Саламина [Рокуэлл Кент] (fb2) читать постранично

Рокуэлл Кент Саламина

Предисловие автора к советскому изданию

Рассказывают, что Вильгельм Завоеватель, высаживаясь на английский берег, споткнулся и упал.

— Вот так я захватываю Англию! — воскликнул находчивый герцог.

Будь я столь же находчив, как герцог, я тоже мог бы воскликнуть:

— Вот как я прижимаю Гренландию к своей груди! — когда после кораблекрушения (о чем рассказано в другой книге, написанной до «Саламины»)^[1] волны выбросили меня на прибрежные скалы Гренландии.

Эта книга, «Саламина», названа именем доброй женщины, которая была моей подругой в Гренландии. В книге рассказывается о том, как, снова посетив остров, я счастливо жил среди приветливого мирного народа этой северной страны.

Недавно в Москве я встретился с двумя одаренными молодыми художниками из Киева.^[2] Они жили и работали в Советской Арктике, так же как и я, они любят Крайний Север и его обитателей. Мне говорили, будто бы кое-кто из друзей упрекал этих художников в том, что, живя на севере, они отрываются от действительной жизни. Как несправедливо это обвинение!

Под блестящим покровом современной жизни, ее культурных манер и одежд, все возрастающих удобств находится Человечество, Человек, с его разумом и чувствами. Разве это не заставляет нас стремиться проникнуть сквозь покровы, чтобы познать человека, его сущность? Разве искусство не должно открыть ее нам? Эту сущность открывают работы двух упоминавшихся молодых художников. Мне же ее открыла жизнь в Гренландии. Мы, стремящиеся создать для людей лучший мир, должны знать глину, из которой лепим человека. «Предмет, который надлежит изучать человечеству, — человек», — писал Александр Поп.^[3]

Простое позволяет нам понять сложное.

Хотя сейчас после двухвекового общения с европейцами, после частого смешения своей крови с их кровью гренландцы далеки от культуры каменного века, не похожи на прежних иннуитов,^[4] тем не менее во многом они остались такими же, как и были. Образ жизни, суровый быт и тяготы существования препятствуют быстрым изменениям.

Я осмелился в предисловии к другой, ранее изданной книге «Курс N by E» выразить надежду, что она подружит меня с советскими читателями. В этом предисловии я выражаю надежду, что мне удастся завоевать симпатии советских людей к Саламине и к ее народу. Да живет он в мире, вовеки!

Москва, ноябрь 1960 г.

Рокуэлл Кент

ЧАСТЬ I

I Фокусник

Тихий безоблачный июльский вечер. На поселок ложится тень Уманакских гор. Коричневые скалы, коричневая земля, коричневые эскимосские домики из дерна и ярко окрашенные дома датчан. И кругом: и на море и на суше, на синем заливе с островками льда, на гористых островах, на снежных вершинах хребтов материка, на гребнях ближних гор и высоко вздымающихся склонах Уманакского пика — всюду золотистый свет незаходящего солнца гренландского лета.

И вот, как суслики из полевых нор, появляются люди. Они выливаются потоком из домов, сбегают с горы по каменистым тропинкам. Все собираются перед плотницкой, сливаясь наконец в большую, полную бьющего через край веселья толпу, которой не стоится на месте от возбуждения. Сейчас что-то будет.

Широкие двери плотницкой на три ступени выше земли; прямо в дверях стоит стол. Стол накрыт яркой скатертью и уставлен батареей бутылок, бокалами, коробочками; на нем стоит еще никелированная ваза. Позади стола беспокойно прохаживается, переставляя вещи, человек. Глаза всех устремлены на него.

Маленький белый человек, краснощекий и красноносый, с губами бантиком; люди следят за его движениями. Толпящиеся впереди мальчишки заглядывают под стол, рассматривая его кривые, расходящиеся буквой X ноги. Но вот, по-видимому расставив все, он опирается ладонями на стол, наклоняется вперед и впивается выпуклыми белесыми глазами в толпу. Море поднятых кверху лиц с приоткрытыми ртами обращено к нему.

Что за лица! Широкоскулые, темные. Сильные челюсти и гладкие лбы мужчин и женщин в расцвете сил, высохшие, выдубленные непогодой лица стариков, молодые лица — гладкие, как полированная бронза, с пухлыми щеками, будто раздутыми от смеха; дети на руках и сорванцы ребята с перепачканными личиками на ящиках, на крышах, на бочках — все, приоткрыв губы, смотрят в эти гипнотизирующие их глаза. Смотрят как прикованные, затаив дыхание. И когда наконец белый человек медленно поднимает страшную, изуродованную руку с тремя пальцами, внушительным жестом простирает ее над толпой и стоит так, задрав нос, готовый начать, наступает тишина, такая, как в день Страшного суда в ожидании гласа божьего.

Он начинает говорить. На испорченном, почти непонятном эскимосском языке он сообщает им, что собирается делать,