Нет худа без добра [Эйлин Гудж] (fb2) читать онлайн

Эйлин Гудж Нет худа без добра

ПРОЛОГ

Вашингтон, округ Колумбия

1964 г.

Наверное, что-то случилось, подумала Грейс. Иначе почему папа так быстро ведет машину? Она взглянула на его крепко сжатые губы, на складки морщин на щеках, похожие на длинные трещины на булыжнике. Папа всегда много смеялся, и в эти мгновения морщины на щеках взлетали, охватывая его лицо, словно ленточки на большом и чудесном подарке.

Но сейчас он не смеялся. Его секретарь позвонила всего несколько минут назад, и Грейс услышала, как он заговорил с нею тихим недовольным голосом, будто пытался успокоить Маргарет и в то же время старался, чтобы она и Сисси не слышали его слов. Но что могло заставить Маргарет так разволноваться? Когда она сидела за столиком в приемной, то всегда выглядела такой уравновешенной, такой благоразумной. Отец любил в шутку говорить, что ей бы руководить Пентагоном, а не управлять его офисом в здании Сената.

Маргарет почти никогда не звонила отцу домой. Но если такое случалось, то дело или касалось важных документов, которые следовало немедленно разослать, или важной информации. В этом и состояла ее работа, как она однажды сказала Грейс: чтобы никто не докучал папе.

Особенно по выходным. Много раз, когда он не мог приехать домой в Нью-Йорк, Грейс и Сисси (в сопровождении Нэнни, если мама оказывалась слишком занятой) садились в поезд до Вашингтона, чтобы побыть с папой в его квартире на Пи-стрит. А если звонил кто-нибудь, кто ухитрился обойти Маргарет, то папа очень быстро отделывался от разговора и подмигивал Грейс особым образом, словно говоря: "Нет ничего столь важного, что не может подождать до понедельника".

Ее отцу часто звонили или писали. Те, кто разорился, и те, кто нуждался в работе. Чернокожие приходили к нему: одни – с гневными требованиями, другие – со слезами благодарности на глазах.

А теперь – что казалось очень странным – сама Маргарет нуждалась в помощи отца. Папа повесил трубку и потащил их в машину, даже не дождавшись Нэнни, которая скоро должна была вернуться из церкви.

Городские дома и заполненные людьми тротуары Старого города отступали, давая простор газонам и утопающим в тени деревьев домам Маунт Вернона. Грейс вцепилась в сияющую ручку на дверце «бьюика». Что, если они попадут в аварию и ей придется быстро выскочить? От скорости, с которой папа вел машину, желудок словно подкатывал к горлу, и ощущение было таким, будто она проглотила комок жевательной резинки.

– Папочка, почему мы… – Машина резко свернула, и они с сестрой откатились в угол заднего сиденья.

– Сейчас не время, – сказал отец слегка раздраженно, не отводя глаз от дороги.

Его седеющие рыжеватые волосы, отброшенные назад со лба и ушей, казались еще более растрепанными, чем обычно. Рядом с Грейс мирно сидела Сисси, посасывая нитку красного солодкового корня. В свои пять лет она была более послушной, чем Грейс, которой уже почти исполнилось десять. В летнем розовом платьице в горошек из швейцарского хлопка и в туфельках с ремешками Сисси напоминала Грейс пухлую подушечку с оборками. Разница была только в том, что подушка не хнычет и не подвывает, как Сисси, бывало, делала, если поблизости не оказывалось ни мамы, ни папы, готовых тут же выяснить, что ее огорчает.

– Какой чудесный ребенок, – говорили все о Сисси, но никто не говорил так о Грейс, коленки у которой вечно были покрыты ссадинами, а на лице читалось желание узнать больше, чем ей говорили.

Когда Грейс как-то спросила мать, почему они не переедут в Вашингтон, чтобы жить там вместе с папой, почему они должны ждать, пока его не изберут на следующий срок, мать резко ее осадила: "Ты задаешь слишком много вопросов".

По мнению мамы, было неприлично задавать много вопросов.

Отец остановил машину у неприметного желтого домика, едва видневшегося из-за разросшихся кустов и низко нависающих ветвей деревьев, и рывком распахнул дверцу машины, повернувшись к Грейс только тогда, когда одна его нога уже стояла на мостовой.

– Присмотри за сестрой, слышишь? Я ненадолго.

Ей показалось, что отец задыхается. Он протянул крупную руку с красными костяшками пальцев и потрепал Грейс по коленке.

Грейс не понимала, почему им нельзя пойти вместе с ним. Ведь в офисе Маргарет всегда встречала их с улыбкой! Иногда у нее находилась спрятанная в ящике письменного стола пачка лимонных вафель, и она устраивала представление, позволяя Грейс и Сисси взять по одной вафельке и притворяясь, что делает это тайком от папы. Так почему же Маргарет не хочет их видеть сейчас?

Грейс хотела было сказать отцу, какой испуганной и обеспокоенной она себя чувствует, но только кивнула.

– Ты моя хорошая девочка.

Насколько она себя помнила, он ее всегда так называл. Но она не всегда бывала хорошей и редко – послушной. И совсем не потому, что она не старалась. Это происходило помимо нее, из-за ее излишнего любопытства. Когда ей велели сидеть спокойно, она никак не могла сдержаться и высовывала головку за дверь или шла на цыпочках вверх по лестнице, чтобы увидеть или услышать, что именно взрослые хотели от нее утаить, как в тот раз, когда папа возражал против того, что Джемму и Чарльза не пригласили на свадьбу маминой сестры Сельмы.

– Блессинг находится в самом центре Юга, Джин. Ты и твой комитет творите чудеса в том, что касается негров, но ты не можешь перевернуть все за одни день. – Голос матери удалялся вверх по лестнице их дома на Парк-авеню. Грейс притаилась за резной колонной. – Безусловно, я согласна с тем, что их следовало бы пригласить. Они жили в нашей семье с тех пор, как я еще лежала в пеленках. Но ты же знаешь нашу мать: у нее случился бы еще одни удар, если б только я стала настаивать.

Папа пробормотал что-то вроде того, что если у бабушки случится еще одни инсульт, то это не так уж и плохо. И, обращая сказанное в шутку, сказал, подзадоривая маму:

– Корделия, я иногда начинаю думать, что ты вышла за меня замуж только для того, чтобы досадить своей матери!

Грейс поняла, что он на самом деле не винил маму за упрямство бабушки Клейборн.

Когда широкая и слегка сутулая спина отца скрылась за входной дверью, ей страшно захотелось помчаться вслед. Было интересно посмотреть, как выглядит дом Маргарет внутри. Ей никогда не приходила в голову мысль о том, что Маргарет может быть где-нибудь еще, кроме как за столиком в приемной отца, на котором стояла большая пишущая машинка и лежали аккуратные стопки бумаги.

Но она не побежала за ним. Она ведь обещала.

