Михаил Васильевич Исаковский родился в 1900 году в деревне Глотовке, Всходского района, Смоленской области, в бедной крестьянской семье.
В 1913 году он окончил сельскую школу. При содействии местных учителей поступил в гимназию, но через два года вынужден был уйти оттуда из-за материальной нужды.
После Великой Октябрьской социалистической революции он некоторое время был сельским учителем, работал в волисполкоме.
В 1918 году Исаковский вступил в коммунистическую партию. Два года он редактировал уездную газету в Ельне, затем в течение десяти лет работал в газете «Рабочий путь» в Смоленске. В 1931 году переехал в Москву, где редактировал журнал «Колхозник».
Началом своей литературной деятельности поэт считает 1924 год. В 1927 году вышла его первая книга стихов «Провода в соломе», о которой М. Горький отозвался очень одобрительно. В последующие годы появляются книги стихов: «Провинция», «Мастера земли», «Избранные стихи», «Наказ сыну», «Песня о родине», «Стихи и песни», «Избранное» и др.
Многие песни Исаковского получили всенародное признание. Особенно известны: «Вдоль деревни», «Провожанье», «И кто его знает», «Прощальная комсомольская», «Катюша», «Шел со службы пограничник», «Ой, туманы мои», «Огонек», «Под звездами балканскими», «Летят перелетные птицы», «Одинокая гармонь».
За поэтическую работу М. В. Исаковский награжден орденом Ленина и двумя орденами Трудового Красного Знамени.
В 1943 году М. В. Исаковскому была присуждена Сталинская премия первой степени за тексты общеизвестных песен. В 1949 году он был удостоен Сталинской премии первой степени за сборник «Стихи и песни».
М. В. Исаковский является депутатом Верховного Совета РСФСР.
В просторы, где сочные травы росли
И рожь полновесная зрела,
Пришли мастера плодоносной земли,
Чья слава повсюду гремела.
И, словно себе не поверивши вдруг,
Что счастье им в руки далося,
Смотрели на север,
Смотрели на юг
И желтые рвали колосья.
Они проверяли победу свою
Пред жаркой порой обмолота;
Они вспоминали, как в этом краю
Седое дымилось болото.
Кривыми корнями густая лоза
Сосала соленые соки,
И резали руки, и лезли в глаза
Зеленые пики осоки.
И был этот край неприветлив и глух,
Как темное логово смерти,
И тысячу лет
Суеверных старух
Пугали болотные черти.
Но люди, восставшие против чертей,
Но люди, забывшие счет на заплаты,
Поставили на ноги
Жен и детей
И дали им в руки лопаты.
И там, где не всякий решался пройти,
Где вязли по ступицу дроги,
Они провели подъездные пути,
Они проложили дороги.
Глухое безмолвие каждой версты
Они покорили
Трудом терпеливым.
И врезалось поле в земные пласты
Ликующим
Желтым заливом.
Пред ними легли молодые луга,
Широкие зори встречая,
И свежего сена крутые стога —
Душистей цейлонского чая.
И в праздник, когда затихает страда
И косы блестящие немы,
За щедрой наградой приходят сюда
Творцы и герои поэмы.
И, словно прикованы радостным сном,
В ржаном шелестящем затоне
Стоят и любуются крупным зерном,
Лежащим на жесткой ладони.
И ветер уносит обрывки речей,
И молкнут беседы простые.
И кажется так от вечерних лучей,
Что руки у них —
Золотые.
1928
Не зря занимается наш Автодор
Решеньем дорожной проблемы:
С далеких времен,
С незапамятных пор
В дорогах нуждаемся все мы.
Везде кутерьма — на полях и в лесу,
И я,
Председатель совета,
Хотя и другую нагрузку несу,
Но все ж отвечаю за это.
И я секретарше своей говорю —
Товарищу Бубновой Кате,
Что лично пойду
И мосты осмотрю
И лично
Обследую гати.
Взята установка.
Намечена цель.
Все, в общем и целом,
В порядке.
Беру со стола карандаш и портфель,
Иду
Выявлять недостатки.
Весна впереди и весна позади,
И солнце печет не на шутку…
Вдруг слышу:
— Товарищ Потапов, зайди!
Зайди, — говорят, — на минутку!
Куда ты, как ветер, летишь напролом?
Умерь молодую походку… —
Зашел я и вижу:
Сидят за столом
И хлещут, проклятые, водку.
— Тебе, — говорят они, — друг, повезло..
Но я отвечаю спокойно,
Что водка у нас —
Социальное зло
И мне выпивать непристойно.
Они ж не пускают меня от стола:
Чего нагоняешь, мол, страху?..
И чайный стакан
Социального зла
Я выпил с единого маху.
А после в своих дорогих сапогах
Плутал по грязи
На каком-то участке
И чувствовал:
Нет ни в руках, ни в ногах
Хотя бы малейшей
Увязки.
Я сбился с дороги, усталый и злой,
Дошел до предела, до точки
И ночью,
Свалившись с катушек долой,
Заснул одиноко на кочке.
Налево шумела забытая ель,
Направо — плакучие ивы…
К тому же,
Посеял я новый портфель,
И деньги,
И все директивы.
И вот нахожусь
Перед грустным концом:
Мне нет
И не будет прощенья…
А в сущности,
Здесь виноваты во всем
Плохие
Пути сообщенья!
1931
Ваня, Ваня! За что на меня ты в обиде?
Почему мне ни писем, ни карточки нет?
Я совсем стосковалась и в письменном виде
Посылаю тебе нерушимый привет.
Ты уехал, и мне ничего не известно,
Хоть и лето прошло и зима…
Впрочем, нынче я стала такою ликбезной,
Что могу написать и сама.
Ты бы мог на успехи мои подивиться, —
Я теперь — не слепая и глупая тварь:
Понимаешь, на самой последней странице
Я читаю научную книгу — букварь.
Я читаю и радуюсь каждому звуку,
И самой удивительно — как удалось,
Что такую большую, мудреную штуку
Всю как есть изучила насквозь.
Изучила и знаю… Ванюша, ты слышишь?
И такой на душе занимается свет,
Что его и в подробном письме не опишешь,
Что ему и названия нет.
Будто я хорошею от каждого слова,
Будто с места срывается сердце мое,
Будто вся моя жизнь начинается снова
И впервые, нежданно, я вижу ее.
Мне подруги давно говорят на учебе,
Что моя голова попросторнее всех…
Жалко, нет у меня ненаглядных пособий, —
Я тогда не такой показала б успех!..
Над одним лишь я голову сильно ломаю,
Лишь одна незадача позорит мне честь:
Если что напечатано — все понимаю,
А напишут пером — не умею прочесть.
И, себя укоряя за немощность эту,
Я не знаю, где правильный выход найти:
Ваших писем не слышно, и практики нету,
И научное дело мне трудно вести.
Но хочу я, чтоб все, как и следует, было,
И, конечно, сумею свое наверстать…
А тебя я, Ванюша, навек полюбила
И готова всю душу и сердце отдать.
И любой твоей весточке буду я рада,
Лишь бы ты не забыл меня в дальней дали.
Если карточки нет, то ее и не надо,—
Хоть письмо, хоть открытку пришли.
1932
Как я жил на белом свете —
Все записано в анкете…
Ну, а если интересно
Будет слушать вам, друзья,
То, конечно, и словесно
Кое-что добавлю я.
Звать меня — Кузьма Григорьев,
А по кличке — Доброхот;
Из крестьян села Пригорья,
Год рожденья — девятьсот.
Две зимы учился в школе,
А потом пришлось прервать,
Потому — пошел я вскоре
Пропитанье добывать,
Пропитанье добывать —
В людях горе горевать.
До семнадцатого года
Жил в деревне батраком.
С восемнадцатого года
Стал считаться бедняком.
Оженился я в двадцатом
И — помог мне сельсовет —
На юру поставил хату —
Два окошка в белый свет.
Глянешь утром — солнце всходит,
А посмотришь ночью — тьма…
Как-никак, а все ж выходит —
Стал хозяином Кузьма.
В свой черед, своим порядком
Мне прирезали земли.
Немудрящую лошадку
Мы с хозяйкой завели.
И считали так сначала,
Что дела пошли на лад…
В двадцать пятом лошадь пала,
А посевы выбил град.
А детей уж двое было,
Да и третий — впереди.
И душа моя заныла,
Запечалилась в груди:
Жил, работал, а в итоге —
Что осталось мужику?
И пришлось мне, братцы, в ноги
Поклониться кулаку.
— Ладно, дам! — ответил Котов
На невзгоду на мою. —
— Только помни: отработай,
Я ведь даром не даю… —
Отрабатывал я, братцы, —
Не жалел ни рук, ни ног.
А никак — скажу вам вкратце —
Развязаться с ним не мог.
