт. Проходит час, другой, третий. Противника нет. Подождали еще некоторое время. Стало ясно, что конвой прошел незамеченным, не смогли его обнаружить. По всей вероятности, корабли шли с большей скоростью, чем та, которую определил самолет-разведчик, и если это так, то они прошли в порт намного раньше того времени, которое рассчитали мы. Транспорты находились сейчас в порту. Эта версия казалась убедительной, и коль так случилось, нам оставалось одно: прорваться в порт и атаковать противника там, не дать ему возможности разгрузиться. С этими невеселыми мыслями я лег отдыхать. В девять часов утра я выслушал доклад штурмана относительно нашего местонахождения и отдал приказ продолжить курс прямо в порт Петсамо. День был солнечный, но ветреный. Белые барашки, бегущие от берега, маскировали бурун, образующийся от появления перископа на поверхности моря. Это позволило нам всплыть под перископ, не боясь особенно, что нас обнаружат с берега. По кораблю объявлен ранний завтрак. Разговоров не слышно. Все думают о предстоящем бое, о том, что ждет нас в ближайшие часы и минуты. — Пришли в точку! — докладывает штурман. Лодка ложится на курс зюйд и серединой узкого прохода идет в самое логово врага — бухту Лиинахамари. Пока есть время и чтобы как-то отвлечься, я решил пройти по отсекам, посмотреть, что там делается, поговорить с людьми. У всех еще свежи в памяти наши приключения во время первого похода в Петсамо. Не исключено, что некоторые без особого энтузиазма сейчас идут туда. Вот с такими-то и очень важно сейчас поговорить. Первым мне попался Николай Матяж. — Ну что, торпедист, не растеряешься? — спросил я. — Зачем теряться, товарищ командир, от этого совсем плохо бывает. Теряться нельзя. Открытый взгляд его немного раскосых черных глаз убедил меня, что говорит он то, что думает в эту минуту. В другом отсеке ко мне подошел старшина группы Электриков Борис Мартынов. — Мы в Петсамо идем по приказанию, товарищ командир? — Нет, а что? — ответил я вопросом на вопрос. — Да я так просто… — Боитесь? — В моем вопросе не было упрека. Я спросил не как командир, а просто, по-товарищески. Он признался, улыбаясь своей открытой и широком улыбкой: — Как вам сказать? Немного страшновато. Что ж, удивляться таким словам не приходилось, ситуация в самом деле была не из веселых. Чтобы как-то подбодрить Мартынова, я шутливым тоном сказал: — Мы ведь вместе. Ничего страшного. — Это верно, товарищ командир. Вместе-то не так страшно, и не это главное. Главное — застать бы кого-нибудь там… Чтобы игра свеч стоила, — Мартынов сказал это уже совсем другим, повеселевшим голосом. Короткие беседы убедили меня в том, что люди настроены все же довольно решительно, не подведут. Я поднялся в рубку. — Через десять минут входим в фиорд, — доложил Щекин. — Следить за счислением, через полчаса всплывем под перископ, определим наше место, — ответил я ему. Посты противника не должны были обнаружить нас в середине фиорда, они находились на входных мысах ина внутреннем берегу залива. Время тянулось мучительно долго. Трудно принять боевое решение, но еще труднее его выполнить. Это я хорошо понял только во время войны. Вот и сейчас казалось, что еще что-то не сделано для того, чтобы до минимума снизить степень риска, и от сознания этого было как-то не по себе. Все механизмы, которые можно было перевести на ручное управление для снижения шума, были переведены. Даже регенерация воздуха была остановлена. Разговоров не слышно. Люди притаились на своих боевых постах. Лица у всех сосредоточены. Нетрудно было видеть, что каждого занимала только одна мысль: чем все это кончится? Общая цель и общая опасность сближали людей, они лучше понимали друг друга. И мне казалось, что только сейчас я по-настоящему узнал их. Такими, как сейчас, я никогда раньше их не видел. Война была хорошей проверкой людей. В мирное время я не раз задумывался, но не мог уверенно сказать, годен ли я для войны, смогу ли выдержать испытания, сумею ли подавить в себе присущие всем людям слабости, сумею ли оправдать свое назначение? То, что сейчас ожидало нас, должно было стать очень серьезной пробой моральных и физических сил нашего экипажа… Штурман то и дело смотрел на часы. И я тоже. Дальнейшее ожидание момента всплытия становилось уже невыносимым. Все стремились чем-то заняться. Нам явно недоставало выдержки. Мне хотелось подняться в рубку и осмотреться в перископ раньше времени. Сдерживало лишь сознание того, что именно здесь, как нигде, нужна выдержка, и я ждал, мучительно борясь с собой. Годами воспитывается это качество у командира-подводника, и не столько годами, сколько опытом. Все действия командира в бою должны быть подчинены здравому смыслу и расчету, но какой ценой это дается! Между тем подводная лодка, крадучись, медленно углублялась в фиорд. Стрелка корабельных часов равнодушно подходила к назначенному моменту. Наконец наступило время всплыть. Боцман, исполняя команду, быстро раскрутил штурвальные колеса горизонтальных рулей и переложил рули на всплытие. Стрелка глубиномера сдвинулась с места и, набирая ускорение, поползла к цифре шкалы, отмечающей перископную глубину. Я находился в рубке. Взгляд мой был прикован к контрольным приборам. Стрелка глубиномера остановилась на заданной глубине. Я с силой, больше чем достаточной, нажал электрическую кнопку, и перископ с шумом пошел вверх. Шум был обычный, но в эту минуту он почему-то остро резал ухо. Мы больше всего опасались, как бы еще какое-нибудь течение не отнесло нас к берегу, как это было в первый раз, поэтому, быстро осмотревшись в перископ, я прежде всего определил наше место и расстояние на глаз относительно берегов и сообщил необходимые данные штурману для прокладки пеленгов на карте. Справа и слева от нас в двух или трех кабельтовах возвышались обрывистые, двухсотметровой высоты, угрюмые скалистые берега. Ощущение было такое, будто мы находимся в глубоком ущелье. Фиорд среди таких громадных берегов казался еще более узким, чем он был на самом деле. Впереди выступал почти отвесный темный мыс. За этим мысом находилась гавань. На этот раз действительно место подводной лодки почти совпадало с расчетным. Погрузившись на глубину, теперь более уверенно, но по-прежнему осторожно, мы продолжали свой путь туда, откуда можно было и не вернуться. Прошло еще полчаса. Сейчас нетерпение вызывалось больше любопытством, чем тревогой. Я думал о том, что мы увидим в гавани, уже мало заботясь о последствиях. Из-за мыса открылась гавань. Теперь нельзя медлить. — Аппараты — товсь! — скомандовал я, лихорадочно осматривая открывающуюся линию причалов. — Ни одного корабля! Неужели опять неудача? Меня охватывает злость, но надежда еще есть, так как вся гавань еще не открылась. Виден только ее южный берег: пустой причал, немного в стороне от него, на возвышенности, белая гостиница. По рассказам разведчиков, здесь живут немецкие офицеры. И вдруг кровь приливает к голове; у открывшегося вдруг западного причала, тесно прижавшись друг к другу штевнями, стоят два транспорта: один с белой палубной надстройкой — товаро-пассажирский, другой — грузовой. На гафелях красные флаги с черной свастикой в белом круглом поле. — Транспорты! — крикнул я. Не отрывая глаз от перископа, приказываю ложиться на новый курс. Лодка делает циркуляцию вправо. Крест нитей в поле видимости перископа медленно наползает на нос переднего транспорта… — Пли! Прицельная линия коснулась носа второго транспорта. — Пли! Два сильных толчка. Это из аппарата вышли торпеды, и тут же по курсу, как голубые стрелы, следы торпед пересекли поверхность воды. Дело сделано, теперь — назад. Скорей назад. Нельзя терять ни секунды. — Право на борт, средний ход. Погружаться на глубину! — летят одна за другой команды. Точно срабатывают механизмы под энергичными руками исполнителей. Надо как можно скорее уйти на глубину, лечь на обратный курс. «Скорей, скорей!» — в голове одна мысль. Смычков не отрывает глаз от контрольных приборов. Он чувствует ногами поведение корабля. Время от времени правой рукой делает своеобразные знаки — «команды». Их может понимать только Тюренков, он внимательно следит за каждым движением своего командира, одной рукой ловко управляет реостатами помп, другой безошибочно открывает или закрывает нужный клапан на магистралях. В эти напряженные минуты он напоминает виртуозно играющего пианиста. В сложном лабиринте трюмной водяной системы уверенно и быстро направляет потоки воды по нужным каналам. Растеряйся он и открой тут же рядом расположенный, такой же по виду клапан — и все будет испорчено. — Лодка погружается! — тяжело дыша от недостатка воздуха, докладывает боцман Хвалов, управляющий рулями глубины. — Загнали наконец, — облегченно вздохнув, говорит Смычков, чувствуя, как лодка послушно идет на глубину. В центральном посту снова стало тихо. Но вот до нашего слуха донеслись два глухих взрыва. И почти сразу же словно кто-то охотничьей картечью обсыпал корпус лодки. Это нас настигла взрывная волна. — Наши торпеды, — услышал я голос мичмана Иванова из первого отсека. И хотя все понимали отлично, что борьба еще не кончилась и еще неизвестно, как все обернется, но это была победа. В отсеках раздались ликующие голоса, люди были возбуждены. Лодка легла на обратный курс, я приказал увеличить ход до среднего. Конечно, было бы лучше увеличить его до полного, но на это я не мог решиться: неизвестно, что ждет нас впереди, нужно экономить электроэнергию. Шло время, а преследования не было. Возбуждение немного спало. Уже слышались разговоры о том, что мы, видимо, отделаемся очень легко, что наш удар был настолько внезапным для противника, что он до сих пор не может прийти в себя и собраться с силами Для контрудара. Матросы шутили по поводу того, что слишком переоценили ожидаемую опасность. Черт-де оказался не таким уж страшным, каким мы сами размалевали его в своем воображении. Те, что раньше держались нарочито бодро, теперь кичились этим, другие, которые не сумели тогда скрыть своей робости, сейчас скромно отмалчивались. Но настроение у всех заметно поднялось. Стало даже шумно, но я умышленно не препятствовал этому. Подымающееся настроение придавало людям новые силы, которые могли понадобиться, кто знает, быть может, в самое ближайшее время. Лично я не разделял общего веселья. Мне было хорошо известно, что противник в Петсамо достаточно опытный. Ему уже приходилось иметь дело с советскими подводными лодками, и я считал, что молчание это неспроста. В гавани, безусловно, были какие-то средства для преследования нашей лодки, в перископ я не обнаружил их, да и некогда было заниматься их поисками. Но они могут появиться. И где, интересно, мы будем в это время? Вот какие вопросы волновали меня в эти минуты. Я не высказывал вслух своих сомнений, чтобы не нарушать короткую передышку и не приковывать внимания к опасности. Люди не знали обстановки над водой и все больше верили в счастливый исход дела, а это уже отдых, пусть короткий, но отдых, который сейчас был очень нужен. Я спустился в центральный пост и подошел к Щекину. Нагнувшись над своим столом, он аккуратно наносил на карту наше местонахождение. Делал это он почти каждые десять минут. — Где мы сейчас находимся? — спросил я у него. — Как раз на середине фиорда, — ответил Щекин. Мы подходили к самой узкой части фиорда. Пройти бы ее, успеть бы! А в отсеках становилось все оживленнее. Совсем забыли об опасности. Смычков, сидя в центральном посту рядом с боцманом, мечтал: — Поросенка бы сейчас с гречневой кашей… Как ты думаешь, Леша? — громко смеясь, обратился он к Щекину. Щекин облокотился на штурманский стол, стоит в невозмутимо спокойной позе и, кажется, не слышит его. И только после паузы говорит: — На это я тебе потом отвечу… Мичман Иванов, не теряя времени, уже вовсю орудует на камбузе. Он открыл кастрюли на пробу, и из отсека потянул запах свежих щей. А все изрядно проголодались. Уже начинал ощущаться и недостаток кислорода, однако ощущение голода пока было сильнее. Но это ненадолго. Кислородный голод пересиливал. Дышать становилось все труднее. Отдано приказание избегать лишних движений. Всякая физическая работа, даже небольшая, увеличивает расход кислорода. Запустить кислородную систему мы не решались, чтобы шумом механизмов регенерации воздуха не обнаружить себя. Любое движение вызывает одышку. Боцман Хвалов, широко расставив ноги, тяжело дыша, с большим трудом раскручивает штурвальные колеса ручного привода горизонтальных рулей. Дело идет медленно. В нормальных условиях при ежедневной проверке механизмов Хвалов крутит те же штурвальные колеса со скоростью не менее ста оборотов в минуту, не чувствуя усталости. Сейчас его свитер промок от пота, влажные волосы слиплись на лбу. Он не может освободить руки, чтобы обтереть лицо, и поминутно, вытянув нижнюю губу, сдувает с кончика носа крупные капли пота. — Тяжело, Хвалов? — спрашиваю я. — Немножко устал, — отзывается он. — Ничего, товарищ командир, только бы выйти отсюда скорее… Эта мысль сейчас занимает не одного Хвалова. Каждый думает о том же, то и дело кто-нибудь украдкой поглядывает на судовые часы. — Осталось две минуты до подъема перископа, — доложил штурман. Наконец-то! Сейчас всплывем и осмотримся. Если наверху все спокойно, то, пожалуй, действительно можно будет надеяться на благополучный исход дела. Разговоры прекратились. Стало совсем тихо. Слышна только мерная вибрация надстройки, обтекаемой встречным потоком воды. Я поднялся в рубку, готовясь к наблюдению. Уже можно давать команду на всплытие. Но вдруг почувствовал, что лодка потеряла равновесие. Приборы показали дифферент на корму. — Боцман, вы что спите? Я не давал вам приказания всплывать. Отводите дифферент, черт вас побери! Лодка вот-вот проскочит перископную глубину и покажется над водой. Стрелка глубиномера продолжала отклоняться влево. — Что вы делаете?! — закричал я в центральный пост. Но тут до меня донесся голос Смычкова, который торопливо отдавал какие-то приказания. Что-то случилось… — Лодка не слушается рулей, — через несколько секунд с тревогой доложил Хвалов. «Началось». Я еще не знал, что именно случилось, и растерялся. Но это продолжалось одну секунду. Острое сознание ответственности за корабль и людей заставило быстро овладеть собой. — Полный назад! — скомандовал я, все еще не понимая причины столь странного поведения лодки. Но решение оказалось самым правильным. Отойдя назад, лодка выровнялась и снова стала управляемой. Снова даем ход вперед. Через несколько метров лодка опять упирается во что-то и теряет управление. Теперь все ясно — перед нами противолодочная сеть. Такого оборота мы не ожидали. Это было худшее из того, что могло случиться. Выравнивая лодку, мы вынуждены были выпустить из цистерны воздух и этим обнаружили себя. Сверху донеслись разрывы артиллерийских снарядов береговых батарей. Сзади послышался шум винтов приближающихся противолодочных кораблей. Шум становился все яснее. — Что же делать? Фашистские подводные лодки, попав в подобное положение, обычно всплывали с белым флагом… Неужели нам тоже придется всплывать?! Ну, нет! Мы будем бороться до конца. Еще несколько попыток прорваться через сеть ничего не дали. Больше того: лодка запуталась горизонтальными рулями в сети. Это еще больше усложнило и без того трудное наше положение. Где-то рядом слышны разрывы глубинных бомб. Некоторые совсем близко. Шум винтов противолодочных кораблей уже прямо над нами. Ждем бомб… Но их нет. Создается впечатление, что немцы не собираются нас бомбить. Видимо, ждут, что, опасаясь повреждения корпуса, мы всплывем сами. Даем самый полный назад, раскачиваем корабль, меняя плавучесть кормы подводной лодки, но вырваться из сети не удается. Застряли в ней, как рыба. «Недоставало еще, чтобы нас вытащили наверх вместе с сетью», — с горечью подумал я. Гребной винт работал бесполезно. Чтобы не тонула корма, в кормовую цистерну был дан воздух. Надо было создать воздушную подушку, с помощью которой можно как-то избежать опасного дифферента. Однако таким путем достигнуть полной стабилизации положения подводной лодки не удалось. Корма то тонула, то всплывала, лодка качалась, невозможно было устоять на ногах. Но самым главным было то, что мы не знали, насколько прочно застряли в сети. Сделали еще одну попытку вырваться. — Самый полный назад! В ответ четкий доклад старшины группы электриков Мартынова: — Есть полный назад! Я думаю о том, что недопустимо быстро расходуются электроэнергия и сжатый воздух. Что делать потом? Ведь никто не знал, сколько будет продолжаться эта борьба. Ясно было одно: запасы так малы, что при таком интенсивном расходовании их не хватит и на три часа. Лодка задрожала, от быстрого вращения гребного винта сначала медленно, потом все быстрее и быстрее стал расти дифферент — нос погружался, корма всплывала. Пузырек дифферентометра подошел к границе шкалы. Потом он скрылся за металлической обоймой. Сейчас уже невозможно было точно определить величину дифферента. Все затаили дыхание. Слышно было, как на палубе упало и покатилось что-то тяжелое. Это значило, что наклон уже слишком велик… Смычков схватил меня за руку и с отчаянием произнес: — Товарищ командир, нужно остановить ход; разольется электролит, и не миновать пожара. — Все вижу… все знаю, — сказал я, чувствуя, как выступает пот на лбу. Нервы как натянутые струны. Тело пронизывает то жар, то холод. Командиры аккумуляторных отсеков Зубков и Облицов, видя, что назревает критический момент, низко склонились над лючками аккумуляторных ям, их голов почти не видно. В руках у них фонарики. Они водят лучами по крышкам аккумуляторов, стараясь как можно точнее определить места выплеска электролита. Все находящиеся поблизости смотрят на них в напряженном ожидании. Я чувствую, что вот-вот не выдержу и прикажу остановить ход. За спиной слышу хрипящее дыхание боцмана. Рядом тоже кто-то тяжело дышит. Во рту ужасная сухость. Уже никто не думает о том, что делается наверху. Все внимание сосредоточено на опасности внутри лодки. И вдруг через корпус корабля почувствовался легкий рывок. Лодка начала выравниваться. Что это? Пузырек дифферентометра нерешительно побежал к нулевому делению шкалы, стрелка глубиномера вздрогнула, неторопливо пошла влево… Я приказал уменьшить ход до малого. — Вырвались! — вскрикнули почти одновременно несколько человек в центральном посту. — Держите глубину 30 метров, — приказал я боцману. Тот уже перекладывал рули. Здесь пронесло, но над лодкой противник, а впереди стальной забор. Нет, мы еще не вырвались. Снова пытаемся пробиться через сеть. Отходим немного назад, затем вперед: набирается инерция движения — и новый удар в сеть. Но и эта попытка не увенчалась успехом. Оставался еще один вариант — попытаться поднырнуть под сеть. Отданы соответствующие приказания, лодка пошла на глубину. Снова все внимание на приборах. Наверху, где-то в глубине фиорда, опять слышатся взрывы. После каждого из них мигают лампочки, осыпается сухая краска с теплоизолирующего пробкового покрытия. Но никто на эти мелочи не обращает внимания. У всех только одна мысль, одно стремление: во что бы то ни стало прорваться сквозь сеть. Недостаток кислорода в воздухе чувствуется все острее. Стало еще труднее двигаться. Учащенно бьется сердце. Люди в трюмах обливаются потом: они совершенно обессилели. Так дальше нельзя. Но что же делать? Не сдаваться же? Начинаем штурм сети уже на большей глубине. Боцман первым почувствует малейшие изменения в поведении лодки. Все взоры устремлены на него. Он держит заданную глубину и дифферент. Прошло около десяти минут, лодка снова уперлась в сеть и вышла из управления. Отошли назад. Все вопросительно смотрят на меня. — Продолжайте погружение, — приказываю я. Лодка снова пошла на глубину. Глубиномер показал 60 метров, потом 70, 75… От слишком большого забортного давления трещит корпус. — Малый вперед! — снова командую я. Лодка ударяется о сеть, теряет ход и опять начинает тонуть с дифферентом на нос. По всем отсекам слышен треск корпуса корабля. Ощущение очень неприятное. Палубный железный настил выпучивается. В местах соединения забортной арматуры с корпусом, шипя, пробивается забортная вода. На глубиномере 81 метр. Это уже слишком! Еще секунда, и мы погибли… не от руки противника, а от забортного давления. — Дать аварийное продувание цистерн! Полный назад. Команды следуют одна за Другой. Экипаж мгновенно выполняет их. Тюренков открывает клапан продувания на аварийной колонке воздуха высокого давления. Лодка начинает медленно всплывать. За бортом слышатся взрывы, сверху над нами с шумом проходят какие-то корабли. Это они, видимо, и сбросили бомбы. Но сейчас нам не до них. Мысль мучительно работает, ищет выхода из создавшегося положения: сеть непреодолима, энергоресурсы на исходе, кислород тоже. В голове все путается, но я силюсь сосредоточиться. В глотке ужасно першит… Выхода, кажется, нет. — Мичман Иванов! — Есть! — Собрать ручные гранаты и открыть артиллерийский погреб! Не понимая еще, в чем дело, Иванов юркнул в артиллерийский погреб и с комплектами разобранных гранат быстро проскочил в первый отсек. Через минуту из него показалась его голова. — Гранаты собраны, товарищ командир. — В руках у парня было по две зеленые ручные гранаты. — Откройте крышку артиллерийского погреба. — Иванов вернулся к погребу. Пока выполнялось это приказание, я поделился своими намерениями со Смычковым и Щекиным, которые все это время вопросительно смотрели на меня, тоже не понимая, что я собираюсь делать. — Вот что, товарищи, — обратился я к ним. — Я пока не вижу возможности преодолеть преграду под водой; думаю, что надо подойти к сети, затем всплыть в неполное надводное положение и попытаться проскочить поверх сети. А гранаты и артиллерийский погреб — это на тот случай, если противник откроет артиллерийский огонь, пробьет корпус подводной лодки и попытается захватить нас в плен… Конечно, кроме этих двух вариантов, мог быть еще один: нас просто-напросто могли расстрелять и потопить, но на это уже не требовалось особого плана действий. Затем я изложил подробности плана прорыва. Всплываем у сети. Я с артрасчетом выхожу на мостик, имея при себе две гранаты. Остальные две гранаты передаю Смычкову на случай, если буду убит прежде, чем лодка по моему приказанию погрузится уже по ту сторону сети. Прежде чем приступить к выполнению плана, я сказал Щекину: — В случае моей смерти вступайте в командование кораблем. По вашему приказанию: «Взорвать корабль!»