Стихи и проза [Денис Васильевич Давыдов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Денис Давыдов Стихи и проза
Владимир Орлов Поэт-герой
Я слушаю тебя — и сердцем молодею…Пушкин — Денису Давыдову
1
Однажды, в 1793 году, Александр Васильевич Суворов, в ту пору командовавший кавалерийским корпусом, возвращался с маневров. В белой рубашке и солдатской каске, без ленты и орденов, прискакал он на саврасом калмыцком коне в лагерь Полтавского легкоконного полка. Все население лагеря и близлежащего села высыпало в поле. Каждый хотел хотя бы издали взглянуть на легендарного полководца. Прибежал и сын полкового командира Давыдова — резвый девятилетний Денис. Он весь был взор и внимание, весь — любопытство и восторг. Суворов остановил коня и спросил мальчика: — Любишь ли ты солдат, друг мой? — Я люблю Суворова; в нем всё — и солдаты, и победа, и слава, — мгновенно ответил тот. — О, помилуй бог, какой удалой! Это будет военный человек… Так великий Суворов напророчил Денису Давыдову его судьбу. Сам Денис Васильевич говорил потом: «Имя мое во всех войнах торчит, как казацкая пика». Он беззаветно храбро сражался в 1806–1807 годах с французами в Пруссии, в 1809 году — со шведами в Финляндии, в 1809–1810 с турками в Молдавии и на Балканах, в 1812–1814 громил французов в России и гнал их до самого Парижа. Позже участвовал в персидской и польской кампаниях 1826 и 1831 годов. В народной памяти имя Дениса Давыдова неотделимо от Отечественной войны 1812 года как имя зачинателя и одного из руководителей армейского партизанского движения, которое достигло больших успехов и сыграло немаловажную роль в победоносном исходе войны. Денис Давыдов своим русским чутьем глубоко постиг народный, национально-освободительный характер этой войны. Патриотическое воодушевление народа, поголовно поднявшегося на борьбу за честь и независимость родины, подсказало Давыдову его замечательный «план партизанских действий». Он представил этот план главнокомандующему Кутузову накануне Бородинской битвы, и ему же было поручено применить его на деле. Всю Отечественную войну Давыдов провел в седле. Командуя на первых порах совсем небольшим отрядом, составленным из гусар и казаков, он проникал в глубокий тыл неприятеля, смело вступал в боевые схватки, брал пленных и трофеи, формировал из крестьян партизанские дружины и снабжал их оружием, захваченным у противника. Он и сам старался наилучшим образом приноровиться к необычной обстановке. Чтобы крестьяне по ошибке не принимали гусарскую форму за французскую, он отпустил густую бороду, надел мужицкий армяк, на грудь повесил образ почитаемого народом Николая-угодника и «заговорил языком народным»… Успех превзошел самые смелые ожидания Давыдова. Оценив его почин, Кутузов организовал еще несколько армейских партизанских отрядов. Яркая печать самобытности и талантливости лежала решительно на всем, что делал Денис Давыдов. Это был на редкость щедро и разносторонне одаренный человек. Он бесспорно обладал выдающимися способностями военачальника и военного теоретика; был вполне оригинальным поэтом со своим взглядом на мир, со своей неповторимой художнической манерой; писал превосходную мемуарную и военно-историческую прозу. И сам по себе, как личность, как характер, он был удивительно целен и выделялся из общего ряда. Друзья и приятели — а их у него было множество — любили его, а еще больше любовались им. И в самом деле нельзя было не залюбоваться этим живым, деятельным, искрометно веселым человеком, умницей, неистощимым на выдумку, всегда с острым словом на языке, с душой нараспашку. Везде и всегда — под бивачной палаткой, на шумной дружеской пирушке, в чопорном светском салоне, за письменным столом или на псовой охоте — он кипел и пенился или, говоря его языком, «горел, как свечка». Сила его обаяния была так велика, что он буквально заразил ею свое поколение. Сам великий Пушкин — первый тому пример. Между ними было пятнадцать лет разницы. Когда мальчик-лицеист горящими глазами провожал в Царском Селе полки, уходившие на Отечественную войну, Давыдов был уже заслуженным офицером, окуренным боевым порохом. После войны они познакомились, вскоре, несмотря на разницу в годах, подружились, и Пушкин через всю жизнь пронес восторженное увлечение «Денисом-храбрецом», не переставал громко восхищаться им, запоминал его острые словечки и даже всерьез утверждал, что не кому иному, а именно Давыдову был обязан тем, что не поддался в молодости, еще в Лицее, влиянию модных поэтов (Жуковского и Батюшкова) и «почувствовал возможность быть оригинальным». В этом есть, конечно, доля дружеского преувеличения. Но как характерна она для отношения к Денису Давыдову его современников! Сдержанный, скептический, порядком-таки скупой на похвалы Грибоедов утверждал, например, что ни у кого другого, как у Давыдова, «нет этакой буйной и умной головы» и что «все сонливые меланхолики не стоят выкурки из его трубки». Не случайно же чуть ли не все русские поэты первой трети XIX века, различных рангов и направлений, начиная с Пушкина, Жуковского, Вяземского, Баратынского, Языкова и кончая безвестными провинциальными дилетантами, наперерыв воспевали Дениса Давыдова. Антология обращенных к нему стихотворных посланий, дополненная стихами поэтов нашей эпохи, — совершенно необходимое добавление к собственным его сочинениям. В этих стихотворных посланиях живет созданный «певцом-гусаром» живописный автопортретный образ. Говоря о Давыдове, русские поэты (как его современники, так и писавшие век спустя) не только подхватывали его главную тему, но и погружались в его эмоциональную стихию, как бы невольно перенимали его звонкую и «распашную» поэтическую манеру. Анакреон под нарядным гусарским доломаном и прославленный в народе «бородинский бородач», пламенный боец и счастливый певец любви и вина, забубённый весельчак и прямодушно-благородный человек, чуждый лести и низкопоклонства, спеси и чванства, заклятый враг надменных дураков, знаменитый усач с декоративным седым локоном на лбу, чьи изображения украшают и богатые палаты и скромные хижины и небезызвестны в чужих краях (портрет Давыдова висел в кабинете Вальтера Скотта, — они были в переписке), — таковы грани яркого образа, прочно вошедшего в сознание людей Давыдовского поколения и сохранившего свое обаяние и свои краски до нашего времени.2
«Моя жизнь — борьба». Эти слова Вольтера Денис Давыдов поставил эпиграфом к своим «Военным запискам». Эпиграф содержит двойной смысл. Один — открытый: борьба на полях сражений, священная борьба за родину. Другой — прикровенный: изнурительная и обидная для самолюбия борьба, которую пришлось вести с недоброжелателями, бюрократами, выскочками, холодными карьеристами, просто злобными ничтожествами — со всеми, кто дружно преследовал знаменитого воина за все, что в нем их раздражало: за вольный, непокорный нрав, за беспощадный язык, за презрение к фрунтомании и плацпарадной шагистике, которые пришли на смену воинской отваге и предприимчивости. Для такого, второго, понимания слова «борьба» у Дениса Давыдова были веские основания. В той реакционной, полицейско-стеснительной и ханжеской общественно-политической обстановке, которая сложилась в России после блистательной победы в Отечественной войне, Давыдов, несмотря на всю свою народную славу, что называется, пришелся не ко двору. Заслуги его преуменьшались, подчас вообще замалчивались, самолюбие его подвергалось жестоким испытаниям. Истоки такого отношения к Давыдову в официальных, правительственных кругах восходят к ранней молодости воина-поэта. Он вырос и возмужал в профессиональной военно-дворянской среде, ревниво оберегавшей свои сословно-классовые привилегии. Люди этого круга чутко откликались на перемены, происходившие в России на рубеже XVIII и XIX веков. Отец Давыдова, довольно состоятельный помещик и бригадир, принадлежал к тому поколению военных деятелей, которые завоевали себе прочное положение в «Екатеринин век», в победоносных походах под знаменами Румянцева и Суворова — и катастрофически утратили его при воцарении в 1796 году Павла I. Эти люди привыкли считать себя солью земли, украшением дворянства и опорой государства. Екатерина II из соображений осторожности, в целях охраны своего престола, всячески поддерживала и «ласкала» генералитет и офицерство. Вдруг все переменилось. Деспот и самодур Павел, ненавидевший все, что было сделано при его матери (которую он считал похитительницей престола), первым делом решил сбить спесь с «екатеринских орлов». Он принялся искоренять в русской армии «суворовский дух», несовместимый с грубо насаждавшейся им военной «прусской системой», основанной на жестокой палочной дисциплине. В первые же дни царствования он сместил большинство старых, заслуженных военачальников, заменив их своими любимцами из собственных «гатчинских» войск. Деспотизм Павла I, его сумасшедшие выходки восстановили против него военные круги, в частности — гвардейскую молодежь. Зажатые в тиски нового режима, они не мирились с ним и мечтали о возвращении прежних гвардейских «вольностей». Революционного значения эта оппозиция, конечно, не имела: здесь сказалось лишь противоречие, возникшее внутри господствующего дворянского класса. Юный Денис Давыдов вращался в этой среде обиженных и недовольных и целиком разделял их негодование и их надежды. Отца Давыдова постигла судьба, характерная для многих заслуженных офицеров, пострадавших при Павле. Он оказался замешанным в дело, которому власти придали значение политическое, и был осужден (очевидно, с умыслом и несправедливо) в связи с хищениями, обнаруженными в его полку. Имение его было взято в казну, и семья впала в нищету. Естественно, что в связи со всеми этими происшествиями и юный Денис ощущал себя жертвой «тирана» и с ненавистью относился к «гатчинцам», к «пруссачеству». В ночь на 12 марта 1801 года заговорщики-офицеры задушили Павла I. Денис Давыдов по молодости лет не имел прямого отношения к заговору, но вскоре же дружески сблизился с некоторыми из его участников. Устранение тирана вызвало в дворянской среде общее воодушевление, пробудило новые надежды. Молодежь, предпочитавшая таиться по поместьям, потянулась в столицу. Вместе с другими появился в Петербурге и Денис Давыдов. Осенью 1801 года он не без труда добился зачисления в самый блестящий полк конной гвардии — Кавалергардский. Однако дворцовый переворот обманул надежды многих. Новый царь, Александр I, щедро раздавал обещания, но не спешил выполнить их. К тому же, как и его отец, он оказался ревностным поклонником «прусской системы». Один из современников, вспоминая начало царствования Александра, писал: «Нельзя сказать, чтоб и тогда были довольны настоящим порядком дел… Порицания проявлялись в рукописных стихотворениях. Самое сильное из этих стихотворений было „Орлица, Турухтан и Тетерев“…» Эта притча, сохранившаяся во многих современных списках и, следовательно, имевшая широкое хождение, с большими основаниями считается принадлежащей перу Дениса Давыдова. В ней нашли отражение и благодарные воспоминания о «златом веке» Екатерины (Орлица), и яростное негодование на тиранию Павла (Турухтан), и обманутые надежды на возвращение «златого века» при Александре (Тетерев). Новый царь был задет в стихотворении в очень обидных выражениях. Вывод, к которому пришел поэт, был достаточно решительным: лучше всего «не выбирать в цари ни злых, ни добрых петухов». Столь же откровенными были политические басни молодого Давыдова — «Голова и Ноги» и «Река и Зеркало», тоже широко распространявшиеся подпольно (напечатаны они были только в 1869 и 1872 годах, и то с цензурными урезками и переправками). Они долго служили целям политической пропаганды. Басню «Голова и Ноги» декабристы называли в числе других вольных сочинений, «дышащих свободой» и «способствовавших развитию либеральных понятий». Здесь, в частности, содержится недвусмысленное предупреждение Александру I, что можно, в случае чего, «его величество об камень расшибить». Сатирические произведения шустрого кавалергардского офицера (очевидно, из них известны нам не все), ходившие по рукам, конечно, дошли и до высшего начальства — и автору сильно «мыли голову». После соответствующих внушений в сентябре 1804 года его удалили из гвардии, из столицы, и послали служить в глухое захолустье, в армейский гусарский полк. И хотя вскоре (в середине 1806 года), благодаря хлопотам влиятельных друзей, Давыдова вернули в гвардию, военная карьера его в самом начале была подорвана. С тех пор к нему плотно пристала репутация человека дерзкого и неблагонадежного. И таковым он навсегда остался в мнении высшего начальства. Знающие люди утверждали, что причиной настороженного отношения властей к офицеру, так выдвинувшемуся в Отечественную войну, было «впечатление, сделанное им в его