Продавец попугаев [Игорь Николаевич Белогруд] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Февраль прохватывал морозцем и бросал на город пригоршни сухого колючего снега.
Птичий рынок, укутанный сугробами, продуваемый метелью, курился дымками и зазывал криками продавцов. Походные примусы, спиртовки шипели, как проколотые шины, а вокруг них, выставив вперёд руки цвета варёной колбасы, толпились заиндевелые дядьки в разномастных овчинных тулупах. Сизые носы простуженно втягивали воздух, в усах блестел водяной бисер.
У дверей магазина «Рыболов-спортсмен» молоденький милиционер, в скрипящей портупее, отчитывал подпольного торговца поплавками. Старик-поплавочник сгибался, поминутно стаскивая с головы облезлый собачий треух.
Никита Николаевич обогнул шумную компанию рыночных завсегдатаев, споривших о каком-то загадочном «розеншницеле», и уткнулся в одинокого продавца экзотических рыбок.
Аквариум примёрз к лотку, косячок меченосцев, впавших в летаргический сон, алыми ромбиками повис у дна. Продавец-садист хрустел яблоком и читал газету. Иногда он отвлекался от событий дня и толстым негнущимся пальцем проламывал ледок, затягивающий поверхность воды. Завидев потенциального клиента, он выплюнул косточку и прохрипел:
— Мужик! Купи рыбок. Хороший подарок детям.
Никита Николаевич крепче прижал футляр со скрипкой к груди и прибавил шагу. Детей у него не было. Он вообще не понимал, зачем завернул на заснеженный Птичий рынок. Он просто шёл домой с субботней репетиции, в кармане лежала честно заработанная зарплата. Спешить было некуда, в голове носились обрывки мелодий, напоминавших, что, несмотря ни на что, жизнь прекрасна и свежа, как ядрёный февральский день. Тут-то и подвернулся весёлый, суматошный рынок.
С полчаса походив между засыпанными снежной крупой прилавками, Никита Николаевич почувствовал, что замёрз. Шапка-пирожок не грела, металлическая оправа очков покрылась инеем и холодила переносицу. Ноги, не спрашивая разрешения, сами двинулись к выходу. Продавцы суставчатых рубиновых мотылей стрельнули в скрипача намётанным взглядом и отвернулись, выискивая в толпе толстых рыболовов-зимников с ящиками на плечах.
У облупившихся некогда зелёных ворот собралась внушительная толпа зевак. Откуда-то из её дышащих паром недр неслись истошные вопли: «Дурак! Дуррр-р-рак!!!»
Повинуясь любопытству, Никита Николаевич пробрался через лес нейлоновых и драповых спин и оказался на крохотном пятачке истоптанного раскисшего снега. Посреди него, поставив ногу на древний фибровый чемоданчик, стоял высокий небритый мужчина в белом свитере и телогрейке. Кроличья шапка, лишённая подвязок, трамплинами откинула свои ослиные уши. В правой руке мужчина держал дымящуюся папиросу, а на вытянутой левой у него сидел огромный белоснежный попугай с хохолком и в красных штанах. Птица, раскрыв страшный изогнутый клюв, откидывала голову назад и, напирая на букву «р», орала:
— Дуррр-р-рак! Попка — дурррак!
Зеваки смеялись, им было очень весело. Задние ряды нажимали и вытягивали шеи.
— Спокойно, товарищи! Без ажиотажа! — сдерживал натиск мужчина в телогрейке. — Раздавите!
Попугай вдруг прекратил ругаться и отчётливо сказал:
— Ррр-р-разойдись! А то гранату брошу!
Гул и смех мгновенно стихли. Воспользовавшись паузой, мужчина закричал:
— Граждане! Купите попугая! Уникальная птица. Разговаривает на шести языках! Яша, изобрази!
Яша кивнул хохолком и резко защебетал по-немецки. Затем он сходу перескочил на французский, прошёлся по каким-то древним мёртвым языкам и закончил монолог бодрым «О’кей» и подмаргиванием правым глазом. Зеваки были покорены, они явно не владели иностранными языками.
— Сколько просишь? — послышалось из толпы. Продавец назвал цифру, и любители говорящих попугаев загрустили.
— А что он ещё умеет? — спросила кругленькая женщина в лохматой афганской дублёнке, стоявшая в первом ряду под руку с солидным лоснящимся мужчиной.