— Смычков должен будет бросить их в артиллерийский погреб. Не исключено, что противник окажется на мостике и предложит сдаться в плен. В этом случае тоже взорвать корабль, и без промедления. — Есть, — ответили одновременно оба. Я посмотрел на Смычкова. В его взгляде было спокойствие и решительность. Это убедило меня в том, что я сделал правильный выбор. Он сможет при любых условиях выполнить приказ. Ну, кажется, все. Я обвел глазами всех, кто был в центральном посту. Матросы все слышали, но сделали вид, что заняты своим делом. Только Зубков пристально посмотрел на меня и, встретившись с моим взглядом, опустил глаза. Признаться, этот взгляд несколько смутил меня. Он как бы спрашивал: нет ли, командир, другого, более надежного и менее рискованного выхода из положения? «Кажется, нет, — мучительно думал я, — но все же… Может быть, можно найти другое решение? Хоть и немного, но еще есть время на размышление. Люди привыкли исполнять все мои приказания. Они, не колеблясь, исполнят и последний приказ: погибнуть смертью героев, хотя об этом, быть может, никто никогда и не узнает. Просто где-то в официальном документе будет отмечено, что подводная лодка по неизвестным причинам не вернулась. Если, конечно, сам противник не разболтает о подробностях нашего боя. А как смогут узнать наши товарищи, что мы дорогой ценой отдали наши молодые жизни и до последнего вздоха были верны своему долгу? Как узнают наши родные о том, что их сын или брат совершил подвиг, отдал жизнь за Родину? И нужна ли сейчас такая жертва? Быть может, эти люди, готовящиеся сейчас принять героическую смерть, под командованием другого, более опытного командира остались бы живыми!» И хотя все необходимые приказания уже были отданы, из головы у меня не выходила мысль — все ли продумано, взвешено, учтено, не может ли, быть в такой ситуации другого выхода? Чтобы выиграть несколько минут, я приказал дать задний ход. Затем опять обратился к морякам: — Товарищи, решение объявлено, все подготовлено к его осуществлению. Но у нас есть еще кое-какое время, за вами остается право высказать свои предложения. Я готов выслушать каждого, пока позволяет время. Прошу докладывать, но только очень коротко. Первым отозвался Смычков. — Лучше достойная смерть, чем позорный плен, — сказал он, — но у нас еще есть воздух и электроэнергия. Мы еще можем держаться, товарищ командир! — Да, мы продержимся еще час, — согласился я. — А что делать потом, когда полностью иссякнут энерго-ресурсы? Что тогда? — Смычков молчал. — Комсомольцы готовы выполнить любой приказ, — сказал кто-то за моей спиной. А у меня в голове все вертелась и вертелась мысль: что же придумать? — А что если еще раз попытаться пройти над сетью, не всплывая, в подводном положении? — предложил дивизионный штурман старший лейтенант Семенов. — Ведь идя сюда, мы сеть не обнаружили. Правда, мы могли пройти в узкое окно между полотнищами. — Мы уже пытались сделать это, — ответил я. — Но тогда была малая вода, а сейчас наступает момент полной. Может быть, это окажется кстати. Эта мысль мне понравилась. Почему, действительно, еще раз не попытаться? Ведь приливо-отливный уровень здесь колеблется более чем на три метра. «Нужно попробовать», — решил я. — Какая сейчас вода? — обратился я к Щекину. Тот быстро перелистал справочник: — Через две минуты будет полная вода. — Голос у него повеселел. Видимо, он тоже думал о том же: а вдруг это выход! Не теряя времени, я сказал Смычкову и Хвалову: — Мы пойдем на глубине пять метров. Над рубкой в запасе будет примерно метр глубины. — Есть! — живо ответили они. — Пойдем малым ходом, чтобы не было видно следа на поверхности. Переваливать через сеть будем на инерции движения корабля с остановленным гребным винтом, чтобы не сбить с него лопасти или не намотать на него трос сети. После некоторых приготовлений приступили к выполнению нового плана. — Противника не слышно, — сообщил Щекин и вопросительно посмотрел на меня. Это плохо. Мы должны знать, где находятся сторожевики, чтобы быть как можно дальше от них. Я быстро прошел во второй отсек к гидроакустику. Лебедев сидел, согнувшись в рубке, и медленно вращал маховик компенсатора. Наконец ему удалось поймать посторонние звуки. — Катера справа и слева на курсовых… — доложил он. — Они стоят на месте или имеют очень малый ход. Обстановка не из приятных, но откладывать прорыв нельзя. Я дал приказание всплывать. Лодка, в соответствии с разработанным планом, начала медленно всплывать на заданную глубину и так же медленно двигаться вперед. В центральном посту стало тихо. Слышно было лишь тикание судовых часов, висящих над штурманским столом, и сухое потрескивание в рубке репитера гирокомпаса, у которого стоял на вахте матрос. — Подходим к сети, — доложил Щекин, глядя на часы. Через несколько секунд лодка вздрогнула и качнулась. Пузырек дифферентометра покатился к носу и остановился на четырех градусах… Знакомое уже ощущение… Сеть! Теперь она, кажется, под нами! — Остановить главный электромотор! Лодка продолжала движение по инерции. Я не сводил глаз с дифферентометра и глубиномера. Еще момент — и все решится… Пузырек дифферентометра вначале пополз назад, затем остановился на нуле. Я не хотел верить своим глазам, остановилось дыхание. Неужели вырвались?! Нет, наверное, еще не все. Вдруг винт все-таки зацепится за трос сети?.. Или еще что-нибудь непредвиденное? Приказываю дать малый ход вперед. Затаив дыхание, жду доклада Мартынова: он следит за нагрузкой. Через минуту Мартынов докладывает: — Нагрузка на вал нормальная. А Зубков веселым голосом сообщает: — Лаг дает отсчеты. Значит, гребной винт свободен, и мы имеем ход. Лодка погружается на безопасную глубину. Теперь, кажется, самое трудное уже позади. И хотя мы еще в фиорде и противник над нами, испытываем ощущение свободы. Кружится голова. Люди поздравляют друг друга, возбужденно жмут руки. Во всех отсеках веселье, радостные улыбки. Смычков, быстро перейдя от решимости сражаться насмерть к состоянию безудержной веселости, предлагает всплыть и помахать одураченным немцам платочком. Но Щекин так весело не настроен. — Рано, — буркнул он. И он был прав. Как ни велика была радость, следовало считаться с тем, что окончательно опасность не миновала. Половину пути надо пройти в узком фиорде малым ходом при максимальной экономии электроэнергии. Еще нужно было ожидать погоню. Опасения оправдались. Прошло уже более получаса после того, как мы миновали противолодочную сеть. Все считали, что можно уже готовиться одновременно к обеду и ужину… Подводная лодка вышла из фиорда, и перед ней открылся морской простор. Но вдруг у самого борта раздался страшный грохот. Взрыв! Еще один! И также близко от борта. Опять была объявлена боевая тревога; люди, не успевшие толком отдышаться, вновь бросились к боевым постам. Но теперь мы были уже в гораздо лучшем положении. Быстро уйдя на глубину и изменив курс, мы шли самым малым ходом и часа через два сумели оторваться от погони. Прерванный ужин возобновился. На этот раз нам больше уже никто не помешал.О чем не знал командир
Наконец-то после стольких волнений и многочасового подводного плена появилась возможность всплыть наверх. Все давно с нетерпением ждали этого момента. Тотчас же по выходе из фиорда включили регенерацию воздуха, пустили компрессор высокого давления, чтобы снять излишек давления в лодке, в отсеки впустили немного кислорода. Но это лишь ненамного облегчило наше положение. Дышать по-прежнему было тяжело. Еще задолго до всплытия курильщики приготовили себе огромные цигарки и с нетерпением посматривали на меня. Когда до выхода на поверхность осталось минут пять, в люке, ведущем в кают-компанию, где я сидел, показалась голова Тюренкова. — Товарищ командир, ваша трубка набита «золотым руном», — доложил он. Вообще Тюренков сегодня удивлял всех. Обычно замкнутый и неразговорчивый, он вместе со своим однокашником Романом Морозовым за обедом неудержимо болтал, потешая всю команду. А сейчас вот с серьезной миной делал дипломатический ход — соблазнял командира всплыть раньше назначенного срока. Я поблагодарил Тюренкова за любезность, хотя знал, что это была проделка Смычкова, и приказал готовиться к всплытию. Команда была исполнена менее чем через минуту, пожалуй, в рекордный срок. И вот ограждение мостика подводной лодки показалось над водой. Я стоял в рубке, готовясь открыть люк, и видел, как внизу нетерпеливо ждут этого люди. Лодка еще полностью не всплыла, а я приоткрыл уже крышку люка. Через узкую кольцевую щель наружу со свистом прорвался спертый лодочный воздух. Опасаясь, как бы вместе с ним не выбросило наружу и меня самого, я некоторое время подержал крышку в прикрытом положении и отпустил ее только тогда, когда давление в лодке сравнялось с наружным. Свежий морской воздух одурманил меня. Закружилась голова, в глазах потемнело. Но это было только на миг. Следом за мной подымался сигнальщик Федосов. Он качнулся и поспешно ухватился рукой за поручень. В этот вечерний час была редкая тишина. Едва заметная зыбь слегка, как будто осторожно, качала лодку, и вода с тихим, ласковым журчанием перекатывалась через палубу. Небо было без единого облачка, с пирамидами ярких звезд. Лунная дорожка, начинаясь от резко очерченного горизонта, пересекала морскую гладь и бежала прямо к нам, разливаясь бледным светом по темно-зеленому сырому корпусу корабля. Стояла одна из тех редких ночей, какие бывают только в Заполярье. Нам, после только что пережитых испытаний, казалось, что никогда мир, в котором мы живем, не был таким прекрасным. Было радостно. Хотелось жить, очень хотелось жить! И каждый, выходя на мостик, не мог удержаться от восклицаний: «Как хорошо!», «Какая погода!», «Какая ночь!». — Такой вечер даже Захарыч был бы, наверное, не прочь провести в женском обществе, — пошутил Морозов. Это относилось к Тюренкову, который в силу своей исключительной застенчивости избегал девушек. Все засмеялись. Смычкову надо было уходить с мостика, но ему, так же как и всем, не хотелось спускаться вниз. Он решил схитрить и попросил разрешения отстоять верхнюю вахту, дублируя вахтенного офицера. В вежливой форме ему было отказано по той причине, что и в лодке хватало дела. — Сегодняшний вечер, — сказал Смычков серьезно, — мне напоминает один киевский вечер… — Вот и надейтесь на такого, с позволения сказать, вахтенного офицера. Он, вместо того чтобы думать о безопасности корабля, размечтается черт знает о чем, — пошутил Щекин. Оба рассмеялись. Смычков постоял немного и нехотя пошел вниз. Тут же наверх торопливо поднялись Мартынов и Иванов. Они тоже отдали должное погоде, закурили и подошли ко мне. — Товарищ командир, а немецкий берег сейчас видно? — спросил Мартынов. Я показал ему на длинную, едва заметную, будто прозрачную, темно-сиреневую зубчатую стену скалистого берега, которая вырисовывалась на светлом небосклоне. — Вот эту ложбину видите? — я показал рукой на приметный с моря вход в Петсамо. — Видим, — ответили оба. — Так вот, это и есть тот самый фиорд, в котором мы уже дважды побывали. Сейчас мы от него в восемнадцати милях. — Мы еще вернемся к этому берегу? — спросил Мартынов. — Конечно, вернемся, только уже в другой раз. — Товарищ командир, — сказал мне мичман, — когда мы стали тонуть и получили большой дифферент, я подумал, что нам уже крышка… — Почему? — спросил я. — Да в нашем отсеке корпус так трещал и вдавился, что чуть-чуть не лопнул. Я даже глаза закрыл от страха. А Матяж так тот прямо сказал: «Ну, отпахались, мичман!..» — А потом что было? — Потом?.. Известно, что. Приготовились заделывать трещину, если образуется. Я подумал: «Нет, браток, на этой глубине вы бы не справились…» — Почему же вы не доложили мне о состоянии вашего отсека? — строго спросил я, вспомнив о том, что в тот момент по докладу Иванова в отсеке все было в порядке. — Да я не хотел, товарищ командир, чтобы в других отсеках услышали об этом, носовой-то отсек был глубже других… На людей это могло плохо подействовать… У меня защекотало в горле. Дорогие мои ребята! Я-то думал, что один забочусь о настроении экипажа, что я один все знаю и все решаю. А они, выполняя свою трудную работу, еще и морально помогали мне, командиру, заботились о том, чтобы без особой надобности не отвлекать меня от моих дел, думали о других людях и берегли их. Ведь когда Иванов докладывал о положении в отсеке, я даже не уловил в его голосе тревожных нот. Он не хотел меня беспокоить, хотя ему было трудно. Он заботился и об остальных так же, как я заботился о нем и обо всем экипаже. Какие же это хорошие люди! — Спасибо, мичман, — проговорил я, рассеянно глядя в сторону сливающегося с ночью чужого берега. — Хорошо, что все кончилось благополучно. — Да, удачно. — Он раскурил погасшую было толстую, свернутую из газеты, цигарку и продолжал: — А сеть-то я слышал своими ушами, в отсеке тихо было. Мы все время натыкались на нее. Я очень хорошо слышал, как тросы терлись об лодку. С минуту все молчали. — Ну, а как вы себя чувствовали? — спросил я Мартынова, который, поеживаясь от прохладного ночного воздуха, стоял у перископной тумбы и смотрел на горизонт. Я? — он немножко замялся, затем смущенно улыбнулся. Как и все. Через переговорную трубу я слышал, как вы сказали, что, если не удастся прорваться, взорвем корабль… — Улыбка исчезла с его лица. — Ну, и что же? В этот момент я подумал, — он сделал короткую паузу, повидать бы сейчас в последний раз своих, а потом, если уж погибать, то так, чтобы враг навсегда нас запомнил. Подводная лодка легла на новый курс. Иванов и Мартынов ушли. Один за другим спустились вниз и остальные. А я все стоял на мостике, смотрел на ставшее вдруг таким мирным и добрым море и думал. Думал о том, что плохо еще знаю своих ребят, что мне здорово повезло быть в этом экипаже и что есть, конечно, такие орлы и на других наших кораблях…За тех, кто в море!
Берег показался на рассвете следующего дня. Теперь уже наш, советский берег, Перед этим я неплохо выспался. Проснувшись, прошел в центральный пост, нашел наше местонахождение на карте, посмотрел на штурманские приборы и поднялся наверх. Уже рассвело. Море по-прежнему было на редкость спокойным. Под первыми лучами солнца розовела полоска земли. Казалось бы, недавно покинули мы родные берега, но сейчас, при виде этой светлой полоски, вдруг чаще забилось сердце, захотелось побыстрее преодолеть оставшееся расстояние и как можно скорее ступить ногой на твердую почву, увидеть товарищей. Они, наверное, тоже с нетерпением ждут нашего возвращения. Интересно, как встретят нас на базе? Знают ли они хоть немного о том, что с нами было? Ведь в радиограмме я сообщил только, что торпеды израсходовал и возвращаюсь. К Кольскому заливу подошли уже после полудня. На лодке полным ходом шла уборка. По установленному правилу моряки наводили лоск на корабле, приводили себя в порядок. Сегодня экипаж делал это особенно тщательно. А вот и гавань. Еще издали мы заметили, что вдоль длинной набережной вытянулся строй моряков в черных шинелях. Это по традиции к нашему приходу специально для встречи были выстроены экипажи всех подводных лодок. На эсминцах и других надводных кораблях матросы в белой рабочей форме стояли на палубах вдоль бортов, повернувшись лицом к рейду. Как только наша лодка показалась из-за мыса и повернула в гавань, звуки духового оркестра наполнили рейд. Троекратное «ура» раскатами понеслось вдоль набережной. Эхо далеко несло эти звуки, а вместе с ними и нашу общую радость. При входе в гавань нас встретил на катере капитан 2-го ранга Виноградов. Не останавливая лодку, он круто развернулся и пошел рядом с нами. Поздравив нас с благополучным возвращением, спросил о результатах похода. Я коротко доложил через мегафон. Он выслушал и приказал дать два орудийных выстрела. Артиллерийский расчет стоял уже наготове. Выстрелы один за другим потрясли воздух. Троекратное «ура» снова пронеслось над рейдом. Мы подошли к пирсу, пришвартовались. Нас ждал командующий Северным флотом контр-адмирал А. Г. Головко. Я доложил ему о походе. — Поздравляю вас с победой! — Он крепко пожал мне руку. К моему удивлению, командующий ни о чем меня не расспрашивал. Как потом выяснилось, он был осведомлен лучше меня. Оказывается, наши посты не полуострове Рыбачьем слышали два сильных взрыва в Петсамо и немедленно доложили об этом в штаб флота. Взрывы по времени минута в минуту совпадали со взрывами наших торпед. Мы узнали, что в тот момент, когда мы, выйдя из фиорда, считали себя в безопасности, два немецких противолодочных самолете типа «Арадо» обнаружили нас в подводном положении. Сбросив бомбы и сделав над нами круг, они указали наше местоположение сторожевым кораблям, которые шли из Киркенеса в Петсамо для преследования нашей подводной лодки. Они явно опаздывали. — В районе наших аэродромов был сильный ветер, и мы не смогли поднять в воздух самолеты-истребители для оказания вам помощи, — сказал командующий. Вечером нас посетил член Военного Совета контр-адмирал Александр Андреевич Николаев. Приветливо улыбаясь, он выслушал мой доклад, поздравил с победой и благополучным возвращением. — Молодец, доказал… Молодец! — снова повторил он. Я не понял, что он имеет в виду, и хотел было сказать, что я, собственно, ничего не хотел доказать, а просто выполнял свой воинский долг. Но потом вспомнил, что два года назад я был однажды вызван к нему, и между нами состоялся крупный разговор по поводу моего настроения, вызванного новым назначением. — Надеюсь в будущем слышать от Вас о вашем корабле только хорошие отзывы, — сказал тогда Николаев. Вспомнив об этом, я невольно улыбнулся. — Чем заняты? — спросил Николаев. — Ужинаем. Прошу отведать нашего хлеба-соли, начал было я, полагая, что контр-адмирал сошлется на занятость. Но он не дал мне договорить: — Благодарю! С удовольствием, — и довольно легко для его полнеющей фигуры начал спускаться по отвесному трапу. Я последовал за ним. На следующий день стало известно, что нашему экипажу будут вручены правительственные награды. Готовиться к празднику начали с утра. Электроутюги в казарме несколько часов кряду не прекращали работу. Военная служба, особенно служба на флоте, приучает людей к полному самообслуживанию. Отутюжить обмундирование можно, конечно, и в мастерской, но матросы любят это делать сами. Они разглаживают брюки, форменки, синие воротнички с аккуратностью, которой может позавидовать любая женщина. — Вот стрелочка — карандаши чинить можно, — разглядывая в зеркале отутюженные брюки, говорит Морозов. Его друзья с видом строгих экспертов осматривают брюки и приходят к единодушному выводу, что они действительно «в полном ажуре…» — С клиньями? — спрашивает моторист с соседней лодки. — Меня уже отучили от этой моды, — непонятна что имея в виду, отзывается Морозов и, сделав серьезную мину, добавляет: — Имею личное разрешение инженера-механика на утюжку брюк по своему вкусу, но в полном соответствии с формой. Ровно в семнадцать все были уже переодеты, выбриты и находились в зале, приготовленном для торжества. Выстроились. Я прошел вдоль прямой, как линейка, шеренги и внимательно осмотрел строй. Замечаний у меня не было. На торжество прибывали экипажи других кораблей, тоже выстраивались в шеренги и замирали. Мы были очень взволнованы. Никому из нас еще не доводилось получать награды. Ордена и медали лежали на столе, в коробочках. Многие нет-нет да и посматривали в ту сторону. В зал вошли командующий и член Военного Совета. Разговоры смолкли. Строй замер. — Смирно! — скомандовал командир соединения капитан 2-го ранга Виноградов. — Здравствуйте, товарищи подводники! — обратился к присутствующим командующий. — Здравия желаем, товарищ контр-адмирал! — дружно ответил строй. Церемония вручения наград продолжалась недолго, не более получаса, но эти минуты на всю жизнь остались в моей памяти. — Орденом Красного Знамени награждается Щекин Алексей Семенович, помощник командира подводной лодки М-171. Щекин внешне спокоен. Чеканя шаг, подходит к командующему и принимает из его рук орден. Смычков волнуется, но походка у него твердая, спортивная, вид серьезный и уверенный. Тюренков немного было растерялся, но быстро овладел собой и усиленно старался показать отличную строевую выправку. К столу подходят Лебедев, Хвалов, Мартынов… Все члены экипажа подводной лодки М-171 награждены орденами Красного Знамени или Красной Звезды. Я смотрю на наших людей, волнуюсь за них и горжусь ими. И не думаю о том, что это мои подчиненные. Это мои боевые друзья, делящие со мной смертельные опасности и радости боевого успеха. Потом начинается вторая половина торжества. Около столов суетятся повара в парадных белых колпаках и фартуках. Высокий и полный старший базовский кок командует парадом. Все рассаживаются. Звучат тосты за победу, за наш экипаж… Я смотрю на веселье, но перед глазами проходят эпизоды минувших суток. Думаю о тех, кто сейчас где-то далеко в море несет трудную и опасную вахту. Ведь война продолжается. И когда очередь провозглашать тост доходит до меня, говорю: — Давайте выпьем за тех, кто сейчас в море, кто бьется с врагом! — За тех, кто в море! — подхватывают в зале. В тот момент я вспомнил многих моих старых друзей, товарищей по училищу: Евгения Осипова, Абрама Свердлова, Сергея Осипова. С Сергеем Осиповым — особенно близким мне школьным товарищем, а теперь прославленным балтийским катерником, позже, уже после войны, мы встретились. Встреча была неожиданной и радостной. В новогоднюю ночь мы отмечали его день рождения. Как всегда бывает между друзьями, которых очень многое связывает, стали вспоминать прошлое и, сами того не замечая, подошли к нашим боевым будням. Из этого разговора у меня особенно остро врезался в память один эпизод из его боевой жизни, в котором сам Осипов раскрывался передо мной каким-то другим, ранее мне не знакомым. В нем открылись вдруг такие яркие и новые Для меня черты, которые показали в нем человека огромной душевной силы, смелости и благородства. К сожалению, я не запомнил ни имени, ни фамилии мальчугана-ленинградца, который был выброшен судьбой на заснеженные улицы задыхающегося в блокаде города, был подобран Осиповым и спасен им, спасен дважды! Пусть не осуждает меня герой за вольность: я назову этого мальчика Мишей Додоновым, именем популярного героя повести Неверова «Ташкент — город хлебный».