Вот уж были мне расчеты,
Вот уж чортова дыра! —
Рубль, к примеру, отработал, —
Задолжал на полтора.
Полтора рубля покроешь,
Отработаешь — бери!
А выходит — той порою
Задолжаешь целых три…
Так и жил я год за годом —
Ваш знакомый Доброхот:
Ни дохода, ни прихода,
А всегда один расход.
И разутый, и раздетый,
Выбивался я из сил.
И однажды, как-то летом,
Я у Котова спросил:
— Мол, признайся, Кот, по чести,
Что меня заездил ты.
А на ком ты будешь ездить,
Коль не станет бедноты;
Коль возьмемся мы за разум
Да и сбросим твой хомут?
Уж тогда б, наверно, разом
Наступил тебе капут.
Уж тогда-то ты, как видно,
Не толстел бы, что бугай…
Усмехнулся он ехидно
И ответил:
— Не пугай!
Не бывать такому чуду,
Чтоб с тобой сравнялся я.
Был бы кот, а мыши будут, —
Это заповедь моя.—
Часто заповеди эти
Вспоминались мне потом:
Что ж, выходит, мы на свете —
Только мыши для «котов»?
Что же, значит, мы не люди? —
Нет, мой милый, не шали! —
Было так, но так не будет, —
Мы — хозяева земли.
И не нам придется плохо,
А тебе на этот раз.
Не твоя теперь эпоха,
И не твой теперь указ.
И уж как ты ни досадуй, —
Не пожнешь чужих плодов…
Порешили мы, что надо
Ликвидировать «котов».
Акт составили на сходе,
Я тот акт начальству снес.
И тогда ж, в тридцатом годе,
Записался я в колхоз.
1933–1934
Понапрасну травушка измята
В том саду, где зреет виноград.
Понапрасну Любушке ребята
Про любовь, про чувства говорят.
Семерых она приворожила,
А сама не знает — почему,
Семерым головушку вскружила,
А навстречу вышла одному.
То была не встреча, а прощанье
У того ль студеного ключа.
Там давала Люба обещанье,
Что любовь навеки горяча.
До рассвета Люба говорила,
Расставаясь, слезы не лила,
Ничего на память не дарила,
А лишь только сердце отдала.
Мил уехал далеко-далече,
Улетел веселый соловей.
Но, быть может, в этот самый вечер
Вспомнит он о Любушке своей.
В том краю, откуда всходят зори,
Где обманчив по ночам покой,
Он стоит с товарищем в дозоре
Над Амуром — быстрою рекой.
Он стоит и каждый кустик слышит,
Каждый камень видит впереди…
Ничего особого не пишет,
Только пишет: «Люба, подожди».
Люба ждет назначенного срока,
Выйдет в поле, песню запоет:
Скоро ль милый с Дальнего Востока
Ей обратно сердце привезет?
Всходит месяц, вечер пахнет мятой,
В черных косах не видать ни зги…
Ой, напрасно ходят к ней ребята,
Ой, напрасно топчут сапоги!
1936
Ой, не про тебя ли пели скоморохи,
Пели скоморохи в здешней стороне:
«Завяла березонька при дороге,
Не шумит, зеленая, по весне?»
Ой, не ты ль, Настасья, девкой молодою
Думала-гадала — любит или нет?
Не тебя ль, Настасья, с горем да с нуждою
Обвенчали в церкви в зимний мясоед?
Не тебе ль, Настасья, говорили строго,
Что на белом свете все предрешено,
Что твоя дорога — с печки до порога,
Что другой дороги бабам не дано?
Расскажи ж, Настасья, про свою недолю,
Расскажи, Настасья, про свою тоску, —
Сколько раз, Настасья, ты наелась вволю,
Сколько раз смеялась на своем веку;
Сколько лет от мужа синяки носила,
Сколько раз об землю бита головой,
Сколько раз у бога милости просила,
Милости великой — крышки гробовой?
Расскажи, Настасья, как при звездах жала,
Как ночей не спала страдною порой,
Расскажи, Настасья, как детей рожала
На жнивье колючем, на земле сырой.
Сосчитай, Настасья, сколько сил сгубила,
Сколько слез горючих выплакала здесь…
Говори, Настасья, обо всем, что было,
Говори, Настасья, обо всем, что есть.
То не ты ль, Настасья, по тропинке росной
Ходишь любоваться, как хлеба шумят?
То не ты ль, Настасья, на земле колхозной
Отыскала в поле заповедный клад?
Не твои ль поймали руки золотые
Сказочную птицу — древнюю мечту?
Не перед тобой ли старики седые
С головы снимают шапку за версту?
И не про тебя ли говорят с почетом
В городе далеком и в родном селе?
За твою работу, за твою заботу
Не тебя ли Сталин принимал в Кремле?
И не ты ль, Настасья, говорила бабам,
Что родней на свете человека нет:
— Дал он хлеб голодным, дал он силу слабым,
Дал народу счастье да на тыщи лет.
Он своей рукою вытер бабьи слезы,
Встал за нашу долю каменной стеной…
Больше нет, Настасья, белой той березы,
Что с тоски завяла раннею весной.
1935
Нам не давали крестов на войне,
Музыкой нас не встречала столица…
Что же такое рассказывать мне?
Чем перед вами хвалиться?
Делали мы небольшие дела,
Знали свою немудрую науку,
Что от отцов к сыновьям перешла
Или от деда досталася внуку.
Солнышко летом да печка зимой,
Хлеб, да картошка, да в праздники — каша:
Из дому — в поле, с поля — домой, —
Вся география наша.
Думали — так суждено на роду,
Большего знать не могли, не умели…
Жизнь изменилась. И в прошлом году
Стал я работать в артели.
Выдался год — урожаем хорош, —
Ласковый, теплый, погожий.
Ветер шумел, и высокая рожь
Кланялась в ноги прохожим.
Столько хлебов, что — одна благодать!
Осени ждать не обидно:
Глянешь направо — конца не видать,
Глянешь налево — не видно.
Я получил сапоги и ружье,
Как полагалось по плану.
Люди сказали, что счастье свое
Мне отдают под охрану.
Много я выходил в поле дорог
С этим ружьем за плечами,
Глаз не щадил и не миловал ног,
Спать разучился ночами.
В бури, и в грозы, и в дождь проливной
Я не бежал хорониться под крышей…
В августе месяце, ночью, со мной
Случай безрадостный вышел.
Помню отлично: закончил обход,
Сел покурить на кургане.
Звезды не светят, луна не встает,
Поле в каком-то тумане.
Что-то нерадостно сделалось мне,
Словно один я остался на свете.
Только собаки в ночной тишине
Лают, как сукины дети;
Только шумит ветерок в лозняке,
Время идет — за минутой минута…
Вдруг я заметил — по правой руке
Стало светлей почему-то.
Глянул направо и — вот тебе на! —
Вижу: моя загорается хата.
А в хате — пожитки, а в хате — жена,
Девки мои и ребята.
Что же мне делать? Пуститься бегом,
Бросить, оставить охрану?..
Только какими ж глазами потом
Я на товарищей гляну?
Выйдет невесело, выйдет скандал,
Выйдет позор невозможный:
Скажут — не выдержал, скажут — сбежал,
Скажут, что я ненадежный.
Нет уж! Коль враг накликает беду —
Надо держаться по чести:
Хата пылает, а я не уйду! —
Так и остался на месте.
Стыдно мне было б ходить по земле,
Если б оставил я дело…
Скоро послышались крики в селе, —
Стало быть, помощь поспела.
Стало быть, выручат. Значит, спасут,
Значит, увижусь с детьми и женою…
Точно не знаю, в котором часу
Люди явились за мною.
Руку мою пожимают подряд,
Словно встречают впервые.
— Ты не робей, не тужи, — говорят, —
Все, — говорят, — живые.
Надо тебе, — говорят, — отдохнуть, —
Носятся, словно с героем. —
Хата сгорела. Хату забудь.
Хату, — сказали, — построим.
Пусть же душа у тебя не болит,
Старое сердце не стонет:
Сила колхоза в огне не сгорит
И на воде не потонет.
Нет, я не позабыл, не выдумал, не спутал,
Я помню все: лесную тишину,
Твои поля, и вросший в землю хутор,
И первую колхозную весну.
Ей гибель петь — по тропам и проселкам
Ты посылал ночами сыновей:
Я слышал сам, как в перелесках щелкал
Стальной семизарядный соловей.
Ее встречать с отточенным железом
Ты всей семьею вышел под навес.
И на заре коров своих порезал,
И опалил свиней, и ободрал овец.
И никакой расчет, и никакая жалость
Не удержали одичалых рук.
Чтоб никому собака не досталась,
Собаку тоже — вздернули на сук.
