Письма любви [Мария Нуровская] (fb2) читать онлайн

Мария Нуровская ПИСЬМА ЛЮБВИ

Последнее письмо

Конец октября 68 г

«Кристина Хелинская — это твои ненастоящие имя и фамилия», — сказал ты как бы мимоходом, не ожидая ответа. Я даже не поняла — вопрос это или утверждение. При этом твое лицо было непроницаемо. Чуть позже из твоего телефонного разговора с приятелем я узнала, что ты получил извещение о немедленном увольнении. «Ну что ж, — проговорил ты, — началась охота на ведьм».

Все эти годы я жила в ожидании этого дня — дня правды. Вот только не думала, что правда придет таким образом. Угодит прямо в тебя, ударит в спину, отберет самую важную часть твоей жизни — работу. Я готова была понести наказание за сокрытие этой правды. Из-за страха. Нет, из-за страха влюбленной женщины. Который оправдывает меня еще меньше, тем более что мое признание о готовности к наказанию тоже не вполне правдиво. Я не была готова. Свидетельство тому — мое присутствие рядом с тобой в течение этих двадцати пяти лет.

У меня есть свой ответ на твой риторический вопрос. Кристина… имя, которое ты произносил столько раз, прилепилось ко мне, стало моей второй кожей. Но, несмотря на то что другой у меня просто нет, нашлись люди, которые решили содрать ее с меня. Что они сказали тебе, Анджей? Снова наступило время страха и пренебрежения к человеку… Из каких-то архивов кто-то вытянул мое дело…

Я боялась всегда. Сначала — что придет гестапо, потом — что кто-то из знакомых узнает меня на улице. Что неожиданно с чьих-то губ сорвется мое настоящее имя и в этот момент я увижу твое лицо, твои глаза.

Прошло столько лет, а я помню слова старого еврея из гетто: «Яблоко, которое падает далеко от яблони, пропадет, сгниет». Это яблоко — я? С первой минуты, увидев тебя в дверном проеме, я стала просто женщиной. Любовь и страх пустили во мне корни. Любовь и страх стали способом моего существования.

Около часа назад ты ушел из дома — и первый раз в жизни не сказал мне куда. Первый раз не рассказал мне о своих проблемах — может, потому, что они были непосредственно связаны со мной, или же посчитал, что той женщине с чужим именем тебе нечего сказать. Я не могу припомнить выражение твоих глаз, когда ты бросил мне в лицо свой риторический вопрос. Может быть, ты смотрел не на меня. Я много лет мысленно представляла себе этот разговор, но вкладывала в твои уста абсолютно другие слова, всякий раз меняя их смысл. Мне всегда представлялись твои глаза… А если ты в этот момент и смотрел на меня, то я не увидела твоих глаз. Я только почувствовала себя человеком, которому через минуту объявят о конце света.

Кем я буду, уйдя из этого дома, куда впервые вошла второго января тысяча девятьсот сорок третьего года? На этот раз я должна уйти. У меня нет выбора. Кто-то решил открыть тебе правду. Я согласна на развод. Это, наверное, твой единственный способ вернуться к своей профессии, к работе. Может быть, для тебя еще не все потеряно. Чемодан, который я столько раз упаковывала и распаковывала, стоит в дверях. Через минуту я отсюда уйду. Я оставляю письма, которые писала тебе все эти годы…

Письмо первое

Январь 44 г

Меня зовут Эльжбета Эльснер, мне девятнадцать лет. Выход из гетто… Когда-нибудь я к этому вернусь, сейчас не хочу об этом думать. Я оказалась на арийской стороне. Абсолютно одна. В кармане у меня лежала фальшивая кенкарта^[1] на имя Хелинской Кристины. Я должна как можно быстрее добраться до дома, где живет моя мать. Она ждала меня. Но чем дольше я кружила по улицам, тем больше была уверена, что не пойду к ней. Спускались сумерки. Неожиданно появился какой-то человек. Мне показалось, что я уже где-то его видела и что он может следить за мной. Я свернула в ближайшую арку, вошла в подъезд и, поднявшись на второй этаж, позвонила в дверь. Никто не открывал. Вбежав на третий этаж, я остановилась перед дверью с табличкой: «А. Р. Кожецы». Открыла мне седая женщина. Мы стояли друг напротив друга, и я ждала. Ее лицо в те минуты показалось мне пророческим. Глаза видели все насквозь. Хотя моя внешность обманчива и я вообще не похожа на еврейку, но эта женщина знала, откуда я. Мы молча смотрели друг на друга, а потом она взяла меня за руку, приглашая в дом. В ее глазах я увидела спасение, а позже, умирая, она искала его в моих. Когда-нибудь я опишу вам те месяцы, которые провела с ней. Теперь же хочу написать о вас. Было утро. Я услышала звонок (как всегда, внутри появился безотчетный страх: кто там за дверью?) и пошла открывать. Вы удивились, увидев постороннего человека. Я хорошо помню выражение вашего лица.

И вот я пишу это письмо, которое вы наверняка никогда не прочтете. Но я все равно пишу, потому что мне это необходимо. Только… наверное, нужно начать сначала, так как я снова лгу. Сама не понимаю кому: вам, себе? И почему? Может, из-за страха перед правдой… Я так запуталась, что не в силах разобраться, где правда, а где ложь, могу только описать факты, то есть не столь значимую часть правды. Более важными являются мотивы лжи. Чаще всего именно они непонятны судьям. А кто в моем случае будет судьей? Вы? Или я сама?

Меня зовут Эльжбета Эльснер, мне девятнадцать лет. Что можно сказать о моих девятнадцати годах? Без сомнения — это обманутые годы… По сути, я абсолютно равнодушна и безразлична ко всему. Я существую, потому что не сопротивляюсь. Там, за Стеной, я была готова на все, лишь бы выжить. Во мне кричало мое «я», и его голос заглушал любые чувства и эмоции.

Мой отец, Артур Эльснер, был профессором философии. Ученики по-настоящему обожали его. Даже в гетто их отношение к нему не изменилось. В нашей квартире на Сенной, куда мы переехали осенью сорокового года, всегда было шумно. Студенты заполняли все пространство, устраиваясь где попало — на столе, на стульях, на полу. Отец занимал свое кресло, которое переехало сюда лишь с небольшой частью нашей мебели, потому что квартира была совсем крохотная — две комнатки с кухонькой. Когда я увидела ее первый раз, то расплакалась. До этого мы жили в прекрасном доме с садом. Я могла остаться там с матерью, которая была арийкой, но мне хотелось быть с отцом. Потому что, как и студенты, я обожала его. Я прислушивалась ко всем разговорам и спорам, которые вместе с папой перенеслись в гетто и прекращались лишь с началом комендантского часа.

Мои родители плохо ладили между собой. У матери был трудный характер. В глубине души я сравнивала ее с Ксантиппой^[2], тем более что отец, без сомнения, вполне выдерживал сравнение с Сократом. Я была его единственной обожаемой дочуркой. Он любил мою мать, которая была очень красива. Я унаследовала от нее светлые волосы и редкий цвет глаз. Как сказал однажды один из студентов, цвет чистых сапфиров. Папа уговаривал, чтобы я осталась с матерью. А она даже хотела принудить меня силой. Но я уперлась. Разлука с отцом казалась чем-то невозможным. Итак, гетто. «Гетто вместо цветов в нашем саду», — подумала я, глядя на стоящую на крыльце мать. Она плакала. Такие женщины всегда плачут, когда уже поздно.

Первый год нам как-то удавалось справляться с трудностями, мы даже не испытывали голода. Помогали студенты отца — каждый старался что-нибудь принести. Потом, когда гетто отрубили от внешнего мира, наступили ужасные дни. В то время мы уже жили не одни, одну из комнат заняла женщина, которая сыграла важную роль в моей жизни.

Однажды раздался звонок в дверь. Мы очень обрадовались, так как нас уже давно никто не навещал. Может быть, блокада кончилась и мы наконец увидим знакомое лицо. В глубине души я надеялась, что это будет один из студентов отца. Невысокий брюнет с глазами, в которых скрывалась какая-то тайна. Я подумала о нем, и сердце мое забилось сильнее… За дверьми стояла женщина с вызывающе накрашенным лицом. Из-под накинутой на плечи вылинявшей шубки виднелись еле прикрытые блузкой груди. Она стояла враскорячку, чтобы сохранить равновесие на невероятно высоких каблуках. В руках женщина держала фибровый, перевязанный веревкой чемодан.

Минуту мы рассматривали друг друга, а потом она, усмехнувшись, сказала низким, охрипшим голосом:

— Я буду тут жить.

— Тут живем мы, — ответила я.

Она дернула плечами:

— У меня тут будет комната.

И снова мы посмотрели друг на друга.

— Сейчас позову отца. — Я открыла дверь в его комнату, где он, как всегда, сидел с книжкой в своем кресле. — Тут какая-то женщина, — начала я неуверенно.

— Ко мне? — заинтересовался отец.

— Она говорит, что будет… будет у нас жить.

Отец медленно отложил книгу, потом встал, одернул пиджак и направился в прихожую. Увидев женщину, онемел. Он с сомнением изучал ее лицо с кричащей косметикой, приглядывался к черным, сильно закрученным волосам. Его взгляд, скользнув по груди вниз, остановился на ногах, подъем которых был неестественно изогнут.

Незнакомка тоже приглядывалась к папе с большим интересом. Без сомнения, он был для нее человеком из совершенно другого мира: копна седых волос, бородка клинышком, растерянность в глазах.

— Что желает уважаемая пани? — с удивлением услышала я его голос. Папа ни к кому так не обращался и никогда не говорил с таким акцентом.

Уже с меньшей уверенностью женщина ответила:

— Я буду здесь жить.

Так она осталась в нашей квартире. Я перешла в комнату к отцу. Кухня стала общей. Особых неудобств соседка не доставляла. Под вечер она уходила из дома, возвращалась на рассвете и большую часть дня спала. Ее никто не посещал. И нас не беспокоили. Только этот покой предвещал недоброе.

У нас кончились деньги. Продать уже было нечего. Папа пробовал найти какую-нибудь работу. Несколько недель он дежурил недалеко от дома ночным сторожем, но потом это место кто-то перекупил. Мы остались без средств к существованию. Счастье отвернулось от нас. Ежедневные поиски работы заканчивались всегда одинаково: папа возвращался домой и тяжело падал в кресло. Я уже знала — он опять ничего не нашел. Если бы не соседка, нам бы пришел конец. Я сторожила, когда она войдет в кухню, и как бы случайно появлялась там. Она всегда делилась со мной едой. Я набивала рот кусками непропеченного хлеба с чувством удовлетворения и одновременно вины перед папой, который тоже был голоден. Должно быть, соседка догадывалась о наших проблемах, потому что как-то мимоходом сказала, что могла бы устроить меня на работу. Я передала это отцу. Увидев его суровое лицо, почувствовала, что он против. Я всегда считалась с его мнением, но голод был просто невыносим. Когда соседка снова заговорила на эту тему, я ответила:

— Хорошо, только не надо, чтобы папа знал.

Она усмехнулась, словно я уже была с ней заодно, и кивнула. Из-за этой усмешки где-то в глубине сердца я почувствовала жалость к отцу оттого, что он такой беспомощный, что мы голодаем. Прошло несколько дней, но женщина будто забыла о нашем разговоре. Может, она передумала? Для нас это означало бы конец. Я улучила момент, когда папа ушел, а соседка встала с постели (было слышно, как она ходит по комнате), и робко постучалась к ней.

На этот раз за ее улыбкой скрывалась озабоченность.

— Я думала, что мне удастся устроить тебя уборщицей, но им уборщица не нужна, — сообщила она.

— Я готова на любую работу.

Она посмотрела на меня и грустно вздохнула:

— Что ты знаешь о жизни, детка…

Тогда я слезно стала умолять, чтобы она помогла мне.

— Ты когда-нибудь была с мужчиной? — спросила соседка.

Я удивилась и замолчала, не зная, что ответить.

Она пристально посмотрела мне в глаза, а потом со злостью бросила:

— Не знаешь, как выглядит член, а хочешь найти любую работу. Любая работа и есть ЭТА работа!

Я почувствовала себя так, будто должна преодолеть сложное препятствие. Стоит мне хотя бы на секунду замешкаться — будет уже поздно.

— Хочу работать! — Я почти закричала.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать с половиной.

— Мне не было и четырнадцати, когда я этого медку испробовала, — горько произнесла женщина. — Мать родила меня от еврея, поэтому я тут. Сначала меня там посадили за решетку, а потом привезли в Варшаву. Кто бы подумал, что я стану варшавянкой… — Она неожиданно взглянула мне прямо в глаза: — Или выдержишь, или опухнешь с голоду. Тогда тебя вывезут на тачке и сбросят вниз.

— Выдержу, — ответила я, хотя сердце мое колотилось так, будто готово было вырваться из груди.

— А ему не говори, — показала она головой на дверь.

— Нет, папа не должен знать. Никогда, — твердо сказала я.

И когда отец вернулся, я сообщила ему, что буду давать уроки французского и немецкого ученикам на дому. В ту ночь я почти что не спала. Мучилась, не понимая до конца, в чем же будет заключаться моя работа. Что мне придется делать в мужском обществе? Может, они будут курить сигары, а я подавать им пепельницы? Несмотря на творящиеся вокруг ужасы, я все еще оставалась ребенком.

На следующее утро я вышла из дома. Мы с соседкой договорились, что я буду ждать ее за углом.

Вскоре раздался стук ее каблуков, а потом показалась она в своей неизменной шубке. Поравнявшись, женщина взяла меня под руку.

— Я все буду говорить за тебя, ты только стой и делай хорошую мину… при плохой игре, — закончила она.

Миновав несколько улиц, мы повернули за угол обшарпанного дома и подошли к черному входу, который вел в темный тамбур, потом в коридор и, наконец, к двери. За столом в комнате сидел жирный, как бегемот, мужчина с сигарой в зубах. Позади него стояла высокая пальма. По сравнению с тем, что творилось на улице, он сам и окружавшая его обстановка показались мне нереальными, как кадры фантастического фильма.

— Шеф, — сказала моя соседка, — у меня для тебя сюрприз. — Она присела на стол и стала с ним заигрывать.

— У меня достаточно сюрпризов и без тебя, — отмахнулся он, а потом кивнул на меня: — Если на кухню, то нам не требуется.

— Она хочет работать.

Толстяк смерил меня взглядом и скривился:

— Она совсем еще ребенок.

— Она хочет, — защебетала женщина, а потом приказала: — Подойди поближе.

Одним движением она распустила мне волосы. Мужчина взял прядь и минуту разминал ее пальцами, как бы проверяя толщину. Потом неожиданно провел ладонью по моей груди. Я резко вырвалась и отскочила от стола.

— Ты что, шутить со мной вздумала, Вера? — разозлился он. — Убирайтесь вон!

— Я знаю три языка. Английский, французский, немецкий, — выпалила я, несмотря на то что соседка приказала мне молчать.

Толстяк коротко рассмеялся. Затем серьезно спросил:

— Немецкий хорошо знаешь?

— Хорошо.

Минуту подумал и поманил пальцем:

— Иди-ка сюда. — Когда я неуверенно приблизилась, он строго произнес: — Я, конечно, мог бы тебя взять, но капризных не люблю.

— Я… я буду хорошо работать, — пробормотала я, чувствуя, что вот-вот хлынут слезы.

Он приказал мне выйти и подождать в коридоре.

Их беседа с Верой продолжалась довольно долго. Потом она наконец появилась, и мы направилась к выходу.

— У тебя есть какой-нибудь парень? — спросила она.

Я покраснела до корней волос, но ответила утвердительно. В тот момент я подумала об одном из студентов отца, о той неуловимой ниточке, что существовала между нами.

— Иди к нему. Хоть воспоминания останутся.

— Он за Стеной.

Лицо Веры вытянулось.

— Долбаный ариец, — мстительно прошипела она. — Не смог тебя взять, теперь из-за этого ты будешь иметь много проблем.

— Почему? — не поняла я.

Она остановилась посреди тротуара:

— А ты не понимаешь почему?

— Понимаю, но… — Я испуганно замолчала.

— Ну и какая это, по-твоему, работа? — вызывающе спросила она.

— С мужчинами.

— С мужчинами, с мужчинами, — повторила Вера, передразнивая меня, — но что с мужчинами?

Я молчала.

— Хорошенькие дела… Рассчитывать не на что, — вслух размышляла женщина. — Еще недели две, и ты будешь выжатой тряпкой. Или сейчас, или никогда.

— Сейчас, — ответила я.

Она не на шутку рассердилась:

— Послушай, детка. Если у человека нет ничего другого, он продает себя. Понимаешь? Или сдыхает на улице, как этот. — Вера показала на лежащий под стеной труп, из разорванных штанин которого высовывались темные, высохшие до костей стопы. — А знаешь, что значит — продавать себя? Ты должна позволить тому, у кого деньги, засунуть руку тебе в трусы, а потом снять их, чтобы он лег на тебя. Или… в общем, что он захочет… Говорить дальше?

— Нет. — Я почувствовала, как все вокруг поплыло.

Она по-прежнему смотрела на меня с жалостью, но в ее глазах появилась теплота. Она видела во мне соратницу, которая преодолела первую ступень посвящения в тайну и была готова идти дальше.

— Нужно придумать, как подготовить тебя к работе, — взяв меня под руку, произнесла Вера.

Когда я вошла в комнату, папа дремал в кресле. Я внезапно заметила, как он состарился за последнее время. И без того невысокий (я была на голову выше его), он весь словно сжался, сгорбился, а его голова втянулась в худые плечи. Сразу видно, что этот человек морально сломлен.

Посмотрев на меня, отец улыбнулся:

— Как дела, Эля?

— Все в порядке, — ответила я. К горлу неожиданно подкатился комок. — Буду работать по вечерам, потому что днем мои ученики заняты.

— Это хорошо, очень хорошо, — обрадовался он.

Я прижалась к нему. И в этот момент подумала, что мы как бы поменялись ролями. Теперь он был моим ребенком, и я должна была оберегать его настолько, насколько смогу. Я вытащила из сумки буханку хлеба, которую получила в качестве задатка. Мы поделили ее поровну. И через мгновение от буханки остались одни воспоминания в виде маленьких крошек на столе.

Отец поднял на меня глаза и извиняющимся тоном произнес:

— Вот мы и съели все.

— Хорошо, теперь будем сыты, — отрубила я с какой-то гордостью в голосе.

Я действительно была горда собой, потому что, несмотря ни на что, не отказалась от этой работы. Верин рассказ показался мне страшной сказкой. Но это была правда. Ночью я не могла заснуть, думая о том, что же принесут мне ближайшие дни. В какое-то мгновение я положила руку на живот, потом — еще ниже. Я дотрагивалась до своего тела со странным чувством. Мне так мало было известно о взрослой жизни. То, что только намечалось между мной и студентом моего отца, было чем-то едва уловимым, недосказанным. Напоминающим шелест листьев перед бурей. Вырастет ли когда-нибудь это дерево? Или я окончательно побеждена? «Победа» — подходящее слово. Победа над собой, над своим страхом одновременно была и поражением, даже не знаю — детства или уже юности. В свои шестнадцать я еще не созрела физически, но интеллектуально была на высоте. Мое участие в дискуссиях отца со студентами что-то значило! Хотя не так много, если говорить о реальной жизни. В этом смысле Вера уже давно окончила «университет», в то время как я еще была в «первом классе начальной школы».

На следующий день соседка шепнула на кухне, что вечером я должна выйти из дома первой, а она за мной. На улице Вера объяснила, что мы направляемся к ее жениху. Я ни о чем не спрашивала, обрадовавшись, что этот день еще не настал… Вера подозвала извозчика. И вскоре мы оказались на другом конце гетто, где жила самая нищета. Мы вошли в полуразрушенный дом, с виду необитаемый. Вера без стука открыла дверь в какую-то комнату — похоже, кухню. В углу под окном старец с длинной седой бородой совершал молитву, в кровати лежала молодая, очень худая женщина, а посредине на цементном полу играли грязные дети. На их изможденных лицах выделялись только белки глаз и зубы. Вера провела меня дальше за занавеску, где находилось захламленное помещение. Здесь стояла железная кровать с серой от грязи постелью. Молодой мужчина в мундире полицейского пил за столом самогон из стакана. Несмотря на то что он не казался пьяным, я почувствовала неожиданный страх и желание убежать.

Вера поцеловала его в щеку.

— Ну вот и мы, — сказала она, явно обрадованная встречей.

Мужчина посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на Веру.

— Это она? — спросил он.

— Она, — с готовностью подтвердила Вера.

— Ты, наверное, чокнулась. Это же ребенок!

— Нет, Натан, — запротестовала Вера, — со вчерашнего дня она уже женщина.

— Тогда я зачем нужен?

— Ты только окажешь ей маленькую услугу. Спасешь от голодной смерти. Ее и старичка отца.

Я очень удивилась, что папа представлялся ей стариком, ведь ему было всего пятьдесят лет.

— По крайней мере, она хоть знает, зачем пришла сюда?

— Сейчас мы ей расскажем.

Вера налила полстакана самогона и сунула мне в руку.

— Пей, — приказала она.

Самогон обжег внутренности, я подавилась, но она приказала допить до конца. Потом налила еще. Во второй раз пошло легче. Все вокруг поплыло, ноги стали ватными, и я присела на край разворошенной постели.

Вера, заглянув мне в лицо, спросила:

— Ну как, детка?

— Хорошо, — услышала я свой слабый голос.

— Мне нужно идти. Ты вернешься домой сама?

Я послушно кивнула головой.

Она похлопала меня по плечу, потом вынула из сумки деньги и всунула мне в карман:

— Это на извозчика.

Я осталась одна с мужчиной. Он сидел за столом, спиной ко мне. Шло время, а он не двигался. Я подумала, что он забыл о моем существовании. Неожиданно услышала его голос:

— Ну что, готова?

— Да, — проговорила я, сглатывая слюну.

Одним движением он опрокинул меня на кровать.

Я чувствовала себя как под наркозом. Иногда мне снился сон, что я лежу на операционном столе, хирург наклоняется надо мной со скальпелем, а у меня нет сил сопротивляться. Теперь этот сон ожил. Я упала в вонючую постель, а может, это был запах самогона, который исходил от нас обоих. Мужчина оказался рядом, он откинулся назад и одним движением развел мне ноги, положив их себе на плечи. Затем приблизил свое лицо. Одновременно что-то чужое вторгнулось в мое тело. Я почувствовала боль, хотела кричать, но голос куда-то пропал. Я была неестественно изогнута: ноги оставались где-то наверху, а колени доставали почти до подбородка. Надо мной склонялось красное мужское лицо с изменившимися, огрубевшими чертами. Я потеряла ощущение реальности. Мое тело и внутренности выкручивались словно в жутком танце. Все приближалось и удалялось в установленном кем-то ритме. Я не могла из него вырваться, я была его частью. Граница между моим телом и телом этого незнакомого мужчины исчезла, и это соединение двух тел было кошмаром. Неожиданно все прекратилось. Одним движением мужчина вышел из меня. Встал, застегнул штаны и, не взглянув в мою сторону, удалился. Я потихонечку выпрямила ноги, оправила юбку. Ноющая боль разливалась по всему животу. Все же мне удалось сесть. Одежда была сильно помята, не хватало той части туалета, о которой Вера все объяснила мне еще на улице. Мои трусики свисали со спинки кровати, как белый флаг…

Когда мужчина вернулся, я сидела так же, как перед этим только что совершенным актом милосердия. Не глядя на меня, он налил себе водки и залпом выпил.

— Может, ты тоже хочешь? — спросил он.

— Нет, я сейчас уйду, — произнесла я, глядя ему в спину, и добавила только одно слово: — Спасибо.

Когда я проходила через кухню, никто не обратил на меня внимания. Старик все так же молился в углу, дети играли посреди комнаты, и только лежащая на кровати женщина повернулась лицом к стене. На улице уже сгущались сумерки. Я подняла голову и увидела небо — полное звезд…

Папа ждал меня в дверях:

— Я беспокоился о тебе.

— Не беспокойся обо мне, больше никогда обо мне не беспокойся, — ответила я чужим голосом. Это правда, я не узнавала ни отца, ни себя. Мне казалось, что до сих пор, как бы по ошибке, нам были предназначены другие роли.

В кухне я поставила на примус воду. Когда она медленно нагрелась, перелила ее в тазик на полу. Наклонившись над ним, почувствовала внутри какое-то дрожание и только потом поняла, что это был безголосый плач. Мылась я с таким ощущением, будто тело больше мне не принадлежит. Я продала его. Но в одном была твердо уверена: оно поможет мне выжить.

Услышав, как Вера топчется по кухне, я встала с постели. Было раннее утро. Весь дом спал, только мы двое должны были жить в другом ритме.

Когда Вера меня увидела, на ее лице появилось любопытство, но, присмотревшись повнимательнее, женщина все поняла.

— Хочешь водки? — спросила она. И, отметая мои колебания, твердо произнесла: — Выпей, сможешь уснуть.

Ее слова звучали как пророчество. Вскоре я действительно уже не могла спать, не выпив полстакана этой отвратительной вонючей жидкости.

Итак, наступил этот день. Я — в прокуренном зале, выставленная, как товар. На мне длинное платье, скрывающее худобу. В чашечки под корсетом Вера подложила вату, чтобы груди выглядели побольше. Волосы причесаны в кок. Моим первым клиентом стал тучный мужчина, как потом выяснилось, владелец погребальной конторы. Он рассматривал меня, сидя за соседним столиком. Чувствуя его взгляд, я молилась, чтобы это был кто угодно, только не он. Но когда мужчина поднялся со своего места, уже знала: он направляется ко мне. Я провела его наверх в маленькую комнату. Около покатой стены стояла железная кровать с сеткой. Когда толстяк сел на нее, кровать жалобно заскрипела. Он наклонился, чтобы снять ботинки, но ему мешал жирный живот.

— Помоги мне, детка, — попросил он с извиняющейся улыбкой.

Я почувствовала к нему что-то вроде симпатии, помогла снять неудобные ботинки. Мужчина расстегнул пояс и спустил брюки. Он стоял передо мной в кальсонах до колен, из которых вылезали короткие волосатые ноги, и продолжал улыбаться.

— Ты новенькая? — спросил он. — Быстро привыкнешь.

А мне казалось, уже привыкла. Когда я думала об этом ночью, то представляла все гораздо сложнее. Раздевшись за шторкой, я хотела лечь на кровать, но толстяк притянул меня к себе и взял в руки мои ладони. Он начал проводить ими по своему телу, опускаясь все ниже. Неожиданно мои пальцы на что-то наткнулись. Это «что-то» существовало как бы вне его грузного тела и походило на только что вылупившегося птенца. Я вырвала руку и убежала за шторку. Добродушие мужчины тотчас улетучилось. Он со злостью сказал, что мы должны это сделать, а если нет, то я тут надолго не задержусь. Однако я не хотела выходить, и он с силой вытащил меня назад. Не отпуская мою голову, он старался втиснуть ее между своих ляжек. Мы боролись с ним все с большим ожесточением. Руки толстяка стали мокрыми от пота, и поэтому мне удалось освободить свои волосы. Заскочив за шторку, быстро натянула платье на голое тело и, пока он не успел что-то предпринять, вылетела в коридор. Я не могла в таком виде вернуться в зал: волосы растрепаны, ноги босые. Боялась, что увидит шеф и этот день станет первым и последним днем моей работы здесь. Но возвращаться в свою комнату все равно не захотела, а забилась под лестницу в коридоре. Я решила дождаться Веру. Она была с клиентом, но «это» не продолжалось долго, скоро Вера должна сойти вниз. Наконец я услышала ее гортанный смех, он был моим спасением.

— Вера, — тихо позвала я.

— Что ты тут делаешь? — удивилась она.

— Тот мужчина… он хотел что-то такое…

— А… бывает.

— Но не сегодня, не в первый день, объясни шефу…

Она на минуту задумалась.

— Этот любитель клубнички остался там, наверху?

Я утвердительно закивала. Вера молча развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла работать вместо меня. Остаток ночи я просидела в прокуренном зале. Мы возвращались вместе, но в квартиру вошли отдельно. Всю обратную дорогу через вымершее гетто — одни действительно умерли, другие спали — я держала ее под руку. Я не знала, как мне поблагодарить Веру, поэтому лишь крепко прижимала к себе ее локоть.

— Это было так ужасно… так противно… — тихо прошептала я.

— Привыкнешь.

— Он сказал то же самое.

Вера рассмеялась:

— Увидишь сама. В конце концов, что расстраиваться? За плечами стоит смерть…

После ее слов я будто почувствовала прикосновение костистых пальцев. И с того момента ощущаю их всякий раз, как приближается опасность.

Мои отношения с отцом изменились. Мы жили вместе, говорили друг другу какие-то слова, но не могли избавиться от отчужденности. Иногда я ловила на себе его внимательный взгляд, после чего глаза отца становились безнадежно печальными. Я старалась не встречаться с ним взглядом. А в остальном наша жизнь стала вполне приличной, еды всегда хватало. Сначала я ощущала опасность. Но прошло две недели, а никто из посетителей не приглашал меня наверх. Я с беспокойством сновала между столиками в сигаретном дыму. Боялась, что шеф пожалеет, что взял на содержание дармоедку. Раз или два я переводила ему какие-то распоряжения. Но это были мелочи. Наконец нашелся клиент. Я была совершенно плоской, ляжки напоминали два полумесяца, но ему понравилось. Он сказал, что у меня прекрасные волосы и что он будет регулярно ко мне приходить. Когда я рассказала об этом Вере, она обрадовалась. Оказалось, что постоянный клиент в нашей работе — это отлично. Чуть поодаль было расположено заведение для более дорогих посетителей. Снаружи оно тоже выглядело обшарпанным, но зато внутри были плюшевые портьеры, добротная мебель. И шикарные девки. А мы… мы были пролетарским борделем. Я не думала об этом. С меня было достаточно того, что ни я, ни мой отец не голодали.

Вскоре моя работа стала привычной. А через какое-то время корсет оказался мне тесноват, груди округлились, пополнели ляжки. Мое лицо тоже изменилось, сапфиры в глазах приобрели лихорадочный блеск… Сначала эти перемены заметила только я, потом и остальные. Подружившись с Верой, я часто засиживалась в ее комнате. Обычно мы пили самогон в компании с женихом Веры. Раньше она стеснялась его приводить, теперь он нередко ночевал у нее. Во время одной из таких пьянок он рассказал о своих переживаниях в тот день, когда Вера привела меня к нему.

— У меня душа в пятки ушла. Хотел сбежать куда глаза глядят.

— Ну что ты, Натан, — похвалила его Вера. — Ты оказался на высоте.

До произошедшей со мной метаморфозы такой разговор был бы невозможен. Но все изменилось, и теперь никто больше не называл меня «деткой», и я уже не была на побегушках. А шеф повысил мне ставку: даже разорился на юбку, коротенькую, едва прикрывающую ягодицы, зато всю в оборках. Мне перепали также чулки со швом и туфли на высоких каблуках. И очень быстро я научилась в них ходить.

Как-то ночью во время короткого перерыва мы сидели с Верой за столиком, покуривая в целях экономии одну сигарету на двоих. Вера что-то рассказывала мне и неожиданно замолчала на полуслове с застывшим лицом. Подняв глаза, я увидела мужчину в форме СС и одновременно услышала ее шепот:

— Смеющийся Отто.

Мне уже приходилось слышать об этом человеке. У него было еще одно прозвище — «палач гетто». Неделю назад он застрелил подростка, который бегал за Стену, чтобы достать еду. Мужчина стоял в дверях, слегка расставив ноги и держа под мышкой свою эсэсовскую фуражку с черепом. Зал замер. Тут же из служебного помещения прибежал шеф. Он покатился в сторону немца, как бочонок с пивом. Я прыснула со смеху. Вера больно вцепилась ногтями мне в руку. Шеф уже танцевал вокруг гостя, стремясь угадать его желание. А тот, не удосужив хозяина заведения ни единым словом, продвигался между столиками. Я уже почувствовала, что он направляется ко мне и что пришел сюда с одной целью — посмотреть на меня. Предчувствие не обмануло, так же как и с толстяком в первый день. Вера вскочила с места, а я, продолжая курить, спокойно смотрела, словно ничего особенного не происходило. Эсэсовец, остановившись, немного подождал, а потом повернул назад к выходу. Шеф устремился за ним словно тень.

Вера рухнула на стул, белая как смерть.

— Не рассчитывай на свою красоту, — сказала она срывающимся голосом. — С ним проиграет любая.

— Посмотрим. — Меня саму удивил тон, которым я это произнесла.

Как только эсэсовец покинул зал, все тут же вернулось на круги своя: звон приборов и бокалов, громкая музыка, шум публики. К нашему столику направлялся мой постоянный клиент, владелец галантереи. Я сразу погасила бычок и «сделала лицо», придав ему выражение зазывного ожидания. Но не успел он подойти, как шеф преградил ему дорогу. Клиент не желал уступать, но, когда шеф шепнул ему что-то на ухо, поспешно вернулся на место. Через минуту хозяин уже сидел за нашим столиком. Нам с Верой никогда не приходилось видеть столько умиления на его физиономии. Наклонившись ко мне, он заворковал:

— Эличка, с сегодняшнего дня тебя ни для кого нет.

— Шеф меня хочет выбросить? — невинно улыбаясь, спросила я.

— Что ты? — искренне удивился он. — Теперь у тебя будет только один клиент.

Я хорошо знала, кто будет этим клиентом. Вера, смотревшая на меня со смешанным чувством удивления и страха, тоже знала. Боялась ли я?.. Может быть, ведь мне только исполнилось семнадцать. Я чувствовала себя словно под наркозом, но временами он переставал действовать, и тогда я снова становилась испуганным ребенком.

Прошло три дня, а я продолжала сидеть за столиком и скучать. Решила даже принести с собой книжку, хотя не знала, позволит ли шеф читать… Наконец он пришел. Эсэсовец даже не посмотрел в мою сторону, пересек зал и исчез в служебном помещении. Через какое-то время прибежал раскрасневшийся шеф и приказал мне идти в комнату на первом этаже. Чтобы туда попасть, нужно было пройти через администрацию. В темноте я, споткнувшись о стул, зацепила чулок. Открывая дверь, думала только об этой спущенной петле. А может, таким образом хотела хоть на минуту избавиться от страха. Когда я вошла, мне показалось, что в комнате никого нет. Потом я увидела его. Мужчина стоял у окна спиной ко мне. «И снова спина», — подумала я. Смеющийся Отто медленно повернулся, и мы взглянули друг на друга. Но я не могла рассмотреть его лица. Когда же он подошел ближе, я удивилась: это было обыкновенное лицо обыкновенного мужчины. Если бы он поднялся ко мне наверх в гражданской одежде, я бы отнеслась к нему, как к любому другому. От взгляда эсэсовца я почувствовала прикосновение смерти, и моя защитная система тут же включилась. Я просто уставилась в его глаза безо всякого страха. Он не выдержал и отвел взгляд.

— Сидеть, — сказал мужчина по-польски, — мы сидеть…

— Можем говорить по-немецки, — предложила я.

Наши взгляды вновь встретились. Не отводя глаз, я стала раздеваться. Сбросила туфли (сразу пожалев об этом, потому что стала ниже ростом), медленно сняла чулки, затем платье, белье. Я стояла перед ним голая. Одним движением распустила волосы, стараясь при этом ни на минуту не потерять его взгляда. С бесшабашным интересом я следила за его лицом.

— Вы не будете раздеваться? — спросила я.

— Может, выпьем шампанского? — ответил вопросом на вопрос Смеющийся Отто. И это было подтверждением того, что он боялся меня.

— Я не пью, — холодно отказалась я.

Он раздевался в темноте. Слабый свет с улицы озарял его силуэт. Вскоре мужчина стоял рядом со мной, худой и напряженный. Если бы он пришел с улицы, просто так, может, я выдала бы ему обычный «короткий номер». Но эсэсовский мундир висел здесь, на стуле. Я ненавидела его каждой частичкой своего тела и старалась победить в этом бою. Мне это удалось. Мой партнер выдохся, сделался немощным. Я чувствовала, как он старается взять себя в руки, как борется с собой, но не торопилась ему помочь. Это длилось достаточно долго. Наконец он встал, оделся и вышел, не сказав ни слова. Я осталась одна. И от испуга чуть не расплакалась. Ведь за такое оскорбление он мог сделать со мной все что угодно: отправить на плац или просто выстрелить в упор в голову. А вдруг мне осталось жить считаные часы? Что будет с отцом? Нас вместе вышлют или замучают? Холодная, костлявая рука смерти сжимала меня за шею, и я едва сдерживалась, чтобы не закричать от страха. Не заходя в зал, я отправилась домой.

Отец дремал в своем кресле.

— Ты так рано вернулась? — приветливо сказал он.

— Почему ты не спрашиваешь откуда? — взорвалась я. — Ты ведь давно не веришь, что я даю уроки. Я — девка! Знаешь, как меня называют? Королева борделя!

Он замахал руками, как бы отгоняя меня. В тот момент отец показался мне таким жалким. «Паяц с козьей бородкой», — подумала я с презрением и закрылась в кухне. В шкафу стояла бутылка с самогоном, я сделала большой глоток. Страх немного отступил. Я просидела за столом в кухне несколько часов. А когда вернулась в комнату, отец уже спал или делал вид, что спит. Я легла в постель, хотя знала, что не усну. На какое-то мгновение мне захотелось забраться, как в детстве, к отцу под плед, ища утешения и помощи. Но теперь он во всем зависел от меня. Вера была права: гетто слишком быстро состарило его. Он даже двигался как одряхлевший старик. Когда я застала его утром в кухне, отец держал хлеб в руках, отщипывая по кусочку, как это делают нищие.

— Есть же сало, — напомнила я. — Почему ты не положишь его на хлеб?

— Тебе не хватит.

— Оставь меня в покое, — резко проговорила я, прислушиваясь к шагам на лестнице: не идут ли за мной или, еще хуже, за нами?.. Приближалось время, когда я должна была уходить на работу.

Я неуверенно вошла в зал. В нем было все по-прежнему: дым, музыка, разговоры. Я села за столик почти с таким же чувством, как в первый раз. При появлении шефа сердце готово было выскочить из груди: может, они уже здесь… Однако тот с липкой улыбкой шепнул, что меня давно ждут. В одно мгновение со мной что-то произошло, я как бы «выскочила из себя» и стала другой, превратилась в сгусток страха. Все остальные эмоции и чувства исчезли. Теперь это была не я, это была «она». И «она» шла к тому, кто ждал; она увидела его спину, а потом и лицо. Его глаза были ласково-покорными, почти как у собаки.

Я уселась на диван и, положив ногу на ногу, сказала:

— Сегодня я выпью шампанского.

Он бросился к столику. Из ведерка со льдом выглядывало обернутое в серебро горлышко бутылки. Выстрелила пробка, и золотистая жидкость, искрящаяся пузырьками, наполнила бокалы на тоненьких ножках.

Взяв в руки бокал, я почувствовала, что в моей жизни начинается новый этап. Было интересно, что нашел во мне этот немец, чем я покорила его сердце. Хотя у таких, как он, не может быть сердца. Может быть, на него подействовала моя красота. Но красивых девушек хватало, стоило только пройти по нашей улице. Правда, я была очень молода. «Чувствуется еще роса на лепестках», — сказал мне один из клиентов. Он тоже был от меня в восторге. А один из гостей, интеллигент (в нашей халабуде это было редкое явление), признался как-то: «Твоя красота — как отрава, от нее веет смертью…»

Я испугалась этих слов, и самого человека тоже. Не хотела идти с ним наверх, несмотря на то что он предлагал большие деньги. Заупрямилась — и точка. Я могла себе позволить гораздо больше, чем мои товарки. А с той минуты, когда появился Смеющийся Отто, вообще все. Эсэсовец не смеялся больше в моем присутствии, а все чаще хмурился. Его ревность ко мне проявлялась взрывами злости. Однажды он хотел застрелить человека, который осмелился на меня взглянуть. Дошло до того, что меня стали бояться. Даже Вера как-то отдалилась. Когда я заходила к ней в гости, они с женихом сразу замолкали, вели себя неестественно. Я не в силах была этого изменить и в конце концов перестала у нее бывать. Я жила в полной изоляции. Когда шла через гетто, обвешанная сумками с едой, все творившееся вокруг казалось декорациями к спектаклю: трупы, голодные дети с выступающими ребрами. Мне даже не приходило в голову с кем-нибудь поделиться. В том мире, которому я теперь принадлежала, этот жест выглядел бы неуместным. У меня было какое-то неясное предчувствие, что, стоит мне вытащить из сумки хоть один апельсин и подарить его ребенку, все исчезнет, а я окажусь на его месте. Единственной моей заботой было накормить папу. Я стала внимательна и добра к нему. Приносила икру, сардины. Заискивала перед ним, нежно расспрашивала обо всем. Он отвечал мне своим печальным голосом и ничего не брал, кроме хлеба. Я не сердилась на отца, понимая, что это такой же пустой жест, как одарить умирающего с голоду ребенка апельсином. Я больше не имела права называть его, как в детстве, «папочка», «папулька». Это было нечестно. И хотя мы оба чувствовали эту фальшь, все же не могли себе в этом отказать. Мне кажется, я уже не помню, какой была до войны, за стенами гетто. И только временами передо мной мелькала та девочка с ленточками в косичках, еще более призрачная, чем сегодняшняя. Зачем я пользовалась словами той девочки: «папочка», «папулька»? Им не было места в этой жизни. Здесь же были совсем другие персонажи — пятидесятилетний старец и высококлассная девка из борделя…

Отто хотел снять мне квартиру, но я была против. Я упрямо продолжала жить в доме на Сенной и принимать немца в комнатке с проходом через администрацию. Я заявлялась туда в норковой шубе, когда мне вздумается, он ждал меня, иногда понапрасну. Но эсэсовцу не разрешалось ни прийти ко мне домой, ни прислать за мной.

Однажды ровно в полночь в комнатке наших свиданий выстрелила в потолок пробка от шампанского. Наступил тысяча девятьсот сорок третий год.

— Эля, — сказал Смеющийся Отто, — выходи за меня.

Я с удивлением посмотрела на него:

— Что ты сказал?

— Хочу на тебе жениться.

— Ты хочешь опозорить свою расу! Как на это посмотрит твой фюрер? — со смехом воскликнула я.

— Я люблю тебя, — произнес он.

— Но я тебя не люблю, — холодно отрезала я. — И не будем больше об этом.