Может быть, сам герой отзовется… Итак, перескажу то, что услышал от Осипова. Командир дивизиона торпедных катеров капитан 2-го ранга Осипов сидел за столом и, глядя на карту, обдумывал план предстоящих боевых действий: нужно было перехватить конвой противника, прежде чем он войдет в залив. «До выхода в море времени остается немного, — думал он. — Нужно проверить, все ли готово». Сняв телефонную трубку, задал несколько вопросов дежурному по части. Видимо, удовлетворенный ответом, встал и неторопливой походкой подошел к окну. У самого окна мелькнула маленькая человеческая фигурка, Это Мишка Додонов — воспитанник дивизиона торпедных катеров. Осипов, прислонившись к оконной раме, с любопытством следил, как Мишка, тяжело двигая ногами в больших сапогах, забавно бежал по направлению к пирсу. Мишка спешил. Он поправлял на голове шлем, который наползал ему на глаза, опасливо оглядывался по сторонам, будто желая убедиться, что никто за ним не следит и не потешается над его неловкостью. Наблюдая за мальчиком, Осипов тепло улыбнулся: «Погиб бы парнишка в эту зиму. Замерз бы, как воробей, не заметь его наши ребята…» А зима та была лютая, снежная, ветреная. Катера зимовали в Ленинграде. Однажды утром на пустынной, заметенной снегом набережной вахтенные заметили мальчика лет одиннадцати. Пряча озябшие руки в заплатанных рукавах, он переминался с ноги на ногу. Думали, что мальчик кого-то ждет. Но прошел час, и вахтенный с одного из катеров решил подойти к парнишке и спросить, что ему здесь нужно. В разговоре выяснилось, что у Мишки нет родителей. Отец осенью был убит осколком снаряда на улице, около дома, когда шел на работу; мать простудилась и, истощенная голодом, недавно умерла. Осипов приказал оставить мальчика в дивизионе воспитанником. Сейчас, наблюдая за ним, он думал: «Спешит, как бы в поход не опоздать». Катера, будто братья-близнецы, неотступно шли друг за другом. След, начинаясь под реданом первого, похожий на гигантские седые усы, широко расходился в стороны и терялся далеко на горизонте. Радовалось сердце комдива. Чувство гордости и большой человеческой любви к товарищам всколыхнулось где-то в глубине его души. Четвертый катер нажимал на переднего мателота. Это шел Иванов, командир отряда катеров. «Не терпится, поскорее бы в бой. Удаль русская! — восхищенно думал Осипов, представив себе рослого, на вид нескладного, но спокойного и невозмутимого даже в самые трудные моменты боя офицера. — Да разве один Иванов такой?!» — Вижу дымы… правый борт, 40 градусов! — услышал Осипов и, повернувшись, вскинул бинокль к глазам. — Да, это конвой, — решил он, увидев на сером горизонте низко стелющееся, едва заметное облачко, постепенно размывающееся по краям. Посмотрел на часы: без четверти час; скоро рассвет, медлить нельзя! — Передать Иванову: заходить в голову противника и атаковать передние транспорты. Для остальных групп все остается по плану… Ага, заметили! — воскликнул Осипов, увидев над конвоем веер ракет, а вслед за ними и первые огненные трассы снарядов. Противник открыл огонь по группе катеров Иванова, а затем по отряду Осипова. Капитан 2-го ранга поднял на лоб запотевшие очки. Секунды стали казаться вечностью. Осипов видел, как перед катерами Иванова плотным частоколом встали бело-зеленые всплески от артиллерийских снарядов. Катера, стремительно идя вперед, проскакивали одну за другой огневые завесы противника. Всплески, подымаясь перед носом катеров, садились за их кормой. — Дистанция двадцать кабельтовое! — доложил командир катера. Через секунду прозвучала команда: — Торпедисту — товсь! Огонь противника заметно усилился, катера входили в зону сплошного заградительного огня. Красные и зеленые пулеметные трассы скрещивались над головами катерников. Осипов не обращал на это внимания, не отрывал взгляда от транспортов. — Дистанция десять кабельтовое! — доложил командир, и в тоне его голоса Осипов почувствовал настойчивое желание начать стрельбу торпедами. — Дистанция восемь кабельтовое, — снова доложил командир и, как бы оправдывая свое беспокойство, неуверенно добавил — По наставлению… стрелять… Осипов обжег командира взглядом: — Рано! А навстречу и откуда-то сбоку сходящимся пучком летели снаряды, пули разных калибров. — Дистанция шесть с половиной… пять… — отсчитывал Осипов. — Левая… пли! — громко скомандовал он. И в ту же секунду огромная стальная сигара, холодно блеснув в воздухе, нырнула в морскую пену. — Лево на борт, пр-равая… Пли! — вторая торпеда последовала за первой к цели. — Ложиться на обратный курс, будем отходить! — сказал Осипов молодому офицеру и внимательно посмотрел на него. Лицо того светилось торжественной радостью. «Хороший будет командир!» — решил капитан 2-го ранга. Искусно маневрируя, катер благополучно отходил все дальше и дальше. Осипов нагнулся к радиотелефону: — «Сосна», я — «Заря». Ваше место, состояние и действия? Следуйте в назначенную точку. Иванов ответил: — Потопил сторожевик и подбил транспорт. Катер №… подбит и охвачен огнем; экипаж успел снять; много раненых и убитых… Не обнаружил Додонова, думаю — погиб. — Три… пять… — считает Осипов отзывающиеся катера. — Все, за исключением одного! Многие имеют повреждения, но они на ходу, а сейчас это главное. До-донов не обнаружен? Но, может быть, он тяжело ранен? Просмотрели парня. Осипову живо представилось недавнее: как мальчик, спотыкаясь и падая, спешил на катер. Капитан 2-го ранга пристально осматривал горизонт. Где же подбитый катер? Было уже светло, серая дымка рассвета и тающий дым пожаров, низко ползущий над горизонтом, мешали Осипову. Но вот он обнаружил что-то, посмотрел в бинокль. Катер! Было видно, как над маленьким кораблем поднимались клубы бурого дыма… С минуты на минуту он мог взорваться. «А там, может, сейчас — Мишка, раненый и беспомощный?..» От конвоя отделились два «Зета» — быстроходные немецкие малые сторожевые корабли. Противник обнаружил подбитый катер и пытается захватить его. — Передайте Иванову, — приказывает Осипов, — иду к подбитому катеру на поиски Додонова. Собирайте дивизион в назначенной точке. Следуйте на базу… Ложимся на обратный курс!.. «Может быть, я зря иду туда, может быть, Мишки там действительно нет. Трудно придется, — думает Осипов, видя, как от конвоя противника отделились еще четыре сторожевика. — Многовато против одного-то!» Расстояние до катера быстро сокращается. Осипов время от времени переводит взгляд на корабли противника, которые, разгадав его намерение, полным ходом идут к подбитому катеру. Прошло не более трех минут, как повернули на обратный курс, а кажется, что целая вечность. Корабли противника опять открыли огонь, но снаряды пока ложатся далеко от борта. Слегка «стругнув» неподвижный корабль бортом, катер останавливается, и почти в тот же момент все, кто находится наверху, видят в клубах едкого дыма качающуюся фигурку Мишки. Он подходит к борту и, закрывая рот рукой, на миг задерживается, потом, напрягая последние силы, делает неуверенный прыжок через борт. Крепкие руки друзей подхватывают его. — Полный ход! — Полный ход дан! — громко докладывает командир катера. Но уже поздно. Корабли противника замыкают круг и открывают по катеру бешеный огонь. Рвутся снаряды. От разрывов и всплесков вода бурлит, как в кипящем котле. «В накрытии держат, могут потопить, сволочи! — стиснув зубы, думает Осипов. — Что же делать?» Решение не приходит. А снаряды ложатся все кучнее и кучнее; над головой «висит» пульный зонт. «Не прорваться! Надо искать другой выход, но какой? А если… Нет, не то… Нужно выиграть время!» — Застопорить ход! — приказывает Осипов. Должно быть, слишком спокойный тон этого приказания смущает командира катера. Он с недоумением смотрит на Осипова и решительно протягивает руку к дросселю. Нос катера сел, рев моторов перешел в глухой рокот, инерция хода быстро затухла. Снаряд малого калибра разрывается у борта, где находится радист. Матрос, тяжело раненный, падает со своего сиденья. Наушники скользят по его светлым шелковистым волосам и, качнувшись, повисают на краю крохотного дюралевого столика. Радиосвязь вышла из строя. — Глушите моторы! — приказывает Осипов. — Не понимаю, — начинает было командир катера, растерянно глядя на комдива. — Бензин беречь надо! — прерывает его Осипов и выразительно смотрит на офицера. Командир катера окончательно теряется. Противник прекратил огонь. «Один шанс уже в нашу пользу», — невесело думает Осипов, медленно обводя взглядом горизонт. Корабли противника застопорили ход, расстояние до ближайшего из них не более семи кабельтовое. «Так же, как и я, не знают, что делать дальше… Это уже хорошо». — Осипов выходит из рубки на палубу. — Что будем делать дальше? — не выдерживает командир катера. — Ждать! — неопределенно, но решительно говорит Осипов и, заложив руки за спину, идет на носовую палубу. У носового люка достает из кармана трубку — недавний подарок старого школьного товарища, раскуривает ее. — Объявите, свободным выйти на палубу курить! — стараясь казаться спокойным, говорит он командиру. — Где Додонов? Додонов подходит. Осипов поднимает голову и пристально глядит на Мишку. Лицо мальчика в крови, голова во многих местах пробита мелкими осколками, отекшие ранки обезобразили детское лицо. — Как, Миша, дела? — спрашивает Осипов, приблизив мальчика к себе. Мишка прикладывает руку к шлему и, стараясь держаться молодцом, бравым тоном рапортует: — Отлично, товарищ комдив! По всему поведению Додонова понятно, что он очень гордится ранами, которые получил в бою. Осипов улыбается и, чуть тронув его за локоть, ласково говорит: — Хорошо, Мишук, пойди в моторный отсек. Там санитар, он перевяжет раны, а о твоем подвиге поговорим, когда вернемся на базу. Кажется, корабли и не собираются беспокоить Осипова. Но это не так. Противник совещается, пока не зная, по-видимому, что предпринять. Посапывая трубкой, Осипов каждую минуту смотрит на часы. Волнение нарастает. Он ждет помощи. Радиосвязи нет. Обнаружив это, Иванов должен выслать помощь. «Во всяком случае так сделал бы я», — думает Осипов. — Мы никому не сообщили, что нуждаемся в помощи, — не то с укоризной, не то с сожалением говорит командир катера. — Да, это верно, но и нечем сообщить, — отвечает Осипов. Потом, оторвав взгляд от горизонта, смотрит в глаза командира и сухо говорит — Не волнуйтесь, помощь придет. У нас так заведено. — Вижу! Вижу катер! — кричит вдруг боцман. — Заводи моторы! — Осипов, наспех застегнув реглан, идет в рубку. Катер приближается. Противник тоже пришел в движение: перестраивается, что-то затевает новое. — Иванов идет, нутром чувствую! — радостно говорит Осипов командиру катера. — Смотрите, два корабля противника расходятся в разные стороны… Ага, замысел ясен! Они думают, что наш катер потерял ход, а тот идет нам на выручку. Они хотят убить двух зайцев сразу: пропустить Иванова к нам и затем снова замкнуть кольцо. Давно бы так! Это-то нам и нужно! Дайте ход, командир, правьте на выход. Катер рванулся вперед. — Нам нужно прорваться раньше, чем Иванов близко подойдет к противнику; нужно, чтобы наши видели, что мы на ходу и прорываемся сами, — говорит Осипов. Командир понимающе кивает головой, не отрывая взгляда от открывшегося прохода между кораблями. Вздыбленный катер стрелой вылетает из окружения. С кораблей беспорядочно стреляют. Противник явно растерялся, он никак не ожидал, что катер может дать ход. — Огонь по палубе, что слева, — приказывает Осипов. Струя пуль взметнулась к цели и, повиснув низко над палубой, косит врагов. Пулеметчик переносит огонь на ходовой мостик. Ветровые стекла на нем вываливаются, на их месте появляются черные впадины. Осипов видит, как корабль врага рыскнул вправо и затем покатился влево, сбивая наводку своим артиллеристам. — Убит рулевой, сейчас уже не пристреляется, — равнодушно говорит Осипов. Он прав: решающая минута прошла, хотя снаряды продолжают еще лететь вдогонку отважному советскому катеру. Корабли противника остались позади, с каждой секундой разрыв растет, а вместе с этим отодвигается и опасность для катерников. Встречный катер — а он действительно идет под командованием Иванова — заходит за корму катера комдива и ставит дымовую завесу, прикрывая Осипова. Потом догоняет его и идет рядом. — Ну вот, — говорит капитан 2-го ранга молодому командиру катера. — А вы волновались, что мы никому не сообщили о помощи. Пришла помощь! Так уж у нас заведено.Неудача
Мы понемногу учились воевать, во всяком случае уверенности в себе у нас, конечно, стало больше. Но так ли все гладко было в нашем последнем походе?.. На следующий день в центральном посту наш комсорг Лебедев повесил объявление. Личный состав приглашался на комсомольское собрание. Повестка дня: итоги боевого похода и прием в комсомол. Тут-то, на собрании, мы и высказались откровенно о наших недостатках. Очень ценные замечания сделал Лебедев. В боевой обстановке он успел заметить, что кое-кто еще недостаточно владеет техникой, и сказал, что не худо было бы им еще потренироваться. Надо использовать для этого стоянку корабля на базе и заняться этим в море. Эту мысль Лебедева я подтвердил, рассказав такой конкретный случай. Как-то во время стоянки я решил пройти по отсекам и посмотреть, как моряки несут вахту. Конечно, требовать от ребят максимального напряжения сил вне боя не следовало, но основные обязанности они должны были выполнять. Проходя по кораблю, убеждался, что большинство матросов, как и полагается, занято своими делами: осматривают приборы, что-то ремонтируют, проверяют. Но трюмного машиниста Мамкина я застал на вахте с книжкой в руках. Он читал, сидя на клапанной коробке, и не сразу заметил меня. «Вот это служба!» — подумал я и спросил: Почему вы занимаетесь посторонним делом? Он немного смутился, но ответил уверенно: У меня на вахте все в порядке, товарищ командир, — и протянул мне контрольные журналы, Я перелистал один из них. Действительно, записи ведутся аккуратно, своевременно отмечаются все показания приборов и замеры. Механизмы, возле которых несет вахту Мамкин, работают как часы. Но этого мало. Военный моряк должен быть всегда начеку. Я решил устроить проверку. — Что вы будете делать, если самолеты противника сбросят бомбы и окажется пробитым борт ниже ватерлинии? Мамкин без запинки, толково объяснил все, что полагается делать в таком случае по инструкции. — А теперь вам практическая вводная: поврежден третий отсек. Площадь пробоины сто двадцать пять сантиметров. Действуйте! В руках у Мамкина замелькали деревянные клинья, доски, подпоры. Наконец он пустил в ход матрас, бушлаты, одеяла — все, что находилось поблизости и годилось для заделки пробоины. — Но вы не справляетесь с пробоиной и в лодку непрерывно поступает вода. Что будете делать? Мамкин с недоумением осмотрелся по сторонам. — По-моему, все сделано, товарищ командир, — не очень уверенно проговорил он. — Вода не должна поступать в отсек. — По-вашему, не должна поступать, а она все же поступает… Подумайте, чего вы не сделали. Я видел, что Мамкин не сможет найти свою ошибку, протянул руку к маленькому маховому колесу, вмонтированному в крышку рубочного люка, и крепко его закрутил. Только тогда он догадался, в чем дело. — Правильно, товарищ командир, — виновато сказал он, — атмосферный клапан должен быть закрыт, в противном случае воздушная подушка не сможет остановить подъем воды в отсеке. Этот и другие случаи, которые обсуждались на собрании, говорили о том, что мы недостаточно отводили времени на тренировки. Люди теперь уже на практике убедились, к чему может привести самый незначительный промах. Поэтому решили часть времени из непродолжительного отдыха между походами использовать на тренировки у боевых постов. В этот лодка была на отдыхе недолго. Из-за слабой пропускной способности ремонтной базы действовало все меньшее количество лодок. Командованию приходилось выпускать даже те, которые нуждались в ремонте, но еще могли выходить в море. Вот и мы спустя две недели снова вышли в поход. Сейчас наш путь лежал в район норвежского порта Киркенес. Для немцев по стратегическому значению это был второй после Петсамо порт на севере. В подготовке к зимнему наступлению на Мурманск он играл значительную роль. Конечно, прорыв в Петсамо был более заманчив, но после прошлого нашего налета поход в тот район был бы слишком рискованным, и командование решило пока не посылать туда лодки. Порт Киркенес — это норвежский горнорудный центр с развитой никелеобрабатывающей промышленностью. Немецкие конвои доставляли туда воинские грузы, необходимые для предстоящего наступления, а на обратном пути вывозили раненых и никель. Расположен он в западной части Варангер-фиорда. В этом районе нам и предстояло действовать. Задача прежняя — уничтожать транспорты и боевые корабли противника. …Погода испортилась: ветер достигал пяти-шести баллов и с каждым часом усиливался. И опять началось невезение — грелась муфта «Бамаг», соединяющая коленчатый вал двигателя с электромотором. Чтобы охладить ее, приходилось время от времени останавливать двигатель. Устранить эту неисправность в открытом море и тем более у берегов противника не было возможности. Но враг не появлялся, и это немного облегчало наше положение. Казалось, немцев здесь вообще нет. Не было видно даже рыбацких лодок. В то же время мы знали, что где-то рядом проходят транспорты, и только случайность и плохая погода не позволяют нам их обнаружить. Мы вновь и вновь пересекали по заранее продуманному маршруту отведенный нам район действия, но пока безрезультатно. Так прошло восемь суток. Штормило. Я стоял на мостике и с надеждой смотрел в бинокль на черный безжизненный горизонт, когда до меня донесся голос Смычкова: — Товарищ командир! Лопнула магистраль подачи масла в двигатель! Пришлось немедленно остановиться. Дул сильный западный ветер, корабль стал дрейфовать. Нужно было немедленно искать выход из этого опасного положения. Мотористы спешно отсоединили поврежденный участок масляной магистрали. Это была многократно изогнутая фигурная медная труба диаметром в шесть сантиметров, толщиной стенки 10 миллиметров. — Дело дрянь, — сказал, осмотрев трубу, старшина группы мотористов Сергей Соколов. Труба была повреждена свищами в нескольких местах, здесь и образовался разрыв. Паять было нечем: на подводных лодках не предусматривалось иметь запасов и снаряжения, необходимых для пайки. В базе на эту операцию ушло бы не более нескольких минут, сейчас же мы оказались почти в безвыходном положении. К Морозову подошел Тюренков. Друзья повертели трубу в руках, потом переглянулись. — Попробуем? Морозов кивнул. — Давай. Паяли самым примитивным способом, используя крохи припоя, которые нашли в машинном отделении. Но когда поставили трубу на место и запустили двигатель, оказалось, что все труды пошли насмарку. Положение становилось катастрофическим. Чтобы не разряжать аккумуляторы, мы вынуждены были дрейфовать. Но из-за сильного ветра дрейф был слишком опасным: до берега противника не более семи миль, и нас могло выбросить на берег, тем более, что в глухую ночь и при плохой видимости мы могли не заметить вовремя, как близко приблизились к берегу. Чтобы избежать опасности, я приказал погрузиться и взять курс в сторону нашего берега в надежде на то, что нам удастся где-нибудь остановиться и произвести ремонт. Ход кораблю был дан самый малый, только для того, чтобы лодка могла управляться. В это время мотористы разбились на две группы и вели работу в двух направлениях: одни пытались все же паять старую трубу, другие придать необходимую форму отрезку, снятому с отключенной судовой магистрали, без которой мы могли обойтись. Сделать это было очень трудно: ведь трубу гнули в холодном состоянии. Соколов, Морозов и Тюренков наседали на трубу и держали ее до тех пор, пока она не поддавалась изгибу хотя бы на 1–2 градуса. Затем чуть-чуть отдыхали и снова брались за работу. К рассвету наступило некоторое затишье. Люди, свободные от вахты, отправились отдыхать. Я тоже пошел в свой отсек и прилег на диван. Лодка медленно шла по заданному курсу. До берега по нашим расчетам было еще далеко. И вдруг по всему кораблю раздался страшный грохот. Через секунду грохот повторился. Вскочив с дивана, я вылетел из отсека. Всех как ветром сорвало с мест. Вахтенный офицер от неожиданности растерялся и не мог ничего объяснить. Я бросился к приборам. Стрелка глубиномера отходила от заданной глубины. От удара лодка пошла на всплытие. Все стало ясно. Мы не