молодости». Встряска, которую Давыдов пережил в 1804 году, научила его известной осторожности, и с открытым политическим вольномыслием, так отчетливо проявившимся в его ранних стихах, он простился. После окончания Отечественной войны он тесно общался с некоторыми учредителями и активными участниками декабристского подполья, но от вступления в тайное общество уклонился и даже спорил с будущими декабристами по вопросам их революционной программы и тактики. Но он был человеком честным, благородным и просвещенным, и отказ от революционного действия уживался в нем с искренним и горячим осуждением вопиющих беззаконий самовластия и крепостничества. Давыдов любил и уважал русского солдата и потому был смертельным врагом аракчеевщины, этой тупой и жестокой полицейской силы, камнем навалившейся на Россию. Взглядов и убеждений своих Давыдов не скрывал и уже в 1823 году вынужден был выйти в отставку. В дальнейшем, после настойчивых и унизительных просьб, его еще дважды допустили к участию в военных кампаниях, но на незаметных ролях, совершенно не отвечавших ни его славе, ни его возможностям. В 1831 году, вернувшись из Польши, он уже навсегда «распоясался и повесил шашку свою на стену». На досуге Давыдов «пустился в военные записки»: «Не позволяют драться, я принялся описывать, как дрались». В положении обойденного и обиженного человека он находит для себя две богатые темы. Это, во-первых, «воспоминания эпических наших войн, опасностей, славы» и, во-вторых, «злоба на гонителей или на сгонителей с поля битв на пашню». В своих сочинениях Давыдов резко критиковал и осуждал аракчеевщину и ее наследие — внешне помпезную, а на деле негодную военную систему царизма, утвердившуюся при Николае I и его любимцах Дибиче и Паскевиче, с большим трудом и серьезным уроном одерживавших сомнительные победы. Естественно, что сочинения Давыдова сильно страдали от вмешательства цензуры или вовсе не попадали в печать. В критике и осуждении, которым Давыдов подвергал «жалкую современность», были и своя сильная и своя слабая сторона. Безусловно, Давыдов остро разоблачал некоторые явления неприглядной действительности. Но делал он это во имя прошлого, а не будущего, — именно потому, что негодная военная система царизма омрачала былую славу русского оружия, унижала и позорила русскую армию, истребляла память о ее великих победах и героических характерах. И чем дальше и глубже шла общественная жизнь в России, вопреки железному режиму царизма, тем больше замыкался Денис Давыдов в своем преклонении перед славной стариной и в неприятии современности. Так и получилось, что все, что окрыляло передовую русскую общественность тридцатых годов, не встречало у Давыдова ни симпатии, ни поддержки. Уже не только бездарность военного командования, но и любое проявление свежей, независимой мысли он готов был рассматривать как покушение на славу России. Его бурный, огненный патриотизм постепенно вырождался в националистическую нетерпимость ко всему «чужому». В частности, это сказалось на отношении Давыдова к национально-освободительному движению в Польше. Он видел в нем только противозаконный бунт, угрожавший государственным устоям, целостности и славе России. Под конец жизни у Дениса Давыдова остались одни воспоминания о 1812 годе, в который он, говоря его словами, навсегда «врубил свое имя». В 1838 году один из русских литераторов писал: «Два утра просидел я с Денисом Давыдовым, который стареет ужасно и живет в прошедшем или, лучше сказать, в одном: 1812 годе и Наполеоне». Вскоре, 22 апреля 1839 года, Денис Давыдов, чудом избежавший смерти в десятках сражений, тихо умер от удара на пятьдесят пятом году жизни.3
Стихотворное наследие Дениса Давыдова невелико, но обеспечило ему почетное место в истории русской поэзии. В. Г. Белинский назвал поэтический талант Давыдова «замечательно самобытным» и причислил его к «самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии». Легко заметить, что в стихах Давыдова особую роль играет военная тема. Но если поэты старшего поколения, касаясь этой темы, торжественно и громогласно воспевали в тяжелых стихах главным образом сражения, походы, подвиги царей и полководцев, то Давыдов в своих «залетных» и «зачашных» стихах и песнях открыл для русской поэзии новую область, а именно — военный быт (конечно, офицерский, а не солдатский), и в изображении его далеко отошел от какой бы то ни было торжественности и парадности. Читая стихи Дениса Давыдова, мы попадаем в совершенно особый мир человеческих чувств, мыслей, инстинктов, стремлений и поступков. В центре этого мира — образ лирического героя, исполненный удивительной жизненной достоверности и редкой цельности. В этой поэтической автобиографии есть все: война, бранные подвиги и бивачные досуги военного человека, кутежи и любовь, нежная лирика и язвительная сатира, мелочи быта, вроде полученного в подарок чекменя, и всемирно-исторические события, овеянные «вековечной славой». Удаленный в 1804 году из гвардии в армейский гусарский полк, Давыдов очутился в атмосфере «гусарства», которое представляло совершенно особое бытовое и психологическое явление русской жизни в начале XIX века. Эпоха эта, по словам современника (поэта П. А. Вяземского), «оставила в умах следы отваги и какого-то почти своевольного казачества в понятиях и нравах». Конечно, много было в этом эффектного позерства, пустого озорства и бесшабашного разгула. Большинство гусарской вольницы составляли такие типы, как воспетый Давыдовым «ёра и забияка» Бурцов, снискавший известность «величайшего гуляки и самого отчаянного забулдыги из всех гусарских поручиков». Но вместе с тем «гусарство» в темные времена Аракчеева, Священного Союза и архимандрита Фотия зачастую служило своеобразной формой протеста против мертвящей казенщины, ханжества, лицемерия, многоразличных способов духовного и общественного угнетения личности. Наряду с «молодечеством», составлявшим внешнюю сторону «гусарства», оно воспитывало в человеке и высокие, благородные свойства: отвагу, презрение к опасности, предприимчивость, прямодушие, чувство товарищества. Не случайно высшие власти, начиная с Александра I, нервно реагировали на любые вспышки «гусарства», нетерпимые в насаждавшейся обстановке строжайшей дисциплины и хождения по ниточке. Сам Давыдов вовсе не был похож на Бурцова. Он не был в жизни ни кутилой, ни дебоширом, ни задирой-дуэлянтом. Но «гусарство» в лучших своих чертах наложило печать на его характер и окрасило его творчество. И хотя в ранних стихах Давыдова дело сводится по большей части к внешним подробностям военного быта — к сабле и коню, трубке и картам, «жестокому пуншу» и «любезным усам», даже на этом ограниченном пространстве поэту удалось создать живописный образ человека прямодушного, чуждого всяких светских условностей, преданного не только веселью и радостям жизни, но прежде всего патриотическому долгу. Он веселится, пока есть для этого время:4
Овеянные дыханием незапамятного 1812 года, поэзия и проза Дениса Давыдова сыграли заметную роль в деле нравственно-патриотического воспитания нашего народа. Особенно отчетливо сказалось это накануне и во время Великой Отечественной войны с фашистскими захватчиками. В 1940 году, когда советские люди уже жили предчувствием смертельной схватки с фашизмом, были переизданы «Военные записки» Давыдова. Этой увлекательной, горячей книгой зачитывались тогда стар и млад. С громадной силой прозвучали в сгустившейся атмосфере вещие слова славного партизана первой Отечественной войны: «Еще Россия не подымалась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь подымется!» Так и случилось. Лучшие произведения Дениса Давыдова остались в памяти и на языке народа. В том, что он написал, звучит звонкая, полногласная, на редкость энергичная, призывная и заразительная музыка великолепного таланта, который и сам нисколько не постарел более чем за полтора века, и помогает нам, людям совсем другой эпохи, «молодеть душой». Вл. ОрловНЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ ДЕНИСА ВАСИЛЬЕВИЧА ДАВЫДОВА
Автобиография
Денис Васильевич Давыдов родился в Москве 1784 года июля 16-го дня, в год смерти Дениса Дидерота. Обстоятельство сие тем примечательно, что оба сии Денисы обратили на себя внимание земляков своих бог знает за какие услуги на словесном поприще! Давыдов, как все дети, с младенчества своего оказал страсть к маршированию, метанию ружьем и проч. Страсть эта получила высшее направление в 1793 году от нечаянного внимания к нему графа Александра Васильевича Суворова, который при осмотре Полтавского легкоконного полка, находившегося тогда под начальством родителя. Давыдова, заметил резвого ребенка и, благословив его, сказал: «Ты выиграешь три сражения!» Маленький повеса бросил псалтырь, замахал саблею, выколол глаз дядьке, проткнул шлык няне и отрубил хвост борзой собаке, думая тем исполнить пророчество великого человека. Розга обратила его к миру и к учению. Но как тогда учили! Натирали ребят наружным блеском, готовя их для удовольствий, а не для пользы общества: учили лепетать по-французски, танцевать, рисовать и музыке; тому же учился и Давыдов до тринадцатилетнего возраста. Тут пора была подумать и о будущности: он сел на коня, захлопал арапником, полетел со стаею гончих собак по мхам и болотам — и тем заключил свое воспитание. Между порошами и брызгами, живя в Москве без занятий, он познакомился с некоторыми молодыми людьми, воспитывавшимися тогда в Университетском пансионе. Они доставили ему случай прочитать, «Аониды», полупериодическое собрание стихов, издаваемое тогда Н. М. Карамзиным. Имена знакомых своих, напечатанные под некоторыми стансами и песенками, помещенными в «Аонидах», воспламенили его честолюбие: он стал писать; мысли толпились, но, как приключение во сне, без связи между собою. В порывах нетерпения своего он думал победить препятствия своенравием: рвал бумагу и грыз перья, но не тут-то было! Тогда он обратился к переводам, и вот первый опыт его стихосложения:
СТИХОТВОРЕНИЯ ДЕНИСА ДАВЫДОВА
Голова и ноги
Река и зеркало{2}
Орлица, Турухтан и Тетерев
Бурцову
Призывание на пунш
Бурцову
«Поведай подвиги усатого героя…»{3}
Графу П. А. Строганову
За чекмень, подаренный им мне во время войны 1810 года в Турции
В альбом
Эпиграмма
Песня
Элегия IV
Элегия VII
Элегия VIII
Неверной
На монумент Пожарского{4}
Песня старого гусара{5}
Надпись к портрету князя Петра Ивановича Багратиона
Листок{6}
Эпитафия
Вечер в июне
Ответ
Генералам, танцующим на бале при отъезде моем на войну 1826 года
Товарищу 1812 года, на пути в армию
Партизан{7}
Отрывок
Полусолдат
На смерть NN{9}
При виде Москвы, возвращаясь с персидской войны
Зайцевскому, поэту-моряку
Бородинское поле
Элегия
Голодный пес{10}
Гусарская исповедь
NN{11}
Вальс
Ев. Д. 3<олотаре>вой
«О, кто, скажи ты мне, кто ты…»
«Я вас люблю так, как любить вас должно…»
На голос русской песни
После разлуки
И моя звездочка
25 октября
Челобитная{12}
Башилову
Современная песня
ИЗ «ВОЕННЫХ ЗАПИСОК ПАРТИЗАНА ДЕНИСА ДАВЫДОВА»
Встреча с великим Суворовым
(1793)
Посвящается князю Александру Аркадьевичу Италийскому, графу Суворову-Рымникскому
1