Что чувствовала я, когда эсэсовец стоял на коленях и целовал мне ноги? Это удивительно, но я не чувствовала ничего. Внутри была только пустота. Я часто вспоминала слова своего несостоявшегося клиента: «Твоя красота, как отрава, от нее веет смертью». Мне доставляли удовольствие переживания немца. Я была образованнее и интеллигентнее его. Отлично говорила по-немецки. Как-то ночью я прочитала ему стихи Гёте.

— Чьи это стихи? — спросил он.

Я рассмеялась:

— Это стихи сына того же народа, что и ваш фюрер. Может, ты даже слышал о нем — это Гёте.

Он промолчал в ответ, а может, и правда ничего о нем не знал.

Я вернулась домой на рассвете и была удивлена, застав папу с книжкой на коленях. Его голова была наклонена вперед, а седые волосы спадали со лба. Он спал. Я побродила по квартире, потом помылась в кухне. Когда я в ночной рубашке вернулась в комнату, отец был в той же позе. Охваченная недобрым предчувствием, я дотронулась до его руки. Она была холодна. Этот холод проник внутрь меня.

— Папочка, — прошептала я голосом той маленькой предвоенной девочки, которой когда-то была, и подняла его голову.

Я увидела любимое лицо, но через минуту произошло нечто ужасное: челюсть отвисла, щеки впали, нос заострился… в немпоявилось что-то от птицы. Я побежала в комнату Веры, где они с женихом праздновали Новый год. Оба были пьяны, но мой вид отрезвил их. Я не могла выговорить ни слова, только показала на нашу дверь.

— Заснул старичок, — с грустью и теплотой произнесла Вера.

Она перевязала шарфиком голову папы, и он снова приобрел нормальный вид. Теперь он выглядел так, будто у него болели зубы. Я стояла оцепенев, и пошевелилась только тогда, когда Вера вынула из его рук книжку. Побоявшись, что она закроет ее и мне никогда не узнать, что отец читал в эту последнюю ночь, я старательно заложила страницу. Потом, когда Вера начала хлопотать в комнате, прошла на кухню и, сев за стол, беззвучно заплакала. Папа уже переступил тот порог, который суждено перейти всем нам. Я хотела быть с ним. С самого детства я никогда не покидала его, даже в эти тяжелые месяцы. Самое страшное было то, что он должен был умереть, чтобы я снова стала собой. Слишком высокая цена. Мне невозможно было с этим согласиться…

В кухню заглянула Вера.

— Иди к своему старичку, — прокуренным голосом позвала она. В ее тоне слышалось сочувствие.

Вера любила моего папу. Она была нам другом в той страшной жизни, когда голод и нищета пришли к нам в дом…

Второго января я вышла из гетто в сопровождении человека Отто, которому тот заплатил. В моем кармане лежала кенкарта на имя Хелинской Кристины. Немец снял мне апартаменты, где мы должны были встретиться. Только я не пошла туда. Какое-то время я кружила по улицам, а когда мне показалось, что за мной следят, свернула во двор, поднялась на площадку второго этажа и позвонила. Мне никто не открыл. Услышав шаги посланного немцем «ангела-хранителя», я побежала на этаж выше и нажала на звонок двери, где висела табличка: «А. Р. Кожецы». Через минуту в дверях появилась ваша мама. На меня смотрели глаза, которые видели все насквозь, хотя я и не похожа на еврейку. Я была в плащике, словно с плеча младшей сестренки. В том самом, в котором пару лет назад переступила порог гетто. В старых туфельках, жавших мне, потому что я продолжала расти. Все купленные мне Смеющимся Отто наряды я оставила в квартире на Сенной. У меня даже не было времени попрощаться с Верой. А может, я и не хотела… Ваша мама знала, откуда я пришла, и, несмотря на это, взяла меня за руку и завела в квартиру.

Письмо второе

Декабрь 68 г

Я долго смотрела на твое спящее лицо. Несколько дней мы с тобой снова вместе. Не могу даже объяснить, что я чувствовала, когда ты уходил прочь через сад. В тот момент я пообещала себе рассказать тебе всю правду. Только ты можешь быть мне судьей.

Я не знаю, существует ли Бог. Никогда об этом не задумывалась. Для меня это не имеет большого значения. Мне достаточно быть рядом с тобой. Но я не сдержала слова. Пока я готовилась к своей исповеди, пришлось выслушать твою. И тогда до меня дошел смысл слов: «Мы выкинем их отсюда после войны». От твоего тона у меня сжалось сердце. Я физически ощутила это как приговор. Потом ты уснул. А я лежала в темноте, испуганная и неуверенная, и вспоминала твои слова: «Я никогда их не любил, а теперь просто ненавижу», и еще: «Мы их выкинем отсюда после войны». Хозяин отеля в Вильнюсе выдал в руки НКВД скрывающихся польских офицеров, среди них был ты. Как выглядел тот человек, из-за которого моя жизнь вновь превращалась в ад? Ад страха… Мне хотелось заглянуть ему в глаза, хотя бы один-единственный раз. Конечно, это невозможно по многим причинам. Может, этот человек уже ушел в мир иной или его настигла кара за содеянное.

Я одна. Сижу за столом и пишу тебе, пишу потому, что многих вещей просто не могу сказать, не могу произнести эти слова вслух. Я должна научиться быть бдительной, чтобы никогда не проговориться и не попасть в западню своего запретного прошлого. Это прошлое — отец, гетто и я, ведь я…

Тогда, второго января, в вашей квартире перед образами горели свечи: был праздник Божьей Матери. Твоя мама дала мне полотенце и проводила в ванную, чтобы я могла помыться. Потом мы сидели за столом в гостиной. Она сказала, что у нее нет никаких известий от сына, а невестка неделю назад ушла за продуктами и не вернулась. Остался только ваш четырехлетний сын. Я смотрела на ребенка, мирно спящего за сеткой в чистой кроватке, с чувством, похожим на грусть: в гетто мне пришлось видеть других детей.

— Тебе есть куда пойти? — спросила она меня.

Я молча покачала головой.

— Оставайся с нами, — предложила твоя мать.

Она имела в виду себя и внука. Но ее слова оказались пророческими. Сначала я присвоила себе одежду твоей жены. У нас похожие фигуры и уж точно один размер обуви. Твоя мать пекла пончики для кондитерской на углу, я иногда относила их туда. Я старалась помогать ей, но мало чего умела. Из дома я вынесла только знание трех языков. Лучше всего я говорила по-французски, так как меня воспитывала бонна-француженка. Можно даже сказать, что я говорила на этом языке, как на родном. Неплохо знала английский, потому что пару лет жила в Англии, где отец преподавал. Когда он взял меня с собой, я была совсем крохой, мне не было еще и пяти.

Мои попытки помогать твоей матери оказались настолько бесполезны, что она в конце концов от них отказалась.

— Иди, Кристина, почитай что-нибудь, — с усмешкой предлагала она.

Я представилась ей как Кристина. Она с пониманием кивнула, а потом неожиданно спросила:

— А как тебя зовут на самом деле?

— Эльжбета, — поколебавшись, ответила я.

Твоя мама приняла это к сведению, но прописала меня как Кристину Хелинскую, свою кузину, сказав то же самое и сторожу в доме. К сожалению, я не приносила ей особой пользы. Она была очень аккуратна, всегда убирала за мной, даже перемывала посуду. И считала вполне нормальным, что обслуживает меня, предлагая сладости, спрашивая, что я люблю. Она относилась ко мне так же, как к своему внуку, то есть с пониманием и добротой. Мне хотелось помочь ей хотя бы с ребенком, но я не любила ухаживать за детьми. Михал казался мне настоящим маленьким мужчиной. Он чувствовал мое отношение к себе и смотрел исподлобья, предпочитая бабушку. Она же просто танцевала вокруг нас, и, кажется, это доставляло ей удовольствие. Мы были для нее Михалком и Кристиночкой…

— С ребенком нужно все время разговаривать, — учила она меня, но я не могла.

Слова застревали в горле, и мне не хотелось их произносить. За моей спиной стояли бессонные ночи, перед глазами, как в страшном танце, крутилось гетто. Хороводы людей. Кланяющиеся марионетки: Вера, толстяк, интеллигент и папа… Он был такой же, как они, — язвительный, чужой.

Временами я была не в силах это выдержать, боялась, что сойду с ума. Я вставала и закрывалась в ванной, но, когда сидела там дольше обычного, до меня доносился голос твоей мамы:

— Кристина? Ты плохо себя чувствуешь?

В эти минуты я не могла ее выносить. А точнее, не могла выдержать ее доброты. Так же как и доброты отца. В своем отношении ко мне они были чем-то похожи. Это мучило меня, ведь он умер и ушел из моей жизни навсегда. Я не могла с этим согласиться. Каждую ночь передо мной возникал этот хоровод теней из прошлого. Я была отделена от них, но они меня видели. Заглядывали прямо в глаза, и это было похоже на безумие. Они кланялись в конце спектакля, а ведь этот спектакль продолжался дальше, финальная сцена предстояла только в апреле…

Приближалась Пасха. Твоя мама пекла куличи. У нее было полно дел, и она гнала нас из дома.

— Идите погуляйте, — говорила она нам.

Я увидела поднимающийся над гетто дым. Что я тогда почувствовала?

Сначала услышала доносящийся откуда-то издалека звук, который помнила с сентября тридцать девятого.

Это были выстрелы… Я не понимала, в кого стреляют, но мое сердце наполнилось страхом. Мне хотелось заткнуть подушкой уши, чтобы ничего не слышать. Но звук нарастал. Потом в сторону гетто со страшным свистом полетели самолеты, начиненные бомбами. Я даже видела пропеллеры, разрывающие воздух… Были минуты, когда я думала о том, что мое прошлое вот так же превратится в пепел. Но это было бы слишком просто…

В Великую пятницу мы ходили в костел к гробу Спасителя. Следуя за женщиной в черном, ведущей за руку маленького мальчика, я испытывала странное ощущение. Казалось, будто я привязана к ним невидимой нитью. Даже когда женщина, оборачиваясь, звала меня: «Иди сюда, Кристина, а то мы тебя потеряем», это чувство не покидало меня.

Может, потому что я до сих пор не могла привыкнуть к этому чужому для меня имени. В тот день, увидев дым и услышав выстрелы, я осознала: последовав за отцом, я сделала свой выбор. Я ведь могла отнести себя к любому из двух народов, чья кровь текла во мне. Тогда, в Великую пятницу тысяча девятьсот сорок третьего года, я почувствовала себя еврейкой и жаждала оказаться там, за Стеной, чтобы присоединиться к тем, кто борется. Это было бы моим искуплением. В моих глазах стояли слезы. У твоей матери в глазах тоже стояли слезы. Она опустилась на колени перед алтарем, я сделала то же самое.

— Помолимся за них, — сказала она, — чтобы Бог послал им легкую смерть…

Даже она, эта женщина, преисполненная христианской милости, не оставляла нам шанса.

Это было для меня ударом. Твоя мама относилась ко мне, словно к ребенку. Она и понятия не имела, кто я на самом деле. Может, ее обманул мой вид — старенький плащик, волосы, заплетенные в косички.

Когда я выходила в зал нашего борделя в коротенькой юбке и на каблуках, казалось, ноги у меня «растут от ушей». Так сказал один из клиентов. Теперь я боялась как-нибудь столкнуться со Смеющимся Отто, хотя вообще-то не была уверена, что он узнает меня в новом, преображенном виде. Преображенном… Почему я так написала? Ведь все было абсолютно наоборот. Преображение наступило тогда, когда я стала девкой напрокат, для особого случая. Я давно уже другая, почему же меня так мучает прежний образ? Вместо того чтобы чувствовать благодарность к твоей матери, я еле сдерживала раздражение. К счастью, она этого не замечала. Она жила в своем мире добрых поступков. Ничего другого для счастья ей уже не требовалось. У нее были Михал, любимый внук, и пригретая сиротка в моем лице. Она могла дать выход своей доброте… Так писать просто непорядочно, но ведь я на самом деле очень плохая… Я так же относилась к самому близкому мне человеку — отцу. Его мораль там, в гетто, была абсолютно бесполезна, когда нужно было заполнить пустой желудок. Беспомощность отца вынуждала меня действовать. Если бы он нашел в себе силы и дал кому-нибудь знать по ту сторону Стены, возможно, нам смогли бы как-то помочь. Однажды такой случай представился. Уже после полной изоляции гетто кто-то принес нам посылку. Я подумала, что, может, кто-то узнал о нашем положении и теперь будет помогать нам, но, когда спросила об этом отца, он посмотрел на меня с грустью:

— Элечка, этот человек один раз уже рисковал…

Отец замкнулся в своем мире, оставляя меня на растерзание другому. В нем, чтобы выжить, я должна была стать другой. Но если бы твоя мама узнала правду, она была бы не в состоянии ее понять. Может, даже выгнала бы меня, сказав, что в доме, где живет невинный ребенок, таким, как я, нет места. Были минуты, когда я хотела рассказать ей о ее заблуждениях. И тогда в моих глазах появлялось что-то недоброе. Однажды она поймала такой взгляд.

— Боже, как ты на меня посмотрела, — со страхом проговорила она.

— Просто задумалась, — коротко ответила я.

К счастью, она не спрашивала о чем. Думаю, меня раздражало в ней нарушение пропорций. Ведь на свете не бывает абсолютно хороших и абсолютно плохих людей, а твоя мама в этом смысле — само совершенство. Настоящая католичка, воплощающая в жизнь все христианские принципы. Можно сказать, она ежедневно сверяла свои поступки с десятью заповедями Библии. Она наперед мирилась со всеми испытаниями, что посылала ей жизнь. Когда пришло известие от твоей жены из Освенцима, я с интересом стала наблюдать за ее реакцией. Надев очки, она изучила открытку, написанную на стандартном бланке. Ее лицо сделалось печальным — и все. Потом я увидела, как она молится перед иконой — наверное, о легкой смерти для невестки… Хочется написать о твоей матери хорошо, но как-то не выходит. Удивительно. На самом деле я думаю по-другому, но стоит взять в руки перо, как мои мысли превращаются в злые, а точнее, в уродливые. А может, только тогда я и становлюсь сама собой. По существу, я была к ней очень привязана. А теперь, когда она для меня еще и твоя мама… Мы провели с ней вместе полгода. В конце сентября поехали под Варшаву к какой-то вашей знакомой, точно не помню ее фамилии, пани Пудлинская или пани Лалинская. Вот имя твоей мамы я запомнила навсегда. Однажды кто-то спросил, войдя в комнату:

— Эльжбета, ты идешь?

Я запаниковала, но потом поняла, что обращаются к ней.

Был жаркий день, и мы пошли к реке. Михал плескался в воде, а мы загорали на солнце. Твоя мама прикрыла нос листком, это выглядело очень смешно.

— Как будто нет войны, — проговорила она. — Если бы с нами были Анджей и бедняжка Марыся, я бы чувствовала себя как в раю.

Потом она замолчала, и я подумала, что она задремала. Даже хотела предостеречь ее, чтобы не спала на солнце. Я, правда, тоже лениво нежилась в его лучах. Лежала, не думая ни о чем. В какое-то мгновение, бросив на нее взгляд, я ужаснулась. Мышцы лица расслабились, челюсть как бы сползла набок. И этот лист на носу… Она была без сознания. Сдавленным шепотом я позвала пани Лалинскую или Пудлинскую, которая сидела в тени. Твоя мама стала такой тяжелой, что мы не могли ее сдвинуть с места. Прикрыв ее лицо от смертоносных лучей солнца, пани побежала за помощью.

Из воды вышел Михал.

— Что с бабушкой? — спросил он.

— Заболела.

Тогда ребенок подошел ко мне и сунул свою ручонку в мою: он инстинктивно почувствовал — мы остаемся одни. В это мгновение наши отношения резко изменились. Мы оба поняли, что осиротели. Это не означало, что мы похоронили ее при жизни, просто она перестала быть главной фигурой и теперь сама нуждалась в помощи. Твоя мама прожила еще два дня, даже пришла в себя, но не могла произнести ни слова. Только глаза… Они хотели мне что-то сказать. Она мучилась, пытаясь что-то сказать, и я поняла.

— Я не оставлю Михала… — пообещала я ей.

Глаза твоей мамы наполнились слезами, это был знак того, что я попала в точку. Мы похоронили ее на маленьком кладбище. Не было смысла перевозить тело в Варшаву. Ее знакомая предложила оставить мальчика у себя до возвращения кого-нибудь из родителей.

— Я обещала, что буду его воспитывать, — отрезала я.

— Но ведь пани сама еще ребенок…

— Я его воспитаю, — упрямо повторила я.

Михал присутствовал при разговоре. Он прижался ко мне и проговорил:

— Меня будет воспитывать Кристина.

Той женщине ничего не оставалось, как согласиться, но, когда мы уезжали в Варшаву, по ее лицу было видно, что она недовольна.

С того момента, как я почувствовала себя в ответе за жизнь Михала, мои ночные кошмары прекратились. Раньше, когда мне снился отец, я просыпалась и мучилась, вспоминая его печальное лицо. Печаль… она шла в ногу с образами моего недавнего прошлого.

Гетто уже не горело, осталось только пепелище. «Так же, как и во мне», — подумала я. Однако я ошибалась. Живые образы прошлого время от времени посещали и пугали меня. Они были обвинением, на которое мне нечего было возразить. Я сама себя приговорила к позорному столбу. То, что я сделала с собой, было невыносимо для моего отца. Что он чувствовал, глядя на меня? Самое страшное было в том, что отец не мог защититься, я убивала слабого. Его единственной защитой было неприятие реальности. Он брал от меня только корку хлеба, больше ничего. Где-то в глубине моего сознания брезжила мысль: не стань я той, кем стала, отец умер бы намного раньше, и я вместе с ним. Может, это было бы к лучшему… Почему я так цеплялась за жизнь?.. Ведь смерть несравненно легче, чем такая жизнь. Смерть — это когда лежишь и ничего не чувствуешь. Однако прикрытые газетами трупы на улицах пугали меня. Чаще всего мне приходилось видеть босые ноги, потому что обувь сразу же крали. Там, в гетто, мне тоже снились кошмары. Я видела эти босые ноги. Чаще всего свои. Я просыпалась в холодном поту. А теперь… кто я?.. В чужом доме, с чужим ребенком? Я носила одежду его матери, но не имела с ней ничего общего. На одном из свитеров было пятно от вина, которое не удавалось отчистить. Когда она его поставила? Может, она была в тот момент счастлива, а может, у нее дрожала рука? Я ненавидела чужие вещи, но была вынуждена их носить, потому что не имела своих. Они были пропитаны ее духами. Этот запах раздражал меня больше всего. Перед тем как достать новую вещь из шкафа, я каждый раз обнюхивала ее. На внутренних дверцах шкафа было зеркало. Увидев свое отражение, не могла поверить, что это действительно я. У меня было совсем другое лицо. Я изучала его, когда училась краситься. Сначала ничего не выходило: тушь щипала глаза, помада размазывалась. Но со временем я научилась делать утонченный, легкий макияж. Я сама чувствовала, что должна выглядеть не так, как раньше. Когда Вера первый раз меня накрасила, я была так потрясена, что моментально все смыла. Потом это лицо не раз снилось мне: подведенные углем брови, размазанная помада и раскрашенные щеки. Лицо циркового клоуна. Еще долго оно преследовало и даже пугало меня. И еще неподвижные, как гипсом залитые ноги… Тогда мои сны были страшнее действительности. Может, потому, что ее я просто не замечала. Вместо мыслей в голове возникали команды. По команде «пить!» я хватала стакан с самогоном, по команде «есть!» набивала себе рот, по команде «смеяться!» заливалась смехом. За этот смех платили мои клиенты. Я любила смеяться — так было легче заглушить свои чувства. А отец… Его лицо — лицо проигравшего жизнь человека. Я отгоняла его от себя, не хотела помнить. Я ограждалась от отца дурными словами, которые были как засечки на проволоке и калечили нас обоих. А ведь мне хотелось согласия, и даже большего — прощения. Я была обижена на отца, потому что он все усложнял. Усложнял своим молчанием. Если бы он кричал на меня, если бы запрещал мне. Но он молчал.

Мир отца рухнул в ту минуту, когда он повязал на рукаве повязку со звездой Давида. Может, мама была права, шпыняя его, может, чувствовала, как опасно создавать что-либо из идей других людей. Я мало пишу о маме, а точнее, не пишу совсем… Я так решила. Нас разделил навсегда всего лишь один осенний день в сороковом году.

— Эльжбета, твой отец должен уехать от нас, — сказала она, глядя мне в глаза.

— Почему? — спросила я, чувствуя, как кровь приливает к голове.

Слова матери звучали приговором для всех нас:

— Вышло распоряжение, что все евреи должны перейти жить в гетто.

— А я?

— Ты моя дочь.

В этот момент я поняла, что она ошибается.

У меня не было матери. Будучи в то время абсолютным ребенком, я поклялась себе, что никогда больше не стану вспоминать о ней. Никогда. И кажется, мне это удалось. Если меня что-то тревожит, то это пустое место, оставшееся в моем сердце после нее. Я чувствую эту пустоту.

Когда мы с Михалом вернулись в варшавскую квартиру, мне показалось, что она слишком большая и тихая. Держась за руки, мы обходили комнаты.

— Бабушка уже не вернется? — спросил он со слезами в голосе.

Я колебалась, но все же ответила правду, зная, какую цену придется платить за ложь. Мне сильно хотелось помочь этому ребенку, однако я не очень-то знала как. До сих пор мы существовали в этом доме на одинаковых правах. Нас обслуживали и опекали во всем. Доходило даже до того, что когда однажды из-за лени я не выстирала свое нижнее белье, то утром увидела его уже развешенным в ванной. Вид моих рубашек и трусиков, выстиранных твоей мамой, привел меня в замешательство, потом я почувствовала стыд.

Теперь же я должна была сама заботиться о ребенке. Даже печь пончики, как она, я не умела, и научиться этому я у нее уже не могла. Я не допускала мысли о том, чтобы вынести что-нибудь из дома на продажу. Долго думая, чем же можно заработать деньги, решила давать уроки. Правда, в то время было не до изучения иностранных языков, но, например, немецкий… Я спросила у сторожа, не порекомендует ли он кого-нибудь. Он пожал плечами, но где-то через неделю, встретив меня, сказал, что есть две женщины. Вид учениц говорил сам за себя: мне сразу стало ясно, зачем им учить язык. Я подумала, что сама судьба послала их мне. Тот обман становился правдой, а та правда была как насмешка… Потом учеников прибавилось. Дочки соседей по этажу приходили на английский, а один жилец снизу брал уроки разговорного французского. Это были небольшие деньги, но их хватало на скромную жизнь. На очень скромную. Стало немного легче, когда к моим ученикам присоединился сын сторожа. Он расплачивался продуктами. Им нелегально привозили из деревни яйца, ветчину, грудинку.

В то время, когда я была занята, Михал играл рядом. Он любил забираться под стол, садиться у моих ног и рассматривать там книжки с картинками. Нам хотелось всегда быть рядом, ощущать и впитывать тепло друг друга. Это создавало чувство безопасности, несмотря на то что я была взрослой, а он — маленьким ребенком. В первую ночь после смерти бабушки Михал встал из своей кроватки и, придя в мою комнату, влез под одеяло. Я уже спала. Проснулась с удивительным чувством: будто что-то произошло, как тогда у реки. Потом увидела рядом ребенка. Он развалился во всю ширину топчана, отодвинув меня к стене. И хотя мне было неудобно, я понимала, что нельзя его отталкивать. В глубине души я ощущала, что таким образом приобретаю права на этого ребенка. Если я не была его настоящей матерью, может, смогла бы стать матерью приемной… В материнстве важен физический контакт с самого начала, с момента зачатия. И потом тоже.

Как-то мы бродили с ним по парку. К нам подошла немка и заговорила по-немецки. Она потерялась в городе. Я хотела ответить ей, но мальчик меня опередил. Я была так удивлена, что чуть не проглотила язык. Вежливо поблагодарив нас, немка ушла. Я продолжала беседовать с Михалом и как бы невзначай вставила фразу по-французски. Он безошибочно ответил. Мальчик оказался самым способным из моих учеников. Я занялась его обучением, убеждаясь в необычайных языковых талантах Михала. Он на лету схватывал целые предложения и обороты, как попугай. Где-то в глубине у меня зародилась мысль, что Михал — маленький гений. Вопросы, которые он задавал, часто сбивали меня с толку. И чтобы дать на них ответ, приходилось копаться в книжках. Но он не был кем-то вроде ребенка-старичка. Михал просто был ребенком с необыкновенным воображением.

А потом появился ты. Да, это было пятого мая сорок четвертого года. Я услышала звонок, вернее, мы услышали его вдвоем с Михалом. Он звучал немного по-другому, чем звонки моих учеников. Мы посмотрели друг на друга и, наверное, подумали об одном: кто стоит за дверью? Я пошла открывать. И увидела ТЕБЯ. Для меня это сразу был ТЫ. Несмотря на то что в своем первом письме я обращалась к тебе на ВЫ, я делала это больше для приличия. Я тотчас восприняла тебя как близкого человека, сама не знаю почему. Ведь я совсем по-другому относилась к остальным мужчинам. Всех их, вместе взятых, я постаралась вычеркнуть из своей памяти и оставить в той жизни вместе с норковой шубой. Твое лицо запомнилось мне мгновенно и на всю жизнь.

— Кто вы? — услышала я.

Потом ты радовался встрече с сыном, а я смотрела на вас. Всякий раз, когда ты поворачивал лицо в мою сторону, я открывала для себя твою необычную мужскую красоту. Важен был сам факт, что я это ощущаю. Промежуток между взглядом того студента и твоим был заполнен для меня мраком темной ночи. Теперь я вновь возвращалась к солнцу…

Когда Михал уснул, мы сидели вдвоем за столом в той самой комнате, где я в первый раз разговаривала с твоей мамой. Ты расспрашивал меня о подробностях ее смерти. А открытку из Освенцима положил себе в карман. Я понимала, что ты прочтешь ее без свидетелей.

— Я благодарен вам за опеку над моим сыном. Извините, но не мог прийти раньше… Думал, он живет со своей мамой, — не глядя на меня, говорил ты. — Теперь я отвезу его к родственникам в Кельцы.

Так ты давал понять, что моя миссия закончена и я должна собрать чемодан и уйти. Только у меня не было чемодана. Я сидела перед тобой в одежде твоей жены, в ее туфлях. Не знаю, заметил ли ты это.

— Вам есть куда пойти? — спросил ты. Точно так же спросила меня тогда твоя мама.

— Да, — коротко ответила я.

Я пошла якобы умыться, а сама просто закрылась в ванной, как в первый день после выхода из гетто. Теперь ты получил право на Михала. Но я не могла отдать его тебе. Девять месяцев мы были с ним вдвоем, столько же носят ребенка в материнской утробе. За это время мы создали с ним свой мир, свою жизнь, и нам не нужны были пришельцы. Ты, конечно, не чужак, нет. Однако именно ты стремился нас разделить. Когда, выходя из ванной, я неожиданно увидела тебя, то решила, что ты передумал и собираешься забрать свои слова обратно. Однако услышала:

— Михал куда-то делся!

— Он перебрался ко мне в постель, — спокойно ответила я.

— Как это перебрался к вам? — не понял ты.

— Мы спим вместе с тех пор, как остались одни.

Я не добавила даже, что Михал ложится сначала в свою кроватку, а потом уже оказывается на моем топчане. И каждый раз я должна выпрашивать у него кусочек свободного пространства.

— В одной постели? — недовольным голосом переспросил ты.

— С ним не было родителей, он потерял любимую бабушку… Мальчик чувствовал себя очень одиноким…

Ты наморщил брови:

— Но теперь с ним отец.

Босые пятки Михала болтались в воздухе, когда ты уносил его в детскую. Я усмехнулась. Наверное, такой же недоброй усмешкой я одаривала когда-то и твою маму. В эти минуты я думала о себе плохо. Собственно, я и раньше не особенно себя ценила, всегда ждала одобрения с чьей-либо стороны. А потом стало еще трудней, потому что каждый раз я спрашивала себя: что думают о Кристине, а что бы подумали о Эльжбете?.. Итак, ты перенес Михала в его кроватку. Но, когда ты ушел в ванную, мальчик, как лунатик, перелез через сетку своей кроватки и, оказавшись в моей комнате, вновь улегся у меня. Не знаю, зашел ли ты к нему еще раз. А если да, то что подумал? Захочешь ли ты утверждаться в своем доме ценой ребенка?..

Утром за завтраком ты сообщил Михалу, что он поедет к кузине, а папа, дескать, будет его навещать.

— А почему мы не можем остаться здесь? — спросил мальчик. Ему и в голову не приходило, что нас можно разделить.

— Меня часто не будет дома, — ответил ты.

— Но будет Кристина.

Ты покачал головой:

— У пани Кристины есть свои дела, она не может бесконечно заниматься только тобой. Теперь, когда я вернулся…

Михал резко вскочил. Перевернув локтем молоко, он бросился ко мне и крепко обнял за шею.

— Зачем ты вернулся? Зачем ты вернулся? — повторял мальчик.

Ты посмотрел мне прямо в глаза, и это был очень серьезный взгляд. Михал же в это время не на шутку разрыдался.

— Он очень к вам привязан, — медленно начал ты.

Оторвавшись от меня, Михал встал в позу уличной торговки и начал выкрикивать через плечо:

— Я не останусь без нее, я не останусь без нее, и все!

— Мы решим этот вопрос, — серьезно проговорил ты. — Вернись на место и закончи завтрак.

Михал посмотрел мне в глаза, и я подмигнула ему: мол, все будет в порядке. Затем вытерла пролитое молоко и поставила перед мальчиком новое.

— Жалко, — сказал он жалобно, — столько молочка пропало.

Ты обезоруженно улыбнулся, и в этот момент я почувствовала к тебе неприязнь. Ты не знал всего, что нам пришлось пережить. Как нам все время не хватало денег и как мы ели только хлеб и картошку. Как в самые голодные дни я выклянчивала для Михала сухое молоко у родителей моих учеников. Больше всего мне врезалась в память сцена на рынке. Каждый раз Михал останавливался возле торговки сладостями. Он жадно осматривал все эти конфетки из крахмала, самодельные леденцы на палочках и шел дальше. В конце концов я не выдержала.

— Хочешь леденец? — спросила я.

Не глядя на меня, мальчик сказал:

— Узнай, сколько стоит.

— Пятьдесят пять грошей, — с готовностью ответила торговка.

Михал подумал, а потом произнес:

— Не переношу сладостей.

Я любила его в те минуты, я полюбила его с того мгновения, когда там, у реки, почувствовала его ручку в своей ладони.

Ты ушел, а мы занялись своими обычными делами. Убрали посуду: я мыла, а Михал вытирал; сходили за покупками, а потом начались уроки. Две тупые соседские девчонки мучились с английским. Я задала вопрос, после которого повисла пауза. И Михал из-под стола, как всегда, ответил без ошибок.

— Михал, — корила я его.

— Я сначала посчитал до десяти, — оправдывался мальчуган.

Уже было темно, когда мой последний ученик, тот, что с разговорным французским, закончил заниматься. Ты встретил его в дверях.

— Это еще что за человек? — Твой тон был подозрительным.

— Я даю уроки иностранных языков, — ответила я. — На это мы с Михалом жили.

Ты ничего не сказал, я усмехнулась про себя. Не ведая этого, ты уже попал в мои сети. Вечером, когда Михал отправился, как всегда, спать, снова переместившись в мою кровать, ты попросил уделить тебе минутку внимания.

— Я не буду вас ни о чем спрашивать, потому что сейчас, чем меньше знаешь, тем лучше. Михал не может оставаться тут по ряду причин. Вы не могли бы поехать с ним к моей кузине и какое-то время побыть там, пока мальчик не привыкнет.

— Хорошо, — согласилась я. И добавила без задних мыслей: — Только он должен хотя бы немного пожить с вами. Ему нужен контакт с отцом…

— Я подумаю об этом, — пообещал ты.

Конечно, я преследовала и свою цель. Потому что поняла, что люблю тебя. Сразу после твоего появления мне захотелось поменять прическу. Я распустила волосы и заколола их за уши. Купила хорошую косметику у тех девиц, которые приходили ко мне на немецкий, и стала подкрашиваться. Едва заметно, только чтобы сапфиры в моих глазах чуть заблестели… Я продолжала давать уроки, но тебя это злило. Я делала вид, что не замечаю. Предпочитала иметь собственные деньги. Однажды даже дошло до конфликта, когда ты наткнулся на этих «девиц».

— Кого вы приглашаете в дом? — возмутился ты.

— Если бы не они, ваш сын и я — мы бы оба умерли с голоду, — ответила я, а про себя подумала: «Такой вопрос вы должны были бы задать своей матери».

И уже вечером, когда Михал спал, а я стирала его брючки, ты подошел ко мне. Я не подняла глаз.

— Простите, — тихо произнес ты.

Целыми днями тебя не было дома, а когда ты появлялся, Михал уже спал. Исключениями были воскресенья. В одно из таких воскресений мы вместе выбрались за город. Я сидела напротив вас в деревенской повозке и думала: вот два самых важных для меня человека на свете — мужчина и мальчик. В этот момент я уловила твой внимательный взгляд. Наши глаза встретились.

Мы гуляли по лесу, а Михал радостно носился вокруг. Я шла рядом с тобой и ждала, что случится что-то очень важное.

— Из-за этой прогулки вы потеряете учеников, — сказал ты.

— Найду новых, — беззаботно возразила я вслух, обеспокоенная тем, что ты отступил и больше не настаиваешь, чтобы я бросила работу.

Теперь-то я знаю, что эти слова тогда не имели никакого значения, потому что дни города были сочтены. Ты говорил об этом, чтобы просто поддержать разговор. После прогулки по лесу у меня в памяти сохранились наши шаги: твои — широкие, и мои — мелкие, с трудом, но все же поспевающие за тобой. Теперь так будет всегда: я буду стараться идти с тобой в ногу, по возможности быть ближе к тебе.

Мое стремление все в подробностях описать, наверное, объясняется желанием рассказать все о себе, о нас…

Июнь подошел к концу. В начале июля, погрузив на бричку два огромных чемодана, мы медленно — лошадь шла тяжело — двинулись к железнодорожному вокзалу. Ты настаивал, чтобы мы взяли с собой как можно больше вещей.

— У меня нет вещей, — сказала я. — Вы, видимо, не знаете, что я ношу одежду вашей жены…

Ты посмотрел на меня непонимающим взглядом, а потом произнес:

— Так возьмите ее вещи.

— Зимние тоже?

— Да. Вы же должны в чем-то ходить зимой.

«Значит, это надолго», — промелькнуло у меня в голове, и я повеселела.

Озабоченно приглядываясь к тому, как вы с кучером закрепляли багаж, Михал важно произнес:

— Папочка, наверное, просядут рессоры.

Ты усмехнулся:

— Рессоры уже давно сели… у всех нас, а еще как-то едем.

Мы сошли на маленькой станции. Высокая, по пояс, пшеница, растущая вдоль дороги, покачиваясь и меняя на солнце цвета, выглядела как заброшенное полотнище. Я смотрела на нее, словно зачарованная. На станции нас поджидала телега с запряженной лошадью, но с багажом мы в нее не помещались. Ты предложил отправить Михала с чемоданами, а самим идти пешком. Но мальчик не хотел ехать без нас. Мы шагали по широкой песчаной дороге, по обеим сторонам которой росли липы. За ними простирались поля. Картина — совершенно незнакомая для меня. Я — настоящее дитя города, во время каникул родители вывозили меня только за границу. Этот вид сразу полюбился мне: пасущиеся на пастбищах коровы, картофельные поля и качающиеся на ветру колосья.

На полпути мы остановились, чтобы отдохнуть. Михалу захотелось пить. Я достала термос, бутерброды, и мы присели под дикой грушей, усыпанной маленькими, кислыми плодами. Я облокотилась спиной о ствол, и меня захватило удивительное чувство. Мне казалось, будто я веду с деревом безмолвный диалог. Понимая, что это глупо, я все равно вслушивалась в шепот кроны.

— Пани Кристина, может быть, вы что-нибудь съедите? — спросил ты, и я покраснела.

Деревенька, в которую мы прибыли, называлась Нинков и располагалась в живописном месте. Деревянные избы тянулись по обе стороны песчаной дороги. Вокруг зеленели деревья. Впервые в жизни я увидела тутовое дерево, его плоды внешне напоминали крошечный розоватый виноград. Деревня осталась позади, и мы поднялись на горку. Там, в гуще зелени, стоял деревянный дом с резными окнами и крыльцом. Сначала на крыльце появилась полная женщина в фартуке, потом она куда-то исчезла.

— Хорошо же нас встречают, — проговорил Михал.

Но не успели мы подойти к калитке, как увидели направляющегося к нам седого мужчину в пенсне. На нем были рубашка с закатанными рукавами, жилет, который обычно носят под пиджак, и брюки от костюма. Наверное, в спешке он не успел надеть пиджак. Мужчина поздоровался с тобой через забор и попросил, чтобы мы вошли с черного хода, потому что эта калитка, по его словам, забита на века. Мы вошли в большой двор, посреди которого был колодец, прикрытый замшелым от старости навесом. Рядом стояло корыто, в нем хозяйничал индюк. Увидев нас, он раскраснелся, распушил перья, как будто его кто-то раздул.

— Что это за чудовище? — удивился Михал.

— Это индюк, молодой человек, — ответил ему мужчина в пенсне. Потом он все время так обращался к Михалу, словно не помнил его имя.

Полная женщина оказалась именно той кузиной, про которую ты рассказывал. Несмотря на дальнее родство, она чем-то напоминала твою мать — возможно, переполнявшей ее добротой. Странно, но в моей жизни часто встречаются люди или очень хорошие, или очень плохие. Они обделены многими другими человеческими качествами и напоминают мне деревья, не дающие тени. Кузина твоей матери (седой мужчина звал ее Цехной) проводила нас в комнату наверху, где уже стояли наши чемоданы. Окна комнаты выходили в сад, обнесенный забором, но в нем были щели, через которые можно было вылезти на дорогу. Как-то я увидела тебя, идущего между заснеженными яблонями. Ты пролез в дыру — так было ближе до станции: не нужно обходить горку. Приехав с нами в деревню, ты собирался тут же вернуться в Варшаву. Родственники насилу заставили тебя остаться на обед, который несколько затянулся. За столом я поймала твой вопросительный взгляд: «Что же будет с нами дальше?» И мысленно ответила тебе: «То, что должно быть». К вечеру кучер запряг бричку и отвез тебя на станцию. Впереди у нас были три встречи, три первых дня любви. Самым важным было последнее воскресенье. Когда ты садился в бричку, мы с Михалом стояли у калитки. Я встретилась с тобой глазами и почувствовала: ты любишь меня так же, как я люблю тебя. Через два дня, во вторник, вспыхнуло восстание. Ты знал, что это произойдет, но не выдал себя ни одним словом. Пообещал приехать в следующее воскресенье, понимая, что это невыполнимо.

И снова дым над Варшавой… Может быть, это было возмездием за ту обычную жизнь, которой жил город, когда рядом, за Стеной, умирало гетто. За беззаботные улыбки девушек, за сплетничающих за чашкой кофе женщин, за конспираторов-мужчин в длинных сапогах, которым не приходило в голову объединиться с теми, что были тогда за Стеной. Вероятно, теперь я тоже помолилась бы о легкой смерти для восставших, если бы там не было тебя. Но ты был там. День за днем я вслушивалась в новости, которые люди передавали друг другу, а ночами вместе с седым доктором мы ловили радиостанции Лондона. Но вести были более чем скупыми. Я не выдерживала покоя деревенской жизни, меня раздражал размеренный порядок, царивший в этом доме. Муж пани Цехны вел обычную врачебную практику. Пациенты приходили к нему домой, а иногда ночью его вызывали к больному. Несколько дней у нас на чердаке лежал раненый партизан. Мы скрывали его от Михала, чтобы мальчик случайно не проговорился. Он играл с деревенскими детьми, я ему разрешала, хотя пани Цехна была против. Однако она все же смирилась с тем, что я принимаю все решения, связанные с воспитанием твоего сына. Пани даже спросила, кем я вам прихожусь. Я ответила, что другом семьи. Для нее это показалось маловато.

— Вы дружили с Марысей?

— Нет, с бабушкой Михала, — ответила я, уже зная, что Марыся — это твоя жена.

Женщина тут же просияла от радости и стала рассказывать о твоих родителях. Я охотно слушала ее. Узнала, что твой отец и дед были врачами и что ты пошел по их стопам — стал кардиологом. Сердечным доктором. Это казалось мне прекрасным. Тебе предрекали блестящую карьеру в клинике. Когда началась война, ты был любимым ассистентом профессора Косовича. Мой отец у него лечился…

— Распалась семья, словно кто дунул на молоко, — печально рассказывала пани Цехна. — Отец Анджея погиб в начале войны. Алинка пошла за ним, Марыся в Освенциме…

В установленный час мы собирались к обеду. Доктор в своем неизменном жилете, со спинкой из полосатого блестящего материала, пани Цехна — в традиционном фартуке на бретельках. Она вносила супницу, а муж серебряной ложкой с благоговением разливал суп в тарелки. Он делал это с таким трепетом, как будто от того, прольет ли он хоть капельку, зависела судьба мира. Потом было второе, а на десерт — домашний пирог. В любое время года по воскресеньям подавался пирог со свежей вишней. В крайнем случае, с вишневым вареньем. То, что война еще продолжается, а в десятке километров отсюда умирает одна из европейских столиц, не могло поколебать эту традицию.

Чтобы не сойти от безделья с ума, я возобновила свои уроки. Моим учеником был Михал. Один день мы занимались английским, другой — французским, частенько разговаривали только на немецком. Семья доктора поглядывала на нас с удивлением, в особенности пани Цехна.

— И что, он правда говорит по-английски, — спрашивала она, — или выдумывает?

— Правда, — отвечала я.

— Как будто у него рот забит клецками, — с недоверием говорила женщина.