Ты говорил, что в мир идет невзгода:
Земля не будет ничего родить,
Скоты и звери не дадут приплода
И птицы гнезда перестанут вить;
Народ не выйдет ни пахать, ни сеять,
И зарастут поля полынью и тоской;
По всем дорогам матушка Расея
Пойдет к Москве с протянутой рукой;
Ты ожидал — погаснет пламя горнов,
Замрут машины, станут корабли,
И вся страна придет к тебе покорно
И свой поклон отвесит до земли;
Вернется вновь твоя былая слава,
И будешь ты почетом окружен,
Своим потомкам завещаешь право
Вгонять в могилу батраков и жен;
Своих друзей ты созовешь на праздник,
Своих врагов согнешь ты, как тростник…
Готовя нам египетские казни,
Ты просчитался здорово, старик!
Куда ни глянь — налево и направо —
Огни пылают, плавится руда.
Растут хлеба. Шумят густые травы,
В лугах пасутся тучные стада.
Страна тебе не повалилась в ноги,
Страна тебе руки не подала.
Закрыты наглухо твои дороги,
И трижды прокляты твои дела!
И, празднуя великий праздник нови,
В любой деревне и в любой избе,
На добром слове, на хорошем слове
Никто не хочет вспомнить о тебе.
Твой жадный век и все свои страданья
Запомним мы до гробовой доски,
И жизнь твою, как страшное преданье,
Когда-нибудь расскажут старики.
1935
По праздникам ходят ребята,
гуляют, счастливцы фартовые,
Поют и играют,
разряжены все, как один.
Трепещут от вешнего ветра,
сияют рубашки бордовые, —
Купцу Ермолаеву плачено
по двадцать копеек аршин.
У них сапоги на подковках,
и салом, и ваксой лощенные,
У них из-под новых фуражек
свисают на лоб волоса.
В четыре витка завитые,
в четыре закрутки крученые,
В четыре плетенки плетеные,
с кистями у них пояса.
В сторонке стоял Тимофеич,
глядел на людей и завидовал:
По белому свету немало
прошел он и троп, и дорог,
Нарядов своими глазами
великое множество видывал,
Да только своими руками
потрогать ни разу не мог.
В сторонке стоял Тимофеич,
судьбой разобиженный начисто,
Глядел Тимофеич уныло
на босые ноги свои.
Не нужно ему, Тимофеичу,
не нужно большого богачества,
А нужно ему, Тимофеичу,
хотя бы одни сапоги.
Охота ему, Тимофеичу,
хоть раз похвалиться обновкою,
Хоть раз не стоять сиротою
у желтых хозяйских ворот;
Пойти бы ему, Тимофеичу,
и, медной сверкая подковкою,
С ребятами, с девками вместе
веселый водить хоровод.
Пройтись бы Степану по улице,
уйти б луговыми дорогами,
С любовью бы встретиться радостно
на тех на крутых берегах…
Но все батраки и батрачки
на свет рождены босоногими,
Как видится, им не положено
ходить по земле в сапогах.
Нарядов у доли батрацкой
проси, да не очень запрашивай,
Довольствуйся, мальчик, работой
да черного хлеба куском.
Опорки да лапти имеешь, —
носи, да не очень изнашивай:
Износишь, Степан Тимофеич, —
пойдешь, золотой, босиком.
Холодный, голодный —
я в людях зимую и летую,
Чужие поля убираю,
чужую скотину пасу.
А где мое счастье — не знаю,
а где моя радость — не ведаю, —
В каком они скрылись
дремучем лесу?
В какую темницу заброшены,
какими цепями привязаны?
Услышат ли голос мой громкий,
пришлют ли хорошую весть?..
Есть мудрая книга на свете,
в которой о счастье рассказано,
И, может быть, мне предназначено
ту книгу найти и прочесть.
Так дайте же, добрые люди,
так дайте же мне наставление,
Чтоб знал я — куда и какая
ведет человека тропа;
Чтоб мог я не хуже, чем писарь,
составить любое прошение,
Чтоб мог понимать по-печатному
нисколько не меньше попа!
Нашел бы я книгу старинную,
нашел бы тогда справедливую,
Над ней бы и в полночь, и в заполночь
сидел, не жалеючи глаз.
Узнал бы доподлинно-точно
про ту про дорогу счастливую,
Которую недруги злые
веками скрывают от нас.
Созвал бы друзей да приятелей,
собрал бы я толпы несметные
Из всех деревень и селений,
из всех обездоленных стран;
Сказал бы: послушайте, люди, —
друзья вы мои безответные, —
Про что вам сегодня расскажет,
о чем прочитает Степан.
Узнайте, за что нас не любят,
за что нас забили, затукали,
За что посылают
живьем на погост…
Напрасно, Степан! —
Не угнаться тебе за науками, —
Науки далёко отсюдова,
науки — за тысячу верст.
А версты туда не измерены,
а тропы туда не проложены…
Напрасно, Степан Тимофеич!
Науки от всех батраков
Глубокой рекою отрезаны,
высокой горой отгорожены
И заперты там
на двенадцать замков.
Иди-ка, Степан Тимофеич,
коров собирай да сосчитывай,—
Уже опускается солнце,
пора подвигаться к жилью.
Степан Тимофеич становится
на кочку под куст под ракитовый,
Степан вынимает из сумки
кленовую дудку свою.
И дудка запела кленовая
о той ли о гордой красавице,
Что молодцу сердце изранила,
другого нашла жениха…
Крестьянским коровам, наверно,
печальная музыка нравится,
И тихо выходят коровы
на зов своего пастуха.
А дудка поет, разливается,
что жизнь пролетела, промчалася.
Что все-то дороги исхожены,
что пройдены все большаки.
А радость на тех на дорогах
ни разу еще не встречалася,
А только на тех на дорогах
царевы стоят кабаки…
Плывут облака белокрылые,
уходят в просторы безвестные,
Березы качаются белые.
закат за рекою горит.
Коровы сошлись полукругом,
стоят и молчат, бессловесные,
А дудка все плачет и плачет,
и плачет, и говорит.
Она говорит-приговаривает,
что больше и маяться нечего,
Что время настало Степану
лежать под сосновым крестом…
И умер Степан Тимофеич
осенним безрадостным вечером
Под тем ли зеленым ракитовым,
под тем ли под частым кустом.
В наследство потомкам осталась
лишь дудка его деревянная,
Да палка еще оставалась,
да новая пара лаптей…
Давно уж сравнялась с землею
могила его безымянная,
Давно заросла, затерялась,
и все позабыли о ней.
Весной на заре
заиграли, запели гармоники,
На все голоса разливаясь,
на все рассыпаясь лады,
Про то, как степями широкими
да ехали красные конники,
Про то, как Семен да Михайлович
просил у казачки воды;
Про то, как врагу-притеснителю
последняя служба отслужена,
Про то, как машину стальную
привел комсомолец в село…
Ты слышишь, Степан Тимофеич, —
то радость твоя обнаружена,
То счастье твое долгожданное
к тебе на могилу пришло.
Вставай же, Степан Тимофеич!
Разбей свою горницу тесную,
С ребятами, с девками вместе
на пашню веди трактора.
Тебе на Ивановской фабрике
соткали рубашку чудесную,
Тебе сапоги приготовили
московские мастера.
Вставай же, Степан Тимофеич!
Заря разгорелась широкая,
Во ржи перепелки запели,
выходит луна за рекой.
Зазноба твоя ненаглядная,
Наташа твоя черноокая,
К тебе на свидание вышла
и машет навстречу рукой.
Вставай же, Степан Тимофеич!
дороги проведены торные,
По тем по дорогам поедешь
в какие захочешь края.
Не серые волки лесные,
не хищные вороны черные,
А всюду, на всех перекрестках,
тебя повстречают друзья.
Вставай же, Степан Тимофеич!
Вставайте, раздетые, босые,
Чьи годы погибли бесследно,
чьи жизни погасли во мгле,
Чьи русые кудри не чесаны,
чьи темные хаты не тесаны,
Чьи белые кости разбросаны
по всей необъятной земле;
Чьи сохли посевы невсхожие,
чьи стежки-дорожки заплаканы,
Над кем напевала родимая:
«Похлебку слезой посолю»;
Кого захлестали нагайками,
кого затравили собаками,
Кого забивали прикладами,
кого загоняли в петлю.
Вставайте, сермяжные пахари,
оратаи вечно голодные,
Взмахните широкими крыльями,
не знавшие взлета орлы!
Весна перед вами раскрыла
просторы свои хлебородные,
Колхозная осень богатая
для вас накрывает столы.
Вставай же, Степан Тимофеич!
Минула пора беспросветная,
Сверкает высокое солнце,
сияет во всех уголках,
И найдена книга великая,
отыскана книга заветная,
И та нерушимая книга
находится в верных руках.
В ее золотые страницы
заложены силы могучие,
И слово ее непреклонное
на свете не знает границ.