— Всё, что угодно! — дерзко ответил владелец чудо-птицы. — Угадывает мысли, предсказывает будущее, даёт советы…
— Ой! — вскрикнула дама. — Пусть он тогда предскажет, когда моему мужу зарплату прибавят. А то уже год обещают.
Попугай Яша поднял крыло, добиваясь тишины, пристально посмотрел на внезапно покрасневшего мужа и замогильным голосом изрёк:
— Сударыня! Вашему супругу уже шесть месяцев как увеличили оклад. Лицо сударыни закаменело. Она крепко взяла мужа за локоть и повела к выходу. Толпа расступилась. Яша привстал на цыпочки, провожая долгим грустным взглядом женщину, узнавшую будущее, и её половину. Народ, посмотрев на попугая-ясновидца с опаской, начал потихоньку расходиться.
— Эх, Яша! — сокрушённо пробормотал продавец, и попугай виновато развёл крыльями. — Музыкант, может ты купишь? Он у меня и в нотах разбирается!
«Куплю!» — вдруг подумал Никита Николаевич и полез за деньгами.
— Вам как: так или в газетку завернуть? — сразу засуетился продавец. Уши его лихой шапки покачивались часто и радостно.
— А он того — не замёрзнет? — робко спросил скрипач, принимая завёрнутую в «вечёрку» птицу. Страница с программой телевидения лопнула, и из трещины выглядывал чёрный любопытный глаз.
— Не замёрзнет, привычный. Двести лет на севере живёт, — успокоил продавец, сунув деньги в карман и, подхватив чемоданчик, быстро заскользил к дверям рыночной забегаловки.
С того памятного февральского дня размеренная жизнь Никиты Николаевича рухнула. Его тихая холостяцкая квартирка наполнилась хлопаньем крыльев, выкриками на живых и мёртвых языках, предсказываниями будущего и чтением мыслей. Яшка прочно вписался в интерьер, захватив в безраздельное владение фальшивую хрустальную люстру и верхние этажи книжных полок.
Через месяц музыкант уже не мог представить, как это он умудрился двадцать лет прожить в трясине тихого одиночества. Ему начало казаться, что попугай жил в его квартире всегда. Птица, хоть и страдала многословием, была прекрасным собеседником и заставила Никиту Николаевича навсегда забыть скуку серых тягучих вечеров.
Иногда они вместе сочиняли музыку. Музыкант наигрывал на рояле, а Яшка, зажав в клюве фломастер, наносил на нотный стан длинные вереницы червячков.
К Никите Николаевичу зачастили гости. У него вдруг объявилась масса друзей детства, однокашников, дальних родственников и почитательниц таланта.
Яша открывал гостям будущее, развлекал анекдотами, а иногда, устав от шумихи или обидевшись на какого-нибудь дурака-родственника, забирался на люстру и на все попытки вытащить его оттуда отругивался по-гречески.
Теперь в доме часто звучал смех, шуршанье вечерних платьев, звон посуды… Никита Николаевич преобразился. Он приобрёл уверенность и как-то с удивлением обнаружил, что неравнодушен к одной из почитательниц.
И вдруг всё кончилось. Веселье, шум, запах духов — всё исчезло в одно мгновение, будто перегорели пробки.
Яшка, весь день просидевший на люстре, спустился на пол, подошёл к хозяину, сказал «О’кей» и умер. Умер сразу, без конвульсий. Даже белые веки не успели затянуть стеклянные бусины глаз.
И сразу навалилось одиночество, серое, пыльное, мягкое, но с крепкими когтями и бездонной пастью. Исчезли, словно растаяли в воздухе, друзья-приведения и любвеобильные дамы-миражи. Стало горько и стыдно от сознания, что и нужен-то им был вовсе не Никита Николаевич, а его уникальный попугай, вокруг которого так модно вращаться.
Музыкант загрустил, стал забывать бриться и чистить шляпу. Его перевели в третьи скрипки, но он, казалось, этого даже не заметил. Злые языки утверждали, что он начал прикладываться к рюмочке, но это, конечно, было неправдой.