В доме было всего три книжки, и то одного автора — Стефана Жеромского: «Сизифов труд», «Прах», «История греха». Я удивлялась, откуда взялась последняя. Не могла себе представить выражения лица пани Цехны, когда та читала о судьбе Эвы Побратимской. Другое дело я… Достаточно было кому-то произнести вполне невинные на первый взгляд слова «номер» или «гость», как в моей голове зажигался красный свет. Я внимательно вникала в контекст, как будто он был предназначен специально для меня. Если бы меня спросили, почему мне так кажется, я не смогла бы ответить. Зачем я издевалась над отцом? Мстила ему за то, кем стала? Не отец же посылал меня к гостям проделывать «быстрый номер». Они приносили мне «вдовий грош», как называла его Вера. Мне казалось бессмысленным и даже кощунственным это название, ведь оно относилось к женщинам. Плата взималась за каждые пятнадцать минут, поэтому мы должны были спешить. У кого отнимали эти люди свои гроши — у жен, у детей? Смерть, стоящая за спинами, заставляла их в последнюю минуту пережить что-то из ускользающей жизни, успеть заполучить это только для себя. Глаза на впалых лицах мужчин горели лихорадочным огнем. Так же горели и мои глаза. Мы были с ними одной семьей, а в семье все можно. Мы были заражены одной болезнью — смертью. В моем воображении она представлялась мне как безносое лицо сифилитика, которое потом превращалось в лицо клоуна. На следующее утро мои «гости» прямо с плаца уходили в газовые камеры, умирали от тифа, падали без сознания на улице.

Как-то я возвращалась домой с работы. Кругом никого не было. Вдруг я заметила неясный силуэт человека, который шел навстречу. Это был мужчина. За несколько шагов до меня он опустился на колени, и я раздраженно подумала, что сейчас он начнет что-нибудь клянчить. Но неожиданно мужчина обмяк и рухнул лицом вниз, а потом перевернулся на спину. И я увидела изможденное, заросшее щетиной лицо, глубоко запавшие глаза и улыбку с оскалом. Я хорошо знала эту улыбку, мне нередко приходилось видеть ее на лицах моих клиентов…

Эта крохотная деревенская библиотека размещалась в шкафу за стеклом, рядом с разными безделушками. Сначала названия книг не произвели на меня впечатления. Но однажды ночью, когда мне не спалось, в голову пришла мысль, что «История греха» в этом доме, где я выступала в фальшивой роли под фальшивым именем, была очень даже к месту. Это был знак, который подает моя судьба. Она ждет, она меня не забывает. Я чувствовала: наша история не окончена и ты еще появишься. Ты жив. Должен жить. Только раз промелькнула мысль: в случае чего хотя бы Михал останется со мной. Но я испугалась этой мысли.

Однажды я проснулась от ощущения, что ты где-то поблизости. Было пять утра. Все вокруг покрыл снег, поэтому, несмотря на темноту, в саду было чуть светлее. Я увидела расплывчатый силуэт и поняла: это ты. Набросив тулуп, выскочила во двор и, обогнув дом, побежала в сад. Ты приближался — и через минуту уже держал меня в своих объятиях.

— Кристина, — услышала я твой срывающийся голос.

От волнения я не смогла вымолвить ни слова.

Ты целовал мне лицо, волосы. Заметив, что я стою босиком, поднял на руки и отнес в дом. Еще никто не проснулся. Мы тихонько поднялись наверх. Михал спал, развалившись, занимая все пространство кровати. Ты склонилсянад ним, потом повернулся ко мне. Я увидела твое исхудавшее, покрытое светлой щетиной лицо.

— Кристина, — прошептал ты.

Мы снова были рядом. Ты целовал меня, взяв мое лицо в свои ладони. По моим щекам потекли слезы. Ты нежно вытирал их пальцами.

— Прошу тебя, не плачь. Я не хочу, чтобы ты плакала.

Потом мы спустились вниз. Я с трудом развела огонь, поставила воду для чая. Мы сидели за столом напротив друг друга, я смотрела тебе в глаза.

— Это был ад, — сказал ты и взял мои ладони. — Но я так хотел вернуться к вам…

Мы услышали шаги, и ты быстро убрал руки. Вошла пани Цехна. На ней была надета кофта, наброшенная на ночную рубашку. С седой тоненькой косичкой на плече она выглядела как старый китаец.

— Я подумала, кто там топчется, — начала она, не понимая до конца происходящего. И только потом до нее дошло, что она видит тебя, которого давно уже оплакала. Ставить крест на живых — в этом она была похожа на твою мать.

Проснулся Михал. А потом, как всегда, был обед с неизменным вишневым пирогом, потому что ты приехал в воскресенье. После обеда мы пошли втроем на прогулку. Михал бежал где-то впереди.

— Спасибо за моего сына, — сказал ты.

А я почувствовала, что теперь ты не знаешь, как ко мне обращаться. Это меня задело. Я ничего не ответила. Так мы и молчали, шагая рядом. Твои шаги и мои шаги. Что-то пробежало между нами. «Почему?» — с горечью думала я. Ведь еще утром я видела любовь в твоих глазах.

Наступил вечер. Около нас постоянно крутились люди. Доктор беспрерывно расспрашивал тебя обо всем, так что пани Цехна вынуждена была прервать мужа, чтобы тот наконец отстал. Она постелила тебе внизу. Мы с Михалом пошли к себе. Я лежала в темноте и не могла заснуть. Наши сердца вели свой собственный разговор, не тот, который в течение всего дня старались нам навязать. Вежливые слова без всякой формы обращения: ни «пани», ни «ты». Я чувствовала, что завтра будет еще тяжелее и мы невольно начнем отдаляться друг от друга. Как можно тише спустившись в твою комнату, я легла рядом с тобой. Ты не шевельнулся, я даже подумала, что ты спишь. Но потом почувствовала, как ты сдерживаешь свое дыхание.

— Кристина, — наконец услышала я твой голос. — Ты такая молодая, я не имею права… — А когда я ничего не ответила, добавил: — Возможно, моя жена вернется.

Что я могла тебе сказать, чтобы развеять заблуждения? Я действительно будто в первый раз в жизни оказалась рядом с мужчиной. Я просто прижалась к тебе. Твои руки дотронулись до моей груди, несмело, нежно, словно стараясь меня не спугнуть. Я принимала их прикосновение с дрожью, ожиданием и страхом: может быть, я совершаю ошибку? Страх настолько смешался с любовью, что, когда я почувствовала тебя в себе, меня парализовало. На секунду ты как бы замер внутри меня, и это было равносильно неотвратимому приговору. В следующее мгновение я забыла обо всем на свете. Вокруг уже никого и ничего не существовало: только ты и я. Наконец-то я поняла, что такое физическая любовь. Запах, прикосновение, дыхание близкого человека… А потом я словно начала уплывать. В судорогах цеплялась за тебя, шептала какие-то слова — кажется, просила, чтобы ты меня крепко держал. И еще слышала, как ты произносишь мое имя. Твой голос звучал издалека. А затем неожиданно совсем близко.

Мы лежали рядом. Ты потянулся за сигаретой, и вспыхнувшая спичка на секунду осветила твое лицо. Его снова скрыла темнота, которая вдруг стала неприятной. Я боялась твоего вопроса, но еще больше своего молчания. Мне нечего было тебе сказать. Правдой было только то, что мы лежали на узком диванчике, я чувствовала тепло твоего тела и стук твоего сердца. Прошло несколько минут, ты погасил сигарету.

— Я пойду наверх, — наконец сказала я, не в состоянии больше выносить эту тишину.

И тогда ты прижал меня к себе, и я услышала эти два слова:

— Люблю тебя.

Не знаю, как рассказать тебе, Анджей, насколько я была счастлива, поднимаясь по лестнице наверх. Это невозможно описать словами. Это было похоже на полет. Мне казалось, что мои ноги не касаются земли. Что-то подобное я переживала в детстве, когда отец первый раз взял меня на органный концерт Баха. Мне тоже казалось, что я несусь по воздуху, а может, меня и не было вовсе, существовала только музыка… Уже поднявшись по лестнице, я ощутила беспокойство. Что принесет мне утро? Вдруг ты опять начнешь избегать меня и не будешь знать, как ко мне обращаться? Я не смогла бы этого пережить. Я очень тонко чувствую такие вещи. Как тогда, услышав слова: «Эльжбета, твой отец должен уехать от нас», я сразу поняла, что у меня больше нет матери. А теперь знала, что не смогу без тебя жить. Лежа рядом с Михалом, я думала о завтрашнем дне. О том, как мы встанем, как спустимся вниз. И если на твоем лице я вновь обнаружу смущение, то пойду на станцию и, как Анна Каренина, брошусь под поезд, бормотал во мне внутренний голос. Он всегда звучал, когда мне было плохо. В гетто страх проявлялся иначе — холодная рука смерти появлялась сзади, дотрагиваясь до шеи. А теперь этот внутренний голос высмеивал меня и мое решение. Я старалась его не слушать, но это назойливое бормотание не прекращалось. Однако мне все же удалось уснуть. Удивительно, но я спала крепким сном. Разбудило меня чье-то прикосновение. Это был ты.

— Вставай, соня, мы давно уже позавтракали! — произнес ты. — Цехна начала было скандалить, но я не позволил тебя будить.

— Где Михал? — в замешательстве спросила я, еще не осознавая, что означает твое присутствие тут со мной.

— Михал во дворе, — ответил ты, а потом присел на корточки. — Я люблю тебя, Кристина, — услышала я.

И мне сразу стало спокойно. Спускаясь к завтраку, я уже не помнила ночных страхов и грустных мыслей. Я поверила в нашу любовь…

Потом мы пошли с Михалом на прогулку в лес. Я радовалась, что ты добр к нему, разрешаешь лазить по глубоким сугробам. Мальчик это очень любил. Когда он проваливался в снег, мы со смехом вытаскивали его, отряхивая куртку и брюки. Пора было возвращаться на обед. Ты позвал Михала, который ускакал куда-то вперед.

— Ну что, папа? — с нетерпением отозвался он.

— Хочу тебе сказать, сынок, что ты, Кристина и я теперь будем вместе.

Михал пожал плечами:

— Но мы и так были вместе.

Мы рассмеялись.

Во время обеда пани Цехна внимательно присматривалась к нам, видимо заметив, что твое отношение ко мне изменилось и что ты стал обращаться ко мне на «ты». Только доктор ничего не заметил. Он вообще был рассеянным и именно поэтому не носил пиджак: просто забывал его надевать. Вечером, когда пани Цехна собиралась постелить тебе на диване, ты объявил, что будешь спать с нами наверху.

— Как это, Анджей? — широко раскрыв глаза, удивилась она.

— Михал и так спит с Кристиной, — с легкостью отозвался ты. — Там есть вторая кровать.

— Прилично ли, чтобы мальчик спал с чужой женщиной? — спросила она, не решаясь возразить.

— Тетя, это же Кристина, — вмешался в разговор Михал. — Ведь это Кристина!

Пани Цехна закрыла рот и повернулась на сто восемьдесят градусов, а мы втроем стали подниматься наверх.

Когда Михал заснул, я пришла к тебе. И отважилась дотронуться до тебя. Жаждала этого. Хотела узнать каждую клеточку твоего тела. Я любила его.

— Может, я для тебя слишком стар? — шутливо спросил ты. — Двенадцать лет разницы.

— Мужчина должен быть старше, — с уверенностью произнесла я.

— Поверю тебе на слово… Нам нужно поговорить, — начал ты, а я вспомнила обещание, которое дала себе несколько дней назад.

Я должна была сообщить тебе «правду». Нет, не о моей «профессии» — этого ты не вынес бы. А о том, кто я в действительности, кем был мой отец. Но не успела открыть рот, как услышала твой голос:

— В двух словах я хотел бы рассказать о себе. О том, что предшествовало нашей встрече…

Твоя исповедь длилась полночи. Итак, сентябрь, Вильнюс, отель. Тот мужчина. Еврей. Потом Сибирь. Хорошо, что только это, а не Козельск, Осташков, третьего названия я не запомнила. Рассказал, что они были расстреляны русскими. Ты выбрался с генералом Андерсом. В мае сорок четвертого года тебя сбросили с самолета в Польшу. Был курьером. Потом восстание…

— Никогда их не любил, — сказал ты, — но теперь я их ненавижу. Когда мы выиграем войну, то выкинем их отсюда… но если выиграют они… тогда конец…

— Ты считаешь, что все евреи — плохие?

— Это мафия, хуже сицилийской. Они скрывают свое лицо, выдают себя за других. Ты знаешь хотя бы одного поляка, который донес на своих в НКВД?

«Но немцам доносили на евреев», — подумала я про себя. И удивлялась, как можно так примитивно мыслить. Ведь ты был незаурядным человеком. У тебя такая хорошая профессия. Твоим призванием было спасать людей. Ну почему в одном-единственном вопросе ты был так жесток и категоричен? В моем вопросе… Я так хотела спасти наши отношения от фальши, от отчуждения, возникающего между нами. Я не могла вынести этого отчуждения. Неожиданно вспомнила, как Михал, который неизвестно где научился читать, произнес по словам «Т-р-а-у-г-у-т-т», а потом спросил:

— Что значит Траугутт^[3], папочка?

— Это имя великого поляка, — ответил ты, — когда-нибудь мы с тобой поговорим о нем.

Я хотела говорить о нем сейчас.

— Во время январского восстания Траугутт обратился с обращением «К братьям полякам иудейского вероисповедания», — начала я тихо.

— Братья поляки, — с презрением повторил ты. — Траугутт был романтиком, поэтому проиграл. Теперь жидокоммуна возьмет все.

Тогда я поняла, что твой антисемитизм — это неизлечимая болезнь и мы должны научиться с ней жить. Я должна. К счастью, она не убивает тех, кто ею поражен.

Я еще раз попыталась возразить тебе, хоть это было для меня небезопасно. Это произошло после твоей дискуссии о евреях с мужем пани Цехны. Доктор удивлялся, что они так покорно шли в газовые камеры.

— Они всегда будут лизать руку господину, — сказал ты. — После взятия русскими Вильнюса евреи выслуживались перед НКВД, один перед другим. Сдавали скрывавшихся польских офицеров, принося в качестве доказательства отпоротые от их мундиров пуговицы с орлами. Это выглядело так же, как если бы они приносили отрубленные головы.

— Ну да, — соглашался с некоторой грустью доктор.

И тогда я пожертвовала листовкой, которая являлась для меня реликвией.

Я подобрала ее на улице, когда жила в гетто.

Не знаю, зачем я это сделала. Спрятала листовку, а потом унесла с собой из гетто. Это было сумасшествием, потому что в случае обыска меня бы ничего не спасло. Листовка — это прямое доказательство. И теперь она была доказательством против ваших слов. Твоих и доктора.

«Братья!

Призываем вас к сопротивлению. Не верьте в то, что вам говорят! Знайте, никто из ваших близких, вывезенных из Варшавы, не остался в живых! Все были сожжены в крематориях Треблинки, Бельца, Майданека! Братья, не позволяйте покорно отправлять вас на смерть, сопротивляйтесь. Вы должны защищаться, хотя бы для того, чтобы умереть с честью! Смерть палачам!

Еврейская организация сопротивления».

Когда все спали, я тихонько спустилась в столовую и положила листовку на стол. До утра не сомкнула глаз. Слышала, как встала пани Цехна, начала хлопотать на кухне; как проснулся Михал, как он бегал по лестнице взад и вперед. Затем встали мы. Обычно я сама вносила тарелки в столовую, а сейчас подала их тебе и с улыбкой произнесла:

— Отнеси, пожалуйста.

Сначала наступила тишина, а потом я услышала твой холодный голос:

— Цехна!

Началось следствие. Прежде всего, под подозрение попал Михал. Хотя все обстоятельства указывали на меня. Это я прислушивалась к вчерашней дискуссии о евреях, это я вручила тебе тарелки. Но ты не принимал это во внимание. Не думал, что я могу иметь с этим что-нибудь общее, поэтому сразу вычеркнул меня из списка подозреваемых. Михал защищался со слезами на глазах, а я мысленно извинялась перед ним.

— В общем, не помню, — сказал он в конце обиженным голосом. — Не помню.

— Нужно это сжечь, — проговорила пани Цехна и с суеверным страхом взяла листовку в руки.

Пройдя за ней в кухню, я видела, как она открыла дверцу плиты и засунула листовку в огонь. Пламя охватило бумажку, скрутило ее и мгновенно превратило в пепел. Пани Цехна закрыла дверцу, а я застыла на месте с ощущением, что гетто сгорело во второй раз.

Итак, Анджей, мы не можем говорить с тобой об этом, но мы должны с этим жить. Потому что у нас нет выхода. Без тебя я теперь, как без воздуха. Быть может, этот воздух отравлен, но это не страшно. Я готова за тебя умереть. Зачем мне другая жизнь?

Письмо третье

Март 51 г

Сегодня утром умерла Марыся, твоя жена. Перед смертью она тоже не могла говорить, как твоя мама. Только смотрела на меня. Мне показалось, Марыся хочет, чтобы я взяла ее за руку. Однако она сразу же вырвала свою бледную, худую ладонь из моей. Может, в это последнее мгновение обида взяла верх… Но все равно мы были уже не чужие. Более того, мы любили одного мужчину и одного ребенка. Это должно было нас сблизить. В редкие минуты мы действительно оказывались близки. Теперь она лежит в соседней комнате на кровати, словно просто уснула. Гроб привезут только завтра.

Я не могла спать. После моего последнего письма к тебе прошло почти семь лет. Не знаю, как точно сосчитать: тогда был декабрь сорок четвертого года, теперь март пятьдесят первого. Столько всего за это время произошло. Недавно мне исполнилось двадцать шесть лет, но это был печальный день рождения. Марыся очень мучилась, мы оба неотступно находились рядом и, по правде говоря, не помнили об этой дате. Только вечером, когда мы уже лежали в постели, ты сказал:

— Боже мой, ведь сегодня день твоего рождения!

В общем-то, это был день рождения Кристины Хелинской. Я родилась в другой день и на год позже. А значит, в твоих глазах была на год старше. Хорошо, что только на год… Я и ты. Постоянное откровение. Существование вместе. У нас были трудные минуты, нередко драматические, но никогда мы не переставали любить друг друга. Разве это не повод считать свою жизнь удавшейся? Однако на весах чувств, этих наиболее точных весах мира, всегда существует идеальное равновесие. После этих семи лет я хочу тебе рассказать о нас.

В деревянном доме с верандой мы провели еще почти полгода, приютившись втроем наверху. Слово «ютиться» означает жить тесно, почти друг на друге. Но для меня это время было счастливым. Вы находились так близко, стоило лишь протянуть руку. Мне абсолютно не мешало, что рядом спал Михал. А ты нервничал, считая, что мальчик может неожиданно проснуться. Но я чувствовала его сон, знала, когда нужно быть осторожными. Быть осторожными с ребенком… Ты недавно спросил меня, хочу ли я иметь своего ребенка.

— У тебя есть на это право, Кристина, — произнес ты.

Я не могла себе этого позволить, потому что наша жизнь проходила в обмане и этот ребенок был бы дитя обмана. Я не хотела этого. Но имелась и другая причина. Я боялась, что тогда стала бы меньше любить Михала и он бы много потерял. Как тебе все это объяснить?

— Сейчас мы не можем себе этого позволить, — возразила я, — пока Марыся больна. Вот когда она поправится…

Но было ясно, что она не поправится никогда. Когда мы жили в деревянном доме, я услышала, как-то спускаясь по лестнице, обрывки твоего разговора с пани Цехной.

— Вы живете как муж с женой, — говорила она. — А что будет, когда вернется Марыся?

Я с напряжением ждала.

— Когда ты хочешь, чтобы я привез этот овес? — ответил ты вопросом на вопрос и словно положил мне руку на сердце.

«Когда ты хочешь, чтобы я привез этот овес?» — звучало как самое прекрасное признание в любви. Ты ни перед кем не хотел оправдываться. Может, только перед Марысей… Но эта роль выпала мне. Я должна была рассказать ей, кто я и что делаю в ее доме. К счастью, мне не пришлось объясняться относительно одежды — к тому времени у меня была своя.

В течение этого полугода ты часто куда-то уезжал. А когда был дома, к нам постоянно приходили разные люди. Хотя ты не посвящал меня в свои дела, я знала, что ты состоишь в подпольной организации. И не могла ни вмешаться, ни даже признаться, что узнала правду. По радио стали появляться сообщения о борьбе с контрреволюцией, о бандитах из подполья. Я боялась. Каждая проведенная вместе ночь была для меня подарком. Я дотрагивалась до тебя с волнением и радостью оттого, что ты есть. Твоя необыкновенная мужская красота приводила меня в постоянное восхищение. Если бы я могла, то все время смотрела бы на тебя. Все время, не отрываясь…

В конце июля сорок пятого года, вернувшись после трехдневной отлучки, ты сказал, что мы будем потихоньку переезжать в Варшаву. Наша квартира на улице Новаковского уцелела, но, к сожалению, там уже жили две семьи. Для нас оставалась пара комнат, кухня стала общей. Когда мы уже лежали в постели, ты твердо произнес:

— Мы проиграли войну, Кристина. Нам будет тяжело, но мы должны жить. Хотя бы ради себя.

Твои руки обнимали меня так, словно я стала твоей единственной опорой. Я видела над собой твое лицо, глаза. Ты настолько стремительно хотел мной овладеть, что меня охватило беспокойство. Я целиком принадлежала тебе. Ты искал спасения в моем нагом теле. Но оно могло дать лишь минутное наслаждение, а силы для выживания ты должен был найти в самом себе.

— Ты врач, — тихо прошептала я, когда мы лежали рядом. — Ты обязан лечить людей, вне зависимости от строя.

— Думаешь, мне разрешат? — услышала я.

Ты потянулся за сигаретами, меня снова смутил этот жест. Я никогда не говорила тебе, но, когда ты закуривал после наших занятий любовью, ко мне возвращался старый страх. Страх перед тем вопросом, который ты мне в свое время не задал… Вопросом, который всегда стоял между нами. И все же считаю, что молчание — это лучший выход. Если уж я все равно не могу сказать тебе правду. Эта правда после прошедших семи лет стала другой. И мое гетто теперь другое. И я иначе вижу себя, прошлую. Вижу ее изнутри. В последнем письме я писала о себе «та», и это являлось как бы своеобразной защитой. Может быть, теперь я стала больше понимать ту девушку, почти что ребенка, которая отважилась на подобное решение. И на нее, и на отца я смотрю с некоторого расстояния. Видишь, я написала «на нее» вместо «на себя», но ведь с тех пор прошло семь лет. Мне их жаль, и эта жалость, наверное, моя боль.

Теперь я уже не думаю, что виновата в смерти отца. Его убило гетто. Мы не смогли найти выход из ситуации, которая оказалась сильнее нас обоих. Отец мучился, будучи не в состоянии меня уберечь, а я чувствовала, что не могу уберечь его. Но все же то решение — идти за отцом — было спасением. Если бы я осталась с матерью, то после его смерти не смогла бы жить. Я это знаю. Я чувствую это. Я была с ним рядом до конца, только в ту минуту, когда он умирал, эсэсовец держал в своих объятиях мое тело. Звучит ужасно, но в действительности все выглядело не совсем так. Между нами были отношения палач — жертва, однако роли поменялись, и потом я стала его палачом. Тот человек по-настоящему мучился. Я видела в его глазах растерянность и боль. Думаю, он влюбился в мою невинность, которая была для него чем-то неизведанным. Моя чистота была исключительна. Он желал ею обладать, но не мог. И чем больше он старался, тем больше она была для него недосягаема. Он мог ее только уничтожить, но для этого требовалась смелость, а он, по существу, был трусом.

Я вспоминаю одну сцену. После двух недель, на протяжении которых у нас с немцем ничего не получалось и он чувствовал себя все более беспомощным и униженным, ему наконец удалось войти в меня. Но все тут же кончилось. Мы лежали без движения, а потом я почувствовала, что он дрожит и трясется в беззвучном плаче. Почти сбросив его с себя, я встала, зажгла свет, налила себе шампанского и закурила. Он лежал, скрючившись, голый, жалкий. Я видела его спину. Думаю, что в тот момент я четко не осознавала, до какой степени господствую над ним. Все могло бы измениться, если бы ему хоть раз удалось то, что он хотел. Возможно, он бы решился тогда меня уничтожить. Мне кажется, что этот человек был неспособен любить. Просто я была его психологическим комплексом, который он любой ценой хотел преодолеть. Дошло до того, что он, так презирающий мою нацию, хотел жениться на мне. Я была ему необходима. Он боролся со своей слабостью, ненавидел ее и старался от нее избавиться. Каждый раз, когда я приходила в ту комнату, лицо эсэсовца изображало решительность. Он как бы готовился к бою — мобилизовывал свои силы. Ему казалось, что в этот раз все будет по-другому, все получится… Но, когда он, раздетый донага, оказывался со мной в постели, ничего не менялось. Наши половые акты, так мне хочется это называть, становились все более жалкими. Если бы он был хоть немного умнее, то в конце концов понял бы, что это не его вина — дело во мне. Наверное, за такое прозрение я могла бы поплатиться жизнью. К счастью, он продолжал обвинять себя во всем. Подсознательно ощущая, что я веду опасную игру, я продолжала унижать его дальше.

Как-то утром, после нескольких неудачных попыток, мы пили шампанское. Оба были голые. Он встал, чтобы вынуть из мундира папиросы, а я уселась на диван, широко расставив ноги. Я смотрела на него с холодной усмешкой, а он не мог оторвать от меня глаз. Его взгляд становился все более жаждущим и наконец превратился в умоляющий. Эсэсовец встал передо мной на колени. Я почувствовала прикосновение его языка, сначала несмелое, а потом все более настойчивое. Он походил на безумного — метался у меня между ног, плакал, рыдал. Я тогда не отдавала себе отчета в том, что на самом деле с ним происходит. Чувствовала, как он мучается, но не могла понять его боль. Я с презрением смотрела на него. Он старался скрыть от меня свой жалкий оргазм, но я продолжала смотреть. Бездумно провоцируя немца, я не ощущала границу, которую могу перейти. Если бы я только знала, чем угрожает мне эта ситуация… Но я и не могла знать. Свой первый оргазм я пережила с тобой в том деревянном доме, в деревне. А до этого… Вера объяснила мне, как нужно притворяться, чтобы доставлять удовольствие «гостям». Я снова оглядываю побежденного, пресмыкающегося у моих ног немца. А он, капитулировав, припал губами к моим босым стопам, как будто искал спасения в этом кусочке тела…

В середине июля сорок пятого года мы уезжали в Варшаву, со слезами распрощавшись с пани Цехной и ее мужем. Кроме стычек, которые возникали из-за нашей с тобой связи, в целом нам удавалось уживаться. Мы с Михалом провели в деревне ровно год, ведь мы приехали туда в июле. У меня были свои причины, чтобы любить это место. Тут зарождалась наша взаимная любовь, потому что моя возникла раньше — как только мои глаза увидели тебя. И это не пустые слова, это правда. С первой же минуты нашей встречи начался отсчет моей любви… Здесь я скучала о тебе, здесь за тебя боялась. Часто отправлялась на прогулку дорогой, ведущей к станции, в надежде встретить тебя. Проведывала дикую грушу, у которой мы когда-то отдыхали. Я специально ходила к ней. Иногда брала с собой Михала.

— Почему снова к груше? — спрашивал он меня.

— Ну, ведь она стоит там одна.

— Ты считаешь, что дерево может думать?

— Я уверена в этом.

Он серьезно посмотрел на меня и ни о чем больше не спрашивал.

Лошадка, запряженная в повозку, везла наш багаж, а мы втроем шли пешком. Около груши я и Михал задержались.

— Почему вы остановились? — спросил ты.

— Мы должны попрощаться с грушей, — ответил мальчик. — Знаешь, папочка, ведь деревья могут думать!

Какая жизнь ожидает нас? Чужие люди за стеной. Что им известно о тебе? Ничего хорошего нас ожидать не могло. Но ты сказал: мы попробуем жить нормально. Сходил к профессору, который возглавил отдел в клинике. Он был рад, что ты остался в живых. Я тогда промолчала, но при случае поддразнила тебя:

— Как же ты расхваливаешь своего профессора, ведь он еврей?

Ты усмехнулся:

— Тебе не приходилось слышать, что у каждого антисемита есть свой любимый еврей?

Я вполне разделяла твой юмор.

Странно было видеть на дверях нашей квартиры сразу две таблички: «Портной Иосиф Круп» и «А. В. Кожецы». Кем я была, стоя впервые около этих дверей, и кем стала теперь, спустя год? Конечно, это два разных человека. Их объединяло чувство, которое я испытывала к тебе и Михалу. Оно было своего рода документом, удостоверением моей личности. После войны я хотела вернуть свою настоящую фамилию, но в результате нашего ночного разговора поняла, что должна буду оставить все как есть. Может быть, даже навсегда. Во всяком случае, до тех пор, пока мы будем вместе. Значит, мне придется всю жизнь называться Кристиной Хелинской. Ты спросил, что с моей семьей. Не моргнув глазом, я ответила, что моих родителей нет в живых, а других детей в семье не было. С дальними родственниками мы не поддерживали контактов. Ты почему-то сразу поверил. Но как объясняться с теми, кто будет выдавать мне новые документы? Они могут задать более каверзные вопросы. Я боялась этого, но все прошло гладко. Я получила удостоверение личности, предъявив метрики той Хелинской. Не знаю, принадлежала ли кому-то в действительности эта фамилия. В телефонной книжке я нашла нескольких женщин с этой фамилией. Одну из них даже звали Кристина. Я всегда могла сказать, что я — одна из Хелинских. Тем не менее существование тезки меня испугало. Вдруг это ее метрика?.. Как-то я позвонила и, представившись вымышленным именем, попросила Кристину Хелинскую.

— Я у телефона, — раздалось в ответ.

Хотелось сразу бросить трубку, но я все же пересилила себя.

— Извините, ваших родителей зовут Целина и Вацлав? — спросила я, стараясь говорить спокойно.

— А в чем дело? — не очень вежливо поинтересовалась женщина.

Я, однако, пошла дальше:

— Видите ли, в чем… я ищу Кристину Хелинскую, дочь Целины и Вацлава.

— Вы ошиблись, — ответили мне на том конце провода и бросили трубку.

Потом я даже хотела поехать в Ломцу, но в конце концов успокоилась. Эта проблема исчезла, но появилась другая. Я боялась выходить на улицу, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из старых знакомых. Эльжбета исчезла из гетто, когда ей было немногим больше пятнадцати. Но тот, кто хорошо знал меня в то время, узнал бы и теперь. Например, мать… Может, я должна изменить цвет волос или носить очки? Хотя это выглядело бы немного по-детски. Ты ведь знал, что у меня хорошее зрение, а крашеные волосы воспринял бы с удивлением. Мне не хотелось совершать действия, которые вызвали бы у тебя подозрение. Мне и без того было что скрывать. Страх не покидал меня. Всякий раз, когда мы вместе выходили из дома, у меня начинало колотиться сердце. Каждый звонок в дверь заставлял паниковать. На счастье, к нам никто не приходил. В наш звонок иногда звонили по ошибке, обычно это был кто-то из клиентов портного. Однажды я открыла женщине, которая должна была сыграть немалую роль в нашей жизни. В свое время она являлась секретарем одной очень важной личности.

Портной выглядел как с картины художника: толстый живот, подтяжки, на шее сантиметр. Он носил пенсне, сползавшее на кончик носа, когда он разговаривал. Семья портного — их было шестеро: он, жена, двое сыновей и две дочери — ютилась в большой комнате, часть которой занимала мастерская. Другие соседи были какие-то странные, как будто они не были женаты. Но с ними жили дети — две перепуганные девочки, кажется близняшки. Они тоже занимали одну комнату. Мы оказались в лучшей ситуации только благодаря твоей сообразительности. Ты сказал, что мы с тобой не состоим в родственных отношениях, поэтому я получила одну комнату, а вы с Михалом — другую. Еще в квартире находился маленький чуланчик при кухне. Странный сосед держал там велосипед, а портной — манекены. Квартира была большая, около двухсот метров, но при таком количестве жильцов просто лопалась по швам. К тому же кухня, туалет и ванная были общие. Иногда я даже не могла себе представить, что раньше все было совсем по-другому и мы с Михалом жили здесь вдвоем. Наше мышление стало послевоенным, имело значение только одно слово: метраж…

Когда ты возвращался домой с дежурства, меня охватывало негодование из-за шума в соседней комнате. Один из сыновей портного врубал на полную мощность свой «Пионер» и на мои просьбы сделать потише, поскольку муж спит, пожимал плечами и говорил, что он у себя дома. Временами его сдерживал отец:

— Геня, сделай потише, с соседями нельзя портить отношения.

Иногда Геня слушался, а иногда нет, в зависимости от настроения. Эта всеобщая теснота, так не похожая на нашу жизнь в деревенском доме, была просто кошмаром. Но я чувствовала себя счастливой, потому что мы были все время втроем. Я ощущала себя еще счастливее, когда мне удавалось не думать о прошлом. К сожалению, эти мысли мучили меня достаточно часто.

Михал начал ходить в школу. Но учиться со сверстниками ему было скучно. Ты пошел к директору, и после долгих споров мальчика перевели сразу в третий класс. Вообще-то его знания позволяли ему уже сейчас поступать в лицей. Но разве можно было семилетнему ребенку позволить такое! В третьем классе ему тоже было немного скучно, но, будучи младше всех на два года, Михал должен был соответствовать одноклассникам и в физическом развитии. Занятия спортом отнимали у него много времени. Он начал качать мышцы на дворовой площадке: натер себе пузыри на руках, чуть было не получил заражение крови.

— Не будь таким амбициозным, Михал, — сказал ты ему. — Они только длиннее тебя. А знаешь, что говорил Наполеон? «Они длиннее, а я выше».

Это высказывание Михалу очень понравилось.

Я стала работать переводчиком в нотариальной конторе. В начале сорок шестого года на твое имя пришло письмо из шведского Красного Креста. Я не вскрывала его, но где-то в глубине души почувствовала страх. Еще раньше, получив письмо из польского Красного Креста, я поняла, что ты ее ищешь. Мы никогда не говорили на эту тему. Я отдала тебе письмо и пошла в ванную. Это была та самая ванная, в которой я закрывалась после выхода из гетто. Теперь она выглядела иначе: повсюду висели чужие полотенца, чужое выстиранное белье. От вида широких подштанников портного мне всегда становилось дурно. Вся эта обстановка вокруг не соответствовала моим переживаниям. Я присела на край ванны, чувствуя, как беспокойно колотится сердце. Потом вымылась и отправилась спать. Ты заскочил сразу после меня, чтобы никто не успел тебя опередить, иначе придется снова мыть ванну. Вернулся уже в пижаме, залез под одеяло и погасил свет.

— Я получил известие от Марыси. Она в шведском госпитале.

— Ты поедешь за ней?

— Нет, они ее привезут сюда.

Мы оба молчали.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Нет.

И это все. В этот момент мы были в комнате вдвоем. Поэтому ты не должен был, как тогда в деревне, задавать вопрос: «Когда ты хочешь, чтобы я привез этот овес?» В своем молчании ты походил на страуса, который засунул голову в песок. Если она приезжает из госпиталя, значит, больна или, в лучшем случае, поправляется после тяжелой болезни. Как можно согласиться на то, чтобы мы обе жили с тобой, когда за стеной толкутся чужие люди?! Даже без невольных свидетелей это невозможно. И каким образом объяснить ей мое присутствие? Словно подслушав мои мысли, ты произнес:

— У Марыси есть сестра под Краковом, я отвезу ее туда.

— Может, она захочет быть с тобой и с сыном, — волнуясь, произнесла я, стараясь успокоиться.

И вновь молчание.

— Я отвезу ее туда сразу из аэропорта.

Всю ночь я не сомкнула глаз. Лежала рядом с тобой, боясь пошевелиться. Ты спал крепким сном, потому что возвращался из клиники очень усталым. Через несколько часов я включила ночную лампу, поставив ее на пол. Мне хотелось видеть твое лицо. Я не верила в то, что ты говоришь. Ты не мог знать, какой будет ваша встреча. Вы прожили вместе много лет, у вас рос сын. Возможно, случится так, что я стану в твоей жизни лишь эпизодом, по ошибке принятым тобой за любовь. Что будет со мной, когда она отберет у меня вас с Михалом… Я не думала о том, что поступила точно так же. Я боялась за себя, за свою жизнь, которая без вас ничего не стоила. Ведь только ваше присутствие позволяло мне верить в себя. Со всеми моими недостатками. Если бы не детская ручка в моей ладони тогда, у реки, я точно стала бы другой. Может, снова стала бы торговать собой, возненавидела мужчин или стала мстить им за все. С момента, когда я вышла из гетто, слово «мужчина» имело для меня определенное значение, сходное со словом «самец». Я научилась разделять эти понятия только после знакомства с тобой. Я стала иначе воспринимать и свое тело. Когда женщина хочет мужчину, внизу ее живота начинает зарождаться тепло, как будто кто-то кладет туда руку. Это такая же тайна для женщины, как и для мужчины, она выходит за рамки обычной анатомии, не зависит от хороших и плохих периодов. И эти ощущения всегда связаны с конкретным человеком, ни один другой не годится. Таким человеком для меня был ты. Кем бы мне пришлось стать без тебя? Я уже оторвалась от своей судьбы, сформировалась как другая личность. Даже изменила имя и фамилию. Последний раз Эльжбета существовала, стоя перед дверью с табличкой «А. В. Кожецы». Она вошла в квартиру уже как Кристина. Нельзя теперь взять и вернуть ту, другую. А впрочем, и Кристиной я тоже еще не была, только носила ее имя, служившее мне щитом.

Но Марыся может запретить мне видеться с вами. На ее месте я наверняка поступила бы так. Она имеет право сделать со мной, что захочет… Эти мысли не покидали меня ни на минуту до самого ее приезда. А перед этим была последняя ночь. Мы любили друг друга, и прикосновение твоих пальцев, как всегда, было для меня чем-то необыкновенным. Наша близость. Наши слова. Мы звали друг друга, хотя были совсем близко, рядом. Когда ты вошел в меня, я обняла руками твои бедра, как бы желая их удержать.

— Что с тобой, любимая? — спросил ты. — У тебя что-то болит?

Ты не понял жеста, потому что не имел понятия о моих действительных переживаниях. Может быть, я тоже совсем не знала тебя. Ведь последнее время мы почти не разговаривали. Мне казалось, что мы оба стали какие-то искусственные. А когда ты просишь меня подать соль или я говорю тебе, что вымыла ванну, наши голоса звучат театрально. Только один раз я спросила:

— А Михал знает, что возвращается его мама?

Ты удивленно посмотрел на меня.

— Для него это может быть большим потрясением, — добавила я.

На минуту наши взгляды встретились. Я увидела в твоих глазах беспокойство. Как в тот раз, когда ты не знал, как обращаться ко мне — на «ты» или на «вы».

— Я считал, что она поедет в Краков… через некоторое время…

Это прозвучало неубедительно и вызвало у меня еще большую тревогу. Я поняла, что ты и сам не знаешь, как выйти из ситуации, а Краков, видимо, придумал для меня.

— Анджей!

Ты повернул голову в мою сторону, словно ожидая удара.

— Я уеду. Привези ее сюда, пусть побудет с вами, потом как-нибудь все решится… Захочешь — придешь ко мне.

Ты подошел так близко, что я даже слегка отодвинулась. И обнял меня.

— Никуда не поедешь, — твердо произнес ты.

Я освободилась от объятий и посмотрела тебе прямо в глаза:

— Ну тогда как ты себе все это представляешь?

— Марыся — мать Михала, но я больше не люблю ее. Я сделаю для нее, что смогу.

— Ты искал ее…

Ты серьезно посмотрел на меня:

— А ты знала об этом?

Я молча кивнула.

— Я искал ее, но обманывать не стану. Это было бы непорядочно.

Кто может знать, что порядочно, а что нет, подумала я.

— Мы решим, каким образом поступить с Михалом, — продолжал ты. — Может быть, Марыся захочет его забрать, ведь она — его мать.

Я не отвечала, но эти слова испугали меня не меньше, чем предыдущие. Михал стал такой же важной частью меня, как и ты. Без Михала я не была бы человеком в полном смысле этого слова. Но мне нельзя было ставить условия. Я могла их только принимать.

Утром я ушла на работу. Ты взял выходной. Собирался вернуться из Кракова на следующий день, но когда я пришла с работы, то увидела внизу Михала. Он стоял возле арки, как на карауле.

— Ты что тут делаешь? — удивилась я.

— Папа просит, чтобы ты не поднималась наверх…

От этих слов у меня закружилась голова, и я вынуждена была прислониться к стене.

— Кристина, — спросил Михал, — ты что, больна?

— Нет-нет, — выдавила я из себя улыбку, — это так. Ничего…

— Ты постой тут, а я пойду к папе, — сказал он, — так папа велел…

Все было ясно: мне нужно уйти. Но я не могла. Стояла, словно прикованная. Я подумала: можно ли считать грехом то, что я сделала с собой или, скорее, с другими? Отец, а теперь вот она… Я знала твою жену только по фотографии. Красивое, спокойное лицо. Короткие темные волосы, темные глаза, смешливый носик. На тех фотографиях вы были вместе, обнимались и смеялись, глядя в объектив. Сначала, рассматривая те снимки, я испытывала обыкновенное любопытство, потом к нему прибавилась боль… Но я осознавала, что делаю, и где-то в глубине души ожидала такой конец.

Другого я не заслуживала. Я пришла в этот дом с улицы. Сначала присвоила себе ее одежду, а потом любовь сына и твое сердце. Это не могло остаться безнаказанным, за такую кражу надлежало заплатить. Я должна повернуться и уйти. В неизвестность. Что с того? Марысю это не должно касаться. Но я все стояла в этой арке, Анджей. Я все стояла…

И вдруг увидела тебя. Ты шел быстрым шагом через двор. Я хотела сделать безразличное выражение лица, даже пыталась выдавить из себя улыбку, но была не в состоянии. Я не владела своим лицом. И вообще собой. Во мне все распалось на отдельные частички. Казалось, что я уже никогда не смогу себя собрать. Ты подошел ко мне, но я не успела заглянуть тебе в лицо и увидеть в глазах знакомое выражение беспокойства.

Ты прижал меня к себе.

— Кристина, — услышала я твой голос, — успокойся. Я все тебе сейчас объясню, пойдем…

Мы отправились в кондитерскую на углу, куда я когда-то носила пончики, которые пекла твоя мама. Мы сели за столик, точнее, ты усадил меня за него. Я была не в состоянии выбрать место. Даже это решение казалось мне слишком трудным. Я видела перед собой только твое лицо. Ты смотрел мне в глаза.

— Кристина, — сказал ты, — нам немного сложнее стало жить, но мы вместе и должны быть вместе. Ты знаешь это не хуже моего…

Я кивнула, потому что не могла выдавить из себя ни единого звука.

