Журнал «Вокруг Света» №06 за 1986 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

В иллюминаторе — планета тайн

Самый длительный космический полет совершил экипаж дважды Героя Советского Союза летчика-космонавта СССР Леонида Кизима. В 1984 году восемь месяцев находился он вместе с бортинженером Владимиром Соловьевым и космонавтом-исследователем врачом Олегом Атьковым на борту орбитальной станции «Салют-7». По возвращении на Землю Леонид Кизим рассказал о своих впечатлениях, или, как он заметил, попытался выразить «мысли и выводы о нашей Земле, космосе и человеке, решившемся на единоборство с безграничным пространством».

— Какой же она видится из космоса — наша Земля?

Но традиционный вопрос, на который отвечали все космонавты начиная с Юрия Гагарина, не смутил Леонида Денисовича.

— Очень знакомой,— серьезно ответил он,— и очень таинственной. Как ни странно, но это так. Наука сейчас имеет довольно определенное представление о Вселенной, ее история развития рассчитана начиная с Большого взрыва. А вот о том, как родилась наша Солнечная система, сведений пока очень мало. А ведь она — космическая колыбель нашей Земли. Как устроена планета Земля, точно пока ученые не знают. Вот почему человеку необходимо было уйти в космос, чтобы новыми методами, гораздо более масштабными, попытаться изучить место своего обиталища.

— Но, вероятно, космос все-таки выглядит несколько жутковато — мрачный, холодный, приятных сюрпризов от него не жди.

— Космос познаваем,— возразил Леонид Кизим,— а потому для исследователя не должен быть страшным. Пока он хранит в себе много необъяснимого, неизученного, но когда смотришь через иллюминатор на этот плотный черный мешок со звездами, овладевает такое чувство, словно ты стоишь на краю тайны и вот-вот раскроешь ее. Конечно, такие ощущения может дать только мирный космос. Вот почему в своих записках я хотел бы как можно больше рассказать о Земле, возможно, о единственно разумной планете во Вселенной. Потому и раскрывает она себя людям, чтобы этим самым сказать — берегите меня, я — ваша Жизнь...

Наконец-то покончили с делами и улеглись спать в привычном уже подвешенном состоянии. Но, пролежав несколько минут с закрытыми глазами, я вынул себя из спальника и осторожно поплыл в переходной отсек, устроился перед иллюминатором. В космосе лишь до конца и осознаешь стремительность нашего века. Недавно топал ногами по Земле, проголодаться, как говорится, не успел, а она вон уже живым глобусом висит за иллюминатором.

Самым трудным в новой обстановке оказалось приспособление к жизни на станции.

«Салют-7» состоит из трех герметичных (рабочего, примыкающих к нему переходного и промежуточного) отсеков и двух негерметичных (агрегатного и научной аппаратуры). Станцию можно сравнить с двухкомнатной квартирой, по объему равной городскому автобусу. В этом помещении разместились научная многоцелевая лаборатория и столовая, стадион и кинозал, спальня и баня.

С вечера готовили приборы для эксперимента «Черное море». Ко времени утренней связи с Землей позавтракали и ждали команды.

Черное море — идеальная модель для океанологов. Здесь есть все, что свойственно Мировому океану: гамма цветности, размеры, перепад глубин, подводные течения, вихри, штормы...

Сегодня исследования проводятся на трех уровнях — с борта «Салюта-7», самолетами, морскими судами и стационарной платформой, установленной в море.

Нам предстояло провести съемку стационарными и ручными фотоаппаратами, спектрометрами, выполнить визуальные наблюдения с использованием колориметра «Цвет-1». Как правило, пока один из космонавтов выполняет съемку, другой сравнивает естественную окраску растительности, рельефа или водной поверхности с атласом, в котором помещены образцы тысячи цветовых оттенков, и измеряет уровень цвета, используя колориметр. Глаз космонавта, оказывается, способен различить разницу в цвете всего 1—2 процента, то есть в десятки раз лучше любых самых совершенных оптических средств...

— Внимание! — раздается команда из Центра управления полетом.

Летим на высоте 350 километров. Смотрю в иллюминатор и думаю: «Странно, что нашу планету кто-то назвал Землей. Каждые два часа из трех под нами простирается вода. Более точное название для нее было бы Океан». К тому же у этого океана есть свой полюс и рельеф, внутреннее строение и климатические зоны — все то, к чему мы так привыкли на суше. Так, «океанический полюс» находится у Новой Зеландии. С высоты орбиты видимая суша занимает здесь лишь десятую часть наблюдаемой поверхности. Оказывается, Мировой океан имеет и свои возвышенности, и свои низменности. Их называют аномалиями. Индийская, например, находится ниже нулевой отметки на 112 метров, а Австралийская превышает ее на 78 метров. Предполагается, что эти отклонения связаны с аномалиями силы тяжести. Замечено также, что в унисон с ними изменяется и радиация. Возможно, магнитное поле и поле силы тяжести имеют одну причину, связанную с геологической структурой планеты. Так или иначе, но космонавтика опровергла положение о нулевой поверхности Мирового океана.

Космос помог раскрыть еще одну тайну. Мореплавателям хорошо известно загадочное явление, когда корабль внезапно теряет ход, а «мертвая вода» вызывает такое укачивание, какого люди не испытывали и при шторме. Отчего это происходит?

В середине XVIII века американский просветитель и ученый Б. Франклин во время плавания заметил, что в воде, находившейся в светильнике под слоем масла, по неизвестным причинам периодически возникала волна. Свои наблюдения он опубликовал. Так появилось первое сообщение в науке о подводных волнах.

Систематическое исследование этой проблемы началось в середине 40-х годов нашего столетия. Оказалось, что при полном штиле в пучине океана могут бушевать штормы невиданной силы: их волны достигают высоты 100 метров. Они и вызывают тихое загадочное укачивание — морскую болезнь. Как объяснить ее? Космос позволил обнаружить, что в глубине океана на границе раздела слоя легкой (менее соленой) и тяжелой (более соленой) воды зарождаются внутренние волны, по аналогии с тем, как они образуются на поверхности океана. Сегодня их изучению придается большое значение, поскольку они в значительной мере регулируют процессы вертикального теплообмена в верхнем слое океана.

Вместе с тем масса воды Мирового океана не перемешивается — она неоднородна и, словно коктейль, разделена на четко разграниченные слои: различные по солености, температуре и загрязненности. И границы разделов водных масс отчетливо видны с высоты полета самолета и спутника. Например, пролетая над Гольфстримом, мы видели его могучей и очень синей рекой.

Известно, что океанические течения определяют не только условия мореходства и рыболовства, но и климат континентов.

Поняв значение подводных течений, люди стали искать русла этих «рек». Так, бутылку, брошенную в 1830 году у мыса Горн, нашли в 1887 году у берегов Ирландии. Но каким путем она туда попала? В 1970 году советские океанологи установили, что течения в океане представляют собой медленно перемещающиеся вихри. И хотя они в десятки раз меньше атмосферных, их размеры достигают десятков и сотен километров, а скорость — в среднем несколько сантиметров в секунду. Сегодня в изучении океанических течений самое непосредственное участие принимали все длительные экспедиции на станции «Салют-7».

— Стоп, закончили,— командует Земля.

Черное море под нами проскакивает так быстро, что еле успеваем сделать нужное количество снимков. До следующей встречи с ним проводим визуальные наблюдения.

— Смотри,— говорит Володя,— над всей Европой какая-то серая дымка...

Щелочные почвы Центральной Европы давно перестали справляться с кислотным допингом. И дело уже зашло так далеко, что западноевропейские ученые недавно, к своему удивлению, обнаружили, что даже у внешне здоровых деревьев отмирают корни. Пройдет немного времени, и одновременно засохнут сотни тысяч стволов.

Ежегодно человечество сжигает около трех миллиардов тонн угля. При этом в атмосферу и биосферу поступают многие тысячи тонн мышьяка, германия, бериллия, кобальта, урана... Поднимающийся над городом смог прикрывает от солнца территорию, в пять-десять раз превышающую его площадь. Нам это особенно хорошо видно. Как раз такую Европу мы только что прошли.

— М-да...— задумчиво говорит Володя.— Не такая уж наша планета и голубая...

Земля известила, что стартовал космический корабль «Союз-11» с международным экипажем на борту: командир Юрий Малышев, бортинженер Геннадий Стрекалов и космонавт-исследователь гражданин Индии Ракеш Шарма. Начали готовиться к встрече.

Все происходило нормально, стыковка состоялась. Мы проверили герметичность стыковочного узла, выровняли давление в отсеках, и... в один момент на станции стало ощутимо тесновато. Ничего, на весь космос плотность населения ничтожная.

Чувствую, что Ракешу Шарме у нас нравится. Спрашиваю, как прошел полет, а он смеется:

— Хорошо. Я был просто очарован красотой Земли. Меня не покидало ощущение, что на ней нет никаких границ, как сказал Юрий Гагарин. Но больше всего мне понравилась стыковка — это просто великолепно...

Накануне прибытия международного экипажа мы подготовили аппаратуру для совместных экспериментов, чтобы сразу же заняться непосредственно работой.

Ракеш Шарма в основном занимался съемками и наблюдениями за Землей. Было отснято около 6 тысяч снимков территории Индии и акватории Индийского океана.

Получить хороший полный портрет Земли из космоса трудно. Даже многозональность съемки не всегда помогает. На качество снимков влияет освещенность, состояние атмосферы, особенности подстилающей поверхности. А полная информация нужна индийским специалистам для составления карт землепользования, изучения шельфа, океанических исследований, контроля состояния пастбищ и сельскохозяйственных посевов, для определения состояния внутренних водоемов и оценки запасов древесины. Четвертую часть Индии занимают горы. Поэтому особую ценность представляют работы по изучению труднодоступных районов. В частности, индийских специалистов интересуют запасы воды в Гималаях, пригодной для земледелия.

Ракеш Шарма участвовал и в эксперименте с использованием установки «Испаритель-М». Цель эксперимента — получение так называемых «металлических стекол» из сплава серебра и германия, технической очисткой которых индийские специалисты занимаются уже много лет...

В один из апрельских дней Юрий Малышев сказал Ракешу Шарме:

— А может, нам посчастливится обнаружить следы древних разломов в тех местах, где нынешний полуостров Индостан когда-то соединялся с другими континентами, пролить свет на древнюю геологическую историю нашей планеты...

В это время мы были заняты в эксперименте «Терра», которым предусматривались проведение визуального наблюдения и фотосъемка. Когда смотришь на снимок, сделанный из космоса, то удивляешься, до чего испещрена суша различными по четкости, протяженности и очертанию линиями. Часть из них — результат деятельности человека: железные и шоссейные дороги, каналы, лесопосадки... Другая — известные и изученные геологами тектонические разрывы, системы трещин, уступы, рельефы... Но есть и такие, которые не отмечены ни на одной карте Земли и не связаны с деятельностью человека. Это линиаменты — линии разлома земной коры. Причем нередко они видны лишь на снимках, сделанных в определенный сезон и в определенной зоне спектра. Тогда леса, дороги на фотографиях незаметны. А бывает и так, что, четко проступающие на глобальных снимках, они становятся невидными на локальных и детальных. В этих складках обычно находятся руды или нефть. Отснятые в шести спектрах фотоснимки складываются — получается цветное изображение...

Вечером на связи с Землей уточняем на завтра программу эксперимента «Гюнеш».

В переводе с азербайджанского это слово означает «Солнце». Так условно назван эксперимент по дистанционному зондированию Земли, который проводится с нашим участием на территории Азербайджана. В нем принимают участие ученые и специалисты Болгарии, Венгрии, ГДР, Кубы, Монголии, СССР и ЧССР. Базовая организация и координатор работ по эксперименту «Гюнеш-84» — научно-исследовательское объединение исследований природных ресурсов при Академии наук Азербайджанской ССР.

Фотоснимки и спектрограммы, сделанные из космоса, несут массу информации. Выделить ее нередко мешают разного рода искажения, исключить которые и призвана «этажность» наблюдений. В эксперименте «Гюнеш» для изучения природных систем квазисинхронные съемки велись с борта орбитальной станции «Салют-7», самолетов и вертолетов, были и наземные измерения. Самолеты-лаборатории и вертолеты имели тепловизоры, спектрометры, инфракрасную и сверхчастотную радиометрическую аппаратуру. Исследования на местности проводились мобильным наземным автоматизированным комплексом.

Эксперимент проходит на Шеки-Закатальском полигоне в северозападной части Азербайджана. На территории размером 200 на 60 километров находятся шесть из двенадцати существующих на Земле климатических зон. Было выделено четыре тестовых участка: гидрологическая долинная (совхоз имени Серго Орджоникидзе), горно-луговая и лесная (район города Закаталы), засоленная и солончаковая (озеро Аджиноур с прилегающей к нему местностью), пресноводный водоем (Мингечаурское водохранилище). Совхоз имени Серго Орджоникидзе специализируется на выращивании зерновых культур. На этом тестовом участке с помощью сверхвысокочастотной аппаратуры самолетного комплекса определялись грунтовые воды, залегающие на глубине до одного-двух метров... Наши снимки потом специалисты сравнят с данными наземных измерений на разных глубинах (до трех метров). Ученые надеялись определить закономерности формирования грунтовых вод, а это помогло бы более рационально планировать посевы зерновых и других сельскохозяйственных культур.

— Озеро Аджиноур,— говорю я, щелкая затвором камеры и радуясь отличной видимости. Володя сверяет по карте цвет и рельеф местности.

Озеро всего четыре столетия назад было пресным и полноводным. А сегодня его площадь уменьшилась в двенадцать раз. Произошло засоление обширной приозерной полосы. Аджиноурская степь насчитывает 20 тысяч гектаров солончаков. Экспериментом «Гюнеш-84» в этом месте предусматривалась отработка методики оценки засоленности почв, минерализации подземных и поверхностных вод. Одновременно с аэрокосмическими съемками наземные службы бурили скважины, определяли уровень грунтовых вод, брали пробы почв и воды для их последующего химического анализа. Ученые надеются вернуть озеру жизнь, а земле — плодородие.

Мингечаурское водохранилище, созданное на реке Куре, играет важную роль в народном хозяйстве обширного района Закавказья. Дистанционные аэрокосмические измерения дополнялись теми, что проводились с борта научно-исследовательского судна «Зардоби». Определялась прозрачность воды, ее температура, электропроводность, брались пробы, проводились другие измерения. То есть мы выясняли состояние здоровья этого искусственного озера.

В процессе выполнения эксперимента совхозу переданы карты распределения влаги в почве. Получены карты распределения солей в озере Аджиноур. Уточнен биохимический состав воды в Мингечаурском водохранилище.

Эксперименты по дистанционному зондированию Земли были проведены на тестовых участках и в других местах: в Краснодарском и Ставропольском краях, Прибайкалье и Средней Азии.

С гостями дело у нас обстоит прекрасно, скучать не дают. Недавно вроде проводили одних, и вот...

К встрече Владимира Джанибекова, Светланы Савицкой и Игоря Волка мы готовились особенно тщательно. За одиннадцать суток совместного полета предстояло провести около двадцати экспериментов.

Настал день стыковки «Союза Т-12» с орбитальным комплексом. Вдруг зажегся экран, и одновременно раздался в наушниках голос руководителя полета Валерия Рюмина:

— «Маяки», вы видите «Памиров»?

— Видим,— быстро отвечаю я.— Маленькая точка на нашем экране. Дисплей показывает дальность — четыре и семь десятых километра, скорость восемь и одна десятая метра в секунду, угловые в норме.

— Этот подарок вам преподнесли конструкторы. Теперь через дополнительный телевизионный канал на борт к вам будет подаваться вся информация с дисплея «Союз Т-12». Довольны?..

Да, мы тут же убедились, что это новшество повысило контроль сближения, а следовательно, и его надежность...

«Гвоздем» программы второй экспедиции посещения был первый выход в открытый космос женщины и проведение эксперимента по сварке, резке, пайке и напылению металла. Первым космическим сварщиком назвали В. Кубасова. В октябре 1969 года вместе с Г. Шониным на корабле «Союз-6» он провел испытания разных методов сварки с помощью автоматической установки «Вулкан», созданной в Институте электросварки имени Е. О. Патона.

Мы знали, что киевскими учеными из института имени Патона сконструирован новый универсальный ручной инструмент УРИ. В его состав входила и портативная электроннолучевая установка, внешне похожая на двуствольный пистолет. С помощью одного ствола проводится напыление, а другого — сварка, резка и пайка. В рабочую программу Джанибекова и Савицкой и входило испытание УРИ в открытом космосе.

— Автономную отработку УРИ по элементам мы уже провели,— сказала Светлана.— Надежный инструмент...

Прикрепить установку снаружи станции Светлане помог Джанибеков. Он и наблюдал за ее работой, высунувшись наполовину из люка.

В открытом космосе Светлана сначала выполнила резку титанового образца толщиной 0,5 миллиметра, затем провела сварку образцов толщиной в один миллиметр, напыление металлических покрытий. Ее действия контролировал Володя Джанибеков, а потом и повторил все операции. Так был сделан новый шаг в советской космонавтике на пути создания более сложных орбитальных комплексов...

— Как самочувствие? — Руководитель медицинской группы волнуется, но Олег, с улыбкой оглядываясь на нас, спокойно отвечает:

— Как дома...

Сегодня выход в открытый космос. На «Салюте-7» первыми сделали такой шаг А. Березовой и В. Лебедев. Они исследовали возможность проведения некоторых монтажных операций с использованием нового инструмента. Затем В. Ляхов и А. Александров установили две дополнительные секции на центральную панель солнечной батареи. Наступил и наш черед. Я докладываю руководителю о готовности экипажа, и вот дано разрешение на выполнение предстоящих операций...

Помню, как после одного из выходов руководитель медицинской группы поинтересовался:

— Как там у вас дела?

— Похоже, что наши рыцари вернулись с крупного кулачного боя,— ответил Олег...

Он точно оценил тяжесть работы. Но тренировки в гидролаборатории стали хорошей базой для всей нашей внекорабельной деятельности. Например, считалось, что в тени работать не только трудно, но и опасно. Но половина из полутора часов каждого витка занимала тень. Стоять и ждать 45 минут, пока она кончится, слишком накладно, жалко потерянного времени. Попробовали приспособить электрические фонарики. Оказалось, что вполне прилично можно освещать место работы и необязательно дожидаться рассвета. При выполнении заключительных операций мы уже достаточно хорошо ориентировались в тени.

Нас все-таки было трое. И хотя Олег не выходил на поверхность станции, мы постоянно ощущали его присутствие. Он следил за нами, контролировал наше состояние и работоспособность, что-то вовремя подсказывал. И мы действовали более уверенно.

Кроме того, многие операции, которые раньше выполняли двое, теперь делали втроем. Это, безусловно, легче. Олег помогал входить в скафандр, закрывал люк в рабочий отсек, контролировал приборы и агрегаты, обеспечивающие выход, выдавал с пульта команды. А после каждого выхода оказывал если не медицинскую, то моральную и физическую помощь.

Каждая экспедиция на орбите делала определенный шаг вперед, как бы поднималась по ступенькам лестницы. Такой шаг сделали и мы. В сентябре 1983 года нам сообщили нерадостную весть: в резервной магистрали объединенной двигательной установке (ОДУ) возникла неисправность, которая привела к разгерметизации трубопровода. Было принято решение провести ремонтные работы.

Агрегатный отсек находится достаточно далеко от выходного люка. Но дело еще и в том, что надо не только добраться до него, а и принести туда достаточно много различных приспособлений. В свой первый выход мы принесли разборный трап. Собрали его и закрепили на нем несколько контейнеров с инструментом. Затем подготовили рабочее место на агрегатном отсеке.

При работе вне корабля приходится соблюдать известную осторожность. На торце хвостового отсека могут, например, остаться примеси токсичного топлива. Если их занести в переходный отсек, то не исключаются негативные последствия.

Первый выход оказался самым тяжелым. Мы это ощутили полностью, а потом и Олег подтвердил, подал голос:

— Ребята, температура тела у вас поднялась до 37 градусов, не торопитесь. Чуть-чуть отдохнем — и все будет хорошо.

Со временем напряжение вроде снизилось. К концу выхода Соловьев сделал даже предложение ЦУПу:

— Разрешите остаться еще на виток...

До нашего полета предполагалось два варианта ремонта, но уже после второго выхода один из них отпал. 29 апреля и 4 мая мы установили два дополнительных трубопровода.

Далее надо было делать операцию по пережатию трубопровода, к которой на Земле готовили В. А. Джанибекова. Стали доказывать, что лучше провести ее нам. Руководитель полета согласился. Владимир Джанибеков привез кинофильм, учебные пособия и фрагмент, на котором нам предстояло провести тренировки, чтобы выполнить эту операцию. Сам он прошел тренировки в гидролаборатории и поэтому рассказал, как и что нужно делать.

И вот теперь настал момент, когда в последний раз тронулись мы с Володей Соловьевым в путь по проторенному маршруту, на подготовленный плацдарм. Нам предстояло герметически перекрыть трубопровод из нержавеющей стали с помощью ручного пневмопресса, доставленного экспедицией посещения. Под действием сжатого воздуха он мог смять стальную трубку с усилием пять тонн. Забирать с собой пневмонасос не стали, чтобы гарантировать герметизацию пережима. И вскоре я передал на Землю всего два слова:

— Все в порядке...

Резервная магистраль объединенной двигательной установки была восстановлена.

На обратном пути выполнили еще одну операцию, также еще не проводившуюся в открытом космосе: вырезали из панели солнечной батареи, которую наращивали при пятом выходе, часть элементов. Они помогут специалистам определить влияние на них факторов космического полета. И тут работали специальным инструментом. Придерживались условия: не прикасаться к элементам даже перчатками. Упаковали их в специальный мешок и вернулись в станцию. Сняли наконец свои космические доспехи, в которых работали и наши предшественники — Анатолий Березовой, Валентин Лебедев, Владимир Ляхов, Александр Александров, а также Владимир Джанибеков и Светлана Савицкая.

Длительное пребывание космических «долгожителей» на орбите намного расширило представление о возможностях работы человека в космосе. А это значит, что подтверждаются самые дерзкие прогнозы и мечты ученых. Мы верим, что в самое ближайшее время космонавты начнут собирать на орбите большие конструкции и обслуживать постоянно действующие станции. Но для этого космос должен остаться мирным.

Литературная запись В. Горькова

(обратно)

Вниз, к вершинам

Покачиваясь на длинных пологих волнах зыби, «Одиссей» разрезает плоскую, как Земля в представлениях древних, поверхность океана. Эта бесконечная водная гладь, ограниченная четким кругом горизонта, и есть наш мир в долгих океанских рейсах.

Но стоит уйти с палубы в штурманскую рубку или в лабораторию нашего научно-исследовательского судна, как мир, окружающий нас, сразу же становится объемным, трехмерным. Даже при взгляде на лежащую на столе карту не возникает и мысли о какой-либо плоскости. Тонкими синими линиями изображен на ней рельеф океанского дна — равнины, возвышенности, долины и горы. И когда штурман отмечает на карте положение судна, каждый из нас, оставаясь на той же плоской поверхности океана, видит себя то взбирающимся на вершину, то спускающимся в глубокие ущелья...

А вот и точка на просторах Атлантики, где предстоит совершить уже не воображаемое, а реальное восхождение по склону подводной горы. Мерно стрекочущий эхолот вычерчивает на ленте зубчатый профиль дна. Сверяясь с показаниями спутниковой навигационной системы, находим «нашу» гору. Готовим к спуску подводный аппарат «Север-2».

Капитан-директор «Одиссея» Альберт Иванович Радченко долго вглядывается в волнующееся море. Поворачивает судно на разные курсы и замеряет секундомером период качки. Наконец слышим долгожданную команду:

— Экипажу занять места в аппарате!

Нагруженные фотоаппаратами, магнитофонами и прочими приборами, мы направляемся в ангар, где находится подводный аппарат. А мысли уже там, в глубинах...

На «Одиссее» собрались ученые из Мурманска, Севастополя, Киева. Проводится комплексный эксперимент по изучению жизни на подводных горах. Давно опровергнуто бытовавшее ранее представление, что океанское ложе — монотонная равнина. С помощью эхолота ученые установили, что по сложности рельефа океанское дно не уступает суше. Подводными горами заинтересовались исследователи самых разных направлений: геологи ищут здесь ключи к истории земной коры, океанологи изучают влияние горных систем на циркуляцию океанических вод, биологов привлекают образующиеся на подводных возвышенностях «оазисы жизни». Цель нашего эксперимента — провести «инвентаризацию» биологических ресурсов. Рядом с «Одиссеем» работают по общей программе другие суда. Одно из них занято гидрологией, другое — гидроакустическими съемками, третье ведет лов рыбы. На «Одиссей» же возложена главная задача — собрать информацию о поведении рыб и распределении их на склонах и вершинах подводных гор.

На эти горы еще не смотрел человеческий глаз. Мы в нашем «Севере-2» будем первыми...

И вот все занимают свои места в аппарате; спуско-подъемное устройство выносит его за борт, и он проваливается «в набежавшую волну». Теперь — вниз, к вершинам!

Спускаться прямо на вершину не будем: пользы от этого немного. Горам под водой, как и на суше, свойственна высотная (точнее, глубинная) зональность природных условий. Чтобы изучить подводный ландшафт, мы должны опуститься на дно океана у подножия горы и затем «совершить восхождение» по склону к вершине.

...Исчезла из вида играющая солнечными лучами поверхность океана, за иллюминатором сгущаются подводные «сумерки». Включаю прожектора, и перед глазами возникает картина, напоминающая звездное небо: белые точки, висящие в пространстве, которое кажется безграничным.

Гидробиолог Борис Колодницкий приник к иллюминатору, ведь белые точки — это медузы и маленькие рачки с красивыми названиями: эвфаузииды, гиперииды, копеподы. Планктон. Кстати, «планктон» по-гречески означает «парящий». Если смотреть внимательно, увидишь, что не так уж эти рачки пассивны: передвигаются кто мелкими прыжками, кто стремительными бросками на 10—20 сантиметров, кто медленно плавая или делая пульсирующие движения. За стеклами иллюминатора ученому открывается тонкая структура планктонного сообщества — картина, которую невозможно представить, изучая улов планктонных сетей...

Стрелка глубиномера медленно ползет вправо. Глубина увеличивается, и перед иллюминаторами возникают новые обитатели бездны. Вот длинная серебристая цепочка с оранжевой «головкой» на одном конце — это сифонофора. Вот появились мелкие рыбки, бока которых ярко сверкают в луче прожектора,— святящиеся анчоусы. Привлеченные светом, они идут вниз за нами, но вскоре отстают. Промелькнула рыба-флейта, чье трубообразное тело с длинным рылом и маленьким ротиком выглядит довольно нескладно, но это, наверно, только с точки зрения человека.

Внезапно в конце луча, упирающегося в туманную дымку рассеянного света, метрах в двадцати от аппарата, возникает нечто напоминающее артиллерийский снаряд и летит стремительно по лучу прожектора прямо на нас. Кальмар! Он включил на полную мощность свой «гидрореактивный двигатель», почти врезался в прожектор и, только обнаружив его несъедобность, всплыл перед иллюминатором, развернув щупальца и выпустив облако чернильной жидкости.

Эхолот показывает приближение дна. Первая встреча с ним — самый волнующий момент каждого погружения. Перед началом работы в этом неизведанном районе мы долго обсуждали тактику будущих спусков. Решили, что наиболее опытный из гидронавтов, капитан-наставник «Севера-2» Борис Иштуганов, проведет первые погружения сам и при этом «обкатает» поочередно двух других сменных командиров аппарата. В этом спуске с Иштугановым идет Иван Коник.

На ленте эхолота — острые пики. Но не они внушают опасения командиру «Севера-2», а микрорельеф — трещины, уступы, валуны, отдельные скалы. Эхолот их «не видит», а среди них предстоит вести аппарат, да еще в условиях придонных течений.

Перед подходом к грунту, на последних десятках метров начинают встречаться рыбы необычного облика — макрурусы: круглая голова с огромными глазами, плоское семидесятисантиметровое тело, заостряющееся к хвосту и окаймленное плавником. Макрурусы висят в воде неподвижно в самых разных позах, не обращая внимания на происходящее вокруг. Ну прямо философы!

Вот и дно. Но где же горы? О их близости говорит только песчаный грунт с множеством остатков кораллов — на подводных равнинах их не бывает. Жаль, что видимость вокруг аппарата ограничена двумя-тремя десятками метров, хотя и это неплохо.

Иштуганов прибавляет обороты винта, и «Север-2» двигается вперед. Появляются большие валуны и каменные глыбы, дно перед аппаратом поднимается все выше, превращается в крутой склон, покрытый каменистой осыпью. Склоны просматриваются теперь и справа и слева. Все ясно. Мы находимся в небольшом цирке, какие часто встречаются в горах. Поднимаемся еще выше, осыпь кончается, склон переходит в вертикальную стену из черного базальта, рассеченную трещинами.

Идем по стене вверх. Все-таки «подводный альпинизм» легче сухопутного... Но внезапно движение прекращается: аппарат уперся в нависающий над стеной скальный карниз. Сработало течение, которое по мере подъема усилилось.

— Ваня, иди сюда,— зовет Иштуганов Коника,— посмотри, как надо выходить из таких положений.

Молодец Борис — сам впервые в такой ситуации, но присутствия духа не теряет.

Несколько манипуляций ручками управления, и «Север-2» начинает разворачиваться.

— Теперь садись и выводи аппарат сам,— Борис уступает кресло Конику.

Иван садится за пульт управления. Повинуясь точным движениям его рук, «Север-2» еще немного разворачивается, отходит назад, и вот над нами снова открытое пространство водной толщи.

Поднимаясь дальше, обходим коварный карниз. До чего же красива эта ловушка! На черной скале желтеют ветки кораллов, синеют пятна мшанок, свисают гирлянды двустворчатых моллюсков, раковины которых окаймлены розовой бахромой мантии...

Выше, выше — и вот она, вершина! Узкий скалистый гребень, на нем красно-оранжевые с желтыми стволами коралловые «деревья» высотой в два-три метра. Среди них лениво плавают огромные красные окуни и серовато-розовые хошюстетусы. Затаились между камнями морские налимы. А чуть ниже вершины, на выступах скалы, как на полочках, лежат толстые, метровой длины, рыбы — синие зубатки. Это они так называются «синие», а на самом деле цвет их фиолетово-серый.

Преодолевая сильное течение, переваливаем через вершину и идем вдоль склона длинного ущелья. Макрурусов становится все больше, они заполняют все придонное пространство, в поле зрения их уже десятки, а может быть, и сотни. Большинство их все так же неподвижны, ни на что не реагируют. Мы буквально расталкиваем их корпусом аппарата. Среди макрурусов неторопливо снуют мелкие черные акулы. Иной раз, шарахаясь от приближающегося аппарата, акула случайно заденет макруруса, тот, в свою очередь, отскочит в сторону, но волна движения быстро затухает в этом сонном царстве.

