Письмо историку

Существовать в России в наши дни — увы, неисправимая оплошность: чего ни пой, куда ни поверни, с кем ни сойдись — все это будет пошлость
26.10.2013

О будущий историк-буквоед! Займись другой эпохою, не трожь нас. На что ни глянешь из грядущих лет — сейчас же закричишь: какая пошлость! Я возразить ни словом не смогу: осмысленность с презреньем обошла нас. Пока мы бились в замкнутом кругу, мы опускались, гнили, опошлялись. Я личность завалящую свою из общего не исключаю ряда: я точно так же заживо гнию, брезгливых снисхождений мне не надо. Существовать в России в наши дни — увы, неисправимая оплошность: чего ни пой, куда ни поверни, с кем ни сойдись — все это будет пошлость, единой деградации процесс, хвалила власть тебя или карала. Ругать КС и состоять в КС, любить или порочить либерала; косясь и ежась, двигаться бочком меж нациком и хачем нелегальным; быть яростным навальным хомячком, антинавальным иль самим Навальным; ругать коммунистический ГУЛАГ, хвалить коммунистическую прошлость, показывая Западу кулак… какая пошлость, млядь, какая пошлость! Вломить мигрантам сочных бирюлей, дружить с мигрантом тайно и украдкой… Писать, читать… Но что всего пошлей — так это ощущать себя над схваткой, провозглашать всеобщую чуму, не выходить ни на какую площадь, казать в кармане фигу самому… какая пошлость, тьфу, какая пошлость!

Несчастною моею головой вся эта грусть внезапно овладела, когда читал я сборник стиховой в поддержку одного благого дела; и дело-то благое, нету слов, и сколько для него сошлось пиитов — Воденников, Куллэ, Гребенщиков, Чухонцев, Евтушенко, Быков, Битов, Арбенина, Степанова, Кузьмин, Амелин, Полозкова и Емелин… Как будто пишет кто-нибудь один, чей вкус уныл, а пафос беспределен! И вроде бы талантливые все — и все чадим бессмысленно, как плошка: боюсь, что в этой нашей полосе писать стихи — и то ужасно пошло. Поэзия — она как вечный жид: и выжила, и кое-что скопила… Но сочинять — и так при этом жить? Боюсь, что наша жизнь неискупима. Страна моя, безмужняя кровать, туда хоть одного бы мужика бы ж… «Мне стало как-то стыдно рифмовать», — пророчески писала Инна Кабыш. Коловращенье брейгелевских морд, и воздух сперт, и слышен хохот адский, поскольку наш национальный спорт — отыскиванье худших мотиваций: не верим мы ни в Родину, ни в честь, а верим в страх, понты да пару гривен; и каждому противно все, что есть, и каждый тоже сам себе противен — во всех делах: в стрельбе или гульбе… «Фу! Фу!» — сказал бы доктор Охлобыстин. А как я ненавистен сам себе?! Клянусь, что вам я меньше ненавистен.

И вот же чудо: только кислород придет на место сероводорода — и сразу будет все наоборот! Изменятся и климат, и погода, появятся и сдержанность, и прыть, и толк в событьях, и любовь в соитьях, и будет для чего глаза открыть, и даже — если вдруг — за что закрыть их; сползет проказа, словно корка льда; затихнут вопли слабых: «Увези нас!»… Я видел сам. Бывает так всегда — один щелчок, и все преобразилось. Придет эпоха свежей новизны, другой культуры, нового священства…

Боюсь, что мы не будем там нужны.

И знаешь — слава Богу, если честно.

Быков, в Новой газете

Ещё один раз

Серые следы на сером снегу,
Сбитые с камней имена.
Я много лет был в долгу -
Мне забыли сказать,
Что долг заплачен сполна.

Пахнет застарелой бедой,
Солнцу не пробиться в глубину этих глаз.
Теперь мне все равно,
Что спрятано под темной водой.
Едва ли я вернусь сюда еще один раз.

Есть одно слово,
Которое сложно сказать
Но скажи его раз, и железная клетка пуста.
Останется ночь, останется снежная степь,
Молчащее небо и северная звезда.

И кажется, что там впереди
Что-то непременно для нас,
Но сколько ни идешь,
Отсюда никуда не уйти.
Едва ли я вернусь сюда еще один раз.

Над скудной землей бешено кричит воронье.
Над ними синева, но они никуда не взлетят.
У каждого судьба, у каждого что-то свое,
Они не выйдут из клетки,
Потому что они не хотят.

И если выбить двери плечом,
Все выстроится снова за час.
Сколько ни кричи -
Пустота в пустоту ни о чем -
Есть повод прийти сюда еще один раз.

БГ

Шведская музыка

К. Х.

Когда снег заметает море и скрип сосны
оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,
до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины
может упасть безучастный голос?
Пропадая без вести из виду, мир вовне
сводит счеты с лицом, как с заложником Мамелюка.
...так моллюск фосфоресцирует на океанском дне,
так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,
так довольно спички, чтобы разжечь плиту,
так стенные часы, сердцебиенью вторя,
остановившись по эту, продолжают идти по ту
сторону моря.

И.Бродский, 1975

Пьяный дервиш

Соловьи на кипарисах, и над озером луна,
Камень черный, камень белый, много выпил я вина.
Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:
"Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!"

Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера,
Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра.
И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:
"Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!"

Я бродяга и трущобник, непутевый человек,
Всё, чему я научился, всё забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки и напева одного:
"Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!"

Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
"Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!"

Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
На высоких кипарисах замолчали соловьи,
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
"Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!"

Николай Гумилев, февраль 1921

Существовать в России в наши дни — увы, неисправимая оплошность: чего ни пой, куда ни поверни, с кем ни сойдись — все это будет пошлость
26.10.2013

О будущий историк-буквоед! Займись другой эпохою, не трожь нас. На что ни глянешь из грядущих лет — сейчас же закричишь: какая пошлость! Я возразить ни словом не смогу: осмысленность с презреньем обошла нас. Пока мы бились в замкнутом кругу, мы опускались, гнили, опошлялись. Я личность завалящую свою из общего не исключаю ряда: я точно так же заживо гнию, брезгливых снисхождений мне не надо. Существовать в России в наши дни — увы, неисправимая оплошность: чего ни пой, куда ни поверни, с кем ни сойдись — все это будет пошлость, единой деградации процесс, хвалила власть тебя или карала. Ругать КС и состоять в КС, любить или порочить либерала; косясь и ежась, двигаться бочком меж нациком и хачем нелегальным; быть яростным навальным хомячком, антинавальным иль самим Навальным; ругать коммунистический ГУЛАГ, хвалить коммунистическую прошлость, показывая Западу кулак… какая пошлость, млядь, какая пошлость! Вломить мигрантам сочных бирюлей, дружить с мигрантом тайно и украдкой… Писать, читать… Но что всего пошлей — так это ощущать себя над схваткой, провозглашать всеобщую чуму, не выходить ни на какую площадь, казать в кармане фигу самому… какая пошлость, тьфу, какая пошлость!

Несчастною моею головой вся эта грусть внезапно овладела, когда читал я сборник стиховой в поддержку одного благого дела; и дело-то благое, нету слов, и сколько для него сошлось пиитов — Воденников, Куллэ, Гребенщиков, Чухонцев, Евтушенко, Быков, Битов, Арбенина, Степанова, Кузьмин, Амелин, Полозкова и Емелин… Как будто пишет кто-нибудь один, чей вкус уныл, а пафос беспределен! И вроде бы талантливые все — и все чадим бессмысленно, как плошка: боюсь, что в этой нашей полосе писать стихи — и то ужасно пошло. Поэзия — она как вечный жид: и выжила, и кое-что скопила… Но сочинять — и так при этом жить? Боюсь, что наша жизнь неискупима. Страна моя, безмужняя кровать, туда хоть одного бы мужика бы ж… «Мне стало как-то стыдно рифмовать», — пророчески писала Инна Кабыш. Коловращенье брейгелевских морд, и воздух сперт, и слышен хохот адский, поскольку наш национальный спорт — отыскиванье худших мотиваций: не верим мы ни в Родину, ни в честь, а верим в страх, понты да пару гривен; и каждому противно все, что есть, и каждый тоже сам себе противен — во всех делах: в стрельбе или гульбе… «Фу! Фу!» — сказал бы доктор Охлобыстин. А как я ненавистен сам себе?! Клянусь, что вам я меньше ненавистен.