— Она не захотела ехать в Краков. Я ей все рассказал, но она все равно хочет быть с нами… она тяжело больна.

Слезы наполнили мои глаза. Твои слова были приговором или, точнее, его подтверждением.

— Марыся будет спать в комнате с Михалом… Она страдает нервной болезнью. Врачи считают, что, может быть, семейная обстановка ее вылечит…

— А ты хочешь предложить ей пекло, — услышала я свой голос, словно прозвучавший с магнитофонной ленты. — Чем будет для нее мое присутствие?

— Она согласна.

— Как ты можешь требовать от нее такого решения? Это не по-человечески. Знаешь, как это называется? — Теперь это уже была я. В одну минуту из брошенной любовницы я превратилась в женщину, способную понять другую женщину.

— Она в таком состоянии, что твое присутствие не может ей ни помочь, ни навредить. Она хочет быть рядом с сыном.

— Анджей! Ну что ты такое говоришь?!

Минуту назад мне казалось, что ты не в своем уме. Но все произошло так, как ты сказал. Мы проговорили с тобой еще какое-то время, ты пытался убедить меня, чтобы я посмотрела на нее и только после этого приняла решение.

Я поднималась по ступенькам с бьющимся сердцем. За дверью с табличкой «Портной Иосиф Круп» меня вновь ждала неизвестность… Она сидела на топчане и смотрела перед собой. Когда мы вошли, она повернула голову в нашу сторону. Я увидела исхудавшее лицо, на котором выделялись только глаза и очень большой рот. Она усмехнулась. Я сразу узнала этот оскал — предвестник смерти. И снова почувствовала, как быстро забилось мое сердце.

— Ты — Кристина, — сказала Марыся странным голосом, словно он не принадлежал ей. Она протянула ко мне руки, и я взяла их с ощущением, что держу пару косточек. — Я рада, что ты у Анджея есть… это хорошо.

Внутри меня вновь появилось ощущение нереальности. Раньше оно было связано с моим прошлым, теперь уже относилось к настоящему.

— Михал так хорошо выглядит, — продолжала Марыся, — так вырос…

— А где он? — спросила я.

Уже как-то раз (мы жили тогда в деревянном доме) я не могла в себе разобраться и искала у мальчика помощи. Теперь я также в ней нуждалась.

— Он в другой комнате, — ответила она, — кажется, он меня сторонится.

— Пойду к нему.

Я прошла по комнате, как на костылях, а когда увидела Михала, прочла на его лице те же самые чувства.

— Она будет с нами жить? — спросил он.

— Это твоя мама…

Я не знаю, смог ли кто-нибудь, кроме нас, принять эту ситуацию, но мы научились в ней жить. Две комнаты были достаточно большими, но мы загромоздили их мебелью, которая осталась неразграбленной. Марыся действительно спала в маленькой комнате с Михалом, а мы в проходной на топчане. Но если спящий рядом Михал в деревенском доме не мешал нашим занятиям любовью, то присутствие за стеной твоей жены действовало парализующе. Мы лежали бок о бок, не способные прикоснуться друг к другу. Разговаривали шепотом о текущих делах, о ближайших планах и так далее. С тех пор как Марыся стала жить с нами, у меня прибавилось обязанностей. Самым трудным было уговорить твою жену что-нибудь съесть. Но она не могла есть. Именно в этом выражалась болезнь. Случалось, что мы отвозили ее в больницу, где ей ставили капельницу. Потом, через пару дней, привозили назад. Я знала, что своими уговорами мы ее только мучаем. При виде ложки, опущенной в бульон, на ее лице появлялось выражение омерзения, граничащего со страхом.

— Марыся, — просила я, — еще одну ложечку. Последнюю ложечку…

Большие глаза наполнялись слезами. И она держала содержимое ложки за щекой, как маленький ребенок.

— Ну проглоти, проглоти, — умоляла я.

Михал обходил мать стороной. Ему не нравилось, что она спит в его комнате, которая до этого была целиком в его распоряжении.

Как-то я предложила ему пойти погулять. Мы направились в парк. Я пробовала объяснить мальчику, что его поведение по отношению к маме несправедливо и жестоко. Может быть, ее выздоровление зависит от того, как он будет к ней относиться.

— Но ведь мне только семь лет, — ответил он со слезами на глазах.

Михал хотел напомнить мне, что он сам еще ребенок и о нем нужно заботиться, ухаживать за ним. Неожиданно я поняла: эти претензии обращены ко мне. С момента появления матери в доме мальчик почувствовал, что я не занимаюсь им.

— Михал, — ласково сказала я. — Мы не должны говорить, что любим друг друга.Мы ведь знаем об этом…

— Я ей тоже не должен этого говорить, — выкрикнул он. — Потому что не люблю ее.

— А ты любишь свою ногу или руку?

— Нет, — удивленно ответил он.

— Видишь, а попробуй без них жить. Так же и с твоей мамой. Это твоя мама. Она тебя родила.

— Но ее не было… А ты была…

Однако после нашего разговора что-то изменилось. Как-то я вернулась с работы домой запыхавшись — ждала трамвая, потом бегала за продуктами, переживая, что твоя жена слишком надолго осталась одна. Я застала ее в возбужденном нервном состоянии и подумала: она чего-то, видно, испугалась. Прижала ее к себе, гладила подрагивающие плечи.

— Уже все хорошо, Марыся, все в порядке, — сочувственно повторяла я.

Она высвободилась, явно собираясь мне что-то сказать, но не могла. Наконец дрожащими руками вынула из-под подушки красочный рисунок: дом, забор, дерево и солнце с лучами.

— Это Михал нарисовал?

Она закивала, а потом показала на себя. И я все сразу поняла. Михал сделал рисунок специально для нее. Она тяжело переживала это эмоциональное потрясение. И ни в этот, ни на следующий день не могла ничего проглотить. Мы хотели везти ее в больницу, но ей вдруг стало лучше, а потом Марыся сама проглотила четверть тарелки бульона.

— Видишь, — сказала я Михалу, — каким лекарством может быть доброта.

А он, как бы застыдившись, тихо проговорил:

— Я вовсе не добрый.

Мне стало его жалко. Никто из нас не мог приспособиться к этой ситуации. Вся наша жизнь вертелась вокруг болезни Марыси, но ей от этого было ничуть не лучше. Но разве у нас был другой выход? Пару раз появлялась ее сестра из Кракова, но ее совершенно не радовала перспектива забрать Марысю к себе. Она сказала, что у нее двое детей, они с мужем оба работают и ей требуется какой-нибудь помощник. Мы согласились оплачивать эту помощь, но все наши планы рухнули, потому что при одном лишь намеке на отъезд Марыся впала в кому. Мы думали, это конец. «Скорая» долго не приезжала. В больнице ее откачали. То, что она оказалась там, являлось для нас укором, хотя мы навещали ее каждый день и вскоре забрали домой.

Прошли месяцы. Как-то вечером я помыла ванну и искупала сначала Марысю. Для меня каждый раз было испытанием видеть перед собой ее обнаженное тело. Тонкие, как прутики, руки и ноги, почти детская фигурка, обозначенная острыми ребрышками, сморщенные пожелтевшие груди с высохшими сосками. Марысю нельзя было оставлять в ванной одну — она могла потерять сознание. Из-за того, что я была обязана присутствовать там, я очень нервничала. Марыся отдавала себе отчет в том, что она — неполноценная женщина, и смирилась с этим. А может, мне это только казалось? Что я в действительности знала о ней? Иногда ее глаза наполнялись слезами, плечи начинали вздрагивать. Кого она оплакивала? Себя? Потерянного мужа или избегающего ее сына? Михал старался, даже очень, но ощущал физическое нежелание быть рядом с матерью. По существу, он перебрался в нашу комнату, делал там уроки, играл, возвращаясь к себе только на ночь. Я помогла Марысе обтереться, надела на нее ночную рубашку и позвала тебя, чтобы ты проводил ее в комнату.

Когда ты вернулся назад, я смывала в ванной макияж. Должно быть, я выглядела смешно с одним накрашенным глазом, но ты этого не заметил. Уже полгода, как мы не занимались любовью. Мы больше не могли этого выдержать. В конце концов физиология напомнила о себе. Ты повернул ключ в дверях, и мы неожиданно бросились друг к другу в объятия.

Ты развязал на мне халат, под которым ничего не было. Начал неистово целовать мои груди, живот. Я чувствовала прикосновение твоего языка, и мое желание было настолько сильным, что я могла только приглушенно стонать. Мы занимались любовью, стоя посреди развешанного на веревках чужого белья — широкие кальсоны портного, розовый бюстгальтер его жены. Ты еще минуту держал меня в объятиях, потом отпустил. Неожиданно, почувствовав слабость в ногах, я присела на край ванны. Я видела твое изменившееся лицо. Ты тоже выглядел побежденным.

Жизнь вчетвером временами казалась невыносимой, но неожиданно наступившая развязка выглядела как жестокая шутка. Был тысяча девятьсот сорок восьмой год. В один из ноябрьских вечеров ты пошел на улицу вынести мусор. Вскоре раздался звонок. Я подумала, что ты забыл ключи, но за дверями стояли двое незнакомых мужчин. На них были одинаковые плащи и фетровые шляпы. «Сиамские близнецы», — с отвращением подумала я. Они спросили тебя.

— Мужа нет.

— А когда вернется?

— Не знаю, — ответила я, лихорадочно соображая, как тебя предупредить.

Понимая, что нельзя сделать ни одного неверного шага, например послать за тобой Михала, я рассчитывала на чудо. Они поинтересовались, могут ли войти в квартиру и кое-что осмотреть.

— Есть ли у вас право на обыск? — спросила я.

Один из них отвернул лацкан и показал свой значок.

Я не знала, достаточно ли этого, но, не желая обострять ситуацию, повела их к нашей двери. Я шла за ними. В это время в коридоре появился старший сын портного. Многозначительно посмотрев на него, я показала ему глазами на вошедших, а потом на входную дверь. Он все мгновенно понял и также глазами подал мне знак. Прошло полчаса. Ты не появился, и я уже знала, что ты предупрежден. Мужчины порылись в одной комнате, а потом поинтересовались, кто живет в другой. Я ответила, что больная женщина после концентрационного лагеря. Они спросили, кем она нам приходится.

— Жена Анджея Кожецкого, — сказала я, забыв, что тоже представилась им женой.

— Две жены, — усмехнулся один из них. — Понятно, почему его нет дома.

Я ничего на это не ответила. Наконец они убрались. Закрыв за ними дверь, я бросилась в большую комнату. Тут же меня окружили сочувствующие соседи, а старший сын портного с волнением рассказывал:

— Я вышел, смотрю, идет пан доктор с пустым ведром, ну, я к нему: пан доктор, за вами пришли. Пан доктор знал, что делать. Говорит, передай жене, что я ей дам знать о себе. Пусть ждет…

Которой из них? — подумалось с горечью. Ведь всего минуту назад мне напомнили, что я тебе не жена.

Каким был этот ноябрь тысяча девятьсот сорок восьмого года?.. Где-то через пару дней Марыся спросила про тебя. Я поколебалась, но потом рассказала ей правду. Ее глаза на мгновение стали еще больше.

— Мама похожа на мишку коала, — заметил однажды Михал.

Мне же она напоминала женщину со знаменитой картины Эдварда Мунка «Крик». Тот же рот, глаза. Некоторые утверждали, что эта картина олицетворяла смерть. Это действительно так, художник был заражен смертью. А Марыся заразилась ею в лагере… Оказалось, что я поступила правильно, посвятив ее во все. Эта новая ситуация вернула Марысю из непонятного для нас мира. Она никогда не рассказывала о том, что пережила. Она вообще говорила мало и целыми днями могла молчать. А тут впервые ее стало волновать происходящее вокруг. До этого такие моменты наступали редко, например как в ситуации с рисунком Михала. Теперь же ее внимание к нам стало более явным. Я постоянно спешила — с работы домой, из дома на работу. Нужно было прибраться, сделать покупки, накормить Марысю. Но теперь кормежка с каждым разом проходила все лучше. А в один прекрасный день она вынула из моей руки ложку и начала есть сама (как тогда, после рисунка Михала). Однажды, вернувшись с работы, я не застала ее в комнате. Марыся была в кухне — она мыла посуду. Я неожиданно почувствовала комок в горле и присела на стул. Она повернула голову в мою сторону, наши глаза встретились. Мы смотрели друг на друга, как две женщины, у которых полно забот — дом, ребенок. Когда я рассказала тебе об этом, ты обрадовался.

— По крайней мере, будешь посвободнее, — заметил ты.

Известие от тебя пришло через неделю. Мне дали адрес и предостерегли, чтобы я не привела за собой хвост. Ехать нужно было узкоколейкой до Кларысева, а оттуда большой отрезок пути идти пешком. На перекрестке повернуть направо, никого не спрашивая о дороге. Через двести метров находилась вилла с забитыми окнами. Мне следовало войти со двора.

В Кларысеве уже сгустились сумерки. Пахло осенью, под ногами чавкали мокрые листья. Мне было не по себе в незнакомом месте, в темноте. Наконец я увидела виллу. Обошла и постучала в дверь кухни. Никто не открывал. Дом казался нежилым. Я попробовала еще раз — уже посильнее, кулаком. Через минуту послышался шум и раздался мужской голос:

— Кто там?

— К Войцеху от Ванды, — ответила я.

Двери открылись, и передо мной возник подозрительного вида мужчина: заросший щетиной, с глубоким шрамом на щеке, в углу рта прилеплен окурок.

— Пошли, — коротко произнес он.

Узкой лесенкой мы спустились в подвал. Он ни разу не оглянулся, когда я спотыкалась о какую-то рухлядь. Наконец во мраке вспыхнул прямоугольник света. Я оказалась в сильно прокуренном помещении. Под потолком горела лампочка без абажура. Несколько мужчин играли за столом в карты, среди них был ты. Увидев меня, поднялся. Я с трудом узнала твое лицо. Все быстро ушли, и мы остались одни. Ты обнял меня, и я почувствовала запах сигарет и водки, точнее, самогона. Мы долго стояли, прижавшись друг к другу. Я ощутила напор твоего тела, потом услышала учащенное дыхание. Ты поднял мне юбку. Я боялась, что кто-нибудь войдет, и этот запах самогона… Хотела тебя остановить, но не смогла. Ведь это был ты. Словно читая мои мысли, ты прошептал:

— Сюда никто не войдет.

Ты подхватил меня, и через минуту я уже лежала на кровати с металлической сеткой, которая немилосердно скрипела. У нас даже не было времени, чтобы раздеться. Одним движением ты стянул с меня трусы. Первый раз в жизни ты не считался с моими желаниями. Мне казалось, что ты насиловал меня. А может, все дело в этой обстановке… Ведь ты просто хотел найти во мне убежище от страха и одиночества. Кровать пела, переливаясь на разные голоса. Наверное, сетка была ржавой. Я боялась, что нас слышно во всем доме, однако ничего не могла поделать. Ты входил в меня все сильнее, все больнее, но я сжимала ногами твои бедра: хотела, чтобы ты чувствовал, что я — с тобой. Наконец ты вышел из меня со стоном, застрявшим где-то в горле. И вновь я любила тебя. Такого беззащитного. Мы лежали без движения, и неожиданно я поняла, что ты спишь, даже слегка похрапываешь. Это тоже было мне знакомо. Через несколько минут ты проснулся.

— Неужели я заснул? — с удивлением спросил ты.

Потом мы говорили. Ты рассказал мне, что дело очень серьезное. Начали арестовывать людей, с которыми ты сотрудничал, когда был на конспиративном положении.

— Таким, как я, выносят смертный приговор, — тихо проговорил ты.

— Знаю, — коротко отозвалась я.

— Я вынужден бежать за границу, Кристина. Через две недели меня перебросят…

Твои слова отозвались во мне гулким эхом. Все чувства во мне атрофировались. Откуда-то издалека раздался твой голос:

— Как я могу тебя с ними оставить?

— Ты должен спасаться, — ответила я.

Мы смотрели друг на друга. То неприятное выражение уже стерлось, и я не помнила его. Было только твое лицо, был только ты.

Письмо третье (продолжение)

Я должна была прервать письмо, потому что проснулся Михал.

Он очень переживал из-за смерти мамы. Плакал, боялся к ней войти. Я сидела с ним, пока он не заснул на нашем топчане, но он проснулся и подбежал ко мне. Я прижала его к себе, и мы рыдали вдвоем.

— Я был недобрым с ней.

— Неправда, Михалек, — сказала я. — Нам всем было тяжело, но мы ее любили.

Он посмотрел на меня:

— Мы правда любили мою мамочку?

Я молча кивнула.

— Хочешь к ней пойти?

— Я утром к ней пойду, — уже успокоившись, ответил он.

Я проводила его до постели и подержала за руку, пока мальчик не заснул снова.

— Кристина, — уже засыпая, позвал он, — но ты не умрешь, обещаешь?

— Постараюсь, — ответила я.

Михалу было двенадцать лет, но он оставался ребенком.

Я вернулась из Кларысева разбитой. Окружение, в котором я оставила тебя, было удручающим, и, кажется, в будущем нас не ожидало ничего хорошего. Мы должны были расстаться на неизвестный срок. Две недели, повторял во мне глухой голос, две недели… Я готовилась сделать все дела, о которых ты меня просил. Должна была оповестить профессора о том, что с тобой, однако не спешила. Нужно было дождаться известия, что ты уже в безопасности. Я еще раз поехала в Констанчин, точнее, на ту виллу между Констанчином и Кларысевом, чтобы с тобой встретиться. Та же скрипящая постель и наше отчаянное желание быть как можно ближе. Я чувствовала, что ты вновь пытаешься найти во мне спасение перед целым миром и перед собой. Горько было сознавать, что моя любовь так мало для тебя значит. Она не может тебе дать того, что ты ищешь.

Когда я уходила, мы оба плакали. Ты стыдился своих слез. Но это не свидетельствовало о твоей слабости.

— Не имеет значения, дорогая, насколько мы расстаемся, — сказал ты. — На год, на десять лет. Мы всегда будем вместе… Каждой своей мыслью я буду с тобой… с вами, — поправился ты. — Мне так хотелось вернуться к вам тогда, с восстания, и видишь — удалось. Теперь тоже должно получиться.

— Удастся, — повторила я охрипшим от слез голосом.

Купе в поезде было слабо освещено, и если бы кто и вошел, то не заметил бы моего заплаканного лица. Но я доехала до Варшавы одна.

Прошло время. Каждый день я включала радио, когда передавали известия, прислушивалась к шагам на лестнице. И ждала. За неделю до Рождества старший сын портного вошел за мной в кухню и, оглядевшись по сторонам, заговорщически произнес:

— Пани докторша, завтра в семь часов вечера вы идете на Центральный вокзал и ждете у первой кассы.

Я пришла точно в семь. К несчастью, в этот момент у кассы никого не было, и моя фигура бросалась окружающим в глаза. Я стала прогуливаться. Прошел час, другой. Никто ко мне не подходил. Решила возвращаться домой. И тогда в дверях на меня натолкнулся какой-то тип. Пахнуло потной одеждой, и я почувствовала, как он всунул мне что-то в руку. Записку прочитала в трамвае. В ней был только варшавский адрес. Я сразу же поехала туда. Меня встретила незнакомая женщина, немолодая, с усталыми глазами. Она сказала, что переброска не удалась. Часть группы арестована, тебе удалось скрыться. Пока нельзя поддерживать контакт. Я с пониманием кивала и попросила передать тебе, что у нас все в порядке, что Марыся чувствует себя лучше. Так и было на самом деле.

Я рассказывала Марысе обо всем происходящем. О том, что ты уедешь за границу. Что уже уехал. Она так же кивала головой, как я теперь. Марыся пробовала мне помогать. Вернувшись как-то домой, я застала ее за чисткой картошки, в другой раз с тряпкой в руках — она ходила по комнате и вытирала мебель. Она ела сама, правда, ее порции были почти кукольные, но ела все. Больше не нужно было готовить ей бульоны, от одного вида которых меня тошнило. Понемногу менялось и отношение Михала к матери, он стал сближаться с ней. Однажды увидела их сидящими за столом и играющими в китайца. Марыся выглядела очень взволнованной, и я опасалась, что это кончится для нее многодневным постом. Но во время ужина она что-то все-таки клевала из своей тарелки. Когда я застала их за этой игрой, у меня появилось странное ощущение, что я смотрю на Марысю и Михала как на своих детей… Нечто похожее я испытывала по отношению к отцу тогда, в гетто. Меня охватило сильное волнение, тоска перехватила горло. Я словно услышала его тихий голос: «Элечка».

Старший сын портного привез нам елку, высокую, до самого потолка. Михал радовался, наряжая ее, Марыся ему помогала. Я занималась покупками. Жена портного предложила приготовить нам заливного карпа:

— Пани докторша, у вас столько хлопот! Я хочу вам по-христиански помочь.

Со времени твоего исчезновения наши отношения с соседями изменились в лучшую сторону. Только та странная пара с анемичными близнецами держалась в стороне.

— Они очень нелюдимы, — с неприязнью пояснила жена портного, когда я спросила о них.

Наконец упала первая звезда, Михал увидел ее в окно. Мы начали делиться просвирой. Марыся — с Михалом, я — с Михалом и Марысей. И вдруг произошло что-то невероятное: мы с ней бросились в объятия друг к другу. Твоя жена была почти одного роста со мной, но, обнимая ее, я даже испугалась: она была такая тщедушная. Я чувствовала ее тонкие косточки и боялась, что они вот-вот распадутся в моих руках. Марыся заплакала, и через минуту мы уже обе рыдали.

— Ну почему женщины такие ревы? — произнес Михал.

И тут мы наконец заметили, что он в одиночестве сидит за столом и накладывает себе в тарелку карпа.

Но Марыся от сильного волнения не могла ничего проглотить. Я видела, как она старалась, не желая нас огорчить. Я поставила перед ней чашку с жидким борщом.

— Выпей, — попросила я, — это очень полезно.

С горем пополам она справилась с блюдом. По традиции мы поставили на стол прибор неизвестному путнику. Для меня этим путником был ты. Михал и Марыся жили с уверенностью, что ты за границей. Я не давала им повода сомневаться в этом. Достаточно было того, что я сама умирала от страха. Не имело смысла подключать к моим переживаниям маленького мальчика и больную женщину.

Меня мучила мысль, что я не известила профессора о твоей судьбе. Профессор был хорошим знакомым отца, даже приятелем. Последний раз я видела его в июле тридцать девятого года, когда он собирался в Америку.

— Не знаю, хорошее ли это время для путешествия, — сказал тогда отец. — Что-то дурное витает в воздухе.

— Летом случаются только революции, Артур, — шутливо ответил профессор. — В случае чего успею вернуться.

— А может, как раз лучше не возвращаться, — вмешалась в разговор мать.

Оба посмотрели на нее.

— Дорогая пани, старый волк залечивает свои раны дома, а на чужбине погибает…

Было видно, что отец с ним согласен, я поняла это по выражению его лица. Но профессор не успел вернуться и остался в Америке до конца войны. О его возвращении я услышала по радио. Он сразу возглавил отдел в клинике. Что будет, если он узнает меня? Вполне вероятно. Однако я все же решилась на разговор с ним. Представлюсь ему под сегодняшним именем, подумала я, а в случае расспросов во всем признаюсь. Он бы не предал меня. Он даже понял бы меня. Я договорилась через секретаря встретиться с ним по личному вопросу. Отпросилась с работы, так как профессор назначил встречу в клинике перед обедом. Он был очень занят. Когда я вошла в его кабинет, что-то дрогнуло во мне. Это было похоже на боль от давно вырванного зуба, точнее, воспоминание об этой боли. Профессор встал из-за стола. Он ужасно постарел.

Абсолютно седые волосы, испещренное складками лицо и глаза в окружении сетки мелких морщин. Мы смотрели друг на друга.

— Пани Хелинская, — наконец усмехнулся он.

— Да, — ответила я, чувствуя, что он меня узнал.

— Может, я попрошу, чтобы нам принесли кофе? — с теплотой в голосе спросил он.

Это обращение было не к Кристине Хелинской, а исключительно к Эльжбете Эльснер.

— С удовольствием, — ответила я.

Он предложил мне сесть и угостил сигаретой.

— Пан профессор… я пришла по делу Анджея Кожецкого. — Я помолчала в поисках подходящих слов.

— Что с ним?

— У него проблемы. Он не мог быть тогда на дежурстве и очень волновался. Известить вас об этом не было возможности…

— Да-да, такое время… Могу я чем-нибудь помочь?

— Нет, думаю, нет, — ответила я.

— Я всегда приму его назад…

Как Кристина Хелинская, я все дела решила. Но у профессора было многое, что рассказать той, другой. И он поведал, каким адом была для него жизнь вдали от страны. Он старался что-то делать, взывал к милосердию, стараясь защитить тех, кого посылали в газовые печи, помочь горящему гетто. Никто не хотел его слушать. Я верила ему. И понимала его лучше, чем он подозревал. Ведь мне было отлично известно, что такое угрызения совести. Когда профессор говорил о помощи евреям, то я подумала, как бы ты отнесся к этому разговору. Наверное, не упрекнул бы его в том, что он забыл о восставших поляках, которым тоже никто не пришел на помощь.

Но для меня это не улучшило бы ситуацию. Я существовала в раздвоенном состоянии не только из-за происхождения. Где-то в глубине души во мне боролись две натуры, еврейская и польская. Я считала, что союз с тобой предрешал эту борьбу. И, тем не менее, все было не так просто. Профессор вытащил на поверхность только часть проблемы. Я поняла это, глядя в печальные глаза старого еврея.

На прощание он поцеловал мне руку.

— Если я могу быть чем-нибудь полезен, то обращайтесь в любое время, — взволнованно произнес он.

Я поблагодарила его. Он оказался таким, как я и предполагала, — чутким, умеющим хранить тайны. Если мне приходилось выдавать себя за кого-то другого, профессор понимал это. С ним я хоть на мгновение могла быть собой, но именно этого и боялась. Возвращение в старую шкуру угрожало опасностью. Я была уверена в этом. Однако это возвращение произошло, и как часто бывает в жизни — по чистой случайности. Твое отсутствие в Варшаве ослабило мою бдительность. Я уже не боялась прохожих. И наткнуться на кого-то из старых знакомых не казалось, как раньше, катастрофой. Я теперь всюду ходила одна, поэтому, встретив кого-то из своего прошлого, могла бы как-то оправдаться, попросить сохранить все в тайне, точнее, промолчать, потому что «сохранить в тайне» — слишком интеллигентный оборот для такого случая. «Прошу сохранить в тайне, что в гетто я была проституткой», — звучало плохо. Итак, я перестала опасаться прошлого. Может, поэтому оно натолкнулось на меня… Однажды на улице какая-то женщина нахально задела меня сумкой и даже не обернулась.

— Пани могла бы быть поосторожнее, — грубо крикнула я ей вслед. Я очень устала — на меня свалилось столько проблем, прежде всего болезнь Марыси, — и не старалась быть приветливой с посторонними.

Женщина остановилась и всем корпусом повернулась в мою сторону. Я увидела знакомое лицо. И воскликнула: «Вера!» Мы молча смотрели друг на друга. Она почти не изменилась: тот же яркий макияж. Только стала немного старше да гладкие волосы спрятала под косынку.

Мы стояли в нескольких шагах друг от друга.

— Жива, — проговорила я, подойдя наконец к Вере.

— Так получилось, — засмеялась она. Смех остался таким же, он запросто мог бы быть ее визитной карточкой.

— Ты с Натаном!

— Натан уже там, — показала она головой на небо.

Мы отошли в сторонку к бордюру, чтобы не мешать прохожим.

— Погиб во время восстания?

— Через две недели после твоего исчезновения. Отто метался по гетто, как бешеный зверь. Я сразу поняла, что ты его оставила с носом. Догадалась, как только нашла шубу… Ну и прицепился к Натану, приказал ему стрелять в ребенка, а Натан никогда бы на это не пошел… В общем, Отто пустил ему пулю прямо сюда. — Она показала пальцем между глаз…

— Погиб из-за меня, — тихо сказала я.

— Да ладно, значит, так тому и быть, — беззаботно произнесла она. — У каждого своя судьба.

— Тебе его не хватает, Вера?

— Даже не знаю.

Минуту помолчали.

— Ты одна? — спросила я.

— Как же! — ответила она тем, «своим» голосом. — Муж и трое детей. Видишь, какая я стала, — она показала на переполненную сумку, — магазины, кастрюли, пеленки… Самому маленькому нет еще годика.

— Значит, ты счастлива, — утвердительно произнесла я.

— Счастливая, не счастливая… Мне некогда об этом думать! Не успеваю глаза открыть, а уже снова ночь наступает.

— А муж как?

— Работает. С деньжатами, правда, негусто, но голодными не ходим. Я тоже работала, но теперь сижу с детишками. Может быть, заскочишь, посмотришь. К тебе не напрашиваюсь, куда уж мне в салоны…

«Посмотрела бы ты на мои салоны», — подумала я про себя, но вслух ничего не сказала. Так было лучше.

— Хорошо, приду. Когда тебе удобно?

— В любое время вечером, когда их спать уложу, а то днем ничего не успеваю.

Вера дала мне адрес. Думала, не пойду, однако через несколько дней пришла к ней. Что-то тянуло меня туда. То ли страх, что она сама начнет меня искать, то ли потребность открыться кому-нибудь. Вера знала обо мне все, даже больше, чем я сама. Была психологом по части человеческой души. Там, в гетто, она стала моим первым исповедником… Мне даже не верилось, что несколько минут назад я снова встретилась с ней. Ведь моя судьба сложилась совсем по-другому. Марыся, Михал, твое отсутствие… А может, я воспользовалась возможностью, что тебя нет, и нырнула в прошлое…

Вера жила в блочных домах, в трехкомнатной квартире с кухней. Здесь было чисто и не так бедно, как я могла ожидать, судя по ее внешнему виду. Муж еще не вернулся: работал во вторую смену. Он был каким-то начальником. Все дети очень красивые, с черными, как уголь, глазами.

— Я уже полностью записалась в евреи, — сказала она. — Мужа взяла обрезанного, теперь уж все равно…

— А он знает?

— Что? — не поняла она в первую минуту, и я почувствовала себя ужасно. — Знает, почему бы ему не знать?

— Ну и как он к этому относится?

— Как человек. — Ее ответ еще больше меня пристыдил. — А твой? — спросила Вера, глядя мне в глаза.

Я молча покачала головой. Потом Вера кормила детей ужином, купала самого маленького. Пришел ее муж. Он выглядел иначе, чем я его себе представляла: мужчина низкого роста, с обыкновенным лицом. В его глазах была мудрость, а может, та самая еврейская скорбь, по которой я тихо тосковала. Вера представила меня как старую знакомую. Это звучало двусмысленно, но только для меня, живущей в вечном страхе. Муж сразу же пошел спать — он сильно устал, — а мы остались сидеть на кухне. Вера вынула из шкафчика четвертинку водки:

— Покупаю по четвертинке… мой ворчит. Сам не пьет…

Как же ему удалось ее привязать? — думала я. В подобной ситуации я могла представить себе кого угодно, только не ее. Вера с таким непредставительным человеком, увешанная детьми… Я ведь помню, как они с Натаном скандалили за стеной. Обзывали друг друга — он ее «девкой», она его «шпиком», — но потом мирились и шли в постель. Их любовь была очень громкой. А теперь неожиданно эта квартира, дети, муж… Вера, кажется, прочла мои мысли.

— Я уже до конца остепенилась, самое главное для меня — мои дети. Ну и мой старичок, ему я тоже не смогла бы сделать ничего плохого.

Эти слова тронули меня до глубины души, и от волнения перехватило горло.

— А мой муж даже не знает, что я еврейка, — сказала я.

— Эля, не погуби свою жизнь.

— Я уж давно ее погубила, — ответила я сдавленным голосом. — Не знаю, кто я… правда, не знаю…

— Может, он тебе скажет, твой возлюбленный.

— Не скажет, Вера, он даже не знает моего настоящего имени.

Она покачала головой. Больше мы не говорили на эту тему. Вера рассказывала мне о своих детях, о проблемах с матерью, которая не может согласиться с тем, что ее внуки некрещеные.

— Мы не очень-то религиозны, детей крестить я не буду, — проговорила Вера, а потом неожиданно добавила: — Я ведь потому за него вышла, что он еврей… как Натан.

Это было самое прекрасное признание в любви, которое я когда-либо слышала. Хотела что-то сказать, но ее взгляд меня остановил. Когда мы прощались, в глазах у Веры стояли слезы.

— Лучше, чтобы мы с тобой не виделись, — проговорила она. — Ничего хорошего тебе это не принесет.

Наверное, она была права. Как всегда.

А с тобой мы встретились только в мае сорок девятого года. Под чужим именем ты работал медбратом в больнице маленького городка на Шленске. Я сразу все поняла, как только тебя увидела. Ты пил. У тебя были мешки под глазами и красное, одутловатое лицо. Я поняла, что нам грозит опасность и необходимо любой ценой вытащить тебя оттуда. Ты должен был как можно скорее вернуться к нам, к своей работе. Уже в поезде на обратной дороге я думала об этом. К кому же обратиться? Один-единственный раз мне пришло в голову связаться с матерью. Она обо всем всегда умела договориться, например, у нее не отняли наш дом. Я узнала об этом случайно. Одна из сотрудниц рассказывала о каком-то невезучем человеке, а потом добавила:

— На две виллы дальше живет та Эльснер. Когда ее хотели сдвинуть с места, пошла к Лысому…

Так я узнала, что мать жива и совсем неплохо устроена. Я забеспокоилась, узнав, что она приходила к нам на работу. На всякий случай поставила стол так, чтобы не сидеть лицом к двери. Со спины человека всегда труднее узнать.

Я ждала чуда, и, наверное, оно случилось. Как-то во время примерки пан Круп обратился к секретарше важной персоны, которой я пару раз открывала дверь, с просьбой помочь мне найти работу получше. Рассказал, что я знаю три языка, а прозябаю в этом бюро. Она обещала подумать. Однажды она прибежала, как на пожар, и попросила адрес моей работы. Оказалось, что заболела переводчица, а ее шеф принимал зарубежных гостей. Я отпросилась с работы. Это были какие-то французские коммунисты, восхищавшиеся всем, что они видели. Развалинами, которые восстанавливали, плохо одетыми, усталыми людьми и огромными кабинетами партийных деятелей. В общем, они были от всего в восторге, и я их восторги переводила с французского на польский, а потом ответные слова благодарности с польского на французский.

Шеф секретарши, которой пан Круп шил костюмы и блузки, был низкого роста, с нечистым лицом и большим носом, говорил он очень тихо. На меня не обращал никакого внимания. Однако через ту самую секретаршу предложил стать его переводчиком. В первую минуту я испугалась, ведь у меня были фальшивые документы, фальшивая биография, а потом подумала: это наш с тобой шанс. Меня приняли без проблем. Я знала, что не могу сразу обратиться с нашей просьбой, сначала нужно войти в доверие. Это оказалось трудно, потому что я достаточно редко его видела, только когда приезжали гости из-за рубежа. Но как-то заболела секретарша, и мне пришлось подменять ее. Должно быть, я ему понравилась в этой роли, так как он неожиданно спросил, не хотелось бы мне остаться на этой должности постоянно. Я согласилась сразу, несмотря на страх, что не справлюсь. Ведь на мне оставались дом, Марыся и Михал. В общем, другого выхода не было. Теперь я приходила на работу в шесть утра, так как шеф приезжал рано, и уходила поздно вечером. Если бы не помощь семьи Крупов, не знаю, как бы я справилась с хозяйством.

— Не переживайте, пани докторша, — успокаивала меня жена пана Крупа. — Мы займемся и Михалком, и второй пани докторшей.

Соседи понимали, кем в этом доме была Марыся и кем я. И несмотря ни на что, их это не шокировало. Они простили нам все, когда ты стал скрываться. Раньше наши отношения были скорее вежливо-прохладными.

Постепенно я становилась правой рукой своего начальника. Когда я его с кем-нибудь соединяла, он доброжелательно спрашивал:

— Ну, как там дела, Кристина, кто звонит?

Примерно месяца через три я решилась на разговор.

Выбрала время, когда он был не очень занят и пребывал в хорошем настроении. Это был понедельник. Воскресенье он провел на рыбалке и поймал большую щуку. Рассказал мне подробно, как это происходило. Потом я подала ему бумаги на подпись, но не уходила, ждала.

— Что-нибудь еще? — удивленно спросил он.

— У меня к вам личное дело.

— Слушаю.

Мне показалось, что его голос стал сухим, но, несмотря на это, я сказала:

— Мой муж… не совсем муж… в общем, близкий мне человек находится в сложной ситуации.

— В какой?

— Он отличный врач… но вынужден скрываться… опасается, что его могут арестовать, если бы…

— Перестань заикаться, — гаркнул шеф, и я неожиданно успокоилась. Поняла, что он меня слушает. А это означало многое.

— Товарищ, вы не могли бы мне помочь?

— Ты просишь меня об этом? — спросил он.

У него было непроницаемое лицо.

— Да, от этого зависит моя жизнь.

Он задумался на минуту.

— Хорошо, разберемся с этим прямо сейчас. Соедини меня с полковником Квятковским.

Как слепая, я дошла до секретариата, мучаясь сомнениями, правильно ли поступила, не будет ли это ловушкой. Может, я сама затягивала тебе петлю на шее? Я соединила шефа с полковником. У меня тряслись руки, я даже не могла закурить сигарету. Он быстро окончил разговор, а потом я услышала по селектору:

— Завтра — у него, во дворце Мостовских. Там будет пропуск на твое имя.

Холодный пот выступил у меня на лбу. Я думала, что все пропало. Но обратной дороги уже не было — ни для тебя, ни для меня. Еле держась на ногах, доплелась до туалета. Сердце стучало так, что казалось, его слышно во всем помещении. Прошло минут десять, надо возвращаться. Возможно, я уже понадобилась. Несколько раз соединила его по телефону, потом он сказал, что уходит и сегодня уже не вернется.

— Вы тоже свободны, — проговорил шеф, ни словом не вспоминая об утреннем разговоре. И еще это «вы»…

Если бы все было нормально, это ничего бы не означало, но в такой ситуации…

Я брела домой. Ноги меня не слушались. Кем я в действительности была? Стремясь жертвовать всем во имя любви, я совершала только ошибки. Может, ошибкой было то, что я вообще родилась. Дочь такого отца… Мы очень хорошо друг друга понимали. Любили Баха, его «Бранденбургские концерты». Любили книги… Он прививал мне эту любовь с самого детства. А кем я стала… Тогда, в гетто, мой несостоявшийся клиент, интеллигент, чьих глаз я так боялась — они пронизывали меня насквозь, — сказал:

— Ты себя не простишь.

Вообще-то мне не так уж было это и нужно. Я хотела быть прощенной отцом, но он не давал мне шанса, молчал.

Ни за какие сокровища я не хотела идти с интеллигентом наверх. Даже после скандала с хозяином заведения (это было еще перед визитом Смеющегося Отто) не пошла. Интеллигент чувствовал, что я его боюсь, он смеялся мне в лицо. Как-то принес свои стихи. Я мельком взглянула на них.

«Наш еврейский ангел смерти со светлыми волосами и двумя сапфирами вместо глаз…»

Не читая дальше, порвала листочек.

— Жаль, — сказал он. — Может, узнала бы что-нибудь новое о себе…

Я приготовила обед, потом два часа занималась с Михалом французским. Эти уроки были для меня большим удовольствием. Михал свободно говорил по-французски, мы могли даже вести дискуссии на произвольные темы, и я все больше чувствовала себя рядом с ним дилетанткой. Последнее время ничего я не читала: было некогда. Жизнь стала для меня тяжкой обязанностью, только уроки с Михалом давали минуты передышки. Я и Михал отлично понимали друг друга. Так же, как мы с отцом. Нам часто вместо слов хватало одного взгляда. По воскресеньям мы с мальчиком ходили в филармонию. Это было счастье — наблюдать, как Михал впитывает музыку. Он тоже любил Баха. Я ставила ему пластинку перед сном, он всегда просил «Вариации».

— Поставь это: бам, бам, бам…

Речь шла именно о «Вариациях», это были первые их аккорды.

Когда Марыся стала чувствовать себя лучше, я предложила ей пойти с нами на концерт. Она со страхом отказалась, но когда мы стали собираться, я заметила, что ей грустно.

— Михал, — сказала я, — у тебя завтра контрольная, оставайся дома.

Он насторожился, но потом понял.

— Да, действительно контрольная, — проговорил он. — Жаль, билет пропадет, может, мама пойдет?

— Может, пойду, — ответила Марыся.

Первый раз она выбиралась дальше, чем в парк, и поэтому я не решилась отпускать ее одну с Михалом. Мы сидели близко к оркестру. Краем глаза я наблюдала за Марысей. У нее было отрешенное лицо, но когда на нас обрушилась «Девятая симфония» Бетховена, с которой начинался симфонический концерт, Марыся втянула голову в плечи, словно эта музыка действительно наносила ей удары. И вышла из зала сгорбленная, как бы обороняющаяся перед судьбой. Судорожно держалась за мое плечо, а я благодарила Бога, что на моем месте не Михал. Целую неделю ей было плохо, она перестала есть. Три дня твоя жена провела в больнице под капельницей. Я упрекала себя: не стало ли закономерным с моей стороны невольно ранить людей, создавать им проблемы? Что будет теперь? Может быть, моя просьба к «товарищу» — это камень, который вызовет лавину? И я сама этот камень бросила… Я не могла спать, ворочалась с боку на бок. Свет не зажигала — Марыся спала сейчас в нашей комнате, напротив, у стены. Мой страх дошел до нее. Я услышала, как она встала, и подумала, что в туалет, но она подошла и села на край топчана. Нашла мою руку, начала гладить. Я была настолько поражена, что боялась даже дышать.

— У меня проблемы, — произнесла я наконец. — А точнее, я даже не знаю, что и делать… может, я совершила нечто ужасное.

И уже не могла остановиться. Все ей рассказала. Где ты, что с тобой творится, куда завтра иду по твоему делу. Я знала, что Марыся еще более беспомощна, чем я, но все равно не могла больше оставаться со своей бедой одна. Она молчала, я чувствовала только прикосновение ее руки. Еще минуту сидела рядом, а потом ушла к себе. Я знала, что она не спит. Мы обе бодрствовали всю ночь, если это можно так назвать. А когда я утром уходила, Марыся продолжала лежать, отвернувшись к стене. Мне так было легче, поскольку я чувствовала себя неловко и глупо после того, что наговорила ей. Теперь я собиралась с силами, чтобы справиться с любой неожиданностью. Разговор во дворце Мостовских мог кончиться только наивысшей мерой или помилованием, третьего не дано. Я полностью осознавала это.