Пред ним расступаются горы,
ломаются сосны дремучие,
Пред ним короли-императоры
в смятении падают ниц.
То слово железное сказано.
И руки, над миром простертые,
Зовут угнетенных, истерзанных,
зовут обойденных судьбой.
Вставай же, Степан Тимофеич!
Вставайте, живые и мертвые!
Идите последним походом
в последний, решительный бой!
1928–1935
Шумят плодородные степи,
текут многоводные реки,
Весенние зори сверкают
над нашим счастливым жильем.
Споем же, товарищи, песню
о самом большом человеке,
О самом родном и любимом, —
о Сталине песню споем.
За нашу счастливую долю
он шел через все непогоды,
Пронес он заветное знамя
над всей необъятной землей.
Вставали поля и заводы,
и шли племена и народы
На зов своего полководца,
на смертный, решительный бой.
В глазах его, ясных и чистых,
как светлую воду в колодце,
Мы черпали бодрость и силу
на нашем пути боевом…
Споем же, товарищи, песню
о самом большом полководце,
О самом бесстрашном и сильном, —
о Сталине песню споем.
Согрел он дыханием сердца
полярные ночи седые,
Раздвинул он горы крутые,
пути проложил в облаках.
По слову его молодому
сады зашумели густые,
Забила вода ключевая
в сыпучих горючих песках.
Как солнце весенней порою,
он землю родную обходит,
Растит он отвагу и радость
в саду заповедном своем…
Споем же, товарищи, песню
о самом большом садоводе,
О самом любимом и мудром, —
о Сталине песню споем.
Границы от вражьих нашествий
заделал в броню он литую,
Закрыл их стальными ключами
великих и славных побед.
В могучем Советском Союзе
он книгу нашел золотую,
Которую люди искали,
наверное, тысячу лет.
И силу, и юность, и славу
он дал нам на вечные веки,
Весенние ясные зори
зажег он над нашим жильем.
Споем же, товарищи, песню
о самом родном человеке,
О солнце, о правде народов, —
о Сталине песню споем.
1936
Мы нашу жизнь с тобой навек связали,
Москва моя, державная моя.
В твоем Кремле живет товарищ Сталин,
По всей земле живут твои друзья.
Во все деревни, села и станицы
Твои пути прямые пролегли.
Москва, Москва — советская столица,
Москва, Москва — надежда всей земли!
В какой бы край — глухой и нелюдимый
Моя судьба меня ни завела,—
Мне всюду слышен голос твой родимый,
Видны твои великие дела.
Во всех походах, через все границы
Тебя мы в сердце нашем пронесли.
Москва, Москва — советская столица,
Москва, Москва — надежда всей земли!
Твое дыханье душу согревает,
Растут сады от твоего тепла.
И все, что люди правдой называют,
Ты много лет искала и нашла.
Твоим огням дано вовек светиться,
Они, как солнце, над землей взошли.
Москва, Москва — советская столица,
Москва, Москва — надежда всей земли!
1938
Теплой весной под родимую кровлю
В гости приехала дочь…
Села старуха к ее изголовью
И не заснула всю ночь.
Словно над малым ребенком, сидела
В тихой и темной избе, —
То ль она думала, то ль она пела
Песню о женской судьбе:
— Вот оно дело случилось какое,
Как повернулось оно! —
Сила, и разум, и счастье людское —
Все тебе, дочка, дано.
Значит, недаром жила ты на свете,
Шла по пути своему.
Сталин тебя, — говорили, — заметил,
Сталин — спасибо ему.
Честно ты служишь советскому краю,
Будь же такою всегда…
Я теперь часто сижу, вспоминаю
Горькие наши года:
Как мы с тобой голодали когда-то,
Как замерзали зимой,
Как проводили отца на Карпаты
И не дождались домой.
Я, как сейчас, над тобою сидела,
В долгие ночи скорбя.
Ты еще думать тогда не умела,
Думала я за тебя.
Только своей головою понурой
Что я придумать могла?
Торбу надела, тебя пригорнула,
Перекрестилась, пошла…
Долго б терпели мы смертную муку,
Мерзли б по всем большакам,
Если бы Ленин надежную руку
Не протянул беднякам.
Дал он народу великое право,
С плеч моих снял он суму.
Низкий поклон ему, вечная слава,
Вечная память ему!..
Все свои думы в тебя я вложила,
Всю свою душу и жизнь.
Помнишь, тогда я тебе говорила:
«Дочка, старайся, учись!
Мать прожила, как слепая, без света, —
Сроду не трогала книг.
Дочка, старайся и помни об этом,
Сразу учись за двоих…»
Все у тебя по-хорошему вышло,
Словно предвидела я;
Все тебе видно и все тебе слышно,
Радость и гордость моя!
Будь же счастливой, живи на просторе,
Дальше и дальше иди.
Я ничего не видала за горем,—
Ты за меня погляди.
Пусть широка твоя будет дорога,
И широка, и светла.
Мне уж теперь остается немного, —
Сила моя отошла.
Что же, об этом жалеть я не стану,
То, что ушло, не вернешь,
Если засохну я, если завяну —
Ты за меня доживешь.
Пусть твое солнце горит, не сгорая,
День ли наступит иль ночь…
У вырванных снарядами берез
Сидит старик, а с ним собака рядом.
И оба молча смотрят на погост
Каким-то дымным, невеселым взглядом.
Ползет туман. Накрапывает дождь.
Над мертвым полем воронье кружится…
— Что, дедушка, наверно смерти ждешь?
Видать, с врагами нелегко ужиться?
Старик помедлил. Правою рукой
Сорвал с куста листочек пожелтелый.
— В мои года не грех и на покой,
Да, вишь, без нас у смерти много дела.
Куда ни глянь — лютует немчура,
Конца не видно муке безысходной.
И у меня вот от всего двора
Остался я да этот пес голодный.
И можно ль нам такую боль стерпеть,
Когда злодей всю душу вынимает?..
В мои года — не штука помереть,
Да нет, нельзя — земля не принимает.
Она — я слышу — властно шепчет мне:
«Ты на погосте не найдешь покоя,
Пока в привольной нашей стороне
Хозяйничает племя не людское.
Они тебе сгубили всю семью,
Твой дом родной со смехом поджигали;
Умрешь — могилу тихую твою
Железными затопчут сапогами…»
И я живу. Своим путем бреду,
Запоминаю, что и где творится.
Злодействам ихним полный счет веду, —
Он в час расплаты может пригодиться.
Пускай мне тяжко. Это ничего,
Я смерть не позову, не потревожу,
Пока врага, хотя бы одного,
Вот этою рукой не уничтожу.
1942
Ты что ж, решил: Нечай — старик,
Нечаю все равно?!
Старик, да жить трудом привык…
Вот то-то и оно!
Не в те ударил ты опять,
Не в те колокола:
К чему года мои считать, —
Ты б сосчитал дела!
Я, может, хлеба одного
Взрастил за долгий век,—
Что если в гурт собрать его, —
Так что там твой Казбек!
А хлеб какой! Отборный сплошь,
Лежит — к зерну зерно.
Возьмешь в ладони и замрешь…
Вот то-то и оно!
А сколько сена дал Нечай
С бригадою своей?
А сено ж пахло, словно чай, —
Заваривай и пей!
Что тут, что там — я первым был.
Не сплоховал Нечай.
Да ты, как видно, позабыл,
Где здравствуй, где прощай.
И вышло так, что я сейчас
Остался в стороне, —
Знать, на смех курам ты припас
Такую должность мне:
Весной в поля пойдет народ,
А я — сиди с дубьем,
Спасай, вояка, огород
От кур да воробьев!
Добился почести людской,
Дождался, старина…
Да мне ж, при должности такой,
Житья не даст жена.
«Ты, — скажет, — что ж, любезный муж,
Совсем сошел на нет?..»
И стыдно будет мне, к тому ж,
На фронт писать ответ.
На фронте сыну моему
Два ордена дано,—
Читал, наверно, почему…
Вот то-то и оно!
А чем хвалиться стану я? —
Живу, мол, без забот,
Мол, вместо чучела меня
Послали в огород…
Как будто впрямь я вышел весь,
Добился до конца.
Приятна, что ль, такая весть
Для красного бойца?
Пусть я старик, но никакой
Не вижу в том беды:
Давно известно — старый конь
Не портит борозды.
И ты меня не обижай,
Ты дай бригаду мне:
Такой получим урожай —
На диво всей стране.
Уж тут позиций не сдадим,
В кусты не удерем,
А то еще и молодым,
Пожалуй, нос утрем.
Уж если слаб я бить врага,
Никак не подхожу,
Так хлеб растить, косить луга —
Всю душу положу!
Все, как на фронте, будет в срок,
Все, как и быть должно;
Нечай в работе знает прок…
Вот то-то и оно!
1942
В далекий путь собравшись втихомолку,
Старуха ночью вышла из села.