На Птичьем рынке он дежурил все выходные напролёт. Его узнавали. Весёлые продавцы мотыля звали его «скрыпачом» и приглашали в долю. Никита Николаевич рассеяно смотрел и некстати отвечал по-гречески. Он прекрасно понимал, что чудо-попугаи не вылупляются сотнями, как в инкубаторе, но ничего с собой поделать не мог и продолжал упорно ходить на Птичий рынок. Но мужчина в свитере и телогрейке не появлялся. Иногда Никите Николаевичу казалось, что его и не было никогда, а раз не было, то и ждать вроде бы нечего, а то он начинал узнавать его в каждом встречном.
Вечерами, возвратившись в пустую и тёмную квартиру, музыкант первым делом подходил к холодильнику и доставал из морозилки покрытую иголками инея коробку. Под пластиковой помутневшей крышкой угадывались очертания Яшки.
Никита Николаевич никогда не открывал коробку, но каждой своей клеточкой чувствовал, как слиплись и заледенели пёрышки, окаменело худое тельце. Подержав коробку в руках, он нерешительно клал её на место и тихо закрывал дверь. Гасла жёлтая лампочка, и кухня погружалась в темноту.
Каждый день Никита Николаевич давал себе слово похоронить Яшу, и каждый день откладывал. Похоронить близкое существо в одиночку — трудное испытание. Это музыкант познал на себе.
Так прошёл месяц. Отмороженные ноги, кашель, едкий папиросный дым, ругань и насмешки слились в безысходность. А может — в летаргический сон, когда единственной бодрствующей извилиной понимаешь, что и не живёшь вовсе, стараешься проснуться, но не можешь вырваться из липкого забытья.
Но настал день, и Никита Николаевич встретил продавца птиц.
Музыкант, как всегда, дежурил у старых облупившихся ворот. Был снова февраль, взбивавший своею метлой стаи голубых снежинок. Торговый день не задался, и редкие продавцы-полярники сворачивались, группируясь по интересам.
Дверь рыночной блинной хлопала, выбрасывая облака сытного тумана и довольных отобедавших посетителей. Желудок музыканта болезненно сократился. В нём стало гулко и холодно, как в подвале. Никита Николаевич стряхнул с себя снег и пошёл к дверям.
Натопленная уютная блинная встретила его табачным облаком, в котором, как изюм в манной каше, увязали простуженные голоса завсегдатаев.
— Скрыпач! — послышалось со всех сторон. — Загни чего-нибудь по-грецки. Шнобиль-то отморозил! Варежкой разотри, а то к утру как баклажан станет. К нам подходи, мигом согреем…
Никита Николаевич рассеянно кивал, стараясь пробраться к стойке. В общем-то лотошники относились к нему с симпатией, справедливо полагая, что без чудаков мир станет тусклым и неинтересным.
Голоса затихли, переключившись на «вуалехвостов», щеглов и какого-то Ивана Загоруйко, умудрившегося всучить покупателю лайку вместо карликового шпица.
У румяной буфетчицы Кати Никита Николаевич получил тарелочку со стопкой дымящихся оладий, пробился через никотиновую завесу к окну и лоб в лоб столкнулся с продавцом птиц.
— Здравствуйте… — выдавил он. — А я вас искал.
— Зачем? — буркнул мужчина, настороженно оглядывая помятую фигуру Никиты Николаевича.
Торговец попугаями стоял, прислонившись к стене. Его правая нога удобно опиралась на знакомый фибровый чемоданчик. За год белый свитер превратился в серый, а скатавшаяся шерсть неопрятными шариками повисла на локтях и груди. На столе громоздилась пирамида опустошённых тарелочек.
— Да вот… попугая я у вас год назад купил. Умер он.
— Ну а я тут при чём? — строго спросил продавец.
Никита Николаевич открыл было рот, но осёкся, поразившись обыденности мысли. Действительно, причём тут этот небритый мужчина? Чем он мог ему помочь? И Яшка-то к нему, наверно, попал случайно. Может, даже ворованный он…
— Ну а я тут при чём?! — уже с угрозой повторил свой вопрос продавец.
— Сдружились мы… Без Яшки я словно осиротел, — как-то по-детски пожаловался Никита Николаевич. И вдруг его будто прорвало. Сначала смущаясь, а потом от горя набравшись решимости, он высказал всё, что накопилось в его душе.
Взгляд продавца сначала оттаял, потом сделался затравленным и жалким, как у пса, во время игры укусившего своего хозяина.
— Ох и сволочь же я! Подлец! — выдохнул он шёпотом и ударил себя кулаком в грудь. — Скольким людям жизнь искалечил!..