Я пришла точно в назначенное время, получила пропуск. Нашла нужную комнату. Увидев в приемной женщину, очень удивилась: не знала, что у них тоже есть секретарши. Она доложила обо мне, и я вошла наконец в бронированные двери. Из-за стола поднялся высокий худощавый мужчина.

— Меня зовут Кристина Хелинская, — произнесла я с неясным предчувствием, что он знает обо мне правду.

— Прошу. — Мужчина показал мне на стул.

Я увидела его лицо вблизи, и внутри у меня все похолодело. Я даже почувствовала на спине струйки холодного пота. Глаза того мужчины… Лицо было чужое, но взгляд, глубина этого взгляда…

— Я вас слушаю, — обратился он ко мне, потому что я слишком долго молчала.

— Я пришла по делу близкого мне человека…

— Его фамилия?

— Я не знаю…

— Чего вы не знаете? — Голос звучал строго.

— Не знаю, хорошо ли я сделала, придя сюда.

— Вы можете уйти, — ответил он.

Я засомневалась, уже готовая так поступить, но он, как бы предвидя это, сказал:

— Не ведите себя как ребенок.

Полковник протянул в мою сторону пачку сигарет, вонючих, самых дешевых, но я все равно взяла одну. Они были очень крепкие, и у меня сразу закружилась голова. Он тоже закурил, а потом вынул из шкафа какую-то папку.

— Речь о вашем муже, мы так его будем называть, Анджее Кожецком. Он в стране? Скрывается?

Это был вопрос ко мне, однако я молчала.

— У нас к нему небольшие претензии, но они не такого рода, чтобы мы не могли о них забыть. Мы оставим его в покое. Пусть возвращается в клинику.

Я проглотила слюну, в горле все пересохло. Мне казалось, он это знает.

— Какие могут быть гарантии, что его не арестуют?

Он первый раз усмехнулся:

— Я мог бы сказать: вот вам мое слово. Но если этого покажется мало, у вас есть еще слово Товарища. Ему вы тоже не доверяете?

— Не об этом речь, — ответила я быстро. — Это… такая ответственность — решать чью-то судьбу…

— Понимаю вас, — неторопливо произнес полковник.

Я подумала, что он играет со мной, и во мне родилась неприязнь к этому человеку. Он был такой самоуверенный, а я долго не могла овладеть собой, голова моя тряслась, как у Марыси.

Я вспоминала этот визит еще очень долго. Запомнила эту комнату и этого человека, как будто сфотографировала. Холодные, слегка насмешливые глаза. Себя я тоже помнила хорошо — дрожь во всем теле, трясущиеся руки. И испытывала презрение к нам обоим и к ситуации, в которой мы оказались. Я чувствовала себя оскорбленной, но это было потом, когда ты уже вернулся. Нам нужно было принять столько трудных решений, что разговор с полковником ушел в небытие. Мне необходимо было убедить тебя, что ты можешь вернуться. Но сказать правду не могла: ты бы ее не принял. Оставалось только лгать. И я врала как по нотам: все это, дескать, сделал твой профессор, но он не должен догадаться, что ты в курсе. Сначала ты засомневался:

— Профессор разговаривал с госбезопасностью?

— Но ты ведь его коллега. Он тебя ценит, ты нужен клинике.

— И они сразу его послушались?

— Но ведь он еврей.

Это тебя убедило. Ты вернулся и снова начал работать в клинике. Кровать Марыси переставили назад в комнату к Михалу. Проблема с твоим пьянством исчезла в первые же дни. Труднее оказалось с Марысей, неожиданно она опять почувствовала себя ненужной. Михал был недоволен, что она занимает его комнату. Тебя полностью захватила клиника. Даже я отошла на задний план, что уж говорить о Марысе. Я была для тебя женщиной, а она существовала как угрызение совести, на которое сейчас у тебя просто не хватало времени. Я пыталась как-то объяснить тебе, но ты даже не понимал, чего я хочу.

— Марыся? — спрашивал ты рассеянно. — Она очень хорошо выглядит, намного лучше, чем тогда…

А когда ее болезнь снова превратилась в проблему, было уже поздно. Она вернулась в свой мир, и никакие силы не могли ее оттуда вытащить.

Опять появились бульоны, которые она не могла проглотить. Больница, капельница, дом, потом снова больница. Просыпаясь ночью, я думала, как же выйти из этой ситуации. Никто, кроме меня, не осознавал, насколько она серьезна. Я чувствовала, что Марыся не хочет поправляться, поскольку у нее нет для этого стимула. Просила Михала, чтобы он относился к маме с большим пониманием, но у него были свои заботы. Будучи самым младшим в классе, он должен был постоянно самоутверждаться. И когда я говорила с ним о Марысе, Михал рассеянно смотрел на меня. Создавалось впечатление, что наш дом разваливается на кусочки и каждый идет в свою сторону… Мы с тобой спали на одном топчане, но были далеки друг от друга. Однако не присутствие Марыси за стеной нас отдаляло. Это было нечто другое. Я даже стала подозревать, что у тебя кто-то есть. Однажды какая-то женщина попросила тебя к телефону, а когда я спросила, кто это, повесила трубку. Мне было тяжело при мысли, что ты от меня что-то скрываешь.

Мы лежали бок о бок в темноте.

— Хочешь, чтобы я ушла?

— Нет.

И все. Ты повернулся ко мне спиной и заснул. А я не могла заснуть. Я желала близости с тобой. Мы так долго жили врозь, а теперь просто существовали рядом, словно разделенные стеклом. Я видела тебя, чувствовала твое тело, но не могла до него дотронуться. Может, это была кара за обман, которой я должна искупить твое возвращение? Но это же мой обман, а я лгала с самого начала…

В те горькие ночи, когда ты спал рядом, повернувшись спиной, меня преследовал образ мужчины, поднявшегося из-за стола в той комнате. Его лицо, глаза. Глаза, которые видели мой страх, разглядывали его как под микроскопом. Этого я немогла ему простить. И еще во мне появилось нечто, похожее на презрение к собственному телу. Может, потому, что оно перестало быть предметом твоего желания. Я научилась существовать вне его, не могла оценивать себя по достоинству, полагалась на твое мнение — и неожиданно потеряла уверенность в себе. И не оттого, что Марыся спала за стеной. Нас разделяло то, что было у тебя внутри. Я знала: нельзя задавать никаких вопросов, следует ограничиться твоим «нет». А разве у меня был какой-то другой выход? Уйти я не могла: без тебя и Михала я бы перестала существовать. Ничто не предвещало, что эта зависимость покинет меня. К этой ситуации очень подходила сказка, которую однажды рассказал мне отец. Как три тростинки поддерживали друг друга, но когда одну из них сбил ветер, две другие оказались слишком слабы, чтобы самостоятельно выжить. В моем случае было наоборот. Моя тростинка могла жить, только если рядом были две другие. Как-то ночью у меня даже появилась мысль, что если бы я решила уйти, то Михал ушел бы со мной. Эта мысль была близка той, которая возникла у меня в деревянном доме, — я не была уверена, что ты останешься в живых после восстания, и тоже подумала о Михале. Но в тот момент я не так стыдилась своих мыслей, как сейчас… Мне следовало научиться терпеливо ждать. Жизнь поползла медленно, стала серой, как тогда, когда мы не могли быть вместе…

Состояние Марыси ухудшилось, и она перестала вставать с постели. Возникла проблема ухода. На время, когда нас не было дома, мы наняли медсестру, но Марыся плохо переносила присутствие чужого человека. Ты хотел взять ее к себе в отделение, положить в отдельную палату. Ее несчастное выражение лица было тебе ответом. Тогда я решилась поговорить с Товарищем.

— У меня просьба, — начала я. — Я хотела бы вернуться на должность переводчика, так как у меня дома трудная ситуация… — Я замолчала, не знала, как говорить о Марысе — то ли «вторая пани докторша», то ли жена моего мужа. — В нашей семье лежачий больной…

Его прищуренные глаза смотрели на меня с участием.

— Ну хорошо, я пойду вам навстречу.

Кончились вскакивания с постели в пять утра и страхи, что я могу опоздать. Шеф этого очень не любил. Он сам был невероятно пунктуален, но в его распоряжении были машина и водитель. Однако должна признать, что он всегда входил в положение людей и был вежлив. Иногда мне случалось сморозить какую-нибудь глупость. Он обращал на это мое внимание, но спокойным тоном. Временами мы обменивались парой слов на личные темы. Обычно шеф рассказывал мне о том, как порыбачил или поохотился. Я не знала, есть ли у него семья. Он производил впечатление человека одинокого. Ко мне он относился с пониманием, даже по-отечески. Когда шеф был в хорошем настроении, я слышала в трубке: «Соедините меня», а чаще он говорил: «Кристина, дай-ка мне того-то». Как переводчица я ему требовалась редко. Иногда присылал за мной ночью машину, когда хотел, чтобы я срочно перевела ему радиоперехват.

— Слово в слово, учти, — говорил он.

Тебе не нравились мои ночные выезды. Когда звонил телефон, я старалась сама подойти, но иногда ты меня опережал.

— Да, пани Хелинскую можно, — ледяным голосом отвечал ты, подавая мне трубку.

Если бы ты только знал, как обязан этому человеку!

Теперь я могла заняться Марысей. Я мыла ее, причесывала. У нее были редкие волосы, через которые просвечивала кожа. Я кормила ее только бульонами. Каждая проглоченная ложка была нашей общей победой.

— Ну последняя, правда, последняя, — говорила я сладким, фальшивым голосом.

Так же, как и я, Марыся существовала в отрыве от своего тела. Кости, обтянутые кожей, — наследство ужасного прошлого, из которого она не смогла выкарабкаться.

— Они всегда там…

— Кто? — спросила я, но ответа не получила.

Кого она видела там: своих палачей, сокамерников? Мы обе безнадежно застряли в своем прошлом. Только Марыся оставила в нем свою женственность, и это не давало ей жить дальше, а у меня оно отбирало мое тело, которое было бесстыдно красиво. Не в силах освободиться, я старалась, по крайней мере, закрывать его от нее. Ведь Марыся могла думать, что это груди, до которых ты дотрагиваешься, а это живот, ноги… Я входила в лучшую для женщин пору расцвета, а она, будучи немного старше меня, неотвратимо двигалась к смерти…

Утром, уходя на работу, ты осмотрел ее, и тебе что-то не понравилось. Ты стал настаивать на кардиограмме. Мы договорились, что в двенадцать за ней приедет санитарная машина. Потом я отправила Михала в школу. Надев пальто, заглянула к ней, подошла поближе, а потом присела на кровать. У Марыси было странное выражение лица. Я подумала, что она боится остаться одна.

— Я только в магазин, — попыталась успокоить ее, — сейчас вернусь.

Но все же решила остаться. Я поняла, что Марыся умирает. Мы обе это чувствовали, молча глядя друг на друга. И мне нельзя было даже отойти к телефону. Для этого уже не было времени.

— Скоро приедет машина, — сказала я никому не нужные слова.

Марыся смотрела на меня. Ее глаза, казалось, существуют отдельно от исхудавшего лица. Она чего-то ждала от меня. Может, ей хочется, чтобы я взяла ее за руку. Но она тут же высвободила свою ладонь. До последней минуты Марыся смотрела мне в глаза.

А потом я ходила по комнате и плакала. Мы провели с ней вместе пять лет, которые сблизили нас. Мы делили любовь мужчины и мальчика. Иногда я думала о ней и о себе как о едином целом. Марыся стала самой драгоценной частью меня.

Я позвонила в клинику.

Ты был на обходе.

В кухне натолкнулась на жену портного.

— Что-то не в порядке с пани Марысей? — спросила она, видя мое заплаканное лицо.

Я покачала головой, не хотела, чтобы она узнала первой о смерти Марыси. Но и врать не хотела, хотя бы в этом.

— Умерла.

— Боже мой! — вскрикнула она с преувеличенным страхом. Я уже давно заметила, что выражение простыми людьми страха или боли часто носит гротесковый характер. Соседка театрально схватилась за голову. Как плакальщица из античной трагедии, подумала я. — Помогу пани обмыть бедняжку, одеть…

Эхом отозвались во мне слова твоей матери, сказанные тогда над рекой: «И та бедняжка… Марыся». Мне не хотелось, чтобы ее жалели. Марыся не была бедняжкой. Просто у нее трагически сложилась жизнь.

— Я все сделаю сама, — отказалась я.

Зазвонил телефон.

— Кристина, — услышала я твой голос. — Ты мне звонила?

Воцарилась тишина.

— Марыся умерла.

— Я скоро приеду, найду только себе замену.

Мне не хотелось, чтобы ты сейчас был с нами.

— Увидишь ее утром… так будет лучше…

— Хорошо, — сразу согласился ты. — Справишься?

— Да, — ответила я коротко.

— Завтра я все оформлю.

— Хорошо.

— А что с Михалом? Он знает?

— Он в школе, не беспокойся о нем, я… — И неожиданно остановилась на полуслове.

Умерла мать ребенка, значит, сообщить ему об этом должен его отец. Почему я стремилась все взять на себя? Может, этого не могла мне простить Марыся, выдернув свою ладонь? Кем я была в этом доме? Беглянкой из гетто. Я вошла сюда, чтобы обокрасть ее, отобрать все, что она любила. А теперь собиралась дирижировать уже не ее жизнью, а ее смертью. Я должна уйти отсюда и вернуться после похорон. Но это невозможно. Кто-то должен был заняться ее телом. Чужой? Она бы этого не вынесла, как не могла вынести жалостных взглядов и еле скрываемого испуга. Я всегда переживала, когда к Марысе приближались чужие: врачи, сестры. Даже твои взгляды заставляли меня переживать, потому что она переживала… Никто не имел права приблизиться к ней, пока мы не будем к этому готовы. Она и я. Часы показывали двенадцать. Михал вернется около трех, еще оставалось время.

Я принесла из ванной тазик с водой, потом сняла с нее рубашку, намылила губку и начала обмывать тело Марыси. Выступающие ребра, впалый живот, острые кости бедер.

Слезы лились из глаз, перемешиваясь с водой и мылом. Можно сказать, что я омывала тело Марыси своими слезами.

Продолжая плакать, я достала из шкафа платье, которое когда-то дала мне твоя мама. Синее с белыми воротничком и манжетами. Я носила его вместо Марыси, а теперь вот одеваю в него Марысю.

— Уже никто не будет смотреть на тебя такую, — говорила я как в лихорадке. — Уже никто тебя не обидит.

Михал хотел сразу отправиться в свою комнату, но я его задержала.

— Не ходи туда, — сказала я, непроизвольно понижая голос.

— Мама спит? — спросил он.

Я обняла его и посадила на топчан.

— Михал, — проговорила я, — твоя мама умерла.

Сначала мне показалось, что он ничего не понял, а потом у него задрожал подбородок, как в детстве, когда он старался сдержать слезы. Мы сидели так, поддерживая друг друга…

Часы пробили два. Прошло два часа нового дня, который мы должны были прожить без нее.

Письмо четвертое

Август 57 г

Итак, Анджей, мне тридцать два года. Мы с тобой еще вместе. Собираясь продолжить эти письма, я задумалась: что они для меня значат? Я возвращаюсь к ним редко, однако они как бы вытекают одно из другого, составляя целое повествование нашей жизни. Я по порядку рассказываю, что мы пережили вместе, что пережила я. Думаю, эти письма для меня — как ширма, за которой я могу раздеться донага. Дело не в том, что ты не знаешь каких-то фактов. О другом человеке невозможно знать все, это было бы ужасно. Обман — своего рода защитная оболочка, оберегающая живое. Без нее жить невыносимо. Я не стремлюсь себя оправдать, знаю, что в нашем случае речь идет не о мелком обмане, а о большой лжи. Я ношу ее в себе как острый, болезненный шип, с которым научилась жить.

В тот день после похорон Марыси мы вернулись домой. Михал непрерывно плакал, ты даже сделал ему укол, после которого он заснул. Я сидела рядом, держа его за руку. Михал постоянно повторял, что не был достаточно добр к маме. Его мучили угрызения совести. Я позволила ему выговориться, пока он не уснул. Посидев с ним еще немного, я отправилась к нам в комнату. Ты сидел за столом, глядя в одну точку. Я знала: ты чувствуешь то же самое, что и Михал. Молча достала бутылку водки и налила в рюмки. С утра мы ничего не ели, поэтому быстро захмелели. Заплетающимся языком ты рассказывал глупейшие анекдоты, а я буквально лопалась от смеха.

— Приходит баба к доктору и говорит: пан доктор…

— Дохтор, — поправила я.

Представляю, что могла подумать праведная семья портных, слыша сквозь тонкие стены наш смех. К тому времени только они остались в нашей квартире. Странная семья переехала, и пан Круп занял их комнату под мастерскую. Мы не возражали, ведь у него была большая семья, которая и составляла основную погребальную процессию, следовавшую за гробом Марыси. Из ее родственников приехала только та самая сестра из Кракова. Ее муж остался с детьми, потому что старшая дочка болела ангиной. Из твоей больницы не было никого, но в газете «Жыче Варшавы» я прочитала:

«Доктору Анджею Кожецкому выражаем соболезнования в связи со смертью жены Марии.

Коллеги».

— Жены Марии, — повторила я, имя было здесь обязательно.

И еще были строчки:

«Доктору Анджею Кожецкому выражаю искреннее соболезнование в связи со смертью жены.

Ядвига Качаровская».

Интересно, не она ли тогда звонила? Если да, то «искренние соболезнования» были неуместны, а вот отсутствие имени жены — наоборот.

Итак, мы напились. Начали бегать по комнате, я что-то спрятала, ты хотел у меня это отобрать. Неожиданно у меня подкосились ноги, и я рухнула. Ты оказался рядом со мной на полу. Я видела твое лицо, но оно немного расплывалось. Все вокруг было нечетким. Я почувствовала твои руки у себя на бедрах, ты поднял мне юбку и, прижимаясь щекой к моему животу, зарыдал. Я понимала, что ты выплакиваешь свою боль там, где всегда искал убежища. Но с этой минуты началось наше возвращение друг к другу. Вернулись наши ночи лихорадочной, ненасытной любви, как будто мы старались наверстать ушедшее время. Смерть Марыси всех нас сблизила. Изменился и Михал, ему необходимо было перед кем-то раскрыться. С волнением я выслушала его рассказ о первой несчастной любви к однокласснице. К сожалению, она была на два года старше и смотрела на него свысока. В свои четырнадцать лет Михал вытянулся и был одного со мной роста, но ужасно худой. От этого руки и ноги казались слишком длинными. Под носом у него появился пушок, голос ломался. Он безвозвратно расставался с детством, и это переполняло меня грустью. Я так его любила, когда он был ребенком…

Второго февраля пятьдесят второго года мы поженились. Чиновник загса предложил нам этот день. Ты посмотрел на меня и сказал:

— Именины Марыси.

Для меня дата означала день рождения.

— Вы еще думаете? — удивился чиновник. — Второго второго пятьдесят второго! Такие цифры приносят счастье.

— Вы так считаете? — неуверенно спросил ты.

— Я в это верю, уважаемый пан, — ответил чиновник.

В нем было что-то от деревенского ксендза, хотя он работал в столичном загсе.

— А другой день вы бы могли предложить? — поинтересовался ты.

— Только в марте.

— Ну хорошо, пусть будет этот, — проговорил ты и снова взглянул на меня. Я в ответ кивнула.

Мне хотелось, чтобы была именно эта дата.

— Уважаемая пани, вы возьмете фамилию мужа или оставите свою?

— Возьму фамилию мужа, — ответила я без раздумий.

Наконец-то в моей жизни хоть что-то станет правдой.

Но судьба снова отвернулась от меня. И очень скоро.

Я еще не знала об этом, когда ты надевал мне на палец обручальное кольцо в присутствии взволнованного Михала и твоих коллег. На свадьбу они явились гурьбой. Может, хотели посмотреть на меня. Пришел и профессор, он был уже совсем больной. Ты сказал, что у него рак гортани. Профессор говорил неразборчиво, хрипел. Я ловила на себе его теплый взгляд и чувствовала, что он пришел из-за меня.

— Желаю вам, пани, и вам, пан коллега, счастья. Вы его заслужили, как никто…

Если бы профессор знал обо мне все, разве такими были бы его слова? Может, тогда он сказал бы: «Нужно уметь себя прощать». Только самого себя он простить не мог. Он привез сюда свой американский ад, который его убивал, — угрызения совести…

Втроем мы отправились на свадебный обед в «Бристоль».

Нас обслуживали официанты. Михал неуверенно брал себе на тарелку еду с блюда. Я с волнением смотрела на него.

— Ну вот, черт побери, собрались одни Кожецкие вокруг меня, — говорил мальчик, желая скрыть стеснение.

— Михал, — сделал ты ему замечание.

Ты сидел от меня по правую руку. Михал — по левую. Вы оба были рядом. Именно этого я и хотела, когда в мае сорок четвертого открыла тебе дверь. Чего мне еще желать? Все исполнилось…

Вечером, когда мы лежали в постели, я подумала, что это событие стало для меня переломным, теперь в моей жизни появилось больше правды. Но ложь продолжала идти со мной одной дорогой. На свидетельстве о нашем браке появились фальшивая фамилия и фальшивые имена родителей. Ложь невозможно так легко уничтожить. Она прилепилась ко мне сильно, и я могла только отскребать ее по кусочку. Я радовалась, что, представляя меня, ты можешь сказать «Моя жена» без обычной прежде фразы «А это моя Кристина», которой предшествовала легкая пауза. Теперь тебе было проще. Как-то на рассвете ты мне сказал:

— Ты мудрая женщина. — Интонация твоего голоса не позволила мне ответить шуткой. — Если бы тогда я увез Марысю под Краков, то после ее смерти не смог бы себе этого простить…

Я знала это с самого начала и, может быть, соглашаясь с такой ненормальной ситуацией в доме, думала больше о себе. Смерть Марыси за стенами нашего дома разделила бы нас навсегда.

Вскоре после нашей женитьбы, поменяв работу, я стала преподавать французский язык в Варшавском университете. Я измучилась от необходимости всегда быть под рукой у шефа, от ночных вызовов и твоего постоянного недовольства. Ты не мог согласиться с тем, что «они» стоят у власти. Как-то воскресным утром мы сидели за завтраком. По радио передавали музыку, потом раздался голос диктора:

— А теперь воспоминания о профессоре Артуре Эльснере.

Я почувствовала болезненный укол в сердце, как от острого ножа. Отца вспоминали его сотрудники и студенты. Некоторые фамилии я помнила. Фамилию «моего студента» я так и не услышала. Может, его уже не было на свете. Кто-то незнакомый говорил:

— Профессор Эльснер переехал в гетто осенью сорокового года со своей пятнадцатилетней дочкой Эльжбетой. Нет никакой информации, пережила ли она войну. Ее мать, которая сейчас находится в Израиле, ничего о ней не знает.

А, значит, она уехала туда. Это на нее похоже. Но, с другой стороны, абсолютно непонятно. Неужели ее тоже мучили угрызения совести?.. Не замечая, что со мной творится, ты спокойно просматривал газеты. Скорее всего, вообще не слушал, что говорят о каком-то там еврее. Тем евреем был мой отец. В эту минуту я почувствовала себя за столом совсем чужой. Я была не твоей Кристиной, не твоей женой, а Эльжбетой Эльснер. Может, именно поэтому где-то через месяц мне напомнили об этом?

Я возвращалась из университета, время было послеобеденное. Светило солнце, видимо, поэтому я решила пройтись пешком. В какое-то мгновение я заметила, что за мной едет черный «ситроен». Остановилась у витрины, водитель притормозил; пошла быстрее — прибавил скорость. Эта игра продолжалась до самых Уяздовских Аллей. Когда я повернула к Пенькной, машина поравнялась со мной. Кто-то открыл дверцы.

— Садитесь, — услышала я.

С заднего сиденья высунулся мужчина. Это был полковник, которому я обязана снятием с тебя вины, оказавшейся «настолько малой», что они смогли о ней забыть. Я не могла не принять приглашения. Шел пятьдесят второй год. Я села в машину, и полковник приказал водителю трогаться, не называя адреса. Я считала, мы едем к дворцу Мостовских, и очень удивилась, увидев, что направляемся совсем в другую сторону. Полковник искоса посмотрел на меня, пронзив холодным взглядом. Я привыкла к твоим ясным глазам, а его глаза были темные, мрачные. И в целом он оставался для меня личностью загадочной, словно сошедшей со страниц романов Достоевского. Да и все происходящее вокруг могло бы служить иллюстрацией к его произведениям. Ничтожность человеческой судьбы, преступление и жертвы преступления… Мы остановились у блочного дома. Полковник вышел, кивком показав, чтобы я следовала за ним. Водитель остался в машине.

— Куда мы идем? — спросила я, но ответа не получила.

Он шел первым, я еле успевала за ним. На третьем этаже мужчина открыл дверь своим ключом. Поколебавшись, я вошла следом, считая, что эта какая-то служебная квартира. Однако увидела обычную меблированную комнату.

Полковник не предложил мне ни присесть, ни снять пальто.

Сам он тоже стоял в расстегнутом плаще. Молчание продолжалось.

— Где я? — наконец спросила я.

— В моей квартире, — медленно ответил он, глядя мне прямо в глаза.

— С какой целью вы привезли меня сюда?

— Допустим, чтобы переспать с вами.

Внутренняя дрожь, которую я ощущала с самого начала, неожиданно прошла.

— Во-первых, вы должны получить на это мое согласие, — ответила я спокойно.

— Оно у меня имеется с первой минуты.

Я рассмеялась ему прямо в лицо. Я уже была у дверей, когда меня остановил его вопрос:

— Куда это ты, Эльжбета Эльснер?

Слова прозвучали как выстрел в спину.

— Чего вы от меня хотите?

— Я вам уже сказал.

— Один раз?

— Пока вы мне не надоедите.

Мы стояли друг напротив друга.

— Почему только сейчас? — спросила я, чтобы выиграть время. Еще не осознавая до конца, чем обернется его осведомленность относительно того, кто я на самом деле есть, а точнее, кем была.

— С секретарем Товарища было как-то неудобно. Вот я и не спешил.

Я знала, что имею дело с беспринципным человеком и не могу рассчитывать на элементарную порядочность. Такие, как он, не мучаются угрызениями совести.

— А если откажусь?

— Ну, тогда у нас будет два выхода. Или упечем мужа за решетку, или сварганим донос о том, кто его жена, вернее, кем она была в гетто.

Выходит, он знал обо мне все. Я смотрела на него и не верила своим глазам: разве человек может быть способен на такую подлость?! Мне даже трудно было это охарактеризовать.

— Я могу обратиться за помощью к Товарищу.

— Теоретически — да, только вы этого не сделаете. Хотя бы потому, что как-нибудь ваш муженек найдет на своем столе анонимку, одну, другую…

— Перестаньте, — грубо прервала я полковника. — И не называйте его муженьком. Он прекрасный человек, а вы… вы мелкий шантажист.

— Но тот прекрасный человек не знает, кем была его прекрасная жена. Интересно, как бы он отреагировал? Может, и простил бы. По сути, он — несчастный неудачник.

— Я запрещаю вам говорить о нем!

— Ладно. Продолжайте любить его чистой любовью. Меня интересует только ваше тело. Оно возбуждает, как ничье другое. Может, я намеренно оттягивал этот момент. Во мне есть охотничья жилка…

— Не сомневаюсь, — с ненавистью ответила я.

— Мне так нравится, что его вы будете любить, а меня — ненавидеть. Эти чувства очень близки между собой, их трудно разделить.

Неожиданно я сказала:

— Мой муж все знает.

На секунду глаза полковника потемнели, потом он рассмеялся:

— Неужели?

Мы измерили друг друга взглядами, и я, к сожалению, проиграла. Мы оба это почувствовали. Со злостью я стала раздеваться. Он поглядывал на меня с издевательской усмешкой и в какое-то мгновение подошел и сильно обнял за плечи.

— Чулки я сниму сам, — сказал он и толкнул меня на твердую кушетку, застеленную пестрой тканью.

Почти как у врача, промелькнуло у меня в голове. Я решила так к этому относиться. Он начал медленно снимать чулки, сначала с одной ноги, потом с другой. Меня охватило странное чувство. Тело словно отдалялось куда-то, я теряла над ним контроль. Прикосновение рук этого человека я принимала с внутренней дрожью, а когда ощутила его язык, то услышала свои стоны. Меня это поразило гораздо больше, чем сама ситуация. Я чувствовала себя невольницей, не могла освободиться от разгоравшегося внутри огня. Не могла защититься. Меня охватила дикая страсть, я сгорала от нетерпения:

— Ну же… ну…

— Подожди, — отвечал ненавистный голос.

Он довел меня до того, что я корчилась в конвульсиях, охваченная только одним желанием. Наконец его голова вынырнула из-под моих ляжек, он подтянулся, и я почувствовала его в себе. Буквально через секунду наступил оргазм, который сделал меня абсолютно безвольной. Но он продолжал оставаться во мне и, приподнявшись на локтях, разглядывал мое растерянное лицо. Оргазм еще сильнее обострил черты его лица. Глаза стали гораздо темнее, мышцы лица застыли. Никакой слабости, на которую я, обладая опытом, рассчитывала. Встал, оделся, закурил сигарету.

— Ванная там, — показал он рукой в сторону маленькой прихожей.

Я собрала свои вещи и, не глядя на него, поплелась в ванную. Достаточно обшарпанная комната, чугунная ванна на ножках со сломанным душем, раковина под прямоугольным зеркалом, полка, на которой лежал станок для бритья. Взяв его в руки, убедилась, что лезвия нет. Будучи специалистом по раскрытию тайн человеческой души, полковник на всякий случай вынул лезвие. Он предвидел, что после этого я уже могла не держаться за жизнь, точнее, за свое тело. Неожиданно мелькнула мысль: как только у меня возникали неприятности, я запиралась в ванной. Значит, и сейчас это был не конец, а только продолжение…

Не знаю, сколько времени я там просидела, пока он постучал в дверь:

— Вы готовы?

Не говоря ни слова, полковник подал мне пальто, сумку. Я торопливо, не дожидаясь его, спустилась с лестницы. Он закрыл дверь и через минуту догнал меня.

— Я могу вас подвезти, — предложил он.

— Спасибо, — отказалась я.

— Отсюда достаточно далеко.

— Я сама.

Он принял это к сведению. И когда я вышла на улицу, его машины уже не было. Я не очень-то ориентировалась, где нахожусь. Спросила прохожего, как доехать до Новаковской.

— Вам нужно сделать пересадку, — ответил тот доброжелательно.

Я медленно пошла в сторону трамвайного кольца. Неприятные мысли роились в голове. Мне предстояла очень трудная задача: войти в дом и посмотреть тебе в глаза. Да, Анджей, я решила жить с тобой дальше. В тот же самый день, вернее, в ту же самую ночь мы любили друг друга. Когда я обхватывала ногами твои бедра, перед моими глазами возникали слившиеся воедино две фигуры — светлая, с солнечным ореолом вокруг головы, и темная, будто очерченная углем. Они поворачивались ко мне то одной, то другой стороной. Я видела их отчетливо во время оргазма, а уже через секунду передо мной замаячили те холодные глаза… Потом, когда ты заснул, я пошла в ванную. Зажгла свет и вгляделась в свое отражение в зеркале. Рассматривала лицо, груди, дотронулась до живота, всунула пальцы между ног. Когда-то раньше я уже изучала себя с тем же любопытством. Сейчас к нему прибавилось удивление, что этот живот, эти груди и есть я. Взяла твой станок для бритья, вынула из него лезвие. Вдруг у меня возникло желание полоснуть им по животу…

Возвращаясь из университета, я перестала ходить пешком. Наша жизнь текла своим обычным чередом, и временами мне казалось, что все произошедшее тогда со мной лишь плод моего воображения. Однако в памяти всплывали и та квартира, и тот человек. Я вела сама с собой странную игру и не хотела признаться, что ищу взглядом черный «ситроен». Это оскорбляло меня, однако я ничего не могла с собой поделать. И когда в конце концов заметила машину, не села в автобус, а пошла пешком. Я думала о себе как о настоящей курве, но не могла повернуть назад. В Уяздовских Аллеях машина поравнялась со мной. Дверца открылась, я молча села на заднее сиденье и, даже не взглянув на мужчину, уставилась в окно. Мимо меня, как в тумане, пробегали какие-то улицы, площади, мосты. Наконец возник этот жуткий блочный дом, ужасная лестничная клетка. И квартира с твердой кушеткой. Я сняла пальто, которое он, взяв у меня из рук, повесил на вешалку. Сразу начав раздеваться, я наклонилась, чтобы расстегнуть туфли, и почувствовала на плечах его ладони. Он нагнул меня еще ниже, задрал юбку и стянул трусы. Его руки держали так крепко, что я не могла высвободиться. А потом он грубо вошел в меня сзади. И я снова не контролировала происходящее, испытывая одновременно боль и невероятное наслаждение, которое ощущала каждым нервом. А потом мощный заряд сотряс мое тело, и все внутри расплылось. Дрожащие колени подогнулись, и я уткнулась головой в пол. Чувство унижения было несравнимо сильнее, чем в первый раз. Быть может, унижал сам способ, которым он мною овладел. Я хотела спрятаться от этого человека, запретить ему смотреть на меня, но его глаза следили за мной, пока я не исчезла в ванной. Я опять не позволила ему отвезти меня домой. Он уехал на машине с водителем, который конечно же обо всем догадывался. И это был дополнительный повод для унижения. Трясясь в пустом трамвае, я была почти уверена, что это наша последняя встреча.

Прошло четыре месяца, пока черный «ситроен» не припарковался около университета. Я покорно села в машину. Когда мы очутились в квартире, старалась быть бдительной, чтобы не позволить того, что произошло во время последней встречи. Но в этот раз он хотел смотреть мне в глаза. Я вся дрожала. Он довел меня до того, что я упала перед ним на колени. Тесно прижавшись, он положил мне руку на голову. Эта рука как бы дирижировала мной, и я послушно следовала ее движениям. Было такое ощущение, что все происходит где-то рядом, не со мной.

Этот человек целиком овладел мною, я чувствовала его пробуждение в моих устах. Ему уже не надо было управлять мной, я все знала сама. Потом мы оказались на полу. Я, как в бреду, сдирала с себя одежду, а он все медлил.

— Еще нет, — холодно говорил он, а я умоляла чужим голосом.

А когда наконец он оказался надо мной, то я ощутила небывалое счастье. Я быстро получала удовлетворение, поэтому у него оставалось много времени, чтобы рассматривать меня, и от этого он больше всего возбуждался. Я унижалась перед ним, умоляя о том, против чего все во мне сопротивлялось. Но после удовлетворения мгновенно приходила в себя. И ненавидела этого человека, заклиная, чтобы он сгинул. Но он продолжал существовать и использовать меня. Было что-то нечеловеческое в его оргазмах, он ни на минуту не переставал контролировать себя. Я долго не могла понять, что это была защитная реакция.

Наши встречи происходили раз в два месяца. Потом я погружалась в любовь к тебе и забывала о полковнике, но наступали минуты, когда я ждала его. И уже не сопротивлялась — знала, что это не имеет смысла. И тогда он появлялся. Наши любовные сцены каждый раз выглядели одинаково: желание перемешивалось с унижением, удовлетворение тотчас же переходило в поражение, часто в бунт. Но я была зависима от этого человека. Мне казалось, что он относится ко мне так, как я заслуживаю: потребительски, а если сказать прямо, как к девке. Как-то раз он особенно унизил меня, довел почти до обморочного состояния, а потом неожиданно поднялся и пошел курить. Я смотрела на профиль мужчины. Его нагое тело жаждало любви, однако он тянул, мучая меня. Заметив во внутреннем кармане его пиджака пистолет, я соскочила с кушетки и вытащила оружие.

— Положи обратно, — спокойно сказал он. — Пистолет заряжен.

Но я прицелилась в него и нажала на курок.

Услышав легкий щелчок — пистолет был на предохранителе, — я вдруг почувствовала слабость и опустилась на колени.

— Ты так меня ненавидишь? — спросил он впервые нормальным голосом. То есть не безразличным.

Потом поднял меня на руки, положил на кушетку, начал целовать, ласкать. Я снова от него зависела, нуждаясь в кратком миге удовольствия.

Мы встретились в самом начале нового, тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Через две недели мне показалось, что у меня не все в порядке. Я еще не была уверена, но вскоре сомнений не осталось. Это означало катастрофу. Презрение и ненависть к собственному телу перешли в страх. Я ведь не решилась бы родить ребенка. Полковник абсолютно со мной не считался, сам решал, как будут проходить наши свидания, — и вот результат. Я должна была его немедленно найти, иначе окажется слишком поздно. Тебе я тоже не могла об этом сказать. Я знала, что ты хотел иметь ребенка, но это был ребенок обмана… Чего мне стоило пойти во дворец Мостовских. Я оставила на проходной для полковника письмо, в котором назначила ему встречу. У меня не было уверенности в том, что он его получил и захочет встретиться со мной. Однако через какое-то время его машина вновь ждала меня. В квартире он спросил, в чем дело. Мы не могли разговаривать при водителе.

— Я беременна.

— От кого?

— Скорее всего, от тебя.

Он рассмеялся, однако не своим обычным смехом.

Я ощутила это каким-то внутренним чувством. Таких нечетких сигналов, исходящих от него, было немного.

— Ну и что? — спросил он.

— Ты должен мне помочь.

Возникла тишина, а потом он сказал серьезным голосом:

— Может быть, ты все-таки родишь?..

— Перестань шутить! — выкрикнула я, не думая, что он так далеко зайдет.

— Из-за своего гоя?

Мы оба испугались этого слова: так говорили евреи о неевреях. Полковник раскрылся — и тут же проиграл. Он уже не мог вновь надеть свою маску. Я вырвала ее из его рук. Изменилось выражение его глаз, он сразу стал выглядеть в моих глазах побежденным. Как всегда, все произошло без слов. Мы были в этой квартире, где он столько раз меня унижал, но сейчас не отважился бы до меня дотронуться. Сказал, что мне позвонит женщина и договорится о встрече. Так и произошло.

Когда я поднялась на лестничную клетку, то сразу увидела его. Он стоял в пролете и курил.

— Я хотела бы пойти одна.

— Не ставь мне условий, — грубо ответил он, взяв меня под руку.

Мы вошли в квартиру без таблички на дверях. Пожилая женщина попросила снять пальто и минуту подождать. Мы сидели рядом на лавке у стены, напротив было зеркало. Один раз я поймала его взгляд. Глубокий и теплый. Он ничего не говорил, но я знаю, о чем хотел меня попросить.

Прошло еще какое-то время. Я начала беспокоиться, что не смогу объяснить дома, где задержалась. Наконец двери открылись, и женщина пригласила меня войти. Я увидела кресло, и мне стало не по себе от страха. Врач, невысокий, лысый мужчина, обследовав меня, сказал:

— Может, стоит пригласить мужа?

— Нет необходимости, — возразила я.

— Однако нам нужно побеседовать.

Он открыл дверь в прихожую, а я, соскочив с кресла, поспешно оправила юбку.

— Четвертый месяц, — сообщил врач, — слишком поздно.

— Не может быть. — Я чувствовала, как во мне все оборвалось. — Ведь два месяца назад у меня были месячные…

— Дорогая пани, в жизни все возможно, — ответил врач.

Он не хотел делать аборт. Мы молча вышли из этой квартиры. На лестнице я произнесла:

— Если ты мне не устроишь аборт, я покончу с собой.

Он нервно рассмеялся:

— Настолько его любишь или так ненавидишь меня?

— Я готова на все.

— Знаю.

— Нужно сделать все быстро.

— Я знаю.

В этот раз я должна была уехать на несколько дней. Это оказалось непросто, потому что раньше я никогда не покидала своих. Пришлось выдумывать причину. Я сказала, что хочу попробовать переводы с французского. Когда-то я упоминала об этом в наших разговорах.

— Поезжай в Нинково, — предложил ты.

— Нет, я уже нашла пансионат.

— Может, мы приедем к тебе с Михалом?

— Меня не будет всего неделю.

Но я прощалась с вами, как будто уезжала навсегда, ведь все могло случиться. Состояние внутреннего беспокойства усиливало закравшееся сомнение, действительно ли я хочу убить ребенка. Может быть, он наш с тобой, ведь в глубине души мы оба его желали. Если бы эта беременность наступила не по вине моего мучителя, я была бы счастлива. Но надо было принимать решение, коль я уж носила ребенка в утробе.

Я выбрала день, когда у тебя было дежурство и ты не мог проводить меня на вокзал. По приезде сразу позвонила с почты. Он ждал меня снаружи, пока я разговаривала с тобой. Я была расстроена. Этот разговор мог оказаться последним, врач меня очень пугал…

— Кристина, почему у тебя такой голос? — спросил ты.

— Я первый раз уехала от тебя одна…

— Ну, как маленькая девочка, — со смехом произнес ты.

Мы сказали друг другу «до свидания», но, прежде чем положить трубку, я произнесла:

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже, — услышала я в ответ.

Я ощутила такую боль и такой стыд, что меня согнуло пополам. Выходя с почты, я держалась за живот. Облокотившись о машину, он курил.

— Что случилось? — спросил он, обеспокоенный моим видом.

— Ничего, — ответила я с ненавистью.

Мы занимали одну комнату, в которой была двухспальная кровать. Лежали рядом молча. Я знала, он не спит. Полковник пару раз выходил курить, я слышала щелчки зажигалки. Утром он отвез меня в больницу. Это был военный госпиталь в маленьком уездном городке.

Когда я собиралась уже уйти с медсестрой, он остановил меня за руку и сказал:

— Я полюбил тебя с первого взгляда.

Я не хотела отвечать, но вдруг услышала свой голос:

— Если умру, то желаю, чтобы тебя мучили угрызения совести до конца жизни.

Прямо на глазах он изменился в лице.

— Ты не помнишь меня в гетто?

— Нет, — холодно ответила я.

На меня его слова не произвели никакого впечатления. Я была полностью поглощена собственной проблемой. Страх перед абортом затмевал все прочие эмоции.