Взяла ведро, взяла еще кошелку
И за собой корову повела.
Забыла все — и годы; и усталость,
Не побоялась никаких невзгод.
И одного лишь, кажется, боялась,
Что вдруг ее корова заревет.
Враги услышат — и пропало дело!
Убьют, замучат иль сведут с ума…
Но тут уж и корова не ревела,
Как будто знала, чуяла сама.
Так шли они из вражеского тыла
Вдали от сел, вдали от деревень —
Туда, где солнце по утрам всходило,
Туда, откуда начинался день.
Так шли они нехоженой тропою —
От леса к лесу, от ручья к ручью…
В пути старуха свежею травою
Кормила щедро спутницу свою,
Водою родниковою поила
И, словно дома, в тот же самый срок,
Под старыми березами доила,
Усевшись на какой-нибудь пенек.
И с горькой думой, в тихий час привала,
Пила неторопливо молоко
И снова в путь корову поднимала:
— Идем, идем, теперь недалеко.
Идем, идем! Авось дойдем живые,
На счастье на старушечье мое… —
На третьи сутки наши часовые
Увидели, окликнули ее.
— Свои, свои! — она остановилась
С коровою, с кошелкою, с ведром
Смущенная, неловко поклонилась:
Вот, мол, пришла со всем своим двором.
Пред ней бойцы столпились полукругом:
— Куда идешь, куда шагаешь, мать?
— Куда ж итти, — ответила старуха, —
Иду-бреду судьбу свою искать.
Иду-бреду, несу свои печали… —
И голос вдруг осекся и погас,
И мелкой дрожью губы задрожали,
И слезы, слезы сыпались из глаз.
Бойцы старуху отвели в землянку,
Стараясь обласкать наперебой.
Достали хлеба свежую буханку
И вскипятили чайник фронтовой.
— А ну-ка, мать, попробуй нашей пищи,
А мы с тобою рядом посидим.
Уж мы теперь судьбу твою разыщем,
Уж мы тебя в обиду не дадим!
Освоилась старуха, осмотрелась —
Хорошую нашла она семью!
И вдруг сказала: — Что ж я тут расселась?
А я ж пойду корову подою.
И вскоре с материнскою заботой
Она бойцов поила молоком
И говорила, говорила что-то
И называла каждого сынком.
1942
Я весь свой век жила в родном селе,
Жила, как все, — работала, дышала,
Хлеба растила на своей земле
И никому на свете не мешала.
И жить бы мне спокойно много лет, —
Женить бы сына, пестовать внучонка…
Да вот, поди ж, нашелся людоед —
Пропала наша тихая сторонка!
Хлебнули люди горя через край,
Такого горя, что не сыщешь слова.
Чуть что не так — ложись и помирай:
Все у врагов для этого готово;
Чуть что не так — петля да пулемет, —
Тебе конец, а им одна потеха…
Притих народ. Задумался народ.
Ни разговоров не слыхать, ни смеха.
Сидим, бывало, — словно пни торчим…
Что говорить? У всех лихая чаша.
Посмотрим друг на друга, помолчим,
Слезу смахнем — и вся беседа наша.
Замучил, гад. Замордовал, загрыз…
И мой порог беда не миновала:
Забрали все. Одних мышей да крыс
Забыли взять. И все им было мало!
Пришли опять. Опять прикладом в дверь,
Встречай, старуха, свору их собачью….
«Какую ж это, — думаю, — теперь
Придумал Гитлер для меня задачу?»
А он придумал: — Убирайся вон!
Не то, — грозят, — раздавим, словно муху…
— Какой же это, — говорю, — закон —
На улицу выбрасывать старуху?
Куда ж итти? Я тут весь век живу… —
Обидно мне, а им того и надо:
Не сдохнешь, мол, и со скотом в хлеву,
Ступай туда — свинья, мол, будет рада.
— Что ж, — говорю, — уж лучше бы свинья,
Она бы так над старой не глумилась.
Да нет ее. И виновата ль я,
Что всех свиней сожрала ваша милость?
Озлился, пес, и ну стегать хлыстом!.
Избил меня и, в чем была, отправил
Из хаты вон… Спасибо и на том,
Что душу в теле все-таки оставил.
Пришла в сарай, уселась на бревно.
Сижу, молчу — раздета и разута.
Подходит ночь. Становится темно.
И нет старухе на земле приюта.
Сижу, молчу. А в хате той порой
Закрыли ставни, чтоб не видно было,
А в хате, слышу, пир идет горой, —
Стучит, грючит, гуляет вражья сила.
«Нет, — думаю, — куда-нибудь уйду,
Не дам глумиться над собой злодею!
Пока тепло, авось, не пропаду,
А может быть, и дальше уцелею…»
И долог путь, а сборы коротки:
Багаж — в карман, а за плечо — хворобу.
Не напороться б только на штыки,
Убраться подобру да поздорову.
Но, знать, в ту ночь счастливая звезда
Взошла и над моею головою:
Затихли фрицы — спит моя беда, —
Храпят, гадюки, в хате с перепою.
Пора итти. А я и не могу, —
Целую стены, словно помешалась…
«Ужели ж все пожертвовать врагу,
Что тяжкими трудами доставалось?
Ужели ж, старой, одинокой, мне
Теперь навек с родным углом проститься,
Где знаю, помню каждый сук в стене
И как скрипит какая половица?
Ужели ж лиходею моему
Сиротская слеза не отольется?
Уж если так, то лучше никому
Пускай добро мое не достается!
Уж если случай к этому привел,
Так будь что будет — лучше или хуже!»
И я дубовый разыскала кол
И крепко дверь притиснула снаружи.
А дальше, что же, дальше — спички в ход,
Пошел огонь плести свои плетёнки!
А я — через калитку в огород,
В поля, в луга, на кладбище, в потемки.
Погоревать к покойнику пришла,
Стою перед оградою сосновой:
— Прости, старик, что дом не сберегла,
Что сына обездолила родного.
Придет с войны, а тут — ни дать, ни взять.
В какую дверь стучаться — неизвестно…
Прости, сынок! Но не могла я стать
У Гитлера скотиной бессловесной.
Прости, сынок! Забудь отцовский дом,
Родная мать его не пощадила —
На все пошла, но праведным судом
Злодеев на погибель осудила.
Жестокую придумала я месть —
Живьем сожгла, огнем сжила со света!
Но если только бог на небе есть —
Он все грехи отпустит мне за это.
Пусть я стара, и пусть мой волос сед, —
Уж раз война, так всем итти войною…
Тут подошел откуда-то сосед
С ружьем в руках, с котомкой за спиною.
Он осторожно посмотрел кругом,
Подумал молча, постоял немного,
— Ну, что ж, — сказал, — Антоновна, идем!
Видать, у нас теперь одна дорога…
И мы пошли. Сосед мой впереди,
А я за ним заковыляла сзади.
И вот, смотри, полгода уж, поди,
Живу в лесу, у партизан в отряде.
Варю обед, стираю им белье,
Чиню одёжу — не сижу без дела.
А то бывает, что беру ружье, —
И эту штуку одолеть сумела.
Не будь я здесь — валяться б мне во рву,
А уж теперь, коль вырвалась из плена,
Своих врагов и впрямь переживу, —
Уж это так. Уж это непременно.
1942
Пробил час, наступило мгновенье,
И в неясной предутренней мгле
Поднимались войска в наступленье,
Шли войска к украинской земле;
Шли на запад по снежным равнинам
Земляки, побратимы, друзья…
Украина моя, Украина,
Мать родная моя!
Все, что думалось, чудилось, пелось,
Все на этом лежало пути…
Раньше всех лейтенанту хотелось
До своей Украины дойти.
Вся в цвету вспоминалась калина,
Что под вечер ждала соловья…
Украина моя, Украина,
Мать родная моя!
Сколько б верст до тебя ни осталось —
Мы к порогу придем твоему…
Но упал лейтенант, и казалось,
Что уже не подняться ему:
Налетела немецкая мина,
Жаркой крови хлестнула струя…
Украина моя, Украина,
Мать родная моя!
Всю тебя искромсали, скрутили,
Исковеркали всю чужаки…
— Поднимите меня, побратимы,
Дайте на ноги встать, земляки!
Я рядов боевых не покину, —
Пусть умру, но дойду до нее…
Украина моя, Украина,
Сердце мое!..
Мы противиться были не в силах,
Возразить не могли ничего, —
В те часы даже смерть отступила
Перед жгучим желаньем его.
Он поднялся: — За мною, орлята! —
И взметнулась людская волна.
И видны уже белые хаты,
Украина видна!..
Он дошел до родимого края,
С честью выполнил воинский долг,
Но, последние силы теряя,
Покачнулся, упал и замолк.
Скорбно шапки снимала дружина —
Земляки, побратимы, друзья…
Украина моя, Украина,
Ненько моя!..