учли дрейфа, в результате неправильно рассчитали расстояние и подошли к берегу гораздо раньше, чем предполагали. Кто знает, чем бы все закончилось, если бы мы шли на поверхности. Когда подводная лодка всплыла, я выскочил на мостик и увидел, как всего в каких-нибудь ста метрах от нас огромные волны с грохотом разбивались о берег. Немедленно дали задний ход, изменили направление движения и, немного отойдя от берега, погрузились снова. О сне уже никто не думал. Сделали некоторую перестановку: заменили людей, занимающихся ремонтом. На них было жалко смотреть. От пайки воздух в трюме настолько отравлен, что трудно выдержать даже несколько минут. А работа продвигалась медленно. Я вызвал к себе Щекина и Смычкова. Они явились злые, осунувшиеся. Особенно плохо выглядел Смычков. Он почти все время находился в отсеке, где шла пайка, лицо его в зеленых пятнах, глаза ввалились. — Что будем делать, товарищи? — спросил я их. — Можно дать радиограмму в базу, попросить и ждать помощи. — Но сумеем ли мы дождаться ее? Ведь энергоресурсы на исходе, — сказал Щекин. Посовещавшись, решили вначале точнее подсчитать, на сколько часов хода у нас осталось электроэнергии, а потом уже принимать окончательное решение. Через полчаса расчеты были закончены. Обстановка стала яснее. Энергоресурсов у нас еще хватало на то, чтобы в надводном положении, малым ходом, с помощью попутного ветра, используя парусность борта, продержаться часов пять. За это время нужно во что бы то ни стало закончить работу. Правда, всплытие сейчас было нежелательно: с одной стороны, наверху сильная качка, с другой — мы подвергали себя значительно большей опасности — возможному нападению немецких самолетов. Но выбора у нас не было. Пройдя еще немного под водой, лодка всплыла. За ночь направление ветра изменилось, но по силе он оставался прежним. Вода заливала мостик, мешая вести наблюдение за горизонтом. Уже в первые минуты мы — все, кто находился наверху, — промокли и окоченели. Но в еще более худшем положении были люди, которые работали внизу, в дизельном отсеке. От качки и отравленного парами керосина и гарью воздуха у них началась рвота. Вентиляция не справлялась, и всплытие ненамного улучшило положение: свежий воздух почти не доходил до трюма; в котором работали люди. Время от времени кто-нибудь выбирался оттуда, несколько минут приходил в себя и, не говоря ни слова, снова возвращался вниз, в дым и гарь, к непосильной изнурительной работе. Так прошло полдня. Лодка медленно продвигалась в сторону базы. Гребной электродвигатель работал только для того, чтобы держаться на курсе. Основной силой тяги был ветер. Он гнал лодку по равнодействующей между направлением ветра и заданным курсом корабля. Вообще, ветер в этот раз нам благоприятствовал: кроме того, что помогал двигаться, еще и защищал нас от самолетов противника: в такую погоду они не могли подыматься с аэродромов. Во всяком случае, в воздухе их в этом районе не было. За целый день мы не видели ни одного. После обеда на палубу вышел Смычков. Он по-прежнему бледный, но настроение, по-видимому, у него уже другое, вновь появилось обычное озорство в глазах. — Патрубок изготовлен, товарищ командир, — доложил он бодро. — Через пять минут можно будет дать пробный ход. — Добро. Запускайте двигатель. Пробный ход! Но электроэнергии осталось не больше чем на 2–3 часа. Если эксперимент окажется неудачным, нам придется все время идти на поверхности, подвергаясь опасности быть обнаруженными с воздуха или с вражеского берега. К этому еще и качка, беспрерывная болтанка, выматывающая все силы. В машинном отделении собрался почти весь экипаж. Не пришли только те, кто стоял на вахте. Смычков нажал кнопку пускателя. Двигатель захлопал, набирая обороты. Стрелка указателя давления масла поползла вправо. Давление повышалось. Два, три, четыре килограмма на квадратный сантиметр. Труба держала давление. Все с облегчением вздохнули. Но Смычков еще продолжал озабоченно смотреть то на места соединения масляной магистрали, то на приборы. Наконец он поднялся и устало доложил: — Авария ликвидирована, товарищ командир! Дальнейший переход протекал спокойно. Двигатель работал исправно. Самолетов противника не было. И все же настроение экипажа было подавленное. Мы возвращались ни с чем. Героический труд, затраченный на ликвидацию аварии, был как-то не в счет, раз не встретились с противником. Вскоре на горизонте, в прояснившемся небе показался знакомый берег. Со смешанным чувством досады и радости возвращения на родину вошли мы вечером в гавань. Не хотелось никаких встреч. Как будто мы в чем-то были виноваты.Тюренков
В кубрике, где размещался экипаж подводной лодки во время пребывания на базе, было торжественно-тихо. В широком проходе между двумя рядами коек выстроились старшины и матросы. Зачитывался приказ командира соединения о назначении старшины 2-й статьи Тюренкова старшиной группы трюмных. Тюренков, коренастый парень, с виду угловатый и неповоротливый, стоял в первой шеренге. Его широкое добродушное лицо слегка покраснело при упоминании его фамилии в приказе. О чем думал он в эту минуту? Может быть, о том, как нелегко ему было добиться мастерства. Когда на него возложили обязанности старшины трюмных, он растерялся. «Справлюсь ли?» — мелькнула тревожная мысль. Но раздумывать долго не приходилось, и Тюренков с головой окунулся в работу. Не все сначала ладилось. Однажды после поломки в море компрессора его вызвал командир боевой части. — Вот что, товарищ Тюренков, — сказал он, — то, что у нас нет старшины группы, вовсе не значит, что корабль плавать не будет. Наоборот, мы будем много плавать, и наши трюмные системы должны работать безотказно. Тюренков хотел было оправдаться тем, что он еще недостаточно хорошо знает специальность, а заведование очень большое, но командир боевой части перебил его: — Работайте за троих, учитесь как можно больше, что не ясно, спрашивайте у меня в любое время. В тот вечер Тюренков долго не мог заснуть. Он досадовал на себя за то, что допустил выход из строя компрессора, что не может быстро освоить возложенные на него обязанности и что командир боевой части не хочет считаться с его недостаточной подготовкой, а спрашивает — и все тут. «Не справлюсь, пусть на себя пеняет…» — сердился Тюренков, но какой-то другой, внутренний голос словно поддразнивал: «Что же ты, хуже других?» Однако чем больше он изучал свою специальность, тем сложнее казалась она ему. Но Тюренков был упорен. Инженер-механик — командир боевой части — внимательно следил за его работой. Однажды инженер-механик сказал мне: — Из Тюренкова выйдет хороший специалист. Во время одного из дежурств по соединению я зашел на свою подводную лодку. Центральный отсек был полузатемнен. За штурманским столом сидел Тюренков. До слуха дошел слабый, монотонный звук батарейного вентилятора. После нескольких вопросов, касающихся дежурства, я развернул тетрадь, лежащую на столе, и на первой странице увидел схематичный чертеж. «Воздушные системы подводной лодки», — подумал я и спросил: — Перечерчиваете? — Нет, делал по памяти, — ответил Тюренков. Листая тетрадь с изображением различных корабельных механизмов, я обратил внимание на то, что схемы отдельных узлов повторяются. — Зачем это? — спросил я. — Память свою проверяю, — ответил он. Такими систематическими тренировками Тюренков постигал свое обширное заведование и вырабатывал в себе ценное качество, называемое ориентировкой, которая помогает быстро и четко решать самые неожиданные и сложные вопросы. Он настойчиво тренировал и своих подчиненных, добиваясь от них глубокого знания систем, инструкций по эксплуатации материальной части. Был у нас на корабле случай, когда инициатива и сообразительность Тюренкова решили судьбу лодки и экипажа. Это было в первые месяцы войны. Короткое северное лето кончалось. Полярная осень с ее почти непрекращающимися ветрами активно вступала в свои права. Редки стали дни, когда можно выйти на мостик во время похода и остаться сухим. Чаще всего приходилось штормовать и нести вахту в промокшей одежде. Однажды подводная лодка находилась вблизи порта, оккупированного фашистами. Семибалльный ветер разогнал большую волну. Низкие сине-серые облака стремительно неслись на юго-запад. Шла зарядка аккумуляторной батареи. На ходовом мостике были только вахтенные, тревожно всматривающиеся в горизонт. В любой момент мог появиться враг… Вахта на мостике не слышала, как в лодке зазвучал сигнал боевой тревоги — сигнал, который обычно дается только по приказанию вахтенного офицера, и тогда лодка быстро уходит под воду. Лишь секундами исчисляется время, в течение которого она переходит из полного надводного положения в подводное. По этому сигналу вахта в отсеках немедленно открывает кингстоны и клапаны вентиляции цистерн главного балласта. Тюренков находился в центральном отсеке и, сидя на корточках, так, чтобы не мешала качка, производил вычисления в дифферентовочном журнале. Он подсчитывал количество и распределение по всей длине подводной лодки воды, которую следует дополнительно принять из-за борта в счет израсходованных запасов за прошлые сутки, как вдруг послышался сигнал тревоги. Тюренков бросился к пульту управления погружением. Он не слышал равномерного шума работающего дизеля, не ощущал качки и даже боли в предплечье правой руки, которой нечаянно ударился об острый угол массивного корпуса одного из клапанов. Одним прыжком старшина оказался у воздушной колонки, но прежде чем начать действовать, глянул наверх. Ему нужно было убедиться, что вахтенный офицер уже задраивает люк. Сейчас должна была послышаться его команда: глубина погружения и курс… Мгновенное удивление у старшины сменилось ужасом, мелкая неприятная дрожь пробежала по спине. Люк открыт! Вахтенный офицер как ни в чем не бывало спокойно стоит на мостике и отряхивает с себя воду. Секунда — и Тюренков овладел собой. Переборки задраены, он не видит, что делается в соседних отсеках, но хорошо знает, что сейчас начнут открывать кингстоны и, если он промедлит и не помешает этому, лодка уйдет под воду с открытым люком… Несколько сильных движений рычагами на пульте спасают положение. Тюренков успел дать воздух противодавления в магистрали системы открывания кингстонов и клапанов вентиляции главного балласта. Когда на сигнальной панели зажглись два ряда лампочек, он облегченно вздохнул и вслух сказал: «Успел!» В переговорную трубку, что идет от всех отсеков в центральный пост, послышался разноголосый шум. Вахта в отсеках, отсчитав время после сигнала тревоги, в течение которого должна сработать автоматика, попытавшись заполнить цистерны вручную, тревожно докладывала о том, что кингстоны и клапаны вентиляции не открываются… Поднявшись на мостик для доклада о происшествии вахтенному офицеру, Тюренков обратил внимание на черную грушу сигнального звонка, которая висела под подволоком рубки. Старшина взял «грушу» в руки. Она была мокрая. Все ясно! Вода замкнула контакты сигнальной цепи, и без ведома вахтенного офицера в лодке прозвучал сигнал боевой тревоги. Во время ужина, когда лодка находилась уже в подводном положении, шло оживленное обсуждение этого события. Все отчетливо представляли себе трагическую картину, которой они избежали благодаря находчивости Тюренкова. Добрая слава о старшине группы трюмных Тюренкове в соединении подводных лодок шла и потом, в течение всей войны.Просто ли воевать на море
Прошло совсем немного времени — и вот мы снова уходим в очередной поход. Погода стоит ветреная, ненастная. Через каждые пять — десять минут налетают снежные шквалы. От мелких колючих снежинок лицо жжет, как от горячего компресса после бритья. До отхода остается несколько минут. Я стою на пирсе в ожидании доклада помощника о готовности корабля к походу. Наконец Щекин появляется на мостике. — Корабль к походу готов! — докладывает он. По установившейся традиции прощаемся с командиром соединения, с товарищами, которые пришли нас провожать. И хотя еще темно и снежный шквал продолжается, мы, не теряя времени, отходим от пирса. Перед нами открываются знакомые огни выходного створа. В эти минуты, пока еще видны тесно прижавшиеся друг к другу домики береговой базы и корабли, стоящие на рейде, снова и снова переживаешь тяжелое чувство разлуки, которое испытывает каждый человек, покидающий близкие сердцу места. Правда, это было уже не то чувство, с которым мы отправлялись в первый боевой поход, когда впереди была та же неизвестность, а мы были не очень уверены в себе и от этого к боли расставания с родным домом примешивалась еще какая-то смутная тревога. Сейчас такой тревоги уже нет, сейчас, наоборот, уверенность в своих силах и ясное понимание предстоящих трудностей и опасностей, которыми обычно бывает заполнена жизнь подводников с той минуты, как они покидают гавань. Но очень грустно становится всякий раз, когда родные берега скрываются за горизонтом. В море большая волна. Однако жизнь в лодке идет своим чередом. Если бы кто-то видел наших людей во время самого первого похода, теперь он мог бы заметить в них большие перемены. Все свободные от вахты, не обращая внимания на качку, в ожидании походного завтрака читают, играют в шахматы, домино. Это привычка к морю, морская практика, о которой говорил Макаров: «В море — значит дома». И для нас море стало вторым домом. — Мы привыкли к нему и победили его. А боялись мы теперь лишь одного: как бы не повторились снова неудачи прошлого похода и как бы опять не пришлось возвращаться ни с чем. Прежде чем пойти на завтрак, я прошел по отсекам и поднялся наверх. На мостике нес вахту рулевой Федосов. Когда-то он очень тяжело переносил качку, очень страдали на корабле от этого и еще несколько человек. Но они, надо сказать, вели себя особенно мужественно: не роптали и безукоризненно выполняли свою работу. Сейчас Федосов уже изрядно вымок и замерз. Я сказал ему, что надо пойти сменить одежду. Он засмеялся. — Что вы, товарищ командир! Еще потерплю. Во втором отсеке за столом сидели Щекин и Хвалов. Я рассказал о Федосове. — Молодец, знает, что будет еще хуже и сухая одежда пригодится в следующую вахту, — заметил Щекин, не отвлекаясь от своего занятия. Он просматривал свежий номер краснофлотской газеты, взятый перед выходом с базы. — Закалились, товарищ командир, — отозвался и Хвалов. Он собирался лечь на верхней койке. Сегодня он встал раньше всех и перед выходом в море занимался тщательной проверкой корабельного хозяйства. Сейчас ему нужно отдохнуть, а через три часа сменить Федосова. После завтрака мы со Щекиным развернули карту. Нужно было еще раз внимательно просмотреть район наших действий и окончательно определить их порядок. На каждом корабле в самостоятельном, плавании должен быть офицер, который мог бы в любой момент заменить выбывшего из строя командира и уверенно продолжать выполнение задачи. Учитывая это, я всегда в первые, же часы после выхода в море подробно знакомил Щекина с боевой задачей и объяснял, каким образом она должна выполняться. Щекин всегда был в курсе всех дел и, стоя на вахте, если требовала обстановка, действовал уверенно и инициативно. На этот раз нам дали район значительно больший, чем в прошлый поход. Мы знали теперь, что искать противника будет труднее. Я поделился своими мыслями на этот счет со Щекиным и на карте карандашом сделал небольшой кружок. — Думаю, что именно здесь мы можем встретить конвой. На мой взгляд, тут основной коммуникационный узел, отсюда все транспорты расходятся по портам. — Да, но это очень близко к берегу, — сказал Щекин. — При малейшей неосторожности мы можем обнаружить себя и серьезно усложнить свое положение: недалеко базируются противолодочные корабли. — Верно, поэтому большую часть времени придется находиться под водой. Всплывать будем только для зарядки батарей с отходом вот сюда. Мы уже заканчивали обсуждение плана действий, когда в отсеке появился Федосов. Он только что сменился с вахты, переоделся и направлялся в гидроакустическую рубку к Лебедеву. — Сводку Совинформбюро принимали? — спросил он. Федосов был у нас агитатором. Узнав, что сводки еще нет, он вспомнил о материалах, полученных в политотделе перед уходом в море. Покопавшись в них, выбрал несколько газетных вырезок и исчез в переборочном люке. Федосов собрал всех свободных от вахты в четвертом отсеке. — Вы о Кислякове что-нибудь слышали? Нет? Тогда послушайте. Кисляков — морской пехотинец, старший сержант. На днях он участвовал в обороне одной важной высоты. Ее штурмовали немцы. В первой же атаке командир взвода был убит. Кисляков принял на себя командование взводом. У фашистов был план не только овладеть нашей позицией, но и попытаться взять в плен советских моряков. Наши держались стойко. Видя бесполезность лобовой атаки, немцы пошли в обход сопки. У многих наших матросов кончились патроны. Кисляков решил, что чем им оставаться на сопке безответной мишенью, лучше отойти, пока не поздно. Приказал отходить, а сам с двумя бойцами остался защищать сопку и прикрывать отход. Но скоро и у этих двух матросов кончились патроны. Кисляков приказал и им отойти, остался один с пулеметом и создавал впечатление у немцев, будто сопка по-прежнему обороняется взводом. Он уложил больше сотни фашистов и держался до тех пор, пока не подошли наши. Помощь пришла вовремя: у Кислякова оставалась только одна граната… Когда Федосов закончил, Морозов тяжело вздохнул: — Эх! Сейчас бы на сухопутный фронт! Бушлат сбросил, гранаты за пояс, нож в зубы — и по-пластунски… А тут болтаемся целый месяц — и никого, кроме касаток да чаек. Вроде и не на войне, а так — морская практика. — Верно, — поддержал его другой. — Мне перед сестренкой стыдно. Спрашивает, сколько ты фашистов истребил, а я этих фашистов и не видел. Что ей отвечать, скажи-ка, агитатор? Но Федосова вопрос не смутил. Больше того, он, казалось, обрадовался, что представился случай поговорить о том, что волновало моряков. Многие тогда просились с кораблей. — Не горячитесь, — спокойно сказал он. — Давайте по порядку. В прошлом месяце мы потопили два транспорта? — У причалов… — Не важно. А как, по-вашему, сколько такой транспорт берет войск и сколько он стоит? — А кто его знает, — неуверенно отозвалось несколько голосов. — Так вот, один транспорт на шесть тысяч тонн может взять батальон пехоты. А мы потопили, а если не потопили, то вывели из строя два таких транспорта. Они шли к фронту с войсками. Вот и прикиньте, сколько сделал наш маленький экипаж, Пожалуй, не меньше, а больше, чем на фронте могли бы сделать 18–20 человек с автоматами в руках. Уразумели? — Оно, конечно, так, — согласился матрос Железный. — Только все как-то просто получается… Вроде бы без труда… Сидишь себе в отсеке, как в консервной банке запакованный, нажал кнопку — и все… — Ничего себе просто! — возразил Федосов. — А в стужу отстоять две вахты подряд на открытом мостике, когда ты мокрый до нитки и шапка к затылку примерзает, а ты смотри за морем, за воздухом, да так-смотри, чтобы обнаружить противника прежде, чем он увидит тебя. Это просто? Начнешь ежиться да кутаться, будешь прятаться от ветра и воды — непременно прохлопаешь противника и сам пойдешь рыбам на закуску… А сеть? Тогда тоже только кнопки нажимали? — Правильно, конечно, — начинал сдаваться матрос, — но все равно как-то лучше, когда сам видишь и сам стреляешь. — Нет, я свои торпеды ни на что не променяю, — убежденно проговорил Матяж. Федосов открыл папку с вырезками из газет. К ним потянулись матросы. — Ну, что вас интересует, какой фронт? — спросил Федосов. — Что под Москвой? — С Москвы начинай! Федосов прочитал несколько очерков, в которых рассказывалось о жестоких боях под Москвой. Слушали внимательно. После чтения некоторое время молчали. Потом Матяж сказал с досадой: — Как же эти проклятые фашисты до Москвы дошли?! — Ну, тут сыграла роль внезапность нападения, — рассуждал Федосов. — Они же вообще думали в полтора-два месяца покончить с нами. И у них пока еще танков и самолетов больше, чем у нас. Но это дело временное, еще не развернулись наши заводы в тылу.. И нет второго фронта, — добавил Зубков. — Точно! Мы воюем с ними один на один, и никто нам не помогает. Союзники только обещают. Что союзники! На себя надо надеяться, — вставил Тюренков. Конечно, — сказал Федосов, — надеяться надо прежде всего на свои силы. Здесь, в Заполярье, нам нужно так бить гитлеровцев, чтобы они и под Москвой это чувствовали… По кораблю разнесся сигнал «Готовиться к погружению». Все кинулись к своим постам.Поросенок на блюде
