Рецепты безумия [Евгений Борисович Лапутин] (fb2) читать онлайн

Рецепты безумия

Евгений Лапутин

Впрочем, этот день не имел при себе никакого тайного знака, намекавшего на

приближение несчастья, напротив, все вокруг пестрело давно уже привычным и надоевшим,

и ничего не изменилось, когда во двор через зычную арку вполз горячий темно-синий вечер,

– как и вчера, низкое подрагивающее небо было прострочено мелкими звездными швами, под

алым кирпичным домом с короткими перекурами повеса-телеграфист обнимал влюбленную

в него большеротую хромую Аничку, которая влажно и неуверенно смеялась в ответ, будто

заранее знала, что ее все бросят, и телеграфист, и те, кто придут после него, и от кого-то она

родит мягкого и лысоватого ребенка, странно похожего на задремавшего старичка.

Но если не придираться, то стоял обыкновенный август, в меру желтый и немного

хрустящий, что отчаянно пытался отобразить на своих акварелях художник Гладкий, –

ничегошеньки не получалось, невыносимо страдали, корчась, полу задушенные автором

аспидные деревья, усыпанные яркими, по виду отравленными плодами, россыпь черных

точек силилась предстать птицами, повернувшими в сторону юга, на переднем плане –

старуха или собака, и то, и другое – третьего сорта, еще – потуги представить листопад;

отчего-то именно кленовые листья не давали покоя Гладкому, который безжалостно

жертвовал на них бледную измученную охру.

Август не сразу, до него июль и июнь. Да, июнь, тридцать совершенно пустых и

пресных дней, назойливо припорошенных отвратительным тополиным пухом. Где-то к концу

второй июньской недели удача попробовала улыбнуться во весь рот, но улыбки не вышло –

найденный на улице роскошный кожаный кошелек с изящным серебряным замочком и

затейливой монограммой оказался вызывающе пустым, и в качестве дополнительной

насмешки из облака сигарного дыма возник истинный владелец его – рассерженный

иностранец. Больше и вспомнить нечего; кажется, самые настойчивые прикосновения

таланта не в силах оживить этот июнь, но именно он не давал покоя Вере Ивановне, которая

все пыталась рассказать о коротких ночах, об ужасной дороговизне на рынке и даже, явно

перепутав что-то, пробовала присвоить прологу лета вовсе не принадлежащие ему

достоинства, например...

Здесь – молчание. Ее врач с ханжеским прищуром молодых глаз, любительской

бородкой и тусклым подмаргиванием обручального кольца на подвижном пальце упорно

молчал о подробностях бреда Веры Ивановны, а при определенной настойчивости

просителя, стесняясь, скрывался за дверью своего кабинета, откуда тотчас раздавался сочный

хруст неоднократно поворачиваемого в замке ключа.

Однако долго в одиночестве скучать не приходилось, на смену доктору появлялся

угодливый санитар с лохматыми бакенбардами старорежимного полицейского чина,

обещавший за деньги всяческие поблажки тем больным, за которых вы хлопотали. Деньги он

принимал со строгим поклоном, успевая вежливо щелкнуть каблуками, но, при некотором

опыте грустных больничных посещений, выяснялось, что санитар лжив, глуп и нечист на

руку, и тогда даже его бакенбарды, заслуживающие самого выразительного эпитета, начинали

казаться приклеенными и ненатуральными. Разоблачение санитар воспринимал болезненно и

уже старался лишний раз не попадаться на глаза, а при случайных встречах отчаянно грубил,

но и у него находились заместители – гибкие мускулистые мужчины, которые со временем

также грубели и замыкались в себе.

Можно только гадать, как выглядели все они – и стыдливый ханжа и его верные слуги

– санитары – перед обитательницами старческого отделения весьма известной

психиатрической клиники, где хаживал, говорят, сам Корсаков (воображение предлагает на

выбор либо жесткий нафабренный ус, либо бойкие начищенные башмачки). Думается, что

персонал не особенно баловал старух вниманием, и лишь во взгляде больничного садовника,

с туповатой старательностью поливавшего из шланга сочный газон, угадывалась вполне

различимая доля сочувствия, разбавленная, правда, его собственным легким безумием.