— «Еврейский ангел смерти со светлыми волосами…»

Я ударила его по лицу. Для меня это было уже слишком. Моя жизнь сразу показалась каким-то неправдоподобным фарсом. А ведь я имела право жить как человек, хотя бы за свое терпение. Я всегда стремилась выжить, а теперь должна была идти на риск. Другого выхода у меня не было.

Когда я ударила его, на нас стали оглядываться. В глазах стоявшей рядом сестры появилось любопытство. Несмотря ни на что, он притянул меня к себе.

— Я умоляю тебя, — проговорил он в мои волосы, — роди мне этого ребенка…

Я вырвалась от него и побежала в глубь коридора. Меня душили слезы…

Потом было нечто жуткое и бесчеловечное. Свет лампы бил в глаза. Я лежала на столе голая, руки прилеплены пластырем, иглы капельниц в венах. Создавалось впечатление, что я — распятый Иисус Христос, и это казалось еще большим кощунством. Мне приказали считать.

— Раз, два, три… — Я чувствовала, как деревенеет язык.

Погружаясь в искусственный сон, я видела перед собой не твое лицо, а его. Перекошенное от боли. Темные глаза полны слез. Когда проснулась, оно опять возникло передо мной. С тем же выражением, которое я запомнила, засыпая. Мы смотрели друг на друга без слов.

С трудом я разлепила губы и выговорила:

— Иди отсюда.

Он сразу вышел.

Моя недельная отлучка затянулась. Я звонила тебе и рассказывала, как отлично идет перевод.

— Уже семь листов, — врала я, стараясь овладеть своим голосом. Ведь ты, как врач, мог заподозрить что-то неладное.

Я чувствовала себя очень плохо. Сразу после аборта у меня началось кровотечение, и врач считал, что я не выживу. Однако я выжила, только очень похудела, под глазами появились огромные синяки. Так я не выглядела даже во время голода в гетто. Когда я отчаянно боролась за жизнь и уже не было сил встать с постели, у меня появилось что-то вроде удовлетворения — наконец мое тело побеждено. Оно ничего мне уже не сможет диктовать. Слабо мелькнув, эта мысль исчезла и появилась вновь, когда я стала себя лучше чувствовать. Мне не разрешали вставать, но я должна была звонить тебе, поэтому скандалила, чтобы телефон принесли в палату. Это оказалось сложно, поскольку не было удлинителя. Но полковник все устроил. С ним в госпитале очень считались. Шел пятьдесят четвертый год.

Я вернулась домой через месяц. Выглядела я все еще плохо и боялась нашей встречи. Но у тебя были неприятности в клинике (умирал пациент), поэтому ты ничего не заметил. Можно сказать, что мы почти не виделись. Ты пропадал в больнице. Мне это было на руку. Только Михал внимательно наблюдал за мной.

— Что, постарела за время разлуки? — пробовала я шутить.

— Зачем ты уезжала? — спросил он.

Неожиданно я расплакалась.

Михал больше уже ни о чем не спрашивал, только смотрел. Взгляд любимых глаз. Он возвращал мне назад нашу жизнь, которая там, в госпитале, казалась потерянной навсегда.

— Я не хочу больше никогда с тобой видеться, — сказала я своему мучителю, когда он подвозил меня к повороту Нововейской.

Мы оба знали, что я ни разу больше не сяду в его машину. Потом я часто задавала себе вопрос, почему же не узнала его, и пришла к выводу: для меня в гетто все они были на одно лицо. Он был таким же попрошайкой, который вымаливал жизнь, клянчил хлеб, просил о любви. Я не дала ему любви ни тогда, ни теперь. Не потому, что злая. Просто я могла быть собой только при тебе. Никто в этом не был виноват. За нас все решала судьба.

В это трудное время Михал очень мне помог, несмотря на то что переживал переломный возраст. Мы не отдалились друг от друга. Достаточно было одного взгляда, чтобы один понял другого. Он чувствовал, что я несчастна, и старался быть со мной рядом. Как-то молча положил передо мной два билета в филармонию. С момента, когда состояние Марыси ухудшилось, мы перестали ходить на концерты.

— Не знаю, смогу ли пойти, я немного занята.

На самом же деле я не была настроена слушать музыку, более того, мне вообще не хотелось жить.

Теперь я укладывалась спать лицом к стенке, и ты должен был смотреть на мою спину. Ты спросил однажды, что со мной.

Я сказала, что устала.

— Ты ведь недавно была в отпуске…

— Но не отдохнула, — неохотно ответила я.

Ты больше не приставал с расспросами, просто погасил свет, и через минуту я услышала твое ровное дыхание…

Михал посмотрел на меня и сказал:

— Знаешь, в программе «Бранденбургские концерты».

Это был призыв, я не могла сделать вид, что не понимаю.

— Ну хорошо.

Концерт стал как бы возвращением к себе самой. Музыка, которая тяжким гнетом придавила Марысю, выбросила меня на берег, и мне больше не казалось, что я тону. Мне удалось крепко ухватиться за ветку, называвшуюся жизнью. Я ведь любила ее всеми фибрами души, любила биологически, даже пугалась иногда своего восторга от капель дождя на листьях, от облаков, солнца. Труднее всего было пережить день, когда небо заволакивала серая мгла. Она тут же отзывалась во мне плохим настроением. Хотя я не была совсем уж несчастна, ведь цвела сирень. Сирень… ее запах ассоциировался у меня с запахом любви, может, потому, что мы с тобой познакомились в мае. Я открыла тебе вечером дверь, а на следующий день сидела в парке под кустом, увешанным белыми гроздьями. Боже, как они пахли…

Итак, я вернулась к вам из более далекого путешествия, чем вы себе представляли. И наша жизнь продолжалась дальше. Произошло несколько важных событий. Михал получил разрешение местного отдела просвещения и сдал экзамены в школе, а также в политехническом институте, и его приняли. Я считала, что он выберет себе гуманитарное направление, он до самого конца сомневался. И снова оказался самым младшим, теперь уже в институте. Но это его, похоже, не беспокоило.

Как-то после Нового года (наступил тысяча девятьсот пятьдесят пятый) зазвонил телефон. Я сняла трубку.

— Это говорит профессор Косович, — услышала я охрипший даже не голос, а шепот. — Я бы хотел поговорить с пани Эльжбетой Кожецкой…

— Это я, — ответила, уже убедившись, что он с самого начала точно знал, кто я. И не помнил моего нового имени.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Хорошо. А как вы, пан профессор?

— Я уже очень старый…

Мы помолчали минуту.

— Вы довольны своей жизнью?

— Да, — откровенно призналась я. Ведь я любила жизнь, несмотря ни на что.

Он вновь помолчал. Я чувствовала, ему хочется спросить меня об отце, он все время хотел меня о нем спросить. Но именно с профессором я не могла говорить об отце. Это было бы ужасно. И для меня. И для него. Молчание на том конце провода отдавалось в ушах как мольба о помощи. И все равно я не могла говорить.

— Ну до свидания, — услышала я наконец.

Прошла неделя. Ты вернулся с работы домой, и, увидев тебя в дверях, я почувствовала: что-то произошло.

— Умер профессор, — произнес ты.

Однако он успел порекомендовать тебя на свое место. Это был трудный момент, так как тебе поставили условие — вступить в партию. Как всегда, ты искал у меня помощи.

— Вообще-то это формальность, — сказал ты. — Но не знаю, смогу ли я это выдержать.

— Многое можно выдержать, — ответила я.

— Ты представляешь меня напартийном собрании? Это же какой-то гротеск! Я, представляешь, я! Там, с ними!

— Они такие же люди, как и ты. Твои коллеги. Большинство из них вступили в партию из тех же соображений. Чтобы лучше жить, ради карьеры.

— Плевать мне на карьеру, — выкрикнул ты, — но я хочу заведовать отделением.

— Так почему же ты сомневаешься?

— Я всегда был в согласии с самим собой.

— Так будет и дальше, Анджей.

Ты посмотрел на меня, не шучу ли я. Но я не шутила. Твое двузначное решение было необходимо мне так же, как твой антисемитизм. Мы оба имели дефекты, наш внутренний мир не был кристально чист. Я привносила в нашу жизнь вранье во имя своей любви. Тебе необходимо было сделать сейчас то же самое.

Ты вступил в партию. Какое-то время выглядел так, словно напился уксуса. А мы с Михалом, поглядывая друг на друга, не относились серьезно к твоему состоянию души. Когда ты уходил на партийное собрание, я говорила:

— Считай, что это визит к зубному врачу.

Вскоре ты ко всему привык, тебя захлестнули проблемы твоего отделения. Временами, правда, раздражался:

— Звонит какой-то тип и обращается ко мне «товарищ».

— Ты для него действительно товарищ, он ведь не знает, что ты дурака валяешь.

— Не смейся, — говорил ты. Однако мои насмешки действовали на тебя благоприятно: гнев проходил.

Вторым важным событием или, точнее, третьим (экзамены Михала плюс институт, потом ты в роли ординатора) был отъезд семьи Крупов и возвращение нам квартиры. Сначала уехал старший сын Хейник, женился на владелице виллы в Милянувке под Варшавой. Невеста была уродиной, но обладала другими достоинствами.

— Она порядочная, как не знаю кто, — объяснял мне ее будущий муж. — И такая чувственная, что просто диву даешься!

— И хорошее приданое за ней, пан Хейник, — в тон ему добавила я, наступив на больное место.

— Деньги мне не важны, — парировал жених. — Что я, старозаветный? Для меня главное — человек.

«Для меня тоже, пан Хейник», — подумала я.

Вилла оказалась такой огромной, что там могли разместиться не только молодые, но и родители, а также все родственники пана Хейника. Плюс швейная мастерская. Речь главным образом шла о ней. Тесть пана Хейника взялся организовать заказы для военных. Это было выгодно. Можно было заработать без риска, что тебя задушат налогами. Семья Крупов пригласила нас на прощальный вечер. Михал отказался, а нам было неудобно. После пары рюмок стало весело. Вспоминали пережитое.

— Смотрю, стоят в таких плащах, — рассказывал Хейник. — Я за дверь, предупредить пана доктора…

— Вы мне спасли жизнь, пан Хейник, — сказал ты. — Тогда каждый день людей расстреливали, действовали военные суды.

— Теперь, кажется, некоторых выпускают, — заметил пан Хейник.

— Выпускают, но не очень, — вмешался в беседу молчаливый пан Круп. Чувствовалось, что его это волнует. — Я человек простой, не очень-то во всем разбираюсь. Как же так, никто не вспоминает невинно сидевших. Сейчас некоторые легко перекрашиваются; по мне, так это все равно что тем несчастным в глаза плюнуть.

Ты принял это близко к сердцу, лицо у тебя стало серым.

Пан Круп почувствовал, что ляпнул лишнее, быстро поднял рюмку и произнес тост:

— За нашу любимую пани докторшу!

Все выпили за меня.

— Я очень вас, пани, люблю, — просияла жена портного. — Вы такая простая, не держитесь особняком, всегда поговорите с человеком…

— И водочки может выпить, — засмеялся пан Хейник.

— Вот именно, — кисло подтвердил ты, — хватит водочки.

Ну и еще одно событие. Я перевела повесть Хемингуэя, которую напечатал «Пшекруй». Вокруг повести начался шум. Но немного славы перепало и мне. А потом «Твурчошчь» напечатал фрагмент переведенной мною повести французской писательницы. Меня тоже похвалили. А ведь я не была профессиональным переводчиком, не кончала институтов, французский выучила дома. Один-единственный урок, но очень важный, преподал мне в «Твурчошчи» Ежи Лисовский. Просмотрев мой текст, он вычеркнул идиому, переведенную дословно. Мне позвонили из одного крупного издательства, предложили делать переводы. Я рассказала тебе об этом, ты обрадовался. Вечером объявил гостям — мы праздновали твои именины, — что я собираюсь стать известной переводчицей. Кто-то из твоих друзей пошутил:

— Все мы грешны, Анджей, для тебя же в первую очередь существует Кристина…

— Потом снова Кристина, — добавил другой.

— И еще раз Кристина, — воскликнули все хором. — А ты в ней уверен?

— Ну, не знаю, что там Кристина прячет за пазухой, — ответил ты.

То ли и вправду что-то знал, то ли догадывался — вопрос без ответа.

На именинах кто-то из гостей произнес со смехом:

— А знаете, что у евреек ЭТО расположено поперек?

Все уже были изрядно навеселе, но я, сразу протрезвев, посмотрела на тебя.

— Еврейки не в моем вкусе, — произнес ты, стараясь подцепить на вилку маринованный гриб. Ты сказал об этом спокойно, как о факте, не подлежащем сомнению.

Второй раз я почувствовала себя Эльжбетой Эльснер… Это произошло за месяц до моего визита в издательство. Я неслась туда как на крыльях, правда, не была уверена, что справлюсь. Писатель, которого мне предлагали перевести, был трудным для перевода. Я боялась не найти соответствующий эквивалент словам в польском языке. Редактор приняла меня приветливо и сказала:

— Пойдемте к директору. Он нас ждет.

Большой кабинет, стол, ковер. Пальма. И он за столом. При моем появлении он встал, и я сразу растерялась. Состояние полной беспомощности. Я знала, что директором издательства стал некий Квятковский; одни говорили, что он — аппаратчик, другие — гэбэшник. Но эту фамилию я никак не связывала с человеком, о котором так часто думала.

— Пан директор, эта та самая пани Кожецкая, — представила меня редакторша.

— Очень приятно, — ответил он, целуя мне руку.

Хуже всего оказалось, что я не понимала слов, которые он мне говорил, не могла понять их смысла. Передо мной маячило узкое лицо и чуть печальные глаза. Уже не полковник, а гражданский человек с той же фамилией.

— Мы даем вам срок — полгода, — услышала я его голос. — Мы хотим, чтобы вы сдали перевод сразу после каникул.

Так долго ждать, подумала я…

Знаешь ли ты, Анджей, что такое отчаяние? Трудно описать его словами. Боль, которая расползается, как черви. Она всюду — во рту, в горле, в желудке. И невозможно спрятаться от нее, убежать. Ощущение такое, будто на голову посажена гниющая шляпа, типа гриба… Отчаяние имеет запах гниения… Невозможно освободиться от этой вони…

Я поднялась. Когда мы оказались уже за дверьми, редакторша спросила:

— Вы неважно себя чувствуете?

Значит, я выглядела настолько плохо. Он меня уже видел в таком состоянии. Тогда, помню, он тоже сидел за столом, а потом встал, оперся руками о крышку. Он умел собой владеть. Кем я была для него теперь? Воспоминанием или чем-то большим? Он говорил, что полюбил меня с первого взгляда. Однако прошло столько лет. Ну можно ли относиться серьезно к тем, давно сказанным словам?..

Вернувшись домой, я легла на топчан и включила пластинку. «Вариации» Баха, обожаемые Михалом: бам-бам-бам… И вновь я была кем-то другим. С момента нашей встречи с Квятковским прошло два года. Сейчас май пятьдесят шестого. Два года — это мало или много? В таком деле это много, целая пропасть. Черный «ситроен» уже стал реквизитом из прошлого. Забавно, что я вновь зависела от него… Моя вторая натура давала о себе знать. Тогда я искала вину в отце. Теперь я не могу заглушить мысль об этом человеке, пытаясь свалить вину на себя. Тогда — «паяц с седой бородой», а теперь — «карьерист, антисемит, слабый человек». Противно, что так хорошо я выучила роль жертвы… А может, это тоска, желание хоть на минуту стать собой. Ведь он все обо мне знал. Он мог думать обо мне, зная мое настоящее имя. А может, меня измучили хлопоты вокруг моей официальной жизни, ведь у меня существовала еще другая, тайная жизнь. Обычно, когда оставалась одна, я как бы снимала маскарадный костюм жены, приемной матери, переводчицы. И тогда была с отцом. В эти минуты я всегда спорила с ним. Почему, спрашивала я его, ты учил меня, как нужно умирать, почему не научил меня, как нужно жить? Книжка, которая лежала тогда у тебя на коленях, называлась «Размышления о смерти» Марка Аврелия. Умирая, ты держал перед собой инструкцию… А я? Что со мной? Ведь я же хотела жить. Все во мне кричало и боролось за жизнь. Я притворялась, будто смерти нет, будто я не вижу ее. Несмотря на то, что на каждом шагу натыкалась на смерть. Поэтому меня тогда напугал мой несостоявшийся клиент-интеллигент, который должен был, как оказалось, еще много раз появиться в моей жизни в разных ролях. Я поймала себя на мысли, что хотела бы знать, как его по-настоящему зовут. Ведь он был такой же Кристиной Хелинской, только в мужском варианте. Интересно, как он с этим справляется, как мыслит о себе, под каким именем. Я ведь столько лет не могу решить эту задачу. Как Эльжбета я не существовала. Мой новый образ создан вашими словами, твоими и Михала. Я написала минуту назад, что для своих бесед с отцом я должна как бы прекратить маскарад. Наверное, все-таки нет. «Костюм» был так подогнан, что его можно было только расстегнуть. Временами он душил, мне становилось в нем тесно, тогда появлялся тот человек…

Я переводила с чувством, будто каждая страница приближает меня к нему. Настолько увлекалась, что ходила как ненормальная.

— Не перебарщивай с этим французом, — сказал мне Михал, глядя в глаза. — Как-нибудь вместо тарелок положишь на стол веник с совком…

Я рассмеялась, чтобы скрыть замешательство. В своем отношении к Михалу я тоже чувствовала фальшь. Две версии моей жизни были несовместимы. Однажды я проснулась в жутком настроении, все во мне клокотало, бунтовало. Всегда происходило так, что секс врывался в мою жизнь как дело неблаговидное. Моя любовь отобрала тебя у Марыси, а мысли о том человеке угрожали нашей любви. Все было непросто. Я оказалась в ситуации, когда должна была заглушать в себе то, что запрещено, но на самом деле было естественной потребностью… Случайно услышала в нотариальной конторе, как одна из сотрудниц сказала коллеге, что шеф питает ко мне слабость.

— А чего удивляться, — проговорила та, — у нее глаза курвы… — Повернувшись, она увидела, что я стою в дверях.

Я долго не могла забыть этих слов. Но разве это неправда? Моя вторая натура отзывалась во мне со страшной силой, ведь за моими плечами лежал большой груз опыта по части мужчин…

У старшего сына портного родился ребенок. Он пришел к нам с просьбой стать крестными родителями. Мы не могли отказаться. С этой миссией для меня были связаны дополнительные переживания, например необходимость исповедаться. Это было проблемой и для тебя, ведь ты состоял в партии. Пан Хейник все предусмотрел и обсудил с ксендзом в Миляновке. Мы должны были явиться туда поздно вечером в определенный день. С кислой миной ты вел машину, а я вспоминала молитву, которой меня учила Вера перед выходом из гетто, но, кроме «Отче наш…», в памяти ничего не всплывало. Легче было с другой — «Верую в Бога Отца и Иисуса Христа, Господа нашего». Неожиданно я почувствовала почти боль, ведь Христос не мой Господь и я от Него безнадежно далека. Но я всегда оказывалась Ему чего-то должна и никак не могла рассчитаться. Я подумала: может, рассказать все ксендзу и попросить его покрестить меня? Но тотчас отогнала эту мысль.

В костеле горела только лампадка при алтаре. Ты исповедовался первым, потом была моя очередь. Я еле заставила себя встать на колени. Желание убежать оказалось настолько сильным, что пришлось ухватиться за стенку исповедальни. Наконец мои непокорные колени согнулись.

— Хвала Господу нашему Иисусу Христу, — промолвила я шепотом, когда голова ксендза наклонилась к решетке. Но это уже были пустые слова.

Я не чувствовала, что совершаю святотатство, исповедуясь в ненастоящих грехах. И мне, и тому человеку определены роли, которые мы должны сыграть.

— Больше грехов не помню, — декламировала я, — обо всем чистосердечно сожалею, а у тебя, духовный отец, прошу отпущения грехов и покаяния. — А сама подумала: «Что ты можешь знать о моих грехах и о моих покаяниях? Я определяю их сама с того дня, как покинула гетто…»

Потом наступил день крестин. Я держала на руках ребенка. Он был неприятный, с красным, будто ошпаренным кипятком личиком, обрамленным в кружева чепчика. Когда ксёндз окропил его водой, младенец начал пищать. Я с облегчением отдала его матери. После выхода из костела мне стало плохо. Я обманула этих простых людей. Ведь, согласно их вере, крестины как бы не состоялись. И в том была моя вина. Я — как Иуда в юбке. Он тоже был евреем. «Как он…» — подумала я, и меня охватило то ли чувство вины, то ли… даже не знаю, как это назвать.

Стоял прекрасный день. Торжество по случаю крестин проходило на свежем воздухе. Столы, накрытые белыми скатертями, стояли в вишневом саду. Лица людей казались масками актеров в балагане. Солнце и яркая белизна цветков вишни подчеркивали все их недостатки. Пан Круп — грузный, почти квадратный в собственноручно сшитом костюме. Его жена с кошмарно большим бюстом, ее розовые бюстгальтеры всегда ужасали нас в ванной. Их дочки в нейлоновых платьях с оборками, волосы уложены локонами, к которым так не подходили прыщавые лица с уродливыми чертами. Потом военные, но не те, которых я помню перед войной, одетые с иголочки, а в мешковатых мундирах из некачественного материала. Ну и жены военных — эти пани майорши, сверкавшие усмешкой то золотых, то серебряных зубов. И ты в костюме, который не мог терпеть. Тоже сшитом паном Крупом.

Но ты — это совершенно другое. Твоя красиво посаженная голова, лицо. Каждый раз я с гордостью констатировала, что смотрю на настоящего мужчину. С той же самой гордостью и восхищением я созерцала красоту греческих скульптур. Ты точно мог быть натурщиком. Несколько раз наши глаза встречались. Твой взгляд говорил, что ты узнал бы меня среди тысячи людей. А если бы ты заглянул в мои мысли, то смотрел бы так же? Если бы ты знал правду… Она была небезопасна для нас обоих. Я любила тебя, восхищалась, но хотела лечь в постель с тем, другим. Через несколько рюмок внутри появилось хорошо знакомое тепло, та рука, дотрагивающаяся до моего живота, но это была не твоя рука… Хотелось сбросить все это, изменить ощущения внутри себя. Сейчас это было легче сделать, ведь я выпила. И передо мной стояли цветущие вишни.

— Если тебе нужна моя жизнь, приди и возьми ее, — тихо сказала я тебе.

— Что ты говоришь? — спросил ты.

— Ничего, цитирую «Вишневый сад» Чехова.

— Кристина, но это из «Чайки».

И неожиданно появился страх, что ты все знаешь. Нет, вряд ли. Ты бы так не шутил, ведь на побережье чайками называют портовых девок.

А Крупы были довольны крестными родителями. Главным образом тобой, «паном ординатором». Сначала такие тосты тебя раздражали, но потом один, другой — все за тебя пили, отказываться было неудобно, и вскоре твое настроение поднялось, Михал называл его «водочным настроением». Я знала, что когда мы вернемся домой, то будем заниматься любовью. Так и произошло. Нас отвез младший сын Крупов, пан Боло, которого я любила больше, несмотря на очевидные заслуги пана Хейнека. Младший обладал неуемной фантазией, о чем свидетельствовала хотя бы собранная из нескольких старых развалин машина, напоминавшая смесь легавой с таксой. Этим транспортом нас доставили к самому дому. Ты шатался, и нам пришлось тебя вести.

— Хорошая у меня женушка, — говорил ты, стараясь схватить меня за ягодицы. — Знаешь, Боло, Кристина — мед моей души. — И хватал меня опять сзади.

Я вывернулась, ведь Боло смотрел на нас. Но он это понимал, в отличие от родственников-пуритан. Он как бы оторвался от своей семьи. Его мечтой был не пошив костюмов, а создание автомобилей на солнечной энергии.

— А что же будет в дождь? — спрашивала я.

Этого пан Боло еще не знал сам.

Дома я помогла тебе раздеться.

К нам заглянул Михал. Его единственный комментарий прозвучал как «О-ля-ля!».

Твои руки, блуждая по блузке, стремились дотронуться до моих грудей. Хотелось оттолкнуть тебя, но я не сделала этого. Я легла рядом. Ты придавил меня своим телом, забывая, «что джентльмен опирается на локти». Я лежала, едва дыша, окутанная запахом сладкого алкоголя. К несчастью, на крестинах подавали цветную водку, считая, что обычная в такой день не годится. Отсюда и начало твоего недовольства. Теперь ты хотел оказаться во мне, и у тебя катастрофически ничего не выходило. В конце концов я помогла. Неожиданно из твоего горла послышалось бульканье. Я испугалась, прежде чем поняла, что это просто пьяный плач.

— Кристина, ты меня презираешь…

И тут мы вновь оказались очень близки, очищенные нашей любовью и взаимной преданностью. Иначе быть не могло. Анджей, даже в минуты сомнения нас соединяло очень сильное чувство, не позволявшее расстаться. Иногда мы даже не отдавали себе отчета, до какой степени нуждаемся друг в друге…

Этим летом мы первый раз поехали в отпуск втроем за границу. Ты сказал, что это запоздалое свадебное путешествие.

— Точно, — вмешался Михал, — и сразу презент: готовый ребенок.

— Ты имеешь в виду дылду, который вечно путается под ногами? — спросила я.

— Точно. — И в его глазах загорелись знакомые искорки.

Я уже знала: Михал что-то задумал. И действительно, он схватил меня за руку и начал бегать со мной вокруг стола.

— Михал! С ума сошел! — Я старалась вырваться.

— Если хочешь получить назад жену, выкупи ее, — поддразнивал он тебя.

— Не знаю, стоит ли…

А что бы ты сказал, если бы знал правду? Это был самый важный вопрос в моей жизни. Однако я не могла его задать ни тебе, ни даже самой себе. Я не хотела знать ответ, дрожала при одной только мысли о нем от страха. А ведь только правда могла очистить нашу жизнь от лжи. Почему я оказалась такой трусихой?

Мы провели месяц в Югославии. Меня восхищал Дубровник. Первый раз в жизни я пожалела, что не умею рисовать, так хотелось запечатлеть эту красоту. Фотографии — это совсем не то. Я мечтала оставить на память солнце на стенах, узенькие улочки, каменные ступеньки, дерево, растущее прямо над обрывом, а под ним сапфировые волны. Как-то на пляже Михал, приглядываясь ко мне, произнес:

— Боже мой, Кристина, у тебя море в глазах.

В эту минуту на пляже я думала о том, как войду в издательство, в его кабинет. Осознавала ли я тогда, что после возвращения меня ждет ад? Наверное, нет, поскольку сама была своим адом…

Я позвонила в издательство и договорилась о встрече с редактором, уверенная, что та скажет: «Пойдемте к директору». Но она только выразила свою радость, что я успела к сроку. Я спускалась по лестнице, не веря случившемуся: он был тут и не захотел со мной увидеться. Злой, мстительный человек. Он вновь нашел способ, чтобы унизить и отомстить.

Я ходила с этим две недели. И наконец, презирая себя, позвонила ему.

— Квятковский, — сказал он в трубку, зная, кто звонит, потому что нас соединяла секретарша.

— Кожецкая.

— Я вас слушаю. Какие-нибудь проблемы? Я знаю, что вы принесли перевод…

Не отдавая себе отчета, я положила трубку. Зазвонил телефон. Поколебавшись, я сняла трубку и услышала голос секретарши:

— Извините, разъединилось.

А потом его голос:

— Нас разъединили.

— Я положила трубку, — ответила спокойным голосом, как всегда, когда начинала за себя бороться.

— Почему?

— Я хотела встретиться, но…

— Когда? — прервал он.

Этот короткий вопрос выбил меня из привычной роли.

— Завтра.

Тишина, а потом его голос:

— У меня теперь нет своей квартиры.

Звучало примерно, как та фраза: «Допустим, я бы хотел с пани переспать». Это был тот же самый человек, который желал меня получить, увидеть меня побежденной.

— Неважно, приходите ко мне, — ответила я.

Тишина.

— Алло, — напомнила я о себе.

— Вы устраиваете прием?

— Нет, я приглашаю пана к десяти утра, я буду одна.

И снова тишина.

— Алло, — повторила я.

— Не приду, Эльжбета.

— Должен прийти.

— Зачем тебе это нужно?

— Жду в десять, — проговорила я и повесила трубку.

И только тогда испугалась своей затеи, понимая, насколько она нелепа. Даже не цинична, а просто нелепа и бессмысленна. Но когда я немного подумала, то пришла к выводу, что ничем не рискую. Ты возвращался домой после трех, Михал — еще позже. Я уже чувствовала, чего жду. Реванша. Любовь на нашем топчане мгновенно давала мне преимущество над ним. Если он придет. Я не была уверена, и те пятнадцать минут, на которые он опоздал, считала своим поражением. На шестнадцатой минуте раздался звонок. Я пошла открывать. Меня удивил его вид: узкое лицо, потухшие глаза. Мне уже не хотелось бороться, и я улыбнулась. Эта улыбка была как пальмовая ветвь дружбы, однако он не спешил ее принимать. Полковник был напряжен. Я попросила его снять пальто, провела в большую комнату. Ситуация была абсурдной. По существу, мы ничего не знали друг о друге. Я предложила ему кофе, он отказался. Закурил сигарету. Я стояла рядом.

— Так это и должно выглядеть? — спросил он. — Об этом шла речь?

— Нет, — ответила я.

Он потушил сигарету, потом встал.

И мы одновременно бросились в объятия друг к другу. Он лихорадочно пробовал добраться до меня сквозь одежду. Я помогала ему, как в полусне. Мы очутились на полу. Мне казалось, что я существую только нижней своей половиной, что у меня есть лишь низ живота и бедра, которыми я им завладела. Я лихорадочно шарила по его спине, стараясь добраться до его тела. Наконец, задрав ему сорочку и свитер, ощутила тепло кожи и вцепилась ногтями, не думая о том, что, может быть, причиняю ему боль. Сама я ничего не замечала, пока оргазм не захватил меня. Я вскрикнула, как от удара, и, оглушенная собой, провалилась в пропасть. Он тут же вышел из меня, и я не знала, кончил ли он. Подтверждение его оргазму я нашла на своих бедрах, когда пошла мыться. Взглянув в зеркало над раковиной, я посмотрела себе в глаза. И открыла новое чувство, которое раньше никогда не испытывала. Покорность. Все остальные оттенки переживаний я знала наизусть. Покорной же не была никогда. До этого дня. Когда я вернулась, в комнате никого не оказалось. Я не могла поверить, но его пальто на вешалке тоже исчезло. Первым желанием было выбежать за ним, но я себя остановила. Потом ходила вокруг телефона, собираясь позвонить и сказать, что я о нем думаю. А конкретно — бросить только одно слово «Скотина!» и положить трубку.

Прошло два месяца, и я вновь ему позвонила. Мне казалось, что этого быть не может, но это случилось. Я подняла трубку, набрала номер и сказала секретарше свою фамилию. Та ответила: «Минуточку», а потом добавила: «Пан директор извиняется, но он занят. Он вам позже позвонит».

— Спасибо, — буркнула я, не веря в то, что услышала.

Прошел почти год. Мне позвонила редакторша и сообщила, что вышел сигнальный экземпляр переведенной мною книги.

— Выслать вам почтой или приедете сами?

— Конечно, я приеду, — ответила я. — Так быстрее…

Я приехала в издательство на нашей машине, ты находился на съезде кардиологов в Познани, поэтому оставил мне ключи. Вскоре я уже держала в руках сигнальный экземпляр. С волнением прочитала: «Переводчица Кристина Э. Хелинская». Эта буква «Э» была знаком, означала мою связь с той жизнью. «Э» — Эльжбета Эльснер. Значит, в той букве была вся я.

— Пан директор просит, чтобы вы зашли к нему на минуточку.

Я поколебалась, сейчас ведь можно отомстить, пробежать по лестнице мимо его кабинета. Но я вошла в секретариат.

— Пан директор ждет, — сказала секретарша с улыбкой.

Я нажала ручку, и дверь, обитая кожей, бесшумно открылась. Он поднялся из-за стола.

— Как вам нравится обложка? — спросил он.

— Нравится, — проговорила я, и спазм стиснул мне горло.

— Я уже слышал отклики, что перевод прекрасный.

Я ничего не отвечала, лишь смотрела на него. И только тогда, кажется, поняла, что давно люблю этого человека, а точнее, люблю вас обоих. Это было как несчастье. Он увидел мой взгляд и сразу переменился в лице. Подошел ко мне. Я прислонила голову к его плечу, как будто была больна или очень устала. Я действительно чувствовала себя так.

— Хочешь, куда-нибудь пойдем? — спросил он.

— Да.

И мы пошли, вернее, поехали в «Константин», в частный ресторан. Пообедали, а потом сняли комнату в пансионате. Первый раз в жизни мы любили друг друга на нормальной кровати. Оба, внезапно растерявшиеся из-за своей любви. Он был другой, я ощущала на себе тепло его глаз. Он целовал меня с дрожью, и в какое-то мгновение я почувствовала, что он плачет.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Ян.

— А твое настоящее имя?

Он минуту помолчал.

— Авель… так хотела мама.

Я подумала, что все перемешалось…

Кто-то по имени Авель выступал в роли Каина, во всяком случае, какое-то время. Кто-то с лицом ангела получил кличку смерти. Мне часто казалось, что я чувствую на шее под волосами костлявую руку смерти. Мое тело, созданное для любви, носило в себе зародыш смерти, поэтому, наверное, я решила убить свое неродившееся дитя… Я никогда не могла справиться со своим телом. Что я должна делать сейчас? Я не могу ни вернуться назад, ни идти вперед, ни стоять на месте. Я связана с двумя мужчинами… Не знаю, что будет дальше, Анджей, но все-таки я пишу мои письма тебе, не ему…

Письмо пятое

Март 63 г

Мы находимся в Кёльне. Тебя пригласили на съезд кардиологов, а я приехала с тобой как сопровождающая. Удивительно, но мы первый раз в жизни живем вместе в отеле. Недавно мне исполнилось тридцать девять лет. Для тебя ровно сорок, ты ведь считаешь по фальшивому календарю моей жизни. Важно не это, а другое — настоящие имя и фамилия исчезли безвозвратно. Я поняла, что все эти годы боролась с ветряными мельницами. И теперь я уже не Иуда в юбке, а Дон Кихот. В каком-то смысле я стала жертвой чужой религии, усвоив из нее, что секс является грехом. Даже в любви к тебе.

Новый, тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год мы встретили у твоих знакомых. Когда часы пробили двенадцать и в потолок выстрелили пробки от шампанского, кроме горьких воспоминаний о шампанском, в канун сорок третьего года меня терзали угрызения совести. Я знала, что он совершенно один. Мы встречались часто, я приходила в его квартиру, которая находилась недалеко от Нового Свята. Быстро раздевалась, потому что спешила домой. Где-то внутри стыдилась, что дарю ему тело, а получив свое, быстро забираю его назад. Его необъятная, сложная любовь начинала меня тяготить, я старалась не смотреть в его печальные глаза. Они всегда были такими, просто раньше я этого не замечала. Он рассказывал мне о себе. Всех его близких вывезли и сожгли в Треблинке. Он участвовал в восстании. Потом прыгнул с крыши горящего дома за Стену с уверенностью, что выбрал смерть, но оказался на свободе. Упал в кусты, они-то и спасли ему жизнь. Мечтал стать поэтом, а стал палачом, как он сам себя окрестил.

— Во имя чего? — спросила я.

— Во имя безумия, — ответил он.

Так он теперь видел свое прошлое. Тогда был коммунистом, поскольку ему казалось, что он уничтожает врагов. Хотел служить идее, а научился держать оружие в руках.

— Но почему не под своим именем? — спросила я. — У них теперь другое отношение ко всему…

— У кого у них?

— У поляков.

— А я не был тогда ни евреем, ни поляком. Я был просто коммунистом. Мы наказывали каждого, кто был против нас. Не щадили и евреев. Знаешь ли ты, что улица Роковецкая была последним адресом двадцати четырех еврейских поэтов? Об этом молчат, чтобы не бередить рану…

— Ну конечно, один поэт убивал другого, — проговорила я с неприязнью.

Больше всего меня раздражала его подавленность. Прежде он был воплощением зла, которое меня порабощало, теперь он стал моим угрызением совести. Я всегда помнила, что он меня ждет. Я сопротивлялась, как тогда, перед его «ситроеном», только теперь он стал слабее и зависел от меня. Мне не всегда хотелось с ним встречаться. Я говорила: «Приду в пятницу», но потом наступала эта пятница, и нужно было выкручиваться, выдумывать несуществующие дела.

Но, несмотря на мучения из-за двойной жизни, я не хотела с ним расстаться… или, точнее, не могла. Этот человек стал частью меня самой, и если бы я ушла от него, то лишилась бы чего-то навсегда. Я искала в нем то, что нашла: правду о себе. Это была его правда. Когда я спросила его, как можно меня любить, зная о моем прошлом в гетто, он ответил:

— Ты была ребенком, а дети всегда невинны.

Его ответ стал для меня огромным разочарованием, потому что темная сторона моей жизни должна была теперь остаться такой навсегда.

Тем временем ты продвигался вперед по карьерной лестнице, хотя и не без препятствий. Ты защитился, но оставался доцентом — твое прошлое давало о себе знать. Чувствовал себя несправедливо обделенным и даже испугался, когда твой ассистент обогнал тебя и стал профессором. К счастью, он ушел из клиники на министерскую работу, которая тебя абсолютно не привлекала. Ты же, по собственной оценке, был практиком. Конкурентов боялся только в больнице. Отделение было твоей первой жизнью, я — второй. И на этом все заканчивалось.

Даже Михал оставался где-то в конце. В двадцать один год он окончил вуз и получил должность в Институте электроники с достаточно скромным окладом. Когда Михал неожиданно напомнил о себе, дошло до скандала. Сначала он сообщил мне о том, что собирается жениться. Решение Михала удивило меня, тем более что я не знала, что у него есть невеста. Я думала, мне он обязательно должен был бы рассказать. Когда Михал собирался на первое свидание, он так нервничал, что я, понимая его состояние, успокоила:

— Михал, это приходит само. Неожиданно ты сам поймешь…

Он посмотрел на меня исподлобья, но я догадалась, что мои слова придали ему смелости. А когда Михал ушел, очень волновалась за него, отлично зная, чем может обернуться первое поражение в физической близости.

Но когда вечером я открыла ему дверь, то поняла: все в порядке. Михал ходил по комнате, посвистывая, и держался уверенно. Я усмехнулась про себя. Он не должен был заметить, что я обо всем догадываюсь. А теперь неожиданно — невеста, женитьба.

— Может, сначала подготовим отца?

— Зачем? — ответил он. — Это наше дело.

Потом, подойдя к двери твоего кабинета, я услышала:

— Папочка, я должен тебе кое-что сообщить.

— Слушаю.

— Я хочу жениться.

— Да? А где вы будете жить?

— Здесь.

— Здесь живу я.

— Если здесь нашлось место для двух твоих жен, найдется и для моей одной, — услышала я, и почувствовала, как холодная рука проводит по моей спине.

Потом я услышала звук пощечины, и я не сомневалась, кто ее получил. Михал выскочил, почти наткнувшись на меня, и начал собирать чемодан в своей комнате. Я вошла к нему:

— Ты куда?

— Неважно…

Он произнес это несчастным голосом. Серьезный Михал, который когда-то отказался от соблазнительного леденца, теперь решил стать взрослым.

— Отец измучен, он терпеть не может неожиданностей.

— Я его от них избавлю.

— Но все это не имеет никакого смысла, — сказала я, выхватывая из его рук свитер.

Михаил грубо потянул его обратно.

— Отстань, — нервно выкрикнул он. — Кем ты себя возомнила?

Я вдруг не смогла ему ответить. Постояла еще минуту и вышла. Я закрылась в спальне, но когда услышала, как хлопнула входная дверь, что-то на меня нашло, и я тоже стала собирать вещи. Проходя мимо в кухню, ты недоуменно на меня посмотрел:

— Что ты делаешь?

— Ухожу, — ответила я. — Если у тебя нет места для собственного сына, то нет и для меня!

— Куда же ты идешь, позволь тебя спросить?

— К любовнику, — ответила я.

Это не произвело на тебя никакого впечатления.

— Это несерьезно, — проговорил ты.

— Серьезно, — отрезала я. — Ты думаешь, что один такой на белом свете? Нет, полно и других прекрасных самцов.

— Кристина, — спокойно проговорил ты, — ты себя хоть слышишь?

Твой вопрос на минуту остановил меня, но потом я вновь взялась за вещи.

— Оставь чемодан в покое, идем попьем чаю, — примирительно позвал ты меня. — Михала нужно проучить, ты воспитала его эгоцентриком и эгоистом.

«Мое воспитание тут ни при чем. У него перед глазами есть достойный пример», — подумала я, но вслух ничего не сказала. У меня навернулись слезы на глаза, в этот раз я жалела себя. Жалела, что так безнадежно запуталась в своей судьбе. «Кем ты себя возомнила?» — спросил меня Михал, и это был принципиальный вопрос. Я закрыла чемодан и собиралась вынести его в коридор, но ты обнял меня за плечи и крепко встряхнул.

— Ну что ты творишь? — воскликнул ты резко.

— Ухожу к любовнику, — повторила я, глядя на тебя в упор.

Ты ударил меня по лицу. Я была так потрясена этим, что на мгновение растерялась. Ты тоже поразился своему поступку. Вдруг мы бросились друг другу в объятия. Я осталась.

Вечером, когда мы лежали в постели, ты спросил:

— Про любовника — это шутка?

— Шутка, — уверенно ответила я.

Кто-то действительно шутил, но наверняка не я. Мне все труднее становилось разрываться на части и вести двойную жизнь. Я существовала где-то между твоим растерянным взглядом и глазами, полными упрека.

— Я тебя умоляю, — просила я его, находясь на грани нервного срыва, — женись, заведи детей… Мы все равно будем вместе.

— Ты моя единственная и последняя женщина, — ответил он.

Может быть, и первая? Я не спрашивала об этом, потому что, если бы он ответил утвердительно, я бы этого не пережила. Сейчас ко всем неприятностям присоединился еще и Михал, вернее, его конфликт с отцом. Юноша жил у приятеля в общежитии. Он мог войти туда, только когда погасят свет, и то через окно. Он рассказал мне об этом, однажды объявившись дома.

— Не радуйся, — хмуро изрек он, — я не вернулся, просто зашел извиниться перед тобой.