С семилетнего возраста моего я жил под солдатскою палаткой, при отце моем, командовавшем тогда Полтавским легкоконным полком, — об этом где-то было уже сказано. Забавы детства моего состояли в метании ружьем и в маршировке, а верх блаженства — в езде на казачьей лошади с покойным Филиппом Михайловичем Ежовым, сотником Донского войска. Как резвому ребенку не полюбить всего военного при всечасном зрелище солдат и лагеря? А тип всего военного, русского, родного военного, не был ли тогда Суворов? Не Суворовым ли занимались и лагерные сборища, и гражданские общества того времени? Не он ли был предметом восхищений и благословений, заочно и лично, всех и каждого? Его таинственность в постоянно употребляемых им странностях наперекор условным странностям света; его предприятия, казавшиеся исполняемыми как будто очертя голову; его молниелетные переходы, его громовые победы на неожиданных ни нами, ни неприятелем точках театра военных действий, — вся эта поэзия событий, подвигов, побед, славы, продолжавшихся несколько десятков лет сряду, все отзывалось в свежей, в молодой России полной поэзией, как все, что свежо и молодо. Он был сын генерал-аншефа, человека весьма умного и образованного в свое время; оценив просвещение, он неослабно наблюдал за воспитанием сына и дочери (княгини Горчаковой). Александр Васильевич изучил основательно языки французский, немецкий, турецкий и отчасти италианский; до поступления своего на службу он не обнаруживал никаких странностей. Совершив славные партизанские подвиги во время Семилетней войны, он узнал, что такое люди; убедившись в невозможности достигнуть высших степеней наперекор могущественным завистникам, он стал отличаться причудами и странностями. Завистники его, видя эти странности и не подозревая истинной причины его успехов, вполне оцененных великой Екатериной, относили все его победы лишь слепому счастию. Суворов вполне олицетворил собою героя трагедии Шекспира, поражающего в одно время комическим буфонством и смелыми порывами гения. Гордый от природы, он постоянно боролся с волею всесильных вельмож времен Екатерины. Он в глаза насмехался над могущественным Потемкиным, хотя часто писал ему весьма почтительные письма, и ссорился с всесильным австрийским министром бароном Тугутом. Он называл часто Потемкина и графа Разумовского своими благодетелями; отправляясь в Италию, Суворов пал к ногам Павла. Было ли это следствием расчета, к которому он прибегал для того, чтобы вводить в заблуждение наблюдателей, которых он любил ставить в недоумение, или, действуя на массы своими странностями, преступавшими за черту обыкновения, он хотел приковать к себе всеобщее внимание? Если вся жизнь этого изумительного человека, одаренного нежным сердцем, возвышенным умом и высокою душой, была лишь театральным представлением и все его поступки заблаговременно обдуманы, — весьма любопытно знать: когда он был в естественном положении? Балагуря и напуская на себя разного рода причуды, он в то же время отдавал приказания армиям, обнаруживавшие могучий гений. Беседуя с глазу на глаз с Екатериной о высших военных и политических предметах, он удивлял эту необычайную женщину своим оригинальным, превосходным умом и обширными разносторонними сведениями; поражая вельмож своими высокими подвигами, он язвил их насмешками, достойными Аристофана и Пирона. Во время боя, следя внимательно за всеми обстоятельствами, он вполне обнимал и проникал их своим орлиным взглядом. В минуты, где беседа его с государственными людьми становилась наиболее любопытною, когда он, с свойственной ему ясностью и красноречием, излагал ход дел, он внезапно вскакивал на стул и пел петухом, либо казался усыпленным вследствие подобного разговора; таким образом поступил он с графом Разумовским и эрцгерцогом Карлом. Лишь только они начинали говорить о военных действиях, Суворов, по-видимому, засыпал, что вынуждало их изменять разговор, или, увлекая их своим красноречием, он внезапно прерывал свой рассказ криками петуха. Эрцгерцог, оскорбившись этим, сказал ему: «Вы, вероятно, граф, не почитаете меня достаточно умным и образованным, чтобы слушать ваши поучительные и красноречивые речи?» На это Суворов возразил ему: «Проживете с моих лет и испытаете то, что я испытал, и вы тогда запоете не петухом, а курицей». Набожный до суеверия, он своими причудами в храмах вызывал улыбку самих священнослужителей. Многие указывают на Суворова как на человека сумасбродного, невежду, злодея, не уступавшего в жестокости Аттиле и Тамерлану, и отказывают ему даже в военном гении. Хотя я вполне сознаю свое бессилие и неспособность, чтобы вполне опровергнуть все возводимые на этого великого человека клеветы, но я дерзаю, хотя слабо, возражать порицателям его. Предводительствуя российскими армиями пятьдесят пять лет сряду, он не сделал несчастным ни одного чиновника и рядового; он, не ударив ни разу солдата, карал виновных лишь насмешками, прозвищами в народном духе, которые врезывались в них, как клейма. Он иногда приказывал людей, не заслуживших его расположения, выкуривать жаровнями. Кровопролитие при взятии Измаила и Праги было лишь прямым последствием всякого штурма после продолжительной и упорной обороны. Во всех войнах в Азии, где каждый житель есть вместе с тем воин, и в Европе во время народной войны, когда гарнизоны вспомоществуемые жителями, отражают неприятеля, всякий приступ неминуемо сопровождается кровопролитием. Вспомним кровопролитные штурмы Сарагосы и Тарагоны; последнею овладел человеколюбивый и благородный Сюшет. Вспомним, наконец, варварские поступки англичан в Индии; эти народы, кичащиеся своим просвещением, упоминая о кровопролитии при взятии Измаила и Праги, умалчивают о совершенных ими злодеяниях, не оправдываемых даже обстоятельствами. Нет сомнения, что если б французы овладели приступом городами Сен-Жан-д'Акр и Смоленском, они поступили бы таким же образом, потому что ожесточение осаждающих возрастает по мере сопротивления гарнизона. Штурмующие, ворвавшись в улицы и дома, еще обороняемые защитниками, приходят в остервенение; начальники не в состоянии обуздать порыв войск до полного низложения гарнизона. Таким образом были взяты Измаил и Прага. Легко осуждать это в кабинете, вне круга ожесточенного боя, но христианская вера, совесть и человеколюбивый голос начальников не в состоянии остановить ожесточенных и упоенных победою солдат. Во время штурма Праги остервенение наших войск, пылавших местью за изменническое побиение поляками товарищей, достигло крайних пределов. Суворов, вступая в Варшаву, взял с собою лишь те полки, которые не занимали этой столицы с Игельстромом в эпоху вероломного побоища русских. Полки, наиболее тогда потерпевшие, были оставлены в Праге, дабы не дать им случая удовлетворить свое мщение. Этот поступок, о котором многие не знают, достаточно говорит в пользу человеколюбия Суворова. В это время здравствовал еще знаменитый Румянцев, некогда начальник Суворова, и некоторые другие вожди, украшавшие век чудес — век Екатерины; но блеск имен их тонул уже в ослепительных лучах этого самобытного, неразгадываемого метеора, увлекавшего за собою весь мир чувств, умов, вниманий и доверенности своих соотчичей, и увлекавшего тем, что в нем не было ни малейшего противозвучия общей гармонии мыслей, поверий, предрассудков, страстей, исключительно им принадлежащих. Сверх того, когда и по сию пору войско наше многими еще почитается сборищем истуканов и кукл, двигающихся посредству одной пружины, называемой страхом начальства, — он, более полустолетия тому назад, положил руку на сердце русского солдата и изучил его биение. Он уверился, вопреки мнения и того и нашего времени мнимых наблюдателей, что русский солдат, если не более, то, конечно, не менее всякого иностранного солдата, причастен воспламенению и познанию своего достоинства, и на этой уверенности основал образ своих с ним сношений. Найдя повиновение начальству — сей необходимый, сей единственный склей всей армии — доведенным в нашей армии до совершенства, но посредством коего полководец может достигнуть до некоторых только известных пределов, — он тем не довольствовался. Он удесятерил пользу, приносимую повиновением, сочетав его в душе нашего солдата с чувством воинской гордости и уверенности в превосходстве его над всеми солдатами в мире, — чувством, которого следствию нет пределов. Прежние полководцы, вступая в командование войсками, обращались к войскам с пышными, непонятными для них речами. Суворов предпочел жить среди войска и вполне его изучил; его добродушие, доходившее до простодушия, его причуды в народном духе привлекали к нему сердца солдат. Он говорил с ними в походах и в лагере их наречием. Вместо огромных штабов он окружал себя людьми простыми, так, например, Тищенкой, Ставраковым. Но к чему послужило бы, — я скажу более, — долго ли продолжалось бы на своей высоте это подъятие духа в войсках, вверенных его начальству, если б воинские его дарования, — я не говорю уже о неколебимой стойкости его характера и неограниченной его предприимчивости, — если б воинские его дарования хотя немного уступали неустрашимости и самоотвержению, которые он посеял в воинах, исполнявших его предначертания? Если б, подобно всем полководцам своего времени, он продолжал идти тесною стезею искусства, проложенною посредственностью, и не шагнул исполински и махом на пространство широкое, разгульное, им одним угаданное, и которое до сей поры никто не посещал после него, кроме Наполеона? Случай, который я хочу рассказывать, требует несколько предварительных замечаний об этом предмете, чтобы сделаться понятным во всех своих подробностях. Они не будут длинны. Суворов застал военное искусство основанным на самых жалких началах. Наступательное действие состояло в движении войск, растянутых и рассеянных по чрезмерному пространству, чтобы, как говорили тогда, охватить оба крыла противника и поставить его между двух огней. Оборонительное действие не уступало в нелепости наступательному. Вместо того чтобы, пользуясь сим рассеянием войск противника, ударить совокупно на средину, разреженную и слабую от чрезмерного протяжения линии, и, разорвав ее на две части, поражать каждую порознь, — полководцы, действовавшие оборонительно, растягивали силы свои наравне с наступательною армиею, занимая и защищая каждый путь, каждую тропинку, каждое отверстие, которым она могла к ним приблизиться. Некоторые, — и те почитались уже превосходнейшими вождями, — некоторые решались изменять оборонительное действие в наступательное, растягивая силы свои еще более растянутых сил неприятельской армии, чтобы, с своей стороны, охватить оба ее крыла и поставить ее между двух огней обоих крыл своих. К этому надобно прибавить так называемые демонстрации отряженными для сего частями армии на далекое расстояние, отчего только уменьшалась числительная сила главной массы, определенной для боя. К демонстрациям можно присоединить фальшивые атаки, которые никого не обманывают; размеренные переходы войск, которые только способствовали неприятелю рассчитывать время их прибытия к мете, им назначенной, следственно и предупреждать намерения их начальника; и, наконец, большую заботливость о механическом устройстве подвозов с пищею в определенные сроки, чем о предметах, касающихся собственно до битв, и тем самым полное подданство военных соображений и действия соображению и действию чиновников, управляющих способами пропитания армии. Такова была стратегия того времени! Тактика представляла не менее нелепостей; когда дело доходило до сражения, важнейшие условия для принятия битвы состояли в избрании местоположения более или менее возвышенного, в примкнутии обоих крыл армии к искусственным или природным препятствиям и в отражении оттуда неприятельских усилий, не двигаясь с места. При нападении на неприятеля — употребление фальшивых атак, которые никого не обманывали, и действие более огнем, чем холодным оружием; нигде решительности, везде ощупь и колебание воли. Можно представить себе, как поступил с таковыми преградами гений беспокойный, своенравный, независимый. Еще полковником Астраханского гренадерского полка, на маневрах у Красного Села, где одна сторона предводительствуема была графом Паниным, а другая самом Екатериною, Суворов, который давно уже негодовал на методические движения, в то время почитаемые во всей Европе совершенством военного искусства, и на долговременную стрельбу во время боя, — по мнению его, ничего не решавшую, — осмелился показать великой монархине и своим начальникам образ действия, приличнейший для духа русского солдата, и испортил маневр порывом своевольным и неожиданным. Среди одного из самых педантических движений, сопряженного с залпами плутонгами и нолунлутонгами, он вдруг прекратил стрельбу своего полка, двинулся с ним вон из линии, ворвался в средину противной стороны, замешал часть ее и все предначертания и распоряжения обоих начальников перепутал и обратил все в хаос. Спустя несколько месяцев, когда ему предписано было идти с полком из Петербурга в Ригу, он не пропустил и этого случая, чтобы не открыть глаз и не обратить внимания на пользу, какую могут принести переходы войск, выступающие из расчета, укоренившегося навыком и употребляемого тогда всеми без исключения. Посадив один взвод на подводы и взяв с ним полную казну и знамя, он прибыл в восемь дней в Ригу и оттуда донес нарочным о дне прибытия полка на определенное ему место рапортом в Военную коллегию, изумленную таковой поспешностью. Вскоре прибыла и остальная часть полка, но не в тридцать суток, как предписано было по маршруту, а не более как в четырнадцать суток. Одна Екатерина, во всей России, поняла и молодого полковника и оба данные им наставления, и тогда же она сказала о нем: «Это мой собственный, будущий генерал!» После такого слова легко было и не Суворову идти к цели свободно и без опасения препятствий; что же должен был сделать Суворов с своею предприимчивостью, с своей железною волею? И как он этим воспользовался! Он предал анафеме всякое оборонительное, еще более отступательное действие в российской армии и сорок лет сряду, то есть от первого боевого выстрела до последнего дня своей службы, действовал не иначе, как наступательно. Он совокуплял все силы и всегда воевал одною массою, что давало ему решительное превосходство над рассеянным того времени образом действий, принятым во всей Европе, — образ действия и поныне употребляемый посредственностью, следовательно, неослабно и