Грейс поискала в карманчике джемпера свой солодковый корень. Она не была похожа на Сисси, которая заглатывала свои лакомства, как маленькая толстая золотая рыбка. Ей нравилось откладывать вкусненькое "на потом". Так можно получить больше удовольствия, ожидая часами или даже целый день предвкушая что-то приятное. Когда она вынула корешок, который папа дал ей еще утром, оказалось, что он стал липким и грязноватым. Она все равно откусила кусочек и стала жевать, сердитая и на себя, и на Сисси, слишком маленькую, чтобы понять, что происходит.

– Мне жарко! – захныкала Сисси. Грейс опустила стекла передних дверей.

– Ну, вот, – сказала она, пытаясь говорить так, как обычно говорила мама, давая понять, что вопрос закрыт раз и навсегда.

– Мне все равно жарко!

Сисси вертелась на соседнем кресле. Солнце било сквозь лобовое стекло, и казалось, будто тенистые деревья вдоль дома – это прохладная речушка, в которую Грейс хотелось забрести, закатав штанины брюк.

Грейс, сама вспотевшая и раздраженная, огрызнулась:

– Тебе не жарко! И если ты снимешь туфельки, то получишь от меня оплеуху.

Сисси прекратила попытки расстегнуть пряжку на туфельке и заревела. Ее солодковый корень жирным клейким червяком упал в пыль на полу.

Грейс попыталась вытереть липкие ручки Сисси скомканной салфеткой «клинекс», но от этого, как ей показалось, руки стали только грязнее. Похожая на булочку, круглая мордашка Сисси сморщилась, и слезы покатились по щекам.

– Я хочу к мамочке! – рыдала она.

– Ты хочешь сказать – к папе? – поправила ее Грейс.

– Нет, к мамочке!

– Мама в Нью-Йорке, – огрызнулась Грейс. – На, – сунула она сестре свой солодковый корешок, – можешь съесть мой.

– Не хочу!

Грейс почувствовала, что сама вот-вот заплачет. От жары все тело чесалось, и ей уже стало стыдно, что она рявкнула на Сисси, потому что теперь ей и самой хотелось разуться. Но главное, ей срочно потребовался туалет.

– Сейчас вернусь, – сказала она Сисси. – Никуда не ходи!

Это все равно, что сказать рыбе "не улетай", подумала она. Сисси часто капризничает, но всегда послушна.

Приближаясь к дому, она уже забыла, как ее раздражала сестра, и снова почувствовала страх. Из дома доносились звуки – нехорошие звуки. Крики. Голос, похожий на голос Маргарет, вскрикивал, умоляя. А другой, мужской голос, – но не голос ее отца, – звучал хрипло и грубо. Мистер Эмори? Грейс никогда не думала о человеке с коричневым лицом и в какой-то униформе, изображенном на фотографии, что стояла на столике Маргарет, как о реальной персоне.

Она старалась убедить себя, что эти голоса слышались из телевизора, включенного на полную громкость. Маргарет наверняка одета в свежие выглаженные юбку и блузку, она улыбнется, быстро сделает приседающее движение, чтобы заглянуть прямо в глаза Грейс, и скажет: "Боже, да ты растешь так быстро, что я за тобой не поспеваю!"

Маргарет Эмори была негритянкой, но совсем не была похожа на Джемму или Старого Чарльза. Она не была черной. Цвет ее кожи скорее напоминал бежевый оттенок маминой пудры. Маргарет носила шелковые чулки и туфли на высоком каблуке, как и мама Грейс. Волосы она зачесывала гладко, аккуратно подворачивая их концы. Когда она разговаривала по телефону, ее голос звучал очень по-деловому. Многие обращались к ней "миссис Эмори", но она сказала Грейс, что та может ее называть Маргарет.

– Ты кто? – остановил Грейс гортанный голос, донесшийся с затененной деревьями веранды.

– Я… я ищу отца.

Грейс прищурилась, чтобы глаза быстрее привыкли к внезапному переходу от яркого света к густой тени.

На верхней ступеньке лесенки сидела худенькая девочка в велосипедных туфлях и в просторной майке с короткими рукавами. Грейс ее тут же узнала по фотографии в рамке, которая стояла на столике Маргарет рядом с фото мистера Эмори. У нее была такая же светлая кожа, как у матери, и зеленые глаза. Волосы торчали толстыми и короткими косичками по обеим сторонам ее узкого лица со странными наклонными скулами.

– Я тебя не об этом спрашивала.

И снова Грейс удивил глуховатый голос, похожий на голос взрослого человека. Он напоминал Грейс голос ее домашней учительницы, мисс Марч, которая красила губы ярко-красной помадой и от которой всегда пахло сигаретами.

Грейс это надоело:

– Я – Грейс Траскотт, – ответила она, – а ты кто?

– Нола.

– О!

Грейс взглянула на входную дверь, овальное стекло в которой, казалось, весело подмигивало ей. Ей уже невтерпеж хотелось в туалет. Она поставила ногу на нижнюю ступеньку.

– Туда нельзя, – сообщила Нола голосом домашней учительницы.

– Почему?

Нола красноречиво повела глазами:

– Потому… – И, словно Грейс была двухлетней девочкой, с которой надо говорить попроще, добавила: – Они разговаривают – мама, папа и дядя Джин.

Но там происходило нечто непохожее на простой разговор. Голос мистера Эмори вырывался в тишину тени у дома, как кулак, готовый сокрушить что угодно. Грейс было жарко, она боялась, что напустит в штаны.

К тому же она злилась! Злилась на эту грубую девчонку, у которой словно было право называть папу "дядей Джином". И тут она вспомнила: папа рассказывал, что когда Маргарет оставалась работать по вечерам, Нола приходила в офис готовить уроки. Отец Нолы – моряк торгового флота – часто и подолгу отсутствовал, и в доме никого не оставалось, чтобы за нею присматривать. Грейс представила, как папа приглашает Нолу в свой кабинет, помогает ей решать задачки по математике, а может, и позволяет прилечь на мягких подушках дивана с книжкой так, как нравилось ей самой. Он, наверное, был особенно внимателен к ней из-за того, что Нола такая странная. У папы всегда было особо теплое отношение к чудакам. "Они делают мир интереснее", – говаривал он.

Грейс забыла о Ноле, так как голоса внутри поднялись до крика.

– Мне кажется, что они посходили с ума, – проговорила встревоженная Грейс.

– Это отец. Иногда это с ним бывает.

Нола попыталась беззаботно пожать плечами, но Грейс заметила, что кожа в уголках ее рта побелела. Нола сидела, прижав коленки к груди, а ее длинные руки крепко обхватили голени. Она тоже напугана, подумала Грейс.

Но как только Грейс поднялась по лестнице на веранду и попыталась пройти мимо, Нола вскочила на ноги, ощетинившись, как кошка. Она была значительно выше Грейс, с длинными узловатыми руками и ногами с большими и широкими ступнями.

– Туда нельзя! – сказала она угрожающе.

– Мне надо в туалет, – высокомерно сообщила Грейс.

– А мама велела не входить.

Нола посмотрела на нее взглядом мисс Марч, эти странные зеленые глаза прищурились так, что почти закрылись, будто она приготовилась к прыжку.

Грейс упрямо прошла мимо. Почувствовав, что Нола схватила ее за руку, она стряхнула ее пальцы и пошла прямо к входной двери.

