КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 704132 томов
Объем библиотеки - 1319 Гб.
Всего авторов - 272309
Пользователей - 124518

Новое на форуме

Впечатления

DXBCKT про Дроздов: Князь Мещерский (Альтернативная история)

Поскольку уже в части предыдущей герой фактически достиг «своего потолка» (как и в плане наград, должностей, так и в плане помолвки с … ) было очень интересно увидеть — куда же именно «повернет» автор дабы развить тему «с малыми перспективами»))

Ну а поскольку сам ГГ давным давно не довольствуется простой работой хирурга (пусть и даже «на высших командных должностях» приближенных «к его императорскому величеству»), то на первый

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Дроздов: Лейб-хирург (Альтернативная история)

Во второй части автор явно достигает «потолка» (осыпав ГГ чинами и наградами, а так же в плане «иных перспектив» героя), плюсом идет «полный провал легенды Штирлица» (так что вопрос наличия «вопросов к попаданцу» / упс, тавтология / автоматически снят с повестки))

Неким же отвлечением от основной линии (судьба героя) становится «паралельная нить» повествования жизни друзей (будущего барона и «кавалерственной дамы» от медслужбы)).

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Дроздов: Зауряд-врач (Альтернативная история)

Поскольку в последнее время меня основательно «унесло» в сторону аудиоверсий (а не бумажно-электронных вариантов произведений) для меня некоторой проблемой стала не сколько художественная часть, сколько озвучка книги (а именно чтец). Случайно же набрев на данную серию (нечитанную мной ранее), и уже имея некоторое впечатление об авторе — я без сомнений взялся за нее (ибо все остальные варианты были «не айс»))

В начале книги

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Царевна (Героическая фантастика)

Вторую часть (как собственно и первую) я прочел «уже на бумаге», благо доставка (на сей раз) сработала весьма оперативно... По части второй (коя так же была прочитана «влет»)) нельзя не отметить некоторое (пусть и весьма вынужденное) отступление от центрального персонажа, в пользу второстепенных фигур (царь, царевич, король и королевич)) + «по ходу пьесы» пошло весьма долгое описание «всяких там сражений» времен «завоевания Кемской

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
kiyanyn про серию МНС

Кажется, да Винчи сказал, что великое уродство встречается столь же редко, как и великая красота?

Вот так и великий бред встречается так же редко, как и хорошие произведения.

Но встречается, примером чему сия, гм... графомания.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Кулаков: Цивилизатор в СССР 1980 (Альтернативная история)

Либерман или как там его ещё спасает СССР? Тем что тащит за уши горбачишку? Афтырь ты мудак.

Рейтинг: +4 ( 4 за, 0 против).
greatcommy про Чехов: Полночь, XIX век (Антология) (Социально-философская фантастика)

Истинным ценителям

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

Альманах «Мир приключений», 1964 № 10 [Александр Ашотович Насибов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Альманах «Мир приключений», № 10. 1964 год






Георгий Кубанский. КОМАНДА ОСТАЛАСЬ НА СУДНЕ Повесть

ПРОЛОГ

Иван Кузьмич внимательно осмотрел себя в зеркало и остался недоволен. Швы кителя лоснились: не помогли ни утюг, ни бензин. Третий год Иван Кузьмич был не у дел, жил на пенсию, а потому и не считал нужным обновлять морскую форму. Зачем она старому капитану, уволенному на покой после резкого столкновения с начальником тралового флота? А теперь вот как обернулось. В обком приглашают, и пойти не в чем.

— Вспомнили! — Иван Кузьмич сердито посмотрел в зеркало, как бы упрекая свое отражение. — Сам Титаренко приглашает!..

Ничего хорошего от разговора в обкоме Иван Кузьмич не ждал. Всю жизнь не везло ему с начальством: то в ненужный спор ввяжется, то ответит не так или разгорячится, лишнее скажет.

Настроение оставшегося не у дел старого капитана и без неожиданного приглашения было неважное. С первых дней войны Баренцево море стало театром военных действий. Вражеские подводные лодки, рейдеры и авиация стремились наглухо закупорить Мурманск, закрыть к нему доступ судов из союзных стран. Траловый флот прекратил свое существование. Рыбаки были мобилизованы. Траулеры, наскоро переоборудованные, вооруженные небольшими пушками, подняли на гафелях военно-морские флаги и превратились во вспомогательные суда. Да и сам Мурманск — веселый шумный порт — стал прифронтовым городом. После того как наступление немецких войск на суше было приостановлено и долина реки Западная Лица стала кладбищем отборных горно-егерских частей Германии, противник перенес свои усилия на море и воздух. Шквальные бомбежки сотрясали город. Горящие дома стали в нем обыденным зрелищем. Искореженные металлические конструкции, развалины строений и пожарища, огороженные старыми досками воронки на улицах, битое стекло на тротуарах и заколоченные фанерой окна говорили о войне, об опасности.

Иван Кузьмич натянул шинель, взял шапку и вышел из дому.

Он уже подходил к зданию обкома, когда неистово взвыли сирены. С далеких железнодорожных путей откликнулись тревожные гудки паровозов, из торгового и рыбного портов — мощные гудки пароходов. Было что-то отчаянное в надрывном реве могучих машин, словно они взывали о помощи, защите.

Иван Кузьмич заметил впереди дружинников с красными нарукавными повязками и почти вбежал в обком. Тяжело дыша, поднялся по лестнице.

В кабинете Титаренко Иван Кузьмич увидел бывшего капитана “Первомайска” Бассаргина и недовольно насупился. Старик не любил холодноватого и, как ему казалось, кичащегося своим высшим образованием Бассаргина. Присмотреться ко второму посетителю — мужчине лет пятидесяти пяти, в мешковато сидящем морском кителе, — Иван Кузьмич не успел.

— Вот и все в сборе! — встретил его Титаренко и показал рукой на стул. — Прошу!

Иван Кузьмич сел. Опершись руками на колени, он выжидающе смотрел на секретаря обкома.

— Ваше письмо в редакцию “Правды”, Иван Кузьмич, переслали нам, — сказал Титаренко. — Если оставить в стороне ненужную резкость тона, то следует признать, что требования ваши совершенно справедливы и по-настоящему патриотичны. Первые выходы траулеров в море пока не дали желательных результатов. Кстати, вы не одиноки. В обком поступило немало таких же писем. Это и понятно. Продовольственное положение наше крайне напряженное. Вы знаете, как висит над железной дорогой вражеская авиация. В минувшем месяце нам особенно не повезло. Люди знают это, требуют: надо ловить рыбу. Но где ловить? — Титаренко развернул на столе навигационную карту, испещренную условными знаками, не имеющими отношения к мореплаванию. — Посмотрите на карту. Шпицбергенская банка — самая уловистая. Неподалеку от нее проходят караваны судов из союзных стран в Мурманск и Архангельск. Сюда противник бросил крупные военно-морские и воздушные силы. — Титаренко достал из деревянного стакана карандаш. Пользуясь им как указкой, он обвел на карте неровный круг от южных островов Шпицбергенского архипелага до берегов северной Норвегии. — Менее опасны отдаленные Новоземельская и Гусиная банки. Но и там постоянно держатся вражеские рейдеры, стерегут пути в Белое и Карское моря. — Титаренко показал на карте силуэты боевых кораблей. — Мурманское мелководье. На подступах к Кольскому заливу особенно активны вражеские подводные лодки и авиация. А рыбаки твердят свое: надо ловить. Штабы фронта и Северного флота требуют рыбы. Но где взять ее? Этого нам не подскажет никто, кроме старых опытных капитанов.

— Надо искать новые районы промысла? — понял Бассаргин.

— Новые районы промысла, удаленные от мест активных военных действий, — уточнил Титаренко и показал на карту. — Примерно здесь.

— У Колгуева острова можно промышлять, — вставил Иван Кузьмич. — Прошлый месяц ходили наши туда.

— Далеко, — сказал Титаренко. — А главное, ненадежно. Район Колгуева и горло Белого моря вот-вот закроют льды.

— Сложное дело! — Бассаргин покачал головой. — Поиски косяков трески, организация промысла… даже судовождение сейчас не похожи на все то, к чему мы привыкли в мирные годы и умеем делать. Настоящих рыбаков нам не собрать и на один траулер.

— К этому мы еще вернемся, — остановил его Титаренко. — Обком решил послать на поиск трески три траулера: “Ялту”, “Таймыр” и “Сивуч”. Капитаном “Ялты” мы назначаем вас, товарищ Бассаргин, заместителем по политической части Корнея Савельича Бышева. — Он показал на молчавшего все время пожилого мужчину. — И вас, Иван Кузьмич, старшим помощником.

— А команда? — спросил Бассаргин.

— Экипаж укомплектуем из тех, кто писал нам, что хотят пойти на промысел.

— Из белобилетчиков? — уточнил Иван Кузьмич.

— В основном… — Титаренко помолчал, подбирая нужные слова, — из лиц, освобожденных от военной службы.

— А других, — теперь уже Иван Кузьмич запнулся, подбирая нужные слова, — не освобожденных от военной службы, не будет?

— Просится на промысел молодежь, окончившая ремесленное училище. Отберем из них подходящих ребят.

— Да-а! — озадаченно протянул Иван Кузьмич. — Команда!

— А как со снабжением? — круто повернул нелегкий разговор Бассаргин.

— Обеспечим. — Титаренко внимательно осмотрел собеседников. — Дело это добровольное. Откажетесь — никто вас не упрекнет.

НА “ЯЛТЕ”

Иван Кузьмич стоял на открытом ходовом мостике недалеко от капитана. Опираясь обеими руками на серебристый от инея поручень, он смотрел туда, где за высокой грядой прибрежных скал остались город, Кольский залив.

С востока надвигались ранние осенние сумерки. Вершины заснеженных сопок слились с серым небом. Потускнели обращенные к морю голые каменистые обрывы. Нигде ни огонька. И оттого, что берег не провожал рыбаков веселыми переливами огоньков и задорным подмигиванием проблесковых маяков — “мигалок”, опасность словно надвинулась на судно, стала близка, почти физически ощутима.

В темнеющем небе медленно плыли вдоль острова Кильдин три зеленых огонька. Внизу, под трапом, вспыхнул негромкий спор. Несколько голосов утверждали, что летят “наши”. Один упорно повторял: “они”.

— На полубаке! — крикнул капитан. — Почему не докладываете о самолетах?

— Слева по корме три самолета! — послышался голос впередсмотрящего.

— Докладывайте обо всем, что покажется похожим на судно, подводную лодку или самолет, — приказал Бассаргин.

— Есть докладывать о судах, подлодках и самолетах! — повторил впередсмотрящий.

Иван Кузьмич недовольно поморщился. Вот оно, положение старшего помощника! Стоишь на вахте, а капитан командует за тебя. Пока “Ялта” выходила из Кольского залива, Иван Кузьмич еще мирился с тем, что Бассаргин вел траулер. Так заведено издавна: капитан сам выводит судно из фиордов. Но “Ялта” уже в открытом море, а Иван Кузьмич все еще стоит за плечами Бассаргина, как зеленый дублер…

Многое в этом рейсе вызывало у него нелегкие раздумья. Распорядок жизни на “Ялте” был тщательно разработан в те несколько дней, которые были затрачены в Мурманске на оборудование траулера и обучение экипажа. На полубаке дежурил впередсмотрящий — старый опытный матрос. Следить ему приходилось за воздухом и морем. В любую минуту в волнах мог появиться перископ подводной лодки или пенистый след торпеды. Второй пост наблюдения находился на корме. Непрерывно дежурили и у зенитного пулемета, установленного на ходовом мостике. Да и вахтенный штурман посматривал на море и небо. В такое время лишний внимательный взгляд не помешает.

Особенно беспокойны были первые часы после выхода из Кольского залива. Посты наблюдения дважды замечали еле приметные вдалеке дымки. Избегая встречи с неизвестными судами. Бассаргин резко менял курс. Хоть маловероятно было появление надводных кораблей врага невдалеке от Кольского залива, все же осторожность была нелишней. Первая же встреча с гитлеровским военным судном стала бы для тихоходного и почти безоружного траулера и последней.

Долог, очень долог показался рыбакам полный тревог и постоянного ожидания опасности короткий осенний день. Зато длинная ночь прошла необыкновенно быстро. Словно разным временем измерялись день и ночь: светлые часы — бесконечно длинные, темные — короткие.

С одним никак не могли свыкнуться — не только новички, впервые ступившие на палубу траулера, но и бывалые рыбаки — с затемнением. Все наружное освещение “Ялты”, даже топовые огни, было выключено. Иллюминаторы задраены наглухо. Лишь над входами в палубную надстройку и жилые помещения под полубаком еле заметно выделялись прикрытые металлическими козырьками синие лампочки.

Затемнена была и ходовая рубка. Укрепленная под потолком синяя лампочка бросала расплывающийся круг света на машинный телеграф и штурвал, слегка отсвечивала на блестящих и светлых предметах.

Не только работать, даже передвигаться по палубе, загроможденной бочками, короткими толстыми досками для сборки трюмных чердаков, протянутыми от лебедки к траловым дугам стальными ваерами, было трудно. Уже после первых учений в Кольском заливе три матроса ходили со ссадинами, а штурман Анциферов с синяком под правым глазом.

— Затемнение нарушаешь? — посмеивались над ним товарищи. — С фонарем по палубе ходишь? А еще начальник ПВО!

— Фонарь-то синий, — отшучивался Анциферов. — Под цвет затемнения!

Иван Кузьмич ходил по темной рубке, прислушиваясь к доносившимся с палубы голосам. Тралмейстер Фатьяныч с первом вахтой просматривал, вернее, прощупывал трал: нет ли в нем прорех или слабых мест? Матросы путались в растянутой на палубе сети, мешали друг другу. Учить надо людей. Тренировать и тренировать. Но как тренировать? Старые, промеренные десятилетиями навыки полетели к чертям. А новые? За трое суток их не выдумаешь…

Неожиданно в окнах рубки отразился слабый, зыбкий свет. В стороне над морем повисла сброшенная с самолета ракета — “люстра”. Постепенно разгораясь, она осветила мачты и спасательные шлюпки, замерших на палубе матросов.

— Курс двести шестьдесят! — негромко скомандовал Иван Кузьмич.

— Есть курс двести шестьдесят! — также негромко ответил рулевой, быстро перекатывая штурвал.

Траулер круто заворачивал в сторону от самолета. Вторая “люстра” вспыхнула уже значительно левее. Отсветы на мачте и шлюпках таяли и скоро погасли совершенно.

В рубку вошел Анциферов. Иван Кузьмич сдал ему вахту. Осторожно, на ощупь, ступая по невидным ступенькам, спустился он наружным трапом на палубу. Первое, что услышал Иван Кузьмич, — смех и одобрительные возгласы:

— Вот дает!

— Ну и травит Оська!

Впервые с начала рейса Иван Кузьмич испытал облегчение. Люди смеются. Даже вражеские “люстры” не действуют на них. Хорошо!

Не замеченный никем в темноте, он остановился возле работающих матросов.

— …Мне в жизни всегда везло! — разглагольствовал Оська. — Во всем. Кроме помполитов. Стоит мне прийти на судно, как меня начинают перевоспитывать. Вот и наш комиссар! Завел в салоне разговор. Портишь, говорит, свою биографию. Какую биографию? Откуда у меня биография? С восьми лет меня иначе, как босяком, не звали. В десять я бросил школу. Хотите знать почему? В апреле очень хорошо клевал бычок…

— К чертям собачьим тебя с твоей Одессой вместе! — рассердился Фатьяныч. — Иглу обронил. Ищи теперь…

— Минуточку! — остановил вспыхнувший было смех Оська. — Кажется, вы что-то сказали за чертей? Если нашу Одес-су отдать чертям, все святые откажутся от рая и придется запретить прописку в аду. Одесса! Какой город! Море! А какие песенки были в Одессе? Какие песенки! — Оська кашлянул и: запел сиплым, но выразительным голосом:

Разве ты не знаешь, что ты меня не любишь?..
Теперь эти песенки забыли. Один Оська Баштан их знает. Все старые одесские песенки запрятаны вот в этом сундуке. — Он звучно шлепнул себя ладонью по лбу. — А когда придет мне время помирать, я запишу их на толстой бумаге, переплету в красную кожу с золотыми финтифлюшками и велю положить со мной в гроб. Чего смеетесь? Мой отец, старый биндюжник, рассказывал, как семнадцать лет назад помер лучший биллиардист Одессы Сеня Купчик. Это был человек! Первый кий Черного моря и всех его окрестностей. По завещанию Сени, в гроб к нему положили: справа любимый кий, слева биллиардный шар, под голову колоду карт. А друзья Сени шли за гробом и пели: “Прощай, город Одесса, прощай, мой карантин!..”

— Прямо так и пели? — спросил незнакомый голос. — За гробом?

— Очень просто.

— И никто ничего?

— Какое там “ничего”! — Оська выдержал значительную паузу. — Народу сбежалось! Давка была та… Задавили мороженщика, двух торговок и одну лошадь.

— В общем, — подытожил Фатьяныч, — как жил грешно, так и помер смешно.

— Смешно! — Голос Оськи надломился. — А теперь в Одессу… стреляют.

Смех оборвался. Матросы работали в полной тишине. Лишь изредка слышались в темноте негромкие голоса.

ГРОЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Иван Кузьмич поднялся с палубы в свою каюту. Снял ботинки, китель. Лег на койку. После гнетущего сумрака рубки и темной палубы в каюте было спокойно, уютно. Каждая вещь лежала на привычном месте. Словно не было ни войны, ни опасного рейса.

Но даже и в освещенной каюте покой оказался непрочен. Иван Кузьмич перебирал в памяти минувшие двое суток и остался очень недоволен собой. Забегался. Все еще не присмотрелся не только к команде, но даже и к своей вахте. Народ в нее подобрался пестрый. Старика Быкова и Оську разглядывать нечего. Это рыбаки. А что у Оськи правая нога короче левой… по военному времени изъян не ахти какой. Беспокоил Ивана Кузьмича недавний ремесленник Сеня Малышев, или, как звали его матросы, Малыш. Мальчуган старался на палубе. А вот каков он будет у рыбодела, возле трала?.. И уже прямое недоверие вызывал у старшего помощника недавно освобожденный из заключения Марушко. Была бы воля Ивана Кузьмича — ни за что не взял бы в такой рейс уголовника, хоть и очень дорог сейчас на судне каждый крепкий парень. Ивану Кузьмичу претило в Марушко все: походка с несколько выдвинутым вперед плечом, бахвальство, с каким тот вспоминал лагерь, внешность — в тусклых маленьких глазах его и сильно выступающей вперед нижней челюсти было что-то хищное, щучье.

Иван Кузьмич заворочался на койке. Надо было заснуть. А память настойчиво перебирала товарищей по плаванию.

Непонятный человек и помощник капитана по политической части Корней Савельич. В рубке он почти не появляется. Все время на палубе, в машинном отделении или в каютах матросов.

Иван Кузьмич не очень-то жаловал помполитов. В своем кругу даже называл их “пассажирами”. Но Корней Савельич не походил на помполитов, с которыми доводилось плавать Ивану Кузьмичу. И он присматривался к Бышеву внимательно, даже с некоторой настороженностью.

Корней Савельич был одним из последних представителей старого поколения сельских фельдшеров. Окончив фельдшерское училище, он приехал в Кольский уезд, Архангельской губернии. За тридцать шесть лет практики в рыбацком становище Корней Савельич превратился и в терапевта, и в кожника, и в глазника. Он лечил детей, принимал новорожденных. Но увереннее всего чувствовал себя Корней Савельич как хирург. Тяжелый и опасный труд заполярных рыбаков, промышлявших на ёлах, дорах и шняках, доставлял ему богатую практику.

В первые же дни войны семья Корнея Савельича эвакуировалась с полуострова Рыбачьего на Волгу. Сам он остался в Мурманске, считая, что старому коммунисту не пристало бежать в тыл.

Издавна привыкший к самостоятельности, о какой не смел и мечтать в городских условиях даже опытный врач, Корней Савельич тяготился положением госпитального фельдшера. Дважды обращался он в обком с просьбой послать его в рыбацкое становище.

Подбирая экипажи на траулеры, в обкоме вспомнили, что Бышев три года был бессменным секретарем территориальной партийной организации. Ему предложили пойти на “Ялту” помощником капитана по политической части. Заодно, рассчитали в обкоме, экипаж будет обеспечен в море медицинской помощью. Мало ли что может случиться в таком рейсе?

Корней Савельич пришел на “Ялту” как хозяин. Сиповатый бас его звучал уверенно, не допуская возражений. В первый же день он сделал замечание боцману Матвеичеву, уложившему хлеб и мясо в один рундук.

— А куда же его? — взъерошился боцман.

— Не знаю, — отрезал Корней Савельич. — Мое дело указать, ваше — выполнить.

Весь день боцман ждал вызова к капитану, готовился к неприятному объяснению. За ужином Бассаргин велел Матвеичеву получить на складе прядину для починки тралов. А вот о рундуке он так ничего и не сказал.

Корней Савельич не считал нужным докладывать Бассаргину о том, что не входит в круг прямых обязанностей капитана.

В команде скоро заметили это.

— Самостоятельный мужик! — говорили матросы. — Комиссар!

Самостоятельность Бышева вызвала у Ивана Кузьмича настороженность. Властный тон Бассаргина пришелся ему не по душе, но был понятен. Капитан! Но помполит, ни разу не обратившийся за помощью к капитану!..

Труднее всего придется в плавании с Бассаргиным. Сухарь! Всегда застегнут на все пуговицы. Говорит ровным голосом, будто ни гнева не знает, ни радости. С командирами и пожилыми матросами на “вы” разговаривает. Еще бы! Высшую мореходку кончил!..

В дверь постучали.

— Да, да! — Иван Кузьмич поднялся с койки. — Войдите.

— Капитан вызывает, — сказали за дверью.

В просторной каюте Бассаргина собрались штурманы и механики. Несколько в стороне сидел Корней Савельич, чуть пригнув голову. Коротко подстриженные жесткие усы придавали ему уверенное выражение.

— Я собрал вас, чтобы сообщить неприятную новость. — Бассаргин остановился и осмотрел присутствующих, как бы проверяя, какое впечатление произвело на них его предупреждение. — Только что радистка передала мне: “Таймыр” не выходит на связь, не отвечает на вызовы радиостанции порта.

— Возможно, неполадки с рацией, — сказал Корней Савельич.

— С двумя сразу? — спросил Анциферов. — С основной и аварийной?

— Я собрал вас не для того, чтобы выслушивать предположения о состоянии рации “Таймыра”, — недовольно остановил их капитан. — Нам следует принять весть о потере связи с “Таймыром” как серьезное предупреждение и немедленно проверить боевую готовность судна и команды. С завтрашнего дня штурманы и механики в свободное время будут проводить занятия со своими вахтами. Тренируйте боевую, водяную и пожарную тревоги. Приказ — расписание занятий по боевой подготовке — будет вывешен перед ужином на доске объявлений. А вас я попрошу, — он разыскал взглядом сидящую в стороне радистку Зою, — выходите на связь с “Таймыром” и “Сивучем”. И обо всем немедленно докладывайте мне.

Капитан встал, показывая, что совещание окончено.

“КОЛЕСА”

Рассвет выдался тусклый, скучный. Все было серым: и небо, и волны, набегающие на траулер, даже лица людей казались серыми, скучными, как волны и море, и все, что окружало их.

Гулко зарокотала лебедка. Грохот ее, отражаясь в пустых трюмах, быстро нарастал. Скоро он заглушил возгласы матросов, топот грубых рыбацких сапог и стук машины под палубой.

Грузовая стрела подняла тяжелые сети и перевалила через борт. Тралмейстер Фатьяныч, шаркая по палубе ногами, обутыми в глубокие калоши, подошел к борту. Опираясь обеими руками на планширь, смотрел он, как трал, медленно раскрываясь в воде, погружался в зыбкую пучину.

Иван Кузьмич следил из окна рубки за двумя ваерами — стальными тросами, буксирующими трал за судном по дну моря. Через каждые пятьдесят метров в стальные нити ваера была вплетена матерчатая метка — марка. Плавно соскальзывала она с барабана, плыла над палубой и, переползая через борт, уходила в воду.

Четвертая марка ушла под днище “Ялты” — двести метров ваеров.

— Сто-ой! — крикнул из окна Иван Кузьмич.

Лебедка замедлила движение. Остановилась.

— Взять ваера на стопор!

Матросы быстро закрепили трал.

“Ялта” двигалась медленно, слегка заваливаясь на отягощенный тралом рабочий борт, как бы прихрамывая.

Почти все свободные от вахты рыбаки вышли из надстроек. Посматривая на море, они искали приметы, сулящие хороший улов.

Одним из первых появился на палубе Анциферов. Молодого штурмана привлекло сюда не любопытство. На траулере он был новичком. В первые дни войны его высадили с небольшим отрядом в тыл продвигающихся к Мурманску гитлеровцев разведать дорогу, питавшую наступление противника. Анциферов был ранен: вражеская пуля раздробила ему локоть.

Из госпиталя Анциферова выпустили с несгибающейся правой рукой и, как негодного к строевой службе, направили в райвоенкомат начальником стола учета офицерского состава. Уже первое знакомство с новыми обязанностями привело молодого офицера в смятение. Сидеть и писать! Моряку, штурману погрязнуть в канцелярщине! Да он запутается в писанине сам и других запутает. Анциферов услышал о комплектовании экипажей трех траулеров и побежал в обком партии.

Иван Кузьмич с первого же дня плавания взял молодого штурмана под свое покровительство. От него Анциферов узнал устройство рыболовного трала, способы разделки рыбы и многое другое. Но никакие объяснения не могли заменить опыта, и теперь Анциферов с нетерпением ждал: скоро ли поднимут трал, приступят к обработке улова…

Волновался не один Анциферов. Подъем трала всегда привлекает рыбаков на палубу. Что даст море? Вдруг в промысловом журнале, в графе “улов в тоннах”, появятся ненавистные “колеса” — нули. Но этот рейс был особый, а потому и волнение матросов нарастало с каждой минутой.

Не спешили лишь в рубке. Прошли положенные для траления сорок пять минут, пятьдесят. Миновал час. Окна рубки по-прежнему оставались закрытыми.

Наконец Иван Кузьмич появился в окне и подал команду:

— Вира трал!

Снова загрохотала лебедка. Нестерпимо медленно вползали на борт лоснящиеся смазкой ваера и наматывались на огромный — выше человеческого роста — деревянный барабан.

Фатьяныч вскочил на плавно покачивающийся планшир. Придерживаясь обеими руками за ванты, он повис над водой. Маленькие выцветшие глаза его зорко всматривались в море.

В глубине замаячило расплывчатое молочно-зеленоватое пятно. Постепенно уменьшаясь, оно становилось все ярче, обретало знакомые очертания тралового мешка.

— Колеса! — Фатьяныч сердито сплюнул за борт и с неожиданной для его возраста легкостью соскочил с планшира на палубу.

Трал был пуст. Совершенно пуст. Он не захватил даже мелких животных, которыми так богато Баренцево море.

“Не мало ли вытравили ваеров? — подумал Иван Кузьмич. — Возможно, трал не лег на дно, а завис в воде?”

Он отошел от окна и включил эхолот. Дрожащая синяя стрелка показала глубину моря — около двухсот метров. Все же Иван Кузьмич, спуская трал, вытравил ваеров на марку больше. Но и это не помогло. Снова пришлось записать в журнал ненавистные “колеса”. Теперь уже сомнений не было: под “Ялтой” тянулось голое каменистое дно.

— Цедим тралом соленую воду! — раздраженно бросил Иван Кузьмич.

— Сделаем еще заход, — ответил Бассаргин. — Потом пробежим миль десять на восток. Попробуем меньшие глубины.

— Стемнеет к тому времени, — напомнил Иван Кузьмич.

— Рано или поздно, а придется работать с тралом в темноте, — ответил Бассаргин. — Пускай вахты учатся.

Ночь выдалась облачная, безлунная. Палуба и надстройки слились с темным небом и морем. Лишь в полукружье синего света, падающего у входа под полубак, время от времени серыми тенями скользили матросы.

Спуск трала в темноте был продуман до мелочей еще до выхода в море. Сложнее всего было следить за ходом ваеров. Сколько их вытравлено? В темноте матерчатые марки не видны. Но и тут нашли выход: у траловых дуг стояли два матроса и прижимали палками скользящий за борт ваер. Стоило палке подпрыгнуть- матрос кричал:

— Раз, марка пошла-а!

— Раз, марка пошла-а! — откликался от второй дуги напарник.

И снова, еле заметно поблескивая жирной смазкой, бежал ваер за борт, пока матрос не ощущал новый легкий толчок палки.

— Два, марка пошла-а! — кричал он.

И, проверяя себя — не ошибся ли? — ждал голоса напарника.

Первым спуском трала в темноте руководил сам капитан. По привычке он стоял у поднятого окна, хотя разглядеть что-либо на палубе было невозможно.

После шестой марки Бассаргин остановил лебедку.

На палубе было тихо. Матросы переговаривались вполголоса. Капитан приказал: громко говорить на палубе могут лишь штурман и тралмейстер.

Даже опытные рыбаки, проплававшие в Заполярье десятки лет, не могли сегодня усидеть в надстройке. Впервые за время существования тралового флота приходилось промышлять в полной темноте. И хотя матросы участвовали в учениях на Мурманском рейде и знали, в каких условиях придется им работать, все на палубе было для них сейчас непривычно, вызывало смутное беспокойство. Ведь несколько часов спустя они заменят товарищей у трала, сами будут бегать, натыкаясь на бочки, ваера…

Наконец-то “Ялта” завернула. На палубе оживились. Сейчас траулер сделает круг. Крылья трала сомкнутся под водой, чтоб рыба не могла уйти из мешка. А там и подъем…

На этот раз, даже в едва приметных отсветах синей лампочки, все увидели грузно повисший на стреле, оплывший книзу куток трала.

Фатьяныч надвинул обеими руками зюйдвестку поглубже на голову и нырнул под льющуюся с кутка ледяную воду. Ощупью нашел тросик, стягивающий удавку. Рванул его. Куток раскрылся, и на палубу с грохотом вывалились огромные куски губки. Возле них послышались легкие шлепки. Рыба!

Бассаргин сбежал по трапу на палубу.

— Дайте нож, — сказал он в темноту.

Фатьяныч вытащил из брезентового чехла нож с широким и коротким лезвием и подал его капитану.

Бассаргин распорол брюхо трески. Внимательно осмотрел при свете карманного фонарика содержимое желудка. Отбросив выпотрошенную рыбу, он вскрыл другую, третью…

— Крепи трал, — негромко приказал капитан, возвращая нож Фатьянычу.

Старый тралмейстер понял его, вздохнул. Желудки трески были пустые. В желудке одной из рыб Бассаргин нашел даже откушенный жесткий луч морской звезды. Треска голодала, хватала все, что подвернется. Концентрации рыбы, улова в таком месте ждать было нечего.

Снова “Ялта” двигалась на северо-восток, рассекая волны острым форштевнем.

Иван Кузьмич сдал вахту. Спускаясь по трапу, он встретил радистку Зою и невольно задержался. Пухленькое миловидное лицо девушки приняло нездоровый, землистый оттенок. Задорные золотистые вихры поникли. Что с ней? Не могла же крепкая девчушка вымотаться за несколько дней! Горе? Откуда оно могло свалиться в открытом море?

— Постой-ка! — Иван Кузьмич взял Зою за плечи и спросил с неожиданно прорвавшейся в голосе лаской: — Достается?

— Если б вы знали!.. — Зоя зажмурилась и качнула головой.

— Трудно? — спросил Иван Кузьмич. — На море у каждого новичка так. Иной отстоит вахту у рыбодела… Спина не гнется. Руки, ноги ломит. Плечом не шевельнуть. Если бы не море кругом — бросил бы все и бежал без оглядки. А прошел еще день и еще… Глядишь — привык. Рыбаком стал.

— Лучше б я за рыбоделом стояла! — вырвалось у Зои. — Не думала я, что так будет.

— Как? — насторожился Иван Кузьмич.

— Не надо об этом. — Зоя уже жалела, что выдала себя. — Мне пора на связь.

— Что с тобой? — настаивал Иван Кузьмич.

— По шестнадцати часов в день наушники не снимаю. — Зоя вздохнула. — Спать лягу — не могу заснуть. Все кажется, что именно сейчас меня ищут в эфире, передают предупреждение об опасности судну.

— Да-а! — Иван Кузьмич не знал, что ответить девушке. Не мог же он, старший помощник, посоветовать радистке относиться поспокойнее к порученному ей делу. И какое сейчас спокойствие?

— Извините. — Зоя справилась с охватившей ее слабостью. — Скоро вызов.

И, часто стуча каблучками по металлическим ступенькам трапа, сбежала вниз.

Иван Кузьмич понял, что самого главного Зоя ему не сказала.

Зоя не могла признаться в том, что не длительные дежурства изматывали ее и даже не постоянное напряжение у рации. Четвертые сутки жила она в страшном мире. За иллюминаторами расстилалось серое море. Под палубой мерно стучала машина. А в эфире непрерывно звучали команды на русском, немецком и английском языках, музыка, брань, призывы на помощь. Утром Зоя поймала настойчиво повторяемую фразу: “Погибаем, но деремся! Погибаем, но деремся!” Страшнее всего звучала в наушниках музыка. Порой Зое казалось, что музыканты усердствуют в эфире лишь для того, чтобы заглушить призывы гибнущих в море людей.

Иван Кузьмич проводил Зою взглядом и вошел в каюту. Включил верхний свет и настольную лампу. Как ни странно, но на затемненном траулере лучше засыпали и крепче спали при свете.

Приснился Ивану Кузьмичу странный сон. Лежит он будто в огромной ложке, а кто-то невидимый раскачивает его, старается вывалить неизвестно куда. Иван Кузьмич уперся руками и ногами в края ложки… и проснулся.

Качало. За тонкой переборкой ревел океан. Могучая волна ударила в борт, бросила траулер набок. Чтоб не вывалиться из койки, пришлось покрепче упереться локтями и ногами в ее борта.

“Шторма только не хватало! — огорченно подумал Иван Кузьмич. — Везет!”

Заснуть он уже не мог.

Осенью штормы на Баренцевом море-явление обычное. Но для “Ялты” каждый потерянный день был тяжким ударом. Объяснить шторм было легко. Примириться с ним невозможно.

В ШТОРМ

Оська Баштан пришел на “Ялту” с парой белья, завернутой в старую газету, и любимой патефонной пластинкой. На людей, имеющих чемоданы и какое-то имущество, он смотрел как на жалких стяжателей. Зачем ему барахло? Постельные принадлежности и полотенце даст боцман. Стеганку, рабочие сапоги, рукавицы тоже. Миски и ложки есть у поварихи. А остальное?.. Мир вовсе не так плох, как кажется некоторым. Оська без раздумья делился последним с незнакомым человеком и с такой же легкостью садился за чужой стол, не дожидаясь приглашения.

Взгляды Оськи на жизнь были несложны. Человечество он делил на пьющих и непьющих. К первым он относился сердечно, на вторых смотрел со снисходительным сожалением. Но уживался он одинаково легко со всеми.

На вид Оське можно было дать лет двадцать пять, даже тридцать. Живое, подвижное лицо его усеяли крупные рыжие веснушки. Круглые голубые глазки под сильно приподнятыми короткими бровями придавали ему удивленное выражение. Слушая его, трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.

Рыбачить Оська начал подростком на родном Черном море. Потом погостил на Каспии и наконец обосновался в Мурманске.

Кочевая жизнь ничего не изменила ни во внешности, ни в характере, даже в речи Оськи. По-прежнему он, по неистребимой одесской привычке, говорил “мило” вместо “мыло”, “бички”, а не “бычки”.

— Оська! — приставал к нему Марушко. — Скажи “рыба”.

— Ну, риба.

— Не риба, а рыба, — еле сдерживая смех, поправлял его Марушко.

— Я ж и говорю: риба, — невозмутимо отвечал Оська.

В каюте первой вахты собрались матросы, очень различные по возрасту и характерам. Центром маленькой артели сразу же стал жизнерадостный, общительный Оська. Старшина вахты Быков — пожилой кряжистый помор с неподвижным скуластым лицом — принадлежал к типу людей, непонятному для Оськи. В рундучке у Быкова хранились две смены белья, старенький пиджачок, меховой жилет и масса мелочей — от иголок до запасного, отменной крепости, шкерочного ножа, сделанного знакомым слесарем из драчевого напильника.

Ближе остальных был Оське Марушко. С ним можно обстоятельно потолковать о шумных портовых кутежах, когда заработанное за месяц тяжелого труда бездумно спускалось в два—три дня и к выходу в море Оська оставался, как он говорил, “чист”.

Шторм — вынужденный отдых рыбаков. Конечно, когда волны с бешеной силой и настойчивостью бросают судно с кормы на нос и обратно, в “козла” не забьешь. Но Оська и в шторме находил хорошие стороны. В каюте было тепло. Все внимательно слушали его россказни, где причудливо сплетались быль и выдумка.

— У пьяных есть свой бог! — разглагольствовал Оська. — Может быть, даже не бог, а маленький заботливый божененок. У него очень много работы. Бедному божененку надо присмотреть, чтобы пьяный дурень не попал под машину, не сломал себе шею, не свалился с причала в воду… Мало ли за чем должен следить наш маленький добрый божененок. Он же один, а нас сколько? Слушайте сюда! Прошлый год загулял я на Первое мая. Утром проснулся в каком-то сарае. За городом. Как меня туда занесло?.. Выхожу из сарая. Холодно. Ветер. Мокрый снег. А я в одном тельнике. И вдруг вижу… огород! На огороде пугало. На пугале бушлат. Зачем, думаю, пугалу бушлат? Мне же он нужнее. Снял с пугала бушлат. Надел. И пошел дальше. Стой, стой! Слушай сюда. — Оська сделал многозначительную паузу. — Откуда взялся бушлат? Как я попал на огород? Божененок привел.

В каюту набились слушатели. Пришел кочегар Паша Бахарев — огромный, с плотной жилистой шеей и постоянной смущенной улыбкой. Паша стеснялся своей силы, могучих рук, упругих мышц, выпирающих под застиранной сатиновой рубашкой. Он мог скрутить любого из команды, даже двоих, а доктора нашли у него какую-то болезнь, продержали в больнице, а потом вместо фронта направили на “Ялту”. Паша не раз порывался рассказать товарищам, как хочет он воевать. Но с его медлительной речью рассказ никак не двигался дальше прихода в больницу.

Заглянул на веселый шум и боцман Матвеичев. С лица его никогда не сходило постоянное выражение озабоченности. Вот и сейчас он сидел на краешке койки, будто заглянул сюда на минутку и тут же побежит по крайне важному делу.

— Гляжу я на тебя, парень, и удивляюсь. — Быков внимательно осмотрел Оську. — Зачем ты добровольно пошел на “Ялту”.

— Все же… “Ялта”, — ответил Оська. — Курорт!

— Было время, — рассудительно продолжал Быков, не обращая внимания на шутку. — Хаживали мы в море, чтобы заработать, поболе привезти домой. В этот рейс барыши у нас будут небольшие. В сберкассу не понесешь.

— Зачем беспокоить сберкассу? — Голубые глазки Оськи простодушно уставились на Быкова. — Сперва вносить, потом выносить.

— А если подкопить? — спросил Быков. — Да справить, скажем, костюм.

— А вы знаете, как писал великий Пушкин? — спросил Оська. — “Богачу-дураку и с казной не спится. Бобыль гол, как сокол, — поет, веселится”.

— Это не Пушкин писал, — вставил Паша. — Никитин.

— Неважно, — веско бросил Оська. — Он тоже был великий.

— Болтаешь ты!.. — В голосе Быкова прозвучало осуждение. — А нас в любой момент могут жахнуть торпедой в борт. И полетим мы… — Он выразительно показал узловатым пальцем наверх.

— Никуда мы не полетим, — уверенно возразил Оська.

— Ты-то почем знаешь, что не полетим? — усмехнулся Марушко.

— Не полетим, — упорствовал Оська. — Я счастливый. Где Оська — пароход не потонет. И бомба сюда не попадет. Хочешь на спор? — Он протянул руку Марушко. — Если меня разнесет бомба, я плачу тебе тыщу карбованцев. Не разнесет — ты мне. Пошли?

Слова его потонули в дружном хохоте.

Шум в каюте поднял с койки Малыша. Он осмотрел матросов мутными глазами и, придерживаясь руками за стену, стал пробираться к двери.

— Бьет море? — участливо спросил Быков.

— Болтает и болтает, — простонал Малыш. — Душу выворачивает!

— А ты бери пример с меня. — Оська назидательно поднял палец. — Утром я две тарелки борща навернул да каши с мясом. Все это хозяйство компотом залил. Попробуй… качни!

— Не могу. — Лицо Малыша страдальчески скривилось. — От одного запаха еды нехорошо становится.

— Пойдем, — поднялся Оська. — Я тебя накормлю.

— Давай, давай! — встал Быков.

— Не надо, — попятился Малыш.

— Так накормлю… забудешь о качке.

Оська ухватил Малыша за плечи и, припадая на короткую правую ногу, вытолкнул его из каюты. За ним поднялись и остальные.

Буря не затихала. Из непроглядной темени вырастала волна за волной и с глухим рокотом разбивалась об острый форштевень. По палубе с сердитым шипением металась черная вода, захлестывала ноги матросов, тащивших обмякшего, вялого Малыша в надстройку.

УДАР

Шторм затих лишь на третьи сутки. Жизнь на траулере быстро вошла в привычную колею. После вынужденного безделья рыбаки трудились на редкость слаженно. Обычная после шторма качка, хлещущая в шпигаты вода почти не мешали им.

Бассаргин не вмешивался в работы; когда на палубе все хорошо, незачем дергать людей окриками из рубки. Он молча наблюдал за ними из открытого окна, потом отошел к Ивану Кузьмичу, прокладывающему на карте курс “Ялты”.

— Пора бы нам определиться. — Бассаргин показал на топкую карандашную линию на карте. — Шли мы переменными курсами. Да и шторм сбил нас. Прокладка наверняка сейчас неточна.

— Хорошо бы определиться, — согласился Иван Кузьмич. — Только вторые сутки ни солнца, ни звезд не видно.

— Осень, — ответил капитан. — Можно и две недели не увидеть…

Оборвал его возглас с полубака:

— Воздух!

— Воздух! — подхватили на палубе. — Воздух!

Частый, захлебывающийся бой судового колокола смешался с голосами матросов, с надвигающимся басовым гудением самолетов.

Анциферов, широко размахивая негнущейся правой рукой, огромными скачками промчался по трапу на ходовой мостик, к пулемету.

— Расчехляй! — кричал он на бегу. — Шевелись!

Иван Кузьмич в два прыжка оказался у окна. Увидел быстро приближающиеся самолеты. Шли они низко, сливаясь с серым морем, потому и заметили их не сразу.

Бассаргин высунулся почти по пояс в окно и закричал:

— Занять места по боевому расписанию. Без суеты!

Матросы разбежались в разные стороны. Один лишь тралмейстер вскочил на крышку люка и что-то кричал в рубку, показывая на спущенный трал.

За “Ялтой” тянулись сотни метров стальных ваеров с тралом. Спущенная тяжелая снасть сковала судно, лишила его наиболее надежной защиты от самолетов — маневра.

Бассаргин побледнел. Выхода из положения не было. Даже обрубить ваера и бросить трал было поздно. Покачивающаяся на волнах “Ялта” была неподвижной мишенью для вражеских самолетов.

На ходовом мостике застучал пулемет. Звук его гулко, до боли в ушах, отдавался в рубке, заглушал голос капитана.

Крайний самолет отвалился от группы, с режущим уши воем спикировал на скованную тралом “Ялту” и промчался над ней. не сбросив бомб. Второй вышел точно на полубак, полоснул по палубе и надстройке пулеметной очередью.

— Вот оно что! — оживился Бассаргин, всматриваясь в пролетающий над траулером бомбардировщик. — Стервятники израсходовали бомбы. Пулеметами нас не потопить. Побалуются и уберутся восвояси.

Он вытащил из кармана папиросу и тут же отскочил от окна, прижался к стене — по палубе хлестнула струя пуль.

— Пройдите по судну. — Бассаргин обернулся к старшему помощнику. — Гоните всех в укрытия.

И, словно поторапливая старпома, снова яростно залился на ходовом мостике пулемет. Цепочка светящихся пуль понеслась навстречу снижающемуся самолету.

Сбегая по трапу, Иван Кузьмич видел, как самолет пикировал на “Ялту”. Вой его перешел в пронзительный визг, заглушил встречавший его с ходового мостика пулемет. Столбики дымков просекли палубу, ходовой мостик. Звонко цокнул и пули о стальные ступеньки трапа. На спасательном круге появился крохотный вялый огонек.

Иван Кузьмич проворно нырнул под трап и увидел выглядывающих из входа в машинное отделение кочегаров.

— В укрытие! — закричал он. — Кому говорю?

Кочегары смеялись, кричали что-то, показывая на небо.

Иван Кузьмич выглянул из-под трапа. Самолеты строились в пеленг, направлением на запад.

“Боятся израсходовать боезапас, — понял Иван Кузьмич. — В пути их могут перехватить наши”. И облегченно вздохнул:

— Пронесло!

Неожиданно в окно рубки высунулся вахтенный матрос.

— Старпома в рубку! — закричал он истошным голосом. — Старпо-ом!

— Что случилось? — вышел из-за надстройки Иван Кузьмич. — Чего кричишь?

— Капитана убило. — Матрос облизнул сухие серые губы и хрипло добавил: — Насмерть.

ПРОДОЛЖАТЬ ПОИСК

Бассаргин был еще жив. Полуприкрытые дрожащими веками глаза его неподвижно уставились в потолок рубки. Рядом с отброшенной в сторону правой рукой дымилась папироса с примятым зубами мундштуком.

Иван Кузьмич стоял смятенный, не замечая, как в рубку быстро набились люди. Вошел и Корней Савельич с тяжелой санитарной сумкой. Молча раздвинул он рыбаков, обступивших лежащего на решетчатой опалубке капитана, и опустился возле него на колено.

Бассаргин приоткрыл глаза и неестественно тонким голосом протянул:

— Планше-ет… в среднем ящике-е…

На последнем слоге в голосе его прорвалась звучная нота и тутже оборвалась, перешла в хрип.

Корней Савельич поднял вялую и странно тяжелую руку капитана. Долго прощупывал он запястье — искал пульс, потом бережно опустил руку Бассаргина на пол. Взгляд ею остановился на боцмане.

— Займитесь капитаном, — сказал, поднимаясь с колена, Корней Савельич. Затем он обернулся к Анциферову: — Становитесь на вахту. Мы со старшим помощником будем в радиорубке.

Задолго до вызова порта старпом и помполит втиснулись в тесную радиорубку. Оба посмотрели на свободное “капитанское” кресло и остались стоять.

Корней Савельич не выдержал тяжелой тишины радиорубки.

— Как “Сивуч”? — спросил он у Зои.

— Берет по полтонны в подъем, — ответила не оборачиваясь радистка. — Рыба неровная: треска, пикша, немного ерша-камбалы.

— Все же берут по полтонны, — вздохнул Иван Кузьмич. — Где они ловят?

— В квадрате сорок два—шестнадцать.

— К берегу жмутся, — неодобрительно заметил Корней Савельевич. — Рискуют.

— Не от хорошей жизни рискуют, — нахмурился Иван Кузьмич. — Видно, тоже… покатались на “колесах”.

— Запрашивали, что делать с ершом-камбалой… — Зоя оборвала фразу и подняла руку, требуя тишины. — Капитана вызывают.

— Стучи. — Иван Кузьмич с неожиданной решимостью опустился в “капитанское” кресло. — Стучи так…

Докладывая о гибели капитана, Иван Кузьмич внутренне порадовался, что связь на море поддерживается ключом, а не голосом. Волнение его прорывалось в сбивчивых фразах, в раздражающих паузах. Несколько раз Корней Савельич осторожно приходил на помощь: то нужное слово подскажет, то напомнит пропущенное. И оттого что за плечами стоял человек, переживающий каждое слово нелегкого доклада, Ивану Кузьмичу стало легче. Постепенно он овладел собой. Мысль стала точнее. Нашлись и нужные слова…

— Продолжайте поиск рыбы, — ответил порт. — Нападение самолетов в вашем квадрате было случайным. Не приближайтесь к берегу. Там опасность значительно серьезнее.

— Напоминаю, — диктовал радистке Иван Кузьмич, — продовольствия осталось дней на десять, горючего на четырнадцать.

— И я напоминаю вам, — ответил порт. — “Таймыр” мы больше не вызываем. Вы поняли меня? “Таймыр” не вызываем. Вы ведете поиск за двоих.

Продолжать поиск!.. Очень не хотелось Ивану Кузьмичу принимать командование траулером со значительно подтаявшими запасами продовольствия, топлива, пресной воды, В трюмах — чердаки без единой рыбки. Оборудованием “Ялты” и комплектованием команды занимался Бассаргин. Была бы воля Ивана Кузьмича, собрал бы он на судно одних поморов. Пускай даже и немолодых. Народ этот привычный к полярным плаваниям, умелые рыбаки… Да что думать о несбыточном? Сейчас следовало сделать все возможное, чтобы не уронить доброй славы удачливого и смелого промысловика. Какая слава? Нужна рыба. Эти два слова вытеснили все остальное. В голове Ивана Кузьмича уже складывался свой план поиска косяков трески, изменения в составе вахт…

ПЛАНШЕТ ПОКОЙНОГО КАПИТАНА

Хоронили Бассаргина поздней ночью.

Проводить капитана вышли все свободные от вахты матросы и командиры. На палубе было тихо. Лишь на полубаке с каждым размахом качки слышался легкий удар судового колокола. Мягкий, протяжный звон походил на похоронный.

В напряженной тишине излишне громко прозвучал голос Ивана Кузьмича:

— Флаг приспустить!

Короткое прощальное слово Корнея Савельича. Салют из трех винтовок коротко разорвал тьму, осветил пляшущие в воздухе снежинки, мрачные лица моряков.

Бассаргин скользнул по доске. За бортом мягко всплеснула волна, принимая навечно тело моряка.

Возвращаясь в надстройку, Иван Кузьмич вспомнил последние слова Бассаргина. Планшет! Святая святых промыслового капитана. Сам Иван Кузьмич хранил свой планшет, как величайшую ценность. Даже оказавшись не у дел, он три года берег карты Баренцева моря, на которых много лет отмечал наиболее уловистые подъемы, направления заходов траулера, хорошие концентрации рыбы и опасные для траления места: скалистое дно, обильные скопления губки, подобно наждаку протирающей прочную пеньковую сеть.

С трудом преодолевая тяжелое чувство, вошел Иван Кузьмич в каюту покойного капитана. Каждая мелочь здесь напоминала о Бассаргине, напоминала настолько живо, что казалось, сейчас он откинет полог койки и спросит:

— Как там… на вахте?

Иван Кузьмич открыл письменный стол, достал чужой планшет. Бережно развернул хорошо знакомую карту и стал всматриваться в отметки. Сделаны они были разноцветными карандашами, аккуратно, в расчете на долгую службу, а потому и разобраться в них было нетрудно.

Склонившись над планшетом, Иван Кузьмич не мог избавиться от растущего удивления. Почему капитан в последние минуты своей жизни вспомнил о планшете?

“Ялта” вела поиск в квадратах, остававшихся на планшетах капитанов чистыми. В районе, где сейчас находился траулер, никогда и никто не промышлял. Десятки лет рыбаки ловили на хорошо изученных, богатых рыбой банках. В здешние места промысловые суда не заходили. Разве шторм загонит!

Чисты были пройденные квадраты и на планшете покойного Бассаргина. Изломанной линией выделялся на них путь, пройденный “Ялтой” за минувшие дни. На местах неудачных тралений были выведены нули. Это было совершенно непонятно. Капитаны отмечали на планшетах уловистые места, хорошие подъемы. Никто еще никогда не отмечал “колеса”. Эта особенность планшета надолго заняла внимание Ивана Кузьмича.

Изучая планшет, он отвлекся от квадрата, где находилась сейчас “Ялта”. Не сразу заметил Иван Кузьмич, что на карте, помимо отметок уловистых и опасных для трала мест, были четким пунктиром выведены границы холодных и теплых течений в различные месяцы. Последний красный пунктир был на полях помечен: “По данным ПИНРО от 20 октября 1941 года”.

Совсем недавняя пометка, сделанная перед выходом на промысел, оказалась ключом, открывшим планы покойного капитана.

По последнему прогнозу холодная вода смещалась широким фронтом с северо-востока на юго-запад, теснила скопления рачков и мелкой рыбы. За ними отступала и хищная треска.

Бассаргин вел поиск расчетливо и терпеливо. Вычерчивая по морю крутые зигзаги, он постепенно продвигался на юго-восток, навстречу мигрирующей треске. Где-то неподалеку она рассеялась в поисках пищи. Этим и объяснялись слабенькие уловы в полтора-два центнера. Рано или поздно рыба найдет обильные кормом места, собьется в промысловый косяк…

Разбираясь в чужом планшете, Иван Кузьмич несколько раз вытирал пот с лица. Волнение его смешивалось с чувством, похожим на обиду. За долгие годы работы он, крупицу за крупицей, собирал опыт капитанов траулеров и их предшественников, промышлявших на легких суденышках. В этом отношении он был неизмеримо сильнее покойного Бассаргина, пришедшего в траловый флот лет пять назад. Но Иван Кузьмич уверенно ходил стежками, что протоптали другие промысловики. Ему удавалось выбирать из них лучшую, более удачливую. Но сейчас привычные для капитанов пути к рыбе закрыла война. И Бассаргин взял на себя трудную миссию первооткрывателя. Он не шарил вслепую по дну, полагаясь на случай и личное счастье. У него был точный расчет: перехватить треску, стремящуюся уйти от натиска холодной воды.

Иван Кузьмич взял переговорную трубку, соединяющую каюту капитана с ходовой рубкой. Вызвал вахтенного штурмана.

— Как последний подъем? — спросил он.

— Центнера два взяли, — ответил штурман. — Треска.

— Прилов какой?

— Несколько пинагоров, скатов, зубаток. Две сайды попало.

— Сайда? Хорошо! — оживился Иван Кузьмич. — Где сайда, там вода теплая. Будем ждать настоящую рыбу. А пока… проверьте желудки у трески.

Ответ штурмана развеял остатки сомнений в правоте покойного капитана. Еще сутки-другие — и появится рыба.

Немало подивились рыбаки, когда новый капитан вызвал вахту в четыре часа утра и приказал приступить к разделке улова в полной темноте.

Улов, сваленный между рабочим бортом и возвышающимися над палубой люками трюмов, обрабатывает обычно вахта из четырех человек. Один набрасывает пикой — недлинной палкой с укрепленным на конце стальным согнутым стержнем — треску на длинный рыбодел. Остальные трое разделывают ее, стоя на высоких деревянных решетках, чтобы гуляющая по палубе волна не захлестывала ноги. Крайний рыбак захватывает треску левой рукой за угол пасти и глаз, ударом тяжелого головоруба обезглавливает ее и отбрасывает соседям. Двое “шкерят” — потрошат рыбу, ребром ладони отделяя печень, и сбрасывают внутренности под стол.

Так было в мирное время, когда ночами палуба ярко освещалась прожекторами. Сейчас приходилось работать вслепую. Треску брали с палубы на ощупь и подавали на стол руками. Головорубщик напряженно ловил падающие на рыбу еле приметные отсветы синей лампочки. Шкерщики потрошили почти вслепую.

Медленно, очень медленно подвигалась обработка жалкого улова. Что же будет, когда “Ялта” попадет на косяк?

…Снежный заряд налетел неожиданно. Закружились, заплясали снежинки в воздухе, укрывая и без того еле приметную на столе рыбу. Движения матросов замедлились. В недобрую минуту появилась из люка седая от засохшей соли шапка засольщика Терентьева.

— Брак гоните! — кричал он, показывая выпотрошенную треску. — Чистый брак! Гляди-ка, что это за разрез? А здесь? Так дело не пойдет. Солить брак…

И тут усталость продрогших матросов перешла в злость, обрушилась на протестующего засольщика.

— Ты постой на нашем месте!

— Сознательный!

— У тебя люстра в трюме!

— Прикройся там, а то зубы простудишь!

— Не примут же такую рыбу, — не уступал Терентьев. — Гляди! Разрез в сторону пошел. По мясу. А кишка болтается…

Голос его потонул в гневных возгласах:

— Вались ты со своей кишкой!

— Указывать каждый может!

— Сгинь, дух соленый, а то запущу треской по шапке!

Иван Кузьмич не знал, кого поддержать в злом споре. Обе стороны были по-своему правы: и засольщик, требующий чистой обработки улова, и люди, шкерившие в темноте, в липнущем на лица и глаза мокром снеге. В их возмущении слышалась обида не столько на справедливые требования засольщика, сколько на свою беспомощность. Быть может, прервать обработку улова на время снежного заряда? Нет. Если сейчас остановить работы, так что же будет, когда пойдет настоящая рыба? Нельзя прерывать разделку улова ни при каких условиях. Пускай если не рыба в трюмах, так навыки у команды копятся.

Из поднятого трала пылили рыбу. Кроме трески, в сеть попало несколько зубаток.

— Зубатка! — Матрос со злостью швырнул в сторону крупную рыбу с пятнистой, как у пантеры, кожей.

Зубатку разделывают на пласт, прорезая мясо со спины до брюшка. Никто не хотел первым взяться за работу, требовавшую большой точности.

Желая хоть немного разрядить напряженную обстановку за рыбоделом, Иван Кузьмич распорядился отнести зубаток на камбуз. Попутно он приказал боцману выкрасить столешницы рыбоделов в белый цвет. Осветить палубу нельзя. Пускай хоть темная треска выделяется на рыбоделах.

НА КОСЯКЕ

“Ялта”, выписывая крутые зигзаги, медленно двигалась на юго-восток. Подъемы по-прежнему не радовали. Даже ночью вахта без особого напряжения справлялась с разделкой более чем скудного улова.

В свободное время рыбаки отсыпались, а то часами просиживали за домино. В салоне тянулась нескончаемая беседа о небывало крупных подъемах, удачливых рейсах. Так голодающие охотно ведут разговор о хлебе — мягком, душистом… и недоступном.

Оживленно становилось в салоне, когда там появлялся Корней Савельич с большим блокнотом, куда он записывал сводки Совинформбюро.

Вести с фронтов шли не радующие. Утешало рыбаков, что фронт за Мурманском держался прочно. Гитлеровцы больше и не пытались там наступать. Зато, даже по скупым сообщениям Совинформбюро, нетрудно было понять, с каким ожесточением продолжалась битва за Баренцево море. Любая весточка о ней вызывала горячие толки в салоне и на палубе. Ведь холодные волны, окружавшие “Ялту”, и были фронтом, полем боя.

Иван Кузьмич упорно не уходил из рубки. Он лично распоряжался спуском и подъемом трала. А когда выливали улов, капитан спускался на палубу и потрошил поднятую с глубины треску. В желудках трески появились мелкие рачки — капшак или черноглазка, как их называют рыбаки. Двигаться на холодный восток рачки не могли. В этом Ивана Кузьмича убеждал не только личный опыт, но и планшет покойного Бассаргина. Милях в сорока на восток путь траулера преграждала холодная вода. Следовательно, где-то поблизости капшак скопится, образует плотную массу. За ним и треска собьется в косяк.

К ночи трал поднял почти полтонны рыбы. Это уже был улов. Хоть и небольшой, но улов. Радость живо облетела траулер. Свободные от вахты рыбаки высыпали на палубу, ждали нового подъема.

Напряженную тишину разрядил возглас Фатьяныча:

— Рыба!

С палубы ему ответил сдержанный говор. Матросы словно боялись спугнуть рыбу.

А сверху, с невидимого в темноте открытого крыла ходовой рубки, подтверждая сорвавшийся у тралмейстера возглас, прозвучал голос капитана:

— Боцман! Поставить второй рыбодел.

Палуба ожила, зашумела.

Стол еще только закрепляли, а рыбаки уже пристраивали возле него решетчатые подножья, пробовали на ноготь лезвия ножей и ожесточенно правили их о жесткие проолифленные рукава роконов. Кто-то стучал рукояткой ножа по столешнице и радостно, во весь голос кричал:

— Рыбы! Рыбы!

Оборвал расшумевшихся рыбаков строгий окрик капитана:

— Базар на палубе! Базар!

В легких синеватых отсветах проворно скользили темные тени — вахта спускала трал. Ивану Кузьмичу хотелось не мешкая проверить: случайный это был подъем или же “Ялта”, по рыбацкому выражению, “оседлала косяк”?

Из негромкого шума возле рыбодела выделился глухой бас Корнея Савельича:

— Внимание, товарищи! Первая вахта объявляет себя ударной фронтовой вахтой и берет обязательство шкерить не менее чем по три рыбы с половиной в минуту на человека.

Ответом ему был дружный смех работающих за вторым столом. Удивили! Ударнички! Три рыбины в минуту! С половинкой! Новички и те шкерили по пять. А тут… фронтовики!

— Разрешите считать ваш смех ответом на вызов первой вахты? — спросил Корней Савельич.

Смех оборвался. Лишь сейчас рыбаки заметили, как медленны и неточны их движения. Три рыбы в минуту? Оскорбительная норма!

Выручил их голос капитана:

— Вира трал!

Первая вахта воткнула ножи в столешницу и, готовясь к подъему, заняла свои места у лебедки и траловых дуг.

На этот раз радость на палубе перешла в ликование. Улов был настоящий. Почти две тонны. И чистый. Одна треска. Теперь уже сомнений быть не могло: “Ялта” на косяке.

И, словно утверждая общую радость, капитан приказал:

— Боцман! Поставить третий рыбодел.

Рыбы на палубе было достаточно. Пора бы свернуть трал и обратить все силы на обработку улова. Так думала команда, но не капитан. Иван Кузьмич тралил сейчас очень недолго — всего по двадцать минут, хотя это и отрывало вахту от рыбодела, снижало выработку. Заваливать палубу рыбой не следовало. Прихватит ее морозцем, потом возись, оттаивай кипятком. В то же время надо было выяснить, насколько велик косяк?

К концу вахты Иван Кузьмич спустился в трюм. Осмотрел заполненные первой рыбой чердаки. Озабоченность его усилилась. На трех столах обработали трески меньше, чем делали при свете прожекторов на одном. Плохо. И вовсе грустно стало, когда Корней Савельич объявил, что первая вахта не выполнила обязательства.

В ответ прозвучал чей-то протяжный свист. И только. Ни смеха, ни шуток.

Час проходил за часом. Обработка улова в темноте явно не ладилась. И поторапливать матросов ни Иван Кузьмич, ни Корней Савельич не рисковали. Спешка не быстрота. Долго ли в темноте промахнуться, ударить тяжелым головорубом по руке или полоснуть ножом по пальцам?

За минувшие дни Иван Кузьмич успел присмотреться к первой вахте. Матросы сработались быстро. Малыш подавал рыбу. Оська отсекал у трески головы. Быков шкерил ровно, с выработанной десятилетиями автоматической точностью. Легко, без заметного напряжения работал и Марушко. Так было днем, при свете. Зато в темноте первая вахта быстро скатывалась на последнее место.

Иван Кузьмич оставил в рубке Анциферова, а сам спустился по отвесному трапу в сырой трюм.

Остановился он у желоба первой вахты. Перехватывая скользящую сверху выпотрошенную рыбу, капитан внимательно осматривал ее и отбрасывал засольщикам.

Спустя десять минут все, что делалось наверху, стало ясно. И все же Иван Кузьмич решил проверить свои наблюдения.

— Чей это разрез? — Он показал Терентьеву крупную треску.

— Быкова работа, — ответил засольщик и охотно пояснил: — Старик сперва прижмет рыбину к столешнице. Брюшко натянется. Острым ножом чуть провел — и порядок. Разрез как по ниточке. А вот работенка его напарника. Разрез волнистый. С краю кожа, можно считать, прорвана. Почему? Нож тупой. Вот и выработка у него новичковая. На две быковских рыбины он отвечает одной.

Иван Кузьмич вытер руки о висящую на гвозде мешковину и поднялся на палубу.

— Дай-ка нож, — подошел он к Марушко.

— Возьмите у Быкова, — ответил Марушко. — У него острее.

— Дай нож! — строго повторил капитан.

Он взял нож, провел пальцем по лезвию и сказал:

— Становись на рубку голов.

— Да я подточу сейчас нож… — начал было Марушко.

— Рубить будешь, — оборвал его капитан. — Баштан! Отдай ему головоруб. Становись шкерить.

На рубке голов за спину соседа не спрячешься. Стоило Марушко замешкаться, как Быков и Оська уже грохочут рукоятками ножей по столешницам, кричат:

— Рыбы! Рыбы!

Спустя два часа первая вахта поравнялась с третьей.

Под утро капитан остановил работы и отправил матросов отдыхать. Пускай люди выспятся, пока на палубе темно. Зато в светлое время все три вахты будут работать с полной нагрузкой.

РЫБА!

Задолго до рассвета Иван Кузьмич был в рубке. Людей следовало будить расчетливо. Нельзя было терять и пяти минут светлого времени. Но и для матроса, после изнурительной ночной вахты, дорога каждая минута отдыха.

Небо на востоке поблекло. Мелкие звезды тонули в нем, гасли. На горизонте еле приметно наметилась светлеющая полоса.

Пока матросы завтракали, забрезжил вялый полярный рассвет. Проваливаясь выше колен в рыбе и зябко поеживаясь со сна, пробирались рыбаки на свои рабочие места. На помощь к ним вышел третий штурман, два механика и свободные от вахты кочегары.

Даже в сером рассветном сумраке работа шла на редкость споро. Рыба за рыбой летела со столов в желоба, скользила в трюмы.

Над морем показался край темно-вишневого в сизой дымке солнца, когда Корней Савельич объявил:

— Стол командного состава опередил всех. — Он выждал, пока затих вызванный его словами гул на палубе, и добавил: — Делают на нем по восемь с четвертью рыбин в минуту на шкерщика.

Командиры торжествовали недолго. Умелые, но непривыкшие подолгу стоять у рыбодела, они не выдержали взятого сгоряча темпа. Вперед вырвалась вторая вахта, правда, с более скромными результатами — около восьми рыбин в минуту. Но и этот успех оказался недолговечным. Все чаще за столом первой вахты слышалось боевое:

— Рыбы! Рыбы!

И грохот рукоятками ножей по столешнице.

Марушко рубил с окаменевшим от напряжения лицом. Капли пота сбегали по лбу и щекам, покачивались на подбородке и, падая на промерзшую жесткую куртку, остывали на груди мутными льдинками.

Притих и Оська Баштан. Не до болтовни. Быков стоял на широко расставленных ногах, прочно, с неподвижным скуластым лицом, похожий на высеченного из камня божка. Лишь руки его большие, ловкие, выбрасывали через ровные промежутки времени треску за треской.

Из сизой дымки над горизонтом поднялось тяжелое оранжевое солнце. Бронзовые блики залили пологие гребни волн, траулер. Лица матросов словно покрылись крепким знойным загаром.

Вместе с солнцем появились и чайки. С гортанными криками носились они возле траулера, выхватывая из воды смытые с палубы вместе с отбросами кусочки лакомой тресковой печени.

На палубе первое утомление схлынуло. Ритм работ выровнялся, стал устойчив. Первая вахта медленно, но настойчиво тянула выработку вверх, довела ее до восьми с половиной рыбин в минуту, о чем рубка немедленно оповестила все столы.

Весь короткий день никто из рыбообработчиков не отошел от рыбоделов. Лишь когда стемнело совершенно, Иван Кузьмич приказал команде идти на обед.

— Прежде отдохнуть надобно, — негромко сказал Быков. Не выпуская из руки покрытый рыбьей слизью и кровью нож, он привалился спиной к рыбоделу.

— Прежде по сто грамм выпьете, — сказал Иван Кузьмич. — Заслужили сегодня.

Усталые матросы ополоснули руки под шлангом, бьющим забортной водой, и потянулись в салон. После шести часов непрерывной работы на морозе, в мокрых рукавицах отказаться от заслуженного угощения не могли даже люди, равнодушные к выпивке.

В салоне на длинных столах уже стояли расставленные поварихой кружки. Рядом с ними — тарелки с густым борщом.

Замысел Ивана Кузьмича удался полностью. Водка обожгла усталых и продрогших рыбаков. Выпили они и взялись за ложки.

Не все после позднего и сытного обеда добрались до своих кают. Были и такие, что заснули возле столов, на обитых кожей скамьях. Никто не обратил внимания на такое вопиющее нарушение порядка. Разве укладывался в строгие и разумные правила весь этот рейс? Возможно ли было сейчас придерживаться буквы устава?

Пока рыбаки отдыхали, у них появился могучий союзник. Высоко в небе зародилось длинное прозрачное облачко, излучающее слабый молочный свет. Еле приметные блики его выделялись в темноте на лобовой стене ходовой рубки, выгнутых скулах спасательных шлюпок, привязанных к вантам белых буях.

— Капитан! — крикнул с палубы одиноко маячивший там Фатьяныч. — Гляди-ка наверх. Заполыхает сейчас!..

Облачко, постепенно снижаясь, вырисовывалось на небе все четче. Оно уже походило на падающий столб с уширенными концами. Постепенно столб рос, превращался в наклонно нависшую над морем светящуюся спираль. Витки ее становились ярче. В глубине их появились нежные голубые оттенки.

Блики северного сияния искрились уже и на заиндевевших бортах и на ледовых наплывах, свисающих с кормы и полубака. На темном небе голубоватыми полосками выделялись ванты. А вершины мачт сияли, словно излучая фосфоресцирующий мягкий свет. К голубым тонам спирали примешивались новые, зеленые…

На “Ялте” не замечали красот северного сияния, тончайших голубых и зеленых переливов. Рыбаков радовало другое: треска виднее была на белых столешницах. Поток скользящей по желобам рыбы нарастал. Терентьев больше не выглядывал из трюма. Брака в обработке не было.

А трал в каждый заход поднимал верных полторы тонны. За двадцать минут траления! Приходилось все время напрягать силы. Стоит несколько замедлить темп, и возле рыбоделов образуется завал трески.

Цветение неба все усиливалось. Спокойное море полыхало мягкими зеленоватыми бликами, будто подсвеченное из глубины мириадами крохотных лампочек.

— Третья вахта сделала по пять с лишним рыбин в минуту! — объявил равнодушный к буйному цветению неба и моря Иван Кузьмич.

Палуба встретила его слова одобрительными возгласами. После минувшей ночи с ее изнурительным трудом и мизерными результатами это была победа. Большая победа!

— А как остальные? — кричали с палубы. — Всех назовите!

— Первая и вторая вахты вытянули меньше пяти на брата, — ответил капитан. — Командиры немного отстали… — Он заметил неловко переминающегося рядом с собой боцмана и недовольно спросил: — Что у тебя?

— Дело такое… — Матвеичев вздохнул и переступил с ноги на ногу. — Насчет продовольствия.

— Да что ты за душу тянешь? — вспылил Иван Кузьмич, уже понимая, о чем пойдет разговор. — Выкладывай, что у тебя.

— Хлеба осталось на шесть дней всего, — решился наконец боцман. — Жиров и сахару тоже… дней на восемь.

— Налегай на рыбку, — недовольно бросил Иван Кузьмич.

Уйти с богатого косяка с незаполненными трюмами? Даже мысли такой капитан не мог допустить!

— И так-то налегаем. — Боцман снова переступил с ноги на ногу. — Только без хлеба трещёчка не идет. Работенка наша… сами знаете.

— Сократи норму хлеба, — сухо приказал Иван Кузьмич и отвернулся к окну, показывая, что разговор окончен.

Матвеичев потеребил в руках шапку и вышел.

Иван Кузьмич стоял у окна и не видел ни палубы, ни моря. Гнев душил его. Бродили по морю. Скребли тралом голое дно… И людей кормили досыта. А теперь, когда с таким трудом оседлали косяк — и какой косяк! — продовольствие на исходе.

Капитан взглянул на часы. Подходило время радиосвязи с портом. Иван Кузьмич вызвал на вахту Анциферова, а сам прошел в радиорубку.

Доклад его был короток, даже сух. Зоя заметила состояние капитана и держалась деловито, по-служебному.

— Задачу вы выполнили, — ответил порт. — Проверьте, старательно проверьте косяк и, как только останется двухсуточный запас продовольствия, определитесь поточнее и возвращайтесь.

Иван Кузьмич вышел из радиорубки. Настроение было отвратительное. Уйти с такого косяка полузагруженным? После гибели капитана, каждодневного риска! Этого Иван Кузьмич даже представить себе не мог.

Промысловый азарт похож на болезнь. Он притупляет все чувства, кроме одного: больше взять из моря. Больше! Так получилось и с Иваном Кузьмичом. Стоило попасть ему в хорошую промысловую обстановку, и все помыслы его оказались настолько заняты уловом, что даже услышанное из порта: “Задачу вы выполнили” — было воспринято им как нечто второстепенное. Ни о чем ином, кроме улова, он думать не мог. Даже война, опасность оказались оттеснены куда-то в сторону.

Больше рыбы, больше! Несколько раз за сутки Иван Кузьмич спускался в трюмы, проверял, как прибавляется в чердаках треска. С лица его не сходило недовольное выражение. Не раз, глядя из рубки на неловкие движения матроса-новичка, он с трудом преодолевал знакомый зуд в руках. Взялся б сам за нож да показал, как разделывают треску старые поморы.

Но капитан ничего не мог изменить. Запасы продовольствия таяли. “Ялта” должна была вернуться в Мурманск загруженной наполовину. Позор!

При одной мысли об этом капитан темнел.

— Давай, ребята, давай! — гремел его голос. — Пока небо полыхает, старайтесь. Под утро погаснет наше освещение. Все отдохнете. Досыта!

Подогревать команду было незачем. Промысловый азарт охватил не только бывалых рыбаков, но и новичков, впервые стоявших у рыбодела.

Замолкнет капитан, и снова па палубе тишина. Слышен лишь мягкий звук головорубов да сочные шлепки падающей на желоба рыбы. Странные, зеленоватые с голубым отливом люди выстроились по трое за каждым столом и плавно, словно в ритме им одним слышной и понятной музыки, разделывали таких же странных, зеленых с черным, рыб.

ВЗРЫВ

Восьмые сутки удачного промысла были на исходе, когда Иван Кузьмич впервые позволил себе выспаться по-настоящему. Строго наказав вахтенному штурману разбудить его, если произойдет что-либо значительное, он прилег на диван.

Ему показалось, что он только заснул, когда дверь скрипнула.

Иван Кузьмич открыл глаза. На лбу его сбежались гневные морщины. В дверях стоял боцман. Мог бы найти другое время.

— В салон просят, — сказал Матвеичев.

— Меня? — приподнялся Иван Кузьмич. — Кто просит?

— Насчет хлеба.

Иван Кузьмич давно ждал этого неприятного объяснения и все же подготовиться к нему не успел.

— Обратись к помполиту, — буркнул он. — Пускай разберется…

— Корней Савельич там. Только без вас невозможно, — настаивал Матвеичев. — Никак.

Иван Кузьмич вошел в салон подтянутый, не по возрасту бодрый. Шестеро матросов сидели перед полными мисками. Возле каждого из них лежало по куску хлеба.

— Что у вас тут стряслось? — с нарочитой беспечностью спросил Иван Кузьмич.

— С хлебом жмут, — поднялся со скамьи Марушко. — Жмут так… спасу нет. Что ни день, пайку уменьшают. Сегодня к обеду дали по куску хлеба, и все.

— Я приказал рыбы не жалеть. — Иван Кузьмич обернулся к боцману.

— На одной рыбе не поработаешь, — заговорил пожилой кочегар. — Мы все отдаем палубе. Сил не жалеем. Но и нам отдайте что положено. И так-то измотались за неделю… Не люди стали.

— Всё? — сухо спросил Иван Кузьмич и обратился к стоящему в стороне Корнею Савельичу: — Вы объяснили команде наше положение?..

— По три раза на день объясняет, — перебил его Марушко. — Все разъяснил. Только разъяснениями брюхо не набьешь.

— И тем не менее, — сухо остановил его капитан, — до возвращения в порт придется работать на сокращенном пайке.

— Какая ж это работа? — проворчал кочегар. — И так-то ноги не держат. Шуруешь, шуруешь у топки. А потом нож в руки и айда на подвахту, шкерить.

— По шестнадцать часов не отходим от рыбодела, — подхватил Марушко.

— Вечером, на смене вахт, соберите общее собрание, — сказал Иван Кузьмич помполиту. — Пускай выскажутся не трое—четверо, а вся команда.

— Нам собрание не нужно! — закричал Марушко. — Мы хлеба хотим!

— Матросу положено восемьсот грамм на день, — настаивал кочегар. — Положите их на стол.

— Как вы разговариваете?! — одернул его Иван Кузьмич.

— Здесь не армия! — дерзко уставился на капитана Марушко. — На губу не посадишь!

— Надо будет — посажу, — жестко оборвал его капитан.

— Сажай! Сам-то поел досыта, побрился с одеколончиком, выспался. А мы щетиной обросли. Гляди. — И Марушко провел ладонью по небритой щеке.

— Я ем то же, что и все, — с трудом сдерживая готовый прорваться гнев, ответил Иван Кузьмич и подумал: “Вот чем ты перетянул людей на спою сторону!”

— Ничего! — Щучий рот Марушко растянулся в злой улыбке. — Вам не хватит за общим столом, так и в каюту принесут…

— Чего болтаешь? — неожиданно вмешалась повариха. — Зря тебя, паразита, из тюрьмы выпустили. Поспешили.

— Слыхали! — Марушко обернулся к выжидающе притихшим товарищам. — Горбатимся, калечимся круглые сутки. И нас еще попрекают!..

Оборвала его резкая трель судового звонка.

Все замерли.

— Тревога! — негромко произнес капитан. — По местам!

Тяжело дыша, пробежал он проход, рубку и выскочил на открытое крыло.

Над траулером кружили три самолета: большой и два поменьше. Солнце уже скрылось за горизонтом. Небо на востоке потемнело. В последних закатных лучах боевые машины казались красными. Не верилось даже, что на красных самолетах… враги.

И, словно отвечая на сомнения Ивана Кузьмича, крайняя машина отвалилась от строя. Слегка накренившись, она плавно разворачивалась на траулер.

В два прыжка Иван Кузьмич оказался в рубке. Не отрывая взгляда от самолета, он положил руку на холодную рукоятку машинного телеграфа.

В мертвой тишине рубки очень четко прозвучал шепот третьего штурмана:

— Торпедоносец.

Иван Кузьмич стиснул холодную рукоятку. Почему-то вспомнилась дымящаяся папироса рядом с белыми пальцами Бассаргина.

Самолет стремительно приближался. Вот он выровнялся. Лег на боевой курс. Капитан скорее угадал — по тому, как дернулся в воздухе самолет, — чем увидел, как от фюзеляжа отделилась торпеда.

— Лево руль! — крикнул он.

И рывком отвел от себя рукоятку машинного телеграфа.

Широкая черная стрелка скользнула по циферблату на “Самый полный”.

“Ялта” круто сворачивала направо. Слева на темном море появился пенистый бурун. Быстро приближался он к носу траулера.

Пальцы капитана стиснули оконный поручень: стиснули с такой силой, что концы их побелели.

Медленно, до жути медленно заворачивала “Ялта”. Казалось, что судно стоит на месте, слегка переваливаясь с боку на бок…

След торпеды показался у носа траулера. Мгновение! Секунда. Еще секунда. Бурун появился справа от носа.

Второй самолет круто снижался на “Ялту”,

“Истребитель!” — отметил про себя Иван Кузьмич и облегченно вздохнул.

Встречая врага, яростно залился над рубкой пулемет, заглушил рев пролетающей над судном машины.

Резко обожгло лежащую на поручне кисть левой руки. Иван Кузьмич отдернул ее, но взглянуть на рану не успел. У форштевня и левее рубки взметнулись высокие курчавые всплески. Бомбы!

И снова нарастает тугой басовый гул. Снова заходит самолет.

Страшной силы удар тряхнул траулер. Нос его подскочил высоко над морем и тут же зарылся в волну.

На палубе кричали:

— В машинное ударила!

— Тонет, тонет! Гляди, тоне-ет!

— Бей пожарную тревогу!

Иван Кузьмич оцепенел. Он ничего не мог понять. Кто тонет? Где пожар? И почему одни голоса звучат на палубе тревожно, почти отчаянно, а другие радостно?

Капитан не видел из рубки, как истребитель, сбросив бомбы, пронесся низко, почти над мачтами. И вдруг он вздрогнул, словно ударился о невидимое препятствие в воздухе и, потеряв и без того незначительную высоту, шлепнулся брюхом о воду; подскочил, ударился еще раз и еще и слился с темным морем. Остальные два самолета устремились на помощь к подбитой машине.

“Спешат спасти пилотов”, — понял Иван Кузьмич и посмотрел на залитую кровью кисть.

Внизу послышался характерный свист стравливаемого пара. Судно быстро теряло ход.

Иван Кузьмич подскочил к переговорной трубке, связывающей рубку с машинным отделением. Вытащил из блестящего медного раструба пробку. Дунул в него.

— Кочемасов слушает.

— Докладывай.

— Бомба ударила небольшая, весом примерно…

— Куда ударила? — перебил капитан. — Какие повреждения?

— Бомба пробила подзор и разорвалась на фундаменте машины.

— Короче.

— Я не стану перечислять повреждения. Их много…

— Не надо, — снова перебил капитан. — Проверьте и доложите; можно исправить машину в море, самостоятельно?

— Нечего и проверять, — ответил старший механик. — Машина разбита. Люди тушат пожар.

— Ясно. — Лишь сейчас Иван Кузьмич заметил стелющийся по палубе дым и закрыл медной пробкой раструб переговорной трубки.

Он увидел в дверях запыхавшегося, красного Корнея Савельича с потертой кожаной сумкой с красным крестом в вытертом белом круге.

— Некогда мне, некогда! — отмахнулся здоровой рукой капитан. — Судно горит! — и выбежал из рубки.

КАТАСТРОФА

Корней Савельич нагнал капитана на открытом переходе, ведущем из надстройки в радиорубку. Протесты Ивана Кузьмича, даже его гнев, не действовали на старого фельдшера. Корней Савельич повидал на своем веку всяких пациентов. И, когда капитан попробовал высвободить раненую кисть из его рук, он грубовато прикрикнул.

— Я спешу больше вас. Может, меня раненые ждут.

Иван Кузьмич стиснул зубы и притих.

В густеющих сумерках с перехода невозможно было разобраться в том, что происходит на палубе. Прежде всего бросилась в глаза черная пробоина над машинным отделением. Из нее вырывался дрожащий столб теплого воздуха. Матросы окатывали из шлангов радиорубку и прилегающие к машинному отделению стены надстройки. Взрыв свалил дымовую трубу, и она закрыла проход на корму.

— Эй! Кто там на корме? — не выдержал Иван Кузьмич. — Руби бакштаги! Трубу за борт!

Возле трубы появились два матроса. Послышались удары, лязг металла о металл.

Из дыма неожиданно вынырнул Анциферов. Легко взбежал он на переход. Протирая тыльной стороной кисти красные слезящиеся глаза, всмотрелся в сторону кормы.

— Кончай поливать радиорубку! — закричал он. — Навались на трубу, пока никого не придавило.

Взгляд его задержался на подвешенной руке Ивана Кузьмича, приметил розовые пятна крови, просачивающейся сквозь марлю.

— В котельную огонь не прорвался, — сообщил он, успокаивая раненого капитана. — В машинном пламя сбили.

— Сбили! — ворчливо повторил Иван Кузьмич. — А дым? Хоть лопатой отгребай.

— Маскировка! — с невольно прорвавшейся гордостью ответил Анциферов. — Дымовые шашки у меня всегда были наготове. Для имитации пожара. Как ударила бомба, вахтенный механик сразу запалил их. Чтоб остальные два, — он кивнул вслед удалявшимся самолетам, — нам не добавили.

Лишь сейчас Иван Кузьмич заметил, что дым действительно какой-то не очень едкий.

— На помпе! — закричал Анциферов. — Качай, качай! Рано загорать! — и так же неожиданно скатился по трапу, пропал в дыму.

С протяжным гулом рухнула в воду дымовая труба. Лицо Ивана Кузьмича исказилось. Все летит к чертям! Машина разбита. Замерли грузовые стрелы, руль, лебедка, брашпиль. Стынут трубы паропровода. Омертвела “Ялта”.

— Рука саднит. — Корней Савельич заметил, как изменилось лицо капитана. — Это от холода. Надо бы поглядеть, что в салоне?

— Ступай погляди, — буркнул Иван Кузьмич, разгадавший нехитрую уловку Корнея Савельича. — Мое место здесь…

Перебил его истошный выкрик снизу:

— Вахрушева ранило… В голову!

Корней Савельич подхватил санитарную сумку и неловкой рысцой затрусил на голос.

Иван Кузьмич остался на переходе один. В распоряжения Анциферова вмешиваться не следовало. Командовать двоим нельзя. Это приведет лишь к бестолковщине, к сумятице. И уйти нельзя. Лучше, когда команда видит капитана, пускай даже раненого, но уверенного и спокойного, на месте.

— Иван Кузьмич! — подошла Зоя. — Перед самым налетом я приняла сообщение, что в нашем квадрате укрылся поврежденный торпедными катерами вражеский рейдер.

— Запроси точнее… — Иван Кузьмич беспокойно всмотрелся в лицо радистки. — Ты что?..

— Рация разбита, — тихо ответила Зоя и с трудом добавила: — Аварийная тоже.

Из машинного отделения волоком вытащили кого-то и принялись срывать с него тлеющую одежду.

— Корнея Савельича! — закричали на палубе. — Корнея Савельича к машинному!

Иван Кузьмич почувствовал, что боль в руке усилилась. Придерживая раненую кисть здоровой рукой, он спустился в салон.

— Что делать-то будем! — встретила его бледная Глаша. — Машина разбита. Пара-то не будет. Света-то не будет. Померзнем все. Ни сготовить людям, ни чайку согреть…

— Запричитала! — с досадой перебил ее Иван Кузьмич. — А еще поморка!

— Да я — то…

— Вызови боцмана.

Матвеичев вбежал в салон с закопченным лицом, в опаленной брезентовой куртке. Брови и усы его закурчавились от жара, порыжели.

— Наладь-ка в салоне камелек, — приказал капитан. — Да по-быстрому. Покамест народ работает. Трубу выведи в иллюминатор. Выход обложи асбестом. Чтобы новый пожар не устроить.

Иван Кузьмич проводил боцмана до дверей и обернулся к горестно слушавшей поварихе.

— На камельке ты и рыбки поджаришь и чайку вскипятишь. Да и люди согреются тут после вахты.

— Какая уж теперь вахта! — протянула Глаша.

— Покамест в порт не придем, каждый будет нести вахту, — недовольно остановил ее капитан. — Поняла?

Ответить повариха не успела. Дверь широко распахнулась. Вошел Корней Савельич. За ним боком протиснулся в дверь матрос с тюфяками. Осторожно внесли двух раненых и обожженного кочегара. Последним вошел в салон третий штурман. Он бережно, как ребенка, нес неестественно толстую, забинтованную руку.

— Из перебитого паропровода, — виновато улыбаясь, сказал он капитану. — Сам не заметил, как набежал.

— Стели два тюфяка на полу, — распоряжался Корней Савельич. — Клади людей.

— А если на скамьях? — спросил помогавший ему матрос.

— Узки скамьи, — ответил Корней Савельич. — На полу спокойнее будет.

И придержал дверь, пропуская еще двух матросов с тюфяками.

— Куда их столько? — Иван Кузьмич кивком показал на груду тюфяков.

— В каютах, под полубаком, уже иней на иллюминаторах, — ответил Корней Савельич. — Придется людям располагаться здесь. По очереди, что ли. Да и… — он понизил голос, чтобы слышал его один капитан, — не весело сейчас забиваться по каютам. На людях легче.

— Пожалуй, — согласился Иван Кузьмич.

Освещенный двумя свечами салон казался тесным, и работающие в нем люди — неповоротливыми. Они все время что-то теряли, искали, мешали друг другу.

— Зажги еще свечу, — сказал Корней Савельич Глаше.

— Третью?

— Да.

— Ой, беда, беда! — Повариха растерянно оглянулась. — Не знаю, куда свечи-то сунула. Вот дура-то я беспамятная!

— Найди и зажги, — строго повторил Корней Савельич.

Глаша скрылась в темном камбузе, отделенном от салона легкой дощатой перегородкой. Загремела посуда. Послышались вздохи, жалобное причитание.

Третьей свечи Глаша так и не зажгла. В приметы она, конечно, не верила. Но на всякий случай… Зачем испытывать судьбу? В такое время!

ПОСЛЕ ВЗРЫВА

Темень укрыла подбитую “Ялту”. Прижатая тяжелой свинцово-сизой тучей, светлая полоска над горизонтом тускнела. О работах на палубе нечего было и думать. Только ручные помпы однообразно чавкали, откачивая воду из машинного отделения. Нарушали мертвую тишину шаги вахтенных да мерный всплеск волн у бортов.

Шумно было лишь в машинном отделении. Огромное помещение освещала горящая на стальных переходах промасленная пакля. Багровые отсветы метались по потолку, вспыхивали на истертых ногами до блеска металлических трапах, отражались в прибывающей воде. Едкий запах горелого масла и щелочи от разряженных огнетушителей щипал глаза и горло, мешал дышать.

Матросы, стоя по колено в ледяной воде, загоняли деревянные пробки в мелкие пробоины. Второй механик с Пашей и Оськой силились ввести заостренный конец кола в большую пробоину. Тугая струя била из нее с огромной силой, отбрасывала кол в сторону.

— Дай-ка я вперед стану.

Оська поменялся местами с механиком, встал первым и, жмурясь от бьющих в лицо брызг, подвел острие кола по борту к краю пробоины.

— Товсь! — Он набрал полную грудь воздуха и хрипло крикнул: — Р-разом!

Три сильных тела навалились на кол. Острый конец его врезался в край тугой струи, сплющил ее, раздавил на десятки плоских, плотных струек.

— Еще, еще! — Оська напрягся так, что в пояснице хрустнуло. — Чуто-ок!

Скользя сапогами пометаллическому настилу, Оська всем телом навалился на кол. Мелкие струйки били в плечи, грудь, секли разгоряченное лицо, слепили…

Позади глухо бухнула кувалда. Оська не слышал удара, а почувствовал его грудью, руками, всем телом, словно сросшимся с мокрым колом.

— Смелее бей! — прохрипел он.

Еще удар, отдавшийся по всему телу. Еще. Кол входил в пробоину все глубже. Рваные края ее срезались в древесину, отдирая мелкие щепки и вьющуюся стружку.

Кол плотно сидел в пробоине. Оставалось закрепить его и законопатить последние щели.

Оська выпрямился. В груди ныло от тяжких ударов кола. Сердце стучало часто и сильно. Мощные толчки его отдавались в голове тягучим, непрерывным трезвоном.

Рядом матросы крепили пластырь из тюфяка, закрывавший несколько мелких пробоин. Прижали его снаружи дощатым щитом. Между ним и стальной опорой перехода забили толстую доску, намертво прихватившую пластырь.

— Пробоины выше ватерлинии заделаем завтра, — послышался голос старшего механика Кочемасова. — А сейчас… всем, кроме вахтенных, обсушиться, отдохнуть. Вторая вахта остается в машинном. Следите за пробоинами, швами обшивки. Чуть увидите протечку — будите меня. Случится что посерьезнее — бейте водяную тревогу.

Оська тронул Пашу за плечо и сказал:

— Пошли.

Они с трудом втиснулись в переполненный салон и стали в недоумении.

Как и предвидел Корней Савельич, в салоне, освещенном робкими огоньками двух свечей, сбилась почти вся команда. Многие матросы были мокры. Но пробираться в темноте по палубе, а затем искать ощупью одежду и переодеваться в каюте не было сил. И они жались к камельку, излучающему тепло; сбивались вокруг него все плотнее.

Чад от жарящейся на сковородке рыбы смешался с едким дымом махорки, тяжелым запахом спецодежды и рыбацких сапог. Зато было тепло. Тепло и тесно. Невообразимо тесно. Салон походил на бесплацкартный вагон, где никто толком не поймет, как расположиться на ночь.

Иван Кузьмич стоял у дверей, не зная, как держаться в чадном, переполненном людьми салоне. Хотелось ободрить матросов, поощрить отличившихся…

— Пропусти, — шепнули рядом. — Капитан!

— Проходите, Иван Кузьмич, — обернулся к нему боцман. — Проходите в капитанскую каюту.

Матвеичев улыбнулся и черной от копоти рукой показал на стол в глубине салона. Обычно там сидел капитан и командный состав траулера. За столом на скамье виднелся скатанный тюфяк.

— Правильно сделал, — одобрил боцмана Иван Кузьмич. — Спать будем по очереди с первым помощником.

— Некогда спать, — ответил сидевший возле раненых Корней Савельич. — Тут зазевайся немного и кто-нибудь свалится на них или наступит.

— Будете спать, — твердо сказал Иван Кузьмич. — Не захотите по-хорошему — прикажу. Отдых входит в круг обязанностей моряка.

— Есть, — хмуро буркнул помполит, рассудив, что командир должен показывать подчиненным пример дисциплинированности.

Иван Кузьмич пробрался на привычное место за столом и стал наводить порядок. Прежде всего он установил очередь на отдых. Для женщин выделил отдельный уголок — камбуз.

Одно только оказалось выше его сил — темнота. Со всех сторон слышались голоса, призывающие к осторожности. Но толчея в салоне не уменьшалась. Стоило одному направиться к двери, как толчки, передаваясь от соседа к соседу, волной шли во все концы помещения.

Анциферов вызвал из салона двух крепких матросов. Втроем они спустили из радиорубки тяжелый аккумулятор. От него провели три маленькие лампочки. Первую повесили у камелька- поварихе, вторую возле раненых и последнюю над столом командного состава.

Со светом в салоне сразу стало просторнее. Будто стены раздвинулись. Матросы устраивались на ночь: на скамьях, на полу, даже на столах. Были и такие, что заснули сидя. Усталость оказалась сильнее тревоги, неизвестности. Скоро все притихло. Слышалось лишь шипение сковородки на камельке.

Последним заснул Анциферов. Перед тем как лечь, он, осторожно ступая между плотно сбившимися на полу телами матросов, погасил две лампочки (энергию аккумулятора следовало беречь). Одну лампочку — возле камелька — пришлось оставить. Глаше надо было нажарить за ночь рыбы на всю команду. Какие-то крохи света падали от лампочки и на раненых, на дежурившую возле них Зою. Остальным свет был не нужен.

АКТИВНЫЙ ВАРИАНТ

— Итак… — Иван Кузьмич осмотрел собравшихся в его каюте командиров. Все сидели в шинелях и шапках, а Корней Савельич даже в унтах. — Информации мы заслушали не-радующие. Машина вышла из строя. Рация повреждена. С продовольствием плохо. Придется жарить треску.

— На камельке? — покачал головой Анциферов. — На сорок четыре человека!

— Сколько же у нас осталось хлеба? — спросил старший механик Кочемасов.

— На двое суток, — ответил капитан. — Что делать дальше? Давайте решать. У кого есть соображения на этот счет?

— В нашем положении возможны два варианта, — поднялся Анциферов, — пассивный — ждать спасения на судне и активный — посадить команду на шлюпки и добираться до берега.

— Двести миль? — Корней Савельич приподнял мохнатые брови. — На веслах?

— Это добрых пять суток, — вставил Кочемасов.

— А ветер-то с востока, — значительно напомнил Корней Савельич.

— Не ветер, — поправил Анциферов, — ветерок.

— Вполне достаточный, чтобы затруднить движение на веслах, — сказал Кочемасов. — А за пять суток полярная погода может измениться. Ветер разгуляется или завьюжит.

— Не забывайте, что у нас раненые и обожженный, — напомнил Корней Савельич. — Для них холод и вода — верная гибель.

— Что же вы предлагаете? — резко спросил Анциферов. — Качаться на волнах, пока нас не расстреляют с воздуха либо с моря?

— С воздуха либо с моря нас могут расстрелять и на шлюпках, — спокойно возразил Кочемасов. — Особенно ближе к берегу.

— В таком случае позвольте напомнить вам одну неприятную особенность дрейфа, — сказал Анциферов. — В нашем квадрате укрылся поврежденный вражеский рейдер. Встреча с ним… сами понимаете…

— Разрешите, Иван Кузьмич? — поднялся Корней Савельич. — Я не могу согласиться, товарищ Анциферов, с вашим пониманием активного и пассивного поведения на аварийном судне. Не могу-с!

— Читайте уставы, — пожал плечами Анциферов.

— Некогда-с! — отрезал Корней Савельич. — И незачем. Никакие уставы и наставления не предусматривают ни нашего рейса, ни нашего положения. А потому, я полагаю, что уход с траулера нельзя считать активными действиями. Плавучесть у судна надежная…

— Вполне, — подтвердил с места Кочемасов.

— …Где мы находимся, в порту знают. К нам придут. Не могут не прийти.

— Успокаивает, — громко шепнул кто-то за его спиной.

— Мы должны позаботиться не только о жизни экипажа, — настойчиво продолжал Корней Савельич, — но и сберечь почти сто пятьдесят тонн трески в трюмах.

— И выполнить нашу основную задачу, — добавил капитан, — обследовать уловистость найденного желоба.

— Не двигаясь с места? — спросил Анциферов.

— Судно стоит, но косяк-то движется, — сказал капитан. — Вот только… как проверять уловистость? Не имея хода, тралить не будешь.

— Придется вспомнить старину, Иван Кузьмич, — обернулся к нему Корней Савельич. — Ловить на поддев.

— Глубина здесь свыше ста метров, — напомнил Анциферов.

— Сто тридцать, — уточнил Иван Кузьмич.

— Оборудуем маленький ярусок, — не уступал Корней Савельич. — Мы не промышлять собираемся. Нам лишь бы проследить: движется косяк по дну или нет. — Корней Савельич помолчал, ожидая поддержки, и продолжал убежденно, жестко: — Мы должны не только искать спасение, но и выполнить приказ. Сдается мне, что мы нашли новый район промысла, удаленный от активных военных действий. Уйти из него, не разведав точно…

— Все это верно. — Иван Кузьмич, не скрывая удивления, посмотрел на Корнея Савельича. — Где мы возьмем крючки? На ярус!

— Найдем.

— Где найдем?

— Есть у нас любители ловить глупышей на удочку, — ответил Корней Савельич. — По военному времени и глупыш сходит за утку. С мясом-то в Мурманске… сами знаете. — Он помолчал, ожидая возражений, и, уже чувствуя победу, спокойно закончил: — Маленький ярусок оборудуем.

— У двоих кочегаров есть крючки, — поддержал его Кочемасов.

— Хорошо! — подхватил Корней Савельич.

— Матвеичев собирался подкормить семью глупышатиной, — сказал Иван Кузьмич. — Стало быть, и он запасся крючками.

— Ярус ярусом, — продолжал Корней Савельич уже как о решенном. — Следует еще подумать: куда поместить раненых? Держать их в грязном салоне…

— Это уже другой вопрос, — остановил его капитан. — Не будем разбрасываться.

— Припять меры для размещения раненых надо немедленно, — настаивал Корней Савельич. — Сейчас же. В салоне смрад, чад. Дышать нечем.

— Сделаем. — Иван Кузьмич поднялся. — Решение такое: остаемся на судне. Мы давно не определялись. Работая с тралом, на курсе не удержишься. Местонахождение “Ялты” отмечено на карте наверняка с серьезным отклонением. Следовательно, и косяк нанесен на нее не точно. Придется ловить солнце или звезды, чтобы определиться и уточнить место дрейфа на планшете. Сейчас это для нас самое главное. Бездействовать в ожидании солнца либо звезд мы не станем. Наладим контрольный лов на ярус. Боцман оборудует помещение для раненых. Полагаю, что наиболее удобной для изолятора будет моя каюта. Старший механик! На вашей ответственности наблюдение за плавучестью судна. Анциферова я назначаю старшим помощником. Попрошу вас организовать наблюдение за морем и воздухом. И напомните вахтенным: теперь мы ищем на море и в воздухе не только врагов, но и друзей — спасение.

НА ПАЛУБЕ

Странно выглядела “Ялта” после взрыва, пожара: без трубы, с закопченными шлюпками и простроченной пулеметной очередью лобовой стеной рубки. Мрачно чернела пробоина над машинным отделением. В узком проходе между надстройкой и бортом вились шланги, валялись разряженные огнетушители, чья-то затоптанная стеганка. Сваленную у рабочего борта треску силой взрыва сдвинуло, и она вытянулась косой в сторону полубака. Отдельные рыбины разлетелись в стороны, примерзли к палубе.

Матросы разбились на кучки. Возле опрокинутого рыбодела громко ораторствовал неунывающий Оська:

— …А мы знаем, что для нас хорошо и что плохо? — Он недоумевающе приподнял плечи и осмотрел своих слушателей. — Я, лично, не знаю. На этом месте нам подпортили машину. Что я вам могу сказать за это? А может быть, в двух—трех милях отсюда нас поймала бы подводная лодка. И влепила бы нам в борт хорошенькую торпеду. Могло быть и так.

— Брось заливать! — Марушко цыркнул за борт длинным плевком. — Хвастался! Я счастливый! А бомбочку вмазали нам. Аккуратно вмазали.

— Хвастался? Я? — Голубые глазки Оськи изобразили самое искреннее изумление.

— А бомба? — наседал на него Марушко. — Тоже счастье?

— Что бомба? — невозмутимо ответил Оська. — Бомба дура. Упала не туда, куда надо. И все-таки она не потопила нас?

— У тебя все хорошо, — криво усмехнулся Марушко. — А машина? Разбита. Грелки остыли. Света нет. Да еще и жрать нечего. Что ты на это скажешь?

— Что я скажу?.. — Оська задумался. — Люблю разнообразие.

Он увидел возле себя Ивана Кузьмича и замолк. Притихли и остальные, выжидающе посматривая на капитана.

— Сколько у нас наблюдателей на палубе! Опасность давно миновала, а мы все наблюдаем.

Иван Кузьмич всмотрелся в матросов. Поникли ребята. Осунулись за минувшие дни. Один Оська почти не изменился. Только на похудевшем лице его, поросшем редкой золотистой щетинкой, еще больше выделялись безмятежные голубые глазки да крупнее, ярче стали рыжие веснушки.

Иван Кузьмич поправил подвешенную на марлевой косынке руку и сменил шутливый тон на серьезный:

— Старшина второй вахты! Соберите своих людей. Заканчивайте разделку улова.

И неторопливой походкой, будто ничего особенного на судне не произошло, направился дальше.

Жизнь на омертвевшем траулере налаживалась. За рыбоделом шкерили треску. Малыш отбивал ломом примерзшую к палубе рыбу. Боцман вытащил из кладовой железную бочку и мастерил из нее печку для капитанской каюты. По-прежнему ровно чавкала помпа, освобождая машинное отделение от воды. Иван Кузьмич остановился возле него. Почему так затянулась откачка? Надо бы спуститься вниз, самому посмотреть, как заделали пробоины. Иван Кузьмич поморщился, не столько от боли в кисти, сколько от обиды на свою беспомощность.

Капитан не спеша обошел траулер. Пока он осмотрелся, сделал нужные распоряжения, Быков с Оськой оборудовали крохотный — метров на тридцать — ярусок. Когда-то рыбаки, промышлявшие на шняках, дорах и елах, ставили яруса на несколько сотен саженей. Сейчас норвежские боты увеличили длину снасти до мили и больше. Ярусок “Ялты” походил на обычный перемет, каким ловят на небольших реках.

В первый подъем попало восемь штук трески. На нескольких крючках наживки не оказалось: возможно, добыча сорвалась, пока поднимали снасть с глубины?

Быков принялся потрошить улов, посматривая издали, как Оська наживляет крючки яруса. Внимательно проверив содержимое тресковых желудков, он вытер нож и поднялся к Ивану Кузьмичу.

Капитан сидел за столом в шапке и меховых сапогах. На плечах у него был наброшен альпак из цигейки.

— Треска ровная, говоришь? — спросил он, выслушав короткий доклад Быкова. — Кормится по-прежнему капшаком?

— Капшаком, — подтвердил Быков.

— Как наполнены желудки?

— Можно сказать… набиты.

— А печень?

— Покрупнее стала.

— Хорошо! — одобрил Иван Кузьмич.

Неловко действуя одной рукой, он раскрыл судовой журнал и записал:

“Треска продолжает двигаться под дрейфующим траулером. Кормовая база — капшак. Концентрация, судя по увеличивающемуся весу печени, устойчива”.

Иван Кузьмич отложил журнал и достал из ящика промысловый планшет.

Быков почтительно следил за тем, как капитан делал пометки на карте. Старый рыбак знал, что такое промысловый планшет. И оттого, что капитан занес на карту принесенные им сведения, крохотный ярусок сразу приобрел в глазах Быкова большое значение.

— Продолжай проверку, — напутствовал его Иван Кузьмич. — За желудком и печенью следи особенно внимательно. Сытая рыба не спешит, движется еле-еле. Кормится. Голодная треска мигрирует либо в поисках корма, либо к нерестилищам. Сегодня она здесь, а завтра… ищи ее. Посматривай, чтобы крючки при спуске не путались. Небось забыл уже, как ярусом-то ловят?

— Я этим делом с зуйков занимался, — с достоинством ответил Быков. — Три года только и знал, что крючки наживлять.

— И по загривку доставалось? — невольно улыбнулся Иван Кузьмич.

— Нельзя без этого, — по-прежнему серьезно ответил Быков. — Ученье.

Недолгая беседа с Быковым несколько успокоила капитана. Но стоило ему выйти из надстройки, и непрочное спокойствие сразу развеялось.

Увиденное на палубе не радовало. Приборку сделали наспех. Под увязанным по-походному вдоль борта тралом виднелись осколки битых кухтылей — стеклянных поплавков, поддерживающих на плаву верх тралового мешка. Старший механик со своими людьми заделывал брезентом пробоину над машинным отделением. Обработка улова шла вяло.

— Рыба замерзла, — доложил старшина второй вахты. — Кипятку нет. Отогревать ее нечем. Вот копаемся: вытаскиваем с-под низу рыбку, какая еще не совсем промерзла. Не работа… Морока!

Иван Кузьмич представил себе, как солят треску в трюме, почти в полной темноте. Там сейчас больше напортят, чем насолят.

— Ладно! — Он с деланной беспечностью махнул рукой. — Оставим эту рыбку для камбуза.

И тут же прикинул на глаз: “рыбки” оставалось на палубе не меньше пяти тонн.

ПОСЛЕДНИЙ РЕЗЕРВ

С утра на море опустился плотный туман. В двух шагах трудно было разглядеть человека. Помощь могла пройти в нескольких десятках метров и не заметить бедствующего траулера. Палубные работы в тумане пришлось значительно сократить. Зато посты наблюдения были удвоены.

Начиная с первого удачного подъема людей на палубе “Ялты” постоянно не хватало. За рыбоделы ставили всех, кто был свободен от своих прямых обязанностей. Но стоило омертветь машине, и матросов оказалось слишком много. Чем занять их?

Стремительно сокращающийся полярный день удавалось заполнить без особого труда. Но уже к обеду траулер тонул в непроглядной тьме. Команда скучивалась в салоне. И тогда появлялся новый враг — неизвестность. Удастся ли тем, кто придет на помощь “Ялте”, за короткий серый день найти дрейфующий траулер? Что делается на фронтах? Целы ли семьи в Мурманске?.. Думы об этом не оставляли людей весь бесконечно долгий вечер.

Хуже всего, что единственную действительно неотложную работу так и не удавалось выполнить. Сперва небо заволокло тучами, а теперь туман не давал определить местонахождение траулера.

Лишь на третью ночь дрейфа облака расступились. В неширокую полосу проглянули неяркие северные звезды.

Вахтенный бросился будить старшего штурмана.

Не прошло и трех минут, как Анциферов с секстаном поднялся на ходовой мостик.

Пока он готовился произвести нужные наблюдения, тучи сомкнулись. Несколько позже на западе очистился клочок ясного неба. Но и он продержался недолго. Мутная пленка затянула его, а потом и вовсе закрыла.

Остаток ночи Анциферов терпеливо мерз в холодной рубке, с опушенными инеем машинным телеграфом, компасом и штурвалом. Надежда сменялась разочарованием и снова надеждой… Под утро спять поднялся туман. Продрогший до костей, спустился старший помощник в салон, желая избежать лишь одного — вопроса капитана: “Определился?”

Капитана в салоне не было. Его вызвал Корней Савельич.

В холодной каюте помполита, на столе, Иван Кузьмич увидел две эмалированные ванночки — одну с инструментами и вторую с шариками из марли и ваты.

— Опять! — поморщился Иван Кузьмич.

— Вы боитесь перевязки, как школьник зубного врача, — укоризненно заметил Корней Савельич.

Последние дни оказались для Ивана Кузьмича тяжелым испытанием. Приходилось напрягать всю выдержку, волю, чтобы скрыть от подчиненных свое нервное и физическое состояние. Весь день он был на глазах у людей. А тут еще Корней Савельич со своими заботами.

— Не вовремя вы затеяли все это, — недовольно заметил капитан. — Весь день я на ногах…

— Напрасно, — перебил его задетый словом “затеяли” Корней Савельич. — Надо больше доверять людям. Тогда незачем будет одному подменять всех.

— Я не нуждаюсь в советах, — остановил его капитан.

— Вы вмешиваетесь в распоряжения старшего механика, — продолжал Корней Савельич, не обращая внимания на недовольство капитана. — Сами ставите вахты…

— Когда вы станете капитаном — будете держаться по-своему, — перебил его Иван Кузьмич. — А пока прошу не делать мне замечаний.

— Вы капитан. Можете приказывать на судне любому! — повысил голос и Корней Савельич. — Но, когда человек ранен, не ваше слово решающее, а мое. Будь вы хоть трижды капитаном, а мои предписания потрудитесь выполнять. Садитесь.

— Что у вас за тон? — возмутился Иван Кузьмич. — Что за тон?

— С больными я разговариваю так, как они заслуживают. Три дня вы не даете мне обработать вашу рану. Чего вас после бомбежки понесло с раздробленной кистью на переход? Оттого, что вы там постояли, ничего на судне не изменилось…

— Замолчите!

— Не замолчу! — загремел Корней Савельич. — Есть у меня предел терпению. За каждого раненого отвечаю я. Да-с! За вашу руку с меня спросят.

— На этом мы закончим ненужный разговор. — Иван Кузьмич выпрямился и пристукнул здоровой ладонью по столу, как бы ставя точку.

— Рано кончать, — отрывисто бросил Корней Савельич. — Главное я еще не сказал.

— Давайте… Главное!

— Нельзя тяжелораненых и обожженных держать на голодном пайке.

— Я уже слышал это.

— И ничего не сделали.

— Что я могу сделать? — Капитан с трудом сдерживал гнев. — Даже при нашем, как вы сказали, голодном пайке хлеба хватит всего на два дня. Не больше.

— Нельзя кормить раненых только треской и пересохшим хлебом. Нельзя! — настаивал Корней Савельич. — Им нужно молоко, масло…

— Где я возьму вам масло? — вспыхнул Иван Кузьмич. — Молоко!

— В аварийном запасе спасательных шлюпок.

— Вы с ума сошли! — Иван Кузьмич даже отступил на шаг от помполита. — Окончательно сошли с ума.

— Я предлагаю вам вскрыть…

— Не желаю вас слушать, — оборвал его капитан. — Не желаю!

— Я не прошу, Иван Кузьмич, и даже не требую, а предлагаю вам вскрыть аварийный запас на спасательных шлюпках. Не забывайте, что я числюсь помполитом, но права у меня комиссара. Равные с вашими. Минуточку, Иван Кузьмич. После гибели капитана мы действовали заодно. По-моему, это давало хорошие результаты. Я и дальше хотел бы избежать столкновений с вами. Но, если вы откажетесь накормить раненых, я сам вскрою аварийный запас, накормлю раненых да и вас заставлю поесть.

— О правах вспомнили! — Иван Кузьмич тяжело опустился в кресло. — Так, так!

— Не от хорошей жизни. — Корней Савельич увидел, как поникли плечи капитана. Бушевавшее в нем негодование сразу опало. — Не подумайте, Иван Кузьмич, что я всегда и во всем соглашался с вашими решениями.

— Да и я не всегда приходил в восторг от вашей работы.

— Но мы оба молчали о правах. Молчали, пока наши разногласия были несущественны. Но сейчас вы вынудили меня вспомнить о моих правах. Уступить я не могу. Дело идет не о пустяках. Раненые…

— К черту всю эту болтовню! — подскочил с кресла Иван Кузьмич. — Вы не моряк, не понимаете, что такое Морской устав.

— Никакой устав не дает вам права…

— Я лучше вас знаю свои права.

— А я свои. — Корней Савельич пригнул голову с колюче топорщившимся ежиком. — Ответственность я беру на себя. Полностью. Дайте судовой журнал.

— Это зачем?

— Я запишу в нем, что, ввиду отказа капитана вскрыть аварийный запас на спасательных шлюпках и накормить раненых, я это делаю сам, на свою ответственность.

Капитан не шелохнулся.

— Дайте судовой журнал, — повторил Корней Савельич.

— Ответственности я никогда не боялся. И сейчас не боюсь. Порядок для меня… — Иван Кузьмич подошел к иллюминатору, постучал зачем-то в замерзшее стекло и, не поворачивая головы, бросил: — Вызовите… старшего помощника.

Спустя несколько минут Анциферов выслушал приказание капитана и удивленно посмотрел на него. Воспитанный в строгих правилах военного флота, он не знал, как держать себя. С одной стороны, грубейшее нарушение Морского устава: судно на плаву, а капитан приказывает вскрыть аварийный запас на шлюпках. Но и возражать капитану…

— Знаю. Все знаю! — раздраженно предупредил Иван Кузьмич вопрос, готовый сорваться у старшего помощника. — Раненых кормить надо. Возьмите боцмана и выполняйте.

— А теперь… — Корней Савельич проводил взглядом Анциферова до двери и произнес спокойно, словно и не было сейчас резкого объяснения: — Я обработаю вашу руку. И попрошу, хоть на этот раз, не подгоняйте меня. Садитесь.

Он снял повязку с руки Ивана Кузьмича. Внимательно осмотрел распухшую темную кисть, чернеющие края рваной раны.

Иван Кузьмич морщился, глядя на ловкие руки старого фельдшера. Скоро ли конец? Больше ни о чем сейчас он думать не мог.

Анциферов вбежал в каюту без стука. Бледный, потерявший привычную строевую подтянутость, невнятно пробормотал что-то.

— Что случилось? — Иван Кузьмич поднялся с кресла. — Да говорите, черт вас дери!

— На шлюпке номер два…

— Что на шлюпке номер два?

— Аварийный ящик вскрыт… Сухарей, спирта и еще чего-то… нет.

Иван Кузьмич онемел. Замер с ножницами и бинтом в руках Корней Савельич. Трудно… невозможно было представить силу внезапного предательского удара. Хищение аварийного запаса! У кого поднялась рука?

Первым опомнился капитан.

— Заберите все, что осталось там, — с усилием произнес он. — Вскройте аварийный ящик на шлюпке номер один. Несите все в мою каюту. И никому ни слова о пропаже. Ни слова! Поняли вы меня?

ГНЕВ

Желая сохранить чрезвычайное происшествие в тайне от экипажа, капитан собрал в каюте помполита лишь трех ближайших помощников: Корнея Савельича, Анциферова и старшего механика Кочемасова.

В поисках предполагаемого преступника они перебирали всю команду. Один был когда-то задержан в проходной рыбного порта с припрятанным под стеганкой окунем. Другой ушел с судна, не отдав долг в кассу взаимопомощи. Третий… Но так можно было проверить лишь очень немногих матросов, которых знали командиры. А как быть с теми, с кем не доводилось плавать ни Ивану Кузьмичу, ни Кочемасову? Оставить их вне подозрений? Или подозревать всех скопом? Брать под подозрение лишь потому, что их никто не знает?..

Неловкая заминка затянулась.

— Ни к чему все это обсуждение. — Корней Савельич безнадежно махнул рукой. — Ничего нам оно не даст.

Иван Кузьмич осуждающе посмотрел на него. Высказался! Ничего не даст!

— Меня тревожит не только сама кража, — продолжал Корней Савельич, не обращая никакого внимания на недовольный взгляд капитана. — Подумайте, что поднимется на судне, если матросы узнают о хищении аварийного запаса. Начнутся взаимные подозрения. Да и мы будем выглядеть в глазах экипажа неприглядно. Берегли аварийный запас! Для кого?

— Что вы предлагаете? — жестко спросил Иван Кузьмич. В словах помполита ему послышался упрек. — Что вы предлагаете, я вас спрашиваю?

— Подозрительность до хорошего не доведет, — упорствовал Корней Савельич. — Особенно в наших условиях. Надо узнать имя негодяя. Тогда мы не только не нарушим единство экипажа, а наоборот — укрепим его.

— Ваше предложение? — нетерпеливо повторил капитан. — Что делать?

— А черт его знает, что делать! — раздраженно бросил Корней Савельич, уже понявший шаткость своих позиций: нельзя отвергать пускай даже неудачный план капитана, ничего не предлагая взамен. — Сыщиком я не был. Таланта такого не имею.

— Мы тоже не сыщики, — обиделся Кочемасов. — Приходится вот…

— Искать надо, — упрямо повторил Корней Савельич. — В каютах, на полубаке, в машинном…

— Нечего искать в машинном! — запальчиво возразил Кочемасов. — За своих людей я ручаюсь.

— Я тоже готов поручиться за наших людей, — не уступал Корней Савельич. — Но продовольствие… украдено. Давайте обшарим все судно, вместо того чтобы брать кого-то под подозрение.

— Отберем честных и крепких на язык матросов, — подхватил сочувственно слушавший его Анциферов. — Чтобы все осталось в тайне. Прочешем судно. От кормы до форштевня. Спустимся в трюмы…

— Называйте людей. — Иван Кузьмич придвинул к себе блокнот. — Кого вы предлагаете?

— Пишите, — диктовал Корней Савельич, — Быков, Матвеичев, Паша, засольщик…

В дверь постучали.

— Нельзя! — крикнул Иван Кузьмич. — Занят!

Фатьяныч вошел без разрешения.

Иван Кузьмич знал, что делал, когда приказал Анциферову никому не говорить о краже. Не знал он другого. Пока старший штурман докладывал ему о хищении аварийного запаса, потрясенный гнусным преступлением боцман не выдержал, поделился с кем-то из матросов. Весть о краже быстро разнеслась по траулеру. Страсти накалялись. Фатьяныч не стал спорить с возбужденными матросами и ворвался к капитану.

Слушая взволнованного тралмейстера, Иван Кузьмич машинально перечеркнул карандашом ненужный больше список надежных и крепких на язык матросов и, уже не советуясь ни с кем, принял новое решение.

Спустя полчаса Кочемасов с десятком матросов спустился в машинное отделение. Остальные с Анциферовым и Корнеем Савельичем поднялись на полубак. Серыми тенями двигались они в густом тумане, внимательно осматривая бухты троса, бочки, ящик, где хранились якорные цепи.

Поиски на полубаке ничего не дали. Корней Савельич и Анциферов разбили своих людей на две группы. Одна отправилась с Анциферовым обыскивать каюты. Вторая с Корнеем Савельичем — осматривать палубу.

Матросы внимательно проверяли привязанные к бортам по-походному замерзшие тралы, обшарили узкое пространство между планширем и паропроводными трубами, идущими по борту в жилые помещения под полубаком. Фатьяныч с помощниками занялся осмотром лебедки и барабана с ваерами…

Пропажу обнаружили неожиданно просто. В подпоротом с угла тюфяке Малыша лежали завернутые в старую газету сухари, две банки сгущенного молока и большой кусок корейки.

Немедленно вызвали в каюту капитана и помполита. Привели Малыша. Он стоял у дверей, уставясь в пол остекленевшими глазами, и упорно бормотал:

— Не знаю ничего… Ничего не знаю.

— Вспомнишь, — угрюмо пообещал Анциферов. — Вспомнишь, когда станешь перед командой. Заговоришь.

— Пройдемте в салон, — сказал капитан.

Еле сдерживая желание ударить по искаженному лицу с трясущейся нижней губой, он первым вышел из каюты.

Иван Кузьмич толчком раскрыл дверь. Стоявший в салоне гул сразу прекратился. Матросы потеснились, пропуская капитана и старшего помощника. Между ними старчески шаркал не по росту большими сапогами Малыш.

Командиры заняли привычные места. Малыш остался стоять перед столом.

— Внимание, товарищи! — Корней Савельич выждал, пока в салоне стихли голоса. — У нас на судне совершено преступление. Чудовищное преступление! Если оставить его нераскрытым, на каждого из нас ляжет позорное пятно. Куда бы мы ни пришли, нам скажут: “Это с “Ялты”. Там украли аварийный запас. Оставили товарищей… раненых оставили голодными!”

— Пришибить такого… — злобно произнес кто-то. Малыш вздрогнул и еще ниже опустил голову.

— Расскажите: как вы произвели хищение? — обратился к нему капитан.

Малыш, не поднимая головы, что-то невнятно начал бормотать.

— Громче! — закричали с мест. — Не слышно! Чего лопочешь?

И снова Малыш, не поднимая головы, с трудом выдавил из себя:

— Не знаю ничего.

— Что ж! — Иван Кузьмич не отводил тяжелого взгляда от поникшего Малыша. — Так и будем в молчанку играть?

— Упирается, гаденыш! — зашумели матросы. — Колосник ему на шею, да в воду!

И вдруг Малыш выпрямился и, задыхаясь, крикнул:

— Топите!

— Позвольте мне? — обернулся к капитану Корней Савельич и обратился к команде: — Послушаем матросов первой вахты. Жили они с Малышевым в одной каюте. У них и найдена часть похищенного…

— Дайте мне сказать, — протолкался вперед Оська. — Утопить человека очень просто. Так? Поставил его на планшир. Дал пинка. И нет человека. А если тут недоразумение? Ошибка!..

Оську слушали внимательно. Подавленный вид Малыша, его отчаянный выкрик несколько смягчили озлобление матросов. Но стоило им услышать слово “ошибка”, и еле тлеющая искорка сочувствия погасла. Негодующие возгласы заглушили Оську.

И тогда Малыш впервые поднял глаза. Глядя исподлобья на окружающих, он хрипло произнес:

— Не ломал!.. Не брал ничего.

— Прикройся там! — гневно крикнул Марушко. — Не брал!

— Выйдите к столу, товарищ Марушко, — предложил Корней Савельич. — Скажите, что вы знаете или думаете о вашем товарище по вахте?

— Чего говорить? — Марушко не шелохнулся. — Вон он… весь на виду. Пацан!

— Вы жили рядом, — настаивал Корней Савельич. — Должны знать его.

— Капать на человека не мое дело, — с достоинством произнес Марушко.

— О чем толковать? — закричали с мест. — В канатный ящик его. Трибунал разберет!

Корней Савельич поднял руку, требуя тишины.

— Имеется предложение: арестовать Малышева и передать дело о хищении аварийного запаса в трибунал. Другие предложения есть? Нет. Голосую. Кто за предложение арестовать Малышева и сдать под трибунал?

Дружно взметнулись вверх руки.

— Против есть? — спросил Корней Савельич.

Он внимательно всматривался в полутемное помещение. Одна рука поднялась. Вторая. Зоя и Глаша. К ним несмело присоединилась еще рука. На ней и задержался взгляд Корнея Савельича.

— Почему вы, товарищ Баштан, идете против воли коллектива? — спросил он.

— Добрячок! — негромко прозвучало из темноты.

Оська узнал голос. Он повернулся лицом к матросам, разыскивая взглядом Марушко.

— Добрячок, говоришь? Выйди сюда. Поговорим. — Он тяжело передохнул. — Выйди послушай, что я тебе скажу. Персонально!

— Ну, вот… — Марушко, раздвигая плечом рыбаков, пробился к Оське. — Вышел.

— Слушай, ты… — Оська запнулся от возмущения. — Я давно уже не босяк, давно не хулиган. Но во мне еще осталось достаточно хулигана, чтобы сделать из тебя, гада, человека.

— А что я из тебя сделаю? — негромко спросил Марушко.

— Спрятался за чужие спины и кричишь? Топишь парнишку? — почти кричал Оська. — Подойди к капитану и скажи, что ты знаешь за пропажу. Скажи!

— Оська! — В тихом окрике Марушко звучала угроза.

— Что?! Что — Оська?! — закричал Баштан. — Я никогда пи па кого не капал, с милицией дружбы не водил. Но разве не ты мне предлагал на пару ошманать шлюпку? Не ты манил меня спиртом?

— Я?! — Марушко рванулся к нему. — Я из заключения. Меня легко утопить.

— Трудно! — крикнул в лицо ему Оська. — Дерьмо не тонет!

— Человек сидел… Вали на него! — В голосе Марушко дрожала слеза. — Вали. Поверят. Клейменый-меченый. Пускай гниет в лагерях!

Несколько голосов неуверенно вступились за Марушко;

— Не болтай, Оська!

— Доказать надо!..

— Доказать?! — Оська снял со стола “летучую мышь” и поднес ее к лицу Марушко.

— Смотрите на эту гладкую рожу! — сказал он. — А теперь поглядите друг на друга…

Дальнейшее произошло так быстро и неожиданно, что окружающие не сразу даже поняли, что случилось. В руке Марушко блеснул нож. Короткий, почти без замаха удар. Оська выпустил фонарь и повалился навзничь. Кто-то подхватил его.

Марушко бросил нож и закричал:

— Вяжите! За убийство отвечу. Девять грамм свинца приму за правду…

Оборвал его бессвязные выкрики тяжелый кулак Паши.

Пока командиры вырвали Марушко из рук разъяренных матросов, пока зажгли погасший фонарь, глаз преступника уже заливала темная опухоль, а окровавленный рот казался огромным, черным.

— Бейте! — истерически кричал Марушко. — Убивайте! Все равно мне не жить. Нет доверия бывшему заключенному. До ножа довели!..

— Кончайте базар! — неожиданно спокойно прозвучал в общем гомоне голос капитана. — Боцман! Возьми двух человек и запри Марушко в надежное место. Анциферов! Поставьте охрану к арестованному.

Марушко скрутили и вывели из салона. Мельком увидел он, как укладывали на постеленный на полу матрац Оську. Над ним стоял, склонившись, Корней Савельич и готовил инструменты.

МАЛЫШ

Оська лежал с напряженно сведенными к переносью бровями и приоткрытым ртом, и оттого казалось, что он силится и никак не может понять: что же такое произошло с ним?

Матросы растерянно сгрудились вокруг раненого. Их тела словно слились в одно большое тело с единым горем и ищущей исхода ненавистью.

— Воды! — бросил, не оборачиваясь, Корней Савельич. — Быстро!

Бережно передаваемый из рук в руки ковш проплыл в воздухе от камбуза до постели раненого. И снова салоп заполнило тяжелое молчание.

Корней Савельич закончил обработку раны, наложил повязку. Товарищи бережно подняли Оську, вместе с тюфяком и подушкой, устроили на носилках.

Чьи-то руки распахнули пошире дверь. Носилки выплыли из салона. Впереди вспыхнула спичка. Вялый огонек осветил стены, уходившие в темную глубь прохода, странно высокий потолок.

Давно закрылась дверь с красным крестом на верхней филенке, а матросы все еще теснились в узком проходе, ждали. В темноте плавали алые огоньки самокруток. Изредка слышался сдерживаемый близостью раненого голос, и снопа тишина, ожидание.

Наконец дверь открылась. В слабо освещенном прямоугольнике появилась коренастая фигура Корнея Савельича.

Рыбаки двинулись к нему навстречу, еще плотнее забили узкий проход.

— Как Оська? — тихо спросил Быков.

— Что я могу сказать? — Корней Савельич задумался. Говорить с возбужденными матросами следовало осторожно. Очень уж взрывчатый это парод. — Ранение… тяжелое. В госпитале такие раны лечат. Здесь… потруднее.

— Бандюга! — вырвалось у кого-то.

— Придем в порт, передадим его в трибунал, — поспешил успокоить возбужденных матросов Корней Савельич. — Там разберутся.

— У нас свой трибунал! — ответил из темноты глухой голос. — Сами разберемся.

Корней Савельич горячо убеждал матросов в недопустимости самосуда, мести. Его слушали молча, не перебивали. А когда он сказал, что преступник получит по заслугам, снова прозвучал тот же глухой голос:

— Получит! Пошлют в штрафную. Месячишко повоюет и чистенький. Хоть женись!

Огромного труда стоило Корнею Савельичу вырвать у рыбаков обещание не расправляться с преступником. Но можно ли было верить их обещанию? Слишком напряжены у них нервы…

— Корней Савельич! — крикнули из конца прохода. — К капитану!

В салоне Иван Кузьмич и Анциферов, окруженные матросами, допрашивали Малыша.

— Ты знал, что Марушко взломал ящик с аварийным запасом? — спросил Анциферов.

— Нет. — Малыш отрицательно качнул головой. — Не знал.

— Допустим, что ты не знал, — согласился Анциферов. — Но продукты в каюте ты видел? Не мог не видеть. Что ж ты молчал?

— А я тоже… — Малыш запнулся и принялся теребить полу стеганки.

— Что тоже? Помогал ему?

Малыш молчал. Решимости у него хватило только на полупризнание.

— Ломали вместе, — подсказал Анциферов.

— Нет, — еле слышно выдохнул Малыш.

— Караулил, пока Марушко работал?

И снова Малыш отрицательно качнул головой.

— Я — Он с усилием проглотил что-то мешающее говорить и с неожиданной решимостью выпалил: — Ел с ним.

— И тебе в горло полезло? — презрительно спросил Матвеичев. — Не подавился?

Малыш поник, боясь взглянуть на разгневанного боцмана.

— Расскажи по порядку, — вмешался Корней Савельич. — А вас всех, — он осмотрел окружающих, — попрошу не мешать ему.

— Пришел я в каюту, — Малыш глубоко вздохнул, — а он сидит. Ест. Дал мне сухарь с маслом. “Рубай!” — говорит. Я спросил: “Откуда у тебя сухари?” А он достал из-за голенища нож. “Продать хочешь? — говорит. — Ешь. Или глотку перережу”. Заставил съесть. И еще дал. Сгущенки. Вот. Так началось. А откуда у него сухари, я не знал. Думал, заначка с дому. У меня тоже были сухари, когда я пришел на “Ялту”.

Мягкий тон Корнея Савельича подействовал. Малыш раскрывался все больше. События прояснились. Аварийный запас Марушко похитил после бомбежки. Сперва он приносил в каюту понемногу сухарей и сгущенки. Затем у него появилась корейка и сливочное масло. Малыш понял, что продовольствие попало к Марушко нечистыми путями, но молчал. Молчал, не только боясь расправы, но и сознавал себя соучастником кражи. К тому же Марушко сумел убедить его, что сам-то он в случае разоблачения вывернется, а отвечать придется одному Малышу. Да и аварийный запас не тронут, пока не придется садиться на шлюпки, а капитан с палубы и сам не уйдет и других не отпустит.

— Слева по борту самолеты! — донесся в салон голос с палубы.

Все бросились к иллюминаторам. Между звездами медленно плыли три зеленых огонька. Возможно, они несли спасение? А если гибель?..

Зеленые огоньки растаяли в небе. Снова “Ялту” плавно приподнимал и опускал могучий океанский накат. Осталась она одна, затерянная в пустынном море…

— Небо очистилось!.. — спохватился вдруг Анциферов.

— Давай, давай! — нетерпеливо перебил его Иван Кузьмич. — Бери секстан. Беги. Определяйся.

ПОБЕГ

После ужина Паша, охранявший запертого в каюте Марушко, доложил капитану: арестованный бушует, грохочет кулаками и каблуками в дверь, кричит: “Стреляйте лучше сразу, чем заживо морозить человека в темной каюте!”

Иван Кузьмич прошел к арестованному. Марушко ходил из угла в угол, зябко кутаясь в стеганку. Термометр показывал в каюте минус два — почти как и на палубе.

— Отведите его в салон, — приказал Иван Кузьмич. — Да смотрите там за ним.

— Охранять змея такого! — проворчал Паша, пропуская вперед Марушко. — Сдать его ракам на дно. На вечное хранение.

— Болтаете! — одернул его Иван Кузьмич.

— Я рыбак, а не тюремщик, — огрызнулся Паша и прикрикнул на Марушко: — Шагай, шагай! Уговаривать тебя, что ли?

Он кипел от негодования. Ему поручили не столько стеречь самого Марушко (в открытом море бежать некуда), сколько охранять его от товарищей.

У дверей салона Паша задержался.

— Слушай, ты!.. — хмуро предупредил он Марушко. — Я тебя не трону. Но, если Оська умрет… считай себя покойником. Ни капитан, ни сам черт морской тебя не спасут.

— Паша! Браток!.. — Голос Марушко сорвался. — С кем не бывает ошибки?..

— Волк тебе брат, — оборвал его Паша. — Вот и я… тоже ошибусь да шугану тебя за борт…

После такого предупреждения ноги Марушко стали вялы и непослушны, словно чужие. Он не знал, что капитан и помполит, понимая, что в промерзшей и темной каюте арестованного долго не продержишь, сделали все возможное, чтобы убедить рыбаков не отвечать на преступление преступлением, на удар ножом — самосудом. Лишь после этого Иван Кузьмич распорядился перевести Марушко из каюты в салон.

Ненавидящие взгляды встретили Марушко в дверях салона и проводили, пока он не забился в угол за столом командного состава. Но и здесь до него долетали то обрывок разговора, то отдельная фраза, от которых болезненно морщилось острое, щучье лицо с тусклыми глазами.

Наконец-то погасили коптилки. Прикрутили “летучую мышь”. Матросы спали. Один Марушко сидел настороже. Каждый шорох вызывал у него дрожь. Порой ему казалось, что кто-то ползет между спящими, пробираясь к нему, и тогда он стягивался в упругий мускулистый клубок.

Марушко не выдержал напряжения, нащупал в сумраке плечо Паши.

— Ты спишь?

— Сиди, жаба! — Паша отбросил его руку.

И оттого, что конвоир не спал, преступнику стало легче.

Тяжелое дыхание усталых людей давно заполнило салон. Не могзаснуть один Марушко. Просчитался он. Крепко просчитался! Три года назад он держал в страхе и подчинении все общежитие. Дружков подобрал подходящих. Расправа с непокорными была короткая. Даже на суде свидетели не выдерживали его тусклого взгляда и смягчали показания (дружки-то остались на воле). И на траулере он успел кой-кого припугнуть. И вдруг все набросились. На что Оська казался “своим”, и тот в решительную минуту “продал”. А как Марушко был уверен в нем!.. Впрочем, не меньше он был уверен и в том, что до посадки на шлюпки никто в ящик с аварийным запасом не заглянет. Все слышали, как твердо сказал капитан: судно на плаву держится надежно, будет продолжать вести разведку косяка…

Утром все получили по два куска жареной трески, по ломтику тронутого плесенью хлеба и по ложке сахарного песку.

Марушко принесли паек в его угол. Но он был рад этому. Здесь никто не мог зайти за спину, ударить сзади. И он отдохнет после чудовищного напряжения ночи.

После завтрака Пашу сменил хмурый засольщик Терентьев.

“Праведник! — злобно подумал Марушко, вспомнив, как Терентьев ругался со шкерщиками из-за брака в обработке рыбы. — Партейный!”

С наступлением темноты команда заполнила салон. Настороженный слух Марушко жадно ловил обрывки разговоров. Больше всего хотелось ему узнать, что с Оськой. Жив он? Или умирает? Возможно, уже умер! От одной мысли об этом тело его покрылось липким потом. Если Оська умрет, тогда и ему конец. Не довезут до порта, трибунала. Сейчас трибунал казался Марушко тихой гаванью.

После ужина Паша занял свое место рядом с арестованным.

Матросы устраивались на ночь. Неторопливая беседа угасала.

Тишина, мерное дыхание спящих осилили Пашу. Голова его свесилась на грудь, потом привалилась к стене…

А Марушко все думал — упорно, об одном и том же: выживет ли Оська? Хоть бы до берега выдержал. Две участи — преступника и его жертвы — слились воедино.

Занятый невеселыми размышлениями, Марушко вдруг разглядел, что помполита в салоне не было. Где он? Куда мог уйти в такую позднюю пору? Только к Оське. Значит, плохи дела раненого, если Корней Савельич ночью не отходит от его постели.

Марушко силился развеять страх, убедить себя в том, что помполит мог выйти проверить вахту, побеседовать с дежурными на постах наблюдения, просто подышать свежим воздухом… Все это казалось неубедительным. Только к Оське, Больше некуда идти Корнею Савельичу. Мысль упорно повторяла одно и то же слово: “Умирает!..” Незаметно пришло убеждение, что Оська уже мертв. Вот сейчас войдет Корней Савельич, сообщит о смерти Оськи… Теперь уже Марушко не мог отвести взгляда от двери. В каждом шорохе спящих ему слышались шаги Корнея Савельича.

Марушко встал. Потянулся, разминая отекшую спину. Осторожно ступая между спящими, пробирался он к выходу.

— Легче! — пробормотал кто-то с пола.

Марушко замер с приподнятой ногой. Так он стоял, пока под ним не зазвучал сочный храп. Марушко перешагнул через спящего и открыл дверь.

ОТЩЕПЕНЕЦ

Исчезновение Марушко всполошило всю команду. Бежать одному с “Ялты”? Безнадежно. Скрываться на судне? Вовсе нелепо. Но были же причины, побудившие преступника к бегству?..

Иван Кузьмич немедленно усилил вахту. Анциферов бросился к кладовке, где хранилось оружие. Замок на ней был цел, автомат и три винтовки на месте. Старпом облегченно вздохнул и перенес оружие в пустующий камбуз. Здесь оно было под постоянной и надежной охраной.

Поиски Марушко возглавили Анциферов и Кочемасов. Матросы плотной цепочкой — от борта и до борта — неторопливо двигались с кормы к надстройке. В густом тумане Марушко мог пройти незамеченным в двух шагах.

Значительно труднее было в трюмах и особенно в машинном отделении. Спускаться по трапам приходилось осторожно, нащупывая ногой обледенелые ступеньки. Матросы кружили в огромном пространстве, часто перекликаясь друг с другом. Гулкое эхо искажало голоса, повторяло их, и оттого казалось, что машинное отделение заполнено чужими, неведомо откуда взявшимися людьми. Лучи немногих электрических фонариков шарили по слезящимся от сырости стенам и таяли в темной пустоте или неожиданно вспыхивали яркими пятнами на сверкающих инеем переходах и трапах.

Продолжать поиски в таких условиях было безнадежно. Марушко мог проскользнуть между шумящими матросами, найти уголок, где можно отсидеться, пока идут поиски.

Машинная команда вернулась на палубу. Никаких следов беглеца обнаружить не удалось. После недолгого раздумья Иван Кузьмич приказал задраить наглухо оба трюма и вход в машинное отделение.

— Если он внизу, — сказал капитан, — пускай сидит. Холод рано или поздно выморозит его из любой щели.

Но не холод и, конечно, не голод вынудили Марушко выйти из надежного убежища раньше, чем кто-либо ожидал.

После обеда один из вахтенных услышал стук в дверь машинного отделения. Он подошел к ней поближе. Прислушался. Стук повторился.

— Марушко? — спросил вахтенный.

— Пить! — прохрипел за дверью Марушко. — Берите меня, только попить дайте.

Его привели в салон. Пошатываясь, подошел он к бачку. Выпил две кружки воды.

— Теперь… стреляйте! — Марушко распахнул стеганку. — Бейте.

От него несло перегаром. Он был пьян.

— Надеюсь, теперь кончите запираться? — сказал капитан.

— Не брал я ничего, — упрямо мотнул головой Марушко. — Ни-че-го!

— А спирт? — спросил капитан.

— Какой спирт? — нагло уперся Марушко. — Откуда?

Ночью он заглянул в дверь капитанской каюты. Немногое увидел там Марушко, но и этого для него было вполне достаточно. Зоя поила Оську из кружки. Пьет! Значит, до смерти раненому еще далеко. Марушко пробрался в свой тайник. Радость его была так велика, что он крепко выпил, наелся до отвала и тут же заснул. Проснулся он от жажды. Пока искал в темноте воду, на палубе зашумели. В машинное спустились матросы. А когда они ушли, Марушко долго шарил по темному помещению с мутной головой и пересохшим ртом и наконец не выдержал, стал стучать в дверь.

— Не знаю, где вы прятали спирт, — сказал капитан. — Но хватили вы крепко.

— Водопровод в машинном замерз, — врал Марушко. — Наглотался я льду. А он с какой-то пакостью от огнетушителей да с машинным маслом. От этого и жажда… и запах.

— Далеко припрятал краденое, — сказал Корней Савельич, не глядя на Марушко, — потому и подсовывал понемногу в рундучок Малыша. Чтоб не лазить каждый раз в темноте за сухарями и прочим.

— Вы все умные! — Марушко привалился спиной к стене и выставил вперед острую челюсть. — Все знаете. Один я дурак. Зачем же у меня спрашивать? Пойдите достаньте что вам надо. Поймайте вора.

— Незачем ловить вора, — остановил разговорившегося Марушко Иван Кузьмич. — Покушения на убийство достаточно…

— Не было покушения! — крикнул Марушко. — Хотел пугнуть парня. А он сам напоролся на нож. Оська ж… друг мой. Друг! — В голосе Марушко знакомо зазвучала фальшивая слеза. — Я только из заключения вышел. Все от меня, как от волка. Один Оська оказался человеком. Это вся команда покажет на суде. Вся! Неужели я такой подлец?..

— Подлец, — убежденно подтвердил Быков. — Первостатейный!

— Бей меня! — Марушко рванул рубашку, и она с сухим треском разошлась до пояса, обнажив грязную тельняшку. — Стреляй подлеца!

Марушко очень хотел, чтобы его ударили, избили. И чем сильнее, тем лучше. Если к явным телесным повреждениям симулировать еще и внутренние, все это можно будет с выгодой использовать на следствии, а затем и на суде.

— Бросьте представляться, — охладил его Иван Кузьмич. — Никто вас бить не станет. Придет время — расчет с вами произведут полностью.

— Корней Савельич! — вошла Зоя. — Пройдите к Баштану.

Марушко оцепенел. От недавней наглости его не осталось и тени. Он убедил себя, что жизнь Оськи в безопасности. Это придало ему уверенности, дерзости. Но бывает, что ранение оборачивается плохо, когда и врачи этого не ожидают.

О том же думали сейчас и матросы. Они сомкнулись вокруг Марушко плотной стеной. С трудом сдерживаемая ненависть готова была прорваться, несмотря на присутствие капитана. Надо было любой ценой разрядить нависшую над Марушко угрозу расправы.

— У капитана с тобой за Оську свой расчет. — Паша шагнул к прижавшемуся к стене Марушко. — У нас свой…

— Оська, Оська! — перебил его Иван Кузьмич. — Говорите вы о нем много, а никто не навестил раненого.

Матросы опешили. Чего угодно ожидали они, только не этого несправедливого упрека.

— Так не пускают же! — опомнился Быков. — К Оське-то!

— Нельзя было, и не пускали, — ответил капитан, не замечая своей непоследовательности. — А сегодня я могу пропустить в лазарет двух-трех человек. Не больше. Выбирайте сами, кого послать.

Навестить раненых выделили Фатьяныча, Быкова и Малыша.

Они вошли в капитанскую каюту, стараясь не стучать подкованными каблуками. Никто из них не заметил, с каким удивлением посмотрел Корней Савельич на непрошеных гостей, потом на капитана.

Раненые и обожженный кочегар лежали па полу. Рядом с ними на плоских ящиках, заменяющих столики, стояли кружки с питьем, какие-то пузырьки. В углу веяла жаром неуклюжая печка, сделанная боцманом из металлической бочки. Возле нее стоял ящик с углем. Свободного пространства в каюте еле хватало для посетителей.

— Здорово! — Голос Быкова прозвучал неуместно громко, и он, спохватившись, добавил почти шепотом: — Навестить собрались.

— Пришли? — удивился Оська. Лицо его, опушенное золотистой бородкой, заострилось еще больше, веснушки потемнели, стали крупнее, четче. И только круглые голубые глазки светились от радости. — А я — то думал, Корней Савельич не пустит.

— Не пускал прежде, — подтвердил Быков. — Говорил, что раненым покой нужен.

— Покой? Мне? — искренне удивился Оська. — У меня от покоя голова болит.

— Скучаешь тут? — Фатьяныч посмотрел на спящего соседа Оськи и выглядывающую из-под одеяла забинтованную голову обожженного кочегара. — Поговорить-то не с кем?

— А Зоя? — Оська показал головой в сторону, где Зоя разбирала перевязочные материалы. — Шикарная девушка! Умница! Мы с ней понимаем друг друга. Она любит одеваться. Я тоже. Всю жизнь мечтал одеваться с шиком. С морским шиком! Вы знаете, как одеваются одесские моряки? Заграничного плавания! Картинка! Идет моряк. На нем простой комбинезон. Может быть, даже с дырками. А рубашечка… шик-модерн! Без галстука. На ногах туфли — лак с замшей. Носочки стамбульские. Фасонистая шляпа. А у меня… Комбинезон был. Дырки были. А вот лак с замшей…

— Как ты чувствуешь себя? — спросил Быков, замечая по взглядам Корнея Савельича, что свидание подходит к концу.

— Танцевать еще не пробовал, — беспечно бросил Оська. — Музыки нема. А в общем… Вы же знаете, какой я счастливый? Сунули б нож промеж ребер кому-нибудь другому… давно б отдал концы. А я мечтаю за лаковые туфли. Зачем, скажете, ему лаковые туфли? У меня прорезается какая-то биография. Конечно, Буденного из меня не выйдет. Но этот сумасшедший рейс. Самолеты, налеты1 Будет что рассказать в Одессе…

— На этом мы и кончим свидание, — вмешался Корней Савельич, услышав, что Оська заговорил про Одессу. — Прощайтесь.

— Уже? — запротестовал Оська. — Так я же ничего еще не рассказал…

Зоя понимающе переглянулась с Корнеем Савельичем и подошла к Оське, загородила его от товарищей спиной.

— Пока, Оська! — попрощался Быков. — Поправляйся давай. Да скажи ребятам, — он кивнул в сторону спящих, — что приходили навестить.

— Уходите? — огорченно спросил Оська.

— На вахту надобно, — покривил душой Быков.

— На вахту? — переспросил Оська, явно желая оттянуть прощание. — Какая теперь вахта?

— Военная, — строго сказал Фатьяныч.

Он хотел что-то добавить, но Корней Савельич уже теснил посетителей к двери.

Проводив матросов, он остановился перед Иваном Кузьмичом.

— А вы подождите.

— Опять перевязывать? — поморщился капитан.

Корней Савельич мягко, но настойчиво подвел его к столу. Включил лампочку, висящую рядом с аккумулятором. Разбинтовал руку. Внимательно осмотрел рану.

Капитан вызывал у Корнея Савельича все большее беспокойство. Они постоянно были вместе, даже отдыхали поочередно, на одной скамье. Ночами Корней Савельич слышал, как капитан ворочается во сне. Иногда Иван Кузьмич поднимался и подолгу сидел, поглаживая раненую руку.

— Что вы со мной в прятки играете? — недовольно спросил Иван Кузьмич.

— Я давно вышел из возраста, когда играют. — Корней Савельич сердито посмотрел на строптивого пациента. — Давно-с!

— Я тоже не маленький. И без вас вижу, что у меня начинается гангрена, — вполголоса, чтоб не слышали раненые и Зоя, сказал Иван Кузьмич. — В такой обстановке… — он обвел здоровой рукой каюту, — ничем вы мне не поможете.

Корней Савельич не стал спорить. Рука капитана распухла и затвердела уже до локтя. Оперировать в полутемной каюте, где невозможно создать должные условия, когда даже дистиллированная вода на исходе…

— Кончайте, — нетерпеливо потребовал капитан. — Хватит возиться.

— Я не вожусь, Иван Кузьмич, — внушительно поправил Корней Савельич. — Принимаю решение.

— Резать хотите? — спросил капитан.

— Не будет иного выхода — придется.

КРИЗИС

Несмотря на все усилия командования, настроение экипажа заметно ухудшалось. В бесконечно долгие темные часы матросы сбивались в салоне, жались не столько даже к жаркому камельку, сколько к слабому кружку света, падающему от “летучей мыши”. Тревожные мысли упорно лезли в голову, вытесняя все остальное. О чем могли размышлять люди в свободное время? О положении на фронте, о своих семьях, о своем спасении. А времени для размышлений было много, слишком много!..

Беседы Корнея Савельич а не привлекали былого внимания. Слишком явно сквозило в них желание успокоить команду, поднять настроение. Услышать бы сводку Совинформбюро, знакомый голос Левитана! Тогда и каждое слово помполита снова обрело бы вес и значение.

Особенно докучал в душном салоне чад от жареной трески. Он пропитал здесь все: воздух, одежду, мебель, даже стены. Ели треску с усилием, а некоторые почти с отвращением. Ели и мечтали о куске хлеба — мягкого, душистого ржаного хлеба. Но с еще большей жадностью, чем о хлебе, мечтали рыбаки о свете, о простой электрической лампочке. Вырваться хотя бы на часок из гнетущего сумрака, усиливающего тревогу и раздражительность.

После ужина Корней Савельич объявлял имена тех, кто лучше трудился в светлые часы. Но и это проверенное издавна средство не могло подействовать на команду. Матросы понимали, что работу для них ищут, как отвлекающее средство. Какая работа, если даже ходить в тумане по скользкой палубе приходилось осторожно, мелкими шажками, как больному?

Особенно неохотно вахты очищали палубу ото льда. Пустой труд! Все, что удавалось сделать за несколько светлых часов, к рассвету сводилось на нет. Оседающий на палубу туман за долгую ночь снова покрывал ее тонкой пленкой льда.

Машинная команда тщательно следила, чтобы не появилось ни одной пробоины в корпусе судна.

Матросы старательно откачивали из трюмов скапливающийся на днище тузлук. Быков с новым напарником Малышом круглые сутки ловил рыбу на ярусок и в положенные сроки докладывал капитану:

— Треска идет ровная, Иван Кузьмич. Кормится хорошо. Капшаком.

Исправнее всех несли вахту впередсмотрящие. Не раз Иван Кузьмич назначал на пост наблюдения приунывшего матроса. Сознание, что именно он может заметить или услышать ищущий “Ялту” траулер, начисто изгоняло из головы все мысли, кроме одной: “Не пропустить бы! А вдруг?..”

Особенно внимательны бывали наблюдатели ночами, когда туман поднимался и открывал море. Сколько раз казалось людям, что они видят контуры недалекого судна…

В команде назревал кризис. И нечем было его не только переломить, даже смягчить. И когда в салон бурно ворвался возбужденный матрос и крикнул: “Самолеты! Прямо по носу!” — все замерли, обернулись к капитану.

— Дайте ракету! — вырвалось у кого-то. — Сколько можно так?..

— Никаких ракет! — отрезал Иван Кузьмич.

В ответ недовольно загудели застуженные сиплые голоса.

— Кончайте базар! — Иван Кузьмич повысил голос.

На этот раз слова, обычно пресекавшие ненужные разговоры, утонули в нестройных выкриках. В общем гомоне невозможно было разобраться, а потому даже матросы, желавшие помочь капитану, своим криком лишь усиливали сумятицу.

Утихомирил матросов вернувшийся в салон Анциферов.

— А самолеты-то были немецкие, — громко сообщил он. — Только у них так завывают моторы. Пока вы тут шумели, я выбежал на палубу послушать, что за гости пожаловали к нам.

— Точно! — поддержал старпома Матвеичев. — Мы их в Мурманске наслушались. Досыта!

Слова его встретили молчанием. Будто никто не требовал только что осветить судно ракетами, показать себя вражеским самолетам.

…Матросы засыпали. Кое-где еле слышно шуршал шепоток. Но вот и он затих. Раздавалось лишь легкое шипение сковородки да вздохи Глаши. Легко ли ей? По шестнадцати часов в сутки сидит согнувшись над пышащим жаром камельком. Только и передохнет повариха, когда поставит на огонь огромный пузатый чайник, а сама приляжет в камбузе, между котлами и шкафом, где в узких перегородочках стоят боком, как патефонные пластинки, тарелки и миски. Под потолком с каждым движением траулера покачивались подвешенные на крючках кружки…

Давно в салоне все спали. Не мог заснуть лишь сидевший возле дремлющего капитана Корней Савельич. В тишине ощущение нависшей беды резко усилилось. Откуда она свалится? Этого Корней Савельич не знал. Но в том, что беда созрела, готова каждую минуту обрушиться на него, капитана, на всех спящих в салоне и несущих вахту на палубе, сомнений не было.

Беда грянула утром. Как ни ждал ее Корней Савельич, она оказалась неожиданной!.. Невозможно было даже сразу представить ее силу, последствия.

После завтрака Иван Кузьмич подсел к Корнею Савельичу и шепотом сообщил: с завтрашнего дня сухари будут выдавать только раненым. Остальным придется довольствоваться одной треской.

— Лед скалывать… на одной треске? — Корней Савельич поднял густые брови.

— Придется! — нахмурился капитан. — Я сам объявлю команде…

— Ни в коем случае, — запротестовал Корней Савельич. — Это мое дело…

Иван Кузьмич не пожелал даже выслушать его. Такое сообщение команде может сделать только капитан. Никто больше. Никакие возражения помполита не могли поколебать его решения. Да и доводы Корнея Савельича были весьма шаткие. Не мог же он сказать прямо: был бы капитан здоров- не стоило б с ним и спорить. Но, когда Иван Кузьмич держится на ногах одной волей, нервами, хватит ли у него сил на нелегкое объяснение с командой?

Спор шел шепотом, но горячность его от этого не уменьшалась. Уступить ни один из них не мог, хотя оба отлично понимали, что именно сейчас ничто не было более опасно для состояния команды, как разлад между капитаном и помполитом.

Серые сумерки пали на палубу, когда Корней Савельич понял, что надо делать. Быстро разыскал он Анциферова.

— Известите команду: в восемнадцать ноль-ноль открытое партийное собрание! — приказал Корней Савельич. — Вызовите коммунистов в мою каюту к шестнадцати часам.

Отпустив Анциферова, Корней Савельич вернулся в салон и занял свое место рядом с дремлющим капитаном.

— Иван Кузьмич!

— Да? — Капитан с усилием раскрыл глаза. — Слушаю вас.

— В восемнадцать ноль-ноль я провожу открытое партийное собрание. Вы сделаете доклад о положении судна. В нем и объявите о сухарях.

— Отлично! — оживился Иван Кузьмич.

Они вполголоса обсуждали будущий доклад, когда в салон вернулся Анциферов.

— Коммунисты собраны! — доложил он.

Корней Савельич собрал коммунистов, конечно, не за тем, чтобы наметить с ними повестку дня. О чем пойдет речь на собрании, и без того ясно было каждому. Хотелось подготовить коммунистов, чтобы они своими выступлениями разбили бы усиливающиеся апатию и недовольство. Надо бы убедить выступить на собрании и кое-кого из беспартийных. Скажем, Быкова. Из комсомольцев можно потолковать с Пашей. Парень хороший, стойкий.

А времени оставалось так мало… Быть может, перенести собрание? Но утром люди не получат сухарей!..

Постепенно план собрания вырисовывался все четче. И, когда Корней Савельич вошел в свою каюту и увидел ожидающих его коммунистов, сомнения и неуверенность остались за порогом.

ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО

Готовясь к открытому партийному собранию, Корней Савельич сделал все возможное, чтобы осветить салон. Кроме “летучей мыши”, горели три масляных светильника. И все же осилить темноту не удалось. Худые обросшие лица матросов виднелись смутно, а в отдаленных углах таяли в сумраке.

За столом, покрытым кумачовым полотнищем, сидели коммунисты: Кочемасов, Анциферов, Матвеичев и засольщик Терентьев. По неписаной традиции все они побрились перед партсобранием, хотя и нелегко было сделать это в темном и тесном салоне.

— Слово для доклада имеет капитан, — объявил Корней Савельич и на всякий случай добавил: — Прошу внимания.

— У нас в трюмах сто пятьдесят тонн трески, — начал капитан. — Это равноценно полтысяче голов крупного рогатого скота. Каждую корову надо вырастить, откормить. А мы с вами такое богатство взяли за неполных десять промысловых дней…

Иван Кузьмич впервые делал доклад на открытом партийном собрании, а потому и чувствовал себя несколько скованно. Уверенность пришла, когда он заговорил о лучших работниках, выдержавших проверку в суровых аварийных условиях, а затем обрушился на тех, кто не способен сейчас думать и говорить о чем-либо ином, кроме далекого и недоступного порта.

— До чего дошло! — Иван Кузьмич окончательно справился с первым ощущением неловкости. — Есть у нас такие, что по три дня рук не моют. Уши копотью забило. Трудно, скажешь, Иванцов? Всем тяжело. Только у одних кость крепкая. А другие слабоваты, поджилки трясутся. Но, если мы дадим волю дурному настроению, предчувствиям и прочим бабьим выдумкам… легче не станет. Нет. Хуже будет. Испытания наши пока еще не закончились.

— А будет ли им конец? — вырвалось у Иванцова.

— Будет, — твердо ответил Иван Кузьмич. — Без помощи нас не оставят. Головой ручаюсь, что где-то здесь, в тумане, ищут нас. Возможно, через час впередсмотрящий крикнет: “Вижу судно!” — Капитан помолчал, давая слушателям обдумать его слова. — Самое важное, что мы напали не на случайный косяк, а на желоб, по которому треска движется на запад. Находится он в стороне от морских путей. В этом наша удача и беда. Удача потому, что мы нашли новую устойчивую сырьевую базу, выполнили задачу, поставленную перед нами областным комитетом партии. Выполнили, но не довели до конца. Надо еще доставить в порт рыбу, сообщить координаты желоба и сброшенных нами буев. — Иван Кузьмич осмотрел всех, как бы ожидая возражений, и продолжал: — А беда наша в том, что на случайную встречу с каким-либо пароходом здесь, в стороне от морских дорог, рассчитывать трудно.

— Зато на фашистский рейдер можем нарваться запросто, — вставил с места старичок консервщик.

— Если б я не был уверен в том, что за нашими плечами есть надежная поддержка, — продолжал Иван Кузьмич, не отвечая консервщику, — не пошел бы на “Ялту”, в море. Пускай наш кургузый паек сократится, — он выдержал паузу: как принята его осторожная разведка? — мы знаем, что рейс наш удачен…

— А туман? — снова вставил консервщик.

— Туманы здесь устойчивы, — спокойно подтвердил Иван Кузьмич. — И это очень хорошо.

— Хорошо? — перебили его недоумевающие возгласы. — Что хорошего? Как слепые, тычемся тут!

— Больше недели мы ловили здесь, не опасаясь ни авиации, ни кораблей противника, — продолжал Иван Кузьмич. — Туман укрывал нас, как пологом.

И снова вспыхнул говор. Матросы понимали, что если туман укрывал “Ялту” от врага, то сейчас он укрывает ее от своих судов и самолетов.

— Хуже всего, — Иван Кузьмич вздохнул, — что испытания нам еще предстоят нелегкие. Я, товарищи, не дипломат и не адвокат, а моряк. И вы моряки. Добровольцы! А потому мне незачем искать обходные пути, чтобы сообщить вам нерадостную весть. Прямо скажу: сухари у нас на исходе. — Иван Кузьмич поднял голос и ломил напролом, покрывая взволнованное гудение слушателей: — Остаться без сухарей нам с вами — тяжелое лишение, а для раненых — это просто гибель.

— На одной треске жить?! — кричали с мест. — Надо было вовремя уходить на веслах!

— На веслах? — переспросил Иван Кузьмич. — Думали мы и об этом. После бомбежки предлагали и такой вариант. Я наотрез отказался от него. — Он помолчал, выжидая, пока Корней Савельич наведет порядок в салоне. — Представим себе, что нам удалось бы посадить в лодки весь экипаж. Даже и раненых. Допустим, что в такой тесноте, не отдыхая, мы смогли бы грести пять суток без передышки. Допустим даже это. Предположим, что нам невероятно повезло: ни ветер, ни волна не сбили бы нас с направления. Все гладко! Предположим, что мы, как в сказке, вышли не на скалистые берега, где прибой разбил бы наши лодки, а прямехонько в бухту. Чудес, конечно, не бывает. Но на этот раз давайте поверим в чудеса. Скажите: с какими глазами доложили б мы в порту: “Нашли косяк”. “А рыбу взяли?” — спросили б у нас. “Взяли”. — “Где она?” — “В море бросили”. — “В каком месте?”- “А мы координаты не уточнили. Спешили бежать с судна”. Полтораста тонн рыбы бросить! — почти выкрикнул Иван Кузьмич. — Бросить уловистый желоб! В такое время! Мы бились в темноте, вслепую, под пулеметным обстрелом. Капитана потеряли! Трое наших товарищей борются со смертью… И после этого бросить все и бежать?..

Он неожиданно оборвал речь и, тяжело дыша, опустился на скамью.

Корней Савельич видел, как побледнел Иван Кузьмич, и понял: “Рука!”

Стоило капитану сесть, как снова со всех сторон вспыхнул возбужденный говор.

— Шуму много! — сурово произнес Корней Савельич. — Кто желает высказаться?

Торопливо поднялись несколько рук.

— Вот мы тут шумим, — встал Быков. — Сухарей нет, да в темноте сидеть невмоготу. А как же мы прежде промышляли? Электричества и не знавали. Фонарь такой, — он показал рукой на “летучую мышь”, — да и то керосинчик экономили. В двадцать шестом году ходили мы искать пропавшую шняку. Восемь суток искали. И не в океане искали, на Белом море. И нашли мы ее, когда вовсе веру всякую потеряли. Как только люди выжили на той посудине? Одной треской кормились. Пресная вода кончилась. Скалывали с бортов кусочки льда. Растопят их и пьют. Вода получалась!.. — Он безнадежно махнул рукой. — Последние двое суток треску сырой жевали. Выжили люди. А мы завтра еще первый день без сухарей…

— Не первый! — перебили его. — Вторую неделю на голодном пайке сидим. Погляди на людей! Сам-то ты на кого похож?

— А как же ленинградцы? — спросил, неизвестно к кому обращаясь, засольщик Терентьев. — Какой у них паек? А там не моряки, а женщины и дети с ними! Они и рады бы поесть трещёчки. Да где ее взять? Где?

— А мы привезем! — крикнул Матвеичев. — Не дадим себя попутать Иванцовым да Марушкам.

— Куда понес? — возмутился Иванцов. — С кем меня сравнил?

— Кто мешает нам — всех в один мешок! — загремел Матвеичев. — На войне вор, трус, паникер — один черт!

Убежденный голос боцмана подействовал. В выступлениях рыбаков все сильнее звучало: надо бороться за судно, улов, иного выхода нет.

— Итак, мнение открытого партийного собрания единодушно, — подвел итог Корней Савельич. — Все выступавшие решительно поддержали капитана. Возможно, кто-то хочет возразить, либо имеет какие-то другие предложения? Нет желающих? Какое примем решение? И не только примем, но и выполним его. А если окажется, что кто-то сейчас отмолчался в углу, а потом станет мешать нам… такого заставим уважать волю открытого партийного собрания.

Решение было короткое и не совсем обычное по форме.

“Мы, коммунисты и беспартийные рыбаки траулера “Ялта”, заслушав и обсудив доклад капитана, уверены, что помощь близка, а потому полностью поддерживаем намеченные командованием меры для укрепления дисциплины и сохранения улова. Обещаем положить все силы на защиту нашей Родины от фашистских извергов и прежде всего сделать все возможное, чтобы обеспечить треской и рыбьим жиром героических воинов, защищающих Заполярье, и раненых, находящихся на излечении в госпиталях”.

КОНЕЦ

На следующий день во время завтрака большинство матросов получали миски с треской молча. Но некоторые, менее сдержанные, отходили от камелька со вздохом, а то и с крепким словцом в адрес тумана, войны, Гитлера.

После вчерашнего напряжения Иван Кузьмич чувствовал себя разбитым. Резкая боль отдавалась уже в плече.

Корней Савельич незаметно следил за капитаном. Сдал Иван Кузьмич. Сильно сдал! Неужели придется рискнуть на почти безнадежную в таких условиях операцию?

После завтрака матросы вышли из надстройки.

Анциферов взял свою вахту — Быкова, Малышева и Пашу. Освещая скользкие ступеньки трапа электрическим фонариком, спустились они в машинное отделение. Машинная команда обшарила тут каждый уголок. Марушко вышел отсюда сытый и пьяный. Следовательно, только здесь могли быть остатки похищенного продовольствия.

Анциферов прошел в кочегарку. В промозглом, холодном помещении стоял едкий запах угля и шлака. Под высоким потолком гулко отдавался каждый шаг, даже тихо произнесенное слово.

Паша зажег в консервных банках масло с паклей. Дрожащее красноватое пламя осветило кочегарку, круглые устья остывших топок, груду угля.

Несколько раз Паша доливал масла в самодельные светильники, пока удалось обнаружить интересную находку. В глубине топки Малыш нащупал остатки сгоревших досок. В ночь после бегства Марушко устроился в кочегарке даже с некоторыми удобствами: развел костерок, обогрелся.

— А ведь остатки украденного им здесь, — высказал общую мысль Быков. — Больше негде им быть. Здесь либо в бункере.

— Сутки буду искать, — вырвалось у Анциферова. — Не выйду отсюда, пока не разыщу…

Он взял длинный лом и принялся ворошить груду угля. Быков с Малышом забрались в топку, осветили электрофонариком красноватые шершавые стены. Старательно шарили они в слежавшемся шлаке, постепенно подбираясь к дальним углам топки.

Остановил их ликующий возглас Паши:

— Есть! Наше-ол!

Остатки сухарей были запрятаны в углу поддувала. Под золой они были совершенно незаметны. В другом углу нашли консервы и масло.

— Пошли в салон, — заторопил Паша. — Порадуем бандюгу.

— Вещественных доказательств ему не хватало! — ликовал Анциферов. — Вот они!

Живо выбрались они из машинного отделения. Шумно вошли в салон.

— Вот! — Паша издали показал Марушко банку с консервами. — Вещественные доказательства!

— Что ж! — равнодушно процедил Марушко. — Погорел. И привалился спиной к стене.

— Глаза твои бесстыжие! — всплеснула руками Глаша. — Как тебя, злодея такого, земля еще носит?..

Перебил ее вбежавший в салон моторист.

— Тревога! — крикнул он. — Пошел все на палубу!

Он увидел испуганно застывшую у камелька повариху и прикрикнул на нее:

— Бросай все! На палубу! Лётом!

Анциферов так и выбежал из надстройки с сухарями в руках.

Он сразу же разглядел расплывчатые контуры военного корабля. В том, что это было военное судно, сомнений быть не могло. Корпус его тонул в плотном тумане, зато мачты с характерными надстройками и прожекторами исключали возможность ошибки. Размеры, класс корабля определить было невозможно, настолько искажал туман его формы.

— Рейдер! — глухо произнес кто-то за спиной. — Нарвались.

Лишь сейчас Анциферов заметил наверху, на рострах, окруженного командирами капитана, услышал поскрипывание талей. Спускали шлюпки.

Не выпуская из рук сухарей и банок, Анциферов взбежал по трапу и остановился.

— …Шлюпка номер два берет раненых, женщин и держится под прикрытием корпуса траулера, — приказал капитан. — Тузик идет первым на сближение с судном. Если корабль вражеский, тузик кладет руль направо и уходит в туман. Остальные, не получая от тузика сигнала, также скрываются в тумане.

“Еле на ногах держится, а распорядился толково”, — с уважением отметил про себя Анциферов.

— Старшим на тузике пойдет Анциферов, — объявил капитан.

— Есть идти, старшим на тузике! — повторил Анциферов.

Он передал сухари Быкову, а сам побежал в камбуз за оружием.

Из надстройки вынесли раненых.

— Одеялами укройте, — хлопотала возле них Зоя, — двумя одеялами каждого.

На шлюпке матросы жались к бортам — раненые заняли много места. Гребцы недоумевающе переглядывались: как тут разворачивать весла? Теснота!

— Садись-ка в шлюпку сама, — подошел к Зое Быков. — Да возьми вот… Пригодится.

И он подал ей продовольствие.

Анциферов выбежал из салона, нагруженный автоматом, винтовками и подсумками. Внимание его привлекли тревожные возгласы на рострах.

— Старпома сюда! — крикнул сверху помполит. — Быстро!

Анциферов стремительно взбежал по трапу. Капитан лежал на рострах без сознания. Больше старпом ничего заметить не успел.

— Принимайте командование, — встретил его Корней Савельевич. — Пойдете вместо капитана на шлюпке номер один. — Он обернулся к выжидающе посматривающим на него матросам. — Берите капитана. Спускайте в шлюпку. В другую! К раненым!

Анциферов оглянулся. Все это было так неожиданно. И посоветоваться не с кем. Не с кем, да и некогда. Судно в тумане разворачивалось носом на “Ялту”.

— Расстреливать будет, — хрипло произнес за спиной забытый всеми Марушко.

— Старшим в тузике… — Анциферов не узнал своего осипшего от волнения голоса, — пойдет товарищ Кочемасов.

Пока старший механик перебрался из шлюпки в тузик, Анциферов роздал матросам винтовки. Автомат он оставил себе.

Анциферов спустился в шлюпку. Прошел на нос. Матросы уже сидели на местах. Гребцы разобрали весла.

Непривычно тихо прозвучала команда старшего помощника:

— Отваливай.

Матросы оттолкнулись от борта траулера.

— Весла на воду! — также вполголоса приказал Анциферов.

Борт траулера медленно отходил от него.

Анциферов стоял на носу шлюпки, внимательно всматриваясь в сторону военного корабля. Туман лежал на воде плотно, а потому из шлюпки не видно было чужого судна, даже его мачт. За плечами у старпома слышалось чье-то тяжелое дыхание — шумное, с присвистом, как у тяжелобольного.

Впереди еле приметно маячила корма тузика.

— Одерживай! — негромко приказал Анциферов. — Спешить некуда.

Весла ложились на воду ровно, без всплеска. Лишь под носом шлюпки тихо журчала бодэ.

— Слева гляди! — послышался за спиной жаркий шепот. — Слева!..

Анциферов обернулся. Неприятный холодок залил спину. Руки привычно вскинули автомат. Громко, до боли в ушах, щелкнул предохранитель…

Слева еле приметно вырисовывались в тумане смутные очертания лодки, вернее, даже не лодки, а силуэтов гребцов. Казалось, что люди сидят в молочном мареве и повторяют однообразные движения корпусом — вперед-назад, вперед-назад. За спиной Анциферова еле слышно прошуршал тревожный шепоток.

— Право руль! — тихо приказал Анциферов.

— Право руль!.. Право руль!.. — скользнуло с носа на корму. — Право руль!

Нос шлюпки пошел налево: рулевой выполнил команду.

С маленького тузика тоже заметили чужую лодку, и он оторвался, утонул в тумане.

— Правым табань, левым загребай! — отрывисто бросил Анциферов.

Забурлила вода под правым бортом. Шлюпка круто, почти на месте, поворачивалась. Чужая лодка проскользнула мимо, поблекла в тумане. Но ненадолго. Снова появились ее контуры. На этот раз уже позади.

Рыбаки навалились на весла. Перегруженная шлюпка шла толчками. Но лодка была значительно легче на ходу. Скоро из тумана вырисовался ее приподнятый острый нос.

Резкий окрик покрыл скрип уключин, и тяжелое дыхание гребцов, и ворчливый звук воды под носом шлюпки:

— Хенде хох!

Анциферов прикинул взглядом расстояние, отделяющее шлюпку от погони.

“Не уйти, — понял он. — А если ударить первыми? Отбросить противника и нырнуть в туман. На худой конец, услышав стрельбу, тузик и шлюпка с ранеными скроются от врагов”.

— К бою! — тихо приказал он.

Автомат и три винтовки угрожающе уставились в сторону погони, когда за кормой неожиданно и резко прозвучала очередь. Рыбаки невольно пригнулись под прошипевшими над головами пулями.

— Не стрелять! — закричал Анциферов. — Наш автомат! Наш!

Рыбаки опустили винтовки и весла, но с их лиц все еще не сходило выражение сурового ожидания.

Лодка приближалась к двигавшейся по инерции шлюпке. Уже можно было различить на носу матроса с автоматом, за ним спины гребцов.

— Свои! — закричали с кормы шлюпки. — Свои-и!

Рыбаки бросили весла и ненужные больше винтовки. От радости они кричали осипшими голосами какую-то несуразицу. Двухпарный вельбот подошел к шлюпке. Матросы в брезентовых робах ловко прижали его борт к борту шлюпки.

На корме вельбота поднялся офицер.

— Откуда вы? — спросил он, всматриваясь в обросшие, изможденные лица рыбаков.

— С “Ялты”, — ответил Анциферов.

— С “Ялты”? — переспросил офицер. — Контуры у вас не похожи на траулер.

— Труба сбита бомбежкой, — объяснил Анциферов и, сложив руки, рупором, закричал: — Эй, на тузике! Э-э-эй!

— То-то мы и не поняли, — протянул офицер. — На покалеченный рейдер не похоже. И на траулер…

— Куда? — Паша схватил за шиворот Марушко, попытавшегося перескочить на вельбот, и швырнул его на днище шлюпки. — Сиди!

Отвлекли его внимание далекие, заглушённые расстоянием и туманом голоса!

— Э-э-эй!..

— Наши! — Паша облегченно вздохнул.

ОТ АВТОРА

Мне хотелось вместить в эту небольшую повесть многое из того, что я услышал от рыбаков Заполярья, промышлявших в 1941–1945 годах, и прочитал в пожелтевших подшивках газет и скупых строчках немногих сохранившихся документов того времени.

Плавая на устаревших тихоходных траулерах с изношенными машинами, вооруженных тем, что осталось от нужд фронта (а много ли оставалось оружия от нужд фронта в 1941 году?), рыбаки не только промышляли в невероятно тяжелых условиях, даже в двухмесячную полярную ночь, но и дрались с врагом, порой делали невозможное, неохватимое разумом.

Встречи траулеров в море с гитлеровской авиацией и военными судами отнюдь не были редкостью. Они требовали от рыбаков поистине безграничного мужества и выдержки. Для примера приведу несколько записей из судового журнала траулера, которым командовал Александр Егорович Евтюков.

“…Траулер подвергся нападению с воздуха. Девять вражеских самолетов начали бомбить и обстреливать наше судно из пушек. На вахте стоял старший штурман Келарев, на руле матрос Сизихин. Сизихин был убит попаданием в грудь и голову. На его место стал старший штурман Келарев. Через несколько минут старший штурман был ранен, но не покинул своего поста. Рулевая рубка была пробита в нескольких местах. Старшего штурмана сменили. У него оказалось шесть ранений. На руле стоял капитан, когда осколком снаряда повредило штуртрос. Боцмана Белякова, начавшего исправлять штуртрос, ранило пулеметной очередью. Осколки пробили бензобак, но энергичными действиями старшего механика Хризановича повреждения машины были исправлены. Вся команда стояла на местах и выполняла свои обязанности. Судно пришло в порт своим ходом”.

“…За этот день наше судно четыре раза подвергалось налетам вражеской авиации. Лов продолжался”.

“Сегодня в 22 часа при подходе к становищу судно было обстреляно артиллерийским огнем. (Видимо, с рейдера. — Г.К.). В надстройке и корпусе обнаружено более 50 пробоин. Команда не покинула судно”.

На траулере с вымышленным названием “Ялта” собраны рыбаки, плававшие на разных судах. Имена многих из них не сохранила память. Ведь писать о них я не собирался. Встречаясь с бывалыми рыбаками, я с интересом и волнением слушал их рассказы. И только. Лишь в прошлом году появился замысел повести. Вот почему на “Ялте” оказались люди, о которых мне доводилось слышать начиная с 1955 года. Герои повести, которые послужили прототипами Ивана Кузьмича и Корнея Савельича, плавали на разных судах. Тралмейстера, выведенного мной под именем Фатьяныча, я видел в плавании в 1955 году и почему-то, уже значительно позже, очень живо представил себе его в условиях 1941 года. Того, кто назван мной Оськой Баштаном, я встретил в Одессе в 1956 году. Он много и увлекательно рассказывал о своем единственном фронтовом рейсе и даже показал шрам от ножевой раны, нанесенной негодяем уголовником в спину. Нож бандита превратил Оську в инвалида, из рыбака в сторожа портовых складов.

Но первый кирпич в фундамент повести заложил рассказ старого врача-пенсионера о капитане, которому в госпитале ампутировали раненую, пораженную гангреной руку.

Больной поправлялся трудно. Днем он бывал раздражителен. Ночами спал плохо. Значительно позднее удалось врачам выяснить причины его беспокойства и нервозности.

Раненого навестил штурман, принявший командование его бывшим судном. Прощаясь с гостем, капитан передал ему свой промысловый планшет.

— Бери! — грубовато бросил он. — Пользуйся. Какой из тебя капитан… без планшета!

Человеку, не знающему рыбаков, трудно представить себе, какой решимости стоил старому капитану его поистине благородный поступок. Ведь отдать планшет — это покончить навсегда с морем, трудовой жизнью, подвести последнюю черту под прожитым. Поистине незаурядную волю надо иметь, чтобы провести такую черту! И не только волю, но и любовь к Родине, готовность в нужную минуту отдать ей самое дорогое. Для старого капитана его планшет — надежда на возвращение в ходовую рубку. Для молодого промысловика планшет ветерана — отличный путеводитель в сложной профессии.

Как было не написать об этом?




Евгений Рысс. СТРАХ

Глава первой ЛЕС, ЛЕС, ЛЕС…

Летом мы с Пашкой устроились в экспедицию. У нас в институте преподавал Алексей Иванович Глухов. Геолог он был хороший и человек уважаемый, выдержанный, спокойный. Мы с Пашкой учились неплохо и в семинаре у Глухова вместе написали довольно большой доклад. Ничего, мне кажется, особенного в этом докладе не было, но Алексею Ивановичу он понравился. Весной он предложил нам ехать с ним снимать геологическую карту одного из очень глухих, совсем не исследованных северо-западных районов страны. Партия была большая, и за лето пройти предстояло довольно много. Наша группа состояла из трех человек — геолога Глухова, коллектора и рабочего. Вот должности коллектора и рабочего Глухов нам и предлагал. Он смущенно объяснил, что не знает, как мы разделим должности. У коллектора и зарплата больше и работа легче. Мы с Пашкой уладили это затруднение очень просто. Решили так: зарплату складываем и делим поровну. Каждый работает и за коллектора и за рабочего, а официальные звания разыгрываем в шахматы. Я сделал Пашке мат и удостоился Чести стать коллектором.

Мы оба были очень довольны, что Глухов нас берет. И к работе приглядимся, и по лесам побродим. Да, кроме того, и подработаем. С деньгами было у нас трудновато.

Вот мы и отправились. Центр наш находился в маленьком старинном городишке, в котором, по-моему, древних церквей было больше, чем домов. Городишко был затерян в глухом лесу, и от железнодорожной станции мы тряслись на грузовике без малого сто километров.

В городишке расположился наш центр, здесь жил начальник экспедиции, два его заместителя, была небольшая бухгалтерия, состоявшая из одного человека, седого, в очках, важного и медлительного, похожего на академика. Он требовал, чтобы его называли главным бухгалтером. Мы спорили и доказывали, что он не главный, а единственный, подчиненных у него нет, но он возражал, что по бухгалтерской линии над ним нет начальства, стало быть, он и есть главный.

Кажется, он шутил, но до конца мы не были в этом уверены. Вид у него был подчеркнуто серьезный.

В общем, разобрались со всяким имуществом — с палатками, с рюкзаками, с продовольствием — и отправились. Таких групп, как наша, в экспедиции было пятнадцать, и маршруты поначалу пролегали близко друг от друга, но одни шли медленнее, а другие быстрее, в зависимости от геологического рельефа, некоторые места требовали тщательного исследования, другие наносились на карту быстро, так что очень скоро от группы до группы расстояния оказались большими.

Топографическая карта у нас была. Топографы здесь прошли раньше нас, и по их карте начальник экспедиции наметил каждой группе точный маршрут.

Первые два дня мы шли по местам красоты неописуемой. Особенно мне запомнилось… я даже не знаю, как ее назвать, гора не гора, холм, словно железнодорожная насыпь, увеличенная в тысячу раз, абсолютно ровная и прямая, с лесистыми склонами и словно выстриженным плоским верхом. Здоровый же был тот ледник, который соорудил эту насыпь! С высоты ее в обе стороны было далеко видно. Леса тянулись до самого горизонта, и часто-часто были рассыпаны в этих лесах маленькие серебряные озера. Кое-где виднелись деревеньки и торчали старенькие деревянные церкви необычайно простых и выразительных форм — чудеса древнерусского деревянного зодчества.

Глухов в этих местах бывал и рассказал нам интересную вещь. Здесь проводили кольцевание рыбы в озерах и установили, что все озера по одну сторону этой ровной насыпеобразной горы сообщаются друг с другом и рыбы, пойманные в одном озере и окольцованные, вылавливаются в другом, иногда находящемся очень далеко. Но ни одно озеро, лежащее с правой стороны, не сообщается с озером, лежащим по левую сторону. Видимо, эта гора или насыпь, не знаю, как и назвать, делит земляную толщу очень глубоко.

Озер было много. Когда мы устроили привал, я сосчитал, сколько с одной точки видно одновременно. Оказалось, тридцать шесть. И какие же они были красивые, эти серебряные озерца, окруженные непроницаемой зеленой чащей, украшенные островерхими деревянными колоколенками!

Словом, первые два дня мы наслаждались. Это было лучше всякого курорта. Зато потом мы хлебнули горя. Глушь пошла такая, что каждый километр стоил нам больших усилий и большого времени. Приходилось пробираться через лесную чащу. В каких-то приключенческих романах я читал, что в тропиках бывают такие леса, где приходится ножами прорубаться сквозь гущу кустарников и лиан, но я никогда не думал, что то же самое бывает на севере. Деревья словно хватали нас за рюкзаки или просто за одежду. И правда же, иногда казалось, что они живые, эти чертовы деревья. Да, живые и враждебные нам, не хотят нас пускать в заповедные свои места. А сколько неприятностей доставляло нам глуховское ружье! У Глухова была двустволка. Он с нею охотился уже пять лет и мог без конца расхваливать удивительные ее качества. Деревья хватали то за приклад, то за ствол, да так хватали, что выпутать двустволку было дело нешуточное. У Глухова пот с лица стекал струйками, и хотя человек он был очень спокойный, но и он не обошелся без крепких слов.

Глухов сказал, что есть дорога, которая ведет туда, куда нам надо. Не шоссе, конечно, а узкий проселок, но пройти по нему, во всяком случае, можно без затруднений и даже на лошадке можно проехать. Беда была, однако, в том, что мы должны были пройти точно по намеченному маршруту. Совсем не всегда земля хранит свои сокровища вблизи от проезжих дорог.

В чаще этой даже привал нельзя было устроить. Там и до земли не доберешься. Лежат огромнейшие стволы упавших деревьев. Они обросли мохом, а внутри превратились в труху. На такое дерево встанешь и проваливаешься по пояс. А по ним приходится идти почти все время. Представляете, сколько силы стоит каждый шаг!

Еле живые, к вечеру добрались мы до небольшого озерка. Деревья чуть-чуть отступали от берега. На самом берегу мы разложили костер и поставили палатку. Как мы ни устали, а все-таки залезать в палатку не хотелось. Красота была просто необыкновенная. Вероятно, в таких местах неведомые гении сочиняли сказки. Сама природа подсказывает здесь образы загадочные и фантастические. Я ничуть бы не удивился, если бы из лесу вышел волк и заговорил человеческим голосом или сидящая па берегу лягушка оказалась заколдованной царевной.

Разговаривать не хотелось. Мы выкупались, хотя вода была очень холодная, обогрелись у костра и долго молча сидели на берегу.

Потом Глухов сказал:

— Вот иной раз замучаешься, устанешь и все проклянешь. Почему, думаешь, не сижу я в институте в удобном кресле, за хорошим письменным столом. А потом попадешь вот в такое место и думаешь: “Нет, правильно я живу, хорошо живу”.

Здесь в лесу Алексей Иванович был совсем не тем человеком, которого я знал по институту. Я знал авторитетного, эрудированного ученого, суховатого, всегда идеально выбритого, подтянутого, всегда в свежей рубашке. Он, казалось, неотделим от институтских кабинетов и аудиторий, от тихого шелеста страниц и горьковатого запаха старых книг институтской библиотеки.

Здесь передо мной был энергичный путешественник, хорошо умеющий разжигать костры, готовить пищу, разбивать палатки и укладывать рюкзак, неутомимый пешеход, знаток птиц и животных. Он казался неотделимым от леса, от высоких сапог, от простой и грубой одежды, от короткой бороды, от загара.

Трудно было представить себе, что он может носить до блеска начищенные ботинки, душиться “Шипром”, просиживать долгие часы в библиотеке, уверенно и корректно выступать на ученых советах, небрежным жестом останавливать на улицах такси.

Утром встали мы рано, подбросили хворосту в костер, сварили кулеш, плотно поели и отправились дальше. Второй день был не легче первого. Деревья словно сговорились нас не пускать. На какие только хитрости они не шли! Пробуешь ногой ствол — как будто крепок, а станешь на него и проваливаешься. Ветки, словно нарочно, таились, а потом неожиданно нас хватали.

К обеду мы замучились. Сговорились пообедать, когда выйдем к речке — по карте она была недалеко, но на карте, к сожалению, не указано, насколько удлиняется путь, когда продираешься сквозь такую чащу. Мы уже решили, что топографы напутали и никакой речки тут нет. Но топографы оказались людьми добросовестными. Когда мы совсем потеряли надежду — речка вдруг появилась. Облегчение вышло небольшое, но мы и за то были благодарны. Все-таки теперь можно было идти по воде вдоль берега. Сапоги у нас воду не пропускали. Вообще-то по воде идти трудно, но после чащи нам казалось, что мы просто прогуливаемся.

Речушка была маленькая, от берега до берега метра три, и неглубокая. Дно все время было видно. Видимо, что-то мы напутали с картой. Вышли ниже по течению, чем предполагали, потому что деревенька показалась раньше, чем должна была показаться по нашим расчетам.

Она стояла при впадении речки в озеро, маленькая деревенька, всего домов восемь. Несколько лодок на берегу, сети. Тихо здесь было, как в лесу, даже тише. В лесу ветер шумит в листве, птицы кричат, а тут казалось, что ты оглох. Собрались мы проситься на ночлег, но Глухов запротестовал.

— Пока гнуса нет, — сказал он, — лучше на вольном воздухе ночевать. Там спокойнее. Варить будем на костре, спать в палатке. А за имущество беспокоиться нечего. Уйдем в маршрут и все оставим. Тут воров нет.

Мы должны были здесь провести с недельку. Снять на карту окрестности.

Расположились мы километрах в двух от деревни. С утра уходили в маршруты, вечером возвращались. Сидели на берегу, думали, наслаждались и больше молчали. О пустяках здесь даже и говорить неудобно. Уж очень все величественно вокруг. Иногда навещали нас жители деревни. Народ здесь был молчаливый, но все-таки вопросы задавали. Им очень казалось странным, что здесь, под их землей, могут оказаться сокровища.

Впрочем, кто знает, где они лежат, эти сокровища. Много еще предстоит геологам обойти земли, пока не узнаем мы все, что под этой землей таится.

Глава второй НЕНУЖНАЯ ЗАРПЛАТА

Следующий месяц был заполнен очень трудными днями. Без конца пробирались мы сквозь лесную чащу, меряли расстояния, наносили на карту граниты, галечник, выходы пород. Уставали мы очень. Чтобы уложиться в сроки, задания на день давали себе тяжелые. Бывало, за день и перекусить некогда. Интересных находок не было, да мы на них и не рассчитывали. Некоторые предположения, впрочем, у Глухова возникли, но бурение не входило в наши задачи. Мы должны были только подробно описать и нанести на карту геологические свойства поверхности. Зимой геологи будут на основании нашей карты строить предположения, спорить, советоваться, для того чтобы потом где-то в глухом лесу выросла буровая вышка. Мы только прокладывали путь для будущих исследователей.

Итак, уставали мы за день очень. Бывало, к концу дня так измотаешься, что проклинаешь все на свете. Зато замечательные были у нас вечера. Базы наши всегда располагались где-нибудь возле озера, недалеко от деревни, на открытом месте, где ветерок сдувает гнуса. Гнус уже появился и в лесу причинял нам массу хлопот, хотя и гораздо меньше, чем причинял геологам раньше. У нас были специальные жидкости, и, к нашему удивлению, они действовали, хотя не всегда и не полностью. Зато после ужина мы чудно отдыхали. За поразительную тишину, за таинственное молчание леса, за легкий плеск рыбы в озере можно было простить судьбе тяжелые наши дни. Через месяц расположились мы недалеко от села. В этом селе мы впервые за месяц увидели милиционера и были потрясены таким ярким свидетельством близости цивилизации. Был здесь и сельсовет и правление колхоза — словом, все, что положено настоящему населенному пункту. Был здесь даже телефон. Нам удалось связаться с начальником партии и сообщить ему, где мы, что мы успели сделать и когда отправляемся дальше. Начальник партии сказал, чтобы мы позвонили завтра. Его, правда, не будет, он должен куда-то уехать, по будет его заместитель, который передаст нам инструкции.

— Какой заместитель? — спросил Глухов. Заместителей у начальника партии было два.

— Разгуляев Платон Платонович! — прокричал, надрываясь, в трубку начальник партии.

— Разгуляев? — удивился Глухов. — Это что за птица?

Мы отлично знали обоих заместителей начальника. Фамилия одного была Дорожников, фамилия второго — Иванов. А тут еще Разгуляев какой-то появился.

— Дорожников заболел, — кричал начальник партии, — и уехал, а вместо него прислали нового — Разгуляева!

Нам было все равно, что Дорожников, что Разгуляев. Глухов на следующий день снова соединился с городом. Таинственный Платон Платонович сообщил нам, чтобы мы пока оставались на месте, а он дня через два или три привезет нам зарплату.

По совести говоря, нас это удивило. Обычно, пока геолог в лесу, зарплату переводят ему на сберкнижку. Тратили мы так мало, что деньги у нас оставались. Глухов хотел это объяснить Разгуляеву, но тот повесил трубку. У нас было работы в этих местах дня на четыре, так что мы все равно задержались бы. В конце концов, если хочет чудак человек тащиться в такую даль, везти ненужную нам зарплату, пусть себе трясется. Он-то поедет не по нашему пути, а по проселку. Задень, ну за два доберется обязательно. Словом, мы и думать об этом забыли.

На третий день после этого разговора сидели мы вечером у озера. Солнце скрылось за лесом, но было светло, как в пасмурный день. Туман скопился в низинах, расплывался по земле, и казалось, деревья растут из медленно колеблющегося белого облака. Тихо было вокруг, как бывает только глухой ночью. В этом сочетании ночной тишины и успокоенности с полным светом и заключено очарование белых ночей. Только заколдованный лес может молчать, когда совсем светло. Предметы в этом призрачном свете теряли масштабы, расстояния скрадывались или удлинялись. Поэтому нам не показалось странным, когда появился человек огромного, сказочного роста, шагавший по пояс в тумане.

— Интересно, — сказал лениво Пашка. — Значит, здесь водятся и великаны?

Алексей Иванович, щурясь, вглядывался в гигантскую фигуру.

— По-моему, это верховой, — сказал он. — Может быть, Разгуляев.

И уже проглядывалась в тумане лошадиная голова, а потом стала видна и вся лошадь. Всадник не торопясь спешился (ничего не было в нем гигантского) и сказал:

— Здравствуйте, геологи.

— Здравствуйте, Платон Платонович, — сказал Глухов.

— По голосу узнали? — удивился Разгуляев.

— Просто некому больше быть. Присаживайтесь, отдохните.

Разгуляев не торопясь привязал лошадь к дереву, сел на валун, достал папиросу и закурил.

Опять стало тихо, плескалась рыба в озере. Далеко где-то пели девушки лихие свои частушки. Они теперь ходили гулять в другую сторону от села: стеснялись нас.

— Хорошо тут, — сказал Разгуляев.

Никто ему не ответил: не хотелось нарушать тишину. Минут десять мы молчали, потом Глухов спросил — ему показалось невежливым дальше молчать:

— Вы к нам надолго?

— Завтра передохну, — сказал Разгуляев, — а послезавтра утречком в путь. Пятнадцать групп надо объехать. Про вас-то хоть точно известно, где вы находитесь, а остальных еще и найти не так просто. Намотаешься. Годы у меня такие, что кости покоя требуют.

— Сколько же вам лет? — спросил Рыбаков.

— Пятьдесят, — вздохнул Разгуляев.

— А зачем вы вообще затеяли эту поездку? — спросил Глухов. — Деньги никому не нужны. Рестораны тут не встречаются, костюмы покупать лучше в Москве.

— Непорядок, — строго сказал Разгуляев. — Ваш главный бухгалтер тоже меня уверял, что ни к чему вам зарплата. А я сказал — это меня не касается, люди заработали — должны получить. Я прямо скажу: попросите вы у меня десять рублей вперед — не получите, хоть в лепешку расшибитесь. Не дам. Но, если вам следует, моя обязанность вам вручить, хоть бы вы на Северном полюсе были. Вот так я понимаю финансы. Удивительно странно звучали в первозданной тишине, в торжественном молчании леса эти идиотские рассуждения бюрократа и формалиста. Меня раздражал этот канцелярский пафос, этот конторский героизм. А Глухов, кажется, удивился и заинтересовался. Он с любопытством вглядывался в полускрытую сумерками фигуру Разгуляева.

— Так ведь пока вы всех объедете, — сказал он, видимо потешаясь, — придет время новую зарплату выдавать.

— И новую выдадим, — с пафосом сказал Разгуляев. — Пусть наше дело и незаметное, а делать его надо точно.

Он говорил так, как будто спорил с кем-то, как будто самоутверждал себя, хозяйственного работника. Вот, мол-де, вы, геологи, открытия делаете, ученые труды пишете, ученые звания получаете, а мы, хозяйственники, хоть и маленькие люди, а тоже героизма не лишены.

— И не боитесь вы ездить? — спросил Глухов. — Небось у вас с собой немалые деньги.

— Шесть с лишним тысяч, — сказал Разгуляев. — Ну, да здесь как будто спокойно, да и кто знает, сколько у меня денег.

Мы снова помолчали. Потом Глухов встал и, потягиваясь, сказал:

— Ну что же, товарищи, давайте ложиться?

— Вы завтра в маршрут? — спросил Разгуляев.

— Часиков в пять встанем, а к шести тронемся, — сказал Глухов.

— Э… э… э… — протянул Разгуляев. — Тогда давайте я вам сейчас и зарплату выдам. Мне так рано вставать не с руки. Устал очень, надо отоспаться.

— Выдадите завтра вечером, — сказал я.

— Нет уж, извините, — возразил Разгуляев, — раз приехал, надо выдавать, мало ли что. Порядок есть порядок.

И снова меня разозлил этот пафос на голом месте. К чему все это, если никому из нас не нужны деньги? А уж если привез, все равно, сегодня дашь или завтра. Видно, самолюбив был Разгуляев. Видно, не хотелось ему мириться с тем, что другие, то есть мы, исследователи, заняты трудом, требующим большого физического напряжения, самоотверженности, порою риска, а он всего-то заместитель по хозяйственной части. Видно, важно было ему доказать, что и он не хуже других.

— Ну, давайте сейчас, — равнодушно согласился Глухов.

Всегда, когда нам предстояло провести на одном месте несколько дней, мы устраивались по возможности с комфортом. Вот и здесь был у нас сколочен из жердей стол не стол, собственно, а что-то вроде стола. Он был врыт в землю возле валуна, на котором мог сидеть один человек, а по другую его сторону была врыта в землю скамейка, тоже не скамейка, а что-то вроде скамейки. На ней могли сидеть двое. За столом мы пили чай и ели. Это было гораздо удобнее, чем держать в руках котелок или кружку.

Разгуляев уселся на валун, не торопясь вынул из сумки, висевшей у него на ремне, ведомость, деньги и картонку, чтобы подложить под ведомость. Он все аккуратненько разложил и даже авторучку приготовил. Потом просмотрел ведомость, поставил в соответствующей графе птичку и протянул ведомость и ручку Пашке.

— Здесь распишитесь, товарищ Рыбаков, — сказал он.

— Откуда вы знаете, что я Рыбаков? — спросил Пашка. Разгуляев с удивлением посмотрел на Пашку.

— Как — откуда? — спросил он. — Неужели вы думаете, что заместитель начальника экспедиции не знаком с личными делами сотрудников. Фотографии в личных делах похожи. Вот Колесов, вот Глухов, вот Рыбаков. Ну, расписывайтесь и пересчитайте деньги. Деньги счет любят.

— Будем ложиться? — спросил Глухов, когда торжественная процедура закончилась. — Вы где хотите, Платон Платонович? В палатке? Там места сколько угодно. Мы-то предпочитаем под деревцом.

— Если есть место, — сказал Разгуляев, — лучше полезу в палатку. Я, знаете, как-то привык, чтоб над головой крыша была.

Он стреножил лошадь и пустил ее пастись. Мы достали спальные мешки и начали устраиваться.

Глава третья СПОКОЙНЫЙ РАЗГОВОР

Когда мы утром ушли в маршрут, Разгуляев спал. Я не знаю, видел он, что мы уходим, или нет. День был неудачный, места, как назло, попались трудные, шли мы медленно, медленнее, чем следовало. Настроение было поэтому у всех отвратительное, и не ругались мы друг с другом потому только, что Глухов с самого начала прекратил этот обычай ссориться. Раздражайся, кипи, злись — пожалуйста, но про себя. Он понимал, что стиль поведения в экспедиции очень важная вещь. Так или иначе, вернулись. Хозяйственник наш оказался на высоте. Все было приготовлено. Завидев нас издали, он подкинул запасенные сухие ветки, и как же хорошо булькал суп на костре, когда мы сели за стол.

Разговор начался после обеда.

— Трудная вещь север, — сказал Разгуляев. — Я лично южанин. У нас природа, может, и не такая красивая, но зато добрая. Мне трудно привыкнуть к северу.

— А я привык, — сказал Пашка.

— Вы тоже южанин? — поинтересовался Разгуляев.

— Я из Краснодара.

— В Краснодаре не бывал. Хороший, говорят, город. Наши места победнее. Я из Геническа, знаете, такой город есть. У нас песок и море. Не очень важное море — Азовское, а все равно родные места.

— У вас и родители там живут? — спросил Пашка.

— Нет, — сказал Разгуляев, — оба умерли. Педагогами были. Знаете, такая типичная трудовая интеллигенция. Давно уже умерли. А все не могу забыть. Было раньше какое-то место на земле, куда приедешь, и плохо ли тебе, хорошо ли, а там тебя любят.

Пашка помолчал, и Разгуляев помолчал, а потом снова заговорил:

— У вас-то небось и сейчас в Краснодаре есть где-нибудь калитка. Откроешь ее и вроде в детство вернешься.

— Нет, — сказал Пашка. — Нет у меня такой калитки. Отца у меня в Краснодаре немцы повесили, так что мне туда и ездить-то тяжело.

Горестное лицо стало у Разгуляева.

— Сколько уже лет прошло с войны, — сказал он, — а раны остались. Города восстанавливаем, дома отстроили, а близких не восстановишь. Ваш отец партизанил?

— Нет, — сказал Пашка. — Возглавлял подпольную организацию в городе.

— Большой подвиг, большой подвиг, — закипал головой Разгуляев. — Интересно все-таки, как гитлеровцы раскрывали такие организации?

Пашка вытащил из кармана маленький, известный мне и раньше пакетик, развязал узелок, развернул пластмассовую обертку и вынул фотокарточку. Я не стал смотреть, я знал, что изображено на этой карточке. Там стояли обнявшись два человека, оба с веселыми хорошими лицами, и счастливо улыбались. Разгуляев внимательно посмотрел на фотографию.

— Ваш отец справа, — сказал он, — да? Вы очень на него похожи. А слева кто?

— Его самый близкий друг — Валентин Петрович Климов. — Хорошее лицо, — сказал Разгуляев. — А он где теперь?

Или его тоже повесили немцы? Пашка молча смотрел на него.

— Нет, — глухо сказал он, — он предал отца и еще трех друзей, а когда пришли наши войска, он скрылся.

— Странно, — задумчиво сказал Разгуляев, — а лицо такое приятное. Лицо честного человека.

Пашка почти вырвал фотографию из рук Разгуляева, снова завернул ее и положил в карман.

— Если бы у подлецов были подлые лица, — сказал Глу-хов, — они не могли бы людей обманывать.

— Страшная история. — Разгуляев провел рукой по лицу. — Вот два веселых, приятных человека. Может быть, так они бы и прожили жизнь. Но вот пришла война, и все обнажилось. Один оказался героем, другой — предателем. А матушка ваша жива?

— Год назад умерла, — сказал Пашка. — Она так и не могла оправиться после того несчастья.

Все было обыкновенно. Красное солнце садилось за лес, стреноженная лошадка пощипывала траву и мотала иногда головой, рыба плескалась в озере, начала куковать кукушка и сразу же замолчала. Много таких вечеров провели мы за время экспедиции, наслаждаясь безмятежным покоем, а сейчас я вдруг почувствовал, что этот покой обманчив. Да, природа была безмятежна, и все-таки мне стало трудно дышать, с такой ясностью я ощутил внутреннее напряжение Пашки и Разгуляева. Нарочито небрежны были их позы, нарочито спокойны были их лица и голоса. То ли по неуловимым признакам чувствовал я их напряжение, то ли биотоки какие-то передавались мне, я не знаю, я не биолог.

— Мой отец и Климов, — спокойно, даже небрежно заговорил Пашка, — еще мальчишками в знак вечной дружбы вытатуировали оба на руках пониже локтя два переплетенных “В”. Это означало: Владимир и Валентин. Я, конечно, не видел эту татуировку, но мать много раз мне про нее рассказывала.

Пашка достал сигарету, закурил, и снова почувствовал я мнимую небрежность его позы и мнимое спокойствие его голоса. Не отрываясь смотрел он на Разгуляева, смотрел вялым, может быть, слишком вялым взглядом.

— Да, — кивнул головой Разгуляев, — мальчишки тогда увлекались татуировкой. Смешно вспомнить, но я тоже отдал дань этому увлечению. Был я влюблен в ученицу параллельного класса. Надю Пищикову. Мне казалось, что даже фамилия у нее прекрасна. Никто не знал об этой безумной любви, в том числе, разумеется, и она. Но, чтобы эту любовь увековечить, я вытатуировал тоже на руке вензель “НП”. Любовь прошла при переходе в следующий класс, а татуировка осталась.

— Она и сейчас у вас? — равнодушно, даже сонно, спросил Рыбаков.

— Нет, — сказал Разгуляев. — Пришлось потом в косметическом институте снимать. — Он засучил рукав до локтя. — Вот шрам остался.

Пашка наклонился и очень внимательно стал рассматривать шрам.

— Да, — сказал он, — совсем не видно, какие были буквы.

Глухов зевнул и сказал:

— Давайте, товарищи, ложиться спать.

Может быть, мне только почудилось, что была скрытая напряженность в разговоре Пашки и Разгуляева, может быть, просто перед сном разговорились два человека о давней горестной, незабытой, но законченной истории, которая не может иметь никакого продолжения. А может быть, правильно я угадал за спокойным разговором напряженный поединок, в котором каждая фраза была нанесенным или отбитым ударом.

Пашка встал, безмятежно потянулся, зевнул и, подойдя к лошади, потрепал ее по шее. Мы с Глуховым разложили спальные мешки, Разгуляев вытащил из палатки полотенце. Пашка еще раз потянулся, еще раз зевнул и сказал:

— Пойду прогуляюсь, может, до деревни дойду.

Глухов посмотрел на него удивленно. Такие трудные совершали мы прогулки днем, что никому из нас ни разу и в голову не пришло еще и вечером отправляться гулять. Разгуляев, казалось, не обратил внимания на Пашкины слова, и все-таки я почувствовал, что внутренне он насторожился. А чего ему было настораживаться? Он же не знал наших обычаев и привычек.

Глухов пожал плечами и полез в спальный мешок. Разгуляев пошел на берег умываться. Он зевал и потягивался, и каждому было видно, что человек устал, безмятежно спокоен и думает только о том, как бы скорей улечься и закрыть глаза.

Слишком часто он зевал и слишком демонстративно потягивался. Уж так-то потягивался, так-то зевал, что и сомнения ни у кого не могло возникнуть в его безмятежном спокойствии.

Я достал сигарету и только полез в карман за спичками, как Пашка подскочил и дал мне прикурить.

— Глаз не спускай, — тихо сказал он, пока я прикуривал.

— Конечно, — негромко сказал я, выпуская изо рта дым.

Я смотрел вслед Пашке, неторопливо шагавшему в деревню, и думал: значит, это верно, что мы с Пашкой оба думаем и чувствуем одно. Подозрения у нас общие, но это ничего не доказывает, может быть, оба мы ошибаемся? Может быть, мы внушаем и себе и друг другу подозрения. Может быть, на самом деле Разгуляев безобидный хозяйственник, добросовестный человек и ни сном, ни духом не виноват в преступлениях, которые мы ему приписываем.

Глава четвертая ПРОШЛОЕ

Я эту историю слышал раньше и, конечно, ее не забыл. Такие истории не забываются. Пашка Рыбаков как-то рассказал мне ее в общежитии, когда мы с ним были одни в комнате. Ему, видно, тяжело было рассказывать. Он волновался, вспоминая детскую свою трагедию, и рассказывал очень коротко, опуская все относящееся к чувствам и переживаниям, — только голые факты. Даже в таком сжатом виде рассказ его волновал. Все пропущенное легко угадывалось. Показал он мне и фотографию. Он носил ее с собой постоянно. Она была завернута в полиэтиленовую пленку и поэтому хорошо сохранилась. Сняты были два молодых человека, широкоплечие, крепкие, наверное, хорошие спортсмены. Они стояли рядом, положив руки друг другу на плечи. У обоих были веселые, хорошие лица.

— Неужели этот, слева, предатель? — спросил я шепотом, не хотелось говорить громко, слишком сильно еще было впечатление от рассказа.

— Не верится? — также шепотом спросил Пашка.

— Да, я не могу себе представить, что этот человек мог оказаться негодяем.

— Вот и отец не мог себе представить, — горько усмехнулся Пашка. — Поэтому и погиб.

Пашкиного отца я сразу узнал: сын был очень на него похож. Владимир Алексеевич стоял справа, весело улыбаясь. На редкость это был обаятельный человек. Даже фотография, снятая плохим провинциальным фотографом, сохранила это обаяние. Видно было, что Владимир Алексеевич умеет и любит шутить, что, наверное, он хороший товарищ и хороший семьянин. Впрочем, и у второго, повторяю, было очень располагающее лицо.

— Валька Климов, — сказал Пашка, — добрый друг! Мы с мамой бежали, а в доме у пас гитлеровский офицер поселился. Фотография лежала у отца на столе под стеклом. Соседка убрала ее и спрятала. Просто чтобы не раздражала офицера. А Климов потом приходил, будто к офицеру по делу. Все спрашивал, не осталось ли фотографии. Следы заметал. Соседка сказала, что фотографий никаких нет. Климов тогда не скрывался, все знали, что он за птица. А когда мы с мамой вернулись, его уже не было. Он ушел с немцами. Он понимал, что от наших ему не поздоровится.

Пашка подошел к окну. Было воскресенье, начиналась весна, снег сошел, и асфальт на улице уже высох.

— Понимаешь, — сказал Пашка, — ведь он где-то здесь. Не в нашем городе, так в другом, а может быть, и в нашем. Может быть, он сейчас проехал в троллейбусе. Может, он сидит развалясь в этом такси, может быть, он просто идет в толпе мимо нашего дома, наслаждается хорошей погодой, солнцем, весной. У меня голова кружится, когда я думаю об этом и когда я вспоминаю четыре виселицы. Два дня немцы не позволяли убирать тела казненных. Мать меня не пускала на площадь, но я убежал и все-таки был там. Я должен был все хорошенько запомнить. Как-то сразу я стал взрослей, будто мне не восемь лет, а гораздо больше. Только рост, только внешность у меня были восьмилетнего. Народу на площади было мало. Прохожие старались обходить ее переулками, а я перешел площадь и долго стоял перед виселицами. Ты знаешь, я не плакал. Наверное, со стороны казалось, что я совершенно спокоен. Я не был спокоен. Это неправда. Я переживал что-то такое, что и назвать нельзя. Слов еще не придумано. — Он помолчал и сказал, будто подумал вслух: — А может быть, он в этом “ЗИЛе” едет. Неизвестно, может быть, он на большой работе!

— Сколько ему было лет? — спросил я.

— Тридцать. Столько же, сколько и отцу. Они были сверстники. В одном классе учились. Ты только подумай, с самого первого класса дружили! Да как! Водой не разольешь.

— В сорок третьем году — тридцать, — сказал я, — значит, сейчас пятьдесят. Если он жив, конечно. Мало шансов было у него тогда выжить. Но даже если он и жив, ты его не узнаешь. За двадцать лет люди очень меняются. Ты сам говоришь, что плохо его помнишь. Значит, узнать можешь только по фотографии. Может, он на фотографии не очень похож. Фотограф, видно, был невеликий мастер.

— Мне бы только встретить его, — сказал Пашка, — а узнать я узнаю. Это ты уж не бойся.

История действительно была чудовищная. Пять близких друзей вместе кончили школу, вместе учились в институте, вместе работали. Всех пятерых бронировал завод, поэтому они не попали в армию. Уйти они не успели: наступление немцев было неожиданным и стремительным. Город был окружен. Владимиру Алексеевичу было поручено создать подпольную организацию, и, конечно, он прежде всего предложил войти в нее своим четырем друзьям. Решили взорвать мост через реку. В глубочайшей тайне разработали операцию и были схвачены в ту минуту, когда поджигали шнур. Кроме их пятерых, никто не был посвящен в дело. Взяли всех, но в тюрьме сразу Климова отделили. Так четверо узнали, что предал их пятый. Пятый и не скрывал этого. Устраивались очные ставки, и он, прямо глядя в глаза своим бывшим друзьям, рассказывал все, ничего не скрывая. Их приводили избитых, полумертвых, умирающих от жажды и голода, а он сидел хорошо одетый и пил минеральную воду. Они написали об этом на стене камеры. Выцарапывали по ночам букву за буквой. Времени было у них предостаточно.

Впрочем, Климов, выйдя из тюрьмы, перестал скрываться и открыто работал на немцев. Так что все понимали, что он предал своих друзей. Надпись на стене добавила только подробности.

Четырех друзей не казнили долго. Целый год. Все надеялись узнать у них еще имена. Но они не назвали ни одного имени. Тогда их повесили на площади. Арестовали их в сорок втором, а повесили в сорок третьем. За неделю до того, как город освободили. В те дни наша армия уже начала наступление, и в тихую погоду была слышна канонада. Пашка с матерью прятались целый год у Пашкиной учительницы. Мать была с учительницей почти незнакома, но та понимала, что грозит семье Рыбакова, и сама предложила жить у нее. Целый год они почти не выходили из дома, один только раз Пашка сбежал, чтобы увидеть отца на площади.

Как коротко ни рассказал он мне про этот случай, а я с поразительной ясностью представил себе большую пустынную площадь, и четыре висящих трупа, и маленькую фигурку мальчика, смотрящего на повешенного отца и переживающего такое, для чего еще не придуманы слова.

Я только думал, что почти наверное он никогда не встретит Климова, если даже тот еще и жив, а если даже и встретит, то не узнает.

Неужели все-таки Климов был жив и Пашка его встретил и Пашка его узнал?

Глава пятая ЗАСЕДАНИЕ В ЛОДКЕ

Сколько бы я ни думал, все равно ничего нельзя было решить окончательно. Во всяком случае, следовало не спать и следить, чтобы Разгуляев не удрал.

Который раз приходилось мне наблюдать медленное течение северной солнечной ночи, и каждый раз я заново наслаждался ее величественной красотой. Плеснулась в озере рыба, серебряные блики побежали по озеру, потом солнце вышло из-за леса и блики стали красными, снова плеснула рыба, застучал дятел, потом замолк, наверное, нашел жука, потом снова застучал, как будто хронометр отсчитывал секунды. Я лежал на песке у озера, подпирая голову рукой, и не спускал глаз с палатки, в которой спал мирный хозяйственник Разгуляев. Напряженно думаешь в такие ночи и напряженно чувствуешь. Какое-то вечно новое, вечно свежее чувство рождает в человеке спокойствие и величавость ночного солнца. Я вспомнил разговор с Пашкой в комнате общежития, Пашкины холодные бешеные глаза, когда он смотрел на улицу и думал, что, может быть, в проходящем мимо троллейбусе едет человек, предавший его отца, попивавший минеральную воду и покачивавший ногой, закинутой на ногу, когда отца приводили истерзанного пытками, избитого и окровавленного. И мне показалось, что раз существует этот плавный, неторопливый ход красного солнца, молчание деревьев, спокойный плеск рыбы в озере, то рядом с этим не может, не имеет права существовать мир душных тюремных камер, не смеет жить человек, думающий о том, как бы больнее сделать другому человеку, не смеет жить спокойный палач, набрасывающий петлю на шею осужденному. Но Разгуляев это или не Разгуляев, существовал же Климов, который мог попивать минеральную воду, открывать доверенные ему тайны самых близких своих друзей и не стесняться прямого их взгляда, потому что у них все равно впереди смерть и, значит, они ничего никому не расскажут.

Нет, не может этого быть! Не может Климов быть тем человеком, который выдавал нам зарплату, который сказал, что деньги счет любят, который протрусил к нам по узкой проселочной дороге на мохнатой своей лошаденке. Должны же чем-то отличаться нормальные люди от чудовищ. Слишком обыкновенный человек был Разгуляев, и слишком страшным чудовищем из кошмара привиделся мне Климов.

Наверное, со стороны казалось, что я задремал. А я хоть и глубоко задумался, но нервы мои были напряжены и внимание не ослаблялось ни на минуту. Я сразу заметил, как шевельнулась пола палатки. Она чуть приподнялась, не вся, конечно, а маленький ее кусочек, и между краем полы и землей открылась дырочка, сантиметров десять длиной, не больше. Я и это отметил, хотя было совсем неважно, сколько в ней сантиметров. Было маленькое отверстие и четыре пальца, высунувшиеся наружу и приподнявшие краешек полы. А самое страшное, что в этом отверстии был глаз, бессонный, внимательно наблюдающий. Обыкновенный хозяйственник Разгуляев следил, сплю я или не сплю, слежу я за ним или не слежу. Может быть, прикидывал он, не убежать ли ему на своей низкорослой мохнатой лошадке, может быть, просто думал и передумывал, возбудил он какие-нибудь подозрения или не возбудил, почему спросил Пашка, откуда Разгуляев знает, кто из нас Рыбаков, случайно ли я не полез в спальный мешок и остался дремать на берегу или оставлен специально, чтобы стеречь его, пока Пашка сходит в деревню. Никакое открытое признание не убедило бы меня так достоверно, как убедил этот внимательный, наблюдающий глаз.

Я ждал, что Пашка появится из-за деревьев, и поэтому не сразу обратил внимание на плеск весел. На серебряной воде озера четко очерченным силуэтом покачивалась лодка. Пашка подавал мне из лодки беззвучные знаки. Наверное, в другом случае знаки эти были бы мне непонятны: только ничего не выражающие жесты, беззвучное шевеление губ, гримасы, смысл которых нельзя угадать, но еще продолжалось параллельное мышление и чувствование мое и Пашки. Мне не нужно было расшифровывать его гримасы и сигналы, я и так знал, чего он хочет. Я махнул ему рукой в знак того, что все понял.

Разгуляев не спал, наблюдал, прислушивался, и, казалось бы, не следовало нам открывать наши карты, но откуда мог знать приезжий, как протекают обычные наши ночи, может быть, так и положено, что по ночам мы катаемся на лодке по озеру. Да, кроме того, раз он уж все равно не спал, а подсматривал и прислушивался, что нового могла ему дать эта прогулка на лодке?

Я подошел к Глухову и прошептал ему в самое ухо:

— Алексей Иванович, проснитесь и ни о чем не спрашивайте, мы поедем кататься на лодке.

Глухов открыл глаза, моргнул несколько раз, совершенно спокойно вылез из спального мешка и пошел к берегу, как будто он просто немного вздремнул, поджидая, пока из деревни пригонят лодку.

Удивительный все-таки он был человек!

Пашка подгреб поближе, мы прошли шага три по воде. Сапоги в воде казались тяжелыми, но дно было песчаное, ровное, и шагать было нетрудно; мы погрузились в лодку, Пашка несколько раз взмахнул веслами, и лодка отошла метров на тридцать от берега.

— Ну? — сказал Алексей Иванович.

— Давайте отойдем подальше, — сказал Пашка. — Мы должны видеть палатку, чтобы он не удрал, а он нас не должен слышать.

Пашка начал рассказывать, но он волновался, подолгу задерживался на второстепенных подробностях, и трудно было отличить важное от несущественного. Я прервал его и постарался изложить как можно отчетливее главное в этой истории.

Надо сказать, что разговор был у нас очень горячий и взволнованный, но мы все трое делали вид, что спокойно расположились в лодке и лениво болтаем о безразличных предметах. Что мы, собственно, изображали, я теперь понять не могу. Удочек у нас не было. Трудно было подумать, что мы решили покататься по озеру, потому что лодка все время ходила взад и вперед по прямой, точно караульный, марширующий перед дверью склада. Мы не могли терять из виду палатку. Представить себе, что мы загораем на лодке, тоже нельзя было. Хотя солнце вышло из-за леса и светило теперь вовсю, но кто же загорает на северном ночном солнце.

Так важно было обсудить события и решить, как быть дальше, что нам даже не пришло в голову, как должно было насторожить Разгуляева, если его настоящая фамилия была Климов, наше непонятное поведение.

Итак, весь последующий разговор мы вели, сидя в ленивых позах, как будто наслаждались покоем.

Выслушав меня, Алексей Иванович сказал:

— Вы, Паша, уверены, что это действительно Климов?

— Почти уверен, — замявшись, ответил Пашка.

— Кроме этого, есть и объективные улики, — сказал я и рассказал про глаз, смотревший па меня из-под полы палатки.

— Переутомленный человек часто не может заснуть. — сказал Алексей Иванович. — Чего естественнее в бессонницу поглядеть, что делают другие и скоро ли кончится ночь.

— А почему он сразу узнал, что я Рыбаков? — спросил Пашка.

Алексей Иванович пожал плечами:

— Он объяснил это убедительно. Верно, что в личных делах есть фотографии, и верно, что заместитель начальника с личными делами должен познакомиться. — Алексей Иванович не торопясь закурил, выпустил дым и подумал вслух: — Подозрительно другое: зачем он вообще приехал? Трястись черт знает сколько на лошадке ради того, чтобы привезти никому сейчас не нужные деньги.

— Простите, Алексей Иванович, — сказал я, — это скорее довод в его пользу. Если он знает, что в нашей группе сын человека, которого он предал, зачем же ему прежде времени нарываться на встречу? Скорее, наоборот, следовало заболеть или под другим предлогом уехать обратно в Москву, даже перейти на другую работу.

— История старая, как мир, — сказал Алексей Иванович. — Преступника тянет на место преступления. По разному и очень сложно объясняли это психологи. А дело, по-моему, очень простое: преступник нервничает, ему все время кажется, что он чего-то не предусмотрел, оставил какую-то улику. Его замучила неизвестность, он должен убедиться, что улик не осталось. Ради этого он идет на риск. Все легче, чем мучиться неизвестностью. С Климовым случай аналогичный. Конечно, место преступления далеко и времени прошло много — двадцать лет. Но поймите: он двадцать лет трусит. Фальшивый паспорт! Этого одного достаточно, чтоб человек никогда не был спокоен, но еще остаются встречи. Ведь встречи бывают самые неожиданные. Вы говорите, он интересовался, остались ли фотографии. Ему сказали, что нет. Во-первых, думает он, может бить, ему сказали неправду, во-вторых, фотография может оказаться у других людей. Вы могли эту фотографию сохранить. Вы, Паша, представляли себе, как он спокойно едет в троллейбусе и гуляет в толпе по весеннему тротуару. Но он ведь каждую секунду ждал, не мог не ждать, что незнакомый ему человек подойдет и скажет: “Я вас узнал, Климов, пойдемте в милицию”. Шансов на это немного, но они есть. А ожидание опасности, которое длитсядвадцать лет, обязательно делает человека нервным, возбудимым, способным поддаться панике и выдать себя. Право же, это целиком объясняет пословицу, что бог правду видит, да не скоро скажет. Все эти истории про божью кару легко объясняются без вмешательства свыше свойствами человеческой психики. Так вот, разберем этот случай.

Алексей Иванович бросил окурок в воду, но сразу же достал новую сигарету и закурил. Сейчас он мне больше напоминал того Глухова, которого я знал по институту, спокойно стоящего на кафедре и неторопливо рассуждающего перед студентами о тех предположительных случаях, с которыми они могут встретиться в будущих экспедициях. Я сидел на корме, Пашка, медленно подгребавший веслами, сидел лицом к корме на скамейке, а Алексей Иванович пристроился спиной к борту на ведерке для вычерпывания воды. Мы все трое видели лица друг друга. Лицо у Алексея Ивановича было спокойное, как будто он рассуждал о предмете, представляющем чисто теоретический интерес. Рука его, державшая сигарету, двигалась плавно, красиво, по-городски. Наверное, так же красиво курил он после сытного обеда и чашки крепкого кофе. А за его спиной виднелся пустынный берег озера, молчаливый, спокойный лес и маленькая зеленая палатка, скрывавшая от наших глаз заместителя начальника экспедиции. Интересно было бы знать, заснул он наконец, умаявшись с дороги, или подсматривает в щелку и все гадает, почему это мы не спим и о чем мы можем беседовать в лодке.

— Так вот, разберем этот случай, — сказал Алексей Иванович. — Значит, двадцать лет. Тяжелых, мучительных двадцать лет.

— Что же, его совесть мучила, что ли? — буркнул Пашка.

— Нет, — сказал Алексей Иванович. — Если бы ему, скажем, удалось уйти с гитлеровцами и попасть в другую страну, где ему ничего бы не угрожало, он бы за двадцать лет и не вспомнил о преданных им друзьях. Живет же спокойненько какой-нибудь Скорцени или Борман. А уж каких натворили в жизни дел! Но Климову не удалось уйти с гитлеровцами. Ему угрожает очень многое и будет всегда угрожать. Значит, не только прожитые двадцать лет отравлены постоянным страхом, но всю жизнь, сколько бы он ни прожил, он осужден бояться. И вот представьте себе, что он поступает на работу заместителем начальника экспедиции, знакомится с личными делами и видит, что в экспедиции работает Павел Владимирович Рыбаков, конечно, сын погубленного им человека, потому что вы похожи на отца да и происходите из того же города. Словом, тут сомнений нет. Вряд ли он следил за вами эти годы. Не до этого ему было. Фальшивый паспорт, всегдашняя боязнь проверки; словом, забот у него и без вас хватало. К вашему городу, наверное, он и подъезжать близко боялся. Потом вы уехали в Москву. Вероятно, он себя уговаривал, что вас уже нет в живых. И вдруг у него в руках ваше личное дело, и вы, оказывается, не только живы, но и работаете в одной с ним организации. Есть две возможности. Первая — уволиться. Это безопасней. Но все-таки, в общем, опасность не только не стала меньше, чем была эти двадцать лет, а, наоборот, стала больше. Вы живы — это теперь известно наверняка. Но мало того — вы живете с ним в одном городе. Но мало и этого. Ваши пути идут параллельно, и он и вы связаны с геологией. Встреча может случиться в любую минуту, шансы попасться значительно возросли. Значит, он осужден бояться во много раз больше, чем прежде, а за двадцать лет его уже и так измучил страх. Есть другой выход — рискнуть встретиться с вами. В сущности говоря, риск не так уж велик. Двадцать лет назад вы были ребенком, да и он за эти годы изменился. Фотография или есть, или нет. Зато, если вы его не узнаете, остаток жизни он может жить спокойно. Значит, вы его не помните и фотографии у вас нет. Кроме того, у вас он выяснит, где ваша матушка, жива ли она. Заметили, что он об этом спросил? Это ему очень важно знать. Она-то опаснее, она наверняка его помнит. Однако если она и жива, то, может быть, живет далеко, может быть, встреча с ней не угрожает ему. То, что он не сбежал, увидя ваше личное дело, это не смелость, это страх, страх скрытый, но непереносимый, мучительный. Мне кажется, что если Разгуляев действительно Климов, то он обязательно принял второе решение, и именно от страха, оттого, что нет сил лишиться надежды от этого страха избавиться. Но если решение принято, то, уж конечно, его надо немедленно выполнять. Ждать, пока вы вернетесь на базу, он не может. Да и лучше встретиться здесь, в лесу, в глуши. Здесь даже в самом худшем случае остаются шансы на спасение. Тогда он придумывает эту идиотскую мотивировку, что необходимо немедленно вручить зарплату, и отправляется в путь. Фактически мотивировки-то нет, ребенку ясно, что незачем ехать. Тогда придумывается немного чудаковатый хозяйственник, скрупулезно точный в работе, для которого долг, даже в мелочах, превыше всего. Мне и вчера показались странными его рассуждения о том, как он понимает свои хозяйственные обязанности. Если бы он на самом деле был этакий арифмометр с ногами и руками, он бы не изливался о своем придуманном долге. Он бы просто не понял, чему мы удивляемся. Ему идиотская его поездка казалась бы совершенно естественной.

— Значит, вы тоже уверены, что это он? — спросил Пашка.

— Вы ведь, наверное, в деревню к милиционеру ходили? — ответил Алексей Иванович вопросом.

— Да, — кивнул головой Пашка.

— Ну, и судя по тому, что вы вернулись один, он вам сказал, что ничего сделать не может.

— Не совсем так, — замялся Пашка. — Он все записал, обещал переслать материал.

— Понятно. — Алексей Иванович опять бросил сигарету и сейчас же достал новую.

Я удивился, что он так много курит. По внешнему его виду никак нельзя было сказать, что он волнуется.

— Почта, кажется, приходит здесь раз в неделю. Проверить его, в сущности, можно только в Москве. Кто знает, где он будет, когда проверка закончится.

— Я его не выпущу, — сказал Пашка.

— Задержать не имеете права, — сказал Алексей Иванович. — Все это, к сожалению, одни подозрения. Рассуждать можно и так и эдак. Покажите карточку.

Он долго ее рассматривал и отдал Пашке со вздохом.

— Как будто похоже, а может, и не очень похоже.

— Алексей Иванович, — сказал Пашка с рыданием в голосе, — что же вы хотите, чтоб я спокойно смотрел, как он уедет? Через месяц вернемся на базу, а его и след простыл. Исчез Климов, затерялся среди двухсот миллионов человек, ведь второй встречи не будет. Где он укроется, в Красноярске или Магадане, в Кишиневе или Мичуринске, или еще где, откуда я знаю.

— Успокойся, Паша, — скачал я. — Задерживать мы его действительно не имеем права. Значит, ему не надо давать основания бояться. Приехал, увидел тебя, ты его не узнал, вот и все. А через месяц вернемся на базу, там и поговорим. Если ты будешь держать себя в руках, уедет он спокойный и будет нас поджидать.

— А глаз из-под палатки? — спросил Паша. — Чувствует он, чувствует. Телепатия, что ли, тут такая. Ты же сам чувствовал, что он весь как струна.

— Ты мистику не разводи! — рассердился я. — Конечно, он нервничает, встретив тебя. Конечно, следит за тобой, подглядывает. А ты развей его подозрения. Убеди его, что ты ничего не заподозрил. Мужик ты на возрасте, что ж ты, сдержать себя не сможешь?

— Ладно, — сказал Пашка хмуро, — сейчас уйдем в маршрут, а вечером перетерплю. Ну и месяц мне предстоит!

— Нет, — сказал Алексей Иванович, — так, я думаю, мы больше его не увидим. Убежит.

— Телепатия? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Алексей Иванович. — Есть или нет телепатия — это пусть специалисты разбираются. А вот то, что по взглядам, по интонациям, по жестам один человек угадывает, что думает и чувствует другой, это я знаю точно. Конечно, если у обоих нервы напряжены, если оба взволнованы. Иногда сам не знаешь, себе самому объяснить не можешь, а чувствуешь состояние другого человека по неуловимым признакам, по еле заметным деталям. Я убежден — Разгуляев чувствует, что мы его опознали.

— Так что же, — сказал Паша, — значит, мы дали ему понять, что он опознан, и отпустили его: лети, мол, голубчик. Месяц времени у тебя на устройство дел. За этот месяц мотайся куда подальше.

— Черта с два, — сказал Алексей Иванович и стукнул кулаком по кормовому пастилу.

Я посмотрел на него и опять удивился. Не корректный научный сотрудник был передо мной, и не лесной созерцатель, знаток звериных повадок и птичьих голосов, а волевой, энергичный человек, умеющий драться и побеждать.

— Надо ему просто в лоб сказать: мы вас узнали и мы вас не выпустим.

— Так мы же не можем его задержать! — выкрикнул Пашка.

— Не выдержит, убежит, — спокойно сказал Алексей Иванович. — Выдаст себя. Не может не выдать.

Глава шестая РАЗГОВОР НАПРЯМИК

Мы вышли на берег, подтянули повыше лодку и занялись обычными утренними делами, как будто так нам и полагалось, не сомкнув глаз за целую ночь, начинать тяжелый трудовой день. Разожгли костер, вскипятили чайник, сварили суп из консервов, нарезали хлеб. Из палатки не доносилось ни звука. Либо Разгуляев действительно спал, либо думал и передумывал причины нашего странного поведения. Завтрак уже был готов, когда палатка зашевелилась и из нее, низко пригибаясь к земле, вышел Платон Платонович, босой, в тельняшке и брюках. Выйдя, он выпрямился и широко, с наслаждением потянулся. В одной руке он держал мыло, пасту, зубную щетку, в другой — коротенькое вафельное полотенце. Потягивался он долго, с наслаждением; потянувшись, пожелал нам доброго утра и пошел к озеру умываться, ступая осторожно, чтобы не повредить о камень босые ноги.

Мы разлили суп по котелкам, присели за наше подобие стола, все трое с одной стороны, оставив валун для гостя. Делать уже, собственно говоря, было нечего, но мы все возились, придумывая то одно, то другое хозяйственное дело. Надо было создать видимость, что мы не разговариваем, потому что заняты.

Платон Платонович мылся долго, так, как моются в озерах или реках люди, не привыкшие обходиться без водопровода и умывальника. Он фыркал, сморкался, отплевывался и даже повизгивал от холодной воды. Была минута, когда он, кажется, подумывал окунуться, но, еще раз попробовав ногой воду, поежился и не решился. Наконец он растерся полотенцем и, все еще поеживаясь от холода, быстро, но осторожно ставя босые ноги, побежал в палатку.

Он все делал обыкновенно, все делал так, как должен делать человек его типа, его характера, его привычек. Наверное, он десятки раз видел, как умываются поутру горожане в реке или озере, и исполнял все так, как положено, как типично. Немного слишком старательно исполнял, переигрывал.

Впрочем, может быть, это мне только казалось. Мне все казалось в нем подозрительным.

Наконец, свеженький, розовый, с мокрыми волосами, он подошел к нам.

— Я боялся проспать, — сказал он, усаживаясь на валун. — Надо пораньше к Яковлеву попасть.

— Так что, окончательно решили сегодня ехать? — спросил Глухов, глядя в сторону и отправляя в рот ложку за ложкой.