беспрестанно: ибо везде дорывается она до власти преимущественно пред дарованием, по существу своему гордоскромным. Что касается до чистого боевого действия, Суворов или стоял на месте, вникая в движения противника, или, проникнув их, стремглав бросался на него усиленными переходами, которые доныне именуются суворовскими, и падал как снег на голову. Следствием таких летучих переходов, предпринимаемых единственно для изумления неприятеля внезапным для него нападением во время его расплоха и неготовности к бою, было предпочтение Суворовым холодного оружия огнестрельному. И нельзя быть иначе: не вытягивать же линии и не завязывать дело канонадою и застрельщиками, чтобы, встревожив противника нечаянным появлением, дать ему время прийти в себя, оглядеться, устроиться и привести положение атакованного в равновесие с положением атакующего! И весь этот образ действия, им созданный, приспособлялся к местностям и обстоятельствам его чудесным, неизъяснимым даром мгновенной сметливости при избрании выгоднейшего стратегического пути между путями, рассекающими область, по которой надлежало ему двигаться, и тактической точки поля сражения, на коем надлежало ему сражаться. По этому пути и на эту точку устремлял он все свои силы, не развлекая их никакими посторонними происшествиями, случаями и предметами, — как не отвлекал он до конца жизни мыслей и чувств своих от единственной господствовавшей над ним страсти — страсти к битвам и славе военной. Из кратких выписок его приказов или так называемых заметок мы видим лишь похвалы штыку и презрение к ружейной пальбе; это значило, что надо было, избегая грома, часто мало вредящего и отсрочивающего развязку битв, сближаться с неприятелем грудь с грудью в рукопашной схватке. Везде видна решительность и быстрота, а не действие ощупью. Он любил решительность в действиях и лаконизм в речах; длинные донесения и рассказы приводили его в негодование. Он требовал «да» или «нет», или лаконическую фразу, выражающую мысль двумя-тремя словами. Он был непримиримым врагом немогузнаек, о которых говорил: «От проклятых немогузнаек много беды». Однажды Суворов спросил гренадера: «Далеко ли отсюда до дальнейшей звезды?» — «Три суворовских перехода», — отвечал гренадер. Презирая действия, носящие отпечаток робости, вялости, излишней расчетливости и предусмотрительности, он старался возбудить в войсках решительность и смелость, которые соответствовали бы его залетным движениям. Суворов в конце своего знаменитого поприща предводительствовал австрийцами против французов, он покорил Италию, в которой много буйных голов обнаруживали явную непокорность законным властям. Пусть австрийцы, французы, италианцы скажут: где и в каком случае Суворов обнаружил жестокость и бесчеловечие? К концу кампании половина армии Моро с генералами Груши́, Периньон, Викто́р, Гардан и другими были взяты в плен. Обращение Суворова с пленными и вышеупомянутыми лицами могло ли сравниться с поведением австрийцев и англичан, которые томили своих пленных в смрадных, сырых казематах крепостей и понтонах? Все немало изумлялись постоянству, с которым Суворов с юных лет стремился к достижению однажды избранной им цели, и выказанной им твердости душевной, необходимой для всякого гения, сколько бы он ни был глубок и обширен. И полагаю, что еще в юности Суворов, взвесив свои физические и душевные силы, сказал себе: «И избираю военное поприще и укажу русским войскам путь к победам; я приучу их к перенесению лишений всякого рода и научу их совершать усиленные и быстрые переходы». С этою целью он укрепил свое слабое тело упражнениями разного рода, так что, достигнув семидесятилетнего возраста, он ежедневно ходил по десяти верст; употребляя пищу простую и умеренную, он один раз в сутки спал на свежем сене и каждое утро обливался несколькими ушатами воды со льдом. Избрав военное поприще, он неминуемо должен был встретить на нем много препятствий со стороны многочисленных завистников и вынести немало оскорблений. Первым он противопоставил диогеновскую бочку, и пока они занимались осуждением его причуд и странностей, он ускользал от их гонения; пренебрегая вторыми, он терпеливо следовал по единожды избранному пути. Он стремился к одной главной цели — достижению высшего звания, для употребления с пользой необычайных дарований своих, которые он сознавал в себе. Он мечтал лишь о славе, но о славе чистой и возвышенной; эта страсть поглотила все прочие, так что в эпоху возмужалости, когда природа влечет нас более к существенному, нежели к идеальному, Суворов казался воинственным схимником. Избегая общества женщин, развлечений, свойственных его летам, он был нечувствителен ко всему тому, что обольщает сердце. Ненавистники России и, к сожалению, некоторые русские не признают в нем военного гения; пятидесятитрехлетнее служение его не было ознаменовано ни одной неудачей; им были одержаны блестящие победы над знаменитейшими полководцами его времени, и имя его до сих нор неразлучно в понятиях каждого русского с высшею степенью военного искусства; все это говорит красноречивее всякого панегирика. Предвидя, что алчность к приращению имения может увеличиваться с летами, он заблаговременно отстранил себя от хозяйственных забот и постоянно избегал прикосновения с металлом, питающим это недостойное чувство. Владея девятью тысячами душами, он никогда не знал количества получаемых доходов; будучи еще тридцати лет от роду, он поручил управление имениями своим родственникам, которые доставляли его адъютантам, избираемым всегда из низшего класса военной иерархии, ту часть доходов, которая была необходима для его умеренного рода жизни. Познание слабостей человечества и неослабное наблюдение за самим собою составляли отличительную черту его философии; когда старость и думы покрыли чело его сединами и морщинами, достойными наблюдения Лафатера, он возненавидел зеркала, которые надлежало выносить из занимаемых им покоев или закрывать полотном, и часы, которые также выносили из занимаемых им комнат. Многим эти оригинальные причуды казались весьма странными; они относили их к своенравию Суворова. Обладая в высшей степени духом предприятия, он, подобно свежему юноше, избегал всего того, что напоминало ему о времени, и изгонял мысль, что жизнь его уже приближается к концу. Он не любил зеркал, вероятно, потому, что мысль увидеть себя в них стариком могла невольно охладить в нем юношеский пыл, убить в нем дух предприятия, который требовал всей мощи душевной, всей любви к случайностям, которые были свойственны лишь молодости. Фридрих Великий, имея, вероятно, в виду ту же самую цель, стал румяниться за несколько лет до своей кончины. Таким образом, укрепив свое тело физическими упражнениями, введя в заблуждение зависть своими причудами, терпеливо перенося разного рода оскорбления, наблюдая постоянно за собою и, наконец, предавшись душою лишь страсти к славе, Суворов, с полной уверенностью в силе своего гения, ринулся в военное поприще. Он достиг генерал-майорского чина лишь на сорок первом году жизни, то есть в такие лета, когда ныне многие, удостоившись получить это звание, спешат уже оставить службу. Кто из нас не видал тридцатилетних генерал-майоров, ропщущих на судьбу, препятствующую им достигнуть следующего чина чрез несколько месяцев? Суворов при производстве своем в генерал-майоры был почти вовсе неизвестен, но зато какой быстрый и изумительный переход от этой малой известности к великой и неоспоримой славе! Генерал Фуа сказал о Наполеоне: «Подобно богам Гомера, он, сделав три шага, был уже на краю света». Слова этого известного генерала могут быть вполне применены к нашему великому и незабвенному Суворову. И этого-то человека судьба позволила мне видеть и, что еще для меня лестнее, разменяться с ним несколькими словами в один из счастливейших дней моей жизни! Вот как это было.2
За несколько месяцев до восстания Польши Суворов командовал корпусом войск, расположенных в губерниях Екатеринославской и Херсонской. Корпусная квартира его была в Херсоне. Четыре кавалерийские полка, входившие в состав корпуса: Переяславский конно-егерский, Стародубский и Черниговский карабинерные и Полтавский легкоконный — стояли лагерем близ Днепра, в разных пунктах, но близких один к другому. Полтавский находился у села Грушевки, принадлежавшего тогда княгине Елене Никитишне Вяземской, после того, как уверяли меня, какому-то Стиглицу, а нынче — не знаю кому. Дом, занимаемый нашим семейством, был высокий и обширный, но выстроенный на скорую руку для императрицы Екатерины во время путешествия ее в Крымскую область. Лагерь полка отстоял от дома не далее ста шагов. Я и брат мой жили в лагере. В одну ночь я услышал в нем шум и сумятицу. Выскочив из палатки, я увидел весь полк на конях, и на лагерном месте одну только нашу палатку неснятою. Я бросился узнать причину этого неожиданного происшествия. Мне сказали, что Суворов только что приехал из Херсона в простой курьерской тележке и остановился в десяти верстах от нас, в лагере одного из полков, куда приказал прибыть всем прочим полкам на смотр и маневры. Я был очень молод, но уже говорил и мечтал только о Суворове. Можно вообразить взрыв моей радости! Впрочем, радость и любопытство овладели не одним мною. Я помню, что покойная мать моя и все жившие у нас родственники и знакомые, лакеи, кучера, повара и служанки, все, что было живого в доме и в селе, собиралось, спешило и бежало туда, где остановился Суворов, чтобы хоть раз в жизни взглянуть на любимого героя, на нашего боевого полубога. Заметим, что тогда еще не было ни побед его в Польше, ни побед его в Италии, ни победы его над самой природою на Альпах, этой отдельной пиндарической оды, заключившей грандиозную эпопею подвигов чудесного человека. Вскоре мать моя и мы отправились вслед за полком и за любопытными и остановились в пустом лагере, потому что войска были уже на маневрах. Суворов приказал из каждого полка оставить по малочисленной команде для разбития палаток, а с прочими войсками начал действовать, и действовать по-своему: маневр кипел, подвигался и кончился в семнадцати верстах от лагерного места. К полудню войска возвратились. Отец мой, запыленный, усталый и окруженный своими офицерами, вошел к нам в палатку. Рассказы не умолкали. Анекдоты о Суворове, самые пролетные его слова, самые странности его передавались с восторгом из уст в уста. Противна была только требуемая им от конницы лишняя (как говорили тогда офицеры) быстрота в движениях и продолжительное преследование мнимого неприятеля, изнурявшее людей и лошадей. Но всего более не нравился многим следующий маневр: Суворов разумел войско оружием, а не игрушкой, и потому требовал, чтобы каждый род войска подчинял все второстепенно касающееся до боевого дела, — как, например, свою красивость и стройность, — той цели, для которой он создан. Существенная обязанность конницы состоит в том, чтобы врезываться в неприятельские войска, какого бы они рода ни были; следственно, действие ее не ограничивается одной быстротою скока и равенством линий во время скока. Ей должно, сверх того, вторгаться в средину неприятельской колонны или фронта и рубить в них все, что ни попадется под руку, а не, проскакав некоторое расстояние, быстро и стройно обращаться вспять под предлогом испуга лошадей от выстрелов, не коснувшись ни лезвием, ни копытом до стреляющих. Для прекращения подобной отговорки Суворов приучал лошадей им командуемой конницы к скоку во всю прыть, вместе с тем приучал и к проницанию в средину стреляющего фронта, на который производится нападение. Но чтобы вернее достигнуть этой цели, он не прежде приступал к последнему маневру, как при окончании смотра или ученья, уверенный в памятливости лошадей о том построении и даже о том командном слове, которым прекращается зависимость их от седоков. Для этого он спешивал половинное число конных войск и становил их с ружьями, заряженными холостыми патронами, так, чтобы каждый стрелок находился от другого в таком расстоянии, сколько нужно одной лошади для проскока между ними; другую же половину оставлял он на конях и, расставя каждого всадника против промежутка, назначенного предварительно для проскока в пехотном фронте, приказывал идти в атаку. Пешие стреляли в самое то время, как всадники проскакивали во всю прыть сквозь стреляющий фронт; проскочив, они тотчас слезали с лошадей, и этим заключался каждый смотр, маневр или ученье. Посредством выбора времени для такого маневра лошади так приучились к выстрелам, пускаемым, можно сказать, в их морду, что вместо страха они, при одном взгляде на построение против них спешивающихся всадников с ружьями, предчувствуя конец трудам своим, начинали ржать и рваться вперед, чтобы, проскакав сквозь выстрелы, возвратиться на покой в свои коновязи или конюшни. Но эти проскоки