— Иван, посмотри, сколько рыбы,— говорит Иштуганов.— Ты столько сразу еще никогда не видел.

Коник, сидевший уже за пультом бортинженера, подходит к иллюминатору.

— Вот бы с тралом пройти здесь...

Откликается Александр Павлов, ихтиолог:

— Пробовали и с тралом. Вон сколько их, тралов, на подводных горах лежит.

Впоследствии чуть ли не при каждом погружении мы натыкались на куски тралов. Сначала было жутковато — зацепиться за сеть нетрудно, а вот выбраться... Но потом научились своевременно замечать и обходить застрявшие в камнях и коралловых кустах сети и тросы.

— Дело в том,— продолжает Александр Павлов,— что ни уловы, ни эхограммы, ни даже подводные фотографии не дают достаточно полного представления о подводной обстановке, характере подводных гор и их обитателях...

Вспоминаю, насколько менялись взгляды ученых на глубинное распространение жизни в океане по мере совершенствования техники. Чуть более ста лет назад большинство ученых полагали, что ни один живой организм не может существовать глубже пятисот метров. Но стоило появиться глубоководным лебедкам и тралам, как разнообразных морских животных стали добывать со все увеличивающихся глубин вплоть до дна океанских впадин. И наконец, гидронавты увидели из батискафа рыбу и креветку на дне глубочайшей впадины Мирового океана. Стало ясно, что вся толща океана наполнена жизнью.

Тем не менее еще в пятидесятых годах можно было услышать, что хотя рыбы и населяют всю толщу океана, но промысловые, то есть достаточно многочисленные скопления, не могут быть найдены глубже 200—300 метров. Сегодня эта граница давно уже преодолена промысловыми судами и опускается все ниже: ведь техника промысла постоянно совершенствуется. Но не окажутся ли наши нынешние представления несостоятельными завтра?

Во всяком случае, по отношению к району, где работает наша экспедиция, такая смена представлений происходит прямо на глазах. Из подводного аппарата мы видим, что холодные воды глубин гораздо более насыщены жизнью, чем казалось «сверху». И не только видим: мы наводим на рыбу промысловые суда, сообщаем им о распределении рыбных скоплений по склонам и вершинам, о поведении рыб.

— Теперь мы можем найти рыбу там, где ее не замечают поисковые суда,— говорит Александр.

Павлов принадлежит к молодому поколению исследователей, которые не только признали новые подводные методы, но и перестали считать их экзотическими, рассматривая подводные аппараты как обычный

инструмент научной деятельности. Александр прошел нелегкий курс подготовки, чтобы попасть в группу гидронавтов, и теперь, на глубине, не теряет ни минуты: уткнулся в иллюминатор, наблюдая жизнь рыб, которых раньше мог видеть только на палубе извлеченными из трала.

Вообще подводные методы вышли за пределы чисто научной деятельности и внедряются в сферу производства. Во всех океанах работают сейчас советские рыбохозяйствецные подводные аппараты. «ТИНРО-2» помогает совершенствовать крабовые ловушки. С помощью маленьких юрких «Тетисов» промысловики настраивают свои тралы и увеличивают уловы.

Но для «Севера-2» поиск рыбы — дело попутное, главное же — выполнение научной программы. Кто ведет наблюдение у иллюминаторов, кто снимает отсчеты с приборов, перезаряжает фотоаппараты, работает с кинотехникой. Время погружения незаметно подходит к концу.

Выбравшись на поверхность, гидронавты собираются в каюте начальника экспедиции на «микроконференцию». Пока не надо выводов, это будет потом, сейчас важно донести до всех свои еще не потускневшие впечатления от увиденного.

Затем приступаем к составлению программы следующего погружения. Место работы то же. Надо посмотреть, как изменяется поведение и распределение рыб в другие часы суток. Борис Иштуганов что-то прикидывает, звонит в ангар, задает несколько вопросов и наконец называет срок готовности аппарата. Лишь бы погода не подвела... А вот следующий вопрос: состав участников нового погружения — это задача с шестнадцатью неизвестными. Столько на «Одиссее» подводных наблюдателей.

— Геолога обязательно надо,— говорит Владимир Морозенко, начальник геологического отряда.— Информации еще мало, и вообще геолог должен постоянно ходить, вы же сами понимаете...

Я-то его понимаю, только аппарат не резиновый.

— Надо просмотреть распределение кормовых объектов, которыми питается рыба. Гидробиолог должен пойти,— говорит Борис Колодницкий.

— Заниматься рыбой без ихтиолога никак нельзя,— это, конечно, Павлов.

Но пойти под воду могут только трое наблюдателей...

Наконец компромисс достигнут. И снова подводный аппарат уносит нас вниз. И земной шар медленно поворачивается под нами, подставляя, лучу эхолота новые подводные горы.

М. Заферман, кандидат технических наук / Фото автора

(обратно)

Джеральд Даррелл: «У нас только одна земля»

В прошлом году Гостелерадио СССР и канадская телекомпания «Примедия» проводили съемки тринадцатисерийной телепрограммы «Охрана окружающей среды в СССР», в которых принимал участие английский натуралист, писатель и пропагандист охраны природы Джеральд Даррелл, известный советским читателям по многочисленным книгам о животных. С писателем беседовал специальный корреспондент «Вокруг света» А. Г. Николаевский.

— Почему я решил приехать в СССР и сделать эту многосерийную передачу? Дело в том, что на Западе единственное представление о вашей стране, которое может получить человек, не бывавший в России,— это то, что сформировано средствами массовой информации. Ничего нельзя узнать о жизни Советского Союза, о людях вашей страны, о природе...

Я и подумал: хорошо бы показать не только охрану природы (хотя для меня природа и человек неразделимы, и поэтому я считаю охрану природы и охрану человека одним общим делом), но и реальную жизнь СССР — огромной страны. Ведь многие на Западе даже не представляют, что Советский Союз состоит не только из России, а из 15 союзных республик, и Россия лишь одна из них. Я сам этого не представлял, пока не приехал сюда. Искренне надеюсь, что благодаря нашей телепередаче миллионы людей в десятках стран мира смогут увидеть, как обстоят дела в СССР, увидеть реалии вашей страны.

Когда я впервые сказал дома, что собираюсь в Союз, не обошлось без вопросов: что там снимать? Неужели ты чего-то еще не видел? Честно говоря, далеко не все мои знакомые представляют, сколь велико богатство и разнообразие ландшафтов у вас в стране.

Объездил и повидал я действительно немало стран. Родился в Индии, воспитывался в Греции. Так что я не считаю себя особенно англичанином, хотя у меня английский паспорт. Меня интересует весь мир. Я считаю, что мир принадлежит всем.

В детстве у меня было много разных комнатных зверюшек. Потом я подумал, что для того, чтобы стать собирателем крупных животных, мне надо поучиться в большом зоопарке. Я пошел работать в «Уипсней зу» — пригородный филиал Лондонского зоопарка. Там я многое узнал о тиграх, белых медведях и других крупных животных. Потом решил попрактиковаться. В то время было два крупных торговца животными. Я написал им, что хочу поехать в экспедиции и заплачу за участие из своих денег — мне был тогда 21 год. Мне ответили: идея прекрасная, если у вас есть опыт, мы возьмем вас в экспедицию. А именно ради получения опыта я и хотел поехать.

Таким образом, я столкнулся с извечной глупостью: что было раньше — яйцо или курица? Решил, что сам буду учиться на свои собственные деньги. У меня было скоплено три тысячи фунтов стерлингов. В те годы это составляло значительную сумму. Одну за другой я снарядил три экспедиции: две — в Британский Камерун, сейчас Республика Камерун, и одну — в Британскую Гвиану, ныне — Гайана.

Книга о первой экспедиции вышла в Англии и произвела сенсацию. С тех пор литературная судьба благоволила ко мне: все мои книги, слава богу, оказались популярными, принесли мне финансовую независимость и дали возможность заниматься самым любимым делом — ездить по белу свету и смотреть животных, спасать их. У меня нет никаких дипломов, никогда в жизни я не сдавал никаких экзаменов. Биологии меня учил в Греции прекрасный педагог доктор Стафаниди. Я, вероятно, самый невежественный человек, которого мне когда-либо приходилось встречать. Но у меня есть одно преимущество: я смотрю на все свежим глазом.

Когда я был еще совсем маленьким, я сделал великое открытие: никогда не надо стыдиться сказать «я не знаю». Потому что вокруг тысячи людей, которые с удовольствием будут учить тебя. Каждый человек в душе учитель. Люди с удовольствием рассказывают о том, что знают. Это просто изумительно. Таким образом, каждый день что-то познаешь. А познавая, порой заходишь в тупик, не зная, чему отдать предпочтение. Я никогда не мог остановить себя, сказать — вот любимое, самое интересное животное. Например, вижу шимпанзе и говорю — вот мое любимое животное, а при виде белого медведя мне начинает казаться, что я люблю его больше всех. Но сделать серьезный выбор не в силах — всех люблю одинаково. Это относится и к домашним животным. Только у себя я их не завожу: ведь большую часть времени я путешествую, а оставлять надолго любимое живое существо... это так же несправедливо, как оставлять детей. Ну а кроме того, у нас на острове Джерси очень суровая карантинная служба. Если, например, я хочу поехать со своей собакой во Францию

и потом привезти ее обратно, собака целый год должна будет провести в карантине. Вообще говоря, когда в коллекции тысяча зверей, нет нужды держать еще кого-то дома.

В отношении привязанности к каким-либорайонам земного шара у меня тоже нет ясности. На свете так много мест, дорогих мне, что было бы просто несправедливо особо выделять какое-либо одно. И во время путешествий я вижу, какой урон люди наносят природе — повсюду, на всех континентах. Недостаточная охрана природы или просто ее полное отсутствие влечет за собой разрушение местообитаний животных, а затем и неминуемое исчезновение самих животных. Я почувствовал, что зоопарки должны сыграть важную роль в сохранении диких животных, а потом решил и сам организовать зоопарк, который выполнял бы функции питомника редких видов.

Ныне я очень опечален и встревожен положением в некоторых странах, потому что процесс разрушения природы мчится со скоростью курьерского поезда, а охрана природы плетется как усталая лошадь, запряженная в разбитую телегу. Это вызывает большое опасение: успеют ли люди сохранить то, что пока осталось в природе? Наш зоопарк был пионером, а сейчас многие зоопарки мира уделяют в своей работе необходимое внимание охране природы, сохранению генофонда животных. Заботятся не только о разведении животных в неволе, но и стараются сохранить места их обитания в природе, места, откуда эти животные произошли. Очень важно, чтобы зоопарки не были -лишь коллекциями животных, они должны помогать в сохранении их естественных местообитаний.

Охрана природы — это проблема не одного человека, это проблема всех людей. Она означает сохранение планеты для человечества.

Практически повсюду, где я бывал раньше, методы ведения сельского хозяйства противоречат здравому смыслу. Они примитивны, словно в каменном веке. И оказывают ужасное действие на природу. Например, вырубают леса, на освободившейся земле ведут сельское хозяйство до тех пор, пока не истощат ее полностью, а затем забрасывают и переходят на новый участок, вырубая там лес. Именно так во многих странах мира появились пустыни.

Частые наводнения в Индии происходят потому, что на южных склонах Гималаев полностью вырубили леса. Получается, что положение, в котором находится природа на Гималаях, оказывает влияние на жизнь стран в двух-трех тысячах миль от этих гор. Люди просто не понимают взаимосвязи явлений. Они думают, что вырубка леса в предгорьях не влияет на жизнь равнин.

Еще одна проблема — количество домашних животных. Человек много тысячелетий приручал диких животных, но при этом одомашнено очень мало видов. Например, в Африке масаи держат домашний скот, который вызывает эрозию почв. Почему бы им не разводить антилоп и зебр?

Мне приходилось бывать в Австралии, там владельцы ферм считают, что им необходимо уничтожить всех кенгуру, поскольку они едят траву, предназначенную для овец. Конечно, там были вспышки численности кенгуру, потому что фермеры пробурили скважины, дабы добраться до питьевой воды, и создали водопои, которыми стали пользоваться сумчатые. Но я как-то раз был у одного фермера, который разводил овец и держал коров. Однажды вечером он повел меня на пастбище и показал кенгуру четырех разных видов, которые спокойно паслись среди домашних животных, ничуть им не мешая. Фермер сказал: «Посмотрите на землю, разве вы видите следы эрозии? А кенгуру пасутся здесь вместе с овцами уже двадцать пять лет. Они не приносят никакого вреда. Каждый вид ест определенную траву, которая не нужна другим». Это был прогрессивный человек. Но фермеры в других местах — я не имею в виду Россию, о здешних фермерах я пока мало что знаю,— в других местах они очень невежественны. Если фермер видит дикое животное на своей земле, его первая реакция —

избавиться, уничтожить.

Природа восстанавливает свои ресурсы, если ей не мешать. Все, что мы берем, природа восполнит, если не брать слишком много. Что действительно нужно — это научить людей правильно пользоваться природными ресурсами и, разумеется, ликвидировать угрозу войны.

Идея ядерной войны — это чистое безумие. Если мы не прекратим драться друг с другом или делать вид, что готовы драться,— положение будет становиться все хуже.

Если взять все деньги, которые расходуются на вооружение во всех странах мира, и пустить их на решение проблем охраны природы — мир станет совсем иным.

Миллиарды тратятся на бесполезные для человека вещи. Эти вещи нельзя есть, около них нельзя погреться, по крайней мере, без риска для жизни. Если эти деньги пустить на охрану природы, боже, сколько полезного можно было бы сделать!..

Надо помнить всегда: у нас только одна Земля, другой планеты нет и не будет, надо научиться жить правильно на этой.

(обратно)

Поезд из двух вагонов

Станция Коувола. Что такое «ширина колеи»?

Выходной светофор на одной из маленьких станций между пограничной Вяйникала и крупным железнодорожным узлом Коувола оказался закрытым. А диспетчер часом раньше обещал нам зеленую улицу до самого Коувола! Мы ехали, почти не снижая скорости, и вдруг красный огонек упрямо преградил дорогу нашему двухвагонному поезду.

Главный кондуктор Андрей Павлович Варежкин, коренастый карел, соскочил с подножки на подтаявший весенний снег и заспешил к одинокой фигуре в железнодорожной форме, маячившей у крошечного станционного здания.

Тут опрокинулись все наши представления о финнах, сложившиеся под влиянием художественной литературы и рассказов бывалых людей.

Вот одно из таких свидетельств. Английский психолог Майкл Арчил во время кругосветного путешествия установил, что на протяжении часового разговора мексиканец прибегает к жестикуляции 180 раз, француз—120, итальянец — 80, а финн — всего один раз. Если финн во время беседы начнет активно размахивать руками, это воспринимается как невоспитанность.

Наблюдая издали за разговором Варежкина с железнодорожником, мы пришли к выводу, что собеседник нашего кондуктора — явно родом из Мексики (впоследствии выяснилось, что дежурный по станции — конечно же, коренной финн).

— На следующем перегоне грузовой поезд встал и не может тронуться с места,— услышали мы объяснение запыхавшегося Варежкина. Что ж, придется ждать...

Простояв около часа на пустынной станции, мы наконец услышали гудок тепловоза. Это сигналил дежурный машинист Эйно. Да, на выходном светофоре — зеленый глазок. Через лобовое окно салона вагона-путеизмерителя видим, как, лишний раз опровергая выводы Майкла Арчила, вслед нам энергично машет железнодорожник, выскочивший из станционного здания.

Вагон слегка встряхнуло на выходных стрелках — и перед нами свободный перегон до самого Коувола. Поезд то несется по пустынным низменностям, усыпанным крупными валунами, то упрямо лезет на холмистые возвышенности...

Только три государства мира имеют железнодорожную колею шириной 1520 миллиметров. Это СССР, Монгольская Народная Республика и Финляндия. В остальных странах она уже — большей частью 1435 миллиметров или шире — до 1800 миллиметров. Под воздействием поездов ширина колеи меняется. И если колея станет шире нормы, колесная пара провалится на шпалы, а если окажется уже, колеса могут опрокинуть — как говорят путейцы, «раскантовать» — рельсы.

роме ширины колеи, необходимо соблюдать так называемый «уровень». На прямом участке пути рельсы должны находиться в одной горизонтальной плоскости, а на повороте — на кривом участке — наружный рельс для гашения центробежной силы устанавливается несколько выше внутреннего.

Потому путейцы должны постоянно поддерживать колею в соответствии с нормой и допусками.

Для проверки того, как соблюдаются на пути нормы — ширина колеи и уровень, а также другие технические параметры,— используется вагон-путеизмеритель. При движении его замеряется железнодорожный путь, результаты измерений фиксируют самописцы, установленные в салоне. Работники вагона следят за показаниями приборов. Широкое лобовое окно в торцевой стенке путеизмерителя позволяет видеть убегающую вдаль железную дорогу и оценивать состояние пути визуально.

У министерства транспорта Финляндии нет своего вагона-путеизмерителя. Ни у какой другой страны, кроме СССР, оно арендовать такой вагон не может — ширина колеи не та. Вот и сложилось так, что советские железные дороги регулярно помогают финнам инспектировать их стальные магистрали.

Наш микропоезд состоит из двух вагонов — путеизмерителя и обычного пассажирского, для размещения персонала,— и тепловоза.

С понедельника по четверг мы едем, проверяя путь, а в пятницу стоим, расшифровывая записи на лентах. Суббота и воскресенье — для отдыха.

Первая ночевка на финской земле — в Коувола. Это крупнейший железнодорожный узел страны. Он, можно сказать, порожден железной дорогой. До сооружения линии Рихимяки — Санкт-Петербург здесь были только пески с низким сосняком. Сейчас Коувола — главный город ляни (губернии), имеющий вполне современный облик.

Такие города, как Коувола, взращены железной дорогой. Их в Финляндии много. Взять, например, тот же Рихимяки — туда мы прибыли к вечеру следующего дня. До 1862 года на карте его не было. Когда проложили железнодорожную линию Хельсинки — Хяменлинна, то на гумне имения Кара построили станцию. По-фински «рихи» означает «гумно», а «Рихимяки» — «Гуменная гора». Жители Рихимяки называют свой город еще «стеклянным»: здесь размещаются стеклозаводы и государственный музей стекла, собравший неповторимые творения финских мастеров.

Станция Карья. Обнаружен «грубый перекос»

В Хельсинки прибываем затемно, путеизмеритель сразу же загоняют в отдаленный тупик, чтобы не мешал станционным маневрам. Уже потом, почти через два месяца, на исходе нашей поездки по Финляндии, мы познакомимся с достопримечательностями столицы —городом, разместившимся в основном на полуострове, который вклинился в Финский залив.

Король Густав Ваза, основавший Хельсинки в середине XVI века, повелел беречь живую природу. И город бережет ее, умело вписывая свои постройки в ландшафт. Сейчас уже застроены и заселены районы за основной чертой города, появились города-спутники.

Вся сеть финских железных дорог разбита на участки по нескольку сотен километров каждый — дистанции. Начальники каждой дистанции сопровождают наш вагон по своим участкам, зорко всматриваются в хаотические на первый взгляд зигзаги, которые выделывают самописцы на бумажной ленте. Специалисту эти зубцы и волны

говорят о многом: как работает путь под поездной нагрузкой, надежен ли он, можно ли поездам развивать высокие скорости.

Наш следующий маршрут Хельсинки — Ханко — Турку лежит вдоль морского побережья, потом пойдем на север до Тояла и вернемся в Рихимяки, где предстоит стоянка и расшифровка записей на лентах.

...Вагон сильно качнуло. Самописец на ленте резко отклонился от нулевой линии, затем вернулся назад и задергался вправо-влево.

— Стоп! — командует дежурный оператор.

Нажата сигнальная кнопка — и машинист тепловоза Эйно гудками оповещает, что приказ о немедленной остановке принят. Поезд экстренно тормозит, визжат чугунные колодки на колесах, на прикрепленной к стенке вагона полочке затевают пляску стаканы и графин с водой. Начальник дистанции и наш оператор Костя Удовиченко внимательно изучают ленту, затем спрыгивают с подножки вагона на обочину пути.

В лобовое окно салона видно, как они, семеня по вытаявшим из-под снега шпалам, быстро удаляются от путеизмерителя. Вот остановились, несколько раз померили путь шаблоном. Начальник дистанции достает из кармана маленькую книжечку, делает в ней запись. Обнаружена крупная неисправность — недопустимо просела одна рельсовая нить, образовался так называемый «грубый перекос».

— С высокой скоростью поезд идти здесь не может,— сообщает Костя, вернувшись в вагон.— Надо срочно выправить опасное место. Иначе — авария.

На ближайшей станции — это город Карья — начальник дистанции дает соответствующие распоряжения дорожному мастеру, и на перегон устремляется дрезина, в ней — путевые рабочие с необходимым инструментом...

Станция Ханко. Частные переезды

Ханко — самый южный город Финляндии. Здесь железная дорога упирается в Балтийское море, рассасываясь многочисленными ветками среди причалов морского порта.

Путеизмеритель катит по колее, крадущейся между корпусами текстильных фабрик и металлообрабатывающих заводов, тепловоз дает частые пронзительные гудки. Машинисту Мартину (Эйно отдыхает в вагоне) приходится быть особенно бдительным. В промышленной зоне много пересечений железной дороги с шоссейными и грунтовыми на одном уровне. Эстакады и путепроводы встречаются редко. Того и гляди на путь выедет зазевавшийся шофер.

Мы заметили, что в Финляндии что-то уж очень часты железнодорожные переезды — они иногда встречаются по нескольку штук на одном километре.

— Не удивительно,— поясняет переводчик Владимир Эбель,— земля-то у нас в частном владении. Землевладельцы прокладывают дороги по своим угодьям, как им заблагорассудится. Чтобы пересечь железную дорогу, устраивают типовой настил, устанавливают положенные по правилам сигналы — и, пожалуйста, переезд готов!

— Но когда много переездов, много и возможностей для столкновений поездов и автотранспорта,— удивляемся мы.

— Не без этого...— соглашается Эбель.— Бывают и тяжелые случаи, особенно днем, когда ходят и грузовые поезда.

Мы еще раньше узнали, что, как правило, грузовые поезда в Финляндии ночью не курсируют, ходят только пассажирские.

В Ханко долго не задерживаемся, разворачиваемся и устремляемся к; другому приморскому городу-порту — Турку (Або).

Во время всей поездки странное чувство какого-то умиротворения вызывали у нас тихие финские полустанки с тремя-четырьмя путями, десятком стрелок и крохотным вокзалом, вмещающим и миниатюрный зал ожидания (пассажиров обычно не видно), и комнату дежурного по станции — единственного железнодорожника, обслуживающего этот пункт. Когда надо перевести ту или иную стрелку для пропуска поезда, дежурный покидает свою комнатенку, садится на маленькую четырехколесную дрезину-«качалку» и, двигая туда-сюда рукоятку, катит к стрелке, выбивая колесами на рельсовых стыках дробный перестук. Переведет стрелку и так же неспешно, чинно и спокойно возвращается на свой пост. Ни суеты, ни спешки, ни громоподобных команд через ревущие динамики...

— Марк,— представляется широкоплечий двухметровый железнодорожник, сразу заполнивший собой в общем-то не тесный салон путеизмерителя. Он хорошо говорит по-русски. Оказывается, мать Марка — уроженка Москвы, в годы революции покинувшая Россию вместе с родителями.

Марк родился в Турку. Он с упоением рассказывает о древней столице Финляндии, старейшем из ее городов. Уже в XIII веке здесь были крепость и собор. Город разместился на семи холмах, стискивая своими домами и улицами реку Ауру, впадающую в Балтийское море.

— Вот приедем — покажу вам Турку так, как никто не покажет,— заканчивает Марк свой рассказ и очень огорчается, узнав, что приезжаем мы поздно вечером, а рано утром двигаемся через Тоялу в Рихимяки на трехдневную стоянку.

В пятницу мы заняты лентами самописцев. Расшифровка выявила неудовлетворительное состояние пути, получившего оценку в несколько тысяч штрафных баллов. У нас при таких показателях начальник дистанции неминуемо распрощался бы с должностью, а здешний и в ус не дует: «Чем хуже путь, тем больше министерство выделит денег на ремонт».

Стоим в тупике на узле. Мимо часто проносятся пассажирские поезда — они гораздо короче наших, но не однотонно зеленые, а ярко разукрашенные рекламными лозунгами. На наших же дорогах не разрешается раскрашивать вагоны и ставить рекламные щиты вдоль пути, чтобы не отвлекать внимание машинистов.

Станция Исаями. Стоянка для профилактики

В понедельник снова в путь. Через Лахти опять попадаем в Коувола и поворачиваем круто на север к узлу Пиексямяки. Железнодорожный путь на этой трассе в лучшем состоянии. От Пиексямяки берем направление на северо-запад и заканчиваем недельный пробег на узле Сейняйоки. Здесь опять трехдневная стоянка. Следующая длительная остановка — в Тампере, где нашим гидом становится машинист Эйно — коренной житель этих мест. Эйно везет нас прежде всего к бывшему водопаду Таммеркоски, укрощенному гидроэлектростанцией. Этот водопад раньше был одной из достопримечательностей страны. Теперь его энергия служит людям.

Поднимаемся на башню Нясиннеула посмотреть на город и окрестности. Хорошо видно, как Тампере теснится на узком перешейке между озерами Насиярви и Пюхяярви. Вода — как бы часть городской территории. Синеют моренные гряды, пересекающие перешеек. Эйно особо выделяет гряду Пюники с густым сосновым бором, где разбит городской парк. На площади Таммелантори толпы народа. Там базар. Множество цветов, овощей, фруктов.

На другой день значительно потеплело, остатки снега на улицах раскисли. Машинист Эйно везет нас к себе в гости.

После обязательной сауны, разморенные, потягиваем прохладительные напитки и расспрашиваем Эйно о житье-бытье.

Зарплатой и условиями труда машинист доволен. Они обусловлены коллективным договором, заключаемым профсоюзной организацией с дирекцией локомотивного депо. Пятидневная рабочая неделя с восьмичасовым рабочим днем. Двадцать четыре дня — отпуск. Есть страховка на случай производственной травмы. Пока Эйно работает с нами, в отрыве от дома, ему платят командировочные.

Брат Эйно, Энсио,— мелкий землевладелец. Такие, как он, несут основное налоговое бремя. Крупные землевладельцы платят в казну куда меньший процент. Доходы Энсио — мизерные.

На станцию возвращаемся по ярко освещенным улицам вечернего Тампере. Эйно останавливается у памятника, возвышающегося на скале Нясикаллио. Охваченная горем женщина с ребенком на руках — другой ребенок прильнул к ногам матери — с отчаянием смотрит в сторону озера. Эта скульптура напоминает о кораблекрушении, произошедшем в сильный шторм осенью 1929 года на виду у всего города и унесшем 138 жизней.

После Тампере — бросок на восток, к городу Иматра у знаменитого водопада.

— Водопад давно укрощен, но летом, по праздничным дням, его «выпускают на волю»,— рассказывает Владимир Эбель.— Люди собираются на берегах ущелья и любуются причудливо падающими струями воды.

Здесь, в Иматре, живет Тойво — родной брат Владимира Эбеля, он служит в системе министерства по охране среды обитания, созданного в Финляндии два года назад. Город занят деревообработкой, в нем разместился один из крупнейших заводов государственного концерна «Энсо Гутцайт». Тойво Эбель следит за восстановлением леса и экспортом брусники.

— Взял дерево — отдай два,— говорит Тойво.— Таково наше правило...

Трехдневная стоянка на узле Исалми. Кругом речки, реки, озерца и озера — водная система Поровеси. Город осматривать некогда — надо посвятить несколько дней профилактике сложных механизмов вагона-путеизмерителя.

Все дальше и дальше продвигаемся на север. Следующее место стоянки — Оулу, город, разместившийся на берегу Ботнического залива в дельте реки.

Оулу — главный город северной Финляндии. Его подняли мореходство и торговля. Потом уже развилась крупная промышленность, город разросся, обрел спутники. Вместо традиционных полутораэтажных домиков, с грядками картофеля и лука во дворе вырастают многоэтажные здания.

В одном из таких домов возле станции, на первом этаже,— «бытовка» местных путейцев. Нам дали ключи от нее, сказали, что там же можем поужинать.

Мы пришли довольно поздно, открыли дверной замок — ни души. В чистом просторном помещении выстроились холодильники и полки с едой. В холодильниках — безалкогольные напитки, молоко, колбаса, сыр, на полках булочки и пирожки. На каждом холодильнике, на каждой полке — ценник. Набрали продуктов, подсчитали их стоимость — а кому платить? На столе коробка с кучкой марок и пенни. Кладем свои купюры в общую стопку. Как нам потом сказали, раз в сутки сюда приходит человек и забирает выручку. Он же пополняет запас свежих продуктов...

Из Оулу направляемся в самую северную точку маршрута — Кеми-ярви. В этом заполярном городе летом три недели солнце вообще не заходит, а зимой царствует полярная ночь. Здесь — «глубинка» Лапландии. В столице Лапландского края — Рованиеми — мы устраиваем очередную трехдневную стоянку.

Вокруг Рованиеми — безграничная тундра: «последняя пустыня» Европы. Чуть ли не в каждом магазинчике можно купить мягкую оленью шкуру или разукрашенные яркой вышивкой изделия из нее...

И снова бежит наш путеизмеритель по дорогам Финляндии...

Финляндия — Москва Л. Троицкий, Д. Лукьяненко, инженеры-путейцы

(обратно)

Аянский тракт

В 1851 году телеграф и почтовые депеши разнесли по всей России чрезвычайное сообщение об открытии для всеобщего пользования Аянского казенного почтового тракта. Грузы и почту для всех пунктов на побережье Великого океана теперь надлежало адресовать в Аянский порт Российско-Американской компании. Действовавший до сего времени Якутско-Охотский тракт объявлялся закрытым...

Эти строки не раз попадались мне на глаза, когда доводилось перелистывать старые журналы и научные монографии. Полная драматизма история освоения дальневосточных побережий нашей страны делала новый крутой поворот. Прежняя конно-пешеходная тропа, пышно именуемая трактом, заменялась наконец более удобной дорогой. По крайней мере, на Аянском тракте было всего 206 верст горной дороги. Остальной путь можно было проделать по рекам Мае, Алдану, Лене. На весь путь приходилось 38 почтовых станций. Больше ста якутских и русских семей, расселенных вдоль тракта, обеспечивали «почтовую гоньбу» и создавали удобства для путешествующих. Грузооборот тракта рос, и кое-где на крутых осыпях Джугджура нанятые компанией работники мостили плитами узкие карнизы и даже делали перила. Всего 7—10 дней требовалось, чтобы срочная почта из Якутска пришла в Аян. Вскоре на тракте появились мастеровые из самого Петербурга и стали ставить телеграфные столбы. И вдруг спустя всего 16 лет тракт был закрыт...