— Что вы! Вы же не виноваты, — подал голос Никита Николаевич.
— Что ты понимаешь, очкарик! — крикнул мужчина и снова ударил себя кулаком. — Виноватее некуда! Ведь знал же, что больше года они не живут, и всё равно продавал!
Наконец он успокоился, оперся взглядом в пирамиду тарелок.
— Я сознаю, что моя просьба абсурдна, — пролепетал Никита Николаевич, не понимая, что происходит. — Но… может быть у вас есть ещё один такой попугай? Я бы его купил. За любую цену.
Мужчина поднял голову и как-то странно посмотрел на музыканта:
— Попугая? Да грош цена всем моим попугаям! Впрочем…
Он нагнулся, подхватил свой видавший виды чемоданчик и с размаху бросил его на подоконник. В фибровых недрах что-то лязгнуло и зазвенело. Продавец щёлкнул замками, откинул крышку и сказал:
— Если подойдёт — бери! Даром отдаю! Может, хоть на душе полегчает.
Никита Николаевич склонился над чемоданом и ахнул. Между ручной дрелью и обрезком ржавой трубы, вперемежку с гаечными и разводными ключами, лежал, поджав лапки, роскошный красно-синий попугай.
— Ой! — сказал Никита Николаевич и уронил стакан с томатным соком.
Попугай стряхнул с себя напильник, оттолкнул крылом водопроводный кран и, поднявшись во весь свой прекрасный рост, перелетел на стол.
— Привет! — деловито сказал он и оторвал загнутым клювом кусок оладьи.
— Всё умеет: шесть языков, предсказания будущего, советы… — устало проговорил мужчина и махнул рукой. — Хочешь — бери, только заранее предупреждаю: цена всему этому — тьфу!
Он взял попугая за голову и повернул. Раздался хруст. Никита Николаевич невольно закрыл глаза, а когда вновь открыл, увидел, что птица без признаков жизни лежит на заляпанном соком столе. Пёрышки под крылом разъехались, как на застёжке-молнии, и в отверстии виднелась… путаница проводов, радиодеталей, каких-то пружинок и зубчатых колёсиков.
Со стороны могло показаться, что музыкант окаменел. Несколько раз он пытался что-то сказать, но язык, вдруг сделавшись сухим и тяжёлым, отказывался служить. Наконец, приложив фантастические усилия, он выдавил:
— Яша… он тоже?
— Тоже, — сокрушённо вздохнул продавец и снова ударил себя в грудь.
— Как же это вы?
— Да вот так. Жизнь не удалась. С детства мечтал быть изобретателем или учёным знаменитым, а судьба, она хвостом — да по губам. Восьмилетку не закончил, закрутила нелёгкая… А когда начал понимать, что к чему, было уже поздно. И с семьёй не повезло: женщины все какие-то жадные, ненасытные попадались: неси, тащи, мало, давай!.. Может, и сам виноват, таких выбирал. Как попугаев — чем разноцветнее, тем лучше. А фортуна снова штурвал крутанула, да так, что вылетел я к чёрту с корабля. Об этом лучше не вспоминать.
Мужчина замолчал, а рука его продолжала комкать белую бумажную салфетку. И столько смысла было в этом молчании, что Никита Николаевич ужаснулся: таким маленьким и незначительным показалось ему собственное горе. А может, и не маленьким. Просто — люди все разные, и несчастны они тоже по-разному.
— Ну а дальше? — тихо спросил он, нутром чуя, что утешение в данном случае болезненно, как прикосновение к оголённой ране.
— Дальше? — мужчина очнулся. — А дальше — жизнь на колёсах. То там, то здесь. Места разные, а везде одинаково: своего-то не отыскал. Наконец осел здесь. Слесарем-водопроводчиком работаю в институте одном. Занимаются там кибернетическими устройствами. Хозяйство у них большое: в автоклавах пластиковые оболочки растут, в синтезаторах кипятят искусственные мозги. Служба точной механики — такого и у часовщика не увидишь! А я — водопроводчиком в ночную смену: краны, трубы, ржавчина, грязь… И до того мне обидно стало! Представь, у них даже кабинет есть: «Психодиагностика РОБОТОВ»! А мне в душу кто-нибудь заглянул? Может, я не для разводных ключей родился! Чем я хуже ихних болванов железных, которые и руками-то с трудом двигают?