Первые дни прошли без особых событий. Все было спокойно. Я еще и еще раз пересматривал первоначальный план, продумывал предполагаемые встречи с противником, обобщал результаты наблюдений: Но противника не было: он словно в воду канул. Люди нервничали. Все чаще ко мне подходили матросы с вопросом: «Когда же мы встретим противника, товарищ командир?» А я досадовал не меньше других. Мы находились в районе Вадсё — маленького порта. Было известно, что там иногда отстаивались одиночные транспорты. А что, если попытаться насколько можно близко подойти к нему? Район для подводной лодки мелководный, но все же… Решение пришло быстро, но у самого входа в порт у лодки вдруг заклинило носовые рули. Что заоказия такая! Прямо какой-то злой рок преследовал нас. Сначала причину неудачи объясняли тем, что боцман недостаточно внимательно осмотрел перед выходом с базы приводы рулей и где-нибудь выскочила шпилька. Но боцман заявил, что все шпильки закреплены. Значит, что-то другое. Нужно было осмотреть рули. Пришлось лечь на обратный курс. Когда же наступила темнота и лодка всплыла, выяснилось, что мы попали в рыбацкие сети и намотали их на ограждение рулей. Чего доброго, так можно было намотать их и на гребной винт. Рулевой, с трудом удерживаясь за носовой леер и прижимаясь к борту, то и дело окатываемый набегающей волной, пытался с помощью багра стащить сеть, зацепившуюся за правое перо горизонтального руля, но сделать это в полной темноте было невозможно. Тогда, используя качку, работая различными скоростями хода, включая и задний, стали маневрировать курсами. Через час такой «джигитовки» рули заработали нормально. Зарядив аккумуляторную батарею, мы погрузились. Под водой было тихо, спокойно и даже тепло. Сбросив с себя полушубок, сильно отяжелевший от воды, я сел за стол. Резало глаза. В последнее время мы не умывались, так как запасы пресной воды были на исходе и по закону моря она расходовалась экономно. На лице был слой соли. Чтобы не воспалились глаза, я все-таки попросил принести мне полкружки воды, чтобы промыть их. Ко мне подошел молодой гидроакустик Облицов. — Неужели мы никого не потопим, товарищ-командир? — спросил он меня. Потопим, помоги-ка лучше мне снять сапоги, так размокли, что одному с ними никак не справиться. Лучше прослушивайте море. — Мы стараемся, товарищ командир. «Все стараются, и я тоже, а что толку?» — подумал я, а вслух сказал: — Появится в нашем районе — непременно потопим, только не зевайте. «Потопим! — с досадой повторил я про себя, когда Облицов ушел. — Легко сказать! Почему же мы до сих пор не топили? Может быть, я неправильно выбрал маршрут? Неужели за все это время ни один конвой не прошел через наш район? А если не прошел, то со дня на день должен пройти. Только где именно?» От всех этих вопросов было не по себе. Немного отдохнув, я прошел в центральный пост. Штурман Усенко, увидев меня, спросил: — Как будем маневрировать в эти сутки? — Так же, как и до сих пор. — Я подошел к карте и показал ему курсы, слегка обозначив их карандашом. Ночь не принесла ничего нового. Так же прошла первая половина дня. Обед проходил скучно. — Когда нас будут вызывать с позиции? — спросил меня Смычков. — Должно быть, завтра. А что? — Нужно подремонтировать машину. Масляный трубопровод проверить. Где-то пропускает масло. — Возможно, нам придется задержаться еще на пару суток. — Двое суток потерпим как-нибудь. Был бы от этого прок, — сказал Смычков. Да, был бы прок… — Как вы думаете, будет прок? — в шутку спросил я у моряков, стараясь расшевелить их. — А как же иначе? — быстро ответил за всех Матяж. — Конечно, будет. Этот ответ немного взбодрил ребят. После обеда я подошел к гидроакустической рубке и открыл дверь. Лебедев встал и снял наушники. Лицо его мне показалось исхудавшим и каким-то удрученным. — Вы больны? — спросил я. — Как вам сказать, — замялся Лебедев, — наверно, просто устал. Этому можно было поверить. Я тоже устал, и все устали. Но мы, черт возьми, все равно встретимся с противником. То ли какое-то чувство подсказывало мне, что на этот раз мы вернемся домой с победой, то ли желание было так велико, что оно стало убеждением. Есть вера — есть и надежда, а с ней и запас сил. Время тоже еще есть. Я посмотрел на часы: приближался час заступления очередной смены на вахту. — Сейчас вы сменитесь, — сказал я Лебедеву, — проинструктируйте как следует Облицова, а сами отдохните. — Нет, товарищ командир, — ответил он, — я не выйду из рубки, пока не найдем противника. Сейчас темное время, а корабли чаще всего в эту пору и совершают переход. — Ну что же, оставайтесь. — Я отошел от него, а он снова надел наушники и погрузился в привычную ему симфонию причудливых звуков подводного царства. Я прошел в спальный отсек и лег на диван. Перелистывая томик Пушкина, незаметно задремал. Проснулся внезапно. Поднявшись с дивана, подошел к двери, ведущей в рубку, и открыл ее. — Как дела? — хотел было спросить я у Лебедева, но, увидев необычную, напряженную его позу, нагнулся к нему. Прижав одной рукой наушники и широко раскрыв глаза, он неподвижно смотрел в какую-то точку, будто увидел что-то удивительное. Я следил за неспокойной работой его правой руки, которая судорожно сжимала маховичок компенсатора прибора: стрелки нащупывали максимум звука в трех различных секторах шкалы. Лебедев, казалось, не замечал моего присутствия. Но через несколько секунд он сбросил наушники, резко проговорил: — Товарищ командир, слева на курсовом появился какой-то шум, — и снова надел наушники. Я ринулся в центральный пост. — Аппараты к выстрелу приготовить! Боцман, всплывать под перископ! — разнеслись по кораблю команды. В лодке все в миг пришло в движение. Как будто только и ждали этого сигнала. Столько было нетерпения, что мне казалось, будто лодка всплывает слишком медленно. Наконец стрелка глубиномера показала нужную глубину. Я нажал кнопку, и стальной ствол перископа с шумом пошел вверх. Быстро откинув рукоятку нижней головки перископа, я развернул его в том направлении, где был обнаружен шум. Над морем уже висели сумерки, и только через несколько секунд глаза, привыкнув к темноте, смогли разглядеть темные контуры двух транспортов. Они едва различались на свинцово-сером небосклоне. Рядом виднелись чуть приметные точки — корабли охранения. «Ударить сразу по двум транспортам!» — мелькнула мысль. Опустив перископ, я приказал увеличить ход, и мы уверенно начали сближение с противником. Лебедев теперь уже ясно различал шумы винтов, мы ориентировались по ним и лишь время от времени на Пару секунд поднимали перископ для контроля. Подошло время ложиться на боевой курс. Снова подняли перископ. Дистанция заметно уменьшилась, но до головного транспорта, который я решил атаковать первым, было еще далеко. Быстро уточняем элементы движения цели, курсовой угол и скорость. Все действуют четко и слаженно. Увеличиваем скорость. Смотрю в перископ. До залпа остается совсем немного. Мы сближаемся с противником, уже не опуская перископа из опасения потерять цель из-за наступающей темноты. — Хорошо слышу шумы винтов сторожевых кораблей и охотников, — громко доложил Лебедев и дал семь различных направлений. Щекин тотчас же передал мне все данные и нанес их на карту. В запасе еще несколько секунд. Сумерки сгустились, все труднее различать транспорты. Больше нельзя выжидать, в темноте легко потерять цель. Последний взгляд в перископ: нос транспорта медленно вошел в окуляр перископа… Форштевень… Полубак… Передняя мачта с грузоподъемными стрелами… — Пли! И почти в тот же миг лодка слегка дрогнула и пошла на всплытие. — Идти на глубину! — резко крикнул я Смычкову. Но Смычков и без того знает, что нужно делать. Еще мгновение, и лодка медленно пошла вниз. Все затаили дыхание. Сейчас должен раздаться взрыв. Но что это? Прошла минута, вторая — взрыва нет. Снова всплыли на перископную глубину. Подняли перископ, и я не верю своим глазам: головной транспорт лежит на новом курсе и довольно быстро удаляется от нас. — Уклонился, сволочь! — Я в бешенстве стукнул кулаком по глубиномеру. Зазвенело осыпающееся стекло. Нельзя терять ни секунды. Сильно закусив губу, не обращая внимания на тревожные доклады Лебедева 6 том, что корабли охранения врага приближаются к нам, в пылу азарта быстро рассчитываю новый боевой курс для атаки уже второго корабля. Он сплошной черной массой надвигается на нас. Сближение идет быстро. Уже можно хорошо различить его корпус и надстройку. Это крупный танкер, он глубоко сидит в воде. «Ну, этого-то я не выпущу, что бы тут ни случилось, даже под бомбами». — Аппарат, товсь! Опускаю на несколько секунд перископ. Слышу доклад Лебедева: с кормы и с носа часть кораблей охранения пересекли наш курс, остальные продолжают приближаться. Но в этот момент меня пугает только возможность второй неудачи, а не стая охотников за подводными лодками. Стыдно будет людям на глаза показаться, если опять выпустим противника. Танкер продолжает идти вперед. Уже совсем темно, но черно-белый корпус его ясно вырисовывается на горизонте, особенно отчетливо видна белая надстройка на корме. Аппарат… — даю предварительную команду, когда форштевень корабля входит в поле видимости. Замирает сердце. Аппарат! — почти в тот же момент крикнули в центральном посту несколько человек, один громче другого, повторяя мою команду… — Пли! И в тот же миг: Пли! — повторяют в центральном посту. Толчок. Борьба за удержание лодки под водой. Мощный взрыв торпеды глухо, но отчетливо прогремел за бортом. — Взрыв! — радостно вскрикнули люди во всех отсеках. — Леша, взрыв! — восторженно кричит Смычков. Но Щекин воспринимает это абсолютно спокойно. — Спасибо за информацию, — подчеркнуто серьезным тоном говорит он, не отрываясь от журнала боевых действий, в котором делает записи. Выдержке Щекина можно позавидовать. Через полторы минуты после взрыва я снова поднял перископ, чтобы выяснить обстановку. Горизонт был чистым, только низкая, еле заметная темно-бурая полоса повисла над морем. Лебедев доложил, что слышит шум быстроходных малых кораблей, которые ходят переменными курсами. «Прохлопали, а теперь мечутся, ищут… Ну, пусть ищут, не будем им мешать». Мы ушли на глубину, уменьшили ход и легли на новый курс. Сейчас надо было незаметно для кораблей противника уйти как можно дальше и оторваться от преследования. Свежий ветер и темная ночь, которые чуть было не помешали атаке, теперь были нашими союзниками. Я направился в центральный пост, ко мне подошел Смычков. — А все-таки жаль, что мы промахнулись по первому транспорту, вот был бы праздник! — Согласен, но задача, по-моему, все равно решена успешно. Смычков хлопнул себя по колену и весело сказал: — Всплывем, дадим радиограммы, и к нашему приходу — поросенок на блюде. Живем! У подводников установилась традиция: в честь экипажа, одержавшего победу, когда он возвращается на базу, устраивается праздничный ужин и на стол непременно подается целиком зажаренный поросенок. В это время в соседнем отсеке раздался взрыв хохота. — Что там происходит? — Я подошел к переборочному люку. — Да вот, Морозов пусть сам расскажет, — сказал Тюренков, показывая на своего друга. Тот явно стушевался. — Так что? — допытываюсь у Морозова. Он помялся: — Да ничего такого и не было, товарищ командир. Иду я как-то после вахты по территории нашего городка, слышу — свиньи хрюкают… Дай, думаю, загляну, посмотрю, сколько их там. — Зачем вам это понадобилось? — удивился я. — Да хотел для нашей лодки… для будущего, значит, успешного похода поросеночка подобрать. Ну, а тут, как на грех, командир базы капитан 3-го ранга Морденко: — Зачем здесь? — Ну, я и скажи. А он спрашивает: — Выбрал? — Нет еще, говорю. — Ну, выбирай… — Я и выбрал. Командир базы взял поросенка и на боку химическим карандашом написал: «М-171», номер нашей лодки, значит… Вот и все… — А ты дальше расскажи, — прыснул Тюренков. — Чего там рассказывать… — опять замялся Морозов, неодобрительно глядя на приятеля. — Не хочешь — тогда я расскажу, — не унимался Тюренков. — Расскажи, расскажи, — подзадорил я Тюренкова. — Так вот, — засмеялся Тюренков. — Морденко и говорит ему: — Твое желание я выполнил: поросенок будет вашим. А теперь так: если не хочешь, чтобы я рассказал твоему командиру, что ты по ночам где не надо шляешься, три раза в неделю приходи сюда уборку делать. Морозов было в пузырь: — А до каких пор? — говорит. Ну, а тот отвечает: — Пока своего поросенка не съешь. — Ну, и долго пришлось убирать? — с сочувствием спросил я. — Все время, пока стояли в базе, — грустно, под новый взрыв хохота ответил Морозов. — Раз десять, — уточнил Зубков. — А сегодня, как потопили транспорт, — продолжал Тюренков, — подходит ко мне Морозов и говорит: — Ну, теперь, слава богу, моя свиная кабала кончилась! Моряки опять расхохотались. Я вернулся в центральный пост. Позади нас все еще были слышны винты нескольких быстроходных кораблей. Судя по шумам, направление катеров непрерывно менялось. Это означало, что катера потеряли нас. — Очень хорошо, — сказал Щекин. — Теперь-то уже едва ли они нас найдут. Чтобы быстрее оторваться от противника, я приказал увеличить ход. Наши предположения подтвердились. Путь, по которому ходили корабли противника, теперь был установлен. Но как сумел отвернуть первый транспорт, почему торпеда не попала в него? Глядя на!боевую прокладку на карте, я искал ответ на этот вопрос. Анализ обстановки в момент встречи с противником показывал, что мы находились в точке, из которой вражеские корабли расходились по портам назначения. Торпеда по первому кораблю была выпущена в тот момент, когда он подходил к точке поворота и лег на новый курс, который вел в Петсамо, нарушив таким образом все наши расчеты. Если бы корабль противника уклонился, своевременно обнаружив опасность, то вторую атаку нам пришлось бы проводить в гораздо более сложных условиях, возможно, что и она была бы сорвана. После ужина мы готовились к всплытию. Кораблей противника уже не было слышно, и все же предприняли все меры предосторожности. Двигатели кораблей противолодочной обороны не всегда бывают слышны на подводных лодках. Еще в первую мировую войну были известны случаи, когда в сумерках всплывающая подводная лодка подвергалась неожиданному нападению кораблей противника, которые «засекали» ее, шли за ней малым ходом и, пользуясь ее беспомощностью, в момент всплытия наносили по ней торпедный, таранный или артиллерийский удар. Были такие случаи и в эту войну. Я хорошо помнил о такой опасности и всегда при всплытии был настороже. На этот раз мы всплыли благополучно. Освоившись с темнотой, я обратил внимание на низко стлавшуюся по самому горизонту темно-багровую полоску. Подумал было, что это вечерняя заря, но Щекин и Усенко настойчиво доказывали, что это что-то другое. В таком случае это могло быть только пламя сгорающего топлива, возможно нефти, вылившейся из потопленного нами танкера. На базу пришли днем. После сильной качки в море, сопровождавшей нас на всем переходе, здесь, в спокойных водах гавани, мы почувствовали себя особенно хорошо. Усталости как не бывало. В эти минуты не было для нас ничего более близкого и дорогого, чем этот городок, разбросанный на голых скалах. Здесь нас всегда встречали друзья, они делили с нами радость успешного похода, здесь мы получали известия о наших близких и родных и сами писали им письма. Едва мы вошли в гавань, как на пирсе стали собираться люди. Появился оркестр. Все смотрели на нашу лодку, медленно приближавшуюся к причалу. Пушка была уже заряжена. Мичман Иванов, который еще в море начистил свое детище, привязавшись к тумбе, чтобы не снесло волной, стоял до нитки мокрый и, держа руку на спусковом рычаге, с волнением ждал команды. По окрестным горам эхо прокатило звук артиллерийского выстрела. Родина получила известие еще об одной победе.Капитан-лейтенант Моль
За окном вторые сутки метет пурга. Вой ветра наводит уныние. От его порывов приземистый деревянный корпус дома отдыха Северного флота, кажется, вот-вот рухнет. А в низкой маленькой комнате, заполненной зеленым полумраком, тепло и уютно. Мы сидим за квадратным столом, покрытым белой скатертью. Напротив меня — капитан-лейтенант Михаил Моль, командир отряда торпедных катеров, старый товарищ по училищу. Он задумчиво смотрит на зеленый шелковый абажур настольной лампы. Его энергичное, сильно обветренное лицо некрасиво, но чем-то очень привлекательно, мужественно. Густые светлые брови сбежались на переносице, из-под них поблескивают голубые, обычно насмешливые, а сегодня почему-то строгие и серьезные глаза. В разговоре наступила пауза. Она вызвана моим встречным вопросом. Моль немногословен и сейчас отвечает мне не сразу. — Ты говоришь, был очень удивлен тем, что среди встречающих оказался и я? Ничего удивительного. Конечно, нам удается встретиться не часто, но здесь обстоятельства были особые. Твое возвращение с моря, да еще с боевым успехом, было для меня не только радостью за товарища. Оно определяло и мою судьбу, во всяком случае ближайшую, до очередного выхода в море. — Он иронически усмехнулся. — Так вот, слушай. Четыре дня назад меня вызвал к себе командующий флотом и сказал: — Сегодня мы дали приказ нашим двум подводным лодкам, действующим на подходе к портам противника в Варангер-фиорде, выйти из района, чтобы освободить его для действий наших торпедных катеров. В ноль часов следующих суток ваши катера должны начать поиск конвоев противника по линии Вардё — Киркенес Петсамо. Встретятся надводные боевые корабли — атаковать и их. При встрече с подводными лодками — уклоняться от боя. Нет уверенности, что приказание получено командирами, так как подводные лодки могут находиться под водой и не принять радио. Ночью подводную лодку противника трудно или почти невозможно отличить от нашей. Во избежание весьма вероятной трагической ошибки вам запрещается атаковать лодки… Я понял задачу, повторил ее и, попрощавшись с комфлотом, оставил его кабинет. Через час мы вышли в море. Настроение, скажу тебе, было отличное. Слабый морозный ветерок, легкая зыбь, сине-зеленая глубина неба, засеянная звездами, и очень прозрачный воздух были условиями на редкость благоприятными для боевой работы катерников. «Этой ночью нам должно посчастливиться», — с надеждой думал я. Прав Да, так же думал, выходя в море, и раньше, но в эту ночь почему-то особенно верилось в успех. Возможно, оттого, что видимость в этот раз была на редкость хорошей. «Если противник окажется в море, — думал я, — то не обнаружить его невозможно. Впрочем, желания и даже благоприятных условий погоды и места часто бывает недостаточно. Противник ведь тоже не дурак». Моль встал с места. Неторопливо сделал несколько шагов, остановился у окна и закурил. Затем он подошел к дивану и сел на него. Я терпеливо ждал продолжения рассказа. — На этот раз я Начал поиск от Вардё. Насколько можно было видеть через ворота гавани противника, я просмотрел рейд, оба выхода из пролива. Кроме черных очертаний скалистого берега и нескольких мигающих буев, ничего не обнаружил. Дал приказание катерам сбавить ход, перестроиться в кильватерную линию и пошел на юг, вдоль восточного побережья Варангера. Шли так близко от берега, что слабую линию прибоя можно было видеть невооруженным глазом. Ни одна сколько-нибудь значительная складка берега не оказалась вне наблюдения, но ни одной «живой души» не обнаружил. Ни одной паршивенькой лайбы… И по мере того как мы шли дальше, надежда встретиться с конвоем нас покидала. Мы были окончательно разочарованы, когда подошли к Петсамо и легли на обратный курс. Во второй половине ночи вспыхнуло северное сияние такой интенсивности, что на мостике можно было читать. Горизонт временами очерчивался так ясно, как будто я находился в центре огромного серебряного блюда и далеко перед собой видел его края. Словом, все было хорошо, но… не было противника. Пришло время оставлять район. Нехотя я приказал ложиться на новый курс. На какое-то время сполохи прекратились, и наступила глубокая темнота. Напряжение поиска стало спадать, и я Почувствовал усталость, слабость в ногах. Да и холод от промокшей насквозь одежды, обледеневшей снаружи, начал добираться до костей. Настроение было отвратительное. «Не повезло тебе, Моль, — думал я, — и на этот раз боевое счастье ходит где-то в стороне от тебя». Но вдруг небо вновь озарилось яркими разноцветными сполохами, они как змеи извивались в небе… Будто ток внезапно прошел по мне. Слева от меня контркурсом, в надводном положении шла подводная лодка. Противник! От неожиданности зарябило в глазах. Я всматриваюсь в обнаруженный корабль, не ошибся ли? Форштевень… Рубка, ее характерное образование… Такое есть только на немецких подводных лодках типа «У». Силуэт был слишком отчетлив, как черное пятно на белом листе бумаги. Атаковать! Но как же запрет? Две мысли столкнулись, как две гигантские силы. Мне стало жарко. Пеленг менялся быстро, расстояние до корабля не превышало 10–13 кабельтовое. Что же делать? — мучительно думал я. Еще секунда — и будет поздно. Атаковать, немедленно атаковать! А вдруг это свои? Так нет же, это враг! Комфлотом мог не предусмотреть частного случая, я уверен, что это противник! Размышлять было некогда. Противник мог обнаружить меня и уклониться от удара. Не в состоянии в этой внутренней борьбе как следует осмыслить обстановку, повинуясь не столько разуму, сколько велению сердца, я дал катеру полный ход и повернул на врага. Еще один момент — и было бы поздно. Торпеды уже шли на корабль, когда с лодки заметили нас. Она начала поворот в сторону от катера и, как мне показалось, погружение под воду. Но этот маневр запоздал. Одна из торпед попала в ее корму. Яркая вспышка над палубой, корабль качнулся на волне и, задрав высоко носовой штевень, быстро пошел ко дну. Не сбавляя ход, я проскочил над тем местом, где только что была подводная лодка, и сбросил две глубинные бомбы. Оглушительный гидравлический удар от подводного взрыва потряс корпус катера, и все было кончено… Моль замолчал. Его взгляд неподвижно остановился на лампе. Губы слегка вздрагивали в уголках. Не трудно было видеть, что сейчас, вспоминая этот эпизод, он заново переживал все. Он перевел взгляд на меня. На лице его появилась усмешка. — Это был конец для противника, для меня же — начало тревог и мучительных ожиданий своей судьбы. — Лицо Моля стало равнодушно-спокойным. — Когда я вернулся на базу, командование встретило меня довольно холодно. Выслушав мой доклад, командир соединения отрывисто сказал: — Нас ждет командующий флотом. Я собрал походные документы и в сопровождении товарищей — свидетелей происшествия в море — последовал за командиром соединения. Шел с мыслями о том, что предстоит разговор, который, судя по встрече, будет не из приятных. Трудно предрешить, чем он закончится… У меня не было никаких доказательств, кроме твердого собственного убеждения в том, что я потопил противника. Остальные, кто все это видел, не были настолько уверены. Это, конечно, было не в мою пользу. Предчувствуя