КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 713023 томов
Объем библиотеки - 1403 Гб.
Всего авторов - 274606
Пользователей - 125091

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

Влад и мир про Шенгальц: Черные ножи (Альтернативная история)

Читать не интересно. Стиль написания - тягомотина и небывальщина. Как вы представляете 16 летнего пацана за 180, худого, болезненного, с больным сердцем, недоедающего, работающего по 12 часов в цеху по сборке танков, при этом имеющий силы вставать пораньше и заниматься спортом и тренировкой. Тут и здоровый человек сдохнет. Как всегда автор пишет о чём не имеет представление. Я лично общался с рабочим на заводе Свердлова, производившего

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
Влад и мир про Владимиров: Ирландец 2 (Альтернативная история)

Написано хорошо. Но сама тема не моя. Становление мафиози! Не люблю ворьё. Вор на воре сидит и вором погоняет и о ворах книжки сочиняет! Любой вор всегда себя считает жертвой обстоятельств, мол не сам, а жизнь такая! А жизнь кругом такая, потому, что сам ты такой! С арифметикой у автора тоже всё печально, как и у ГГ. Простая задачка. Есть игроки, сдающие определённую сумму для участия в игре и получающие определённое количество фишек. Если в

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Дамиров: Курсант: Назад в СССР (Детективная фантастика)

Месяца 3-4 назад прочел (а вернее прослушал в аудиоверсии) данную книгу - а руки (прокомментировать ее) все никак не доходили)) Ну а вот на выходных, появилось время - за сим, я наконец-таки сподобился это сделать))

С одной стороны - казалось бы вполне «знакомая и местами изьезженная» тема (чуть не сказал - пластинка)) С другой же, именно нюансы порой позволяют отличить очередной «шаблон», от действительно интересной вещи...

В начале

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 2 за, 0 против).
DXBCKT про Стариков: Геополитика: Как это делается (Политика и дипломатия)

Вообще-то если честно, то я даже не собирался брать эту книгу... Однако - отсутствие иного выбора и низкая цена (после 3 или 4-го захода в книжный) все таки "сделали свое черное дело" и книга была куплена))

Не собирался же ее брать изначально поскольку (давным давно до этого) после прочтения одной "явно неудавшейся" книги автора, навсегда зарекся это делать... Но потом до меня все-таки дошло что (это все же) не "очередная злободневная" (читай

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 3 (Боевая фантастика)

Третья часть делает еще более явный уклон в экзотерику и несмотря на все стсндартные шаблоны Eve-вселенной (базы знаний, нейросети и прочие девайсы) все сводится к очередной "ступени самосознания" и общения "в Астралях")) А уж почти каждодневные "глюки-подключения-беседы" с "проснувшейся планетой" (в виде галлюцинации - в образе симпатичной девчонки) так и вообще...))

В общем герою (лишь формально вникающему в разные железки и нейросети)

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Стихотворения (1924) [Владимир Владимирович Маяковский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Маяковский СТИХОТВОРЕНИЯ 1924

9-е ЯНВАРЯ

О боге болтая,
                          о смирении говоря,
помни день —
                          9-е января.
Не с красной звездой —
                                            в смирении тупом
с крестами шли
                            за Гапоном-попом.
Не в сабли
                    врубались
                                       конармией-птицей —
белели
             в руках
                          листы петиций.
Не в горло
                   вгрызались
                                        царевым лампасникам —
плелись
               в надежде на милость помазанника.
Скор
         ответ
                    величества
                                         был:
«Пули в спины!
                           в груди!
                                          и в лбы!»
Позор без названия,
                                     ужас без имени
покрыл и царя,
                          и площадь,
                                              и Зимний.
А поп
          на забрызганном кровью требнике
писал
           в приход
                           царевы серебреники.
Не все враги уничтожены.
                                               Есть!
Раздуйте
                 опять
                            потухшую месть.
Не сбиты
                 с Запада
                                 крепости вражьи.
Буржуи
              рабочих
                              сгибают в рожья.
Рабочие,
                 помните русский урок!
Затвор осмотрите,
                                 штык
                                           и курок.
В споре с врагом —
                                    одно решение:
Да здравствуют битвы!
                                          Долой прошения!

КИЕВ

Лапы елок,
                    лапки,
                               лапушки…
Все в снегу,
                      а теплые какие!
Будто в гости
                        к старой,
                                        старой бабушке
я
   вчера
              приехал в Киев.
Вот стою
                 на горке
                                 на Владимирской.
Ширь во-всю —
                             не вымчать и перу!
Так
       когда-то,
                       рассиявшись в выморозки,
Киевскую
                 Русь
                          оглядывал Перун.
А потом —
                    когда
                              и кто,
                                        не помню толком,
только знаю,
                       что сюда вот
                                               по́ льду,
да и по воде,
                       в порогах,
                                         волоком —
шли
        с дарами
                         к Диру и Аскольду.
Дальше
              било солнце
                                     куполам в литавры.
— На колени, Русь!
                                   Согнись и стой.—
До сегодня
                     нас
                           Владимир гонит в лавры.
Плеть креста
                        сжимает
                                        каменный святой.
Шли
        из мест
                      таких,
                                 которых нету глуше,—
прадеды,
                 прапрадеды
                                       и пра пра пра!..
Много
            всяческих
                               кровавых безделушек
здесь у бабушки
                              моей
                                        по берегам Днепра.
Был убит
                 и снова встал Столыпин,
памятником встал,
                                вложивши пальцы в китель.
Снова был убит,
                             и вновь
                                           дрожали липы
от пальбы
                   двенадцати правительств.
А теперь
                встают
                             с Подола
                                              дымы,
киевская грудь
                           гудит,
                                     котлами грета.
Не святой уже —
                               другой,
                                            земной Владимир
крестит нас
                     железом и огнем декретов.
Даже чуть
                   зарусофильствовал
                                                       от этой шири!
Русофильство,
                            да другого сорта.
Вот
       моя
               рабочая страна,
                                            одна
                                                     в огромном мире.
— Эй!
           Пуанкаре!
                             возьми нас?..
                                                      Черта!
Пусть еще
                   последний,
                                       старый батька
содрогает
                   плачем
                                 лавры звонницы.
Пусть
           еще
                   врезается с Крещатика
волчий вой:
                     «Даю-беру червонцы!»
Наша сила —
                        правда,
                                      ваша —
                                                     лаврьи звоны.
Ваша —
               дым кадильный,
                                            наша —
                                                           фабрик дым.
Ваша мощь —
                          червонец,
                                            наша —
                                                           стяг червонный.
— Мы возьмем,
                             займем
                                           и победим.
Здравствуй
                     и прощай, седая бабушка!
Уходи с пути!
                        скорее!
                                      ну-ка!
Умирай, старуха,
                              спекулянтка,
                                                    на́божка.
Мы идем —
                      ватага юных внуков!

БУДЬ ГОТОВ!

Уверяла дурой дура:
нам не дело-де до Рура.
Из-за немцев,
                         за германцев
лбам-де русским не ломаться.
Что, мол, Англия —
                                   за морем,
от нее нам мало горя!
Пусть, мол, прет
                              к Афганистану:
беспокоиться не стану.
Эти речи
                 тем, кто глуп.
Тот,
        кто умный,
                           смотрит в глубь.
Если где елозит Юз,
намотай себе на ус,
а повел Керзон рукой,
намотай на ус другой.
А на третий
                     (если есть)
намотай о Польше весть.
Мы
       винтовку
                       рады кинуть,
но глядим врагу за спину.
Не таится ль за спиной
Врангель
                  тот или иной.
У буржуя,
                  у француза,
пуд-кулак,
                 колодезь-пузо —
сыт не будешь немцем голым.
Тянет их
                и к нашим горлам.
Что ж
           лежать на печке дома?
Нет,
        рассейся наша дрема.
Что
       и где
                 и как течет —
все берите на учет!
В нашей
               войсковой газете
все страницы проглазейте.
Разгремим на сто ладов:
стой на страже —
                                будь готов!

УХ, И ВЕСЕЛО!

О скуке
              на этом свете
Гоголь
             говаривал много.
Много он понимает —
этот самый ваш
                             Гоголь!
В СССР
                от веселости
стонут
            целые губернии и волости.
Например,
                   со смеха
                                    слёзы потопом
на крохотном перегоне
                                         от Киева до Конотопа.
Свечи
            кажут
                       язычьи кончики.
11 ночи.
               Сидим в вагончике.
Разговор
                 перекидывается сам
от бандитов
                      к Брынским лесам.
Остановят поезд —
                                   минута паники.
И мчи
           в Москву,
                            укутавшись в подштанники.
Осоловели;
                     поезд
                                темный и душный,
и легли,
              попрятав червонцы
                                                 в отдушины.
4 утра.
            Скок со всех ног.
Стук
         со всех рук:
«Вставай!
                  Открывай двери!
Чай, не зимняя спячка.
                                       Не медведи-звери!»
Где-то
            с перепугу
                               загрохотал наган,
у кого-то
               в плевательнице
                                             застряла нога.
В двери
               новый стук
                                   раздраженный.
Заплакали
                  разбуженные
                                           дети и жены.
Будь что будет…
                              Жизнь —
                                                на ниточке!
Снимаю цепочку,
                               и вот…
Ласковый голос:
                              «Купите открыточки,
пожертвуйте
                       на воздушный флот!»
Сон
        еще
                не сошел с сонных,
ищут
         радостно
                          карманы в кальсонах.
Черта
           вытащишь
                              из голой ляжки.
Наконец,
                разыскали
                                   копеечные бумажки.
Утро,
          вдали
                     петухи пропели…
— Через сколько
                               лет
                                      соберет он на пропеллер?
Спрашиваю,
                      под плед
                                      засовывая руки:
— Товарищ сборщик,
                                      есть у вас внуки?
— Есть,—
                   говорит.
                                  — Так скажите
                                                             внучке,
чтоб с тех собирала,
                                     — на ком брючки.
А этаким способом
                                   — через тысячную ночку —
соберете
                  разве что
                                    на очки летчику.—
Наконец,
                задыхаясь от смеха,
поезд
           взял
                    и дальше поехал.
К чему спать?
                         Позевывает пассажир.
Сны эти
                только
                             нагоняют жир.
Человеческим
                          происхождением
                                                  гордятся простофили.
А я
      сожалею,
                       что я
                                 не филин.
Как филинам полагается,
                                            не предаваясь сну,
ждал бы
                сборщиков,
                                     взлезши на сосну.

ПРОТЕСТУЮ!

