Оценку не ставлю, но начало туповатое. ГГ пробило на чаёк и думать ГГ пока не в может. Потом запой. Идет тупой набор звуков и действий. То что у нормального человека на анализ обстановки тратится секунды или на минуты, тут полный ноль. ГГ только понял, что он обрезанный еврей. Дальше идет пустой трёп. ГГ всего боится и это основная тема. ГГ признал в себе опального и застреленного писателя, позже оправданного. В основном идёт
Господи)))
Вы когда воруете чужие книги с АТ: https://author.today/work/234524, вы хотя бы жанр указывайте правильный и прологи не удаляйте.
(Заходите к автору оригинала в профиль, раз понравилось!)
Какое же это фентези, или это эпоха возрождения в постапокалиптическом мире? -)
(Спасибо неизвестному за пиар, советую ознакомиться с автором оригинала по ссылке)
Ещё раз спасибо за бесплатный пиар! Жаль вы не всё произведение публикуете х)
Все четыре книги за пару дней "ушли". Но, строго любителям ЛитАниме (кароч, любителям фанфиков В0) ). Не подкачал, Антон Романович, с "чувством, толком, расстановкой" сделал. Осталось только проду ждать, да...
Габриэль Гарсиа Маркес
Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо
Зима обрушилась на нас в воскресенье, когда мы возвращались с мессы. Ночь с субботы на воскресенье была душной. Но даже в воскресенье утром никто еще не думал, что может начаться дождь. После мессы, не успели мы схватиться за зонтики, подул темный, тяжелый ветер и широким круговым взмахом вымел майскую пыль и сор. Кто-то рядом со мной сказал: «Ветер принесет дожди». И с тех пор я это знала. С той минуты, как мы вошли в галерею и я содрогнулась от какого-то тянущего ощущения в животе. Люди, одной рукой придерживая шляпы, а другой прижимая к носу и рту платки, чтобы защититься от ветра и пыли, бросились по домам. Потом пошел дождь. Студенистое серое небо колыхалось прямо над нашими головами.
Остаток утра мы с мачехой просидели на веранде, радуясь, что ливень оживит розмарин и нард, засохшие в кадках за шесть месяцев изнурительного лета с его обжигающей пылью. В полдень земля уже перестала сопротивляться дождю, и запах размытой почвы, проснувшихся и обновленных растений смешался со свежим и здоровым запахом розмарина. За завтраком отец сказал: «Дожди в мае — к хорошему урожаю». Улыбающаяся, словно пронизанная светящейся нитью нового времени года, мачеха сказала мне: «Это и в проповеди говорили». И отец тоже улыбнулся. Он поел с аппетитом и даже отдохнул на веранде в одиночестве, прикрыв глаза, но без сна, как бы грезя наяву.
Дождь монотонно лил весь день. Вода падала с равномерной и успокаивающей силой, — такое ощущение бывает, когда целый день едешь в поезде. Дождь незаметно проникал в нас все глубже и глубже. В понедельник на рассвете, когда мы закрывали дверь от резкого и холодного ветра из патио, наши чувства уже были наполнены дождем до краев. В понедельник утром он хлынул через край. Мы с мачехой опять стали наблюдать за садом. Майская земля, грубая и темная, за ночь превратилась в нечто вязкое, похожее на серое мыло. Между цветочными кадками поток бежал. «Похоже, всю ночь их заливало», — сказала мачеха. И я заметила, что она перестала улыбаться, вчерашняя веселость сменилась какой-то вялой брезгливой озабоченностью. «Видимо, да, — сказала я. — Пусть, пока не кончится дождь, индейцы поставят их в галерее». Так и сделали, а дождь тем временем рос, как огромное дерево, возвышаясь над другими деревьями. Отец сел в то же кресло, что и в воскресенье днем, но о дожде больше не говорил. «Должно быть, я плохо спал сегодня ночью, проснулся с болью в спине». Так он и сидел на веранде, положив ноги на стул, повернувшись к пустынному саду. Наступил вечер. Отец отказался от еды. Только произнес: «Похоже, дождь не кончится никогда». А мне вспомнились месяцы жары. Я вспомнила август, эти долгие сиесты, погружающие в оцепенение, сиесты, когда мы ложились, чтобы умереть под тяжестью часа, в одежде, прилипшей к потному телу, и слушали бесконечное, назойливое и глухое жужжание минут. Я увидела вымытые дождем стены, расширившиеся от влажности щели, садик, впервые пустой, у стены дома жасминовый куст, помнящий мою мать. Я увидела отца, сидящего в качалке, прислонившегося ноющими позвонками к подушке. Он потерянно блуждал взглядом по лабиринту дождя. Я вспомнила ночи в августе, когда в чудесной тишине бывает слышен только тысячелетний скрип Земли, вращающейся на проржавевшей, несмазанной оси. Внезапно меня охватила сосущая тоска.
