Три монаха (fb2) читать постранично

ТРИ МОНАХА

ИЗ ЯПОНСКОЙ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНОЙ ПРОЗЫ XV–XVI ВЕКОВ

Предлагаемая вниманию читателей повесть «Три монаха» принадлежит к числу наиболее интересных и оригинальных созданий японской повествовательной прозы XV–XVI веков, известной под названием «отогидзоси» — «занимательные книги».

Возникновение и широкое распространение прозы отогидзоси было связано с развитием японского феодального города и формированием новой читательской аудитории — горожан. Ранняя городская культура Японии складывалась на фоне богатейшего художественного наследия предшествующих веков. Безымянные создатели отогидзоси черпали материал для своих произведений как из фольклорной традиции, так и из повестей и романов знаменитой хэйанской эпохи (IX–XII вв.), рыцарского эпоса, сборников буддийских рассказов.

Проза отогидзоси отмечена жанровым и стилевым многообразием. Значительное место в ней принадлежит жанру повести-исповеди, призванной не только развлекать читателя, но и воспитывать его, наставляя на путь истинной веры. В повести «Три монаха» отчетливо выражены идеи дзэн-буддизма, под знаком которого развивались многие виды искусства того времени.

Традиции отогидзоси жили в литературе последующих веков. В них черпали вдохновение замечательные мастера японской прозы — от Ихары Сайкаку (1642–1694) до Дзюнъитиро Танидзаки (1886–1965).

«Занимательные книги» XV–XVI веков по сей день любимы в Японии. Запечатлев широкую картину нравов, мыслей и чувствований человека того времени, они составили одну из ярких страниц художественной культуры японского народа.

ТРИ МОНАХА

I

В глухом краю, далеко от столицы, есть обитель Коя.^[1] Не сыскать поблизости людских селений, только высятся со всех сторон горы да тянутся внизу глубокие ущелья. Все объято безмолвием. Не мудрено, что с тех самых пор, как Кобо-дайси^[2] отошел в небытие, местность сию почитают священной и ждут здесь пришествия будды Мироку.^[3] Иные из отшельников, поселившихся на горе Коя, проводят время в молчаливом созерцании, как велит секта Дзэн,^[4] другие погружены в молитвы — всяк на свой лад взыскует спасения от мирской суеты.

Однажды в обители Коя встретились три монаха. Завязалась меж ними беседа, и тогда один из них молвил:

— Все мы трое монахи. Пусть же каждый из нас расскажет, по какой причине удалился от мира. Зачем таиться друг от друга? Недаром ведь говорят, будто покаяние искупает грехи.

Монаху, сидевшему рядом с ним, было года сорок два или сорок три. Годы сурового послушания изнурили его тело, но в облике все еще сохранялось нечто изысканное, зубы были густо вычернены.^[5] Поверх рясы, прохудившейся во многих местах, было накинуто широкое оплечье.^[6] Глубоко задумавшись, он произнес:

— Ну что ж, я первым начну свою исповедь. То, о чем я поведаю, случилось в столице, и, может статься, вы слышали об этом.

Имя мое в миру было Касуя-но Сиродзаэмон. В тринадцать лет поступил я в услужение к сёгуну Такаудзи^[7] и с тех пор безотлучно находился при его особе. Куда бы ни отправился мой господин: в паломничество по буддийским храмам или синтоистским святилищам, на любование луной или цветущей сакурой — я всюду следовал за ним.

Однажды случилось мне сопровождать своего господина во дворец Нидзё.^[8] Тем временем друзья мои, оставшиеся дома, затеяли пирушку и несколько раз присылали за мной слугу. Не то чтобы сердце влекло меня поскорее присоединиться к друзьям, просто время было уже позднее, и я отправился в парадные покои узнать, не собирается ли мой господин возвращаться. Ему как раз подносили вторую или третью чарку сакэ.

В этот миг в залу вошла придворная дама, держа в руках крышку от ларца, на которой лежало шелковое косодэ,^[9] как видно, предназначенное в подарок моему господину. По виду ей не было и двадцати лет. Поверх шелкового нижнего косодэ на ней было надето кимоно, затканное узором из алых цветов и зеленых листьев, и алые хакама.^[10] Длинные волосы волнами ниспадали на спину. Каждое ее движение пленяло неизъяснимой прелестью. Никто из знаменитых красавиц древности — ни Ян-гуйфэй, ни госпожа Ли^[11] — не смог бы превзойти ее очарованием. Рядом с нею померкла бы красота прославленных в нашей стране Сотоори-химэ, Оно-но Комати, императрицы Сомэдоно.^[12] «О, каким счастьем было бы перемолвиться с такой красавицей хотя бы несколькими словами, сдвинуть с ней изголовья! — невольно подумал я. — Неужели я никогда больше ее не увижу?» С того мига, как она предстала у меня перед глазами во дворце