Я
    ненавижу
                      человечье устройство,
ненавижу организацию,
                                          вид
                                                 и рост его.
На что похожи
                          руки наши?..
Разве так
                  машина
                                уважаемая
                                                    машет?..
Представьте,
                        если б
                                    шатунов шатия
чуть что —
                    лезла в рукопожатия.
Я вот
           хожу
                     весел и высок.
Прострелят,
                      и конец —
                                         не вставишь висок.
Не завидую
                     ни Пушкину,
                                          ни Шекспиру Биллю.
Завидую
               только
                           блиндированному автомобилю.
Мозг
         нагрузишь
                            до крохотной нагрузки,
и уже
          захотелось
                               поэзии…
                                               музыки…
Если б в понедельник
                                       паровозы
                                                    не вылезли, болея
с перепоя,
                   в честь
                                 поэтического юбилея…
Даже если
                    не брать уродов,
больных,
                 залегших
                                  под груду одеял,—
то даже
              прелестнейший
                                          тов. Родов
тоже
         еще для Коммуны не идеал.
Я против времени,
                                 убийцы вороватого.
Сколькие
                 в землю
                                часами вогнаны.
Почему
              болезнь
                             сковала Арватова?
Почему
              безудержно
                                    пишут Коганы?
Довольно! —
                        зевать нечего:
переиначьте
                       конструкцию
                                              рода человечьего!
Тот человек,
                       в котором
цистерной энергия —
                                       не стопкой,
который
                сердце
                              заменил мотором,
который
                заменит
                               легкие — топкой.
Пусть сердце,
                          даже душа,
но такая,
чтоб жила,
                   паровозом дыша,
никакой
              весне
                         никак не потакая.
Чтоб утром
                    весело
                                 стряхнуть сон.
Не о чем мечтать,
                                гордиться нечего.
Зубчиком
                 вхожу
                            в зубчатое колесо
и пошел
               заверчивать.
Оттрудясь,
                    развлекаться
                                            не чаплинской лентой,
не в горелках резвясь,
                                        натыкаясь на грабли,—
отдыхать,
                  в небеса вбегая ракетой.
Сам начертил
                         и вертись в пара́боле.

ЗДРАВСТВУЙТЕ!

Украсьте цветами!
                                 Во флаги здания!
Снимите кепку,
                           картуз
                                       и шляпу:
британский лев
                            в любовном признании
нам
       протянул
                       когтистую лапу.
И просто знать,
                            и рабочая знать
годы гадала —
                           «признать — не признать?»
На слом сомненья!
                                  Раздоры на слом!
О, гряди
послом,
О’Греди!
Но русский
                    в ус усмехнулся капризно:
«Чего, мол, особенного —
                                                признан так признан!»
Мы славим
                    рабочей партии братию,
но…
        не смиренных рабочих Георга.
Крепи РКП, рабочую партию, —
и так запризнают,
                               что любо-дорого!
Ясна
          для нас
                        дипломатия лисьина:
чье королевство
                              к признанью не склонится?!
Признанье это
                           давно подписано
копытом
               летящей
                              буденновской конницы.
Конечно,
                признание дело гуманное.
Но кто ж
                о признании не озаботится?
Народ
            не накормишь небесною манною.
А тут
          такая
                    на грех
                                 безработица.
Зачем…
               почему
                             и как…
                                         и кто вот…
признанье
                   — теперь! —
                                           осмеет в колебаньи,
когда
           такой у Советов довод,
как зрелые хлебом станицы Кубани!
А, как известно,
                            в хорошем питании
нуждаются
                     даже лорды Британии.
И руку пожмем,
                            и обнимемся с нею.
Но мы
            себе
                     намотаем на ус:
за фраком лордов
                                 впервые синеют
20 000 000 рабочих блуз.
Не полурабочему, полулорду
слава признанья.
                              Возносим славу —
красной деревне,
                               красному городу,
красноармейцев железному сплаву!

ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ

За дедкой репка…
                                 Даже несколько репок:
Австрия,
                Норвегия,
                                  Англия,
                                               Италия.
Значит —
                  Союз советский крепок.
Как говорится в раешниках —
                                                     и так далее.
Признавшим
                       и признающим —
                                                      рука с приветом.
А это —
               выжидающим.
                                         Упирающимся — это:
ФАНТАСТИКА
Уму поэта-провидца
в грядущем
                     такая сценка провидится:
в приемной Чичерина
                                       цацей цаца
торгпред
                каких-то «приморских швейцарцев» —
2 часа даром
цилиндрик мнет
                             перед скалой-швейцаром.
Личико ласковое.
                               Улыбкою соще́рено.
«Допустите
                    до Его Превосходительства Чичерина!»
У швейцара
                     ответ один
(вежливый,
                    постепенно становится матов):
— Говорят вам по-эс-эс-эс-эрски —
                                                       отойдите, господин.
Много вас тут шляется
                                        запоздавших дипломатов.
Роты —
прут, как шпроты.
Не выражаться же
                                  в присутствии машинисток-дам.
Сказано:
               прием признаваемых
                                                     по среда́м.—
Дипломат прослезился.
                                         Потерял две ночи
                                                                         ради
очереди.
Хвост —
во весь Кузнецкий мост!
Наконец,
                 достояв до ночной черни,
поймали
                и закрутили пуговицу на Чичерине.
«Ваше Превосходительство…
                                                      мы к вам, знаете…
Смилостивьтесь…
                                  только пару слов…
Просим вас слезно —
                                        пожалуйте, признайте…
Назначим —
                       хоть пять полномочных послов».
Вот
        вежливый чичеринский ответ:
— Нет!
с вами
            нельзя и разговаривать долго.
Договоров не исполняете,
                                               не платите долга.
Да и общество ваше
                                     нам не гоже.
Соглашатели у власти —
                                            правительство тоже.
До установления
                              общепризнанной
                                                            советской власти
ни с какою
                  запоздавшей любовью
                                                           не лазьте.
Конечно,
                были бы из первых ежели вы —
были б и мы
                      уступчивы,
                                         вежливы.—
Дверь — хлоп.
Швейцар
                 во много недоступней, чем Перекоп.
Постояв,
развязали кошли пилигримы.
Но швейцар не пустил,
                                      франк швейцарский не взяв,
И пошли они,
                        солнцем палимы…
ВЫВОД
Признавайте,
                        пока просто.
Вход: Москва, Лубянка,
                                         угол Кузнецкого моста.

КОМСОМОЛЬСКАЯ

Смерть —
не сметь!
Строит,
              рушит,
                          кроит
                                     и рвет,
тихнет,
             кипит
                       и пенится,
гудит,
          говорит,
                         молчит
                                      и ревет —
юная армия:
                       ленинцы.
Мы
       новая кровь
                             городских жил,
тело нив,
ткацкой идей
                        нить.
Ленин —
                жил,
Ленин —
                жив,
Ленин —
                будет жить.
Залили горем.
                          Свезли в мавзолей
частицу Ленина —
                                 тело.
Но тленью не взять —
                                        ни земле,
                                                        ни золе —
первейшее в Ленине —
                                           дело.
Смерть,
               косу положи!
Приговор лжив.
С таким
               небесам
                               не блажить.
Ленин —
                жил.
Ленин —
                жив.
Ленин —
                будет жить.
Ленин —
                жив
                        шаганьем Кремля —
вождя
            капиталовых пленников.
Будет жить,
                     и будет
                                   земля
гордиться именем:
                                  Ленинка.
Еще
        по миру
                      пройдут мятежи —
сквозь все межи
коммуне
                путь проложить.
Ленин —
                жил.
Ленин —
                жив.
Ленин —
                будет жить.
К сведению смерти,
                                    старой карги,
гонящей в могилу
                               и старящей:
«Ленин» и «Смерть» —
                                           слова-враги.
«Ленин» и «Жизнь» —
                                         товарищи.
Тверже
              печаль держи.
Грудью
              в горе прилив.
Нам —
             не ныть.
Ленин —
                жил.
Ленин —
                жив.
Ленин —
                будет жить.
Ленин рядом.
                        Вот
                                он.
Идет
          и умрет с нами.
И снова
               в каждом рожденном рожден —
как сила,
                как знанье,
                                    как знамя.
Земля,
            под ногами дрожи.
За все рубежи
слова —
                взвивайтесь кружить.
Ленин —
                жил.
Ленин —
                жив.
Ленин —
                будет жить.
Ленин ведь
                     тоже
                              начал с азов,—
жизнь —
                 мастерская геньина.
С низа лет,
                    с класса низов —
рвись
           разгромадиться в Ленина.
Дрожите, дворцов этажи!
Биржа нажив,
будешь
              битая
                        выть.
Ленин —
                жил.
Ленин —
                жив.
Ленин —
                будет жить.
Ленин
           больше
                         самых больших,
но даже
               и это
                         диво
создали всех времен
                                      малыши —
мы,
       малыши коллектива.
Мускул
             узлом вяжи.
Зубы-ножи —
в знанье —
                     вонзай крошить.
Ленин —
                жил.
Ленин —
                жив.
Ленин —
                будет жить.
Строит,
              рушит,
                          кроит
                                     и рвет,
тихнет,
            кипит
                      и пенится,
гудит,
          молчит,
                        говорит
                                       и ревет —
юная армия:
                      ленинцы.
Мы
       новая кровь
                             городских жил,
тело нив,
ткацкой идей
                        нить.
Ленин —
                жил.
Ленин —
                жив.
Ленин —
                будет жить.
31 марта 1924 г.

НА УЧЕТ КАЖДАЯ МЕЛОЧИШКА (ПАРА ИЗДЕВАТЕЛЬСТВ)

ПЕРВОЕ
Поэта
           интересуют
                                и мелкие фактцы.
С чего начать?
Начну с того,
                       как рабфаковцы
меня
          хотели качать.
Засучили рукав,
                            оголили руку
и хвать
             кто за шиворот,
                                         а кто за брюку.
Я
    отбился
                   ударами ног,
но другому,—
                         маленькому —
                                                    свернули-таки
                                                                       позвонок.
Будучи опущенным,
                                   подкинутый сто крат,
напомню,
                 что сказал
                                    ученикам Сократ.
Однажды,
                  после
                             Сокрачьего выступления,
лошадям
                 не доверяя
                                      драгоценного груза,
сами —
              в коляску
                              впряглись в исступлении
студенты
                 какого-то
                                  помпейского вуза.
Студенты скакали
                                и делали стойку:
Сократ
             разглядывал
                                    кентаврью стайку.
Доехал
             спокойно
                              на зависть стоику,
сказал,
             поднесши
                           к кепке лайку:
— А все-таки
                        с лошадью конкурировать
                                                            не можете!..
Правильно
                    правоверным
                                             изрек Аллах:
мною
          для того же
                               изобретены лошади,
чтоб мы
               ездили
                            на них,
                                        а не на ослах.—
Пример неподходящий,
                                          спорить нечего;
но все же
                  его
                         запомните крепче…
Чтоб в вас
                   ничем
                              никогда не просвечивал
прошлый
                 белоподкладочный
                                                   мышиный жеребчик.
Каждую мелочь
                             мерь,
держи
            восторгов елей!
Быт
        не прет в дверь —
быт
        ползет
                     из щеле́й.
Затянет
               тинкой зыбей,
слабых
              собьет с копыт.
Отбивайся,
                    крепись,
                                    бей
быт!
ВТОРОЕ
Рабфаковка
                      у меня
                                  попросила портрет.
В этом
             особенно плохого
                                              нет.
Даже весело.
Пришла
              и повесила.
Утром поглядела —
                                   стена громада.
А Маяковский
                         маленький,
                                             — других бы надо! —
Купила Шелли,
повесила.
                 Красивый —
                                        оторвешься еле.
Купила Бетховена,
                                 взяла Шаляпина,—
скоро
           вся стена заляпана.
Вроде
            Третьяковской галереи.
Благочинные живописи,
                                          поэзии иереи.
На стенках
                   картинки
                                   лестничками и веерами.
Появились
                   какие-то
                                  бородастые
                                                        в раме.
Вскоре
новое горе:
открытки
                между гравюрами,
                                               как маленькие точки.
Пришлось
                   открытки
                                   обфестонить в фестончики.
Наутро
             осмотрела вместе:
                                               серо́-с.
Пришлось
                   накупить
                                   бумажных роз!
Уже
        о работе
                        никаких дум.
Смотри,
               чтоб в уголочках
                                           не откнопились кнопки!
Одни
          стихи
                    и лезут на ум.
Бубнит
             не хуже
                            дрессированного попки.
Особенно
                  если лунища
                                        припустит сиять —
сидит
          и млеет,
                         не сводя глаз:
ни дать ни взять
иконостас.
Ставлю вопрос
                           справедливый,
                                                      но колкий:
— Деточка,
                    чем вы лучше
                                             кухарки-богомолки?
Хуже ангела,
                       скулящего
                                          в божьем клире?—
Душу
          разъедает
                              бездельник-лирик!
Каждую мелочь
                             мерь!
Держи
             восторгов елей!
Быт
        не прет в дверь.
Быт
        ползет
                     из щеле́й!
Затянет
               тинкой зыбей,
слабых
              собьет с копыт.
Отбивайся,
                    крепись,
                                    бей
быт!