И вот же чудо: только кислород придет на место сероводорода — и сразу будет все наоборот! Изменятся и климат, и погода, появятся и сдержанность, и прыть, и толк в событьях, и любовь в соитьях, и будет для чего глаза открыть, и даже — если вдруг — за что закрыть их; сползет проказа, словно корка льда; затихнут вопли слабых: «Увези нас!»… Я видел сам. Бывает так всегда — один щелчок, и все преобразилось. Придет эпоха свежей новизны, другой культуры, нового священства…

Боюсь, что мы не будем там нужны.

И знаешь — слава Богу, если честно.

Быков, в Новой газете

Очень понравилось. Я впервые этот топик обнаружил и не всё ещё прочёл.

Просто так. Нельзя этот стих не любить, я считаю. :)

Хорошее отношение к лошадям
Били копыта.
Пели будто:
– Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб. –
Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила,
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой, зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
– Лошадь упала!-
– Упала лошадь!-
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные…
Улица опрокинулась,
течет по-своему…
Подошел и вижу –
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти…
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
"Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте –
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь".
Может быть
– старая –
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только
лошадь
рванулась,
встала н_а_ ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И все ей казалось –
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
[1918]

«Явился Исайя-пророк, распилили его вы пилой самшитной»

Расскажи, отец, на деле
что было встарь,
как утешил Йисраэля
Менашше-царь?
-Да, о том великом споре
хорош рассказ!
Он мечом большое горе
отвел от нас.
В год, как в Доре и Бетэле
взошла звезда,
лиходеи одолели
Бет-Йехуда.
Услыхав, что царь беспечен,
к людям вошли -
проточили злобой печень
сынам земли.
Хуже язвы и проказы,
яри полны,
помутили светлый разум
мужам страны.
Но крепка на свете мера,
жив окоем-
пробудился Сын Эбера
в доме своем!
Заревел, как над пустыней
Баал-Гроза:
«Эй, не застите святыней
мои глаза!»
Не оставил взявших имя
он от тех злых:
день и ночь в Йершалаиме
избивал их.
Сотрясло моря и степи,
что он свершил,
как разбил ярмо и цепи
над Богом Сил.
Дал ему грома и тучи,
плоть Ашторет,
дал дружинников могучих -
князей планет,
и кумиры вереницей
взошли на трон,
да не будет, как в темнице,
одинок Он!
Слава воинской секире,
знающей честь,
и богам, великим в мире,
сколько их есть;
слава милости и каре,
что мы нашли,
и Менашше-государю,
отцу земли!

Снег укрывает пуховой порошею...
Геннадий Ростовский

Снег укрывает пуховой порошею
Старый нерадостный год.
Хочется верить, что что-то хорошее
Скоро произойдёт.

То ли в квартиру привалит богатство,
То ли утихнет вражда,
То ли мы встретимся, чтоб не расстаться
Больше уже никогда.

В ночь новогодья не только игрушки
Дарит нам всем Дед Мороз,
Он и надежды кладёт под подушки,
Те, что с собою принёс.

Всё, что порушено, сломано, брошено,
Снежным покрыто плащом.
Очень нам хочется верить в хорошее.
Когда же и верить ещё?..
1978г.

Вот нашла стих в интернете и решила его здесь разместить... Новый год скоро...

Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!

Осип Мандельштам

Не устанет ходить к пустому колодцу разбитый кувшин.
Поговорить о временах, когда не иссякла вода
В глубине, а кувшин был цел. И с горных вершин
глядели в долину укрепленные города.

А в долине цвели сады. И копошились в траве
Шестиногие и восьминогие, подрагивал солнечный блик.
И женщина в черном шла от колодца с полным кувшином на голове,
И в глубине колодца отражался Небесный Лик.

Борис Херсонский

(Единственное стихотворение, от которого у меня всегда слезы наворачиваются. Очень уж хорошо)

как-то два стиха в голове всплыло одновременно:
Ветер нам утешенье принес, / И в лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы. <...>
и
<...> Я жизнь свою, дойдя до края, / Как алавастровый сосуд / Перед Тобою разбиваю.

Я не говорю, именно эти стихи должны поражать, но не верю, что у человека может быть только один такой стих...)

Людмила Татьяничева

На горных тропах
­­­­­­­­­­­­­­. . . . . . . . . . . . . . . . . . Расулу Гамзатову
На горных тропах нет перил.
Хотя внизу чернела пропасть,
Не шел, казалось,
А парил
Джигит, презревший с детства
Робость.
Не только конь,
Но и джейран
Завидовал его движеньям.
Надвинув шапку,
Дагестан
Глядел на сына с восхищеньем.
Он сыну горы подарил,
Отвагу дал ему
В наследство­­­­­­­­­­­­­­…
У горцев в саклях
Нет перил.
К перилам привыкают
С детства.

Ириски

Все это было в самом деле.
В войну
В приволжском городке
Погиб ребенок при обстреле
С ириской
В смуглом кулачке.
И мать,
Не только в
годовщину,
Все эти тридцать
Долгих лет
Приносит на могилку сыну
Кулечки простеньких конфет:
Отмерив путь,
Теперь неблизкий,
У вечной памяти в плену,
На чистый дерн
Кладет ириски
Она ребенку своему.

40 дней как не стало Григория Дашевского
опубликовали полную версию Школы Злословия с его участием, два часа длится
хотела заниматься домашними делами и параллельно слушать, не смогла оторваться
http://www.colta.ru/articles/literature/1790

Стихами душа разговаривает:

Любовь

Тому, кто томится от жажды
Рассказ мой о давней вине:
Однажды - послушай - однажды
Любовь приходила ко мне.

Она попросила напиться,
Присев на крылечко мое.
Но я не дала ей водицы,
Я раньше спросила ее.

Я раньше ее расспросила
Откуда она и куда.
Я раньше - ответить просила
Какая нужна ей вода.

И, глянув печально и косо,
Сидела Любовь у огня.
Ответила мне на вопросы
И тихо ушла от меня.

И, если - послушай, послушай! -
Она постучит к тебе в дом -
Ты раньше ответь ей любовью,
А спрашивать будешь потом!

Настала духовная зима!

Собрались духовные уроды на майдан,
Кричат, что всех нас надо умертвить!
Желают смерть нам, «москалам»,
И президента собираются убить!

Погромы, беззаконие творят,
Грабят, бьют, насилуют…
«Наведем порядок» - говорят,
Предатели они, и лгут!

Кричат: «Народ - це мы!»
Но, большинство народа
Поверьте, против революции,
Презирает фашистского майдауна!

Опять Европа посягает
На свободу нашу во Христе!
Пакт с сатаной нам предлагает -
Ибо сама лежит во зле!

Но мы с предложением не согласны,
Не принимаем эти соблазны
Как кажется, «земного рая» -
Европы, которая, духовно умирая,

Нам передает смертельную заразу!
И умираем медленно, не сразу...
Чрез Европы - Бог нас предупреждает,
Покажет, что нас вскоре ожидает...

Не будем мы вступать в систему,
Которая служит сатане!
Сами решаем свои проблемы,
Не нужна нам «помощь» извне!

Если подпишут Ассоциацию,
Погрузится тогда
В страшную зиму духовную
Вся наша страна!

Православие должно царить
Во всей нашей стране!
Не желаем мы в Содоме жить,
Он смерть несет душе!

Там в Европе уж забыли,
Сколько предков наших умертвили!
Но, сколько раз уж нападали -
Победу мы - то одержали!!!

Будут нашу кровь пролить-
К этому ведется!
Чашу Божий гнева испить
Всем предателям придется …

Сейчас - как накануне революции,
Когда священство предало Царя,
Молилось за масонское правительство
И приближало ужас Октября.

Как правдиво звучат опять слова:
«Кругом измена, трусость, и обман!»
Как и тогда, так ныне спросим снова:
Где вождь, где храбрый атаман?!

Будем бороться до конца,
И твердо защищать
Любимую нашу Родину,
Врагов во власть не допускать!

Нам предстоит священная война!
Дай Бог всем устоять,
Во славу Божью, и Православия
Единство с Россией держать!

Молиться, каяться не забывайте!
Не страшен нам ворог!
На Бога смело уповайте,
Вспомним, что с нами - Бог!!!

"Выразила свою душевную боль в этих строках", - поясняет поэтесса.

Герман Истоков

Суки, отдайте газ!!!

Снова тяжёлый час,
Снова лихая година!
Тырит российский газ
Подло из труб Украина!