всадников сквозь ряды спешившихся солдат часто дорого стоили последним. Случалось, что от дыма ружейных выстрелов, от излишней торопливости всадников или от заноса некоторых своенравными лошадьми не по одному, а по нескольку вдруг, они попадали в промежуток, назначенный для одного: это причиняло увечье и даже смертоубийство в пехотном фронте. Вот отчего маневр был так неприятен тем, кому выпадал жребий играть роль пехоты. Но эти несчастные случаи не сильны были отвратить Суворова от средства, признанного им за лучшее для приучения конницы к поражению пехоты: когда доносили ему о числе жертв, затоптанных первою, он обыкновенно отвечал: «Бог с ними! Четыре, пять, десять человеков убью; четыре, пять, десять тысяч выучу», — и тем оканчивались все попытки доносящих, чтобы отвлечь его от этого единственного способа довести конницу до предмета, для которого она создана. За полчаса до полночи меня с братом разбудили, чтобы видеть Суворова или, по крайней мере, слышать слова его, потому что ученье начиналось за час до рассвета, а в самую полночь, как нас уверяли, он выбежит нагой из своей палатки, ударит в ладоши и прокричит петухом: по этому сигналу трубачи затрубят генерал-марш, и войско станет седлать лошадей, ожидая сбора, чтобы садиться на них и строиться для выступления из лагеря. Но, невзирая на все внимание наше, мы не слыхали ни хлопанья в ладоши, ни крика петухом. Говорили потом, что он не только в ту ночь, но никогда, ни прежде, ни после, сего не делывал, и что все это была одна из выдумок и увеличение разных странностей, которые ему приписывали. До рассвета войска выступили из лагеря, и мы спустя час по их выступлении поехали вслед за ними в коляске. Но угонишься ли за конницею, ведомою Суворовым? Бурные разливы ее всеминутно уходили от нас из виду, оставляя за собою один гул. Иногда между эскадронами, в облаках пыли, показывался кто-то скачущий в белой рубашке, и в любопытном народе, высыпавшем в поле для одного с нами предмета, вырывались крики: «Вот он, вот он! Это он, наш батюшка, граф Александр Васильевич!» Вот все, что мы видели и слышали. Наскучив, наконец, бесплодным старанием хотя однажды взглянуть на героя, мы возвратились в лагерь в надежде увидеть его при возвращении с маневров, которые, как нас уверяли, должны были окончиться ранее, чем накануне. И подлинно, около десяти часов утра все зашумело вокруг нашей палатки и закричало: «Скачет, скачет!» Мы выбежали и увидели Суворова во ста саженях от нас, скачущего во всю прыть в лагерь и направляющегося мимо нашей палатки. Я помню, что сердце мое упало, — как после упадало при встрече с любимой женщиной. Я весь был взор и внимание, весь был любопытство и восторг, и как теперь вижу толпу, составленную из четырех полковников, из корпусного штаба адъютантов и ординарцев, и впереди толпы Суворова — на саврасом калмыцком коне, принадлежавшем моему отцу, в белой рубашке, в довольно узком полотняном нижнем платье, в сапогах вроде тоненьких ботфорт, и в легкой, маленькой солдатской каске формы того времени, подобно нынешним каскам гвардейских конногренадеров. На нем не было ни ленты, ни крестов, — это мне очень памятно, как и черты сухощавого лица его, покрытого морщинами, достойными наблюдения Лафатера, как и поднятые брови и несколько опущенные веки; все это, невзирая на детские лета, напечатлелось в моей памяти не менее его одежды. Вот почему не нравится мне ни один из его бюстов, ни один из портретов его, кроме портрета, писанного в Вене во время проезда в Италию, с которого вернейшая копия находится у меня, да бюста Гишара, изваянного по слепку с лица после его смерти; портрет, искусно выгравированный Уткиным, не похож; он без оригинального выражения его физиономии, спящ и безжизнен. Когда он несся мимо нас, то любимый адъютант его, Тищенко, — человек совсем необразованный, но которого он перед всеми выставлял за своего наставника и как будто слушался его наставлений, — закричал ему: «Граф! что вы так скачете; посмотрите, вот дети Василья Денисовича». — «Где они? где они?» — спросил он и, увидя нас, поворотил в нашу сторону, подскакал к нам и остановился. Мы подошли к нему ближе. Поздоровавшись с нами, он спросил у отца моего наши имена; подозвав нас к себе еще ближе, благословил нас весьма важно, протянул каждому из нас свою руку, которую мы поцеловали, и спросил меня: «Любишь ли ты солдат, друг мой?» Смелый и пылкий ребенок, я со всем порывом детского восторга мгновенно отвечал ему: «Я люблю графа Суворова; в нем всё — и солдаты, и победа, и слава». — «О помилуй бог, какой удалой! — сказал он. — Это будет военный человек; я не умру, а он уже три сражения выиграет! А этот (указав на моего брата) пойдет по гражданской службе». И с этим словом вдруг поворотил лошадь, ударил ее нагайкою и поскакал к своей палатке. Суворов в сем случае не был пророком: брат мой весь свой век служил в военной службе и служил с честью, что доказывают восемь полученных ран, — все, кроме двух, от холодного оружия, — ран, издалека не получаемых; я не командовал ни армиями, ни даже отдельными корпусами; следовательно, не выигрывал и не мог выигрывать сражений. При всем том слова великого человека имели что-то магическое: когда спустя семь лет подошло для обоих нас время службы и отцу моему предложили записать нас в Иностранную коллегию, то я, полный слов героя, не хотел другого поприща, кроме военного; брат мой, озадаченный, может быть, его предсказанием, покорился своей судьбе и,прежде чем поступил в военное звание, около году служил в Московском архиве иностранных дел юнкером. В этот день все полковники и несколько штаб-офицеров обедали у Суворова. Отец мой, возвратясь домой, рассказывал, что пред обедом он толковал о маневре того дня и делал некоторые замечания. Как в этом маневре отец мой командовал второю линиею, то Суворов, обратись к нему, спросил: «Отчего вы так тихо вели вторую линию во время третьей атаки первой линии? Я посылал к вам приказание прибавить скоку, а вы все продолжали тихо подвигаться!» Такой вопрос из уст всякого начальника не забавен, а из уст Суворова был, можно сказать, поразителен. Отец мой известен был в обществе необыкновенным остроумием и присутствием духа в ответах; он, не запутавшись, отвечал ему: «Оттого, что я не видал в том нужды, ваше сиятельство!» — «А почему так?» — «Потому, что успех первой линии этого не требовал: она не переставала гнать неприятеля. Вторая линия нужна была только для смены первой, когда та устанет от погони. Вот почему я берег силу лошадей, которым надлежало впоследствии заменить выбившихся уже из сил». — «А если бы неприятель ободрился и опрокинул бы первую линию?» — «Этого быть не могло: ваше сиятельство были с нею!» Суворов улыбнулся и замолчал. Известно, что он морщился и мигом обращался спиною в ответ на самые утонченные лесть и похвалу, исключая тех только, посредством которых разглашалась и укоренялась в общем мнении его непобедимость; эту лесть и похвалу он любил, и любил страстно, вероятно, не из тщеславия, а как нравственную подмогу и, так сказать, заблаговременную подготовку непобедимости. Вечером мы с матерью нашей и со всеми домашними поспешили обратно в Грушевку. Важное происшествие приготовлялось для нашего дома. Суворов, по особенной благосклонности к моему отцу, сам назвался к нему на обед. Не помню точно, но, кажется, это было во время петровского поста, или день обеда был в среду или пятницу; только мне весьма памятны хлопоты и суматоха в доме для приискания поболее и получше рыбы и для приготовления других любимых им блюд. Не менее забот было и при устройстве приема и угощения знаменитого гостя, — так, чтобы ход обыкновенного его образа жизни и привычных странностей и прихотей не получил ни малейшего изменения. К восьми часам утра все было устроено. В гостиной поставлен был большой круглый стол с разными постными закусками, с благородного размера рюмкою и с графином водки. В столовой накрыт был стол на двадцать два прибора, без малейшего украшения посреди, без ваз с фруктами и с вареньем, или без плато, как тогда водилось, и без фарфоровых кукол на нем. Ничего этого не было; Суворов этих прихотей ненавидел. Поставлен был длинный стол, на нем скатерть, а на скатерти двадцать два прибора, и все тут. Не было даже суповых чаш на столе, потому что кушанья должны были подавать одно за другим, с самого пыла кухонного огня, прямо к сидящим за трапезою; так обыкновенно делывалось у Суворова. В одной из отдельных горниц за столовой приготовлены были: ванна, несколько ушатов с холодною водою, несколько чистых простынь и переменное его белье и одежда, привезенные из лагеря. Маневры того дня кончились в семь часов утра, то есть в семь часов утра войска были уже на марше к лагерю. Отец мой, оставив свой полк на походе, поскакал в лагерь во всю прыть своего черкесского коня, на котором был на маневрах, чтобы там переменить его, скорее приехать к нам и до прибытия Суворова исправить то, что требовало исправления для его принятия. Уже он был на половине пути от лагеря к Грушевке, как вдруг с одного возвышения увидел около двух верст впереди себя, но несколько в боку — всадника с другим всадником, отставшим довольно далеко; оба они скакали во все поводья по направлению к Грушевке; это был Суворов с одним из своих ординарцев, скачущий туда прямо с маневров. Отец мой усилил прыть своей лошади, но не успел приехать к нашему дому прежде сего шестидесятитрехлетнего старца-юноши. Он нашел уже его, всего опыленного, на крыльце, трепавшего коня своего и выхвалявшего качества его толпе любопытных, которою был окружен. «Помилуй бог, славная лошадь! Я на такой никогда не езжал. Это не двужильная, а трехжильная!» Тут отец мой пригласил и провел его в приготовленную ему комнату, а сам занялся туалетом: подобно Суворову, он весь покрыт был пылью, так что нельзя было угадать черт лица его. Начали наезжать приглашенные на этот же обед другие гости: я помню тогда дежурного генерала при Суворове — Федора Ивановича Левашова, майора Чорбу, Тищенку, о котором сказал прежде. Тут были также полковники полков, собранных на маневры, все чиновники корпусного штаба Суворова, с ним прибывшие, и несколько штаб-офицеров Полтавского полка. Из полковников памятны мне только Юрий Игнатьевич Поливанов (кажется, тогда уже в бригадирском чине) и подполковник Карл Федорович Гейльфрейх. Все сии гости были в полном параде, в шарфах, и все находились в гостиной, где был отец мой, одетый подобно другим, во всю форму, мать моя, мы и одна пожилая госпожа, знакомая моей матери, приехавшая из Москвы вместе с нами. Она с первого взгляду не понравилась Суворову и была предметом насмешливых взглядов и шуток во все время пребывания его у нас. Мы все ожидали выхода Суворова в гостиную. Это продолжалось около часу времени. Вдруг растворились двери из комнат, отделенных столового от гостиной, и Суворов вышел оттуда чист и опрятен, как младенец после святого крещения. Волосы у него были, как представляются на его портретах. Мундир на нем был генерал-аншефский того времени, легкоконный, то есть темно-синий с красным воротником и отворотами, богато шитый серебром, нараспашку, с тремя звездами. По белому летнему жилету лежала лента Георгия первого класса; более орденов не было. Летнее белое, довольно узкое исподнее платье и сапоги, доходившие до половины колена, вроде легких ботфот; шпага на бедре. В руках ничего не было — ни шляпы, ни каски. Так я в другой раз увидел Суворова. Отец мой вышел к нему навстречу, провел его в гостиную и представил ему мать мою и нас. Он подошел к ней, поцеловал ее в обе щеки, сказал ей несколько слов о покойном отце ее, генерал-поручике Щербинине, бывшем за несколько лет пред тем наместником Харьковской, Курской и Воронежской губерний. Каждого из нас благословил снова, дал нам поцеловать свою руку и сказал: «Это мои знакомые», — потом, обратись ко мне, повторил: «О, этот будет военным человеком! Я не умру, а он выиграет три сражения». Тут отец мой представил ему родную сестру мою, трехлетнего ребенка. Он спросил ее: «Что с тобою, моя голубушка? Что ты так худа и бледна?» Ему отвечали, что у нее лихорадка. «Помилуй бог, это нехорошо! Надо эту лихорадку хорошенько высечь розгами, чтоб она ушла и не возвращалась к тебе». Сестра подумала, что сеченье предлагается ей самой, а не лихорадке, и едва не заплакала. Тогда, обратись к пожилой госпоже, Суворов сказал: «А об этой и спрашивать нечего; это, верно, какая-нибудь мадамка». Слова сии сказаны были без малейшей улыбки и весьма хладнокровно, что возбудило в нас смех, от которого едва мы воздержались. Но он, не изменяя физиономии, с тем же хладнокровием подошел к столу, уставленному закусками, налил рюмку водки, выпил ее одним глотком и принялся так плотно завтракать, что любо. Спустя несколько