ДВА БЕРЛИНА

Авто
         Курфюрстендам-ом катая,
удивляясь,
                   раззеваю глаза —
Германия
                 совсем не такая,
как была
                год назад.
На первый взгляд
общий вид:
в Германии не скулят.
Немец —
                  сыт.
Раньше
               доллар —
                                  лучище яркий,
теперь
             «принимаем только марки».
По городу
                   немец
                               шествует гордо,
а раньше
                 в испуге
                                тек, как вода,
от этой самой
                         от марки твердой
даже
          улыбка
                       как мрамор тверда.
В сомненьи
                      гляжу
                                 на сытые лица я.
Зачем же
                  тогда —
                                 что ни шаг —
                                                         полиция!
Слоняюсь
                   и трусь
                                по рабочему Норду.
Нужда
            худобой
                           врывается в глаз.
Толки:
            «Вольфы…
                                 покончили с голоду…
Семьей…
                  в каморке…
                                       открыли газ…»
Поймут,
              поймут и глупые дети,
если
         здесь
                    хоть версту пробрели,
что должен
                     отсюда
                                  родиться третий —
третий родиться —
                                   Красный Берлин.
Пробьется,
                     какие рогатки ни выставь,
прорвется
                   сквозь штык,
                                      сквозь тюремный засов.
Первая весть:
                          за коммунистов
подано
             три миллиона голосов.

ЮБИЛЕЙНОЕ

Александр Сергеевич,
                                разрешите представиться.
                                                                    Маяковский.
Дайте руку!
          Вот грудная клетка.
                                        Слушайте,
                                                  уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,
                                  в щенка смирённом львенке.
Я никогда не знал,
                                что столько
                                                     тысяч тонн
в моей
             позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
                    Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
                 Больно?
                                 Извините, дорогой.
У меня,
              да и у вас,
                                в запасе вечность.
Что нам
               потерять
                                часок-другой?!
Будто бы вода —
                               давайте
                                              мчать болтая,
будто бы весна —
                                 свободно
                                                  и раскованно!
В небе вон
                    луна
                             такая молодая,
что ее
           без спутников
                                   и выпускать рискованно.
Я
    теперь
                 свободен
                                   от любви
                                                    и от плакатов.
Шкурой
              ревности медведь
                                                лежит когтист.
Можно
             убедиться,
                                что земля поката,—
сядь
         на собственные ягодицы
                                                      и катись!
Нет,
        не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
                                                       ни с кем.
Только
             жабры рифм
                                     топырит учащённо
у таких, как мы,
                           на поэтическом песке.
Вред — мечта,
                           и бесполезно грезить,
надо
         весть
                    служебную нуду.
Но бывает —
                        жизнь
                                   встает в другом разрезе,
и большое
                   понимаешь
                                       через ерунду.
Нами
          лирика
                      в штыки
                                    неоднократно атакована,
ищем речи
                    точной
                                 и нагой.
Но поэзия —
                       пресволочнейшая штуковина:
существует —
                          и ни в зуб ногой.
Например
                  вот это —
                                    говорится или блеется?
Синемордое,
                        в оранжевых усах.
Навуходоносором
                                 библейцем —
«Коопсах».
Дайте нам стаканы!
                                   знаю
                                            способ старый
в горе
            дуть винище,
                                   но смотрите —
                                                               из
выплывают
                    Red и White Star’ы[1]
с ворохом
                   разнообразных виз.
Мне приятно с вами,—
                                        рад,
                                                что вы у столика.
Муза это
                ловко
                           за язык вас тянет.
Как это
             у вас
                      говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
                       из письма
                                         Онегина к Татьяне.
— Дескать,
                    муж у вас
                                     дурак
                                               и старый мерин,
я люблю вас,
                       будьте обязательно моя,
я сейчас же
                      утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я.—
Было всякое:
                        и под окном стояние,
пи́сьма,
             тряски нервное желе.
Вот
       когда
                 и горевать не в состоянии —
это,
       Александр Сергеич,
                                           много тяжелей.
Айда, Маяковский!
                                 Маячь на юг!
Сердце
              рифмами вымучь —
вот
       и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
       не старость этому имя!
Ту́шу
         вперед стремя́,
я
   с удовольствием
                                  справлюсь с двоими,
а разозлить —
                          и с тремя.
Говорят —
и темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous[2]
                         чтоб цензор не нацикал.
Передам вам —
                             говорят —
                                                видали
даже
          двух
                  влюбленных членов ВЦИКа.
Вот —
            пустили сплетню,
                                          тешат душу ею.
Александр Сергеич,
                                    да не слушайте ж вы их!
Может
             я
                один
                         действительно жалею,
что сегодня
                     нету вас в живых.
Мне
       при жизни
                         с вами
                                     сговориться б надо.
Скоро вот
                   и я
                         умру
                                  и буду нем.
После смерти
                         нам
                                стоять почти что рядом:
вы на Пе,
                 а я
                       на эМ.
Кто меж нами?
                           с кем велите знаться?!
Чересчур
                  страна моя
                                       поэтами нища́.
Между нами
                      — вот беда —
                                                позатесался На́дсон.
Мы попросим,
                         чтоб его
                                         куда-нибудь
                                                               на Ща!
А Некрасов
                     Коля,
                               сын покойного Алеши,—
он и в карты,
                       он и в стих,
                                           и так
                                                    неплох на вид.
Знаете его?
                      вот он
                                  мужик хороший.
Этот
         нам компания —
                                       пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
                                     за вас
                                                полсотни о́тдав.
От зевоты
                   скулы
                              разворачивает аж!
Дорогойченко,
                          Герасимов,
                                              Кириллов,
                                                                Родов —
какой
          однаробразный пейзаж!
Ну Есенин,
                   мужиковствующих свора.
Смех!
           Коровою
                           в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
                                 но это ведь из хора!
Балалаечник!
Надо,
          чтоб поэт
                           и в жизни был мастак.
Мы крепки,
                   как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
                                                  Так…
ничего…
                морковный кофе.
Правда,
              есть
                      у нас
                               Асеев
                                          Колька.
Этот может.
                      Хватка у него
                                              моя.
Но ведь надо
                        заработать сколько!
Маленькая,
                    но семья.
Были б живы —
                             стали бы
                                             по Лефу соредактор.
Я бы
         и агитки
                       вам доверить мог.
Раз бы показал:
                            — вот так-то, мол,
                                                            и так-то…
Вы б смогли —
                           у вас
                                    хороший слог.
Я дал бы вам
                        жиркость
                                         и су́кна,
в рекламу б
                     выдал
                                 гумских дам.
(Я даже
               ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
                     быть
                              приятней вам.)
Вам теперь
                     пришлось бы
                                             бросить ямб картавый.
Нынче
            наши перья —
                                      штык
                                                да зубья вил,—
битвы революций
                                посерьезнее «Полтавы»,
и любовь
                 пограндиознее
                                           онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
                                       Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
                             полезет
                                           с перержавленным.
— Тоже, мол,
                        у лефов
                                       появился
                                                        Пушкин.
Вот арап!
                 а состязается —
                                               с Державиным…
Я люблю вас,
                        но живого,
                                           а не мумию.
Навели
              хрестоматийный глянец.
Вы
      по-моему́
                        при жизни
                                           — думаю —
тоже бушевали.
                            Африканец!
Сукин сын Дантес!
                                 Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
                                  — А ваши кто родители?
Чем вы занимались
                                   до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
                 что ж болтанье!
                                             Спиритизма вроде.
Так сказать,
                     невольник чести…
                                                      пулею сражен…
Их
     и по сегодня
                           много ходит —
всяческих
                  охотников
                                    до наших жен.
Хорошо у нас
                         в Стране советов.
Можно жить,
                       работать можно дружно.
Только вот
                    поэтов,
                                 к сожаленью, нету —
впрочем, может, это и не нужно.
Ну, пора:
                рассвет
                              лучища выкалил.
Как бы
            милиционер
                                  разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
                                         очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
                      подсажу
                                      на пьедестал.
Мне бы
              памятник при жизни
                                                 полагается по чину.
Заложил бы
                      динамиту
                                       — ну-ка,
                                                      дрызнь!
Ненавижу
                  всяческую мертвечину!
Обожаю
               всяческую жизнь!

ПРОЛЕТАРИЙ, В ЗАРОДЫШЕ ЗАДУШИ ВОЙНУ!