– Это не твой дом! – прошипела Нола.

– Мне все равно, чей этой дом, – ответила Грейс. Она дрожала, трусики уже стали влажными, но она не собиралась уступать этой задиристой девчонке и показывать свой испуг. Грейс приоткрыла дверь и скользнула внутрь.

– Папа! – крикнула она, но крик оказался не более чем шепотом.

Пробежав через маленькую и аккуратную гостиную Маргарет, она помчалась на шум голосов. Ее сердечко неистово колотилось. В конце узкого, слабо освещенного коридора она наткнулась на распахнутую дверь. С того места, где она стояла, видно было только спинку стула с мужским пиджаком, переброшенным через спинку. Она тихонько двинулась вперед, чтобы видеть все, но самой остаться незамеченной.

Жалюзи были опущены, но лучики света падали на аккуратно застеленную двуспальную кровать и на туалетный столик, который показался Грейс странным. Она поняла почему: в отличие от такого же столика в спальне матери, с ее кружевным шарфом и туалетным набором из Лиможа, со щетками и расческами, отделанными серебром, на этом столике не было безделушек, бутылочек с парфюмерией, баночек с кремами или губной помады, ничего – кроме простой деревянной головной щетки.

Маргарет, одетая в синее домашнее платье, не имевшее ничего общего с хрустяще отглаженными костюмами для офиса, стояла спиной к туалетному столику, прижав руку ко рту, с глазами, округлившимися от панического страха. С другой стороны разделявшей их кровати стоял крупный мужчина в темно-синих брюках и белой рубашке с закатанными рукавами. В полутьме его руки казались темными и блестящими.

Отец стоял в дверях, спиной к Грейс. Его отражение виднелось в зеркале позади Маргарет – огромная фигура с всклокоченными волосами, вызвавшая в памяти рассказ о Самсоне, который сестры Бонифейс читали на уроках катехизиса. Она вспомнила другую историю, которую рассказывал отец, о тех временах, когда он еще служил пожарным, задолго до того, как стал сенатором, и даже до того, как был избран в Конгресс. Историю о том, как он однажды бросился в горящее жилое здание, что уже должно было вот-вот рухнуть, и вынес оттуда трехлетнего мальчика, который прятался от огня под кроватью. Когда он спускался по приставной лестнице, перед его лицом лопнуло окно, и если бы не шлем и маска, то отца могло бы убить. У него до сих пор остался слабо различимый розоватый шрам над глазом, по которому Грейс любила проводить пальчиком. Кожа там была шелковистой, не такой грубой, как на лице. Сейчас, когда его отражение в зеркале было в тени, был заметен только этот шрам, отчетливо видный под полоской падающего на него света.

– Опусти его, Нед, пока ничего не случилось! Голос отца прокатился, словно гром с вершины горы. И тут Грейс поняла, что муж Маргарет держит в руках револьвер. Внезапно у нее перехватило дыхание, ей показалось, что грудь забита ватой. Она пригнулась, от страха не силах двинуться.

– За кого, черт тебя возьми, ты себя держишь, что влетаешь в дом к человеку да еще указываешь, что ему делать?! – Нед размахивал револьвером. – Да, я знаю, ты – большой герой – заставил каждого чернокожего кланяться и целовать твои башмаки! И все из-за того, что ты разок прошелся с доктором Кингом в марше борьбы за права чернокожих. А как насчет моих прав, прав этого чернокожего, а? – Его голос перехватило рыдание. Револьвер угрожающе подпрыгивал у него в руке. – Как насчет человека, который приезжает домой, к жене, которая уже и не жена ему?

– Ты сам не знаешь, что говоришь, Нед, – произнес отец, пытаясь говорить убедительно.

В его голосе не чувствовалось испуга, а только горечь, как тогда, когда он говорил в микрофон на похоронах президента Кеннеди.

– Ради Бога, не говори мне, чего я не знаю! – Нед почти кричал. – Ты думаешь, что если ты – босс, то оплачиваешь счета тут и там и объясняешь, что есть что? Ты ни черта не знаешь, что творится за стенами твоего любимого офиса…

Грейс поняла, что он плачет, по щекам текли слезы, руки едва удерживали револьвер, который он направил на Маргарет.

– Положи револьвер, Нед, – произнес отец более жестко. – Какими бы ни были недоразумения у тебя с Маргарет, я уверен…

– Да нет никаких недоразумений! – выкрикнул Нед. – Я видел то, что видел! – Теперь он смотрел прямо в глаза Маргарет, сжимая револьвер, чтобы он не дрожал в руках. – Ты… ты… сука! Думаешь, что лучше всех нас, черного народа. Даже говоришь, как белая леди. А теперь отнимаешь у меня ту малость, что у меня осталась. Боже правый, да я должен у….

– Нет, Джин!.. – голос Маргарет сорвался на крик, когда отец бросился на Неда.

Грейс, скорчившись в коридоре, слышала только жуткое биение своего сердца, которое вдруг стало слишком большим. Что-то теплое закапало и побежало по внутренней стороне ее ноги, и она поняла, что обмочилась. Но ей казалось, что это случилось с кем-то другим. Она беспомощно наблюдала, как ее отец и Нед боролись, катаясь по полу. Отец был крупнее, но мистер Эмори был в ярости, он казался обезумевшим. Странные, клокочущие звуки вырвались у него. Он пытался освободить руку, которую отец прижал к полу.

Словно загипнотизированная, в ужасе смотрела Грейс на револьвер, лежавший в полоске солнечного света, падавшего сквозь поднятую пыль на напрягшиеся костяшки пальцев Неда… Револьвер поворачивался то туда, то сюда и угрожающе мерцал, словно смертоносная драгоценность.

Грянул гром, комната будто разорвалась пополам, звук ударил по ушам, и ноги Грейс подломились. Она упала на копчик, больно ударившись об пол.

Сквозь звенящее облако, которое, как казалось, окутало ее голову, она видела, как Нед рухнул на кровать. Красный цветок распустился у него на горле, расплылся по белому покрывалу.

Кровь. Это была кровь!

Она прижала ладошки к ушам и закричала. Или ей показалось, что она закричала. Из горла вырвался только сдавленный хрип.

Пол под ней накренился. Ее страх был огромен, как монстр, который жадно пожирает ее, не оставляя ничего, что могло бы что-то чувствовать. Но вот онемение стало проходить. Ее трусики намокли, ягодицы болели от падения. Когда она попыталась встать, ноги подломились, как у бумажной куклы.

Наконец, собравшись с силами и цепляясь за стену, она поднялась на ноги. Грейс пятилась назад, когда внезапно наткнулась на кого-то. Она издала придушенный визг и обернулась. Там замерла долговязая девчонка. Ее глаза больше не казались раскосыми, а были округлыми и серебряно-палевыми, как никелевая монетка. Она тоже видела все.