времени отец мой пригласил его за обеденный стол. Все разместились. Подали щи кипячие, как Суворов обыкновенно кушивал: он часто любил их хлебать из самого горшка, стоявшего на огне. Я помню, что почти до половины обеда он не занимался ничем, кроме утоления голода и жажды, средь глубокого молчания; и что он обе эти операции производил, можно сказать, ревностно и прилежно. Около половины обеда пришла череда и разговорам. Но более всего остались у меня в памяти частые насмешки его над пожилою госпожой, что нас, детей, чрезвычайно забавляло, да и старших едва не увлекало к смеху. В течение всего обеда он, при самых интересных разговорах, не забыл ловить каждый взгляд ее, как скоро она обращалась в противную от него сторону, и мгновенно бросал какую-нибудь шутку на ее счет. Когда она, услышав его голос, оборачивалась на его сторону, он, подобно школьнику-повесе, потуплял глаза в тарелку, не то обращал их к бутылке или стакану, показывая, будто занимается питьем или едою, а не ею. Так, например, взглянув однажды на нее тогда, как она всматривалась в гостей, он сказал вполголоса, но довольно явственно: «Какая тетеха!» И едва успела она обратиться на его сторону, как глаза его опущены уже были на рыбу, которую он кушал весьма внимательно. В другой раз, заметив, что она продолжает слушать разговоры тех же гостей, он сказал: «Как вытаращила глаза!» В третий раз, увидев то же, он произнес: «Они там говорят, а она сидит да глядит!» Тищенко сказывал после, что из одного только уважения к матери моей Суворов ограничил подобными выходками нападки свои на госпожу, которая ему не понравилась, но что обыкновенно он, дабы избавиться от присутствия противной ему особы, при первой встрече с нею восклицал: «Воняет, воняет! Курите, курите!» И тогда привычные к нему чиновники, зная уже, до кого речь касается, тайно подходили к той особе и просили ее выйти из комнаты. Тогда только прекращались его восклицания. После обеда он завел речь о лошади, на которой ездил на маневрах и приехал к нам на обед. Хвалил ее прыткость и силу и уверял, что никогда не езжал на подобной, кроме одного раза в сражении под Кослуджи. «В сем сражении, — сказал он, — я отхвачен и преследуем был турками очень долго. Зная турецкий язык, я сам слышал уговор их между собою, чтобы не стрелять по мне и не рубить меня, а стараться взять живого: они узнали, что это был я. С этим намерением они несколько раз настигали меня так близко, что почти руками хватались за куртку; но при каждом их наскоке лошадь моя, как стрела, бросалась вперед, и гнавшиеся за мною турки отставали вдруг на несколько саженей. Так я спасся!» Пробыв у нас около часа после обеда весьма разговорчивым, веселым и без малейших странностей, он отправился в коляске в лагерь и там отдал следующий приказ: «Первый полк отличный; второй полк хорош; про третий ничего не скажу; четвертый никуда не годится». В приказе полки означались собственным именем каждого; я назвал их номерами. Не могу умолчать, однако, что первый номер принадлежит Полтавскому легкоконному полку. По отдании этого приказа Суворов немедленно сел на перекладную тележку и поскакал обратно в Херсон. Спустя несколько месяцев после мирных маневров конницы и насмешек над пожилою госпожой на берегах Днепра Польское королевство стояло уже вверх дном, и Прага, залитая кровью, курилась. 1834–1835Урок сорванцу
(1807)
Посвящается сыновьям моим: Василию, Николаю, Денису, Ахиллу и ВадимуАрмия наша отступала от Янкова к Прейсиш-Эйлау. В то время арьергард получил новое образование: он разделен был на две части. Одной командовал генерал-майор Барклай-де-Толли, другой — генерал-лейтенант князь Багратион. Двадцать третьего января первый из них дрался близ Деппена, прикрывая отступление армии к Вольфсдорфу. Двадцать четвертого пришла очередь князю Багратиону прикрывать отступление ее от Вольфсдорфа к Ландсбергу. Сколько помню я, арьергард князя Багратиона состоял из полков: Екатеринославского и Малороссийского гренадерских, Псковского пехотного, нескольких егерских, Елисаветградского и Александрийского гусарских, Курляндского драгунского, какого-то уланского, нескольких казачьих и до сорока орудий артиллерии. Частные командиры арьергарда были славные впоследствии генерал-майоры: граф Петр Петрович Пален, Марков, Багговут, граф Ламберт и уже в то время знаменитые полковники: Ермолов, командовавший всей артиллерией арьергарда, князь Михаил Петрович Долгоруков, Гогель и Юрковский. Последний командовал передовою цепью. Вольфсдорфское дело было первым боем моего долгого поприща. Не забуду никогда нетерпения, с каким я ждал первых выстрелов, первой сечи! При всем том, как будто сомневаясь в собственном мужестве, я старался заимствоваться духом у сподвижников князя Багратиона, поглощая душой игру их физиономий, взгляды их, суждения и распоряжения, которые дышали любовью к опасностям и соединялись с какою-то веселою беззаботностью о жизни. Но более всех действовал на меня сам князь. Я еще не видал его возвышенного духа в полном развитии; но мое воображение уже проникало сквозь его величавое спокойствие в хранилище нравственной силы и гениальных соображений, которые в нем зажигались и извергались из него в самом пылу битвы по мере безнадежности на успех и возрастающей уверенности в гибели. На рассвете неприятель начал сбивать передовую нашу цепь под Варлаком, верстах в четырех от Вольфсдорфа. Арьергард стал в ружье на месте своего ночлега за Вольфсдорфом, параллельно к большой дороге, ведущей из Гутштадта в Либштадт. Позиция эта заслоняла проселочную дорогу, проходящую мимо Петерсдорфа на Дитрихсдорф и далее на Аренсдорф, Опен и Кашауен, по которой арьергард должен был отступать вслед за армией. Угол леса, находящийся между Вольфсдорфом и Эльдитеном, наполнился егерями 5-го егерского полка. Малый кавалерийский отряд двинулся рысью для наблюдения за неприятелем со стороны нашего левого фланга. Французский авангард, предшествуемый фланкерами и за которым следовала вся сила армии, изредка стрелял из одного, иногда из двух орудий по нашей передовой цепи; выдвигал громады свои на снежные холмы и спускался с них по направлению к Вольфсдорфу. Юрковский, под прикрытием ближайших к неприятелю казаков своей команды, то останавливался, то снова тянулся косвенно к боевой линии арьергарда, на правый фланг 5-го егерского полка, за угол леса. Будучи адъютантом князя Багратиона и, следственно, без команды, я выпросился у него в первую цепь будто бы для наблюдения за движением неприятеля, но, собственно, для того, чтобы погарцевать на коне, пострелять из пистолетов, помахать саблею и — если представится случай — порубиться. Я прискакал к казакам, перестреливавшимся с неприятельскими фланкерами. Ближайший ко мне из этих фланкеров, в синем плаще и медвежьей шапке, казался офицерского звания. Мне очень захотелось отхватить его от линии и взять в плен. Я стал уговаривать на то казаков; но они только что не смеялись над рыцарем, который упал к ним как с неба с таким безрассудным предложением. Никто из них не хотел ехать за мною, а у меня, слава богу, случилось на ту пору именно столько благоразумия, сколько было нужно для того, чтобы не отважиться на схватку с человеком, к которому, пока я уговаривал казаков, уже подъехало несколько всадников. К несчастию, в моей молодости я недолго уживался с благоразумием. Вскоре задор разгорелся, сердце вспыхнуло, и я как бешеный толкнул лошадь вперед, подскакал к офицеру довольно близко и выстрелил по нем из пистолета. Он, не прибавив шагу, отвечал мне своим выстрелом, за которым посыпались выстрелы из нескольких карабинов его товарищей. То были первые пули, которые просвистали мимо ушей моих. Я не Карл XII, но в эти лета, в это мгновение, в этом упоительном чаду первых опасностей я понял обет венценосного искателя приключений, гордо взглянул на себя, окуренного уже боевым порохом, и весь мир гражданский и все то, что вне боевой службы, все опустилось в моем мнении ниже меня, до антиподов! Не надеясь уже на содействие казаков, но твердо уверенный в удальстве моего коня и притом увлеченный вдруг овладевшей мною злобой — бог знает за что! — на человека мне неизвестного, который исполнял, подобно мне, долг чести и обязанности службы, — я подвинулся к нему еще ближе, замахал саблею и принялся ругать его на французском языке как можно громче и выразительнее. Я приглашал его выдвинуться из линии и сразиться со мною без помощников. Он отвечал мне таким же ругательством и предлагал то же; но ни один из нас не принимал предложения другого, и мы оба оставались на своих местах. Впрочем, без хвастовства сказать, я был далеко от своих и только на три или на четыре конские скока от цепи французских фланкеров, тогда как этот офицер находился в самой цепи. С моей стороны было сделано все, — все, за что следовало бы меня и подрать за уши и погладить по головке. В это самое время подскакал ко мне казачий урядник и сказал: «Что вы ругаетесь, ваше благородие! Грех! Сражение — святое дело, ругаться в нем все то же, что в церкви: бог убьет! Пропадете, да и мы с вами. Ступайте лучше туда, откуда приехали». Тут только я очнулся и, почувствовав всю нелепость моей пародии троянских героев, возвратился к князю Багратиону. Мудреное дело начальствовать арьергардом армии, горячо преследуемой. Два противоположные предмета составляют основную обязанность арьергардного начальника: охранение спокойствия армии от натисков на нее неприятеля во время отступления и вместе с тем соблюдение сколь можно ближайшей смежности с нею для охранения неразрывных связей и сношений. Как согласить между собою эти две, по-видимому, несогласимые необходимости? Прибегнуть ли к принятию битвы? Но всякая битва требует более или менее продолжительной остановки, во время которой умножается расстояние арьергарда от армии, более и более от него удаляющейся. Обратиться ли к одному соблюдению ближайшей с нею смежности и, следственно, к совершенному уклонению себя от битвы? Но таковым средством легко можно подвести арьергард к самой армии и принесть неприятеля на своих плечах. Багратион решил эту задачу. Он постиг то правило для арьергардов, которое, четырнадцать лет после, изложил на острове св. Елены величайший знаток военного дела, сказав: «L'avantgarde doit presser les attaques; l'arriere-garde doit manoeuvrer», («Авангард должен беспрерывно напирать, арьергард должен маневрировать»). И на этой аксиоме Багратион основал отступательные действия арьергардов, коими он в разное время командовал. Под начальством его никогда арьергард не оставался долго на месте и притом никогда безостановочно не следовал за армиею. Сущность действия его состояла в одних отступательных перемещениях с одной оборонительной позиции на другую, не вдаваясь в общую битву, но вместе с тем сохраняя грозную осанку частыми отпорами неприятельских покушений, — отпорами, которые он подкреплял сильным и почти всеобщим действием артиллерии. Операция, требующая всего гениального объема обстоятельств, всего хладнокровия, глазомера и чудесной сметливости и сноровки, коими князь Багратион так щедро одарен был природою. Все это было свыше моих понятий. Гусарский штаб-ротмистр, я жаждал горячей битвы: по моей стратегии она была необходима, и в том, что она состоится, ручалась мне известная неустрашимость князя, которого первою обязанностью была, по моему мнению, защита Вольфсдорфской позиции всеми силами и мерами, хотя бы это стоило всего арьергарда. Я так был убежден в глубокомысленности моего рассуждения, так уверен был в том, что все пошло бы иначе, если б меня послушались, что сам Суворов или Наполеон не были бы в состоянии убедить меня в противном! Вот единственная причина взрыва моей невежественной самонадеянности, подвергшей меня опасности, от которой избавило меня одно провидение. Тотчас по возвращении моем из передовой цепи к князю, я послан им был к 5-му егерскому полку с приказанием оставить занимаемый им лес и отступить к Дитрихсдорфу, где избрана была для арьергарда вторая позиция. Это меня удивило и огорчило. «Как! — думал я, — когда так мало еще войск вступило в дело, когда в 5-м егерском полку ни одно еще ружье не закоптилось порохом, а уже отступление! Где же та неустрашимость князя, которую так выхваляли и восхваляют?» Однако я поскакал к егерям и выполнил поручение. Между тем передовая цепь наша, продолжая перестрелку с неприятельскими фланкерами, отодвинулась уже к лесу, который должны оставить егеря. Случилось так, что, возвращаясь от них к моему месту после отданного им повеления и перебирая в голове моей средства, как бы исправить промах князя Багратиона, решившегося оставить Вольфсдорфскую позицию без сильного отпора неприятельских нападений, я проезжал сквозь ту же передовую цепь, средь которой, за час пред тем, я так