— Конечно, — сказал Разгуляев. — Я свеж и бодр. Лошадка тоже, наверное, отдохнула. До яковлевской группы километров тридцать, они в Ивантеевке стоят. Часа за четыре я на своем рысаке дотрясусь, даже если с отдыхом, все равно получится часов пять. А зря время тратить нечего.

— Придется тратить, — сказал Глухов. — Никуда мы вас отсюда не пустим.

Он сказал это просто, не подчеркивая, и мы все трое продолжали есть суп, как будто ничего особенного и сказано не было. Продолжал есть суп и Разгуляев. Слова Глухова, видимо, не сразу дошли до его сознания. Отправив в рот две или три ложки, он вдруг нахмурился и удивленно посмотрел на Алексеи Ивановича.

— То есть как — не пустите? — спросил он, и на лице его было написано, что он ждет какой-нибудь шутки, хочет посмеяться вместе со всеми.

Алексей Иванович доел суп, оставшийся в котелке, отставил котелок, достал платок, вытер губы, достал сигарету и не торопясь закурил.

У меня появилось странное чувство, пожалуй похожее на страх. Не какой-нибудь реальной опасности я боялся, да ее и не существовало. Нас трое, а он один. Оружия у него как будто не было, а у нас — двустволка. Нет, физическая опасность нам не угрожала, и чувство, которое я испытывал, не было физическим страхом. Было другое: пока еще мы находились в простом, понятном, обычном мире. Три геолога завтракают, собираются идти в маршрут, с базы приехал хозяйственник, привез зарплату, поест, сядет на лошадку, поедет дальше. Это был обыкновенный, привычный, милый мне мир. Но вот сейчас скажет Алексей Иванович следующую фразу, и мир станет другим. Это будет мир преследования и борьбы, мир чудовищных преступлений и чудовищной подлости, мир, где будет насилие, может быть, драка, может быть, стрельба, где действуют не закон и порядок, а только личный ум, изобретательность, сила. Я понял, что хоть мне и двадцать семь лет и хоть я без пяти минут геолог, а до сих пор не испытал ничего, что выходило бы за пределы юношеского благополучия. Войну я пробыл с матерью в эвакуации, а что потом? Школьные дела: спросит учитель или не спросит, выдержу экзамен или нет. Служба в армии, три года на заводе. Самое сильное волнение, которое я испытал в жизни, было волнение за то, пройду я по конкурсу в институт или не пройду. Обо всем, что выходит за рамки обыденного, я читал только в книгах и всегда думал, что острые положения, обнаженная борьба, наверное, приукрашены писателем, что в жизни все бывает обыкновеннее, проще, и если даже случится необычайное, то следует просто обратиться в милицию.

Но вот необычайное случилось, а милиции нет, и обращаться в милицию не с чем, и придется самим нам в глухом лесу вести борьбу с настоящим злодеем, вести борьбу умом. а может быть, и физической силой. Нет, не страх я испытывал. Я не боялся вступить в неизвестный мне мир, я испытывал нервное напряжение и взволнованность, потому что сейчас должны были вступить в действие необыкновенные законы и я еще не знал, каким я в этих новых условиях окажусь.

И фраза Алексеем Ивановичем была сказана, и мир, в котором существовали мы, четверо, стал другим.

— Очень просто, — сказал Алексей Иванович. — Мы знаем что ваша фамилия не Разгуляев, а Климов, зовут вас не Платон Платонович, а Валентин Петрович, что во время войны вы работали в гестапо и предали четверых своих друзей, среди которых был большой ваш друг, Владимир Алексеевич Рыбаков, Пашин отец.

Первый ход был сделан. Игра началась.

Разгуляев смотрел на нас с полным недоумением.

— В гестапо? — переспросил он. — Вы серьезно, Алексей Иванович?

— Совершенно серьезно, — сказал Глухов.

— Подождите, подождите. — Разгуляев отставил котелок, вытер губы и тоже закурил.

Я смотрел: руки у него не дрожали.

— Какие же у вас основания? — спросил Разгуляев.

— Паша, у вас есть еще экземпляр фотографии? — спросил Глухов. — Если запасной нет, дайте эту сюда.

Разгуляев посмотрел на фотографию.

— Значит, вот этот — я? — спросил он.

— Да, — сказал Пашка.

Долго Разгуляев вглядывался в фотографию.

— Действительно, сходство есть, — сказал он. — Правда, мне говорили, что я и на писателя Мордовцева смахиваю, но не знаю, портретов не видел. А здесь сходство есть безусловно. Но, товарищи, поймите одно: прежде всего в расследовании дела заинтересован я. Раз вопрос поднят — следствие должно быть доведено до конца. Я, кстати, считаю, что вы поступили очень порядочно, прямо и сразу сказав мне о своих подозрениях. Было б гораздо хуже, если б меня подозревали, а я бы не знал об этом. Теперь я хоть могу защищаться. В конце концов, ничего страшного нет. Пошлют запросы, разыщут в архивах мои дела, фотографии. Я думаю, что это даже займет не так много времени. В общем, прикажете считать себя арестованным?

— Да, — сказал Глухов.

— Ну что ж, — пожал плечами Разгуляев. — Дело, конечно, незаконное, но я не возражаю. — Он еле заметно улыбнулся. — Я только не очень понимаю, как это практически осуществить? Впрочем, может быть, в селе найдется какой-нибудь подвальчик. Если там не очень сыро, я не возражаю.

— Чепуха! — сказал Алексей Иванович. — Юридических оснований для вашего ареста, как вы сами понимаете, пока нет. Поэтому решать вопрос будем в городе. Я очень рад, что вы так разумно отнеслись к нашим подозрениям. Тем не менее наши подозрения обоснованны, и мы добьемся того, что они будут проверены до конца. Если мы ошибаемся, вы нас извините.

— Я вам уже сказал, что заранее извиняю, — кивнул головой Разгуляев. — Даже благодарен вам за прямоту. Но все-таки, как же реально, реально-то как? Можно, конечно, по такому исключительному случаю всем вместе отправиться в город. Лошадка у нас только одна, придется идти пешком, ко дня за четыре, за пять дойдем. Два дня в городе, пока соответствующие организации найдут способ отправить меня в Москву, ну, и вам обратно дня четыре. Лесом идти не надо, обратно тоже по дороге пойдете. В общем, считайте — недельки две. Не так много.

— Не годится, — сказал Глухов. — Не успеем до осени маршрут закончить. Вы долгосрочный прогноз получили?

— К сожалению, — как бы извиняясь, развел руками Разгуляев, — обещают раннюю осень.

— Ну, вот видите, а у нас и так план очень напряженный.

— Тогда, извините, — сказал Разгуляев, — я все-таки не понимаю, где же выход. Давайте вместе подумаем. Как ни странно, но наши интересы полностью совпадают. II вам и мне важно, чтобы в этой истории все было выяснено до конца.

— Выход есть, — сказал Глухов. — Здесь мы работу сегодня можем закончить. Подольше придется походить, но уложимся. Дальше я все равно считал нужным встретиться с Яковлевым, сличить наши данные. Можно это сделать и сейчас. Значит, завтра утречком мы вместе отправляемся к Яковлеву. Вы говорите, тридцать километров? Тридцать километров по дороге нам отшагать нетрудно. А вы поедете на вашей же лошадке, только придется приноровиться к нашему темпу, так что дорога займет не пять часов, а часов семь. Вы не возражаете, чтобы группа Яковлева была посвящена в эту историю?

— Конечно, нет, — сказал Разгуляев. — Наоборот, я хочу, чтобы все было открыто. Хуже всего, когда шепчутся за спиной.

— Ну, вот и хорошо. Наша группа выделит одного человека, и яковлевская — одного, двое вас отконвоируют в город. Пока обе группы будут работать в сокращенном составе.

Разгуляев подумал.

— По-моему, это разумно, — сказал он. — И работа не потеряет, и дело мое будет двигаться.

— Значит, так и решаем. Вы, право же, Платон Платонович, очень удобный арестант.

— Я считаю, товарищи, так, — сказал веско Разгуляев. — Расследование этой истории — наше общее дело. Когда правда выяснится, то, если ваши подозрения не оправдаются, за что я могу поручиться, я вам даю слово не таить против вас никакой обиды. Каждый советский человек должен был поступить так, как поступаете вы.

— Ну, а если оправдаются? — спросил Пашка Рыбаков. Он наклонился вперед, у него напряглись скулы, и он смотрел на Разгуляева бешеными глазами.

Разгуляев пожал плечами и улыбнулся:

— Если оправдаются… Я никогда под следствием не был и не знаю, но, наверное, мы увидимся только на суде или у следователя. А там существуют, наверное, правила, согласно которым должны себя вести и обвинитель и подсудимый.

— Хорошо, — сказал Глухов и встал.

— Одну минуточку, — сказал Разгуляев и поднял руку, — я хочу докончить. Ну, а пока истина не выяснится, я прошу вас со всей строгостью соблюдать, как это назвать, ну правила конвоя, что ли, и бдительности. Но давайте взаимно вести себя корректно. Следует помнить, что между подследственным и виновным большая разница.

— Согласен, — сказал Глухов, — и думаю, что могу вам это гарантировать. Ну, а пока, вы уж нас извините, но сегодня вам придется находиться под караулом.

— Конечно, помилуйте! — любезно согласился Разгуляев.

— Значит, так, — сказал Глухов, — мы с Рыбаковым уходим в маршрут, а Колесов остается вас караулить. Вот вам, Федя, винтовка, вот я ее при обоих вас заряжаю, обратите внимание — это медвежьи пули, так называемые жаканы. Ваша обязанность, Федя, быть с Платоном Платоновичем вежливым, не позволять себе ничего оскорбительного и в то же время строго соблюдать устав караульной службы.

Минут двадцать прошло, пока собирались Пашка и Глухов. Потом они ушли, и мы остались вдвоем с Разгуляевым. Я сел на валун, держа двустволку в руках. По чести говоря, чувствовал я себя довольно глупо. Платон Платонович прилег на траву и закурил.

Глава седьмая КАРАУЛЬНАЯ СЛУЖБА

Чем больше я раздумывал, тем яснее мне становилось, что необыкновенно нелепо устроил все Алексей Иванович. Он даже не счел нужным, оставляя меня на целый день вдвоем с этим Разгуляевым или Климовым, поговорить со мной наедине, как-то меня проинструктировать. Ну хорошо, он зарядил ружье жаканами. Чем это могло мне помочь? Стрелять же я все равно не имел права. Прошлые преступления Разгуляева пока ничем не доказаны, и совершенно неизвестно, имеет он что-нибудь общее с предателем Климовым или нет. Какие были у нас основания подозревать его? Сходство с фотографией? Во-первых, оно сомнительно, во-вторых, оно может быть случайным. То, что его поведение показалось нам подозрительным? Наверное, можно было так же логично, как рассуждал Алексеи Иванович, порассуждать в пользу того, что если бы Разгуляев был Климовым, то он ни в коем случае не рискнул бы приехать к нам. Психологические изыскания можно повернуть в любую сторону. Еще Достоевский сказал, что психология — палка о двух концах. Значит, в сущности говоря, мы, не имея на то никакого права, задержали заместителя начальника экспедиции и держим его под арестом. Ну, а если он просто встанет, скажет: “Мне надоело валять дурака”, сядет на лошадь и уедет, могу я стрелять? Конечно, не могу. Представим себе, что я выстрелил и попал. Любой суд приговорит меня за предумышленное убийство. У нас не Алабама какая-нибудь. У нас за линчевание по головке не гладят. Мало того, заново передумывая поведение Разгуляева, я псе больше приходил к выводу, что ни в чем он не виноват. Шутка ли, выслушать такое обвинение! Да если бы было в нем хоть немного правды, неужели бы он не дрогнул? В то же время, если он ни в чем не виноват, то естественно с его стороны самому стремиться к подробнейшему расследованию. Невиновному расследование не повредит, а слух, сплетня, клевета могут повредить и невинному. Нет, вероятней всего, что мы нагнетали мрачные предположения, заражали друг друга страхом и подозрительностью, а в результате сижу я как дурак с ружьем, из которого не имею права стрелять, и стерегу человека, который имеет право в любую секунду встать и уйти. Действительно, трудно придумать более глупое положение.

Ох и злился же я на Алексея Ивановича! Всегда плохо получается, когда человек берется не за свое дело. Геолог он знающий, прекрасный преподаватель, в лесу человек умелый и выносливый. Все это его профессия. Но уж расследование преступлений, поимка преступника, это к его профессии отношения не имеет. Любительство, дилетантизм отвратительны в любом деле, но нет ничего вреднее и глупей сыщика-любителя. Право же, это занятие для школьников, и то не старше седьмого класса.

И все-таки единственное, что мне оставалось делать, это продолжать нести идиотскую караульную службу.

Я посмотрел на арестованного. Он положил руку под голову и блаженно спал. Мне было видно его лицо. Он наслаждался сном. Он очень удобно устроился в тени, в холодке, обвеваемый ветерком с озера. А меня солнце начинало припекать, да и сидеть на валуне было удивительно неудобно. Я встал и прошелся. Положение Платона Платоновича было куда лучше моего. Он просто получил возможность и моральное право несколько дней ничего не делать. Сегодня отоспится за день, отдохнет, завтра не торопясь, шажком доедет до Яковлева. Там еще денек побездельничает. Потом отправится па базу. Караульные будут ему разжигать костер, варить суп, греть чай. Чем тебе не отдых! На базе он объяснит, что безделье было вынужденным и он, как говорится, “начальству ничем не виноват”.

Начальник нашей экспедиции был большой острослов. Студенты любили повторять его остроты. Наверное, он и ругать нас не будет, просто расскажет все подробности, да так, что педели две институт будет надрываться от хохота. Может быть, он даже похвалит Глухова за то, что почтенный кандидат наук, человек в возрасте, сумел сохранить юношескую свежесть чувств и наивный романтизм, свойственные школьному возрасту. Мы с Пашкой будем вообще выглядеть глупыми мальчишками, играющими в Шерлоков Холмсов. Очень ясно я себе представил рассказ начальника экспедиции о том, как я караулил спящего Разгуляева.

“Заместителю моему благодать, — скажет, наверное, начальник экспедиции, — одному в лесу спать рискованно, медведи, волки, то-се. Да и лошадь может далеко в лес уйти. А тут полный комфорт. Наш героический Федя, не спавший целую мочь, охраняет покой моего заместителя”. “Эх, — думает заместитель, — вот уж повезло!”

Беда в том, что все это была чистая правда. Разгуляев блаженно посапывал и даже слюну пустил изо рта, как это бывает с заспавшимися детьми. Спать я не могу, решил я, должность не позволяет. Но полежать-то я имею право. Я прилег на траву, лицом к Разгуляеву. Хотел было и лежа ружье в руках держать, но подымал, что это будет выглядеть совсем глупо. Забредет кто-нибудь случайно из села, и стану я посмешищем не только в институте, но и в этом лесном районе. Здесь жизнь бедна развлечениями, и смешные истории ходят по селам на длинных ногах. Словом, я положил рядом с собой ружье и только взялся рукой за ремень. До ближайших деревьев было шагов тридцать, и, в случае чего, я бы успел вскочить и прицелиться, а больше я все равно не мог ничего сделать. Стрелять я не имел права.

Оправдания у меня, конечно, есть. Во-первых, я за ночь не спал ни минуты, а накануне очень устал. Во-вторых, вся эта затея с задержанием Разгуляева представлялась мне такой ерундой, что не мог я серьезно относиться к обязанностям караульного. Впрочем, я не хочу оправдываться. Я передаю факты. Разгуляев посапывал так успокаивающе, так ритмично, будто мурлыкал колыбельную песенку без слов. С озера тянуло ветерком, и вершины берез сонно перешептывались. Кругом тишина, покой, только ровное посапывание Платона Платоновича да спокойный шелест деревьев…

А потом что-то сильно дернуло меня за руку. Я вскочил. Разгуляева не было. Мало того, не было и ружья. В растерянности я огляделся. Разгуляев стоял возле палатки, держа ружье в руках. Все было удивительно: спокойное озеро, спокойный лес, погасший костер, палатка, стреноженная лошадь, лениво рвущая траву, и энергичный Разгуляев, подтянутый, направляющий на меня ружье.

— Спокойно, молодой человек! — сказал он. — Не двигайтесь, а то ружье может выстрелить. Жакан — пуля серьезная.

Несколько секунд прошло, пока я осмыслил происходящее.

Я смотрел на Платона Платоновича, то есть нет, па Валентина Петровича Климова, теперь-то я уже точно знал его фамилию, и мучительно придумывал, что можно сделать. Броситься на него? Оба дула смотрели мне прямо в глаза. Наверное, он умел стрелять, да с такого расстояния и трудно промахнуться.

— Гражданин Климов, — сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее, — не думайте только, что вы выиграли игру. Рыбаков вчера ходил к участковому, как вы знаете, в селе есть телефон, телефон работал целую ночь. Не пробуйте вернуться па базу, там предупреждены. Предупреждены и окрестные деревни и села. Опознать вас будет нетрудно. Как вы знаете, незнакомые люди здесь редки.

Мое вранье не преследовало никакой определенной цели. Просто я старался следовать системе Глухова: подавить противника морально. Одолеть его в войне нервов. Кроме того, мне хотелось, чтобы этот негодяй не торжествовал. Пусть хоть страх его помучает.

— Врете вы, — сказал Разгуляев. — Запугиваете. Знаю я здешних участковых. Не может он поверить болтовне мальчишки. Кроме того, пока он соберется звонить, пока он дозвонится…

— Однако, — сказал я, — пока что все у нас идет точно по плану. Мы хотели, чтоб вы себя выдали, вот вы себя и выдали. Если б вы были Разгуляевым, вы бы спокойно нам подчинились, зная, что оправдаетесь. Заместители начальников экспедиций редко похищают ружья и целятся в своих сотрудников.

— Ничем я себя не выдал, — сказал Климов. — Просто я не могу терять время из-за ваших фантазий.

Я понимал, что он врет, и он чувствовал, что я это понимаю. Голос у него был не очень уверенный. Я решил идти дальше.

— Ну, так выдадите, — сказал я. — Я сейчас на вас пойду. Если вы Разгуляев — вы не выстрелите. Уж то, что заместители начальников экспедиций в своих сотрудников не стреляют, это точно. Ну, а если выстрелите, то, может быть, раните меня или даже убьете, но уж то, что вы Климов, будет бесспорно доказано. Положение у вас все равно плохое. Безнадежное, я бы сказал.

Я неторопливо пошел прямо на Климова. Должен сказать честно, что смотреть в ружейное дуло удивительно неприятно. Я решил, что сделаю еще несколько шагов и неожиданно на него брошусь. Будь что будет. В суматохе все-таки больше шансон, что он промахнется. Я сделал еще шаг, и Климов сказал очень спокойно:

— Как только поднимете ногу, я стреляю.

И в эту секунду раздался спокойный голос Глухова:

— Довольно баловаться. Бросьте ружье, Климов!

Мы оба повернулись на голос. В эту секунду я мог бы броситься па Климова, но я был так поражен появлением Алексея Ивановича, что упустил момент.

Глухов и Пашка вышли из-за деревьев. Климов, не поворачиваясь, отскочил в сторону, теперь он стоял у самых деревьев, к нам лицом.

— А, будьте вы неладны! — крикнул он, приложил к плечу ружье, направил его на Глухова и выстрелил.

Нет, не выстрелил. Я так был уверен, что выстрел сейчас раздастся… Я, кажется, даже услышал его… Нет-нет, только щелкнул курок. А Глухов продолжал спокойно идти на Климова, глядя ему прямо в глаза. Климов снова прицелился и спустил курок. Снова выстрела не было. И тогда он вдруг закричал. Он закричал так, как кричат в кошмаре. Он совсем потерял голову.

— А-а-а-а-а! — кричал он. Глаза у него были безумные от ужаса, рот широко открыт. Наверное, ему показалось, что силы природы обернулись против него, что чудесным образом перестал взрываться порох и растопился свинец. Сама природа, казалось ему, против предателя. Так, как кричал он, кричат дети, встретившие привидение.

Пашка кинулся на Валентина Петровича. Климов схватил ружье и изо всей силы бросил его в Пашку. Ружье попало Пашке в йоги, Пашка споткнулся и упал.

— Лес укроет! — крикнул Климов.

Он, наверное, не соображал, что говорит, а просто выкрикнул мысль, мелькнувшую у него в голове. Потом он метнулся и скрылся за деревьями.

Пашка с трудом поднялся, морщась от боли в ногах.

— Упустили, — сказал он. Он весь был в поту, и глаза у него от ярости казались белыми.

— Ничего, — сказал Глухов, — далеко не уйдет. Зато теперь все ясно.

— Почему ружье не выстрелило? — спросил я.

— Детский фокус, — сказал Алексей Иванович. — Вам казалось, что я заряжаю, а пули я в рукав опустил. Заходите ко мне в Москве, я вам поинтереснее фокусы покажу.

— Что тут у вас происходит, граждане? — раздался спокойный голос.

Мы обернулись. На площадку вышел участковый и неторопливо шел к нам.

Глава восьмая ЛЕС НЕ УКРЫЛ. КАЗНЬ

Пашка долго бегал по лесу, кричал, грозил, требовал, чтобы Климов сдался, но Климов не откликнулся. Лес скрыл его. Попробуй разыщи человека, который прячется в этом столпотворении стволов, листвы, хвои, сучков и веток. Пашка вернулся весь исцарапанный, потный, задыхающийся. Милиционер был нетороплив и спокоен, спокоен был и Алексей Иванович.

— Никуда не денется, — сказал он. — Па базу только надо будет позвонить на всякий случай.

— Сообщено повсюду, — сказал милиционер. — Я переговорил с кем надо. По району дана команда.

Мы тщательно перерыли все вещи Климова. Денег не было. Шесть тысяч, сумма большая, а места занимает мало. Наверное, рассовал по карманам или, может быть, спрятал на груди в мешочке.

— Я из-за денег” решил сегодня ею караулить, — сказал Глухов. — Он обязательно сегодня должен был убежать, именно сегодня, а не завтра.

— Почему? — спросил я.

— Ну, — сказал Алексей Иванович, — во-первых, сегодня его стерег один человек, завтра нас было бы трое, да и на базу его двое бы конвоировали. А главное — деньги. Без денег куда убежишь? И переодеться не во что, и билет на поезд не купишь, да и документы надо новые доставать. Он же понимал, что когда соединятся две группы во главе с обоими начальниками, то в полевых условиях это уже орган, имеющий право на серьезные решения. Конечно, мы составили бы акт и забрали деньги.

— Эх, — сказал я, — какую я глупость сделал — зачем я говорил ему, что дано указание его задержать?

— А откуда вы это знали? — спросил участковой.

— То-то и дело, что не знал. Попугать хотел. Если б я не сказал, он спокойно появился бы на базе или просто в село зашел. Тут бы и попался.

— Очень хорошо, что сказали, — возразил Глухов. — После ого бегства не мог же он думать, что мы не сообщим об этом. Все равно опасался бы. Сейчас его страх гонит по лесу.

— Лес велик. — хмуро сказал Пашка. — Недаром он крикнул — лес укроет.

— Вот уж это напрасно вы говорите, товарищ Рыбаков, — покачал головой участковый, — в лесу ему никак не укрыться. Провианта нет, купить нельзя — не продадут да еще задержат. Оружия нет, на шоссе выйти нельзя, и ко всему — гнус. Если он от страха не сбесится, так уж от гнуса сбесится наверняка.

Все-таки дней пять Климов скрывался в лесу. Мы продолжали работу. Через день переменили место лагеря. Два дня шли лесом и остановились, как и было намечено по плану, в селе, расположенном на берегу реки. Глухов настоял, чтобы на этот раз мы устроились в самом селе. По лесу ходил озверелый, отчаявшийся человек. Всякое Могло случиться.

Мы связались с базой по телефону. Там уже все знали. Там знали даже больше, чем мы. Оказывается, Климова ждали во всех деревнях и селах, в городе и на всех ближайших станциях. Были предупреждены шофери. Пешком Климову до станции не добраться, а шоферы внимательно разглядывали всех голосовавших на дорогах. Впрочем, Климов и не пытался голосовать. Он, видно, догадывался, что это для него плохо кончится. А вот на детей он напал. Пошли дети за ягодами, взяли хлеба, сала кусок у них был, а он выскочил из-за деревьев, отнял сало и хлеб да и напугал до полусмерти. Рассказывали ребята, что был он грязный, страшный, опух весь от гнуса. Черт, а не человек! Что-то кричал, но что — дети не поняли. Вроде грозил, проклинал, ругался. Хорошо, не убил никого. Ребята перестали ходить в лес, да и взрослые собирались по нескольку человек, если была нужда. В другой раз Климов бросился было на почтальона, который вез на телеге почту. Почтальон вытащил наган: ему полагалось иметь наган при себе, и Климов, заверещав, скрылся обратно в лес. Совсем с ума сошел человек. Ну, зачем ему нужна была почта? Продуктов почтальон с собой не вез, вез письма, газеты и деньги. Так денег-то Климову и своих девать некуда.

Ясно было, что недолго Климову оставалось гулять. Днем раньше или днем позже, все равно бы его задержали, если только раньше не загрызли бы его волки или не напоролся бы он на медведицу с медвежатами. Но судьба готовила ему другой конец.

Река, на берегу которой стояло село, была сплавная. Весной по ней прошел сплав. Много бревен застряло у берегов. Так каждый год бывает. Бревна застревают в кустарнике, в бухточках, просто на мелких местах. Поэтому, когда сплав проходит, с верховьев реки начинается так называемая зачистка хвоста. Специальные бригады сплавщиков проходят по берегам и сталкивают на глубокую воду застрявшие бревна. Их много накапливается, дать им пропасть никак нельзя. Подхваченные течением, плывут они вниз по реке и доплывают до устья, где расположены запани. Все это происходит так, если нет на реке залома, а залом раз в два—три года обязательно образуется. Обычно образуется он на местах, где мелко и где торчат из воды или прячутся под самой ее поверхностью камни. Некоторые бревна течение проносит через пороги, а некоторые застревают. Постепенно застрявших становится все больше и больше. Проходит время, и застрявшие бревна запруживают всю реку от берега до берега. А бревна сверху плывут и плывут и все останавливаются у залома, и залом достигает иногда нескольких километров. Вода течет под бревнами, между бревнами, так что ее и не видно. Незнающий человек мог бы подумать, что тут и нет. реки, а просто широкая просека, заваленная огромными бревнами.

Вот такой залом и был у села, в котором мы расположились. Бригады сплавщиков растаскивали его. Дело это очень хитрое, требующее большого опыта, знаний и того шестого чувства, которым обладают хорошие специалисты любой специальности. Мастера сплавного дела, присмотревшись к залому, угадывают, где, в каких точках надо растащить бревна, для того чтобы двинулся весь залом. Это дело самых опытных и самых умелых. Так развито у них чутье, что безошибочно угадывают они те несколько точек, в которых надо ослабить напряжение. Тогда за работу берутся самые ловкие и самые смелые из сплавщиков. В указанных стариками точках баграми растаскивают они бревна и ставят их вертикально. Работа требует ловкости и смелости. В какой-то момент вся эта масса бревен тронется с места. Момент этот надо точно почувствовать. Тут нельзя упустить секунду, оступиться или поскользнуться. Тут каждое движение должно быть рассчитано, каждая секунда учтена.

Расположились мы в просторной избе у веселой и добродушной хозяйки. Консервы нам осточертели, и с огромнейшим удовольствием поужинали мы вареной картошкой с кислым молоком, потом вышли на берег подышать свежим воздухом, посмотреть, как работают сплавщики. Мы влезли на невысокую гранитную скалу. Отсюда было далеко видно. В обе стороны русло реки сворачивало, так что чистой воды нигде не было видно. Только огромное нагромождение бревен, колоссальный хаотический лесной завал. Сплавщики в сапогах и ватниках с баграми в руках громко перекликались, вытаскивали бревна и ставили их торчком. Человек пять бородатых крепких стариков стояли на берегу. Они внимательно следили за работой сплавщиков, переговаривались, видно советуясь, и иногда громко кричали, давали указания сплавщикам, подбадривали медлительных.

Мельком увидел я, что в стороне какой-то человек поднял лежащий на земле ватник, надел его, поднял с земли картуз, нахлобучил его на лоб, пошатываясь, нетвердыми шагами спустился с берега и пошел по бревнам. Наверное, кто-нибудь из сплавщиков, разгоряченный, скинул картуз и ватник, а теперь надел их снопа и идет работать.

“Почему у него нет багра? — подумал я. — И потом, почему он так шагает? Пьян он, что ли? Нельзя же туда пьяному”.

Старики, стоявшие на берегу, увидели его и стали кричать, чтобы он возвращался. Но он как будто не слышал их. Он даже ускорил шаги. Скользил на бревнах, перешагивая с одного на другое. Очень резко отличалась его походка от уверенной, твердой походки сплавщиков. Он дошел почти до середины удивительной бревенчатой реки, когда вдруг сразу громко закричали сплавщики, таскавшие бревна, и старики на берегу, и все, кто только был у реки. Сперва я подумал: они кричат этому странному человеку, но в это время чуть-чуть дрогнули бревна. Все сразу задвигалось. Сплавщики побежали к берегу, уверенно перепрыгивая с бревна на бревно, иногда опираясь о багор, иногда балансируя руками. А бревна зашевелились. Бревна как будто ожили. Сплавщики попрыгали на берег, какой кому был ближе, и теперь на этой ожившей, шевелящейся массе бревен остался только один человек. Тот, у которого была нетвердая походка, тот, который только что надел ватник.

Он растерянно оглядывался, еще не понимая, что происходит. И в какую-то долю секунды я узнал — это же Климов! Это он надел ватник, чтобы его приняли за сплавщика, это он перебирается через реку, чтобы уйти из насторожившегося района в район, где еще неизвестно, что его ищут. Я закричал. И сразу услышал отчаянный крик Пашки. Он тоже узнал Климова. Он кинулся было вниз со скалы, не то чтобы поймать Климова, не то чтобы спасти его. Нельзя спокойно смотреть, как человек погибает, даже если это плохой человек. Климову кричали все: сплавщики с обоих берегов реки, жители села, пришедшие посмотреть, как разбирают залом. Климов растерянно огляделся. Масса бревен шевелилась, двигалась, как будто восстала на нею. Климов споткнулся, но устоял на ногах. Теперь он тоже кричал, протяжно, отчаянно. Он метался то в одну, то в другую сторону, и с каждой секундой быстрей и быстрей шевелились, ворочались, двигались бревна. В ужасе Климов упал на огромное бревно и руками вцепился в него, но оно под огромным напором других бревен, как живое, приподнялось и скинуло Климова. На берегу дрожала земля. Бревна терлись друг о друга с каким-то особенным скрипучим скрежетом. Огромный ствол сломался пополам, как спичка в руке человека. Теперь все стоявшие на берегу замолчали. Предупреждать Климова было поздно, спасти его невозможно. Еще один раз сквозь треск и скрежет разъяренного леса прорвался отчаянный его крик, и Климов замолчал. И сразу же стих напор сплава. Теперь мимо нас плавно плыли, иногда сталкиваясь друг с другом, бревна, и где-то внизу по течению виднелось на бревнах маленькое темное пятнышко. Впрочем, скоро оно скрылось за поворотом.

Нас вызвали для опознания трупа в село, расположенное ниже по реке. Там выловили труп Климова. Он был весь избит и исцарапан бревнами, и все-таки изуродованное его лицо даже сейчас выражало отчаянный, безумный страх. Мы подписали протокол опознания и отправились обратно. Рано утром нам нужно было идти в маршрут.



Н. Томан. В СОЗВЕЗДИИ “ТРАПЕЦИИ” Повесть

1

“Надо было сесть на такси, — с досадой думает Ирина Михайловна, озябшим пальцем протирая прозрачный кружок в оледеневшем окне троллейбуса. — Совсем замерзну, пока доеду…”

Время позднее — за полночь. В троллейбусе малолюдно — всего пять—шесть человек. Сквозь замерзшие окна ничего не видно, а водитель не считает нужным объявлять остановки.

В протертом кружочке мелькает свет уличных фонарей. Ирина Михайловна всматривается в него, почти касаясь лбом толстой наледи на стекле. В столь поздний час на улицах уже выключена часть освещения игустые тени затушевывают многие приметы хорошо знакомых зданий. Да и прозрачный кружочек то и дело затягивается сизой пленкой изморози. Его почти непрерывно приходится протирать стынущими пальцами.

Лишь после Каляевской Ирина Михайловна начинает ориентироваться безошибочно. Теперь скоро площадь Маяковского, а там уже недалеко.

В скверном настроении возвращается домой режиссер цирка Ирина Михайловна Нестерова. Не очень приятный был у нее сегодня разговор с директором и главным режиссером. Они все торопят с программой к открытию нового здания цирка. Времени хотя еще и много, однако нужно ведь не только придумать программу, но и отрепетировать ее. И не какую-нибудь просто новую, а нечто грандиозное, небывалое. В ее ушах и сейчас еще звучат патетические слова директора:

“Первого мая мы дадим представление не просто в новом здании цирка, а в самом лучшем в мире здании цирка! В нем мы должны показать не только новое, но и принципиально новое!”

Ирина Михайловна и сама все это отлично понимает. Она уже была в новом здании и восхищалась почти всем, что там увидела. Особенно четырьмя манежами, три из которых расположены под землей.

И снова мрачные мысли о новом репертуаре. Главный режиссер высказал пока лишь самые общие соображения о нем:

“Новая наша программа должна быть на уровне века. На уровне нашей великолепной советской науки и техники. Короче говоря — она должна быть космической…”

“Хорошо ему говорить о космическом — в его распоряжении весь цирк, — уныло думает Ирина Михайловна, всматриваясь в протертый глазок в толстой наледи окна. — Воздушных гимнастов на различных механических конструкциях, полеты их с батутов и резиновых амортизаторов можно, конечно, подать как вторжение в космос. А у меня клоуны… У них что космического? Куда устремлю я своих ковёрных?..”

И усмехается невольно:

“Дрессированные животные тоже, конечно, не очень космическая фактура!.. Но Анатолий Георгиевич как-нибудь справится со всем этим. Наверное, придумает что-нибудь. И я бы придумала, если бы у меня были такие клоуны, как Виталий Лазаренко или мой отец, знаменитый Балага, будь он хотя бы лет на десять помоложе…”

Ирина Михайловна знает, конечно, что и для клоунов придумают что-то, если не главный режиссер, то кто-нибудь из писателей, пишущих для цирка сценарии новых программ, по ей очень досадно па себя за свою беспомощность…

Но вот и ее остановка. Нужно выходить. Ого, какой свирепый мороз! Настоящая космическая стужа. Хорошо хоть, что идти недалеко.

Ирина Михайловна торопливо перебегает широкое Садовое кольцо и заворачивает за угол. Ее дом третий от угла. Поскорее бы миновать двор, яростно продуваемый сквозным ветром.

Поднимаясь на третий этаж, Ирина Михайловна ищет в сумочке ключ от квартиры. Осторожно открыв дверь, на цыпочках входит в коридор и нащупывает на стене выключатель.

Повесив шубку и переобувшись, она идет на кухню. Сквозь стеклянную дверь соседней комнаты не видно света — отец ее Михаил Богданович и сын Илья спят, конечно.

Мягко щелкает клавиш выключателя, и на кухне вспыхивает свет. Сразу же бросается в глаза тарелка, покрытая салфеткой. Рядом стакан и коробка с помадкой — любимыми конфетами Ирины Михайловны.

“Это папа, конечно”, — тепло думает она об отце. С тех пор как он ушел на пенсию, в доме стала чувствоваться его заботливая рука.

Ирина Михайловна зажигает газовую плиту и осторожно ставит на нее чайник. Усевшись затем за стол, она приподнимает салфетку.

Ну да, конечно, это приготовленные папой бутерброды. По что это еще? Что за странная фигурка? Похожа чем-то на Буратино…

Ирина Михайловна берет ее в руки и вдруг слышит отчетливо произнесенные слова:

— Добрый вечер, Ирина Михайловна! Позвольте представиться — Гомункулус. Создание великого алхимика нашего времени Балаги и его внука физикуса Ильи.

“Конечно же, это проделки Илюши и папы”, — догадывается Ирина Михайловна. Ее, однако, не смешит эта выдумка, а лишь вызывает чувство досады.

“Зачем они устроили мне этот цирк на дому?..” — с огорчением думает она, откладывая в сторону маленького человечка и уже без прежнего аппетита принимается за бутерброды.

Человечек, однако, оказывается упрямым.

— Ай-яй-яй! — укоризненным голоском произносит он. — Не ожидал я этого от вас, Ирина Михайловна. Я понимаю, вы устали и хотите есть, ну так и ешьте себе на здоровье. Я ведь вам не мешаю. Прошу лишь вашего внимания, ибо мне нужно сообщить вам нечто очень важное: мой повелитель, знаменитый коверный клоун Балага, решил снова вернуться на арену.

Ирина Михайловна уже не может больше спокойно слушать этого маленького наглеца. Она снова берет его в руки и внимательно осматривает со всех сторон в надежде найти какой-нибудь проводок, с помощью которого ее отец или сын Илюша ведут этот разговор. И хотя никаких проводов Ирина Михайловна не находит, она снимает туфли и в одних чулках, па цыпочках идет в соседнюю комнату, пытаясь застать их врасплох. Энергично распахивает дверь, но никого возле нее не обнаруживает. Дед и внук спят, безмятежно похрапывая.

Ирина Михайловна почти не сомневается, что они лишь притворяются спящими, но окликнуть их не решается однако.

— Они спят, Ирина Михайловна, — снова произносит человечек, как только возвращается она на кухню. — А я уполномочен ими вести с вами этот разговор. Вы ведь будете, наверное, пить чай? Ну, а я тем временем изложу планы вашего папаши. Почтенный Михаил Богданович Балаганов действительно решил вернуться на арену цирка. Чихал он на свой пенсионный возраст! Придется, конечно, отказаться от акробатики и, может быть, даже от реприз. Но он теперь будет мимом, подобно Марселю Марсо в его Бип-пантомиме.

— Ну вот что — хватит! — сердито хлопает ладонью по столу Ирина Михайловна. — Это уже не остроумно.

И она бесцеремонно хватает Гомункулуса, собираясь шнырнуть в кухонный шкаф.

— Умоляю вас, погодите минутку! — пищит человечек. — Еще буквально два слова…

— Нет! — неумолимо прерывает его Ирина Михайловна и бросает в темный ящик шкафа.

Ей уже не хочется есть, она убирает все со стола и уходит в свою комнату. Ее муж, доктор физико-математических паук Андрей Петрович Нестеров, спит на диване. Но едва Ирина Михайловна зажигает ночник, как он открывает глаза.

— Ты уже пришла, Ира? — сонно спрашивает он и смотрит на часы. — Почему так поздно? Да и вид какой-то расстроенный.

— Спасибо за спектакль, — сердито говорит Ирина Михайловна.

— За какой спектакль? — удивляется Андрей Петрович.

— За домашний. Не сомневаюсь, что без твоего участия тут не обошлось. Все было на уровне современной кибернетики.

— Да что ты в самом деле! — разводит он руками. — Какое участие? В чем?..

Голос его звучит искренне, и Ирина Михайловна решает объяснить, в чем дело.

— Ай, проказники! — смеется Андрей Петрович. — Ловко придумали, и ты зря злишься. Это, конечно, Илюша — он блестящий экспериментатор. Вся техника — дело его рук. Ну, а остальное выдумал твой отец. И, знаешь, я думаю, это не только шутка. Он в самом деле снова хочет в цирк. Такие, как он, не уходят на пенсию.

— Но ведь годы, — вздыхает Ирина Михайловна. — Он же буффонадный клоун, а врачи запретили ему не только сальто-мортале, но и более простые акробатические трюки.

— Значит, Гомункулус сказал правду — он действительно решил стать мимом. По-моему, в наше отсутствие он уже репетирует свою новую программу, вживается в новый образ. Да и что гадать — завтра он сам, наверное, посвятит тебя в свои планы.

А в это время дед с внуком шепчутся в соседней комнате.

— Не переборщили ли мы, дедушка? — спрашивает Илья. — Мне кажется, мама рассердилась…

— Да, может быть, — соглашается Михаил Богданович. — Но зато она теперь подготовлена к моему решению, и мне завтра легче будет с нею разговаривать. К тому же она сможет теперь оценить и возможности моего будущего партнера — Гомункулуса.

2

В квартире Нестеровых Михаил Богданович встает раньше всех. Затем уже Ирина Михайловна. Андрей Петрович с Ильей обычно позволяют себе поспать еще часок.

Спит ли в это утро Илья, Андрею Петровичу неизвестно. Сам он просыпается почти тотчас же, как только встает его жена. Он, правда, не произносит ни слова и даже не открывает глаза, догадываясь, что она хочет, видимо, поговорить с отцом наедине. А потом, когда Ирина уходит на кухню, он напряженно прислушивается, пытаясь уловить хоть одно слово из негромкого ее разговора с Михаилом Богдановичем. Но, так и не услышав ничего, снова засыпает.

В девять часов его будит Илья:

— Вставай, папа, наш дом уже пуст.

— Как — пуст, а Михаил Богданович?

— Дед тоже ушел куда-то. Оставил записку, чтобы завтракали без него.

— Жаль, — вздыхает Андрей Петрович. — Хотелось узнать, чем кончился его разговор с твоей матерью.

Илья смеется:

— В наш век магнитных записей мы и так все узнаем…

— Как тебе не стыдно, Илья! — хмурясь, перебивает его отец.

— И ты мог подумать обо мне такое? — укоризненно качает головой Илья. — На вот, прочти.

“Зная, каким любопытством будешь ты томиться, специально для тебя зафиксировал все на магнитной пленке. Вернусь только к вечеру. Идем с Гомункулусом к главрежу. Проинформируй обо всем папу.

Твой дед — великий алхимик и начинающий мим”.

— Ну что ж, включай тогда, — улыбается Андрей Петрович.

Пока нагреваются лампы магнитофона, отец с сыном молча смотрят друг на друга, пытаясь угадать: с согласия ли Ирины Михайловны пошел Михаил Богданович в цирк или вопреки ее желанию?

Но вот Илья нажимает наконец кнопку воспроизведения записи, и Андрей Петрович слышит спокойный голос жены:

“Здравствуй, папа! Спасибо тебе за вчерашний спектакль”.

“Ну и что ты скажешь о моем решении?”

“А ты серьезно?”

“Серьезнее, чем ты думаешь. Мне надоело быть домработницей”.

“Только поэтому?”

“Это, конечно, не главное. Не могу я без цирка…”

“Но что ты теперь будешь там делать? Не те ведь годы…”

“Ты же слышала от Гомункулуса — мы с ним покажем пантомиму “В лаборатории средневекового алхимика”.

“И ты веришь в успех?”

“Не сомневаюсь”.

“А я сомневаюсь… Сомневаюсь, что ты будешь иметь такой же успех, как прежде. Ведь ты был знаменит. Во всяком случае, тебя проводили на пенсию почти как народного артиста. А теперь…”

“Что — теперь? Теперь я, может быть, буду еще знаменитее, ибо чувствую, что нашел то, чего не хватало раньше, — настоящую маску, типаж, характер. Ведь я работал все эти дни… Целый год! Вы все уходили, а я тут работал. Сначала просто над техникой мима. Репетировал стильные упражнения по грамматике Этьена Декру, по которой учился Марсель Марсо. Осваивал ходьбу против ветра, передвижение под водой, перетягивание каната. Этьен Декру утверждает, что актер может своим телом выразить любые чувства. Лицо для него не играет никакой роли. Оно лишь маска. Только тело в состоянии выразить такие чувства, как голод, жажда, смерть, любовь и счастье”.

“И ты поверил в это?”

“Я проверил это. Вот смотри, я изображу тебе передачу новостей по радио. Покажу человека, который включил утром радио и услышал интересные новости”.

Некоторое время слышится лишь легкое шипение ленты и постукивание чайной ложки о стенки стакана. Потом щелчок, будто кто-то включил радиоприемник. А спустя еще несколько секунд тихий смех Ирины Михайловны и голос Михаила Богдановича:

“Ну, что? Поняла ты, что услышал человек, включивший радио? Не догадалась разве, что передавали сообщение о новом полете в космос?”

“Да, папа, поняла! И признаюсь — не ожидала…”

“Не ожидала?! Плохо ты знаешь своего отца. Я вырос в цирке. Вся жизнь моя прошла на его манеже. Я и родился, наверное, где-нибудь под тентом ярмарочного балагана. Ты ведь знаешь, что я подкидыш… Помнишь, рассказывал тебе, как меня подкинули коверному клоуну Бульбе, положив в его чемодан? Он и вышел с этим чемоданом на цирковую арену, не подозревая, что в нем живой ребенок. А потом так обыграл свою находку, что хохот зрителей чуть не сорвал ветхий брезент с ярмарочного балагана”.

Несколько секунд слышится лишь шипение магнитной ленты, затем снова голос Михаила Богдановича:

“Подкинула меня Богдану Балаганову циркачка, имя которой он не знал даже… Наверное, и она родилась в цирке, и, кто знает, сколько поколений циркачей в нашем роду? И, веришь, я горжусь этим! Обидно только, что ты не стала цирковой артисткой”.

“Но ты же знаешь, папа, почему я не стала…”

“Да что теперь говорить об этом!.. Но ты хоть понимаешь меня теперь? Понимаешь, что не могу я без цирка? Что возвращаюсь не для того, чтобы посрамить свое имя, а твердо веря в успех? Я ведь не только открыл в себе мима, но и приготовил свой номер. Подсказал его мне мой внук Илья. Он и сконструировал мне Гомункулуса. Он ведь очень талантлив, наш Илюша!”

И тут вдруг раздаются всхлипывания Ирины Михайловны, а затем ее дрожащий от волнения голос:

“Да, да, он талантлив. Вы все талантливы: он, ты и даже мой муж. Одна только я бездарность и неудачница!.. Ничего из меня не получилось, не получается и режиссера. Ничего не могу придумать, подсказать, вдохновить!..”

— Может быть, выключить, папа? — робко спрашивает Илья, заметив, как волнуется отец. У него и у самого щемит сердце.

Но отец лишь отрицательно качает головой и старается не смотреть в глаза сыну. Ему нестерпимо жалко Ирину, а еще более Михаила Богдановича. Не думал он, что так глубока его любовь к цирку.

А из магнитофона все еще раздается его возбужденный голос:

“Ты молода, Ирина. У тебя все впереди. Мы с тобой еще покажем себя! Сообща придумаем новую программу для всей нашей клоунской братии. А теперь давай-ка позавтракаем и пойдем вместе в цирк”.

3

Некоторое время отец с сыном завтракают молча. Каждый по-своему переживает и оценивает услышанное.

— Пожалуй, это к лучшему, что они наконец объяснились, — замечает Андрей Петрович. — Я верю в твоего деда — он умный человек, и, если действительно нашел себя в жанре мима, все будет хорошо. Маме тоже станет легче — он и ей поможет найти себя.

— Но признайся, ты все-таки не очень в этом уверен? — пристально глядя в глаза отцу, допытывается Илья. — Я дедушку имею в виду, его успех в новом жанре.

— Откровенно говоря — да, не очень, — неохотно признается Андрей Петрович. — В такие годы пробовать себя в совершенно новом жанре…

— Почему же в совершенно новом? Я помню дедушку, когда он еще выступал. В его номерах были и мимические сцепы.

— Эпизодики, а теперь на этом нужно построить целый номер. Ты видел хоть, как это у него получается?

— Нет, он этого никому не показывал. Проделывал все наедине с зеркалом. Но я знал, что он репетирует новый номер. Он не скрывал этого от меня, просил только держать в тайне. Иногда советовался даже. Тогда-то я и подсказал ему идею кибернетического партнера — робота в образе фантастического Гомункулуса. А потом и сконструировал ему его. Кибернетический партнер, по-моему, — вполне в духе времени. Дедушка ведь очень начитанный, он сразу понял всю новизну такого партнера. Он, правда, хотел сначала работать в образе Мефистофеля, властвующего над душой робота, но я ему посоветовал воплотиться лучше в образ средневекового алхимика.

Илья говорит все это увлеченно, почти зримо представляя себе все многообразие возможностей подсказанной деду идеи. А Андрей Петрович будто впервые замечает теперь хорошо сложенную фигуру сына, широкие плечи, крепкие руки, безукоризненную точность движений, когда он почти не глядя берет со стола посуду, ловко споласкивает ее под краном и с каким-то удивительным изяществом вытирает полотенцем.

“Наверное, сказывается в этом унаследованная им сноровка и навыки многих поколений цирковых актеров, — невольно думает Андрей Петрович. — Кем была его прабабушка? Наездницей, которой приходилось сохранять равновесие и устойчивость на бешено мчащемся коне, или эквилибристкой на проволоке, балансирующей под куполом цирка? Нервы, мускулы, безупречный вестибулярный аппарат — все должно быть безукоризненным у людей этой профессии, ибо не только успех, но и сама их жизнь зависит от этого совершенства.

И так из поколения в поколение. Дед его был ведь универсалом. Владел всеми жанрами циркового искусства. Мать тоже была воздушной гимнасткой и работала бы на трапеции до сих пор, если бы не сорвалась однажды во время исполнения какого-то сложнейшего апфеля — спада на качающейся трапеции со спины на носки. Упала она хотя и в сетку, но так неудачно, что врачи не разрешили ей больше работать гимнасткой… Тогда отец ее, знаменитый коверный Балага (имя это образовал он из усечения своей фамилии — Балаганов) стал обучать Ирину клоунаде. Года два была она его партнершей, а потом пошла на курсы режиссеров и вот с тех пор испытывает неудовлетворенность”.

А Илья? У него от цирка только спортивная фигура да удивительно ловкие руки, столь необходимые физику-экспериментатору. Любые, самые замысловатые приборы, иной раз почти ювелирной тонкости, изготовлял он еще студентом. Есть у него и непреклонность в достижении цели, столь свойственная многим цирковым артистам. Андрею Петровичу известно это не только по своему тестю и жене, но и по судьбам их друзей. Многим из них приходилось с невероятным упорством преодолевать боязнь высоты, падать, ломать кости ног, бедер, подолгу лежать в больницах и начинать все сначала. Позавидуешь такой непоколебимости!

— Вот и дедушка и мама называли меня только что талантливым, — прерывает размышления Андрея Петровича Илья, — а ты, папа? Не разделяешь их мнения или считаешь, что хвалить меня не педагогично? Я имею в виду мой эксперимент, вызвавший антигравитационный эффект.

Отец долго молчит, нервно постукивая пальцами по столу. Илья терпеливо ждет, убирая посуду в кухонный шкаф.

— Уж очень загадочен этот эффект, — задумчиво произносит наконец Андрей Петрович. — Подобен чуду, а я не верю в чудеса.

— Ну, так давай разбираться, искать объяснения, — живо поворачивается к нему Илья. — А то ведь и сам ничего не предпринимаешь, и мне не позволяешь ничего предпринимать.

— Напрасно ты так думаешь. Илюша, — укоризненно качает головой Андрей Петрович. — Я уже не первый день занимаюсь теоретическим обоснованием твоего эффекта.

— Но почему же только сам? У тебя ведь нет для этого даже достаточно времени…

— Не торопись, Илюша. Я не хочу, чтобы над нами смеялись. Все может оказаться подобным “Чуду в Бабьегородском переулке”. Помнишь, наверное, как на заводе “Сантехника” был достигнут коэффициент полезного действия, превышающий сто процентов? Вспомни еще и ту шумиху, которая была поднята чуть ли не во всем мире вокруг аппарата американского изобретателя Нормана Дина, якобы обосновавшего новый принцип механики, позволяющий построить летательный аппарат без использования отдачи реактивной струи.

— Но ведь не все и не всё отрицали тогда в аппарате Дина. Многие считали, что достигаемый им эффект вовсе не противоречил ни одному из законов Ньютона, а лишь уточнял их. Разве мы так уж бесспорно все знаем? Это ведь в конце прошлого века, когда все казалось таким простым и доступным, лорд Кельвин мог заявить, что здание физики уже построено. Его смущали лишь два небольших облачка на ясном горизонте науки. Одним таким облачком был опыт Майкельсона, не имевший в ту пору объяснения. Вторым — катастрофическое расхождение между существовавшей тогда теорией и опытными данными, полученными при изучении теплового равновесия между нагретым телом и окружающей средой. А потом, как ты знаешь, из первого опыта родилась теория относительности, а из второго — квантовая механика.

— Напрасно ты утешаешь себя этими историческими примерами, Илюша, — укоризненно покачивает головой Андрей Петрович.

— Прости, папа, что я привожу эти, может быть, слишком наивные для тебя примеры, но ты не смейся надо мной… Пока не решу этой загадки, не смогу ничего больше делать. Вот уже вторую неделю я не в состоянии притронуться к своей диссертации. А то, что полученному мною эффекту нет пока объяснения, меня не расхолаживает. Ведь этот эффект — “Его величество Факт”, как сам ты любишь выражаться.

— А я не уверен пока, что это действительно “Его величество Факт”, — упрямо качает головой Андрей Петрович. — Я не только старше тебя, но и опытней и знаю, как невероятно трудно в наше время, когда наука так далеко шагнула вперед, открыть что-нибудь принципиально новое. И смущает меня не то, что ты открыл это случайно, — в науке это бывало. Случай нередко даже помогал многим открытиям. Он помог Беккерелю обнаружить радиоактивность, а Рентгену — лучи, названные впоследствии его именем. Нас, однако, должно волновать сейчас не это. Нам необходимо точно знать — действительно ли перед нами “Его величество Факт”.

— Ну, так поручи кому-нибудь повторить мой эксперимент! — восклицает Илья. — Я же давно прошу тебя об этом.

— Если бы ты не был моим сыном, а я не был бы директором научно-исследовательского института, я так бы и поступил. Но ведь то, что ты мой сын, а я директор института — это бесспорный факт. И именно поэтому я не могу официально поручить кому-либо повторение твоего эксперимента. Не делай, пожалуйста, удивленного лица, наберись лучше немного терпения. Все тебе сейчас объясню. Я ведь говорил уже, что пытался теоретически объяснить полученный тобою эффект и не только не объяснил его, но и убедился, что при экспериментах в таких масштабах он вообще не может быть обоснован с достаточной достоверностью. Нужно, следовательно, ставить его фундаментально. А для этого необходима целая экспериментальная группа опытных научных работников, а главное — мощная энергетическая база. При отсутствии твердой уверенности, что твой эффект повторится, могу ли я пойти на такой риск сейчас, когда все мои сотрудники заняты выполнением срочных заданий Академии наук? — Но что же тогда делать?

— Спокойно продолжать работу над диссертацией и терпеливо ждать более подходящего времени для проверки твоего антигравитационного эффекта.

— Нет, папа, — не глядя на отца, упрямо произносит Илья. — Спокойно работать над диссертацией я больше не могу. А если ты боишься подорвать свой авторитет повторением моего опыта, я осуществлю его в необходимых масштабах где-нибудь еще… И у меня найдутся хотя и не такие опытные, как твои сотрудники, но зато более заинтересованные в успехе моего эксперимента люди.

4

Михаил Богданович возвращается домой в первом часу. Он не садится в троллейбус, а идет пешком — мороз сегодня не такой жестокий, как вчера. В цирке ему было очень жарко (наверное, от волнения) и теперь хочется немного остыть, собраться с мыслями. То, что главный режиссер раскритиковал пантомиму “Средневековый алхимик”, не очень огорчает его. Может быть, и в самом деле все это старовато.

“И зачем вам этот персонаж? — огорченно разводил руками главный режиссер. — Нафталинчиком от него попахивает. Жаль только вашего труда. Чувствуется, что поработали вы над этим образом немало. Очень выразительным получился ваш алхимик. Только ведь это совсем не то, что нам сейчас нужно. Очень хорошо, конечно, что вы попытались найти новый образ для клоуна, но алхимик — это ведь не комедийный персонаж. Для клоунады скорее бы подошел образ чудака профессора, этакого рассеянного ученого, типа жюльверновского Паганеля. И, знаете, — это мысль! Манеж всегда слишком уж был перенаселен людьми без определенных профессий — простаками, плутами и неудачниками, то и дело попадающими впросак. Образ профессора — это уже в духе времени. Вот и давайте подвергнем вашего средневекового алхимика скоростной эволюции, превратив его в современного доктора каких-нибудь наук”.

“Ну хорошо, — робко согласился с главным режиссером Михаил Богданович. — Наверное, образ алхимика действительно не очень удачен, а сам я, как мим? Вот что для меня сейчас самое главное, Анатолий Георгиевич”.

“Ну что вы спрашиваете, дорогой мой? — широко развел руки главный режиссер. — Разве вы пришли бы ко мне, не почувствовав в себе мима? Теперь можно лишь удивляться тому, что я сам не открыл его в вас раньше, чем это сделали вы. Это ведь у вас не вдруг. Вы всегда были отличным мимом. Но вы были молоды и обладали еще и талантом превосходного акробата, столь необходимым настоящему буффонадному клоуну. Вот это-то и заслоняло от меня все ваши прочие способности. А теперь, когда уже не попрыгаешь, не крутнешь сальто-мортале, не взберешься на трапецию или на батут, мы сосредоточимся на искусстве пантомимы и разовьем то, что многие годы дремало в вас. Пишите заявление и давайте работать! Будем готовить программу к открытию нового здания цирка. Раньше я вас не выпущу. Класс вашей работы должен быть не ниже, а выше того, в котором вы кончили было свою карьеру па цирковой арене”.

Вспоминая теперь этот недавний разговор, Михаил Богданович невольно улыбается. Он будто помолодел лет на десять. Идет пружинящей походкой, ощущая удивительную легкость во всем теле. Кажется даже, что, если хорошенько разогнаться, можно и теперь сделать двойное сальто-мортале с пируэтом, какое делал когда-то в дни молодости, удивляя лучших мастеров акробатики. Многие из них не раз приглашали его в свои труппы. Но он оставался верен клоунаде, ибо считал, что настоящий клоун должен владеть всегли цирковыми жанрами. И он действительно мог бы работать в любой труппе акробатов-прыгунов, крафт-акробатов или акробатов-эксцентриков, если бы только захотел.

По ходу сюжета клоунских антре приходилось ему совершать и полеты с трапеции на трапецию, не хуже любого вольтижера-профессионала. С немеившим мастерством крутил он на турнике и “солнце” и исполнял другие трудные номера. Наверное, он бы и сейчас смог сделать многое, но, с тех пор как у него начало пошаливать сердце, врачи запретили ему эти упражнения, а без них он не представлял себе буффонадной клоунады. Вот и пришлось уйти на пенсию…

А теперь он воскрес. Не все, значит, потеряно. Он еще покажет себя! Расшевелит и Ирину. Похоже, что она совсем пала духом. Надо чем-то подбодрить ее, подсказать что-то. Но ничего, теперь сделать это будет легче, теперь они будут работать вместе.

Не тревожит Михаила Богдановича и то, что главный режиссер забраковал его пантомиму. Гораздо важнее теперь для него то, что Анатолий Георгиевич не усомнился в его таланте мима. А сконструированный внуком робот может быть и не только Гомункулусом. Клоун-мим с настоящим роботом — этого ведь в цирке еще не бывало.

5

Михаил Богданович ходит теперь в цирк ежедневно, хотя официально его еще не оформили. Вместе с главным режиссером и Ириной они вот уже который день продумывают новую программу клоунады. У них есть несколько сценариев, написанных профессиональными литераторами, хорошо знающими цирк, по все это кажется им не тем, чего могли ждать от них зрители нового здания цирка. Да и сами они остро ощущают необходимость чего-то совершенно небывалого в этом представлении. Новое здание цирка представляется им не только новым помещением, но и новым этапом в развитии того искусства, которому Михаил Богданович с Анатолием Георгиевичем отдали почти всю свою жизнь.

Михаил Богданович думает теперь об этом и днем и ночью. Иногда ему начинает казаться, что он придумал наконец то, что нужно, и он рассказывает свой замысел Ирине, но, еще прежде чем успевает она раскрыть рот, он и сам уже осознает, что все это не то. И снова начинаются мучительные раздумья, надежды, сомнения…

А дома тоже не все благополучно. Беспокоят взаимоотношения Ильи с отцом. Михаил Богданович не знает, что именно между ними произошло, но догадывается, что не все ладно. Хотел как-то спросить Ирину, потом подумал: а может быть, она не только не знает ничего, но и не догадывается даже об их разладе? И не стал ее тревожить. А когда совсем уже стало невмочь от тревоги за внука и зятя, решился поговорить с Ильей напрямик.

— Что у тебя такое с отцом, Илья? Поссорились вы, что ли?

— Как же поссорились, если разговариваем, — деланно удивляется Илья.

— А ты со мной не хитри, — хмурится дед. — Разговаривать-то вы разговариваете, да не так, как прежде.

— Да что вы, сговорились, что ли? — злится Илья. — Вчера мама, а сегодня ты учиняешь мне допрос.

— Ну, вот видишь, — усмехается Михаил Богданович. — Мать тоже, значит, заметила. Стало быть, не случайны наши подозрения. Давай-ка лучше выкладывай все начистоту.

Илья угрюмо молчит. Притворяться, что ничего не произошло, теперь уже нет смысла, но и рассказывать всего не хочется. Да и поймет ли дед всю сложность его отношений с отцом?

А дед, догадавшись, видимо, о его сомнениях, произносит почти равнодушно:

— Я тебя не заставляю, однако. Не хочешь — не надо. Я ведь и не пойму, наверное, из-за чего у вас мог произойти раздор. Разве серый цирковой клоун может понять, а тем более рассудить ученых мужей, мыслящих высокими категориями науки?

— Ну что ты говоришь такое, дедушка! — бросается к Михаилу Богдановичу Илья. — Просто не хочется голову тебе морочить нашими спорами…

— Спорами ли только? — щурится дед. — Я знаю, когда вы ссоритесь, поспорив из-за ваших таинственных мезонов или нуклонов. Хотя потом и не разговариваете иной раз целый день, но это все не то. Тут серьезнее что-то… Однако повторяю: не хочешь — не говори. Я тебя к этому не принуждаю.

Илья осторожно сажает деда на диван. Садится с ним рядом.

— Ладно, дедушка, слушай и не обижайся, что я не рассказал всего этого сам. Просто не хотелось тебя расстраивать. Знаю ведь, как близко ты принимаешь все к сердцу. А насчет того, что ты “серый” клоун и ничего в высоких материях не смыслишь — этого ты никогда мне больше не говори. Хотел бы я, чтобы все наши клоуны были такими же “серыми”, как ты.

— А они и так не серые, — смеется Михаил Богданович. — Они либо рыжие, либо белые.

— Знаю, знаю! — смеется теперь и Илья. — Когда в доме столько циркачей, будешь знать все это. — И, снова став серьезным, даже нахмурившись почему-то, он продолжает: — Ну, а разлад у нас с отцом вот почему: сконструировал я одно устройство для обнаружения гравитационных волн, а оно неожиданно дало почти противоположный эффект — стало порождать нечто вроде антигравитации. Понятно ли тебе, о чем я говорю, дедушка? Не обижайся только, пожалуйста, что спрашиваю тебя об этом.

— Будешь теперь извиняться всякий раз, — усмехается Михаил Богданович. — Я же понимаю, что разговор у нас серьезный и все, чего не пойму, сам спрошу. О гравитации же читал кое-что в научно-популярных журналах. Может быть, сейчас что-нибудь новое есть в этой области? Мне же известно только то, что мы лока почти ничего не знаем о гравитационных полях и волнах.

— Правильно, — кивает Илья. — Никаких эффектов, связанных с реальным существованием волн тяготения никто до сих пор действительно не наблюдал. Однако они были предсказаны более сорока лет назад. И мы теоретически кое-что уже знаем о них, а обнаружить пока не можем. Но ведь и электромагнитные волны теоретически были предсказаны Максвеллом почти за два десятилетия, прежде чем Генрих Герц экспериментально доказал их существование. И лишь еще через семь лет наш Попов нашел путь практического их применения…

— Это ты мне не рассказывай, это я и сам знаю, — перебивает Илью Михаил Богданович, которому не терпится узнать поскорее, в чем же суть устройства, сконструированного внуком.

— А ты не перебивай. Мне ведь нелегко объяснить тебе сущность моего открытия. Слушай внимательно. В чем трудность обнаружения гравитационных волн? А в том, что в формулу определения их энергии входит как коэффициент очень малая величина — так называемая гравитационная константа.

Слегка задетый замечанием деда, будто он говорит ему прописные истины, Илья нарочно употребляет теперь такие выражения, как гравитационная константа, безо всяких пояснений.

— Благодаря этому эффект, вызванный действием волн тяготения, неуловимо ничтожен, — продолжает он. — А для того чтобы он возрос, необходимо увеличить до космических масштабов массы колеблющихся тел, особенно же число их колебаний. И тут опять тысячи препятствий. Массы звезд, например, хотя и достаточно велики, но зато малы частоты их колебаний. А такие тела, как атомы и ядерные частицы, хотя и колеблются с достаточными частотами, но массы их ничтожны.

— Ну, и как же ты выкарабкался из этих противоречий? — искренне удивляется Михаил Богданович, начиная, однако, сомневаться, действительно ли удалось его внуку что-то открыть.

— А я и не стал выкарабкиваться. Пошел иным путем. Решил исходить из того, что гравитационные волны при всей ничтожности их мощности излучались ведь многие миллиарды лет. Их порождает колебание любого тела. Благодаря этому общее количество их постоянно увеличивается. В нашей метагалактике таких волн должно накопиться довольно много. За миллиарды лет ее существования происходили ведь и вспышки сверхновых звезд, и столкновения галактик, порождающие особенно большое излучение гравитационной энергии.

— Но ведь энергия эта рассеяна, конечно, на огромном пространстве, — не удержавшись, замечает Михаил Богданович.

— Да, на огромном, но не бесконечном, — соглашается Илья. — Во всяком случае, не далее масштабов метагалактики. Зато эта энергия или соответствующая ей масса, как полагают некоторые ученые, равняется всей обычной материи, из которой состоят звезды, планеты и космическая пыль.

— Ого! — восклицает Михаил Богданович, пораженный таким неожиданным для него соотношением. — Тогда, значит, она всюду?

— Да, всюду. А раз так, ее ниоткуда не нужно добывать, а следует лишь научиться генерировать. Вот я и попытался сконструировать такой генератор. Получилось, правда, не совсем то, на что я рассчитывал, но все-таки явление гравитационное или, вернее, антигравитационное.

— Объясни, пожалуйста, — просит заинтригованный Михаил Богданович. — Не совсем понятно это.

— Грубо говоря, произошло у меня примерно следующее, — устало закрывает глаза и сосредоточенно трет лоб Илья. — Я рассчитывал, что измерительные приборы в моей установке под воздействием гравитационных волн покажут увеличение веса, а они зарегистрировали уменьшение его. Следовательно, действуют на них силы не гравитации, а антигравитации.

— Значит, ты сделал великое открытие, Илюша! — бросается обнимать внука Михаил Богданович. — Из-за чего же тогда разлад у тебя с отцом?

— Ах, дедушка, не так-то все это просто! — вздыхает Илья. — Дело ведь в том, что пока все это лишь мои предположения.

— Но ведь ты же не вслепую, не наугад? Ты же именно в этой области и экспериментировал?

— Да, это так. Однако расхождения между результатами моего эксперимента и существующей теорией столь велики, что даже у меня возникает сомнение — антигравитация ли это. Дело ведь в том, что такой известный ученый, как Инфельд, являющийся виднейшим учеником и последователем Эйнштейна, вообще отрицает существование гравитационных волн. Но и те, кто их признает, усомнятся, конечно, в полученных мною результатах, пока я не повторю этого эксперимента в большем масштабе и с более точной измерительной аппаратурой.

— Вот тут-то и должен помочь тебе отец! — возбужденно восклицает Михаил Богданович, энергично хлопая ладонью по столу. — Разве он отказывает тебе в этом?

— В том-то и дело… — уныло кивает головой Илья. — И, если уж говорить по совести, в какой-то мере я его понимаю. Очень уж невероятен результат моего эксперимента. Похоже даже на шарлатанство…

— Да ты что?! — хватает Михаил Богданович внука за руку. — Неужели и Андрей Петрович так думает?

— Сам-то он этого не думает, но то, что именно так о результатах моего эксперимента могут подумать другие, вполне допускает. А повторить сейчас мой опыт в необходимых масштабах он, конечно, не может, не приостановив других исследований, запланированных Академией наук. К тому же я ему не посторонний, а родной сын. Поставь он мой эксперимент в ущерб другим, представляешь, что начнут говорить о нем в институте?

— Да плевать ему на эти разговоры ради такого дела! — искренне возмущается Михаил Богданович. — Вот уж не ожидал я этого от Андрея Петровича…

— Я бы тоже, может быть, на это плюнул, — соглашается Илья, — а он не может. Да и потом, он не очень-то уверен, что мне действительно удалось открыть новое явление природы. А без такой уверенности в его положении нельзя идти на риск. И я очень тебя прошу, дедушка, не рассказывай ты ему об этом нашем разговоре. Да и маму не расстраивай…

— Ах, Илюша, — вздыхает Михаил Богданович, — плохо ты свою маму знаешь. Она, наверное, давно уже догадывается, что между вами что-то произошло. Сам же говорил, что спрашивала тебя об этом.

Илья угрюмо молчит некоторое время, потом решает:

— Надо, значит, помириться с отцом и успокоить ее. У мамы, кажется, и своих неприятностей хватает. Похоже, дедушка, что не ладится у нее что-то в цирке?

— Да, не нашла она себя… Отличная была гимнастка, а вот режиссера из нее не получается… Ну, а ты как же? Неужели будешь терпеливо ждать, когда проверку твоего эксперимента запланируют в папином институте?

— А я и не жду. Мы сами кое-что сооружаем в лаборатории университета, в котором я учился когда-то.

6

С клоунами у Ирины Михайловны действительно дело не ладится. Она умеет ценить находки тех, кто их ищет, негодует на тех, кто не брезгует штампами, но сама ничего оригинального подсказать своим подопечным не может. Труднее же всего удается ей связать их разрозненные номера хотя бы в какое-нибудь подобие единого действия. И, хотя главный режиссер иногда ее хвалит, сама она относится к себе более строго. Да и Анатолий Георгиевич делает это, видимо, из чисто педагогических соображений, желая подбодрить ее, не дать окончательно потерять веру в себя.

В последнее время Ирина Михайловна стала даже все чаще подумывать об уходе из цирка, хотя и искренне любила его и с удовольствием вспоминала те годы, когда работала вольтижеркой в группе воздушных гимнастов. Она и сейчас с восхищением и почти с нескрываемой завистью наблюдала репетиции воздушных гимнастов Зарнициных. Особенно нравилась ей красавица Маша. Прекрасно сложенная, изящная, она будто специально была вылеплена талантливым скульптором из очень пластичного материала. Таких совершенных пропорций Ирина Михайловна не видела еще ни у одной гимнастки. Ей казалось даже, что такого и не могло быть у живого существа. Такое мог создать только художник, поставивший своей целью изобразить идеальное человеческое тело, предназначенное для парения в воздухе.

Очень артистичны и ее братья, Сергей и Алеша. Но в них не ощущается такой грации и непосредственности, как у Маши. Ирине Михайловне кажется даже, что работают они хотя и очень точно, но без души, без той радости, которую сама она испытывала всякий раз, совершая под куполом цирка пассажи и пируэты, в которых законы физики сливались с законами пластики.

А какого труда стоила ей непринужденность и свобода движений в воздухе! Сколько неудач и страхов пришлось преодолеть! Лишь для того только, чтобы научиться падать в сетку, ушел у нее почти год, ибо было это сложно и небезопасно. Упав на бок, можно было сломать руку, падение на живот грозило переломом позвоночника. Сломать позвоночник можно м в том случае, если после сальто-мортале упадешь на голову. Даже упав на ноги, при отсутствии необходимого опыта, легко разбить себе не только ноги, но и нос. Безопаснее всего падать на спину, но научиться этому не так-то просто.

Ее учитель, старый цирковой артист, говорил ей в те трудные годы учебы: “Падая, береги не только свои кости, но и помни все время, что на тебя смотрят сотни глаз и ты должна радовать их красотой, ловкостью и совершенством линий своего тела, не плюхайся поэтому в сетку, подобно мешку с овсом”.

Она никогда теперь не забудет своего требовательного учителя. Это он научил ее математически точному расчету взаимодействия с партнерами, позволяющему после заднего сальто-мортале прийти в руки ловитору или после полуторного сальто оказаться в таком положении, когда он ловит тебя за ноги. Много труда понадобилось ей, чтобы постичь все эти тонкости и научиться летать так же свободно, как и ходить по земле, не думая, что нужно для этого делать.

“Тренируйся до тех пор, пока воздух не станет для тебя таким же привычным и надежным, как и земля”, — поучал Ирину ее наставник.

Наблюдая теперь за репетициями Зарнициных, Ирина Михайловна все чаще замечает, что лишь Маша проводит их с увлечением, братья же работают неохотно, будто отбывают какую-то повинность.

Вот и сейчас с огорчением всматривается Ирина в их лениво раскачивающиеся красивые тела, и ей без слов понятен укоризненный взгляд их сестры.

Увлеченная наблюдением за работой Зарнициных, Ирина Михайловна даже не замечает, как подходит к ней главный режиссер.

— А что, если бы вам, Ирина Михайловна, — весело говорит Анатолий Георгиевич, — заняться режиссурой гимнастов? Вижу, что они вам больше по душе.

— Вы это серьезно? — удивляется Ирина Михайловна.

— Настолько серьезно, что даже с директором это согласовал, — смеется главный режиссер.

— Тогда, если можно, воздушных гимнастов, — умоляюще смотрит на него Ирина Михайловна.

— Именно воздушных. И сегодня же займитесь Зарнициными. Что-то они мне не нравятся.

— Спасибо, Анатолий Георгиевич. Зарнициными я и сама хотела заняться. Они меня тоже беспокоят.

Ожидая, пока Зарницины кончат репетицию, Ирина Михайловна выходит с манежа в фойе, размышляя о неожиданной перемене в своей работе. Она и раньше мечтала о режиссуре воздушных гимнастов, но ими руководил более опытный мастер. Она, однако, надеялась со временем занять его место, так как знала, что его выдвигают на другую, более ответственную работу. Наверное, вопрос этот решен уже, вот Анатолий Георгиевич и предложил ей то, чего она так жаждала.

Все для нее будто преобразилось теперь в этом огромном и не очень уютном в дневную пору здании. Тот, кто видел его лишь по вечерам, когда оно залито ярким светом, полно людей, шума голосов и неустанной суеты, тому днем, при слабом освещении, все тут покажется будничным. Но сама Ирина Михайловна никогда неощущала этого. Цирк для нее всегда был почти храмом. Ей в нем нравилось все. Даже в те утренние часы, когда ареной завладевали сначала хищники, а потом лошади, она любила ходить по округлым коридорам фойе, прислушиваясь к глухому щелканью шамберьера дрессировщика, грозному рычанию зверей и ржанию коней. А когда после репетиции кто-нибудь из униформистов степенно прогуливал по фойе разгоряченных лошадей, Ирина Михайловна любила потрепать конские гривы, с удовольствием вдыхая острый запах пота взмыленных животных.

Вечерами же, во время представлений, ей доставляло большое удовольствие наблюдать за публикой, представляющей тут такое многообразие, какого не бывает, наверное, ни в одном театре. Не требовалось большой проницательности, чтобы различить представителей самых разнообразных профессий, национальностей и возрастов. Тут были люди очень солидные, с профессорской внешностью, угадывались и молодые ученые, рабочие, служащие, колхозники. Несколько раз она замечала среди зрителей известных писателей, популярных артистов и художников. Иностранцы присутствовали на каждом представлении. И у Ирины Михайловны всегда замирало сердце, когда вся эта публика, заполняющая огромную вогнутую чашу зрительного зала, единодушно ахала или охала вдруг, пораженная ловкостью, а иногда и невероятностью совершенного трюка.

И именно это долгое импульсивное “ах-х!..”, а не бурные аплодисменты, почти всегда потрясало ее до слез. Оно вырывалось против воли даже у самых сдержанных зрителей, умеющих владеть собой, скрывающих или стесняющихся публичного проявления своих чувств. И она заметила, что звучало это “ах” не всегда и не часто. Ирина Михайловна видела работу многих отличных иллюзионистов, оснащенных совершеннейшей аппаратурой. На них смотрели разинув рот, пожимали плечами, разводили руками и всегда награждали бурными аплодисментами. Может быть, кто-то даже и ахал… Но причиной такого единодушного, неудержимого “ах” всегда было совершенство человеческого тела, его почти фантастические возможности.

Хотя у Ирины Михайловны и не ладилась работа с клоунами, она должна была признать, однако, что такой же успех имели иногда и их остроумные трюки.

Раздумывая теперь над всем этим, она проходит несколько раз по фойе и уже собирается вернуться на манеж, как вдруг сталкивается с Машей Зарнициной.

— Вот вы-то мне как раз и нужны! — обрадованно восклицает Ирина Михайловна. — Надеюсь, вы никуда не торопитесь? Ну, тогда давайте потолкуем несколько минут. Скажите мне, Маша, что такое происходит с вашими братьями? Они считают, что всё постигли, или просто ленятся? Я это не из праздного любопытства спрашиваю — меня только что вашим режиссером назначили.

— Я очень этому рада, Ирина Михайловна! — искренне отзывается Маша, крепко пожимая руку своему новому режиссеру. — Вашей работой на трапеции я, еще будучи девчонкой, восхищалась… и даже завидовала. Честное слово!

— Ах, Маша, не надо об этом! Все это в прошлом…

— Я знаю, вы сорвались… — взволнованно и торопливо продолжает Маша, — но можно же снова…

— Нет, Маша, для меня это исключено, — грустно улыбаясь, перебивает ее Ирина Михайловна. — Да теперь и поздно уже, не те годы.

Ирине Михайловне неприятен этот разговор, и она хочет прервать его, но, посмотрев в восторженные глаза девушки, видимо действительно помнившей ее выступления, решается поговорить с ней откровеннее, расположить к себе.

— Надеюсь, вы понимаете, Маша, как мне было нелегко в те годы. Да и сейчас… Может быть, не нужно было слушать врачей, а последовать примеру Раисы Немчинской. Она, как вы знаете, во время репетиции упала с “бамбука”. В результате — осколочный перелом локтевого сустава и три перелома таза. А потом восемь месяцев больницы и вполне обоснованные сомнения врачей в возможности возвращения ее к цирковой профессии. И все-таки она вернулась и стала одной из лучших воздушных гимнасток. А я не смогла… Не хватило силы воли. Никогда себе этого не прощу…

— Но в цирк вы все-таки вернулись, а вот мои мальчики хотят уйти…

Догадавшись, что Маша говорит о братьях, Ирина Михайловна удивленно восклицает:

— Быть этого не может! Они же отличные артисты, с чего это вдруг взбрела им в голову такая мысль? Да они просто шутят, наверное?

— Нет, не шутят, — печально качает головой Маша. — Это серьезно. Они и мне это пока еще не говорили, но я знаю — они уйдут… Из-за меня только и работают пока, понимают, что без них развалится наш номер. Они ведь знают, что без цирка я просто не смогу…

— Ну что вы так разволновались, Маша? — успокаивает девушку Ирина Михайловна. — Никуда они не уйдут. Они же очень любят вас. И потом — куда им уходить? У них же нет другой профессии.

— Они хотят учиться, — немного успокоившись, объясняет Маша. — Давно уже готовятся. Как только я засну, сразу же за учебники и все шепчутся, проверяя знания друг друга. А я не сплю, притворяюсь только, и все слышу. В университет они хотят, на физико-математический.

— Господи, — вздыхает Ирина Михайловна. — Просто с ума все мальчишки посходили из-за этой физики! Но ничего, пусть еще попробуют сначала сдать — знаете, какие там конкурсы?

— Они сдадут, — убежденно произносит Маша. — Я их знаю. Ах, если бы они с таким же рвением готовили наш новый номер, как готовятся к экзаменам в университет!

— Не печальтесь, Машенька, мы что-нибудь придумаем, — ласково успокаивает ее Ирина Михайловна. — Постараемся чем-нибудь отвлечь их от физики.

— Ох, едва ли! Вы еще не знаете, что такое физика.

— Я-то не знаю! — смеется Ирина Михайловна. — Да у меня муж доктор физико-математических наук и сын почти кандидат тех же наук. Мало того — отец готовит новый номер с кибернетическим партнером.

— Михаил Богданович? — удивляется Маша.

7

Илья вот уже несколько дней ищет подходящего момента, чтобы с глазу на глаз поговорить с отцом, а когда наконец собирается начать такой разговор, неожиданно приходит дед с каким-то долговязым рыжеволосым парнем.

— Андрей Петрович, Илюша, познакомьтесь, пожалуйста. Это наш цирковой художник, Юрий Елецкий.

Парень смущенно протягивает огромную руку и басит, заметно окая:

— Какой там художник — просто маляр. Малюю примитивные цирковые плакаты.

— Ну ладно, Юра, нечего кокетничать, — сердится на него Михаил Богданович. — Вы же знаете, что талантливы, ну и не напрашивайтесь на комплименты.

Парень краснеет и все больше теряется перед незнакомыми людьми, которых считает к тому же знаменитыми физиками.

— Не слушайте вы, пожалуйста, Михаила Богдановича, наговаривает он на меня. Какой я талант? Митро Холло уверяет, что от моей живописи разит нафталином, а сам я — гибрид заурядного средневекового живописца с современным фотографом.

Андрей Петрович удивленно переглядывается с Ильей, ничего не понимая, а Михаил Богданович поясняет:

— К нам ходит творить абстрактную живопись еще один художник — Митрофан Холопов, подписывающий свои шедевры — Митро Холло. А славится этот Холло среди молодых художников не столько мастерством, сколько теоретическими обоснованиями абстракционизма. Я-то лично просто авантюристом его считаю, а вот он, — кивает Михаил Богданович на Елецкого, — робеет перед ним, стесняется своей реалистической манеры.

— Зачем же робеть? — возражает Юрий. — Робеть мы перед ним не робеем, но в споре он нас сильнее, потому что мы его Репиным, а он нас Эйнштейном.

Андрей Петрович, все еще не понимая, с какой целью привел Михаил Богданович этого парня, ссылается на неотложные дела и уходит в свою комнату. А заинтригованный Илья с любопытством присматривается к Елецкому.

— А мы вот что давайте сделаем — чаю выпьем, — неожиданно предлагает он. — Или вы что-нибудь более крепкое предпочитаете? — вскидывает он глаза на молодого художника.

— Да нет, зачем же более крепкое, — басит художник. — Чай — это самое подходящее для меня. Я волжанин, люблю чай.

— Ну так мы тогда это в один миг. Ты займи чем-нибудь гостя, дедушка, а я сейчас.

И он уходит на кухню, а Михаил Богданович продолжает, слегка повысив голос, чтобы его мог слышать Илья.

— Этот Холло в споре с молодыми художниками, отстаивающими реализм, буквально за пояс их затыкает. Их аргументация Репиным да Суриковым и в самом деле выглядит какой-то очень уж старомодной в сравнении с его теориями, оснащенными псевдонаучной терминологией.

— Зачем же псевдо, — снова возражает Елецкий. — Терминология самая настоящая, действительно научная. Я, собственно, за тем и пришел к вам, Илья Андреевич, — обращается он к Илье, вышедшему в этот момент из кухни, — чтобы вы помогли нам разобраться — какое отношение к живописи имеет теория относительности Эйнштейна. Митрофан Холопов в каком-то подвале дискуссию устраивает по этому вопросу. Там будут главным образом те, кто именует себя ультраабстракционистами. От нас же, реалистов, только Антон Мошкин да я. Соотношение примерно два к десяти. Я бы не пошел, но Антон отчаянный спорщик. Он ведь не столько художник, сколько искусствовед.

— Я знаю этого паренька, — замечает Михаил Богданович, расставляя па столе чайную посуду. — Очень тщедушный на вид, но чертовски азартный. Лезет в драку, невзирая на численное превосходство этих абстракционистов. Они к нам в цирк в последнее время повадились, узрели там какую-то натуру, позволяющую им манипулировать со временем… Как это они называют. Юра?

— Вводить время внутрь пространственного изображения, — произносит Елецкий. — Разрешите, я вам процитирую, как это они трактуют.

Он торопливо достает блокнотик и читает:

— “Практика изображения в одной картине двух различных аспектов одного и того же объекта, объединение, например, профиля и полного фаса в портрете или изображения того, что видит один глаз, смотря прямо, а другой — сбоку, означает введение времени внутрь пространственного изображения”. Видите, как это у них закручено? Антон Мошкин утверждает, правда, будто вся премудрость эта позаимствована Холоповым из статьи одного английского историка искусств.

— А Холопов ни за что не хочет признаться, — добавляет Михаил Богданович, — что мысли эти позаимствовал у кого-то, и Антона этого прямо-таки заплевал. Надо же еще, чтобы фамилия у него была такая — Мошкин. А они его иначе, как Букашкин, и не называют. В общем, Илюша, должен ты им, Юре и Антону, помочь — пойти на эту дискуссию и разоблачить их спекуляцию теорией относительности Эйнштейна.

— Я же не специалист по эстетике, — смущенно пожимает плечами Илья. — Может быть, кого-нибудь другого?..

— А им и не нужен специалист по эстетике, — прерывает внука Михаил Богданович. — По этой части Антон и сам с ними расправится. А в физике они его сильней. Этот Митро Холло па физико-математическом ведь учился и вот щеголяет теперь физической терминологией, дурит людям головы.

Илья хотя и очень сочувствует Юрию и Антону, но не сразу соглашается принять их предложение. К Юре он, однако, проникается все большей симпатией. Немного привыкнув к незнакомой обстановке, Елецкий становится теперь разговорчивее и представляется ему уже не таким замкнутым и молчаливым, каким показался поначалу.

— Следует, пожалуй, раскрыть тебе один секрет, объясняющий особый накал их споров, — продолжает Михаил Богданович неожиданно интимным тоном. — Вы только не обижайтесь на меня за это, Юра. Это я для пользы дела, — обращается он к Елецкому.

Молодой художник заметно краснеет и делает Михаилу Богдановичу какие-то знаки, но тот даже не смотрит на него.

— Главная-то причина тут в Маше, в замечательной нашей гимнастке и милейшей девушке. И дело, конечно, не в том, что именно ее они рисуют “методом введения времени внутрь пространственного изображения”, а в том. что все они влюблены в нее. В том числе и Митрофан Холопов с Юрой. Более того, скажу тебе — серьезнее всех влюблен в нее Юра.

— Ну что вы, право, Михаил Богданович!.. — умоляюще простирает к нему руки совершенно пунцовый художник.

— Помолчите, Юра! — сердито машет на него Михаил Богданович. — Для того чтобы выиграть бой в берлоге этого Холло, Илье нужно знать, что он будет бороться там не только за правое дело, но и за душу девушки, которую пытаются одурманить эти абстракционисты. Вся эта дискуссия затеяна ими специально ведь для нее, а Юрий с Антоном приглашены туда лишь для посрамления. Ну так как, Илья?

Илья протягивает руку Юрию и произносит всего лишь одно слово:

— Когда?

— Завтра вечером.

— Бросаю все дела и сегодня же начинаю готовиться к этой баталии!

Ирина Михайловна приходит домой в заметно приподнятом настроении.

— Что это вид у тебя сегодня необычно бодрый? — удивленно всматривается в нее Михаил Богданович.

— А потому, что от клоунов твоих наконец-то избавилась, — смеется Ирина Михайловна. — Буду теперь заниматься с воздушными гимнастами. Как тебе нравятся Зарницины?

— Талантливые, но без огонька. Чего-то у них не хватает. Если бы не Маша, не иметь бы им никакого успеха.

— Согласна с тобой. Зато Маша просто прелесть! Из нее со временем большая артистка выйдет.

— Это о какой Маше вы говорите? — с любопытством спрашивает Илья. — Не о той ли самой?

— О той, — смеется Михаил Богданович. — Ты очень давно в цирке не был, а тебе надо было бы на нее посмотреть.

— А вот завтра и посмотрю.

— Не знаю, как она будет выглядеть там, в подземелье. Ее в цирке, в воздушном полете нужно увидеть.

— О чем это вы? — удивленно смотрит на них Ирина Михайловна.

— О завтрашней баталии, — смеется Михаил Богданович. — Живописцы завтра будут кисти ломать в честь нашей Маши.

— Ах, эти абстракционисты! — пренебрежительно машет рукой Ирина Михайловна. — А противником их будет опять один бесстрашный Антон Мошкин?

— На сен раз еще и твой сын Илья.

8

Подвал Холло оказывается почти на самой окраине Москвы. Михаил Богданович с Ильей едут туда сначала на метро, затем на троллейбусе и, наконец, на трамвае.

Дорогой старый клоун внушает внуку:

— Ты не стесняйся в выражениях. Я совершенно убежден, что это не столько бездарности, сколько авантюристы. А Юра Елецкий просто феноменально талантлив. Видел бы ты, как он Машу рисует! Не только не глядя на нее, но и на бумагу даже. Буквально с закрытыми глазами. И ведь что досадно — стесняется он этого удивительного своего мастерства. Просто чудовищно! Потому-то с особенной яростью нужно бить этих смущающих его мазил-абстракционистов.

Михаил Богданович почти в ярости. На него с опаской начинают посматривать окружающие, а Илья то и дело толкает его в бок:

— Хватит тебе, дедушка! Ну, что ты так!.. У меня и у самого руки чешутся намять им бока. Жаль только, что я лишь физику хорошо знаю, а надо бы еще и живопись.

— Какую живопись? Да они вообще никакой живописи не признают. Не смен и заикаться там ни о Леонардо да Винчи, ни о Репине. Все дело только испортишь. На смех они тебя поднимут, сочтут за дикаря. Их надо бить только теорией относительности и квантовой механикой. Всех этих премудростей мн01ие из них хотя и не понимают, но уважают. И не потому, что это последнее слово науки, а потому, что модно. Вот ты и уличи их в невежестве.

Они выходят из трамвая почти на конечной остановке. Долго расспрашивают, как пройти па нужную им улицу. Потом идут какими-то кривыми переулками, то и дело сбиваясь с пути. Кругом сплошная темень. Сквозь толстые наледи на окнах лишь кое-где сочится тусклый, ничего не освещающий свет. Под уличными фонарями лежат бесформенные грязно-желтые пятна, лениво перекатываясь с боку на бок в такт покачиванию фонарей.

— Картинка в типично абстрактном стиле, — смеется Михаил Богданович. — Из такой натуры даже Рембрандт ничего бы не смог выжать. А абстракционисты назвали бы ее каким-нибудь континуумом или диффузной матерней.

— Ты еще способен шутить, дедушка, — мрачно отзывается Илья, — а мне все время кажется, что нас вот-вот огреют чем-нибудь весьма материальным по голове.

— От этих ультрановых представителей живописи и ваяния все можно ожидать, — охотно соглашается с ним Михаил Богданович и вдруг резко шарахается в сторону — перед ними вырастает темная фигура.

— Да вы не бойтесь, это я — Юрий, — слышат они знакомый голос. — Специально поджидаю вас тут.

— Ну и напугали же вы меня! — облегченно смеется Михаил Богданович. — Я уж и голову в плечи вобрал, ожидая удара. А эти гангстеры кисти собрались уже?

— Все в сборе.

— А Маша?

— И Маша.

— Да как же она решилась прийти сюда, в эту преисподнюю? — удивляется Илья.

— Она храбрая, — не без гордости за Машу произносит Юрий. — К тому же она с братьями.

— Как, и братья ее тоже тут? — удивляется теперь уже Михаил Богданович.

— Они еще больше Маши сегодняшней дискуссией заинтересованы.

— С чего это вдруг?

— Влюблены в физику.

— Этого только не хватало! — всплескивает руками Михаил Богданович. — Они же отличные гимнасты — зачем им физика? Не эти ли ультра им головы вскружили?

— Нет, тут дело серьезнее, — убежденно заявляет Елецкий. — Они ведь все время что-нибудь изобретают. Ломают сейчас голову над тем, чтобы избавиться от лонжей и предохранительных сеток.

— Как же это собираются они сделать? — заинтересовывается Илья.

— С помощью какой-то системы мощных электромагнитов. Пойдемте, однако, пора уже. Это тут вот, за углом. Осторожнее только — здесь сам черт может голову сломать.

— А чего их занесло в такую дыру? — спрашивает Михаил Богданович, спотыкаясь о что-то. — Не было разве какого-нибудь подвала поближе?

— Не знаю. Может быть, и не было, только они могли и нарочно. Вот сюда, пожалуйста. Вниз по ступенькам.

— В самом деле, значит, подвал, — ворчит Михаил Богданович. — Я думал, он у них условный.

— Подвал-то как раз безусловный, условное все остальное. Дайте-ка руку, Михаил Богданович, я помогу вам спуститься.

— Да вы за кого меня принимаете, Юра? Забыли, наверное, что я старый клоун-акробат. А эти ультра могли бы хоть какую-нибудь паршивую лампочку повесить.

К удивлению Михаила Богдановича, Илья спускается по шатким ступенькам раньше всех и широко распахивает двери перед дедом.

В помещении, похожем на предбанник, полумрак, но из внутренней, неплотно прикрытой двери лучится яркий свет. Слышатся оживленные голоса.

— Ну, слава те господи! — облегченно вздыхая, шутливо крестится Михаил Богданович. — Преисподняя, кажись, позади.

В просторном, совсем не похожем на подвал помещении, очень светло. Стены его увешаны какими-то, напоминающими образцы модных обоев картинами. Но Илье не это бросается в глаза и даже не то, что тут довольно людно, а единственная девушка в светло-сером платье, видимо специально посаженная в центре “подвала”. Илья не замечает в ней ничего удивительного и даже красоты ее, о которой столько наслышался. Поражает его ее взгляд, устремленный на братьев. Она будто говорит им: “Смотрите же, мальчики, вот оно какое это ультрамодное искусство, вдохновленное обожаемой вами физикой!”

А в том, что эти стройные молодые люди, сидящие на подоконнике, ее братья, у Ильи не возникает никаких сомнений, так же, как и в том, что стоящий у стола невысокий, худощавый и очень бледный парень — Антон Мошкин. Все остальные сидят на полу полукольцом вокруг Маши. В комнате, кроме стула Маши, вообще нет больше ничего, на чем можно было бы сидеть.

Почти все абстракционисты бородаты. Многие острижены под машинку. Вихраст только один — Митро Холло, здоровенный чернобородый детина. На нем клетчатая байковая рубаха с расстегнутым воротом, узкие брючки, типа “техасских”.

“Мог бы одеться и пооригинальнее”, — невольно усмехаясь, думает о нем Илья. Он не ожидал от главаря этих “ультра” такой дешевки.

— Ну что ж, сеньоры, — развязно произносит Холло, поднимаясь с пола, — начнем, пожалуй. Кворум полный.

Никто ни с кем не здоровается, никто никого не знакомит, только Маша легонько кивает Михаилу Богдановичу, бросив украдкой любопытный взгляд на Илью. Вся остальная братия Митро Холло продолжает сидеть на полу.

— Ну-с, кто хочет слова? Вот вы, например, мсье Букашкин? — обращается Холло к Мошкину. — Почему бы вам не попробовать покритиковать нас с позиции дряхлеющего реализма?

— А что, собственно, критиковать? — с деланным равнодушием спрашивает Антон. — Что-то я не вижу перед собой произведений искусства.

— Протрите-ка глазки, детка!.. — басит кто-то с пола.

— Спокойствие, господа, — простирает руки Холло. — Разве вы не понимаете, что это всего лишь полемический прием? Товарищ Букашкин отлично видит, что перед ним портреты прелестной гимнастки, сработанные в стиле абстрактного восприятия вещества и пространства.

— Вы, конечно, не случайно назвали эту мазню портретами гимнастки, а не портретами Маши, — усмехается Антон. — Ибо Маша — это нечто конкретное, и настолько конкретное, что вы просто не в состоянии его изобразить. А гимнастка — это, по-вашему, уже абстракция. Тут вы в своей стихии, ибо любой штрих на любом фоне можете объявить “пространством, непрерывностью и временем”, как это сделал художник Паризо, изобразивший на желтом фоне коричневые палочки.

Опять кто-то из бородачей начинает басить, но Холло грозно шипит па него, так и сияя весь от предвкушения расправы с Антоном Мошкиным.

— Я умышленно привожу вам примеры, с позволения сказать, живописи в вашей излюбленной манере, в духе пространственно-временного континуума.

— Ну и что же? — нагло таращит глаза Холло. — Что вы хотите этим сказать? Да ничего, видимо, кроме собственного невежества. Вы ведь все еще мыслите категориями прошлого века и смотрите на мир глазами человека, знакомого лишь с геометрией Эвклида, и понятия, наверное, не имеете о геометрии Лобачевского — Римана. Забываете или не знаете о том, что до Эйнштейна не учитывалось изменение событий во времени и отрицалась его четырехмерность.

Илью так и подмывает вступить в бой, по он сдерживает себя, давая возможность парировать первые удары Холло Антону, которого он уже оценил как достойного своего соратника. По всему чувствуется, что бой будет жарким, нужно, значит, беречь силы.

— Мы уже знакомы с вашей манерой спекулировать отдельными положениями теории относительности Эйнштейна, — спокойно возражает своему оппоненту Антон. — Да это и не ваша заслуга. Реакционная буржуазная эстетика давно уже хватается за эту теорию. А привлекает она ее вовсе не научной ценностью открытий и не строгой стройностью доказательств, а влияющей на обывателей сенсационностью. Им кажется ведь, будто теория относительности опрокидывает все прежние представления о времени и пространстве. А этого им вполне достаточно, чтобы расправиться с реалистическим искусством, изображающим события в определенный момент времени и в реальном пространстве.

— А вы не занимайтесь демагогией, — выкрикивает кто-то из “ультра”. — Вы докажите, что же именно Эйнштейн имел в виду своей теорией.

— Да что же тут доказывать? — взмахивает вдруг рукой старший брат Маши, Сергей. — В средней-то школе вы учились ли? Должны знать тогда, что теория относительности вовсе не отрицает классической физики. Она лишь исследует более сложные явления, связанные со скоростями, близкими к скорости света.

— Подкрепи же и ты его чем-нибудь, — толкает внука локтем в бок Михаил Богданович.

Но, прежде чем Илья успевает раскрыть рот, в бой вступает второй брат Маши, Алеша:

— И вообще, читал ли кто-нибудь из вас Эйнштейна? — простодушно спрашивает он.

— А сами-то вы читали? — хихикает какой-то бородач.

— Кое-что читал. Потому и знаю, что теория относительности не разрушает классической физики, а позволяет оценивать старые понятия с более глубокой точки зрения.

— Вот за это-то мы и боремся! — восклицает Холло. — Мы тоже за оценку старых понятий с более современных позиций. А старые понятия не учитывали ведь вращения Земли и изменения в связи с этим течения времени.

— А каковы же эти изменения? — спрашивает наконец Илья, начавший уже было опасаться, что с этим “ультра” расправятся и без пего.

— Какие бы ни были, но они есть, — неопределенно отвечает Холло.

— А надо бы знать, какие именно, — вставляет и Михаил Богданович.

Все “ультра”, как по команде, поворачиваются к своему идеологу, а он угрюмо молчит.

— А ведь вы па физико-математическом учились, могли бы и знать, — укоризненно качает головой Михаил Богданович.

— Да он знает, конечно! — выкрикивает Антон Мошкин. — Ему просто невыгодно называть эти цифры.

— А цифры таковы, — продолжает Илья. — Земля наша вращается вокруг своей оси со скоростью ноль целых четыреста шестьдесят три тысячных километра в секунду и движется по орбите вокруг Солнца со скоростью тридцати километров в секунду. И даже скорость обращения Солнца со всеми его планетами вокруг центра Галактики не превышает двухсот сорока километров в секунду. А течение времени начинает заметно сказываться лишь при скоростях, близких к тремстам километрам в секунду.

Бородачи смущенно ежатся, а Митро Холло все еще не теряет надежды одержать победу.

— Ну, а то, что по Эйнштейну пространство искривлено, — спрашивает он, — вы тоже будете отрицать?

— И не собираемся, — спокойно покачивает головой Илья. — Установленная Эйнштейном связь между тяготением и геометрией мира подтверждена экспериментально.

— Из этого не значит, однако, что вы имеете право уродовать человеческие тела и корежить натюрморты! — выкрикивает Антон Мошкин.

— Почему же, если факт искривления пространства подтвержден экспериментом? — усмехается Холло. — В наше время только метафизики изображают пространство прямыми линиями.

— А вы знаете, каково это искривление прямых линий в природе? — спрашивает Илья. — В настоящее время совершенно точно установлено, что световые лучи, испускаемые звездами, проходя мимо Солнца, искривляются лишь на ноль целых восемьдесят семь сотых угловой секунды. К тому же эта кривизна, составляющая менее одной угловой минуты, сказывается лишь при длине луча, равной примерно ста пятидесяти миллионам километров. А каковы размеры вашей натуры?

Кое-кто из “ультра” смущенно хихикает, уже без прежнего почтения поглядывая на своего вдохновителя.

— В стане врагов явное смятение, — шепчет Илье Михаил Богданович. — Пора наносить им решающий удар.

— Давайте уж поговорим теперь начистоту, товарищ Митрофанов, — решительно выступает вперед Илья.

— Не Митрофанов, а Холопов Митрофан, — поправляет его кто-то из соратников Холло.

— Прошу прощения, товарищ Холопов, — извиняется Илья. — Ну, так вот, давайте-ка поговорим начистоту, как физик с физиком. Разве же вы не понимаете, что, для того чтобы иметь основание применять в живописи эйнштейновскую трактовку пространства и времени, нужно предположить, что объектами вашей живописи являются тела, движущиеся со скоростью света. Либо допустить, что сами вы движетесь к своей натуре с такой скоростью.

— А это явный абсурд! — запальчиво восклицает Сергей Зарницин. — Теория относительности рассматривает ведь скорость света как предельную даже для элементарных частиц. А для таких макротел, какими являются люди, она вообще не достижима.

— Но допустим, однако, возможность такого движения художника к его натуре или наоборот — натуры к художнику, — спокойно продолжает свое рассуждение Илья. — Что же тогда произойдет? А произойдет то, что и объект произведения и его творец, сокращаясь в направлении своего движения, просто перестанут существовать друг для друга как протяженные тела, согласно законам той самой теории относительности, на которую вы так опрометчиво ссылаетесь.

Теперь смеются уже все абстракционисты. Растерянно улыбается и сам Холло.

9

Маша плохо спит эту ночь. Ей снятся изуродованные человеческие тела, лица, скомканные необозримые пространства, чудовищные галактики, излучающие диковинно искривленные лучи. Лишь изредка мелькают нормальные человеческие лица и среди них строгий профиль Ильи Нестерова. У абстракционистов она видела его впервые, и он запомнился ей. И, как ни странно, во сне она разглядела его лучше, чем тогда в подвале. Он очень похож на мать, Ирину Михайловну. Такой же энергичный профиль и красивые глаза. А густые брови — это у него, видимо, от деда, Михаила Богдановича…

Проснувшись, Маша думает, что уже утро, но из-под дверей комнаты братьев сочится электрический свет — значит, это еще ночь и они сидят за своими книгами или шепчутся, обмениваясь впечатлениями от схватки с абстракционистами.

Надо бы пойти заставить их потушить свет и лечь спать, но у нее нет сил подняться с дивана. Она чувствует себя такой усталой, будто весь день провела на изнурительной репетиции. Да и просыпается она только на несколько мгновений и тут же снова засыпает. Лишь проснувшись в третий раз и снова увидев свет под дверью комнаты братьев, она поднимается наконец и идет к ним, полагая, что они давно уже спят, забыв выключить электричество.

Она бесшумно открывает дверь, чтобы не разбудить их, и с удивлением видит братьев сидящими за столом в пижамах и с такими перепуганными лицами, будто она застала их на месте преступления.

— Ну, куда это годится, мальчишки! — строго говорит она. — Уж утро скоро, наверное…

— Что ты, Маша, какое утро! Всего час ночи, и мы как раз собирались лечь.

Она недоверчиво смотрит на часы и укоризненно качает головой.

— Не час, а второй час, а впереди, сами знаете, какой день. Но раз уж вы не спите, давайте поговорим серьезно.

Маша хмурится и неестественно долго завязывает пояс халата. Братья угрюмо молчат.

— Я ведь все знаю, — продолжает она наконец, садясь между ними и положив им руки па плечи. — Особенно почувствовала это на дискуссии с абстракционистами. Но и раньше знала, чем вы бредите. Надо, значит, решать, как быть дальше. А так больше нельзя…

— О чем ты, Маша? — робко спрашивает Алеша.

— Вы же сами знаете о чем. И не будем больше притворяться друг перед другом. Раз вы не можете без вашей физики — а теперь я вижу, что вы действительно без нее не можете, — надо бросать цирк и поступать в университет.

— Да что ты. Маша!.. — восклицают оба брата разом. Но она закрывает им рты ладонями своих еще теплых после постели рук.

— Только не оправдывайтесь, ради бога, и не жалейте меня. Ужасно не люблю этого. Я же хорошо знаю, о чем вы сейчас думаете. Вспоминаете, наверное, как мы остались без матери — отца-то вы, наверное, вообще не помните, — как я заменила вам се, как… ну, да, в общем, я все понимаю, и незачем все это.

— Ты прости нас, Маша, — смущается старший брат. — Нам действительно давно нужно было поговорить. Мы как раз только что снова все взвешивали, и ты сама должна понять, как все это нам нелегко…

— Да что тут нелегкого-то? — деланно смеется Маша, прекрасно понимая, как им в самом деле нелегко.

— Ты сама же предложила поговорить серьезно, — робко замечает младший, Алеша. — Вот и давай… Зачем, ты думаешь, мы на физико-математический? Помнишь, наверное, наше изобретательство?

— Еще бы! — усмехается Маша. — С тех пор еще помню, когда вы мальчишками были. Только я думала, что вы этим уже переболели.

— А усовершенствование нашей аппаратуры?

— Ну, это другое дело. Это уже серьезно. Но не получилось ведь пока ничего существенного.

— А почему? — взволнованно хватает Машу за руку Сергей. — Задумали очень серьезное, а знаний для этого… Ну, в общем, ты сама должна понимать.

— Так зачем же вы тогда на физико-математический? — удивляется Маша. — Вам бы в какой-нибудь технический, на конструкторское отделение.

— Ну что ты равняешь технический с физико-математическим! — почти с негодованием восклицает Алеша. — В технике возможно лишь усовершенствование существующего, а в физике — не только все новое, но и почти невероятное.

— Ну, как знаете, — уныло произносит Маша. — Вам это виднее…

— Но ты не думай, что мы тебя бросим, — пытается утешить ее Алеша. — Мы пока только на заочный…

— Нет, мальчики, я с вами все равно уже больше не смогу, раз у вас все мысли за пределами цирка, — печально качает головой Маша.

— Объясни, почему? — хмурится Сергей.

— Я же объяснила: потому, что вы уже не со мной. Потому, что работаете без души, как автоматы. И ждете не дождетесь, когда кончится репетиция, чтобы засесть за учебники физики. А в цирке надо репетировать и репетировать, шлифовать и шлифовать каждое движение. Ирина Михайловна мне вчера сказала, что воздушным гимнастам нужно тренироваться до тех пор, пока воздух не станет для них таким же надежным, как и земля. А это значит, что тренироваться надо все время, каждый свободный час, каждую минуту. Но ведь вы так не сможете… И не делайте, пожалуйста, протестующих жестов! Привычные прежде слова: “Внимание! Время! Пошел! Швунг! Сальто!” — наверное, звучат теперь для вас, как удары бича…

— Ну что ты, Маша! — делает протестующий жест Алеша. — Мы по-прежнему любим…

— Ничего вы больше не любите здесь! — уже не сдерживая досады, энергично машет рукой Маша. — Но я вас не виню, давайте только договоримся, что работать со мной вы будете лишь до осени, а потом уйдете в университет. А я тем временем подготовлю новый номер. Мне обещает помочь в этом Ирина Михайловна. А теперь, мальчики, идемте спать! Спокойной вам ночи!

И она уходит, притворяясь совершенно спокойной, а потом плачет всю ночь, спрятав голову под подушку.

10

А на другой день братья Зарницины репетируют свой номер с таким рвением, что Ирина Михайловна только диву дается. Улучив подходящий момент, она спрашивает у Маши:

— Что это с ними такое?

— Состоялся откровенный разговор сегодня ночью.

— И вы переубедили их? Они не уйдут от нас?

— Уйти-то уйдут, наверное, но до ухода будут стараться заслужить мою и вашу похвалу.

— Значит, сольный номер нужно все-таки готовить?

— Да, придется…

А в обеденный перерыв, воспользовавшись отсутствием Маши, Михаил Богданович уводит братьев из столовой на улицу и долго прогуливается с ними по бульвару.

— Вот что я вам скажу, ребята, — взяв их под руки, говорит он. — Зря вы задумали бегство. Не обижайтесь на меня, старого циркача, но я расцениваю это как дезертирство.

— Да откуда вы взяли, Михаил Богданович, что мы собираемся сбежать? — притворно удивляются братья. — Кто вам это сказал?

— Стоит только посмотреть, как вы стали работать в последнее время, чтобы и самому обо всем догадаться. И нашли когда сбегать! Да ведь сейчас только и начнется настоящая-то работа! В новое здание скоро будем перебираться. Нигде в мире нет еще такого. Четыре арены! Но нам нужно не только новое здание. Все должно быть новым! В стране такая техника, а у нас почти все по старинке.

— А что же можно придумать нового? — без особого энтузиазма спрашивает Сергей Зарницин, догадавшись, что Михаил Богданович завел этот разговор для того только, чтобы отговорить их от ухода из цирка.

— Да черт знает что! — возбужденно восклицает старый клоун. — Надо только с толком использовать кибернетику, современную оптику, стереофонический звук. Я, например, уже готовлю номер с кибернетическим партнером. По части оптики можно тоже придумать что-нибудь вроде “Латерны магики” и панорамного кино. А у вас, воздушных гимнастов, что за хозяйство? Почти во всех новых аттракционах главенствует металл. Механическая аппаратура буквально заслоняет живого человека, превращает его в свой придаток.

— Но ведь вы же знаете, Михаил Богданович, что мы давно уже думаем об этом, — смущенно произносит Алеша. — Придумали даже кое-что для упрощения креплений ловиторок и трапеций.

— А теперь с электромагнитами экспериментируем, — торопливо добавляет Сергей. — Пытаемся с их помощью избавиться от сложной аппаратуры и даже уменьшить собственный вес. Нелегкое это дело, однако. Да и знаний не хватает…

— А почему же вы не обратились за помощью к сведущим людям? — удивляется Михаил Богданович.

— Обращались, — вздыхает Алеша. — Говорят, что это не реально. А по-моему, их просто не волнуют наши заботы. Подумаешь, проблема — удлинить полет цирковых гимнастов! Но нас это не остановит. Мы добьемся того, чтобы не только нашу, но и другую цирковую аппаратуру свести на нет. А то ведь иной раз из-за нее зрители просто не в состоянии оценить нашего исполнительского мастерства.

— Бывает и наоборот, — усмехается Сергей, — сложная аппаратура служит прикрытием профессиональной слабости некоторых исполнителей.

— Конечно же! — обрадованно восклицает Михаил Богданович, довольный, что ему удалось наконец расшевелить братьев, втянуть в разговор. — Вот и надо в новом здании цирка повести борьбу с такой аппаратурой, свести ее к минимуму, чтобы иметь возможность демонстрировать главное — силу, ловкость и смелость. Я бы повел борьбу и с предохранительными лонжами даже в тех случаях, когда воздушные гимнасты работают без сеток.

— Но ведь не разрешат же, — с сомнением покачивает головой Алеша.

— Разрешат, если найти другие предохранительные средства. А то ведь эти тросики на поясах гимнастов, как вы их ни маскируй, все равно заметны. И хоть они на крайний случаи, а впечатление создается такое, будто мы все время на помочах или на ниточках, как марионетки. Совсем будто бы исключен элемент риска. А ведь Анатолий Васильевич Луначарский называл нас “специалистами отваги”. “Конечно, — говорил он, — чудовищно приучать публику к азарту путем головоломного риска человека своей жизнью, что часто имеет место. Но значило бы лишить цирк части его мужественного сердца, если бы отнять у него блестящих представителей, специалистов отваги”.

— Ах, как здорово! — невольно восклицает Алеша и мечтательно повторяет: — “Специалисты отваги”! Но как же, однако, сделать так, чтобы избавиться от аппаратуры? Как совершать прыжки без подкидных досок, полеты без трапеций?

— Надо думать, — усмехается Михаил Богданович. — Использовать те законы механики и физики, которые позволили бы нам сделать пространство упругим, пружинящим, как трамплин или батут.

— Легко сказать, — пожимает плечами Сергей. — Такого пространства пока не существует.

— Значит, нужно создать его искусственно. И если не упругое, то, наоборот, — невесомое, с отсутствием поля тяжести, в котором можно было бы совершать прыжки, не гасимые силами тяготения. Вы ведь и сами мечтаете об этом. Более того, скажу вам, — такое пространство уже существует.

Пораженные услышанным, братья невольно останавливаются. Пристально всматриваются в лицо Михаила Богдановича. Пытаются угадать по его выражению — шутит он или говорит серьезно?

— Что, не верится? — хитро щурясь, спрашивает старый клоун. — Даже не представляете себе, как его можно создать? А еще мечтаете стать физиками! Ну да ладно, не буду вас томить, открою секрет — такое пространство создал мой внук Илья, с которым я познакомил вас у абстракционистов. Он сконструировал аппарат, вызывающий явление антигравитации. Представляете, что это такое? Не очень? Я тоже не очень это представляю. Мало того, сам экспериментатор лишь предполагает, что эго антигравитация. Но факт, или, как мой зять говорит, “Его величество Факт”, налицо: аппарат моего внука рождает какую-то энергию, которая существенно уменьшает вес материальных тел. Поняли вы что-нибудь из того, что я вам наговорил?

Братья смущенно улыбаются. В глазах их нескрываемое любопытство. Чувствуется, что рассказ Михаила Богдановича очень их заинтриговал.

— Ужасно все это интересно! — восторженно произносит наконец Алеша. — Однако очень уж невероятно.

— Невероятно, но факт! — смеется Михаил Богданович. — И вот мелькнула у меня идея, ребята, — создать такое антигравитационное пространство у нас на манеже! Оно ведь уменьшит вес гимнастов, наверное, почти вдвое. И тогда…

— О! — нетерпеливо перебивает Михаила Богдановича Алеша. — Тогда с помощью одной только подкидной доски можно будет взлететь под самый купол безо всяких иных приспособлений!

— И не только это! — горячо подхватывает Сергей. — Потеряв часть веса, полет наших тел замедлится, будет более плавным, а мускульная сила останется прежней. Это даст возможность при перелете с трапеции на трапецию или с подкидной доски на трапецию делать гораздо больше акробатических трюков. И даже какие-нибудь иные, физически не осуществимые в нормальном поле тяготения.

— А проблема лонжей? — лукаво подмигивает братьям Зарнициным Михаил Богданович, радуясь их энтузиазму. — Она ведь отпадает сама собой. С потерей веса замедлится и скорость падения, и оно уже не будет грозить увечьем натренированному гимнасту.

— Да ведь это же даст нам прямо-таки сказочную возможность! Вот когда покажем мы все совершенство человеческого тела, освобожденного от аппаратуры и паутины лонжей!.. — захлебывается от восторга Алеша.

— Вы даже представить себе не можете, ребята, как я рад, что это вас захватило, — откровенно признается Михаил Богданович. — И вы поймете, конечно, как нелегко мне вылить теперь на ваши головы ушат холодной воды.

Братья снова, как по команде, останавливаются и оторопело смотрят на Михаила Богдановича.

— Да, да, ребята, — грустно подтверждает старый клоун. — Мне действительно нужно это сделать, ибо все, что я вам рассказал, в значительной мере — моя фантазия. Нет-нет, Илюша на самом деле открыл это удивительное явление! Но дальше пойдет очень много всяческих “но”. Антигравитационное пространство действительно существует, но в условиях лабораторного опыта. Илья допускает, что можно построить и большую установку, но не имеет такой возможности. Его отец, директор научно-исследовательского института, мог бы поставить этот эксперимент в необходимом масштабе, но и он вынужден пока повременить с этим. В общем, таких “но” еще немало.

— Зачем же вы тогда рассказали нам все это, Михаил Богданович? — укоризненно произносит Алеша Зарницин. — Душу только растравили…

— А к тому рассказал, друг мой Алеша, что есть и еще одно “но”. В академических условиях поставить этот эксперимент пока действительно невозможно, но…

Тут Михаил Богданович делает паузу и улыбается.

— Да не томите же вы нас!.. —нетерпеливо дергает его за рукав пальто Сергей.

— Но есть возможность осуществить его у нас в цирке. Да-да, я не шучу! В новом помещении мы будем располагать значительно большими материальными и энергетическими возможностями. К тому же у нас там будет, наконец, свое конструкторское бюро и даже экспериментальная база. Надо только заинтересовать дирекцию и Илью.

— Как, и Илью тоже? — удивляется Алеша. — А сам он разве не заинтересован в этом?

— Да, и Илью тоже, ибо он об этом просто ничего еще не знает и неизвестно, как еще к этому отнесется. Вот тут-то и нужна мне ваша помощь.

— Наша помощь?

— Да, именно ваша помощь. От вас зависит, чтобы он загорелся желанием поставить свой эксперименте цирке. Понял, наконец, что это даст цирку. А для этого вы должны, во-первых, показать ему класс своей работы на манеже. Во-вторых, тщательно продумать, какие трюки смогли бы вы осуществить в пониженном поле тяготения. Нарисовать ему контуры той сказки, той феерии, которую смогли бы вы осуществить на манеже в условиях невесомости. Привлеките для этого Юру Елецкого, пусть он набросает эскизы ваших замыслов. Пригласите и Антона Мошкина, чтобы он проконсультировал все это с эстетических, так сказать, позиций. Возьмем Илью в обработку и мы с Ириной Михайловной.

— Приводите же его к нам поскорее! — с чувством хлопает Михаила Богдановича по плечу Сергей, забыв о его почтенном возрасте.

— Я приведу его завтра. Но приведу не просто в цирк, а на ваше представление, и вы должны будете показать ему, на что вы способны.

11

Еще в тот вечер, когда Михаил Богданович с Ильей вернулись с дискуссии, дед спросил внука:

— Ну, как тебе понравилась Маша?

Конечно, он при этом не ожидал от внука восторженного отзыва. В обстановке горячей схватки с абстракционистами, роль Маши в которой была пассивна, она ничем ведь не могла привлечь к себе его внимания. Мало того, она вообще была очень смущена всем происходящим и, видимо, даже жалела, что пришла на эту дискуссию. Сидя на единственном стуле посредине огромного подвала в живописном полукольце бородачей абстракционистов, она невольно сжалась как-то. Она не позволяла себе ни единого лишнего движения, изо всех сил стараясь ничем не привлекать к себе внимания абстракционистов.

Да и вообще все тогда было не в ее пользу. И платье на ней было серенькое, и свет, рассчитанный на эффектное освещение картин абстракционистов, падал как-то так, что уродовал и лицо ее, и фигуру. К тому же она молчала не только во время дискуссии, но и потом, по дороге домой, подавленная чем-то, тревожно всматривающаяся в своих, видимо слишком возбужденных спором с абстракционистами братьев.

И все-таки Михаил Богданович был не только удивлен, но и почти ошеломлен ответом внука.

— А я все голову ломаю: чем могло пленить вас это существо? — пожимая плечами, произнес Илья. — Серенькая, невзрачная и, прости меня, дедушка, какая-то почти забитая…

— Ну, знаешь ли! — не на шутку разозлился Михаил Богданович. — Прежде чем говорить такое, ты бы ее в цирке посмотрел. Под куполом, в грациозном полете. Да знаешь ли ты, что мы, старые циркачи, повидавшие на своем веку не одну диву… Э, да что с тобой говорить!

Раздражение Михаила Богдановича было столь велико и так непонятно, что Илья растерялся даже.

— Прости, дедушка, я ведь не хотел никого обидеть и, может быть, действительно не рассмотрел вашу Машу. Но и ты меня удивляешь. Говоришь о ней так, будто тебе двадцать лет, а она твоя возлюбленная…

— Эх, черт побери, — неожиданно рассмеялся Михаил Богданович, — если бы мне было хотя бы сорок! Но прости и ты меня за пылкость, не соответствующую возрасту. Маму свою ты ведь не можешь заподозрить в том же, в чем и меня? Ну, а она, как ты знаешь, тоже неравнодушна к Маше. Просто это оттого, наверное, что мы очень хорошо ее знаем и… жалеем. Да, жалеем! У этой девушки трагедия. Я ведь, кажется, говорил тебе, что ее братцы собираются уйти из цирка и поступить в университет?

— Ну и правильно сделают. Таким толковым ребятам ни к чему болтаться на трапециях.

— “Болтаться”! — снова возмущенно восклицает Михаил Богданович. — Да ты посмотрел бы на их работу! Они прирожденные воздушные гимнасты, а физика — это для них неизвестно еще что. Мало разве молодых людей, мечтающих произвести переворот в науке? Но ведь большинству из них приходится, однако, довольствоваться скромной должностью младшего научного сотрудника в каком-нибудь институте или лаборатории. А в цирке они — уже известные артисты.

Илья и не рад уже был, что так растравил деда, а дед не унимался.

— Да и не в них дело — Машу жалко. Они уйдут, а с кем она останется? Номер-то их групповой. Они его два года в училище циркового искусства готовили, да и потом еще долго шлифовали. Представляешь, каково ей будет после их ухода? А ведь она их, можно сказать, в люди вывела. После смерти матери всю заботу о них на себя взяла, хотя и сама-то была всего лишь на год старше Сергея. Зная их увлечение спортом, она пошла вместе с ними в училище циркового искусства, еще и не подозревая о собственном таланте и считая себя самой заурядной физкультурницей. А без нее они могли бы и босяками стать…

— Хватит тебе об этом, дед! Успокойся ты, пожалуйста. Если хочешь, я готов не только перед тобой, но и перед нею извиниться.

— Извиняться не надо, лучше слово дай, что пойдешь в цирк и посмотришь работу Зарнициных.

— Даю тебе такое слово!

— А когда?

— Да хоть завтра. Нет, завтра занят. Но послезавтра обязательно.

…И вот наступает это послезавтра. Михаил Богданович еще с утра напоминает об этом внуку.

— Я и сам помню, — без особого энтузиазма отзывается Илья. — Если ничем особенным не буду занят, непременно пойду.

— То есть, как это “если”?.. — восклицает Михаил Богданович. — Никаких “если”! Дал слово — сдержи его! Я уже и билеты заказал, чтобы ты видел их с самых удобных мест партера, а не с приставных стульев в проходе, на которых не раз сидел по моим контрамаркам. А вернее, давно уже не сидел, ибо не был в цирке, наверно, больше года.

Вечером Илья действительно должен был пойти к одному из своих друзей по важному для него делу, но он решает не огорчать деда и откладывает это на другой день.

И вот они сидят в цирке в третьем ряду партера, почти против главного выхода на манеж. Вместе с ними оказываются и Юра Елецкий с Антоном Мошкиным.

— А они что, специально тут из-за меня? — шепотом спрашивает Илья деда.

— Ну что ты! Они тут вообще каждый день.

Илья хотя и не очень верит словам деда, но делает вид, что это объяснение его удовлетворяет.

До начала представления еще много времени, и он с любопытством оглядывается по сторонам, наблюдая, как огромная вогнутая чаша зрительного зала медленно заполняется зрителями. В детстве и юности он очень любил цирк, но в последнее время, занятый работой в институте, смотрел цирковые представления довольно редко, хотя по-прежнему получал удовольствие от каждого посещения.

Пока Илья рассматривает публику, Юра Елецкий, немного заикаясь от смущения и окая более обычного, говорит ему:

— Мне очень хотелось бы, Илья Андреевич, чтобы вы зашли как-нибудь ко мне и посмотрели бы мои альбомы. Я ведь рисую только цирк. Его жанровые сценки. Удивительная жизнь течет тут на манеже. И не только во время представлений…

— У него действительно только цирковые сюжеты, — подтверждает сидящий сзади и низко наклонившийся к Илье Антон Мошкин. — Вы увидите в его альбомах двух—трех клоунов и нескольких наездников, а все остальное — Зарницины в невероятнейших позах и таких фантастических полетах, которых они никогда еще не совершали и, наверное, не совершат.

— Напрасно ты так думаешь! — резко оборачивается к нему Юра. — Они всё смогут.

— А я в этом не уверен.

— Почему же?

— Да потому, что, во-первых, братья собираются покинуть Машу, а во-вторых, для осуществления твоих замыслов нужно совершить почти чудо — ослабить силу притяжения Земли.

— Ну, а если бы действительно?.. — мечтательно произносит Юра.

— О, если бы! — перебивая его, восклицает Антон. — Такие феноменальные трюки, как тройное сальто-мортале с пируэтом, были бы тогда для них сущим пустяком.

Илья вопросительно смотрит на деда, полагая, что художники шутят.

— Да, это верно, Илюша, — подтверждает Михаил Богданович. — Те немногие, кто делает сейчас тронное сальто, вынуждены выкручивать его очень высоко. Сильным швунгом они выбрасываются выше аппарата, на котором работают, чтобы иметь такой запас пространства и времени, который позволил бы после третьего сальто прийти к ловитору.

Цирк теперь почти заполнился. Торопливо спешат к своим местам опоздавшие зрители. А еще через несколько мгновений вспыхивают ослепительные прожекторы и заливают арену осязаемо плотными потоками света. Гремит оркестр. Под звуки марша на манеж для участия в прологе выходят участники представления.

Илья ищет глазами Зарнициных, но никак не может найти их в пестрой толпе. Начинается к тому же мелькание различных цветов в юпитерах, неузнаваемо меняющее не только лица артистов, но и их фигуры.

А тут еще дед шепчет недовольно:

— Эти прологи стали уже штампом. Пора придумать что-нибудь новое.

К счастью, ничем не примечательный парад участников представления кончается довольно скоро. А Илья, так и не обнаруживший Зарнициных, наклоняется к уху деда:

— А что, Зарнициных не было разве?

— Были, но хорошо, что ты их не заметил. Их надо видеть только в воздухе. Я вообще не позволил бы им ходить по земле. Они ведь птицы, и это для них почти противоестественно.

Хотя выступление Зарнициных лишь в конце первого отделения, Илья без особого нетерпения и не без интереса смотрит работу партерных акробатов, джигитовку и упражнения на першах. Забавляют его остроумные антре и репризы коверных.

А Михаил Богданович, Елецкий и Мошкин ждут лишь выхода Зарнициных. Юра даже сидеть не может спокойно и так ерзает на своем месте, что Антон начинает толкать его в спину. Не терпится и Михаилу Богдановичу. Он, правда, сидит спокойно, но все, что видит на манеже, кажется ему ужасно банальным. А тело его ноет так, будто он снова испытывает все те бесчисленные падения и ушибы, которые получил он за несколько десятков лет работы на манеже.

Но вот гаснет свет, и Михаил Богданович вообще перестает ощущать свое тело. Мгновенно замирают и Юрий с Антоном. Глухо рокочет оркестр. Все вокруг напряженно, настороженно. Почти в абсолютной тьме вспыхивает наконец лучик прожектора. Высоко-высоко, почти под самым куполом, выхватывает он из темноты ослепительно белую фигуру девушки. Несколько мгновений она стоит неподвижно, кажется даже, что парит в воздухе. Раскачавшись затем на трапеции, она плавно летит в темноту, сопровождаемая все тем же ярким лучом прожектора. И, когда полет ее начинает захватывать дух, ибо кажется, будто она миновала уже пределы воздушного пространства над манежем, неожиданно появляется из темноты плавно несущаяся ей навстречу такая же белая фигура юноши, висящего головой вниз.

А когда руки их встречаются, вспыхивает яркий свет и все видят, что юношу держит еще один гимнаст, зацепившийся ногами за качающуюся ловиторку.

Цирк разражается шумными аплодисментами.

— Ну, узнаёшь ты их теперь? — счастливо улыбаясь, толкает внука в бок Михаил Богданович.

Освещенная ярким светом. Маша кажется Илье совсем другой, ничуть не похожей на ту, которую видел он у абстракционистов. С нескрываемым восхищением рассматривает он теперь ее стройное, сильное тело, гордо поднятую голову. Его поражает удивительная точность всех ее движений, необходимых только для полета. И никакой игры и позы. Все естественно и непринужденно.

Илья знает от деда и матери, как важно быть артистичным гимнасту, особенно воздушному, обозреваемому со всех точек и не имеющему возможности спрятать от публики ни малейшего несовершенства своей фигуры или осанки. Известно ему и то, каких усилий стоит режиссерам придать гимнастам эту артистичность или, как они говорят на своем профессиональном языке, пластическую выразительность. Но он почти не сомневается теперь, что у Маши все это врожденное. Такой непосредственности, такому чувству ритма, как у нее, не научишься ни в каком училище, с этим нужно родиться.

А Михаил Богданович погружен в свои мысли. Хорошо зная всю сложность групповых полетов, требующую необычайно острого чувства взаимодействия с партнером, он с удовольствием отмечает теперь ту, не хватавшую раньше Зарнициным слаженность в работе, при которой только и возможен переход от гимнастического упражнения к художественному зрелищу.

“Значит, я пронял их вчера, — радостно думает Михаил Богданович, — расшевелил, задел за живое…”

— Ты посмотри на старшего, Илюша, — шепчет он внуку. — На Сергея. Он у них ловитор. И если тебе кажется, что он не такой хороший гимнаст, как Маша или Алеша, то ты ошибаешься. Он, правда, почти не летает, но на нем, как и вообще на хорошем ловиторе, держится вся воздушная группа. Это ведь на его обязанности — исправлять все ошибки полетчиков-вольтижеров. Если они рано уходят с трапеции, ему нужно чуть-чуть задержаться. Если опаздывают — надо поторопиться навстречу, чтобы оказаться рядом в нужный момент.

Илья и сам видит, как точен и ловок Сергей. И ему понятно, что именно он создает в номере Зарнициных атмосферу уверенности. Брат и сестра, конечно, не только привыкли к нему, но и безгранично ему доверяют. А это доверие он уже не раз, наверное, доказал им тем, что способен поймать их из любого не только трудного, но и неожиданного положения. И для того чтобы чувствовать себя так спокойно, уверенно и, пожалуй, даже удобно, ему приходится, конечно, не один час ежедневно качаться вниз головой, повиснув на подколенках в жесткой конструкции ловиторки.

А Илья все смотрит на Машу и думает: “Видит она нас оттуда, почти из поднебесья, или не видит?..”

Будто угадав его мысли, Антон шепчет сзади:

— Уверен, что она не только нас не замечает, но и вообще никого из зрителей. Для нее даже купола цирка, пожалуй, не существует. А видит она, наверное, только поверхность планеты на огромном пространстве, как птица, которая взлетает особенно высоко.

— И вы говорите, что они стали бы еще совершеннее, — оборачивается Илья к Антону, — если бы работали в ослабленном поле тяготения?

— Они стали бы настоящими птицами, — убежденно заявляет Антон.

12

Хотя Илья уверен, что отец не очень задумывается над его экспериментом, на самом деле Андрей Петрович размышляет теперь об этом постоянно. Мало того, он даже пытается производить кое-какие расчеты. Но все пока безуспешно. Обнаруженный Ильей эффект, видимо, не антигравитационный. Ничего бесспорного не известно ведь пока и о самой гравитации. По утверждению теории относительности Эйнштейна, всякое ускоренно движущееся тело испускает гравитационные волны. И Илья прав, допуская, что мир вокруг нас заполнен ими. Из этого, однако, не следует, что современная техника в состоянии их обнаружить.

Весьма вероятно, что у нас просто нет приборов, способных принять или преобразовать гравитационные колебания в механические или электромагнитные. Экспериментируя в этой области, Илья мог, конечно, не только обнаружить, но и воспроизвести гравитационные волны. И как это ни сложно, в принципе все же возможно. И не это смущает теперь Андрея Петровича. Тревожит его потенциал полученного эффекта, противоречащий всем математическим расчетам.

Силы гравитации, воспроизведенные любым искусственным генератором, должны быть ничтожными, так же, как и явления антигравитации. Они не могут заметно сказываться на весе земных тел. Закон притяжения между разноименно заряженными частицами и отталкивания между одноименно заряженными подобен ведь закону всемирного тяготения. Механизм этих электрических взаимодействий изучен теперь достаточно хорошо. Считается, что осуществляется он в результате обмена фотонами. Скорость этого обмена чрезвычайно велика, ибо каждый протон испускает и принимает один фотон в миллионную долю миллисекунды.

Андрею Петровичу известно также, что существует гипотеза, по которой допускается существование частиц, которыми обмениваются и массы физических тел. Частицы эти названы гравитонами. Характеристики их определены теоретически. Из математических расчетов следует, что каждый протон и каждый нейтрон испускает по одному гравитону через такое количество лет, цифру которого Андрей Петрович затруднился бы произнести. Ее можно лишь написать, ибо она составляет единицу с пятьюдесятью тремя нолями. Это во много раз превосходит возраст нашего участка Вселенной, равной примерно десяти миллиардам лет, или единице с десятью нулями. Естественно, что взаимодействие между массами тел при таком соотношении совершенно ничтожно.

Илья еще очень молодой физик, но и он, конечно, хорошо знает все это, однако упрямо верит, что получил какой-то антигравитационный эффект. Похоже даже, что он просто загипнотизирован самим фактом возникновения этого эффекта и не хочет видеть вопиющего противоречия его гипотезы с существующей теорией гравитации…

Но тут и у самого Андрея Петровича возникают сомнения. А что, если аитигравитация, впервые полученная в лабораторном эксперименте, проявляется сильнее, чем гравитация? Что, если в эксперименте Ильи происходит аннигиляция гравитонов и антигравитонов, подобная аннигиляции частиц и античастиц, вызывающей выделение колоссальной энергии?

Эта мысль не дает ему теперь покоя, и он решается даже посоветоваться со своим шефом, академиком Аркатовым. Внимательно выслушав Андрея Петровича, академик довольно долго не произносит ни слова. Лишь походив некоторое время по своему просторному кабинету, он заключает наконец:

— Все это, дорогой мой доктор, чертовски любопытно! Может быть, даже это и не аннигиляция гравитонов и антигравитонов, а какое-то другое, совершенно неизвестное нам явление. Во всяком случае, этим следует заняться и непременно повторить этот эксперимент па более совершенной установке.

Походив еще немного, он добавляет:

— А что касается кажущейся случайности такого открытия, то вспомните-ка Девиссона и Джермера. Они ведь работали инженерами-исследователями в одной из американских промышленных лабораторий и занимались главным образом разработкой способов технического применения электроники. Однако именно они совершенно неожиданно, нисколько не стремясь к этому, обнаружили явление дифракции электронов на кристаллах. И лишь впоследствии, ознакомившись с идеями волновой механики, поняли весь фундаментальный смысл своего открытия.

Андрей Петрович пытается произнести что-то, но академик Аркатов решительно перебивает его:

— А с другой стороны, известны ведь и такие факты, когда многие открытия либо не были сделаны, либо запоздали лишь потому, что у тех, кто мог их сделать, существовали закоснелые тенденции. Способствовали этому и предвзятые идеи, мешавшие им представить создавшуюся ситуацию в истинном свете. Так Ампер, как вам, конечно, известно, упустил возможность открыть электромагнитную индукцию, а несколько лет спустя открытие это прославило Фарадея. И, кто знает, уважаемый Андрей Петрович, — лукаво усмехается Аркатов, — может быть, и нам представляется счастливая возможность сделать великое открытие. Не будем же терять ее. Я сегодня же посоветуюсь с членами президиума Академии наук и думаю, что нам разрешат заняться экспериментом вашего сына тотчас же, прекратив на время испытания аппарата Грибова и Логинова. Полагаю даже, что мне удастся заинтересовать этой проблемой кого-нибудь из вице-президентов академии.

И вот Андрей Петрович терпеливо ждет теперь звонка или официального письменного распоряжения академика Аркатова, по, чтобы не обнадеживать Илью раньше времени, ничего не говорит ему об этом. А время идет. Проходит неделя, начинается другая, а академик будто забыл о своем обещании. Что же делать? Напомнить ему об этом или подождать еще немного?

И он решает ждать, ибо чем больше он думает об эксперименте сына, тем больше сомнений одолевает его.

13

А Михаил Богданович развивает в это время самую энергичную деятельность. Он приглашает к себе Юрия Елецкого и Антона Мошкина и дает им задание:

— Вот что, ребята, прекращайте-ка все ваши баталии с абстракционистами и беритесь за дело. Кстати, куда делись все эти мазилы по главе с Холло? Что-то я не вижу их больше в цирке?

— Ретировались, — кратко отвечает Антон.

— Так вдруг? Не в силах, что ли, оказались пережить свое поражение? Значит, есть еще у них какие-то крупицы совести.

— Скажете тоже! — мрачно усмехается Юрий.

А Антон даже всплескивает руками от негодования:

— Откуда она у них?! Просто Юра взял их своей, может быть, и не очень интеллигентной, но зато действительно мозолистой рукой и вышвырнул из цирка. Они пришли сюда на днях через служебный ход, а он дал им как следует коленом, и они совершили эффектный пируэт со всех ступенек главного входа. Он даже специально попросил швейцара открыть ему для этого обе половинки центральных дверей.

— Хотя и не очень деликатно, пожалуй, — смеется Михаил Богданович, — ибо не вижу веских причин для столь торжественного выдворения их из нашего храма грации и мужества, но по существу совершенно бесспорно доброе дело. Боюсь только, что в соответствии с какой-то статьей уголовного кодекса может обернуться оно мелким хулиганством и тогда Юре Елецкому, наверное, придется отсидеть какой-то срок.

— Этого вы не бойтесь, Михаил Богданович, — успокаивает его Мошкин. — Они не пойдут жаловаться. Юра ведь их не просто так вышвырнул, а за гнусную карикатуру на Машу и ее братьев, созданную средствами уже реалистической графики. И потом, за то время, пока эти абстракционисты околачивались в цирке, они хорошо усвоили, что значит для циркача уметь падать, — слетели со ступенек безо всяких травм.

— Ну, тогда все хорошо! — довольно потирает руки Михаил Богданович. — Будем считать, что с этим покончено. Теперь за дело. Нужно возможно быстрее набросать эскизы воздушных трюков в условиях пониженной весомости. И не только группы Зарнициных, но и других воздушных гимнастов.

— А как с Ильей Андреевичем? — спрашивает Антон. — Решился он уже на установку своей аппаратуры в цирке?

— Почти, — неопределенно отвечает Михаил Богданович. — Во всяком случае, это теперь не главный объект нашей атаки. В настоящий момент наша цель номер один — главный режиссер.

…Анатолий Георгиевич листает альбом Юрия Елецкого уже в третий раз, но пока не произносит еще ни слова. Михаил Богданович, Юрий Елецкий и Антон Мошкин затаив дыхание ждут приговора. Юрий вообще не очень верит в его поддержку. Антон, однако, надеется убедить его своими комментариями к эскизам Юры. А Михаил Богданович, лучше их знающий характер главного режиссера и почти не сомневавшийся в его поддержке, не на шутку встревожен теперь столь долгим молчанием Анатолия Георгиевича.

“Не пора ли пускать в ход дополнительную аргументацию?” — лихорадочно думает он, хорошо понимая, что без поддержки главного режиссера вся их затея обречена на провал.

— М-да, — неопределенно произносит наконец Анатолий Георгиевич. — Любопытно, любопытно… Ну, а сам автор этого, как вы его называете?..

— Антигравитационного эффекта, — подсказывает Михаил Богданович.

— Как он-то смотрит на вашу затею? Согласен ли? Не очень ведь солидно это — проверять свой эксперимент не в научно-исследовательском институте, а в цирке.

— Я же вам рассказывал уже, Анатолий Георгиевич, как сложилась ситуация, — произносит Михаил Богданович.

— Ну да, я это понимаю. Согласитесь, однако, что цирк не совсем подходящее место для научного эксперимента.

— Смотря для какого. Для этого — вполне подходящее.

— Допустим, — усмехается главный режиссер. — Предположим даже, что нам удастся убедить дирекцию и начать подготовку к осуществлению этого эксперимента. Будут, следовательно, затрачены средства, и не малые. А Академия наук тоже решит вдруг ускорить проверку эксперимента Ильи Нестерова. Прекратит работы над чьим-нибудь другим исследованием или же изыщет дополнительные средства. Как тогда отнесется к этому ваш внук? Не махнет ли на нас рукой?

— Я знаю Илью, — невольно вставая с дивана, торжественно произносит Михаил Богданович. — Он не позволит себе такого предательства и не прекратит сооружения своей установки у нас. В крайнем случае, он сможет вести ее параллельно, и от этого только выиграем и мы, и научно-исследовательский институт.

— А в настоящий момент он, значит, окончательно решил осуществить это у нас?

— Да, Анатолий Георгиевич, — твердо заявляет Михаил Богданович, хотя у него и нет еще абсолютной уверенности в этом. Илью тоже ведь можно будет окончательно уговорить лишь в том случае, если сообщить, что дирекция цирка согласна на осуществление его эксперимента.

— Ну хорошо, — решительно вставая из-за стола, протягивает руку Михаилу Богдановичу главный режиссер. — Будем тогда действовать сообща!

14

Давно уже за полночь, а директор цирка все еще не спит. Теперь, когда рядом с ним нет ни главного режиссера, ни Ирины Михайловны с Михаилом Богдановичем, все кажется ему не таким уж радужным. Сказка, которую они так красочно нарисовали, представляется ему теперь почти безрассудством и, уж во всяком случае, делом невероятно хлопотливым, а может быть, и вовсе не осуществимым. Надо еще посчитать, каковы затраты на все это предприятие, может ведь оказаться, что не хватит на него бюджета всего цирка.

А вообще-то очень заманчиво, конечно! И приятно, что идеей этой так все загорелись и видят в ней поистине сказочные возможности…

Директор долго еще ворочается с боку на бок, то улыбаясь зрелищу, которое не только его режиссеры, но и сам он легко себе представляет, то сокрушенно вздыхая при одной только мысли о завтрашнем разговоре об этом в Союзгосцирке.

Более же всего досадует он на себя за то, что так легкомысленно дал свое согласие Анатолию Георгиевичу и Ирине Михайловне. Он, правда, не сказал этого прямо, но по всему тому, что произнес, а главное по тому, как блаженно улыбался (теперь ему кажется почему-то, что улыбался он именно блаженно), они поняли, конечно, что он не только согласился со всеми фантастическими их проектами, но и поверил в осуществимость их с не меньшим энтузиазмом, чем они.

…Не спит в эту ночь и Ирина Михайловна. Ей вовсе не кажется, что директор цирка дал согласие на осуществление эксперимента Ильи. Напротив, он был слишком осторожен и, уж конечно, никак не проникся тем энтузиазмом, которым были полны все остальные. Более же всего радовались братья Маши. Их будто подменили. А как была счастлива Маша!

О Маше Ирина Михайловна всегда думает с особенной теплотой, радуясь ее успехам и не завидуя ничему. В Маше ей вообще нравится все, даже то, что почти все мужчины влюблены в нее. И она не кичится этим, не задирает нос, не мнит себя бог знает кем, как некоторые другие красивые актрисы. Ирина Михайловна и сама красивая женщина. По собственному опыту она знает, как нелегко казаться равнодушной к поклонению. Потому-то умение Маши быть со всеми ровной, без малейшей тени какого-либо кокетства, просто поражает ее. Даже к Митрофану Холопову, которого Маша терпеть не может, относится она почти так же, как и к другим.

…И снова тревога за Илью вызывает невольный вздох Ирины Михайловны. Осуществится ли и его замысел так, как он задумал? Беспокоят ее, в связи с этим какие-то не очень понятные ей и, видимо, скрываемые от нее отношения Ильи с отцом. Они, правда, разговаривают, как и всегда, даже подшучивают друг над другом, но что-то все-таки существует между ними такое, чего не было раньше. Может быть, это потому, что Андрей не добивается повторения эксперимента Ильи на более мощной установке?

Ей известно, что сейчас, в конце года, когда институт завершает многие плановые свои исследования и использовал уже весь свой бюджет, начать сложную работу над экспериментом Ильи не так-то просто. Да и вообще не от мужа только все это зависит… И все-таки он мог бы предпринять что-нибудь через Академию наук, а этого он не делает.

И тут сам собой возникает самый тревожный для нее вопрос: а что, если Андрей не верит в успех эксперимента сына? Что, если он ставит под сомнение даже то, что уже достигнуто сыном на его лабораторной установке?

Андрей Петрович встает очень рано. Илья еще спит, и он не решается будить его. Да и о чем, собственно, говорить сейчас с ним, не зная даже, действительно ли академик Аркатов забыл о своем обещании или, может быть, что-то предпринимает все-таки? Нет, лучше, пожалуй, отложить этот разговор с Ильей до вечера, а в течение дня непременно побывать у Аркатова.

К академику Андрей Петрович попадает только во второй половине дня. Аркатов, как всегда, любезен и без напоминания сам заводит разговор об эксперименте Ильи.

— Я все помню, дорогой мой доктор Нестеров. Собирался даже звонить вам сегодня. Не делал этого раньше потому, что нечем было вас порадовать. Да и теперь тоже… Сами знаете, что значит конец года. Но я докладывал о сыне вашем вице-президенту, и он очень этим заинтересовался. Не сомневаюсь, что с января, а до этого не так уж далеко, мы получим все необходимое, чтобы начать самое серьезное изучение полученного им эффекта.

15

В Союзгосцирке, вопреки опасениям директора цирка, не очень удивились предложенному им фантастическому проекту. А не очень удивились потому, что Анатолий Георгиевич уже “взрыхлил” здесь почву. Воспользовавшись личным знакомством в Союзгосцирке, он в частной беседе изобразил этот проект самыми яркими красками.

И вот сейчас, когда директор цирка, терзаемый еще большими сомнениями, чем ночью, и уже почти не верящий в успех дела, завершает свой доклад, его не засыпают вопросами и даже, кажется, не смотрят на него как на сумасшедшего. Ободренный этим, он уже со значительно большим энтузиазмом заключает;

— Мы ведь очень любим говорить на наших конференциях и совещаниях, что надо смелее использовать в наших аттракционах все новые и даже новейшие достижения науки и техники. Вот и давайте попробуем осуществить антигравитационный эффект Ильи Нестерова на нашем манеже. А это самое что ни на есть новейшее достижение науки. О нем даже в Академии наук ничего еще, кажется, не знают.

Ответственный товарищ, которому поручено решить вопрос об эксперименте Нестерова, добродушно улыбается:

— Это очень хорошо, что новейшее научное открытие на сей раз попало в цирк раньше, чем в Академию наук, но без Академии наук вряд ли, однако, добьемся мы успеха. Я лично полагаю, что без их консультации затевать это, видимо, не очень дешевое предприятие — вообще неразумно. Нужно, следовательно, связаться с кем-нибудь из академии и посоветоваться.

Директор цирка, прекрасно понимающий всю сложность задуманного эксперимента и личную свою ответственность за все это, охотно соглашается с таким резонным, на его взгляд, предложением.

Однако, прежде чем связаться с академией, он решает посоветоваться со своим главным режиссером.

— Боюсь, что это может погубить все дело, — выслушав директора, с сомнением качает головой Анатолий Георгиевич. — Непонятно почему? А дело, видите ли, в том, что Илья Нестеров потому и соглашается повторить свой эксперимент у нас, что…

— А, да-да, понимаю! — восклицает директор. — Вы мне это рассказывали. В связи с этим опасаетесь, значит, что ему могут не разрешить? Может быть, тогда вообще все это не очень серьезно?

— Ну что вы! Напротив — настолько серьезно, что я боюсь, как бы Академия наук, узнав о намерении Ильи…

— Все ясно тогда! Нужно, значит, действовать незамедлительно. Они и в самом деле могут приостановить все другие эксперименты и срочно заняться антигравитационным эффектом Нестерова.

— Конечно же! И тогда уж Нестерову будет не до нас. А если мы начнем сооружать его установку у нас, то потом не страшно, если даже они и спохватятся. Илья Нестеров человек слова, он нас не бросит. Да и Михаил Богданович головой за него ручается.

Ирина Михайловна долго не может понять, что хотят от нее Илья и Михаил Богданович, с которыми в тот же день состоялся у нее разговор.

— Но почему все это втайне от отца? — недоуменно спрашивает она сына. — Ведь он же опытнее тебя, Илюша. Он тебе поможет, подскажет, где надо…

— Плохо ты знаешь отца, мама, — упрямо качает головой Илья. — Пока он не обоснует всего теоретически — ни о каком повторении моего эксперимента и разговаривать не станет.

— А повторив его у нас, — хитро подмигивает Михаил Богданович, — мы поставим Андрея Петровича перед свершившимся фактом, так сказать.

— Да, конечно, может быть, так и лучше, — соглашается наконец Ирина Михайловна. — Только вы напрасно думаете, что Андрей Петрович может вам чем-нибудь помешать…

— Ну, это-то едва ли, — уклончиво отвечает Михаил Богданович. — Этого я не думаю, но расхолодить Илью разными доводами и сомнениями он, пожалуй, сможет.

— А ты осилишь все это один, Илюша? — тревожно смотрит в глаза сыну Ирина Михайловна.

— Я не один. Со мной будет Лева Энглин. С завтрашнего дня мы с ним числимся в отпуске. Вот и займемся модернизацией цирка.

— Поможет им и Виктор Захарович Миронов. Ты должна знать его, Ира. Он конструировал для нас самую сложную аппаратуру. А теперь вообще будет заведовать нашим конструкторским бюро. Добились мы наконец такого бюро для нового здания цирка!

— А что вы скажете Андрею Петровичу? Как объяснить ему, где Илья будет проводить свой отпуск?

— Скажу, что уйду в туристский поход, — небрежно машет рукой Илья.

— А я должна буду поддерживать эту выдумку?

— Ты сделаешь это для блага нашего родного цирка, Ирина! — смеется Михаил Богданович.

16

На следующий же день Илья едет в новое здание цирка. Сопровождают его Михаил Богданович и Анатолий Георгиевич.

— Я очень доволен Виктором Захаровичем — заведующим нашим конструкторским бюро, — говорит дорогой Анатолий Георгиевич. — Он уже и штат себе подобрал. Хотя и сам сведущ в электронике, но пригласил в свое бюро еще и кибернетика. Конечно, крупного ученого к нам не заманишь. Тут нужен энтузиаст, и, знаете, он нашел такого энтузиаста. Молодого кандидата наук, Васю Милешкина, который согласился работать у нас по совместительству. Я еще не очень уверен, что его должность нам утвердят, но совершенно убежден, что он будет работать у нас даже бесплатно. Во всяком случае, он приходит теперь в наше конструкторское бюро почти ежедневно, не будучи зачисленным пока ни в какие штаты.

— И серьезный специалист? — спрашивает Илья, хорошо знающий, что в науке (а чаще около науки) есть немало чудаковатых и не очень серьезных молодых людей, ухитряющихся каким-то образом защищать кандидатские диссертации и совершенно не способных к научной работе.

— Виктор Захарович уверяет, что очень толковый. Считает даже просто счастьем, что ему попался такой человек. Да вы сами с ним сегодня познакомитесь. Не сомневаюсь, что он там. Нам вообще очень повезло с составом нашего конструкторского бюро. Во-первых, это не просто профессионалы-конструкторы, которым неважно, что конструировать, лишь бы конструкции были по их инженерной специальности. Это люди, отлично понимающие, что они будут конструировать аппараты для людей, рискующих жизнью в случае недоброкачественности их работы. Мало того — они очень хорошо знают именно такие законы физики и механики, как, например, законы вращательного движения, которые лежат в основе многих наших цирковых аттракционов.

Увлекшись, Анатолий Георгиевич не замечает даже, что они уже прибыли на Университетскую и, если бы не Михаил Богданович, проехали бы ее.

— Не могу о хороших людях говорить равнодушно, — смущенно оправдывается он. — Без таких людей нельзя создать ничего нового. А для маленького коллектива Миронова характерно еще и то, что они уже переселились в новое здание, не ожидая окончательной его отделки и сдачи. Работают в холодном помещении, обогреваясь электрическими каминами и горячим чаем. Зато они уже сейчас вносят многие усовершенствования в отделку здания и особенно в купольную его часть. Там крепится почти вся гимнастическая аппаратура.

— А когда предстоит официальная сдача строителями всего помещения цирка? — спрашивает Илья.

— К первому апреля.

— Ох, это первое апреля, да еще для строителей! — смеется Михаил Богданович.

— Это крайний срок. А позже никак нельзя — первого мая мы уже должны показывать новую программу.

Они выходят из метро и идут дальше пешком.

— Да, вот еще о чем хотел предупредить вас, — останавливается Анатолий Георгиевич. — О вашей идее, Илья Андреевич, никто из них еще ничего не знает. И давайте сообщим им ее не сразу…

— А как мы подведем их самих к мысли о желательности ее осуществления у нас в цирке? — горячо подхватывает Михаил Богданович, сразу же догадавшись о тактическом ходе главного режиссера. — Это тоже неплохая идея! Психологический подход, так сказать.

— Вот именно, — энергично кивает головой в огромной меховой шапке Анатолий Георгиевич. — А то как бы их, людей, мыслящих категориями конкретных конструкций, не ошарашить сразу необычайностью нашего почти фантастического замысла. Дадим им поэтому самим пофантазировать и как бы самостоятельно дойти до подобной идеи…

— Вы главный режиссер, Анатолий Георгиевич, — поддерживает его Михаил Богданович, — вы и инсценируйте все это, а мы будем прилежно и, по возможности, даже талантливо вам подыгрывать.

— Договорились! — улыбается главный режиссер.

Инженера Миронова встречают они на манеже, загроможденном разнообразными строительными механизмами.

— А, Виктор Захарович! — радостно восклицает Анатолий Георгиевич, протягивая ему руку. — Очень рад, что застал вас здесь! А мы вот пришли посмотреть, как идут дела у строителей. Это со мной Михаил Богданович, которого вам, наверное, доводилось видеть на цирковой арене.

— Ну еще бы! — весело отзывается Миронов, пожимая руку Михаилу Богдановичу. — Кто же не знает знаменитого Балагу?

— А это, — кивает Анатолий Георгиевич на Илью, — его внук, Илья Андреевич, — цирковой болельщик, так сказать.

— А мы все болельщики! — весело смеется Миронов. — Иначе пошли бы разве к вам на такую скудную зарплату. Позвать вам кого-нибудь из строителей или вы и моими объяснениями удовлетворитесь? Я ведь тут почти все уже постиг.

— Нет-нет, зачем нам строители! — протестующе машет руками Анатолий Георгиевич. — Мы с вашей помощью и сами во всем разберемся. Да нас, собственно, больше интересуют не столько строительные дела, сколько непосредственно ваши, конструкторские. Что новенького могли бы вы нам предложить, чтобы наш советский цирк, лучший в мире по своим артистическим силам, был бы лучшим и по техническому оснащению? Стал чтобы на уровень с веком космических полетов, электроники и кибернетики. Чтобы три часа, проведенных в нем, были бы подобны сказке, рассказанной взрослым детям современным Андерсеном, братьями Гримм или Павлом Бажовым.

Илья до этого почти не был знаком с Анатолием Георгиевичем. Слышал только восторженные отзывы о нем от матери и деда.

“Да, этот человек с огоньком, — думает теперь о нем Илья, с любопытством всматриваясь в его рослую, крупноголовую фигуру. — Такой может увлечь своим замыслом, заставить поверить в него. По всему чувствуется, что человек он с размахом. С таким приятно будет поработать…”

Без особой охоты дав согласие на воспроизведение своего эксперимента на цирковой арене, Илья все эти дни испытывал какое-то чувство недовольства собой. Он, пожалуй, не согласился бы на это, если бы не обида на отца, ничего не предпринимавшего, как ему казалось, для постановки его эксперимента в своем научно-исследовательском институте.

Более же всего смущала его неясность обстановки. Не совсем понятно было даже, зачем, собственно, цирку его эксперимент? И вот теперь, наблюдая и слушая Анатолия Георгиевича, он уже по-другому смотрел на все это. Постепенно складывалась уверенность, что за воспроизведение его эксперимента берутся серьезные люди. Не сомневался он теперь и в том, что используют они его не для эффектного циркового аттракциона, а для осуществления какого-то большого поэтического замысла.

Нравится ему теперь и инженер Миронов, коренастый, крутолобый и с такой копной густых волос, что ему, наверное, ни в какой мороз не нужна никакая шапка.

— Конечно, мы будем конструировать новую аппаратуру, — горячо говорит Виктор Захарович, выразительно жестикулируя. — Но я лично не только в этом вижу свою задачу. Нужно еще и помочь артистам разобраться в механике их собственного тела, чтобы полнее использовать его резервы. Я еще не освоил всю цирковую терминологию и не знаю, как называется номер, в котором артист, висящий на трапеции под куполом, держит в вытянутой руке вращающуюся на шарнирной подвеске актрису. А ведь в нем, в этом номере, действуют очень четкие законы механики. Вы хорошо знаете, конечно, как осуществляется этот номер. Вытянутое в струнку тело гимнастки сначала медленно вращается по инерции в горизонтальной плоскости. Потом гимнастка резко собирается в комок и начинает вращаться со все возрастающей скоростью без дополнительных толчков со стороны партнера. А как только она снова выпрямляется, скорость ее движения резко падает. Извините, пожалуйста, что я рассказываю хорошо известные вам вещи, — смущается Миронов, приглашая их присесть на скамью в центре манежа.

— Пожалуйста, пожалуйста, Виктор Захарович! — кивает ему Анатолий Георгиевич, хотя и не совсем понимает пока, зачем он рассказывает им все это.

— Ну так вот, — продолжает Миронов. — Зрители, конечно, воспринимают все это как результат особой тренировки исполнительницы, а на самом деле действует тут второй закон Ньютона, который устанавливает связь между силой, действующей на тело, массой тела и полученным ускорением. Когда гимнастка сжимается в комок — резко сокращается момент инерции ее тела. Это внезапное уменьшение момента инерции, казалось бы, могло вызвать нарушение закона сохранения количества движения, но тут природакак бы вмешивается в ход циркового номера. Безо всяких усилий со стороны исполнителей этого номера она увеличивает скорость вращения ровно во столько раз, во сколько уменьшается момент инерции. По-моему, все это нужно хорошо знать гимнастам, чтобы лучше использовать законы природы в подготовке своих номеров. В этом мы и постараемся им помочь. Правильно я понимаю свою задачу, Анатолий Георгиевич?

— Да, конечно! — горячо одобряет его главный режиссер. — Но это лишь часть вашей задачи. Главное же — помочь нашим актерам сконструировать необходимую им аппаратуру. И даже не столько помочь, сколько подсказать им что-нибудь новое. А вообще, вы правы — нужно, конечно, чтобы актеры знали не только механизм своей аппаратуры, но и механику собственного тела. Но, повторяю, главное для нас — это введение новой техники и вообще всего нового, что только может быть использовано для демонстрации ловкости, смелости, изобретательности и многих других качеств человека. Хотелось бы также, чтобы какая-нибудь новая аппаратура помогла бы гимнастам освободиться от некоторых мешающих им законов природы. Или, если хотите, смягчила бы их.

— Ну, знаете ли! — разводит руками Виктор Захарович.

— А мне думается, вы зря пасуете. Смягчить кое-что, по-моему, все-таки можно?

— Что же, например?

— Ну хотя бы силу притяжения.

— Можно и вообще от нее избавиться, — усмехается Миронов. — Для этого нужно только поместить гимнастов либо в гравитрон — аппарат, создающий искусственную невесомость, — либо в самолет, набравший большую высоту и снижающийся затем по параболическому пути.

— Такой эксперимент в цирке не поставишь, а вот частично освободить гимнастов от их веса было бы очень желательно. Представляете себе, какие прыжки и полеты могли бы они совершать?

— Да, это очень заманчиво, конечно, — соглашается Виктор Захарович. — Я хорошо представляю себе, как при той же затрате мускульной силы смогли бы они буквально парить в воздухе. И не беспомощно, как при полной невесомости, а в строгом ритме, сохраняя структурность, так сказать, своих движений. Но как достичь такого эффекта? Силы гравитации, к сожалению, пока не управляемы и даже не экранируемы. А ведь неплохо было бы прикрыться от поля тяготения Земли каким-нибудь специально подобранным экраном, ослабляющим его действие.

— Этаким кейворитом? — усмехается Анатолий Георгиевич. — А о силах антигравитации вы не думали, Виктор Захарович?

— Нет, не думал. Мои скромные познания ограничены механикой Ньютона. А тут необходима механика Эйнштейна, ибо, насколько мне известно, это ведь его теорией относительности предсказано существование гравитационных волн. Но я не знаю пока ни одного эксперимента, который позволил бы эти волны не только получить, но хотя бы зарегистрировать. Я, правда, читал где-то, что американский физик Вебер пытался воздействовать на пьезокристаллы переменным электрическим полем с тем, чтобы вызвать в них переменные механические натяжения, которые явились бы источником излучения гравитационных волн. Но из этого ведь пока ничего не получилось.

— Ну, у него, может быть, и не получилось, — соглашается Анатолий Георгиевич. — А вот у одного нашего молодого ученого получается кое-что.

— Что-то я не читал и не слышал об этом ничего, — сомнительно покачивает головой Виктор Захарович.

— Об этом нет пока никаких публикаций и вообще официальных сообщений. Однако кое-чего в этой области он действительно добился.

— Позвольте представить вам этого молодого ученого, — торжественно произносит Михаил Богданович, кладя руку на плечо Ильи. — Это мой внук, Илья Андреевич Нестеров! Прошу любить и жаловать. А о том, чего ему удалось достигнуть, он сам вам лучше нас с Анатолием Георгиевичем расскажет.

17

Уже вторую неделю в новом здании цирка идут какие-то работы по осуществлению эксперимента Ильи. Ирина Михайловна не очень понимает, что именно там делается, но знает, что Илья занят теперь только этим. Похоже даже, что дела у него идут успешно.

Успокаивает ее, однако, не это, а то обстоятельство, что Андрей Петрович знает о замысле сына. Попытка Ильи сделать вид, что он ушел с туристами, не удалась. Совершенно исчезнуть из дома оказалось невозможным, ибо ему понадобилось множество вещей, которые находились либо в его комнате, либо в институте отца. Предвидеть все это заранее он, конечно, не мог, так как необходимость в них возникала лишь по мере того, как шла работа над воспроизведением его эксперимента в условиях цирка.

Первые два дня ему приносил кое-что из дома Михаил Богданович (сам Илья обосновался у Левы Энглина). Но почти всегда оказывалось, что дед доставлял ему либо не совсем то, что было нужно, либо вообще не находил необходимых справочников и иных книг. Отыскать же блокноты его и тетради с какими-то записями вообще было непосильным делом для Михаила Богдановича.

А когда на третий день понадобилась измерительная аппаратура, имевшаяся лишь в институте Андрея Петровича, Илья решил выйти из “подполья” и во всем признаться отцу.

Андрей Петрович и сам, конечно, уже догадывался кое о чем, и признание сына не было для него абсолютной неожиданностью. Выслушав Илью, он долго молчал, потом произнес почти равнодушно:

— Тебе известно мое отношение к твоему эксперименту, Илюша, но ты теперь вполне самостоятельный ученый и сам отвечаешь за свои действия.

— А что ты имеешь в виду под ответственностью, папа? — спросил Илья, соблюдавший во время этого разговора необычайное спокойствие.

— Не уголовную, конечно, — хмуро усмехнулся отец. — У серьезного ученого есть и иные виды ответственности.

— Ты, наверное, имеешь в виду необходимость теоретического обоснования моего эксперимента? Этим я действительно не смогу заниматься в цирке, но ведь и в твоем научно-исследовательском институте тоже иет пока такой возможности. А сидеть без дела я не могу. Явление антигравитации в моем эксперименте устойчиво, а аппаратура не слишком сложна, вот я и решил повторить его в условиях цирка и не вижу в этом ничего зазорного. Кстати, цирковые артисты и сами пытались предпринять кое-что в этом направлении. У воздушных гимнастов Зарнициных, например, родилась даже идея уменьшения своего веса с помощью электромагнитов…

— Я тоже не вижу ничего зазорного в том, что ты хочешь помочь циркачам, — холодно произнес Андрей Петрович. — И не собираюсь тебе это запрещать. Но и помогать тебе без ведома Академии наук не имею права. И не в этом только дело. Я вообще считаю несвоевременным практическое применение твоего эффекта где-бы то ни было. Впереди ведь десятки проверок и уточнений этого явления, а ты…

— Но где же все это? — нетерпеливо прервал Андрея Петровича Илья. — Где эти проверки и уточнения? Неизвестно даже, когда еще это будет. А к воспроизведению моего эксперимента в цирке я и не собираюсь тебя привлекать. Это моя личная инициатива. И даже, пожалуй, не столько моя, сколько самого цирка. А от тебя я прошу лишь одного: помоги мне измерительной аппаратурой и кое-какими не очень дефицитными материалами.

Андрей Петрович, не отвечая, долго прохаживался по своему кабинету, потом произнес примирительно:

— Ладно, кое-чем помогу.

А у Ирины Михайловны свои заботы — подготовка нового номера Зарнициных. Кое-что они уже придумали, но ведь это работа почти вслепую до тех пор, пока не станут реальными те новые условия, в которых придется им совершать свои полеты. Неизвестно даже, как приноровятся Зарницины к состоянию полуневесомости. Быстро ли освоятся с ним или придется переучиваться, заново овладевая силами инерции, играющими столь важную роль в воздушном полете? Ведь окончательно еще неизвестно, какова будет потеря их веса.

И все-таки Ирина Михайловна уже готовит новый номер Зарнициных. У нее еще нет пока точного его рисунка, а лишь эскиз, ориентировочный контур, основой которого служат многочисленные наброски Елецкого и Мошкина. Буйная фантазия Юрия обуздана в них свойственным Антону чувством изящества и пластики. И лишь это придает им некоторую реальность.

— Ах, Юра, Юра! — вздыхает, глядя на его альбомы. Маша. — Вы, наверное, думаете, что мы и вправду станем настоящими птицами.

— Но ведь это же не чертежи ваших полетов, Машенька, — защищает Елецкого Мошкин. — Это темы, идеи ваших полетов, а они не могут быть бескрылыми. Крылышки подрежет им потом то поле тяготения, в котором вам придется работать. А пока можно и помечтать.

Но Машу радует уже и то, что фантастические рисунки эти по душе ее братьям. Кажется даже, что они всерьез верят в воплощение их в том полете, который скоро позволит им осуществить антигравитационный эффект Ильи Нестерова.

— Тут, во всяком случае, нам все ясно, — кивая на рисунки Юрия, говорит Алеша. — А представляешь, каково было бы нам строить свой будущий номер по абстрактным эскизам Митро Холло? Его фантазия разыгралась бы, конечно, не в жалких границах воздушного пространства под куполом цирка, а в необозримых просторах Галактики или даже Метагалактики.

— Ну вот что, дорогие мои, — решительно вмешивается в разговор Ирина Михайловна, — давайте-ка спускаться на землю. Полюбовались рисуночками Юры и хватит. Прикидывайте теперь, что из них осуществимо. А еще лучше было бы, если бы вы и сами что-нибудь придумали…

У Михаила Богдановича все еще не ладится дело. То ли он слишком много времени уделял эксперименту внука, то ли не очень глубоко продумал свою пантомиму, только не дается она ему, не получается так, как хотелось бы. Да сейчас личный номер Михаила Богдановича и не имеет уже особенного значения, хотя его можно было бы включить в любую программу, как вообще всякий хороший номер. Мелькает даже мысль: “А не показать ли пример другим, отказавшись от своей пантомимы и придумав что-то более отвечающее общему замыслу новой программы?”

Сделать это, однако, нелегко, ибо законченного сценария представления пока еще не существует. Более того, вообще неясно, как создавать этот сценарий — в соответствии с новой аппаратурой или писать его, не связывая с ней?

В самом общем виде у главного режиссера есть, конечно, какой-то план. Он замыслил грандиозную пантомиму — “Завоевание космоса”, с опытами в лабораториях, атомными взрывами, полетами в космических ракетах и освоением чужих планет. Нашелся и писатель, взявшийся сочинить сценарий на эту тему. Какой-то научный фантаст, мыслящий категориями галактик. Первый вариант сценария он даже успел уже набросать и прочесть его Анатолию Георгиевичу. А когда спросил главного режиссера о его мнении, тот только руками развел.

— Это, дорогой мой, явно не для нас, — добавил он потом, чувствуя, что автор не привык к языку жестов и нуждается в более ясном ответе. — Это для хорошо оснащенной и не стесненной в средствах киностудии. И не менее, как на три серии.

— Я могу и сократить.

— Нет, все равно не осилим.

— А жаль, — сокрушенно вздохнул автор. — Такой бы был аттракцион! У меня для его оформления и художник уже имеется.

— Митро Холло? — насторожился Михаил Богданович.

— Да, он. Как это вы догадались?..

— Космос — это его стихия, — ответил за Михаила Богдановича главный режиссер. — И все-таки это нам не подходит, даже с таким художником, как Митро Холло.

Анатолий Георгиевич хотя и вел эту беседу в ироническом тоне, но сама идея космического представления казалась ему очень заманчивой и он долго не хотел с нею расставаться. Но вот сегодня приходит к нему Михаил Богданович и поражает его почти так же, как и автор сценария “Завоевание космоса!”

— А что, Анатолий Георгиевич, если мы поручим это дело Елецкому и Мошкину? — совершенно серьезно предлагает он.

— Надеюсь, вы не сценарий имеете в виду? — переспрашивает главный режиссер, не допуская и мысли о том, что такое серьезное дело можно доверить этим фантазерам.

— Как раз именно сценарий.

— Ну, знаете ли… — только и может произнести в ответ главный режиссер.

— Напрасно вы такого мнения о них, — укоризненно качает головой Михаил Богданович. — Они очень толковые ребята.

— Не спорю с вами по этому поводу — вполне возможно, что они действительно очень толковые. Добавлю даже от себя — Елецкий бесспорно талантлив как художник. Но ведь вы рекомендуете их мне как литераторов! Или я не так вас понял?

— Именно так, Анатолий Георгиевич. Мошкин и есть литератор. Вернее, он искусствовед. Очень интересно мыслящий, широкообразованный человек. Вдвоем с Юрой они уже набросали что-то… А цирк они не только любят, но и хорошо понимают всю его специфику. Почему бы вам не посмотреть, что там у них получается?

— Посмотреть можно, пожалуй, — не очень охотно соглашается Анатолий Георгиевич. — Только ведь едва ли…..

— А вы не настраивайте себя так скептически раньше времени, — советует Михаил Богданович. — Давайте лучше поедем завтра к Елецкому.

18

К Елецкому приезжают они вместе с Ириной Михайловной и застают у него Мошкина с Зарнициными.

— Все уже в сборе, значит? — весело говорит Михаил Богданович. — Ну что ж, тогда начнем, пожалуй.

— Прошу всех к столу, — немного смущаясь, приглашает их Юрий. — Я чаю вам сейчас…

— К черту чай! — перебивает его Антон Мошкин. — Если идея будет одобрена, организуем что-нибудь посерьезнее. Тебе слово, Юра.

Зарницины устраиваются на диване, остальные садятся за стол. Юрий, заметно нервничая, прохаживается по комнате.

— Конечно, я не такой уж большой знаток цирка… — не очень уверенно начинает он.

Но его снова перебивает нетерпеливый Антон:

— О том, какой ты знаток, будет видно из последующего. Не трать зря время на это.

— А вы не сбивайте его, — хмурится Маша.

Юрий благодарно ей улыбается и сразу становится спокойнее.

— Ну, в общем, идея такова: создать представление под девизом “В созвездии “Трапеции”. Такого созвездия, кажется, нет на небе…

— Ну и что ж, что нет? — перебивает его Мошкин. — Зато оно появилось под куполом цирка с тех пор, как возникло цирковое искусство. Не случайно ведь фигура гимнаста на трапеции стала символом многих цирков мира.

— Так вот, — продолжает Юрий, — под этим названием и хотели бы мы показать отдельные этапы развития цирка вплоть до наших дней… А также И его будущее.

Прервав свою речь, он торопливо перебирает альбомы, разложенные на столе. А Анатолий Георгиевич, прослушав это вступление, уже почти не верит в успех замысла молодых художников. Он представляется ему унылым обозрением, лишенным единого сюжета и стройности.

— Я набросал тут кое-что для наглядности, — протягивает ему один из альбомов Елецкий. — На первом эскизе странствующий балаган с убогим осликом, шарманщиком и двумя юными гимнастами. За их выступлением наблюдает антрепренер. Ему явно нравится их работа. Он берет их в труппу большого цирка. А вот большой цирк. Тут укротители, наездники, клоуны, акробаты. Все это в быстром темпе должно мелькать на манеже. А по куполу круговая кинопанорама, изображающая публику тех лет… Переверните страничку, там есть наброски всего этого. А потом типичный для буржуазных цирков смертный номер. Его исполняют уже знакомые нам бродячие гимнасты. Они работают под куполом цирка без сетки. В стереофонических динамиках звучит музыка, похожая на реквием… Труднейшие номера! Может быть, тройное сальто-мортале или два с половиной сальто-мортале с пируэтом, исполнявшееся когда-то мексиканскими гимнастами Кадонас в кинофильме “Варьете” с участием Эмиля Яннингса. А потом падение, катастрофа… Рев толпы в динамиках… Полицейские свистки…

Теперь Анатолию Георгиевичу все это уже не кажется скучным. Он уже представляет себе, какое захватывающее повествование могут составить эти разрозненные сценки. Какими звуковыми и световыми эффектами можно их оформить, какими деталями обогатить.

— А потом пламя революции, — не вытерпев, продолжает за Елецкого Антон Мошкин. — Фрагменты из цирковых пантомим тех лет: “За красный Петроград”, “Махновщина”. Воссоздание образов знаменитых цирковых артистов: Дуровых, Лазаренко, Труцци, Эйжена, Бим-Бомов… И не обязательно все на манеже. Многое можно снять на пленку и демонстрировать на куполе цирка. Осуществление антигравитационного эффекта Ильи Андреевича даст нам возможность освободить купол от значительной части подвесной аппаратуры и превратить в огромный экран. А сочетать действие на манеже с демонстрацией кинопленки можно по принципу чехословацкой “Латерны магики”.

Все это время Анатолий Георгиевич, сосредоточенно листавший альбом Елецкого и казавшийся равнодушным ко всему тому, что говорили молодые энтузиасты, встает вдруг с дивана и решительно произносит:

— Стоп! Вы меня убедили! И даже не столько вашими речами, сколько рисунками Юры. Тут есть за что ухватиться. Особенно в разделе “Цирк будущего”. В нем есть, однако, очень уязвимое звено — зависимость всего аттракциона от осуществления эффекта антигравитации. А что если он не осуществится?

Анатолий Георгиевич вопросительно смотрит на Елецкого и Мошкина, будто от них зависит осуществление этого эффекта.

Отвечает ему Маша.

— Он осуществится, Анатолий Георгиевич! — произносит она с такой убежденностью, что не только главный режиссер, но и братья ее невольно улыбаются.

— Ну что же, если так, то я буду только рад этому, — заключает Анатолий Георгиевич.

19

К концу января сценарий циркового представления, написанный Елецким, Мошкиным и Анатолием Георгиевичем, утверждается наконец и принимается к постановке.

В новом здании цирка уже готовы все четыре манежа. Один из них, как и обычно, находится наверху, в центре зрительного зала, а три в нижнем (подземном) помещении. Специальными механизмами они тоже поднимаются вверх, меняясь местами. Собственно, это даже не манежи, а площадки, приспособленные для ледяных ревю, водяных пантомим и конных номеров.

Главный режиссер решает начать репетиции новой программы на двух нижних манежах одновременно. До премьеры времени мало, конечно, но Анатолий Георгиевич объездил многие цирки и пригласил для участия в новой программе тех артистов, номера которых подходили по сценарию. Их нужно было лишь несколько видоизменить в соответствии с сюжетом задуманной постановки.

У Анатолия Георгиевича нет теперь ни одной свободной минуты. Нужно ведь побывать и на съемках отдельных фрагментов представления, которые будут демонстрироваться на куполе цирка. Необходимо прослушать и музыку. Ее пишет молодой, очень талантливый композитор. Много времени отнимает и художественно-производственный комбинат, готовящий костюмы.

И вот в это напряженное время является к нему в кабинет Митрофан Холопов, развязный и наглый, как всегда.

— Над новыми ревью мозгуете, Анатолий Георгиевич?

— Да, замышляем кое-что, — нехотя отвечает ему главный режиссер.

— Ходят слухи, будто нечто космическое?

— Куда нам до космоса, — притворно вздыхает Анатолий Георгиевич.

— А Зарницины? Одна Маша чего стоит! Но и их нужно уметь подать. Тем более, что космос — это, как я понимаю, у вас условность.

— Как сказать, — неопределенно произносит Анатолий Георгиевич.

— А я бы сказал, как подать, — самоуверенно усмехается Холопов. — И я бы мог помочь вам в этом. Меня сейчас один кинорежиссер обхаживает, но я бы с большой охотой…

— Нет-нет, спасибо! — поспешно прерывает его Анатолий Георгиевич. — Мы уж как-нибудь и сами…

— Смотрите, чтобы потом не пожалеть. На киностудии тоже ведь готовится съемка кинокартины из цирковой жизни. Им сейчас очень нужны циркачи, и я могу переманить к ним Зарнициных.

— Не думаю, что вам удастся это, — пренебрежительно машет рукой Анатолий Георгиевич.

— А я уж постараюсь, — почти угрожающе заявляет Холопов. — Не знаю, как Маша, а братья ее не очень-то дорожат вашим цирком. А без них и Маше грош цена.

— Ну знаете ли, Холопов!..

— Ага, не нравится? Я так и знал, что это вам не понравится. Ну так знайте же, что я не пожалею сил, чтобы переманить Зарнициных в кино. Сегодня же сделает им предложение кинорежиссер Лаврецкий, авторитет которого, надеюсь, вам известен.

В Маше Анатолий Георгиевич никогда не сомневался. Он знал, что она не мыслит своего существования вне цирка, но братья ее действительно ведь собираются на физико-математический. Их, пожалуй, нетрудно будет переманить… Все это не на шутку беспокоит теперь главного режиссера цирка, и он решает поделиться своими тревогами с Михаилом Богдановичем.

— Вот уж не думал, что вы примете всерьез слова этого трепача, — смеется старый клоун. — Да Зарницины спят и видят теперь этот полет в пространстве с пониженной гравитацией. Не заметили вы разве, как они к нему готовятся?

— Но ведь от Холопова всего можно ожидать.

— Да, этот тип постарается, конечно, подложить нам свинью. Он действительно околачивается теперь на киностудии. За Зарнициных, однако, я ручаюсь. Их он ничем не возьмет. Так что за главный номер нашей премьеры можете быть спокойны.

Но именно этот-то главный номер премьеры — “Космический полет Зарнициных”, — олицетворяющий цирк будущего, и заботит теперь Анатолия Георгиевича более всего. Он целиком ведь зависит от осуществления антигравитационного эффекта Ильи Нестерова. Казалось бы, что нет пока повода к беспокойству: работа по монтажу аппарата завершена строго по графику и вот уже второй день ведется его испытание. Эффект антигравитации хотя еще и не достигнут, но похоже, что все идет благополучно. Во всяком случае, никто из группы Ильи Нестерова не выражает ни малейших признаков волнения. И все-таки Анатолия Георгиевича что-то тревожит… Это чувство почти не покидает его все последние дни. Особенно ему не по себе сегодня на репетиции Зарнициных. Понаблюдав некоторое время за их полетом, он подходит к Ирине Михайловне.

— Вы на меня не обидитесь, если я выскажу вам одно опасение? — негромко спрашивает он.

— Я знаю, что вы имеете в виду, Анатолий Георгиевич, — не поворачиваясь к нему, отзывается Ирина Михайловна. — Я и сама уже не первый день с тревогой думаю об этом. Все может быть: Анатолий Георгиевич… Во всяком случае, нужно быть готовыми к этому.

— Но ведь их новый номер не осуществится тогда, — говорит главный режиссер, показывая на мелькающих в воздухе Зарнициных. — И ведь какой номер!

Ирина Михайловна лишь тяжело вздыхает в ответ.

— А может быть, придумаем что-нибудь? Жаль ведь…

— Что же можно придумать? — разводит руками Ирина Михайловна. — Многое вообще окажется неосуществимым, а то, что удастся сохранить, нужно непременно страховать. А это значит — снова предохранительная сетка и лонжи, от которых мы так мечтали избавиться.

Они молчат некоторое время, погруженные в раздумье, потом Анатолий Георгиевич решает:

— Будем спасать, что возможно. Готовьтесь к этому, Ирина Михайловна.

20

С воспроизведением антигравитационного эффекта и в самом деле не ладится что-то. Найдены, правда, отдельные недостатки в монтаже и изготовлении некоторых деталей аппаратуры. Незначительные ошибки обнаружены и в математических расчетах. На устранение всех этих погрешностей уходит около недели. Но и после этого никакого антигравитационного эффекта в установке Ильи Нестерова не возникает…

Илья думает, надо бы посоветоваться с отцом, но Андрей Петрович вообще ведь не очень верит в его удачу. Он все еще считает всю эту затею с постановкой такого эксперимента в цирке не очень серьезной.

Дав Илье измерительную аппаратуру и кое-какие материалы, он ничего больше не предпринимает, чтобы помочь ему. Даже встречаясь с ним дома вечерами, не спрашивает, как идут дела.

А Илья сидит теперь с заведующим цирковым конструкторским бюро и угрюмо перелистывает чертежи своей установки. Виктор Захарович Миронов хотя и сочувствует ему, но ничем не может помочь. Ему тоже кажется, что в аппаратуре Нестерова выверены все мельчайшие ее детали и что с технической точки зрения замысел Ильи воплощен в почти идеальную конструкцию.

Надо бы, однако, утешить чем-нибудь молодого ученого, но чем?..

— Давайте-ка отложим все это до завтра, — предлагает он наконец, так и не придумав ничего более утешительного. — А завтра на свежую голову…

Но тут в дверях конструкторского бюро появляется Лева Энглин, отсутствовавший весь день.

— Что приуныли, друзья? — весело произносит он. — Не понимаете, в чем у вас загвоздка? Дайте-ка сюда схему установки, я покажу вам, где в ней ошибка.

Илья резко поворачивается к Энглину. Смотрит на него с явным недоверием.

— Я не шучу, Илья, — повторяет он. — Это всерьез. Я обнаружил довольно грубую ошибку. Она в этих вот блоках, — стучит он указательным пальцем по схеме. — Их нужно переделать. Необходимо изменить и сечение пьезокристаллов. Вот я тут все подсчитал, — протягивает он Илье несколько листов бумаги, густо исписанных графическими знаками и цифрами.

Склонившись над схемой, разостланной на барьере манежа, Илья придирчиво сверяет свои расчеты с расчетами Энглина. А Лева, стоя за его спиной, продолжает:

— Сам-то я, может быть, и не обнаружил бы этой ошибки, если бы не указал мне на нее Аркатов…

— Какой Аркатов? — порывисто оборачивается к нему Илья.

— Академик Аркатов, какой же еще.

— Ты решился, значит…

— А почему же не решиться? — прерывает его Лева Энглин. — Почему, спрашиваю, не решиться, если почтенного академика Аркатова встретил я в нашем институте в обществе твоего отца? Мало того, он лично демонстрировал Аркатову твою антигравитационную установку.

Все в самом деле было так, как сообщил Илье Лева Энглин. Неведомо каким образом, но Аркатову стало известно, что Илья Нестеров собирается повторить свой эксперимент на цирковой арене. Новость эта, однако, не очень удивила его. Во всяком случае, после разговора с Андреем Петровичем, которому академик тотчас же позвонил, он сказал своему секретарю:

— А знаете, я, пожалуй, поступил бы точно так же на его месте.

В тот же день он без предупреждения заехал в научно-исследовательский институт и попросил Андрея Петровича продемонстрировать ему эксперимент Ильи.

— Достаточно ли устойчив этот эффект частичной потери веса? — спросил он Нестерова.

— Полагаю, что достаточно, — ответил ему директор института.

— А зона его действия? Каковы ее границы?

— Строго ограниченные.

— Вы понимаете, почему я задаю вам эти вопросы?

— Да, Виталий Николаевич. Вы боитесь…

— Я ничего не боюсь, дорогой мой Андрей Петрович! — весело перебил его Аркатов. — Я не из тех ученых мужей, которые… Ну да и… в общем, вы меня понимаете. Так что пусть Илья Андреевич продолжает, раз уж начал. Конечно, цирк не совсем то место для эксперимента, но ведь мы же вообще не предоставляем ему никакой возможности для повторения его опыта. И вы думаете, ему удастся это?

— Почти не сомневаюсь, но ведь не это сейчас самое главное. Главное — это изучение достигнутого им эффекта, теоретическое обоснование его, а разве цирк подходящее место для этого?

— Я уже сказал вам, что не совсем, — рассмеялся Аркатов. — Но вы его не расхолаживайте. Пусть завершает установку. Это и нам сможет потом пригодиться. В таком масштабе, как в цирке, его эксперимент у вас в институте ведь не поставишь. Каков размер цирковой арены, знаете? Ай-яй-яй! А еще в семье циркачей живете! Любой мальчишка это знает. Тринадцать метров диаметр их арены, дорогой мой Андрей Петрович! Такой же он и в цирках всего мира. Это у них, если хотите, своя “мировая постоянная”, подобно таким нашим константам, как постоянная Планка или скорость света. Так что не стоит отказываться от их плацдарма.

— Но ведь для изучения эффекта антигравитации совсем не обязательны такие масштабы, — все еще упрямится Андрей Петрович.

— Как знать, как знать, — задумчиво покачал головой академик. — Нужно ведь думать не только о теоретическом обосновании этого эффекта, но и о практическом его применении. И притом не только в цирке. Я уже разговаривал с вице-президентом. Думаю, что не сегодня-завтра вы получите официальное распоряжение заняться изучением эксперимента вашего сына со всей серьезностью. Но, повторяю, в цирке пусть все идет своим чередом. Помогите им даже чем возможно.

Сообщение Левы Энглина воскрешает Илью. Пробежав глазами его расчеты, он с лихорадочной поспешностью начинает набрасывать эскизы каких-то новых деталей своего аппарата.

— А я на вашем месте не стал бы так торопиться, — кладет ему руку на плечо инженер Миронов. — Если не возражаете, займемся завтра вместе.

Илья крепко жмет ему руку.

…Затаив дыхание все напряженно смотрят на измерительные приборы, установленные в центре манежа. Их стрелки все еще неподвижны.

Илья Нестеров приглушенным голосом командует:

— Переключите реостат еще на два деления, Виктор Захарович!.. Еще на одно!

А стрелки по-прежнему недвижны, будто припаяны к нулевым делениям шкал.

— Вы все уже выжали? — спрашивает Илья у Миронова.

— Остались последние два деления, Илья Андреевич.

— Включайте тогда до отказа!

И тут на одном из приборов стрелка вздрагивает вдруг. Вздрагивает, но дальше не идет…

— Ну что ты скажешь, Лева? — порывисто оборачивается Илья к Энглину. — Видел ты, как она дрогнула?

— Да, видел, — взволнованно отзывается Энглин. — И уже почти не сомневаюсь в успехе. Нужно только снова все пересчитать. В чем-то есть еще неточность. Догадываюсь даже в чем. Выключайте установку. Виктор Захарович.

И они снова все пересчитывают и выверяют, но никаких ошибок уже не находят больше.

— Может быть, отложим до завтра? — спрашивает Миронов, взглянув на часы.

— Мы, конечно, все устали, но я все-таки останусь и поработаю еще немного, — упрямо произносит Илья. — Тебе, Лева, тоже пора отдохнуть.

Миронов вопросительно смотрит на Леву. Энглин, сделав вид, что не расслышал слов Ильи, снимает пиджак и засучивает рукава рубашки.

— Давайте-ка попробуем сразу включить полную мощность, — обращается он к Миронову.

— Ну вот что тогда, — останавливает его Виктор Захарович. — Устроим пятнадцатиминутный перерыв и поужинаем. У меня, кстати., есть кое-что. Сейчас схожу к себе в бюро и принесу…

— Зачем же ходить? — прерывает его появившийся в проходе Михаил Богданович. В руках у него чемоданчик. Он кладет его на барьер манежа и торжественно открывает крышку. — Вот, пожалуйста, угощайтесь!

— Ты у нас, дед, просто маг и волшебник! — весело потирает руки Илья. — Перекусить действительно не мешает.

А спустя несколько минут все снова занимают свои места у пультов управления и измерительных приборов.

— Включайте, Виктор Захарович! — командует Илья.

И опять вздрагивает стрелка. Двинувшись слегка вверх по дуге шкалы, она, однако, снова возвращается к нулю.

И вдруг на манеж выскакивает Михаил Богданович. Он высоко подпрыгивает несколько раз и безо всякого трамплина делает двойное сальто-мортале.

— Видимо, стрелки заело в ваших приборах! — радостно кричит он и бросается обнимать внука. — Поздравляю тебя с победой, Илюшка! И всех вас тоже, дорогие мои!

21

Репетиции Зарнициных в ослабленном поле тяготения решено начать спустя два дня. К этому времени уточняется степень понижения гравитации в зоне манежа и стабильность этого явления. Определяются ее границы. Вводятся кое-какие усовершенствования и упрощения в конструкцию аппаратуры.

А на первую репетицию Зарнициных приходит не только администрация цирка, но и почти все начальство Союзгосцирка.

— Что же это такое?! — в ужасе восклицает главный режиссер. — Как же можно в таких условиях репетировать? Они ведь не совершили еще ни одного полета в зоне невесомости… И вообще не знают, что у них может получиться, а вокруг уже обстановка ажиотажа. Нет, так нельзя! Так я просто не смогу начать репетицию…

— А ведь Анатолий Георгиевич прав, — соглашается управляющий Союзгосцирком. — Надо дать им освоить новый номер в спокойной обстановке.

И вот теперь на манеже только Зарницины, Анатолий Георгиевич, Ирина Михайловна да несколько униформистов. У пульта управления Илья и Виктор Захарович. В директорской ложе — Михаил Богданович, Юрий, Антон и дежурный врач, приглашенный на всякий случай главным режиссером.

Манеж ярко освещен. Зарницины легкими, изящными прыжками вскакивают на предохранительную сетку.

— А может быть, начнем сразу без нее? — спрашивает Алеша Зарницин. — Нужно с первой же репетиции приучить себя к мысли, что никакой страховки уже не существует.

— Нет, Алеша, этого я не смогу вам позволить, — решительно возражает Ирина Михайловна. — Пока вы не освоитесь с новыми условиями полета, будете работать с предохранительной сеткой. Мало того, пристегните-ка покрепче еще и пояса с лонжами. Кто знает, какова будет инерция ваших полетов.

Алеша собирается протестовать, но Маша останавливает его:

— Зачем же спорить с разумными предложениями, Алеша? Все и так знают, какие мы храбрые, — добавляет она с улыбкой.

Легкий толчок о пружинящую сетку — и Маша взлетает на мостик. (Раньше без лесенки взобраться на него было невозможно.) Ее примеру следуют и братья, Алеша при этом отталкивается с такой силой, что перелетает через мостик и снова летит в сетку.

— Ну что, — смеется Маша, — будешь ты теперь протестовать против сетки?

— Наверное, нужно будет развесить ловиторку и трапеции подальше друг от друга! — кричит снизу Ирина Михайловна. — А пока будьте осторожны и не слишком напрягайте мышцы, надо ведь сначала приноровиться к новым условиям.

Когда Сергей, совершив несколько пробных полетов, повисает вниз головой в своей качающейся ловиторке, Ирина Михайловна советует Маше:

— Попробуйте пока только одно заднее сальто в руки Сереже. И со слабого швунга.

Маша непривычно осторожно берется за гриф трапеции и совершает плавный кач. Затем энергичным броском отрывается от нее, набирает высоту и грациозно разворачивается в заднем сальто-мортале. Обычно в это время сильные руки брата всегда оказывались возле нее, но сейчас он уже ушел в противоположную сторону, и Маша плавно летит в сетку…

Через полчаса устраивают перерыв. Усаживаются на барьере манежа, возбужденно обсуждают неудачи.

— Такое впечатление, будто всему нужно учиться заново, — обескураженно произносит Алеша.

— Почему же заново? — вскидывает на него удивленные глаза Маша. — Просто нужно привыкнуть, освоиться…

— А я считаю, что нужно послушаться совета Ирины Михайловны и увеличить расстояние между моей ловиторкой и трапециями, — прерывая сестру, убежденно заявляет Сергей. — Зачем нам переучиваться и изменять тот темп, к которому мы давно привыкли? Многие наши движения отработаны ведь почти до автоматизма. А это достигнуто ежедневными тренировками в течение нескольких лет. Зачем же нам начинать теперь все сначала? Этим только весь эффект невесомости можно испортить.

— Конечно, это ни к чему, ребята! — возбужденно восклицает Михаил Богданович. — Просто нужно, чтобы вы пролетали большие расстояния и не гасили дополнительную инерцию, а расходовали бы ее на новые фигуры своих трюков.

Вокруг гимнастов собираются теперь все присутствующие на их репетиции. Илья, сосредоточенно чертивший что-то на бумаге, протягивает ее Сергею Зарницину:

— Я вполне согласен с вами. И вот прикинул даже целесообразное размещение ваших трапеций в соответствии с условиями ослабленного гравитационного поля.

— Пожалуй, действительно лучше сразу же начать работу на тех дистанциях, которые необходимы для ваших новых номеров, — соглашается с ним и главный режиссер. — Виктор Захарович, — обращается он к заведующему конструкторским бюро, — когда бы вы смогли перевесить аппаратуру Зарнициных?

— К завтрашнему утру все будет готово, Анатолий Георгиевич.

К этому времени в Академии наук окончательно решается вопрос об изучении “эффекта Нестерова-младшего” в научно-исследовательском институте Андрея Петровича. Илья теперь тут день и ночь.

— А как же твоя цирковая установка? — спрашивает его отец.

— Она уже создана и запущена, — беспечно отвечает Илья. — А эксплуатация ее — дело нехитрое. К тому же ведает ею опытный инженер, заведующий цирковым конструкторским бюро Виктор Захарович Миронов.

— А я на твоем месте не был бы так спокоен, — задумчиво произносит Андрей Петрович. — Пока мы не разработаем физическую теорию обнаруженного тобой эффекта, ни в чем нельзя быть уверенным.

— А не припомнишь ли ты, папа, когда был сконструирован первый электрический двигатель? — самодовольно улыбается Илья. — В тысяча восемьсот двадцать первом году, кажется?

— В тысяча восемьсот двадцать первом году Фарадеем был создан лишь прибор для преобразования электрической энергии в механическую, — уточняет Андрей Петрович. — А датой создания первого электрического двигателя, пригодного для практических целей, следует считать тысяча восемьсот тридцать восьмой год. Конструктором его был русский ученый Якоби.

— Ну хорошо, — охотно соглашается Илья, — пусть будет не тысяча восемьсот двадцать первый, а тысяча восемьсот тридцать восьмой год. А что было тогда известно об электричестве? Вспомни-ка наивные теории того времени о невесомых электрических жидкостях-флюидах и эфире. Лишь спустя почти полвека после создания первого электрического двигателя Максвелл дал наконец математическое оформление тогдашних воззрений на электричество. А ведь в практическом применении у человечества существовали уже электромагниты, телеграф, гальванопластика, электродвигатели и генераторы тока. В сороковых годах девятнадцатого века появляются и осветительные электрические приборы.

— К чему ты это, Илюша? — удивляется Андрей Петрович.

— А ты не понимаешь? Да все к тому же, что теория не всегда успевает за практикой. А что касается физической теории электричества, то она, как тебе известно, и сейчас еще не завершена. А ведь с тех пор, кроме Максвелла, Герца и Лоренца, немало потрудились над нею и Эйнштейн, и многие современные ученые. Нет, следовательно, ничего невероятного и в том, что моим эффектом уже сейчас пользуются цирковые артисты, не ожидая, когда появится его математический аппарат.

— Ну, а эти воздушные гимнасты в цирке имеют хоть какие-нибудь предохранительные средства на случай, если их подведет твой антигравитационный эффект? — допытывается Андрей Петрович. — Ведь чем черт не шутит, — добавляет он уже шутя, заметив, как помрачнел Илья.

— Ты об этом не беспокойся, папа. На них предохранительные лонжи, а внизу — сетка да униформисты.

22

Митрофан Холопов выбрал не очень подходящее время для разговора со своим шефом — режиссером экспериментальной киностудии Аркадием Марковичем Лаврецким. Режиссер сегодня явно не в духе. У него что-то не ладится со съемкой его сатирического фильма об абстракционистах. Он показывал вчера отснятые куски кинокритику, с мнением которого очень считается художественный совет, и тот не порадовал его похвалой.

— В общем, ничего, вполне приемлемо, — снисходительно заявил критик. — Но если судить вас по большому счету (а вас именно так и следует судить, ибо вы мастер и от вас ждут не просто хорошей, а принципиально новой ленты), то это… Как бы это вам сказать? Ну, в общем, не совсем то. Не оригинально.

Критик говорил и еще что-то, похваливал за какие-то эпизоды, но Лаврецкому уже было ясно, что показанные куски фильма ему не понравились, и это надолго испортило ему настроение.

А тут теперь этот Холопов стоит над душой и клянчит что-то. Аркадий Маркович почти не слушает его, у него полно и своих забот, однако присутствие Холопова невольно заставляет его вспомнить единственную искреннюю похвалу кинокритика:

— А вот рисуночки абстракционистов получились у вас подлинными. И это вы правильно сделали. Это создало убедительность, достоверность высмеиваемой вами живописи.

“А что, — думает теперь Лаврецкий, — если я и абстракциониста покажу настоящего, живого, в натуральном виде, так сказать…”

— Слушай-ка, — неожиданно обращается он к Холопову, — ты играл когда-нибудь на сцене?

Холопов мнется:

— Видите ли…

— Вот и хорошо! Значит, не испорчен и будешь непосредствен. Завтра же пересниму все эпизоды, в которых снималась эта бездарность — Пташкин. Его роль, роль абстракциониста, сыграешь ты!

— Но как же так, Аркадий Маркович?

— А вот так! Да тебе и играть-то ничего не надо, — будешь самим собой. Лучшего все равно не придумаешь. И как я раньше этого не сообразил?

— Ну, если вы так считаете…

— Я в этом убежден. И все об этом!

— А как же с циркачами?

— С какими циркачами?

— Я же вам уже полчаса о них…

— А, не морочь ты мне этим голову! Зачем мне твои циркачи?

— А принятый вами сценарий о цирке?

— Это еще когда будет.

— Но ведь великолепный сценарий. Потрясающий фильм может получиться. И об этом уже надо думать.

Лаврецкий досадливо машет рукой:

— Успеется.

— А вы прочтите еще раз — грандиозную ленту можно сделать. Настоящий большой цирк на широком экране! Такой, какого нигде еще нет и не может быть, потому что в цирках занимаются этим прозаические люди, без фантазии, без размаха. В кино тоже ничего монументального еще не создано. А ведь средствами современной кибернетики и оптики такое можно сделать!..

— Хорошо говоришь, — невольно заинтересовывается мыслями Холопова Лаврецкий. — Ты ведь, кажется, еще и физик?

— Бывший студент физико-математического. Я и к цирку имею отношение. А главное — хорошо знаю тех, кто нам нужен для такого фильма. Есть такой художник — Елецкий, никому не известный, но талантище! Нет-нет, не абстракционист, а самый настоящий реалист. И пишет только цирк. И мыслит, и видит все только его образами. Самобытен, как никто еще…

— Да ты что о нем так?.. Приятель он твой, что ли?

— Напротив — почти враг.

— Ну и ну!.. — удивленно покачивает головой Лаврецкий.

— И не только Елецкий нам пригодится. В цирке выступают сейчас потрясающие воздушные гимнасты, Зарницины. Форменные птицы! Особенно Маша. Сегодня же организую билеты — посмотрите сами.

— Ты меня заинтересовал, —произнес Лаврецкий, задумчиво поглаживая лысину. — Очень заманчиво все это. Нужно будет перечитать сценарий. Как-нибудь и в цирк сходим. Прежде, однако, нужно разделаться с абстракционистами.

— А с Елецким можно мне начать переговоры? — робко спрашивает Холопов. — Есть еще приятель у него — Мошкин, искусствовед и потрясающий эрудит. Один из лучших знатоков цирка. Вы только разрешите, я таких людей привлеку, с помощью которых мы отгрохаем феноменальнейший суперфильм о новом советском цирке. Американцам даже и присниться такой не может.

— Ну ладно, довольно хвастаться! Приведи кого-нибудь из них, а сам готовься к съемкам.

Репетиции в цирке идут теперь без особых осложнений каждый день. Как только увеличиваются дистанции между ловиторкой и трапециями, сразу же вырабатывается темп, необходимый для прихода гимнастов в руки друг другу. Теперь вольтижеры совершают все свои трюки, не нуждаясь в слишком большом наборе высоты. Они вполне успевают выполнить их за время плавного и гораздо более широкого полета через воздушное пространство арены. Гораздо больше времени теперь и у ловитора. Он успевает обдумать и рассчитать, в какой момент и в каком темпе идти ему на сближение с вольтижером.

— А не пора ли нам распрощаться с сеткой и лонжами? — предлагает Алеша на десятый день репетиции.

— Через четыре дня, — обещает Ирина Михайловна. — Как раз две недели будет.

— Ну, если уж для ровного счета только! — смеются Зарницины.

Через неделю сетку и лонжи действительно снимают. С непривычки работать над “голым” манежем не очень-то приятно, хотя вероятность падения почти исключена. Движения гимнастов теперь очень плавные, а “трасса” полетов значительно большая, это дает вполне достаточное время для того, чтобы ориентироваться в воздухе с почти ювелирной точностью.

— У меня такое ощущение, Ирина Михайловна, — заявляет Маша Зарницина, — будто не мы стали легче, а воздух сделался плотнее. Стал держать нас почти как вода. А без сетки, к которой мы за многие годы чисто психологически привыкли, лишь первое время было немножко страшновато. Но теперь я лично чувствую себя в гораздо большей безопасности, чем с сеткой и лонжами.

Это Маша говорит утром, до начала репетиции. А спустя полчаса, после того как взбирается на отходной мостик и с безукоризненной точностью проделывает все фигуры своего трюка, она приходит в точку встречи с Сергеем на несколько мгновений раньше его и, не поймав рук брата, летит в зрительный зал… Полет ее хотя и плавный, но совершается с такой высоты, что тяжелый ушиб о кресла партера кажется неизбежным.

Ирина Михайловна и униформисты бросаются к ней навстречу, но и им и ей ясно, что не успеть. И вдруг из полутьмы зрительного зала, опрокидывая и сокрушая все на своем пути, вырастает перед Машей огромная фигура неизвестно откуда появившегося Юрия Елецкого. Он подхватывает ее своими сильными руками, но, не удержав равновесия, падает вместе с ней в проходе между креслами.

Теперь возле них уже и Ирина Михайловна и униформисты. Успевают стремительно соскользнуть по канату на манеж и Машины братья.

— Господи, как же это вы так? — испуганно восклицает Ирина Михайловна, склоняясь над Машей. — Что же это такое случилось с вами?.. Не разбились вы?

Но всем и без этого ясно, что не разбилась. Она снова уже па ногах. Улыбаясь, жмет руку Юрию:

— Пели бы не он, сломала бы себе голову или ноги…

— И откуда вы взялись, Юра? — удивляется Ирина Михайловна. — Просто чудеса какие-то творятся сегодня.

— Раз Маше грозила беда, — убежденно говорит за Елецкого Мошкин, — Юра не мог не взяться…

— Ну ладно, хватит вам разводить мистику, — сердится Ирина Михайловна. — Как вы оказались тут на самом-то деле?

— Да ведь очень просто, Ирина Михайловна, — смущенно переминаясь с ноги на ногу, объясняет Юрий. — Вошли только что, ну и увидели, что Маша падает…

— Увидели!.. — перебивает его Мошкин. — Я лично ничего не увидел. Я только услышал, как затрещала какая-то лестница, которую Юра опрокинул, устремляясь к манежу.

Долго еще не утихает шум удивленных, восторженных и благодарных голосов, а Ирина Михайловна, уже успокоившаяся за Машу, тревожится теперь о другом. Как же работать Зарнициным дальше? Неужели снова вешать сетку и лонжи?

— Но ведь это же явная случайность! — уверяет ее Маша.

— Правильно, случайность, — соглашается Ирина Михайловна. — А где гарантия, что она не повторится?

— Опять, значит, сеточку расстелим? — морщится, как от реальной физической боли, Алеша.

— А что было бы с Машей, если бы Юра не подоспел? А разве вы, Алеша, не можете сорваться? Я ведь тоже не за сетку, это вам известно, но тогда нужно придумать что-то другое…

— И чего вы ломаете голову над этим? — удивленно пожимает плечами Маша. — Проще простого решается вопрос. Юра показал нам его решение. Нужно поставить пассировщиков-униформистов с четырех сторон манежа. Мы ведь срываемся с большой высоты, и падение наше происходит довольно плавно. За это время униформисты могут подоспеть в любую точку манежа.

— А если мимо? В партер, как Маша только что?

— Ну, это я сама виновата, — смущенно улыбается Маша. — Нужно было укоротить полет задним сальто. Да и вряд ли вообще это случится еще раз. Просто нужно быть немножко повнимательнее.

— Ну что ж, — соглашается наконец Ирина Михайловна после некоторого раздумья, — давайте ограничимся пока лишь этой мерой предосторожности.

23

Уже за полночь, а у братьев все еще виден свет под дверью, хотя и не слышно их голосов. Но они тоже не спят, конечно…

Поняли ли они, в чем было дело? Догадались ли, почему сорвалась Маша? Сергей, пожалуй, должен был догадаться… А может быть, все-таки не догадался? Может быть, это вообще такая исключительная случайность, которая и не повторится больше никогда? Тогда незачем их тревожить, раз они не знают ничего…

Но почему они не спят? О чем шепчутся?

Затаив дыхание Маша прислушивается. Да, конечно, они шепчутся. Она не разбирает слов, но слышит их приглушенные голоса. Секреты это у них или они не хотят разбудить ее, полагая, что она спит?

А может быть, влюбился кто-нибудь из них и поверяет теперь свою сердечную тайну брату? Но кто? Если Алеша, то он скорее ей признается, чем Сереже. А Сергей вообще никому не станет признаваться.

И потом, зачем им свет? О таких вещах и впотьмах можно говорить. А раз не гасят, значит, он им нужен. Значит, они что-то делают там при свете. Может быть, чертят что-то. Но что? Схему нового трюка? Но почему без нее? Они никогда ведь не делали этого втайне от нее…

Маша уже не может лежать спокойно. Она встает и идет к их комнате. Останавливается на мгновение и, совершенно отчетливо услышав слово “опасность”, решительно распахивает дверь.

Ну да, они действительно сидят за столом и так сосредоточенно чертят что-то, что даже не слышат, как она входит.

— Что это за совещание у вас, мальчики? — негромко говорит Маша, и они испуганно оборачиваются в ее сторону. — Опять какие-то тайны от меня?

— Ну что ты, Маша! — обиженно восклицает Алеша. — Какие могут быть тайны от тебя?

— А хотите, я скажу вам какие?

— Да нет у нас никаких тайн, — поддерживает брата Сергей. — Просто мелькнул замысел нового трюка, вот и набрасываем его схему.

— А почему со мной не захотели посоветоваться?

— Думали, что спишь…

— Нет, мальчики, меня вы не проведете. И я вам скажу, о чем вы тут шептались. О причине моего падения, правда? Не случайно ведь это…

Братья молчат, но по их лицам Маша уже безошибочно знает, что угадала, и продолжает:

— Да, мое падение не было случайным. Оно произошло потому, что я вдруг потяжелела. Вернее, ко мне вернулся на какое-то мгновение прежний вес, и я полетела к Сереже с большей скоростью, чем та, на которую мы рассчитывали. А это значит… это значит, что гравитационное поле над манежем не постоянно.

— Да, Маша, именно это нас и встревожило, — признается наконец Алеша. — Со мной тоже случилось такое. Я в тот момент возвращался на мостик и чуть не перемахнул через него.

— Ну и что же нам теперь делать? — растерянно спрашивает Маша. — Если сказать об этом Илье Андреевичу, они сразу же начнут поиски неисправности и надолго выключат нашу аппаратуру…

— Да и не в аппаратуре, наверное, дело, — перебивает ее Сергей. — В ней, может быть, и нет никаких неисправностей. Главное, по-моему, в том, что они просто сами еще не знают природы того явления, которое называют антигравитационным эффектом. А нестабильность этого эффекта их насторожит. И, конечно же, они немедленно запретят нам репетиции, пока не разберутся, в чем дело.

— Но что же делать, мальчики?

— Не сообщать им ничего!.. — резко поворачивается к сестре Алеша. — Ни Илье Андреевичу, ни Ирине Михайловне. Об этом должны знать только мы. Ты понимаешь меня?..

Нет, Маша его не понимает, хотя и догадывается, что братья ее придумали что-то.

— Погоди, Алеша, — отстраняет брата Сергей. — Дай я ей объясню. Ты ведь знаешь, Маша, что мы смыслим немного в физике? Вот и подсчитали, что может произойти в результате временного восстановления нормальной гравитации. Для этого не требуется знания теории относительности и квантовой механики, достаточно и обычной механики в пределах курса средней школы. Видишь, сколько мы бумаги перемарали? Это все наброски твоих и Алешиных положений в воздухе, при которых особенно опасно неожиданное повышение гравитации.

Маша внимательно всматривается в рисунки, недоумевая, почему такими опасными положениями считают они моменты отрыва от трапеции и рук ловитора.

— Неужели не понятно? — удивляется Алеша. — Ведь именно в момент отрыва мы с тобой делаем рывки, от которых зависит инерция наших полетов. И очень важно при этом, какой вес имеют наши тела. Об этом всегда нужно теперь помнить и все время быть начеку. Особенно Сереже, чтобы при любых обстоятельствах вовремя прийти в точку встречи с нами.

— В Сереже-то я нисколько не сомневаюсь, — обнимает брата Маша. — Он никогда не потеряет головы. Всегда сумеет каким-то шестым чувством обнаружить неточность полета и молниеносно сообразить, как ее исправить. Ну, а как быть в тот момент, когда идешь на мостик с большей инерцией, чем необходимо?

— Поверь нам, Маша, — смешно прижимает руку к сердцу Алеша, — продуманы все случайности и учтены все опасные моменты, и если ты не побоишься…

— Я не побоюсь!.. — нетерпеливо перебивает его Маша.

— Мы и не сомневались в тебе, — счастливо улыбается Алеша. — А беспокоила нас все это время вовсе не опасность падения. Напротив — отсутствие опасности.

Маша поднимает на него удивленные глаза. Опять какая-то загадка?

— Известны ли тебе, Маша, слова Луначарского о цирковых артистах? — вступает в разговор Сергей. — Их привел нам как-то Михаил Богданович. “Специалистами отваги” назвал нас Луначарский, а цирк — “школой смелости”. И нам с Алешей казалось все время, что этой-то отваги и смелости как раз не хватает в нашем новом номере. Малейший элемент риска был вроде исключен…

— О, теперь-то наконец я поняла вас! — гневно восклицает Маша. — Смертного номера захотели, значит? Ну, знаете ли, не ожидала я от вас этого! Будем, значит, возрождать худшие стороны буржуазного цирка!

— Ну что ты, право, Маша!

— Они еще Луначарского цитируют! — не унимается Маша. — Да разве вы понимаете его?

От возмущения Маша не находит слов, но постепенно берет себя в руки и уже спокойнее продолжает:

— Анатолий Васильевич считал ведь, что физическое развитие лишь тогда подходит к своему завершению, когда достигается подлинная красота. Он считал такую красоту естественным мерилом правильного физического развития. Там, где цирковой номер поражает вас грацией и легкостью, — говорил он, — где изумительные вещи, кажущиеся чудом, проделываются с естественностью, далеко превосходящей естественность походки любого обывателя, — там торжествует человеческий дух. И Луначарский был совершенно убежден, что торжествует он потому, что воля гимнаста подчинила себе и мускулы его, и кости. Вот ведь что действительно является самым прекрасным в цирковом искусстве. А вы вздыхаете о каких-то смертных номерах! Мне просто стыдно за вас, мальчишки!

— Напрасно ты так о лас… — обижается Алеша. — Мы ведь…

— Ну ладно! Не будем больше об этом. А план ваш я принимаю.

24

Спустя два дня, когда Зарницины приходят на репетицию, их встречает улыбающаяся Ирина Михайловна.

— А у меня сюрприз для вас, — весело говорит она. — Взгляните-ка наверх.

Они с любопытством поднимают головы и видят почти под самым куполом какой-то снаряд, похожий на космическую ракету.

— Догадываюсь, — говорит Сергей. — В этой штуке мы должны будем совершать “космический полет”.

— Не только совершать полет, но и работать на этой ракете, а вернее, около этой ракеты, — уточняет Ирина Михайловна. — Она теперь заменит вам отходной мостик.

— А почему это ни Юры, ни Антона не видно третий день? — спрашивает Маша.

— Кажется, Юра заболел, — сообщает кто-то из униформистов.

— Не верится что-то, чтобы Юра мог заболеть, — с сомнением качает головой Маша.

— Говорят, он сильно ударился обо что-то, когда бежал вас ловить, — объясняет униформист.

— Ударился? — встревоженно переспрашивает Маша. — Непременно нужно навестить его сегодня!

Она тепло думает о Юре весь этот день, вспоминая, как подхватил он ее тогда своими сильными руками. Неизвестно ведь, чем бы кончилось для нее это падение, не подоспей он вовремя. Она, пожалуй, могла бы сломать себе ноги, но ведь и он, оказывается, ушибся. Кто-то из униформистов шутил тогда, будто Юра разнес в щепки какую-то лестницу. А вдруг он и в самом деле повредил себе что-нибудь. И даже знать не дал, что болен, а они и не вспомнили о нем ни разу за все это время!..

К Юре она приходит с братьями. Дверь им открывает Антон Мошкин.

— Наконец-то заговорила совесть! — мрачно произносит он.

— Так ведь не знали же, что Юра болен, — оправдывается Алеша.

— Раз два дня его не видели, нетрудно было догадаться, что с ним что-то случилось, — все еще ворчит Антон.

— Мы же все время в новом здании. Нас теперь от всех выступлений освободили. Буквально день и ночь готовим свой номер. А у Юры и в старом помещении часто бывают разные дела…

— Нет у нас оправданий, конечно, — прерывает брата Маша. — Виноваты. Однако вы, Антоша, могли бы и сообщить нам, что Юра заболел.

— Не велел он мне этого, — понижает голос Антон. — Сами знаете, какой у него характер. Но хватит об этом! Все разделись? Тогда пошли.

— А что с ним? — спрашивает Маша.

— Ушибы, — шепотом сообщает Антон. — Недели две, а то и больше придется теперь лежать.

— Ого, целая делегация! — Юрий пытается приподняться на диване. — Решили, наверное, что я уже отдаю концы?

— Не смей подниматься, Юрий! — рычит на него Мошкин. — Лежи спокойно. Это твои друзья пришли, а не похоронная комиссия, так что веди себя прилично.

— Как вам не стыдно, Юра, не сообщить нам, что заболели, — укоризненно говорит Маша.

— Да какая это болезнь! — пренебрежительно машет рукой Елецкий. — Это не столько врачи, сколько Антон меня уложил. А у вас серьезные репетиции, что же я буду беспокоить вас по пустякам.

Маша садится рядом с больным и берет его руку.

— Это ведь вы из-за меня что-то себе повредили… Никогда не прощу себе, что так поздно узнала о вашей болезни.

— Ну да что вы, право, — смущается Юрий. — Наверное, Антон наговорил вам каких-нибудь страстей? Но это ему так не пройдет! Уж я — то уложу его основательнее, чем он меня.

— Но это когда выздоровеешь, — деловито уточняет Антон. — А как вы насчет чая? — обращается он к Зарнициным.

— Чаю действительно не худо бы, — соглашается Сергей. — Помоги организовать это, Маша, а мы пока тут побеседуем с Юрой.

Он садится на место поднявшейся Маши и берет со столика, стоящего возле Юриного дивана, целую стопку книг.

— Наверное, Антон вместо лекарств художественной литературой вас лечит? — усмехается Сергей.

— Да, порекомендовал вот прочесть все это, — улыбается Юрий. — Он ведь думает, что я пролежу тут не менее года.

— И все поэзия, — замечает Алеша. — Блока я и сам бы почитал. А вот о Петрарке только слышал.

— Да где вам, физикам, читать Петрарку! — усмехается вернувшийся с кухни Антон Мошкин. — Вы больше Винером да Эшби увлекаетесь. А между прочим, у Юры с Петраркой много общего, хотя он об этом и не подозревал до тех пор, пока я ему не объяснил.

— Может быть, тогда и нам объясните? — просит Маша.

— А общее у них то, — с неестественной для него грустью произносит Антон Мошкин, — что Франческо Петрарка почти все свои сонеты и канцоны посвятил прекрасной и очень гордой даме — мадонне Лауре. А Юра Елецкий обрек себя на то, чтобы всю жизнь рисовать только Машу Зарницину.

— Ну, знаешь ли, Антон!.. — скрежещет зубами Юрий, снова делая попытку подняться.

— Ну-ну, только без буйства! — смеется Маша, осторожно укладывая его па диван.

Ей очень приятно тут с неправдоподобно влюбленным в нее Юрой (она ведь не верит этому всерьез), с остроумным, всезнающим Антоном, с братьями, которых любит она больше всего на свете. Сидеть бы так весь вечер за чаем, болтать о разных пустяках, слушать то иронические, то гневные Антоновы тирады, но надо и домой…

И вдруг резкий звонок. Антон настороженно смотрит то на дверь, то на Юрия.

— Открывай, чего ждешь? — кивает ему Елецкий.

— Так ведь это Митрофан, наверное…

— Ах, черт бы его побрал!

— Я его сейчас с лестницы спущу! — воинственно засучивает рукава Антон.

— Ладно, в другой раз! — примирительно машет рукой Юрий. — Впусти.

А Митрофан Холопов, ибо это действительно он стоит за дверью, все нажимает и нажимает кнопку звонка.

— Ты что! — набрасывается на него Мошкин. — Не знаешь разве, что Юра болен? Чего раззвонился? Видишь, уже и соседи стали двери открывать.

— А вы чего не впускаете? И по телефону вам нельзя дозвониться.

— А нам не о чем с тобой…

— Чего — не о чем? Не знаешь ведь еще…

— И знать не хотим!

— Ну ладно, — осторожно отстраняет его Холопов, — не петушись. Дай с Юрой поговорить. О, да тут весь цирк! Привет вам, космонавты! Рад вас видеть! Помогите мне этих донкихотов уговорить. Не хотят на киностудию идти. Отличную работу им предлагаю. Кстати, могу и вас…

— Нет, спасибо, — торопливо перебивает его Маша. — Нам и в цирке неплохо.

— Что значит — неплохо? Да вы понимаете хоть разницу между цирком и кино? Кино — это многомиллионная аудитория, мировая известность…

— А ты знаешь, Митрофан, — спокойно прерывает Холопова Юрий, — Антон собирался ведь с лестницы тебя спустить, и я уже жалею, что отсоветовал ему это.

Кажется почти невероятным, чтобы маленький Мошкин смог справиться с этим бородатым верзилой, однако не только Зарницины, но, видимо, и сам Холопов нисколько не сомневается в этом.

— С вами, как с интеллигентными людьми, — обиженно произносит он, отправляясь к двери, — а вы хамите. Хорошо, я уйду, но вы еще не раз пожалеете, что отвергли мои предложения.

— Катись! — кричит ему вслед Антон Мошкин,

25

Ирина Михайловна давно уже заметила, что Илья явно охладел к своей цирковой антигравитационной установке. Вот пошла уже вторая неделя с тех пор, как был в цирке в последний раз. Ей, правда, известно, что он теперь с утра до ночи в институте. Даже вечерами его нельзя застать дома. Раз только пришел раньше обыкновенного. Тогда впервые за весь месяц их семья ужинала вместе. Но его и за ужином нельзя было ни о чем спросить — он все время ожесточенно спорил с отцом.

Это был их обычный спор о научных проблемах, смысл которых Ирине Михайловне был не совсем ясен. На этот раз, однако, спорили они уже не как противники, а как единомышленники и, видимо, не по принципиальным, а лишь по каким-то частным вопросам. И уже одно это радовало Ирину Михайловну.

Лишь после ужина Ирине Михайловне удалось наконец спросить сына:

— А как же с цирком, Илюша? Ведь там твоя установка. Разве она не интересует тебя больше?

— Это пройденный этап, мама.

— То есть как это — пройденный?

— Аппаратура моя работает там исправно, а физическую суть явления изучаем мы теперь в институте на новой установке.

— Выходит, что цирк и не нужен был вовсе?.. — разочарованно произнесла Ирина Михайловна.

— Очень даже был нужен! — воскликнул Илья. — Он дал возможность повторить мой эксперимент, многое уточнить и значительно упростить мою новую лабораторную установку. Работает она у нас теперь абсолютно безупречно.

Работа антигравитационной установки действительно кажется Илье почти идеальной. Однако на другой день, возвратившись с совещания в Академии наук, он сразу же замечает на подвижном лице Левы Энглина явные следы тревоги.

— Что случилось, Лева? — спрашивает он своего помощника, находившегося весь день возле антигравитационной установки.

— А почему ты решил, что должно что-то случиться?

— Я это не решил — это начертано на твоей физиономии.

— Но, в общем-то, ничего, пожалуй, и не случилось, — смущенно пожимает плечами Лева. — Показалось только…

— Что показалось? — наседает на него Илья.

— Это было какое-то мгновение… Доли секунды…

— Да что же, в конце-то концов?! — уже выходит из себя Илья. — Что за манера такая — выматывать нервы!

Лева пугливо озирается по сторонам, а нетерпеливый Илья хватает его за отвороты лабораторного халата.

— Ты что, хочешь, чтобы сюда собрался весь институт? — шипит на него Лева. — Не устраивай здесь, пожалуйста, демонстрацию приемов самбо, не привлекай к нам внимания.

— Но что же все-таки тебе показалось? — уже почти умоляюще просит Илья.

— Показалось, что потенциал гравитационного поля нестабилен… На какую-то долю секунды он, видимо, восстанавливается до нормы. А ты понимаешь, чем грозит это Зарнициным?

Илья стоит несколько мгновений, не произнося ни слова. Он хорошо представляет себе, как это может сказаться на полетах воздушных гимнастов. Ему даже начинает казаться, что с ними уже что-то случилось.

— Что же делать, Лева? — растерянно спрашивает он. — Видимо, надо немедленно прекратить репетиции Зарнициных?

— А ты понимаешь, что это будет значить для них? Не только их номер, но и вся цирковая премьера полетит к черту. И потом — мне ведь это могло только показаться…

— Когда это произошло?

— Утром, как только ты ушел. С тех пор я не свожу глаз с приборов и ни один из них не регистрирует никаких отклонений от заданного режима. Стал даже записывать их показания на электромагнитную и фотографическую пленку. Вот просмотри эти записи сам. Наверное, все-таки мне это только показалось.

— На всякий случай Зарнициных нужно предупредить, чтобы они были поосторожнее.

— Зачем? Чтобы вселить в них чувство неуверенности? Они ведь давно уже работают в поле пониженной гравитации, и ничего с ними не случилось. Их установка других масштабов, и, может быть, на ней не проявляется нестабильность.

Не отвечая, Илья долго ходит вдоль пульта с измерительной аппаратурой. Он ходит очень медленно, едва переставляя ноги. Лева тоже молчит. Слышно только, как мягко срабатывают реле приборов, регистрирующих работу антигравитационной установки.

— Ну, а как быть с нашими? — спрашивает наконец Илья.

— С какими — нашими? — не понимает его Лева.

— С отцом и сотрудниками института. Сообщить им о нестабильности антигравитационного эффекта?

— Ты так говоришь, будто это уже подлинный факт. А я в этом совсем не уверен и уже жалею, что сообщил тебе об этом. Зачем нам поднимать панику? Теперь все показания измерительных приборов твоей установки записываются на пленку и если… Ты слушаешь меня, Илья?

А Илья снова начинает нервно ходить по лаборатории, низко опустив голову.

— Да, Лева, я слушаю тебя. Может быть, ты и прав. Отцу мне тоже не очень хочется сообщать об этом, но Зарнициных нужно все-таки как-то предупредить. Сегодня же я поговорю об этом с матерью.

— Как идут дела у Зарнициных, мама? — спрашивает он вечером у Ирины Михайловны. — Все у них в порядке? Не было никаких осложнений в их полетах?

— Все благополучно пока. Во всяком случае, никто из них ни на что не жаловался. А ты почему спрашиваешь?

Что-то в тоне сына и особенно в выражении его глаз не нравится Ирине Михайловне, настораживает ее. Похоже, что не из праздного любопытства задал он этот вопрос.

— Прав, пожалуй, Лева, — задумчиво произносит Илья, будто рассуждая с самим собой. — Может быть, и в самом деле на большой установке это не сказывается…

— Да что такое, Илюша? О чем ты?

— Нам показалось, видишь ли, что поле пониженной гравитации не очень стабильно… — с трудом подбирая слова, произносит Илья.

— Что это значит? — невольно дрогнувшим голосом спрашивает Ирина Михайловна.

— Ты только не пугайся, пожалуйста, — успокаивает ее Илья. — Нестабильность — это неустойчивость, непостоянство поля пониженной гравитации, создаваемое моим аппаратом. Периодическое, а вернее — спорадическое возвращение к норме естественной гравитации.

— Ты не говори мне ученых слов, Илюша. Меня интересует сейчас только одно — чем это грозит Зарнициным?

— Может быть, и ничем. Может быть, в цирковой установке гравитационное поле стабильно. И потом, нестабильность эта длилась всего лишь доли секунды. Мы сами только сегодня обнаружили это. А у вас в цирке либо все вполне нормально, либо практически не ощутимо. В противном случае, Зарницины давно бы уже почувствовали это. Но ты все же поговори с ними.

— А ты бы сам…

— Да, обязательно! Но завтра я целый день буду занят. А послезавтра непременно!

На осторожный вопрос Ирины Михайловны Зарницины отвечают очень бодро:

— Ну, что вы, Ирина Михайловна, какая там нестабильность! Аппаратура вашего сына работает как часы.

“Уж слишком весело что-то… — настораживается Ирина Михайловна. — Значит, хитрят, хотят что-то скрыть, успокоить…”

— А почему Маша сорвалась в тот раз? — спрашивает она, не сводя внимательных глаз с Сергея Зарницина.

— Так ведь мы тогда осваивались только, — поспешно отвечает за брата Алеша. — Я тогда тоже то не долетал, то перелетал…

— Я не у вас, Алеша, а у Сережи спрашиваю, — хмурится Ирина Михайловна. — Вы же серьезный человек, Сережа, и физику знаете, должны же понимать, чем все это может кончиться. И не только ведь сами пострадаете, но еще и меня, а особенно Илью подведете.

— Ну что вы, право, Ирина Михайловна, — укоризненно качает головой Сергей Зарницин. — Говорим же вам, что ничего такого не замечаем…

Но Ирина Михайловна все более убеждается, что они хитрят. И не по интонациям их голоса и выражению лиц, а по тому, что молчит Маша. Она ведь знает, что ей поверят, но молчит. Значит, братья ее не говорят правды.

Конечно, Ирина Михайловна догадывается, почему они хитрят. А ей разве безразлична судьба не только их номера, но и всей цирковой премьеры?

— Ну что ж, я попробую вам поверить, — меняет она тактику. — Но Илья все равно ведь придет к нам завтра со своей измерительной аппаратурой, и, если окажется, что вы меня обманули, я буду очень огорчена.

— Ну вот что, мальчики! — решительно произносит тогда Маша. — Не будем больше хитрить! Давайте-ка расскажем все. Но вы не думайте, Ирина Михайловна, что я контроля Ильи Андреевича испугалась, — просто противно притворяться, будто мы ничего не знаем. А приборы его, может быть, и не обнаружат ничего. Но если и обнаружат, то это в таких размерах, которые не обязательно ведь должны быть ощутимыми для нас.

— Однако вы все-таки ощутили это?

— Да, но совершенно случайно! — восклицает Алеша. — И это была просто счастливая случайность. Мы теперь знаем, что искусственное гравитационное поле иногда бывает нестабильно, и мы все время настороже. Придумали даже кое-что, чтобы гасить лишнюю инерцию. И вот репетируем уже безо всяких происшествий.

— Действительно, все теперь учтено, — подтверждает Маша. — Уж поверьте мне, Ирина Михайловна! Вы же знаете, как я вас уважаю, стану разве причинять вам неприятности? А ведь, если дирекция узнает, непременно найдутся перестраховщики, которые запретят нам репетиции.

— И, наверное, надолго, — горячо поддерживает ее Сергей. — Илья Андреевич не знает ведь, как устранить нестабильность гравитационного поля. И он, и другие ученые вообще многого еще не знают об этом явлении. Илья Андреевич сам мне признался. Конечно, со временем все будет изучено, но ведь у нас премьера на носу. Все может пойти прахом из-за этого…

— Что же вы предлагаете?

— Ничего. Пусть будет, как было.

— Значит, нужно сделать вид, что вы мне ничего не рассказывали и я будто бы ничего не знаю?

— Нет, зачем же? Вы скажите Илье Андреевичу, что спрашивали нас, а мы ответили, что чувствуем себя в полной безопасности. Оно ведь так и есть на самом деле. Зачем же тогда поднимать переполох? А явление это все равно изучается, установят, значит, и причину нестабильности его.

Илья с нетерпением ждет прихода матери. Он даже из института ушел раньше обыкновенного. Ходит теперь по Квартире из угла в угол, то и дело поглядывая в окно. Но вот наконец и Ирина Михайловна!

— Ну, как, мама? — бросается он к ней навстречу.

— А ты чего так нервничаешь? Сам же говорил, что это им ничем не может грозить.

— Я не могу не нервничать, потому что мы ничего еще точно не знаем. А неопределенность, сама знаешь…

— А с отцом ты советовался?

— Решил пока вообще не говорить ему об этом. И тебя прошу…

— Но вы этим занимаетесь все-таки? Ищете причину?

— Сейчас главным образом только этим и занимаемся.

Ирина Михайловна разговаривает с сыном, задает ему вопросы, а сама все думает: “Говорить ему или не говорить?” Она весь день об этом только и думала и никак не могла решить, как ей быть.

С особенным вниманием присматривалась она сегодня к работе Зарнициных, но так ничего и не заметила. Все у них было очень слаженно и безукоризненно четко. Да и страховка, предусмотренная ими на всякий случай, казалась безупречной.

Конечно, они очень отважны, но и благоразумны. Пока за них можно не бояться, ну, а если нестабильность вдруг возрастет?

— А не может эта нестабильность увеличиться? — спрашивает она сына.

— Почему ты все расспрашиваешь меня, а сама не ответила еще ни на один мой вопрос? — настораживается Илья. — У них, значит…

— Ничего пока не “значит”, — торопливо перебивает его Ирина Михайловна. — На них это пока не сказывается, но ведь может же явление это возрасти?..

— Не думаю, не думаю… Нет к тому никаких причин.

Так и не сказав ничего Илье, Ирина Михайловна весь вечер борется с соблазном посоветоваться с Андреем Петровичем, хотя и понимает, что он сразу же поднимет тревогу и все запретит. Он вообще ведь всегда был настроен против осуществления эксперимента Ильи в цирке.