недоброе, я шел не очень уверенно… У командующего сидел член Военного Совета. Прежде чем представиться, я посмотрел на их лица, пытаясь уловить настроение, но мне показалось, что настроение у них обычное, рабочее, и они ничем не взволнованы. — Вы не выполнили мой приказ, — начал командующий флотом, — доложите подробно обстоятельства боевого столкновения и постарайтесь доказать, что потопленная вами подводная лодка действительно была противника. — Комфлотом смотрел на меня прямо, выжидательно. Я рассказал все, как было, но ни словом не обмолвился о своих переживаниях, о том, как мне трудно было решиться на эту атаку. Какое это имело значение после того, что уже сделано, тем более, что я сознательно пошел на нарушение приказа? — Какие еще доказательства вы можете привести, на чем основаны убеждения, что потопленный вами корабль принадлежал врагу? — строго спросил комфлотом. — Других нет, — ответил я и почувствовал слабость в ногах. Еще бы! Я привел все доводы, которых мне казалось вполне достаточно для того, чтобы убедить командующего. А этого оказалось мало. Командующий обратился к боцману, который был со мной на мостике. — Вы тоже уверены, что это был противник? — Мне казалось, что это была немецкая лодка, — нетвердо ответил боцман. — Показалось! — раздраженно повторил комфлотом и обменялся взглядом с членом Военного Совета. Тот едва заметно кивнул, очевидно, разделяя не высказанную вслух мысль командующего. Мне стало душно. Командующий снял телефонную трубку и приказал оперативному дежурному запросить наши подводные лодки, находящиеся в Варангер-фиорде. Трубка спокойно легла на аппарат. — Будем надеяться, что все было действительно так, как вы доложили. Но, если одна из наших подводных лодок не отзовется или не вернется по истечении срока пребывания в море и если мы не получим подтверждения вашего доклада из других надежных источников, вас будет судить военный трибунал. Вы не выполнили приказ! Это прозвучало как приговор. А потом комфлотом безразличным тоном, обращаясь к командиру соединения, сказал: — А пока на пять суток под арест в каюте. Моль замолчал. Взгляд его снова остановился на лампе, и в глазах зажглись зеленые огоньки. — Первые сутки тянулись мучительно долго, но к исходу их я получил первое извещение о том, что одна из лодок отозвалась. Вторая же пока молчала. — Моль не был сентиментальным и о тонкостях человеческих переживаний всегда говорил иронически, хотя сам не был лишен чуткости к людям. Может, поэтому и в разговоре сейчас ему не хотелось касаться собственных чувств. Но разве без этого трудно было его понять? Я его понимал. Но мне все же хотелось от него самого услышать ответ на мой вопрос. — Ты не раскаиваешься? — прямо спросил я его. — Нет, — отрывисто ответил он. По-видимому, мой вопрос показался ему обидным. Он зло посмотрел на меня, но потом, смягчившись, доверительно добавил: — Знаешь, мы, вероятно, бываем иногда лучше, чем сами о себе думаем. Не скрою, после разговора с комфлотом у меня осталась обида. В самом деле, отдаешь всего себя, все, что можешь, рискуешь, и вдруг тебе такое — докажи документами! Но разве мог я думать о доказательствах в тот миг, когда, уверенный в том, что передо мной противник, принимал решение на атаку? После разговора с командующим у меня было достаточно времени для размышлений. Я много думал о том, правильно ли поступил? И, взвесив все, пришел к выводу, что правильно. Иначе я поступить не мог, просто не имел права… Моль говорил, а я, слушая его, думал, что кто-то другой на его месте поступил бы иначе, хотя, быть может, и понимал бы, что нужно поступить так. Тот человек, наверное, прежде чем принять решение, подумал бы о себе и, приглушив совесть приказом, отказался бы от удара по явно опознанному врагу. Моль продолжал рассказ: — Хоть я и был уверен в том, что потопил противника, молчание нашей второй подводной лодки очень меня тревожило. Здесь я уже думал о себе, ведь могло быть роковое стечение обстоятельств, я мог стать бессмысленной жертвой формальности. А лодка не отозвалась и на вторые сутки, и на третьи… — Глаза Моля смотрели на меня с упреком. И в этот момент я видел в них все, что он испытал. «Ведь это был ты, почему же ты не ответил?» — прочел я в его взгляде. Мне стало не по себе, и на немой вопрос я машинально ответил: — Не работал передатчик. Мне хотелось, чтобы Моль понял, как немного я был виноват перед ним. — С часа на час я ждал вызова в трибунал, — продолжал он — Не оставляла мысль, что будут судить со всей строгостью законов военного времени. Странное чувство охватило меня. Ясно сознавая правильность своих действий, я в то же время ожидал сурового наказания, готовился к этому… И вдруг ты обнаружился!.. Нужно ли после этого объяснять, почему я вышел тебя встречать? На пирсе я не имел возможности рассказать тебе о случившемся, ты был занят с начальством, — усмехнулся Моль. — Но и меня оно не забыло. Вечером того же дня мне вручили орден Красного Знамени. Свежая эмаль боевой награды горела на его груди. Размышляя об услышанном, я смотрел на Моля и думал: вот ведь совсем недавно мы сидели за школьными столами. Веселый, подвижный Моль был очень безобидным, ничем не примечательным, а сейчас вырос вот в какого человека!Праздничный подарок
Сильный шторм не прекращался несколько суток. Огромные пенящиеся валы поминутно обрушивались на корабль, но всякий раз маленькая стальная надстройка подводного корабля будто стряхивала с себя белую пену и проглядывала среди бушующего моря. Несмотря на то что, казалось, мы уже стали привыкать к качке, на этот раз самочувствие у всех было очень неважное. Особенно тяжело приходилось верхней вахте. Каждые полтора-два часа заступала новая смена. Чтобы не смыло за борт огромной океанской волной, приходилось крепко привязываться к металлическим стойкам. В такой шторм нередко прочно приваренные леерные стойки ломаются, как спички. Нетрудно представить себе положение человека, который стоит на мостике и на него непрерывно обрушиваются водяные валы. Сигнальщик-рулевой Федосов с трудом держится за ограждение. Лицо его бледно. Напрягая остатки сил, он осматривает горизонт. Но о смене не заикается: хорошо знает, что Хвалов — его единственный напарник — cменился час назад и сейчас, привязавшись к койке, тоже до нитки мокрый, лежит в полузабытьи. Через час он снова выйдет наверх, а пока ему нужно отдохнуть. Уже несколько часов я нахожусь на мостике. Из-за сильных ударов волны держать лодку на курсе трудно, приближенно вычисляется скорость хода, нельзя точно определить величину и направление дрейфа — ветер все время меняет направление и скорость. Густая облачность не дает возможности астрономическим способом определить наше местонахождение. Все это сильно усложняет счисление пути. В такой обстановке молодому штурману трудно было бы работать, даже если бы он не укачался. Поэтому счисление пути пришлось вести моему помощнику, лейтенанту Щекину, а верхнюю офицерскую вахту почти бессменно нес я сам. Порывистый декабрьский ветер обжигает лицо, болят глаза. С трудом разжимаются замерзшие губы. Плащ, натянутый поверх наглухо застегнутого полушубка, не спасает от воды. Каждая новая волна окатывает с головой, вода заливается за ворот, и ледяные струйки, неприятно щекоча тело, стекают к поясу. Плечи и поясница ноют от тяжести толстой, набухшей от воды, одежды. Пальцы отказываются повиноваться. Вижу, что Федосов совсем теряет силы, приказываю нижнему вахтенному помочь ему отвязаться и спуститься на несколько минут. Меня тоже сменяет помощник. Привязываюсь к дивану, но это не помогает — болтает как в центрифуге. Тяжелый из-за плохой вентиляции воздух вызывает рвоту и головокружение. Резкие крены заставляют все время держаться в напряжении, от этого появляется ломота во всем теле. На нижней вахте люди стоят, широко раздвинув ноги, держат перед собой ведра, но ни на миг не отрывают взгляда от контрольных приборов и работающих механизмов. Конечно, можно уйти под воду и некоторое время побыть в относительно спокойном состоянии, но надо экономить электроэнергию, она нужна на боевой позиции. Кроме того, мы и так слишком медленно движемся, а в подводном положении скорость будет еще меньше. Так мы не скоро дойдем до места, где нам предстоит нести службу. Только на пятые сутки шторм немного стих, и мы начали обычные приготовления к предстоящей операции. Над морем опустилась ночь. Кое-кто уже готовился ко сну. Но отдохнуть в эту ночь нам было не суждено. При слабом проблеске луны, показавшейся на несколько мгновений, прямо по носу лодки, в нескольких метрах от нее, сигнальщик вдруг увидел огромный шар. На волне он то показывался наполовину, то тонул. — Мина! — успел крикнуть он. Услышав голос сигнальщика, я повернулся к нему, определил по его вытянутой руке направление и, не теряя ни секунды, дал команду на руль. Нос лодки покатился влево. Мина была близко, в 150 метрах справа. Черной полусферой она качалась на гребне. Волна гнала ее прямо на нас. — Право руля, — скомандовал я, чтобы сдержать лодку на курсе. Лодка и мина быстро сближались. — Задраить переборки! В какой-то момент казалось, что мина неизбежно ударится о корпус лодки. Волна бросила ее на нас, но на расстоянии каких-нибудь пяти-шести метров от кормовых отсеков отбросила метров на двадцать назад. — Право руля! Полный вперед! — что есть силы закричал я. Команды были мгновенно выполнены. Мы видели, как новая большая волна, подхватив мину, пронесла ее через то место, где только что была корма. К утру море успокоилось. Видимость по-прежнему оставалась плохой. Насколько приятен штиль в надводном положении, настолько нежелателен он для корабля, несущего службу под водой. Очень трудно в такую погоду вести маневрирование подводной лодки, от экипажа требуется большой опыт и искусство, если к тому же плавание проходит вблизи берегов противника. Береговые посты зорко наблюдают за морем, и стоит подводной лодке чем-нибудь себя обнаружить — все дело будет испорчено. Лодку начнут преследовать, или вражеские корабли изменят маршрут, и дальнейшее пребывание ее на позиции станет бесполезным. В заданном районе мы находились уже несколько дней. За это время обстоятельно его изучили. 5 декабря 1941 года. День Конституции. Настроение у всех было приподнятое. Всем хотелось бы в этот день сделать Родине праздничный подарок, каждый в душе надеялся на это. Мы погрузились, подошли к берегу и маневрировали теперь не далее чем в полутора-двух милях от него. Лишь изредка, чтобы не обнаружить себя, на короткое время поднимали перископ. Вдруг где-то на корме раздался жесткий металлический удар. Я мигом опустил перископ. Удар был неожиданным, и никто в первый момент не понял, что случилось. По данным разведки, мин в этом районе не было. Но они могли появиться уже после того, как были добыты эти сведения. Неужели заметили с берега?! Это было вероятно: благодаря течению мы оказались к берегу ближе, чем того хотели. Не дожидаясь доклада, я приказал уйти на глубину и изменить курс. Из шестого отсека сообщили, что мы коснулись какого-то предмета. Это могла быть неразорвавшаяся мина или борт какого-нибудь «покойника», потопленного подводной лодкой или авиацией. Так или иначе, нужно было уйти от этого места подальше. Пока оставалось время до наступления полной темноты, мы решили, находясь в подводном положении, пообедать и уже потом всплыть. Но не успел я сесть за стол, как услышал возволнованный голос Смычкова, изъявившего желание нести перископную вахту. — Командира в рубку! Я стремглав кинулся в центральный пост и одним прыжком достиг рубки. Перископ был уже поднят. — Транспорт!.. С огнями!.. — громко крикнул Смычков, хотя я был рядом. Отдав приказание готовить аппараты к выстрелу, я прильнул к перископу. Было уже темно, но на фоне высокого заснеженного берега был отлично виден транспорт, вынырнувший из-за мыса. Немцы, видимо, чувствовали себя в полной безопасности, потому что не сочли нужным даже погасить отличительные огни. Ну что же, тем хуже для них… Опустив перископ, я отдал приказание на руль и быстро рассчитал боевой курс. Теперь дело решали секунды. Нетерпеливо ожидая, когда рулевой приведет подводную лодку на указанный курс, я приказал, всем оставаться на местах и объявил, что атака будет проводиться силами одной вахты. Это нужно было для того, чтобы не создавать перемещения людей по кораблю, что неизбежно увеличило бы ход, а от этого увеличился бы и бурун от перископа. К тому же и обстановка сложилась довольно простая и почти безопасная для подводной лодки, поскольку вблизи транспорта никаких кораблей охранения обнаружено не было. Но когда подводная лодка уже ложилась на боевой курс, из отсека доложили, что отказал торпедный аппарат — не открывается передняя крышка. «Опять кто-то проворонил!» — с отчаянием подумал я. Но не искать же было сейчас виновника. — Второй аппарат — товсь! Подняли перископ. Транспорт, по общим очертаниям похожий на танкер среднего водоизмещения, как ни в чем не бывало шел себе прежним курсом. Чтобы не обнаружить себя и не спугнуть противника, я тотчас опустил перископ. — Есть товсь второй аппарат! Снова поднял перископ. Кажется, все шло нормально. — Аппарат… Команда, как эхо, пронеслась по кораблю. — Пли! — Торпеда с ревом выскользнула из аппарата. В поле зрения перископа появилась тонкая голубая струя, пересекающая темную поверхность моря, и потерялась где-то в заданном направлении. «След нормальный», — удовлетворенно подумал я и приказал погружаться на глубину 20 метров. Иначе противник мог обнаружить подводную лодку и успеть уклониться от удара. Все с замиранием сердца ждали взрыва. Щелкнул секундомер, я стал отсчитывать секунды. Они тянулись слишком медленно. Вот стрелка секундомера закончила первый круг, прошла минута, а взрыва нет. «Неужели промазали?» — От этой мысли по телу прошёл озноб. Но в это время за кормой раздался мощный взрыв. А когда мы всплыли под перископ, транспорта на поверхности уже не было. Я внимательно осмотрел горизонт, но, кроме ровного, далеко тянущегося и резко выделяющегося снежной белизной берега, ничего не увидел. Мне не терпелось выяснить причину отказа первого аппарата, из-за которого чуть было не сорвалась атака. На этот раз виновниками оказались торпедисты Иванов и Матяж. При открывании передней крышки аппарата обнаружилось, что заело его тягу. Неисправность они нашли сами. Под рычагом тяги оказалась аварийная доска! Ее закинул за аппарат Матяж, когда готовил отсек к обеду. Торпедистам был сделан выговор, и на этом успокоилось, поскольку атака прошла успешно: по записи в журнале боевых действий она проведена за 7–9 минут. Это было здорово. Ну что, командир? Дело сделано, отходи от берега; всплывем, дадим радиограмму! Я отдал все необходимые приказания, и мы вернулись к прерванному обеду. — Один Хвалов не доволен, — улыбаясь, сказал мне Смычков. — В чем дело? — недоуменно взглянул я на Хвалова. Хвалов повернулся ко мне. — Да как же, товарищ командир, — засмеялся он, — я даже не успел соскочить с койки, как транспорт уже потопили. — А ты спи больше, тогда, может, надобность в тебе и вообще отпадет, — поддел его Тюренков. Все засмеялись. — Товарищ командир, первое на столе, — доложил Иванов. Обед прошел оживленно. Все были довольны. Смычков подсчитал, исходя из каких-то особых данных, что сообщение о нашем боевом успехе придет в Москву сегодня, не позже двадцати четырех часов.Боцман Хвалов
Кто из людей старшего поколения не помнит первую военную зиму? Она была на редкость суровой. На севере морозы доходили до 50 градусов. В море почти непрерывно свирепствовали штормы. Так было и на этот раз. Но, невзирая на шторм и адский холод, мы, как обычно, шли на выполнение боевого задания. С каждым часом лодка все больше и больше обрастала льдом и теперь походила на какую-то причудливую движущуюся ледяную глыбу. Антенны, обычно как струны натянутые над палубой, сейчас провисли под тяжестью льда. Раскачиваемые ветром, они каждую секунду могли оборваться. Оттого, что все покрылось толстым слоем льда, на мостике стало тесно. Предметы потеряли обычные формы, увеличились в размерах и занимали много места. На поручнях налипло столько льда, что их нельзя было обхватить пальцами. Палубный настил превратился в скользкую ледяную площадку. Каждый раз, как только новая волна окатывала мостик, подошвы примерзали к палубе. Приходилось все время переступать ногами, чтобы прочно не примерзнуть к месту. Передвигаться было трудно: одежда, покрытая льдом, потеряла гибкость, словно это был панцирь. Шапка и воротник полушубка смерзались в один ледяной колпак. На лице образовалась ледяная маска, и его невыносимо жгло. В лодке было тоже холодно. Ледяная бахрома на приборах покачивалась в ритм вибрирующему корпусу. В центральном посту, съежившись, с головой укрывшись полушубком, неподвижно сидел Тюренков. Но он был готов отреагировать на любую вводную обстановку. На особом контроле он держал воздушный детандер, понижающий давление в магистрали системы погружения лодки. Нужно было во что бы то ни стало не дать прибору замерзнуть. Иначе он мог отказаться работать и в случае срочного погружения поставить нас в весьма трудное положение. Тюренков уже испробовал много способов уберечь механизмы от замерзания. Он подкладывал под детандер переносную лампочку, накрывал его своим ватником. Но этого было недостаточно, и тогда Тюренкову пришло в голову просто-напросто сесть на прибор. В этом положении ему было страшно неудобно, но таким образом, отдавая прибору часть своего тепла, он сохранял его. Лодка, отяжелевшая ото льда, на волне переваливалась с борта на борт. Центр тяжести перемещался все выше, уменьшая устойчивость корабля. Дальнейшее плавание в надводном положении грозило катастрофой — лодка могла перевернуться. Но мы не могли уйти и под воду. Нужно было во что бы то ни стало закончить зарядку аккумуляторов. Оставалось уже немного. Значит, надо было бороться со льдом. Лед скалывали, но он был очень крепким и отскакивал лишь маленькими кусочками. Люди, рискуя скатиться за борт, рубили его изо всех сил, ни на минуту не останавливая работу. Наконец зарядка закончилась, и лодка погрузилась. Потребовался целый час, чтобы полностью удифферентовать ее. Лед стал таять, и это нарушало равновесие. Мы взяли много лишней воды, чтобы загнать обледеневший корабль под воду, и по мере таяния льда потом долго откачивали ее. Но вот стихия была покорена, и мы приступили к выполнению боевого задания. Было еще светло, и можно было пользоваться перископом. Но я обнаружил, что его нижняя головка залита водой. Пришлось от перископа отказаться. Предоставив Щекину с Усенко разбираться в причинах этого происшествия, я прошел в гидроакустическую рубку, чтобы сообщить Лебедеву, что теперь надежда только на него. Лебедев сидел злой и нервно трогал рукоятки акустического прибора. — Что случилось? — чувствуя неладное, спросил я. — Да дребезжит что-то. Не слышно ничего. Я прислушался. Действительно, где-то в носовой части слышалось дребезжание. Оно забивало весь гидроакустический фон. По всей вероятности, когда мы были на поверхности воды, под действием штормовой волны расшатались какие-то палубные лючки. Услышать едва уловимый шум винтов при таком дребезжании, конечно, было невозможно. Вот это здорово, корабль одновременно лишился и зрения и слуха! Досадное стечение обстоятельств… Однако что-то нужно делать. Что же? Возбужденное состояние в подобном случае — плохой помощник. После некоторого раздумья я принял решение уйти на глубину иначать просушку головки перископа. Так мы и сделали. Но когда некоторое время спустя вновь подняли перископ, через него по-прежнему ничего не было видно. Теперь оставался один выход — «прочистить уши», то есть во что бы то ни стало устранить дребезжание. Противник мог вот-вот появиться, и мы не могли даже подумать о том, чтобы позволить себе пропустить его. Но ликвидировать неисправность оказалось не так просто. Для этого нужно было всплыть и некоторое время находиться в надводном положении. Однако в такой шторм и в таком ограниченном пространстве — под верхней палубой в носовой части — работать было очень рискованно. Ведь в случае внезапного появления противника подводная лодка должна будет погрузиться немедленно, не будет возможности ожидать, пока человек выберется из надстройки. Еще и еще раз я обдумывал, как обойтись без такого риска, но ничего придумать не мог, другого выхода не было. Теперь вопрос стоял о том, кого послать наверх. Я не сомневался, что многие из экипажа вызовутся пойти. Но все ли смогут выполнить задачу?.. Нужен был человек, хорошо знающий дело, способный устранить неисправность в самое короткое время. Одолеваемый сомнениями, я тронул за плечо Смычкова. Он сменился с вахты, не спал предыдущую ночь, но едва я коснулся его, моментально открыл глаза. Увидев меня, вскочил. — Не волнуйтесь, ничего не случилось, — успокоил я его, — просто надо поговорить. — Он вяло поднялся. — Нужно кого-то послать в носовую надстройку. Там что-то дребезжит, Лебедев ничего не слышит. Перископ залит. С минуту Смычков молчал. Он, конечно, понимал, чем это могло кончиться. — Это могут сделать два человека. Я или Хвалов, — наконец проговорил он. — Давайте это сделаю я. Я покачал головой. — Вам нельзя. — Не доверяете? — Да нет, не в этом дело. Просто вам необходимо оставаться в лодке, — ответил я, не считая нужным объяснять то, что Смычкову самому хорошо известно. — Тогда Хвалов. — С этим, пожалуй, стоит согласиться, он хорошо знает надстройку. Хвалов отнесся к моему предложению довольно спокойно. Думая, что он не совсем ясно представляет, что его может ждать, я сказал: — Имейте в виду, что в случае срочного погружения вы можете не успеть выбраться оттуда… Он не дал