Вероятно, из своего уголка Вера Ивановна успела изучить все повадки садовника и по

нему же пыталась получить правильное представление об отринувшем ее мире – задача не из

простых, так как садовник был сам не в ладах с окружающим и порой занимал свой пост под

палящим солнцем в антикварном заячьем треухе. Заметив внимательные глаза Веры

Ивановны, он учтиво кланялся в ответ и нелепой жестикуляцией пытался прямо из воздуха

вылепить какую-нибудь мысль попроще, а Вера Ивановна сквозь стекло ободряюще кивала:

«Я все-все понимаю, дорогой, только не стоит так нервничать». Но садовник не нервничал;

напрочь забывая про Веру Ивановну, он раскуривал маленький желтый окурочек и снова

принимался за работу, с интересом следя за шевелением шланга в своих тонких и хрупких

руках, Вера Ивановна в одиночестве осталась в своем уголке.

Довелось однажды мельком увидеть тот уголок, когда те же санитары вносили в

отделение огромный поцарапанный шкаф, оставив дольше положенного входную дверь

открытой. Уголок тот венчал длинный коридор и украшался явно случайной здесь

деревянной кадкой с искусственной пальмой, которая даже на большом расстоянии давала

рассмотреть толстый ячеистый ствол и грубые целлулоидные листья, но именно здесь Вера

Ивановна проводила целые дни, ценя свою отгороженность и недосягаемость. Приходилось,

правда, усаживаться прямо на пол, потому что по здешним правилам стул в угол ставить не

полагалось, но зато никто, кроме Веры Ивановны (всегда была очень худа. Мать ее, дородная

дама с двумя волосатыми бородавками на щеках, еще в Петербурге истратила уйму денег,

чтобы дочь хоть как-нибудь пополнела, но все безрезультатно), не мог проскользнуть между

стеной и кадкой, и даже санитары не заглядывали сюда.

Угол с окном и пальмой (окно зарешечено, а пальма – искусственная, но эти

подробности можно опустить)! Хорошее местечко, чтобы всласть надуматься об июне и даже

рассказать о нем некоему воображаемому лицу. Короткие ночи, дороговизна на рынке, а для

любителей поэтических образов – изображение старинной городской реки, заманчиво

белевшей в лунные июньские ночи, а днем отмеченной двумя плавными изгибами напротив

белокаменного монастыря, обозначенного на карте памяти золотистым православным

крестом. В днище лодки бьет сильная задорная волна, которая, поймав твердое весло, долго

не хочет его отпускать, – это тоже относится к реке и к июню.

По неопытности, всем этим Вера Ивановна однажды попробовала поделиться с

Еленой Павловной, старой, но сдобной и очень цепкой бывшей учительницей немецкого

языка. Рой голосов, неотступно преследовавших ее, превратил бывшую учительницу в

огромное внимательное и послушное ухо, в которое Вера Ивановна и попыталась шепнуть

что-то свое, но Елена Павловна, раздраженная вторжением извне, с болезненной ловкостью

пнула Веру Ивановну, громогласно рассмеявшись вслед. Потом, вероятно, самый внятный и

авторитетный из голосов сумел убедить Елену Павловну в том, что во всех горестях земных

виноваты худые, гладко причесанные старушки с тихими голосами и приветливыми

улыбками, к тому же бывшие когда-то балеринами, – вот, если угодно, краткое описание

внешности Веры Ивановны.

Сюда же, после некоторого размышления – уж больно грустны они – можно добавить

еще две детали. Первая из них – это блеклый выцветший больничный халат явно на вырост с

несколькими скромными дырочками на подоле. Одев его впервые, Вера Ивановна

обнаружила в кармане сморщенную ватку, принадлежавшую, очевидно, прошлой владелице.

Бесполезное совпадение: когда-то, в ранних пятидесятых, Вера Ивановна была с шефским

концертом на той фабрике, которая старательно строчила точно такие же халаты – ничего,

кроме разочарования; директор – наглец и невежда, кажется, именно его выпуклое око тлело

в замочной скважине, когда певица Поплавская переодевалась в свое концертное, еще

довоенное платье; сцена – по-осиному жалящие доски; зрители – нечто очень усталое, серое

и бесформенное, обсыпанное мелкими, темными и настороженными глазами.

Деталь под номером два – это голые десны Веры Ивановны; по больничным правилам

вставные челюсти надлежало сдавать еще в приемном покое, что Вера Ивановна

дисциплинированно и исполняла. Скорее, это неудобство чисто эстетического характера, так

как больница заботливо кормила своих подопечных в основном мягкими кашами, не

надоедая жестким жареным мясом и кислыми зелеными яблоками, к тому же старикам

рекомендовался диетический стол.