гомерически и только что не экзаметрами ругался с французским офицером. Надо было, чтоб я еще увидел и того урядника, который прозою своего благоразумия прервал мое эпическое исступление. Я подъехал к нему, и вдруг мысль гораздо сумасброднее той, от которой он отвлек меня, вспыхнула в моей голове! Черт знает, где я читал, что в некоторых сражениях появлялись люди, прежде не замеченные, и силою воли и дарования исторгали победу у неприятеля, действуя наперекор предначертаний главного начальства. Как же не испытать судьбы своей? Может быть, и я не менее их одарен великими дарованиями; может быть, и я избран провидением для подобного подвига, и… воображение мое полетело и занеслось бог знает куда! Я задумал ударить с передовою цепью на неприятеля, опрокинуть его и тем увлечь за собою 5-й егерский полк, который только что начал собираться, — чтобы выступать из леса. Увидевши успех мой, полагал я, князь подкрепит меня всем арьергардом и даст знать о том Беннингсену, который немедленно возвратится со всею армиею. Одним словом, я возмечтал не более и не менее как разбить весь неприятельский авангард горстью всадников и егерей и быть даже главным виновником поражения самого Наполеона. И все это пришло мне в голову не за кулисами, а на самой сцене, на коей я собственными глазами видел все расстояние от Вольфсдорфа до Варлака покрытым густыми колоннами пехоты и конницы с несметным числом артиллерии, — следственно, я мог, кажется, удостовериться в нелепости моего предприятия; но страсть говорила громче рассудка, что часто со мною бывало и в других случаях. Полный своего горнего плана, я спросил урядника: «А что, брат, если б ударить?» — «Для чего ж нет, ваше благородие», — отвечал он и, указывая на фланкеров, которые вертелись у нас под носом, прибавил: «Их здесь немного; с ними можно справиться; давеча мы были далеко от пехоты, а теперь близко: есть кому поддержать». — «Ну, подбивай же на удар своих казаков, — сказал я ему, — а я примусь подбивать гусар и улан» (их было рассыпано взвода два в казачьей цепи). Нам удалось. Цепь вся гикнула и дружно бросилась в сечу; мы перемешались с неприятельскими фланкерами. Сабельные удары посыпались, пули засвистали, и пошла потеха. Я помню, что и моя сабля поела живого мяса; благородный пар крови курился и на ее лезвии. Сеча продолжалась недолго. Французские фланкеры, смятые нашими, пошли на уход; но, в запальчивости погони, мы неожиданно встретились с их резервами, которые прискакали на помощь. Это были драгуны, с конскими хвостами, развевавшимися на гребнях шлемов. Они бросились на нас с жадностью; посыпались свежие удары, и мы, в свою очередь, сбитые и опрокинутые, обратились в бегство вдоль опушки леса, где уже не было егерей, чтобы поддержать нас. Весь огромный план моего сумасбродства рушился, и я, подобно Наполеону после Ватерло, пасмурный и суровый, возвращался к князю, направляясь мимо Вольфсдорфа к Дитрихсдорфу, куда тянулись все войска арьергарда. Я ехал один лощиною, в полной беспечности насчет неприятеля, ибо растрепавшие нас драгуны удовольствовались успехом и нас не преследовали. Но едва поднялся я на возвышение, как вдруг встретился, почти лицо с лицом, с шестью французскими конно-егерями, едущими из Вольфсдорфа для надзора за движением главных сил арьергарда. Я вздрогнул. Увидеть их и поскакать прочь — было действием одного и того же мгновения. Они вдогонку выстрелили по мне из карабинов и жестоко ранили мою лошадь, которая, однако ж, продолжала скакать на первых порах, не уменьшая прыти. Я думал, что отделался; но не тут-то было! Они уже настигали меня, обскакивая справа и слева. Я окинул глазами окрестность, не увижу ли какой-либо подмоги, и увидел только хвосты колонн арьергарда, подходившие к Дитрихсдорфу, верстах в трех от меня. На всем поле до самого леса не было уже никого из наших. Гибель казалась неизбежною. На мне накинута была шинель, застегнутая у горла одною пуговицей, и сабля голая в руках, у седла пистолеты, которых я не успел зарядить после выстрелов на передовой цепи. Один из моих преследователей, видно на лучшей лошади, чем его товарищи, догнал меня, но не на такое расстояние, чтоб достать саблею, а только чтоб ухватиться за край моей шинели, раздувавшейся от скока. Он воспользовался этим и чуть-чуть не стащил меня с лошади. К счастию, шинель расстегнулась и осталась в его руках. Я безостановочно продолжал скакать к лесу, преследуемый и настигаемый все ближе и ближе, потому что лошадь моя ослабевала и начинала укрощать скок от полученной ею раны. Зима была кроткая, и оттого болота были обманчивы: под снегом лежала топь непроходимая. Я скакал не по дороге, а как попало, и, как на беду, наскакал на ту часть опушки леса, куда примыкало неприметное для глаз болото. Лошадь моя рухнула в него со всего маху, провалилась по брюхо, упала на бок и издохла. Еще две секунды — и острие надо мною! Смерть или плен были бы моею участью! В самый этот момент около двадцати казаков, посланных Юрковским для надзора за неприятелем и приведенные сюда одним провидением, выскочили с криком из лесу, немного повыше болота, в котором я загряз с моею лошадью, и погнали моих преследователей обратно к Вольфсдорфу. Но один из них, истинный мой спаситель, посадил меня позади себя и привез к Юрковскому, который дал мне лошадь из-под убитого гусара. Так я возвратился к арьергарду, стоявшему уже на позиции под Дитрихсдорфом. Между тем князь, коего доброта сердца не уступала высоким качествам геройской души, беспокоился на мой счет и беспрестанно спрашивал обо мне каждого возвращавшегося из передовой цепи. Никто не мог дать ему удовлетворительного ответа, куда я девался. Наконец я предстал пред него на чужой лошади, без шинели, в грязи, в снегу, в крови, но, признаться, с каким-то торжественным видом — и от избежания беды, и от полной уверенности в превосходстве моего подвига. Разумеется, что я утаил и от князя и даже от товарищей моих грандиозные замыслы и предначертания, которые и тогда уже начинали казаться мне донкишотством. Я рассказал им только о преследовании меня неприятелем и спасении меня казаками. Князь слегка пожурил меня за опрометчивость, и, сколько я мог заметить, с одобрительной улыбкою, и приказал дать свою бурку в замену сорванной с меня шинели. Он вскоре представил меня даже к награждению. 1835–1836
ПОЭТЫ О ДЕНИСЕ ДАВЫДОВЕ
ПОЭТЫ XIX ВЕКА
Василий Жуковский «Давыдов, пламенный боец…»{15}
Петр Вяземский Партизану-поэту
Петр Вяземский К партизану-поэту
Василий Жуковский Д. В. Давыдову{16}
При посылке издания «Для немногих»
Федор Толстой Надпись к портрету Давыдова
Александр Пушкин Денису Давыдову
* * *
* * *
* * *
Федор Глинка Партизан Давыдов
Евгений Баратынский «Не мне…»{18}
Евгений Баратынский Д. В. Давыдову
Ефим Зайцевский Денису Васильевичу Давыдову{19}
Петр Вяземский К старому гусару
При выходе из печати его стихотворений
Вильгельм Кюхельбекер «…Софа, в углу — комод, а над софой…»{21}
Николай Языков Д. В. Давыдову
Николай Языков Д. В. Давыдову{22}
Александр Пушкин Д. В. Давыдову{23}
<При посылке «Истории Пугачева»>
Евдокия Ростопчина Одним меньше{24}
Наш боец чернокудрявый С белым локоном на лбу.Н. Языков
Петр Вяземский Эперне
(Денису Васильевичу Давыдову)
I
II
ПОЭТЫ XX ВЕКА
Леонид Гроссман Денис Давыдов
Я тем же пламенем, как Чингисхан, горю.
Георгий Шенгели Денис Давыдов
Юрий Верховский Память Дениса Давыдова
Т. Г. Цявловской
Михаил Спиров Денис Давыдов
Памяти знаменитого партизана Отечественной войны 1812 года
Вячеслав Иванов «Рубиться ныне бы, Денис…»
Всеволод Рождественский Денис Давыдов
Ярослав Смеляков Денис Давыдов
ПРИЛОЖЕНИЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
В настоящий сборник вошли Автобиография Дениса Давыдова, («Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова»), избранные его стихотворения и два очерка из книги «Военные записки партизана Дениса Давыдова». В качестве приложения дана подборка наиболее интересных стихотворений русских поэтов, написанных в честь и в память Дениса Давыдова (в первом разделе — стихи поэтов XIX века, во втором — поэтов советской эпохи). Имена собственные (в нужных случаях) и мифологические, а также редкие и устаревшие слова разъяснены в Словаре.НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ ДЕНИСА ВАСИЛЬЕВИЧА ДАВЫДОВА
В первоначальной редакции было написано, вероятно, в 1820 или 1821 г. Впоследствии Давыдов несколько раз дополнял и перерабатывал текст автобиографии и дважды (в 1828 и 1832 гг.) напечатал ее анонимно, выдав за произведение одного из своих «друзей-сослуживцев». Однако журнальная критика да и многие читатели по «бойкому воинственному слогу» сразу догадались, что автором этого произведения был сам Давыдов.СЛОВАРЬ
Аббат — настоятель католического монастыря, вообще католический священник. Авангард — войсковой отряд, находящийся впереди главных сил. Аванпост — сторожевой отряд, выставленный впереди войсковой части. Адрес-календарь — справочник, содержащий адреса учреждений и крупных чиновников. Адрианополь — греческое название города Эдырне в Турции. Аи — марка шампанского. Анакреон (VI–V вв. до н. э.) — древнегреческий поэт, воспевавший по преимуществу любовь и пиршества. Анафема — проклятие. Антиподы — обитатели двух противоположных концов земли; в широком значении — люди противоположных вкусов и убеждений. Аполлон (миф.) — бог солнечного света и поэтического вдохновения, предводитель муз. Арак — крепкий спиртной напиток. Аракс — река в Закавказье. Арапник — охотничья плетка. Аренда — применявшаяся в старину форма награждения (доход с казенного поместья). Ареопаг — верховный суд в древних Афинах; в переносном значении — вообще судилище. Аристофан (ок. 446–385 гг. до н. э.) — греческий драматург-комедиограф. Арьергард — войсковой отряд, следующий позади главных сил; части, прикрывающие отступление. Ассигнации — бумажные денежные знаки (расценивались в три с лишним раза меньше серебряных монет). Атеист — безбожник. Аттила (ум. в 453 г.) — вождь кочевого народа гуннов, поработивший и разоривший значительную часть Европы. Ахилл — главный герой древнегреческих сказаний о Троянской войне, воспетый в «Илиаде» Гомера.Багратион князь Петр Иванович (1765–1812) — выдающийся полководец суворовской школы; погиб от ран, полученных в Бородинском сражении. Батый (ум. в 1255 г.) — внук Чингисхана, в 1237–1242 гг. разоривший Русь. Бахус (миф.) — бог вина, олицетворение жизненной силы. Башилов Александр Александрович (1777–1847) — сенатор, ведал в Москве «Комиссией строений». Беллона (миф.) — богиня войны. Беннингсен (Бенигсен) граф Леонтий Леонтьевич (1745–1826) — генерал русской службы; в 1807 г. командовал армией, сражавшейся с Наполеоном. Березина — река в Белоруссии, через которую в ноябре 1812 г. удалось переправиться остаткам «Великой армии» Наполеона. Бивак — полевое расположение войск на отдыхе в боевой готовности. Блюхер (1742–1819) — прусский фельдмаршал, в 1813–1814 гг. командовал объединенной русско-прусской армией. Бонтонный — обладающий хорошими манерами. Борей (миф.) — обожествленный северный холодный ветер. Ботфорты — высокие сапоги с твердыми голенищами. Брань — бой, сражение. Бранная — военная, боевая. Бриен-ле-Шато — город во Франции; Денис Давыдов отличился в сражении с французами под этим городом. Брут Марк Юний (85–42 гг. до н. э.) — римский политический деятель, в литературе — образец гражданской доблести. Брызги — в языке охотников: первая весенняя ростепель. Булат — сталь для клинков, в широком значении — холодное оружие. Бурцов Алексей Петрович (ум. в 1813 г.) — гусарский офицер, был широко известен своим бесшабашным поведением. Буффонство — шутовство, балагурство.
Вакх — см. Бахус. Ватерлоо — В битве при Ватерлоо Наполеон в 1815 г. потерпел сокрушительное поражение. Вахтпарад — военная церемония при смене караула. Велегромная — очень громкая, оглушающая. Веледушный — великодушный. Вицмундир — форменный фрак, одно время введенный в военный быт наряду с мундиром. Военная коллегия — главный орган управления русской армией в XVIII веке.
Генерал-аншеф — один из высших генеральских чинов в русской армии XVIII века. Генерал-марш — сигнал к атаке. Генерал-поручик — генеральский чин в русской армии XVIII века. Георгий — Георгиевский крест (орден святого Георгия), которым награждали за личную храбрость. Главная квартира — штаб главнокомандующего. Глазунов Иван Петрович (ум. в 1831 г.) — известный книготорговец и издатель; издавал, в частности, книжные каталоги. Гомер — легендарный древнегреческий поэт (VIII–VII вв. до н. э.); гомерический — подобный героям Древней Греции, воспетым Гомером в «Илиаде» и «Одиссее». Горелка — водка. Горний — находящийся в вышине; возвышенный. Горница — комната. Гренадеры — особые отборные части пехоты, вооруженные гранатами. Гусары — легкая кавалерия.