мне договорить: — Все ясно, товарищ командир. Раз надо — сделаю. А насчет опасности… Мы ведь с вами на войне, а не у тещи в гостях. — Вам нужно осмотреть трубопровод под верхней палубой, возможно, кое-где оборвались бугеля и лючки… Через несколько минут Хвалов был готов. Он переоделся в рабочий комбинезон, взял инструменты. Мы отошли подальше от берега и всплыли. Уже стемнело. Шторм свирепствовал по-прежнему. Хвалов, обвязавшись, осторожно спустился с мостика и, держась одной рукой за поручни, а другой зажимая инструменты, пошел по палубе. Волна сбивала его с ног, но он, согнувшись, прильнув к леерному тросу, пробирался вперед. Вот он дошел до передней надстройки, с трудом открыл крышку одного из люков и скрылся в нем. Все свободные от вахты собрались у выхода на мостик и, затаив дыхание, ждали. Моряки уважали Хвалова. Он был отличным товарищем. На него можно было надеяться. Совсем недавно он самоотверженно, выбиваясь из сил, управлял горизонтальными рулями, когда мы прорывались через сеть. В том, что мы тогда выбрались оттуда, немалая его заслуга. Я стоял на мостике и напряженно всматривался в темноту. — Не напрягайте глаза, но будьте внимательны, — сказал я Федосову, который стоял рядом со мной. Мне показалось, что неподалеку мелькнул огонек… Но нет, это только показалось. Я протер глаза, было больно, соленые брызги разъедали их. «Конъюнктивит обострился, наверно», — подумал я. А внизу напряженно ждали. Сквозь грохот волн, штурмующих борт лодки, настраивая слух только на человеческий голос, люди слушали мостик. Под рубочным люком виднелась голова Тюренкова. Он специально стоял здесь, чтобы услышать команду с мостика. Но все пока было спокойно. Где-то в носовой части, под верхней палубой Хвалов время от времени стучал кувалдой, видимо, скреплял проволочкой пучки тонкого трубопровода, тянущегося почти по всей длине носовой надстройки. «Достается бедняге, — думал я, видя, как через палубу перекатывается вода, заполняя надстроечное пространство. — Не захлебнулся бы…» А в это время Хвалов, протиснувшись в узкую щель между трубами (кстати, он мог застрять между ними и не выбраться вообще), лег на спину и, нащупав в полной темноте болты люка, стал работать ключами. Огромная волна, ударившись о борт лодки, рухнула вниз и окатила его. Глаза и рот залило соленой водой. Она пробивалась через одежду, жгла тело. Прошло уже двадцать минут. — Хотя бы крикнул что-нибудь! — с тоской проговорил Федосов. Я тоже встревожился: стука кувалды не было слышно. А крика его мы не услышим. На мостик поднялся Смычков. Взял конец бросательного линя, к которому был привязан Хвалов. Истекли полчаса. Я уже подумал, не послать ли на нос еще кого-нибудь, но в этот момент из люка показалась голова Хвалова. Выкарабкавшись, он, спотыкаясь, двинулся к мостику. Смычков медленно выбирал линь. Хвалов с трудом переставлял ноги, прижимаясь к лееру. Он окоченел. Работать в такой тесноте ему пришлось без теплой одежды. А тонкий костюм, в котором он был, набухнув от воды, вздулся пузырем. Поднявшись на мостик, еле шевеля губами, Хвалов доложил: — Закрепил что можно было, не уверен, что все сделал, работал на ощупь, холодно, тесно… Чуть не захлебнулся. — Он тяжело дышал, лицо было бледным. — Спасибо! — я крепко пожал ему руку. — Спускайся в лодку. За ним в люке исчез и Смычков. Я дал сигнал Федосову, осмотрелся кругом еще раз и, спускаясь в рубку последним, приказал погружаться.Надводная атака
Теперь море уже прослушивалось, но лишь на самом малом ходу. Шум в надстройке полностью устранен не был. Мы терпеливо плавали под водой недалеко от берега противника и слушали море, только слушали, не имея возможности посмотреть в перископ. Противник не обнаруживался, а если бы он появился, то пришлось бы вести атаку только слыша, но не видя врага. Расчеты, конечно, не могли быть точными из-за большой погрешности, которую имел в то время еще не совершенный прибор. Так что вероятность попадания торпеды в цель была бы очень невелика. Я предпочитал встречу с врагом ночью, при всех неудобствах и большом риске надводной атаки. Подошло время всплывать. Я посмотрел на часы и дал команду. Луна уже была над горизонтом. В ее слабом свете чуть очерчивались вздымающиеся громады волн. Но шторм утихал. Я дал вахтенному офицеру курс, а сам спустился вниз и лег спать. Восемнадцать часов на ногах, беспокойный день давали себя знать — я тотчас же уснул. Через два с половиной часа меня разбудил Щекин: — Товарищ командир, радиограмма. Я вскочил и включил настольную лампу. Командир лодки, действовавшей в соседнем с нами районе, сообщал, что в нашем направлении движется конвой противника. Он не смог атаковать его: в самом начале атаки был обнаружен противником. Я посмотрел на часы. По приблизительному расчету корабли противника, если они не зайдут куда-нибудь по пути, должны были появиться не раньше чем через час-полтора. Щекин уже нанес на карту местоположение конвоя. Шагнув несколько раз по карте измерителем, я задумался над тем, где и когда лучше занять позицию для атаки. Я еще не знал обстоятельств, из-за которых мой сосед был обнаружен противником, и полагал, что ему помешала луна. Под утро луна должна зайти, но до утра еще далеко, а противник где-то близко. Поэтому при выборе позиции для встречи с ним я допускал, что атака будет проходить при луне. Мы рассчитали возможный азимут луны относительно избранной нами точки ожидания противника. Для создания наиболее благоприятных условий решили стоять на месте с заполненными цистернами главного балласта, кроме средней. Это давало возможность в минимально короткое время уйти под воду. Кроме того, подводная лодка в таком положении была малозаметной, поскольку над водой оставалась только рубка. Смущало нас только то, что мы находились не более чем в трех милях от наблюдательного поста противника. Но зато конвой в этом месте меньше всего мог ожидать нападения, а нам в просвете фиорда, образующегося двумя мысами, были отчетливо видны очертания кораблей противника, что было очень важно для точности торпедной стрельбы. И вот мы подошли к назначенной точке. Скоро должен появиться противник… Находясь рядом с его наблюдательным постом, признаюсь, я чувствовал себя очень неспокойно. Пост был хорошо виден с лодки даже невооруженным глазом, и не верилось, что вражеские наблюдатели нас не заметили. Нас спасало то, что мы выбрали для ожидания самый затемненный, относительно маяка, на котором был пост, сектор моря. Наш вахтенный сигнальщик, наблюдавший за горизонтом, каждый раз задерживал взгляд на таинственно черном высоком мысе, где возвышалась башня маяка. Шел уже второй час, а противник все не появлялся. Кое-кто уже стал сомневаться в том, что конвой вообще появится. Действительно, судя по времени и его скорости, трудно было допустить, что он еще в пути. — Скорее всего зашел в какую-нибудь бухту и там отстаивается, — вглядываясь в ночь, высказал предположение Щекин. — Или ушел в другом направлении, — добавил я. И хотя я полагал, что оба варианта вряд ли могут быть целесообразны для противника, тревога не покидала меня. Мало ли что могло быть? То, что корабли могли пройти мимо нас незамеченными, я совершенно исключал. При всех обстоятельствах мы должны были увидеть их. Стоя на мостике, мы терпеливо ожидали. Кто-то тронул меня за локоть. Это был Лебедев. По сосредоточенному выражению лица и какой-то настороженности я понял, что он хочет сказать мне что-то важное. — Что такое, Лебедев? Вместо ответа он молча показал в ту сторону, куда я только что смотрел в бинокль, но ничего не видел, кроме высокой зубчатой темной стены берега. — Что вы там видите? — спросил я и, быстро вскинув бинокль, посмотрел в указанном направлении. — Ничего не вижу, но вот там… я слышу какой-то шум. Еще пять минут назад его не было. — Он говорил почему-то шепотом. Я долго всматривался, прощупал взглядом почти каждую трещину берега, забитую снегом, и ничего не видел. Море и берег были по-прежнему пустынны. Но по опыту я знал, что если Лебедев услышал шум, значит, что-то там действительно есть. Надо только подождать. — Почему вы говорите шепотом? — нарочито громко обратился я к Лебедеву. — Сам не знаю почему, — смущенно улыбаясь, сказал он. Потом настойчиво попросил: — Товарищ командир, посмотрите еще раз… Может быть, сейчас удастся что-нибудь увидеть. Я хорошо понимал его нетерпение. — Не беспокойтесь, противник еще далеко, бинокль не берет пока, но он от нас уже не уйдет. Мой уверенный тон успокоил Лебедева. Теперь он надеялся, что его напряженный труд в течение почти четырех часов не пропадет даром. Он согласно кивнул и попросил разрешения сойти вниз. — Идите и не теряйте противника. Теперь осталось немного… Лебедев исчез в люке. Вскоре я получил новый пеленг на противника и снова навел бинокль в ту сторону, откуда должен был появиться конвой. На этот раз противник уже был виден. Сначала я обнаружил одну, едва приметную точку, то и дело теряющуюся в складках высокого берега, потом появилось еще несколько. Да, это, несомненно, был тот самый конвой, который мы ждали. Но до него еще было слишком далеко. Молодец Лебедев! Я продолжал вести наблюдение. Конвой, казалось, шел медленно, с гораздо меньшей скоростью, чем нам сообщили соседи. Вероятно, поэтому и вышел просчет во времени. Подошел Щекин. — Прикажите готовить торпедные аппараты к залпу, и пусть подымут свободную от вахты смену, боевая готовность № 1,— сказал я. — Есть! Через несколько минут корабли противника уже отчетливо просматривались даже невооруженным глазом. Два больших транспорта шли друг за другом, прижимаясь к береговой черте, маскируясь тенью, падавшей от высоких отвесных скал. Впереди них и несколько дальше от берега шли корабли охранения, их тоже можно было видеть. Ясно было, что атаку нужно проводить только с прорывом охранения противника, с головы. Ясно было и то, что в надводном положении осуществить прорыв охранения будет нелегко. — Ну что же, попробуем свои силы… Подводная лодка сближалась с конвоем противника. Как назло, видимость улучшилась: облака поднялись еще выше, и кое-где уже появились большие куски чистого ночного неба. «Не хватает еще, чтобы луна показалась», — со злостью подумал я. Нервы были напряжены до предела, хотелось быстрее дать залп и уйти под воду. Но нужно было ждать, так как транспорт находился еще в темной части берега и мы могли промахнуться. К тому же и курсовой угол транспорта, избранного для удара, был слишком мал, проектировалась только треть всей длины корабля, малейшая ошибка в прицельном угле также могла привести к промаху. Расстояние до кораблей врага уменьшалось. Теперь они были видны все, стало легче ориентироваться в боевом порядке конвоя. Впереди шел миноносец, прикрывая транспорты с моря, еще один, за ним какой-то корабль. Подводная лодка пересекала курс миноносца. Один из транспортов был ближе всего к нам. С него нас могли заметить в любую минуту. Я рассмотрел идущий впереди корабль. Оказалось, Это не миноносец, а сторожевой корабль. Он пересек курс нашей подводной лодки и, судя по тому, что не свернул с курса, нас не заметил. Это уже хорошо. Но зато миноносец, курс которого мы собирались пересечь, продолжал с нами сближаться. Становилось не по себе, знобило. И не мудрено. В моей практике это была первая боевая атака одиночной подводной лодки в надводном положении против группы надводных кораблей, более маневренных и намного сильнее вооруженных. Но минута борьбы с собой, и я перешел в состояние, когда человек становится равнодушным к грозящей ему опасности. Была цель, которая должна быть достигнута любой ценой, этого требовал долг. Курс миноносца пересечен. Враг пока не обнаружил нас. Черная громада транспорта выползла из-за мыса и резко обрисовалась на светлом фоне между входными мысами фиорда. Теперь нельзя терять ни секунды. — Право руля!.. Так держать! Слышу, как кровь бьется в висках. — Аппараты… Пли! Нос подводной лодки окутало облако водяной пыли — это воздух вышел из аппаратов. Миноносец шел прежним курсом. Он уже совсем близко. Срочное погружение! Быстро задраив за собой люк, я спустился вниз. Идти на глубину, полный ход! На какие-то секунды погружение задержалось из-за воздушного пузыря, оставшегося в аппаратах после выхода торпед, но наконец лодка оторвалась от поверхности моря и послушно пошла на глубину. Взрыв одной торпеды. Вторая, видимо, прошла мимо цели. — Слышу металлический треск, разламывается корпус корабля, — взволнованно доложил Лебедев. Сверху слышна работа винтов кораблей охранения, разыскивающих нас. Но все облегченно вздыхают. Теперь уже ничего не страшно. Главное сделано. Победа! Еще одна победа над врагом. — Еще один поросенок, — смеется Смычков.Второй фронт
Однажды, когда мы возвратились из очередного похода, меня вызвал к себе командир соединения Николай Игнатьевич Виноградов. — Вот что, Валентин Георгиевич, — сказал он, — с вами намерен встретиться представитель английской миссии. Виноградов назвал день и час свидания. Я должен был ждать на пирсе, у борта нашей подводной лодки. Это было так неожиданно для меня, что я не сразу нашелся, что ответить. — Зачем это нужно? — спросил я. Виноградов пожал плечами. — Очевидно, засвидетельствовать внимание к нашим подводникам, — сказал он. Англичане прибыли к нам еще в первые месяцы войны. Мне довелось присутствовать на встрече британской миссии. Глава миссии — высокий, холеный, с нежно-розовым, как у ребенка, лицом, почтенных лет контр-адмирал, — подойдя к командующему Северным флотом Головко, манерно раскланялся и, изобразив на лице восхищение, сказал: — Весь мир склоняет головы перед мужеством вашего народа. Я счастлив сообщить вам, что прибыл сюда с почетной миссией установить с вами непосредственный контакт и помочь всем, что будет в наших силах… Командующий флотом согласно кивал головой. Британского адмирала интересовало, как будет размещена и устроена здесь миссия: какие намечаются развлечения для английских моряков, где и как доставать свежие овощи. В ответ на это Головко сказал, что командование флота предоставит гостям все, что у нас есть. Британские подводные лодки стояли на базе рядом с нашими, и мне не раз приходилось встречаться с английскими офицерами. Как-то в товарищеской беседе в нашем морском клубе командир одной из английских подводных лодок рассказал, что у них есть такая форма поощрения офицеров — особо отличившихся приглашают на ужин к высшему начальству. За высокую честь считает каждый офицер сфотографироваться вместе с адмиралом. После этого он уже выделяется среди товарищей, и те относятся к нему с почтением. У нас обычно лучшие люди флота фотографируются у знамени или награждаются за успехи, им и почет. Все это мне сейчас вспомнилось. Вероятно, приглашение было вызвано боевыми успехами нашего экипажа, которые стали известны и англичанам. Честно говоря, встречи с английским адмиралом мне что-то не очень хотелось. — А отказаться от этой затеи нельзя? Командир соединения отрицательно покачал головой: — Нет, нельзя. Сами понимаете, — союзники. У них такой обычай. Так что уж сходите. И смотрите не ударьте в грязь лицом. Прошло несколько дней. Занятый своими делами, я уже стал забывать о приглашении. А так как никто мне не напоминал о нем, то в назначенный день я даже и не вспомнил о своей дипломатической обязанности. Однако британцы есть британцы. Минут через пятнадцать после установленного часа мне с пирса позвонил Смычков. — Товарищ командир, здесь были англичане, вас спрашивали. Я предложил им свои услуги, но они отказались и ушли… Я растерялся. Забыл! Ну и будет мне! Что же делать? Идти? Уже поздно… Остается ждать, что будет дальше… Через десять минут я виновато стоял перед Виноградовым. — Что же это вы, голубчик, ставите всех нас в неловкое положение? — Виноградов был не в духе. Вероятно, у него уже был неприятный разговор с командующим. — Что подумают англичане? Я уже не говорю об элементарном приличии, которое обязывает на внимание отвечать вниманием… — И он долго продолжал говорить в таком же роде. Признаться, меня волновало только то, что я подвел своего начальника. А англичане меня не волновали — я им не симпатизировал. Наконец Виноградов отпустил меня. Я ждал выговора, но обошлось без него. Однако английские коллеги не оставили меня в покое. Спустя два или три месяца, когда я сидел за столиком в буфете Дома офицеров со своими друзьями — командирами эскадренных миноносцев, к нам подошла группа английских офицеров. Они попросили разрешения присоединиться к нам, и вскоре у нас завязался оживленный разговор. Один из англичан неожиданно обратился ко мне и на чистом русском языке предложил тост за мои боевые успехи. Я удивился такому вниманию к своей особе и поинтересовался, с кем имею честь и откуда мой новый знакомый так хорошо знает русский язык. Офицер представился и очень охотно рассказал, что он сын русского эмигранта, здесь в составе миссии исполняет обязанности переводчика, а вообще находится на спецслужбе в английском флоте. Потом мы разговорились о войне, наших союзнических взаимоотношениях. Мой новый знакомый показал очень большую осведомленность в этих вопросах. Когда же его спросили о перспективах второго фронта, который союзники должны были открыть на западе, чтобы отвлечь часть немецких сил на себя, то он отвечал очень уклончиво, сославшись на то, что далек от этих дел. Все постепенно разошлись. Мы остались вдвоем. Я чувствовал, что мой собеседник хочет о чем-то спросить меня, но не решается. В это время к соседнему столику подошли два наших политработника. Поздоровавшись со мной, они сели за стол и заговорили о чем-то своем. — Как вы, Валентин Георгиевич, относитесь к этой категории офицеров? — кивнув в их сторону, спросил меня англичанин. «Разведка переходит к делу», — подумал я, но виду не подал и ответил как ни в чем не бывало: — У нас политработник такой же член коллектива, как и всё офицеры. Так что и я отношусь к ним, как ко всем остальным товарищам. Я посмотрел на часы и встал, давая понять, что пора расходиться. Нехотя поднимаясь, он подал мне руку: — Очень рад знакомству с вами. — Затем, указав на трубку, которую я держал в руках, добавил — Я с удовольствием подарю вам для трубки коробочку нашего кэпстена. — Кэпстен — отличный табак, — ответил я. — Спасибо. — Тогда я надеюсь увидеть вас у нас в гостях, — любезно улыбаясь, сказал англичанин, — там я и вручу вам мой скромный подарок. Я хорошо помнил свою дипломатическую оплошность в прошлый раз и поспешил ответить: — У меня нет причины отказываться от столь любезного приглашения. На этом мы расстались. По дороге домой я еще и еще раз возвращался к нашему разговору. Ясно было, что англичане чего-то хотели от меня. Но чего? Я бы, конечно, с удовольствием отказался от приглашения. Но как на это посмотрит мое начальство? Прошло еще два месяца. Я не раз за это время встречался в Доме офицеров с моим знакомым. Он подходил к столику, непринужденно вступал в беседу, и никому это не казалось странным. Я же все больше настораживался. Однажды, когда мы опять остались с ним одни, он немного обиженным и полушутливым тоном сказал: — Валентин Георгиевич, вы явно игнорируете нас, союзников. Мои неоднократные просьбы от себя лично и от имени моих товарищей посетить наше обиталище и отобедать у нас под разными предлогами отклоняете. Неужели вы действительно так заняты? — Да, я действительно очень занят, — ответил я. — Сами понимаете, у командира подводной лодки каждая минута расписана. — Я понимаю. Но тем не менее сегодня еще раз рискну предложить вам зайти к нам в гости. — Союзник выжидающе смотрел на меня. Увидев, что я опять готов отказаться, он вдруг изменил тон. — Я, кажется, начинаю понимать вас, — сочувственно покачав головой, проговорил он. — Вы, наверное, боитесь, что вам не разрешат… не так уж вы свободны… — Напрасно вы так думаете, — прервал я его. — Я действительно очень занят, но раз уж зашла речь о моей личной свободе, то я постараюсь выкроить полчаса и зайти к вам. Кажется, он не ожидал такого поворота, тем не менее быстро оправился и, не давая мне времени на обдумывание, спросил: — Когда вы сможете это сделать? — Хоть завтра! — Я решил сразу покончить с этим делом. Он улыбнулся. «Дело сделано, — думал я, одеваясь в гардеробе. — Это человек хочет или втянуть меня в какое-нибудь темное дело, или скомпрометировать в глазах командования и товарищей… А может быть, действительно, без всякой задней мысли? Ладно, увидим». На следующий день в условленный час я оделся и отправился к союзникам. По пути зашел к своему соседу и товарищу командиру подводной лодки № 172 Израилю Фисановичу. — Если меня будут спрашивать, скажи, что я вернусь минут через сорок… — А ты куда? — поинтересовался он. — В английскую миссию, союзники на обед приглашали. — А-а… Ну давай! Английские офицеры сидели за обеденным столом, Мой знакомый, увидев меня, встал с места и, взяв под руку, подвел к столу и представил офицерам. Они благожелательно улыбались. Хотелось серить, что это искренне. Я сразу обратил внимание на то, что у некоторых молодых офицеров почему-то были свежие синяки под глазами. — Что у вас произошло, если это не секрет? — спросил я моего знакомого, сдержанным кивком головы показывая на них. — О! Пустяки! — громко сказал он. — Вчера у нас был небольшой банкет… Уловив, о чем идет речь, офицеры засмеялись. Потом один из них поднялся и провозгласил тост за успешную высадку английских войск в Африке. Все с энтузиазмом поддержали его. Я тоже пригубил свою рюмку. За столом разговорились. — У нас довольно часто бывает так, — продолжал мой собеседник, видя, с каким интересом я разглядываю живописный синяк под глазом у сидящего против меня очень молодого человека. — Давайте выпьем за нашего гостя, — неожиданно закончил он. Все с готовностью подняли свои рюмки. — Я предлагаю выпить за второй фронт, — сказал я. — О кэй, — раздалось несколько одиночных голосов. Особого энтузиазма я не уловил. Мне еще раз захотелось продолжить разговор о втором фронте, но, вспомнив ответ тогда, в Доме офицеров, решил, что эта затея бессмысленна. Разговор мог не получиться и на этот раз. Говорили о разных пустяках, преимущественно на мужские темы. Я слушал довольно рассеянно, думая, не пора ли идти. Когда я отодвинул свою тарелку, мои знакомый счел нужным прервать общий разговор и предложил мне пройти с ним в его комнату. Я не возражал, поскольку был его личным гостем. По регламенту, который я установил себе, у меня оставалось еще минут 20. «Интересно, о чем он будет сейчас спрашивать?» — думал я, поднимаясь по лестнице. Комната его находилась на третьем этаже — небольшая, скромно обставленная: кровать, платяной шкаф, стол, два стула. В дверь постучали. Вошел человек средних лет, с густой вьющейся шевелюрой, в гражданской одежде. «Кажется, еще один русский эмигрант», — подумал я, присматриваясь к незнакомцу. Мы познакомились. Я не ошибся. Он сразу стал рассказывать о себе. — Мой отец — русский эмигрант. Мы жили в Подмосковье. Я хорошо помню Россию и люблю ее. Я хотел было спросить: «Так почему же не возвращаетесь?», но воздержался. — Не кажется ли вам, что Россия возвращается к старым порядкам? — неожиданно спросил мой новый знакомый. — То есть как? — удивился я. — К старому времени? А по какому признаку вы делаете такое заключение? — Да взять хотя бы погоны, которые снова ввели в вашей армии. Я засмеялся. — При чем же здесь старые порядки? Погоны есть почти во всех странах, и это никак не влияет на сущность государственного строя. У моего нового знакомого был вообще странный взгляд на некоторые вещи. — Возможно, я не прав, — говорил он, — но мне кажется странным ваше почтительное отношение к графам Толстым и другим старым писателям, к художникам, к классическому русскому искусству периода царизма. Они не могли этого понять и, не получив от меня поддержки во всех этих рассуждениях и выводах, вскоре потеряли интерес к начатому разговору, а может быть, и вообще ко мне. Я встал. Встали и они. — Благодарю вас за приглашение, — сказал я, — приходите к нам. Мы часто бываем в офицерском клубе. Рад с вами встретиться там. А теперь, господа, разрешите мне удалиться. Меня ждут дела. — Да, конечно. Благодарим за визит. До свидания! Я направился на базу. Ко мне вошел Фисанович. — Тобой интересовался Виноградов. — Если понадоблюсь — вызовет, — сказал я. Виноградов меня не вызывал. И только некоторое время спустя в каком-то частном разговоре в салоне береговой базы между прочим спросил: — Чем это вас заинтересовали союзники? — Очень уж настойчиво они меня приглашали в гости, и я решил сходить. Я рассказал обо всем, что видел, в том числе и о банкетных синяках. — Верно говорят, — сказал Виноградов, — в каждом доме свои порядки. Мои же новые знакомые, встречаясь после этого со мной, ограничивались приветствиями и ничего не значащими короткими замечаниями по разным пустякам. К разговору о специальных проблемах больше не возвращались. И приглашений я больше не получал.Поединок