Январь, 1943
Есть во Всходском районе деревня такая,
Где над речкой крушина цвела,
Где гармонь, на гулянье девчат закликая,
Вдоль по берегу вечером шла;
Где в полях поднималися дружные всходы.
По оврагам журчали ручьи,
Где на ясные зори, на тихие воды
Прилетали весной соловьи…
Есть во Всходском районе деревня такая.
Где оставил я детство свое.
И, куда б я ни шел, мне звучал, не смолкая,
Теплый, ласковый голос ее.
И не раз мое сердце туда порывалось —
В золотые ее вечера…
Ничего от деревни моей не осталось,
Ничего — ни кола, ни двора.
Оплели ее немцы колючкою ржавой,
Чтобы жить и дышать не могла,
И во имя разбойной фашистской державы
Подожгли и спалили дотла.
Все растерзано, смято, разбито, разрыто,
И неведомо сколько недель —
Одинокий и скорбный, людьми позабытый
Над колодцем скрипел журавель.
Опаленный пожаром, взывал он о мести
За великие муки земли,
За людей, что палач растоптал, обесчестил,
Что до срока в могилу легли.
И сурово земля оскорбленная мстила
Душегубу — врагу своему:
За два года она не дала, не взрастила
Ни единой былинки ему.
Никакой, даже самой жестокой, угрозой
Враг добиться не мог ничего,
Лишь могильных крестов из смоленской березы
Не жалела земля для него.
Получил он сполна, что другим напророчил —
Бесноватый фашистский пророк! —
И росли, и росли эти мертвые рощи
У больших и у малых дорог.
И пришла, наступила такая година —
Покатилась чумная орда!..
Ты навеки свободна, родная краина, —
Черный день не вернется сюда.
Стихли зарева, смолкли раскаты орудий,
Чист и ясен вдали небосклон.
И впервые на свет выбираются люди, —
Кончен тяжкий, кровавый полон!
И, сверкая на солнце, в разливе широком,
Льется тихо и плавно Угра,
И погонщики гонят стада по дорогам,
И на стройку спешат мастера.
На родных пепелищах — с утра до заката —
Топоры неумолчно стучат,
И, поднявшись над пеплом, сосновые хаты,
Словно колокол медный, звучат.
Вон уже воробьи примостились на крыше,
Вон из труб показались дымки… —
Ничего… уж теперь поживем мы, подышим,
Не спеша говорят старики.
Расправляйся ж и крепни, сторонка родная,
Беспечально и вольно живи!
Пусть опять, словно песня большая-большая,
Поднимаются всходы твои;
Пусть добром наполняется каждая хата
Пусть бушуют сады над Угрой
И на берег высокий выходят девчата
На свиданье вечерней порой.
Все, что было с тобою, — пусть в сон обернется
И твои не туманит глаза.
Пусть отныне твоей головы не коснется
Никогда никакая гроза!
1943
К Степановой хате весной, перед вечером,
Подкралася Смерть неприметной тропой.
— Степан Алексеич! Раздумывать нечего…
Степан Алексеич! Пришла за тобой.
Как видно, пропала ухватка железная, —
Лежишь ты да зря переводишь харчи…
— Что верно, то верно, — хвораю, болезная,
Что правда, то правда — лежу на печи.
Давно уж задумал я думу нездешнюю,
Давно отошел от полей и двора…
— Ну, что ж, приготовь свою душеньку грешную,
Сегодня твоя наступила пора…
— Готов я. И доски для гроба натесаны
И выбрано место… Дорога одна…
А только нельзя ли отсрочить до осени? —
Уж больно хорошая нынче весна.
Хочу перед ночью своей нескончаемой
При свете, при лете пожить, подышать,
На все на живое взглянуть на прощание,
Чтоб легче мне было в могиле лежать.
Опять же, хоть стар я, а все же с понятием,
И знать, понимаешь ли, надобно мне —
Что думает Сталин насчет неприятеля
И как повернутся дела на войне.
Узнаю про все и умру, успокоенный, —
Ни словом, ни делом тебе не солгу… —
И Смерть отвечала:
— Пусть будет по-твоему, —
До первого снега отсрочить могу.
Вот лето промчалось. Покосы покошены.
Хлеба обмолочены. Тихо кругом.
Земля принакрылася белой порошею,
И речка подернулась первым ледком.
В окошко старик посмотрел, запечалился:
Знакомая гостья спешит через двор.
— Степан Алексеич! Отсрочка кончается…
Степан Алексеич! Таков уговор…
— Что верно, то верно… Пора мне скопытиться, —
Степан говорит, — отслужил — и в запас.
Да, знаешь ли, дело такое предвидится,
Что мне умереть невозможно сейчас.
За все моя совесть потом расквитается,
А нынче бы надо со мной погодить:
Прибыток в дому у меня ожидается —
Невестка мне внука должна народить.
И хочешь — не хочешь, но так уж приходится, —
Позволь мне хоть малость постранствовать тут.
Мне б только дождаться, когда он народится,
Узнать бы, какой он и как назовут.
И много ль для этого надобно времени?
Ну, месяц, ну, два… Так о чем же тут речь?..
К тому же пока еще нет замирения,
На фрицев бы надо тебе приналечь.
А там — приходи. Три аршина отмеривай, —
Степан не попросит уже ничего.
И будет лежать он спокойный, уверенный,
Что живо, что здравствует племя его.
Солдату бывалому, старому воину —
Сама понимаешь — не грех уступить…
И Смерть отвечала:
— Пусть будет по-твоему.
Хитришь ты, я вижу, да так уж и быть…
Мороз отскрипел. Отшумела метелица.
Снега потеряли свою белизну.
Туман вечерами над речкою стелется,
На улицах девушки кличут весну.
Ручей на дорогу откуда-то выбежал, —
Запел, заиграл молодой баламут!..
Степан Алексеич поднялся — не выдержал,
Уселся на лавку и чинит хомут.
И любо Степану, и любо и дорого,
Что он не последний на ниве людской:
Поди, не надеялись больше на хворого,
А хворый-то — вот он, выходит, какой! —
И сам — хоть куда, и работа не валится
Из старых толковых Степановых рук.
А внуком и вправду Степан не нахвалится,
Да как нахвалиться? Орел, а не внук!
Накопит он силы, войдет в разумение,
А там — и пошел по отцовским стопам!
Задумался старый… И в это мгновение
Послышался голос: — Готов ли, Степан? —
Степан оглянулся: — Явилася, странница!..
А я-то, признаться, забыл уж давно:
На старости память, как видно, туманится
И помнить про все старику мудрено.
— Ой, врешь ты, Степан, —
Заворчала пришелица, —
Совсем очумел от моей доброты!
Я думала — всё уж… А он канителится —
Расселся и чинит себе хомуты!
Ужели ж напрасно дорогу я меряла?
Хорош, человече! Куда как хорош!
А я-то на честное слово поверила,
А мне-то казалось, что ты не соврешь… —
Старик не сдержался: — Казалось! Казалося!
Подумаешь тоже — нарушил обет!..
Да что ты, всамделе, ко мне привязалася,
Как будто другого занятия нет?
Понравилось, что ли, за старым охотиться?
Стоишь над душой, а не знаешь того,
Что скоро с победою сын мой воротится,
И пишет он мне, чтобы ждал я его.
И как же не встретиться с ним, не увидеться,
И как не дождаться желанного дня? —
Великой обидою сердце обидится,
Коль праздник мой светлый придет без меня.
Не вовремя ты на меня изловчилася,
Не в срок захотела меня уложить:
Уж как бы там ни было, что б ни случилося,
А Гитлера должен Степан пережить!
И что ты ни делай, и что ни загадывай, —
Пока не услышу, что Гитлер подох,
Ты лучше в окошко мое не заглядывай,
Ты лучше ко мне не ступай на порог.
И это тебе мое слово последнее, —
И это тебе окончательный сказ!.. —
Подумала Смерть, постояла, помедлила,
Махнула рукою и скрылась из глаз.
1944
…Да разве об этом расскажешь —
В какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть
На женские плечи легла!..
В то утро простился с тобою
Твой муж, или брат, или сын,
И ты со своею судьбою
Осталась один на один.
Один на один со слезами,
С несжатыми в поле хлебами
Ты встретила эту войну.
И все — без конца и без счета —
Печали, труды и заботы
Пришлись на тебя на одну.
Одной тебе — волей-неволей —
А надо повсюду поспеть;
Одна ты и дома и в поле,
Одной тебе плакать и петь.
А тучи свисают все ниже,
А громы грохочут все ближе,
Все чаще — недобрая весть.
И ты перед всею страною,
И ты перед всею войною
Сказалась — какая ты есть.
Ты шла, затаив свое горе,
Суровым путем трудовым.
Весь фронт, что от моря до моря.