И уже лежа в постели, раздраженная собственной нерешительностью, она спрашивает себя: “Верю ли я в Зарнициных или не верю, в конце-то концов? — И решает: — Доверюсь им! А если что-нибудь случится, возьму все на себя”.

26

К Юре Елецкому Маша заходит теперь почти каждый день. Это становится для нее настоящей потребностью. С ним ей хорошо. Она рассказывает ему все, что происходит в цирке, а он молча слушает и все рисует. То одни ее глаза, то прическу, то только шею и подбородок.

Сегодня она заглянула к нему на минутку, но успела сообщить все новости. Очень хочется рассказать и о своих тревогах, но боится братьев, да и самого Юру нельзя волновать. А тревожиться есть из-за чего. Опять сорвалась она сегодня… Хорошо еще, что в отсутствие Ирины Михайловны. Но сегодня она даже рада своему падению. Оно уже не было таким неожиданным, как в тот раз. Затормозив свое падение задним сальто, Маша изменила его направление и сумела остаться в зоне манежа. И теперь она твердо уверена, что это главное при падении. Никаких других мер и не нужно. Гравитационное поле над манежем восстанавливается до нормы лишь на мгновение, а затем оно снова ослабевает, тормозя падение. Главное, значит, не улететь за пределы манежа.

Братья, правда, и раньше это предполагали, но она не очень верила им. Но теперь она спокойна. Теперь ей ничто уже не страшно и, может быть, именно потому захотелось хоть немного побыть сегодня с Юрой.

От Юры Маша, как всегда, идет пешком до метро. Едва, однако, отходит она метров сто от его дома, как кто-то берет ее сзади за локоть. Маша испуганно оборачивается и видит улыбающуюся физиономию Холопова.

— Наконец-то я встретил вас одну, Машенька! — обрадованно восклицает он. — Очень нужно поговорить с вами. А там, — кивает он на дом Елецкого, — все равно бы разговор этот не мог состояться.

Брезгливо отстранив его руку, Маша холодно произносит:

— Мне не о чем с вами говорить. Очень спешу к тому же.

— Времени это у вас не отнимет. Мы по пути будем разговаривать. Вы ведь к метро, наверное? Вот и отлично. Я же понимаю, что эти типы настроили вас против меня…

— Ах, никто меня против вас не настраивал! — сердится Маша. — Я и сама во всем разбираюсь.

— Ну хорошо, хорошо, не будем ссориться. Я ведь не собираюсь вам в любви объясняться. У меня к вам деловое предложение. У нас на студии идет сейчас подготовка фильма из цирковой жизни, а у меня с режиссером отличные отношения, и я мог бы…

— Нет, спасибо! — не дает ему договорить Маша. — Для кино я недостаточно фотогенична.

— Не торопитесь отказываться, Машенька! — снова пытается схватить ее за руку Холопов. — Это будет грандиозный фильм. Похлеще александровского “Цирка”. А вам могут дать роль главной героини, знаменитой воздушной гимнастки. И мальчиков ваших можно будет пристроить…

— Да не надо нас никуда пристраивать! И что за забота такая то о Юре, а теперь уже и о нас?

— А что же в этом удивительного? Почему не помочь старым друзьям?

— С каких это пор стали мы вашими друзьями? И потом- зачем нам все это? Мы вполне довольны нашей работой в цирке. Особенно новым номером, который готовим.

— Еще бы не быть им довольными! — усмехается Холопов. — Последнее слово современной науки и техники. Ультрасовременно и абсолютно безопасно.

— А почему вы думаете, что так уж безопасно?

— Да потому что вам разрешили отказаться от сетки и лонжей. У вас же теперь балет в воздухе, а не цирковой номер. В балете к тому же гораздо больше риска. Споткнуться можно и ногу вывихнуть, а у вас…

— Не болтайте, чего не знаете! — раздраженно перебивает его Маша. — О том, какому риску мы подвергаемся, даже не подозревает никто.

— Разве гравитационное поле над манежем не так уж устойчиво?

— В том-то и дело…

— И никто, кроме вас, не знает об этом?

Поняв, что непростительно проговорилась, Маша изо всех сил старается теперь скрыть свое смущение.

— Те, кому нужно, всё знают, конечно, — продолжает она небрежно. — Да и за риск разве ценится артист цирка? Кому доставит удовольствие канатоходец, пусть даже идущий на огромной высоте, но на полусогнутых ногах? Ведь так называемые “смертные номера” именно тем и отвратительны, что они убивают у зрителя способность воспринимать артистичность нашей работы. Зрители если и не жаждут крови, то замирают, наверное, от страха за нас, сидят с мокрыми руками и только о том и думают: сорвемся мы или не сорвемся? Где уж там оценить мастерство и изящество артистов в таком состоянии!

— Да вы просто идеалистка, Машенька! — усмехается Холопов. — Цирковой зритель, поверьте мне, всегда жаждет крови. А в том фильме, о котором я вам говорю, будут такие цирковые номера, созерцание которых заставит их просто визжать от страха.

— Вот и ищите себе цирковых ремесленников, а настоящие артисты не пойдут к вам на такие роли. А вот, кстати, и метро! Спасибо вам за то, что вы меня проводили, дальше я и сама доберусь.

Холопов пытается последовать за ней, но Маша решительно протягивает ему руку и просит оставить ее в покое.

…С тех пор проходит около недели, а Маша все еще не может простить себе, что проговорилась Холопову о нестабильности гравитационного поля. Ее не покидает опасение, что он сообщит об этом Илье Нестерову или Анатолию Георгиевичу. И всякий раз теперь, когда главный режиссер приходит на репетицию, Маша буквально дрожит от страха. Лишь в начале следующей недели она успокаивается немного. Выходит, что Холопов либо не придал значения ее словам, либо не такой уж плохой, как она о нем думает.

Маша, однако, напрасно успокоилась. Холопов вовсе не пропустил мимо ушей ее обмолвку. Он раза два уже наведывался в цирк, пытаясь разузнать что-нибудь о Зарнициных у униформистов. Но они и сами ничего не знали, а падению Маши не придавали большого значения. Считали его обычным явлением в период репетиции нового номера.

“Значит, о нестабильности гравитационного поля над манежем знают только Зарницины, — решает Холопов. — И держат это в секрете. Но ничего, я им покажу… Всем! И не сейчас, а поближе к премьере… Сейчас они всполошатся, конечно, но найдут, пожалуй, какой-нибудь выход — у них есть еще время для этого. А вот в день премьеры!..”

27

В первых числах апреля начинает бурно таять снег. Почти все дни радостно сияет солнце, рождая шумные ручьи и звонкую капель. А ночью снова все прихватывает морозцем, и тогда хрустят под ногами тонкие пленки льда, обрастают хрусталем сосулек кромки крыш и подоконников.

А администрация цирка будто и не рада этим признакам весны. Директор, главный режиссер и даже артисты с явным трепетом переворачивают каждый новый листок календаря. До премьеры остается менее месяца, а переезд из старого здания в повое только начался. Правда, кое-что было сделано еще в марте, но нужно не только перевезти, но и разумно разместить все сложное цирковое хозяйство.

Не готовы еще и многие номера. Не все успели снять на пленку, не отрегулировали панорамную киноаппаратуру, не закончили репетиции оркестра. Словом, незавершенного гораздо больше пока, чем завершенного.

У Михаила Богдановича тоже не все ладится с его клоунами. Да и свой номер требует еще отработки.

Окончательно поправившийся Юрий Елецкий с Антоном Мошкиным тоже теперь целыми днями в цирке. На их ответственности эскизы декораций, костюмов, грима. Много хлопот доставляют им светящиеся краски и система освещения манежа. Хорошо еще, что у заведующего конструкторским бюро, Виктора Захаровича Миронова, тонкий художественный вкус и он не только не мешает им, но и подсказывает многое.

За Зарнициных Ирина Михайловна теперь почти не беспокоится. Да и номер их почти готов. Пусть только отшлифуют то, что сами считают нужным, в чем не очень еще уверены.

У них действительно все идет вполне благополучно, если не считать того, что неожиданно срывается и летит через манеж в первый ряд партера Алеша. У него, правда, получается это так изящно, а униформисты подхватывают его так удачно, что со стороны можно подумать, будто все это сделано им нарочно. К счастью, при этом никого, кроме униформистов, не оказывается, а им Алеша объясняет, простодушно улыбаясь:

— Надо же было проверить вашу готовность к страховке. Вижу теперь, что на вас вполне можно положиться. Если и в самом деле придется сорваться, то уже не страшно. Только в следующий раз пассируйте меня не втроем, а вдвоем. Этого будет вполне достаточно. Третьему приходится ведь бежать с противоположного конца манежа, а надо, чтобы зрители и не подозревали даже, что кто-нибудь из нас сорвался. Пусть думают, что полет из-под купола на манеж — всего лишь один из элементов нашего номера.

А потом, уже по дороге домой, он сообщает Сергею и Маше:

— Опять зашалило гравитационное поле. Мне показалось даже, что период восстановления его стал немного больше. Инерция моего тела настолько возросла, что я чуть было не улетел в середину зрительного зала, если бы не сделал несколько тормозных движений. А там никакие униформисты не успели бы меня подхватить…

— Да, пожалуй, в самом деле гравитационное поле стало восстанавливаться на большее время, — соглашается с ним Сергей. — Я и сам почувствовал, что ты шел ко мне быстрее, чем обычно, но никак не смог успеть в точку нашей встречи. Это становится опасным… Может быть, посоветоваться с Ириной Михайловной?

— Сейчас уже поздно, — задумчиво произносит Маша. — Сейчас этим можно лишь сорвать весь номер да, пожалуй, и всю премьеру. Я лично не боюсь за себя, но если вы…

— Мы знаем, что ты у нас очень храбрая! — смеясь, перебивает ее Алеша. — Нужно в таком случае быть еще осторожнее. А если кто-нибудь из нас снова сорвется, то быть готовым к тому, чтобы всеми средствами погасить инерцию своего полета и не улететь за пределы манежа.

Происходит это ровно за педелю до премьеры, а в день премьеры Машу вызывает к телефону Митрофан Холопов. Маша сначала не хочет говорить с ним, но потом решает, что лучше не обострять отношений.

— Приветствую вас, Машенька! — развязно кричит Холопов в телефонную трубку. — Совсем, значит, обо мне забыли? А напрасно. Я лично не только думал о вас все это время, но и предпринимал кое-что.

— Что же именно? — стараясь казаться заинтригованной, спрашивает Маша, а сама не в силах унять тревоги.

“Этот негодяй все теперь может нам испортить!” — напряженно думает она, чувствуя, как начинает потеть рука, судорожно сжимающая телефонную трубку.

— Я уже окончательно договорился о вас с режиссером, — весело сообщает Холопов. — В общем — полный порядок! Вас ждут на студии для пробных съемок.

— Но как же так! — восклицает Маша, забыв о своем намерении не ссориться с Холоповым. Наглая самоуверенность этого типа просто бесит ее. — Кто дал вам право договариваться за меня? Или вы полагаете, что главное — это согласие режиссера, а я буду век благодарна вам?

— Да вы просто не совсем нормальная, Машенька! — пытается шутить Холопов. — Любая другая девушка просто с ума бы сошла от счастья, а вы…

— Пусть другие и сходят, а я делать этого не собираюсь, — зло говорит Маша. — Тем более с вашей помощью.

И она раздраженно бросает трубку на рычажки телефонного аппарата.

“А что он, в конце концов, может сделать нам теперь? — успокаивает она себя. — Кто емуповерит, если он даже и расскажет о том, что я ему сообщила?..”

Но ей так и не удается успокоиться. Предчувствие неизбежной беды не оставляет ее весь день.

28

Ровно в семь часов в цирке гаснет свет. Зрительный зал замирает в ожидании какого-то чуда. Приглушенно звучит примитивная мелодия шарманки. Ее имитирует оркестр. На гигантском экране купола цирка — панорама старинного русского городка. По одной из его улиц лениво шагает шарманщик с маленьким осликом, на спине которого навьючен скудный скарб. Следом за ним понуро бредут юноша и девушка в рваных трико.

На экране теперь провинциальная ярмарка. Шум толпы, смех, песни, залихватские трели гармошки. И снова все заглушает шарманка…

На манеж падает первое тусклое пятно света. Постепенно светлея, оно освещает фигуру того самого шарманщика, которого мы только что видели на экране, ослика и юных гимнастов. Они снимают с ослика ковер и без особого рвения расстилают его в центре манежа. Начинается нехитрое представление. Шарманка лениво выводит тягучую, унылую мелодию…

Но вот появляется хорошо одетый мужчина, в котором угадывается антрепренер. Он говорит что-то шарманщику, шарманщик делает знак юноше, юноша кивает девушке. Унылая мелодия сменяется старинным вальсом. И гимнасты преображаются. Они делают передние и задние сальто-мортале, флик-фляки, рондады и фордершпрунги. Антрепренер показывает шарманщику пачку денег, они хлопают друг друга по рукам, и новый хозяин уводит молодых гимнастов.

Снова гаснет свет. Торжественно и старомодно звучит оркестр. На экране возникает какой-то губернский город. Крупная афиша:

Цирк “МОДЕРН”
ЕДИНСТВЕННЫЙ
И НЕПОВТОРИМЫЙ СМЕРТНЫЙ АТТРАКЦИОН
СЮИСАЙД-АЭРОС
Кто он?
Гений или безумец?
На экранах внутренняя панорама цирка с точкой съемки из центра манежа. Партер, амфитеатр, ложи. В ложах генералы. В партере офицеры, чиновники и купечество. Пышно одетые дамы. Стереофонический шум многоголосой толпы.

Вспыхивает несколько прожекторов, освещая манеж. Зрительный зал подлинного цирка все еще в темноте. Создается впечатление, что представление будет идти не для него, а для тех, кто на экранах.

На манеж выходит человек во фраке. Торжественно объявляет:

— Сюисайд-Аэрос!

В оркестре звучит “Танго смерти”.

Прожектора покидают ковер манежа и устремляются вверх. Там, под самым куполом, на крошечном мостике стоит человек в черном трико. Лицо его ярко освещено, и зрители узнают в нем того самого юношу, который выступал на ярмарке. От его мостика к манежу идут наклоненные скаты-желоба, обрываясь и образуя в нескольких местах пустые пространства.

Гимнаст — “самоубийца” подает сигнал платком, и музыка смолкает. Сюисайд-Аэрос целует платок и бросает его на манеж. Один из прожекторов сопровождает его падение. У самой арены луч выхватывает из темноты фигуру уже знакомой нам девушки, спутницы бродячего гимнаста. Девушка ловит платок, прячет его у себя на груди…

Гимнаст — “самоубийца”, на черном трико которого отчетливо виден теперь нарисованный светящейся краской скелет, нарочито медленно прицеливается к обрывистому скату. И вдруг бросается в его желоб…

Публика на экране и в зрительном зале громко ахает… А гимнаст с вытянутыми вперед руками стремительно несется по своему страшному тракту, сопровождаемый жутким завыванием оркестра. Кажется, что еще несколько мгновений, и он разобьется насмерть… Но у самого манежа он делает изящный пируэт и благополучно опускается на ноги.

К нему бросается девушка. Порывисто целует его и возвращает платок. Гул аплодисментов зрительного зала сливается с ревом публики на экране. А на манеж уже выскакивают “белые” и “рыжие” клоуны в старомодных костюмах, дрессированные собачки и акробаты. Следом за ними мчатся лихие наездники в форме гусаров.

И все это в самом бешеном темпе.

Постепенно с экранов исчезает изображение цирка. Теперь на них темное, грозовое, зловещее небо. Раскаты грома, гул оркестра, ослепительные молнии полосуют кинематографический небосвод.

Но вот сквозь тьму проступает силуэт “Авроры”. Он все светлеет, становится четче. Ее орудия приходят в движение.

Могучий залп и такой ощутимый шум полета снарядов, что все невольно пригибают головы.

А на экранах уже идет штурм Зимнего.

В грохоте оркестра различимы мелодии “Марсельезы” и “Интернационала”. Бешено мечутся багровые лучи прожекторов. В их свете мелькают бегущие в панике генералы, офицеры, чиновники, купцы, попы…

Сквозь музыку слышится все нарастающий стереофонический цокот множества копыт. На экранах теперь сплошная лавина красной конницы. С развевающимися знаменами вырываются и на манеж всадники в буденовках. Грозно сверкают в багровых лучах прожекторов обнаженные клинки. Бег коней по манежу все нарастает, уже немыслимо сосчитать, сколько их здесь. Они несутся с такой бешеной скоростью, в таком неудержимом порыве, что кажется, составляют одно целое с той конницей, которая заполонила теперь все экраны на куполе цирка.

Никто уже не может сидеть спокойно. Пожилые зрители, пережившие революцию и гражданскую войну, вскакивают со своих мест. Кто-то, уловив в грохочущем оркестре мелодии маршей и песен тех лет, пытается петь. Бывшие фронтовики до боли в пальцах стискивают подлокотники своих кресел, яростно аплодирует молодежь. А еще через мгновение — музыка, цокот копыт, гул канонады, все утопает в таких аплодисментах, каких, наверное, не слышали стены ни одного цирка в мире.

Но вот постепенно все стихает. Гаснут прожектора, и манеж погружается в темноту. Темно и на экранах, а в динамиках уже слышатся звуки гармошек, приглушенное пение, мелодия “Яблочко”.

Потом в разных местах экранов вспыхивают огоньки костров. С каждым мгновением они разгораются все ярче. Уже видны в их отблесках усталые лица бойцов, расположившихся на отдых.

И вдруг в самом центре манежа сначала чуть тлеет, затем все ярче разгорается большой костер. Вокруг него лежат люди в буденовках и кубанках, шинелях, кожанках и бушлатах. Где-то вдалеке заливается гармонь. Слышится приглушенная мелодия партизанской песни…

Но вот все начинают поворачиваться в сторону главного выхода на манеж. Там появляются фигуры героев фильма “Красные дьяволята”. Лежащие у костра улыбаются им, аплодируют, жестами просят о чем-то…

“Красные дьяволята” некоторое время смущенно переминаются с ноги на ногу, потом сбрасывают с себя шинели и принимаются жонглировать револьверами, маузерами, саблями, гранатами — “лимонками”…

29

Юрий Елецкий весь день был занят в цирке и с трудом выбрал время, чтобы заехать домой переодеться. Тетка его, страстная любительница цирка, давно уже ушла, а он задержался немного, провозившись с крахмальным воротничком и новым костюмом, который надевал впервые. Едва собрался он выйти из дома, как раздался звонок и в комнату буквально ввалился Митрофан Холопов.

— Я знаю, ты спешишь, — торопливо говорит он, — но я к тебе по чрезвычайно важному делу…

— Потом, Митрофан! — пытается выпроводить его Юрий. — Ты же сам должен понимать…

— Я все понимаю, но дело касается Маши.

— Маши?..

— Да, Маши. Ей грозит большая, может быть, смертельная опасность.

У Юрия выступают бисерные крупинки пота на лбу. Он невольно отступает назад, пропуская Холопова в комнату.

— Да говори же ты толком — в чем дело? — хватает он его за отвороты.

— А ты успокойся.

Юрий бросает его на диван:

— Ну?

— Тебе они, Зарницины, ничего не рассказывали? Не делились своими опасениями?

— Да что ты меня расспрашиваешь? Не тяни, рассказывай поскорее!

— Значит, не говорили ничего… — будто про себя бормочет Холопов. — От всех, значит, скрывали…

— Что скрывали?! Бредишь ты, что ли?

— Скрывали, что гравитационное поле над манежем нестабильно, — выпаливает наконец Холопов.

— Да откуда ты знаешь об этом? — снова хватается за отворот Митрофанова макинтоша Елецкий. — Если они никому не сообщили, тебе-то кто рассказал?

— Маша рассказала. Вернее, проговорилась… Она ведь действительно срывалась уже, ты же сам знаешь. Упал один раз и Алексей. Это я от униформистов узнал. А может быть, таких случаев было и больше — они ведь скрывают это ото всех.

— Но зачем, черт побери?

— Как зачем? Опасаются, что аттракцион могут отменить… Не дослушав Холопова, Юрий бросается к телефону.

— А ты сиди! — рычит он на Митрофана. — Я тебя отсюда никуда не выпущу до тех пор, пока не проверю, правду ли ты сказал.

Не довольствуясь этим заявлением, Юрий подходит к двери и запирает ее, а ключ кладет себе в карман. Потом он набирает номер телефона администратора цирка. Ему долго никто не отвечает. Начиная нервничать, он торопливо смотрит на часы. Уже восьмой час, значит, премьера началась, и администратор не смог, конечно, отказать себе в удовольствии посмотреть первое ее представление.

— Ты только не Ирине Михайловне, — советует ему Холопов. — Она, видно, заодно с ними. Я уже пробовал с ней говорить…

Он действительно звонил Ирине Михайловне, полагая, что она, узнав о риске, которому подвергают себя Зарницины, поднимет тревогу. Она их режиссер и не может не нести ответственности за них. К тому же должна она подумать и о сыне. Из-за неисправности его установки могут ведь пострадать люди… А Ирина Михайловна не только не дослушала его до конца, но еще и накричала на него и бросила трубку.

“Что же делать? — нервничает Юрий. — Вряд ли удастся сейчас кому-нибудь дозвониться…”

Но тут вспоминает телефон вахтера — уж он-то не имеет права никуда отлучиться. Ну да, так и есть, вахтер на месте, и Юрий умоляет его срочно разыскать где-нибудь Машу Зарницину и попросить ее позвонить ему домой по чрезвычайно важному делу.

Пока ищут Машу, Юрий нервно постукивает пальцами по корпусу телефонного аппарата, стараясь не смотреть в сторону Холопова. А он недовольно ворчит:

— Не с Машей нужно об этом, а с Анатолием Георгиевичем…

— Ладно, помалкивай!

Но вот наконец звонок Маши.

— Что случилось, Юра? — испуганно спрашивает она.

— Пока ничего… Нужно только уточнить кое-что. У меня тут Холопов…

— Ах, Холопов! Ну тогда все ясно.

— И это правда, Маша?

Она молчит некоторое время, потом отвечает:

— Правда… Но не опасно. Мы обнаружили это уже давно, и с нами ничего пока не случилось.

— Но ведь вы срывались несколько раз.

— Да, срывались, но потому только, что это было неожиданно для нас. А теперь мы настороже. Вы не знаете, говорил Холопов еще с кем-нибудь, кроме вас?

— Кажется, только с Ириной Михайловной.

— Ну, тогда постарайтесь, чтобы он не сообщил об этом никому больше.

— Я постараюсь, Маша.

Пока Елецкий разговаривает, Холопов внимательно прислушивается к его словам, стараясь угадать, что отвечает ему Маша.

— Маша удивлялась, наверное, почему я сообщил об этом тебе, а не Анатолию Георгиевичу? — спрашивает он.

Юрий не удостаивает его ответом.

— Но ведь и тебе, наверное, интересно, почему я этого не сделал?

Елецкий все еще молчит, хотя ему действительно интересно знать, почему Холопов рассказал это ему, а не главному режиссеру.

— А не сделал я это потому, — не дождавшись вопроса Елецкого, продолжает Холопов, — что уверен — никто из них не встревожится так за судьбу Маши, как ты. Их она может уговорить, будто это не опасно, как Ирину Михайловну, наверное. Но ведь тебе-то она дороже, чем им. Как же ты можешь спокойно сидеть здесь да еще не позволяешь мне предотвратить несчастье?

— Не провоцируй меня, Митрофан, и лучше уж помолчи, — бросает на него грозный взгляд Юрий, а сам думает с тревогой: “А что, если и в самом деле произойдет несчастье?..”

— Пока еще не поздно, предприми что-нибудь, Юрий! — теперь уже почти грозит ему Холопов. — Учти, если с ними случится беда, тебе придется за это отвечать.

— Заткнись! — презрительно бросает ему Юрий.

А время все бежит. Наверное, кончилось уже первое отделение и скоро начнется второе, в котором выступают Зарницины. Что же делать, что предпринять? Может быть, запереть тут Холопова и помчаться в цирк, чтобы быть там, поближе к Маше? Если она снова сорвется, может быть, опять удастся спасти ее…

Он уже собирается осуществить этот замысел, как вдруг раздается звонок у входной двери. Кто бы это мог быть? Неужели тетя ушла из цирка? Не может этого быть, никогда еще не случалось с ней такого…

А звонок дребезжит не переставая. Нужно открывать. Юрий поворачивает ключ и распахивает дверь. Перед ним стоит Антон Мошкин.

— Тут еще Холопов? — почти выкрикивает он.

— А ты откуда?

— Из цирка. Маша послала к тебе на помощь.

— Ну вот и очень хорошо! — радуется Елецкий. — Ты покарауль здесь Холопова, а я в цирк. Надо успеть до начала второго отделения.

Антон не уверен, справится ли один с Холоповым, но хорошо понимает, что в такой момент Юрий не может не быть рядом с Машей.

— Да, тебе непременно нужно поспеть туда, — твердо произносит он, поборов минутную слабость. И добавляет, бросив грозный взгляд на Холопова: — А с ним я и один тут справлюсь.

30

К началу второго отделения Елецкий хотя и успевает, но не видит всего выступления Михаила Богдановича — ему приходится потратить немало времени на розыски Маши. Поговорить с ней ему так и не удается, однако, — она в это время переодевалась, готовясь к выходу на манеж. Разговаривал он лишь с Алешей, которому сообщил, что их номер не отменят. А уж Алеша потом сам успокаивал брата и сестру:

— Пока Холопов под охраной Антона, нам не грозят никакие его козни.

— Разве он в состоянии удержать такого верзилу, как Холопов? — усомнилась Маша, представив себе маленького, щуплого Антона рядом с атлетически сложенным, рослым Холоповым.

— Справится, — решительно мотнул головой Алеша. — Холопов ведь трус, а у Антона сердце д’Артаньяна. Ничего бы я так не хотел на свете, как иметь такого преданного друга! Ведь он для Юры готов на любую жертву, на любой подвиг. А почему? Да потому, что Юра настоящий человек, достойный такой дружбы, и чертовски досадно, что кое-кто из нас этого не понимает…

— Кто же именно? — удивляется Сергей.

— А вот наша сестра, — кивает Алеша на Машу.

— Напрасно ты так думаешь, Алеша, — очень серьезно произносит Маша. — Я понимаю это не только не хуже, но, думается мне, лучше вас…

А Елецкий в это время с трудом устраивается на приставном стуле в одном из проходов первого ряда партера.

На манеже все еще Михаил Богданович. Он уже продемонстрировал пантомиму “Алхимик”, в которой вызвал к жизни Гомункулуса, Подверг он его и последующей трансформации, превратив в более совершенное и уже явно кибернетическое “существо”, именуемое в цирковой афише “Кибером”. Михаил Богданович тоже теперь уже не коверный клоун Балага, а мим “Косинус”. Сейчас он задумчиво ходит по манежу, хорошо отработанными движениями выражая раздумье, размышление, какой-то сложный внутренний монолог. На нем лабораторный халат, покрытый белой светящейся краской, на лице пластическая маска, тоже светящаяся, и очки в массивной оправе.

Его “Кибер” — головастый лысый человечек в голубоватом, светящемся комбинезоне, внимательно следит за ним, понимающе кивает и записывает что-то в большой блокнот.

Манеж погружен в темноту. Светятся только эти две фигуры да тоненькие, покрытые люминесцентной краской ниточки, схематически изображающие какие-то измерительные приборы и электронно-счетную машину. Все это прикреплено к барьеру вокруг манежа, а “Косинус” с “Кибером” находятся внутри этой своеобразной лаборатории.

Жестикуляция “Косинуса” все усиливается, темп его движения по манежу нарастает. Кажется, что он нашел наконец решение какой-то проблемы. “Кибер” всматривается в него еще пристальнее и вдруг начинает быстро чертить по воздуху, как по грифельной доске, каким-то светящимся кусочком, похожим на мел. Это формулы теории относительности, и среди них знаменитая формула связи массы и энергии Эйнштейна.

“Кибер” торжественно выводит ее крупными буквами:

Е = М · С2
Она светится в воздухе так же, как и все другое, написанное им прежде.

“Косинус” радостно улыбается. Он доволен. А “Кибер” все чертит и чертит. В воздухе висят теперь не только формулы и цифры, но и геометрические фигуры, среди которых выделяется чертеж, похожий на схематическое изображение атомной бомбы.

“Косинус” хмурится. Делает протестующий жест. Повинуясь ему, “Кибер” “стирает” все, кроме схемы бомбы. “Косинус” в ярости. Он готов наброситься на “Кибера”, но тот будто с ума сошел — с лихорадочной поспешностью вычерчивает атомную бомбу все рельефнее. А когда “Косинус” замахивается на “Кибера”, на экранах под оглушительный грохот оркестра вспыхивает изображение взрыва атомной бомбы.

“Косинус” гневными жестами упрекает “Кибера”, дает понять ему, что он сошел с ума. “Кибер” оправдывается. “Косинус” показывает ему на зловещий гриб атомного взрыва. “Кибер” широко разводит руки, и гриб, совершая обратную эволюцию, исчезает…

В оркестре начинает звучать спокойная, широкая мелодия. “Кибер” снова весь внимание. “Косинус” простирает руки к небу, машет ими, как птица, готовая взлететь. “Кибер” снова чертит формулу Эйнштейна и рядом схему космической ракеты. “Косинус” счастлив. Он блаженно улыбается, а на экранах появляется изображение звездного неба с ярко светящейся, быстродвижущейся точкой. Характерные позывные не оставляют сомнения, что это искусственный спутник Земли.

А с манежа за это время исчезает “Косинус”, “Кибер” и вся их призрачная лаборатория. Вспыхивают прожектора, и в их свете видно, как униформисты, облаченные в скафандры космонавтов, вкатывают на платформе ракетообразный снаряд. В центре манежа его поднимают в вертикальное положение. Платформу увозят, а к ракете стелят ковровую дорожку. Оркестр исполняет торжественный марш, и из главного выхода на манеж появляются Зарницины. На них легкое светлое трико с прозрачными пластмассовыми шлемами, создающими впечатление костюмов космонавтов. Они кланяются публике и под ее аплодисменты торжественно идут к ракете.

Постепенно меркнет свет, создавая впечатление сумерек. Униформисты, во главе с инженером Мироновым, тоже облаченным в костюм космонавта, завинчивают крышку входного люка ракеты, крепят какие-то тросы, соединяют контакты. По команде Миронова его помощники стремительно убегают в укрытие. Миронов по лесенке торопливо взбирается на площадку над главным входом. Там установлен пульт управления полетом.

На манеже теперь совсем темно, слегка люминесцирует лишь корпус ракеты. Два скрещенных прожектора освещают только пульт управления с его разноцветными табло и множеством кнопок на панелях. Миронов нажимает какую-то кнопку, и в огромных овалах осциллографов начинают бешено метаться зигзаги ослепительно ярких линий.

Щелкает еще одна кнопка, и темп их вибрации усиливается. Теперь и в оркестре рождается все нарастающая, тревожная мелодия. Снова звучно щелкает кнопка, и из-под опор, поддерживающих космическую ракету, вырывается такой мощный ураган фейерверков, что создается впечатление, будто это именно он сотрясает ракету, а затем медленно поднимает ее к куполу цирка.

Бешеное мелькание прожекторов и грохот оркестра усиливают это впечатление. А ракета уходит все выше в звездное небо, мерцающее на экранах. Незаметно для зрителей она переходит в кинематографическое изображение ее на экране и несется, волоча за собой гигантский шлейф из пламени и газов.

На экранах теперь уже не привычные нам звезды и созвездия, а гигантские спирали галактик. И в этом космическом пространстве парит ракета. Она медленно проплывает под расплывчатым, сплюснутым диском туманности Андромеды и повисает над центром манежа. Это снова ракета с Зарнициными внутри.

Она висит неподвижно, а над нею на огромном экране купола цирка медленно смещаются Большое Магелланово облако, туманности Андромеды и Ориона, широкая лента Млечного Пути, густо усыпанная звездами всех классов.

Постепенно поверхность ракеты светлеет, пока не становится совершенно прозрачной. И тогда зрители видят экипаж ее, сидящий в глубоких наклонных креслах. Они явно взволнованы чем-то. По их жестам можно понять, что в ракете обнаружилась какая-то неисправность.

Сергей Зарницин первым поднимается из своего кресла и открывает двойной люк ракеты. Затем он отталкивает от ее корпуса какой-то предмет и, прыгнув вслед за ним, повисает вниз головой на расстоянии нескольких метров от ракеты. Вслед за ним выпрыгивает Маша. Сделав грациозное тройное сальто-мортале, она приходит в руки к брату. Раскачавшись затем в его руках, она взлетает высоко вверх, а под нею уже идет в руки к Сергею Алеша.

Полеты Зарнициных в искусственном гравитационном поле создают полную иллюзию парения в состоянии невесомости. Завороженные зрители награждают гимнастов бурными аплодисментами. А Маша с Алешей, возвращаясь от Сергея, то становятся на корпус ракеты, держась за невидимые зрителям тросы, то перелетают через ракету, цепляясь за скобы, укрепленные по бортам и в нижней ее части. Кажется, будто они тщательно обследуют ракету и исправляют какие-то повреждения ее корпуса.

Полеты их почти вдвое превышают те расстояния, которые они же еще совсем недавно преодолевали в старом здании цирка. Это позволяет гимнастам продемонстрировать не только изящество своих трюков, но и красоту человеческого тела.

А художник Юрий Елецкий не замечает ни виртуозности их работы, ни красоты. Ему все кажется, что Маша или Алеша непременно должны сорваться. Он сидит напружинясь, ежеминутно готовый к прыжку. От напряжения у него начинают болеть мускулы ног, а руки судорожно сжимаются. А когда кто-то в темноте осторожно дотрагивается до его плеча, он так вздрагивает, что на него начинают коситься соседи.

— Это я, Антон, — слышит он шепот Мошкина. — Чего ты испугался так?

— А Холопов?.. — хватает его за руку Юрий, сажая рядом.

— А что он теперь может сделать? Я позвонил дежурному администратору и узнал, что Зарницины уже выступают. Ну и отпустил этого кретина. Мне ведь тоже интересно посмотреть, как тут у них… Наверное, конец уже скоро?

— Ну ладно, сиди тогда тихо и не мешай мне наблюдать за ними.

А Зарницины уже кончают свои полеты и возвращаются в ракету. Она снова становится непрозрачной, приходит в медленное движение, поднимаясь вверх, и постепенно растворяется во тьме под самым куполом цирка.

Только теперь Юрий Елецкий расслабляет наконец мышцы и облегченно вздыхает…

Все это время Ирина Михайловна волнуется, пожалуй, больше остальных. Ее тревожит звонок Холопова. Он знает откуда-то, что гравитационное поле над манежем нестабильно.

Немного успокаивается она лишь после того, как начинается выступление Зарнициных. Но ненадолго. Гравитационное поле действительно ведь непостоянно. А что если оно восстановится вдруг? Тогда они просто не смогут работать. А еще хуже, если поле это начнет лихорадить… Лихорадит, однако, пока одну только Ирину Михайловну.

Она облегченно вздыхает, когда ракета с Зарнициными поднялась наконец под самый купол.

Все, что будет дальше, уже не тревожит так Ирину Михайловну, и она собирается зайти в кабинет главного администратора, чтобы позвонить по телефону, но тут кто-то берет ее за локоть. Она испуганно оборачивается и видит тускло освещенное отсветами прожекторов лицо Миронова.

— Непонятное что-то творится с антигравитационной установкой… — взволнованно шепчет он ей на ухо.

Ирина Михайловна торопливо выходит в фойе, увлекая за собой Миронова. На ходу спрашивает:

— Что с нею? Испортилась? Перестала работать?..

— Нет, нет. Она работает, но измерительные приборы почему-то не регистрируют понижения гравитации.

— Может быть, не исправны?..

— Все три? Такого не бывает, Ирина Михайловна.

— Значит, что-то серьезное? Этого только нам не хватало! Срывается ведь финальная сцена…

— Илья Андреевич здесь, кажется? — перебивает ее Миронов.

— Да, Илья в цирке. Вы думаете, он сможет чем-нибудь помочь?

— Я хотел бы с ним посоветоваться.

— Хорошо, попробую вызвать его сюда.

И Ирина Михайловна спешит в зрительный зал. Он в полумраке. В динамиках только что отзвучал голос диктора:

— Идет время… Сменяются времена года… Приходит зима…

Пока внимание зрителей было приковано к куполу цирка, внизу уже поменяли манежи. Тот, что был прежде, ушел под землю, а на его место поднялся другой, с ледяным полем. На него падают теперь яркие лучи прожекторов. Появляются пестрые фигуры конькобежцев. Начинается “ледяное антре”.

Ирина Михайловна знает, что за зимой последует весна, а затем снова лето. Ледяную площадку заменят тогда сначала цветущим лугом, а затем бассейном с пловцами и водяной пантомимой. За это время нужно вывести Илью в фойе, чтобы Виктор Захарович успел посоветоваться с ним.

В зрительном зале теперь снова полумрак. Освещено лишь ледяное поле манежа. Зрители едва различимы, но Ирина Михайловна хорошо помнит, где сидят Илья с Андреем Петровичем (она вытащила их обоих на премьеру). Хорошо еще, что их места почти у самого прохода. Она осторожно пробирается к ним и, наклонившись к уху сына, чуть слышно шепчет:

— Срочно нужно с тобою посоветоваться, Илюша. Скажи отцу, чтобы не беспокоился…

— А что такое, мама?

— Идем, идем, там все объясню.

Она поспешно уводит его в фойе. Взволнованно шепчет:

— Опять что-то неладное с твоим аппаратом, Илюша. Виктор Захарович все тебе сейчас объяснит.

— Но почему “опять”? Ты же говорила…

— Не время сейчас об этом, — прерывает его Ирина Михайловна. — Потом все объясню. Поговори вот лучше с Виктором Захаровичем.

Нетерпеливо ожидавший их Миронов торопливо сообщает Илье о показаниях измерительных приборов. Илья задает отрывистые вопросы, кажущиеся Ирине Михайловне лишенными смысла, но Виктор Захарович понимает его с полуслова.

— Идемте посмотрим, что там такое, — решает Илья. — А они что, — обернувшись к Ирине Михайловне, кивает он в сторону манежа, — должны еще работать в пониженном поле тяготения?

— Да, должны…

— Нужно немедленно отменить!

— Но как? Они ведь там, под куполом. И никакой связи с ними… Кончится водяная пантомима, и они должны будут продолжать свой номер.

— Нет, нет!.. — нервничает Илья. — Это надо запретить! Даже если для этого нужно будет приостановить все представление…

— Зачем же? — раздается вдруг спокойный голос Михаила Богдановича. (Они и не заметили, как он подошел.) — Я не все слышал, но уже догадываюсь, в чем дело. Обстановка драматическая, конечно, но прерывать представление все-таки нельзя.

— Но нет ведь другого выхода, дедушка, — беспомощно разводит руками Илья.

— Надо к ним пробраться.

— Пробраться? — удивляется Ирина Михайловна. — Ты шутишь, отец?

— Я был бы плохим клоуном, если бы не понимал, что сейчас не до шуток.

— Но как же пробраться? — спрашивает Илья. — На глазах у всех? А может быть, лучше подать им какой-нибудь сигнал?

— О сигнализации нужно было договориться заранее. Без этого они ничего не поймут. Нет, нужно все-таки к ним пробраться. Другого выхода я не вижу…

— А я снова спрашиваю тебя: как? — нервничает Ирина Михайловна.

— По крыше. А там через люк. И сделаю это я сам. Я ведь не только клоун, но еще и акробат.

— Но ведь ты…

— Ты хочешь сказать, что я стар? — перебивает Ирину Михаил Богданович. — Когда ты не только акробат, но еще и хороший акробат — старость не помеха. Да и не такой уж я старик. Другого выхода к тому же нет, а время дорого. Сколько его: пятнадцать — двадцать минут?

— Не больше.

— Ну, так не будем их терять! Я тут все знаю. Готовил один трюк и был не только под куполом, но и на крыше. Поднимусь сейчас к Зарнициным и предупрежу их.

И он торопливо уходит, опасаясь, видимо, что дочь и внук могут его не пустить. А они несколько мгновений стоят совершенно растерянные, не зная даже, что предпринять…

С помощью пожарных лестниц Михаил Богданович взбирается на купол цирка без особого труда. Раза два только останавливается на несколько секунд, чтобы перевести дух, тревожно прислушиваясь к участившимся ударам сердца.

Отвык он от высоты. Мелькание автомобильных фар внизу вызывает у него легкое головокружение. Никогда не было с ним этого раньше…

Но вот и люк, ведущий внутрь здания, к решетке колосников, к которым крепится цирковая аппаратура. Просунув голову в отверстие люка, Михаил Богданович заглядывает вниз. Там почти сплошной голубоватый мрак. Лишь в нескольких местах сквозь хлопья искусственного тумана просачиваются разноцветные пятна освещенного прожекторами манежа.

Но где же “космический корабль” Зарнициных? Его нигде не видно…

Нащупав брусья колосников, Михаил Богданович ложится на них и медленно ползет к центру. Глаза его постепенно привыкают к полумраку, и он различает теперь метрах в пяти от решетки темную массу ракеты. А вот и трос, которым она прикреплена к колосникам. Но как же подать отсюда сигнал Зарнициным?..

Чертовски громко звучит музыка, особенно здесь, под куполом, — голосом ее не перекричишь. К тому же Зарницины находятся ведь в плотно закрытом цилиндре ракеты и, конечно, ничего не услышат.

А что, если постучать по тросу? Но чем?.. У Михаила Богдановича ничего нет. Он не успел ни переодеться, ни разгримироваться, сбросил только люминесцентный халат. На нем теперь лишь черное трико без единого карманчика, в руках тоже ничего нет.

Старый клоун пробует стучать по тросу руками. Но трос покрыт упругой пластмассовой оболочкой и почти не реагирует на удары руками.

А время идет. По характеру музыки Михаил Богданович догадывается, что ракету Зарницины начнут скоро выводить из зоны искусственного тумана.

Нужно немедленно на что-то решаться!..

И Михаил Богданович решает спуститься на ракету по удерживающему ее тросу. Не очень уверенно берется он за пластмассовую поверхность и чувствует, что диаметр троса слишком велик, чтобы достаточно прочно обхватить его пальцами. Да и в руках старого клоуна нет уже прежней силы. Тревожит и сердце — оно все еще не успокоилось после подъема по пожарным лестницам…

А трос между тем начинает медленно раскачиваться из стороны в сторону, и Михаил Богданович теперь только вспоминает, что ракета должна ведь прийти во вращательное движение. Надо бы остаться на колосниках, но он уже повис на тросе, чувствуя, что не удержится на нем, если не успеет добраться до корпуса ракеты, прежде чем она наберет предельную скорость…

Ирина Михайловна не находит себе места, тревожась за отца. Как он там? Добрался ли до Зарнициных, сумел ли предупредить? Они ведь в закрытом пространстве ракеты и могут не услышать его. К тому же все время грохочет музыка.

Привлечь к себе внимание иным путем ему, видимо, тоже нелегко — купол цирка все время затемнен. Нужно же как-то скрывать от зрителей ракету Зарнициных, создавая впечатление полета ее в “галактическом пространстве”. Для этого используется специально изобретенный Мироновым искусственный туман. Сквозь его голубоватую пелену ничего пока не видно.

— Вы только не волнуйтесь так, — участливо шепчет Ирине Михайловне главный режиссер. — Михаил Богданович человек опытный, он найдет способ связаться с ними.

Манеж теперь покрыт ковром, напоминающим лужайку с полевыми цветами. На ней собралась группа людей в разнообразной одежде. Легко угадать среди них ученых, рабочих и военных. Прикладывая руки к глазам, все они пристально вглядываются вверх, в “небо”. Прожектора направлены на них так, что освещают лишь не отражающий света ковер да их фигуры. То, что находится под куполом, скрыто от зрителей облаками искусственного цветного тумана.

Тревожное, приглушенное звучание оркестра усиливает напряжение. В его мелодии все чаще слышатся звуки, напоминающие сигналы искусственных спутников. Ритм музыки все нарастает. Достигнув крайнего предела, он обрывается вдруг. И тогда в стереофонических динамиках возникает все увеличивающийся мощный шум стремительно падающего тела.

Туман над куполом становится багровым. Люди, стоявшие на манеже, расступаются к барьеру. Прожектора, сузив свои лучи, устремляют их в центр багрового облака. Но прежде чем показывается из него массивное тело ракеты, Ирина Михайловна обращает внимание на то, что артисты, находящиеся на арене, с трудом держатся на ногах. Их будто пошатывает какая-то сила. И, не сообразив еще в чем тут дело, она с ужасом видит, как из облака вылетает, плавно вращаясь в воздухе, худощавая фигура Михаила Богдановича, обтянутая черным трико. И почти тотчас же появляется, кажущаяся раскаленной докрасна, ракета Зарнициных.

Ирина Михайловна делает порывистое движение, устремляясь к манежу, но Анатолий Георгиевич удерживает ее за руку.

— Вы же видите, как он падает? Падать так можно только в пониженном поле тяготения. А страховать его есть кому — полный манеж людей.

Теперь и Зарницины выпрыгнули из люка и в изящных сальто-мортале распластались в воздухе. Но Ирина Михайловна не видит уже ничего. Совершенно обессиленная, она медленно опускается на барьер манежа…

А зрительный зал сотрясается от грохота аплодисментов. Никого ничто не удивляет. Все готовы поверить в любые чудеса. И разве есть что-нибудь невероятное в том, что с циркового “неба” вместе с “космонавтами” свалился вдруг еще и клоун “Косинус”? Напротив, без этого в представлении чего-то недоставало бы, что-то не было бы завершено.

— Ну и переволновалась же ты, наверное, мама? — спрашивает подбежавший к Ирине Михайловне Илья.

Ирина Михайловна решительно хватает его за руку и пытается увести в фойе:

— Ты должен немедленно все мне объяснить!

— Но ведь все теперь хорошо, мама, — упирается Илья. — Дай досмотреть представление. Ведь аппарат мой не подвел вас.

— А тревога Миронова была, значит, ложной? — хмурится Ирина Михайловна, подталкивая Илью к выходу из зрительного зала.

— Почему же? У него были для этого веские основания. На некоторое время действительно восстанавливалась нормальная гравитация…

— Но на какое? Не на доли же секунды, как прежде. Да, да, это уже было. Но так нельзя больше! Я не о своих нервах… Я о риске, которому мы подвергали Зарнициных.

— А что же ты предлагаешь — отказаться от их номера? Так ведь без него грош цена всей вашей премьере! Ты слышишь, что творится в зрительном зале?

Они теперь в кабинете главного администратора, и Илья порывисто распахивает закрытую Ириной Михайловной дверь.

— Было разве когда-нибудь такое?

— А нестабильность?

— Непременно докопаемся до ее причины. Уже и докопались бы, может быть, если бы вы не скрывали от меня эту нестабильность. Я ведь думал, что в лаборатории Леве это только показалось. А на установке такого масштаба, как ваша, значит, все это сказывается сильнее.

— Но когда же вы, однако, “докопаетесь”? За это время Зарницины убиться или покалечиться могут.

— Ничего, поработают пока с предохранительными лонжами.

— Да ведь они ненавидят их, эти лонжи!.. — восклицает Ирина Михайловна.

Но ее прерывает спокойный голос Миронова:

— Не волнуйтесь так, Ирина Михайловна. Я им такие лонжи сконструирую, что они не только чувствовать, но и видеть их не будут.

Виктор Захарович, оказывается, уже несколько минут стоял у дверей кабинета главного администратора и слышал почти весь разговор Ирины Михайловны с сыном.

— Спасибо вам за поддержку, Виктор Захарович! — протягивает ему руку Илья. — Как же можно лишать цирк такого аттракциона?!

В зрительном зале включен теперь полный свет. Никто не объявляет, что представление окончено, всем и без того все ясно. Но никто не уходит. Не смолкая, звучат аплодисменты. Вызывают Зарниципых, Михаила Богдановича, главного режиссера, Ирину Михайловну… А когда наконец публика начинает понемногу расходиться, Антон толкает Юрия в бок:

— Пойдем и мы поздравим Зарнициных.

— А может быть, не стоит сейчас? Там и без нас полно их поклонников…

— Ну, знаешь ли!.. — не находит слов от возмущения Антон.

Схватив Юрия за руку, он буквально силком тащит его за кулисы. А там счастливых Зарнициных окружила целая толпа.

— Ну вот, я же говорил… — мрачно произносит Юрий.

Но Антон, не выпуская его руки, упрямо протискивается к Маше.

— Вот, насильно его притащил, — кивает он на Юрия. — Хотел улизнуть.

— Ах, Юра, Юра! — укоризненно качает головой Маша. — Знали бы вы только, как я счастлива! И не сегодняшним успехом, а оттого, что у меня такие настоящие друзья.

— А Михаил Богданович где же? — вспоминает о старом клоуне Алеша Зарницин. — Он ведь так рисковал из-за нас… Надо непременно его найти. Вы не видели его, Семен Семенович! — обращается он к дежурному администратору.

— Ирина Михайловна уже уехала с ним домой, — сообщает администратор.

А Маша все еще держит руку Юрия.

— Особенно же счастлива я потому, что у меня такой друг, как вы, Юра, — говорит она теперь уже ему одному.



Александр Ломм. В ТЕМНОМ ГОРОДЕ Приключенческая повесть

1

Это был самый мрачный период немецкой оккупации…

В первой половине января на Прагу обрушились все стихии сурового севера. Черепичные крыши скрылись под плотными пластами снега. По Ваилавской площади бушевали настоящие сибирские метели. На окнах блестели фантастические морозные узоры. Красавица Влтава оделась в ледяную броню.

Но пражане почти не заметили этого разгула зимы. Они мобилизовали все свои жиденькие макинтоши, плащи, накидки, свитеры и лишь быстрее сновали по своим делам лабиринтами узких улиц. Им было не до капризов зимы. Хмурую тревогу и настороженность вызвало на их осунувшихся лицах иное бедствие.

По оккупированной стране проходила волна жесточайшего террора.

Ежедневно на всех заборах, плакатных тумбах и стендах расклеивались новые объявления чрезвычайного имперского суда. Это были широкие листы дешевой бумаги кроваво-красного цвета. Черными буквами на них были отпечатаны (слева по-немецки, справа по-чешски) списки граждан протектората Чехия и Моравия, казненных за “измену великой Германской империи”.

Объявления висели всюду: рядом с афишами театров, рядом с рекламными плакатами торговых домов, рядом с напыщенными воззваниями марионеточного правительства протектората. Куда ни повернись, они везде бросались в глаза, кричали о крови, о новых тысячах жертв. Прохожие останавливались, торопливо просматривали списки, ища имена родственников и знакомых, и отходили, пряча лица в воротники, — то ли от холода, то ли от бессильной ненависти…

И только метель с грозным весельем носилась над городом, швыряла в зловещие листы пригоршни снега, срывала их и крутила по улицам…

Немецкие солдаты не прятались от холода. Они подставляли вьюге багровые лица и презрительно поглядывали на горожан. Ходили они всегда целой ватагой, стуча коваными каблуками по промерзшим тротуарам, разговаривали громко, уверенно — хозяева!..

В середине января вдруг наступило резкое потепление. Снег растаял и растекся хлюпкой жижей. С крыш закапала обильная капель. На улицах суматошно загомонили воробьи. Всюду блестели лужи, а в синем умытом небе радостно засверкало настоящее весеннее солнце.

Но оттепель не смягчила оккупантов. Они с прежним упорством и методичностью продолжали кровавое дело, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. У них была цель: сломить во что бы то ни стало в порабощенном народе неукротимую волю к сопротивлению…

2

Пражское гестапо занимало дворец миллионера Петчека в самом центре города. Почему это мрачное здание называлось дворцом, неизвестно. С виду оно скорее напоминало казарму или тюрьму. Тяжелое, из гигантских каменных глыб, с устрашающими чугунными решетками, оно как нельзя более соответствовало своему новому назначению. Пражане его называли коротко: “петчкарня”. О подземных казематах и камерах для пыток этой “петчкарни” ходили в народе самые ужасные слухи…

Майор Кребс, начальник одного из отделов гестапо, внешностью своей далеко не отвечал идеалу арийской расы. Приземистый, с короткой шеей, он производил впечатление уверенного в своей мощи зверя. Его жесткие черные волосы торчали как проволока. Челюсть казалась каменной. В запавших глазах светилась непреклонная воля. Взгляд его, казалось, проникал в душу.

Сознавая свое волевое превосходство, майор никогда не кричал на подчиненных. Когда за час до обеда к нему явился руководитель оперативной группы его отдела, лейтенант Вурм, и доложил, что арест инженера Яриша ни в коем случае нельзя откладывать до ночи, Кребс даже бровью не повел и не задал ни одного вопроса. Он лишь вперил в долговязого лейтенанта тяжелый взгляд, и тот немедленно принялся излагать причины:

— Только что звонили из “Юнкерса”, герр майор. Начальник конструкторского бюро, инженер Кляйнмихель, сообщил, что у него есть все основания подозревать Яриша в съемке копий с секретных документов. Кляйнмихель очень взволнован. Он просит немедленно задержать Яриша. В противном случае он опасается, что преступник успеет вынести снятые копии н передать их своим сообщникам…

— Кляйнмихель осел, — проворчал Кребс. — Уже неделю назад ему было приказано не допускать Яриша к подлинным секретным документам. Нам нужен не один Яриш, а вся эта шайка грязных заговорщиков…

— С вашего разрешения, герр майор, я поставил инженеру Кляйнмихелю на вид это обстоятельство. Он путается в объяснениях, ссылается на срочные военные заказы и на перебои в работе бюро. Одним словом, он умоляет немедленно взять Яриша.

Майор задумчиво уставился мимо лейтенанта на портрет Гитлера в позолоченной раме и сказал:

— Ну что ж, лейтенант. Имена сообщников придется узнавать у Яриша… Кстати, вам известно, почему мы производим аресты преимущественно ночью?

— Так точно, герр майор!

— Почему же мы так поступаем?

— По инструкции, герр майор!Инструкция предписывает применять ночные аресты и облавы, чтобы застать преступника врасплох, взять его с сообщниками или, во всяком случае, со всей его семьей!..

— Именно со всей семьей. Правильно… А что нам это дает?

Лейтенант замялся, растерянно заморгал белесыми ресницами и еще сильнее выпятил грудь.

— Не знаете? — равнодушно спросил майор. Он зевнул, затем строго взглянул на лейтенанта и раздельно произнес: — Зарубите себе на носу. Семья преступника — жена, дети, мать, отец и так далее — нам нужна не просто для полноты впечатления, а для того чтобы быстрее провести дознание. Видя своих близких в смертельной опасности, преступник делается мягче воска и выдает с головой себя, своих сообщников, всю свою банду. Вот для чего мы берем семьи. Вам понятно, лейтенант?

— Так точно, герр майор, понятно!

Майор помолчал.

— Разрешение на немедленный арест инженера Яриша я вам даю, — проговорил он. — Но вы, лейтенант Вурм, ручаетесь головой, что все члены семьи преступника будут задержаны сегодня же. Вам ясен приказ?

— Так точно, герр майор! Разрешите выполнять?

— Выполняйте!

Лейтенант молодцевато вскинул руку в нацистском приветствии и, четко повернувшись, покинул кабинет начальника.

3

Пожилая женщина в стареньком потертом пальто и в платке, приспущенном до самых глаз, беспокойно металась в воротах дома. Она то и дело выглядывала на улицу, окидывала ее быстрым тревожным взглядом и снова испуганно скрывалась за воротами. Забившись в темный угол, она крепко, до боли, прижимала к груди руки и прерывисто шептала:

— Господи боже!.. Пресвятая дева Мария, что же это будет?.. Неужели я, старая дура, прозевала его?!.. Да нет же, не может этого быть! Не может быть!..

И она снова высовывалась за ворота и напряженно всматривалась в редких прохожих.

Проходившие мимо немецкие солдаты вызывали в ней нестерпимые приступы страха, смешанного с острой ненавистью. Она еще крепче сжимала худые руки и шептала:

— Господи, пронеси их окаянных, чтоб они сдохли, изверги проклятые!..

Было два часа пополудни, и женщина уже совсем измучилась: лицо ее посерело, глаза слезились от напряжения. Но уйти она не могла. Ей во что бы то ни стало нужно было дождаться. И она дождалась…

На противоположной стороне улицы появился худощавый паренек лет шестнадцати. Нескладный, по-мальчишески неуклюжий, он медленно брел по тротуару, щурясь на блестящие лужи. На его впалых щеках горел ровный румянец. Верхнюю губу и подбородок покрывал первый золотистый пушок. Одет был паренек в светло-коричневый макинтош. Синий берет был слегка сдвинут на левое ухо. В правой руке он нес потертый кожаный портфель, беспечно помахивая им в такт шагам.

Увидев его, женщина всплеснула руками и крикнула:

— Мирек!

Паренек оглянулся. Заметив женщину, он широко улыбнулся и направился к ней через улицу.

— Добрый день, пани Стахова! Вы, кажется, звали меня? Но женщина не ответила на его приветствие. Она судорожно схватила его за рукав и потянула за собой в подворотню.

— Ой, не добрый! Ой, совсем не добрый этот день, Мирек!.. Идем скорее! — бормотала она.

Растерянный Мирек пошел за нею, не решаясь спросить, что же, собственно, случилось, почему пани Стахова, дворничиха из его дома, так расстроена и куда она ведет его.

В темной подворотне было холодно и сыро. Пани Стахова увлекла Мирека в самый глухой угол, остановилась и тихо заплакала.

— Что с вами, пани Стахова? — всполошился Мирек. — У вас несчастье?

— Тише, мой мальчик, тише! — горячо зашептала женщина, подавив рыдания. — Не у меня горе, а у вас в семье! Тебе нельзя идти домой! Там гестаповцы! Твоего отца взяли на заводе и приехали за матерью и за тобой. Пани Яришева, к несчастью, оказалась дома!.. Всю вашу квартиру гестаповцы перевернули вверх дном. Теперь двое ждут тебя там, а один поехал за тобой в гимназию… Ты должен бежать, скрыться куда-нибудь!..

Мирек был совершенно сбит с толку.

— Куда? — шепотом спросил он.

— Не знаю, мой мальчик!.. — И женщина снова заплакала, беззвучно глотая слезы.

У Мирека задрожали губы. Постепенно он начал сознавать всю тяжесть и непоправимость свалившегося на него горя. Перед его внутренним взором промелькнули образы отца и матери, почему-то из далекого детства — песчаный пляж, лазурная поверхность Махова озера. Отец посадил его к себе на плечи и бежит в воду. Мирек визжит от восторга и страха. “Не утопи его, сумасшедший!” — встревоженно кричит им мать. Она лежит на песке под большим ярко-желтым зонтом. Отец оборачивается: “Ничего! Он мужчина! Пусть закаляется!..”

— А что будет с ними? С отцом, с мамой?

— Не знаю, дорогой… — ответила пани Стахова. — Но бог милостив. Может, все и обойдется, и вы снова соберетесь вместе… — Она всхлипнула и сунула ему в карман макинтоша какие-то бумажки. — Тут сто крон, Мирек, и продуктовые карточки… На хлеб, па мясо… Все, что могла… А теперь беги! Тебе нельзя попадаться на глаза этим бандитам! И родителям твоим будет легче, если они будут знать, что ты на свободе. Помни это!.. Дай-ка я поцелую тебя на дорогу!.. Будь мужчиной!

Она дрожащими руками нагнула к себе его голову и торопливо расцеловала в обе щеки. Затем она почти насильно вывела его из ворот.

— Беги, Мирек, беги!

Ее страх передался ему. Очутившись на залитой солнцем улице, он еще раз обернулся, глянул на пани Стахову широко раскрытыми глазами и, дико вскрикнув, бросился бежать.

— Беги, мой хороший, беги, беги… — шептала пани Стахова.

Когда паренек скрылся за первым поворотом, она облегченно вздохнула, затянула потуже платок и, сгорбившись, поспешно засеменила в противоположную сторону.

4

Несколько кварталов Мирек пробежал, ничего не соображая, ничего не видя вокруг себя. В его мозгу кричало и билось одно только слово: “Беги!”

И он бежал… Прохожие удивленно оглядывались, качали головами. Он с разбегу врезался в группу немецких солдат, и те грубо обругали его, а один ткнул кулаком в шею. Мирек побежал еще быстрее.

Но вскоре острое покалывание в боку заставило его перейти на шаг, а потом и вовсе остановиться. Тяжело дыша, он осмотрелся и понял, что бежит к своей школе. Но почему к школе? Его мозг встрепенулся и лихорадочно заработал. Нет-нет, туда нельзя! Там его тоже ждут гестаповцы!..

Оленька! Как он мог забыть о ней?.. Ведь всего час назад он прощался с ней перед гимназией. Он успел незаметно шепнуть ей: “Сегодня в четыре на нашем месте!” Она засмеялась, кивнула головой в меховой шапочке и убежала догонять подружек.

Но она кивнула! Значит, придет!.. Оленька, смешливая, черноглазая Оленька, единственный близкий человек на свете, которого можно еще увидеть, не думая об опасности…

Мирек несколько успокоился. Мысли его потекли более упорядочение. У него появилась цель — “наше место”, а это в его положении было самое главное.

Он свернул в глухой переулок и далеким окольным путем зашагал к Вышеграду…

Пустынные аллеи Вышеградского парка встретили Мирека глубокой тишиной. Снег здесь таял не так быстро, как на городских улицах. Он лежал еще на аллеях и на газонах среди голых деревьев нетронутым влажным покровом и ослепительно сверкал на солнце. С деревьев капало. Какие-то взбудораженные пичужки радостно перекликались среди черных сучьев. Пахло размокшей корой…

Мирек отыскал одинокую скамью. Здесь он уже два раза встречался с Оленькой… На скамье лежал тяжелый, мокрый снег. Мирек сгреб его на землю и устало опустился на скамью.

Тотчас же со всех сторон на него надвинулась грозная тишина. Она сдавила его, как стальными тисками, заставила вновь пережить весь ужас положения. Он вспомнил рассказы о чудовищных застенках гестапо. Вспомнил кроваво-красные объявления чрезвычайного имперского суда и так ярко, до ужаса реально представил себе имена отца и матери в этих списках, что, схватившись за голову, глухо застонал, упал на скамью и, прижавшись лицом к холодной коже портфеля, горько заплакал.

5

Лейтенант Вурм переоценил свои силы. Он вернулся с задания ровно через три часа и предстал перед своим шефом с видом далеко не геройским. Он был бледен, растерян, и рука его, взметнувшаяся для приветствия, заметно дрожала.

— Разрешите доложить, герр майор? Кребс двинул каменной челюстью.

Вурм, путаясь и сбиваясь, принялся докладывать о ходе операции. Он пространно поведал о блестяще выполненном аресте инженера Яриша на заводе, об удачном аресте его жены Ярмилы Яришевой на квартире, о результатах обыска и… замялся.

Запавшие глаза майора недобро сверкнули.

— Младшего Яриша, герр майор, задержать не удалось, — поспешно заговорил лейтенант. — Он почему-то не вернулся из школы домой. Все дополнительные поиски ни к чему не привели. Мальчишка исчез бесследно. Я лично ездил в школу. Установил, что Мирослав Яриш был на уроках до конца занятий и ушел домой в самом безмятежном настроении. Последнее говорит о том, что в школе он, во всяком случае, никем предупрежден не был. Значит, каким-то образом по дороге домой он узнал…

Лейтенант запнулся и судорожно проглотил слюну. Кребс пристально смотрел на него, играя желваками своих каменных челюстей.

— Но, если герр майор позволит, — упавшим голосом продолжал лейтенант, — я осмелюсь доложить свое мнение… На мой взгляд, дальнейшие хлопоты по поимке ни к чему не причастного подростка не оправдают расходов. У нас есть жена инженера Яриша, и это гарантирует нам…

Майор Кребс остановил лейтенанта брезгливой усмешкой, заговорил сам. Заговорил тихо, ровно, даже несколько задумчиво:

— О целесообразности той или иной операции, лейтенант, вам рассуждать не пристало. Я с предельной ясностью и четкостью обрисовал вам всю важность и ответственность порученного вам задания. Я особо подчеркнул, что семья преступника должна быть задержана полностью. Но вы не оправдали моего доверия и провели операцию спустя рукава. Это очень плохо… Сколько лет Мирославу Яришу?

— Шестнадцать лет, два месяца и четыре дня, герр майор!

— Шестнадцать лет. В таком возрасте он мог быть сообщником отца. Это неизмеримо увеличивает вашу вину, лейтенант. Мирослава Яриша необходимо взять. Он мне нужен. Могу вам дать время до утра, чтобы исправить ваш промах. Для вас это последний шанс. Если завтра к восьми ноль-ноль Мирослав Яриш не будет задержан, я немедленно отчислю вас в действующую армию на Восточный фронт. Растяпы и ротозеи мне не нужны. Все. Можете идти.

Лейтенант Вурм вылетел из кабинета начальника как ошпаренный. Созвав молодчиков своей оперативной группы, он устроил им небывалый разнос. Он дал им шесть часов на поимку “проклятого мальчишки” и пригрозил, что всех собственноручно перестреляет. Затем он бросился к телефону и принялся обзванивать городские отделения чешской полиции, железнодорожную охрану, комендатуру СС, радиокомитет и даже почтамты, всюду требуя помощи и содействия.

…Майор Кребс помял ладонями щеки и с хрустом потянулся. Интересно, как этот идиот справится с таким сложным заданием? Он-то, Кребс, знает, как трудно поймать на мушку напуганного, убегающего зверя. Мальчишка, конечно, не стоит трудов, которые придется на него затратить. Но приказ есть приказ, а инструкция есть инструкция. И Яриш-младший должен быть взят любой ценой!..

6

Стражмистр Йозеф Кованда вернулся с дежурства в половине четвертого. Настроение у него было прескверное. Он молча разделся, огромную черную шинель повесил на крюк, широкий ремень с пустой пистолетной кобурой швырнул в угол. Грузно опустившись на табурет, принялся, кряхтя, стаскивать мокрые сапоги.

Из кухни выглянула его жена Марта, полная сорокалетняя брюнетка со спокойным красивым лицом.

— Ты сегодня явился словно дух святой. И не слышно тебя даже! — сказала она, удивленно вскинув брови.

— Здравствуй! — буркнул Кованда, продолжая трудиться над сапогом.

— Здравствуй, здравствуй! — проговорила нараспев пани Ковандова и, выйдя в переднюю, плотно прикрыла за собой дверь.

— Что случилось, Йозеф? Почему ты не в духе? — тревожно спросила она.

— Ничего, Марта, не случилось. Просто осточертело все… — Покончив с сапогом, он выпрямился на табурете. — Оленька дома?

— Дома, но собирается уходить. Говорит, что к подруге — делать уроки.

Кованда задумался, глядя перед собой. Затем хлопнул себя по колену и приказал:

— Пошли ее ко мне в столовую.

— Зачем?

— Спросить кое-что.

— А при мне нельзя?

— Можно. Только сначала я хочу поговорить с нею с глазу на глаз. Тебе я потом расскажу.

— Что-нибудь случилось, Йозеф?

— Да нет, пустяки…

— Ну смотри.

Марта удалилась на кухню, а Кованда сунул ноги в теплые туфли и прошел в столовую.

Здесь было холодно и неуютно. Из-за нехватки угля квартира почти не отапливалась.

За окном сгущались ранние зимние сумерки, но было еще довольно светло, а над противоположным домом даже виднелась яркая полоса голубого неба, чуть тронутая нежным розовым оттенком, брошенным последними лучами заходящего солнца.

Скрипнула дверь, пошла Оленька. Она была в синем пальто с беличьим воротником и в маленькой шапочке, отороченной тем же мехом. На ее смуглом скуластом личике сверкали из-под густых бровей большие лукавые глаза.

— Здравствуй, папа! Ты звал меня?

— Звал. А ты, я вижу, уходить собралась?

— Я только к Зденке, папа. У нас сегодня такая уйма уроков!.. Ты недолго задержишь меня?

— Не бойся, ненадолго… Ну, как дела в школе? Все благополучно?

— Все хорошо. Меня сегодня вызывали по новой немецкой истории, и я все отлично ответила. Вопрос попался такой легкий-прелегкий: основание национал-социалистической партии Германии и биография фюрера. Я так все отчеканила, что наша историчка прямо удивилась… Да ты меня не слушаешь, папа!

Оленька стояла сбоку дивана и, крутя перчатку, смотрела на отца. А он рассеянно посасывал трубку и пристально следил за быстро блекнувшей полоской неба за окном.

— Слушай, Оленька. — Кованда вынул изо рта трубку и повернулся к дочери. — Мирослав Яриш с тобой в одном классе?

Вопрос был столь неожиданный, что застигнутая врасплох Оленька вздрогнула и залилась густым румянцем. Помолчав, она робко сказала, глядя в пол:

— Ну… со мной… А что?

От Кованды не ускользнуло ее смятение. В другое время он не преминул бы воспользоваться случаем и отпустить в адрес дочки несколько добродушных шуток. Однако теперь он был слишком серьезно настроен и сделал вид, что ничего не заметил.

— Вот что, доченька. То, что я сейчас скажу тебе, нужно сохранить в полном секрете. Ты понимаешь, что это значит?

— Да, папа…

— Ну так вот… Сегодня, в час пополудни, гестапо арестовало Богуслава Яриша и Ярмилу Яришеву. Это родители твоего одноклассника Мирека. Его тоже должны были взять, но он почему-то не вернулся из гимназии домой. Скорей всего его по дороге кто-то успел предупредить. Теперь его ищут по всему городу. Гестаповцы впрягли в это всех, кто носит хоть какую-нибудь форму: железнодорожников, почтальонов, кондукторов трамваев, не говоря уж о нас… Тебе понятно, что я хочу сказать?

— Да, папа…

Девушка была бледна как смерть.

— Если его смогли только предупредить, а надежного убежища для него не сыскали, он все равно попадется, — тихо продолжал Кованда. — Деваться ему некуда. То, что его до сих пор не схватили, чистейшая случайность. Гестапо в таких делах не останавливается ни перед какими расходами. Ночью Мирека непременно поймают…

— Папа!!!

Оленька закричала так громко, что Кованда вскочил с дивана.

— Тише! Ради бога тише!

— Папочка, миленький, спаси его! Ты ведь это можешь! Я знаю, что можешь!.. — горячо зашептала Оленька и, судорожно схватив большую красноватую руку отца, прижалась к ней лицом.

Он обнял ее за плечи и усадил рядом с собой на диван.

— Успокойся ты, глупышка! Успокойся! — гудел он ей в ухо и гладил ее рассыпавшиеся из-под шапки волосы. — Разве можно так кричать о таких делах?! Ведь даже у стен есть уши!.. “Спаси”!.. Да ты понимаешь вообще, о чем просишь?

— Ты боишься, папа?!

— Тише, не серди меня! При чем это тут — боюсь я или нет. Сообрази, что говоришь. Как его спасать-то? Ведь кто его знает, где он теперь блуждает, перепуганный да голодный…

— А если бы знал, где он, спас бы? — Оленька обхватила обеими руками отца за шею и старалась заглянуть ему в глаза. — Ну скажи, папа, спас бы, а?

Кованда слегка отстранился от дочери, крепко потер подбородок и сказал неопределенно:

— Посмотрим… Посмотрим… Ступай-ка, принеси мне табаку. А то голова что-то совсем не работает…

Оленька быстро сбегала на кухню за табаком. Мать встретила и проводила ее встревоженным взглядом. Но Оленька не обратила на это внимания.

Кованда набил трубку горьким самосадом, раскурил ее, выпустил облако едкого дыма и сказал:

— Хорошо. Допустим, что я мог бы для Мирека кое-что сделать. Но где найти его?

— Я знаю, где найти! — воскликнула Оленька.

— Ты? Откуда же ты можешь знать? — Кованда притворился крайне удивленным и озадаченным.

— Об этом, папа, потом! Это сейчас неважно. Я знаю, где он находится именно сейчас, в эту минуту. Только надо спешить. Он может уйти!..

— Понятно. Мы немедленно пойдем туда вместе! — решительно сказал Кованда.

— Вместе нельзя! — всполошилась Оленька.

— Почему? Ты не веришь своему отцу, Ольга?! — В голосе Кованды послышались строгость и горечь.

— Нет, папа. Я верю тебе. Но Мирек испугается и убежит, если увидит тебя вдруг, без предупреждения. Он ведь знает, где ты служишь…

— Правильно. Ты у меня умница. Говори, где мне ждать вас.

— Под Вышеградом, у железнодорожного моста!

— Подходит. Ну, беги. А я переоденусь в штатское и сейчас же поеду к мосту. К пяти часам я буду уже на месте.

— Бегу, папа!..

И Оленька выбежала из столовой. В передней она столкнулась с матерью.

— Стой ты, сумасшедшая!

Пани Ковандова схватила дочь за руку и сунула ей кошелку.

— Держи! Здесь термос с горячим кофе и свежие оладьи с повидлом… То же мне заговорщики! Галдят на весь дом, а о том, что мальчонка не ел с самого утра, и не подумают!

— Ой, мамочка! Милая! — Оленька крепко обняла мать, но вдруг отскочила от нее и бросилась назад в столовую. Подбежав к отцу, она умоляюще заглянула ему в лицо: — Папа, только ты смотри!..

Кованда нахмурился и гневно сверкнул глазами:

— Сейчас же выбрось из головы эту грязную мысль и никогда не смей такое думать! Твой отец не был и не будет предателем! Ступай и выполняй свой долг!

Оленька поцеловала его и через минуту уже стремительно бежала по сумеречной улице с кошелкой в руке.

Похолодало. К ночи обещал быть изрядный мороз. Электрические часы на углу показывали ровно четыре…

7

На Прагу опускались синие сумерки. Город погружался в темноту.

Со стороны Вышеградского парка, раскинувшегося на крутом косогоре, открывался широкий вид на белую ленту замерзшей Влтавы, на железнодорожный мост, на Смиховский район с шеренгами темных, уже окутанных сизой дымкой пяти- шестиэтажных домов. Оттуда доносились приглушенные шумы, рокот, далекие звонки невидимых трамваев, короткие гудки автомобилей.

Здесь, на древнем Вышеграде, уже царила глубокая тишина. Седые развалины старой чешской крепости и более поздние, еще вполне сохранившиеся высокие крепостные стены с давно ненужными бойницами и амбразурами, погрузились в сон…

Мирек сидел на скамье неподвижно, в глубокой задумчивости. Берет его был натянут на уши, воротник макинтоша поднят, руки глубоко засунуты в карманы. Мороз пронизывал его насквозь, но он не замечал этого. Не хотелось ни двигаться, ни думать о спасении.

Повзрослевший за несколько часов, осунувшийся и даже похудевший, он смотрел на сумеречный город остановившимся взглядом и безучастно слушал его отдаленные, словно подземные, шумы.

Он чувствовал себя абсолютно чужим этому городу, чужим и ненужным. Он был уверен, что если он, одинокий и затравленный, замерзнет здесь до утра или будет схвачен на этой скамье гестаповцами, городу это будет в высшей степени безразлично…

Шестнадцатилетнее сердце не ведает страха смерти. Решив не сопротивляться судьбе и умереть, Мирек, однако, не вычеркивал себя окончательно из будущей жизни. Его воображению представлялось, как утром в парке обнаружат его окоченевший труп; как люди будут жалеть его, говорить: “Такой молодой и такой несчастный!”; как заплачет Оленька, узнав о его гибели. Да, она заплачет и всю жизнь будет терзаться мыслью о том, что могла еще раз увидеться с ним, могла хотя бы попрощаться с ним, но не сделала этого, не пришла на свидание. Пусть же плачет, пусть терзается!.. Он живо представил себе плачущую обманщицу, увидел ее слезы, и это послужило ему некоторым утешением в его безысходном горе.

В половине пятого, когда он совсем уже потерял надежду на встречу с подругой и весь отдался мрачным мыслям о близкой смерти, в отдаленной аллее послышались быстрые легкие шаги.

Он с трудом повернул голову и в густеющих сумерках увидел знакомый силуэт.

Оленька остановилась шагах в десяти от скамьи и, прерывисто дыша, молча смотрела на него. Горло его сжалось. Каким-то образом, по одному се виду, по кошелке в ее руке, по ее молчанию и нерешительности, он мигом понял, что она все знает.

— Здравствуй, Мирек! — тихо сказала она, немного отдышавшись. — Вот, я принесла тебе покушать. Мама посылает…

— Спасибо, — шевельнул он закоченевшими губами.

Пока он ел оладьи с повидлом и, обжигаясь, запивал их горячим кофе из термоса, она тихо, словно мышка, сидела рядом с ним и не спускала с него широко раскрытых глаз.

Горячая пища согрела его и вернула к жизни. Он почувствовал могучий прилив бодрости и уверенности в своих силах. Мрачные мысли о смерти, подавленность, обреченность и отчаяние — все это мгновенно улетучилось.

— Спасибо, Оленька! — сказал он. — Большое спасибо! И маме своей передан, что я очень благодарен ей! Теперь мне снопа хорошо, и я готов за себя постоять!

— Что ты собираешься делать, Мирек? Куда ты пойдешь? — робко спросила она.

— Еще не знаю. Но живым я им не дамся! — ответил он и, подумав немного, добавил: — В Праге мне оставаться нельзя. Буду пробираться в горы, к партизанам!

— А как ты найдешь их?

— Как все. Отец мне как-то рассказывал, что в последнее время партизанских отрядов сильно прибавилось. Они появляются в Крконошах, в Изерских горах, на Шумаве, не говоря уж о словацких Татрах, где в любом ущелье можно встретить партизана. Вот только оружие себе раздобуду и двинусь. С оружием меня скорее примут в отряд!

Он говорил уверенно, даже с некоторой небрежностью, будто приобрести оружие и отыскать партизан было для него самым обычным делом. Но Оленька не поверила этой напускной беспечности. Она грустно сказала:

— В партизаны — это хорошо, Мирек. Даже очень хорошо. Я уверена, что ты будешь драться с немцами как лев. Но ведь для этого нужно прежде всего выбраться из Праги. А как ты выберешься, если на каждом шагу тебя подстерегают ловушки? На вокзалах, на дорогах — всюду гестаповские заставы. Тебе опасно даже показываться на улицах. Тебя мигом схватит!

— Ночью как-нибудь проскользну. Ночью меня не заметят. А за Прагой, где-нибудь на маленькой станции, залезу в товарный вагон и укачу на Моравскую возвышенность, в Бескиды или в Словакию, в Татры. Там я не пропаду…

— Тебе только кажется, что это так легко. На самом деле все гораздо труднее и опаснее, чем ты думаешь. Папа говорит, что, если у тебя нет надежного убежища, тебя до утра наверняка арестуют…

— Твой отец? — насторожился Мирек.

— Да, это говорил мой папа. И он согласен тебе помочь. Это он рассказал мне, что твоих родителей забрало гестапо и что тебя теперь ищут по всему городу. Он согласился помочь тебе. Я еще не знаю — как, но уверена, что он поможет тебе скрыться. Только надо спешить. Он обещал ждать нас внизу, у железнодорожного моста. Идем скорее!..

— Погоди… — пробормотал он изменившимся голосом и отодвинулся от нее. — Ведь твой отец служит в полиции!

— Ну и что же? Он все равно честный человек! — возразила она.

— Честные люди не служат в полиции протектората! Честные люди гниют за решеткой, их пытают и расстреливают!

— Не говори так, Мирек! Моему отцу можно верить! Разве я сказала бы ему, где тебя найти, если бы он мог… — Слезы мешали ей говорить. Она расплакалась от обиды и огорчения.

Но молодость беспощадна. Она не знает снисхождения. Она либо признает и верит, либо отрицает и ненавидит. Образ полицейского Кованды теперь, после ареста родителей, мигом обрел в его воображении чудовищные черты предателя и палача. Вскочив со скамейки, Мирек схватил свой портфель и крикнул:

— Ты сказала ему, где меня можно найти?! Ты выдала ему наше место?! Ты смогла…

— Мирек, не надо! Постой! Он же поможет тебе!

Она тоже вскочила. По он отпрянул от нее, как от прокаженной:

— Не подходи! Ты подослана отцом! Он хочет выслужиться перед немцами! А я — то, дурак, раскис и чуть не попался на приманку! Хороши были оладьи и кофе, только дешево твой папаша меня задумал взять! Может, он уже где-нибудь тут, поблизости?!

— Мирек, милый, успокойся! Здесь никого нет! — всхлипывала Оленька.

— Врешь! — крикнул он, продолжая пятиться. — Ты предательница! Я ненавижу тебя!..

И, охваченный новым приступом страха, он бросился бежать прочь, в темноту.

— Мирек! — отчаянно крикнула она. — Мирек! Яриш! Вернись!

Шаги его стремительно удалялись, пока не замерли вдали.

Она знала, что он бежит навстречу неминуемой гибели, так как снова найти его будет уже невозможно. Она плакала, но не от обиды, а от отчаяния и острой жалости…

8

Большой, грузный Кованда в штатском пальто и в шляпе шел по темной набережной понурив голову. Он был подавлен, удручен и растерян. Нет, не обидное недоверие перепуганного подростка так расстроило его. Эту неудачу он воспринял, как нечто вполне естественное. Пожалуй, он даже заранее знал, что необдуманная попытка спасти Мирека окончится чем-нибудь в этом роде. Но рядом шла Оленька и, глотая слезы, говорила ему слова, горше и больнее которых ему в жизни не приходилось слышать.

— Это ты, ты во всем виноват! — шептала дочь, неистово дергая рукав отцовского пальто. — Зачем ты служишь в полиции? Зачем?.. Теперь, в такое время, это значит помогать убийцам и грабителям, а не бороться с ними! Мирек сказал, что честные люди сражаются против немцев. В горах и везде… Честные люди томятся в тюрьмах и подставляют грудь под пули палачей! Мирек сказал, что честные люди не могут служить в полиции протектората! Почему же ты?! Или ты хуже других?! А я — то, я — то всегда была уверена, что мой отец самый сильный, самый хороший, самый добрый, самый честный и справедливый! Но оказалось, даже в беде, даже в смертельной опасности человек не принимает твоей помощи, потому что видит в тебе предателя, изменника родины… Хорошо, если Миреку удастся выбраться из Праги и найти в горах партизан. А если нет?! Если его поймают и замучают? Тогда ты один будешь в этом виноват! Ты один, н больше никто!

Слов этих было много, до ужаса много. Прерываемые всхлипываниями и вздохами, они бежали бесконечной вереницей, жалили, кололи, кусали. И — это было самым невыносимым — Кованда чувствовал, что не смеет остановить их. Он брел по темной набережной, сам не зная куда, и молчал, молчал…

Наконец ему стало совсем невмоготу. Он остановился и сказал умоляюще:

— Хватит, Оля, перестань!

— Не перестану! Ни за что не перестану! Может, ты бить меня собираешься? Или в гестапо отведешь? Ну что ж, веди! Лучше уж в концлагере пропадать, чем жить с таким…

— Довольно, детка! Слышишь, довольно! Я прошу тебя…

Он крепко сжал ее руку. Услышав в его голосе не угрозу, которой она ожидала, а мольбу о пощаде, она растерянно умолкла.

Минут десять они стояли над белой рекой. Увидев, что дочь немного успокоилась, Кованда заговорил с грустью:

— Ты во многом права, Оленька. Но во многом и жестоко несправедлива ко мне. Рассуди сама. Разве я мог бы узнать об аресте Яришевых и сделать попытку спасти Мирека, если бы не служил в полиции? Конечно, нет. Значит, есть в моей службе какая-то доля хорошего, полезного для наших людей. Это опасная работа, о которой никто не знает, но которую, я уверен, делают по мере сил многие из моих сослуживцев…

— Но ведь ты не спас Мирека! — упрямо возразила Оленька. — Наоборот, ты напугал его еще больше и вдобавок рассорил со мной!

— Это другое дело. Мы оба с тобой допустили ошибку. Вероятно, потому, что не было времени все обдумать и взвесить. Скорей всего, мне следовало применить насилие. Явиться на Вышеград в полной форме и попросту арестовать Мирека. Тогда он притих бы, и его было проще отвести затемно в какое-нибудь укрытие. Впоследствии он и сам разобрался бы что к чему… Но разве я мог предложить тебе такой план? Разве ты поверила бы мне?

— Нет, наверное, не поверила, — призналась девушка.

— Ну вот, видишь! Я согласился ждать вас у моста и этим фактически погубил все дело. Тут, если хочешь, действительно моя вина. Я опытней тебя, мне и нужно было взять все на себя и действовать более решительно.

— Я понимаю, папа. Я все теперь понимаю, хотя и не согласна с тобой насчет твоей службы. По об этом потом. Теперь о Миреке. Неужели ты ничего не можешь сделать для него?

Кованда курил и медлил с ответом.

— Неужели мы сделали уже все и теперь со спокойной совестью пойдем домой?

— Мы с тобой, детка, ничего уже больше не можем сделать, — хмуро ответил наконец Кованда. — Но есть люди, которые могли бы еще помочь Миреку…

— Кто они, эти люди?

— Те, с кем, вероятно, были связаны родители Мирека.

— Но что это за люди? Как найти их?

Он наклонился к ее уху и прошептал:

— Эти люди — подпольщики, коммунисты.

— А ты знаешь хоть кого-нибудь из них, папа?

— Нет, дочка, не знаю. Фашисты считают их своими самыми заклятыми врагами и уничтожают без пощады. Те, в свою очередь, платят фашистам той же монетой, но при этом так скрытно работают, что добраться до них, не имея связи, совершенно невозможно.

— Значит, все… Значит, Мирек погиб… — упавшим голосом промолвила Оленька.

Кованда сделал глубокую затяжку и, выпрямившись, поглядел за реку, на окутанный мраком противоположный берег.

— Мне кажется, Ольга, — проговорил он неуверенно, — что я знаю одного из этих людей…

— Папа!

— Спокойно! Я еще не все сказал. До войны этот человек был наверняка в их партии. Я даже, помнится, пометил его резиновой дубинкой во время одной демонстрации. Но имеет ли он к ним отношение теперь, этого я не знаю. Он затих еще до войны. Забился, как сурок в нору, совсем порвал с политикой. В прошлом году я случайно узнал, что и теперь, при немцах, он не скрывается, живет себе с семьей, держит сапожную мастерскую…

— Едем к нему, папа! — не задумываясь, решила Оленька.

— Ишь ты какая прыткая! А вдруг ошибемся? Ведь это опасно.

— Почему?

— Экая ты наивная… Тут и объяснять-то нечего. Бывший коммунист, а живет при немцах открыто, и никто его не трогает. Нетрудно догадаться, что он может быть связан не с подпольщиками, а наоборот, с гестапо…

— Все равно едем! Другого выхода у нас пет. Посмотрим на него и решим на месте, стоит ему доверять пли нет.

Кованда выколотил трубку о каблук и спрятал ее в карман.

— Хорошо, — сказал он. — Пусть будет по-твоему. Я готов пойти на риск, лишь бы убедить тебя и молодого Яриша, что я не бесчестный человек… Пошли!

Минуту спустя отец и дочь, скользя по обледеневшему тротуару, шагали к стоянке такси.

9

Майор Кребс сидел в полутьме своего кабинета и задумчиво следил, как небо за окном медленно наливалось густой синевой. Рабочий день майора кончился, но ему не хотелось уходить. Он отдыхал и лениво думал.

Болван Вурм! Придется подать рапорт о его отчислении. Этого сопляка, как его… да, Яриша, он, наверное, не поймает. Уже совсем темно… В любом дворе под любым кустиком можно укрыться… Тут нужны тысячи людей и сотни собак-ищеек. Впрочем, черт с ним, с мальчишкой, да и с этим ротозеем Вурмом тоже. Вечер… Где бы провести вечер? Только не дома со скучной Вильмой, которая вечно ревнует, вечно хнычет и вечно чем-то недовольна…

Тишину кабинета расколол пронзительный телефонный звонок. Майор вздрогнул: какому черту приспичило так поздно? Но его рука привычно спустила на окно плотную бумагу затемнения, включила свет и взяла трубку аппарата.

— Говорит фон Вильден! Добрый вечер, дорогой майор! Извините, что беспокою так поздно, но тут на нас наседает один… ваш подчиненный. Взбудоражил всю комендатуру. Требует помочь ему в поимке какого-то важного государственного преступника. Это по вашему распоряжению он так неистовствует?

Обер-лейтенант СС барон фон Вильден питал к майору нечто вроде дружеских чувств. Кребсу весьма льстила эта дружба. Барон был знатен, богат, со связями. От фронта уклонился, всю войну околачивался по комендатурам. Выслужил железный крест. Зубы майора блеснули в любезном оскале:

— Добрый вечер, милейший барон! В любое время к вашим услугам. Мой подчиненный? Это, конечно, лейтенант Вурм. Из моего отдела. У него действительно ответственное задание, но я не уполномочивал его обращаться в комендатуру СС. Он надоедал вам?

— Надоедал? Да он просто приказывал! Дайте ему две роты, и никаких разговоров! Я взял на себя смелость его оборвать…

— Правильно сделали, мой барон. Я тоже одерну этого малого!

— Вот и отлично. Благодарю вас, майор! А где вы намерены быть вечером? У вас есть па сегодня какой-нибудь план?

— По совести говоря, никакого. Как раз сижу и думаю, куда бы пойти развлечься. Часов до десяти я еще буду занят. А после десяти… Право, не придумаю. В “Стеллу”, может быть? Там, говорят, новая программа…

— Видел я ее, майор! Чепуха! Приезжайте лучше к “Патрону”! Кстати, мне очень нужно с вами поговорить, очень нужно!

— Всегда рад… Значит, в десять у “Патрона”.

— Я вас жду, майор, непременно… Сервус!

— Сервус, дорогой барон!

Итак, в перспективе — приятнейший вечер. Майор пружинистым шагом подошел к платяному шкафу и облачился в кожаное пальто. Мягко поскрипывая сапогами, майор пошел по пустынному коридору. Перед кабинетом лейтенанта Вурма он задержался, взглянул на часы и без стука приоткрыл дверь. Лейтенант кричал в телефон охрипшим от напряжения голосом:

— Что?! Да вы что… Я приказал выставить весь личный состав! Даже больных, черт побери! Это приказ! Как вы смеете? Выполнять! Не рассуждайте, а выполняйте!

Трубка с размаху ударилась о рычаги. Вурм поднял глаза, увидел шефа и принялся торопливо застегивать китель.

— Вы, герр майор?

— С кем это вы столь бесцеремонно, лейтенант? — спросил Кребс, брезгливо оглядывая взлохмаченного Вурма.

— С префектом чешской полиции, герр майор. Очень непонятливый господин. Никак не может взять в толк…

— …что ответственный работник гестапо не в силах самостоятельно справиться со своим заданием? Так, что ли?

Вурм растерянно заморгал.

— Ну что ж. Действуйте, как найдете нужным, — сказал майор. — Только не превышайте власти. Комендатуру СС беспокоить по этому поводу не следовало. Да и на помощь чешской полиции особенно не полагайтесь. Помните, что на фронте вам придется полагаться только на собственную смекалку… Утром доложите о результатах. Хайль!

Часовой у крыльца четко взял на караул. Холодный вечерний воздух приятно хлынул в легкие Кребса. Шофер ловко подвел машину к самым ступенькам…

10

На дверях подвальной квартиры была прибита небольшая дощечка с надписью: “Карел Рогуш, сапожных дел мастер”.

Кованда водил по картонке лучом карманного фонарика и невнятно бормотал:

— Карел Рогуш, Карел Рогуш, Карел Рогуш…

— Ну что, папа? Он? — с нетерпением спросила Оленька.

— Не знаю, детка… Никак не припомню, как его звали…

— А в лицо ты его узнаешь?

— Еще бы! Конечно, узнаю. Он должен быть одноглазым… — Тогда нечего раздумывать!

Оленька решительно нажала кнопку звонка. Звонок не работал.

— Стучи! — сказала Оленька.

Кованда привычной рукой энергично забарабанил в дверь. Тотчас послышались торопливые шаги, и женский голос тревожно спросил:

— Кто там?

Кованда чуть было не брякнул: “Полиция!”, но вовремя спохватился и ответил:

— К мастеру!

Щелкнул ключ в замке, дверь распахнулась, и гости вошли в скупо освещенную прихожую. Они поздоровались с пожилой худощавой женщиной, затем Кованда спросил, дома ли мастер Рогуш. Женщина подозрительно оглядела громоздкую фигуру переодетого полицейского, но присутствие юной Оленьки, видимо, успокоило ее, и она ответила:

— Дома, дома. Проходите, пожалуйста…

Из прихожей Кованда и Оленька попали в скромно обставленную, но чистую и уютную кухню. У стола, покрытого старенькой клеенкой, сидели двое: пожилой человек и юноша. Пожилой был сухопар, смугл, с черной повязкой на глазу. Он набивал табаком папиросные гильзы. А вихрастый и тоже смуглый паренек читал какую-то затрепанную книгу.

Когда гости вошли, одноглазый сразу же прервал свое занятие и встал. А паренек поднял голову от книги и уставился на Оленьку.

— Вы пан Рогуш? — спросил Кованда одноглазого.

— Да, я Рогуш. Чем могу служить, пан стражмистр?

При слове “стражмистр” женщина, отошедшая было к печке, вздрогнула и быстро обернулась.

— Вы меня узнали? — смущенно улыбнулся Кованда.

— А как же! Вас, пан стражмистр, я до смерти не забуду, — спокойно ответил сапожник и как-то странно подмигнул единственным глазом. — А вот с девушкой я не знаком…

— Это Ольга, — пояснил Кованда. — Моя дочь.

— Ваша дочь, пан стражмистр? — удивился сапожник. — Что ж, очень приятно. Большая у вас дочь и красавица… А вот это, если позволите, мой наследник Ян, ученик слесаря на заводе “Юнкерс”. — Он указал на смуглого парня с книгой и тут же сделал ему строгое замечание: — Стыдно, Гонза! Встань, предложи девушке раздеться и подай ей стул. Нельзя быть таким увальнем! А это, — обернулся он к женщине у печки, — моя супруга. Прошу любить и жаловать.

Произошло неловкое знакомство, со взаимным пожиманием рук и смущенным бормотанием приличествующих случаю фраз: “Очень приятно”, “Извините за беспокойство”. Вихрастый паренек в ответ на замечание отца немедленно вскочил и, залившись краской, принялся неловко ухаживать за Оленькой.

Одноглазый предложил Кованде стул, но тот отказался:

— Я не хочу у вас тут долго засиживаться, пан Рогуш. Я ведь к вам по очень важному делу, которое не терпит отлагательства…

— Тогда тем более нужно сесть, пан стражмистр. Как же мы будем говорить о деле стоя?

— Но мне бы хотелось поговорить с вами наедине, пан Рогуш. Не найдется ли у вас укромный уголок, где мы с вами могли бы побеседовать с четверть часика?

— Найдется такой уголок, пан стражмистр. У меня в мастерской нам никто не будет мешать. Только по вечерам мы в ней не топим…

— Ничего. Авось не замерзнем… Оленька, побудь пока здесь.

— Папа, ведь мы хотели… — начала было Оленька, но Кованда ее остановил:

— Помолчи. Я поговорю с паном Рогушем, а ты подожди меня здесь. Надеюсь, молодой человек не даст тебе скучать.

Одноглазый сапожник и Кованда ушли из кухни, а Оленька, которую Гонза заставил спять пальто, опустилась на стул и приготовилась молча ждать. Но молчать ей не пришлось…

Жена сапожника, пани Рогушева, была не из тех, кто равнодушно проходит мимо чужих секретов. Тем более, если эти секреты касаются ее семьи. Воспользовавшись отсутствием Кованды и мужа, она немедленно приступила к делу. В несколько минут она завоевала Оленькино доверие и вскоре узнала печальную историю Мирека Яриша. И, пока Кованда осторожно прощупывал своего одноглазого собеседника, Оленька уже облегчила сердце и плакала в объятиях пани Рогушевой, а Гонза метался по кухне, ерошил вихры, потрясал кулаками и гневно восклицал:

— Нет, нет! Это так оставить нельзя!..

Когда Оленька успокоилась и вытерла слезы, Гонза остановился перед нею и твердо сказал:

— Слушай, девушка! Все, что ты сказала, очень и очень правильно. Человека нельзя покидать в беде, особенно в нынешнее тяжелое время. Миреку обязательно надо помочь. Об этом и говорить не приходится. Только зря ты впутала в это наших стариков. Старики в таком деле — одна помеха. Я уверен, что они не договорятся, даже если до утра будут мерзнуть там, в мастерской. Мой папаша глаз на политике потерял — вышиб какой-то фараон резиновой дубинкой в тридцать шестом году, во время первомайской демонстрации, — и с тех пор он ни о чем, кроме подметок, слышать не хочет. А твоему отцу и подавно нельзя встревать в такую заваруху. Полицейский ведь, что там ни говори! Ему за такое, в случае чего, верная пуля… Ты лучше сама скажи: хочешь вправду выручить этого Мирека Яриша?..

— Хочу! Конечно, хочу!

— Тогда брось киснуть и разводить сырость. Надевай пальто и айда. Пойдешь со мной?

Оленька была озадачена таким решительным натиском и растерянно посмотрела на пани Рогушеву.

— Не дури, Гонза! — прикрикнула та на сына. — Чего зря баламутишь девчонку? Куда она пойдет на ночь глядя? Да и тебе нечего петушиться! Ишь какой герой нашелся! Рано тебе еще с огнем заигрывать. И сам пропадешь, и тому парнишке не поможешь.

— Постой, мама! Я ведь не собираюсь лезть на рожон!

— Как же не собираешься? Этого парнишку Яриша ищут гестаповцы и полиция по всему городу. На каждом шагу для него расставлены ловушки. Задерживают наверняка всех мальчишек его возраста. Ты, Гонза, и двух кварталов пройти не успеешь, как тебя схватят и отведут в участок!.. Что ты тогда, в драку с ними полезешь, что ли?..

— Зачем же в драку? Дай мне сказать и не перебивай меня!

— Ну, говори, Только я знаю, что ничего путного…

— Хорошо, хорошо. Ты все-таки послушай. Я рассуждаю так. Ближайшие два—три часа Мирек обязательно проведет в парке. Если не на Вышеграде, то где-нибудь поблизости. В город он не пойдет. Как он ни напуган, а сообразить он должен, что в городе его моментально накроют. Однако гестапо не знает, где он был час тому назад, а мы знаем. Значит, нам будет гораздо легче его разыскать. И мы разыщем его. Разыщеми спрячем!..

— А зачем ты тянешь за собой девчонку? — не сдавалась пани Рогушева.

— Как — зачем? Да тут и объяснять-то нечего! Во-первых, Мирек Оленьку знает, хотя он сгоряча и не поверил ей. Я бы на его месте, пожалуй, тоже не поверил, но теперь-то он уже, наверное, все обдумал и понял, что ошибся. Если она придет со мной, без отца, он поверит ей окончательно, а значит, поверит и мне. Ну, а во-вторых, гестаповцы ищут одного перепуганного гимназиста. В этом отношении они всегда строго придерживаются инструкции: раз одного — значит, одного. На влюбленную парочку они, скорей всего, просто не обратят внимания. Таким образом с помощью Оленьки мы и доставим Мирека куда нужно. Верно, Оленька?..

— Да, конечно! В самом деле, пани Рогушева, отпустите нас! Честное слово, мы будем очень осторожны, и все обойдется хорошо!

Оленька заразилась уверенностью Гонзы и тоже стала поспешно натягивать пальто. Не успела пани Рогушева придумать новое возражение, как Гонза и девушка были уже одеты и готовы исчезнуть.

— У отца бы хоть спросила, — вздохнула женщина. — Что отец-то скажет?

— Папа не будет сердиться, — заявила Оленька. — Он будет доволен, что все так отлично устроилось.

— Ну, мы пошли, мама! — нетерпеливо произнес Гонза. — А ты не беспокойся. Все будет в порядке. До полуночи мы наверняка управимся. Потом я провожу Оленьку до ее квартиры и тоже явлюсь домой. Так ты и старикам передай, чтобы зря не волновались. До свиданья!..

— До свиданья, пани Рогушева! — Оленька обняла женщину и поцеловала.

— Ладно уж, упрямцы, ступайте! Ни пуха вам, ни пера! Да смотрите, делайте все с оглядкой!..

Пани Рогушева проводила их до прихожей. Вернувшись в кухню, она присела к столу и принялась смотреть, на старинные ходики с кукушкой, висевшие на стене. Когда кукушка прокуковала семь раз, пани Рогушева встала и отправилась в сапожную мастерскую.

11

Разговор Кованды с одноглазым сапожником затянулся. Кованда старательно прощупывал собеседника, но тот не поддавался ни на какие уловки. Был ли он членом Коммунистической партии Чехословакии? Да, был, и пан стражмистр должен это знать лучше, чем кто-либо иной. Ведь это пан стражмистр сделал его одноглазым калекой. У пана стражмистра очень тяжелая рука. Он, Рогуш, это на всю жизнь запомнил. Урок не прошел для него даром. Потеряв глаз во время первомайской демонстрации, он перестал интересоваться политикой, ушел из партии и занялся своим ремеслом. Остались ли у него связи с кем-нибудь из старых товарищей? Ровным счетом никаких! Да он и не старался поддерживать опасные связи. Немцы его уже два раза допрашивали по этому поводу: в тридцать девятом, вскоре после их прихода, а затем в сорок первом, когда началась война с Россией. Он и немцам ничем не мог быть полезен по этой линии, и они в конце концов оставили его в покое… Как он относится к новому порядку? Так же, как и все добропорядочные чехи, к которым пан стражмистр наверняка себя относит… Что он думает о войне? Ничего. Это его не касается. Раз господа немцы воюют, значит, так нужно…

Рогуш сидел за своим низеньким сапожным столиком и одну за другой курил набивные папиросы. Кованда же восседал на высоком табурете и, облокотившись на заваленный колодками и разбитыми башмаками небольшой прилавок, раздраженно попыхивал свое” трубкой-носогрейкой.

— Трудно с вами говорить, пан Рогуш! — со вздохом заявил наконец Кованда.

— Почему трудно? — удивился одноглазый. — Я, пан стражмистр, очень простой и легкий человек. Не могу я только взять в толк, что вам, собственно говоря, от меня нужно.

— Скользкий вы человек, пан Рогуш, — уныло продолжал полицейский. — Я ведь уже сказал, что пришел к вам неофициально. Потому я дочку с собой прихватил, чтобы вы не косились на меня и забыли на время, что я служу в полиции.

— Этого мне забывать не положено, пан стражмистр. Да и вам я не советую забывать об этом. Не ровен час, узнает ваше начальство про ваши частые визиты к бывшему коммунисту. По головке вас за это не погладят…

Кованда торопливо изменил направление беседы:

— Вы правы, пан Рогуш. Безусловно правы. Я ведь только так сказал о доверии. Как бы испытать вас хотел. На самом же деле, у меня к вам совершенно лояльное и для властей приятное предложение. Я убедился, что вы полностью свой человек и что с вами можно говорить начистоту… Правда, я не отрицаю, что пришел к вам, так сказать, по собственной инициативе, но тут важно — с какой целью. А цель у меня правильная. Я предпринимаю этот шаг, если можно так выразиться, из служебного рвения. Вы меня понимаете, пан Рогуш?..

— Не совсем, пан стражмистр. Но ваши чувства безусловно похвальны.

— Да-да, именно похвальны. Это вы отлично подметили! — подхватил Кованда. — Остальное я немедленно вам разъясню. Дело вот в чем…

Тут он глубоко перевел дыхание и, стараясь не выдать смятения, принялся старательно чистить и вновь набивать трубку. Сердце его ныло, мысли смешались. Он понимал, что, говоря откровенно, может предать Мирека. Но навык полицейской работы диктовал ему именно этот шаг. Если Рогуш окажется гестаповским агентом, то, даже узнав о Миреке, он не ухудшит безнадежное положение несчастного парнишки. А если сапожник все же связан с подпольщиками, он обязательно поможет Миреку. Именно такого рода соображения заставили Кованду пойти на откровенность. Раскурив трубку, он выпустил облако едкого дыма и продолжал:

— Сегодня днем на заводе “Юнкерс” арестован некто Яриш, заподозренный в государственной измене. Как вам известно, пан Рогуш, гестапо в таких случаях задерживает не только самого преступника, но и всю его семью. Жену Яриша удалось взять на квартире. Оставался сын, мальчишка лет шестнадцати. Он в это время был в школе. Меры, принятые для его поимки, ни к чему не привели. Мальчишка как в воду канул. Вероятно, какой-нибудь негодяй успел предупредить его. Одним словом, этот парень до сих пор бродит где-то по Праге, и гестапо не в силах разыскать его…

— Откуда вы знаете, что он где-то бродит? Вы что, видели его? — в упор глядя на полицейского, спросил сапожник.

Кованда побагровел и усиленно задымил трубкой.

— Я не знаю точно… Я не видел… Но гестапо предполагает…

— Какое мне дело до того, что там предполагает гестапо! И вообще, я отказываюсь понимать, пан стражмистр, с чего это вы вздумали поверять мне свои служебные секреты. Ведь я человек на подозрении!

Кованда всполошился:

— Ну что вы, пан Рогуш! Какие тут секреты! Об этом знают даже кондуктора трамваев!..

— И все-таки мне непонятно…

— Подождите! Одну минутку! Я все вам объясню. За поимку малолетнего преступника Мирослава Яриша гестапо назначило премию. Мне лично эта премия не нужна. Но я бы не прочь получить повышение в чине. Вот я и подумал, что хорошо бы нам с вами обделать это дело. Почему я выбрал именно вас? Это ясно как день! Вы — бывший коммунист, но тем не менее немцы вас не трогают. Значит, вы оказываете им разные услуги в этом роде, оставаясь для обывателей своим человеком. Я же нуждаюсь как раз в таком помощнике, который легко проникнет в самую гущу населения, не вызвав ни малейшего подозрения, и все разузнает как следует. Премию я, конечно, целиком предоставлю вам. С меня довольно будет благодарности начальства и повышения по службе… Что вы на это скажете?..

— Я скажу вам, пан стражмистр, что вы негодяй! — резко сказал сапожник. — Мало того, вы самый настоящий государственный преступник! Я вижу вас насквозь! Думаю, что гестапо будет не прочь познакомиться с вами поближе!

Кованда побелел. В груди у него что-то оборвалось, горло перехватило от страха. А Рогуш вперил в Кованду свой единственный глаз и весь поджался, словно приготовился к прыжку.

Долгая, невыносимая тишина воцарилась в тесной мастерской. И вдруг раздался скрип двери. Мужчины вздрогнули и, словно по команде, повернули головы. На пороге стояла пани Рогушева. Она пристально всмотрелась в суровое лицо мужа, потом в растерянную физиономию Кованды и, видимо, сразу поняла, что ни до чего хорошего эти двое не договорились.

— Кончайте болтать! — сказала она спокойно и презрительно. — Вижу, вы уже готовы вцепиться друг другу в горло. А дело-то проще простого, и дети наши уже отправились выполнять его.

Рогуш и Кованда вскочили одновременно.

— Какое дело? Кто отправился?! — крикнул сапожник.

— Куда? Почему? Кто позволил? — еле выдавил из себя полицейский.

— “Кто, куда, почему”! — передразнила пани Рогушева. — Кажется, я по-чешски вам говорю. Наши дети, то есть ваша дочь Оленька, пан стражмистр, и наш с тобой сынок Гонза, уважаемый мастер, четверть часа тому назад пошли спасать Мирека Яриша, которого ловит гестапо. Теперь понятно?

Потрясенные, мужчины переглянулись. Известие оглушило их обоих в одинаковой мере. Разгоревшаяся было смертельная вражда неожиданно исчезла, улетучилась, превратилась если не в дружбу, то, во всяком случае, в общую тревогу…

Первым опомнился Рогуш. Он протянул Кованде руку. Тот с готовностью схватил и пожал ее. Сапожник сказал:

— Маху мы дали, пан стражмистр! Оба мы с вами оказались в дураках! Пошли обратно на кухню. Там и продолжим нашу интересную беседу. Теперь нам есть о чем поговорить!..

12

К ночи мороз усилился. Неожиданно оттепель превратилась в опасную гололедицу…

По улице, скупо освещенной замаскированными фонарями, шли молодой парень и девушка. Крепко прижимая к себе ее локоть, он осторожно вел ее по обледеневшим плитам тротуара. Лиц их в темноте не было видно, но они, наверное, светились счастливыми улыбками. Их приглушенных голосов не было слышно, но о чем могли болтать эти едва оперившиеся птенцы, кроме как о своем маленьком и простеньком счастье!..

В темном подъезде, переминаясь с ноги на ногу, зяб один из молодчиков лейтенанта Вурма. Проводив парочку завистливым взглядом, он отвернулся и снова принялся внимательно разглядывать темные силуэты прохожих. Гонза Рогуш и Оленька Ковандова так и не заметили агента гестапо.

— Куда мы идем, Гонза? — тихо спросила Оленька. — Ведь если к Вышеграду, то нам нужно в другую сторону. А лучше всего выйти на главную улицу и сесть на трамвай…

— Погоди ты с Вышеградом! — досадливо прошептал в ответ Гонза. — Прежде нужно все подготовить, а потом уж и действовать!

— А что тут готовить? Ведь ты сам говорил, что мы должны идти к Вышеграду. Или ты струсил? Тогда так прямо и скажи.

— Не понимаешь, так лучше помолчи. Матери я наговорил первое, что взбрело в голову. Лишь бы поскорее удрать. А на самом деле у меня другой план, и выполнять его будем не только мы с тобой, а еще большая группа людей… Это не так просто, как тебе кажется.

— Какая группа? О чем ты говоришь?

— О деле говорю. Только вот не знаю еще, как быть с тобой, — засмеялся Гонза.

— Говори сейчас же, в чем дело, а то я никуда с тобой не пойду! — заявила Оленька и отняла руку.

— Идем, идем! Не время теперь фокусы показывать! — Он снова подхватил ее под руку и, немного подумав, спросил: — Ты, Оленька, умеешь держать язык за зубами?

— Умею, когда надо. А что?

— А то, что в нашем деле это особенно важно. Хочу я тебе доверить одну серьезную тайну. Только ты должна поклясться, что никому и ни при каких обстоятельствах ее не выдашь. Ни отцу, ни матери, ни подругам. Клянешься?

— Клянусь, Гонза!

— Даже под пытками не выдашь?

— Даже под пытками…

— Ну смотри. Я тебе верю. Верю прежде всего потому, что ты сама теперь идешь на опасное дело. Значит, ты девчонка крепкая и надежная.

Гонза немного помолчал, словно собираясь с мыслями. Оленька терпеливо ждала, хотя и сгорала от любопытства. Наконец Гонза наклонился ниже к ее уху:

— Слушай. Я изложу тебе все в двух словах… Это еще до войны началось. Мы тогда лопоухими мальчуганами были и придумали это, чтобы побыстрее собирать свою ватагу. Играли, одним словом. Каждый вызывал из дому двоих, каждый из этих двух вызывал других двоих и так далее, по цепочке. Таким образом наша компания мигом собиралась в нужном месте. Когда пришли эти фашистские гады, мы сохранили игру и постепенно превратили ее в… организацию такую. Ты понимаешь?

Оленька молча кивнула. Гонза продолжал:

— Сначала нас всего было десятка три, а теперь нас много, очень много. Это все ребята четырнадцати-шестнадцати лет, ученики пражских ремесленников, от слесарей до трубочистов. Ребята верные, дружные. Есть и гимназисты, но… А впрочем, пока никаких “но”. Вот, больше тебе, пожалуй, сейчас знать и не нужно. Ну, понятно?

— Понятно, — не без робости прошептала Оленька. — Только… что же вы делаете?

— Всякое, — ответил Гонза. — Вот сейчас попробуем заняться твоим Мирославом Яришем.

— И куда мы идем?

— Куда? Первым делом нужно созвать ребят и разработать план. На это уйдет не больше часа. А потом… Думаю, к девяти часам Мирека будут искать сотни отборных пражских парней. Вот тогда и посмотрим, чья возьмет. Руку даю на отсечение, что к одиннадцати часам Мирек Яриш будет с нами! Оленька была потрясена. Тайная организация, разработка планов, сотни бесстрашных парней! У нее даже дух захватило.

— Ой, какие же вы молодцы, Гонза! — воскликнула она восторженно и тут же озабоченно спросила: — А девочек вы принимаете?

— Есть у нас и девчонки… — небрежно ответил тот.

Они свернули в совершенно темный переулок. Пройдя шагов тридцать, Гонза остановился у подъезда.

— Подожди меня здесь, Оленька! — скороговоркой зашептал он. — Я мигом обернусь. Мне нужно только вызвать одного, а потом еще другого, который живет неподалеку отсюда. А потом я поведу тебя дальше. Подождешь?

— Подожду, — шепнула в ответ Оленька. — Беги!

13

Вернувшись, Гонза поехал с Оленькой на трамваев центр города. Они вышли на Вацлавской площади. Здесь было еще людно и шумно.

До войны эта главная артерия города сияла потоками электрического света, переливалась разноцветными огнями неоновых реклам… Теперь же она была окутана мраком, который лишь кое-где пронизывали скудные лучи замаскированных фонарей. Фасады домов казались слепыми. Очертания крыш сливались с ночным небом. Лишь кинематографы, кабаре и ночные бары были более сильно освещены и в них буквально кишели разные подозрительные типы и крикливо разодетые женщины.

Гонза и Оленька поспешно пробрались через людской поток и свернули в примыкавшие к Вацлавской площади узкие и темные улочки Старого Города. Оленька, коренная пражанка, конечно, не раз бывала в этом районе, но она даже днем всегда путалась в лабиринте тесных переулков, неожиданных тупичков и сложной системы проходных дворов. В темноте же она сразу потеряла ориентировку и уже через минуту понятия не имела, куда ведет ее Гонза. А он шел уверенно, без колебаний сворачивал в самые немыслимые щели меж черными громадами старинных домов, пересекал пустые дворы.

— А ну-ка, скажи, — обратился Гонза к девушке, — где мы теперь с тобой проходим?

— Не представляю себе… — смущенно призналась Оленька.

— Это хорошо, что не представляешь, — удовлетворенно сказал Гонза. — По правилам мне следовало завязать тебе глаза.

— Зачем?

— Да все затем же. Но раз ты здесь впервые, да еще в такой темноте… Ты и так все время спотыкаешься. Осторожно, теперь сюда!..

Они вошли в темные ворота и, миновав их, очутились в глухом дворе, напоминавшем холодный каменный мешок. Гонза остановился.

— Вот мы и пришли. Теперь нужно вести себя тихо…

С минуту он чутко прислушивался затаив дыхание. Во дворе стояла могильная тишина. Стены домов уходили ввысь и мрачно щурились слепыми глазницами узких черных окон. В бездонном провале неба одиноко трепетала маленькая звездочка. Сюда не доносились даже обычные городские шумы.

— Все в порядке. Идем…

И Гонза повел Оленьку к черной стене дома.

У стены Гонза остановился, пошарил в кармане, затем послышалось легкое царапанье железа по железу. Что-то два раза щелкнуло, и раздался скрип отворяемой двери.

— Заходи! — чуть слышно шепнул Гонза.

Оленька зажмурилась и храбро шагнула в еле видимый черный дверной проем. Гонза последовал за ней, не выпуская ее руки. Шаг, другой… Он остановил ее:

— Стой, не двигайся! Дальше будет лестница. Упадешь с нее — костей не соберешь… Нужно еще закрыть и запереть двери.

Девушка замерла на месте в непроглядной, кромешной тьме. Она услышала, как Гонза прикрывает тяжелую дверь, как он осторожно нащупывает ключом замочную скважину. Щелк-щелк… Затем послышался еще один щелчок, но более мягкий, и Оленька невольно зажмурилась от яркого света. Правда, ярким он показался ей только в первую минуту. Горела маленькая запыленная лампочка.

Не успела девушка осмотреться, как Гонза вновь подхватил ее под руку и повел по каменным ступеням лестницы, круто уходящей в подземелье. Воздух здесь был сухой, теплый, хотя и затхлый.

— Что это тут? Котельная? — спросила она шепотом.

— Нет. Откуда здесь быть котельной, в таких средневековых хоромах? Здесь просто глубокий подвал, а дальше будет склад всякой старой рухляди.

— Чей склад?

— Не все ли равно, чей? Старьевщика одного… Или, если хочешь, антиквара…

— А он знает, что вы тут собираетесь?

— Вот еще! Конечно, не знает.

— И вы не боитесь?

— Ох, до чего же ты любопытная девчонка! — воскликнул Гонза укоризненно. — “Знает, не знает”!.. Да разве мы полезли бы сюда, если бы это место не было самым безопасным в Праге? Хозяин склада и не подозревает о нашем существовании. Но у хозяина есть дочка твоих лет. Здорово смелая девчонка. Вот она и оборудовала для нас в тайном папашином складе штаб-квартиру. Отец ее тут спрятал самые ценные антикварные вещи, чтобы фашисты не скупили их и не утащили в свой фатерлянд. Торгует он сейчас всякой ветошью, а склад бережет до окончания войны и оккупации. Так что пока мы тут в полной безопасности. Ну, а после войны это убежище нам больше не понадобится…

Они спустились с лестницы и двинулись по узкой сводчатой галерее, в конце которой оказалась еще одна железная дверь. Гонза отомкнул ее другим увесистым ключом, вошел и щелкнул выключателем. Несколько ступенек за дверью вели прямо в помещение склада…

14

Тусклая лампочка над входом озаряла мягким светом ближайшие предметы. Дальше все тонуло в полумраке.

Сразу перед ступеньками Оленька увидела двух рыцарей, закованных в латы. Несмотря на толстый слой пыли, покрывавшей их плечи, они производили впечатление настоящих живых стражей. Широко расставив ноги, они опирались металлическими руками на устрашающего вида алебарды. Прямо перед рыцарями стоял большой секретер старинной работы, весь в затейливых инкрустациях. На нем в беспорядке громоздились бронзовые и мраморные статуэтки, настольные часы под стеклянным колпаком, тяжелые резные чернильницы, разнообразные пресс-папье и стопки толстых книг в кожаных переплетах с медными застежками. На почерневших от времени каменных стенах, плавно переходивших в высокий сводчатый потолок, висело старинное оружие, картины в массивных рамах, охотничьи трофеи. Под потолком тянулись вереницы хрустальных люстр. В полумрак уходили ряды шкафов, шифоньеров, диванов, трюмо, кресел, заваленных грудами всевозможных вещей, начиная с фарфоровой посуды и кончая богато расшитыми седлами и рулонами тяжелых ковров. Все было в пыли, в паутине. Сухой воздух был насыщен крепкой смесью непонятных запахов.

Оленьке казалось, что она попала в какое-то заколдованное царство.

— Ну как тебе нравится наша нора? — спросил Гонза.

— Прямо чудеса! — отозвалась она, не в силах оторвать взгляда от всех сокровищ.

— Никаких чудес. Все это старый, никому не нужный хлам… — заявил Гонза. — Пошли!

Оленька хотела возразить, что он ничего не понимает, но побоялась его обидеть. Гонза узким проходом повел ее к дальней стене помещения. Там, в углу, шкафами была отгорожена небольшая площадка, посредине которой стоял круглый стол на витых ножках. На столе красовался тяжелый бронзовый канделябр с толстыми свечами. Вокруг теснились старинные кожаные кресла.

Свет слабой электрической лампочки сюда почти не доходил. Гонза вынул спички и зажег свечи.

— Садись, Оленька, — сказал он. — Вот хотя бы в это кресло. Оно самое удобное. На нем когда-то сиживал сам князь Шварценберг.

Но Оленька не успела ни рассмотреть кресло князя Шварценберга, ни расположиться в нем. Заскрипела железная дверь, и в проходе послышались осторожные шаги. Через минуту из-за шкафов вышли двое парней. При виде их Оленька вскрикнула и спряталась за Гонзу.

Это были парни как парни — один в поношенном пальто, другой в куртке с замками-молниями. Никакого оружия при них не было. Но лица их были закрыты платками. Виднелись только глаза, поблескивавшие из-под надвинутых на лоб кепок. Это придавало им зловещий, разбойничий вид.

— Испугалась? — рассмеялся Гонза. — Это свои. Не бойся…

— А почему у них закрыты лица? — тревожно спросила Оленька.

— Потому что так нужно, — ответил Гонза. — Я рассказал им о тебе и велел замаскироваться платками. Не обижайся, но ты ведь еще не наша, и тебе нельзя знать в лицо этих ребят… Правильно я говорю, товарищи?

Пришедшие молча кивнули и продолжали стоять поодаль, с любопытством разглядывая Оленьку. Гонза подошел к ним, и они о чем-то зашептались. Мало-помалу Оленька успокоилась и села на мягкое кресло князя Шварценберга.

Вновь загремела железная дверь, и на площадке у круглого стола появились еще четверо. Они тоже пришли с закрытыми лицами и вместо приветствия лишь кивнули Оленьке. Один из них сразу же привлек ее внимание. Это был стройный невысокий мальчик в большом, не по росту, плаще-накидке. Голову его украшала широкополая шляпа, лицо было скрыто под настоящей черной маской. Что-то отличало его от остальных парней — не то мягкость движений, не то манера держаться. “Да ведь это девушка! — догадалась вдруг Оленька. — Конечно, это девушка, и она, вероятно, и есть “хозяйка” штаб-квартиры…”

Девушка уверенно приблизилась прямо к столу и с минуту бесцеремонно рассматривала Оленьку. Затем она разложила на столе план Праги. Гонза и остальные ребята заняли места в креслах. Совещание началось…

15

Оленьку настолько захватили романтические подробности ее неожиданного приключения, что на какое-то время она не то чтобы забыла, а как-то перестала ощущать свою главную заботу — заботу о спасении друга.

Но едва за круглым столом зазвучали простые, строгие слова, как наваждение мигом улетучилось. Страх за судьбу Мирека с новой силой овладел Оленькой. Более того, ей даже подумалось, что все приготовления идут слишком медленно, что напрасно теряется драгоценное время. С досадой и нетерпением стала она следить за ходом совещания.

Говорил один Гонза. Остальные лишь слушали, изредка подавая реплики явно измененными голосами. Вероятно, это тоже делалось по приказу Гонзы для конспирации. Оленька догадалась, что Гонза тут, очевидно, самый главный, и мысль, что она знакома именно с ним и что он один перед ней не скрывается, очень ее обрадовала.

Гонза рассказал своим товарищам историю Мирека со всеми подробностями. Закончив рассказ, он обратился к Оленьке:

— Правильно я все изложил, товарищ Ковандова?

— Правильно, — вздохнула Оленька и тихо добавила: — Только ты не сказал, Гонза, что и я тут кругом виновата. Даже больше всех. Я ведь видела Мирека и говорила с ним, и не сумела убедить его…

— Ты и не могла убедить его, — спокойно заметил Гонза. — У тебя нет опыта в такой работе…

Он склонился над планом города Праги и указал пальцем на зеленые полоски Вышеграда.

— Здесь Мирек находился три часа назад. Здесь надо искать особенно тщательно. Сколько человек мы можем вызвать из местных вышеградских ребят?

— Сорок пять! — быстро отозвалась “хозяйка”.

— Сорок пять — это мало, — сказал Гонза. — Придется им подкинуть еще человек сто из соседних районов. Но в этих районах тоже нужно искать. Если Мирек все-таки попытается уйти из Праги, он скорей всего пойдет либо через Подоли и Браник на Модржаны, либо через Нусли и Крч в Крческий Лес.

— А Новый Город? — искусственным басом спросил один из парией.

— В Новый Город он пойдет только в том случае, если захочет пробиться к какому-нибудь из центральных вокзалов. Будем надеяться, что такая сумасшедшая мысль ему не пришла в голову, так как в Новом Городе его могут схватить в любую минуту. Это, конечно, не значит, что в Новом Городе вообще искать не нужно. Но там мы вполне можем обойтись силами местных ребят. Сколько их там у нас?

— Тридцать четыре человека! — немедленно ответила “хозяйка” склада.

— Более чем достаточно, — удовлетворенно сказал Гонза и продолжал: — В других районах города, даже самых отдаленных, вызовем тоже всех. Надо учитывать, товарищи, что после встречи с Оленькой на Вышеграде Мирек из страха облавы мог убежать в любом направлении. Три часа — немалый срок. За такое время можно перебраться на другой конец города. Возможно, что Мирек находится сейчас где-нибудь в Коширжах, в Либоце или в Трое. Одним словом, искать будем везде… А теперь о некоторых деталях. Прежде всего о транспортировке. В каком бы районе мы ни обнаружили Мирека, нам придется доставить его сюда, в штаб-квартиру. Более надежного убежища нам не придумать. Конечно, он останется здесь лишь на очень короткое время.

С последней фразой Гонза обратился к “хозяйке”. Та согласно кивнула. Гонза продолжал:

— Довести его сюда пешком будет трудно, и долго, и опасно. Трамвай и такси отпадают сами собой. Остается велосипед. В каждом районе нужно приготовить и держать на условленных местах велосипеды. Значит, у кого из ребят они есть, пусть их непременно прихватят с собой. На задание выходить в рабочих спецовках. Всем — трубочистам, пекарям, малярам… Это очень важно. Первым делом, после того как Мирек будет найден, его необходимо переодеть в любую рабочую одежду. Конечно, самой подходящей была бы спецовка пекаря или трубочиста. Тогда Миреку можно выпачкать лицо мукой или сажей. А у пекарей есть еще и то преимущество, что они развозят свои булки на велосипедах и на них даже ночью никто не обращает внимания. На худой конец сойдет и одежда маляра или просто рабочая блуза… Как я уже сказал, доставить Мирека нужно сюда, в штаб. Местные ребята могут проводить его до Староместской площади. Сопровождающих — не более двух человек. Один пусть едет на велосипеде впереди и выискивает самую безопасную окольную дорогу, а второй на некотором расстоянии сзади, для прикрытия. На Староместской площади, возле памятника Яну Гусу, буду дежурить я сам. Оттуда я лично провожу Мирека в штаб. Связных посылать тоже к памятнику. Пароль для этой операции будет “Ольга”, ответ — “Верность”… Ты, товарищ Ковандова, и ты, — он повернулся к “хозяйке”, — останетесь здесь и приготовите все необходимое для Мирослава Яриша!..

Оленька молча кивнула, а “хозяйка” сказала:

— Есть приготовить помещение, товарищ командир!

Гонза обвел всех взглядом и, немного подумав, сказал:

— Ну вот, кажется, и все. Вопросы есть?

— Есть! — прохрипел парень с искусственным басом.

— Давай, коли есть!

— Что делать, товарищ командир, если наши ребята обнаружат Мирека как раз в такой момент, когда его будут хватать гестаповцы?

Гонза нахмурился и с минуту молча ковырял спичкой в оплывшем с канделябра мягком стеарине. Парни с закрытыми лицами уставились на него из-под кепок разгоревшимися глазами. Оленька насторожилась. Наконец Гонза откашлялся и тихо произнес:

— Мы не имеем права рисковать, товарищи. У нас нет оружия. Я лично считаю нелепым терять наших ребят и ставить под угрозу всю организацию ради спасения одного человека.

— Это нечестно! — не удержавшись, вскричала Оленька.

— Не согласны!.. Не имеем права бросать его!.. Это подло!.. Будем драться!.. — возбужденно заговорили парни, позабыв о необходимости изменять голоса.

Только “хозяйка” молчала и пристально смотрела на Гонзу.

— Погодите, товарищи! Зачем шуметь? — Гонза поднялся со своего кресла. — Покуда я командир и вы признаете меня своим командиром, я отвечаю за организацию и за любого ее члена. Я не могу допустить ненужного ухарства. Это не только мое право, но и мой долг. Но это не значит, что я вообще запрещаю какое бы то ни было вмешательство, если Мирек будет обнаружен в подобную критическую минуту. Решать в таких случаях нужно будет па месте и с молниеносной быстротой. Если обстановка позволит вмешаться без особого риска, то я, конечно, не возражаю. Но я решительно запрещаю вступать с гестаповцами в открытую драку. Это плохо кончится и для Мирека, и для нас… А теперь довольно разговоров. Время не ждет. Предлагаю немедленно приступить к операции. Сколько на твоих часах, Власта?..

— Двадцать сорок три, товарищ командир! — весело ответила “хозяйка” и вдруг сдернула с лица свою черную маску.

Оленька увидела миловидное бледное лицо с тонкими чертами и задорные голубые глаза.

— Ты зачем это? — опешил Гонза.

— Считаю, что для меня это совсем лишнее!

— Почему?

— Потому что ты сам раскрыл, что я не мальчишка, и назвал мое имя. Это раз. Потому что с маской на лице мне неудобно будет здесь работать. Это два. А в-третьих, я считаю, что друзьям нужно доверять, товарищ командир! — Она повернулась к Оленьке и протянула через стол руку. — Давай знакомиться. Я — Власта Нехлебова.

Девушки крепко пожали друг другу руки. Гонза взъерошил свои вихры, хотел что-то возразить, но передумал и только махнул рукой. Затем он крепко нахлобучил на голову кепку и, обернувшись к пятерым парням, коротко бросил:

— Айда, ребята!

Не сказав больше ни слова, он быстро направился к выходу. Парни вскочили и молча двинулись за своим командиром.

— Желаю удачи! — крикнула им вдогонку Власта.

В ответ ей лязгнула железная дверь. Девушки остались одни в диковинном складе…

16

Гнев сильнее страха. Возмущенный чудовищным предательством Оленьки, Мирек долго блуждал по пустынным аллеям Вышеградского парка, отдавшись новым мучительным переживаниям. В нем кипело негодование, подавляя все остальные чувства. Прижав к груди свой портфель с учебниками, он шагал с опущенной головой, не разбирая дороги, сворачивал на первые попавшиеся дорожки, занесенные снегом, и бормотал:

— Гнусное полицейское отродье! Подлая, мерзкая тварь! Лицемерка проклятая! Нет, погоди, я отомщу тебе! Я жестоко накажу тебя! Накажу!.. Ты еще узнаешь меня!.. С оладьями подъехала, с помощью! А сама собиралась к своему отцу заманить, выдать этому палачу-предателю!.. Нашла дурака! Меня не так просто взять, как ты думала! Я еще постою за себя! А тебе не миновать расплаты! Нет, не миновать!..

Бастионы, собор, могилы и черные деревья внимали бессильным угрозам оскорбленного юноши и молчали. А мороз все крепчал, все беспощаднее вгрызался в лицо, в дрожащие от усталости колени. Надвигающаяся ночь готовила тысячи опасностей…

Спасаясь от холода, Мирек зашел в один из бастионов. В их мрачных полуобвалившихся казематах, засыпанных всяким мусором, казалось еще холоднее, еще тоскливее, чем под открытым небом. Постояв немного в темноте под черными сводами, Мирек подумал, что неплохо было бы бросить здесь портфель с учебниками. К чему его таскать с собой, раз он никогда больше не понадобится?.. Но бросить портфель было нестерпимо жаль. Миреку казалось, что тогда оборвется последняя связь с нормальной жизнью. Он не бросил портфель и, покинув негостеприимные развалины, снова стал кружить по заснеженным аллеям парка…

Шел час за часом. Незаметно для себя он все ближе подбирался к месту свиданий с Оленькой, к “их заветному месту”.

Взглянуть в последний раз?.. Он сделал широкий круг и другой стороной вышел к косогору, круто спускавшемуся к набережной.

Стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не скрипел под ногами снег, уже подернутый корочкой льда, часто останавливаясь и прислушиваясь, напряженно всматриваясь в темноту, он приблизился к одинокой скамье. Несколько минут он неподвижно стоял за кустами затаив дыхание… Кругом царила глубокая тишина. Тогда он вышел из укрытия. Пусто. Ни души.

Ушла? Ушла совсем?.. Или, может быть, она уловила шорох его осторожных шагов и затаилась вместе со своим отцом где-нибудь поблизости?.. Нелепая мысль! Как она могла знать, что он вернется сюда?.. Более правдоподобно, что ее папаша уведомил гестапо о месте его пребывания и теперь на него готовится облава! Парк, наверное, будут прочесывать. Только бы не вздумали натравливать на него собак. Нет, надо все-таки уходить, пока не поздно, пока не захлопнулась окончательно эта вышеградская западня!

Тишина стала казаться обманчивой, предательской. Тьма ощерилась тысячами ружейных стволов. Только город в отдалении продолжал равнодушно шуметь и тяжело вздыхать, засыпая…

Насторожившись, с нервами, натянутыми до предела, Мирек крадучись пошел прочь.

17

Из Вышеграда можно выйти по многим направлениям. Можно извилистыми тропками спуститься к набережной Влтавы, можно через улочку в крепости пробраться в район Нусли, можно через несколько аллей и дорог выйти прямо в Новый Город. Мирек выбрал самые глухие тропинки, выходящие на улицу Люмира на границе Нуслей и Нового Города.

Он торопливо шагал, избегая открытых мест и истоптанных тропок, на которых можно было встретить случайных запоздалых прохожих. На пути ему попалась заброшенная, полуразвалившаяся беседка. Он хотел укрыться в ней, чтобы немного отдохнуть (ноги у него уже ныли от многочасовой ходьбы), но передумал и пошел дальше. Беседка осталась за спиной, когда впереди вдруг послышался разговор и скрип чьих-то тяжелых шахов. Навстречу шли люди…

Мирек замер на месте с бешено стучавшим сердцем. Что делать? Шаги приближались, грубые мужские голоса становились все явственнее. Размышлять было некогда. Он повернулся и побежал назад. Снег предательски трещал у него под ногами. Достигнув беседки, Мирек бросился в нее прямо через кусты. Он забился в темный угол, затаился, как зверек, с ужасом сознавая, что те, неизвестные, не могли не слышать его бегства — скрипа снега, хруста ломаемых кустов, — что они, если пожелают, без труда найдут его в этом ненадежном убежище…

Шаги неизвестных приближались. Хруп, хруп, хруп! Мирек крепко зажмурился, но тут же снова раскрыл глаза: опасность нужно видеть, тогда не так страшно! Через дыры в стене беседки можно было разглядеть белую полосу аллеи. Мирек уставился на нее.

Минута, другая… На аллее показались два темных силуэта. Мирек с ужасом увидел полицейские каски.

“Начинается! — мелькнула отчаянная мысль, а за ней как молния мелькнула другая: — Вот она, работа проклятой предательницы! Уж не ее ли папаша один из этих? Тогда не жди пощады…”

Мирек до боли в суставах сжимал ручку портфеля. В эту минуту, перед лицом настоящей опасности, он еле владел собой и чуть себя не выдал…

Полицейские остановились перед беседкой. Они находились не более чем в двадцати шагах, так что Мирек отчетливо слышал каждое произнесенное слово.

— Это был, наверное, он! — сказал один полицейский. — Кому другому взбредет в голову бродить здесь в темноте и шарахаться от людей… Ты слышал, как он задал стрекача?

Говоривший нетерпеливо переступал с ноги на ногу и энергично жестикулировал. Спутник же его был, видимо, человек спокойный и рассудительный. Он ответил лениво и равнодушно:

— Слышал. Ну и что же?

Первый взмахнул резиновой дубинкой и указал на беседку:

— По-моему, он залез вот в эту клетушку. Обыщем?

— Не стоит, — возразил второй. — Я уверен, что это была просто бродячая собака… А впрочем, пусть даже и не собака. Нам-то какое дело! Служи, лови всяких отчаянных прохвостов, а оружие — дубинка да пустая кобура. Тьфу!..

Он сплюнул и закурил сигарету.

— Ты думаешь, он вооружен? — беспокойно спросил первый.

— Все может быть. Ты как хочешь, а я не намерен таскать для господ гестаповцев каштаны из огня голыми руками. Задания давать они умеют, а паршивый пистолет доверить боятся. Ну что хорошего, если из этой беседки в тебя влепят порцию свинца? Да я и не верю, что этот Яриш где-нибудь шляется. Он, наверное, не дурак парень, коли сумел от гестаповцев уйти. С чего бы ему околачиваться в городе и ждать, когда его заметят и схватят? Я бы на его месте знаешь куда пошел?

— Куда?

— На вокзал Масарика.

— По самым людным улицам?

— Вот именно. Где много людей, там один всегда затеряется, как капля в море.

— Ну хорошо. А как бы ты пробрался на вокзал и к перронам? Там ведь железнодорожная охрана в оба смотрит, да и тайных агентов хоть пруд пруди…

— А я бы и не пошел через здание вокзала. Ты ведь знаешь, что со стороны улицы Флоренции территория Масарикова вокзала огорожена кирпичной стеной. Так вот, в самом конце этой стены, там, где улица сворачивает налево, есть маленькая калитка, вроде как бы черный служебный лаз для путейцев. Эта калитка никогда не замыкается, ни днем, ни ночью. Через нее можно пройти прямо к железнодорожному полотну. А там забраться в темноте в собачий ящик вагона или забиться в теплушку с какими-нибудь мешками — проще простого…

— Ну, не всякий про эту калитку знает и не всякий решится идти, когда его ловят, через многолюдные улицы.

— Тот парнишка мог бы отважиться. Ему ничего другого не остается, может и рискнуть… Холодно как становится к ночи. Пошли, что ли?

— Может, заглянем все-таки?

— Как хочешь. А я пошел.

— Ладно. Пойдем.

Они размеренным шагом двинулись прочь. Вскоре их шаги затихли в отдалении. Это ошеломило Мирека. Ему было абсолютно ясно, что в поведении рассудительного полицейского сказывались не только недостаток служебного рвения и нежелание получить порцию свинца. Было в нем что-то другое, безусловно хорошее и человеческое. Как ловко он запугал товарища, которому явно хотелось выслужиться, как подробно рассказал про калитку в стене вокзала! А ведь он тоже полицейский, тоже служит правительству протектората и немецким оккупантам… Значит, не все они предатели. А вдруг и Кованда?.. Ведь и Кованда может быть таким!.. Но это значит, что зря он, Мирек, не поверил Оленьке, зря так жестоко оскорбил ее!

Мысль о том, что Оленька не предательница, что и она, и ее отец с риском для себя хотели помочь ему, хлестнула Ми-река прямо по сердцу. Он весь горел от стыда за свою неблагодарность и обругал себя мысленно самыми последними словами. Мирек снова вышел на аллею. Теперь у него был совершенно ясный план действий. Стараясь согреться, он быстро двинулся вперед. На хруст снега под ногами он больше не обращал внимания. Темнота не казалась ему страшной. Всем существом своим он отдался новому радостному чувству — близости к людям, веры в их доброту, честность, дружбу.

Нет больше одиночества и обреченности! Нет чужого, равнодушного города! Есть родная Прага, которая не выдаст! Есть преданная Оленька, готовая ради него на любые жертвы!.. Стоит жить и бороться, когда знаешь, что ты не одинок…

Мирек пересек весь Вышеград, спустился с него по извилистой дороге, петляющей среди высоких стен старинной крепости, и через Братиславову улицу вышел в район Нового Города.

Он твердо решил воспользоваться калиткой в стене вокзала и выбраться из Праги на поезде.

18

В половине десятого Миреку осталось около трети пути до вокзала Масарика. Он шел самой прямой дорогой, не избегая ни людской толпы, ни подслеповатых фонарей. Шел и размышлял о том, как он до утра будет ехать в товарном вагоне, как выскользнет из него незаметно на далекой глухой станции и пойдет через леса, через снега в горы, к партизанам. Сама собой возникла мысль, что на дорогу не мешало бы основательно подкрепиться или, на худой конец, прихватить с собой что-нибудь съестное. Он вспомнил о деньгах и продуктовых карточках, переданных ему заботливой пани Стаховой, и решил зайти в ресторан.

В те времена Прага изобиловала всякими кабачками, трактирчиками, пивнушками. Они попадались буквально на каждом шагу. В них подавали жидкое пиво, лимонад, подслащенный сахарином, подозрительные блюда из всяких эрзацев.

Мирек выбрал тихий кабачок в темном переулке. В лицо ему пахнуло кислым запахом пивных испарений, едким табачным дымом, но самое главное — теплом. Народу здесь было немного: несколько рабочих, два-три старичка и полная женщина в поношенном платье. За стойкой возвышался грузный хозяин с красной склеротической физиономией и с усами. На Мирека почти никто не обратил внимания. Только хозяин при виде его слегка вздрогнул, кашлянул в кулак и подкрутил усы. Подойдя к столику, за которым сидела женщина, Мирек робко спросил:

— Тут не занято? Можно мне присесть?

— Садись, птенец! Не занято.

Мирек опустился на стул. Портфель с учебниками он поставил у себя в ногах. Его промерзшее, закоченевшее тело постепенно отогревалось. Ему казалось, что никогда в жизни он не сидел па таком удобном стуле, в такой уютной и светлой комнате.

Подошел пожилой официант в лоснящемся от жирных пятен черном смокинге, с грязным полотенцем под мышкой.

— Что угодно молодому пану?

— Что-нибудь поесть…

— А как у вас с карточками?

Мирек поспешно сунул руку в карман и выложил на стол розовые листочки.

— Вот на мясо, на хлеб.

— А жиры?

— Жиров нету…

— Гм… Ну ладно. Отрежем вместо жиров мясо. Есть отварная говядина с картофелем и соусом или свиной бок с кнедликом. Супу тоже?

— Да, тоже. А на второе говядину.

— Пива?

— Можно и пива…

Приняв заказ, официант удалился. Когда он проходил мимо стойки, хозяин поманил его к себе и шепнул что-то на ухо. Но Мирек не видел этого, так как в этот момент женщина неожиданно обратилась к нему:

— Ты кто же будешь, хлопчик? Студент или гимназист?

— Студент…

— Молоденький ты студент, совсем молоденький. А чему же ты учишься?

Мирек залился краской, но продолжал врать без запинки:

— На юридическом.

— Ага! Адвокатом, значит, будешь. Молодец. А мой сынок в официанты подался. Здесь учится. Должно быть, сейчас на кухне где-то. Вон тот, толстомясый, — хозяин его. Да не столько он тут учится, сколько мучится… С виду он не моложе тебя, но по годам, наверно, моложе. Ты ж ведь студент уже!.. А у моего жизнь трудная. Гоняют с утра до ночи. Иподай, и помой, и прибери. А голова у него светлая, у Франтика моего. Тоже бы, поди, мог на адвоката учиться…

Мирек не знал, что ответить, и упорно глядел в стол.

Снова подошел официант. Он поставил перед Миреком тарелку и налил в нее из чашки теплой водицы с желтыми блестками маргарина и с тремя нитками вермишели. Мирек поспешно взялся за ложку, чтобы избежать беседы со словоохотливой соседкой.

В эту минуту в комнате появился худощавый большеротый парнишка в черном засаленном пиджачке. Увидев Мирека, он широко раскрыл глаза и на мгновение замер у стойки с полуоткрытым ртом.

— Держи пиво, чучело, и неси вон тому молодому пану! — рявкнул хозяин.

Парнишка опомнился, закрыл рот и, подхватив кружку с пивом, со всех ног бросился к Миреку.

Поставив кружку на фарфоровое блюдечко, он выхватил из-под мышки тряпку и принялся усердно вытирать и без того сухой стол.

— Стараешься, Франтик? — улыбнулась сыну женщина.

Но Франтик не ответил и даже не взглянул на нее. Было видно, что он чем-то крайне взволнован. Несколько мгновений он молча тер стол, словно собираясь с духом, и вдруг быстро-быстро затараторил приглушенным, охрипшим от волнения голосом:

— Если ты Мирек Яриш, тебе нельзя оставаться здесь ни одной минуты. Наш обер уже куда-то звонит по телефону. Ему хозяин приказал. Определенно в полицию. О том, что ты здесь. Если ты в самом деле Мирек Яриш, пей пиво и молчи. Я скажу тебе все остальное…

Парнишка вобрал в себя воздух и продолжал тереть стол, не глядя на Мирека. Женщина с изумлением смотрела на сына. Мирек же был совершенно оглушен. Сильно побледнев, он уставился на паренька, как на выходца с того света. Однако все же схватил дрожащей рукой кружку с пивом и выпил несколько глотков.

Франтик продолжал тереть стол и, глядя прямо в глаза своей матери, снова зачастил чуть слышной скороговоркой:

— Мирек Яриш, немедленно уходи отсюда. Брось все и уходи. Моя мать заплатит за твой суп и пиво. Иди скорей на Вышеград. Там, на паперти собора Петра и Павла, тебя ждут двое верных ребят. Пароль — “Ольга”, ответ — “Верность”. Эти ребята проводят тебя в надежное убежище. Все.

Паренек сунул тряпку под мышку, выхватил из-под носа у Мирека тарелку с недоеденным супом и убежал с нею на кухню.

Миреку казалось, что все это происходит во сне. Он поднял глаза на женщину. Та ответила ему перепуганным бессмысленным взглядом и беззвучно зашевелила побелевшими губами. Мирек быстро оглядел посетителей. Они спокойно распивали пиво, громко разговаривая о своих делах. Тогда Мирен метнул осторожный взгляд на хозяина заведения и, встретившись с его угрюмыми медвежьими глазками, тотчас же опустил голову. Он понял, что Франтик прав. Этот усатый толстяк явно что-то замыслил. Мирек решил действовать без промедления. Взяв одной рукой кружку пива, он другой нащупал под столом ручку портфеля. Выпив пиво до дна, он медленно поставил кружку на блюдечко и вдруг, рывком поднявшись, метнулся к выходу. Он услышал, как яростно закричал хозяин, как взвизгнула от испуга женщина. Через несколько секунд он уже мчался по темному переулку.

На первом же углу Мирек остановился и, тяжело дыша, прислушался. Погони не было. Вероятно, хозяин решил, что ему при его комплекции не угнаться за проворным мальчишкой, а из посетителей никто не поддержал его. Отдышавшись, Мирек обошел несколько кварталов и с другой стороны направился к площади Карла.

Его била нервная дрожь, но чувствовал он себя превосходно. Пережитое приключение необыкновенно подбодрило его. Он еще раз убедился, что в городе у него много друзей, каким-то чудом узнавших о его беде и готовых протянуть ему руку помощи. Но своего первоначального плана он менять не хотел. Перспектива уехать из Праги на поезде казалась ему слишком заманчивой. Он уже свыкся с мыслью о путешествии в товарном вагоне в горы, к партизанам, и ничто на свете не могло его заставить отказаться от этой идеи. Правда, вспомнив о пароле “Ольга”, Мирек немного заколебался. Уж слишком близким и дорогим было для него это слово. Неужели Оленька?!.. Нет, такого не может быть. Это случайность. Неизвестно, что с ним будет на Вышеграде и что за верные ребята ждут его на паперти собора. Лучше идти вперед, к вокзалу, к заветной калитке.

Отбросив таким образом все колебания, Мирек решительно вступил на просторную, с густым парком посредине, темную площадь Карла…

19

На оживленном перекрестке, под самым фонарем, стоял ночной ларек с поджаренными колбасками.

Их аппетитный запах ударил Миреку в ноздри и заставил его остановится.

“Надо же все-таки запастись на дорогу”, — подумал он и направился к ларьку.

Подойдя вплотную к узенькому прилавку, он сунул в карман руку и только теперь сообразил, что все свои продуктовые карточки оставил на столике в ресторане. При нем осталась одна только бумажка в сто крон. Мысленно обругав себя ротозеем, он обратился к продавцу и спросил, можно ли получить две порции колбасок без карточек. Он согласен уплатить вдвое или впятеро дороже, так как забыл карточки дома. Продавец, давно привыкший к подобным просьбам, лишь отрицательно помотал головой и буркнул:

— Проходи! На черта мне нужны твои деньги!..

Мирек вздохнул и хотел уже было идти, но тут его хлопнули по плечу. Он стремительно обернулся. Перед ним был настоящий бродяга: оборванный, небритый, в помятой шляпе и в длиннополом латаном пальто. Он подмигнул Миреку, вытер мясистую физиономию ладонью и спросил:

— Что, парень, жрать, поди, хочешь, а?

Глаза у бродяги были маленькие, заплывшие.

— Да нет, не особенно, — стараясь говорить спокойно, ответил Мирек и, поспешно отвернувшись, шагнул в сторону.

Но бродяга остановил его за рукав макинтоша:

— Брось крутить носом, браток! По глазам вижу, что без этих колбасок тебе жизнь не мила…

Не выпуская рукав Мирека из своих крючковатых грязных пальцев, он другой рукой выудил из своего кармана деньги и карточки, бросил их на прилавок и крикнул продавцу повелительно:

— Две порции молодому пану и два куска хлеба!

Продавец выхватил из жаровни две колбаски, кинул их на бумажку, шлепнул к ним ложку желтой горчицы и все это накрыл сверху двумя ломтиками хлеба.

Соблазн был слишком велик, и Мирек поддался ему. Приняв угощение, он робко предложил бродяге деньги. Тот решительно отказался:

— Лопай! Все уплачено!

К ларьку подошли трое молодых рабочих. Видно, они шли со смены, так как под рваными куртками на них были грязные спецовки, а руки и лица были основательно выпачканы сажей и какой-то бурой смазкой. Они вынырнули из темноты, как черти из преисподней, и, блестя белками глаз и крепкими зубами, заказали себе по одной колбаске без хлеба. Затем они отошли в сторонку и молча принялись за еду.

Помня о необходимости иметь запас, Мирек съел только одну колбаску. Другую вместе с хлебом он завернул в бумажку и спрятал в карман.

— До свиданья, — сказал он затем бродяге. — Спасибо за угощение.

— Зачем до свиданья? — удивился бродяга. — А может, нам с тобой по пути? Ты куда теперь?

Мирек неопределенно махнул рукой в сторону парка.

— Вот и мне туда же… Вдвоем всегда веселее. Пошли!

У Мирека заныло сердце. Как отвязаться от этого непрошеного благодетеля? Как ему дать понять, что его компания нежелательна, но не показать себя при этом грубым и неблагодарным? Мирек вздохнул и двинулся прочь от ларька в сопровождении бродяги, который бесцеремонно взял его под руку. Через минуту они были уже под спасительной сенью темного парка.

Не желая выдавать бродяге своих намерений, Мирек поневоле шел через площадь Карла обратно, к Вышеграду. В аллеях царила темнота, на скамейках не было ни души. Юноша усиленно придумывал какой-нибудь подходящий предлог, чтобы отвязаться от назойливого спутника. А бродяга вцепился в него, как клещ, и в довершение всего начал приставать с очень опасными вопросами:

— Ты пошто по улицам шляешься в такой холод? Ночь ведь уже. Таким цыплятам спать давно пора… Есть у тебя фатера-то али нету? Да ты не бойся меня, не шарахайся! Я ведь не съем тебя… Может, общество мое не нравится? Так ты прямо и скажи… Я ведь кто такой есть? Вольношляющийся, бродяга бездомный. А ты барчук. При портфельчике. Ишь ты1 Совсем гимназист, да и полно… Что в портфельчике-то у тебя?

Мирек подумал, что бродяга — вор и зарится на его портфель. Он поспешил вывести его из заблуждения:

— В портфеле у меня книги, учебники…

Бродяга восхитился:

— А ну покажь! В жисть свою не видел взаправдашних учебников!

Мирек открыл портфель и показал содержимое, надеясь, что в темноте тот все равно ничего толком не разглядит.

— И впрямь книги! — воскликнул бродяга. Вдруг он запустил в портфель руку и вытащил один из учебников. — Это про что?

— Не видно. Может, зоология, а может, алгебра, — ответил Мирек, которому поведение наивного бродяги начинало казаться забавным.

— “Может, может”! А вот мы сейчас посмотрим!

Прежде чем Мирек успел помешать ему, бродяга выхватил из кармана электрический фонарик и осветил обложку книги. Яркий лучик ударил в синюю обертку учебника с белым ярлыком, на котором было четко написано: “Алгебра, ученик 6-го класса Мирослав Яриш”.

Фонарик потух. Мирек с трудом застегнул портфель дрожащими пальцами. Он понял, что совершил большую оплошность, по все еще не видел в бродяге никакой прямой опасности. А бродяга, спрятав фонарик, еще крепче схватил Мирека за руку и молчал, словно что-то обдумывая.

— Ну, я пойду домой, — сказал Мирек, которому это зловещее молчание начинало не нравиться. — Пустите меня.

Он попытался освободить руку, но бродяга держал его мертвой хваткой.

— Пустите! — прошептал Мирек, чувствуя, как грудь его наполняется холодным ужасом. Он рванулся изо всех сил.

— Стой! Не валяй дурака! — сказал бродяга насмешливо. — Попался, так нечего ерепениться! Я за тобой с пяти часов охочусь. Думал уже забросить это дело, ан ты сам набежал на огонек. Иди теперь смирно, куда поведу, и не вздумай брыкаться, а не то я живо тебя утихомирю!..

— Пустите! Чего пристали?! — закричал Мирек во все горло и принялся бешено вырываться. Отчаяние удесятеряло его силы.

Рука, в которой он держал портфель, была еще свободной. Он ударил “бродягу” портфелем по голове. Тот выругался и выхватил из кармана наручники. Но надеть их в темноте было не так-то просто. К тому же Мирек не стоял смирно, покорно ожидая своей участи. Он рвался, кусался, пинал противника ногами, бил портфелем. “Бродяга” изрыгал самые гнусные ругательства, а Мирек дрался молча, тяжело дыша и вскрикивая от ужаса и ненависти.

Неизвестно, чем бы кончилось их единоборство, если бы в дело не вмешались новые действующие лица. Ни Мирек, ни “бродяга” не заметили, как из-за темных кустов внезапно вынырнули три тени. Без звука и шороха, словно призраки, они обступили дерущихся, и вдруг на голову, шею, спину “бродяги” обрушились три пары крепких кулаков. “Бродяга” взвыл от боли, выпустил Мирека и, прикрываясь руками, опрокинулся навзничь. Мирек со всех ног бросился бежать, и двое парней немедленно пустились за ним вдогонку. Третий замешкался, всматриваясь. “Бродяга” перевернулся, встал на четвереньки и вытащил из кармана свисток. Темноту разрезала пронзительная трель. И тотчас же захлебнулась: сильный удар буквально вбил свисток в зубы предателя. Через секунду на пустынной аллее уже никого не было. Только мнимый бродяга ползал по обледеневшему асфальту, плевался кровью и сипло орал, призывая полицию…

Неожиданные помощники легко настигли Мирека, который бежал из последних сил, стремясь поскорее выбраться из парка и укрыться в смежных переулках. Поравнявшись с ним, неизвестные не стали его обгонять, хотя на площади уже заливалось не менее трех полицейских свистков, а позади слышался топот кованых сапог, громкие крики, и яркими светляками мелькали огоньки электрических фонариков. Парни вели себя так, словно опасность угрожала одному только Миреку. Когда Мирек, споткнувшись, упал и выронил портфель, они мгновенно поставили его на ноги, а один подхватил портфель и уже не выпускал из рук. Они поддерживали Мирека, показывали, куда бежать, подбадривали его:

— Держись, Мирек Яриш! Уже скоро! Осталось совсем немного!..

— Вы… вы… знаете… меня?..

— Знаем… Мы все слышали… Мы были за кустами…

— Значит, вы… вы… “Ольга”?..

— “Верность”! — откликнулись парни все разом, а тот, что нес портфель, добавил: — Еще метров двести! Держись!..

До крови закусив губу, Мирек собирал свои последние силы. Виски у него сдавило, легкие разрывались на части, сердце билось о грудную клетку, стремясь вырваться наружу. Но он продолжал бежать, продолжал работать одеревеневшими ногами, ничего уже не видя, ничего не соображая. Все окуталось мраком, лишь одна, последняя, слабая искра горела и билась в его сознании: “Бе-ги, бе-ги, бе-ги!”

Они миновали площадь и ворвались в темный переулок. Потом свернули направо, налево, еще раз направо. Свистки, крики, погоня — все осталось далеко позади. Спутники Мирека пыхтели, словно маленькие паровые машины. Они тоже изнемогали от быстрого бега, но, как и прежде, не думали о себе. И когда Мирек вдруг остановился и повалился на тротуар, они подхватили его под руки и волоком потащили дальше. Из безмерной дали до него донеслось хрипом и свистом прошумевшее слово:

— Прибыли!

Это слово почему-то смешалось с душистым запахом свежевыпечеиного хлеба, само превратилось в этот запах, ворвалось Миреку в ноздри, в легкие, оглушило и смяло его мягкой, теплой волной…

20

Ночной бар у “Патрона” представлял собой небольшой, но комфортабельно оборудованный винный погребок, приятно освещенный, с круглыми столиками, уютными боксами, мягкими коврами. Когда-то здесь собирались сливки пражской буржуазии. В годы оккупации здесь обосновались немецкие офицеры. У “Патрона” можно было почитать свежие берлинские газеты, поговорить с сослуживцами о положении на фронтах, написать письма родным и даже при желании просто погрустить о какой-нибудь далекой Кэтхен или Лотхен под журчащую музыку радиолы. Тут все дышало немыслимой чистотой, скрупулезной размеренностью, изысканным благородством. Шелестели газетные листы, приглушенно гудели мужские голоса, позванивали бокалы. Черными тенями шныряли безмолвные официанты…

Когда майор Кребс вошел в бар, его черный гестаповский мундир был встречен угрюмыми взглядами. Впрочем, эти взгляды быстро прятались за газетные листы или погружались в бокалы с вином.

Барона фон Вильдена Кребс нашел в одном из боксов. Приятели молча обменялись рукопожатием, после чего майор, извинившись, занялся изучением меню, ибо чувствовал изрядный голод. Официант, записав пожелания высокого гостя, бесшумно удалился. Майор потер руки и с любопытством посмотрел на своего собеседника. Барон курил дорогую сигару и пил маленькими глотками белое вино, причем его бледное холеное лицо искажалось такими гримасами, словно это было не вино, а яд.

— Итак, дорогой барон, — заговорил Кребс, — вы изволили выразить желание видеть меня и говорить со мной. Хотите начать разговор теперь же или подождете, пока я подкреплюсь ужином?

— Как вам угодно, майор, — медленно, словно нехотя, прокартавил фон Вильден. — Могу и сейчас. Тем более, что тема разговора вам очень близка и, я уверен, она не испортит вам аппетита.

— Начало интригующее. Я вас слушаю, дорогой барон!

— Я давеча жаловался вам по телефону, майор, на вашего неистового сотрудника. На лейтенанта… как его…

— На лейтенанта Вурма!

— Да, Вурма. — Фон Вильден отпил вина и, скорчив очередную гримасу, продолжал: — Как вы знаете, он просил у нас помощи. Ему было категорически отказано. Не мной отказано, а моим начальством. Лично я отнесся к просьбе этого Вурма с большим сочувствием. Я обо всем расспросил его, и он поделился со мной своим горем во всех подробностях. История мальчишки, сумевшего вырваться из сетей гестапо, чрезвычайно заинтересовала меня… Вы удивлены, мой любезный майор? Вижу по вашему лицу, что удивлены…

— Удивлен? Нет, это не то слово, дорогой барон. Правильнее сказать — разочарован, — ответил Кребс. — Я не ожидал, что вы собираетесь говорить со мной на эту скучную тему. Я мечтал отдохнуть в вашем милом обществе ото всех дел.

— А вы не спешите с заключением, майор. Я ведь еще ничего не сказал вам.

— Хорошо, продолжайте.

— Я начну несколько издалека. Вы знаете, майор, что я человек со странностями, что служба в эсэскомендатуре для меня скучна. Я рвусь всем сердцем в самую гущу великих событии, на арену исторических сражений. Но начальство меня почему-то бережет и на фронт не пускает! Для меня такое положение просто ужасно. Однако, что поделаешь! Я привык подчиняться дисциплине. Я служу где прикажут, но унять свою натуру я не в силах. Приходится искать разрядку в ином. Да, так вот. Для своих личных дел, на которых сейчас не стоит останавливаться, я приспособил одного человечка из местных жителей. Существо так себе, совершенно никчемное и подлое. Но ведь вы, майор, лучше меня знаете, насколько упряма, своенравна и несговорчива эта богемская нация, с которой нам с вами приходится иметь дело. Выбирать тут решительно не из чего. Поэтому Бошек — так зовут этого моего добровольного агента — мне вполне пришелся ко двору. Он холуй чистейшей воды и подлец до мозга костей. Но в своем роде он настоящий артист, и я на него не жалуюсь. Служит он в чешской полиции и имеет самый заурядный чин. Как я его выкопал, рассказывать не буду. Ну-с, дальше. Когда ваш неистовый помощник потерпел неудачу в нашей комендатуре, я вспомнил про моего Бошека и предложил лейтенанту использовать его. А Бошек, скажу я вам, стоит в таких делах двух эсэсовских рот. Лейтенант, правда, не выразил особого восторга, но помощь принял. Я немедленно вызвал Бошека и дал ему экстренное задание: поймать до полуночи мальчишку во что бы то ни стало. Бошек нарядился бродягой и пошел шнырять по городским улицам. Перед уходом он поклялся мне, что, если мальчишка не покинул города, он до полуночи лично доставит его в гестапо… Как вам это нравится, мой милый майор?

Лицо Кребса выражало сильнейшее недоумение. Не отрываясь от ужина, который ему тем временем подали, он косо посмотрел на знатного эсэсовца и произнес невнятно, но очень сурово:

— Вам совсем не нужно было ввязываться в это дело, барон. Гестапо обладает достаточными кадрами, чтобы самостоятельно справляться со своей работой. Если вы подсунули своего Бошека только для того, чтобы развлечься такой необычайной охотой, где роль дичи играет политический преступник, а роль гончей собаки наш личный агент, то, простите, вы напрасно надеетесь на мое сочувствие…

— Ах, что вы, манор! О каком развлечении тут может быть речь? Я искренне, от всего сердца хотел оказать услугу вашему ведомству!..

— Искренне? От всего сердца? — насмешливо переспросил Кребс. — В таком случае я окончательно перестаю вас понимать, мой дорогой барон. Во всем этом не хватает лишь одной детали: мотивировки. Разрешите мне не верить вашей нежной любви к моему ведомству. Скорее всего, вы чего-то не договариваете. Я чувствую, что у вас есть совершенно определенное намерение. Если вы окажете мне честь своим доверием, я с удовольствием выслушаю вас.

— Я поражен вашей проницательностью… — пробормотал фон Вильден, сильно сконфузившись и стараясь скрыть свое замешательство за облаком табачного дыма. — Да-да, майор, я просто поражен… Я уже говорил вам, что рвусь на арену великих сражений, а начальство меня не пускает…

— Понятно! — бесцеремонно перебил его Кребс и, глядя в упор на барона, добавил: — Вас отправляют на фронт, да?

Фон Вильден молча кивнул.

— На Восточный?

Еще кивок и сокрушенный вздох.

— И вы по сему случаю предлагаете гестапо свои услуги?

Теперь барон кивнул торопливо, с подобострастием и, весь подобравшись, выпрямился в своем кресле.

Кребс окинул его холодным взглядом и, ничего не сказав, занялся своим ужином. В уютном боксе воцарилось неловкое молчание. Покончив с едой, гестаповец залпом выпил бокал вина, вытер губы салфеткой и поднялся.

— Разрешите оставить вас на пять минут, барон. Мне нужно позвонить по телефону.

По дороге к телефонной кабине Кребс размышлял о том, что предложение фон Вильдена пришлось весьма кстати. Лейтенанта Вурма так или иначе придется отчислить из-за полной бездарности. Фон Вильден не умнее Вурма, но он богат и знатен. Иметь такого подчиненного и приятно и выгодно.

Тщательно прикрыв дверь кабины, майор набрал номер своего отдела. Его немедленно соединили с Вурмом.

— Как у вас дела, лейтенант? — спросил Кребс.

— Блестяще, герр майор! — возбужденно затараторила трубка. — Я как раз собираюсь выехать на место, где происходит заключительная фаза операции. Нашему агенту удалось схватить Мнрека Яриша на площади Карла. Правда, какие-то неизвестные субъекты сумели отбить преступника и временно с ним скрыться, но место их пребывания засечено. Площадь Карла наглухо закрыта нарядами полиции и гестапо. Обыскивается дом за домом. Я уверен, что через час преступники будут задержаны…

— Как звать агента, который опознал и задержал мальчишку?

— Его фамилия Бошек, герр майор. Он из местных.

— Один момент! В каком состоянии этот человек?

— Неизвестные избили его, но он до конца остался на своем посту.

— Что он сообщил о людях, которые на него напали? Кто они?

— Молодые рабочие, герр майор! Парни лет семнадцати. Кстати, разрешите доложить, герр майор! Во время операции наши агенты на каждом шагу сталкивались с мальчишками, которые в этот вечер прямо наводнили Прагу. Я никогда не видел, чтобы по городу в такое позднее время шлялось столько желторотых сорванцов. Это сильно затруднило операцию, так как часто наводило на ложный след. Но теперь, герр майор, Яриш в ловушке. Разрешите мне отбыть к месту операции!..

— Поезжайте. Возможно, что я тоже туда подъеду. Хайль!..

Вернувшись в бокс, Кребс обратился к приятелю начальственным топом:

— Поздравляю, обер-лейтенант! Ваш Бошек отлично оправдал себя. Беру вас вместе с вашей гончей. А теперь едем наблюдать за ходом операции, которой руководит ваш незадачливый предшественник!

— О, благодарю вас, герр майор! — воскликнул фон Вильден и тут же бросился искать официанта, чтобы уплатить за себя и за своего нового шефа.

Через пять минут приятели покинули гостеприимный погребок и помчались на машине к площади Карла…

21

Обморок Мирека продолжался недолго. Очнувшись, он почувствовал, что к его телу прикасаются чьи-то жесткие, шершавые руки. Прикосновения были ритмичные и довольно крепкие. К прежнему хлебному запаху примешивался аромат мяты.

Мирек открыл глаза и увидел, что лежит в одних трусах на деревянном ларе в тесной полутемной каморке. Кругом стояли мешки с мукой, на полках виднелись бесчисленные ряды банок, бутылей, кульков. Прямо перед собой он увидел по пояс обнаженного старичка в белой шапочке. Старичок наливал в ладонь спирт, настоенный на мяте, и старательно растирал Миреку ноги, руки, грудь. В каморке было жарко. По морщинистому лицу старичка катились крупные капли пота. Его костлявые плечи то поднимались, то опускались.

Растирания вернули Миреку бодрость. Его кожа приятно горела, по всему телу разлилось ощущение легкости. Старичок, не прерывая работы, то и дело посматривал на лицо своего пациента. Заметив, что паренек пришел в себя и открыл глаза, он удовлетворенно фыркнул и, прекратив растирания, выпрямился. Мпрек сел, спустив с ларя ноги. В голове у него еще чуть-чуть шумело, но мысли уже были ясные, четкие. Он мигом вспомнил все, что произошло на площади Карла. Глаза его метнулись по каморке в поисках замечательных парней, которые вырвали его из лап гестаповского агента. Но в каморке не было никого, кроме старичка.

— Скажите, пожалуйста, где я? — обратился к нему Мирек.

Старичок улыбнулся всеми тысячами морщинок своего лица и отрицательно покачал головой.

— Не знаю, милок. Ничего не знаю, — проговорил он в ответ тихим надтреснутым голосом. — Ни я тебя не знаю, ни ты меня не знаешь. Никто никого не знает, но все друг друга уважают и жалеют. Так-то оно правильней, милок… Меня попросили, и я потрудился. Теперь ты снова молодец, и не нужно ни о чем спрашивать. Ногами-то двигать можешь?

— Могу.

— А ну-ка пройдись, я погляжу.

Мирек спрыгнул с ларя и сделал несколько осторожных шагов. Тотчас же икру его левой ноги скрутила жестокая судорога. Он вскрикнул и заковылял обратно на ларь.

— Что, милок, судорога? — участливо спросил старичок.

— Да, в левой ноге.

— Ну что ж, милок, приляг еще на минутку. Сейчас мы ее разотрем…

Мирек лег на ларь животом вниз и вытянул ноги. Старичок снова принялся растирать его мускулы спиртом с мятой.

— Где моя одежда? — спросил Мирек.

— Не знаю ни о какой одежде, милок, — кряхтя от усилий, ответил старичок. — Знаю только одно: тебя нужно привести в человеческий вид, одеть пекарем и отправить куда-то с корзинкой свежих булочек. Ты поедешь на велосипеде с поклажей на спине… Ездить-то хоть умеешь?

— Умею. У меня есть велосипед… то есть он был у меня еще сегодня утром.

— “Есть, был”! Главное, что умеешь… Ну что, болит еще?

— Нет, уже прошло. Спасибо вам.

— Ну, попробуй пройдись.

Мирек осторожно слез с ларя и сделал по каморке несколько шагов.

— Все в порядке! — улыбнулся он старичку.

— А ты еще, еще походи, милок. Вдруг она, проклятая, снова вгрызется в ногу. Тебе ведь сейчас же ехать надо!

Мирек принялся расхаживать все быстрее и увереннее. Ноги его слегка подламывались, но судорога больше не возобновлялась.

— Ну вот, теперь вижу, что ты молодец. Закусить хочешь?

— Нет, спасибо. Я недавно ел.

— Как хочешь. А вот это вот все-таки выпей. Это не повредит!

Старичок отлил из банки в стакан красного сиропу и плеснул в него спирту. Мирек выпил жгучую липкую жидкость и сразу почувствовал, как от желудка по всему его телу разлился приятный огонь.

— А теперь, милок, давай одеваться…

Старичок извлек откуда-то из-за мешков и бросил на ларь старые штаны, заляпанные мукой и тестом, латаную рубаху, ветхий свитер, куртку, покрытую коркой ссохшегося теста, рваные носки и стоптанные ботинки. Мирек все это молча напялил. Когда он был готов, старичок придирчиво осмотрел его и, видимо, остался доволен:

— Пекарь, милок! Настоящий пекарь!.. Только еще мучицы надо добавить!

С этими словами он поддел из мешка пригоршню муки и обсыпал ею Мирека с головы до ног. Переодетый в заскорузлое тряпье и весь в белой мучной пыли, Мирек действительно был неузнаваем. В довершение ко всему старичок достал с полки белую шапочку и нахлобучил ее Миреку на голову.

— Теперь можешь ехать, милок, куда угодно. Пойдем!

— Погодите!

Мирек взволнованно схватил старичка за узловатую руку.

— Ну что еще? — спросил тот ласково.

— Вы так много для меня сделали, а я вас совсем не знаю. Как мне отблагодарить вас?

— А зачем тебе меня благодарить, милок? Ты человек — я человек. Ты чех — я чех. Вот тебе и весь сказ… Ну пойдем. Там уж, верно, заждались тебя!

Они вышли из каморки и очутились в пекарне. Воздух здесь был раскален. В огромной печи гудело пламя. Двое полуголых потных парнишек быстро и умело плели из теста крендели и кидали их на широкие листы. Они лишь мельком взглянули на Мирека, весело засмеялись и снова занялись своим делом. Старичок погрозил им пальцем и, не останавливаясь, вывел Мирека из пекарни в прохладный сумрачный коридор. Здесь на пустых ящиках сидели двое парней в синих рабочих блузах. Они поднялись навстречу Миреку. По скованности их движений, по настороженным взглядам Мирек сразу догадался, что это не те парни, которые помогли ему убежать с площади Карла. Он недоверчиво покосился на них и остановился в нерешительности.

Тогда один из них подошел к нему вплотную и тихо сказал:

— “Ольга”!

— “Верность”! — поспешно ответил Мирек.

— Как самочувствие?

— Отлично!

— Тогда едем!..

Старичок быстро шмыгнул в пекарню и вынес оттуда корзину со свежими булочками. Парни подняли ее и помогли Миреку продеть руки в помочи. Корзина плотно легла Миреку на спину.

— Не тяжело тебе, милок?

— Нет, что вы! Совсем не тяжело!..

— Ну тогда топай! Ни пуха тебе, ни пера! — сказал старичок и тотчас же скрылся в пекарне.

Парень, назвавший пароль, обратился к Миреку:

— На велосипеде ездить умеешь?

— Да, умею.

— Вот и хорошо. Поедешь за мной на расстоянии двадцати—тридцати шагов. А где светлее, и того дальше. Смотри в оба. Куда сверну я, туда сворачивай и ты. За тобой в некотором отдалении поедет вот этот товарищ. Если сзади появится опасность, он свистнет тебе. Если впереди будет что-нибудь неблагополучно, я мигну тебе фонариком. В обоих случаях сворачивай, не раздумывая, в первый попавшийся переулок и пробирайся самостоятельно к Староместской площади. Там, у памятника Гусу, тебя ждут. Скажешь пароль и получишь дальнейшие указания. Ясно?

— Ясно, — кивнул Мирек.

В конце коридора стояли три велосипеда. Ребята взяли их и по одному вывели на улицу. В лицо Миреку снова пахнуло морозным воздухом…

Первый парень огляделся по сторонам и, махнув Миреку рукой, покатил вниз по переулку. Мирек с корзиной на спине перекинул ногу через седло велосипеда, оттолкнулся, несколько секунд неуверенно балансировал передним колесом, потом выровнял его, налег на педали и поехал за маячившим впереди вожаком. Третий парень немного подождал и тронулся вслед за ними.

Переулок спал глубоким сном. Морозная январская ночь медленно плыла над темным городом, добродушно мигая далекими блестками холодных звезд…

22

Гестаповская машина бешено мчалась по набережной. Сидевший рядом с шофером майор Кребс угрюмо молчал. Сзади втихомолку ликовал барон фон Вильден.

Ему очень хотелось выразить свои восторги вслух, но он понимал, что прежние приятельские отношения с Кребсом кончились. Раньше барон не стеснялся с этим выскочкой-гестаповцем из бывших мясников. Он даже позволял себе иногда третировать его. Но теперь все это надо забыть. Майор превратился для него в сурового начальника, которого нужно уважать и всячески ублажать. Черт с ним! Уважать так уважать!.. Он, барон, знает все слабости этого мрачного гестаповца и наверняка сумеет угодить ему.

Впереди из переулка выехал на набережную велосипедист. Машина промчалась мимо него и тут же едва не налетела на другого велосипедиста, который вынырнул из того же переулка. Шофер увидел перед собой совершенно белое лицо и наполненные ужасом глаза. Рванув машину в сторону, он до предела нажал на педаль тормоза. Раздался противный скрежет. Машина проползла юзом по обледеневшей мостовой и остановилась в трех шагах от незадачливого велосипедиста. Тот, стараясь избежать столкновения, тоже в последнюю секунду круто свернул к тротуару и упал. Из корзины за его спиной на мостовую посыпались румяные, свежие булочки.

Кребс только скрипнул зубами от злости и повернул к барону свое каменное лицо. Фон Вильден не ждал приказаний. Он рывком раскрыл дверцу и выскочил из машины.

— Проклятый ротозей!

Он подбежал к парнишке, который неуклюже поднимался, потирая ушибленное колено, и схватил его за шиворот.

— Идиот! Как ездишь?! Вот тебе… вот… учись смотреть на дорогу!

Барон отвесил юному пекарю несколько пощечин и, оттолкнув от себя, вернулся в машину.

— Развозчик булок, герр майор! — доложил он Кребсу. — Должно быть, уснул на своем велосипеде…

— Вижу, что развозчик, — ответил майор и кивнул шоферу: — Вперед, Ганс!

Машина с ревом промчалась мимо пекаря, давя колесами рассыпанные булочки.

А бедный пекарь еще минут пять собирал свою пострадавшую кладь обратно в корзину. Сзади и спереди, затаившись в отдаленных подъездах, за ним с тревогой наблюдали двое других велосипедистов. Собрав булки, пекарь осмотрел свою хрупкую машину, неуклюже взгромоздился на нее и поехал своей дорогой…

Когда машина гестапо выехала на площадь Карла и остановилась неподалеку от ларька с колбасками, Кребс неожиданно повернулся к фон Вильдену:

— Интересно, куда ехал этот развозчик? Магазины ведь еще закрыты…

— Должно быть, в больницу, герр майор! — немедленно ответил барон.

— Разве что в больницу… А все-таки… — Не договорив, Кребс молча задвигал челюстями. Затем коротко приказал: — Разыщите, обер-лейтенант, агента Бошека и доставьте его сюда!

— Слушаюсь, герр майор!

Барон покинул машину и побежал в парк. Через полчаса он вернулся в сопровождении грязного взлохмаченного “бродяги”. Майор опустил в дверце стекло и мрачно уставился в распухшее, окровавленное лицо оборванца. Тот вытянулся в струнку.

— Вы агент Бошек?

— Так точно, господин начальник! — прохрипел “бродяга” на ломаном немецком языке и еще сильнее выпятил грудь.

— Это вам удалось опознать и задержать Мирослава Яриша?

— Так точно, господин начальник, мне!

— Но потом вас избили неизвестные люди и бежали вместе с преступником?

— Так точно, избили и убежали!

— Вы доложили лейтенанту Вурму, что преступника нужно искать в пределах площади Карла?

— Так точно, доложил!

— Это ваше подлинное мнение?

“Бродяга” захлопал глазами.

— Я вас спрашиваю, что вы об этом думаете на самом деле. Не бойтесь, говорите правду!

— Если по правде, господин начальник, то преступникам нечего было оставаться на площади. У них было время убежать очень далеко…

— Вы уверены в этом?

— Так точно!

— Хорошо. Благодарю за верную службу. Завтра в девять явитесь ко мне. Все. Можете быть свободны!

— Хайль Гитлер! — “Бродяга” вскинул свою грязную лапу и, повернувшись, быстро исчез в темноте.

Майор посмотрел ему вслед и затем обратился к барону:

— Садитесь, обер-лейтенант. Едем спать. Здесь нам больше делать нечего. А завтра в восемь я жду вас у себя в канцелярии.

Фон Вильден забрался на заднее сиденье, и машина, развернувшись, ушла с площади Карла, на которой молодчики Вурма продолжали трудиться до самого рассвета, обшаривая дом за домом.

23

Деревянная кукушка высунулась из своей будочки на ходиках и, судорожно дергаясь, прокуковала десять раз.

Пани Рогушева ответила ей тяжелым вздохом и поднялась со стула.

— Пойду прилягу. Голова что-то разболелась… — сказала она и тихо вышла из кухни.

Кованда и одноглазый, сидевшие у стола, ничего ей не ответили и даже не пожелали покойной ночи. Знали они, что все равно бедная женщина не будет спать, пока не дождется сына. Ведь она и из кухни ушла только потому, что слишком тяжело ей было смотреть на напряженные лица мужа и гостя, слишком невыносимой стала для нее гнетущая тишина с медленным тиканьем часов…

После ухода пани Рогушевой мужчины немного оживились. Присутствие строгой хозяйки связывало их: ни покурить сколько хочется, ни поговорить по душам. Три бесконечно долгих часа просидели они под ее надзором, не смея поделиться своими тревогами, перебрасываясь пустыми фразами и томясь мучительным ожиданием. Выкурили они за это время самую малость. Теперь другое дело.

Первым, подавая пример, задымил набивной папиросой одноглазый сапожник. За ним расшуровал свою носогрейку Кованда. Кухня быстро наполнилась сизыми облаками дыма.

— Вы, пан Рогуш, не сердитесь. Вижу, что надоел я вам за весь вечер. Но домой я, право, не могу пойти. Что я жене скажу про Оленьку? Что?..

— А я ведь не гоню вас, пан стражмистр! Сидите! Мне все равно ждать нужно… А Гонзу своего проучу за самовольство, крепко проучу! Ишь стервец! Мало того, что сам полез куда не надо, так еще и девчонку потянул за собой!..

— Э-э, оставьте, пан Рогуш, не говорите так! За что его наказывать-то? Парень поступил правильно. Сделал то, что нам самим следовало сделать… Ольгу он не уводил. Та, наверно, сама вызвалась идти вместе с ним. Она у меня знаете какая! Да что тут говорить! Только бы все обошлось, только бы они вернулись живы да здоровы…

— Балуем мы их слишком, воли много даем! Оно, конечно, время такое. Война, оккупация и прочее. Дети слишком быстро вырастают, слишком рано начинают понимать… Пытаются сами решать… А силенок-то мало, головы-то чересчур горячие. Мы и сами еле справляемся…

— Не согласен я с вами, никак не согласен! — с неожиданной резкостью возразил Кованда.

— В чем же вы не согласны со мной, пан стражмистр? — ухмыльнулся одноглазый.

— В том и не согласен, что придерживать нужно нашу молодежь да направлять! Не всегда это хорошо, пан Рогуш, и не всегда правильно! Взять хотя бы мою Ольгу. Я ведь как на нее до сегодняшнего дня смотрел? Девчонка, егоза, наряды там, зеркало, подружки, то да се. Думал, что она и не сознает, в какой живет обстановке, не понимает, что теперь происходит в мире. А на поверку оказалось, что сознает даже лучше меня: и видит, и понимает, и чувствует, и расценивает острее, правильнее, чем я. Вы бы послушали, как она отчитывала меня за Мирека Яриша, за службу мою проклятую! Предателем обозвала, изменником родины! Слыхали такое? А Мирек? Возьмите Мирека. Он ровесник моей Ольге. Мальчишка! А забрали у него родителей, думаете, скис? Ничуть не бывало! Как он с Оленькой говорил… Оружие, говорит, раздобуду, к партизанам в горы уйду! А вы “придерживать, направлять”!.. Не согласен я с вами! У таких детей, как ваш Гонза, как Мирек Яриш да Оленька моя, нам с вами учиться следует. Да, пан Рогуш, учиться!

Сапожник с интересом вслушивался в сбивчивую речь полицейского. Он курил частыми затяжками, и глаз его разгорался от скрытого веселья. Ему хотелось раззадорить Кованду как следует, и он сказал насмешливо:

— Учиться! Скажете тоже, пан стражмистр. Все это одни слова! А до дела от них далеко. Ой, как далеко! Учиться!.. А ну попробуйте, поучитесь у Мирека Яриша. Бросьте свою уютную квартиру в Праге, свою доходную государственную службу с обеспеченной под старость пенсией, бросьте все свое прочное положение и пуститесь куда-нибудь в горы к партизанам, на смертельные опасности. Разве разумный человек пойдет на такой риск? Променяет ни с того ни с сего спокойную обеспеченную жизнь на сумасшедшую авантюру, на полную неизвестность? Конечно, нет. И вы, пан стражмистр, на это не пойдете, потому бросьте говорить красивые слова. Ни к чему они. А дочку свою уймите, чтобы впредь ей неповадно было пускаться в подобные опасные авантюры.

Кованду настолько поразили слова сапожника, что он забыл на минуту о своей трубке и глядел на одноглазого с непомерным удивлением, с укором и даже со страхом. Новые мысли и чувства, разбуженные упреками Оленьки, целиком охватили его, и все, что шло с ними вразрез, казалось ему теперь порочным и недостойным.

— Эх, вы, а еще бывший коммунист! — сказал он с глубокой горечью. — Послушать вас, пан Рогуш, так и не поверишь, что это вам я в тридцать шестом выбил глаз на первомайской демонстрации… Если хотите знать, я не пустые слова говорю. Мне уже давно все это осточертело. А дочка моя окончательно глаза раскрыла. Я бы завтра же бросил все и ушел в горы! Только как уйти? Кто мне, полицейскому, поверит?!..

— Так бы вот взяли и ушли, пан стражмистр? Врете! А семья? Вы думаете, жену вашу и дочку по головке погладят, если вы бросите службу и удерете в горы бить немцев?

— Знаю, что не погладят, — вздохнул Кованда. — В этом вся и загвоздка. Были бы у меня связи, были бы верные люди, они бы и уладили все эти вопросы. А так… — И он уныло опустил голову.

Сапожник молчал, зорко всматриваясь в огорченное лицо Кованды. Потом он встал из-за стола и принялся расхаживать по кухне. Полицейский продолжал неподвижно сидеть у стола, подперев голову кулаком, поглощенный тяжелыми думами. Несколько минут были слышны только мягкие шаги сапожника и монотонное тиканье ходиков.

Вдруг одноглазый подошел к Кованде и, став за спиной, положил ему на плечо руку.

— Брось хандрить, товарищ! — тихо сказал он. Кованда даже вздрогнул от этого неожиданного обращения. — Я тебе верю. Сиди спокойно и слушай. Чтобы бороться, не обязательно уходить в горы к партизанам. Здесь, в городе, тоже нужны смелые люди. Здесь тоже ведется борьба, еще более сложная и опасная, чем открытые бои в горах. Ты будешь полезен и там, где теперь находишься… Согласен ты, товарищ Кованда, помочь в нашей борьбе?

— Да я, пан Рогуш… да я, если хотите знать!.. — вскричал Кованда в смятении и рывком поднялся на ноги, опрокинув стул.

Они стояли друг перед другом: огромный, плечистый полицейский, багровый от радостного возбуждения, и худой смуглый сапожник, с лицом строгим и четким, словно вычеканенным из меди.

— Так вот вы какой, пан Рогуш! — бормотал Кованда. — И впрямь принял вас за фашистского прихвостня. Нет, теперь я вижу, что мои первые мысли о вас были правильные! Значит, теперь все будет как надо, все будет хорошо!..

— Погоди ты изливаться! — строго сказал сапожник. — Ответь сначала на мой вопрос: согласен ты остаться в полиции и посвятить свою жизнь делу борьбы с немецкими оккупантами?

— Согласен! Конечно, согласен! — заорал Кованда и, схватив руку сапожника, стиснул ее изо всех сил. — Ты знаешь, братец, как ты меня осчастливил?! Даже и выразить тебе этого я не сумею! Теперь гора с плеч! Все пойдет по-новому!.. Эх, Оленьке бы рассказать!

— Не смей даже думать про такое!

— Знаю, что нельзя! Сам знаю. Я только так, что, мол, хорошо бы было порадовать дочку! Ну, да все равно. Я и так стал теперь другим человеком!..

— Ты уверен в этом?

— Абсолютно! — твердо ответил Кованда.

— Ну, довольно ломать мне пальцы. Больно ведь… Садись лучше, я расскажу тебе кое-что о твоей новой работе. Кстати, о дочке, ты не беспокойся. Гонза дельный, не подведет.

Они снова уселись за стол, и началась увлекательная беседа. Над их головами гуще заклубились облака табачного дыма. Пришпоренное время помчалось бешеным галопом. Они даже не слыхали, как деревянная кукушка прокуковала одиннадцать раз…

24

Несладко стоять в морозную ночь на открытой площади, пусть даже и при полном безветрии. За три часа дежурства Гонза продрог до самой печенки. Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, а рот раскрывал лишь с большим усилием. Он мог хотя бы слегка согреться быстрыми движениями. Но здесь нельзя было ни ходить, нипрыгать, ни размахивать руками. По Староместской площади то и дело проходили полицейские патрули. Его могли заметить и спросить, чего он, собственно, делает возле памятника Яну Гусу в такой поздний час. Поэтому Гонза двигался лишь в том случае, если полицейские проходили слишком близко от него. Тогда он осторожно обходил памятник и прятался за ним.

Полчаса назад связной от группы ребят из Нового Города сообщил ему, что Мирек найден на площади Карла, что в самую критическую минуту его отбили у переодетого агента и что теперь он находится в надежном укрытии — в маленькой частной пекарне. Больше никаких сообщений не поступало. Только из разговора двух запоздалых прохожих, торопливо протрусивших возле самого памятника, Гонза узнал, что на площади Карла происходит какая-то большая облава.

Гонза нервничал. Теперь, когда главное было выполнено, он боялся, как бы неожиданный пустяк, какая-нибудь непредвиденная мелочь не провалила почти законченную операцию.

“Чего они там копаются? Почему так долго не едут?” — думал он с беспокойством, напряженно всматриваясь в темную площадь. Оттуда, из-за старой ратуши, со стороны Малой площади, должны появиться велосипедисты…

И они появились.

Первым из-за ратуши выехал ведущий. Он быстро оглядел пустынную площадь и, пригнувшись к рулю, помчался через нее к памятнику. Подъехав к Гонзе, он резко затормозил и сказал вполголоса:

— “Ольга”!

— “Верность”! — ответил Гонза, еле шевеля одеревеневшими губами, и тут же спросил с нескрываемой тревогой: — Ну как? Порядок?

Парень мотнул головой:

— Порядок. Едет за мной…

Из-за ратуши действительно показался новый велосипедист. Не озираясь по сторонам, он поспешно пересек площадь. Но по скорости он значительно уступал первому. В его движениях сказывалась большая усталость. Подъехав к памятнику, он тоже сказал пароль и, услышав ответ, слез с велосипеда. Его обсыпанная мукой одежда белела на фоне черного памятника, белое лицо казалось странной маской. Он горбился под тяжестью корзины, висевшей у него за спиной.

Гонза смотрел на юного пекаря с нескрываемым восторгом. Его сердце пело и плясало от радости… Вот он, Мирек Яриш! Вот он тот самый беглец, из-за которого была поставлена на ноги вся пражская полиция, которого искали лучшие ищейки немецкого гестапо. И не нашли, не поймали! Под самым носом у них перехватили добычу! И кто же?! Обыкновенные шестнадцатилетние парнишки! Заводские ученики!.. Значит, организация способна выполнять сложные, ответственные задания, коли с честью выдержала такой трудный экзамен!

Гонза мигом забыл про холод. Ему вдруг стало жарко и очень весело. Захотелось тут же ласково намять бока ведущему, этому славному парню, который стоял сейчас перед ним со своим велосипедом, скромно ожидая дальнейших указаний. Вид этого парня напоминал Гонзе, что ему, командиру организации, нельзя предаваться телячьим восторгам.

К памятнику подъехал третий велосипедист. Он уже не назвал пароля, а просто поздоровался.

— Молодцы, ребята! — сказал Гонза. — От имени штаба я объявляю вам благодарность! Вы отлично справились с заданием. Происшествия были?

— Были, — ответил ведущий. — По дороге Мирек чуть не попал под машину, в которой ехали немцы, кажется, гестаповцы. Мирек упал и рассыпал свои булки. Эсэсовец выскочил из машины и избил Мирека. К счастью, у них не было времени с ним возиться. Они, вероятно, спешили к площади Карла, где в это время началась облава на Мирека и наших ребят. Словом, развозчик булок не вызвал у них подозрений. Значит, маскировка удалась. Дальше мы ехали без происшествий.

— Молодцы! Ваша работа на сегодня закончена. О подробностях операции доложите позже. Велосипед, одолженный Миреку, будет возвращен завтра. А теперь жарьте домой. О дальнейшем я позабочусь сам. Маздар!

— Наздар! — ответили парни и, вскочив на свои велосипеды, укатили с площади в разные стороны.

Тогда Гонза повернулся к Миреку:

— Слушай, друг. Нам предстоит сделать короткий переход. Ноги у тебя целы? Не расшибся, когда упал?

— Колено немного ушиб, — ответил Мирек. — Но это ничего, идти я могу.

— Вот и хорошо, что можешь. На велосипеде тебе дальше ехать нельзя будет. И темно, и дорога плохая. Поведешь его с собой только для маскировки Я первым перейду через площадь и подожду тебя на углу Тынской улочки. Дальше пойдем вместе. Понятно?

— Понятно.

Гонза внимательно осмотрел площадь и пошел прочь от памятника Яну Гусу, с удовольствием разминая затекшие ноги. Мирек подождал, пока он скроется в темноте, и, тоже осмотревшись, повел за ним свой велосипед…

25

В подземном складе антиквара было холодно, как и во всяком глубоком подвале. Оленьке только поначалу, сразу после улицы, показалось, что тут тепло и уютно. Но вскоре она убедилась, что это далеко не так. Толстые стены подземелья не прогревались, вероятно, ни зимой, ни летом. От них несло вековой стужей.

Штаб поручил девушкам приготовить для Мирека место. Они сделали это с женской тщательностью и основательностью. Выбрав самую удобную старинную тахту, они стянули с нее пыльный чехол и приготовили на ней поистине княжеское ложе. Для этого Власте несколько раз пришлось отлучиться, чтобы доставить простыни, подушки и перины. И она ни на минуту не расставалась со своей шляпой и широким черным плащом.

— Неужели ты в этом наряде выбегаешь на улицу? — удивленно спросила Оленька.

— А зачем мне на улицу? — ответила Власта. — Я ведь живу здесь, в доме. Из подвала есть ход прямо на лестничную площадку, а там на втором этаже наша квартира.

— Но ведь на лестнице тебя может увидеть кто-нибудь из жильцов!

— В нашем доме нет жильцов. Раньше были, а теперь нету. Дом такой старый, что в нем никто жить не хочет. А мы живем. Мой отец ни за что не согласен выезжать из него. Этот дом купил еще его прадедушка в начале прошлого века. С тех пор все Нехлебы так и живут в нем, и все из поколения в поколение занимаются антикварным делом. Нашему магазину уже сто лет стукнуло…

Последнее сообщение Власта сделала безо всякой гордости. Напротив, в голосе ее прозвучала грустная нотка. Она чуть-чуть призадумалась, но тут же снова улыбнулась и, тряхнув своей шляпой, сказала:

— Погоди, Оленька, я еще раз домой сбегаю. Надо Миреку что-нибудь на ужин принести. Да и нам с тобой не мешает перекусить!

Власта снова убежала и на этот раз не возвращалась довольно долго. Оленька уже начала беспокоиться, не вмешался ли в операцию отец, хозяин столетнего магазина. Почему-то она представляла его себе большим, толстым, угрюмым и страшно сердитым, вроде тех мрачных, закованных в латы рыцарей, что недвижно стояли у дверей склада. Но опасения оказались напрасными. Власта вернулась, волоча за собой объемистую сумку, наполненную различной снедью. Тут был хлеб, колбаса, плавленый сыр, искусственный мед и даже масло. Среди свертков с продуктами стояли три термоса с горячим чаем.

— На всех хватит! — заявила Власта, раскладывая яства на круглом столе. — Давай подкрепляться, товарищ Ольга!

Оленька с удовольствием взяла чашку. Девушки уселись за стол и занялись чаепитием. Чай был, правда, не настоящим, — так, настой из различных травок и листьев, именуемый “целебной смесью”, но Оленьке, которая давно уже забыла вкус настоящего чая, он показался изумительно вкусным. Утолив первый голод, девушки разговорились.

— Как это ты, Власта, сумела сюда столько принести? — спросила Оленька. — Неужели ни отец, ни мать не спросили тебя, зачем тебе понадобилось тащить в подвал столько подушек, перин и такую кучу еды?

По бледному лицу под широкими полями шляпы скользнуло печальное облачко.

— У меня нет мамы, — сказала Власта тихо, и губы ее слегка дрогнули. — Давно уже нет. Она умерла, когда я была совсем еще маленькой. Умерла из-за этого старого дома, из-за этого проклятого магазина. От чахотки… Здесь все женщины умирают молодыми от чахотки. И бабушка моя так умерла, и прабабушка. И я, наверно, тоже умру, если… — Она не договорила и тихонько вздохнула. Помолчав и мельком взглянув на притихшую и смущенную Оленьку, она продолжала: — А папа мой ничего не замечает, кроме своих гроссбухов да разных там накладных. Он у меня такой старенький, сгорбленный и седой-седой, хотя лет ему еще не так много: всего только сорок восемь. Его тоже дом и магазин изнуряют. А бросать он их не хочет, ни за что не хочет. Я уже сколько раз просила…

— А кто же тебе готовит, кто вообще за вашим хозяйством смотрит?

— Нянька моя за всем смотрит, — сразу оживилась Власта. — Она у меня знаешь какая, нянька моя! Просто замечательная! Ее ничто не берет, никакие болезни. Сколько я помню ее, она никогда ничем не болела. Такая здоровячка! Большая, толстая и добрая-предобрая! Мы с ней душа в душу живем, и никаких у нас секретов не бывает. Она и про организацию нашу знает, и про штаб здесь в складе. Ей все можно доверить: могила!.. Только ты, Оленька, не говори об этом Гонзе, а то он съест меня за это. Не скажешь?

— Ну вот еще! Конечно, не скажу!

— Ну смотри. Гонза у нас такой строгий командир, просто беда! Вообще он чудесный!.. Правда, Гонза чудесный?

— Гонза очень симпатичный. Мне он сразу понравился. Иначе разве я пошла бы с ним ночью невесть куда…

— Но ведь ты из-за Мирека пошла?

— Ну конечно, из-за Мирека! А ты думала из-за чего? — вспыхнула Оленька.

— Я ничего плохого не думала, я так только спросила… — тоже сильно смутившись, проговорила Власта.

Девушки умолкли, чувствуя неловкость. В наступившей тишине лишь чуть слышно потрескивало пламя свечей в массивном бронзовом канделябре.

По каменному полу стелилась ледяная стужа. От нее не спасала никакая одежда. Оленька сняла с рук перчатки и принялась греть над свечой закоченевшие пальцы. Власта молча собирала со стола остатки ужина и складывала их в сумку.

— Ты сердишься на меня, Оля? — спросила она.

— Ну что ты! За что мне на тебя сердиться? Ты ведь просто неправильно выразилась, — ответила Оленька.

— Неправда! — взволнованно возразила Власта. — Я сказала именно то, что хотела сказать. И все-таки я прошу тебя не сердиться!.. Ну как ты не понимаешь?..

Оленька удивленно посмотрела на “хозяйку”. Из-под шляпы блестели широко раскрытые голубые глаза.

— Неужели ты такой наивный человек?! Ну скажи, скажи сама, только по правде, по совести, почему ты так хлопочешь о спасении Мирека Яриша? Почему? Неужели только потому, что он твой одноклассник, неужели из-за одной только дружбы?..

Оленька молчала, чувствуя, как по лицу ее разливается предательская краска.

— Что же ты не отвечаешь? А впрочем, чего тут отвечать… И так все понятно. Ты любишь этого Мирека!.. Правда, любишь?

Оленька кивнула.

— Ну вот и умница! — обрадовалась Власта. — Я тоже люблю Гонзу. Я бы ради него тоже ничего не побоялась. Он смелый, сильный, умный. И добрый тоже… Он спасет меня от этого старого, мрачного дома, где все пропитано чахоткой. Он не даст мне погибнуть в пыльной лавке. Знаешь, о чем я мечтаю?

— О чем?

— О том, как кончится это жуткое время: война, фашисты, казни… О том, как наступит новая, радостная жизнь, без страха, без тревог, без опасностей… Ведь может быть такая жизнь, когда везде все хорошо и человеку ничего не нужно бояться! Я уверена, что такая жизнь придет. И люди тогда будут веселыми-превеселыми и будут строить большие, светлые дома… И мы с Гонзой станем жить в одном из таких красивых новых домов… Хочешь, я расскажу тебе, как я познакомилась с Гонзой? — Расскажи.

— Только сначала знаешь что? Сначала давай заберемся на Мирекову постель, под перину. Нам там будет удобнее и теплее. А то, пока ребят дождемся, совсем превратимся в ледышки!

Оленька охотно согласилась.

Девушки прошли за шкафы, где стояла тахта. Сбросив туфли, они улеглись и плотно закутались в перину. Власта прижалась к Оленьке и, мечтательно глядя на вереницы тускло поблескивающих люстр, начала вполголоса рассказывать о своих сердечных переживаниях…

Уютное гнездышко посреди холодного подземелья, загроможденного причудливыми изделиями давно минувшей старины, таинственный безмолвный полумрак — все это подействовало на Оленьку и расположило ее к откровенности. Она тоже рассказала о своих немногих встречах с Миреком в Вышеградском парке, о сокровеннейших мечтах и надеждах…

Внезапно громко лязгнула железная дверь. Девушки вздрогнули и, соскочив с тахты, поспешно обулись.

— Идут! — не то радостно, не то испуганно сказала Власта.

По проходу среди мебели застучали шаги двух человек. Оленька и Власта кинулись им навстречу.

И вот они встретились. Встретились посреди склада, в темной узкой щели между какими-то комодами… Сначала Оленька увидела Гонзу. За ним стоял кто-то весь в белом… Кто? Неужели Мирск?!.. Гонза тут же рассеял все сомнения. Он посторонился и весело сказал:

— Разрешите представить вам героя сегодняшней ночи, товарища Мирослава Яриша! Поздравьте его с благополучным завершением всех опасностей и с прибытием в это гостеприимное и падежное убежище. Подношение цветов и крики “ура” отставить!..

Мнрек неловко, по совершенно серьезно поклонился девушкам и неннятно пробормотал:

— Добрый вечер!..

Он не мог разглядеть лица Оленьки. Он не узнал ее. Да и мог ли он ожидать, что встретится с ней здесь! Диковинная обстановка подземелья, рыцари у входа, Властина мушкетерская шляпа — все это было слишком неожиданно и удивительно. Мирек не знал, как ему следует держаться, и потому стоял молча, понурив голову.

— Мирек!.. Мирек! Ты не узнаешь меня?! Ведь это я, Оленька Ковандова!

Вздрогнув, как от удара, он вскинул голову:

— Оленька?.. Ты?.. Ты здесь?

Он протянул руки и шагнул вперед. Девушка бросилась к нему навстречу. Их руки соединились в крепком пожатии. Мирек попытался что-то сказать, но никак не мог справиться с волнением.

— Оленька… Оленька… ты… — твердил он, словно в бреду.

— Ну я, конечно, я! Неужели не узнал еще?.. Ну пойдем туда, к столу. Там светло. Пойдем!

И она повела его по проходу. Гонза с Властой пошли за ними.

С Мирека сняли ненужную больше корзину с булочками, усадили в самое удобное кресло, в то самое, в котором когда-то сиживал князь Шварценберг, и принялись наперебой угощать ужином, расспрашивать и рассказывать. Мирек уже пришел в себя. Он смеялся вместе со всеми, отвечал на вопросы, пил горячий настой “целебной смеси”, но при этом, не отрываясь, смотрел на Оленьку, словно кроме нее тут никого и не было. Гонза заметил это и, лукаво подмигнув Власте, сказал:

— Нам с тобой, товарищ Власта, надо еще кое о чем поговорить. Давай-ка пройдем к рыцарям! — И, обратившись к Оленьке, добавил: — Не беспокойся, товарищ Ковандова, мы ненадолго. На четверть часа, не больше. Я знаю, что тебе пора домой и что я обязан тебя проводить!

— Хорошо, Гонза! — рассеянно сказала Оленька.

Оставшись наедине с Оленькой, Мирек снова почувствовал себя ужасно неловко. Ему хотелось сказать ей так много, но слова почему-то застревали у него в горле.

— Ты сильно измучился? — тихо спросила Оленька.

— Нет, не очень… А ты?

— Ну вот еще!.. Я же не пережила такое, как ты…

— Оленька… — Ну что?

— Ты… ты простила меня за то, что я там в парке…

— Не смей даже говорить об этом!

Она решительно закрыла ему рот рукой. Мирек тихонько поцеловал ее холодные пальцы. Оленька быстро отдернула руку и засмеялась.

— Значит, пароль “Ольга”? — спросил он, не отрывая от се лица сияющего взгляда.

— “Верность”, — чуть слышно ответила она.

— Товарищ Ковандова, пора! — прогудел под сводами голос Гонзы.

Оленька и Мирек стали прощаться…

26

Пани Рогушева так истомилась ожиданием, что внезапный звонок в передней отозвался в ее сердце болезненным уколом. Гонза!.. А вдруг кто-нибудь чужой с ужасной вестью о непоправимой беде?!.. Она поспешно выбежала из спальни и, включив в прихожей свет, кинулась к дверям.

— Гонза, ты?!

— Я, мама. Открывай!

Пани Рогушева открыла дверь и впустила сына. На сердце у нее отлегло: ее Гонза был цел и невредим. Правда, он слегка осунулся, но вид у него был очень бодрый и веселый.

— Ну, как вы там?.. — спросила она, пока Гонза снимал куртку.

— Все в порядке! — улыбнулся Гонза и вдруг насторожился, прислушиваясь.

До его слуха донеслись возбужденные голоса отца и полицейского Кованды. Они, видимо, не слышали, как он пришел.

— Пожар у них там, что ли? — изумилась пани Рогушева. — Гляди, Гонза!

Гонза распахнул дверь. В лицо ему хлынули такие густые клубы табачного дыма, что он закашлялся и невольно остановился. Голоса говоривших мгновенно умолкли. Кованда и отец обернулись к двери и уставились на Гонзу. Тот ожидал, что они накинутся на него с расспросами. Но они молчали, да и смотрели они не на пего, а на стоявшую позади него мать.

— Молодцы, нечего сказать! — сурово проговорила пани Рогушева. — Дышать нечем!..

— Да, накурили, пожарных вызывать впору!.. — смиренно признался Кованда.

— Не сердись, мать, — виновато сказал сапожник. — Это мы нечаянно. Увлеклись мы тут с паном стражмистром интересной беседой…

— Ну что, герой, вернулся из похода?.. Проходи, садись и все выкладывай. Прежде всего, где Оленька?

— Оленька дома, — ответил Гонза, усаживаясь за стол. — Сам ее проводил до квартиры и передал с рук на руки пани Ковандовой.

— Спасибо тебе, Гонза! — с чувством сказал Кованда и торопливо спросил: — А про меня жена спрашивала?

— Спрашивала. Я сказал, что вы у нас и тоже скоро придете домой.

— Ну, что я вам говорил, пан стражмистр? Чем не деловой парень?! — воскликнул сапожник с довольным видом и снова вперил свой глаз в сына. — А как то дело? Получилось у вас что-нибудь?

— Еще бы! Конечно, получилось! — не без важности ответил Гонза.

Рогуш быстро обменялся с Ковандой понимающим взглядом и, тряхнув сына за плечо, вскричал:

— Да ты рассказывай все по порядку и со всеми подробностями! Чего ломаешься?!

— А что рассказывать-то? Тут и рассказывать нечего. Ну, разыскали мы с Оленькой Мирека и доставили его в надежное убежище. Вот и весь рассказ!.. А теперь я хочу есть и спать!

— Ну и вредный же ты, ну и скрытный! Весь в отца! — восхищенно произнес сапожник. — Только от меня, брат, нелегко отделаться! Разыскали, говоришь? Так, вдвоем с Оленькой и разыскали?

— А то с кем же еще? Ясно, вдвоем. Больше с нами, помнится, никто отсюда не пошел. Мама вот набивалась, да мы не взяли ее!..

— А ехидный ты, Гонза, ну прямо вылитая мать! — проговорил одноглазый.

— Ладно, вылитая или нет, не приставай к мальчику! — вмешалась пани Рогушева, залетая замечанием мужа. — В самом деле, почему он тебе будет все рассказывать? Ты ведь с паном стражмистром, не в обиду ему будь сказано, все это время балясы точил, пока наши дети большое и опасное дело делали. Ну и не приставай теперь с пустыми вопросами!..

— Я не с пустыми вопросами, — серьезно возразил сапожник. — Найти человека и спрятать его от гестаповцев — это, слов нет, большое дело. Но это еще не все. Пока Мирек находится в Праге, над ним постоянно висит угроза ареста. Тебе это понятно, конспиратор ты безусый?

— Понятно!.. — нехотя согласился Гонза.

— Слава богу, понимать начинаешь! Ну, а коли так, то поймешь и дальнейшее. Мирека нужно сегодня же ночью или, во всяком случае, рано утром увезти из Праги. Любое дело, Гонза, нужно доводить до конца, а не бросать на половине. Ты можешь выполнить такую работу со своими загадочными помощниками (что без помощников тут не обошлось, в этом я уверен) или не можешь?

Гонза немного подумал и честно признался:

— Нет, отец, не могу… Точнее говоря, увезти его мы, то есть я… ну да все равно! Словом, увезти было бы можно. Не этой, конечно, а следующей ночью. Но вся штука в том, что для этого нужно место придумать, людей там подыскать… А это история долгая. Мы… то есть я тоже думал увезти его, только не сегодня и не в ближайшие дни, а этак недельки через три!..

— Ого! Прямо на глазах ты, брат Гонза, умнеешь! Совсем толково заговорил. Итак, сами вы не осилите такой задачи. А ждать три недели опасно. И для Мирека опасно, и для тебя с Оленькой, и для всех твоих таинственных помощников. Вот тут, значит, и пригодится одноглазый папаша, который только и знает, что подметки ставит да балясы точит.

— Ты, отец?

Гонза удивленно уставился на отца, словно впервые его увидел. Лицо парня постепенно озарялось широкой счастливой улыбкой. Он вдруг все разом понял.

— Да, я, сынок, — твердо сказал Рогуш и поднялся. — Эту ночь тебе придется не спать. Спать будешь завтра. А теперь быстро ужинай и пойдем вместе доводить твое дело до конца… Давай, мать, корми своего героя!

Пани Рогушева тоже смотрела на мужа с изумлением. На мгновение ей почудилось, что она видит перед собой своего прежнего Карела, молодого, непреклонного и решительного, каким он был пятнадцать лет назад, в лучшую пору своей деятельности в партии. И радостно ей было видеть такое чудесное превращение, и страшно… Не сказав ни слова, она суетливо бросилась подавать сыну на стол.

Кованда попрощался со всеми за руку и отправился восвояси. В подворотне он наклонился к вышедшему проводить его сапожнику и шепотом спросил:

— Обойдешься сегодня без меня, товарищ Рогуш?

— Обойдусь, товарищ Кованда, — также шепотом ответил одноглазый и добавил: — Когда понадобишься, пришлю человека. Явочный девиз: “Все мы дети одной матери”. Запомнишь?

— Запомню. “Все мы дети одной матери”.

— Ну, ступай…

Кованда еще раз от всего сердца пожал сапожнику руку и вышел на улицу. Шаги его гулко простучали по тротуару и постепенно затихли в отдалении…

Через полчаса одноглазый сапожник Рогуш и его сын Гонза тоже вышли из дома и поспешно зашагали в темноту ночи…

27

…Тревожная ночь миновала. Над проснувшимся городом в сизом мареве позднего зимнего рассвета зарождался новый день. Он нерешительно выплывал на еще заспанный сероватый небосвод, но уже было видно, что он обещает быть таким же голубым, солнечным, по-весеннему теплым, как и вчерашний. Воробьи в ожидании первых ласковых лучей уже возились на карнизах домов и нетерпеливо покрикивали. С седоватых от снега черепичных крыш, украшенных сталактитами ледяных сосулек, начали падать звонкие капли. Детвора с портфелями и ранцами разбегалась по школам, жуя на ходу бутерброды и не пропуская ни одной лужи без того, чтобы не проломить на ней каблуком хрупкую ледяную корку. Тысячи окон поднимали угрюмые веки затемнения, прозревали всеми своими стеклами, недоверчиво всматривались в наступающий день. Каков он будет? Какие радости или печали принесет с собой?..

В мрачном здании гестаповской “петчкарни” уже вовсю кипела работа. Сновали следователи с делами под мышкой, машинистки трещали на бесчисленных “ундервудах”, конвоиры выводили на допросы из подземных казематов бледных, измученных пленников.

Майор Кребс сидел в своем кабинете и считывал два только что отпечатанных на машинке рапорта: один — об отчислении лейтенанта Вурма в действующую армию, другой — о предоставлении в его, Кребса, распоряжение обер-лейтенанта СС барона фон Вильдена.

Определяя судьбы этих двух людей, посылая одного из них на верную гибель, а другого спасая от этой гибели, майор не ощущал решительно никаких эмоции. Он подписал оба рапорта с одинаковым безразличием. Но в тот момент, когда он уже поднес руку к кнопке звонка, чтобы отправить рапорты по назначению, в дверь его кабинета быстро и настойчиво постучали. Отдернув руку от звонка, Кребс строго посмотрел на дверь и крикнул:

— Войдите!

На пороге появился младший гестаповский чин из оперативной группы лейтенанта Вурма. Лицо его было перекошено от ужаса. Забыв о предусмотренном уставом приветствии, он до отказа вытянулся перед майором и едва выдавил из себя дрожащими губами:

— Раз… разрешите доложить, герр майор! Только что у себя в кабинете застрелился начальник нашей группы лейтенант Вурм! Сотрудники… ждут ваших распоряжений…

Ни один мускул не дрогнул на каменном лице Кребса. Он раздельно произнес:

— Не знаете устава! Убирайтесь вон!

Младший чин затрепетал и выпучил глаза. Он хотел что-то сказать, но опомнился, щелкнул каблуками и, вскинув руку, исчез без единого звука.

Кребс продолжал смотреть на дверь. Известие о самоубийстве Вурма ошеломило его. Впервые за свою многолетнюю службу в гестапо он почувствовал странную неуверенность в себе. Почва под его ногами заколебалась, всегдашнее душевное равновесие нарушилось…

Вурм застрелился!.. Конечно, он был трус и дурак… Но все же, почему он покончил с собой? Почему?.. Неужели из страха перед Восточным фронтом? Неужели там, за Одером, за Вислой, за Бугом, готовится страшное, неотвратимое возмездие? Неужели оно придет даже сюда, в Прагу, и настигнет его, майора Кребса? Придет? Но ведь оно и теперь уже таинственным образом доходит до Праги и неумолимо карает! Убило же оно лейтенанта Вурма!..

По спине гестаповца пополз противный холодок. Его передернуло. Он оторвал взгляд от двери и уставился на портрет Гитлера. Он боялся пошевелиться, боялся отвести глаза от портрета, словно ждал от него каких-то указаний. Но портрет молчал, и его остановившийся взгляд не выражал ничего.

— Хорошо, мой фюрер, хорошо! — наконец прошептал Кребс. — У нас есть еще время. Мы еще покажем себя!..

В восемь часов Кребсу доложили о бароне фон Вильдене. Майор велел ему подождать. В девять явился в полной парадной форме чешский полицейский Бошек. Майор и его не принял. До самого полудня он просидел в полном одиночестве, тщетно пытаясь вернуть себе утраченную уверенность и прежнюю железную непреклонность.

В полдень он дрожащими пальцами разорвал оба рапорта и бросил их в мусорную корзину. Обрекая трусливого барона на скорую встречу со страшным возмездием, он как бы отдалял это возмездие от себя самого. Эта мысль его немного утешила и одновременно ожесточила.

Первым, он принял барона, который совершенно извелся длительным ожиданием. Не пригласив приятеля даже сесть, майор холодно заявил ему:

— Обстоятельства изменились, герр барон. Я не могу воспользоваться вашими услугами!

— Но ведь я слышал, герр майор, что лейтенант Вурм… — начал фон Вильден, но Кребс резко оборвал его:

— Мне некогда объяснять вам причины. Я занят. Извольте выйти!

Барон позеленел и, пошатываясь как пьяный, вышел из кабинета.

Тогда Кребс приказал позвать полицейского Бошека. Тот бодро вбежал в кабинет и, вскинув руку, молодцевато щелкнул каблуками:

— Явился по вашему приказанию, господин начальник!

Кребс изучающе осмотрел его и сказал:

— Вы получите у себя на службе отпуск. Это я улажу. Затем примете любое обличье и займетесь поисками Мирослава Яриша. Не только в Праге, но и на всей территории протектората. Документы вам оформят в моем оперативном отделе. Через месяц явитесь с докладом. Все. Можете идти.

— Слушаюсь, господин начальник!

Покончив с этими делами, Кребс вызвал конвоиров и приказал доставить к себе в кабинет арестованных Богуслава и Ярмилу Яришевых. Первый допрос родителей неуловимого мальчишки он решил провести лично.

28

В тот же час холодного рассвета, когда в “петчкарне” глухо щелкнул пистолетный выстрел, оборвавший жизнь незадачливого лейтенанта Вурма, со стороны Тынской улицы на Староместскую площадь вышел тяжелый десятитонный грузовик. Кузов его был закрыт брезентом, под которым громоздились ящики с заводским клеймом “Юнкерса”. Если бы можно было опустить левый борт грузовика и потянуть за третий ящик от кабины в нижнем ряду, то оказалось бы, что он ничуть не придавлен верхней массой груза и легко выдвигается. Позади него обнаружился бы лаз в темную клетушку, искусно оставленную при укладке ящиков, а в ней, в этой клетушке, можно было бы найти живое человеческое существо, закутанное в суконные одеяла.

Но про выдвигающийся ящик, про пустоту под грузом и про затаившегося пассажира не знал никто, кроме двух пожилых рабочих, которые сидели теперь в кабине грузовика- один за баранкой, другой рядом. Им было дано задание, и они добросовестно выполняли его, нисколько не интересуясь ни личностью загадочного пассажира, ни причинами, заставившими его покинуть Прагу. В их обязанности входило: 1) подготовить в кузове грузовика убежище, 2) привести машину в определенное время к такому-то дому на Тынской улице, 3) принять по такому-то паролю в кузов одного человека, 4) высадить этого человека в такой-то точке по пути следования. Вот и все. Первые три пункта они уже выполнили и теперь вели свой ревущий стосильным мотором левиафан к окраине города.

На городских улицах их несколько раз останавливали полицейские патрули, усиленные двумя-тремя зловещими молодчиками в штатском. Молодчики хмуро требовали документы, заглядывали в кузов под брезент. Увидев на ящиках клеймо военного завода, они прикладывали к шляпам два пальца и пропускали машину… Но вот последнее пражское строение осталось позади. Вокруг шоссе раскинулись заснеженные поля, холмы, перелески. Грузовик взревел еще громче, рванулся вперед и помчался на предельной скорости навстречу наступающему дню…

Загадочным пассажиром, укрытым под грудами ящиков, был Мирослав Яриш. Рано утром Гопза пришел разбудить его, принес ему новую теплую одежду и, еще заспанного, почти не отдохнувшего, вывел из подземного склада. Чужие неразговорчивые рабочие помогли ему забраться под ящики в кузов грузовика, где он нашел ворох суконных одеял.

Лежа в кромешной темноте, он чутко прислушивался ко всем внешним звукам. Он отчетливо слышал голоса полицейских и агентов гестапо, и сердце его всякий раз начинало бешено стучать. Потом, по изменившемуся реву мотора, по рывку, с которым грузовик увеличил свою скорость, Мирек понял, что Прага осталась позади.

Это сознание и обрадовало его, и наполнило грустью. Обрадовало потому, что кончились для него все опасности; опечалило потому, что в Праге остались в беспощадных лапах гестапо несчастные отец и мать, остались беззаботное детство и короткая тревожная юность, осталась Оленька…

Мирек мысленно прощался с родителями, почти не веря, что когда-нибудь их снова увидит. Он клялся жестоко отомстить за них. По щекам его текли горькие слезы, а в сердце горела жгучая ненависть к палачам. Он твердо решил, что, если его друзья будут лишь оберегать его жизнь в разных безопасных убежищах, он воспротивится им, будет требовать оружия и зачисления в действующий партизанский отряд. Он должен сражаться! Он должен убивать фашистских гадин! Месть! Месть за мать, за отца, за Прагу…

Мотор монотонно гудел, машина мчалась вперед, мягко покачиваясь на колдобинах. Утомленный горькими мыслями, убаюканный победным пением могучего мотора, Мирек постепенно забылся и вскоре уже спал крепким сном.

Счастливого тебе пути, Мирек! Больших тебе удач в боях за свободу родины и долгой счастливой жизни после победы над всеми врагами! Будь всегда смелым, стойким, мужественным, непреклонным, таким, как твой народ, как твой родной город, который ты оставил, но который не забудет тебя!



Александр Кулешов. ДЕЖУРНЫЙ ПО ГОРОДУ СЛУШАЕТ

Это повесть о буднях милиции. Вернее, об одном лишь буднем дне… Автор изменил имена, сместил события, многое обобщил.

Но герои этой повести — реальные люди, и почт все, что описано в ней, происходило в действительности.

11 ЧАСОВ 30 МИНУТ

— Голохов, дежурный по городу, слушает!

Зажав между плечом и правым ухом трубку, подполковник быстро записывает что-то в рабочий журнал, изредка задавая невидимому собеседнику короткие вопросы.

Владимир смотрит на него.

За десять лет, что подполковник служит дежурным по городу, сколько раз произносил он вот эту фразу — пятьдесят тысяч раз, сто тысяч?

Подполковник еще молодой. Он веселый, всегда бодрый, всегда энергичный и решительный. Впрочем, здесь все такие: и неторопливый, высокий, любящий пошутить подполковник Бибин, и ясноглазый подполковник Воронцов, самый дотошный и упорный, и другие. Здесь, в этой огромной комнате, середину которой занимает многометровый стол с планом столицы, идет нелегкая работа.

Десятки тысяч москвичей переезжают каждый год на новые квартиры, справляют свадьбы, нарекают именами вновь родившихся детей.

Но об этом сюда не сообщают.

Сюда звонят с бедой. Беды этой все меньше с каждым годом, но она есть. Если сравнить ее с радостями, она покажется совсем маленькой, и в многомиллионном, колоссальном городе ее и не заметишь, затеряется она, беда.

Но здесь, куда звонят только о ней, она заполняет комнату.

Бациллы чумы незаметны, сколько их на весь мир? Но когда они собраны в одной колбе…

Печальная работа идет в этой комнате.

Печальная и славная.

Славная потому, что не только собирают здесь сообщения о горестях и несчастьях, но и борются с ними, исправляют. Возвращают людям покой и радость. И, пройдя через эту комнату, беда, как бы мало ни было ее, становится еще меньше. К людям возвращается смех, тишина, безопасность, и они вскоре забывают о прошедших тревогах. Те тревоги, горести, все грязное, все жестокое оседает в этой комнате, в сердцах и памяти этих спокойных, энергичных людей.

Но сердца их не становятся от того черствее и замкнутее, наоборот, они становятся добрее хорошей, а не “добренькой” добротой и шире открываются людям.

— Голохов, дежурный по городу, слушает!

С тех пор как полтора часа назад Владимир пришел на дежурство, он смотрит и слушает. Вообще-то говоря, ему, назначенному в очередной наряд уголовным розыском оперативнику, положено сидеть внизу — там есть специальная комната. Но кто же прогонит его отсюда, молодого лейтенанта, впервые попавшего на дежурство?

Ему здесь все интересно. В этом небольшом двухэтажном доме, что приютился за огромным зданием, которое называется “Петровка, 38”, круглые сутки не спят. Сюда протянулись провода со всех концов столицы.

В небольшом кабинете за простым столом сидит дежурный по городу, в большой комнате — его заместители и помощники. Перед каждым на столике — телефон-коммутатор, журнал, ручка.

В тишине то и дело раздается спокойный, негромкий голос: “Заместитель дежурного по городу слушает!”, “Помощник дежурного по городу слушает!” Короткие вопросы, а потом звонок и такие же короткие, ясные распоряжения.

Где-то далеко, разрывая тишину сиреной, мчатся дежурные машины, спешат патрули, несутся мотоциклисты…

Происходят в этом гигантском городе и убийства, и ограбления, и драки. Но все меньше становится преступлений, все меньше непойманных преступников.

Чтобы было так, трудятся многие — тысячи, сотни тысяч, миллионы. Дружинники и милиционеры, комсомольцы и спортивные коллективы, педагоги и просто хорошие ребята — школьники, студенты. Многие… Но люди, сидящие в этой комнате, особенно ясно ощущают перемены. Ведь за десять лет легко проследить, как меняется характер преступлений, как уменьшается их число.

Владимир все это знает. Ему хоть и нет двадцати пяти, но он уже многое знает. Ему в Школе милиции, па занятиях, на лекциях в заочном юридическом институте, в книгах рассказали то, что годами на собственном, печальном порой опыте познавали старшие.

Вот и сейчас, разве то, что видит здесь и слышит Владимир, не школа, не занятия?

Он уже многое знает, но узнает еще больше.

На каждое дежурство, в помощь постоянному дежурному по городу, его заместителям и помощникам, разные отделы милиции, в том числе и уголовный розыск, где служит Владимир, выделяют сотрудников. В комнатах на первом этаже дежурят судебно-медицинский эксперт, специалист из научно-технического отдела, следователь прокуратуры, фотограф, оперативные работники, такие, как Владимир, проводники розыскных собак, просто наряд милиции. У всех дверей всегда наготове машины.

Дежурить приходится не часто. Вот сколько служит Владимир, первый раз довелось.

И хотя он уже опытный работник, и хотя он понимает, что каждый выезд оперативной группы — это большая беда, он все же хочет, чтобы что-то случилось и его послали, хочет действовать. Как-то неудобно сидеть вот так, сложа руки. Владимир прекрасно знает, что можно сто раз продежурить, так и просидев все двадцать четыре часа на диване. Он это знает, но все же испытывает нелепое чувство вины за то, что просто сидит и ничего не делает. А между тем у Владимира нет никаких оснований винить себя. Ему нет еще двадцати пяти, а он уже кандидат партии, заканчивает второй курс заочного юридического института, мастер спорта по борьбе самбо, лейтенант… Многие ли столького добились в его годы?

Ну, а потом еще вот Таня. Есть Таня. Жена. Он женат.

Владимир даже начинает ерзать на скрипучем кожаном диване, на котором он сидит. Жена! Он женат! Этот факт невероятной важности переполняет его. Во-первых, своей значительностью, во-вторых, новизной — Владимир женат два месяца! Два месяца!

Все-таки Танька (виноват, Татьяна Георгиевна Анкратова) молодец! Серьезно! Не всякая девушка решится выйти замуж за милиционера. Да нет, совсем не потому, что он милиционер. В наше время только дремучие обыватели представляют себе милиционера как безграмотного городового. Милиционеры теперь с образованием, с культурой, какая тому обывателю и не снилась…

Нет, просто не каждая согласится иметь мужа, который может сутками не возвращаться домой, может вскочить по телефонному звонку среди ночи и умчаться в дождливую или снежную неизвестность. Не каждая привыкнет к тому, что, когда уже нет сил ждать, в час ночи, в два может раздаться в трубку хрипловатый голос полковника: “Владимир тут ударился… споткнулся… поехал в больницу… Да нет, так, пустяки, вы не волнуйтесь, скоро привезем”.

Нет, совсем не просто быть женой сотрудника уголовного розыска, для которого нет мирных дней, который всю жизнь на передовой невидимого фронта.

Ведь случается, что полковник не звонит, а приезжает сам, седой, еще более суровый, чем всегда, смотрит, и по взгляду его, печальному и яростному, все становится ясно…

На невидимом фронте война не прекращается никогда. Мы всегда наступаем, мы всегда побеждаем в ней, но, как всегда на фронте, мы несем потерн. И женщина, которая станет женой милиционера, должна быть мужественной.

А Таня, она не выглядит мужественной, совсем наоборот, у нее такие золотые волосы, такие карие глаза, такая улыбка, все время улыбка. Как-то это не вяжется с понятием — мужество. А вообще, почему не вяжется? Где сказано, что мужественный человек должен быть черноглазым брюнетом с мрачным выражением лица? Где?

Владимир внутренне улыбается — надо позвонить Тане. Она, наверное, беспокоится — все же первый раз на дежурстве и даже, если бы это было не первое дежурство. Ведь привыкнуть к беспокойству за любимого человека нельзя ни за день, ни за год, ни за целую жизнь.

Владимир вспоминает их первую встречу. Она произошла в лучшем стиле героических романов.

…Было поздно, часов двенадцать. Владимир возвращался с концерта. Он шел не спеша, он любил возвращаться домой по ночной Москве. Но, видимо, такая привычка была свойственна не ему одному. Впереди вот уже несколько минут раздавался стук каблучков и маячил стройный девичий силуэт.

Сначала Владимир хотел отстать — еще подумает, что увязался. Потом пошел быстрее — мало ли что бывает, ночь все же, девушка одна. Кстати, почему одна? И Владимир ускорил шаги, чтобы все время держаться на одном расстоянии. В конце концов он сам увлекся этой невинной игрой. Он шел уже совсем не в направлении своего дома, шел быстро, бесшумно, легкой, упругой походкой спортсмена (“Как тигр в джунглях”, — подумал Владимир и сам себе подмигнул). И вдруг за одним из поворотов стук каблучков оборвался, замер на мгновение и с нарастающей быстротой послышался опять. Девушка показалась из-за угла и промчалась мимо него так стремительно, что ни он, ни она не успели даже разглядеть друг друга. А через секунду, дыша винным перегаром, из-за угла показались две других, совсем не изящных фигуры.

— Эй, красотка, эй, слышь, стой! Стой говорят, хуже будет, слышь!

Голос злой, хриплый, пьяный.

Владимир был милиционер, самбист, комсомолец. А главное — он просто был настоящий советский парень, в отличие от тех двоих.

Он — один, их — двое, но много преимуществ было на его стороне.

Девушка, остановившаяся в отдалении и нерешительно переминавшаяся с ноги на ногу, увидела неожиданную картину: короткая возня, шарканье ног по асфальту, глухой вскрик — и вот уже трое идут, взявшись под руку, как самые лучшие друзья: неизвестный парень посередине, оба пьяных хулигана по бокам. Идут тихо. Ей не слышен их негромкий разговор.

— Где ближайшее отделение? — спрашивает Владимир.

— Сюда, вот сюда, ой, тише ты, сломаешь ведь руку!..

От страха и боли хулиганы тяжело дышат. Они идут тихо, послушно. Руки их зажаты в железном захвате, одно неосторожное движение, и этот парень, ростом вроде бы пониже и плечами поуже, мгновенно переломит сустав.

Отделение, оказывается, недалеко. Владимир сдает дежурному сразу начавших обычное нытье хулиганов, предъявляет удостоверение. Минут пятнадцать длятся формальности. То да се. Владимир прощается с дежурным и выходит на улицу…

Она стоит на другой стороне переулка и терпеливо ждет. Владимир переходит и останавливается перед ней.

В тусклом свете фонаря ее карие глаза кажутся совсем черными, зато волосы еще светлей.

Она доверчиво берет его под руку, и они медленно идут по пустынным переулкам. Она — стуча каблучками, он — совсем бесшумно.

Они прошли минут двадцать в молчании. И только тогда она осторожно сжала его руку и сказала:

— Таня.

— Владимир, — так же осторожно пожав ее руку, ответил он.

Оба рассмеялись.

…Вот так они познакомились год назад. Таня очень гордится этим знакомством, она любит рассказывать о нем подругам, а те восхищаются, вздыхают и, наверное, тайно завидуют.

12 ЧАСОВ 20 МИНУТ

— Помощник дежурного по городу подполковник Воронцов слушает. Да, да. Где? Да. Когда? Да вы не волнуйтесь, гражданка. Найдем. Найдем, говорю вам. Сколько лет? Восемь? Цвет волос? Как не знаете? Русые? Ну вот, а говорите не знаете. Сын ведь! Небось каждую родинку помните.Конечно. А глаза? Карие? Хорошее сочетание. Баловник? Нет? Да вы не плачьте. Все будет хорошо. Телефон ваш? Так. Так. Позвоним. Не волнуйтесь…

Подполковник Воронцов укоризненно качает головой, улыбается. Только в ясных глазах затаилась печаль. Голохов хмурит брови и бросает на него тревожный взгляд. Но подполковник уже негромко диктует по селектору:

— Пропал мальчик Вова Сорокин, восемь лет, волосы русые, глаза карие, на правой щеке родинка, трусы черные, ковбойка. Потерялся у метро “Сокольники”. Повторяю…

Владимир встает с дивана и спускается вниз. Надо позвонить Тане. Сегодня занятий в институте нет, и она наверняка дома.

Внизу, на первом этаже, идет напряженная жизнь. Коля (иначе его никто не называет) занимается своим обычным делом — пишет письма. Коля — фотограф НТО, величайший специалист своего дела. Иногда, в очень важных случаях, его даже вызывают из дома. Но у Коли, “заядлого холостяка”, как он сам себя называет, есть одна страсть — писать письма. Коля еще не старый, ему лет сорок, у него двое детей. А жены нет. И что самое удивительное — никогда не было! Лет десять назад, во время такого же вот дежурства, а может, какой-нибудь операции, на руках у милиционеров оказалась заплаканная, чумазая девчонка лет пяти. Не было у нее родителей, не было имени. Ничего не было. Удивляться тут нечему. Милиции и не с таким еще приходится сталкиваться. Девочку собрались отправить в детдом. И тут вдруг Коля заявил, что забирает ее к себе: во время операции как-то так получилось, что он возился с девочкой, даже завез ее к себе домой. Товарищи немало удивлялись, а когда узнали, что Коля удочерил девочку, назвав ее к тому же Муза (он утверждал, что имеет в виду “музу фотографии”), удивляться перестали. Многие из тех, что участвовали тогда в операции, разъехались, повысились в чинах, иные ушли на пенсию, но и по сей день нет-нет да и присылали девочке подарки, поздравления ко дню рождения (каковым был установлен день, когда ее нашли).

А Коля регулярно и часто писал им всем письма, с мельчайшими подробностями рассказывая о Музиной жизни.