Мы устроились с ним в кухне, там всегда было хорошо поговорить. Я сварила кофе.

— Все проблемы можно решить, но спокойно. Отец ждет какого-нибудь жеста с твоей стороны.

— Он не дождется, — ответил Михал, — ведь это не я ударил его, а он меня.

— Меня он тоже ударил, может, от этого тебе будет легче.

— Старый кретин!

— Михал!

— Я пришел не для того, чтобы говорить о нем. Мне неловко, что я так вел себя по отношению к тебе.

— Я не сержусь.

— Я действительно не хотел.

— Михал. — Я погладила его по волосам — и вдруг испугалась: этот жест показал мне, насколько я к нему привязана. Было ощущение, будто провела рукой по своей голове. Это уже ненормальные ощущения, как бы потеря собственного «я».

В смущении мы помолчали минуту.

— А как твоя невеста?

— Хочешь с ней познакомиться?

— Очень.

— Ну, может, как-нибудь встретимся, я позвоню.

— А что, если вам прийти к нам на обед в воскресенье? Отец на нее посмотрит, привыкнет к этой мысли… Ты ведь для него все еще остаешься ребенком.

— Точнее, я для него все еще не существую. Мы не придем, лучше встретимся с тобой где-нибудь в городе.

Но эта встреча произошла не скоро: сначала они были заняты, потом я, потом ты уезжал за границу — на два месяца. Ты немного беспокоился, что за время командировки кто-нибудь подставит тебе подножку. Но поездка играла важную роль для научной работы, и я уговорила тебя ехать в Англию. Проводила в аэропорт на нашей старенькой машине, которая ездила скорее на честном слове, чем на бензине. Ее ремонтировал Боло. Он открыл мастерскую по ремонту машин, был одновременно и шефом, и персоналом. Боло всегда находил время и возможность подправить нашу развалину.

— О! Снова наш умирающий лебедь! — неизменно приветствовал он автомобиль.

Меня всегда смешило такое сравнение. Сейчас мы прощались надолго, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Ведь столько времени тебя не будет рядом. Я не знаю, любовь это или привычка, однако сама когда-то объясняла Михалу, что никто не умирает от любви к своей ноге или руке. Но с нами сейчас что-то происходило. Ты должен находиться рядом, чтобы я чувствовала себя спокойно и хорошо, точнее, чтобы я чувствовала, что живу. Не кажется ли это тебе, Анджей, признанием в любви? После стольких лет! Да, вот уже семнадцать лет, как мы вместе.

Я вернулась в пустую квартиру, села в большой комнате, в которой много лет назад разговаривала с твоей мамой, и подумала, что ни на минуту не останусь тут одна. Я поехала к нему. Теперь уже не надо было никуда торопиться, но внутри у меня что-то включалось — я постоянно смотрела на часы. В конце концов он не выдержал и принес из прихожей мое пальто.

— Я тебя отвезу, — проговорил он.

— У меня своя машина, — тихо ответила я, хотя, конечно, не стоило называть машиной нашу развалюху.

Его автомобиль был значительно лучше. Итак, я вернулась домой и долго плакала. Поэтому, когда взяла трубку, мой голос звучал хрипло. Звонил Михал и приглашал в парк Лазенки, полакомиться мороженым. Хотел познакомить с невестой.

— Отец уехал, приводи ее сюда.

— Я уже там с ней условился, может, тогда в следующий раз.

Стоял прекрасный майский день. Я села под зонтик за круглый столик. Потом появился Михал. От солнца у него посветлели волосы, и теперь он больше походил на меня. Наконец появилась она. Маленькая шатенка с милой, но заурядной мордочкой. Она вела себя вежливо, даже излишне вежливо, но больше всего мне не понравилось, как она подавала руку — словно «дохлая селедка» (это выражение самого Михала). Такая особа сразу не вызывала доверия. Но если Михал ее выбрал… Он посматривал на меня, значит, я должна была стараться выглядеть приветливой. А когда девушка рассказала, что ходила с Михалом в одну школу и он для нее был сопливым мальчишкой, я догадалась: она — его первая любовь. И сейчас он хотел самоутвердиться. Он — образец интеллигентности и кладезь знаний! Удивительные эти мужчины: слишком сложные и в то же время открытые, как книга, которую можно прочесть без труда. В данном случае такой книгой оказался Михал. «Однако же я ее завоевал!» — светилось на его лице. «И что с того?» — подумала я про себя.

Солнце, опускаясь все ниже, залезло под зонтик. Оно нещадно светило мне прямо в глаза. Не в силах больше этого выдержать, я попросила Михала поменяться со мной местами.

— Тебе неплохо посидеть на солнышке, а то белая, как дочка пекаря.

— Другими словами, сова, — усмехнулась я.

Но мне становилось все хуже. Теперь лучи светили мне в затылок и при каждом движении прожигали спину. Я еле досидела. Когда мы прощались, Михал с высоты своего роста легко поцеловал меня в макушку и тепло сказал:

— Ты не гони лошадей со своими переводами, ведь таешь прямо на глазах. — А потом, обращаясь к ней: — Знаешь, Мариола, это известная переводчица, она даже получила награду!

Девушка выразила восторженное удивление, а я подумала: эта Мариола — та еще штучка. Дома я сразу легла и заснула. Мне снилась пустыня. Я бреду под палящим солнцем по раскаленному песку, горло пересохло от жажды… А потом вдруг в ужасе проснулась: произошло нечто страшное. Минуту не могла сообразить что именно, но от страха у меня буквально вставали волосы дыбом. Я включила ночную лампу и посмотрела на часы. Было два часа ночи. Пробовала подняться, но меня приковала к подушке незнакомая боль в голове. Боль спускалась вниз и растворялась где-то в середине позвоночника. Неожиданно мне стало так плохо, что я не могла пошевелиться. И в то же время понимала: надо защищаться. Я хотела позвать тебя, потом Михала. Постепенно до меня дошло, что я нахожусь в квартире одна. Наконец мне удалось притянуть к себе телефон и с трудом набрать номер.

— Со мной происходит что-то страшное! Спаси меня!

— Сейчас буду, — ответил он и положил трубку.

«Надо открыть дверь», — подумала я. Мне кое-как удалось сесть, но я не могла ни за что ухватиться. Руки соскальзывали, как будто я двигалась в воде. Я сползла на колени и добралась до прихожей. Болезненные уколы в позвоночник не прекращались. Это доводило до отчаяния, мне казалось, будто в меня впиваются когти смерти… Я лежала на полу в прихожей, под дверью, когда услышала быстрые шаги.

— Я здесь, — хотелось крикнуть, но я не могла.

Я очнулась уже в «скорой помощи», меня подключили к кислородной маске. Даже пробовала сесть, но меня остановили. С одной стороны были чужие руки, с другой — знакомые, но я не могла определить чьи. Однако на всякий случай вцепилась в них. Они были как спасательный круг. Вдруг послышался голос. Я его тоже знала, но не помнила, кому он принадлежит.

— Я с тобой, все будет хорошо, не бойся, Эльжбета.

А, значит, это отец. Только почему он не говорит «Эля»? Ну да, он обижается на меня…

— Папочка, — ответила я ласковым голосом, к горлу подступила волна необыкновенного счастья. — Папочка…

В этот раз он, кажется, ответил мне «Эля», я точно не расслышала. А потом я начала видеть уже четче. Мы были в больнице. Меня вынесли из машины на носилках. Я узнала того человека, что находился рядом. Это был он, но ему не позволили идти дальше. И вновь я видела перед собой лицо, полное страха.

— Ты что, всегда должен быть таким? — произнесла я резко. — Таким мелодраматичным… Теперь еще скажи что-нибудь о моих волосах!

Я не знаю, для чего произнесла эти слова, у меня они ни с чем не ассоциировались, но мой голос звучал зло. Он дотронулся до моей руки, а потом остался где-то сзади.

Надо мной склонился мужчина в белом халате — наверное, врач.

— Как ваша фамилия? — спросил он.

— Эльжбета Эльснер.

— Нет, ваша фамилия Кристина Кожецкая.

— Кристина Э. Кожецкая, — поправила я.

— Наконец-то вы вспомнили, — воскликнул врач, не придавая этому «Э» значения, хотя в нем был весь смысл. — Сожмите мне руку, — сказал он. Но моя кисть стала вдруг безвольной. — Ну давайте. — А я не могла. — Очень хорошо, — подбодрил врач, — теперь вас осмотрит окулист.

Я увидела другого мужчину в белом халате. Он посветил мне в глаз.

— Смотрите прямо перед собой, — проговорил он.

— Пан доктор, я чувствую себя одиноко, — неожиданно пожаловалась я чужому человеку.

Ничего не ответив, он отошел.

А потом перед глазами все замелькало от белых халатов. Меня положили на твердый стол и приказали подтянуть колени к подбородку. Я лежала голая в позе эмбриона. Кто-то крепко взял мою голову и прижал ее к коленям. Я услышала голос:

— Вы почувствуете укол в позвоночник. Прошу вас не двигаться, иначе вы себе навредите.

«Я давно себе навредила», — подумала я без эмоций, не почувствовав укола. Это было другое ощущение. Словно мне высыпали на спину тысячу маленьких муравьев, которые своими дорожками путешествовали по мне один за другим в разных направлениях.«Муравьи бегут, как гусята», — подумала я, но на меня тут же навалилась черная меланхолия. Из глаз потекли слезы.

— Почему вы плачете? — спросила медсестра. — Больно?

— Нет, мне так одиноко, — повторила я вновь.

Она тоже не поняла, не могла понять, как можно чувствовать себя одинокой в толпе людей. Все разошлись, а на меня надели больничную рубашку и, положив на носилки, перенесли куда-то. Я оказалась в узком помещении, где стояла кровать, а рядом из стены выходили какие-то краны и резиновые трубочки. Напротив меня находилась стеклянная дверь, через которую я увидела сидевшую за столом медсестру.

Мне было неудобно лежать, казалось, что голова находится очень низко, как будто я вообще на ней стою, и от этого она все больше сплющивается. Я боялась, что вскоре голова превратится в блин и исчезнет. Мне подумалось, как это ужасно — не иметь головы, и я окликнула медсестру. Та сразу оказалась рядом.

— Вам больно? — спросила она. — Сейчас подсоединю вас к капельнице.

Я хотела объяснить ей, но так торопилась, что слова не складывались в предложения. Маячило только, что моя голова… Но что с головой?

Потом подъехала капельница. Рука сделалась неподвижной, теперь надо мной висела самая нудная на свете бутылка, она могла говорить только одно слово: «кап-кап». А как весело, когда из нее наливается водка. Мы с тобой любили пить водку, а больше всего любили пить вдвоем на Мазурах. Ты ходил там во фланелевой клетчатой рубашке, штанах из тика и в резиновых сапогах, но даже в этой одежде в тебе чувствовался стиль. Это всегда был ты. Твоя прекрасная голова, широкая спина, за которой я неизменно чувствовала себя в безопасности. А теперь у меня болела голова. Это была незнакомая боль, поэтому я так испугалась, а еще больше меня путало падение куда-то, где не было дна. Временами мне казалось, что это мой собственный мозг облепил тело, парализовал волю и не дает сопротивляться. Как защищаться перед тем, что контролирует каждое колебание собственного сознания. Единственной защитой была твоя тень на стене. Может, это звучит смешно, но тень от твоей головы, наклонившейся надо мной, всегда извещала о конце кошмара.

Твоя тень была как точка, завершающая уже не предложение, а целое выражение. Выражением было гетто, которое неожиданно вылезло из сознания и, пользуясь моей слабостью, беззащитностью, набросилось на меня со всей силой. Ты же сам видишь, Анджей, что ты был для меня выходом из гетто, и не случайно я позвонила в дверь квартиры твоих родителей, то есть твоей матери, отец тогда уже умер. Я даже чувствовала, что тень от твоей головы светлая. Мы все светлые: ты, Михал и я. О том человеке я все время думаю как о нем, поскольку имя Авель мне даже мысленно стыдно произносить. Авель… что за странная мысль ударила в голову его матери… Он вообще-то хороший человек, только очень печальный. Ты, наверное, думал бы по-другому, не смог бы понять, хотя тоже стрелял в людей. Для тебя это были враги, но и для него тоже. Эти удивительные тайные дела мужчин… Ты думаешь, я не знаю, что ты застрелил почтальона из Нинкова, который доносил в милицию? Ну да, конечно, только у него ведь семеро детей, и старшей дочери не исполнилось еще десяти лет. А самый маленький, Рысик, вечно ходил с соплями по пояс и плакал, что старшие дети его снова бросили. Он не мог за ними успеть своими двухлетними ножками. Я вытирала ему нос, а потом смотрела, как он бегает, сверкая грязными пятками. А ты убил его отца. Боже, как его вдова сходила с ума. И эти дети. Я пошла на похороны, несмотря на то что не признаю этого обычая. Я не ходила ни на могилу отца, ни на Марысину, может, втайне ты меня осуждал. Мне хотелось, чтобы они оставались в памяти живыми. Они всегда живы, когда я мысленно разговариваю с ними.

Я уже давно делаю вид, что смерти не существует, что не помню ее имени. А когда она сама обо мне вспомнит, тогда я не буду этого знать. Может быть, именно сейчас она вспомнила обо мне, но я не стану ей ничего облегчать…

Я тогда пошла на эти похороны на деревенское кладбище… Когда ты вернулся вечером, сразу поняла: произошло что-то плохое. У тебя изменился голос. А потом утром пришла молочница и сказала, что подпольщики убили почтальона. Его фамилия была Вишневский. Теперь деревушка Пинков отзывается в моей памяти как Вишневский — вишни, все время в такой последовательности… Итак, я пошла на похороны, потому что ни пани Цехна, ни доктор с места не сдвинулись. Я боялась, что подозрение падет на тебя. Из-за тебя, Анджей, я и пошла туда, а не из-за той женщины и ее младшего сына Рысика. Но поскольку уж была там, то вытирала ему сопливый нос…

Прежде чем потерять сознание, я увидела врача-ординатора. Он сказал, что я нахожусь в инфекционной больнице на Вольской и у меня вирусное воспаление оболочки мозга.

— Это лучше или хуже? — спросила я, зная, что еще существует бактериальное, то есть гнойное. Мне казалось, что бактериальное хуже, но он беспомощно развел руками. Я запомнила этот жест.

— Трудно сказать, — ответил он. — Ту форму можно лечить пенициллином, а в данном случае мы можем только ждать…

— Ждать чего? — Это был правильный вопрос в такой ситуации.

— Пока вы поправитесь, — улыбнулся он.

— Вы думаете, я поправлюсь?

— Я должен так думать. Всегда. Иначе что бы я тут делал?

Меня это немного воодушевило, но сразу навалилась усталость. Я прикрыла глаза, вернее, это произошло непроизвольно. Еще я услышала, как ординатор говорил медсестре:

— Наблюдать за ней непрерывно!

— Да-да, пан ординатор.

— Это жена Кожецкого. Его сейчас нет в стране.

А сестра сообщила:

— Сын уже послал телеграмму. Может, он успеет…

«Успеет что?» — подумала я, но уже не могла найти ответ. Из темноты появился мой первый клиент в гетто — владелец галантереи. Я всегда хотела тебе это описать. Тот, первый, не состоявшийся, не считался. Но это, вероятно, к лучшему. Теперь я смогу тебе рассказать, как все произошло и как я это видела в «еврейских говениях» — так я называю время, когда была без сознания и меня мучили образы из гетто.

Прошло две недели после сцены с толстяком, и я почувствовала беспокойство. Получалось, что я ем дармовой хлеб… Пока в конце концов тот «каторжник», как его окрестила Вера, не произнес с усмешкой:

— Ну что, попробуем?

Я обрадовалась, но, поднимаясь по лестнице, засомневалась: не убегу ли снова, не струшу ли? Это означало бы конец. Мы вошли в комнату с кривой стеной. Я раздевалась за скрывавшей меня от клиентов занавеской с ощущением, что в комнате очень холодно. Он тоже раздевался, а потом я услышала скрип железной кровати.

— Ну иди, иди ко мне, ангелочек, согреешь меня…

«Попал пальцем в небо», — подумала я. Меня саму бил озноб. Казалось, я чувствую прикосновения ледяных пальцев смерти. Я увидела только его голову, он закрылся одеялом до самой шеи. Я легла рядом.

— На бочок, ангелочек, — участливо сказал он.

Сам тоже повернулся. Его бока были жирными.

Я почувствовала на себе его руку, он дотронулся до моей груди.

— Совсем оголодавшая, ну ничего, тебя здесь откормят.

Он прижал меня к себе, и я почувствовала что-то чужое на своем бедре. Оно было эластичным и влажным. Как резиновое. Я ожидала уже знакомой боли. Но когда он перевернул меня на спину, наваливаясь всем телом, этот предмет легко вошел в меня. Мужчина пыхтел, стонал, его толчки почти вбивали меня в сетку кровати, а потом неожиданно отпускали.

— Немного шире ножки, — ласково говорил он.

Я сделала, как он просил. Этот предмет входил в меня глубже, но так же легко, как перед этим. А потом мужчина приподнялся, схватил мою руку и что-то в нее вложил. Неожиданно я почувствовала на ладонях липкую влагу. Он с глубоким облегчением выдохнул и опрокинулся на спину.

— Иди помой ручки, — проговорил он. — Зачем нам неприятности? У нас их и так достаточно.

Я встала, не понимая, почему у меня дрожат колени, ведь ничего страшного не произошло. Однако еле держалась на ногах. Они буквально подгибались подо мной. Может, потому, что тогда я еще не была еврейским ангелом смерти, оставаясь просто ангелочком… И действительно, я думала об этом человеке с определенной благодарностью, он избавил меня от страха перед «этим». Я была удивлена и горда, что сдала этот экзамен. В своих глазах уж точно на пятерку. Как я после этого вошла в зал, как держала голову… У Веры был «перерыв». Она сидела за столиком. Увидев меня, рассмеялась.

— Отрубила голову петуху, — проговорила она. — Видишь, как просто. Скоро станешь такой же гильотиной, как мы все.

Я спросила у нее, почему она употребила слово «гильотина». И Вера снова рассмеялась:

— Не понимаешь? Она, как мы, делает: чик-чик-чик — и голова отпадает.

Однако все оказалось не так просто. В подсознании сохранилась совершенно другая картина. Мое обморочное состояние выпустило на поверхность иную версию. И когда я очнулась, то упрямо не хотела возвращаться назад. Картина осталась. Обстановка была та же: кривая стена, железная кровать, занавеска, за которой стояли таз и кувшин с водой. Но я и он… это было ужасно. Хотелось кричать, однако я не могла открыть рта, как будто его залили гипсом. Голова мужчины была посажена на скелет, который двигался и скрипел. И я тоже казалась скелетом, только моя голова жила и не имела никаких отверстий — абсолютно никаких. Гладкая поверхность, и на нее как бы был натянут чулок. Эти скелеты сблизились и слились в объятии, которое сплело их кости. Передо мной появилось одутловатое лицо мужчины с бородавкой на щеке. Из нее росли черные волосы, и неожиданно я увидела, что бородавка — это тоже голова в миниатюре. Я попробовала отпрянуть назад, но не смогла, потому что зацепилась ребрами за его ребра. Кости моей голени прошли сквозь его таз и никак не давали высвободиться. И вдруг эта головка с черными волосиками отпала, потом отпал нос. Тело начало крошиться, как сухое тесто. Вскоре передо мной остались пустые глазницы и оскал зубов — человеческий череп. Я не могла кричать, ведь у меня не было рта.

Не знаю, сколько я пребывала в этом кошмаре — минуты или целые дни. Ведь я две недели провела без сознания. Но ужасающей оказалась только эта картина. Часто в бреду я виделась с отцом. У него было прежнее лицо. Серьезные, умные глаза, смотревшие на меня с любовью. Мы повторяли наши старые разговоры, но появились и новые. То есть я задавала старые вопросы, а его ответы звучали по-другому. Он постоянно повторял: «Мыслишь не потому, что существуешь, а существуешь потому, что мыслишь». Это точно: мыслю — значит существую. Только почему он повторял это по кругу? Если речь обо мне, то у меня с этим не все в порядке. Я, прежде всего, мыслила, но это абсолютно не означало, что существовала. Даже наоборот. Может, отец это знал и поэтому хотел призвать меня к какому-то равновесию. А однажды я спросила:

— Папочка, о чем ты тогда думал? Ну, помнишь…

Он не хотел отвечать, делал вид, что не слышит вопроса.

— О чем ты думал, умирая? — повторила я.

Он состроил гримасу. Явно уходил от ответа, а потом хитро сменил тему:

— А знаешь, доченька, что такой человек, как Кант, целую жизнь просидел в одном месте? В своем Кёнигсберге! Ты можешь себе это представить? Ты и я, мы путешествовали по миру, а он, извините, в этом Кёнигсберге. Ходил лишь на прогулки и посматривал себе в небо.

Может, это был намек, связанный с тем случаем, когда я после ухода от Вериного жениха взглянула на небо? Что бы это могло значить? Кант что-то такое написал?

Папочка, ты должен мне сказать. Это так важно… Помнишь, иногда нам было очень плохо… Я ходила по комнате в черном белье, черных чулках и на высоких шпильках. А ты сидел в кресле с той своей книгой, как бы желая спрятаться за ней от меня. Это приводило меня в бешенство, я специально дефилировала перед тобой, чтобы ты видел мои бесстыжие ляжки…

Этот вопрос я задавала ему каждый раз, и каждый раз он менял тему. Не хотел мне отвечать. И я обижалась. Хотя правда могла оказаться ужасной. Но отец выкручивался, пока однажды, не выдержав, я выкрикнула:

— Больше не приходи ко мне.

Он сделал обиженное лицо и пропал. Я впала в тоску. Хотелось рвать волосы на голове. Хотела его позвать, но вместо лица снова появлялся тот чулок на голове…

Отец больше не пришел, вероятно потому, что я стала возвращаться из очень далекого путешествия. Туман, отделявший от меня мир, становился менее плотным, уже слышались голоса, появлялись проблески света. Однажды я попробовала приоткрыть веки. Они не поддавались. Я силилась, силилась — и наконец увидела забор. Потом догадалась, что это мои ресницы так выглядят с близкого расстояния. Они загораживали свет.

— Вы меня слышите? — долетел чей-то голос.

— Слышу. — На этот раз это был мой голос, он исходил как бы извне.

А потом вдруг увидела перед собой твое лицо.

— Что ты тут делаешь? — спросила я. — Ты ведь должен быть в Лондоне.

С удивлением я обнаружила, что ты плачешь, по щекам у тебя текли слезы. Я почувствовала, как болезненно защипало в глазах. За тобой стоял Михал, тоже в белом халате.

— Что же ты натворила, Кристинка! — произнес он. — Нужно сказать, что если уж заболеешь, то сделаешь это эффектно! — И вдруг его голос надломился.

— Михал, ты вернулся домой? — спросила я строго.

— Да, — коротко ответил он.

— Ну, я немного посплю, — проговорила я, понимая, что если мои веки опустятся, то вы с Михалом испугаетесь. Оказалось, что это возвращение не на большую землю, а только на островок. Материк еще находился на расстоянии целой недели, но после первого островка появился другой. Я даже спросила: — Пан доктор, почему вы постоянно даете мне снотворное?

А он рассмеялся:

— У вас больная головка, спящая королевна.

И вдруг я снова увидела бордель, услышала шум голосов, звон бокалов и голос шефа:

— Пришла наша королевна…

Перед этой картиной все во мне как бы отпрянуло назад, и я сама отступила за пределы собственного сознания, а потом неожиданно пришла в себя совсем. Было решено перевести меня из одноместной палаты в общую. Но это оказалось не лучшим решением. На соседней кровати спала молодая женщина, которая перенесла такое же воспаление мозга, как и я. Когда она проснулась, я начала с ней разговаривать. Но неожиданно ее лицо искривила страшная гримаса, черты стали уродливыми. Меня это так испугало, что я начала трястись и не могла успокоиться. Неожиданно мне показалось, что я стала такой же развалиной, как и она. Прибежала медсестра, а потом врач. Я ничего не могла им объяснить, только слезы лились у меня по щекам. Вызвали тебя, и, взглянув на эту женщину, ты все понял. Меня снова перенесли в отдельную палату, где я провела следующие три недели.

Один раз меня проведал он.

Вошел в белом халате, накинутом на плечи. Лицо, как всегда, замкнутое. Только когда мы остались одни, его глаза оживились.

— Эльжбета! — Он ничего больше не мог сказать, да и не успел бы, потому что раздались шаги. Это были твои шаги.

О чем я подумала тогда, зная, что вы встретитесь у моей кровати? Не помню. Но я решила сбежать от этого и закрыла глаза. Твои шаги приближались. Сначала стало тихо, а потом его голос:

— Пани Кристина, кажется, заснула… я из издательства…

А потом твой голос:

— Жена была очень больна.

— Я знаю.

Тогда во второй раз я подумала, что моя жизнь — это фарс.

На время реабилитации меня отвезли в Оборы, в Дом творчества Союза литераторов, в который меня недавно приняли. Хронологичность писем обязывает, поэтому добавляю, что это произошло в середине июля тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Мне тридцать восемь, тебе пятьдесят, а Михалу двадцать. Я узнала одну интересную вещь: у Михала должен был скоро появиться ребенок, этим и объясняется его торопливая женитьба. Мариола теперь жила на Новаковской. Моя болезнь так выбила тебя из равновесия, что ты согласился на все. Через несколько месяцев должен родиться ребенок. Удивительно, как я тогда этого не заметила. Может, потому что чувствовала себя не лучшим образом, да и теперь нельзя сказать, что хорошо. Самым трудным было снова держать ложку: пальцы стали абсолютно неподвижными. То же самое и с ходьбой: колени едва сгибались, будто кто-то вставил мне в ноги искусственные суставы. В общем, я не могла оставаться одна. Складывалось так, что первый месяц я буду с тобой, второй — с Михалом. Меня это очень радовало. Ты ухаживал за мной, как за малым ребенком. Кормил меня, шевеля губами, как неграмотный, который учится читать.

— Одна ложечка, вторая, послушная девочка…

Я с омерзением проглатывала еду. И всегда думала о Марысе, о том, как я ее кормила. Может быть, если бы это делал ты, она бы еще жила. Мы ходили на прогулку, сначала до оврага, а потом дальше. Вечером в кустах сирени пели соловьи. Мы гуляли вокруг газона. Как-то глуховатая жена одного забытого автора спросила вдову другого забытого автора:

— Что это за пара, пани Хана? Выглядят, как будто только что поженились…

И та, вторая, ответила:

— Она была больна, все думали, что умрет. Знаете, это та переводчица с французского.

— А, это она…

Они орали так, что мы услышали их и улыбнулись друг другу. Но мы не были тогда любовниками. Ты относился ко мне с трогательной заботой: помогал мыться, одеваться, стирал мое белье, как твоя мама когда-то. Я ведь оказалась словно без рук. У меня были не пальцы, а палки. Я боялась, что так останется навсегда. Врачи обещали, что я обязательно приду в норму, но нужно упражняться. Для этого из Варшавы приезжал физиотерапевт. Он работал в твоем отделении, потому что людям после инфаркта тоже необходима гимнастика. Ты сказал, что он прекрасный специалист, но болван. Пан Роберт, так звали физиотерапевта, был чрезвычайно вежлив, и от него пахло одеколоном. Тебя он очень уважал и на каждое твое слово отвечал наклоном головы: «Да, пан ординатор! Будет сделано, пан ординатор!»

— Возьмитесь поактивнее за мою жену, — приказал ты ему. — Она большая лентяйка, ей не хочется упражняться.

А он отвечал:

— Будет сделано, пан ординатор.

В конце июля тебя сменил Михал, мне уже стало немного получше. Пан Роберт действительно активно за меня взялся. Иногда мне даже хотелось плакать, настолько быстро я уставала. Но жаловаться было нельзя, поскольку ты сурово говорил:

— Я долго еще буду твоей нянькой?

И, несмотря на то что твой голос звучал как признание в любви, пан Роберт принимал все за чистую монету и гонял меня беспощадно.

После твоего отъезда его усердие немного поумерилось, и мне удалось сократить упражнения почти что наполовину. А с Михалом все было просто прекрасно. Наши прогулки, наши беседы… Я уже могла сама одеваться, пробовала самостоятельно есть. Конечно, хлеб пока отрезать не могла, но и того, что делала, было достаточно. Как-то Михал, расстилая мне постель, сказал:

— Ну и нагнала ты на нас страху. Мы привыкли, что это мы болеем ангиной и катарами, а ты нам даешь малиновое варенье и аспирин.

— И конь иногда спотыкается, — рассмеялась я.

— Если бы с тобой, Кристина, что-нибудь случилось, я бы навсегда остался один.

— Что ты говоришь! У тебя есть жена, скоро ты станешь отцом.

— С моим странным характером меня никто не поймет.

— Только другой такой же странный характер, ты это хотел сказать!

Михал говорил настолько серьезно, что меня это сбило с толку.

— Нет, мне хотелось сказать, я счастлив, что у меня есть ты…

— Однако признание после стольких лет…

И неожиданно мы оказались рядом. Я прижала его к себе, вернее, он меня прижал. Выше меня на голову, широкоплечий, он фигуру унаследовал от отца.

— Может, пойдем погуляем? Еще минута, и мы растаем от слез и от избытка чувств, — проговорила наконец я.

Меня бы в этот момент переполняло счастье, если бы не обычная примесь горечи. Теперь я подумала о Марысе. Жаль, она его не видит. Как она бы гордилась, что ее сын стал таким. Почему она не хотела жить, хотя бы для него, для Михала? Я не осмеливалась у него спросить, думает ли он, хотя бы иногда, о маме.

А на прогулках Михал рассказывал мне, над чем сейчас работает в институте. Стало ясно, что кандидатскую он защитит без проблем…

— Кажется, ты будешь самым молодым кандидатом наук в Польше.

— Но профессором стану, уже когда буду стариком, не бойся. Тут тебе не Америка.

— Кстати, об Америке, как дела со стажировкой?

— Ну куда я сейчас поеду? — произнес он с сожалением. — Как же ребенок? Достаточно, что ты меня воспитала.

— У него же будет мама.

— Ты думаешь, я доверил бы сына этой идиотке?

— Откуда ты знаешь, что будет сын?

— Знаю.

— А ты уже придумал для него имя? — заговаривала я Михала, не желая, чтобы он спросил мое мнение о его жене.

— А ты?

Тогда, неизвестно почему, я сказала:

— Артур.

И подумала, что если бы так произошло, то получился бы некий польско-еврейский сплав, в котором неизвестно, кто кем является, кто кого любит, кто кого ненавидит. Твой внук, носящий имя моего отца… Но мой приемный внук, носящий имя моего отца, это уже совершенно другое…

Михал уехал в Варшаву в последнюю неделю августа. Я еще оставалась в Доме творчества. Двигалась уже без страха. Наверное, неуверенность исходила не от физической слабости, а от моей контуженной головы. В какие-то моменты я не помнила, кто я и где нахожусь. Это, правда, быстро проходило. Когда кто-то неожиданно спрашивал меня, не могла сразу ответить. Неважно, о чем шла речь. Например, хочу ли я соль. Я даже не знала, что это такое — соль. И соображала в течение минуты, а может, и больше. Спросивший человек начинал приглядываться ко мне. Это раздражало… Может, поэтому я избегала разговоров с теми, кто жил в здании дворца, точнее, в административном корпусе, так как во дворец ходили только в столовую и смотреть телевизор.

Я жила на втором этаже, в комнате с видом на парк. Каждое утро меня будило пение иволги. Однажды в мою комнату вошел он. Это произошло вскоре после отъезда Михала. Когда я увидела его, то подумала: ну вот, и возвращается мое второе «я». Вновь эту жизнь, как волос, нужно будет делить надвое. Я сидела у окна, бессмысленно уставившись на деревья. Он подошел, я почувствовала на плечах его руки. Эти руки меня приподняли. Он держал меня крепко, прижимая к себе. Как куклу, подумала я, поскольку ноги не доставали до пола. А потом повернул ключ и начал меня раздевать, не спрашивая, хочу ли я, нужно ли мне все это. Это было нужно ему. Сначала я ничего не чувствовала, наверное потому, что во время болезни далеко оторвалась от своего тела, точнее, оно от меня. Я постоянно не успевала. Тело находилось уже на последней ступеньке лестницы, а я топталась где-то на полпути, я вставала с кресла, но оказывается, еще сидела в нем. Тело было мудрее меня, а может, только сохранило навыки, которых я не помнила. Ты относился ко мне нежно, но это не имело ничего общего с сексом. А сейчас я видела его темную голову, припавшую к моей груди, и что-то во мне дрогнуло, словно воспоминание. Я дотронулась до его волос. Надо мной склонилось его лицо, затуманенные глаза. Губы дотронулись до моих губ, и я уже понимала, что такое — желать мужчину. Его руки обхватили мои бедра, и он глубоко вошел в меня. Острое желание подхватило меня, как волна. Своей любовью он возвращал меня в настоящую жизнь. Словно неожиданно я почувствовала вкус пищи, а до этого ела все без соли… Мы почти не разговаривали.

Прощаясь, он чувственно и осторожно поцеловал меня. Как они оба заботливы, подумала я. Очищенный грецкий орех выглядит словно человеческий мозг и делится на две половинки. Так и я делила себя между двумя мужчинами. Они были такими разными и одновременно дополняли друг друга. Я не могла быть только с одним из них — сразу становилась лишь половинкой грецкого ореха…

Теперь я ходила на прогулки одна и чаще гуляла по парку. Однажды добрела до самого конца и где-то около стены увидела гипсовую скульптуру Божьей Матери. Из-под голубого одеяния выглядывали босые ноги. Она наступала ими на змею, державшую яблоко… Это лицо с пустыми глазами не соответствовало драматическому языку сцены. Гораздо больше выражения было в злых глазках змеи, которая крепко держала это яблоко, и было видно, что она ни за что его не выпустит. Я долго стояла, не в силах сдвинуться с места, и неожиданно поняла, что хочу спросить у этой гипсовой куклы, где ее сын…

Пан Роберт продолжал приезжать и делать со мной упражнения. Я все еще не могла держать ручку. Не очень-то удавалось и печатать на машинке — пальцы сбивались и цепляли клавиши. Как только мы остались вдвоем, пан Роберт ожил. Он начал мне рассказывать о себе, и надо признать, ему было что рассказать. Вечно с ним что-то случалось. Недавно он приобрел машину и открыл для себя, что автомобили — его хобби. Другим его хобби были женщины, бабоньки, как говорил он.

— Бабоньки до тридцати пахнут пеленками, а под сорок — уже мускусом.

— Ну значит, мое общество для пана не очень приятно, — со смехом сказала я, — ведь я отношусь ко второй группе.

— Пани — феномен природы, — произнес он серьезно. — Если бы мне пришлось выступить в роли эксперта, то я бы дал вам двадцать восемь, потолок — тридцать…

— Выходит, я еще имею шанс?

Тогда он посмотрел мне в глаза. В этом взгляде было что-то такое, от чего я на секунду словно потеряла равновесие.

— Некоторые даже и ничего, — тянул пан Роберт, — но не умеют за собой следить. Такие уж точно не для меня. Я люблю, чтобы бабонька была чистенькая, душистая. Но и возраст, конечно, тоже имеет значение.

— До тридцати, — с пониманием добавила я.

— Ну плюс еще два-три года. И конец. Личико остается ничего, а вот попка начинает провисать. А для меня висящая попка — это мрак…

Хоть я и посмеялась над ним, но в тот же вечер, раздевшись догола, стояла перед зеркалом. Хотела проверить, моя попа — уже мрак или еще нет. Мне казалось, что нет, но на все сто процентов я уверена не была. Кажется, первый раз я отдавала себе отчет, что тело, с которым я все время боролась и была к нему в претензии за то, что оно доминирует над моим «я», начинает стареть. Я должна радоваться, так как возникал шанс отомстить за все, что совершило тело. Но ведь это было мое тело, и кажется, впервые мне удалось осознать, что тело — это тоже я. Я не хотела стареть, не хотела иметь висящую попу и даже начала ее бояться. Этот парень обратил мое внимание на то, что я сама до сих пор не замечала. Ты тоже начинал стареть, но старость мужчины абсолютно другая. Вы оба старели, оба стали седыми, а он даже начал лысеть. Ему это шло. Теперь он коротко стригся. Две горькие складки в углах рта придавали его лицу новое выражение. Как-то я со смехом сказала ему, что он становится похожим на Джеймса Стефарда.

— Поезжай в Голливуд. Ты произведешь там фурор.

А он делал вид, что не слышит. С ним невозможно было шутить. Он воспринимал все серьезно. Меня это раздражало. Правильный — из гетто. Я же обладала чувством юмора, которое меня всегда охраняло. Юмор был как парашют, который в последнюю минуту спасает и не дает превратиться в месиво. У него юмора не было, и прыжок означал бы конец. Удивительно, как это его спасли кусты за Стеной…

Однажды в ссоре я выкрикнула:

— И зачем я тогда к тебе пришла? Ты бы понятия не имел, что я жива…

Он рассмеялся.

— Что тебя так рассмешило? — недоверчиво спросила я.

— Имел с той самой минуты, когда ты начала работать у Товарища. Ведь мы же тебя проверяли.

— Как это?

— А ты что, думаешь, можно вот так, с улицы, попасть за закрытую дверь? Я уже через два часа имел на столе папку с твоим делом. И сразу узнал тебя по фотографии.

— И дал мне рекомендации? — неожиданно задетая за живое, спросила я.

— Можно сказать и так…

Мы с тобой в Кёльне уже два дня. Завтра ты читаешь свой реферат о сосудистых болезнях сердца, я перевела тебе его на немецкий. Хожу по городу. Сегодня заглянула в музей, остановилась у одной из картин Рембрандта. Что-то в ней заставило меня замереть. Рембрандту удалось выразить боль существования. Я склонялась перед картиной. Готова была упасть на колени и умолять, чтобы изображенный на полотне полунищий-полуфилософ перестал так мучиться, потому что так мучиться нельзя. Это не пристало человеку. Подошла поближе и прочитала под картиной: «Христос».

Таким вот образом мое дело получило развязку. Христос-человек посредством художественного образа передал мне, что я не должна больше страдать, что Он все берет на себя. Мне кажется, я даже услышала тихий голос: «Иди с миром», и тут же припомнился другой голос, который постоянно звучал в ушах: «Эля». В этот раз он звучал как «Кристина». Ну вот, старший еврейский философ и младший позволили пасть перед ними на колени и слезами омыть ноги… Я вышла из музея счастливая. Я ощущала легкость. Ту самую, которую испытала на ступеньках деревенского дома, познав любовь, и раньше, познав музыку Баха, а теперь — познавая милосердие. Для меня кончилось время покаяния, которое одновременно являлось временем смерти.

Где-то через час ты вернешься в отель. Мы пойдем на ужин. Я жду тебя, Анджей.

Письмо шестое

Тогда, после возвращения из Кёльна, ты сразу поехал в клинику, а я на Новаковскую. Когда я оказалась перед дверьми с табличкой «Кристина и Анджей Кожецкие», то возникло ощущение, что я нахожусь тут впервые. Я открыла дверь своим ключом и переступила через порог. Так я первый раз почувствовала, что нахожусь дома. Не у тебя, не у Михала, а просто у себя.

Начинались лучшие годы. Через несколько дней после приезда я пошла к нашему приходскому ксендзу. Мы разговаривали в ризнице. Он спешил на обед, и я уверила его, что наш разговор будет коротким.

— Я хотела бы покреститься.

Он серьезно посмотрел на меня:

— Почему только сейчас?

— Раньше не была готова.

— Ну что же, прошу представить двух свидетелей, что вас раньше не крестили, посмотрим.

— Но у меня… нет свидетелей…

— Родители живы?

— Нет.

— А семья, родственники какие-нибудь?

— Нет никого.

— Это хуже. — Его глаза неожиданно оживились на оплывшем жиром лице. — В таком случае двух свидетелей с места жительства. Вы из Варшавы?

— Пан ксёндз, я вас очень прошу. Я еврейка, но… хочу принять христианство. У меня есть свидетельство о крещении, но фальшивое, так же как и мои фамилия и имя.

— О, дорогая пани, — ответил он огорченно, — так нельзя.

— Я некрещеная, правда.

— Но вы не та, за кого себя выдаете, — проговорил он сурово.

— Именно поэтому я хочу наконец стать собой.

— Это ваше личное дело, кем вы хотите быть. Костел не может принимать участие в фальсификации. Верните свое настоящее имя, тогда напишем в курию.

— Я этого не могу сделать.

— Значит, я не могу вас крестить, — сказал он строго, держась за пуговицу на сутане. — С костелом шутить нельзя.

— У меня духовная потребность в общении с Христом, — проговорила я.

— Иисусу Христу не нужны такие, как пани. Он есть чистота и добро.

— Что же я, по-вашему, грязная?

— Не знаю, какая вы есть, лучше молитесь своему Богу.

— Пан ксёндз, это ваше последнее слово?

— Да, — ответил он без сомнения в голосе и, снимая ключи с гвоздя, дал мне понять, что хочет закрыть костел.

Я вернулась домой, но работать не могла. Буквы скакали у меня перед глазами. Я, наверное, еще не совсем поправилась, каждое переживание вызывало сумбур в голове. Я снова забывала, что должна сказать. Как-то меня застал врасплох телефонный звонок, и я ответила, что Кристины Кожецкой нет дома. Только когда редактор попросила кое-что ей передать, только тогда я сообразила: ведь это я. Мне стало неловко, и я постаралась все обернуть в шутку: дескать, не хотела представляться, не зная, кто звонит. Хотя она представилась. Теперь я не могла найти себе места. Ходила по комнате, как по клетке, наконец оделась и вышла на улицу. Я поехала на Медовую к дворцу Примаса. Ворота были открыты, и я вошла. Проходя вдоль рядов кустарника, чувствовала, как бьется сердце. Уже в холле меня остановил молодой ксёндз, должно быть секретарь Примаса.

— Я хочу видеть кардинала…

— По какому делу?

— По личному.

— Сюда приходят только по таким делам, — спокойно заметил он. — Прошу вас обратиться в канцелярию.

— Мое дело невозможно описать, — ответила я. — Мне нужно рассказать все кардиналу лично.

— Его преосвященство не может вас сейчас принять, — терпеливо, как ребенку, объяснял ксёндз. — Он сейчас уезжает, но, если мы сочтем, что ваше дело требует аудиенции, вас известят.

— Пан ксёндз, вы ничего не понимаете! — повысила я голос.