Только вдруг ли? Весь парадокс в том и состоял, что еще до «принятия тракта в казну» бесперспективность затеи с новой дорогой стала очевидна. А случилось это 31 августа 1849 года, когда на рейде Аяна раздался голос капитан-лейтенанта Г. И. Невельского, прокричавшего в рупор генерал-губернатору Восточной Сибири Н. Н. Муравьеву: «Сахалин — остров, вход в лиман и реку Амур возможен для мореходных судов...» Это был «приговор» Аянскому тракту. Вскоре могучий Амур стал основной грузовой и почтовой артерией для бурного освоения Дальнего Востока.

С 1854 года мирные берега эти стали театром военных действий. И на какое-то время тракт вновь ожил. Именно в этом году паровая яхта «Восток» доставила в Аян первого летописца Аянского тракта — писателя И. А. Гончарова, автора знаменитой в будущем книги «Фрегат «Паллада». Спустя два года по тракту проехали, навсегда покидая эти места, инициатор его открытия адмирал Завойко и герой освоения Приморья Невельской. Лишь основатель и первостроитель Аяна прапорщик Корпуса флотских штурманов Дмитрий Орлов прожил на берегах Охотского моря до конца дней своих.

Аянский тракт остался заштатной дорогой. Люди с обжитых мест никуда не уехали. Жизнь продолжалась. Более того: с удивлением я обнаружил свидетельства попыток восстановить тракт, вдохнуть в него новую жизнь. «Интересно, чем живут потомки первых поселенцев в наши дни? — однажды подумал я.— Жива ли идея самого короткого пути из центра Якутии к океану? Как выглядят крутые тропы Джугджура?» Любопытно было бы прошагать, проплыть старым путем по следам писателя Гончарова... «Телеграфная линия вдоль тракта наверняка сохранилась,— утешал я самого себя.— Значит, проводники и спутники найдутся». Оставалось только запастись терпением, выбрать подходящий сезон для похода, написать письма да изучить расписание самолетов...

Прилететь в Аян на самолете и выбраться на портовом буксире за сорок миль к устью Алдомы — реки, вдоль которой стояли первые верстовые столбы тракта,— только часть дела. После разных встреч и последнего напутствия секретаря Аяно-Майского райкома Николая Григорьевича Клюбина я знал, куда мне надо идти завтра утром. А пока... «Пока надо осмотреться»,— подумал я и поспешил в гору по узкой тропе в густых зарослях кедрового стланика.

Часа через четыре я обозревал окрестности с высоты 639 метров. Удивительно уютным и маленьким казался отсюда Аян. Воистину это был вид с высоты птичьего полета. За 200 километров над линией горизонта возвышались Шантарские острова. До перевалов Джугджура и вовсе было рукой подать — какая-то сотня километров. Удивляла синь моря и неба, белизна облаков и снегов на горных вершинах. В жестяной банке под флагом, венчающим вершину, в память о 125-летии журнала «Вокруг света» я оставил юбилейную визитную карточку. Я уже видел себя странником на тропах Аянского тракта: впереди и чуть внизу выделялась ломаной линией просека телефонной связи. Той самой, что протянулась вдоль легендарного тракта...

Поджидая машину в районном узле связи, я все думал о писателе Гончарове. Почему он так возвеличивает сухопутный вояж и как будто с легкостью перечеркивает свой морской путь на «Палладе», так и не ставший кругосветным? «Истинное путешествие в старинном трудном смысле слова, подвиг, только с этого времени и начался». И еще одна емкая фраза из гончаровского наследия: «Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь: так длинен этот путь...» «Все это по крайней мере должно вдохновлять»,— размышляю я, забрасывая в «газик» довольно тяжелый рюкзак и болотные сапоги.

— Останови,— тронул за рукав шофера мой первый проводник, монтер сорокового километра Семен Якимов, как только мы отъехали какую-то сотню метров от Аяна. Машина замерла. Семен подвел меня к неказистому столбу. Обычному столбу с «чашечками» и проводами.

— Читай,— сказал он и суетливо прикурил.

— Тут только цифры.

— Ну да, 4120. Это номер столба. Помножь на полсотни метров — по лучишь расстояние до Нелькана. 206 километров.

Вскоре, переобувшись в сапоги мы простились с провожатыми и зашагали по обочине зимника, залитого водой. Навстречу дул прохладный ветер, и облако комаров едва поспешало за нами. И все это время впереди нас уверенно шагал Сережа Якимов-младший, ученик шестого класса Аянского интерната. Показалась избушка строителей дороги. Здесь кончалась разъезженная и залитая водой колея.

Попив чаю и отдохнув от комаров в жарко натопленном балке, мы двинулись к Малгинскому перевалу, на котором по традиции прощались с морем. Вместо положенной синевы между сопками блестела подсвеченная солнцем безмятежная гладь Охотского моря... Потом путь и разговоры продолжались. Я уже знал по именам всех детей и внуков Семена: шестнадцать потомков якута Семена и его жены-эвенкийки расселились от Паланы на Камчатке до Амура. Большая часть потомков первопоселенцев тракта расселилась в селах по побережью и по Мае-реке...

...Алдома объявилась среди деревьев снежными наледями и дальним шумом порога.

— Однако Алдомская станция была на той стороне реки,— заметил Семен. И я вспомнил, что Аяна еще и в помине не было, когда в 1787 году тогдашнему начальнику Охотской области Фомину приказали «приискать удобный путь» от моря через Джугджур. Долина Алдомы оказалась для этого самой подходящей, и уже в 1801 году дорога была готова. Но перенос порта из Охотска в устье Алдомы не состоялся. Лишь в 1843 году первооткрыватель Аяна, прапорщик Корпуса флотских штурманов Дмитрий Орлов заложил первые дома в более удобной Аянской бухте. Осталось протянуть каких-то сорок верст дороги от Аяна сюда, к Алдоме.

В доме Якимова я провел целые сутки. Но вот редкие лиственницы стройные березы, коптильня, навес над кухней и покосившийся сруб самого якимовского дома остались позади. Моросит мелкий надоедливый дождь. К «половинке» — избушке на полпути между монтерскими пунктами — мы приходим промокшими до нитки. Но не сушимся, а греемся чаем и снова уходим в наполненное влагой пространство. Семен показывает приметы старого пути: истертые сотнями ног булыжники тщательно уложены над крутояром Алдомы неистово шумящей внизу и все убыстряющей свой бег. Всматриваемся в затянутую дождем просеку ожидая оговоренной ранее встречи с монтером 70-го километра эвенком Афанасием Боголюбским. На бывшей Джугджурской станции, ближе к перевалу, живет он с малолетним сынишкой и престарелой матерью. Там же живет и семья второго монтера татарина Равиля Хайруллина.

— А вот и Афоня,— прерывает мои раздумья Якимов. И я вижу скуластого человека небогатырского сложения, быстрого и легкого. Для «смены караула» посидели на упавшем стволе лиственницы. Дождь все моросил, и совсем промокшими пришли мы в зимовье Афанасия. Горячий свежий чай, уютные, застланные шкурами оленя полати.

— Может, переждем, заночуем? — испытывает меня Афанасий.

— Нет, нет, только вперед,— бодрюсь я.

Сквозь сетку дождя мы оглядели уютное пристанище. Я видел, как маялись с тоски привязанные рядом с избой собаки. Афанасий, словно отбиваясь от дождя, начал быстро говорить, рассказывать очередную историю. Нет, историей это назвать нельзя. Это была трагедия. На глазах у Афанасия и его сестры медведем был убит их отец. Язык не поворачивается сказать: был задран. Но это так. Как же надо слиться с тайгой, с этим знакомым с пеленок образом опасности, чтобы так спокойно об этом говорить! И только теперь я бросил взгляд на одностволку на плече Афанасия, обращенную дулом к земле по случаю дождя. Тонкий ствол подтверждал мое первоначальное мнение об этом ружьишке. Перехватив мой взгляд, Афоня заговорил с хитринкой:

— Для бодрости духа. Положено. Попугаем, если что... Балуют косолапые. На «половинке» нашкодит, запах круп и сгущенки узнает — вот и тянет носом. Когда столб или провода меняешь, норовит из кедрача выйти, познакомиться. Бывает, на столб лезешь... с ружьем. Попугаешь с верхушки — для него, видно, как гром небесный,— отстанет...

Часов через пять после двух переправ мы поднялись на наледь и зашагали по гулким пустотам к видневшимся домам. Безлесные альпийские пики, сиреневые пирамиды отрогов Джугджура... и штабеля дров у свежесрубленной бани. «Ах, хитрец Семен. Наговорил по связи Равилю про мою слабость к бане»,— думаю про себя. Равиль потрясает вениками из бледно-зеленой листвянки, хлопочет с едой жена Люба, лишь малолетние Зоя и Денис продолжают играть на траве...

Равиль подвел меня к краю обширной поляны. Когда-то здесь стояли срубы Джугджурской станции Аянского тракта.

— Вон старая дорога,— показывает Равиль на приречную терраску.

Она идет к более пологому перевалу, чем Казенный, через который мы пойдем. Значит, вот как все это выглядит... Я вспоминаю, что в конце XIX века здесь работала экспедиция дорожного техника Сикорского. Тогда «вследствие крутых высот и обрывов» строительство «колесного пути» признали невозможным. Но странно, вслед за Сикорским здесь побывал неугомонный исследователь А. М. Сибиряков. В сопровождении местного «оленщика» Василия Карамзина он осматривал самый пологий перевал Мокоты-Тангу и нашел его пригодным для строительства через перевал... узкоколейной железной дороги. Интересно, что было бы? Но в том же, 1893 году Сибиряков внезапно скончался в Иркутске...

Наутро стылая красота горного ландшафта забирается куда-то в самую глубь сердца. Крадучись, словно боясь спугнуть все это, мы тихо уходим, притворив скрипучую дверь. Тропой, бегущей поначалу вниз, спускаемся к Алдоме. Несмотря на ранний час, солнце сразу принялось печь спину. С росистых кустов, заглушивших тропу, слетали выводки дикуш и рябчиков. Тропа вдруг круто забрала вверх. Алдома на глазах таяла, превращаясь в малую речку, а бешеные ее притоки все чаще преграждали наш путь. Горы надвигались на нас слепящими белыми склонами.

— Еще часа два, и покажется седло перевала.— Похоже, Равиль и сам волнуется. Сколько говорено, и все о перевале. Равиль в полной экипировке. Он по-хозяйски примечает, что, где и как лежит. Ведь это его участок, и каждый из шести сотен столбов требует хотя бы беглого взгляда. Что уж говорить об аварийной замене проводов и столбов: ветры, лавины, мороз и мерзлота курочат, выворачивают, сваливают столбы. Чтобы «лечить» их да и линию вообще, надо много всякого добра перенести на своих плечах. Бензопила, лопаты, ломы. А буравы, изоляторы, крючья! И просеку эту надо чистить, вырубать всю тянущуюся к солнцу поросль.

На «половинке», у последнего ручья — уже было не понять, где Алдома, а где ее приток,— мы передохнули. Платки, снятые с головы — загрубевшие от пота, просоленные,— постирали в ледяной воде. Теперь они болтались на ветру. Мы смотрим на перевал, подняв головы.

Удобная, хоть и идущая в гору, тропа вдруг обрывается. Камни с выжженным солнцем мохом закачались под ногами. Ступаем на осыпь. Очажки стланика сдерживают как-то эти каменные реки, и тропа вьется между зарослей, неимоверно петляя. Седло перевала с обширным снежником, наконец, непрерывно маячит в поле зрения. Я вдруг отметил, что исчезли столбы. Вместо них между камней змейкой вьется кабель. Видимо, столбам тут не устоять!

Камни под ногами задвигались. Платок, повязанный над глазами, становится мокрым. Сухость во рту. Предательская слабость в ногах, онемевшие плечи и гулкое разросшееся сердце. Можно ли любоваться открывшейся панорамой?..

— Стой! — кричу я Равилю.

Он гремит камнями где-то далеко вверху. Я размахиваю фотокамерой. Кажется, подействовало. Нетерпеливый Равиль останавливается, придерживая собаку. Охотно терпит мои манипуляции с перемоткой пленки. Потом осторожно спускается и забрасывает мой рюкзак к себе на спину. Теперь мне удается как следует рассмотреть самое трудное место. Отрабатывая передышку, я снимаю все подряд и полноценно ощущаю подъем на перевал: оглядываюсь, выбирая новую точку для съемки...

На седле перевала сразу видно, что ходят здесь не только монтеры телефонной линии. Вот на осыпи камней красуется пирамида, украшенная блестящим шаром из титана.

— Это память о писателе Федосееве,— поясняет Равиль.— Оставили туристы из Комсомольска-на-Амуре.

Отсюда далеко видны гольцы соседних горных систем. На них когда-то ставил астропункты неутомимый геодезист и романтик Григорий Анисимович Федосеев. Где-то здесь шагали герои его книг «Тропою испытаний» и «Смерть меня подождет».

Потом был подъем на один из гольцов, составляющих седло перевала, и я воочию увидел то, к чему так долго стремился. Вся горная страна под названием Джугджур просматривалась неоглядно далеко. Она протянулась на полтысячи километров у самого берега Охотского моря. С высоты полутора километров я пытался высмотреть на востоке синеву моря. Но тщетно. Над морем висела пелена тумана. Но не высотой примечательны эти горы. Сама по себе удаленность их от жилых мест, первозданность и нехоженность этой земли — уже признак суровости. Да и граница лесов, темнеющая внизу,— лучшая климатическая характеристика. И вообще большую часть года перевал недоступен. Жестокие ветры с пятидесятиградусными морозами срываются в узкие долины, туда, где пролегают тропы и зимники. И все же во все времена к перевалу спешили люди. И всегда путь этот был тропой испытаний. И потому, может быть, не забывается эта не слишком оживленная дорога. Еще я понимаю, что стою на линии водораздела рек двух суровых океанов. Нет, что ни говорите, место знатное, в самом простом значении этого слова, означающем восхищение: замечательное, отменное место...

После перевала нас встретил уроженец Аяна Петр Артемьевич Краснощекое. В бревенчатом просторном зимовье первой после перевала «половинки» Хайруллин остался, а мы с Петром поспешили в его «резиденцию», в дом на месте бывшей станции почтового тракта Назарове. С рассветом на следующий день тронулись дальше вдоль полноводного Челасина, несущего воды в конце концов в Северный Ледовитый...

В разогретой солнцем безветренной котловине, заполненной гнусом от болотистых кочек до вершин деревьев, мы встретили Виктора Молчанова.

Виктор Молчанов привел меня в свой уютный дом на бывшей станции Кочуково. Жена Виктора Светлана, ее отец Солдатов Степан Михайлович, пятилетняя Наталья — все как в обычном доме. Баня, пироги, квас, уха. Никто из них не замечает дымокура в сенях, вечернего холода, сменившего дневную жару. Это на меня действует тайга и полторы сотни пеших километров, увалы Джугджура, ручьи и реки, лес и комары. Но для хозяев все это тоже дом. И, слушая рассказ Степана Михайловича о десятилетней вахте на Аянском тракте, о прежней работе в Охотском море на траулерах да сейнерах, я понимал, что земля эта для Степана Солдатова стала второй родиной...

Лишь в Нелькане, самом большом селе района, понимаешь, что такое настоящая река. С Гарольдом Николаевичем Храповым, председателем сельсовета, мы побывали в совхозе и у геологов, осматривали новую взлетную полосу в аэропорту. Всякий раз «газик» сельсовета, издающий непонятно почему характерный вертолетный свист, неизменно упирался в реку: здесь все на берегу реки.

В школьном музее преподаватель географии Татьяна Николаевна Карлина показывает интересные коллекции.

— Старинная легенда донесла упоминание об истории названия Нелькана,— говорит учительница.

Первопроходцы из отряда Москвитина в 1639 году увидели здесь одинокую юрту старой эвенкийки Нельки. Может, она и привела к бородатому россиянину проводников в верховья Май. С тех пор в отписках и «сказках» стало фигурировать урочище Нелькан...

Сегодняшние заботы жителей таежного села в укреплении экономики совхоза «Нельканский» — хозяйства обширного и многоотраслевого — в заготовке леса и заброске грузов по Мае в пору навигации и по зимникам. Набирает темпы работ Аяно-Майская комплексная геологоразведочная экспедиция. Старший геолог экспедиции Альберт Алексеевич Мяло увлечен историей геологического освоения бассейна Май.

— Письма ссыльного революционера Петра Давыдовича Баллода, обнаруженные в иркутском архиве, положили начало геологических исследований. Помимо сведений Баллода, есть много данных о перспективности недр района. Не исключено, что именно это даст новый импульс развитию транспорта в Аяно-Майском районе.

— И побегут из Нелькана в Аян поезда, так? — пытаюсь и я заглянуть в далекое будущее, не забывая о старинном тракте.

— Представьте, ничего фантастического в этом нет. Идеи строительства БАМа, между прочим, появились за десятки лет до укладки первых рельсов. Поверьте мне, эту землю заселили во времена Аянского тракта совсем не случайно. Ее богатства пробьют себе дорогу к океану. Думается, новый Аянский тракт — дело не слишком далекого будущего.

Пока же из уютного домика старшего геолога просматривалась самая надежная транспортная артерия — река Мая.

В тот день к вечеру в мой гостиничный «номер» в школьном интернате наконец пришел мой новый спутник — шкипер маломерного катера Иван Ильич Наумов.

— Завтра выходим, пора загружаться,— сказал Иван и посмотрел по углам в поисках снаряжения.

Увидев мой тощий рюкзак, он повеселел.

— Хорошо будем ехать, быстро.

— Не ехать, а идти,

— Это на море ходят,— всезнающе парировал он.— А нам три фута под килем лишь в половодье пожелать можно. Так что поедем, поползем, поскребем днищем на перекатах...

Еще в Аяне условились: как только закончится мой пеший путь через хребет, в Нелькан придет на лодке Иван Наумов — председатель сельсовета небольшого таежного села Аим, что в самой середине речного маршрута. Потом мы дождемся Владимира Ковылко — работника райисполкома. Он вместе с Наумовым должен осмотреть сенокосные угодья, чтобы в полной мере оценить запасы кормов для совхозных ферм.

Спустились с Иваном к реке. В мотолодке уже готовился к плаванию «младший боцман» — одиннадцатилетний сын Ивана — Вадик.

— Ты начинай большую приборку, а мы гостя поедем встречать,— отдал команду Иван.

Тут раздался вертолетный посвист исполкомовского «газика», и мы отправились встречать Ковылко...

Потом спустились к реке вместе с гостеприимным хозяином Гарольдом Храповым. На живописной косе до поздней белой ночи горел костер. Я купался, как мне показалось, в теплой воде, Вадик метал блесну. За долгим чаем говорили обо всем сразу. Я вспоминал гончаровскую «Палладу»: «Летом плавание по Мае — чудесная прогулка... Недостает только сел, городов, деревень, но они будут — нет сомнения».

— Так будут или не будут города в Аяно-Майском районе? — пытаю я «районные власти».

— Городов пока нет. Но старинный Нелькан пора уже именовать городом. Что скажешь, Гарольд?

— Думаю, что прежде городом должен стать районный центр Аян,— весело парирует Гарольд Николаевич.— Хотя в нем вдвое меньше жителей.

За шутками следовал разговор о заботах района, в который надо много ввозить, но мал выход его исконным богатствам: лесу, рыбе, строительным материалам, полезным ископаемым. Мая полыхала отблесками вечерней зари. Единственная грузовая артерия всего обширного района до первых зимников...

Утром мотолодка «Крым», основательно загруженная всем необходимым, стояла у «набережной» Нелькана. Вскоре мы смотрели на панораму села с середины реки. Россыпь домов на высоком лесистом склоне... Я представил «столицу Майского края» — так когда-то называли Нелькан — в конце минувшего столетия. Шесть русских семейств, по десятку тунгусских и якутских. Почти все заняты перевозкой чая, доставленного из Аяна зимой. Строили паузки, деревянные плоскодонные баржи, и ждали лета. Сплав днем и ночью по быстрой реке: до устья Май три-четыре дня, еще десять дней в пути по Алдану и Лене — и груз в Якутске. В обратный путь шли на купленных лодках, которые нагружали товарами: сахар, крупа, мука, ткани. Подрядив лоцмана и рабочих на тягу (бурлаков), тем же путем, но против течения, возвращались в Нелькан через 30—40 суток. Впрочем, приказчики предпочитали ехать на лошадях почтовым трактом. Это было втрое быстрее. Так жедоставлялась и срочная почта...

Не включая мотор, мы безмолвно миновали окраины Нелькана. За первым перекатом Иван дал полный вперед. Тугой ветер, скачки на волнах. Через полсотни километров, близ устья Маймакана, мотор взвыл и заглох. Поскрежетав на камнях, мы выскочили на косу. Владимир налаживает спиннинг, смотрит на занятого с мотором Ивана.— Куда бросать, где тут рыба?

— Бросай, где сыро,— отшучивается Иван. Мы во всеоружии идем кто куда. В ближайшем омуте я выбираю понравившуюся мне щуку и тихо, прямо в зубастую ее пасть опускаю блесну...

К вечеру мы уже на подходе к знаменитой Ципандинской пещере. Входим в обрамленный деревянным срубом вход (когда-то здесь был холодильник местного колхоза). Ледовые сталактиты частично прикрывают вход в следующий зал, с которого и начинается галерея подземных лабиринтов. На другом берегу реки — бывшая Ципандинская станция Аянского тракта. Теперь здесь тоже монтерский пункт на линии связи между Якутском и Нельканом.

Поляна у Селендинской станции оказалась отличным местом для покосов. Пока мои спутники обсуждали свои проблемы, я прошел к строениям прошлого века, спрятанным в густых зарослях иван-чая. Неподалеку обнаружил старый могильник. Здесь были похоронены те самые «первожители» тракта. Я сбросил капюшон штормовки и долго читал витиеватую эпитафию усопшим...

Бывшая Селендинская станция стала первым в районе питомником якутских лошадей. Некогда поголовье этих замечательных неприхотливых животных составляло гордость этих мест. Поразительная особенность якутской лошади делает ее незаменимой — она и летом и зимой, подобно оленю, сама добывает корм. Здесь небольшое стадо из 28 лошадей на попечении Егора Николаевича Соловьева. Он живет с семьей. На лужайке мирно паслись лошадки, и мне показалось, что вот-вот появится из зарослей почтовый караван и раздастся окрик: «Эй, на станции, готовь лошадей на смену!...»

Аим, родное село Ивана Ильича, открылось к вечеру второго дня путешествия. Мы с Владимиром укладываемся на отдых прямо в кабинете Наумова. Благо было воскресенье. Из полуоткрытых дверей доносился шум дождя. Непередаваемо терпкий запах ошкуренных сосновых бревен витал в воздухе. Утром я с грустью смотрел на младшего Наумова. Теперь он не «боцманил», а мирно позировал рядом с мамой и младшими сестричками Аленой и Ирочкой. Снимки на память.

Нас в лодке осталось только двое. Течение стремительно проносит мимо Аима, и череда золотистых домов в темной зелени вскоре исчезает за поворотом. Вопреки обыкновению прошу Ивана дать мне «порулить» и сразу чувствую себя глухонемым, плавно парящим над зеркальной гладью реки. С особым волнением смотрел я на устье Юдомы — самого большого притока Май. Над старинной бревенчатой стенкой — защитой от паводков — редкие домики метеостанции. Когда-то Юдома видела дощаники обеих Камчатских экспедиций, когда-то и я поднимался вверх по реке с наивной надеждой найти какой-нибудь след тех давних событий...

Мелькнула гора Красивая. И снова неутомимая гонка к другой горе — Учугей Мыран, что по-якутски означает «Хорошая гора». Когда-то там, это я знал, произошла встреча писателя Гончарова с одним якутом, фамилию которого я крепко держал в памяти. На что я надеялся? Не лучше ли было задержаться в любезной моему сердцу Усть-Юдоме? Но бывает и такое, когда смутные догадки и не слишком реальные мечты становятся явью...

— Чабда теперь — два небольших домика со всякими пристройками,— поясняет мне Иван.

Мотор выключен, и лодку несет к левому берегу, где и в самом деле виднеются коньки почерневших крыш.

— Бушков Василий Николаевич,— представляется на берегу якут крепкого сложения так, словно давно ждал нашей встречи.

— Значит, вы,— припоминаю я «гончаровского» якута,— праправнук того самого Бушкова...

— Значит, так,— просто отвечает Василий Николаевич.— Да что это мы, однако, стоим и мокнем. Пошли в дом чай пить.

Хозяин принялся потчевать нас вареньем из голубицы. Потом появилась свежая жимолость, красная и черная смородина. Последовал рассказ об охте — крупной красной ягоде, похожей одновременно на смородину и виноград.

За чаем и рассказал мне Василий Николаевич о своем житье. Крепко осели Бушковы в этих краях. Четыре сына и шесть дочерей вырастил хозяин Чабды. Хоть и на пенсии, а работает метеонаблюдателем летом гостей да родню «на дачу» приглашает. Сам промыслом ягод охотой да заготовкой сена занимается. Первейшее в этих краях дело...

Утром, в густом тумане, мы тихо ушли на зимовья. И уже в лодке проверил я записи родословной хозяина Чабды. Да, у Егора Петровича Бушкова, с которым встречался автор «Фрегата «Паллады» в 1854 году был сын Василий. Внук Василия — Николай Федорович, рождение 1905 года — и был отцом ныне здравствующего Василия Николаевича. Нынешние Бушковы совсем не те, что при Гончарове. И высшее образование, и даже ученые степей? не редкость среди потомков первопоселенцев. Но все трудятся на родной земле...

В Усть-Мае, где мы с Иваном остановились у его приятеля в доме на высоком берегу Алдана, тропа испытаний кончалась. Наезженная дорога до Якутска — более древняя, чем Аянский тракт,— уже не имела прямого отношения к нашей истории

Мы стояли на берегу, любуясь панорамой Алдана и устья Май. Не здесь ли стоял Москвитин с братией готовясь в неведомое?..

— Хороший ты кормщик, Иван спасибо тебе,— поблагодарил я моего шкипера и тут же подумал: «А ведь он тоже потомок. Тех самых тунгусов, что были проводниками у землепроходца Ивана Москвитина». Прощаясь с Иваном, я с благодарностью вспоминал всех тех, с кем шел долгим путем от океана, кто трудится и живет на своей земле.

Василий Галенко, штурман дальнего плавания / Фото автора Аян — Нелькан — Усть-Мая

(обратно)

Корробори у пинтуби

Всякий раз, когда я собираюсь в очередное путешествие, находятся люди, которые пристают ко мне с расспросами: «Как ты можешь отправляться (словно я иду на верную смерть) к этим дикарям?»

Такие разговоры лишний раз убеждают меня, что существует прямая аналогия между отношением богатых людей к бедным и «цивилизованных» к «дикарям». Обе эти категории — богатые и «белые» — частенько полагают без тени сомнения, что принадлежат к «высшей расе», которая должна учить других (бедняков и «дикарей»), как им жить в материальном и духовном смысле.

Утверждение, что только мы — самые рациональные, цивилизованные и справедливые существа на земле,— сущее невежество.

Во время странствий мне приходилось жить среди эскимосов, конголезских негров, гималайских и андских горцев, среди племен, населяющих зеленый ад Амазонии и австралийскую пустыню. И я не могу взять в толк, чего ради эти народы, которым прилепили ярлык первобытных, лишенные материальных средств и довольствующиеся простейшими формами человеческого общежития (то есть попросту не имеющие многого из того, что сковывает и душит белого человека), должны считаться низшими и в силу этого находиться под пятой нашей цивилизации? Кто из белых, за редчайшим исключением, когда-либо совершал попытку познакомиться поближе с так называемым «примитивным» человеком, прислушаться к его словам?

Захватывая чужие земли, европейские завоеватели, люди с белой кожей, сплошь и рядом уничтожали представителей других рас (вспомним Тасманию, Огненную Землю, определенные территории в обеих Америках), а остатки туземного населения принудительно заключали в рамки своей цивилизации.

Требуются основательные сдвиги в самых глубоких недрах человеческого сознания, чтобы понять: существуют отдельные люди и людские сообщества, которые, будучи лишены материальных благ, отнюдь не уступают нам в разуме, мужестве и доброте (а тем, кто разглагольствует о врожденной жестокости «дикарей» Новой Гвинеи, я хочу напомнить о зверствах, совершенных нашей в высшей степени цивилизованной и изысканной Европой во времена военных конфликтов).

Горы научили меня стойко переносить любые лишения: холод, жажду, голод, и это дает мне хотя бы частичное понимание тех народов, которые практически без всяких средств ежедневно, причем не интереса ради, а в силу жизненной необходимости, испытывают лишения на пределе человеческих возможностей. Каждое мгновение их существования, протекающего в постоянной борьбе за жизнь в естественных условиях, можно отнести к «высшей категории трудности». Нечто подобное я испытывал на вертикальных стенах высоких гор.

История свидетельствует, что белый человек, прибывший в Австралию, травил аборигенов, словно кенгуру, подсовывал им ядовитую пищу, приучал к алкоголю, науськивал племена друг на друга.

Австралийские аборигены (сегодня их насчитывается пятьдесят тысяч) — вечные кочевники. Это — собиратели. Они не сеют, не занимаются животноводством, а собирают то, что дает им природа, и тем самым находятся в пассивной зависимости от нее. Они не желают верить, что растения вырастают из семян и что именно от мужчины и женщины зависит рождение детей. Для аборигена все сущее есть творение самой природы, все кругом — чудо, волшебство.

Я на берегу реки Дейли, в Северной Австралии. Отправляюсь на охоту с Патриком и Джинджером, аборигенами племени малак-малак.

Перед началом охоты Патрик и Джинджер разрисовывают свои тела глиной. Этот ритуал — часть их культа природы: покрывая себя глиной, они уподобляются природе и тем самым как бы испрашивают у нее средства на пропитание.

Сегодня каждое племя (их насчитывается несколько сотен, всякое — со своим языком и наречиями) обладает определенной территорией, где добывает пищу — коренья, змей, мышей, червей, кенгуру, опоссумов, наконец, семена, которые молотят камнями на ветру, чтобы уносилась прочь мякина. Хлеб выпекают над костром, разложенным из эвкалиптовых дров.

Территории для поиска пищи обширны. Одни чрезвычайно благоприятны для охоты и рыболовства, другие — наоборот. Необходимость искать пищу заставляет каждую семью перемещаться в день на два-три десятка километров.

Впрочем, аборигены кочуют не только в поисках пропитания. Они вновь и вновь проходят путями своих предков и устраивают таинственные церемонии. В определенное время аборигены покидают пределы поселения, где им предложено жить, и возвращаются к исконной жизни, на свои священные места. Белые называют эти вылазки «walkabout» — хождение по кругу.

Для охоты и рыболовства аборигены племени малак-малак пользуются копьями. Копье метают при помощи «вумерры» — копьеметалки, которая сообщает снаряду необходимую скорость и точное направление. Тончайшая техника изготовления многих видов оружия и необычайное искусство его отделки свидетельствуют о высочайшем уровне ремесла у аборигенов.