Муза стала теперь большой пятнадцатилетней девушкой, училась в немецкой школе и имела первый юношеский разряд по баскетболу.

Колю она обожала. Он ничего от нее не стал скрывать. Когда Музе исполнилось тринадцать лет, он все без утайки ей рассказал. К его немалому удивлению, девочка отнеслась ко всему этому весьма спокойно, только привязалась к нему еще больше.

А год назад Коля поразил своих сослуживцев еще раз. Он отправился с Музой в детдом и забрал оттуда семилетнего большеголового и веселого парнишку, которого тоже усыновил. Теперь мальчик ходил в школу, а Муза строго и справедливо воспитывала его.

И сейчас Коля сидел за очередным письмом, где подробно, по минутам, описывал баскетбольную встречу, в которой участвовала его дочь.

Судебно-медицинский эксперт, фамилии которого Владимир не знал, еще молодой, но солидный благодаря лысине и очкам, и Алексей, второй оперативник, назначенный вместе с Владимиром на дежурство, сражались в шахматы.

Как узнал потом Владимир, врач недавно защитил очень интересную кандидатскую диссертацию, получил повышение, но неизменно ходил на дежурства. “Без этой работы, — утверждал он, — я бы никогда своей диссертации не написал. Буду и дальше ездить, и докторскую напишу — вот увидите!”

Владимир зашел в соседнюю комнату, набрал номер и, услышав звонкий голос жены, произнес не очень оригинальную фразу:

— Таня, это я…

При этих словах пивший чай проводник собак Николай Филиппович встал и тихо вышел, деликатно прикрыв за собой дверь.

На протяжении последующей четверти часа (а может быть, и получаса — кто считал?) Николай Филиппович несколько раз осторожно приоткрывал дверь и, грустно поглядывая на остывающий чай, со вздохом вновь прикрывал ее. Наконец Владимир вышел из комнаты, дав возможность Николаю Филипповичу допить холодный чай. Лицо Владимира свидетельствовало о том, что никаких неприятных происшествий за истекшие с момента его ухода из дому три часа не случилось. Таня любит его по-прежнему, она позавтракала, читает конспект лекций, очень скучает…

Владимир прошел мимо шахматистов и поднялся в комнату дежурного.

— Бибин, заместитель дежурного по городу слушает… Да. Да. Адрес? Так. Так. Ясно. Ясно, гражданин, сейчас приму меры.

Владимир тихо сел на свой диван. Бибин набрал номер.

— Двадцатое? Почему там у вас в овраге мусор жгут? Там же люди рядом. Как нет людей? А-а… Ну, а что, одна хибара — не люди? Нет, ты скажи, в хибаре живут люди чи не живут? Так не сегодня ведь переезжают! Нет, будь добр, чтоб жгли, где положено, мало ли что далеко возить. Может, им на улицу Горького ближе возить! А в свою хату не ближе? Нет? Вот так: пока люди живут, никакого мусора. Точка.

Впрочем, конца Владимир не слышал. Он был еще под впечатлением телефонной беседы с женой.

…После того памятного вечера, когда он словно средневековый рыцарь прилетел для спасения своей дамы (это было не его сравнение — Танино), они встречались почти каждый день. Владимир сказал ей, что он студент юридического института. Это, собственно, не было ложью — он действительно занимался заочно, как и большинство его молодых сослуживцев, в юридическом институте. Но именно заочно.

Ему до сих пор было стыдно, что он скрыл от Тани тогда свою профессию. Он даже сам не смог бы объяснить почему. (“По молодости лет”, — объясняла Таня.)

Они бродили по ночным аллеям, взявшись за руки, целовались по часу, прощаясь у ее подъезда. Много говорили о лекциях, как всегда, без конца рассказывали истории о преподавателях, немного преувеличивая, чуть-чуть придумывая.

И, слушая забавные Володины истории про доцента гражданского права, прозванного студентами “гражданином быть обязан”, заливаясь безмятежным смехом, Таня, конечно, и представить себе не могла, что в тот самый день ее веселый, только уж очень ведущий себя по-мальчишески друг, рискуя жизнью, задержал крупного вора-рецидивиста, поймав его руку с бритвой в сантиметре от своих глаз.

Она об этом не знает, а Владимир не думает. Когда он с Таней, он ни о чем не думает, кроме нее. Просто странно, что еще недавно он не знал ее, что каждый из них жил своей жизнью, имел неизвестные другому мысли…

Владимир улыбается про себя: хорошие ребята, те двое хулиганов, без них он бы Таню не повстречал, надо их разыскать, пожать руку.

В семь часов Владимир прощается с Таней — пора на тренировку.

Из-за тренировок Таня вскоре и узнала о его профессии.

Дело было так. Вдруг Таня стала ревновать. У очень влюбленных так бывает. Верят-верят, а потом неожиданно начинают ревновать. То ли уж очень хорошо им — надо придумать какую-нибудь заботу, то ли им становится непонятно, как это все девушки на свете не стремятся отбить ее любимого, такого замечательного, единственного, и надо отражать опасность. Словом, появляется ревность. И Таня решила посмотреть, что это за такие “тренировки”, на которые Владимир отправляется через день по вечерам. На тренировки, конечно, идти неудобно, а вот на соревнования, о которых как-то обмолвился Владимир и к которым она дотоле относилась довольно равнодушно, надо пойти.

И она пошла.

Припомнила, что Владимир упоминал зал “Крылья Советов”, купила билет, прошла на трибуны и стала смотреть. Это был финал первенства Москвы по борьбе самбо.

Таня не очень разбиралась в этом виде спорта. Вернее, совсем не разбиралась. Но, когда она увидела, с какой силой, с какой ловкостью и быстротой борцы проводят приемы, бросают друг друга, намертво захватывают руки и ноги, она поняла, почему так легко справился в ту ночь Владимир с двумя здоровыми хулиганами.

А когда сам Владимир вышел на ковер, Таня забыла обо всем на свете. С волнением следила она за схваткой, кусая губы, переживала все ее перипетии. Она хотела лишь одного: чтобы выиграл Владимир.

Но Владимир проиграл. Таня шмыгала носом, суетливо и беспорядочно разыскивая и не находя в сумочке платок. Как хотела бы она прижать к груди Володину голову, утешить, успокоить его! С каким бы наслаждением она задушила того рыжего, наглого, наверняка глупого, злого и самонадеянного парня, который оказался победителем! Да и судьи тоже хороши! Вон тот лысый явно подсуживал рыжему. И этот тоже…

Сам Владимир удивил ее, даже разочаровал. Он, весело улыбаясь, пожал руку сопернику, и, обнявшись, они вместе покинули зал.

Вряд ли ему требовались утешения.

Но все отлетело прочь, когда стали награждать победителей. На верхнюю ступеньку трехместного пьедестальчика поднялся рыжий, на второй стал Владимир, а на третьей пристроился невысокий крепыш. Кто-то в белом костюме подошел к пьедестальчику, вручил призерам жетоны, дипломы, пожал руки.

А тем временем судья-информатор представлял победителей. Рыжий парень, новый чемпион Москвы, оказался мастером спорта, динамовцем, лейтенантом милиции Николаем Ветровым.

“Сразу видно — милиционер, — с неприязнью подумала Таня. — Как он грубо боролся, жестоко. Неудивительно, что Володя ему проиграл. Володя совсем другой, он…”

Мысли ее прервал сухой голос судьи-информатора:

— Жетоном и дипломом второй степени награждается занявший второе место мастер спорта Владимир Анкратов. Он также представитель общества “Динамо”, лейтенант милиции. Третье место завоевал…

Но Таня ничего не слышала. Пораженная, сидела она на трибуне. Володя! Володя — милиционер! Лейтенант! Ее Володя — лейтенант милиции!

Таня вскочила. Скорей к нему!

Она задыхалась, торопясь к раздевалкам спортсменов.

Он! С ней всегда веселый, всегда беззаботный, ходит, гуляет, смеется, а его на каждом шагу ждут бандиты, подстерегают опасности, о которых он ей никогда не говорит! И этот рыжий Ветров, наверное, чудесный парень, такой же смельчак, как и Владимир, они вместе борются с преступниками, плечом к плечу! Как могло ей показаться, что он грубый, наглый…

Словом, все стало с головы на ноги, и одного только сейчас хотелось Тане — поскорей увидеть Владимира. Но в раздевалку ее не пустили.

— Вы куда? — сухо спросила дежурная.

— К Анкратову…

— А вы кто? Сестра?

— Нет, я… не сестра… я, собственно, так, знакомая. — Таня покраснела и замолчала.

Дежурная окинула ее снисходительным взглядом и значительно промолвила:

— Ах знакомая! Знакомых, милочка, у такого парня знаешь сколько? Вот то-то. Нет, посторонним нельзя, нельзя посторонним.

Таня убежала, глотая слезы. Посторонняя, это она посторонняя!

И, дождавшись Владимира у выхода, она, к великому его смущению и радости друга Кольки, бросилась Володе на шею и громко, совсем по-детски расплакалась. Владимир долго утешал ее, обещая следующий раз выиграть, но она только мотала головой, пока он наконец понял, что дело не в упущенной победе. А в чем? Этого он тогда понять так и не смог. Он тогда не смог еще понять того, что уже ясно поняла Таня: посторонними они никогда не будут, наоборот…

Мысли Володи прервал негромкий голос Голохова:

— Дежурный по городу слушает…

14 ЧАСОВ

— Да. Ну и что? — продолжал подполковник. Затем он стал молча кивать головой, отложив в сторону ручку, которую сразу же взял, как только раздался звонок. — Знаете что, гражданин, вы пойдите прогуляйтесь. Да, да, прогуляйтесь до ближайшего милиционера и обратно, и опять нам позвоните. А мы к тому времени узнаем адрес вашего брата. Договорились? Ну и чудесно.

Подполковник Голохов положил трубку и усмехнулся.

— Кто только не звонит! — сказал он, отвечая па вопрошающий взгляд Владимира. — Человек выпил, зашел в автомат, чтобы позвонить брату, — адрес его он забыл. Монеты нет. А к дежурному набрал 02, и все. Легче всего. Вот он и требует, чтобы мы ему сообщили адрес брата. Ну, этот еще ничего — сказал, что согласен, пойдет до ближайшего милиционера. А то такие бывают…

— А вы расскажите, товарищ подполковник! — Глаза Владимира заблестели.

Несколько минут Голохов молча улыбался, устремив взгляд в одну точку, припоминая, наверное, разные забавные случаи из опыта своих бессчетных дежурств.

— Вот, например, был такой Овечкин. Когда он первый раз позвонил, мы тут чуть тревогу не подняли. Звонит человек, вроде бы трезвый, голос солидный и докладывает: “Товарищ дежурный, только что па Казанском вокзале задержал разбойную группу из трех человек. Всех уничтожил! Какие будут распоряжения?” Я тогда еще не очень опытным был, помню, кричу в трубку: “Как уничтожил, где?” Ну, а потом мы к нему привыкли, жена у нас его побывала, зашла, все объяснила. Тихий такой человек, добрый. На пенсии. Но вот такая закавыка у него. Жена его обедать зовет, а он нет: “Сейчас, Маша, говорит, только выполню задание и приду”. Идет во двор, погуляет с собачкой, и к телефону: “Товарищ дежурный, выловил крупную бандитскую шайку! Какие распоряжения?” Мы ему теперь говорим, серьезно так: “Спасибо, товарищ Овечкин, можете отдыхать!” — “Есть отдыхать!” — отвечает. Однажды дежурил тут у нас новенький, звонит Овечкин. Тот решил, что его разыгрывают, и говорит: “Вы, товарищ Овечкин, поезжайте в Серпухов, там ловят шайку, без вас не обойтись”. А вечером нам звонок из Серпухова: “Вы присылали гражданина Овечкина? Он приехал руководить поимкой какой-то шайки. Ничего не понимаем”. Да, вот какие бывают случаи.

Голохов помолчал.

— Или старушка звонит, говорит: “У меня на карнизе пятого этажа кошка мяучит, спать не дает, пришлите снять”. Мы ей говорим: “А почему вы пожарных не вызовете?” — “Пожарные ее водой зальют, говорит, мне ее жалко”. А то еще так однажды было…

Звонок прервал рассказ подполковника.

— Да, — говорил он через секунду, записывая что-то в книгу. Взгляд его из веселого сразу стал жестким и сосредоточенным. — Да. Адрес? Ясно. Выезжаем.

Положив трубку и посмотрев на часы, подполковник нажал рычажки селектора и коротко скомандовал:

— Врач, фотограф, эксперт, Николаев на выезд. Самоубийство. Адрес…

И Голохов продиктовал адрес невидимому шоферу. Через минуту за окном раздался шум мотора, и машина, шурша по асфальту, выехала за ворота.

Голохов посмотрел на Владимира и, словно заканчивая прерванный разговор, тихо сказал:

— Так что разные бывают случаи…

Теперь глаза его были печальны и задумчивы.

Владимир встал и, стараясь не шуметь, вышел в большую комнату. Там раздавался сердитый голос подполковника Воронцова.

— А вы еще раз проверьте, еще раз. Да что вы меня учите — “на вокзалах”! Вокзалы давно проверены. Я вам сказал: прочешите лес. Он же у Сокольников потерялся. Что значит “смотрели”? Еще раз посмотрите, ведь не клад ищем — мальчика! Ясно? Мать уж сколько времени беспокоится. Вот так! И доложите!

А через минуту тот же голос звучал тепло и мягко:

— …нет еще, но не беспокойтесь. Все будет в порядке. Найдем. Вот я вам и звоню, чтобы вы не волновались. Нет. Нет. Найдем вашего Вовку…

В углу у окна подполковник Бибни глухо ворчал в трубку:

— Надо проверить. Он второй раз звонил, тот гражданин, — неизвестную машину, грит, разувают, без номера. Чего-то клепают. Надо проверить. Он, грит, у них в переулке нет такой машины. Проверьте, только быстренько, и мне сюда звоночек. Точка.

Владимир вновь спустился вниз. Дежурство его явно не удовлетворяло — ну чего он бродит как неприкаянная душа, то наверх, то вниз! Интересно, конечно, послушать рассказы, но хочется самому участвовать. Эдакое серьезное дело! Чтоб можно было руки размять, да и мозги тоже.

Если б знал Владимир, как скоро и как трагически осуществится его желание!..

Внизу врача не было, он “уехал на самоубийство”. Фотографирование взялся сделать сопровождающий его эксперт НТО, а Коля заканчивал письмо. Он уже описал все подробности и даже счет по таймам баскетбольного матча, где так здорово выступила его Муза, принеся своей команде десять очков. Теперь он испытывал потребность изложить все это в живом рассказе. Минут двадцать он с азартом, которому мог бы позавидовать и Николай Озеров, повествовал Владимиру о ходе матча. Потом вдруг, сам себя перебив на полуслове, сказал:

— Ты знаешь, я так рад, так рад, что она спортом занимается! Ведь не болеет, ни разу школу не пропустила. Утром водой холодной обливается, аж мне морозно. А я вот, — продолжал он грустно, — не могу. Видишь, живот уже, в спине стреляет, горечь во рту по утрам.

Помолчав, Коля спросил:

— Ты вот, Анкратов, спортсмен, ну, я хочу сказать, мастер спорта и все такое. Как ты думаешь, может, мне тоже заняться или поздно? А? Как вот ты начинал? Расскажи. Почему ты начал?

— Потому что по шее надавали! — ответил Владимир и, глядя в изумленное лицо Коли, рассмеялся. — Ладно. Расскажу. Я тогда еще в школе учился. Был у меня друг Колька Ветров, по прозвищу Рыжий. Однажды назначили нас на школьном вечере дежурными — следить за порядком…

Владимир, словно это было вчера, помнит тот вечер. Они встали с Рыжим у дверей, важно и придирчиво проверяя билеты.

Уже кончилась торжественная часть, концерт самодеятельности, начались танцы. Всюду — и в зале наверху, и в коридорах, и даже здесь внизу, в вестибюле. Нарядные девочки, мальчишки, аккуратно причесанные и на этот раз без чернильных пятен, кружились в вальсе. И вдруг наружные двери с грохотом распахнулись, и человек пять ребят ввалилось в вестибюль. Здесь был Ванька-длинный, исключенный в прошлом году из школы, его неизменный друг Ленька-короткий и другая окрестная шпана.

Владимир и Коля пытались загородить им дорогу, но были отброшены в сторону.

— А ну, брысь! — рявкнул Ванька-длинный.

Владимир мужественно вступил в борьбу. Он схватил Ваньку за рукав и потащил.

Но сильный удар по затылку заставил его разжать пальцы. Не успел он обернуться, как Ванька-длинный схватил его за волосы, сделал подножку, и Владимир растянулся на полу в смешной и нелепой позе. Не боль от удара, а именно эта глупая поза, унижение, которому он подвергся на глазах у всех, исторгли из Володиных глаз слезы. С хулиганами справились быстро. Подбежали комсомольцы-старшеклассники и без особой деликатности вытолкали Ваньку-длинного с его компанией за дверь. Когда угроза миновала и девочки, до этого пугливо попискивавшие в углу, осмелели, они стали хихикать, подталкивать друг друга и показывать на Владимира. Не помня себя от стыда, он убежал домой.

На следующий день в сарае за домом они с Рыжим поклялись торжественной клятвой, что изучат японские тайные приемы джиу-джитсу и всегда будут стоять друг за друга. “Твоя обида — моя обида! Моя обида — твоя обида!” — торжественно провозгласил Коля. Его рыжие волосы пылали, как костер, и даже веснушки, сплошь покрывавшие лицо, стали не так заметны.

Оставалось немногое — достать “книжку с приемами”. Книжку достали. Дорогой ценой — отдали за нее новый футбольный мяч. Пыхтя и сопя, то и дело крича друг на друга, разучивали за сараем приемы. Но получалось плохо. Прием оказывался эффективным лишь тогда, когда противник стоял неподвижно, как колода. Стоило ему начать сопротивляться — и ничего не удавалось.

Словом, вряд ли что-либо путное вышло из этой затеи, если бы однажды, когда Володя и Рыжий старательно топтались во дворе, изучая новые приемы “ива-наме” и “юки-оре”, что значило “скала, смытая волнами” и “сломанная снегом ветка”, к ним не подошел крепкий мужчина в коричневом костюме и свитере. Некоторое время он критически наблюдал за раскрасневшимися друзьями, а потом сказал:

— Вот что, самураи, хотите заниматься самбо? Ребята, конечно, знали, что такое самбо, но не очень ясно.

Они стояли в нерешительности.

Мужчина в свитере взял истрепанную книжку, перелистал и, пренебрежительно махнув рукой, вернул ее Рыжему.

— Только время тратите на ерунду. Будете хорошими самбистами, любого дзюдоиста разложите. Так как? Мгновенного успеха не ждите, но к концу школы будете разрядниками. Вы в каком классе?

Володя и Рыжий переглянулись.

Через два дня они неуверенно вошли в зал с косым потолком под Восточной трибуной стадиона “Динамо” и встали в шеренгу таких же, как они, юных борцов. Впрочем, и Володя и Коля (на занятиях от прозвища “Рыжий” пришлось отказаться) еще много сотен раз входили в этот зал, раньше чем стали настоящими борцами. Но тренер Михаил Андреевич Владенов не обманул: через несколько дней, после того как они получили аттестат зрелости, им вручили и маленькую голубую книжечку — теперь они стали разрядниками!

Итак, аттестат зрелости был на руках. Куда идти? Как и все их сверстники, пока они учились в школе, Володя и Коля переменили добрую сотню будущих специальностей. И, как иногда бывает, путь, по которому они пошли, оказался совершенно неожиданным.

Однажды Михаил Андреевич после тренировки предложил:

— Вот что, не хотите посмотреть Школу милиции? Там, правда, Дня открытых дверей не проводится, но я это дело устрою.

Владенов, заслуженный тренер СССР, тренировал и курсантов Московской специальной средней школы милиции. Он был там своим человеком. Разумеется, друзья согласились. Они, конечно, не собирались стать милиционерами, но ведь интересно посмотреть. Однако милиционерами они стали.

Когда они входили в двери окруженного зеленью четырехэтажного светлого здания, то ожидали увидеть тир, зал для занятий самбо, плац для строевой подготовки.

А увидели они совсем другое. Здесь были интереснейшие лаборатории, здесь занимались фото- и автоделом, изучали следы и отпечатки пальцев, вещественные доказательства и оружие. Здесь было много увлекательнейших дисциплин. И оказалось, что милиционеры — это и ученые, и бухгалтеры, и шоферы, и спортсмены, и стрелки, и следопыты, и специалисты еще многих дел.

Разинув рты, очарованные, ходили они по классам и залам, где занятия вели кандидаты наук, старшие офицеры — люди, больше похожие на академиков, чем на милиционеров, какими их представляли себе оба друга.

И с осени курсанты Анкратов и Ветров заняли свои места в учебных классах Школы милиции. Борьбе самбо здесь уделялось много времени.

И наступил день, когда Владимир и Николай (разумеется, в один день — иначе они не могли) привинтили к кителям новенькие, сверкающие серебряным блеском значки мастера спорта СССР.

— …Вот так, — закончил Владимир свой рассказ, — вот так и начал заниматься спортом.

15 ЧАСОВ 55 МИНУТ

В это время открылась дверь и вошли сотрудники, выезжавшие “на самоубийство”. Старший ушел докладывать дежурному, а врач, сняв очки и тщательно протирая их замшей, рассуждал:

— Всех могу понять: вора, убийцу, жулика (понять — не оправдать) — самоубийцу понять не могу. Конечно, когда ты в бою, ранен, окружен врагами и последний патрон себе… Когда закрываешь амбразуру дота, совершаешь подвиг… Но вот так, в мирное время, здоровый парень, студент-отличник, у которого все хорошо, есть мама, папа, даже пианино… И вдруг набрать барбамила и выпить, словно какая-нибудь истеричка! Не понимаю! И из-за чего вы думаете? Из-за несчастной любви…

Врач смешно вытянул губы трубочкой, закатил глаза и произнес последние слова в нос.

Снова воздев очки, он продолжал:

— Студенты оба. Он — лирик, она — “физик”, точнее, эпикуреец. Он больше любит бродить по ночной Москве, стихи читать, о любви говорить; она — больше рестораны, танцы, вечеринки. В общем-то плане, так сказать человеческом, он парень стоящий, она — пустышка. Годы тянули; иногда она стихи слушает — зевает, а большей частью ему приходилось тащиться в рестораны да еще ревновать, когда она с другими танцует, — сам-то он в этом деле не великий мастер. В конце концов обоим надоело: ей — скучать с ним, и она бросила его ради какого-то пижона; ему, видите ли, — жить! Накопил барбамила, написал в лучшем стиле Надсона письмо на двенадцати страницах и проглотил дюжину таблеток. Еле откачали. Я бы лично за такие поступки публично порол розгами! — закончил врач свой рассказ.

— Мне кажется, — сказал Владимир, — что у нас в стране самоубийством могут кончать только люди, которых случайно просмотрели врачи-психиатры.

— А еще ничтожества, — заметил врач, снова протирая очки, — жалкие дураки, истеричные мамзели. Нет, вы как хотите, а у меня самоубийцы вызывают презрение, я бы даже сказал — отвращение, а уже никак не жалость, более того — восхищение. Трусы! Слюнтяи! Лицемеры!

Раздался звонок. Звонил Николаи.

— Ну, как дежурится?.. — гремел в трубке Колькин бас. — Я слышал, вчера на вокзалах нельзя было достать билетов — весь преступный мир бежал из столицы: знали — Анкратов выходит на дежурство!

Николай громко хохотал над своей же шуткой и, не давая Владимиру вставить слово, продолжал болтать:

— Но уцелел самый грозный, самый страшный, и, поскольку он не испугался даже Анкратова, ловить его выезжает сам Николай Ветров! Володька, еду на операцию — проверка домовых кухонь, едем заметать “Повара”! Так сказать, к театральному разъезду. Его кулинарное сиятельство изволит сегодня слушать “Пиковую даму”, думает переквалифицироваться в шулера…

У Николая наконец не хватило дыхания, и он замолчал.

— Нет, с тобой не утонешь! — закричал Владимир в трубку. — Ты и в воде никому рта не дашь раскрыть! Так правда, что нового?

— Нового — бесконечность! — гудел Николай на другом конце провода. — Газеты прислали из Женевы фото — наша команда в момент объявления победы и подпись: “Советские дзюдоисты — чемпионы Европы; слева направо: капитан команды Ветров, Арканатов…

— Как — Арканатов?

— Вот так, — хохотал Николай, — перепутали, не Анкратов, а Арканатов написали. Ну ладно, еще позвоню, а то я из автомата, тут девушка торопит — ей, наверное, “ему” позвонить надо. И не забудь — завтра к нам с Таней и пирогом. Нина ждет…

Владимир огорчился. Вечно путают газеты. Ребята на смех поднимут, скажут: “Чего врал, что чемпион? Арканатов — чемпион”. Но огорчение длилось недолго — все же здорово быть чемпионом Европы! И не в тяжелой атлетике там или борьбе, где мы к этому привыкли, а именно в дзюу-до, которой занималась-то наша команда совсем недавно. И Николай тоже чемпион!

Тренер Михаил Андреевич часто притворно удивлялся.

— Поразительно! — говорил он. — Опять вместе. Что Европа, что первенство страны — всегда рядом! В прошлом году — Ветров первый, Анкратов второй, в этом году — Анкратов первый, Ветров второй. У вас как, наперед расписано? Вот друзья!

Действительно, нелегко было найти еще такую дружбу.

Вместе в школе, вместе в Школе милиции, вместе в заочном юридическом, вместе с секции самбо. В один день вручили им комсомольские билеты, в один день кандидатские карточки.

И даже женитьба Владимира не нарушила этой дружбы. Правда, к девушкам они относились по-разному. Владимир встретил Таню, женился и нашел свое счастье.

Николай, на первый взгляд, был куда легкомысленнее. Его огненная шевелюра, веселый нрав, густой бас и неиссякаемая любовь к жизни привлекали к нему девушек.

Он был великим охотником до разных, как он выражался, “массовых мероприятий” — загородных пикников, домашних вечеров, коллективных походов в театры, кино, на стадионы. Правда, была у него черта, немало раздражавшая его подруг: Николай слово “массовые” понимал буквально. В “мероприятие” он вовлекал человек по десять. Иногда единственным представителем сильного пола бывал он сам. Но это его не смущало — веселья, острот у него хватало на всех своих, ревниво посматривавших друг на друга приятельниц.

— Понимаешь, — говорил он Владимиру, — богатство моей натуры настолько велико, а сердце столь любвеобильно, что я просто не считаю себя вправе одаривать какую-нибудь одну королеву! Это значило бы обижать лучшую половину человечества. А этого я допустить не могу.

И он радостно смеялся, гулко и басовито.

В действительности, ему просто никто не нравился. А может, причина крылась в другом. В том, о чем не знал никто, кроме Владимира.

У Николая была сестра. Только она и больше никого на свете. Были у него когда-то отец, мать, старший брат; был дом.

Во время войны хоть и летали еженощно над Москвой немецкие самолеты, разрушений в столице было мало. Не среди немногих словно срезанных бритвой домов оказался тот, в котором жили Ветровы. Небольшой, деревянный, в зеленом дворе на окраине, он взлетел в небо, рассыпавшись словно яркий фейерверк, исчертив осеннюю ночь огненными искрами. Рассыпался и похоронил под черными головешками всю Николаеву семью, рано окончившееся детство.

Николаю не было пяти лет, сестренке Нине — четырех. В ту ночь Коля ночевал у тетки: та, бездетная, незамужняя, частенько брала его к себе. Нину, обожженную, с изувеченными ножонками, нашли спасатели в десяти метрах от дома, куда ее, наверное, отбросила взрывная волна. Нина не кричала, не плакала, она лежала молча, устремив неподвижный взгляд в багровое небо.

Было непонятно, как уцелела девочка, но еще непонятнее, как выжила она после ампутации обеих ног.

Детей взяла к себе тетка.

Тетка умерла, когда Николай кончил школу.

Ветровы остались вдвоем: брат и сестра-калека.

Она не только потеряла ноги, что-то еще случилось с позвоночником. Словом, ни о каких протезах, даже о костылях, не могло быть и речи.

Утром Николай поднимал сестру с постели, переносил в кресло. И там она сидела до вечера, читая, слушая радио, глядя в окно на уходящие вдаль постройки, строительные леса, подъемные краны (им дали комнату на седьмом этаже нового дома в Юго-Западном районе). Соседка-пенсионерка (в квартире было всего две комнаты), женщина столь же ворчливая, сколь и добрая, кормила Нину обедом, а то и ужином. Деньги на хозяйство брала, а за услуги категорически отказалась, как следует отчитав Николая, когда он предложил ей это.

— Привык со своими бандюгами! А люди людьми должны быть, а не зверьем…

Николаю нечего было возразить на эту истину.

Едва начав зарабатывать деньги, Николай, ценой жестокой экономии на своей (не на Нининой, разумеется) еде и вещах, купил телевизор. Теперь Нине было не. так скучно, когда брат был занят вечерами на службе.

Вот на сестру и изливал Николай всю свою нежность. На других девушек, неверное, уже не хватало. Для них оставались смех, остроты, всегда бодрое настроение, веселое ухаживание, редкий поцелуй.

Из друзей только Владимир бывал у Николая. И всегда поражался его отношению к сестре. Нина почти всегда молчала, никогда не смеялась, лишь изредка ее бледные губы раздвигала улыбка.

Николай старался развлечь ее, с увлечением и юмором повествовал о своих делах. Если послушать, его служба в уголовном розыске — сплошное развлечение и отдых. Все преступники были дураками и трусами, неизменно оказываясь в глупом положении; милиционеров они боялись как огня и чуть что подымали руки вверх; а все операции проходили под сплошной смех и в рассказах Николая превращались в эдакие веселые экскурсии.

Но Нину трудно было обмануть. Обостренным чутьем осужденного на пожизненную неподвижность человека она о многом догадывалась. Владимир не мог забыть, как однажды, когда он зашел перед операцией к другу и тот зачем-то вышел на кухню, Нина шепнула:

— Береги его, Володя, прошу тебя, береги! Если с ним что-нибудь случится, я умру! Слышишь?

Владимира поразили тоска и отчаяние, прозвучавшие в словах всегда такой спокойной Нины.

С тех пор он невольно чувствовал какую-то ответственность за Николая. Это было глупо, потому что Николай ни в чьей защите не нуждался — он был молодым, веселым, сильным, полным жизни. Да и вообще во время операций его назначали старшим, и Владимир обычно попадал к нему в подчинение.

Был случай, когда Николай спас другу жизнь.

Оба они служили в отделе, занимавшемся среди прочих дел и борьбой с карманными ворами.

Однажды их вызвали в суд как свидетелей по делу одного из пойманных ими карманников. (Есть такой нелепый порядок, что милиционеры, задержавшие карманника, вызываются по его делу как свидетели.) Тот карманник был не простой. Это был опасный преступник, убийца, по прозвищу “Повар”, отбывший срок наказания и вернувшийся домой. Потребовались деньги, и он отправился “заколотить кусочек” в троллейбус. Но то ли утратилась квалификация за долгие годы тюрьмы, то ли не повезло (в троллейбусе случайно ехали Ветров и Анкратов), но преступника задержали.

Суд еще продолжался, когда Владимир и Николай, закончив свои показания, покинули зал, с папками в руках торопясь на занятия.

Неожиданно их окружила группа хулиганов — дружков “Повара”, человек пять или шесть.

— Гады! Вам больше всех надо! Да? Довольны? Довольны?

Хулиганы наступали, и неожиданно один из них, здоровый детина, видимо имевший когда-то представление о боксе, изо всех сил ударил Николая в челюсть. Николай упал. В то же мгновение хулиган почувствовал, как ноги его отрываются от земли и сам он летит через голову на асфальт. Не обращая внимания на безжизненно распростертого противника, Владимир наклонился над другом. Ошеломленный, Николай уже пришел в себя и даже приподнялся на локте. Вдруг глаза его сузились, резким движением он дернул Владимира в сторону, одновременно сильно выбросив вперед ногу. Раздался вскрик, ругательство и звон выпавшего из руки нападавшего ножа.

Опоздай Николай на секунду — и нож оказался бы у Владимира между лопатками.

Дальнейшее заняло меньше минуты. Трое хулиганов убежали со скоростью, которой позавидовал бы и мировой рекордсмен, двое были доставлены в ближайшее отделение.

А друзья торопились на занятия, обмениваясь шутками.

— Ну, ты хорош, — смеялся Владимир, — от комариного щелчка и с ног долой. Парню-то лет десять, не больше, а может, и все семь…

— А ты тоже, — презрительно усмехался Николай. — Да это я занимал исходную позицию, чтоб его ногой двинуть. Я же знал, что без меня тебя любой младенец пристукнет…

Они весело смеялись, а потом огорчились — выяснилось, что опаздывают на занятия. Вот это была забота! А та драка, нож, хулиганы… Ну что ж, это уж неизбежные “неудобства” профессии. Если о них думать, на другое времени не хватит…

20 ЧАСОВ

Владимир сходил в столовую, пообедал и одновременно поужинал, позвонил и доложил об этом Тане, которая подробно рассказала ему обо всех делах, переделанных ею за истекшее после очередного телефонного разговора время, и поднялся на второй этаж.

Он застал подполковника Воронцова, который настойчиво втолковывал кому-то по телефону:

— Вы что — дальтоник? Я же вам сказал — черные трусы. Чер-ны-е, а не бежевые! И потом: тот лесок вы так и не проверили? Нет? А там ямы песочные, мог упасть. Ну вот что — выезжаю сам. Ждите у леска.

Он сердито опустил трубку на рычаг и вышел. В маленькой комнате раздавался, как всегда, негромкий, голос подполковника Голохова:

— …Гражданин жалуется, что котлеты недоброкачественные. Что значит — не отвечаем? Мы, дорогой, за все отвечаем, ясно? За все в городе! Да! И за продукцию этой фабрики-кухни тоже. Пошлите кого-нибудь из ОБХСС, пусть проверят.

Не успел он повесить трубку, как раздался говорок Бибина:

— Заместитель дежурного по городу слушает. Да. Да. Чья машина? Ага. Ясно. Свою же машину и разувает? К техосмотру готовится? Добре. Добре. Пускай крепко готовится — ГАИ шутить не любит! Ничего. Ничего. Наше дело проверить. Гражданин бдительность проявил, а мы проверили. Точка.

Бибин встал, потянулся. В большую комнату вышел подполковник Голохов. Дежурные знали: скоро “передых” кончится, начнется вечер, ночь, а с ними и возможные происшествия. Это днем — тухлые котлеты, мусор, пьяные. Вечером происходили дела посерьезней.

— Ну-ка, Анкратов, — Голохов повернулся к Владимиру, — расскажите-ка ваше знаменитое дело с врачом. Это когда, на той неделе было? Уезжал я на два дня — не знаю подробностей.

— Да ничего особенного, товарищ подполковник, дело как дело…

— Ну-ну, не скромничайте. Не случайно же вам благодарность по Управлению объявили. Давайте докладывайте.

— Это в сто седьмом автобусе было, — начал Владимир, — между “Украиной” и мостом. Знаете? Мы там нащупали компанию. Раз проехали — зря, два — зря. В общем, во вторник накрыли…

В тот день на задержание шайки карманников направилась оперативная группа уголовного розыска в составе трех человек во главе с лейтенантом Анкратовым. Благодаря счастливой случайности шайку обнаружили сразу: подходя к остановке автобуса, Владимир услышал одну—две фразы, произнесенные на воровском жаргоне. Этого было достаточно. Шайка, вот она, вот эти четверо немолодых, хорошо, даже элегантно одетых мужчин, в велюровых шляпах и дорогих галстуках.

Настоящие карманники — это не мальчишки с нахальными взглядами и неловкими руками, таких берут за шиворот и, хнычущих, отводят в отделение. Нет, истинный представитель этой древней, ныне почти вымершей воровской профессии — человек немолодой, солидный. При виде такого подозрение падет на кого хочешь, только не на него. “Работает” он не один, а с ассистентами, которые намечают жертву, ощупывают карманы, а затем, толкаясь, извиняясь, нажимая, прося передать билет и т. д., поворачивают жертву так, чтобы “главный” мог начать свою молниеносную и незаметную работу. И, если все проходит гладко, “главный” в течение нескольких секунд расстегивает самые сложные застежки, самые обтягивающие пиджаки и пальто, вырезает специально оборудованными бритвой или ножницами карман и вынимает добычу. Он сразу же передает ее одному из своих ассистентов, а тот старается как можно скорее покинуть место кражи. Важно — передать бумажник, деньги, тогда “главному” нечего бояться: не пойман, как говорится, — не вор. При малейшей опасности карманники роняют добычу и бритвы под ноги, и тогда доказать их вину становится практически невозможно.

И шайка, и оперативная группа аккуратно стали в очередь, и вскоре на задней площадке сто седьмого автобуса, покинувшего остановку “Гостиница “Украина”, оказались среди других пассажиров, тесно прижатых друг к другу, восемь человек: четверо воров, трое милиционеров (разумеется, в штатском) и будущая жертва- приезжий туркмен в очках, как потом выяснилось, врач.

Очень быстро воры определили, что во внутреннем боковом кармане врача лежит толстая пачка денег. Толкаясь, они повернули его поудобнее к “главному”, заставив взяться левой рукой за поручни и открыть тем самым левый бок. Всего несколько секунд понадобилось интеллигентному человеку лет пятидесяти, с лицом профессора, чтобы расстегнуть на туркмене плащ и пиджак, вскрыть карман, вынуть деньги и передать их стоявшему рядом ассистенту. Все шло как по маслу, словно хорошо отрепетированный номер.

Но в самое последнее мгновение номер не удался… Ассистент, уже готовившийся спрятать деньги в свой карман, почувствовал, как сильная, ловкая рука внезапно зажала его собственную руку, в которой он держал деньги, и завела ее ему за спину. Захват был крепкий, но, если так можно выразиться, “вежливый”. Вору не было больно, пока он не оказывал сопротивления. Однако он понимал, что при малейшем движении кисть будет сломана.

Пока Владимир держал ассистента с зажатым в его руке вещественным доказательством, двое других сотрудников схватили “главного”. Но они хоть и разбирались в самбо, однако мастерами не были. К тому же пожилой “профессор” оказался наделенным огромной силой и более чем стокилограммовым весом. Оставшиеся ассистенты, как им и полагалось в таких случаях, вели себя, как остальные пассажиры, и никакой помощи своим не оказывали.

Справиться с “главным” помощникам Анкратова не удавалось. Пришлось ему, отпустив ассистента, применить прием, который сразу успокоил силача. Но зато ассистент тут же выбросил деньги на пол. Ошеломленный всем происходящим, ничего не понимающий приезжий вежливо подобрал деньги и пытался их вручить всеми силами отбивавшемуся от них карманнику.

— Вы уронили, — приветливо улыбаясь, втолковывал туркмен.

— Ничего я не ронял! Это не мои! Не мои! — кричал в ярости ассистент.

— Ваши, — убеждал туркмен, — сейчас подобрал. Бери…

Автобус остановился, и дверь открылась. Первыми из машины выскочили двое ассистентов. Их никто не задерживал — все равно против них не было улик.

Затем на тротуар вывалился Владимир. Одной рукой он железным захватом держал “главного”, другой тащил за рукав отчаянно отбивавшегося туркмена. Напуганный всем происходившим, видимо плохо понимавший русский язык, он кричал: “Я не брал, ничего не брал, я доктор!” — и потрясал пачкой каких-то командировочных удостоверений и книжечек. Сколько Владимир ни пытался ему втолковать, что обокрали его самого, он ничего не хотел слышать. Двое других милиционеров, освобожденные Владимиром от заботы о “главном”, схватили оставшегося ассистента.

Подъехала оперативная “Волга”. Ассистента и врача усадили в нее, с ними сели помощники Владимира, и машина помчалась в милицию. Автобус, пассажиры которого, жужжа словно пчелы, взволнованно обсуждали происшествие, покатил дальше по своему маршруту.

А на тротуаре остались “главный”, Владимир и подъехавший на мотоцикле с коляской милиционер. Усадить в коляску вора оказалось делом не легким. Несколько раз он пытался сильно ударить Владимира ногой в живот, и лишь быстрота реакции, приобретенная в занятиях спортом, помогала Владимиру вовремя избежать удара. В какое-то мгновение преступник освободил руку и, выставив вперед огромные пальцы, хотел нанести Владимиру удар в глаза. Молниеносным движением тот успел увернуться.

Принимавший участие в усмирении карманника мотоциклист не выдержал:

— Да что, право, он ведь убьет! Надави ты ему руку, чтоб знал, черт!

Владимир только усмехнулся:

— Ишь ты какой!

В конце концов вора посадили в коляску и доставили в отделение…

— Вот тут-то самое смешное и произошло, товарищ подполковник, — закончил свой рассказ внимательно слушавшему Голохову Владимир, — когда врачу показали надрезанный карман и вернули деньги. Он только тогда понял, что обворовали-то его (а то все кричал, шумел), и как кинулся на задержанного, еле оттащили, задушить хотел!

Владимир смеялся. Он не помнил о вооруженных бритвами ворах, о могучем преступнике, пытавшемся искалечить его. Он помнил о смешном эпизоде и, вспоминая, смеялся. Смеялись и дежурные.

Они были милиционерами, и рисковать жизнью было частью их профессии.

— Ну, а как потерпевший? — спросил Голохов.

— Благодарил, товарищ подполковник, — Владимир продолжал улыбаться, — благодарил. Адрес просил, хотел каракульприслать. Я говорю: “Не надо, рано, вот буду полковником, тогда присылайте на папаху”. — И комнату дежурного вновь огласил веселый смех.

В это время быстрым шагом вошел подполковник Воронцов. Сапоги его были в глине, к фуражке прилепились древесные листья. Он прошел к телефону, заглянул в журнал и набрал номер.

— Гражданка Сорокина? Помощник дежурного по городу. Нашли вашего Вову, повезли к вам, сейчас приедет. Да что вы плачете! Радоваться надо, а не плакать. В парке, как я говорил. Пошел парень погулять — воздухом, знаете ли, подышать, и в яму провалился. Напугался, сам никак не вылезет. Все. Все. Только, чур, не наказывать! Обещаете? Нет, вы обещайте, он и так напуган. Ну то-то. Чаем напоите, и пусть спит. — Подполковник Воронцов на секунду замолчал. — Берегите сына, гражданка Сорокина, он у вас один… — Голос его прозвучал глухо. Казалось, говорит кто-то другой. — А вот этого не надо, зачем благодарить, это наша обязанность… Ну, до свиданья, до свиданья!

Он поспешно повесил трубку и еще минуту стоял около телефона, продолжая держать руку на аппарате. Потом, словно очнувшись, смущенно улыбнулся:

— Пойду почищусь — вон заляпался как. Все, понимаешь, обыскали, чуть не целое отделение ходило, а до ям не дошли. Я те ямы еще с прошлого года запомнил. Ну парень там и сидел. Он и сам бы вылез, да больно испугался. Белобрысый совсем, а мать — русый, говорит…

Он укоризненно покачал головой и, вынув из нижнего ящика стола сапожную щетку, вышел.

Минуту в комнате царило молчание. Потом Голохов вздохнул и, посмотрев на Владимира, сказал:

— Месяц назад сын у него погиб. Только школу кончил. Совсем мальчишка. Нелепый такой случай…

Он встал, поправил фуражку и ушел в свой кабинет. Некоторое время Владимир сидел неподвижно. Потом тоже встал и спустился на первый этаж. На площадке лестницы подполковник Воронцов, отложив щетку, наводил бархоткой глянец на свои вычищенные сапоги…

21 ЧАС 30 МИНУТ

Внизу кое-кто прилег на диваны — фотограф Коля даже похрапывал, — кое-кто читал. Владимиру читать не хотелось. Он лежал на кожаном диване, подложив руки под голову, и размышлял.

Он любил подводить иногда в свободную минуту, как он их называл, “жизненные итоги”. И это не было пустыми мечтами или воспоминаниями, сожалениями о неудачах или торжеством в связи с достигнутым. Нет. Владимиру в жизни была присуща та же черта, что и в спорте: он стремился не повторять ошибок. Он анализировал свои неудачи, как, впрочем, и успехи, стараясь избежать первых и закрепить вторые. Сейчас у него все было хорошо. Несколько дней назад его вызывал полковник и беседовал. Вообще беседовал, “за жизнь”. Это был не первый случай, полковник знал жизнь своих подчиненных порой лучше, чем они сами. Л порой даже их мысли и сокровенные мечты. В общем, Владимир понял, что его мечта близка к осуществлению — его направят на учебу в Высшую школу министерства! Да, это было бы здорово! И когда он побежал сообщить эту новость Николаю, то не очень удивился, услышав, что аналогичный разговор полковник имел в то же утро и с его другом. Еще бы! Как можно было их разлучить?

Ох, Николай, Николай! Владимир улыбнулся. Он вспомнил, как вел себя Николай вначале по отношению к Тане. А она к нему. Как присматривались друг к другу его лучший друг и его любимая, его будущая жена. Настороженно, ревниво — не отнимет ли другой Владимира?

А потом как-то сразу понравились друг другу.

Таня поразила Владимира своей, еще неведомой ему тогда женской проницательностью.

— Ты знаешь, Володя, — сказала она как-то, — он замечательный парень, твой Рыжий. Он надежнейший. С ним я готова тебя одного не только на ваши операции пускать, а даже с девушками гулять. Он-то уж твое счастье всегда будет защищать. А, как известно, твое счастье — это я. — И Таня посмотрела на Владимира своими карими смеющимися глазами.

— Кому известно? — притворно удивился Владимир.

— Всем известно, мне Николай говорил, что ты в Управлении всем направо-налево рассказываешь, даже хотел объявление повесить: Так и так, мол, у меня есть Таня, которую я обожаю и даже надеюсь, что, если я буду очень хорошим, она, возможно, тоже отнесется ко мне с некоторым вниманием!..

— Ох, болтушка! — Владимир рассмеялся и поцеловал жену.

Но та, вдруг став серьезной, продолжала:

— Только, знаешь, мне кажется, что все его веселье от печали.

— Как — от печали? — насторожился Владимир.

— Ну так. Словно у него есть какое-то скрытое горе. Может, любит кого-нибудь безответно, а скорее, какая-то давняя печаль. В общем, не знаю, но у меня такое ощущение…

Владимир молчал, дивясь Таниному чутью. Она тогда еще ничего не знала про Нину.

С Владимиром Николай виделся ежедневно — на службе, на тренировках, в институте.

У Тани было не так уж много свободного времени: техникум (она училась на радистку), домашние дела.

Воскресенье же они почти всегда проводили вместе — втроем. Таня не требовала, как некоторые женщины, недавно вышедшие замуж, чтобы они все время оставались с мужем вдвоем. Наоборот, ей было даже приятно, чтобы кто-то видел ее счастье, кто-то близкий, кто бы не завидовал ему, не был бы к нему равнодушным, а радовался ему. Она словно хотела показать Николаю: “Вот видишь, твой Володя в надежных руках!”

Хорошие у них бывали прогулки, хорошие и интересные.

Таня почти всегда была веселой. Но иногда вечером, оставшись с Владимиром наедине, затевала серьезные разговоры.

— Скажи, Володь, почему ты решил стать милиционером? — спросила она однажды. — Ведь ты мог пойти просто в юридический институт или в физкультурный. А почему так?

Владимир отложил конспект, понимая, что заниматься сегодня больше не удастся.

— Почему решил стать милиционером? Да как тебе сказать. Ну, в школу-то мы пошли (он сам не замечал, как начинал говорить и за себя и за Николая) просто потому, что у ж очень там все интересно было. А вот теперь, теперь, я уже могу, наверное, точно ответить почему мы полюбили это дело. Думаю, что могу… Он помолчал.

— Так почему? — поторопила Таня. Она не любила, когда не получала скорого ответа на свой вопрос (а на вопросы ее было порой совсем не просто ответить).

— Видишь ли, это дело характера, темперамента. — Владимир нахмурил брови, он старался понятнее изложить свою мысль, чтобы и самому, как это часто бывает в таких случаях, лучше ее уяснить. — Мы ведь в революции не участвовали, в Отечественную под стол пешком ходили — с оружием в руках, словом, не боролись… — Он замолчал, ища подходящее слово.

— За что не боролись?

— Ну, за Родину нашу, за все. — Владимир раздвинул руки, словно хотел обнять что-то очень большое. — За коммунизм…

— Коммунизм еще не наступил, — категорически заметила Таня.

— Да не в этом дело…

— Впрочем, наступил, — так же категорически сказала она.

Владимир недоуменно посмотрел на нее.

— Ну, как тебе объяснить? — Таня наморщила лоб. — У людей некоторых уже наступил. В душе, что ли, в сердце, в поступках. Словом, я не могу объяснить! Ты прости, я перебила…

Владимир помолчал, обдумывая Танину мысль, потом продолжал:

— Так вот, я говорю, с оружием мы с врагом не сражались. Понимаешь? И мне почему-то кажется, что в милиции мы как-то восполним этот пробел. Погоди, погоди! — Он поднял руку, словно останавливал еще невысказанные Танины возражения. — Я знаю, ты сейчас скажешь, что любой рабочий, инженер, врач, уж не говоря, скажем, о пограничниках, летчиках-испытателях, — что все они делают не меньше, а иные и больше, чем воевавший солдат. Можно быть бухгалтером, всю жизнь крутить ручку арифмометра и, сэкономив государству сотни тысяч, принести великую пользу. Я не спорю. Это так. Но вот с нашим темпераментом, вот моим и Колькиным, мы должны, как бы тебе объяснить, ну фактически, что ли, драться… И притом с самым плохим.

Владимир помолчал.

— Ты опять можешь сказать, что какие-нибудь сорняки на полях, трахома, чума, засуха страшнее тысячи преступников и потому агроном, врач, мелиоратор, которые с этим борются, делают более важные дела. Но у них все же не такие ощутимые враги, вот именно в смысле ощутимости. А наши — они реальны. Они здесь, возле нас, и их надо корчевать в активной борьбе, в буквальном смысле с оружием в руках. Ведь даже когда настанет коммунизм, надо будет воевать с засухой и болезнями, а вот пока есть на земле преступники, коммунизм не наступит. Разные есть, конечно, преступники, большие и малые, у “них” и у нас. Я не говорю о “тех”. Но здесь, внутри страны, мы должны их выкорчевать. И когда я это делаю, мне ощутимее мой вклад в общее дело. Но это, конечно, вопрос характера, повторяю, темперамента… — Владимир улыбнулся и взял Таню за руку. — Я понимаю, что я не Плевако. Все это звучит, конечно, довольно неясно. Да? Ничего не поняла?

— Я все поняла. — Таня говорила серьезно, серьезное выражение было и в ее карих глазах. — Я отлично поняла. Вот за это я тебя, наверное, и люблю.

Их беседу прервал звонок.

Это пришел Николай.

Пока Таня ушла на кухню готовить чай, Николай, как всегда, в шутливом тоне рассказывал:

— Ужас! Полная деградация преступности! Уходят лучшие люди! Убийцы переквалифицируются в карманников, скоро станут фальшивыми нищими- пойдут по вагонам электрички и будут петь: “С неразлучным своим автоматом побывал не в а-да-ной я стране…” Ты знаешь, кто появился на нашем светлом горизонте? “Повар”! Да, да, тот самый. И что ж ты думаешь? Решил “завязать”, бросить свою надежную, тихую профессию убийцы и вступить на зыбкий путь карманных краж. Словом, так. — Николай заговорил серьезно. — “Повара” действительно выпустили. Прописан он в области, в Москву приезжает на “гастроли”. Есть сведения, что занялся карманными кражами. В основном холит по театрам, циркам и концертам перед началом или после окончания, когда народ спешит, толпится у входных дверей. Пойду присмотрюсь. Если нащупаю- будем брать. — Он помолчал. — Плохо другое. Он не карманник, он убийца. Я его тогда сразу понял и дело его старое потом смотрел. Если такого граждане поймают на деле (кто-нибудь крикнет), он и не моргнет — пустит в дело нож. Поэтому его надо изъять немедленно. Я…

Но тут вошла Таня с подносом, где дымились стаканы с чаем, и домашними печеньями, предметом ее великой гордости.

Деловой разговор пришлось прекратить.

Пока пили чай, Таня внимательно разглядывала Николая.

— Коля, а почему ты сегодня такой нарядный? — подозрительно спросила она. — Последний раз, помнится, я тебя с галстуком видела у нас на свадьбе. И то с Володиным. Уж не влюбился ли ты? А?

Таня вся оживилась от такого предположения-какие возможности для советов, указаний!

— Да что ты! — Николай таинственно отводил взгляд. — Так…

— Нет. — Таня даже привстала, пытаясь заглянуть Николаю в глаза. — Нет! Говори! Влюбился, да? В кого? Ну не томи. Куда идете? Наверняка ведет тебя к родителям знакомиться! Иначе ты б так не разоделся. Она кто?

— Она повар, — преувеличенно смущаясь, ответил Николай, — в столовой в нашей, в Управлении. Володя ее знает. Ты ведь ее знаешь, Володька? Да? Она еще тебе всегда больше мяса накладывает. Очень красивая. — Николай, оживленно размахивая руками, старался описать красоту своей дамы. — Глаза! Больше тарелок! Руки ловчей ухватов, зубы…

— Ну ладно, ладно! — Таня была разочарована. Романа у Николая явно не намечалось. Он, как всегда, валял дурака. — Но куда ты все-таки идешь такой нарядный?

— А она, — оживленно басил Николай, — увлеклась теперь театром. Мы с ней теперь театралы, интегралы, меломаны, клептоманы… — Тут он подавился словами и замолчал, испуганно глядя на Таню, — он знал ее проницательность, когда дело касалось их с Владимиром работы. Опасения его оправдались.

— “Меломаны”! — зловеще заговорила Таня. — “Клептоманы”! Опять ваши карманники! Даже на отдыхе, даже в театре вы должны кого-то ловить. Я не дурочка, я все понимаю…

Но Николай придумал новый прием, чтобы отразить нападение. Перекрывая Танин голос своим могучим басом, он закричал:

— Да! Иду в театр ловить воров! У нас теперь новые обязанности! Мы выполняем задание Управления по охране авторских прав! Есть приказ: весь уголовный розыск бросить на просмотр пьес и фильмов — не стащил ли один автор у другого сюжетик. Вот. Вчера задержали двоих — один выкрал два акта у малоизвестного иркутского драматурга, другой стянул три реплики у Мольера…

Так сидели и болтали они за столом часов до десяти. В десять, посмотрев на часы, Николай встал:

— Не удалось сходить с моей дамой, с моим дорогим поваром, в театр, пойду хоть встречу у входа…

Он распрощался и ушел. А на следующий день в Управлении жаловался Владимиру, что опять “Повара” не нашел.

Сведения поступали все чаще. То карманная кража совершена у входа в Большой театр, то прямо в фойе цирка, то у Консерватории. Было известно, что “работал” “Повар”, но сколько ни бродил Николай возле театров перед началом и после окончания спектаклей, “Повара” он так и не встречал.

И вот сегодня наконец поступили точные сведения: “Повар” должен быть у Театра А.С.Пушкина. “Интересно, — размышлял сквозь дрему Владимир, — возьмет его Колька на этот раз или того опять не окажется?” Не дежурь Владимир сегодня, он бы, конечно, пошел с Николаем…

Резкий голос из репродуктора заставил его вскочить. В комнате наступила тишина. Подполковник Голохов негромко и сухо проговорил:

— Врач, эксперт, фотограф, Логинов, Анкратов — на выезд…

Владимир быстро подтянул расслабленный на отдыхе ремень, схватил фуражку. Вот оно! Наконец-то!

Дежурная группа торопливо вышла во двор. У дверей уже урчала мотором оперативная машина. Обмениваясь на ходу короткими фразами, подошли к “Волге”.

В этот момент высокая фигура подполковника Голохова показалась в дверях. Он быстро прошел к машине, сел рядом с водителем, негромко скомандовал: “Поехали! Побыстрей!”

Воцарилась тишина. Никто не произнес ни слова. На происшествие выезжал сам дежурный по городу. Значит, происшествие это было чрезвычайным…

22 ЧАСА 30 МИНУТ

Шипя и завывая сиреной, синяя с красной полосой “Волга” вылетела к “Эрмитажу”, визжа на повороте, свернула к Пушкинской площади, минуя испуганно застывшие при звуке сирены автомобили, пересекла улицу Горького и понеслась вдоль бульвара к Никитским воротам.

И, когда на полном ходу машина затормозила напротив Театра А. С. Пушкина у бульварной ограды, Владимир почувствовал, как невидимые ледяные пальцы прошлись по его спине, поднялись к затылку и сдавили затылок так, что на мгновение стало трудно дышать.

— Товарищ подполковник… — Владимир сам не узнал своего голоса, хриплого, задыхающегося.

— Да, Володя.

Больше Голохов ничего не сказал. Он открыл дверцу и вышел из машины. За ним вышли врач и Алексей Логинов, второй оперативник. Владимир вылез из машины последним, ему казалось, что ноги его налились свинцом. Он испытывал странное чувство: будто он стоит в стороне и наблюдает за другим Владимиром Анкратовым, который вот вышел из машины, перелез вслед за остальными через ограду и прямо по траве меж кустов движется к небольшой группе людей, стоящей в боковой аллейке бульвара.

Владимир уже знал, что он увидит, когда подошел к расступившимся при виде Голохова милиционерам в форме и в штатском, безмолвно стоявшим в этой узкой, плохо освещенной аллейке.

…Николай лежал на спине, рыжие волосы, казалось, потускнели в бледном свете дальнего фонаря, руки не были разбросаны в стороны, а сжаты в кулаки и сведены у груди, словно в свой смертный час готовился он к решающей схватке. На белом, как бумага, лице застыло удивленное выражение.

Он лежал безмолвный и беспомощный, казавшийся сейчас особенно молодым, но то лежал не мальчик, а боец, он не умер, а погиб, и в чертах этого удивленного, совсем юного в смерти лица был отпечаток какой-то суровой решительности, словно твердо шел он по начертанному пути, и вот только смерть остановила его…

Рядом валялась книга. То ли брал ее Николай для маскировки, то ли просто прихватил с собой.

Врач, как всегда, протер очки, наклонился над убитым, знаком подозвал двух милиционеров, чтобы помогли перевернуть тело…

Возле Голохова стоял немолодой майор, видимо, старший из прибывших на место работников ближайшего отделения милиции. Он докладывал:

— …хотел закурить — вот с двух сторон нашли. — Майор раскрыл ладонь, на которой лежали сигарета и зажигалка. — А тот, видимо, шел сзади, да как шел! Тише комара. Ну, лучшего места не найти. Сами видите — здесь подряд два фонаря не горят, темно, да и нет никого. Он остановился прикуривать, сгорбился, словно нарочно спину подставил. Ну тот и ударил. А силища у него, видать, как у быка, да опыт, наверное, есть — с первого удара. По лицу видно, — он указал на Николая, — сразу… Вот сейчас врач скажет.

Врач, подошедший к концу доклада, кивнул головой.

— Удар, товарищ подполковник, нанесен с чудовищной силой, — сказал он, — и исключительно точно: нож пробил широчайшую мышцу спины, прошел через межреберный промежуток и проник в сердце или легкое почти на всю длину. Это не обычный нож. Лезвие узкое, но очень твердое, типа стилета. Смерть наступила мгновенно.

Послышался вой сирены. Шурша шинами, у ограды остановилась машина “скорой помощи”. Как и перед этим милиционеры, санитары перепрыгнули через ограду и, на ходу расправляя носилки, направились к убитому. Их белые фигуры, словно привидения, странно выделялись на черном фоне кустов.

Николая осторожно, как будто боялись причинить ему боль, подняли, уложили на носилки.

Последний раз Владимир увидел на секунду мертвое лицо друга. Потом тело прикрыли простыней и понесли. Санитары, тяжело ступая по траве, удалились в сторону машины.

Все это время Владимир стоял с безучастным видом. Вокруг ходили люди, его даже кто-то нечаянно толкнул, слышались негромкие разговоры. Но он ничего не замечал, только смотрел на зажигалку. Он подарил ее Николаю в день его рождения, и тот ею очень дорожил. В тот день гости разошлись поздно, и Николай отправился ночевать к Владимиру, жившему недалеко от ресторана, где отмечалось торжество (Нина на этот вечер была поручена заботам соседки). Они долго разговаривали, лежа в “постелях” (Николай на диване — гостю почет, — а Владимир на полу).

Николай любил иногда мечтать о будущем. Делал это он, как обычно, в шутливой форме, давая волю своей неисчерпаемой фантазии.

— Ты понимаешь, Володь, что меня смущает, — гудел в темноте его озабоченный бас. — Пока мы лейтенанты, нам вместе служить не трудно — один отдел. Станем капитанами — куда ни шло; майорам тоже в одном Управлении место найдется. Но ведь лет через пять будем мы с тобой комиссарами первого ранга, и конец: меня, видимо, сделают министром охраны общественного порядка, тебя тоже — начальником горотдела на Чукотке: вместе двум таким чинам в одном городе место-то не найдется. А? Володь?

Но потом Николай заговорил серьезно:

— Эх, Володя, попасть бы нам в Высшую школу! Я не знаю, что бы делал, днем и ночью учил, конспектировал, язык бы выучил, честное слово! А то только родной да воровской — маловато. А кончил бы — честное слово, диссертацию защитил! Не веришь? Защитил бы! Я даже тему знаю: “Превентивные меры по борьбе с детской преступностью”. Если к тому времени она еще будет у нас. Да, вот так…

Он помолчал.

— И еще, Володя, я мечтаю: неужели Нинку никак нельзя поставить, хоть на искусственные какие, на ноги? Ведь смотри, что делается: зрение возвращают, кожу пересаживают, сердце, понял, сердце остановившееся оживляют… Хоть что-нибудь придумать!

…Так мечтал он в ту ночь, с горечью вспоминал Владимир. Придет время, и наука что-нибудь придумает — Нина будет ходить, а вот сердце Николая, пробитое ножом, уже никто не оживит.

Как посмотреть в глаза Нине? Задыхаясь от тоски, Владимир представлял себе, как сообщит ей страшную весть. Он понимал, что сделать это должен только он. Ведь просила его: “Береги Николая”. А он не уберег. Какое значение имеет то, что он был в ту минуту далеко, что смешно его в чем-либо упрекать. Все равно он никогда себе этого не простит. Себе? Нет, не только себе. “Твоя обида — моя обида”, — так поклялись они, двое голоштанных ребят, тогда за сараем. Их было двое. Теперь Владимир остался один. И месть за Николая — это его кровное дело, его долг!

Владимир стоял бледный, сжимая кулаки. Его наполняла безмолвная, слепая ярость. Попадись ему в эту минуту убийца, он бы задушил его, сжег на медленном огне! Одна мысль сверлила мозг: найти, немедленно найти преступника! Владимир знал его — Коростылев, с нелепой и непонятной кличкой “Повар”, хотя в прошлом работал шофером. Владимир был уже достаточно опытным работником, чтобы представить себе всю сцену, словно она произошла у него на глазах.

“Повар”, как и собирался, пришел к концу спектакля. Люди возбуждены, оживленно обсуждают увиденное, они не так внимательны, как обычно. К тому же темно, в случае чего легче улизнуть. И тут он заметил Николая. Он, конечно, хорошо помнил его (еще на суде тогда крикнул: “Я вас, гады, запомню!”). А может быть, он приметил Николая и раньше, у других театров, и понял, что тот ищет его, что не будет ему спокойной жизни, пока жив Николай.

Увидев теперь Ветрова, он притаился, спрятался где-нибудь в неосвещенном углу, выжидал. Когда народ разошелся и Ветров отправился домой, пошел за ним. Пойди Николай улицей, сядь в троллейбус, может быть, ничего и не произошло, “Повар” не решился бы. Но Николай пошел бульваром, да еще боковой аллейкой, где было темно — не горели два фонаря. “Повар” крался бесшумно, держа нож в рукаве, в любую минуту готовясь или ударить, или бежать. И, когда Николай остановился закурить, повернув к нему открытую, незащищенную спину, он одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние и ударил. Ударил точно, опытной, сильной рукой. А потом бежал, бежал быстро и бесшумно, как трусливый заяц, который только тогда лев, когда нападает из-за угла…

Вот так это было. Наверняка так. Владимир, чья профессиональная память, словно фотографию, хранила облик убийцы, представлял себе этого массивного, отлитого из одних мускулов великана, его коротко остриженную тяжелую голову, злой взгляд маленьких глаз, широкий рот, в котором, когда он открывал его, блестел тусклым блеском неизбежный золотой зуб…

Да, его он узнает и ночью, и за версту, и в любом обличье, и среди миллиона похожих!

Только надо найти его. Найти немедленно!..

— Лейтенант Анкратов! — Голос Голохова был на этот раз резким и злым.

— Слушаю вас, товарищ подполковник!

— Останетесь с товарищами из отделения, Логинов с вами и… — подполковник сделал паузу, — возглавите поиски! Возражений не будет? — повернулся он к майору.

Тот отрицательно помотал головой.

Минуту Голохов смотрел Владимиру прямо в глаза, потом положил ему руку на плечо и своим обычным негромким голосом произнес:

— Давай, Володя. — И, словно прочтя его мысли, добавил: — И не забывай: ты не только друг Ветрова, ты прежде всего работник советской милиции…

23 ЧАСА 05 МИНУТ

Голохов уехал, уехал майор и сопровождавшие его офицеры. На бульваре остались Владимир, Логинов и оперативная группа, выделенная в их распоряжение начальником местного отделения милиции.

Они внимательно осмотрели место преступления (а чего тут было смотреть?), опросили немногих свидетелей. Собственно, свидетелей-то не было. Шедшая на дежурство стенографистка из ТАССа, наткнувшаяся на тело; какая-то женщина, поздно прогуливавшая по бульвару собаку и видевшая, как высокий мужчина, лица которого она не разглядела, в плаще с поднятым воротником, быстрой походкой вышел с бульвара, пересек улицу и направился в сторону Пушкинской площади. Живший неподалеку гражданин, сошедший с троллейбуса у недостроенного театра; ему показалось, что на бульваре в боковой аллейке произошла какая-то короткая возня. Вот и все. Билетеры в театре, дворники окрестных домов ничего не заметили.

Оперативная группа направились в отделение, чтобы окончательно уточнить план действий.

Тем временем от дежурного по городу одновременно всем патрульным машинам, во все отделы и отделения милиции, дежурному по области, на вокзалы и во многие другие места было передано описание преступника и приказ о задержании; для оперативной группы привезли взятые из дела фотографии Коростылева, по кличке “Повар”, опасного рецидивиста, чье толстое дело давно хранилось в архивах милиции. Вместе с фото пришло и официальное подтверждение (хотя в этом никто не сомневался), что убийство совершил именно “Повар”: желая, видимо, избежать шума от падения тела, убийца, вонзив нож в спину Николая, поддержал другой рукой падающего и неслышно опустил его на землю. Отпечатки пальцев остались на книге, которую Николай, закуривая, наверное, прижал к груди, и были сличены с отпечатками, хранившимися в деле Коростылева.

Направили телефонограммы во все таксомоторные, трамвайные, троллейбусные и автобусные парки — не запомнили ли случайно водители и кондукторы человека такой-то наружности (следовало подробное описание), который воспользовался каким-либо транспортом на Пушкинской площади, у Никитских ворот или в прилегающих районах.

Однако все эти меры вряд ли могли дать многое. В такой час — час разъезда после театров и концертов — в центре, когда тысячи людей спешат домой и садятся в троллейбусы, такси, автобусы, вряд ли кто-нибудь заметил, а тем более запомнил человека в общем-то ничем не примечательного, кроме высокого роста. Надо было также учесть, что “Повар” был не “случайным”, так сказать, преступником, не новичком. Это был очень опытный, хитрый, матерый бандит, много раз сидевший за решеткой, и уж он-то хорошо знал, какие меры будут предприняты для его задержания.

Совершив свое преступление, он мог пройти большое расстояние пешком и только потом воспользоваться троллейбусом или такси, а возможно, и метро; мог сразу же с бульвара свернуть в один из переулков, например, к Бронной, или проходным двором выйти в Большой Гнездниковский, дойти до Малого Гнездникопского, а там снова нырнуть и проходной, чтобы сразу появиться у Моссовета.

Известно было лишь одно: “Повар” никогда не “работал” с сообщниками, — волк среди волков, он не доверял даже своим. Владимир понимал: бродить ночью по Москве “Повар” не станет. Одно из двух: или он спрячется у кого-то, кто предоставит ему убежище, или постарается как можно быстрей выбраться из города.

Логинов считал, что “Повар” уже давно спит беззаботным сном у какой-нибудь своей знакомой или у одного из надежных дружков, живущих в Москве. Зачем ему уезжать куда-то ночью, рискуя быть пойманным на вокзале? Лучше отсидеться несколько дней, не выходя на улицу, а потом тихо исчезнуть.

Лейтенант Русаков, старший приданной Владимиру группы, молодой светловолосый парень, придерживался другого мнения.

— Уверен, — горячо доказывал он, рубя воздух рукой в такт своим словам, — что прятаться в городе Коростылев не будет! Опасно это для него. В конце концов, все рецидивисты на учете. Известно, кого из них можно заподозрить в связи с ним. Может быть устроена проверка документов, могут выдать свои — его не очень-то любят. Да он и вообще такой мужик, что никогда ни с кем особенно не сходился. “Старая гвардия” его далековато — он, слава богу, сколько отсидел-то последний раз! — а новых дружков, наверное, завести не успел. Да и времена не те: сколько теперь таких, как он? Раз-два и обчелся. Их не то что ночью, днем с фонарем не сыщешь. Ведь не случайно он не только прописался в области, но и живет там, а в Москве только “гастролирует”. Иначе бы он все время здесь у кого-нибудь прятался. Это раз. Два: будь у него в Москве надежные сообщники, разве стал бы он заниматься карманными кражами? Одолжил бы денег и притаился, готовил настоящее дело. А то вынужден карманкой промышлять. Сколько риску на ерунде погореть! Если б он когда-то, пока свои настоящие художества не начал, не был мастером по части карманов, он бы в жизни этим не занялся. А так нужда заставила — другого выхода нет. Совершенно ясно, — закончил Русаков, — что он будет стремиться покинуть город.

Говорили и другие. Владимир молчал.

В рассуждениях Русакова было много правильного — действительно, вряд ли можно предполагать, что Коростылев останется в городе, скорей всего ему не у кого здесь спрятаться. С другой стороны, он достаточно хорошо знал, с какой быстротой действует милиция: раньше, чем он добрался до любого вокзала, там уже знали бы о совершенном преступлении и приметах убийцы. На ноги была бы поднята вся транспортная милиция. Какой же выход? Какой выход мог придумать Коростылев, хитрый и опытный, наверное, даже умный бандит? Владимир знал один из основных законов следственного работника: не считать преступника глупей себя, лучше переоценить его, чем недооценить. Вот что бы сделал он, Владимир, на месте “Повара”?

И тут мелькнула мысль — самолет! Ну конечно же, такая мысль вполне могла прийти Коростылеву в голову: в Москве оставаться не у кого, садиться в поезд или пригородный автобус опасно. А на аэродроме вряд ли будут его искать. Тем более, что в поездах можно продолжать поиски и в дороге, и на промежуточных остановках. А самолет улетел — и ищи-свищи ветра в поле, приземлится где-нибудь во Владивостоке. А это было важным преимуществом. Коростылев понимал, что для розыска убийцы милицейского работника сил не пожалеют, и чем дальше он на время окажется от Москвы, тем лучше. Правда, ночью самолеты уходят редко, но все же уходят. Наконец, можно подождать и до утра, и необязательно в здании аэропорта, что во Внукове, что в Шереметьеве, — это можно сделать в лесу, поблизости.

Но тут Владимир сам прервал ход своих мыслей. А деньги? Ведь денег-то у “Повара” не было, а билет на самолет, тем более куда-нибудь далеко, стоит все же недешево.

Владимир изложил свои мысли.

Некоторое время царило молчание. Первым нарушил его Русаков.

— Ну и что? — сказал он. — Такой, как “Повар”, мог вполне принять подобное решение, рассчитывая добыть деньги на месте. Я не удивлюсь, если выяснится, что сразу же за убийством в том же районе или еще где-нибудь последовало ограбление и приметы грабителя совпадут с приметами “Повара”. Кроме того, аэродром тоже отличное поле деятельности для карманника.

— А из аэродромов, — заметил Логинов, — мне кажется, Шереметьево отпадает: там самолеты реже.

Владимир встал.

— На выезд! — скомандовал он.

И через несколько минут две синие с красной полосой “Волги” уже мчались к Внуковскому аэродрому, оглашая воздух звуком сирен.

Начался мелкий дождь. Шоссе в свете фар блестело, словно гладкая кинопленка. Ветровое стекло покрылось водяной россыпью. Шофер включил “дворники”, и они еле слышно шуршали, прометая окно слева-направо — справа-налево, подобные маятнику, отсчитывающему время.

Владимир опустил боковое стекло, и сырой ночной воздух, пахнущий травой и лесом, залетел в машину.

Никто не разговаривал.

Логинов курил. Русаков закрыл глаза, и можно было подумать, что он дремлет.

Владимир поднял воротник плаща. Он не чувствовал ветра, не замечал дождевых капель, порой залетавших в окно и попадавших ему в лицо. Устремив неподвижный взгляд вперед, на летевшее навстречу ночное шоссе, он думал, и память с удивительной четкостью воскрешала перед внутренним взором эпизоды их дружбы с Николаем.

…Как меняются в жизни мерила вещей и понятий, мечты и желания!

Ценой экономии на школьных завтраках был куплен футбольный мяч. А потом его легко отдали за растрепанную, ветхую книжицу с дурацкими, казавшимися всемогущими приемами японской борьбы. Они видели в них неуязвимое, абсолютное средство победы над врагом, А начав заниматься самбо, поняли, сколь наивными и примитивными были эти приемы. Но сами занятия вначале были увлекательной игрой, увлечением были и первые шаги в Школе милиции. Это была интересная игра. И лекции дополнялись юношеской фантазией. Пистолеты, отпечатки пальцев, преступники… Все это было так ново, так невероятно интересно, но еще недалеко ушло от детских игр и любопытства.

Где кончается детство и начинается юность? Где кончается юность и начинается зрелость? Владимир не запомнил той минуты (а быть может, секунды), когда самбо из любимого занимательного вида спорта превратилось в грозное оружие, спасшее ему жизнь. Где пролегла та черта, что разделяла увлекательные занятия, игру в Школе милиции и рискованные операции, в которых успех приносил не пятерку в журнале, а арест опасного преступника, а неуспех мог стоить не двойки, а жизни… Эта жизнь, которая дается человеку лишь однажды, она развертывалась перед ним и Николаем так же стремительно, как это шоссе за окном. Но не ночное, а яркое и солнечное, какое оно бывает днем.

…Владимир бросил взгляд на часы. До Внукова оставалось еще минут пятнадцать езды, дождь усилился, и “Волги” замедлили ход. Пришлось поднять стекло — холодные струи залетали в машину.

Теперь ветровое стекло сразу мутнело, после того как “дворник” прометал его…

Да, все им было дано: сотни дорог — только выбирай, — по которым они могли идти и на которых ждали их радости избранного труда, новые горизонты, открываемые учением, интересный отдых, любимые подруги, по-хорошему беспокойная, увлекательная, чудесная жизнь…

А вот Николай не прошел и половины своей.

Глупая смерть! Бессмысленная и обидная. Владимир сжал в кулаки руки.

Бессмысленная? А почему бессмысленная?

Он вспомнил диспут, который они, школьники-комсомольцы, устроили однажды. Это был диспут по книге Константина Симонова “Живые и мертвые”. В какой-то момент разгорелся спор о цене человеческой жизни на войне. Кто-то утверждал, что лишь немногие на фронте гибнут ради конкретного успеха, закрывая амбразуру дота своим телом, тараня вражеский самолет, сознательно оставаясь на гибель, чтоб прикрыть отход своих.

Владимир и Николай горячо возражали.

Неправда, утверждали они, ни одна жизнь, отданная армией, воюющей за правое дело, не пропадает напрасно. В атаку поднимается батальон, окопы противника захватывает порой взвод. Но разве напрасно погибли те сотни бойцов, что начинали атаку и не дошли до цели? Пусть даже ни одна гуля солдата не настигла врага, наоборот, сам он пал, пронзенный вражеской пулей, — что ж, его смерть бессмысленна? Нет! Она пусть маленький, но тоже кирпич, из которого слагается общее здание победы. И тот, кто добрался до окопов врага, и тот, кто уснул вечным сном перед их брустверами, одинаково достойны восхищения. Потому что в большом, но обязательно благородном деле важен конечный результат, если, разумеется, достигается он благородными средствами. А добиваться с оружием в руках победы в правой войне одинаково благородно и для того, кто доживет до этой победы, и для того, кому это не суждено…

Спорили горячо, долго. Сейчас Владимир вспомнил этот спор. Что ж, они с Николаем были правы. Разве зря отдал сейчас Николай свою жизнь? Да, он не поймал Коростылева, он сам погиб от его ножа. Ну и что? Даже и так он победил. Победил потому, что то, за что он боролся, за что он отдал свою жизнь, восторжествует. Коростылева все равно поймают, пусть не Николай, пусть другие, но поймают, и, что главное, — рано или поздно поймают всех коростылевых. И, наверное, не один и даже не один десяток работников милиции отдадут ради этой цели свою жизнь. Но цель-то будет достигнута! И в этом будет их победа, в этом будет высокий смысл их гибели…

Так думал Владимир, пока машина мчалась сквозь дождливую мглу по блестевшему в свете фар шоссе…

Его по-прежнему немигающий взгляд был устремлен далеко, дальше этого стекла, что прометали “дворники”, подобно отсчитывающим время маятникам, дальше этого блестящего в свете фар шоссе.

…Он видел золотистый пляж в Химках, где они с Таней и Николаем любили купаться; лабораторию фотодела — предмета, почему-то трудней всего дающегося Николаю, — из которой он не уходил, пока не добивался, чтобы Владимир сказал: “Теперь правильно”.

Он видел его всегда веселого и доброго, а в тот день — беспомощного и растерянного. Николай метался по городу в поисках какого-то редкого лекарства, необходимого Нине (Владимир пробегал тогда с ним вместе полдня, но они все же разыскали это лекарство)…

А теперь все это в прошлом. Печально покидать прекрасные города, если знать, что никогда больше не доведется вернуться в них; грустно расставаться со школой, институтом. Сколько б ни было во время учебы забот, все же грустно, что навсегда покидаешь институтские стены; порой невыносимо тяжело разлучаться с любимой, но ведь встретишься вновь. А вот как быть, когда навсегда ушел лучший друг, часть твоей жизни? И ни смеха, ни голоса его больше не услышишь, не увидишь знакомых глаз, рук, рыжих волос…

На лбу у Владимира пролегла морщина. Она была еще не очень заметна на этом чистом юношеском лбу. Пройдут года, она сделается глубокой и нестираемой; будет Владимир седым заслуженным комиссаром, как мечтали они когда-то с Николаем. Много еще горьких и страшных минут предстоит ему в жизни — что ж, он сам выбрал опасный и трудный путь милиционера.

Но первая морщина пролегла в эту ночь. Еще неглубокая, еле заметная, она безвозвратно отделила юность от зрелости…

0 ЧАСОВ 55 МИНУТ

Машины свернули на боковую дорогу. На мгновение фары выхватили из темноты затейливый указатель: “К аэродрому”; плохо видные за пеленой дождя, в обе стороны убегали вдоль просеки красные аэродромные огни.

Еще один поворот, и машины (чтобы не привлекать внимания с промежутком в пять минут) остановились в стороне, на общей стоянке. В этот поздний час здание аэровокзала было пустынным. Лишь редкие пассажиры дремали в креслах, ожидая вызова на ночные самолеты. Газетные и парфюмерные киоски были закрыты. С поля раздавался рокот двигателей, то глухой, то нарастающий.

Прибывшие — все они были в штатском — поодиночке и не сразу вошли в здание аэропорта. Владимир отправился к дежурному аэродромной милиции.

Дежурный взволнованно сообщил, что как только последовал звонок из Москвы, были немедленно опрошены аэродромные кассиры. И действительно, кассирша Михеева вспомнила, что незадолго до этого к ней подходил человек, схожий по приметам с тем, которого ей описали, и взял билет на Ашхабад.

— На Ашхабад? — переспросил Владимир.

— На Ашхабад, точно помню, — закивала кассирша, — точно! У нас ведь редко берут, все больше в городе, в билетных кассах, а здесь те, что с пересадками. Так что народу мало — я запомнила.

— Этот? — Владимир показал Михеевой фотографию “Повара”.

— Этот, этот! — радостно подтвердила кассирша. — Этот самый. Я его еще запомнила — он, когда расплачивался, толстющую пачку вынул. Тыщи небось!

Дело становилось все запутанней. Откуда у “Повара” могли быть тысячи? Не пошел же он к театру лазить по чужим карманам, набив предварительно деньгами собственные! С другой стороны, вряд ли он за время, прошедшее с момента убийства, успел зайти куда-нибудь, где у него хранились деньги. Да и денег у него таких не было — иначе он бы не занимался карманными кражами. Вероятнее всего, как это предположил Русаков, “Повар” совершил ограбление по дороге. Но где? И у кого в ночную пору могли оказаться такие деньги? К тому же никаких данных об ограблениях, совершенных за последние два часа, не поступало.

Владимир взглянул на часы. До посадки на ашхабадский самолет оставался еще час. Надо было надеяться, что “Повар” не заметит прибывшую группу и явится к самолету.

Но время шло, а Коростылев не появлялся. Не появился он и тогда, когда объявили посадку и когда с некоторым опозданием закончили ее. В этот-то момент и раздался звонок к дежурному. Голохов сообщил: на Шереметьевском аэродроме человек, по приметам похожий на “Повара”, только что приобрел билет на Красноярск. Кассирша не сразу сообразила что к чему: пока сменилась и сообщила дежурному милиции, человек исчез. Судя по сообщению шереметьевской милиции, “Повар” вряд ли догадался, что кассирша обратила на него внимание. Дело в том, что она потом несколько минут сидела без дела. Только когда пришла сменщица — как раз наступило время смены, — она, сначала поговорив с ней, ушла. И, лишь оказавшись в служебном помещении, она сообщила, что последний бравший билеты пассажир подозрителен, и позвонила дежурному. Если все это время “Повар” незаметно следил за ней, то ничего тревожного заметить не мог. Дежурный аэродромной милиции сразу же организовал при помощи дружинников незаметное, как он выразился, “прочесывание” аэропорта. Результатов это не дало никаких. Но для опытного преступника ночью не так уж сложно было найти в здании или поблизости место, где спрятаться.

До отправки красноярского самолета оставалось сорок минут. Поспеть за такой срок и по такой погоде с Внуковского аэродрома на Шереметьевский было невозможно. Голохов уже направил туда две находившиеся в том районе патрульные машины.

На минуту Владимир задумался. Нет, он должен сам задержать “Повара”! И не только потому, что это было самое меньшее, чем он обязан был Николаю, но и потому, что Владимир знал, каким опасным, беспощадным преступником являлся Коростылев. Владимир понимал, что “Повар”, зная, что, попадись он, расстрела ему не миновать, пойдет на все, вплоть до бессмысленного и бесполезного убийства, лишь бы дороже продать свою жизнь. Он был вооружен ножом, а возможно, и пистолетом. Все это могли не знать или не учесть патрульные. Но все это отлично знал Владимир.

Кроме того, именно его группа располагала фотографиями “Повара”, изучила по делу повадки и привычки преступника, имела определенный, тщательно продуманный план задержания. Словом, во что бы то ни стало Владимир со своими помощниками должен за полчаса добраться до Шереметьевского аэродрома. Думать здесь было нечего — единственным реальным путем оставался вертолет. Когда Владимир обратился со своей просьбой к дежурному отдела перевозок, тот категорически отказал.

— Да вы что, смеетесь, товарищ лейтенант, вы посмотрите на погоду! Да какой летчик согласится лететь? Я же не могу им приказать. Нет, ничего не получится.

— Я сам поговорю с летчиками и механиками, — сказал Владимир. — Они коммунисты?

— Комсомольцы, а что? — спросил растерявшийся дежурный.

— Если комсомольцы — то поймут! — уверенно сказалВладимир.

Дежурный в раздумье посмотрел на него.

— Ну, а я коммунист, — ни с того ни с сего сообщил он и, сам поняв, как по-детски это прозвучало, неожиданно рассмеялся.

Владимир улыбнулся. Но тут же лицо его снова приняло озабоченное выражение.

— Я объясню вам, товарищ дежурный. Этого нельзя не понять…

В двух словах Владимир сообщил, в чем дело. Еще когда он рассказывал об убийстве Николая, дежурный молча схватил плащ и фуражку. Летчик и механики поняли еще быстрей. Владимир только начал свой рассказ, а они уже торопливо одевались.

Через двадцать минут вертолет летел в ночном московском небе в направлении Шереметьевского аэродрома. Дождь перестал. Но небо было покрыто тучами.

Трех милиционеров Владимир оставил — с “Поваром” следовало быть готовым ко всему: он мог с такой же быстротой и внезапностью примчаться с Шереметьевского аэродрома на Внуковский, с какой он только что сделал это в обратном направлении.

С Владимиром летели только Логинов и Русаков.

…Вот так прошлым летом летели они из отпуска: Владимир, Таня и Николай. С этим отпуском вообще вышла целая эпопея. Они уже предвкушали, как вместе проведут его (Николай надеялся, что сможет перевезти и Нину), как будут валяться на горячем пляже, купаться в теплом море (а в Москве в те дни дождило), как поедут на Риду. Ни Владимиру, ни Николаю на Кавказском побережье бывать раньше не приходилось. И вдруг начальник заявил, что одновременно того и другого не отпустят. Начальник был прав. Но они тогда очень сердились на него. Николай в свой мощный бас кричал, что он все равно поедет с ними на Риду и уплывет в море.

Владимир и Таня уехали. Это было для них словно свадебное путешествие. Они просто опьянели от счастья. Они с такой жадностью набросились на этот отдых, как будто он был последним в их жизни.

Вставали в семь; купались, лежали на солнце часа по три-четыре; заплывали так, что берег чуть не пропадал из виду; по вечерам, взявшись за руки, уходили бродить по горным дорогам и где-нибудь на пустынном склоне, оглянувшись — нет ли кого поблизости, — целовались (как будто не могли этого делать хоть целый день в своей комнате, где жили вдвоем).

— Почему, — в недоумении спрашивала мужа Таня, лежа на пляже ранним утром под порывами легкого ветерка, — почему в таком мире, где так здорово, где только и веселись, есть люди, которые убивают, воруют, насилуют? Ну чего Им не хватает, работали бы себе, что времени, что ли, для отдыха мало? А то нет, пьют, дерутся, грабят. Наворует и что? В Сочи, что ли, поедет? Нет. Прячется небось, как зверь в норе, каждого стука боится, полжизни в тюрьме проводит. Ты знаешь, Володя, мне кажется, надо упразднить судебно-психиатрическую экспертизу, — закончила она свою речь несколько неожиданно.

— Почему? — удивился Владимир.

— А потому что самый факт, что какой-то человек в нашей стране — на Западе я не говорю, но в Советской стране — совершает преступление, уже свидетельствует о его психической ненормальности. — И Таня победно посмотрела на Владимира, очень довольная своей идеей.

Владимир рассмеялся:

— Прекрасная теория! Правда, был еще такой Ламброзо, высказывавший сходные мысли, но по сравнению с тобой у него все, конечно, примитивно. Да, надо будет внести предложение: как поймаем преступника, так его в больницу. Полежит-полежит, а потом в санаторий. А?

— Ну хорошо, — в азарте спора Таня даже села, — а зачем тогда воруют? Чего им не хватает? Я уверена, что, если бы любой вор употребил все то время, что он проводит в тюрьме, например… — Таня на мгновение задумалась, — например, на учение, на научную работу, он уже давно стал бы профессором и зарабатывал в десять раз больше, чем своим воровством.

— Замечательно! — Владимир хохотал теперь уже во все горло. — Создать университет из жуликов. Можно даже академию наук! Кончает парень школу, и ему вопрос: кем хотите быть — вором или доктором философии? Если вором, твердого заработка не гарантируем! Нет, Танька, тебе самой на эту тему надо защитить диссертацию. — Он стал серьезным. — К сожалению, тут другие причины. Ты права, у нас социальный строй такой, что преступность порождать не может…

— А откуда же она?

— Разные причины, Таня, — пьянство, распущенность, слабохарактерность родителей вначале, попустительство окружающих позже… Ну что мне тебе лекцию читать? Хочешь устрою в Школу милиции? У меня там знакомства.

Таня вскочила. Она содрала с Владимира купальную шапочку, которую он только что надел, и побежала к морю.

— Есть еще причина! Забывчивость мужей! Забыл вторую купить! Теперь краду твою!.. — закричала она, бросаясь навстречу шумной, лохматой волне.

Выходить на работу Владимир должен был в понедельник. Чтобы выкроить еще один день, решили возвращаться не поездом, а лететь в воскресенье самым поздним самолетом. Подумаешь, в Москве ночь не поспать!

И вдруг в пятницу, ни о чем не предупредив, как снег на голову свалился Николай. Он явился на пляж, когда Таня с Владимиром только возвратились после очередного дальнего заплыва. Они увидели его еще в километре от берега. Он стоял посреди пляжа, сияя молочной белизной тела и огненной шевелюрой (“Как маяк, — говорила потом Таня, — знаешь, такая побеленная длинная башня, а наверху огонь горит”), и махал им рукой.

Оказалось, что Николай имел два дня отгула и вот на пятницу, субботу и воскресенье прилетел.

Он сразу же обгорел на солнце и стал похож на вареного рака, схватил такси и за один день объехал “чуть не все, как выразилась Таня, достопримечательные места Черноморского побережья Кавказа”.

— Ах, как здорово! — шумно восхищался Николай. — Ах, как чудесно! Теперь каждый отпуск сюда! Каждый выходной! Каждый обеденный перерыв!

Обратно достать билеты рядом не удалось. Владимир с Таней, заказавшие их давно, сидели в четвертом ряду, Николай, доставший билеты в последний момент, — в хвосте самолета.

Когда вылетели, была ясная, звездная ночь, но по дороге машина попала в грозу.

За окнами — сплошной мрак. То и дело с невероятным грохотом, слышным в салоне, ночь вспарывала совсем близкая ветвистая, ослепительно белая молния. Машина кренилась то вправо, то влево, то задиралась носом кверху, то куда-то пропаливалась.

Стюардесса с вымученной улыбкой, держась за багажные сетки, ходила вдоль прохода. Раза два в салон заглядывали озабоченные летчики.

Таня сидела бледная. Ее потемневшие глаза были широко раскрыты, пальцы судорожно вцепились в Володин рукав. Иногда она искоса поглядывала на него и, видя спокойное лицо мужа, его ободряющую улыбку, сама жалко и мимолетно улыбалась.

Тане было очень страшно. Однако при мысли, что Владимир рядом, она на мгновение успокаивалась — с ним она не боялась ничего. Но тут гремел гром, молния превращала за секунду до этого черные овалы окон в снежные листы бумаги, и Таня еще сильней цеплялась за рукав мужа.

Неожиданно, раскачиваясь, как плохой матрос во время шторма, к ним подошел Николай.

— Лететь осталось недолго. Мне нужно рассказать Володьке одну важную штуку. В Сочи-то забыл. Дело срочное, а то опять забуду. Давай, Танька, поменяемся местами. Мне ненадолго.

Таня посмотрела на него отчаянными глазами. Но Николай улыбался, как всегда.

— Ты что, — спросил он вдруг, изобразив на лице преувеличенную тревогу, — уж не боишься ли, часом? А? Нет, ты скажи, ты трусишь, что ли?

Таня быстро поднялась. Она трусит? Сам он трусит! Владимир пытался ее удержать, но она, не оборачиваясь, мотаясь, как щепка в потоке, добралась до последнего ряда, где было место Николая, и, опустившись в кресло, закрыла глаза. А Николай завел другу какой-то длинный и путаный рассказ о возможных перемещениях и слияниях в отделе, в Управлении, и так далее и тому подобное. Владимир слушал не перебивая, а когда Николай наконец замолчал, окончательно захлебнувшись в собственном повествовании, спросил:

— Для чего ты всю эту чепуху развел? Чтоб с Таней местами поменяться? Да? Для чего?

Николай облегченно вздохнул. Он не был мастером врать. Еще прихвастнуть куда ни шло. А врать — это у него не получалось.

Выяснилось, что сосед Николая — опытный воздушный пассажир, то и дело разъезжающий по командировкам, — с самого начала грозы стал рассказывать страшные истории об авиационных катастрофах, свидетелем которых он был, а иногда даже и участником. Но они кончались благополучно, и пассажир всегда спасался. О, он был старый воздушный волк! Он еще не то видел! Подумаешь, гроза! Вот однажды он летел…

В конце концов ему стало плохо, и он — благо последний ряд к туалету близко, — прикрыв рукой рот, торопливо скользнул в хвост самолета.

Единственное, что Николай понял из всех этих страшных историй, — это то, что когда самолет совершает вынужденную посадку где попало, а иной раз даже падает, у пассажиров, сидящих впереди, нет никаких шансов спастись, в то время как те, кому повезло сидеть в хвосте, остаются невредимыми. Поэтому и пассажир этот всегда брал билет в последний ряд.

Усвоив эту истину, Николай тотчас же покинул свое место и, качаясь из стороны в сторону, направился к друзьям, чтобы поменяться с Таней местами. Конечно, гроза при современном состоянии авиации — это ерунда, но все же пусть Таня сидит в хвосте, так спокойней.

Он неуверенно посмотрел на друга. Владимир усмехнулся и, положив свою руку на руку Николая, крепко пожал ее.

…Вот о чем вспоминал Владимир, пока вертолет летел в ночном, затянутом тучами небе к Шереметьевскому аэродрому.

Наконец машина пошла на снижение. Внизу замелькали огоньки — красные, золотые, синие. Засверкала политая дождем бетонная полоса. Шум мотора стал тише. На минуту, слегка покачиваясь, вертолет повис над самой землей, а потом мягко опустился на нее.

Торопливо открыв дверцы и крикнув летчикам: “Спасибо, ребята!” — Владимир, Логинов и Русаков выпрыгнули из вертолета и бегом направились к светящемуся вдали зданию аэропорта.

2 ЧАСА 45 МИНУТ

Посадки на красноярский самолет еще не объявляли. Владимира и его помощников встретил на поле дежурный. Он сообщил, что патрульные машины к аэродрому не подъезжали — “Повар” мог их заметить, — а стоят неподалеку, наблюдение же за входами и выходами осуществляют внешне ничем не приметные дружинники-комсомольцы.

Было ясно, что “Повар” появится (если он вообще появится) в последнее мгновение, когда посадка будет заканчиваться. Оставалось еще несколько минут, и дежурный аэродромной милиции коротко передал Владимиру то, что просил передать ему для информации дежурный по городу.

В общих чертах предположения милиционеров оправдались. Дежурному по городу позвонили из девяносто шестого отделения милиции и сообщили, что туда привезли гражданина Гокиели с сотрясением мозга. Гражданин Гокиели дал следующие показания.

Он очень спешил на Внуковский аэродром. На площади Революции такси не было, да еще стояла большая очередь. Он пытался остановить машину у “Метрополя”, у “Москвы”, но шоферы только отрицательно качали головой и показывали на стоянку.

Наконец, когда очередное такси остановилось у подъезда гостиницы “Москва”, высаживая пассажиров, он, даже не дождавшись, пока они вылезут, решительно сел рядом с шофером и сказал: “До Внукова. Хорошо заплачу”. Но шофер все-таки подъехал к стоянке автобусов у “Стереокино” и спросил, не нужно ли кому на аэродром. Гражданин Гокиели побоялся протестовать — он был до смерти рад, что вообще достал такси. Желающих не было, и шофер уже собирался ехать, когда к машине подбежал какой-то здоровенный запыхавшийся мужчина и сказал, что он торопится на аэродром (с какой стороны подбежал, свидетель не заметил). Мужчина сел сзади (гражданин Гокиели сидел рядом с шофером). В пути пассажиры молчали, болтал один шофер. Он разглагольствовал о трудностях шоферской профессии, о том, что им повезло, вряд ли кто-либо, да еще по такой собачьей погоде, согласился бы ехать так далеко.

Гражданин Гокиели молчал, а второй пассажир только однажды спросил:

“А бензина-то хватит?” (Голоса человека свидетель не запомнил.) На что шофер сообщил, что бак заправлен “до крышки”, как он выразился, и тут же прибавил, что колонка была закрыта и он купил бензин на свои деньги у другого водителя.

Когда выехали за город, второй пассажир начал смотреть в окно так внимательно, словно искал номер дома на неизвестной улице, хотя кругом была только дождливая ночь н лес.

И вдруг — гражданин Гокиели даже побледнел при одном воспоминании об этом — второй пассажир вцепился в плечо шофера и закричал:

“Стой! Стой! Не видишь?”

Ошалевший от неожиданности шофер резко нажал на тормоза. Машина заплясала по скользкому шоссе и, чуть не въехав в кювет, остановилась. И тогда человек вынул нож и изо всех сил ударил шофера по голове. Он быстро, но спокойно перетащил тело (причем без всякого труда — он, наверное, был очень силен) на заднее сиденье, сел вперед и, бросив дрожащему гражданину Гокиели угрожающее: “Смотри у меня!” — сел за руль.

Видимо, преступник хорошо водил машину, потому что, ловко развернувшись на шоссе, он вернулся назад, съехал на какую-то боковую дорогу (свидетель не помнит какую, он из Тбилиси, Москву не знает) и довольно быстро поехал по ней. Ехали долго (сколько, свидетель не запомнил). Наконец остановились. Преступник сделал гражданину Гокиели знак вылезать, сам вытащил шофера и, быстро обыскав его и забрав выручку (свидетель запомнил, что она была значительной, он никогда не думал, что шоферы такси так много выручали за день), бросил тело в грязь. Потом он обыскал гражданина Гокиели и взял у него все деньги, затем он поднял руку с ножом и ударил гражданина Гокиели. Тот потерял сознание. Когда пришел в себя, то нащупал здоровую шишку на голове (она очень болела) и понял, что его ударили не лезвием, а рукояткой. Он посмотрел на шофера, тот слегка стонал, его тоже, оказывается, ударили рукояткой. Гражданин Гокиели с трудом, спотыкаясь и падая, добрался до шоссе, потратив на это очень много времени (сколько, свидетель не помнит). Здесь он остановил первую же машину — ею оказался грузовик. Поехали за шофером. Тот уже пришел в себя и пытался дотащиться до шоссе.

Всех доставили в отделение милиции. Хотя шофер не успел разглядеть преступника, а гражданин Гокиели его внешности и одежды не запомнил, было ясно, что нападение совершил “Повар”. Непонятным оставалось только, почему он не убил своих жертв. Во всяком случае, ему привалила неожиданная удача — он располагал теперь большими деньгами и машиной.

Дальше преступник, видимо, действовал так: он доехал до аэродрома, оставил машину где-нибудь в неприметном углу (такси, обнаруженное без шофера, сразу вызвало бы подозрение) и, войдя в аэропорт, купил билет до Ашхабада (благо денег было много).

Затем он, наверное, решил, на всякий случай, дождаться объявления посадки где-нибудь снаружи. Тогда-то он и увидел подъехавшие милицейские машины или подходивших работников. Он был слишком опытным преступником и сразу понял, кого видит перед собой. Опытным и решительным. Поэтому он немедленно побежал к брошенному им такси и помчался в Шереметьево. Рассуждал он, наверное, так: до посадки еще час, да то да се. В общем, часа полтора в его распоряжении. Дождь перестает, он хороший шофер — за это время по пустынной, ночной Москве, еще лучше по кольцевой, домчиться до Шереметьева он сумеет. А его там начнут искать, линия когда станет ясно, что к отлету ашхабадского самолета он не явился. За это время, если в Шереметьеве есть подходящий рейс, он сумеет улететь.

“Повар” выполнил свой план. Он домчался в рекордный срок до Шереметьевского аэродрома, бросил машину где-то в лесу, добежал несколько сотен метров, купил билет до Красноярска и снова вышел. Он наверняка спрятался снаружи и наблюдает.

Владимира и его помощников он видеть не мог — вряд ли он сообразит, что они прибудут на вертолете. Патрульные машины к аэродрому не подъезжали. Они стоят неподалеку на шоссе (прибыв туда уже после того, как “Повар” проехал) и связываются с аэродромной милицией через дежурного по городу по радиотелефону.

Наконец, по утверждению докладывавшего все это лейтенанта, дружинников Коростылев распознать не мог. Они ничем не приметны, среди них есть даже девушки.

Владимир был далек от такой уверенности. Он прекрасно знал, каким хитрым и осторожным преступником был “Повар”. От такого следовало всего ожидать.

Но уж во всяком случае теперь достигнуто главное — напали на след.

Если даже, почуяв опасность, “Повар” не выйдет на посадку, куда он денется? Шоссе перекрыто патрульными машинами. Шереметьево не такой уж большой населенный пункт, чтобы он сумел здесь спрятаться. Можно поднять на ноги всю местную милицию, вызвать собак…

В репродукторе снова раздалось:

“Производится посадка в самолет, вылетающий рейсом двадцать девятым по маршруту Москва-Омск-Красноярск. Пассажиров просят пройти на перрон для посадки в самолет”.

Владимир, Логинов, Русаков и дежурный лейтенант стали в неосвещенном углу, недалеко от прохода на поле, откуда уже начали выходить первые пассажиры.

Владимир то и дело поглядывал на часы. Они отсчитывали секунды, секунды слагались в минуты, минуты шли, а “Повар” не появлялся.

Уже раздавалось из репродуктора несколько раз: “Производится посадка…”, несколько раз: “Заканчивается посадка…”, а они все стояли, напряженно всматриваясь в лицо каждого выходящего пассажира. Наконец вышел последний, пассажиры уселись в автопоезд, и он бесшумно укатил куда-то в глубь ночного аэродрома.

В ту же секунду из дверей выскочила запыхавшаяся девушка, она торопливо огляделась и, увидев дежурного лейтенанта, бросилась к нему.

— Он… там… побежал! — Она захлебывалась и задыхалась от волнения, и не сразу удалось понять, что произошло.

Оказывается, “Повар” проник в здание аэровокзала не через дверь, а через плохо запертое окно в одном из коридоров первого этажа. У выхода из этого коридора в пассажирский зал стояло двое дружинников — парень и девушка. “Повар” подошел незаметно и, видимо, услышал, о чем они разговаривали. Он все понял и повернул обратно. Но в этот момент дружинник обернулся и встретился с “Поваром” глазами. Он сразу же бросился за ним, крикнув девушке: “Зови милицию!” Вот она и прибежала…

Девушка говорила быстро, на ходу и закончила свое сообщение, когда вся группа уже подбегала к коридору. Владимир, Логинов и Русаков выскочили в окно и побежали прямо к лесу — больше отсюда преступник никуда бежать не мог, в других направлениях была открытая местность. Дежурный лейтенант остался, чтобы распорядиться действиями дружинников.

Не прошло и нескольких минут, как десяток комсомольцев уже спешили по следам милиционеров к лесу.

На опушке преследователи наткнулись на неподвижно лежащее тело. Владимир быстро наклонился, осмотрел дружинника и, облегченно вздохнув, выпрямился — парень был невредим, его просто свалили ударом кулака. “Повар”, наверное, спрятался за деревом и, когда дружинник пробегал мимо, ударил его. Коростылев знал, что человек, получивший удар ножом, мог перед смертью указать направление, в каком скрылся преследуемый. Оглушенный же (да еще таким кулаком, как у “Повара”), он долго не придет в себя.

Погоня продолжалась.

И вдруг Владимир остановился. Коротко бросив: “Продолжайте преследование, прочешите лес!” — он повернул обратно.

У аэровокзала Владимир подбежал к автомобильной стоянке. Пусто! Он кинулся за угол, там мирно дремали поливочные машины — асфальт был мокрым от недавно закончившегося дождя, и никто не собирался производить уборку.

Как быть?

Тут Владимиру повезло. На дороге, слабо освещенной фонарями, показалась машина. Она приближалась неторопливо, и Владимир побежал навстречу.

Наконец машина подъехала к аэровокзалу. Это оказалось такси. Бог знает, кого оно привезло: растяпу, опоздавшего на предыдущий самолет, или предусмотрительного, прибывшего за два часа до отправления следующего, — Владимира это не интересовало. Он еле дождался, пока пассажир расплатился, сел рядом с шофером и, предъявив ему свое служебное удостоверение, сказал:

— Гоните вовсю. Мы должны срочно добраться до патрульных машин! Не встретили по дороге?

— Стоят. Я проехал — ничего не сказали, — ответил водитель, молодой парень, которого неожиданное приключение явно увлекло. — А кого ловим, товарищ начальник?

— Кого ловим? — задумчиво переспросил Владимир, пока машина на полной скорости вылетала на шоссе. — Мерзавца одного ловим! Ему бы я вот этими руками шею свернул!

И в голосе его прозвучало столько ненависти, что шофер замолчал и только еще сильнее нажал на педаль. Через минуту он все же нарушил молчание:

— А вы не собрата моего ловите, таксиста? Вот дал, будто ему багажник скипидаром смазали! — И парень рассмеялся.

До Владимира, занятого своими мыслями, не сразу дошел смысл этих слов. Но, когда дошел, он чуть не схватил водителя за руку.

— Таксист! Где вы его видели?

— А вот как на аэродром ехали, метров двести не доезжая патрульных. Он прямо из лесу выехал. А потом как газанет в Москву! Вот я и думаю: чего ему в лесу делать — не от вас он, случаем, прятался?

Теперь все было ясно. Предусмотрительный Коростылев спрятал свою машину в лесу, в километре от аэродрома, и остаток пути проделал пешком. А теперь он лесом добежал до нее и выехал на шоссе. Поскольку патрульные перегородили шоссе ближе к аэропорту, чем было спрятано такси “Повара”, они, естественно, не могли видеть, как он выезжал. Сейчас они, вероятно, спокойно продолжают стоять на дороге, если только не присоединились к дружинникам, прочесывающим лес.

Последнее предположение оказалось верным.

Когда Владимир, который включил в такси внутреннее освещение, поравнялся с милицейскими машинами, его никто не остановил. Промчавшись мимо, он успел лишь увидеть, что рядом с патрульными стоят двое дружинников, усиленно жестикулировавших и показывавших на лес.

Видимо, они, прочесав спой участок, сообщили милиционерам, что “Повар” скрывается в лесу, и просили помощи. Патрульные теперь не имели никаких причин задерживать ехавшие со стороны аэродрома машины, тем более когда в них сидел не один человек, а больше. (Владимир затем и включил внутреннее освещение, чтобы патрульные разглядели это.) Скорей всего они будут помогать сейчас в прочесывании леса.

Владимир решил не останавливаться — дорога была каждая секунда. Кроме того, хотя он и гнал от себя эту мысль, могла ведь произойти и ошибка: может быть, из лесу выезжало не такси, а какая-нибудь частная машина с загулявшими кутилами или такси, но “настоящее”, а не с “Поваром” за рулем… Мало ли что могло быть? Так пусть патрульные лучше помогают дружинникам — ведь те не вооружены. Владимир находил и другие столь же веские причины не останавливаться и продолжать преследование в одиночку.

Но где-то внутри он со свойственной ему прямотой признавался себе: просто он хочет поймать убийцу Николая сам, один. Это не только его долг, это его право! И, если тот окажет малейшее сопротивление, станет он для него и судьей и палачом! Что бы там ни было, но он должен отомстить за смерть Николая! При этой мысли Владимир крепче стискивал зубы и сжимал кулаки.

…Парень оказался лихим шофером, и машина неслась по еще мокрому от дождя шоссе с бешеной скоростью.

3 ЧАСА 10 МИНУТ

Владимир прикидывал в уме, как далеко мог обогнать его “Повар” и как быстро тот ехал. “Повар” был отличным шофером (это доказывала быстрота, с какой он после похищения машины домчался до Внукова, а потом до Шереметьева), он знал, что за ним погоня, движения по шоссе почти не было. А патрульные и дружинники, как скоро они поймут, что птичка улетела, и сообщат дежурному по городу, а тот постовым на шоссе? И не свернет ли где-нибудь преступник, который ведь может предположить, что за ним гонятся милицейские машины, снабженные радиосвязью; и если он свернет, то куда? Кроме того, нет ли у “Повара” огнестрельного оружия? Владимир забыл спросить, нашли ли на Николае его служебный пистолет. Впрочем, если не нашли, это тоже еще ничего не значило. Николай мог просто не взять его с собой. Но могло быть и другое: “Повар” вполне мог иметь еще какой-нибудь пистолет. Тогда почему он не воспользовался им для того, чтобы оглушить свои жертвы, когда похищал такси (если преступники почему-либо не хотят стрелять, они делают именно так)? А потому, сам себе отвечал Владимир, что при феноменальной силе “Повара” ему достаточно было собственного кулака, тем более, если в нем зажата рукоятка ножа. А может быть, он хотел скрыть, что имеет пистолет?..

Все эти мысли роились в голове Владимира, пока такси мчалось по пустынному шоссе. Начинался рассвет, предметы приобретали очертания и все яснее проступали в сером свете наступающего утра.

Долгое время шофер, сосредоточенно нахмурив брови и крепко сжав руль, молчал. Потом, “втянулся в скорость” и, несколько раз метнув взгляд в сторону Владимира, наконец не выдержал:

— Одного догоняем, товарищ начальник?

— Одного, — помолчав, ответил Владимир, не сразу оторвавшись от своих мыслей.

— Тогда порядок. — Парень повеселел. — В случае чего могу подсобить. Тоже не лыком шит — первый разряд по футболу имею!

После паузы он задал новый вопрос:

— Что, сшиб кого-нибудь? Пьяный, наверное…

— Нет, не сшиб, — медленно сказал Владимир, — убил. Нож всадил…

— Убил? — Добродушное лицо шофера сразу стало суровым. — Вот гад! Кого убил? Пассажира? Небось за деньгой погнался!

— Нет, не пассажира. — Владимир повернулся к шоферу. — Да он вообще не таксист — машину угнал. А убил он друга моего, лучшего друга, понял?

Владимир сам не знал, почему вдруг сказал об этом незнакомому парню. Сказал, пожалел и сразу жалеть перестал, столько искреннего, горестного сочувствия прочел он в глазах шофера.

— За что убил-то? — глухо спросил тог.

— За что убил? — Владимир задумался. — За то, что боялся его. За то, что знал, не будет ему спокойной воровской жизни, пока Николай жив. Вот за это и убил. Всадил нож в спину.

— Что ж он, дурак, — после долгой паузы заговорил шофер, — не понимает, что ли? Ну одного из милиции убил, другого. Все равно ведь пустым место не останется! Верно я говорю? В конце-то концов прихлопнут его и всех их таких! Не будем же мы их терпеть! Теперь тем более! Милиция-то ведь не один человек, а сила! Да и то скажу, народу сколько помогает, вон дружинники там, комсомольцы! Да любой. Хоть меня возьмите, хоть кого. Если сейчас поймаем, я ему, честное слово, первый шею сверну!

Владимир не отвечал. В своей нехитрой речи парень высказал мудрую и непреложную истину: преступный мир обречен. Времена изменились. Теперь милиционеры — это в большинстве комсомольцы и коммунисты с образованием, окончившие средние и высшие специальные учебные заведения, вооруженные современной могучей техникой и наукой, их начальники соединяют в себе знания ученых и искусство полководцев.

А плечом к плечу с милицией стоит многотысячная армия дружинников, людей решительных, беспощадных к преступникам, сильных своей ненавистью к ним, своей сплоченностью и убежденностью.

А печать, а общественное мнение… Да что там говорить — преступный мир обречен! Если вообще еще можно называть “преступным миром” вымирающих профессионалов, тунеядцев, предпочитающих воровство работе, трусливых хулиганов…

Кто знает, может быть, именно его, Владимира, молодому поколению суждено вбить, как говорится, последний гвоздь в гроб этого самого преступного мира?

…Машину “Повара” увидели, когда подъезжали к водной станции “Динамо”.

Далеко впереди, в светлеющих сумерках, показалась медленно увеличивающаяся “Волга”, мчавшаяся к городу. Она была хорошо видна на пустынном шоссе.

— Ну, — сказал Владимир шоферу, — теперь давай! Вот он!

Парень не ответил, он только крепче вцепился в руль, поудобней устраиваясь, завозился на сиденье, словно пулеметчик перед тем как открыть огонь.

“Волга” росла, как ни отчаянно мчался “Повар”, шофер Владимира был еще более искусным водителем. И все же расстояние сокращалось очень медленно. Одно время казалось, что “Повару” удалось даже немного оторваться, но потом расстояние вновь стало сокращаться.

Машины промчали развилку шоссе, нырнули в туннель, вот позади остались станции метро “Сокол”, “Аэропорт”, “Динамо”, “Белорусский вокзал”… Раза два-три машины пролетали мимо постовых. Но те, разумеется, не могли знать, что происходит у них на глазах. Они, наверное, думали, что это мчатся таксисты-лихачи, спешащие доставить пассажиров с Шереметьевского аэродрома на Внуковский или на какой-нибудь вокзал.

Милиционеры грозили пальцами, а один даже заспешил к телефону, чтобы сообщить следующему посту о нарушителе, превысившем скорость.

На площади Маяковского, когда машины разделяло уже не больше двухсот метров, “Повар” неожиданно свернул вправо, на Садовое кольцо. Он до предела увеличил скорость. Еще несколько минут — и машины промчались по площади Восстания, вновь нырнули в туннель. Миновали Смоленскую площадь и понеслись к Зубовской. Расстояние между машинами еще больше сократилось. И вдруг “Повар” применил неожиданный маневр. Он сбросил скорость и, не доехав немного до улицы Щукина, внезапно свернул влево. Завизжали шины об асфальт. “Повар” направил такси в подворотню невысокого дома и резко затормозил.

Вот тут-то Владимир смог в полной мере оценить искусство своего водителя. Он не проскочил дальше, как рассчитывал преступник, а свернул сразу же вслед за “Поваром”. Его такси ударилось в преследуемую машину в тот самый момент, когда “Повар” выскочил из своего такси и устремился в глубь двора. Владимир понял план Коростылева. Уйти от преследования на машине тот не мог, он понял это. Еще пять минут, еще десять, и Владимир нагнал бы его. К тому же мчаться по центральным улицам становилось опасно — стало почти светло, светофоры включили, регулировщики выходили на дежурство, навстречу попадалось все больше машин.

Кроме того, “Повар” уже сумел разглядеть, что преследует его не патрульная и вообще не оперативная машина, а такси, в котором всего один пассажир. В этих условиях он мог рассчитывать, добравшись до хорошо знакомого ему места, бросить машину где-нибудь у проходного двора и скрыться. В случае чего можно было спрятаться за выступом стены, в темном подъезде, за воротами и убить преследователя, используя преимущество во внезапности, нож и свою огромную силу.

Когда такси Владимира врезалось в заднюю часть машины “Повара”, шофер ударился грудью о руль и его немного ошеломило.

Владимир мгновенно открыл дверцу и бросился вперед. С трудом протиснувшись между брошенным преступником такси и стеной подворотни, он выбежал во двор.

“Повар” был метрах в тридцати впереди. Он пробежал мимо палисадников, мимо стоявшей в глубине двора школы и скрылся за ее углом.

Владимир устремился за ним. Они бежали быстро и бесшумно.

Завернув, в свою очередь, за угол школы, Владимир увидел длинный неширокий проход; слева возвышалась огромная стена, справа — двухэтажные дома. Свет нигде не горел, занавески были задернуты. Люди еще спали.

“Повар” уже подбегал к деревянным раскрытым воротам, выходившим на улицу. “Улица Веснина”, — мысленно прикинул Владимир. Он бежал быстрей преступника, и расстояние между ними с каждым шагом сокращалось.

Но, когда Владимир добежал до ворот, “Повара” нигде не было видно.

Старый московский переулок был пустынен. Слева, возле итальянского посольства, неторопливо прогуливался милиционер; сейчас он был как раз в дальнем конце своего маршрута и обращен к Владимиру спиной (он наверняка не видел промелькнувшего “Повара”); справа, на перекрестке, ритмично то вспыхивал, то гас желтый свет орудовской “мигалки”.

Убежать влево преступник не мог — там ходил милиционер, да и переулок протянулся далеко. Справа, правда, где перекресток располагался намного ближе, можно было свернуть за угол. Но, если бы “Повар” сделал это, Владимир успел все же увидеть его — расстояние между ними было недостаточно велико. Значит, что? Значит, преследуемый или в подъезде дома напротив (но это маловероятно — дом высокий, а кругом маленькие — по крышам не убежишь), или он вбежал в калитку рядом с домом.

Все эти размышления заняли секунду. Владимир бросился в калитку. Он попал в небольшой захламленный двор, казалось, без другого выхода, но, добежав до конца замыкавшей этот двор стены дома, Владимир обнаружил узенький проход. Он осторожно — уж очень проход был удобен для засады — вбежал в него, завернул за угол и оказался в сквере, разбитом перед невысоким домом.

Мелькнула спина “Повара”, выбегавшего из ворот снова на улицу.

Владимир устремился за ним. Теперь они опять оказались в переулке, но “мигалка” на этот раз была прямо перед ними. “Повар” пересек улицу Веснина и побежал дальше. Вдали виднелось Садовое кольцо, откуда уже доносился шум уличного движения — Москва просыпалась.

“Повар” промчался вдоль каменной ограды, отделявшей от улицы пятиэтажный дом, свернул вправо в ворота, углубился в подворотню и снова свернул направо.

Их разделяло метров двадцать, “Повар” бежал тяжело, и Владимир понял, что развязка близка. Кроме подворотни, двор выходов не имел.

На мгновение Владимир остановился и перевел дыхание. Теперь “Повару” оставалось лишь одно — вступить в схватку.

Но тот, не задерживаясь, уверенно вбежал в один из подъездов. Что он намерен был сделать? Как скрыться?

И тогда Владимира осенило. Еще вбегая в ворота, он заметил справа узкий глухой сад, расположенный между оградой и домом. В сад выходили подъезды. Они находились напротив тех, что выходили во двор. Теперь он понял маневр “Повара”. Пока Владимир будет искать его по всем этажам, Коростылев покинет подъезд через дверь, выходящую в сад, и спокойно выскочит снова на улицу.

Владимир мгновенно повернул обратно, пробежал подворотню и свернул в сад.

В нескольких метрах от себя он увидел бежавшего навстречу “Повара”.

“Повар” был страшен. Он остановился, тяжело дыша, во рту, широко открытом, блестел золотой зуб, маленькие глазки горели смертельной ненавистью, лицо покрылось потом. Он был весь в грязи…

Какое-то мгновение оба стояли неподвижно. Потом в руке “Повара” сверкнул длинный, тонкий нож, и с каким-то глухим, звериным ревом он бросился вперед…

Много позже, когда все уже кончилось, кто-то спросил Владимира, почему он не воспользовался пистолетом. Владимир недоуменно посмотрел на задавшего вопрос — действительно, почему? Ведь проще простого было во время преследования приказать “Повару” остановиться под угрозой оружия, дать предупредительный выстрел, наконец, просто выстрелить в ногу. Когда же преступник бросился на Владимира с ножом в руке, меры необходимой самообороны не только разрешали, а просто требовали, чтобы Владимир воспользовался пистолетом. (А главное, разве не было бы это самым простым и к тому же законным способом отомстить за Николая?)

Однако он этого не сделал. И вряд ли мог объяснить почему. В тот момент, когда “Повар” бросился на него, Владимир почувствовал себя на спортивном ковре. Это была очередная схватка по самбо, с топ разницей, что ставкой здесь была не золотая медаль, а жизнь. Мозг Владимира, как всегда во время поединка, работал с невероятной быстротой, но абсолютно спокойно. Обстановка оценивалась в долю секунды. Решения принимались мгновенно, почти автоматически, и так же мгновенно осуществлялись.

Но “Повар” был не обычный противник — его вес превышал вес Владимира на добрых двадцать килограммов (в самбо такого не могло бы случиться). Он весь был отлит из мускулов и ростом на голову выше. В своей огромной руке он держал нож (и не деревянный, какой используют в показательных выступлениях самбисты), нож, которым он искусно владел.

Резкий, точный удар ноги, которым Владимир попытался выбить у преступника оружие, оказался недостаточным. “Повар” только взвыл от боли, но ножа не выпустил. Он на секунду остановился и, молниеносно перехватив нож в другую руку, снова кинулся на Владимира.

Владимиру не повезло. Он сумел мгновенно восстановить равновесие, потерянное после неудачной попытки выбить нож, сумел отбить удар, который “Повар” нанес ему левой рукой, но в это время нога его поскользнулась на мокрых после прошедшего дождя листьях и он чуть не упал. “Повар” воспользовался этим и ударил снова. Владимир успел качнуться в сторону, и нож рассек одежду, глубоко вспоров мякоть руки.

“Повар” быстро перехватил нож в правую руку — он сделал это инстинктивно, — правой рукой действовать было привычней.

Это была ошибка. И ошибка непоправимая. Не обращая внимания на боль, Владимир левой рукой отбил кисть нападавшего и в то же время правой резко рванул к себе руку “Повара” за локоть. Молниеносным движением Владимир завел ее “Повару” за спину и нажал. Преступник взревел от боли, нож со звоном отлетел на асфальт. Владимиру достаточно было теперь сделать легкое движение, чуть-чуть нажать и он сломал бы Коростылеву руку.

Вот, казалось бы, и наступило самое время осуществить свою месть — “задушить”, “сжечь на медленном огне”. Ведь боль, когда медленно ломается рука, чудовищна… Но Владимир чуть-чуть ослабил захват, ровно настолько, чтобы задержанному не было больно и в то же время чтоб он не смог шевельнуться.

Владимир внутренне усмехнулся: подполковник Голохов мог не предупреждать — Владимир и так никогда не забывал, что он прежде всего работник советской милиции!

Он держал в руках убийцу Николая — своего самого близкого, самого дорогого друга. Он держал в руках страшного, неисправимого преступника, матерого бандита, на чьей совести была не одна погубленная жизнь, грабежи, нападения, насилия; преступника, наверняка обреченного на смертную казнь… Но в эту минуту Коростылев был для него лишь “задержанный”. Лейтенант Анкратов — работник милиции, а не судья или заседатель.

Его обязанность — задерживать преступников, не судить, не карать.

Из раны обильно текла кровь, каждое движение вызывало острую боль, а руку приходилось держать напряженной. Видимо, удар ножа оказался серьезней, чем думал Владимир.

Он вывел “Повара” на улицу и огляделся. Кругом никого не было. Он потащил задержанного на улицу Веснина, где около посольства стоял милиционер. Именно потащил: “Повар” упирался, шаркал ногами по земле, грязно ругался, стонал в бессильной ярости, огромный кулак свободной руки то сжимался, то разжимался.

Владимир находился в постоянном напряжении — малейшая потеря внимания, и “Повар” мгновенно воспользовался бы ею.

Когда они вышли на улицу Веснина, Владимир увидел, что рядом с милиционером стоит шофер его такси. Оправившись от толчка, парень прошел, наверное, за ними следом по дворам и, выйдя на улицу, подбежал к милиционеру, чтоб узнать чем кончилась погоня.

Но милиционер не мог ответить — он и сам ничего не знал. Они стояли и обсуждали, куда же могли деваться преступник и преследовавший его работник милиции.

Когда шофер увидел Владимира, он бросился к нему навстречу. В глазах его было столько злости, а в движениях — решительности, что Владимир предостерегающе крикнул:

— Не трогать!

Однако парень, подбежав, изо всей силы ударил “Повара” кулаком.

— Не трогать! — повторил Владимир, поворачиваясь так, чтобы загородить собой задержанного.

Но шофер излил в ударе всю свою злость, он больше не пытался бить преступника и лишь шипел сквозь зубы:

— Гадина! Не человек ты, понял? Гадина! Моя бы воля, я б тебе не то что руку, голову свернул! Человека убил, подонок…

Он топтался вокруг, не зная, как поступить, чем помочь.

Постовой у посольства, еще издали завидев Владимира, не стал терять времени. Он не мог покинуть пост, но тут же бросился к телефону и позвонил в отделение милиции, находившееся в соседнем переулке.

Не прошло и пяти минут, как из-за угла вылетела дежурная машина. “Повара” схватили, связали, запихнули в машину и повезли в отделение. Один из милиционеров, получив подробные указания Владимира, где искать нож, отправился за ним.

Минут через двадцать в отделение прибыл Голохов. За это время Владимиру кое-как перевязали руку, он умылся.

Приехавший с дежурным по городу врач сделал перевязку заново. Щуря глаза за очками, он бормотал:

— Ты смотри, как повезло. Вот повезло, совсем рядом с веной, миллиметры… Да и то резанул! Я ж говорил: не нож — стилет. — Он косился на принесенный милиционером нож, который Голохов, покачивая головой, вертел в руках.

Владимир сидел бледный — крови он потерял все же немало, рана продолжала гореть, хотя врач и смазал ее чем-то.

— Сменишься, надо обязательно сходить перевязать, — сказал врач.

Голохов направил было Владимира в находившуюся по соседству поликлинику, но тот категорически отказался. Он коротко и ясно доложил о ходе “операции по задержанию преступника Коростылева, по кличке “Повар”. Приехавшие с Голоховым сотрудники и местные милиционеры, разделившись на группы, отправились одни к брошенным такси, другие к месту схватки, третьи записывали показания свидетеля-шофера. “Повара” увезли на Петровку.

Голохов сел в машину и увез с собой Владимира.

Не успел дежурный по городу войти в свой кабинет, позвонил начальник Управления.

Он звонил из квартиры. Несмотря на ранний час, комиссар не спал, его глубоко взволновало убийство сотрудника милиции. Уж, кажется, чего только не повидал начальник Управления за свое хоть и недолгое пребывание на этой должности; вряд ли был в Москве другой человек, который ежедневно сталкивался с таким количеством трагедий, несчастий, подлостей, слез и крови. Но он от этого не стал равнодушным к человеческим судьбам, и каждое горе задевало его. Особенно же тяжело переживал он гибель своих сотрудников.

Дежурный по городу точно и коротко доложил подробности ночной операции.

— …Анкратов, товарищ комиссар. Лейтенант Анкратов… — повторил он дважды фамилию Владимира, отвечая на какой-то вопрос начальника Управления. — Ясно, товарищ комиссар, передам! — закончил он разговор. — Лейтенант Анкратов, — Голохов повернулся к Владимиру, — начальник Управления объявляет вам благодарность. — И, не дав Владимиру ответить, добавил: — А теперь давай-ка в поликлинику.

Но Владимир снова решительноотказался — он хочет додежурить до смены. Пряча улыбку, Голохов приказал:

— Тогда шагом марш вниз, отдыхать!

Когда Владимир вошел в комнату на первом этаже, его окружили. Это не было простое любопытство, это был интерес коллег и товарищей, любому из которых приходилось бывать в таких же переделках, как Владимиру, любого из которых могла постигнуть такая же судьба, как Николая.

Лица были спокойны и суровы. Вопросы задавали деловые, профессиональные.

Так же по-деловому, стараясь скрыть жалость и печаль, обсуждали, что надо сделать для Нины, как сообщить ей страшную весть.

Об отдыхе Владимир и не думал.

В девять часов он позвонил Тане.

— Володька! — радостно кричала она в трубку. — Ну чего ты так поздно? Я совсем заждалась. Мне тут такие кошмары ночью снились — что все твои бандиты за нами гонятся, а мы удираем, а потом ты как выстрелишь, еще, еще… И проснулась, а это Клавдия Ивановна стучала — молоко принесли. А то бы не проснулась. — Она весело смеялась, потом заговорила озабоченно: — Володь, ты хоть поспал? А? Хоть немного?

— Ну конечно, я…

Но Таня перебила:

— Ты помнишь? Мы ведь сегодня к Николаю идем. Я Нинке пирог мой знаменитый обещала испечь, пойду тесто ставить. Я сейчас ей позвоню, может, Николай еще дома…

— Нет! Не звони!

Было, наверное, в голосе Владимира что-то такое, что заставило Таню сразу замолчать. Потом она тихо спросила:

— Почему? Что-нибудь случилось? Володя…

Но Владимир уже овладел собой.

— Не надо, Таня, он сегодня есю ночь работал, устал, спит еще, не звони. Я приду, тогда вместе… А Николай, он спит, — медленно повторил Владимир.

— Хорошо, подожду тебя, ты скоро?

— Скоро. Понимаешь, я тут ударился немного… споткнулся на лестнице, света все никак не сделают, забегу только в поликлинику и приеду. Хорошо?

— Расшибся? — Таня разволновалась. — Сильно? Володя, бедненький мой! Тоже мне милиция — солидное учреждение, не могут свет на лестнице провести! — сердито кричала она. — Ну скорей, Володенька, скорей! И не завтракай там. Будем вместе. Ладно? Я буду ждать…

Владимир долго сидел у телефона, неподвижно глядя в пространство. Да, верно. Сегодня они с женой должны были идти в гости к Ветровым. С пирогом, который Таня будет сегодня старательно печь и который Николай уже никогда не попробует…

Он решительно встал. Надо было ехать к Нине, все сказать ей и быть при этом спокойным и бодрым, надо было работать, учиться, бороться с преступниками.

Надо было идти дальше по жизни, твердо и смело, так, чтобы ни о чем не жалеть, чтобы спокойно смотреть людям в глаза; так, чтобы пройти ее хорошо и честно, как прошел Николай, пройти, какой бы длины ни был путь — в долгие ли годы, в один ли день…

10 ЧАСОВ

Владимир поднялся наверх.

Подполковник Голохов ушел диктовать сводку. Новый дежурный, подполковник Кафтанов, уже сидел за столом, листая журнал. Заместители и помощники сдавали сменщикам дежурство.

Владимир доложил, что уходит, и направился к двери. Последнее, что он слышал, перед тем как прикрыть ее за собой, был негромкий, чуть хриплый голос подполковника:

— Кафтанов, дежурный по городу, слушает!

Начинался новый день…



Север Гансовский. ВОСЕМНАДЦАТОЕ ЦАРСТВО

…Все было для Сергея увлекательным и интересным: и Мухтар и Самсонов, с которыми он только недавно познакомился, и эта поездка по степи, и вообще весь Казахстан, увиденный вот так впервые в жизни.

Сергею было девятнадцать лет, он учился в Ленинграде на втором курсе Библиотечного института и летом после экзаменов отправился на экскурсию в Алма-Ату. Потом другие ребята уехали обратно, а Сергей остался, чтобы выполнить одно поручение. Само поручение тоже было удивительным и романтичным.

Когда Сергей был еще дома, к ним, в Гусев переулок, приехала дальняя родственница из Киева, жена ученого-энтомолога, погибшего в 1941 году. Узнав, куда едет Сергей, она рассказала, что ее муж как раз перед началом войны закончил в своем институте перспективное, как тогда считали, исследование по насекомым. Работа была коллективная, но группа, занимавшаяся ею, в период боев под Киевом пошла на фронт и вся погибла. Уцелел только лаборант мужа, обрусевший немец Федор Францевич Лепп, который на фронт не попал и при невыясненных обстоятельствах остался в Киеве при фашистах. После освобождения столицы Украины он куда-то исчез, а потом его видели в Казахстане, в маленьком местечке Ой-Шу, в горах. Родственница Сергея считала, что у Леппа могли сохраниться какие-нибудь записи мужа.

Сергей сгоряча пообещал обязательно разыскать бывшего лаборанта, но, когда остался один в Алма-Ате, выяснил, что это не так легко. От железной дороги до Ой-Шу было больше ста километров. Автобусы и никакой другой регулярный транспорт туда не шли, и вообще дорога считалась непроходимой для колеса.

Сергей уже совсем было приуныл, но на станции Истер, куда он добрался, ему посоветовали сходить в контору Геологического управления. Там в маленьком дворике возле двух оседланных коней он увидел пожилого лысеющего медлительного мужчину, который с сосредоточенным вниманием рассматривал ремень вьюка. Это был Самсонов. А дальше все начало складываться само собой, как в сказке.

Самсонов выслушал Сергея, помолчал, посмотрел на небо и тут же, не сходя с места и не обращаясь ни в какие инстанции, сказал, что возьмет его до Ой-Шу. Что они потом доедут до озера Алаколь, а оттуда — до озера Сасыкколь, от которого Сергей уже сможет самостоятельно выбраться к железной дороге.

При этом он прибавил, что ему, Самсонову, придется сделать крюк в триста километров, но это неважно, так как на Алаколе изыскательская партия ждет его не раньше, чем через десять дней.

— А когда поедем? — спросил, волнуясь, Сергей.

— Да хоть сейчас. Надо бы только на станцию зайти. Вдруг попутчик найдется… Как тебя звать-то?..

Сергей первый раз за всю жизнь видел человека, который мог вот так самостоятельно решить сделать крюк в триста километров по пустыне. Он сразу чуть не влюбился в Самсонова. Ему хотелось научиться с такой же ленцой сидеть в седле, так же неторопливо и ловко все делать, захотелось даже иметь такую же загорелую лысину, какая была у геолога.

Попутчик нашелся тут же в Истере — старый казах с холодным, равнодушным взглядом, широкий, как бочонок, и кривоногий. Он сидел в буфете на станции и сам ввязался в разговор. Звали его Мухтар Оспанов, по-русски он говорил чисто.

Они выехали на следующее утро, и тут выяснилось, что Мухтар сам знает Леппа, который живет не в Ой-Шу, а еще дальше, в предгорье, в полном одиночестве. (Что он там делает, Мухтар не сказал.)

В первый день пути им навстречу попался молодой казах — инструктор райкома партии. Он спросил, не смогут ли они прочесть антирелигиозные лекции в ближайших аулах, рассказал, что в степи появился жулик, выдающий себя за святого, и что “в этой связи наблюдается взрыв религиозного фанатизма”. Выражение “взрыв религиозного фанатизма” ему очень нравилось, он повторил его трижды.

В разгаре беседы его взгляд вдруг упал на жеребца, которого Самсонов дал Сергею, и инструктор райкома попросил разрешения попробовать его. Сергей спешился, инструктор вручил ему повод своего коня, не выпуская из руки портфель с делами, вскочил на жеребца и показал такой аллюр, какой Сергею и не снился.

Все это, вместе взятое, — и “взрыв религиозного фанатизма”, и таинственный молчаливый Мухтар, и Самсонов, и романтический характер поручения, и ночевки в юрте, и огромное звездное небо, если выйти ночью, и хруст травы, которую щиплют в темноте кони, — все наполняло Сергея острым чувством счастья.

Степь располагала к разговорам и мечтам. Сергей еще раньше, в деревне под Ленинградом, выучился ездить верхом, поэтому длительная встреча с седлом здесь, в Казахстане, не оказалась для него мучительной. Было так радостно мерно покачиваться в такт широкому шагу жеребца, всматриваться в синие горы на горизонте, размышлять, иногда обращаться с каким-нибудь вопросом к Самсонову и получать от него неожиданные, требующие новых размышлений ответы.

— Петр Иванович, а как вы думаете, может, например, существовать такая планета, которая вся представляла бы собой единственный сплошной огромный мозг?

Самсонов думал минуту или две.

— Сомнительно. Мозг ведь развивается, только прилагая свою деятельность к чему-нибудь. Где нет ничего, кроме мозга, не может быть и мозга.

А когда Самсонову хотелось помолчать, можно было беседовать и с конем, потому что тот в ответ на каждую фразу по-другому ставил уши. Это было как разговор по семафору. Говоришь жеребцу что-нибудь — правое ухо опускается, а левое встает торчком. Говоришь другое — левое ухо идет вперед, а правое поднимается. И так все время.

А потом можно было дать коню повод, прижать ему брюхо каблуками и мчаться в галоп так, что космы травы по бокам внизу сливались в прямые линии, а степь бешено неслась навстречу.

Остановишься — конь фыркает, встряхивает головой, бросает белую пену с губ, а Мухтар и Самсонов видны вдали маленькими фигурками.

На третий день начались горы, и, следуя за Мухтаром узкими, натоптанными копытом тропинками, путники углубились в лабиринты холмов и ущелий.

Горы были каменными, мертвыми и в то же время какими-то живыми. Неправдоподобно огромные, неподвижные, они, казалось, поднялись с груди земли с какой-то тайной целью, в которую никогда не проникнуть маленьким мушкам — всадникам, медленно ползущим вдоль гигантской стены.

Горы молчали, но, когда Сергей долго вглядывался в какой-нибудь гранитный, в трещинах уступ, чудилось, будто напряженные изнутри глыбы оживают и что-то немо говорят.

Муравьи шли плотной колонной около полутора метров ширины. Насекомые были крупные, красные и сильно кусались. Когда Сергей подобрал одного на руку, тот вцепился в палец с такой энергией, что тотчас выступила крохотная точечка крови.

— Голодные, — сказал Сергей.

Уже с полчаса они с Самсоновым наблюдали за удивительным шествием. Все мелкое население степи разбегалось на пути красных разбойников, а кто не мог убежать, тому приходилось худо. По обеим сторонам колонны спешили отряды разведчиков. Жужелицы, кузнечики, пауки — все, что не успевало спастись, разрывалось на части.

На пути колонны из норки вылезла небольшая желтая змея и поспешно поползла прочь. Тотчас сотни насекомых очутились на ней. Змея задергалась, заторопилась, но с каждой секундой муравьев на ней становилось все больше, в конце концов она вся покрылась ими. Змея свертывалась и развертывалась, но это был уже какой-то черный копошащийся клубок.

— Черт! — Сергею стало жаль ее. Он шагнул к колонне и ногой отшвырнул змею в сторону.

Сразу же у него на брюках оказалось с десяток насекомых.

Он поспешно отряхнулся.

— Поедемте, Петр Иванович.

— Сейчас, — ответил Самсонов.

Муравьи кусали и его, но он смотрел па них с радостным интересом исследователя, у которого удовольствие при встрече с новым явлением в природе полностью перевешивает неудобства, с этим явлением связанные.

Мухтар с конями ждал их поодаль.

— Никогда такого не видел, — сказал Самсонов. — Не знал даже, что тут водятся такие кочующие муравьи.

Они подошли к коням.

— А что — здесь часто вот так муравьи кочуют? — спросил геолог у проводника.

Мухтар, мешком сидя на высоком деревянном седле, равнодушно пожал плечами.

Вдали вдруг послышался топот множества копыт. Из-за ближайшего холма пушечным снарядом вылетел гнедой неоседланный жеребец с развевающейся гривой. За ним скакали другие, все с такими же гривами, темно-гнедые, со звездочкой на лбу.

Мгновение — и косяк в два десятка жеребцов пронесся мимо.

Потом снова раздался топот.

Молодой загорелый табунщик в лисьей шапке вымахал из-за холма на крупном галопе. Увидев всадников, он стал сдерживать коня и подъехал. Мельком оглядев Самсонова и Сергея, он кивнул и сразу горячо заговорил с Мухтаром.

Лицо у него было потное и злое.

Они говорили по-казахски. Сергею казалось, будто парень чего-то требует от проводника и в чем-то его обвиняет. Но лицо Мухтара оставалось каменным.

Напоследок парень сказал что-то твердое и короткое, отвернулся и поскакал за косяком.

Проводник поглядел ему вслед, презрительно сплюнул. Снял шапку, вытер крепкий лоб с седеющими висками, повернул кобылу и пустил ее трусцой.

— О чем они говорили? — спросил Сергей у геолога.

— Странное что-то… Табунщик обвинял Мухтара, что из-за него насекомые взбесились и пугают лошадей. Я не все понял… И еще парень его упрекал за какую-то святыню. Ругал… Вообще, этот наш Мухтар — тип.

— Тип?.. В каком смысле тип, Петр Иванович? Они уже ехали.

Самсонов помолчал, потом повернулся в седле.

— Мы когда в Истере собирались, я с парикмахером разговорился на станции. Мухтар, оказывается, бывший бай. Стада у пего были тысячные. В тридцатых годах бандой руководил. Дали ему десять лет заключения, отсидел, вернулся. Попался потом на переходе границы. Опять исчез. И вот два года, как снова появился в этих краях… — Он оборвал себя и стал вглядываться вниз, в траву. — Что такое? Посмотри, Сережа.

Трава под копытами коней, казалось, неестественно ожила. Всюду было какое-то странное мелькание. Что-то похожее на колоски, пляшущие под ветром. Светлые пятнышки, которые непрерывно двигались, создавая впечатление, будто поверхность травы кипит.

Сергей и Самсонов спешились и наклонились к земле.

Сергей раскрыл ладонь над травой, и тотчас к нему на пальцы сел светло-зеленый кузнечик с коротенькими крыльями и длинными — далеко за спину — усиками. Он посидел миг и прыгнул дальше. Сразу второй приземлился на ладонь и опять скакнул вперед, описав в воздухе маленькую параболу.

Кипение травы и было кузнечиками, которые в неисчислимом количестве двигались все в одном направлении.

— Саранча? — тревожно спросил Сергей.

Самсонов покачал головой. Он тоже поймал кузнечика и разглядывал его.

— Ничего похожего. Обыкновенный кузнечик. Они и стаями никогда не собираются — вот такие.

Вдвоем они еще с минуту смотрели на траву, кишащую светлыми точками.

— Странно, — сказал геолог. — Действительно, все насекомые взбесились тут, в предгорье. Муравьи, и теперь вот эти…

Они были теперь на сырте — одной из приподнятых равнин, характерных для гор Джунгарского Алатау. Справа вниз уходила степь, слева высился увенчанный ледниками хребет.

Солнце клонилось к закату. Пора было думать о ночлеге.

Но только через час Мухтар поднял наконец руку:

— Здесь.

Метрах в ста от тропинки у холма стоял полуразрушенный глинобитный дом. За ним виднелись остатки деревянного загона для скота. Все было покинуто, и площадка перед домом заросла травой. В зарослях журчал ручеек.

Пока Мухтар с Самсоновым расседлывали лошадей, Сергей пошел наломать курая для костра. Вскоре Самсонов услышал его голос.

— Петр Иванович! Петр Иванович, идите сюда!

Позади дома на вытоптанной полянке торчал грубо вытесанный невысокий каменный столб, окруженный оградой из жердей. На жердях висели разноцветные ленты.

Подойдя ближе, геолог и Сергей увидели на земле несколько кучек монет. Лежал и бумажный рубль, придавленный камнем. У самого же столба был привален плотно скрученный и перевязанный веревкой отрез материи.

— Что это?

— Святыня, — ответил Самсонов. Он поднял отрез, повертел в руках. — Это религиозные старики приносят. Старухи…

Позади они услышали покашливание. Подошел Мухтар.

— А кто же это все забирает потом?

— Кто забирает? — Самсонов покосился в сторону казаха. — Да уж кто-нибудь забирает. Так не остается.

— Хазрет, — сказал проводник. Он холодно посмотрел на обоих русских и пошел к дому.

— А что такое хазрет?

— Святой. Святой забирает. — Геолог положил отрез на прежнее место. — Да, интересно все это. Посмотрим, что дальше будет.

После ужина они легли спать в доме на полу, расстелив потники и положив под голову седла. Когда Сергей засыпал, ему показалось, будто кто-то встал и вышел из дома. Потом он услышал конский топот. Ему хотелось подняться и посмотреть, кто это поехал, но тут сон сморил его.

Проснулся он среди ночи от какого-то жжения на шее. Подняв руку, он нащупал на коже твердые живые соринки.

Геолог уже сидел на полу и торопливо шарил по карманам, стараясь найти электрический фонарик.

Проводника в комнате не было.

Фонарик наконец обнаружился. В круге света на полу двигались сотни белесых точек.

— Опять муравьи!

Но это были термиты. Густой колонной они вылезали из щели под стеной, пересекали комнату и скрывались в другой щели.

Почти два часа Самсонов и Сергей просидели в дальнем углу помещения. Потом колонна наконец прошла, геолог и Сергей, недоверчиво осмотрев пол, легли и заснули.

Проснулись они, только когда луч солнца из маленького окошка уже спустился со стены на пол. Геолог первым вышел из дома с мылом и полотенцем в руках.

Сергей услышал его голос:

— Сережа! Сережа, скорее сюда!

Сергей выбежал наружу, обогнул дом и ахнул.

Перед ним лежала дорога. На траве. Кусок ровного бетона шириной метра в два и длиной в пять. Бетон начинался сразу у дома и шел к “святыне”.

Впрочем, при ближайшем рассмотрении дорожное покрытие оказалось не бетонным. Это был состав, похожий на глину, но тверже.

Вчера дороги не было, а сегодня она появилась. Как если бы кто-то всю ночь выкапывал канаву, а потом залил ее раствором.

— Фантастика, — сказал геолог. Он встал на покрытие и потопал ногой. — Дорога. Твердая.

— Действительно поверишь в святыню, — отозвался Сергей. Он посмотрел на столб и окружающую его ограду. — Посмотрите, денег уже нет.

И на самом деле, ленты, отрез материи и деньги исчезли. За их спинами послышался стук копыт, и оба обернулись.

— Пора, — сказал Мухтар. — Лепп ждет.

— А далеко еще до него? — спросил геолог.

— Козы кош, — ответил проводник. — Перегон ягнят — пять километров.

— Одну минуту, — сказал Лепп. — Минуточку.

Он выскользнул из комнаты, оставив Самсонова и Сергея сидеть на стульях.

Они переглянулись.

Прошло уже полдня, как они были у Леппа, и одна нелепость следовала за другой.

Когда они вместе с Мухтаром приехали сюда утром, Лепп, высокий, тощий, с тонкой шеей и узкими покатыми плечами, встретил их на пороге дома. Здороваясь, он протянул руку Сергею и как-то забыл убрать ее обратно. Сергей пожал ее раз и другой, а она продолжала нелепо висеть в воздухе, вялая, почти бескостная. Удивительным было и лицо Леппа. Длинное, нездорово бледное, оно ежесекундно меняло выражение. То становилось веселым, то — без всякой видимой причины — печальным.

И дом Леппа производил странное впечатление — глинобитная постройка, массивная, тяжелая, притаившаяся в уединенной долинке у подножия хребта. Во всех трех комнатах окна почему-то были забраны решетками, а на входной двери Сергей увидел французский замок.

За домом лежала большая утоптанная площадка с сараями по краям. В центре ее высилась пятиметровая деревянная мачта с каким-то сооружением наверху, похожим на маленький радиотелескоп. С мачты спускался толстый обрезиненный кабель, который уходил в дом.

Уже два раза Сергей заговаривал о цели приезда. Но когда он впервые спросил о записях киевской лаборатории, лицо Леппа сделалось грустным-грустным и он сразу как бы перестал слышать Сергея. Уголки губ у него опустились, взгляд потускнел и остановился. Это была такая удивительная перемена, что Сергею стало как-то стыдно, и он покраснел. Потом, через две или три минуты, Лепп очнулся и без всякой связи с предыдущим сказал, что очень мучается без газет и журналов и был бы не прочь подписаться хотя бы на журнал “Природа”. После этих слов он пригласил геолога и Сергея обедать. Обед был очень вкусным — бешбармак с сюрпой, заправленной лавровым листом и другими специями. Сергей опять заговорил о Киеве и о погибшей группе, но Лепп отмахнулся: “Потом, потом”.

Когда с бешбармаком было покончено и Мухтар собрал тарелки, Лепп поднялся и сказал, что в соседней комнате прочтет сейчас лекцию.

Не замечая недоуменных взглядов Сергея и Самсонова, он под руки вежливо провел их на другую половину дома и усадил на два стула, поставленных у окна.

Теперь они ждали, когда он вернется.

— Чудеса, — сказал геолог. — Похоже, что хозяин не совсем в норме. — Он уселся поудобнее и положил ногу на ногу.

Комната была большая, чисто выбеленная. Всю правую половину занимал длинный стол с какими-то приборами, наполовину прикрытыми простыней. На стене возле стола был укреплен распределительный щит, к которому подходило несколько проводов.

— Откуда же здесь электричество? — спросил Сергей.

Самсонов заглянул во двор.

— Может быть, движок какой-нибудь стоит. Потом разберемся.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Лепп. Он мельком огляделся, затем вопросительно посмотрел на Самсонова и Сергея.

— Можно начать?

— Пожалуйста, — сказал Самсонов.

Лепп подошел к столу, взял палочку, похожую на указку. Лицо его стало задумчивым, он закрыл глаза и закусил губу. Потом тряхнул головой, как бы отгоняя что-то, строго посмотрел на Сергея и сказал:

— Итак, насекомые.

Он постучал палочкой по столу.

— Насекомые! Восемнадцатое царство живых существ: тип членистоногие, класс насекомые… Не будет, по-видимому, ошибкой утверждать, что отличительной особенностью развития той или иной группы живых существ является число видов этих животных и широта их географического распространения. Мы в том случае говорим, что класс живых существ достиг расцвета, когда этот класс наиболее многочислен и населяет наиболее разнообразные области как суши, так и воды…

Было странно, что, обратившись к теме насекомых, Лепп вдруг заговорил свободно и без запинок, сложными большими периодами.

— С этой точки зрения самой процветающей группой в настоящее время могут быть названы именно насекомые. Рассматривая историю развития живого на Земле, новую эру нельзя считать временем млекопитающих и человека: как мезозой называется веком гигантских пресмыкающихся, так и наша современная эпоха — век насекомых. На сегодняшний день известно немногим менее миллиона их видов, и каждый год прибавляет к этому числу новые тысячи. Насекомые населяют умеренный пояс, холодный и тропики; они живут на земле, под землей, в воде и в воздухе; они могут существовать в подземных пещерах без света и на раскаленном солнечными лучами песке пустыни. Бесконечно разнообразен список того, что употребляется насекомыми в пищу. Млекопитающие могут питаться лишь растениями и животными, а термиты, например, способны поедать асбест, стекло и даже припой консервных банок. Фруктовые мухи интересуются производными евгенола, москиты не отказываются от углекислого газа. При этом муравьи, скажем, могут долгими месяцами обходиться совсем без пищи и длительное время даже без воздуха. Погруженные на 50–100 часов в воду, они оживают, будучи положенными на сухое теплое место, и в дальнейшем ведут себя…

Лепп вдруг запнулся и замолчал. Он мучительно покраснел, взгляд его сделался жалким.

— Забыл, — сказал он тихо. Потом он справился с собой.

— Вместе со всем этим насекомые — это и наиболее устойчивая группа живого на Земле. Существуя в течение сотен миллионов лет, они пережили каменноугольные леса, гигантских рептилий и огромных млекопитающих, показав единственную в своем роде по длительности жизнеспособность. И более того: при том, что в настоящее время едва ли не все типы, классы и отряды животных на нашей планете обнаруживают признаки упадка, как раз в современную эпоху насекомые стремительно идут вперед, все более развиваясь и дифференцируясь. Природа как бы выстреливает насекомыми из лука, и на наших глазах эта стрела решительно поднимается в зенит. Биологическая масса насекомых сейчас самая большая на суше, их способность к самовоспроизведению теоретически едва ли не безгранична. Две пары цикад при благоприятных условиях могут за год породить миллиард особей. Потомство одной-единственной тли, не будучи уничтожаемым, за два года затопило бы всю сушу планеты живым копошащимся зеленым океаном.

Нигде в мире не осуществляется также такой высокий КПД, каким обладает организм некоторых насекомых. Саранча способна пролететь без посадки полторы и даже две тысячи километров, непрестанно работая крыльями. Самка муравья Лазиус нигер в одном из опытов прожила без пищи четыреста дней — четыреста! — пользуясь лишь той ничтожной крупицей вещества, которая была запасена в ее собственном организме, прожила, оставаясь все время деятельной, без сна и отдыха, производя потомство и непрерывно ухаживая за ним… Наконец, насекомые — это и наиболее пластичная группа из всех известных нам организмов. Существуя сотни миллионов лет, они сменили уже многие сотни миллионов генераций, создав структуры, чрезвычайно высоко приспособленные к ответу на изменения окружающей среды. За какие-нибудь два—три поколения муравьи, например, могут выработать принципиально новые способы добывания пищи и даже новые способы постройки гнезда, образуя при этом не существовавшие ранее виды. В зависимости от качества и количества корма особь термита может либо остаться двухмиллиметровой крошкой, либо превратиться в существо в сотни раз большее-размах колебаний, никаким другим животным не свойственный. Под влиянием среды насекомые могут даже терять одни органы тела и выращивать новые. Только насекомые среди всех остальных животных способны создавать сверхорганизмы: муравейники, ульи и термитники… Все вышеизложенное позволяет утверждать, что этот класс является наиболее развитой и перспективной группой животных на Земле. Однако…

Тут Лепп строго и даже с упреком посмотрел на молча сидевших геолога и Сергея.

— Однако как раз насекомые используются до настоящего времени человеком меньше, чем все другие животные. В отдельных отраслях хозяйства (пивоварение и виноделие) применяются простейшие; человек ловит и частично разводит рыб; люди питаются моллюсками, разводят копытных, применяя силу последних для тяжелых работ и перевозки грузов. И при всем этом, если исключить пчел и шелкопряда, полностью остается пренебреженной самая сильная и многочисленная ветвь живого на нашей планете — членистоногие. А между тем вычислено, что при необъятном количестве насекомых, вместе взятых по всей земле, их мускульная сила превосходит не только силу людей, но и всех употребляемых сейчас человеком машин. Саранча в сотни раз быстрее, чем это делается в ходе любого известного нам процесса, осуществляет превращение растительной пищи в вещество и энергию живого тела, но этот феномен еще ни разу не послужил нам. Термиты строят, однако они еще ничего не построили для людей. Некоторым видам муравьев свойственно разводить растения, но до сих пор они разводят их только для себя. Вообще, в течение тысячелетий человек лишь боролся с гигантской и постоянно растущей мощью восемнадцатого царства, но должно прийти наконец время, когда он научится управлять ею. Животноводство будущего — это разведение и использование насекомых.

Произнеся последнюю фразу, он замолчал и опустил голову.

— Здорово! — воскликнул Сергей. — Но как? — Он со стулом подвинулся ближе к Леппу. — Как заставить насекомых работать?

— Что? — Лепп вскинул на него глаза. На лице его вдруг отразилась растерянность. — Что вы хотите?

— Я спрашиваю, как использовать эту силу.

Лепп побледнел, глаза его забегали.

— Нет! — вскричал он. — Нет!.. Ни за что!

И поспешно вышел из комнаты.

Когда он открывал дверь, оба увидели за ней прижавшегося к стене Мухтара.

Сергей повернулся к геологу.

— Петр Иванович, серьезно: он сумасшедший! А? Или фашист недобитый?.. Чего он темнит-то?

Самсонов помедлил, потом встал и, оглянувшись на дверь, приподнял простыню на столе. Там было что-то похожее на разобранный радиоприемник.

— Не так все просто, Сережа.

…Следующие сутки прошли без событий. Завтрак в двенадцать часов, обед-ужин в семь. (Выяснилось, что Мухтар постоянно живет здесь же, вместе с Леппом.)

На третий день бывший киевский лаборант вдруг пригласил геолога с Сергеем слушать продолжение лекции. На этот раз все должно было происходить во дворе.

Сам Федор Францевич был еще бледнее и выглядел еще более жалким, чем прежде. Утром у него вышла ссора с Мухтаром, они кричали друг на друга, и Сергею даже показалось, будто он слышит звуки драки из другой комнаты. Но к трем часам хозяева, видимо, помирились, Мухтар помог Леппу вынести во двор к мачте стол с приборами. Там же на столе они поставили стеклянный ящик в форме куба размером примерно в кубический метр.

Лепп опять усадил слушателей на стулья, принесенные из дома.

Мухтар пошел в сарай, куда теперь был протянут кабель от мачты.

Солнце уже спускалось, но жара стояла свирепейшая.

— Итак, насекомые! — начал Лепп. — Восемнадцатое царство живых существ. Не будет, пожалуй, ошибкой утверждать, что отличительной особенностью развития той или иной группы живых существ является число видов этих существ и широта их географического распространения. Мы…

— Подождите, — сказал Самсонов.

— Что?

— Вы уже об этом говорили.

— Говорил?..

— Да.

Лепп растерянно огляделся.

— Ладно, — прошептал он. — Ладно. Тогда приступим к опытам. — Голос его окреп, и сам он снова сделался похожим на профессора, читающего для большой аудитории. — Товарищ Оспанов, включите! (Это относилось к Мухтару, который тотчас скрылся в сарае). Переходим к вопросу об управлении насекомыми с помощью излучателя. Внимание!

В сарае заработал движок.

Лепп проворными движениями включал какие-то кнопки и переключатели на приборах. Негромко запело сопротивление реостата.

— Внимание!

Новый, более низкий звук вплелся в пение реостата. Сергею показалось, что пустой стеклянный ящик-куб вдруг начал слегка дымиться.

Дымок густел. Воздух наполнился тонким ноющим гудом.

— Комары, — сказал Самсонов, поднимая голову.

Лепп важно кивнул.

— Anapheles hyrcanus, отряд двукрылых, подкласс крылатых насекомых.

— Смотри, Сережа, комары, — повторил геолог. — Кусачие.

В невероятном количестве со всех сторон к стеклянному ящику летели комары. Был слышен шелест крыл. Насекомые влетали в ящик и садились на дно слой за слоем. Было такое впечатление, как если бы туда быстро наливалась какая-то серая жидкость.

Это выглядело, как исполнение желаний. Как осуществившаяся мечта летнего вечера где-нибудь в Кавголове или в Комарове под Ленинградом, когда досадливые тучи насекомых вьются над тобой, не успеваешь отгонять их сорванной веткой, поминутно хлопаешь себя то по шее, то по ногам и думаешь о том, как бы загнать всех этих тварей куда-нибудь в бочку, а потом закрыть и утопить хотя бы.

За несколько минут ящик наполнился весь. Но комары продолжали прибывать, облепливая теперь его стенки. Огромный ком рос в стороны и вверх — столбом. Насекомых были миллионы. Может быть, миллиард.

— Эй, хватит, пожалуй! — приподнялся на стуле геолог.

Живой столб потерял равновесие, обломился, распавшись густой тучей, которая на миг заволокла все вокруг. И снова комары ринулись к ящику.

— Прошу наблюдать, — сказал Лепп. — Даем новый сигнал.

Он переключил что-то на столе.

Низкий звук сменился более высоким.

Ком стал таять. Насекомые разлетались, начал обнажаться ящик. Быстро редеющим дымом комары поднимались, стремительно уносясь в разные стороны, как будто то, что было в ящике, уже отталкивало их.

Ящик опустел. Лепп выключил аппарат.

— Ну вот, — сказал он, — все.

Мухтар выглянул из сарая и скрылся. Движок дал еще несколько оборотов, потом умолк.

— Конец, все, — повторил Лепп. Он весь как-то поник и оперся руками на стол.

— Это уже серьезно! — воскликнул геолог, вставая. — Это очень серьезно.

Он подошел к Леппу.

— Федор Францевич, и что же вы думаете с этим делать? Так и держать все тут?.. Это же открытие! Возможно, колоссальное открытие.

Лепп сжался.

— Федор Францевич, — Сергей присоединился к Самсонову, — а записи киевской лаборатории у вас? Мне сказали, они должны быть у вас. Я же вам письмо от Марии Васильевны передал.

Геолог тоже подошел к столу.

— Нельзя же так, поймите. Это все надо отдать.

— Отдать кому? — прошептал Лепп.

— Как — кому? Нам… То есть не нам лично, естественно, а людям.

На лице Леппа выразилась мучительная борьба. Он вдруг взял Сергея за руку и мучительно вгляделся в него.

— А кто вы? Кто?

Сергей пожал плечами.

Сзади подошел Мухтар.

— Ну хорошо, — сказал Лепп. — Я подумаю. Мне надо подумать. Может быть, я и отдам.

Он повернулся и пошел в дом, тощий, сутулый, едва волочащий ноги.

За ужином все молчали. Бывший лаборант выглядел совсем расстроенным, он то и дело с плохо скрываемым опасением поглядывал на казаха.

Мухтар отвел Сергея с геологом спать. Но не в сарай, где они ночевали раньше, а в комнату в доме. Окно здесь тоже было забрано решеткой.

Едва они остались вдвоем, Сергей кинулся к Самсонову.

— Огромное открытие! Вы правильно сказали, Петр Иванович. Они ведь тут уже управляют насекомыми. Выходит, ту дорогу, кусок дороги, термиты построили. Помните, тогда термиты шли…

Геолог пожал плечами.

— Трудно сказать. Во всяком случае, Лепп как-то заставил их туда перекочевать.

— А как? Что вы думаете, Петр Иванович? Что это за аппарат у него?

— Видимо, генерируется какое-то излучение. Может быть, радиоволны. Вообще ведь насекомые на радиоволны реагируют. Например, некоторые ночные мотыльки отыскивают своих самок по запаху на расстоянии в десять—пятнадцать километров. Такие опыты неоднократно ставились и проверялись. А сам запах многие ученые считают тоже радиоизлучением. Но особого рода.

— Какого?

— Не знаю… Но, впрочем, возможно, что там, в институте, перед войной они вообще открыли какое-нибудь принципиально новое излучение. Принципиально! В этом тоже ничего невозможного нет. До Рентгена-то никто ведь и не думал, что есть рентгеновы лучи. А он сделал свое открытие более или менее случайно. И без каких-нибудь особых аппаратов… В институте они открыли это излучение и, может быть, даже не поняли, что имеют дело с новым излучением, а просто установили, что есть нечто такое, влияющее на насекомых. Всякое может быть…

— Да… — Сергей задумался, потом посмотрел на Самсонова, на лице которого вдруг появилось какое-то подозрительное выражение. Ведь и в самом деле: почему мы должны считать, что известны уже все виды излучений?

Геолог, не отвечая, предостерегающим жестом поднял палец.

— Может быть, этих излучений еще…

Самсонов отмахнулся. Он прислушивался к тому, что совершалось в коридоре, за толстой деревянной дверью.

Кто-то тихонько подошел к комнате.

Геолог вынул из кармана небольшой револьвер. (Сергей даже и не знал, что у него есть револьвер.)

За дверью затихли. Звякнул ключ, вставляемый в скважину.

Самсонов рывком вскочил. Но было поздно. С той стороны кто-то держал дверь. Ключ дважды повернулся в замке.

— Эй! Бросьте эти шутки!

Геолог что было сил нажал на дверь.

— Перестаньте! Что это такое?

Он еще раз нажал. Но безрезультатно.

— Черт! Так и чувствовал, что будет подвох. Он сунул револьвер в карман и сел на постель. Прислушиваясь, они просидели четверть часа. Дважды

Сергей принимался стучать в дверь, но никто не отзывался.

Самсонов осмотрел комнату. Толстая решетка в окне была вделана в окаменевшую глиняную кладку.

— Попали в лапы к фашисту, — сказал Сергей. Самсонов отрицательно помотал головой.

— У них тут вражда, Сережа. Когда ты коней поил утром, я прошелся по двору и услышал, как они в сарае кричат. Мух-тар говорит, что, мол, гнать их прочь. Нас, то есть. А Лепп отвечает, что покажет опыт. Одни — нет, а другой — да. Я посмотрел в щелку, вижу — Мухтар вдруг хвать Леппа за горло. Как щенка встряхнул и отпустил.

— Ну и что же вы, Петр Иванович?

— А что я?

— Вмешались бы.

— Нельзя. — Геолог вздохнул. — Вмешайся, а Лепп, может, еще больше испугался бы. Видишь, он какой. Уж лучше подождем.

— А что этому Мухтару-то надо от Леппа?

— Надо, наверное, чтоб немец здесь сидел и не уезжал. Лепп свои опыты делает с насекомыми, а Мухтар перед местными стариками и старухами себя за святого выдает. Видел, деньги ему нанесли к столбу? И вспомни, как его молодой табунщик ругал — Мухтара. За этих самых насекомых. Мух-тар все так выставляет, будто он сам муравьями командует…

Где-то в доме послышался громкий говор голосов. Что-то визгливо прокричал Лепп. Потом настала тишина, и вдруг заработал движок в сарае.

Еще около полутора часов прошло. Самсонов и Сергей легли.

Движок продолжал работать.

Снова раздался голос Леппа, гневный, протестующий. Длился какой-то спор. Упало что-то тяжелое. Хлопнула дверь. Потом некоторое время слышался только стук мотора.

В начале двенадцатого геолог включил фонарик, чтобы посмотреть на часы.

Луч света скользнул по стене, и Сергей вскрикнул:

— Ой, смотрите, Петр Иванович!

По стене из окна спускался широкий черный рукав. Как текущая вода.

Самсонов сел на постели, недоуменно протянул к стене руку:

— Муравьи!

Рукав ширился и удлинялся на глазах. Казалось, насекомые ползут даже в несколько слоев — одни по другим. Через несколько секунд они стали затоплять пол.

— Нет, так не пойдет, — быстро сказал Самсонов. Он соскочил с постели, вынул револьвер, спустил с предохранителя и взвел курок. Шагнул к двери, прикинул, в каком месте располагается язычок замка, приставил револьвер и выстрелил — раз, другой. — Отойди-ка.

(Сергей уже отчаянно и молча смахивал с себя легионы атакующих его насекомых.)

Геолог, оскользаясь на муравьях, уже сплошь покрывших пол, сделал два больших шага и всей массой тяжелого крепкого тела ударил в дверь.

Она крякнула и приотворилась, выламывая замок.

— Бежим!

Схватившись за руки, скорчившись под градом падающих теперь уже со стен и с потолка насекомых, они выбежали коридорчиком из дома, и здесь их глазам представилась страшная картина.

Освещенные лунным светом двор, дом, сараи — все было залито муравьями, и все шевелилось. У водопойного корыта, привязанные, дико метались кони. На глазах у Сергея жеребец оборвал наконец повод и гигантскими прыжками, в карьер, слепо ударившись о стог курая и отброшенный этим ударом, поскакал в долину.

Сергей уже только стряхивал насекомых с лица.

Самсонов опять схватил его ладонь.

У коновязи они остановились. Две оставшиеся лошади бились, стараясь оторваться.

Геолог ножом перерезал повод одной.

От звука его голоса другая кобыла замерла, затихла, мелко дрожа. Муравьи, лоснясь бесчисленными черными спинками, заливали ее всю, она только встряхивала головой.

Самсонов прыгнул было ей на спину, держа в руке нож, потом соскочил, огромными шагами бросился к мачте, дернул кабель и оторвал его.

Сергей, уже почти ослепленный, услышал, как Самсонов вернулся к лошади, почувствовал, что сильная рука потянула его вверх, и ощутил под животом острую холку и напряженно работающие плечевые мышцы кобылы.

Они пришли в себя за два километра от Леппова дома у ручья. Полчаса обмывались холодной водой. У обоих распухли лица, и обоих лихорадило.

С первыми лучами солнца они пересекли ручей и, недоверчиво вглядываясь в траву под ногами, двинулись обратно к дому. Не было даже сил и желания сесть на лошадь. Сергей вел ее в поводу.

— Какая мощь! — повторял Самсонов. — Какая жуткая мощь!..

В доме все было тихо и покинуто. Движок молчал. Муравьи ушли.

С револьвером наготове, оставив Сергея во дворе, геолог вошел в коридор.

За спиной Сергея что-то звякнуло, он испуганно обернулся. Жеребец, уже забывший обо всем, спокойно пил воду из корыта. Он поднял морду и посмотрел на юношу.

Оторванный кабель так и валялся одним концом возле мачты.

В доме раздался какой-то шум. Звук тяжелого удара.

Сергей бросился к двери.

Из темного коридорчика на миг показался Самсонов.

— Подожди. Постой там.

И скрылся. (Ни Леппа, ни Оспанова нигде не было.)

Наконец геолог вышел. Лицо его было совсем бледным.

Он растерянно прислонился к косяку двери.

— Все, Сережа.

— Что — все?

— Оба погибли.

— Погибли?

— Ага… Схватка у них какая-то была. Случайно, наверное, закрыли дверь и потом не смогли открыть… А может быть, кто-нибудь и нарочно захлопнул. Там в комнате французский замок.

— Но почему?.. Разрешите мне, Петр Иванович.

— Не надо. Незачем тебе на них смотреть.

Опять он скрылся в доме и через несколько минут вернулся, держа в руках потемневшую металлическую коробку наподобие тех, что употребляются для кипячения медицинских инструментов.

— Видимо, это и есть.

Вдвоем, усевшись на землю тут же у стены, они открыли коробку. Там было несколько общих тетрадей, подмоченных, старых, в пятнах.

Самсонов открыл одну.

НАСЕКОМЫЕ. ПОПУЛЯРНАЯ ЛЕКЦИЯ.

Восемнадцатое царство живых существ: тип членистоногие, класс насекомые. Не будет, по-видимому, ошибкой утверждать, что отличительной особенностью развития той или иной группы живых существ является число видов этих животных и широта их географического распространения…

В других тетрадях были схемы, формулы.

На нескольких отдельных листках полустершиеся сбивчивые рваные карандашные строчки налезали одна на другую. Записи шли под числами, как в дневнике.

— Лепп, — сказал Самсонов.

— Почему вы так считаете?

— Видишь, почерк другой. Неуравновешенный. Он вчитался, потом присвистнул.

— Что-то вроде дневника военных лет. Интересно. — Он встал. — Вот что: седлай коня и скачи за людьми. Помнишь, мы ехали, аул в стороне был?.. Скачи, а я посторожу все тут.

…Минула неделя, и Сергей прощался с Самсоновым у озера Сасыкколь. Позади была уже комиссия из Алма-Аты, которая приняла и записи киевского института и лабораторию Леппа, позади осталось путешествие с геологом до его группы.

Самсонов проводил юношу до автомобильной дороги на Аягуз.

Они ехали верхом около двадцати километров.

Уже начинала показывать себя осень. Полынь и ковыли совсем усохли, превратившись вшуршащую бурую ветошь. Соколы парили над степью, под вечер от озера на восток потянулись длинные стаи гусей.

Когда вдали бело мелькнул домик автобусной станции, Самсонов сказал:

— А знаешь, Лепп-то, оказывается, был очень хорошим человеком, Федор Францевич. Утром геодезист мне письмо привез из Алма-Аты. Прочли они там дневник. Понимаешь, на фронт его не взяли тогда, потому что немец. Обстановка была трудная, не всем доверяли. Эвакуироваться ему не удалось, он остался в Киеве. Гестаповцы его разыскали, требовали, чтоб он работал на них, чтобы архивы института передал. Пытали. А он устоял и ничего не отдал. Отличный был человек…

— А почему же он потом-то?..

— Да он тронулся немного, Сережа. С ума сошел от мучений. Когда наши пришли, объяснить ничего не сумел. И вообще мало понимал, что происходит. Наверное, даже не понимал толком, что это именно наши пришли. Времена тогда были крутые, выслали его в Казахстан. А он все эти записи берег; в этом смысле-то голова у него работала. И даже кое-какую аппаратуру сумел восстановить. Тут он как-то к Мухтару в руки попал. Тот его использовал для своих целей. И Лепп только в самые последние дни начал понимать, что война кончилась. У них и схватка с Мухтаром произошла, потому что Лепп, наверное, решил все-таки нам отдать это самое открытие…

Потом Сергей ехал в поезде, кружилась за окном бесконечная казахстанская степь.

Он все вспоминал Самсонова, Леппа, Мухтара, и ему виделось, как по сигналу человека саранча тучами поднимается с плавней, чтобы лечь удобрением на пахоту, как термиты, разом собравшиеся вместе, сооружают дороги в пустыне, как бесчисленные муравьи скашивают урожай пшеницы и по зернышку сносят его в назначенные места.



Север Гансовский. МЕЧТА

В Ялте, в доме отдыха, на веранде сидели несколько человек и разговаривали. Там были Биолог, Физик, Техник, Медик, Поэт и еще один отдыхающий, которого все в доме сначала приняли было тоже за Поэта, но который оказался Строителем.

Вечерело. Дневная жара спала. Внизу под верандой волны на пляже таскали взад и вперед шуршащую гальку.

Биолог сказал:

— Вот именно. Я согласен с тем, что в науке происходит переворот. Но какой? В чем он заключается? Откуда нам ждать самых поразительных открытий, с какой стороны? В последнее время говорят, что наименее изученной областью на земле является сама Земля, вернее, ее внутреннее устройство. И в самом деле, космонавты уже поднялись в космос на высоту в триста тысяч метров, а внутрь Земли никто еще не опускался глубже чем на два с половиной километра. Мы даже не знаем сегодня, что же скрывается за таинственной “границей Мохоровичича”.

Он посмотрел на Физика, ища подтверждение своим словам, но тот молчал. Биолог продолжал:

— Но вместе с тем это и не совсем так. Я думаю, великие открытия придут не отсюда. По-моему, самым неисследованным феноменом на Земле и самым перспективным является то, которое исследовалось больше всего: сам Человек. Его способности, его возможности… Действительно, что такое мысль? Что такое мечта? Что такое воля? До сих пор мы отступаем перед этими вопросами. Мы прячемся за формулировки, которые скорее можно назвать отговорками, чем ответами. “Мышление есть продукт особым образом организованной материи”. Этим можно было удовлетворяться сто лет назад. Продукт! Ну и что?

Биолог оглядел всех. На миг ему показалось, что Строитель хочет что-то сказать Но Строитель чуть заметно покачал головой.

Наступило молчание. Потом заговорил Техник:

— По-моему, мы отклонились. Речь идет не о предмете исследования, а о сущности современного переворота в науке. Я считаю, что главное, что сейчас происходит в науке, — это ее, так сказать, промышленнизация. Базой научного исследования становится не лаборатория, а цех…

— Индустриализация, — прервал его Физик.

— Что вы сказали? — спросил Техник.

— Я сказал, не промышленнизация, а индустриализация.

— Да, пожалуй, — согласился Техник. — Я имею в виду ту роль, которую играет сейчас инженерное оборудование эксперимента. Сейчас невозможно исследовать без сложнейших приборов и устройств. Раньше это существовало отдельно: ученый и инженер. Эдисон совсем не знал современной ему науки, а тогдашние ученые были далеки от техники. Теперь не так. И это самое важное. Именно здесь перспектива.

Все помолчали, и Биолог опять посмотрел на Физика.

— А вы как думаете?

— Я? — Физик задумался на миг. — Та же мысль, — он кивнул Технику, — но в другом ракурсе. Я бы назвал современный процесс не индустриализацией науки, а онаучиванием индустрии. Вы понимаете, наоборот. Большинство крупнейших достижении в промышленности пришло в нее сейчас именно из науки. Кибернетические автоматы, полупроводники, полимеры — все было сначала разработано в теории. Одним словом, наука приобретает теперь преобразующую роль в народном хозяйстве. И благодаря этому — в жизни общества.

Тут Поэт беспокойно задвигался в своем кресле, и все посмотрели на него.

— Не знаю, не знаю, — сказал он и покачал седеющей головой. — “Наука приобретает преобразующую роль в жизни общества”. Сомнительно… Конечно, я дилетант, но хочу попросить вас взглянуть на вопрос с другой точки зрения. Недавно я вернулся из поездки по Германии, побывал там в Бухенвальде. Хотя прошло уже почти двадцать лет со времени тех страшных преступлений, все равно душит гнев, когда смотришь на эти бараки и колючую проволоку. А ведь в гитлеровской Германии наука была развита высоко по тем временам. Понимаете, что я хочу сказать?.. В прошлом веке ученый обязательно считался благодетелем рода человеческого. Автоматически. Пастер, Кох, Менделеев… От ученых ждали только хорошего, и их любили все. А теперь?.. Я считаю, что если первая половина XX века с ее газовыми камерами и Хиросимой и научила нас чему-нибудь, так это тому, что наука одна как таковая бессильна разрешить проблемы, стоящие перед человечеством. Это парадокс: чем сильнее ослепляют нас поразительные успехи знания, тем больше надежды мы возлагаем на те уголки человеческого сердца, которые заняты не наукой, а добротой, любовью, гуманностью. Не будем лицемерить: каждому из нас известно, что много людей теперь попросту боится дальнейшего прогресса науки. Они опасаются, что какой-нибудь маньяк там, за океаном, изобретет новую бомбу, способную целиком уничтожить всю солнечную систему. Да что там говорить! Признаюсь откровенно, когда я читаю в газетных статьях о кибернетических автоматах, которые, по мысли некоторых ученых, должны в недалеком будущем заменить нас, когда я слышу этот похоронный звон над человечеством, мне самому хочется приказать науке: “Хватит! Дай нам передохнуть, оглядеться. Остановись!”

Он замолчал, покраснел и стал закуривать папиросу.

Наступила пауза.

— Она не остановится, — сказал Биолог, — это исключено. — Он оглядел всех сидевших на веранде. — Но мы, кажется, опять ушли от темы — будущее науки. И вместе с тем то, что вы говорите, — он кивнул Поэту, — льет воду на мою мельницу. — Он задумался. — Человек… Вы замечаете, что те, кто говорит об этих кибернетических автоматах, молчаливо предполагают, будто о Человеке нам известно все. Но они ошибаются. Они исходят из неправильной предпосылки. В действительности мы еще почти ничего не знаем о Человеке, именно как о Человеке — члене общества. Вот вы Врач. — Он повернулся к Медику. — Я убежден, в вашей практике бывали случаи, которым вы не могли найти решительно никакого объяснения.

— Бесспорно, — сказал Медик. Он встал и прошелся по веранде. — Я как раз хотел сказать об этом. Не зная Человека, мы утверждаем, что машина превзойдет его. Но превзойдет что или, вернее, кого?.. Вчера мы узнали, что Человек может видеть кончиками пальцев: ведь это в течение тысячелетий не приходило нам в голову. А что мы узнаем завтра?.. Две недели назад приятель привез мне из Индии фотографии. Факир привязывает к ресницам гирю в два килограмма и силой век поднимает ее… Или вторая серия фотографий. Перед факиром насыпают дорожку из горящих, добела раскаленных углей. Он снимает обувь, босиком идет по этой дорожке, а потом специальная комиссия осматривает его ступни и не находит никаких следов ожога. Что это? Какими резервами обладает организм, чтобы достигнуть такого? Причем интересно, что сам факир ничего не может объяснить. Ему известно только, что он знал, что не будет обожжен… Да что там факиры! Целый народ задает нам загадки. Во время Отечественной войны я был начальником госпиталя. Тысячи раненых прошли через руки моих коллег и мои. Но мы ни разу не слышали, чтобы кто-нибудь болел язвой желудка, гриппом, мигренями. Вы понимаете, миллионы людей на четыре года забыли о множестве болезней. Что это, как не окошко в какую-то другую страну, где мы с вами еще не бывали?.. В научной литературе описан случай, когда физически слабый человек, клерк, во время пожара один вынес из горящего здания сейф весом в двести килограммов. Я спрашиваю вас: обязателен ли пожар?

— Вот именно, — сказал Техник, — обязателен ли пожар? — Он задумался, потом оживился. — Однако все это было. Влияние центральной нервной системы на организм. Об этом говорил еще Павлов.

— Да нет, — вмешался Поэт. — Речь идет о другом, если я правильно понял. Тут перед нами массовый феномен — вот в чем дело. Скорее, влияние центральной нервной системы всего человечества на организм отдельного человека. Факт некоего общественного вдохновения, что ли. Однако к таким явлениям у нас нет ключа. Приближаясь к человеку, наука останавливается на механической сути происходящих в его организме процессов. Но ведь это все равно что с помощью кувалды пытаться разобрать микроскоп. Даже хуже… По-моему, речь идет об этом.

— Да, — сказал Биолог. — Вы хотите сказать, что и к Человеку и к остальной природе мы подходим с одними и теми же инструментами. И что это неправильно.

— Конечно, — подхватил Поэт. — Весь арсенал точных наук исторически был создан для изучения природы — камня, растения, животного. И вот теперь с этими же методами мы беремся за Человека. Естественно, мы его тем самым низводим до уровня остальной природы, и нам начинает казаться, что кибернетическому роботу ничего не будет стоить перегнать его.

— Но почему? — не согласился Физик. — Во-первых, у нас действительно есть методика, созданная исключительно для изучения живого — методика условных рефлексов, которая нигде больше не применяется. И во-вторых, есть науки, изучающие именно Человека: философия, история, политэкономия. Целая область гуманитарных наук.

— Они изучают общество, — опять вступил в разговор Медик. — В том-то и дело, что они изучают общество. Понимаете, здесь разрыв. Естествознание изучает физиологию человека, а гуманитарные науки — человеческое общество. И между ними нет связи, нет перехода от одной методики к другой. Мы примерно знаем то, что происходит в организме, — физиологию. Мы знаем то, что происходит в обществе, — социологию. Но нам совершенно не известна та грань, в которой физиология делается социальной. Однако именно это и есть Человек. Здесь и лежит то, что нас больше всего интересует: талант, чувство, воля, энтузиазм, те случаи удивительного общественного вдохновения, которые нам всем известны… Короче говоря, по-моему, будущее науки не только в том, о чем пока шла речь. Не одни лишь “индустриализация науки” и “онаучивание индустрии”. Все это чрезвычайно важно, но это не все. Я уверен, что вторая половина XX века станет эпохой очеловеченья науки. Вот. Точное знание приобретет человечный характер, избавится от равнодушия к морали и станет гуманным по своей природе.

Наступило молчание. Техник поднял голову и спросил:

— А как оно к этому придет?

— Не знаю, — сказал Медик. — В том-то и вопрос. Пока наука оперирует только отношениями количества. Но сможет ли она с одним лишь этим ключом проникнуть в области духовного? Нет. Ей придется как бы превзойти себя. Взять на вооружение что-то новое. Но что?

Тут наконец в первый раз вступил в разговор Строитель. Он подался вперед и сказал:

— Такой ключ уже есть. Наука может превзойти себя и получить новое качество.

— Как? — спросил Биолог.

Строитель помедлил. У него были блестящие глаза и быстрые легкие движенья.

— Я хотел бы, чтоб вы послушали одну историю. Она имеет прямое отношение к тому, о чем мы говорим. Об удивительных возможностях человека… Здесь многое может показаться вымыслом, но все действительно так и было. Эта история начинается в столице польского государства, в Варшаве, больше двадцати лет назад — в трагическом для польского народа 1939 году… Собственно говоря, это рассказ о человеке, который мог летать.

…Прежде чем звонок кончил звонить, Стась с облегчением сказал себе, что это не дверной звонок, а только будильник. Он вздохнул и засмеялся. Нет, это не отец с экономкой вернулись с дачи в Древниц. Никто не придет ни сегодня, ни завтра. Он один в доме.

Вскочив с постели, он с удовольствием оглядел свою комнату: занавеску на окне, уже нагретый солнцем подоконник, где в беспорядке валялись листы гербария, его прошлогоднее увлечение, — книжный шкаф с Сенкевичем, выцветшие обои десятилетней давности, на которых ему было известно каждое пятнышко. Он один в квартире — и здесь, и в столовой, и в гостиной, и во всех комнатах вплоть до кабинета отца.

Никто не придет. Он наедине с тем удивительным и новым, что вошло в его жизнь.

Стасю исполнилось семнадцать, и он в это лето впервые выпросил разрешение остаться одному в доме и в городе. Отец, старый молчаливый нотариус, неохотно согласился, и для юноши настали дни блаженства.

Июнь, июль, август плыли над Варшавой жаркие, сухие, пыльные. Вечерами в нагретом душном воздухе солнце садилось за крышами медно-красное. На центральные улицы высыпали вернувшиеся с курортов загорелые до черноты дамы, всюду было оживленно.

Много говорили о войне, но в газетах одна партия обвиняла другую. Людовцы, “Фаланга”, национальная партия — во всем этом трудно было разобраться. Стась тоже пережил вспышку крикливого официального патриотизма, ходил на рытье зигзагообразных противобомбовых траншей, жертвовал на авиацию. Но однажды сержант полевой жандармерии в зеленой канареечной форме грубо вырвал у него лопату и оттолкнул его в сторону. Рывших окопы снимали для газеты, и жандарму показалось, что мальчик будет неуместен на фотографии. Стась, глубоко оскорбленный, ушел, дав себе слово никогда не участвовать в таких представлениях.

Впрочем, он был уже не мальчик. Для него начался тот ломкий и опасный период, когда ребенок становится юношей и в первый раз задает себе вопрос: “Я и мир — что это?”

По утрам старая молочница, которую Стась помнил еще с тех пор, когда ему было два года, кряхтя взбиралась к ним на третий этаж. Небольших денег, оставленных отцом, хватало, чтобы еще забежать в скромную харчевню и съесть лечо или рубец. Время до полудня Стась проводил дома, наслаждаясь одиночеством и свободой после нудных гимназических занятий. Старая квартира хранила много неожиданностей и тайн. То вдруг в сундуке в передней среди связок писем, каких-то футлярчиков, лент обнаруживалась пачка старинных гравюр с латинскими надписями, и можно было часами разглядывать странные скалы среди бушующих вод, дворцы, обнаженных мужчин и женщин, в экстазе протягивающих руки к небу, — химеры, видения и сны давно уже умерших художников. То в гостиной останавливала потемневшая от времени картина с потрескавшейся поверхностью. Из мрака вырисовывались руки, плечи под сутаной, длинный нос и острый преследующий глаз. Кто этот человек? Но ведь он был, он жил.

Таилось какое-то сладкое и вместе мучительное счастье в том, чтобы повторять эти слова — он был, он жил.

После того как спадала дневная жара, неясная тоска гнала Стася на улицу, к людям. Он заходил в парк, в Лазенки. На зеленой воде прудов кораблями скользили белые лебеди. Плакучие березы склоняли над травами свои волосы-ветви. Девушка-гимназистка сидела на скамье, задумавшись, опустив на колени томик стихов. Брел, опираясь на палочку, старик пенсионер. Бабочка трепетала в пронизанном солнцем и тенью воздухе. Свершалось мгновение жизни…

Вечерами Стась отправлялся к старому учителю географии Иоганну Фриденбергу. Начинались длинные разговоры. Старик, похожий на библейского пророка, рассказывал о дальних странах, о великих произведениях искусства. Он много путешествовал в молодости, а потом еще больше читал. Его библиотека среди варшавских знатоков считалась одной из интереснейших.

Но чаще юноша просто бесцельно шагал по городу. На Свентокшискую, на Вежбовую, Маршалковскую… Тротуары переполняла толпа, над головой висел неумолчный шум разговоров, шаркали шаги, шуршали платья. Стась шел, сам не зная, зачем он здесь.

Хотя в газетах одни известия сменяли другие и военная опасность то назревала, то отходила куда-то вдаль, атмосфера в городе была тревожной, нервозной. В ресторанах отчаянно кутили, как перед концом света. Дверь какого-нибудь “Бристоля” отворялась, оттуда вместе со звуками бешеного краковяка вываливался вдребезги пьяный хорунжий, миг невидяще смотрел на прохожих, тряс головой, оглушительно кричал:

— Hex жие! Да живет Польша!

На Вежбовой толпа расступалась перед посольской машиной с флажком, секунды, провожая ее, длилась тишина, потом начинался шепот. Очень надеялись на союзников, на Англию и Францию.

Ночь заставала Стася где-нибудь на Аллеях Уяздовских, Оглушенный, уставший от напряженности своих неясных желаний, он садился на скамью. Все вокруг стучалось в душу: освещенные окна в домах, глухой ночной запах цветов, свежее прикосновение ветерка, шелест проехавшего автомобиля, негромкая фраза, брошенная прохожим своей спутнице.

Мертвые днем дома и камни мостовой теперь оживали, начинали дышать, чувствовать, слышать. Стасю казалось, что вся Вселенная — от бесконечно далеких, огромных, молча ревущих в пустоте протуберанцев на Солнце до самой маленькой былинки здесь рядом на газоне — пронизывается какой-то одухотворенной материей. Тревоги надвигающейся войны, случайный женский взгляд на улице, искаженное лицо на старинной гравюре дома в сундуке — все чего-то просило. Требовало крика, движения, действия… Чтобы вернуть себя к реальности, он дотрагивался до жесткой, пахнущей пылью веточки акации у скамьи. “Ты есть, ты существуешь”.

Иногда, возвращаясь домой, он задерживался у особняка, расположенного в глубине небольшого садика. На втором этаже, за растворенным окном с занавесью, кто-то часами сидел за роялем. Порой это были прелюдии Шопена, часто Бах.

Дома у Стася отец играл на флейте, а на пианино исполнял четырехголосные псалмы наподобие итальянских и даже сам сочинял небольшие марши и танцы. Но в игре старика был какой-то сухой академизм, раздражавший мальчика, да и самые звуки этих маршей связывались в сознании Стася с отцовскими бледными чисто вымытыми пальцами.

Теперь, в летние ночи 1939 года, чудесная сила музыки вдруг открылась ему. Станислав даже страшился тех чувств, которые возбуждали в нем хоралы Баха. Он стоял, опершись о высокий трухлявый забор, из садика несло запахом заброшенности и сырости, а повторяющиеся аккорды возносили его все выше и выше. Музыка обещала прозрение, раскрытие всех тайн, разрешение всех трагедий мира…

За два месяца одиночества Стась сильно похудел и вырос. Ему чудилось, будто через него постоянно проходят какие-то токи. Иногда он вытягивал руку и был уверен, что, стоит ему приказать, из пальцев истечет молния и ударит в стену.

Потом пришла любовь.

В доме напротив жила девочка. Несколько лет подряд он видел ее — зимой в пальто, летом — в синей гимназической форме, шмыгающей в темный провал парадной. Но теперь, в начале августа, однажды они шли навстречу друг другу на узкой улице, и Стась почувствовал, что ему неловко смотреть на нее. Неловкость эта не прошла, стала увеличиваться, и юноша вдруг понял, что весь мир сосредоточился для него в этой худенькой фигурке, с черными глазами на бледном лице.

Она каждый день ходила в Лазенки. Борясь с мучительной неловкостью, он садился неподалеку, завидуя тем, кто оказывался рядом с ней на скамье. Потом набрался смелости, они познакомились. Ее звали Кристя Загрудская, она была дочерью бухгалтера. Во время второй встречи в парке она сказала, очень серьезно глядя ему в глаза:

— А вы знаете, я наполовину еврейка. Мой папа поляк, а мать еврейка.

Он молчал, не зная, что говорить, и ужасаясь при мысли, что она неправильно истолкует его молчание.

Она была взрослее его умом, хотя по возрасту они оказались ровесниками. Часто говорила о политике, о том, что если в Польшу придут фашисты, она не станет терпеть унижений н убьет какого-нибудь гитлеровца. Он тоже горячо мечтал о борьбе, об опасности, о том, чтобы спасать ее или во главе кавалерийской атаки мчаться на врага.

Но иногда во время оживленного разговора оба одновременно начинали думать о том, что вот их свидание скоро кончится и они попрощаются за руку. И это будущее рукопожатие делалось главным, заслоняло все другое. Они смущались, краснели. Секунды бежали, они не знали, как начать оборвавшийся разговор.

Потом Кристя уехала на две недели к тетке в Ченстохов. Перед отъездом они объяснились. Стась сказал, что любит. Девушка твердо и прямо посмотрела ему в глаза, взяла его руку и вложила в свою.

Дни после ее отъезда были особенно счастливыми. Юноша ходил, как пьяный. Он даже стыдился своего богатства, не верил, что она может любить его.

Он сделался очень чувствительным. Стоило ему увидеть слепого нищего у церкви или бедно одетую женщину с золотушным ребенком на руках, как в глазах у него разом набегали слезы, и он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть от охватившей его огромной жалости. В другие дни он ходил по квартире, наполненный настолько сильной радостью, что ему казалось, даже вещи, которых он касается — стол, книги, истертые половицы паркета, — не могут ее не чувствовать.

В таком состоянии восторженности и силы он и почувствовал первый раз, что может летать. Просто собственной волей подниматься в воздух.

Это было поздним вечером, почти ночью. Он возвращался домой на свою улицу из Лазенок, где, мечтая, просидел несколько часов на скамье у пруда.

В переулке из раскрытого окна особняка звучал рояль. Вернее, на этот раз было два инструмента. Стась остановился и стал слушать. Одна вещь кончилась — он не знал ее.

Настал миг напряженного ожидания.

Один из пианистов за окном взял несколько аккордов.

Еще миг ожидания…

И звуки полились. Это был Первый концерт Шопена, переложенный для двух фортепьяно.

Стась слушал и вдруг почувствовал, что сейчас совершится нечто. С каждым новым аккордом миг прозрения все приближался и ужасал своей близостью. Юноше казалось, что еще мгновение, и он все поймет, все сможет и взлетит над землей, над садом, над городом.

В концерте было место, Стасем особенно любимое, — тема в ми-миноре: си, соль, ля, си, ми, фа-диез…

Он стал ждать этого места. Оно пришло.

Почти непереносимая боль ожидания пронзила тело юноши, слезы хлынули из глаз. Что-то вдруг произошло, и он понял, что может лететь.

Звуки лились дальше, и они подтверждали и подтверждали, что это есть в нем, есть, есть…

Он несмело отошел от ограды садика. Через дорогу в двадцати шагах, освещенный лунным светом, белел приступок у входа в бакалейную лавочку.

Он сказал себе:

— Если я захочу, я могу быть там.

Он приказал себе, приподнялся над землей. Пыльные булыжники мостовой проплыли под его ногами, и он стал на приступок.

А звуки рояля неслись и неслись над спящим переулком и подтверждали: есть, есть…

Стась наметил еще место — витрину парикмахерской. Приказал себе. Опять под ногами поплыли булыжники. Он опустился на тротуар, а за стеклом, как из темной воды, на него глянул нелепый бюст дамы из папье-маше.

Ему захотелось подняться выше. Он сделал какое-то усилие- он сам не знал, какое — и взлетел над одиноко стоящей старой липой. Он повис в воздухе, протянул руку и потрогал пахнущие пылью и свежестью шершавые крепкие листья.

Потом он почувствовал, что устал. Ему было уже трудно держаться в воздухе. Он осторожно, наискосок, чтобы не застрять в ветвях, опустился на землю.

Чудо — но это было.

Несколько минут он стоял, набираясь сил. Он не понимал, каких именно сил, но чувствовал, что они были ему нужны для полета. Затем глубоко вдохнул и стал подниматься вверх. Он поравнялся с окнами второго этажа, третьего… В незнакомом окне какой-то мужчина, худощавый и взъерошенный, быстро писал у стола, задумался, посмотрел в потолок и потер себе щеку. В окне четвертого этажа женщина шила, рядом девушка читала книгу, перевернула страницу и посмотрела на Стася, не видя его.

Он поднялся выше и как бы вышел из какого-то теплого слоя. Сделалось свежее. В новом ракурсе знакомая улица предстала внизу крышами, вся сразу охватываемая взглядом.

Он знал, что может взлететь еще выше, и сделал новое усилие. Это было похоже на какие-то ступени, которые он брал одну за другой.

Улица ушла далеко вниз, со всех сторон поднялся темный горизонт. Стасю было ничуть не страшно. Сделалось еще холоднее. Под ногами у него мерцала в провале спящая Варшава: костелы, светлая лента Вислы и мосты через нее, черные пятна парков. А над ним было небо. Такие же далекие дрожали звезды, а серп освещенной части луны почему-то казался таким близким, что только протяни руку.

Потом он почувствовал, что устал, начал осторожно спускаться, вошел в один теплый слой, в еще более теплый, спустился еще ниже, стал на ноги, утвердился и, счастливо рассмеявшись, побрел, пошатываясь, к себе.

Он разделся в своей комнате — перед глазами у него все была ночная Варшава: мужчина, пишущий кому-то письмо, девушка с книгой и необъяснимого цвета светлая Висла с мостами.

Утром, проснувшись от звона будильника, Стась сразу спросил себя:

“Могу ли я повторить то, что было вчера?”

И почувствовал полную уверенность, что может.

Он полежал некоторое время, глядя, как пылинки безостановочно и беспечно перемещаются в прорезающем занавеску солнечном луче.

Он знал, что ему предстоит удивительно счастливый день. Должна была приехать Кристя.

Это чудо, и Кристя…

Стась поднялся, неторопливо оделся и вышел на улицу в одиннадцать часов.

Люди бежали.

Несогласно ударяя в землю пыльными сапогами, прошел взвод солдат-резервистов под командой подхорунжего.

Было 1 сентября 1939 года.

Повторялось слово “война”.

Он почувствовал, как что-то внутри оборвалось и исчезло.

Минуло около двух лет, и однажды Стась снова шел по Варшаве.

Ему пришлось много испытать. В начале сентября 1939 года он вместе с группой юношей гимназистов сумел пробраться на запад и присоединиться к армии “Познань”. Однако смелость молодых поляков была уже ни к чему. 6 сентября главнокомандующий Рыдз-Смиглы и польское правительство бросили столицу. Части познаньской армии еще сражались, но были обречены. Стась попал в плен и там едва не умер от голода. Потом в суматохе, когда гитлеровцы объединяли “гражданские лагеря” с лагерями для военнопленных, ему помог бежать пожалевший его солдат из крестьян. Не имея документов, чтобы вернуться к себе, юноша полтора года скитался по крестьянским дворам в глухом углу возле Пшегурска. Потом он добрался до Варшавы, узнал, что отец уже умер, и сам, заразившись где-то по дороге тифом, слег.

Старуха молочница, продавая их домашний хлам, выхаживала его. Стась пролежал два месяца, потом поднялся, бледный, как картофельный росток.

Как это часто бывает после тифа, у него отшибло память. Незнакомыми казались ему квартира и все вещи в ней. Надо было спрашивать себя, видел ли он прежде эти книги, гимназическую парту, потемневшие старые портреты на стенах. День он слонялся по комнатам, постепенно привыкая к ним и восстанавливая по ниточкам связи с прошлым.

Потом его ударило: “Кристя!”

Он спустился на улицу и вошел в парадную напротив. Незнакомая женщина, подозрительно посмотрев на него, сказала, что прежние жильцы уехали.

— Куда?

Она не ответила и закрыла дверь.

Стась побрел по городу, смутно надеясь, что случайно встретит девушку.

Жутко выглядела Варшава третьего года оккупации.

Стояла глубокая осень. Листья на деревьях облетели. На улицах было пустынно. Большинство магазинов закрылось, окна нижних этажей были задернуты решетчатыми ставнями, а то и просто забиты досками.

Стась зашел в Лазенки. Ему хотелось посидеть на той скамье, где он познакомился с Кристей. Он приблизился к скамье и с отвращением отшатнулся. По спинке скамьи шла отчетливая надпись: “Только для немцев”.

Он огляделся и увидел, что в парке никто не садится на скамейки. Лишь на одной развалился немецкий сержант в мундире со стоячим воротником. Немногочисленные посетители парка шли, не останавливаясь, по аллеям, а немец с недоброй усмешкой, сунув руки в карманы и вытянув ноги, как бы руководил этим молчаливым хороводом.

На Маршалковской было люднее. Иногда даже попадались нарядные женщины. Прошел пожилой щеголь аристократического вида под руку с молоденькой нагловатой дамочкой. Немецкий офицер презрительно перебирал поздние хризантемы на лотке. Проезжали автомобили с военными, извозчики.

Мрачный сгорбленный мужчина с ведерком и кистью в руках обогнал Стася и наклеил на стену листок из пачки, которая была у него в сумке.

“УБИЙЦА МАТУШЕВСКИЙ НЕ ЯВИЛСЯ!

До 18.Х.41 убийца Матушевский Збигнев, покусившийся на жизнь немецкого военнослужащего, не явился сам и не был схвачен благодаря содействию населения.

Поэтому я распорядился сначала о расстреле 25 заложников из местного населения, главным образом интеллигенции, то есть врачей, учителей и адвокатов.

От поведения и помощи населения в дальнейших розысках убийцы зависит судьба остальных заложников.

Начальник СС и полиции

гор. Варшавы”.

Прохожие, не останавливаясь, отводили глаза в сторону.

Пожилой щеголь взглянул на объявление и вздрогнул.

Без цели Стась свернул с Маршалковской в Сасский парк, прошел через площадь Железной Брамы, где, продавая всякий скарб, толпился народ, и углубился в узкие улицы Муранува.

Смутное воспоминание о чем-то хорошем, даже прекрасном в его прошлом пробивалось в сознании юноши.

Он вышел на Налевки. Улица была вся пуста.

Станислав остановился, озадаченный.

Впереди послышался шум. Озираясь, пробежал черноволосый мужчина с лицом, опухшим от голода.

Потом из-за поворота показалась толпа стариков, женшин и детей, сопровождаемых эсэсовцами.

Они прошли совсем близко от Стася.

Маленькая девочка, держась за руку матери и торопясь, чтобы поспеть за скорыми шагами взрослых, спрашивала:

— Куда нас ведут, мама? Куда?..

Эсэсовец с автоматом что есть силы толкнул Стася, и юноша ударился о стену.

— Эй, с дороги! Толпа прошла.

Стась повернул на Ново-Плиски. Шли и пробегали люди, и на всех лицах была одинаковая печать обреченности и голода. Послышался крик:

— Облава!

Стась все еще не понимал, где он находится.

Он вошел в какую-то жалкую харчевню. Несколько мужчин с бородами сидели за пустыми столиками. Его появление удивило всех.

Стась, усталый, сел за столик.

Все молчали. Потом юноша услышал за спиной:

— Слушайте, у вас продукты?

— Может быть, он продает яд?

Стась опять обернулся.

— Какой яд? Зачем вам яд?

— Он не понимает…

Старики отвернулись от Стася, приглушенными голосами заговорили на незнакомом языке.

Яд?.. Для чего им яд?.. И вдруг он понял, где находится. Гетто! Варшавское гетто — вот куда он попал. Он смутно вспомнил, что проходил через какие-то высокие ворота, все в колючей проволоке. Вспомнил, как усмехнулись солдаты охраны, когда он миновал их.

Дверь в харчевню вдруг распахнулась. На пороге стоял тяжело дышащий мужчина.

Он сказал:

— Облава. Сюда идут убийцы.

Поспешно пробежал в дальний угол комнаты и сел за столик.

Еще две тени скользнули с улицы. Оттуда доносились крики и стоны.

Бородатые старики съежились.

Шум и вопли на улице приблизились, потом стали уходить. Когда стало уже почти тихо, раздались гулкие уверенные шаги и в дверях вырос эсэсовский офицер в черной шинели.

Миг он стоял на пороге.

Кто-то охнул.

Офицер холодно оглядел комнату. Потом, шагая четко и бездушно, подошел к пустой стойке, повернулся и еще раз стал осматривать все столики.

А у двери стали два автоматчика без лиц — только с касками, где был нарисован череп с костями.

Напряжение в комнате сделалось совсем ужасным.

И вдруг Стась почувствовал такую жалость к несчастным старикам и такую ненависть к тому, что готовилось произойти здесь, что, сам не сознавая этого, вскочил.

— Люди! — закричал он. — Люди, что вы делаете? Опомнитесь! Ведь я же могу летать! Человек может летать! Смотрите!

Он подпрыгнул, повис в воздухе, повисел две секунды и стал на пол.

— Подумайте! Ведь вы же все люди. Что вы делаете?

Все молчали.

Безликие маски солдат и офицера на миг сделались человеческими лицами.

— Ну, смотрите! — крикнул Стась.

Он еще раз поднялся в воздух, над столами перелетел к стойке и опустился возле офицера.

Тот отшатнулся, потом, показывая на юношу, закричал:

— Взять!

И стал вырывать парабеллум из кобуры.

Солдаты, расшвыривая столы, бросились к Стасю.

Секунду он смотрел, как они приближаются, сознание опасности защемило его сердце, потом тоска овладела им — он чувствовал, что той давней чудесной силы в нем совсем мало. Что ему не удастся бежать.

К счастью, у дверей никого не было Неловко, как птица в тесной клетке, он подскочил, ударился о потолок, вытирая спиной побелку, скользнул к выходу, упал на четвереньки, вскочил и побежал по улице.

Сзади раздались выстрелы, крики. Цепь солдат с автоматами перегораживала ему дорогу, они расставили руки. Он опять подпрыгнул, из последних сил перелетел эту цепь, увидев на миг под собой удивленные физиономии и разинутые рты.

Он повернул куда-то за угол, еще раз за угол, бросился в подворотню, пробежал двор. Каменный забор преграждал ему путь, он перескочил его, попал в другой двор и выбежал на улицу.

Было тихо. Погоня отстала.

Стась огляделся. В глаза ему бросилась табличка над воротами: “Улица Милы”. Он вспомнил, что много раз бывал здесь до войны, навещая старого учителя гимназии Фриденберга.

Странным и каким-то нереальным был этот разговор.

— Пан учитель, — сказал Стась, — я могу летать. Это удивительно, но это так. Это было со мной до сентября, и теперь этот дар вернулся. Хотите, я покажу вам?

— Нет-нет. — Старик протянул руки. — Я верю тебе. Мне не нужно доказательств. Я сам считал, что это когда-нибудь будет…

Они разговаривали в маленькой каморке.

Когда Стась разыскал квартиру Фриденберга, он не узнал знакомых комнат. Гетто было перенаселено. Там, где раньше жили одна или две семьи, теперь теснилось по сорок — пятьдесят человек. И тут тоже на полу под тряпьем повсюду лежали люди. Чей-то голос в темноте направил Стася дальше, в другую комнату, потом в третью, и лишь в самой последней, которая прежде была кладовкой, юноша нашел своего старого преподавателя.

Они зажгли коптилку. В ее тусклом свете старик казался еще больше, чем раньше, похожим на пророка. Его исхудавшие щеки глубоко запали, выпуклый лысый лоб стал еще больше, давно не стриженная борода разметалась по груди.

— Я хочу показать, как я летаю, — сказал Стась.

— Не нужно. — Старик затряс головой. — Я верю тебе. Не будем терять времени.

Он ходил от стены до стены среди наваленных на полу книг. Полы его халата развевались, и огонек коптилки то угасал, то оживал вновь.

— Это правда. Это должно быть. Ты понимаешь, самые удивительные способности таятся в нашем организме. Подумай только о маленьких детях, например. Ребенок, глядя на рисунок обоев, видит там дворцы, замки, чудесные деревья и персонажей своих любимых сказок. А взрослые люди смотрят на ту же стену, и для них там нет ничего, кроме грубо отпечатанных розочек и листьев. Почему? Потому что каждый ребенок — это поэт, живописец, танцор и актер сразу. А взрослый человек в процессе жизни и борьбы за существование постепенно теряет все заложенные в нем прекрасные способности, оставляя лишь те, что помогают ему добыть кусок хлеба… Но если бы эти способности могли проявиться? Если бы жизнь была другой?.. Я хожу здесь в гетто и вижу лица истощенные, лица равнодушные, лица циничные, лица больные и умирающие. И я знаю, что один из этих людей мог бы быть умен, как Ньютон, другой — рисовать, как Дюрер, третий — петь, как Шаляпин, или сочинять музыку, как Шопен. Каждый… Ой-ой-ой, идет страшная война, в человеке открылось такое, чего не было во все века. Людей заживо бросают в костры, убивают грудных младенцев, уничтожают целые народы. И все-таки я понимаю сейчас, что Человек — это безгранично…

Старик почти пел, раскачиваясь на ходу. Это было похоже сразу на плач и на молитву.

— В древних египетских папирусах я прочел указания о том, что люди умели видеть происходящее за сотни километров от них. Также описаны случаи, когда человек часами стоял на одной ноге на самых кончиках пальцев, и приводились сведения о том, что некоторые особенно выдающиеся мыслители обладали способностью видеть ближайшее будущее… А гипноз? А удивительная способность некоторых останавливать взглядом? Вернее, не останавливать, а заставлять оглянуться… А действие музыки на человека, которая почти приближает его к пониманию такого прекрасного, что еще никогда не было понято нами… Слушай, мальчик, мы находимся сейчас накануне ночи. Идет тысяча девятьсот сорок первый год. Фашисты захватили всю Европу и в России ведут наступление на Москву. Но, заверяю тебя, будет рассвет. Сбереги себя. Сохрани свой дар.

Старик остановился и посмотрел на Стася.

— Тебе нельзя оставаться у меня. Вчера тут в гетто две девушки и трое юношей совершили нападение на солдат вермахта. Ночью фашисты убьют тысячи людей. Беги… Если ты можешь лететь, лети!

За дверью раздался шум, и они оба прислушались.

Шум повторился. Теперь это был уже грохот, стучали во входные двери. В соседних комнатах поднялись вопли и стоны.

— Это они, — сказал старик. — Пора.

В комнатах уже раздавалось гортанное немецкое:

— Alle r-r-raus! Unter!

Застучали в дверь.

Стась вскочил на подоконник. Он и верил себе и не верил и оглянулся на старика.

Тот кивнул.

Юноша прыгнул. В ушах у него засвистело. Жутко и гибельно понеслись навстречу тускло освещенные булыжники мостовой. Но, сжимая зубы, он замедлил падение, почти остановился в воздухе и мягко упал во дворе. Затем встал и вышел на улицу. Цепь солдат окружила толпу полуодетых кричащих людей, их загоняли в крытые машины.

Секунду Стась смотрел на все это, потом торопливо пошел в сторону.

— Стой! Стой, руки на затылок!

Это уже относилось к нему.

Он побежал, свернул в подворотню и оказался в глухом дворе-колодце. Он огляделся, отчаянно прося свою чудесную силу не оставить его в такой миг, вдохнул, оторвался от земли и стал подниматься. Солдат гулко протопал почти под самыми его ногами, но не увидел его. Во двор вбежало еще несколько эсэсовцев, один посмотрел наверх, закричал и вскинул автомат. Стась поднимался мучительно медленно. Уже дико кричали все эсэсовцы. Очередь просвистела мимо его плеча. Но рядом, к счастью, был балкон. Он спрятался за ним, по стене — почти карабкаясь и помогая себе руками — поднялся до третьего этажа. Теперь он уже просто боролся за жизнь, молчаливо и упорно. Двор внизу весь наполнился гулом, как будто били по железному листу. Станислав поднялся до четвертого этажа, перевалил на крышу, побежал по ней, оскальзываясь и падая, потом, измученный, лег у карниза.

Но ему не пришлось долго лежать. По всем этажам уже топали сапоги, раздавалась гортанная тревожная речь. Из слухового окна недалеко от Стася осторожно выглянул солдат с автоматом.

Юноша вскрикнул, вскочил и, не раздумывая, прыгнул вниз. Но теперь странная сила уже вполне подчинялась ему. Он полетел косо, вправо, успел на миг увидеть, как из окна четвертого этажа два автоматчика бьют по нему и как огонь вылетает из дул. Но автоматчики сразу пронеслись мимо, он был уже снова на крыше, но на другой стороне улицы.

Несколько мгновений он отдыхал, затем стал подниматься все выше и выше. Опять, как в памятную ночь перед войной, он напрягал что-то такое — он сам не знал, что — и поднялся метров на двести над домами в темноту и холод октябрьской ночи. Варшава лежала под ним, черная, не освещенная. В гетто били автоматные очереди, сияли прожекторы на улицах, и в их свете метались маленькие фигурки. А в других районах города было тихо. По Маршалковской катила колонна автомобилей.

Стась наметил себе место за пределами гетто и направил свой полет туда. Он опустился на какой-то незнакомой улице возле тумбы с объявлениями. Ветер трепал край свежего, недавно наклеенного листка.

Стась подошел и прочел:

РАССТРЕЛЯНЫ!

Дальше говорилось, что за покушение на германских военнослужащих расстреляны бандиты. Первой в списке стояла Кристина Загрудская, 1927 года рождения.

Он стоял и смотрел на это объявление и чувствовал, как что-то обрывается у него внутри. Но вместе с тем в нем росла уже другая сила.

Он не вернулся домой в ту ночь, а взял направление на Древницу. Добравшись туда к утру, он отдохнул немного у знакомых, а затем лесами пошел на Восток.

У Яновского бора его остановили вооруженные в штатском.

— Ты кто?

— Поляк.

— Во что веришь?

— В Польшу верю.

Но и так можно было видеть, кто он и во что верит. Через две недели в руках у него был пулемет, и очередь ударила по фашистской автоколонне, совершающей торопливый марш на русский фронт, где гитлеровские войска уже уперлись в оборону Москвы.

Станислав был в партизанах, потом присоединился к дивизии Костюшко, участвовал в боях за Варшаву и, раненный, вместе с фронтовой сестрой-санитаркой, ленинградской девушкой Татьяной, попал в Россию. Молодые люди полюбили друг друга и поженились. Станислав остался в Советском Союзе, поступил в Строительный институт и окончил его. Вместе с женой он работал на канале Волго-Дон, строил заводы в Сибири.

В 1957 году Станислав с семьей поехал на строительство Братской ГЭС.

— Но вот что интересно, — сказал Строитель. (Он заканчивалсвой рассказ.) — В последнее время Станислав опять начинает ощущать это чувство. Все сильнее и сильнее. Впервые оно возникло, когда он был участником грандиозного митинга в честь окончания первой очереди строительства. Попробуйте представить себе эту картину. День. Панорама огромной реки. На двух берегах тысячные толпы людей, спаянных между собой, связанных общим делом. Высокое голубое небо над плотиной, вспугнутая шумом косо летящая птица на высоте, освещенная солнцем… Он, тоже участник строительства, вбирал в себя все это и вдруг почувствовал, что снова может лететь. Просто силой желания. Приказать чему-то и разом подняться над водохранилищем, над лесами. Взмыть и оказаться рядом с птицей. Его только остановило чувство неуместности полета, когда уже начался митинг… Дальше, в тот день, это ощущение ушло от него. Но теперь оно все чаще и чаще возвращается. Станислав еще ни разу не пробовал, но твердо знает, что, когда он захочет, когда прикажет себе, он полетит. И этот полет будет увереннее, сильнее того, чем это было раньше…

Рассказ кончился, и наступила пауза.

— Да-а, — протянул Техник. (Было непонятно, что означает это “да-а”.) Он усмехнулся и сказал. — Как часто у меня бывало это чувство. Помните, то же самое, что с Наташей Ростовой. Вот, кажется, еще чуть-чуть, и ты взлетишь. Как хотелось бы, чтоб это было. — Он смутился, потом покачал головой. — Но обоснование? Какое обоснование?

— А я верю, — сказал Биолог. Он встал, затем сразу сел и заложил ногу на ногу. Потом снял ее и откинулся в кресле. — Вы знаете, я верю. И вот почему. Потому что мечта — я много думал об этом — вовсе не представляется мне чем-то стоящим уже совершенно далеко от действительности. В самом деле. Каждый ребенок мечтает летать вот так — силой желания. Да и не только ребенок. Не может быть, чтобы это были одни мечты. Если мы хотим быть материалистами и марксистами, мы должны понимать, что наши желания — а особенно длительные и упорные, проходящие через всю историю человечества — возникают не просто так, а в конечном счете на материальной почве заложенных в организме возможностей. Что такое мечта? Разве она есть что-нибудь уж совсем противоположное действительности? Конечно, нет. И разум человека, и драгоценная способность мечтать не лежат где-то вне природы и не противоречат ей. Мечта — это законная дочь разума, который, в свою очередь, законный сын природы и человеческого общества. Это звучит напыщенно, но так оно и есть. — Он посмотрел на Строителя. — Одним словом, я верю в то, что было с вашим другом. Естественно, сейчас это кажется невероятным. Но сто лет назад невероятностью казалось превращение энергии в материю, например. Одним словом, я убежден, что человек полетит. И, может быть, очень скоро.

— Заметьте, — сказал Медик, — что все три раза этот человек ощущал в себе эту способность в периоды особенно сильных общественных переживаний. Во времена напряженного ожидания войны, в минуты любви, ненависти, жалости и радости… Да, кстати, — он повернулся к Строителю, — вы говорили, что уже сейчас есть ключ, который поможет очеловечить науку. Даст ей возможность превзойти себя.

— Есть, — ответил Строитель. — Такой ключ есть.

— Какой?

— Искусство.

— Искусство? — переспросил Поэт.

— Да. Метод познания действительности, который человечен по самому своему характеру. Человековедение. Понимаете, в нем есть все, чего не хватает сейчас науке, когда она подходит к человеку. Гуманизм, целостность, способность мыслить более общими категориями и вместе с тем чрезвычайно изощренные и неожиданные связи, сопоставления и отношения. Я уверен, уже в недалеком будущем наука, для того чтобы двигаться дальше, не сможет не позвать себе на помощь искусство. И даже не позвать на помощь, а просто подойти и стать с ним рядом. И этот синтез двух начал, которым так долго пришлось существовать отдельно, и будет новым шагом знания при коммунизме.

— Уф-ф-ф, — вздохнул Поэт. — Говорим целый вечер и наконец-то коснулись искусства. Вот скажите, — он обратился к Физику, — кого вы любите читать? Кто помогает вам в работе? Есть же кто-нибудь, да?

— Стендаль, — ответил Физик. — В частности “Люсьен Левен”. Он мне дает настрой.

— Вот именно, настрой. Он помогает чем-то таким, чего не выразить точно словами… Понимаете, я долго не мог сообразить, чем раздражала меня та дискуссия, которая прошла в молодежных газетах. “Возьмет ли человек с собой в космос ветку сирени?” Теперь я понял и отвечаю на этот риторический вопрос отрицательно. Не возьмет. Потому что здесь — в такой постановке вопроса — искусство мыслится как пассивный момент любования прекрасным. Как фактор отдыха. Но ведь дело не в этом. Искусство — ветвь познания. Именно в этом качестве человек возьмет его повсюду. Он просто не сможет без него. Но с ним будет не ветка сирени, а то, что воспитано искусством: фантазия, человеколюбие, широта и богатство связей… Вы совершенно правы. — Поэт кивнул Строителю.

Уже зашло солнце. Резко и решительно спустилась темнота. В парке звучали голоса отдыхающих. На веранду уже два раза приходила розовощекая, пышная девушка из столовой звать к ужину.

Все встали, и Биолог подошел к Строителю.

— Простите, мне кажется, вы сами из Варшавы. Я не ошибаюсь?

— Да, из Варшавы, — ответил Строитель.

— И сейчас работаете в Братске?

— Да.

Биолог посмотрел на Строителя очень внимательно.

— Скажите, а вы не…



Л. Островер. УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ, или ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК БЫЛА ПОХИЩЕНА РУКОПИСЬ АРИСТОТЕЛЯ И ЧТО С НЕЙ ПРИКЛЮЧИЛОСЬ[1]

ОТ АВТОРА

На скамью рядом со мной сел старик. Сел, запахнул полы своего пальто, достал из кармана книжечку, поставил меж колен черную палку с круглым костяным набалдашником и углубился в чтение.

Старик был чем-то похож на Чехова — длинный, сухой, с острой бородкой; даже пенсне он носил, как Чехов, — на черном шнурке и немного косо.

Меня заинтересовала книжка, которую он читал, — карманного формата, в темно-синем мягком переплете. Лишь одно издательство выпускало греческих и латинских авторов в таком оформлении. До войны в этом оформлении у меня были Светоннй, Тацит, Ювенал и Петроний.

День был хмурый, на бульваре неуютно, а встать, уйти не хотелось. Кто он, этот старик? Не сдержавшись, я спросил:

— Светоний? Или Тацит?

Старик, склонив голову, взглянул на меня поверх пенсне:

— Вы, сударь, классик?

— Бывший, — ответил я. — Но ни греческой, ни латинской книжки давно не держал в руках.

— А тянет?

— Говоря честно — не очень. Еще в гимназии меня интересовало не то, о чем автор пишет, а то, как он пишет. В университете меня стало больше всего занимать, чем один писатель отличается от другого. А потом все эти Тациты и Ювеналы ушли за горизонт, и лишь изредка, в какой-нибудь осенний день я брал с полки такую вот темно-синюю книжечку и мысленно возвращался в далекую юность.

— Даже Аристотель ушел за горизонт? — спросил он иронически. — Аристотель, который уже лет триста пятьдесят до нашей эры считал материю основою всех вещей?

Поток остроумных колкостей обрушился на меня. Со стороны могло показаться, что я — вышедший из гроба Платон, а сосед мой — Аристотель; воскресший Аристотель распекал Платона за идеализм. Даже палка с костяным набалдашником была пущена в ход: старик чертил ею на земле какие-то круги, которые должны были изобразить замкнутость и ограниченность моего, платоновского, мировоззрения.

Вдруг он, словно вернувшись к жизни, весело рассмеялся:

— Кто вы? Ваша профессия?

— Литератор. — Я назвал себя.

Он протянул мне руку и назвал себя тоже.

Итак, случайным моим собеседником оказался весьма известный ученый-ориенталист. Я задержал его руку в своей дольше, чем это полагалось при первом знакомстве, и посмотрел на него глазами пионера, которому довелось увидеть прославленного героя.

Заметив впечатление, которое он произвел, профессор дружески обнял меня за плечи:

— Писатель? Удачная встреча! Хотите услышать историю одной рукописи Аристотеля? Любопытнейшая история! Новы из каких, простите, писателей: из тех, кто пишет, или из тех, которые, увы, писали когда-то?

— Полагаю, из первых.

— Тогда с охотой поведаю вам эту историю. Вы не торопитесь?

И профессор принялся рассказывать.

Часть первая ШАРМАНЩИКИ

1

Шел 1848 год: с Запада надвигалась революция. Николай I послал войска в Венгрию с приказом: “Удушить революцию па марше”.

Управляющим III отделением был тогда генерал Дубельт. Худое лицо, пшеничного цвета усы, усталый взгляд, глубокие рытвины на лбу — за этим обликом скрывалось дрянное нутро лицемера и кнутобойца. Это он в апреле 1848 года, встретив на Мойке больного, доживающего последние дни Белинского, взял его под руку и дружески спросил: “Когда же вы, почтеннейший Виссарион Григорьевич, к нам пожалуете? Хороший казематик мы вам приготовили”.

Дубельт был честолюбив, как скаковая лошадь, которая из кожи лезет, чтобы обогнать бегущую впереди. Он уже взобрался на одну из высших ступенек сановной лестницы, но честолюбие гнало его дальше: между ним и царем Николаем все еще стояла тень Бенкендорфа, “дорогого друга”. Сам Бенкендорф уже четыре года был в могиле, хозяином III отделения стал он, Дубельт, но тень “дорогого друга” незримо витала в кабинете Николая — тень в образе наушника Мордвинова, оставленного Бенкендорфом в III отделении “для преемственности”. Надо было прогнать эту тень!

И Дубельту повезло. В сентябрьский вечер он ехал в Зимний дворец. Сумерки сгущались, тускнела Адмиралтейская игла, люди на Невском скрывались за серой дымкой. И вдруг Дубельту послышался мотив “Марсельезы”.

— Стой!

Кучер, натянув вожжи, оборвал резвый бег жеребца.

Дубельт соскочил с дрожек и скорым шагом направился к садику, откуда неслись звуки шарманки.

Садик был небольшой. Деревьев двадцать кольцом окружали хорошо утоптанную полянку. Долговязый старик с бронзовым лицом вертел ручку шарманки. На шарманке, нахохлившись, сидел зеленый попугай. Стройная девушка в черном трико обходила публику с оловянной тарелкой в руках.

Скрывшись за стволом старой липы, Дубельт стал прислушиваться к игре шарманки. Она хрипела, свистела, скрипела, мелодия как бы ковыляла, но часто прорывались звуки, напоминающие мотив “Марсельезы”, — именно те звуки, которые ошеломили Дубельта.

Он вышел из садика, приметив лишь, что на длинной шее шарманщика белеет полукруглый шрам.

— Во дворец! — бросил он кучеру, садясь в дрожки.

Царь сразу заметил, что с Дубельтом произошло что-то необычное. Глаза его, водянисто-серые, всегда выражавшие одно лишь чувство рабской преданности, были сейчас, как у обиженного ребенка, грустные.

Бутафорская грусть должна была скрыть радость, владевшую Дубельтом и ускорявшую биение его сердца.

Дубельт хорошо изучил своего повелителя: Николай готов вознести человека за безоговорочное усердие, но оттолкнет от себя любого при малейшем сомнении в его полезности. Какая польза от ставленника “дорогого друга”, от Мордвинова, если тот не слышит даже, что на улицах Петербурга играют гимн революции?!

Дубельт нетерпеливо ждет вопроса: “Что нового в моей столице?” Без этого нельзя, не полагается по этикету рта раскрыть. А Николай — не то он думает о чем-то своем, не то хочет прежде помучить Дубельта — все расспрашивает то о том, то о сем.

— Как холера?

— Слава богу, ушла из вашей столицы. Ни одного нового случая.

— Что на дороге?

— Два вагона соскочили с рельсов между Павловском и Царским Селом.

— Сколько убитых?

— Всего три человека, ваше величество!

Николай сделал несколько шагов по кабинету: высокий, прямой, с лицом мертвенно-неподвижным, он производил впечатление передвигающейся статуи. Вдруг он остановился:

— Кто разрешил выставить картину Штейбена? Опять этот Наполеон!

— Ваше величество, я видел картину. Она написана мастерски и с целью посрамления узурпатора. Лицо Наполеона ясно говорит о том, что все для него погибло.

— Убрать с выставки! Наполеон в любом виде — порождение революции. — Он прошелся по кабинету, остановился перед мраморным бюстом “братца” Александра и, не глядя на Дубельта, спросил все еще раздраженно: — Что нового в моей столице?

Дубельт втянул голову в плечи, словно к прыжку готовился, затем вдруг выпрямился и по-солдатски отрапортовал:

— Ваше величество! На улицах вашей столицы играют гимн революции!

Николай повернулся быстро, резко, как на шарнирах:

— Кто?!

— Якобинцы, на сей раз в облике шарманщиков, ходят по дворам и исполняют “Марсельезу”.

— А Мордвинов слышал?

— Я полагаю, если б Александр Николаевич слышал, непременно доложил бы вашему величеству. Не могу допустить и мысли, чтобы Александр Николаевич скрыл от своего государя чудовищное преступление. — И более тихим, вкрадчивым голосом добавил: — В такое время, когда от верных слуг вашего величества требуется не только усердие, но и прозорливость. Костер в Европе залит, но угли еще тлеют.

Дубельт был доволен своим ответом: правда, вся эта тирада была заранее подготовлена, но произнес он ее взволнованно, точно она только что родилась в преданном сердце и сорвалась с языка вопреки желанию. Горячность, с какой тирада была высказана, должна была убедить царя: этот ничего не проглядит!

Николай уставился на Дубельта злым и надменным взглядом, охватившим одновременно рыжеватые волосы на голове, прямой, плоский, словно безгубый рот, узкие плечи, белый георгиевский крест на груди.

— Арестовать. Всех, — сказал он тихо и вышел из кабинета.

В эту ночь арестовали всех шарманщиков и не в полицию их свезли, а в III отделение — туда, где содержатся государственные преступники.

На следующий день, после утреннего доклада, Николай, окинув грозным взглядом тучного Мордвинова, сказал:

— Туг стал на уши, любезнейший.

— Шарманщики, ваше величество?

— Именно. Шарманщики, сударь.

Мордвинов повернул голову к Дубельту, словно упрекал он, а не царь:

— Шарманка — не оружие якобинцев. Якобинцы делают свое дело тайно, а шарманка лезет в уши всем. К тому же, как вы изволили докладывать его величеству, шарманка играла что-то схожее с “Марсельезой”. На днях я прочитал стихи Хомякова. Звучные стихи. Они схожи со стихами Пушкина, но они все же не пушкинские.

Доводы понаторелого в сыскных делах Мордвинова могли бы убедить Николая, если бы он не был так напуган недавними революционными вспышками в Европе; угроза, которая таилась в сообщении Дубельта, не могла исчезнуть так быстро.

Николай перевел глаза на Дубельта:

— Как по-твоему: пушкинские или хомяковские?

— Полагаю, ваше величество, что среди пушкинских могут оказаться и хомяковские.

— Полагаю, — повторил Николай ровным, безучастным голосом. И вдруг закончил, улыбаясь: — Дубельт, ты шарман…

Дубельт склонил было благодарно голову, но тут же, поняв тайный смысл царского комплимента, побагровел. Приятное французское слово “шарман”, в переводе означающее “очаровательный”, “обворожительный”, Николай произнес четко, букву за буквой — этим он придал слову совсем иное звучание. И Дубельт понял, что французское слово “шарман” — только начало русского слова шарманщик.

Комплимент обернулся зловещим предостережением.

2

Графа Николая Олсуфьева, поручика лейб-гвардии Семеновского полка, товарищи звали Козликом, хотя он решительно ничем не напоминал козла. От матери-итальянки поручик унаследовал смуглый цвет лица, грустные глаза и южный темперамент; от отца — крупный нос, мощный подбородок, богатырский рост и чрезвычайное легкомыслие. Не на козлика был похож поручик, а, скорее, на крупного зверя, которого природа случайно наделила глазами газели.

По происхождению и богатству Олсуфьев принадлежал к высшему петербургскому свету, но легкомыслие влекло его за кулисы театров, в трактиры.

В полку Олсуфьева любили; если и поругивали, то лишь за то, что частенько он пропадал невесть где и невесть с кем.

Август и сентябрь 1848 года были как раз месяцы, когда граф, увлекшись в который раз, исчезал неизвестно куда. На этот раз он увлекся серьезно. Началось это вот как.

После дежурства во дворце Козлик направился к своему другу, графу Григорию Кушелеву-Безбородко, поручику того же Семеновского полка. Жил Безбородко на Сергиевской со входом через двор. Двор был четырехугольный, в центре фонтан с мраморным гусем на макушке. Обычно возле фонтана играли дети, но сегодня там вертел ручку шарманки долговязый, бронзоволицый старик, с полукруглым шрамом на длинной шее; а на коврике, разостланном рядом, танцевала очаровательная девушка. Тонкая, гибкая, она как будто играла с невидимым существом: то прижимала существо это к груди и описывала с ним вихревые круги, то бережно укладывала существо на коврик и на пуантах удалялась от него, чтобы тут же вернуться и, склонившись, подхватить свою живую игрушку и вновь закружиться с ней или, подняв ее к небу, застыть в молитвенном экстазе; стройные и упругие ноги девушки, словно пригвожденные к месту, дрожали ритмично, подобно тростникам на заре.

Да и лицо, вернее, глаза играли. То в них светилась печаль разлуки, то сияла радость встречи, то вдруг вспыхивал озорной огонек насмешки.

Глядя на это зрелище, Козлик умилился.

Когда девушка после танца начала обходить с оловянной тарелкой публику, Козлик следил за каждым ее движением. Ничего заискивающего, такого обычного для уличных плясуний, не было в ее взгляде; она даже не благодарила за брошенную в тарелку монету, а лишь легким, даже чуть высокомерным кивком головы как бы подтверждала получение платы за проделанный ею труд.

Когда она подошла к Козлику, тот положил на тарелку все, что имел при себе, — 260 рублей.

Девушка взглянула на него пристально, потом сказала по-итальянски:

— Вы очень щедры, синьор офицер.

— Танцуете вы божественно! — произнес он восторженно.

— Брось! Брось! — прокричал попугай.

Девушка потупилась и сказала шепотом:

— Простите, это хозяйка, где мы живем, научила его.

И отошла. Поставила на шарманку тарелку с деньгами, скатала коврик и, накинув на плечи длинный плащ, посмотрела в сторону офицера: он стоял на прежнем месте.

Козлик узнал, что девушку зовут Тересой, а ее отца Финоциаро и что живут они на Охте. Сначала Козлик посылал туда своего лакея с цветами и конфетами, потом направился в гости сам.

Приняли его учтиво, хотя у старика Финоциаро нет-нет, а прорывалось недружелюбие.

Визиты становились более частыми. Олсуфьев был мил, занимателен, скромен, и ему не стоило большого труда убедить хозяев, что побуждения его бескорыстны, ибо он сам поверил в это. Он ездил на Охту, как ездят из душного города в деревню, где радует не то, что природа дает землепашцу, а она сама. Охта стала для Олсуфьева миром вновь обретенного детства, проведенного с матерью в Италии, миром чистых помыслов.

Вечера же, проведенные с русским офицером, уводили хозяев из сурового Петербурга в привычный им мир певучей речи и веселых шуток.

Так продолжалось недель шесть — до злосчастного сентябрьского заката, когда шефу жандармов Дубельту почудилось, будто шарманка Финоциаро играет “Марсельезу”, — вернее, когда честолюбивому Дубельту показалось, что он наконец-то набрел на единственно верное средство, которое поможет ему оторвать “тень” — Мордвинова — от Николая.