БУДУЩИЕ:

ДИПЛОМАТИЯ
— Мистер министр?
                                    How do you do?[3]
Ультиматум истек.
                                Уступки?
                                                Не иду.
Фирме Морган
                           должен Крупп
ровно
           три миллиарда
                                      и руп.
Обложить облака!
                                 Начать бои!
Будет добыча —
                              вам пай.
Люди — ваши,
                         расходы —
                                              мои.
Good bye![4]
МОБИЛИЗАЦИЯ
«Смит и сын.
                       Самоговорящий ящик».
Ящик
          министр
                         придвинул быстр.
В раструб трубы,
                              мембране говорящей,
сорок
           секунд
                        бубнил министр.
Сотое авеню.
                        Отец семейства.
Дочь
          играет
                      цепочкой на отце.
Записал
               с граммофона
                                         время и место.
Фармацевт — как фармацевт.
Пять сортировщиков.
                                      Вид водолаза.
Серых
             масок
                        немигающий глаз —
уставили
                в триста баллонов газа.
Блок
         минуту
                     повизгивал лазя,
грузя
          в кузова
                         «чумной газ».
Клубы
           Нью-Йорка
                               раскрылись в сроки,
раз
      не разнился
                            от других разов.
Фармацевт
                    сиял,
                             убивши в покер
флеш-роялем
                         — четырех тузов.
НАСТУПЛЕНИЕ
Штаб воздушных гаваней и доков.
Возд-воен-электрик
                                    Джим Уост
включил
               в трансформатор
                                              заатлантических токов
триста линий —
                            зюд-ост.
Авиатор
               в карте
                            к цели полета
вграфил
               по линейке
                                  в линию линия.
Ровно
           в пять
                      без механиков и пилотов
взвились
                триста
                            чудовищ алюминия.
Треугольник
                       — летящая фабрика ветра —
в воздух
                триста винтов всвистал.
Скорость —
                      шестьсот пятьдесят километров.
Девять
             тысяч
                       метров —
                                         высота.
Грозой не кривясь,
                                  ни от ветра резкого,
только —
                  будто
                            гигантский Кольт —
над каждым аэро
                               сухо потрескивал
ток
      в 15 тысяч вольт.
Встали
             стражей неба вражьего.
Кто умер —
                     счастье тому.
Знайте,
             буржуями
                               сжигаемые заживо,
последнее изобретение:
                                           «крематорий на дому».
БОЙ
Город
            дышал
                        что было мочи,
спал,
         никак
                   не готовясь
                                        к смертям.
Выползло
                  триста,
                              к дымочку дымочек.
Пошли
             спиралью
                              снижаться, смердя.
Какая-то птица
                          — пустяк,
                                           воробушки —
падала
            в камень,
                             горохом ребрышки.
Крыша
            рейхстага,
                              сиявшая лаково,
в две секунды
                          стала седая.
Бесцветный дух
                             дома́ обволакивал,
ник
      к земле,
                     с этажей оседа́я.
«Спасайся, кто может,
                                       с десятого —
                                                               прыга…»
Слово
            свело
                       в холодеющем нёбе;
ножки,
            еще минуту подрыгав,
рядом
            легли —
                           успокоились обе.
Безумные
                  думали:
                                «Сжалим,
                                                 умолим».
Когда
          растаял
                        газ,
                              повися,—
ни человека,
                      ни зверя,
                                      ни моли!
Жизнь
            была
                      и вышла вся.
Четыре
              аэро
                       снизились искоса,
лучи
        скрестя
                      огромнейшим иксом.
Был труп
                 — и нет.
Был дом
                — и нет его.
Жег
        свет
фиолетовый.
Обделали чисто.
                             Ни дыма,
                                             ни мрака.
Взорвали,
                 взрыли,
                              смыли,
                                          взмели.
И город
               лежит
                          погашенной маркой
на грязном,
                    рваном
                                 пакете земли.
ПОБЕДА
Морган.
              Жена.
                         В корсетах.
                                             Не двинется.
Глядя,
           как
                 шампанское пенится,
Морган сказал:
                           — Дарю
                                           имениннице
немного разрушенное,
                                        но хорошее именьице!
ТОВАРИЩИ, НЕ ДОПУСТИМ!
Сейчас
             подытожена
                                   великая война.
Пишут
            мемуары
                             истории писцы.
Но боль близких,
                              любимых, нам
еще
        кричит
                    из сухих цифр.
30
     миллионов
                        взяли на мушку,
в сотнях
               миллионов
                                  стенанье и вой.
Но и этот
                 ад
                      покажется погремушкой
рядом
           с грядущей
                               готовящейся войной.
Всеми спинами,
                            по пленам драными,
руками,
             брошенными
                                    на операционном столе,
всеми
           в осень
                         ноющими ранами,
всей трескотней
                             всех костылей,
дырами ртов,
                        — выбил бой! —
голосом,
                визгом газовой боли —
сегодня,
               мир,
                       крикни
                                   — Д о л о й!!!
Не будет!
                 Не хотим!
                                  Не позволим!
Нациям
             нет
                   врагов наций.
Нацию
            выдумал
                            мира враг.
Выходи
              не с нацией драться,
рабочий мира,
                         мира батрак!
Иди,
        пролетарской армией топая,
штыки
           последние
                              атакой выставь!
«Фразы
              о мире —
                                пустая утопия,
пока
        не экспроприирован
                                            класс капиталистов».
Сегодня…
                  завтра…—
                                       а справимся все-таки!
Виновным — смерть.
                                      Невиновным — вдвойне.
Сбейте
              жирных
                            дюжины и десятки.
Миру — мир,
                       война — войне.
2 августа 1924 г.

СЕВАСТОПОЛЬ — ЯЛТА

В авто
            насажали
                             разных армян,
рванулись —
                        и мы в пути.
Дорога до Ялты
                             будто роман:
все время
                   надо крутить.
Сначала
               авто
                       подступает к горам,
охаживая кряжевые.
Вот так и у нас
                          влюбленья пора:
наметишь —
                       и мчишь, ухаживая.
Авто
         начинает
                          по солнцу трясть,
то жаренней ты,
                             то варённей:
так сердце
                    тебе
                             распаляет страсть,
и грудь —
                   раскаленной жаровней.
Привал,
              шашлык,
                             не вяжешь лык,
с кружением
                       нету сладу.
У этих
            у самых
                           гроздьев шашлы —
совсем поцелуйная сладость.
То солнечный жар,
                                  то ущелий тоска, —
не верь
              ни единой версийке.
Который москит
                             и который мускат,
и кто персюки́
                        и персики?
И вдруг вопьешься,
                                   любовью залив
и душу,
             и тело,
                         и рот.
Так разом
                  встают
                               облака и залив
в разрыве
                   Байдарских ворот.
И сразу
              дорога
                           нудней и нудней,
в туннель,
                  тормозами тужась.
Вот куча камня,
                           и церковь над ней —
ужасом
              всех супружеств.
И снова
               почти
                         о скалы скулой,
с боков
              побелелой глядит.
Так ревность
                        тебя
                                 обступает скалой —
за камнем
                   любовник бандит.
А дальше —
                       тишь;
                                 крестьяне, корпя,
лозой
           разделали скаты.
Так,
       свой виноградник
                                      по́том кропя,
и я
      рисую плакаты.
Пото́м,
            пропылясь,
                                проплывают года,
труся́т
            суетнею мышиной,
и лишь
            развлекает
                                семейный скандал
случайно
                 лопнувшей шиной.
Когда ж
              окончательно
                                       это доест,
распух
            от моторного гвалта —
— Стоп! —
                    И склепом
                                       отдельный подъезд:
— Пожалте
                    червонец!
                                       Ялта.

ЯЛТА — «СЕВАСТОПОЛЬ»

Пустяшный факт —
                                  а вот пожалте!
И месяцы
                  даже
                           его не истопали.
С вечера
                 в Ялте
ждал «Севастополя».
Я пиво пил,
                    изучал расписание,
охаживал мол,
                          залив огибающий,
углублялся
                    в круги
                                 для спасания
погибающих.
Всю ночь прождали.
                                    Солнце взвалив,
крымское
                 утро
                         разинулось в зное.
И вот
          «Севастополь»
                                      вылез в залив,
спокойный,
                    как заливное.
Он шел,
              как собака
                                 к дичи подходит;
вползал,
               как ревматик
                                      вползает на койку.
Как будто
                 издевается пароходик,
на нас
           из залива
                            делая стойку.
Пока
         прикрутили
                             канатом бока,
машина
              маслом
                            плевалась мило.
Потом
            лебедкой
                             спускали быка —
ревел,
           возможно
                             его прищемило.
Сошел капитан.
                           Продувная бестия!
Смотрел
                на всё
                           невинней овцы.
Я тыкал
              мандат,
                           прикрывая
                                              «Известия»
и упирая
               на то, что «ВЦИК».
Его
       не проведешь на мандате —
бывали
             всякие
                         за несколько лет!
— Идите
                направо,
                               червонец дайте,
а вам
          из кассы
                          дадут билет.—
У самого лег
                       у котла
                                    на наре.
Варили
             когда-нибудь
                                    вас
                                          в самоваре?
А если нет,
                   то с подобным неучем
нам
       и разговаривать не о чем.
Покойнице
                   бабушке б
                                      ехать в Батум —
она — так да́ —
                            недурно поспа́ла бы.
В поту
бегу
        на ветер палубы.
Валялась
                 без всяких классов,
горою
           мяса,
                     костей
                                 и жира,
разваренная масса
пассажиров.
А между ними
                          две,
                                  в моционе,
оживленнейшие дамочки.
Образец —
                     дореволюционный!
Ямки и щечки,
                         щечки и ямочки.
Спросил капитана:
                              — Скажите, как звать их?
Вот эти вот
                     две
                            моркови? —
— Левкович,
                      которая порозоватей,
а беленькая —
                           Беркович.
Одна говорила:
                           — Ну и насели!
И чистая
                публика
                              не выделена!
Когда
           на «Дофине» сидела
                                                 в Марселе —
французы сплошь!
                                  Удивительно! —
Сидел
            на борту
                            матрос лохматина,
трубе
          корабельной
                                  под рост.
Услышал,
                 обдумал,
                                 ругнулся матерно
и так
         сказал
                     матрос:
— Флотишко
                       белые сперли
                                                до тла!
Угнали.
             У нас —
                            ни кляпа́!
Для нашей
                   галоши
                                дыры котла
сам
       собственноручно клепал.
Плывет плоховато —
                                      комода вроде.
На этих
              дыни возили раньше нам.
Два лета
                работал я
                                  в Райкомводе.
В Одессе
                  стоит иностранщина.
Не пароходы,
                        а бламанже!
У нас
         в кочегарках
                               от копоти залежь,
а там работай
                         хоть в паре манжет —
старайся,
                 и то не засалишь.
Конечно,
                помягше
                               для нежных задов,
но вот что,
                   мои мамаши:
здесь тише,
                     здесь тверже,
                                              здесь хуже —
                                                                        зато
н-а-ш-е!
Эх,
      только были бы тут рубли —
Европа
             скупая гадина, —
уж мы б
               понастроили б нам корабли
— громадина!
Чтоб мачта
                    спичкой казалась
                                                   с воды,
а с мачты —
                       море в овчину.
Тады́
катай
          хоть на даровщину! —
Не знаю,
                сколько это узлов
плелись,
                не быстрей комода.
И в Черное море
                               плюнул зло
моряк
           из Райкомвода.