Австралийский континент — это остров, удаленный от прочих материков, и посему данная человеческая раса не испытывала нашествий. Вплоть до недавнего времени, когда белый человек все-таки подмял ее под себя, она оставалась чистой и нетронутой.

Среди аборигенов я испытывал ощущение, будто нахожусь среди моих предков, я словно осязал нить, связующую меня с давно прошедшими веками. Австралийский абориген более, чем представители прочих рас, вызвал в моем сознании образ древнего европейца, древнего белого человека.

...Уже несколько часов мы шагаем по светлому эвкалиптовому лесу в поисках кенгуру, игуан и змей. Поскольку время зимнее, змеи сидят в норах. С моими спутниками Патриком и Джинджером я изъясняюсь на языке жестов, а также при помощи нескольких английских слов. Они разводят костер из сухой травы, причем так, что уже через несколько мгновений разгорается внушительное пламя. От жары и дыма в страхе разбегаются страусы эму и валлаби — самые маленькие из кенгуру. Не знающее промаха копье Джинджера настигает одного из валлаби. Мы подбегаем к добыче и видим, что это самка: из ее сумки вылезает малыш, который еще и на ногах-то стоять как следует не умеет. Осиротевший трогательный звереныш вызывает у меня чувство жалости, но Патрик с Джинджером спокойно убивают его, радуясь не как варвары-убийцы, а как люди, добывшие себе пропитание.

Вскоре мы приступаем к трапезе. Вначале я недоверчиво отношусь к изжаренному на костре мясу, но оно оказывается очень вкусным. В качестве гарнира Патрик и Джинджер предлагают мне стебли водяных цветов, собранных в ближайшем озерце.

Я прошу моих новых товарищей подарить мне несколько бумерангов, но те объясняют, что их племя бумерангами не пользуется. Это беспокоит меня: все-таки моя цель — ознакомиться с обществом, в чьей культуре бумеранг занимает прочное место. А я уже встречался здесь с племенами, которым он вообще неизвестен. Что же я буду потом рассказывать, если не найду туземцев, пользующихся бумерангом? Подумать только: в Сиднее бумеранги выставлены чуть ли не в каждой витрине!

Приезжаю в Порт-Китс с его католической миссией, объединяющей ряд племен: мурин-бата, мурин-нгарр, муин-ябин, нгармор. До миссии можно добраться самолетом или же, как поступил я, проделав захватывающее путешествие на грузовичке.

Мы на полуострове Арнемленд. Здесь чрезвычайно развито художественное творчество. Красками, полученными в результате растирания цветных камней, аборигены изображают на коре эвкалипта сцены из своей жизни.

Уже более пятнадцати дней я пытаюсь попасть к племени пинтуби, в самый центр пустыни. Патрик и Джинджер покидают меня, так как земля пинтуби — не их земля. Заметно волнуясь, они признаются:

— Нам с тобой было хорошо. У нас с тобой все было общее. Мы пили из одного стакана, курили одну сигарету, спали в одной палатке. Другие белые люди так с нами не обращались. Они нам платили, одевали нас, но близко к себе не подпускали.

Я оставляю обоим несколько долларов в надежде, что эта сумма не будет истрачена на алкоголь. Они послушно обещают не пить, хотя неподалеку от миссии, как всегда, пригрелся магазинчик: хозяину, правда, запрещено спаивать аборигенов, но ради прибыли он не останавливается перед нарушением закона.

Кстати, в Дарвине достаточно «цивилизованных» аборигенов. Они посиживают на камушках возле дверей какой-нибудь пивной. Как-то я подошел поближе, чтобы сфотографировать их, но меня с угрозами отогнали. Для этих несчастных мужчин и женщин, лишенных традиционного культурного наследия, как и вообще для многих людей, утративших цель и смысл существования, алкоголь служит наркотиком, дающим обманчивую иллюзию жизни. Алкоголь — яд, который наша «цивилизация» дотащила даже сюда,— вызывает сомнительную радость, очень скоро сменяющуюся опустошенностью, озлоблением, разложением.

Приехал мой товарищ Адальберто Фриджерио, банковский служащий. Он взял на работе полугодовой отпуск за свой счет, добрался до здешних мест и снимает аборигенов на кинопленку.

Мы покидаем влажный город Дарвин и едем в Алис-Спрингс. Тысяча шестьсот километров прямой ровной дороги увлекают меня в центр материка.

Двигаясь по этой бесконечной равнине, я воздаю должное альпинизму. Гора представляет собой вполне определенную видимую цель; вершина горы — главная точка отсчета, за которой твой путь вверх прекращается. Гора — идеальный пункт, откуда можно обозреть широкое земное пространство. А в безбрежной пустыне нет никакого целевого рубежа, разве только недостижимый горизонт. Здесь, в огромном, вечно однообразном пространстве, человек абсолютно не ощущает движения и теряется настолько, что начинает чувствовать себя неподвижным и бессильным.

Все вокруг покрыто золотом солнца. Теперь и дорога, по которой мы едем, пролегает по красной земле. Красными становимся и мы, и наш багаж. Повсюду валяются трупы погибших от засухи кенгуру. Проползла крупная змея, мелькнула игуана — доисторическое животное с длинным, свернутым рулетом, раздвоенным языком, которым она то и дело «стреляет» изо рта.

В резервации Папуния проживает около девятисот аборигенов. Чем они занимаются? Большинство приучаются к цивилизованной жизни в обычных домах (что для аборигена чрезвычайно трудно, поскольку он привык спать под открытым небом), обучаются земледелию, скотоводству. Иными словами, резко переходят от кочевой жизни к оседлой.

В Папунии шесть племен: валлбири, луритья, аранда, арунта, амнитьяра и, наконец, недавно присоединившиеся к ним пинтуби, живущие пока что за пределами поселения.

На рассвете я отправляюсь в лагерь пинтуби. Достаточно холодно. Под листвой деревьев, возле еще тлеющих костров, спят вместе с многочисленными собаками обнаженные аборигены, ожидая, когда воздух прогреется солнцем. Голова какого-то старика покоится на теле собаки, которая всю ночь служила ему подушкой. Первыми навстречу выбегают дети.

Никогда не забуду чувство, которое я испытал, впервые увидев пинтуби. Они держат себя совершенно невозмутимо. Ничто из принадлежащих мне вещей — ни автомобиль, ни фотоаппараты, ни одежда — не вызывает у них любопытства. Мои «богатства» их не привлекают... Под их взглядами я чувствую себя мальчиком, играющим во что-то и не подозревающим, сколько событий и впечатлений уготовано ему жизнью. Неужели этим людям ведомы более реальные и существенные ценности, чем наши? Вероятно, их приближенная к природе, созерцательная жизнь обострила в них понимание некоторых «тайн бытия». Иначе как бы они могли воспринимать все происходящее в этом мире без тени отчаяния? Ведь их в полном смысле слова трагическая жизнь висит на волоске...

Дети грязны с ног до головы. Их моют только дожди, проливающиеся здесь не так уж часто. Их покрывает пыль родной земли — земли, которая для них все: и постель и трапезная. Как почва усеяна пучками золотистой, выжженной солнцем травы, так и детские головки покрыты шапками выгоревших светлых волос. Таких же светлых, как и у моих детей.

Брак у пинтуби совершается не по любви. О том, что такое красота и любовь в нашем понимании, здесь не слыхали. Существует лишь семейная солидарность в борьбе за существование. Девушку могут обещать мужчине еще до ее рождения. Женщина рассматривается как реальное достояние, «капитал», регулирующий и сохраняющий связь племени с природой; «капитал», который связывает и роднит мужчин друг с другом, объединяя их в этом загадочном мире, где необходимо продолжать род.

Время здесь измеряется не днями, месяцами и годами, а различными стадиями жизни. Мальчиков, вышедших из детского возраста и вступивших в период созревания, отнимают от матерей и отстраняют от коллективной жизни для посвящения посредством разнообразных, нередко жестоких процедур (обрезание, удаление зуба, нанесение на торс и руки глубокой татуировки). Во время этих болезненных церемоний, сопровождающихся долгими и мучительными воздержаниями от пищи, молодой человек, словно перед сдачей экзамена не зрелость, перенимает у старейшин тайны родовой мифологии...

На заходе солнца я оказался свидетелем «корробори».

Корробори — это одновременно и танец, и музыка, и пение, и священная церемония. Музыку сопровождает танец, изображающий сцены из повседневной жизни, охоты, либо передающий содержание легенд. Многие корробори и по сей день сохраняются в тайне от белых и исполняются лишь в определенные периоды на особых священных участках земли. Их тайна ревностно охраняется старейшинами племени. Поэтому многие обычаи и ритуалы пинтуби обречены на вымирание вместе с их цивилизацией.

Перед началом корробори мужчины и женщины разрисовывают свои тела разноцветными пятнами и полосами. Наиболее характерный музыкальный инструмент — «диджериду»: длинный полый ствол дерева, в который музыкант дует как в рог, извлекая глубокий глухой звук. Другой музыкант при помощи пары чурок задает ритм. Сидящие вокруг женщины хлопают себя ладонями по бедрам в такт музыке. Дети с восторгом следят за танцем или носятся вокруг танцующих, поджигая кучи хвороста.

Я прошу моего гида перевести содержание песен. Вот что поют пинтуби. «Оглянись, отец,— умоляет сын, подползая к старику на коленях.— Я твой сын. Прости меня за непослушание и не отворачивайся от меня»; «Поднимается мужчина на высокую гору, а там — мед; гора ему говорит: «Здесь много меда. Съешь его весь и останься со мной». Но женщины говорят мужчине: «Возьми весь мед и вместе с ним возвращайся домой»; «Каньептар — песчаный берег моря. Гром и молнии испугали детей. Тогда все мужчины собрались вместе и запели, чтобы почувствовать единство».

Вместе с несколькими пинтуби я отправляюсь на поиски пищи.

Разделенные на семейные ячейки, аборигены в поисках пищи преодолевают ежедневно десятки километров. Но земля пустынна. Есть нечего, не хватает воды. Аборигены питаются кореньями, червями, змеями, мышами. Необходимость поиска пищи обостряет в них наблюдательность. Любой след, малейшее пятнышко на песке служат им указующей строкой, в которой они прочитывают, какая будет погода, есть ли поблизости вода, прошел ли тут зверь или человек.

Даже полиция белых австралийцев пользуется «блэк трэкерс» — «черными сыщиками», то есть аборигенами: с их помощью разыскивают скрывающихся преступников, а также путников, заблудившихся в пустыне. Аборигены ориентируются на местности «лучше всякого компаса», сказал мне один полицейский.

Идем к западу. Немилосердно жжет солнце. Пока мы ничего не обнаружили — ни одного кенгуру, ни единой змеи. И все же пинтуби не теряют терпения. Думается, умение терпеть — их главная отличительная особенность.

Наконец мои спутники останавливаются и раскапывают песок, пользуясь лишь деревянными орудиями. Вытаскивают из норы несколько мышей — прекрасный ужин. Один из аборигенов несет с собой постоянно тлеющую головешку, чтобы в любой момент разжечь огонь.

Неожиданно кто-то из них замечает какой-то особый куст. Все подбегают к нему, принимаются с энтузиазмом копать, вырывают из земли корни и вытаскивают из-под них белых жирных червей, которых немедленно принимаются с наслаждением сосать. Черви напоминают шелковые коконы. Мне тоже предлагают одного, но я не настолько голоден, чтобы разделить с ними удовольствие. Покрытый чешуей цивилизации, я гляжу на аборигенов и завидую их здоровому аппетиту.

Вечером мы возвращаемся в лагерь. Я встречаю там женщин и малышей, которых уже видел утром, когда те с деревянными мисками выходили собирать семена сухой травы. Сейчас они заняты выпечкой хлеба. Раздробив семена камнями, женщины кладут на тлеющие угли костра мышей, а вместе с ними и тесто, сделанное без всяких дрожжей, без соли; тесто не имеет никакого вкуса, оно пахнет золой и песком. Я же, укрывшись в своей палатке, питаюсь совершенно другими продуктами: консервированными, стерилизованными. Но если бы я родился и вырос среди этих людей и был бы одним из них, то преспокойно жевал бы червей, змей, коренья, отдающий золой хлеб из семян и получил бы тот же результат — не умер бы с голоду.

Наконец-то после многодневных исканий я нашел бумеранг. Выхожу на охоту вместе с пинтуби, которые шагают медленно, неторопливо, и разглядываю их оружие: копья и разнообразные бумеранги. Посчастливится ли мне увидеть их в действии?

Прошагав полдня и порядком измучившись, я наконец-то своими собственными глазами наблюдаю, как пользуются бумерангом. У себя дома в Италии я, помнится, невесть что воображал об этом оружии. Постигло ли меня разочарование? В какой-то мере да. Мне демонстрируют разнообразные типы бумерангов, но среди них только один, улетая, возвращается: легкий, словно игрушка, он годится, вероятно, лишь для охоты на птиц. Его запускают, бумеранг описывает круг в сотню метров и падает у ног метнувшего орудие охотника. Прочие бумеранги имеют более внушительный вид. Они тяжелее и острее. Ими пользуются для охоты на крупных животных. Благодаря своей форме они стремительно вращаются в полете и набирают такую скорость, что могут снести голову человеку или же срезать на приличном расстоянии достаточно большое растение. С аэродинамической точки зрения бумеранг представляет собой совершенное орудие. Аборигены интуитивно пришли к результату, для достижения которого другим потребовались бы годы расчетов и исследований.

Мое путешествие по Австралии завершается возле возвышенности Айерс-Рок, высящейся, словно монумент, посреди белесой пустыни Центральной Австралии. Это наиболее странное геологическое образование континента: красная, обточенная ветром скала, которая в результате игры солнечных лучей то и дело меняет свою окраску.

Сегодня скала носит имя ее белого первооткрывателя, но для аборигенов она по-прежнему остается Уруру, что означает «святилище». Я ходил вокруг нее и забирался в пещеры, где аборигены устраивали свои ритуалы. Есть пещера плодородия, пещера посвящения, пещера созерцания — с простыми, но выразительными наскальными рисунками.

По отвесным красным стенам я поднимаюсь на Айерс-Рок. Добравшись до вершины, сажусь поглядеть на пустыню, которая теряется за горизонтом, где, видимо, и оканчивается мир...

Вместе с сотнями туристов я ожидаю заката. Мы приехали сюда полюбоваться Айерс-Рок — уже не храмом, а памятником природы, который охраняется законом о национальных парках и за посещение которого нужно платить деньги.

И вдруг все замолкают: Айерс-Рок, Уруру, освещенная последними лучами солнца, превращается в то самое Нечто, становится той самой Силой, которой обладает лишь природа и перед лицом которой всякий человек, как в смерти, равен всем остальным.

В этот самый момент я ощущаю, как наполняется и становится осязаемым «пространство времени», связывая меня со всеми людьми, ушедшими и нынешними.

Карло Маури, итальянский путешественник Перевел с итальянского Николай Живаго

(обратно)

Незаменимый казуар

Остров Новая Гвинея давно заслужил титул «рая для этнографов». Это в равной мере относится и к принадлежащему Индонезии Западному Ириану, и к занимающему восточную часть острова молодому государству Папуа — Новая Гвинея. Чтобы не быть голословными, скажем только, что, по подсчетам специалистов, в Папуа — Новой Гвинее на три миллиона жителей приходится семьсот различных диалектов. Сведения эти достаточно приблизительны, ибо точного подсчета населения пока никто не производил, а в вопросе о том, что считать языком, а что диалектом, ученые мужи ведут ожесточенные баталии не один десяток лет. Однако цифры эти дают представление об огромном разнообразии племен и культур гигантского острова.

В каждой горной долине живет племя, не похожее на соседнее, его можно изучать, строить теории и потом выпустить монографию. Если пришелец будет вести себя мирно, не вмешиваться во внутреннюю жизнь племени и к тому же окажется достаточно щедрым, он может быть уверен в гостеприимстве изучаемого племени.

К сожалению, папуас, попав в чуждую долину, может быть уверен в обратном: его встретят недоверчиво, скорее всего враждебно и, возможно, убьют. Впрочем, возможно, и не убьют — народ теперь стал цивилизованнее, да и у полиции есть вертолеты. Но все равно чувствовать себя чужак в соседней долине будет крайне неуютно. Вражда долин проявляется в самых разных формах — вплоть до войны.

И это одна из главных причин, по которой рай для этнографов равнозначен аду для любого правительства. Особенно если и правительство, и государственный аппарат созданы совсем недавно и должным опытом пока не обладают.

Но это правительство гораздо лучше представляет себе свой народ, его обычаи, верования и предрассудки, чем самые опытные, но чужие чиновники.

То, что прежде всего нужно установить мир между племенами, было ясно давно. К этому выводу приходили и весьма многие из самих папуасов. В канун провозглашения независимости этнографы опрашивали жителей глухих деревень о том, что они думают о будущем. Вопрос межплеменного мира был одним из важнейших.

...Есть в южной части Папуа — Новой Гвинеи обширная долина Менди. Здесь живет несколько племен, и между ними издавна царит мир. И самая в этом большая заслуга — у казуара, мрачной черной птицы, не склонной к семейной жизни. Казуар не умеет летать, зато очень быстро бегает, а ростом достигает метра восьмидесяти. Он агрессивен и предпочитает нападать. Своими сильными трехпалыми ногами со стальными когтями казуар способен распороть живот охотнику одним ударом. Голову его венчают разноцветные перья, и из-за этих перьев на него всегда охотились, потому что казуаровый плюмаж — важнейшая часть головного убора горских воинов.

Папуасы долины Менди с незапамятных времен ловили казуаров живьем. Это занятие требует незаурядной смелости, ловкости и силы. И много времени. Поэтому богатство семьи определялось количеством казуаров, содержимых в клетках у хижины. Казуарами платили выкуп за невесту — две птицы за красивую молодую девушку. Помогала жениху вся его родня, и это мероприятие отнимало не один день у всех взрослых мужчин рода.

Птицы служили, так сказать, валютой для самых важных случаев. С течением времени проникла в долину Менди денежная система, завелось в хижинах немного долларов, зато поубавилось в окрестностях казуаров. Птиц начали доставлять из все более и более отдаленных мест. Стокилограммовую птицу тащили в тяжелых деревянных клетках носильщики, покупавшие их у охотников за деньги. Дорога длилась неделями, и, соответственно, с каждым днем возрастала цена. Птенец стоил от десяти до двадцати австралийских долларов, а красивый взрослый самец — до пятисот. Цена немалая, если учесть, что годовой доход среднего горца в десять раз меньше. Во всех вместе деревнях долины Менди обычно содержится примерно тысяча казуаров — как деньги в банке.

Но приходит день, когда между двумя деревнями или двумя родами назревает конфликт. В хижинах готовят стрелы, натягивают луки, точат тяжелые ножи-паранги. И когда конфликт вот-вот готов вылиться в войну, из деревни в деревню идут посредники — третья сторона, стоящая вне спора. После переговоров устанавливают день встречи враждующих. За несколько суток до него на обширном поле выставляют клетки с казуарами. Клетки стоят рядами, иной раз растянувшись метров на сто.

В установленный день выходят раскрашенные воины обеих сторон, сопровождаемые семьями. В песнях, полных едкой иронии, они перечисляют все обиды, причиненные противниками. Они пляшут боевые танцы и потрясают копьями. Противная сторона отвечает обвинениями и предъявляет свой длинный список обид и несправедливостей. Враги тоже танцуют, наглядно показывая, что сделают обидчикам и притеснителям.

Когда все уже спето, а танцоры утомленно опускаются на траву, наиболее уважаемый человек в деревне выходит к казуаровым клеткам и представляет врагу их владельцев. Близится апогей. Молодые воины осторожно просовывают руки между кольев, гладят и ласкают птиц, пока не усыпят их недоверчивость. И тут — ударами парангов отрубают казуарам головы.

Потом казуарье мясо, испеченное на угольях, едят обе стороны.

Первый шаг к миру сделан, но до конца спора далеко. Он будет исчерпан через неделю — лишь после того, как все это повторится в деревне противника. Тогда мир считается установленным. Сто, а то и больше казуаров заплатили за него жизнью. Каждая конфликтующая сторона старается ошеломить и подавить неприятеля своим богатством и щедростью. Считается доказанным, что люди, с такой легкостью расстающиеся с имуществом, не пожалеют ничего, если дело приобретет более крутой оборот. Но до этого никогда не доходит. Победителей тут нет, но нет и человеческих жертв.

Однако экономические, если так можно выразиться, последствия такой войны не уступают последствиям войны настоящей. За один день целые деревни приходят в упадок. Нужно срочно приобретать новых казуаров, и вся деревня залезает в долги. Люди продают бродячим торговцам все, вплоть до необходимейшей одежды, благо, нравы долины Менди позволяют обходиться и без нее. Долина, правда, лежит на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, и ночью здесь холодно. К одеялам все уже привыкли, но продают и их.

Взвесив «за» и «против», правительство пришло к выводу, что отсутствие кровопролития — явление, несомненно, позитивное, что тысяча казуаров долины Менде поддерживает лад и порядок лучше, чем такое же количество полицейских.

Поэтому решено было опыт решения межплеменных конфликтов с помощью казуаров распространить среди неохваченных им племен. Пропаганда началась, и ведут ее учителя, полицейские, горцы, пожившие на цивилизованном побережье и заинтересованные в безопасной дороге домой.

Но, с точки зрения охраны природы (а такая проблема существует и на далеком острове), истребление редкого вида пернатых — явление негативное. Затраты тоже непомерно высоки, что препятствует повышению жизненного уровня населения.

В 1975 году столичный отдел охраны природы пригласил специалистов из Новой Зеландии и основал казуаровую ферму. Во главе ее стали биолог Брайан Рид и предприимчивый местный человек по имени Габриэль Аитси.

Сейчас на ферме воспитывается шесть сотен казуаров, и люди могут их покупать по достаточно разумной цене — пока по сто долларов. Ферма применяет научные методы и потому доводит казуара до кондиции гораздо быстрее, чем частные лица. Естественно, что это подорвало бизнес вольных торговцев, и они мало-помалу оставляют в покое живущих в лесах птиц.

Но дирекция столкнулась и с немалыми трудностями. Как мы уже говорили, черная птица-казуар — убежденный противник брака. Самец и самка сходятся лишь на короткий срок, пока не приходит время откладывать яйца. Сразу после этого самец безжалостно изгоняет партнершу, но, правда, проявляет себя нежным и заботливым отцом.

Эти особенности мешают содержать на ферме казуарьи пары, и приходится отыскивать и собирать яйца в лесу. Птенцы появляются на свет в инкубаторе. Казуар, обнаружив исчезновение яиц, срочно подыскивает себе новую пару, и тем увеличивает свой род вновь.

Опыт мирного решения споров получил уже некоторое распространение, хотя в целом до нужного порядка еще далеко. Главное, чтобы люди поняли, что межплеменной мир нужен не только правительству.

Потом можно будет подумать и о казуарах.

Л. Минц

(обратно)

Странный мир Узона

Волнами накатывались незнакомые запахи трав и цветов. Было очень тихо после вертолетного гула. Непривычно ступалось по каменистой земле Долины. Не верилось, что можно так быстро оказаться в той самой Долине, куда многие стремятся...

Еще сегодня утром вместе с вулканологами мы таскали грузы в Халактырском аэропорту на окраине Петропавловска-Камчатского. Из-за туманов и низкой облачности вылет откладывался день за днем. Но вот наконец мы поднимаемся, идем над пенной кромкой прибоя, а потом пилот резко отваливает от берега, и лежбища морских бобров — каланов, чем славится один из самых больших в нашей стране Кроноцкий заповедник, остаются в стороне. Под нами горный хаос «камчатской землицы». Впереди встает конус вулкана Карымского, похожий на террикон, весь в потеках застывшей лавы; видно жерло вулкана — форточку, через которую можно заглянуть внутрь земных недр.

Летим над Кроноками, страной ( В схемах природного районирования Камчатка обычно трактуется как единица высшего ранга — физико-географическая страна (Примеч. авт.) .) необычной, чьи «Диковины», по свидетельству первоисследователя Камчатки Степана Петрович? Крашенинникова, прошедшего по этой земле не один раз, камчадалы оберегали еще более двухсот лет назад. Как, к примеру, сохранившийся и поныне «пихтовый остров», к которому никто из камчадалов «и прикоснуться не смеет». Да и зверье лесное и морское зря не губили, а использовали лишь для поддержания живота своего. Непростая история у Кроноков. Вопрос о заповедовании этих земель был не забыт и в огненный 1917 год, об этом говорили на съезде населения Камчатки, а в прошлом году межправительственная комиссия ЮНЕСКО «Человек и биосфера» присвоила Кроноцкому заповеднику статус биосферного резервата, то есть появился еще один на нашей планете уголок природы особой неприкосновенности...

Натужно работая винтами, вертолет лезет и лезет над горными кручами с пелеринами снежников, скользящих по кулуарам. Каменноберезняки, где стволы деревьев закручены штопором и завязаны в тугие узлы неудержимыми камчатскими ветрами, сменяются сомкнутыми кронами ив и ольхи в долинах. Их зеленые полотнища прорезаны сверкающими струнами рек, срывающихся со скал; реки сливаются и кружатся под вертолетом словно щупальца гигантского осьминога. По долинам бивачными дымами курится пар над горячими источниками.

Немудрено, что камчадалы, говоря словами Крашенинникова, «все горячие ключи, как и огнедышащие горы, почитали за бесовское жилище и близко к ним подходить опасались... Впрочем, когда они увидели, что мы в ключах лежали, воду пили и мясо вареное в них ели, то думали они, что мы тотчас погибнем». 

Может быть, таким отношением местного населения к непонятным для них явлениям природы и объясняется столь позднее открытие, всего лишь в 1941 году, Долины гейзеров, самой известной достопримечательности Кроноцкого заповедника...

Когда вертолет неожиданно нырнул в узкий каньон и навстречу понеслись заросшие склоны и яркие поляны, то в предчувствии встречи с Долиной гейзеров я заволновался. И вот утихает грохот улетевшего в сторону Милькова Ми-8 для заправки топливом, а я остаюсь один. Высадили меня рядом с домом — кордоном заповедника.

У крыльца разгуливает московская сторожевая Дона. Я с уважением смотрю на внешне добродушную собаку. О ней ходят легенды, как, впрочем, и о ее хозяине, леснике Виталии Николаенко. Он много сделал для защиты этих заповедных земель, их зверья и птиц, особенно из Долины. Попадал Николаенко и под пули браконьеров — до сих пор дает о себе знать раненая нога. В те времена он просто не мог обходиться без Доны. Верная собака таскала его с покалеченной ногой на лыжах, тянула на себе сани с тяжелой поклажей по глубоким снегам.

Знают грозный лай Доны и медведи, спускающиеся сюда с горных склонов. Знают и опасаются, особенно самый крупный и драчливый из них — Корноухий, прозванный так за оторванное в потасовке с собратьями ухо. По весне Николаенко с Доной встречался с целыми семьями медведей. А зимой по каньону пробегают и волки. Ко всему привык здесь Николаенко.

Дом сейчас пуст, хозяин на обходе в лесу. В ожидании возвращения вертолета я спускаюсь по крутому склону каньона.

Всюду среди камней и травы сочится вода. Сапоги скользят, и, чтобы удержаться, хватаюсь за ветки кустарника. Останавливаюсь, и глаза жадно вбирают открывшуюся картину.

На зеленых берегах быстрой речки переливаются синие, красные, серые, желтые мазки разноцветных глин. А от них к сиреневым скалам, в голубое небо поднимаются высокие белые столбы. Десятки гейзеров — фонтаны пара и кипятка, все непохожие друг на друга,— Водопадный, Фонтан, Конус, Горизонтальный, Непостоянный — бьют, клокочут в долине реки Гейзерной.

Те, кто изучал гейзеры в Исландии или Новой Зеландии, США или Японии, утверждают, что все же подобной Долины гейзеров нет нигде.

Скольжу ниже и выкатываюсь на самый берег речки, к которой шумят, бегут со всех сторон ручейки. Передо мной обнаженный крутой скальный склон. По нему потоками хлещет вода, а у подножия, словно сокровища, породы всевозможных оттенков. Это и есть наплывы гейзерита, минеральные отложения, которые отличаются формой и цветом вокруг каждого гейзера. Их-то потихоньку и обкалывали, особенно в прежние времена, всевозможные коллекционеры, не зная, вероятно, что сувениры из гейзеритов вскоре разрушатся, так что гейзеры, копившие эти «ожерелья» тысячелетиями, могли лишиться своих украшений за несколько туристских сезонов. А ведь благодаря гейзеритам появились такие имена у гейзеров, как Розовый, Жемчужный или Сахарный...

От порывов ветра столбы пара змеились по скалам, как дым во время пожара. Гейзеры выбрасывали струи с такой силой, что с противоположного берега лицо обдавало теплыми брызгами. Хорошим «банным духом» тянуло из земного чрева. Словно Плутон, владыка подземного царства, надумал побаловаться банькой.

С неба несся вертолетный гул. Так и не удалось мне дождаться извержения самого крупного гейзера Великана, чей двухметровый в поперечнике столб кипятка взлетает на тридцать метров, а клубы пара видны за десятки километров.

Но с Долины лишь начались мои шаги по Узонско-Гейзерной депрессии. Впереди ждала кальдера вулкана Узон, куда меня пригласил вулканолог Геннадий Александрович Карпов.

Ми-8 легко снялся с деревянного настила у кордона и полетел к кальдере. Это через горные кручи 14 километров — пешком неблизкий путь, а долететь можно в считанные минуты.

Машина делает плавный вираж над слишком ровным для этих гористых мест пространством. В моем блокноте так и записано: «пространство». Не то долинка небольшая, не то болото, но уж очень правильной, округлой формы. Сверху оно кажется серым и плоским. Но вот мы снижаемся, и начинают проступать на этой плоскости водяные окна, к которым текут ручьи. Над всей поверхностью курится пар, и становится заметным, что эта округлая долина окружена холмистым валиком, у подножия окрашенным ягодниками в красный цвет.

— Породы, слагающие «кровлю» вулкана Узон, после мощного извержения опустились вниз, вот и образовалась такая кальдера,— кивает в иллюминатор командир вертолета Владимир Петрович Самарский.— Правее видите синее пятно — это и есть стационар Института вулканологии.

Самарский, известный летчик камчатского неба, любимый вулканологами, из скромности умолчал, сколько он сюда перевез стройматериалов для дома. Я знал, что лесник Николаенко, несмотря на понимание важности работы геологов и биологов, не давал тронуть ни одного заповедного дерева ни здесь, ни в Долине.

Самарский не только перевозил грузы днем и ночью, но и сам разгружал вертолет. «Размяться что-то хочется»,— небрежно ронял Владимир Петрович и взваливал на спину деревянные брусья, что уж никак невходило в его обязанности пилота.