— Я стараюсь, — ответил он тем же спокойным голосом. — Прошу вас написать нам.

И тогда я увидела кардинала. Он показался из-за колонны, с ним шли два человека, по-моему епископы, я не очень в этом разбиралась. Кардинала я узнала сразу, поскольку помнила его лицо. Молодой ксёндз стоял к ним спиной, поэтому не успел меня удержать.

— Ваше преосвященство, — проговорила я, — прошу вас уделить мне несколько минут, от этого зависит моя жизнь…

Он остановился, епископы тоже.

— Вы из Варшавы? — спросил он.

— Да.

— А не могла бы пани прийти завтра? — У него было доброжелательное лицо.

— Нет, для меня это очень важно…

Он посмотрел на часы, я видела, что он колеблется, поэтому добавила:

— У меня нет другого выхода.

— Ну хорошо, — сказал он.

— Но машина уже ждет, — заметил секретарь.

— Ничего, подождет, — ответил кардинал.

Мы вошли в комнату, похожую на кабинет.

На столе лежали какие-то папки.

— Я слушаю тебя, дитя мое.

Неожиданно я не смогла выдавить из себя ни слова, время шло.

— Я была… Мария Магдалина, но… я упала ему в ноги… Он меня простил…

— Аминь, — сказал с пониманием кардинал, хотя после таких слов мог принять меня за сумасшедшую.

— Аминь, — повторила я, чувствуя, как по щекам у меня текут слезы.

— Итак, вы свободны.

— Но я должна креститься!

— Мой костел примет пани с распростертыми объятиями, — изрек он с твердой уверенностью.

— Католический костел меня не хочет… потому что я еврейка, у меня фальшивые документы еще с войны, необходимы свидетели, а у меня нет свидетелей.

— Католический костел принимает пани с распростертыми объятиями, — повторил кардинал.

Он написал что-то на бумажке, потом поставил печать.

«Позволяю подателю сего обряд крещения под

именем и фамилией, какие назовет».

Я окрестилась. Моими крестными были двое случайных прохожих. Пожилая пара. Я подошла к ним, увидев, что они приступили к обряду причастия. Сначала их очень удивила моя просьба, но потом я сказала:

— У меня никого нет, кого я могла бы попросить.

Она посмотрела на него:

— Наверное, мы можем это сделать, Олесь?

Он согласно кивнул головой. Меня крестил тот самый ксёндз, который до этого отказал мне. Не в нем дело. Только Христос-человек в состоянии был понять мою низость. Он являлся моей милостью и прощением. Когда я услышала: «Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа», слово сделалось телом.

Вечером во время ужина ты присмотрелся ко мне с тревогой, а потом сказал:

— Кристина, ты что, закапала себе атропин? У тебя расширенные зрачки.

— У меня все в порядке, — ответила я.

Но ты велел мне водить глазами за твоим указательным пальцем, а потом опустить веки и дотронуться до кончика носа.

Ты не понимал, что я просто счастлива.

Мне осталось закончить только одно дело. Он. Должна была сказать ему, что ухожу навсегда. Я выбрала религию, по которой всю жизнь буду верна одному. Я не могла уже себя делить. Не имела права, потому что он бы мучился. Я знаю, Анджей, твое отношение к религии, но постарайся меня понять. Я поверила по-настоящему. Бог Отец и Мария оставались чужими, мне невозможно было отыскать правду в их нарисованных на образах лицах. Эту правду я нашла в образе Христа. Я точно знала, как выглядит мой Бог и где я его могу найти. Мой Бог всегда оставался доступным, стоило только сесть в самолет до Кёльна…

Мы встретились у него. Долго не виделись, и он меня очень хотел. Снова его темные глаза, в какой-то миг они смотрели на меня сквозь слезы. Я прижала его голову к своим голым грудям, желая спрятать ее в себе, уберечь от удара, который исходил от меня самой. Мы долго лежали без слов, а потом я сказала:

— Больше не приду.

— Почему? — спросил он, освобождаясь из моих рук.

— Потому что я католичка.

— Значит, выбираешь католика, — медленно произнес он.

— Я тебя люблю, — проговорила я, — но не могу быть с тобой.

— А его тоже любишь?

— Да.

— Это против твоей новой религии.

— Возбраняется только прелюбодейство. Я буду любить тебя всегда.

— Не относись к этому так серьезно, — с иронией сказал он и поднялся с постели. — Вы же не венчались в костеле, значит, с ним ты тоже прелюбодействуешь.

— Я знаю, но теперь все будет по-другому.

Он серьезно посмотрел на меня.

— Я открыла самую главную правду — диалог человека с Богом.

— И с кем же ты разговариваешь? С ничем не запятнанной девушкой? Что вы можете друг другу рассказать?

Я молчала, решив не поддаваться на провокации. Он, голый, продолжал кружить по комнате. В какое-то мгновение присел около постели и так сильно обхватил мою голову ладонями, что мне стало больно. Я хотела высвободиться, но не могла.

— О, как же ты прекрасна, моя дорогая, как прекрасна! — На какое-то мгновение мне показалось, что передо мной лицо сумасшедшего. — Глаза твои — как голубки за шторками ресниц… Волосы твои — как стадо коз, пасущихся на предгорьях… Зубы твои — как отара стриженых овец, когда они выходят после купания, — одинаковые, как близнецы, все на месте…

Когда он это говорил, то продолжал стискивать мне голову. Я боялась, что через минуту он просто раздавит ее. Попыталась оторвать от висков его руки, но они словно были из железа.

— Пусти! — Наконец мне удалось вырваться.

— Шея твоя — как башня Давида, стройна и крепка. Груди твои — как двое козлят, детенышей газели, пасущихся среди лилий…

Я плакала от боли. Неожиданно на его лице я увидела капли крови. Я подумала, с ним что-то случилось, но оказалось, это у меня пошла кровь из носа. Он пришел в себя. Положил мою голову повыше, принес из кухни лед и сделал холодный компресс.

— Лопнул сосуд, — сказала я.

Это были последние слова, которые прозвучали между нами.

Я одевалась молча. Он подал мне пальто. Я вышла. На лестнице расплакалась. Носовой платок снова стал розовым. Задрала вверх голову и так дошла до машины. Я не могла ее завести, и, когда наклонилась, кровь начала капать на пальто, на руль…

Через несколько дней после моего крещения пришел Михал с женой. Попросил, чтобы я стала крестной матерью его маленького Артура. Кто знает, может, для этого я так спешила уладить свои дела с Богом? Крестным отцом должен был стать приятель Михала, тот самый, из общежития, у которого Михал какое-то время ночевал. Ты отнесся к этому безразлично. Спросил только, что за число, потом посмотрел по календарю, нет ли у тебя каких-нибудь дел. А вечером сказал:

— Михал постоянно от нас чего-нибудь хочет…

— Я не протестую.

— Но у нас своя жизнь.

— И поэтому ты не видел внука, которому исполнилось уже полгода?

— Я занят.

Я ничего не ответила, но мне стало неприятно. С другой стороны, я понимала тебя. Ты заведовал кардиологическим отделением, писал научную работу, издал с десяток публикаций, которые переведены на пятнадцать языков. С тобой стали считаться в мире. Одно плохо — не давали звание профессора, и это мучило тебя как заноза.

— Нет розы без шипов, — сказала я. — Тоталитарная система опасается индивидуальностей.

— Я даже антикоммунист, — кисло усмехнулся ты.

— Партийный антикоммунист — это могучее сочетание!

— Не плачу взносов.

Я рассмеялась:

— Ничего не бойся, так легко тебя не выкинут. Ты им нужен, только не будь столь самоуверенным.

— О! — Ты поднял палец кверху. — Именно здесь собака зарыта.

— То есть твое профессорское назначение. — Так мы разговаривали на эту тему.

Крещение отмечали у родителей Мариолы в Анино. Ее отец, профессиональный военный, жил на прекрасной вилле. Мариола говорила: «Можно сказать, что нам принадлежит целая вилла». Ее конфисковали после войны у владельцев, правда, разрешили им остаться в двух маленьких комнатушках. Большинство приглашенных были со стороны родителей Мариолы, а с нашей — только приятель Михала и мы. Второй раз мне пришлось быть крестной матерью, но на этот раз все выглядело как-то по-другому. Когда ксёндз поливал водой голову ребенка, я боялась, что ему холодно, что он может простудиться, и тут же вытерла ему лобик. Он не плакал, лишь смотрел на меня веселыми глазками и даже растянул в улыбке губки. Я увидела розовенькие десны с прорезавшимся зубиком. Так как святого по имени Артур не было, ему дали второе имя — Анджей. Это имя — дело моих рук, мелкая интрига. Мать ребенка хотела назвать его Станиславом, по своему отцу. Но я подговорила тебя — дескать, таким образом ты быстрей освоишься с мыслью, что стал дедом. Артур-Анджей — это сочетание меня очень устраивало и, можно даже сказать, восхищало. Рано утром я пошла на исповедь и на причастие. Я следила, чтобы это происходило одновременно. Боялась, что за ночь я опять погрязну в грехах. Достаточно было тебе обратиться ко мне по имени: «Кристина». И это уже означало нечто другое, о чем знала только я.

— Признайся во всем мужу, — советовал мне исповедник.

— Не могу, — отвечала я.

В общем, я была грешницей. Но грехи мне отпускались. Больше всего мне нравился костел Братьев Бернардинов на Медовой. Один из братьев был интеллектуал, и моя исповедь часто превращалась в дискуссию. Иногда я даже не могла подняться с колен — они становились деревянными. Потом нашла способ — просто вставала на них попеременно. Люди, наверное, думали, что у меня огромное количество грехов на душе, так как я подолгу не покидала исповедальню. Я ходила и в другие костелы. Но там исповедники не понимали моих грехов.

Ты пару раз спросил меня, куда я иду. А я отвечала: в костел. Наконец ты обратил на это внимание:

— Ну что ты без конца ходишь в костел, как деревенская баба?

— Я чувствую в этом необходимость.

— Еще чуть-чуть — и станешь святошей, — заключил ты с недовольным выражением на лице.

Я была не в силах тебе объяснять, чем является для меня причастие. Это была близость двух образов, которые я просто не могла увидеть глазами. Каждый раз, когда ксёндз клал мне на язык просфору, меня охватывало состояние необъяснимого счастья. Как тогда, когда я лежала тяжелобольная на носилках и слышала голос отца…

Я решилась наконец поговорить с тобой. Сказала, что хотела бы обвенчаться в костеле. Ты серьезно посмотрелна меня:

— Зачем тебе это нужно?

— Нужно.

— Но зачем?

— Я верю, Анджей.

— Видишь ли, — произнес ты с легким раздражением, — я тебе не запрещаю, но ты прекрасно знаешь, что я неверующий человек.

— Это может измениться.

Ты ничего больше не ответил, но моя деликатность в этом вопросе произвела впечатление. Ты страшно не любил любого рода агитацию. И в один из вечеров сам вернулся к этой теме.

— Ну, не прошло у тебя желание венчаться? — спросил ты.

Я молча посмотрела тебе в глаза и покачала головой. Вскоре я оформила все документы, в том числе разрешение на венчание не по месту жительства. Я бы не перенесла, чтобы тот жирный ксёндз венчал меня с тобой. Ты был о нем такого же мнения. Как-то он явился к нам после распевания коляд. Ты отнесся к нему очень сухо. Я испугалась, что он проговорится о моем крещении, которое наверняка запомнил, поскольку меня рекомендовал сам кардинал. Но он лишь окропил углы, принял деньги и убрался.

— Судя по салу на брюхе, у ксендза достойные прихожане, — бросил ты резко.

— Анджей!

— Не переношу святош!

— Среди них есть прекрасные люди.

— Их днем с огнем нужно искать, дорогуша!

Когда ты раздражался, то называл меня дорогушей, и меня это смешило, поскольку я сразу представляла себя в роли пажа у тебя под боком.

Мы венчались на Мазурах, где недавно у нас появился летний домик. Свидетелями были Михал и бабка Калиновская, которую мы «купили» вместе с этим домом. На мне было светло-лиловое платье, сшитое паном Крупом по модели из французского журнала. Нужно отдать должное, этот портной сумел передать парижский шик. Платье было скроено очень эффектно, может, даже слишком. Ты язвительно заметил, что мое платье подходит к тебе и костелу, как цветок к тулупу. Однако признал, что я прекрасно выгляжу. Вы с Михалом надели костюмы, и вас это одинаково нервировало.

— Это обязательно? — жалобным голосом спрашивал ты. — Ты ведь знаешь, костюм сковывает мою душу.

— Но ты же не пойдешь под венец во фланелевой рубашке? — Я была немилосердна.

— Хотелось бы, — отбрыкивался ты.

Бабка Калиновская тоже нарядилась: платье с фалдами, к нему белый воротничок и манжеты. Только туфли были изношенные и такие же изуродованные, как ее ноги.

С самого утра у меня был комок в горле. А когда мы стояли на коленях перед алтарем, то я почувствовала себя настолько счастливой, что сразу появился страх. Виной тому были моя еврейская натура и убеждение, что за каждую хорошую минуту нужно платить. Потом мы фотографировались на фоне макового поля. Цветы были высокие, почти до колен. Я держала в руках свой свадебный букет из маленьких белых розочек.

— Кристина, — сказал Михал, — молодые пары в Советском Союзе кладут свои цветы у мавзолея Ленина, значит, вам остается Поронин^[4].

— А тут как раз есть кладбище русских, — ввязалась в разговор бабка Калиновская, которая случайно услышала, что сказал Михал.

Хорошая была идея с этим домом на Мазурах. Какое-то время мы безуспешно искали дом, и сельский староста в Войнове показал нам большую избу за деревней над озером. От шоссе туда вела полевая дорога, но на одном участке ее перерезали корни старого дуба, не давая подъехать к месту. Мы с Михалом вышли и постарались подтолкнуть машину (тогда у нас уже был «фиат-125»), но ничего не получилось. Решили спуститься в ров и «взять хитростью» корни, другими словами, объехать. Однако на этот раз «фиат» застрял основательно. Оставив его, мы пошли пешком. Дом был старый, как и его хозяйка. Уже издалека он пугал черными дырами в черепице, замшелым и завалившимся забором.

На крыльцо вышла сгорбленная старушка с косичкой, похожей на мышиный хвостик, обернутой вокруг головы. Морщины и борозды на лице почти скрывали глаза, похожие на синие жемчужины. Она была глуховата и долго не могла понять, о чем идет речь. Написать ей о наших намерениях тоже было нельзя, потому что у нее не было очков, а скорее всего, старушка и читать-то не умела. В конце концов мы отказались от этой идеи. Сами осмотрели дом и вокруг него.

— Картина нищеты и печали, — изрек Михал.

— Но как прекрасно крутом, посмотрите, — вставила я свое веское слово.

— Действительно красиво, — поддержал ты меня.

Мы вернулись в деревню. Староста дал нам лошадь, чтобы вытащить машину, а потом вместе с нами направился к старушке в качестве переводчика. Жестами он объяснил ей, что мы хотим купить дом. Она обрадовалась.

— А вам будет где жить? — спросил ты.

— Пойдет к старшему сыну в другую деревню, — ответил за нее староста.

Мы подписали договор купли-продажи и вернулись в Варшаву. Ты по очереди с Михалом ездил в деревню проверять работу строителей. Снаружи мы решили оставить интерьер старого дома, а внутри — все переделать. Внизу камин, лестница наверх, где хватало места на три небольшие комнатки — все из дерева. Бабка Калиновская на время работ перешла в сарай, а к сыну собиралась перебраться зимой. Но когда мы приехали на Рождество, то застали ее в кухне. Она притащила туда из сарая старый матрас из сена и какое-то одеяло. Мы спросила ее, как и староста, жестами, что с переездом к сыну.

— А… они не захотели. Сказали, что я старая, для работы не гожусь, много ем… вот я и осталась в насиженном углу. Я вас не стесню…

Мы переглянулись. Увидев наши лица, бабка Калиновская добавила:

— Я недолго проживу. Мне уже девятый десяток идет.

Кончилось тем, что мы отдали ей одну из комнат наверху. Я боялась, что хождение по лестницам для нее будет тяжело.

— Я бы еще до неба долезла, если бы святой Петр мне лестницу спустил, — проговорила она. — Что для меня такие ступеньки…

И Михал, видя, как она бегает, сказал:

— Бабка Калиновская скачет, как серна.

С этих пор мы ее так и называли.

Потом мы приехали на лето и уже радовались ее присутствию. Она рассказывала нам, что за это время произошло. Наиболее драматичной была история про куницу, которая летом жила на чердаке, а когда мы из чердака сделали этаж, попробовала жить в камине. Когда бабка разожгла камин, бедняжка подкоптилась. Камин забился, дымил. Бабка вызвала трубочиста, заверив, что «они заплатят».

— Кто это — они? — недоверчиво спросил трубочист.

— Городские.

Так она постепенно стала членом семьи. Когда обещали сильное похолодание, мы беспокоились, что она может замерзнуть. Собираясь на следующее Рождество, взяли для нее пуховое одеяло. Мы удивились, что в окнах темно, даже дым не шел из камина.

— Может, ушла к сыну? — предположила я.

— Или умерла, — добавил Михал.

Мы нашли ее наверху, лежащую скрюченной на кровати.

— А я не встаю, — сказала она. — Что-то не хочется вставать.

В комнате было холодно, как на дворе. Михал пошел рубить дрова, а ты — за своей сумкой к машине. Вынул стетоскоп. Бабке не понравилось, что ты заставил ее раздеться.

— Это не шутки, — проговорил ты. — Похоже на воспаление легких.

Мы отвезли ее в ближайшую больницу, но, несмотря на твои требования, больную не собирались там оставлять. Не хотели даже сделать ей рентген. Дежурный врач сказал:

— Не знаю, что там пан слышит, но я не слышу ничего.

Ты разозлился. Но это лишь усугубило ситуацию, так как ты заставил деревенского врача почувствовать себя никчемным.

— Если больная умрет, — скандалил ты, — вы будете отвечать.

— Тут вам не Варшава, — отбивался врач, — здешние люди больше могут выдержать.

Тогда ты решил отвезти ее в свою больницу.

— Может быть, завтра? — спросила я. — Ведь уже ночь.

— Нельзя ждать, — ответил ты.

Мы предупредили Михала, что едем в Варшаву. Рентген показал двустороннее воспаление легких. Мы даже засомневались, возвращаться ли назад, но бабка Калиновская, которая все время оставалась в сознании, твердо заявила:

— Пусть возвращаются, они мне ничем не помогут.

Ей не понравилось в больнице. Но оказалось, что это был последний звонок. Вскоре она потеряла сознание и лежала в кислородной маске. К нашему возвращению после Рождества состояние больной не улучшилось, но, к счастью, и не ухудшилось. Она болела очень серьезно, однако выкарабкалась. В больнице провела шесть недель. Сразу же хотела вернуться в деревню, но об этом не могло быть и речи. Бабка Калиновская была так слаба, что при ходьбе держалась за стены. Мы взяли ее к себе. Она жила в комнатушке около кухни, где в свое время пан Круп держал запасные манекены. Жаловалась, что в городе скучно, но постепенно привыкла. Ждала Михала, когда тот придет с работы, потом ждала тебя.

— Я люблю, когда все дома, — твердила она.

Не желая навязываться, она любила сидеть в своей комнатке. Мы ей поставили туда телевизор, который никто из нас, по правде сказать, и не смотрел. Бабка была в восторге.

— Все как в жизни, — говорила она, с удивлением качая головой.

Когда увидела на экране тебя, пришла в неописуемый восторг. Ты стал для нее почти что Богом.

— Он очень важный человек, — говорила бабка.

Однажды я заглянула к ней. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела в стену.

— Что случилось? — спросила я. — Плохо себя чувствуете?

На меня взглянули синие, невинные, как у ребенка, глаза.

— Скучаю по дому, — проговорила она.

Мы отвезли ее в Мазуры в середине мая. Когда осенью собирались назад, хотели взять ее снова с собой. Но она уперлась.

— Если буду умирать, — сказала она, — для этого никто не требуется.

Посоветовались, что делать. Наконец Михал решил:

— Пусть остается до первых морозов. Можем по субботам приезжать сюда.

Мы так и сделали. Когда не получалось у нас, Михал приезжал с приятелем. Привозили ей продукты. Она почти ничего себе не покупала: не хотела тратить деньги, которые получила за дом. Доверила по секрету Михалу, что держит их на похороны. Хотела, чтобы сделали ей хороший гроб и памятник. В последнюю неделю ноября Михал уговаривал ее, чтобы она с ним вернулась. Стало холодно, на поле за домом появилась первая изморозь. Бабка повела его в сарай и показала, где держит деньги.

— Хватит и на гроб, и на похороны. Старосте сказала, чтобы вас позвал. Сыновья все равно не приедут.

Звать ему нас не пришлось. Когда в следующую субботу мы приехали в деревню, нашли ее в сарае. Она сидела на корточках у стены, где были спрятаны деньги. Как бы хотела напомнить, что мы ей обещали. Нам тяжко было идти за гробом. Сыновья, как она и говорила, не приехали. А зачем? Ведь дом она продала, наследства не осталось. Землю бабка отдала государству за пенсию. Исполняя ее последнюю волю, мы заплатили за похороны и заказали памятник. С фотографией, как она хотела. На снимке бабка Калиновская была абсолютно на себя не похожа. Молодая, смеющаяся. После похорон мы пили водку за упокой ее души. Михал посмотрел в сторону лестницы и сказал:

— Бабка Калиновская уже бегает по лестнице святого Петра. — И голос у него задрожал.

Вот таким был Михал. Он старался не показывать своих чувств, но сердце у него было доброе. Брак с Мариолой с самого начала оказался недоразумением. Она жила с Артуром у родителей. Все время шла речь о том, что они переедут к нам, но когда это случилось, жизнь стала невыносимой. Ты ходил раздраженный. Тебе действовали на нервы присутствие «этой женщины», пеленки в ванной и плач ребенка. В праздники она тащила Михала к своим родителям, а он хотел быть с нами. Родители Мариолы приглашали нас, но ты говорил: «Ни за какие деньги». В памяти у тебя остался прием после крестин Артура. Ты хорошо относился к простым людям. Раздражала эта новая социалистическая элита: военные, частники и карьеристы, у которых из сапог еще вылезала солома, но они распускали перья, как павлины.

Мариола и Артур жили с нами полгода, потом она сказала, что ни дня больше здесь не останется. Она считала, что ты относишься к ней свысока, не считаешь нужным обмолвиться даже словом.

— Я с ней не разговариваю? — удивлялся ты. — А собственно, о чем мне с ней говорить?

Я пробовала как-то смягчить ситуацию, но ничего не получилось.

— Постарайся быть с ней поприветливее, — просила я, — хотя бы из-за Михала.

— Пусть сам с ней общается!

Вот уж поистине нелегкий у тебя характер. Мариола уехала в Анино, за ней — Михал. Она поставила условие: или он переедет вместе с ней, или развод. Ее можно было понять — она хотела иметь мужа рядом. Я ездила туда, неизменно натыкаясь на холодный прием. Мне было все равно, самое главное — там жил Артур. Я с радостью общалась с ребенком, он мне напоминал маленького Михала. Когда ему исполнилось три года, взорвалась бомба: развод! Михал вернулся на Новаковского, а мне как-то раз в Анино не открыли дверь. С плачем я возвращалась на станцию. Михала тоже не пускали. Начался бракоразводный процесс с определением виновной стороны. Он тянулся бесконечно, а нам не давали видеться с ребенком. В конце концов Михал взял вину на себя. Суд назначил ему дни, в которые он может встречаться с сыном. Когда Михал являлся в Анино, то оказывалось, что Артура нет или он болен и с ним нельзя повидаться. Я очень переживала. Михал тоже ходил угнетенный. Мы скучали без ребенка. В итоге тебе осточертели наши постные физиономии, и ты решил взять дело в свои руки. Поехал в Анино и определил, каким образом мы будем контактировать с ребенком. Они согласились, но когда Михал приехал, все началось сначала. Теперь ты сам ездил за ребенком. И несчастье обернулось счастьем: ты привязался к внуку. Артур перестал тебя бояться. Ты привез ему из Англии железную дорогу. Все как настоящее, только в миниатюре: вагончики, рельсы, вокзал. К вам присоединился Михал, и вы часами играли, лежа втроем на полу. Глядя на вас, я чувствовала себя счастливой. Но потом Артура нужно было отвозить обратно…

Яна я не видела уже шесть лет. Он ушел из издательства. Я прочитала в газете, что он стал директором крупного объединения «Пресса». Иногда он появлялся на телевидении или выступал на радио. Я ловила каждое его слово, охваченная тоской. Но не страдала. Мне было достаточно того, что он живет со мной в одном городе. Жив. Перед нашим отъездом в отпуск я услышала в трубке его голос:

— Я хотел бы поговорить с пани Кожецкой.

— Это я. — Почувствовала, как все во мне оборвалось.

— Говорит Квятковский.

— Узнала, — сказала я, стараясь успокоиться.

— Могли бы мы с тобой встретиться?

— Хорошо.

— Когда?

— Это срочно? — Задавая этот вопрос, я уже знала, что он бессмысленный.

— Я уезжаю.

От одного этого слова у меня закружилась голова. Только не это, подумала я. Это как смерть, о которой мне удалось забыть. Ведь в последние годы были только рождения… Моей веры, потом Артура и, наконец, покоя… А теперь вдруг… Я не спрашивала, почему и куда он уезжает. Был июнь шестьдесят восьмого года.

— В кафе? — спросил он.

— Я приду к тебе, если ты один.

— Я один, но поменял квартиру.

Он открыл дверь. Меня ошеломило его изменившееся лицо. Наверное, потому, что он совершенно облысел. Мы смотрели друг на друга.

— Можно войти? — спросила я.

Он впустил меня. Квартирка была маленькая, с кухней в прихожей. Я увидела незнакомую мебель.

— Хочешь кофе? — спросил он.

Я неожиданно прижалась к нему. Чувствовала, как бьется его сердце. Приложила к груди свою руку. Минуту мы стояли так в чужой обстановке. Было тесно и неуютно, как в гостинице.

— Ты давно тут живешь?

— Два месяца. Мне велели уезжать со дня на день.

— А что с прежней мебелью? — спросила я, чтобы как-то отвлечься.

— Я продал ее, она тут бы не поместилась.

— А книги?

— Запаковал в коробки. Уже нет смысла распаковывать. Едут со мной.

— Когда?

— Через неделю.

Это был очередной удар судьбы.

— Почему ты позвонил мне так поздно? — неожиданно с обидой спросила я.

— Я позвонил, чтобы попрощаться.

— Хочешь пойти со мной в постель?

Он в молчании покачал головой.

— Хочешь кофе? — повторил он свой вопрос.

— А ты?

— Я тебя спрашиваю.

— Хорошо.

Я смотрела, как он суетится в этой кухоньке-прихожей. Из шкафчика над плитой он достал чашки. Мы сидели, разделенные столом.

— Что будешь делать на Западе?

— По правде сказать, я уезжаю в Израиль, — ответил он. — Был евреем, стал коммунистом, потом хотел быть поляком, а теперь снова еврей. Может, стану там полицейским псом, это у меня получается лучше всего. Будут меня напускать на арабов.

— Не говори так, — произнесла я.

Вдруг я вспомнила, как первый раз увидела его. Это произошло в борделе. Я спускалась по лестнице в том куцем платьице, а он стоял внизу, оперевшись на балюстраду, и с кем-то разговаривал. Повернул голову и посмотрел на меня. Я увидела его лицо сверху, и показалось, что откуда-то знаю его. И неожиданно проблеск: скульптурная группа «Лаокоон»! В кабинете отца под стеклом висела большая ее фотография. Отец сказал, что скульптуру нашли в Риме. Я как бы слышала его голос, когда он рассказывал, что это произведение родосских скульпторов было создано еще до нашей эры. Троянский прорицатель Лаокоон, возражавший против принятия подарка ахейцев^[5] — деревянного коня, был задушен змеями вместе с сыновьями. Факты сохранились у меня в памяти, и тогда я подумала, что он похож на одного из этой скульптурной группы. Такая же поднятая голова, изгиб шеи и взгляд человека, погибающего от удушья.

— Что? — спросил он.

Я смущенно усмехнулась, словно меня поймали с поличным.

— Почему ты так на меня посмотрела?

— Я вспомнила тот момент, когда мы первый раз увиделись. А ты помнишь?

— Ты спускалась по лестнице.

Я закивала головой.

Он неожиданно взял меня за руку:

— Эльжбета, поехали со мной. — Эти слова прозвучали мольбой. Он вновь просил о том, что было невозможно.

— Я не могу. — Слезы навернулись у меня на глазах.

— Он держит тебя тут? — Его голос прозвучал безнадежно.

— Меня держит все… пережитое здесь, сам город и осенний Казимеж, когда сушат сливы и виден дым над крышами. Я бы не смогла жить в другом месте.

— Всегда найдется такой христианин, который кинет в тебя камень, — с горечью произнес он.

— Может быть, я сама его в себя бросила. — И тут же пожалела об этих словах, потому что у него в глазах появилась надежда.

Моя жизнь стабилизировалась. Однако где-то в глубине души оставалась невысказанная печаль. Какая-то частичка меня тосковала о том, что я добровольно отвергла. Одновременно с его отъездом я теряла навсегда вторую половинку грецкого ореха и как бы часть собственного «я». Но ничего не могла с этим поделать. Мы попрощались, он поцеловал мне руку. Я пожелала ему счастливого пути. Спускаясь с лестницы, плакала…

В конце июля мы поехали в наш дом в Мазуры. Как обычно, взяли с собой книги, журналы: я — свои переводы, ты — медицинские издания, которые не успел прочитать в Варшаве. С волнением я узнавала знакомые места: «нашу» дорогу в стороне от шоссе, старый дуб, березняк и, наконец, красную крышу дома. Забор, кусты сирени перед крыльцом. С этой стороны не видно озера, нужно сначала войти во двор. Мы оставили вещи и отправились на прогулку. Задержались на мостике, и я увидела наши отражения в воде. Солнце стояло уже низко. На обратной дороге ты приобнял меня, и мы шли, прижавшись друг к другу. Как всегда, я должна была приспосабливаться к твоему шагу, который был для меня немного широким. Когда мы подходили к дому, уже смеркалось, на небе стали появляться бледные звездочки. На покатой черепичной крыше коровника сидела цапля. Она выглядела как черная вырезка из бумаги на фоне более светлого неба: длинный нос, стройная шея и пушистый хвост. Мы остановились на минуту, но птица не улетела.

Ты развел камин, мы съели холодный ужин, потому что по дороге не успели зарядить газовые баллоны. Выпили по рюмке водки и пошли наверх в спальню. С восторгом я вдыхала запах дерева и пыли. Для кого-то это мог быть запах печали, для меня же — покоя. Самое важное слово, какое я знаю, — это «покой». Самое прекрасное слово — «любовь». Но эти два слова — взаимоисключающие, может, поэтому я так скучала по нему.

Я постелила свежую постель, взбила подушки на широкой деревянной кровати. Ты подошел, обнял меня и спросил:

— Значит, да?

Я кивнула. Через минуту я лежала голая на душистой белой простыне. Я смотрела, как ты развязываешь свой халат, тот, мазурский, как мы его называли: махровый с заплатками (эти заплатки я сама тебе пришивала). Ты сразу оказался рядом со мной. Я чувствовала прикосновение твоих рук. Медленно раздвинула ноги, принимая тебя. Эта неторопливость была для меня одним из прекрасных признаний в любви. Мы смотрели друг другу в глаза и улыбались. Я отвечала на каждое твое движение, идя навстречу, открытая и ждущая. Так продолжалось, пока нас не захватило нетерпение, желание раскрыться друг в друге. Потребность освобождения и единения одновременно. В этот момент мы всегда что-нибудь говорили.

— Кристина, — услышала я твой голос.

— Я, да… уже сейчас…

Возникло ощущение, что наша любовь пустила соки, как дерево весной.

Потом мы лежали рядом и читали. У тебя была своя лампа, у меня своя. Вдруг ты дал мне тоненькую книжку в целлофане:

— Ты знаешь, что это?

Я прочла на обложке: «Мариана Алкофорадо. Любовные письма».

— Нет, — промолвила я с трудом.

— Попалась мне как-то на глаза пару лет назад, решил купить, — сказал ты довольно безразлично.

— А почему ты даешь мне ее сейчас?

— Не знаю, взял с полки, когда паковал книжки.

Ты вернулся к своему журналу. На обложке было нарисовано сердце. Артерии выходили наружу, а потом словно обрывались. В ту минуту так могло выглядеть мое сердце, неожиданно повисшее в пустоте. Я открыла книжку, стараясь унять дрожание рук, чтобы ты не заметил. Сразу посмотрела на титул оригинала. Переведена с португальского, издана в пятьдесят седьмом году, значит, одиннадцать лет назад. Перевернула несколько страниц и прочитала:

«Первый раз знаменитые португальские письма появились в тысяча шестьсот шестьдесят девятом году в Париже. Они были написаны кавалеру высокого ранга. Ни фамилии писавшей письма, ни фамилии переводчика издатель не знает…» Я пробежала глазами дальше и наткнулась на обрывок предложения: «…страшно откровенными, мученическими, написанными кровью обезумевшей от душевной боли монашки». Монашка! Она писала «португальские письма», а я — «еврейские письма». Но первые вышли из-под пера монашки, а вторые писала девка… бывшая девка, поэтому они и появились. Я хотела выкинуть это из себя. Хотела убежать. Вычеркнуть из памяти «ту», из прошлого, ее лицо, голос, ненавистный гортанный смех. И я тотчас увидела ее в куцем платьице, с распущенными по плечам волосами. Она смотрела мне прямо в глаза с насмешливой улыбкой и была совсем близко, почти рядом. Мне даже казалось, что ты тоже ее видишь. Но ты спокойно перелистывал книгу. Я перевернула несколько страниц. «Письмо первое», как и у меня… не «любимый», не «дорогой», только «Письмо первое». Это сходство наполнило меня тревогой. Это был не страх, скорее удивление. Я закрыла книжку и положила ее на тумбочку. Погасила свою лампочку.

— Собралась спать? — спросил ты, поглядывая из-под очков, которые надевал для чтения.

— Устала после дороги, — ответила я, поворачиваясь спиной.

— Тоже мне дорога, меньше двухсот километров.

Я не отозвалась, хотела остаться одна в темноте. Возможно ли, что это случайность? Можешь ли ты знать о моих письмах? У тебя был свой кабинет и свой письменный стол. Я работала в спальне, где было некое подобие письменного стола. С одной стороны столика находилось несколько ящиков. Я держала в них черновики переводов, словари, договоры с издательствами и письма… Ящики не закрывались на ключ, ты имел возможность в них заглянуть… Или я подсознательно рассчитывала на это. Боялась этого, однако ничего не сделала, чтобы их получше спрятать. Как всегда, рассчитывала на судьбу. Может быть, она отвечала мне твоими словами: «Ты знаешь это?» Нет, но я знаю себя, и знаю, о чем пойдет речь в этой книге. Я понимаю страдания монашки. Неважно, что нас отделяет от любимого мужчины — монастырская стена или правда… Я мысленно перечитала свои письма, одно за другим. Если бы ты их читал… Ведь они пугали меня саму. Я не имела ничего общего с тем испорченным ребенком, столь жестоко играющим с мужчинами…

Той ночью я почти не спала. Гетто снова танцевало передо мной… Оно крутилось все быстрее и быстрее в какой-то кошмарной кадрили смерти. Я видела себя частями. Появлялись то мои расставленные ляжки, то смеющийся рот, а в нем будто кровоточащий язык… И те мужчины… каждый из которых так сильно желал меня. У них тряслись руки, чтобы, дотронувшись до меня, проверить, не обман ли моя молодость, упруги ли груди, торчат ли соски, в состоянии ли свежесть моего лона дать им ожидаемое и незабываемое удовольствие. Они хотели, чтобы мои пальцы теряли свою невинность, лаская их исхудалые тела, их обвислую кожу или, наоборот, утопая в их жирных складках, обнимая их яйца, сжимая их члены, набирающие упругость или безнадежно опадающие… Как я всему этому научилась?.. Чтобы успеть уложиться в «график», на четырнадцатой минуте я раздвигала ноги, и часы в моей голове начинали отсчитывать секунды…

Светало, а я думала, что не выдержу до утра. Ты был рядом, погруженный в спокойный сон, но мне было страшно одиноко. Только в себе самой я должна искать помощь и спасение… Сумасшедший танец продолжался… Молчащий мужчина… вся семья сожжена в газовой печи. Вернулся с работы и уже не застал их. Пришел в бордель и выбрал меня. Он уже мог себе позволить такую роскошь, ему было все равно. Мы пошли наверх. Я разделась и легла на кровать. Он тоже разделся, но у него ничего не получалось. Он был молодой, но в эту минуту оказался ни на что не способен. Я стала дотрагиваться до его тела, а он еще больше деревенел и сжимался. Я посмотрела ему в глаза и обнаружила в них такую безмерную печаль, с которой уже научилась справляться. Я касалась его лица осторожно, кончиками пальцев. Гладила щеки, лоб, складки рта. И это вытянутое лицо разглаживалось, становилось нормальным. Тогда я поцеловала его в губы и ощутила ответный поцелуй, который становился все более требовательным. Из человеческой развалины неожиданно возродился мужчина — сильный, активный. Он врывался в меня, опьяненный моим телом, моей любовью. Посадил меня сверху, обхватил руками бедра, отрывая их от себя и вновь с силой возвращая. Он смотрел на мои голые груди, живот. У него было счастливое, раскрепощенное лицо. Мы не разговаривали, поэтому, когда я спросила, есть ли у него чем заплатить за следующее развлечение, он сначала испугался моего голоса, а потом грубо сбросил с себя, так, что я упала навзничь.

Он оделся и, уходя, сунул мне в лицо свернутые деньги. Я почувствовала себя оскорбленной, ведь ничего плохого я ему не сделала. В заведении строго действовало правило: время — деньги. И за каждую лишнюю минуту, проведенную с клиентом, вычитали из зарплаты. Я проверила сумму, денег оказалось достаточно. Почему же он не остался?.. Тогда я действительно этого не понимала…

Рассвело, я отчетливо различала знакомые предметы. Деревянный крашеный шкаф, который мы купили у старой немки и который нам очень нравился… Комод с зеркалом, рядом с которым лежал твой халат. Вид халата отозвался во мне болью. Он — частичка нормальной жизни, которая была так далеко от меня…

Ты уже проснулся и открыл глаза, а я быстро зажмурилась. Боялась на тебя посмотреть. Слышала, как ты потихоньку одеваешься, выходишь на цыпочках. Я встала, только когда услышала урчание мотора. Ты поехал заправить газовые баллоны. И набросилась на книгу, как будто в ней было мое спасение. От некоторых слов у меня перехватило горло: «Я несчастное человеческое дитя!» Или: «Всю свою жизнь посвятила тебе, с первой минуты, когда мои глаза увидели тебя». Слезы мешали мне читать. Я медленно приходила в себя после кошмара последней ночи. «У меня нет сил выпустить мои письма из рук, письма, которые ты будешь держать в своих руках». Монашка писала любимому, и он читал эти письма. Я же всегда боялась, что ты неожиданно войдешь в комнату и поймаешь меня на месте преступления. Монашка умерла двадцать восьмого июля тысяча семьсот двадцать третьего года. О ней написали: «Полвека умирала от любви, которая не давала ей умереть». Будет ли так со мной?.. Неожиданно для себя я взглянула на настенный календарь: вчерашняя страничка не сорвана, на ней двадцать восьмое июля… Так одно несчастное человеческое дитя узнало о другом в годовщину его смерти… Мне сделалось нехорошо, я почти физически ощутила присутствие той женщины… Она очень страдала. Как страдаю я… Мы выбрали себе разных любовников. Тот оказался ее недостоин, она же была прекрасным человеком…

А я… достойна ли тебя?..

Я стояла посреди комнаты, как бы ожидая ответа монашки, ее осуждения… Она поддалась грешной любви, но раскаялась и умирала в согласии с Богом… А я не жила в согласии даже с собой, всегда боялась переступить проклятый круг лжи… Я стояла и неожиданно услышала шум мотора — ты вернулся…

Все это происходило вчера. Сегодня я уже снова твоя жена. Шок прошел. То, что ты подсунул мне «Письма», — случайность. Но на воре шапка горит… Ты рубишь дрова в сарае, слышатся удары топора, а я пишу тебе свое шестое письмо…

Последнее письмо (окончание)

Конец октября 68 г

Я стояла в прихожей и надевала пальто, когда ты неожиданно открыл входную дверь. Сначала посмотрел на меня, а потом на чемодан.

— Куда ты собралась, Эльжбета? — спросил ты.

Я ничего не могла из себя выдавить. Только глупые слезы.

— Ты снова плачешь?

Ты прижал меня к себе, я почувствовала запах сигарет, туалетной воды, пота. Запах того единственного на свете мужчины, который казался мне потерянным.

— Как давно? — спросила я тихо.

— Со второго письма.

Итак, все подтвердилось. «У меня нет сил выпустить мои письма из рук, письма, которые ты будешь держать в своих руках». Ты держал в своих руках каждое мое письмо, но, несмотря ни на что, оставался со мной. И любил меня. Как я любила тебя. «Кристина Хелинская — это твои ненастоящие имя и фамилия». Это не был вопрос, это было утверждение. Таким образом ты давал мне понять, что знаешь все.

Примечания

1

Удостоверение личности во времена Третьего рейха. Была изобретена в 1938 году. — Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

Жена греческого философа Сократа, известная своим злым и сварливым характером. Ее имя стало нарицательным.

(обратно)

3

Ромуальд Траугутт (16 января 1826, Шестаково, Гродненская губерния — 5 августа 1864, Варшава) — польский революционер, генерал.

(обратно)

4

В Поронине находится памятник Ленину.

(обратно)

5

Так у автора. Согласно античному мифу, троянцы приняли деревянного коня за божественный дар и решили втащить в город. Лаокоон пытался остановить соотечественников, предсказывая, что конь принесет им несчастье. Но поскольку боги уже предопределили судьбу Трои, Посейдон наказал жреца за вмешательство, послав из моря двух чудовищных змей.

(обратно)

Оглавление

Последнее письмо

Письмо первое

Письмо второе

Письмо третье

Письмо третье (продолжение)

Письмо четвертое

Письмо пятое

Письмо шестое

Последнее письмо (окончание)

*** Примечания ***