Вновь миллиарды кубов
Тянут хохлы что силы!
Злобная свора клопов
Высосать хочет Россию!

Мёрзнет Париж, Берлин,
Грозно гудят народы:
«Остановитесь, блин!
Газ не воруйте, уроды!»

Требует весь белый свет,
Требует мир огромный:
«Вспомните Божий завет,
Ветхий завет и Новый!

Ваш газокрадный зуд,
Ваши хохляцкие козни
Высший (Стокгольмский) суд
Скоро накажет грозно!»

Истины звонкий глас
Испепеляет фразой:
«Суки, отдайте газ,
Грязные пидорасы!»

Солнце кричит с небес,
Цедит Луна сквозь зубы:
«Именем ПДРС
Газ возвратите в трубы!»

В небе кричат орлы,
В море бубнят сардины:
«Вы охерели, хохлы! –
Спёрли весь газ, скотины!»

Плачут дубы в лесах,
Ночь разрывают стоны:
«Вы ж потеряли страх!
Вы ж сука бля… гандоны!»

Из непромытых шприцов
Требуют вирусы СПИДа:
«Именем ваших отцов,
Газ возвратите, гниды!!!»

Вся вопиёт земля,
Но, о России помня,
В строгой тиши Кремля
Путин молчит спокойно.

Думы его тяжелы,
Как и положено Богу:
Знает, что газ хохлы
Не воровать не могут!

Знает могучий мозг:
Их усмирят не стоны –
Трубопроводных войск
Стройные
легионы!

Хлынет стальной поток
На воровские орды.
Сядет на трубы в срок
Птица двуглавая гордо!

И прокричит она
В стылой рассветной сини
Лучшие в мире слова:
«Вера.
Газпром.
Россия!»

Самая старая песня

Потому что прежде Евы была Лилит.
(Предание)

"Этих глаз не любил ты и лжешь,
Что любишь теперь и что снова
Ты в разлете бровей узнаешь
Все восторги и муки былого!

Ты и голоса не любил,
Что ж пугают тебя эти звуки?
Разве ты до конца не убил
Чар его в роковой разлуке?

Не любил ты и этих волос,
Хоть сердце твое забывало
Стыд и долг и в бессилье рвалось
Из-под черного их покрывала!"

"Знаю все! Потому-то мое
Сердце бьется так глухо и странно!"
"Но зачем же притворство твое?"
"Счастлив я - ноет старая рана".

Редьярд Киплинг, пер. М.Фромана

"Ад и рай - в небесах", - утверждают ханжи.
Я, в себя заглянув, убедился во лжи:
Ад и рай - не круги во дворе мирозданья,
Ад и рай - это две половины души.

Омар Хайям, перевод Н.Стрижкова

Страшно и точно...

Юрий Левитанский
"Ну что с того, что я там был..."

Я – мальчик.
Я сплю, свернувшись в гробу калачиком.
Мне снится футбол. В моей голове – Калашников.
Не вовремя мне, братишки, пришлось расслабиться!
Жаль, девочка-врач в халатике не спасла меня…

Я – девочка-врач.
Я в шею смертельно ранена.
В моём городке по небу летят журавлики
И глушат Wi-Fi, чтоб мама моя не видела,
Как я со своим любимым прощаюсь в Твиттере…

Я – мама.
О фартук вытерев руки мыльные,
Звоню на войну я сыночке по мобильному.
Дитя не берёт! Приедет, − огрею веником!
«Его отпевают», − слышу ответ священника…

Я – батюшка.
Я собор свой открыл под госпиталь
И сам в нём служу медбратом, помилуй Господи!
Слова для души, что чреву – пуд каши гречневой:
За это крестил поэта я, пусть и грешен он...

Я – просто поэт.
Я тоже стою под пулями.
Кишка, хоть тонка, как лирика Ахмадулиной,
Но всё ж не настолько, чтобы бояться красного:
Нужнее стихов сегодня – мешки с лекарствами…

Я – старый аптекарь.
Мне бы – давно на пенсию:
Сидеть и блаженно пялиться в ящик с песнями.
Но кончились бинт, и вата, и маски вроде бы:
Начальник, пришли термальной воды для Родины!

Я – Родина.
Я ребёнок − и сплю калачиком.
Назначенный государством, ко мне палач идёт,
Из недр моих вырыв мрамор себе на логово:
Налоговой сдал налог он, но Богу – Богово.

Я – Бог.
И я тоже − Папа. Сынок Мой Ласковый
У дауна в классе детский отнял Калашников.
Сказал, мол: «Ни-ни!» − и прыгнул без парашютика…

Спи, золотко.
Спи, Мой Мальчик.

Я Воскрешу Тебя.

Евгения Бильченко
21 февраля 2014 г.
Киев

Самоубийца

Три лилии, лилии три на могиле моей без креста,
Три лилии, чью позолоту холодные ветры сдувают,
И черное небо, пролившись дождем, их порой
омывает,
И словно у скипетров грозных, торжественна их
красота.

Растет из раны одна и, как только закат запылает,
Окровавленной кажется скорбная лилия та.
Три лилии, лилии три на могиле моей без креста.
Три лилии, чью позолоту холодные ветры сдувают.

Другая из сердца растет моего, что так сильно
страдает
На ложе червивом, а третья корнями мне рот
разрывает.
Они на могиле моей одиноко растут и пуста
Вокруг них земля и, как жизнь моя, проклята их
красота.

Три лилии, лилии три на могиле моей без креста.

Гийом Аполлинер, пер. М. Кудинова

Не нахожу в себе сочувствия к бедам государства

Как маршал Харрис швырнул на Берлин
крылатую смерть с Заката,
как люди Рура сидят под землей,
поют веселую песню:
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а нам под землей не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

А я подвожу итоги стране —
издохшему в корчах краю,
и вижу, что крыс мне жалко всех,
а граждан — процентов десять.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне на земле не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

На Дальнем Юге люди сочли,
что им рабы не помеха —
снаряды рвали их детей,
да их и самих не жалели.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне над землей не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

Конечно, здесь есть и невинный люд —
не меньше, чем каждый сотый;
не я, а Нергал хозяин чуме,
чего же мне брать их в душу?
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
а мне на Москве не страшно.
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
здесь те, кто орал «Дa!»

И если Ты хочешь, чтоб сладкую жизнь
окончил я сладкой смертью,
даруй мне, Боже, моих врагов
и дай умереть, убивая.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
(а мне умирать не страшно),
лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

На этой картине изображен...

На этой картине изображен
неназываемый обычно царь Мордора по имени Сaурон.
В глазах его мастер искусно запечатлел
три желанья, что извратили его некогда чистый дух,
три великих скверны умайар:
не предать Единому своей воли,
жить собственным умом,
править без поставления от Эру.
Такими-то помыслами обратил он в ничто
дары, что получил от своего Творца -
силу, память, непреклонный дух,
ясный разум, скорую мысль,
точное зрение, внимательный слух,
ярость, упорство, умелую речь,
способности, равно редкие, подчиняться и повелевать,
заботу о плоти своих людей,
смелость в крайний час выходить одному за всех,
заслоняя собой свой сброд от справедливой кары
(так он поступал трижды, как знают все:
против Дважды Жившего, в логове волков,
против Правителя с Золотым Лицом
и против Пятерых на Горе Огня),
умение выдумать и сделать затейливую вещь, -
из всего этого мог бы выйти немалый толк.
Все это - и еще много такого, о чем здесь не говорят,
разрушил и погубил он сквернами умайар.
Глядя на картину, можно все это увидеть,
тщательно выраженное в его осанке и лице,
как передал их живописец благословенной рукой.
Верные смотрят на него с отвращением и страхом.
Однако некоторые - негодный народ -
(благодаря хитро расположенным отверстиям мы знаем их всех)
глядят на этого умайа с гордостью и силой,
будто он - их доверенный в общем предприятии,
или вожак в затеянном ими деле.
Да, они глядят на изображение надменно и твердо,
и таких нам приходится исцелять.

А песенку можно? Зато любимую.

Б. Окуджава
Батальное полотно

Сумерки. Природа. Флейты голос нервный. Позднее катанье.
На передней лошади едет император в голубом кафтане.
Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною.
Красная попона. Крылья за спиною, как перед войною.

Вслед за императором едут генералы, генералы свиты,
славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты.
Следом -- дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты.
Все они красавцы, все они таланты, все они поэты.