В общем, заело меня. Ну, думаю, покажу вам, друзья-учёные, что и мы не лыком шиты. Ночью с кранами опостылевшими побыстрее расправлюсь, и по лабораториям. Там — винтик, тут — схемку, с автоклавами дружбу свёл. Словом, сделал я мышонка кибернетического: говорит, фокусы показывает. Уж как собрал — не скажу, сам толком не знаю. Просто я такие вещи сердцем чувствую. Руки делают, а мозг не поспевает. Знаю, что надо так вот и так, а хоть убей — не смогу объяснить, почему.
Показал я мышонка одному научному начальнику, а тот надулся, как помидор, и хлоп! — выговор за использование казённых материалов в личных целях…
Продавец грохнул кулаком по столу, и тельце электронного попугая безвольно подпрыгнуло.
— И тогда вы взялись за попугаев, — подсказал Никита Николаевич.
— Да, — отозвался мастер, и глаза его помутнели. — Стало мне всё равно: нет славы — и не надо. Хоть жить получше буду, в материальном смысле. Много я Гришек да Яшек продал, пока не понял, что своими руками людей душу. Шёл как-то по улице и увидел, как бабка над котом, под машину попавшим, убивается. И словно обухом меня ударило: у меня-то не коты бессловесные! У меня попугаи все разные получаются у каждого свой характер! Хорошо, когда их просто так берут, с жиру бесятся. А если как ты?.. А они больше года не живут, батарейки садятся.
Продавец достал из кармана горсть крошечных батареек-таблеток от часов «Электроника» и высыпал на стол. Они горохом запрыгали между стаканами, и, покрутившись, замерли.
— И дел-то всех: из-под крылышка старую вынуть да новую в гнездо поставить! Но покупателю ведь не будешь объяснять, что внутри у его покупки! Не скажешь ему: «Если птичка помрёт, ты её в мусоропровод бросать не спеши, синтетическая она, не протухнет. Лучше в магазин сгоняй, батарейку купи».
Мужчина замолчал, а музыкант вдруг недоуменно спросил:
— Постойте! Так Яшка у меня семечки ел! И овёс, и пшено…
— И водичку, наверно, пил? — грустно усмехнулся продавец птиц. — У него внутри жерновочки такие специальные установлены. Пищу в муку перетрут, водичкой спрыснут — и туда, вниз. Ты ведь анализы у него не брал?
Никита Николаевич смотрел на мастера, как кролик на удава, а тот затягивался едким дымом и нервно постукивал пальцами по липкому столу. Наконец он тяжело вздохнул, подхватил попугая за голову и лёгким движением вернул его к жизни. Рана-щель затянулась, мягкий пластиковый пух прикрыл рубец и шикарная птица, блеснув чёрными стекляшками глаз, сказала:
— Бонжур!
Никита Николаевич с грустью подумал, что его Яшка сказал бы «О’кей» и ещё, наверно, прошёлся бы насчёт его внешности. И вдруг он понял, что ему вовсе не хочется иметь этого роскошного сине-красного попугая, будь он хоть в тысячу раз умнее скромного Яшки.
— Понятно. Я так и знал, — по-своему истолковал молчание музыканта мастер. — Конечно, кому в голову придёт дружить с электрической игрушкой? Я это давно понял.
Он снова раскрыл свой гремящий чемоданчик, скомандовал: «Птица, на место!», и попугай, шумно сорвавшись со стола, исчез в потрёпанных фибровых недрах.
— Ну, ладно. Я пошёл, — сказал водопроводчик и протянул чёрную мозолистую руку. — Ты уж извини… Понадоблюсь, здесь найдёшь.
Он рванул на себя дверь и растворился в февральской метели.
— Не удалась жизнь! — донеслось до Никиты Николаевича откуда-то из глубины снежного хоровода.
Дверь помедлила и с грохотом захлопнулась. Музыкант повернулся к столу и тупо уставился на серебристую россыпь батареек, забытых мастером.
А через полчаса прохожие могли наблюдать странного человека, без шапки бежавшего по улице. Он что-то сжимал в кулаке и бормотал себе под нос:
— Ни черта ты не понял, мастер!..
Последние комментарии
18 часов 23 минут назад
18 часов 41 минут назад
18 часов 50 минут назад
18 часов 51 минут назад
18 часов 54 минут назад
19 часов 12 минут назад