Да, этот дом для вулканологов строили всем миром. Естественно, главной пружиной «домостроительного треста» был Карпов. Как лицо заинтересованное в существовании стационара на Узоне, он привлек к делу своего друга — архитектора. Тот сделал проект и все рабочие чертежи голубого дома с мансардой. Правда, на практике он оказался ярко-синим. Добровольцы-строители появлялись каждое лето (иначе на Узон теперь не проникнешь). На стройке заметна была суета, но... стены упорно не росли. Как-то раз Карпов оторвался от своих наблюдений у горячих источников и внимательно посмотрел в бинокль. Оказалось, что вся бригада купается в теплом озере, а один доброволец «стучит» топором, остроумно привязанным веревкой через блочок к собственной ноге.

Работничков с позором изгнали из узонского рая. Привлекли моряков-отпускников. Те разобрали старый дом на побережье и вертолетом перетаскали бревна в горы. «Люблю в отпуск ходить по твердой земле,— приговаривал боцман с сейнера «Красивый» Иван Березин, ловко обрезая доски, ладно все приколачивая и обстругивая.— Вот возведу домик — и в море...»

И дом, как рассказывали мне вулканологи, вырос на удивление быстро. К нему-то сейчас я и держу путь, стараясь не оступиться с тропинки, пробитой на пружинистых здешних почвах. Почему-то эта тропа напомнила мне другую. У Брэдбери герой рассказа из настоящего переносится на подобную тропу в древнем мире. Там нельзя безнаказанно загубить ни одну травинку, ибо гибель любой былинки в далеком прошлом отзовется катастрофой в будущем.

Тропинка теряется, и я растерянно оглядываюсь кругом, пробуя отыскать путь среди болотной растительности, озерец с подозрительно топкими берегами. Ровная дымящаяся кальдера напоминает огромную сковороду, на которой что-то бурлит, скворчит и пышет паром. Чужой, незнакомый мир. Неторопливо летящий птеродактиль оказался бы здесь совершенно уместным.

И тут из-за синего дома Узонского минералого-геохимического стационара, из облака пара, появилась коренастая фигура спасителя, решительными шагами двигающегося ко мне навстречу. Рассовывая по карманам штормовки полиэтиленовые флакончики, подходит Карпов, крепко пожимает руку, сразу же приглашая в обход по Восточному термальному полю.

— Смотри под ноги, полости могут обрушиться,— бросает Карпов, а сам, выставив вперед мушкетерскую бородку, широко шагает в своих сапогах с отворотами.

Вокруг земля шипит как проколотый мячик. Сотни мелких парогазовых проколов, бессточных воронок, грязевых котлов, мощных грифонов и источников с кипящей водой выходят на термальной площади... Грунт здесь зыбкий, попробуй не провались! Один раз нога ушла поглубже, и я даже сквозь резину сапога ощутил жар земли. На глубине уже десятков сантиметров, в глинистой жиже, температура нередко превышает 100°С. А вылезти быстро из вязкой глины, образовавшейся вокруг источников, практически невозможно. Так что надо остерегаться этих проклятых полостей с тонкими сводами, как советует Карпов.

Он уже присел у источника и, осторожно зачерпнув ковшиком горячей воды, промывает свои посудинки. Услышав мои чавкающие осторожные шаги, лукаво улыбается:

— Целехонек? Не провалился? Вот полюбуйся — источник Трещинный — сидит на тектонической трещине. Будем брать отсюда пробу термальной воды.

Затем ту же процедуру Карпов проделывает у соседнего источника. Вроде бы два источника рядом, как братья-близнецы, а состав воды различный.

— Здесь в термальных водах живут микроорганизмы, а в других местах — нет,— подходит ко мне Карпов.— Почему? Может быть, разные условия жизни? Хотя вроде бы те же микроэлементы, газы... Может быть, в некоторых источниках мало микроорганизмов, их трудно обнаружить. Это все дело непростое, нужны длительные наблюдения...

Дальше двигаемся к небольшому озеру Серному. Припахивает сероводородом, самым характерным газом для Узона. Посреди озерца лопаются пузыри — выходит газ. Идем по ручейку, на берегах которого заметен желтоватый налет — это «серные пляжи». Глядя на ручей молочно-белого цвета, невольно вспоминаешь молочные реки и кисельные берега из русских сказок. А секрет тут простой — ручей вытекает из озера, где в результате окисления сероводорода обильно выпадают тонкие зерна самородной серы белого цвета.

— Не все знают, что медведи, частые гости кальдеры, находят серные бугры и раскапывают их. Лечатся, что ли? — неожиданно говорит то ли мне, то ли себе Карпов.— Пошли, покажу их любимое место.

По пути он объясняет, что кальдера со своим теплым влажным микроклиматом очень привлекает животных и птиц. У кромки термального поля, на прогретой земле, зимой не бывает снега, зеленеет мох и трава. Благодаря этому у пернатых, например, наблюдаются любопытные отклонения в поведении. Намного раньше начинается гнездование. Быстрее появляются птенцы, быстрее и растут. Птицы успевают даже, на удивление всем, произвести два потомства в год.

Стремительно идем по северному высокому краю термального поля. Под ногами ягодники. Внизу сверкают на солнце мокрыми глинистыми боками пестрые пологие бугры. Слышно, как в глубоких провалах бурлит густая глинистая масса. Карпов продолжает рассказывать о птицах.

Трудно сказать, постоянные ли жители Узона белые лебеди, но бывают они здесь круглый год — и на реке Шумной, и на Центральном озере. Зимним утром из густого тумана не раз доносились тревожные клики лебедей с озера. Следы на снегу выдавали их врагов. Лисы-огневки совсем близко подкрадывались к птицам. Но лебеди — птицы осторожные. Они старались держаться вблизи широких незамерзающих ручьев, которые несут им пропитание — синезеленые термофильные водоросли. Летают лебеди и на озеро Дальнее, куда, вероятно, занесли икру на лапках с реки Шумной. Здесь водится голец и, как ни странно, вырастает до крупных размеров, хотя озеро вулканического происхождения и зимой замерзает полностью. Снова загадка.

— А вот и следы! — восклицает Карпов.

Мы стоим на перемычке, застланной мягким ковром из мха и ягодника. Здесь растут жимолость, шикша и особенно много голубичника.

— Лакомился косолапый голубикой, всю ягоду с кустов посгребал. Так увлекся этим занятием, что потерял всякую осторожность. Правда, обнаружив меня рядом, страшно испугался, зафукал и бросился наутек,— смеется Карпов.— Хотя бурый камчатский медведь не робкого десятка, бывали экземпляры до полутонны весом. Один в наш дом лез через окно. Каков храбрец! Медведи здесь быстро приживаются. В кальдеру две семьи ходят. Это много для Камчатки, где в среднем шесть зверей на сто квадратных километров... Ну ладно, пора поворачивать к дому. Хотите вулканы посмотреть?

Остроконечные конусы... Только были они совсем игрушечные. Но клокотали так же, как и большие. Они выросли в маленькой ложбине и попыхивали паром из кратеров, время от времени изливая «лаву», очень похожую на настоящую. На них даже имелись побочные кратеры. Если постучать ногой по глинистому бугру, на котором образовался вулканчик, то раздастся гудение. Легко можно пробить дыру и увидеть, как на дне бурлит глина. Неподалеку от вулканчиков я увидел еще одно чудо Узона — грязевой котел Скульптор. Каждые четыре секунды он дарит глиняные цветы, похожие на розы.

Возвращаясь, мы обходим заросли пушицы, и Карпов страстно, другого слова не подобрать, говорит о необыкновенно подвижной системе термального поля. Он рассказал, как однажды с коллегами ушел в Долину гейзеров отбирать образцы гейзеритов в ручье, чтобы понять условия их образования. Когда вернулись, не узнали знакомое место. Возникла новая воронка, не меньше пяти метров в диаметре. В ней кипело мутное варево. Произошел газоводно-паровой выброс. В шлейфе выброса валялись куски породы. Так родился новый грязевой котел. Всего за несколько часов...

Карпов любит повторять слова А. Е. Ферсмана: «Кипит лаборатория природы», и добавляет: «А наш Узон — уникальная лаборатория».

— Ты никогда не видел золотой самородок? — пытает он меня. Чувствуя подвох, я молчу.

— Тогда на минутку свернем в сторону, посмотришь «поющую сковородку».

Карпов подвел меня к невысокому холму, поросшему травой. Под ногами, как в блюдечке, кипела вода. По ней прыгали пузырьки пара, издавая шипение и свист.

— Остряки еще прозвали подобные мелкие выходы термальной воды «душ снизу»,— замечает Карпов.— Но только внимательный человек обнаружит на дне «сковородки» находящиеся в постоянном движении окатанные камешки.

Карпов ловко выхватывает такой камешек, похожий на грильяж в шоколаде. Пока камень мокрый, он блестит и действительно напоминает золотой самородок. Но, высыхая, быстро тускнеет.

— Золотистая пленочка на камешке — это пирит, — объясняет Карпов.— В узонской природной лаборатории на наших глазах образуются рудные минералы. Перед исследователями стоят интереснейшие проблемы. Например, роль микробиологических факторов в гидротермальном образовании руды. А изучение следов нефти в кальдере, по-видимому, самой молодой нефти земли, поможет пролить свет на ее происхождение. На Узоне,— продолжает он,— обнаружены уникальные явления: самородные рудные элементы. Среди них золото, серебро, ртуть. Особый интерес вызывает находка самородного железа.

Карпов внимательно смотрит на мое лицо и, видимо, заметив тень усталости, неожиданно предлагает:

— Есть желание поплавать?

И мы отправляемся на знаменитое озеро Банное, слава которого вышла уже за пределы заповедника. Лесники мне говорили, что наличие родона в нем моментально снимает усталость. Геологи же всерьез убеждали, что приезжают купаться в Банном, чтобы подлечить радикулит и ревматизм.

Мы встали на крутом глинистом берегу. Я вглядываюсь в округлую чашу озера — его таинственные воды прикрывает легкая дымка испарений — и думаю о земле Узона, странный мир которого еще предстоит познать многим исследователям.

П-ов Камчатка

В. Лебедев, наш спец. корр.

Фото Г. Карпова и В. Николаенко

(обратно)

Вызов великой пустыне

Сахара отлакирована прогрессом. Изучена. Изъезжена. Но лишь на первый взгляд. Оазисы с пальмовыми и апельсиновыми рощами, асфальт дорог, мотели и стоянки — вся цивилизация, вместе взятая, занимает пять тысячных процента территории этой колоссальной пустыни.

А на остальных 99,995 процента — все по-прежнему. Останься больше чем на двое суток без воды — и тебя ждет мучительная смерть от иссушающей жары. И все-таки всегда людей преследовала страсть, мечта, неистребимое желание — пересечь Сахару, эту самую большую пустыню планеты. Бросить ей вызов.

По Сахаре

...Машины уходят вперед, оставляя только следы на песке — ориентиры для тех, кто бежит через пустыню, разделив ее на двадцатикилометровые этапы сверхдальней эстафеты. Бегуны не хотят, чтобы автомобили сопровождали их, они стремятся быть подальше от запаха бензина и шума моторов. Пятнадцать мужчин и женщин поочередно бегут, передавая из рук в руки не эстафетную палочку, а альпинистский карабин — амулет, символ прежних побед. Пятнадцать человек, четыреста с лишним километров на каждого — по серому асфальту дорог Франции и Алжира, по чахлой траве бруссы — малийской полупустыни, по черному щебню мавританской пустыни, наконец, по ярко-красной пыли тропинок, ведущих к Дакару, столице Сенегала.

Такой способ дальних пробегов нам не слишком знаком. Это непрерывная эстафета: на каждом этапе бежит лишь один, а остальные обгоняют его на автомобилях, чтобы через два часа на дистанцию заступил кто-то другой. Впрочем, эстафета не совсем непрерывная. На самые жаркие полуденные часы бег останавливается. Бежать под почти отвесными лучами солнца рискованно даже в декабре.

Передвижная эстафета Париж — Алжир — Дакар была организована французским физиком Марком Буэ. Участники набирались из любителей. Им предстояло преодолеть более шести тысяч километров. В день двадцать километров на каждого.

Марк Буэ известен не только как организатор сверхдальних пробегов. Он начинал с того, что в одиночку переплывал Ла-Манш.

Затем — в 1978 году — первая непрерывная эстафета: бегуны преодолели пятьсот километров от Парижа до Лондона за сорок один час, повторив путь мушкетеров из знаменитого романа и опередив д"Артаньяна на пять (!) часов.

Следующий маршрут был олимпийским в буквальном смысле слова. Стартовав в Париже, эстафета протянулась до подножия Олимпа: две с половиной тысячи километров были пройдены меньше чем в полторы недели. Дальше — больше. Париж — Нордкап (традиция начинать маршруты от Парижа укрепилась): четыре тысячи километров. До «края земли» супермарафонцы добежали за две недели.

И вот 22 декабря 1985 года пятнадцать бегунов (среди них три женщины) стартовали от Орлеанских ворот Парижа. Старшему — Луи Ветцелю — 57 лет. Он командует семейным экипажем: в собственном «лендровере» Ветцеля места занимают его сын Филип и зять Жан-Луи Видаль. Автомобилей общим счетом десять, все вездеходы. Два небольших грузовичка представляют собой «службу снабжения», а восемь машин попарно перевозят бегунов: два коротких броска по двадцать километров, потом один длинный — 250-километровый.

На этот раз участники непрерывной эстафеты осмелились на спор со знаменитым новогодним ралли Париж — Алжир — Дакар. Правда, взяли у автомобилей неделю форы: ведь соревноваться приходилось не с лошадьми мушкетеров, а с многосильными двигателями.

Не обошлось без причуд погоды. Когда теплоход, на котором участники переплывали Средиземное море, ошвартовался в алжирском порту, Африка предложила им не сухой асфальт и теплое солнце субтропиков, а... снежные заносы и метель. Бегуны начали первый африканский этап по щиколотку в раскисшем снегу, автомобили же вовсе не смогли продвинуться вперед: пришлось ждать снегоочистителя.

Участникам авторалли Париж — Дакар повезло больше: через неделю, когда две с половиной сотни форсированных моторов ревели на спусковых аппарелях автомобильного парома, их встречала безмятежная синева неба и двадцать градусов тепла.

Бегуны тем временем достигли города Гардая, на окраине которого растут последние кустики колючки. На юге Сахары это растение называют «крам-крам», и считается, что настоящая пустыня начинается там, где кончаются эти темно-серые веточки. Несколько дальше маршруты соперников должны были разойтись: машинам предстояло устремиться на юг, туда, где из песка вырастала щетина выветренных скал нагорья Ахаггар, а эстафета продолжалась по песчаному краю Большого Западного Эрга.

Круглосуточный, непрерывный бег от оазиса к оазису, от одной крохотной пальмовой рощицы к другой. Медленно, как дальний берег на пути корабля, появляются на горизонте перистые кроны пальм, сначала неотличимые от миража. А потом навстречу выбегают босоногие детишки. Автомобили им не в диковинку, их страшно интересует другое: почему люди, у которых есть машины с мягкими сиденьями, не едут в них, а бегут рядом?..

Сахара знает, кажется, только превосходные степени. Песок ее не белый — белейший. Такой, что, когда начинается ночной этап, песок в свете фар сияет альпийским снегом, а следы протекторов кажутся лыжной трассой. А потом, когда габаритные огни машины скроются за дюнами и чернейшую ночь Сахары пронзят голубые иглы звезд, бегун выберет себе одну из них и двадцать километров будет бежать за своей звездой. Быть может, за той же звездой, за которой летел из Касабланки в Дакар Сент-Экзюпери, за звездой Маленького Принца... И все-таки бег по Сахаре и жизнь в Сахаре — очень разные вещи.

Вот прозаический случай — отрывок из путевых записок польской исследовательницы Анны Ковальской-Левицкой:

«...Мы встретили кочевников. На одном из верблюдов сидела женщина с кучей маленьких детей. Другой верблюд вез больного мужчину. Остальные шли пешком — и босые! Острые обломки, раскаленные солнцем, не производили на них ни малейшего впечатления. ...Они что-то забыли в лагере, и теперь, пользуясь случаем, мальчик мог вернуться с нами, а потом пешком догнать своих. Мы проехали тридцать восемь километров, когда он внезапно постучал по кабине водителя, выскочил и исчез среди скал. Подумать только, он должен был еще дойти до лагеря, а потом пешком, без капли воды, вернуться, преодолев несколько десятков километров, к своим, и еще найти их новый лагерь».

Но вернемся к супермарафонцам. Они бросили вызов Сахаре и вышли победителями, не только одолев пустыню, но и... обогнав авторалли Париж — Дакар на целые сутки. Последние километры по атлантическому пляжу и по столице Сенегала группа бежала в полном составе, локоть к локтю. Госпитали Дакара тем временем принимали третий десяток автогонщиков, пострадавших во время ралли.

Над Сахарой

Фотограф Алан Себ не раз пересекал эрги Сахары пешком и на автомобилях, в седлах верблюдов и на самолетах. К 1982 году он издал два фотоальбома о величайшей пустыне мира. Это позволило ему стать вольным жителем Сахары. Ему и его семье. Оба фотоальбома носили туарегские названия. Последний назывался «Мула-мула», «Преследуемая птица», и был посвящен жизни людей пустыни: фотоработы Себа рассказывали, что мир Сахары и люди Сахары нераздельны, как нераздельны суровость и красота этих мест.

В начале 1983 года Алан ненадолго вернулся во Францию и получил предложение от кинооператора Жерара Вьена подняться над пустыней на монгольфьере, воздушном шаре, и снимать Сахару с высоты птичьего полета.

— Вообще-то новое — это хорошо забытое старое,— одобрил идею аэронавт Дэни Клейе-Маррель.— Воздушные шары летали над Африкой еще в прошлом веке, но монгольфьеров в центре Сахары я что-то не припоминаю.

Через два месяца воздухоплаватели доставили все необходимое в пустыню. Увы, спешная подготовка выявила огрехи организации, а двухнедельная непогода, завершившаяся пыльной бурей, нанесла аэронавтам сокрушительное поражение. Алану удалось подняться в воздух только один раз, и этот необычный, томительно-беззвучный подъем околдовал его.

Следующая попытка состоялась через год, и подготовка была уже более солидной. Понадобилось четыре грузовика-вездехода, чтобы перевозить огромные оболочки двух воздушных шаров, корзины, баллоны с пропаном, мощные горелки и все остальное снаряжение.

Что делать — пересечь Сахару на воздушном шаре за один полет остается пока мечтой. Слишком капризны воздушные течения над территорией, которая больше всей европейской части СССР. Значит, надо везти оболочки от одной точки съемки к другой в кузовах автомобилей.

Каждый взлет монгольфьера — многоступенчатая операция. Сначала сильная струя холодного воздуха, гонимого вентилятором, должна расправить тонкую оболочку так, чтобы голубые языки газовых горелок ненароком не прожгли ее. А когда гигантский пузырь с наброшенной сеткой расправляется и набирает подъемную силу, надо уберечь пламя от случайных боковых порывов ветра, растягивать тент с наветренной стороны. А где она, наветренная, знает разве что Кель Эссуф — лукавый джинн, властвующий над ветром «со всех сторон». На этот раз Кель Эссуф был благосклонен к аэронавтам. Мелкие шалости — вроде того, чтобы протащить после посадки полупустую оболочку по острым камням, раздирая нейлон,— не в счет. И в конце концов, зачем взяты с собой швейные машинки? По ночам воздушные путешественники становятся портными, вот и все. В знак благодарности Кель Эссуфу Алан Себ так и назвал свой третий альбом фотографий Сахары именем ветра «со всех сторон».

Два воздушных шара экспедиции были разных размеров. Ярко-голубой — побольше, ярко-оранжевый — поменьше. Подъемной силы каждого шара хватало, чтобы поднять трех-четырех человек с фото- и киноаппаратурой.

Первый старт в Гардае. Жители, столпившись на площади у мечети, наблюдают технику отрыва монгольфьера от грешной земли.

Во всей Сахаре это единственное место, где дома выстроены не из кирпича, высушенного на солнце до стеклянного звона, а из прохладного камня, покрытого розоватой известкой. Аэронавты как на ладони видят жизнь внутренних двориков и плоских крыш, обычно скрытую от чужих глаз трехметровыми стенами. Кель Эссуф, словно Асмодей из «Хромого беса», открывает глазам воздухоплавателей внутренние дела жителей Гардаи...

Следующий подъем — в Эль-Голеа. Рядом с этим городком в самом центре Северной Сахары вдруг открывается... нет, это не мираж: зеркало лазурной воды, озеро в пустыне. Увы, вода здесь солонее океанской. Рассол, а не вода, по берегам озера не приживется даже солончаковый кустарник — тамариск.

Потом подъем над Тимимуном — оазисом, деревья которого укрыты от палящего солнца за высокими, суживающимися кверху, вроде термитников, кольцевыми глиняными изгородями. Потом плато Тадемаит — четыреста километров Дантового пейзажа: плоскость, покрытая черным от солей железа щебнем. Лаком пустыни называют этот ужасающий цвет. Водители не любят ездить через Тадемаит. Говорят, не потому, что вид странный, а потому, что щебень прокалывает шины. Кто знает, может быть, дело и впрямь в шинах, но объезд в триста километров тоже не хризантемами выложен, а щебнем, только серым...

И наконец, трехкилометровой высоты крыша в центре Сахары. Горы Ахаггара — головокружительные, нацеленные в небо шпили. Кажется, один порыв ветра — и острые ребра этих скал располосуют шар на клочья. Однако аэронавты знают нрав пустыни — ранним утром ветер стихает. Поэтому они поднимаются в воздух перед зарей.

С ветром Сахары

Да уж, с ветром Сахары лучше далеко не улетать. Во всяком случае, воздушному шару трудно обойтись без автомобильных колес. А если двинуть колеса по ветру, точнее, двигать колеса ветром?

В 1977 году француз Арно де Розне поставил парус на доску, прикрепил к доске четыре колеса и получил гибридное транспортное средство, которому дал англоязычное название «спидсейл» — быстрый парус. Длина доски — полтора метра, площадь нейлонового паруса — шесть квадратных метров, получается весьма быстроходная сухопутная яхта. Мировой рекорд скорости спидсейла — почти семьдесят три километра в час.

Рекорд родился в начале 1985 года на втором чемпионате мира, когда 63 доски с яркими треугольными парусами расчертили солончак Шотт-Джерид в Тунисе. Мировые чемпионаты по спидсейлу проводятся у порога Сахары. Почему же не промчаться на окрыленных ветром колесах по самой пустыне?

В 1980 году тот же Арно де Розне пересек на спидсейле Сахару с севера на юг. Почти три тысячи километров летел он по ветру, следуя изгибам древней «дороги колесниц» — нынешней асфальтовой транссахарской магистрали.

А через три года Алан Барр решил пройти на спидсейлах по настоящей пустыне и выбрал для начала маршрут от города Алжир до оазиса Эль-Уэд.

На подготовку пятисоткилометрового рейда ушел год. Казалось, было продумано все: четверых участников похода на двух спидсейлах сопровождал полугрузовой «лендровер», маршрут был выверен так, чтобы двигаться только по солончакам и глинистым сухим руслам.

Невесть откуда на трассе взялись движущиеся пески. Узкие и легкие спидсейлы проскакивали между наносами, а вездеход застревал... Вот сжатая хроника путешествия.

Самый медленный день. Двадцать семь раз пришлось вытаскивать из песка автомобиль повышенной проходимости. За сутки пройдено тридцать километров.

Самый быстрый день. Три часа слалома по насквозь просоленному каньону Эль-Аджила, а потом — лихая гонка по плотно слежавшимся дюнам, как по морским волнам на пиратских фелюгах. Пройдено 110 километров.

Самый веселый день. Сначала показалось, что наплывающий бесшумный караван — очередной мираж. И вдруг неторопливые верблюды, напуганные невероятным зрелищем ярчайших блестящих треугольных полотнищ, бегут врассыпную, роняя тюки...

И он же — самый гостеприимный день: день четырехчасового чаепития и обмена подарками с караванщиками.

Самый суровый день. Пыльная буря и разодранные паруса.

И наконец, самый счастливый день — финиш.

Может показаться, что спидсейл — самое новомодное из всех транспортных средств, пересекавших Сахару в последнее время. Увы, нет ничего нового под солнцем пустыни. Почти четыре тысячи лет назад, во времена, симметричные нашим относительно «нуля» в 1970 году до нашей эры, фараон Аменемхет I, оказывается, изволил кататься по пустыне на парусной колеснице...

Вообще, похоже, что Сахара отвечает взаимностью тем, кто ее любит...

Сергей Гуров

(обратно)

Лыжня в ночи

Страницы из дневника руководителя полярной экспедиции газеты «Комсомольская правда».

9 февраля. Утром — мгла. Потеплело: минус 32 градуса. Обычно ее называют — белая мгла, но теперь, может быть, вернее сказать: черная мгла. Это рассеянный свет, заливающий, словно молоко, весь снежный и ледяной рельеф. Холм не отличить от ямы. Во всех северных лыжных маршрутах нам досаждала белая мгла. После ночных переходов теперь понятно, как бороться с ней: первый в цепочке должен зажечь фонарь, и лучи света как бы разрушают мглу — контуры препятствий становятся различимыми.

Первый переход, первые пятьдесят минут движения кажутся почему-то самыми длинными. На втором — подошли к каналу.

Первым идет Василий Шишкарев. Я — за ним. Василий направляет луч фонарика по сторонам, мы оба вглядываемся в освещенные места, но обхода не видно. Подходят остальные парни. Замыкающий — врач Миша Малахов. На дрейфующем льду он с нами впервые. Но уже в самом начале пути благодаря своему немалому туристскому опыту, ловкости разностороннего спортсмена Миша прочувствовал, что же такое тонкий морской лед.

— Миша, пробуй,— говорю Малахову.

Вступает в ход схема, которая опробывалась десятки раз. Малахов осматривается, освещая препятствия фонариком. Лыжной палкой пробует перед собой лед. По-видимому, можно переходить, не снимая рюкзака. У нашего берега — как бы ступенька вниз. Там поджатый твердый лед серого цвета. Напротив то же — клин серого льда, обращенный острием к нам. Тот, противоположный, берег похуже нашего: там ступенька повыше, а серый заберег узок и менее прочен. Между твердыми краями лежит нилас — тонкий лед. Опасность длиной полтора метра. Ловкие отработанные движения, и Малахов на клине. Теперь — Леденев. Все сказанное о Малахове можно отнести к Леденеву. Плюс наличие опыта перехода к Северному полюсу 1979 года. Но минус какое-то странное недоверие к тонкому льду, которое возникло у него после недавнего купания Шишкарева.

Я иду третьим и не вижу трудностей. Я уступаю парням в ловкости и тяжелее их, так что мой пример пока — самый убедительный. Кондратко — четвертый.

Забираюсь повыше, на лед, чтобы следить за переправой. Трое парней — крепкие, сильные, ловкие — страхуют.

— Юра, левой ногой делай длинный шаг, потом — правой. Левая лыжа носком и пяткой закрепляется,— кричу Хмелевскому. Он плохо видит, и в темноте почти слеп.

Он поставил левую лыжу как надо. Но потом перенес тяжесть тела на правую ногу, и пяткой правой лыжи проломил лед. Но... не все еще потеряно. Необходимо только быстрее двинуться вперед. Юра почему-то, наоборот, отклоняется назад: рюкзак, конечно, тянет вниз. В поисках опоры Юра сдвинул вперед левую ногу и перенес тяжесть на нее. Пяточка и этой лыжи проломила лед, и вода набегает на прогнувшийся воронкой нилас. Нужно рвануться вперед, бросив себя на парней, на их протянутые вперед руки. Сколько раз бывало: Шишкарев, последний на переправе, бежит по ниласу, лед за ним проламывается, но Василий как бы опережает черный движущийся разлом.

Но сейчас как по наклонной Юра медленно пошел в воду. К счастью, его успели подхватить... Хорошо, что всех четверых выдержал этот серый заберег.

7 марта. На седьмой ходке чуть отстал. Леденев и Малахов — замыкающие — видели мои мучения с обмороженной ногой. Но шесть часов шел отлично, хотя вчера едва плелся. Спасибо Малахову — помог мне. Фактически поставил на ноги.

С барьера торосов увидели долгожданные домики. На восьмом привале любовались ракетами. Был виден весь их полет: от земли до высшей точки взлета.

Подошел Леденев:

— Я хочу побежать вперед, отогреть камеру и снять финиш.

Шишкарев — против. Надо прийти всем вместе, и нечего устраивать «театр». Мнения разделились, и все-таки Володя побежал. Пошли за ним, расстроенные размолвкой. Через 10 минут я сказал товарищам:

— Не надо ссориться. Вон последняя гряда торосов. Давайте остановимся и поздравим друг друга. С победой. Ведь покорили и полярную ночь, и Полюс относительной недоступности. На «СП-27» нас будет уже не одиннадцать, а двадцать семь.

Все 58 дней, все пройденные 700 километров мы двигались цепочкой, каждый на своем месте. А теперь первый раз пошли фронтом. Последний километр шли, касаясь друг друга. Если бы не лыжные палки, взялись бы, наверное, за руки.

Дмитрий Шпаро Передано по радио с дрейфующей станции «СП-27».

(обратно)

По Тибету

Всего пять лет назад в административном центре Тибета Лхасе не нашлось бы, пожалуй, ни одного иностранца. Ныне многое изменилось. К февралю 1985 года иностранные туристы беспрепятственно посещали многие пункты на территории Китая, в том числе и главные города Тибета. Естественно, и мы, советские стажеры-китаисты, не могли упустить такую возможность.

...До середины нашего века дорога от Пекина до Лхасы занимала три месяца. В пятидесятые годы построены были два шоссе на Лхасу, и путь стал занимать дней двадцать. Ныне есть регулярное авиасообщение с центром Тибетского автономного района: это считанные часы полета.

Мы же выбрали путешествие, которое обещало знакомство с жизнью тибетских окраин. Июньским днем прошлого года, изнывая от жары, мы прибыли на многолюдный Пекинский вокзал. Советы взять с собой пуховые куртки и ушанки мы не восприняли: просто не верилось, что где-то — гораздо южнее — может лежать снег.

До города Синин решили добираться по железной дороге, там пересадка на поезд до Голмо. Это самая ближняя станция к Лхасе. Дальше попробуем пристроиться на грузовик.

Вот и первый знак того, что мы действительно едем в Тибет: в вагоне появляются двое людей в одеянии тибетских лам — темно-красных шерстяных накидках. Перебирая четки, монахи беспрестанно благодарят на старинный манер сопровождающего их чиновника в синем кителе: «Бьем челом!»

Пассажиры, рассматривавшие до этого нас, иностранцев, теперь уставились на монахов. Для китайцев они экзотика не меньшая, чем для нас. Любопытно, что никто из китайцев-пассажиров не смог определить национальность лам, несмотря на их характернейшую одежду. Потом, в дороге, мы с соседями разговорились. И тут выясняется, что они слабо представляют себе, кто и как живет на окраинах их огромной многонациональной страны.