ВЛАДИКАВКАЗ — ТИФЛИС

Только
             нога
                     ступила в Кавказ,
я вспомнил,
                     что я —
                                    грузин.
Эльбрус,
                Казбек.
                             И еще —
                                              как вас?!
На гору
              горы грузи!
Уже
        на мне
                    никаких рубак.
Бродягой,—
                      один архалух.
Уже
        подо мной
                           такой Карабах,
что Ройльсу —
                           и то б в похвалу.
Было:
           с ордой,
                          загорел и носат,
старее
             всего старья,
я влез,
            веков девятнадцать назад,
вот в этот самый
                              в Дарьял.
Лезгинщик
                   и гитарист душой,
в многовековом поту,
я землю
               прошел
                             и возделал мушо́й
отсюда
             по самый Батум.
От этих дел
                     не вспомнят ни зги.
История —
                    врун даровитый,
бубнит лишь,
                       что были
                                       царьки да князьки:
Ираклии,
                Нины,
                           Давиды.
Стена —
                и то
                       знакомая что-то.
В тахтах
               вот этой вот башни —
я помню:
                я вел
                          Руставели Шо́той
с царицей
                  с Тамарою
                                      шашни.
А после
              катился,
                            костями хрустя,
чтоб в пену
                     Тереку врыться.
Да это что!
                    Любовный пустяк!
И лучше
               резвилась царица.
А дальше
                 я видел —
                                    в пробоину скал
вот с этих
                  тропиночек узких
на сакли,
                звеня,
                            опускались войска
золотопогонников русских.
Лениво
             от жизни
                             взбираясь ввысь,
гитарой
              душу отверз —
«Мхолот шен эртс
                                рац, ром чемтвис
Моуция
              маглидган гмертс…»[5]
И утро свободы
                             в кровавой росе
сегодня
               встает поодаль.
И вот
          я мечу,
                       я, мститель Арсен,
бомбы
             5-го года.
Живились
                  в пажах
                                князёвы сынки,
а я
      ежедневно
                           и наново
опять вспоминаю
                               все синяки
от плеток
                 всех Алихановых.
И дальше
                  история наша
                                           хмура́.
Я вижу
             правящих кучку.
Какие-то люди,
                          мутней, чем Кура́,
французов чмокают в ручку.
Двадцать,
                  а может,
                                  больше веков
волок
           угнетателей узы я,
чтоб только
                     под знаменем большевиков
воскресла
                   свободная Грузия.
Да,
      я грузин,
                      но не старенькой нации,
забитой
              в ущелье в это.
Я —
        равный товарищ
                                     одной Федерации
грядущего мира Советов.
Еще
        омрачается
                             день иной
ужасом
              крови и яри.
Мы бродим,
                     мы
                           еще
                                   не вино,
ведь мы еще
                        только мадчари.
Я знаю:
              глупость — эдемы и рай!
Но если
               пелось про это,
должно быть,
                         Грузию,
                                       радостный край,
подразумевали поэты.
Я жду,
            чтоб аэро
                              в горы взвились,
Как женщина,
                        мною
                                  лелеема
надежда,
                 что в хвост
                                     со словом «Тифлис»
вобьем
              фабричные клейма.
Грузин я,
                но не кинто озорной,
острящий
                 и пьющий после.
Яжду,
            чтоб гудки
                               взревели зурной,
где шли
               лишь кинто
                                   да ослик.
Я чту
          поэтов грузинских дар,
но ближе
                 всех песен в мире,
мне ближе
                   всех
                            и зурн
                                        и гитар
лебедок
                и кранов шаири.
Строй
            во всю трудовую прыть,
для стройки
                     не жаль ломаний!
Если
          даже
                    Казбек помешает —
                                                        срыть!
Все равно
                   не видать
                                     в тумане.

ТАМАРА И ДЕМОН

От этого Терека
                             в поэтах
                                            истерика.
Я Терек не видел.
                                Большая потерийка.
Из омнибуса
                       вразвалку
сошел,
             поплевывал
                                   в Терек с берега,
совал ему
                   в пену
                               палку.
Чего же хорошего?
                                   Полный развал!
Шумит,
             как Есенин в участке.
Как будто бы
                        Терек
                                    сорганизовал,
проездом в Боржом,
                                     Луначарский.
Хочу отвернуть
                            заносчивый нос
и чувствую:
                    стыну на грани я,
овладевает
                     мною
                               гипноз,
воды
          и пены играние.
Вот башня,
                   револьвером
                                            небу к виску,
разит
           красотою нетроганой.
Поди,
           подчини ее
                                преду искусств —
Петру Семенычу
                               Когану.
Стою,
           и злоба взяла меня,
что эту
             дикость и выступы
с такой бездарностью
                                        я
                                           променял
на славу,
                рецензии,
                                  диспуты.
Мне место
                   не в «Красных нивах»,
                                                           а здесь,
и не построчно,
                            а даром
реветь
             стараться в голос во весь,
срывая
              струны гитарам.
Я знаю мой голос:
                                паршивый тон,
но страшен
                     силою ярой.
Кто видывал,
                       не усомнится,
                                                что
я
   был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
                               взвинчена хоть,
величественно
                           делает пальчиком.
Но я ей
              сразу:
                         — А мне начхать,
царица вы
                   или прачка!
Тем более
                    с песен —
                                       какой гонорар?!
А стирка —
                     в семью копейка.
А даром
                немного дарит гора:
лишь воду —
                        поди,
                                  попей-ка! —
Взъярилась царица,
                                    к кинжалу рука.
Козой,
            из берданки ударенной.
Но я ей
              по-своему,
                                 вы ж знаете как —
под ручку…
                     любезно…
                                        — Сударыня!
Чего кипятитесь,
                              как паровоз?
Мы
       общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
                                мне
                                       много про вас
говаривал
                  некий Лермонтов.
Он клялся,
                   что страстью
                                           и равных нет…
Таким мне
                   мерещился образ твой.
Любви я заждался,
                                 мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
                                     Попросту.
Да так,
            чтоб скала
                               распостелилась в пух.
От черта скраду
                             и от бога я!
Ну что тебе Демон?
                                    Фантазия!
                                                      Дух!
К тому ж староват —
                                      мифология.
Не кинь меня в пропасть,
                                             будь добра.
От этой ли
                   струшу боли я?
Мне
        даже
                  пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
                               тем более.
Отсюда
               дашь
                         хороший удар —
и в Терек
                  замертво треснется.
В Москве
                 больнее спускают…
                                                    куда!
ступеньки считаешь —
                                         лестница.
Я кончил,
                 и дело мое сторона.
И пусть,
              озверев от помарок,
про это
             пишет себе Пастернак,
А мы…
             соглашайся, Тамара!
История дальше
                             уже не для книг.
Я скромный,
                      и я
                            бастую.
Сам Демон слетел,
                                  подслушал,
                                                      и сник,
и скрылся,
                   смердя
                                 впустую.
К нам Лермонтов сходит,
                                            презрев времена.
Сияет —
                 «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
                             Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!

«Гулом восстаний, на эхо помноженным…»

ГУЛОМ ВОССТАНИЙ,
                                       НА ЭХО ПОМНОЖЕННЫМ,
ОБ ЭТОМ ДАДУТ
                                 НАСТОЯЩИЙ СТИХ,
А Я
       ЛИШЬ ТО,
                           ЧТО СЕГОДНЯ МОЖНО,
СКАЖУ
              О ДЕЛЕ 26-ти.
I
Нас
       больше европейцев —
                                                на двадцать сто.
Землею
               больше, чем Запад.
Но мы —
                 азиатщина,
                                     мы —
                                                восток.
На глотке
                 Европы лапа.
В Европе
                 женщины
                                  радуют глаз.
Мужчины
                 тают
                          в комплиментных сантиментах.
У них манишки,
                           у них газ
и пушки
              любых миллиметров и сантиметров.
У них —
               машины.
                               А мы
                                         за шаг,
с бою
           у пустынь
                             и у гор взятый,
платим жизнью,
                            лихорадками дыша.
Что мы?!
                 Мы — азиаты.
И их рабов,
                    чтоб не смели мычать,
пером
           обложил
                           закон многолистый.
У них под законом
                                и подпись
                                                  и печать.
Они — умные,
                         они — империалисты.
Под их заботой
                            одет и пьян
закон:
           «закуй и спаивай!»;
они культурные,
                             у них
                                       аэропланы,
и газ,
          и пули сипаевы.
II
Буржуй
             шоферу
                           фыркнет: «Вези!»
Кровь
           бакинских рабочих —
                                                 бензин.
Приехал.
                Ковер —
                                 павлин рассиянный —
ему
       соткали
                     рабы-персиане.
Буржуй
              садится
                            к столу из пальмы —
ему
       в Багдадах
                           срубили и дали мы.
Ему
        кофейку вскипятили:
                                            «Выпейте,
для вас
             на плантациях
                                      гибли в Египте!»
Ему молоко —
                          такого не видано —
во-всю
             отощавшая Индия выдоена.
Попил;
            и лакей
                          преподносит, юрок,
сигары
             из содранной кожи турок.
Он сыт.
             Он всех,
                            от индуса
                                             до грузина,
вогнал
            в пресмыкающиеся твари,
чтоб сияли
                   витрины колониальных магазинов,
громоздя
                 товар на товаре.
III
Гроза
          разрасталась со дня на́ день.
Окна дворцов
                         сыпались, дребезжа.
И первым
                  с Востока
                                   на октябрьской баррикаде
встал Азербайджан.
Их знамя с нами —
                                  рядом борются.
Барабаном борьбы
                                   пронесло
волю
         веками забитых горцев,
волю
         низов нефтяных промысло́в.
Сила
         мильонов
                          восстанием била —
но тех,
            кто умел весть,
борьбой закаленных,
                                     этих было —
26.
В кавказских горах,
                                  по закавказским степям
несущие
               трудовую ношу —
кому
         из вас
                    не знаком Степан?
Кто
      не знал Алешу?
Голос их —
                     голос рабочего низа.
Слова́ —
                 миллионов слова́.
Их вызов —
                      классу буржуев вызов,
мысль —
                 пролетариата голова.
Буржуазия
                   в осаде нищих.
Маузер революции
                                  у ее виска.
Впервые
                ее
                    распухшую пятернищу
так
      зажала
                   рабочая рука.
IV
Машина капитала.
                               Заработало колесо.
Забыв
           и обед и жен,
Тиг Джонсу
                     депеши слал Моллесон,
Моллесону
                    писал Тиг Джонс.
Как все их дела,
                            и это вот
до точки
               с бандитов сколото.
Буржуи
             сейчас же
                                двинули в ход
предательство,
                           подкуп
                                       и золото.
Их всех
              заманили
                               в тюремный загон
какой-то
               квитанцией ложненькой.
Их вывели ночью.
                                Загнали в вагон.
И всем объявили:
                                — заложники! —
Стали
           на 207-й версте,
на насыпь
                  с площадок скинув.
И сотен винтовок
                               огонь засвистел —
стреляли в затылок и в спину.
— Рука, размахнись,
                                     раззудись, душа
Гуляй,
           правосудие наше!
Хрипевших
                    били,
                             прикладом глуша.
И головы
                 к черту с-под шашек!
Засыпав чуть
                        приличия для,
шакалам
               не рыться чтоб слишком, —
вернулись
                   в вагон
                                и дрались,
                                                   деля
с убитых
                в крови барахлишко.
V
Буржуи,
              воздайте помогшим вам!
(Шакал
             помог покончить.)
На шею
              шакалу —
                                орден Льва!
В 4 плеча
                 погончик!
Трубку
            пасти каждой в оскал!
Кокарду
               над мордою выставь!
Чем не майоры?
                              Чем не войска
для империалистов?!
VI
Плач семейный —
                                 не смочит платочки.
Плач ли
              сжатому в боль кулаку?!
Это —
            траур
                      не маленькой точки
в карте,
              выбившей буквы —
                                                 «Баку».
Не прощающим взором Ганди —
по-иному,
                 индусы,
                               гляньте!
Пусть
           сегодня
                          сердце корейца
жаром
            новой мести греется.
Тряпку
            с драконом
                                 сними и скатай,
знамя
           восстания
                             взвивший Китай!
Горе,
          ливнем пуль
                                пройди по праву
по Сахарам,
                      никогда
                                    не видевшим дождей.
Весь
         трудящийся Восток,
                                            сегодня —
                                                                в траур!
Ты
      сегодня
                     чтишь
                                своих вождей.
VII
Никогда,
               никогда
                             ваша кровь не остынет, —
26 —
          Джапаридзе и Шаумян!
Окропленные
                        вашей кровью
                                                  пустыни
красным знаменем
                                  реют,
                                            над нами шумя.
Вчера —
                 20.
                       Сегодня —
                                           100.
Завтра
             миллионом станем.
Вставай, Восток!
                              Бейся, Восток —
одним
            трудовым станом!
Вы
      не уйдете
                        из нашей памяти:
ей
     и века — не расстояние.
Памятней будет,
                             чем камень памятника,
свист
          и огонь восстания.
Вчера —
                 20.
                       Сегодня —
                                           100.
Завтра
             миллионом станем!
Вставай!
                Подымись, трудовой Восток,
единым
              красным станом!