Между тем нашей главной задачей попрежнему оставалась борьба с кораблями противника в море. В последнее время в наших водах очень часто стали появляться немецкие подводные лодки. Они ходили одиночно и стягивались в стаи, когда выходили на курс большого конвоя. Поодиночке нападали на малые суда невоенного типа и топили их. Людей, пытавшихся спастись, уничтожали пулеметным огнем, не считаясь с тем, что среди них всегда было много женщин и детей. Часто немецкие лодки в надводном положении обстреливали артиллерийским огнем маленькие рыбацкие поселки, расположенные на малообитаемом северном побережье. Подводные пираты обычно далеко обходили наши укрепленные пункты, держались подальше от береговых батарей и безнаказанно продолжали творить свое черное дело. В распоряжении Северного флота была авиация, но она вся целиком в этот период содействовала войскам фронта, упорно сдерживающим натиск врага. Это очень усложняло борьбу с немецкими подводными лодками. После недолгих поисков наиболее эффективных действий командование решило использовать свои подводные лодки. И теперь перед нами ставилась задача противодействовать не только конвоям, но и подводным лодкам противника. Спешно закончив очередной ремонт, мы отправились в боевой поход. В море наша лодка должна была находиться в абсолютно одинаковых условиях с преследуемыми нами немецкими кораблями. Преследуя, мы сами в любой момент могли подвергнуться нападению. Успех дела зависел от того, насколько внимательно и точно будет экипаж выполнять свои обязанности по боевому расписанию. Особую роль играли гидроакустики. Если они обнаружат вражескую подводную лодку первыми, значит, в лучшем положении будем находиться мы. Наша лодка продвигалась к намеченному месту действий. Вокруг простиралась безбрежная синь океана. В прозрачном воздухе резко вырисовывалась тонкая, словно выведенная рукой чертежника, линия горизонта. Над нею поднималось оранжево-красное солнце, густые краски моря постепенно светлели и переходили в нежную лазурь. Восход солнца в океане не поддается описанию. Войну, опасность — все забываешь, очарованный этим прекрасным видением. Подводная лодка, вспарывая острым форштевнем волну, бодро взбегала на ее пологий хребет, потом с шумом ныряла, зарываясь носом в расступающуюся пучину и оставляя за кормой широкий пенистый бело-розовый след. Из центрального поста донесся голос штурмана, который все это время сидел над картой и заносил расчеты в записную книжку. Отложив карандаш, он взял измеритель и сделал на карте накол. — Через пять минут придем в точку погружения, — крикнул он, подойдя к люку, чтобы можно было его слышать. — Приготовиться к погружению! — летит команда через переговорные трубы по всем отсекам. В ту же секунду матросы поднимаются с коек и, захватив с собой ватники, надевая их на ходу, разбегаются по своим постам. В центральный пост быстро вошел Смычков. Одной рукой застегивал китель, другой протирал глаза. На минуту он задержался возле контрольных приборов управления лодкой. По переговорным трубам из всех отсеков доложили о готовности к погружению. Смычков прошел по всем отсекам, проверил положение клапанов, клинкетов и приводов кингстонов. Такая проверка необходима всегда и, особенно, если корабль долго стоял на базе. Но вот мы пришли в заданную точку. Пронзительный ревун и звон колокола громкого боя возвестили о срочном погружении. Боцман Хвалов, находившийся на мостике в качестве вахтенного сигнальщика, быстро скользнул по поручням вертикального трапа в центральный пост и занял место у горизонтальных рулей. Я спустился последним, крышку рубочного люка задраивал, когда лодка уже погружалась. По установившемуся порядку сразу после погружения последовала команда: «От мест погружения отойти, боевой смене заступить на вахту». Затем приступили к завтраку. Офицерский состав, за исключением вахтенного командира, собрался во втором отсеке за столом, на котором уже стоял завтрак, дымился горячий кофе. Как обычно, начался оживленный разговор о делах на фронте, а потом о наших будничных делах. — Мы можем встретиться с подводной лодкой противника, — сказал я. — Есть сообщение об этом? — спросил Щекин. — Перед выходом в море я внимательно изучил все последние разведсводки и установил: каждый раз, когда в море идут наши большие конвои, подводные лодки противника стаями выходят на их перехват. Наш конвой должен был уже войти в Кольский залив, а подводные лодки возвращаются сейчас на свои базы. И тут кто-то вспомнил случай с молодым гидроакустиком, который впервые с нами вышел в море. Лодка шла в надводном положении, когда Облицов нес свою первую вахту. Вдруг он взволнованно доложил: — Слышу подводную лодку противника по левому борту, курсовой угол 140°. — Право руля, ложиться на курс, дать полный ход, — скомандовал я. Снова доклад. На этот раз противник был уже с правого борта. Снова команда на руль. И так повторялось несколько раз, пока я не додумался проверить показания. — Остановить машину! — приказал. Гидроакустик тут же доложил, что шумов лодки не слышно. Все стало ясно: винты своей лодки он принял за чужие… Я вытер пот со лба, приказал ложиться на старый курс и сбавить обороты главного двигателя. Облицов в тот день был в центре внимания экипажа. Вот из четвертого отсека донесся дружный смех и шутки в адрес незадачливого акустика. — Ну и акустик, — покатывался Зубков, — точь-в-точь моя бабка. Та все меня домовым пугала, когда дед храпел, а этот нашей машиной напугал. Облицов сидел красный как рак и молча слушал, что о нем говорили. За коллегу вступился Лебедев. — Ну, хватит, ребята. У всех бывает… Попробовал бы сам послушать, — обратился он к Зубкову, — небось со страху и не такое услышал бы. Лебедеву удалось немного унять насмешников, но еще долго на лодке вспоминали этот случай… Наконец мы пришли в район действий и начали поиск вражеских кораблей. Главной нашей заботой было не обнаруживать себя перед наблюдательными постами и воздушными разведчиками противника, которые могли предупредить свои корабли. Несколько суток прошли без особых событий. Большую часть времени мы находились наверху, в надводном положении. Была штормовая погода. Над морем лежал туман. На расстоянии одной мили невозможно было что-либо различить. Это усложняло наше положение. Требовалось большое напряжение. Сигнальную вахту на мостике постоянно несли два матроса, а Лебедев почти бессменно сидел в своей рубке с наушниками. При плохой видимости противника можно было неожиданно обнаружить совсем рядом. А исход такой встречи трудно было предугадать; несмотря на то, что торпедное оружие у нас в любую минуту было готово к бою, а трюмная вахта в центральном посту все время находилась в полной готовности и могла обеспечить погружение в самый короткий срок. В таких условиях наш успех и наша безопасность во многом зависели от вахтенного офицера, от его способности быстро и правильно оценить обстановку и принять нужное решение. Поэтому чаще других на верхней вахте приходилось стоять Щекину и мне. Только на четвертые сутки туман стал рассеиваться. Определили местоположение подводной лодки. Мы оказались на 6 миль севернее, чем считали. На горизонте появился резко очерченный высокий гранитный берег. Отчетливо выделялась изломанная линия вершин и расщелин, заполненных снегом. Как всегда в ясную пору, берег казался значительно ближе, чем это было на самом деле. Северное сияние, еще час назад полыхавшее над головой всеми цветами радуги, то появлялось, то исчезало, и на сине-зеленом небе выступали бесчисленные, ярко мигающие звезды. Иногда интенсивность небесного свечения была так велика, что на мостике можно было читать. Юго-восточный ветер был очень холодный. Брызги от волн, разбивающихся о борт корабля, замерзали, едва коснувшись обледеневшей рубки. Водяная пыль обжигала лицо. Волнение на море было довольно сильным, но по некоторым уже известным признакам мы определили, что в ближайшее время погода должна улучшиться. На мостик поднялся Щекин. В последнее время он похудел, под глазами появились темные круги. Мой помощник уже давно недосыпал, как, впрочем, и все остальные члены экипажа. Во время ремонта на базе мы работали днем и ночью, чтобы как можно быстрее выйти в море. — До берега не больше семи миль, — отрываясь от бинокля, сказал я Щекину, который приготовился заступить на вахту. — Через четверть часа начнем погружение. Некоторое время мы стояли молча, вглядываясь в горизонт. У меня в этот день с самого утра было такое чувство, будто сегодня что-то должно случиться. Накануне мы получили сообщение о том, что в этом районе радиоразведкой обнаружена лодка противника. По-видимому, она возвращалась на свою базу и радировала об этом. Чувство чувством, а уверенности в том, что мы встретим здесь вражескую подводную лодку, не было. «Если это и произойдет, — думал я, — то, вероятнее всего, под утро». Это предположение основывалось на изученном еще до выхода в море материале. Все радио-обнаружения были в утренние часы. — Сейчас мы подходим к тому месту, где вчера нашей радиоразведкой была обнаружена лодка. Я пришел к выводу, что как раз здесь, в этом районе, подводные лодки противника, возвращаясь с моря, дают сигналы по радио. Щекин согласно кивнул головой. — Все лодки противника сейчас, конечно, в море, потому что шел наш большой конвой, — продолжал я выкладывать свои соображения. — Конвой уже прибыл в Мурманск, и не исключена возможность, что сейчас некоторые лодки продолжают возвращаться в Киркенес. Там их основное базирование. — Пожалуй, так оно и есть, — оживился Щекин. — Может быть, действительно нам посчастливится… На вахту заступила вторая смена. Всех предупредили, что через несколько минут лодка погрузится. Матросы стали поодиночке подниматься в рубку, чтобы в последний раз затянуться табачком. Много часов нельзя будет взять в рот папиросу. Сигнал. Лодка погрузилась. Сняв с себя верхнюю походную, тяжелую от воды одежду, я дал помощнику указание проверить боевые посты и пошел во второй отсек. — Кто на вахте? — спросил я, постучав в дверь гидроакустической рубки. — Я, товарищ командир! — Из открывшейся двери показалось усталое лицо Лебедева. — Ну как, тихо пока? — Так точно! Горизонт чист! — Имейте в виду, что сегодня может появиться лодка противника. Не прохлопайте. Иду спать. Чуть что, будите меня немедленно. Откуда у меня была уверенность, я и сам толком не знал, но мне почему-то захотелось таким мобилизующим тоном предостеречь гидроакустика. «А вдруг действительно появится лодка», — думал я, накрываясь сухим тулупом. И сразу один за другим десятки вариантов встречи с противником стали рождаться в голове. Я мысленно решал тактические задачи, которые могут возникнуть. Лодки здесь ходят. На этот счет у меня почти не было сомнений, но почему я решил, что мы должны встретиться с одной из них именно сегодня? А не все ли равно? Если не сегодня, то завтра, послезавтра, в другой день, а лодки должны пройти этот район обязательно. …Проснулся я от легкого прикосновения. Показалось, что кто-то тронул меня за плечо. Но, открыв глаза, никого не увидел. Что это? Слышу какую-то возню над головой, в рубке гидроакустика. Чувствую, что случилось что-то серьезное. Быстро вскакиваю с дивана и устремляюсь к рубке. Лебедев сидел согнувшись в три погибели, будто приготовился к прыжку, и напряженно вслушивался. Не решаясь его тревожить, я замер у входа. Наконец он повернулся: — Слышу дизеля. По-моему, лодка противника… Может быть, я ошибаюсь? Послушайте… — Он протянул мне наушники. Среди массы звуков, которыми живет море, я не сразу уловил четкий ритм работающих дизелей. Но посторонние шумы постепенно отходили на задний план, а шум двигателей нарастал и становился все яснее. — Молодец, Алексей! Это действительно лодка, ты не ошибся. Теперь все зависело от нас. Только бы не потерять шумы. Который час? Смотрю на белый циферблат судовых часов. Ага, рассвет! Не мешкая, приказываю всплыть под перископ и тут же даю команду готовить торпедные аппараты. Пока лодка всплывает, занимаюсь расчетом боевого курса… — Перископная глубина! — доложил боцман Хвалов, стоящий как всегда во время атаки на горизонтальных рулях. — Есть аппараты товсь! — в свою очередь доложил из отсека торпедист Иванов. Как выяснилось потом, команда застала его в постели. Не теряя ни секунды, он в одних носках кинулся к аппаратам. Наверху было еще темно. В предутреннем мареве горизонт едва проступал, море казалось черным. Я медленно обвел окуляром перископа участок моря в секторе слышимости противника. Никого! Внезапно меня охватила тревога. А вдруг я не смогу разглядеть корабль и тем более низко сидящую в воде лодку? От этой мысли стало не по себе. — Как шум? — громко спросил я Лебедева. — С правого борта 45 градусов, — ответил он. Я быстро повернул перископ и еще раз осмотрел горизонт. На оранжевой полоске занимающейся зари я увидел едва приметную точку. Кажется, лодка. Но вот досада: как раз в этот момент перископную головку захлестнула волна. То снова вижу, то снова волна. Даю приказание ложиться на новый курс, ближе к цели. Смычков, стоящий рядом, хлопнул ладонями и потер руки, улыбаясь, протянул: — Та-ак. Щучку в сумочку. — Не торопитесь, — оборвал я его, — следите-ка лучше за перископной глубиной. Он наклонился над приборами контроля плавучести. Необходимо было все время чувствовать поведение лодки — исключительно точно держать глубину и дифферент и при малейшем изменении их принимать немедленные меры. Лодка выправилась, и теперь я уже отчетливо увидел знакомый по справочникам силуэт немецкой подводной лодки среднего тоннажа. Она шла к порту Киркенес. Наша позиция была удачной. Мы находились в самой темной части горизонта, где наш перископ было не так просто заметить. Тем не менее нужно было соблюдать исключительную осторожность: нас могли услышать…— Слева шум трех охотников… — громко доложил Лебедев, высунув из рубки голову в наушниках. Я мигом перевел окуляр перископа на появившийся новый объект, но ничего не увидел: поле зрения было закрыто какой-то темно-серой пеленой и только сверху различалось светлое пятно неба. Опустив перископ, я взглянул на карту, где уже были отмечены корабли противника. Это мог быть встречающий лодку эскорт или плановый утренний поиск противником наших подводных лодок. Так или иначе, ничего хорошего это не сулило, и осторожность следовало удвоить. — Шумы охотников приближаются, — послышался спокойный голосЛебедева, — лодку хорошо слышу справа на курсовом 35 градусов… Идя лодке наперерез, мы быстро приближались к ней. Неужели «охотники» помешают атаке? Эта мысль, возникнув после доклада Лебедева, сейчас не выходила у меня из головы, мешала сосредоточиться. Нет, атака должна состояться, чего бы это ни стоило! Расстояние между нами и лодкой противника заметно сокращалось. Приближался момент залпа. — Задраить все переборки, проверить клинкеты. Теперь остались открытыми только переговорные трубы для связи между отсеками. Еще раз проверил свои расчеты. Кажется, все Правильно. Только бы не определили «охотники» и не обнаружили нас прежде, чем мы дадим торпедный залп. Лебедев доложил, что катера противника идут нам навстречу и находятся где-то близко. Я оглядываю центральный пост. В лодке стало совсем тихо. Даже Смычков приумолк. Он, не отрываясь, следит за контрольными приборами управления. Никто не двигается. Все будто слились со своими механизмами. До залпа остаются считанные минуты. Сейчас должен быть последний подъем перископа. Тюренков, сидя на корточках, обводит взглядом клапаны воздушной станции, видно, решает свою тактическую задачу: после выстрела он должен будет бороться за устойчивость корабля на заданной глубине и устранять повреждения. Инструменты, клапанные ключи у него развешены так, чтобы в случае аварии все было под руками. Иванов, держась за рычаг автомат-коробки, весь обратился в слух. Я его не вижу, но знаю, что это так. Сейчас он будет реагировать только на один сигнал — «пли». Залп нужно давать, как только прозвучит команда из центрального поста. Затяжка даже на долю секунды сказывается на точности выстрела. Экипаж сейчас как туго натянутая пружина. Сила ее освобождается по одному звуку команды. Великая честь и еще большая ответственность выпадают в такие моменты на долю командира корабля. В эти минуты проверяется его воинское мастерство, моральные и физические силы — все, что воспитывается годами. Боевая судьба корабля зависит от действии командира. И вот сейчас, когда до залпа осталось каких-нибудь две-три минуты, я чувствую себя как перед ответственнейшим экзаменом. Время тянется мучительно долго. Сейчас решится вопрос: кто кого? Атакуем и потопим лодку — выиграли, уйдет лодка — проиграли. Победит тот, у кого лучше организована корабельная служба, у кого больше умения, выдержки, силы воли. Подошло время всплывать. Подводная лодка сбавила ход. Волнуясь, поднимаю перископ. Все в порядке! Лодка противника продолжает спокойно идти прежним курсом. Враги ничего не подозревают. Значит, пока и катера нас не обнаружили, иначе бы они известили лодку об опасности. Еще раз повторяю расчет залпа, смотрю на цель. Осталось два градуса… — Катера застопорили ход, — слышится голос Лебедева. В это время черный силуэт чужой подводной лодки медленно входит в поле зрения перископа. Отчетливо видна на форштевне пила для прорезания сетей. И мне, как всегда в такие моменты, все равно, есть катера или нет, остановились они или продолжают идти прямо на нас. Сейчас будет залп, а там… будь что будет. Губы коснулись отпотевшей холодной стали прибора — неприятное, щекочущее ощущение мелкой дрожью отзывается по всему телу. Я весь напрягаюсь, как перед прыжком. Вертикальная нить сетки перископа коснулась носового орудия лодки. — Пли! Знакомый толчок, и все находившиеся в отсеке приходят в движение. Смычков командует, он заботится о том, чтобы подводная лодка не всплыла на поверхность. Некоторое время она удерживается на перископной глубине, затем идет вниз, но потом снова выходит на перископную глубину. Только что был слышен взрыв одной торпеды. — Шум дизелей вражеской лодки прекратился, — докладывает Лебедев. Смотрю туда, где только что была подводная лодка противника. Над тем местом висят два черных облака, медленно рассеиваясь в спокойном утреннем воздухе. Занявшаяся заря разливается по всему горизонту.
Последние комментарии
6 часов 19 минут назад
7 часов 25 минут назад
8 часов 31 минут назад
8 часов 53 минут назад
8 часов 59 минут назад
9 часов 10 минут назад