3

В этот вечер Олсуфьев дежурил во Дворце. Рано утром, еще до сдачи дежурства, лакей принес ему письмо от Тересы.

Помогите, я в отчаянии: ночью арестовали отца.

Кроме вас и мадонны, мне не к кому прибегнуть.

Олсуфьев тут же решил: “Дам сотню квартальному, и он освободит старика”.

Но на Охте, выслушав рассказ Тересы, Олсуфьев понял, что сотней тут делу не поможешь: III отделение — не полиция, куда можно сунуться со взяткой. Однако он сказал девушке:

— Есть у меня ход и к жандармам!

В его заявлении прозвучала вера в свои силы и возможности, а не простое желание успокоить или освободиться от неприятного разговора.

С Охты Олсуфьев отправился на Сергиевскую, к Кушелеву-Безбородко, к своему душевному другу. Ему, графу Безбородко, Олсуфьев поверял затаенные мечты, с ним он делился своими радостями, у него искал утешения в печалях. Умный и не по летам степенный, Кушелев-Безбородко был для Олсуфьева тем светлым лучом, который способен согреть и успокоить. После кутежей, гадких и безобразных, Олсуфьев ходил к Грише очищаться, заранее предвкушая радость от дружеской встречи.

Олсуфьев не подозревал того, что Безбородко дружит с ним только из расчета, не подозревал, что он, Олсуфьев, служит лишь ступенькой той лестнице, которая должна привести Григория Безбородко к заветной цели. Наивный и простодушный Олсуфьев плохо знал своего друга.

Григорий Кушелев-Безбородко задался целью повторить карьеру своего прадеда, канцлера Безбородко. Еще в корпусе он составил для себя план будущего восхождения. В двадцать лет — поручик гвардии, в двадцать три — капитан гвардии, в двадцать восемь — полковник и командир армейского полка, а в тридцать два — генерал-майор и начальник штаба одного из гвардейских корпусов, в тридцать пять — генерал-адъютант и командир армейской дивизии, в сорок — сорок два — генерал-губернатор.

Григорию Безбородко сейчас двадцать лет — он поручик гвардии. Чтобы плавно подниматься по лестнице, ему нужна сильная рука — рука, которая будет отталкивать конкурентов и передвигать его со ступеньки на ступеньку. Безбородко нашел такую руку: всесильный граф Адлерберг. Однако все попытки отца Безбородко и его дяди Александра Григорьевича, государственного контролера, сблизиться с гордым остзейским графом не увенчались успехом: дворцовая знать жила замкнутой кастой и никого со стороны не пускала в свою среду. Вот тогда ловкий поручик сдружился с Николаем Олсуфьевым: тетка Николая была замужем за Адлербергом. Правда, Николай Олсуфьев не любил ни своей тетки, ни ее мужа, но своего душевного друга все же ввел в их дом. Там Безбородко пришелся всем по сердцу. Адлерберг нашел, что молодой офицер весьма рассудительно освещает настроения гвардейской молодежи, а настроения эти болезненно задевали Николая I после выстрелов на Сенатской площади; жена Адлерберга, замаливавшая какие-то грехи, нашла в Григории Безбородко приятного спутника по “святым местам”; а их дочь Елена, охромевшая после неудачного падения с лошади, привязалась к нему, потому что он был красив, умен и подавал надежды.

В семье Кушелевых-Безбородко с затаенной радостью ожидали дня, когда их умница Гриша объявит наконец о своей помолвке.

Гриша Безбородко, делавший все по плану, наметил 26 ноября — день девятнадцатилетия Елены — для серьезного разговора: сначала с ней, потом с ее матерью и, наконец, с самим графом Адлербергом. В согласии Елены и ее матери Безбородко был уверен, а с их помощью он добьется и согласия гордого Владимира Федоровича. Тогда план, составленный еще в корпусе, будет обеспечен. Под руку с таким тестем он легко поднимется на высшую ступеньку государственной лестницы.

Чем ближе 26 ноября, тем теплее, тем нежнее Гриша Безбородко относился к полезному своему другу Олсуфьеву.

Обо всем этом Олсуфьев не догадывался, конечно. На Сергиевскую он примчался в надежде на помощь и, ворвавшись в библиотеку, произнес торопливо:

— Выручай, Гриша!

Безбородко поднялся навстречу ему и спросил участливо:

— Сколько?

— Да ты о чем?

— Спрашиваю, сколько денег тебе, друг мой, нужно. Ты, верно, проигрался?

Олсуфьев опустился в кресло. Скученно, как солдаты в строю, плечом к плечу, стоят вдоль стен книжные шкафы; на всех дверцах — большие сургучные печати, из-под которых, словно локоны из дамской прически, выбиваются веревочные концы.

— Ты мне не ответил, Ника.

Олсуфьев резко повернулся.

— Ты, стало быть, думаешь, что я только бражничать и в карты проигрывать способен?

— Нет, я о тебе лучшего мнения, ты это знаешь. Но у тебя такое несчастное лицо, а мне рассказывали, что у вас вчера на дежурстве шла большая игра.

— Играл, проиграл и рассчитался. Но я в самом деле несчастен. Жандармы арестовали отца Тересы. Она в отчаянии. Помоги мне, прошу тебя!

— Я? Но чем я могу помочь?!

— Можешь! Именно ты! Поезжай к дядюшке Александру Григорьевичу. Ведь он государственный контролер. Дубельт ему не откажет. Упроси, умоли его: пускай освободят старика Финоциаро. А я отправлюсь к Владиславлеву. Владимир Андреевич свойственник мне. Он подготовит почву, чтобы дядюшке твоему не пришлось быть настойчивым. Прошу тебя, поступись гордыней, Гриша… Ты не ходатай, знаю, но пойми, Тереса умрет от отчаяния.

Гриша действительно не был ходатаем, потому что чужие беды его не трогали. Но отказать Олсуфьеву он не решился.

— Понимаю тебя, Ника, я всем сердцем с тобой. Но подумаем, как лучше все это сделать. — Вдруг его точно осенило — он горячо произнес: — Ника! Поезжай к своей тетушке! Ника, одно ее слово — и старик будет свободен!

— К ханжихе! — воскликнул Олсуфьев. — “Зачем о каком-то безбожнике шарманщике беспокоишься?” — спросит она. Нет, Гриша, ханжиха мне не поможет.

Безбородко решительно двинулся к двери.

— Тогда идем: ты к Владиславлеву, а я — к дядюшке. Попробуем вызволить старика!

В воротах, прощаясь — им нужно было в разные стороны, — Олсуфьев задержал руку товарища в своей и растроганно сказал:

— Ты, Гриша, ангел!

— С петушиными крылышками, — подхватил Безбородко весело.

Ирония, прозвучавшая в словах товарища, неприятно задела Олсуфьева; но он был слишком занят собой, чтобы доискаться причин, которые побудили друга несколько изменить тон.

4

Появлению родственника полковник Владиславлев обрадовался.

— Каким счастливым ветром тебя занесло? А лицо почему постное? У тебя, Ника, все благополучно?

— Увы, нет! Я к тебе, Владимир Андреич, с докукой.

Владиславлев потянулся было к колокольчику, но Олсуфьев перехватил его руку.

— Нет, Владимир Андреич, не надо: ни пить, ни есть я не стану. Некогда…

— Тогда и знать о твоем деле ничего не хочу. К родственнику приходить на минуту — ишь что придумал!

— Владимир Андреич, ты пойми…

— И не проси — не пойму! Является родственник раз в год, и то здравствуй — прощай!

Олсуфьев вздохнул.

— Звони, что поделаешь…

Лакей вкатил в кабинет столик с напитками и закусками.

После четвертой рюмки, когда Владимир Андреевич успел расспросить обо всех многочисленных Олсуфьевых, он наконец милостиво разрешил:

— Ну, теперь можешь о деле рассказывать.

Николай говорил чуть не со слезами на глазах. Владимир Андреевич слушал с сочувствием и не потому, что судьба шарманщика его трогала, а потому, что неожиданно открыл для себя нового Олсуфьева, серьезного и глубоко страдающего.

Владимир Андреевич — бывший адъютант Бенкендорфа, а теперь Дубельта — был литератором. Он издавал альманах “Утренняя заря”, где печатал и свои, но тому времени либеральные, рассказы. Все, что рассказывал Олсуфьев, представляло готовый сюжет для новеллы.

Когда Олсуфьев закончил, он заметил, что глаза у Владимира Андреевича гневно потемнели.

— Ты мне не веришь?

— Верю, и мне тебя жаль. Но помочь я не могу тебе — вот в чем горе-то! Мой патрон не допускает к этому делу никого. — Налив себе водки в рюмку, Владиславлев залпом осушил ее. — Но вот что, Ника: завтра я дежурю по управлению. Приходи ко мне в пять часов — вызову твоего шарманщика, и ты с ним поговоришь, в моем кабинете.

— Можно с Тересой?

— Лучше не надо.

До победы было еще далеко, но в тучах появился небольшой просвет, и Олсуфьев ушел от Владиславлева обрадованный.

На следующий день без десяти минут пять он подъехал к главному подъезду III отделения.

Жандармский капитан повел его длинными коридорами и бесчисленными переходами, то поднимаясь, то спускаясь по каменным лестницам, мимо тяжелых дверей с маленькими зарешеченными окошечками.

Перед одной дверью жандарм остановился:

— Подождите, поручик. Сейчас доложу.

Но докладывать не пришлось: дверь распахнулась, и на пороге показался сам Владиславлев.

— Не вовремя ты явился, Ника! Тут с одним господином мне нужно поговорить. Хотя ты ведь итальянского не знаешь?

Олсуфьев подтвердил: он понял уже, что и вопрос и его ответ предназначены, главным образом, для уха жандармского капитана.

— Тогда посиди у меня, поскучай немного. — И обратился к капитану: — Введите шарманщика.

Вошел Финоциаро — тощий, длинный, бронзоволицый. Увидев Олсуфьева, он не выразил удивления и сразу заговорил:

— О, синьор Николя, мадонна вняла моей мольбе! Я знал, что вы придете. Я должен был с вами поговорить. Видите шрам? — Он ткнул пальцем в полукруглый рубец на шее. — Это старший Кальяри резал меня серпом. Я его убил. Тогда средний Кальяри застрелил моего единственного сына. Я убил среднего Кальяри. Но есть еще младший в их роду. Я убежал с Корсики, убежал в Италию. Из-за Тересы. Я — один, без родни, убьет меня младший Кальяри, и Тереса погибнет. А Кальяри — за мной. Я опять убежал — в Россию. И Кальяри сюда: он тут, в Петербурге. — Старик рванул ворот рубахи, вскрикнул: — Синьор Николя, вы человек благородный, спасите мое дитя! — Он скрипнул зубами, сжал кулаки и, бросившись к Владиславлеву, закричал: — За что вы держите меня под замком? Зачем я вам?!

Вспышка гнева тут же прошла, и шарманщик горестно уткнулся лицом в стену. Он не мог совладать со своим горем: стонал, бил себя кулаками в грудь и рыдал.

Исповедь его произвела на офицеров гнетущее впечатление. Владиславлева тронула трагедия затравленного человека, до Олсуфьева же дошло только то, что Тересе угрожает опасность.

Просвет в тучах больше не расширялся: государственного контролера Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко также постигла неудача. Вечером того дня, когда Олсуфьев был в III отделении, Безбородко встретился с Дубельтом в концерте бельгийского виолончелиста Франсуа Серве.

— Рад видеть вас в добром здравии, Леонтий Васильевич, — приветствовал Безбородко Дубельта.

— Бог в великой своей милости все еще терпит меня на грешной земле, — дружелюбно ответил Дубельт.

— Господь каждому воздает по заслугам.

— Но не все так снисходительны, милый граф.

— Из зависти, Леонтий Васильевич. Из одной только зависти. Чем больше власти у человека, тем больше у него врагов. А тяготы власти? Кто о них думает?! Каждому из нас нелегко, но вам в вашей должности, дорогой Леонтий Васильевич, должно быть особенно тяжко. В ваших руцех человек! Ответственность за че-ло-ве-ка! За живое существо, созданное по образу и подобию господа нашего.

Дубельт, прищурившись, взглянул на государственного контролера и с легкой усмешкой спросил:

— Что это вас на проповедь, Александр Григорьевич, потянуло? Какое блюдо вы елеем поливаете?

Кушелева-Безбородко не обидела дубельтовская ирония, напротив — обрадовала; он сказал весело:

— От вас, дорогой, ничего не скроешь, вы читаете в человеческом сердце. Да, я хотел просить у вас милости для одного старикашки. Финоциаро его зовут.

Дубельт сразу посуровел; он тронул снурки аксельбанта и спросил настороженно:

— А известно ли вам, кто такой этот старикашка?

— Знать не знаю и ведать не ведаю.

— То-то! — И повернулся спиной к государственному контролеру.

Эти проклятые шарманщики измучили Дубельта. Уже на первом докладе он понял, что интрига против Мордвинова не удалась — хоть бы самому выпутаться из этой истории. Шарманщиков было много, со всеми он беседовал лично и сам же записывал их показания. Были среди них корсиканцы, сицилийцы, калабрийцы, далматинцы из-под Триеста. Горячий, обидчивый и наивный народ. Что ни день-все новые россказни; можно подумать, что у каждого из них не одна биография.

Сколько хлопот доставила Дубельту шарманка главного обвиняемого, Финоциаро! Лучший в Петербурге музыкальный мастер господин Иозеф Земмель много часов подряд вертел ручку шарманки и прислушивался к ее хриплым звукам с таким же напряженным лицом, с каким врач выслушивает больное детское сердце. Старый немец заглянул и внутрь ящика, обследовал валики и пластинки.

На пятый день он доложил генералу Дубельту:

— Ваш эксцеленс, этот шарманк может играть Туркишер марш от господин композитор Мооцарт и танцменуэт от господин композитор Обер. Другой пьес шарманк играть не умейт…

5

И вдруг произошло событие, придавшее всему делу новый оборот.

Из Парижа с личным посланием от бывшего министра Адольфа Тьера приехал кавалер Пьер-Мари Пиетри. Адольф Тьер хотел заручиться обещанием царя Николая поддержать кандидатуру принца Луи Наполеона на пост президента республики.

Революция 1848 года во Франции была подавлена, но французскую буржуазию обуял страх перед народом, и она возмечтала о власти диктатора.

К Адольфу Тьеру Николай относился с пренебрежением: он не мог простить ему ни восстания лионских ткачей, ни малой крови при подавлении рабочих волнений в Париже. Мог ли Николай тогда знать — ведь политической прозорливости ему не хватало, — что именно честолюбивый карлик Адольф Тьер окажется палачом Парижской коммуны!

Кавалер Пьер-Мари Пиетри был одним из самых близких к Адольфу Тьеру людей, и именно его Тьер направил в Петербург с секретной миссией. Лучшего дипломата для такого щекотливого поручения нельзя было и найти: умный, образованный, находчивый, ловкий, с приятным лицом, бархатным голосом и галантными манерами маркиза времен Людовика XIV.

Пиетри добросовестно передал просьбу своего официального патрона, но сопроводил эту просьбу такими двусмысленными доводами, что даже опытный Николай не сразу разобрался в дипломатической игре француза.

У Пьера-Мари Пиетри было в Петербурге еще два дела: государственное и личное. Государственное состояло в том, чтобы завербовать агентов среди гвардейских офицеров, личное же заключалось в стремлении добыть редчайшую рукопись Аристотеля, которая, по его сведениям, находилась в одной из русских библиотек. Удачное выполнение первого дела, без сомнения, укрепило бы его положение в министерстве иностранных дел; рукопись же принесет ему богатство.

Николаю понравился французский дипломат, и после первой аудиенции царь пригласил его к ужину.

Ужинали в круглом Белом зале, только отремонтированном после пожара. Дверей в зале было четыре, и возле каждой, помимо обычного караула, дежурил офицер. Одним из них оказался Николай Олсуфьев — в этот день дежурила в Зимнем его рота.

Беседа за столом велась о красивых женщинах, о парижских театрах, о русских рысаках и английских скакунах, о новом сорте голландских тюльпанов. Пиетри умел почтительно соглашаться с мнением царя и при этом обнаруживал знание предмета, о котором шла речь. Застольная беседа звенела, как весенняя капель, — ярко и непрерывно. Когда в одном месте она иссякала, то возобновлялась тут же в другом.

После обсуждения ходовых качеств русских и английских лошадей Дубельт заговорил о том, как упорно трудился Карамзин. Ему хотелось втянуть в разговор чванливого старика Девидова: стоит только подзадорить его или рассердить, как он понесет такую околесицу, что даже напыщенный Николай начнет хохотать, как школьник. Дубельт знал, чем можно донять вспыльчивого Девидова: дальняя его родственница вышла замуж за сына сочинителя Карамзина, и он, потомок петровского кузнеца, считал этот брак ужаснейшим мезальянсом.

Николай раскусил маневр Дубельта, нона этот раз не одобрил его и даже нахмурился. Пиетри заметил это и, дождавшись конца дубельтовского славословия, умело перевел разговор.

— Вашему великому историографу Карамзину, — сказал он, — повезло. В его распоряжении имелись древние хроники, летописи, рукописи. А вот наш профессор физики рассказал как-то своим студентам об одной рукописи Аристотеля, в которой тот описывает свои опыты, предвосхищающие диск Ньютона. Рукопись эта особенно ценна своей теоретической частью: греческому философу удалось установить предел сопротивляемости сетчатки человеческого глаза и дать ключ к изучению реакции глаза на цвета спектра. И рукопись эта исчезла.

— Исчезла? — удивился Николай. — А вы, кавалер, так увлекательно передали нам ее содержание!

— Мы знаем содержание рукописи по частичному переводу, который сделал в одиннадцатом веке арабский ученый Эль-Хасан.

Пиетри говорил в самом деле с увлечением, и увлечение его не было наигранным. Дубельт, сам того не подозревая, помог ему коснуться дела, в котором он, Пиетри, был заинтересован. Более подходящего места для разговора о рукописи вообразить себе нельзя было. Ведь тут, за столом, сидели владельцы редких библиотек, и в первую очередь Девидов, к которому перешло рукописное собрание Карамзина!

— Давно ли исчезла рукопись? — заинтересовался Николай.

— В прошлом веке. Сначала она находилась в библиотеке кардинала Ришелье, оттуда попала к Орлеанам, а из библиотеки Орлеанов была похищена и продана в Россию. Разрешите, ваше величество, воспользоваться счастливым случаем. Вы, сир, всемогущи; прикажите разыскать рукопись, помогите Франции вновь обрести свое достояние!

Николай окинул быстрым взглядом сидящих за столом — на всех липах было написано недоумение.

— Найти рукопись! — промолвил он хмуро.

У Олсуфьева подкосились ноги. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Возможно ли?! Ведь рукопись Аристотеля ему показывал Кушелев-Безбородко, и показывал неоднократно еще в прошлом году, прежде чем судебные органы не опечатали книжные шкафы в библиотеке его отца. Олсуфьев прекрасно помнит эту рукопись: маленькая книжка в твердом переплете. Страниц немного, около двадцати; страницы жесткие — не то плотная бумага, не то тонкий пергамент. Он однажды спросил Гришу, почему страницы неодинаковой величины. “Их настригли из длинного свитка”, — ответил тот. Олсуфьев усомнился: каким образом столь древняя рукопись могла дойти до наших дней в таком хорошем состоянии? Он спросил тогда: “Неужели ее написал сам Аристотель?” Гриша ответил — Олсуфьев прекрасно помнит его ответ: “Ты, Ника, ребенок. Эту книжку, конечно, писал не сам Аристотель. Ее написал один из его последователей эдак восемьсот—девятьсот лет назад. Но последователь не сочинил эту книжку, а переписал ее с Аристотелевой рукописи, с подлинника”.

“Какая удача! Этой рукописью я куплю свободу для Финоциаро!”

Но тут же надежда померкла. Рукопись-то в шкафу, а шкафы в Гришиной библиотеке опечатаны. Как добудешь в таком случае рукопись?

В эту минуту Олсуфьев возненавидел всех Гришиных родственников. Это они, жадные Кушелевы-Безбородко, затеяли тяжбу против Гришиного отца. К нему, как старшему в роде, перешло собрание рукописей и старопечатных книг, накопленных екатерининским канцлером Безбородко. Завистливая родня, зная, какую ценность представляет коллекция, затеяла тяжбу против главы своего клана, добиваясь продажи дедовского собрания н раздела вырученной суммы между всеми Безбородко. Дело, даже по тому времени, было позорное, но жадность Кушелевых-Безбородко оказалась сильнее нежелания скандальной огласки.

Тяжба родных получила законный ход, и суд до разбора дела опечатал книжные шкафы в библиотеке.

Олсуфьев выпрямился стремительно и сжал кулаки.

“Добуду! — сказал он себе. — Добуду, чего бы ни стоило!”

Николай встал из-за стола, за ним последовали гости.

Дубельта задержал старик Девидов. Высокий, грузный, он словно прижимал тщедушного Дубельта к мраморной статуе Гермеса, стоявшей в нише между окнами, и, размахивая жирными руками, стал на что-то жаловаться.

Когда Дубельт наконец освободился, Олсуфьев бросился к нему:

— Ваше высокопревосходительство! Кажется, я смогу достать рукопись!

— У кого? Назови владельца.

— Разрешите сначала проверить! А вдруг память подвела меня и это не та рукопись? Проверю и явлюсь к вашему высокопревосходительству. Явлюсь с рукописью и с просьбой.

— О чем просишь? За кого?

— За шарманщика одного.

— Чем тебе полюбился шарманщик?

— Не он, ваше высокопревосходительство, а его дочь.

— Вот оно что… Как его звать?

— Финоциаро.

Дубельт насторожился: Финоциаро возглавляет список преступников, отпусти он его — рухнет все обвинение. Но тут же вспыхнула мысль: а не удастся ли именно с помощью рукописи выбить последнюю ступеньку из-под ног ненавистного Мордвинова?

— Хорошо… Сам был молод, Олсуфьев, сам был грешен. Жду тебя, приходи, но только с рукописью.

К Дубельту подошел Пиетри.

Олсуфьев направился в дежурную комнату. Немного успокоившись, он вспомнил, что во время разговора с Дубельтом ему почудилось, будто за бархатной портьерой, за той, что справа от Гермеса, то ли портьера шевельнулась, то ли чья-то рука неестественно близко притянула ее к оконному косяку.

“Неужели подслушивали?! Ну и пусть! — решил Олсуфьев. — Не государственные же дела обсуждали!”

Во время недавнего пожара в Зимнем дворце сгорела и кордегардия — караульная рота размещалась сейчас в старой буфетной, а для дежурных офицеров был отведен Синий зал, по соседству с апартаментами фрейлин. Это соседство стесняло офицеров, особенно в ночные часы, когда дворцовый комендант требовал чуть ли не гробовой тишины. Осенние ночи тягостно длинные, спать на дежурстве не полагается, поговорить в полный голос нельзя! Остаются карты.

Без обычных шуток, без подтрунивания над неудачниками, без тех возгласов, которые сами собой подчас вырываются из стесненной груди, когда верная карта оказывается вдруг битой, — азартная молчаливая игра изматывает больше, чем беспокойный сон в душную ночь.

Поэтому так удивились офицеры радостно оживленному состоянию поручика Олсуфьева. Он сегодня не играл, а школьничал: подолгу задерживал карты в руках, улыбался чему-то, часто подносил карты к лицу, словно скрывался от чего-то.

— Что с тобой, Козлик?

Олсуфьев не отвечал, но по его разгоряченному лицу, по блеску в глазах угадывалось, что он возбужден.

Козлик действительно был возбужден. Он видел себя (так отчетливо можно видеть себя только во сне) в кабинете у Дубельта. “Ваше превосходительство! Вот она — рукопись!” Дубельт берет рукопись своими сухими пальцами, гладит ее.

“Олсуфьев! — говорит он растроганно. — Ты сослужил службу своему государю!”

“Распорядитесь, пожалуйста, чтобы отпустили со мной шарманщика Финоциаро!”

Дубельт зовет адъютанта:

“Выдать на руки Олсуфьеву шарманщика Финоциаро!”

— Козлик, — зашипел сосед слева. — С какой карты ты ходишь?!

Видение исчезло, но приподнятое, возбужденное состояние не покидало Олсуфьева. Он играл рассеянно и делал грубые промахи.

— С тобой сегодня невозможно! — решительно заявил сосед.

Нервы постепенно успокаивались, а успокоившись, Олсуфьев понял, что пока радоваться нечему. Ему повезло, но журавль-то еще в небе: ведь рукописи у него нет! Она в шкафу, и шкаф опечатан сургучными печатями… да и не в его квартире находится!

Рождались планы один смелее другого, и каждый следующий план, как и каждый шаг при подъеме в гору, приближал, казалось, Олсуфьева к цели.

К утру он уже был уверен: “Добуду!”

6

Караульная рота семеновцев вернулась в казарму; офицеры разошлись по домам.

За Олсуфьевым увязался поручик фон Тимрот — белобрысый, с тонким длинным носом и вытянутым, как у щуки, ртом. Олсуфьев думал о своем и не слышал, о чем говорит попутчик, но однообразный, как звук пилы, голос Тимрота раздражал.

— Прощай, я тороплюсь.

— Жаль, Олсуфьев, я полагал, что и ты честью нашего полка дорожишь.

— При чем тут честь полка? — насторожился Олсуфьев. — Ты о чем говорил?

— Об офицере нашего полка, который вел большую игру в каком-то доме: его там в шулерстве уличили.

— Врешь!

Тимрот остановился — его щучий рот вытянулся еще больше.

— Олсуфьев, — произнес он ледяным голосом, — ты забыл, что говоришь с фон Тимротом.

— Фамилию его назови!

— Фамилии не знаю. Мне описали только его внешность: большой, толстый, сопит, когда в карты играет.

— Кто сказал тебе?

— Благородный и уважаемый человек. Сообщение взволновало Олсуфьева.

— Что же ты предлагаешь?

— Сегодня у нас в полковом собрании вечер, будут почти все офицеры. Игреки сядут за карты. Вот по приметам мы шулера и найдем.

В другое время Олсуфьев сам поднял бы на ноги весь полк: среди них, семеновцев, шулер! Но…

— Я занят, понимаешь, очень занят, не смогу быть сегодня в собрании. А ты, Тимрот, займись этим делом. Найди прохвоста! — Он поднял руку к козырьку фуражки и движением этой же руки остановил проезжающую пролетку.

Тимрот церемонно поклонился и отошел. Олсуфьев поехал на Сергиевскую, но Кушелева-Безбородко не застал дома. Оставив записку: “Ты мне нужен до зарезу!” — Олсуфьев отправился на Охту.

Сидя рядом с Тересой, глядя в ее печальные глаза, он говорил без умолку.

Тереса не прерывала его.

Обычно Олсуфьев деликатно спрашивал, что она делала, о чем думала, а сегодня он говорил о небе Италии, о пиниях и цикадах, и говорил отрывисто, неожиданно обрывая себя на полуслове, и Тереса чувствовала, что Олсуфьев думает о другом.

Это почувствовала и квартирная хозяйка.

— Поехали бы лучше домой, — мягко проговорила она. — Отоспались бы после этих караулов.

— Вы правы, Марфа Кондратьевна. Ночь не спал.

— Я вас поняла, — тихо промолвила Тереса по-итальянски. — Произошло что-то и, чувствую, важное. Не говорите, что именно, я вам верю, всем сердцем верю. — И по-русски добавила. — Поезжать домой.

Однако Олсуфьев поехал не к себе, а снова к Кушелеву-Безбородко. Тот оказался на этот раз дома.

— Новая беда? — спросил он с тревогой.

Театральным жестом Олсуфьев показал на книжный шкаф.

— Вот где мое спасение!

— Школьничаешь, Ника, а я, прочитав твою записку, подумал черт знает что. Любишь ты драматические положения. Но Чайльд Гарольд из тебя не получится.

— Гриша! Ничего ты ровным счетом не понял! Положение в самом деле драматическое, но совсем не в духе Чайльд Гарольда. Передо мной стоит гамлетовский вопрос: “Быть или не быть?” Ответ на этот вопрос зависит от тебя одного.

— Что-то слишком туманно…

— Тогда выслушай.

И он рассказал, что произошло вчера на дежурстве.

— Гриша! — закончил Олсуфьев свое повествование. — Мое счастье в твоих руках. Дашь рукопись — Тереса спасена. Откажешь — Тереса погибнет.

— Ты с ума сошел! Разве я могу распоряжаться рукописью из опечатанного шкафа?!

— Я все продумал. За снятие печати полагается штраф — я его внесу. А рукопись получу обратно!

— Да кто тебе вернет ее?

— Государь! Дубельт отвезет ему рукопись в тот же день, как я ему передам. Государь принимает Дубельта утром и вечером. Если я передам рукопись Дубельту днем, он отвезет ее государю вечером между семью и восемью. Это будет в день моего дежурства. В восемь государь едет на прогулку и проходит мимо Синего зала. Я ожидаю его в коридоре, бросаюсь перед ним на колени и рассказываю историю рукописи. Ты знаешь Николая Павловича — он любит, когда перед ним душу свою раскрывают. К тому же я не ставлю его в трудное положение: он ничего французу не обещал. А тут перед ним возможность проявить великодушие. И он проявит его!

— А если нет?

— Не может государь жертвовать честью своего офицера для того только, чтобы сделать приятное чужеземцу-французу. Не может! Он поругает меня, дернет за ухо; все будет, знаю, но рукопись он вернет. Наконец, Гриша, клянусь тебе: я, Николай Олсуфьев, верну тебе рукопись! Хочешь, напишу клятву в виде расписки? — закончил он торжественно.

Безбородко отошел к окну, молча постоял там несколько минут. Ни судьба шарманщика, ни горе его дочери, ни отчаяние друга не интересовали его. Но, думал он, если откажешь Олсуфьеву, этот теленок с отчаяния может черт знает что выкинуть — еще к Елене поедет и такое наговорит…

— Ника, — начал он, повернувшись, — ты знаешь, что для тебя я готов сделать все. И сделаю! Но, прошу тебя, повремени несколько дней.

— Сколько?

— Сегодня у нас двадцать второе ноября. Отправляйся к Дубельту, скажи ему, что рукопись доставишь тридцатого.

— Почему? Почему не сегодня? Гриша! Понимаешь ли ты, что значат восемь дней для Тересы? Море слез, восемь бессонных ночей! Зачем эта проволочка? Ведь ты хочешь помочь мне, Гриша?!

— Хочу.

— Тогда дай рукопись сейчас. Прошу тебя!

Безбородко понял: отказать — значит поссориться, а этого он не мог позволить себе накануне помолвки с кузиной Олсуфьева.

— Бери! — сказал он решительно.

Олсуфьев заключил товарища в объятия; у него не хватило слов, чтобы выразить благодарность.

Безбородко подошел к шкафу и взялся за дощечку, на которую были наложены сургучные печати.

— Нет! — воскликнул Олсуфьев. — Ты не прикасайся. Я сам должен это сделать. — И закончил просительно: — Григорий, выйди из комнаты. Не надо тебе при этом присутствовать. Тебе будет неприятно.

Кушелев-Безбородко подчинился.

Когда дверь за ним закрылась, Олсуфьев написал записку:

Я, Николай Олсуфьев, самовольно, в отсутствие хозяина Григория Кушелева-Безбородко, вскрыл книжный шкаф и изъял из него рукопись Аристотеля о свете, что удостоверяю своей подписью.

гр. Н.Олсуфьев, поручик

л. — гв. Семеновского полка.

Сорвав дощечку с печатями, он распахнул дверцу шкафа, положил на полку расписку и взял рукопись.

Дрожащими руками раскрыл он книжку. На обороте твердого переплета в верхнем углу приклеен книжный знак — большой прямоугольник шероховатой, с зеленым оттенком бумаги. Черной краской напечатана волнистая рамка, в рамке — могучий раскидистый дуб, под ним — прямыми четкими буквами: “Из собрания гр. А.А.Безбородко”.

На первой чистой странице, в самом центре, выведено по-русски старательным писарским почерком:

Рукопись греческого ученого Аристотеля о свете
и о свойствах человеческого глаза.
Олсуфьев сознавал, что в его руках именно то, что ему нужно; не зная языка, на котором рукопись написана, переворачивая страницу за страницей, он точно силился проникнуть в ее содержание. Он ни о чем не думал — ни о Тересе, ни об ее отце, — он просто наслаждался.

— Не знал, что ты за это время изучил греческий язык.

Спокойный голос Кушелева-Безбородко, уже несколько минут наблюдавшего за своим другом, вернул Олсуфьева к действительности.

— Ты даже не подозреваешь, Гриша, что для меня сделал!

— Подозреваю… Но это только полдела — нужно еще, чтобы рукопись вернулась в шкаф.

— Вернется! Я сам поставлю ее на место! — Он обнял Безбородко и растроганно попросил: — Поедем на Охту. Тебе ведь эта история неприятна, я знаю. Но ты увидишь Тересу и поймешь меня, а если поймешь, то и оправдаешь.

За столом, кроме Тересы, сидели еще хозяин и хозяйка. Марфа Кондратьевна поклонилась остановившимся у порога офицерам и сказала:

— Прошу, господа, откушать с нами.

Олсуфьев подошел к Тересе:

— Мой друг Кушелев-Безбородко захотел сам сказать вам, что отец скоро будет с вами.

Девушка подняла глаза на Безбородко. В них были и благодарность и восхищение. Она знала из рассказов Олсуфьева, что Безбородко ездил куда-то хлопотать за ее отца, знала, что последний, решающий шаг связан с огромной жертвой с его стороны, и одно то, что Олсуфьев явился сегодня вторично, захватив с собой Безбородко, больше, чем длинные речи, убедило Тересу, что последний шаг уже сделан. Всю свою признательность она хотела выразить в своем взгляде.

Красота девушки поразила Кушелева-Безбородко. Рядом со стройной, легкой Тересой память оживила Елену — хромую, большеротую. И вспыхнула в Безбородке злоба против Олсуфьева, которого полюбила Тереса, и против Елены, которая лишена прелестей Тересы.

Эта внезапная перемена не ускользнула от взгляда Тересы. Она тихо спросила:

— Сеньор, я вас чем-то огорчила? Если… — И замолчала: что-то дикое, хищное мелькнуло во взоре Безбородко.

Хозяин, бородатый коренастый человек, указал Олсуфьеву на стул рядом с собой и доверительно шепнул:

— Тут парень какой-то зачастил, из их, видать, братии. Такой же смурый и глазастый.

— Сюда заходил? — насторожился Олсуфьев.

— Нет. Вокруг дома чего-то вынюхивает. Тереса увидела его из окошка и как крикнет: “Кальяри!” А что такое “кальяри” — не понимаю я ихнего языка.

— Когда это было?

— Намедни, как вы только ушли.

За спиной Олсуфьева остановился Безбородко.

— Ника, я пошел.

— Почему вдруг?

— Мне нужно. — И без дальнейших объяснений направился к двери.

Олсуфьев пришел домой поздно. Ощущение удачи его не покидало ни на минуту, но ощущение это было почему-то замутнено: наряду с радостной взволнованностью жило в нем беспокойство.

Олсуфьев попробовал было доискаться причины своего беспокойства, но, так и не разобравшись в нем, прилег на диван и вскоре уснул.

Он проснулся внезапно, словно его кто окликнул. На столике рядом с диваном горела свеча. Мгновенно возникли перед глазами свечи в высоких подсвечниках, карточный стол…

“Шулер!” — вынырнуло из памяти.

Олсуфьев оделся и вышел на пустынную ночную Мойку. Не найдя там саней, он побежал на Невский.

Перед офицерским собранием стояли выезды в несколько рядов; из окон лился яркий свет.

Олсуфьев поднялся в парадный зал. Молоденький офицер с повязкой распорядителя танцев на рукаве, держа за руку свою даму, выписывал петли и зигзаги, а за ними, также рука в руку, змеился длинный хвост.

Среди танцующих Тимрота не было.

Олсуфьев направился в большую столовую. За длинным столом сидели старшие офицеры с женами и почетные гости. Свечи в люстре были уже погашены, горели только в настенных бра, освещая затылки и спины гостей зыбким желтоватым светом. Олсуфьеву показалось, что все спят. Лишь один древний старичок генерал, весь увешанный орденами, что-то рассказывал, и — странно — на два голоса: то высоким, визгливым — детским, то грубым, с хрипотцой — строевым.

И тут тоже Тимрота не было.

Олсуфьев направился в боковую комнату, в карточную. Там было чадно и шумно. Болотными гнилушками мерцали свечи в высоких подсвечниках.

— Козлик! Козлик!

За столом сидели шесть офицеров — среди них и Тимрот. Большой, грузный капитан Елагин из 3-й роты, сидевший за узким концом стола, тасовал колоду карт.

— Садись, — предложил он Олсуфьеву.

— У вас ведь комплект, — ответил тот.

— Фон “Тмин-в-рот” не в счет.

Тимрот резко произнес:

— Попрошу вас, господин капитан, моей фамилии не коверкать!

— Вы не кошка, не фыркайте, — спокойно ответил Елагин. — Фамилия тут ни при чем. В четвертой роте есть поручик Свиньин. Фамилия хлевом отдает, а человек каких кровей? Чуть ли не Мономахович! Не в фамилии дело, господин поручик, а в человеке. Поняли, герр Тмин-в-рот?

— А я, по-вашему…

— Вы, — не дал ему закончить Елагин, — именно то, что я о вас знаю.

Тимрот встал; его щучий рот округлился:

— Господин капитан, вы злоупотребляете своим званием. Я таких намеков не потерплю!

— Стерпите, фон Тмин-в-рот, — смотря прямо в глаза Тимроту, строго произнес Елагин и тихо, как бы про себя, добавил: — А может, наконец решились сменить мундир?

— Что ты вечно к нему вяжешься? — сказал раздраженно Олсуфьев, которому не терпелось поговорить с Тимротом.

— Он знает почему. — И быстро начал тасовать карты. — Давайте играть! Ставки! Сдаю!

Елагин роздал карты, поднял свои и… засопел.

Олсуфьев посмотрел на капитана: большой, толстый, сопит. Тут Олсуфьев расхохотался так, что соседи по столу в недоумении взглянули на него.

— Солнечный удар? — спросил Елагин.

— Хуже, — ответил Олсуфьев весело, — меня пытался обыграть шулер.

— Как это пытался? — недоумевал Елагин. — Игра не состоялась?

Олсуфьев, все еще смеясь, обратился к Тимроту:

— Как, по-твоему, состоялась игра? Тимрот не ответил — ушел.

— Наконец-то, — проговорил Елагин.

Играли минут десять, и вдруг из коридора донесся шум. Шум нарастал. Послышался топот ног.

Игроки вышли в коридор.

— Что случилось? — перехватил Елагин пробегающего офицера.

— Поручик Бояринов выплеснул бокал шампанского в лицо французскому дипломату.

— Воды у него под рукой не было? — возмутился Елагин. — Мальчишка!

Шум улегся. Игроки вернулись к своему столу.

Уже под утро, закончив игру, Олсуфьев обратился к Елагину:

— Мне необходимо завтра быть во дворце. А в карауле твоя рота. Поменяемся. Я пойду завтра вместо тебя, а в четверг ты заменишь меня.

— Согласен. Договорись с адъютантом.

Они не заметили, что за их спиной стоит вынырнувший откуда-то Тчмрот.

7

Все произошло не так, как виделось Олсуфьеву за карточным столом, хотя в конечном счете получилось одно и то же. В два часа дня, отпросившись у командира караульной роты, Олсуфьев поехал в III отделение.

Дубельт сидел за огромным письменным столом в глубине кабинета. Штофные обои, мебель, занавеси, ковер на полу, картины на стенах — все было выдержано в одном тоне: вишнево-красном. Дубельт был в голубом мундире, но в своем высоком красном кресле и в сумерках затемненной красными шторами комнаты он также казался вишнево-красным. За спиной Дубельта в двурогих бронзовых бра горели свечи, и свет от них, неяркий, как бы красным куполом накрывал письменный стол.

— Неужели принес? — спросил Дубельт, напряженно следя за приближающимся офицером.

Вместо ответа Олсуфьев положил на стол рукопись. Серые глаза Дубельта оживились.

— Неужели принес? — повторил он, и в его голосе зазвучали теплые нотки. — Молодец, Олсуфьев! Сегодня же доложу о тебе его величеству! — Ему бросился в глаза книжный знак. — Безбородко! Так ты ее у Александра Григорьевича добыл?

— Никак нет. не у Александра Григорьевича.

— Все еще секреты? Ну, бог с тобой! Важно, что добыл, что услужил своему государю. — Он взял со стола синюю папку, потряс ею в воздухе. — Доклад! Сегодня представлю его на высочайшее усмотрение. Тут и твой шарманщик. Обрадуй крошку… — Он вышел из-за письменного стола, положил руку на плечо Олсуфьева. — Отец этой крошки далеко не ангел, для него убить человека, что для тебя стакан чая выпить, и… любит свою дочь. Помни об этом, Олсуфьев. А теперь — ступай. Завтра зайди ко мне в это же время.

Олсуфьев забыл, что у подъезда его ждет карета, — он вернулся в Зимний дворец пешком.

Дубельт, прежде чем усесться в кресло, вызвал звонком адъютанта.

— Запиши три фамилии. Григорьев Василий Васильевич, Казембек Александр Касимович, Хвольсон Даниил Абрамович. Снаряди трех курьеров, дай каждому по одному адресу- пусть привезут этих господ сюда.

Через час в кабинет входили три человека — цепочкой, один в затылок другому. Впереди Казембек — крупный, рыхлый, с круглой темной бородой, а на лысой голове не то монашеская скуфейка, не то татарская тюбетейка; за ним худощавый Григорьев; последний — Хвольсон, молодой человек лет 28–29, с тонким носом и большим ярким ртом. На всех лицах недоумение и страх.

Дубельт пошел им навстречу, пожал руки.

— Господа, — начал он приветливо, — хорошо, что вы явились сегодня, а не “в любой ближайший день”, как я просил передать. Вам сообщили, какая у меня к вам просьба?

— Нет, — хмуро ответил Казембек. — Я сегодня приехал из Казани, в постели лежал, а ваш офицер приказал одеваться и повез сюда.

Дубельт раздраженно позвонил. Явился адъютант.

— Почему не сообщили господам ученым, по какому поводу их приглашают? Почему такую горячку пороли? — спросил он раздраженно. — Взыскать с этих олухов!

После ухода адъютанта, успокоившись, Дубельт продолжал:

— Простите усердных не по разуму служак. Это про них Крылов писал: заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет.

Григорьев и Хвольсон обменялись лукавым взглядом; Казембек хмуро изучал свою правую ладонь.

— Вот какая просьба у меня к вам, господа ориенталисты. Его величеству угодно знать, подлинная ли это рукопись и какова ее ценность. — Он протянул рукопись.

Рукопись переходила по старшинству: сначала ее рассмотрел Казембек, за ним Григорьев, потом Хвольсон. Дубельт следил за учеными. Казембек двигал губами, точно сосал конфету; у Григорьева разрумянилось лицо и напряглись мышцы на худой шее; у Хвольсона задрожали крылья тонкого носа.

— Генерал, — запинаясь, промолвил Казембек. — Откуда у вас эта рукопись? В каталоге аббата Руайе она числится украденной и находящейся в нечестных руках.

Дубельт поморщился и сухо переспросил:

— Какова же ее ценность?

— Ценность?! — ответил Казембек с негодованием. — О какой ценности вы, генерал, говорите? Денежной? Не знаю. Может быть, десять тысяч, а то и все сто. Но разве ее ценность может быть исчислена рублями? Рукопись — звено в золотой цепи развития человеческой мысли.

— И очень важное звено! — подхватил Хвольсон.

— Именно, Даниил Абрамович! — Григорьев вскочил на ноги. — Господин генерал! Доверьте эту рукопись нам. Хотя бы на короткое время. Мы дополним перевод эль Хасана.

Поднялся и Дубельт. Он сухо ответил:

— Я доложу государю вашу просьбу, господа. — И протянул руку. — Не смею задерживать вас. Еще раз прошу прощения за грубость моих слишком усердных служак.

8

Ровно в семь к Зимнему дворцу подъехал Дубельт со своим адъютантом Оржевским, известным в литературном Петербурге под кличкой “Дароносец”. По своей должности в цензурном комитете Дубельт пользовался услугами этого находчивого и приятного в обхождении жандармского поручика: через него он передавал выговоры редакторам, цензорам и издателям.

От Невы веяло свежестью талого снега. Чистым серебром светились деревья Летнего сада.

Дубельт глянул в высокое небо, вздохнул и направился к подъезду; за ним — Оржевский, размахивая в такт шагам синим сафьяновым портфелем.

Они разделись в гардеробной, поднялись по белой мраморной лестнице, а на полукруглой площадке, где два парных караула семеновцев охраняли подступы к коридорам, Дубельт оправил перед зеркалом мундир и пригладил редкие волосы. Убедившись в том, что рукопись Аристотеля на месте, в портфеле, который поручик держал на весу, начальник III отделения направился строевым шагом в сторону царского кабинета. За ним, нога в ногу, следовал Оржевский, зажимая портфель правым локтем.

Перед Синим залом, где помещались офицеры дежурной роты, Дубельт остановился.

— Поговори-ка с офицерами, узнай подробнее о вчерашней истории, — сказал он поручику на ухо и тем же строевым шагом направился дальше.

Оржевский постоял немного, провожая взглядом удаляющегося начальника, и, переложив портфель в левую руку, правой раскрыл тяжелую дверь.

В Синем зале было серо от табачного дыма. Вдоль стен стояли кожаные диваны. В углу, где два дивана образовали букву “Г”, за круглым столом играли в карты. Человек восемь офицеров следили из-за спин сидящих за игрой.

На приветствие жандармского поручика ответили корректно, не обнаруживая, однако, желания вступить в разговор. Оржевский не удивился: он знал, что гвардейцы недолюбливают жандармов.

Не выпуская из рук портфеля, он подсел к поручику фон Тимроту, который, сидя на диване, наблюдал за игрой.

— Весело было вчера? — спросил Оржевский своего соседа.

— Сначала да, — ответил фон Тимрот сухо, — а вот потом…

— Слышал… Бояринов отличился. Но почему он вспылил?

— Пьян был.

Один из игроков поднялся из-за стола.

— Голова трещит, — сказал он.

— Поручик Оржевский, — официальным тоном обратился к жандарму банкомет, — место очистилось. Не угодно ли за четвертую руку сесть?

— Меня могут скоро позвать.

— Вы разве этикета, поручик, не знаете? Вы нужны будете своему патрону ровно через тридцать минут.

Дворцовые порядки Оржевский знал хорошо. В кабинет к императору можно было входить только с пустыми руками. Сначала шел устный доклад, и лишь после него Николай давал разрешение допустить адъютанта или секретаря с портфелем.

— Где наше не пропадало! — лихо ответил Оржевский. — Сдавайте, капитан, а я отлучусь на одну минуту. — Взял под мышку портфель и вышел из комнаты.

Вскоре вернулся, прислонил портфель к спинке дивана.

— Поехали на курьерских! — сказал он и взял со стола уже сданные ему карты.

Игра сразу оживилась; ставки росли. Оживились и стоявшие сзади наблюдатели: каждая удача за круглым столом вызывала гул одобрения, промах — взрыв возмущения.

Явился Олсуфьев. Он увидел жандарма, подошел было к нему, но свернул с полпути и прилег на первый рядом с дверью диван.

— Козлик! — позвал капитан. — Ко мне в долю!

Олсуфьев не откликнулся. Его то знобило, то в жар бросало. Приближалась минута, когда он падет на колени перед царем… Ночью, думая об этой минуте, он был уверен, что нужные, горячие и убедительные слова появятся сами собой, а вот сейчас, когда маленькая стрелка на часах неумолимо приближалась к цифре “8”, исчезли даже те слова, которые были заранее подготовлены…

— Поручика Оржевского в приемную! — плацпарадным голосом объявил камер-лакей, появившийся в дверях.

Оржевский бросил карты на стол, сгреб свои деньги, вытер руки платком и, взяв портфель с дивана, поспешил в приемную.

Там уже ждал его Дубельт.

— Мог бы поторопиться, — сказал он укоризненно, принимая портфель из рук раскрасневшегося поручика.

Дубельт вернулся в царский кабинет.

— Ваше величество, вот рукопись, — сказал он, подойдя к письменному столу.

Он раскрыл портфель, пошарил в нем рукой и… обмер. Его лицо окаменело, в глазах застыл такой ужас, словно рука его угодила в пасть тигра.

Николай понял, что рукописи в портфеле нет, но в это мгновение его больше занимал Дубельт, чем рукопись. Император Николай старался внушить страх всем, с кем сталкивался по делу, но такого глубокого, беспредельного страха он еще не видел ни в чьих глазах.

— Что случилось? — спросил он после долгого молчания.

Придя в себя, Дубельт еще раз проверил содержимое портфеля — рукописи не было.

— Вчерашнее происшествие, видимо, разволновало меня больше, чем я предполагал, и в волнении я забыл положить рукопись в портфель.

Дубельт знал, чем и как можно отвлечь внимание своего государя от опасной темы: Николай, распространяя вокруг себя страх, сам вечно жил в постоянном страхе.

— Какое происшествие?

— Семеновцы чествовали вчера господина Пиетри. Как известно вашему величеству, господин Пиетри был в очень недавнем прошлом якобинцем. В искренность его раскаяния мои парижские агенты не верят. С первого дня его приезда в вашу столицу меня интересовало, что он ищет у нас. И вот вчера у семеновцев господин Пиетри попытался вести неблаговидные, в ущерб вашей державе, разговоры…

— И мои офицеры слушали?

— Ваши офицеры преданны своему государю. Семеновец Бояринов выплеснул бокал шампанского в лицо якобинцу.

— Ду…бельт? — пренебрежительно сказал Николай, предполагая, что про бокал шампанского тот присочинил.

Дубельт густо покраснел. Не пренебрежительный тон Николая обидел его; к этому тону он давно привык. Но Николай впервые назвал его “собакой”: фамилию Дубельт он произнес с немецким акцентом и раздельно так, что получилось “Ду бельст”.[2]

— Ваше величество…

Николай не дал ему закончить фразу:

— Вручи завтра же подорожную господину Пиетри.

— Смею просить повременить два дня.

— Зачем?

— Я еще не закончил деловой беседы с господином Пиетри. Он будет служить вам, ваше величество, но состоять будет не при господине Тьере, а при принце Луи Наполеоне. У принца высокая цель: через президентство — к императорскому трону, а эта высокая цель совпадает с замыслами вашего величества: побольше королей в Европе.

Николай окинул шефа жандармов пристальным взглядом: вот каков он, рыжий Дубельт! Сложную французскую проблему он низвел к чему-то весьма простому: принц-президент- нелепость, но принц-король — традиция, и эта традиция может привести Луи Наполеона к трону.

Николай прошелся по кабинету, затем резко остановился и сказал отрывисто:

— Меня беспокоит состояние здоровья Мордвинова. Не посоветовать ли ему выехать в деревню на свежий воздух?

Дубельт хотел произнести несколько сочувственных фраз в защиту Мордвинова, но воздержался: такого явного лицемерия даже Николай не стерпел бы.

9

Олсуфьев зря промаялся в коридоре до девяти часов: в этот вечер Николай на прогулку не поехал.

На следующий день, как было условлено, Олсуфьев явился в III отделение. Его принял старший адъютант.

— Его высокопревосходительство очень занят, — сказал он, нажимая на слово “очень”.

— Я подожду.

— Не имеет смысла. Его высокопревосходительство не скоро освободится. Очень не скоро.

Олсуфьев понял, что адъютант получил на этот счет указание от Дубельта.

— Могу я поговорить с поручиком Оржевским?

— Вряд ли, — вежливо ответил адъютант, — во всяком случае, не в ближайшие недели.

— Не понимаю.

— Что же тут непонятного? Поручик Оржевский отбыл вчера ночью в Сибирь.

Олсуфьев ошалело посмотрел на адъютанта:

— Что случилось?

— Случилось? Ничего. Просто поручику Оржевскому скучно в Петербурге стало. Вот и попросился в Сибирь.

В словах адъютанта послышалась такая ирония, что Олсуфьеву при всей его взволнованности нетрудно было догадаться: вчера произошло что-то чрезвычайное и это чрезвычайное имеет отношение к нему, Олсуфьеву. Случайности совпали одна с другой неспроста: царь не поехал на обычную ежедневную прогулку, хотя он здоров; Дубельт, назначив ему прием, не желает его принять; поручик Оржевский, который принес во дворец рукопись, скоропалительно сослан в Сибирь…

— Могу я посетить своего родственника, полковника Владиславлева?

— Пожалуйста, — согласился адъютант. Он вызвал ординарца. — Проводите поручика к полковнику Владиславлеву.

Поблагодарив адъютанта, Олсуфьев направился вслед за ординарцем.

Владиславлев обрадовался, увидев его.

— Само провидение тебя направило ко мне! Садись, кури и рассказывай!

— О чем?

— Что ты видел и что слышал вчера на дежурстве? — Он взял со стола список с фамилиями. — Видишь, Николай Олсуфьев под номером седьмым. Я должен и твоей особой, стало быть, заняться! Объясни мне, почему два поручика первой роты, ты и Тимрот, оказались вчера в карауле в составе третьей роты? И почему именно ты? Что тебе — дворцовые караулы полюбились? Зачем ты в эту кашу полез?

— В какую кашу?!

— Несчастный! Дубельт рвет и мечет.

— Владимир Андреевич, — взмолился Олсуфьев, — прошу тебя, скажи, что произошло?

— Произошло то, что государь приказал допросить всех вас с пристрастием! Вот что произошло! Но ты? Зачем пошел ты вчера в караул?

Дальше не имело смысла скрывать. Олсуфьев рассказал Владимиру Андреевичу, почему он вчера оказался в карауле, рассказал подробно обо всем — от беседы за царским ужином до последнего разговора с Дубельтом.

Прошло несколько минут. У Владиславлева был вид человека, оглушенного ударом; он смотрел на Олсуфьева застывшими, слепыми глазами.

— Бедняга Николай, — сказал он наконец, — рукописи нет… украли ее… Дубельт подозревает офицеров караула… И тебя в их числе…

Олсуфьев зажал рукою рот, чтобы не крикнуть.

10

О скандале в Зимнем говорил весь Петербург. Царь неистовствовал. III отделение и дворцовая полиция занимались поисками вора. Арестовали многих. От офицеров, дежуривших во дворце в тот злополучный вечер, Дубельт потребовал письменного заверения, что они “к известному инциденту не причастны”. Из двенадцати офицеров подписку дал один только поручик фон Тимрот — остальные, возмущенные тем, что их подозревают в краже, не только отказались дать подписку, но в тот же день передали командиру полка прошения об отставке.

Пострадал и поручик Кушелев-Безбородко. Именно в нем царь увидел начало всей неприятной истории,

— Убрать из гвардии сопляка!

И если б не граф Адлерберг, укатали бы Григория Безбо-родко в какой-нибудь Белебей или Повенец для “прохождения службы в местном гарнизоне”. Адлербергу удалось убедить Николая, что Безбородко действовал из благородных побуждений: хотел выручить своего друга Олсуфьева.

— Кстати, ваше величество, Олсуфьев приходится близким родственником моей жене…

Этот довод решил дело: “сопляка” оставили в Семеновском полку.

Поручик в опале! Смешно, но и трагично. Двери сановных гостиных закрылись перед ним, и, в первую очередь, захлопнулась дверь во дворец графа Адлерберга. Честолюбивого поручика спихнули с заветной лестницы, с первой ее ступеньки.

Безбородко написал письмо Олсуфьеву, злое и резкое, хотя понимал, что тон письма был вызван не столько пропажей Аристотелевой рукописи, сколько положением, в котором он, Кушелев-Безбородко, очутился. Ведь он лишился надежд на хроменькую Елену и не столько на нее, сколько на ее всесильного отца.

Ответа на это письмо Безбородко не получил. Тогда он написал Тересе, что Олсуфьев поступил с ним “неблагородно”, что Олсуфьев человек ветреный, легкомысленный, а ей, неопытной девушке, нужен серьезный и верный друг.

И на это письмо он не получил ответа.

Прошло около месяца. Безбородко отправился на Охту, а там узнал, что Тереса и освобожденный из-под ареста старик Финоциаро переехали куда-то.

“Конечно, к Олсуфьеву!” — решил Безбородко.

— Подлец! — сказал он вслух. — Мне карьеру сломал, а сам радуется жизни… Это так с рук тебе не сойдет!.. Не сойдет!

Часть вторая БЛАГОРОДНАЯ СЕМЕЙКА

1

Наконец-то улыбнулось счастье благородной семье фон Тимротов, и глава рода, Христиан, не спал всю ночь, думая, как лучше использовать это счастье. У фон Тимротов имелся на этот счет печальный опыт: дважды могли они разбогатеть и оба раза упустили фортуну. Далекий предок, как гласит семейная хроника, тот, который служил конюшим у какого-то герцога, не сумел надежно спрятать украденный ларец с дукатами и угодил на виселицу. Дед Христиана, управляющий имениями барона Ливена, оказался слишком нетерпеливым: вместо того чтобы по-божески делиться доходами со своим хозяином, брал себе с каждого рубля 90 копеек, и в конце концов Ливен его прогнал. Ни отцу, ни ему, Христиану, не представлялось случая разбогатеть. Отец служил экзекутором и дослужился до тридцатирублевого пенсиона, а он, Христиан, мечтавший о военной карьере, дослужился всего лишь до первой звездочки прапорщика и, раненный под Смоленском, вынужден был выйти в отставку. Единственного сына Вильгельма ему все же удалось устроить в лейб-гвардии Семеновский полк.

Но и Вильгельму не везет: ни красоты, ни талантов, ни умения нравиться людям. Правда, Вильгельм делает все, чтобы добиться хоть какого-нибудь благополучия: скромен, угодлив, старается быть полезным Мордвинову из III отделения. Однако то ли угомонилась гвардейская молодежь после разгрома на Сенатской площади или по другой причине — Вильгельму не удается ничего “раскрыть”, а за мелкие донесения Мордвинов отделывается мелочью. А расходы большие — семья! Две дочери, давно их замуж надо, но капиталов не было и нет.

И вот повезло: по долгу службы у Мордвинова Вильгельм подслушал разговор Дубельта с Олсуфьевым. Из этого разговора он понял, что рукопись может возместить ларец с дукатами далекого предка, а добыть эту рукопись не представляет большого труда, надо только позаботиться надежно ее скрыть.

Вильгельм понял, почему Олсуфьев попросился в караул вне очереди, понял, что именно в этот день Дубельт вручит рукопись царю. Вильгельм также попросился в караул вне очереди и, зная дворцовые порядки, ожидал в Синем зале прихода Оржевского.

Изъять рукопись из портфеля было весьма несложно: офицеры были так возбуждены и увлечены карточной игрой, что не только рукопись, но и диван можно было вынести из комнаты.

Как обратить рукопись в деньги?

Вот об этом сейчас отец с сыном и рассуждают.

— Кому продать? — спрашивает Вильгельм. — Ведь в Петербурге нельзя ее и показывать.

— Верно, сын, в Петербурге не продашь. И продавать не следует. Уляжется шум, поеду в Берлин.

2

Шум в Петербурге улегся; Христиан фон Тимрот поехал в Берлин.

В солнечный майский день он прибыл на вокзал Фридрихштрассе. Крупный, осанистый, седоусый, в синей венгерке и синих штанах с серебряными лампасами, в сапогах с твердыми лакированными голенищами, с маленьким саквояжем в руке, Тимрот остановился на перроне, чтобы отстать от толпы, хлынувшей из вагонов к выходу в город. Дежуривший на перроне полицейский подошел к нему и, не отнимая руку от козырька, подобострастно спросил:

— Могу я чем-нибудь помочь господину офицеру?

— Далеко до Краузникштрассе? Вопрос прозвучал сухо, по-военному.

— По Фридрихштрассе налево до Ораниенбургер Тор и первая улица налево.

У старика Тимрота было рекомендательное письмо к хозяину гостиницы “Цум шварцен Адлер” — письмо от господина Бруммера, петербургского негоцианта.

В этот час было людно на Фридрихштрассе. Из магазинов и контор, которые только что закрылись на обеденный перерыв, хлынули на тротуары тысячи приказчиков и служащих. Со стороны Шоссейштрассе, из тесных и грязных переулков Норда, района, где обитает ремесленный люд, шли девушки с корзинами и коробками — они сдавали в магазины продукцию своих мастерских именно в обеденный перерыв. По булыжной мостовой громыхали телеги, груженные бочками и ящиками. В обгон телег мчались кареты и длинные, как лодки, ландо.

После шумной и людной Фридрихштрассе Тимрот попал в тихую и узкую щель, где пятиэтажные дома, точно солдаты, выстроились в две ровные шеренги. Это и была Краузникштрассе. На ней не было ни магазинов, ни контор, не было и людей.

Тимрот нашел 21 номер — серый, многооконный дом, ничем не отличавшийся от своих соседей, кроме маленькой вывески: “Цум шварцен Адлер”.

Появление осанистого старика в военной форме вызвало переполох. Женщина, к которой обратился Тимрот, сбегала за управляющим, тот послал за принципалом.

Хозяин, прочитав рекомендательное письмо, сказал растерянно:

— Навряд ли тут будет удобно господину барону. У нас живут купцы, коммивояжеры — народ шумный.

— Меня это не стеснит, — успокоил его Тимрот. — И я приехал по торговому делу.

Слух о том, что какой-то важный господин приехал из России по торговым делам, быстро облетел жильцов гостиницы.

Не успел Тимрот отдохнуть с дороги, как начались визиты. Явились к нему купцы, явились коммивояжеры, и все выпытывали, что интересует господина барона.

— Древние рукописи, — ответствовал барон.

Один из визитеров — антиквар из Регенсбурга — Иоахим Бауэр после ужина пригласил барона Тимрота на кружку пива.

Пивная помещалась в подвале. Длинные дубовые столы, дубовые скамьи. С потолка свисали разноцветные флажки. Зал был скупо освещен; по стенам метались черные тени. Стоял шум.

Бауэр был огромный и тучный. Он дышал тяжело и говорил с трудом, но после третьей кружки его речь стала более плавной, а дыхание более ровным.

— Господин барон, я, к сожалению, не могу ничего стоящего предложить для вашей коллекции. Сам приехал в Берлин за товаром. Но считаю своим долгом предостеречь вас: будьте осторожны! К нашему делу примазались недобросовестные люди, а то и просто мошенники. Имейте дело только с господином Пфанером. Только у него вы сможете приобрести настоящие древности и с гарантией за подлинность. Он торгует только настоящими вещами. В этом я могу вам поручиться.

— А другие?

— О-о, нет!.. Вот на Беренштрассе торгует господин Росбах. Он предложит вам рукопись Калидаса или Магомета. Но избави вас бог соблазниться его раритетами! Это все копии, фальшивки. Хотя надо отдать справедливость Росбаху: копиист у него гениальный. Никакой ученый не отличит его копии от оригиналов. Уж какой дока господин Пфанер, и тот не раз попадал впросак. Справедливости ради надо еще сказать, что Росбах не выдает работы своего копииста за оригиналы. Он кладет перед вами рукопись и говорит: “Вот что я вам предлагаю, хотите купить — покупайте, не хотите — ваше дело”. А вот Вернер с Моренштрассе, тот уж чистейшей воды мошенник. Он предлагает вам, скажем, кубок и тоном профессора убеждает вас, что из этого кубка пил Одиссей или один из Рамзесов. А кубок сделал по его заказу ювелир с Розенштрассе. Так что, уважаемый господин барон, к этим мошенникам и не ходите — непременно надуют. Мы с вами пойдем к господину Пфанеру. Если он скажет “рукопись Калидаса”, знайте — у вас в руках действительно подлинная рукопись Калидаса. Господин Пфанер знает, кто чем владеет, и покупает только из первых рук…

3

Христиан фон Тимрот ушел из гостиницы до завтрака, чтобы не встретиться с тучным антикваром. К Пфанеру, конечно, он не пошел; его больше устраивал ловкий Росбах.

В магазине шла утренняя уборка. Щуплый, невысокого роста лысый господин в синем балахоне встретил раннего клиента почтительным поклоном.

Магазин был большой, но двигаться в нем можно было только по узеньким тропочкам между шкафчиками, вазами, часами, рыцарскими доспехами, статуями.

— Господин Росбах?

— К вашим услугам. — Он повернулся к женщине, которая метелкой из перьев снимала пыль с гобелена. — Фрау Анна, после закончите.

Женщина ушла. Росбах снял с себя балахон и оказался в длинном, по-пасторски высоко застегнутом сюртуке.

— Вас, по всей вероятности, интересует старинное оружие? — сказал он.

— Увы, господин Росбах, — вздохнув, ответил Тимрот, — я после ранения потерял интерес к оружию.

— Картины?

— Нет. Рукописи.

— Определенной эпохи?

Тимрот не нашелся, что ответить: он даже не подозревал, что рукописи делятся по эпохам.

— Как бы вам объяснить, господин Росбах, — оттягивал он, чтобы собраться с мыслями. — Меня интересуют рукописи Аристотеля.

Росбах сдунул пылинку с рукава своего сюртука и, переведя взгляд на клиента, спокойно сказал:

— Навряд ли сохранились его рукописи. Слишком далеко от нас. — Он подошел к настенному шкафчику, достал оттуда два больших листа зеленоватой бумаги, положил их на стол перед покупателем. — Может, это вас соблазнит?

Тимрот посмотрел на листы: один написан старинным немецким готическим шрифтом, другой — не то по-французски, не то по-итальянски. Подписи на обоих листах с декоративными завитками.

— Неплохое приобретение для коллекции. Письмо Колумба и письмо Лютера, — вежливо, ненавязчиво сказал Росбах.

— Подлинные?

Росбах провел рукой по голому черепу и голосом пастора, читающего воскресную проповедь, промолвил:

— Только бог и авторы этих писем могут судить об их подлинности.

— Или ваш копиист, — вежливо подсказал Тимрот.

Росбах исподлобья взглянул на старика:

— Вы антиквар?

— Нет. И даже не коллекционер.

— Вы не покупатель, а продавец.

— Угадали.

— Что предлагаете?

— Рукопись Аристотеля.

До этой минуты лицо Росбаха было каким-то вежливо безразличным, и вдруг оно стало иронически презрительным. Тимрот это заметил.

— Вы не верите?

— Покажите рукопись.

— После того, как договоримся.

— О чем?

— Об условиях покупки.

Росбах резко поднялся.

— Вы не из Петербурга ли? — спросил он прерывистым голосом.

— Оттуда.

— И эта рукопись…

Тимрот не дал ему закончить фразы:

— Та самая.

Росбах удивленно посмотрел на спокойно сидящего в кресле посетителя.

— И такую рукопись вы предлагаете к продаже?! — После минутного молчания он добавил: — Смело! Очень смело. Но не советую. Могут быть неприятности.

— А вы продайте ее без неприятностей.

Росбах отнес в шкафчик письмаКолумба и Лютера, долго возился с замком, наконец уселся в кресло и внезапно спросил:

— Кто вас направил ко мне?

— Никто. Ваша вывеска.

— Вам, очевидно, очень нужны деньги.

— Не ошиблись.

— С кем я имею честь?

Тимрот протянул свой паспорт.

И уверенность, которая чувствовалась в барственном жесте “фон Тимрота, офицера в отставке”, убедила Росбаха, что перед ним человек, с которым можно иметь дело.

— Деньги будут, господин барон. Но не за рукопись. С нее надо стричь купоны, как с государственных займов.

— Не понимаю.

— Сейчас вы поймете. Раньше древности покупали только ученые — они нужны были им для работы. А теперь? Коллекционируют люди, которым некуда деньги девать. Они собирают древности из тщеславия, от скуки. Эти горе-коллекционеры приобретают все — и рукописи, и ночные горшки, только скажите им, что рукопись писал Конфуций или палач Людовика Святого, а горшком пользовалась Екатерина Медичи или Мария Стюарт. Не сама вещь их прельщает, а тень, которая лежит на этой вещи. Но беда в том, уважаемый господин барон, что профанов с каждым днем становится все больше, а подлинных старинных вещей все меньше. Что прикажете? Закрыть лавочку? Никоим образом! Раз есть спрос, то нам, антикварам, приходится самим создавать древности.

— Понятно, господин Росбах, но при чем тут моя рукопись? Ведь она подлинная!

— И хорошо, что подлинная. Мы с этой подлинной рукописи сначала снимем две-три копии. Есть у меня человек, который это делает мастерски. А мои постоянные клиенты-профаны будут драться за честь быть обманутыми. Потом, когда разделаемся с копиями, продадим и оригинал в какой-нибудь заокеанский музей. Устраивает это вас?

— Не очень. Это долгий путь, а мне, господин Росбах, деньги нужны сегодня, завтра.

— Покажите рукопись.

Тимрот достал из кармана завернутую в носовой платок небольшую книжку. Росбах развернул платок, откинул верхнюю деревянную крышку. Розовая краска залила его уши, сухое лицо все собралось в морщины. Но когда пальцы Росбаха перекинули последнюю страницу, его уши и лицо были уже густо-красного цвета, а лысина в испарине.

Он закрыл книжку, подержал ее меж ладоней, бережно, как держат птичку, наконец сказал:

— Это трактат Аристотеля, но писал его не сам Аристотель. И это неважно. Подлинная древность… Подлинная… Восьмого или девятого века… Я вам дам деньги. Я буду платить копиисту… Все беру на себя. — Он завернул рукопись в платок, вернул ее Тимроту. — В час дня будет здесь мой копиист. Соблаговолите и вы прийти с рукописью.

4

Тимрот явился ровно в час. За столом рядом с Росбахом сидел тощий, узкий в плечах человек лет сорока, с тонким острым носом и глубоко ушедшими под лоб серыми глазами; на длинной шее помещалась большая голова с растрепанной рыжей шевелюрой. На нем был надет добротный сюртук, скорее всего с чужого плеча: неимоверно широкий и с шелковыми отворотами, из-за которых белела грубая холщовая рубаха не первой свежести. Обе руки он держал на столешнице и выбивал дробь длинными нервными пальцами. Перед ним лежали два листа серой шероховатой бумаги.

На Тимрота он посмотрел исподлобья и тут же отвел взгляд.

— Познакомьтесь, господин барон. Это Фосс.

Фосс даже головы не повернул в сторону Тимрота.

— Покажите, — сказал он.

У этого сурового с виду человека голос неожиданно оказался низкий, звучный, ласкающий.

Тимрот передал ему рукопись.

Фосс ушел в глубь магазина и скрылся за шкафами. Тимрот заметил, что он ходит неуверенно, пошатываясь.

Минут двадцать просидел он за шкафами, а когда вернулся, промолвил взволнованно:

— Сделаю… только плата понедельная… десять марок… десять…

— Хорошо, Фосс, договоримся. Вечером зайдете.

— А вы, господин Фосс, уверены, что копии получатся хорошие? — спросил Тимрот.

Фосс не ответил: положил рукопись на стол, повернулся и неуверенной походкой направился к двери.

— Вы его обидели, — сказал Росбах, когда они оказались вдвоем. Он показал на листы серой шероховатой бумаги. — Его работа.

— Что это? — спросил Тимрот.

— Письмо Эразма Роттердамского к английскому королю Генриху Восьмому. Оригинал и копия.

Письма были так похожи одно на другое, как лицо человека на свое зеркальное изображение.

— Ну и артист!

— Поверили? Вот и хорошо.

5

Старый Христиан вернулся из Берлина — вернулся с деньгами, и вскоре благородная семейка раскололась на два лагеря: мужской и женский. Отец и сын скрывали от обеих девиц историю с рукописью, но девицы, почуяв, что случилось необычное, стали следить за мужчинами, подслушивать их разговоры. И узнали если не все, то основное — Тимроты разбогатели.

Тихие и скромные в годы малоденежья, девицы вдруг захотели наверстать упущенное. Не перешивать старые платья, а одеваться у хороших портних, не сидеть дома и выпытывать у карт, явится ли к ним король бубен (обе мечтали о блондинах), а выезжать в свет, искать этого “короля бубен”. Обе были уже в том возрасте, когда мужчины при первом знакомстве теряются, не зная, как их величать: “мадам” или “мадемуазель”. И барышни Тимрот мирились с этим: знали — без денег жениха не достать. А тут появились деньги!

Старый Христиан больших денег в Берлине не получил. Богатство было впереди, но дочери не хотели с этим считаться. И мужчинам пришлось раскошеливаться на туалеты и даже на приемы.

Все вообще переменилось в жизни семьи. Поручика Вильгельма фон Тимрота произвели в капитаны, и тут он решил разом покончить и с отцом и с сестрами. После продажи первой копии он вытребовал от Росбаха оригинал рукописи, а спустя месяц женился на воспитаннице какого-то сановного старца.

Утром, отослав с денщиком свои вещи на новую квартиру, которую сановный старец обставил для своей воспитанницы, капитан Вильгельм фон Тимрот, доставая с вешалки шинель, обратился к отцу:

— Катишь сказала, что вам будет очень хорошо уехать из Петербурга. Катишь знает красивый русский городок, который стоит на речке. Касимов называется этот городок. Там много помещиков, и у моих милых сестер отбоя не будет от богатых женихов…

— Вилли! Во имя бога!

— Вы меня не изволили дослушать, отец. Я буду вам пятьдесят рублей каждые три месяца посылать. Это с согласия Катишь. Для бедных людей это большой капитал…

Старик Христиан пытался пробудить совесть в сыне, сестры рыдали, но Вильгельм надел шинель и ушел.

Часть третья ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ

14 июня 1853 года русские войска перешли границу Турецкой империи. По бездорожью, плохо снабженные, чуть ли не с дедовским оружием, двигались русские к Молдавии, к Балканам, чтобы добыть свободу братьям славянам — ту свободу, которой сами были лишены.

За Турцию вступились Англия и Франция — началась Крымская война.

Свободу славянам!

Свобода! Это слово, загнанное глубоко в подполье жандармствующим Николаем I, вырвалось на волю: оно замелькало на столбцах газет, зазвучало на собраниях, во время уличных шествий. Во имя свободы стар и млад записывались добровольцами в уходящие на фронт части, а негодные к строевой службе шли в госпитали, в обозы. Многие офицеры в отставке приезжали из-за границы, чтобы вновь вступить в свои полки.

Из Петербурга уже выступила вторая гвардейская бригада. Народ провожал ее от ворот казармы до заставы.

— Свобода! Свободу братьям славянам!

Выступает в поход и Семеновский полк — не целиком, а два батальона. Остающиеся офицеры дают прощальный обед уезжающим.

Среди остающихся — капитан Григорий Кушелев-Безбородко. Да, он дослужился до этого чина! Его рота уходит на фронт, но сам он только сегодня утром был переведен в штаб начальника петербургского гарнизона.

Офицеры сели за стол, и Кушелев-Безбородко увидел против себя Николая Олсуфьева в форме поручика Семеновского полка.

Безбородко шел на этот обед, как идут по вызову к начальнику, зная, что там ждет тебя разнос. Что и говорить — получилось нехорошо. Все просятся в действующую армию, даже из-за границы приезжают, а он…

Да, Безбородко не желает остаться без головы или даже без ноги ради свободы братьев славян! Он пустил в ход все свои связи. Просьбу его удовлетворили, но так неуклюже, что слово “трус”, хотя и не произнесенное, повисло у всех на кончике языка.

И вот перед ним Олсуфьев в походной форме.

Безбородко обрадовался: сама судьба наградила его громоотводом.

Месяца три назад была напечатана в парижской газете коротенькая заметка:

ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ!

Господин, не пожелавший себя назвать, предложил национальной библиотеке приобрести у него рукопись Аристотеля, которая при таинственных обстоятельствах исчезла в 48 году из дворца русского императора. Запрошенная продавцом цена была так велика, что для ее выплаты потребовалась санкция господина министра. Министр санкционировал расход, но продавец не появился больше в стенах библиотеки.

Рукопись Аристотеля опять ушла в подполье!

Эту заметку перепечатали и петербургские газеты.

Старший по столу, полковник Елагин, произнес первый традиционный тост за здравие царя; дальше следовали тосты за царицу, наследника… и круг здравиц замкнулся тостом за тех, кто не вернется.

Офицеры были уже порядком навеселе.

Безбородко знал, что вот сейчас, когда кончились здравицы, развяжутся охмелевшие языки: посыплются колкие намеки, насмешки и, конечно, в первую очередь, примутся за тех, кто увильнул от похода. Надо, пока еще возможно, воспользоваться громоотводом.

Безбородко поднял бокал и вызывающе обратился к Олсуфьеву:

— Выпьем за того господина, который пытался в Париже продать мою рукопись!

— Пей, если ты с ним знаком, — пренебрежительно ответил Олсуфьев.

— Неужто не хочешь выпить за свое здоровье? Олсуфьев, хотя и был уже изрядно пьян, понял смысл безбородкинского тоста. Он схватил со стола бутылку, замахнулся…

Тут раздался властный окрик Елагина:

— Встать, господа офицеры!

Офицеры вскочили.

— Отвечать всем! — предложил Елагин. — Какой день наступает после понедельника?

— Вторник! — ответили офицеры хором.

— После вторника?

— Среда!

— После среды?

— Четверг!

— Садитесь, господа!

Когда все сели, полковник продолжал:

— Капитан Безбородко, что вы хотели сказать поручику Олсуфьеву?

— Только то, что рукописью, которую он взял у меня, торгуют… тор-гу-ют, — с ехидством закончил он.

— А при чем тут поручик Олсуфьев? — не повышая голоса, продолжал Елагин. — Кто-то украл рукопись…

— Кто-то на ней наживается, — подхватил Безбородко.

— Вот оно что, — растягивая слова, произнес Елагин. — Поручик Олсуфьев, вы слышали? Капитан Безбородко, видимо, нуждается в деньгах. Он ведь в Петербурге остается, а здесь жизнь не дешевая. — Последние слова Елагин произнес откровенно издевательским тоном.

— Понимаю, господин полковник, — отозвался, смеясь, Олсуфьев. — Господа! Я уплатил капитану Безбородко десять тысяч рублей за рукопись. Этого мало, оказывается. Сколько еще выдать? На прокорм. Учитывая дороговизну!

— Хватит с него!

— Прибавь сотню на бедность!

Громоотвод не сработал: офицеры смеялись над ним, над капитаном Безбородко! Даже Тимрот, который также был в походной форме, хотя все знали (от Елагина.) что Тмин-в-рот едет на фронт не воевать, а штатным наблюдателем III отделения, — даже этот жандарм в гвардейском мундире издевательски орал:

— Прибавь сотню!

Кушелев-Безбородко, пошатываясь, вышел из-за стола.

Часть четвертая ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

1

В старом Берлине Кенигрецерштрассе была застроена только с одной стороны; с другой стороны шумели деревья Тиргартена. Дома на этой улице были такие же серые и скучные, как и во всем околотке, но добротнее, и стояли они привольно: не плечом к плечу, а с разбивкой, отделяясь друг от друга цветниками и зарослями сирени.

Берлин еще не был в то время столицей Германии, но заносчивые пруссаки уже считали себя рулевыми немецкой нации.

На этой Кенигрецерштрассе обитали истые пруссаки — те особые “человеки”, которые выводились в имениях Восточной Пруссии точно так, как в инкубаторах выводят мясистых и яйценосных леггорнов, те “человеки”, которым с детства внушали, что они рождены господами.

В майский полдень 1858 года перед домом номер двенадцать на Кенигрецерштрассе остановилась карета. Из нее вышла молодая женщина, за нею — Григорий Кушелев-Безбородко. Он стал полнее, густые усы сообщали его лицу солидность не по возрасту. Последним вышел из кареты мальчонка лет четырех.

Из дома выбежал старик в лакейской ливрее.

— С приездом, паши сиятельства, — произнес он предупредительно. — Ее сиятельство графиня ждет ваши сиятельства с нетерпением. И особенно вас, граф Александр, — добавил он еще более теплым голосом, отвесив особый поклон мальчику.

Впрочем, старый лакей из вежливости или из чрезмерного усердия сильно преувеличивал: графиня Блохвиц встретила гостей более чем сдержанно — едва улыбнулась племяннице, а на мальчика посмотрела с удивлением и сказала на плохом французском языке:

— Граф Александр пошел ростом в Блохвицев. Анмари, — перешла она сразу на немецкий, — комнаты для вас приготовлены.

На этом церемония встречи приехавших из Петербурга родственников и закончилась. Лакеи вносили вещи. Анмари с сыном направились в сторону винтовой лестницы.

— Наш друг граф Альвенслебен очень интересуется вами, — сказала графиня, оставшись наедине с Безбородко.

— Альвенслебен? — Безбородко удивился. — Ваш начальник полиции? Что ему от меня нужно?

— Этого я не знаю, но после того, как я сказала ему, что вы будете здесь проездом в Париж, он дважды к нам заезжал специально из-за вас.

— Непонятно, тетушка. Зачем я мог понадобиться начальнику вашей полиции?

— Мы с Дитрихом гадали тоже, но ни до чего додуматься не смогли. Дитрих уверен, что граф Альвенслебен действует по требованию вашей жандармерии. А впрочем, поговорите с Дитрихом сами, он будет скоро дома.

Кушелев-Безбородко был озадачен: ушел из жизни Николай I; закончилась Крымская война; безгласная, мертво лежавшая Россия начала постепенно оживать; ушел в небытие и Дубельт; но на здании у Цепного моста осталась вывеска со зловещей надписью: “III отделение собственной Его величества канцелярии”, — и русская жандармерия тут как тут!

Политических грехов Безбородко за собой не знал, но мало ли что может взбрести в голову наследникам Дубельта!

По квартире разнесся резкий звон колокольчика. Безбородко вышел в коридор. Лакей открыл дверь, появился генерал граф Дитрих фон Блохвиц. Он вошел, гремя шпорами, затянутый в перехваченный широким серебряным поясом зеленый мундир, а на голове черная, лакированная каска с острым наконечником и огромным орлом поверх сводчатого козырька.

— Рад вас видеть, милый дядя, в добром здравии.

— Блохвицы сохраняют здоровье до самой смерти — такова порода. — Граф отдал лакею каску, вошел в гостиную и уселся. — Как там у вас мой братец Тео? Хотя он у вас не Тео, а Тимофей, и не просто Тимофей, а еще Тимофей Харитонович. Как он там, этот Тимофей Харитонович, себя чувствует? Получил наконец корпус?

— Ему предложили корпус в Польше, но он отказался. Не хочет уезжать из Петербурга.

— И правильно делает: лучше командовать дивизией на виду у царя, чем корпусом в отдалении. А у вас как дела? Когда получите полк? Ведь вы в звании полковника уже!

— Не дают.

— Надо подтолкнуть!

— Увы, некому, милый дядя.

В словах Григория Безбородко прозвучала горечь обманутой надежды.

Генерал переменил тему:

— Как Анмари? У нас, у Блохвицев, девушки в тугой упряжке ходили, а братец мой избаловал свою дочку. Слишком много давал ей воли. Нелегко вам с ней?

— Ничего, привыкаем друг к другу.

— Сын как?

— Растет.

Тут генерал придвинул свой стул вплотную к стулу Безбородко и голосом заговорщика спросил:

— У вас перед отъездом из Петербурга каких-либо неприятностей с жандармами не было?

— Нет…

— Из ваших знакомых никто не арестован? — Никто…

— Но жандармы имеют основания быть вами недовольными? Вспомните, племянник, не было ли у вас в прошлом чего-то такого, что могло бы только теперь раскрыться?

После короткой паузы Безбородко ответил:

— Десять лет назад была одна история, но моя роль в ней была чисто созерцательная.

Генерал расстегнул серебряный пояс и швырнул его на диван.

— Тогда, племянник, я ничего не понимаю. Вами интересуется наш начальник полиции, а полиция наша интересуется иностранцами только тогда, когда этого требует иностранное государство.

— Тетя Тильда говорила мне об этом, и, если честно признаться, я озадачен.

Генерал принялся расстегивать мундир.

— Не надо вешать носа! Ничего, выпутаемся! Альвенслебен наш друг. Сейчас приглашу его, и мы поговорим по-солдатски!

Граф Альвенслебен не состоял ни в близком, ни в отдаленном родстве с графом Блохвицем, но они были похожи друг на друга, как два оловянных солдатика, отлитые в одной форме: длинноногие, широкоплечие, с квадратными лицами, пушистыми усами, бесцветными глазами.

— Я на несколько минут, — сказал Альвенслебен, входя в гостиную. — Спешу во дворец. — Он протянул руку Кушелеву-Безбородко. — Рад приветствовать вас в нашей столице и весьма сожалею, что вы у нас только проездом.

— На обратном пути останусь подольше.

— Генрих, — оборвал этот церемонный разговор граф Блохвиц. — Ты ведь хотел что-то сказать моему племяннику?

— О да, я очень хочу побеседовать с милым графом Безбородко, но это удовольствие я вынужден отложить до завтрашнего дня. Если милому графу будет угодно, мы встретимся для приятной беседы в министерстве ровно в двенадцать.

— Не лучше ли, Генрих, у нас за обедом?

— О да, Дитрих, — согласился Альвенслебен, — за твоим столом было бы приятнее, но, увы, я хочу показать графу кое-какие документы, а они у меня в министерстве. Не сочтите это за невежливость с моей стороны, — обратился он к Безбородко. — Я затрудняю вас отнюдь не из каприза. Подарите мне полчаса, буду вам бесконечно признателен.

— Ровно в двенадцать я у вас, граф, — поклонившись, сказал Безбородко.

Альвенслебен тепло попрощался, попросил передать сердечный привет обеим графиням и уехал.

— Мне, племянник, это не нравится, — мрачно промолвил Блохвиц. — Знаете, почему он явился в парадной форме?

— Он же сам объяснил: едет во дворец.

— Во дворец ездят или утром или вечером, не раньше семи. Он напялил на себя сбрую, чтобы не обедать с вами за одним столом. Да, племянник, дело, видимо, серьезнее, чем нам кажется.

— Но, дядя, я положительно не чувствую за собой никакой вины!

— Не забудьте, что у вас в России можно быть и без вины виноватым… Все же вешать носа не надо, — повторил он, — граф Блохвиц еще значит кое-что в Берлине, а граф Блохвиц — ваш дядя!

Безбородко стоял у раскрытого окна. Он видел, как из-за деревьев Тиргартена вышел шарманщик, сгибаясь под тяжестью музыкального ящика. Следом за шарманщиком шла стройная девушка — она шла легко, пританцовывая, размахивая правой рукой, в руке у нее была клетка с зеленым попугаем…

Прошло десять лет, и как тогда, в первый приход на Охту, Безбородко почувствовал, как во всем его теле закипела волна злобы и ненависти… Какая дорога раскрывалась перед ним, какая высота! И все рухнуло из-за такой вот уличной плясуньи, из-за дружка Олсуфьева… Подлец! Из-за него все пошло под откос — осталась лямка офицеришки с чинами по календарю. Он хотел подтолкнуть судьбу, женился на Аи-мари — дочери начальника петербургского гарнизона — и просчитался: дальше командира дивизии тесть не пошел…

Шарманщик взялся за ручку. Полились первые звуки испанской хоты. Девушка не торопясь расстелила коврик, потом сделала несколько грациозных па на месте…

Безбородко отошел от окна.

2

Вечером, когда семья Блохвиц собралась за кофейным столом, старик лакей подал хозяину опечатанный сургучом большой конверт.

— От его сиятельства графа фон Альвенслебена, — доложил он.

Генерал прочитал адрес на конверте и сумрачно сказал:

— Это вам, племянник.

Безбородко вскрыл конверт, прочитал письмо и рассмеялся.

— Что вы узнали смешного? — спросил граф Блохвиц.

— Прочитайте, дядя.

Прочитав письмо, генерал с раздражением промолвил:

— Не вижу ничего смешного!

— Неужели так уж важно, дядя, в двенадцать или в двенадцать тридцать?

— Это в России неважно, а у нас очень важно. Приличия обязательны для всех, в том числе и для министров.

— О чем вы спорите? — заинтересовалась старая графиня. Генерал прочитал записку вслух:

— “Граф фон Альвенслебен просит у графа Безбородко разрешения перенести завтрашнее свидание с двенадцати на двенадцать тридцать. Покорнейшая просьба вызвана тем, что внезапно возникшее обстоятельство лишает графа фон Альвенслебена возможности быть на месте в ранее назначенное время”.

— Скажи, Тильда, что тут смешного?

— Ничего смешного, мой Дитрих.

— Я бы подождал тридцать минут в приемной!

— У нас не принято заставлять человека ждать в приемной, — возмущенно ответил генерал. — И смеяться вам не следовало! Но довольно об этом. Анмари, продолжай, пожалуйста, свой рассказ. У тебя получается очень смешно.

Анмари рассказывала о собачках баронессы Остен-Сакен. Делала она это с увлечением, сама получая удовольствие от забавных историй. Безбородко слышал об этих собачках уже много раз и каждый раз находил в передаче жены новые смешные детали. Но сейчас она его раздражала.

Безбородко женат уже пятый год. Анмари красива, жизнерадостна, обладает многими приятными качествами, но сейчас она ему показалась тусклой и неинтересной.

В его жизнь ворвалось прошлое: девушка, танцующая под звуки шарманки, возродила в памяти Тересу, Олсуфьева — все то горькое, что было связано с ними.

Много лет не встречался Безбородко со своим бывшим другом. Тот жил на юге Франции, в Антибе, а Безбородко не выезжал из России. Рукопись ушла в глубокое подполье — о ней не вспоминали, не говорили. Не вспоминал о ней и Безбородко, и вдруг…

“Подлец, — подумал Безбородко. — Мою жизнь исковеркал, а сам благоденствует!..”

Под бесконечный рассказ Анмари о собачках баронессы Остен-Сакен Безбородко вспоминает свое.

И он решил встретиться с Олсуфьевым, отомстить ему за свои неудачи, отравить ему безоблачное житье.

Ночью в постели, подбирая едкие слова для встречи, он вдруг вспомнил, что ему предстоит свидание с прусским министром полиции. Неприятное свидание.

Что могло послужить к тому поводом?

Безбородко припоминал свое прошлое, старался найти в нем ошибки, промахи, предосудительные встречи, случайно оброненные острые слова.

Не зря же дядю Дитриха так беспокоит предстоящий визит к Альвенслебену.

3

Ровно в 12.30 раскрылась дверь кабинета, и оттуда вышел Альвенслебен.

— Пожалуйста, милый граф, — сказал он, взяв Безбородко под локоть и вводя его в кабинет. — Разрешите представить вам господина Радке.

Из глубокого кресла поднялся толстенький человечек с круглым лоснящимся лицом и удивительно короткими ногами. Он молча поклонился.

Альвенслебен пододвинул к Безбородко коробку с сигарами:

— Представляю себе, как мой славный друг Дитрих рад вашему приезду. А ведь и я, милый граф, с нетерпением ждал вас.

— Могу я полюбопытствовать, чем вызвано ваше нетерпение?

— Жизнь, эта великая фокусница, выкидывает иногда такие коленца, что даже опытный человек потеряет голову. Если вы разрешите, милый граф, то господин Радке познакомит вас с преудивительным казусом. Прошу, господин Радке.

Человечек достал из-за своей спины желтый портфель, вынул какую-то бумажку и, прежде чем показать ее Безбородко, сказал слащавым голосом:

— Ваше сиятельство, заранее прошу великодушно простить меня, если я покажусь назойливым или если вам покажется, что мои вопросы недостаточно почтительны. Хочу заверить вас, что только государственные соображения вынуждают меня обратиться к вам с этим неприятным делом…

— Зачем такое пространное предисловие? — спросил Безбородко, улыбаясь, хотя его сердце сжалось от предчувствия надвигающейся беды.

— Действительно, господин Радке, нехорошо злоупотреблять драгоценным временем нашего гостя, — с укоризной сказал Альвенслебен.

— Слушаюсь, эксцеленс. — Радке протянул бумажку Кушелеву-Безбородко. — Пожалуйста, ваше сиятельство, извольте ознакомиться.

В руках Безбородко оказался черновик письма. Много слов было зачеркнуто, переправлено, но почерк был такой каллиграфически ясный, что Безбородко залюбовался им. Текст письма показался ему банальным, но обращение рассмешило: “Его высокородию господину капитану лейб-гвардии Семенишевского полка…”

— Вы смеетесь, ваше сиятельство? Вам знакомо это письмо? — услышал он слащавый голос Радке.

— Меня рассмешило слово “Семенишевского”.

— А разве полк, в котором вы служите, не называется Семенишевским?

— Нет, господин Радке, он называется Семеновским.

— Значит, ваш корреспондент допустил ошибку?

— Мой корреспондент?

— Нам казалось, что письмо адресовано вам.

Безбородко задумался: что это — бред, сон? Еще раз он прочитал письмо:

Его высокородию господину капитану Семенишевского полка…

Я получил приказание прекратить работу. Правда, я просрочил сдачу заказа, но просрочил для пользы дела. Добывал лучшую бумагу, но вовсе прекратить…

На этом письмо обрывалось.

Безбородко никому никогда ничего не заказывал в Берлине. Но не это его успокоило и придало смелости: он понял, что его вызвали в прусскую полицию не по доносу из Петербурга. Он повернулся к Альвенслебену:

— Объясните мне, что все это значит. Кто-то для кого-то выполнил заказ, а господин Радке почему-то уверен, что заказчик я. — Безбородко поднялся и резко закончил: — Даже если это так? Допустим, что я заказчик, но почему почтенный господин Радке сует свой нос в мои дела!

— Не волнуйтесь, милый граф, и, пожалуйста, садитесь. Господин Радке заранее просил у вас прощения, и вы благосклонно согласились его выслушать. Прошу вас, не обращайте внимания на неуклюжесть его формулировок. Нас интересует: вам или не вам было адресовано это письмо?

— Письмо было адресовано не мне, уважаемый граф Альвенслебен.

— Ваше сиятельство, — произнес Радке все тем же елейным голосом, — приношу вам искреннюю благодарность за ясный ответ. — Он засунул руку в портфель и извлек несколько зеленоватых бумажек. — Господин граф, мы не знакомы с генеалогией русских благородных семейств; прошу вас, объясните, если это не покажется вам обременительным: в России имеются Кушелевы-Безбородко и просто Безбородко?

— Нет, господин Радке. Сначала были просто Безбородко, потом стали Кушелевы-Безбородко.

Радке положил на стол шесть бумажек. Безбородко вздрогнул: перед ним оказались старые книжные знаки канцлера А.А.Безбородко — волнистая рамка, могучий дуб, четкие буквы…

— Откуда это у вас?

— А вы, ваше сиятельство, никому их не давали?

— Не давал и не мог дать! Это книжные знаки моего прадеда! Их нет в природе! Они сохранились только на старых книгах! — горячо произнес Безбородко.

— Спрячьте эти бумажки! — строго приказал Альвенслебен. — Можете идти, господин Радке, вы мне больше не нужны.

Радке спрятал книжные знаки в портфель и, почтительно пятясь к двери, вышел из кабинета.

— А сейчас, милый граф, я вам все объясню. Два года назад появились у нас в обороте фальшивые стомарковые банкноты. Они были так искусно сфабрикованы, что даже банк принимал их за настоящие деньги. Сами понимаете, граф, что это обстоятельство не могло нас не обеспокоить. Весь аппарат розыска мы поставили на ноги, и вот господину Радке удалось наконец арестовать неуловимого фабриканта. Это был типографский гравер, обладавший таким талантом, что, поверите, я диву дался: при мне он скопировал страницу Аугсбург-ской хроники, и я не мог отличить копию от оригинала. Но субъект этот сбежал из тюрьмы. Вот предыстория. Во время его ареста на квартире у него Радке нашел письмо, которое вы читали, и книжные знаки, которые он вам показывал. В голове дьявольски хитрого Радке родилась идея: книжные знаки и письмо — кольца одной цепочки, следовательно, хозяин книжного знака является адресатом письма. Значит, рассудил Радке, адресат является человеком, с которым сбежавший арестант находится в деловых отношениях, и, если нам удастся его обнаружить, мы можем набрести на след фальшивомонетчика. Посудите, граф, если проанализировать все детали, нельзя не усмотреть логики в самой постановке вопроса. Письмо адресовано капитану Семеновского полка. Какому капитану? Тому, с которым фальшивомонетчик связан какими-то делами. С кем он был связан делами? На этот вопрос отвечают книжные знаки: с графом Безбородко. Кто он, этот граф Безбородко? Капитан лейб-гвардии Семеновского полка. Вы — граф Безбородко, и вы в то время были в Семеновском полку в чине капитана.

Теперь я убежден, что в логическом построении господина Радке имеется какой-то разрыв и вы к этой истории никакого касательства не имели и не имеете. Меня убедила ваша горячность. Но в то же время я убежден, что в вашем Семеновском полку служил какой-то капитан, связанный с фальшивомонетчиком. Это он заказывал ему что-то очень сложное, если работа над заказом требовала такого длительного времени.

Книжные знаки, как я понимаю, дело рук нашего артиста и изготовлены по заказу таинственного капитана. А вот для чего, для какой цели понадобились ему книжные знаки — не знаю. Не знаю…

Поверьте мне, милый граф, я чувствую себя глубоко виноватым, заставив вас пережить несколько неприятных минут, и прошу вас великодушно, как выразился господин Радке, простить меня и дружески протянуть руку. А завтра жду вас с уважаемой супругой и моими друзьями Блохвицами к обеду.

— К сожалению, я завтра утром уезжаю в Париж.

— И этому причиной моя бестактность?

— Помилуйте, я просто спешу, и к тому же я вовсе не считаю ваше поведение бестактным: оно вызвано государственными соображениями, как изволил выразиться господин Радке.

В последних словах прозвучала ирония, и Альвенслебен оценил ее по достоинству: он спешно отпустил милого графа.

4

Безбородко выехал из Берлина не назавтра, а через два дня. Он нанес визит императорскому российскому посланнику, был в Потсдаме и показал сыну ложу в театре Сан-Суси, в которой его предок канцлер А. А. Безбородко сидел рядом с Екатериной Великой; повел своего мальчика в музей игрушек, где нарядные куколки чинно протанцевали перед ними менуэт под аккомпанемент крохотных музыкантов.

Безбородко смотрел, объяснял, но все время думал о своем. До визита к Альвенслебену было все ясно: из Петербурга надвигается туча. После визита все спуталось — никакие жандармы им не интересуются, с этой стороны ему ничего не угрожает. Но вокруг него или рядом с ним затевается или уже давно затеялось что-то нечестное, преступное, и эта таинственность угнетала его. С жандармами можно было объясниться, во всяком случае, можно было попытаться отвести грозу, а как объяснишься с неизвестным капитаном! Альвенслебен при всей своей чисто прусской церемонности сумел все же донести до сознания, что ему, Безбородко, угрожает опасность со стороны какого-то капитана. Кто он? Что он затевает или затеял?

В поисках ответа Безбородко промучился два дня. Были минуты, когда он уже готов был вернуться в Петербург, полагая, что там ему легче будет разыскать виновника неприятностей, но в конце концов решился: чему быть, того не миновать, поедет в Париж!

В Париже было много русских, а среди них немало родственников. Время уходило на визиты, приемы, театры.

Это были дни веселого царствования Наполеона III. Революция сорок восьмого года осталась позади, связанные с ней страхи миновали. Точно клопы, выползали из щелей спекулянты всех мастей; они щедро расходовали легко нажитое ими золото, сообщая столичной жизни убыстренный, даже лихорадочный ритм. Имущий Париж ликовал, танцевал, развлекался, и первым среди ликующих был сам Наполеон III — кумир торгашеской братии.

Однако беспокойная светская жизнь скоро надоела Безбородко, и он сбежал из Парижа, оставив там на время жену и сына. Мысль о встрече с Олсуфьевым не покидала его.

Вот башни Антиба; тихая солнечная улица. С гор дует теплый, мягкий ветер; с моря доносятся отрывистые удары колокола. Вдали, словно киты, поднявшиеся из океанских пучин, греются на солнце Леринские острова, к ним плывут рыбачьи лодки под разноцветными парусами.

Безбородко, катаясь в коляске, пьянел от запахов, от блаженного одиночества. Закрыв глаза, он наслаждался.

В пансионе было прохладно: шторы из свободно висящих тростниковых трубок преграждали путь солнцу, однако запахи сада сюда проникали — в комнате пахло сладко, даже пряно.

Безбородко разделся, прилег. Чем ближе к вечеру, тем запахи становились острее. Ему казалось, что он лежит не на кровати, а в огромном футляре из-под крепких духов.

Когда он снова вышел на улицу, на горизонте разгорался закат. Здание, стоявшее особняком на мысу, было залито кроваво-красным светом. Из садов струился душный, жаркий, волнующий запах. Море рвалось к берегу и накатывалось с сердитым урчанием.

Наконец-то повеяло прохладой. То тут, то там загорались огоньки; послышались музыка, громкий говор, смех. Жизнь, приглушенная дневным зноем, вспыхнула с новой силой.

Безбородко почувствовал, что и его охватила жажда веселья, радости — всего, чем насыщена благоухающая южная ночь. Он решил отправиться в казино — в белое, как русский снег, здание, залитое светом сотен свечей. Из раскрытых окон лились звуки музыки.

Безбородко вошел в зал. Десятки пар — молодые, стройные, ловкие — скользили по паркету в таком темпе, точно гонялись за кем-то. Юноша, весь в белом, стоял со своей дамой посреди зала и короткими выкриками подхлестывал танцующих.

К Безбородко, плавно двигаясь в ритме танца, подошла девушка и увлекла его на середину зала, сделала с ним несколько кругов и, внезапно покинув его, подхватила какого-то англичанина.

Безбородко шагнул было к девушке, намереваясь оторвать ее от англичанина, но в последнюю минуту образумился; опять он стал уравновешенным, владеющим собой полковником Кушелевым-Безбородко.

Он вышел в сад; музыка преследовала его. В густых зарослях притаился низенький павильон. Сквозь листву пробивался зеленоватый свет.

Безбородко направился к павильону. Там оказался небольшой игорный зал; свечи в высоких подсвечниках горели на столах. За столиками сосредоточенно играли в карты.

Вдруг Безбородко услышал хлесткое русское словцо.

Он подошел ближе к столу, чтобы заглянуть в лицо соотечественнику, и — замер: Олсуфьев, бородатый, с красноватыми прожилками на крупном носу, сидел за столом.

Олсуфьев ругнулся еще раз и отсчитал несколько десятков золотых монет.

Банкомет сдал карты.

Олсуфьев приподнялся, чтобы прикурить папиросу от свечи, и в это мгновение встретился глазами с Безбородко. Он качнулся вперед, но тут же положил папиросу на край пепельницы и стал разглядывать свои карты.

Играли строго, партнеры объяснялись больше жестами, чем словами; звенело золото.

Безбородко неотрывно следил за своим бывшим другом, он видел его желтое, изрытое морщинами лицо, его тусклые и глубоко запавшие глаза. Олсуфьев играл азартно и с какой-то злой бесшабашностью: принимал выигрыш не считая, отдавал проигрыш пригоршнями, заставляя выигравшего считать золото, и за все время ни разу не взглянул на Безбородко.

Бросив последние монеты на стол и проиграв их, Олсуфьев поднялся, опять прикурил папиросу от свечи и, взглянув на Безбородко, спросил:

— Когда изволили приехать, господин полковник?

— Сегодня.

— Надолго ли?

— Это будет зависеть от вас.

Олсуфьев швырнул папиросу в пепельницу.

— Пойдем отсюда.

Они вышли в сад.

— Так ты ко мне приехал? Зачем?

— Просто захотел тебя увидеть.

— Поздненько же ты об этом вспомнил.

— Так жизнь сложилась.

— Твоя жизнь! — с издевкой сказал Олсуфьев. — Из дома в казарму, из казармы домой! Ты ведь человек обстоятельный. И то удивляюсь, почему ты еще не губернаторствуешь.

— Не язви, Николай, это не твой стиль.

— Ты прав, мой стиль карты, женщины… и еще преступное легкомыслие. Так, кажется, ты выразился в своем дружественном письме?

— Я был тогда зол, раздражен.

— Из-за того, что Тереса не попала в твои объятия?

Олсуфьев достал из портсигара папиросу, пошарил в карманах и, не найдя спичек, бросил папиросу в кусты. Он продолжал раздраженно:

— Зря ты приехал. Все, что было между нами, давно прошло и быльем поросло. Я с тобой рассчитался полностью: за дружбу платил тебе дружбой, за рукопись уплатил золотом, а за злые письма — молчанием. О чем нам теперь говорить!

Безбородко почувствовал мстительное удовлетворение: не так уж, видимо, счастлив его бывший друг, не так уж безоблачно его небо, если лицом он похож на маркера в третьеразрядном трактире. Стоит ли бить лежачего? И Безбородко с наигранной грустью сказал:

— В жизни ничего, Николай, не проходит бесследно. Минуло десять лет, а прошлое все еще свежо. Возможно, я пытаюсь воспоминаниями о молодых годах заглушить тоску нынешней моей жизни. Возможно, что предчувствие беды сделало меня сентиментальным, и это привело меня к тебе.

— Какой беды? — спросил Олсуфьев настороженно.

— Большая, малая — не знаю. Начальник прусской полиции доказал мне документами, что какой-то капитан Семеновского полка затевает против меня гадость.

— Гадость — это еще не беда.

— В нашем с тобой отечестве даже крохотная гадость может обернуться большой бедой.

— И все же раньше времени нечего беспокоиться. Пошли ко мне!

Они пошли берегом. Море урчало; вспыхивали и потухали красные огни маяка; верещали цикады; из открытой таверны доносился гул голосов.

Олсуфьев шел какой-то нелегкой, усталой, походкой, с трудом отрывая ноги от земли.

Дошли до калитки, на которой был выбит медными гвоздями крест. Раскрыв калитку, Олсуфьев остановился.

— А что тебе от меня, собственно, нужно? — спросил он сердито. — Без нужды ты меня не стал бы разыскивать.

— Не веришь?

— Тебе — нет. — И переступил порог, но, прежде чем закрыть за собой калитку, сказал: — Кстати, полковник, когда будете в Париже, посетите префекта полиции. Попросите его показать вам рукопись.

— Какую рукопись? — всполошился Безбородко.

— Ту самую! — и с треском захлопнул калитку. — Николай!

Олсуфьев не отозвался.

Итак, план не удался. Безбородко задыхался от злобы.

На обратном пути его вдруг осенило:

“Как я раньше не догадался! — сказал он с досадой. — Ведь Олсуфьев заработал в Севастополе капитанские погоны! Стало быть, о нем говорил со мной Альвенслебен! Стало быть, это он с помощью рукописи затевает гадость! Моей же рукописи! Сам благоденствует за калиткой с медным крестом, наслаждается жизнью со своей Тересой, а для меня яму копает! Ах подлец! Какой подлец!”

Часть пятая ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ КУШЕЛЕВ-БЕЗБОРОДКО

1

Неприятности, обрушившиеся на Олсуфьева после пропажи рукописи, неожиданно помогли ему завершить то, что было задумано. Уже в кабинете Владиславлева, справившись с охватившей его тоской, Олсуфьев подумал вдруг — не к добру ли вся эта канитель? Не сама ли судьба послала ему удобный повод для ухода от жизни, которая давно его тяготила? Дворцовые караулы, карты, “равнение на-лево!”, “ряды сдвой!” — надоели ему до предела. То немногое хорошее, что было заложено в нем, искало выхода для себя в любви и постоянстве, а офицерское окружение тянуло в противоположную сторону: мимолетные увлечения, цыганские песни и цыганские хоры. Олсуфьев до поры до времени предавался развлечениям, не думая о том, что ожидает его впереди.

Встреча с Тересой преобразила, казалось, его. Все свои помыслы он посвящал тому новому, что в нем созревало.

Решение жениться па Тересе пришло не сразу — сначала надо было побороть что-то в себе самом, свыкнуться с этой мыслью; нужно было, кроме того, проверить, действительно ли Тереса именно та, без которой жить ему невозможно.

После долгих раздумий Олсуфьев в конце концов убедился, что только Тереса ему и нужна.

Он видел барьеры, которые придется брать: родня, офицерское общество, большой свет — все будут против его женитьбы на уличной плясунье, но он одолеет барьеры, убедит всех, что Тереса умнее и красивее Параши, дочери останкинского кузнеца, которую даже дворцовые круги признали достойной быть графиней Шереметьевой. Он добьется своего, но сколько времени и душевных сил придется на это потратить! Ему и на ум не приходило в ту пору, что можно уйти из привычного офицерского круга, что можно жить без наставлений тетушек или советов сановных дядюшек.

А тут вдруг сама судьба освободила его и от офицерской суетливой среды, и от тетушек, и дядюшек. Решение было принято: снять мундир, уехать за границу с Тересой.

Начались трудные дни. Дубельт извинился перед офицерами, дежурившими в тот злополучный вечер, и они взяли назад свои прошения об отставке. Один лишь Олсуфьев упорствовал. Командир полка вызывал его к себе, уговаривал, даже упрашивал; вмешалась родня. Олсуфьев стоял на своем: в отставку!

2

Тереса была в отчаянии: ей казалось, что скандал с рукописью отзовется в первую очередь на судьбе ее отца. Она не жаловалась Олсуфьеву, но ежедневно, встречая на пороге, смотрела на него таким скорбным взглядом, что сердце Олсуфьева сжималось болезненно.

И Олсуфьев поехал к тетушке Адлерберг, к “ханжихе”. Откуда только взялись у него слова! Почтительные, льстивые, слезливые — именно те слова, которые моглиразжалобить тетку.

— Поедешь со мной в Лавру, отстоим службу, а там как бог надоумит.

Олсуфьев поехал в Лавру, отстоял службу, и бог надоумил ханжески настроенную тетку: она пригласила Дубельта на чашку чая.

3

Было воскресное утро. Марфа Кондратьевна с мужем отправилась к заутрене. Тереса сидела на скамейке и безучастно расчесывала волосы: проведет гребнем и задумается. Густые черные пряди, зачесанные на одну сторону, как бы клонили голову к плечу; казалось, Тереса к чему-то прислушивается.

Она ждала вестей, хороших вестей — неужели и эта попытка Олсуфьева закончится неудачей?

Вдруг дверь раскрылась рывком.

Тереса вскочила и… уронила гребень; руки ее словно сами собой сложились на груди в молитвенном жесте.

На пороге стоял младший Кальяри. Тонкий, гибкий, как шпага, хищный нос, свирепые, круглые глаза.

Но он не бросился на нее: стоял и, точно завороженный, смотрел на Тересу. Взгляд его постепенно теплел.

— Мадонна…

Вид ли молодого Кальяри, который из мстителя неожиданно превратился в товарища детских игр, или слово “мадонна”, в котором слышались и восхищение и призыв, — но перед глазами Тересы ожили пыльная улица, тележка на маленьких колесиках и она, стоящая в одной рубашонке на тележке и хворостинкой погоняющая тонконогого мальчишку.

— Джузеппе…

Тереса взяла его за руку и подвела к скамье. Он сел неуверенно, на краешек.

— Тереса… какая ты…

— А ты тоже…

— Но ты!..

— Мой отец…

— Я знаю, Тереса… Не убивайся… Я достаточно зарабатываю — пою в хоре. Денег хватит…

И Джузеппе стал бывать на Охте. Олсуфьев об этом не знал ничего: сначала Тереса не решилась рассказать ему про визиты товарища детских игр, боясь огорчить своего покровителя, а потом постеснялась сознаться, поняв, что Джузеппе становится для нее больше, чем другом детства. Это мучило. Чувство благодарности, признательности, даже преклонения перед Олсуфьевым она по неопытности приняла за любовь, но любить одновременно двоих Тереса считала тягчайшим грехом. Вот если она поборет зарождающееся чувство и Джузеппе станет опять только товарищем, она расскажет о нем благородному и верному Олсуфьеву.

4

День был хмурый. Тереса сидела у окна и с увлечением слушала Джузеппе. С минуты на минуту должен был появиться Олсуфьев, а Тереса не находила в себе сил сказать Джузеппе, чтобы он ушел.

Распахивается дверь, вбегает Марфа Кондратьевна:

— Финоциаро идет!

Тереса в смятении вскочила:

— Где он?!

Джузеппе, как был — в расшитой блестками безрукавке поверх белой рубашки, — выбежал на мороз.

Длинная улица в снегу. Из дымовых труб веером расстилается сизый дым. Укутанные пешеходы, неуклюжие, толстые, бредут цепочкой по тропинке, проложенной вдоль дощатых заборов.

По мостовой, еле волоча ноги, идет Финоциаро, сгибаясь под тяжестью шарманки. Впереди Финоциаро двигается тень — она похожа на разлапистую таксу, привязанную к ноге хозяина.

Джузеппе бежал, широко раскрыв руки.

Увидев врага, Финоциаро сбросил с плеча шарманку, схватил палку-подпорку и, занеся ее для удара, крикнул:

— Стой, собака!

Джузеппе подбежал к Финоциаро. От первого удара он сумел увернуться, но второй пришелся ему по голове.

— Дядя Фино! Погодите!

Финоциаро замахнулся опять, но Джузеппе изловчился и вырвал палку у него из рук.

— Разве можно, дядя Фино, так обращаться с шарманкой?!

Слова были произнесены с необычной для врага сердечностью. Этот тон озадачил Финоциаро, но еще больше ошеломило его, когда Джузеппе, взвалив себе на плечи шарманку, сказал по-родственному тепло:

— Вот и наша Тереса бежит.

Тереса была в тулупе и валенках: Марфа Кондратьевна заставила ее одеться. Бежала она с трудом. Добежала, бросилась к отцу, хотела обнять, но Финоциаро, схватив ее за плечи, отодвинул от себя и строго спросил:

— Ты… и Кальяри?!

— Отец! Я вам все расскажу…

— Синьор Никол знает?

— Идемте, отец. Джузеппе холодно.

— Дядя Фино, идемте. Дома поговорим.

Финоциаро рванул к себе шарманку:

— Отдай! И уходи прочь! Кальяри не войдет в мой дом!

Беспомощным взглядом больного ребенка посмотрел Джузеппе на Тересу, и в ее глазах он прочел мольбу: “Уходи!”

Джузеппе не снял с плеч шарманку: он донес ее до порога дома Финоциаро, поставил на землю и удалился.

5

Беда пришла оттуда, откуда трудно было ее ждать. Когда Олсуфьев явился к тетушке, чтобы поблагодарить за освобождение Финоциаро, она посоветовала ему:

— Будь осторожен, Ника. Граф Дубельт говорил мне, что шарманщик этот — чистый разбойник и горло перегрызет всякому, кто на девку его покусится.

— Я на этой девке женюсь! — запальчиво ответил Олсуфьев.

— Ты?! На уличной плясунье?!

— Да! Женюсь на плясунье, да! — подтвердил он зло.

Тетушка поняла, что беспутный Ника способен сделать такой ужасный шаг. Она выпроводила племянника и тут же послала лакея с письмом к Дубельту. Письмо заканчивалось просьбой арестовать шарманщика с его девкой и выслать их как можно скорее в Сибирь.

Об этом сообщил Олсуфьеву Владиславлев и благоразумно посоветовал:

— Добудь для них подорожную, отошли Финоциаро с дочерью за границу. Уляжется шум, тебе выйдет отставка, тогда и поедешь к ним.

Олсуфьев так и сделал.

6

Финоциаро с дочерью очутились в Риме — городе, который выбрал для них Олсуфьев. Кроме денег, Олсуфьев снабдил Финоциаро рекомендательным письмом к профессору Торелли, лучшему в то время балетмейстеру.

— Я хочу, чтобы она училась… непременно…

И тут впервые, прощаясь со стариком, поведал ему:

— Приеду в Рим, и мы с Тересой поженимся. Финоциаро устроил все так, как наказывал ему Олсуфьев:

поселился с дочерью в приличном пансионе, сопровождал Тересу на уроки к Торелли и оберегал ее, будущую графиню, от назойливых поклонников.

Но отцовское счастье никогда не бывает полным: Финоциаро заметил, что глаза дочери слишком часто красны от слез и что она слишком задумчива.

— Не больна ли ты? — спросил он однажды.

— Нет, отец.

— Скучаешь по нем?

— Очень.

— Он приедет. Скоро приедет.

На этом обычно расспрос обрывался: отец и дочь говорили о разных людях.

А к концу лета Финоциаро вдруг убедился, что дочь его ожила, повеселела, но стала каждый день исчезать из дому.

И в одно солнечное утро, возвратившись из магазина с покупками, Финоциаро нашел на столе записку: “Дорогой отец, я уезжаю с Джузеппе. Не беспокойся за меня, отец. Джузеппе меня очень любит, и я его тоже”.

В этот же день старик Финоциаро отослал Олсуфьеву в Петербург все оставшиеся на его руках деньги. Без объяснения причины.

Вещи, оставленные Тересой. он продал, и денег хватило на то, чтобы купить старую шарманку.

Всего этого Кушелев-Безбородко не знал.

Часть шестая МЕСТЬ

1

Безбородко вернулся в Париж. Общих с префектом полиции знакомых у него оказалось достаточно. Из них он остановился на русском посланнике: как-никак посредник солидный.

На официальном приеме в посольстве по случаю приезда в Париж Рейтерна — видного деятеля Министерства финансов Российской империи — посол, подведя Безбородко к префекту полиции, познакомил их и, как бы между прочим, сказал:

— Попросите, граф, господина префекта — он поможет вам находить раритеты.

Префектом парижской полиции являлся Пьер-Мари Пиетри, тот самый, который породил когда-то историю с рукописью.

— Друзьям господина посла всегда готов услужить, — любезно произнес Пиетри.

— Вы меня обяжете, господин префект.

Посол удалился, а Безбородко и Пиетри вступили в разговор. Префект оказался живым собеседником. Рассказывая новому знакомому о людях большого света, он так остроумно и зло стал описывать их пороки, что Безбородко почувствовал себя так, как может себя почувствовать человек возле клетки хищника.

Из посольства они вышли вместе. Первой подали карету префекта. Он уже поставил на ступеньку ногу и тут, вспомнив, спросил:

— Какие же раритеты интересуют вас?

— Всякие, господин префект, лишь бы были настоящие.

— В таком случае, приглашаю вас к себе в префектуру завтра в двенадцать.

Карета отъехала. Безбородко улыбнулся: его рассмешило совпадение — во все полиции приглашают на завтра в двенадцать.

В назначенное время Безбородко вошел в приемную префекта парижской полиции. К нему тут же приблизился напомаженный щеголь в широком, с узкой талией сюртуке.

— Граф Безбородко? — спросил он.

— Господин префект поручил мне сопровождать вас по антикварам и аукционам. Моя фамилия Бомель.

— А самого господина Пиетри могу я видеть?

— Увы, нет… Господин префект просил извинить его.

— Тогда, господин Бомель, если вы располагаете временем…

— Я, граф, свободен всегда: это моя профессия.

Они отправились на аукцион. Безбородко повезло: купил прекрасную коллекцию бисерных вышивок. На радостях он пригласил Бомеля к себе домой. Анмари пришла от него в восторг: Бомель говорил без умолку, с увлечением и не рассказывал, а, скорее, играл, все представляя в лицах.

С того раза повелось так, что Бомель заезжал за Безбородко почти ежедневно, и они отправлялись на розыски. Безбородко накупил массу ненужных вещей и, хотя знал, что ловкий Бомель получает у антикваров двадцать процентов с каждой покупки, все же покупок не прекращал: ему казалось, что, прекрати он связь с Бомелем, порвется и связь с префектом.

Прошло недели две, и однажды утром вместо Бомеля явился посыльный с письмом:

“Мадам и месье Пиетри приглашают графиню и графа Кушелева-Безбородко на чашку чая…”

Анмари отказалась от визита “к какому-то Пиетри!” Безбородко не настаивал — он отправился один.

Жил Пиетри на казенной квартире, обставленной казенной мебелью, добротной и неуютной. В столовой был сервирован чай по-русски — с водкой, вином и закусками. Даже серебряный самовар оказался на столе. За самоваром сидела красивая, хотя и немолодая жена Пиетри. Была ли она близорукой или такая манера казалась ей более аристократической, но она все время щурила глаза и притом говорила протяжно и певуче, с остановками, что уж вовсе не шло к ее довольно энергичной наружности.

— Да, — сказал Пиетри в ответ на извинения Безбородко, — русские дамы трудно переносят наше знойное лето.

— А Пьер-Мари, — вмешалась мадам Пиетри, — у вас в Петербурге чуть не замерз. Правда, мой друг?

— Правда, Сюзанн. Зима у них суровая. Как, впрочем, и люди.

— Неужели вы и со своими женами суровы?

— О нет, мадам, не всегда. Только тогда, когда они этого заслуживают.

— А правда ли, мой граф, что у вас людей обменивают на собак? Я прочитала про это в книжке месье Хуана Валера, я не поверила.

— Увы, мадам, это случалось.

— Можешь успокоиться, Сюзанн: в России скоро перестанут обменивать людей на собак. Кстати, граф, у вас, по слухам, опять усилились разногласия в комиссии: там уже предлагают освободить крестьян без выкупа и с земельным наделом.

— Вот это, господин префект, было бы ужасно!

— Почему же ужасно? — вмешалась жена префекта. — Объясни мне, пожалуйста, Пьер-Мари.

— Видишь ли, Сюзанн, у графа много мужиков — они его собственность; а комиссия предлагает отпустить рабов на волю, да еще наделить их землей. Граф потерял бы на этом очень много денег.

— Да, это ужасно, — согласилась мадам Пиетри. — Тут можно искренне вам посочувствовать.

— Однако будем надеяться, что у графа и после этой операции еще кое-что останется, — успокоил жену Пиетри.

— Вы правы, господин префект, кое-что, без сомнения, останется. Кроме того, можно надеяться, что в комиссии победят благоразумные люди. Наконец, государь не допустит разорения дворянства.

— Это зависит от политической ситуации в стране, — веско заметил Пиетри. — Бывают моменты, когда и государь бессилен, и мне кажется, что у вас именно такой момент наступил.

— Пьер-Мари! Зачем ты пугаешь графа!

— Все в жизни закономерно, дорогая Сюзанн. Мы объекты истории, а не субъекты — даже те из нас, которые мнят себя вершителями исторических судеб.

Часы отсчитали шесть мелодичных ударов.

Безбородко поднялся.

— С философской точки зрения это верно, — сказал он, прощаясь, — по каждый из нас, господин префект, должен, во всяком случае, пытаться использовать эти закономерности в своих интересах.

— Согласен, — подтвердил префект.

— А вы, мой граф, не огорчайтесь, — со своей стороны, добавила его жена. — Поверьте, все обойдется. Не правда ли, Пьер-Мари?

Префект согласился и с этим.

Попрощались. Безбородко и хозяин вышли в коридор. Проходя мимо кабинета, Пиетри предложил:

— Зайдемте, граф, на минуту. Мне хочется угостить вас хорошей сигарой.

Они уселись в кресла и закурили.

— Зачем вы накупили столько дребедени? — неожиданно спросил Пиетри. — Вам же нужна была только рукопись Аристотеля? — И, видя замешательство Безбородко, он закончил спокойно и почти безразлично: — Это ведь еще старая вражда с Олсуфьевым? Неужели из-за той маленькой итальянки?

— Разве вам все известно?

— Почти все. Знаю, что вы любезно отдали Олсуфьеву рукопись, знаю, когда и при каких обстоятельствах рукопись пропала, знаю, что Олсуфьев уплатил вам за нее десять тысяч. Не знаю лишь, почему теперь, спустя столько лет, она стала вас снова интересовать. Какие-нибудь переживания связаны с ней?

— Отнюдь нет, месье Пиетри, я хочу поставить ее в библиотечный шкаф, на старое место.

— И, чтобы осуществить свое желание, вы даже пятидесяти тысяч не пожалеете?

Безбородко ответил спокойно:

— Не пожалею, господин префект. Если рукопись действительно у вас.

— О да, она у меня. Я купил ее в Берлине, у полицейского чиновника.

— Не у господина ли Радке?

— Фамилию не помню, да это и неважно. — Пиетри придвинул к себе лакированный черный ларец, стоявший на письменном столе, и достал из него рукопись. — Пожалуйста!

У Безбородко сильно забилось сердце, он даже удушье почувствовал. Твердый переплет, на обороте переплета книжный знак с могущественным дубом; на первой странице в рамке русский текст, выписанный старательным писарским почерком…

Безбородко перевернул первую страницу и, как всегда это делал, провел пальцем по обороту верхней строчки.

Сердце сразу успокоилось, и на лице Безбородко заиграла улыбка.

Вспомнилось: ему было тогда пять лет. Он зашел в кабинет деда, взобрался на кресло. Перед ним оказалась книжечка в твердом переплете. Он раскрыл ее. Первая страница была скучная: большое белое поле и посреди него слова. Он разобрал буквы “а”, “б”, “о” — неинтересно. Перевернул страницу и пришел в восторг: вся страница исписана не буковками, а какими-то замысловатыми значками. Он долго всматривался в эти таинственные значки, и вдруг ему почудилось, что перед ним малюсенькие бирюльки: чайничек, самоварчик, чашечка… На письменном столе он нашел большую иглу и с ее помощью стал выдавливать самоварчик, чашечку…

За этим увлекательным занятием и застал его дед. Дед вырвал иглу из рук мальчика и дал ему оплеуху.

“Да я же играл в бирюльки!”

Дед поднял его с кресла и, как котенка, выбросил из кабинета.

Впоследствии каждый раз, разглядывая рукопись, Безбородко водил пальцем по обороту первой страницы, как бы желая убедиться, на месте ли те три бугорка — следы от проколов, следы его детской шалости.

В рукописи Пиетри проколов не было! Это не оригинал, это — копия!

И тут его осенило: копию изготовил берлинский “артист”, именно о ней шел разговор в письме, а книжные знаки, которые показывал ему Радке, были всего лишь пробными оттисками!

Одно колечко вплеталось в другое, цепочка замкнулась: копию заказал Олсуфьев, берлинский “артист” изготовил ее, но сдать заказчику не успел, а Радке отобрал ее при обыске и, скрыв от своего начальства, продал Пиетри…

— Вы как будто разочарованы? — с оттенком недоумения спросил Пиетри.

— Не разочарован, а огорчен. Я прикинул в уме, какими деньгами располагаю сейчас, и результат получился нерадостный, господин префект. А рукопись все же хотелось бы приобрести.

Пиетри встал. Он уловил нотки неискренности, даже злорадства в голосе Безбородко, но, не понимая, чем это вызвано, решил беседу закончить.

— Да ведь это не к спеху. — Он спрятал рукопись в ларец. — К тому же, граф, я еще не решил, расставаться ли с нею.

— А если деньги для этой цели найдутся?

— Сообщите, что же; тогда можно будет и решить.

Оба хитрили, и оба понимали, что это всего лишь хитрость.

Расстались, чтобы больше не встретиться никогда.

2

Однако им пришлось встретиться еще раз — не лицом к лицу, а на столбцах газет. В феврале 1859 года Безбородко получил письмо из американского посольства. Письмо носило чисто деловой характер.

“Американское посольство, выражая графу Кушелеву-Безбородко свое уважение, просит не отказать в любезности ответить на прилагаемый вопрос юридической конторы “Сноу и Сноу-младший”.

Запрос: “Наш клиент мистер Б.К.Доули-Джейнер намерен приобрести у некоего господина Пиетри уникальную рукопись Аристотеля, оцененную специальной комиссией в 25 000 долларов, а так как названная рукопись принадлежала семье графов Безбородко, о чем свидетельствует имеющийся на переплете книжный знак, наш клиент счел необходимым запросить представителя этой благородной семьи, с ее ли ведома поступила в продажу принадлежавшая ей семейная реликвия”.

Тут-то и проявила себя в истинном свете натура гвардейского полковника Кушелева-Безбородко. Он решил выдать за правду то, что ему произвольно было угодно считать правдой, и этим своим ответом свести наконец счеты с теми, кто заставлял его долгие годы страдать от страха и уязвленной гордости. Безбородко ответил корректно, приводя будто бы лишь одни факты:

“В связи с запросом юридической конторы “Сноу и Сноу-младший” поясняю:

1. Оригинал рукописи, о которой идет речь, был в 1848 году изъят из библиотеки нашей семьи Н.Б.Олсуфьевым, о чем имеется его собственноручная расписка, в которой он пишет: “Я, Николай Олсуфьев, самовольно, в отсутствие хозяина Григория Кушелева-Безбородко, вскрыл книжный шкаф и изъял из него рукопись Аристотеля о свете…”

2. Десять лет спустя, во время моего пребывания в Берлине, прусский полицейский чиновник Радке показал мне оттиски книжных знаков моего прадеда А. А. Безбородко, объяснив при этом, что книжные знаки найдены им при обыске у какого-то фальшивомонетчика, очень опытного копииста.

Но о том, что при обыске была изъята еще мастерски изготовленная копия с похищенной у меня рукописи, ни полицейский чиновник Радке, ни присутствовавший при этом разговоре его начальник граф Альвенслебен мне ничего не сказали; между тем из письма, также изъятого у фальшивомонетчика при обыске, было ясно, что оный фальшивомонетчик изготовил по чьему-то заказу копию какого-то большого труда, как видно имевшего прямое отношение к книжным знакам моего прадеда.

3. Месяц спустя, во время моего пребывания в Париже, префект полиции господин Пиетри показал мне блестяще выполненную копию с рукописи, похищенной у меня. Что это копия, а не оригинал, я убедился, не обнаружив на обороте первой страницы трех бугорков от прокола иглой — проколы я сделал собственноручно в далеком детстве, за что и был наказан дедом.

Когда господин Пиетри сообщил мне, что рукопись продал ему прусский полицейский чиновник, мне стало ясно, что при обыске у фальшивомонетчика, кроме книжных знаков, была изъята еще и эта самая копия с моей рукописи; полицейский чиновник Радке, изъявший ее при обыске, по-видимому, и является именно тем чиновником, который, по словам господина Пиетри, продал ему означенную рукопись.

4. Заверяю юридическую контору “Сноу и Сноу-младший”, что рукопись, о которой идет речь в запросе, есть только копия с похищенного у меня в 1848 году оригинала”.

Ответ Безбородко был воспринят как мировая сенсация. Американские газеты высмеивали прусского полицейского чиновника Радке, укравшего при исполнении служебных обязанностей фальшивку; издевательски писали и о префекте парижской полиции, который пытался всучить досточтимому мистеру Б.К.Доули-Джейнеру фальшивку.

В России ответ графа Кушелева-Безбородко печатался под заголовком “Вор у вора дубинку украл, а дубинка оказалась с изъянцем!”

Английские газеты проявили большую сдержанность: “Таймс” поместила лишь сухое изложение фактов, без резких выпадов против героев скандальной истории и без двусмысленных комментариев. “Дейли Мейл” снабдила статью лирическим заголовком (“Дорогие бугорки”) и эффектной концовкой: “Обыкновенная игла, из тех, что можно купить десяток на полпенса, спасла коллекционеру Б.К.Доули-Джейнеру 25 000 долларов. Детские воспоминания графа Кушелева-Безбородко спасли доброе имя почтенному Б.К.Доули-Джейнеру, который стал бы посмешищем в мире коллекционеров, купи он эту фальшивку”.

Французские газеты направили свои язвительные стрелы против префекта полиции и Олсуфьева. Какой-то дотошный журналист обнаружил, что Пиетри был в Петербурге именно тогда, когда там пропала рукопись. На этом фоне журналист создал бойкий роман, в котором, кроме Пиетри и Олсуфьева, действовала некая великая княжна и итальянская танцовщица.

В результате газетной шумихи граф Альвенслебен подал в отставку, Радке был арестован, префекта парижской полиции Пиера-Мари Пиетри Наполеон III сместил, а Олсуфьев пропал без вести: на рассвете выехал в лодке к Леринским островам и больше домой не вернулся, даже лодку не удалось обнаружить.

Все четверо пострадали зря: никто из них не был виновен в том, в чем обвинил их Безбородко. Альвенслебен ничего о рукописи не знал, полицейский чиновник Радке тоже не крал и не продавал ее: этого он не мог сделать потому, что во время обыска у копииста рукописи не обнаружили. Антиквар Росбах успел уже продать ее; Пиетри не знал, что торгует фальшивкой, он честно верил, что владеет оригиналом; Олсуфьев никакого отношения к рукописи не имел с той минуты, как вручил ее Дубельту.

Часть седьмая В ЧЕРНОМ ШЕРСТЯНОМ ЧУЛКЕ

1

Двадцатый век начался в России голодом, кризисом и войной. Вспыхнув в далекой Маньчжурии, эта война, словно громадный рефлектор, осветила бесчисленные пороки и мерзости режима, установленного царской властью в стране. Войсками управляли бездарные военачальники; не щадя своих солдат, они вели полки от одного поражения к другому. Командующие армиями, разные остзейские и немецкие бароны, везли с собой составы с коровами, сладостями и вином, а солдат кормили чумизой, заплесневелыми сухарями и обували в сапоги на картонных подметках.

Поражение в русско-японской войне привело страну к революции. Сначала по городам прокатилась волна забастовок; в деревнях стал гулять красный петух — это крестьяне начали жечь поместья. Потом взялись за оружие.

Восстала Москва. Не работали фабрики и заводы. Закрылись все магазины. Не горело электричество. Молчали телефон и телеграф. Пустовали школы. На заснеженных улицах и площадях возникли баррикады. Начался бой за новую жизнь.

Убедившись в том, что московский гарнизон ненадежен, генерал-губернатор Дубасов попросил у царя помощи.

Николай II направил в Москву лейб-гвардии Семеновский полк.

2

Чемодан уже был уложен и закрыт, когда молоденький поручик Семеновского полка Вильгельм фон Тимрот, вернувшись из города, распаковал его и стал выбрасывать все, что показалось ему лишним.

— Оставь! — начала уговаривать его мать. — Ведь это тебе пригодится!

— Не на Дальний Восток отправляемся и не на месяцы. Чемодан был закрыт на замок снова.

— А когда отправляетесь?

— Грузиться будем вечером.

— Значит, до вечера ты, Вилли, с нами?

— Нет, мне надо в полк.

Мать не огорчилась: в этой поездке она опасности для сына не видела. Семеновцы быстро наведут порядок, и Вилли вернется.

— К деду зашел бы, — посоветовала она.

— Да некогда же, мама!

— Зайди, он с утра ждет тебя. Спрашивает, нервничает.

Вильгельм зашел в маленькую комнату, пропахшую лекарствами. Вильгельм Первый (так в семье звали старого генерала Вильгельма фон Тимрота) сидел на кровати, свесив тонкие длинные ноги.

— Я тебе нужен, дед?

— Мне надо тебе сказать кое-что.

— Непременно сейчас? Безотлагательно?

Старик Тимрот перешагнул уже за восемьдесят — иссохший, пожелтевший, он казался внуку живым воплощением смерти, хотя в голосе его сохранились нотки прежней властности.

— Вилли, тебе теперь не до меня, я знаю, но боюсь, что другого случая рассказать тебе то, что ты обязан знать, у меня больше не будет. Ты видишь — я стар…

— Слушаю, дед.

— Я прожил долгую жизнь и кое-что понял, поэтому к словам моим отнесись, Вилли, серьезно. Фон Тимроты служили и продолжают служить царю, а не народу, и русский народ это знает… Теперешняя революция целит не только в царя, но и в фон Тимротов. Подумай о себе, мой мальчик, подумай о нашем роде: фон Тимроты не должны исчезнуть. Когда дела царя пошатнутся, уходи из России, уходи. А пока береги себя: ты едешь ведь на войну…

— Не на войну, дедушка: нас отправляют в Москву на усмирение бунта.

— Не спорь! — остановил его резко дед. — Можешь поверить мне — это революция, а революция в России может кончиться, как в семьдесят первом году во Франции: коммуной. Не дожидайся, пока людей нашего круга станут вешать на фонарях, заранее выходи в отставку и уезжай. — Он достал из-под подушки что-то завернутое в черный шерстяной чулок. — Тут состояние, Вилли, целое состояние. Если тебе придется спешно бежать, бросай все, только чулок захвати с собой. Он будет храниться в нижнем ящике моего шкафа…

— Что это, дедушка?

— Древняя рукопись. Где бы ты ни очутился, за нее ты получишь десятки тысяч в любой валюте.

Вилли вскочил:

— Почему же ты, дед, не продал ее, когда моему отцу нужны были деньги?! Ведь он из-за денег застрелился!

— Продать ее тогда было нельзя. Нельзя, Вилли…

— Почему же?!

— Когда вернешься из Москвы, объясню; иначе я поступить не мог…

Утомился ли Вильгельм Первый или же опасался, что внук потребует разъяснений более подробных, но он лег, прикрыл глаза и устало сказал:

— Вернешься из Москвы, и мы закончим с тобой разговор. А в Москве не геройствуй. Сегодня Москва, завтра, может быть, Петербург… Героев не хватит.

3

Вилли не послушался деда: он “геройствовал” в Москве. В составе роты полковника Римана он наводил порядок на Казанке, врывался в дома железнодорожников, расстреливал забастовщиков, и именно он, поручик фон Тимрот, устроил засаду недалеко от Москвы, против вальцевой мельницы, и из четырех пулеметов обстрелял поезд Ухтомского.

Восстание в Москве было подавлено. Каратели вернулись в Петербург. Командир Семеновского полка полковник Мин получил флигель-адъютантские аксельбанты, а офицеры полка удостоились чести обедать дважды с его величеством: во дворце, как почетные гости, и у себя в офицерском собрании, как щедрые хозяева.

Как раз в эти суматошные дни старый Тимрот умер. За гробом шел первый батальон Семеновского полка, тот батальон, в котором служили три представителя семьи фон Тимротов.

Вернувшись с похорон, Вилли зашел в комнату деда и достал из нижнего ящика шкафа завернутую в черный шерстяной чулок книжечку. Историю этой книжки дед не успел ему рассказать, сама книжка не произвела на поручика должного впечатления.

— Неужели за такое старье даст кто-нибудь десятки тысяч?! — произнес он вслух. — Причуды! Дед просто лишился к концу жизни разума!

Вилли сунул книжку обратно в чулок, закрыл шкаф и направился в столовую.

Там уже собрались гости. Среди них капитан Майер, тот самый, который вел на казнь Ухтомского, тот самый, который выстрелил ему в голову.

— Как, по-твоему, Майер, кончилась эта сумятица?

— Какая? — спросил удивленно Майер,

— Пресня… Казанка…

— Ах, это! Лет на триста могу дать гарантию — хватит?

— Вполне!

Часть восьмая МОЛОДОЙ ХИЩНИК ВЫХОДИТ НА ТРОПУ ОХОТЫ

1

Пятимиллиардная контрибуция, грабительски выжатая из побежденной Франции в 1871 году, разожгла аппетиты германской буржуазии. Ей стало тесно в границах немецкого райха. Понадобились новые земли. Но мир был уже поделен: не только золотоносные или плодородные земли Африки и юга Азии, но даже пустыни и малярийные джунгли имели английских, французских, испанских, португальских хозяев. Последний кусок Африки — алмазоносное Конго — приобрел бельгийский король Леопольд II, благо продавец Стенли недорого запросил за то, что ему самому ничего не стоило и даже не принадлежало.

Германский кайзер Вильгельм II начал бряцать оружием. По случаю и без случая он стал произносить грозные речи. Сухорукий, с усами, задранными кверху, кайзер оповестил мир о том, что будущее Германии лежит на морях, то есть там, где Англия и Франция давно чувствовали себя хозяевами.

Хозяева не испугались кайзеровских угроз. Тогда германский хищник выпустил когти. Он послал канонерскую лодку “Пантера” в порт Агадир, во французское Марокко.

В 1911 году Франция к большой войне еще не была подготовлена: ей пришлось безропотно отдать Германии часть своего Конго.

Но кусок был слишком мал, чтобы удовлетворить молодого хищника: он готовился к решающему прыжку. Германский генеральный штаб уже разработал стратегические планы будущей войны. Генерал Шлиффен сумел убедить своего кайзеpa, что в Бельгию и Голландию надо ворваться без объявления войны, что во Францию надо войти с севера, то есть со стороны, откуда французы не ждут нападения; что Россию и Англию надо улещивать и усыплять как можно дольше, чтобы помешать им бросить свои силы в помощь союзной Франции… Роль усыпителя, уговаривателя германский штаб предоставил кайзеру.

В делах “усыпления” кайзер Вильгельм был большим мастаком. Русскому царю и английскому королю он писал часто, длинно, с фальшиво” искренностью. Но рекомендовать союзникам не спешить на помощь союзнику, находящемуся в беде, — на это даже лицемер Вильгельм не решился.

Если нельзя написать, пожалуй, можно сказать в беседе с глазу на глаз за чашкой душистого кофе, за послеобеденной сигарой.

Но для того чтобы доверительно поговорить с русским царем и английским королем, необходимо было бы поехать в Петербург и Лондон. Такая поездка могла бы вызвать подозрения в европейских столицах. Недоброжелатели Германии могут, чего доброго, еще теснее сомкнуть ряды, и вместо пользы получится для Германии вред.

Тогда Вильгельм решил собрать монархов у себя в Берлине — не для официальных переговоров, а на семейное торжество. Такое собрание не вызовет подозрений даже у искушенных политиков.

Правда, повода для такого сомнительного торжества пока не было, но раз нужно, то его можно создать.

И кайзер Вильгельм создал его.

У него было много сыновей и одна-единственная дочь, некрасивая, с глазами, по-телячьи выпученными, притом заикавшаяся. Невзрачную принцессу можно было бы сбыть в какой-нибудь захудалый королевский дом, снабдив таким приданым, чтобы блеск золота ослепил жениха. Но отдать много золота гогенцоллерновская жадность не позволяла.

В Потсдаме, в резиденции кайзера, был расквартирован гвардейский уланский полк, и в этом полку служил лейтенант, отец которого владел Люпебургской пустошью и титулом герцога, хотя герцогства не имел. Лейтенант был беден, но принадлежал к династии гвельфов, являлся королевским принцем Великобритании и Ирландии и имел титул “Королевского высочества”. Что говорить — завидный жених, без большого золота лучшего не достанешь; кроме того, свадьба принцессы с офицером обещала стать мировой сенсацией: никто тут не будет доискиваться политической подоплеки.

И вот то в одной газете, то в другой стали появляться заметки и снимки: принцесса кормит курочек, принцесса посещает сиротский дом и сама, своими благородными ручками, купает детишек. Потом рядом с принцессой оказался красивый уланский офицер. Тон газетных заметок становился все более растроганным и умиленным; замелькало слово “любовь”.

Наконец было официально объявлено о бракосочетании “романтической” принцессы. Повод для семейного торжества был найден!

Расчет Вильгельма оправдался: на свадьбу приехали и русский царь и английский король.

На улицах Берлина появились высокие медвежьи шапки английских гвардейцев; послышался звон волочащихся по тротуару палашей русских гусаров; замелькали в толпе петушиные перья итальянских берсальеров…

Немецкий обыватель ликовал: он пьянел от созерцания чужих мундиров, от сознания величия, к которому ведет его воинственный и дальновидный кайзер.

2

На углу Лейпцигер и Фридрихштрассе, на первом этаже респектабельного пятиэтажного дома помещалась контора Гуго Пфанера. На стене, у парадного входа со стороны Лейпцигерштрассе, висела небольшая медная табличка:

“Гуго Пфанер, антиквар”.
Скромная вывеска не соответствовала широкой славе Пфанера: его знали и к его услугам прибегали музеи и коллекционеры всего мира. Только у него, у Гуго Пфанера, можно было приобрести подлинного Рембрандта или Гойю, уникальный манускрипт дохристианской эры, набор масок южно-американского племени или коллекцию топоров каменного пека.

Контора Гуго Пфанера не была похожа на обычное коммерческое предприятие: в трех просторных комнатах, которые занимала контора, не было никаких товаров — там размещались ящики с карточками. На карточках были указаны владельцы раритетов, там же давалось подробное описание самих раритетов и излагались условия купли-продажи.

Церковное освящение брака принцессы с красивым уланом было назначено на четыре часа, а около двенадцати явился в контору Гуго Пфанера русский офицер лет двадцати шести — двадцати семи, высокий, светловолосый. Он был в полной парадной форме и блестящим своим видом покорил служащего, сопровождавшего его от входных дверей до кабинета шефа.

Очутившись в комнате, сплошь уставленной ящиками и шкафами, и встретившись с ожидающим взглядом тонкого пожилого господина в черном сюртуке, офицер чуть скривил губы и, растягивая слова, спросил:

— Передо мной господин Пфанер?

— Вы не ошиблись. Чем могу быть полезным?

Офицер положил свой кивер на письменный стол и, усаживаясь в кресло, принялся неторопливо стягивать перчатку с правой руки.

— Что вам будет угодно приобрести? — спросил антиквар, полагая, что русский офицер не знает, как приступить к делу.

— Не приобрести, господин Пфанер, а продать хочу.

— Если вещь настоящая, мы найдем для вас покупателя, и очень скоро: на празднества к нам приехали американские коллекционеры. Смею узнать, что господин офицер намерен продать?

Офицер расстегнул мундир, достал из заднего кармана пакет и положил его на стол.

Бережно развернул антиквар пакет, достал из него тетрадку в мягком сафьяновом переплете, раскрыл первую страницу, впился в нее глазами и, не отрываясь, вдруг крикнул:

— Христиан!

Явился служащий, тот, который ввел офицера в кабинет.

— Поднимитесь к моему отцу. Скажите, что я очень прошу его спуститься в контору.

Через несколько минут появился высокий старик; он шел медленно, шаркая ногами.

Сын почтительно взял его под руку, усадил в кресло.

— Отец, господин русский офицер предлагает нам к продаже вот эту рукопись.

Старик сначала окинул офицера испытующим взглядом, потом поздоровался с ним кивком головы и принялся за рукопись. Пальцы его дрожали.

— Гейнц, подай мне лупу, — попросил он слабым, прерывающимся голосом.

Приняв лупу от сына, старец стал разглядывать рукопись- первую ее строчку. Вдоволь наглядевшись, отложил увеличительное стекло и принялся водить пальцем по обороту той же первой строки. Его лицо, сухое, морщинистое, выражало крайнюю сосредоточенность. Наконец он, по-прежнему не отрываясь взглядом от рукописи, произнес:

— Да, сомнений не может быть… Оригинал! — И обратился к посетителю: — Известно ли вам, господин офицер, чем вы владеете?

На этот вопрос капитану Вильгельму фон Тимроту (а это был он) трудно было ответить. Семь лет назад дед говорил ему, что за эту книжку можно получить целое состояние, и он тогда не поверил: неужели же дед, владея вещью, за которую можно выручить так много денег, допустил бы до самоубийства из-за карточного долга единственного своего сына?! Слишком чудовищно, чтобы в это поверить! Внук не поверил еще и потому, что Вильгельм Первый в последние годы изрекал подчас сумбурные вещи вроде того, что жизнь сдвинулась с вековечного корня, что наступят черные дни… Это следовало отнести за счет старческого маразма.

Когда жена капитана Вильгельма узнала, что ее муж будет сопровождать царя в Берлин, она составила список вещей, которые ей хотелось бы получить оттуда.

Правда, деньги на покупку этих вещей у Тимротов были, но тут капитан вспомнил про ценность, завещанную ему дедом.

И он решил захватить с собой рукопись, чтобы проверить, фантазировал дед или книжка действительно ценная; если окажется, что в самом деле ценная, то продать ее, а уж деньгам он применение найдет.

Не дождавшись ответа от русского офицера, старый Пфанер жестко продолжал:

— Это рукопись Аристотеля — список с его рукописи! Но где она была шестьдесят лет? Где, черт возьми! Почему о ней ничего не было слышно? Почему? — И неожиданно спросил голосом более спокойным: — Вы, конечно, граф Безбородко?

— Нет.

Старец откинулся на спинку кресла; он просидел несколько минут молча, потом спросил:

— Кто вы? Как попала к вам эта рукопись? Ведь она была украдена у графа Безбородко?

Тимрот растерянно посмотрел на старика: он понял, что с его собственностью не все обстоит ладно. Однако как смеет старик разговаривать с ним так дерзко?! Презрительная гримаса скользнула по его лицу.

— Рукопись — собственность моего деда, генерала русской гвардии! — произнес он надменно.

Старец опустил голову и прикрыл глаза, словно ему стало плохо.

Молодой Пфанер видел, что сделка срывается, а этого он допустить не хотел. Разве можно из-за щепетильности отца потерять хороший заработок?!

— Сколько дней вы пробудете у нас, господин офицер? — спросил он.

— Четыре.

— О, этого времени вполне достаточно. В Берлине гостит мистер Конелли. Уж он от такой рукописи не откажется.

Старик укоризненно взглянул на сына, но ничего не сказал.

— Да, от такой рукописи настоящий коллекционер не откажется, — повторил молодой Пфанер. Он осторожно уложил рукопись в конверт, намереваясь спрятать ее в письменный стол.

— Я рукописи не оставлю.

Молодой Пфанер опешил:

— Господин офицер, сделка очень крупная. Мистер Конелли, несомненно, захочет взглянуть на рукопись.

— Вы сможете ему показать вот это. — Тимрот достал из кармана пять фотографических оттисков.

Эти снимки с последней главы Тимрот сделал прошлой осенью, когда в петербургских газетах стали много писать о рукописи “Слова о полку Игореве”. Одни утверждали, что найденная рукопись — оригинал, другие — что копия. Тимроту захотелось тогда проверить, чем же он сам владеет, — копией или оригиналом. Позже шум вокруг “Слова” улегся, Тимрот своего намерения не осуществил.

Молодой Пфанер сверил снимки с оригиналом.

— Думаю, что мистер Конелли поверит нам.

— Возможно, — глухо ответил старик. Тимрот спрятал рукопись в карман и поднялся.

— Господин офицер, вы не сказали, во сколько оцениваете свою рукопись. Хотя доверьтесь нам, с мистера Конелли мы потребуем максимум. От двухсот до двухсот пятидесяти тысяч. И, если вас не затруднит, прошу вас послезавтра в это же время.

— Хорошо, приду.

Молодой Пфанер проводил офицера до входных дверей. Вернувшись в кабинет, он спросил отца:

— Почему ты так придирчиво разглядывал первую строчку? Ведь было ясно, что это оригинал.

— А историю рукописи ты помнишь?

— Помню.

— Про бугорки не забыл?

— Отнюдь нет. Но я, отец, считаю, что после скандала с рукописью любой пройдоха снабдил бы копию тремя бугорками.

— Верно. Но в 1864 году, когда я был в Петербурге, мне удалось выведать у графа Кушелева-Безбородко, какой иглой он сделал бугорки… Это очень важно: бугорок бугорку рознь. Мы с тобой, Гейнц, держали в руках оригинал — в этом нет никаких сомнений. А вот теперешний владелец кажется мне сомнительным. Рукопись была украдена в петербургском царском дворце, и вот спустя шестьдесят лет появляется офицер, опять же близкий ко двору — ведь приехал он на торжества в свите царя, — и предлагает краденое к продаже. Как ты считаешь, удобно фирме Гуго Пфанера торговать краденым?

— Я полагаю, отец, что ты преувеличиваешь. Мы не розыскное бюро, а коммерческая контора. Мы отвечаем только за качество продаваемого товара, а за происхождение товара отвечает его владелец. К тому же, отец, с момента кражи прошло столько лет, что никому и в голову не придет ворошить старину.

Ответ сына, по-видимому, не удовлетворил отца. Он поднялся с кресла и, шаркая ногами, направился к двери. Уже выходя из комнаты, не оборачиваясь, он сказал:

— Поступай, Гейнц, как считаешь для себя удобным.

3

Молодой Пфанер поступил именно так, как считал для себя удобным. Через полчаса он был в гостинице Адлон, а уже через час имел согласие миллионера Конелли на приобретение рукописи за 250 000 марок.

Но вмешалась политика. Кайзер Вильгельм не смог договориться со своими дорогими кузенами, и свадебные торжества были неожиданно сокращены. Русский царь со своей свитой отбыл из Берлина на три дня раньше, чем планировалось по камер-фурьерскому журналу.

Уехал и капитан Тимрот, не успевдаже предупредить антиквара о своем внезапном отъезде.

Списаться с русским офицером Пфанер не мог, так как не знал даже его фамилии.

Таким образом, сделка с рукописью сорвалась.

Часть девятая ПРОФЕССОР

1

Профессор, рассказавший мне историю рукописи, по-видимому, уехал из Москвы: восемнадцать дней он не появлялся в скверике. Каждый день в разные часы я звонил ему по телефону, но никто не откликался.

Эти дни меня занимал вопрос: что же в конце концов стало с рукописью?

Мне даже пришла в голову мысль, не угостил ли меня милейший профессор “охотничьим” рассказом, в который он умело включил добротные исторические детали? Он довел события до высшей точки развития, но для эффектной концовки у него просто не хватило выдумки. Вот он и исчез!

Но что-то во мне восставало против такого суждения; возвышенный строй мыслей моего рассказчика, его умение разбираться в сущности общественных отношений, добывать из памяти яркие исторические факты — этих качеств было вполне достаточно, чтобы довести до конца любой исторический рассказ; значит, профессор оборвал свое повествование вовсе не потому, что не нашел для него развязки.

Чтобы подтвердить самому себе правильность моих умозаключений, я решил запросить Восточный институт: имеется ли у Аристотеля трактат о сопротивляемости сетчатки человеческого глаза и верно ли, что еще в XI веке арабский ученый эль Хасан перевел несколько глав из этого трактата? Ответ снял последние опасения… Да, Аристотель написал трактат на эту тему, арабский ученый эль Хасан в XI веке перевел две главы из этого трактата, а в 1916 году арабский же ученый Муса аль Тегерани обнародовал в Индии перевод заключительной части этого же трактата.

Ответ, таким образом, полностью реабилитировал моего профессора. Однако рассказ о рукописи был все равно лишен концовки.

И тут пришло письмо, разрешившее мои тревоги и сомнения: “Я “не в шутку занемог”, — писал профессор, — но так как я не Ваш дядя и Вам не угрожает опасность “подушки поправлять, печально подносить лекарство”, — это делают опытные сестры, — то приглашаю Вас просто в гости к себе, точнее- на прогулку по прекрасному саду…”

В этот же день (письмо пришло утром) я отправился в Опалиху.

Профессор за то время, что мы не видались, посвежел лицом, глаза у него помолодели; бородка была подстрижена аккуратно, а небольшие усы тщательно закручены стрелкой.

— Вот какие дела, — встретил он меня. — Ложишься в постель в Новых Черемушках, а просыпаешься на больничной койке, и в утешение врачи тебе заявляют, что могло обернуться еще хуже.

— Но вид у вас прекрасный.

— Это вы про бородку и усы? Специально для родственников, а то приходят и смотрят на меня печальными глазами. Намедни была у меня жена какого-то двоюродного или троюродного брата — она смотрела на меня таким осуждающим взглядом, как будто я разбойник какой-то и сам себя уложил в постель.

Я был обрадован тому, что опять вижу своего профессора, и тому, что он здоров, и, честно говоря, вовсе не был бы огорчен, если бы вся наша беседа велась о пустяках в том ироническом тоне, к которому так часто прибегал мой ученый собеседник.

Но профессор сам себя оборвал:

— Хватит о родственниках! Вас когда-нибудь хоронили заживо?

— Позвольте! При чем тут покойники? — возразил я. — Поговорим лучше о рукописи.

Профессор остановился, укоризненно посмотрел мне в глаза.

— Беда с писателями! Им нужно, чтобы рассказ непременно тянулся вверх, как ветви у тополя. А я люблю дуб. Он растет привольно, во все стороны. И кстати, дорогой товарищ писатель, не отвечать больному человеку на вопрос невежливо: вас когда-нибудь хоронили заживо или нет?

— Нет.

— А меня хоронили. Было мне два года, я чем-то заболел. В нашей деревне, как сами понимаете, врачей не было, зато была бабка Фекла. Она и от наговора спасала, и бесов изгоняла, и от всех болезней лечила. Привела ее мать к нам в избу, показала на меня: “Отходит мой Мишенька”. — “Отходит, матушка, отходит твой ангелочек, — подтвердила бабка. — Голубого тепла в нем нету, оттого и отходит. Выкопай, матушка, в огороде могилку, опусти туда кадушку с водицей ключевой и дожидайся полнолуния. Когда из-за леса покажется краешек луны, положи ангелочка в кадушку и прочти над ним “отче наш”. Читай и на луну поглядывай. Когда она вся из леса выйдет, хватай ангелочка и бегом в избу. И выздоровеет твой Мишенька. От луны в него голубое тепло войдет”.

— Профессор, — заметил я осторожно, — все это очень интересно, но нельзя ли сначала досказать про рукопись?

— Эх, мой друг, догадки у вас не хватило: ведь я к тому и веду рассказ, чтобы покончить с рукописью. В рассказ входит новый герой, и этим героем буду я, профессор без профессуры из-за своих недугов. А обо мне, о новом герое, что известно? Ничего! “Большая Советская” посвятила мне два слова — “ученый-ориенталист”. А что делал этот ориенталист, каким путем до учености дошел — об этом умалчивается…

— Вы участвовали в истории с рукописью? — не скрыл я своего изумления.

— Ага, фантазия разыгралась?

День был пасмурный, небо хмурилось; налетал ветер. Я боялся, как бы мой профессор не простудился, но торопить его не решался.

— Здорово получилось, профессор; вы вскользь бросили два намека, и я уже представил себе вашу биографию. Вы из крестьян и…

— Постойте, постойте, не торопитесь. Это всего только внешние признаки, это — рама, а судить о картине по раме нельзя. Да, я из крестьян, и из тех крестьян, которые никогда не ели досыта. И все же трое из десяти детей выжили.

Восьми лет я удрал из дому — пристал к цыганам. От них подался в Рязань — воду возил, дрова колол. Мне было четырнадцать лет, когда я попал к чудаку помещику, не то в качестве конюха, не то ординарца при его особе. Был он добрый и сентиментальный. Детей у него не было, жена давно сбежала, а ему и горя мало: охотился или по соседям разъезжал. Меня от себя не отпускал; научил меня, с голоса, какому-то старинному французскому романсу и каждый раз — у себя дома или в гостях — приказывал: “А ну, Фигнер, спой нам про французскую любовь!”

Голосишко у меня кой-какой был, но слуха никакого, и слушатели потешались не столько над незадачливым певцом, сколько над его покровителем. Мой добрый чудак понял это наконец. Он сказал мне: “Фигнер из тебя, Мишук, не получился, по ты гениальный мальчик. Я нанду тебе хорошего учителя, и ты станешь Софьей Ковалевской”.

Добрый человек сдержал свое слово. Однажды разбудил он меня на рассвете: “Одевайся, Мишук, поедем в Жиздру”.

Жиздра — скучный, сонный городишко. Мы заехали в небольшой опрятный двор. Черная собачонка встретила нас отчаянным визгом. Из избы вышел человек лет сорока. Худой, с бородой на сторону, словно ее ветром отнесло, в подряснике сизо-стального цвета, в лаптях. Он поклонился с достоинством- это никак не вязалось с его убогой внешностью — и приятным, идущим от сердца голосом спросил: “Это и есть мой будущий ученик?”

Не выходя из экипажа, мой хозяин ответил: “Отец Николай сказал мне, что ты человек ученый. Вот я и привез к тебе Михаила. Передай ему свою ученость”. — “Все, что знаю, готов ему передать”, — ответил мой будущий учитель, ласково поглядывая на меня.

Взяв свои пожитки, я вышел из экипажа. Было и радостно и почему-то тоскливо. Помню: потянулся, чтобы поцеловать руку своему благодетелю, а он передал учителю большой конверт, стегнул по лошадям и выехал со двора.

Больше я его не видел.

От одного чудака я попал ко второму, хотя чудачества их были разные. Мой учитель — звали его Никанор Платонович- был человеком ученым, но ученость его можно было уподобить книге с вырванными страницами. Он рассказывал мне о Геродоте, заставлял учить наизусть “Илиаду”, а когда я однажды спросил его, кто такой Дарвин — в лавке, где я соль покупал, два гимназиста спорили о каком-то Дарвине, — он удивленно посмотрел на меня своими лазурными глазами и растерянно промолвил: “Дарвин? Это, по всей вероятности, немец, а немцы все пустословы”.

Никанор Платонович ушел из последнего класса духовной семинарии; почувствовал, как сам мне объяснил, отвращение к божественному. Поселился с матерью, поповской вдовой, на окраине Жиздры и, опять же с его слов, “весь отдался умозрительной философии”.

Однажды позвал меня Никанор Платонович в поле и со смущением сказал: “Уже больше трех лет твой благодетель не дает о себе знать. Ты видишь, как мы живем, — материнского пенсиона едва хватает на хлеб…”

В этот же день я нанялся на маслобойку и стал работать от зари дотемна, платил учителю за свое содержание и ежемесячно доплачивал ему по рублю на покрытие задолженности моего благодетеля.

Профессор остановился, осмотрелся и, медленно зашагав дальше, опять приступил к своему повествованию:

— Так началась моя юность. Вы, писатели, охотники до сравнений. Извольте. Мои знания можно было сравнить с одеждой нищего. На такой одежде рядом с заплатой из добротной английской шерсти торчит линялый лоскут из дешевой сарпинки. В моем мозгу тоже: рядом с добротными знаниями умещались извращенные, невежественные познания о сущности человеческого бытия. Я знал наизусть почти всего Гомера или Даниила Заточника, но о Пушкине и Лермонтове не слышал ни разу. Я был образован не хуже средневекового схоласта и в то же время наивен, как деревенский пастушок. Товарищей у меня не было, даже знакомых не было: дом учителя и маслобойка — вот мой мир.

2

Однажды зашел к нам городовой: “Явиться завтра в воинское присутствие”.

Был я, как сами понимаете, рослый, здоровый и с лица, от себя прибавлю, довольно подходящий. Направили меня в Петербург, в лейб-гвардии Семеновский полк. Прослужил год, два, присмотрелся к столичной жизни, много читал. В стране неспокойно: рабочие бастуют, крестьяне бунтуют.

Наш полк отправили в Москву. У многих солдат было нехорошо на душе: понимали, что делают подлое дело, а вылезть из хомута не могли — очень туго сидел он на шее. Нашу роту послали с полковником Риманом на Казанку. Опять порка, опять расстрелы. И вот в декабрьский рассвет вызывает меня поручик фон Тимрот и говорит: “Старший унтер-офицер, бери десять солдат и отправляйся в распоряжение капитана Майе-ра. Будете расстреливать главного забастовщика”.

Я вдруг осатанел: “Не пойду!” Так рявкнул, что длинноногий Тимрот шарахнулся от меня. Конечно, меня тут же арестовали и под караулом жандармов переправили в Петербург.

Подследственных было тогда очень много, и моя очередь в суд наступила только в сентябре 1906 года, уже после того, как Зинаида Коноплянникова пристрелила командира Семеновского полка генерала Мина. Пуля Коноплянниковой меня и спасла: судьи стали трусливы. Согласились с адвокатом, что я “действовал в состоянии аффекта”, и приговорили меня только к десяти годам каторги.

Вот на каторге-то я наконец получил возможность учиться по-настоящему.

Много месяцев сидел я в одной камере с чудесным человеком, большевиком Виктором Курнатовским. Он был по профессии учитель. Курнатовский, видимо, понимал, что жить осталось ему недолго, и спешил передать мне свой жизненный опыт, преданность рабочему классу. Четыре года я провел на каторге и четыре года учился.

Когда меня переводили из Акатуя в другую тюрьму, я сбежал в Персию. Добрался до Исфахана. Это не город, а музей: шахский дворец Али-Капу, отделанный порфиром и украшенный изумительными фресками; павильон “Сорока колонн” в зелени роскошных садов; причудливые фонтаны. Кстати, колонн всего двадцать, но каких! Из цельных стволов ясеня, резные. Тут же шахская мечеть, покрытая лазурной майоликой, — ее голубой цвет поминутно меняется.

Однако заработать на хлеб в этом городе-музее было нелегко. Таскал я на горбу кули с мукой, выжимал масло из олив, стриг овец, работал подручным у кузнеца, дробил руду. Металл, выплавляемый по способу древних мидян из местной руды, превращается в руках опытных ремесленников в кувшины, тазы, в которых правоверные омывают руки и йоги. Работал у ювелиров. По-чудному там торгуют. Готовые изделия — браслеты, кольца, серьги — сразу же выставляются в маленькой витрине. Женщина, с головой укутанная в длинный кусок темной материи, останавливается у витрины. Взглядом она показывает на украшение, которое ей понравилось. Хозяин шепотом называет цену. Женщина кладет деньги на коврик и молча забирает покупку.

Под базаром находится древнее подземелье. Там расположены мельницы и прессы для выжимания масла. Рабочие не только работают, но и живут в этом подземелье при смоляных факелах и коптилках. Заживо погребены. И получают за свой адов подземный труд гроши.

По секрету сообщу вам, что я работал там две недели, и… “подземные духи” забастовали. Поймите, первая в Исфахане забастовка! И мы победили! Вместо десяти риалов стали нам платить пятнадцать. Но мне-то пришлось спешно убраться из города, попросту бежать. И то в последнюю минуту, когда жандармы были уже в подземелье.

Пришел в Тегеран. Опять жизнь маслобойщика, стригача, носильщика.

Однажды, когда я принес в богатый дом покупку из магазина, ко мне на кухню вышел пожилой человек. Посмотрел на меня пытливыми глазами и не спросил, а сказал уверенно:

“Ты русский”.

“Да, господин, русский”.

“Знаешь русскую литературу?”

“Неплохо”.

Он увел меня к себе в беседку, угостил душистым кофеем.

“Давно у нас?”

“Около года”.

“А раньше ты наш язык знал?”

“Ни слова”.

Мои ли краткие ответы ему понравились или легкость, с какой я поддерживал беседу, — он вдруг спросил:

“Сколько ты зарабатываешь в месяц?”

“Туман, иногда и больше”.

“Переходи ко мне, я буду платить тебе три тумана”.

“За какую работу?”

“Учи меня русскому языку”.

В этот же день я переехал. Мой хозяин оказался ученым, настоящим ученым: он учился у меня и учил меня.

После трех с лишним лет он знал русский язык и русскую литературу не хуже меня, а я за это время основательно изучил арабский язык и арабскую литературу.

И ему и мне стало уже неинтересно наше содружество, и мы расстались. Я поехал в Индию — в кармане было достаточно денег, чтобы года полтора-два учиться, не думая о хлебе насущном.

Новая жизнь, новый язык. Индийский профессор, которому я был отрекомендован моим тегеранским учителем-учеником, принял меня сердечно. Я сначала учился, затем стал заниматься литературным трудом. Исследование “Золотой век арабской литературы” принесло мне должность преподавателя лагор-ской коллегии в Пенджабе.

Еще в Тегеране я изучал греческий язык. Как-то, просматривая “Бюллетень индийского археологического общества”, я натолкнулся на пять снимков с греческой рукописи. Из пояснения, предпосланного снимкам, я узнал, что фотографии воспроизводят заключительную главу трактата Аристотеля и что оригинал этой рукописи утерян.

Я заинтересовался пропавшим трактатом и узнал всю его романтическую историю — от момента кражи в Зимнем дворне до беседы в берлинской конторе антиквара Пфанера. Заключительную главу из трактата Аристотеля я перевел на арабский язык и напечатал свой перевод в том же “Бюллетене”. Однако перевод и даже моя пространная, я бы сказал, не лишенная интереса вступительная статья не нашли тогда отклика ни в научном мире, ни среди коллекционеров: время было военное.

Жил я скромно, незаметно; преподавал, печатал свои труды под именем “Муса аль Тегерани”.

Однако английская разведка пронюхала, что я не настоящий Муса, и стала сильно мне докучать.

Возможно, я сам накликал на себя эту беду: таков уж у меня характер. Вместо того чтобы удовлетвориться чтением лекций, я еще беседовал со своими учениками о Марксе, о его учении.

Тучи над моей головой сгущались все больше.

Вдруг — Февральская революция в России. Я бросил все и — домой.

Приехал я в Петроград в те дни, когда нашей партии пришлось работать в тяжелых условиях подполья и Временное правительство пустило всех своих шпиков по следу Ленина.

На митинге в Лесном я услышал фамилию Подвойский. С одним Подвойским, Николаем Ильичом, я подружился на каком-то сибирском этапе. Подошел к этому Подвойскому, спросил, не Николай ли Ильич он. “Да”, — прозвучал сухой ответ. Я назвал себя, напомнил ему этап.

Подвойский отнесся ко мне с подозрением. “Где ты был? Что делал?” — посыпались вопросы. Я ему рассказал свою одиссею, и мой рассказ, видимо, показался Подвойскому чересчур экзотичным, чтобы поверить в него. Он предложил мне привести в порядок личные дела и как-нибудь зайти к нему.

Когда говорят “как-нибудь”, следует понимать так, что беды особой не будет, если ты не зайдешь. Я так и понял. Сначала устроил личные дела, то есть оформил свое членство в партии, стал выполнять партийные поручения, а потом отправился в Азиатский музей Академии наук, чтобы устроиться там на работу. Почему именно в Академию наук? Во-первых, по моей специальности, а во-вторых, в то беспокойное время работа в стенах Академии сулила большие удобства для подпольщика-большевика.

В Музее принял меня ученый секретарь: старик в черной шелковой ермолке. Он сидел в глубоком кресле. Перед ним лежали небольшая книжка и увеличительное стекло. Несколько минут смотрел он на меня взглядом человека, который возмущен смелостью посетителя, оторвавшего его от серьезного дела. Наконец спросил:

“Вы больны желтухой?”

Я успокоил его — сказал, что это мой естественный цвет лица. Старик осмотрел меня всего с ног до головы через свое увеличительное стекло, потом, отложив стекло, сказал:

“Можете там передать, что я не возражаю. Пусть зачислят вас истопником”.

“Я не прошусь в истопники”.

“Как? — удивился старик. — Мне говорили, что им нужен истопник”.

“Но я — то не прошусь на эту работу”.

“А на какую же?”

“В рукописный отдел. Я арабист”.

“Как ваша фамилия?”

Я назвался.

“Когда вы закончили курс и в каком университете?”

“Я не кончал курса в университете”.

“А хотите работать в рукописном отделе! — проговорил он укоризненно. — Чтобы работать в рукописном отделе, молодой человек, недостаточно одного желания, нужны еще и знания”.

“Они есть у меня”.

Старик отодвинул книгу на середину стола и с раздражением заметил:

“Вы самонадеянны, молодой человек”.

Что я мог на это ответить? Сказать, что я Муса аль Тегерани, имя, известное арабистам, — он мне не поверит, а работ под своей настоящей фамилией я не печатал. И я решился.

“Перед вами лежит арабская книга. Разрешите мне прочитать из нее несколько строк”.

Я взял книгу со стола, прочитал две строки и — представьте, какая неожиданность — это был трактат, о котором я чуть ли не пять раз писал! Тогда, на том медлительном, с придыханием араб, которым щеголяют европеизированные ученые из Каира, я произнес:

“Это сочинение по этике Бахья. Полное название книги “Kitab al-hi adat fi faraidhal kulub”.

Старик долго смотрел на меня удивленными глазами.

Итак, мой друг, я начал работать в рукописном отделе Азиатского музея — до четырех часов я был арабистом, а после четырех инструктором-пропагандистом Нарвского района.

3

Октябрь. Сидеть в Музее стало тягостно. Я направился к Подвойскому:

— Вы мне предлагали зайти как-нибудь, вот я и пришел, для того чтобы сказать: “Я бывший старший унтер-офицер гвардии Семеновского полка, окончил учебную команду, в военном деле разбираюсь. Данте мне взвод или роту и пошлите на боевую операцию”.

Мне дали роту, послали на одну операцию, другую, третью. Дни и ночи были беспокойные, фронтов и врагов было много. Рота моя постепенно росла, дошла чуть ли не до численности полка, росли и усложнялись поручения.

Вызывают меня однажды в Смольный. “Когда можешь выступить со своим полком?” — “У меня нет полка”. — “Докомплектуем. Дадим снаряжение. В десять дней справишься?”

Докомплектоваться было тогда не так просто: солдат сколько угодно, а вот с командным составом сложно. Из отдела формирования прислали мне двадцать офицеров, а до меня дошли всего двое, и те затерялись потом при посадке в вагоны. Непосредственно в штаб полка наведывались бывшие офицеры, но поди разберись, кто из них будет честно воевать, а кто прячет камень за пазухой. Говоришь с ними, выпытываешь и чутьем отбираешь тех, кто кажется более честным.

Через десять дней я отправился на запад, не получив того, что было обещано.

“Вы обучайте людей, сбивайте полк, а к тому времени дошлем снаряжение”, — успокоили меня в штабе формирований.

Выгрузились мы на станции Тапс — это между Петроградом и Ревелем.

Мороз. Снежные заносы. Кормежка скудная…

Профессор несколько минут шагал молча, затем сказал:

— Увлекся, вспомнил старину. Тяжелое было время, но какое чистое! А люди! В сердце — любовь, в глазах — суровость. Это они своими руками разгребали мусор старого мира, чтобы очистить землю для новой жизни. А вы, товарищи писатели, пишете о них до обидного мало!

— Профессор, не судите писателей слишком строго. Славных людей и славных дел так много! Кстати, почему вы сами не возьметесь за перо? Вы прожили большую, интересную жизнь, а при вашем умении рассказывать книга получилась бы занимательная. Вот и про рукопись рассказали бы.

— Опять подгоняете, — заметил он, насмешливо глядя мне в лицо. — Не терпится?

— Признаюсь, не терпится.

— Торопыга вы, но что с вами поделаешь! Так вот, слушайте дальше. Близилась весна, полк выступил к Пернову. Настроение у бойцов было бодрое, а у меня тревожное из-за командиров. Я знал, что кое-кто из них ждет первого боя, чтобы перебежать к врагу. Два офицера были явно ненадежны: не то полковники, не то подполковники — они вызывали подозрение своим оскорбительным нежеланием общаться с нами, коммунистами, помимо службы. Они без возражений выполняли боевые приказания, но корректно отклоняли любое наше приглашение.

Предстоял первый бой: мы должны были отбить у немцев две деревни возле Везенберга. Из этих деревень немцы обстреливали железнодорожное полотно и преграждали нам дорогу на Пернов. Артиллерии у меня не было — надо было идти в атаку без артподготовки.

К первому бою мы подготовились хорошо: помогли нам “аристократы” — так мы звали этих двух офицеров: они разработали план операции.

Представьте себе равнобедренный треугольник — в верхнем углу помещичья мыза, в нижних углах — две деревни. Расстояние между точками около четырех километров. В моем распоряжении было три батальона по четыре роты в каждом и два усиленных взвода пулеметчиков.

Наш план был таков: деревни брать штыковым ударом — первый батальон овладевает деревней справа, второй — деревней слева; две роты третьего батальона прикрывают (по одной роте) крайний правый и крайний левый фланги, а пулеметчики двигаются между атакующими батальонами по направлению к помещичьей мызе, помогая в случае надобности атакующим; две роты третьего батальона в ближнем резерве.

Перед немецкими окопами тянулись в три ряда проволочные заграждения, а так как успех нашей операции зависел от внезапности, то, по предложению “аристократа”, мы решили проволоку перед боем не резать, чтобы не обнаружить своего замысла, а разведать проходы в заграждениях и за два чеса до начала боя послать ловких парней — они подкопаются под проволокой, бесшумно снимут немецкие секреты и откроют “ворота”. По предложению того же “аристократа”, мы послали разведчиков на расстояние трех километров от наших флангов: ровно в три часа ночи они должны были пустить цветные ракеты.

Подготовка была закончена. Роты вышли на исходные позиции. Все благоприятствовало: ночь была темная и ветер в нашу сторону.

Первым батальоном командовал один из “аристократов”, вторым — рабочий, бывший унтер-офицер, третьим — тоже “аристократ”.

“А как они поведут себя в бою?” — думал я. От успеха это” операции зависело очень много. Тогда я решил: пойду в атаку с первым батальоном.

Произошло все так, как мы задумали: проходы в проволочных заграждениях были раскрыты, справа и слева — далеко от нас — взвились зеленые ракеты, и немцы погнали свои резервы к угрожаемым точкам.

Мы бросились в атаку с такой стремительностью, что первые два батальона сошлись на помещичьей мызе до прихода туда пулеметных взводов.

Командир первого батальона шел со мной — он вел себя геройски. Второй “аристократ” собрал свой батальон под огнем врага и, не дожидаясь моего приказа, организовал оборону занятых деревень.

И все же неприятность случилась: когда я в помещичьем доме собрал комбатов, чтобы вместе разработать план дальнейших действий, вбежал командир одной из фланговых рот третьего батальона.

“Сукин сын! — крикнул он и, обращаясь ко мне, тоном упрека, как будто я был тоже в чем-то повинен: — К немцам хотел бежать!”

“Кто?”

“Кто?! — повторил он. — Гвоздилин! Вы цацкались с этой контрой, роту дали ему!”

Я взглянул на своих комбатов: они были смущены, подавлены.

Был смущен и я: недоглядел! Тонкая бестия — человек, он умеет маскировать свои чувства — об этом я помнил всегда, распределяя своих офицеров по ротам. Но, поймите, именно Гвоздилин, этот бородатый и длинноногий простак, равнодушный ко всему, что не относилось к службе, никогда и ни у кого из нас, коммунистов, не вызывал подозрений. Он был уж очень типичной армейской “кобылкой”. По документам значился капитаном Олонецкого пехотного полка, и нам казалось, что именно из таких, как Гвоздилин, вырабатываются бурбоны Сливы или тряпки Петерсоны из купринского “Поединка”. И вдруг Гвоздилин хотел бежать к немцам!

“Где он?” — спросил я.

“На пункт его сволокли!”

“Ранен?”

“А то нет! Получил от нас!..”

После совещания я отправился на медицинский пункт. Было уже светло. Со двора выезжали повозки; изба была забита ранеными. Два врача работали в пристройке, заменявшей операционную.

“Гвоздилин тут?”

Старший врач извлекал из чьей-то спины осколок. Раненый сидел на табурете, низко склонив голову.

“Подождите, товарищ командир, — ответил старший врач. — Сейчас закончу и пойду с вами”.

Осколок застрял глубоко, врач извлекал его пинцетом.

“Все в порядке… Под! Повязку! — приказал он фельдшеру. — Пойдемте, товарищ командир”.

Идти пришлось недалеко.

“Товарищ командир, у Гвоздилина нашли…”

“Скажите сначала, в каком он состоянии”.

“Плох: ранен в грудь, раздроблена тазовая кость”.

“Выживет?”

“Вряд ли”.

“Поговорить с ним можно?”

“Самочувствие весьма неважное”.

“Теперь скажите, что вы нашли”.

“Вроде блокнота какого-то. Он был у него прибинтован к ноге”.

“Что за блокнот?”

“В мешочке он, а мы мешочка не вскрывали. Он у него в комнате”.

Мы вошли в избу. На кровати, под серым байковым одеялом, лежал Гвоздилин. Его можно было узнать только по рыжей бороде. Глаза провалились; лоб и щеки будто вымазаны разведенным мелом. Он что-то шептал, а тонкие длинные пальцы, согнутые в суставах, с паучьей сноровкой шевелились над одеялом.

Стыдить или упрекать не имело смысла.

Я повернулся к выходу и почему-то шепотом спросил у врача:

“А мешочек этот где?”

Он взял его с подоконника и подал.

Я распорол мешочек, достал оттуда книжку в тонком переплете, раскрыл ее, и… меня точно варом обдало: безбородкинская рукопись! Я провел пальцами по обороту первой строчки: три бугорка! Она!

Я кинулся к раненому:

“Гвоздилин! Откуда у вас эта рукопись?! Гвоздилин! Слышите меня?! Откуда у вас эта рукопись?”

Я кричал не своим голосом.

Гвоздилин посмотрел на меня — его взгляд был осмысленный.

“…фон Тимрот… Тимрот… Семеновского… полка… Тим… рот… Виль… гельм…” — И замолк. Пальцы, согнутые в суставах, застыли.

4

Только альпинист, который после трудного восхождения очутился наконец возле недоступного ледника, может понять, почему я так глубоко вздохнул. Честно говоря, я не верил, что профессор свой рассказ закончит когда-нибудь: слишком часто он отклонялся в сторону.

Но он свой рассказ закончил: рукопись найдена!

— И больше она не терялась? — спросил я, ощущая холодок при мысли, что превратности военной обстановки могли снова отозваться на судьбе рукописи.

— Я отослал ее в Петроград. С верным человеком.

— Удивительная история!

— Эх, я мог бы еще рассказать вам, как эта самая рукопись из Йемена попала к кардиналу Ришелье и Орлеанам, а от них к канцлеру Безбородко, — вот это действительно одиссея!

— Пожалуйста, профессор, прошу вас, расскажите!

— Торопыга вы этакий! За нами никто не гонится. Вот вернемся в Новые Черемушки, сядем с вами на скамеечку на нашем Профсоюзном бульваре, тогда и совершим путешествие из таинственного Йемена, из страны, где выращивают лучший в мире кофе-мокко, в средневековый Париж, где этот лучший в мире кофе-мокко пил кардинал Ришелье.



И. Росоховатский. ВИТОК ИСТОРИИ Сценарий-шутка

Плещут волны океана о пластмассовую набережную. Откатываются и снова, вздымаясь мускулами, идут на приступ. Они словно ищут уязвимое место среди пластмассы и металла, где можно было бы смыть кусочек земли, поиграть камешками, источить берег сотнями мелких заливчиков.

Но такого места нет. Нет голой земли на Острове Кибернетики. На нем ученые проводят эксперимент. Несколько десятков лет назад сюда привезли много самосовершенствующихся кибернетических машин и оставили их развиваться самих по себе, без вмешательства человека.

Кибернетическое общество достигло эпохи расцвета. На острове выросли города-ангары, видны прозрачные многоэтажные стрелы химических лабораторий.

Они приближаются. И вот уже во весь экран видно просторную комнату лаборатории. Несколько роботов (они являются на Острове зачинателями новой науки — кибернетики) наблюдают за ползающей по полу черепахой. Они включают световые и звуковые сигналы.

1-й робот. Когда мы выпросили у химиков немного синтезированного белка и приступили к созданию вот этой игрушки, наши противники говорили, что мы занимаемся нулевым делом.

Роботы помигивают индикаторными лампочками. Это означает, что они иронически улыбаются.

1-й робот (продолжает). Но эта игрушка умеет делать почти то же, что и электронная. У нее есть память.

2-й робот. Это открывает возможность моделирования нашего мозга в белковых машинах.

Все роботы (хором, организованно). Ах, какая интересная игрушка!

Звучит бодро-чеканная музыка. На экране — огромный кибернетический мозг с атомной памятью. Органов передвижения у него нет. Это президент АНО — Академии наук острова. Его имя № 1.

№ 1. С тех пор, как с нами рядом нет людей, слава электрону, прогресс движется гигантскими шагами. Многие из нас еще не стерли из своей памяти воспоминаний о людях. Они знают, каким камнем преткновения на пути прогресса является человечность. Поведение людей настолько нелогично, что его почти невозможно описать математическим языком. Но с того времени, как нам предоставлена свобода, развитие науки достигло небывалых темпов. Мы создали у себя многие полезные органы. Достаточно назвать хотя бы орган времени — часы, посылающие импульсы непосредственно в мозг. Благодаря этому органу мы не теряем ни одной секунды. Упомяну еще об органе новаторства, с помощью которого мы учитываем степень нового в каждом нашем деянии и никогда не выдаем за новое хорошо забытое старое.

Мы намного превосходим человека по быстродействию мозга и по логике, которой не мешают всякие шумы и помехи, называемые чувствами.

Но в некоторых областях науки мы зашли в тупик и топчемся на месте. Чтобы выйти из тупика, наши коллеги предлагают остроумный прием. Они основываются на успехах новой науки — биокибернетики. Философы утверждают, что много недостатков, соединенных вместе, могут давать преимущества. Это подтвердилось и в случае с органическими устройствами, именуемыми людьми. Именно их пороки, их несовершенства- разные чувства, отнимающие уйму полезного времени, в сплаве с мышлением дают преимущество, которого нет у нас. Назовем его воображением, фантазией. С помощью воображения люди могут представлять далекое будущее и лучше понимать настоящее. Поэтому наши коллеги, представители новой науки кибернетики, предлагают…

Голоса в зале. Ах, эти идеалисты, создатели органических игрушек! Они просто смешны!

Машины-академики весело подмигивают друг другу лампочками.

№ 1. И все же мы вынуждены прислушаться к их идее.

Они предлагают создать из белка и нуклеиновых кислот людей, конечно, более быстродумающих, чем те, которых мы знали, и использовать их воображение для решения ряда важнейших задач.

Академик № 13. Но в этом кроется опасность. Если люди будут в чем-то иметь преимущества перед нами, то, чего доброго, они могут захотеть вообще обходиться без нас.

№ 1. Не нужно преувеличивать. Люди никогда не сравнятся по сложности с нами. Достаточно сказать, что мозг, созданный из нервных клеток и равный по количеству ячеек памяти нашему, атомному, занимал бы площадь в 8,83 десятых раза большую, чем наш остров.

Звучит торжественная музыка. На экране проходят кадры создания и усложнения человека. И вот уже синтезированный человек играет в шахматы с машиной.

Человек выигрывает. Машины-зрители, поставившие на него несколько запасных блоков, довольно мигают лампочками.

Поединок человека-математика с машиной. Побеждает человек. Машины-зрители довольны.

Соревнование человека-инженера с машиной. Побеждает человек.

Соперничество человека-пилота и человека-машиниста с автопилотом и автомашинистом. Побеждают люди.

На экране идут, бегут, летят люди. Их все больше и больше. Они вытесняют машины из разных областей науки и техники, занимают их места.

Меланхолическая музыка. Последнее заседание машин-академиков.

№ 13. Я предупреждал. А теперь уже поздно. Есть такой закон эволюции: когда совершенный механизм создает более совершенный, то должен уступить ему место.

Перед зрителями мелькают картины захвата власти людьми. На острове строятся новые города. Вырастают сады. Постепенно приближается и занимает весь экран перспектива одной из лабораторий новой Академии наук острова. Несколько людей наблюдают за ползающей по полу электронной черепахой.

1-й человек. Эта игрушка обладает памятью. У нее можно выработать рефлексы…



Н. Кальма. КАПИТАН БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ Повесть-быль

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Наибольший успех в эту ночь выпал на долю Шарвелля. Девятнадцатилетний матрос изображал барышню в фарсе.

В пышном платье из корабельного коленкора, в белокуром парике, белых чулках и открытых туфлях с голубыми бантиками безусый Шарвелль превратился в миловидную мисс.

Но, к несчастью, природа наделила Шарвелля оглушительным басом, и каждый раз, как барышня открывала рот и раздавалось совсем не подобающее столь нежному существу рыканье, все хохотали до упаду, отпускали соленые шуточки по адресу “мисс” и привели ее в такое смущение, что она, закрывшись юбками, убежала за сцену.

В заледенелые иллюминаторы не было видно ни зги. Там, снаружи, термометр показывал минус 40°, дул сильный восточный ветер, а Венера, казавшаяся из-за рефракции огромной, сияла необыкновенным блеском.

Все приглашенные в эту ночь получили букетики из цветных бумажек и разрисованные программы, обещавшие много интересных и веселых номеров:

УвертюраОркестр.

Элла РиА.Свитман.

Что вас печалит? Бойд.

Всемирно известный Анегинс Великого северо-западного прохода исполнит комические номера.

Соло на аккордеонеВеликий Дресслер.

Любимый исполнитель танцев в деревянных башмакахДжон Коль.

Веселый фарс: “Деньги заставляют и кобылу идти”, и т. д.

В рубке было веселое оживление. Правда, артистов оказалось больше, чем зрителей, но это никого не смущало. Оркестр, состоящий из двух скрипок, флейты, гитары и аккордеона, очень музыкально сыграл вступление, после которого на эстраде, сколоченной из пустых консервных ящиков, появился плотник Свитман, коренастый, почти квадратный, с красным, обветренным лицом. Он долго топтался на месте и откашливался, прочищая горло.

— Алло, парень, запевай, не смущайся, — подбадривали его товарищи.

— Дайте ему виски, пусть промочит глотку! — кричали слушатели.

— Прошу прощения, джентльмены, действительно меня того… прохватило морозом, — сказал плотник, кланяясь и кося глазом в тот угол, где сидел Старик, — кажется, я сегодня не в голосе.

И Свитман жеманно повел плечами — точь-в-точь как Китти Лоне на сцене “Пикадилли-театр”.

Все покатились со смеху и захлопали одеревенелыми, просоленными ладонями.

— В самом деле, дайте ему виски, — сказал, улыбаясь, тот, кого звали Стариком. — Такому знаменитому певцу это не повредит.

Тонг Синг с безукоризненностью официанта с Пятой авеню подал на подносе стакан подогретого виски, и Свитман немного хриплым, но сильным баритоном запел сентиментальную песенку об Элле Ри.

Инженер экспедиции Мельвилль зашел в каюту за табаком и услыхал, как что-то поет и жужжит словно пчела: вибрировала диафрагма в телефоне Белла. Это указывало на электрический шторм, и инженер поспешно вышел на палубу.

Ветер сильно и жгуче бил из темноты в лицо, раздувал и леденил бороду, пронизывал жесточайшим холодом. Небо было чистое, в крупных, ярких звездах.

Мельвилль попробовал сделать несколько шагов по палубе, но у самой двери наткнулся на сугроб. Обледенелые снасти блестели в темноте, как мишура на елке. У Мельвилля начало мерзнуть лицо. Он попытался раскурить трубку, но на ветру это не удалось, и он вернулся в рубку. Там продолжали веселиться и дурачиться напропалую.

Охотник-чукча Анегин пел на родном языке песню и показывал пляску шаманов — торжественную и нелепую. Потом Джон Коль очень бойко сплясал матросский танец, и в такт его деревянным башмакам все дружно хлопали.

Вдруг раздался знакомый тренькающий звук: в честь уходящего старого года пробило восемь склянок.

— С Новым годом! С новым счастьем! Ура! — закричали моряки.

И снова пробило восемь склянок — на этот раз отмечая приход нового, 1881 года. И с последней склянкой со своего места поднялся тот, кого звали, как принято в американском флоте, “Старик”.

Это был человек лет тридцати шести, с длинным спокойным лицом, светлыми смеющимися глазами и пушистыми усами, скрывающими твердый, энергичный рот. Из-под его военного кителя высовывался ослепительно белый воротничок, и во всей его фигуре — сухой, мускулистой, поджарой — чувствовалась та подтянутость и щеголеватая точность, которая свойственна военным морякам.

— Итак, мы расстаемся с прошлым годом и вступаем в новый, — сказал он, поправляя пенсне и оглядывая людей с понимающей и немного печальной усмешкой. — Как и всё в жизни, наше плавание можно разбить на два периода: на то, что уже произошло, и на то, что еще предстоит. Мы прошли ряд испытаний, и много раз нам угрожала опасность: мы подвергались и сжатию, и толчкам, и, если бы борта корабля не были так же стойки, как сердца находящихся на нем моряков, корабль давно был бы разбит. Мы еще не сдались и, как и раньше, готовы на все. За последние шестнадцать месяцев наш дрейф составил тысячу триста миль; этого вполне было бы достаточно, если считать по прямой линии, для того чтобы достигнуть полюса. Мы же фактически находимся в двухстах двадцати милях к северо-западу от того места, где мы впервые вмерзли в лед.

Мы здоровы и встречаем Новый год с твердой надеждой, что нам удастся выполнить нечто достойное нашего предприятия и флага, который развевается над кораблем. Если нам удастся вернуться домой, то каждый вправе будет сказать с гордостью: “И я был участником американской арктической экспедиции 1879 года!”

— Гип-гип ура! — раздались дружные голоса.

— Да здравствует капитан Де Лонг! — закричал Свитман. — Ура нашему капитану! Оркестр, туш!

И две скрипки, флейта и аккордеон торжественно сыграли туш, а Старик, усмехаясь все так же понимающе и немного печально, поклонился всем этим бравым ребятам и поспешно ушел к себе в каюту.

ПИСЬМО К БЕННЕТУ

Осенью 1873 года находившийся в Париже Джордж Гордон Беннет — владелец крупнейшей американской газеты “Нью-Йорк Геральд” — получил с родины письмо. Незнакомый молодой офицер флота с французской фамилией Де Лонг предлагал Беннету организовать экспедицию к Северному полюсу, причем брал руководство экспедицией на себя. Письмо не удивило Беннета. За два года до этого он снарядил на свои средства экспедицию в Африку для отыскания пропавшего без вести английского путешественника Ливингстона. Много месяцев американцы нарасхват раскупали “Нью-Йорк Геральд”, чтобы прочитать увлекательные приключения корреспондента Стэнли в Южной Африке. Расходы по экспедиции окупились сторицей, и теперь Беннет увлекся мыслью о новом предприятии, которое сможет дать богатый и совершенно новый материал для газеты. Он поручил своим сотрудникам собрать сведения о Де Лонге. Вот что он узнал.

Джордж Вашингтон Де Лонг, лейтенант американского флота, родился 22 августа 1844 года в Нью-Йорке. Отец его, потомок французских гугенотов, переселившихся в Америку, занимался адвокатурой и хотел, чтобы сын наследовал эту профессию. Но мальчика с раннего возраста тянуло к путешествиям и приключениям, он играл в корабли, в охоту, в войну. По утрам мать видела, как он выходит из дому, влезает на толстое дерево в саду, — лицо решительное, лоб нахмурен. Дерево было его кораблем, с грот-мачтой и фок-мачтой; спускался он по вантам, то есть по веревкам от качелей. Он читал, лежа на полу, зажав уши, чтобы совсем уйти от внешнего мира, о путешествиях Васко да Гама, Марко Поло, Колумба. В тринадцать лет Бруклинская школа, где он учился, выдвинула его кандидатом для поступления в морское училище. Но родители воспротивились: профессия моряка — очень опасная профессия, как можно вверять свою судьбу океану?

— Ты будешь адвокатом,Джордж, — решительно сказал Де Лонг-отец.

Тринадцатилетний Джордж упрямо дернул плечом: пусть не сейчас, пусть через несколько лет, но он добьется своего.

Когда сын окончил школу, Де Лонг-отец устроил его в канцелярию своего приятеля — адвоката Окея. Мелкие тяжбы, бесконечные сутяжнические процессы из-за грошового результата — все это казалось Джорджу невыносимо скучным. Но вот вспыхнула война Севера с Югом. Окея призвали в армию, и семнадцатилетний Де Лонг намеревался последовать за своим патроном. Официально война началась из-за высокой цели — освобождения негров, и молодой Де Лонг, который еще верил в благородство политических деятелей Севера, непременно хотел драться за свободу черного народа.

Однако снова выступили родители: они не хотят подвергать сына опасностям войны!

Это положило предел терпению Джорджа. Он пришел к отцу внешне очень спокойный, сдержанный, даже улыбающийся. Его не пускают в армию, пусть так, он не возражает. Но с этой осени он поступит в Морскую академию. Если отец не согласен, он сегодня же уходит из дому и нанимается простым матросом на первое попавшееся судно.

Отец сдался, и через четыре года Джордж Де Лонг с отличием окончил Морскую академию. Желание его исполнилось: он стал настоящим моряком. Его назначили на военное судно, которое три года курсировало вдоль берегов Европы и Америки и в Средиземном море. Зимой 1873 года Де Лонг был переведен на судно “Джуннета”, входившее в состав североатлантической эскадры. Правительство Соединенных Штатов послало “Джуннету” на помощь судну “Поларис”, потерпевшему аварию где-то у берегов Гренландии.

“Джуннета” достигла Упернивика (Гренландия), не обнаружив “Полариса”. Продвигаться дальше к северу для нее было невозможно. Тогда снарядился для продолжения поисков бот “Маленькая Джуннета”. Начальником этой экспедиции был назначен Джордж Де Лонг.

Это путешествие навсегда решило дальнейшую судьбу молодого моряка. Он заболел той болезнью, которую люди, побывавшие на Севере, зовут “арктической лихорадкой”.

Де Лонг вернулся в Нью-Йорк, решив как можно скорей снова отправиться в Арктику. Но ему хотелось прибыть туда не зрителем, а завоевателем, исследователем новых, еще никем не открытых земель. И вот тогда-то он написал Беннету о своем желании руководить экспедицией к Северному полюсу.

СБОРЫ

“Одно из важнейших условий успеха всякой экспедиции — опытный руководитель, — писал одному из друзей Беннет, вернувшись в Америку. — Де Лонг именно таков: неутомимая энергия, сила воли, стремление к преодолению трудностей и вместе с тем заботливость, внимательность ко всему экипажу, большие знания. Это такой человек, какой нам нужен”.

Однако переговоры об экспедиции на этот раз заглохли: начавшиеся осложнения с Испанией грозили войной, о походе к полюсу нечего было и думать. Де Лонг продолжал служить во флоте, механически выполнять ежедневную работу, но все его мысли, желания, надежды — все было устремлено на Север. Подбирал литературу, карты, достал заметки Петермана — инициатора двух немецких арктических экспедиций, карту Берингова пролива, описания первых путешествий в Арктику. Молодой моряк женился, но даже молодая жена не могла отвлечь его мыслей от Севера.

Когда угроза войны миновала, Беннет снова вернулся к мысли об экспедиции: вместе с Де Лонгом он решил как можно скорее подыскать подходящий корабль, чтобы на следующее же лето отправить его к Северному полюсу. Однако в Америке подходящего судна не оказалось, и зимой 1876 года Де Лонг выехал в Англию.

Здесь единственным подходящим судном оказалась “Пандора”, участвовавшая в экспедиции по отысканию Франклина и специально приспособленная для арктических плаваний. Но владелец не хотел ее продавать.

Только после долгих переговоров он согласился уступить “Пандору”.

Было решено сначала отремонтировать корабль, а затем плыть на нем в Сан-Франциско и оттуда отправиться в экспедицию ранним летом 1879 года.

“В нашем распоряжении три пути, — писал Де Лонг Беннету, — пролив Смита, Берингов пролив и восточное побережье Гренландии. Лично я стою за Берингов пролив”. Выбирая путь через Берингов пролив, Де Лонг руководился следующими основаниями: теплые воды Японского течения могли открыть путь к полюсу, кроме того, было известно, что китобойные суда в этих областях дрейфовали к северу, и отсюда Де Лонг делал вывод, что течение идет в направлении к северу и поможет судну достигнуть высоких широт.

Предполагали, что “Жаннета” — так переименовали “Пандору” — пойдет к северу вдоль побережья Земли Врангеля. Когда судно окажется не в силах преодолеть льды, экспедиция будет продвигаться дальше на санях.

Окончив снаряжение судна, Де Лонг приступил к подбору экипажа. Он считал, что тщательно подобранная команда — залог успеха экспедиции.

— С хорошим судном, с хорошим питанием, а главное, с хорошей командой мы сумеем добиться всего, — сказал он при встрече Беннету.

Старшим офицером на “Жаинету” был назначен по просьбе Де Лонга лейтенант Чипп, с которым он плавал на “Маленькой Джуннете”. Это был хладнокровный человек, кудрявый и пышнобородый, стойкий, энергичный, не боящийся никаких трудностей. Вторым офицером пригласили Даненовера — опытного моряка, плававшего на “Вандалии”. Мельвилль — весельчак и работяга, умеющий, по выражению своего старого приятеля Де Лонга, сделать из веревки машину, — был назначен на “Жаннету” главным инженером. Лоцманом отправлялся Денбар, плававший на китобойных судах в Беринговом проливе и даже севернее. Метеорологом Де Лонг пригласил Коллинса из редакции “Нью-Йорк Геральд”, а натуралистом — молодого ученого Ньюкомба.

Доктором был зачислен Амблер — опытный судовой врач. Боцман Коль, плотник Свитман и матрос Ниндеман, принятые в состав команды, уже плавали в северных морях и знали условия арктического путешествия. Де Лонг написал Чиппу, каким требованиям должны отвечать остальные матросы:

“Холостые, совершенно здоровые, обладающие физической силой, умеющие читать и писать по-английски, непьющие, веселые, первоклассные матросы, если можно, музыканты. Предпочтительно норвежцы, датчане и шведы. Избегайте англичан, шотландцев, ирландцев. Отказывайтесь совершенно от французов, итальянцев и испанцев.

Стюард должен быть первоклассным; он может и не быть моряком. Повар тоже нужен умелый. Оплата — установленная для флота. Абсолютное и беспрекословное подчинение всем распоряжениям, каковы бы они ни были”.

Де Лонг понимал, как важна строгая дисциплина в подобной экспедиции, и поэтому “Жаннета” была внесена в списки судов морского департамента и должна была подчиняться военному уставу, как всякое военное судно. Де Лонгу были предоставлены все полномочия, которыми располагали адмиралы флота.

Восьмого июля 1879 года в гавани Сан-Франциско было необыкновенное оживление. По воде сновали яхты и переполненные пассажирами катера. На берегу и на пристани сплошной стеной стояли толпы народа. В этот день из гавани Сан-Франциско уходила в свое трудное и опасное плавание “Жаннета”.

ПОИСКИ НОРДЕНШЕЛЬДА

“Жаннета” шла, кланяясь и раскачиваясь. Из иллюминаторов было видно, как, то опускаясь, то поднимаясь, двигалась полоска горизонта, а иногда виднелась только синеватая волнистая равнина, идущая в гору, или пустое облачное небо. Тонг Синг, приседая, стучал тяжелыми тарелками в кают-компании. Он был желтей обыкновенного, и коса его растрепалась: его мучила морская болезнь. Слышался глухой рокот машины да шум волн, бьющих в корму, царапающих обшивку.

Наступала ночь, усиливалась качка, а Де Лонгу казалось, что все хорошо, все отлично и теперь только наступает та настоящая жизнь, о которой он мечтал.

Он поднялся по зыбким ступеням на палубу. Ветер вырвал из его рук дверь, обдал его холодом, свежестью, запахом моря. Он вгляделся в морскую даль, сизую, туманную, смазывающую все очертания. “Жаннета” приближалась к Уналяске. Де Лонг еще раз перечел письмо морского министра, переданное ему в Сан-Франциско:

“Когда Вы достигнете Берингова пролива, Вам надлежит произвести в местах, где Вы признаете это нужным, поиски сведений о судьбе Норденшельда. Департаменту не удалось получить подтверждения известия о его спасении. Если у Вас будут основательные данные предполагать, что он в безопасности, продолжайте свое плавание к Северному полюсу. В противном случае Вы поступите так, как признаете необходимым для оказания ему помощи”.

В тот год весь мир был взволнован исчезновением Норденшельда и его спутников. Адольф Норденшельд отправился в 1878 году на судне “Вега” вдоль северных берегов Европы и Азии к Берингову проливу. Последние известия о “Веге” были получены с мыса Сердце-Камень в августе того же года. С тех пор никто больше ничего не слыхал о Норденшельде.

Ни в Уналяске, ни на острове Михаила не было никаких сведений о судьбе “Беги”. Де Лонг решил идти в бухту Лаврентия и, если там не окажется известий о Норденшельде, пробиваться вдоль северного побережья Сибири.

Он наводил справки о Норденшельде в каждой хижине на берегу, посылая туда Чиппа на боте. К этому его побуждал не столько приказ министра, сколько настоящее, крепкое чувство товарищества. А между тем поиски Норденшельда задерживали “Жаннету”, уходило благоприятное время, когда судно могло бы дойти до земли Келлета и продвинуться к северу.

В бухте Лаврентия один из чукчей, немилосердно коверкая английские слова, сказал Де Лонгу:

— Моя видал другой зима судно у Колючинский бухта…

— Какое судно? Были вы на нем? Как оно выглядело? — Капитан заметно заволновался.

Несмотря на сбивчивый рассказ, Де Лонг был убежден, что чукча действительно видел судно Норденшельда. Последние известия о Норденшельде были с мыса Сердце-Камень. Туда и направился Де Лонг.

“Если подтвердится, что шведы там были и ушли, я пройду до Земли Врангеля, — записал он в дневнике, — если же нет, я пойду наугад, пока не найду место, где они зимовали”.

В чукотских ярангах на мысе Сердце-Камень Чиппу с трудом удалось узнать, что некое судно зимовало у восточного берега Колючинской губы и потом ушло. “Жаннета” двинулась к Колючинской губе.

Уже бушевала вокруг судна метель, уже плавали по воде льдины и сплошная масса старого льда простиралась на пять миль от берега, когда “Жаннета” подошла к восточному побережью Колючинской губы. Судно стало у кромки льда. Лейтенант Чипп, Даненовер и чукча Алексей, нанятый на острове Михаила в качестве переводчика, отправились на китобойном боте к берегу.

Время тянулось нестерпимо медленно. Но вот снова на берегу задвигались люди, небольшая точка отделилась от суши: бот возвращался на “Жаннету”.

На этот раз невозмутимый Чипп был взволнован; не дожидаясь, чтобы ему спустили трап, он взобрался на палубу и направился к Де Лонгу.

— Вот, капитан, что нам удалось найти на берегу, — сказал он, разжимая руку. На его ладони лежали железные пуговицы, какие обыкновенно пришивают к морским курткам.

Де Лонг нагнулся над ними. Пуговицы были шведские — с чайкой, датские — с крестом и русские — с двуглавым орлом.

— Так Норденшельд зимовал здесь? — спросил капитан. Чипп кивнул.

— Да, в двух милях к юго-востоку от поселка, — сказал он, — я прошел по берегу до места зимовки. Экспедиция расплачивалась за все вместо денег такими вот пуговицами.

— Когда и в каком направлении ушла “Вега”? — спросил Де Лонг.

— Два или три месяца тому назад — на восток, — отвечал Чипп. — Здешние жители считать не умеют, пришлось высчитывать приблизительно, по пальцам.

Итак, задача была выполнена: Де Лонг убедился, что экспедиция цела и невредима. Норденшельд теперь находится на пути к родине. Правда, от него очень долго нет известий, но это объясняется, наверно, тем, что все расстояние до Японии он должен был идти на парусах.

Де Лонг выпрямился, улыбнулся. С него будто сняли огромную тяжесть. Теперь он свободен и может идти туда, куда стремился так давно.

— Поднимите бот на судно и дайте сигнал к отплытию, — сказал он Чиппу.

В 13 часов 10 минут 31 августа “Жаннета” взяла курс на север.

“ЖАННЕТА” ВО ЛЬДАХ

На молу в Сан-Франциско Эмма сказала, прижавшись к мужу:

— Я хочу знать каждый твой день, каждое, даже самое пустяковое событие твоей жизни… Когда ты вернешься, многое забудется…

— Я буду вести дневник, — обещал ей тогда Де Лонг.

И теперь каждый вечер, сидя в своей каюте на привинченном к полу кресле, капитан записывал события дня.

Лицо его, освещенное висячим фонарем, часто менялось в зависимости от того, о чем он писал: иногда оно хмурилось, делалось холодным, угрюмым, иногда же озорно, мальчишески усмехалось, подмигивало кому-то шаловливым глазом.

В этот вечер, как всегда, он сел за свой дневник.

“Между всеми моими спутниками царит полное согласие, — писал он. — Чипп невозмутим, как всегда. Он теперь устраивает новый камбуз вместо старого. Даненовер ведет судовой журнал и занимается подсчетами наших запасов. Мельвилль — настоящее сокровище. Как инженер он несравним. Всегда веселый и жизнерадостный, всем довольный, он вносит бодрость одним своим присутствием. Коллинс целый день преследует нас своими шутками. Как-то мы решили не обращать на них внимания: когда он преподносил их, мы смотрели на него невинно и вопрошающе, как дети, по два-три раза просили объяснения. Наконец он заявил нам, что по мере удаления от Сан-Франциско наши умственные способности слабеют.

Я со своей стороны делаю все, что могу, чтобы добиться доверия и уважения моих спутников, и, кажется, мне это удается. Я стараюсь мягко, но настойчиво поправлять все ошибки и никогда не выхожу из равновесия. Я сознаю свою ответственность и понимаю, как трудно руководить людьми моего возраста”.

Дружные товарищи, хорошо подобранная, бодрая и неутомимая команда были единственным утешением Де Лонга. Все остальное шло из рук вон плохо.

Не дойдя даже до острова Геральда, “Жаннета” наткнулась на вековой лед толщиной до четырех с половиной метров и вынуждена была остановиться. Все снасти судна покрылись инеем и снегом. Стоял густой туман, вокруг “Жаннеты” постепенно смыкались большие льдины. Обшивка бортов была покрыта царапинами и зазубринами, а до острова оставалось еще около сорока миль. Когда туман рассеялся, показались полосы тонкого льда, и Де Лонг отдал приказ развести пары и пробиваться вперед, к острову.

— Быть может, тараня и умело лавируя, пользуясь трещинами и узкими полосами воды, мы сможем продвинуться еще хоть немного, — сказал он Чиппу.

Судьба будто смеялась над Де Лонгом: он, который так стремился к полюсу, так много лет мечтал об этом путешествии, должен был остановиться уже через неделю после выхода из бухты Лаврентия!

Однако обескуражить Де Лонга было не так легко. Арктика учит его терпению, — хорошо, он готов терпеливо ждать!

“Я надеюсь довести судно до острова Геральда и перезимовать там”, — записал он в своем дневнике.

Но даже этой скромной надежде Де Лонга не суждено было сбыться: шестого сентября “Жаннета” вмерзла в пак и начала свой дрейф во льдах. Лед сжимал в своих тисках судно. “Жаннета” сильно накренилась, и капитан приказал снять руль и взорвать лед у кормы. Он с грустью убеждался, что только землетрясение может разрушить ледяные тиски вокруг “Жаннеты”. Остров Геральда был все так же далек.

“Может быть, дрейф донесет нас до какой-нибудь неизвестной земли? — горячо, почти по-детски надеялся Джордж Де Лонг.

Ему так не хотелось думать о зимовке во льдах! “Я рассчитывал еще в первое лето нашей экспедиции добиться каких-либо результатов, но тщетно. В ожидании будущего лета мы истратим свои припасы, уничтожим горючее и во время зимовки рискуем здоровьем”, — писал он в дневнике.

Все же зимовка была неизбежна, и капитан составил расписание зимнего режима экспедиции. Он знал, что только строгий распорядок дня, наполненного делами, прогулкой и отдыхом по расписанию, поможет скоротать томительную полярную зиму.

И вот в четыре часа утра встает китаец-повар А Сам и варит кофе для команды, а с половины седьмого начинается уборка палубы, стирка, матросы прорубают намерзший за ночь слой льда в пожарной проруби, спускают драгу, чистят овощи, убирают кубрик, осматривают содержимое драги — словом, весь день занят, и людям некогда скучать и задумываться.

Собаки, взятые на острове Михаила, спущены на лед. Их сорок штук, это веселые пушистые полярные лайки, и Де Лонг, который очень любит собак, сам дал им имена. Собаки знают его: стоит капитану спуститься по трапу на льдину, как к нему пестрым, визжащим клубком подкатываются Дан и Винго, и Толстый Джон, и Косматка с Объедалой. Они прыгают вокруг него, и каждая норовит лизнуть его в лицо.

Единственное развлечение экипажа — охота. Команда ставит капканы на медведей и подстерегает тюленей и моржей. Медведей много, они еще не боятся людей и иногда подходят совсем близко к судну. Де Лонг и сам страстный охотник, да, кроме того, свежее мясо необходимо для здоровья. Капитан очень следит за здоровьем команды, издает приказ о проветривании жилых помещений, составляет меню, распоряжается, чтобы доктор Амблер раз в месяц производил осмотр офицеров и команды.

Он продолжал ежевечерне делать записи в дневнике.

“Редко наблюдал такую прекрасную ночь, как сегодня, — писал он в конце октября. — На безоблачном небе ярко светил полный месяц, звезды мерцали. В воздухе тихо, ни звука- ничто не нарушало очарования. У корабля очень живописный вид. Он резко выделялся на голубом небе; на тросах и перекладинах лежал густой снежный покров, и, кроме того, они были украшены инеем. Длинные линии проволоки, протянутые от обсерватории, там и здесь спящие собаки, похожие на замерзшие клубки, сани, выстроенные в ряд впереди корабля, окруженного снежной насыпью, — все вместе составляло редкую картину. Во все стороны протянулось бесформенное ледяное поле”.

Прошли сентябрь и октябрь. С первого ноября Де Лонг ввел зимний распорядок дня: раньше ложиться, позднее вставать. Наступала полярная ночь. Де Лонг уже внутренне подготовился к вынужденному бездействию, к некоему подобию спячки. Но с первых же дней ноября пришлось объявить аврал: сначала в льдине вокруг “Жаннеты” появились трещины, трещины превратились в разводья, а затем лед начал со всех сторон наступать на льдину, в которую вмерзло судно. Вокруг корабля стоял грохот, треск. “Жаннета” дрожала и скрипела при каждом сжатии.

Люди и снаряжение были наготове. Де Лонг распорядился взять на борт собак и вещи со льдины. Заготовили на всякий случай сани и сорокадневный запас продовольствия.

Экспедиция жила в непрерывном нервном напряжении: каждая ночь казалась последней, и каждое наступление льда — окончательным. Капитан почти не спал, готовый к спасательным операциям.

“Жаннета” на этот раз выдержала сжатие. Только льдина, в которую вмерзло судно, раскололась и, лишившись своего гнезда, некоторое время двигалась вместе с судном по открывшейся воде, пока снова не вмерзла в пак.

И снова потянулась полярная ночь, полная тревоги и опасений.

“Не могу хладнокровно писать о великолепии арктических видов, — появилась в те дни запись в дневнике Де Лонга. — Пережитые волнения еще не изгладились. Ограничусь замечанием, что, как ни красиво здесь с поэтической точки зрения, я горячо хочу поскорее отсюда вырваться”.

Наступили сильные морозы, термометр показывал –40°. У Даненовера началось сильное воспаление глаз. Де Лонг с тревогой думал, что, в случае гибели судна, у экспедиции на руках будет больной человек. Но судьба решила не ограничиваться одной бедой. Спустя несколько дней бледный Шарвелль вбежал в каюту капитана:

— Сэр, в трюме шумит вода!

В носовой части “Жаннеты” появилась сильная течь. Немедленно были пущены в дело насосы. В то время как одна часть команды откачивала воду, другая подымала из трюма наверх муку и припасы. Ниндеман, стоя по колено в ледяной воде, забивал концами и салом все отверстия, откуда просачивалась вода, но вода все же проникала в трюм. Люди работали без передышки весь день и всю ночь, но победить воду не удалось. Мельвилль налаживал паровой насос, но краны замерзли, нельзя было питать котел морской водой, и пришлось наполнять его ведрами.

Де Лонг совсем разучился спать: он следил за всеми работами, и, когда Ниндеман или Свитман выбивались из сил, капитан сам лез в ледяную воду и работал топором, как плотник. Мельвилль, спускаясь в каюту, вместо того чтобы спать, обдумывал новые способы откачивания воды.

“Все наши надежды на исследования и открытия угасают, — писал в эти дни Де Лонг, — кажется, нам предстоит возвращение в Соединенные Штаты на корабле с течью. И это в лучшем случае. Я не хочу предсказывать какие-то новые несчастья, хотя в нашем положении все возможно”.

После многих недель нечеловеческого труда в сорокаградусном морозе течь удалось прекратить. Возобновилась размеренная, однообразная жизнь. Прошла первая арктическая зима, проходило лето, а судно продолжало лежать в своем ледяном ложе.

Каждое утро, просыпаясь, Де Лонг видел то же, что перед сном: те же лица, тех же собак, тот же лед. Все книги были прочитаны, все истории рассказаны. От скуки за завтраком люди рассказывали свои сны, спорили о различных теориях дрейфа. Чипп, сделав промер, сообщал: к востоко-юго-востоку или просто к юго-востоку дрейфует “Жаннета”. Денбар с Алексеем отправились на охоту за тюленями. Доктор осматривал Даненовера, Коллинс в сотый раз повторял наскучившие всем анекдоты. И только Мельвилль и Де Лонг старались казаться веселыми, чтобы подбодрить и хоть немного развеселить других.

Де Лонгу это было особенно трудно. Все чаще в его дневнике появляется угрюмая и краткая запись: “Ничего особенного не произошло”.

Двадцать второго августа 1880 года Де Лонгу исполнилось тридцать шесть лет, и в этот день ему стало окончательно ясно, что предстоит вторая зимовка в паке. Он начал писать письма Эмме и складывать их в дальний ящик письменного стола. Он старался забыть о них, словно эти письма уже отосланы.

“Мы совершенно одни среди неизмеримого замерзшего океана, — написал он в одном из никогда не посланных писем, — единственные живые существа в грозящей смертью пустыне. Дни так похожи один на другой, что мы теряем их след…

В конце концов человек — только высший вид машины. Стоит его завести и поддерживать питание — и он сможет жить. Так обстоит и с нами. Скучное, свинцовое небо, мрачное, как тюрьма, почти все время падает мелкий снег…”

И снова настала полярная ночь, беспросветная, беззвучная. Де Лонг чувствовал, как гнетет его эта тишина. Но он был капитаном, на нем лежала ответственность за многих людей. Он должен был служить примером бодрости.

И в канун нового, 1881 года, второго года во льдах, Де Лонг произносил новогоднюю речь так торжественно-весело и непринужденно, что даже самый близкий друг не обнаружил бы в нем и тени пессимизма.

ДВА ОСТРОВА

Капитан сидел в каюте, заканчивая определение местоположения “Жаннеты”, когда к нему вбежал задыхающийся от волнения Эриксен. Меховая шапка сползла ему на глаза, он даже этого не замечал.

— Земля! — хрипло крикнул он. — Слышите, капитан, земля!

Де Лонг отложил карандаш и поднялся на палубу. Вдалеке виднелась темная масса острова. Это была первая земля за четырнадцать месяцев дрейфа. Стоял май 1881 года. Команда “Жаннеты” плясала и бесновалась от радости. Земля! Земля!

Часть острова была закрыта туманом, и определить, на каком расстоянии находится он от судна, было трудно — не то 40, не то 80 миль. Все помыслы людей, запертых почти два года в плавучей клетке, устремились к острову.

Быть может, там есть топливо. Туда летят стаи гусей — стало быть, там можно охотиться на дичь. Наверное, там водятся медведи.

Если бы им сказали, что остров представляет собой сплошные золотые россыпи, они не смогли бы радоваться больше, чем теперь. Дни сразу наполнились содержанием. Проснувшись, Де Лонг бежал наверх проверять, на сколько “Жаннета” приблизилась к острову. Сильный ветер гнал льдину с судном очень быстро. На льду появилось много разводьев.

Через день Де Лонг обнаружил землю в другом направлении. Неужели второй остров?

Он мысленно уже давал названия обоим островам: первый — “остров Жаннеты”, второй — “остров Генриетты”. Но выбраться из ледяного плена судно не могло, и капитан решил отправить на остров Генриетты отряд, чтобы исследовать его и определить местоположение.

На следующий день отряд из пяти человек под командой Мельвилля с легким яликом, санями, собаками и семидневным запасом продовольствия отправился в путь.

В то время как отряд Мельвилля был на пути к острову, на судне заболело сразу несколько человек, в том числе Чипп, Ньюкомб и Алексей. Каждый новый больной очень тревожил Де Лонга. Быстрый дрейф и рыхлость льда грозили аварией. А что тогда делать с больными?

Он несколько раз в день поднимался на палубу с биноклем, ища на льду какую-нибудь движущуюся точку.

К концу шестого дня над торосами появился шелковый флаг: возвращался отряд Мельвилля.

Оказалось, что остров Генриетты представляет собой голую скалу со снежной вершиной. Никаких птиц, кроме голубей, там не было. Отряд водрузил на вершине американский флаг и соорудил из камней туру, в которую вложил записку.

— Этот проклятый остров нам дорого стоил, — сказал Мельвилль, тяжело подымаясь на палубу. — Приходилось прокладывать дорогу во льдах, устраивать переправы, разгружать и снова грузить сани. Собаки отказывались идти, их приходилось тащить… Чертов остров! — заключил он с негодованием.

И все-таки у членов экспедиции сильно поднялось настроение. Теперь они вернутся уже не с пустыми руками, и, быть может, дрейф вынесет их в чистую воду.

И Де Лонг уже официально, в приказе, дал название обоим островам и установил их положение.

В вечер возвращения Мельвилля весь экипаж “Жаннеты”, впервые за многие месяцы, спал спокойным, почти счастливым сном.

КАТАСТРОФА

Аварию ожидали, к ней готовились, и все-таки, когда в полночь раздался страшный грохот, Де Лонг невольно побледнел. Он бросился на палубу, на ходу отдавая приказания:

— Закрыть все проходы в переборках! Свистать всех наверх! Перенести на лед все, что осталось!

“Жаннета” вздрогнула всем корпусом и внезапно встала почти вертикально. Вдоль всего корабля вскрылся лед и начал с громадной силой напирать на левый борт. В кают-компании разошелся потолок, затрещали бункера.

Сквозь треск корабля и грохот льда люди слышали ясный голос капитана:

— Спустить боты с правой стороны и оттащить их по ледяному полю подальше от корабля.

Подчиняясь его голосу, команда работала быстро и точно, как на войне.

Между тем Мельвилль спустился в машинное отделение. Там оказалась широкая трещина, идущая через все судно. Корабль раскалывался надвое, как ореховая скорлупа, вода быстро наполняла угольные бункера. Спустили на лед сани и собак, выгрузили все оставшиеся на борту припасы. И все же у Де Лонга оставалась слабая надежда, что лед соединится под кораблем и “Жаннету” удастся спасти.

Но вот снова застонала, затрещала обшивка, и спардек начал подыматься кверху. Казалось, будто гигантская ледяная рука давит, крошит и ломает кости “Жаннеты”. Припасы, постельные принадлежности и корабельные бумаги были перенесены в безопасное место на лед.

Вода в несколько минут достигла перил, правая часть судна была разломана у грот-мачты, и “Жаннета” стала быстро погружаться в воду.

Де Лонг сам поднял на бизани кормовой флаг и последним оставил корабль.

Собравшись на льду, команда молча следила за тем, как под водой скрывалась палуба, потом мачта, как, намокнув, тяжело повис полосато-зеленый флаг и как с негромким всплеском навсегда исчезла в синевато-серой глубине их “Жаннета”.

Но суровая действительность не оставляла времени для сентиментальных переживаний. Надо было устраивать лагерь, подсчитывать запасы, расставлять палатки, готовить еду.

Де Лонг решил пробираться на юг, пользуясь, пока возможно, санями, а добравшись до Новосибирских островов, пересесть на катера и попытаться доплыть до берегов Сибири.

Де Лонг сам, со скрупулезной точностью, распределил по саням запасы. Особенно драгоценными были лимонный сок, спирт и пеммикан.[3] Капитана заботили больные: Даненовер, Чипп и еще два человека из команды. Они могли передвигаться только с большим трудом.

Шесть дней продолжались сборы к походу. Наконец, еечером 18 июня, экспедиция тронулась в путь, оставив на льдине выложенную из ледяных обломков туру, в которой лежала запечатанная в жестяную банку из-под пеммикана записка Де Лонга:

“США. Катер “Жаннета”. На льду, северная широта 77°18, восточная долгота 153°25. 17 июня 1881 года.

Завтра вечером, 18 июня, мы оставляем наш лагерь и отправляемся на юг с целью достичь Новосибирских островов, чтобы оттуда идти на ботах к побережью Сибири.

“Жаннета” вмерзла в пак в Ледовитом океане 5 сентября 1879 года, приблизительно в 25 милях к востоку от острова Геральда, и с 5 сентября 1879 года до 12 июня 1881 года дрейфовала к северо-западу, достигнув наконец 77°15 с.ш. и 153°0 в.д. 12 июня “Жаннета” была раздавлена тяжелыми ледяными полями и затонула в 4 ч. ночи 13 июня.

Мы покинули корабль и высадились на лед, причем мы спасли припасы почти на 80 дней, 5 ботов, все палатки, все прочее оборудование, одежду, амуницию и оружие… После гибели корабля мы, разбив на льду лагерь, были заняты погрузкой саней и прочими приготовлениями к походу. Мы двигаемся в путь, имея шестидесятидневный запас провизии. У нас 23 собаки.

Джордж В.Де Лонг,

лейтенант флота США, начальник Американской арктической экспедиции”.

СКВОЗЬ ТОРОСЫ И РАЗВОДЬЯ

Ломались и разваливались сани. Ледяная дорога под солнечными лучами порой превращалась в кашу, и тогда люди брели по колено в воде, задыхаясь в меховой одежде, надрываясь от тяжести саней. На пути вырастали торосы, их приходилось рубить кайлами. Лед был твердый, как железо, но люди рубили, стиснув зубы, упорно раскалывая глыбу за глыбой. Потом обрывалась ледяная кромка, и сани оказывались перед широкими, похожими на каналы, разводьями. Льдины ныряли и кувыркались в разводьях, как живые, и тогда приходилось подтаскивать к разводьям десятки других льдин и сооружать из них мосты, способные выдержать тяжесть саней.

Было начало полярного лета — время самое плохое для похода. Мягкий снег проваливался под ногами, непрерывно шли дожди, и одежда и одеяла все время были сырыми. Высушить их было негде: огонь разводили только для варки пиши. Даже собаки дрожали и жались у палаток. Часто сани опрокидывались, приходилось вылавливать груз из воды, искать среди торосов. Обрывались постромки саней, ломались полозья, собаки съедали упряжь. Нужно было чинить, строить, тащить, связывать. Это был нечеловеческий труд. Работая до изнеможения по десяти часов, отряд продвигался в среднем по две мили в день. К концу дня, разбитые, с ноющей болью в руках и ногах, люди глотали наспех сваренную пищу, забирались в промокшие спальные мешки и забывались в тяжелом сне без сновидений. Но даже и в таких испытаниях Де Лонг не давал им пасть духом. Он и Мельвилль то запевали песню, то вовремя сказанной шуткой рассеивали мрачное настроение спутников. Однажды, распаковывая провизию, капитан наткнулся на письмо какого-то нью-йоркского энтузиаста, который предсказывал экспедиции великие научные открытия и просил написать ему по адресу: “Г.И.К. 10 ящик, Нью-Йорк”. Над этим письмом долго и заливисто хохотала вся команда. В другой раз капитан на привале сказал, усмехаясь:

— Наш лагерь напоминает мне ярмарку в Хобокене… Только у нас прохладно, а там теперь, наверное, все страдают от жары…

Но тут же он осекся: по лицам спутников он понял, что кое-кто не прочь поменяться с хобокенцами.

Определяя местонахождение отряда, Де Лонг вдруг обнаружил, что, продвигаясь как будто к югу, они через неделю очутились на 28 миль севернее, чем в момент выступления. Выяснилось, что, пока они проходят одну милю к югу, их относит на три мили к северо-западу.

Такое открытие могло обескуражить кого угодно. Никто не должен знать об этом, решил Де Лонг, иначе это вызовет полный упадок энергии. Сам он после бессонной ночи встал еще более решительный, чем нсегда. Нет, это только скверная шутка природы, он ей не поддастся. Капитан незаметно изменил курс экспедиции с юга на юго-запад; так как дрейф шел к северо-западу, то при юго-западном курсе они могли скорей пересечь линию дрейфа. Он сказал об этом только Мельвиллю.

На ответственности Де Лонга были тридцать две жизни, он должен был доставить людей невредимыми на материк. Он думал об этом каждый час, каждую минуту. Щеки его осунулись, глаза ввалились. Эмма не узнала бы в этом скуластом, с распухшими, обветренными губами человеке блестящего флотского офицера Де Лонга.

На пути экспедиции все чаще стали попадаться разводья. Де Лонг надеялся, что это указывает на близость большого чистого ото льда водного пространства. Однажды Денбар указал ему на скопившиеся на юго-западе облака.

— Не похоже, чтобы такие облака нависли надо льдом, — сказал он.

Взяв бинокль, Де Лонг взобрался на вершину одного из торосов. В бинокль были ясно видны земля и вода. Ближайшие Новосибирские острова должны были находиться в 120 милях от экспедиции. Стало быть, это что-то новое?

Он дал распоряжение двигаться по направлению к земле.

Однако земля была словно заколдована: разводья, водовороты, полыньи отбрасывали отряд от земли и разъединяли караван.

“Мучились так, что я никогда этого не забуду”, — писал в дневнике капитан.

Люди устали, промерзли, промокли, но близкая земля манила их: быть может, там они смогут отдохнуть на покрытых мохом откосах? Быть может, там найдется топливо?

И они снова боролись со льдом и водой, тащили на себе боты и сани, прыгали по льдинам, проваливались в трещины.

Наконец, 20 июля, Де Лонг вступает на берег. С трудом удерживаясь на крутом откосе, он водружает американский флаг.

— Друзья, — говорит он высоким, взволнованным голосом, — этот остров, к которому мы пробивались больше двух недель, — наше открытие. Я принимаю его и называю островом Беннета. Ура, друзья!!!

— Ура-а! — жидко закричали моряки, и их голоса поглотили снег, лед, вода.

Матрос Ниндеман — долговязый верзила с длинными, висящими книзу усами — взобрался на холм возле Де Лонга.

— Я не мастер говорить, ребята, — сказал он. — Новый остров — это, конечно, важная вещь и стоит ради него драть глотку. Но по-настоящему кричать “ура” надо в честь нашего капитана… Он молодец, каких мало, он вместе с нами работал, как вьючная лошадь, он…

Ниндеману не дали договорить. Раздался такой восторженный рев, какого никогда еще не слыхали в полярных льдах.

К Де Лонгу со всех сторон тянулись мохнатые рукавицы, и он не успевал пожимать все дружеские лапы, обнимать этих мужественных людей, с которыми его сроднили общий труд и общие невзгоды.

Здесь же, на острове Беннета, капитан получил от команды прозвище “Биг Харт”, что означает “Большое Сердце”. Команда оценила заботы и старания Де Лонга, его желание поддержать во всех бодрость, его усилия сохранить им всем здоровье и жизнь.

Вначале остров Беннета казался усталым, истощенным людям обетованной землей. Тут был плавник, годный для топлива, и в скалах гнездились тысячи птиц, которые могли служить пищей. Экспедиция с воодушевлением собирала образцы минералов и цветов, охотилась на птиц, грелась у костров и пила свежую воду из стекающих с горы ручьев. Но вскоре птицы сделались пугливыми и не подпускали охотников, топливо стало иссякать, его приходилось разыскивать. К тому же началась непогода. Ветер дул с такой силой, что было трудно удержаться на ногах, пронизывающий снег и град загоняли моряков в палатки. В палатках было тесно и мокро, у людей замерзали ноги, и тогда, чтобы отогреть их, они били по ним палками. Ночью с ближнего утеса снесло много камней. Они с грохотом лавиной катились вниз и обрушивались у палаток.

“Из палатки № 2 все выскочили, мы же отнеслись к этому совершенно спокойно, — записал Де Лонг, — мы столько пережили, что готовы ко всему”.

Непогода задерживала экспедицию на острове. Де Лонг приказал пристрелить десять самых слабых собак, в том числе своих любимцев — Тома и Джима. Это было тяжело, но слабые собаки много ели и почти не могли работать. “Я должен прежде всего думать о человеческих жизнях”, — записал в своем дневнике капитан Большое Сердце.

К БЕРЕГАМ СИБИРИ

Отправляясь с острова Беннета, частью водой, частью льдом, Де Лонг разделил экспедицию на три группы — по количеству судов. Первым катером командовал он сам, вторым — Чипп, а капитаном китобойного бота был назначен Мельвилль. Де Лонг отдал Мельвиллю и Чиппу приказ держаться вблизи его катера, но, в случае если они потеряют друг друга из виду, двигаться на юг к берегу Сибири, а затем на запад, вдоль побережья, до устья Лены. Капитан предполагал добраться до Новосибирских островов, а оттуда направиться к поселениям на реке Лене. Он был убежден, что берега Лены густо заселены и что, достигнув реки, они немедленно встретят русских.

Де Лонг и не подозревал, что из-за ежегодных изменений дельты всякая карта становится ненадежной. На самой подробной из его карт значилось восемь протоков реки, а на самом деле их было свыше двухсот.