ПРОЧЬ РУКИ ОТ КИТАЯ!

Война,
            империализма дочь,
призраком
                   над миром витает.
Рычи, рабочий:
                           — Прочь
руки от Китая! —
Эй, Макдональд,
                             не морочь,
в лигах
             речами тая.
Назад, дредноуты!
                                 — Прочь
руки от Китая! —
В посольском квартале,
                                          цари точь-в-точь,
расселись,
                    интригу сплетая.
Сметем паутину.
                             — Прочь
руки от Китая! —
Ку́ли,
         чем их кули́ волочь,
рикшами
                их катая —
спину выпрями!
                           — Прочь
руки от Китая! —
Колонией
                 вас
                       хотят истолочь.
400 миллионов —
                                не стая.
Громче, китайцы:
                               — Прочь
руки от Китая! —
Пора
          эту сво́лочь своло́чь,
со стен
             Китая
                       кидая.
— Пираты мира,
                             прочь
руки от Китая! —
Мы
      всем рабам
                           рады помочь,
сражаясь,
                  уча
                         и питая.
Мы с вами, китайцы!
                                    — Прочь
руки от Китая! —
Рабочий,
                разбойничью ночь
громи,
            ракетой кидая
горящий лозунг:
                            — Прочь
руки от Китая!

ХУЛИГАНЩИНА

Только
             солнце усядется,
                                            канув
за опустевшие
                          фабричные стройки,
стонут
            окраины
                           от хулиганов
вроде вот этой
                           милой тройки.
Человек пройдет
                               и — марш поодаль.
Таким попадись!
                             Ежовые лапочки!
От них ни проезда,
                                 от них
                                            ни прохода
ни женщине,
                      ни мужчине,
                               ни электрической лампочке.
«Мадамочка, стой!
                                 Провожу немножко…
Клуб?
           Почему?
                            Ломай стулья!
Он возражает?
                            В лопатку ножиком!
Зубы им вычти!
                            Помножь им скулья!»
Гудят
           в башке
                          пивные пары́,
тощая мысль
                       самогоном
                                           смята,
и в воздухе
                     даже не топоры,
а целые
               небоскребы
                                     стоэтажного
                                                           мата.
Рабочий,
                этим ли
                              кровь наших жил?!
Наши дочки
                     этим разве?!
Пока не поздно —
                                конец положи
этой горланной
                           и грязной язве!

СЕЛЬКОР

Город растет,
                        а в далекой деревне,
в тихой глуши
                        медвежья угла
все еще
               стынет
                            в дикости древней
старый,
              косматый,
                                звериный уклад.
Дико в деревне,
                             и только селькоры,
жизнь
           подставляя
                               смертельным рискам,
смело
            долбят
                         непорядков горы
куцым
           своим
                      карандашным огрызком.
Ходит
           деревнею
                             слух ухатый:
«Ванька — писатель!» —
                                             Банда кулацкая,
камни запрятав,
                            таится у хаты,
бродит,
              зубами
                           по-волчьи лацкает.
В темном лесу
                           настигнут к но́чи…
«Ванька идет!
                         Православные,
                                                     тише!»
Раз топором!
                        А после гогочут:
«Што?
            Теперь,
                           небойсь, не напишет!»
Труден
              и тяжек
                            путь селькора.
Но славят
                  и чтут вас
                                   каждый день
все,
       кто беден,
                          все, кто в горе,
все, кто в обиде,
                             все, кто в нужде!
Враг богат,
                    изворотлив
                                         и ловок,
но не носить нам
                               его оков.
Ваш карандаш
                          вернее винтовок,
бьет
         и пронзает
                             лучше штыков.

НА ПОМОЩЬ

Рабочий!
                Проснись,
                                  вставай
                                                и пройди
вверх
           и вниз по Цветному.
В тебе
            омерзенье
                                и страх родит
этот
        немытый
                         омут.
Смотри и слушай:
                               прогнивший смех,
взгляд
            голодный и острый.
Идут,
          расфуфырясь
                                    в собачий мех,
жены, дочки
                       и сестры.
Не за червонец даже,
                                       за грош
эта
      голодная масса
по подворотням
                            на грязи рогож
распродает
                     свое мясо.
Сюда
          попробуй
                           сунься,
                                        полезь!
Здесь
            бьют
                     пострашнее танков!
Иссушит,
                сгрызет
                               и свалит болезнь
тебя,
         и детей,
                       и правнуков!
Идут —
              накрашены обе щеки —
аллеей
             грязной и торной,
а сбоку
             с червонцами покупщики,
как будто —
                     над падалью вороны.
Я знаю:
              такое
                        не вытравишь враз,
века
         проституток калечат.
Я знаю:
              десятки
                            красивеньких фраз
болезни веков
                          не излечат.
Рабочий,
                нужду
                            учись понимать
не той лишь,
                      с которой венчанный.
Своя ли,
               чужая ль жена
                                          или мать —
рабочий, вниманье женщине!

ПОСМЕЕМСЯ!

СССР!
             Из глоток из всех,
да так,
            чтоб врагу аж смяться,
сегодня
              раструбливай
                                      радостный смех —
нам
       можно теперь посмеяться!
Шипели: «Погибнут
                                  через день, другой,
в крайности —
                          через две недели!»
Мы
       гордо стоим,
                              а они дугой
изгибаются.
                     Ливреи надели.
Бились
             в границы Советской страны:
«Не допустим
                         и к первой годовщине!»
Мы
       гордо стоим,
                              а они —
                                             штаны
в берлинских подвалах чинят.
Ллойд-Джорджи
                             ревели
                                          со своих постов:
«Узурпаторы!
                         Бандиты!
                                          Воришки!»
Мы
       гордо стоим,
                              а они — раз сто
слетали,
               как еловые шишки!
Они
        на наши
                       голодные дни
радовались,
                      пожевывая пончики.
До урожаев
                      мы доживаем,
                                                а они
последние дожевали
                                      мильончики!
Злорадничали:
                          «Коммунистам
                                                    надежды нет:
погибнут
                не в мае, так в июне».
А мы,
          мы — стоим.
                                 Мы — на 7 лет
ближе к мировой коммуне!
Товарищи,
                   во-всю
                                из глоток из всех —
да так, чтоб врагам
                                  аж смяться,
сегодня
              раструбливайте
                                          радостный смех!
Нам
        есть над чем посмеяться!

ФЛАГ

Ты пёр
            позавчера
                              за громыханьем
                                            врангелевских ядер.
Теперь
             в изумленьи юли!
Вот мы —
                  с пятьдесят —
                                            стоим
                                                       на пяди
Советской
                   посольской земли.
Товарищи,
                   двое
                            док
таких, что им
                       и небо пустяк,
влезли
             и стали
                          крепить на флагшток
в серпе и молоте
                               ситцевый стяг.
Флажок тонковат,
                               помедлил минутцу,
кокетничал с ветром,
                                     и вдруг
                                                   флажок
развился в ветре
                               и стал пламениться,
зажег облака,
                         поднебесье зажег.
Париж отвернулся,
                                  Париж крепится,
хранит
            солидность,
                                  годами вселённую.
Но вот
            пошла
                       разрастаться тряпица
на весь Париж,
                           на мир,
                                        на вселенную.
Бурчат:
             «Флажок за долги?
                                               Не цена!»
А тут —
              и этого еще не хватало! —
Интернационал
через забор
                      махнул
                                   и пошел по кварталам.
Факт —
              поют!
                        Играют —
                                           факт!
А трубы дулись,
                             гремели.
А флаг горит,
                        разрастается флаг.
Переполох на Гренелле.
Полезла консьержка.
                                      Консьерж полез.
Из всех
              из парадных окрест,
из тысяч
                свистков
                                «Аксион франсез»
ревет
           кошачий оркестр.
Орут:
          «Чем петь,
                              гоните долги!»
Мы жарим.
                    Смолкают, выждав.
И снова
              свистят,
                            аж трещат потолки.
Мы вновь запеваем —
                                        трижды.
Я крикнуть хочу:
                             «Извините, мусьи!
Мы
      здесь
                 пребываем по праву.
Для этого
                 мили
                          Буденный месил,
гоняя
          белых ораву.
Орете не вы,
                        а долги орут.
Доели
            белые,
                         знать.
Бросали
                франки в них,
                                        как в дыру,
пока
         догадались
                              признать.
В драках,
                 чтоб песне
                                     этой
                                              распе́сниться,
рубили нас
                    белые
                                в доски.
Скажите,
                их пушки
                               вашим
                                           ровесницы?
Их пули
              вашинским
                                  тёзки?
Спуститесь на землю!
                                      Мораль —
                                                         облака.
Сторгуемся,
                      милые тети!
У нас
          от нашествий,
                                   у нас
                                            от блокад
ведь тоже
                   трехверстный счетик.
Мы стали
                 тут
                       и не двинемся с места.
А свист —
                  как горох
                                  об гранит.
Мы мёрли,
                   чтоб петь
                                    вот это
                                                 вместо
«Боже,
             буржуев храни».

Комментарии

9-е января. Впервые — газ. «Известия ЦИК», М., 1924, 22 января.

В прижизненных публикациях имело заглавия. «Долой прошения» и «9 января 1905».

Написано к годовщине Кровавого воскресенья.

Гапон Г. А. (1870–1906) — священник, провокатор, организовавший 9 января 1905 года шествие петербургских рабочих к Зимнему дворцу.


Киев. Впервые — газ. «Пролетарская Правда», Киев, 1924, 2 марта.

Написано во время пребывания в Киеве с 12 по 18 января 1924 года.

…Киевскую Русь оглядывал Перун. — Перун — бог древних славян, считавшийся покровителем земледелия. Согласно летописи, его статуя стояла в Киеве на возвышенном берегу Днепра. С введением христианства место Перуна в религиозном пантеоне занял Илья-громовержец.

Дир и Аскольд — первые киевские князья (2-я половина IX в.), о которых упоминают летописи.

…нас Владимир гонит в лавры… Плеть креста сжимает каменный святой. — Владимир Святославич (в народных легендах «Владимир Красное Солнышко») — киевский князь (ум. 1015 г.), правление которого было временем наивысшего могущества единой Киевской Руси. Стремясь усилить свою власть и объединить государство, в 988 (989) году ввел христианство в качестве государственной религии. В Киеве на Владимирской горке установлен памятник Владимиру, в котором он изображен несущим большой крест.

Лавры — крупные мужские монастыри, подчинявшиеся непосредственно высшей церковной власти. В их числе была и Киево-Печерская лавра.