Все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые.
Только топот мерный, флейты голос нервный да надежды злые.
Все слабее запах очага и дыма, молока и хлеба.
Где-то под ногами и над головами -- лишь земля и небо.

В тринадцатом году, ещё не понимая,
Что будет с нами, что нас ждёт,-
Шампанского бокалы подымая,
Мы весело встречали - Новый Год.

Как мы состарились! Проходят годы,
Проходят годы - их не замечаем мы...
Но этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино, и холод той зимы
Никто не позабыл, о, я уверен...

Должно быть, сквозь свинцовый мрак
На мир, что навсегда потерян,
Глаза умерших смотрят так.

Георгий Иванов

Бин-Цур

Я не рван яванскою секирой -
вот и жрет меня пожар.
Нету, нету больше града Тира,
победитель Искандар!
Знаю: что случилось, то случилось,
а остался жив - живи.
Государь Даган, яви мне милость,
злобу сердца умертви!

И увидел - боевое слово
поднялось из толщи вод:
"Что в тебе останется живого,
если ненависть умрет?"

Как мы состарились! Проходят годы,
Проходят годы - их не замечаем мы...
Но этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино, и холод той зимы
Никто не позабыл, о, я уверен...

Должно быть, сквозь свинцовый мрак
На мир, что навсегда потерян,
Глаза умерших смотрят так.

Георгий Иванов

Звезды синеют. Деревья качаются.
Вечер как вечер. Зима как зима.
Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.
Все мы герои и все мы изменники,
Всем, одинаково, верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?

Ако-марш

Из непоправимости не следует ничего.
Как будто и так она известна нам не была!
Начальник крепости выступает на торжество,
и встречный ветер сдувает землю с его чела.

Он много дней мечтал в земле снимать часовых,
и вот летит, живой мертвец, добывать покой,
и - округленно - полусотня мертвых живых
идет, как прежде, его рукой, под его рукой.

От них в отличье, он невидим, но явный знак
его присутствия - сорок семь рабочих клинков.
Собачий сёгун может и впредь опекать собак,
а вот с людьми у него не выгорит так легко.

Закопан в каждом мертвый с даром встать не боясь,
он извлекается из резерва слепой судьбой.
Моим Гераклом, моим Кайсаром! Найдись мне князь -
и он найдет, кого там первым забрать с собой.

Редьярд Киплинг

Запад есть запад, восток есть восток, а север - он север и есть.
Подобных глубоких мыслей, дружок, в моей голове не счесть,
но мысль - что прах на семи ветрах, явилась на миг - и нет,
а это преданье живет в веках, в сердцах оставляя след.

До форта Букло полковник седой нещадно гнал лошадей,
до сумрачных скал, где скрылись Кемал и двадцать его людей.
Он мчался птицы летящей быстрей, хоть терло нещадно седло,
и вот подъехал к ущелью Джагей, что рядом с фортом Букло.
Там справа скала, и слева скала, терновник и груды песка,
и пот трудовой полковник седой устало смахнул с виска,
и бросил соратникам несколько слов (армейский жаргон суров,
но общий смысл был примерно таков: замочим в сортире козлов!).
И к фляге заветной полковник приник, и добрый сделал глоток,
и видит - идет из ущелья старик (в чалме - на то и Восток).
"А ну-ка скажи, многомудрый хаджи, да только гляди не соври,
какой мне судьбою отмерен срок - год ли, два или три?
Ты че там по-своему мелешь, хам, английский не знаешь, поди?
Эй, сын рисальдаров, Мохаммед Хан, а ну-ка, переведи!"
И Мохаммед Хан, рисальдара сын, неохотно шагнул вперед,
и сделал, за вычетом идиолекта, весьма неплохой перевод:
"О полковник, шакала потомок прямой, пустая твоя голова,
ты здешний народ разоряешь войной уже не год и не два.
Под вражьим обстрелом твой верный конь стоит, не страшась ничего,
в крови его дикий бушует огонь, крепче виселиц шея его!
Но сколь не мила животина тебе, а лучше пошли его вон,
ведь смертью твоею, коль верить судьбе, является именно он!"
Полковник сердито нахмурил чело, однакоже спешился вмиг:
"Найдите другого коня под седло - похоже, не врет старик.
А этого, братцы, отправьте домой - хоть он на ходу и хорош,
да ну его к дьяволу с кармой такой - к чему пропадать ни за грош?"
И несколько раз с тех пор облетел с деревьев весенний цвет,
и бравый полковник вконец одряхлел, хоть был и дотоле сед,
И, старые кости надумав свезти в туманный родной Альбион,
к друзьям обратился с последним прости и вспомнил о лошади он:
мол, где-то теперь вороной жеребец, товарищ военных дней?
И слышит в ответ, что скотинке конец - недолог век у коней.
"А где отыскал он последний привал?" - "На круче, у самой реки".
И старый полковник вздохнул и сказал: "Пойдемте со мной, мужики".
На череп коня он ногой ступил и вперил невидящий взор
туда, где туман пеленой обвил вершины высоких гор,
и молвил: "Выходит, соврал старикан! Ну что за брехливый народ!
Иль, может, - скажи-ка, Мохаммед Хан, - неточным был перевод?
Эх, знал бы наверно - прибил бы, ей-ей! Кому доверял, дурак..."
...На голос из черепа выполз змей, и вскрикнул полковник: "Fuck!"
Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, но люди что там, что тут,
от яда змеиного в пять минут бледнеют, синеют и мрут -
и нет Востока, и Запада нет, и прочих известных мест...
Так вспомним же, други, Минздрава совет и выпьем за Красный Крест!

graf_nulin

Нашла случайно в интернете, понравилось, решила здесь разместить.

Аля Кудряшева (izubr), 2007

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать…

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеется время. Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу. Двадцать один — я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне…
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Аврал, текучка, мелкие заботы,
Гастрит, неврозы, некогда поспать;
И создавая видимость работы,
Мы даже научились уставать.

Мы затянули петлю на эпохе
И бьем ногами в шаткий табурет,
Мы совесть утопили в черном кофе
И задушили дымом сигарет.

Наш счет давно идет на миллионы:
Не строим, не даем стране зерна,
Нас тьмы и тьмы, мы пятые колонны,
Мы - менеджеры среднего звена.

Строри

Мне не покинуть твоих глаз... Махтумкули

Ezix Soyegoff
(перевод с туркменского, автор Г.Эзизов)

Мне
Не покинуть твоих глаз.
Мне
Не покинуть твоих слов.
Ты пойми, что до последних дней
Я завишу от любви твоей.
Мне ночей нежнейших не покинуть,
Твоих дней открытых не покинуть.

Я покину молодость шальную,
И покину старость я больную,
Потому что не могу я не погибнуть,
Но и не могу твою судьбу покинуть.

Я – земля.
А ты – небесная громадность.
Осыпаешь ты меня дождем волос, так жадно.
Только, Милая, поверь, пройдут века, –
На меня падут твоих волос снега,
И тогда, молясь на эту седину,
Я на землю с высоты взгляну.

И найду в другой твои глаза,
И найду в другой твои слова,
И заря, как щек твоих румянец,
Ночью, будто вспыхнет и воспрянет.
Наблюдая на листве росу,
Я увижу в них твою слезу.

А земля в движеньи,
Благодать кругом.
Никому ее дороги не постигнуть.
Вижу я тебя в цветке любом,
И поэтому мне жизни не покинуть.

«…А я — пустое дело гневаться,
Хотел и думал рассердиться,
Но что-то сердце нынче ленится
И чувству в такт не хочет биться,..»
А. Хвостенко

А ты — пустое дело гневаться,
Хотел и думал рассердиться,
Но вместо бляди вышла девица,
А вместо бандерши — сестрица.

С таким венцом, как на коришневых
Войны Германской фотоснимках,
С таким лицом, что тело лишнее,
Когда снимаются в обнимку.

Тут вместе — писаря и гении,
А Бог забыл очки в кармане.
Идет германец в наступление,
Ему не важно, он — германец.

Он был тогда в атаке газовой,
Он был еще на Черной речке,
Прикрыт гандоном одноразовым
От нашей кожи человечьей

А тут не тыл, тут только госпиталь.
Тот, полевой, где нету морфия.
А он — живой, ты слышишь, Господи?
Хоть ты его заждался, мертвого.

Они — от Байрона до Пушкина,
Идут встречать собрата нового.
Чертог горит, и стынут кушанья...
А он — живой, да забинтованный.