Билеты до Голмо взяли без труда и на следующее утро оказались в солончаковой пустыне без малейшего признака растительности. Городок Голмо — важнейший перевалочный пункт на Цинхай-Тибетском шоссе.

Очень быстро нашли шофера, который согласился взять нас в кабину грузовика. Половина уплаченной суммы пойдет водителю, половина — транспортной компании. Такое здесь практикуется: транспортные компании, переведенные на своего рода «хозрасчет», имеют официальное разрешение брать пассажиров. Пожалуй, это разумная мера при острой нехватке общественного транспорта.

Недалеко от города, когда дорога, петляя, взбиралась на отроги Куньлуня — первого хребта на нашем пути,— открываются глазам высеченные в скалах огромные, в сто — сто пятьдесят метров высотой, цветные изображения. Древние скульпторы выбрали место, где не только очертания скал, но и цвета камней отвечали их замыслам. Можно увидеть лежащие божественные существа; а вот две женские фигуры, склонившиеся над усатым карликом. По соседству — грозный воин...

Никто не смог сказать, кто, когда и зачем потратил столько титанического труда и времени в этом пустынном месте. Не все и замечают эти удивительные изображения; они хорошо видны лишь на закате солнечного дня, в тени же блекнут и сливаются с рельефом скал.

На третий день пути мы проезжаем «Восемь бараньих колодцев». Это последний перед Лхасой населенный пункт. До нее остается километров сто. Где-то в этих местах был вынужден повернуть назад великий русский путешественник Н. М. Пржевальский, так и не добравшийся до Лхасы...

Лхаса

Горы, стискивавшие дорогу, постепенно расступаются, и открывшуюся долину заполняет череда белостенных домишек, окруженных запыленными тополями. Лхаса. Нетерпеливо вглядываемся в даль. Знаменитая Потала — дворец далай-ламы — должна быть видна из любого места Лхасы.

Еще поворот — и трудно оторвать глаза. Стены зданий Поталы слегка наклонены, и комплекс очертаниями напоминает усеченную пирамиду. Тринадцатиэтажный Потала-дворец предстает естественным продолжением горы. Дворец состоит из двух частей: стены «белого, храма» опоясывают центральную часть — «красный храм». В непогоду, на фоне темно-серых туч, он выглядит просто зловеще.

Потала была построена в VII веке в честь бракосочетания китайской принцессы Вэнь-чэн с правителем Тибета Сронцзангамбо. С этого времени начинается распространение буддизма в Тибете. Дворец неоднократно горел и разрушался. Современное здание возведено в XVII веке при особо почитаемом в Тибете пятом далай-ламе Агване Лобсан-джамцо. При нем Тибет стал теократическим государством.

На следующий день мы вместе с паломниками прошли по бесчисленным помещениям дворца, отличающимся простотой и полным отсутствием современных удобств. Изобилие скульптурных и живописных изображений буддийского пантеона: здесь эпизоды «земной биографии» будды Шакьямуни, картины грядущего рая — обители будды Майтрейя, портреты особенно популярных в ламаизме бодисатв, фигуры страшных «хранителей закона и веры» — докшитов...

Почти в каждой келье — молодые бритоголовые монахи в темно-красных накидках. Перебирая четки, они листают священные книги и непрерывно бормочут молитвы, которые, как нам кажется, давно знают наизусть. Отрываются монахи от своего занятия лишь затем, чтобы поднести паломникам сосуд с топленым маслом, которым принято смазывать темя и губы. Сначала ламы не разрешают нам фотографировать внутреннее убранство келий, но после долгих уговоров идут навстречу.

Оказывается, они опасаются, что случайный свидетель может пожаловаться на них в «вышестоящие инстанции». Один из монахов, выпроводив богомольцев, встает на страже у дверей, а мы тем временем делаем несколько снимков. Монахи старшего возраста настойчиво преследуют иностранцев, пытаясь взять с них высокую — пятнадцать-двадцать юаней — плату за каждый снимок.

Мы добрались наконец до площадки на крыше дворца, откуда видна панорама низенького города, как будто припавшего к подножью Поталы.

Джокханг — центр старого города

С крыши Поталы хорошо видна граница между новой, китайской частью Лхасы — стандартными административными и жилыми зданиями, в беспорядке окружающими дворец, и тибетской — десятками зданий на юго-востоке города, сбегающимися по всем направлениям к храму Джокханг. Даже сверху видно, что на площади перед ним много людей.

С раннего утра к храму отправляются верующие со всей округи. Путь их тяжел: они ложатся на землю, вытягиваются во всю длину тела и, прижавшись ничком к земле, замирают; потом неторопливо встают и проходят расстояние, отмеренное собственным телом от подошв до кончиков пальцев вытянутых рук, и ложатся опять. Так они проходят несколько километров до храма, где долго отбивают поклоны и молятся.

Джокханг, что в переводе означает «Дворец Шакьямуни», имеет и другое название — «Храм великого света». В прошлом в первый месяц нового года сюда съезжались ламы из всех окрестных монастырей. Храм увенчан колесом, подпираемым с обеих сторон золотыми баранами. В лучах заходящего солнца украшения на крыше блестят так, что больно глазам.

Джокханг, выстроенный в форме восьмиугольника, опоясывает главная торговая улица Лхасы. По существу, это улица-базар. Посередине ее, огибая храмы по часовой стрелке, течет бесконечный поток паломников. Каждый из них держит в руке «молитвенное колесо» — закрепленный на стержне барабанчик с противовесом, облегчающим вращение. Один поворот барабана — одна молитва. По остроумному замечанию английского журналиста А. Уиннигтона, «одна из наименее механизированных стран в мире имеет самую механизированную религию». Крутя молитвенное колесо, неграмотный паломник может за день вознести тысячи молитв.

По сторонам улицы-кольца сидят уставшие богомольцы, монахи, за плату читающие вслух свитки с молитвами, и торговцы. Прямо на земле, на специальных лотках и просто с рук продаются мясо и овощи, ячий жир и специи, одежда и предметы религиозного культа, ширпотреб и старинные монеты, табак, украшения.

В торге принимают участие не только покупатель и продавец, но и зрители. При этом они разделяются на два лагеря, возгласами и советами поддерживающие ту или иную сторону. Торг — это целое представление, где продавец задает массу вопросов, но не забывает об основной цели — продать подороже. Лица у всех серьезные, товар расхваливают без суетливости, с достоинством. Согласие — величественный кивок головы. Мы пытаемся купить статуэтки, вырезанные, как уверяет продавец, из слоновой кости. После продолжительного рассмотрения товара и обмена мнениями со зрителями и торговцем «слоновая кость», по обоюдному согласию сторон, признается ячьим рогом.

Тибетцы — красивый народ. Смуглые лица, гордая осанка, черные волосы перехвачены жгутами из черных и красных нитей.

Они любят массивные украшения из серебра, ожерелья из крупных кусков бирюзы. За поясом у мужчин — непременный нож с плохим клинком, но весьма устрашающих размеров.

Многие круглый год ходят в меховых халатах «цёба», напоминающих тулупы. «Цёба» совершенно необходим в переменчивом тибетском горном климате. В безветренную и солнечную погоду тулуп, перехваченный ремнем, болтается на пояснице. Подул ветер — его тут же можно накинуть на плечи. Многие мужчины и женщины носят широкополые шляпы. Мы загорелись желанием приобрести этот экзотический предмет, но с разочарованием обнаружили ярлык, из которого явствовало, что шляпа сшита на другом краю Китая, на фабрике города Тяньцзиня.

Тибетская медицина

У многих видим на переднем зубе желтую коронку — такова сегодня здешняя мода. Зубопротезные кресла можно увидеть прямо на улице. Ловко орудует переносной бормашиной уличный дантист.

Но нас интересует, какова сейчас роль традиционной тибетской медицины. Выясняется, что центральная тибетская больница принимает около семисот пациентов в день со всех концов автономного района. При больнице недавно создан исследовательский институт тибетской медицины, а также институт астрономии и летосчисления.

Это означает, что теоретические каноны тибетского врачевания остались незыблемыми. Согласно этим канонам все лекарства должны приготовляться в период прибывающей луны, так как в этом случае здоровье у пациента будет тоже прибывать; если же лекарство готовить в другое время, для этого должен быть выбран счастливый — по тибетскому календарю — день. В тибетские лекарства входят больше шестисот компонентов — извлечений из животных, растений и минералов. Нас уверяли, что они дешевле, чем продукты химического синтеза, и дают меньше побочных эффектов.

Однако многие тибетцы считают, что наилучшие результаты дает сочетание западной и восточной медицины. Собственно, на этом принципе строится ныне и китайская медицина в целом, в чем мы могли убедиться на собственном опыте. При заболевании дыхательных путей, например, вам прописывают как антибиотики, так и «пилюли свежего дыхания», приготовленные из лекарственных трав. Считается, что китайское лекарство если не вылечит, то уж вреда в любом случае не принесет.

Без мощного арсенала современной медицины невозможна была бы успешная борьба со многими заболеваниями, от которых страдали и умирали тибетцы в прошлом. Особенно с теми, которые требовали хирургического вмешательства — например, острый аппендицит. Ведь по тибетским обычаям всякое вскрытие живого человеческого тела объявляется греховным. Современная медицина принесла с собой и много других полезных достижений, в частности понятие о гигиене. Ведь старые тибетские врачи, несмотря на обширные теоретические познания, не имели привычки даже мыть руки перед осмотром пациента.

«Крыша мира»

Мы ночуем на окраине живописной тибетской деревеньки.

Этим вечером у нас одно желание: только бы завтра был ясный день. Заснуть долго не удается.

Встаем очень рано и с большим трудом, отдыхая через каждые десять метров, поднимаемся по склону холма. Проходит несколько минут, и восходящее солнце освещает блеклые, почти невидимые в предрассветный час горные цепи. Гималаи! Джомолунгма возвышается над соседями — ослепительная белая шапка.

Трудно оторваться от картины рождения гималайского утра. Солнечные лучи играют между заснеженными вершинами, создавая неправдоподобные цветовые сочетания. Постепенно испаряются с зеленой равнины пятна теней.

Но нас притягивал к себе не только вид Джомолунгмы. Поездка дала нам возможность увидеть Южный Тибет. Города, как мы убедились,— это лишь небольшая часть Тибета. К тому же многие из них теряют свой колорит, а прочие построены совсем недавно и состоят из харчевен и постоялых дворов. Настоящий Тибет — это деревеньки и стойбища кочевников, разбросанные по всему нагорью.

Деревни в Тибете, как правило, небольшие — не более десятка семей. Домики с плоской крышей сложены из дернового кирпича или камней, обмазаны глиной и крыты хворостом или соломой. Во двориках привязаны козы, овцы и, конечно, яки. Эти смирные животные — главная ценность тибетца, без которой невозможно представить себе его жизнь. Як дает тибетцу мясо и молоко, практически вся его одежда соткана из ячьей шерсти, из нее же сваляна обувь — высокие узконосые сапоги.

Женщины прямо на улице между домами ткалигрубое сукно. Длинные нити основы растягивают на двух коротких палках, одну из которых прижимают к земле камнем, а другая остается на коленях ткачих, затем начинается долгий процесс продевания поперечных нитей. После каждого стежка уток утрамбовывают, прижимают специальной плашкой к предыдущим нитям. Голые дети возятся неподалеку. К стенам домов прилеплены десятки лепешек аргала — ячьего навоза, смешанного с соломой. Высушенный на солнце аргал — практически единственный вид топлива в этих безлесных местах.

Заслышав шум мотора, все мужчины деревни вышли из домов и уже не отходили от автобуса. Некоторые опасливо трогали резину колес. Старый Тибет не знал иного колеса, кроме молитвенного, а колесный транспорт был запрещен до 1950 года, поскольку считалось, что он может потревожить духов земли. Транспортным средством служили вьючные животные.

Значительная часть тибетцев — животноводы, они ведут кочевой образ жизни. Жилище пастуха-тибетца (в этнографической литературе оно называется «черная палатка») — прямоугольный шатер, покрытый шкурами животных или полотнищами из шерстяной ткани черного цвета. Вокруг таких палаток из дерна или камней складывают заборы и загончики для скота.

Основной продукт питания тибетцев — знаменитая «цзамба» — мука из пережаренного голозерного ячменя. Тибетцы смешивают ее в пиалах с чаем и едят прямо руками. В условиях высокогорья, где приготовление пищи на огне затруднено и требует гораздо большего времени, чем на равнине, готовая к употреблению «цзамба» решает проблему еды. «Чай» по-тибетски — с маслом, солью и содой — больше похож на суп. Мы, однако, так и не смогли привыкнуть к его вкусу, хотя нас уверяли, что он питателен и прекрасно утоляет жажду.

Чжанму

Чтобы добраться до Чжанму, необходимо преодолеть самый высокий на тибетском нагорье перевал — почти шесть тысяч метров. Это последний город на нашем пути. Покидая каменистое нагорье, где почти всегда светит солнце, дорога круто идет вниз и постепенно проникает в ущелье.

За два часа мы спустились на четыре тысячи метров, миновав сразу несколько природных зон. На наших глазах один за другим менялись оттенки зеленого цвета: от сероватого наверху, где растительность едва пробивается сквозь нависшие над дорогой скалы, до изумрудного в самом низу ущелья, где царствуют тропики. Со стен ущелья низвергаются десятки водопадов, исчезая далеко внизу, где с грохотом несется по дну ущелья река Бхотакоши. Старенький автобус стремительно рассек серые клочковатые облака, которые тут же сомкнулись за нами, и мы очутились «в плохой погоде». Только что здесь прошел дождь, и воздух насыщен испарениями, которые тут же пропитывают наши легкие и одежду. Автобус замедляет ход. На одном из поворотов появляются дома. Это и есть Чжанму.

Чжанму расположен на склоне ущелья, и единственной улицей служат несколько витков дорожной спирали. Объясняя, как пройти в то или иное место, жители говорят: «Идите вверх» или «Идите вниз», а не «на север» или «на юг», как это принято в Китае. Много непальцев в юбочках-дхоти, тибетцев-эмигрантов, приехавших навестить родственников. Взад и вперед снуют большие грузовики с непальскими номерами. В изобилии непальские товары: печенье, сигареты, манго, бананы. На одной из лавок надпись по-английски: «Магазин, где есть все, что вам нужно».

Улицы кишат народом. Китайский чиновник — «ганьбу» в синем кителе и кепке выходит из японского вездехода «лэндкрузер». Группа тибетцев, приехавших из соседней деревни, разгружает грузовик со шкурами. Монах-паломник из Бутана ищет попутную машину до Лхасы. Устав сидеть в помещении, полицейские в форме выбегают на улицу и принимаются играть в бадминтон. Рядом невозмутимо отдыхают коровы...

...Через два дня мы вернулись в Пекин.

Тибет — Пекин — Москва А. Дикарев, А. Лукин, А. Чернышев

(обратно)

Керкинитида возвращается

Ноги ощутили едва заметный подъем, и мы невольно замедлили шаги. Оказавшись на небольшом холме, стянутом асфальтовой коркой и придавленном плоским зданием, мой спутник сказал:

— Это и есть Керкинитида...

Мимо нас прогудела поливальная машина, вползла на вершину холма, брызнула холодным веером и понесла его над газоном. Темные струйки пробежали, сплетаясь, по асфальту и с шорохом соскользнули по желтой стене раскопа, которая спускалась вниз широкими уступами. На его другом, отвесном краю, росло дерево, перепоясанное полосой красной краски. Корни уходили на глубину двадцати пяти веков и упирались в желтые камни древнего города. Именно он и заставил меня приехать в Евпаторию.

Керкинитида лежала у нас под ногами. По обеим сторонам расчищенной улицы, вытянувшейся по ходу солнца, угадывались целые кварталы жилых домов: ровные кладки стен, гладкие земляные полы, очаги; четкая окружность уличного колодца; крохотные дворики, вымощенные камнем...

Здесь, в двух шагах от края раскопа, был найден уникальный археологический памятник — осколок амфоры, на котором вырезаны восемь строчек древнегреческого текста. Ученые уверены: эта надпись приоткроет завесу тайны над историей Керкинитиды — города, о котором до недавних пор не было известно почти ничего.

«Немногие маленькие города вызывали по отношению к себе такое непропорциональное количество споров, как Керкинитида»,— писал еще в начале века видный английский историк Э. Миннз. Единственное, что не вызывало сомнения,— сам факт существования города. Уже в незапамятные античные времена Гекатей Милетский, Геродот, Страбон упоминали о нем в своих сочинениях. Правда, Геродот писал о КАРКИНИТИДЕ, а более поздние авторы — о КЕРКИНИТИДЕ...

Вот тут-то и начинались мучения исследователей. Разночтение названий наводило на мысль о двух разных городах.

В XIX веке вокруг свидетельств античных авторов особо жарко кипели кабинетные страсти. Предположительно Керкинитиду помещали от Каланчака до Евпатории. Потом в Херсонесе были найдены присяга граждан этого полиса и декрет в честь Диофанта, полководца, освободившего греческие города Крыма от скифов. В обоих документах упоминалась Керкинитида. Искать ее в районе Евпатории стали по двум причинам: во-первых, здесь попадались монеты, на которых были выбиты буквы «КЕРК»; во-вторых, давно известный некрополь (любое строительство в центре Евпатории тревожило древние могилы) указывал на то, что где-то рядом должен быть эллинистический город.

Но... Над Керкинитидой словно тяготело проклятье. Как напишет много позже один из ее исследователей, «вряд ли еще какому-нибудь античному городу Северного Причерноморья столь же не повезло с полевыми исследованиями, как Керкинитиде...».

Первые раскопки проводил в 1895—1897 годах петербургский инженер Н. Ф. Романченко. Керкинитиду он не нашел, зато открыл возле Мойнакского озера сельские усадьбы керкинитов. Работы его были далеки от совершенства: «испорченные» (с отбитым носиком) терракотовые статуэтки он выбрасывал... Романченко собрал крупную коллекцию монет, которая и стоила ему жизни. Коллекция поступила в фонды Эрмитажа.

В 1917 году Императорская археологическая комиссия поручила раскопки в Евпатории Л. А. Моисееву. Он открыл Керкинитиду, нашел ее на месте бывшего Евпаторийского карантина, у порта. Однако Моисеев смог вернуться к раскопкам только в 1929 году. За два года он проделал громадную работу, и... не обработанные вовремя материалы были утеряны для науки... Едва ли найдется в мировой археологии подобный случай: под обитаемым городом лежал другой, целиком сохранившийся древний город, и на протяжении столетий об этом никто не догадывался!

В 1950 году к изучению Евпаторийского городища приступила экспедиция Ленинградского отделения Института археологии АН СССР под руководством М. А. Наливкиной. Но уже через два года раскопки были свернуты — на территории санатория, где находилась Керкинитида, закипело строительство...

Когда в 1979 году на территории санатория стали прокладывать новую теплотрассу, черепки, посыпавшиеся из ковша экскаватора, никого не взволновали. Это в Евпатории обычное дело: стоит начать копать траншею — и зацепишь черепки или кости. Пришлось, правда, работы приостановить: по закону об охране памятников без согласия археологов продолжать их было нельзя...

Так, в 1980 году был создан Евпаторийский отряд Крымской археологической экспедиции, а с 1984 года — Западно-Крымская археологическая экспедиция. С первых же дней организацией работы здесь занимался Вадим Кутайсов, выпускник Симферопольского университета, воспитанник выдающегося крымского археолога О. И. Домбровского. А два года назад Вадим Александрович стал начальником этой экспедиции. О человеке, которому выпало руководить Западно-Крымской, смело можно сказать — родился в рубашке. Керкинитида словно ждала своего часа — находки последовали одна за другой. И какие находки! До недавнего времени из всех вопросов, испокон веков волновавших историков: кто основал город, найденный в Евпатории? Какова его история? И Керкинитида ли это вообще? — конкретно нельзя было ответить ни на один...

— Смотрите, жилая застройка V—IV веков до нашей эры сохранилась полностью,— от яркого солнца Кутайсов щурится.— Это же единственный во всем мире случай! Даже в Афинах от жилой застройки того же периода остались лишь отдельные сооружения и узлы...

На следующее утро я отправилась на базу археологов. Давным-давно здесь был монастырь дервишей — теккие. Его могучая ограда сложена из таких же камней, как и дома Керкинитиды. К ограде и притулилось одноэтажное строеньице, где живут археологи.

Побеленная комнатка кажется неестественно пустой. По углам расположились стол, холодильник и амфора, склеенная из обломков, почти целая. Я смотрю на нее и слушаю рассказ Кутайсова...

...В тот вечер, четыре года назад, он пришел на раскоп с фотоаппаратом — надо было заснять зачищенный утром и уже зарисованный участок оборонительной стены. Потом можно было спокойно разбирать верхние, более поздние постройки, чтобы исследовать нижние культурные слои: если надо, разобранное нетрудно восстановить.

Почти не глядя под ноги, привычно перешагивая через торчащие камни, Вадим спустился в раскоп. Рустованные, плотно подогнанные мощные блоки желтого песчаника смотрелись великолепно, а выступы стены видны были особенно хорошо.

«А ведь стена должна была защищать город от греков,— внезапно понял он.— Для защиты от скифов строители возводили обычные, прямые стены, усиленные башнями. Фланкируемый участок обороны явно предполагает тактику боя, принятую в Греции: выступы стены увеличивают сектор обстрела... Да, именно так строили в материковой Греции во время Пелопоннесской войны...»

Вадим Александрович берет у меня ручку и на чистом листе бумаги чертит зигзаг:

— Вот так выглядела стена сверху.

Без чертежа не обойтись. Там, где веками стояла стена, теперь торчит тупая челюсть бульдозера — у нынешних строителей свои заботы. Но почему Кутайсов считает, что стена должна была защищать город от греков?

Во второй половине IV века до нашей эры Керкинитида вошла в состав Херсонесского государства. Примерно спустя четверть века и построили городскую оборонительную стену. До сих пор считалось, что возводили ее херсонесские мастера, то есть тогда, когда Керкинитида потеряла свою самостоятельность. Но в таком случае она должна была защищать только от местных племен? Чего ради строителям усложнять себе задачу?.. Стена никак «не укладывается» в рамки принятой теории.

— Вот потому-то мы и пришли к выводу,— говорит Кутайсов,— что стена была построена не после, а до присоединения к Херсонесу, чтобы именно от его притязаний оградить Керкинитиду.

Ко времени основания Херсонеса, в конце V века до нашей эры, Керкинитида существовала уже более сотни лет. Между тем история западного Крыма хорошо известна лишь с тех пор, как тут сложилось Херсонесское государство. Фланкированный же участок оборонительной стены — первое реальное доказательство того, что в IV веке до нашей эры отношения между Керкинитидой и Херсонесом были далеко не мирными.

— Раз Керкинитида могла спорить с таким могучим соседом, значит, она была достаточно сильна,— продолжает Вадим Александрович.— К тому же мощная стена, добротно сложенная, говорит о богатстве города.

— Но ведь Керкинитиду принято считать маленьким, незаметным в истории городком.

— Конечно, территория ее была невелика — около пяти с половиной гектаров, но расти ей мешали море и лиман, окружавшие город с трех сторон. Кстати, для застройки Керкинитиды характерна одна интересная особенность. Везде — ив Греции, и в колониях — жилые дома строились по стандарту, площадью не меньше двухсот квадратных метров. А здесь средняя площадь домов не превышает половины установленной нормы.

Если предположить, что город был богат и благополучен, то тогда он имел наверняка и обширную хору — земельные угодья. Существовали и торговые связи с другими греческими поселениями и местными жителями. Значит, вполне возможно, что VI—V века до нашей эры в западном Крыму прошли под знаком Керкинитиды?

Доказательства этому скоро появились.

В 1982 году археологи нашли тяжелую — 28 граммов — литую бронзовую монету, на аверсе которой был изображен дельфин, а на реверсе две буквы — КА. Она стала одной из наиболее ценных евпаторийских находок. Во-первых, каждый новый тип монет — само по себе значительное открытие: почти все древнегреческие монеты описаны еще в дореволюционных каталогах. Во-вторых, монета с дельфином дает ответ сразу на несколько вопросов. Буквы КА означают — Каркинитида, более древнее, дохерсонесское название города. Это доказательство того, что Каркинитида и Керкинитида — один и тот же город. И уже в V веке до нашей эры он выпускал свои деньги.

— А ведь еще несколько лет назад считалось,— вздыхает Кутайсов,— что Керкинитида не имела своих денег, пока не вошла в состав Херсонесского государства. Прежде, мол, была слишком мала и ничтожна. А выпускать свои деньги мог только благополучный и богатый город. Но ведь в разное время в Евпатории было найдено семь литых монет меньшего размера с изображением дельфина и буквы К. Наша монета явно вписывается в один ряд с ними, как, скажем, пятак — в ряд с копейкой. В Ольвии, колонии, основанной на берегу Черного моря выходцами из Милета, найдены монеты (правда, не двух, а трех номиналов), которые чем-то напоминают евпаторийские. Вес, размер, изображение дельфина...

— Выходит, — настораживаюсь я,— что вопрос о происхождении Керкинитиды наконец решен?..

Так кто основал город? Ряд ученых считает, что Керкинитида, так же как и Херсонес, город дорийский и их основали выходцы из одной метрополии — Гераклеи Понтийской. Археологические материалы вроде бы подтверждали раньше эту теорию. Но существовала и другая точка зрения: Керкинитида — город ионийский и основали его, очевидно, колонисты из Милета.

Если так, значит, сферы влияния ионийцев и дорийцев в Северном Причерноморье были в IV веке до нашей эры существенно распределены?

— Исследуя монеты, приходишь к выводу о сходных путях развития Ольвии и Керкинитиды,— соглашается Кутайсов,— о традиции, вынесенной из общего центра происхождения. Кроме того, изображение дельфина — атрибут Аполлона. Дельфия, божества, почитаемого именно в Милете.

Он замолкает, выжидательно смотрит на меня. И я задаю вопрос, ответ на который, казалось бы, уже очевиден:

— Во многих научных работах, даже в последних, встречается оговорка: «Евпаторийское городище, отождествляемое с Керкинитидой». Разве остались еще какие-то сомнения?

Кутайсов отвечает, пожалуй, слишком твердо:

— Не можем мы пока считать, что тождество нашего городища и Керкинитиды доказано окончательно. Мы ведь не нашли в городе ни одной надписи, где встретилось бы название — Керкинитида. Значит, безоговорочно утверждать, что это она и есть, пока нельзя...

В археологии существуют вопросы, которые можно решить, лишь обладая письменными источниками. Увы, скупые строки древних авторов не проливают свет на историю Керкинитиды. Остается надежда на надписи — декреты, надгробные стелы, граффити. История Херсонеса хорошо известна именно потому, что есть Присяга и Декрет в честь Диофанта. А в Керкинитиде найдена всего одна лапидарная надпись — стела с обычного захоронения. К тому же сделана она на дорийском диалекте, что всегда вдохновляло сторонников дорийского происхождения города. Обломки керамики встречались лишь с отдельными буквами или обрывками слов, обозначавшими либо имя хозяина посуды, либо посвящения божествам. На узловые вопросы истории такие надписи не дают ответа...

Еще ничего не известно о взаимоотношениях греков в VI—IV веках до нашей эры с коренным населением. При раскопках встречается скифская керамика, и можно предположить, что в Керкинитиде жили женщины из скифских племен. И может, из экономии вся греческая посуда в Керкинитиде была привозная — или, тоскуя по дому, лепили они потихоньку свои горшки?.. Но это не объясняет, как уживались на одной земле два разных народа. Здесь могут помочь находки древних надписей. Лучше всего лапидарные, высеченные на камне, декреты. Да, искать их надо, конечно, на агоре, а не в жилых кварталах. Но до агоры не добраться, этот участок земли под городскими постройками. Кутайсов же с первого дня был убежден, что в нетронутой земле Керкинитиды надписи обязательно должны быть. И вот год назад на раскопе № 1, которым руководит Александр Пуздровский, произошло чрезвычайное событие...

Последний культурный слой городища лежит ниже уровня грунтовых вод. Все, что там находят, облеплено липкой грязью. Бесформенные глинистые комки складывают в тачку и везут наверх, где и приводят в соответствующий вид.

Пуздровский пришел к ребятам, которые мыли керамику, просто узнать, как идут дела. Глянул в ящик с уже чистыми обломками — и остолбенел. Один из них был испещрен знаками. Он выхватил его из ящика. «[?][?]Α[?][?][?][?]Ο[?][?][?]Ο[?]Ν ΝΙ[?]Ι» — «Апаторий — Невмению...» — с ходу прочел Саша первую строчку. Заволновавшись, скользнул взглядом по тексту, а наткнувшись на последнее слово, сразу забыл обо всем: «Σ[?][?][?]ΑΣ». Скифы!

— Эта находка,— говорит Кутайсов,— определенно заставляет по-новому взглянуть на историю Керкинитиды...

У городских ворот Анакреон резко натянул повод. Конь зло запрядал ушами, но, подчиняясь твердой руке всадника, сократил размашистый галоп и пошел легкой рысью. На узких улицах Керкинитиды коня приходилось сдерживать, чтобы ненароком не зацепить прохожего. Торопиться уже некуда: вот он, дом управляющего, у самой городской стены.

Анакреон спешился у знакомой калитки. Сейчас он передаст записку хозяина управляющему, а потом будет свободен весь вечер. Тут уж он наверстает упущенное. Две луны пришлось ждать, пока пошлют его в город с поручением.

Не успел он привязать коня, как калитка распахнулась и на улицу стремительно шагнул сам управляющий. Был он явно разгневан: лицо побагровело, кривившиеся губы бормотали проклятья.

— Приветствую тебя, Невмений,— юноша заторопился, боясь, что рассерженный управляющий скроется и его придется дожидаться.— Хозяин прислал тебе письмо, а на словах велел передать...

Невмений резко повернулся к нему:

— Вся, вся партия солонины испортилась! Проклятый торговец обманул меня.

Неизвестно, чем закончился бы этот разговор, но в ту минуту за городской стеной поднялся шум и крик. Через стену полетели стрелы с привязанными к ним горящими пучками травы. Пронзительно завизжали женщины. Толпа от ворот ринулась прочь. Поток охваченных паникой людей подхватил и понес Анакреона. Он выронил глиняное послание, и его затоптали в грязь.

— Вполне вероятно, что это могло произойти и так,— предполагает Кутайсов,— а возможно, и иначе. Мы можем только гадать. Вот когда Элла Исааковна расшифрует письмо, кое-что здорово прояснится...

— Конечно, прежде всего вы хотите увидеть его?

Профессор Элла Исааковна Соломоник, доктор исторических наук, протягивает мне небольшую коробочку, накрытую стеклом. Под ним черепок обожженной глины. На его гладкой поверхности вырезаны изумительно четкие, ясные строчки.