Был убит и снова встал Столыпин… Снова был убит… — Столыпин П. А. (1862–1911) — реакционный политический деятель, в 1906–1911 годах председатель Совета министров и министр внутренних дел Российской империи. В 1911 году был убит в Киеве агентом царской охранки с провокационной целью. С именем Столыпина связана полоса жесточайшей политической реакции. В Киеве Столыпину был установлен памятник, снесенный после Великой Октябрьской революции.

…от пальбы двенадцати правительств. — Во время гражданской войны в Киеве происходили частые смены властей.

Подол — промышленный район в Киеве.

…земной Владимир… — Владимир Ильич Ленин.

Пуанкаре, Раймон (1860–1934) — президент Франции (1913–1920), один из организаторов интервенции и блокады Советской России.

«Даю-беру червонцы!» — зазывающий выкрик спекулянтов валютой. Когда в 1922–1924 годах Советское правительство осуществило денежную реформу, установив твердый денежный курс червонца, в обращении некоторое время находились и старые денежные знаки. Используя эту ситуацию, спекулянты покупали и перепродавали червонцы.


Будь готов! Впервые — газ. «Красная звезда», М., 1924, 13 января.

…нам не дело-де до Рура… Что, мол, Англия — за морем… — Имеются в виду ожесточенные споры между капиталистическими государствами из-за каменноугольного района Рура на территории Германии, обострившиеся в 1922–1923 гг.

Юз, Чарлз Эванс (1362–1949) — государственный секретарь США (1921–1925), выступал против Советского Союза.

Керзон, Джордж Натаниел (1859–1925) — министр иностранных дел Великобритании (1919–1924). Один из организаторов военной интервенции против Советской страны в годы гражданской войны.

Врангель П. Н. (1878–1928) — барон, ярый монархист, генерал, ставленник Антанты, один из главарей контрреволюции на юге России в 1918–1920 гг. После поражения 14 ноября 1920 года бежал за границу.


Ух, и весело! Впервые — журн. «Смехач», М., 1924, № 1, февраль.

О скуке на этом свете Гоголь говаривал много. — Ср. у Гоголя заключительные слова «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

…на крохотном перегоне от Киева до Конотопа. — Этот перегон проделал сам Маяковский, возвращаясь в Москву из лекционной поездки по стране 18 января 1924 года.

…к Брынским лесам. — Брынские леса на берегах реки Брынь, упоминаемые в русском фольклоре.


Протестую! Впервые — журн. «Красная нива», М., 1924, № 3, 20 января.

В первоначальном варианте стихотворение имело более личный характер, чем в окончательном тексте, обращенном к конкретным проблемам современной литературной жизни. Ср. самый ранний из сохранившихся текстов — черновой автограф (ГММ) (Знаки препинания поставлены нами. — А. К.).

Ходим расхлябанно, ручками машем.
Мне не нравятся движения наши.
Чуть весною солнце выжжется,
Человек расхлябался и еле движется,
Наткнешься на лицо и некрасивое, и рябое —
Мотор испорчен, в сердце перебои.
Или пуля просверлит лба кусок —
Не починишь лоб, не вставишь висок.
Постоите, приставленные жизнью к стенке,
И уже дрожим, уже неврастеники.
Нагрузишь мозг до предельной нагрузки,
И уже захочется поэзии да музыки.
Идешь — и вдруг остановились ноги:
Наткнулся на барьеры высоких психологий.
Стоит детина ражий и рыжий, Ванька из всех Ваней,
И вдруг валится в яму переживаний.
Идут, наступают, землю роют —
И вдруг стали, сцепенены хандрою,
Дышишь паровозом в сто колес,
И вдруг закручивает вздох туберкулез.
Изобретаешь великое, передумаешь начисто.
И вот
           ослабел,
                           и вот маньячество.
Работаешь, и вот тише и тише
Лег и кончился глупейшей из смертишек.
Родов, Семен Абрамович (1893–1968) — поэт, критик, один из редакторов журнала «На посту» (1923–1925), неоднократно злобно выступал против Маяковского.

Арватов, Борис Игнатьевич (1896–1940) — критик, участник группы «Леф». Летом 1923 года тяжело заболел.

Почему безудержно пишут Коганы? — Коган, Петр Семенович (1872–1932) — критик, историк литературы. Маяковский часто полемизировал с ним. Коган, писал поэт, «по-моему, изучал марксизм не по Марксу, а постарался вывести его самостоятельно из изречения Луки — «блохи все не плохи, все черненькие и все прыгают», — считающий эту истину высшим научным объективизмом…» («Как делать стихи?»).

Коган сталсобирательным именем для Маяковского.


Здравствуйте! Впервые — газ. «Известия ЦИК», М., 1924, 8 февраля.

…британский лев в любовном признании нам протянул когтистую лапу. — Имеется в виду официальное признание правительством Великобритании Советской России 2 февраля 1924 года.

О, гряди послом, О’Греди! — О’Греди, Джемс — английский дипломат, член английского парламента, назначенный первым послом Великобритании в СССР.

…рабочих Георга. — Георг V (1865–1936) — король Великобритании в 1910–1936 гг.

Не полурабочему, полулорду слова признанья… — Имеется и виду Макдональд, Джемс Рамсей (1866–1937) — глава лейбористского («рабочего») правительства Великобритании в 1924 и 1929–1931 годах.


Дипломатическое. Впервые — газ. «Известия Одесского Губкома КПБУ, Губисполкома и Губпрофсовета», Одесса, 1924, 24 февраля и журн. «Красная нива», М., 1924, № 8, 24 февраля.

Печатается по тексту «Известий Одесского Губкома» (поэт, находившийся в Одессе 20–24 февраля 1924 г., внес в эту публикацию исправления по сравнению с текстом, переданным в журнал).

Австрия, Норвегия, Англия, Италия. — В первоначальном варианте стихотворения здесь назывались еще «Германия, Польша».

Речь идет об установлении дипломатических отношений с Советской Россией: Англией 2–8 февраля 1924 года, Италией 7–11 февраля, Норвегией 15 февраля — 10 марта, Австрией 25–29 февраля.

Чичерин, Георгий Васильевич (1872–1936) — советский дипломат, в 1918–1930 гг. народный комиссар иностранных дел, возглавлял советские делегации на международных конференциях в Генуе и Лозанне. Был членом ВЦИК и ЦИК СССР.

Постояв, развязали кошли пилигримы… И пошли они, солнцем палимы… — Из стихотворения Н. А. Некрасова «Размышления у парадного подъезда»:

                               …Постояв,
Развязали кошли пилигримы,
Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,
И пошли они, солнцем палимы…
Комсомольская. Впервые — журн. «Молодая гвардия», М., 1924, № 2–3, февраль — март, с указанием даты написания «31 марта 1924 г.».

В прижизненных публикациях имело заглавия «Ленин» и «Ленин. Из поэмы Молодой Гвардии «Комсомольская»».

Стихотворение явилось первым откликом поэта на смерть В. И. Ленина.


На учет каждая мелочишка (Пара издевательств). Впервые — журн. «Смена», М., 1924, № 6, 10 апреля.

Второе стихотворение в одной из прижизненных публикаций было напечатано отдельно, под заглавием «На учет каждая мелочишка (несколько издевательств) ребятишкам на молочишко».

Шелли, Перси Биши (1792–1822) — английский поэт.


Два Берлина. Впервые — «Бюллетень Прессбюро Агитпропа ЦК РКП(б), «А», М., 1924, 13 мая, с примечаниями автора:

«Курфюрстендамм — богатая улица. Норд — квартал рабочих».

Написано в результате поездки в Берлин во второй половине апреля — начале мая 1924 года.

…за коммунистов подано три миллиона голосов. — На выборах в германский рейхстаг, состоявшихся в начале мая 1924 года, за коммунистов было подано 3712 000 голосов.


Юбилейное.[6] Впервые — журн. «Леф», М.-П., 1924, № 2.

Написано в связи со 125-летием со дня рождения А. С. Пушкина, отмечавшимся в стране 6 июня 1924 года.

В сохранившемся автографе стихотворения поставлена дата — «12/VII—1926 г.», по-видимому, редактором при подготовке текста к первой публикации.

Это стихотворение автор рассматривал как свою творческую удачу — в числе важнейших итогов 1924 года он называет «Юбилейное» — Пушкину. И стихи этого типа — цикл» (см. «Я сам»).

В последние годы жизни Маяковский не раз возвращался к отстаиванию своей позиции по отношению к классикам, в первую очередь к Пушкину, ссылаясь в подтверждение своей мысли на стихотворение «Юбилейное».

Я теперь свободен от любви и от плакатов. — Речь идет о разрыве любовных отношений с Л. Ю. Брик («свободен от любви») и о прекращении работы Маяковского над плакатами для Главполитпросвета (1922).

Шкурой ревности медведь лежит когтист. — Здесь Маяковский возвращается к одному из своих метафорических мотивов поэмы «Про это»: «Сквозь первое горе бессмысленный, ярый, мозг поборов, проскребается зверь» и т. д.

«Коопсах» — в данном случае приведено сокращенное наименование Кооперации сахарной промышленности; ее вывески и рекламные плакаты изображали сахарную голову на синем фоне с расходящимися в разные стороны оранжевыми лучами.

Red и White Star’ы (англ.) — трансокеанские пароходные компании. Еще в 1924 году Маяковский намеревался ехать в Америку, но не получил визы.

…я сейчас же утром должен быть уверен… — Маяковский перефразирует строки из VIII главы «Евгения Онегина»: «Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я». Маяковский знал наизусть многие произведения Пушкина и часто читал их вслух. Грузинская актриса Нато Вачнадзе, посетившая поэта в 1926 году, вспоминает: «В назначенное время я пришла к Владимиру Владимировичу на Лубянку… На столе, возле тахты, лежал томик Пушкина. «Вот, все на меня сердятся за мои стихи без ямбов, а ведь без Пушкина я не засыпаю — это моя любимая книга», — сказал мне Маяковский» («Маяковский в воспоминаниях родных и друзей». М., «Московский рабочий», 1968).

Говорят — я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н! — Маяковский имеем в виду факты своей литературной биографии, связанные с отношением современной (в том числе лефовской) критики к поэме «Про это».

Между нами… позатесался Надсон. — Надсон, Семен Яковлевич (1862–1887) — русский поэт. Поэзия его, особенно в последние годы жизни, выражала разочарование, бессилие, чувство безысходной тоски, охватившее широкие слои мелкобуржуазной интеллигенции в конце XIX века. Предлагая отправить Надсона «куда-нибудь на Ща», Маяковский подчеркивает этим, что в поэзии, которая не несет в себе созидательной силы (несмотря на то, что в первоначальный период в творчестве Надсона известное место занимает и гражданская тематика), нельзя видеть продолжение и развитие традиций Пушкина и Некрасова.

Дорогойченко, Алексей Яковлевич (1894–1947) — советский писатель, начавший свой творческий путь ординарными стихами.

Герасимов, Михаил Прокофьевич (1889–1939), Кириллов, Владимир Тимофеевич (1890–1943) — поэты литературной группы «Кузница».

Родов — см. примечания к стихотворению «Протестую!».