Они обернулись – Маргарет дико закричала. Револьвер выпал из рук отца, а Маргарет опустилась на колени перед кроватью, на которой лежал Нед. Грейс захотелось схватить ластик и стереть эту картину, как она, бывало, делала со школьным расписанием, словно ничего не произошло. Чтобы она, отец и Сисси сидели в машине и ехали к берегу океана в штате Мэриленд, где отец купил бы им палочки из мяса лобстера,^[1] а она бежала бы вдоль причала, чувствуя под ногами упругие старые доски.

Однако, повернувшись к Ноле и увидев ее ставшее пепельным лицо, Грейс поняла, что пути назад нет. Что бы ни случилось, Грейс этого никогда не забудет. А еще она была уверена, что не забудет и эта девочка, стоящая рядом, неподвижная и напрягшаяся, с пустым лицом, если не считать странные глаза – словно две дырочки, прожженные в одеяле.

… и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот…

Евангелие от Марка, 111, 25

1

Грейс потянулась, чтобы застегнуть пуговицы платья на спине, и заметила пятно – как раз над правой грудью – пятнышко от воды, по форме напоминающее одно из пятен теста Роршаха.^[2]

Она вдруг ощутила раздражение. "Шелк. Да его вообще следовало бы запретить вместе с асбестом и красным красителем номер 2". Она не припомнит случая, чтобы, надев шелковое платье, не пришлось бы потом бежать в химчистку. А когда в последний раз она надевала шелковое платье?

Образы далекого прошлого пронеслись в ее воображении – она в пышном платье из тафты цвета малинового шербета, с орхидеей, приколотой к манжете. Скучный прием в загородном клубе, на который пришлось пойти по настоянию бабушки. К концу вечера орхидея выглядела так, словно по ней прошлась вся армия Шермана,^[3] которая, судя по речи и манерам обитателей Блессинга, лишь неделю назад пронеслась по Джорджии, сметая все на своем пути.

Задумчиво глядя внутрь стенного шкафа с ее платьями, Грейс размышляла о предстоящем вечере, который представлялся ей полем битвы. Какая разница, что надеть?

Ханна бы страшно обрадовалась, если бы Грейс появилась на пороге в нижнем белье. Еще один, очередной, недостаток подружки отца Ханны.

Подружка! О Боже, мне уже тридцать семь, а все еще чья-то подружка!

Все сложилось бы по-другому, если бы мы поженились.

Но хотелось ли ей снова стать женой, играть роль мачехи Бена и Ханны? Разве ей мало хлопот со своим собственным сыном-подростком? Не говоря уже о том, что Джек не просил ее руки. И как только об этом заходил разговор, он искусно уходил от него.

У Грейс похолодело все внутри, и пришла абсолютная уверенность: из этой затеи сегодня вечером ничего хорошего не выйдет. Но она поспешила отбросить эту мысль и отвела ей место на воображаемой полочке под названием "Насущные проблемы" (которая располагалась ниже, чем полочка "Может быть, как-нибудь само собой что-нибудь и образуется", и над полочкой "Ты просто теряешь время"). И нечего впадать в панику только потому, что они впервые собрались поужинать все вместе, впятером. Ей и так достанется, как только появится Ханна.

Она стащила платье через голову, выворачивая его наизнанку и испытывая при этом такое же облегчение, какое у нее бывало всякий раз, когда после рабочего дня, заполненного теледебатами, интервью и раздачей автографов, она снимала колготки. Закинув платье на дно стенного шкафа, она сдернула с вешалки джинсы «Левис», которые от многочисленных стирок стали мягкими и так плотно облегали ноги и бедра, что казались второй кожей. Потом она натянула купленную в "Кэнал Джин" мужскую домашнюю атласную куртку лилового цвета фасона 50-х, отделанную черным кантом, с едва заметной монограммой и заношенную до такой степени, что она выглядела, как замша. Заправив ее в брюки и закатав рукава почти до локтей, она почувствовала себя удобно. Наконец осталось только продеть в петли джинсов пояс в индейском стиле, сделанный из ракушек. Ну вот и все.

Мягкое свечение заходящего солнца преломлялось сквозь стекла окон в крыше мансарды и заливало спальню теплым желтоватым светом.

Озаренная этим сиянием, Грейс стояла перед большим – во весь рост – зеркалом и с любопытством рассматривала себя, словно изучая фотографию неизвестного человека. Карие глаза на уже не девичьем лице, по форме напоминающем сердечко и испещренном тоненькими морщинками. Словно смятую тонкую дорогую бумагу открытки ко дню св. Валентина расправили, и она опять стала почти такой же, как и прежде. Темные прямые волосы, едва касавшиеся ее худых плеч, еще не тронуты сединой… А может, я просто не присматривалась повнимательнее? – пронеслось у нее в голове.

Похожа ли она на человека, внушающего симпатию? На женщину, которую можно считать другом? На жену? Мачеху?

Бам-мм, бам-мм…

Внизу, в холле, пробили напольные часы бабушки Клейборн. Грейс всегда слышалось в этих звуках что-то зловещее. Она насчитала шесть ударов. О, Боже, до прихода Джека с его детьми осталось меньше получаса, а она еще не убрала квартиру и даже не поставила кипятить воду для риса!

На секунду ей захотелось позвонить Джеку и сказать, что заболела, что внезапно простудилась. Но нет, из этого ничего не выйдет. Он ведь тут же примчится с пластмассовым судком куриного супа в руках и с лепешками мацы от Лу Зигеля, как в тот раз, когда она действительно простудилась.

Объяснить все ее напряжением и усталостью? Он должен понять. Ведь в конце концов он же ее издатель, и прекрасно знает, по какому сумасшедшему графику она жила из-за этой книги: бесконечные поездки в Вашингтон и обратно, интервью с бывшими сотрудниками и друзьями отца, настоящими и бывшими законодателями, с давнишними бюрократами, словом, со всеми, кто знал Юджина Траскотта. И надо же было случиться, чтобы вдобавок ко всем трудностям, связанным с написанием биографии ее знаменитого отца, кто-то из «Кэдогэна» украдкой заглянул в последний вариант рукописи, и в прессу просочилась информация о причастности сенатора к убийству Неда Эмори. Заметка появилась во вчерашнем утреннем выпуске «Таймс», и с тех пор телефон не умолкал; звонили главным образом репортеры. Джек, хотя и не отрицал рекламного значения этой заметки для придания популярности будущей книге, тем не менее, злился так же, как и она. Выхваченная из контекста, эта история приобрела трагический, сенсационный и, возможно, даже криминальный оттенок.

Но если бы ей удалось отвертеться от этого ужина, то Джек, черт бы его побрал, оказался бы настолько мил, настолько полон сочувствия, что чувство вины не оставило бы ее надолго.

Да и проблема-то заключалась вовсе не в Джеке. Не из-за него она чувствовала себя так, будто ее мучает изжога или она проглотила что-то несъедобное.

Сегодня вечером на ужин вовсе не цыпленок по-охотничьи, украшающий гору риса. Сегодня главным блюдом станет она, Грейс Траскотт, ее поджарят на вертеле, над углями.