Двунадесятый — двенадцатый. Делиль Жак (1738–1813) — французский поэт. Депо — в старинном военном языке: склад боеприпасов, оружия, продовольствия. Дерпт (ныне Тарту) — город в Эстонии. Дидерот — Дени Дидро (1713–1784), французский писатель и философ-материалист. Диогеновская бочка. — Древнегреческий философ Диоген (ок. 404–323 гг. до н. э.), проповедовавший умеренность и призывавший к «естественной жизни», по преданию, жил в бочке. Дионис (Дионисий) — см. Бахус. Длань— рука. «Для немногих» — название шести стихотворных сборников В. А. Жуковского, изданных в 1818 г. в ограниченном количестве экземпляров. Дневка— остановка воинской части на отдых, на целый день, во время похода. Доломан — гусарский мундир. Донцы — казаки Донского казачьего войска. Драгуны— в старое время: воинские части, сражавшиеся и в конном и в пешем строю. Дротик — короткое копье. Дуломан — см. доломан. Духовник — священник, выслушивающий исповедь верующего.
Егеря — особые стрелковые полки. Ера — озорной человек, гуляка и волокита. Ермолов Алексей Петрович (1777–1861) — боевой генерал суворовской школы, пользовавшийся особым уважением в русской армии, кумир Дениса Давыдова.
Жабо́ — кружевная или кисейная оборка на воротнике и на груди мужской сорочки. Жженка— крепкий напиток, изготовленный из зажженного коньяка или рома. Жомини Анри (1779–1869) — генерал французской, а с 1813 г. русской службы, видный теоретик военного дела, учредитель русской Академии генерального штаба.
Зайцевский Ефим Петрович (1800–1861) — морской офицер, отличившийся во время русско-турецкой войны 1828 г.: во время штурма крепости Варна во главе сотни «охотников» первым ворвался в крепость, был тяжело ранен и награжден Георгиевским крестом. Писал лирические стихи; на обращенное к нему стихотворение Дениса Давыдова ответил благодарственным посланием. Заказать — запретить. Запеканка — ягодная наливка. Зарницы — разряды молнии без грома, отблески дальней грозы. Зефир (миф.) — обожествленный легкий западный ветер. Золотарева Евгения Дмитриевна — молоденькая дочь пензенского помещика, которою на старости лет бурно увлекся Денис Давыдов.
Илион — Троя, древний город в Малой Азии; поход греков на Трою послужил сюжетом «Илиады» Гомера. Иностранная коллегия — министерство иностранных дел.
Кавалергарды — тяжелая кавалерия; в Кавалергардский полк, как правило, зачисляли только рослых людей. Кагул — речка, приток Дуная, где в 1770 г. русская армия одержала крупную победу над превосходящими силами турок. Казарский Александр Иванович (ум. в 1883 г.) — морской офицер, прославившийся геройским подвигом в морском бою с турками (в 1829 г.). Каземат — крепостное защитное сооружение. Камены (миф.) — то же, что и музы. Карабинеры — легкая пехота, вооруженная карабинами. Карбонары (карбонарии) — по-итальянски «угольщики», члены тайного политического общества; в начале XIX века название это распространялось вообще на всех вольнодумцев и революционеров. Карл XII (1682–1718) — король Швеции, славившийся личной отвагой, доходившей до безрассудства. Кастальский ключ, или ток (миф.) — источник на горе Парнас; в переносном значении — источник поэтического вдохновения. Кенкеты — старинные лампы. Кивер — гусарская шапка. Кипарис — в древности считался деревом, посвященным мертвым. Кипренский Орест Адамович (1782–1836) — художник-портретист; долгое время считался автором замечательного портрета Дениса Давыдова. На самом деле это портрет другого Давыдова (брата Дениса). Клингспор Мориц (1742–1820) — шведский фельдмаршал. Клия — Клио (миф.), муза истории. Кремнистый (путь) — каменистый, усеянный обломками камней. Кресчендо — музыкальный термин, означающий нарастание силы звука. Куафёр — парикмахер. Кульнев Яков Петрович (1763–1812) — боевой генерал, славившийся отвагой и оригинальным характером. Курень — шалаш. Куртинец — курд.
Лавры — Ветви лавра в древности служили эмблемой славы и победы. Лазарони — по-итальянски «нищий», «босяк». Лаконизм — способность говорить и писать сжато, коротко. Ланита — щека. Лафает (Лафайет) Мари-Жозеф-Поль (1757–1834) — французский генерал и политический деятель, лидер буржуазно-либеральной оппозиции в 1820-е годы. Лафатер (1741–1801) — швейцарский писатель, основатель «физиономики» (изучение лица человека в целях раскрытия его характера). Левенгёльм (1771–1856) — начальник Главного штаба шведской армии в 1808 г. Лексикон — словарь. Леонид — царь древней Спарты, в 480 г. до н. э. во главе небольшого отряда сразился с полчищами персов; в литературе — символ отваги. Линдор — тип влюбленного франта и вертопраха, персонаж комедии Бомарше «Севильский цирюльник». Ловитва — охота, погоня. Ловчий — человек, ведающий псовой охотой. Лях — поляк.
Мазурка — польский танец. Марс (миф.) — бог войны. Марсовы поля — поля сражений. Ментик — гусарская куртка, ее носили внакидку на одном плече. Мирабо (1749–1791) — один из главных деятелей французской революции XVIII века. Многоглаголание — многословие. Могущая — старинная форма слова «могучая». Моле́ Яков-Бернар — глава рыцарско-монашеского ордена тамплиеров, в 1313 г. сожженный на костре по обвинению в ереси. Мосальский князь Андрей Александрович — московский сенатор, прозванный за худобу «князь-мощи». Мощи — высохшие в сухой почве останки человеческого тела; церковь выдавала их за чудесно сохранившиеся останки «святых угодников». Моэт — марка шампанского. Музы (миф.) — девять богинь — покровительниц искусств и наук.
Наместник — в России XVIII века начальник губернии или нескольких губерний. Нара — река неподалеку от Москвы, на берегу которой было приостановлено в 1812 г. продвижение французов. Непременные квартиры— постоянное место расположения воинской части.
Одиссей — главный герой поэмы Гомера «Одиссея», участник похода греков на Трою, претерпевший долголетние и разнообразные приключения; отличался редкой сообразительностью. Олимп (миф.) — гора, на которой обитали боги. Ординарец — офицер для поручений при командире воинской части. Очаков — турецкая крепость, взятая русскими войсками в 1783 г.
Палаш — прямая и длинная тяжелая сабля. Панегирик — похвальное слово. Парнас (миф.) — гора, местопребывание Аполлона и муз. «Барышни Парнаса» — музы. Пашпорт— старинная форма слова «паспорт». Пегас (миф.) — крылатый конь Аполлона, символ поэтического вдохновения. Пери — ангел в восточной мифологии, в переносном значении — прекрасная женщина. Персты — пальцы. Перун (миф.) — бог грома и молнии у древних славян. Перуны — громы и молнии. Пинд (миф.) — горная цепь в Греции, в которую входили горы Геликон и Парнас, служившие местопребыванием Аполлона и муз. Пиндар (522 — ок. 442 гг. до н. э.) — греческий поэт, писавший торжественные оды. Пирон Алексис (1689–1773) — французский поэт. Писать мыслете — шататься, заплетаться ногами (о пьяном человеке). Плато́ — поднос с украшениями или цветами, который ставили на парадном обеденном столе. Плутонги и полуплутонги — мелкие подразделения войск в строю. Полуденный (край) — в поэтическом языке: южный. Понтоны — у Дениса Давыдова: крепостные сооружения. Пороша — охота по свежевыпавшему, рыхлому снегу. Постеля — старинная форма слова «постель». Прага — предместье Варшавы. Прапорщик — младший офицерский чин в царской армии. Прейсиш-Эйлау — местечко в Восточной Пруссии, где в январе 1807 г. произошло ожесточенное сражение между русскими и французами. Пресмыкаться — в смысле: тащиться, влачиться. Причёт (причт) — штат духовенства, совершающего службу в одной церкви. Прокурат — проказник. Пря — распря, борьба. Псалтырь — книга псалмов (церковных песнопений), в старину служившая также учебным пособием. Психея (миф.) — олицетворение человеческой души; в переносном значении — прекрасная женщина. Пунш — горячий спиртной напиток.
Рабо (1743–1793) — французский историк и политический деятель времен буржуазной революции. Раевский Николай Николаевич (1771–1829) — боевой генерал, герой Отечественной войны 1812 г. Ратоборство — битва, схватка, борьба; ратоборец — воин. Регистратор (коллежский регистратор) — низший гражданский чин в царской России. Ротмистр — офицерский чин в кавалерии. Рущук — турецкая крепость, взятая русскими войсками в 1810 г.
Сардар — в мусульманских странах главнокомандующий войсками. Секвана — кельтское название реки Сены, на берегах которой расположен Париж. Сенатор — в России: член высшего судебно-административного учреждения — Сената. Сеславин Александр Никитич (1780–1858) — офицер, известный партизан 1812 г. Сечь — битва. Скрижали — в переносном значении: завет, неколебимая основа. Смоленский — Михаил Илларионович граф Кутузов-Голенищев, светлейший князь Смоленский (1745–1813), фельдмаршал русской армии, победитель Наполеона. Сопостат — старинная форма слова «супостат» (злодей). Сорокопут — птица из породы воробьиных. Сотник — офицерский чин в казачьих войсках. Софа — диван. Спартанская жизнь — суровая жизнь, воспитывающая в человеке закалку и выносливость (по названию древнегреческой республики Спарта, граждане которой проводили время преимущественно в военных упражнениях). Стансы — стихотворение, в котором каждая строфа представляет собою законченное целое. Стезя — путь. Стопы — ритмические единицы стихотворной речи, состоящие из определенного количества слогов или слогов и пауз. Суворов Александр Аркадьевич, граф Рымникский, светлейший князь Италийский (1804–1882) — внук А. В. Суворова, офицер. Схимник — монах. Сюшет (Сюше) Луи-Габриэль (1772–1826) — маршал Франции.
Тамерлан (1336–1405) — среднеазиатский полководец, жестокий завоеватель, создатель огромного государства. Ташка — гусарская сумка. Тога — одежда древних римлян; в просторечии — рядиться в тогу: выдавать себя за героя или мудреца. Торнео — приморский город в Финляндии, на границе со Швецией. Тороки — ремешки, которыми крепится к седлу поклажа. Троянские герои — герои легендарной войны древних греков с Троей, воспетые в «Илиаде» и «Одиссее» Гомера. Турухтан — кулик (отличается драчливостью). Тьер Адольф (1797–1877) — французский историк и буржуазный политический деятель.
Угар — в гусарском жаргоне: сорванец, лихой вояка и кутила. Уланы — легкая кавалерия, вооруженная пиками. Урядник — унтер-офицер в казачьих войсках.
Фабра — косметическая мазь для умащения и окраски усов. Фабриций — древнеримский республиканец, служивший в литературе образцом гражданской чести и неподкупности. Фениксов костер — в поэзии символ бессмертия. Феникс — в мифологии священная птица, которая, чувствуя приближение смерти, сжигала себя и вновь возрождалась из пепла). Фиал — чаша, кубок. Филантроп — человек, занимающийся благотворительностью. Фланкеры — конные застрельщики, высылавшиеся вперед для разведки или завязывания боя с противником. Фланкировка — действия кавалерии в рассыпном строю. Фон — приставка в немецких фамилиях, указывающая на дворянское происхождение. Фортуна (миф.) — богиня судьбы и счастья, в переносном значении — удача, успех. Франк— французская монета.
Харита (миф.) — одна из трех спутниц богини любви Афродиты, в переносном значении — прекрасная женщина. Херр (нем. Herr) — господин.
Царьград — русское (до XVII в.) название Константинополя. Цевница — свирель.
Чекмень — мужская кавказская или казачья одежда (вроде кафтана). Чело — лоб. Челобитная — письменное прошение. Чесма — бухта в Эгейском море, где в 1770 г. русская эскадра уничтожила турецкий флот. Чингисхан (ок. 1155–1227) — монгольский хан и полководец, жестокий завоеватель, создал громадное государство в Сибири, Китае и Средней Азии.
Шлык — высокий головной убор, который носили старые женщины. Шляхта — польское мелкопоместное дворянство. Шнапс — по-немецки водка. Штаб-офицер — офицер высшего чина (от майора до полковника). Штаб-ротмистр — офицерский чин в кавалерии.
Экзаметры (гекзаметры) — стихотворный размер, принятый в древнегреческой и римской поэзии. Эльба — река в Германии. Эперне́ — местечко во Франции, центр производства шампанских вин. Эпитафия — надгробная надпись. Эрцгерцог — титул наследника австрийского престола. Эскадрон — подразделение кавалерийского полка. Эстафета — в старинном военном языке: приказ, посланный с нарочным. Эшафот — помост, на котором совершается казнь.
Юнкер — в старину младший чин не только в военной, но в иных случаях и в гражданской службе.
Якобинка — у Дениса Давыдова: революционерка. Ямб — стихотворная двусложная стопа с ударением на втором слоге; иногда — вообще стих.
Последние комментарии
8 часов 13 минут назад
18 часов 33 минут назад
1 день 7 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 15 часов назад
1 день 16 часов назад