Список ее потерь можно пополнить и нательным крестиком, отнятым также в

приемном отделении. Там доводилось бывать во время заточения Веры Ивановны не менее

пяти-шести раз – рядом находилась овальная прорезь справочного бюро. До сих пор

вспоминается всклокоченная кукушечья голова из прорези, кричащая коллегам из приемного

отделения (в них было тоже что-то птицеобразное), что за ними подсматривают, но до того,

как захлопывалась тяжелая, звуков не пропускающая дверь, испуганный наблюдатель

успевал заметить и изъятие нательных крестов (основание: категорически запрещается

ношение больными ювелирных и прочих украшений!), и упирающееся голое тело, влекомое

четырьмя руками к чугунной ванне с поджатыми ножками, и иногда – скоротечный сеанс

борьбы. Конечно же, все на благо, душевнобольному не дано понять полезность и

необходимость гигиенических процедур, и подавно неведомо ему, что двадцать три года

назад один из пациентов, с артистическим шиком выдававший себя за известный

исторический персонаж, во сне подавился съемным зубным протезом и в тот же печальный

год другой ловкач проворно чикнул заточенным медальоном по собственной вене; конечно

же, все на благо.

Еще одно напрасное совпадение (их, кстати, много разбросано окрест, и дело лишь в

том, что никто не присматривается к ним) – упомянутый неудачник-самоубийца, получивший

взамен романтической смерти лишь густую каплю быстро свернувшейся крови да

смирительную рубашку вдобавок, был знаком когда-то с Верой Ивановной.

И не случайно, наверное, Вера Ивановна вдруг снова вспоминала тот дождь, который,

безобидно начавшись с одной лишь теплой капельки, уже через минуту превратился в

яростный непроходимый ливень. Еще через минуту они (Вера Ивановна была с мужем) уже

знакомились с Коноваловым, естественно, и не подозревавшим о своем будущем подвиге в

психиатрической больнице.

Дело происходило за городом, и доброжелательный Коновалов отвел их к себе в

старую избу, опровергавшую своими косыми стенами все правила геометрии. В избе пахло

сеном и сырой кожей, а уюта добавил худенький поросенок, испуганно всхлипнувший в

темном углу в ответ на оглушительный гром, пронзенный пикой огненной молнии.

Коновалов отличался неуемной настойчивостью и в зале воспоминаний непременно

занимал отдельную ложу, давая в подробностях рассмотреть свое лицо. На его изготовление

пошло две брылястые щеки, два настороженных немолодых глаза, но главной

достопримечательностью был все-таки нос, который, начинаясь у скрещенных бровей,

грозил воткнуться в подбородок, но как-то очень неожиданно и неуклюже завершался над

верхней коричневой губой. Но зато голос, голос какой, мягкий, извиняющийся и вкрадчивый,

и, когда дождь после прощального вздоха, наконец, стих, Коновалов вдруг запел. Пение в

некрасовской избе после дождя и двух зигзагов грозы, да еще крынка с молоком на столе, да

еще подслеповатое окошко, да еще икона с лампадой; Вера Ивановна боялась, что все это

превратится в пошлую пародию на деревенскую тему. Но нет, пение было очень настоящим,

и муж Веры Ивановны, чутко и болезненно относящийся к фольклору, не обнаружив ни в чем

фальши, расчувствовался и пригласил Коновалова к себе в город.

Вопреки ожиданиям, Коновалов приехал, и раз, и другой, и, сидя на кухне, много

слушал, а в третий раз мужа Веры Ивановны арестовали, быстро и умело после этого

расстреляв. Не исключено, что в последующем сумасшествии Коновалова этот арест и

расстрел сыграли решающую роль, мужа Веры Ивановны реабилитировали одним из первых,

и его фамилия, набранная черными, невыносимо траурными буквами, с заискивающей

поспешностью облетела первые полосы всех газет, одна из которых робко напомнила об

очернителях и клеветниках.

Но постойте, как легко отвлечься от происходящего, надышавшись легким и

дурманящим воздухом сновидений, насмотревшись на партитуру давно минувшего дождя,

как легко, в ожидании июня, потерять счет дням, потерять себя же самое. Как, должно быть,

все это было знакомо Вере Ивановне. Сидя за кадкой, она иногда вдруг спохватывалась – а

где, собственно, я? – и миг спустя с облегчением видела свою же заостренную спину у

дальних запертых дверей коридора. Неужели так просто, неужели? Ведь думалось прежде,

что дверь, у которой, куря одну нескончаемую папиросу с горьким и густым дымом,

выставив вперед прямые окаменелые ноги, всегда сидел санитар, бесконечна и

непреодолима... неужели так просто... дверь распахнута, и из-за кадки виднелось собственное

тело с четким, как на гравюре, контуром, с молодой легкостью удаляющееся прочь...