Да, он живой, ты слышишь, Господи?
Он выжил по недоразумению.
Знать писарь в Рай, а этот в госпиталь...
Идет германец в наступление.

Идет германец, не качается,
В медвежьем шлеме, с песьей мордою.
А у меня — бинты кончаются.
И доктор пьян.
И нету морфия.

Встреча

Черный небесный шелк исколот звездной иглой,
Белым оловом льда расплавился лик луны.
Гнев моего огня давно уже стал золой,
Бег моего коня пронзительней тишины.

Волчьей тропой - за край, прах заметет следы,
Мимо железных гор, мимо свинцовых вод...
Тысячу долгих лет конь мой не знал узды,
Тысячу грозных миль длился его поход.

Пусть глаза мои ныне подернуты льдом,
Я уже различаю во мраке огонь костра.
Я вернулся в долину, где был мой дом,
Принимай же меня, сестра.

Пусть тебя не страшит, что так холодна рука,
Я напою коня и снова вернусь к огню.
Вязью морозных рун расчерчена сталь клинка,
Пепел чужих ветров окутал мою броню.

Что ж, расскажи, сестра, как тебе здесь жилось?
Вьюга твои цветы лисьим хвостом смела,
Выстудила зима пламя твоих волос,
Бездною твоих глаз стала ночная мгла.

Я был мертв всю последнюю тысячу лет,
И у нас остается лишь три часа до утра,
Но, покуда не выплеснул кровь рассвет,
Расскажи обо всем, сестра.

Бремя моих дорог, как едкий металл цепей.
Тысяча долгих бед рассыпана по плечам.
Выучен наш мотив волками чужих степей,
Но не найти дверей к добытым нами ключам.

Тени седых камней жмутся к моим ногам,
Солон и горек вкус встречи среди руин!
Больше не надо слез, я отомщу врагам,
Только прости, сестра - я ухожу один.

Снова скроет туман отпечатки подков,
И холодною кровью оплавится сталь, остра,
Но таков наш удел до конца веков -
Ты же знаешь это, сестра.

Помнишь тот летний день, ручья золотую трель,
Солнца горячий мед в оправе янтарных бус,
Буйство зеленых трав, пастушескую свирель,
Наш беззаботный смех и теплой малины вкус?...

Вот и последний миг. Дай мне свою ладонь.
Гриву склонив к земле, просится конь в полет.
Больше не надо слов, молча гляжу в огонь,
И из моих глазниц капает синий лед.

Ю. Нестеренко, 2008

Ты прав, конечно. Чем печаль печальней,
Тем молчаливей. Потому-то лес
Нам кажется большой исповедальней,
Чуждающейся выспренних словес.

Есть у деревьев, лиственных и хвойных,
Бесчисленные способы страдать
И нет ни одного, чтоб передать
Свое отчаянье... Мы, в наших войнах

И днях затишья, умножаем чад
Речей, ругательств, жалоб и смятений,
Живя среди чувствительных растений,
Кричим и плачем... А они молчат.

Семён Липкин

только подумайте, Семен Липкин!

Какое счастье, если за основу
Судьбы возьмёшь концлагерь или гетто!

Закат. Замолк черкизовский базар.
Ты на скамье сидишь, а за спиною
Хрущёвский кооперативный дом,
Где ты с женою бедно обитаешь
В двухкомнатной квартирке. Под скамьёй
Устроилась собака. Мальчуган,
Лет, может быть, двенадцати, весьма
Серьёзный и опрятный, нежно
Щекочет прутиком собаку. Смотрит
С огромным уваженьем, с любопытством
Его ровесница на это действо.
Мила, но некрасива, голонога.
Собака вылезает на песок.
Она коричнева, а ноги жёлты.

Тут возникает новое лицо,
И тоже лет двенадцати. Прелестна
Какой-то ранней прелестью восточной,
И это знает. Не сказав ни слова
Приятелям и завладев собакой,
Ей что-то шепчет. Гладит. Голоногой
Соперница опасна. Раздаётся
С раскрытого окна на этаже
Четвёртом полупьяный, но беззлобный
Привет: «Жиды, пора вам в Израиль».

По матери и по отцу ты русский,
Но здесь живёт и отчим твой Гантмахер,
Он председатель кооператива.
Отец расстрелян, мать в мордовской ссылке
С Гантмахером сошлась, таким же ссыльным.
И ты потом с женой своей сошёлся,
Когда её привёз в Москву из Лодзи
Спаситель-партизан, а ты досрочно
Из лагеря вернулся в институт
На третий курс, – она была на первом.

Две пенсии, на жизнь почти хватает,
Библиотека рядом, счастье рядом,
Поскольку за основу ты берёшь
Концлагерь или гетто.

У Симагиных вечером пьют,
Акулину Ивановну бьют.

Лупит внук, — не закончил он, внук,
Академию разных наук:

«Ты не смей меня, ведьма, сердить,
Ты мне опиум брось разводить!»

Тут и внука жена, и дружки,
На полу огурцы, пирожки.

Участковый пришел, говорит:
«По решетке скучаешь, бандит?»

Через день пьем и мы невзначай
С Акулиной Ивановной чай.

Пьет, а смотрит на дверь, сторожит.
В тонкой ручечке блюдце дрожит.

На исходе десяток восьмой,
А за внука ей больно самой.

В чем-то держится эта душа,
А душа — хороша, хороша!

«Нет, не Ванька, а я тут виной,
Сам Господь наказал его мной.

Я-то что? Помолюсь, отойду
Да в молитвенный дом побреду.

Говорят мне сестрицы: «Беда,
Слишком ты, Акулина, горда,

Никогда не видать твоих слез,
А ведь плакал-то, плакал Христос».

Солнце

Скверный август. Как будто пылью
Даже души заволокло.
В старой гавани пахнет гнилью.
Волны катятся тяжело.
Небо в серых угрюмых тучах,
Словно жидкий свинец, река.
Ни единый веселый лучик
Не пробьется издалека.
Стало сизо, что было сине,
И поблек золотистый блик.
От потомков своих богиня
Отвернула свой светлый лик.

...Мать склонилась к постели сына.
Мальчик болен. Уже давно.
Подоткнувши тюфяк под спину,
Он с надеждой глядит в окно,
Но тоскливая панорама
Стынет с той стороны стекла...
"Если б солнышко вышло, мама,
Ты бы к морю меня взяла?
Мне б почувствовать солнца лучик,
На нагретый присесть причал -
Мне бы сразу же стало лучше!
Так ведь доктор пообещал?"
Доктор, правда, сказал иначе -
"Мало средств у нас для борьбы..."
Мать на тучи глядит. Не плачет.
Губы шепчут слова мольбы.
...В церемонном склонясь поклоне
У семейного алтаря,
Молит девушка, сжав ладони:
"Завтра утром, едва заря,
Мой жених защищать границы
Едет. Свидимся ли опять?
Слишком молод еще жениться,
Но не слишком - чтоб воевать!
Он - любитель погоды летней,
Но безрадостен небосклон...
Может, этот наш день - последний!
Пусть хоть солнечным будет он!"
...По натуре скорей безбожник,
Но традиции чтящий все ж,
Пожилой бормочет художник:
"Нет, не будет портрет хорош.
Слишком мало сегодня света,
И не так уж востер мой глаз...
Может, духи услышат это?
Мне бы солнце - хотя б на час!"

И - то чудо или не чудо?
Или просто каприз ветров,
Прилетевших невесть откуда
И развеявших туч покров?
Может, в эру машин нелепо
Верить в древних богов синто,
Но, с улыбкою глядя в небо,
Люди шепчут: "Аригато."

А в небе, где солнца пожар,
Невидимый глазу
Опять вызывает "Бокскар"
Далекую базу.
"Над Кокурой те же тучи,
И города не видать.
У нас проблема с горючим,
Мы больше не можем ждать.
Нам нужен приказ сейчас -
Последний шанс для атаки!"
"Вторая цель." "Понял вас.
Ребята, курс - Нагасаки."

Ю. Нестеренко, 2012

Бродский
Август

Маленькие города, где вам не скажут правду.
Да и зачем вам она, ведь вс? равно -- вчера.
Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,
известному только поезду. Где-то гудит пчела.

Сделав себе карьеру из перепутья, витязь
сам теперь светофор; плюс, впереди -- река,
и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,
и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.

Запертые в жару, ставни увиты сплетнею
или просто плющом, чтоб не попасть впросак.
Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,
у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.

Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит
в форму вокзальной площади, со статуей и т. п.,
где взгляд, в котором читается "Будь ты проклят",
прямо пропорционален отсутствующей толпе.
<январь 1996 г.>

* "Знамя". No. 4. 1996

Здесь любая победа
всегда обернется бедой,
Здесь при слове "закон"
искривляются губы усмешкой,
Здесь в колодцы плюют,
выливают младенцев с водой,
И монеты ложатся всегда
исключительно решкой.
Интересное место.
Предмет поэтических врак,
Диссертаций историков
и политических сплетен.
Не единожды бит,
но весьма популярен дурак:
Здесь не любят заметных,
а умный - излишне заметен.
Мазохистский угар,
перегар за четыре версты.
Умиленные жертвы,
прощенные их палачами.
Каждый третий считает себя
кандидатом в христы
И стремится соседям
пристроить кресты за плечами.
Я, должно быть, везуч -
наблюдаю все это вблизи,
Словно врач, изучающий
редкую форму проказы,
Безусловно рискуя,
особенно в этой грязи,
Но зато проникая
в глубинные тайны заразы.
Интересное место!
Кунсткамера мыслей и чувств,
В мутных банках со спиртом
глумливо кривятся уродцы.
Здесь гордятся всемирною славой
по части искусств,
Забывая о том,
что стяжали ее инородцы.
Правда, местный народ
доказал, что не так уж и плох:
Убивая играючи,
вкладывал душу в игрушки.
Посетитель музея
глядит на подкованных блох
И кидает монетку
в жерло нестреляющей пушки.
Непонятна умом?
Жалкий лепет. Все можно понять,
Все истоки наглядны:
размеры, история, климат.
Все известно:
и меры, которые нужно принять,
И причины, по коим
вот именно их и не примут.
Интересное место,
хороший объект для пари,
Ибо логику здесь
игнорируют словно нарочно.
Черный ящик - снаружи.
А если смотреть изнутри,
Интерес остается,
но вскоре становится тошно.
Фолианты коллег
не приходят на помощь врачу,
Что несет свою миссию
в данном районе пространства -
Пусть фиксирует факты.
Я только напомнить хочу,
Что в разделе "диагноз"
указывать надо гражданство.

Ю. Нестеренко, 1998

p.s. к сожалению, оригинальное форматирование стихотворения текстовый движок библиотеки не сохраняет.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Поэма

Я был в колхозе. Меня боднула коза.
(Реально имевший место факт)

Утром,
когда
в затуманенной хмари
вставало красное колесо,
я шел
и думал
о Томми Санкаре,
который
правит в Буркина-Фасо,
о том, что прогресс
не бывает быстрым,
что даль эволюции —
не светла,
что мне по нраву
режим Менгисту
и не по нраву
аятолла.
Я шел
и думал
о добром Боге,
который
не может хотеть войны…
И вдруг я вижу:
стоит на дороге
коза.
И глаза у козы грозны.

Коза сочилась нечистым жиром.
Земля под ней издавала стон.
Она напомнила мне Шамира,
который
такой же гад, как Шарон.
И «мэ-э» прозвенело
сталью «шерманов».
И каждый рог
был похож
на нож,
направленный
в спину
Югу
Ливана
мохнатой лапой
масонских лож.

И я осознал,
что все было вотще.
Мой мир — взорвался.
Вошел в грозу.
И мне уже не уйти.
И, в общем,
осталось
только
лечь под козу…
И все же
(не знаю уж,
в чем причина),
я понял,
робость преодолев:
коза — козою, но я — мужчина,
коза — козою,
но я-то — Лев.
И как уж решился,
я помню плохо
(и душу, и взор
застлала слеза),
но свой меморандум:
Пшла вон, дуреха! —
направил я прямо козе в глаза!

Коза сморгнула недобрым веком.
Была ей правда не по нутру.
Коза была явно
куплена чеком,
подписанным
бонзой из ЦРУ.
И
рвущим
пространство
тяжелым танком,
темным
кошмаром
копыт
звеня,
как на Гренаду
рэйнджеры янки,
коза обрушилась
на меня.

И это был враг, а не просто дура!
Я понял,
почувствовал, черт возьми,
что мне
уготованы
все Орадуры,
Катыни, и Лидице,
и Сонгми.
Я понял,
пока
раскаленной сталью
она вдоль лужи
мчалась ко мне,
что — ВСЕ:
в Москве
не быть фестивалю…
И может быть,
даже моей стране,
стране, что, как мама
меня растила,
где пьяных не станет
в ближайший год,
не быть,
если эта
темная сила
сейчас сумеет пройти вперед…
И ego,
мое
(вы поняли?!)
“эго”
кричало панически:
Пропусти!
Она не прервет своего разбега,
коль скоро
уйдешь ты
с ее пути!

И я оглянулся
на дальнюю рощу,
рванулся туда из последних сил…
Но
встала
за мною
Красная площадь
со строгим рядом своих могил.
И воздух взревел бетховенской мессой:
меня возбуждая
на смертный бой,
все мировые силы прогресса
полезли в душу
дружной гурьбой!
Душ Сантуш,
который противник буров,
и Бишоп, покойный гренадский друг…
И сердце Виталика Бонивура
сказало мне резко:
“Лева, zuruk!”

И это
“цурюк”
меня убедило.
Ошиблись вражеские тузы!
На всякую силу
найдется сила,
коль скоро
аз
не боях
козы!

А пыль под козою
стлалась туманом…
Ко мне приближались
в кровавой мгле
все сомосисты,
и все душманы,
и все полпотовцы на Земле.
Но прямо в лицо
окозевшей банде,
стремящей в грудь мне
рога-штыки,
я крикнул
от имени
миссис Ганди,
недавно павшей
от их руки,
от имени Че,
майора-легенды,
который вечно живет в заре,
от имени
доброго С. Альенде,
как Феникс, сгоревшего на костре!
От имени всех,
кто выл на допросах,
кто в джунглях хлебал
комариный звон!!
От имени тех,
кто убрал
Сомосу
на улице города
Асунсьон!!!

Пусть я паду!!!
Но паду недаром!!
Планету спасать — не листать Руссо!
Меня заменит
Томми Санкара,
покинув свое Буркина-Фасо!
И
встанут
единым военным станом,
надежным заслоном
против войны
все
португальские капитаны,
все
кампучийские пацаны!
И вам, интервенты, прямо с порога
придется платить
кровавую дань…
Иди же сюда, рогатая погань!
Иди ко мне,
бородатая дрянь!

И мы сошлись на пыльной дороге.
Была у козы тяжела рука,
но я одолел!
И, в общем итоге,
собрался дать ей
под зад пинка…
Коза вырывалась.
Сулила деньги.
Коза кричала, что виноват
только
старый подонок Рейган
и слепо покорный ему сенат...
Вопила!
Но я не проникся верой.
(Уж слишком в сердце кипела злость).
И аз
ей воздах
наивысшей мерой
за все,
что мне
испытать пришлось:
за
мутные волны
газетной брани,
за
баз ракетных
густую сеть,
за то,
что члены ТУДЕ в Иране
висели,
висят
и будут висеть…

Ее бородой
протерев проселок
и невзирая на хриплый вой,
я твердо отправил
козу
в поселок
своей
беспощадно
левой ногой.
И ныне я знаю,
что все в порядке:
в ночной ли тиши,
иль в разгаре дня —
каждый,
посмевший
мешать разрядке,
встретит похожее на меня…
И как бы он ни бесился в раже,
планета плюнет ему в глаза,
будь он генерал, президент
или даже
сам Сатана,
а не просто коза!

Л. Вершинин, 1986

Не хотелось бы, чтобы пропало (старый журнал автора со стихами удален, так что пусть сохранится хоть здесь).

Девочка умела летать.
Об этом никто не догадывался:
Крылья надежно прятались
Под кофточкой и пальто.
Она была слишком обычной,
Чтобы прослыть аномалией.
Поэтому все смеялись
Над вздохами: «Небо не то…».
С утра она ходит в школу
И ест макароны с хлебом.
Но ночью, когда, зевая,
Насмешники лягут спать,
Исчезнут оконные стекла,
За ними – звездное небо…
Поэтому не высыпается
Умеющая летать.