Грейс втиснула босые ноги в старомодные туфли-лодочки из крокодиловой кожи, которые принадлежали еще ее бабушке. Она их надевала в те времена, когда леди преимущественно носили туфли тридцать шестого размера и считалось, что крокодилов поселили на эту землю только для того, чтобы их кожа шла на изготовление обуви. Грейс прошла через холл и оказалась в просторном помещении, объединявшем кухню, гостиную и кабинет. Если бы этот ужин устраивала мама, подумала она, то на столе у приборов лежали бы карточки цвета слоновой кости с выведенными на них каллиграфическим почерком именами приглашенных, указывающие их места. Стол украшала бы фарфоровая посуда Хэвиллэнд из сервизов бабушки Клейборн, а на серванте стояла бы, ожидая своего часа, неоткупоренная бутылка коллекционного белого вина. А уж если бы оказалась упущенной хотя бы такая незначительная деталь, как время приготовления риса с точностью до последней минутки, то мама посчитала бы это святотатством.

На кухне с окнами на три стороны, облицованной дымчато-голубым кафелем цвета пасмурного неба, Грейс заглянула в духовку, где шипела и пузырилась курица. Ее сердце оборвалось. Запекшаяся масса – куриные ножки и грудки – превратились в волокнистые сгустки и больше напоминала трижды разогретую еду, оставшуюся с прошлой недели.

Она поняла, что забыла накрыть крышкой блюдо с курицей на тридцать минут, как сказано в рецепте. Тем более, что на самом деле уже прошло больше сорока пяти минут. Она так увлеклась, помогая Крису написать эссе об испанской инквизиции, что потеряла счет времени. О, Боже, что же теперь делать?

После тридцати лет совместной жизни с женщиной типа Марты Стюарт Джек вправе рассчитывать на хозяйку, которая способна хотя бы не испортить обычный обед.

– Что это?

Грейс повернулась и увидела тринадцатилетнего сына, ссутулившегося на пороге и похожего на велосипед, случайно оставленный на стоянке. Он был словно собран из шарниров, стержней, костей и выступающих углов, с головой, склоненной к плечу так, что шелковистые каштановые волосы закрывали глаза. Любовь, беспомощность и сочувствие вперемежку с досадой внезапно охватили ее. Крис находился в том возрасте, когда все, даже самое очевидное, подвергалось сомнению. Если она просила его надеть пиджак, то он обязательно спрашивал: "Зачем?"

Как раз сейчас Грейс хотелось избежать любого выяснения отношений:

– Предполагалось, что это будет цыпленок по-охотничьи, – сказала она смеясь. – А что получилось – сам видишь.

Крис пожал плечами, скрестив руки на тощей груди. На его лице почти не сохранились черты детства – куда делись круглый подбородок, бледные веснушки, рассыпанные по вздернутому носу, мягкие, почти рассеянно глядящие голубые глаза. Сейчас в переходном возрасте он казался таким уязвимым, все свидетельствовало о неопределенности, даже то, как стал ломаться его голос.

– Я нисколько не голоден. Собираюсь пойти к Скалли. Попозже мы перекусим пиццей.

– Постой-ка, приятель. А ты не забыл, что у нас сегодня гости?

– Ты имеешь в виду Джека?

В его словах прозвучала явная насмешка. Грейс решила прикинуться дурочкой.

– Да, Джека. И Ханну. И Бена. С ним ты еще не встречался. Он постарше Ханны. Почти моего… В общем, он хороший парень. Тебе он понравится.

Крис несуразно улыбнулся, когда его взгляд упал на бренные остатки "цыпленка по-охотничьи".

– Попробуй набрать 9-1-1, может, они помогут?

– Спасибо за настоящую поддержку.

– Ханна ничего, но…

Крис пожал плечами. Ему не пришлось продолжать, она и так знала, о чем он подумал. Он скорее согласится подхватить болезнь Лайма,^[4] чем увидеть мать замужем за Джеком. В этом вопросе чувства ее сына не составляли большей тайны, чем чувства Ханны.

Резким движением головы он откинул со лба волосы. На мгновение стали видны его глаза, незащищенные и, пожалуй, слишком яркие. Они показались ей точной копией глаз Уина – серовато-голубых, цвета океана в районе пролива Лонг Айлэнд.

Бедный Крис. Развод тяжело отразился на нем. Хотя он и виделся с Уином по выходным, она понимала, как ему не хватает присутствия отца в доме.

– Послушай, мам, я пообещал Скалли, что мы сыграем в его новую игру "Братья Марио", – сказал Крис ровным голосом. – Не волнуйся, я успею вернуться к ужину.

– Тогда приходи пораньше. Чтобы успеть переодеться к столу.

Она оглядела его порванные джинсы и просторную майку с короткими рукавами и надписью "Металлика".

– А чем тебе не нравится, как я одет?

– Ты выглядишь…

– Как ты. Я выгляжу, как и ты.

Крис бросил на нее презрительный взгляд: то, что она считала искусно подобранной и хорошо сидящей на ней одеждой, в его глазах все равно оставалось теми же джинсами и старой курткой от домашней пижамы. Он схватил с подноса горсть крекеров, которые она старательно разложила на подносе рядом с клином нарезанных ломтиков сыра «бри», и ушел.

Я скучаю по нему, подумала она.

Но не по этому тихому подростку, уклоняющемуся от исполнения своих обязанностей по дому, а по тому забавному, веселому маленькому мальчику, с его неуклюжими шутками и громким смехом; по тому, как он прятался от нее в подушках, когда она приходила пожелать ему спокойной ночи и поцеловать его; больше всего она скучала по тому, как держала его на коленях, как маленькое тельце тяжелело ото сна, как его головка слепо тыкалась в ее грудь, устраиваясь поудобнее.

Когда же начались в нем перемены? Неужели незадолго до развода? Надо ли ставить его угрюмое непослушание в один ряд с нежным пушком, появившимся недавно на его верхней губе, и с простынями, наспех засунутыми в большую плетеную корзину, которые она иногда находит по утрам в его комнате?

Грейс вдруг почувствовала себя ничтожной пылинкой, плывущей в необъятном, уходящем ввысь пространстве. Ряд высоких окон усиливал это ощущение, рассекая на части линию горизонта, над которой она могла видеть только макушку шпиля "Эмпайр стейт билдинг", горящую желтыми и оранжевыми огнями в честь праздника Хэллоуин,^[5] который приходился на предстоящую неделю.

Доктор Шапиро сказал: чтобы преодолеть психологические последствия развода родителей, Крису понадобится время. Но сколько времени? И что ей делать в это время?

Зажужжал домофон, и от неожиданности она чуть не разбила бокал, стоящий среди огуречной кожуры, которую она как раз собиралась убрать. Она поспешила ответить.

Оказалось, что это только Джек, слава Богу. Он обещал приехать раньше Бена и Ханны, и приехал. Демонстрация солидарности? Объединенные, мы выстоим, а разобщенные – падем. Минуту спустя он появился в дверях в помятом плаще от Берберри – высокий, крупный, с открытой улыбкой, темными курчавыми волосами, слегка прихваченными сединой, и она почувствовала, как все ее спутанные мысли странным образом, словно по волшебству, проясняются.