Письмо на керамике — редчайшая находка. Древнегреческие письма — вообще редкость. На всей огромной территории, в древности заселенной греками, найдено только полтора десятка (!) частных писем эллинистического времени (См. «Вокруг света» № 6 за 1978 г. Ю. Виноградов «Письма из Ольвии» .). Почему? Всеобщая грамотность древних греков — вне сомнения. О ней свидетельствуют результаты раскопок. Значит, письма были, но не сохранились, потому что писали их на каком-то недолговечном материале. Но на каком?

— Вероятно, основным материалом для письма был египетский папирус,— полагает Элла Исааковна.— Греция вела широкую торговлю с Египтом. Писали еще и на диптихах, складных дощечках, покрытых воском. Во влажном морском климате и то и другое бесследно истлело. Лишь свинцовые пластинки и керамика сохранились.

Вот заодно и объяснение определенного однообразия керамических надписей! Характер их соответствовал материалу: поэмы писали на дорогом привозном папирусе, а на керамике — что попроще.

— Наше письмо выделяется среди всех других,— продолжает профессор,— прежде всего сохранностью. Например, три письма с афинской агоры столь фрагментарны, что прочесть их не удалось. Сохранность нашего письма исключительна. Строчки не доходят до краев обломка — значит, он цел и перед нами — весь текст! Более того, керамические надписи нередко бывают затерты, а в нашем случае частично стерты лишь две-три буквы,— Элла Исааковна легко касается коричневатой поверхности.

— Письмо Апатория уникально еще и по другой причине: оно — большое. «Мандат, сын Фиса — Да. Приду». Вот и весь текст единственного уже опубликованного крымского письма. Надпись была сделана на амфоре, которую, видимо, наполняли оливковым маслом или вином, и предназначалась она в подарок женщине по имени Да.

Но что же все-таки нацарапал в своем послании Апаторий? Пока этого точно не скажет никто. Вроде бы четкие, аккуратно вырезанные строчки, а перевести их сразу невозможно. Письмо — особо трудный источник. Это, по сути, одна половина беседы: отправитель и адресат знали друг друга, как и то, о чем шла речь. Предмет излагали коротко: им не нужны были те подробности, которых ученым так не хватает. Взять любой документ, хотя бы декрет: он пишется по установленной форме. В письме же более или менее стандартны только обращение, приветствие и концовка. Содержание же уникально. В тексте могут быть новые, неизвестные исследователям слова. Индивидуальна и форма изложения.

Взявшись год назад за расшифровку письма, Элла Исааковна не обольщалась — работа предстояла громадная. Но одно, очень важное открытие было сделано сразу. Еще в экспедиции археологи определили, что амфора, на осколке которой и нацарапано послание, была сделана на ионийском острове Фасос. Только для фасосской глины характерны золотистые вкрапления на светло-коричневом, чуть отдающем красным фоне. Однако этот факт сам по себе еще ничего не доказывал. Впервые вглядевшись в написание слов, исследователь заметила одну особенность: в известном буквосочетании «ΟΥ» явно не хватало буквы «Υ». «ΑΠΑΤΟΥΡ ΙΟΣΝΟΥ Μ[?]ΝΙΩΙ» — вот как выглядели бы имена, будь они написаны на койне — общегреческом языке, сложившемся в Аттике. И слова, стоящие во второй строчке: «ΤΟΣΤΑΡΙ[?]ΟΣ» (соленая рыба) — на койне писались бы иначе: «ΤΟΥΣ ΤΑΡΙΧΟΥΣ». Без сомнения, текст написан на ионийском диалекте!

«Отсутствие материалов... не позволяет пока использовать языковые данные для решения... вопроса об ионийском или дорийском происхождении Керкинитиды»,— писала ранее Э. И. Соломоник в своей книге «Граффити с хоры Херсонеса». И вот — этот недостающий материал.

Элла Исааковна раскрыла книгу, нашла нужную таблицу.

— К счастью для нас, греки твердо придерживались канонов чистописания: «почерк» был почти одинаков у всех. Написание букв менялось со временем, что дает возможность датировать тексты по шрифту. Взгляните,— Элла Исааковна отмечает в таблице такую же «омегу», как на черепке, потом отыскивает такую же «сигму» и «альфу».— Все буквы дают один и тот же период — конец V века до нашей эры.

Археологические данные подтверждают этот результат. В одном культурном слое с письмом были найдены ручки амфор, клейма на которых позволяют датировать слой 425—400 годами до нашей эры.

Значит, письмо Апатория — одно из самых древних в Северном Причерноморье.

Значит, это самая ранняя крымская надпись, где упоминаются скифы!..

«Скифы» — это конец текста, последнее слово. И как бы ни было оно важно, заниматься им надо не во-первых: расшифровка надписей ведется в определенном порядке. Прежде всего нужно разделить сплошные строчки на отдельные слова и восстановить знаки препинания. Потом нужно приступать к анализу текста в целом.

Снова в руках у Эллы Исааковны коробочка с письмом.

— Сначала разберемся с отправителем.

Я смотрю на буквы: как глубоко и твердо они прорезаны. Саша Пуздровский, а его назвать слабым никак нельзя, пытался что-то нацарапать на таком же черепке острым стальным ножом. Свежие царапины выглядели неплохо. Но когда черепок сполоснули в луже, а потом протерли — они почти исчезли. Пожалуй, Апаторий на здоровье не жаловался...

— И еще он был не вполне грамотен,— смеется Элла Исааковна.— Ошибок в письме нет, но стилистика прихрамывает: посмотрите, сколько раз повторяется союз «и» — «KAI». Видимо, ему не приходилось писать ничего, кроме таких вот деловых записок.

Первые предположения подтвердились: письмо имеет деловой, а точнее — торговый характер. Очевидно, хозяин пишет зависимому лицу, вероятнее всего, управляющему: тон письма приказной, формулы вежливости отсутствуют. Вместе с тем хозяин велит ему совершить довольно сложные, ответственные действия: «отправь домой соленую рыбу» (то есть партию соленой рыбы) — так переводится первая фраза.

Дальше явно следует перечисление товаров и действий, которые надо с ними произвести. Но вот в чем загвоздка: у одних слов множество значений, других просто нет в словарях.

Но главные трудности вызвала наиболее важная, увенчанная словом «скифы», последняя фраза. Сначала те самые две-три стершиеся буквы в конце шестой строчки чуть не направили исследование по ложному пути. Казалось, непонятное слово легко восстановить. Сам контекст как будто помогал вычислить его. «OVDOS» — дорога, и тогда последнее предложение можно понять так: «Узнай дорогу к скифам». Но чем дольше Элла Исааковна работала над письмом, тем более убеждалась в том, что это совсем другое слово. И тогда текст приобретал неожиданный, поразительный смысл. Перепроверяя себя, снова и снова возвращалась она к предыдущим фразам, пытаясь перевести их как можно точнее.

Глядя на этот невзрачный тусклый черепок, я еще раз повторяю уже знакомые мне, начертанные на нем слова: сбруя (снаряжение? вьюки?), веревки, волы... А ведь все это необходимо именно кочевому народу! Может, Апаторий приказывает продать их или приготовить к продаже?..

— Рано, рано делать выводы,— говорит Элла Исааковна.— Пока можно сказать одно: для истории Крыма это самая ранняя надпись, где упоминаются какие-то взаимоотношения греков со скифами. Самая ранняя и пока единственная для целой эпохи... 

Ольга Алексеева / Фото автора

(обратно)

Ледник «Вокруг света»

Один из ледников Тянь-Шаня назван в честь журнала «Вокруг света». Читатели в своих письмах нередко спрашивают, какова история возникновения этого названия. Мы попросили рассказать об этом писателя Евгения Федоровского, работавшего в 50—60-х годах разъездным корреспондентом журнала.

Все началось с телеграммы, которая летом 1964 года пришла в редакцию...

Впрочем, сначала несколько слов о самом леднике. Ледник «Вокруг света» находится в бассейне реки Урмарал — притока Таласа. Высшая его точка лежит на высоте четырех тысяч метров над уровнем моря. Подобно другим ледникам, он питает водой долины Киргизии.

Название леднику дал известный исследователь Тянь-Шаня Николай Васильевич Максимов. Возглавляя снегомерно-гидрографическую партию республиканского управления по гидрометеорологии и контролю природной среды, он более тридцати лет отдал горам, лавинам, снегам Киргизии. Маршруты его вытянулись бы на тысячи километров. В них входили такие величины, как пики Ленина, Хан-Тенгри, Победы, ледники Федченко, Иныльчек, Голубина. Он организовывал снеголавинную службу в республике, не обходилось без него строительство дорог, рудников, электростанций. Именно ему первому, как артиллеристу-фронтовику, пришла мысль «расстреливать» потенциальные лавины из минометов и орудий.

Дружба этого человека с журналом «Вокруг света» началась с Иныльчека. Точнее, с той самой телеграммы из Киргизии, о которой я упомянул. В ней сообщалось о намечавшейся экспедиции на ледник Иныльчек. Мы уткнулись в справочники и атласы. Иныльчек лежал в центре высокогорного массива и считался вторым по величине после ледника Федченко на Памире. Но если на Федченко побывало много ученых и в географической литературе он был достаточно известен, то Иныльчек представлял собой «белое пятно».

Много экспедиций пыталось проникнуть туда, но они отступали перед метелями, стужей, коварными трещинами. Немецкий географ и альпинист Готфрид Мерцбахер признался, что самым ужасным из походов по Альпам, Кавказу и Тянь-Шаню был для него поход на Иныльчек: «Высокие горы Тянь-Шаня — неподходящее место для удовлетворения любви к альпинистскому спорту».

Покорители семитысячников Хан-Тенгри и Победы добирались до вершин менее опасным путем, по боковой морене. Сам же ледник оставался столь же загадочным для науки, как и марсианские каналы.

И вот в гидрометеослужбе Киргизии нашелся расторопный человек, сумевший организовать экспедицию. На другой день после телеграммы я уже был во Фрунзе. Из аэрофлотовской гостиницы позвонил в управление, мне ответили, чтобы я ждал товарищей.

Они не замедлили явиться, будто стояли за дверью. Оба плотненькие, как боровички, в беретах, сапогах и штормовках. Торопкого в движениях, с выпуклым лбом и лысиной, рыжеватой бородкой и маленькими цепкими глазками звали Николай Васильевич Максимов, он возглавлял экспедицию. Замом по хозяйственной части был Юра Баранов, с глазами агнца, носом картофелиной и бородой разбойника. Они были как раз теми, кто собирался «рассеять мрак» на Иныльчеке. С первых же минут показалось, что мы давно знаем друг друга и непонятно, как обходились без встреч.

Николаю Васильевичу шел 44-й год. Остальные, за исключением меня, не вышли из комсомольского возраста. Максимов сказал, что завтра на вертолете мы добираемся до Пржевальска, куда уже заброшено экспедиционное имущество, оттуда постараемся подобраться к Хан-Тенгри и пику Победы. Мне уготовили «круглое катать и плоское кидать». Но, присмотревшись, Макс (так звали Максимова за глаза) поручил съемку фильма о нашей работе.

Опыт я уже имел, гоняя волков с вертолета на Кольском полуострове. Но тут пришлось столкнуться с совершенно иными условиями — ослепительным горным солнцем. Пленка оказалась очень чувствительной. Самый плотный оранжевый светофильтр и почти закрытая диафрагма все равно пропускали много света. Ужасную передержку я надеялся скорректировать при проявке, но негатив получился плотным и черным, как лицо сенегальца. На фоне ослепляющих снегов по экрану скакали ореольные тени, угадываемые разве что по знакомым ужимкам...

План работ тоже рухнул с самого начала. Из-за высокогорья вертолет не мог высадить нас в центре ледника, как намечал Макс. Мы приземлились в самом конце ледяной реки, у «языка» Иныльчека. Сюда же подогнал своих лошадей старый проводник Филипп Матвеевич Лизин.

Разбили лагерь в долине, заросшей мятликом и кустиками верблюжатника. За пенной шумливой рекой взбирались на склон седые тянь-шаньские ели, дальше высился снеговой пик Нансена, до которого когда-то добирался Мерцбахер.

Грохотом вертолетного мотора мы вспугнули тишину. Филипп Матвеевич разжег костер, стал варить в казане суп. Тишина вернулась, опустилась на огонь, на камни и черные скалы.

Я отошел в сторону, лег на камни. Стало знобить. С тревогой стал прислушиваться к сердцу. Оно билось неровными толчками, с трудом проталкивая загустевшую от высоты кровь. А ведь здесь высота всего три километра, что же будет на леднике, где высота пять, на вершинах, где семь?..

— Женя, готовь кружку! — крикнул Макс.

Я побрел к рюкзаку за кружкой, пил бульон, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Николай Васильевич понял мое состояние, сказал тихо:

— Это пройдет, старина. Акклиматизация.

Ночью слышались непривычные шумы живущих гор. Глухо, как подземка, грохотала река. Слабо посвистывали былинки мятлика. С вершин долетал унылый вой вьюги. Изредка погромыхивали протяжные раскаты обвалов.

Эти шумы и кислородный голод стали потом нашими постоянными спутниками. Караван из вьючных «киргизок» и людей поднялся на «язык» ледника, двинулся вперед и вверх. Попалась воронка. Точнее, кратер с антрацитно блестящим льдом. В отверстие мог бы провалиться грузовик.

— Макс, какая здесь толщина?

— Мощность? — переспросил Николай Васильевич.— Семьсот...

Из такой ковриги льда — шестьдесят километров в длину и семьсот метров в глубину — состоял Иныльчек.

Путь преграждали трещины. Чтобы прошли лошади, мы забивали трещины камнями, ставили пирамидки для ориентировки и опять бухали по льду стальными триконями ботинок. Шли второй, третий день, тупо думая лишь о дороге — чтобы ровней была она, о времени — чтобы скорей бежало оно, о минутах привалов — чтобы медленней тянулись они. Только опустимся на камни, распрямим онемевшие плечи, пошевелим отекшими пальцами, а Макс уже торопит:

— Ребята, пора. Подъем!

Мы готовы взбунтоваться. «Старик» суетлив, непоседлив, криклив. Однако заряжен на большее, чем мы. Молча взваливаем на плечи рюкзаки и бредем, потупившись, дыша друг другу в затылок, мечтая о том, чтобы быстрей проходил день. Макс убегал вперед, отыскивая более короткий путь. Будто он не устал и легче у него рюкзак.

Морена кончилась. Остался лед с воронками, трещинами, ручьями. Лошади дальше идти не могли. Из вьюков выбрали то, что несли они,— полешки дров, спальные мешки на собачьем меху, палатки, страховочные концы. Филипп Матвеевич распрощался и поехал обратно. Мы двинулись дальше, по пути делая разные замеры.

...Ноги потеряли чувствительность. Потрескались губы. Сквозь бинты на избитых руках сочится кровь. Шелушащийся нос мажем зубной пастой, губы красим женской помадой, но все равно это не спасает ни от обжигающего горного солнца днем, ни от лютого холода ночью.

Особенно тяжко приходилось тому, кто дежурил по лагерю. Сегодня, к счастью, не моя очередь. Я мучаюсь от бессонницы, слушаю торопливый стук часов, чиркаю спичкой — стрелки словно примерзли к циферблату, как примерз, но уже буквально, мой спальник ко льду...

Кто-то стучит по камням, ходит. Треск дерева — строгает лучины для растопки. Стало быть, наступил рассвет и поднялся дежурный Володя Зябкий. У него серые плутоватые глаза, курчавая русая бородка а-ля Макс. Это удивительно упорный парень, но все делает как бы шутя. С такими веселыми людьми всегда легко.

Володя напевает под нос, затевая какое-то варево, и кажется, что жить дальше не так уж страшно.

Вертолет у подножий Хан-Тенгри и пика Победы сбросил часть продуктов, дрова и осадкомеры. Поскольку зависнуть он не сумел, пришлось выбрасывать вещи на ходу. Осадкомер, похожий на большой самовар, состоял из железного резервуара на 250 литров, вверху — отверстие. По количеству попавшей туда влаги синоптики будут судить о размерах осадков, выпадающих в Центральном Тянь-Шане.

От ударов об лед поломались брусья упаковки, погнулись кое-какие детали. Мы извлекли из сугробов стойки, конусы, канистры с вазелиновым маслом, которое зальем в резервуар, чтобы не испарялась вода. Но осадкомер... Пайка на швах приемного конуса разошлась. А ведь требовалось, чтобы ни одна капелька влаги не вытекла, была учтена. Толстый железный обруч, соединявший верхний конус с приемным, согнулся в восьмерку. Потерялись в снегу болты...

Все это надо латать подручными средствами: мы не предполагали, что осадкомер разобьется, и не захватили инструментов. Вместо молотка пошел в дело гранитный обломок. Вместо кусачек — ножи. Хорошо еще, что взяли паяльную лампу...

Пайку закончили к вечеру. Налили в приемный конус бензин. На конце воронки появилась капелька — где-то течь. Ничтожную дырку можно залепить пластилином, ничего бы не сделалось за год-два. Однако Николай Васильевич хочет, чтобы прибор послужил лет сорок, пока не проржавеет. Он любит работу делать хорошо. Придется паять заново, а то неудобно перед потомками.

И вот наступил день, когда оставалось сделать последний бросок к вершине, чтобы установить осадкомер на место. Более недели мы подтягивали детали, передавая их из рук в руки. Прибор двигали вверх с упорством муравьев, взваливших поклажу больше себя. Впрягались в лямки, освобождаясь от них, чтобы попить кипятку и поспать в леденеющих палатках промежуточных лагерей.

Перед последней площадкой надо было одолеть стометровый уступ. Позже он часто снился мне, и я просыпался в холодном поту...

Готовиться к подъему начали затемно. В глубоком черном небе плыли серебряные облака. И камни седые, и горы седые, и палатки — все от луны. Она пряталась за вершинами, но весь воздух был наполнен ее светом! Легкая, почти невесомая снежная крупа вспыхивала блестками, как на новогоднем празднике.

Макс с Зябкиным ушли готовить площадку. Мы делаем из реп-шнуров петли, подобные тем, что применяют грузчики, когда поднимают по лестничным клеткам рояли и комоды. Юра Баранов у нас за старшего. От ветра, солнца, стужи его лицо почернело, облупилась кожа на носу и щеках, иссеклись губы. Прищурившись, он примерился к стенке и проговорил со вздохом:

— Ну, пошли!

Втискиваем плечи в петли, выпрямляемся — кости хрустят от тяжести. Шатаясь, скользя на осыпи, делаем шаг, второй, третий... В глазах плывут круги. Точно рыбы на суше хватаем ртом воздух. Ползем по камням, цепляясь за маломальские щели. Метр вверх. Остановка. Снова метр... Воздух втягиваем всей грудью, но его нет. Будто ты надел противогаз и какой-то мрачный шутник перегнул трубку.

Багряно горят снега. Скоро появится солнце. На остановках лежим рядом с осадкомером, не освобождая от петель своих плеч. От камней тянет холодом. Милая земля, дай сил, чтобы подтянуться вверх еще на три метра, потом еще, еще...

На высоте и килограмм—нелегкий груз. А мы тянем 160 килограммов. По тридцать с лишним на брата. Интересно, сколько наших шажков в ста метрах подъема? Любопытно, поднимемся мы когда-нибудь на площадку, где копошатся Макс с Зябкиным, долбя камень и вбивая крючья для тросов? И вообще, как будет выглядеть мир, когда мы одолеем эту отвесную каменную стену?..

«И какие-то люди в смешном катафалке...» — долетает дребезжащий тенорок Макса, почитателя песенок Вертинского.

— Идем,— сплевывая кровь, говорит Юра.— Честное слово, мы дотащим эту штуку!

И мы карабкаемся снова, буксуя на осыпях, срывая ногти на острых камнях. У нас нет подъемного крана. Только руки да ноги. Да злость. Злость на крутизну скалы, на горячее солнце, которое уже пекло как в Аравийской пустыне, злость на то, что такой же осадкомер надо еще устанавливать у пика Победы, потом спускаться по леднику, вмораживать стойки, делать замеры. Злость на избитую кожу, на обожженное лицо, на сердце и легкие, для которых так мало воздуха, чтобы обновлять усталую, отравленную высотой кровь.

И все же мы затаскиваем осадкомер!

И просто удивительно, как хватило сил поставить такой же прибор на Победе.

Спустившись с вершины, мы вдруг обнаружили, что вертолет сбросил продукты опять-таки с лета, не зависнув. Консервные банки разорвались как гранаты, крупа рассыпалась, ее склевали высокогорные галки. На семерых осталось всего-навсего три баночки сгущенного молока...

Неделю мы брели назад по льду и камням, заливая подбеленной водой бунтующие желудки. Добрались до первой травы и стали ее есть, словно ничего вкуснее и не пробовали. Свернув козью ножку из высохшего конского помета, я — лицо неподчиненное — напустился на Макса: и что не взяли рации, и что он не проинструктировал летчиков об упаковке продуктов. Где хлеб, где консервы или ружье, чтобы подстрелить горного козла и есть мясо, а не траву?.. Николай Васильевич возмущенно всплеснул руками:

— Вам что, Евгений Петрович, французскую кухню подавать?!

Дорогой Макс, прости за несправедливый мой тогдашний гнев. Невозможно было предусмотреть все. Любая дорога состоит из случайностей. Особенно такая, как наша. Мы могли бы все погибнуть, не будь тебя.

С тех пор мы, семеро, стали ближе родных братьев. Когда становилось тяжко, я уезжал к ребятам в Киргизию и всегда находил у них кров и покой.

После экспедиции на Иныльчек Макс и его ребята строили лавинные станции на горных дорогах, боролись со снежными обвалами, такими же беспощадными, как ураганы, наводнения, пожары. Организовывали снеголавинную службу на БАМе. Нет, они не давали ни хлеба, ни воды, ни угля. Но они добывали данные, которые помогали людям растить хлеб, получать и воду и уголь. Они охраняли дороги от заносов, оберегали поселки в горах, высоковольтные линии и овечьи отары. Они наблюдали за погодой и покровом ледников, откуда рождались реки и начиналось орошение полей далеко внизу, в долинах.

В журнале «Вокруг света» печатались очерки и рассказы об их делах. На смену «старикам» приходили молодые — М. Фирсов, В. Петякин, В. Скрипик, Р. Шайхутдинов, Г. Калиниченко... Они продолжали работу, начатую Максимовым. Николай Васильевич передал им свое беспокойство и горячую любовь к горам. Он оставил свой след в учениках своих. Им, молодым, он постоянно твердил в общем-то нехитрую, но справедливую истину:

— Берегите мгновение, час и день,— говорил он.— Не откладывайте на завтра своих дел. Идите к своим вершинам, пока молоды и есть силы. Потом можно не успеть. Неправда, что у старости есть свои радости. Это придумали старики, чтобы унять тоску по навсегда ушедшим годам. Помните пословицу: «День мой — век мой». Всякому делу свой час под небесами.

Точнее не скажешь...

Дружба, возникшая наИныльчеке, получила неожиданное подтверждение. Николай Васильевич Максимов со своими ребятами заканчивал исследования гор республики, составлял единый каталог ледников Тянь-Шаня. И вот однажды гляциологи наткнулись на большой высокогорный ледник, который не имел названия. В знак своей любви к журналу они решили дать леднику имя — «Вокруг света». Под этим наименованием он и вошел в академическое издание ледников страны.

Евгений Федоровский

(обратно)

С помощью Фенимора Купера

В затемненной приборной рубке нарастало напряжение. Перед экраном сгрудился весь экипаж научно-исследовательского судна. Дистанционно управляемая подводная телекамера медленно двигалась у самого дна. Оператор с трудом приноравливался к подводному ландшафту и безуспешно старался вести аппарат так, чтобы не взбаламучивать ил.

— Смотрите-ка! — воскликнул кто-то за спиной руководителя экспедиции Дэниела Нельсона.

В илистой взвеси обозначилась смутная тень. Камера скользнула в сторону, где вода была почище. На экране в галантном поклоне — правая рука прижата к груди — застыл маленький человечек. Дэниел Нельсон не удержался, вскочил и, в свою очередь, отвесил вежливый поклон:

— Здравствуйте, долгожданный однофамилец!

Это произошло в 1984 году, а путь к открытию начался за много лет до этого.

Дэнни Нельсон родился и рос на канадских берегах озера Онтарио, не раз описанного и прославленного Фенимором Купером. Среди книг великого писателя мальчику нравилась та, которую переиздают редко: ее давным-давно заслонили серия о Кожаном Чулке и морские романы. Пока сверстники глотали «Лоцмана» и «На суше и на море», Нельсон читал и перечитывал тонкий томик с золотыми буквами на красной обложке — «Нед Майерс, или Жизнь под парусами».

Сегодня взрослый читатель порой перечитывает Купера с улыбкой: отмечает издержки фантазии автора. В «Жизни под парусами» этих издержек почти нет — перед нами сухой документальный рассказ, записанный со слов моряка и ведущийся от первого лица...

«...Мы притомились за день, легли вповалку на палубе, головы на ящиках с картечью, и скоро захрапели...

...Тут надо сказать про палубы. Хлама хватало: ящики с картечью у каждой пушки; лари с ядрами и крупной картечью у каждых двух; клинья к поворотным кругам пушек — на случай сильной качки. Ребята были одинаково распределены по палубе — каждый орудийный расчет при своей пушке. Остальные матросы спали внизу. Здорово похолодало, и, наверное, очень многие сверху смылись в трюм, где потеплее.

Я заснул быстро. Сколько спал, что в то время происходило, не знаю. Проснулся я вдруг: крупные капли молотят по лицу. Темень — дальше соседнего орудия не видать...»

В 1806 году юный Джим Купер сдружился с пятнадцатилетним матросом Недом Майерсом. Впоследствии их дороги разошлись, а в январе 1843 года моряк Майерс, списанный на берег, послал всемирно известному писателю Джеймсу Фенимору Куперу письмо. Судьба Эдварда Р. Майерса по тем временам выглядела весьма заурядной. Профессии моряка отдал тридцать шесть лет. Из этого срока полных двадцать пять провел в открытом море. Служил и ни до чего не дослужился на доброй сотне кораблей; три из них потерпели бедствие — два пошли ко дну, один сгорел. Совершил кругосветное путешествие, дважды миновал мыс Горн, пять раз бывал в Кантоне, два раза в Батавии. Два года томился в британском плену, дважды был захвачен пиратами в Индийском океане, охотился за китами у берегов Японии, занимался контрабандой опиума, умирал от лихорадки во всех частях света.

Купер радостно откликнулся на послание морского волка и пригласил его к себе в Куперстаун на целых пять месяцев. А осенью того же года в продажу поступила книга «Жизнь под парусами». Раскупали ее как горячие пирожки...

Мальчиком Дэнни Нельсон с особым интересом перечитывал страницы, где Майерс рассказывал о морской битве, отгремевшей поблизости от его родных мест. Озеро Онтарио было театром военных действий войны 1812 года.

В этой войне между американцами и англичанами на суше и на воде Майерс испил чашу бедствий до дна. Он тогда служил матросом на шхуне «Скердж» — судне, аналогичном американскому торговому паруснику «Диана», который был в спешном порядке вооружен и переименован в «Гамильтон». Пушки и запасы ядер ухудшили остойчивость обеих шхун, и бывалые моряки предрекали: мол, эти скорлупки опрокинутся даже в штиль и станут подводными гробами!

«Скердж» и «Гамильтон» успели принять участие в нескольких перестрелках с английской эскадрой. А восьмого августа в час ночи налетел шквал необычайной силы и в пять минут потопил оба парусника. Из ста человек экипажей спаслось только восемь моряков со «Скерджа» и пятеро с «Гамильтона».

Вот как рассказывал об этом герой книги Купера:

«Тут меня как кипятком ошпарило: шквал!

...Наполовину вплавь, порой по грудь в воде, я перебрался на наветренную сторону шхуны. Там я столкнулся с боцманом Диэром и подносчиком пороха негритенком Филипсом. «Диэр, мы пропали!» — крикнул я. Боцман ничего не ответил.

Я пополз на корму, цепляясь за фальшборт. Снова молнии, раскаты грома, вопли, вопли... Ветер дул с бешенством торнадо...

...Стоя на корме, я какое-то мгновение видел капитана Осгуда, который высунул голову и плечо из иллюминатора, напрасно пытаясь выбраться наружу... Еще один человек стоял на перекладине грот-мачты, цепляясь за снасть. Того я не узнал. Он разглядел и меня и то, что я собираюсь сигануть с кормы за борт, потому что заорал: «Не прыгай! Шхуна выравнивается!»

Должно быть, и трех-четырех минут не прошло, как налетел шквал, и вот он я — на корме, ведомый не столько разумом, сколько благим провидением. У меня мелькнуло в голове: «Шхуна выравнивается» — это значит только то, что трюм залит водой, судно вот-вот пойдет ко дну и заодно засосет в пучину и меня. Поэтому я очертя голову прыгнул что было силы с кормы, норовя отскочить как можно дальше от будущей воронки...»

...Став взрослым, Нельсон избрал профессию зубного врача. Но водная стихия, любимая с детства, не отпускала. Увлечение аквалангом становилось все серьезнее. Занятия историей и археологией сделали из Нельсона образованного подводного археолога, и вот настал день, когда он оставил свой зубоврачебный кабинет и поступил на работу в Королевский музей Торонто. Появилась реальная возможность начать поиск судов, о которых Нельсон знал из книги Купера.

Но где же вести поиск судов? Ведь озеро Онтарио велико. В повести Купера масса точных деталей, есть указания на район, где затонули парусники. Однако повесть все же не лоция...

Для начала Нельсон запросил морской архив в Вашингтоне: не сохранились ли судовые журналы американской эскадры 1812 года? Ответ был отрицательным. Поиски в других архивах также не дали результатов. И только в Лондоне Нельсон обнаружил нечто достойное внимания — записи вахтенного офицера с «Вольфа» — флагманского корабля английской эскадры.

7 августа «Вольф» участвовал в перестрелке с американцами. А на следующий день, в то роковое воскресенье, вахтенный записал: «Легкий изменчивый бриз, тепло. В пять утра: Форти-Майл-Крик в восьми милях к зюйд-зюйд-весту, ветер южный. Вражеская эскадра — ост-тень-зюйд, в четырех-пяти лигах».

Итак, 8 августа «Вольф» находился недалеко от города Гримсби, примерно в пятнадцати километрах от устья Форти-Майл-Крик — речки, и поныне мирно несущей свои воды в озеро Онтарио. До американской эскадры было приблизительно двадцать пять километров в известном направлении. Выходит, решение в кармане? Не тут-то было. Наблюдение сделано в пять утра, а шквал налетел в час ночи. За четыре часа да при шквале корабли американцев могли переместиться на десяток миль.

Где же теперь искать решение?.. Может быть, в двадцатый раз перечитать повесть Купера?

«Плюхнувшись в воду, я несколько ярдов двигался по инерции под водой, наконец вынырнул и отчаянно заколотил руками и ногами... Я плыл! Впервые в жизни!