Елена Костюченко

Мертвые не могут ничего. Вена, 180/1790 AD

Мужицкий бог прощается с лекарем -
панский бог пробил наповал;
бояться не стыдно, просто некогда,
а горевать он отгоревал.
Учись не учись, закончишь неучем,
не удостоясь больших похвал.
Смиряться не трудно, просто незачем,
а воевать он отвоевал.
Ко всем границам гонят рекрутов;
когда он полную не платил?
Отбывать не страшно, просто некуда,
а здесь он тоже свое отбыл.
Цены - его же приказом - твердые.
Открыт народу Пратер-парк.
И не сильнее были мёртвые,
когда здесь кончился кайзер Марк.

Что я могу сказать тебе, детка,
прежде чем нас разорвет на куски?
По нам проедут тяжелые танки,
нас накроют золотые пески.
Ты думала, что жизнь – молоко и мед,
а жизнь – это горький отвар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Это подлинное мистическое единение, единение тел и душ.
Мы смешаемся плотью, мы станем ближе, чем любые жена и муж.
Ты думала, что жизнь – это праздник,
а жизнь – это кошмар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Вы утратили духовные ценности, детка. Ваши идолы – звезды кино.
А у меня есть Бог, мой Бог, детка.
А ваш Бог умер давным-давно.
Сгорела Александрийская библиотека, когда поджег ее халиф Омар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

В моем раю уже дымятся кальяны, цветут дивные сады.
Там ждут меня девы, они все без изъяна, они все – такие, как ты.
Они так горячи, у них под кожей,
под кожей у них пожар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Полетят корабли к далеким планетам, полетят через черный ад.
Наступает новая эра, детка –
звездный джихад.
А ты думала, солнце будет светить вечно?
Оно превратится в пар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Что я могу еще сказать тебе, детка, прежде чем нас разорвет на куски?
Жизнь твоя будет недолгой,
умрешь ты не от тоски.
Ты думала, что жизнь – это прикосновенье,
а жизнь – это удар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Борис Смоляк

Лезвие

Анна взойдёт на мост, узкий, как бритвы лезвие, бросит беспечный взгляд в чёрную пустоту. Всякий, кто наг и бос, выбросив бесполезное, встанет за Анной в ряд, двигаясь по мосту. Встанет за Анной в ряд, будет её подталкивать: «Ну же, давай быстрей! Страшно тебе, поди?..» Ты помолчал бы, брат, – будь настоящим сталкером, хочешь вести в игре – ну так давай, веди. Анна идёт вперёд, руки расставив в стороны, в правой руке держа бремя своих грехов, горестей и забот; платье её оборвано, как и её душа, сито для сквозняков. Левая же рука – всякие добродетели, радости и любовь, скромность и красота, только вот у греха больше в разы свидетелей, тупоконечных лбов, пляшущих в никуда. Анна идёт вперёд, мастерски балансируя между обрывом вниз и вознесеньем вверх; Анну никто не ждёт, верящую и сильную, это её карниз, периодичность вех.

Каждому – свой мосток, свой дисбаланс над пропастью, гиря в одной руке, гиря в другой руке. Каждому свой итог, кто-то – в чаду и копоти, кто-то на волоске, тоненьком волоске. Справа – гниющий ад, чёрная вакханалия, холод полярных льдов, вечная мерзлота, шах и сейчас же мат: к чёрту твои регалии, нынче же будь готов в бездну упасть с моста. Слева – зелёный рай, красочное цветение, свежесть весенних трав, мир, тишина, покой, но такова игра, правила поведения: раз ты боец добра – в ад маршируй и пой. Лейся, чумной мотив тех, кто идёт по кромочке, тех, у кого в глазах – остервенелый страх; ну же, давай, веди, не дожидайся помощи, это твоя стезя, это твоя гора, это твои ветра, насыпи и течения, видишь, ли, экзерсис ждёт тебя, дурака. Если же я не прав, я не прошу прощения, мне бы с тобою – вниз, ноша моя тяжка.

Анна идёт вперёд, в этом её призвание, в этом её судьба, как объяснить ещё. Анна давно не ждёт истины и познания, вера её слепа, мысли её не в счёт. Мне бы теперь упасть – чёрт с ним, в любую сторону, если случится в ад – значит, случится в ад. Ад раскрывает пасть, прочь улетают вороны, что-то мне говорят, что-то на птичий лад. Анна идёт вперёд, мост всё такой же узенький, ноши в её руках, в целом, вполне равны. Тихо она поёт, тихо играет музыка, тихо течёт река, вороны лишь шумны.

Страшно не впереди и не внизу, где месиво зла и добра, где рать рая вползает в ад. Страшно вот так идти, в медленном равновесии и до конца не знать, грешен ты или свят. Авель ли слева ждёт, справа ли стонут Каины – кто-то один из них будет со мною в такт. Страшно идти вперёд, вечно и неприкаянно. Господи, подтолкни, не оставляй вот так.

Тим Скоренко

Господин Прюдом

Порядок любит он и слог высокопарный;
Делец и семьянин, весьма он трезв умом;
Крахмальный воротник сковал его ярмом,
Его лощеные штиблеты лучезарны.

Что небеса ему? Что солнца блеск янтарный,
Шафранный, золотой? Что над лесным прудом
Веселый щебет птиц? Ведь господин Прюдом
Обдумывает план серьезный и коварный:

Как в сети уловить для дочки женишка;
Есть тут один богач, уже не без брюшка,
Солидный человек, - не то что сброд отпетый
Стихослагателей, чей заунывный вой
Прюдома более допек, чем геморрой...
И шлют вокруг лучи лощеные штиблеты.

Поль Верлен

Говорили — ладно, потерпи,
время — оно быстро пролетит.

Пролетело.

Говорили — ничего, пройдет,
станет понемногу заживать.

Заживало.

Станет понемногу заживать,
буйною травою зарастать.

Зарастало.

Время лучше всяких лекарей,
время твою душу исцелит.

Исцелило.

Ну и ладно, вот и хорошо,
смотришь — и забылось наконец.

Не забылось.

В памяти осталось — просто в щель,
как зверек, забилось.

© Юрий Левитанский, 1976

Kataewsverfall-1958

Что должен думать бывший белый, -
но только выкрашенный наново
с уничтожением отчизны,
вождей, полков и всех, всех, всех, -
когда поэта вдохновенного,
воспевшего В.И.Ульянова,
за недостаток знанья жизни
разделывают под орех?

По станциям и полустанкам,
где он когда-то дрался с красными,
повстанцами да атаманами –
лежит прогорклая зима.
Их немцы прободали танками,
а после наши жгли фугасными,
а после им зашили раны –
но общий верх взяла чума.

А тот нимало не расстраивался,
ленинианой зарабатывал
и целомудренно отслаивался
от чуждых классово хлыщей.
А вот теперь и он проштрафился
и может не лепить горбатого –
сам Первый по нему отлаялся,
назначив сущности вещей.

А впрочем, бедствия физические
ему отнюдь не угрожают,
и кто его сегодня выбранит,
не вырвет у него куска,
и выть-то нечего практически –
как говорится, не рожает;
как он потонет, так и вытонет
за три сажени от мыска.

Белобандит, крути колесико,
раз приказала власть Советов!
Ты тьму отмашек саботировал,
а эту вытанцуй сполна.
Забей на шпоры и вопросники:
кто надо, схватит эстафетой,
за что да как ты там вотировал,
а кто не на, тому не на.

Белобандит из белой банды,
своди невыданные счеты!
Прямого просвещенья ради
пусть скачет белка на суку.
Вали, по вражеской команде,
во вражеском заградотряде,
из вражеского пулемета
по вражескому штрафнику.

А. Немировский

Мэри-Сью, они такие Мэри-Сью...

В маленьком волшебном королевстве
Где-то на окраине земли
Жили гномы с эльфами в соседстве
И войну с вампирами вели,

Только чаще все же торговали,
Как везде: товар - бабло - товар.
Даже говорят, что на базаре
Изредка мелькал Илуватар.

В общем, в этом славном королевстве
Был покой, порядок и уют:
Оборотни с гоблинами вместе
Населяли землю там и тут,

Нежить, фэйри, маги, человеки -
С горних высей до морских глубин.
Ну, и как положено от века,
Козни строил Темный Властелин.

Но однажды с грохотом и треском,
В синеве небес оставив след,
Шлепнулся в ближайшем перелеске
Некий неопознанный объект.

Жители сбежались кто откуда
(сколько их собралось - и не счесть)
Поглазеть на этакое чудо,
Никогда не виданное здесь.