Джек обнял ее и прижал к себе. Она чуть не задохнулась в объятиях этого огромного человека, в том счастье, которое переполняло его. Его объятие высвобождало в ней какие-то силы, заставляло трепетать тело, живот расслаблялся и тяжелел от предвкушения. Она никак не могла насладиться его твидовым запахом, его мускулистыми крупными руками. Она представляла себе, как несется кровь в жилах Джека, быстрее и увереннее, чем у любого другого мужчины. Ее собственная кровь быстрее понеслась при мысли о том, что их ожидает впереди, кровать, на которой он возьмет ее, позже, когда дети уснут…

– Кажется, пахнет чем-то горелым? – спросил Джек, слегка взъерошив ее волосы.

Грейс застонала.

– Понятно. Помочь тебе? Что мне делать?

Он отодвинулся от нее, улыбаясь, его глубоко посаженные темно-синие глаза прищурились.

– Как раз не хватает священника. Пора помолиться.

Ей вспомнилась старая шутка о грехе: евреи придумали его, а католики усовершенствовали. Неужели Джек думает, что согрешит, женившись на католичке? Может, это и останавливает его?

Слева от Джека стояла мебель, условно выделяющая гостиную, – глубокий диван, обтянутый ситцем, старое моррисовское кресло, которое она заново обтянула темно-зеленым вельветом. Джек, направляясь на кухню, стянул с себя плащ и бросил на спинку дивана. Спустя мгновение он, выразительно вращая глазами, рассматривал цыпленка.

В Джеке ей больше всего нравилось то, что он никогда ей не лгал. Если он говорил, что она что-то хорошо написала или что она выглядит великолепно, то она знала: это – правда. С такой же легкостью он говорил ей, что она написала что-то просто ужасное или что она выглядит так, будто не спала десять ночей подряд.

– Я должна тебе признаться, – сказала она. – У меня нет сертификата, подтверждающего, что я хорошая хозяйка.

– Я полюбил тебя не за то, как ты готовишь, – ответил он, закрывая кастрюлю с решительностью человека, забивающего последний гвоздь в крышку гроба.

– Лесть тебе не поможет. Мне хоть бы еще пяток минут почувствовать себя несчастной.

– Можно мне поцеловать твою шейку, пока ты грустишь?

Он наклонился и начал нежно покусывать ей ушко. Его губы оказались потрясающе теплыми, особенно если вспомнить, что она уже давно томилась в ожидании.

– Джек! – Она взглянула наверх, на часы "кот Феликс", которые слегка помахивали хвостом-маятником над раковиной, полной кастрюль и сковородок, которые она так и не вымыла. – Уже почти шесть тридцать. Твои дети появятся здесь с минуты на минуту.

Ей хотелось, чтобы ее слова прозвучали, как слова обычной, вымотанной хозяйки, но внутри у нее все трепетало от ужаса.

Он выпрямился, его голубые глаза посерьезнели.

– Вот что я тебе скажу, – обратился он к ней. – Ты заканчиваешь делать то, что тебе осталось, а я займусь главным блюдом.

– О чем ты говоришь? Ведь времени-то совсем нет!

– Послушай. – Он взял ее за плечи и осторожно повернул к себе лицом. – Я бы без возражений и с большим удовольствием съел даже тушеный картон, если бы это только доставило тебе удовольствие. Но я знаю, сколько времени ты готовилась, чтобы организовать вечер для Ханны и Бена. Не потому, – добавил он строго, – что ты им разонравишься или станешь нравиться меньше, если все пойдет не по твоему плану.

Нет, хотелось ответить ей, просто Ханна станет ненавидеть меня еще больше.

Прежде чем она успела ответить, он поднял ладонь – широкую, с сильными пальцами, руку плотника, а не администратора.

– Дай мне пять минут, хорошо? Поверь, через пять минут я уже буду здесь. Не успеешь оглянуться.

Он подошел к дивану и схватил пальто.

Через десять минут он уже стоял на пороге, осторожно, словно священный Грааль,^[6] держа в руках большой, в масляных пятнах бумажный пакет. Он поставил его на стол и открыл. Из пакета резко запахло чесноком.

– Ласанья, – сказал он. – У «Чезаре» самая лучшая.

– А я беру у «Чезаре» только пиццу, – озадаченно заметила Грейс. – Я и не подозревала, что он делает что-то еще.

Джек подмигнул.

– Самый большой секрет в Челси – у него всегда понемногу чего-нибудь да припасено.

Грейс внимательно посмотрела на него. Как могло случиться, что Джек, который живет в фешенебельном районе по дороге на Ист-Сайд, который издает первоклассные книги в здании на Пятой авеню, знает о тайнах пиццерий на задворках больше, чем она?

А я даже не могу толком купить что-нибудь навынос, подумала она.

Грейс заметила свое отражение в зеркальной стене напротив кухонной стойки. Увидев на себе фартук с оборками, который торопливо набросила перед приездом Джека, она рассмеялась. Это смешно. Это не я. Что со мной происходит?

Но она точно знала.

Вместо того, чтобы посмотреть новый спектакль, на который Лила достала билет, ты скачешь, как козочка, в надежде произвести впечатление на этого парня, демонстрируешь ему, какой прекрасной женой ты можешь стать.

Но это не «парень». Это – Джек, Джек Гоулд, который любил ее в три часа утра, когда она сидела согнувшись перед дисплеем компьютера в самом старом махровом халате с хлебными крошками, застрявшими в его складках.

И после того, как ее наградили премией Пулитцера за книгу "Выход из сложного положения", когда она чувствовала, что если еще хоть кто-нибудь позвонит под предлогом поздравлений и предложит что-нибудь купить, то она потеряет остатки рассудка, кто, как ни Джек, материализовался на пороге с бутылкой самого дорогого охлажденного шампанского и с двумя билетами на Бермуды?

Теперь, наблюдая за Джеком, извлекающим из посудного шкафа блюдо из жароупорного стекла «Пирекс», в которое он начал ловко перекладывать ласанью, она подумала: "С этим человеком я могла бы стать счастливой".

– Я давно не говорила, что люблю тебя? – спросила она.

– Нет, по крайней мере, за последние восемь часов я этого не слышал. И уже стал чувствовать себя обделенным.

Умело, словно он зарабатывал этим на жизнь, он посыпал блюдо сверху сыром и сунул ласанью в духовку. Пока блюдо разогревалось, он подошел и обхватил ее так, что она едва не растворилась в его мощном объятии, словно стояла под кроной дерева, задрав голову вверх. Прислонив голову к его ключице, она уловила запах его пота, почувствовала влажность ткани его рубашки и сообразила, что, судя по всему, он всю дорогу бежал – до «Чезаре» и обратно. Ее переполнило чувство глубокой нежности.

– Как все прошло сегодня? – спросил он осторожно.

– Ты имеешь в виду в промежутках между телефонными звонками репортеров? Могу сказать одно: слава Богу, что существуют автоответчики.

– А всего два дня назад тебе хотелось, чтобы их никогда не изобретали.

– Пока я не дозвонилась до Нолы.

– Ты разговаривала с ней? – глаза Джека расширились.