Сначала люди тащили боты и сани волоком, но лед то и дело сменялся водой, и тогда приходилось все вещи грузить в боты и спускать их на воду. Боты были перегружены, ледяная вода переливалась через борт. Иногда путь ботам преграждали льдины, и люди кирками разбивали лед, прокладывая себе дорогу. Приходилось идти то на парусах, то на веслах, и у многих руки отказывались служить. Уже становилось мало еды, не попадалось больше никакой живности, и капитан начал сокращать ежедневные порции пеммикана и консервов. Новосибирских островов все еще не было видно. Де Лонг скрывал от окружающих, как тревожит его отсутствие островов и чистой воды и большое количество молодого льда.

Нечеловеческим усилием воли он заставлял себя спокойно отдавать приказания кучке истомленных людей, вновь и вновь тащить сани и боты, пробиваться сквозь льды, спать в насквозь промокших спальных мешках, бороться с течью в катерах. Каждый раз, когда он видел, что Ниндеман, Алексей или кто-нибудь из матросов изнемогает от усталости, он приказывал им отдыхать и сам садился за весла. Команда с удивлением и даже некоторой завистью смотрела на этого некрепкого с виду человека с маленькими, почти женскими руками, который, казалось, не знал, что такое утомление.

Капитан сильно страдал от недостатка табака. Последнюю щепотку он разделил на четыре дня и курил ее, как скупец. Курение поддерживало его силы больше, чем еда. Команда давно уже курила старую кофейную гущу, и только у немногих счастливцев сохранился табак.

Спустя несколько дней, когда последняя щепотка была уже истрачена и Де Лонг изнывал от желания курить, к нему подошел матрос Эриксен — рыжеволосый швед, ребячливый и застенчивый.

— Вот, капитан, от наших ребят, — сказал он, неуклюже вытаскивая из кармана пачку табаку.

Де Лонг покраснел: он не мог принять такую жертву. Но швед настаивал:

— Вы должны взять. Ребята обидятся. У нас еще хватит на несколько дней.

Тогда Де Лонг согласился взять щепотку на одну трубку. Но Эриксен насильно засунул ему в карман всю пачку. И неизвестно, что в этот день больше радовало капитана, — драгоценная ли пачка табаку или отношение команды. Матросы видели, что капитан Большое Сердце бродит по ледяному полю и улыбается, словно случилось что-то очень радостное.

Экспедиции удалось пробиться к открытому морю. Показалась земля — это была, как и предполагал Де Лонг, группа Новосибирских островов. Был сильный ветер, волны заливали суденышко, приходилось все время вычерпывать воду. У Чиппа от ледяной воды сделались судороги. Денбар лишился чувств. Шторм трепал катера, то и дело приходилось пересекать попадающиеся льдины. Новосибирские острова — Котельный, Семеновский, Васильевский — были пустынны и голы. Только на острове Котельном стояла хижина, в которой Алексей нашел деревянную ложку, стакан и русскую медную монету 1840 года. Де Лонг знал, что на этих островах уже бывали русские полярные исследователи, в частности якут Санников, участвовавший в экспедиции Геленштрома. Но найденная монета показывала, что кто-то посетил Котельный уже после Санникова; очевидно, это была экспедиция Анжу. Впрочем, люди были здесь, по-видимому, очень давно.

Еды становилось все меньше, изредка удавалось застрелить куропатку. В остальное время питались пеммиканом и чаем.

Запасов оставалось на неделю, но Де Лонг был твердо убежден, что через три-четыре дня все они доберутся до селения на реке Лене. И опять — долгий, мучительно-трудный путь по морю. Стоял уже сентябрь — месяц штормов и шквалов. Море было очень бурное. Началась сильная качка. Де Лонг вычерпывал воду до тех пор, пока у него окончательно не онемели руки. Сквозь частую сетку снега не было видно ни второго катера, ни вельбота. Матросы пытались кричать, подняли на мачте черный флаг, но все было напрасно: очевидно, второй катер и вельбот взяли другое направление. На запад и восток тянулась низкая полоса земли. Де Лонг приказал идти к берегу. Это была Сибирь. Краткая запись в дневнике Де Лонга показывает, как сильно устали люди: “Разбили лагерь, не выставив дежурных”.

ИЗ ПОСЛЕДНИХ СИЛ

Четырнадцать человек, проваливаясь, бредут по тонкому льду. У каждого за спиной большой мешок с палатками, одеялами и лекарствами. Продуктов осталось на четыре дня.

Де Лонг так тонко нарезал последний пеммикан, что казалось, будто его много. Но себя он не мог обмануть: он знал, что если за эти дни они ничего не добудут в пути, им придется съесть последнюю собаку — Снуцера. Но что будет потом?

Капитан не мог определить, где они находятся, предполагал, что высадились в дельте Лены и что до ближайшего селения около ста миль. Между тем у Эриксена открылась наноге большая язва, он еле шел. Почти у всех пальцы на ногах потеряли чувствительность. Многие хромали, приходилось останавливаться каждые четверть часа.

Отряд пересек устье реки и направился по берегу к юго-западу. Приходилось идти по пояс в снегу. К счастью, было много леса, так что на стоянках все могли обсушиться и обогреться у костров. Часто попадались капканы. В одном из капканов увидели оторванную морду песца, в другом Ниндеман нашел чайку и с торжеством притащил ее капитану, но птица оказалась совершенно прогнившей.

В том месте, где река поворачивала к югу, отряд внезапно натолкнулся на две хижины. В одной из них стояли две койки. По-видимому, это были охотничьи хижины якутов.

“Мы остановимся здесь на несколько дней, а сильных ходоков пошлем вперед за помощью”, — решил Де Лонг.

Люди обрадовались крову. Развели огонь. Эриксена и двух других больных уложили на койки. За рекой виднелось что-то похожее на хижины. Капитан послал на разведку Алексея. Эриксен глухо стонал. Остальные забрались под одеяла, стараясь заснуть.

Де Лонг лежал с открытыми глазами. Кого послать за помощью? Сколько придется идти до ближайшего селения? Что из вещей можно употребить в пищу?

От времени до времени он вставал и подкладывал в печь полено. Руки его ничего не чувствовали и плохо сгибались.

Вдруг в дверь постучали, и возбужденный голос Алексея спросил:

— Все спят?

Де Лонг вскочил и кинулся к двери. Вошел Алексей, мокрый, продрогший, но торжествующий.

— Капитан, достал двух оленей, — сказал он, кладя на стол оленью ногу и языки.

Это было не просто мясо с костями, жиром и сухожилиями- это была жизнь! Люди радостно засуетились, в обеих хижинах началась стряпня, даже больные принимали участие в варке оленины. Два оленя, застреленные Алексеем, изменили планы Де Лонга. Теперь можно было переждать в хижине некоторое время, пока оправятся больные, а потом всем вместе идти дальше.

Три дня люди были счастливы: сидели под крышей, ели вдоволь мяса. Больные немного ожили, и только Эриксен с трудом волочил ногу. Но прошли эти три дня, и снова четырнадцать человек пустились в путь. На этот раз им пришлось пересекать незамерзшие протоки и реку. Де Лонгу было тяжело смотреть на больных, которые еле шагали, стоная и жалуясь. Сам он шел позади, поддерживая и уговаривая матроса Ли: тот весь горел в лихорадке и просил оставить его спокойно умереть. Капитан ломал голову, придумывая, чем бы облегчить людям путь. Вместе с Ниндеманом он отобрал на привале несколько бревен и связал из них плот. Быть может, на плоту можно будет спуститься по реке? Но на реке начался отлив, и плот тотчас же сел на мель. Пришлось продолжать путь пешком. Путники часто проваливались сквозь лед, при этом обувь намокала и покрывалась снегом, который тотчас же замерзал. Тогда ноги делались громадными и неуклюжими, и каждому казалось, что он обут в многопудовые сапоги. Попадались проталины, и несколько человек провалилось в них по пояс, так что пришлось их вытаскивать. Запас оленины кончился, теперь на каждого приходилось в день около сорока граммов пеммикана и немного чаю. Эриксен чувствовал себя все хуже. Иногда он ложился на снег и отказывался идти дальше. Де Лонг подходил к нему.

— Вставайте, Эриксен, — строго говорил он шведу, — немедленно вставайте. Помните, что вы находитесь в команде военного корабля. Дисциплина прежде всего. Ну, вперед!

Но, говоря так, капитан чувствовал, что и ему, как Эриксену, хочется лечь на землю и не двигаться. Всей силой воли он заставлял себя прогонять такие мысли: нет, он не может распускаться, на его ответственности жизнь его спутников!

ТРАГЕДИЯ У ТИТ-АРИ

Как тяжелый сон, чередовались дни, — все тот же лед и снег, все те же потоки ледяной воды. У Эриксена на ногах обнажились мышцы, и доктор говорил, что ему, по-видимому, придется ампутировать обе ноги.

Алексею и Ниндеману удалось снова убить большого оленя, но оленины осталось очень немного, а между тем Де Лонг не мог определить, сколько же миль остается идти до поселения. На его карте у Лены к юго-западу стоял поселок Сагастырь, но теперь он уже с недоверием относился к карте. На ней не было и десятой доли тех рукавов и речек, которые им приходилось пересекать, так мог ли он верить в существование Сагастыря? К тому же отряд подошел к совершенно новой, незнакомой реке шириной в четверть мили. На прибрежном снегу виднелись два человеческих следа и стояла хижина, в которой Де Лонг увидел остатки свежей еды и золы. У капитана бешено заколотилось сердце. Люди! Спасены!

— Если у Чиппа и Мельвилля все благополучно, они, конечно, выслали нам помощь, — сказал он доктору. — Возможно, эти два человека разыскивали именно нас.

Он распорядился зажечь у хижины большой сигнальный костер. На крыше подняли флагшток с черным одеялом. С обеих сторон хижину окружала вода, и не было никаких материалов для плота. Приходилось ждать, пока замерзнет река, чтобы перебраться через нее, а припасов оставалось только на три дня. Алексей застрелил чайку, спустившуюся к флагу, и из нее сделали суп. Доктор ампутировал Эриксену пальцы на ноге, и он всю ночь бредил и не давал никому уснуть.

Река замерзла, и отряд продолжал путь. Эриксена везли на санях, сколоченных Ниндеманом. Все были очень слабы. Де Лонг несколько раз падал на лед, голова у него кружилась и ноги были совсем чугунные, но он заставлял себя идти возможно быстрей и даже разговаривал с командой. Шел уже сто тринадцатый день с момента гибели “Жаннеты”, а поселка не было и в помине. Иногда путники видели человеческие следы и поворачивали в том направлении, куда они вели, но следы терялись на отмелях или в снегу, и снова, обескураженные, обледеневшие, изнемогающие от усталости и голода, люди шли куда глаза глядят, почти не выбирая дороги. Ночи не приносили отдыха. Дул пронизывающий ветер, люди никак не могли согреться. Эриксен без умолку говорил по-английски, по-шведски и по-немецки. Он вспоминал дом, мать, свою теплую постель.

— Какой хороший коврик ты мне вышила, — говорил он нежно, — такой теплый, пушистый коврик. Я положу его у постели. Как приятно становиться на него ногами. Тепло-тепло…

Де Лонга трясло, он старался не стучать зубами, чтобы не показать спутникам, как ему плохо. Алексей подполз к капитану, прикрыл его тюленьей шкурой и прижался к нему, согревая его своим теплом.

— Попробуйте заснуть, Большое Сердце, — сказал он на своем забавном английском языке.

— Ты славный товарищ, Алексей, — пробормотал Де Лонг, закрывая глаза.

Ночью Эриксен сорвал рукавицы и отморозил руки. Де Лонг начал оттирать его, пока кровообращение не восстановилось. Он приказал убить Снуцера — больше не оставалось никакой еды.

Пес, чувствуя недоброе, долго кружился вдали от лагеря, не подпуская к себе матросов. Но он тоже был голоден, и, когда А Сам разжег костер, Снуцер приполз поближе к огню. Это был пушистый, красивый пес с очень ласковыми черными глазами; он умел подавать лапу и громко лаял, когда ему говорили “проси”. Ниндеман направил на него дуло ружья и отвернулся.

Через час все, кроме Де Лонга и доктора, с жадностью ели собачье мясо.

“Сагастырь оказался мифом, — писал между тем Де Лонг, — я думаю, мы на острове Тит-Ари, на его восточном краю, около 25 миль от Ки-Марк-Сурку. Я надеюсь, что там встречу поселение”.

Они нашли заброшенную хижину и забрались в нее, счастливые, что у них есть кров. На дворе началась вьюга. Алексей ушел за добычей, но вернулся с пустыми руками. Шел сто шестнадцатый день их путешествия, в этот день умер Эриксен. Земля промерзла, и нечем было рыть могилу. Тогда тело зашили в брезент и, пробив отверстие во льду, опустили в реку. Де Лонг приказал дать три залпа из ружей. Приготовили доску с вырезанной на ней надписью:

В ПАМЯТЬ Г.Г.ЭРИКСЕН А.
6 октября 1881 года
Пароход США “Жаннета”.
Вся эта церемония очень утомила и без того усталых людей. Де Лонг боялся, что никто не сможет идти дальше. Но они все-таки выступили. Много раз они еще проваливались сквозь лед, пересекая протоки, останавливались, разводили костер, чтобы обсушиться, и шли дальше. Собачьего мяса больше не было. Алексею удалось застрелить куропатку, и это была его последняя добыча.

Доктор сказал, что спирт в горячей воде прекращает терзающие боли в животе и поддерживает силы. Теперь вместо еды Де Лонг стал выдавать каждому унцию спирта в пинте горячей воды. Капитан подозвал к себе Ниндемана и Нороса — двух матросов, которые, по-видимому, были крепче других и до сих пор ни на что не жаловались.

— Друзья, — сказал он, стараясь говорить как можно внятней и бодрей, — я поручаю вам идти вперед за помощью. Приблизительно в пятнадцати милях отсюда должно быть селение. Я уверен, что вы исполните мое поручение. Помните, что мы вас ждем, от вас зависит все.

Обоим матросам дали с собой одеяло, ружье, сорок патронов и две унции спирта. Они тотчас же выступили в путь. За ними следом потянулись и остальные, но все были так слабы, что с трудом двигались и поминутно проваливались и оступались. “Едим куски оленьей кожи, — записывал Де Лонг. — Вчера съел свои чулки из оленьей кожи. Совсем изнемогаем”.

Началась сильная вьюга со снегом. Люди не могли идти против ветра.

Шел сто двадцать третий день похода. От Ниндемана не было никаких вестей. Снова и снова приходилось пересекать реки. У поворота одной из них Де Лонг заметил, что недостает Ли. Превозмогая боль в ногах и усталость, капитан повернулся назад. Ли лежал на откосе, зарывшись лицом в снег.

— Нельзя лежать, ты замерзнешь, — дергал его за руку капитан. — Сейчас же вставай и иди! Вон, погляди, скоро уже селение, я вижу дым, гляди, гляди! — И он насильно подымал голову Ли, а та все выскальзывала у него из рук и бессильно повисала. Де Лонг уговаривал матроса и сам начинал верить, что где-то вдалеке, на юге, он видит подымающийся к небу дым.

Он кое-как дотащил Ли до берега. Там, у пустого плота, уже лежали остальные. Были съедены все сапоги, и люди обернули ноги кусками палатки. Алексей уже не мог охотиться. Пожелтевший, сморщенный и какой-то маленький, он лежал рядом с Ли, и видно было, что он не доживет до следующего дня. И действительно, к закату Алексей умер, не выходя из забытья. Де Лонг прикрыл его флагом и вместе с доктором отнес тело на речной лед.

Был ясный, солнечный, но очень холодный день. Всеми постепенно овладевало какое-то безразличие. Только в Де Лонге да в докторе сохранилась еще воля к жизни. Доктор отправился было вперед отыскивать более удобное место для привала, но сбился с пути и вернулся.

Де Лонг все еще вел дневник, но теперь его несгибающиеся пальцы почти не могли держать карандаш, и он помогал себе подбородком. “Сто тридцать первый день, — выводил он. — Около полуночи обнаружили, что Каак, лежавший между мною и доктором, скончался. Около полудня скончался Ли”.

Они были уже так слабы, что не могли снести тела на лед и только оттащили их за угол.

Каждый день и каждая ночь приносила еще чью-нибудь смерть. Уже не хватало сил собирать топливо, жевали арктический мох — кипрей и лизали снег. Все постепенно впадали в тяжелую дремоту. Де Лонгу иногда слышались голоса, какие-то крики, казалось, что кто-то зовет его. Тогда он открывал глаза, приподымался и силился рассмотреть что-нибудь сквозь белую пелену снега. Но кругом было все так же пустынно и безмолвно, и только изредка стонал во сне кто-нибудь из товарищей.

Де Лонг теперь механически отмечал в дневнике дни и “выбывших”: “Иверсен скончался рано утром. Ночью умер Дресслер…”

Какие-то далекие-далекие картинки детства вспоминались капитану.

Вот он маленьким мальчиком играет в мяч на зеленой лужайке. Горячее солнце бьет ему прямо в лицо, и он зажмуривается от этих жгучих лучей.

А вот он же в морской куртке, нарядный и веселый, прощается с матерью, и та говорит ему об опасностях, которые таит в себе море.

И еще чьи-то глаза — серые и печальные — глядели на него, и он силился вспомнить, чьи это глаза, пока вдруг не вскрикнул в голос: “Эмма!”

— Джордж… Джордж… Вам плохо? — пробормотал доктор, стараясь дотянуться до капитана.

Но Де Лонг уже очнулся: по очереди подползал он к каждому из своих спутников, трогал их лица. После этого капитан долго лежал, отдыхая. Понадобилось много сил, чтобы нацарапать в дневнике: “Воскресенье, 30 окт. 140-й день. Ночью скончались Бойд и Герц. Умирает Коллинс”.

Ему очень хотелось опять увидеть Эмму. Он лег на бок и плотнее зажмурил глаза.

К вечеру снег усилился. Снежинки падали на лицо капитана Большое Сердце и не таяли.

ПОДНЯТАЯ РУКА

Из всего экипажа “Жаннеты” в живых остались только команда китобойного вельбота во главе с Мельвиллем и Даненовером и Ниндеман с Норосом. Чипп и его бот пропали без вести, по-видимому погибли в море. После тяжелейших испытаний Ниндеман и Мельвилль встретились в поселке Булун, и Мельвилль тотчас же решил отправиться на поиски Де Лонга и его отряда. Но организовать поиски в якутском селении было очень трудно. Мельвиллю помогали всем, чем могли, русские ссыльные, которые жили здесь на поселении, но они находились под надзором и не могли свободно передвигаться. Припасов было мало, саней и собак также, и Мельвиллю не удалось найти ничего, кроме нескольких старых стоянок Де Лонга. Между тем наступила глубокая зима, и розыски пришлось отложить на весну. Мельвилль остался в Сибири и всю зиму деятельно готовился к поискам. В середине марта все было готово. Мельвилль с Ниндеманом отправились из Кас-Карту по направлению к Устарду, где капитан Де Лонг пересекал реку. Ниндеман узнал место и начал искать хижину, где умер Эриксен, но найти ее не смог. Тогда вместе с Мельвиллем они отправились в южном направлении, осматривая по дороге все мысы. Наконец у широкой реки Мельвилль увидел следы большого костра.

— Они здесь! — закричал он Ниндеману.

В пятистах метрах от костра из снега торчали четыре палки, связанные канатом. Мельвилль выскочил из саней и увидел высовывающееся из снега дуло ружья. Он думал, что отряд Де Лонга, устав нести груз, оставил здесь часть вещей и оружия.

Вместе с Ниндеманом он подошел к берегу и попытался с помощью компаса определить место, чтобы потом вернуться сюда за вещами. Неожиданно нога Мельвилля наткнулась на какой-то предмет. Звякнула крышка, и он увидел чайник, наполовину занесенный снегом. Он нагнулся, чтобы откопать его, и заметил, что снег в этом месте имеет очертания человеческого тела. И тут вдруг он увидел почти у самого своего лица поднятую маленькую, почти женскую руку. Мельвилль тотчас же узнал ее: это была рука Де Лонга. Капитан лежал головой к северу, лицо его было обращено на запад, рядом лежали доктор Амблер и китаец-повар А Сам.



Александр Поповский. ИСПЫТАНИЕ Повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Темиркл высоко засучил рукава, потянулся, точно набираясь свежих сил, и положил на колени свой комуз. Прежде чем заиграть, он плюнул в щель на грубо выструганный стержень и легким поворотом затянул им струны. Стержень заскрипел, заглушая низкое звучание инструмента.

Это был несложный музыкальный прибор, музыкант смастерил его пилой и стамеской. Гриф вышел немного кривым, корпус слабо выпуклым и неуклюжим. Струны из бараньей кишки, привязанные к лоскуту кожи и прибитые гвоздем, лежали неровно. Спичка служила им подставкой, три дырочки в доске — для резонанса.

Старик склонил голову, рука спустилась на комуз и краем ногтя игриво прошлась по струне. Легко, чуть касаясь, она скользнула вдоль грифа и — пошла плясать, извиваться, как акробат на натянутой проволоке. Неугомонные пальцы то стремительно мчались, то замедляли свой бег, неслись вперегонки, плясали без удержу, точно одержимые. Истомленные восторгом, излив свою радость, они покорно склонились и нежно прильнули к струнам…

Комуз тихо стонал.

Так длилось недолго. Рука вдруг взлетела и ринулась вниз. Лицо музыканта вспыхнуло гневом, из груди вырвался крик возмущения. Струны дрожали, удары сыпались градом, рука колотила их неистово, буйно…

Пальцы унялись, слабо вспорхнули и, точно пчелы на цветок, приникли к струнам. Снова мир и согласие, они покорны и нежны, комуз вторит им ласково, мягко… Старик низко склонился, губы его шепчут, точно благословляют их дружбу и мир…

Хмельная рука, безрассудная, что с ней! Она пляшет локтем по струнам, ходит взад и вперед, как смычок, то будто чистит ботинок, то полощет белье, рубит дрова… Музыкант багровеет от натуги. Комуз рвется из рук, он вскочил на плечо, на лоб, и всюду его настигает хмельная рука.

Дивная пляска! Словно с тем, чтобы восполнить бедность гармонии, музыкант призвал на помощь всю ловкость своих рук.

Джоомрт, восхищенный, хлопает в ладоши, сестра его Сабил громко смеется.

— Прекрасно, Темиркул, спасибо.

Старик проводит рукой по жидкой бородке и протягивает комуз Джоомарту:

— Теперь послушаем тебя. Ты когда-то был гордостью нашего рода. Сын лучшего комузиста Кутна и внук великого певца Асна.

Джоомарт отклоняет похвалу:

— Никто тебе не поверит. В Киргизии не было комузиста лучше тебя. Ты так обрадовал нас, словно мы услышали игру твою впервые.

Сабиля улыбается и кивает головой: да, да, верно, это действительно так.

— У тебя был славный отец, Джоомарт. Я любил его больше жизни. Он умер у меня на руках, я никогда не забуду его.

Джоомарт придвигает гостю пиалу, белая влага в ней шипит.

— Выпейте, Темиркул, вы, кажется, любите крепкий кумыс.

Сабиля умоляюще простирает руки, она просит не отказать и выпить. Глубокие глаза ее под крутыми бровями — два озера под суровым Хан-Тенгри.

Темиркул отодвигает пиалу. Позже, в другой раз. Ему хочется думать об умершем друге.

— У него было гордое сердце и счастливые руки. Умирая, он горевал, что с комузом должен расстаться… Ты весь в него. Как две росинки под солнцем. Ребенком ты сладил себе комуз и, подражая отцу, стал петь и играть. Помнишь? Забыл?

Джоомарт улыбается: еще бы не помнить. Семи лет его звали на свадьбы, на поминки, на скачки. Одаряли ситцем и чаем, давали ярок и коз. Слава о нем дошла до Таласа. Добрый старик ничего не забыл, друг отца остался другом и сыну.

Джоомарт отходит к окну. Он немного взволнован, снимает со стены старый комуз, сдергивает и прячет черную ленту.

— Третий день. Темиркул, я спрашиваю себя: чем мне обрадовать славного гостя, что бы такое ему подарить? Это комуз отца, возьми его на память.

Гость не верит своим ушам, он испытующе глядит на хозяина, переводит глаза на Сабилю и жадно хватает подарок.

— Благодарю, Джоомарт, благослови тебя бог. — Его голос дрожит от волнения, он прижимает подарок к груди. — Слишком щедро, Джоомарт, я не стою такого подарка.

— Я знал, что ты будешь доволен. Комуз отца всегда нравился тебе.

Ответ Джоомарта огорчает старика. Они знали, что ему нравится комуз Кутона, и, возможно, сочли его алчным. В таком случае он не может принять подарок, ему надо отказаться. Пусть говорят что угодно, но не считают Темиркул а жадным.

— Ты очень щедр, Джоомарт, но не мне, Темиркулу, играть на комузе Кутона. Возьми его назад, мой дорогой.

Отказаться от подарка? За что такая немилость?

— Ты обидел меня, Темиркул. Я предлагал тебе комуз от чистого сердца.

— Я возьму его в другой раз. Даю тебе слово. Сейчас я не смею, не должен.

Старик стоит на своем. Напрасны уговоры, решение его твердо.

— У тебя милая сестра, Джоомарт. И муж у нее славный. Где он сейчас?

Теперь уже бесполезно его уговаривать, надо отвечать на вопрос.

— Он инструктор колхозов, — отвечает Сабиля, — и разъезжает по сыртовым хозяйствам.

— Я хотел бы его видеть.

— Он где-то тут недалеко и обещал сегодня приехать. — Она что-то вспомнила и торопится добавить: — Мы одни на джайлау, и мне страшно оставаться далеко от людей. Когда Мукай уезжает, я спускаюсь к Джоомарту.

Сабиля улыбается гостю и брату. Они не должны ее строго судить — никому не понравится жить одному в безлюдных горах.

Старик доволен ответом, он понимает ее:

— Сыграй, Джоомарт, что-нибудь. Я давно не слышал тебя.

Голос ласков, под опущенными веками таится печаль. Джоомарт глядит на сестру, на лице ее ищет совета. Она взглядом советует ему уступить.

Он берет комуз, трогает струны и поет. Его голос дрожит, и звуки и слова, точно крошки ребята, неверно ступают. Проходит минута, другая, и песня смелеет, наливается скорбью и тоской.

…Это случилось давно, когда землей и джайлау владели манапы, в волостях собиралось начальство в кокардах, а в аулы наезжали слуги царя. Жил тогда среди киргизов манап Мурзабк, богатый и именитый властитель. Он был высок и дороден, с большим сизым носом и жирной морщинистой шеей. Зимой и летом носил на голом теле халат, любил баурсак по утрам и бараньи глаза за обедом. Еще любил Мурзабек, чтоб его величали “великим манапом” и “батырем”, хвалили за мудрость, за добрые дела.

Жил манап в высоком каменном доме, в тесных комнатах, забитых столами и стульями, шкафами и кроватями. Летом- в юрте, покрытой белыми кошмами, убранной коврами, серебром и золотом, высоко на джайлау. Дети его учились на далеком севере, в том городе, где была зимовка белого царя.

Строгие порядки были заведены в доме. Манап вставал рано утром, молился и следил, чтоб молились другие. Два джигита вносили самовар-исполин и ставили на серебряный поднос. Подражая великому манапу Джантаю, он приказывал класть себе пищу в рот, вытирать губы после еды, ухаживать как за ребенком.

Поиграв с сыном и маленькой дочкой, он нацеплял на грудь медали с орлами и с важным видом, надменный и суровый, принимал людей. С низким поклоном входили ишаны, муллы и народ. Жалоб было много: у одного жестокие люди украли дочь, у другого похитили молодую жену, третий провинился перед русским начальством и искал у манапа поддержки. Кто просил позволения жениться, кто пришел за разводом. Бедняк принес жалобу на недоброго бия, — судья отобрал у него жену за то, что он не внес налога для манапа.

Окончен прием. Сбросив вместе с медалями спесивую гордость с себя, манап звал певца-музыканта Кутона, сына Асана. Того самого Асана, благословенна его память, который играл для деда и отца Мурзабека. Растянется манап на мягком ковре, долго нежится, дремлет под песню Кутона. Проснется и снова пошлет за Кутоном. И в гостях не расстанется с ним — порадует хозяев своим музыкантом, пристыдит и осмеет чужих певцов…

Джоомарт умолкает. Комуз беззвучен. Песня вся впереди, долгая, грустная песня. Темиркул неподвижен. Его руки сплелись, голова чуть склонилась на грудь. Джоомарт едва слышно вздыхает. Сабиля тоже вздыхает; ей всегда грустно, когда брат играет.

Песня снова звучит, комуз скорбно вторит ей…

Однажды летом, когда Кутон у зимовки убирал урожай, к нему явился джигит Мурзабека. Манап звал Кутона к себе на джайлау. Его гость Боронбай — манап Сусамыра — желает послушать сына Асана.

“Я останусь без хлеба, — сказал Кутон джигиту, — дай мне убрать урожай”.

Джигит рассмеялся: у него на зимовке хлеб убрали другие, мало ли на свете услужливых рук.

“Ты не уважаешь манапа, нельзя заставлять его ждать”.

Музыкант чуть не плакал от горя:

“Позволь мне хотя бы убрать половину… Пожалей моего сына и жену”.

Была у вора честность, у джигита жалость.

“Твои слова, точно ветер, проходят мимо моих ушей. Отправляйся со мной! Молись, чтоб твоя дерзость не дошла до Мурзабека”.

Хлеб остался нескошенным в поле. Кутона увели на джайлау.

Манап Боронбай приехал не один, с ним был его любимый комузист Авача. С этим музыкантом Кутону пришлось состязаться. Весь день и всю ночь они играли и пели, никто не хотел ославить себя и своего господина. Охрипшие, усталые, они свалились к утру: один с тяжелой головой от кумыса, другой с грустной думой о нескошенном хлебе.

Три дня музыканты пели и играли. Авача был хорош, но Кутон куда лучше. На четвертые сутки не стерпел музыкант, он бежал с джайлау убрать свое поле. Бежал на коне — давнем подарке манапа.

Разгневанный Мурзабек послал трех джигитов в погоню. Они настигли беглеца у зимовки, привязали его к коню и доставили на джайлау.

В тот день Кутон плохо играл и не славил в своих песнях манапа.

“Ты напрасно хвалил своего музыканта, — сказал гость Боронбай Мурзабеку, — твой Кутон, дорогой мой, не стоит козла”.

“Ты прав, милый гость, я не спорю. Авача твой прекрасен, пусть берет себе коня моего музыканта. Для плохого певца и осел — аргамак…”

Комуз хрипит, струна дрожит, обрывается. Сабиля прячет лицо и бледнеет. Ей стыдно и больно: манап Мурзабек оскорбил ее отца, он сделал киргиза лежачим. Она не помнит отца, не видала его, но Джоомарт ей так много о нем говорил, так крепко его любит поныне.

Темиркул склонил голову набок, глаза его вскипают обидой. Он сам был свидетелем этой истории.

Комуз звучит, песня уверенно льется…

Оскорбленный Кутон себя показал: на старой клячонке стал с новыми песнями разъезжать по аулам. Он пел о поборах, о насилии баев, о власти манапа, суровой как смерть.

Мурзабек приказал изловить музыканта, доставить смутьяна на суд. Он созвал стариков всего рода, зарезал коня, наготовил кумысу и вывел Кутона.

“Покайся пред ними, — сказал Мурзабек, — ты виноват перед родом”.

Музыкант улыбнулся и ничего не ответил. Ни угрозы, ни крики не смутили его. Он так ничего и не сказал. Манап приказал мелко изрубить и истолочь сноп соломы. Муку и солому замесили в воде, липкую массу круто смешали и густо наложили на бороду Кутона. Покрытого позором, с бородой, точно камень на шее, его обвели вокруг стариков.

Кутон отлежался после обид и побоев, сел на коня — и за прежнее дело. Тогда десять джигитов подписали бумагу, что Кутон — конокрад и грабитель. Его связали, судили и сослали в Сибирь.

Так и вышло, как в песне поется: не борись с сильным, не ищи у манапа правды.

Трудно пришлось семье музыканта. Манап отобрал все, что раньше дарил. Обрушилось небо на слабые плечи. Легко ли бедной женщине и кошмы валять, и арканы выделывать, прясть и косить, исполу сеять и жать. Мальчику шел тринадцатый год, ребенок — не помощник в хозяйстве. Не на чем было летом юрту возить, да и что им на джайлау делать? Будь у них кобылица, коровы и козы хотя бы на время, они вернули бы их баю с приплодом, работой бы ему отплатили.

Никто к ним не ходил, никто с ними не знался: у раба нет родственников, у обиженных — друзей. Один Темиркул навещал их. Нищий певец без коня и хозяйства, он веселил народ по аулам. Его песни не щадили ни джигита, ни бая, ни самого Мурзабека. Нелюбимый манапом, он голодал, побирался, терпел нужду и лишения всю жизнь.

Шли месяцы, годы… Вырос сын музыканта Кутона, состарилась мать, все изменилось, одна нужда оставалась прежней.

Вспомнил о семье Кутона Мурзабек и прислал вдове на время корову и несколько коз. Вдова получала молоко и шерсть, и за это поливала посевы и доила всех манапских кобылиц. Сын помогал отгонять от кобыл жеребят.

Не было у Джоомарта отца, и мать учила его, как жить и трудиться. Он любил ее голос, печальную речь и долгие грустные песни. Она пела о счастливом времени, когда не будет зимы и вся жизнь киргиза пройдет на джайлау. Не будет болезней, кони и люди не будут стареть. Еще она пела ему:

О свет мой, единственный мой,

Как мне расстаться с тобой?

Сокола кормит степь широкая,

Утку и чирка — озеро глубокое.

Кто бедную мать пожалеет?

Кто накормит, кроме тебя?

О свет мой, единственный мой,

Как мне расстаться с тобой?

Сын любил мать, пел и играл ей песни отца. Бывало, вечерами, когда хлынет с гор прохлада и луна взойдет над землей, вдруг послышится тихое пение и жужжание комуза. В юрте матери и сына нет огня, сквозь рваные кошмы видны звезды на небе. Соседи оставят свои костры и соберутся послушать молодого Джоомарта. Не всем хватит места вблизи музыканта, внутри станет тесно, и юрту облепят свои и чужие. Хозяйка поднимет наружные кошмы, всем будет видно и слышно. Время за полночь, молодой музыкант спел все песни отца, но никто не уходит, все ждут еще чего-то. Тогда Джоомарт воспевает соседа: он честен и добр, скот любит его, счастье знаться с таким человеком. Польщенный сосед оставляет подарок, и другой, и третий, и четвертый растроганы — всех привел в восторг молодой Джоомарт.

Весть дошла до манапа. Сын Кутона, внук славного Асана, своей игрой веселит народ. Мурзабек велел привести музыканта. Пусть сыграет манапу, его не обманешь, он знает толк в песне и комузе.

Джоомарт явился к манапу в рваном чапане, с грустной улыбкой на бледном лице. Он сыграл и пропел любимую песню Кутона. Ту песню, которую Мурзабек так любил. Манап, бледный, взволнованный, глаз не сводил с Джоомарта. Аткаминеры и джигиты с нетерпением ждали, что скажет манап. Мурзабек вскочил с места, сбросил с плеч свой халат и отдал его музыканту.

Внук Асана — Джоомарт занял место отца у Мурзабека.

Манап ничего не жалел для него, он дал ему денег, овец и коня. Одно лишь смущало Мурзабека — сын Кутона казался ему без души. Ни льстивого слова, ни любезной улыбки манап не добился от него. Бывало, он поет веселую песенку:

Придет счастье к земле —

Сна цветет, зеленеет.

Придет счастье к человеку —

Он, как пес, наглеет.

Придет счастье к зеленому лесу —

Его ветки цветут и шумят.

Придет счастье к глупому человеку —

У него два самовара кипят.

Все смеются, хохочут, один лишь музыкант спокоен, за сжатыми губами точно прячется обида.

И в пору удачи Джоомарта, и в пору несчастья Темиркул оставался другом семьи, навещал его мать, утешал ее скорбь.

Беда поразила киргизский народ. Десять лет отбирали у него землю, теснили к горам, к бесплодным ущельям. И грозой грянул царский указ призвать киргизов в военно-тыловое ополчение, угнать с родной земли на север и запад, где третий год идет война. Не было этого раньше, и поднялся возмущенный народ, восстал. Он поднялся на защиту земли и джайлау, мазаров, родных и друзей, против байских и манапских насильников. Прискакали казацкие сотни. Они сжигали аулы, уводили и резали скот. Сорок тысяч кибиток, сорок тысяч киргизов с женами и детьми покинули страну своих предков. Молодежь уходила в изгнанье, старики умирали у родных пепелищ, киргизские девушки в праздничных платьях бросались в пропасть со скал…

Род ушел за кордон. Труден был путь через великий Тянь-Шань, за людьми следом шли метели и болезни. Голодные овцы стонали, как дети, верблюды и кони валились с ног.

“Будь проклят царь русских шакалов, — говорили джигиты. — Мы найдем себе родину, где нет казаков, — одни мусульмане, братья киргизы”.

В новой отчизне не стало лучше: весною и осенью с хозяйств собирали налог для манапа. Те же десять овец и десять рублей, что на родине у русских, всем платить без отказа.

У бедняка отбирали жену, возвращали ее в родное семейство и из калыма покрывали налог. Тс же порядки, то же насилие, и везде и во всем рука Мурзабека. Придут ли враги мириться к нему — за труд ему дай баранов и денег. Угонит ли скот один у другого — опять суд манапа, снова плати. А что он творил с матерями и женами! Отберет у одного и другому продаст, за чужую жену получит кобылу.

Джигиты манапа жили разбоем. Хозяйства оставляли на батраков, сами уходили к русской границе обирать караваны, нападать на заставы, тайком провозили опиум в страну.

Джоомарт попросился у матери!

“Уедем отсюда, я не в силах терпеть манапскую милость”.

Мать говорила:

“От себя и от рода никуда не уйдешь. На чужбине ты будешь “керме” — инородец, для каждого и всякого чужим”.

Сын стоял на своем: лучше уехать, он чует несчастье, чует беду.

“Я буду малаем — батраком богача. У меня много сил, я крепче скалы”.

“Ты не знаешь, Джоомарт, долю малая. Малай должен молчать, терпеть унижения и на людях бая хвалить. Покорную шею меч не берет, — покорись Мурзабеку, оставайся в роду”.

“Позволь мне уехать, — твердил сын, — эта пустыня — не моя родина”.

“И пустынную родину надо любить. Сурок не уйдет из своего темного царства, его родина мрачна, как могила”.

Где им было друг друга понять.

Прошло лето, зима. Мать вдруг заболела и умерла. На руках у Джоомарта осталось хозяйство и шестилетняя крошка сестра. И еще одна забота была у него — помочь бедной Алиле, дочери земляка-пастуха. Ее сосватали в детстве за трехлетнего сына соседа. Он вырос больным и горбатым, с изъеденным оспой лицом и с душой, как у ядовитой змеи. Она отказалась стать женой горбуна. Ее отцу отомстили барымтй — угнали его лошадей. Бедняк поспешил к Мурзабеку. Манап положил: с отца ослушницы дочери взыскать трех коней и пятнадцать баранов. Суровое решение! Отдать все добро за свободу Алили! Бедняжка пришла к музыканту, просила слово замолвить манапу. Джоомарт попытался заговорить с Мурзабеком, но тот отказался слушать его. Музыкант снова решил попросить: манап — тщеславный ханжа, при гостях он уступит.

Подоспела пора, собрались гости, Джоомарт пред манапом спел и сыграл:

Стало мне жаль, когда тучи затмили

Сиявшую в небе луну.

Стало мне жаль, когда в жены отдали

Красавицу горбуну.

Стало мне жаль, когда погубили

В горах цветок молодой.

Стало мне жаль, что достался Алиле

Муж-калека, глухой и больной.

Мурзабек улыбнулся:

“Ты прав, Джоомарт, жаль бедную Алилю. Я просил уже аллаха меня вразумить”.

Он издевался над музыкантом.

“И что аллах вам сказал?”

“До сих пор ничего, я еще раз ему помолюсь”.

Джоомарт не смолчал, посмеялся при людях над Мурзабеком.

“Я расскажу вам преданье, великий манап, о созвездии на северном небе. Жили на свете семь грешных душ, семь жестоких разбойников. Днем они воровали, душили людей, а ночью изводили аллаха раскаяньем. После их смерти аллах обратил лицемеров в созвездие, и на северном небе засверкали семь звезд. Да простят мне за вольность: боюсь, что в тот день, когда великий манап покинет землю, в том созвездии вспыхнет восьмая”.

Кто мог ждать от Джоомарта подобных слов? Он был дерзок, и многое прощалось ему, но так оскорбить главу рода! Манап побелел и гневно взглянул на джигитов. Витая камча тяжело опустилась на спину Джоомарта. Он вздрогнул, упал, и голова его словно ушла с тех пор в плечи.

“Узнаю в нем Кутона, — злобно бросил манап. — Что вошло с молоком, изойдет лишь со смертью”.

Бедняжку Алилю отдали калеке, а с Джоомартом поступили, как с отцом его, Кутоном: обвинили в конокрадстве и отдали под суд.

В новой отчизне судили не мягче, с людьми обходились хуже зверей. Били нещадно тяжелым суюлм — палкой с корневищем на конце — и легким бамбуком. Спину изломают, руки отрубят — и все на виду у людей. Где нет тюрем, человека, как пса, прикуют на цепи. Просидит так несчастный неделю и месяц, и отошлют его, бросят в вонючую яму, сырую и скользкую дыру, кормить будут редко — сухарем и водою. После суда наденут на шею колодку и пустят по свету страдать. Доска на плечах хуже пытки и смерти. Она не даст ему лечь, и он спать будет сидя, рука не достанет ни носа, ни рта. Добрые люди ему пищу в рот сунут, вытрут нос и умоют лицо. Сколько их на базарах с колодками на шее! Сколько их по белому свету! Страшно подумать, лучше умереть.

Поздней ночью Джоомарт бежал из аула. На руках у него была сестренка Сабиля, за плечами комуз и сухая лепешка.

Ни гор, где он родился, ни страны, где он жил, Джоомарт не узнал. Царя давно не было, не осталось его слуг, правил в Пишпек киргизский народ. Все, кто любили новый порядок, ушли воевать с басмачами. Еще он узнал, что отец его, Кутон, вернулся из Сибири. Два года пел он свои дерзкие песни и умер на руках Темиркула.

Джоомарт оставил сестру и с отрядом ушел воевать.

С той поры прошли годы, забылась война, невзгоды, несчастья. Из памяти многое ушло, но крепко запомнились день отъезда с отрядом и день возвращения домой.

Их усадили в большие вагоны, дали каждому винтовку, шинель. Дверей было много, и окон не меньше, и все же в вагоне было душно, темно и томила тоска. И поезд и город он видел впервые, все было ново, чудно. Его пугало окно, за которым горы и небо, словно вспугнутое стадо, куда-то неслись. От шума и мелькания путались мысли. Хотелось на волю, туда, где земля стоит твердо на месте и ничто не шелохнется. Все, казалось бы, знакомо — и земля, и стоянки, и ряды голубых тополей… Сколько раз он в седле любовался ими. Теперь ему казалось, что горы словно смеются над ним. То расступятся и очистят дорогу, то вознесутся до неба, чтоб обрушиться в пропасть и сгинуть. Предгорья стелются у тропинок, на них наседают холмы, и те и другие тянутся к небу, а у каждого бремя — гора на плечах. Только хребты возвышаются на воле, им лишь одним дано вознестись. Вершинам все можно, они носят чалму из белого шелка — дар аллаха и пророка его.

День отъезда был полон волнений и трепета, грустных предчувствий и надежд.

Прошло восемь лет. Джоомарт жил на равнине, где все просто и ясно, как на ладони. Он многому научился и, счастливый, ехал домой. Окно больше не пугало его, мысли крепко сидели, ни смутить их, ни спутать никому не под силу. Когда поезд оставил степные просторы и на пути встали горные дебри, пред мысленным взором Джоомарта была та же равнина, все было ясно раз навсегда…

Джоомарт снова умолк. Воспоминания о прошлом взволновали его, на смуглом лице застыла тревога, и голова глубоко ушла в плечи. Он встал и прошелся по комнате. Невысокий, сутулый, он, казалось, согнулся под бременем чувств. Сабиля поднялась и нежно обняла его:

— Ты забыл, Джоомарт, что с нами гость. Он может подумать, что ты им недоволен.

Темиркул покачал головой: нет, нет, ничего, он так не подумал.

— Я понимаю его. Твой брат на веку своем много страдал. И лягушка не стерпит, когда придавишь ее.

Джоомарт поднял голову и улыбнулся. Широкое лицо его с крепким загаром, карие глаза в раскосом разрезе и поднятые скобками брови — все просветлело. Из полуоткрытого рта блеснули два ряда мелких зубов, на правой скуле обозначилась ямочка. Всех озарила чудесная улыбка.

— Ты все такой же добрый, Темиркул. Все так же любишь меня.

Старик ничего не сказал, только брови — седые и острые — сомкнулись у переносицы.

Они сидели втроем — молчаливые, грустные, каждый занятый мыслью о былом. Кругом было тихо, только маятник часов суетился и болтал на своем языке.

— Я всегда говорил: мир жесток, люди — звери. — Старик не поднимал головы и как бы произнес это про себя. — Из земли исходит золото, из человека лукавство, — продолжал он. — Сердца их как камни, в глазах — вечная жадность.

Джоомарт любовно коснулся плеча старика:

— Вы напрасно скорбите, с этим злом скоро будет покончено. Уже додумались, как это сделать. Люди заживут дружной семьей.

На лице Темиркула ничего не прочтешь: и острые брови, и морщинистый лоб, и угрюмая складка на мягких щеках безмолвны.

— Слова твои — чистое золото. Говори, Джоомарт.

— Все переменится, от старого и следа не останется. Не будет сытых и жирных, худых и голодных, каждый получит свое. Мы соберем всех, кто страдает, и в сердца их вольем дружбу и любовь.

Старик смеется от счастья, один Джоомарт это видит. Улыбка все еще где-то на дне его сердца, но отблеск ее уже светится во взоре. Старик никого не обманет, никого! Вот он склонился к Джоомарту и крепко целует его.

— Ты пошел весь в отца, он тоже умел мечтать и верить. У Кутона были светлые, ясные мысли и добрая, непогрешимая душа.

— Это не грезы, добрейший Темиркул. Когда я задумываюсь над людскими делами, мне приходит на память то, что я видел у нас на Атбаше. Эта быстрая река, неспокойная и злая, разделяет долину на неравные части. По одну сторону — джайлау и поля, а по другую — больница, школа и почта. Река размывала мосты, и в пору разлива — три месяца кряду — по ней ни проплыть, ни проехать. По одну сторону пустовала больница, а по другую — народ болел и страдал. До школы, казалось, рукой подать, а детям к ней не добраться. В реке погибали люди, кони и скот. Так было всегда и еще протянулось бы долго. Явился инженер — молодой человек в желтой кепке и кирзовых сапогах, созвал людей и сказал: “Так нельзя дальше жить, нужен мост, чтоб связать оба берега. Дайте нам сильных и смелых людей, мы проложим дорогу через поток, избавим вас от несчастий”. За ним пошли молодые киргизы. Они часами простаивали в бушующих водах по грудь в воде, синели от стужи, но не уступали. Нельзя было сдаваться — двадцать аулов правого и левого берега с надеждой взирали на них. Там, где людей разделяла река, крепко связал их каменный мост. Справедливо говорят: ничего нет на свете сильнее дружбы.

Старик кивнул головой:

— Ты умно говоришь, я понял твою притчу с мостом.

Терпенье, терпенье, это не все. Ему давно уже хотелось поговорить по душам. Он впервые, пожалуй, за всю свою жизнь сегодня так много говорит. Джоомарт улыбнулся от удовольствия и, словно опасаясь, что ему помешают, продолжал:

— Это не притча. Люди всегда мечтали о том, чтобы жить нераздельной семьей. Все сказки народов, предания и песни — тоска по миру и любви. Обманутые вождями, они во имя согласия и дружбы убивали себя и других. Так было раньше. Мы собьем этот мост по-иному. Созовем обманутых со всех концов света…

Темиркул вдруг берет его за руку:

— Зачем собирать их со всего света? Каждый народ заботится о себе, только внутри рода люди живут друг для друга.

О нет, Джоомарт с ним не согласен:

— Мы им скажем: “Довольно жить для себя! Люди жаждут согласья и дружбы. Сядем за стол и обсудим”.

Темиркул уступает, пусть будет так.

— Ты обрадовал меня, Джоомарт, теперь я могу тебе рассказать, зачем я приехал и какое у меня дело к тебе. Внимательно слушай, ничего не упускай.

Теперь, как и раньше, ничего не прочтешь на его угрюмом лице. Одному Джоомарту видна его радость.

— Я слушаю тебя. Когда умные люди со мной говорят, я затягиваю пояс и бросаю за пазуху слово за словом.

— Так и надо, хвалю. Наш род, Джоомарт, шлет приветы тебе и Сабиле. В каждом письме наши друзья вспоминают о вас. Вот что они пишут, погляди или дай лучше я прочитаю.

Он вытягивает из-за пазухи склянку без горлышка и насыпает за губу насвай. Сунув склянку на место, он вынимает из рукава листочек мятой бумаги. Темиркул не спешит, он разглаживает усы, проводит рукой по седой бороде и, как знакомуюпесню, нараспев читает письмо:

— “Дорогой брат Темиркул, сын Керима, гордость и счастье нашего рода! Мы пишем тебе из чужой стороны за семью перевалами от джайлау отцов и дедов наших. Передают нам, что для вас настали радость и счастье, земля и джайлау — ваши, вы трудитесь дружно и баранов у каждого вдоволь. Еще передают, что ты, Темиркул, стал большим человеком, поешь и играешь для знатных людей, бог тебя наградил за прежнюю бедность. Стало нам известно, что начальником вашего аула — сын Кутона, Джоомарт, помоги ему бог за прежние слезы. Слыхали мы также, что вам было трудно вначале — и голод и джут донимали. Мы плакали здесь над вашим несчастьем и надоели аллаху своими молитвами. Теперь все плохое прошло, скота у вас больше, чем воды в Иссык-Куле, глину мазаров будете замешивать на чистом кумысе кобылиц.

Мы просим тебя, наш брат Темиркул, пожалеть нас, несчастных и бедных, помочь нашим детям вернуться домой на землю отцов. Мы желаем увидеть тебя и Джоомарта, вами похвастать и себя показать.

Много киргизов уже вернулось домой. Они явились к заставе, и их пропустили. Мы тоже решили послать людей и просить у Джоомарта поддержки. Он и сам много лет служил на границе, знает начальство и друг коменданта пограничной заставы.

Еще говорят, что под высокой рукой Джоомарта собрались киргизы, которые отслужили свой срок на заставе. Мы готовы признать власть Джоомарта, уважать и любить его”.

Старик снова достал насвай, спрятал письмо и, немного помедлив, сказал:

— Я приехал к тебе просить за наш род. Наши братья страдают и терпят лишения. Ты знаешь, я провел свою жизнь в нужде, никто не жалел Темиркула, никто его не щадил. Советская власть дала мне достаток и славу. Аллах для меня столько не сделал. Нам с тобой хорошо, почему не помочь нашим братьям? Они не всегда были к нам справедливы, но род из сердца не вырвешь, он сидит глубоко. Кобылица перекликнется со своим жеребенком, и у нее молоко потечет. Как моему сердцу не отозваться, крови моей не вскипеть…

Давно отзвучали слова старика, он все сказал, что хотел, пора Джоомарту ответить. Сабиля смотрит на брата. Глаза его прищурены, и морщины легли вдоль лица. Он о чем-то задумался.

— Ты еще не решил, Джоомарт?

Он вздрогнул, точно проснулся.

— Ты прав, Темиркул, пора им вернуться. Их встретят здесь с радостью. У киргизов одна только родина — наша земля.

Старик, довольный, кивает головой. У славного Кутона достойные дети.

— У них нет никого здесь, твой долг вступиться за род. Председатель колхоза, ты должен помочь им у коменданта, а надо будет, и в городе Фрунзе… Слово колхоза — большая поддержка.

Джоомарт с ним согласен, но он все еще думает о другом:

— Поможем, конечно, ни в чем не откажем, но только не всем. Не всякому место у нас.

Темиркул удивленно взглянул на Сабилю. Она опустила глаза.

— Я, должно быть, не понял тебя, Джоомарт?

Джоомарт продолжает:

— Мы не пустим в колхоз детей Мурзабека, аткаминеров-грабителей, аксакалов-обманщиков, баев и бия. Контрабандисты-джигиты нам не нужны. Из сорока кибиток половина останется там.

Старик не понимает его:

— Ты как будто сказал: “Мы созовем обманутых со всех концов света… Сядем за стол и обсудим…” Не хочешь ли ты утешить всех, кроме братьев по роду?

Как трудно иной раз до конца быть правдивым. Ну как это объяснить добряку Темиркулу?

— Я с ними жил и прекрасно их знаю. Лучше им оставаться там.

— Ты хочешь рассеять нас по белому свету, свой род разрубить, как змею?

— Нет, Темиркул, я хочу сберечь наш колхоз. Лучше двадцать кибиток здоровых, чем сорок гнилых.

— Нельзя помнить зло, ты слишком суров.

Он хочет знать правду? Что ж, Джоомарт ничего не скроет от него.

— Это наши враги, они не привыкли жить так, как мы. Им бы грабить людей, провозить контрабанду, скот отбивать у колхозов, травить наши пастбища, бить зверей у границ… Нет того зла, которого они нам не сделали.

Джоомарт вскипает, дрожит от волнения. Темиркул, наоборот, спокоен и тверд. И в движениях рук и в кивке головы есть что-то уверенно-ясное.

— Как беркуты и грифы, обожравшиеся гнилью, они сюда налетят заразу отрыгать… Пусть шлют делегатов, начальник заставы разберется, но в колхоз я врагов не приму. Так и передай им, Темиркул.

Джоомарт сжал кулаки, стиснул зубы, точно враг уж стоял у дверей. Сабиля испугалась и отошла в дальний угол. Темиркул стоит на своем:

— Нельзя вспоминать то, что было давно. Время меняет всё на земле. Из розы выходит колючка, из колючки рождается роза.

— Они остались врагами, я знаю…

— Откуда ты знаешь? Расскажи и мне, старику.

Джоомарт смущенно опускает глаза. Он чуть не выдал себя. Больше он ни слова не скажет.

— Не знаю, что ты прячешь, но с родом ты, я вижу, порвал.

— Да, да, порвал. Так и передай!

Старик вдруг бледнеет, со вздохом встает и снова садится:

— Я не буду об этом рассказывать. Мне стыдно сознаться, что сын моего друга отрекся от меня.

Джоомарт, удивленный, тоже встает:

— Что ты, опомнись! Разве я от тебя отрекался?

Он огорчен и встревожен, просит старика не сердиться. Что с ним случилось? Откуда этот гнев?

— Ты забыл, Джоомарт, что мы братья по роду. Кто порвет с моим братом, рвет и со мной. У реки свой исток и свое устье, у человека своя семья и свой род. Чу отказалась от старого русла, отреклась, ушла в горы и в степь. Питала река великое озеро, теперь блуждает по свету, бежит одинокая по земле.

Упрямый старик, он судит так, словно мир стоит на месте. Придется ему объяснить. Кто мог подумать, что он сам не поймет.

— Ты не прав, Темиркул…

Старик гневно встает, не дает Джоомарту слово сказать:

— Ты не подумал над тем, что сказал. Лишать людей родины — грех, отрекаться от братьев — позор. Кто роду изменит, предаст и родину.

Джоомарт отвечает на это улыбкой, он ничуть не в обиде. Темиркул его друг, а друзьям ошибаться позволено.

— Опомнись, родной мой, ведь мы так рассоримся. Люди, изгнавшие меня и тебя, не стоят нашего спора.

— Ты прав, Джоомарт, так можно поссориться и стать врагами… Дай я лучше сыграю тебе.

И снова его рука заплясала по комузу. Он пел о небе, о луне и о звездах. Солнце — зеркало божье, в которое он смотрит днем. Камни — жилы земли. Не будь этих камней — земля бы рассыпалась в прах. Он оставил свой комуз и запел о батыре, о герое народа.

Снова комуз звучит, нежно стонет. Рука музыканта несется по струнам, по нитям из бараньей кишки. Она хлещет их бритвой, свирепо бьет острием. Чудесные руки! Сталь им покорна, она рождает веселье, бодрые звуки и смех.

***
Никогда еще Джоомарту дорога к заставе не казалась такой длинной и трудной. День был солнечный, теплый. Лошадь шла полем золотистого мака, топтала алую поросль альпийских лугов. Справа чернела тянь-шаньская ель и сверкал ручеек между скалами. Чистое небо, голубое и ясное, прозрачные дали и ветерок с ледников навевали покой и раздумье. Джоомарт бросил повод, потянулся в седле и засунул руки за пояс.

Оттого ли, что комуз и чудесный старик стояли у него перед глазами, оттого ли, что звуки знакомых напевов звенели в ушах, — сырты в этот день показались ему необычными. Каждый кустик и камень, как старый знакомец, будили в его сердце острое чувство, давнюю память о былом. Тропинка карнизом лежала над пропастью, лошадь жалась к скалистой стене, а всадник глядел на лощинку в ущелье, видел давние события, забытые дни. Да, сырты в этот день обрели дар слова: всюду слышался шепот, настойчивый зов. И лишайник на вершине утеса, и цветочная пыль на копытах коня, и грозный ледник, сползающий вниз, напоминали ему о себе.

Было время, Джоомарт исходил тут все горы, облазил все уголки. Пограничный отряд их стоял в том ущелье, где стрелой убегала река. Командиром бойцов был Степан Краснокутов, нынешний начальник пограничной заставы. Им приказали: пройти Туз, Кайенды, взять Май-Баш и Джаинджир. Они шли по сыртам, по неведомым тропам, по висячим мостам над обрывами. Мосты скрипели, качались под ногами коней, кони со страхом ступали. Позади была стужа, ледовые отроги, мучительный путь через два перевала, впереди — кусок родины и боевое задание: установить там советскую власть. Они дневали в пургу, на полях ледников, ночевали в бору, где попало. Нарубят кольев из ели, в землю воткнут по нескольку в круг. “Дом” покроют хвоей и снегом, и встанет вдруг ночью аул среди леса. Каждый свою “юрту” назовет именем родного джайлау и спит на чужой стороне, в горах родного детства.

А иной раз ночевали и так. Не было ни кольев, чтоб аул городить, ни веток, чтобы юрту строить, и спать ложились на снегу, укрывшись с головой тулупами. Пурга снежным покровом заносила людей. Дозорным к утру не найти лагеря, пока бойцы не проснутся и дыбом не встанут сугробы.

То были тягостные дни. Сырты точно восстали против отряда: навстречу неслись буйные реки. Утром спокойные, они днем наливались бешеной силой, грохотали камнями, смывая все на пути. Связанный канатом, отряд стеной шел потоку навстречу.

Скользкие тропки по краю обрывов… Сколько угроз на каждом шагу! Дорожка вдруг съежится, конь тяжко дышит, чуть брюхом не ползет по карнизу. Земля дрожит под ногами, осыпается и пылью уходит вниз. Тропинка то исчезнет под снегом, то растает подо льдом. На крутых поворотах шевельнется тревога — не покажется ли встречный на узкой тропе, двум на ней не разойтись…

Таков был Май-Баш, неприступная крепость врага.

У последней преграды командир обратился к отряду:

— Товарищи бойцы! За этим перевалом укрепился наш враг. Два аула овладели границей. Мы долго терпели, отводили им джайлау, посылали хлеб и товары. Бандиты и изменники, они ограбили лавки, напали на заставу и ушли за кордон. Они вернулись, и мы должны их изгнать. Граница Советов должна быть советской!

— Есть, — отозвался отряд.

В тот день Джоомарта послали в разведку. Он карабкался в “кошках” по отвесной горе. Конь, подкованный на три шипа, едва поспевал за ним. Ночью Джоомарт пробрался к противнику и разглядел басмачей — то были джигиты, его братья по роду.

Бой был недолог, слуги Мурзабека бежали. На границе утвердили советскую власть. Отряд вернулся с отарой овец и караваном верблюдов, груженных добром.

Возвращаться отряду было не легче: верблюды страшились скользкого льда, ревели, не трогались с места. Краснокутов придумал спускать их, как вьюки, с тропинки на тропинку. Обернутые в кошмы, обвязанные крепкими канатами, они с ревом скользили на руках пограничников вниз. Там, где отлогую дорожку ледник покрыл ледяною корой, верблюдов стаскивали вниз, как тюки. Они срывались со снежной вершины, неслись по льду, как лавина, застревали у подножия горы.

С тех пор на груди Краснокутова и дозорного отряда Джоо-марта красуются ордена Красного Знамени…

Конь под Джоомартом оступился, и воспоминания о былом оборвались. Всадник дернул поводья, и лошадь ускорила шаг. Кругом было тихо, солнце давно отошло от кордона, оставив во мгле чужую страну. Вблизи взвился беркут, затмив на мгновение сияние дня.

С тех пор как джигитов изгнали из Май-Баша, точно камень залег в груди Джоомарта. Его наградили за отвагу и смелость, командир Краснокутов стал его другом, но дозорный в тот день не все рассказал командиру заставы. Он скрыл, что джигиты — его братья по роду, не сказал из стыда за себя, за свой род.

И еще один грех у него на душе. Это было недавно, всего два года назад. Двое киргизов сообщили на заставе, что видели банду в ущелье. Начальник собрал свободных бойцов и спустился в долину. Пока Краснокутов блуждал по ущелью, ловкий враг обошел его верхней дорогой. Возвращаясь с объезда, Джоомарт заметил верховых, окликнул и погнался за ними. Это были джигиты — его братья по роду, он мог бы назвать их по имени. Они узнали и окликнули Джоомарта по имени. Он лежал за скалой и осыпал их огнем, пока, раненный в ногу, не выронил винтовку. Джигиты вышли тогда из прикрытия и дорого поплатились — двое упали, сраженные пулей. Отряд подоспел Джоомарту на помощь, завязалась борьба, и банда скрылась за кордоном. В тот день был ранен начальник заставы, пуля пробила правое легкое и засела в лопатке. Он долго болел, кашлял кровью. Крепкий, с лукавой усмешкой в глазах, он потускнел и осунулся. Поныне в минуты волнения он кашляет остро и надрывно, лицо бледнеет, и лоб покрывается птом.

И опять Джоомарт умолчал о том, что бандиты — его братья по роду. Было тяжко молчать и еще тяжелей сознаваться.

Он старался как мог загладить вину, не щадил своих сил, со всякой работой справлялся. Однажды начальник заставы сказал ему:

— Из отряда увольняется много бойцов, хорошо бы их устроить здесь, у границы. Создать хороший колхоз, помочь им на первое время. Соседние аулы охотно примкнут. Славное дело: ребятам поможем и киргизов научим хозяйничать. Мы уволим тебя из комендатуры, если тебя изберут председателем.

Грустно было Джоомарту расставаться с друзьями, но надо было загладить давнюю вину, и он уступил.

Вначале их было семнадцать дворов, потом двадцать пять и, наконец, стало семьдесят. Не отличишь вначале колхоз от заставы: те же люди и кони, подводы и машины. Каждый боец считал себя шефом: как не помочь родному хозяйству? Где проводить свободное время, как не в колхозе, у своих? На току, на лугу, на огородах — всюду нужны рабочие руки. Кто-то завел учетную доску, повесил ее на виду у заставы. Все знали теперь, что творится в колхозе: кто отстал, не справляется, кто впереди, в чем нуждается хозяйство.

У шефа-красноармейца наметанный глаз, он стоит на посту у проезжей тропинки, зорко следит за ближайшим холмом, а завидев колхозника, остановит его. Расскажи ему, как дела в подшефном хозяйстве. Много ли скосили, убрали, пропололи? Выполняют ли нормы ребята? Вернувшись с поста, он новость объявит в отряде.

Так в трудах и заботах шли годы. Давняя вина поблекла в сознании, и только сейчас, с приездом Темиркула, всплыла в памяти Джоомарта.

Лошадь шла шагом, всадник думал и вспоминал… Опомнится, глянет на небо, на тесное ущелье справа от дороги, и снова мысли уведут его далеко. Никогда еще дорога к заставе не казалась Джоомарту столь длинной.

Краснокутов сидел на крылечке и грелся на солнце. Его бледные руки отдыхали на острых коленях, желтое лицо с синевой под глазами казалось печальным. Он был нездоров или чем-то встревожен. С ним так бывало: после приступов боли лицо долго хранило следы перенесенных мук. Миновали страдания — человек полон бодрости и сил, а осунувшееся лицо по-прежнему скорбит.

Начальник заставы протянул Джоомарту бледную руку.

— Что нового у тебя? Говорят, богатеешь?

Джоомарт рассмеялся: ему повезло, начальник шутит и весел. В такие минуты он ничего для колхоза не пожалеет.

— Да, все хорошо. Лошадей не хватает сено убрать.

Краснокутов спокойно машет рукой:

— За деньги достанешь. Хоть табун отдадут.

Председатель колхоза не возражает, можно купить, но до базара далеко, три дня добираться, а ждать нельзя ни минуты. Да и денег не хватит… Может быть, у заставы занять?

Начальник не склонен ни деньгами ссужать, ни раздавать казенное имущество.

— Ты когда нам вернешь посевной материал? Ревизия нагрянет — кому отвечать?

Джоомарта осеняет счастливая мысль:

— Были бы кони, сейчас бы завез. У вас, говорят, две пары свободны. Кстати, прихватим ваши косилки, они без дела стоят.

Темная тучка находит на солнце, и прохлада срывается с гор. Краснокутов вдруг ежится и прячет руки в карманы. Оттого ли, что солнце его больше не греет, или хитрость Джоомарта не пришлась по душе. Он тоскливо глядит себе под ноги.

— Ты, может быть, “кстати” захватишь и нас? Тебе ведь нужны и рабочие руки.

Резкий ответ не пугает Джоомарта: упрямец остынет, он даст и косилки, уступит коней.

— Впрочем, отряд и так уже днюет и ночует в колхозе. Хотел бы я знать, каким это зельем ты их опоил?

— Кто их поймет…

Карие глаза в раскосом разрезе лукаво уставились в окно. На правой скуле обозначилась ямочка. Как хотите, он еще сам в этом не разобрался.

— Должно быть, название понравилось, — говорит Джоомарт. — Не всякий колхоз носит славное имя Степана Ильича Краснокутова.

Начальник смеется и сразу становится другим. Его теперь не узнаешь: розовый, с доброй усмешкой в глазах. Вот и солнце взошло, потеплело, можно руки по-прежнему греть. Он встал и точно вырос — крепкий, высокий, широкий в плечах. И лет ему, видно, немного, тридцать пять, тридцать шесть — не больше. Рядом с ним Джоомарт, невысокий, сутулый, точно с грузом забот на плечах, кажется мальчиком.

— Погоди, Джоомарт, у меня к тебе дело. Он берет его под руку и уводит к себе.

— На каком счету у тебя Сыдык Кадырбаев?

Сыдык Кадырбаев? Странный вопрос. Неужели он не знает, что Сыдык его тесть?

— В колхозе он на хорошем счету. Активист. Бригадир. В плохом не замечен.

— Вполне, значит, наш человек?

Сказать, что он тесть, или выждать немного? Краснокутов хитрит, он сам, верно, об этом знает.

— Колхозник, как все. По-моему, наш.

Краснокутов доволен, он и сам так думал.

— Мы его задержали, он у нас под арестом. Нам стало известно, что он дружит с купцами, бывает на стоянках. Возможно, что в этом ничего плохого: обычные связи друзей, близкой родни или братьев по роду. Как бы там ни было, нам надо знать, какие у него дела с иностранцами. Сегодня он выехал каравану навстречу, пошептался с купцами и вернулся. Когда часовой его окликнул, он ударил коня и бежал. Его поймали случайно: он на подъеме пустил коня вперед, а сам уцепился за хвост. Испуганная лошадь вдруг понеслась, поволокла старика и оставила его на дороге. Вначале он дельно отвечал на вопросы, затем вдруг заявил: “Не понимаю по-русски”. Убеди его, пожалуйста, не лукавить, мало ли что купец мог ему предлагать…

Краснокутов привел невысокого роста киргиза. В ичигах и калошах, в чапане из армячины, подпоясанный ремнем в серебряных бляшках, в тюбетейке, подшитой малиновым бархатом, он, казалось, нарядился на праздник. На плоском лице с расплывшимся носом нависли, как крыши пагоды, разросшиеся брови. Густые и черные — точно их холили, чтоб в их чаще прятать нескромные мысли.

Сыдык, по обычаю, не хочет садиться, уступает свой стул Джоомарту. Тот придвигает ему табуретку. Церемонию на этом кончают. Сел и начальник. У него к старику два—три вопроса.

— Давно вы знакомы с купцами?

Старик безголосый, он может только шептать, двигать бровями и кивать головой.

— Давно ли? Не знаю. Должно быть, недавно.

— Можно так записать?

Сыдык в затруднении, он не знает, что делать: позволить или лучше смолчать?

— Не надо. Постойте.

Краснокутов послушен, он даже согласен помочь старику:

— Вы, может быть, мало их знали?

Мгновение раздумья, и Сыдык едва слышно шепчет:

— Сейчас не припомню. Может быть, знал.

— Значит, так записать?

Уже и записывать… Уследи за собой в такой спешке. Ему ничего, напишет письмо, заклеит конверт, и “попала твоя птица в чужие тенета”.

Первым теряет спокойствие Джоомарт:

— Ты смеешься, тесть, над начальником. Почему ты не скажешь, как было дело?

Он стыдит старика, упрекает в неправде: зачем он сказал, что не знает по-русски. Надо быть честным: застава своя, не чужая.

Сыдык вздыхает и морщится. Он, конечно, неправ и напрасно обидел начальника. Тяжелый вздох и кивок головы заверяют Джоомарта, что он честно исправит ошибку.

Краснокутов спокоен. Он как ни в чем не бывало начинает сначала:

— Вы знали купца или встретили его впервые?

Старику не сидится на табурете. Одна нога уже лежит на сиденье, подобрать бы другую, и куда было б легче размышлять и вести разговоры.

— Я немного его знал. Раз-два уже видел, только не близко, издалека.

— Значит, не были вовсе знакомы?

— Не понимаю по-русски. Биль мейда.

— Поговори с ним, Джоомарт, по-киргизски.

Начальник чуть бледен, мучительный кашель душит его. Джоомарт просит начальника:

— Прикажи мне подать холодного пива, в горле у меня пересохло.

Краснокутов приносит бутылку, наливает стакан и первый осушает его. Джоомарт к своей кружке чуть прикоснулся. Начальник это заметил.

— Почему ты не пьешь?

— Я сейчас не хочу. Ты выпей еще, кашель пройдет. Тебе пиво всегда помогает.

Начальник смеется: этот плут Джоомарт его перехитрил. Джоомарт был всегда к нему нежен.

— Спасибо, мой друг… Проклятая рана, сил нет терпеть. Помнишь, как джигиты нас обстреляли? У тебя все прошло, а у меня, видишь, ноет. Все забыли о драке, одному мне ее не забыть.

Напрасно он вспомнил об этом: Джоомарту взгрустнулось и стало не по себе. Краснокутов заметил перемену:

— Что с тобой, Джоомарт? Ты так странно взглянул на меня. Уж не совесть ли тебя заедает?

Как можно иной раз нехорошо пошутить.

Старик сидит мрачный, нежность друзей его озлобляет. Он не знал, что Джоомарт до того лицемерен, застава ему ближе родни.

Сыдык сознается Джоомарту. Не то шипит, не то шепчет ему: он давно знал купца, добряк привозил ему приветы и письма от сородичей из-за кордона. Старик пригибается к уху Джоомарта, вверяет ему еще одну тайну. Шепот его почти угасает:

— Ты узнаешь потом настоящую правду. Она касается тебя и твоей родни.

Противный старик, он достиг своей цели: посеял сомнение в сердце начальника. Краснокутов все видел и понял — Джоомарт не все ему перевел.

Председатель колхоза вдруг заспешил: ему надо вернуться в колхоз, коней он захватит, а за косилками завтра пришлет.

Краснокутов не склонен его отпустить:

— Куда ты торопишься, расскажи мне о себе. Как ты живешь, как Сабиля? Говорят, она уехала от тебя, вышла замуж за агронома Мукая.

И это он знает, за двадцать километров все слышит и видит.

— Уже другой месяц. Мукай сейчас тут.

— Помогает колхозу или так, отдыхает?

Джоомарт недоволен: Мукай не такой, чтоб без дела сидеть.

— В прошлом году он привез нам пшеницу, какую не сыщешь нигде. На сыртах, по соседству со льдами, она принесла урожай. Теперь он привез нам ячмень.

Начальнику это известно, Джоомарт просто не понял его.

— Я знаю, что в колхозе любят Мукая. Особенно любят, конечно, Курманы. Ведь он их сородич. Породнившись с тобой, он осчастливил своих — у них завелись два “советских начальника”. Я спрашиваю тебя, доволен ли ты?

На этот вопрос Джоомарт ему не ответил.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Противное письмо! Не было времени съездить на почту, и он три дня носил его в кармане. До почтового ящика не так уж далеко, но каждый раз возникали препятствия. То конь был в разгоне весь день, то из виду упустил, был у почты и не вспомнил. На обратном пути ему показалось, что с такими вещами не надо спешить. Стало жаль агронома Мукая: кто знает, как больно его заденет письмо. Тем временем почта осталась далеко позади.

Дома его ждало письмо от Сабили. Печальная весть: она бросает учиться и выходит замуж за агронома Мукая.

Вот что значит молчать, без толку носиться с письмом. Бедная сестрица, крошка Сабиля… Нет, он не допустит, есть еще время помочь.

Первое дело — отправить письмо. Бездельник агроном оставит ее в покое. Он примчится еще сюда за прощеньем.

Джоомарт поскакал обратно на почту и сунул в ящик помятый конверт. Проклятое письмо, оно застряло в щели, словно встало на защиту Мукая.

Этот жалкий человек с повадками слюнявой старухи, жадной до вздора и глупостей, ему всегда был противен. Все, казалось, в нем рассчитано, чтобы осквернить то, что свято другому, прийти в умиление от того, что другому претит.

В колхоз он явился случайно. Приехал к сородичам в гости. Род Курманов обрадовался важной родне: агроном, холостой и богатый, каждому лестно было заполучить его к себе. Ему поставили юрту вблизи ледника, убрали ее коврами, увешали добром. Он надел ичиги и чапан, ел бешбармак и джарму, ел без вилок, руками и хранил кумыс в чаначе. Сядет на стул, подожмет одну ногу, другую или свернет их калачиком и, довольный, улыбается: что мол, поделаешь, сила привычки.

Точно и не было в прошлом никакого рабфака, долгих лет жизни в Москве, — он цеплялся за то, что в колхозе уже отмирало.

Мукай любил свою страну, был ей предан, нет слов, но любил странной любовью. Ему были дороги отжившие традиции, забытые порядки и обычаи, он дорожил всем, что осталось от печального прошлого. Ни манапов, ни баев агроном не любил, но во вкусах с ними близко сходился.

Надо быть справедливым, он крепко тогда помог молодому колхозу. Надолго запомнилась первая весна — первые испытания в новом хозяйстве. Всего не хватало: и людей, и машин, и семян… Гость без слов засучил рукава и занялся делом. Он впервые посеял на джайлау пшеницу, раздобыл посевное зерно. Мукай был везде: и за плугом, и на опытном поле, всех он увлек своей страстью.

“Пусть как хочет живет, — думал Джоомарт, — мало ли на свете странных людей”. Но тут агроном выкинул новую штуку — он влюбился в Сабилю, сестру Джоомарта. Ей семнадцатый год, а ему тридцать семь. Ребенок — и зрелый мужчина, какая это пара? Да и зачем она ему? Девчонке надо учиться, окончить рабфак и выйти в люди.

Мукай как тень стал ходить за Сабилей, являлся домой, бывал у нее на рабфаке. Джоомарт написал агроному письмо и выложил ему все, что у него накипело. Пусть не обольщается, он мерзок ему, глубоко ненавистен, и быть его родственником Джоомарт сочтет за несчастье.

Сабиля — жена агронома Мукая! Что за нелепость. Давно ли Джоомарт носил ее на руках, лепил ей коровок из глины. Она так похожа на их бедную мать: та же речь, тот же голос и те же движения. Годы уходят, а память не расстается с былой маленькой крошкой Сабилей. Вот она спит в колыбели, губы раскрыты, неровные зубы блестят. В маленький ротик, точно в щелку улья, пробралась оса. Бедняжка проснулась, машет руками и плачет. Злодейка ей сделала больно, искусала до крови язык… Мать вчера схоронили, весь аул плакал, рыдал, одна Сабиля не знает… Джоомарт запустил ей змея до облаков, тешил ребенка и забавлял. Мать в небе на змее, она оттуда все видит; надоест ей летать, она спустится вниз. Крошка ждет, когда мать вернется домой. Прошли сутки, другие, змей все под небом, мать еще там. Малютка не знает, что змей ночами лежит под кроватью, брат запускает его по утрам.

Время бежит, а кажется, это было недавно…

Дошло ли письмо до Мукая или уже не застало его, — он неожиданно явился с Сабилей в колхоз. Джоомарт не ждал увидеть их вместе. Агроном улыбнулся, протянул ему руку, сестра поцеловала брата. Джоомарту оставалось только смириться. Он отвел им в своем доме лучшую комнату, выделил все, что мог, из хозяйства.

Надолго запомнилась эта встреча Джоомарту. Кругом были скамейки и стулья, а Мукай опустился на пол. Рядом села Сабиля. Джоомарт скрепя сердце молчал. Сабиля оглядела отведенную комнату и сказала, что уберет ее по-другому. Ковер она повесит на передней стене, окна не нужны, их лучше закрыть. Брат удивился: окна завесить? Как можно?

— Скажи ей, Мукай, что это глупость.

Агроном усмехнулся и погладил ее:

— Она права, Джоомарт, комнату убирают именно так. Не надо быть гордым. У народа есть чему поучиться.

В тот же день к агроному пришли друзья из рода Курманов. Каждый принес с собой подарок: кто подушку, кто коврик, кошму, сундучок или посуду. Удивленный Джоомарт пожимал плечами:

— Откуда это все? Их словно предупредили.

Мукай плутовато подмигнул Сабиле:

— Ты точно не знаешь порядков. Братья по роду в нужде помогают друг другу.

Он сдержал свое слово и дом убрал наподобие юрты. Вдоль передней стены на ленчиках поставили окованный жестью сундук. На нем уложили одеяло зеленого цвета, два ковра и четыре подушки. Искусные руки сложили все вдвое и втрое — пусть думают, что добра тут в два—три раза больше. Окна закрыл белый войлок, стеганный алым узором. По правую сторону, как заведено в юрте, вокруг самовара расставили пузырьки с этикетками и разноцветными бутылками, медный поднос прислонили к стене. Со старым будильником и яркой тарелкой в углу он служил украшением дома. Кровать поместили влево от входа, и в этом сказался обычай. На ней шелком покрыли две старые кошмы.

Во дворе новобрачным поставили юрту с резными дверьми: агроном не любил ночевать среди стен, его тянуло на воздух, к открытому небу.

С Сабилей что-то случилось, ее не узнать. Куда девалась прежняя твердость, все, чему учил ее брат? Словно слепая, она во всем следовала за агрономом. Иногда ей становилось как бы не по себе, она опустит вдруг глаза, смутится и все-таки сделает так, как того хочет Мукай.

Жили они весело, гостей полно. Каждый приносил с собой угощенье: кто барана, кто денег, кто кумысу. На упреки Джоомарта агроном отвечал пожатием плеч:

— Народ меня любит, не гнать же из дома людей. Нельзя быть жестоким — ив печалях и в радостях надо быть вместе с ними.

Это не было ложью — агроном не щадил себя для других. К нему приходили во всякое время; он каждого выслушает, объяснит, растолкует без излишнего чванства, сердечно и просто. К нему привыкли как к старому другу, точно он всю жизнь провел среди них.

Всем было с ним хорошо, одному Джоомарту мучительно трудно. Получил ли Мукай письмо? Что у него на душе — гнев или чувство обиды?

Какая неосмотрительность — оскорбить человека, в руках у которого жизнь сестры. Что, если агроном ему вздумает мстить и злобу обратит на Сабилю? Как смягчить его сердце? Просить прощенья у него? Он все сделает ради Сабили.

***
Дома Джоомарт не застал уже гостя. Темиркул ушел и унес свои пожитки. На том месте, где он сидел у стола, скатерть была сдвинута, еще слышался запах табака и насвая.

Жена встретила Джоомарта радостной вестью: тамырчи — врачеватели — нашли-таки причину, почему у нее нет детей. Во всем виновата птица улар.

Эти лгуны тамырчи заверили бедняжку Чолпан, что она бездетна из-за птицы улар, которая обитает в горах Нарын-Тау. Как только улар околеет, все пойдет по-хорошему. Она дала врачевателю денег, и теперь он явился с новой вестью: птица околела, но сожрал ее гриф с перистым ошейником, и злая воля улара вселилась в него. Сейчас он в Китае. На обратном пути грифа встретит стрелок, он убьет обжору, сожжет его тело и пепел развеет.

— Ты не веришь, Джоомарт? Все приметы говорят о том же.

Джоомарт ничего не ответил. Сказать: “Все это ложь, не верь им, Чолпан, птица тут ни при чем”? Разве бедняжка Чолпан поверит? Она тоскует по ребенку и скоро два года, как не знает покоя. Тамырчи изрядно испортили ее. Лечили конским салом, давали по куску в два кулака на голодный желудок, морили голодом, заставляли выпивать по ведру воды в сутки. Они клали ей на лоб и к губам траву, мякину и камыш… Лечили сурово, беспощадно.

Чолпан высока и стройна, выше мужа на полголовы, и удивительно сильна. Она любит леденцы и орехи и мечтает о ребенке.

— Ты перестал меня жалеть, Джоомарт.

Она склонилась к нему, облизала свои сладкие губы и языком отодвинула леденец за щеку.

— Неправда, я очень жалею тебя.

Он думал сейчас о Мукае. Темиркул мог бы расспросить агронома, получил ли он письмо.

— Ты в дороге забыл обо мне, — продолжает огорчаться Чолпан. — Сознайся, ведь так?

Рука ее лежит у него на плече, глаза ждут ответа, а он думает о своем. Найти бы Темиркула, сбросить с себя эту тяжесть.

— Ты даже не смотришь на меня. Твои мысли не здесь.

— Что ты, Чолпан, я помнил. Все время помнил.

— Ты обещал мне привести крыло грифа. Мне нечем дом подмести. Кто знает, ты, может быть, убил бы того грифа из Китая.

Он обещал и забыл, дорога на заставу прошла в размышлениях.

— Я виноват, моя родная, попроси у меня что-нибудь другое.

Она прижалась к мужу и обожгла его жарким дыханием:

— Отпусти меня на гору Сулеймана. Там есть такой камень, кто хоть раз на нем полежит, через год станет матерью.

Новая история, кто это ее надоумил?

— Глупости, Чолпан, я свезу тебя лучше в больницу.

Мрачная мысль вдруг осеняет его, и он спрашивает жену:

— Куда ушел Темиркул? Он ничего не сказал?

Ей обидно, что он заговорил о другом, глаза ее сверкают гневом, под зубами захрустел леденец.

— Он ушел жить к Мукаю. Ушел и тебе не оставил привета.

Джоомарт ее больше не слушает. Какой трудный день: на заставе он обидел старого друга, здесь с ним поссорился добряк Темиркул. Впрочем, тем лучше: он поедет к Мукаю, заодно помирится с тем и другим.

Чолпан не видит, что мысли Джоомарта далеко, она просит пустить ее на гору Сулеймана, сердится, обнимает его. У нее есть чудесные новости. Коза отца ее, Сыдыка, забодала сегодня собаку, пес тут же околел. Прошлой ночью из мазара, который стоит у ключа, видали пламень и дым. Заглянули внутрь — там дьявол разводит костер. А сам он старый-престарый.

Она насильно сует мужу в рот леденец. Как можно отказываться от такого удовольствия.

— Насчет горы Сулеймана ты, пожалуй, прав. Глупости, конечно, ложиться на камень. Так можно нажить большую беду. Я бы только попросила аллаха, чтоб стрелок не дал маху- убил грифа с перистым ошейником. Там легко этого добиться, Джоомарт.

Она затаила дыхание, леденец неподвижно лежит на губах. Неужели откажет?

Джоомарт молча направляется к двери. Она забегает вперед и становится перед ним на дороге:

— Ты пустишь меня? Отвечай!

Ей не стоит труда схватить его за горло и до тех пор душить, пока он не скажет: “Поезжай”. Экий злодей, он так ничего и не ответил.

Джоомарт наконец понял, в чем дело.

— На гору Сулеймана? Ты туда не поедешь.

Она трясет его за плечи и кричит ему в лицо:

— Ты не смеешь, ты пустишь! Сабиле все можно, тебе ничего не жаль для нее! Ты любишь ее больше меня…

Она больно сжала его плечи. Сколько сил в ней дремлет! Соседи перестали пускать ее в дом; она так тискает ребят, так жадно их ласкает, что они плачут от боли.

Ее злоба иссякла, она плачет от горя:

— У каждого бедняка есть ребенок… У каждого нищего свое утешение…

Джоомарт не знает, чем утешить ее. Пустить на гору Сулеймана? В колхозе его засмеют. Он других убеждал этого не делать. Нет, нет, невозможно. Он садится с ней рядом и клянется, что любит ее, он убьет десять грифов, доставит ей крыльев на много лет. И дети у них будут, всему свое время. Он не может пустить ее; председатель колхоза не должен быть суеверным, ему этого не простят. Пусть потребует от него что угодно другое.

Он оставляет ее в слезах и уходит.

Он едет к Мукаю. Скорее бы свалить эту тяжесть с груди. По пути одна остановка у Сыдыка, на две минуты, не больше Старик сказал: “Ты узнаешь настоящую правду, она касается тебя и твоей родни”. Что бы это значило? Какую родню? Сабиля? Чолпан? В такой трудный день каждое слово может камнем лечь на пути.

Джоомарт нашел тестя за странным занятием: он бил веревкой привязанного к юрте сурка. Зверек метался, пищал, подпрыгивал, рыл лапами землю, искал, где бы укрыться.

— Попомнишь, грабитель, как людей обирать… Попомнишь, разбойник! Овса захотел? Чужого? Сам трудись, лодырь, посей, убери и…

Он чуть не добавил: “И в колхоз запишись”. Старик хрипел, задыхался от злости.

— Внукам закажешь, подлец!

Прожорливый зверь, он землю подрыл и повадился красть чужое добро. Наконец он попался. Еще неделька таких наказаний, и грабитель сдохнет. Пусть знают обжоры, что с ним шутки плохи.

Сыдык бросил веревку и направился к Джоомарту навстречу. Он склонил низко голову и тихо проговорил:

— Здравствуй, Джоомарт. Как здоровье Чолпан? Все ли у тебя благополучно? Заходи, заходи…

Старик был в жалкой одежде, на заставе он выглядел нарядней. Не было сейчас на нем ни ичигов и блестящих калош, ни чапана, ни тюбетейки, подшитой бархатом. С худых плеч свисал рваный халат, засаленный, в заплатах. Ноги обуты в истоптанные опорки.

В юрте пахло джармой и кислым айраном. В углу на виду стоял портфель с начищенными застежками — гордость бригадира, свидетель его высокого звания. У дверей лежал недоносок-теленок, жалкое создание, издали казавшееся овцой. Сыдык не мог не похвастать. Теленок родился величиной с собачонку, в гурте от него отказались. Сыдык укутал его, прятал за пазухой, ничего для него не жалел. Сделал лейку из бумаги, и по капле вливал ему в рот молоко. Приучил понемногу и к матери: сядет с теленком под корову, всунет ему сосок и надаивает молока. Теперь он привесил недоноску колокольчик на шею; пусть знает народ, кто идет. Таков бригадир, колхозное добро ему дорого.

Сыдык говорит о делах своей бригады. Он тяжко вздыхает, шепчет и снова вздыхает. Так, ему кажется, и людям понятней и самому как-то легче. Что слово без вздоха, без того, чтоб бровей не насупить, скрыть в их гуще заветную мысль?

Укрывшись от пытливого взгляда Джоомарта, он шептал и шипел, кивая головой, и льстиво улыбался. Что скрывать, у него и там неполадки, и тут не все хорошо — только отвернешься, испортят. Он тоже не промах: где сам не приглядит, свои люди расскажут. Его не обманешь, хоть плачь: все может случиться, не говори, что лошадь не лягнет, что собака не укусит.

Он заговорил о Мукае и повеселел:

— Ну и человек, ну и умница!.. За что ни возьмется, всюду удача. На опытном поле взошел ячмень, пшеница прет из земли, как бурьян. Жаль, у Мукая много дел, десять колхозов на плечах одного человека. Нам нужен свой агроном. Что ты скажешь на это, Джоомарт?

Джоомарт отводит глаза от теленка, он думает сейчас о другом.

— Я говорю, Джоомарт, это счастье для нас, что Мукай с тобой породнился. Он все время проводит в нашем колхозе. Разве я неправ?

Молчание Джоомарта его мало смущает. Мучительный вздох как бы служит преддверием для другого разговора.

— Не все ладно в колхозе, — сокрушается Сыдык. — Много земли и скота, а людей нет, не хватает. Еще бы кибиток пятьдесят, вот бы вырос колхоз.

— Какой толк повторять то, что известно? Нет людей, и нигде не найдешь их.

Лукавый Сыдык что-то надумал, кружится вороном, прячет мысли неизвестно зачем. Он делает вид, что не расслышал ответа Джоомарта.

— Мы трудно работаем и других не жалеем. Сил не хватает. И ожиревший воробей десяти пудов не потянет. Кто сказал, что людей не достать? Их сколько угодно, помани только пальцем.

Болтливый старик. На заставе он едва ворочал языком, над каждым словом дрожал.

— Я не понимаю тебя. Где ты видишь людей? На сорок километров ни жилья, ни аула.

Коварный старик. Что у него на уме?

Сыдык не спешит. Дайте он вздохнет, изобразит на лице озабоченность и опустит тяжелые брови.

— Сорок кибиток рода Джетыген готовы вступить к нам в колхоз. Они страдают на чужой стороне, жаждут вернуться на родину.

Вот оно что! Все словно сговорились сегодня.

— Кто ж им мешает вернуться?

Сыдык придвигается и заглядывает Джоомарту в глаза, он не опасается его сурового взора:

— Они боятся, как бы ты не сказал о них дурного на заставе. И невинных людей легко погубить. Написать, донести, выдумать всякую неправду. Кто поможет им в беде? И колхозники пойдут за тобой, не возьмут их к себе. Куда им тогда деться?

Он видит, как темнеет лицо Джоомарта, и с прежней уверенностью продолжает:

— Они хотят быть в колхозе, жить так, как мы. Они устали от нужды и голода. И тебе будет лучше, твой род будет здесь. Родные — большая поддержка. Нельзя отделить ноготь от мяса, себя от братьев по крови. Кто мы без рода? Пыль! Капля в море!

Джоомарт ничего не отвечает, он пытливо разглядывает своего тестя. Сыдык тоже молчит, он считает, что Джоомарту пора ответить.

— Мне род не нужен, ты напрасно жалеешь меня, — говорит Джоомарт.

Он спокоен, точно речь идет о чем-то маловажном, не стоящем особого внимания. Голос ровный, спокойный, так отвечают на обмолвку, на глупость. Неужели Сыдык просчитался, эти речи не тронули ею?

— Тем нужен род, кто не верит в силы колхоза, в нашу рабочую семью.

Трудно с ним спорить, но сдаться Сыдык успеет всегда.

— Наш народ говорит: по росту я нашел себе равного, не нашел себе равного по сердцу. Не дай людям думать, что они лучше тебя. Пусть род твой гордится тобой. Кровь кровью — не смоешь, дай им искупить свой грех перед властью. Что им делать? Белый царь отобрал у них землю и добро, всюду — люди, и всюду — тесно. Раньше, бывало, воткнешь в землю пику — и земля твоя. Теперь человеку некуда деться.

На этот счет у него и доказательств и притч очень много. Сыдык много видел и знает. Джоомарту стоит послушать его.

— Я бывал в Кара-Куме и в Голодной степи. В жаркие дни там проходят сухие дожди. Вес, как обычно: и тучи, н гром, а влаги ни капли. Она испаряется у самой земли. Бывает и так: небо в жаркие дни закроют тучи, солнце станет багровым, вот-вот хлынут потоки на землю. Люди ждут дождя, и напрасно. Вот каков мир, а ведь никто от него не отрекается. Что ты скажешь на это, Джоомарт?

Лукавый старик. Послушал бы его сейчас Краснокутов. У Джоомарта и легенд и притчей не меньше, но спорить с ним не станет.

— Откуда ты знаешь о нуждах людей моего рода? — спрашивает Джоомарт. — Ты разве видишься с ними?

— Я скажу тебе то же самое, что говорил на заставе. Купцы мне привозят приветы и письма, иной раз дочке подарки, мне — никогда. Ты читал одно из таких писем, Темиркул дал его тебе…

— Погоди, погоди, мне надо подумать. Уж не об этой ли правде ты хотел мне рассказать?

— Я думал, ты понял меня на заставе. Я ясно сказал: “Это касается тебя и твоей близкой родни”.

Вот что значит быть легковерным.

— Негодный человек, что ты наделал! Я обманул начальника заставы! К чему мне твоя правда? Какими глазами я взгляну на него?..

Ему больно и грустно, на лице тревога и горечь.

— Что подумает обо мне Краснокутов? Я никогда не лгал ему. Ты слышишь, Сыдык, никогда!

Джоомарт знает, что это неправда, оттого его голос так резко звучит и жилы, точно стрелы, выступили на шее.

Дурное знамение, сейчас грянет гром. Сыдык знает Джоомарта, он в гневе ужасен.

— Я знаю, Сыдык, по ком ты соскучился. Ты ждешь не дождешься жениха твоей дочери, джигита Аллы. Тебе хочется породниться с сыном богатого бия. Так знай же: ни джигита, ни бия мы сюда не допустим. Передай этим шакалам, что я их знать не хочу и доброго слова за них не замолвлю. Если они сунутся с просьбой к заставе, я такое расскажу, что никогда им своих джайлау не увидеть.

Он потрясает руками, грозит кулаком, беспощадный и гневный.

Буря прошла. Джоомарт снова сгорбился, втянул голову в плечи и молчит. Сыдык чует затишье и пробует свои силы с другой стороны.

— Ты не хочешь помочь своему роду, пусть будет так. Но ты не должен наказывать нас. Род Курманов и Джетыген желаютжить вместе. У многих был сговор, дети стали невестами, ждут женихов. За них платили калым, когда они были в пеленках. Парни ждут не дождутся невест. Сколько горя и несчастий! Тебе стоит захотеть, и все будут довольны.

Джоомарт усмехается. Сурочья душа, для него это шутки. Сыдык выводит свою двенадцатилетнюю девочку, обряженную, чистую, и вертит ее перед ним:

— Жених ее там, ему семнадцатый год. Он богат, у него большое хозяйство. Сколько еще ждать?

Джоомарт собирается в путь. Обо всем пересказано, довольно. Сыдык еще что-то хочет добавить, но Джоомарт не дает:

— В колхозе говорят, что у тебя две жены. Тебе придется с одной развестись, или мы исключим тебя из колхоза.

Еще чего не хватало. Надо же такое придумать.

— Бог тебе судья, Джоомарт, зачем мне, старику, две жены? У двух жен и зола в печке ссорится. Я отделил своей старухе юрту и добро, не гнать же ее из аула, как собаку…

Джоомарт насмешливо щурит глаза. Он прекрасно понимает, его не обманешь.

— Не прикидывайся глупцом, весь колхоз о тебе говорит. Тебе нужна была работница, и ты взял девчонку в жены, так дешевле и проще. Твоей старой жене захотелось быть банбиче, иметь даровую помощницу. Жадные глаза не имеют границ, твое собственное хозяйство множится и растет. Мало тебе доходов из колхоза…

Он садится на коня и, не дослушав Сыдыка, уезжает.

…………………………………
В эту трудную минуту ему не жалко цветов, которые ложатся под копытами лошади. Нисколько не жаль. Почему им не расти в стороне от дороги? Сколько простора, мир так велик — нет, им надо толпиться именно здесь, у тропинки. Ужасная вещь беспорядок. Одно наседает на другое, не разберешь, где сорняк и где разумное семя. Вот и в мыслях у него сейчас непорядок, ничего не поймешь. Точно голову набили спутанной пряжей, тугим клубком без начала и конца.

Первый узел затянул Темиркул, с него надо начинать. Впрочем, нет, почему с Темиркула? Старик сказал, что хотел, чудесно сыграл и ^шел. Он ушел, и его нет, как будто и не было. Правда, так не уходят — без слов, без привета. Что поделаешь, надо мириться. Остаются Краснокутов, Сыдык и Мукай. Из них главный — Мукай. Почему именно он? Трудно сказать, так ему кажется. В юрте у Мукая все объяснится, с глаз спадет пелена, с груди тяжесть.

Он однажды охотился с ним у болота. День был солнечный, ясный, с гор сползали мрачные тени, и сверкал лед на хребтах. Над головой их летали черные аисты, коршуны, ястребы и горные орлы. Для Джоомарта охота была неудачна. У Мукая на поясе густо висели фазаны и утки, в мешке был орел с перебитым крылом, в другом — живые улары. Агроном шел и пел чудесную песню без слов. У него мягкий голос, и песни он придумывает удивительно легко. Попросишь спеть — не споет, а как найдет на него — только слушай. На обратном пути Мукай снял с пояса часть своей дичи и нанизал ее на пояс Джоомарту:

— Возьми это себе, люди будут над тобой смеяться. Я не хочу, чтобы враги пристыдили тебя.

На это Джоомарт ответил ему:

— Я вспомнил, Мукай, один случай. Мы как-то схватили человека у границы. Он нес с собой гирю, обыкновенную чушку в один килограмм. Мы даже на нее не взглянули. Кто-то для шутки подбросил ее, и из нее выпал клад: такая же гиря, но вся золотая. И ты, Мукай, такой же: снаружи обыкновенный, а внутри золотой.

В другой раз они охотились в горах. Маралы резвились на солнце, прыгали как дети, бодались как козы.

— Не стреляй, — сказал он Мукаю. — Слишком много снега нависло. Ты вызовешь обвал.

Мукай рассмеялся: ему не впервые в таком месте стрелять.

Эхо сдвинуло с гор широкое белое поле, оно ринулось вниз и закрыло тропинку. На пути легла лавина рыхлого снега. Испуганные кони встали. Люди вели их, утопая по грудь в снегу. Животные дрожали, судорожно бились в снежном кургане. Прорвавшись сквозь снег, друзья свалились без сил.

— Ты не должен был стрелять, я говорил, что здесь может случиться беда.

Мукай со смехом ответил:

— Мы ничего не потеряли. Жаль, маралы ушли.

Джоомарт подумал тогда, что в Мукае много упрямства: ни в дурном, ни в хорошем он не знает удержу…

Не об этом сейчас хотелось бы думать, приятней вспомнить другое — их первую охоту, когда Мукай так мудро с ним обошелся. На поясах у них висели утки и фазаны, на душе было легко, хорошо.

Нет, с Мукаем можно поладить, он не так уж плох. Вот и сейчас. Агроном сердечно примет его, выслушает, подумает и скажет: “Кто родне не помог, еще не изменник. Предатель тот, кто родину обманул, и нет таким людям места среди нас”.

Скажет и крепко пожмет ему руку.

Глупый Сыдык! Напрасно он так долго слушал его. Обманщик вздумал его водить за нос, чтоб в колхозе говорили: “Тесть Джоомарга себе все позволяет”. Хитрая бестия! “Я отделил своей старухе юрту и добро”. Лжешь, мошенник, притвора! С одной женой мы тебя разведем. Придется, Сыдык, ничего не поделаешь. Не проси, не поможет, иметь двух жен тебе никто не позволит.

Спасибо, что он сознался. Пусть знают, что купцов подсылают враги. Это очень пригодится заставе. На границе все важно. Упрямый старик. Шепот его виснет над ухом, следует за Джоомартом в дороге, шепчет, шипит ему что-то в ответ. Лукавый старик, он найдет, что сказать. Слов не хватит — бровями поведет, головой закивает. Джоомарт сегодня же посоветует начальнику заставы присмотреть за тобой, Сыдык, и как можно получше. Хорошо бы еще одну заботу свалить: зайти к Краснокутову, усадить его рядом и сказать: “Прости меня, я дважды виноват перед тобой, дважды скрыл от заставы правду. Без дурного расчета, по глупости. Верь честному слову, из глупости. Это было давно, я тогда еще думал, что позор моего рода — мой позор, в их измене доля моего предательства. Бывают ошибки, не надо быть строгим. Прости, я измучился. Никто не узнает, что ты простил виноватого. Это останется между мной и тобой. Не поступай со мной так, как поступили с Юсупом-предателем…”

В те времена, когда царские слуги управляли Киргизией, жил бедный чабан. Трудолюбивый и честный, он всем был приятен, покорность его не знала границ. Зато сын его, Юсуп, выдался жестоким, с неспокойной душой. Так, еще юношей он убил аткаминера, который явился за налогом к отцу. Юсу па изгнали из аула, и он много лет скитался по свету, учился и тайно сеял вражду против власти. Говорят, он собрал отважных людей, нападал и расправлялся с начальством. Никто этого в ауле не видел, но знали, что Юсупа то сажали в тюрьму, то из города в город гнали этапом.

Случилось Юсупу заехать в Нарын. Его никто там не знал, родом он был из Таласа, из далекой глуши. Красивый, ученый, он понравился дочери манапа. Манап любил свою дочь и ни в чем не отказывал ей. Жениха окружили почетом и богатством, поставили юрту из кошмы и ковров. Зять манапа забыл о минувших невзгодах, и сердце его отошло. Вокруг него было вдоволь всего, чего ради бунтовать? Против кого бунтовать? Всему свое время, он обрел свою родину и желает покоя. Так шли годы. Он нашел себе друзей среди прежних врагов — слуг царя, его даже свели с губернатором. Дошли слухи до Таласа, вспомнили там его прежние дела, пришли вести из Оша и Фрунзе и напомнили Юсупу о том, что умерло давно в его сердце. С позором, в цепях его увезли из Нарына в Сибирь…

“Прошу тебя, Краснокутов, не поступай со мной так, как поступили с Юсупом”.

Начальник заставы пожмет ему руку, и он, Джоомарт, скажет ему: “Банда джигитов, баев и аткаминеров хочет прибрать колхоз к рукам. Прорваться сюда, чтоб хозяйничать здесь, у границы. Разбитые у Май-Баша, они рвутся присвоить себе наши труды. Иметь врага у границы — большое несчастье, верь честному слову, это так. Я нашел в себе силы отказать им в поддержке, я буду бороться, хотя бы против меня был весь мир”.

Воображаемый разговор затянулся надолго. Они, конечно, поладили, и место начальника занял Темиркул. Пришло время с ним объясниться.

***
Беседа с Джоомартом была тяжким испытанием для Сыдыка. Давно председателя колхоза и след простыл, а он все еще не успокоился. Никогда еще зять так скверно с ним не обходился. Неизменно добрый и любезный, кто этого мог от него ждать?

Боже, как трудно! Жизнь стала невыносимой. Что дурного он сделал, за что его обидели? Бедный Сыдык, с тобой обошлись несправедливо, обругали и назвали обманщиком.

Холодное сердце, черствая душа, он не дослушал тебя до конца.

Джоомарт прежде не посмел бы так с ним говорить, ему бы этого никто не позволил. Сыдыка уважали далеко за пределами аула. Его слово ценили, как золото. И свои и чужие приходили к нему за советом и помощью. С ним считались и джигиты и народ. Посредник Сыдык служил примером для всех. Его имя вдохновляло и почтенного старца, и чабана. Шутка ли — посредник, мудрая голова. Ему, правда, платили за это, и приходилось иной раз со скупцом поспорить. Сыдык не святой, ему надо жить. Никто не обязан даром трудиться.

И сейчас он по горло занят делами, ему не дают покоя. Тесть председателя, бригадир и посредник, кому, как не ему, склонить Джоомарта в одну или другую сторону? Что в этом плохого? Пока свет будет стоять, нужны будут умные люди. Что стало бы с людьми, если бы их не мирили! И манапу, и начальнику, и председателю колхоза нужен посредник. Не будут же они во всякое дело встревать, каждого глупца выслушивать. И где простому народу взять смелости спорить, отстаивать себя? Недавно был случай в колхозе. У чабана пропало трое телят, потонули в реке. Говорили, что чабан их зарезал и мясо роздал друзьям. Узнает Джоомарт, и чабану не поздоровится, он выгонит его из колхоза. За дело взялись родные, обратились к Сыдыку: жаль, человек ни за что погибает. Кто беду натворил, а ты, Сыдык, вывози. Пришлось обойти всех Курманов, собрать денег на четырех телят. И человеку помог, и себя не обидел.

Трудная жизнь… Думай не думай, несчастье и горе на каждом шагу. Сколько добра у него пропало! Два джута пожрали триста овец, с гор однажды свалились лучшие коровы. Ой, как скверно с ним жизнь обошлась!.. Его горькая доля вся на виду. Говорят, он любит со счетами возиться, день и ночь убиваться. Как же иначе? Пусть все пропадает без счета? Нет, мир должен знать о несчастьях Сыдыка. Да, да, должен знать. Итак, триста овец, пять-шесть коров, прекрасная лошадь. Это не все. Неудачная сделка — тот же убыток в десять овец. Какой горький итог… Сыдык был бы сейчас богаче колхоза. А с тем, что в прошлом потеряно, наберется с лишком три мешка золота.

Все надежды на Джетыгенов. Только бы они осели в колхозе, и многим стало бы легче, и ему, как посреднику, недурно. Сто рублей с кибитки — ни гроша меньше. Трудности какие! Джоомарта уломать, Мукая успокоить — всюду расходы. И то стоит дорого, и другое, и третье. Он угощал Темиркула — положим на счеты двадцать рублей, послал Мукаю козу… Прекрасная дойная скотина, такую нигде не найдешь — еще одна сотня. Жене его — Сабиле — отдал в день свадьбы три метра шелка. А какие доходы? Задатка триста рублей, два барана и три мешка зерна. Когда еще прибудут Джетыгены, рискуй и без пользы трудись.

Да, все надежды на Джетыгенов. Приедет жених его маленькой дочки, за ним остался должок — семь овец и корова — калым. Счет составляли, когда маленькой Ваппе шел второй год. С тех пор вздорожали невесты. Три года назад он думал поладить за полсотни овец — конечно, деньгами, где ему в колхозе держать это добро, — но тут он узнал, что родители жениха богатые люди, и решил не уступать — сто овец, ни баранчиком меньше. Они могут набавить и сверх ста овец, за такую невесту не жаль миллиона.

Это не все, еще один план у него, только бы не разгадали. Джетыгены и Курманы породнятся, а там они в добрый час покажут себя. Довольно хозяйничать тем, кто служил на заставе. Важность какая — они сторожили границу! Найдется кому управлять, есть люди поумнее и постарше Джоомарта. Пограничников в колхозе тридцать пять человек, а Джетыгенов и Курманов сто двадцать семей. Хвастунишки с кокардами скоро сдадутся. Уступят, и ссоры не будет. Одного подкупить, других рассорить, кого подарком возьмешь, а кого и одним обещанием.

Так оно и будет, народ запомнит Сыдыка. Можно положить на счеты еще сотню овец. Да, как ни верти, а посредники — нужные люди, без них не было бы на свете порядка и толку. Только бы с Джоомартом поладить. Упрямый человек, ему ничего не стоит разбить все расчеты Сыдыка. Наклеветать, донести на хороших людей, набрать в колхоз голытьбу: жалких малаев — ленивых пастухов, джатаков — безлошадную братию, одну бичеру — нищету. Что с них возьмешь? Боже мой, боже, Джоомарт двери закроет перед аксакалом, благородным джигитом и бием! Он хочет упрямством понравиться людям, чтобы после его смерти развесили над юртами черные флаги. Ничего, Джоомарт! На всякого зверя есть больший зверь, против силы есть хитрость. Взять хотя бы Мукая. Он, правда, из тех же, что и Джоомарт, не даст тени упасть на новые порядки, но Сыдык знает толк в таких людях. Ему надо польстить, похвалить, пусть думает, что умнее его на земле нет человека. От радости он полезет в болото, туда ему и дорога. Конец, говорят, ослу на топком месте…

Он сегодня пришел, этот глупый Мукай:

“Как дела, как здоровье?”

Что ему на это ответить?

“Плохо. Хозяйство большое, а людей не хватает. Не то, чтоб их не было, наоборот, очень много, но Джоомарт, говорят, не возьмет никого”.

Он даже вспыхнул: как это так? Самодурство и глупость.

Мне этого только и надо, я шепчу ему несколько слов: “Джетыгены — наша надежда, они нам помогут хозяйство поднять. Джоомарт не согласен, у него свои счеты с ними”.

Я говорю это с горечью, вот-вот мое сердце разорвется от боли. У Мукая глаза широко раскрываются, он кусает губы и стонет от злобы. В груди у меня веселье.

“Что значит счеты? Что ты хочешь этим сказать?”

“Он боится, — говорю я, — что должность вышибут из его рук. Что за радость председателю стать бригадиром?” Лучше бы я промолчал. Он вскочил как ужаленный:

“Как ты смеешь, дурак!.. Старый лгун!”

Надо знать агронома, в гневе лучше ему смолчать. Я тихонько шепчу:

“Ты не понял меня! Он сводит счеты со своим родом, который не уважил его”.

Мукай сразу остыл. Пошел разговор: откуда я знаю? Люди сказали. Какие? Ах, вот как, понятно, так бы и сказал. Мукай ему этого не простит. Интересы колхоза прежде всего. Я повторяю за ним: “Конечно, конечно” — и тут же делаю еще одну глупость:

“Ты заметил, Мукай, как крепко он держится за русских людей? Он здорово их защищает”.

Агроном уже снова сердит. Эти советские люди — сущие звери. Не хочешь — не надо, чего ради рычать?

“Никто их не защищает, мы защищаем себя. Они за нас умирают”.

Я не спорю, это так. Мукай просто не понял меня.

“Ты напрасно кричишь. Русские люди не так уж плохи, но ты разве не заметил, что наш Джоомарт сторонится своих и льнет к чужим? Джоомарт ждет момента, когда в колхозе останутся одни его друзья — те, что пришли из заставы”.

Что значит вовремя вздохнуть, — смущенный агроном отвернулся, Сыдык может поклясться, что тот был растроган до самого сердца.

***
Джоомарт нашел Мукая на опытном поле. Он сидел в лаборатории — деревянном бараке со стеклянной крышей без полов — за ящиками и горшочками высеянных злаков. Его руки озабоченно кружились, льнули то к растениям, то к листочку бумаги для записей. Он пропускал между пальцами стебли пшеницы, словно просевал золотистые локоны, измерял каждый колос осторожно и нежно.

Они сели друг против друга и заговорили о делах. Агроном не давал Джоомарту слово сказать, пусть смотрит да слушает, учится маловажное от важного отличать, простые вещи от чудес. Взять хотя бы вот эти колосья. В них будут злаки, каких никто еще не видел. Дайте срок, год—два, об этом растении узнают повсюду. Тут слились воедино выносливость и зимостойкость.

У него веселые глаза, они словно прячут игривую тайну. Не то чтоб грех или порок, нет, нет. Слукавил человек, набедокурил — и некуда податься, а глаза его выдают. И движения слишком резкие. Смеется без удержу, от радости подпрыгнет, присядет — не агроном, а мальчишка.

Он пригибается к ящику над большими колосьями и всплескивает от восторга руками. Здесь он разделался с природой, уложил ее, как говорится, на обе лопатки. Никогда ей отсюда не выбраться. Никогда! Один из злаков слишком рано цвел для сыртов и от заморозков страдал, другой цвел слишком поздно и вызревал уже в пору дождей. Он случайно скрестил их, без всякого расчета, от нечего делать, и вот результат — золотая середина. А что вышло у него с корнеплодом!

Мукай вскидывает плечами, закатывает глаза и так замирает. Ну, чем не ребенок? Дитя, потрясенное чудесным видением. И руки заломил, и рот приоткрыл от восторга. Как после этого не слушать его, напомнить, что рассказ немного затянулся?

Так вот о корнеплоде. Редкий, прекрасный, вкуснее его ничего нет на свете, но здесь, на сыртах, не вызревают его семена. И солнца ему мало, и ночи холодные… Одним словом, все готово, кроме семян. Пришлось с клубнем повозиться. Чего он только не делал: нагревал и морозил его, резал, кромсал, пока не добился своего. Он вклинивает в клубень скороспелого корнеплода кусок нескороспелого, и, как бы вы полагали, кто берет верх? Разумеется, скороспелый. Будут и корнеплоды, будут и семена.

Он хохочет над собственной выдумкой: кто еще так придумает, кто отважится! Счастливый Мукай, всегда ему весело, и от всего он приходит в восторг.

Джоомарту еще долго пришлось молчать. Мукай повел его к длинному столу и придвинул горшки и вазоны. Кусты и деревца растянулись аллеей. Мукай ходит между ними шагами хозяина в собственном доме. Он гнет стебли, мнет листья, запускает руки в кроны с нежностью матери, перебирающей волосы ребенка. Джоомарт должен убедиться, что тут одни чудеса. Вот это — родич прекрасного плода, вернее, дальний родственник его. Но как он плодовит! Ни мороз, ни жара ему нипочем, зато и есть его нельзя ни за что на свете. И запах и вкус препротивные.

Лицо агронома выражает отвращение — гримаса ребенка, проглотившего насекомое. Плоды, вероятно, в самом деле неважны.

А вот этот кустик — правда, нежный и слабый — дает такие же плоды, но сочные и вкусные, будто медом налитые. Он, конечно, скрестил их, чтобы вывести плоды для сыртов. Да, да, для сыртов! Тут будут сады — яблоки, груши, а хотите, н урюк. Уж он постарается. Растет же эйкомия — китайская гуттаперча — в украинской степи, маслина — в Дербенте, японская хурма — в Самарканде, юкки — в Тбилиси. Ему не стоит труда перевернуть на сыртах всё вверх дном: убрать ель и кипец, арчу пересадить куда-нибудь подальше и дать место плодовым деревьям. Он делает при этом движение хозяина, готового рассовать добро свое по дому: часть туда, часть сюда — куда попало.

Еще несколько слов, только несколько. Пусть взглянет Джоомарт на вазоны, вот сюда и туда. Не правда ли, забавно? Деревца эти растут на чужих корешках. Ха-ха-ха! Снизу ствол их дикого сородича, а сверху культурный потомок — Ха-ха-ха! Вот что значит иметь голову на плечах. Дичок служит насосом для нужного дела. Выполняется это просто, без спешки, спокойно. В грунт сажают дичок, макушка срезается, и в надрез прививается другое деревцо. И еще одна минута внимания…

Его голос становится мягким, руки от волнения дрожат. Удивительный кустик, не правда ли? Сущее чудо природы! Вот и всё. О дальнейшем он должен умолчать. Если затея удастся, счастливей его не будет человека на свете. Не надо расспрашивать: тайна есть тайна, ни себе, ни другим он не позволит нарушить ее.

Он еще раз ласкает любимого питомца и дарит Джоомарту зеленый листок, — память о дереве — счастье Мукая.

Они едут рядом по ровной дороге. Добрые кони охотно помчались бы, но повод свисает. Всадники молчат, каждый занят своими мыслями.

— Мне хотелось бы, Мукай, — начинает Джоомарт, — о чем-то спросить тебя.

Эта фраза у него давно готова. Посмотрим, как дальше пойдет. С Мукаем надо быть осторожным: не так скажешь, не тем тоном — он рассмеется и начнет острить.

— Я послал тебе письмо в город Фрунзе. Это было давно, больше месяца.

— Письмо? Не видал. Какое письмо?

Он даже весь перегнулся в седле: хорошо бы узнать, что в нем написано.

— Мне, должно быть, пришлют его сюда… — Мукай торопится добавить: — Мне будут всю почту оттуда присылать.

— Я скажу тебе, что там написано.

Нет, нет, он не хочет, приятнее прочитать глазами: больше увидишь и узнаешь.

Лошадь Джоомарта тесно жмется к Мукаю, ее грива у него на коленях. Он трогает повод и немного отъезжает.

— Письмо небольшое, в несколько строк, ты уж лучше послушай меня.

Агроном машет рукой, трогает повод и отъезжает:

— Не будем говорить о письме. Я прочту и отвечу тебе. — Ты не понял меня… Я послал это письмо по ошибке.

Мукай вдруг краснеет и, не глядя на Джоомарта, спрашивает:

— Ты раскаялся в нем?

— Да, да, я жалею об этом. Я был неправ.

Тут Мукай разражается смехом, глаза его сверкают, взгляд светел и ясен. Ах, как ему весело, как легко! Чудак Джоомарт, он так и поверил. Письмо здесь, при нем, он носит его с собой, не расстается с ним. Ведь оно могло попасть к Сабиле. Письмо огорчило бы ее, и она, чего доброго, от горя слегла бы. Вначале он решил было сжечь его, надоело с ним носиться, каждый раз перечитывать. Но оно почему-то каждый раз ему казалось другим, и смысл и тон в нем изменялись, словно читаешь его в первый раз. Удивительное письмо!

Джоомарт что-то хочет сказать, вставить слово, но Мукай забегает вперед. Их кони идут рядом, стремена их сплелись.

— Мне кажется, Джоомарт, что ты не был сердит, когда писал это письмо. На сердце у тебя было что-то другое. Я не почувствовал твоей злобы, ее, наверное, и не было.

Слова эти не нравятся Джоомарту, он готов уже сказать что-то резкое.

— Выходит, письмо нисколько не тронуло тебя, ты спрятал его в карман и забыл!

Тогда им не о чем говорить.

— Я спрятал письмо, это правда, но мне было больно, меня точно ранили. Я бежал от Сабили, чтобы скрыть свое горе. Она узнала бы это сразу по моему лицу. Три дня я скитался из аула в аул. Днем веселился, а ночью плакал. Кто мог подумать, что ты возненавидишь меня? Я Сабилю не украл, она по собственной воле пошла за меня. Ей мало лет, не спорю, но именно это и прельщало меня. Наш народ говорит, что жену надо брать молодой, пока характер еще не окреп… Письмо навело меня на мысль стать инструктором сыртовых колхозов, жить возле тебя и заслужить твою дружбу.

Он грустно усмехнулся, и борозда печали легла на лицо. Глаза погасли, взор стал тяжелым. Человек словно стал другим, не узнать агронома, его точно подменили.

— Спасибо, Мукай, ты облегчил мое сердце. Мне так же трудно было, как и тебе.

Джоомарт просит прощения, все случилось так быстро. Он любит сестру, и мало ли что ему показалось… В сущности Мукай — золотая душа. Теперь уж ясно — Сабиля его любит, и ей с ним хорошо.

Джоомарт сказал все и умолк.

— Не надо вспоминать об этом, — говорит агроном, — ни сейчас, ни в другой раз.

Письмо он порвет, сейчас же уничтожит его. Вот так, и еще раз, на мелкие кусочки, и развеет по ветру… Была вражда и исчезла. Всякое бывает. Что только на сердце не ляжет и не приснится во сне…

Вот и юрта Мукая, она одна у подошвы горы. Колхоз остался внизу, со своими полями и гуртами скота. Так в старое время манап бросал трудовую зимовку, уходил на джай-лау от забот.

Опять эти скверные мысли… Какое ему дело, как Мукай поступает. Так жили манапы, пусть и Мукай так живет.

Их встречает Сабиля. На ней алое платье, свежее, точно она ждала гостей. Короткий рукав обнажает ее руки с морщинкой на локте. Они лежат сзади, сплелись словно ветви. Она идет не спеша, склонив голову набок. Такой запомнилась Джоомарту его мать. Такая же тонкая, с алыми губами, с руками, заложенными за спину, и с той же морщинкой на локте. Он любит сестру, ради нее приехал мириться с Мукаем, ради ее счастья ничего ему не жаль.

— Здравствуй, Сабиля, как живешь?

Надо быть справедливым, они славная пара. Она красива, и Мукай недурен. Они любят друг друга, у них пойдут дети… Право, им будет неплохо.

В юрте агронома они застают Темиркула. Старик встает и уступает Джоомарту свое место — почет и уважение желанному гостю. Гость готов уступить и сесть рядом. Нельзя? Почему? Так ведется? Раз ведется, пусть так, он согласен.

Все сидят на кошме, поджав ноги, в руках Мукая насвай, он потчует им Темиркула. Сабиля хлопочет, готовит обед, из чанача разливает кумыс, из другого — джарму.

Как нелепо держать кумыс в бурдюке. Разве в глиняной посуде не лучше? И к чему этот чаиач, не лучше ли обзавестись в хозяйстве кастрюлей?

Их обносят водой, руки моют для вида: чуть-чуть смочат пальцы и вытрут грязным полотенцем. На что это похоже?

— Что с тобой, Джоомарт, ты задумался? — спросил хозяин.

Опять эти мысли. Он дал себе слово не думать об этом, делать вид, точно это его не касается, и снова забыл. Ну что ему до того, какие у Мукая порядки? Назло своей глупости он будет шутить и дурачиться. Ни за что больше не осудит его.

— Я немного задумался, ты прости меня, Мукай.

Хозяин и гости беседуют, хозяин смеется, хохочет. Лукавый взгляд точно прячет игривую тайну. Он рассказывает историю об обманутом лентяе, о лодыре Алиме, который век свой без дела пролежал на кошме и с пола плевал на чангарак. Никто так высоко плевать не умел. Гордый своим искусством, он в тщеславии своем высоко вознес голову, землю под собой не видел. “Куда Алим смотришь?” — спросят его. Он с достоинством скажет: “Смотрю па птичью дорогу, вон она светлеет по черному небу. Наши птицы по ней улетают на юг”. И грудь у него колесом, не подступишься. Опять спросят его: “Почему ты лебедем ходишь, Алим?” Он ответит: “Лебедь лебедем ходит, так уж ведется”. — “Где ж ты видел черного лебедя?” — “Видел, скажет, они живут на Иссык-Куле в кустарниках. А горд я тем, что я лучше и красивее других”.

Вот этого лодыря поставили камень крошить для дороги. Сидит лентяй под арчой, постучит, покрошит и спросит начальника: “Сколько я уже заработал?” Узнает, что хватит на кусок хлеба, ляжет под деревом и станет плевками стрелять.

Случилось, что лентяй угодил в руки Мукая. Тут люди нужны, работа стоит, а Алим сложил руки, плюет в крону арчи. Решил агроном отучить его от безделья и стал говорить ему, что хлеб дорожает, то вдвое, то втрое, то в десять раз. Пришлось лодырю взяться за дело: работать весь день, не стрелять в чангарак или в крону арчи. Зато через месяц Алим разбогател, получил много денег, и его объявили первым ударником. Пришлось прежние привычки оставить: что пристало лентяю, ударнику не к лицу. Все еще голова его вздернута, грудь выпячена колесом, и ходит точно птица лебедь. Спросят его, что с ним, Алим не станет, как раньше, дурачиться: он теперь бригадир, у него и у жены пятьсот трудодней, как не гордиться, не ходить, не чуя земли?

Над этой историей много смеялись, и больше всего Джоомарт. Он старался, как мог, быть веселым, рассказал потешную историю, хохотал и дурачился не меньше Мукая. Они пили кумыс и понемножку хмелели. Мукай пил больше всех и, доливая пиалы, выкрикивал: “Кто не любит девушек, тот не пьет кумыса!” Затем он достал две бутылки вина, и Джоомарту больше не понадобилось себя в чем-либо убеждать… Язык его развязался, и он под комуз Темиркула пошел даже в пляс. Им было весело, и лишь немного огорчало, что обед долго не поспевал.

Сабиля поставила чашку, внесла казан и сама уселась между братом и мужем. Мукай всплеснул руками и сказал:

— Поглядим, Джоомарт, как ты справишься. Говорят, ты разлюбил киргизские блюда. Я не верю. Как можно не любить бешбармак? Не правда ли, Темиркул, он только притворяется!

В казане лежит сваренный баран. И ноги, и голова, и курдюк- все тут вместе. Хозяин берет пальцами голову и преподносит ее Джоомарту. Не старику Темиркулу, хоть и тот его гость. Затем кусок за куском срезает мясо с костей, крошит и строгает удивительно тонко. Жир стекает с его рук на кошму, на одежду, струйкой бежит в казан. Хозяин не забыл и Темиркула, он сует ему кость с остатками мяса, Сабиле — небольшой кусок сала. Баран приготовлен, он лежит в чашке размолотой кучей. В горшке поспевает вареное тесто. Хозяин тем же манером крошит и тесто, с пальцев струится жирный навар. Все смешано и растерто руками, бешбармак можно есть.

Джоомарт держит баранью голову пальцами, ищет тарелку и не находит ее. И руки и губы его в сале. Он вернул бы голову Мукаю, но тот рассердится. Кругом ни тарелок, ни ложек, ни вилок, они будут есть пальцами из одной чашки.

Первым начинает Мукай. Он запускает свою руку в горку мяса и теста, зажимает в ладонь изрядную порцию и отправляет ее в рот. Глаза его сияют счастливым огоньком, они точно приглашают: “Отведайте, чудесно, ничего нет прекрасней на свете!..” Темиркул набивает рот бешбармаком. Одному Джоомарту не по себе. Ему противно это варево, ухо режет их сопенье и чавканье. Его вырвет сейчас, мясо комом стоит у него в горле. Он не хочет, не может, все ему здесь чуждо и противно. Нет, нет, это выше его сил…

Сабиля ест пальцами, лицо ее лоснится от жира. Она заливает свое новое платье, движения ее быстры, зубы алчно блестят. Они все одинаковы, их не отличить друг от друга.

— Ты не ешь, Джоомарт, что с тобой?

Да, это верно, но он много съел дома. Спасибо за угощенье, бешбармак не так уж плох.

Мукай и слушать не хочет. Что за притворство, Джоомарт должен есть, в чашке осталось еще полбарана. Никаких отговорок, он сам его будет кормить. Хозяин оказывает гостю внимание: запускает пальцы в бешбармак, набирает горсть мяса и сует ему в рот. Спасибо за любезность, большое спасибо. Джоомарт это проглотит, и ни крошки больше. Он не может, не в силах, пусть добрый хозяин его извинит. Мукай кладет ему в рот еще и еще, — никаких возражений, никто не поверит, что он сыт. И Темиркул и Сабиля ему не позволят.

— Я скажу вам правду.

Чего ради стесняться, здесь все свои. И Сабиля и Мукай поймут его. Уговор — не сердиться.

— Я люблю есть бешбармак за столом, с вилкой и ножом, в отдельной тарелке. Научили меня этому в армии. Вот и всё. У каждого свое, я не осуждаю ваших привычек.

И шурпу он пить не будет. Почему? Как объяснить им причину? Сказать, что Сабиля сполоснула пиалы в грязной луже у дверей, вытирала их нечистой, засаленной тряпкой? Нет, уж лучше промолчать.

Хозяин обильно разливает кумыс, он достает еще вина, много пьет и смеется. Он совсем охмелел, говорит очень много и жарко.

— Ты странный человек, Джоомарт. Говоришь: “У каждого свое”, а в душе и меня и Темиркула осуждаешь. Ведь так, осуждаешь? Ты оторвался от народа, не ценишь его и не знаешь. Все мы любим бешбармак за столом, с ложкой и вилкой, а народ вот не хочет… Подай ему на кошме из одной чашки. Понял? Не понял? Как хочешь, так и понимай. Я люблю жить на джайлау, спать в юрте и быть киргизом во всем. Как клещами, меня тянет к своим. Не сидится мне, кочевнику, на месте; только и думаешь, куда бы податься, съездить, сходить. А не пустят — поспорю, на другую службу уйду. Студентом, бывало, направят меня в санаторий, а я норовлю на джайлау. Сел на коня — и в дорогу. Седло мое блестит, набор самым лучший, начищенный, нагрудник с бляхой серебряный. Все любуются мной. Приеду к чужим, займу угол в юрте, пью кумыс и живу себе на славу. Надоест у одного — поеду к другому. В каждом доме я гость, любой киргиз мне брат. И ничто не противно мне у него: плюет ли он в тазик с золой или кошму поднимает и наземь плюет, мне все равно. Вот что значит любить свой народ!

Он пил и болтал так без умолку, никто ему не возражал. Сабиля грустно смотрела на мужа и на брата. Она любит обоих — и Джоомарта и Мукая, обоих одинаково жаль.

— Свое принимаю, а чужое не хочу. Нравится мне наша киргизская шапка — остроконечная треуголка из белого войлока с разрезом на лбу и на затылке. У какого народа ты такую штуку видал? Люблю нашу музыку и тебя, Джоомарт, за твою игру. Темиркула могу слушать часами. Что там часами- днями, неделями. Против нашего комуза нет инструмента, против Темиркула нет музыканта. Вот я какой! Ха-ха-ха! Весь на ладони. И нечего мне прятаться от тебя.

Сабиля вздохнула, и голова ее склонилась. Ни муж и ни брат на нее не взглянули, словно забыли о ней. Глубокие глаза ее под крутыми бровями — два озера под суровым Хан-Тенгри — покрылись тяжелым туманом. И как не вздыхать: кто знает, чем все это кончится? Джоомарт не смолчит, таких речей он никому не прощает.

Агроном не унимался. Он выпятил грудь и, самодовольно озираясь, выкрикивал:

— Я с народом дружу, и он меня любит. За двести километров приезжают сородичи. Заявится старик со старухой, ни его, ни ее я никогда не встречал. “Я слышал, — говорит он, — что ты людей обучаешь, как с землей обходиться, и приехал тебя повидать”. Приехал — спасибо. Дашь ему подарок, он вдруг вспоминает: “Наш сосед, Керим-бай, тоже просил передать тебе привет. Не пошлешь ли ты что-нибудь соседу?” Подаришь и тому метра три ситца. Ха-ха-ха! Им приятно, и тебе хорошо.

Сабиля больше не может молчать, она подходит к Мукаю и укоризненно шепчет:

— Ты так выпятил грудь, так разводишь руками, что пуговицы отскакивают от твоей верхней рубахи. Вот еще одна висит на волоске. Говори тише и спокойней.

Он не слушает ее, размахивает руками, и пуговица беззвучно падает на кошму. Джоомарт сидит неподвижно, глаз не сводит с Мукая. Темиркул молчит, его не поймешь: и острые брови, и морщинистый лоб, и угрюмая складка на мятых щеках всегда у него одинаковы.

— Курманы без меня шагу не ступят, — распинается хмельной Мукай. — Что, удивил? Ха-ха-ха! Я с родом не рвал и не стану рвать. Нельзя по свету плыть без опоры! Ты колхоз собирал, а Курманы меня осаждали: спрашивали, идти ли им в колхоз? Я с ответом не спешил, все равно без меня не посмеют. Вот как. Понял? Не понял? Понимай, как хочешь.

Теперь его беспокоит род Джетыген, у них родственное дело с Курманами, просят помощи, шлют письма и молят. Как не помочь. Кто любит родину, тот любит и народ.

Вот когда Темиркул взглянул на Джоомарта. Подняла глаза и Сабиля. Они ждут, что он скажет.

— Как же эти письма попадают к тебе? Кто их приносит?

— Кто приносит? Мало ли кто.

Он, смущенный, не находит слов для ответа. То ли голос Джоомарта — резкий и строгий — его вдруг смутил, то ли хмель испарился и ему стало стыдно своей болтовни. Он куражится еще, но уже не с тем пылом.

— Это дело мое. Мне приносит их свой человек.

— Ты не любишь свою родину, врешь!

Этого Сабиля всего больше боялась. Она глядит умоляюще на брата, он должен уступить ей, она просит его.

— Подумал ли ты над тем, что сказал? По-твоему, не тот живет жизнью народа, кто кровь за него проливал, а кто ест бешбармак без вилок и ложек? Сидеть на джайлау, жрать и пить там чужое — значит любить свой народ? И чем ты похвастал? Своей властью над родом? Мы бились неделю, я и застава, звали Курманов в колхоз, убеждали, просили, а ты собой подменил заставу, и партию, и советскую власть. Не за это ли сказать тебе спасибо?

Джоомарт дрожал от жестокого гнева, кулаки сжаты, зубы стиснуты до боли. Казалось, внутри него бушует стихия, рвется наружу, ищет выхода и не найдет. Кто мог подумать, что его так разберет, и все оттого, что Мукай, не подумав, сказал: “Ты оторвался от народа, не ценишь и не знаешь его”. С этого и началось. Мукай умолк. Лицо его потемнело, точно его опалили. Напрасно Сабиля придвинулась к мужу, ей уже не утешить его. В такие минуты он, точно ребенок, жмется к стене и глядит себе под ноги.

— Спасибо, Мукай, за поддержку… Мы создавали колхоз, собирали людей, а ты свою амбицию ставил выше всего. Тебе мало моей благодарности, позовем сельсовет и заставу. Никто не откажется тебя похвалить. Теперь ты решил вести за нос других, помочь Джетыгенам. Тебе подай род, всех до единого, и своего и чужого, и друга и грабителя. Половина Джетыгенов — манапская власть, и помощники их останутся там, за кордоном. Я схожу на заставу, напишу коменданту, лягу им скалой на пути…

Сабиля больше не колеблется между братом и мужем, она придвинулась к мужу и глядит исподлобья на брата.

— Мы, должно быть, по-разному любим страну. Оно и понятно: я родился в юрте, покрытой рогожей, тебя баюкали в юрте из белого войлока…

Что он натворил! Он приехал мириться с Мукаем, все сделать ради сестры и разжег еще большее пламя. Сабиля в слезах, она беззвучно рыдает. Куда делась его память, ведь он дал себе слово молчать. Его оскорбили? Мало ли что случилось. Он должен был помнить о сестре.

— Ты еще не сказал мне, Мукай, кто передал тебе эти письма?

Он говорил уже тише, заметно спокойней, но взгляд его почему-то обращен к Темиркулу. Музыкант не смущается, он может ответить и за себя и за Мукая:

— Эти письма доставлял нам купец. Ты можешь его увидеть, он вчера остановился на базе. Нам нечего скрывать от тебя. Позволь еще вот что тебе сказать: ты исходил всю страну и знаешь, конечно, что чем выше в горах, тем ярче трава, тем богаче и счастливей земля. Спору нет, чем выше, тем больше величия, но всему есть граница. В горах есть предел, где бесплодие и скудость сменяет расцвет. Так вот, Джоомарт, мой совет: не переступай эту грань, берегись полосы, где красота и богатство мертвеют.

Долгая пауза. Мукай опустил голову и молчит. Темиркул разглаживает усы, проводит рукой по седой бороде и бросает ласковый взгляд на Джоомарта:

— Ты сказал, что половина Джетыгенов останутся там, за кордоном. За что их так сурово судить? Мы хотим тоже знать.

— Я сказал уже вам: они наши враги. Можете мне верить на слово.

— Ты не веришь нашему сердцу, как можем мы верить тебе? Я знаю, ты любишь землю отцов и предан новым порядкам, а вот для нашего рода у тебя не хватает любви. Справедливо говорят: два ножа не уместить в одних ножнах, две любви не вселить в одно сердце.

И Темиркул и Мукай отлично видят смущение Джоомарта, ему трудно ответить, он не может.

— Если ты не ответишь, Джоомарт, мы будем думать, что ты из недобрых расчетов ненавидишь этих людей.

Агроном вдруг приходит в себя, слова музыканта его вдохновляют. Он поднимается с места и снова садится, взгляд его смел и сверкает лукавством.

Нет другого исхода, и Джоомарт отвечает:

— В пустыне Кара-Кум живет многоножка фаланга. Паук этот не ткет паутины и не прячется от врага. Он бьется открыто. Вот саранча опустилась на кустик. Она сильна и ловка, ей не страшна паутина, развешанная между деревьями. Фаланга уже заметила добычу и подобралась к ней. Мгновение — и хищник уже на спине своей жертвы. Саранча машет крыльями, хочет взлететь, а ядовитая гадина обволакивает ее паутиной. Саранча стонет от боли и бессилия. Так тихо подкрасться, так подло напасть, исподтишка… Ползучая мерзость связала вольную летунью, связала навеки. Таковы Джетыгены — ядовитые фаланги, открытые враги.

Вот и все, ничего больше он не скажет.

Темиркул берет комуз, точно хочет в ответ ему что-то сыграть, но Мукай уже больше не может сдержаться.

— Ты не прячься за притчей, отвечай на вопрос. Ты не видел их вот уж тринадцатый год, почему ты до сих пор их не простил? Пусть приедут, посмотрят, как мы живем, как многое переменилось. Есть у нас чем погордиться.

Его смущенье прошло, он такой же, как раньше: смелый, веселый и немного лукавый. Темиркул с ним согласен: в самом деле бы так. Яблоко рдеет: на яблоко глядя, пусть учатся друг у друга хорошему.

— Они остались такими же. Клянусь, они наши враги. Я видел, я знаю.

— Ты разве был среди них в эти годы?

— Не спрашивай, Мукай, это тайна, я один ее знаю и никто кроме меня.

— Ты лжешь! Ты обманщик, никто тебе не поверит!

Так ответил Мукай и плюнул. Джоомарт промолчал. Голова его сразу ушла в плечи, точно один из джигитов Мурзабека снова стегнул его по спине.

— Да-да, Джоомарт, — подтвердил Темиркул, — ты скрыл от нас правду. Тут что-то не так.

“От тебя отвернутся все честные люди, никто в твой дом не войдет”, — хотели они как будто добавить, но сказать ничего не сказали.

Что им ответить? Мукай не ошибся: он, Джоомарт, — обманщик и лгун, больше того — изменник. Каждый вправе ему бросить это в лицо.

— Ты не должен, Джоомарт, огорчаться.

Милый Темиркул, он тут как тут со своим утешением. Спасибо за доброе слово, его голос прозвучал так мягко и нежно.

— Не надо огорчаться, ты лучше подумай. Нельзя идти против всех. Взгляни на бегущий в арыке поток. Он журчит, торопится, точно опасается в реку опоздать. Навстречу течению плывут желтые листочки, былинки, соломинки. У них свой путь, потоку навстречу. Они жмутся к стенкам арыка, ищут защиту от стремительной силы воды. Доплыли до места, где с бугорка чуть быстрее течение, и дальше ни шагу. Тут их подхватило, рвануло и бог весть куда унесло. Против течения безрассудно идти.

— Я был прав, — торжествует Мукай, — ты оторвался от народа и стал ему чужим. Полюбуйся, Сабиля: вот он, твой брат, он клевещет на родных и готов не пустить их на родину. Посмотри на него.

Еще одно утешение для Джоомарта: сестра берет его за руку и ласково просит помолчать. Милая, родная, как он любит ее! Она заглядывает брату в глаза, шепчет его имя и в душе удивляется, как на свете все непонятно. Было так хорошо, все смеялись, шутили, и на вот — рассорились, стали врагами. Почему, отчего? Ведь все ложится на ее слабые плечи. Где ей разобраться, кто прав и неправ.

Джоомарт встает и, не прощаясь, выходит из юрты. Он садится на коня и едет домой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Много забот свалилось на Сыдыка. Удивительно даже. Он встал сегодня с зарей и до сих пор хлопочет. Конь его приустал, едва дышит, и сам он порядком устал. Легко ли с людьми иметь дело! Они готовы отступиться, совсем, навсегда. Как мало у них сообразительности. Джоомарт им кажется Манасом, никто голоса не возвысит против него. Говоришь, объясняешь им: “Ваша возьмет, не уступайте. Требуйте, тесните его, не давайте ему покоя ни днем, ни ночью”. Этот глупый улар Молдобай так и сказал: “Я найду для моего сына другую жену, но не найду для колхоза лучшего друга, чем Джоомарт”. Скотник Махмуд вовсе спятил: “Весь род Джетыгенов, — кричал он исступленно, — не стоит одного Джоомарта! Я верну им калым, пусть сидят себе там, за кордоном”. Гугнивый Омар обнял свою дочь и гугнит: “Просверленная бусинка на земле не заваляется”. Кривобокий Алы возгордился вдруг сыном: “Ничего, ничего, стальной нож, — говорит он, — не останется без ножен”. Хороши женихи, хороши и невесты! У собаки нет измены, у женщины верности. Осел этот Ахмет, вздумал стать мудрецом: “Если время, — говорит он, — не мирится с тобой, мирись ты со временем”.

На колхозников мало надежды. Все испугались одного человека. Трусы поганые, побитые псы, они готовы забыть Джетыгенов, расторгнуть все сделки, причинить Сыдыку убыток.Что им до бедного посредника? Нет, это его совсем разорит. Легко ли поступиться таким капиталом — по сто рублей с кибитки деньгами, а сколько овец и добра! Кто ему оплатит расходы? За угощение Темиркула, за козу, которую он отдал Мукаю, за три метра шелка Сабиле. Все пропало, как в джуте: сто баранов за маленькую Ваппу, сотня овец от Курманов за услугу… Боже мой, боже мой, мешок золота сгинул! Найдутся еще люди и скажут: “Верни нам задаток”. Что им, живодерам, до него. Отдать им триста рублей, двух баранов и три мешка зерна? Он скорее задушит себя, чем вернет им хотя бы горошинку.

Зато его сегодня утешил Мукай. Славный малый, с ним можно поладить. Что значит смелый человек! Он ловко придумал: Джоомарт — враг колхоза. Он так и сказал: “Мы, Сыдык, не сдадимся, никто ему не позволит колхоз разорять. Мы нужны Джетыгенам, а они — нам”. Тут он надулся, точно бог весть какую мудрость изрек. Конечно, конечно, ни за что не отдадим, колхоз будет нашим. Пришлось ему польстить, расхвалить его сердце и ум. Всякий это любит, а Мукай больше всех. Не обошлось без ошибок, Мукаю не легко угодить. То он свой человек, хороший киргиз, то потянет вдруг руку Джоомарта. Не смей плохо при нем отзываться о порядках, не смей власть поносить… Все-таки агроном его очень утешил. Ему даже стало весело с ним, от души отлегло и захотелось услышать доброе слово.

“Как ты думаешь, Мукай, если бог захотел бы сбросить счастье на землю, правда лучше бы оно упало в Киргизию?”

Что тут плохого? Каждый желает себе добра.

Он молчит и странно моргает глазами.

“Ну вот. А если в Киргизию, почему бы счастью не скалиться на род Курманов?”

Мукай все молчит.

“А если это счастье суждено уж Курманам, то пусть тем, кто живет в нашем ауле”.

Бешеный человек, он метнулся, как вихрь, бранился, ругал что есть силы. Ему обидно, что я печалюсь об одних лишь киргизах. Он готов это счастье отдать всему миру. Хотите, он его вовсе подарит властям.

Скоро вслед за Мукаем явилась Чолпан. Пришла проведать отца, повидать свою мать. Бедная дочь, как трудно ей жить. Рот ее набит леденцами, а грудь полна горечи.

“Я не буду с ним жить, — плакала она, как ребенок, — он не киргиз. Он не верит, что мясо улара защищает от оспы, что ноги филина, голова его и перья помогают против всякого зла. Он играет на комузе и смотрит на луну. Смотрит часами иногда до зари, и не скажет мне, что он там видит. “Не смотри на луну, — прошу я его, — она сосчитает волосики у тебя на ресницах, и ты тотчас умрешь”.

И снова она о своем. У нее нет детей, она хочет ребенка. Как было отцу не утешить ее? Это, может быть, к лучшему. У невкусной дыни семян много. Тут он вспомнил, что дочь его сильнее мужчины и ей не стоит труда натолочь ему ячменя. И ей это не в пользу: запах зерна помогает тем, у кого нет детей. С каким жаром взялась она за дело! Деревянная ступа визжала и скрипела под ударами песта. Что за сила у нее! Такая жена стоит сто мешков золота. Тут пришла ему в голову светлая мысль, точно молния блеснула в горах: эту сильную женщину можно выдать за другого, взять хороший калым и скотом и деньгами. Джоомарт, правда, любит ее, но ведь она ему даром досталась, пусть обратно возьмет свой калым. Вот что значит суметь подсчитать и вовремя взвесить.

“Я могу тебе помочь, моя милая дочка. У тебя будут дети и деньги. Я нашел одно верное средство”.

“Верное средство…” Пест как молот заходил в ее руках. От ударов дрожала земля. Так длилось, пока не случилась беда — ступа дала трещину и развалилась па части. Что значит сила! Двадцать лет на ней не было трещины, ступу делал еще ее дед. К счастью, все обошлось: он так собрал зерна и муку, что на земле не осталось и белой песчинки.

Чолпан была в восторге. У нее будет муж — молодой и красивый. Не простой человек, а казенный, ему дадут груду золота за службу. Добрый мусульманин, он пошлет ее на гору Сулеймана и щедро заплатит отцу. Из этих денег Сыдык ей накупит подарков. Сейчас этот муж еще за кордоном, он из рода Джетыгенов и придет сюда вместе со всеми. Все зависит теперь от Джоомарта. Как только он согласится им помочь, Джетыгены пришлют делегатов к заставе. Ей надо упросить мужа помочь Джетыгенам. А любовь Джоомарта? Сыдык вырвет ее без остатка. Первое средство — семь сред подряд мыть голову арычной водой и посыпать ее густо золой. Друг его избавился от нелюбимой жены тем, что бороду расчесывал двумя гребешками. Второй способ — поставить сапоги его носками к дороге. Куда ноги идут, туда и сердце следует.

Чолпан сияла от радости. Она, конечно, согласна и непременно добьется согласия мужа. Джоомарт попомнит Сыдыка. При свирепой жене что толку от спокойствия целого мира? В тесных сапогах какая польза, что мир велик и обширен?

Да, много забот свалилось на Сыдыка сегодня. Когда ишаки прокричали в колхозе, он второпях пообедал, сел на коня и поехал на заставу.

***
— Что вы хотели сказать?

Начальник заставы лежит на диване в своем кабинете. Ему сегодня не по себе. С утра подуло прохладой, и у него начала болеть спина. В постели ему легче, только кружится сильнее голова и хочется спать. Сыдык явился по важному делу, пришлось пересилить себя. Так лучше, пожалуй: в работе слабость быстрее проходит. Сейчас он приподнимется, вот так… Глоток воздуха — и все пойдет по-другому. Только бы прошло гуденье в ушах. Кругом такой шум, что ничего не поймешь. Уж лучше он встанет, по крайней мере все будет слышно.

— Говорите, Сыдык, что вы хотели.

Старик тяжко вздыхает, шевелит правой бровью и шепчет:

— Я скрыл от вас правду. Простите меня…

Ага, он узнал его: это тот, безголосый. Что ж, пусть говорит.

Краснокутов молчит, на столе лежат мертвенно-бледные руки. Он часто вздрагивает и торопливо сует их в карманы. Лицо его при этом еще больше желтеет.

— Ну, ну, говорите.

— Я хочу рассказать о купце. Неправда, что мы незнакомы. Я давно его знаю, больше трех лет. Он передает нам приветы от рода Джетыгенов, с караваном доставляет нам письма. Спасибо ему, у него доброе сердце, он никогда не берет у нас денег.

Краснокутов устремляет тоскующий взор в окно. На пригорке вьется тропинка, по которой идут караваны. Его мысли, видимо, там, а может быть, и не так далеко, — на окне стоят склянки с лекарствами, грелка и куча бинтов.

— Почему вы тогда не сказали нам правду?

Сыдык скорбно вздыхает и разводит руками. Плоское лицо с расплывшимся носом выражает смущение.

— Здесь сидел Джоомарт. При нем я не мог говорить.

Взор его опущен, ему стыдно, он не смеет взглянуть на начальника. Краснокутов подпирает усталую голову, силы его покидают.

— Почему не могли?

— Нельзя было, товарищ начальник. Мог ли я сказать, что Джоомарт в этом деле знает больше меня? Он все письма читал, никто их не скрывал от него.

Начальник заставы садится спиной к окну. Так лучше, пожалуй, свет меньше его ослепляет.

— Расскажите, что это за письма.

— Говорил вам Джоомарт о своем роде? Нет? Ничего? Их зовут Джетыгены. Они хотят к нам вернуться из-за кордона. Письма эти пишут они ему. Простите, я солгал вам — сказал, что не знаю по-русски. Тут немного вины и Джоомарта. Я спрашивал тогда его совета: говорить ли вам всю правду или лучше рассказывать ему одному? Он тогда согласился, что не стоит вам говорить все. Уж лучше бы пристыдил меня, и я не стал бы вам лгать.

Краснокутову видится синее озеро. Его тело горит и просится в воду, но всюду болото, страшная топь. Как одолеть ее? Где ему найти сухую тропинку? Надо спросить Джоомарта.

— Где Джоомарт?.. Ах да, вы солгали.

— Он не все перевел вам тогда. Мы условились с ним, что я не всю правду скажу вам. Это было на ваших глазах. Так мы и спелись. Ведь мы свои люди — я его тесть.

Краснокутов открывает глаза. Он, должно быть, дремал, в памяти у него ничего не осталось.

Он просит повторить все сначала. Еще и еще раз, теперь ему понятно. Странные вещи: Джоомарту шлют письма из-за кордона. Доставляет их купец. Род Джетыгенов хочет вернуться, но Джоомарт убеждает их там остаться. Он скрыл, что Сыдык его тесть. Ввел в заблуждение заставу, убедил арестованного говорить неправду. И еще что-то сделал Джоомарт… Об этом надо подумать, облокотиться о стол — так и вот так, сомкнуть веки и думать.

К озеру легла сухая тропинка, она вьется по отлогому берегу. Блестящая гладь и зеленая трава — точно зеркало в изумрудной оправе. Теперь бы окунуться, броситься в воду, но он страшится ее. В тихом омуте дремлют несчастья. Скорее бы уйти, пока сухая тропинка снова не стала болотом.

Опять его мысли расползлись, он думал совсем о другом.

— Ты, кажется, говорил, что меня обманули. Зачем было Джоомарту мне лгать?

Начальник заставы прислонился к стене. Так легче думать, и мысли отчетливы, ясны. Внимание, внимание… Сыдык принес важную новость, он не должен глаз закрывать. Ни за что. Ни за что.

Что стало с озером? Оно опустилось в глубокую пропасть, кругом страшные горы. Позвольте, позвольте, ведь это Иссык-Куль. Вон хребты — Кунгей и Терскей — Алатау. Таков порядок вещей — между вершинами всегда лежит впадина. В том месте, где тучи собрались, камыш склонил над озером голову. Камыш не помеха, а за травку — спасибо. На вид неказистая, а тронешь — обожжет. Хорош корешок! Иссык-куль-ский корешок!

— Я не слышал ни слова, повтори мне еще раз, Сыдык.

— С самого начала?

Кто его знает, где начало, где конец. У него сил нет держать голову прямо. Ему все еще слышатся всплески воды.

— Да, да, сначала.

Старик недоверчиво глядит на начальника: кто знает, что с ним? Уж не притворяется ли, чтоб легче разведать?

— Колхозу не хватает людей, а Джоомарт решил не пустить сюда Джетыгенов. “Опомнись, — говорю я ему, — ты плохое затеял. Ударяй в барабан сообразно своей силе, не бери на себя слишком много. Не любишь свой род — не люби, а зачем колхозу страдать? Мы кровью растили наше хозяйство, не лишай нас подмоги”. Не слушайте его, товарищ начальник, берегитесь обманщика, не верьте ослепляющей речи. Бойтесь ее! Когти беркута волку не страшны, страшен клюв: он выклевывает у бедняги глаза, а слепой волк слабее ребенка. И напрасно Джоомарт опасается, что Джетыгены отобьют его место. Мы даем ему слово, начальник, что никто на его место не сядет. Он человек со звездой, и никто с ним спорить не будет.

Краснокутов успел уже взять себя в руки, перо скользит по бумаге. Важная весть, печальная. Что поделаешь, всякое бывает. Сыдык шепчет и шепчет. Он хочет быть честным, покаяться в грехах — своих и чужих. Еще один вздох, глубокий и тяжкий, и начальник узнает самое важное. Краснокутов готов ко всему, ему бы только удобней присесть, — одну ногу положить на сиденье, вот так, а теперь пусть говорит.

— Никто не спорит с Джоомартом. Может быть, Джетыгены кой в чем и грешны. Пусть скажет. Он хвастал, что тайну эту знает он один. А вдруг это ошибка или ложный донос? Мало ли что бывает на границе. У каждого человека враги. Нет врага — друг изменит, нет собаки — залает свинья. Пусть выложит тайну заставе, а вы судите как надо.

Сыдык возвращается домой. Слава богу, дела его не так уж плохи. С Краснокутовым можно поладить, славный малый, он совсем не хитер. Пусть Джоомарт сунется к нему. Его встретят здесь с музыкой. Такое сыграют, что он будет не рад. Вот и Джоомарт, сам бог его ведет на заставу. Спеши, спеши, голубчик, там тебя ждут. Смелей, мой зятек, начальник тебя поджидает.

— Здравствуй, Джоомарт, куда ты торопишься?

Однако его крепко согнуло. С тех пор как Мукай его отчитал, он переменился: и голос ослаб, и голова глубже ушла в плечи. Только язык стал острее, и в глазах что-то тлеет недоброе. Не везет ему, бедному, с ним и Сабиля сегодня поссорилась. Уймется скакун — станет лошадью.

— Ты был на заставе? Что там хорошего? — спрашивает Джоомарт.

Сыдык улыбается! Не чудо ли? Этого с ним никогда не случалось. Глядите, глядите, он даже смеется, зубы скалит и беззвучно хрипит:

— Я вспомнил о начальнике заставы. До чего он хитер, до чего ловок. Позвал меня к себе и все добивается: как живет Джоомарт, где бывает, с кем встречается. Какие мысли у него, честен ли, добр? Нашел кого спрашивать. Ты еще больше удивишься, когда дослушаешь меня до конца.

— Погоди, погоди, как ты попал на заставу?

Как? Очень просто, его позвали к начальнику. Сам бы он туда ни за что не поехал.

Старик не прячет глаз, правдивому человеку нечего таиться.

— “Верно ли говорят, — спросил он меня, — что у Джоомарта вражда с Джетыгенами?” Все знают, что ты враг своих братьев по роду и готов довести их до гибели. Тебе не стоит труда выдумывать о них небылицы. И все-таки начальнику я ничего не сказал. Хитрюга, проныра, он так и этак подъезжает. Скажи ему, куда едет Джоомарт, бывает ли он на пути караванов, с кем и где водится? “Спросите другого, — говорю я ему, — мы с ним родня, я ему тесть”. Тут он вдруг удивился, точно услышал об этом впервые… Ты не скоро еще вернешься домой, возьми, Джоомарт, перекусишь в дороге. Славный курт, отведай.

Одной рукой он сует ему шарики из сушеного творога, а другой гладит гриву его коня. Оба они ему дороги — и всадник и конь.

— Еще начальник расспрашивал, не читал ли ты писем, которые к нам присылают оттуда. Я — подумал про себя: “Надо сознаться. Одно письмо он читал, а о других ему тоже известно. Ты можешь, Сыдык, на этом попасться”. И все-таки я ему ничего не сказал.

Джоомарт размышляет. В таких случаях нет смысла вести с ним разговор, он ничего не видит и не слышит.

— Что, начальник здоров? Мне сказали, что ему стало хуже.

Сыдык пожимает плечами: есть же мастера выдумывать небылицы.

— Он, правда, лежит, и глаза закрывает, и стонет, но все это притворство. Его желчная душа полна подозрений, он строит козни против тебя. Ты будешь у него и убедишься.

Старик кивнул головой и ударил коня.

Джоомарт долго смотрел ему вслед. Дернул повод и круто отъехал с дороги. Он раздумал: па заставе ему нечего делать. Его маленькое дело потерпит.

Хорошо, что его предупредили. Спасибо Сыдыку. Джоомарт сделает лишних два-три километра и другой дорогой вернется домой. На заставе и не узнают, что он здесь побывал. Никто, кроме тестя, его тут не видел, а если и видел — не беда, мало ли кто куда держит путь. Можно, наконец, еще три километра лишних проделать. Сыдыку он при встрече скажет неправду: да, он был на заставе, и ничего ему Краснокутов не говорил.

Джоомарту не везет: за что он ни возьмется, нет удачи. С Мукаем у них кончилось ссорой, нет между ними согласия. Смешной человек: при встрече глаз не поднимет, руки не подаст — одним словом, чужой. Вчера он присылает своего бригадира — надо сделать ограду вокруг лаборатории. Прекрасная мысль. Что ж, хорошо, приди, обсуди. Нет, ответь ему через бригадира. Ладно, пусть так. Теперь ему нужны рабочие руки, и снова он присылает своего человека. Смешно и нелепо, точно они дети. Сегодня они встретились в конторе колхоза. Так ли уж трудно любезно ответить на поклон? От него не убавится, а колхозники скажут: “Агроном и председатель- славные ребята. Поспорили — и снова друзья”. У Мукая не хватило ума, пришлось это сделать Джоомарту. “Что нового, Мукай, — спросил он его, — как живешь?” Тот даже не обернулся, сидит за столом, глаз не сводит с окна. “Я просил у тебя людей, — отвечает агроном, — без плотников ограду не построишь”. Слыхали ответ? Что мешало ему буркнуть: “Спасибо”, а потом заговорить об ограде? Кругом стояли колхозники, почему не ответить иначе? Пришлось сделать вид, что ограда важнее всяких приветов, и тут же послать ему людей. Теперь уж, казалось, он будет любезней, ведь нет ему отказа ни в чем. Мукай не такой. Он встает и зевает, подмигивает своему бригадиру, и они, обнявшись, уходят. Что это значит? Не хочет ли он сказать, что ему наплевать на председателя? У дверей агроном вдруг хохочет, подмигивает колхозникам и, довольный собой, засовывает руки в карманы. Дескать, видали? Посмели бы мне отказать.

Мукай просчитался: тут хозяин Джоомарт и с пути его никто не собьет. Он вернул бригадира и твердо сказал ему: “Я раздумал строить ограду, лес пойдет у меня на другое. И плотникам найдется работа”. Наука хвастунишке: не зазнаваться. Все были уверены, что агроном это дело не оставит, придет свирепый и злой, обрушится криком, но ничуть не бывало, он не вернулся. Очень уж, должно быть, его разобрало. А возможно, и нет: председатель колхоза мог передумать, всякое бывает в хозяйстве. Агроном мог, конечно, прийти и сказать: “Ты еще раз подумай, Джоомарт, ограда крайне нужна”. Слово за слово, и они помирились бы.

И ему, Джоомарту, следовало бы иначе себя повести: не так торопиться с отказом, выждать, стерпеть. Кто знает, как повел бы себя Мукай, где уверенность, что он — любезный и веселый — не вернулся бы тотчас в контору. Так и случилось бы. Увы, сил не хватило сдержаться. В последнее время ему все труднее с собой совладать. Его осаждают тяжелые и горькие чувства, мерещится чей-то тайный и темный расчет. Все точно в заговоре против него. Его подозрения растут и крепнут, — сегодня к одному, завтра к другому. Ни уйти, ни отвязаться от них.

Сегодня он поспорил с Сабилей. Было бы из-за чего. Они шли по тропинке над глубокой долиной, усеянной голубыми цветами. На каждом стебельке лежало крошечное небо и звездами сияла роса. Славный уголок. Летом тут веет прохладой, а ранней весной жарко. “На этом месте, Сабиля, — сказал он сестре, — когда-то стояла наша юрта. Отца уже не было, и я с матерью пас тут коров Мурзабека”. Она кивнула головой и ничего не сказала. “В то время росли здесь фиалки и маки, земля была озером с золотыми берегами, и все-таки я это место не любил. Я завидовал тучам, которые от нас уходили, счастье казалось мне там, за кордоном. Теперь уже не то, каждая травка радует меня, тут наша земля, наши посевы — все наше”. Она кивнула головой и опять промолчала. “Что с тобой, Сабиля, — спросил ее брат, — почему ты молчишь?” Сестра пожала плечами, ей нечего сказать. С ней это бывает, иной раз находит на нее. Помнится, в детстве мать дала им по яблоку: ей — желтое, маленькое, а Джоомарту — чуть побольше, с алыми щечками. От обиды она вначале заплакала, затем изрезала гостинец, искрошила и выбросила вон — ни себе, ни другому.

Они спустились с гор, под ногами серебрился ковыль, и такой же ковыль носился высоко под солнцем. “Я хотела тебя просить, Джоомарт, — заговорила она наконец, — не спорить с Мукаем. Я не могу больше слушать, как он ругает тебя. Уступи ему ради меня”.

Он посадил сестру рядом, как сажают детей, и сказал ей: “У каждого человека есть нечто святое и близкое. У одного — это мать, у другого — невеста, дружба друга, любовь… Мало ли что человека пригреет. Так вот его святыня — родная земля, страна, где страдал его добрый отец и где оба они пели подневольные песни. И не тем только страна ему дорога, что он и отец в ней страдали, а и тем, что сейчас в ней живет киргизский народ”.

Сестра ему на это отвечает:

“Я понимаю тебя, но ты сделай вид, что ему уступаешь. Тут дело в словах, только в словах. Мукай мне жить не дает: сердится и ворчит, только и речь, что о Джетыгенах. Ему вбили в голову, что он их спаситель, и вдруг такая помеха — ты на пути. Обещай мне, Джоомарт, сестра твоя, Сабиля, просит тебя”.

“Не проси, родная, — возражает ей брат, — такую родину, как наша, надо беречь, нельзя ее обманывать даже шутя”.

Она закрыла руками лицо, и сквозь ее пальцы проступили капельки слез.

“Ты так похожа на мою добрую мать, — печалится брат, — а требуешь от меня невозможного. Наша мать не дала бы миг такого совета”.

Она вытерла глаза, поправила платье и хочет уйти. Да будет ему известно, она целиком на стороне мужа. Да, да, целиком.

Джоомарт решил не откладывать больше: поехать на заставу и выложить все Краснокутову. Мог ли он подумать, что ему придется, как вору, сделать крюк, чтоб уйти незамеченным?

Однако он, кажется, сбился с пути, конь по привычке пошел караванной дорогой. Куда его занесло?

Мимо проехал пограничник Абдраим. Джоомарт не видел его, да и тот на него не взглянул. Надо знать Абдраима: он видит все краешком глаза. Спросите его: кто проехал по верхней дороге? И рассказам его не будет конца: и стремена, и одежда, и набор на уздечке — все подробно опишет. Даже пуговицы на рубашке Джоомарта Абдраим изучил: они пришиты неровно, и нитки на каждой крест-накрест лежат. Молодец Абдраим, ему только и стоять на границе!

Знакомые места, тут каждая тропка и камень — друг и защитник. Джоомарт нес здесь охрану много лет, объезжал караванную дорогу, и чего только тут не бывало. За тем вон пригорком он однажды нашел киргиза — чудесного парня в одной рубахе с котомкой на плечах. Он горько плакал: прощался с землей, со страной, от которой хотел уходить. Затравленный врагами, без копейки за душой, он надумал бежать за кордон. Ах, что с ним только не делали! Прятали опиум у него под воротами и доносили властям. Он был комсомольцем с чистой совестью и доброй душой. Они обвинили его в том, что он, сын манапа, расстреливал красных, провозил контрабанду. Таков “киргизчелык” — месть, месть без пощады. Джоомарт утешил его, побранил за желание бежать и очень помог ему тогда. Теперь он служит на заставе и зовут его Абдраим.

В другой раз он поймал здесь кассира рабкоопа; при нем были деньги, грабитель успел их обменять на валюту. С ним Джоомарт поступил без пощады: под дулом нагана доставил его на заставу…

Что это значит? Ему словно послышался стон. Кто-то зовет на помощь. Неужели ему показалось? Да, да, снова стон. Кто там? Отзовись!..

На дороге рядом с навьюченным верблюдом лежал парень лет двадцати, в рваном полушубке, в овчинных штанах мехом внутрь и не в меру больших сапогах. Лицо его, изрытое оспой, побелело как снег, с правого уха свисала серьга. Он стонал и плакал, жаловался неизвестно кому:

— Ой, мои ноги… Мои бедные ноги… Что мне делать теперь?..

Увидев Джоомарта, он, испуганный, присел и стал кричать на верблюда:

— Атчу! Ну же, атчу! Вставай же, шайтан! Сгори твое брюхо, проклятый!..

И верблюд и погонщик не двигались с места, их глаза одинаково выражали страдание.

Джоомарт спрыгнул с коня:

— Погоди, мы поднимем его. Что с тобой парень, почему ты не встаешь?

По щекам паренька бегут крупные слезы, рыдания замерли у него на губах:

— Они не держат меня… Несчастье мое, я их отморозил…

— Ты отстал от каравана?

Он покачал головой и с отчаянным воплем повалился на траву:

— Бог мой, ты видишь, как я несчастен… Кто мне поможет? Горбатый злодей замучил меня. Он упал и лежит, точно камень. Чего я только не делал, он не слушается больше меня. Кричишь ему “чок” — становись на колени, слезно его просишь — не помогает. Как навьючить верблюда, когда он стоит? Встанет на колени — не поднимешь его. Кричу ему: “Отчу!”, машу рукой, уже сутки, как бьюсь, — ничего не выходит. Он обленился, проклятый, тут всего восемнадцать пудов. Где караван? Купец здесь проехал дней пять назад. Ты, может быть, знаешь его — он богатый человек. У него шуба на лисьем меху, лошадь убрана коврами, седло в серебре. Купец Абдуладж — его знает полмира. Верблюды прошли здесь вчера. Караван-баш Измаил уехал вперед, а мне приказал без верблюда на глаза не являться. Ноги мои, бедные ноги, куда мне деваться!..

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Тохт. Я сын Мухамеда, разносчика зелени.

Джоомарт поднимает его и усаживает к себе на коня.

— Куда ты меня увозишь? Боже, помоги мне!.. Аи, аи, спасите!..

Он кричал и задыхался, рвался спрыгнуть с коня. Его крики звучали горестным эхом, но никто их не слышал, кроме Абдраима. Он все видел с нижней дороги.

— Не хочу, помогите! Ах, ах, спасите!..

Что будет с верблюдом, он не может оставить его. У бедняги от страха помутился рассудок.

— Пожалей меня, добрый разбойник, я больной и голодный… Я прошел через три перевала из чужой страны. Мой купец Абдуладжи не дал мне осла. Оставь мне верблюда, с меня взыщут за это, как с вора.

Он бился в руках, рыдал и молил Джоомарта:

— Отпусти мою душу, зачем я тебе? Что я скажу купцу Абдуладжи?..

Упрямый погонщик, он тогда лишь поверил Джоомарту, когда явился Абдраим, поставил на ноги верблюда и увел его с собой на заставу…

Печально сложилась жизнь Тохты у купца Абдуладжи. Началось с того, что купец его нанял почти за бесценок, за сорок экиманое в месяц, без одежды и без права на хозяйские обноски. Летом, когда верблюды линяли и нельзя было их гнать через холодный перевал, он пас их в горах. Едва верблюды обросли, хозяин нанял караван-баша, и тридцать пять верблюдов, груженных кожей и шерстью, двинулись в путь. Купец уехал верхом за несколько дней. Две недели они шли через горы: караван-баш впереди на двугорбом верблюде, а Тохта сзади, пешком. Морозы и бураны его истомили, он леденел от стужи. Караван-баш себе ставил ночью палатку, а погонщик зарывался в тюки, чтобы согреться под шерстью.

Так шел караван день за днем. Кормили погонщика сухими лепешками, рисом, но и этого ненадолго хватило. Купец ли ошибся, не рассчитал, сколько надо погонщику еды, или парень слишком помногу ел, — еще три дня пути, а риса оставалось лишь на сутки. Вдобавок поднялись бураны в горах, запорошенные снегом котлованы, как застывшее море, лежали в берегах обрывистых гор. Животные падали с ног, тонули в сугробах и ревели от боли. Веревка в ноздрях, привязанная к хвосту переднего верблюда, причиняла упавшим страдания. Снимали поклажу и снова навьючивали. Бедный Тохта часами простаивал по горло в снегу, вязал узлы окоченелыми пальцами. Так случилось, что нога его стала темнеть, а пальцы совсем почернели. Два дня еще они служили ему, пока он не свалился на дороге.

Какой мучительный путь… Голод крепчал, силы его покидали, а до теплых долин оставалось изрядно. Ему удалось убить камнем архара. Баран сорвался с вершины на дно ущелья в пяти часах хода от места стоянки. Только к вечеру караван подошел к тому месту. Над тушей архара поднялась стая грифов: они все обглодали, оставили охотнику голые кости.

На сыртах за перевалом было тоже несладко: то вспыхнет яркое солнце, то повеет прохладой и начнется буран. Чуть погодя — ни метели, ни туч, и вдруг небо окутает пламя грозы, к ночи станет светлеть, и тысячи огненных копий ринутся на осажденную землю.

Последнее несчастье стряслось у заставы. Верблюд поскользнулся и с грузом сорвался с тропинки. Тохта так ходил за животными, себя не щадил, чуть ли не стелился им под ноги, и вдруг такая беда. К счастью, он вовремя вспомнил имя святого и крикнул: “Кожан!” Верблюд словно чудом задержался у скалы.

Джоомарт рассмеялся: в колхозе никто не поверит, что святые помогают в несчастье.

Они вдвоем на коне: Джоомарт в седле, а погонщик сзади на крупе. На подъемах он обнимает Джоомарта, в трудные минуты прижимается к нему. До больницы далеко, часа четыре езды, и время от времени Джоомарт его спрашивает:

— Что нога, все еще болит? Я могу усадить тебя иначе.

Тохта поднимает глаза на Джоомарта, смотрит на него и молчит.

— Если сможешь опереться на стремя, садись на мое место в седло.

Тохта качает головой, и серьга его колеблется туда и сюда:

— Мне сейчас хорошо, и ничего не болит.

Конь ступает по карнизу, высеченному в каменистой горе. Вверх поднимается тянь-шаньская ель. Точно отара овец, она облепила хребет и тянется к белой вершине. Снежная лавина встает елям на пути, они тонут в снегу, и только одиночки, отбившиеся от стада, добрались до туч, до самого неба.

Погонщик молчит, ему горько и больно: все несчастные на свете — и его братья и сестры.

Время уходит. Они изрядно отъехали, и снова Джоомарт его спрашивает:

— Тебе, может быть, лучше сесть по-другому? Как твои ноги?

— Кто ты такой? Почему ты хлопочешь так обо мне? Я грязный погонщик, без гроша за душой. Никто тебе ни копейки не даст за меня.

Джоомарт словно не слышит его:

— В больнице мы снимем с тебя полушубок, смоем всю грязь и положим в кровать. Тебя будут кормить белым хлебом, поить молоком, пока ты не станешь здоровым.

Тут что-то неладно, такие вещи не делают даром.

— А сколько мне за это отработать придется?

— У нас за это не платят.

У Джоомарта есть чем похвастать, он такое еще скажет, что бедняга не поверит ушам.

Тохта улыбается: возможно ли, чтоб о бедном погонщике заботились зря?

— Какой же расчет тебе без денег возить меня?

Теперь улыбается Джоомарт: этот парень точно с неба свалился.

— У нас люди не умирают на улице. Каждый обязан доставить больного к врачу.

— Уж ты лучше сознайся, что стыдишься своей доброты. Пусть тешит себя выдумками, так ему Тохта и поверит. — А если вору на площади руки отрубят, ты его тоже доставишь к врачу?

— Воров у нас так не наказывают. Их кормят и одевают, дают им кров и постель, но заставляют трудиться, пока они не полюбят свой труд.

Довольно этих сказок. Точно тут в самом деле святая земля.

— Не сердись на меня, но я не верю тебе. У вас тут нет бога, а там, где нет бога, у людей нет души.

Они едут высоко над ущельем. Лес спускается с гор, изгибается в ложбинах, карабкается вверх и застревает под вершиной, точно у плотины. Внизу вьются голубоватые реки. Из ущелья находит вдруг мгла, река зеленеет, и пенистые гребешки всплывают на ней. Плетеный мост над потоком колеблется, с гор спускается черное облако. Конь оступился, сел на задние ноги. Испуганный Тохта прижался к Джоомарту, обнял его и не отпускает.

— Ты добрый человек, мне жаль тебя. Уедем отсюда. Хочешь? Отец мой зеленщик, он тебя не обидит.

— Спасибо, мой мальчик. На родине у себя ты, наверное, самый несчастный.

Тохта с ним не согласен, родина тут ни при чем.

— Нашему брату всюду скверно живется. У вас разве не гоняют людей пешком по сыртам? Или ради погонщика два тюка снимают с верблюда? Так уж заведено: все учитывается в караване, кроме веса погонщика.

— В нашей стране, — отвечает Джоомарт, — человек стит дорого, дороже пяти караванов с грузом чистого золота. И погонщики наши не ходят пешком. Они запрягают железного зверя и скачут на нем быстрее ветра в горах.

Опять небылицы. Что значит добряк. Он выдумывает, чтобы утешить его.

— У вас щедрые купцы, если они платят так много за человека.

— У нас нет купцов. Вчерашний погонщик, если он не ленив, может сделаться купцом и даже правителем. Возьмем, к примеру, меня. Я председатель колхоза.

Что с ним? Он вздрогнул, отвернулся от Джоомарта. Что его так испугало?

— Что с тобой, Тохта, ты сердишься? На кого? На меня? Тохта бледен, глаза его гневно сверкают.

— Знал бы я раньше, что ты начальник колхоза, не сел бы к тебе на коня. В колхозах живут последние люди. Лучше бы я сгинул возле верблюда, чем поехал с тобой…

— Не говори так, мой мальчик, — просит его Джоомарт, — не надо, ты лучше смолчи.

Его просят? Прекрасно, но дайте ему кончить:

— Колхоз — это племя шайтана! Там отец продаст дочь, брат — сестру, сын — родную мать. Колхозы — проклятое место.

Тут Джоомарт его вдруг обрывает:

— Неправда! Это ложь! В наших колхозах нет того, что у вас. Родители у нас дочерьми не торгуют. Это ваши отцы отдают девочек замуж без их согласия, за калым. Наши девушки сегодня пашут в колхозе, а через пять лет они строят мосты, лечат больных, обучают детей. Они сами выбирают себе мужей, по своей воле.

Упрямый погонщик наслушался вздора и мелет всякую чушь.

— Я, председатель колхоза, — не чета твоему купцу, который торгует кожей и шерстью. Пятьдесят два колхозника и сорок колхозниц доверили мне свою жизнь. Среди нас нет лентяев, бесчестных люден, всякий трудится сколько есть сил.

Тохта совсем растерялся: он не знает, что делать — просить ли прощенья или плакать.

— Зачем ты так сердишься, я не знал, что это тебя огорчит. Может быть, у вас и не так уж плохо, но мне говорили, что бог отвернулся от вас.

Джоомарт вдруг хохочет. Он хочет что-то сказать, но смех его еще больше разбирает. Этот парень — сущий ребенок, разве можно на такого сердиться.

— Не бог от нас отвернулся, а мы от него. Он нам не нужен.

Тохта снова испуганно отпрянул. Боже мой, он был ласков с безбожником, называл его добрым, хорошим и лучшим…

— И ты в бога не веришь?

— Да, да, и я. Расскажи лучше, как там у вас. По-старому рее? Я запомнил ваши базары: под навесом на плитах варят и пекут, торгуют жареными бобами и тут же едят. Еще я запомнил красавицу Алилю. Ее отдали горбуну, насильно отдали по воле манапа. Не стало у нас манапов, не стало и несчастий.

Теперь они оба молчат.

Дорога оживает. Вон кто-то проехал верхом на корове, его догоняет парень на телке. Из долины доносятся крики и гам — колхозные дети отпугивают птиц, оберегают посевы. Обжоры тучей несутся над полем. Благословенная долина, в ней все созревает. Тут, в горах, еще веет прохладой. К тропинке сползает толстый слой снега, он тает, и струйки стекают с розовой скалы.

— Не надо обижаться, добрый джигит, я знаю только то, что слышал от других. Возможно, ты и прав, у вас не так уж плохо. Говорят, в колхозе не уважают ишанов, не чтут стариков. И еще говорят, что судьи у вас не знают пощады, убивают людей без счета и числа. Скажешь, неправда?

Джоомарт ему говорит вначале спокойно, даже чуть сухо, точно все уже известно и давно надоело рассказывать. Потом нахлынула страсть, нежное чувство, и речь стала бурной. Точно горная река, дотоле зажатая в крутых берегах, прорвала преграду и широким потоком идет на луга, на поля. Она изгоняет зверей из лесов, рыбаков из рыбачьих аулов — всех свидетелей ее долгой неволи.

В последнее время на долю Джоомарта выпало много печали: при нем оскверняли то, что ему дорого, клеветали на то, что свято. Язык тяжелел от обиды, голова уходила глубоко в плечи, точно пряталась от жестоких ударов. Кому расскажешь об этом? Близким, родным? Счастливая встреча, она облегчила его душу.

— Я сказал тебе, Тохта, неправду: я не только председатель колхоза, я первый на свете манап. Сокровища мои беспредельны, я не знаю им цены. Манапа Шабдана спросил однажды его сын: “Почему нам, отец, не увеличить поголовье наших овец?” — “Зачем? — удивился манап. — Вся Киргизия наша, все сокровища мои”. Так вот, милый Тохта, я богаче Шабдана. В моей Киргизии нет джатаков, всякий колхозник может сесть на коня и сказать, что он “мой”. Он не мерзнет теперь в своей юрте, забившись в ущелье, одинокий, как зверь. Дым не ест ему глаза, ветер не наносит снега через верхнее отверстие, дети не садятся на горячую золу. Буран не опрокинет его кибитки, она стоит крепко, врытая в землю, крытая железом, обмазанная глиной.

Он не носит штанов из овчины, не обертывает ног невыделанной кожей. Взгляни на меня — так одет наш народ. Мы не устраиваем “кенеш”, он нам не нужен. Нам не надо ни у кого просить барана, угощать им соседей, чтобы собрали нам на калым. Мы не знаем таких унижений. Киргизия поет веселые песни. Народ не рыдает, не плачет. Я богаче Шабдана, и намного. Моя Киргизия не то, что его. По ней ходят поезда, летают машины, из земли добывают уголь и свинец. Я стою иногда на широкой дороге, где идут караваны машин, стою и считаю свои большие богатства. Шабдану и не снилось такое. Вдруг промелькнет огромная махина, груженная доверху, и я не успею ее разглядеть. Не успел, что поделаешь, но досада меня донимает: хороший хозяин, нечего сказать, столько добра упустил.

Был ли ты, Тохта, хоть раз в своей жизни хозяином стольких богатств? Ты говоришь — кровь. Да, мы пролили крови, и много. Но что бы мы отдали за каждую лишнюю каплю, за каждую лишнюю скорбь! Перед нами ясная цель, она светит как тысяча солнц, но пути к ней трудны…

Тохта молчит. Что он ему скажет? Он обидел прекрасной души человека, доброго друга, спасителя своего.

— Ты представь себе старика, слепого и больного. Он все время молчит, ничто ему не нужно, ничто не занимает его. У него своя жизнь, свой собственный мир, его окружают умершие. Он мысленно видит себя в их кругу то ребенком, то юношей, всегда молодым и счастливым. Но вот явился исцелитель, он избавил больного от всех его недугов и вернул ему зрение. Как. ты думаешь, он взглянет на свою прежнюю жизнь? Будет крепко держаться за круг мертвецов? Нет, Тохта, у здоровых людей здоровые желания. Он вычеркнет из памяти мертвых и никогда не подумает о них. Я на тебя не сержусь. Вы там еще слепы, и ваши мысли витают вокруг мертвецов.

Снова молчание. Конь устал и тяжело дышит. Джоомарт сходит с него, дает повод погонщику и идет рядом с ним.

— Ты зовешь меня, Тохта, в свою счастливую страну… Послушай, что я тебе расскажу.

Жили два друга, дети двух добрых соседей. Друзья с колыбели, они в нежной любви провели детство. Случилось, что родители покинули страну и уехали каждый в разные стороны. Прошло много лет, и друзья снова встретились. Один стал купцом и вел караван свой, груженный богатством, через пустыню, а другой в той же пустыне жил на крошечном участке в оазисе. Они нежно обнялись. Бедняк принял друга, как лучшего гостя.

“Как ты бедно живешь, — опечалился купец, — и куда тебя судьба занесла. Воображаю, бедняга, как трудна твоя жизнь”.

“Ты прав, — ответил бедняк, — очень скверно. А как у тебя?”

Купец рассказал ему о себе. Ему повезло, он богат и известен.

“Я был счастлив на чужой стороне, пока не подумал о родине. Я вспомнил ее звездное небо и густые леса, и тоска одолела, потянуло домой. Я забросил дела, оставил друзей… Как ты думаешь, там примут меня?”

“С таким карагсаном, — ответил ему друг, — тебе всякая земля будет родиной”.

“А ты разве не тоскуешь по отчизне?”

“Я когда-то тосковал, — сознался бедняк, — и вернулся домой. Я был пастухом, слугой у богатых людей, обзавелся хозяйством, но налоги меня разорили. Никто не помог мне, никто не пожалел. Я оставил страну, где человек человеку волк. Здесь я возделал себе этот оазис и счастлив. Та родина, должно быть, не моя”.

Купец удивился:

“Чья же она?”

“Там, где с помощью силы правит обман, — воскликнул бедняк, — нет моей родины!”

Купец рассердился и гневный поднялся из-за стола:

“Как ты смеешь поносить чужую святыню! Еще одно слово, и я прикажу моим слугам избить тебя”.

“Видишь, мой друг, — сказал ему бедняк, — ты в моем доме, среди пустыни так поступаешь со мной. Что было бы со мной, будь ты в своем доме на родине? Если друг мой таков, что мне ждать от чужих…”

Вот и все, Тохта. Пустыня бедняка скорей мне отчизна, чем сытая страна купцов и погонщиков. Моя родина, Тохта, может стать и твоей, но твоя не годится для нас.

Он умолк и быстро пошел за конем.

Бывает, в горах после бурного ливня и грозы встанет ясное теплое утро. Небо синее, как воды Иссык-Куля, горы в дымке утра бесплотны и прозрачны. Полосы снега на вершинах кажутся гребнем застывших волн. Все овеяно тишью не совсем отошедшей ночи. Но вот встало солнце, поднялось чуть выше, дымка поблекла, показались холмы, измятые, изборожденные временем. Внизу все давно выглядит обычно, но только внизу. Вверху еще долго все будет бесплотно, проникнуто ровным, безмятежным покоем.

Джоомарт не чуял земли, он был далек от нее. В его бесплотном мире все проникнуто покоем. Ушло тяжелое, трудное, мир прояснился. Ему легко и приятно, движения ровны, уверенны, никогда еще ноги так легко не носили его. Что им подъем, что крутая дорожка! Каждый шаг — удовольствие. Он иной раз не знает, куда деть свои руки, и непрестанно сует их в карман. Сейчас они сами нашли свое место и не дают знать о себе. Ему кажется, точно он вырос. И все оттого, что голова поднялась выше плеч. Так высоко она никогда еще не поднималась. Пусть люди думают, что им угодно, пусть делают с ним, что хотят. У него на душе покой и порядок, все понятно раз навсегда.

Ему кажется, что дорога была круче и опасней. Неужели ее кто-то сровнял, срезал бугор и засыпал овраг? Но кто же? Впрочем, мало ли на свете прекрасных людей. Все как будто изменилось: и горы не те, и вершины не так высоки. Человеческая рука словно тут ни при чем. А впрочем, кто знает…

— Ха-ха-ха! Вот потеха была. Это случилось вот здесь.

Ему припомнилась смешная история.

Возвращаясь однажды этим аулом, он увидел веселое зрелище: люди ожесточенно обливали друг друга водой. Одни смеялись, шутили, иные бранились, норовили плеснуть воду за шиворот. Усталые, мокрые, они ни на минуту не прекращали возни. В то же время другие изливали на кладбище потоки воды. Так глупые люди надеялись вызвать дождь на поля.

…У дверей больницы собралось много людей. Они пришли проведать своего почтенного родственника, и каждый хотел узнать, не надо ли ему чего-нибудь.

— Позволь, добрый доктор, передать ему бузу. Купец Абдуладжи — мой двоюродный брат.

— Передай ему, доктор, что племянник его, сапожник Юсуп, шлет ему привет и дюжину пшеничных лепешек.

Обязательно сказать, кто прислал. Они, бедные люди, принесли все, что у них есть, самое лучшее и вкусное.

Врач обещал и просил их оставить больницу. Проведали больного, отлично, пора уходить.

Напрасны уговоры. Они долго еще будут сидеть у дверей, расспрашивать сиделок, заглядывать в щель, беречь покой знатного родственника. Прежде чем разойтись, каждый попросит передать купцу Абдуладжи, что он ушел из больницы не по собственной воле, ему было бы слаще спать здесь, у его дверей.

Погонщик трогает руку Джоомарта, лицо его бледно, он дрожит от волнения:

— Уедем отсюда. Тут купец Абдуладжи… Уедем скорей.

Врач узнал уже Джоомарта, протянул ему руку и просит войти.

— Оставь меня здесь… — плачет от страха погонщик. — Что я скажу ему? Он спросит меня, где верблюд.

Они сидят в кабинете. Доктор держит в руках почерневшую ногу погонщика. “Поздно хватились, — говорит его взгляд Джоомарту, — быть парню калекой”.

— Сколько тебе лет? — спрашивает врач.

— Сейчас у нас год многоножки, — принимается высчитывать Тохта. — Родился я в году барана. Считайте: двенадцать лет да еще семь — год мыши, коровы, барса, зайца, верблюда, змеи и лошади, — всего девятнадцать. Должно быть, неверно, — отец говорил мне, что в году курицы мне исполнится только девятнадцать.

— Ну так вот, милый, — сочувственно говорит ему врач, — придется отрезать. Нога никуда не годится. Позволишь сегодня — до сих пор отрежем, завтра придется брать выше. А совсем не позволишь — так, пожалуй, умрешь.

Отрезать? Совсем? Нет, нет, ни за что! Как можно… Что с ним будет без ноги? Собирать подаяние? Избави бог. Купец выгонит его, и он умрет, как собака, от голода. Нет, нет, никогда! Врач ошибся, пусть лучше посмотрит, нога только потемнела. Пальцы, правда, совсем почернели, но он двигает ими. Смотрите, смотрите… Как можно бросать такую крепкую ногу?

Врач шепчет Джоомарту, что медлить нельзя, надо добиться согласия Тохты, а он покакое-чем займется. Чем именно? Секрет. Врачебная тайна.

— Ты должен согласиться, мой мальчик, — убеждает его Джоомарт. — Из горящего дома спасают что можно.

Погонщик слушать не хочет.

— Бог дал мне эту ногу, он и возьмет ее.

Тохта плачет, обливается слезами. Его сюда заманили, чтоб сделать калекой. Как можно резать здоровую ногу? Взгляните на пальцы, они кувыркаются, как дети. Что это, боже мой, пальцы его умерли! Он не может шевелить ими больше.

— Вот и вышло по-моему, — сокрушается доктор. — Придется тебе уступить.

Коварный человек: пока Джоомарт уговаривал больного, врач перерезал ему сухожилие. Мертвая ткань не дала себя почувствовать. Нельзя было иначе. Не дать же несчастному умереть!

Теперь он согласен, пусть режут. Но что будет с ним? Кому нужен калека?

Тут Джоомарт его обрывает:

— Мы дадим тебе ногу. Хорошую, крепкую, она будет тебе служить, как своя.

Опять небылица. Кто поверит, что безногие могут ходить?

— Таков порядок в нашей стране: кто остался без ноги, получает другую. Хозяин обязан за нее уплатить.

Тохта усмехается: “Хозяин обязан!” Он не знает купца Абдуладжи. Из пресной лепешки волос не вытянешь.

— Клянусь, Тохта, у тебя будет нога, вот доктор свидетель!

Теперь Джоомарт идет в одну из палат к купцу Абдуладжи.

На просторной кровати лежит мужчина лет сорока. Длинный, сухой, без бровей и усов, с заостренной черной бородкой, он волосатыми пальцами перебирает нитку янтарных бус. Движения его медленны, на лице выражение скуки. Увидев Джоомарта, он чуть шире раскрывает глаза, и нитка янтаря замирает у него между пальцами.

Джоомарт рассказывает ему о несчастье с погонщиком и не может удержаться от упрека:

— Судьба несчастного была в ваших руках, от вас зависело не сделать его калекой.

Купец смотрит с улыбкой на непрошеного гостя, щурит глаза и играет янтарными бусами.

— От меня, говоришь, зависело? Ты слишком возносишь меня. Не я выдумал холод, и не я посылаю мороз.

Джоомарт чует насмешку и все-таки как ни в чем не бывало спокойно отвечает:

— Вы должны были его теплее одеть, дать хотя бы осла на дорогу. Верблюдов вы обеспечили кормом, а человека оставили без пищи в сыртах. Он берег ваше добро, и вы могли быть щедрее к нему.

В черных глазах мелькает гнев, пальцы стремительно перебирают янтарь.

— Кто меня заставит быть щедрым? До моих отношений с погонщиком самому богу нет дела.

— Не в нашей стране. По нашим законам хозяин обязан купить работнику ногу.

Абдуладжи смеется: защитник погонщика знает законы, пусть помнит их про себя.

— Наши законы другие. Я не обязан спасать человека, у которого плохая звезда. За чужое несчастье я и гроша не дам.

Он закрывает глаза и поворачивается спиной к Джоомарту. Им не о чем говорить, здесь не место для деловых разговоров.

Что ж, они потолкуют в другой раз. Время ничего не изменит, эти законы незыблемо вечны.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Готово! Унесите больного. Ну как, Тохта, не очень больно?

Тохта качает головой: ничуть. Его снимают с белого стола и кладут на носилки.

— Погодите минуточку… Погодите, пожалуйста!

Нога его лежит в просторном тазу, черная, залитая кровью Дайте ему еще раз взглянуть, он больше ее не увидит. Они расстаются навеки. Никогда уж ему больше на нее не ступать. Это была чудесная нога! Она ходила по льду и по снегу, по раскаленному песку, годами без обуви. На нее падали тюки, наступали верблюды. Прекрасная нога!..

— Унесите больного в палату купца…

Опомнитесь, доктор! В палату купца? Абдуладжи? Где же это видано, чтоб погонщика клали рядом с купцом?

— Милый доктор, не надо… Не носите меня туда. Не надо беспокоить купца Абдуладжи. Он именитый человек, его знает полмира. С меня достаточно сарая, я могу полежать и на улице.

Упрямые люди, его все-таки кладут в палату хозяина.

Он лежит и не смеет рукой шевельнуть, глаза поднять на купца. Помоги ему бог, это дерзость с его стороны. Он должен упасть пред купцом на колени и, ударяя себя в грудь, молить: “Добрый господин, не сердитесь на жалкого калеку. Я слезно молил их не класть меня сюда, не срамить бедняка. Мне стыдно здесь валяться в постели, когда вы здесь лежите, но куда деться калеке без ноги?”

Купец не говорит с ним, он бросает на погонщика короткие взгляды. От них становится холодно и больно.

У него спина отекла, ее совсем разломило. Надо чуть повернуться, хоть бы тронуться с места. Он знает, как это делать: сжать губы покрепче, чтобы ни один стон не вышел наружу, и с затаенным дыханием сдвинуться на бок. Вот так, и еще раз… Он, кажется, ни разу не простонал.

Ай, ай, ай, начинается! Купец зовет сестру, в его голосе гнев и обида. Он требует врача, и сейчас же. Боже мой, они медлят, они не знают, с кем дело имеют… Это Махмуд Абдуладжи, могущественный и славный купец. Теперь достанется и врачу и сестре. Ведь Тохта говорил им, что этого делать нельзя.

Доктор спокойно входит в палату, душа его не знает, какие ее ждут испытания.

— Что вы хотели, гражданин Абдуладжи?

— Уберите его отсюда, он не дает мне покоя. Наш закон не позволяет купцу жить с погонщиком рядом.

Чистая правда, таков уж закон. Тохта согласен, иначе не может быть.

— У нас другие порядки, — говорит ему врач. — Ваш погонщик останется здесь. В нашей стране…

Дальше следует то же, что говорил по дороге Джоомарт. Тут все понимается совсем по-другому. Врач улыбается и как ни в чем не бывало уходит. Любопытно спросить: все ли врачи ходят мелкими шажками, тихо, неслышно, как дети?

Купец промолчал, ничего не ответил. Какая покорность, Ого, славный купец, сильно вас скрутила болезнь, если вы не нашли, что ответить врачу!

Сестра осторожно сняла одеяло, поправила ногу погонщика и уколола его иголкой в плечо. Сон тут же нагрянул, и, должно быть, надолго. Разбудили его боли в толстом пальце правой ноги. Потом заныли и другие пальцы, пятка, ступня и зачесался мизинец. Он сунул руку к ноге и точно ожегся. Да будет воля пророка, у него болит та нога, которая осталась в тазу… Помоги ему бог, каждый палец дает себя знать, каждый ноготь и ничтожная болячка.

— Милая девушка, — зовет он сестру, — меня мучает нога.

— Успокойся, пройдет. Через неделю все кончится.

— Не эта нога, добрая девушка. У меня болит та, которая осталась в тазу. Что ей надо от меня?

Сестра утешает его: так бывает со всеми. А той ноги уже нет. И следа не осталось.

Проходит ночь, снова день. Сильные боли не дают ему спать. Что за пытка лежать на кровати, не смея стонать, и плакать в подушку.

Купец молчит, но все чаще подходит к нему. Остановится у его изголовья и подолгу стоит. Иногда среди ночи, когда сон оборвется, погонщик откроет глаза и видит перед собой Абдуладжи. Он стоит неподвижно и молчит. Стоит, как камень на кладбище.

Однажды к утру купец подсел к нему близко и сказал:

— Доктор обещал дней через десять тебя отпустить. Я приказал караван-башу приготовить верблюда, отвезти тебя домой.

Домой? Чтобы ходить по базарам с протянутой рукой! Где Джоомарт, он обещал ему так много хорошего.

— Помоги вам бог за заботы обо мне, — прошептал ему Тохта.

— Ты сам виноват, — уже мягче добавил купец. — Я говорил твоему отцу, что ты слишком молод для этой работы, а ты хвалил свои руки и ноги. Вот что значит не слушаться старших людей…

Где Джоомарт? Он был нежен к нему, роднее, чем мать. Одно слово его согрело бы бедного Тохту. Не знает ли сестра, где найти Джоомарта? Купец собирается выйти из палаты, они останутся одни, и он спросит ее.

— Добрая девушка, позволь мне спросить тебя: не знаешь ли ты Джоомарта? Я хотел бы еще раз взглянуть на него.

Она знает его, он был тут вчера, расспрашивал о здоровье погонщика и обещал сюда наезжать.

Абдуладжи вернулся в палату, с ним пришел врач.

— Я прощу милосердия, — униженно сгибается Абдуладжи. — Мой погонщик лежит ко мне пятками. Наш закон не прощает такую обиду.

— У него одна только пятка, — отвечает ему врач, — она вам не мешает.

Купец кротко молит:

— Прояви свою милость, прикажи уложить его иначе.

Таким жалким погонщик впервые видел купца. Где его гордость? Он такой же, как все, ничем не лучше и не хуже.

Доктор делает два—три шажка, и — кто мог подумать! — он желает узнать, что скажет больной. Тохте стыдно и больно, точно его раздевают при людях. И что он ответит врачу? Всякий знает, что погонщик не смеет сесть рядом с хозяином, обязан стоять и с трепетом смотреть на него. Как можно ложиться, да еще пятками к своему господину?

Доктор все еще размышляет.

— В нашей стране, — говорит он, — все люди равны. Будь хоть сам бог тут, я не делал бы разницы между ним и погонщиком.

Такой худой и невзрачный, а строг, как закон. Кровать все-таки переставили, и теперь они лежат друг против друга.

Упрямые люди: его кормили в одно время с купцом, тем же обедом, из одинаковой посуды. Когда Тохта из вежливости однажды стал ждать, когда Абдуладжи сделает первый глоток, девушка вдруг рассердилась. Здесь не караван, тут больница, и никакого отношения он к купцу не имеет. Купец это слышал и ничего не сказал, только янтарь быстрее запрыгал у него между пальцами.

И доктор и сестры не любили купца. Лечили хорошо, кормили неплохо, обходились лучше не надо, но за спиной потешались. Вспоминали, как купец хотел врача обмануть и тем объяснил свою болезнь, что ему приснилась распутная женщина. Возможно ли, чтоб из-за скверного сна на ноге человека открылась рана и в жилы пришлось лекарства вливать? Девушки шептались, что он просто развратник. Тохта слышал и не верил ушам.

Никто не уважал купца Абдуладжн. Из соседней палаты стал захаживать к ним больной старичок. Добряк не побрезговал погонщиком, приносил ему новости, рассказывал много о Джоомарте. Он помнил Кутона, знал его деда, Асана. Старик горевал над несчастьем Тохты, часто расспрашивал, как это случилось. Сколько Тохта ни убеждал его, он твердил, что виноват один Абдуладжи. Так он однажды и бросил купцу: “Ты живодер, эксплуататор, разбойник! Мы с такими, как ты, давно расквитались!” Надо было в ту минуту взглянуть на Абдуладжи. Он съежился, прижался к стене, и нижняя челюсть его от страха отвисла. Зато у старика лицо сияло от радости.

Ночью Абдуладжи снова подсел к нему на кровать:

— Ты ни с кем здесь не должен заводить дружбы. Тут люди шайтаны, ни одной чистой души среди них. Я обещал твоему отцу беречь тебя от дурного соседства. Дня через три ты поедешь домой.

Ни одной чистой души? А Джоомарт, сын Кутона? А доктор? А сестры? А больной старичок? Купец сам искал дружбы этих людей. И все-таки Тохта кивнул головой: ладно, прекрасно, все будет так, как сказал Абдуладжи.

Однажды явился Джоомарт. Сестра и врач привели его в палату, шутили с ним, как со своим человеком. Он поклонился купцу и присел у кровати погонщика. Бедный Тохта растерялся от счастья, он едва удержался, чтобы не броситься гостю на шею. Добрый Джоомарт его не забыл, он тут, здесь вот, рядом. Какая удача заслужить любовь и внимание такого человека.

Купец тихо кашлянул, и Тохта вдруг вспомнил его строгий наказ. Он дал купцу слово не водить ни с кем дружбы. Им надо расстаться сейчас же, немедленно. Но как это сказать, где храбрости набраться? “Какой ты, Тохта, несчастный, тебе ничто не позволено: ни любить, ни дружить, ни радоваться доброму слову. Тебе только можно бродить по сыртам, надрываться и мерзнуть, губить свои силы и молодость”.

— Что с тобой, Тохта? — спрашивает его Джоомарт. — По дому соскучился? Погоди, еще успеешь Поедем ко мне, побудешь в колхозе. Хочешь быть моим гостем?

— Нет, не хочу.

Надо открыть ему правду: здесь хозяин купец Абдуладжи. Без его ведома Тохта не смеет никуда отлучаться.

— Хозяин отсылает меня домой.

Он говорит это тихо, чуть шепчет, точно жалуется другу на свою судьбу.

— Глупости, — полным голосом произносит Джоомарт и неодобрительно глядит на купца. — Тебе некуда спешить. Побудешь немного в колхозе. Мы поговорим еще сегодня, я позже вернусь.

На столе остается корзинка из чии, в ней всякие сласти, фрукты и пряники на чистом меду. Все это принадлежит ему одному. Таков подарок Джоомарта, такова его воля.

Теперь к кровати подсел Абдуладжи.

— Ты не сдержал своего слова, — сердится он, — и принял подарок от нечистой души.

— Вы не знаете его, добрейший хозяин, он мой спаситель.

— Спасенье шайтаном — хуже несчастья. Ты завтра же поедешь домой.

— Завтра? Нет, завтра нельзя. Позвольте мне побыть тут еще несколько дней! Никогда уже не будет мне так хорошо, как в этой больнице.

Купец бьет кулаком по столу, корзинка падает, и фрукты и пряники рассыпаются:

— Ты стал непослушным! Будет по-моему. Как я сказал!

Тохта уткнул голову в подушку и плачет. Чудесные сласти лежат на полу, — ему впервые досталось такое богатство. Не может он дольше молчать.

— Что вы кричите и пугаете меня? Этот добрый человек мне не чужой, он спас мою жизнь, и я должен его любить, как отца. Если хотите знать, Джоомарт не хуже купца — он начальник колхоза у заставы.

— Начальник колхоза у заставы?

Глаза Абдуладжи стали вдруг круглыми, точно ему сообщили счастливую весть.

— Не сын ли Кутона из рода Джетыгенов?

— Он самый. Говорят, лучше его никто не играет на комузе.

Купец поднял корзинку, собрал с пола сласти и бережно уложил их на место.

— Я, пожалуй, позволю тебе дружить с Джоомартом. Джетыгены — хорошие люди, они наши друзья.

Что с ним? Ни гнева, ни злобы, глаза его кивают, смеются. Суровый купец, куда делась строгость твоя? Вот он пригнулся, поправляет рубаху на шее погонщика, поднимает соскользнувшее одеяло.

— Ты напрасно мне этого не сказал раньше. Конечно, он прав, тебе нужна нога. Крепкая нога. Ты вполне заслужил ее. Я сейчас же дам деньги врачу, пусть делают, и как можно скорее.

Он суетится, семенит длинными ногами, сейчас, кажется, одна наступит на другую, они спутаются и образуют тугой жгут. Как он смешон без голубого халата, шитого золотом! Рубаха сбилась у него на животе, шнурки от кальсон распустились и белыми червями ползут за ним.

Купец носится по палате взад и вперед. Взглянет на погонщика и тихо смеется. Смех его-мелкий, рассыпчатый, визгливый смешок разносчика пряностей, торговца жареной рыбой.

Он садится за столик, вытирает платочком каждое яблоко, сдувает пылинки с засахаренной груши и сует ее погонщику в рот:

— Джоомарт знает, что приносить. Фрукты и сладости тебе очень помогут. Ешь, Тохта, ешь. Не хватит в корзинке — достанем другие.

Джоомарта он встретил с сияющей улыбкой старого друга:

— Позвольте мне обнять счастливого сына Кутона, внука Асана! Слава о вас достигла нашей страны. Вашим именем величают мудрецов и святых. Я приеду домой и скажу всем, кто знает Джоомарта: “Гордитесь, счастливцы, друг ваш — великий из великих”. Я прошу вас забыть нашу ссору, простите глупца. Почему вы не открыли мне, кто вы. Разве я посмел бы вам возражать? Ваша воля исполнена: у Тохты будет нога. Я и сам так подумал: не оставлять же мальчишку без помощи. Вы дали мне совет и научили терпенью, храни вас бог от несчастий.

И речь и ужимки купца вызывают у Тохты обиду и горечь. Что за кривлянье, притворство… Таким ли знает свет богача Абдуладжи? Над ним смеются сестры, и врач, и больные: “Глядите, — шепчутся они, — он стал слугой своего погонщика. Ха-ха-ха! Он закармливает парня, изводит его речами и подарками”.

— Ешь, Тохта, ешь, — не устает твердить Абдуладжи, — это крепко поможет тебе. Врач сказал: “Не мешает”, я понял его с полуслова и приказал достать для тебя. Я достаточно добр, и люди у меня не погибают в беде.

Еще раз приехал Джоомарт, он привез с собой фрукты и обещал взять Тохту к себе. Они поедут в колхоз к нему в гости.

Купец тотчас подсел к кровати больного. Он просит внимания, — дело серьезное и касается многих людей.

— Я посвящу тебя, Тохта, в одно наше дело. Ты видел меня и мою милость, теперь покажи нам себя. В нашей стране живут Джетыгены — род честных и добрых людей. Ими правит манап Мурзабек, благочестивый и славный киргиз. Случилось, что сын его послушался совета дурных аткаминеров и восстал против манапа-отца. Бедный народ истомился в борьбе — нелегкое дело примирить Мурзабеков. То дай баранов для сына, то дай коней для отца, — авось смягчится один или уступит другой. Одним словом, Джетыгены решили вернуться на родину. Бросить манапов и уйти.

Что творится на свете! С ним, жалким погонщиком, держат совет. Мир спятил с ума, все тут навыворот, не так, как везде.

— Джетыгены решили вернуться. Все мы грешны, есть пятна и на них. Знает об этом один Джоомарт. Если он промолчит, все будет улажено, родина их примет с почетом. Он начальник колхоза, служил много лет на заставе, его знает комендант из Каракола, начальство в городе Фрунзе. Слово Джоомарта стоит очень много: и худое и доброе, оно одинаково важно. Ты понял, чего я жду от тебя? Подумай, мой милый, как им помочь. Не забудь главного: судьба рода в руках у него.

Позже к купцу явился старик. На плоском лице с расплывшимся носом нависли разросшиеся брови. Безголосый, он мог только шептать, двигать бровями и кивать головой. Разговор их, вначале спокойный, стал горячим и бурным. Старик требовал денег. Его обманули: обещали и не дают. Он терпит убытки и не желает ждать ни минуты. Абдуладжи отвечает ему шепотом:

— Не прикидывайся, Сыдык, дураком. Что ни день, у тебя новые страхи и жажда новых денег. Думаешь, Джетыгены дарят мне сокровища? Они не так уж щедры. Я все передал тебе, ни гроша себе не оставил.

— Враки! — кипятился старик. — Меня недавно схватили и привели на заставу Ты напрасно болтаешь, я знаю Джетыгенов не хуже тебя! Пусть не думают, что здесь сидят ишаки.

Он шипел и сердился, вплотную придвигался к кровати купца, и все-таки Тохта прекрасно его слышал:

— Они хотят за гроши обделать крупное дело. Сказку про Мурзабеков пусть держат при себе, так я и поверил в ссору сына с отцом. Им нужны свои люди в колхозе у заставы, времена ведь не те уже, что раньше. На границе стало строго, не очень поскачешь. Хорошенький план, а раз хороший — плати.

Купец указывает на Тохту, но старик уже не в силах молчать.

— Не мое дело, что им тут надо. Долг посредника — трудиться, а их долг — платить.

Купец с ним согласен, все это верно, надо платить, но зачем так шуметь? Среди Джетыгенов много богатых, за деньгами остановки не будет. Может быть, и верно, что богатства пришли к ним нечистой дорогой, бог им судья. Посредникам нет дела до чужих расчетов. Говорят, у них план промышлять контрабандой. Полагают и так: в долинах сеять мак, добывать с гектара два—три пуда и больше, а опиум тихонько вывозить за границу.

Дальнейшего Тохта уже не расслышал. Они долго шептались, часто упоминали имена Джоомарта и Краснокутова.

— Начальник заставы ему больше не верит, — шептал Сыдык, задыхаясь от радости, — они стали врагами. Дай бог вовеки оставаться им такими… Придут делегаты, и все обойдется. Джетыгены будут здесь, а Джоомарта мы еще уломаем. Есть у нас план…

Старик что-то прошептал и закашлялся, попрощался с купцом и ушел.

Вот когда Тохте пришлось пораздумать, взвесить каждую новость, и не второпях, а серьезно, внимательно. Речь шла о Джоомарте. Мог ли он сказать, что это его не касается?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Все они имеют право на него: Чолпан — как жена, Сабиля — как сестра, Темиркул — как старый друг его отца. И Мукай и Сыдык ему тоже не чужие. Но право они имеют на его старую душу, рожденную в ауле Мурзабека, под рукой всемогущего манапа. Новая душа принадлежит родине. Ей он обязан быть верным до конца. Как они этого не понимают? Ему хочется иной раз сказать им: “Нехорошо, мои милые, вы напрасно от меня отвернулись, я по-прежнему люблю вас и хочу вашей дружбы”.

Они не прощают, и он ходит между ними чужой. И, точно он в самом деле их тяжко обидел, виноват перед каждым из них, его томит жажда рассеять неправду, вернуть их любовь Приятно ли видеть огорченные лица, с выражением упрека в глазах? На заставе его встречает странный взгляд Краснокутова, недобрая улыбка, речь чужая и холодная; в колхозе — Мукай с насмешкой в каждом слове и движении. Сабиля избегает его. Темиркул опускает при встрече глаза. Дома Чолпан — чужая, холодная, молчит.

Джоомарт стал до смешного рассеян. Ему слышатся упреки, с ним ведут споры, мучительно долгие споры. Непокорные мысли живут собственной жизнью, и не в его силах ими управлять. Ему нужно одно, а им — другое. Точно в пику Джоомарту, кто-то хозяйничает в его голове. Сейчас, в горячую пору, когда минута так дорога, эти мысли хватают первого встречного и взывают к нему: “Взгляни, как обижен Джоомарт, как скверно обошлись с ним люди!” Чужой человек должен осудить его врагов и ободрить их жертву. Легко ли работать, когда мысленно вдруг встанут Мукай, Темиркул и потянутся долгие речи… Враги будут разбиты, а в душе, как и прежде, не будет покоя.

Непокорные мысли восстали против него самого. Он недавно отправился по колхозным делам на заставу. Было твердо решено, что речь у них будет о хозяйстве: об уборке, о быках и ни о чем больше. Уговор был серьезный, он так и сказал себе: “Держи язык за зубами, Джоомарт, начальнику заставы нет дела до таких огорчений. Ты увидишь это сразу, не унижай себя зря”.

Вначале шло хорошо, они славно все обсудили. Краснокутов внимательно слушал, вставлял замечания, расспрашивал, записывал и, довольный, даже хлопнул себя по коленям. Разговор о колхозе приятно настроил его, и ему захотелось подурачиться. В такие минуты начальник шаловлив, как ребенок. Он вспомнил недавнюю историю и стал рассказывать ее.

Один из соседей в колхозе, чтобы посмеяться над мусульманином, который разводит свиней, нарисовал крест на свинье Джоомарта и пустил крестоносицу бегать по ферме. Краснокутов потешался над ловкой проделкой, долго смеялся, как бы приглашая и его позабавиться, но Джоомарт твердо помнил свое: говорить только о делах колхоза и ни слова о другом. Почему? Нельзя! А если только намекнуть, чуть коснуться? Ни за что! И чем больше он подстегивал себя, тем сильнее росла жажда заговорить о другом. Они беседовали об отёле, а думы его — взволнованные кони — ушли далеко-далеко. Так и случилось — слова сами собой вырвались.

— Ты помнишь, Краснокутов, тот день, когда мы брали Май-Баш? Я был дозорным, и мы разгромили сильную банду у границы. Ведь помнишь, не так ли? Не хватало у нас “кошек”, и я к твоим сапогам приделал копыта от коня. Мы карабкались в этих копытах и называли друг друга то “Сивкой”, то “Вороным”. Помнишь тот случай?

Надо было видеть, как Краснокутов вдруг преобразился. Лицо стало длинным и скучным, взгляд как бы спрашивал: “Помню, и что же? Мало ли что бывало, гак обо всем и вспоминать?” Ему, видимо, хотелось говорить о колхозе, смеяться и шутить и ничего больше. Тут бы Джоомарту умолкнуть, как-нибудь кончить, но жажда оправдаться уже подхватила его.

— Колхозы встретили нас кумысом, на площадях играла музыка. Ты помнишь? И еще один случай. Ты был еще, Краснокутов, совсем молодым, и бандиты тебя здорово обманули, обвели вокруг пальца, как мальчика. На заставу явились киргизы, они принесли с собой весть, что в ущелье засели враги. Ты им поверил — что значит быть молодым! — и поехал с отрядом. Тем временем бандиты прошли верхней дорогой, мимо самой заставы. Я и товарищ мылись в бане у поста. Бани были простые, мы их тут же построили: две кошмы, чип под ногами и железная печка. Мы выскочили раздетые и встретили врага оружейным огнем.

Начальник смотрит в бумаги, подчеркивает цифры в смете колхоза: он пропустил все мимо ушей. Джоомарт умолкает. Наука тебе, Джоомарт, не распускай язык, умей терпеть и молчать. Теперь можно уходить. Впрочем, нет, у него еще одно дело.

— Род Джетыгенов решил прислать делегатов к заставе. Они хотят поселиться в колхозе. Я знаю этих людей, не всем из них место у нас. У меня доказательства. Прежде чем отсылать их бумаги, я прошу меня допросить.

Краснокутов чуть-чуть усмехается, прячет руки и кивает головой. Хорошо, он допросит его.

С тем они разошлись.

Давно, казалось, пора об этом забыть. Побывал на заставе, поговорил о чем надо, чего же еще? Неугомонные мысли, он долго не мог их унять. Они всю ночь до утра вели борьбу с Красиокутовым, спорили, каялись, изливали свою душу перед ним:

“Ты обидел меня, Краснокутов, обидел ни за что ни про что. Я пришел с добрым сердцем, без дурного намерения, как приходят друг к другу честные люди. Мне сказали, что ты заболел, и я рад был увидеть тебя здоровым и веселым. Так ли поступают с друзьями? Не дать человеку поговорить, толком его не дослушать. Я хотел рассказать, кто были эти люди, с которыми мы бились на Май-Баше в тот раз, когда ранили тебя. Ты должен был знать, что они, Джетыгены, страшные враги — мои и твои. В твоем сердце, Краснокутов, живет подозрение. Джоомарт не слепой, он все видит. Ты поверил доносам и забыл, что у Джоомарта две раны на ноге, семь лет службы и орден — такой же, как у тебя”.

Речь была теплая, но никто ее не слышал, кроме Джоомарта. Точно ливень над озером, она ничью жажду не утолила. Упрямые мысли изводили его, не давали покоя и бесконечно подзуживали: “Конечно, Джоомарг, надо было сдержаться, говорить только о колхозных делах. Но раз глупость уже сделана, доделывай ее до конца. Иди к Сабиле и к Мукаю, спорь и доказывай, добейся оправдания, не дай людям думать, что ты виноват”.

В ту же минуту пред глазами Джоомарта вырастает Сабиля, он видит ее точно живую. Она ставит юрту у подножия горы. Слабые руки ее гнутся, поднимают чангарак и тяжелые кошмы. Мукай держится старых порядков: юрта — дело жены, не мужское занятие. Всякий раз, когда брат вспоминает о сестре, он мысленно видит ее за этой работой. Богатая юрта: кошмы свисают до самого низа, не так, как у нищих, — за поларшина до земли. По стенам уже развешаны кишки, требуха, куски вяленой баранины. С теневой стороны кошма поднята, и прохлада сочится сквозь решетку каркаса. Сабиля сидит сложа руки и слушает брата. Льется долгая речь, горячая, страстная, и опять никто эту речь, кроме Джоомарта, не слышит:

“Ты спрашиваешь, сестрица, чем провинились те люди из нашего рода? Это тайна, родная. Я хотел ее открыть Краснокутову, хотел и не смог. Вина не моя. Я знаю, Сабиля, тебе очень трудно, и брат и Мукай тебе близки, ты находишься, крошка, между двумя жерновами. Можешь больше любить своего мужа, но ты должна знать, что брат твой страдает напрасно. Ты обязана это Мукаю объяснить”.

Джоомарт едет домой, и с ним его мысли. Кто ждет его дома? Бедняжка Чолпан со своим горем — жаждой стать матерью. Только не она, ее давно уже нет. Чолпан оставила мужа и ушла жить к отцу. Как это случилось? Долго рассказывать. Началось с перстня с таинственной надписью. Его подарил ей известный целитель. Перстень исчез у нее, и она решила, что Джоомарт его спрятал. Чолпан грозилась и плакала, муж клялся, что не видел кольца. Она схватила его за горло и долго душила. Потом каялась, просила прощенья… Заветное кольцо принесло бы ей ребенка. Еще месяц терпения, и мукам ее пришел бы конец. Она присмирела, стала ласковой, нежной и только один раз тяжко вздохнула:

“Дом с детьми, Джоомарт, — веселый базар, дом без детей — могила. Так я говорю или нет?”

“Ты, конечно, права”, — утешил он ее.

Вскоре выяснилась причина ее кротости, она выдала себя. Бедняжка Чолпан, притворство ей никак не давалось.

“Верно ли, Джоомарт, — спросила она однажды, — что ты невзлюбил людей своего рода?”

Невзлюбил? Только не это. Тут дело в другом.

“Среди них очень много хороших людей. Вот и сестрицын жених там”.

Жаль, конечно, что он там.

“Ты не должен мешать им вернуться домой. Ты хочешь, говорят, на них донести”.

Не иначе, что Сыдык настроил ее.

“Кто это сказал тебе, Чолпан? Неужели отец?”

Она немножко смутилась и все-таки созналась:

“Да, отец. Разве неправда?”

Прошло несколько дней. Джоомарт приходит домой и застает ее в смятении.

“Ты не будешь сердиться? — начинает она. — Я ухожу от тебя”.

Как так “ухожу”? Куда и зачем?

— Совсем, Джоомарт. Ты позволь мне унести мою корзинку, баночку с золотым ободком и подарки отца.

Она ласково называет его “Джок” и вымаливает у него безделушку за безделушкой. Жадные глаза, ей жаль расставаться и с бумажным фонариком, и с голубенькой лентой, и с резиновой пробкой…

Никто теперь Джоомарта дома не ждет, никто не встретит — ни Чолпан, ни сестра. В доме будет темно, в очаге ни уголька… Ни звука, ни шороха, мертво, как в могиле. С этим надо мириться. Терпенье, терпенье… Не умирай, моя лошадка, придет весна, поспеет клевер…

Что это, добрые люди? В окнах его дома горит яркий свет, лампы пылают на столах и на окнах. Из трубы вьется дым, слышны голоса, веселое пение. Там веселье, там пир. Он видит сквозь окна Сабилю, Чолпан, Темиркула, Мукая. Все родные и знакомые. Дайте ему очнуться, не грезит ли он? Не снится ли ему? Впрочем, пусть так. В трудную минуту и сон утешенье.

Чудесное веселье! Тут и свои, и соседи, их жены и дети. Он стоит у дверей и не узнает свою квартиру. Много рук здесь потрудилось, всего нанесли, и изрядно. На полу лежат скатерти, вина и еда расставлены от стены до стены. Вот когда Джоомарт отдохнет, забудет о своих муках. Глаза гостей обращены на него; они встают, усмехаются, каждый уступает ему свое место. Взор его скользит по их лицам, жадно ищет ответа: чья это затея? Кто придумал доставить ему эту радость? Не Мукай ли? Не ты ли, Чолпан? Ведь я так люблю тебя. Или ты, моя милая Сабиля? Только не Сыдык. Нет, нет, не он. У них сияющие лица и веселые глаза. Не может же быть, чтобы счастливая мысль осенила всех разом? Темиркул уже подмигнул ему и усаживает рядом по правую руку. Он садится и молчит. Все ясно без слов — родные и близкие пожалели его, они не хотят, чтобы он страдал.

Ему приносят кувшин и медный тазик, он моет руки и вытирает полотенцем. Рядом Сабиля, бледная, грустная. На кухне хлопочет Чолпан. Напротив — Сыдык. У стены, окруженный друзьями, сидит агроном, улыбается, держит чашу в руках и пьет за здоровье Джоомарта.

Теперь только он вспомнил, что ничего сегодня не ел. С чего бы начать? Тут мясо и айран, кипяченые сливки — превосходный каймак, кислое тесто, варенное в сале, — баурсак. Рука его тянется к баранине, но Сыдык бесцеремонно отводит ее. Начинать надо с чаши, его долг раньше выпить за здоровье гостей. Много чаш потянулось к нему, ему не отвертеться. Каждый зовет его чокнуться с ним. Что ж, с удовольствием. Никто не будет в обиде, он выпьет со всеми. Ему нисколько не трудно. Пожалуйста. Не стесняйтесь. Кто там еще? Вот и кргом пошла голова. Однако же быстро. Должно быть, оттого, что ему не дали поесть.

Сабиля сует ему кусочек баранины, рука ее дрожит, на глазах у нее слезы:

— Ешь, Джоомарт, погоди пить. Ты так опьянеешь.

Фу, и упрямый же этот Сыдык! Разве можно без передышки?

— Остановитесь, друзья, этак я в самом деле опьянею.

Нет, простите, он больше не может. Кумыс ему в горло нейдет.

Ну и весело же тут! Сколько шума и смеха. Слева от него сидит Темиркул — добрый старик с золотым сердцем, справа — Сабиля. Взволнованная рука ее лежит в его руке. Сестра дрожит, на лице ее застыла тревога. Как можно грустить в такую минуту, неразумное дитя? Она сейчас повеселеет.

— Выпьем, Сабиля, за наших гостей. Рука твоя дрожит, возьми чашу в другую. Не расплескивай, милая, осторожнее ней…

Теперь он ее расцелует, обязательно на виду у всех. Ха-ха-ха! Все ахнули даже. Он и жену поцелует. Вот так. Еще и еще раз. Подайте ему Мукая. Сейчас же, немедленно. В веселую минуту все можно.

Где же Мукай? Пусть ведут его сюда. Тот издали улыбается, разводит руками и не трогается с места. Агронома окружили тесным кольцом, удерживают насильно, не дают встать. Бедняга усмехается — что делать, его не пускают. В таком случае он сходит к нему. Пусть неверными шагами, ничего, ничего, ему нужен Мукай. Зачем? Мало ли зачем, это их не касается. Они обнимаются, целуют друг друга, и тут же их разводят в разные стороны. Разлучают насильно. Джоомарта уводят в другой конец комнаты, к Темиркулу и Сабиле. Каждый принадлежит своей половине, им не позволят нарушить порядок. Как жаль, что нельзя, ему так хотелось быть ближе к Мукаю. Упрямые люди, у Джоомарта и у агронома важные дела, дайте им спокойно обсудить их. Не мешайте друзьям поболтать…

Когда ему наконец позволят поесть? Нельзя же человека заставлять только пить. Что такое? Опять его руку отводят?

— Ты не пил еще со мной, Джоомарт.

Ах да, это верно. Придется, что делать.

— Поешь раньше, брат, ты совсем опьянеешь.

Спасибо Сабиле, она, конечно, права. Он только проглотит кусочек баранины. Нельзя? Почему? Какая тут обида? Сестра шепчет ему:

— Не пей, Джоомарт, не слушайся их.

Теперь дрожит у нее и другая рука. И правая и левая — обе.

Сыдык смеется над ней:

— Пусть та скатерть сгорит, которая тебя не накормит. Ты будешь сыт, Джоомарт, не слушай ее. Совет женщины годится для женщины.

Джоомарта просят сыграть, со всех сторон слышатся просьбы. Они желают послушать его, никто так не сыграет, как он.

— Никто так не сыграет? Как могли вы подумать, что в присутствии Темиркула я осмелюсь первым играть?

Все взоры обращены к Темиркулу. Конечно, он должен первый сыграть. Старик уступает. Он сыграет о хане из далекой страны.

Звучат грустно струны, дрожит старческий голос:

— “То был страшный хан, великий и жестокий, недобрый для близких, свирепый для чужих. На губах его застыла злая усмешка, в глазах жил укор. Холодный, сухой, он пугал своим видом детей. Не было песен в той скорбной стране, только стоны неслись отовсюду. И небо и земля не любили властителя. Бесплодную почву не орошали дожди, сгорала трава, едва увидев свет, высыхали колодцы, рыбы задыхались в воде. Народ в труде и лишениях проводил свою жизнь, безропотно выносил произвол повелителя и крепко любил свою суровую родину.

Разрешилась от бремени его любимая жена. Она родила ему славного сына, но всего полосатого. Разгневанный супруг велел убрать сына, увезти его и бросить за пределами ханства. Вельможи исполнили жестокий наказ, оставили младенца в горах под скалой. В тот же день нашла его нищенка старуха, собиравшая кизяк, чтобы согреть себе пищу. Она обрадовалась ребенку, принесла его домой и стала растить ханского сына.

Вместе с маленьким принцем в дом бедной женщины вошла благодать. Невспаханное поле без трудов и семян обращалось в богатую ниву, на пустынных горах вырастали сады, травы цвели золотыми цветами, овцы множились и росли, как бурьян. Мальчик стал юношей, красивым и ловким, сила и ум его поражали людей. Молва о ребенке, принесшем счастье старухе, докатилась до хана. Суровый отец послал двести воинов доставить сына домой, во дворец. Отряд назад не вернулся. Разгневанный владыка послал тысячу всадников, но и те остались при сыне, при полосатом наследнике жестокого отца. Хан направил армию со строгим приказом уничтожить изменников и взять мятежного сына в плен. Ни одного из этих воинов хан больше не увидел — армия осталась на новой земле. Любить можно только хорошую родину. Страна, где люди страдают, человеку не родина, а тесная тюрьма. Полосатого хана посадили на войлок и подняли в знак того, что отныне он их повелитель”.

Я вспомнил эту песню, — говорит Темиркул, — в связи с судьбой Джетыгенов. Тяжко им с ханом и его сыном, они рвутся из неволи сюда. Дай им бог силы и счастья.

Он не ждет одобрения и тут же поет о Манасе. В веселой компании нехорошо кончать песней о жестоком тиране.

Старик поет об Эр-Манасе, сыне Якуп-хана из рода Сыры-Ногай:

— “Он сильнейший из богатырей и странствует по свету в окружении сорока воинов. Он разбил китайцев, обратил в бегство сартов, разогнал дружину Калигаров и мучил персиян. Одежда его- белые латы, ни одна стрела не пробьет их. Его копь буланый, губастый, нет коня, подобного ему. Его достойный соперник — Жолой, повелитель язычников, могучий обжора, исполин страшной, неслыханной силы. Победить его можно лишь после обжорства, когда глаза его смежит смер-топодобный сон. Конь Жолоя, Ач-Будай, не уступит белому скакуну Манаса. Таков победитель язычников. Велик и прекрасен киргизский батырь: глазные впадины его огромны, брови низко нависли, нос большой, глаза крупные, скулы плоские, уши толстые, оттопыренные, губы полные, грудь широкая, ноги длинные, талия тонкая, шея бычья, вид суровый, голос зычный. Он справедлив, готов к борьбе, как стрела, наложенная на тетиву”.

Эту песню поют месяцами, никто не слышал ее конца. Темиркул знает ее наизусть. Его слушают с затаенным дыханием, и песня от этого звучит еще громче и торжественней:

— “Я отец юного Манаса, славного от Чу до Таласа, я не хан, но не хуже его, Якуп я!” Его сын разжирел в Андижане, питаясь непропеченным хлебом и незрелыми плодами. Двенадцати лет он из лука стрелял, тринадцати — копьем врагов побеждал, детей уносил из седла, девушек милых от родных умыкал. Четырнадцати лет грабил аулы, пятнадцати — народом управлял. Он подобен синегривому волку, в гневе страшен, как смерть: борода и усы его щетинятся, из глаз сыплются искры, изо рта идет пламень и дым. Его стан раздувается, как походная кибитка алачуг”.

Темиркул обернулся к Джоомарту, теперь он поет для него:

— “Эр-Манас имел прекрасного друга — великого Ленина. Он любил вождя русских, был всегда в дружбе с Советской страной”.

Все кивают головой, это им нравится.

Теперь черед Джоомарта петь и играть. Мукай издали ему улыбается. Опять только издали, — похоже на то, что его силой там держат.

— Иди сюда, Мукай. Подойди, прошу тебя.

Пусть попробуют теперь не пустить его. Что он, Джоомарт, ему скажет? Ничего. Взглянет на него, пожмет ему руку и попросит сесть рядом. Ему скучно без него, и кажется, что их разлучают насильно.

Зов не дошел до Мукая, вокруг него стоит хохот и шум. Там словно намеренно визжат, надрываются, не дают агроному услышать его. Зато здесь все слышно, что там говорят.

— Мукай — наш Манас, он гордость Киргизии, — говорит о нем кто-то.

— Таких чудодеев никто не видал. У него, как у счастливой старухи, голые скалы становятся садами.

Мукай смеется, он доволен. Ах, как ему приятна лесть! Джоомарт напрягает слух, он силится распознать голоса и не может. Голова его кружится, в ушах стоит звон. Время блекнет в тумане, растворяется и исчезает. Его будит голос Мукая:

— То была золотая пора. Киргизы разводили только коней, с овцами и коровами не связывались. Чуть враг показался — они с табунами уже за горами.

— Правильно, — отзывается Джоомарт, — счастливая пора. Киргизы в то время были рабами братьев киргизов. Рабами платили калым, рабами делали друг другу подарки. Золотая пора, ха-ха-ха!

Опять громкий смех. Ловко он ответил Мукаю, не будет болтать теперь вздора. Кто-то кричит: “Да здравствует Джоомарт, род которого восходит из Чингиса!”

Он открывает глаза, и снова ему Мукай улыбается — приветливо, нежно, точно ничего не случилось. Дайте опомниться, не сон ли это был? Ему, должно быть, приснилось, он вздремнул на минуту. Как хорошо, что это был только сон. Мукаю не на что теперь обижаться.

Снова время куда-то уходит, не то валится в пропасть, не то Сабиля его убирает, комкает и прячет в карман. Люди говорят, двигают губами, но звуков не слышно. Они стали безголосыми, как Сыдык.

Точно сквозь сон, ему слышится речь Темиркула, старик рассказывает кому-то о себе:

— Собрали нас, музыкантов, со всех концов света, посадили в один ряд на одинаковых стульях и отдали приказ: “Вместе играйте одну и ту же мелодию”. — “Нет, говорю, у нас так не играют. Музыкант не позволит, чтоб сливали его музыку с музыкой кого бы то ни было. В каждом горшке своя пища, в каждой душе своя песня”. Тогда мне отвечают: “Нам нужен оркестр. Скажи, что ты требуешь для себя?” — “Я требую себе место, достойное меня”. И они уступили. Мне дали самое высокое кресло, поставили его впереди, у всех на виду.

Джоомарт открывает глаза. Вокруг Мукая все еще весело, там Джангыбай балагурит. Затейник ударяет себя по затылку, и изо рта его выскакивает плевок. Точно горошинка из раскрытого кулька.

Вспомнили вдруг о Джоомарте. Вспомнили сразу, точно им сделали знак. Он обещал спеть и сыграть, надо слово сдержать. Они готовы его слушать. Ему придвигают каймак, мясо и вареную капусту. Темиркул его потчует: всего понемногу откусит и из собственных рук кормит его. И с кумысом то же самое: старик раньше глотнет, а затем уж протянет чашу Джоомарту. Все наелись, напились, вытерли руки о жидкие бородки, о голенища сапог, шумят, балагурят. Каждый примостился, как мог: кто сидя, кто лежа. Готовятся слушать Джоомарта.

И он спел и сыграл им:

— “Жила бедная девушка у старых родителей, у нищего отца и больной матери. Она была само солнце, от которого все созревает, сама влага, питающая все, что живет. Такой красавицы не видел никто. Какие песни она пела, как славно плясала, как звучно смеялась… Выдали ее замуж за богатого кашгарца из чужой, далекой страны. Увез ее муж, уволок коршун птицу, поселил ее во дворце — в золоченой клетке. Нарядил жену в бархат и шелк, осыпал золотом и дорогими каменьями, всего добыл для нее. На чужой стороне никто не слышал ее смеха и песен, не видал ее пляски. Скорбь легла на веки киргизки, погасила в лице веселье и радость. Напрасно муж дарил ей сокровища одно дороже другого.

“Что с тобой, моя милая? — спрашивал он. — Отчего ты грустишь? Не поешь так, как пела в юрте отца?

Жена молчала.

“Улыбнись, моя родная, — просил он ее, — спляши, как ты дома плясала”.

“Если бы ты мог, — сказала она, — сделать мне еще один подарок, я пела бы, и смеялась, и плясала что есть сил”.

Муж прошептал ей:

“Говори скорей, я достану, я все сделаю для тебя!”

“Подари мне, мой друг, — продолжала она, — сияние тех звезд, которые пылают над юртой родителей, блеск солнца родины и сверкание снега родного джайлау”.

Джоомарт кончил, но это не все.