Весь понедельник дождь лил, как в воскресенье. Но затем он пошел как-то иначе, потому что на сердце стало совсем по-другому и очень горько. Чей-то голос неподалеку от меня произнес: «Надоел мне этот дождь». Я, не глядя, узнала голос Мартина. Он говорил откуда-то сбоку, тем же холодным тоном, который не изменился после того хмурого декабрьского утра, когда он стал моим мужем. Теперь я ждала ребенка. И Мартин был здесь, рядом со мной, и говорил, что ему надоел дождь. «Не то чтобы надоел, — ответила я, — что особенно печально, так это пустой сад и эти бедные деревья, которым никуда не деться из нашего двора». Я обернулась, но Мартина уже не было. Был только голос: «Видно, дождь никогда не кончится», а когда я повернулась на этот голос, то увидела пустой стул.
Вторник начался с коровы в саду. В своей воинственной неподвижности она казалась глыбой из глины, копыта ее утопали в грязи, голова была упрямо наклонена. Все утро индейцы-гуахиро пытались прогнать ее палками и камнями. Но корова невозмутимо стояла в саду, суровая и непоколебимая, со склоненной перед дождем головой, и копыта ее были по-прежнему погружены в жижу. Индейцы пытались прогнать ее до тех пор, пока мой снисходительный, привыкший ладить со всеми отец не вступился за нее: «Оставьте ее в покое. Как пришла, так и уйдет».
Во вторник к вечеру вода, как тяжелый саван, покрыла и болезненно сдавила сердце. Свежесть раннего утра сменилась горячей и вязкой сыростью Было не жарко и не холодно. Температура озноба. Ноги в туфлях потели. Неизвестно, что было неприятнее: ходить голыми или ощущать всей кожей влажную одежду. В доме прекратилось всякое движение. Мы сидели в галерее, но уже не наблюдали дождь, как в первый день. Мы больше не ощущали, что он идет, ничего уже не видели, кроме деревьев в мареве, в тот скорбный вечер, оставляющий на губах привкус, с каким просыпаешься, когда приснится незнакомый человек. Я знала, что сегодня вторник, и вспомнила о двойняшках из Сан-Иеронимо, о двух слепых девочках, которые каждую неделю приходили к нам в дом и пели нехитрые печальные песенки, казавшиеся еще печальнее из-за безутешности и горечи их голосов. Поверх дождя я слышала песенку слепых двойняшек и представляла, как они дома сидят на корточках и ждут, когда кончится дождь и можно будет идти петь. «Сегодня двойняшки из Сан-Иеронимо не придут, — думала я, — и даже нищенка не придет просить веточку мелиссы, как всегда по вторникам после мессы».
С того дня мы перестали есть вовремя. В час сиесты мачеха подала суп и кусок залежалого хлеба, но на самом деле мы не ели с вечера понедельника, и тогда же, мне кажется, мы перестали думать. Мы были парализованы, одурманены дождем, спокойно и смиренно поддались разрушению, которое происходило в природе. Корова пошевелилась только вечером. Вдруг все ее естество сотрясла дрожь, и копыта ушли в грязь еще глубже. С полчаса ока стояла неподвижно, как будто уже умерла, и упасть ей мешала привычка быть живой и пребывать в одной и той же позе под дождем. Так было до тех пор, пока привычка не стала слабее тела. Тогда передние ноги подогнулись (темный лоснящийся круп все еще оставался поднятым в последнем судорожном усилии), слюнявая морда погрузилась в топкую грязь, и, уступив наконец тяжести своего собственного тела, корова приняла участие в безмолвной, неторопливой и величественной церемонии всеобщего распада. «Вот до чего дошло», — сказал кто-то за моей спиной. Я оглянулась и увидела на пороге попрошайку, ту самую, которая приходила по вторникам. Она явилась за своей веточкой мелиссы, несмотря на ливень.