Шхуна затонула в тот же миг, когда я спрыгнул с кормы... наверное. Мне некогда было оглядываться. Через несколько ярдов моя рука больно ударилась о что-то твердое. Я подгреб к предмету и оторопел: шлюпка, которую «Скердж» буксировал за собой. О ней я ни разу не вспомнил, а судьба подтолкнула сама к надежному средству спасения...

Я вслушался и всмотрелся: то там, то здесь раздавался крик о помощи, временами я видел головы людей, борющихся с волнами. Завидев человека достаточно близко от шлюпки, я схватил несчастного за воротник. Перетащить его через борт было адски трудно.

...Я снова быстренько осмотрелся, увидел на волнах другого... схватил его за воротник и, ругаясь от напряжения, вволок в шлюпку...

Вскоре лодка была полна...»

Едва шквал стал удаляться, к шлюпке подошел американский парусник «Юлия». Изможденный Майерс проспал несколько часов в трюме, а в седьмом часу вышел на палубу. То, что он увидел, осталось в копилке его мрачнейших воспоминаний:

«Эскадра, должно быть, осталась на месте, где случилась трагедия. Прошло часов пять, а на волнах все еще качались печальные знаки происшедшего. Я видел обломки мачт, доски разбитых в щепы лодок, решетчатые деревянные люки, разный мусор, флотские фуражки... Я стоял и стоял — не в силах оторвать взгляд от такого спокойного, спокойного моря...»

Вот она — ниточка!

Значит, судовому журналу «Вольфа» можно верить. В пять утра американская эскадра находилась примерно на том же месте, где ее захватил шквал.

Нельсон начал прочесывать дно с помощью магнитометра на площади в шестьдесят квадратных километров. Магнитометр даже на большой глубине улавливает скопления металла. На затонувших шхунах металла было предостаточно — взять хотя бы пушки.

Первые результаты разочаровали. Нашлись металлические фермы моста, «оброненные» в шторм грузовым судном. То и дело попадались снаряды, оставшиеся на дне со времен второй мировой войны, когда канадцы проводили на озере учения.

Экспедиция подходила к концу — срок аренды судна истекал. Нельсон крепко задумался: не рано ли он поверил офицеру с «Вольфа»? Будь корабли американцев на самом деле в двадцати пяти километрах от британского флагмана, они бы... они бы... что? Разумеется, стали бы в устье реки Ниагары — под защитой пушек форта Ниагара! А коль скоро американцы заночевали в открытом море, значит, до форта было еще далеко. «Четыре-пять лиг» — это сильное преувеличение. Надо искать западнее.

На следующее утро срочно передислоцировались. Часы текли — результата никакого. И вот в самом конце последнего рабочего дня гидролокатор оповестил о крупном объекте на глубине сто метров. Нельсон записал координаты и заверил друзей, что на это место еще вернется.

Прошел год, другой. Как назло, у Королевского музея Торонто были острые финансовые затруднения, а гарантировать стопроцентный успех Нельсон не мог.

Только в 1975 году дело сдвинулось. Исследовательская группа музея, работавшая на озере Онтарио, выкроила свободный день и проверила «местечко шального Нельсона». Результаты тут же сообщили на берег. Через час Нельсон вбежал в рулевую рубку судна. На столе лежали данные гидролокации: элегантные силуэты шхун прошлого века. На расстоянии пятисот метров друг от друга.

Но те ли парусники? Чтобы узнать, надо лезть под воду. И новая загвоздка — корабли-то по закону принадлежат США.

Пока улаживались формальности, в распоряжении ученых появилась подводная телекамера с дистанционным управлением. Счастье улыбнулось лишь однажды — после многих неудач. Телекамера вдруг пошла чисто, не мутя воду. И чудо! Исследователи увидели судно. Сохранность его поразительная. Парусник почти не поврежден временем. Сгнили только канаты. Вот руль, лебедки. Из портов смотрят каронады, грозные в ближнем бою. На поворотных платформах стоят тяжелые пушки. А вот открытый ларь с тридцатидвухфунтовыми ядрами. Сомнений не было — это одна из разыскиваемых шхун. В 1817 году Англия и Северо-Американские Штаты подписали договор об обоюдном разоружении на озере Онтарио. На обнаруженном корабле — пушки, значит, он затонул раньше. А до 1817 года в этом районе озера пошли ко дну только две шхуны.

Но в таком случае которая из них «Скердж»?

Окончательно вопрос идентификации судна решился в 1980 году благодаря капитану Кусто. Тем летом группа Нельсона толкла воду в ступе, прощупывая шхуны гидролокатором — прибором, который в данном поиске уже исчерпал свои возможности. А поблизости Жак Ив Кусто снимал фильм о Великих озерах. Разумеется, исследования канадца заинтересовали его. Он просмотрел гидролокационные «портреты» кораблей и заявил: такое упускать нельзя!

И сентябрьским днем Альбер Фалько, сподвижник Кусто, потеснился в «ныряющем блюдце», чтобы приютить гостя — Дэниела Нельсона.

Начали со шхуны, обнаруженной в свое время первой. Луч прожектора скользил по корпусу. Впервые Нельсон видел судно целиком, а не частями.

— О-ля-ля! — воскликнул Фалько.— Фантастика! Хожу под воду тридцать лет, а такого целехонького корабля еще не видел. Спасибо, приятель, за подарок!

Затем последовала целая серия восторженных восклицаний: Фалько, глядящий в иллюминатор, почти нос к носу столкнулся с очаровательной женщиной. Нипочем ей сто шестьдесят восемь лет под водой. Это была носовая фигура «Гамильтона» — греческая богиня Диана...

Муниципалитет канадского города Гамильтона уладил вопрос с властями США и выделил место на побережье, где в павильонах будут стоять шхуны, когда их поднимут со дна. А до той поры патрульные катера и электронные устройства день и ночь охраняют места находок от любителей сувениров или легкой наживы.

Только в 1984 году Дэниел Нельсон смог отвесить вежливый поклон деревянной фигуре адмирала Нельсона на носу «Скерджа». А все началось с того, что канадский мальчик прочел книгу Купера немножко внимательнее, чем все остальные — и дети, и взрослые.

В. Задорожный По материалам иностранной печати

(обратно)

Мурены для себиче

Это было несколько лет назад, когда я жил и работал на севере Перу, в небольшом поселке. Как-то раз обедали мы с перуанскими друзьями в местном ресторанчике. В меню его — жаренные на вертеле цыплята, «чураско» — мясо, приготовленное на раскаленных железных прутьях, дары моря, среди которых креветки и лангусты. Я уже собирался было сделать заказ, как вдруг мой спутник Рауль Бака сказал:

— Андрее, давай возьмем себиче. Его здесь прекрасно готовят.

Это блюдо, любимое перуанцами, мне уже приходилось пробовать. Оно действительно вкусное, хотя к нему надо привыкнуть. Делают себиче так: берут свежую рыбу (самой лучшей считается «лингвада» — камбала), срезают филе, режут на квадратики, кладут на большую тарелку или поднос и обильно поливают соком лайма. Это цитрус, похожий по виду на лимон,— маленький, круглый, зеленого цвета и горько-кислый. Сок лайма настолько жгучий, что рыба в нем словно варится в кипятке — набухает, становится белого цвета. Несколько минут такой обработки, и блюдо готово. Затем рыбу посыпают специями, на тарелку кладут картофель, приправу.

Вскоре появился хозяин, неся большой поднос с тарелками. Поставив его на стол, он нагнулся и что-то зашептал Раулю на ухо. Тот довольно закивал головой. Себиче оказалось неплохим, только кусочки были полукруглые и немного упругие, напоминали жвачку. Расправившись с едой, я с видом знатока заявил:

— А лингвада действительно ничего.

— Лингвада? — хитро посмотрел на меня Рауль.— Так знай же. Ты ел деликатес — себиче из мурен.

Признаюсь, я человек не брезгливый. Но тут представил это змееподобное существо, и мне захотелось выйти на воздух. Наверное, эмоции отразились на моем лице, и Рауль поспешил добавить:

— Андрес, мясо мурены очень полезное, достать его нелегко. Ведь водятся они только в определенных местах. Если у тебя есть желание, можно как-нибудь с рыбаками съездить на ловлю мурен...

Рауль Бака договорился с рыбаком — хозяином шхуны. Компанейский человек, Рауль пригласил на рыбалку несколько знакомых. Эти люди, прожив много лет на побережье, еще ни разу не видели, как ловят мурен.

Наутро, задолго до рассвета, мы уже неслись в большом пикапе по ухабистой, петляющей в каньоне дороге. Со слов Рауля я уже кое-что знал о Хосе, хозяине шхуны. Из своих сорока лет более тридцати он выходит в море. Прекрасно знает побережье, повадки рыб, места и время лова, может предсказать погоду на несколько дней вперед. Он сам взялся вести шхуну до одного заветного места, где водятся крупные мурены. Два рыбака из поселка вызвались показать нам лов.

Солнце уже встало и светило в глаза, когда машина перевалила через прибрежную гряду гор. Внизу, на скале, я увидел высокий крест.

— Подъезжаем, — промолвил Рауль.— Этот крест — памятник рыбакам, погибшим в море. Каждый год какая-нибудь семья в поселке теряет кормильца...

Лагуна подковой вдавалась в берег. Вода на глубине была синей, а ближе к берегу становилась зеленоватой. Поселок, зажатый среди скал, состоял из нескольких десятков небольших домиков. Некоторые дома стояли на сваях, иные — на высоких фундаментах: чтобы вода не заливала их во время прилива.

Проехав по единственной улице поселка, мы остановились у самой кромки воды. Рауль ушел за хозяином шхуны, а мы стали разгружать пикап. Наше прибытие вызвало живейший интерес среди жителей. Первыми прибежали дети, потом появились взрослые. Степенно подходили они к ближайшему от нас домику, присаживались в его тени, закуривали и включались в неспешный разговор.

Появился Хосе — хорошо сложенный мужчина среднего роста. Поздоровавшись, он предложил перебраться на шхуну, которая покачивалась на легкой волне метрах в ста от берега. Добираться до нее следовало местным транспортом — на плотиках. Это несколько очищенных от коры бревен трехметровой длины, крепко связанных веревками. Надо быть акробатом, чтобы сохранить равновесие на плотике шириной не более метра — даже небольшая волна грозила его перевернуть. Казалось, что плот все время пытается уйти из-под ног, а держаться можно было только за веревку, конец которой привязан к среднему стволу.

Переправа доставила немало веселых минут местным жителям, сидевшим на берегу и наблюдавшим за нами. До слуха долетали их шутки и смех, пока мы, вцепившись в веревку и балансируя на уходящих из-под ног бревнах, переправлялись на шхуну. Два плотика, несмотря на неимоверные старания пассажиров, все-таки перевернулись, пришлось добираться до шхуны вплавь.

Стоя на палубе, я видел, как искусно управляют плотиками рыбаки. Упираясь чуть согнутыми ногами в крайние бревна, словно стараясь их раздвинуть, они легко работали широкой доской, служившей и веслом, и рулем. С палубы процесс управления плотом казался простым и доступным.

Заработал мотор, и шхуна, медленно разворачиваясь, направилась к выходу из лагуны. Мимо проплыли каменные утесы, на которых сидели задумчивые пеликаны. Этих птиц много в рыбацких поселках. Они выполняют роль санитаров прибрежных вод и прекрасно уживаются с рыбаками. Мне часто приходилось наблюдать, как пеликаны парят над самой водой, высматривая добычу. Заметив рыбу, птица резко опускает в воду свой клюв-ловушку, и через секунду рыба уже трепыхается в мешке. Дожидаясь возвращения рыбацких судов, пеликаны часами сидят на воде, словно огромные поплавки. Если им бросить с борта рыбу, возникает настоящая свалка. Ночуют пеликаны на скалах. Случайно потревоженные, они срываются и, падая на камни, не успевают расправить свои длинные крылья. Пеликан, сломавший крыло, обречен на скорую голодную смерть. Я видел, как медленно ковыляла птица-инвалид по берегу, волоча за собой крыло. И, обессилев, упала, чтобы уже никогда не подняться.

Выйдя из лагуны, Хосе взял курс в открытый океан, а удалившись на полмили, направил шхуну параллельно берегу. Погода стояла превосходная. Под лучами яркого солнца искрилась изумрудно-голубая поверхность моря. В прозрачной воде можно было видеть стремительно проносившихся больших рыб. А у поверхности плавали огромные, до полуметра в диаметре, медузы. Похожие на разноцветные парашюты, они скользили вдоль борта, медленно шевеля длинными щупальцами. Встреча с ними в воде не сулит ничего хорошего — кожа на месте ожога покрывается волдырями, поднимается температура, лихорадка мучает человека несколько дней.

Воды, в которых мы плыли, богаты самой разнообразной живностью, начиная с грациозных морских коньков и кончая акулами. Встречается и меч-рыба. Верхняя челюсть ее заканчивается костяным отростком, нередко достигающим длины более метра.

Этот «меч» местные умельцы отпиливают, чистят, полируют. Вытачивают рукоятку в форме орла или акулы, а на «клинке» вырезают изображение какого-нибудь животного. Изготовленные таким образом сувениры пользуются большим спросом. Популярны у туристов и высушенные акульи челюсти. Да и на стенах рыбацких домиков можно увидеть эти странные «капканы»-амулеты.

На шхуне двое рыбаков из поселка готовились к ловле. Они ловят мурен с тех самых плотиков, на которых мы переправлялись на судно. А пока плотики резво бежали за кормой на буксире. Снаряжение у рыбаков было очень простое: к концу лески, намотанной на деревяшку, привязан металлический поводок, заканчивающийся большим острым крючком. Приманкой служили заранее пойманные маленькие осьминоги — лакомство мурен.

Вот и заветное место. Шхуна стала на якорь у самого берега. Сплошные камни, ни одной песчинки. Скалистый берег поднимался над водой метров на двадцать-тридцать. Ни кустика, ни деревца, ни цветка. Безмолвная каменная пустыня. В таких местах глубоко под водой и находятся норы, где живут мурены.

Через несколько минут рыбаки перешли на плотики и отплыли от шхуны метров на десять. Надежно насадив осьминога на крючок, ловец бросает его в воду, разматывает леску и, почувствовав, что крючок с приманкой достиг дна, начинает слегка подергивать снасть. Осьминог трепыхается на крючке и привлекает внимание мурены.

Рывок — и рыбак осторожно выбирает леску. Вскоре в воде показывается длинное змеевидное тело. Мурена бьется, бешено хватая зубами металлический поводок. Рыба извивается, скручивается в спираль, затем молниеносно распрямляется, стремясь освободиться от крючка, крепко сидящего в пасти. Рыбак немного стравливает леску, затем снова выбирает ее. Постепенно мурена ослабевает, движения ее замедляются. Из воды высовывается оскаленная пасть, в которой сверкают острые зубы, и темно-коричневое, местами черное тело, покрытое бородавками. Ударом металлического прута рыбак оглушает рыбу, а затем засовывает добычу в брезентовый мешок.

За два часа рыбаки поймали несколько мурен. Хуан выбрал на корме шхуны свободное место и, предупредив всех об опасности, вытряхнул содержимое мешка на деревянный настил. Вблизи мурены являли собой весьма неприятное зрелище: будто на палубу вывалился огромный клубок змей. Глаза-бусинки злобно сверкали, зубастые челюсти грозно подергивались. Кому-то вздумалось проверить самочувствие мурен. Палка, сунутая в пасть одной из рыб, была тут же крепко схвачена, а попытки ее вытащить закончились не в пользу человека.

Рыбаки, ловко орудуя ножами, разделали несколько рыбин, прополоскали филе в воде и порезали на кусочки. Сложив на подносе, обильно полили соком лайма. И себиче было готово.

Солнце клонилось к закату, пора было возвращаться. Хуан запустил мотор, и шхуна, послушная хозяину, легла на обратный курс.

Андрей Чернощек Пайта — Москва

(обратно)

«...От эскимосов Аляски»

Эскимосы, живущие в устье Юкона на Аляске, называют себя юпик — настоящие люди.

Лес, тундра, море веками обеспечивали все их потребности. В большой многоводной реке они ловили лососей. В окрестной тундре мужчины охотились, а женщины собирали ягоды и целебные травы. На кожаных байдарках отправлялись в Берингово море добывать моржей и тюленей.

В зимние дни, когда полярная пурга заносила снегом их землянки и, казалось, скованная морозом, замирала сама жизнь, эскимосы собирались вместе, шили одежду из шкур диких оленей — карибу, росомахи, волка и рассказывали друг другу сказки — кулират или диковинные истории из жизни — канымчит.

Особенно радостными были дни весенних праздников, когда все собирались в большой землянке — каржиме и начинались танцы. В руках танцоры держали резные жезлы с изображением луны и солнца, украшенные перьями. Эти жезлы, считалось, делали руки подобными крыльям птиц и соединяли людей с природой, со всем мирозданием.

Давно ушли в прошлое времена, когда юпики жили изолированно. Современность со всеми ее благами и противоречиями вторглась в их жизнь. Они увидели мир во всем многообразии и ясно поняли, что его надо сохранить.

В Москву их привело желание познакомиться с советскими людьми, навести, как они говорят, мост дружбы.

Джон Пингайяк окончил Аляскинский университет и теперь учительствует в родном поселке Чивак. Его жена Тереза работает воспитателем в детском садике. Чуна Макинтайр родом из поселка Киик, что в низовьях Юкона. Он студент, изучает в Калифорнии искусствоведение, собирается посвятить себя исследованиям в области эскимосской культуры. Вместе они — фольклорный ансамбль, исполнители народных эскимосских танцев.

Налаживание дружественных отношений с соседями американским эскимосам представляется делом столь важным, что сразу же после женевской встречи в верхах они сочли необходимым направить своих музыкальных «ходоков» в Советский Союз с миссией мира и дружбы. И по поселкам был объявлен сбор средств для этой поездки, а пятерых детишек семьи Пингайяк решено было на это время разместить у родственников и соседей.

И вот эскимосы в Москве. Позади поездка по городам Сибири, встречи с чукотским студенческим ансамблем из Магадана. Они выступали в Институте этнографии, на телевидении. Впечатлений много, и все радостные. «Мы должны дружить,— говорят они.— Мы должны встречаться. Пусть всегда на земле будет мир!»

М. Членов

(обратно)

Г. Уилсон. Клякса

Когда Реджинальд Арчер впервые увидел ее, она была совершенна по простоте. И выглядела так:

Просто клякса. Черная, немного неправильная. Как видите, обычная, непритязательная клякса.

Она располагалась на ослепительно белой скатерти, устилавшей обеденный стол, в трех с половиной дюймах от подставки для яйца.

Реджинальд Арчер нахмурился. В свои сорок три года он был холостяком и гордился безукоризненно поставленным хозяйством. Такая вещь, как черная клякса на скатерти, вызывала у него крайнее неудовольствие. Он позвонил дворецкому Фоксу.

Слуга вошел и, увидев хмурое лицо хозяина, с опаской приблизился. Он откашлялся, слегка поклонился и, проследив направление тонкого указующего перста хозяина, осмотрел кляксу.

— Что,— произнес Арчер,— это здесь делает?

Фокс вынужден был признать, что не имеет ни малейшего представления о природе происхождения и целях пребывания кляксы, и гарантировал ее немедленное и бесповоротное уничтожение.

Арчер встал, оставив недоеденное яйцо, и удалился из комнаты.

Каждое утро Реджинальд Арчер уединялся в кабинете, где разбирался с накопившейся корреспонденцией и текущими делами. Его подход к этому занятию, как и ко всему прочему, был скрупулезен до ритуальности. Он сел за письменный стол, прекрасное творение из красного дерева, и протянул руку за аккуратно сложенной корреспонденцией, когда на зеленом сукне стола увидел:

Он побледнел и снова вызвал дворецкого. Достопочтенный Фокс явился, однако с опозданием, и лицо его выражало явное недоумение.

— Та клякса, сэр...— начал Фокс, но Арчер перебил его.

— Что это? — осведомился он, указывая на оскорбительный феномен.

Фокс растерянно уставился на стол.

— Не знаю, сэр,— признался он.— Никогда не видел ничего подобного.

— Я тоже,— изрек Арчер.— И впредь видеть не желаю.

Фокс осторожно вытащил сукно из кожаных углов, прижимающих его к столу, и стал аккуратно складывать. Тут только Арчер обратил внимание на странное выражение лица престарелого слуги и вспомнил неоконченную фразу Фокса.

— Что вы мне хотели сообщить? — спросил он.

Дворецкий взглянул на него и после минутного колебания произнес:

— Та клякса, сэр... на скатерти... я хотел взглянуть на нее после того, как вы вышли, и я не понимаю, как это может быть, сэр, но... она исчезла!

— Исчезла? — переспросил Арчер.

Дворецкий кинул взгляд на сукно, которое держал в руке, и ошеломленно замер.

— И эта тоже, сэр! — выдохнул он и продемонстрировал девственную чистоту сукна.

Осознав, что происходит нечто из ряда вон выходящее, Арчер задумчиво уставился перед собой. Взгляд его неожиданно застыл.

— Посмотрите, Фокс,— неестественно спокойным голосом произнес Арчер.— Вот сюда, на стену.

Там, на обоях, прямо над картиной с морским пейзажем, находилась:

Арчер поднялся, и они вдвоем пересекли комнату.

— Что это может быть, сэр? — спросил Фокс.

— Понятия не имею,— ответил Арчер.

Он повернулся, чтобы продолжить речь, но, когда заметил, как поднялись на него глаза дворецкого, немедленно уставился на стену. Слишком поздно — клякса исчезла.

— Она требует постоянного наблюдения...— пробормотал Арчер и громко добавил: — Ищите ее, Фокс, ищите. А когда увидите — ни на секунду не отводите от нее взгляда!

После недолгих поисков Фокс воскликнул:

— Вот она, сэр! На подоконнике!

Арчер поспешил к нему и увидел:

— Не спускайте с нее глаз! — прошипел он.

Арчер лихорадочно размышлял. Чем бы ни была эта клякса, с ней необходимо покончить, и как можно скорее. Нельзя допустить, чтобы в его доме царил беспорядок!

Но как избавиться от кляксы? Приходилось признавать, что в ней было что-то... сверхъестественное. Кто возьмется за такую проблему?

Арчер до того разволновался, что сунул руки в карманы.

И вдруг его осенило — сэр Гарри Мандифер! Конечно! Он знал сэра Гарри со школы, да и теперь они зачастую встречались в одних клубах. Гарри пробовал писать, добился популярности, затем занялся спиритизмом и стал крупнейшим авторитетом в этой области. Да, сэр Гарри — вот кто нужен!

Арчер решительно подошел к телефону и набрал номер. После обычных приветствий Арчер подробно рассказал про утренние события. Не мог бы сэр Гарри приехать? Причем срочно... Добившись согласия, Арчер поблагодарил со всей теплотой, на которую был способен, и с облегченным вздохом повесил трубку.

Едва он это сделал, как раздался отчаянный вопль Фокса. Старый слуга жалобно воздел руки.

— Я всего лишь мигнул, сэр! — дрожащим голосом произнес он.— Всего лишь мигнул!

Этого было достаточно. За какую-то долю секунды клякса исчезла с подоконника.

Лимузин мягко остановился перед домом Арчера, и Мандифер, выйдя из машины, с удовольствием осмотрел великолепный особняк времен короля Георга. Сэр Гарри не спеша поднялся по ступеням и протянул руку к молотку, когда дверь неожиданно распахнулась и на улицу выскочил Фокс с совершенно дикими глазами.

— О, сэр,— жалобно произнес дворецкий.— Я так рад, что вы пришли! Мы просто не знаем, что делать, сэр. Уследить за ней нет никакой возможности!

— Спокойней, Фокс, спокойней,— изрек сэр Гарри, прошествовав в вестибюль с солидностью клипера под всеми парусами.— Неужели все так плохо?

— О да, сэр, да,— запричитал Фокс, семеня за Мандифером.— Ее просто невозможно удержать, сэр. И каждый раз, появившись снова, она увеличивается, сэр!

— В кабинете? — спросил Гарри, открывая дверь комнаты.

Он застыл на месте, и лишь слегка расширившиеся глаза выдавали его смятение, ибо открывшаяся картина была поразительна даже для столь опытного и привыкшего к необычайным зрелищам человека.

Вообразите высокого худощавого джентльмена, со вкусом одетого, заползшего на коленях в один из углов комнаты и выпученными глазами уставившегося на стену с какой-то кляксой.

— Замечательно!..— воскликнул сэр Гарри Мандифер.

— Крайне рад вашему приезду, сэр Гарри,— сдавленно проговорил Арчер, не меняя своей странной позы.— Простите, что не встречаю вас. Понимаете, стоит хоть на секунду отвести глаза или даже мигнуть, как... О, черт побери!

Клякса мгновенно исчезла со стены. Арчер закрыл лицо руками и тяжело осел на пол.

— Не говорите мне, где она сейчас, Фокс,— простонал он.— Не желаю знать, не желаю больше слышать о ней.

Фокс ничего не ответил, а лишь коснулся дрожащей рукой плеча сэра Гарри и указал на ковер. Там, прямо в центре, находилась:

— Смотрите за ней хорошенько, старина. Постарайтесь не упустить,— прошептал сэр Гарри в ухо Фоксу и затем, обращаясь к Арчеру, сказал: — Да, хорошенькое дельце, а?

Арчер раздвинул пальцы и мрачно посмотрел сквозь них на говорящего. Затем медленно опустил руки и встал. Смахнув пыль с брюк и поправив галстук, он произнес:

— Простите, сэр Гарри. Боюсь, это несколько расстроило меня.

— Какая ерунда! — пробасил сэр Гарри, успокаивающе похлопывая Арчера по спине.— Подобное зрелище любого может ошеломить. Даже мне стало не по себе, а уж я всякого насмотрелся.

И в замках, кишевших призраками, и на поросших вереском низинах, оглашаемых нечеловеческими стенаниями, сэру Гарри приходилось иметь дело с испуганными людьми, и он выработал целую систему ободрения, которая не подвела его и сейчас.

— Так, говорите, сперва она была совсем маленькой? — деловито спросил сэр Гарри.

— Размером с пенни.

— А как она увеличивалась?

— Из нее выходили отростки, росли, появлялись новые, и вообще вся эта проклятая штука разбухала, как надуваемый воздушный шар.

Все трое с некоторым недоверием погрузились в созерцание, клякса теперь достигала в размахе четырех футов.

— Обратите внимание,— заметил сэр Гарри.— Текстура ковра не видна под чернотой, следовательно, это не чернила или какое-нибудь другое красящее вещество. Она имеет независимую поверхность.

Он нагнулся, проявив неожиданную для своего сложения грациозность, и, вытащив из кармана карандаш, ткнул им в кляксу. Карандаш на четверть вошел в черноту. Мандифер попробовал в другом месте — там толщина достигала полного дюйма.

— Видите,— сказал сэр Гарри; вставая.— Ее кажущаяся плоскость обманчива. Я подозреваю, что это растение, занесенное к нам из другого измерения. А ваша первоначальная клякса представляется мне его семенем.

Арчер изобразил понимание.

— А почему она здесь появилась?

У сэра Гарри был ответ и на этот вопрос, но мы никогда не узнаем его, потому что тут их прервал Фокс.

— О, сэр! — вскричал он.— Она опять исчезла!

И действительно. Под ногами джентльменов лежал девственно чистый ковер.

— Возможно, она вернулась в столовую,— предположил сэр Гарри. Но поиски там ничего не дали.

— Нет причины полагать, что она ограничится этими двумя комнатами,— задумчиво произнес сэр Гарри.— Или этим домом.

Фокс, стоявший к двери в холл ближе остальных, пошатнулся и издал сдавленный стон. Джентльмены обернулись. Там, покрывая пол и забираясь на стены, находилась:

— Ну, это уже слишком,— дрожащим голосом промолвил Арчер.— Надо немедленно что-то делать, иначе эта проклятая штуковина просто выживет меня из дома!

— Не сводите с нее глаз, Фокс,— приказал сэр Гарри.— Ни в коем случае! — Он обратился к Арчеру.— Она вполне материальна, я доказал это, и ее можно уничтожить. Нет ли у вас большого режущего инструмента?

— У меня есть малайский крис,— сказал Арчер.

— Давайте его.

Арчер выбежал из комнаты, в волнении сжимая и разжимая кулаки. После затянувшейся паузы донесся его голос:

— Не могу его снять!

— Я помогу вам,— отозвался сэр Гарри и повернулся к Фоксу, весьма напоминавшему сделавшую стойку собаку.— Держитесь любой ценой!

Крис, старый военный трофей, привезенный дедушкой Арчера, был прикреплен к стене сложной системой обхватывающих проволочек, и пришлось повозиться добрых две минуты. Запыхавшиеся, они прибежали в холл и замерли, как громом пораженные...

Кляксы нигде не было видно, но, что самое ужасное, пропал дворецкий! Арчер и сэр Гарри обменялись затравленными взглядами и принялись безуспешно выкрикивать имя слуги.

— Что это значит, сэр Гарри? — прошептал Арчер,— Боже милосердный, что здесь случилось?!

Сэр Гарри Мандифер не ответил. Он судорожно сжимал крис, глаза его бегали. К своему ужасу, Арчер заметил, что его друга трясет. Затем видимым усилием воли сэр Гарри взял себя в руки.

— Мы должны найти ее, Арчер,— заявил он, выпятив подбородок.— Мы должны найти ее и уничтожить. Если упустим ее снова, такая возможность нам больше не представится.

Ступая друг за другом, сэр Гарри впереди, они обследовали весь первый этаж, комнату за комнатой, но ничего не обнаружили. Поиски на втором этаже также ни к чему не привели.

— А что, если она вернулась к себе, откуда пришла? — срывающимся от ужаса голосом спросил Арчер:

— Вряд ли,— последовал мрачный ответ.— Боюсь, что пришельцу наш мир понравился...

— Но что это?! — закричал Арчер.

— Я говорил — растение,— произнес сэр Гарри, открывая дверь в комнату на третьем этаже.— Особое растение.

Они прошли третий этаж и стали медленно подниматься по узкой лестнице, ведущей на чердак. Арчер едва переставлял ноги, хватаясь ослабевшими руками за полированные перила.

— И питается мясом? — прошептал он.— Да, сэр Гарри?

Сэр Гарри Мандифер остановился перед маленькой дверью и повернулся к товарищу.

— Совершенно верно, Арчер,— произнес он. Дверь за его спиной приоткрылась.— Оно плотояд...

Перевел с английского В. Баканов

(обратно)

Оглавление

В иллюминаторе — планета тайн

Вниз, к вершинам

Джеральд Даррелл: «У нас только одна земля»

Поезд из двух вагонов

Аянский тракт

Корробори у пинтуби

Незаменимый казуар

Странный мир Узона

Вызов великой пустыне

Лыжня в ночи

По Тибету

Керкинитида возвращается

Ледник «Вокруг света»

С помощью Фенимора Купера

Мурены для себиче

«...От эскимосов Аляски»

Г. Уилсон. Клякса