Страж у распахнутой двери, не замечая побега, продолжал курить, а сквозь дверной

проем сиял тот милый сердцу денек, когда всего поровну – неба, солнца и света; вот

проплыло нежное пушистое облако, вот галдящие птицы сверкнули фиолетовыми крыльями,

вот прошли сонные, судя по всему, поднятые прямо из постели, музыканты во фраках,

одетых на голое тело.

Что же, теплое дыхание сказки, так хорошо знакомое по детству; тем горше

разочарование. Вера Ивановна все-таки недооценивала здешний отлаженный механизм,

главной целью работы которого было прививание правильного восприятия реальности. Веру

Ивановну, идущую за собой же, останавливали, тонкая и хрупкая кожа ее рвалась под острым

жалом шприца.

– Руки покрепче привяжите, – просил скучающий доктор, ковыряя спичкой

подозрительно белый зуб, успевая в суматохе лишний раз поглядеть на свое обручальное

колечко.

Вера Ивановна засыпала, и вброд через ее вязкое и тяжелое забытье к ней

возвращалась беглянка, и через несколько часов они просыпались уже вдвоем и с трудом

становились на скользкий косой пол.

Доктор интересовался – бывало ли подобное с Верой Ивановной прежде? Нет, не

бывало. А что-нибудь такое, не совсем обычное? Тоже нет. Но доктор настаивал: «Позвольте,

ведь просто так к нам не попадают».

Здесь следует отдать должное изобретательности художника Гладкого,

испытывающего известные трудности с жильем. Эти лживо безразличные глаза, этот

притворный зевок, а в голове тем временем бешеная пляска мыслей, жгучее желание сейчас

же, сию же минуту, начать все переделывать по-новому, по-своему.

Таким, вероятно, выглядел Гладкий, когда однажды по пустяковому делу он зашел в

квартиру к Вере Ивановне. Просторные окна, высокий белый потолок то ли с зевающими, то

ли смеющимися купидончиками – но не на это польстился живописец; большой бутафорский

камин с голубыми изразцами – вот чего всю жизнь не хватало Гладкому. Его рано

измельчавший творческий ручеек обещал воспрять именно с таким камином, на который так

удобно будет опереться локтем в минуту размышлений, на который можно небрежно

поставить бокал с рубиновым вином. Весьма кстати районный психиатр оказался большим

любителем раннего Фалька, что с блеском использовал Гладкий, пришедший в диспансер с

жалобами на сумасшествие соседки. В коридоре для страховки стоял повеса-телеграфист,

толстыми губами повторяющий слова, которым научил его Гладкий. И Аничка, больше

обычного припадая на правую ногу, бродила тут же, кося испуганным глазом на огромный

плакат с предостерегающей надписью. Но помощи их не потребовалось (Фальк и тут

оказался на высоте), психиатр, улыбаясь, – он всегда улыбался после разговоров об искусстве

– оформил нужную бумагу для отправки Веры Ивановны в психиатрическую клинику. «Там

ей будет хорошо», – напоследок сказал он.

Ожидание июня становилось невыносимым, а между тем уже стоял август. Отрывной

календарь в докторском кабинете показывал ничего не обозначавшее число – день рождения

Веры Ивановны. Впрочем, день был скромным и незаметным, будто хотел проскользнуть

незапомненным, к вечеру небо покрылось звездными стежками, в корпусе напротив в

зарешеченном освещенном окне наблюдательной палаты метался несчастный узник, пока

фигура в белом, похожая на заспанное привидение, резким взмахом длинных рук не

успокоила безумца.

Мысли спешились и потихоньку укладывались спать, лишь единожды обернувшись на

протяжный стонущий вой, который, тяжело воспарив над больницей, напрасно капнул в

оттопыренное ухо спящего дежурного врача. Вера Ивановна выбралась из-за кадки и пошла к

своей кровати. Иногда там кто-нибудь уже спал по ошибке, и тогда ночь приходилось

проводить на ногах, но сегодня был самый обычный день, и Вера Ивановна,

перекрестившись, легла, успев подумать напоследок: «Скоро июнь. В июне мне твердо

обещали, что выпишут».

Мрачная истина: полночь – время злодеяний, Ровно в полночь проснулась Елена

Павловна, разбуженная грубыми ласками собственных галлюцинаций. Спящая Вера

Ивановна лишь слабо дернулась, всхлипнув по-детски передавленным горлом, прежде чем

по-настоящему умереть.