Вот друид, разинувши хлебало,
Встал столбом с омелою в руке,
Эльфы перешептывались вяло
На мертворожденном языке,

Архимаг с пылающим пульсаром
Подавился чарами атак,
Гном, упорно мучавший кресало,
Позабыл про трубку и табак.

Встало всё - от мала до велика.
Как не встать, когда перед тобой
Лютиэнь-Мария-Анжелика-
Арвен-Эстебан-Желтофиоль.

Губ кармин, фарфоровая кожа,
Шелк волос гораздо ниже плеч,
К поясу прицепленный без ножен
Говорящий и ехидный меч,

Магия наружу так и плещет,
И в глазах неистовый огонь
(За спиной оскалился зловеще
Говорящий и ехидный конь),

Топик из легированной стали
Плотно обтянул тугую грудь...
В общем, полагаю, все узнали:
Мэри-Сью (детали подчеркнуть).

- Я пришла избавить вас от страха,
Мир спасти от гибели и зла.
Темный гад отправится на плаху
И сполна ответит за козла.

Армиям, отрядам, батареям
Воинов не сбить меня с пути.
Только подскажите поскорее,
Мне в какую сторону идти?

Думаю закончить дело к лету,
Чтоб не драться в сильную жару.
Если есть в заначке амулеты,
Доставайте - я их заберу.

Архимаг ответствовал ей: - Чадо!
В жизни я немало повидал
И скажу: тебе бы замуж надо
Или на ближайший сеновал.

Мир спасать - дурацкая затея:
Нудно, нерентабельно, старо...
Не дослушав, дева в чародея
Раздраженно бросила ведро.

- Маловеры, трусы, ренегаты!
Продались врагу за колбасу!
Этот мир от слизистого гада
Я без вашей помощи спасу.

- Женщина, гляди, какая тема, -
Мудрый эльф надменно произнес.
- Тут у нас своя экосистема,
Проще говоря, биоценоз.

Между злом, добром и прочим хламом
Исстари достигнут паритет,
Так что возвращайся лучше к маме -
Выдать золотишка на билет?

- Очень умный? Золотом не бряцай
И не вешай на уши лапшу.
А когда мне к маме возвращаться,
Я сама уж как-нибудь решу.

Ускакала, парой стройных ножек
В воздухе исполнив пируэт.
Трое эльфов, тех, что помоложе,
С ужасом смотрели деве вслед.

С той поры немало дней минуло
И воды не меньше утекло.
Дева ухайдакала назгула,
Василисков целое кубло,

Нагло нахамила бургомистру,
Плюнула принцессе на манто,
Да и королевскому министру
Тоже отдавила кое-что,

Запугала пьяниц по тавернам
И в лесу устроила пожар,
Так что мантикоры и виверны
До сих пор от ужаса дрожат.

Позади безводная пустыня,
Много миль опасного пути...
Вот уже и Черная Твердыня
Приглашает девушку войти.

Отчего же сердцу стало тесно
В недрах обольстительной груди?
Перед ней стоит тиран и деспот -
Нереальной прелести блондин.

Феминизм воительницы в муках
Околел под взглядом синих глаз,
И, приняв предложенную руку,
Мэри-Сью злодею отдалась.

А немного позже в тронном зале
В нише под короною из звезд
Слуги Властелина увидали
Чучело девицы в полный рост.

Как живая: стать, прическа, абрис,
Гордость и презрение в глазу.
"Дурочка набитая vulgaris"
Золотом написано внизу.

Постамент украшен аметистом
С хитрою подсветкою внутри...
Просто был тиран таксидермистом -
Тоже хобби, что ни говори.

С. Ширанкова

- Что думаешь делать, Джинни Мэй,
что думаешь нынче делать?
Ураган поднимается, Джинни Мэй,
он ищет новых потех.
- Я надену плащ, какой захочу,
самый яркий и белый,
и выйду встретить свою любовь,
и черт побери вас всех!

- Но больше нет ни плащей, ни любви,
и парни в хаки одеты.
Ураган небесами овладел
и гонит к берегу вал.
- Тогда я взмолюсь к великим богам,-
я жизнь поставлю на это, -
тогда я взмолюсь, чтобы он затих
и больше не убивал.

- А кто послушает, Джинни Мэй,
молитвы людского сброда?
Ураган унес великих богов,
и слышен только прибой.
- Тогда я осталась свободна, друг,
одна со своей свободой.
И если хоть кем-то могу я стать,
то я останусь собой.

- Так что ж теперь делать, Джинни Мэй,
что же ты будешь делать?
Ураган - повелитель небес и земли,
и синих морских прорех.
- Я надену плащ, мой любимый плащ,
тот самый, яркий и белый,
и выйду встретить свою любовь,
и черт побери вас всех!

Орден Золотого Коршуна

Славно быть победителем!
Четыре гребаных года
В море, на суше, в воздухе
Нас рвали за шквалом шквал...
Всем нам, конечно, дороги
Родина и свобода,
Но помирать не хочется,
За чтоб ты ни воевал.

Впрочем, о том, что хочется,
Никто не спросит солдата -
Ни вражеское орудие,
Ни собственный командир...
Многим ребятам выпала
Через черточку дата,
Нам повезло - мы выжили.
Мы заслужили мир.

В жизни все люди разные,
Но мертвых равняют славой;
Ничьею кровью не брезгуют
Ни море, ни небеса...
Но не был я сбит под Мидвэем,
Не вспыхнул над Окинавой,
Пишу домой из-под Токио -
Ну разве не чудеса?

Эта награда - лучшая,
Что рядом с ней медали?
Впрочем, они не лишние.
Я ими, без шуток, горд.
Но расскажу-ка лучше я,
Что мы вчера видали
Вечером, в увольнении,
Когда возвращались в порт.

Мы трех морпехов встретили
(Там наших гуляет много,
Из местных, напротив, редкие
Рискуют высунуть нос).
Подзаправлялась троица -
Каждый ел по хот-догу,
А снизу глядел на пиршество
Голодный японский пес.

Он смотрел умоляюще,
И на собачьей морде
Читалось, как ему нравятся
Сосиски и колбаса...
И знак Золотого Коршуна -
Высший военный орден
На грязной зеленой ленточке
Болтался на шее пса.

Левый морпех подумывал
Псу кусочек оставить
Или же просто тешился -
"Служи, япошка, смотри!"
Но мой ведущий Стивенсон
Резко сказал: "Отставить!"
И добавил спокойнее:
"Мы же не дикари.

Все мы дрались с японцами,
Глумились над их апломбом,
В ход пускали все методы -
На то она и война!
Вот и летчики Дулитла
Не зря прикрепляли к бомбам,
Сброшенным на Японию,
Такие вот ордена.

Но война уже кончена!
Им каждая их награда
Досталась не легче нашего,
Хотя их и ждал провал,
Ведь и японцам дороги
Родина и микадо,
А помирать не хочется,
За что б ты ни воевал.

Кровь чужую и мужество
Негоже поганить псами,
Имейте же уважение
К поверженному врагу!"
"Но сэр, мы это не делали!
Это японцы сами!
Мы видели это в городе,
Не только на берегу."

И растерялся Стивенсон,
Пробормотал: "Ну ладно..."
Мне было добавить нечего,
И мы зашагали в порт.
Солнце клонилось к западу,
Было слегка прохладно,
Лизало море Японское
Американский борт.

Вот как, значит... "Фанатики,
Гордые самураи,
Кодекс чести незыблемый"
И что там твердили нам...
Где же ваше достоинство?
Где же ваши банзаи?
Что ж в вас нет уважения
К собственным орденам?!

С вами дрался я в воздухе,
Часто вас ненавидел,
Но презрения - не было!
До этого ровно дня.
И противно мне сделалось
От того, что увидел,
Словно низость противника
Принизила и меня.

Чем враги непреклоннее,
Тем победа шикарней,
Но мысль всего неприятнее -
А если чаши весов
Иным бы склонились образом,
Неужто и наши парни
Медали Конгресса вешали б
На шеи бродячих псов?!

Верить в это не хочется,
Нам, свободнорожденным,
Мыслимо ль так унизиться?
Но мне неведом ответ.
Просто быть победителем,
Трудно быть побежденным.
Нехитрая эта истина
Известна тысячи лет.

Мы вернемся в Америку,
Там будут пышные встречи,
Нам славу на веки вечные
Политики посулят,
Но долго мне будут видеться
Сквозь все торжества и речи
Орден на грязной ленточке
И жалкий собачий взгляд.

Ю. Нестеренко