Кормила ты хлебом своим.
В холодные зимы, в метели,
У той у далекой черты
Солдат согревали шинели,
Что сшила заботливо ты.
Бросалися в грохоте, в дыме
Советские воины в бой,
И рушились вражьи твердыни
От бомб, начиненных тобой.
За все ты бралася без страха,
И, как в поговорке какой,
Была ты и пряхой, и ткахой,
Умела — иглой и пилой.
Рубила, возила, копала —
Да разве же все перечтешь?
А в письмах на фронт уверяла,
Что будто б отлично живешь.
Бойцы твои письма читали,
И там, на переднем краю,
Они хорошо понимали
Святую неправду твою.
И воин, идущий на битву
И встретить готовый ее,
Как клятву, шептал, как молитву,
Далекое имя твое…
1945
Оно пришло, не ожидая зова,
Пришло само — и не сдержать его…
Позвольте ж мне сказать Вам это слово,
Простое слово сердца моего.
Тот день настал. Исполнилися сроки.
Земля опять покой свой обрела.
Спасибо ж Вам за подвиг Ваш высокий,
За Ваши многотрудные дела.
Спасибо Вам, что в годы испытаний
Вы помогли нам устоять в борьбе.
Мы так Вам верили, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.
Вы были нам оплотом и порукой,
Что от расплаты не уйти врагам.
Позвольте ж мне пожать Вам крепко руку,
Земным поклоном поклониться Вам
За Вашу верность матери-отчизне,
За Вашу мудрость и за Вашу честь,
За чистоту и правду Вашей жизни,
За то, что Вы — такой, какой Вы есть.
Спасибо Вам, что в дни великих бедствий
О всех о нас Вы думали в Кремле,
За то, что Вы повсюду с нами вместе,
За то, что Вы живете на земле.
1945
И скорбь утрат, и горечь отступленья
Мы испытали в том году не раз,
Но никогда, ни на одно мгновенье,
Уверенность не покидала нас.
Враг наступал. От грохота моторов
Земля дрожала, гнулись дерева.
Но знали мы, что есть у нас опора,
Что есть на свете красная Москва;
Она себя еще не раз покажет, —
Судьбу войны лишь ей решить дано.
И как Москва задумает и скажет,
То так и выйдет. Так и быть должно.
И срок настал. Москва сказала слово.
И чужеземец, слышавший его,
Едва ли мог с земли подняться снова,
Едва ль дошел до дома своего.
Да, срок настал!.. Напрасно лютой карой
Грозил Москве фашистский властелин.
Нет, не Москва поникла под ударом, —
Поник Москвой поверженный Берлин.
Он ждал от нас богатой русской дани,
И нашу дань он получил сполна!..
Свою Москву в обиду мы не дали,
Как нас в обиду не дала она.
И, как всегда, Москва стоит сегодня.
И ей стоять, по праву, тыщи лет.
Велик и славен труд ее и подвиг,
Высок ее неугасимый свет.
Она стоит — советская столица! —
И мощь, и разум, и душа страны.
Огни ее, как дальние зарницы,
Со всех пяти материков видны.
Она стоит под ясным небосводом,
Под знаменем, взнесенным над Кремлем, —
Оплот бессмертной правды и свободы,
Надежда всех народов и племен.
Она стоит — могучий город русский,
И никогда не склонит головы…
Вся жизнь была б безрадостной и тусклой,
Когда б на свете не было Москвы.
Но жизнь идет… Спешат из школы дети,
И светит солнце, и шумит трава.
И жизнь поет, что радость есть на свете,
Что есть на свете Сталин и Москва.
1947
Август месяц. Тихо. Сухо.
Предвечерний час.
На крыльце сидит старуха
И ведет рассказ:
— Я любое знала дело,
На любое шла.
И пахать, и жать умела,
И косить могла.
Молотила, лен трепала
До вечерних звезд.
Одного холста наткала,
Может, на сто верст.
А уж сколько спряла пряжи
За свои года!..
И никто спасиба даже
Не сказал тогда.
Да и было ль от кого там
Ожидать его?
Каждый знал свою заботу,—
Больше ничего.
Свой порог, свои полати,
Свой в окошке свет,
И свое же горе в хате,
Горе многих лет.
Каждый жил своим уделом,
Нес свою суму.
Ни до чьей судьбы — и дела
Не было ему.
И водилось так, бывало,
Шло из края в край:
Коль ты жив — живи, пожалуй,
Помер — помирай.
И какого ж я спасиба
Ждать-просить могла?..
Впрочем, я и не просила,
Я и не ждала.
Мне о том — лишь для примера —
Вспомнилось сейчас, —
Потому — иная мера
В жизни есть у нас.
Кто б ты ни был — ткешь иль пашешь,
Роешь ли руду, —
Все мы, все в державе нашей
Нынче на виду.
Нынче всякий труд почетен,
Где какой ни есть.
Человеку — по работе
Воздается честь.
Кто работу сердцем любит,
Кто баклуш не бьет,
За того — закон и люди,
За того — народ…
Пригляделась я, решила
И в колхоз пошла.
Брала лен, телят растила,
Птицу развела.
За телят, за эту птицу
Из родимых мест
Повезли меня в столицу
На колхозный съезд.
Там, в Москве, в Кремлевском зале,
Как в каком-то сне, —
Самый важный орден дали
За работу мне.
Самый главный орден дали
За большой успех.
И свое спасибо Сталин
Мне сказал при всех.
Я сижу. Сижу и плачу —
С орденом в руках:
«Кто я есть и что я значу? —
А ведь вот же как!..
Вот же как оно случилось!» —
Повторяла я.
И, как орден тот, светилась
Вся душа моя.
Я на том большом совете
Поняла тогда,
Что не может быть на свете
Счастья без труда.
Только труд — всему основа,
Честный труд людской…
Вот мое какое слово,
Вот мой сказ какой!..
Ну, да я — старуха все же, —
Очень уж стара.
А вот вам-то, молодежи,
Это знать пора.
Вы живете по науке,
Вы идете в рост.
Вам теперь — и книги в руки,
С вас — особый спрос.
Долго ль здесь на солнце греться
Остается нам? —
Вся земля, весь мир в наследство
Достается вам.
Вам, наследникам, по праву —
Думать и решать;
За Советскую державу
Вам ответ держать, —
За ее красу и силу,
За ее дела
И за свет неугасимый,
Что она зажгла.
Вам — руками молодыми,
Сердцем и умом —
Укреплять ее твердыню
И стоять на том!
Чтоб и те, что в битвах пали
За ее права,
И за гробом даже знали,
Что она жива;
Что без горя, честь по чести,
Люди здесь живут,
Что хранит ее от бедствий
Ваш сыновний труд.
Где бы вам по белу свету
Ни пришлось бродить, —
Вам нельзя, вам права нету
Это позабыть.
Вас она зовет на подвиг,
Подвиг трудовой…
Вот какой вам сказ сегодня,
Вот наказ какой!
1947
Великий вождь советского народа,
Вы с нами вместе — всюду и всегда:
И в годы войн и воинских походов,
И в годы мира — мира и труда.
Вы нам даете силу и отвагу,
Вы — наше знамя, правда и оплот.
И сердце знает лишь одну присягу:
«За родину, за Сталина — вперед!»
Вы с нами всюду. И в цехах, и в поле
Нам светит солнце Ваших ясных глаз.
И в ночь под праздник в дружеском застолье
Мы поднимаем первый тост за Вас —
За Вас, не отступавшего ни разу
Перед врагом, каким бы ни был он,
За гений Ваш, за Ваш высокий разум,
За счастье всех народов и племен.
И мы сегодня повторяем снова
У стен Кремля, у древних стен Москвы,
Что в жизни нет у нас пути иного,
Чем тот, который начертали Вы;
Что нас не сломят бури и невзгоды,
Откуда б те невзгоды ни пришли, —
Великий вождь великого народа —
Надежда, свет и совесть всей земли!
Декабрь, 1949
В Смоленской губернии, в хате холодной,
Зимою крестьянка меня родила.
И, как это в песне поется народной,
Ни счастья, ни доли мне дать не могла.
Одна была доля — бесплодное поле,
Бесплодное поле да тощая рожь.
Одно было счастье — по будням ненастье,
По будням ненастье, а в праздники дождь.
Голодный ли вовсе, не очень ли сытый,
Я все-таки рос, и годов с десяти
Постиг, что одна мне наука открыта —
Как лапти плести да скотину пасти.
И плел бы я лапти… И, может быть, скоро
Уже обогнал бы отца своего…
Но был на земле человек, о котором
В ту пору я вовсе не знал ничего.
Под красное знамя бойцов собирая,
Все тяготы жизни познавший вполне,
Он видел меня из далекого края,
Он видел и думал не раз обо мне.