Ну, а что вот Безыменский?! Так… ничего… морковный кофе. — Безыменский А. И. (1898–1973) — советский поэт. Его стихи тех лет, революционные по содержанию, в ряде случаев были вялыми по форме.

Правда, есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватки у него моя. Но ведь надо заработать сколько! Маленькая, но семья. — Асеев (Штальбаум), Николай Николаевич (псевдонимы: Буль-Буль и, коллективный, Асготрет — от первых слогов фамилий Асеев Н. Н., Городецкий С. М., Третьяков С. М.)[7] (1889–1963) — советский поэт, один из активных участников журнала «Леф», член его редколлегии. В отзыве об Асееве Маяковский отмечал не только позитивную сторону его таланта («Этот может») — главное, что, по мнению Маяковского, связывало их дружбу, — но и обращал внимание на негативную сторону творчества Асеева, о чем говорит вторая часть данной ему характеристики («Но ведь надо заработать сколько!»). Здесь подразумевается опасность, от которой Маяковский предостерегал Асеева: литературная спешка, недостаточная шлифовка, нечеткая в отдельных случаях гражданская позиция. Маяковскому было свойственно чувство большой ответственности за качество советской поэзии в целом и он выражал в своем определении мысль, высказанную К. Марксом: «Писатель, конечно, должен зарабатывать, чтобы иметь возможность существовать и писать, но он ни в коем случае не должен существовать и писать для того, чтобы зарабатывать» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2-е, М., Гос. изд. политической лит-ры, 1955, т. 1, стр. 76). Творческое общение с В. В Маяковским (с 1913 года) помогло формированию таланта Асеева.

Асеев, как и Маяковский, принял Великую Октябрьскую социалистическую революцию не колеблясь, но его отношение к ней не было столь ясно и определенно, как у Маяковского. Асеев понимал, что жизнь несет его в «сторону нового», но «это новое еще не было миросозерцанием». «Оно для меня… скорее было выходом из старого, возможностью, предощущением, тем, что выражалось в коротеньком определении «хуже не будет», определением, ставившим многих на невозвратный путь» (Асеев Н. Дневник поэта. Л., 1929, стр. 41). «Но подобно тому как принятие Октябрьской революции для Асеева не означало ее полного понимания, так и его близость к Маяковскому еще не могла сама по себе быть гарантией от возможных творческих ошибок. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить такие произведения, как «Про это» (1923) В. Маяковского и «Лирическое отступление» (1924) Н. Асеева (В. П. Раков. Маяковский и советская поэзия 20-х годов. М., «Просвещение», 1976, стр. 164). В поэме «Лирическое отступление» Асеева прежде всего отразилась растерянность поэта в связи с оживлением мещанской стихии в период НЭП’а.


Пролетарий, в зародыше задуши войну! Впервые — газ. «Известия ЦИК», М., 1924, 3 августа, с указанием даты написания «2 августа 1924».

В одном из прижизненных изданий («Песни рабочим», 1925) и в авторизованной машинописной копии называлось: «Пролетарий, в зародыше задуши грядущую войну».

Стихотворение написано к 10-летию начала первой мировой войны.


Севастополь — Ялта. Впервые — сб. «Только новое», Л.-М. ГИЗ, 1925.

Дорога до Ялты… — Маяковский находился в поездке по Крыму и Кавказу с 20 августа до середины сентября 1924 года.


Ялта — «Севастополь». Впервые — журн. «Прожектор», М., 1925, № 10, 31 мая, под заглавием «Ялта — Севастополь» (с иллюстрациями К. Ротова).

В публикации в газете «Парижский вестник» (Париж, 1925, 14 июня) стихотворение озаглавлено «Ялта — Новороссийск».

…в Ялте ждал «Севастополя». — Маяковский находился в Ялте в августе 1924 года.

«Дофин» — название французского парохода.


Владикавказ — Тифлис. Впервые — газ. «Заря Востока», Тифлис, 1924, 3 сентября.

…я — грузин. — В. В. Маяковский родился и провел детские годы в Грузии — в селе Багдади.

Архалух (груз.) — верхняя мужская одежда.

Карабах — порода горных кавказских лошадей.

Ройлс — марка английских автомобилей.

Муша́ (груз.) — чернорабочий.

…я вел Руставели Шо́той с царицей Тамарою шашни. — Имеется в виду великий грузинский поэт Шота Руставели (XII в.), автор поэмы «Витязь в тигровой шкуре», посвященной царице Тамаре.

И лучше резвилась царица… — По-видимому, имеется в виду народная грузинская легенда о царице Дарье (или Дареджан, XVII в.). Маяковскому, очевидно, был известен вариант легенды, связанный с именем грузинской царицы Тамары. Легенда в таком варианте была положена в основу стихотворения М. Ю. Лермонтова «Тамара» (1841), отзвук которого содержится в другом стихотворении Маяковского — «Тамара и Демон».

«Мхолот шен эрте…» — Из песни на слова известного грузинского поэта Шалвы Дадиани (1874–1959).

И вот я мечу, я, мститель Арсен, бомбы 5-го года. — Имеется в виду герой грузинской народной поэмы «Песнь об Арсене», возникшей в 40-х годах прошлого века. Арсен — реальное лицо, Арсен Одзелашвили (ум. 1843 г.) — участник крестьянского освободительного движения в Грузии в первой половине XIX в. Образ мстителя Арсена нашел воплощение в поэзии грузинских классиков прошлого века Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели.

…от плеток всех Алихановых… — Генерал М. Алиханов-Аварский в 1905–1906 гг. был военным губернатором Кутаисской губернии. Убит в 1907 году в Александрополе (теперь город Ленинакан) В. О. Арабидзе — активным участником революционного движения в Грузии.

Какие-то люди французов чмокают в ручку. — Меньшевики, временно захватившие власть в Грузии в период интервенции и гражданской войны в России, пошли на сговор с империалистами: в мае — июне 1918 года на территорию Грузии вошли немецкие и турецкие войска, а впоследствии английские войска. В феврале 1921 года меньшевистский режим был свергнут и в Грузии была установлена Советская власть.

Мадчари (груз.) — молодое вино.

…не кинто озорной. — Кинто (груз.) — бродячий торговец.

Шаири — стихотворный размер в грузинской поэзии, в широком смысле, идущем от древнего толкования слова, — стихотворение, поэзия вообще.


Тамара и Демон. Впервые — журн. «Красная новь», М., 1925, № 2, февраль.

Маяковский считал это стихотворение одной из удачных вещей года (см. «Я сам»).

…мне много про вас говаривал некий Лермонтов. Он клялся, что страстью и равных нет… — Имеются в виду поэма М. Ю. Лермонтова «Демон» (1841), стихотворения «Тамара» (1841), «Дары Терека» (1839) и др.


Гулом восстаний, на эхо помноженным… Впервые — газ. «Заря Востока», Тифлис, 1924, 20 сентября. В одном из прижизненных изданий («Песни рабочим», М., 1925) стихотворение называлось «О деле 26-ти».

Посвящено годовщине расстрела 26 бакинских комиссаров, революционных деятелей Закавказья. Преступление было совершено 20 сентября 1918 года на 207-й версте Закаспийской ж. д. эсерами и английскими интервентами.

Сипаи — солдаты англо-индийской наемной армии.

…кому из вас не знаком Степан? — Шаумян, Степан Георгиевич (1878–1918) — выдающийся революционный деятель, организатор борьбы за Советскую власть в Азербайджане, член Коммунистической партии с 1900 года. Один из 26-ти бакинских комиссаров.

Кто не знал Алешу? — Джапаридзе, Прокофий Апрасионович (1880–1918) (парт. псевд. Алеша), член Коммунистической партии с 1898 года, один из руководителей борьбы за Советскую власть в Азербайджане. Расстрелян эсерами и английскими интервентами в числе 26 бакинских комиссаров.

Тиг Джонс, Моллесон — английские офицеры, деятели английской военной миссии в Баку, принявшие — совместно с эсеровским правительством — решение о расстреле бакинских комиссаров.

Не прощающим взором Ганди. — Имеется в виду один из принципов гандизма — учения индийского философа и политического деятеля Ганди Мохандас Кармчанда (1869–1948), связанного с возможностями морального самоусовершенствования человека на основе «закона любви» и «закона страдания».


Прочь руки от Китая! Впервые — газ. «Известия ЦИК», М., 1924, 21 сентября.

Написано в связи с организацией в Советской стране общества «Руки прочь от Китая».


Хулиганщина. Впервые — журн. «Красный перец», М., 1924, № 22, сентябрь.


Селькор. Впервые — журн. «Красный перец», М., 1924, № 24, октябрь.


На помощь. Впервые — журн. «Красный перец», М., 1924, № 24, октябрь.


Посмеемся! Впервые — журн. «Красный перец», М., 1924, № 25, ноябрь.

Написано к 7-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.


Флаг. Впервые — журн. «Московский альманах», М., 1926, № 1.

Вот мы … стоим на пяди Советской посольской земли. — Маяковский находился в Париже в ноябре — декабре 1924 года.

…стали крепить на флагшток в серпе и молоте ситцевый стяг. — Речь идет об установлении дипломатических отношений между Советской страной и Францией: 14 декабря 1924 года на здании Советского посольства в Париже был поднят советский флаг.

Переполох на Гренелле. — Гренелль, улица в Париже, на которой находилось здание Советского посольства.

А. Крюкова

Примечания

1

Красные и белые звезды (англ.).

(обратно)

2

Между нами (франц.).

(обратно)

3

Здравствуйте (англ.).

(обратно)

4

Прощайте (англ.).

(обратно)

5

Лишь тебе одной все, что дано мне с высоты богом (грузинск.).

(обратно)

6

Примечания к стихотворению «Юбилейное» составлены В. Макаровым.

(обратно)

7

См. И. Ф. Масанов. Словарь псевдонимов. Изд. Всесоюзной книжной палаты, М., 1941–1949, тт. 1, 3 и М., 1956–1960, тт. 1, 4.

(обратно)

Оглавление

  • 9-е ЯНВАРЯ
  • КИЕВ
  • БУДЬ ГОТОВ!
  • УХ, И ВЕСЕЛО!
  • ПРОТЕСТУЮ!
  • ЗДРАВСТВУЙТЕ!
  • ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ
  • КОМСОМОЛЬСКАЯ
  • НА УЧЕТ КАЖДАЯ МЕЛОЧИШКА (ПАРА ИЗДЕВАТЕЛЬСТВ)
  • ДВА БЕРЛИНА
  • ЮБИЛЕЙНОЕ
  • ПРОЛЕТАРИЙ, В ЗАРОДЫШЕ ЗАДУШИ ВОЙНУ!
  • СЕВАСТОПОЛЬ — ЯЛТА
  • ЯЛТА — «СЕВАСТОПОЛЬ»
  • ВЛАДИКАВКАЗ — ТИФЛИС
  • ТАМАРА И ДЕМОН
  • «Гулом восстаний, на эхо помноженным…»
  • ПРОЧЬ РУКИ ОТ КИТАЯ!
  • ХУЛИГАНЩИНА
  • СЕЛЬКОР
  • НА ПОМОЩЬ
  • ПОСМЕЕМСЯ!
  • ФЛАГ
  • Комментарии
  • *** Примечания ***