Может быть, в среду я бы уже привыкла к этой гнетущей обстановке, если бы, войдя в гостиную, не увидела стол, придвинутый к стене со сваленной на нем остальной мебелью, и чемоданы, и коробки с домашней утварью на настиле, наскоро сооруженном ночью. Это зрелище произвело на меня ужасающее впечатление пустоты. Ночью что-то произошло. В доме был беспорядок. Индейцы, босые и без рубашек, в штанах, закатанных до колен, переносили мебель в столовую. В выражении их лиц, в самой старательности, с которой они работали, угадывалось жестоко подавленное сопротивление, унизительное безволие и бессилие перед дождем.
Я потерянно бродила по дому. Я казалась себе пустынной поляной, заросшей лишайниками и водорослями, волокнистыми мягкими грибами, пышно цветущей отвратительной флорой сырости и сумерек. Опустевшая гостиная со сваленной в кучу мебелью представляла собой удручающую картину. Тут я услышала голос мачехи из соседней комнаты. Она предупреждала, что я могу схватить пневмонию. Только тогда до меня дошло, что я стою по щиколотку в воде, что дом затоплен и пол покрыт толстым слоем тяжелой мертвой воды.
В среду к полудню еще не наступило утро. Не было и трех часов дня, когда опустилась ночь, бледная и нездоровая, и потекла в медленном, безжалостно монотонном ритме дождя. Сумерки сгустились рано, мягкие и зловещие, они как будто выросли из молчания индейцев, съежившихся на стульях у стены, тихих и послушных стихии. Вот тогда и стали доходить слухи с улицы. Их никто не приносил в дом. Они просто доходили, отрывистые и точные. Казалось, их приносил поток жидкой грязи, который волок за собой также и домашнюю утварь, множество вещей и вещичек, обломки разрушений, объедки и трупики животных. События, происшедшие в воскресенье, когда дождь был еще только предсказан нам, стали известны в доме с опозданием на два дня. А то, что мы узнали в среду, стихия как будто сама вытолкнула нам из своих недр: оказалось, что церковь затоплена и с минуты на минуту обрушится. Кто-то, кто знал это неизвестно откуда, сказал ночью: «Поезд не может переехать через мост с понедельника. Видно, река разлилась и смыла рельсы». Еще стало известно, что одна больная, лежавшая в постели, исчезла, а вечером ее нашли всплывшей в патио.
В ужасе перед потопом я, поджав ноги, села в качалку и уставилась в темноту, пропитанную неясными предзнаменованиями. В дверном проеме появилась мачеха. Она смотрела прямо перед собой и высоко над головой держала лампу. Она казалась привидением, которого я не боялась, поскольку сама была в состоянии сверхъестественном. Мачеха, шлепая по воде, подошла ко мне. Голова все еще была вскинута, а лампа высоко поднята. «Теперь мы должны молиться», — сказала она. И я увидела ее лицо, осунувшееся и сморщенное, как у покойницы только что из могилы или как если бы она была сделана из какого-то другого материала, не такого, как все люди. Она стояла передо мной, держа в руке четки, и повторяла: «Теперь мы должны молиться. Вода размыла могилы, и мертвые плавают по кладбищу».
Наверное, я слегка задремала в ту ночь. Вдруг я проснулась от горьковатого, всюду проникающего запаха, похожего на запах разлагающихся тел. Я стала трясти Мартина, который храпел рядом со мной. «Ты что, не чувствуешь?» — спросила я. И он сказал: «Что?» И я сказала: «Запах. Наверное, это мертвецы плавают по улицам». Я пришла в ужас от этой мысли, но Мартин отвернулся к стене и пробормотал хрипловатым со сна голосом: «Тебе кажется. Беременные вечно что-нибудь такое выдумывают».