Он думал о том о бесправном народе,
Кто поздно ложился и рано вставал,
Кто в тяжком труде изнывал на заводе,
Кто жалкую нивку слезой поливал;
Чьи в землю вросли захудалые хаты,
Чьи из году в год пустовали дворы:
О том, кто давно на своих супостатов
Точил топоры, но молчал до поры.
Он стал и надеждой, и правдой России,
И славой ее, и счастливой судьбой.
Он вырастил, поднял могучие силы
И сам их повел на решительный бой.
И мы, что родились в избе, при лучине,
И что умирали на грудах тряпья,
От Ленина право на жизнь получили —
Все тысячи тысяч таких же, как я.
Он дал моей песне тот голос певучий,
Что вольно плывет по стране по родной.
Он дал моей ниве тот колос живучий,
Который не вянет ни в стужу, ни в зной.
И где бы я ни был, в какие бы дали
Ни шел я теперь по пути своему,
И в дни торжества и в минуты печали
Я сердцем своим обращаюсь к нему.
И в жизни другого мне счастья не надо,
Я счастья хотел и хочу одного:
Служить до последнего вздоха и взгляда
Живому великому делу его.
1940–1951
На опушке лесной собралась детвора,
И овеяна ветром и солнцем согрета:
Наступила опять золотая пора,
Золотая пора пионерского лета.
Здесь, где в давние годы бродил я один,
Здесь, где детство мое затерялось бесследно,
Запылали костры пионерских дружин,
Пионерские горны запели победно…
Все, о чем я мальчишкой не мог и мечтать,
Все, что лучшего в детстве бывает на свете, —
Все дала вам советская родина-мать,
Пионеры — рабоче-крестьянские дети.
Сколько дней впереди! Сколько будет — не счесть! —
И заманчивых дел, и забав, и походов;
Сколько песен хороших споете вы здесь
Под смоленским родным небосводом!
И хотя я судьбою обижен едва ль,
Но сегодня у вашего шумною стана
Мне становится чуточку-чуточку жаль,
Что родился я, может быть, рано;
Жаль, что детство мое к вам на праздничный сбор
Не придет, не пройдет по знакомой поляне;
Жаль, что вы без него запалили костер,
Что оно заплуталось в тумане…
Но в душе у меня и тепло и светло
Оттого, что такое свершилось:
То, что раньше для нас никогда не цвело,
Буйным цветом для вас распустилось.
Пусть не ваш я ровесник — не все ли равно!
Мне от вас не уйти в этот вечер погожий…
Ну, а детство мое, — может быть, и оно
Здесь незримо присутствует тоже.
И оно вам, ребята, желает добра,
Вашей дружбой и лаской согрето.
Хорошо ему с вами сидеть у костра
Золотою порой пионерского лета!
1951
На празднике октябрьской годовщины
Я вспомнил вновь былые времена:
И тусклый свет невысохшей лучины,
И по весне — соха да борона;
И тощие, безрадостные нивы,
С которых не получишь ничего,
И чей-то голос в поле сиротливый,
Что ждет-зовет неведомо кого…
Какая ж воля и какая сила
Была, друзья, поистине нужна,
Чтобы такою сделалась Россия,
Какой сегодня сделалась она!
Чтоб на могучем на ее пространстве
Хлеба стеной вставали по весне,
Чтоб не лучина — свет электростанций
В ночном крестьянском вспыхивал окне;
Чтоб на полях моторы не смолкали,
Чтоб зацвели на севере сады
И чтоб моря, как в сказке, возникали
В сухих степях, зачахших без воды…
И мы горды, что это явью стало,
Что ты, Россия, сделалась такой!
Исполнились великие начала,
Начертанные ленинской рукой.
Исполнилася клятва боевая,
Что Сталин дал в тот памятный нам год;
Когда, слезами землю заливая,
В Москве прощался с Ильичем народ.
И мы вовеки благодарны будем
Тому, чье сердце бьется ради нас,
Кто мир и счастье дал советским людям
И всю Европу от разбоя спас;
Кому несут народы всей планеты
И скорбь свою, и торжество свое,
Кто в коммунизм ведет Страну Советов
И кто с победой приведет ее.
1951
Еще не все запаханы окопы —
Следы войны, следы прошедших гроз.
И матери — во всех концах Европы —
Еще своих не осушили слез.
Еще не стерлись тяжкие обиды,
И память павших жжет сердца живым.
И скорбно костылями инвалиды
Еще стучат по пыльным мостовым.
Но вновь уже на свете неспокойно,
Но арсеналы вновь уже полны:
И днем и ночью свой поход разбойный
Готовят поджигатели войны.
Они грозятся атомною бомбой
Сжечь города, деревни и сады,
Загнать людей в подвалы, в катакомбы,
Лишить их света, хлеба и воды.
Они хотят — любители наживы, —
Чтоб их доходам не было числа,
Чтоб вся земля Америке служила,
Чтоб вся земля ее рабой была.
Они хотят…
Но есть другие люди!
И волю их ничем не сокрушить.
И нет еще нигде таких орудий,
Которыми их можно устрашить.
В боях с врагами сквозь огонь и волу
Они во имя родины прошли.
Они — за мир, за правду, за свободу,
За дружбу всех трудящихся земли.
Они хотят, они имеют право
Растить хлеба и строить города.
Отчизна их — Советская держава —
Оплотом мира стала навсегда.
И снова в дни торжественные эти
Ее призыв звучит на целый свет,
И вместе с ней народ на всей планете
Войне сурово отвечает: «Нет!
Мы воевать за прибыли банкиров,
Мы умирать бесславно не хотим.
Нам нужен мир, и мы добьемся мира,
И для него мы сил не пощадим!»
И верю я: придет пора такая,
Когда убийцы — короли войны —
С лица земли — от края и до края —
Народным гневом будут сметены!
1951
Что, друзья, случилося со мною?
Обломал я всю черемуху весною.
Я носил, таскал ее возами,
А кому носил — вы знаете и сами.
В сумерки спешил я из-за речки,
Целый ворох оставлял я на крылечке,
Я бросал в окошко молчаливо
Белое лесное сказочное диво.
Я хотел, чтоб девушка вниманье
Обратила на мое существованье,
Чтоб она хоть раз да услыхала,
Как душа моя в черемухе вздыхала.
А она, притворная, молчала,
Словно вовсе ничего не замечала,
А она меня не, пощадила, —
В пепел все мои надежды превратила.
Да к тому ж, за все мои печали,
На селе меня «Черемухой» прозвали.
Как иду я — шепчутся девчата:
Дескать, вот идет Черемуха куда-то;
И поют, конечно, не случайно:
«Отчего, мол, ты, черемуха, печальна?..»
И хожу я со своею болью,
Со своею несказанною любовью.
Что мне делать — сам не понимаю,
Но сирень я тоже, видно, обломаю.
1951
Лежит на ней бесславных дел позор,
В ней все живое ныне под запретом…
Так по какому ж праву до сих пор
Она еще зовется Новым Светом?
Какой он новый — этот самый свет,
Чей он слуга, заступник и ходатай, —
И негр, и белый вам дадут ответ
В любом конце Соединенных Штатов.
Они расскажут, как из года в год
Дельцы карман свой набивают туго
И как бесправен трудовой народ,
Как он забит, ограблен и поруган…
Какой он новый — этот самый свет, —
Поведает Корейский полуостров
На языке невыразимых бед,
На языке развалин и погостов.
Как дикари, поживу добывать
Вломились янки с гиканьем и воем…
Но если это новым называть,
То что ж назвать по-старому — разбоем?..
Какой он новый!.. Колорадский жук,
Что пожирает все без сожаленья!..
Возносит он превыше всех наук
Одну, свою — науку истребленья.
Он засевает нивы не зерном —
Чумою и холерой засевает,
И не водой — железом и огнем
Истерзанную землю поливает.
Он жаждет вновь — чумная эта тля —
Весь мир покрыть окопами и рвами,
Он хочет сделать мирные поля
Не мирными, а минными полями.
Таким он был, такой и ныне есть!
Нет, Новый Свет не там — за океаном,
Он здесь, у нас! Он здесь и только здесь
Открылся взору в октябре туманном.
Его открыли гением своим
Великий Ленин и великий Сталин.
И вся земля, и все народы — с ним,
И правда говорит его устами.
Всему живому светит этот свет,
Свет созиданья, радости и братства.
И никогда он не погаснет, нет, —
Он только ярче будет разгораться.
Да, это так! И вечно будет так!
Один он в мире — истинный и правый.
И никакой заокеанский мрак
Не захлестнет его могучей славы!
1952
Александра Прокошина — запевала в хоре имени С. М. Пятницкого.
Последние комментарии
6 минут 24 секунд назад
32 минут 51 секунд назад
56 минут 54 секунд назад
3 часов 49 минут назад
4 часов 6 минут назад
7 часов 35 минут назад