– Сегодня во второй половине дня. Я собиралась тебе сказать, если бы ты не исчез так быстро. Но ничего… да, ты не поверишь, но Нола Эмори сняла трубку только на шестнадцатый звонок. – Грейс вздохнула. – Она разговаривала со мной настолько холодно, словно я ошиблась номером. Она сказала, что ей нечего добавить к тому, что напечатано в газетах о самоубийстве ее отца. Самоубийство! Джек, но ведь все было не так.

– А чего ты от нее ждала?

– Правды. Чтобы она сама сказала, что произошел несчастный случай. Джек, ведь она же, как и я, была там. Мы обе видели, как они дрались. Револьвер… – Она прикрыла глаза, почувствовав острую боль в виске. Все эти годы и ее отец, и Маргарет ради его политической карьеры скрывали правду. А разве не мама, которая после того, как Грейс, рыдая, рассказала ей все, что видела, заставила ее хранить молчание? Однако жить с этим оказалось невозможно. Быть может, именно поэтому она наконец набралась смелости и изложила все случившееся на бумаге, извлекла грохочущие кости этого дела на свет Божий. – Отец просто защищал Маргарет. А кого защищает Нола?

– Скорее всего себя. Ты только посмотри, что уже творится, пресса просто взбесилась. Звонки, которые обрушились на тебя, и есть то, чего старается избежать Нола Эмори.

И как бы в подтверждение этих слов зазвонил телефон. Грейс услышала автоответчик, который находился за книжной полкой. "Это говорит Нэнси Уаймэн из "Ассошиэйтед Пресс"… – услышала она металлический голос. И хотя Нэнси пообещала перезвонить попозже, она все же оставила на пленке номера своих телефонов – и рабочий, и домашний.

Грейс взглянула на Джека, который саркастически улыбнулся ей в ответ.

– Похоже, ты открыла ящик Пандоры,^[7] – заметил он.

– Просто я хочу прямо рассказать, как это случилось! Конечно, я знала, что есть вопросы, но когда люди прочитают книгу…

– Тебе тогда было всего девять с половиной, – напомнил он. – Ты уверена в том, что видела? И если даже все произошло так, как ты утверждаешь, то почему твой отец тогда заявил полиции, что прибыл на место происшествия уже после того, как Неда застрелили? И почему расследование поручили его хорошему другу Малхэни? Грейс, именно это как раз и интересует людей. Всем хочется узнать, что, собственно, скрывал твой отец.

– Он ничего не скрывал, – возразила она. – Он просто защищался. Его положение, вся его карьера оказались поставленными на карту. К тому времени он былблизок к тому, чтобы, перетянув на свою сторону большинство в Конгрессе, провести Закон о гражданских правах. А такое событие могло бы…

Грейс высвободилась из объятий Джека и подошла к письменному столу, уютно стоящему за высоким книжным шкафом, забитым книгами и журналами. Она нашла то, что искала, лежащим поверх стопки бумаги с расшифрованными записями интервью и принесла Джеку.

Это была газетная фотография ее отца, стоящего позади Линдона Джонсона, который сидел за столом с ручкой в руках. Подпись внизу гласила: "Джонсон подписывает Закон о гражданских правах".

– Это стало возможным благодаря отцу. Именно он протолкнул этот закон, – сказала Грейс, повышая тон. – Он рисковал своей карьерой и поддержкой своих избирателей ради того, во что верил!

Она вспомнила, что ей часто рассказывал отец: о годах, предшествовавших переезду его семьи в Нью-Йорк. Он жил и рос в Теннесси, где к чернокожим относились, словно к домашнему скоту, а иногда и того хуже. И о том времени, когда он служил на Окинаве во время войны командиром квартирмейстерской роты, укомплектованной только неграми, о том, как система, призванная героизировать белых людей, по отношению к цветным использовалась только для их подавления и унижения. Тогда отец поклялся, что никогда не оставит попыток восстановить справедливость.

– Знаешь, что мне однажды сказал отец? Он сказал, что ему выпало счастье, когда он повредил легкие во время пожара. Иначе он, возможно, никогда бы не попал на государственную службу. Джек обнял ее.

– Грейс, не надо убеждать меня в том, что твой отец – выдающийся человек. Но народ больше своих героев любит скандалы вокруг них. Вспомни хотя бы инцидент в Чаппэкуиддике. Кто знает, что там произошло в действительности? Но в одном все мы абсолютно уверены: гибель девушки лишила Тэдди Кеннеди шансов стать президентом.

– Вот потому-то мне крайне важно, чтобы Нола поддержала меня.

– Но она же ни с кем не разговаривает.

– А со мной будет, – сказала Грейс с уверенностью, которой на самом деле не испытывала.

Она не могла забыть враждебности маленькой девочки, которая изо всех сил старалась не впустить ее в дом к Маргарет в тот самый день.

– Надеюсь, ты права. – Джек задумался. – С правовой точки зрения это укрепило бы наши позиции.

– Джек, ты же не боишься разного рода клеветнических заявлений! Если кто-нибудь?.. – Она остановилась, поняв, к чему он ведет. – О, Джек, ты не можешь подозревать, что моя мать оказалась способной на такое. И какую выгоду она получила бы от этого?

Грейс вспомнила, что ее мама постоянно участвовала в каких-то кампаниях, на которых она выбивала деньги, Бог знает с каких пор, на проект создания мемориальной библиотеки имени Юджина Траскотта. Стоило матери только захотеть, и она могла бы сдвигать горы…

Так и произошло после папиной смерти, им всем пришлось переехать в Блессинг, чтобы она смогла ухаживать за несносной, прикованной к постели бабушкой Клейборн, а потом одной, в большом старом доме, заниматься воспитанием двух своих дочерей.

Стоило только появиться легкому намеку на скандал, касающийся отца, как мать тут же ввязывалась в бой, а уж она-то всегда умела за себя постоять. Стоило кому-нибудь только не согласиться с ним, как мать немедленно кидалась на его защиту.

А разве не так вела себя мать и по отношению к Уину, не желая слушать правды о своем драгоценном зяте? Более того, в свойственной ей очаровательной манере она пыталась запугать Грейс, принуждая ее остаться с ним. Подталкивая и подстрекая ее, пока Грейс наконец не вышла из себя. С тех пор они не разговаривали, за исключением тех случаев, когда вынуждены были обмениваться любезностями по телефону.

– Поговори с ней, – мягко, но настойчиво посоветовал Джек, словно подслушал ее мысли. – Объясни ей, почему ты так поступаешь, и увидишь, удастся ли привлечь ее на свою сторону.

– Попробую, – пообещала она, кладя ладони на его грудь в надежде, что ей каким-то образом передастся немного его уверенности и невозмутимости. – Но за это время она, вероятно, убедила себя, что ее версия – та самая, которую они придумали вместе с отцом, – и есть единственно верная.

– Бьюсь об заклад, она не забыла, что ты ее дочь.

– Возможно. Но в данный момент она не ахти какого мнения обо мне.

– Никто не посмеет обвинить тебя в том, что ты пасуешь перед трудностями, – улыбнулся Джек, поддразнивая ее. – Если ты чего-то пожелаешь, то добиваешься этого, вооружившись до зубов.