В четверг утром запахи пропали, и к тому же мы утратили чувство расстояния. Всякое понятие о времени, и так уже искаженное со вчерашнего дня, исчезло совсем. Тогда не стало и четверга. То, что должно было быть четвергом, представляло собой аморфную массу, некую физическую субстанцию, рыхлую на ощупь, которую, чтобы высунуться в пятницу, можно было раздвинуть руками. А потом уже не стало различия между мужчинами и женщинами. Мачеха, отец, индейцы стали какими-то фантастическими ходячими манекенами на болоте зимы. Отец сказал мне: «Никуда отсюда не уходите, пока не скажут, что происходит», и голос его был уже далекий и неясный, он воспринимался не как звук, а скорее как прикосновение. Осталось только осязание.
Отец не вернулся: он заблудился во времени… Как только наступила ночь, он позвал мачеху, чтобы она отъела меня в спальню. Я уснула спокойным, мирным сном. На следующий день мир был все тот же: без цвета, запаха и температуры. Проснувшись, я сразу села и долго сидела неподвижно, какой-то уголок сознания еще полностью не проснулся. Потом я услышала гудок поезда, идущего из-за перевала. «Видно, где-то дождь уже кончился», — подумала я, и голос за спиной как будто ответил на мои мысли: «Где…» — «Кто здесь?» — спросила я, оглянувшись. И увидела мачеху, которая стояла, опираясь длинной костлявой рукой о стену. «Это я». Я спросила ее: «Ты слышишь?» Она кивнула, сказала, что да, что, видно, дождь кончился где-то в окрестностях и пути починили. Она поставила передо мной поднос с горячей едой. Запах лукового соуса и кипящего масла. Суп. Сбитая с толку, я спросила, который час. «Что-то около половины третьего. Поезд, несмотря ни на что, не опаздывает», — сказала она ровным, будничным голосом, в котором чувствовалась усталость и отрешенность. «Как это я умудрилась столько проспать!» Ока сказала: «Ты спала недолго. Всего часа три». — «Половина третьего пятницы!» — воскликнула я, дрожа, и почувствовала, как тарелка выскальзывает у меня из рук. Чудовищно спокойная, она произнесла: «Половина третьего четверга, девочка. Все еще половина третьего четверга». Не знаю, как долго я была в этом сомнамбулическом состоянии, когда способности воспринимать теряет всякий смысл. Помню только, что спустя много часов я услышала голос из соседней комнаты: «А теперь откати кровать на другую сторону». Голос был слабый, но принадлежал не больному, а выздоравливающему. Затем я услышала, как постукивают друг о друга камешки в потоке воды. Я все сидела не двигаясь, пока не обнаружила, что уже лежу. Тогда я почувствовала огромную пустоту, яростно пульсирующее молчание дома, невероятное оцепенение, владеющее всеми предметами. Мое сердце превратилось в кусок льда. «Я мертва, — подумала я. — Господи, я мертва». Я подскочила на кровати и закричала: «Ада, Ада!» Тусклый голос Мартина ответил мне уже как бы с той стороны: «Они не могут услышать тебя, потому что они уже по другую сторону». Только тогда до меня дошло, что дождь кончился и вокруг нас простирается тишина, таинственный и глубокий покой. Мы пребывали в том совершенном состоянии, которое, должно быть, очень похоже на смерть. Затем послышались шаги в коридоре и светлый, совершенно живой голос. Потом свежий ветерок захлопал створкой двери, заскрипел дверной засов, и нечто плотное и тяжелое, как созревший плод, упало в бассейн патио с глубоким низким звуком. В воздухе угадывалось присутствие кого-то невидимого, улыбающегося в темноте. «Боже мой! — подумала я, смущенная этим сдвигом времени. — Теперь я бы ничуть не удивилась, если бы меня позвали на мессу, которую отслужили в прошлое воскресенье».
Последние комментарии
8 часов 49 минут назад
11 часов 23 минут назад
11 часов 51 минут назад
11 часов 58 минут назад
6 часов 14 минут назад
15 часов 1 минута назад