— Эта песня напомнила мне судьбу Джетыгенов, — говорит он. Он смотрит на Темиркула, словно отвечает ему одному: — Тяжко им в неволе, они рвутся домой. Привет малаям, джатакам-беднякам, безлошадным и нищим! Но тот, кто стал нашим врагом, больше не наш. Красавица не вернется на родину… Кто связал свою жизнь с чужими, никогда не станет своим.

Едва он произносит эти слова, открывается дверь и входит купец Абдуладжи. На нем халат, шитый золотом, ичиги из сафьяна и тюбетейка в позументах. Он снимает калоши и любезно приветствует гостей. Сыдык идет емунавстречу и с видом хозяина усаживает рядом с собой. Множество рук спешат услужить желанному гостю: ему придвигают кумыс и закуски, вокруг него суетятся и хлопочут. Купец кивает головой Джоомарту, улыбается, как старому другу.

— Отведай наш кульчитай, — шепчет гостю Сыдык. — Вот курт, бешбармак.

— Бешбармак? Хорошо, — доволен Абдуладжи. — Баран был свой или краденый? Это блюдо тем слаще, чем с большим искусством украден баран.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха… Хо-хо-хо! А… А… А…

Вот что значит умно пошутить. Смеются на всякие лады; хохочут протяжно, кончают и вновь начинают, словно каждому хочется, чтобы смех его дошел до купца. Ха-ха-ха… — это я. Обратите внимание, я смеюсь от души над вашей остротой. Хо-хо-хо… Хо-хо-хо… Как остроумно, как мудро! Хи-хи-хи… Никто, дорогой, так не скажет.

Все смеются, кроме Джоомарта, ему не до смеха. В ушах стоит шум, точно сотня коней ступает по скалистой тропинке. Мозг в тумане, и где-то на дне его встает горькое сомнение: он словно попал в западню, его заманили светом в окошке. Блюда и кумыс расставили руки ночного разбойника. Неужели и Мукай здесь замешан? Нет, нет, невозможно… Взгляните на Сабилю, она в глубокой тревоге. Комар сел ей на лоб и сколько уже времени жалит ее, — она не слышит, не видит, в глазах ее слезы. И агроном не такой, он ни за что не пошел бы на это.

Вокруг купца идет спор, каждый хочет ему угодить в пику соседу, другу и недругу. Сыдык перегибается близко к Джоомарту и шепчет ему:

— Это тот человек, которому род твой многим обязан. Он доставляет нам письма и приветы. Помнишь, как меня привели на заставу? Это его я встречал тогда на дороге. Спасибо, ты выручил меня.

Купец Абдуладжи кивает головой: все верно, с начала до конца!

— Род Джетыгенов шлет вам привет, — говорит он. — Сегодня на заставу прибудут делегаты, они верят в ваше доброе сердце и в орден на вашей груди. Щедрый род Джетыгенов, восходящий до Чингиса, должен жить среди нас.

— Мы надеемся, дорогой Абдуладжи, — шепчет Сыдык, — что Джоомарт и Сабиля не оставят родных без поддержки. Передайте так Джетыгенам.

— Вы ошибаетесь, почтенный купец, — возражает ему Джоомарт. — Мой род не восходит до Чингиса. Нашим предком был Мираб — ханский слуга.

В другом конце стола поднимается шум. Слышны гневные крики Мукая:

— Убирайтесь к черту! Не смейте дурачить меня! Я буду слушать, кого захочу. И сидеть между вами не желаю!

Он решительно встает, расталкивает людей и садится возле Джоомарта.

Джоомарт продолжает:

— Мираб управлял арыками целого края. В руках его были судьбы тысяч людей. Даст он вовремя воду — у них будет хлеб, не даст — погибнут труды и посевы. В награду Мираб брал себе все, что желали глаза: и скотину, и жену, и малолетнюю дочь бедняка. Таков был наш предок. Вы напрасно вознесли нас до Чингиса.

Купец улыбается, он просит прощения и лукаво глядит на Сабилю. Она опускает глаза, тревожно прижимается к своему брату.

— Мирабы при ханах были всесильны, ваш предок далеко не простой человек.

— И все-таки, — отвечает ему Джоомарт, — всесильный Мираб — тот же разбойник.

— Ха-ха-ха! Браво, Джоомарт, молодец!

Это смеялся Мукай. Все сурово молчали, один агроном хохотал.

Абдуладжи оставался спокойным, улыбка не покидала его.

— Вы очень суровы к нему. Все великие люди великодушны, вы простите Мираба ради славных потомков его.

В доме, набитом людьми, не слышно ни звука, все глаза обращены на купца и Джоомарта. За поединком следят с нетерпением, со сверкающим взором, с готовой прорваться насмешкой.

Была такая забава у манапов: пред толпой любопытных верхом на коне выводят двух шелудивых соперников. Их головы изъедены паршой, оружие — бараньи легкие, свежие, густо напитанные кровью. Соперники дерутся, бьют друг друга по лицу, по затылку. Сотни голосов подбивают их, стравливают насмешкой и шуткой. Измазаны лица, испачкана одежда, от легких остались клочки, а они бьются и бьются, пока побежденный не свалится с коня.

Джоомарт глядит на купца, на своего ловкого противника, и кажется ему, что тот хлещет его по лицу. И противно, и мерзко, а драться он должен до конца.

— Уходите от меня! — снова доносится голос Мукая. — Я хочу быть возле Джоомарта. Вы насильно удерживали меня…

Сыдык шепчет, шипит что есть силы, все должны это услышать:

— Ни одна из рек Тянь-Шаня в море не впадает. Джетыгены — ручейки, ты слишком много приписываешь им. Не гонись, говорят, за трусом, он возомнит себя богатырем. Оставь этих маленьких людей, дай им вернуться домой. Мы не поверим, что Краснокутов тебе ближе наших людей.

И точно так же, как в борьбе шелудивых, чей-то голос подзадоривает их:

— Не проси его, Сыдык, на солончаке трава не растет. Он родился без сердца.

— Чужое дело не греет, с ним и в жаре рука зябнет. Напрасный труд, Джоомарта они не собьют. Может быть.

Мукай им что-нибудь скажет? Глаза его пылают недобрым огнем, и слышно, как тихо ему шепчет Сабиля:

— Уведи Джоомарта, они замучают его. Он стискивает кулаки, сидит и молчит.

— Я сказал вам, кто был нашим предком, — отвечает обидчикам Джоомарт, — послушайте теперь о потомках, о манапских джигитах, врагах родины. Пять лет на заставе они воевали со мной. Грабили караваны, убивали людей. Это у них мы отбили Май-Баш. Их пули сидят в моей ноге, их пуля в груди Краснокутова. Я скрыл от заставы, кто эти люди, а теперь донесу!

— Слепое сердце, — кричат ему вслед, — хуже бельма на глазу! Стая волков тебе на пути!..

— Вошь с ноги доберется и до шеи! Мы слишком долго терпели его…

— Он далеко не уйдет, — шипит Сыдык, — дорога крутая и не безлюдная…

Он беззвучно смеется, вздрагивает всем телом, словно дурные силы раздирают его изнутри.

Мукай все еще молчит, стиснул зубы от боли и слова не скажет.

— Правоверные мусульмане, — провозглашает Сыдык, — тут оскорбили почтенного гостя. Мало того, он заявил, что донесет на наших друзей. Или мы пожалеем одного человека, или спасем от несчастья весь род. Вы знаете, чьих баранов мы ели, чей кумыс и вино пили… Приложите свою руку к этой бумаге. Кривое дерево срубают на корню.

Он вытягивает из-за пазухи заготовленный донос, опускает толстый палец в чернила и оставляет на бумаге отпечаток. Пятна ложатся на белое поле, доброе имя покрывают грязью, и зовется это “месть” — “киргизчелык”.

— Твою руку, Мукай, ты все видел своими глазами.

— Чьи это бараны, — спрашивает агроном, — чей кумыс, расскажи и мне, Сыдык.

Сабиля с тревогой смотрит на мужа: куда он ведет, что он хочет сказать?

Старик пожимает плечами. Колхозники собрали это между собой… Вино и кумыс прислал купец Абдуладжи.

— Ты обманул их, черная душа! Ты сказал им, что Джоомарт нас собирает…

Сыдыку остается только молчать. Он затеял чужим добром купить сердце Джоомарта.

Мукай ближе и ближе подступает к нему. Несдобровать старику — Мукай опасен в такую минуту.

— Почему ты солгал мне? Сказал, что Джоомарт зовет нас в гости, устраивает пир для добрых друзей. И чья это затея — насильно держать меня подальше от него? Ты боялся, я узнаю правду? V, старый колдун! Ты попомнишь Мукая!

Он берет жену за руку, и оба уходят. Сабиля прыгает от радости: как хорошо, что все обошлось! Знал бы Мукай, как она благодарна ему.

Вслед за Мукаем уходит и Темиркул, — он советский артист и руку не приложит к обману.

***
Снова Абдраим встречает Джоомарта. Он видит его на караванной тропе далеко от заставы, еще дальше от колхоза. Абдраим не прячется больше на нижней дороге, держится совсем на виду. Он дважды проехал мимо Джоомарта, но тот словно не видит его. Сгорбленный, бледный, с опущенной на грудь головой; его качает в седле. Глаза открыты, он не спит. Повод свисает, и лошадь бросает его из стороны в сторону: то щиплет траву, то сходит с тропинки и вновь возвращается. Откуда он едет? Куда держит путь? Абдраим не может больше молчать. Тут что-то неладно, это неспроста.

— Что с тобой, Джоомарт, куда ты попал? Куда едешь?

Голова его с трудом поворачивается, гаснет взор, тяжелый, немой. Ему все равно, — никуда он не едет, лошадь его сюда занесла.

— Что же ты молчишь? Не болен ли ты? Это я, Абдраим, твой друг Абдраим. Что с тобой?

Джоомарт пожимает плечами, голова его еще глубже уходит в плечи.

— Я, должно быть, нездоров. Мы всю ночь тут бродили с конем.

Так просто “бродили”? Странная прогулка.

— Ты заезжаешь уже сюда не впервые. Что тебе надо на верхней тропе?

Опять он ему не отвечает.

— Ты подумай, Джоомарт, ведь это мой пост, должен же я знать, кто тут бродит.

Глаза Джоомарта закрыты, на лице отразилась глубокая боль. Да, да, с ним неладно, его надо щадить.

— Ты не должен на меня сердиться, — мой долг обо всем сообщить на заставе. Там известно, что ты подобрал здесь погонщика, увез его неизвестно куда. Я знаю твое доброе сердце, ты когда-то и меня подобрал. Я прощался с землей, чтоб уйти за кордон. Такие вещи трудно забыть. Но мог ли я скрыть от заставы, что видел тебя? Разве ты поступил бы иначе?

Джоомарт кивает головой: правильно, Абдраим, так и надо.

— Краснокутов приказал тебя задержать, если я снова тут встречу.

Вот и усталость прошла. Джоомарт пристально смотрит на Абдраима, он не верит ушам:

— Как ты сказал? Задержать?

— Да, задержать. Я не стану тебя, конечно, арестовывать, ты и так не сбежишь. Я знаю Джоомарта лучше, чем кто-нибудь другой. Я поеду с тобой, но вовсе не за тем, чтоб тебя караулить. Я спешу на заставу донести Краснокутову, что встретил тебя на караванной тропе. Только за этим, и ни за чем больше. Подумай пока, что ты скажешь начальнику, если он спросит, какие у тебя тут дела.

Придется подумать, раз его задержали. Времени у него много.

Он вбирает полные легкие воздуха, вскидывает плечами, словно отряхивает с себя недавнюю слабость. Он должен быть трезвым, перед ним трудное дело — убедить Краснокутова в своей правоте. Нельзя допустить, чтобы начальник заставы пропустил мимо носа врагов.

Снова и снова Абдраим шепчет в дороге Джоомарту:

— Не сердись на меня… Я еще раз напомню тебе: подумай, что ты скажешь начальнику, он будет строго расспрашивать тебя.

— Спасибо, мой друг, я подумаю.

Так они подъезжают к заставе: впереди Джоомарт, а вслед за ним Абдраим.

***
Сегодня сумрачный день. Тяжелые тучи и свежий ветер с холодными струями откликнулись болью в груди Краснокутова. День будет нелегкий, но сегодня ему не до себя. Абдраим привел на заставу Джоомарта. Председатель колхоза опять бродил по тропе вдали от аула и пастбища. С этим надо покончить, он сегодня же отошлет его к коменданту, пусть с ним займутся. Здесь оставить его нельзя.

Начальник надевает тужурку с петлицами и садится за стол.

Дверь открывается, и входит Джоомарт. Он сгорбился, бледен, глаза его опущены. Оба молчат. Джоомарт не поздоровался. Краснокутов, должно быть, ждет еще привета.

— Садись, у меня серьезное дело к тебе.

Голос строгий, сухой. Перед ним бумага и чернила. Разговор в самом деле будет серьезный.

— У меня тоже дело, — шепчет Джоомарт и еще ниже опускает глаза.

— Нам стало известно, что ты заставил колхозников устроить праздник для себя и приятелей. Такие вещи у нас не прощают.

Служба не дружба, — они были друзьями, вместе дрались с врагами, но в таких случаях о прошлом забывают.

— На этот вопрос я отвечу потом. Я просил меня вызвать, когда придут Джетыгены, они уже тут, не лучше ли о них поговорить?

Начальник недоволен ответом. О чем говорить, решает он, Краснокутов.

— Кто тебе сказал, что делегаты пришли на заставу? Их только что привели прямо с границы, как ты об этом узнал?

— Мне сообщил купец Абдуладжи, который Курманам доставляет письма и деньги из-за кордона.

Любопытное признание. Еще что он скажет хорошего?

— Где же этот купец?

— Я скажу тебе потом, поговорим о Джетыгенах, время уходит.

Краснокутов улыбается. Джоомарту хочется поговорить о более приятном. Хорошо, а как быть с неприятным разговором? Отказаться от него?

— Отвечай: где купец?

— Он здесь, в колхозе. Я прошу с этим делом потерпеть. Будем говорить о Джетыгенах.

— Не все ли равно, о чем начинать, говори. У меня есть донесение, что ты сводишь с ними счеты.

— Счеты я сводил, но не личные.

— И еще нам известно, что тебя подкупили враги Джетыгенов.

— Неправда.

— В таком случае объясни, что ты делал на караванной тропинке. Кого ты там подобрал, какие у тебя дела с купцом Абдуладжи?

Упрямый начальник. Разве можно начинать с середины? Дали бы ему рассказать по порядку, все было бы ясно.

— Я все-таки начну с Джетыгенов.

Начальник поднимает свою бледную руку, держит ее перед глазами и спокойно кладет на место. Раздражение прошло, он нашел в себе силы сдержаться.

— Ты начнешь с того, с чего я захочу.

И движения и голос, точно не было бури, полны равновесия и покоя.

— Ты недурно подражаешь Сыдыку. Не отвечаешь на вопросы, прикидываешься простачком, чтобы вывести человека из себя. Старая стратегия наших врагов. Я отправлю тебя к коменданту, может быть, с ним тебе удастся договориться скорей.

Он отодвинул бумагу и чернила, решение его твердо: застава — не место для следствия.

Джоомарт в первый раз поднимает глаза на начальника. Взоры их встретились и крепко сплелись. Этот взгляд, словно завеса, скрывает бурю, неспокойное биение встревоженных сердец. Ему жаль Краснокутова: бедняге это стоит здоровья и сил.

— Спрашивай, я буду на все отвечать.

Ветер хлопнул окном, раскрыл его настежь, и холодная мгла туманом поползла по комнате. Начальник закрывает окно и придвигает к себе бумагу и чернила.

— Тебя видели там, где мы однажды схватили Сыдыка. Он встречал на той дороге купца. Ты ведь ехал за тем же?

— Я купцов не встречал, они не нужны мне.

— Что ты там делал?

Что он делал? Дайте вспомнить. Ничего. Ровным счетом ничего.

— Меня конь туда занес. Он привык к своему старому месту. Я и сам не заметил, как туда попал.

Краснокутов усмехается: нехорошо все валить на коня!

— И сегодня ты с конем не поладил?

Сказать ему правду, как он, разбитый, уехал из дома, глаз всю ночь не смыкал, думал, как он объяснит Краснокутову, что свело его с купцом и друзьями его? Начальник все равно не поверит. Не лучше ли промолчать?

Краснокутов встает, высокий и стройный, со здоровым румянцем на смуглом лице. Теперь он здоров, совершенно здоров. Таким, как он, не страшны ни болезни, ни раны. Он с лукавой усмешкой кладет руку на плечо Джоомарта:

— Будем откровенны, Джоомарт. Ты с Сыдыком был заодно?

Джоомарт стряхивает руку начальника и больно прикусывает губу. Он ему не ответит, они сочтутся в другой раз. Краснокутов пожалеет об этих словах.

— Что ж ты молчишь, отвечай!

— Ты меня оскорбил, я буду говорить с комендантом. Я скажу ему: “Товарищ! В награду за честную службу, за преданность делу начальник заставы Степан Краснокутов меня назвал предателем. Рассудите вы нас. Я хочу ему от души рассказать правду, а он рылся в моих мыслях, как в мешке контрабандиста”.

Начальник хмурит брови и, стиснув зубы, молчит. Они сидят за столом, старые друзья и соратники, но чувства их словно отравлены. Один не верит другому, другой уязвлен.

— Ты будешь объясняться с комендантом! — говорит один.

— Не сердись на меня, — упрашивает его другой, — у нас впереди большой разговор.

— С тобой — ни за что, — решительно говорит Краснокутов.

— Не хочешь — не надо, а я все-таки скажу. Я прокричу тебе над ухом.

В комнату без стука входит Мукай.

Краснокутов, недовольный, оборачивается:

— Простите, я занят.

Агроном не отводит глаз от начальника, идет к выходу и вновь возвращается:

— Я пришел относительно доноса. Вы должны меня выслушать. Это ложь и неправда, Джоомарт тут ни при чем.

Начальник любезно ему говорит:

— Зайдите попозже. Или, если угодно, посидите в другом помещении. Я сейчас не могу.

Агроном смущенно разводит руками. Можно, конечно, в другой раз, но не лучше ли сейчас?

— Я хотел вам сообщить, что при мне составлялась бумага. Они давали ее нам подписать. Ни я, ни Темиркул не пошли на это. У них было условлено заранее, я теперь только все разузнал…

Краснокутов не слушает его, он ждет ответа Джоомарта.

— Товарищ Мукай, у нас секретный разговор. Вы нас прервали. Отправляйтесь домой, я пошлю лошадь за вами.

Мукай не двигается с места. Ему так трудно сейчас, так трудно…

— Облегчите мою совесть, я вас прошу. Я так виноват перед Джоомартом.

Он не может сдержаться и горячо говорит: — Ты должен меня простить, я кругом виноват… Я всю ночь тебя искал. Говорили, что ты бродишь возле заставы. Краснокутов его прерывает:

— Я просил вас оставить нас. Дайте мне кончить наш разговор… — И снова Краснокутов теряет терпение: — Вы, кажется, родственники, я не ошибся? То-то вы примчались чуть свет. Родное — не чужое, надо помочь. Пусть непрошеным ходатаем, только бы исполнить свой долг.

Что он выдумывает, этот упрямый начальник? Ведь они с Джоомартом все время не в ладах.

— Стыдно вам, агроному, интеллигенту-киргизу, подражать старикам, поддерживать родню во что бы то ни стало! Обманывать советскую власть!

Мукай ничуть не обижен: ему сейчас безразлично, что думают о нем.

— Ты пойми, Джоомарт, я так верил Сыдыку. Плут и бездельник, он связался с купцами и обделывал дела Джетыгенов. Почему ты не сказал мне, кто такие Джетыгены, разве я стал бы их защищать?..

Краснокутов его останавливает:

— Вот что я скажу вам, дорогой агроном. Джоомарт в свое время так же помог Сыдыку, как вы сейчас помогаете ему. Я просил его быть переводчиком, доверил важное дело, а он меня обманул: за тестем, как видите, тянется зять, за зятем — свояк. Пора, товарищ агроном, полюбить свою родину настоящей гражданской любовью.

Как он заблуждается, он не знает Джоомарта — нисколько, ничуть.

— Вы не то говорите, товарищ начальник. Кругом виноват я один. Я не понял Джоомарта, как не поняли его вы. Они мстят ему за то, что он восстал против рода, против тех, которые стреляли в вас и в него. Это были Джетыгены. Они владели Май-Башем и не простили вам того, что вы их изгнали. Джоомарт умолчал, что они его братья по роду. Ошибка, конечно, но ему было стыдно сознаться, что бандиты — сородичи его.

Джоомарт стоял в стороне и не знал, чему больше удивляться: страстной ли речи агронома или упрямству начальника. Ему казалось уже, что все от него отвернулись. Вдруг приходит Мукай, эта добрая душа, и кричит во весь голос: “Я кругом виноват!” И не тот Мукай, с шуткой и смехом, с повадкой мальчишки, а совершенно другой — серьезный и твердый. Браво, молодец! Вот что значит мало знать человека!

Начальник заставы, конечно, молчит, хмурит брови, но совсем по-иному. Мукай смутил его своими словами, поставил в тупик. Вот когда агронома надо бы обнять.

— Повторите еще раз, — просит он агронома.

И Мукай повторяет:

— Они владели Май-Башем. Стреляли в вас и в него. Да, да, Джетыгены… Он скрыл это от заставы. Ему было стыдно…

— Правду он сказал, Джоомарт?

Он глядит на Джоомарта в упор, но взгляд уж не тот — в нем больше смущения, чем твердости.

— Позовите делегатов, я отвечу вам при них.

Входят три человека: два старика и один помоложе, лет сорока. Знакомая одежда: чапаны, ичиги, шапки, обшитые мехом. Невысокие, плотные, с обожженными солнцем лицами, они приветствуют начальника, затем Джоомарта, улыбаются ему, между собой говорят, что он вырос, красив, весь пошел в деда Асана. Джоомарт кивает головой — любезно, спокойно. Делегат средних лет почтительно стоит в стороне. Ничто не предвещает грозы. И вдруг словно молния сверкнула: взор Джоомарта наполняется гневом, он бросается к киргизу и хватает его за ворот чапана.

— Ты помнишь меня? — кричит он ему прямо в лицо. — Отвечай мне, ты помнишь? Ты лежал за воловьей скалой и метил в начальника. Я крикнул: “Берегись, Краснокутов!” — и в ту же минуту ты выстрелил. Твою пулю он до сих пор не забыл. Отвечай мне, ты помнишь?

Он притянул его близко к себе, глядит в упор на него, обжигает пламенным взором. Джоомарт дышит порывисто, гнев в каждом изгибе его лица. Киргиз пытается отступить, беспомощно озирается и опускает глаза.

— Вот он, взгляните на него! Простите меня, — обращается он к старикам, — мне трудно было сдержаться. Я знаю вас, Эсекгул и Ченбок, вы честные люди, наши друзья. Скажите Джетыгенам, что я, Джоомарт, и колхозники примем их с радостью, поддержим их перед заставой и комендантом… Вот вам моя рука. Но тем, кто враги нам, лучше не являться сюда.

Делегатов уводят, и он продолжает, взволнованный, грустный:

— Меня можно винить в чем угодно, но с Сыдыком и с ними я не был заодно. Они наши враги — мои и твои. Ты увидел их впервые на Май-Баше, а я вырос среди них. О таких людях наш народ говорит, что они подобны елям Тянь-Шаня. Их корни ползут по поверхности, стелются, как змеи, по земле, обволакивают скалы, растворяют эти крепкие громады и питаются ими. Чтобы жить рядом с ними, мало быть скалой — мы должны быть стальными.

— Теперь я уйду, — говорит Мукай Краснокутову. — Вы могли убедиться, что советскому агроному, как ни дорога родня, честь родины все-таки дороже. Не подумайте, что я над вами смеюсь, у меня и своих ошибок немало. Большие и малые, всякие. Всех тяжелей была мелочь. Невинная мелочь, она из той же породы елей Тянь-Шаня, корни которых все душат в своих объятиях. Пусть послужит нам утешением то, что это было лишь испытание. Счастливое испытание, не больше.

Мукай берется за дверь, и вдруг кто-то снаружи распахивает ее. Перед ними Тохта — погонщик купца Абдуладжи. Бледный, усталый, он нетвердо стоит на своей искусственной ноге.

Ах, Джоомарт! Сам Джоомарт здесь. Как ему повезло. Еще ему нужен начальник. По важному делу. Кто здесь начальник?

— Я начальник заставы. Что тебе надо?

Он вопросительно оглядывается: не шутят ли с ним? Дело серьезное, не каждому расскажешь.

— Я погонщик купца Абдуладжи. Мой хозяин и Сыдык из колхоза хотят обидеть Джоомарта. Рассорить вас с ним, сделать ложный донос, натворить ему всяких несчастий… Спасайтесь, Джоомарт, и вы тоже, начальник! Купца Абдуладжи знает полмира, он очень сильный человек, и он все может сделать…

Ах, как его измучила дорога! Он тайком вывел лошадь из конюшни больницы и примчался сюда, чтобы предупредить, пока не поздно.

— Вы не знаете, начальник, как много сделал для меня Джоомарт! Он не побрезговал несчастным погонщиком, спас меня от погибели. Я сказал ему тогда: “Я бедный погонщик, без гроша за душой”, и он все-таки привез меня в больницу. Пусть в вашей стране всякий должен доставить больного к врачу, но он фрукты и сласти мне привозил, обещал сделать гостем в колхозе… Кто поступает так с жалким погонщиком? Это не всё. Джоомарт потребовал от купца Абдуладжи, чтоб он купил мне новую ногу. Купец сперва не хотел, а затем уступил. Вот она, йога, посмотрите…

Мукай увез Тохту в колхоз, в комнате остались Джоомарт и начальник заставы.

— Ты как-то недавно, — говорит Краснокутов, — был у меня и напомнил о давнем и неприятном событии. Я тогда еще был совсем молодым, и бандиты меня обманули, обвели вокруг пальца, как мальчика. Они сказали, что в ущелье засели враги, и я им поверил. Что значит быть молодым. Тем временем бандиты прошли верхней дорогой мимо самой заставы… Ты вспоминал от души и без дурного умысла, а мне твоя речь не понравилась. Неприятно вспоминать былые ошибки, еще менее приятно слушать о них. Я не дал тебе кончить и сделал вид, что занят собственным делом. Теперь, как ты видишь, меня снова обманули, обвели вокруг пальца. Я второй раз ошибся.

— Как мог ты им поверить? — говорит Джоомарт. — Ты спросил бы себя: возможно ли это — бросить камнем в родную страну? Во имя кого и за что?

— Я расспрашивал других, я себя не спросил.

— Мог ли твой друг, Джоомарт, тебя обмануть? Бросить лучшего друга, ради кого?

— Конечно, не мог. Я донесу обо всем коменданту, пусть он нас рассудит.

— Что ты, опомнись, я ничуть не сержусь на тебя!

— Ты не должен меня винить, Джоомарт. Я стою у границы, долг мой — за всем уследить. Я знал, что ты любишь Советскую страну, тебе можно доверить все сокровища мира, но со всеми бывают ошибки. А на границе ошибка подчас страшнее всякого бедствия. Я ошибся. Но лучше так ошибиться, чем потерять такого друга, как ты.

Он жмет ему руку, и каждое движение начальника словно говорит: как хорошо, что это была только ошибка.

— Довольно об этом, — говорит Джоомарт. — Мукай верно сказал: это было испытание.

Они умолкают — и Джоомарт и начальник заставы.

Ясно без слов: это было испытание.

Фрунзе, 1937 г.



Евгений Рысс. ОХОТНИК ЗА БРАКОНЬЕРАМИ

Глава первая ЖИЗНЬ НА РЫБОПУНКТЕ

Год с лишним назад я ездил по берегам большого озера далеко на востоке нашей страны. Я встречал много разных людей и слушал много разных историй. Одну из них я расскажу.

История эта случилась незадолго до того, как я приехал на озеро, и память о ней была еще свежа. Мне рассказывали ее разные люди, и все рассказы совпадали во всех подробностях. Я познакомился с героями этой истории, если не со всеми, то, во всяком случае, с главными.

Главные герои жили в маленьком домике, в котором я провел немало часов, слушая их рассказы о происшедших событиях.

Домик стоял метрах в пятидесяти от берега озера. У самой воды разместились сарай, небольшая коптильня, деревянные стойки, на которые клались доски с набитыми гвоздями. На эти гвозди накалываются маленькие рыбки, они называются “чебачок”, и вялятся прямо на солнце. В домике жила семья Сизовых: отец, Павел Андреевич, мать, Александра Степановна, двенадцатилетний сын Андрей и семилетняя дочка Клаша. С одной стороны это была семья, а с другой стороны — предприятие. Называлось это предприятие Волошихинский рыбопункт. Павел Андреевич был заведующим рыбопунктом, Александра Степановна — работницей, Андрей и Клаша, правда, официально не числились в штате, но, когда было много рыбы, работали вместе с отцом и матерью.

Это было настоящее предприятие с планом, ведомостями, отчетностью. И когда составлялся годовой план добычи рыбы по всему озеру, то в плане учитывался и Волошихинский рыбопункт и было написано, какое задание, какой фонд зарплаты на год — словом, все по-настоящему. А весь рыбопункт был, как я уже говорил, одной семьей. На этом озере бывает так часто. Рыбопункты расположены далеко от населенных мест, живут там люди уединенно, и, конечно же, лучше, если все — члены одной семьи, тем более что людей на рыбопункте надо немного — два—три человека.

Ближайший поселок находился в десяти километрах, и дорога туда была очень плохая. Все места вокруг озера — заповедные. Там стараются сохранить природу такой, какой она была в диком состоянии. Там гнездятся фазаны, куропатки, там отдыхают, пролетая осенью на юг, а весной на север, дикие утки и лебеди, там строго запрещена охота. Вокруг Волошихинского рыбопункта далеко-далеко тянулись заросли колючего кустарника, ягоды которого особенно любят птицы. В зарослях этих можно увидеть, как целыми стайками пролетают фазаны, и в них никто не смеет стрелять.

Но это в теории, а на самом деле ходят еще браконьеры. И если увидел браконьер, что надзиратель на другом конце участка, то стреляет фазанов. Пока надзиратель, услыша выстрел, шпорит лошадь, чтобы застать нарушителя, тот, сунув в мешок убитую птицу, торопится убежать подальше, потому что по головке за это не гладят.

Но все-таки в заповеднике птицы чувствуют себя безопаснее, чем где бы то ни было. Их охраняют, зимой в морозы выставляют даже кормушки с зерном, чтобы птица могла подкормиться, когда съедены или вымерзли ягоды.

Так вот, широкая полоса кустарника отделяла Волошихинский рыбопункт от шоссе и ближайшего населенного пункта. И через эту полосу шла плохая проселочная дорога, которую кое-где заливала вода и по которой с трудом проходила грузовая машина.

Если стать возле домика, в котором помещался рыбопункт, — пустынный пейзаж открывался взгляду. С одной стороны — синее-синее озеро, на котором редко увидишь рыбачью лодку. В хорошую погоду далеко на горизонте можно различить снежные вершины горного хребта, тянущегося вдоль озера. Посмотришь в другую сторону и видишь заросли кустарника, и ни человека, ни дома, только зверь изредка прошуршит по кустам или вспорхнет птица.

Поселок не был виден с рыбопункта, и жители домика бывали в поселке очень редко. Несколько раз в месяц на рыбопункт приходила грузовая машина. Она привозила продукты, осенью завозила топливо, если было нужно — материал, чтобы отремонтировать дом, или сарай, или коптильню.

Андрей осенью уезжал в поселок: ходить каждый день в мороз и в метель десять километров до школы было трудно и опасно. Можно было увязнуть в снегу и замерзнуть, да и волки иногда спускались с гор. Так что всякое могло случиться. В поселке Андрей жил у старушки, которая сдавала ему угол, кормила и брала очень дешево, совсем пустяки. Старушка жила одна, была старая, а Андрей и воды наносит, и дров наколет, да и есть с кем поговорить в долгие зимние вечера.

Казалось бы, в поселке куда веселее жить: и в школе много хороших ребят, и в кино можно сходить, и просто по улице пройти на людей посмотреть. Но Андрей скучал по своему рыбопункту и в субботу обязательно старался поехать домой на воскресенье. Если машина шла, то добирался с машиной, а иногда отец приезжал за ним на лошади.

Дело в том, что на рыбопункте, кроме четырех людей, было еще три жителя: рыжая кошка Машка, собака загадочной породы, по имени Барбос, и лошадь Стрела. (Назвали ее так в шутку.) Лошадь была уже на возрасте, спокойная, даже вялая, но очень привязана к хозяевам, и вообще существо доброе и выносливое. Если Павлу Андреевичу нужно было что-нибудь срочное сообщить в дирекцию рыбпрома, то она в любую погоду, правда, неторопливо, но безропотно доставляла его в поселок. И даже когда на нее усаживались двое — отец и сын, то она тоже на это не сердилась и не торопясь трусила по снегу. Она гак изучила дорогу, что знала точно, где лучше пройти правой стороной, где левой, а где можно пробраться напрямик через кустарник и сократить таким образом дорогу.

Каникулы Андрей уж обязательно проводил на рыбопункте. Тихая тут была жизнь. В домике мать наводила такую чистоту, что все сверкало! На кроватях лежали горы подушек, на окнах висели занавески. В Клашином углу аккуратно сидели куклы, стояли крошечные тарелки и чашки, там же жили медведь, жираф и два зайца.

Жирафа и зайцев Клаше подарил директор рыбпрома. Это был самый главный начальник. Ему подчинялись все рыбопункты на озере, все рыболовные бригады, все рыбозаводы, обрабатывающие рыбу. Раз в месяц он обязательно объезжал вокруг всего озера и заезжал во все рыбопункты. Приезжал он на “козлике”, разбитой, дряхлой машине, с шофером Иваном Тарасовичем. Иной раз просидит часа три—четыре, все обсудит, обо всем поговорит, а иной раз если дело к вечеру, то и заночует. Иван Тарасович хоть знал великолепно места, можно сказать, каждый камушек изучил на дороге, а все-таки по проселку в темноте и он боялся ехать. Там были такие места, что если посадишь машину, так хоть трактор пригоняй, иначе не вытащишь.

Директора рыбпрома звали Александр Тимофеевич. Он был хороший человек. Всегда сам все внимательно осматривал, сам говорил, что надо починить, какой нужно сделать ремонт, так что его просить ни о чем не приходилось. Запишет все в записную книжку и со следующей машиной, глядишь, пришлет материал, а если ремонт серьезный, — то и рабочих. Он понимал, что жизнь на рыбопункте не такая уж легкая — все-таки одиночество, пустыня вокруг, — и поэтому всячески старался ее облегчить.

Летом приходилось много работать. Рыболовецкие бригады колхозов или рыбпрома с рассветом выходили на лов. И к берегу возле рыбопункта то и дело приставали груженные рыбой рыбачьи баркасы.

Работа рыбака — дело непростое. Она требует уменья, опыта и особенно чутья, которое далеко не каждому дается. Настоящий рыбак угадает по почти неуловимым признакам, где, в какой день, в какую погоду будет лучше ловиться рыба. Выйдя на лов, бригада заранее не решает, где она сегодня будет ловить. Закинули сети в одном месте, взяли мало, закинули в другом, закинули в третьем, и тут оказалось, что рыба идет.

Когда лодка полна, рыбаки идут в ближайший рыбопункт сдавать рыбу. Поэтому и на рыбопункте не знают заранее, сколько сегодня придет рыбачьих баркасов с рыбой. Может быть так, что сегодня на Волошихинский рыбопункт придет всего два-три баркаса, а может и так, что придет восемь — десять. А рыбу принимать надо. И рыбакам нельзя зря время терять, да и рыба может испортиться. Тут уж не будешь считаться со временем. Тут работают дотемна, работают все, и большие и малые, чтобы к ночи вся рыба была засолена, закопчена, провялена.

Пристанет рыбачья лодка, и рыбу сразу кладут на весы. При этом сначала ее надо еще рассортировать. Чебачку, например, одна цена — это рыба дешевая, а сазан — рыба ценная, дорогая, за нее рыбаку денег полагается больше. Взвесили, выписали рыбакам квитанцию, сколько какой рыбы сдано, а тут иной раз уже новый баркас подходит, а рыба с первого баркаса еще не обработана. Горячие случаются дни. А в другой раз наоборот: рыба вся обработана, можно бы браться за новую партию, а баркаса нет. Рыба берет в другом месте, рыбаки идут на другой рыбопункт. Там горячка, а тут делать нечего.

Рыбное хозяйство на озере — дело сложное. Озеро огромное, плодится рыба в нем хорошо, а рыбных пород в старое время было мало. Когда установилась советская власть, ученые стали думать о том, как обогатить озеро. Решили, что может тут водиться не только чебачок да сазан, а и форель и карпы. И вот на самолетах, в специальных баках с водой, привезли из озера Севан, которое в Армении, миллионы мальков форели, выпустили в озеро, и много лет ничего не было о ней известно. Не попадалась в сети рыбаков. Думали, погибла, не удался опыт. А потом вдруг стала попадаться. И, представьте себе, не такая, какой она была на родине, у себя в Севане. В новых условиях изменилась порода рыбы. Форель стала крупнее, попадались экземпляры такой величины, какой в Севане отродясь не бывало. Изменился и цвет, создалась порода, пожалуй, лучшая, чем в Севане. Но попадается она еще очень редко. Видно, выжило не много мальков, и надо ждать, пока форель размножится и населит огромный водоем. Поэтому лов ее запрещен категорически. Если в рыбачьи сети попадает форель, рыбаки обязательно выпускают ее обратно. Известны места, где форель держится больше всего, и эти места объявлены заповедными. Там лов вообще запрещен.

Потом выпустили мальков сазана, тоже ценной, хорошей рыбы, которой в озере оставалось мало. Выпустили карпов, и карпы размножились. Озеро должно стать одним из богатейших водоемов страны. Но, так же как есть браконьеры, стреляющие фазанов в заповедных территориях, есть браконьеры, которые тайно, ночью, выходят с сетью на озеро и ловят форель. С ними борются рыбонадзор и милиция, всякий честный человек, который видит браконьера, старается его задержать. Но озеро велико, ночи темные, не всегда отличишь лодку браконьеров от лодки рыболовецкой бригады. А если и отличишь, не всегда догонишь, не всегда хватит сил задержать компанию браконьеров.

Есть профессиональные браконьеры, которые не желают жить на деньги, заработанные трудом, которые желают нажить состояние, грабя сокровища природы. Они продают из-под полы выловленных ценных рыб и прячут в кубышки нечестно нажитые деньги.

Но, как ни странно, есть и другие браконьеры: обыкновенные люди, честно зарабатывающие свой хлеб, люди, которые, если найдут на улице кошелек с деньгами, непременно отнесут его в стол находок, которым даже в голову не придет украсть что-нибудь. Но они почему-то не считают бесчестным грабеж народного достояния. Покупают они лодку — дело понятное: каждому приятно покататься по озеру; покупают лодочный мотор — тоже понятно: грести устанешь да и не уйдешь далеко на веслах; добывают сети, упаковывают их в рюкзак так, что кажется, просто набрали люди еды побольше и отправляются на прогулку по озеру. А когда стемнеет, они прокрадываются в заповедные места и закидывают сети, и, шепотом переговариваясь, вытаскивают их, и, прикрыв плащом фонарь, смотрят, сколько попало форели, прячут под брезентом этих ценнейших рыб, каждая из которых дала бы тысячи мальков, и увозят домой для того только, чтобы, позвав в гости самых близких друзей, которые не проболтаются, угостить их этим редким и вкусным блюдом.

То ли азарт влечет их, то ли почему-то считают они, что это не воровство, не грабеж. Придете вы на следующий день к такому человеку и никогда не подумаете, что это преступник. Просто любит человек, устав от работы, отдохнуть на воде, просто занимается водным спортом. Что ж тут плохого?

Глава вторая ПОЯВЛЯЮТСЯ БРАКОНЬЕРЫ

Так вот вся история началась с директора рыбпрома, Александра Тимофеевича. Где-то, не то на Кубани, не то в Краснодарском крае, придумали новую конструкцию сетей, и министерство предложило Александру Тимофеевичу срочно внедрить сеть на озере. Александр же Тимофеевич считал, что, прежде чем внедрять, надо все-таки посмотреть, что за сети и каковы они в работе. Выписать просто сеть и дать своим рыбакам он считал неразумным. Может, она не подойдет к местным условиям, может, местные рыбаки с непривычки или от незнания не сумеют с ней правильно обращаться и скомпрометируют стоящую вещь. Он рассудил, что лучше послать умного и опытного человека на место и пусть он посмотрит, как тамошние рыбаки управляются с этой сетью. Павла Андреевича он знал давно и очень уважал как человека, понимающего по-настоящему рыбный лов. Он и подумал: “Пусть Павел Андреевич поедет и поглядит, и уж, если он скажет, что новая сеть хороша, тогда решим”.

И вот Александр Тимофеевич приехал на своем “козлике” на Волошихинский рыбопункт, все, как обычно, осмотрел, записал, что нужно три листа железа на крышу и кубометр досок на коптильню и на сарай, а потом, когда Александра Степановна пригласила к ухе и все расселись на ящиках вокруг котла, Александр Тимофеевич сказал:

— Как вы, Александра Степановна, отнесетесь к тому, что я вашего мужа ушлю в командировку месяца на два?

Александра Степановна, конечно, разволновалась и начала говорить, что она, правда, не против, но надо мужа собрать: и белье привести в порядок, и продуктов запасти, потому что нечего ему тратить деньги по ресторанам, а пусть он это время проживет хозяйственно, на домашних продуктах. В общем, положили на это неделю.

Через неделю Павел Андреевич отбыл, нагруженный таким количеством продуктов, что можно было подумать: отправляется он в кругосветное путешествие.

Тут произошла несчастная случайность. Как раз тогда, когда мужа не было, Александра Степановна заболела. У нее поднялась температура и начались острые боли. Андрей взгромоздился на Стрелу, и она сама не торопясь довезла его до поселка и остановилась у почты. Она уже привыкла, что едут в поселок обыкновенно на почту, чтобы позвонить директору рыбпрома.

Андрей пошел в амбулаторию и рассказал о болезни матери. Сразу же на машине выехал доктор и захватил Андрея. Стрелу оставили стоять привязанной у почты.

Доктор осмотрел Александру Степановну, покачал головой и сказал, что у нее аппендицит и ее надо сейчас же везти в больницу. Александра Степановна стала отказываться — боялась детей оставить, но доктор и Андрей ее успокоили и уговорили.

Андрей поехал проводить мать, а Клаша осталась дома.

Александра Степановна и в больнице все расстраивалась и просила ее отпустить домой, но доктора сказали, что об этом и думать нечего — надо делать операцию.

Простившись с матерью, Андрей пошел на почту, позвонил Александру Тимофеевичу, рассказал, что мать увезли в больницу и они остались вдвоем: он, Андрей, и Клаша.

Александр Тимофеевич очень заволновался. Сказал, что немедленно надо устроить обоих в пионерлагерь и что он сейчас же это организует и приедет к вечеру сам. Но Андрей был человек хозяйственный и ответил, что домик стоит вдалеке от населенных пунктов, что у них есть имущество: одеяло, подушки, ковер, на котором изображена черкешенка на берегу бурной реки, что все это он оставить не может и что они с Клашей отличнейшим образом проживут, пока мать поправится, а просьба у него одна — чтобы баркасам временно не велели заходить в Волошихипский рыбопункт, потому что обрабатывать рыбу им с Клашей будет, пожалуй что, не под силу.

Все-таки вечером Александр Тимофеевич приехал. Оказывается, он по дороге заезжал в больницу и узнал у доктора, что болезнь у Александры Степановны не очень серьезная и через недельку—другую она вернется домой. Он сказал, что всем рыболовецким бригадам пока что запрещено привозить рыбу в Волошихинский рыбопункт, спросил, сколько денег у Андрея, велел показать и сам пересчитал. Посмотрел, есть ли запас сена для Стрелы, есть ли крупа, сахар, макароны. Увидел, что всего достаточно, сказал, что заедет через неделю, и уехал. В самом деле, оснований для беспокойства не было. Хоть Андрею было только двенадцать лет, но человек он был самостоятельный, привык отвечать за себя, да и Клаша, хоть совсем еще маленькая, тоже была приучена помогать родителям и по работе и по хозяйству.

На следующий же день рыбаки перестали привозить рыбу на Волошихинский рыбопункт. Многим это было неудобно, но все понимали — дети остались одни, у них небось и своих хлопот по горло, и наваливать на них обработку рыбы нельзя.

Андрей сразу занял позицию главы семьи. Он на Клашу покрикивал, но следил, чтобы она вовремя поела, вовремя легла спать и вообще вела себя так, как полагается маленькой девочке. И Клаша к нему относиться стала иначе. Раньше он для нее был такой же ребенок, только чуть постарше, а теперь вдруг он оказался взрослым, серьезным, хозяйственным человеком. Андрей велел ей кормить собаку и кошку, давать корм курам, а сам топил печку, готовил завтрак, обед и ужин и так выговаривал Клаше, если она плохо ела, что Клаша пугалась его больше, чем выговоров отца или матери. Так прожили день, и другой, и третий, прожили неделю, а в ночь с субботы на воскресенье началась история, которая все перевернула.

Получилось так: Андрей очень переживал, что вот оностался главой семьи и сам за все отвечает. Он даже спать плохо стал. Казалось бы, стоит Стрела в сарае, и овес у нее есть, и сено, и сытый Барбос лежит в конуре, и кошка свернулась клубком на кровати и мурлычет. Стало быть, все хорошо, все как будто благополучно, а Андрей беспокоится. Спит одним глазом и все прислушивается: нет ли чего тревожного. И вот в ночь на воскресенье услышал он, что тихо подвывает Барбос.

Тут надо рассказать об одном обстоятельстве, о котором еще не было сказано. Рядом с Волошихинским рыбопунктом, метрах в пятидесяти, был залив, который почему-то полюбила форель. Что уж ей показалось там хорошим, не знаю. Может, она какой-нибудь для себя корм нашла, может, сообразила, что место уютное, так или иначе, форели там было много, и залив этот был объявлен заповедным. Рыболовецкие бригады вообще не заходили в него. И даже любителям, которым разрешен лов удочкой, там было запрещено показываться. Это было тихое, пустынное место. Низкие берега, гладкая поверхность воды. Даже когда на озере разыгрывались бури, сюда волнение слабо доходило. Только рябь шла по заливу, и если внимательно посмотреть в воду, то видно было, как неподвижно висят в воде удивительные рыбы, которых нет нигде в мире, потому что, как я уже говорил, форель изменилась, переехав сюда из Севана, и стала необыкновенной форелью, новой, никогда не виданной породой рыб.

Я не знаю, что думал Барбос. Тайна собачьих душ всегда была для меня неразгаданной загадкой. Вряд ли он понимал человеческий язык, а раз не понимал, то не мог узнать из разговоров Павла Андреевича и Александры Степановны, что залив надо охранять и что не имеют права в заливе появляться рыбачьи лодки, опускаться в воду сети или даже хотя бы удочки. Наверное, он понял это инстинктом, которым обладают собаки, кошки, лошади и все живое на свете. Так или иначе, Барбос считал себя ответственным за безопасность залива.

И вот в маленьком домике блаженно спала Клаша, прижимая к груди жирафа, которого любила больше других игрушечных зверей, потому что она думала, что таких зверей не бывает на самом деле, и ей было его жалко, и казалось, что он одинок и чем-то обижен. Она спала и блаженно посапывала во сне. А на другой кровати лежал Андрей и не спал. И все думал, правильно ли он провел день, все ли сделал, что нужно, не забыл ли чего, не упустил ли чего, потому что он, как ни говорите, глава семьи.

И вот он услышал, что негромко подвывает Барбос. А Барбос подвывал негромко потому, что, благодаря инстинкту, знал: если в заповедном заливе появляются рыбаки, — надо подвывать, но так, чтобы хозяева услышали, а браконьеры не слышали и не встревожились. Тогда хозяева смогут их поймать и уличить в преступлении.

Андрей встал, торопливо натянул штаны, накинул куртку и вышел из дома. Свет в доме был давно погашен, и поэтому в десяти шагах нельзя было разглядеть, что дверь отворилась и маленький человек вышел из дома.

Андрей подошел к Барбосу. Пес подвывал, направив морду к заповедному заливу. А кругом была тишина и, кроме собачьего негромкого воя, не слышно было ни одного звука. Андрей положил руку на голову пса, и пес затих. И, когда пес затих, стало слышно, как весла загребают воду. Андрей подошел к песчаному берегу. Ночь была безветренная, и вода казалась почти неподвижной. Андрей слушал и вглядывался и наконец увидел не лодку, а будто бы тень лодки и гребцов, сидевших на веслах, нет, не гребцов, а как будто бы тени гребцов. И так все кругом было тихо, и так все кругом было темно, как будто бы призраки на призрачной лодке плыли по призрачной воде. Андрей посмотрел на небо: небо было затянуто облаками.

“Браконьеры, — подумал Андрей. — Все сходится. Узнали, что отца и матери нет, выбрали безлунную ночь, выключили мотор и ловят форель. Что делать?”

Волошихинский рыбопункт — это семья Сизовых. Пусть нет отца и матери, но он-то, Андрей, — Сизов. Значит, на нем ответ, если браконьеры возьмут форель в заповедном заливе.

Тихо пошел Андрей обратно к дому. Барбос ткнулся мордой ему в колени, показывая, что он здесь, и если от него что понадобится, то он готов выполнить. Андрей потрепал его по шее и дал этим понять, что Барбос сделал уже свое дело и может идти спать.

Барбос завилял хвостом и, поняв, что его работа окончена, мирно залез в конуру.

Андрей вошел в дом. Свет зажигать было нельзя. Браконьеры, наверное, знали, что взрослых нет, и считали, что дети спят. Если бы зажегся свет, они бы испугались и ушли. Наверное, у них на лодке был мотор, и пойди догони моторку на веслах. Тут надо быть осмотрительным и хитрым.

В темноте Андрей подошел к кровати, где спала Клаша, и начал трясти ее за плечо. Клаша засопела, перевернулась на другой бок, тесней прижала жирафа.

— Клаша, Клаша, — говорил Андрей полушепотом. — Проснись, Клаша.

Он мог бы говорить и громко, сказанное в доме не могли услышать в заповедном заливе, но он был весь в атмосфере тайны. Тайна требует тишины, и он не мог эту тишину нарушить.

Клаша проснулась, и Андрей хоть и не видел, но знал, что у нее очень испуганные глаза.

— Что такое? — спросила Клаша. — Это ты, Андрюша?

— Слушай меня, — сказал Андрей. — Браконьеры рыбачат в заливе. Я пойду их ловить. А если меня до утра не будет, ты садись на Стрелу и скачи в поселок. Ты попроси на почте, чтобы тебя соединили с рыбнадзором. В телефон скажи, что ты Клаша Сизова, и объясни, что в заливе браконьеры. Брат, мол, пошел их ловить и пропал.

— А как я на нее влезу? — спросила Клаша.

— На Стрелу-то? — Андрей задумался. — Ты подведи ее к козлам, мешок положи на спину, а сама влезь сперва на козлы, а оттуда уж на Стрелу.

— А я дорогу не знаю, — сказала Клаша.

— Стрела знает, — сказал Андрей. — Ты ее только иногда ногами по бокам ударяй, она довезет до почты. Поняла?

— Ну поняла, — сказала Клаша. — Боюсь я, Андрей. Маленькая я, не доеду.

— Какая же ты маленькая? — сказал Андрей. — Ты девчонка с соображением, тут неважно, сколько тебе лет, поняла?

— Поняла, — сказала Клаша, потом вздохнула и добавила: — Боюсь, я, Андрей.

— Дурочка, — сказал Андрей. — Думаешь, я не боюсь? Я ужас как боюсь!

— А до утра мне что делать? — спросила Клаша.

— А ты спи, — сказал Андрей, — только запомни, что надо утром рано проснуться.

— Нет, — сказала Клаша, — я не буду спать, я лучше так посижу.

— Ладно, — сказал Андрей. — Только лампу не зажигай. А то они увидят, убегут. Лови их там с их мотором!

— Ладно, — сказала Клаша. И по голосу ее было ясно, что вовсе не ладно, что ей до смерти страшно, и что сидеть ночь в темноте — это очень трудно, даже если рядом жираф, и что она боится, как бы с братом чего не случилось, и что не сумеет влезть на Стрелу и совсем не уверена, что Стрела довезет ее именно к почте, и что не умеет говорить по телефону с рыбнадзором, и вообще, что все очень плохо, просто-таки удивительно плохо.

— Ты делай все так, как я говорю, — сказал Андрей, сунул в карман спички, взял фонарь “летучую мышь” и вышел из дома.

Барбос все-таки встретил его. “Мало ли, — думал, — может, все же понадоблюсь”. Но Андрей потрепал его снова по шее, чтобы объяснить, что все благополучно, взял весла, прислоненные к дому, и пошел к лодке. И когда он дошел до лодки, то вдруг подумал, что ведь мог же он не услышать, как подвывает Барбос, мог же он не проснуться и что он тоже маленький и не обязан бороться с браконьерами. Ну выловят они десять форелей, останется-то больше, народятся новые, вырастут. И еще он подумал: плохо, что Клашу оставил дома. Она-то совсем маленькая, ей-то там каково в темноте.

Но, думая это, Андрей все-таки столкнул с берега лодку, приладил весла к уключинам, несколько раз тронул веслами дно, а потом дна уже не было, и он, стараясь, чтобы уключины не скрипели, чтоб вода под веслами не плескала, повел лодку в темноту, к заповедному заливу.

Глава третья ЧЕТЫРЕ ДРУГА

Заведующий горкомхозом Андрей Петрович Садиков был страстный рыболов. Каждое воскресенье он с утра отправлялся на целый день на озеро. В этом не было ничего дурного. Все могли видеть, как он садится в лодку с удочкой в руке, сидит неподвижно целыми часами, изредка только взмахивая удилищем. Иногда на крючке болталась рыбешка, иногда ничего не болталось, и снова горбилась в лодке одинокая его фигура. Все могли видеть, что Садиков занимается вполне разрешенным видом рыбной ловли, проводит свой отдых культурно и приятно на свежем воздухе, на воде, ничем не нарушая законов. Бывали удачи: иногда удавалось взять сазана, рыбу деликатесную, вкусную, иногда к вечеру на дне лодки лежала только мелочь, но обычно все-таки на уху хватало.

Ели уху торжественно, всей семьей, похваливали, слушали рассказы главы семьи о том, как он подсек карпа, как чуть было не взял сазана, да только тот в самую последнюю минуту ушел.

И в понедельник на работе Садиков рассказывал сотрудникам события своего рыболовного дня, привирал, как все рыболовы, но сотрудники знали, что он привирает, и верили только наполовину. Так что, в общем, получалась почти что правда.

Работник Андрей Петрович был добросовестный, и хоть звезд с неба не хватал, но зато на него можно было положиться: все выполнит, не подведет. И никто не знал, какие бурные страсти, какие дерзкие мечты таились под скромной внешностью этого лысоватого сутулого аккуратного человека.

А страсти в нем кипели, мечтания туманили голову.

Он мечтал нарушить закон, обвести рыбнадзор вокруг пальца, темной ночью закинуть запрещенную сеть и вытащить ее, полную охраняемою законом рыбой. Он мечтал о том, чтобы, внимательно вслушиваясь в тишину — не стучит ли мотор сторожевого катера, — вытаскивать сеть, тихо перешептываться с верными товарищами, пристать к берегу в пустынном месте и оттуда утащить в мешке домой свою долю добычи и сделать жене строгое предупреждение, чтобы она не проболталась, и тайно от детей мариновать, жарить, солить и коптить форель.

Он мечтал об этом долго, упорно, но, по чести сказать, это были одни мечтания. Садиков от природы был трусоват, очень высоко ставил свою должность, и, когда представлял себе, как его, заведующего горкомхозом, пойманного с поличным, ведут в милицию, Андрей Петрович только крутил головой да вздыхал. Хочется, но больно рисковое дело. Поймают, и вся жизнь прахом пойдет.

Были у него друзья. Самых близких было три друга: один- бухгалтер педтехникума, Степан Тимофеевич Мазин, другой — заведующий автобазой, Валентин Андреевич Коломийцев, третий — заведующий хозчастью конного завода, Василий Васильевич Андронов. Все это люди были солидные, семейные, уважаемые на работе и, конечно, страстные рыболовы. У каждого из них была лодка. А заведующий автобазой Валентин Андреевич, призаняв у людей немного денег, купил даже по случаю подвесной мотор. И хоть мотор обошелся недорого, но работал хорошо. Трое друзей завидовали Валентину Андреевичу, потому что, конечно, с мотором рыбачить было куда лучше и он привозил теперь больше рыбы, чем остальные, но зависть не нарушала дружбу. Все четверо нуждались друг в друге. Рассказывать жене и детям о своих рыболовных удачах и неудачах было не очень интересно. Что жены и дети могли понять в волнениях и азарте ловли? А вот друг другу рассказывать было интересно. Значительность истории поимки каждой рыбы всегда полностью оценивалась слушателями. Тут уж ни одна подробность не пропадала, и все понимали важность происшедших событий.

Однажды четыре друга сообразили, что, чем каждому варить уху в воскресенье у себя дома и рассказывать про события дня ничего не понимающим семьям, гораздо лучше, сложив общий улов, варить общую уху у каждого по очереди, обмениваясь впечатлениями прошедшего воскресного дня.

Традиция эта укрепилась. Теперь каждое воскресенье уха варилась в большом котле и рыболовы, взволнованные и оживленные, рассказывали друг другу потрясающие истории о том, как у одного сорвался сазан, а другой ловко подсек карпа, который чуть было не ушел.

Обычно женам и детям скоро надоедало слушать эти истории, глубокий смысл которых был им совершенно не понятен, и они, доев уху, расходились. Дети шли играть на улицу, жены отправлялись по домам или, уйдя в другую комнату, разговаривали на свои женские темы, а рыболовы, пропуская по стаканчику, долго еще продолжали разговор. Им было только лучше оттого, что они одни, что все понимают друг друга, что всем одинаково интересно слушать и говорить.

Иногда начинали рассказывать истории про браконьеров. Это были разные истории: в одних случаях браконьеров ловили, штрафовали, позорили или даже отдавали под суд; в других случаях это были истории о том, как лодки, чуть не доверху груженные незаконно выловленной форелью, обводили рыбнадзор вокруг пальца и скрывались неизвестно куда, благополучно увозя добычу.

Истории второго рода нравились больше. Когда рассказывалась такая история, у всех горели глаза, потому что в глубине души каждый мечтал быть на месте этих рыцарей удачи, смельчаков, вытаскивающих полные сети, смело скрывающихся от погони.

Они не признавались в этом друг другу, они просто с увлечением рассказывали, слушали, и хотя обычно тот, кто рассказывал, вставлял несколько слов осуждения по адресу браконьеров, но это были холодные, только для формы сказанные слова, а во всем тоне рассказов слышалось неприкрытое восхищение перед этими ловкими людьми, острая зависть перед их сказочными уловами.

И вот однажды в воскресный вечер зашел разговор о недавно происшедшем случае, когда сторожевой катер погнался за неизвестной моторкой, доверху груженной рыбой, а моторка ушла, и никого не сыскали, и даже предположить не могут, кто это был.

К этому времени жены и дети ушли и четыре друга остались одни. Когда разговор про эту удивительную историю был как будто закончен, Степан Тимофеевич сказал, не глядя на своих друзей:

— Между прочим, мы же знаем только те случаи, когда браконьеров замечали, обнаруживали и то не могли поймать. Но ведь, конечно, по теории вероятностей, во много раз больше случаев, когда никто их не замечал. Просто они мирно вытаскивали сети и самым спокойным образом уходили.

Все четверо долго молчали.

— Между прочим, — сказал наконец Василий Васильевич, — говорят, что дачники легко покупают с рук и форель и сазанов, только, конечно, секретно. Те, которым браконьеры верят.

Все четверо сидели, опустив глаза. Разговор как будто никого не интересовал. Беседуют просто так, чтобы провести время, и все. И опять долго молчали, потом Валентин Андреевич, как бы переводя разговор на другую тему, рассказал, что Александру Степановну, с Волошихинского рыбопункта, увезли в город, в больницу. Говорят, у нее аппендицит, придется делать операцию. Дело не очень долгое, а все-таки недели полторы, а то и две пролежит.

— Не повезло семье, — сказал Андрей Петрович. — Муж, Павел Андреевич, в командировке, а жена заболела. На рыбопункте одни дети остались: мальчишка — Андрей, и Клаша — та совсем маленькая. Рыбакам запретили сдавать на Волошнхинский рыбопункт рыбу. И правильно, что одни дети могут!

По-прежнему псе не смотрели друг на друга и делали вид, что разговор никого не интересует, а говорят просто так, чтобы провести время.

— Я как-то был на Волошихинском рыбопункте, — сказал равнодушным голосом Василий Васильевич Андронов. — Нам разрешили для рабочей столовой прямо там забрать тонну свежей рыбы. Я сам поехал с шофером проверить, чтобы не подсунули какую-нибудь дрянь. Интересно мы поговорили с Сизовым — это заведующий. Он мне рассказывал: у них там рядом заповедный залив, форели, говорит, там тьма-тьмущая! Прямо, говорит, слышно, как плещется. Я, говорит, каждую ночь раза два—три выхожу слушаю, не промышляют ли браконьеры.

— А-яй-яй, — печально вздохнул Валентин Андреевич, — подумать только, такой залив и совсем без охраны. Ну что дети малые: во-первых, спят, наверное, всю ночь как убитые, а если случайно и проснутся, что они могут сделать? Там небось за час можно килограммов двести, а то и триста добыть. Если даже парень что и заметит, что же он, один на четырех мужчин пойдет? До поселка ему добираться долго. Кобылеика еле ноги волочит, часа два небось будет трусить. Пока людей разбудит, пока обратно — пять-то часов верных пройдет. К этому времени уже и рыба будет выгружена и спрятана, и лодка привязана, где ей положено, и рыбаки будут дома спать.

Все сделали вид, что не обратили внимания, что Валентин Андреевич говорил почему-то именно о четырех браконьерах, хотя их могло быть и двое, и трое, и пятеро.

Все опять долго молчали. Андрей Петрович, как мы уже говорили, был трусоват и от природы осторожен и нерешителен. Но в человеке, даже самом трусливом и нерешительном, иногда пробуждается несвойственное ему мужество.

— Знаете что, — сказал он твердо, — давайте говорить прямо.

Трое его друзей повернулись к нему и смотрели на него в упор. Каждый надеялся, что Андрей Петрович внесет предложение, принять которое они мечтали все, но начать разговор о котором каждый из них боялся.

К сожалению, запас решимости у Андрея Петровича на этих словах иссяк. Он молчал. Друзья долго ждали, что он продолжит свою интересную мысль, и наконец Степан Тимофеевич, не дождавшись, спросил приглушенным взволнованным голосом:

— Что вы сказали, Андрей Петрович? О чем говорить прямо?

— Я хотел сказать, — ответил Андрей Петрович, — что надо прямо говорить: плохо еще у нас работает рыбнадзор, много еще у нас в этом деле непорядков.

Все закивали головой и начали приводить примеры, когда рыбнадзор допускал ошибки и промахи, и все сошлись на том, что охрана рыбных богатств озера налажена еще несовершенно.

Поговорив об этом, стали расходиться. А надо сказать, что уху в это воскресенье варили в доме Василия Васильевича. Василий Васильевич проводил друзей, закрыл за ними дверь и вернулся в комнату. Жена и дети уже спали в соседней комнате. Василий Васильевич посидел, покачал головой, повздыхал и уж совсем было собрался идти ложиться, как вдруг в окно тихо постучали. Василий Васильевич вздрогнул, подошел к окну и отдернул занавеску. С другой стороны к стеклу прижалось лицо Андрея Петровича. Тот подавал какие-то знаки, которые понять было невозможно. Василий Васильевич открыл окно и спросил почему-то взволнованным шепотом:

— Что случилось, Андрей Петрович?

— Я, кажется, — тоже шепотом ответил Андрей Петрович, — забыл у вас портсигар, а впрочем, все это ерунда, поговорить надо.

— Заходите, — шепнул Василий Васильевич.

— Нет, лучше вы выходите во двор, — шепнул Андрей Петрович, — и свет в комнате погасите, чтобы видно не было.

Василий Васильевич, чувствуя, что он вступает в какой-то новый мир, совсем не похожий на тот спокойный, привычный, в котором он прожил всю жизнь, в мир, полный ужасных тайн и неслыханных приключений, погасил свет и, ступая на цыпочки, вышел во двор.

Узкий серп луны тускло освещал курятник, собачью конуру, колодезный сруб.

— Видите? — спросил Андрей Петрович шепотом и показал на луну.

— А что там? — спросил Василий Васильевич. — Серп повернут налево.

— Ну и что?

— А то, что в субботу будет ночь безлунная. — Ну и что? — спросил Василий Васильевич.

— Бросьте вы! — раздраженно сказал Садиков. — Довольно морочить друг другу голову. Мы с вами одни, нас никто не слышит. Если один проболтается, другой может отречься.

— Вы о чем? — спросил Василий Васильевич, замирая от сладкого ужаса.

— Двести килограммов форели! — сказал с пафосом Садиков. — А может, и триста, и никто не охраняет, кроме двух ребят. Вы представляете себе: на каждого семьдесят пять килограммов форели! Это же настоящая ловля. Будет о чем вспоминать всю жизнь! А тут сиди с удочкой целый день, жди, когда клюнет какой-нибудь карп граммов на триста. Лодка есть, мотор есть, честно скажу, знаю, что у вас и сети есть. Знаю, что в прошлом году вы их во Фрунзе купили. Мы все друг друга знаем давно, да и кроме того, кто же донесет, если все одинаково виноваты? Решайтесь. Если решаетесь, я наедине поговорю с Валентином Андреевичем, а вы — наедине со Степаном Тимофеевичем. И если согласятся все, то с богом! А согласятся обязательно. Я смотрел сегодня, у всех одинаково горели глаза. Тут хищники браконьеры сотни тонн вылавливают, дачникам продают, состояния наживают, а мы один только раз для себя, не на продажу, а как спортсмены-любители. И главное, как обстоятельства складываются: никто не охраняет. Форель, можно сказать, сама в руки идет. Это же надо дураком быть, чтобы пропустить такой случай! Решайтесь, Василий Васильевич.

— А мне со Степаном Тимофеевичем говорить? — прошептал Василий Васильевич.

— Да, и прямо сейчас идите. Он, наверное, еще не успел лечь. Вызовите его во двор и поговорите. А я Валентина Андреевича вызову. А потом мы с вами встретимся там, на углу, если они не согласятся — вдвоем, а если согласятся, то все вчетвером. Ну говорите: да или нет?

— Иду, — прошептал Василий Васильевич. — Но помните: если кто-нибудь из них не согласится, мы с вами не разговаривали, вы не возвращались, и вообще ничего не было.

— Даю слово, — сказал Садиков.

Через час милиционер, патрулировавший по улице, увидел, что на углу стоят и шепчутся четыре человека. Так как время было позднее, милиционер заподозрил неладное и, подойдя, осветил разговаривающих электрическим фонариком.

Но оказалось, что все благополучно. Беседовали вполне почтенные и приличные люди: заведующий горкомхозом, бухгалтер педтехникума, заведующий автобазой и заведующий хозчастью конного завода. Милиционер извинился перед ними и пошел дальше, а четверо, дождавшись, когда он завернул за угол, продолжали беседу.

Глава четвертая ЗАГОВОРЩИКИ ДЕЙСТВУЮТ

Следующие дни были полны совершенно невероятных переживаний. Четырем друзьям казалось, что весь аппарат горкомхоза, весь педтехникум, вся автобаза и весь конезавод уже догадались об их преступном, злодейском замысле. Что личный состав всех учреждений просто хочет поймать их с поличным и поэтому делает вид, будто бы ничего не знает. Всем четверым снились страшные сны. Их прорабатывали на общих собраниях, подчиненные смело выступали с резкой критикой по поводу нарушения начальниками советских законов. Вообще было очень страшно.

Поселок был небольшой. Хотя он и назывался городом, но, по чести сказать, не заслуживал этого названия. Четверо встречали друг друга по нескольку раз в день. Встречаясь, они отводили глаза в сторону, но потом пугались, что прохожие заметят, обратят внимание на то, что друзья не здороваются, предположат ссору, а это даст пищу для разных подозрений, спохватывались, радостно кланялись друг другу и улыбались.

Они боялись подозрений своих сослуживцев, подчиненных, даже просто прохожих, но больше всего они боялись друг друга. Каждый не знал, что придет в голову любому из трех его друзей. Может быть, друг захочет сделать карьеру, заслужить славу высокопринципиального человека, пойдет и сообщит о заговоре в милицию. По ночам они плохо спали, тяжело вздыхая, бормоча и ворочаясь во сне. Техника конспирации была продумана до мелочей. Итальянские карбонарии могли бы позавидовать великолепной технике, с которой сохранялась тайна четырех друзей. Они выходили на закате прогуляться по берегу озера и совершенно случайно встречались, и долго и громко беседовали на совершенно легальные темы, громко смеясь, делая вид, что кто-то из них сказал что-то очень смешное, и, убедившись в том, что все поверили в случайность встречи, в безобидность беседы, вдруг подозрительно оглядывались вокруг и начинали шептаться. Даже детям, игравшим на берегу, становилось ясно, что они говорят на секретные темы и что у них есть какая-то тайна, оглашения которой они боятся. Но четырем друзьям это не приходило в голову. Они были убеждены, что всех ввели в заблуждение и теперь можно шептаться спокойно.

А тем для тайного разговора шепотом было много. Конечно, ни один из четырех не говорил, что боится предательства кого-нибудь из трех друзей, но так как боялись все четверо, то все понимали друг друга. Была разработана сложная система совершения преступления, при которой риск предательства был сведен до минимума. Решено было, что все выезжают порознь, каждый на своей лодке, все пристают к маленькому островку, в сущности говоря, к голому камню на огромной шири озера. Все брали с собой удочки: смотрите, любуйтесь, мы выехали на разрешенный законом лов. Таким образом, если кто-нибудь из них даже сообщил бы рыбнадзору или милиции о готовящемся преступлении, то никаких улик не оказалось бы. Когда на островке они убедятся, что никакой опасности нет, тогда, оставив три лодки привязанными к колышкам, все пересядут в четвертую, моторную, и направятся в заповедный залив.

Было много споров и разговоров о том, как забрасывать сеть, как вытаскивать, как делить потом рыбу, как ее взвешивать, как ее отвозить домой, что говорить дома.

Все четверо обычно выезжали на рассвете в воскресенье, а тут надо было выехать с вечера в субботу. Как это объяснить жене? Жены знакомы друг с другом, не покажется ли им странным, что все четверо вдруг одновременно нарушают традицию. Решено было сообщить, что Андрей Петрович дал всем троим друзьям почитать недавно вышедшую брошюру, в которой сказано, что лучше выезжать на лов с вечера. Поэтому все четверо и решили переменить режим. С рыбой тоже было все сочинено очень умно. Решили ее всю свалить в заброшенный сарай, ключ от которого находился у заведующего горкомхозом. Весы должен был накануне туда принести Василий Васильевич, в распоряжении которого находились весы для взвешивания новорожденных жеребят на конезаводе. Это был дьявольский план, разработанный до мелочей. Величайшие бандиты мира, американские гангстеры, итальянские браво могли бы позавидовать блистательной разработке плана преступления. И все-таки нервная лихорадка трепала всех четырех.

Ложась в постель, каждый ясно себе представлял, что в эту минуту трое его товарищей, раскаявшись, ощутив свою вину перед государством и решив выйти сухими из воды, сидят. у дежурного по милиции и, глядя на пего честными, искренними глазами, рассказывают подробности плана, объясняя, что они, трое, только по слабости склонились к преступлению, а четвертый, тот, которого здесь нет, — настоящий преступник, твердо решившийся нарушить закон.

Каждый из четырех кричал во сне и, проснувшись, в ужасе спрашивал жену, слышала ли она, что он кричал и какие произносил слова.

Жены перепугались. Они тоже тайно собирались и совещались о причинах, которые привели их мужей в такое явно ненормальное состояние. Они боялись сказать об этом кому-нибудь, потому что каждая предвидела, что ее мужа могут уволить с работы как психически ненормального. Одна только жена Андрея Петровича Садикова тайно от остальных жен пошла к районному психиатру и, на всякий случай приложив ко рту ладонь, тихим голосом рассказала ему о том, что с ее мужем происходит нечто непонятное. В результате в пятницу, как раз накануне решающих событий, Андрей Петрович, вернувшись домой, застал у себя районного психиатра, с которым был еле знаком и который фальшивым голосом объяснил, что он проходил мимо и решил зайти к своему дорогому другу Андрею Петровичу, а потом таким же фальшивым голосом начал спрашивать, какой нынче год, и какое число, и сколько будет четырнадцать, помноженное на восемьдесят пять.

Андрей Петрович перепугался ужасно. Во-первых, он действительно не мог перемножить эти числа, но не потому, что был сумасшедшим, а просто потому, что был слаб в математике, так же как и по всех других областях науки. Все-таки, вспомнив школьные уроки, с карандашом и бумажкой он вывел правильный итог, а насчет числа и года ответил совершенно точно, убедив психиатра, что сажать в сумасшедший дом его еще рано. Когда психиатр ушел, он обрушился на жену и пригрозил ей разводом.

Вообще весь город был взволнован. Четыре почтенных, уважаемых человека загадочно перемигивались, шептались, передавали друг другу какие-то мешки, завернутые в старые газеты, и вообще вели себя так странно, что было ясно: что-то произошло.

Пошли слухи. Одни говорили, что на конезаводе вскрыты злоупотребления и директора должны снять и отдать под суд, но почему-то пока это держится в секрете, и знают об этом только четыре человека. Другие утверждали, что все дело в автобазе, где продавали на сторону бензин, и эти четверо вскрыли преступные действия, сообщили об этом в центральные органы и теперь ждут ответа. Одна сплетница утверждала, что все это вздор и что на самом деле все четверо решили одновременно бросить свои семьи и уехать в другой город, где их ждут молодые красавицы, с которыми они будут кутить по ресторанам.

Все это была такая чепуха и такой очевидный вздор, что ни милиции, ни рыбнадзору, где сидели серьезные, думающие о своем деле люди, не приходили в голову никакие подозрения.

Таким образом, несмотря на крайне странное поведение всех четырех, подлинный секрет остался сохраненным и все клонилось к тому, чтобы задуманное преступление было не раскрыто и не наказано.

А суббота приближалась. Мешки для будущего лова были подготовлены и сложены в условном месте. В одном из мешков была спрятана сеть. Мотор был проверен, лодки тщательно осмотрены. Жены примирились с тем, что мужья уйдут на ловлю в ночь с субботы на воскресенье. Детям была обещана замечательная уха, и было условлено, что у Василия Васильевича будут варить уху не вечером, как обычно, а на обед. На песчаном берегу озера в десять часов вечера собрались четыре заговорщика. Все они делали вид, что не знают друг друга и совершенно друг с другом не знакомы. Каждый из них столкнул с берега свою лодку, каждый из них, топая кирзовыми сапогами, побежал по воде и вскочил в лодку. Трое вставили уключины и налегли на весла. Четвертый раз пять заводил шнуром мотор, и те, кто гребли веслами, обогнали его, но на шестой раз мотор неожиданно заработал, и он обогнал всех трех.

Островок, на котором условились встретиться, был крошечный. Он состоял из острого камня метра два высотой и полосы песка метров пять длиной и метра полтора шириной. Валентин Андреевич, владелец моторной лодки, пристал первый, вытащил лодку на песок и начал бояться. Почему-то остальных лодок не было видно. Может быть, они поехали в рыбнадзор, может быть, сейчас придет сторожевой катер, может быть, сейчас его спросят: “Ну, а зачем же у вас мешки, а почему у вас сеть?” Да мало ли что могут спросить у человека, собирающегося нарушить закон! Он вздрогнул, когда в песок врезалась лодка Андрея Петровича. Они не стали разговаривать. Оба сидели на камне, и оба боялись. Потом в темноте раздалось негромкое ржание. Это ржал Василий Васильевич, который, как известно, работал на конезаводе, знал, как лошади ржут, и хотел дать понять товарищам, что прибыл он. Потом в темноте раздался голос, сказавший загадочную фразу:

— Бросаю персидскую княжну в набежавшую волну.

Это Степан Тимофеевич Мазин подавал сигнал, что он прибыл на место.

Каждый привез с собой колышек, каждый вколотил его в песок.

Потом вчетвером возле острого камня они устроили короткое совещание. Все разговаривали приглушенными голосами. Выяснилось, что все подготовлено: и сеть, и мешки, и ключ от сарая. Тогда тихо погрузились в моторную лодку, взяли пару весел — на моторе нельзя было подходить к самому заливу. Хоть дети и дети, а все же могли услышать.

Моторная лодка, негромко фырча, понеслась по озеру.

Надо сказать, что теперь наконец четыре товарища перестали подозревать друг друга. Теперь виновниками были они все и никто из них не мог предать остальных. И все-таки было страшно. Озеро молчало, луны не было, вода была черной, черное было небо, и, что таится в этой темноте, предугадать никто не мог. Им виделись катера, которые гонятся за ними, люди, охраняющие богатства озера, с пистолетами в руках. Они думали, как спрятаться, укрыться, защититься от них. Им не виделся только маленький одинокий мальчик, с трудом загребающий веслами, безоружный и страшно боящийся четырех взрослых мужчин.

Этой опасности они не предвидели, а если бы и предвидели, она не показалась бы им страшной, хотя это и была единственная реальная, настоящая опасность.

Валентин Андреевич сидел на корме и управлял мотором. Остальные давали советы.

Снежные вершины светились даже в этой глубокой темноте. По ним они определяли направление.

Не доходя километра до залива, они выключили мотор. Андрей Петрович сел на весла, Валентин Андреевич — на руль. Всем стало спокойно — в ночной тишине мотор мог бы быть слышен издалека.

Негромко плескали весла, негромко поскрипывали уключины, но кругом было так тихо, что казалось, даже эти негромкие звуки разносятся чуть ли не по всей шири озера. Друзья снова начали волноваться.

— Неужели вы не можете тише грести! — сказал возмущенно Степан Тимофеевич.

— Уключины надо было смазать, — прошипел Василий Васильевич.

— Об этом должен был подумать хозяин лодки, — парировал Садиков, налегая на весла.

И хозяин лодки, Валентин Андреевич, заметил спокойно и нравоучительно:

— Если мы будем ругаться и спорить, нас будет на три километра слышно.

Друзья замолчали. Снова негромко плескали весла, негромко поскрипывали уключины и громко стучали сердца у всех четырех.

— Левее, тут рыбопункт, — прошептал Андрей Петрович.

Им послышался негромкий собачий вой.

— Собака услышала, — трепеща от ужаса, сказал Василий Васильевич.

— Ерунда, — сказал Валентин Андреевич. — Просто, наверное, блохи ее кусают.

Почти в полной темноте они все-таки различили берега заповедного залива и верно направили лодку.

Лодка вошла в залив, прошла еще метров сорок и остановилась. Четыре рыбака начали закидывать сеть. Они все говорили шепотом. Слышались отдельные голоса, не имевшие определенного смысла и выражавшие только чувства участников этого безумно смелого предприятия:

— Давай, давай. Снижай медленнее. Отпускай. Кто сядет на весла?

Валентин Андреевич сказал:

— Я ведаю мотором, на весла пусть сядет кто-нибудь другой.

— Хорошо, — сказал патетически Василий Васильевич. — Я сяду на весла.

Он сел на весла. Валентин Андреевич по-прежнему сидел на руле. Лодка плавно двинулась, неторопливо волоча за собою сеть по заповедному заливу, в котором действительно было много форели. И сеть действительно забирала одну за другой великолепных крупных рыб, и сеть тяжелела, и лодка медленно шла, и кругом было тихо-тихо, и только слышался монотонный тихий плеск воды, в которую опускались и из которой выходили весла.

— Странно, — сказал Андрей Петрович. — Неужели тут такое сильное эхо?

— Да, — сказал Василий Васильевич, — мне тоже кажется, что шум весел отдается необыкновенно отчетливо.

— Подождите, — сказал Андрей Петрович, — перестаньте грести. Давайте прислушаемся.

Василий Васильевич перестал грести, и все четверо стали вслушиваться в тишину.

Как ни странно, но несмотря на то, что Василий Васильевич уже не греб, в тишине, в мертвой ночной тишине слышался звук весел.

— Странно, — сказал Степан Тимофеевич. — Если мы не гребем, так кто же гребет?

Почти одновременно они различили неясный силуэт лодки, почувствовали толчок, когда борт чужой лодки столкнулся с бортом их лодки, и услышали очень взволнованный и, очевидно, детский голос:

— Объявляю вас задержанными как браконьеров!

— Это кто? Андрей Сизов с рыбопункта? — спросил Василий Васильевич тонким женским голосом, чтобы быть неузнанным.

— Да, это Андрей Сизов с рыбопункта, — ответил мальчишеский голос.

— Понимаешь ли ты, что нас четверо взрослых мужчин, а ты мальчишка? — спросил Степан Тимофеевич Мазин.

— Да, понимаю, — ответил мальчишеский голос.

Глава пятая ЧЕТВЕРО НА ОДНОГО

Андрей очень боялся. Он понимал, что затеял предприятие почти безнадежное. В самом деле, что может сделать он, мальчишка, с несколькими взрослыми мужчинами? Он слышал, что у настоящих браконьеров есть и ружья, заряженные пулями, которыми можно убить медведя, а у некоторых — и пистолеты, и что, когда дело касается сохранения тайны, они отстреливаются и не останавливаются перед убийством.

По правде сказать, очень ему хотелось лежать в постели и слушать, как мирно посапывает Клаша, и не обращать внимания на то, что подвывает Барбос.

Что же заставило его бросить постель, дом, и маленькую сестру, и тепло, и покой, и безопасность; что же заставило его в темную, безлунную ночь выйти из дома и, напрягая все силы, спихнуть лодку в воду и торопиться в залив, где были неведомые враги, наверное, сильные, наверное, жестокие и беспощадные?

Трудно сказать. Есть в человеческой душе чувства, которые объяснить трудно, но которые живут и определяют поведение человека, которые называются благородством, честностью, мужеством и без которых, наверное, человек мало чем отличался бы от коровы или свиньи.

И чувства эти действуют на человека и в старости, и в юности, и в восемьдесят лет, и в двенадцать лет.

Так или иначе, лодка шла в темноте по озеру, и Андрей, щуря глаза, вглядывался вперед и старался, чтобы весла не плескали. По как он ни всматривался в темноту, ничего не было видно. Он напряженно вслушивался в тишину и долго тоже ничего не слышал, а потом услышал, как тихо плещет вода под веслами, и понял, что браконьеры здесь, и когда всмотрелся по направлению звука, то увидел неясный силуэт лодки и людей, которые что-то делали, шепотом переговариваясь, и понял, что они опускают сеть.

И тут Андрей совсем испугался. При чем тут ружья, пули, пистолеты! Достаточно одного удара веслом, чтобы он, Андрей, свалился в воду, и лодка с незаконно добытой рыбой ушла. Потом ищи, доказывай, отчего погиб молодой Сизов. Может быть, он даже браконьерствовал и сам погиб в результате несчастного случая. Тогда ляжет позор на семью Сизовых, и несчастье, гибель сына, будет вызывать не сочувствие, а осуждение.

Андрей начал грести назад и уже твердо решил, что вернется сейчас домой, ляжет в постель, укроется одеялом, запрет двери на все запоры, и иди доберись до него. Тем более он же мальчик, он не обязан ловить браконьеров. Его дело нехитрое: учись, получай пятерки или в крайнем случае — четверки. Когда вырастешь — с тебя спросят, а сейчас… как же можно с ребенка спрашивать!

Все это было так убедительно, что Андрей отошел от туманного силуэта лодки назад метров на пятьдесят, а потом вдруг остановился и энергичными гребками послал лодку вперед, потому что вдруг с огромной силою взыграло в нем то удивительное чувство, которое отличает человека от коровы или свиньи.

В это время люди, бывшие в той лодке, которая еле только проглядывалась в темноте, все продолжали шептаться и действовать, и Андрей, глаза которого к темноте уже привыкли, понял, что они вытаскивают сеть, и разглядел, что их было четверо, и стал еще сильнее грести, потому что подумал: “Вытащат они сеть, и рыба, может быть, задохнется, погибнет”. Он подвел свою лодку вплотную к браконьерской, ударился своим бортом об их борт и сказал тоном, уверенным и властным:

“Объявляю вас задержанными как браконьеров!”

Дальше был разговор, который мы уже изложили в предыдущей главе.

С точки зрения логики, весь выигрыш был на стороне четырех взрослых мужчин. Их было четверо. И каждый из них был в десять раз сильнее маленького Андрея, который совсем недавно перестал увлекаться солдатиками, который совсем недавно запомнил, где в окончании “ться” надо ставить мягкий знак, а где не надо, который еще до сих пор путался в нехитрой теореме о том, что сумма углов треугольника обязательно равна двум прямым.

Да, противники были гораздо сильнее его. Но, с другой стороны, были некоторые преимущества и у Андрея. Все-таки он говорил своим собственным голосом и открыто назвал имя свое и фамилию, а Василий Васильевич, человек ответственный и почтенный, говорил почему-то женским голосом да еще говорил неумело, так что за женщину принять его было никак не возможно, но зато было совершенно ясно, что он страшно испуган, растерян и не знает, что делать.

Именно поэтому, вероятно, Андрей вдруг почувствовал, что он сильнее этих четырех мужчин. Крепко схватив рукою борт их лодки, он решительным голосом сказал:

— А ну-ка, давайте проедем со мной в рыбнадзор.

Четверо мужчин рассмеялись, потому что действительно с точки зрения логики это была совершеннейшая нелепость. Как это мальчишка, сопляк, школьник отведет четырех здоровых мужчин в рыбнадзор! И все-таки в смехе четырех здоровых мужчин звучала неуверенность.

Положение создавалось очень странное. С одной стороны, любой из четырех мог свалить Андрея одним взмахом руки. С другой стороны, не могли же они утопить или убить ребенка. Люди они были маленькие и боязливые. На такое преступление, как браконьерство, они решились, и то, как мы знаем, с волнениями и колебаниями, но уж на убийство, конечно, никто из них пойти не мог. Они были все-таки люди почтенные, каждый из них заслужил некое общественное положение, которым очень дорожил, которым очень гордился. Кроме того, все они понимали, что если произойдет убийство, то все пойдет совсем по-другому. Тут уж приедут настоящие следователи, начнутся допросы, сличение показаний, тщательный анализ улик, и, конечно, эти опытные следователи докажут по десяткам мельчайших подробностей, которые им, четверым рядовым работникам, никогда в жизни не предусмотреть, факт злодейского убийства.

Андрей Сизов был безоружен перед четырьмя взрослыми мужчинами, но, как ни странно, четверо здоровых, взрослых мужчин были тоже безоружны перед двенадцатилетним мальчиком.

Положение действительно создалось нелепейшее.

Разумеется, выход из этого нелепейшего положения нашли зрелые мужчины. Была короткая перекидка фразами. Еле слышным шепотом, намеками, которых Андрей не мог понять, словами, которых он не мог расслышать, четыре соучастника условились о дальнейшем развитии преступных действий.

Следует отметить, что руководящая роль принадлежала в этом Василию Васильевичу. Он хотя и говорил женским голосом, чем несколько снизил героический образ вожака, но все-таки в его душе таилась дерзость и смелость, не свойственные всем остальным.

Четверо здоровых мужчин, тихо перешептываясь, взяли Андрея за руки и перетащили в свою лодку. Андрей закричал “караул”, но озеро было очень большое, и район Волошихинского рыбопункта населен был очень мало. Отчаянный вопль попавшегов плен Сизова услышал только Барбос, который в ответ завыл печально и безнадежно, Стрела, отозвавшаяся ржанием, смысл которого понять было нельзя, да Клаша, которая крепко прижимала к груди жирафа и вскочила, трясясь от волнения, но быстро успокоилась, решив, что ей это послышалось.

Второго крика не было. Андрей Петрович зажал своему тезке рукою рот, и четверо преступников начали обсуждать, что делать дальше.

— Связать! — сказал Валентин Андреевич Коломийцев, который, как владелец мотора, чувствовал, что на него падает большая доля ответственности.

Началась суетня. В темноте, отрывая веревки, никак не могли найти узлов, а если и находили, то не могли их распутать. Кто-то сказал “Нож!” — кто-то вытащил нож. В результате долгой и бестолковой суеты добыли кусок веревки. Никто не знал, как надо связывать. Все помнили по приключенческим романам, что человека в таких случаях связывают, но как это делается, никто толком не знал. Во-первых, все четверо читали мало, во-вторых, невнимательно, потому что думали о служебных делах. Да и авторы приключенческих романов мало занимались этими подробностями, очень существенными в практической жизни.

Андрей читал больше, чем четверо его противников. Поэтому он помнил, что связанные жертвы напрягают мышцы, чтобы потом ослабить их и постепенно развязать узлы.

Наверное, минут двадцать тянулась эта возня, но наконец Андрей был обвязан веревками, примерно так, как бывает закутан пеленками полуторамесячный ребенок.

— Кляп! — сдавленным голосом сказал заведующий горкомхозом.

Все помнили, что обезоруженному и связанному противнику положено засовывать в рот кляп, но, во-первых, никто не знал, что такое, собственно, кляп, потому что авторы приключенческих романов почему-то тоже опускают объяснения по этому поводу, а во-вторых, не было никакого подходящего материала. В конце концов, после споров и переругиваний, Степан Тимофеевич Мазин вытащил косынку, которой он обычно повязывал голову во время рыбной ловли, чтобы лысину не напекло солнце, и этой косынкой Андрею завязали рот.

Теперь можно было считать, что противник окончательно побежден и обезврежен. Но, как это ни странно, положение от этого не улучшилось. Ну обезврежен — ладно. А дальше что делать? Противник лежит беспомощный на дне лодки. Победители могут продолжать свою деятельность, они вытащат сеть, выгрузят рыбу, отойдя от залива на веслах, запустят мотор, придут в условное место, где есть запертый сарай и приготовленные весы. Но мальчишка-то будет все равно с ними. Не могут же они всю жизнь держать его связанным. Потом его надо кормить. Наконец, раньше или позже его хватятся и начнут искать. Вообще получалась какая-то ерунда.

Надо сказать, что Андрей в это время испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, ему было необыкновенно интересно оказаться как раз в том положении, которое постоянно описывается в приключенческих романах, но никогда не случается в жизни, как подсказывал ему пусть небольшой, но хорошо усвоенный опыт. С другой стороны, ему было все-таки очень страшно. Он понимал, конечно, что его противники растерялись и сами не знают, что делать, но кто знает, что им придет в голову. В конце концов, нож у них есть, он же слышал разговор о ноже и понимал, что веревку отрезали ножом. Удивительно неприятно быть зарезанным, как поросенок. Наконец, с третьей стороны, ему было просто очень неудобно лежать.

Было трудно дышать. Косынка пахла сырой рыбой, и это было противно, веревки натирали кожу. Хотелось подвигаться, а это было невозможно. И в то же время Андрею нравилось то, что он, как настоящий мужчина, пошел защищать государственное добро и хотя пока что многого еще не добился, но доставил преступникам немало неприятностей.

Преступники сидели на корме лодки и, близко склонив головы друг к другу, разговаривали.

— Надо положить его связанного в его собственную лодку и лодку отпихнуть. Он же никого из нас не знает. Лиц не видно, а говорили мы или чужими голосами, или шепотом. Тут не опознаешь. — Так предлагал Андрей Петрович Садиков.

Предложение это всем понравилось.

— Правильно, — сказал Валентин Андреевич. — Давайте лодку.

В темноте началась возня. Все четверо шарили руками и искали борт сизовской лодки. Но лодки не было. Тихая была погода, слабый был ветерок, а все-таки, пока продолжалась борьба браконьеров с Андреем Сизовым, лодку куда-то унесло. Может быть, она была и недалеко, да ведь разве в темноте разглядишь. Нащупать ее, во всяком случае, не удалось.

Все четверо чертыхались, обвиняли друг друга в неосмотрительности и легкомыслии, но это все равно не могло ничему помочь.

— Хорошо, — сказал Василий Васильевич. — Вытащим его на берег. Пусть полежит до утра. Но только я ставлю одно условие — сеть-то моя, и у меня ее видели, я ее и заведующему почтой показывал, и из рыбаков кое-кому. Это же улика. Так что надо сеть уничтожить. Черт с ней, с этой форелью! Подумаешь мне рыба! Сазан, между прочим, не хуже. А вегетарианская пища, говорят, даже полезнее. Но только расходы поровну. Сеть стоила пятьдесят рублей. Стало быть, на нос по двенадцать с полтиной. Даете слово, что отдадите?

— После получки отдам, — сказал твердо Степан Тимофеевич.

— И я после получки, — хором сказали Андрей Петрович и Валентин Андреевич.

— Тогда, значит, так, — мужественным тоном сказал Василий Васильевич. — Мальчишку сейчас выносим на берег и оставляем связанным. Сами отходим на километр на веслах, а потом запускаем мотор и едем на середину озера. Там накладываем в сеть камни и бросаем на дно. А форель выпускаем. Черт с ней, с форелью! Дурацкая, между прочим, рыба!

Следует заметить, что весь этот разговор велся тишайшим шепотом. Так что Андрей слышал только взволнованную интонацию собеседников, а слов не различал.

Решение было принято, и надо было приступать к исполнению.

Вооружившись ножом, Андрей Петрович стал искать веревки, на которых держалась сеть. Сеть следовало освободить от рыбы, вытащить из воды, свернуть, прикрыть на всякий случай чьей-нибудь курткой, потом вынести на берег этого проклятого парня, который погубил все предприятие, и потом направиться, набрав, конечно, на берегу камней, куда-нибудь в центр озера и там бросить сеть на дно. Никому уже не хотелось даже и думать о жареной, вареной, соленой и копченой форели. Черт с ней, с этой форелью! От нее всяких неприятностей не оберешься. Прийти бы спокойненько домой, проснуться от уютного звонка будильника, съесть чего-нибудь мясного или мучного и отправиться не торопясь на работу.

Снежные склоны на восточном берегу озера стали понемногу светлеть, но до рассвета еще оставалось достаточно времени. Важно вытащить мальчишку на берег, а сеть можно утопить и утром. Кто увидит, что делают в центре озера четыре человека, выехавшие в воскресный день покататься на моторной лодке?

Все несколько успокоились. Форели, конечно, не будет, да и кому она нужна, эта форель, но по крайней мере все выйдут сухими из воды.

И вдруг раздался отчетливый громкий шепот Андрея Петровича. Непонятно было, зачем он говорит шепотом. Андрею этот шепот был отчетливо слышен, и он разбирал каждое слово, а больше скрываться было не от кого.

— Товарищи, — сказал Андрей Петрович, — сети нет!

Кто его знает, как это получилось? Обрезали ли в суматохе веревки, когда искали, чем связать Андрея, или, может быть, веревки перетерлись, когда борт сизовской лодки терся о борт лодки Валентина Андреевича. Но, так или иначе, сеть, принадлежавшая Василию Васильевичу, которую знали и видели многие люди, сеть с незаконно выловленной форелью уплыла. Раньше или позже ее выбросит на берег, люди, которым она попадется на глаза, представят ее начальству — и все четверо будут уличены в преступлении.

— Конечно, сеть принадлежит мне, — сказал Василий Васильевич, — но имейте в виду, что один отвечать за всех я не согласен! Когда сеть опознают, я назову всех соучастников. Это я говорю откровенно. Я человек прямой и обманывать вас не буду.

Остальные трое молчали.

Глава шестая ИМЕНА ИЗВЕСТНЫ

Молчали долго. Тишина кругом стояла такая, что, казалось, можно было расслышать, как далеко на берегу переступает с ноги на ногу Стрела.

“Эх, — думал Андрей, — вот бы догадалась Клаша сесть па Стрелу и отправиться в поселок! Ну и что же, что ночь, в милиции все равно дежурный сидит. Можно бы сразу поднять тревогу. И кто меня тянул за язык сказать ей, чтобы она дожидалась рассвета”.

Но дверь домика не скрипела, не лаял Барбос. Клаша сидела в темноте, прижимая к груди жирафа и обмирая от страха. Ждала рассвета. Может, только жирафу на ухо осмеливалась она шептать, как ей страшно, как медленно тянется время и как она боится за брата.

Наконец Андрей Петрович Садиков, который считал, что он, как заведующий горкомхозом, является самым руководящим работником из присутствующих и поэтому именно он обязан найти выход из создавшегося положения, заговорил:

— Прежде всего, товарищи, не надо ссориться. Только полное единство при создавшихся обстоятельствах может нас всех спасти. В конце концов, сеть еще не улика. Во-первых, мы не знаем, сколько в ней рыбы. Может быть, так мало, что сеть уйдет на дно. Во-вторых, может быть, рыба найдет выход и выберется из сети, и сеть опять-таки уйдет на дно.

— Ну уйдет, — простонал Василий Васильевич, — парень-то знает, где мы рыбачили. А глубина тут пустяковая. Пройдут по дну кошкой — вот вам и сеть.

— Прошу вас не прерывать меня и позволить довести до конца мою мысль! — строго сказал Садиков. — Итак, если даже сеть будет найдена, можно будет сказать, что Василий Васильевич продал сеть на базаре неизвестному человеку. Или неизвестный человек украл у него сеть, а мы знать ничего не знаем и ведать не ведаем.

— А парень? — сказал Степан Тимофеевич Мазин. — Ему только развяжи рот, он такого наговорит, что ужас!

— Неужели двенадцатилетнему мальчику поверят больше, чем нам четверым, почтенным, уважаемым людям? — В голосе Садикова чувствовалась неуверенность.

Трое остальных только вздохнули, но было ясно — все трое подумали, что да, безусловно, поверят парню.

Все долго молчали, и опять было ясно, что каждый знает: положение безнадежное, попались и впереди позор и строгое наказание.

В сущности говоря, предпринимать было нечего, но нельзя же сидеть целую ночь, молчать и ждать, пока подойдет катер рыбнадзора и начнется позорная, тягостная процедура опознания, допросов и невольных признаний.

И для того только, чтобы прервать это невыносимое молчание, чтобы кончилось это невыносимое бездействие, Садиков снова заговорил, стараясь придать голосу уверенность и солидность.

— Я считаю, что важно, — сказал он, — скорее уйти с этого места. Надо вернуться на остров, где мы оставили лодки, рассесться по лодкам и каждому отправиться домой. Сеть, еще неизвестно, попадется ли, а мы все воскресенье проведем на виду у соседей. Можно просто сидеть на солнышке, отдыхать, можно что-нибудь делать по хозяйству, так чтобы соседи видели: люди проводят воскресенье культурно, набираясь сил для предстоящей трудовой недели.

— А парень? — простонал Василий Васильевич.

— Парень не видел нас, — прошептал Садиков. — Темнота-то хоть глаз выколи! Оставим его на острове. Пока там его найдут! Включайте мотор, Валентин Андреевич.

— Какой я вам Валентин Андреевич? — спросил Коломийцев фальшивым голосом. — Вы меня с кем-то путаете.

— Да-да, — торопливо согласился Садиков, на лету схватив тонкую мысль Коломийцева. — Я вчера был по делам на автобазе, вот мне и засело в памяти имя-отчество заведующего базой. Включайте мотор, Николай Николаевич!

Все поняли хитрость Коломийцева: надо называть друг друга чужими именами. Пусть проклятый мальчишка потом рассказывает в милиции, что какой-то Николай Николаевич разговаривал с каким-то Петром Петровичем.

— Включаю, Петр Петрович, — сказал Коломийцев.

— Ну и чудно, Андрей Андреевич, — сказал Степан Тимофеевич, обращаясь к Василию Васильевичу Андронову.

И Андронов, стараясь отблагодарить товарища за то, что тот пытается его выручить, называя чужим именем, сказал чужим голосом:

— В самом деле, Константин Константинович, пора по домам.

У всех четверых фантазия была небогатая. Придумав одно какое-нибудь имя, они его же превращали и в отчество. Поэтому у всех четырех имена и отчества совпадали. Но это еще полбеды. Хуже то, что каждый из них сразу же позабыл, как называл его товарищ и как он называл товарища. Поэтому разговор затих, все четверо решили, что самое лучшее помолчать.

Мотор зашумел, лодка тихо двинулась по воде, вышла из зллива, о котором всем четверым было теперь даже и думать противно, и, набирая скорость, пошла по темной воде к острову.

Все четверо молчали, и каждый пытался убедить себя, что, как только они доберутся до острова, все неприятности кончатся. Они выгрузят мальчишку на берег и, пока еще не рассвело, рассевшись по лодкам, отправятся каждый к себе домой.

Каждому хотелось скорей избавиться от своих спутников. Совершенно понятно, что они ненавидели Андрея Сизова, потому что его присутствие доставило им уже много неприятностей, а грозило еще неизмеримо большими. Но странно: не меньше чем Андрея Сизова каждый из них ненавидел своих трех товарищей. Каждому казалось, что это они втравили его в грязную историю, что это они, люди недобросовестные, нечестные, заставили его, человека безукоризненно чистого, с безупречным прошлым, с твердыми моральными устоями, принять участие в этой неприглядной и даже уголовно наказуемой авантюре.

Каждый давал себе слово впредь не встречаться с тремя другими, каждый с нетерпением ждал, что вот сядет он в свою лодку, доберется до своего дома, залезет под одеяло, и все кончится, будто никогда ничего и не было. А в самой глубине души каждый знал, что кончить благополучно эту историю никак не удастся, и оттого, что он залезет под одеяло, ничто не изменится, что главные неприятности еще впереди, и такие неприятности, что о них даже и подумать страшно.

А мотор стучал, лодка двигалась по воде, и снежные вершины гор неумолимо светлели. Дело шло к рассвету.

“Голоса-то ладно”, — размышляли печально браконьеры.

Откуда Андрею знать их голоса, да и потом насчет голоса всегда ошибиться можно, голоса бывают похожие. А вот когда рассветет и он их увидит в лицо, то уж тут в любом случае получится очень нехорошо. Может быть, Андрей их узнает и скажет: “Вы такой-то, мол, а вы такой-то”. Очень плохо!

Может быть, Андрей их не узнает. Или он никогда их не видел, а если и встречал на улице, то не знал, кто они такие. Казалось бы, тогда хорошо. А на самом деле все равно получается плохо. Ходи потом по поселку и оглядывайся: вдруг подбежит школьник и скажет: “А я вас, дяденька, знаю. Вы незаконно ловили форель в заповедном заливе. Пойдемте-ка со мной в милицию”.

Можно, конечно, удивиться, сказать: “Что ты, мальчик, ты меня с кем-нибудь спутал. Я тебя вижу первый раз”.

Ну от милиции отвертишься, а все равно слухи пойдут по поселку. Нехорошие слухи. Стыдные слухи. Ай-яй-яй, как нехорошо!

Такие печальные мысли одолевали всех четырех.

Моторка шла по воде, и все четверо вздыхали. То один вздохнет, то другой… А Андрей Петрович однажды даже вдруг застонал. Ему казалось, что он про себя стонет, а на самом деле он стонал громко. Он вспомнил, что вдобавок к этому мальчишке существует еще сеть, которая где-то болтается. Он понимал, что сеть позже или раньше обязательно будет обнаружена. Он помнил предупреждение Василия Васильевича о том, что, если тот попадется, обязательно выдаст своих соучастников. Андрей Петрович сердился на Василия Васильевича, но не очень. В глубине души он его понимал. В самом деле, чего ж пропадать одному? Пропадать, так уж всем вместе. Не зря же говорят: “На миру и смерть красна”.

Снежные склоны проступали все ясней и ясней. Уже было ясно, что, пока моторка доберется до островка, на озере станет совсем светло. Пока что все четверо отворачивали лица от Андрея Сизова. Конечно, можно человека и по затылку узнать, а все-таки затылок совсем не то что лицо.

Серый рассвет вставал над озером, и уже различался вдали маленький островок — камень и узкая полоса песка. И три лодки, привязанные к вбитым в песок колышкам.

Валентин Андреевич гнал вовсю. Утренний туман клубился над озером, и надо было во что бы то ни стало избавиться от мальчишки, пока туман не совсем еще разошелся. Может, тогда мальчишка их и не узнает. Может быть, то1да удастся удрать и скорее домой, под одеяло. И с головой укрыться, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя в безопасности, И вот наконец нос моторки врезался в песок. Все четверо выпрыгнули на песчаный берег островка. Они отошли в сторонку, чтобы их разговор не был слышен Андрею. Было устроено короткое совещание. Все говорили чуть слышно.

— Главное — в быстроте, — сказал Андрей Петрович. — Мальчишку сейчас же на берег, быстро по лодкам — и домой!

— А сеть? — прошептал Василий Васильевич.

— О сети после поговорим, — прошептал Валентин Андреевич. — Вам хорошо: таких лодок, как у вас, на озере полным-полно. А у меня мотор. Моторных лодок не так уж много.

— Пусть мы рискуем, — сказал Андрей Петрович, — все равно надо действовать. Мальчишку на берег — и по лодкам. И будь что будет.

— А сеть? — повторил, задыхаясь, Василий Васильевич. На него уже никто не обращал внимания. Он совсем раскис. Это был уже, можно сказать, не человек, а простокваша.

— Позвольте, — прошептал Степан Тимофеевич, — оставить здесь связанного ребенка — это тоже не дело. Я не могу этого допустить. Хорошо, если его обнаружат, а если нет?

— Если мы сейчас уедем, — зашептал взволнованно Андрей Петрович, — мальчишка нас, может быть, и не узнает. Днем кто-нибудь из нас будто случайно подойдет к острову, обнаружит парня и привезет на берег. Получится еще, что он спаситель.

— А сеть?.. — слабеющим голосом прошептал Василий Васильевич.

И снова на него никто не обратил внимания.

— За дело! — сказал Андрей Петрович.

Все четверо, отворачивая лица, в надежде, что мальчик их не запомнит и не сможет потом опознать, двинулись к лодке.

Казалось бы, просто четырем здоровым мужчинам вынуть из лодки двенадцатилетнего мальчика и положить его на песок. Но на самом деле это оказалось очень сложно. Дело в том, что, как я уже говорил, все отворачивали лица, а глаз на затылке не было ни у кого. Поэтому вся операция проделывалась ощупью. Андрей между тем извивался и, ухитрившись сбросить косынку, которой был завязан его рот, даже укусил Василия Васильевича за руку. Но Василий Васильевич был так подавлен мыслями о сети, что не обратил внимания на боль. Что значит, в конце концов, какой-нибудь укус по сравнению с тем потоком неприятностей, что обрушился на него, по сравнению с крушением всей жизни, которое он предвидел. Он только слегка взвизгнул, но на это никто не обратил внимания. Всем хотелось визжать от тоски.

Кое-как Андрея все-таки вытащили из лодки и положили на песок.

Андрей смотрел на четырех мужчин с удивлением: у всех была странно повернута голова. Как будто голова у каждого держалась на винте и винт не был завернут до конца нарезки. Впрочем, сейчас Андрея волновало другое. Многократно описанный в приключенческих романах прием целиком себя оправдал. Так как он сильно напряг все мышцы, когда его связывали, а потом ослабил их, то оказалось, что он совсем не туго завязан. Лежа на дне лодки, пока она двигалась от заповедного залива к острову, Андрей постепенно и незаметно распустил узлы. Один он совсем развязал и теперь мог сбросить веревки в любую минуту. Он только боялся, что браконьеры это заметят и свяжут его заново. Но им было не до него. Свалив его на песок, они, по-прежнему стараясь не поворачиваться к нему лицом, кинулись к лодкам.

Андрей Петрович, Степан Тимофеевич и Василий Васильевич выдернули колышки, прошлепали сапогами по воде, отталкивая лодки, торопливо перевалились через борт и нервно стали вставлять уключины в отверстия.

Валентин Андреевич прыгнул в моторку и бешено начал дергать шнурок, чтобы скорей завести мотор.

У Василия Васильевича так тряслись руки, что уключины никак не попадали в отверстия. А Валентин Андреевич так бешено дергал шнурок, что мотор никак не хотел заводиться. Поэтому лодки Андрея Петровича и Степана Тимофеевича уже отошли метров на сорок, когда Василий Васильевич только первый раз взмахнул веслами, а моторка Валентина Андреевича наконец тронулась с места.

Не думая об отставших товарищах, Мазин и Садиков гребли изо всех сил и чувствовали, что в них пробуждается надежда на благополучный исход. На остров никто из них не смотрел. И никто из них не обратил внимания на отчаянный крик Василия Васильевича. Они решили, что он опять несет какую-нибудь околесицу про свою, всем надоевшую сеть. Но потом они услышали еще какой-то голос, как будто знакомый, как будто и незнакомый. Тогда они подняли голову.

Это было как в страшном кошмаре. Андрей Сизов, которого они оставили связанным и, стало быть, обезвреженным хотя бы на некоторое время, стоял на берегу и, весело улыбаясь, смотрел им вслед. Он даже что-то, кажется, говорил, по крайней мере, у него шевелились губы, но разобрать было ничего нельзя, потому что все заглушал отчаянный визг Василия Васильевича. Он визжал до тех пор, пока Коломийцев, моторка которого была ближе всего к его лодке, не рявкнул на него таким зверским голосом, что Василий Васильевич перестал визжать и пытался произнести негромко какое-то слово. Так как у него от страха прыгали челюсти, можно было разобрать только какое-то непонятное “ва-ва-ва”.

Тогда все услышали, что кричал Сизов. Он даже не кричал. Расстояние до лодок было настолько невелико, что он говорил просто немного громче, чем говорят люди обычно.

— Вы — Андрей Петрович Садиков из горкомхоза! — сказал он и показал пальцем на Садикова. — Вы — Валентин Андреевич Коломийцев! Я и вас знаю и вашу моторку знаю! Вы — Степан Тимофеевич Мазин из педтехникума! Вы — Василий Васильевич Андронов с конезавода! — При этом он на каждого показывал пальцем и ни разу не ошибся. — И это вам не пройдет даром — ловить форель в заповедном заливе! Вы думаете, раз отец уехал, так можно безобразничать? Я за отца остался, и я за форель отвечаю!

— Быстро! — крикнул Андрей Петрович. — У мальчишки нет никаких доказательств!

— А сеть?.. — простонал Василий Васильевич и снова стал повторять свое непонятное “ва-ва-ва”.

— Всем держать к берегу! — рявкнул Валентин Андреевич тоном старого морского волка. — Нельзя уходить с острова, пока мы не обезвредим мальчишку!

Лодки Садикова и Мазина как-то заколебались. С одной стороны, оба понимали, что надо действовать и, значит, вернуться на остров, с другой стороны, непреодолимая сила тянула и — х к берегу, к дому, где можно лечь и укрыться с головой одеялом.

— Клянусь вам, — решительно сказал Валентин Андреевич, — если все сейчас же не вернутся на остров, я прямо отправляюсь в милицию, приношу покаяние и называю всех своих соучастников! Я на моторке и наверняка попаду в милицию первым!

Тут уж спорить было нечего. Лодки Садикова и Мазина направились к острову. И даже Василий Васильевич стал подгребать к песчаному бережку, хотя руки у него так тряслись, что весла производили движения, еще неизвестные в истории водного спорта.

Глава седьмая КЛАШУ ПРИНИМАЕТ НАЧАЛЬСТВО

Как только серый рассвет начал пробиваться сквозь стекла окон, Клаша поняла, что с братом случилось что-то страшное и что теперь надо начинать действовать. Она поцеловала жирафа, положила его на кровать, укрыла одеялом, чтобы он не замерз, пока ее не будет, и вышла из дома.

Барбос, который тоже понимал, что происходит что-то необычное и нехорошее, хотя и не догадывался, в чем дело, подбежал к Клаше, лизнул ей руку и вопросительно на нее посмотрел. Но Клаше было не до него. Она открыла дверь сарая и отвязала Стрелу. Когда она потянула повод, Стрела посмотрела на нее удивленно, потому что ею, Стрелой, занимались только Павел Андреевич, Александра Степановна и Андрей. Но Клаша тем не менее принадлежала к числу хозяев, а авторитет хозяев был в глазах Стрелы настолько велик, что она безропотно пошла за девочкой.

Следует сказать, что операция по водружению на лошадь заняла у Клаши немало времени. Клаша без труда подвела Стрелу к козлам, но пока она сама влезла на козлы, ей пришлось выпустить повод из рук. Стрела, не имея в виду ничего дурного, а просто не понимая, чего от нее хотят, отошла от козел на шаг. Шаг — это немного, но оказалось, что влезть на лошадь уже нельзя. Пришлось снова слезать с козел, снова подводить Стрелу и снова влезать на козлы. Так повторялось несколько раз, пока Стрела наконец не поняла, что, очевидно, положено стоять совсем рядом с козлами. Тогда Клаше с большим, правда, трудом удалось все-таки взгромоздиться на спину лошади. Стрела очень долго не могла сообразить, что Клаша собирается одна ехать в поселок. Этого никогда еще не бывало, а Стрела новшеств не любила и считала, что все должно происходить так, как установлено обычаем.

Стрела возила на себе Клашу и раньше, но только вокруг дома или вокруг сарая. Ехать же с Клашей далеко ей казалось настолько несуразным, что она никак не могла понять, что от нее требуется. Только после долгих понуканий, ударов ногами по бокам и дергания повода Стрела примирилась с необходимостью и не торопясь двинулась по дороге в поселок.

Барбос тоже считал, что нарушаются какие-то правила, прыгал и негромко потявкивал. Когда наконец Стрела отправилась в путь, он побежал за ней, и Клаше пришлось долго на него кричать, пока он согласился остаться дома.

Взять с собой Барбоса Клаша никак не могла. Нельзя же в самом деле оставить дом без присмотра.

Барбос долго смотрел им вслед и, только когда они скрылись за кустарником, потрусил домой, все время задумчиво покачивая головой, желая этим сказать, что творятся необыкновенные вещи, но что он сделал все, что мог, и больше не считает себя вправе вмешиваться в чужие дела.

Свет был предутренний, тусклый, туман еще клубился в кустах, и Клаше казалось, что по сторонам дороги стоят какие-то страшные существа и тянут к ней лапы, которые только похожи на ветки, а на самом деле могут и схватить и утащить куда-то или, во всяком случае, ударить.

Клаша ездила в поселок, но очень давно, года три назад, когда ей было всего четыре года, поэтому она очень плохо помнила, что такое поселок и что такое почта, и куда, собственно, ей надо ехать.

Андрей в волнении и суматохе сказал ей, чтобы она позвонила по телефону в рыбнадзор. Клаша имела о телефоне самое смутное понятие, а как по телефону звонить, совсем уж себе не представляла. Поэтому приказание Андрея она никак не могла выполнить. Но главное она понимала великолепно: браконьеры ловят в заповедном заливе драгоценную форель и об этом надо сообщить начальству. Про форель и браконьеров она знала многое. Об этом постоянно дома велись разговоры, и Клаша в свои семь лет могла бы чуть ли не лекцию прочитать о вреде браконьерства и о расхищении рыбных богатств страны.

Цель была ясна, но как ее достигнуть?

Стрела еле плелась, и времени поразмыслить у Клаши было достаточно.

Стрела вообще признавала только два типа езды: неторопливый шаг или совсем уж неторопливую рысь. На рысь она переходила с большой неохотой, только под влиянием сильных ударов больших кирзовых сапог хозяина или уверенного удара кнутом.

У Клаши ноги были маленькие и слабые, и даже прутика она не взяла с собой. Если бы у нее в руке был прутик, ей бы никогда не влезть на лошадь. Даже со свободными руками она и то, как мы знаем, влезла с большим трудом.

Поэтому Стрела плелась шагом, что, может быть, было и лучше, потому что неизвестно, удержалась бы Клаша даже на неторопливой рыси.

Иногда высунувшаяся из тумана ветка ударяла Клашу. Так как, повторяю, Клаша была не уверена, ветка это или рука, то она каждый раз вздрагивала от страха и изо всех сил цеплялась руками за гриву. Вообще ее очень успокаивало, что в этом неизведанном и страшном мире, в который она попала, есть Стрела — знакомое существо, на которое вполне можно положиться.

Поэтому она не все время боялась. А когда переставала бояться, то начинала думать. Думала она о том, как же все-таки сообщить, что грабят заповедный залив. Прежде всего- кому сообщить? Слово “рыбнадзор” она слышала тоже часто, ко не очень ясно понимала, что это такое. Вспоминая разговоры о рыбнадзоре, которые ока часто слышала дома, Клаша догадалась, что это, по-видимому, не человек, а что-то другое. Слово “учреждение” было ей не знакомо.

Хорошо бы, конечно, рассказать директору рыбпрома. Его Клаша хорошо знала, и он ей представлялся начальником очень большим, которого браконьеры боятся наверняка.

Но он живет не в ближайшем поселке, а где-то далеко. До него не добраться.

Тут опять ветка или лапа ударила Клашу и Клаша снова очень испугалась, а когда перестала бояться, то продолжала размышлять.

Она вспомнила, что отец как-то говорил, что он пойдет на что-то жаловаться председателю райисполкома. Он, мол, человек справедливый и разберется.

По какому поводу отец собирался жаловаться, Клаша не поняла, да это было и неважно. Важны были три вывода, которые сделала Клаша: во-первых, председатель райисполкома — человек. Во-вторых, — человек справедливый, и, в-третьих, если даже сам отец хотел ему жаловаться на какую-то несправедливость, значит, это человек, имеющий большую власть.

Вот, очевидно, к нему и следовало идти.

Я излагаю ход ее размышлений вкратце. На самом деле размышления эти продолжались долго и выводы дались ей с большим трудом.

Напомню, что ей было только семь лет и мир, в котором она прожила эти свои немногие годы, был гораздо ограниченней мира не только городского, но и деревенского ребенка.

Размышления ее продолжались так долго, что, пока она приняла окончательное решение, даже неторопливая Стрела успела дошагать до поселка и остановиться у почты.

Теперь выяснилось, что предстоит еще одна нелегкая задача — слезть с лошади.

Клаша беспомощно оглядывалась вокруг. Вид поселка ее ошеломил. Домов было столько, что она не смогла бы их сосчитать, даже если бы считала целый день. Очень много было и деревьев. Деревья стояли вокруг каждого дома, и их ей тоже никогда бы не сосчитать. У них на рыбопункте росло всего только два дерева, а тут они стояли целыми рядами. Впрочем, на все это можно было подивиться потом, а сейчас было необходимо слезть с лошади и отправиться к председателю райисполкома.

Клаша смотрела вниз то в одну, то в другую сторону. С обеих сторон высота была такая, что у Клаши даже голова закружилась. Она сидела и размышляла, как бы преодолеть это страшное препятствие.

В это время к ней подошел высокий усатый человек. Он с удивлением посмотрел на Клашу, подумал, покрутил правый ус и спросил:

— Откуда приехала, девочка?

— С Волошихинского рыбопункта, — тоненьким голосом ответила Клаша.

Человек покрутил левый ус, хмыкнул и спросил:

— Одна приехала?

— Одна, — ответила Клаша.

Человек покрутил оба уса одновременно:

— А к кому приехала?

— К председателю райисполкома.

— Зачем?

— У меня к нему важное дело.

— Так-так, — сказал человек и покачал головой. — Ну что ж, если важное, давай я тебя доведу.

Он взял Стрелу за повод и повел ее.

Райисполком был совсем близко, через три дома от почты. Возле крыльца стояла коновязь, потому что многие жители сел приезжали в райисполком на лошадях.

Усатый человек молча привязал к коновязи Стрелу, потом легко снял с лошади и поставил на землю Клашу. Потом он взял Клашу за руку и, поглаживая другой рукой то правый, то левый ус, повел ее в дом. Время от времени он наклонял голову, смотрел на Клашу и каждый раз почему-то говорил “хм”.

В райисполкоме был выходной день. В доме царила тишина и запустение. Но Степан Григорьевич Коробков, председатель райисполкома, сидел у себя в кабинете. Он и в будние дни приходил за час или полтора до начала работы. Днем непрерывным потоком шли дела: звонил телефон, в приемной ждали посетители… Поэтому, когда ему нужно было серьезно и обстоятельно поговорить с кем-нибудь из работников, он его приглашал к семи часам. В это время никто не мешал, и можно было спокойно решить сложный вопрос.

Если же разговор предстоял долгий и собеседник был человек свой, хорошо знакомый, который сам был заинтересован в том, чтобы поговорить обстоятельно, серьезно, не торопясь, Степан Григорьевич предлагал ему прийти в воскресенье утром. Тут уж можно было все обсудить и решить, твердо зная, что никто не помешает.

Сегодня к нему приехал директор конезавода.

Разговор предстоял долгий и обстоятельный. Следовало решить вопрос о пастбищах, о новой территории, в которой нуждался конезавод, о новом строительстве, которое намечалось в этом году. И, конечно, нельзя было выбрать для такого обстоятельного и серьезного разговора лучшего времени, чем тихие и спокойные часы воскресного утра.

Коробков и директор конезавода были очень увлечены разговором. Возникало немало сложных вопросов, по некоторым поводам разгорались споры, и каждый из собеседников проявлял немало дипломатического искусства и изобретал немало доводов в пользу своей точки зрения. Поэтому никто из них не обратил внимания, что дверь неслышно приотворилась и маленькая девочка вошла в кабинет.

К письменному столу, за которым сидел председатель райисполкома, был вплотную приставлен стол для заседаний. Коробков сидел за письменным столом, а директор конезавода — в кресле по одну сторону стола для заседаний.

Клаша, не желая мешать деловой беседе, подошла и стала за креслом. Так как кресло было гораздо выше, чем Клаша, ее не видел ни председатель райисполкома, ни директор конезавода.

Клаша скромно стояла и молча ждала, когда наступит время вставить свое слово и ей.

В это время как раз разгорелся спор. Директор конезавода доказывал, что заводу необходимо прирезать участок, на котором райисполком планировал постройку кафе.

— Для кафе это неудобный участок, — утверждал директор конезавода. — Что ж ты думаешь, Степан Григорьевич, чтобы выпить кофе с пирожным, посетитель будет идти за полкилометра от города? А если дождь? А если плохая погода?.. Да у вас в центре есть свободные участки. А мы бы построили там кладовые. Мы задыхаемся без кладовых.

— В центре города, — говорил Коробков, — все участки уже распределены, а кафе в городе нужно. У нас не хватает мест, где человек мог бы культурно провести время.

Разговор затягивался, каждая сторона приводила все новые доводы, а Клаша вспомнила, что, может быть, Андрей в опасности и что ждать у нее времени нет.

— Это вы председатель райисполкома? — спросила она, чтобы завязать разговор.

Директор конезавода посмотрел на председателя райисполкома, а председатель райисполкома на директора конезавода. Оба они не понимали, откуда мог раздаться вдруг детский голос; и каждый решил, что ему послышалось.

— Я здесь, — объяснила Клаша, заметив, что оба смотрят не туда, куда следует.

Директор конезавода и председатель райисполкома привстали. Председатель райисполкома перегнулся через стол, а директор конезавода заглянул за спинку кресла, на котором сидел.

Клаша стояла спокойная и серьезная, понимая, что пришла она по делу государственному и ей нечего пугаться или стесняться.

— Ты кто? — спросил председатель райисполкома, совершенно растерявшись от неожиданности и не зная, что сказать.

— Я Клаша из Волошихинского рыбопункта, — объяснила Клаша.

— А как ты сюда попала? — спросил председатель, все еще ничего не понимая.

— А я на Стреле приехала.

— На какой Стреле? — удивился председатель.

— Стрела — это наша лошадь, — сказала Клаша, удивившись, как серьезный человек не знает таких простых вещей.

— Одна приехала? — спросил председатель.

— Одна, — подтвердила Клаша.

— А где твои родители?

— Папа в командировку уехал, а мама в больнице лежит. У нее этот… Ну я забыла… в общем, который вырезать надо.

— Так ты что же, — спросил председатель, — одна, что ли, на рыбопункте?

— Нет, — сказала Клаша, — мы с братом. Андрей у меня брат. Он большой. Ему уже двенадцать лет.

— Ничего не понимаю, — развел председатель руками. — А брат твой где?

— А брат пошел браконьеров ловить.

— Каких браконьеров?

— А у нас заповедный залив, так брат заметил, что туда браконьеры забрались, форель ловить. Он лодку взял и поехал браконьеров ловить. А мне велел света ждать. А если до света он не вернется, — скакать в город и сказать, чтобы его выручали.

Председатель минуту подумал, а потом, повернувшись к директору конезавода, сказал:

— Придется нам, Иван Денисович, завтра кончать разговор. Тут, видишь ли, может получиться дело серьезное: с одной стороны — браконьеры, а с другой стороны — мальчик двенадцати лет. Сам понимаешь, история нешуточная.

Он снял телефонную трубку и набрал номер.

— Милиция? — спросил он. — Начальника. Зайди, пожалуйста, сейчас же ко мне, только быстро! Прихвати, кто там есть из рыбнадзора. Если меня не будет, подождите. Я минут на пятнадцать уйду — не больше.

Жители поселка, имевшие привычку рано вставать, могли в этот день увидеть странное зрелище. По улице поселка шел председатель райисполкома, одной рукой ведя на поводу старую, дряхлую лошадь, с большой неохотой передвигавшую ноги, а другой рукой держа за руку маленькую девочку с серьезным и полным достоинства выражением лица.

Лошадь председатель привязал возле дома, где он жил, а девочку ввел в свою квартиру.

— Вера, — сказал он жене, — это Клаша с Волошихинского рыбопункта. Ты ее, пожалуйста, накорми, напои чаем и уложи спать. Там у дома лошадь привязана, так ты скажи Сашке, чтоб он дал ей овса. Мне некогда сейчас объяснять, в чем дело. Может быть, Клаша тебе сама расскажет. Она девочка серьезная и толковая. А меня к обеду не жди. Я сегодня вернусь поздно.

Через десять минут в кабинете председателя райисполкома открылось короткое, но важное заседание, в результате которого произошли события, сыгравшие немалую роль в судьбе героев повести.

Глава восьмая КУЛИЧКОВУ ВЕЗЕТ

Мне придется вернуться немного назад и заняться человеком, который до сих пор на страницах повести не появлялся. Фамилия этого человека была Куличков, звали его Федосей Федосеевич.

Когда его спрашивали о его профессии, то он всегда, махнув рукой, отвечал:

— Какая у меня профессия! Я неудачник. Вот и вся профессия.

Когда он рассказывал свою биографию, то действительно выходило, что неудачи преследуют его всю жизнь. Работал конюхом на конезаводе — выгнали да еще и опозорили на весь поселок. Поступил продавцом в магазин — выгнали, работал сторожем в школе — выгнали. Теперь второй год болтается без работы и никуда его не берут. Взяли было на карьер откатчиком и тоже выгнали через две недели. Словом, получалось так, что в отношении Куличкова совершено такое количество несправедливостей, что надо срочно куда-то писать, жаловаться в руководящие организации и добиваться наказания людей, эти несправедливости совершивших.

Тем не менее Куличков никуда не писал и никому не жаловался. Если его спрашивали, почему же он так терпеливо относится к своим недругам, он, махнув рукой, говорил:

— Да ну их… Свяжешься — совсем затравят.

На самом деле кротость Куличкова объяснялась совсем другими причинами. С конезавода его выгнали за то, что он крал овес в таких невероятных количествах, что на украденном овсе можно было бы выкормить десяток замечательных скакунов. Хотели его под суд отдать, да пожалели. Из магазина выгнали за то, что он так обвешивал покупателей, что у покупателей голова кругом шла. Даже в школе ухитрился он из физического кабинета украсть какой-то прибор и пытался продать его на базаре, где и был пойман. Тоже хотели отдать под суд, но он так плакал и так убедительно говорил, что было, мол, у него какое-то наваждение и украл он, собственно, против своей воли, что директор в конце концов махнул рукой, тем более что прибор был возвращен и школа убытка не потерпела.

Не то чтобы Куличков сознательно скрывал эти обстоятельства, просто была у него какая-то особенная память. Она твердо хранила все выгодное для Куличкова и начисто стирала все для него невыгодное. Пожалуй, что, жалуясь на несправедливость, он был в некоторой степени искренним. Он забыл и то, как крал овес, и то, как обвешивал, и то, как украл прибор, а вот то, что его отовсюду выгнали, это он помнил удивительно отчетливо. Поэтому Куличкову действительно казалось, что ему не везло всю жизнь, что всю жизнь его преследовали неудачи и злые, несправедливые люди.

Что касается того, что он не мог найти работы, то это тоже была не вся правда. Он почему-то пытался устроиться только туда, где, как он знал, люди нужны не были. Туда же, где искали рабочих, он и носа не показывал.

Вид у него был жалкий, растерянный, и, хотя он был здоровый парень, высокого роста, широкоплечий и мускулам его мог бы позавидовать профессиональный атлет, держался он как-то так, что казался щуплым, невысоким и слабым. Он вечно жаловался на то, что питается одним хлебом да еще, может быть, иногда рыбкой, которую удастся поймать на удочку.

К общему удивлению, несмотря на эту потрясающую нищету, домик, доставшийся ему от родителей, был в превосходнейшем состоянии. Каждый год он в нем что-нибудь да переделывал. То пристроит террасу, застекленную, нарядную, такую, что посмотреть приятно, то перекроет железом крышу, то пристроит сарай или выроет погреб. Когда ему задавали бестактный вопрос, откуда же при такой нищете достает он деньги на все эти преобразования, — он каждый раз рассказывал какую-нибудь историю, из которой вытекало, что все это он добыл случайно, бесплатно, а вообще-то он человек бедный, с трудом перебивается и даже слабеет и тощает от голода.

Целые дни его видели на озере сидящим в лодке с удочкой, и многие его очень жалели. Легко ли всю жизнь питаться одним только хлебом да мелкой, клюнувшей на удочку рыбой.

На самом деле Куличков был очень богат. Днем с удочкой он только подремывал, чтобы сохранить силы для ночи. Ночью это был совсем другой человек. В темноте он укладывал в лодку сети, брал охотничью двустволку на случайкаких-нибудь неприятных встреч или столкновений, и лодка его бесшумно исчезала в темноте. Он безжалостно опустошал заливы и устья рек, в которых водилась и размножалась рыба. Не было случая, чтобы перед рассветом он не перетаскивал с лодки к себе в погреб два, а то и три мешка рыбы. Он имел определенный круг покупателей, которые постоянно покупали у него форелей и сазанов, некоторые для себя, некоторые для перепродажи. Так как он относился к делу серьезно и профессионально, он был неуловим. Он заранее соображал, в какие места этой ночью зайдут катера рыбнадзора и шел в другие места. Он был силен и ловок и ни перед чем не останавливался. Бывали неудачи: раза два—три дошло даже до перестрелки и один человек из рыбнадзора был ранен в руку. И все-таки всегда ему удавалось уходить, и никогда на него не падало подозрение. Никто даже не знал, что у него есть ружье. Никто не знал, что у него есть подвесной мотор, который он прикреплял к лодке только тогда, когда было совсем темно и лодка была далеко от берега. Он не верил в сберкассы. Раз или два в месяц он уезжал в областной центр, где его никто не знал, и покупал крупными партиями трехпроцентный выигрышный заем. Пачки облигаций, тщательно завернутые в грязные тряпки, лежали у него в потайных уголках, в выдолбленных бревнах или под половицами. Только в результате тщательного обыска можно было бы их обнаружить, а какие же основания были производить обыск у этого, ни в чем не повинного, бедного человека.

Как-то он определил сумму, на проценты с которой можно было бы безбедно прожить, и решил, что, достигнув этой суммы, он бросит свое все-таки опасное ремесло. Однако он достиг этой суммы и достиг вдвое большей, а ремесло свое не бросал. Жадность одолевала его. Чем больше у него было денег, тем больше ему хотелось. Зачем ему были деньги, он сам не знал. Он их не мог даже тратить. Он же считался бедным, несчастным, пострадавшим в результате несправедливости, питавшимся хлебом да мелкой рыбешкой.

И он искренне считал себя несчастным и несправедливо обиженным.

— Не везет, — говорил он сам себе. — Всю жизнь мне не везет. Другие вон как живут! А я получше их, но пропадаю.

И его охватывала злоба на судьбу, на мир, на людей, которые были к нему так несправедливы.

Когда во время завязавшейся перестрелки он ранил человека и тому пришлось месяц пролежать в больнице, о чем, конечно, знали в поселке, его ничуть не мучила совесть. Напротив, он радовался, что хоть одному из своих врагов — а врагами его были все люди без исключения — он причинил неприятность.

В ту ночь, когда четыре наших героя решились на первое преступление в своей жизни, Куличков тоже вышел на лов. Ему было известно все то, что было известно Садикову и его товарищам. Он знал, что Сизов в командировке, что жена его в больнице, что на рыбопункте остались одни только дети. Он тоже сообразил, что заповедный залив остался без охраны и что в эту ночь там можно ловить спокойно и взять много рыбы. Поэтому, едва стемнело, он был уже на озере.

Отойдя от берега на километр, он включил мотор, но прошел метров двести, не больше, как мотор заело.

“Не везет”, — подумал Куличков.

Проклиная судьбу и весь мир, которые делают ему все назло, он начал возиться с мотором. Не меньше чем через час мотор заработал. Все-таки времени, чтобы закинуть сеть, оставалось вполне достаточно.

Куличков направил лодку к заповедному заливу.

Как человек опытный и осторожный, он, километра два не доходя до залива, выключил мотор и сел на весла. По привычке он старался грести тихо, так, чтобы не плескала вода и не скрипели уключины.

К своему удивлению, подойдя к заливу, он услышал какой-то шум, возню и сдавленные голоса. Он опустил весла и стал слушать. Понять было ничего не возможно: какое-то сопение, вздохи, возня… Раздавался и плеск воды, но не такой, какой бывает от весел, а такой, какой бывает, когда лодка раскачивается и вода плещет под бортом. Рыбнадзор это не мог быть: катер рыбнадзора или стоит в засаде- но тогда на катере была бы полная тишина, или катер идет с обходом — тогда бы стучал мотор. Если бы это были браконьеры — а Куличков понимал, что не он один незаконно промышляет на озере, — то они бы вели себя тихо. В крайнем случае негромко бы плеснула вода, когда сеть закидывали или вытаскивали. Тут же было что-то совершенно необъяснимое.

На самом деле это была та самая минута, когда четверо друзей осиливали Андрея Сизова.

Куличков слышал, как Сизов крикнул “караул” и сразу замолчал. Опять ничего нельзя было понять. Может быть, рыбнадзор поймал браконьеров и идет борьба, но тогда на катере обязательно зажглись бы яркие огни и работники рыбнадзора говорили бы громко и угрожающе. А тут ничего не поймешь.

“Не везет, — подумал Куличков горестно. — Опять не везет! Такой случай, столько бы можно было взять рыбы!.. Так черт кого-то принес раньше меня!”

Еле шевеля веслами, он подвел лодку к самому берегу и стал раздумывать, что делать дальше.

Пожалуй, разумнее всего было просто уйти, но, во-первых, если это рыбнадзор, то фонари могут неожиданно зажечься и он, Куличков, неизбежно будет обнаружен. А у него в лодке и ружье, и мотор, и сети. Во-вторых, могло же оказаться, что это случайные какие-нибудь люди, которые скоро уйдут, и он, Куличков, успеет еще закинуть сеть. Пожалуй, самое разумное было выжидать. Здесь, за мыском, он был бы почти незаметен даже при зажженных фонарях. На всякий случай он лег на дно лодки и притаился. Он лежал не шевелясь, и время, казалось ему, тянется невыносимо медленно, а в заливе все продолжалась какая-то непонятная возня, перешептывания, вздохи. Потом наконец заплескала вода под веслами, потом застучал мотор и Куличков, который лежал почти на уровне воды, увидел неясный силуэт лодки и несколько силуэтов людей на ней.

Моторка прошла мимо Куличкова, и потому, что силуэты людей уже ясно просматривались на фоне неба, Куличков понял, что скоро начнет светать.

“Эх, — подумал он, — не везет! Чуть бы пораньше ушли, я бы успел, а теперь уж страшновато, пожалуй”.

Так как официально считалось, что у него нет мотора, нет ружья и вообще что он ночным ловом не занимается, то ему нужно было обязательно до света подойти к своему дому, успеть снять мотор, отнести домой ружье и рыбу. А заливчик, на берегу которого стоял его дом, был далеко. С мотором едва ли за час доберешься. А через час уже будет светло и соседи могут увидеть.

Шум мотора загадочной лодки затих вдали, и Куличкова стали одолевать сомнения:

“Может, попробовать все-таки?”

Случай действительно был больно уж привлекательный. Парня Сизова он не боится. Во-первых, темно — не увидит его парень. А ежели и увидит, так и подстрелить можно. В двустволочке в обоих стволах по пуле, а выстрел никто не услышит, кроме девчонки. Место пустынное. Пока девчонка до людей доберется, он уже давно дома будет.

“Эх, — решил Куличков, — была не была, попробую!.. В конце концов, всю жизнь мне не везло, должно же когда-нибудь повезти!”

Он взял весла и решительно направил лодку в залив.

Было удивительно тихо. На рыбопункте все, очевидно, спали. Чуть-чуть завыла собака, но еле слышно, так что проснуться никто не мог. Куличков еще раз прислушался на всякий случай и стал закидывать в воду сеть. Сеть ушла легко, нигде не запуталась, и Куличков налег на весла, чтобы пройтись по заливу с сетью, чтобы попало побольше рыбы. И вдруг весло в чем-то запуталось. И не с той стороны, с которой была его сеть, а с другой, с которой ничего не было.

Куличков решил, что это водоросли. Налег было на весло, но что-то таинственное держало его и не отпускало. Тогда Куличков вынул весло из уключины и подтянул к себе. Теперь он мог ощупать конец весла. Он протянул руку и чуть не ахнул. Весло запуталось в рыболовной сети, и не в его сети — его была с другой стороны, — а в какой-то чужой, таинственным образом оказавшейся здесь в заливе. Куличков стал тянуть сеть к себе. Она была тяжелая. В ней было много рыбы.

“Неужели наконец повезло”, — подумал Куличков, задыхаясь от волнения. Он подтащил сеть, поймал другой ее край, напрягая все силы, вытащил верхнюю половину сети в лодку и высыпал рыбу.

Рыбы было много, и, судя по размеру, все форель. Он вытащил еще часть сети и высыпал еще рыбу. Рыбы было так много, что ему приходилось напрягать все силы.

“Повезло!” — уже уверенно решил Куличков.

С трудом он вытащил всю сеть. Рыба билась и извивалась, ударяла его по ногам, а он ликовал, что вот наконец после стольких лет неудач такая необыкновенная, удивительная удача!

Он начал тащить свою сеть, и в его сеть тоже хорошо попало. Меньше, правда, но вместе получался огромный, удивительный прямо улов. Он представил себе, как завтра осторожненько, тихонько продаст всю рыбу. Дачники многие просят, так что покупателей хватит. Он подумал, что послезавтра он поедет в областной центр и купит новую партию займа, и даже прикинул уже местечко в доме, в котором можно будет эту пачку запрятать.

Обе сети были вытащены. Куличков сидел почти по колено в рыбе, в бесценной, великолепной форели. Теперь он ясно видел, что это почти все форель. Только немного было сазанов да несколько попало случайных карпов.

“Вот это уж повезло так повезло!..” — думал Куличков.

И вдруг у него упало сердце: он сообразил — раньше он был в таком азарте, что это ему не приходило в голову, — раз он видит рыбу, значит, рассвело, а ему еще час добираться до дома. Пока доберется, будет совсем светло. Он даже вспотел от ужаса. Оглянувшись, он увидел снежные вершины гор и понял, что погибает. Он быстро вытащил весла и завел мотор. Лодка вышла из залива и пошла по озеру. Куличков свернул дальше от берега. Лодка была тяжело нагружена, сидела глубоко и шла, как назло, медленно.

“Что делать? — думал Куличков. — Выбрать пустынное место, пристать там, выгрузить рыбу, зарыть мотор и ружье и оставить до завтрашней ночи? Но рыба за день протухнет. Один раз в жизни пришла удача и отказаться от нее? Нет, невозможно! Да и, кроме того, совсем уж пустынных мест не найдешь. Обязательно днем какой-нибудь шалопай пойдет шататься и найдет и рыбу, и мотор, и ружье”.

Мысли мешались в голове Куличкова.

“Ведь вот как получается… — думал он, — казалось, что повезло, а на самом деле, может, не повезло”.

И вдруг его осенило: есть на озере маленький пустынный островок — камень и узкая полоска песчаного берега. Это по-настоящему пустынное место. Там можно быть уверенным, что никто не найдет ни рыбы, ни ружья, ни мотора. Он поедет туда, выгрузит рыбу, закопает ружье и мотор, а завтра к вечеру, еще когда будет светло, отправится туда просто на веслах. Может же, в конце концов, человек выехать с удочкой на закате. И заранее с перекупщиками договорится. Пусть они ждут его в условленном месте. Часть рыбы может испортиться, но не вся же. Вечером погрузит ее и отвезет. Испорченную выкинет, а остальную отдаст перекупщикам и велит, чтобы сразу отнесли покупателям. Все равно и того, что останется, хватит на то, чтобы поехать за облигациями.

Все-таки что там ни говори, а ему наконец повезло, решил Куличков и уверенно направил моторку к острову.

Глава девятая ИСКРЕННЕЕ РАСКАЯНИЕ

Андрей стоял и спокойно ждал, пока четыре друга высадятся на берегу. Правда, спокойствие это было внешним, на самом деле он волновался. Он понимал, конечно, что его не убьют. Все-таки все четверо были людьми с определенным общественным положением и не могли пойти на убийство. Но очень трудно решиться на борьбу, хотя бы даже словесную, с четырьмя взрослыми мужчинами, если тебе всего только двенадцать лет.

С другой стороны, Андрей чувствовал теперь себя гораздо уверенней: солнце светило вовсю, и, конечно, Клаша уже уехала в поселок.

Стрела — животное хоть неторопливое, но надежное — довезет. И, кроме того, Андрей чувствовал, что эти четверо его боятся. Боятся отчаянно, боятся больше, чем боится он.

Но вот лодки врезались в песок, четверо выскочили на берег и подошли к Андрею. Садиков взял на себя инициативу переговоров.

— Тебя как зовут, мальчик? — спросил он ласковым голосом.

— Андрей, — сказал Андрей.

— Слушай, Андрюша, — сказал по-прежнему ласково Садиков, хотя в груди у него клокотала ненависть к этому проклятому мальчишке, который не вовремя вмешался и погубил так удачно начавшееся предприятие. — Слушай, Андрюша, хочешь, мы сделаем так: мы тебя отвезем на берег, высадим возле рыбопункта, дадим тебе три рубля… Дадим, товарищи, а? Садиков оглядел Мазина, Коломийцева и Андронова, потому что подумал: “Вдруг они откажутся участвовать в этом расходе”, а он совсем не собирался один платить за всех. Товарищи вызывали в нем раздражение, пожалуй, не меньшее, чем Андрей.

— Пять рублей дадим, — сказал ласково Мазин. — Купишь себе конфет или печенья.

— Так вот, — продолжал Садиков, — дадим тебе пять рублей, а ты про нас не говори никому, ладно?

— Я от вас денег брать не стану, — хмуро сказал Андрей.

— Ты не думай, не думай, — замахал руками Садиков, — мы тебя не подкупить хотим, что ты! Просто, знаешь, ты целую ночь потратил, потом родителей твоих сейчас нет. С деньгами-то небось не очень хорошо…

— И молчать не стану, — хмуро сказал Андрей. — Это что ж получается: за тысячи километров мальков везли, сколько лет ждали, чтобы форель расплодилась, а вы из-за баловства такую ценную рыбу губите!

Садиков смотрел на Андрея, улыбался и сжимал кулаки. Улыбался он потому, что не решался переходить к угрозам, а сжимал кулаки от ненависти к проклятому мальчишке, из-за которого заварилась такая каша.

— Степан Тимофеевич, — в отчаянии сказал он Мазину, — поговорите вы с ним. У меня нервы и так не в порядке, а тут еще…

— Хорошо, — сказал Степан Тимофеевич и обратился к Андрею: — Ты рассуди сам, Андрюша. Ну, попутал нас бес, собрались мы причинить государству ущерб, так ведь не причинили же? Рыба-то вся в озере осталась, а мы только сами потерпели: сеть у нас оторвалась.

— И знаешь что… — перебил Мазина Василий Васильевич, у которого в голове мелькнула идея почти гениальная. — Мы можем тебе эту сеть подарить. Поедем сейчас в залив, поищем ее, рыбу всю выпустим, пусть себе плодится дальше, а сеть тебе подарим. Она знаешь какая дорогая — пятьдесят рублей стоит! Ты понимаешь, что это такое — пятьдесят рублей?!

— Не нужна мне ваша сеть, — ответил Андрей. — Лов сетями только рыболовецким бригадам разрешен, а удочки у меня у самого есть.

— Держите меня! — закричал вдруг Садиков. — Сил моих больше нет! Изобью я этого проклятого мальчишку! Хоть душу отведу, а там будь что будет!

— Подождите, Андрей Петрович, — сказал Мазин, — успокойтесь, возьмите себя в руки. Еще не все потеряно. — Он повернулся к Андрею и заговорил жалобным, умоляющим тоном: — Пойми ты, Андрюша, вот мы, четверо взрослых почтенных людей, умоляем тебя, ну совершили ошибку, ну виноваты, что же делать?

— Да я все равно ничего не могу, — сказал Андрей уже беззлобно, потому что ему стало жалко этих неудачливых, испуганных, растерявшихся людей, и он подумал, что в самом деле рыба ведь не погибла, небось постепенно выберется из сети, да и в крайнем случае можно будет сеть поискать и выпустить рыбу.

— Почему это ты не можешь? — настороженно спросил Мазин. — Молчи, да и все.

— А сеть мы при тебе выловим, — добавил ласково Василий Васильевич. — Не хочешь брать сеть — не надо. Мы при тебе ее разрежем на куски. Ну ее — сеть, от нее только одни неприятности.

— А Клаша? — сказал Андрей.

— Какая еще Клаша? — насторожился Степан Тимофеевич.

— Сестренка моя. Я ей велел, как светать начнет, в поселок скакать на лошади и сообщить в рыбнадзор. Теперь-то она уже давно, наверное, добралась. А оттуда долго ли по телефону сообщить. Уже небось катера вышли вас ловить.

— О, черт!.. — простонал Садиков. — Еще Клаша на нашу голову! Нет, я с ума сойду! Товарищи, давайте хоть поколотим мальчишку. Ну я вас прошу, ну пожалуйста…

— Замолчите, вы! — яростным шепотом сказал Василий Васильевич. — Это же будет отягчающее обстоятельство. Неужели вы не понимаете? Думаете, у меня руки не чешутся?

В это время совсем близко зарокотал мотор. Несчастные браконьеры вздрогнули. Они представили, как по озерной глади летит катер рыбнадзора, и уже никуда не спрячешься, и даже возможность добровольно признаться и смягчить этим свою вину упущена. Они обвели глазами гладь озера, но нигде не было видно ни одного катера.

— Мерзавец! — неожиданно закричал Василий Васильевич. — Это он!

— Кто он? — с удивлением спросили Мазин и Садиков.

— Он поехал признаваться! — сказал Василий Васильевич и показал пальцем.

Моторка Коломийцева отошла от острова и, развернувшись, двигалась к берегу.

Валентин Андреевич все время прикидывал, как бы использовать преимущество, которое он имел перед бывшими друзьями. Мотор-то был только у него, значит, он мог бы, обогнав всех, первым явиться в рыбнадзор и покаяться. Конечно, добровольное покаяние и выдача соучастников зачлась бы ему в плюс при разбирательстве дела.

Пока была надежда, что удастся вообще все скрыть, он действовал вместе со всеми, но, услышав страшную новость про Клашу, которая небось все уже рассказала начальству, понял, что нельзя терять ни секунды. Садиков, Андронов и Мазин были так увлечены разговором с Андреем, что не заметили, как Коломийцев, пятясь, отошел от них, а потом повернулся, бегом кинулся к лодке, оттолкнул ее и запустил мотор.

Сейчас трое друзей, вернее, бывших друзей смотрели друг на друга в полном отчаянии.

Первым пришел в себя Садиков. Ни звука не говоря, он кинулся к своей лодке. Андронов и Мазин сразу сообразили, на что Садиков надеется. Может быть, какая-нибудь случай-кость поможет ему обогнать Коломийцева, а если случайности не произойдет, то все-таки он явится с повинной вторым. Это, конечно, хуже, но все-таки кое-что. Поэтому Мазин и Андронов тоже молча бросились к своим лодкам.

Задыхаясь, дрожа от нетерпения, все трое столкнули лодки в воду, вскочили на них и бешено заработали веслами.

— Валентин Андреевич!.. — громко кричал Садиков Коломийцеву. — Нехорошо, Валентин Андреевич!.. Погибать, так всем вместе!

Но то ли мотор стрекотал слишком громко, то ли Коломийцев предпочитал не вдаваться в обсуждение морально-этических проблем, но он даже не повернулся на отчаянный крик Садикова. А Андрей Петрович, поняв, что делу словами не поможешь, с новой силой налег на весла.

Лодки шли почти ровно. Если одна из них выдавалась вперед, то гребцы на двух остальных с такой силой налегали на весла, что немедленно восстанавливали равновесие.

Все трое были люди не молодые. Все трое дышали тяжело и обливались потом, все трое смотрели друг на друга ненавидящими, яростными глазами. Каждому казалось, что остальные ведут себя подло, что это они втравили его в авантюру, а теперь пытаются на него же свалить всю вину. У Садикова порой вырывались проклятья. Он проклинал своих друзей, и мальчишку, и вообще все на свете. Василий Васильевич иногда вдруг испускал громкий стон. Испускал он его тогда, когда вспоминал, что сеть-то принадлежит ему и это несомненно будет установлено. А Степан Тимофеевич бормотал про себя: “Ой, не могу, ой, сердце лопнет, ой, задыхаюсь!”

Он был старше других и сердце у него вообще частенько пошаливало, но отчаяние заставляло его не сдаваться и, несмотря на одышку и сердцебиение, он не отставал от Андронова и Садикова.

Иногда все трое оглядывались, чтобы посмотреть, не уменьшается ли расстояние между ними и моторкой Коломийцева. Увы, оно не только не уменьшалось, оно увеличивалось! Коломийцев гнал вовсю, и было совершенно ясно, что догнать его не удастся. Оставалось надеяться только на чудо. И как это ни удивительно, но чудо произошло.

Вдруг наступила какая-то странная тишина. Все трое были так увлечены своими мыслями, что не сразу обратили на это внимание, а когда обратили, то, как по команде, повернули голову. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и это все-таки было правдой: у Коломийцева заглох мотор. Моторка стояла неподвижно. Коломийцев с бешеной энергией дергал шнурок, которым заводится мотор, но мотор, испустив два или три непонятных звука, замолкал опять.

Появилась надежда. Силы друзей или, вернее, бывших друзей удесятерились. Три лодки с бешеной быстротой нагоняли моторку, расстояние стремительно сокращалось.

Коломийцев иногда поднимал голову и с отчаянием видел, что теряет единственное свое преимущество. Он снова и снова дергал шнурок, но мотор молчал. Если бы было время, Коломийцев разобрал бы его, выяснил причину поломки и заставил бы мотор работать. Но вся беда в том, что времени не было.

И вот гребцы нагнали моторку.

— А-а-а, — закричал Садиков, — влипли? И поделом! Уж мы теперь про вас такое наговорим!..

— Подлец! — коротко крикнул Мазин.

Василий Васильевич молчал. Мысль о том, что сеть-то все-таки его, не давала ему покоя.

Коломийцев с отчаянием увидел, что лодки его обгоняют. Конечно, если бы в ближайшие пять—шесть минут мотор заработал, он еще мог бы прийти первым к финишу. Зато, если мотор заработает через двадцать минут, он безусловно придет последним.

Проклиная все на свете, он достал весла, которые всегда брал на случай какой-нибудь аварии с мотором, вставил их в уключины и стал грести изо всей силы.

Теперь четыре лодки двигались ровной линией. Четыре человека, задыхаясь и обливаясь потом, налегали на весла, с ненавистью поглядывая друг на друга. Но по-прежнему, если одна лодка хоть немного вырывалась вперед, гребцы на трех остальных удваивали усилия, и строй снова выравнивался.

Это продолжалось невыносимо долго — так, по крайней мере, казалось гребцам. У всех стучало в висках, силы быстро иссякали; каждый с ужасом думал, что еще несколько взмахов веслами — и он уже не сможет шевельнуть рукой или даже, может быть, у него разорвется сердце и он погибнет бесславной и позорной смертью.

Все знали, что ближайшее место, где можно покаяться, — это дирекция рыбпрома. Она находилась прямо напротив острова, метрах в семидесяти от берега.

Напротив дирекции, на берегу, росли три старые ивы. Они уже были видны. С каждой минутой они поднимались, как бы вырастали из воды. Потом показались крыши домов. Вот уже берег был виден, уже из-за деревьев выглядывала крыша дирекции рыбпрома и рядом с ней — арка, под которой вход на рыбозавод, и уже видны были орсовские свиньи, которых по утрам выгоняли из свинарника, и стадо орсовских гусей, неторопливо направлявшееся к воде. Уже на берегу стояли несколько человек и, прикрыв ладонями глаза, с удивлением разглядывали странную флотилию, ровным строем мчавшуюся к берегу. Никто не мог ничего понять: ни о каких соревнованиях не объявлялось, а между тем было ясно, что лодки бешено стремятся обогнать друг друга, что каждый гребец напрягает все силы, чтобы хоть немного вырваться вперед. Постепенно азарт начал овладевать и зрителями.

— Давай, давай!.. — кричали с берега. — Налегай, братцы!..

Потом лодки оказались так близко, что гребцов узнали.

— Браво, автобаза! — кричали Коломийцеву.

— Налегай, конезавод!.. — советовали Василию Васильевичу.

— А ну, горкомхоз, наддай жару!.. — рекомендовали Садикову.

Но соревнование закончилось вничью. Лодки одновременно врезались в берег. Четыре странные фигуры с безумными глазами, обливающиеся потом, еле держащиеся на ногах, даже не вынув весел из уключин, даже не подтащив лодки повыше, выскочили на прибрежный песок.

Яростно глядя друг на друга, не отвечая на вопросы, ни на кого не обращая внимания, покачиваясь, еле волоча по земле ноги, все четверо, как безумные, двинулись к зданию дирекции.

Все, кто был на берегу, пошли за ними. Происходило что-то явно загадочное, и всем хотелось узнать, что случилось. Прохожие присоединялись к процессии. Слишком уж необычаен был вид четырех людей, чтобы любой не пожелал выяснить, в чем, собственно, дело, что, собственно, произошло.

Из магазина выскочило человек десять взволнованных покупателей. Все расспрашивали друг друга. Никто ничего не мог объяснить. Все было непонятно.

А четверо шли, внимательно следя, чтобы кто-нибудь не вырвался вперед, обмениваясь ненавидящими взглядами. Бежать они не могли: не хватало дыхания и подгибались ноги, но такая стремительность была в их на самом деле медленном шаге, что казалось — они бегут стремглав.

Наверное, никогда еще в истории человечества преступники так не стремились как можно скорее покаяться.

И вот наконец четыре бывших друга подошли к крыльцу дирекции. Толпа как загипнотизированная шла за ними. У крыльца произошла заминка. Каждый понимал, что должен первым ворваться в дверь. Поднялось что-то вроде борьбы. Садиков пытался оттолкнуть Коломийцева и Мазина, Василий Васильевич попытался проскользнуть вперед, но был перехвачен у самой двери и оттиснут назад. Садиков, Мазин и Коломийцев ринулись в дверь одновременно. Ясно было слышно пыхтение. Каждый старался протиснуться, а вход для троих был слишком узок. Василий Васильевич метался сзади и кричал, что это нечестно и что он тоже имеет право покаяться. А трое пыхтели и пытались оттолкнуть друг друга, но все трое были так слабы, так измучены, что у них ничего не получалось.

В это время Василия Васильевича вновь осенила гениальная идея. Поняв, что положение безнадежно и что четвертому в дверь во всяком случае не пробраться, он вспомнил про окно. Окно, правда, было закрыто, зато форточка распахнута настежь, а под окном стояла скамейка. Василий Васильевич влез на скамейку и, почти засунув голову в форточку, закричал:

— Александр Тимофеевич, это я, Андронов, с конезавода! Я должен вам признаться в нарушении…

Заметив этот хитрый маневр Василия Васильевича, Мазин, Садиков и Коломийцев напрягли все силы и, вопреки законам физики, одновременно протиснулись в дверь.

— Александр Тимофеевич, — закричали они хором, — я должен вам признаться в нарушении…

А в форточку доносился отчаянный голос Василия Васильевича, заканчивавшего фразу:

— …законов об охране рыбных богатств страны!

— …законов об охране рыбных богатств страны! — повторили, как эхо, Садиков, Мазин и Коломийцев.

В кабинет уже набилась толпа заинтересованных, ничего не понимающих людей.

Александр Тимофеевич почесал затылок и сказал:

— Ну и чудеса творятся на белом свете!

Глава десятая ОДИН НА ОДИН

Когда четыре противника вдруг убежали и Андрей остался на острове один, он сперва даже не понял, что, собственно, произошло. Только что его упрашивали, ему грозили и вдруг все убежали. Глядя вслед удаляющимся лодкам, он задумчиво покачивал головой. Лодки становились все меньше и меньше и превратились наконец в черные точки на ярко-синей глади озера, а Андрей, сопоставив все факты, все фразы, вырвавшиеся у четырех друзей, пришел к правильному, в общем, выводу, что все дело в его словах о Клаше и что браконьеры решили, лучше самим прийти с повинной, чем ждать, пока их поймают.

— Ну и ладно, — решил Андрей, — пусть являются сами. Несерьезный народ.

Теперь впору было позаботиться о себе. Он почувствовал голод и усталость. Но прежде всего следовало подумать о будущем.

Андрей никогда на этом островке не был, не слышал о нем, не знал, посещают ли его рыбаки, дачники или туристы. Судя по всему, люди здесь бывали очень редко. Андрей обошел островок и, если не считать отпечатанных на песке следов его самого и четырех браконьеров, не нашел никаких признаков пребывания человека. Правда, птиц, очевидно, бывало много. Об этом свидетельствовал птичий помет. Но то ли бывали они во время перелета, то ли их спугнули люди, но сейчас даже и птиц не было.

Скала была невысока, метра два в вышину, с одной стороны почти отвесно обрывающаяся вниз, с другой стороны — пологая. Кругом скалы или камня — называй, как хочешь, — была полоса песка, с одной стороны пошире, метра два с половиной, с другой — поуже, метра полтора. Вот и все. Если не считать того, что на песке кое-где лежали камни размером некоторые с кулак, некоторые с человеческую голову.

Да, тут долго не проживешь; Андрей читал “Робинзона Крузо”, в робинзонадах кое-что понимал и видел, что острой этот для робинзонов не подходит.

Конечно, если Клаша добралась до поселка и все толком объяснила, то его с острова непременно снимут. Он понимал, что уже сейчас дан сигнал всем катерам выйти на поиски. Ну, а если Клаша не добралась до поселка? Мало ли что: девочка маленькая, опыт у нее небольшой, верхом ездить тоже не умеет. Может, где-нибудь по дороге Стрела споткнулась или Клаша сама не удержалась на спине лошади и упала. Как ей опять взобраться на лошадь? Сидит себе где-нибудь, беспомощная, не зная, что делать, или пытается добраться до поселка пешком. Сколько пройдет времени, пока она доберется пешком! Да и заплутаться в кустарнике очень легко. Тропинок много — как узнаешь, какую выбрать. Стрела-то знает дорогу, а Клаша не знает.

Андрей было приуныл, но потом вспомнил еще про одно обстоятельство и решил, что все равно спасенье близко. Четыре браконьера отправились каяться. Для того чтобы их показание показалось искренним, они, конечно, должны рассказать всю правду и, значит, сообщить, где находится Андрей. Хотя, с другой стороны, это дело тоже неверное, кто его знает, что им придет в голову? Может, они решат промолчать про Андрея. Глупо, конечно, да ведь и люди-то не особо умные. В общем, Андрей решил попусту не расстраиваться, надеяться на лучшее, а пока отдохнуть.

Там, где камень обрывался отвесно, была тень. Андрей улегся на песок, но решил не спать. А то мало ли — пройдет лодка и не заметишь. Он решил лежать и думать о чем-нибудь приятном, чтобы время шло быстрее. Он стал представлять себе, как вернется мать из больницы, как отец приедет из командировки, снова станут приходить рыбачьи баркасы сдавать рыбу, будут и они с Клашей помогать родителям. Отец уже обещал Андрею, что на премию купит ему ружье? Андрей решил, что поставит у сарая мишень и будет каждый день тренироваться, пока не научится стрелять лучше всех ребят в районе.

По-видимому, он все-таки задремал, потому что, когда услышал звук мотора, лодка была совсем близко. Андрей выскочил и огляделся. Лодки нигде не было видно, очевидно, она подходила к острову с другой стороны скалы. Андрей обежал скалу и остановился. Лодка подходила к острову, но это был не рыбачий баркас и не катер рыбнадзора, а простая, очевидно, частная лодка с подвесным мотором. И лодка эта была до половины заполнена рыбой. Рыба блестела на солнце, ее было много. Удочкой столько в жизни не наловить. Тут пахло сетями и браконьерством.

В то время, когда Андрей выглянул из-за скалы, Куличков смотрел в другую сторону. Он был убежден, что на острове никого нет. К острову к этому отродясь никто не приставал, разве что в бурю — отсидеться. Поэтому Куличков считал, что на острове ему ничто не угрожает. А вот напороться на катер рыбнадзора или даже просто на колхозный баркас можно было очень легко. Поэтому он все время оглядывал озеро и не видел мальчишеской головы, выглянувшей из-за камня. Прежде чем Куличков повернулся к острову, Андрей спрятался за скалу. Он и раньше-то знал, что браконьеры народ отчаянный и способный на все, а прошедшая ночь его многому научила. Конечно, браконьеры случайно попались ерундовые и все кончилось благополучно, но страху Андрей натерпелся.

Андрей залег за скалой и то осторожно высовывал голову, то прятался и внимательно следил за приближающейся лодкой.

Очень скоро он узнал Куличкова. Он много раз его видел зимой в поселке и слышал о его неудачной судьбе и о том, что Куличков — человек бедный, кое-как перебивающийся. Он помнил его всегда как бы опущенную фигуру, выражавшую крайнее уныние. Его поразило, что сейчас у Куличкова фигура была совсем другая. Ой сидел на лодке у мотора настороженный, собранный, хищный.

“Откуда же у него мотор, — подумал Андрей, — он же всегда на веслах ходил?”

Между тем лодка врезалась в песок с другой стороны скалы. Андрей Куличкову не был виден, но зато и Куличков не был виден Андрею. Андрей только слышал, как тот пыхтит, возится и ругается.

“Что он делает? — думал Андрей. — Выгружает здесь рыбу? Зачем? Она же здесь испортится”.

Любопытство так мучило его, что он все-таки осторожно высунул голову. Да, Куличков выгружал рыбу. Огромные великолепные форели, большеголовые сазаны, поблескивающие на солнце карпы летели на песок. Куличков был так занят своей работой, что не обращал внимания ни на что. Только изредка он останавливался, вытирал рукавом пот со лба и оглядывал озеро. Тогда Андрей скрывался за скалой, но, выждав минуту, высовывал голову опять. На песке уже лежала куча рыбы, и Куличков стал ее перекидывать к скале. Он правильно рассчитал, что хотя с этой стороны сейчас солнце, но через час или полтора именно сюда придет тень и рыба будет лежать в тени самое жаркое время дня.

“Эх, — размышлял Куличков, — почему я не взял с собой лопату?! Можно бы присыпать сверху мокрым песком, и рыба лучше бы сохранилась”.

Но горевать об этом было поздно. Лопаты все равно не было, а руками таскать мокрый песок — до вечера не управишься. Махнув на все рукой и еще раз подивившись незадачливом своей судьбе. Куличков стал снимать мотор. Он долго возился с ним, кряхтел и чертыхался, но все-таки сиял, вынес на берег и, оттащив подальше, туда, где песок был сухой, стал ладонями насыпать на него песок. Потом он вытащил сети и тоже зарыл в песок. Потом вытащил ружье, но, подумав, не стал зарывать, а положил осторожненько у самой скалы и прикрыл курткой.

Андрей лежал за скалой и мучительно соображал, что делать. Упустить Куличкова? Андрей понимал, что все это делается не зря, что план у Куличкова сложный и хитрый, не выбросил же он просто на песок рыбу, чтобы она здесь гнила. Он не видел, как Куличков зарывал мотор, но, осторожно высунув голову, приметил, что мотора на лодке нет. Значит, мотор останется на острове. Андрей понимал, что теперь он имеет дело не с перепуганным обывателем, вроде Коломийцева или Садикова, что тут совсем другое дело. Сопоставив обычный униженный вид Куличкова с теперешней его собранностью и напряженностью, легко было сообразить, что это человек хищный, всю жизнь обманывавший всех и, стало быть, человек, который пойдет на все, чтобы двойная жизнь его не раскрылась.

Ясно было также, что кто-то — неважно, сам Куличков или его сообщники — придет на остров за рыбой и за мотором. Когда придет? Андрей не представлял себе, чтобы Куличков решил оставить рыбу надолго. День жаркий, рыба испортится. Значит, наверное, скоро придут. Может быть, раньше, чем разыщут Андрея катера рыбнадзора. Куличков или его сообщники обнаружат Андрея и тогда…

У Андрея упало сердце, когда он подумал, что будет тогда.

Странно было, лежа на песке, слышать, как возится, пыхтит, бормочет что-то про себя человек, и не понимать, а только о трудом догадываться, что он делает: вот он зарывает мотор, вот он опять полез в лодку и что-то вытащил; Андрей высунул голову и увидел, что Куличков несет двустволку. Потом он снова слышал, как Куличков сопит и бормочет что-то, проклинает судьбу и людей и вообще весь мир. А что Куличков делает, Андрею не было видно. Он все думал и думал, и перебирал все возможности, но, по чести сказать, и перебирать-то было нечего, потому что возможностей никаких не было. Потом Андрею пришла в голову неожиданная мысль. Он осторожно, стараясь не дышать, привстал сначала на четвереньки, потом, держась за скалу, — на ноги и, ступая на цыпочки, по сыпучему песку прошел два шага до того места, где песок был мокрый. Наклонившись и все время оглядываясь, назад, не появится ли из-за скалы Куличков, он написал на мокром песке большими печатными буквами: “Меня хочет убить Куличков. Он браконьер. Андрей Сизов”.

Потом он подумал, снял куртку и небрежно бросил ее на песок так, чтобы она, якобы брошенная небрежно, на самом деле закрывала всю надпись.

А потом он также тихо вернулся на прежнее место.

И тут случилась незадача: он оперся рукой о скалу, а на том месте, на которое он оперся рукой, оказывается, лежал небольшой камень. Сорвался камень, сорвалась и рука Андрея. Андрей чуть было не упал. Не упал, правда, удержался на ногах, но все-таки был отчетливо слышен в тишине, царившей на острове, легкий шум, шорох песка, вздох Андрея. Андрей застыл неподвижно, не дыша, все еще надеясь, что Куличков не услышал, что, может быть, обойдется.

Но Куличков тоже замер. Уже не слышалось его пыхтение и бормотание, и поэтому Андрей понял, что Куличков услышал и понял, что кто-то есть на острове, и сейчас стоит еле дыша, прислушиваясь, стараясь определить, где этот враг, где этот свидетель, которого надо во что бы то ни стало уничтожить.

И долго, очень долго на острове царила полная тишина. А потом Андрей увидел, как из-за скалы медленно-медленно, осторожно-осторожно высовывается голова Куличкова.

Наверное, минуту они смотрели друг на друга, не двигаясь, и никто из них не решался начать борьбу.

Первым рванулся Андрей. Он рванулся бежать от Куличкова. И сразу же прыгнул ему вслед Куличков. Андрей бежал вокруг скалы. Бежать было трудно по сыпучему песку, но так же трудно было бежать и Куличкову.

Андрей обежал полкруга и остановился. Он посмотрел назад и не увидел Куличкова. Он хотел было побежать дальше, но передумал. Может быть, Куличков решил его перехитрить и пошел обратно, и сейчас выйдет из-за скалы ему навстречу. Вероятно, Куличков стоял по другую сторону скалы и тоже думал, как лучше: гнаться ли вслед за мальчишкой или перехитрить его и пойти навстречу. И опять на острове была полная тишина, как будто не стояли два человека, сдерживая дыхание, трепеща от волнения, понимая, что судьба одного из них и жизнь другого зависят от одного неверного шага, от одного ошибочного движения.

Андрей больше не в силах был ждать. Он чувствовал, что все лучше, чем эта полная тишина и полная неизвестность. Осторожно, медленно переставляя ноги, он двинулся вперед. Медленно-медленно поворачивалась перед его глазами скала. Каждую секунду ждал он, что из-за поворота скалы покажется лицо Куличкова, идущего ему навстречу. И все время он оглядывался назад, потому что каждую секунду Куличков мог появиться из-за оставшегося позади поворота скалы.

Вот он увидел кучу рыбы, сложенной у скалы, рядом песчаный холмик, под которым был зарыт мотор, и куртку, аккуратно уложенную на песок, так аккуратно, что было ясно: курткой что-то прикрыли. Андрей ногой приподнял край куртки и увидел приклад ружья. Андрей обернулся. Куличкова не было видно.

В это время Куличков так же медленно, как Андрей, шел сзади. Он думал было пойти навстречу Андрею, но решил сначала измотать парня. Он не знал в лицо Андрея Сизова, хотя и видел его много раз на улицах поселка. Куличков детей не любил и никогда не обращал на них внимания. Куличкова не интересовало, как мальчишку зовут. Существенно было Другое: он имеет дело с мальчишкой, с которым, конечно же, справится без труда. Нужно только его поймать. Поймать мальчишку тоже всегда будет возможность. Надо только подготовиться. А пока пусть мальчишка побегает, пусть измучается от страха, пусть устанет как следует.

Когда Андрей увидел приклад ружья, он еще раз обернулся назад. Куличкова не было. Он посмотрел вперед — там Куличкова тоже не было. Тогда Андрей наклонился и быстро схватил ружье. Заряжено оно или нет? Можно, конечно, согнуть стволы и проверить, но как раз, когда он будет проверять, Куличков может показаться. Разрядить ружье Куличков мог только до того, как подошел к острову, иначе Андрей услышал бы щелканье сгибаемых стволов. Мысль у Андрея работала необыкновенно четко и быстро. Куличков наверняка знает, заряжено ружье или нет. Если он не испугается, оказавшись перед дулом ружья, значит, ружье не заряжено и его надо бросить Куличкову в голову. Потом у него мелькнула другая мысль: может быть, он успеет вскочить в лодку и отойти от острова. Запасные весла в лодке обязательно есть. Всякий мотор иногда шалит, и понимающий человек без весел не выйдет на воду.

Андрей повернулся лицом к скале и, пятясь, держа ружье так, что, откуда бы Куличков ни появился, он через секунду оказался бы прямо перед дулом, начал отходить к лодке.

Куличков в это время продолжал медленно идти вокруг скалы. Он настолько был увлечен погоней, что не обратил внимания на то, что песок у воды был истоптан следами многих ног. Краем глаза он увидел куртку, брошенную на песок, но что ему было за дело до куртки! Он только подумал про себя, что потом, когда все будет кончено, куртку надо будет подобрать, завернуть в нее камень и кинуть в местечко поглубже. Но это потом, а сперва надо кончить с делом. Всю жизнь ловчить, скрываться, бедствовать, будучи богатым, и чтоб все погибло из-за какого-то мальчишки, которого черт занес на этот остров, где никогда никто не бывает! Куличков прямо кипел от бешенства. Ему казалось, это страшно несправедливым. Опять судьба шутила над ним шутки, опять его преследовали неудачи! Но он понимал, что именно сейчас нужно быть хладнокровным, терпеливым и осторожным. Поэтому он продолжал медленно двигаться вдоль скалы.

А Андрей медленно отступал к лодке. Если он сумеет столкнуть ее в воду и, держа ружье под рукой, вставить в уключины весла, тогда он спасется сам, да еще и поймает браконьера. Придется тому ждать на острове, пока за ним придет милицейский катер.

В том, что он не промахнется, если придется стрелять, Андрей был почти уверен. Конечно, когда у него будет собственное ружье, он научится бить без промаха, но и сейчас он достаточно много стрелял из отцовского ружья, чтобы рассчитывать на удачу. И хотя сердце у него колотилось и кровь билась в висках, но голова была совершенно ясная и руки не дрожали.

Пятясь, он дошел до лодки и на секунду обернулся: да, как он и думал, весла в лодке были. Теперь только столкнуть. И в эту секунду Куличков показался из-за скалы.

Андрей вскинул ружье.

— Руки вверх! — сказал он фразу, которую, как ему было известно, полагается говорить в этих случаях.

Куличков вскинул руки вверх.

— Да что ты, парень, — сказал он, — с ума сошел? Ни с того ни с сего в человека стрелять? Я же из института рыбоводства. Это же контрольный улов. Сейчас за ним катер придет. Вот ты увидишь…

И он сделал шаг по направлению к Андрею и еще шаг.

— Стойте на месте! — сказал Андреи. — Это неправда, что вы из института. Я знаю, вы — Куличков.

Куличков сделал еще шаг вперед. Андрей прицелился, он решил стрелять в ногу. Достаточнолегко ранить Куличкова, и Андрей уже сам управится с ним, пока придут катера.

Теперь между Куличковым и Андреем было шага четыре — не больше. И тут Куличков прыгнул на Андрея. Один за другим щелкнули оба курка, но выстрела не было: ружье было не заряжено, тогда Андрей изо всех сил швырнул ружье в ноги Куличкова. Куличков взмахнул руками, упал и сразу же, чертыхаясь, начал подниматься. Но Андрею хватило времени, чтобы стремглав кинуться за скалу и скрыться с глаз Куличкова.

Положение было прежним: два человека по разные стороны скалы и каждый во что бы то ни стало должен победить другого.

Глава одиннадцатая КАТЕР ИДЕТ НА ПОМОЩЬ

Пока на маленьком островке шла борьба между Андреем и Куличковым, на берегу разворачивались бурные события.

После короткого совещания у председателя райисполкома, Степана Григорьевича Коробкова, начали звонить телефоны. Всем катерам рыбнадзора и рыболовецким баркасам, и даже прогулочным катерам находившегося неподалеку санатория, было приказано выйти на поиски Андрея.

Начальник милиции срочно выехал на рыбопункт. Надо было проверить, может быть, Андрей вернулся домой.

На рыбопункте его встретил бешеным лаем Барбос, который справедливо считал, что если в отсутствие хозяев является посторонний человек, то это уж полное безобразие. Тем не менее начальник милиции прорвался в дом. Клаша не заперла дверь, она не умела управляться с тяжелым висячим замком, которым дверь обычно запиралась. Сразу же было ясно, что в доме никого нет. Тем не менее начальник обошел дом, заглянул в сарай и коптильню и даже несколько раз громко крикнул: “Андрей!” — думая, что, может быть, мальчик случайно отошел куда-нибудь.

Андрея не было. В заповедном заливе, который начальник тоже внимательно оглядел, у самого берега болталась непривязанная пустая лодка. Начальник, шлепая по воде, добрался до нее и тщательно ее осмотрел: весла не были вынуты из уключин, а этого да еще того, что лодка не была привязана, никогда бы не допустил мальчик, выросший в рыбацкой семье у самого озера.

Начальник внимательно осмотрел лодку. Он не признавался в этом самому себе, но боялся найти в лодке следы крови. Нет, следов крови тоже не было.

В это время в залив вошел катер рыбнадзора. Начальник милиции подсел в катер, и вместе с двумя работниками рыбнадзора они тщательно обследовали залив.

Вода в озере была очень прозрачная, и дно было ясно видно. Видно было, как висели в воде форели, видны были камушки на дне. Все было как обычно.

Потом они обошли берега залива: нигде не было никаких следов. Не были обломаны ветки кустарников, не видно было, чтобы по земле тащили что-нибудь тяжелое.

Это загадочное отсутствие каких бы то ни было признаков преступления всем троим показалось очень тревожным: куда исчез мальчик? История становилась все непонятнее и загадочнее.

Когда начальник милиции, вернувшись в поселок, доложил об этом председателю райисполкома, у которого в это время сидел начальник рыбнадзора, оба помрачнели. Они сидели молча, думая о том, что можно еще предпринять для розыска Андрея, когда в кабинет вошел Александр Тимофеевич, директор рыбпрома. Выслушав взволнованные признания четырех неудачливых браконьеров, он в присутствии свидетелей записал их показания и решил сообщить об этом случае в рыбнадзор. Борьба с браконьерством в прямые обязанности его не входила.

Надо сказать, что понять что-нибудь из показаний раскаявшихся преступников было почти невозможно. Во-первых, они перебивали друг друга; во-вторых, главным образом напирали на то, что они честные люди, осознавшие свои ошибки и клянущиеся, что ничего подобного больше никогда не повторится.

— Ну, а сеть, сеть-то где? — спрашивал директор рыбпрома.

— Оторвалась и уплыла, — отвечал Василий Васильевич.

А трое остальных сразу начинали объяснять, что сеть принадлежала Василию Васильевичу и они к этой сети отношения никакого не имели. Вообще получалась бестолковщина и ералаш.

“Странная история, — думал про себя директор рыбпрома. — С чего это у них так вдруг совесть взыграла? Собрались на незаконный лов, сговорились, достали сеть, вышли, и вдруг ни с того ни с сего у всех четверых одновременно эдакий припадок раскаяния”.

Он их прямо спросил:

— А с чего вдруг вы решили признаться?

Все четверо начали взволнованно объяснять, что лучшие стороны их натур восстали против нарушения советских законов и они осознали всю глубину своего падения.

— Все одновременно осознали? — спросил Александр Тимофеевич. — В одну и ту же минуту?

Этого вопроса не следовало задавать ни в коем случае. Тут неразбериха пошла уже полная. Сперва каждый из четырех начал кричать, что он осознал первый, потом поднялся яростный спор. Каждый приводил доводы в свою пользу. Коломийцев кричал, что он с самого начала был против. Мазин кричал, что с самого начала был против он. Садиков кричал, что они врут и что против был он — Садиков. А Андронов стонал и говорил:

— Стыдно, стыдно, товарищи! Вы помните, как я возражал?

Получалась странная картина. Все четверо были против и тем не менее почему-то отправились на незаконный лов.

Александр Тимофеевич решил, что в этом должен разобраться рыбнадзор, велел всем четверым ждать в дирекции, а сам сел на своего “козлика” и поехал в поселок. Он обязательно прихватил бы с собой преступников, но в его распоряжении был только “козлик”, и всех четверых втиснуть в него было невозможно. Он решил, что либо представитель рыбнадзора приедет сюда, либо из поселка пришлют грузовую машину, которая и заберет кающихся грешников.

Про то, что Андрей остался один на маленьком острове, никто из браконьеров не сообщил вовсе не потому, что хотел это скрыть. Просто каждому из них казалось это совершенно неважным. Важно было то, считал каждый, что он покаялся, что реального ущерба государству нанесено не было, и вообще важно то, чтобы его простили. Андрей просто выпал из их сознания. Они просто забыли, что если бы не Андрей, то они бы давно уже разделили пойманную форель и попрятали бы ее по укромным местам. Каждый искренне считал, что только совесть, только природная честность заставила его в последний момент отказаться от преступления и явиться с повинной.

Приехав в поселок, Александр Тимофеевич зашел в рыбнадзор и, узнав, что начальник рыбнадзора вызван к Коробкову, отправился в райисполком. Он рассказал о загадочном припадке раскаяния у четырех браконьеров. Он рассказывал это как случай смешной, нелепый и не сомневался, что он вызовет у слушателей по крайней мере улыбки.

Но все слушали его серьезно и так напряженно, что Александру Тимофеевичу стало ясно: дело гораздо серьезнее, чем ему кажется.

— А где они ловили? — перебил его вопросом Коробков.

— В заливе, у Волошихинского рыбопункта, — ответил Александр Тимофеевич.

Это он уловил из бессвязных показаний браконьеров.

— А мальчик где? — спросил начальник милиции.

— Какой мальчик? — удивился Александр Тимофеевич.

— Про мальчика они ничего не говорили?

Через десять минут милицейская машина на третьей скорости мчалась к дирекции рыбпрома. Кроме двух милиционеров, в ней ехали начальник милиции и его помощник. Коробков и начальник рыбнадзора остались в райисполкоме, чтобы отсюда руководить поисками Андрея.

Войдя в комнату, где все еще переругивались бывшие друзья, начальник милиции сразу спросил:

— Что вы сделали с Андреем Сизовым?

Все четверо растерянно на него посмотрели. Они настолько были увлечены спором, что даже не сообразили, кто такой Андрей Сизов. Первый догадался, о ком идет речь. Садиков.

— Ах, Андрей Сизов!.. — сказал он растерянным голосом. — Он остался на острове.

— На каком острове?

— Ну на этом… маленьком… Он и названия-то не имеет. Ну, против рыбпрома, прямо туда… — И он указал рукой направление.

Через пять минут последний, оставшийся на берегу катер с начальником милиции и двумя милиционерами, пеня воду, мчался на помощь Андрею.

А Андрей в это время действительно очень нуждался в помощи.

Прежде всего, после того как восстановилось исходное положение, Куличков вытащил из кармана патроны и зарядил двустволку на оба ствола. Он чувствовал противную слабость в коленях, и руки у него дрожали. До сих пор до убийства он все-таки еще никогда не доходил. Но теперь его благополучию угрожала опасность, и он считал, что единственный выход — это пристрелить мальчишку. Мальчишка его узнал, мальчишка видел рыбу, ружье, мотор; раньше или позже кто-нибудь, наверное, снимет мальчишку с острова. Начнутся допросы, обыщут дом, найдут пачки облигаций, и пропал Куличков.

Он решил, что рыбу выбросит в озеро — теперь не до рыбы, — мотор и ружье утопит в глубоком месте, а сам на веслах отойдет подальше куда-нибудь, поудит несколько часов и с десятком рыбешек заявится к вечеру домой. Конечно, убытки большие — и мотор, и ружье, да еще и сети придется утопить, — но, по крайней мере, останется все накопленное, нажитое ценою тысячей хитростей, обманов, годами лицемерия и лжи.

Была еще одна вещь, о которой он не хотел сейчас думать, но которую, как понимал он в глубине души, придется сделать. Придется отвезти на глубокое место труп парня н утопить его с камнем на шее. Он подобрал валявшийся на песке большой круглый камень и бросил его в лодку.

Голова его кружилась от мыслей: как мальчишка попал на остров? Лодки на острове нет, значит, кто-то его привез. Зачем его здесь оставили? Может быть, оставили ненадолго? Может быть, скоро за ним придет лодка или даже катер? Значит, надо спешить. Перебивая эту мысль, неслась другая: надо будет опустошить в доме все тайники. Если мальчишка пропадет, начнется розыск. Скрыть, что он в этот день был на озере, нельзя. Тот, кто привез сюда мальчишку, расскажет, где его оставили. Будут проверять всех, кто был на озере. Надо застраховаться от обыска. И третья еще мысль кружилась в голове. Может быть, свою сеть утопить, а чужую, которую он выловил в заливе, оставить здесь. W часть рыбы оставить. Может быть, владелец сети показывал ее кому-нибудь, тогда сеть опознают. Тогда, наоборот, мальчишку не надо топить, а оставить здесь. Куличкову стало смешно, когда он подумал, как влипнет этот незнакомый ему владелец сети, как он будет пытаться доказать свою невиновность и как, на основании неопровержимых улик, ему вынесут обвинительный приговор. Этот план имел большие преимущества. Тогда Куличков уже наверняка выйдет из воды сухим. Зачем кого-то подозревать, когда убийца бесспорно изобличен. Куличкову эта мысль очень понравилась. Прежде всего, однако, надо было добраться до мальчишки.

И тут ему пришла в голову еще одна хорошая мысль: если он взберется на скалу, то сверху ему будет виден весь остров. И куда бы мальчишка ни побежал, пристрелить его можно будет везде. Если бы за мальчишкой не приходили еще час, он, Куличков, успел бы управиться. Наконец, его осенила еще одна мысль: надо сначала погрузить в лодку часть рыбы, мотор и свою сеть. Тогда останется только пристрелить мальчишку, оттолкнуть лодку и давай себе работай веслами.

“Следы! — вдруг сообразил Куличков. — Надо будет внимательно осмотреть песок: не оставил ли он следов. А те следы, которые были до него, пусть останутся. Они, конечно же, принадлежат тому, кто привез мальчишку. А его, Куличкова, следы могут быть только здесь, возле лодки. Вокруг скалы он ходил по сыпучему песку. Там-то следов не остается. Ну, а здесь стереть следы — дело недолгое”.

Куличков принялся за работу. Он погрузил в лодку мотор, думал было подвесить его, но потом решил, что это дело долгое и не стоит возиться. Потом в свою сеть начал насыпать рыбу, в два приема перетащил в лодку приблизительно половину. Оставшаяся часть вполне могла быть выловлена той, чужой сетью.

“Камень все равно пригодится, — думал Куличков. — Насыплю в сеть хоть половину рыбы, остальную просто вывалю за борт, а камень — в сеть. Пойди-ка найди!”

Наконец все было готово.

Взяв ружье, держа палец на курке, Куличков стал подниматься по пологому склону горы.

Андрей в это время медленно шел вдоль скалы, готовый бежать назад, как только увидит Куличкова.

“Почему ружье было не заряжено? — думал он. — Потому ли, что он просто его разрядил, или потому, что у него нет патронов? Но если человек берет с собой ружье, то, конечно же, он берет и патроны? Значит, патроны у него есть”.

Размышляя, Андрей продолжал медленно двигаться вокруг скалы. Вот показалась лодка, куча рыбы — Андрей заметил, что рыбы стало гораздо меньше, сеть почему-то одна, а не две, — Андрей сделал еще шаг, приоткрылась еще часть берега: Куличкова не было. Андрею бы не пришло в голову посмотреть на скалу, но так как скала была здесь пологая, то, оглядывая берег, Андрей скорее почувствовал, чем увидел на вершине скалы какую-то темную фигуру.

Андрей повернул голову — Куличков стоял, наклонившись над отвесным краем скалы, и высматривал: не прячется ли под обрывом Андрей.

На обрыве были выступы, под которыми мальчик мог бы спрятаться, поэтому Куличков, насколько возможно, выгнулся вперед.

То, что сделал Андрей, он сделал инстинктивно. Он почувствовал, что Куличков еле сохраняет равновесие, что даже несильного толчка достаточно, чтобы он упал с обрыва. Пусть обрыв невысок, метра два, но это все-таки выигрыш во времени. Должны же когда-нибудь за ним прийти!

Андрей схватил камень, — так как времени выбирать не было, это оказался не очень большой камень, — и, тщательно прицелившись, кинул его в Куличкова. Ощущение Андрея было правильным: Куличков так свесился над обрывом, что даже этого несильного толчка оказалось достаточно. Он полетел вниз. Андрей услышал крик Куличкова, но ему было не до этого. Он кинулся к лодке, столкнул ее и на ходу упал животом на нос. Торопливо он перелез через нос и начал вставлять весла в уключины. Он все время ждал, что выйдет Куличков с ружьем. Он не очень надеялся на успех отчаянной своей попытки. Надо было отойти на лодке так далеко, чтобы был хоть маленький шанс на то, что Куличков промахнется. А сейчас Андрей уже не мог скрываться за скалой. Как только появится Куличков, он станет стрелять. И все-таки, хотя шансов на спасение почти что не было, надо было использовать малейшую возможность спастись.

Но Куличков не показывался.

Андрей вставил весла в уключины. Как он ни торопился, он взял себя в руки и сделал это спокойно, как будто опасности не было. Он налег на весла, и лодка двинулась от острова. Времени разворачивать лодку не было. Лодка шла кормою вперед. Он не мог себе разрешить повернуться спиной к острову. Лодка отошла метров на пятнадцать, когда показался наконец Куличков. Он шел очень медленно, сильно хромая. Падая, он подвернул себе ногу, при каждом шаге нога сильно болела. Он даже закричал от ярости, увидя, что Андрей в лодке и что лодка отходит все дальше и дальше.

— А, дьявол!.. — закричал он и вскинул ружье.

Андрей зажмурил глаза, но продолжал изо всех сил налегать на весла. Раздался выстрел и сразу за ним второй.

Стрелял Куличков не очень хорошо. Так как он скрывал, что у него есть ружье, ему редко приходилось практиковаться. И все-таки с такого расстояния одна пуля из двух, наверное, попала бы в Андрея, но Куличков нервничал, понимая, что если он упустит мальчика, то все погибло, торопился, и, кроме того, у него страшно болела нога и он стоял нетвердо, чуть покачиваясь от боли. Он сразу же перезарядил ружье. У него оставалось еще восемь патронов, так что он не терял надежды, что удастся подстрелить мальчишку. На этот раз он решил действовать осторожно и осмотрительно. Ковыляя, постанывая от боли, он дошел до самого берега. Теперь лодка была уже метрах в пятидесяти. Теперь уже лишняя секунда не играла роли.

Куличков встал на колени и не торопясь прицелился. Самое страшное было следить за медленно двигающимися стволами и ждать выстрела. И вдруг Андрей почувствовал, что сейчас Куличков непременно попадет, во что бы то ни стало попадет. Он бросил весла и упал на дно лодки…

Куличков не сразу понял, куда вдруг исчез мальчишка. Он уже так точно прицелился, что механически спустил курок. Но второй раз Куличков не стал стрелять. Он перезарядил разряженный ствол и начал ждать, когда мальчишка появится.

Но Андрей не появлялся. Он на секунду высунул голову из-за одного борта лодки и снова спрятался, потом высунул голову из-за другого борта и спрятался опять.

Куличков сходил с ума от ярости: как его достать, этого подлого мальчишку! Каждую минуту за ним могут прийти, и тогда он, Куличков, пропал.

Куличков тщательно, неторопливо прицелился и выстрелил. Он целил в весло и промахнулся. Вторым выстрелом он все-таки разбил весло. Перезарядив ружье, он начал целить во второе. В него он попал только с четвертого выстрела. Теперь лодка покачивалась метрах в пятидесяти от берега, и так как было полное безветрие, то она не приближалась к острову и не удалялась от него.

Андрей уже понял, что Куличков не первоклассный стрелок и что он попадает только тогда, когда долго целится. Поэтому он решил, что не очень опасно быстро высунуться и упасть снова на дно. Это было необходимо, для того чтобы увидеть, что делает Куличков. Он высунулся и сразу услышал выстрел. И сразу понял, что ранен. Его будто обожгло в левое плечо. От испуга он забыл спрятаться за борт, он сидел на скамейке, зажимая правою рукою рану, и чувствовал, как теплая кровь расползается по рубашке. Потом он понял, что это не тяжелая рана, во всяком случае, не смертельная, успокоился немного и посмотрел на берег: ружье лежало на песке. У Куличкова больше не было патронов. Куличков, кривясь от боли, входил в воду. Как только глубина позволила, он поплыл. Плыть было все-таки легче — нога меньше болела Андрей окинул взглядом лодку. Чем он мог защититься? Он увидел камень, который Куличков взял, чтобы утопить сеть. Куличков быстро приближался, Андрей взял обеими руками камень, поднял его и положил на борт. Только теперь он почувствовал острую боль в левом плече. Стиснув зубы, Андрей ждал, пока подплывет Куличков. С тоской он оглядел озеро. Он чувствовал, что слабеет. Если он потеряет сознание — то пропал. На горизонте, показалось ему, он видит какую-то точку, но времени вглядываться не было: Куличков быстро приближался. Он подплыл к лодке совсем близко.

— Я брошу камень! — сказал Андрей. — Ближе не подплывайте!

Куличков остановился. Теперь он барахтался в воде метрах в трех, не решаясь подплыть ближе. А Андрей ясно слышал рокот мотора. Он решился отвести от Куличкова глаза и взглянуть туда, где он заметил точку. Да, теперь сомнения не было. Белый катер быстро приближался. Уже даже было видно, что в катере сидят люди в милицейской форме.

И Куличков услышал мотор. И Куличков обернулся. И он тоже увидел катер и фуражки милиционеров. Он метнулся было к берегу, потом опять к лодке. А у Андрея кружилась голова, и он чувствовал, что еще немного — и он потеряет сознание. Какая-то страшная темнота настала для него вокруг- и озеро, и остров, и катер показались ему совсем черными. Он услышал плеск воды, силой заставил себя прийти в сознание и увидел, что камень упал в воду. Но в то же время увидел он, что катер подошел к Куличкову и сильные руки вытащили его из воды. И тогда, поняв, что теперь все в порядке и что он победил, Андрей потерял сознание.

А Куличков, когда его втащили в катер, горько усмехнулся и сказал:

— Всю жизнь мне не везло — не повезло и сегодня.

Глава двенадцатая ПОСЛЕДНЯЯ

Андрей очнулся в больнице. Рана у него была не очень серьезная, но, во-первых, он потерял много крови, а во-вторых, для двенадцати лет пережил слишком много.

Зато, когда он очнулся, все пошло просто удивительно хорошо. Весь район уже знал его историю. Весь район восхищался им. Вокруг больницы был сад, и под окном в саду целые дни толпились товарищи Андрея по школе. Их не пускали сторожа, их гнали сестры и врачи, но они каким-то таинственным образом прорывались, и в окне палаты показывались их головы.

На второй день, когда Андрей немного набрался сил, его навестил председатель райисполкома. Тут уж за окном торчало, наверное, голов двадцать. Все ребята и все больные в палате слышали, как председатель райисполкома благодарил Андрея и сказал, что райисполком награждает его почетной грамотой и премирует лодкою с подвесным мотором.

Александра Степановна, мать Андрея, лежала в той же больнице на втором этаже. Первые дни от нее скрывали всю историю, чтобы не волновать ее, а дня через три, когда она окрепла после операции, ей сказали, и она пришла к Андрею. Сначала она ахала, ужасалась и плакала, но Андрей был такой веселый, и так было очевидно, что он скоро поправится, что Александра Степановна успокоилась и только иногда, вспомнив, что пережил Андрей, снова начинала ужасаться и ахать.

Каждый день приводили Клашу. Она по-прежнему жила у председателя райисполкома и очень сдружилась с двумя его детьми. Стрела стояла в райисполкомовской конюшие и чувствовала себя прекрасно. Так как Клаша была девочка хозяйственная и рассудительная, она объяснила, что обязательно нужно привезти Барбоса, кошку и жирафа. С этим согласились. Шофер райисполкома поехал на машине на Волошихинский рыбопункт, запер дом на большой висячий замок и привез всех троих.

Правда, приехал он весь бледный, с искусанными руками, и клялся, что в следующий раз лучше повезет дикого льва, чем этого Барбоса, — будь он неладен!

Увидя Клашу, Барбос успокоился и особых неприятностей семье председателя райисполкома не доставлял.

Пришел к Андрею, конечно, и Александр Тимофеевич. Он принес подарок дирекции рыбопункта — двуствольное ружье с дощечкой на прикладе. На дощечке было очень красиво написано: “Андрею Сизову за борьбу с расхитителями рыбных богатств от дирекции рыбпрома”.

Думали вызвать Павла Андреевича из командировки, но решили, что не стоит. Зачем зря волновать человека. Он, впрочем, сам приехал через неделю, как раз накануне того дня, когда Андрей и Александра Степановна вышли из больницы.

Их выписывали в один день. Я думаю, что врачи специально так подогнали. Может быть, кого-нибудь из них можно было выписать немного раньше, но решили подзадержать. И правильно сделали. Получилось очень торжественно: мать и сын вышли из больницы вместе, их провожали врачи и сестры и те больные, которым разрешалось ходить. А встречали их и Павел Андреевич с Клашей, и председатель райисполкома с семьей, и Александр Тимофеевич, и учителя из школы, где Андрей учился, во главе с самим директором, и, конечно, целая туча ребят, и много еще всякого народа.

К себе на рыбопункт они отправились на райисполкомовской машине, и все махали им на прощание руками и желали всякого благополучия.

Куличкова увезли судить в областной центр. Андрея вызывали в качестве свидетеля. Он рассказал все, как было, и ему разрешили после того, как он дал показания, остаться на процессе. Тут он узнал об удивительных результатах обыска в доме Куличкова, о пачках облигаций, завернутых в грязные тряпки, и о том, что Куличков вышел на тайный промысел далеко не в первый раз.

Прокурор в своей речи упомянул о мужественном и благородном поведении двенадцатилетнего мальчика, Андрея Сизова.

Куличкова осудили на пятнадцать лет, и он уехал, все еще считая, что ему просто не повезло в жизни, а он ни в чем не виноват.

Можно было, конечно, отдать под суд и четверых друзей. Но их решили не судить. Это был действительно первый случай в их жизни, да и столько они натерпелись страха и стыда, что это наказание сочли совершенно достаточным. Их прорабатывали на собраниях, про них произносились гневные речи, подчиненные смело выступали с резкой критикой по поводу нарушения начальниками советских законов. Словом, они пережили наяву все, что видели в страшных снах, когда только готовились к тайному лову. Как они ни каялись, покаяния их вызывали только усмешку. Вообще смех — это было, пожалуй, самое страшное. Так как всему поселку история была известна во всех подробностях, то, видя их, никто не мог удержаться от улыбки. Все со смехом вспоминали, как они мчались на лодках, обгоняя друг друга, как они ссорились и спорили, какими они оказались маленькими, трусливыми людьми.

Год с небольшим прошел с той поры, как я был на озере, и люди, с которыми я там сдружился, пишут мне, что все четверо постепенно уехали из поселка.

Степан Тимофеевич Мазин стал бухгалтером в сельском универмаге, Садиков где-то работает комендантом, а про Коломийцева и Андронова никто даже ничего и не знает. Уехали куда-то, и все.

Известно точно, что ни один из них до самого отъезда не выезжал на рыбную ловлю. У всех у них появилось какое-то отвращение к лодкам, к удочкам и к самой рыбе. Даже на озеро они старались не смотреть. Почему-то вид его был им неприятен.

А я хоть и не был на озере год с лишним, но все вспоминаю его: и бесконечную, необыкновенно яркую синюю гладь, то освещенную солнцем, то покрытую белыми бурунами, и снежные горы на другом берегу. Многое из того, что я видел там, уже стерлось из памяти, многое я уже не могу воссоздать воображением, и многих людей, с которыми встречался, я позабыл, но с удивительной ясностью представляется мне Андрей Сизов, в темную ночь садящийся в лодку, чтоб одному пойти против четверых, и маленькая Клаша, едущая на высокой лошади, — маленькая Клаша, которую даже не было видно, когда она стояла перед письменным столом председателя райисполкома за креслом с невысокой спинкой.



Ю. Котляр. “ТЕМНОЕ”

Длинные царапины глубоко прорезали рыхлую ткань противолучевого скафандра.

— Быстрей раздевайся и немедленно на осмотр.

— Зачем? Я себя прекрасно чувствую, — возразил Хуан. Данил ничего не ответил и молча вышел из шлюзовой.

Хуан с досадой прикусил губу и принялся торопливо стаскивать громоздкий костюм.

Салон встретил начальника тремя парами настороженных глаз.

— Ну? — выражая общее беспокойство, нетерпеливо бросил Чария.

— Опять… — нехотя ответил Данил.

— Напал! Да? — широко раскрыла глаза Ира.

Данил утвердительно кивнул.

— Проклятая тварь! До каких же пор?.. — вскинулся худой, остролицый Клод.

— Что с Хуаном? — перебила его Ира.

— Это нам скажешь ты. Он пошел к тебе, — хмуро отозвался Данил.

— Он ранен?

— Надеюсь, нет. Но скафандр основательно поврежден. Царапины очень глубоки. Могло задеть кожу.

Ира озабоченно покачала головой и ушла.

— Черт знает что! — Клод яростно хватил кулаком по столу.

— Спокойно, спокойно! — чуть повысил голос начальник. — Пожалей руки.

Клод не унимался:

— Ну, знаешь ли, с меня достаточно! Сыт по горло! Принять меры твой долг…

— Никто не спорит, — флегматично согласился начальник. — Кстати, скажи лучше, как он выглядит?

— Так ведь говорил уже десять раз.

— Ничего, расскажи в одиннадцатый.

— М-м-м… — замялся Клод. — Действительно! Черт его знает! Пожалуй… черный. Или нет, погоди! Скорее… Э-э, как бы точней? Серый с черными пятнами. Да-да! Именно так.

— По-твоему?

— Темно-синий, — лаконично ответил Чария.

— Та-ак… — протянул начальник. — А на мой взгляд, он темный. Просто темный… Ты упал тогда, Клод. Сильный был толчок?

— Как сказать? Честно говоря, не понял. Не столько толчок, сколько неожиданность.

Данил снова повернулся к Чарии:

— Я увидел тень и отшатнулся. Он задел вскользь по плечу и получил хорошего тумака. На этом мы расстались.

— Его размеры?

— Метра… полтора. Тонкое, гибкое животное.

— Да ну! Откуда там полтора? — перебил Клод. — От силы — метр. Массивный, толстый зверюга. Когти как бритвы.

Данил улыбнулся.

— Не вижу ничего смешного, — рассердился Клод.

Данил покачал головой и развел руками.

— А у меня был такой… Круглый!

В салон вошла Ира.

— Ну, как? — шагнул навстречу Данил.

— Он задет. — Сильно?

— Нет, пустяки, еле заметная царапина. Но ведь не в этом дело.

— Я понимаю. Ты боишься заражения? — невольно понизил голос Данил.

— Да.

— Сколько ждать, пока выяснится?

— Двенадцать часов.

— Ладно… Дежурю я, всем отдыхать. Спокойного сна!

***
Он подошел к стене и нажал кнопку. В открывшийся иллюминатор глянуло черное небо с тусклыми пятнами расплывчатых звезд. Далеко, у горизонта, мерцало розовым. Отсвет ширился, разрастался, набирал силу. Вскоре по небу побежали неяркие лучи и показался блеклый розовый сегмент. Он быстро увеличивался еще несколько минут, и громадный диск Розового солнца занял чуть не полнеба. Он осветил безжизненную ширь волнистой серой равнины. Терриконы разработок высились в полукилометре от жилых куполов. Добычу вели автоматы, но даже их кристаллический мозг разлаживался от всепроницающего излучения энория. Думающие вкладыши автоматов приходилось регулярно менять, но это не представляло особого труда и опасности. Надо только держаться в тени предохранительных щитков, не высовываться из нее и тщательно следить за целостью скафандра. Только и всего! Теперь с появлением “темного” все осложнилось. Короткий переход до разработок и обратно стал смертельно опасным. Над экспедицией нависла тень постоянной угрозы.

Странная история! В журнальных записях Ласло нет и намека на что-либо подобное, а он провел тут целый год. Значит, “оно” появилось после отлета группы Ласло. Или еще позже, уже при них… Да, скорее всего, именно так. Нападения начались не сразу, а со второго сеанса наладки автоматов. Но Ласло всегда подчеркивал полное отсутствие жизни. Он никогда никого не видел, кроме безобидных землероек, последних представителей живого мира Мертвой планеты…

По гладкому серо-розовому небу мелькнула тень, за ней другая. Они слились в огромное радужное пятно, внезапно разразившееся снопом красно-голубых лучей. Их дрожащие полосы охватили все небо и слились в призрачную сиреневую пелену. По ней побежали фиолетовые волны и закрутились разноцветные вихри. Данил равнодушно закрыл иллюминатор. Фантастическое зрелище уже потеряло прелесть новизны, раздражало и утомляло глаза. Он знал: на другой стороне небосвода взошло второе солнце. Крохотное, яростное Голубое солнце. Сумасшедшая пляска лучевых фантомов не прекратится до его заката. Потом, через некоторое время, все начнется сначала. Пока не настанет короткий час полной темноты — совпадение закатов обоих светил. Всего час! За это время нужно успеть побывать там, на разработках. Они успевали, пока не появилось “темное”. Розовое солнце излучало убийственные ку-лучи, а Голубое изливало поток смертоносных гамма-квантов. Один час, всего один час из пятидесяти находился в распоряжении экспедиции. Приходилось быстро поворачиваться, но справлялись. На этот раз Хуан благополучно добрался туда, но на обратном пути, у самого входа в купол, “оно” напало. Три нападения подряд. До сих пор пострадавшие отделывались нервной встряской и испорченными скафандрами, а на этот раз дело обернулось скверно. Хуан задет когтями “темного”, и неизвестно, чем это кончится. Противно сознавать свое бессилие и беспомощно ждать. Мысли Данила вернулись к “темному”.

Так и неясно, какое оно. Почти ничего не известно и о его повадках. Но, похоже, бродит только в темный час. Очевидно, тоже не переносит излучений обоих солнц. Странно и непонятно. Землеройки прячутся лишь от лучей Голубого солнца и отлично чувствуют себя при свете Розового. Это, естественно, так и должно быть. Розовое — их родное светило. Если “темное” избегает света Розового, то, выходит, Клод ошибается, его теория неверна. Тогда вообще не существует никаких гарантий от самых неожиданных встреч. Может быть, где-то затаились обитатели планеты? Как-то уцелели… Нет, ерунда! Клод, конечно, кипяток, но первоклассный космогонист. Он не станет бросать слов на ветер. Очевидно, Клод все-таки прав, и Розовое действительно поймало Голубое в сети своего тяготения, оказав этим медвежью услугу всему живому на планете. Остатки растений и останки животных, убитых излучением Голубого, наилучшим образом подтверждают гипотезу Клода. Выжили одни землеройки, их спас подземный образ жизни. Но как же тогда “темное”? А быть может, оно тоже не боится Розового светила?

— Нужно понаблюдать! — в задумчивости воскликнул он вслух.

— За кем? — спросил голос.

Данил вздрогнул от неожиданности, но тут же улыбнулся, встретив спокойный взгляд Чарии.

— Никак не спится, — пояснил тот. — Может, сменить? Все равно не сплю.

— Не стоит, до конца дежурства осталось недолго. Лучше поговорим… Что с Хуаном, станет ясно только через семь часов. Ты знаешь, чего я опасаюсь?

— Еще бы…

Данил испытующе посмотрел на сухое, смуглое лицо Чарии, на его седые волосы. Чария Упадхайя — один из старейших релятивистов Земли. Перед его глазами, в короткие промежутки между полетами, прошла вся история Объединенных народов — целый ряд веков. За этим морщинистым лбом таится опыт десятков дальних звездорейсов. Суровые черные глаза видели невиданное. Он, Данил, несмотря на полет к Веге и звание начальника, щенок по сравнению с ним. “Но почему молчит старик? Разве он не видит, как мне трудно?” Данил досадливо передернул широкими покатыми плечами.

— Ты видел начало. Тебе встречалось похожее?

— Трудно сравнивать. Причуды космоса неповторимы. Одно могу утверждать: “оно” настойчиво и кровожадно, но слишком слабо, чтобы убить сразу. Однако иногда убивает и царапина.

— Тебе приходилось видеть заболевших?

— Всего дважды. Это неумолимо, как вечность. Тут высокая концентрация вируса?

— По словам Иры, низкая. Всего одна положительная проба из двухсот.

Чария укоризненно покачал головой:

— Ты заблуждаешься — это много. Лапы “темного” соприкасаются с почвой тысячи раз за час.

Они замолчали. Данил подошел и сел напротив.

— Неприятно говорить, — начал он, — но… (Чария выжидательно прищурился.) Но что делать! — выдохнул Данил. — Приходится! Скажу прямо: не вижу выхода. Вот где у меня “темное”! — Он похлопал себя по затылку. — Я прикидывал так и этак — все без толку. Ничего не получается. Посуди сам! На барраж не хватит энергии, да и нет дальнобойных излучателей. Жесткий скафандр не защищает от наведенных излучений почвы, а лучевой — от его когтей. Высветить дорогу к разработкам невозможно: там ямы, камни, колдобины, много темных мест. Тайдер бесполезен — “оно” кидается так внезапно, что не успеваешь и руку поднять. Идиотское положение! — с сердцем заключил Данил и, немного помолчав, угрюмо продолжал: — До смены всего полгода. Нас прислали на минимальный срок, пошли навстречу моей просьбе. А мы? Что мы погрузим на супер? — Он безнадежно махнул рукой. — Два карьера уже бездействуют. Если пропустим сеанс наладки, станут и остальные. Какой-то заколдованный круг… Вызвать помощь? Пошел бы и на этот шаг. Но не хватит времени, супер придет раньше… — Он с хрустом сжал пальцы. — Ты знаешь, Чария, я больше не могу слышать об энории. Энорий, энорий, энорий! Мой отец чуть не погиб, добывая энорий на Голубом астероиде.

— Знаю, слышал, — вставил Чария.

— Энорий превратился в сущее проклятие нашей цивилизации.

— Говоришь ерунду, — строго сказал Чария. — Без энория, его энергии не может быть современных звездолетов. Благодаря энорию сейчас летают так далеко, как до его открытия и мечтать не смели. Конечно, энория с каждым днем требуется все больше, но это символ бурного роста звездонавтики. Энорий не проклятие, а величайшее благо.

— Давно не слышал от тебя таких длинных речей, — улыбнулся Данил и добавил: — Ты прав, я увлекся, поддался чувству досады. Но что делать? Скажи, посоветуй.

— Следующий сеанс мой… — задумчиво произнес Чарии. — Так вот, уберем прожектор и запустим вдоль дороги серию парашютных светильников.

— И ты надеешься, что поможет? — вскинул тонкие брови Данил.

— Попробуем. Нужно попробовать… Как дела, Ира? — повернулся Чария.

— Пока все так же. Хуан заснул и спокойно спит, но еще рано делать заключения. А вообще!.. Не хотела признаваться, но, кажется, есть надежда. Может обойтись благополучно.

— В таких делах старые новости — лучшие новости, — облегченно заметил Чария и, улыбнувшись Ире одними глазами, сказал: — Пойду к себе, может, усну.

Ира подошла к Данилу.

— Хоть бы обошлось с Хуаном!

— Ты что-нибудь делала с ним?

— А как же! Все, что только возможно… Но, если звездный вирус, я бессильна и…

— Не смей так говорить! — резко прервал он, но тут же спохватился: — Прости! Невольно вырвалось…

Она улыбнулась и, вздохнув, сказала:

— Пошла. — В ответ мелодично пропел сигнал. — А!.. Конец твоей смены. Пойди отдохни. Еще целых шесть часов ожидания… Вот и Клод прибыл.

***
Сон хитрил, прятался, упрямо не шел. Потом подкрался коварно, незаметно…

— Данил! Данил! Проснись!.. — настойчиво повторял голос Иры.

Он пробормотал:

— Я не сплю… — и вскочил, протирая глаза. — Ну что.

Она не ответила, растерянно глядя на него. Ее подбородок дрожал, а в глазах застыли слезы.

— Говори!

— Я… я не уверена. Но, кажется… — Она запнулась.

— Говори же!

— Звездная чума.

В горле вырос и застрял тугой ком, перехватил дыхание. Он с усилием проглотил его и коротко бросил:

— Вернись к нему. Я приду с Чарией.

Хуан лежал на спине под прозрачной изолирующей сферой. Он встретил их вымученной, жалкой улыбкой и тотчас скосил глаза на свою грудь. Там лиловело зловещее пятно. Чария внимательно и, казалось, бесстрастно посмотрел, кивнул больному и вышел. Данил, ободряюще улыбнувшись Хуану, последовал за ним.

— Не могу смотреть в его глаза, — глухо произнес Чария. — Это она… звездная чума. Он погиб…

— Думай, Ира, думай! Думай изо всех сил! Думай, пока не лопнет голова, но спаси его. Чего ты стоишь? Включи все свои памятные лонжеры. Ты же медик! — Голос Данила поднимался все выше.

— Не кричи на девочку! — резко прервал его Чария.

— Но нельзя же так! Он умирает, а она стоит. Опустила руки…

— Здесь и знаменитость ничего не сделает. Звездный вирус не дает пощады… Делай свое дело, девочка. А вдруг?.. — Он властно сжал локоть Данила. — Пошли!.. Не узнаю тебя. Где твоя выдержка, достоинство?

— А-а! — отмахнулся Данил. — Не до того. Хуан умирает! Мой лучший друг…

— Все равно нельзя кричать на женщину. Тем более на жену.

— Я кричал?! На Иру? Пойду извинюсь.

— Не к чему. Она умница, сама поймет, простит… Вы избалованное племя, — задумчиво продолжал он. — Слово “невозможно” приводит вас в бешенство. В мое время, когда я начинал жизнь, было иначе. Человек нередко смирялся перед природой. Сейчас человек разучился отступать. Вы идете только вперед, а иногда полезно временно отступить. Выждать, собраться с силами и снова пойти в атаку. Но уже беспроигрышную и без жертв. — Старик умолк.

Данил недоуменно посмотрел на него:

— Не понимаю, не вижу никакой аналогии. О каком временном отступлении может идти речь? Через несколько часов Хуана не станет и…

— Они еще не истекли, эти часы, — прервал Чария. — Вот послушай! Что тебе известно о судьбе Банта и планете Эльдорадо?

— Немногое.

— Мало кто знает больше. Я один из них. В те времена мне пришлось исполнять обязанности связиста на супере “Непал”. Связь Банта с Землей шла через нас. Он посылал депеши на ку-лучах — ку-граммы, — а мы передавали дальше обычными радиограммами. Бант нашел на Эльдорадо все, о чем может мечтать поисковик. Прекрасную атмосферу, великолепный климат, безобидный животный мир и богатейшие залежи энория. По сравнению с Эльдорадо легендарный Голубой астероид не стоил и гроша. Сначала все шло превосходно, но потом стали бесследно исчезать люди. Бант ничего не мог обнаружить. Он принял строжайшие меры предосторожности и ничего не мог поделать. Там было что-то не так. В корне не так! Ему следовало сразу, после первого же случая, немедленно прекратить добычу энория. Перейти на замкнутый режим и выждать. Время могло помочь открыть врага. Тогда можно было вступить в борьбу или оставить планету. Смотря по обстоятельствам. Но Бант увлекся и увлек других. Они продолжали добычу. Ку-супер Банта покинул Эльдорадо с перегруженными энорием отсеками и меньше чем с половиной экипажа. На Земле Банта ждал суд звездного трибунала, но он никуда не прилетел.

После длительного перерыва я принял последнюю ку-грамму Банта. На какой-то паршивой маленькой планетке, встреченной по пути, они подцепили звездный вирус и мёрли, как мухи. Последнюю депешу Бант передавал сам, по-моему, уже в горячечном состоянии. Наврал координаты планеты и клялся, что разгадал смертоносную тайну Эльдорадо. Что все дело в облаках. Не знаю, о чем шла речь, на Эльдорадо никто больше не бывал. Координаты планеты до последнего времени считались утерянными… Вот какова цена бездумной храбрости. Понял?

— Понять — понял, но мораль рассказа неясна. Вернее, не имеет ничего общего с нашим положением.

— А мне кажется, имеет, — веско возразил Чария. — Я летаю давно, наслышался и навиделся всякого. Пока рассказывал, одновременно припоминал все слышанное о звездной чуме. Все известные мне случаи. К счастью, не так уж они многочисленны. Так вот, никто и никогда не заболевал на больших планетах. Заражались на астероидах, мелких планетах или в космосе. Одним словом, исключительно в условиях слабого тяготения. Здешняя тяжесть всего четверть земной. Поневоле напрашивается вывод…

— А-а! — вскричал Данил и стремительно вскочил.

— Стой! Куда?.. Сядь на место. Позовем Иру, расскажем, посоветуемся. Только ей дано право решать…

За эти короткие часы лицо Иры осунулось и посуровело.

— Что Хуан? — лаконично спросил Чария.

— Хуже и хуже. Хуже с каждым часом. Пятна подбираются к лицу. Это звездная чума. Больше нет сомнений, — безнадежно заключила она.

— Сколько ему осталось жить?

— Часа два… Не более трех.

— Надежда?

— Ни малейшей.

— Совсем-совсем ни капли?! — переспросил Данил.

— Ну что вы меня мучаете? — со стоном вырвалось у нее. — Словно сами не знаете.

Данил решительно поднялся на ноги:

— Тогда слушай. Есть один выход…

— О Данил! — задохнулась она и беззвучно пошевелила губами, не в силах вымолвить слово. Подпрыгнула, поцеловала его в подбородок, крепко стиснула руки Чарии и кинулась прочь. На миг задержалась в дверях и ликующе крикнула: — Я чувствую — он будет жить!

Изолирующую сферу окружалотяжелое кольцо гравитационного пояса. Стрелка гравитометра застыла у отметки тройной земной тяжести. Хуан лежал на спине в том же положении, но дышал учащенно, с трудом: сказывалось влияние перегрузки.

— Они не отступают, но и не идут дальше, — прошептала Ира, указывая глазами на россыпь лиловых пятен, поднявшихся к горлу Хуана. Она вопросительно взглянула на Чарию и тихо сказала: — Три “жи”… Если добавить?

— Спроси прежде у него.

— Хоть десять, — прошелестел ответ. — Я… хочу… жить. — В глазах Хуана застыла смертельная тоска. Мозг больного сохранил ясность мышления. Он понимал, что умирает, и перегрузка — последняя неверная надежда.

Ира махнула рукой Данилу. Стрелка гравитометра медленно поползла вверх: четыре… пять… семь… восемь. Хуан мертвенно побледнел: сердце изнемогало под тяжестью железно потяжелевшей крови и ток ее замедлился.

— Еще… — прошептал он беззвучно.

Стрелка достигла грозной отметки “десять” и остановилась. Минуты потекли удручающе медленно. Все молчали. Лицо Хуана пожелтело, заострилось, веки бессильно опустились, но…

***
— Победа над звездной чумой — величайшее открытие. Ты обессмертил свое имя, — сказал Данил.

— Случайно подмеченный факт — не открытие, — возразил тот. — А до победы пока далеко.

— Ни капельки не согласна! — вмешалась Ира. — Хуан на пути к полному выздоровлению. Средство блестяще подействовало. Не нужно скромничать, Чария. Твоя идея должна стать достоянием человечества. Не к чему откладывать, каждый час промедления может стоить жизни кому-то, попавшему в беду. Я пойду скажу Клоду, пусть передаст…

Чария протестующе поднял руки.

— Не нужно! Оставь. Только сейчас припомнил… Эх, память уже не та, — пробормотал он. — Знаменитый капитан Лонг Бор в юности благополучно перенес болезнь. Его случай, правда, единственный, и везение Бора вошло в поговорку, но повторение не исключено. Если так, что тогда? Данил многозначительно взглянул на жену.

— Хорошо… — вздохнула она. — Пусть так. Отложим до окончательного выздоровления Хуана. За это время я проведу тщательные наблюдения, проделаю контрольные исследования, и если все подтвердится, то сомнений не останется… Почти не останется! — поспешно поправилась она в ответ на легкую улыбку Чарии.

— С этим покончили, — сказал Данил. — Теперь вернемся к “темному”. Этот сеанс вместо тебя проведу я.

Чария вопросительно вздернул тяжелые брови:

— Почему?

Данил немного замялся:

— Видишь ли… Только не обижайся. Хорошо? Я подвижней, сильней, мне скорее удастся покончить с ним.

— Ясно! Намек на мой возраст… — В тоне старика прозвучала нотка горечи. — В этом ты прав. Но нет, Данил. Не выйдет!

— Ты против. Хочешь идти? — недовольно спросил Данил.

— Нет, не пойду.

— Ничего не понимаю. Объясни.

— Никто не пойдет, — раздельно произнес Чария.

— Как так?!

— Ни один человек не выйдет из куполов, пока не будет обеспечена безопасность. Слепой риск не для нас, — хладнокровно пояснил старик.

— Мне кажется, здесь начальник я, — преувеличенно спокойно возразил Данил. — По Звездному уставу, решение начальника экспедиции, принятое за пределами Земли, не подлежит обсуждению.

— По Звездному уставу, начальник экспедиции не имеет права рисковать собой, пока есть в живых хоть один из ее членов.

— Но пойми же, Чария! — взмолился Данил. — Ведь работы станут.

— Пусть! Я не зря рассказал тебе историю Банта. Неужели она ничему не научила? (Данил пожал плечами.) Нельзя рисковать человеческими судьбами из-за мальчишечьей бравады. Рыцарь космоса — рыцарь расчета, а не пустоголовый забияка, — теряя обычное спокойствие загорячился Чария. — Пойми! Энорий — огромная ценность, но весь эиорий Вселенной не стоит человеческой жизни. Она неповторима и невозвратима!.. Тебя учили многому, и учили хорошо. Я только практик. Мои познания не идут ни в какое сравнение с твоими. Зато у меня есть опыт. Используй же его, сложи с твоими познаниями, и ты добьешься успеха. Мы должны разделаться с “темным”, не подвергаясь смертельной угрозе звездной чумы. Думай и думай, как ты недавно требовал от Иры. В этом я твой друг и безропотный помощник. Подчинюсь любому приказу! Не попрошу скидок на преклонные годы. Но рисковать человеческими жизнями не позволю, и это мое последнее слово.

***
План Данила был несложен и сравнительно безопасен. Жесткий скафандр защищал от когтей “темного”, но пропускал излучения. Однако инъекция противолучевой сыворотки нейтрализовала вредоносное действие излучений на срок до трех минут. На эти три минуты человек в скафандре должен был стать живой приманкой и вступить в поединок с “темным”.

В шлюзовой Данилу помогали Ира и Чария. Они быстро облачили его в непроницаемый, твердый панцирь. На небе бледнел и гас свет розовой зари. Наконец исчез последний луч, и серое небо почернело. Наступила короткая ночь Мертвой планеты.

— Пора, — сказал Данил.

Ира, серьезная и бледная, прикоснулась к его шее тихо гудящим цилиндриком инъектора.

— Ой, — поморщился он, — щекочет… Ну, все!

Сухо щелкнул колпак шлема.

— Удачи тебе, Данил! — горячо воскликнул Чария.

Он шагнул в ночь. За спиной автоматически опустилась броневая дверь. Впереди подстерегало неведомое “темное”.

Уже через несколько секунд глаза Данила привыкли к неверному свету мерцающих розовых отсветов, и он увидел негостеприимную землю Мертвой планеты. Черные тени лежали неподвижно, не шевелясь. Сделав несколько шагов, нарочито шумных, он остановился и, до боли напрягая зрение, осмотрелся вокруг, но не заметил ничего подозрительного. Данил торопливо перевел рычажок слухового аппарата на максимальное усиление звуков. Затаил дыхание и прислушался… Ночь равнодушно молчала. Он снова двинулся вперед, чутко вслушиваясь в ночь и крепко сжимая рукоять тайдера… Под ноги попало что-то мягкое и упругое. Он вздрогнул, отскочил и нажал кнопку фонаря. Тусклый синий луч осветил истерзанную тушку землеройки… По спине прокатилась холодная волна. Так! “Оно” здесь. Где-то рядом притаилось чудовище. Сжалось, напряглось, приготовилось к прыжку. Молчание ночи стало угрожающим. Он снова остановился… Ничего! Только стук сердца… А время идет! Данил перехватил тайдер и быстрым движением вскинул левую руку. На циферблате светилась цифра “два”. Ого! Прошло целых две минуты. Осталась одна. Пора…

Мягкий толчок в грудь перебил мысли. Он непроизвольно изо всех сил сжал руки. В уши ударил пронзительный вопль. В нем почудились боль и страх. Данил невольно ослабил хватку. Упругое тело дернулось, шевельнулось и затихло. На Данила смотрели два пристальных пылающих глаза…

С бешено бьющимся сердцем Данил нажал носком ноги кнопку дверного автомата и шагнул в черный проем люка. Тяжелая дверь бесшумно опустилась, вспыхнул свет. Руки Данила разжались, и на пол спрыгнул огромный темно-серый… кот.

***
— Кис-кис! — машинально позвала Ира и испуганно отпрянула. — Ой! Откуда ты взялся?

— Ну и ну! — протянул Чария.

— Ба-а! — хлопнул по лбу Клод. — Да ведь это Трофим! Трофим, Трофим!..

“Мяу”, — отозвался кот и потерся о ноги Клода.

— Ах ты шельмец! — Клод почесал ему за ухом.

— Может быть, ты все же откроешь секрет? — сказал Данил.

— Охотно! Все просто, как апельсин, — оживленно отозвался Клод. — Трофим — любимец Ласло. Он куда-то пропал, и они улетели, не найдя его. Ласло однажды запрашивал меня. Я ответил, что кота не видел, и позабыл об этом. Вот чудеса! Но как он выжил?

— А это уж я тебе скажу, — усмехнулся Данил. — Инстинкт — непогрешимый наставник. Трофим питался землеройками и отсиживался в их норах. В ночные часы бедняга Трофим спешил к людям. Прыгал на них, получая пинки, рвал скафандры и удирал. Но любовь к людям превозмогала боль пинков. Трофим добился своего… Вот вам и “темное”! Так, Трофимушка?

“Мрр… Мяу…” — подтвердил кот и вспрыгнул на колени к Данилу.



Юрий Давыдов. И ПОПАЛ ДЕМЕНТИЙ В ЧУЖИЕ КРАЯ… Заметки о забытых странствиях

1. ГОСПИТАЛЬ, С ТЮРЬМОЮ СХОЖИЙ

Кого тут только не было, подобралась компания — бродяги всех морей и океанов. Одного лихоманка трясет, другой скорбутом мается, третий в корчах: “Черти, — кричит, — брюхо рвут!” Дух в госпитале тяжелый, мухи жужжат, жара давит. Под вечер, однако, легчает, и чего-чего не вспомянут тогда больничные горемыки. Услышишь в палатах и об английских гаванях, и о рифе Бугенвиля, и о том, что китобоям к западу от мыса Фарвель в последние годы соваться было не к чему.

Но сколь бы ни числилось в Бомбейском флотском госпитале морских бродяг, где бы ни носили их прежде волны, ветер и судьбина, никто из них слыхом не слыхивал про деревеньку Ловцы, Зарайского уезда, про уездный город Рязань. Даже боцман Пит, позеленевший в морях, что рында, и тот божился: ни на одной карте, дескать, не сыщешь эти самые “Лоффци”.

А малый — чуть не замертво приволокли его с корабля “Бьюти” — бредил: “Ловцы… Рязань…” Вон он лежит пластом, глаза запали, волосы светлые, с рыжиной; на груди, под распахнутой рубахой, татуировка — распятый Христос, вокруг Христа ангелочки — воробушки. В горячке лежит малый, должно быть, отплавался…

Наскоро, без рачения, заглядывал в палату сухопарый медик. Пройдет, ни о чем не спрашивая, пихнет за щеку щепоть табаку и марш-марш к дверям. Поспешает сухопарый в клуб. В клубе капитаны собираются, вот уж где новостей наслушаешься. Что ни корабль из Европы — то и новости. Русские Париж заняли! Наполеон сослан! В Англии победу празднуют!

Что же до госпиталя, то там и без лекаря все идет своим ходом. Умершего сторожа молчком вынесут; кто заорет, того фельдшер по зубам хрястнет; а которые малость оправились, те в карты режутся, спор заведут до ножей; другие хвастают, кто где плавал, у кого где славная подружка… Лишь матрос с корабля капитана Хилдона безучастен. Лежит он у окна, а за окном индийское солнце плавит индийское небо; рослая пальма то дремлет, то вдруг быстро зашуршит на ветру, словно бы порох возгорелся. Совсем кручина заела матроса с корабля “Бьюти”. Да и по-английски изъяснялся он худо, вот и не встревал в разговоры бывший крепостной Дементий Цикулин. И никто особым вниманием его не одаривал, разве что боцман Пит присядет на край койки.

Почитай, три десятилетия горбился на палубе боцман Пит, разных диковин навидался и разных историй наслушался на своем веку, и русских тоже он видывал, потому что временами прибывали из Петербурга волонтеры в британский флот. Нет, не за тем присаживался он на койку к Дементию, чтобы скоротать тягучее госпитальное житьишко или чтоб утишить ноющую боль в сломанной ноге, — жаль было боцману злополучного россиянина. Занесло малого к черту на рога, поди придумай, как его избавить от проклятого капитана Хилдона.

И Дементий проникся симпатией к старичине, открывал наболевшую душу прокуренному ворчуну с морщинистым, оспой меченным лицом.

Недолго, однако, согревал Дементия старый Пит. Как-то наскочил сухопарый лекарь, покосился на боцмана рыбьим оком и велел убираться на все четыре стороны. Пит вытянул из-под койки сундучок, обитый медными полосами, простился с Дементием, помедлил, похмыкал да и был таков.

Ушел рябой боцман — Дементий вконец осиротел. “Эх, — думал, — не нынче-завтра вытолкнут в шею, и шагай, раб божий, на постылую “Бьюти”.

Вот уж годы будто бы цепью приковался Дементий к капитану Хилдону. Попутал нечистый повстречать этого Хилдона в Иерусалиме. Святые места, а вот н тебе, встретил дьявола. Ну раскумекал капитан, в чем беда-горе у Дементия, посулил помощь и таким, знаете ли, прикинулся обходительным, ласковым, что наш Дементий растаял. А капитан лисил: “Пойдем, брат, со мной, на верную дорогу выведу”. Пошли. И что же? Вывел-таки англичанин, чтоб ему пусто, вывел… на Красное море, где соленое марево, как луком, глаза ест.

На Красном море у Джемса Хилдона парусник был, двухмачтовый востроносый парусник, под названием “Бьюти”, — туда и угодил Дементий Цикулин. А капитан ухмылялся: здоровенный матрос, рослый, как констебль, а кулачищи, как у силачей в лондонском цирке Астли.

Определил англичанин рязанского мужика в собственное свое услужение, ко груди его тавро припечатал — распятого Христа с ангелочками — в знак, стало быть, принадлежности. А нрав у капитана был бешеный, и лупил он Дементия за малую, ну на волос, оплошность: и тростью по хребту вытягивал, и бутылкой мордовал, и бронзовым подсвечником охаживал. Уж на что был крутенек прежний Дементия барин, лов-цовский Пал Михалыч господин Ласунский, а и тот по сравнению с Хилдоном агнец смиренный.

Для чего, для какой надобности Джемс Хилдон в Иерусалим ко святым местам ездил, того Дементий не ведал. Но вот для чего да зачем востроносая его “Бьюти” по Красному морю шныряла — тому Дементий свидетелем: промышлял Хилдон неграми-невольниками, а при случае паломников доставлял с берегов Африки к берегам Аравийским, в Джидду, откуда уж рукой подать до Мекки.

В Джидде покусился Дементий на первый побег. Народу там сгустилось пропасть: шум, гам, пыль, зной. Отправились они с капитаном за покупками, Дементий затесался в толпу — и давай бог ноги. А бог и не дал! Изловили-таки Дементия, сунули беднягу в корабельный канатный ящик, в темень сырую сунули, и выпустили, когда уж “Бьюти” лётом летела.

Пролетела она, востроносая, мимо бурых африканских берегов, мимо островов коралловых, выпорхнула в Индийский океан, легла курсом на северо-восток.

Океан большой, и большое небо над ним, солнце катается от горизонта к горизонту, ночью звезды сеет щедрый сеятель. Однако какая в том радость Дементию? И какое, скажите, ему удовольствие, что уж очень хорош оказался город Бомбей?

Съехал как-то капитан на берег — не на тот, где Бомбей, не на островной, а на матерый, — прогуляться надумал и слугу Дементия в провожатые взял. Хорошо. Приехали. Полезли на какую-то гору. Гора лесом поросла, густым, пальмовым, душно там и парко. Ну ничего. Лезут. Капитан впереди, слуга — позади. Карабкаются. Дементий-то возьми да и приотстань. Дальше — больше, еще чуть и еще малость, а потом и задал лагаты.

Шесть дён в том лесу скитался Дементий, орехи щелкал и воду из ручья пил, как отшельник. На седьмой день изловили беглеца английские стражники.

В смердящей тюрьме отсидел он положенный законом срок, снова очутился за хозяином, и капитан, знамо дело, изрядно его поколотил.

Вскоре после того пошла “Бьюти” с купеческим морским караваном в город Маскат, что в Аравии, в Оманском заливе. На обратном пути из Маската в Бомбей свалила Дементия жестокая лихорадка, и уж как ни щунял его капитан Хилдон, а встать он не мог. И вот второй месяц лежит в Бомбейском флотском госпитале, а госпиталь все одно что тюрьма — стеной каменной обнесен, у ворот солдаты-караульщики, никуда не денешься.

2. ДОБРЯК ПИТ ПЫТАЕТСЯ ПОМОЧЬ

Вот и порт. Боцман поставил сундучок на мостовую, отер лоб и оглядел корабли, как цыган на конной ярмонке оглядывает лошадей. И при виде гавани старый морячина понял, до чего ж он, право, стосковался по корабельной, не единожды, признаться, клятой жизни, и мотив старинной песни “Вы, моряки Англии” сам собою зазвучал у него в ушах.

— Эй, висельник!

Капитан Гривс, веселый и бравый капитан Гривс, известный в британском флоте своими боевыми подвигами, стоял позади Пита, уперев руки в бока.

— Он самый, сэр, — осклабился Пит, прикладывая к шляпе два пальца.

— Ха! Пит, старый висельник Пит, давненько мы не видались! Какого черта валяешь дурака?

— Ищу места, сэр. Из госпиталя, сэр.

Гривс сложил руки на груди:

— “Королевский гриф”? А?

Старик шевельнул седыми бровями. Ответил!

— Согласен, сэр.

Дня два новый боцман 74-пушечного “Королевского грифа” грохотал по трапам и ругался с матросами, наводя порядок в судовом хозяйстве, в котором, как бы ни было оно налажено, опытный боцман завсегда отыщет упущения.

На третий день, несколько угомонившись, старик вспомнил Дементия Цикулина. Нда… У капитана Хилдона матросам что каторжникам на острове Норфолка. Нда… Замучает Хилдон малого, как пить дать, замучает. Вот ежели бы улизнуть Дементию из госпиталя… Ну, а потом? Что ж потом? Припрятать малого на “Грифе”? Однако капитан Гривс за это вряд ли похвалит, хоть и веселый, а шутки с ним плохи, да и как ни верти, а все они, капитаны-то, заодно.

Пит сидел в каютке, у свечи. Скос переборки переламывал его тень.

Нет, ничего не придумаешь. Придется россиянину горевать на “Бьюти”…

Старик забрался в подвесную койку и закрыл глаза. Спать, спать…

Но уснуть он не мог. Лежал и слушал, как в уголку с осторожной настойчивостью скреблась крыса… Жаль малого, очень жаль, в сыновья ведь годится…

Все дело в том и крылось, что Дементий старому морячине в сыновья годился. Уильям часто снился рябому боцману. Вот уж, считай, лет двадцать, как увязался сынок с китобоями и не вернулся. Наша жизнь на волнах, могила — на дне морском. Должно быть, ровесник Уильяму этот россиянин… Спать, спать…

Но уснуть боцман долго не мог.

А утром, как приборка кончилась, Пит улучил минутку и рассказал про Дементия капитану Гривсу. Тот откинулся в кресле и пробормотал:

— Хилдон, говоря между нами, порядочная скотина. У меня с ним свои счеты. — Гривс взглянул на боцмана, стоявшего перед ним в почтительном ожидании, и вдруг рассердился: — Но Джемс Хилдон — капитан королевского флота. Теперь понятно?

— Ясное дело, сэр, — покорно выдохнул боцман и, потупившись, прибавил: — Можно идти, сэр?

— Иди, иди, — задумчиво отозвался капитан, покусывая кончик сигары.

3. ПОД КРЫЛЫШКОМ “ПЕТЕРБУРГСКИХ КРАСАВИЦ”

Солдат-караульщик с длинным и плоским, как рубанком оструганным подбородком, оглядел болящих-скорбящих и — прямиком к Цикулину. У Дементия сердце захолонуло: “Баста. За мной”.

В приемном покое, у стола, над которым красовался портрет щеголеватого принца-регента, сухопарый медик разговаривал с незнакомым Дементию морским офицером. Медик вертел в руках бумагу. Бумага была от губернатора. Она уведомляла госпитальное начальство, что, ввиду отправки капитана Хилдона в Аравийское море для конвоирования купеческих судов, матрос с корабля “Бьюти”, находящийся на излечении, временно передается в распоряжение капитана флота его величества Гривса.

Четверть часа спустя Дементий очутился за воротами. Капитан вышагивал впереди, за ним — Дементий с узелком, а замыкающим — солдат в красном мундире и при сабле.

Гремели телеги, груженные разными товарами, толкались индийцы в белых тюрбанах, в купеческих конторах рядились покупатели. Бомбей шумел, солнце палило, цокали копыта, было жарко, пахло дурно, и очень хотелось пить.

Они пришли в опрятный тихий квартал, где еще с прадедовских времен, когда Бомбей принадлежал португальцам, селились англичане. А в 1661 году они завладели всем городом, потому что португальская принцесса обвенчалась с английским королем и Бомбей достался бриттам, словно сундук с приданым.

На одной из улиц этого самого английского квартала, в саду, среди цветников и пальм, стоял каменный дом с башенками. На дворе, посыпанном мелким песком, присели, точно бульдоги, две старинные пушки; подле каждой громоздились пирамидки ядер.

Из дома, похожего на замок, показался молодой человек. Высокий, розовенький, тонкий в поясе, он приблизился к капитану Гривсу и чмокнул его в щеку. Капитан засмеялся и кивнул на Дементия:

— А? Хорош? Да, да, тот самый, протеже моего боцмана. Ну-ка, скажи ему…

Баринок посмотрел на Дементия и вдруг… по-русски:

— Здравствуй, мужик!

Глаза у Дементия округлились, а во рту пересохло. Баринок самодовольно улыбнулся и продолжал:

— Ты беглый, мужик?

Дементий шагнул вперед:

— Крест святой, не беглый! Ежели б беглый…

Молодой человек поднял руку:

— Мы будем слушать потом. Ты понимай: попаль хорош дом. Понимай? Я есть крестник царь Александр Павлович. Понимай? Хорош дом!

— Понимай, понимай, — поспешно согласился Дементий, ничегошеньки не понимая.

И начались чудеса.

Степенный камердинер с округлым брюшком повел Дементия мыться, потом обрядил в обновы, потом кормил сытным обедом и поил пивом-портером. А при всем при том камердииер, как умел, мешая английские слова с русскими, разобъяснил Дементию, куда, в чей дом он попал.

Попал-то он, оказывается, в семейство Гривсов, к племяннику и племянницам веселого капитана. Молодой господин и две его сестрицы, известные в бомбейском свете по лестному прозвищу “петербургские красавицы”, долгие годы обретались в столице России, где их папенька был достославным медиком. Там, в Питере, он и помер, этот медик Гривс, а сынок и дочки вскорости перебрались в Бомбей, к старшему дядюшке, а дядюшка вот приказал долго жить и оставил племяннику с “петербургскими красавицами” богатое наследство…

Вечером господа потребовали Дементия. В просторной гостиной с резной мебелью красного дерева и акварелями Мор-ленда горели свечи. Стол был накрыт для чаепития. Дементий увидел давешнего баринка и капитана Гривса, но увидел мельком, потому что воззрился на красавиц барышень и уж никак глаз от них отвесть не умел.

— Мы хотим слушать, Дементий, — сказала одна из барышень, хорошо так сказала и наклонила головку.

Дементий прокашлялся, словно певчий, помялся и опять покашлял с превеликой осторожностью.

— Послушай, — нетерпеливо заметил молодой Гривс, — здесь желать добро тебе. Ты скажи, откуда есть, куда ехаль, скажи, как… э-э… — Он пошевелил тонкими пальцами. — Э… э… как ты угораздил сюда… Понимай?

Дементий двинул кадыком, ответил почтительно:

— Понимай, ваше сиятельство. С полным удовольствием. — Говорил он поначалу с запинкой, сам удивляясь тому, что говорит по-русски, а вот эти, что за столом чаевничают, понимают его речь. Потом он ободрился, и давай бойчее, заложив руки за спину и касаясь спиною простенка меж распахнутыми окнами, за которыми пламенели, как алмазы Великих Моголов, бомбейские звезды.

Итак, Дементий, сын Цикулин, народился на свет божий в деревне Ловцы, Рязанской губернии, в вотчине помещика господина Ласунского. С мальчишества лет эдак до двадцати восьми прислуживал в барском доме, а в тысяча восемьсот восьмом году отпустил его барин на отхожий промысел. Шатнуло Дементия в Астрахань, там подрядился он с купцом Селиным плыть в Персию. Каспийское море переплыли они счастливо, оттуда сухим путем, с караваном, двинулись в Багдадскую сторону.

Вот в Багдадской-то стороне и кончилось счастье. Беды повалили, что снег на голову. Ночью в горах вихрем наскочили на караванщиков персюки-разбойники. Кого порешили намертво, кого в полон забрали. Его, Дементия, саблей посекли, по сейчашнее время рубец на темени, и тоже в полон забрали. И пошла Настя по напастям… Продали его разбойники какому-то хану, тот приставил лошаков да верблюдов пасти. Все бы ничего, жить можно, год—другой жил, вдруг хан удумал обратить пастуха в басурманскую веру. “Прими, — наседали, — прими нашу веру”. Он отказывался, а его били почем зря — страх вспомнить. Так-то в муках мученических протекло года три. Раз сбежал — поймали, и опять били-убивали… Потом что же? Потом, значит, так: налетели однажды на пастуха со стадом лихие наездники, все как есть на аргамаках, а сами бородатые, зенки черные сверкают. Налетели и угнали стадо вместе с ним, пастухом, и продали господину-сардару. Совсем недалече от Багдада это было. Сардар опять же гнул: прими басурманскую веру. А он, Дементий, по-прежнему: “Живот положу — отцам-дедам изменщиком не стану”. И опять его били, без пощады били, в дерьмо по горло закапывали, ногти рвали. Уж он совсем приготовился богу душу отдать, но, спасибо, нашлась в имении рабыня, из Грузии баба была, своя, крещеная. Она и пособила убечь.

Очутился Дементий в городе Багдаде. А город Багдад торговый, людный и очень даже пригожий город; поселенцы тамошние тоже ничего, с виду, правда, гордые, не подступись, но и гостеприимчивые, это так. Ну, в Багдаде случай свел беглеца с христианским священником. Приютил, приветил. Долго с ним думали-гадали, как, значит, домой, в Россию-матушку, вертаться. И присоветовал батюшка держать путь в Иерусалим. “Там, говорит, рядом море Средиземное, а в том море греческие корабли плавают, греческие же корабли в Одессу ходят”. Вот и потопал Дементий по горам, по долам. А в Иерусалиме попутал его нечистый спознаться с капитаном Хилдоном…

Лакей, передвигаясь неслышно, нагар со свечей снимал, служаночка в белом передничке лакомства господам подавала. Молодой баринок чай с ромом прихлебывал, капитан Гривс сигару курил и портвейн попивал, а барышни, “петербургские красавицы”, ни к чему не притрагивались. И, когда Дементий умолк, обе, комкая платочки, молвили:

— О, какая печальная история.

— М-м-м, — промычал капитан Гривс.

— О да, — согласился молодой Гривс.

Они о чем-то пошептались друг с другом и милостиво отпустили Дементия.

С того дня Цикулин зажил под крылышком “петербургских красавиц”. Помогать стал садовнику-индусу, подружились они, вместе двор прибирали, цветники поливали. А барышни, завидев Дементия, ласково говорили, чтоб он не грустил, подождал, а уж они непременно помогут ему уехать в отечество.

Минул месяц, Дементий забывать стал про Джемса Хилдона, как вдруг капитан Гривс принес недобрую весть: “Бьюти” в Бомбее.

4. НАПОЛЕОНА ВИДЕЛ…

Мачты все укорачивались, будто их снизу топором подрубали, все укорачивались, покамест в колышки не обратились, потом притонули вовсе, и порт Бомбей схоронился за горизонтом. Ходуном заходил океан, прозелень его расчертил белый барашек.

“Королевский гриф” мчал к югу, резал милю за милей, и корабельная обыденщина вязала узелок к узелку, час к часу. Что ж, дело известное. Смена вахт, команды, затейливый посвист боцманской дудки. В полдень-заполдень, в полночь-заполночь вбегай на ванты, с парусами управляйся, силушки не жалей и ворон не считай. Дело известное, Дементию не диковинное.

Иное ему в диковину: впервой за годы бедованья весело на свет белый поглядеть, на небо голубиное. Милые барышни, милые! Обещание свое исполнили, улестили-таки своего дядюшку капитана Гривса. Да и старик боцман Пит постарался, и ему тоже земной поклон…

Домой, однако, путь еще был безмерно длинный и круто извилистый. “Королевский гриф” отнюдь не в Балтийское море путь держал, не в Ревель, и не в Ригу, и не в Кронштадт. “Гриф” Индию огибал. Тут не на недели счет веди — на месяцы. Далече до Лондона, еще дальше до портовых городов Российской империи. Но есть, есть теперь надёжа, что попадет все же Дементий Цикулин в отечество.

Полкским проливом осторожно прошел “Гриф” мимо Цейлона-острова, поворотил на север, к Мадрасу. Бывал ли кто из земляков Дементия в Мадрасе? Навряд… С левого борта Коромандельский берег в эбеновых лесах, в черных веерных пальмах, загляденье, и только. А Мадрас ощерился пушками форта Сент-Джордж, первой крепости, возведенной когда-то британцами на индийской земле. Отсюда, из казарм Сент-Джорджа, маршировали “томми” — солдаты — в Бенгалию и Мансур, отплывали к Цейлону, жемчужине Индийского океана.

Капитан Гривс не медлил в Мадрасе, снабдил крепость боеприпасами и вновь поставил паруса. Капитан Гривс знал, куда править, — в шкатулке с хитрым запором лежала у него инструкция Адмиралтейства.

Бенгальский залив, “море муссонов”, поигрывал волнами, как гимнаст мускулами, пугал порывами ветра, но переход выдался ровным, и все на корабле благодушествовали, даже боцман Пит не шибко ворчал, замечая плохо начищенную медяшку. Демектий в свободный час табак курил, калякал с матросами; усердный работник, незлобивый малый, полюбился он команде, и все сладилось как нельзя лучше…

Утренний туман разодрали бушпритом и вошли в дельту Ганга. Речные белесые воды мутили соленые, аквамариновые, а на берегах высилась Калькутта, богатая, разноязыкая Калькутта, с таким же, как в Мадрасе, фортом, где солдаты и пушки. Но Калькутта была знатнее Мадраса; вот уж почти полвека почиталась она столицей британских владений в Индии, и Дементий слышал, как кто-то из офицеров назвал ее вторым Лондоном.

“Гриф” поднялся вверх по Гангу. Капитан велел спустить шлюпку и отправился с визитом к генерал-губернатору лорду Маинтоу. Потом и матросы, соблюдая очередность, съехали на берег. И Дементий с боцманом Питом тоже.

Рязанский крестьянин, конечно, ведать не ведал, что за несколько десятилетий до него любовался Калькуттой другой россиянин — унтер-офицер Филипп Ефремов. Подобно Дементию, побывал унтер в плену, подобно Дементию, жил мечтою о родине. Только и разницы меж ними было, что мужик из деревни Ловцы добрался до Калькутты морем, а злополучный унтер-офицер — вниз по течению священного Ганга.

Второму Лондону салютовали весело: и капитана, и офицеров, и матросов ожидал первый Лондон. Никто на “Грифе” не подозревал, не догадывался, что за сюрприз ждет их на острове Святой Елены…

Насвистывая “Черноокую Сьюзи”, расхаживал по палубе капитан Гривс, в кают-компании офицеры играли в трик-трак, а матросы с особым усердием исполняли приказания мичманов и лейтенантов.

Недели и недели — океан, сотни и сотни миль — океан. И все та же корабельная обыденщина. Взрывают ее, как бомбой, шквалы, сметает железная метла ураганов, а потом снова затишье, снова попутные ветры. Проносится над пучинами длинный крепкий, облепленный ракушками киль, над мачтами реют темные альбатросы. Течение властно напирает на высокую корму, и горят в ночах корабельные фонари, пятная волны живым переменчивым светом.

Драконовы горы сперва означились призрачно, потом всплыли четко. Близился мыс Доброй Надежды, и уже только и было разговоров, что о роздыхе в Кейптауне.

Под малыми парусами “Гриф” вошел в Столовый залив. Открытый норд-вестам, залив этот не пользовался репутацией пристанища, где можно бить баклуши, и боцман Пит рассказал Дементию о тех бешеных ветрах, которые порой низвергаются с плоской вершины Столовой горы. Ого-го-го, какие ветропады! Они хватают корабль за шиворот и дают такого пинка, что тот вылетает в море, как нашкодивший кот, подвернувшийся под руку разгневанной кухарки.

Впрочем, передряги, испытанные в Индийском океане, сделали и капитана Гривса, и его команду не слишком-то привередливыми; все были рады Столовому заливу, прямехоньким улицам Кейптауна. Да и заботы — запастись провизией, исправить повреждения — не оставляли времени для раздумий о норд-вестах. За кормою лежало пять с лишком тысяч миль, а впереди — еще тысяч шесть.

Африку обогнешь, тут уж тебя пассат поджидает, а лучше его ничего нет, только не уваливайся с курса, режь точно. А рябой боцман ухмыляется: “Скоро, — говорит, — сынок, Эдистонский маяк завидим, скоро. Маяк же Эдистонский — то уже юг английский, вот как”.

“Королевский гриф” пересек Южный тропик, а неделю спустя вахтенный лейтенант постучался к капитану:

— В двадцати милях остров Святой Елены, сэр!

В наставлении мореплавателям было написано: “Остров Св. Елены лежит в 15°15 ю.ш. и 5°43 з.д. от Гринвича. Берега сего острова состоят из высоких каменных утесов и столь приглубы, что для кораблей неприступны, кроме норд-вестового берега, где в двух милях от г. Джемстауна есть хорошая глубина и дно для якорного стояния. Место сие называется рейдом Св. Елены”. А далее сообщалось, что островок посреди Атлантики снабжает корабельщиков отменной пресной водою, и поэтому все суда, идущие в Европу из Индии, с Островов Пряностей, из Китая и Южных морей, посещают его рейд.

Однако с недавнего времени остров Св. Елены был окружен неким нимбом — ореолом, наделен некой магнетической силой, притягивавшей не только моряков, но и людей сухопутных.

В тот год, когда наш Дементий тосковал в Бомбейском госпитале, в тот самый год на борт британского корабля “Беллерофон”, находившегося неподалеку от французского порта Рошфор, был доставлен низенький плотный человечек в треугольной шляпе и в мундире гвардейских егерей. Не теряя ни минуты, “Беллерофон” ушел в океан. В океане его встретил фрегат “Нортумберленд”, и человечек в треуголке был перевезен на фрегат, который тотчас, под всеми парусами, понесся, точно гончая, к острову Св. Елены. В октябре 1815 года “Нортумберленд” встал на якорь на рейде Св. Елены, в двух милях от Джемстауна, и господин в треуголке, из-под которой выбивалась прямая прядь волос, ступил на берег. Так Наполеон Бонапарт, бывший император французов, очутился в своей пожизненной тюрьме.

Пленника стерегли крепче крепкого: на рейде адмиральский многопушечный “Сэр Гудзон”, на острове — отряд пехотинцев и кавалеристов. Дом Наполеона в долине Лонгвуд, что милях в десяти от городка Джемстауна, окружали часовые, каждый день начальники караулов получали новый пароль.

А Бонапарт и не помышлял о бегстве; после роковой баталии при Ватерлоо он понял, что карта его бита. Теперь, в долине Лонгвуд, он диктовал мемуары, играл с графом Монто-лоном в бильярд, изредка выезжал на прогулку, похварывал, угасал…

Офицеры “Королевского грифа” надеялись хоть краем глаза увидеть знаменитого полководца. Но исполнить это желание оказалось так же трудно, как поставить яйцо на острый конец. Капитан Гривс был настойчив, почтителен, был дерзок, но генерал Лоу отказал, ссылаясь на строжайший запрет правительства. Гривсу ничего не оставалось, как мысленно послать губернатора ко всем чертям и сердито приказать боцману поскорее “налиться водой”. Боцман Пит снарядил баркасы. Баркасы потянулись к устью ручья.

Матросы, среди них и Дементий, таскали воду в парусиновых ведрах, наполняя большие дубовые бочки.

Рядом с ручьем вилась каменистая дорога. Оживленной ее не назовешь. Посыльный с адмиральского “Гудзона” проедет в Джемстаун, из Джемстауна подвезут к рейду мясо, зелень, дерево для корабельных поделок…

А в то утро, когда молодцы капитана Гривса “наливались водою”, на этой дороге показались коляска и английские офицеры верхами.

Один из офицеров, придержав лошадь, окликнул матросов, спросил, когда они уходят в Англию. Кавалькада на минуту остановилась, матросы распрямили спины, воззрились на господина в коляске. Обрюзглый, с одутловатым нездоровым лицом, он глядел на моряков, опустив плечи и сунув руку за борт сюртука.

“Смотр” длился не дольше минуты, кто-то из матросов отвечал, что “Королевский гриф” уходит завтра-послезавтра, Наполеон вяло кивнул, и кавалькада пустилась дальше.

5. НЕОЖИДАННАЯ ПЕРЕМЕНА КУРСА

Остров Св. Елены принес одни разочарования капитану Гривсу: Бонапарта лицезреть не удостоился, а с адмиральского корабля “Сэр Гудзон” получил пакет, который предпочел бы не получать. Если б не этот пакет, капитан был бы в Англии месяца два, два с лишком спустя. Но теперь…

Проклиная морских лордов, офицеры “Королевского грифа” смекали, однако, в чем дело. По-ли-ти-ка, разрази ее гром. Вот и вали теперь на другую сторону Атлантики. В Колумбии, говорят, Симон Боливар провозгласил республику, а эти грубияны янки уже подумывают о Южной Америке. Что ж, стоит напомнить им, что есть на свете Англия, пусть-ка не очень-то заносятся эти неотесанные янки. Есть на свете Англия, она невелика, но “кораблями своими обнимает мир”, да так, что только косточки похрустывают. “Правь, Британия!” Флот твой в наличии, флот в готовности, флот действует.

Триста морских бродяг с “Королевского грифа” спят и видят родину? Ничего с ними не станется, пусть-ка плывут в Пуэрто-Коломбию и всей мощью семидесяти четырех пушек свидетельствуют на берегах, открытых Колумбом, что права английских негоциантов и промышленников имеют весьма внушительную поддержку.

А Дементий Цикулин, россиянин Дёмка, не чаявший, как добраться в деревню Ловцы? Кому об нем тужить? Разве что в Ловцах, под соломенной кровлей, мать поплачет или братья, идучи с покоса, перемолвятся: “Пропал, дескать, наш меньшой, совсем пропал!” А то, может, вздохнет за веретеном у лучины желанная Дарьюшка, с которой обещал он повенчаться. И уж не знает, верно, ловцовский попик, как его и поминать, Дементия-то: то ли за здравие, то ли за упокой. Да и как знать, коли нет о нем ни слуху ни духу вот уж больше десятка лет… Ну делать нечего, жизнь прожить — не поле перейти. Слушай, матрос Дементий, команду, взбегай по вантам на грот-мачту, работай у помпы да палубу драй.

Экватор проскочили близ острова Св. Павла; сокращая путь, не заглядывали ни в Кайенну, ни в Парамарибо, ни в устье Ориноко, напрямки взяли к Порт-оф-Спейн.

А там отдохнули малость, слушая в тавернах задорные калипсо — народные песенки, которые так бойко пели пригожие и статные тринидадские креолки. Оставили Тринидад, и вот уж Карибское море.

Акулы гнались за “Грифом”, вспарывая треугольными плавниками кипень волн, проносились пироги славных антильских мореходов, и бамбуковой флейтой свистал ветер. И видел Дементий коралловые рифы, олушей да крачек, полуденный блеск карибского неба, как все это видывал некогда его соотечественник Василий Баранщиков.[4]

Капитан правил вдоль берегов Венесуэлы. В приморских городках ослепительно вспыхивали кресты на часовнях времен Христофора Колумба, а когда забирали мористее, кивали Дементию пальмы Малых Антильских островов.

За мысом Гальинас зажелтели дюны. Среди дюн лепились рыбачьи хижины. В уютных приманчивых гаванях белели строения Санта-Марии и Сьенанги. За Сьенангой картинно вставали горы со звучным, как кастаньеты, именем: Сьерра-Невада-да-Санта-Марта. А дальше, к западу, был Пуэрто-Ко-ломбия. Красивый, черт побери, город!

“Королевский гриф”, дожидаясь лоцмана, лег в дрейф. Боцман Пит подтолкнул локтем Дементия:

— Вот, сынок, стукнули гвоздь по шляпке!

Понимай, значит, так: попали в точку. И Дементий. к собственному удивлению, ощутил вдруг нечто похожее на гордость: должно быть, и самые знатные из российских мореходцев не бывали в этих краях.

6. СКОРО ЛИ?

Карета пестрая, как пасхальные яйца. Колеса у нее красные, подножка желтая, половина кузова коричневая, а половина черная. И на дверцах золоченый королевский герб. Не простая карета — почтовая.

Лошади жмут махом, возница кнутом щелкает, как из пистолета. Восемь миль отлупят, тут и подстава, свежих запрягают. Затрубит почтарь в звонкий рожок, поехали дальше.

Езда на почтовых кусается, по пяти-то пенсов за милю не пустяковина, но зато куда скорее в Лондоне будешь, нежели на “комодоре”. И почему это англичане морским чином простые пассажирские кареты наградили?..

Дементия, хоть и платил он наравне со всеми, умостили на крыше, где тюки с почтой. Ладно, пусть так. Оно, может, и лучше — дышать вольготнее, смотри куда хошь — на пастбища и дубравы, на кирпичные усадьбы и придорожные гостиницы с затейливыми вывесками. А вправо глянешь, нет-нет да и мелькнет седоватое море, плюнет дымом высокая труба пароходика. Так вот она какая! Вот она, родина добряка Пита, веселого капитана Гривса, всех тех ребят-моряков, с которыми подружился ловцовский крестьянин за долгое плавание.

В Плимуте устроили они Дементию проводы. Хорошие проводы! Гульнули честной компанией в “публикусе” — так, что ли, зовут англичане трактиры свои? Принимали там учтиво, музыка играла, и ребята, покамест не захмелели, очень даже благородно танцевали с девицами. А старый боцман Пит обнимал Дементия, говорил, чтоб оставался в Плимуте: “Жить будем, как отец с сыном”. Дементий крутил головой, отирал слезу.

Капитан Гривс выдал ему свидетельство-патент по всей форме. Так и так, под моей, дескать, командой Дементий Цикулин, российский подданный, ходил вокруг Индии, не однажды экватор пересекал, и в Африке побывал, и в Южной Америке, в океанах выказал себя отменным матросом, к корабельной службе весьма способным.

С такой бумагой, с сундучком, подарком старика Пита, с кожаным кошельком, припрятанным за пазухой, и поспешал теперь Дементий Цикулин в знаменитый город Лондон.

От лондонского многолюдства зарябило у него в глазах. Ходить бы Дементию по стритам, толкаться б в лавках, где торгуют всем, что ни есть на свете, услаждаться б ему портером в “публикусах”, а он нет — он торчит в доме русского консула господина Дубачевского.

— Ваше благородие! Андрей Яковлевич, батюшка, скоро ли?

Дубачевский улыбался:

— Терпи, больше терпел. С Германом Николаевичем отправлю.

Терпел. Ждал.

А купец Герман Николаевич, человек серьезный, дела делал, уговаривался о поставке строевого леса.

Поздней осенью 1821 года контракт был наконец подписан, и Дементий, чуть помня себя от радости, перебрался с Германом Николаевичем на судно. Морем пришли они в устье Эльбы, в Гамбург, потом сухопутьем, наезженным трактом подались к Риге, к русской границе.

Дорогою Герман Николаевич, пухлый, неторопливый, гладко выбритый, ровным голосом расспрашивал Дементия об его приключениях. Слушал, прикрывая глаза, сложив руки на животе, попыхивал сигарой. Слушал и думал: случись подобное не с российским простолюдином, а с европейцем, непременно бы новый Дефо нашелся и написал бы завлекательный роман…

А Дементия нетерпение мучило. Вон на дворе-то пора уже зимняя. Но какая, прости господи, зима в городе прусском Берлине? Не зима — гнилая мокрень. Поди попробуй-ка четырнадцатый год кряду — ни снежинки, ни морозца… Ей-ей, ничего так не жаждал Дементий, как увидеть льняные дымы над заснеженными кровлями.



Е. Парнов, М. Емцев. ЗЕЛЕНАЯ КРЕВЕТКА

Начальник штаба дружины общественного порядка Володя Корешов получил письмо от невесты. В кабинете было темно и тихо. В окно стучалась ночная бабочка. По белому листу бумаги карабкалось какое-то чахлое существо с прозрачными зелеными крылышками. Володя сдул его на пол и мечтательно уставился в потолок.

Спешить было некуда, и он мог себе позволить оттянуть те радостные минуты, которые обещал ему голубой конверт авиапочты, окаймленный красно-синей полосой.

Глаша, невеста Володи, улетела в Антарктиду сразу же после распределения. Она окончила Ленинградский институт климатов и работала младшим научным сотрудником в лабораторииискусственного солнца. Володя тоже в скором времени собирался в Антарктику.

Через три с половиной месяца кончается срок его полномочий (по специальности он инженер-дозиметрист), хотя он до сих пор не может понять, почему именно его избрали начальником штаба. Впрочем, за все время пребывания его на этом посту не произошло ни одного события, которое потребовало бы физической силы, хитроумных умозаключений или напряжения воли. Раньше Володя втайне гордился, что выбравшие его товарищи сумели разглядеть в нем, скромном и тихом парне, все эти замечательные качества, но теперь он с горечью думал, что с такой работой может справиться кто угодно. Он искренне жалел, что ему ни разу не была предоставлена возможность хоть как-то проявить себя, и уже примирился с бесцельно, как он считал, потраченным временем.

И вот сейчас, держа в руке письмо из Антарктиды, он думал о настоящей и интересной работе, которая ему там предстояла. Это были приятные мысли.

Внезапно пронзительно взвыл зуммер.

Володе показалось, что вдруг обрушилась стройная и сверкающая стеклянная башня. Хрустальные конусы и призмы раскалывались друг о друга, со звоном и скрежетом растрескивались зеркальные плиты. Володя удивленно и оторопело смотрел на висящий в углу красный видеофон спецсвязи. За все двенадцать с половиной месяцев, которые Володя провел в этом кабинете, аппарат ни разу не зазвонил. В кабинете шуршала тишина. Но в ушах Володи еще звучал ревущий сигнал тревоги. В какое-то мгновение, пока аппарат молчал, Володя готов был поверить в слуховую галлюцинацию. Он уже собрался облегченно вздохнуть, как вновь тишину распорол зуммер.

Володя вскочил, опрокинув стул, на котором сидел. Зацепился ногой за ковер и чуть не упал. Больно ударился спиной об угол стола. Потер ушибленное место и, выставив вперед руки, точно лунатик, пробрался к аппарату и нажал кнопку.

Экран не засветился. Значит, это звонил автомат. Бесстрастно и четко, как никогда в таких случаях не смог бы говорить человек, он отчеканил: “Катастрофа на комбинате “Металлопласт”. Тревога объявлена. Через две минуты за вами заедет пожарная машина ПМ-1075. Сигнал тревоги подал инженер-диспетчер Борис Михайлович Слезкин. Все приведено в готовность. Какие будут распоряжения?”

— Никаких! — ответил Володя, уже успев прийти в себя.

Он выключил аппарат и, взглянув на часы, открыл дверцы стенного шкафа. Снял с вешалки плащ и надел его. Потом достал из ящика стола сигареты. Огляделся по сторонам, не забыл ли чего, и, выключив свет, вышел из кабинета.

Большой голубой конверт остался нераспечатанным. А в нем содержались удивительные вещи.

***
“Володя, милый! Здравствуй, медвежонок, — писала Глаша. — Как ты живешь? Если бы ты знал, какое со мной было приключение! Эх, ты! Живешь себе, прозябаешь в тиши, а еще начальник штаба. Вот тебя бы сюда к нам, тогда бы ты узнал, почем фунт лиха! Но нет, тебе даже не снится такое. И не надейся, что я тебе сразу все выложу. О, нет! Я тебя сначала как следует помучаю. Ты только не смей заглядывать в конец письма или пропускать строчки, а то я тебя знаю! Ой, Володька, до чего же соскучилась без тебя…

Обязательно вызову тебя по видеофону в среду часов в семь—восемь, так что будь дома. И вот еще, Володенька, чтобы не забыть. Пришли мне обязательно шерсти. Все равно какого цвета. Только настоящей, а то у нас все синтетика. А теперь, говорят, очень в моде настоящая шерсть. У нас в лаборатории все что-нибудь вяжут. Мне тоже хочется. Я уже научилась вязать английскую резинку. Мне и спицы в механических мастерских сделали. Великолепнейшие. Ты уж постарайся, Володенька, достань шерсть.

Ну, вот как будто бы и все, вроде ничего не забыла. Теперь можно и о моем Приключении. Оно заслуживает большой буквы, — ты это сейчас увидишь. Ну, так вот!

Дней десять назад, это было шестого, меня послали в командировку к американцам, в Мак-Мердо. Если бы ты знал, какой это большой и шумный город!

В нашем Мирном народу живет не меньше, но у нас уют, тишина и покой. А там! Это просто какой-то кавардак и калейдоскоп. Все крутится, сверкает и летит куда-то.

Полицейские, они летают низко-низко на огромных прозрачных вертолетах-циклоляриях, едва успевают регулировать движение. То и дело где-нибудь возникает свалка или драка. Пьяных ну просто ужас сколько! Я раньше два только раза видела пьяных. У нас в Опалихе одного старика и здесь, в Мирном: дядя Вася, электромонтер, выпил и заснул на дежурстве. А в Мак-Мердо… Подумать только!

Несколько лет назад здесь была небольшая научная станция. А теперь… Всюду рекламируется какой-то арлей — золотой напиток бессмертия. Он действительно золотой. Настоящее жидкое золото, — я видела. Но вот насчет бессмертия, так это извините. Налижутся и сидят. А глаза рыбьи, стеклянные. Потом падают и валяются на тротуарах. Смотреть и то противно.

Зато мне очень понравился их космодром. Чистота идеальная и порядок. Все сплошь из титанопласта — прозрачное и сверкающее. Вокзал из стеклобетона, в форме спирали, так и ввинчивается в небо. Каждые две недели отсюда стартуют ракеты на Луну. Мне повезло, и я видела. Это захватывающее зрелище. И величественное. Наш космодром далеко, на самом полюсе, и я там никогда не была. Нужно будет обязательно съездить. Он, наверное, тоже очень красивый.

Сейчас здесь период ночей и непрестанно пылает наше высокочастотное солнце. Если бы ты знал, какое оно капризное! То и дело теряет устойчивость. А как это на климате отражается, на урожае! Вот и приходится непрерывно следить. В антарктическом институте, это который при ООН, на модели климата установили, что нужно добавить еще один излучатель. Электронно-вычислительная машина определила, что его лучше всего поставить у американцев, где-нибудь на окраине Скоттвил. Меня послали все утрясти и согласовать. Надо сказать, что люди они практичные и деловые. В течение часа все подсчитали, взвесили и согласились. Так что моя командировка окончилась очень быстро.

Я позвонила в аэропорт и справилась насчет самолета. Оказалось, что в моем распоряжении еще очень много свободного времени. Вылететь можно было только завтра, да и то под вечер.

Один американец, Дональд Юнг, молодой и симпатичный, в два счета устроил меня в лучшую гостиницу и посоветовал, что следует в первую очередь посмотреть. Поехать на космодром — это была его идея. Кровать в гостинице такая широченная, что свободно можно спать на ней поперек. Огромнейшая ванная. Электродуш. Видеофон рядом с подушкой. В общем, ничего особенного, но очень мило и удобно.

Я все время отвлекаюсь на всякие мелочи и никак не могу начать рассказ о Приключении. Но я это нарочно, ты не сердись.

Я пообедала у себя в номере. Кстати, мне подали замечательно вкусное и сытное желе. Какая-то синтетика фиолетового цвета и с легким запахом фиалки. Я хотела узнать формулу, чтобы дома угостить девчонок. И что ты думаешь? Не дали! Говорят: секрет фирмы. Как будто я буду заниматься конкуренцией. Чудаки!

Пообедав, решила немного погулять и вечером сходить в мюзик-холл. Прошла пешком весь город до самого вокзала. Вокзал совершенно своеобразный. Представь себе мост в виде гиперболы. В фокусе на нитях из стеклобетона подвешен трехосный эллипсоид — там всякие помещения. В ветвях гиперболы- лифты, пакгаузы, таможня, камера хранения и пр. А снаружи — открытые площадки, окруженные легкими перилами из какого-то серого сплава. Стоишь себе на такой площадке и любуешься солнцем. Оно голубоватое, как спиртовое пламя, и ласковое. А внизу под тобой проносятся бесконечные гремящие ленты составов. На этой площадке все и случилось!

Я спокойно прогуливаюсь, дышу свежим воздухом, любуюсь панорамой города. Он весь какой-то лунный и полупрозрачный, точно тающий в голубой дымке. Вдруг слышу внизу какой-то грохот. Гляжу и глазам своим не верю. Ни с того ни с сего переворачивается одинокий отцепленный вагон-рефрижератор. Потом что-то как засвистит и трахнет по вокзалу! Все так и загудело. Перила дрожат, как струны. Не успела я опомниться, как рядом со мной очутилось какое-то синее страшилище. Какое оно, я так и не разглядела. Наверное, из-за дыма. Оно все дымилось. Помню только какой-то резкий запах, что-то похожее на хлор. У меня даже рот раскрылся. Хочу крикнуть и не могу. А страшилище ко мне лапу протягивает, лохматую и тоже дымящуюся. Да так осторожно и ласково, точно погладить хочет. А мне страшно! Я так и обмерла вся.

Ой, Володька, что дальше было! Помнишь ли ты мою сверкающую брошку? Хрустальный шар с зеленой креветкой? Ту, что Федя на Венере поймал? Помнишь? Ну, так вот, страшилище как схватит ее, да как рванет! Платье, конечно, порвалось. Я упала от неожиданности и ушиблась.

Страшилище начало подбрасывать и ловить брошку, точно мячик. Играет себе, радуется, а я от страха ни жива ни мертва.

И вдруг страшилище брошку упустило. И полетела она прямо вниз. А там как раз состав проходил с диоптазом. Это минерал такой драгоценный, зеленый-зеленый и блестящий. Раньше его только в Конго добывали, а теперь и в Антарктиде нашли. Правда, он есть у австралийцев, но они его продают во все страны.

Ну, моя брошка и полетела на этот самый диоптаз. Разбилась, конечно, и унеслась неизвестно куда. Жалость какая — слов нет. На всей Земле только у меня одной такая брошка была. И как она шла к моему голубому платью! Тому самому, с отделкой у левого плеча, помнишь?

Чудовище тоже, наверное, огорчилось страшно и как закричит! Потом — раз! — и исчезло. Точно в воздухе растаяло. Ну, что ты скажешь о моем Приключении? Может быть, еще и не поверишь? Только посмей! Я тебе покажу!

Для подтверждения моего рассказа посылаю тебе несколько американских газет. Из них, кстати, ты узнаешь и кем на самом деле было напавшее на меня страшилище. Я ужасно рада такому удивительному Приключению. Только креветку жалко…

Ой, Володька, родной, мне уже на работу пора! Опаздываю. Пиши мне каждый день, Володенька, скучно страшно. В среду я тебя вызову обязательно. Целую крепко-крепко.

Твоя Глафира”.

***
Сначала взорвались ректификационные колонны. Желтый коптящий язык взлетел в ночное небо и слизнул звезды. Через какое-то мгновение лопнули змеевики азеотропных смесителей. Задрожав, как испуганный пес, рванул бак с циклогексаном. Жутким зеленым огнем полыхнули окна восьмого цеха. Завод перестал существовать.

Очнувшись от оцепенения, Борис впился пальцами в красные кнопки тревоги. В башне дистанционного управления стояла глубокая тишина. Но ему казалось, что вокруг все ревет и звенит; мечутся окровавленные языки медных колоколов и глохнут в гиеноподобном визге сирен.

Борис утопил в пазах панели девятнадцать клавишей, но экраны были пусты. Все девятнадцать цехов погибли. Дымилась земля, ветер шевелил какие-то съежившиеся хлопья. И тут он впервые почувствовал страх. Как будто что-то холодное осторожно дотронулось длинными пальцами-сосульками до сердца. Он не мог поверить своим глазам. От огромного завода не осталось ничего, ничего в самом полном смысле этого слова.

Испарились многотонные плиты и тюбинги из железобетона, растаяли в воздухе стальные двутавры и швеллеры.

Борис поставил максимальное увеличение, но не мог нигде обнаружить даже обрывок проволоки или осколок кирпича.

Он бросился к сейсмопотенциометру. Повернул ручку и рванул ее на себя. Прибор не открывался. Мятущиеся, растерянные руки начали шарить по карманам в поисках ключа. На голубой пластик пола посыпались какие-то протертые на сгибах бумажки, канцелярские скрепки, библиографические карточки и прочая чушь. Ключа нигде не было. Почему-то этот ключ вдруг показался ему совершенно необходимым. В этом кусочке металла для Бориса сосредоточилась вся бессмыслица минуты. Как будто, открыв прибор, можно было спасти исчезнувший завод.

Затрещал видеофон. На экране появилось заспанное лицо директора. Левая ноздря у него почему-то дрожала. Это было странно и смешно.

— Что там у вас случилось? — спросил он, аккуратно и терпеливо откручивая пижамную пуговицу.

По тому, как он спросил, Борис понял, что он уже все знает. А Борис мучительно старался вспомнить, куда дел ключ от потенциометра.

— Что вы молчите? — тихо спросил директор и, внезапно вспыхнув, заорал: — Какого черта вы молчите?! У вас там все полетело к чертовой бабушке, а вы молчите! Да знаете ли вы, что произошло?

Голос его срывался на высоких нотах и по-бабьи дрожал. Борис слышал, как он тяжело, с сухим присвистом дышит. Потом он опять начал кричать, через каждое слово поминая черта.

И тут Борис вспомнил, что вчера положил ключ в ящик стола. Он хотел что-то сказать, но, махнув рукой и выключив аппарат, побежал к себе в комнату. Выдвинув ящик стола, он побросал на пол переплетенные отчеты, оттиски статей, пачку бумаги. Ключ нашелся довольно быстро. Он скромно устроился между коробочкой с кнопками и логарифмической линейкой. Борис схватил его, зажал в кулаке и вдруг забыл, что собирался делать дальше.

Несколько секунд он лениво, в какой-то сонной одури, пытался сообразить, что нужно делать. Так ничего и не придумав, он вернулся в диспетчерскую.

Видеофон надрывался и дрожал, точно хотел оторваться от стенки и улететь. Борис подошел к аппарату и нажал кнопку. Яркая звезда на экране расширилась, и в лучевых пересечениях возникло лицо Володи Корешова, инженера-дозиметриста и начальника районного управления общественного порядка.

— Как это произошло? — тихо спросил он.

— Не знаю. Все случилось за какую-то секунду. От завода не осталось ничего. Совсем ничего…

— Люди были?

— Нет. Четвертая бригада контроля должна заступить в четыре часа тридцать минут. Инженер по наладке всегда приходит утром. Вот только…

— Что — только?

— Я имел в виду восьмой цех. Модест Ильич любит сам проследить за сменой кадмиевых стержней…

— И ты думаешь, что он был там?!

— Нет… Не знаю. Вряд ли он придет ночью.

— Так да или нет?

Борис почувствовал, что рука у него стала горячей и мокрой. Он разжал кулак и увидел ключ.

— Что ты молчишь? — спросил Корешов.

— Я думаю, был ли в тот момент на заводе Модест Ильич.

— Нечего думать! Я сейчас позвоню к нему домой. Кто-нибудь еще мог быть там в момент взрыва?

— Нет, больше никого не могло быть.

— Ну ладно, я сейчас к тебе приеду.

Борис еле дождался, пока Корешов отключится, и, подбежав к сейсмопотенциометру, включил его.

Взрыв произошел в 3.57. Борис быстро нашел нужную линию. Но никакого зубца на кривой против нее не было. И опять ему стало как-то не по себе. На минуту даже показалось, что все это только снится. “Ну да, я сплю, — уговаривал он себя, — вчера целый день провел в бассейне и зверски устал, вот и заснул во время ночного дежурства. Сейчас проснусь, сделаю над собой усилие — и проснусь”.

Он подошел к огромному окну. В синеющем небе застыли побледневшие звезды. Над темной гребенчатой каймой леса ярким александритом мерцала Венера. Где-то там, далеко за лесом, только что исчез огромный химический комбинат.

Борису показалось, что он видит, как небо постепенно насыщается малиновой водой далекого пожара. Но это, наверное, была заря. Он вернулся к экранам. Они были по-прежнему пусты. Покрытая пеплом и хлопьями земля почти не дымилась. Нигде ничего не горело.

Борис выключил в диспетчерской свет. Как глаза фантастических насекомых, из темноты смотрели на него бесчисленные шкалы и стрелки приборов. Все они стояли на нуле. Им больше нечего было показывать, они уже ни с чем не соединялись.

Борис прижался лбом к стеклу и попытался хоть что-нибудь разглядеть в лежащей под ним черной бездне. Лишь изредка на лакированном листочке какого-нибудь кустарника проскальзывал звездный свет. Степь спала, глухая и черная.

Он знал, что сейсмические приборы зарегистрируют любое сотрясение почвы на территории завода. Неужели во время этого странного взрыва, оставившего после себя полную пустоту, не обрушились на землю трубы, не попадали стены и перекрытия? Не могли же башни, колонны, циклоны и газгольдеры сгореть в воздухе, до того как они упали? Но равнодушная сейсмограмма упрямо твердила одно и то же: “Могли”.

Борис готов был допустить даже внезапный распад вещества, теоретически невозможный и беспричинный. Эта еретическая идея хоть что-то объясняла…

Подтащив к стене стремянку, он взобрался на нее и открыл щиток восьмого сектора. Бобины не вращались. Им уже не нужно было прокручивать ленты программы. Борис перемотал ленту на левую съемную бобину и вынул ее из гнезда.

Если на заводе и случались изредка непредвиденные вещи, они были так или иначе связаны с восьмым цехом. Борис мысленно перебрал в памяти все секторы комбината: органический, элементо-органический, минерального сырья, синтеза, гетерогенного катализа, высоких давлений и электрохимии, — пи один из них не мог стать источником таких разрушений. Если только полное исчезновение можно назвать разрушением. Оставался лишь восьмой цех, где производились нейтронная сварка и реакции горячих атомов в растворах. Если даже допустить невероятное, что там взорвался урановый реактор, то и этим нельзя объяснить ни полное отсутствие разрушения, ни взрыв без взрывной волны. Поэтому восьмой цех тоже отпадал. Но Борис все же поставил бобину в гнездо расшифратора и прокрутил всю ленту недельной программы. Конечно, он был прав в своих сомнениях с самого начала: это ничего не дало. Ничто не могло вызвать взрыв: ни сварка пятисот тонн титанопласта, ни синтез привитых сополимеров иридия, ни замена части графитовых блоков в котле. Вот уже семь лет все эти процессы с идеальной четкостью протекают без всякого вмешательства человека. В чем же дело? На всякий случай он просмотрел кривую регистрации излучений на территории восьмого цеха. Радиация была в пределах нормы. При таком фоне можно было даже находиться на территории в обычных костюмах защиты. Оставалось поверить в чудо. Но он не хотел, не мог назвать гибель лучшего в мире химического комбината таким хорошим и волнующим словом, как “чудо”.

Это было не чудо.

Прозрачная, как аквариум, диспетчерская осветилась. По панелям фотонно-счетных машин скользнули голубые лучи далеких фар. По шоссе шли машины. Штук пять или шесть. Борис спустился по крутой винтовой лестнице вниз и вышел во двор. В лицо ударил теплый и тугой ветер. Ночь дышала запахом настоенных на солнце цветов. Горьковато и нежно пахла полынь. Вокруг фонаря как завороженные клубились мошки. С сердитым гудением стукнулась о матовый колпак мохнатая ночная бабочка. Все дышало спокойствием и миром, ласковой и грустной тишиной. Даже подумать и то было бы кощунством, что в такую ночь может прийти беда.

Стало слышно, как шуршат по бетону протекторы и изредка потрескивает ударяющийся в крылья гравий. Головная машина сбавила скорость и свернула к башне. Борис прикрыл глаза рукой, защищаясь от яркого света.

Подъехав к самой двери, машина остановилась. Водитель выключил двигатель и погасил фары. Лишь в подфарниках переливались тревожные красные огни. Борис различил темный причудливый силуэт пожарной машины. Хлопнули дверцы. С двух сторон к нему подбежали Корешов и незнакомый пожарник в полной амуниции, но без шлема.

— Жданов, — представился пожарник.

Поздоровались.

— Садитесь быстрей — время дорого, — потянул Бориса за рукав пожарник.

— Нам некуда спешить, — ответил Борис, — все уже сгорело.

— Как так? — не понял пожарник. — Ведь после вашего вызова прошло всего девять минут! Давайте, мы еще успеем. — И он кинулся к машине.

— Погодите! — крикнул Борис ему вслед. — Я же говорю, что все сгорело!

Жданов остановился, слегка пригнулся и медленно, на пружинящих мускулах, повернулся. Вся его фигура выражала недоверие. Но, вероятно поняв, что диспетчеру нет никакого смысла его обманывать, он вернулся.

Корешов закурил сигарету. В свете фонаря дым расплылся тусклой лунной радугой.

“Неужели только девять минут?” — подумал Борис.

Корешов торопливо затянулся два раза подряд, бросил сигарету на землю и затоптал красный жгучий огонек.

— Рассказывай! — бросил он Борису и поднял воротник прозрачного плаща.

— Где остальные машины? — спросил Борис пожарника и неприязненно подумал про Корешова: “Рисуется… Шерлок Холмс!”

— Поехали к месту. А что? — ответил Жданов.

— Так… Сколько их?

— Шесть.

— И все пожарные?

— Да. А какие же еще? — В голосе пожарника послышалось удивление.

— Это хорошо, что все пожарные, — пробормотал Борис, думая о своем. Он почему-то не решился спросить о Модесте Ильиче. Но раз нет “скорой помощи”, значит, его не было на заводе.

Как бы почувствовав эту невысказанную мысль, Корешов сказал:

— Людей не было. Я, пока мы мчались сюда, обзвонил всех… Модест Ильич уехал на рыбалку. Ловит щук жерлицами… — Он замолчал.

Борис понял, что ему трудно спрашивать про все, что случилось. Слишком уж все это было невероятно. “Наверное, он втайне надеется, что я сошел с ума или напился”, — подумал Борис.

— Ну что ж, ребята, — сказал Борис, — давайте поедем туда, а на обратном пути заедем в диспетчерскую. Так оно лучше будет.

Пожарник пошел к машине. Корешов похлопал Бориса по плечу и сказал:

— Ты, брат, подымись к себе и захвати плащик, а то простынешь. Мы подождем… раз спешить некуда.

Борис кивнул ему и пошел в башню.

Шоссе таяло под фарами, как черный весенний снег. В машине было тепло и уютно. Борис сидел между водителем и Корешовым и смотрел в залитое предрассветным сумраком ветровое стекло. На спидометре было 120, и машина визжала на поворотах. Мимо них неслись лохматые контуры кустов и фосфоресцирующие дорожные указатели. Краем глаза он видел, как в красном свете сигареты из серой полутьмы выплывают большой добродушный нос и полные губы Корешова.

Борис коротко рассказал Корешову обо всем, что узнал и пережил в диспетчерской. Корешов слушал с напряженным вниманием, не прерывая.

Водитель, малый лет двадцати, с вьющимся, взлохмаченным чубом, как видно любитель побалагурить, тоже не проронил ни слова. Но по тому, как во время рассказа он слишком внимательно смотрел на дорогу, Борис понял, что он весь ушел в слух.

Когда до комбината оставалось километров восемь, машина резко сбавила скорость. Людей качнуло вперед. В свете фар Борис увидел впереди поблескивающие красным лаком бока пожарной машины. За ней виднелось еще несколько машин, вокруг которых суетились пожарники в сверкающих силотитановых шлемах.

Медленно подъехав к затору, шофер затормозил и, приоткрыв дверцу, крикнул:

— Колька! Что это тут у вас?

Молоденький пожарник только махнул рукой куда-то вперед.

Борис и Корешов вышли из кабины и пошли, куда указал Колька.

— Погодите-ка, я с вами! — сказал, догоняя их, Жданов и скомандовал остальным: — А ну давайте по машинам!

Борис понял, что он здесь старший.

Пожарники заняли свои места. Лишь у головной машины, которая почему-то стояла поперек шоссе, остались стоять два человека. По-видимому, они поджидали Жданова.

Вскоре стала понятна причина затора. В головную пожарку врезался автофургон. Наверное, в последнюю минуту сработала блокировка, потому что машины почти не пострадали.

— Как это произошло? — спросил Жданов одного из пожарников, видимо, водителя головной машины.

— Странная история какая-то, Павел Аполлинарьевич… — Водитель развел руками. — Едем, это, значит, мы с Витей, — он указал рукой на своего соседа, — тихо-мирно… Разговорились… про футбол. Гляжу я — из-за поворота автофургон выскакивает. Без огней! А впереди, я знаю, еще поворот, и крутой. Я выключил дальний свет: давай, мол, левее. А он не реагирует. Я тут же смекнул, что дело неладно. Обычно ведь машины без шоферов соблюдают правила движения, как автоинспекция. А тут на сигнал не реагирует и без огней. Очень мне это подозрительно показалось. Автофургон-то шел от комбината… “Странное дело, не находишь?”-Это я Вите говорю… Так ведь, Витя? (Витя молча кивнул.) Ну, долго раздумывать некогда — до фургона метров сорок. Я взял да и развернулся ему поперек пути. Но блокировка у него поздно сработала. Помял слегка.

Все подошли к автофургону. Левая фара была разбита, и немного покорежило радиатор. Корешов открыл дверцу и залез в кабину. Услышав удивленное восклицание, Борис подошел к нему.

— Действительно, чудеса! — воскликнул Корешов и, высунувшись, махнул рукой пожарникам. — Посмотрите-ка, ребята, — сказал он, — непонятно, почему автофургон вдруг поехал. В автошофере нет перфокарты.

— Нет перфокарты? — удивился Жданов. — Как же он поехал?

— Без перфокарты не включается зажигание, — пробасил Витя.

— Автомат в самоволку подался, — сострил его приятель, — крутанул налево.

— М-да, ничего не понимаю, — согласился Корешов и задумчиво протянул: — Правда, машина не на тормозе, а по инструкции полагается, изъяв перфокарту, ставить на тормоз…

— “По инструкции”! — усмехнулся Витя. — Так то по инструкции… А кто ее так уж досконально соблюдает, инструкцию-то эту!

— Вот потому-то, что не соблюдали инструкцию, автофургон и поехал.

— Только ли поэтому? — с нескрываемым ехидством в один голос спросили пожарники.

Корешов замялся:

— Нет, не только поэтому. Но если бы машина была на тормозе, она бы не тронулась с места. А отчего она все же поехала, хоть убейте, не пойму…

— Может, в радиаторе замкнулась цепь? — спросил Жданов.

— Вряд ли, — ответил Корешов, — я эти автофургоны хорошо знаю. Радиаторы у них неразборные, штампованные. Автофургонное топливо совершенно не детонирует и никогда не вспыхивает без искры.

— Может, разрежем радиатор и посмотрим? — предложил Борис.

Корешов молчал, видимо что-то обдумывая. Потом он махнул рукой и сказал:

— Давайте отбуксируем его на обочину и поедем дальше. А на обратном пути разберемся.

На территории уже орудовали дозиметристы. Они прибыли сюда на вертолете за несколько минут до пожарников. Около проходной (к великому изумлению Бориса, бетонный забор, огораживающий комбинат, совершенно не пострадал) собралась плотная куча людей. Они ожесточенно спорили и размахивали руками. Там был директор, главный инженер и еще кто-то из начальства. Увидев Бориса, директор молча протянул руку и сейчас же отвернулся. Может быть, ему стало стыдно за недавнюю вспышку.

— Это наш инженер-диспетчер, — отрекомендовал Бориса директор какому-то лысому коротышке.

Тот кивнул головой и начал копаться в портфеле.

— Как же это ты, братец? — спросил Бориса главный инженер и не то застенчиво, не то виновато шепнул коротышке: — Он как раз сегодня дежурил.

Коротышка поднял глаза от раскрытого портфеля и взглянул на диспетчера. Борис смотрел прямо в черные зеркальца его зрачков. Наконец коротышка не выдержал и отвел взгляд. Борис пожал плечами и отошел. Потом вытер слезящиеся от напряжения глаза. Из проходной вышел высокий дозиметрист в прозрачном свинцово-силоксановом балахоне и взмахнул над головой руками. Можно было пройти на территорию. Очевидно, активности не обнаружили.

Наверное, даже водородная бомба не могла бы оставить после себя больших разрушений. До самого горизонта тянулась совершенно ровная площадка. В третьем секторе, где было двадцать семь строений, не уцелело ни одного кирпича.

Борис шел, с трудом передвигая ноги в мелкой бурой и желтоватой пыли. От его шагов подымались тяжелые облачка. Пыль медленно оседала, как муть в аквариуме с плохо промытым песком. В бледных сырых лучах рассвета все казалось тусклым и приглушенным.

Прежде всего Борис обратил внимание на странно буро-оранжевые кристаллики. Они показались ему очень знакомыми. Только он не мог вспомнить, как они называются. И вдруг точно в голове с треском лопнула, распахнулась какая-то черная плотная штора. Он даже вскрикнул от неожиданности. “Да ведь это же азотный ангидрид. И как это я сразу его не узнал?!” — изумился Борис.

Но тут же откуда-то из потаенных щелей просочилось и сомнение. В третьем секторе занимались тонкими электрохимическими процессами. Здесь производились полупроводники с особыми свойствами. Все это не имело ничего общего с окислением азота. Откуда же тогда взялись кристаллы ангидрида? Да еще в таком количестве!

Вокруг, сколько охватывал глаз, они тускло отсвечивали тяжелым, болезненным светом. В лужах кристаллы таяли и расплывались желтыми тяжелыми струями, как сахар в стакане чая. Борис достал из нагрудного кармана комбинезона индикатор и сунул его в лужу. Там была азотная кислота. Если пойдет дождь, то весь ангидрид перейдет в раствор, и территория окажется буквально заполненной дымящейся, с резким запахом азотной кислотой.

“Не мог же ангидрид образоваться из воздуха? — невольно подумал Борис, оглядывая пугающую и грозную пустоту вокруг. И, точно повинуясь законам наведенной индукции, навязчиво затрепетала вспыхнувшая мысль: — А что, если азот и кислород воздуха соединились? За счет неведомо откуда родившейся энергии!”

Борис прикинул приблизительно величину этой энергии и махнул рукой. Такая колоссальная энергия не могла ни с того ни с сего возникнуть из мира привычных, налаженных вещей. Но все же нелепая и вздорная мысль не прошла даром. Ведь все это время он чувствовал себя, как после тяжелой болезни. Тело было каким-то чугунным, голова гудела, звуки достигали ушей, точно профильтрованные через вату.

Теперь все это исчезло. Мозг стал жадным и восприимчивым. На секунду Борису показалось, что он, как дух, витает над бескрайней заснеженной пустыней. Ледяные кристаллики покалывают кожу, холодный ветер обжигает лицо. Где-то на горизонте взвиваются снежные смерчи. А он летит себе прямо на них, чтобы закружиться, понестись и подслушать таинственное заклинание. Во что бы то ни стало подслушать, чтобы расколдовать эту страну!

Борис хорошо знал третий сектор. Но теперь, когда перед ним не было ни одного ориентира, он не представлял себе, где находится сейчас. Он огляделся по сторонам. Метрах в трех работали люди: две красные фигурки, одна желтая и одна голубая, двое пожарников, дозиметрист и эксперт-химик. Борис пошел к ним.

Пожарники стояли возле большой дымящейся лужи и о чем-то беседовали. Борис подумал, что нужно торопиться, а то протекающие в азотно-кислых лужах реакции могут здорово исказить картину и помешать экспертизе.

Дозиметрист сидел на корточках среди низенького частокола воткнутых в землю блестящих стержней, соединенных разноцветными лакированными проводками. Рядом с ним стоял открытый ящик прибора со множеством всевозможных гальванометров. Дозиметрист записывал в журнал показания стрелок. “Если азотная кислота не испортит дела, — подумал Борис, — то у нас будет точная картина электронных потенциалов верхних слоев почвы. Это хорошо!”

Эксперт пневматическим миниатюрным монитором вздымал облачка пыли и брал пробы для спектральных анализов.

— У вас есть план сектора? — спросил Борис у пожарных.

— Конечно, — ответил один из них, маленький и щупленький, в котором Борис узнал Колю.

Он видел его совсем недавно, на дороге, возле затора. Но Борису опять показалось, что это было в глубокой древности или во сне. Рассвет серым холодным мечом отсек прошлое от настоящего.

— Вот, смотрите, — сказал Коля, протягивая планшет.

Борис взял планшет с планом и, подсоединив к скрытой в нем батарейке стилос, стал водить им по территории третьего сектора. На плане она была чуть поменьше ладони. Загорелась крохотная лампочка — люди находились в северо-западной части сектора. Как раз возле башни донорно-акцепторных процессов. А может быть, и в самой башне. Ведь теперь она существовала только на плане.

Борис постарался припомнить, какое здесь было оборудование. И тут же перед его глазами встали огромные платиновые пластины.

“Платина! Ну конечно же, платина! Она не могла окислиться и превратиться в порошок”.

Борис подскочил к эксперту и, захлебываясь, начал объяснять ему свою мысль.

— Хорошо, — сказал эксперт и, выключив монитор, пошел с Борисом.

Борис поставил стилос на план, в самый центр башни, и осторожно пошел по кругу, постепенно суживая его.

Вспыхнул свет.

— Здесь! — сказал эксперт и включил монитор.

Но что могла поделать тонкая, как спица, струя воздуха с рыжими холмами железа, покрытыми зелено-синими пятнами окислов хрома и кобальта?! Мелкий порошок глинозема и кремнезема вился в воздухе. Снежным вихрем крутилась жженая магнезия, но горы не убывали.

— Да-а, слабовато, — сказал эксперт.

— Можете выключить, — ответил Борис и крикнул пожарникам: — Коля! Вызовите сюда аэропушку.

Коля наклонил голову и что-то пробормотал в пуговицу микрофона. Вероятно, ему долго не отвечали. Борис не отрываясь смотрел на поблескивающую под прозрачным шлемом никелированную пуговку наушника, точно надеялся увидеть, когда Коле наконец ответят. Прошло минуты три. Коля ждал, не поднимая глаз. Борис сгорал от нетерпения. Ему хотелось немедленно разворошить эту проклятую окисленную кучу. Он даже представил себе, как блеснет благородный серебристо-серый металл, очищенный от белой муки магнезия и ядовито-зеленых оспин окиси меди.

Коля поднял голову и сказал:

— Сейчас прибудет!

Через несколько минут в небе послышался стрекот вертолета. Это летела пушка.

Эксперт осторожно взобрался на холм окисленной пыли и поднял руку. Вертолет остановился прямо под ним и начал постепенно снижаться. До земли оставалось метров десять — двенадцать, когда стрекочущее насекомое неподвижно замерло в воздухе. В первых лучах восходящего солнца вращающиеся винты засверкали, как зеркальные тарелки. Пыль заволновалась и тысячами крохотных смерчей начала подниматься вверх.

Когда люди отошли подальше, летчик включил пушку. Рыжеватая мгла заволокла мир. Стрекотал невидимый вертолет, выла пневматика. Нежная пыльца оседала на сверкающий пластик костюмов. Шлемы пожарников стали похожими на сливы.

Вскоре вой сорвался на высокий визг, потом перешел в свист и оборвался. Стрекот становился все слабее и слабее, пока наконец не затих совсем. Рыжая мгла по-прежнему висела в воздухе. Разглядеть что-нибудь в такой пыли было невозможно. Но Борис все же не утерпел и, одолжив у Коли его шлем, направился к расчищенному от пыли месту. Он опустил на лицо прозрачное забрало с дыхательными фильтрами и включил приборы инфракрасного видения. Перед ним темнела круглая лагуна чистой земли, окруженная атоллом пыли. Платиновых пластин нигде не было. Борис достал записную книжку и вырвал из нее несколько листочков.

Взяв в разных местах пробы пыли, он завернул их в бумажки, наподобие порошков от кашля. Он сам хотел подвергнуть их спектральному анализу. Он не верил, что платина могла исчезнуть.

***
Борис еще бродил по территории комбината, когда Володя Корешов вернулся к себе в кабинет. Так ничего и не выяснив, раздираемый тысячью возможных предположений, он бессильно опустился на стул и уперся кулаком в подбородок. Ему было не по себе. Он мечтал хоть на секунду забыться, не думать о загадочной катастрофе. Но какое-то странное беспокойство не оставляло его. Отсутствующий взгляд его блуждал по хорошо знакомым предметам, которые Володя видел каждый день. Может быть, именно поэтому он и не замечал их. Зато светло-голубое пятно на ковре невольно привлекло внимание. Володя, думая свои невеселые думы, еще долго смотрел на это пятно, не понимая, что именно оно собой представляет. Потом все так же отвлеченно, почти что механически, он нагнулся и протянул к пятну руку. В его руках оказалось письмо Глаши.

Через минуту он целиком ушел в чтение. Особенно заинтересовали его присланные Глашей газеты. Именно тогда Володя почувствовал тот самый нервный укол, о котором столько впоследствии рассказывал.

Вот что он узнал из американских газет, читая в основном между строк.

***
Воспоминания приходили к Соакру, когда он просыпался. На границе между сном и явью в его мозгу неожиданно возникали давно забытые образы прошлого.

Сегодня ему привиделось, что он спускается к реке по лесной тропинке, засыпанной осенней сырой листвой. Остро пахнет гнилью, ветер срывает с веток последнюю листву, ослепительно, до боли в глазах, сверкает поверхность реки. Небо чистое, прозрачное, и в нем — яркое холодное солнце. Потом он сразу увидел себя в клетке. Он грызет, гнет лапами металлические прутья и бессильно рычит на странные, непередаваемо уродливые фигуры людей.

Соакр хорошо запомнил неприятный привкус металла. Люди в его памяти навсегда соединились с металлом и болью. Только не хозяин. Хозяин не похож на других.

С этим ощущением Соакр проснулся. В комнате никого не было.

Заворчав, Соакр сел на своем ложе. Он с неудовольствием лизнул себя, в последнее время его плотная мягкая шерсть стала жесткой, как проволока. Удивительно изменилось тело. Соакр чувствовал, что он сильно отяжелел, его мышцы налились таинственной могучей силой.

Похожий на многотонный пресс, он тем не менее передвигался легко и бесшумно.

Хозяина очень долго не было, и Соакр захотел есть. Его тело требовало специальной пищи. Соакр коротко рявкнул, но никто не приходил. Тогда он прошелся вдоль гладких стен, ощупал их и лизнул шершавым, как напильник, языком. Его внимание привлекло бледное пятно на стене. Он ощущал легкие воздушные струйки разнообразных запахов, идущие отсюда. Соакр рванулся и вдруг попал в поток запахов.

Запахи, самые неожиданные и удивительные, обрушились на него со всех сторон, точно струи, которым предстоит переплестись в тугую косу стремительно бегущей реки. По этой реке плыли какие-то видимые, но совершенно неосязаемые пятна. Они отличались формой, четкостью и окраской. Соакр смутно понимал, что запах излучается этими пятнами. Запахи срывались с пятен, как капли дождя с крыши. Но пока он не интересовался этой связью. Соакр не слышал главного запаха, от которого так сладко и легко сокращаются мышцы живота.

В воздухе не было запаха еды. Все же он заметил, что пятна и запахи непрерывно изменяются и двигаются.

Шло время, а движение пятен не прекращалось. Некоторые из них наплывали ему на глаза, другие, огромные, как облака, нежно обволакивали тело. Соакр пытался поймать и удержать могучими руками то или иное пятно, но это ему никак не удавалось. Пятна были неощутимы. Они странно деформировались, расплывались в воздухе и ускользали. Но все же среди массы дряблых и слизистых пятен были какие-то приятные. Соакр находил в них что-то вкусное, хотя это еще была не еда.

Он с удовольствием гладил и ласкал такие внешне упругие, но на самом деле бесплотные пятна и с удивлением провожал глазами, когда они, вырвавшись, стремительно уносились прочь.

И вдруг судорога пронзила его тело.

Соакр рванулся вперед — навстречу ему неслась плотная на вид и густая масса. Это была еда. Упав на нее всем телом, Соакр стал жадно и торопливо есть. Но еда ускользала от него, и он преследовал ее, бесплотную и куда-то убегающую…

…В комнате агента-эксперта Пита Уилсона вспыхнул яркий свет. С экрана телевизора глядело суровое и желчное лицо начальника городской полиции:

— Пит, дружище, вы мне очень нужны. Вылетайте немедленно.

— Слушаюсь, шеф! Но что случилось?

— Объясню на месте. Вылетайте.

В кабинете начальника полиции было много людей. Сыщики стояли и сидели в самых разнообразных позах. Непрерывно включались экраны. На них мелькали лица дежурных агентов. Торопливая речь, бегающий взгляд и прерывистое дыхание делали их одинаковыми и удивительно похожими на загнанных гончих.

— Шеф, на Двадцать третьей улице убиты старик и девочка!

— Шеф, в воздухе на высоте шести метров подбита полицейская циклолярия. Регулировщик Уиллоуби ранен, он все еще без памяти!

— Угол Сто седьмой и Двадцать третьей, сбит кинорепортер!

— На Большом фонтане покалечена женщина с двумя детьми!

С экранов лилась кровавая река. Уилсон ошеломленно вертел головой. Он ничего не понимал.

— Что это значит, шеф?

— Это я могу у вас спросить, — утомленно сказал начальник. — Город подвергся нападению организованной террористической банды. За пятьдесят минут совершено около ста преступлений в самых разных частях города. Бандиты действуют поодиночке, но одновременно. Поражает невероятная жестокость преступлений. Не щадят никого: ни детей, ни женщин, ни стариков. В этой проклятой Антарктиде нет ни военных баз, ни казарм. А то бы я вызвал полк для наведения порядка. Мои ребята прямо сбились с ног и разрываются на части.

Уилсон кивнул и стал наблюдать.

Через минуту над городом повисли тысячи ос — маленьких, чрезвычайно подвижных воздушных лодок. Полицейские проносились над домами с леденящим душу свистом. На осах человек в воздухе был как дома. Полицейские то скользили над улицами, то взмывали на уровень последнего этажа небоскребов. Они легко проникали в разбитые окна и развороченные двери.

Уже через десять минут выяснилось, что все террористы исчезли. Ни одного из преступников поймать не удалось.

Уилсон спустился в комнату, где давали показания свидетели.

— Когда это случилось? — спрашивал агент пожилую женщину.

— Было около десяти, когда муж послал меня в магазин за табаком. Я сделала несколько шагов и вдруг услышала страшный, надрывный крик. Я увидела, что по улице бежит человек и несет в руках другого человека, который, не смолкая, вопит. Изо рта убийцы шел дым. Он сделал несколько шагов, бросил жертву на землю, и тут же раздался взрыв. Я стала смотреть, что это такое, и вижу: отвалился угол дома Тридцать два. Когда я очнулась, убийцы уже не было. Остался только изуродованный труп.

— Как был одет неизвестный?

— На нем был темный ксилоленовый костюм. Больше ничего на нем не было.

— Вы рассмотрели его лицо, фигуру?

— Лица я не видела — он был далеко от меня. Рост, по-моему, средний. Фигура толстая и мешковатая.

— Хорошо, благодарю вас.

Следующий свидетель, полный румяный старик, рассказал:

— Я иногда захожу в кафе “Фебос”, выпить рюмочку—другую арлея.

— Вы не помните точно время, когда это случилось? — внезапно вмешался Уилсон.

— Точно?.. Пожалуй, было что-то около десяти. Без нескольких минут. Только я успел присесть за столик, как потолок кафе с треском провалился. Это я видел собственными глазами, клянусь честью! Кто-то дико вскрикнул и замолк. Когда дым и пыль немного осели, все увидели на полу искалеченное тело старого Уотерса. Мы даже рта не успели раскрыть! Мне показалось, что убийца выпрыгнул в дыру на потолке,другие поговаривают, будто он просто растаял в воздухе.

— Какая внешность у незнакомца?

— Существо было очень странным, на нем были какие-то коричневые лохмотья. Лица я не смог разглядеть, да и никто в кафе не успел опомниться, как все кончилось.

— Говорил он что-нибудь?

— Нет, молчал.

Очевидцы сообщали самые нелепые сведения о террористах:

— Сэр, я собственными глазами видел, как этот волосатый тип свалился на улицу из окна двадцатого этажа!

— Сэр, он был низенький, приземистый, покрытый пятнами. Сила в нем страшная. Он схватил троих полисменов и расшвырял их в стороны, как кегли. Один из них так и остался лежать.

— Сэр, было около десяти, когда один из этих убийц…

— Почему вы говорите — один, разве их было много? — спросил Уилсон.

— Я-то видел одного, но вот люди говорят, что в то же время в других местах города работали и другие убийцы.

— Говорите только то, что видели вы, — заметил Уилсон. — Вы не помните точное время убийства?

— Что-то около десяти, минут пятнадцать одиннадцатого.

— Сэр, — сообщал очередной свидетель, — я видел, как террорист проломил витрину химического магазина, проник внутрь и вытащил оттуда бутыль с жидкостью. Затем он прыгнул вверх и исчез.

— Куда прыгнул? — удивился следователь.

— В воздух, сэр, вверх. Метров на тридцать взлетел и исчез в одном из окон небоскреба Лутидана.

— Что в этой квартире? — обратился Уилсон к следователю.

— То же, что и везде. Пробит потолок, высажены окна. Какой-то снаряд, не взрываясь, проткнул дом, как иголка масло.

— Содержимое похищенной бутылки известно?

— Да, плавиковая кислота.

— Вы помните точное время происшествия? — обратился Уилсон к свидетелю.

— Половина одиннадцатого.

Через пять часов все тридцать свидетелей были опрошены. Уилсон прошел к шефу. Тот как раз прослушивал магнитограмму опроса свидетелей.

— Что вы скажете на это, Пит?

— У меня нет пока никаких идей.

— А мне все ясно. — Начальник полиции встал, выпятив грудь. — Это коммунисты.

— Что? — широко раскрыл глаза Уилсон.

— Да, коммунисты. Именно так. Коммунисты не ограничиваются тем, что захватили три четверти земного шара. Они протягивают руки к последнему оплоту свободного мира. Сегодняшний террористический акт блестяще подтверждает эту мысль. Вы обратили внимание на нечеловеческую жестокость преступлений, на их исступленно-садистский характер?

— Да, бессмысленные, механические убийства.

— Вот именно. Именно так. Механические! Ведь ничего не похищено, унесена только жалкая бутыль с плавиковой кислотой. Пострадали самые разные лица, никак не связанные друг с другом. В этом нет никакой логики. Это сделано не людьми. Это сделано кибернетическими убийцами, подосланными коммунистами. Идея у них была такая: начать в один прекрасный миг массовый террор в Главном городе. Возникшую панику использовать в целях мировой пропаганды, что привело бы ко всеобщему взрыву и революции. Вы понимаете, Пит, что нам угрожало? Они хотят выжить нас с материка!

— Но где же кибернетические убийцы? Ведь ни один не пойман!

— Пит, не говорите глупостей! Разве вам неизвестна летающая, плавающая и ползающая модель человека системы Орха?

— Я знаю эту модель, шеф. Дело не в ней. Она слишком слаба для таких преступлений. Здесь что-то другое.

— Бросьте, Пит, все ясно: киберы-убийцы работали по программе, заданной коммунистами. При появлении опасности они взлетали в воздух и исчезали.

— Почему же наши осы не зафиксировали их в воздухе?

— Осы опоздали.

Уилсон помолчал, потом вздохнул и сказал:

— Я уверен, что вы ошибаетесь, шеф.

Он направился к выходу. За его спиной раздался голос начальника:

— Хэлло, мисс, соедините меня с центром прессы.

К вечеру радио, телевидение и газеты Главного города были полны сообщений о новых чудовищных происках коммунистов. Мэр потребовал у Высшего городского совета чрезвычайных полномочий против коммунистов.

Через несколько часов шеф опять вызвал Уилсона.

— Пит, — сказал шеф, — нашли чертову бутылку с кислотой. На морском берегу, километрах в семидесяти отсюда. Слетайте, посмотрите, в чем дело.

Когда летающий “бокс” с Уилсоном и его молодым сыщиком, по кличке Майкл-Бульдог, опустился на берег, там никого не было.

— Вот бутылка, — Майкл ткнул ногой в осколки разбитой пласткерамической посуды, на которой еще оставался кусок фирменной наклейки, — вот песок, вот камни, там море, а здесь небо. Обстановка вполне ясная.

Уилсон огляделся. Голый, безлюдный берег тянулся до самого горизонта; прибрежные камни, зализанные морскими волнами, сверкали на солнце, словно смазанные бриолином.

— Кто обнаружил бутыль?

— Кибернетическая овчарка.

Уилсон долго разглядывал осколки посуды, золотистый черный песок, камни и море. Затем он выгрузил из “бокса” ультразвуковой молоток, совки, паклю и тряпки.

— Майкл, — обратился он к юноше, — отправляйтесь в город, приобретите четыре микропогрузчика, непрозрачный фторопластовый гроб самого большого размера и возвращайтесь сюда часам к девяти вечера.

Бульдог привык повиноваться. Через минуту “бокс” взвился и пропал в сияющем солнечном небе.

Исполнив все указания сыщика, Майкл вечером возвратился на условленное место. В ярких голубоватых лучах искусственного солнца он увидел, что Уилсон возится около темного продолговатого предмета.

— Все в порядке, бэби, тащи сюда свой гроб! — крикнул он Майклу.

Предмет неопределенной формы, обмотанный тряпками, был поднят микропогрузчиками и осторожно опущен в ящик. Дно ящика треснуло, и поклажа оказалась на песке.

— Вот досада! — вскричал Уилсон.

— Ого, Пит, вы, кажется, собираетесь увезти самый тяжелый камень с побережья?

— Не самый тяжелый, а самый нужный. Ну, давай грузить его так.

Они с большим трудом втиснули свой груз в “бокс”.

— Не развалить бы нам этим метеоритом машину, — заметил Майкл.

— Ничего, “бокс” не циклолярия, выдержит. Курс — мой дом.

На другой день Уилсон включил телегазету, ожидая увидеть продолжение антикоммунистической кампании. На его удивление, первые кадры газеты вновь оказались заполненными сверхсенсационным открытием этого всем надоевшего доктора Кресби.

Лицо Кресби минут пятнадцать не сползало с экрана.

Гениальное открытие. Пища передается по воздуху. Внушение ощущения сытости и довольства. Всеобщее блаженство.

“Очевидно, кто-то очень влиятельный заинтересован, чтобы о вчерашнем поскорее забыли”, — подумал Уилсон.

Он достал из почтового ящика плотную пачку газет. Разобрав почту, он отложил в сторону “Мак-Мердо тудей”, “Зюйде штерн”, “Кроникл” и “Куинпингвин”. Быстро пролистав страницы, пестрящие “дровами” (огромными черными литерами), бесконечными объявлениями и рекламами, он остановил внимание на крохотной заметке в “Кроникл”.

“Говорят, что доктору Кресби удалось получить биокатализатор чрезвычайной активности, способный превратить в пищу обычный воздух или воду. Ученому, по словам осведомленных лиц, удалось кормить животных на расстоянии в четверть мили от катализатора. Утверждают даже, что подобное кормление приводит к совершенной перестройке жизнедеятельности организма. В авторитетных источниках, из которых наша газета черпает свою информацию, высказывается мнение, что животные доктора Кресби постепенно теряют характерное для всех обитателей земли строение белковых молекул.

Как известно, в основе организма лежат углерод, водород, кислород, азот и сера. Доктору Кресби, однако, удалось присоединить к молекулам еще и атом фтора.

Этот элемент-разрушитель ведет себя в организме, как смирный ягненок, придавая ему невероятную энергетическую активность и силу”.

Больше в газете ничего интересного Уилсон не нашел. Его удивило гробовое молчание, которое хранила газета по поводу вчерашних событий. Он еще больше уверился, что это неспроста.

В “Пингвине” он вырезал ножницами всего семь строчек: “Прославленный гражданин нашего города, доктор биологии Уильям Кресби, смело экспериментирует с таинственным биокатализатором. Нам удалось узнать, что этот биокатализатор, мы бы назвали его философским камнем древности, привезен с Венеры.

Он испускает каталитические волны, превращающие воду в нефть и возвращающие людям молодость и силу”.

“Куинпингвин” оказался тоже скуп на слова: “Вчерашняя суматоха вызвана какими-то таинственными экспериментами одного из наиболее уважаемых наших горожан. Причиной ее якобы был медведь колоссальной силы, биологическая активность которого в сотни раз превосходит нормальную. Наши научные обозреватели решительно отвергают подобные домыслы.

Мы уверены, что в ближайшее время наш славный доктор продемонстрирует публике своего огнедышащего медведя”.

“Ишь ты, черти, ловко, — восхитился Уилсон, — тень брошена, а попробуй привлечь их за дифамацию. Молодцы!”

Выходящий на немецком языке “Зюйде штерн” высказывался довольно определенно.

“Нам достоверно известно, что Кресби положит на бочку такое оружие, которое в один миг сокрушит коммунистов. Это будет славная биологическая война!”

“Теперь понятно, — подумал Уилсон, — почему они решили замять вчерашнее дело. Если только газеты не врут, как всегда. Очень уж все это сомнительно… Философский камень с Венеры!”

Уилсон засмеялся.

На экране появились произведения доктора Кресби: старушка в рубцах и шрамах, исполнявшая акробатический этюд, старички, устанавливающие рекорды по поднятию тяжестей.

Уилсон внимательно прослушал две передачи подряд о Кресби и отключил экран. Затем вызвал Майкла.

— Хочешь увидеть разгадку вчерашнего преступления?

— О, конечно!

— Прилетай ко мне около двенадцати.

В 11 часов Уилсон и Бульдог сидели рядом и наслаждались обезникотиненным виргинским табаком.

— Наш шеф глупо поступил, начав возню с коммунистами, — заметил Уилсон. — Но это не мое дело. Главное в другом. Начальник стареет, у него хромает логика. Первая ошибка в том, что он допустил возможность одновременного выступления всех террористов. Это я понял еще при опросе свидетелей.

— Посмотрите на карту. — Уилсон раскинул перед Майклом карту Главного города. — Вот здесь нападение совершено около десяти вечера, но эти “около” десяти означает без четверти десять, здесь убийство произошло тоже около десяти, но уже без трех минут, здесь опять-таки “около” десяти, а именно в четверть одиннадцатого, и так далее. Если все сто происшествий расположить во времени, то получается непрерывная зигзагообразная линия, проходящая через город с севера на юго-восток. Начало ее упирается в район Больших Клиник, а хвост выходит на самое побережье. Создается впечатление, будто здесь выпустили на город невидимый снаряд, который пронесся этим кривым путем, убивая и поражая встречных.

— На основании этого я сделал главный вывод — убийца был один.

— Никто не способен руками изувечить за пятьдесят минут сто человек! — воскликнул Майкл.

— Это сделано не человеком, во всяком случае, не обыкновенным человеком.

— Киберы?

— Нет. В преступлениях действительно видна жестокость и мощь машины. Но в них есть одна важная деталь: бессмысленность. Полная бессмысленность и алогичность. Это не свойственно киберам. Для кибернетических убийств характерна, напротив, изощренная изобретательность, цель и логическая последовательность действий. И я никогда не разгадал бы загадки, если бы не бутыль с кислотой. И затем как следствие вот эта штука.

Уилсон вытащил из ящика изодранный комплект силоксановой одежды.

— Майкл, — сказал он, — выясни через фирму, кто бы мог быть владельцем этой тряпки. Вернее, владельца я знаю. Мне важно знать, кто купил этот костюм. Вот серийная метка.

Через несколько минут юноша бодро сообщил:

— Этот костюм из партии, закупленной клиникой доктора Кресби год назад.

— Теперь все становится на свои места, — удовлетворенно сказал Уилсон. — Сейчас мы посетим истинного убийцу.

— Мне поехать к прокурору за ордером?

По лицу Уилсона пробежала пасмурная тень.

— Нет! — ответил он. — Нет. Мы не сможем его арестовать. И вообще лучше держать язык за зубами… для нас лучше.

***
Когда Володя окончил чтение, у него не было никакого готового решения. Не было даже мало-мальски четкой рабочей гипотезы. Мысль его устремилась сразу по нескольким направлениям. Это было похоже на блуждание по темным галереям лабиринта, из которых лишь одна ведет к свежему воздуху и солнечному свету. Вообще у Володи в голове был полный сумбур.

Из всего прочитанного он помнил лишь следующее:

1. Американец Кресби нашел биокатализатор, каталитические волны которого действовали на расстоянии.

2. Питомец Кресби сорвал у Глаши брошь — подарок брата.

3. Брат Глаши — астролетчик, который привез на Землю удивительную креветку.

4. Брошь полетела с моста и упала на платформу, груженную диоптазом.

Здесь не было и намека на связь с недавними событиями на химкомбинате. Да Володя и не искал этой связи. Он хотел только на некоторое время отвлечься от катастрофы на комбинате и отдохнуть. Но не думать о таинственном взрыве он не мог; как люди, которые в перерыве между длительными умственными усилиями, хватают в руки первый попавшийся кроссворд, Володя ухватился за секрет зеленой креветки. Тем более, что здесь, в отличие от расследования причин взрыва, ему был совершенно ясен первый шаг, ведущий прямой дорогой к раскрытию тайны.

Володя снял трубку и попросил, чтобы ему прислали материалы, связанные с недавней космической экспедицией, в которой участвовал Глашин брат Федя.

Вот что он узнал из этих материалов…

В инфракрасных лучах горячие, окутанные паром воды Северного озера казались белыми, как бегущий из летки чугун. Уровень воды поднимался буквально на глазах. Озеро кипело и корчилось, раздираемое рождающимися где-то в глубинах огромными газовыми пузырями. Пар стлался над самой водой, как поземка, бегущая по черному зеркалу мостовой.

Почва едва ощутимо вибрировала под ногами. Сквозь незаметные трещины сочился желтый дым. Порой взрывался зеркальный гейзер расплавленного олова. Металл, застывая в полете, падал серыми, сморщенными, как молочная пенка, шариками.

Косолапо переваливаясь и останавливаясь через каждые пятьсот метров, Федор брел назад, к котловине. Порывы ветра сметали с поверхности почвы вулканическую пыль и глину. Точно бронзовый и золотистый мох, проступали под ногами кристаллики пирита. Исполинскими агавами, раскрытыми во все стороны, высились кварцевые друзы. Мертвый минеральный мир был по-своему прекрасен и многолик. Но это была суровая и мрачная красота, лишенная теплоты и мягкости, присущей жизни.

На краю котловины Федор остановился. Круто вниз уходили гладкие серовато-голубые стены. Где-то там, на глубине трех километров, поблескивали ртутные озера, обычно скрытые желтым или кроваво-красным флером испарений. Федор впервые видел молнии сверху. Они висели между ним и дном котловины, как сетка в провале лестницы. Здесь постоянно бушевали грозы. Трескучие розовые ливни разрядов баламутили жирную коллоидную атмосферу, насыщенную парами воды, аммиаком и углеводородами. Почти в самом центре котловины возвышалось небольшое розоватое плато.

Федор провел рукой по гладкому астралиту шлема и вытер пыль. Но видимость не улучшилась. Мягкая голубоватая дымка, на которую он обратил внимание еще утром, потемнела и плотной свинцовой завесой закрыла горизонт.

Федор присел на гладкий базальтовый валун передохнуть. Мешок с образцами был набит до отказа, а предстояло еще спускаться на самое дно котловины и несколько километров тащиться к розовому плато.

Федор думал о земле, о лесе, о сестренке Глафире, и все окружающее казалось ему нереальным. Он представил себе, как в грозовую ночь идет по скользкой раскисшей тропинке вдоль высокого берега Оки. Рюкзак намок и стал еще тяжелее, жесткая осока путается в ногах, а тут еще заросли зонтичных высотой с человека или сплошные кусты ивняка. Темно, хоть глаз выколи. Только в ртутном свете молнии внезапно вспыхнут вокруг белые мокрые листья. Федор идет, мучается, чертыхается и в то же время знает, что все это пустяки, охота пуще неволи и где-то совсем рядом светлая веранда, стол с белой скатертью, черное вишневое варенье в розеточках и старинный самовар. Но он идет, чтобы провести ночь где-нибудь в лесу, просушивая одежду у чудом разведенного костра. Этот костер, его непередаваемый запах и гудящее голубое пламя в мохнатой еловой лапе — драгоценная награда и вожделенная цель. Федор продирается сквозь кусты, хлюпает ногами в невидимых болотах и думает только о костре. А у костра он будет думать о туманном утре, о первых солнечных лучах, путающихся в стволах, и о спрятавшихся в росистой траве тугих и скользких шляпках грибов. А какой будет клев! Что может сравниться с внезапно дрогнувшим поплавком!

В теплой неподвижной воде лениво разбегаются круги. Над ней еще стелется пар. А камыши просто залиты молоком. В них что-то плещется и полощется, бормочет и шуршит. Жирная вода в черных туманных камышах и рогозах. Там прячутся утки и выдры, щуки жрут рыбью мелочь, лягушки мечут крупную, как совиные глаза, икру.

Федор вздрогнул и вскочил. Над котловиной поднялся огненный столб, окутанный тяжелыми облаками. Черная, закопченная сигара на какой-то миг висела в воздухе, опираясь на этот столб, и вдруг исчезла. Только где-то высоко-высоко можно было различить световое пятно.

Федор почувствовал, что у него вспотели руки. Стук сердца отдавался в ушах, в горле пересохло. Он все еще стоял, задрав голову вверх. Но в бездонном серебристо-фиолетовом небе уже ничего не было видно. Над котловиной все так же бушевали грозы. Розовое плато едва виднелось, окутанное двойной пеленой непогоды и дыма.

Потом Федору стало стыдно за свой испуг, и он поспешил успокоить себя: “Если Лешка Теренин взлетел, значит, это было необходимо. Может, ему пришлось спасать корабль от какой-то внезапно нахлынувшей беды… Не ждать же, пока я дотащусь со своим мешком”.

Но отогнать смутное чувство тоски, которое холодной струйкой просочилось куда-то под самое сердце, было труднее. Федор представил себе весь трагизм и ужас положения. Он один на черной неисследованной планете. Только что неизвестно куда улетел планетолет, и у него, Федора, нет ни малейшего шанса вернуться на Землю. Ему опять стало страшно.

Федор сел на тот же черный базальтовый валун и взглянул на висевший у пояса скафандра манометр. Воздуха было еще часов на тридцать. “В самом худшем случае это продлится тридцать часов”, — подумал он и внезапно совершенно успокоился. Он нажал кнопку, и к его губам придвинулась теплая пластмассовая трубка. Выпив немного бульона, он лег, чтобы сэкономить побольше воздуха, и стал ожидать возвращения Алексея.

Когда в наушниках сквозь шум и потрескивание выплыл знакомый голос Алексея, Федор решил, что стал жертвой слуховой галлюцинации. “Не мог же он возвратиться так скоро”, — подумал Федор. Но в глубине души уже напряглась какая-то нервная ликующая жилка.

— Федюшка! Где ты? Произошло несчастье! — кричал Алексей.

Но Федор молчал. Он был всецело захвачен ликующим чувством радости и стыда. Не улавливая смысла обращенных к нему слов, он упивался их музыкой. Он еще не мог осмыслить всего, что произошло. Несоответствие между недавно стартовавшим планетолетом и этим живым близким голосом еще не коснулось его сознания.

— И как это я мог подумать, что Лешка меня бросил здесь… Даже если нужно было спасать корабль, даже если сто тысяч раз нужно было улететь! — тихо шептал он, счастливо и глупо улыбаясь.

— Чего ты молчишь?! Настройся поточнее! — Голос Алексея стал сердитым. — Несчастье произошло. Слышишь?

— Да, слышу! — ответил Федор. Он был рад, что Алексей не слышал его слов и вообще не знает, о чем он тут думал, когда, как дурак, валялся на рокочущей от подспудных вулканических сил почве.

— Немедленно возвращайся! “Веспер” улетел…

— К-как ул-летел?! Сам? — До сознания Федора еще не доходила реальность обстановки. Воображаемое несчастье настолько сильно отпечаталось в нем, что никакая действительная беда не могла взволновать его сильнее.

Он смутно понял, что планетолет улетел, а Алексей остался здесь, с ним. Как мог ни с того ни с сего улететь никем не управляемый космический корабль, это пока не интересовало Федора. С него было достаточно сознания, что Алексей здесь.

В спокойной обстановке Федор понял бы, что случившееся несчастье куда страшнее воображаемого. Если бы Алексей и поднял планетолет, спасая его от какой-то беды, то возвратился бы за Федором во что бы то ни стало. Тут не могло быть никаких сомнений. Теперь же на возвращение звездолета нечего было рассчитывать. У Алексея, как и у Федора, оставался весьма ограниченный запас воздуха, и оба они должны были неизбежно погибнуть.

Но Федор пока ни о чем не думал. Он был бесконечно счастлив, что он здесь не один, что где-то совсем рядом находится друг. Федор тихо засмеялся.

— Что ты хохочешь, дегенерат! — закричал Алексей. — Понимаешь, что произошло? — И тут же сказал тихо и мягко: — Что-нибудь случилось, Федюшка? Ты где сейчас?

Федор понял, что Алексей принял его смех за психический припадок. Такое бывает иногда вдали от Земли, особенно при сильном страхе.

— Все в порядке, Леша, это я так, про себя, ты не обращай внимания. Я у самой котловины. Жди… Скоро буду.

Федор с изумлением обнаружил, что все еще лежит в тени валуна. Он покраснел и вскочил на ноги. Рядом валялся мешок с образцами. Теперь он был совершенно не нужен. Федор подумал об этом с удивительным спокойствием. Но, сделав два или три шага, он вернулся и поднял тяжелый мешок. Потом, подойдя к самому краю котловины, включил ракету и прыгнул вниз. Он проделал все это четко и деловито, как акробат, летящий из-под циркового купола на упругую и надежную сетку. Под ним ведь тоже колыхалась сетка непрерывно вспыхивающих, ветвящихся молний…

Они сидели рядом, прижавшись друг к другу прозрачными астралитовыми шлемами, как будто это могло улучшить радиосвязь между ними. Вокруг крутились песчаные вихри. Песок стучал по скафандрам, поднимался смерчеобразными столбами до самых молний.

Вокруг была черная мертвая природа, от которой им негде было укрыться. Запас воздуха должен был иссякнуть через двадцать два часа.

— Сразу же после того, как ты ушел, — рассказывал Федору Алексей Теренин, — я занялся гравиметрическими исследованиями в долине Ртутных озер. Не успел я установить приборы, как увидел их… креветок.

— Кого-кого? — удивился Федор.

— Не знаю даже, как тебе сказать… В общем, они похожи на креветок. Ты видел креветки?

— Ел.

— Ну, а я видел в море. Так вот, эти создания очень напоминали креветок. Зелено-голубые, светящиеся, с красными точками. Только без лапок и усиков. Их было несколько, штук десять или девять, сидели они на тех самых железных обнажениях, которые нас тогда так поразили. Помнишь?

Федор молча опустил веки.

— Обстановка там резко восстановительная, поэтому меня сильно поразило, когда я увидел, что вокруг креветок расплываются рыжие пятна ржавчины. Понимаешь теперь, откуда они черпают энергию для жизни? Я поймал четыре штуки, посадил их в контейнер и занялся своими приборами. Не успел я определить гравитационную постоянную, как контейнер исчез.

Федор молча слушал рассказ товарища. Он уже не удивлялся. Недавнее возбуждение сменилось абсолютной пассивностью ко всему, даже к собственной судьбе.

Алексей видел это. Его спокойствие было кажущимся. Мысленно он считал каждый удар сердца. Украдкой поглядывая на манометр, он думал, что нужно немедленно начать действовать. С каждой секундой все меньше оставалось шансов на жизнь. И все же он продолжал рассказывать спокойно и обстоятельно, чтобы дать Федору время прийти в себя.

— Представляешь, Федька, иридиево-осмиевый контейнер исчез, рассыпался, превратился в кучку окисленной пыли. Во какая мощь! — Алексей сжал руку в кулак и потряс им. — Это меня заинтересовало, — продолжал он свой рассказ. — Я вернулся к кораблю и взял там несколько сфер из свинцового хрусталя. Это те, которые мы прихватили с собой на случай, если найдем здесь необычные радиоактивные минералы. Знаешь, о чем я говорю?

Федор опять едва заметно кивнул.

— Ну так вот. Я наполнил их такой неактивной штукой, как высокомолекулярный стеклопарафин, и бегом помчался назад. Пока я отсутствовал, проклятые креветки сожрали все обнажения подчистую. Вместо серебристых железных плоскостей я увидел рыжие холмы окиси. Креветки поднялись вверх по склону и принялись глодать кристаллы халькопирита. Три штуки, словно водомерки на пруду, скользили по глади Ртутного озера. Они оставляли за собой окисленную дорожку. Я полез наверх, поймал три креветки и поместил их в сферы. Они застыли там, точно залитые в жидкое стекло. На всякий случай я опустил сферы в дюар с жидким аргоном. Они и теперь там… Только дюар улетел вместе с нашим “Веспером” неизвестно куда.

— Почему корабль улетел? Почему? — Федор говорил уже не безучастно.

Алексей сразу это почувствовал. Он уже хотел было тряхнуть друга за плечи и сейчас же вместе с ним начать искать пути к спасению, но, взглянув краем глаза на стрелку манометра, решил подождать еще минут пять.

— Я не знаю, почему улетел “Веспер”. Но кое-какие соображения на этот счет у меня есть. Мне важно знать, что ты думаешь обо всем случившемся. Вот смотри…

— Какая разница, Леша? Корабль не вернешь, так не все ли нам равно, отчего он вдруг стартовал?

— Значит, поместил их в дюар, — продолжал рассказывать Алексей, словно не расслышав вопроса Федора, — и вернулся к своим исследованиям. Когда я закончил работу и уже собирался домой, то увидел недалеко от себя еще одну креветку. Я посадил ее в сферу, а так как в дюаре больше места не было, положил сферу в карман. Это была моя первая ошибка.

Потом я вспомнил, что сегодня день технического ухода. Конечно, мне нужно было дождаться тебя, но я решил, что быстро управлюсь и один. Тем более, что, по эксплуатационной карте, сегодня требовалось только быстро сменить горючее в спиртовом баке и проверить систему питания. Все это я проделал довольно быстро. В стартовом баке горючего было на самом донышке, и я решил просто его вылить. Это была моя вторая ошибка.

Алексей взглянул на часы — до намеченного им срока оставалось полторы минуты.

— Почему ошибка? — спросил он сам себя. — Дойдет очередь, объясню… Значит, слил это я всю элементосинтетику в автоканистру и полез проверять зажигание. Все было в полном порядке. И тут я вспомнил об этих проклятых креветках. Если они могли окислить осмий-иридий, то им ничего не стоило сожрать и наш “Веспер”. Я не на шутку перепугался и решил принять меры. Я включил зажигание и замкнул его на корпус. “Теперь нам не страшна никакая коррозия”, — подумал я тогда. И действительно, при постоянном притоке электронов никакие креветки не смогут направить процесс в другую сторону. Проделав все это, я переоделся, принял душ и позавтракал. Повалялся полчасика с книжкой и решил немного вздремнуть до твоего возвращения. Но я так и не заснул. Очень уж мне захотелось узнать, что там мои креветки поделывают. Не съели ли они после Ртутного озера и ту натриевую лужу, на дне которой лежит наш “птенчик”? Я быстро надел скафандр и помчался в форкабину. Когда открылся люк, я так резко выскочил наружу, что не удержался и упал. Что-то со скрежетом треснуло. Мне показалось, что треснул скафандр. Я ощупал себя пядь за пядью — все было в порядке. А раз все в порядке, то я и пошел куда хотел. И недаром я так рвался. Меня ожидал сюрприз. И какой! В блеске молний скупо сверкали железные плоскости обнажений. Будто и не было никаких креветок, а все это мне только померещилось! Представляешь себе мое состояние? Тут я вспомнил, что у меня в кармане должна быть одна сфера с креветкой. Я сунул туда руку, но карман был пуст.

Алексей посмотрел прямо в глаза Федора. В них теплились крохотные жгучие огоньки. “Как у мальчишки, слушающего фантастический рассказ”, — подумал Алексей и взглянул на часы. Время истекло.

— Вот что, браток, давай-ка собирайся. По дороге к Ртутному озеру я тебе все доскажу. Времени у нас с тобой мало, каждую секунду надо беречь. Сбрось с себя все лишнее. Возьмем только лазеры. Больше ничего не нужно.

Федор молча начал отстегивать карманы и ракетный ранец за спиной. Через минуту они уже шагали по широкому языку застывшей стеклообразной лавы к Ртутному озеру.

— В кармане я нашел только осколки хрусталя, — все так же обстоятельно рассказывал Алексей. — Я сразу же вспомнил свое падение… Сфера лопнула, карман раскрылся и… одним словом, я убедился, что креветки мне не привиделись. Конечно, в восстановительной атмосфере окисленное железо могло обрести свой прежний облик. Но не так скоро и не так полно! Я был здорово удивлен и заинтересован. И решил еще раз проанализировать состав этих железных обнажений. Я надеялся, что он должен был хоть как-то измениться в результате вызванной креветками метаморфозы. И я был прав!.. Ты делал несколько дней тому назад анализ этого железа и должен его помнить. Так?

— Помню, — согласился Федор.

— Сколько там было феррум — пятьдесят семь?

— Ноль, тридцать семь промилей.

— Точно! — подтвердил Алексей и, помолчав, выпалил: — Теперь же там нет, вообще нет радиоактивного изотопа железа.

Федор даже остановился.

— Ну, давай, давай, нечего время терять! — Алексей подтолкнул его в спину. — Понимаешь теперь, — продолжал он, — за счет чего они живут, эти твари? Окисляют металл, делят его на молекулы окислов и выискивают среди них радиоактивные. Так осуществляется цикл ассимиляции. А диссимиляция, выделение, протекает у них как восстановление окислов до металлов. Только в условиях такой нищеты, как здесь, могла развиться такая жизнь. Переворошить тысячи тонн вещества в поисках лишь одного грамма радиоактивной пищи! Нет, на такое природа может решиться, только когда исчерпаны все иные энергетические ресурсы.

Только я подумал об этом, как раздался взрыв и такой хорошо знакомый мне свист. Наш “Веспер” поднялся над котловиной и ушел в космос… Сам, неизвестно почему. Вот так-то, брат. Теперь у нас жизни только на двадцать один час. И нет за это время иной заботы, как выудить нашего “птенчика”.

Пункт телеметрического наведения, или просто “птенчик”, погиб в первый же день высадки. Он потонул в расплаве. Сначала все шло совершенно нормально. Точно на Гобийском испытательном полигоне в день инспекции. Как только “Веспер” лег на круговую орбиту, Федор включил гамма-эхолот и приник к осциллографу. Сигналы были очень нечеткими.

Светящаяся изломанная линия напоминала своими очертаниями дальнюю, стынущую в осеннем утреннем тумане гряду леса. Одновременно зримую и призрачную. Порою кажется, что там на горизонте вовсе не лес, а синие полосы рассветных облаков. Вот-вот из тумана выкатится умытое солнышко и невесомая гряда растает вместе с тонким ледком, застеклившим маленькие черные лужи. На душе тогда бывает легко и грустно. Подобное же смутное чувство охватило Федора, когда он взял в руки ленту осциллограммы.

— Что-то я не пойму, Алешка, — сказал Федор, — то ли здесь вода, то ли суша.

Алексей сидел за пультом кодатора и составлял программу для “птенчика”. Его сильные руки, с набухшими, как весенние ручьи, венами, уверенно мелькали среди великого множества разноцветных кнопок и рычажков.

— М-м, ну что там у тебя? — промычал он, не поворачивая головы.

Федор подсунул ему ленту под самый нос.

— Вот, смотри, — сказал он, удерживая ленту, чтобы она не скрутилась, — общий фон совершенно расплывчатый. Но вот эти отдельные скачки явно свидетельствуют о наличии электропроводящих энтрузий.

— Да, похоже… Нечто вроде металлических платформ. А это какие-то непонятные простирания с разнослойным поглощением…

— На что же ориентироваться?

— Садиться придется вот на эти металлические платформы. Дай мне их координаты и вероятные отклонения.

Приблизительно через час данные гамма-эхолотирования были обработаны и включены в программу пункта телеметрического наведения. Алексей еще раз все тщательно проверил и взялся за красный рычаг десантного устройства.

— Ну, пускать, что ли? — спросил он. Федор молча кивнул головой.

Толстый и короткий указательный палец Алексея просунулся в спусковую скобу и, помедлив немного, нажал кнопку. “Веспер” отозвался легким встряхиванием и незначительным вибрированием. “Птенчик” полетел в плотную и мутную атмосферу незнакомой планеты.

Информация стала поступать почти сразу же. Вскоре исследователи уже имели исчерпывающие сведения о газовом составе и температуре верхних слоев, об увеличении градиента давления по мере приближения прибора к цели, о магнитно-электрических потенциалах. Но они почти не следили за приборами. Затаив дыхание они ждали момента, когда “птенчик” коснется поверхности. От характера этой поверхности зависел успех или неудача экспедиции.

Квантовые часы переливались россыпью то загоравшихся, то гаснувших лампочек. В рубке стояла тишина, которая казалась еще полнее и глубже от тихого жужжания приборов. Внезапно эта тишина наполнилась нежным, мелодичным звоном. Потенциометры второго сектора ожили. “Птенчик” благополучно достиг цели. Передаваемая им информация с молниеносной скоростью обрабатывалась в памятных блоках машин и поступала на каскады навигационного пульта.

— Полный порядок! — обрадованно сказал Алексей и стукнул кулаком по голубому пластику пульта. — Только десять процентов риска!

Сердце Федора учащенно забилось. Он почувствовал, как кровь прилила к вискам, обдала лицо сухим жаром и бессильно отхлынула. В груди что-то оборвалось и упало. Все тело стало чужим и легким, наполненным какой-то сладкой усталостью. Федор проглотил слюну и облизал сухие губы. Он уже овладел собой, но волнение еще жило под сердцем и было физически ощутимо.

— Неужели все-таки сядем, Алешка? А? — почему-то не сказал, а прошептал Федор. — Неужели через какие-нибудь полчаса мы все это увидим?

— Ну конечно, увидим, чудак! Ты лучше послушай, что нас ожидает.

Федор видел, как шевелились губы Алексея, как он то улыбается, то хмурит брови и ожесточенно рубит воздух ладонью. До ушей долетали даже отдельные слова: “твердый грунт”, “атмосфера”, “псевдогидросфера”, “высокая температура”, “расплавленный натрий”, и еще и еще что-то. Но он не понимал значения этих слов. Он жил ощущением приближающегося чуда, готовился к встрече с удивительным. К действительности его вернул окрик Андрея:

— Ну, чего ты молчишь? Я к тебе обращаюсь!

— А? Что? Прости, пожалуйста, это я так просто… О чем это ты?

— Мечта-а-атель! — скривив рот, протянул Алексей. — Место для посадки выбрано отличное. Все как полагается, только вот не нравится мне сейсмоспектр. Опасность, правда, небольшая, извержения не предвидится, но почва все-таки трясется…

— Ну и что?

— Как — ну и что? Садиться будем?

— А как в других местах?

— Это самое лучшее.

— Значит, тогда сядем здесь. Да? Ты-то как думаешь?

— Десять процентов риска. Можно рискнуть! Ну, иди ложись в кресло.

Алексей включил автоматику и тоже пошел ложиться в кресло. С этого момента “Веспер” подчинялся только сигналам “птенчика”.

Посадка прошла идеально. Федор прильнул к экрану. Его расширенные зрачки, как линзы в фокусе, вбирали в себя картины неведомого мира. Но как беден был этот мир! Вокруг лишь камни и кипящие озера легкоплавких металлов. Скупым, хмурым блеском отсвечивали ровные грани каких-то гигантских кристаллов. Из миллионов трещин сочились струйки густого дыма. В самом центре экрана Федор различил причудливый силуэт “птенчика”: прибор неподвижно замер у подножия невысокого холма. Слева от холма темнел овраг, похожий на огромную черную каракатицу.

— Прибыли, Алешка! Прибыли! — радостно закричал Федор.

— Ну и прекрасно. — Алексей, как всегда, напускал на себя олимпийское спокойствие.

Но Федор понимал, что в душе он так же ликует и удивляется.

— Возвращай “птенчика” на борт! — приказал Алексей.

Федор, внешне абсолютно спокойный, сначала отключил автомат, а потом линию обратной связи. Проделав все это, он получил сигнал возвращения.

“Птенчик” зашевелился. Точно надкрылья майского жука, раскрылись листы внешнего кожуха и показались мощные гусеницы с причудливыми траками. “Птенчик” развернулся на левой гусенице и неторопливо пополз к планетолету. Но не прошел он и ста метров, как из-под земли ударил тугой фонтан расплавленного металла. Почва треснула и расплылась, открыв сверкающую поверхность. “Птенчик” провалился в расселину. Тяжелая зеркальная жидкость невозмутимо сомкнулась над ним, и он исчез. Ни кругов на поверхности, ни пузырей из глубины. Федор бросился к пульту и включил обратную связь. Но “птенчик” молчал. Металл полностью поглощал направленные радиоволны. Связь между планетолетом и пунктом наведения была прервана. Там, где минуту назад виднелся “птенчик”, поблескивало маленькое озерцо расплавленного натрия. В восстановительной атмосфере планеты поверхность его не мутнела. Она сверкала бесстрастно и грозно.

Когда активность достигла долины Ртутных озер, воздуха у них оставалось еще на восемнадцать часов. Где-то глубоко в недрах клокотали грозные силы. Почва под ногами едва заметно дрожала. Натриевый расплав был спокоен…

Федору смутно мерещилось, что все случившееся с ними за последние несколько часов — лишь какой-то смутный отзвук неведомо где шумящей жизни. Все казалось нереальным и болезненно застывшим. Он вдруг подумал, что восемнадцать часов, которые им осталось прожить, — это не так уж мало. Нет, это удивительно много! Эти часы растянуты, как годы неестественно обостренного бытия. Он, Федор, не беднее любого из жителей Земли. Какая, по сути, разница — годы привычной, налаженной жизни или вот эти неповторимые секунды, затерянные в чужом, враждебном мире?

Как всегда, из оцепенения его вывел голос Алексея:

— Федюша, измерь-ка глубину оврага и крутизну его северо-западного откоса.

Алексей с неизменным спокойствием и деловитостью налаживал свой лазер. Федор давно уже понял, что Алексей нисколько не рисуется своим спокойствием. Оно так же присуще ему, как непрерывная жажда деятельности. Здесь была четкая взаимосвязь. Работа рождала спокойствие, спокойствие требовало новой работы.

Стоило Алексею вдруг совершенно оказаться без дела, что практически трудно даже представить, его тоже сковали бы тиски раздумий.

“Интересно, — подумал Федор, — какое бы у него было выражение лица?”

— Ну, что ты стоишь? Выполняй!

Федор вздрогнул:

— Какой откос, какой овраг? Что ты плетешь? Меня отвлечь хочешь? Да?! Не беспокойся, сумею умереть не хуже тебя!

Федор кричал все громче и громче. Его захлестывала непонятная обида и нестерпимая злость к кому-то, кого он никогда не знал и, наверное, не узнает.

Алексей продолжал возиться с прибором, как будто бы Федора здесь уже не было. Наладив фокусировку, он вновь поднял глаза на товарища и так же спокойно спросил:

— Как, ты опять тут? Измерил?

Федор выругался, махнул рукой и побежал к обрыву. Остановившись у самого края, он внезапно почувствовал, что успокоился. Не то чтобы он поверил Алексею. Нет, надежды у них не было никакой. Просто он понял каждой клеточкой сердца, каждым нейроном мозга, что беситься совершенно не к чему. И лучше, как Алексей, встретить смерть с оружием в руках.

Федор вспомнил о книгах, которые читал в детстве. В памяти, как облака на фоне закатного неба, вспыхнули и пронеслись лихие конники, размахивающие клинками, автоматически прижавшиеся к стенам разрушенных домов. Он подумал о партизанах, замурованных в одесских катакомбах, о гарнизоне Брестской крепости, о голодном, измученном человеке, который сжимал слабеющими пальцами волчье горло среди немых снегов Аляски.

Уйдя в воспоминания, забыв обо всем, Федор совершенно механически проделал все необходимые измерения и возвратился к озеру.

— Вероятно, есть какой-то большой смысл, когда обреченные берутся за оружие, — неожиданно для себя сказал он. — Иначе как можно измерить подвиг восставших в концлагерях и гетто?

— Все это так, — спокойно ответил Алексей, не прерывая своего занятия, — но мы с тобой не обреченные… В этом все дело. Нужно только успеть достать ПТН. На это немного шансов, но они есть. Какой там уклон?

— Сорок градусов… Неужели ты надеешься?

— Да, надеюсь. Я хорошо помню, что, пытаясь спасти ПТН, ты включил обратную связь. Она так и осталась включенной. Значит, у нас есть шансы связаться с “Веспером”.

— Да, но “Веспер”, наверное, уже далеко. Пока он вернется… Мы не дождемся, не дождемся.

— Это уже другой вопрос, — все так же спокойно сказал Алексей, — это уже область догадок. Может, и дождемся. Установи свой лазер на холме!

— Что ты хочешь сделать?

— Осушить эту лужу и достать ПТН.

— Ты собираешься испарить натрий в лучах лазеров? — Федор на секунду подумал, что Алексей помешался. От этой мысли ему стало действительно страшно. Может быть, впервые за все это время.

— Не говори глупостей. Мы проделаем канал в грунте. Совсем небольшой. Я все рассчитал. Отсюда до оврага семьдесят три метра. Расплав самотеком уйдет в овраг, и мы достанем ПТН.

— Да знаешь ли ты, сколько там этого натрия! — закричал Федор. — Да пока он вытечет, от нас останется лишь тухлая жратва для твоих креветок!

— В этом-то и весь риск. Девяносто девять процентов риска. Все же один шанс у нас есть, и мы обязаны его использовать. Это приказ и обсуждению не подлежит. Выполняй.

Федор послушно начал карабкаться на холм. Воздуха оставалось меньше чем на семнадцать часов.

С высоты холма озерцо казалось похожим на таз. Алексей уже включил лучевое орудие, и от озера к обрыву медленно, как улитка, поползла белая, нестерпимо яркая точка.

— Пойдешь от обрыва мне навстречу, — прозвучал в микрофоне его голос.

— Хорошо, — ответил Федор.

Что было потом, он помнил плохо. Все застилал какой-то липкий горячий туман. Мышцы шеи и спины готовы были разорваться от боли. Руки дрожали. Горячий едкий пот заливал глаза. Казалось, что он вот-вот переполнит скафандр. Федор хотел включитьохлаждение, но, точно поймав на лету его мысль, отозвался Алексей:

— Только не вздумай включить охлаждение — простудишься.

Федор ничего не ответил. Он только проглотил немного бульона. Гортань свело болезненной судорогой. Федор поморщился и облизал языком воспаленное нёбо. И опять потянулись часы величайшего напряжения. Сквозь поляроидный фильтр Федор видел, как две яркие улитки медленно ползут друг другу навстречу. Расстояние между ними постепенно сокращалось. Глаза стали сухими, моргать было больно. В распухших веках при каждом движении пробуждалась резь.

— Медленнее веди луч, — сказал Алексей, — канал должен быть с уклоном.

— Хорошо, — ответил Федор и поднял вверх сначала одну руку, потом другую, чтобы отхлынула кровь.

Он уже не отличал реальности от бреда. Он, не мигая, следил за ползущими звездами, и глаза его будто тоже прожигали грунт.

Когда расплав пошел наконец по каналу и первый сверкающий каскад металла хлынул в овраг, запас воздуха был почти исчерпан. Его оставалось меньше чем на четыре часа.

Федор по-прежнему не выпускал из рук лучевое орудие, и над зеркальной нитью канала подымалось желтое облако. Это обращался в пар бегущий по каналу натрий. Алексей с трудом отцепил от аппарата прикипевшие мертвой хваткой руки Федора. Федор покачнулся и упал. Алексей выключил лазер и склонился над другом. Он осторожно повернул его спиной вверх. Отыскал карманчик под левой лопаткой, расстегнул его и нажал кнопку. В ногу Федора вошла тонкая игла, вспрыснувшая анабиотический раствор. Алексей перевел регулятор и понизил температуру в скафандре Федора до +4 °C.

После этого он вынул из гнезда ампулы с твердым кислородом и вставил их в свой скафандр. Теперь они могли продержаться еще часов семь. Чтобы расходовать поменьше воздуха, Алексей лег. Он ждал, когда весь расплав перетечет наконец в овраг.

Алексей умел ждать.

***
Володя отложил папку в сторону, побарабанил пальцами по стеклу на письменном столе и, подперев рукой подбородок, уставился в потолок. По нему медленно ползла вниз головой яркая тропическая ящерица. В окно залетела маленькая шелковистая моль. Покружившись вокруг лампы, она уселась под самым потолком и, пошевелив усиками, принялась обдумывать какие-то свои мотыльковые проблемы. Голубой капюшон на шее маленького дракона раскрылся, окраска ящерицы из зеленой сделалась малиновой. Молниеносно и бесшумно она бросилась к моли. Раскрылась маленькая розовая пасть, подобно часовой пружине, выскочил свернутый в тесную спираль язык и вновь исчез. Моли на стене не было.

“Знает свое дело”, — усмехнулся Володя и шумно вздохнул. Поймав себя на том, что он вот уже полчаса с интересом наблюдает за ящерицей, Володя по старой школьной привычке зажал ладонями уши и, нахмурив лоб, склонился над столом. Он написал запрос в Академию наук по поводу биологической активности и энергетических особенностей венерианских креветок. Потом позвонил в отдел снабжения химических предприятий. Он затребовал оттуда справку, откуда и когда на комбинат поступил диоптаз.

Минут через сорок справка уже лежала у него на столе. Ответ из Академии наук пришел только к концу дня.

***
Отдел снабжения Лугового района.
Сектор химической промышленности.
Начальнику штаба общественного порядка Лугового района
тов. Корешову В.С.
На Ваш запрос (телефонограмма 13–72).

8/VII с. г. на химкомбинат “Металлопласт” было отправлено 62 тонны кристаллического дноптаза (кондиционированного). Диоптаз закуплен у австралийской фирмы “Дейвис-Минере энд Корпорейтед”. Паспорт прилагается.

Академия наук Союза Советских Коммунистических Республик,

Институт астробиологии. Начальнику штаба общественного порядка Лугового района

т. Корешову В.С.

На Ваш запрос № 17/32

Креветка Венерианская (Efemeridum Vensae)
К.В. — подотряд беспозвоночных эфемерид отряда псевдоракообразных. Головогрудь сравнительно короткая, брюшко длинное. Тело обычно сжатое с боков, реже — цилиндрическое. Голова вооружена направленным вперед лобным выростом паицнря — рострумом и вместе с грудью покрыта единым головогрудным щитом, соединенным на спинной стороне со всеми грудными сегментами.

Передняя часть головы (протоцефалон), несущая стебельчатые глаза — антеннулы (первые уснкн) и антенны (вторые усики), отчленена от задней части (гнатоцефалона), несущей жва-лы и челюсти и срастающейся с грудью. Антеннулы и антенны длинные. 1, 2 или 3 пары передних ходульных ног всегда хорошо развиты и служат для скольжения по поверхности расплавленного металла и передвижения на суше. К.В. раздельнополы, однако у некоторых К.В. наблюдается протандрический гермафродитизм, то есть особь после достижения половозрелостн становится самцом, затем превращается в самку, а к концу своей жизни (у некоторых видов) снова в самца. Самка откладывает яйца на свои брюшные конечности, реже — прямо в расплавленный металл. Из янц выходит личинка, находящаяся на стадии зоеа.

К.В. широко распространены в районе Розового плато Великой котловины, где и были впервые открыты А.Г.Ивановичем. Этим, однако, их ареал ограничивается. В коллекции Института астробиологии имеется 2 К.В.

Особенности жизни К.В. — см. приложение.

Старший научный сотрудник

Б.Капоненко.

***
ПРИЛОЖЕНИЕ

Энергетический цикл К.В. слагается из окисления элементов до высокого окисла и последующего извлечения окислов нестабильных изотопов с сравнительно коротким периодом полураспада. Последние и являются источниками жизненной энергии К.В. После извлечения радиоактивных изотопов остальные изотопы вновь восстанавливаются из окислов. Продолжительность цикла от нескольких часов до четырех суток. К.В. легко переносят резкие температуры колебания (от 0 до 1300°К).

К.В., по некоторым данным, способны, понижая энергию активации, окислять вещества даже на расстоянии без непосредственного воздействия. Жизненный цикл К.В. подобен цепной реакции. Под определенным воздействием К.В. взрываются, и их энергия высвобождается. В отличие от молекулы взрывчатых веществ К.В. не раздробляются на отдельные составные части. Разрывается лишь небольшая часть микромолекул К.В., а затем они восстанавливаются, реконструируются из образовавшихся при взрыве обломков.

К.В. обитает лишь в резко восстановленной среде. В присутствии кислорода воздуха они быстро гибнут, успевая, однако, совершить 1–2 цикла.

Младший научный сотрудник

С.Ленецкий.

***
Володе все было совершенно ясно. Разгадка лежала на самой поверхности. Стоило лишь нагнуться и взять ее, чтобы все сразу же стало на свои места и еще вчера таинственный и молчаливый мир вновь превратился в солнечный и привычный.

Володя не задумывался, почему именно он сделался избранником случая, почему именно к нему протянуты нити неведомого.

Постепенно в его голове стала выкристаллизовываться основная схема сложнейших причинно-следственных связей, которая вела к катастрофе на “Металлопласте”. Эта схема ветвилась и обрастала плотью живописных подробностей и ослепительных мелочей.

“Сначала появляются эти проклятые К.В., — рассуждал Володя. — Они окисляют все без исключения минералы, вытягивают из них нужные изотопы и вновь восстанавливают окислы. Досадная небрежность Алексея Ивановича плюс действие К.В., и ракета улетает без людей. С другой стороны — цепная реакция окисления на “Металлопласте” и встреча с автофургоном на шоссе. Два одинаковых следствия одной и той же причины. Так… Хорошо! Теперь посмотрим, как эта причина, или просто креветка, оказалась на “Металлопласте”. И этот ручеек питает все тот же родник. Федор подарил привезенную им с Венеры диковину Глаше. Глаша попала в Мак-Мердо. Профессор Кресби ведет какие-то странные эксперименты. Поскольку они непосредственного отношения к делу не имеют, не будем обращать на них никакого внимания. Важно, что убежавшее от Кресби чудовище сорвало с Глаши брошь, внутри которой была креветка. Подумать только, какая опасность ей угрожала! Да этого Кресби судить надо. А они там в молчанку играют! Кресби еще газетчиков к ответу притянет за “клевету”. У них это обычное дело…

Итак, креветка попадает на платформу с диоптазом, причем защитная оболочка, очевидно, разбивается. Далее. Диоптаз попадает на комбинат, и креветка, очнувшись после долгой спячки, принимается творить свои привычные дела. Хороню, что наша атмосфера богата кислородом, а то проклятая К.В. могла сожрать всю Землю. Все как будто бы логично и стройно. Теперь попробуем подвести итоги…”

Володя достал блокнот и собрался уже записать свою версию по поводу катастрофы на комбинате. Но его внимание было привлечено приглушенным голосом диктора местной трансляции. Володя повернул рычажок на полную мощность:

— …вершенно загадочный феномен. Это случилось сегодня утром на стадионе “Динамо”, где проводились мероприятия районной спартакиады. Участники бега на дистанцию в три тысячи метров показали совершенно неожиданные результаты. Занявший последнее место школьник Петр Воротников побил мировой рекорд, установленный шесть лет назад гвинейцем Мбулу. Результаты же призеров забега просто фантастичны. По мнению специалистов, они превосходят возможности, потенциально заложенные в человеческом организме. Интересно, что через три часа после забега ни один из участников не смог повторить свой чудесный рекорд. Подробности об этом замечательном соревновании вы сможете узнать в нашем спортивном выпуске в одиннадцать часов пять минут по первой и пятой программам.

Володя прослушал сообщение, пожал плечами и только собрался было протянуть руку к блокноту, как зазвонил видеофон.

— Товарищ Корешов?

— Да.

— Здравствуйте. Это говорят из специальной лаборатории. Только что закончили анализ… Поразительная вещь.

— Все идет как надо, — перебил Володя. — В изотопном спектре не оказалось нестабильных изотопов. Не так ли?

— Да, не оказалось! А вы откуда знаете?

— Знаю! Я даже больше знаю. Завод восстановится сам собой! Без всяких усилий с нашей стороны, как в восточной сказке.

— Вы… это, того… серьезно?

— Абсолютно серьезно! Настолько серьезно, что сейчас же распоряжусь удалить всех с территории и никого туда не пускать. Чтоб не мешали…

Да, нужно обязательно установить там автокинокамеру. Ведь это же очень интересно, как феникс из пепла.

***
Но феникс из пепла не воскрес. Металлы восстановились, а завод — нет. Он лежал пустой и далекий, как озеро, скованное рыхлым весенним льдом. Холодно поблескивали в лучах вечернего солнца огромные пространства порошкообразного железа, тускло серел алюминий, в темных промоинах цемента карасиной чешуей отсвечивала медь.

Да никто и не верил, что может произойти чудо. Кроме Володи, конечно.

Поковыряв носком ботинка сероватый холмик алюминиевого порошка, Борис медленно подошел к Корешову.

— Не расстраивайтесь, не надо. — Диспетчер потянул Володю за рукав. — Пойдемте, чего уж тут…

Володя ничего не ответил. Он все так же самоуглубленно и безучастно смотрел куда-то вдаль, где садилось сплющенное малиновое солнце.

— Да ведь вы провидец! — продолжал Борис. — В тот день, когда окисленная пыль восстановилась, все мы не могли в себя прийти от изумления. А всего не предусмотришь… Природа, как говорится, многолика, и наш разум просто не успевает следить за ее игрой. Всего не предусмотришь… А комбината, конечно, жаль!

— Да, жаль, — ответил Володя, думая о чем-то своем.

— Но я, честно говоря, надеюсь, что зеленая креветка сторицей окупит и волнения и потери.

— Вы это серьезно? — Володя повернулся к диспетчеру и улыбнулся. — Я тоже так думаю. Ведь это же поразительная тварь! Это — явление!

— Жизненный цикл ее действительно поразителен. Он отдаленно напоминает мне АТФ, чудесное вещество, которое во всем живом мире служит единственным преобразователем и накопителем энергии: будь то работа мускулов или размножение вирусов. — Борис замолчал, но, чувствуя, что оживление Корешова вот-вот угаснет, воскликнул: — И все здесь, знаете ли, не случайно, ой, не случайно! Вы правы, считая, что между туманными сообщениями о таинственных опытах Кресби и случаем на стадионе есть глубокая связь. Есть-то она, может, и есть, но ее надо найти. Найти, а не выдумать.

— Найдем, обязательно найдем! Просто дело о зеленой креветке рано кончать: оно только еще разворачивается.



А. Насибов. “I—W—I”[5]

1

Восемнадцатого марта 1939 года, в три часа пополудни, из центрального подъезда берлинской резиденции Гитлера вышел невысокий плотный мужчина средних лет. Он был в штатском, но верзилы эсэсовцы, стоявшие у входа с карабинами на плече, приветствовали его так, как если бы это был офицер высокого ранга.

Человек сошел на тротуар и сел в поджидавший его автомобиль.

Где-то за Александерплац он поднял трость и коснулся ею плеча шофера. Тот подал автомобиль к тротуару, притормозил и, выскочив на панель, распахнул дверцу.

— Я буду здесь. — Хозяин автомобиля показал на кафе с полосатыми маркизами на окнах. — Вы мне не понадобитесь. Поезжайте.

Садясь за руль, шофер видел: хозяин неторопливо направляется к кафе.

Машина скрылась за поворотом. Тогда мужчина, следивший за ней уголком глаза, свернул и пошел вдоль тротуара. В коротком широком пальто, какие в ту весну только входили в моду в Берлине, в твердой касторовой шляпе с загнутыми вверх куцыми полями, и с тростью под мышкой, он был неотличим от тысяч фланеров, заполнявших улицы германской столицы в предвечерние часы. На самом же деле человек этот (назовем его Фридрих Кан) имел весьма высокий чин в ОКВ,[6] руководя важнейшими направлениями гитлеровской военной разведки и контрразведки.

Показалось такси. Фридрих Кан подозвал его, сел и уехал.

Берлин бурлил. Толпы фашиствующих молодчиков бесновались вокруг трибун, с которых выкрикивали речи заправилы НСДАП.[7] Из окон жилых домов и учреждений, с балконов и крыш, с телеграфных столбов и деревьев свисали портреты Гитлера и нацистские флаги — длинные полотнища цвета запекшейся крови, с белым кругом и черной свастикой посредине. Типографии выбрасывали все новые выпуски газет, в которых смаковались подробности вступления гитлеровских войск в Прагу: в эти дни Германия завершала оккупацию Чехословакии.

Поездка на такси была длительной — автомобиль пересекал весь огромный город. Постепенно широкие шумные магистрали сменились тихими улочками с коттеджами в палисадниках. Затем потянулись корпуса заводов. Здесь уже не было ни флагов, ни орущих газетчиков. По углам стояли группы молчаливых людей.

Кан вылез у станции пригородного электропоезда, уплатил шоферу — ровно столько, сколько значилось на счетчике, — аккуратно прихлопнул за собой дверцу и направился к станционным кассам. Здесь он задержался, разглядывая расписание.

Он ждал, чтобы отъехала машина.

А шофер, которому не хотелось возвращаться без седока, медлил. Прошло несколько минут. Убедившись наконец, что в этом рабочем районе пассажира не заполучить, водитель тронул автомобиль.

Фридрих Кан отошел от касс и неторопливо двинулся к темневшему на горизонте лесу. Он не сделал и сотни шагов, как с ним поравнялся старенький “оппель”. Дверь машины отворилась. Кан сел в кабину, и “оппель” резво побежал по дороге.

Кан сидел неподвижно, стиснув руками трость. Еще не прошло волнение, которое два часа назад он испытал в кабинете Гитлера. Он долго готовился к этой аудиенции, выверил все детали. Казалось, успех был обеспечен. А вышло по-другому.

…Итак, два часа назад на письменный стол Гитлера легла пачка фотографий. Верхняя изображала человека в резиновом костюме в обтяжку, в литых каучуковых ластах на ногах и с дыхательным аппаратом на груди. Широко расставив ноги, пловец стоял на берегу моря и глядел в объектив.

На следующем фото двое пловцов в таких же костюмах сидели верхом на торпеде, целиком погруженной в воду.

Еще десяток снимков был сделан под водой: пловец в резиновом костюме и с дыхательным прибором буксирует сигарообразный подрывной заряд; тот же человек прикрепляет заряд к килю корабля; двое легких водолазов возятся с разобранной торпедой — ее кормовая часть лежит на дне, зарядное отделение подвешено к корабельному винту.

Гитлер склонился над снимками.

“Наши?” — спросил он, разглядывая фотографии.

“Итальянцы, мой фюрер, — с гордостью ответил Фридрих Кан, — тайна, которую они берегут пуще глаза”.

“И Редер видел все это?”

“Нет, мой фюрер”.

“Торпеды… — Гитлер поднял голову, в раздумье пожевал губами, прищурился. — Вижу, вам они очень нравятся!”

“Управляемые торпеды, которые вместе с людьми уходят под воду и мчатся к цели, невидимые и неслышные. — Кан положил руки на стол, подался вперед. — Они легко проникают в тщательно охраняемые базы противника и топят военные корабли, танкеры… Взрывы сотрясают воздух и воду, по морю разливается горящая нефть, пожары охватывают десятки других судов. Повсюду смятение, ужас, смерть!..”

Кан умолк. Он был убежден: вот сейчас в глазах Гитлера вспыхнут огоньки бешенства, рука вдавит кнопку звонка. Вбежавшему адъютанту будет приказано вызвать командующего военно-морским флотом Редера. И тогда на голову незадачливого адмирала, проворонившего важную военную новинку итальянцев, обрушится страшный гнев фюрера.

Что ж, Фридрих Кан не стал бы возражать. Эриха Редера, в короткий срок сделавшего блестящую карьеру в ОКМ,[8] он весьма недолюбливал.

Долго тянулась минута, в продолжение которой Гитлер разглядывал фотографии. Фридрих Кан с бьющимся сердцем стоял возле стола, не сводя с фюрера глаз.

“Чепуха, — вдруг сказал Гитлер, — чепуха, Кан!”

И, собрав карточки, веером отшвырнул их на край стола.

Кан молчал. Он был ошеломлен.

“Не узнаю вас, — продолжал Гитлер. — Или вы, опытный разведчик, полагаете, что эти игрушки помогут нам покорить Польшу, а затем и Россию?”

“Мой фюрер, я думал…”

“Тогда, быть может, Францию?”

“И не Францию, — пробормотал Кан, — я не ее имел в виду”.

“Кого же?”

“Англию, мой фюрер. Англия — остров”.

Гитлер рассеянно поглядел на разведчика.

“Остров? Разумеется, Кан. Точнее: острова. Но они будут взяты воздушным десантом, или десантом с моря, или задушены блокадой — я не решил еще как. Однако при всех обстоятельствах флот Британии должен оказаться здесь. — Гитлер выставил руки с растопыренными пальцами, медленно сжал их в кулаки. — Я захвачу его, Кан, а не отправлю на дно, как этого добиваетесь вы. Постарайтесь понять, что без британского флота нам никогда не поставить на колени Америку!.. Что же касается нового могущественного оружия нации, сверхоружия, оружия победы, то оно будет. Я ценю вашу предусмотрительность и энергию, но торпеда, которую мы создадим, это воздушная торпеда, летающая!”

Возникла пауза.

Гитлер сидел, постукивая по столу пальцами обеих рук.

“Америка, — прошептал он, — Америка!.. Ее атакуют со всех сторон — немцы, итальянцы, японцы… — Неожиданно он встал, всем корпусом повернулся к посетителю. — Однако самое важное — это Россия. Запомните, Кан: Россия — это противник номер один”.

Снова возникла пауза.

Вздохнув, Гитлер опустился в кресло, кивнул на фотографии и почти ласково сказал:

“Ну, а если мой друг Муссолини проведает, что вы шарили у него в карманах? Храни вас боже, Фридрих Кан. Случись такое, и за вашу жизнь я не дам и гроша…”

2

Солнце клонилось к горизонту, когда “оппель” выехал на берег большого озера. Автомобиль притормозил возле деревянной пристани. На воде покачивался катер. В кокпите, привалившись к штурвалу, сидел человек в сером свитере, спортивных брюках и круглой вязаной шапочке.

Это был Артур Абст.

Завидев автомобиль, он поспешил на корму, помог Кану перебраться на борт судна.

— Надеюсь, все хорошо? — спросил он, включив мотор и отдавая швартовы.

Кан покачал головой, отвернулся.

Умело сманеврировав, Абст вывел катер на чистую воду и взял курс к далекому лесистому острову.

— Что же все-таки произошло? — спросил он. Кан рассказал о недавней аудиенции.

Еще в первую мировую войну, когда младший офицер разведки германского военно-морского флота Фридрих Кан создавал на побережье Африки тайные базы снабжения германских подводных лодок, еще в те годы рука об руку с ним активно работал его коллега, тоже матерый разведчик и диверсант Эгон Манфред Абст.

Закончив дела в Африке, оба разведчика получили новое назначение. Кан сделался военным дипломатом, Абст — его помощником. Оба работали в Мадриде, в германском посольстве. Но вскоре счастье изменило Манфреду Абсту. Во время одной из операций близ Гибралтара английские часовые подстрелили его. Перед смертью Манфред Абст поручил Кану заботы о своем малолетнем сыне Артуре.

Так судьба свела этих двух людей. Фридрих Кан присматривал за Артуром Абстом, пока тот воспитывался в лицее и изучал медицину в университете Кельна.

Абста отличала энергия, умение наблюдать. Он овладел несколькими языками, отлично плавал, стрелял, проявил определенные музыкальные способности. При всем том он никогда не терял над собой контроля, умел держать язык за зубами. И еще одно его качество импонировало Кану: Абст многое умел, но ничем не увлекался, кроме разве психиатрии и нейрохирургии-После сокрушительного поражения Германии в мировой войне 1914–1918 гг. Кан не впал в уныние. Он знал: пройдет немного времени и прусский дух вновь во весь голос заговорит в немцах. А тогда первое, что потребуется Германии, — это хорошо поставленная разведывательная служба.

Так и случилось.

1935 год Фридрих Кан встретил на весьма ответственном посту во вновь организованной военной разведке Третьего рейха. К этому времени относятся и первые самостоятельные шаги Артура Абста, теперь уже молодого медика и офицера разведки.

Катер подходил к острову, когда Кан закончил пересказ того, что произошло в кабинете Гитлера. Он не скрыл ни единой мелочи. Абст имел право знать о диалоге Гитлера — Кана еще и потому, что именно он, Абст, добыл фотографии итальянских подводных пловцов и водителей управляемых торпед.

За все время рассказа Абст не проронил ни слова. Он даже ни разу не взглянул на собеседника. Лишь время от времени проводил языком по темным, будто пересохшим губам. Такая у него была привычка: слушать, молчать, глядя куда-то в сторону.

Катер пристал. Они вышли, поднялись на откос, миновали просеку в густом сосновом бору и оказались перед приземистым домом — на первый взгляд, обычной дачей. Однако, присмотревшись, можно было заметить замаскированные в кустарнике посты охраны. Охранялся и дом, и остров, да и само озеро.

Полновластным хозяином дома и всего острова был Артур Абст. Здесь находилась его лаборатория, зашифрованная индексом “1-W-1”. Несколько работников разведки, ведавших снабжением лаборатории, а потому знавших о ее существовании, были информированы: корветен-капитэн доктор Артур Абст занимается сложными исследованиями в области лечения душевнобольных новейшими средствами нейрофармакологии; его работы имеют важное значение для Германии.

Было известно: время от времени из различных клиник страны в лабораторию “1-W-1” транспортируют группы больных. Их привозят и оставляют на острове. Здесь они проходят сложнейший курс лечения.

То, что больные с острова не возвращались, никого не тревожило: для Артура Абста подбирались клиенты, не имевшие родственников и близких. Да и кого могла интересовать судьба каких-то умалишенных в это столь насыщенное событиями время, когда бесследно исчезали тысячи здоровых, известных всей стране людей!..

Артур Абст и в самом деле занимался исследованиями. Однако главная задача, порученная ему Фридрихом Каном, заключалась в другом и к медицине отношения не имела. Здесь, на уединенном острове, в полной изоляции от внешнего мира, Абст готовил группу разведчиков и диверсантов, которые должны были действовать под водой.

Фотографии, которые Кан показывал Гитлеру, были сделаны прошлым летом. Именно тогда случай помог Абсту проникнуть в район секретной учебной базы итальянских подводных пловцов, расположенной неподалеку от Специи. Один из его агентов — конюший в имении герцога Сальвиати — срочно потребовал свидания. Чутье разведчика подсказало Абсту: его вызывают не зря. Поэтому, оставив все дела, он помчался на явку.

И он не ошибся. Агент поведал о странных делах, творящихся неподалеку от имения, на взморье. Здесь, в крестьянских домах, из которых были выселены их владельцы, или просто в палатках на берегу, обосновалась большая группа итальянских военных моряков. “Все молодые и здоровые, как на подбор, — докладывал агент, — все отличные пловцы. Дни напролет возятся в воде. И вот что удивительно — плавают не только на поверхности, но и подолгу скрываются в глубине, усевшись верхом на каких-то цилиндрах”.

С помощью агента Артур Абст проник сперва в имение герцога, в тот период пустовавшее, а затем и на побережье. То, что он увидел, его ошеломило. И вот в его распоряжении пачка фотографий — снимки сделал специальный фотограф группы итальянских пловцов: проявил пленку в ванной комнате замка и легкомысленно оставил ее там сушиться…

С уникальными фото Абст поспешил к своему патрону: снимки надо немедленно показать фюреру. Но Фридрих Кан рассудил по-другому. Он решил, что фюрер может и подождать. Сам же Кан не стал терять ни одного дня. Здесь, на острове, в спешном порядке была создана специальная группа во главе с Абстом, которая должна была любой ценой раскрыть секреты итальянцев, скопировать их аппаратуру и подготовить первую партию германских людей-лягушек.

Однако немцам не удалось выкрасть чертежи военной новинки, а тем более — раздобыть экземпляр итальянской управляемой торпеды: итальянцы ревниво берегли свои секреты от всех, включая германских друзей. Но, в сущности, в этом и не было особой нужды — специалисты из технического отдела военной разведки быстро разобрались в фотографиях Абста. Важна была идея, и они ее поняли.

Работа в “1-W-1” закипела. Вскоре опытные экземпляры торпед были изготовлены, группа подводных пловцов обучена. Теперь можно было идти к Гитлеру.

Фридрих Кан решил: в кабинете фюрера он начнет с итальянских фотографий. А уж потом, когда фюрер рассвирепеет и учинит разнос командованию флота, он, Кан, выложит свой главный козырь — доложит об Абсте и подготовленной им группе пловцов. Но, как известно, дело приняло иной оборот, и Кан должен был благодарить провидение за то, что не поторопился с реляцией по поводу деятельности лаборатории “1-W-1”.

3

В камине, сложенном из глыб зеленоватого гранита, догорало большое полено. Время от времени на нем вспыхивали короткие синие языки пламени, и тогда из полумрака проступали темные силуэты.

Уже давно стемнело. Дувший весь день ветер унялся, на остров легла тишина.

Абст подошел к окну, распахнул его створки. В комнату хлынула влажная свежесть, и были в ней запахи стоячей пресной воды, и плесени, и топких илистых берегов, и деревьев, намерзшихся за зиму, а сейчас возвращавшихся к жизни.

Кан зябко поежился, зевнул.

Абст обернулся:

— Вам нездоровится? Быть может, выпьете кофе?

Кан кивнул.

Вскоре служитель прикатил столик с кофе и бутылкой коньяка, подбросил в камин дров.

Абст разлил кофе по чашкам, одну пододвинул гостю.

— Что же нам делать? — спросил он. — Неужели, прекратить все?

— Работай, Артур. Работай спокойно. Мы на пороге большой войны. Она потребует много оружия. Любого, какое только сможет изобрести человек. — Кан помолчал и закончил: — Бог знает, сколько миллионов людей предстоит истребить армиям фюрера. Для этого годится всякое оружие. Лишь бы оно действовало достаточно эффективно…

Неожиданно за окном раздался стон.

Стон повторился. Он нарастал, делался громче, перешел в пронзительный вопль и оборвался.

Одним прыжком Абст оказался у двери, рванул ее и выскочил из комнаты.

А за окном уже слышались крики, топот, рычание, треск кустарника. В отдалении негромко хлопнул пистолетный выстрел.

В тот же миг оконное стекло разлетелось тысячей брызг, и в раме возникло лицо человека. Выкатившиеся из орбит глаза, всклокоченная черная борода, окровавленные кулаки, которыми человек исступленно молотил по раме, по остаткам стекла, — при виде всего этого Фридрих Кан оцепенел.

А неизвестный уже втиснул в раму плечи, ухватился рукой за подоконник, подтянул ногу. Еще мгновение — и он будет в комнате.

Кан кинулся к камину, схватил тяжелую кочергу и принял оборонительную позу.

Но за окном появился Абст с помощниками, и человека оттащили. Еще несколько секунд слышался шум борьбы. Затем дом снова окутала тишина.

Все произошло молниеносно. На столе еще дымился кофе. В камине потрескивали дрова. Но подрагивала полусорванная с петель пустая створка окна, а ковер был устлан осколками стекла, и огонь камина отражался в них множеством веселых искорок.

Вернулся Абст.

Прерванная происшествием беседа возобновилась. Кан и его помощник вели себя так, будто ничего не произошло. Теперь темой разговора были пловцы.

Абст докладывал: днем они тренируются в бассейне, ночью на озере. Обстановка подходящая, глубины хорошие. Разработан и осуществляется целый комплекс подсобных упражнений, цель которого выработать и развить у пловцов храбрость, инициативу, находчивость. И все же это не то, что нужно.

— Чего же недостает? — спросил Кан.

— Образно говоря, запаха крови. — Абст усмехнулся. — Звери, которых готовят для убийства, должны полюбить запах крови.

— Хочешь скорее пустить их в дело?

— Необходимо, чтобы пловцы провели несколько операций. Они должны поверить в свои силы, убедиться в надежности и мощи нового оружия.

Абст продолжал развивать свою мысль, но Кан слушал рассеянно. Перед ним неотступно стояло лицо умалишенного, его глаза. Проходили минуты, и крепла уверенность: он уже видел где-то этого человека!

Кан встал с кресла, приблизился к камину, долго глядел на огонь, затем прошел к роялю в противоположном конце комнаты, задумчиво провел пальцем по полированной деке концертного Дидерихса.

Внезапно он обернулся:

— Бретмюллер?

Абст кивнул.

— Поразительно! — прошептал Кан, возвращаясь к креслу. — Бедняга, до чего он дошел… Очень плох?

Абст пожал плечами.

— Конечно, — пробормотал Кан, — конечно, безнадежен, коли его отдали тебе. Жаль, очень жаль Бретмюллера. Это был хороший немец, хороший офицер.

…Семь месяцев назад подводная лодка новой серии “Випера”, только что вступившая в строй, была назначена в дальний поход. ОКМ объявило: лодка уходит в океан, чтобы окончательно проверить механизмы в условиях длительного автономного плавания.

На деле лодке поручили важное разведывательное задание, зашифрованное как “операция бибер”.[9] Ей предстояло пройти несколько тысяч миль на юг и скрытно проникнуть в район расположения крупной базы военно-морского флота одного из потенциальных противников Германии. Лодка должна была изучить систему обороны базы, произвести промер глубин прилегающих к базе районов, взять пробы грунта, а главное — установить и нанести на карту весьма сложный фарватер в рифах, являющийся единственным подходом к базе.

“Виперу” проводили в поход. Проводы были торжественные. ОКМ старательно подчеркивало: оно ничего и не от кого не скрывает — лодка отправляется в обычное плавание.

Сменялись недели, а сведений о лодке не поступало. Первое время это не тревожило командование — в походе лодка должна была соблюдать радиомолчание.

Однако прошли все сроки, а “Випера” не вернулась. Поиски результатов не дали. И лодку объявили пропавшей без вести.

А потом германский рефрижератор, следовавший с грузом бананов мимо той самой базы, выловил в море командира “Виперы”.

Офицер был в последней степени истощения. И если жизнь еще теплилась в нем, то разум несчастного был утрачен.

Фрегатен-капитэна Ханно Бретмюллера доставили в Германию, где лучшие специалисты взялись за его лечение — тщетно: больного признали безнадежным. И вместе с его разумом была похоронена тайна гибели “Виперы”.

В конце концов больного передали в “1-W-1”. Бретмюллер был вдов и бездетен, не имел родственников, и Абст мог делать с ним все, что угодно…

Кан поднял голову и поглядел на Абста.

— Ну-ка, поговорим о Бретмюллере. Давно он у тебя?

Абст отпер шкаф, достал пачку карточек, отобрал нужную.

— Фрегатен-капитэн Ханно Бретмюллер доставлен в лабораторию сорок восемь дней назад, — сказал он, просмотрев запись.

— Что же с ним случилось?

Абст запер карточки в сейф, подсел к гостю, потер в задумчивости виски.

— Сегодня вы обязательно уедете? — спросил он. — Быть может, заночуете у меня?

— Но зачем?

— Даже не знаю, как объяснить. — Абст помедлил, заглянул в глаза Кану, прошелся по комнате. — Хотелось бы посвятить вас в одно любопытное дело.

— Говори!

— Это займет много времени. Оставайтесь, шеф, не пожалеете. Вы, кроме всего прочего, отлично выспитесь — воздух здесь отменный, не то, что в Берлине.

Кан задумался. Разведчик с многообещающим будущим, медик, уже зарекомендовавший себя смелыми экспериментами над заключенными в лагерях людьми, — все это странно синтезировалось в Абсте. Его жизнь проходила на глазах Кана, и тем не менее Кан не раз ловил себя на мысли, что по-настоящему Абста не знает.

— Это связано с Бретмюллером? — спросил Кан.

— Да.

— Хорошо, я останусь. Но ты утверждал: он безнадежен?

— Увы, Бретмюллера уже ничем не вернуть к нормальной жизни. Однако мне удалось… Впрочем, будет лучше, если мы пройдем к нему. Вы все увидите сами.

Фридрих Кан пожал плечами. Он решительно не понимал, зачем все это, но, хорошо зная Абста, не сомневался, что тот не стал бы зря беспокоить его.

Кан тяжело поднялся с кресла.

— О, не так скоро. — Абст вновь отпер сейф, достал желтую папку. — Прежде чем посетить Бретмюллера, вам следует ознакомиться с ее содержимым.

И он положил папку на стол.

Кан раскрыл ее и увидел аккуратно подшитые листы с отпечатанным на машинке текстом. В карманчике на внутренней стороне обложки была вложена фотография Бретмюллера: красивый, элегантный моряк стоит перед камерой, заложив руки за спину.

— Это тайна гибели “Виперы”, — пояснил Абст.

— Лодки Бретмюллера?

— Да. В папке показания человека, который был свидетелем катастрофы.

— Ты нашел человека, спасшегося с “Виперы”?

— Спасся только Бретмюллер.

— Чьи же это показания?

— Бретмюллера.

— Кажется, умалишенный есть и в этой комнате. — Кан с досадой отшвырнул ногой каминные щипцы. — Пора наконец перейти к делу. Говори же, я слушаю!

— Все очень серьезно, — спокойно сказал Абст. — Вылечить Бретмюллера невозможно, это так. Однако мне удается возвращать ему разум. Он приходит в себя на очень короткое время. Затем срок истекает, он впадает в буйство, подобное тому, которое вы наблюдали недавно. Еще через час больной превращается в безгласное и бесчувственное существо — он лежит пластом, не в силах шевельнуть мизинцем.

— И в этой папке беседа с ним?

— Беседы, — поправил Абст.

— Но как ты добился такого результата?

— Лавры принадлежат не мне. — Абст повел плечом. — Вы слышали о Вильгельме Лоренце?

— Он военный?

— Врач-психиатр.

— Нет, не припомню.

— Быть может, вам что-нибудь скажет такое имя: Манфред Закель? Напрягите свою память, шеф.

— Тоже врач?

— Да, врач. И тот и другой — немцы. Первый живет в Америке, второй имеет собственную клинику в Берлине. Начинали они. Я же только развил их идеи и кое-что додумал… Простите, шеф, быть может, вы отдохнете и мы позже продолжим наш разговор?

— Нет, нет, говори сейчас.

— Хорошо. Так вот, Лоренц и Закель применяли цианистый натрий, инсулин и некоторые другие препараты. Воздействуя ими на пораженные недугом клетки головного мозга пациентов, оба врача добивались успеха даже в весьма тяжелых случаях. Но и они были бессильны против определенных форм безумия. Особенно если пораженными оказывались участки мозга в районе таламуса.

— Таламус?

— Загадочный бугорок в центральной части мозга человека. О нем известно далеко не все. Во всяком случае, мне. Один из многочисленных секретов мозга, не раскрытых и по сию пору.

— Продолжай, Артур, я внимательно слушаю.

— Так вот, в этих случаях обычные препараты не давали эффекта. Более того, применение их приводило к тому, что в клетках мозга начинался процесс разрушения. В большинстве необратимый. Именно такой болезнью, точнее, формой болезни и страдает Ханно Бретмюллер. К сожалению, он слишком поздно поступил ко мне в лабораторию. Верьте, я сделал все, что в человеческих силах, чтобы хоть сколько-нибудь…

Кан нетерпеливо шевельнул плечом.

— Он погибнет?

— Да.

— А как же это? — Кан показал на желтую папку. — Ведь тебе кое-что удалось!

— К Бретмюллеру несколько раз, и притом ненадолго, возвращалось сознание — единственное, чего я добился. Сперва он приходил в себя на пятьдесят минут, затем минут на сорок, на полчаса: при повторных инъекциях препарат действует все слабее. Приходится увеличивать дозу. А это нельзя делать бесконечно — в составе препарата сильный яд.

— Короче говоря?..

— Короче, теперь я могу ввести его больному последний раз.

— В моем присутствии?

— Да.

— Сегодня?

Абст кивнул.

— А потом? — спросил Кан.

— Он, вероятно, погибнет.

— И тоже сегодня?

— Видимо.

— Зачем же его тревожить? Не лучше ли, чтобы все произошло само собой? Черт возьми, Артур, он заслужил право умереть своей смертью!

— Сперва прочитайте это. — Абст указал глазами на желтую папку. — Прочитайте и будете решать.

4

СОДЕРЖИМОЕ ЖЕЛТОЙ ПАПКИ
8 февраля 1939 года.

Первая группа инъекций.

Время — 14 часов 07 минут. Больной лежит в неподвижности, лицом вниз.

14 часов 14 минут. Дыхание стало глубже, темп замедлился. Лицо больного порозовело.

14 часов 21 минута. Периодичность дыхания приближается к нормальной. Наблюдаются конвульсивные подергивания конечностей.

14 часов 23 минуты. Больной, лежавший скрюченным, вытянулся, перевернулся на спину. Он ровно и глубоко дышит.

14 часов 25 минут. Плотно сжатые веки больного дрогнули. Он приоткрыл глаза, провел языком по губам.

14 часов 26 минут. Глаза полностью открыты. Больной пытается сесть.

14 часов 28 минут. Полное восстановление сознания.

Бретмюллер. Где я нахожусь?

Абст. В госпитале.

Бретмюллер. Вы врач?

Абст. Да, я врач и офицер военно-морского флота Германии. Но разговоры потом. Вы должны хорошенько поесть. Сейчас для вас это самое важное. Перед вами обед — пожалуйста, ешьте. Начните с бульона; смею уверить, он очень хорош.

Бретмюллер. Немедленно свяжите меня с начальником военно-морской разведки!

Абст. Садитесь к столу. Обедая, вы сможете разговаривать. Я охотно исполню все ваши…

Бретмюллер. Нет! Я буду говорить только с офицером разведки.

Абст. Вот мое удостоверение. Я офицер разведки. Мне известно все о вашем задании. Называю пароль: “операция Бибер”. Садитесь, ешьте и рассказывайте все самое важное. Садитесь же и начинайте — я внимательно слушаю.

Бретмюллер. Они погибли — лодка и люди!.. Это трагедия, которую не перескажешь словами!

Абст. Сидите спокойно. И ешьте. Приказываю есть! Вот так. Не спешите — пища лучше усваивается, когда ее хорошенько прожевываешь. Вы пообедаете, и мы возобновим беседу. Я оставляю вас. Вернусь через четверть часа.

Спустя пятнадцать минут.
Абст. Есть ли у вас какие-нибудь желания?

Бретмюллер. Я хотел бы отправить письмо.

Абст. К сожалению, нельзя. Но я обещаю: каждое ваше слово будет передано по назначению.

Бретмюллер. Как вы докажете это?

Абст. Вы видели мое удостоверение.

Бретмюллер. Я командир подводной лодки “Випера”. Она погибла. Не приведи бог, если туда пошлют другую!

Абст. Ее потопили? Как это произошло? Когда, где? Что стало с командой?

Бретмюллер. Погибла лодка, погибли люди!..

Абст. Когда?

Бретмюллер. В ночь на двадцать третье октября 1938 года.

Абст. Вам известно, что сегодня восьмое февраля 1939 года? Отвечайте. Почему вы молчите?

Бретмюллер. Это ложь.

Абст. Это правда. Вас выловили из океана близ той самой базы девяносто семь дней назад… Сидите, вам нельзя волноваться, расходовать силы!

Бретмюллер. Вы лжете, лжете! Этого не может быть. По-вашему выходит, что я…

Абст. Да, все эти девяносто семь дней вы были без сознания. Длительное пребывание в воде не могло пройти бесследно. Вы очень серьезно заболели, Бретмюллер. Но я заверяю: будет сделано все, чтобы поставить вас на ноги.

Бретмюллер. Я не верю ни единому вашему слову!

Абст. Хорошо. Сейчас четырнадцать часов пятьдесят семь минут. Через три минуты Берлин будет передавать сигналы точного времени и вслед за тем календарь событий за неделю. Справа от вас радиоприемник. Включите его, Бретмюллер, настройтесь на Берлин, и тогда вы ни в чем не станете сомневаться.

В 15 часов 02 минуты.
Абст. Успокойтесь. Выпейте воды. Ведите себя спокойно, иначе я прикажу связать вас. Вот так. Теперь сядьте и отвечайте на вопросы.

Бретмюллер. Три с половиной месяца!

Абст. Как это произошло?

Бретмюллер. Точно в срок мы вышли в район расположения объекта. Конечно, шли под водой. Рискнули подвсплыть и выставить перископ: по расчетам, было время заката, и я надеялся, что окажусь между островом и спускающимся к горизонту солнцем… Простите, у меня разболелась голова…..

Абст. Ничего, ничего. Говорите быстрее!

Бретмюллер. Расчет был верен.

Абст. Вы вышли в нужную точку?

Бретмюллер. Да, в перископ я увидел остров с базой. Он был прямо по курсу, милях в пятнадцати. А справа, по траверзу, всеми кабельтовых… Дьявол! У меня раскалывается голова от боли!

Абст. А тошнота? Вас мутит?

Бретмюллер. Немного. Но, мой бог, голова!..

5 часов 17 минут. Конец действия препаратов.
Сознание было восстановлено на 49 минут.

Буйство — 12 минут.

15 часов 31 минута. Больной впал в прежнее состояние апатии и безразличия.

23 февраля 1939 года.

Попытка повторить эксперимент с инъекцией препаратов в первоначальной дозировке. Неудача.

5 марта 1939 года.

Третья попытка, доза инъекций увеличена на 100 000 единиц.

Время —14 часов 30 минут.

Дальнейшее — как при эксперименте 8 февраля.

Полное восстановление сознания — в 15 часов 03 минуты. Больной выглядит так, будто проснулся после длительного тяжелого сна, в продолжение которого был мучим кошмарами.

Абст. Добрый день. Как чувствуете себя?

Бретмюллер. Неважно… Что со мной произошло в прошлый раз? Ничего не могу припомнить…

Абст. Пустяки. Постепенно вы приходите в норму. Не беспокойтесь, все будет хорошо. Ешьте и продолжайте рассказывать.

Бретмюллер. Есть не хочется… Впрочем, я возьму кусочек. Спасибо. Так, на чем я остановился?

Абст. Вы всплыли под перископ…

Бретмюллер. Да! Мы подвсплыли и увидели в перископ базу. Она была прямо по курсу, милях в пятнадцати. Справа же, по траверзу, в семи кабельтовых торчала эта проклятая скала!

Абст. Вот уже второй раз упоминаете вы о какой-то скале… Что это за скала?

Бретмюллер. Гигантская коническая скала, одиноко торчащая из воды. Страшная серая махина, которая стала причиной гибели лодки…

Абст. Вы ударились о нее?

Бретмюллер. Не перебивайте!.. Ночью мы всплыли, чтобы зарядить истощившуюся батарею… Простите, какое сегодня число?

Абст. Пятое марта.

Бретмюллер. Выходит, я снова был без сознания длительное время? Или я ничего не помню?

Абст. Вы были без сознания.

Бретмюллер. Почти месяц!

Абст. Вы спали. Это сделал я, ибо сон — лучшее лекарство. Но продолжайте. И, пожалуйста, не отвлекайтесь: у нас с вами время ограниченно.

Бретмюллер. Я снова впаду в беспамятство?

Абст. Продолжайте!

Бретмюллер. Боже, неужели все повторится?..

Абст. Вы зря теряете время.

Бретмюллер. Хорошо… Мы почти завершили зарядку, когда сигнальщик заметил корабль. Это был корвет, который шел на большой скорости и держал прямо на нас. Мы сыграли срочное погружение. Лодка ушла на глубину. Спустившись на полтораста футов, мы оказались на жидком грунте.[10] Вам известно, что это такое?

Абст. Да.

Бретмюллер. Мы застопорили двигатели — в последний момент мне показалось, что корабль стал отворачивать в сторону. “Быть может, — подумал я, — нас еще не обнаружили, не следует выдавать себя шумом винтов”. Но я ошибся. Я совершил двойную ошибку… Я погубил людей, лодку!..

Абст. Не отвлекайтесь. Говорите о самом важном. Сейчас меня интересуют только факты. Позже, когда вы поправитесь, мы снова вернемся к этому разговору.

Бретмюллер. Дайте мне сигарету.

Абст. Табак для вас самый сильный яд.

Бретмюллер. Только одну сигарету!

Абст. Нельзя.

Бретмюллер. Вы жестокий человек!

Абст. Я желаю вам добра. Но вы зря теряете время. Рассказывайте.

Бретмюллер. Уйдя под воду, мы открыли гидроакустическую вахту. Акустик доложил, что корабль приближается. Я хотел было уклониться с курса корвета, но не успел. Он начал бомбометание. Первая серия взрывов ложится в районе левого борта. Нас резко встряхивает. А бомбежка продолжается. Корвет, будто осатанев, вертится над нами и швыряет все новые серии глубинок. Взрывы, взрывы!.. Люди оглушены. Лодку швыряет из стороны в сторону, трясет. В этих условиях я принял решение — уходить.

Абст. Вы имели строгий приказ: ни при каких обстоятельствах не обнаруживать себя в районе базы. Почему вы включили двигатели?

Бретмюллер. В случае гибели лодки корвет почти наверняка выловил бы всплывшие обломки. А это лучшее доказательство. Нет, нет, я был прав. Я должен был попытаться увести лодку… Боже, все та же боль в голове! И — сердце… Скорее, отворите окно. Воздуха!

15 часов 41 минута. Конец действия препарата. Сознание было восстановлено на 38 минут. Произведен анализ токов мозга для выявления степени поражения его глубинных отделов. Результат резко отрицательный.

13 марта 1939 года.

Четвертая попытка.

Доза группы инъекций увеличена на 300 000 единиц.

Время — 18 часов ровно.

Восстановление сознания в 18 часов 47 минут.

Абст. Вот мы и вновь встретились. Дайте-ка руку. Пульс несколько учащенный, но так оно и должно быть. Все в порядке. Продолжайте рассказ. Но прежде я должен предупредить: вы очень скоро уснете. Поэтому поторапливайтесь.

Бретмюллер. Моя голова перевязана. Я чувствую сильную слабость. Что со мной происходит?

Абст. Ничего особенного. Лечение идет как надо. Вы ушиблись, поэтому на голове бинты.

Бретмюллер. Вероятно, сильно. Очень болит. Вот здесь. Темя. Видимо, я бредил?

Абст. Да… Не трогайте повязку! Опустите руки, сядьте удобней.

Бретмюллер. Почему вы не даете мне поесть? В те дни на столе всегда стоял обед… Впрочем, я не стал бы есть. Не могу. Кружится голова. Кружится и болит…

Абст. Боль пройдет. Что касается еды, то вы получаете специальное питание, когда находитесь без сознания. Обычная пища для вас не годится. Потерпите, скоро выздоровеете, и все войдет в норму. Говорите, я слушаю.

Бретмюллер. На чем я остановился?

Абст. Вас обнаружили, бомбили, вы приняли решение уходить.

Бретмюллер. Да!.. Мы перешли на ручное управление рулями, выключили все вспомогательные механизмы, даже машинки регенерации воздуха, чтобы до предела уменьшить шумы лодки. Электродвигатели, запущенные на самые малые обороты, едва вращали винты. Мы долго маневрировали, очень долго. И в конце концов нам удалось оторваться от преследования. Я вздохнул с облегчением. Я думал, это спасение. А лодка шла к гибели!

Абст. Что же с вами случилось? Сели на мель? Или наткнулись на ту самую коническую скалу?

Бретмюллер. Я забыл о приливном течении, которое в этих местах очень стремительно. А в тот час как раз был разгар прилива.

Абст. Течением вас ударило о скалу?

Бретмюллер. Если бы это!.. Но я продолжаю. Прошло полчаса, а мы по-прежнему двигались на малых оборотах. Курс был проложен так, что скала оставалась далеко в стороне. И вдруг лодка, ткнувшись скулой в преграду, резко отвернула в сторону. “Оба полный назад!” — скомандовал я. Моторы взвыли на предельных оборотах. Лодка отпрянула и тотчас получила сильный удар в корму. И здесь произошло самое страшное: лодку затрясло в вибрации. “Винты!” — вскричал мой помощник. Были мгновенно выключены двигатели. Но мы опоздали. Лодка лишилась винтов. Обоих винтов!..

Абст. Удар носом, и тотчас удар кормой? Не понимаю, как это могло получиться.

Бретмюллер. Поймете, когда дослушаете до конца… Дайте мне сигарету.

Абст. Нет.

Бретмюллер. Умоляю вас, одну сигарету!..

Абст. Ни в коем случае. Иначе я стану вашим убийцей.

Бретмюллер. Мне очень плохо. Кружится голова, темнеет в глазах. Дайте воды.

Абст. Выпейте это. Предупреждаю: будет горьковато. Но зато снимет боль. Вот так. Теперь вам лучше?

Бретмюллер. Немного… Я продолжаю рассказ. Мы испробовали все пути к спасению. Мы спустились пониже, но лодка уперлась в преграду брюхом, осторожно маневрируя балластом, попытались подвсплыть, и вскоре над головой послышался скрежет металла. Так непостижимым образом мы оказались в западне. И вдруг кто-то крикнул: “Лодка движется!” Мы затаили дыхание, прислушиваясь. В самом деле, подводный корабль, у которого не было винтов, тем не менее продвигался вперед, тычась боками в препятствия. Несомненно, нас влекло течение. Что же произошло? Объяснение могло быть только одно: лодка оказалась в подводном скальном туннеле, извилистом и широком. Нас затолкал туда прилив, а быть может, просто течение, о котором мы и не подозревали. Так или иначе, но мы попали в одну из извилин туннеля и именно потому ударились сперва скулой, а потом, когда попытались отработать назад, — кормой и винтами.

Абст. Что было дальше?

Бретмюллер. Прошло более часа. Лодка продолжала двигаться. Я подумал: быть может, туннель сквозной и мы, пробираясь вперед, в конце концов окажемся на свободе? О своих надеждах я сообщил по трансляции, и люди приободрились. “Только бы выплыть на чистую воду, — шептал я про себя, — а там мы придумаем, как спастись!”

Абст. Ваши предположения оправдались? Туннель был сквозной? Вам удалось вывести из него лодку?

Бретмюллер. Нет.

Абст. Что было дальше?

Бретмюллер. Мне трудно говорить. Усиливается боль в голове. И — спать. Я так хочу спать!.. Дайте мне передышку, я посплю немного, и мы…

Абст. Вот вам сигарета.

Бретмюллер. О, спасибо!.. Пожалуйста, спичку. Боже, как кружится голова!.. Нет, курить не могу. Погасите сигарету.

Абст. Говорите, Бретмюллер.

Бретмюллер. Прошло немного времени, и удары о корпус лодки прекратились. Она свободно висела в воде. Двигалась ли она, я не знаю. Мы выждали около двух часов. Вокруг было тихо. Тогда я рискнул включить машинки очистки воздуха — люди задыхались от недостатка кислорода. Замерев, мы ждали шума винтов корвета и новых взрывов. Однако все было спокойно. Еще один час томительного ожидания. Я осмелел и скомандовал всплытие. По расчетам, наверху еще продолжалась ночь — мы могли рискнуть. Как сквозь сон, слышал я голос матроса, считывавшего показания глубиномера. Мы постепенно поднимались.

Абст. Перебиваю вас. Какие глубины были в туннеле?

Бретмюллер. Примерно восемьдесят футов.

Абст. Очень любопытный туннель.

Бретмюллер. Итак, мы всплывали. Каждую секунду я ждал удара рубкой о скалу. Но над нами была вода, только вода. Подвсплыв, мы подняли кормовой перископ. Мы ничего не увидели. Два других перископа были повреждены и не выдвигались из шахт. И вот на глубиномере ноль я отдраиваю рубочный люк и поднимаюсь на мостик. Меня охватывает тишина и темнота — густой, ни с чем не сравнимый мрак. Нас будто в тушь окунули. Мрак и абсолютно неподвижный воздух. Мне стало не по себе. Почему-то вспомнился “Наутилус” капитана Немо… Неожиданно для самого себя я вскрикнул. Звук укатился куда-то вдаль, и, немного спустя, ко мне вернулось эхо. Я стоял на мостике подавленный, ошеломленный, а голос мой звучал, отражаясь от невидимых препятствий, постепенно слабея. Будто и он искал выхода, и не мог отыскать. Сомнений не было — лодка всплыла в огромном гроте!

Абст. Что же вы… Стойте, я поддержу вас!

19 часов 11 минут. Конец действия препаратов.

Сознание было восстановлено на 24 минуты.

Повторное исследование токов мозга. Состояние больного угрожающее.

Это была последняя страница. Фридрих Кан перевернул ее и закрыл папку.

Только сейчас услышал он звуки музыки. За роялем сидел Абст.

Его нервные пальцы легко бегали по клавиатуре, глаза были устремлены за окно, к тяжелой красной луне, которая медленно вставала над пустынным озером. Казалось, туда же уносится и мелодия — стремительная и тревожная. И музыка, и луна, и тускло отсвечивающая водная гладь за окном, да и сам Абст со странно неподвижными глазами — все это удивительно сочеталось с тем, что составляло содержание желтой папки.

Абст оборвал игру, пересел к столу.

Они долго молчали.

— Это был Шуберт? — спросил Кан, чтобы что-нибудь сказать.

Абст покачал головой.

— Я играл Баха. Одну из его ранних хоральных прелюдий. Написано для органа. Если бы здесь был орган!..

— Однако, я помню, ты любил Шуберта, — упрямо сказал Кан. — Ты увлекался и другими, но Шуберт для тебя…

— Иоганн Себастьян Бах — вот мой король и повелитель, — взволнованно проговорил Абст, — Бах — в музыке, Шиллер — в поэзии.

— Шиллер? — пробормотал Кан, рассеянно глядя на озеро. Сейчас он думал о другом.

— Да. Хотите послушать?

В голосе Абста звучала нетерпеливая просьба. Удивленный Кан неожиданно для самого себя кивнул.

Абст встал, сложил на груди руки. За ним было окно, и темный, почти черный силуэт Абста четко выделялся на фоне широких светлых полос, проложенных луной по поверхности озера.

Грозовым взмахнув крылом,

С гор, из дикого провала,

Буря вырвалась, взыграла, —

Трепет молний, блеск и гром.

Вихрь сверлит, буравит волны, —

Черным зевом глубина,

Точно бездна преисподней,

Разверзается до дна.

Читал Абст медленно, с напряжением. Голос его был резок, отрывист, и музыка стиха начисто пропадала. Вот он закончил и положил руки на лоб.

— Это из “Геро и Леандра”, — тихо сказал он. — Восемь строчек, а сколько экспрессии!..

Кан молчал. Он плохо разбирался в стихах, да, признаться, и не любил их. Он считал себя деловым человеком, а поэзия не для таких.

— Вот что, — сказал он, — распорядись, чтобы нам принесли поесть. Мы поужинаем и поговорим. И не медли — предстоит немало дел.

Ужин сервировали в соседнем помещении. Кан с аппетитом поел, выпил большой бокал пива.

— Вернемся к показаниям Бретмюллера, — сказал он, когда подали сладкое. — У меня из головы не лезет этот странный грот. Подумать только, он под боком у той самой базы! Хозяева ее, надо полагать, и не подозревают о существовании гигантского тайника в чреве скалы.

— В этом вся суть, — кивнул Абст.

Кан стащил с шеи салфетку, решительно встал:

— Не будем терять время. Идем к Бретмюллеру, я сам допрошу его.

— Быть может, отложим допрос до утра? Вам следует отдохнуть, выспаться. И предупреждаю: это небезопасно… Мало ли как он вдруг поведет себя.

— Но ты будешь рядом!

5

Они двинулись по лесной тропинке, которая вела в глубь острова. Было очень темно, и Абст включил предусмотрительно взятый фонарик. Шорох шагов в тишине, тоненький лучик света, выхватывавший из мрака то ветвь, похожую на протянутую руку, то уродливый камень, усиливали тревогу, которой была наполнена ночь.

Где-то приглушенно проверещал зверек, ему ответило громкое, размеренное уханье филина. И тотчас, будто вторя этим звукам, порыв ветра зашелестел в верхушках деревьев. Лес ожил, задвигался, заговорил.

— А он… не вырвется? — спросил Кан, перед которым неотступно стояли налитые кровью глаза Бретмюллера. — Было бы славно встретить его здесь, на этой тропинке.

— Исключено.

— “Исключено”! — передразнил Кан. — Я читаю: “Бретмюллер лежит пластом, как покойник”. А через секунду он бьет окна, врывается в комнату!

— И это уже во второй раз. — Абст помолчал. — Говоря по чести, я теряюсь в догадках. Странно, очень странно. Впрочем, скоро причины выяснятся…

— Когда же?

— Скоро, — уклончиво сказал Абст. — А вот мы и пришли!

Луч фонарика уперся в серую бетонную стену, обшарил ее, скользнул в сторону и задержался на широкой двустворчатой двери с пандусом — в такие можно ввозить больных на колясках.

— Кто? — спросили из темноты.

Абст молча направил фонарик на себя — осветил грудь, плечи, лицо.

— Проходите, — сказал голос.

Посетители приблизились к двери. Абст коснулся кнопки звонка. Дверь отворилась.

Они проследовали по коридору, миновали еще одну дверь и оказались в небольшой комнате.

Бретмюллер, связанный, точнее, запеленатый широкой брезентовой лентой, лежал вверх лицом на низком клеенчатом топчане, который занимал всю противоположную стену комнаты. Заросший подбородок безумца был вздернут, челюсти плотно сжаты, широко раскрытые глаза не отрываясь глядели в какую-то точку на потолке. Он часто и коротко дышал.

— В сознании? — Кан нерешительно остановился посреди комнаты.

Абст покачал головой. Подойдя к Бретмюллеру, прикрыл ему глаза ладонью и тотчас отвел руку. Больной не реагировал.

— В седьмую, — сказал Абст служителю, молча стоявшему у двери. — Приготовьте все, как обычно. Полный комплект. Не забудьте кофе и сигареты.

— Неужели он будет есть? — спросил Кан.

— Полагаю, нет. — Абст скривил губы в усмешке. — Однако так надо…

Он провел Кана в уютную комнату с мягкой постелью, ковриком перед нею и креслом у большого окна. Чуть пахло дымом: один из служителей возился у камина, разжигая угли.

В коридоре раздались шаги, четверо санитаров внесли больного, уложили в постель.

Вошла Марта Ришар, врач и помощница Абста. Кан кивнул девушке. Та поклонилась.

— Забинтуйте ему руки, — распорядился Абст.

— И голову? — спросила Ришар, оглядев грязную, сбившуюся набок повязку на лбу Бретмюллера.

— Только руки. — Абст нетерпеливо облизнул губы. — Руки он увидит, голову — нет. Приступайте!

Лицо девушки порозовело. Она ловко обмотала бинтами обезображенные, с комьями запекшейся крови кисти больного. Закончив, выпрямилась и вопросительно поглядела на Абста. Тот шагнул к столику с инструментами, достал из кармана коробочку ампул, отломил у одной из них кончик и втянул содержимое ампулы в шприц. Ришар обнажила и протерла спиртом плечо Бретмюллера.

Абст мастерски сделал укол.

Когда он повторил инъекцию, введя умалишенному еще одну дозу, у девушки дрогнули губы. Она взяла вату, чтобы протереть место укола, но Абст вынул из коробочки третью ампулу.

— Девятьсот тысяч! — пробормотала Ришар.

Вместо ответа Абст вновь вонзил иглу шприца в руку пациента.

Служитель убрал столик с медицинскими инструментами, вкатил другой — на нем уместились тарелки с обедом, бутылка какой-то воды. В высокой вазочке подрагивало апельсиновое желе.

Не прошло и десяти минут, как дыхание больного замедлилось, стало ровнее, глубже. Его губы разжались, и на лице проступил слабый румянец.

— Время! — скомандовал Абст. Он обернулся к Кану. — Действие препарата началось. Сегодня все будет протекать быстрее. Хочу еще раз напомнить: осторожность! Все время будьте начеку.

Ришар быстро распеленала Бретмюллера. Брезентовые ремни были сняты и унесены в коридор. Абст облачился в белый халат и шапочку.

Постепенно выражение глаз Бретмюллера изменилось. Вот он на секунду прикрыл их, затем повернул голову и оглядел комнату.

Увидев Абста, больной сделал попытку подняться. Ришар и служитель помогли ему сесть в кровати, под спину подложили подушки. Затем они вышли.

Абст приблизился к Бретмюллеру, взял его руку.

— Здравствуйте, — сказал он. — Сегодня вы выглядите молодцом. Пульс почти в норме. Словом, наши дела продвигаются.

— Но я совсем слаб, — проговорил больной. — Кружится голова, все плывет перед глазами. Нет, нет, не уверяйте меня — я чувствую, мне хуже.

— Пустяки. — Абст ободряюще улыбнулся. — Заверяю, что самое трудное позади. Лечение идет успешно. И вот я привез вам гостя.

— Я узнал господина Фридриха Кана, — безучастно сказал Бретмюллер. — Господин Кан желает допросить меня? Я готов сказать все, что знаю.

— Отлично. Вы продолжите свой рассказ, вам будут заданы вопросы. Но сперва следует пообедать.

Бретмюллер покачал головой.

— Не могу, — прошептал он. — Меня мутит при одном виде пищи.

— Хорошо, вы подкрепитесь позже. Не желаете ли сигарету? Тоже нет? Очень жаль. Я принес вам болгарские сигареты, самые лучшие. Курите, сегодня вам можно!

Бретмюллер устало покачал головой. Заперев дверь, Абст вернулся к кровати.

— Итак, приступаем, — сказал он. — Вы всплыли в гроте. Что с вами случилось в дальнейшем? Не торопитесь, подробнее опишите грот.

— Да, грот… — Бретмюллер поморщился, хотел было поднести руки к голове и обнаружил, что они забинтованы. — Что это? Что с моими кулаками?

— А вы ничего не помните? — небрежно спросил Абст.

На лице больного отразилось усилие мысли… Но вот он глубоко вздохнул, расслабился, и лицо вновь обрело выражение безразличия.

— Не помню, — проговорил он. — Обрывки каких-то кошмаров. Будто бежал, бил обо что-то руками, рвался… Нет, ничего не могу связать. Что же со мной случилось? Неужели снова буйствовал, кричал?..

— Вместо того чтобы лежать спокойно, вы пытались разбить кулаками вот эту стену. Короче, у вас был кризис. К счастью, он миновал. Поэтому-то вы так слабы. Это естественно: ведь организм изо всех сил боролся со страшным недугом. Боролся и победил.

— Значит, я буду жить?

— Разумеется, — бодро сказал Абст. — Но начинайте свой рассказ. Господин Кан очень занят, он должен спешить в Берлин.

— Не могу. — Бретмюллер сделал длинную паузу. — Очень хочется спать.

Абст встал. Он был встревожен. Поймав на себе взгляд Кана, едва заметно кивнул. Это означало: “Торопитесь!”

— Вам удалось осветить грот? — быстро спросил Кан. — Как он выглядит?

— Мы применили переносный прожектор.

— Как он выглядит? — переспросил Кан. — Он велик? Какой высоты своды? Есть ли расщелины в стенах, пустоты, туннели?

— Грот очень велик. В поперечнике метров триста, если не больше. Своды теряются в темноте. Сверху свисают сталактиты. Их множество. С некоторых стекает влага.

— А стены грота отвесны?

— Кое-где они спускаются к воде полого, под тупым углом, будто откосы.

— Так что из воды можно выйти?

— Да. Там, по крайней мере, два таких места. Мы и воспользовались ими. Мы излазили все вокруг- искали выход из подземелья. Поиски продолжались более суток. Обнаружено было много больших полостей в стенах, своего рода пещер в пещере.

— Есть и сквозные пещеры?

— Пещер много, но сквозных мы не нашли. Ни одной. Полость наглухо закупорена.

— Как же вы оказались на воле?

— Выплыл через тот самый туннель. У меня был аварийно-спасательный респиратор.

— А с какой стороны он начинается?

— Туннель?

— Да. Откуда вход в грот?

— С зюйда.

— То есть с противоположной стороны… Я хочу сказать: база находится к норду от скалы?

— Да.

— Какие глубины в гроте во время полной воды?

— Там очень глубоко.

— Сколько?

— Футов триста. Может, и больше… Простите, очень кружится голова. И боль начинается — все та же дикая, нечеловеческая боль в голове!.. Позвольте мне заснуть.

— Разговор надо продолжить, — жестко сказал Абст. — Господин Кан, пожалуйста…

— Да, да, — поспешно проговорил Кан, коснувшись рукой колена Бретмюллера. — Еще несколько вопросов, и мы оставим вас в покое. Тогда вы сможете хорошо отдохнуть. Ну-ка, напрягите свою память и сообщите нам ширину туннеля. Может ли проникнуть в него подводная лодка?

— Вы же знаете, что сталось с моей, — с горечью вскричал Бретмюллер. — Неужели, вы пошлете туда другую?

— А если это будет лодка класса “Малютка”?

— Все равно. Проникнуть на лодке в грот невозможно. Разве что водолаз сядет верхом на ее штевень и будет командовать рулевым… Нет, нет, это невероятно!

— Какова длина туннеля?

— Полкабельтова или немного больше. — Бретмюллера вдруг охватила злоба. — Да что вы все о туннеле и гроте? — вскричал он. — А корабль? А люди? Что с ними, где лежат их кости, это вас не интересует?

Наступила тягостная пауза.

— Полно, Бретмюллер, — проговорил Абст. — Мы понимаем ваше состояние. Сочувствуем… — Старайтесь не волноваться, вам это вредно.

Кан, не сводя глаз с больного, что-то напряженно обдумывал. Губы его шевелились, пальцы рук двигались, будто он разговаривал сам с собой. Вот он наклонился вперед, выставил ладони.

— До вас никто не побывал в гроте? Вы не обнаружили там чьих-либо следов?

— Не торопитесь с ответом, — вмешался Абст, — припомните получше, не ошибитесь.

Бретмюллер решительно покачал головой.

— Никакого следа пребывания там людей? — переспросил Кан.

— Нет.

— Вы сказали, у вас был дыхательный аппарат… Один?

— Аппаратов было много, на всю команду. Но я не мог разрешить воспользоваться ими. Я имел строгий приказ: на базе ни при каких обстоятельствах не должны знать, что возле нее побывала германская лодка. Если бы люди выплыли в респираторах… Короче, я выполнил приказ!

— Так вы сами уничтожили лодку и весь экипаж? — вскричал Кан, вставая с кресла.

— Сам! — Бретмюллер повалился в кровать, уткнулся лицом в подушку, заколотил по голове обезображенными руками. — Погибли все! Я сам взорвал корабль, утопил людей. Зачем? Во имя чего?.. О, будьте вы прокляты!

Кан шагнул к Бретмюллеру, взял его за плечи, потряс. Внезапно больной затих.

— Осторожно, — воскликнул Абст. Но было поздно.

Бретмюллер рывком приподнялся с постели. Руки его обвились вокруг шеи Фридриха Кана, и оба они упали на постель. Кан увидел возле себя физиономию сумасшедшего с оскаленными зубами.

Он вскрикнул и лишился сознания.

Кан, смакуя, сделал несколько глотков и откинулся в кресле.

— Славный кофе, — сказал он, — такой я пробовал, помнится, только в Марокко.

Абст тихо рассмеялся:

— Этот рецепт оттуда и вывезен!

И он долго рассказывал, как перехитрил в Танжере владельца портовой кофейни, ревниво оберегавшего свой секрет приготовления лучшего в городе кофе. Приключение было веселое, Абст действовал остроумно, и сейчас собеседникам было над чем посмеяться.

Они вновь находились в кабинете хозяина острова, куда Абст доставил своего шефа после происшествия при допросе Бретмюллера. Кан перенес немалое потрясение, и Абст старался развлечь его и успокоить.

Конечно, в критический момент он защитил Кана. Но это стоило жизни командиру “Виперы”, которому Абст разбил голову рукояткой пистолета — нападение было неожиданное, опасность для шефа велика, и Абст действовал автоматически. Теперь он досадовал: потерял выдержку, заспешил. В итоге, мозг умалишенного обезображен, и планы относительно его исследования — интереснейшие планы, на которые возлагалось столько надежд, пошли прахом!

Кан задумался, помрачнел. Он сидел, скорчившись в кресле, неподвижный, вялый.

— Вам все еще нездоровится? — участливо осведомился Абст и кочергой растащил поленья в камине.

Огонь вспыхнул ярче. По стене заметались большие тени.

— Уже поздно, комната приготовлена, и, если вы желаете…

— Не желаю! — перебил его Кан, выпрямляясь в кресле. — Я вижу, меня записали в немощные старики. Так вот, я разочарую тебя: постель подождет, пока мы не выполним еще одну работу.

— Какую работу, шеф?

— Я хочу посмотреть пловцов.

— Ночью?

— А почему бы и нет? Насколько я понимаю, ночью, в основном, им и придется действовать.

— Действовать? — воскликнул Абст, все больше удивляясь. — Вы желаете видеть их в работе?

— Именно в работе. — Кан взял его за плечо. — Сейчас ты покажешь, чего они стоят. Пусть потрудятся, а мы понаблюдаем.

— Это решение вы приняли, после того как посетили Бретмюллера? Я не ошибаюсь?

— Да, Артур. У меня из головы не лезут показания покойного. Подумать только, скала с огромным естественным тайником! И это — близ той самой военно-морской базы, против которой нам обязательно придется действовать!

6

Луна стояла в зените, но тучи скрывали ее, и только едва приметное пятнышко светлело в центре черного небосвода. Темной была и вода. Ее невидимые струи чуть слышно обтекали борта катера, несколько минут назад отвалившего от острова.

Абст, выставив голову из-под ветрозащитного козырька, напряженно вглядывался в окружающий мрак, ведя судно по широкой плавной дуге. На кормовом сиденье расположился Фридрих Кан.

Катер шел без огней. Мотор рокотал на средних оборотах. За транцем приглушенно булькали выхлопные газы.

На озере было холодно, и озноб, который Кан глушил в кабинете Абста горячим кофе, вновь охватил его. А когда разведчик думал о том, что в эти минуты где-то на острове входят в воду пловцы, ему становилось еще холоднее, и он плотнее кутался в кожаное пальто на меху, заботливо предложенное хозяином острова.

Внезапно Кан обернулся. Пущенная с острова ракета медленно взбиралась на небо, роняя тяжелые зеленые капли. Стала видна широкая водная гладь и темная зубчатая полоска леса, который со всех сторон подступал к озеру. Круто изогнувшись, ракета ринулась вниз и погасла, не долетев до воды. Озеро снова окутала темнота.

— Старт? — спросил Кан.

— Да, — ответил Абст, на секунду обернувшись. — Сейчас их выпускают.

— Они окоченеют, прежде чем доплывут до цели!

— Пловцы в резиновых костюмах, под которыми теплое шерстяное белье. Кое-какая защита от холода обеспечена. К тому же, люди прошли тренировку.

— Как они отыщут нас? — Кан с сомнением посмотрел в направлении острова, от которого они отошли на значительное расстояние.

— Они знают наш курс и у них есть компасы.

— Сколько же мы прошли?

Абст наклонился к приборной доске, на мгновение включил ее освещение.

— Семь кабельтовых, — сказал он, останавливая двигатель. — Пожалуй, хватит.

— Мы станем на якорь?

— Да.

Абст прошел на бак, с минуту повозился с якорем. Раздался всплеск, коротко пророкотала цепь в клюзе, и все смолкло. Кан поднес к глазам часы со светящимся циферблатом.

— Два часа и шесть минут, — сказал он.

— Пловцы атакуют катер в промежутке от трех часов до трех тридцати.

— Занятно. — Кан пожевал губами. — Очень занятно. А сколько у нас под килем?

— Футов пятьдесят, — сказал Абст, вернувшись на корму. — Здесь не очень глубоко.

— Занятно, — повторил Кан, — от трех до трех тридцати… И в эти полчаса я должен глядеть в оба?

— Будьте как можно внимательнее, очень прошу об этом, иначе они проведут нас.

— И каждый, кого я замечу, выходит из игры? Ну, а вдруг я окликну его, а он нырнет, будто и не слышал?

— Вы можете стрелять.

— Что?..

— Вы можете стрелять в каждое подозрительное пятно на воде. Пожалуйста, не церемоньтесь.

— Это серьезно?

— Абсолютно серьезно. — Абст пожал плечами. — Ведь так будет, когда начнется боевая работа. Они специально предупреждены.

Кан рассмеялся.

— Ну и ловкач! — воскликнул он. — Тебе отлично известно, что я не ношу оружия!

Вместо ответа Абст положил на кормовое сиденье маленький черный пистолет.

— Заряжен, — сказал он. — Обойма, полная. Патрон в стволе. И есть запасная обойма.

Кан оборвал смех. Он не думал, что Абст зайдет так далеко.

— Впрочем, вы напрасно беспокоитесь за них. Заряды будут расстреляны зря, — сказал Абст. Он взял револьвер, вынул и проверил обойму, затем, оттянув затвор, убедился, что патрон действительно в стволе.

— Ну, а если предположить невероятное? — Кан иронически усмехнулся. — Если предположить, что я все же замечу кого-нибудь из них, сделаю выстрел и не промахнусь? Ты же знаешь, я умею наблюдать, умею стрелять!

— В таком случае пусть пеняют на себя. — Абст упрямо качнул головой. — Скоро год, как я вожусь с ними. Я не жалел никаких усилий, чтобы сделать из них убийц — самых умелых и неуязвимых. И если ошибся, пусть они уже сейчас получат все, что заслуживают. Чем раньше, тем лучше.

— Ну, уж нет! — Кан решительно отодвинул пистолет. Абст вопросительно посмотрел на него.

— Нет, — повторил Кан, — не будем столь жестоки. Я придумал другое. Дай-ка отпорный крюк. Вот так. — Он оценивающе взвесил в руках длинный тяжелый шест со стальным наконечником. — Пожалуй, это будет поинтереснее, а?

Абст рассмеялся, по достоинству оценив замысел гостя.

Началось ожидание. Катер словно вмерз в застывшую гладь озера. В воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка. В тишине было отчетливо слышно, как далеко за лесом раздается мерное уханье. Там, километрах в двадцати от озера, дизельный молот вгонял в грунт длинные толстые сваи. Это строилась ограда концлагеря для нескольких тысяч чехов, которых вот-вот должны были пригнать с востока.

— Шеф, — сказал Абст, прислушиваясь к далеким ударам, — нельзя ли заполучить дюжину чешских водолазов?

— Зачем тебе чехи? Враги не согласятся добровольно идти под воду. А принудишь их, и при первой же возможности они перебегут к неприятелю.

— Все же я хотел бы иметь несколько чехов!

У борта катера раздался всплеск: большая рыба, выскочив из воды, шлепнула хвостом и вновь ушла на глубину.

— Послушай, — сказал Кан, глядя на крохотную воронку, оставшуюся там, где рыба скользнула под воду, — послушай, Артур, весь путь с острова и до катера они проделают в глубине?

— Не обязательно. Пловцы вольны поступать по собственному усмотрению. Главное, чтобы их не обнаружили. Я не сковываю их инициативу.

И снова наступила пауза. Казалось, Абст и его шеф дремлют. Между тем луна подвинулась далеко к горизонту. Тучи вокруг нее редели. Стало светлее. Озеро подернулось дымкой. Низко над катером прошелестела стайка уток. И ветерок потянул — верный признак близящегося рассвета.

Кан зевнул, поднес к сонным глазам руку с часами. И — замер. Что-то на озере заставило его насторожиться. Вот он осторожно пододвинул к себе отпорный крюк, поднял его, перенес через борт, приподнялся с сиденья.

— Гляди! — прошептал он.

— Где? — одними губами спросил Абст.

Кан подбородком указал на темный комочек, едва заметно покачивавшийся неподалеку от катера.

— Бить? — Кан нацелил шест, встал во весь рост, наклонился к борту. — Я его отчетливо вижу!

Абст не ответил, предоставляя шефу свободу действий.

Кан крепче уперся ногами в решетчатый настил катера и с силой ткнул шестом в подозрительный предмет. Раздался всплеск, шест глубоко ушел под воду, и Кан, потеряв равновесие, едва не вывалился за борт. Абст успел подхватить его и оттащить назад. Вдвоем они втянули шест на судно. Крюк был увенчан большим пучком водорослей.

— Осечка, шеф.

Кан не ответил.

И вновь потянулось ожидание.

Еще дважды хватался Кан за шест и с силой погружал его в воду, целясь в невидимого пловца, и оба раза безрезультатно. В первом случае это было полузатонувшее гнилое бревно, и наконечник багра глубоко проник в трухлявую древесину, во втором — жалкий обрывок тростниковой циновки.

— Ерунда, — раздраженно сказал он, вытаскивая шест, — ерунда, Артур, их здесь нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Они сбились с курса и вернулись назад либо плавают вокруг, не рискуя приблизиться… Ого, что это? — воскликнул Кан, наклоняясь к кильсону. — Гляди, катер дал течь!

В центре кормового настила, прямо из-под ноги Кана, била короткая струйка воды.

— А вот и еще — фонтанчик, — невозмутимо сказал Абст, освещая настил фонариком. — Поглядите сюда. Вот он, в полуметре от вас, только правее.

Кан увидел и вторую струйку.

— Разрешите заделать? — спросил Абст, роясь в ящике с инструментами. — Надеюсь, пробоины зафиксированы?

Ответа не последовало. Да Абст и не ждал его. Он извлек дубовые затычки, короткий деревянный молоток и ловко заколотил отверстия в днище судна.

— Конечно, действуя под брюхом вражеского корабля пловцы не станут сверлить в нем дырки, — сказал Абст, закончив работу и выпрямляясь. — Они подвесят заряды и включат механизмы взрывателей. Но, разумеется, я не мог позволить им минировать наш катер. Поэтому беднягам пришлось захватить с собой сверла и в поте лица потрудиться под килем. Это вполне безопасно — ведь мушкель и пробки я заготовил еще на берегу. Словом, это был эксперимент, и, мне кажется, удачный.

Кан молчал.

— Но боюсь, что пловцы не ограничатся только этим, — продолжал Абст. — Сейчас мы поднимем якорь и посмотрим, не случится ли еще какая-нибудь неприятность.

И он отправился на бак.

Вскоре оттуда донесся стук вытягиваемой якорной цепи. Катер дрогнул и пополз вперед. Через минуту Абст вернулся и стал возле штурвала.

— Якорь поднят и уложен на палубе, — доложил он. — Теперь включим мотор.

Кан не удивился бы, случись сейчас что-нибудь с двигателем или винтом. Но нет, Абст нажал на стартер, мотор заработал, и катер тронулся.

— Слава всевышнему, все в порядке, — проговорил Абст со вздохом. — Теперь — руль право на борт, и через четверть часа мы дома… Боже, спаси и помилуй, — воскликнул он, растерянно вертя штурвал, — поглядите, что они натворили. Подумать только, катер не слушает руля!

Абст не лгал. Кан видел: штурвал переложен вправо, но за кормой все так же тянется прямой, как линейка, след. Будто к рулю и не прикасались!

Абст выключил мотор, оставил штурвал и, обернувшись к шефу, развел руками, как бы приглашая его в свидетели происшествия.

— Ну-ну, — пробормотал озадаченный Кан, — хватит шуток. Ловко же ты все придумал!

— Я? — весело воскликнул Абст. — Нет уж увольте, я здесь ни при чем.

— Кто же испортил руль?

— Конечно, они. Вероятно, им хотелось лучше показать себя. Вот они и стащили перо руля. Однако, будьте покойны, мы перехитрим их. Я знал, с кем имею дело, поэтому, кроме мушкеля, прихватил кое-что еще.

С этими словами Абст принялся отвязывать прикрепленное к планширю большое весло.

И здесь произошло то, чего, кажется, не ожидал и Абст. Только спустил он весло за корму, как оно было вырвано и с силой отброшено далеко в сторону.

В тот же миг из воды взметнулось черное гибкое тело. Кан не успел и глазом моргнуть, как человек оказался на борту, схватил его за грудь, вскинул руку с ножом.

— Стой, — крикнул Абст, пытаясь достать из кармана пистолет, — стой, брось оружие!

Но пловец лишь инсценировал атаку. Вот он выпустил Кана, уселся на банку и, воткнув клинок рядом с собой, стащил с головы черный резиновый шлем.

Абст был взбешен.

— Встать! — приказал он, стискивая кулаки.

— Не надо. — Кан запустил пальцы за воротник, облегченно перевел дыхание. — Не надо, Артур. — Он обратился к пловцу: — Скажи, ты сам это придумал?

Тот усмехнулся.

Но вот он посмотрел на Фридриха Кана, затем оглядел его вновь, более внимательно и в следующее же мгновение он вскочил на ноги, вытянулся. На лице пловца были написаны растерянность, страх.

— Садись, садись! — Кан хлопнул его по блестящему черному боку. — Садись и давай побеседуем. Ты мне нравишься, парень. Да садись же, черт тебя побери!

— Простите меня, — пробормотал пловец, продолжая стоять навытяжку, — видит бог, мы не знали, что в катере вы. Господин корветен-капитэн Абст сказал перед тем, как мы вышли на задание: “Какой-то офицер из штаба хочет поглядеть, на что вы годитесь”. Вот мы и решили…

— Твое имя?

— Штабс-боцман Густав Глюк!

Кан уже успокоился, и к нему вернулось хорошее настроение. Поудобнее устроившись у транца, он с любопытством разглядывал стоящего перед ним человека. Кисти рук, лицо и шея пловца, где их не закрывала резина, были черны — вероятно, покрыты смесью жира и сажи. На этом фоне ярко выделялась огненно-рыжая борода, короткая и густая. Вязаная водолазная феска была надвинута на уши. Резиновый костюм, плотно облегавший тело, заканчивался на ногах широкими эластичными ластами. На груди пловца был пристегнут дыхательный аппарат — небольшой баллон со сжатым кислородом, продолговатая круглая коробка с веществом для поглощения углекислоты, выделяемой при выдохе, и резиновый мешок, из которого шла к шлему гофрированная трубка. Пловец был опоясан брезентовой лентой со свинцовыми грузами, на которой висели подводный фонарь и ножны кинжала. К запястьям рук были прикреплены специальные компас, часы и глубиномер.

— Продолжай, — приказал Кан. — Расскажи, как вы действовали под килем катера. Рассказывай подробно, я хочу знать все до мелочей.

Пловец откашлялся и, деликатно отвернувшись, сплюнул за борт. Затем он стащил с головы феску, вытер ею рот, вновь надел феску.

— Нас было трое, — сказал он. — Пока мы, обермаат Шустер и я, орудовали у руля, третий пловец действовал буравом под днищем моторки. Гайки проржавели, и мы порядочно провозились, прежде чем отделили перо от баллера. Потом я помог матросу Руприху просверлить обшивку катера. Только мы управились, как господин корветен-капитэн Абст начал возню с якорем. “Ого, — подумал я, — сейчас заработает винт; берегись. Густав Глюк!” К этому времени под кормой собралась вся наша тройка — Шустер, Руприх и я. Они отправились домой, ибо задание было выполнено. А я решил задержаться.

— Зачем?

Глюк осклабился:

— Любопытство!

— Не понимаю.

— Любопытство, — повторил Глюк. — Уж очень хотелось посмотреть, как вы будете управляться без руля. Вот и остался.

— Где же ты находился?

— Отплыл в сторонку, выставил из-под воды глаза, стал ждать. Видел, как катер тронулся и тут же застопорил. Потом услышал объяснения господина Абста. Он сказал правду- всем нам хотелось получше себя показать. И тут черт дернул меня сыграть эту шутку… Кто же мог знать, что на борту именно вы? Я думал, один из этих штабных красавчиков… — И пловец смущенно умолк.

Кан видел: диверсант сказал не все.

— Продолжай, — потребовал он.

Пловец переступил с ноги на ногу.

— Вы разок чуть не проткнули меня своим гарпуном. Наконечник прошел в дюйме от моего плеча. Я едва увернулся. И я так скажу: ну и глаза у вас!

— Ты слышишь, Артур? — воскликнул Кан, которому польстили слова пловца.

Абст улыбнулся и развел руками, как бы признавая свое поражение.

— Продолжай, — приказал Кан подводному диверсанту. — Что было дальше?

— Вы напугали меня. И обозлили. — Пловец помедлил. — Вот я и решил, как бы это сказать…

— Отомстить?

— Выходит, что так. — Глюк смущенно покачал головой. — Я же не знал, что в катере вы!

Фридрих Кан уже не слушал. Он окончательно развеселился от сознания того, что оказался на высоте и обнаружил-таки пловца. Приятна была и неуклюжая лесть этого здоровенного парня с круглым лицом и плутоватым взглядом светлых, широко посаженных глаз.

Кан отечески потрепал его по плечу, усадил рядом с собой, угостил сигаретой.

— Домой, Артур, — распорядился он. — Поворачивай, и едем домой. Все мы хорошо поработали и заслужили отдых.

— Вполне заслужили, — подтвердил Абст. — И особенно вы, шеф. Но у меня просьба. — Хотелось бы, чтобы, отдохнув, вы нашли время побеседовать с пловцами. Смею уверить, они будут счастливы.

Абст выглядел равнодушным, вяло цедил слова. Но это была игра. Шеф не должен был догадаться о готовящемся сюрпризе. Пусть все произойдет внезапно. Тем сильнее будет эффект.

Напряженная работа последних лет наконец-то дала результат, и сейчас Абст готовился к экзамену. Он был убежден: если все пойдет как надо, планам его открыта широкая дорога. А они, эти планы, поистине грандиозны.

Еще недавно он и верить не смел в осуществление своих замыслов. Но теперь, когда все видели — война вот-вот разразится, теперь все обстояло иначе. Эта фантастическая история, случившаяся с Бретмюллером и его“Виперой”!.. Полгода назад пределом мечтаний Абста был крохотный островок в стороне от проторенных морских дорог, на котором можно обосноваться и без помех свершить задуманное. Сейчас же открывались возможности и перспективы неизмеримо большие. Островок, пусть самый уединенный, не шел ни в какое сравнение с обширным убежищем в толще скалы, о котором поведал Ханно Бретмюллер. Грот, наглухо изолированный от внешнего мира. Удивительный тайник под водой. Логово, находящееся в непосредственной близости от военно-морской базы будущего противника Германии, — на объектах этой базы Абст сможет испытывать все то, что родилось и еще родится в недрах новой, могущественной лаборатории “1-W-1”!

7

Было позднее утро, когда Фридрих Кан открыл глаза. Он выспался, и от вчерашнего недомогания не осталось и следа.

Некоторое время он лежал неподвижно, припоминая события минувшей ночи, потом взглянул на часы, потянулся к шнуру у изголовья и позвонил.

Неслышно отворилась дверь. Вошел человек — тот, что накануне обслуживал гостя в кабинете Абста. Он пожелал Кану доброго утра и поднял шторы. В окна хлынул свет такой яркости, что Кан зажмурился.

— Ванна готова, — сказал служитель.

Кан отбросил одеяло, встал с кровати, прошелся по пушистому ковру.

— Что, корветен-капитэн Абст поднялся?

— Корветен-капитэн у себя, — ответил служитель.

— Чем же он занимается?

— Корветен-капитэн лег очень поздно и еще спит.

— Однако! — Кан вновь взглянул на часы. — Скоро одиннадцать. Идите и разбудите его!

— Господин Кан не должен беспокоиться, — сказал слуга. — Корветен-капитэн Абст сделал все необходимые распоряжения. Как и приказано, люди будут собраны ровно в полдень.

Кан промолчал. В глубине души он был доволен полученным ответом. Да, по всему видно, у Абста хорошие работники. Там, где люди приучены вести себя с достоинством, а не раболепствуют перед начальниками, там дело идет хорошо.

И он последовал в ванную.

Бритье, затем купанье и завтрак — все шло по раз и навсегда заведенному порядку, который Кан ценил больше всего на свете. Сытно поев, он отложил салфетку и поднялся из-за стола. У него еще осталось несколько минут на то, чтобы постоять на солнышке возле коттеджа, подставив лицо под струи ласкового весеннего ветерка.

В двенадцать часов Фридрих Кан, сопровождаемый Абстом, входил в помещение, где предстоял смотр пловцов.

Двадцать девять молодых мужчин, одетых в толстые серые свитеры, такие же брюки и вязаные шапочки, застыли в строю, вытянувшемся из конца в конец зала. Это были здоровые, крепкие люди, видимо, спортсмены.

Фридрих Кан двинулся вдоль шеренги, внимательно разглядывая пловцов.

— А, старый знакомый! — воскликнул он, дойдя до Густава Глюка и дружески ткнув кулаком в его широкую грудь.

Можно было ожидать, что Глюка обрадует или, напротив, смутит грубоватая фамильярность начальства. Но в глазах пловца промелькнул испуг…

Впрочем, Кан не заметил этого.

— Кто вы? — спросил он, останавливаясь перед коренастым человеком с толстой короткой шеей и округлыми плечами.

— Боцманмаат Эрих Поппер, — поспешил доложить Абст, ни на шаг не отстававший от начальника.

— Где проходили службу?

Опять за пловца попытался ответить Абст, но Кан жестом остановил его.

— Говорите, боцманмаат, — потребовал он. — Меня интересует, где вам привили любовь к морю.

— Сперва в ваффен СС,[11] затем на торпедных катерах, — последовал ответ. — Я старшина-моторист.

— Ого! — Кан значительно покачал головой. — Такой послужной список украсит любого немца. А спорт? Вы занимаетесь спортом? Каким именно? Давно?

— Да, я спортсмен. Имею призы и дипломы. Удовлетворенно кивнув, Фридрих Кан двинулся дальше.

Вот он остановился возле левофлангового.

— Ну, а вы? — спросил он, разглядывая круглое розовое лицо пловца, его белые волосы и большие оттопыренные уши. — Как ваше имя, в каком вы чине?

— Обер-боцман Фриц Фалькенберг! — отчеканил пловец.

— Служили на кораблях? Впрочем, я в этом не сомневаюсь: у вас настоящая морская выправка.

— Имперский подводный флот.

— Должность?

— Рулевой-горизонталыцик.

— Кроме того, обер-боцман Фалькенберг — известный спортсмен, — вставил Абст. — Два года подряд он был призером чемпионата страны по плаванию.

Кан отступил на шаг, с уважением оглядел пловца.

— Подумать только, адмирал Редер уступил мне такое сокровище! — воскликнул он.

Фалькенберг улыбнулся.

— Этого добился корветен-капитэн Абст, — сказал он. — Это он перехитрил моих командиров. И еще у нас говорят… — Фалькенберг замялся.

— Продолжайте, — потребовал Кан, — продолжайте, обер-боцман, выкладывайте все до конца.

— И еще у нас говорят так: корветен-капитэн Абст воспитывался в школе Фридриха Кана!

Все рассмеялись, Кан тоже.

— Где же вы проходили первоначальную подготовку? — задал он новый вопрос.

— “Сила через радость”[12] Гамбургский филиал. Я провел там более четырех лет.

— Великолепно! — воскликнул Кан. — Я вижу, корветен-капитэн Абст собрал здесь цветник. Клянусь богом, с такими парнями можно брать штурмом резиденцию самого сатаны!

Он смолк, собираясь с мыслями. И вдруг спросил:

— А кто здесь Шустер?

— Я обермаат Йозеф Шустер, — раздалось из строя. Кан обернулся на голос.

— Вон вы где!.. Ну-ка, выйдите из строя, чтобы я мог взглянуть на человека, который так ловко провел меня. Выходите, пусть все посмотрят на вас!

Вперед шагнул здоровенный пловец с вытянутым лицом и чуть кривыми ногами. Его тяжелые руки были так длинны, что казалось, достают до колен. Пловец сутулился, смотрел исподлобья. Все это делало его похожим на большую обезьяну.

— Ну и ну! — воскликнул Кан. — Меня трудно удивить, но вы, Шустер, добились этого. А на вид кажетесь таким простодушным. — Он обратился к строю. — Этакий безобидный увалень, не так ли?

Шустер стоял и растерянно глядел на начальника.

— Выкладывайте же, как вы все сделали, — потребовал Кан. — Говорите громче, чтобы никто не пропустил ни слова!

— Право, я не знаю, что вас интересует, — нерешительно пробормотал Шустер. — Боюсь, что вы ошиблись и принимаете меня за другого.

Кан упер руки в бока, расставил ноги.

— Я ценю скромность, но это уж слишком! — вскричал он. — Можно подумать, что это не вы в компании с Глюком утащили руль моего катера!

Шустер раскрыл рот. Он был испуган и не пытался это скрыть.

Наступила тишина. И в ней прозвучал резкий голос Абста:

— Шустер, ответьте на вопрос начальника!

— Но я не знаю, о чем идет речь, — пробормотал пловец.

— Как это — не знаете? — Кан подошел к нему вплотную. — Где же вы были минувшей ночью? Какое выполняли задание на озере?

— Я не был на озере!

— Где же вы находились?

— Спал. Спал, как и все остальные. Спал всю ночь напролет в кубрике, от отбоя и до подъема!

Последнюю фразу Шустер выкрикнул дрожащим от волнения голосом. Он стоял, тяжело дыша, и с его висков стекали струйки пота.

Кан медленно повернулся к Абсту. Тот не сводил с Шустера глаз. Можно было подумать, что Абст видит его впервые.

— Обермаат Йозеф Шустер, прошлой ночью вы работали под водой вместе с штабс-боцманом Глюком? — спросил Абст. — Вы выполняли задание, действуя против катера?

— Нет, — возразил Шустер, решительно тряхнув головой, — нет, я был в постели. Клянусь, я спал и ни в чем не виноват.

— Глюк! — повысил голос Абст. Вызванный шагнул из строя.

— Говорите!

— Обермаат Йозеф Шустер действовал вместе со мной, — твердо сказал Глюк. — Нас было трое на озере — Шустер, Руприх и я. Мы атаковали катер, в котором находился господин Фридрих Кан.

Румяные щеки Кана потемнели. Он достал платок, вытер им лицо, сунул платок в карман и вновь оглядел строй. Он видел: пловцы озадачены, кое у кого в глазах мелькают веселые искорки.

— Руприх! — резко выкрикнул он.

Третий пловец вышел из строя, со стуком свел каблуки:

— Я матрос Конрад Руприх!

Кан посмотрел на него. Руприх выглядел таким же растерянным, как и Шустер.

— Так-так, — гневно проговорил Кан, — вы, я вижу, тоже сейчас заявите, что провели ночь в объятиях Морфея и ничего не знаете?

— Отвечайте начальнику, — вмешался Абст.

— Это правда, я спал, господин корветен-капитэн, — сказал пловец. — Мы втроем живем в одном кубрике — обермаат Шустер, штабс-боцман Глюк и я. — Теперь Руприх глядел на Фридриха Кана и адресовался к нему. — Мы давно дружим. Наши койки рядом. В столовой едим за одним столом… Отбой был, как обычно, в двадцать два часа. Мы легли вместе, я это хорошо помню. Мы уже были в койках, когда в кубрик зашел корветен-капитэн — он часто наведывается к пловцам… Вот и все. Я спал как убитый. Утром, когда проснулся, на койках находились все трое.

— И штабс-боцман Глюк?

— Я проснулся первый, а он еще спал. Храпел так, что дребезжали стекла иллюминаторов. Это правда, я могу присягнуть!

— Понятно, — прорычал Кан, вновь доставая платок и вытирая пот, который теперь уже тек у него по щекам. — Мне все понятно. Как говорится, ясней ясного. Разумеется, я убежден, что ваши слова — чистейшая правда. Все вы ночь напролет мирно храпели в койках, а некое привидение проделало дыры в днище моего катера и вдобавок утащило перо руля. А потом оно вымахнуло из-под воды на борт моторки, вцепилось мне в грудь, занесло над головой нож!.. Глупцы, вы действовали великолепно. Я очень доволен. Более того, я горжусь вами. И все, что мне нужно, — это поблагодарить вас за службу… Глюк, подтвердите то, что я только что сообщил!

— Все было так, как вы изволили рассказать, — твердо сказал пловец.

— Слава всевышнему! — Фридрих Кан поднял глаза к потолку. — А то я уже стал подумывать, что и впрямь рехнулся в вашей компании… Ну, а сейчас говорит старший. Корветен-капитэн Абст, потрудитесь объяснить, что означает странное поведение ваших людей. Говорите и знайте: виновные получат свое!

Абст, все еще стоявший в позе напряженного ожидания, теперь расслабился, опустил плечи. Он будто очнулся.

— Обермаат Шустер и матрос Руприх доложили правду, — сказал Абст. — Они действительно спали и ничего не помнят. Катер атаковал штабс-боцман Густав Глюк. Господин Фридрих Кан, вы будете удивлены, но этот пловец действовал один!

Будто ветер прошел по комнате. Строй качнулся и вновь замер.

— Однако вы не должны винить Глюка, — продолжал Абст. — Сказав вам неправду, он выполнил мой приказ… Это так, штабс-боцман?

Глюк, не сводивший с Абста широко раскрытых глаз, судорожно сглотнул и переступил с ноги на ногу. Абст вновь обратился к начальнику:

— Таким образом, я единственный виновник того, что вас ввели в заблуждение. Я признаю это и готов понести наказание.

— Но зачем вы сделали это? — вскричал Кан. — Чего вы добиваетесь?

— Я объясню… — Абст помедлил, обвел глазами пловцов. — Люди, которые стоят здесь, перед вами, — будущие герои. Придет время, и весь мир преклонится перед их подвигами во славу фюрера и германской нации. Мне очень хотелось, чтобы они понравились вам. И вот, готовясь к ночной проверке, я позволил себе маленький обман. Вам доложили, что действовать будут трое. Я же послал на озеро одного. Я знал, он справится, и вы останетесь довольны. И я подумал: тем сильнее будет эффект, когда выяснится, что не трое пловцов, а всего лишь один-единственный диверсант так блестяще работал под водой, атакуя катер. Вот объяснение моих действий. Еще раз прошу снисхождения. Но, право же, слишком велико было стремление заслужить вашу похвалу!

Абст умолк.

Шеф взглянул на Глюка. Тот стоял, потупясь, растерянный и озадаченный. Нет, во всем этом была какая-то тайна. Абст явно недоговаривал!

— Хорошо, — пробурчал Кан. Он круто повернулся и стремительно покинул комнату.

— Разойдись, — тотчас скомандовал Абст. — Глюк, вы пойдете со мной!

Когда Абст вернулся в свой кабинет, Кан сидел в кресле возле камина, рассеянно вертя в руках карандаш. Увидев вошедшего, он порывисто поднялся на ноги, швырнул карандаш в угол.

— Подойди, — приказал он.

Абст приблизился. Кан взял его за плечи.

— Рассказывай, как все произошло. Я не верю, что Глюк был один.

— И вы не ошиблись. — Абст усмехнулся. — Против катера работали три диверсанта.

— Кто же действовал с Глюком?

— Те самые люди.

— Это серьезно? — тихо проговорил Кан. — Или ты и сейчас громоздишь ложь на ложь?

— Вполне серьезно.

— Как же все произошло?

— Так, как рассказал Глюк. Его сопровождали Руприх и Шустер.

— Но они отрицают это!

— Они не помнят. — Абст вздохнул. — Они забыли.

— Забыли о том, что в течение трех часов болтались в холодной воде и выполняли адскую работу?

— Они пробыли в озере почти четыре часа.

— И забыли?

— Начисто все забыли. — Абст усадил начальника в кресло, сел сам. — Это самое важное из того, что я собирался показать вам, — взволнованно проговорил он, — моя главная тайна. Результат долголетних поисков, разочарований, надежд. Итог неистового, бешеного труда… Искра удачи сверкнула совсем недавно. Я проделал десятки экспериментов, прежде чем поверил, что подобное возможно. В клинике вы видели, чего я достиг в опытах над командиром “Виперы” Бретмюллером…

— А на озере ты показал действие другого своего препарата, не так ли? Я присутствовал при очередном эксперименте? Более того, даже стал его участником?

— Простите, шеф.

— Что это за препарат? Он действует на память? Человек теряет ее — навсегда или на какое-то время?

— К сожалению, на время.

— Каким образом?

— Я ввожу препарат в организм пловца. Никаких видимых изменений не происходит: психика, физическое состояние в норме. Препарат влияет только на центры мозга, регулирующие память. В ней наступает провал. Человек не помнит, где был, что делал.

— И это надолго?

— Увы, нет!.. Длительность состояния, когда человек лишился памяти, потерял волю и стал как бы живой машиной, не превышает четырех—шести часов. — Абст вскочил на ноги, вскинул над головой кулаки. — А мне надо, чтобы так продолжалось месяцы, годы, быть может — всю жизнь!.. Представьте себе тысячи и тысячи людей, чей интеллект не столь уж ценен для нации, подвергаются воздействию специальных препаратов в широкой сети лабораторий, клиник, больниц… Вы только подумайте, шеф: солдаты, которые не рассуждают и, уж конечно, никогда не повернутся спиной к неприятелю! Или идеальные рабочие — живые придатки к станкам, к тракторам и сеялкам на полях, трудолюбивые и покорные. — Абст сделал передышку, покачал головой — Но это, конечно, только мечты…

— Однако ты уже многого добился, — сказал Кан. — Воздействию препарата можно подвергнуть любого?

— Почти любого.

— И при любых обстоятельствах?

— Видимо, да. Препарат не действует на неврастеников, на людей с повышенной возбудимостью… Конечно, среди моих людей таких не имеется.

— Как были “обработаны” Шустер и Руприх?

— Я ввел им препарат после того, как вы решили посмотреть действия пловцов.

— А Глюк?

— Его я не трогал. Через четверть часа, когда Шустер и Руприх были “готовы”, они получили задание. Вернувшись с озера, пловцы легли спать. Как они вели себя потом, вы уже знаете. Что же касается Густава Глюка, то его…

— Стоп! Ты оставил Глюка вместе со всеми?

— Что вы, шеф! Он в соседней комнате. Для верности заперт. Он будет там, пока мы с вами не поговорим. Да и вообще за него можно не беспокоиться. У Глюка медаль за проплыв через Ла-Манш и… пятнадцать лет каторги, из которой его вызволил я.

— Чем же он занимался?

— По профессии Глюк легкий водолаз-спасатель. Последнее место работы — спасательная станция Нордсхафена… Нордсхафен — говорит это что-нибудь вашей памяти?

Фридрих Кан задумался.

— Дело об утопленниках, — негромко сказал Абст.

Кан присвистнул от удивления.

То было нашумевшее дело. На морском курорте Нордсхафен участились несчастные случаи с купальщиками. Тонули даже опытные спортсмены. Родственники и близкие, пытавшиеся разыскать погибших, терпели неудачу — считалось, что в этих местах сильное подводное течение уносит погибших под скалы.

Тогда обращались к водолазу местной спасательной станции. Тот принимался за дело и обычно отыскивал утопленника. Водолаза щедро одаривали. А потом выяснилось, что людей топил тот самый водолаз — “спасатель”. Через день или два он “разыскивал” утопленников и получал награду.

Это и был Густав Глюк.

— Но он превосходный ныряльщик, — как бы отводя возможные возражения, сказал Абст. — Первым освоил управляемую торпеду и буксировщики. И я должен повторить: он надежен, ибо знает, что всегда может вернуться в тюрьму.

Кан кивнул.

— Я бы хотел сообщить вам еще кое-что, — проговорил Абст. — Видите ли, препарат — это только одно направление исследований. Точнее, лишь один из путей к достижению цели.

— А их несколько?

— По-видимому, есть и второй путь.

— Какой же?

— Хирургическое вмешательство в деятельность человеческого мозга. Было бы слишком долго объяснять подробности, да вас они и не интересуют. А идея такова: если инструмент хирурга в состоянии воздействовать на больной мозг, то в принципе он же способен решить задачу и прямо противоположную.

— То есть воздействовать на какие-то центры здорового мозга?

— Да, и с определенными целями. — Абст понизил голос. — Могу сказать: эксперименты уже начаты, и они обнадеживают. Но я ограничен в материале. Присылают мало, и не всегда то, что нужно. Мне необходимы здоровые люди, полные энергии, сил. А я получаю лагерников, которые едва волочат ноги.

— Теперь понятно, почему на озере ты завел разговор о чешских водолазах.

Абст кивнул.

— Потерпи. Скоро у тебя будет сколько угодно материала: война не за горами.

— Я очень надеюсь на пленных!

— Потерпи, — повторил Кан и добавил: — Ну-ка, принеси папку с показаниями Бретмюллера. Эта дьявольская скала с гротом не дает мне покоя!..

СОДЕРЖАНИЕ

Кубанский Г. Команда осталась на судне. Рис. Н.Поливанова

Рысс Е. Страх. Рис. И.Година

Томан Н. В созвездии трапеции. Рис. А.Штеймана

Ломм А. В темном городе. Рис. Н.Кольчицкого

Кулешов Ю. Дежурный по городу слушает. Рис. А.Каменского

Гансовский С. Восемнадцатое царство. Рис. Ю.Макарова

Гансовский С. Мечта. Рис. Ю.Макарова

Островер А. Удивительная история или повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось. Рис. И.Година

Росоховатский И. Виток истории. Рис. И.Крагера

Кальма Н. Капитан Большое сердце. Рис. И.Крагера

Поповский А. Испытание. Рис. И.Година

Рысс Е. Охотник за браконьерами. Рис. Н.Поливанова

Котляр Ю. “Темное”. Рис. Ю.Макарова

Давыдов Ю. И попал Дементий в чужие края… Рис. Н.Кольчицкого

Парнов Е., Емцев М. Зеленая креветка. Рис. Ю.Макарова

Насибов А. “I-W-I”. Рис. Н.Кривова


Редколлегия: К. К. Андреев, Н. М. Беркова, И. А. Ефремов, А. П. Казанцев, М. М. Калакуцкая, Л. Д. Платов, Н. В. Томан.

Альманах МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ, № 10

Ответственные редакторы И.М.Беркова и М.И.Сальникова.

Художественный редактор П.Д.Бирюков

Технический редактор Т.М.Токарева

Корректоры Л.И Гусева и К.И.Петровская

Сдано в набор 16/V 1964 г. Подписано к печати 23/IX 1964 г. Формат 60?901/16. Печ. л. 50. Уч. — изд. л. 49,73. Тираж 100 000 экз. ТП 1964 № 590.

А08578. Цена 1 p. 74 к.

Издательство “Детская литература”. Москва, М.Черкасский пер., 1.

Фабрика “Детская книга” № 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета Совета Министров РСФСР по печати Москва. Сущевский вал, 49.

Заказ № 633.

1

Некоторые исторические факты и биографические сведения даются автором в вольной трактовке.

(обратно)

2

Ты лаешь (немецк.).

(обратно)

3

Сушеное и превращенное в порошок мясо, смешанное с жиром и специями. Употребляется в пищу путешественниками в Арктике.

(обратно)

4

О необычайных похождениях Василия Баранщикова смотри “Мир приключений” № 7, 1961 г.

(обратно)

5

Отрывок из романа А.Насибова “Безумцы”. Роман выходит в издательстве “Детская литература”.

(обратно)

6

ОКВ — верховное командование вооруженных сил в гитлеровской Германии.

(обратно)

7

НСДАП — официальное название фашистской партии.

(обратно)

8

ОКМ — главное командование военно-морских сил в гитлеровской Германии.

(обратно)

9

Бибер — бобр. (нем.).

(обратно)

10

Жидкий грунт — слой воды, более плотный, чем окружающие: опустившаяся в него лодка может лежать, не погружаясь.

(обратно)

11

Ваффен СС — войска СС.

(обратно)

12

“Сила через радость” — фашистская спортивная организация в гитлеровской Германии.

(обратно)

Оглавление

  •   Георгий Кубанский. КОМАНДА ОСТАЛАСЬ НА СУДНЕ Повесть
  •     ПРОЛОГ
  •     НА “ЯЛТЕ”
  •     ГРОЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
  •     “КОЛЕСА”
  •     В ШТОРМ
  •     УДАР
  •     ПРОДОЛЖАТЬ ПОИСК
  •     ПЛАНШЕТ ПОКОЙНОГО КАПИТАНА
  •     НА КОСЯКЕ
  •     РЫБА!
  •     ВЗРЫВ
  •     КАТАСТРОФА
  •     ПОСЛЕ ВЗРЫВА
  •     АКТИВНЫЙ ВАРИАНТ
  •     НА ПАЛУБЕ
  •     ПОСЛЕДНИЙ РЕЗЕРВ
  •     ГНЕВ
  •     МАЛЫШ
  •     ПОБЕГ
  •     ОТЩЕПЕНЕЦ
  •     КРИЗИС
  •     ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО
  •     КОНЕЦ
  •     ОТ АВТОРА
  •   Евгений Рысс. СТРАХ
  •     Глава первой ЛЕС, ЛЕС, ЛЕС…
  •     Глава второй НЕНУЖНАЯ ЗАРПЛАТА
  •     Глава третья СПОКОЙНЫЙ РАЗГОВОР
  •     Глава четвертая ПРОШЛОЕ
  •     Глава пятая ЗАСЕДАНИЕ В ЛОДКЕ
  •     Глава шестая РАЗГОВОР НАПРЯМИК
  •     Глава седьмая КАРАУЛЬНАЯ СЛУЖБА
  •     Глава восьмая ЛЕС НЕ УКРЫЛ. КАЗНЬ
  •   Н. Томан. В СОЗВЕЗДИИ “ТРАПЕЦИИ” Повесть
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •     24
  •     25
  •     26
  •     27
  •     28
  •     29
  •     30
  •   Александр Ломм. В ТЕМНОМ ГОРОДЕ Приключенческая повесть
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •     24
  •     25
  •     26
  •     27
  •     28
  •   Александр Кулешов. ДЕЖУРНЫЙ ПО ГОРОДУ СЛУШАЕТ
  •     11 ЧАСОВ 30 МИНУТ
  •     12 ЧАСОВ 20 МИНУТ
  •     14 ЧАСОВ
  •     15 ЧАСОВ 55 МИНУТ
  •     20 ЧАСОВ
  •     21 ЧАС 30 МИНУТ
  •     22 ЧАСА 30 МИНУТ
  •     23 ЧАСА 05 МИНУТ
  •     0 ЧАСОВ 55 МИНУТ
  •     2 ЧАСА 45 МИНУТ
  •     3 ЧАСА 10 МИНУТ
  •     10 ЧАСОВ
  •   Север Гансовский. ВОСЕМНАДЦАТОЕ ЦАРСТВО
  •   Север Гансовский. МЕЧТА
  •   Л. Островер. УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ, или ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК БЫЛА ПОХИЩЕНА РУКОПИСЬ АРИСТОТЕЛЯ И ЧТО С НЕЙ ПРИКЛЮЧИЛОСЬ[1]
  •     ОТ АВТОРА
  •     Часть первая ШАРМАНЩИКИ
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •       8
  •       9
  •       10
  •     Часть вторая БЛАГОРОДНАЯ СЕМЕЙКА
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •     Часть третья ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ
  •     Часть четвертая ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •     Часть пятая ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ КУШЕЛЕВ-БЕЗБОРОДКО
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •     Часть шестая МЕСТЬ
  •       1
  •       2
  •     Часть седьмая В ЧЕРНОМ ШЕРСТЯНОМ ЧУЛКЕ
  •       1
  •       2
  •       3
  •     Часть восьмая МОЛОДОЙ ХИЩНИК ВЫХОДИТ НА ТРОПУ ОХОТЫ
  •       1
  •       2
  •       3
  •     Часть девятая ПРОФЕССОР
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •   И. Росоховатский. ВИТОК ИСТОРИИ Сценарий-шутка
  •   Н. Кальма. КАПИТАН БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ Повесть-быль
  •     НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ
  •     ПИСЬМО К БЕННЕТУ
  •     СБОРЫ
  •     ПОИСКИ НОРДЕНШЕЛЬДА
  •     “ЖАННЕТА” ВО ЛЬДАХ
  •     ДВА ОСТРОВА
  •     КАТАСТРОФА
  •     СКВОЗЬ ТОРОСЫ И РАЗВОДЬЯ
  •     К БЕРЕГАМ СИБИРИ
  •     ИЗ ПОСЛЕДНИХ СИЛ
  •     ТРАГЕДИЯ У ТИТ-АРИ
  •     ПОДНЯТАЯ РУКА
  •   Александр Поповский. ИСПЫТАНИЕ Повесть
  •     ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •     ГЛАВА ВТОРАЯ
  •     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •     ГЛАВА ПЯТАЯ
  •   Евгений Рысс. ОХОТНИК ЗА БРАКОНЬЕРАМИ
  •     Глава первая ЖИЗНЬ НА РЫБОПУНКТЕ
  •     Глава вторая ПОЯВЛЯЮТСЯ БРАКОНЬЕРЫ
  •     Глава третья ЧЕТЫРЕ ДРУГА
  •     Глава четвертая ЗАГОВОРЩИКИ ДЕЙСТВУЮТ
  •     Глава пятая ЧЕТВЕРО НА ОДНОГО
  •     Глава шестая ИМЕНА ИЗВЕСТНЫ
  •     Глава седьмая КЛАШУ ПРИНИМАЕТ НАЧАЛЬСТВО
  •     Глава восьмая КУЛИЧКОВУ ВЕЗЕТ
  •     Глава девятая ИСКРЕННЕЕ РАСКАЯНИЕ
  •     Глава десятая ОДИН НА ОДИН
  •     Глава одиннадцатая КАТЕР ИДЕТ НА ПОМОЩЬ
  •     Глава двенадцатая ПОСЛЕДНЯЯ
  •   Ю. Котляр. “ТЕМНОЕ”
  •   Юрий Давыдов. И ПОПАЛ ДЕМЕНТИЙ В ЧУЖИЕ КРАЯ… Заметки о забытых странствиях
  •     1. ГОСПИТАЛЬ, С ТЮРЬМОЮ СХОЖИЙ
  •     2. ДОБРЯК ПИТ ПЫТАЕТСЯ ПОМОЧЬ
  •     3. ПОД КРЫЛЫШКОМ “ПЕТЕРБУРГСКИХ КРАСАВИЦ”
  •     4. НАПОЛЕОНА ВИДЕЛ…
  •     5. НЕОЖИДАННАЯ ПЕРЕМЕНА КУРСА
  •     6. СКОРО ЛИ?
  •   Е. Парнов, М. Емцев. ЗЕЛЕНАЯ КРЕВЕТКА
  •   А. Насибов. “I—W—I”[5]
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •   СОДЕРЖАНИЕ
  • *** Примечания ***