"Включая тебя? Именно так я и вела себя, чтобы загнать тебя в угол, Джек?"

Сисси, которая уже десять лет жила в замужестве и у которой росли два мальчика, однажды, захлебываясь от восторга, объявила, что женщине ничто не может дать ощущения исполненного долга, кроме замужества и материнства. Как раз в то время Грейс увязла в бракоразводных проблемах, – с одиннадцатилетним сыном на руках, который при этом едва с ней разговаривал, – имея всего четыреста долларов и восемнадцать центов сбережений, чтобы продержаться до тех пор, пока от Уина не придет чек в счет раздела имущества и финансовых средств.

Единственное, чего ей меньше всего хотелось в тот момент, – и в чем она поклялась себе, что это навек, – это снова выйти замуж.

Так что же все-таки произошло? – спрашивала себя Грейс теперь.

– Восхитительно! – сказала Ханна, с изяществом поднося ко рту вилку. – Честно, Грейс, лучшей ласаньи я никогда не пробовала.

Грейс сияла, ощущая приятную теплоту, волну благодарности, крайне несоизмеримую с просто вежливым замечанием… И, конечно, ни слова о ее поварском таланте. Потом она заметила легкую самодовольную улыбку, появлявшуюся в уголках рта Ханны, когда она жевала, и сердце ее оборвалось. Неужели Ханна каким-то образом догадалась… Или Крис выдал секрет?

Она взглянула на Криса, сидевшего с опущенной над тарелкой головой и уплетавшего за обе щеки так, словно завтрашний день никогда не наступит. Нет, скорее всего Крис даже не заметил, что у него на тарелке совсем не то блюдо, которое она готовила.

Грейс хотелось бы вести себя дружелюбно по отношению к Ханне. Трудно чувствовать врага в этой долговязой девочке с густыми черными волосами, завязанными сзади в свободно болтающийся хвостик, одетую в мешковатый бумажный свитер, выпущенный поверх еще более мешковатых и поношенных джинсов. Ханна в свои шестнадцать держалась с неловкостью молодой женщины, еще не привыкшей к своему росту, и оттого сутулилась. Но, так же, как под складками безразмерного свитера Ханны Грейс с трудом угадывала ее груди, так и в самой Ханне скрывалось нечто большее, чем удавалось заметить с первого взгляда.

Я все преувеличиваю, подумала Грейс. Просто ей необходимо время, чтобы привыкнуть ко мне. В розовых мечтах внезапного прилива сентиментальности она попыталась представить, как бы себя чувствовала, если бы у нее была дочь – родная или только приемная, – как Ханна, как бы она расчесывала ее роскошные волосы, как бы Ханна приходила к ней посоветоваться или поделиться своими впечатлениями о мальчиках, или по поводу одежды, или со своим школьным домашним заданием.

Она посмотрела через стол на Джека, который, сидя напротив, улыбался лучезарной улыбкой, и на короткое мгновение позволила, чтобы хоть частичка его оптимизма передалась и ей. Может быть, в конце концов все образуется.

– …так что, я сказала Конраду: если ты собираешься вести себя как республиканец, то, по крайней мере, не одевайся как демократ, – продолжала Ханна. – Папочка, видел бы ты, как он одевается – просто непристойно. Ну кто носит клетчатые носки в средней школе? Даже если он и президент дискуссионной группы.

– Дело даже не в его одежде, мы уже установили, что… – Джек встретился глазами с Грейс. – Итак, что же в этом парне такого, что ты так сходишь по нему с ума?

– Папа! – покраснев от возмущения, Ханна повела выразительными глазами.

– Вы, мужчины, совсем лишены воображения, – сказала Грейс, почувствовав в этот момент солидарность с Ханной. – Все вы считаете, что если женщина обращает внимание на то, как вы выглядите или как одеваетесь, то она непременно по уши влюблена в вас.

Джек улыбнулся ей.

– О? Так что же вас тогда притягивает?

– Мужчина, который умеет готовить, – ответила она со смехом.

Джек довольно рассмеялся, поднимая бокал.

– На этой ноте мне бы хотелось предложить тост… за нашу хозяйку. И ее незабываемое угощение.

Грейс внутренне съежилась, борясь с искушением проговориться. Она заметила, что Ханна присоединилась к тосту. Она потягивала вино, а потом, к удивлению Грейс, взяла бутылку и налила вина в пустой стакан для воды Криса, заполнив его примерно на четверть. Крис взглянул на нее с удивлением. Естественно, он никак не мог ожидать, что его примут за равного, но был польщен. У Грейс, растроганной этим неожиданно заботливым жестом Ханны, промелькнула мысль о том, что, возможно, Ханна и к ней станет относиться с большей теплотой.

– Налить тебе еще вина, Бен? – повернулся Джек к сыну, сидящему от него слева, между Крисом и Грейс.

– Спасибо, папа, не надо. Я ведь за рулем, ты не забыл?

Грейс посмотрела на высокого, необыкновенно красивого молодого человека, сидящего рядом с ней. У него и в самом деле есть внешнее сходство с отцом, но главное – не в том. Невозможно поверить, что такой энергичный и пышущий молодым задором человек, как Джек, является отцом почти тридцатилетнего сына, который всего на семь лет моложе нее. И не важно, что Джек женился молодым, еще в колледже, и что к тому времени, когда он стал редактором в «Кэдогэне», его сын уже ходил в детский сад. Когда она смотрела на Бена, который шел по стопам отца и сейчас сам занялся издательской деятельностью в «Кэдогэне», арифметические подсчеты теряли свой смысл.

Бен – одного роста с Джеком, с такими же, как и у отца, темно-каштановыми вьющимися волосами, только они длиннее и слегка касаются воротника его темно-синего блейзера. Однако черты его лица отличаются большей утонченностью – высокий лоб, заостренный нос и словно вылепленный рот аристократа девятнадцатого века. Грейс представила себе, как слабеют колени у его незамужних помощниц от одного теплого взгляда синевато-зеленых глаз. Удивительно, что у Бена до сих пор нет подружки.

– Бен чокнулся, – заметила Ханна, не обращаясь ни к кому конкретно. – Он оставляет свою дурацкую машину на улице, и его нисколько не заботит, что с ней случится.

Бен рассмеялся звучным теплым смехом.

– Если ее украдут, – возразил он, – то страховка, которую я получу, с лихвой возместит мне потерю. А если какой-нибудь придурок на стоянке помнет ее, то ему придется заплатить.

– Значит, только ради этого я посылал тебя в колледж? – рассмеялся Джек.

– Мне вспоминается моя первая машина, которую я получила в семнадцатилетнем возрасте, – улыбнулась Грейс. – Это было…

– Кстати, о колледже, – прервала ее Ханна. – Я советовалась со своим консультантом, и он думает, что я должна непременно подумать о колледже университета в Беркли. Папа, что ты думаешь по этому поводу?

Грейс взглянула на Джека – интересно, понял ли он, что Ханна опять отодвинула ее, демонстрируя всем, что главную роль в жизни отца играет именно она – и никто другой? Она вспомнила, как Ханна всегда торопится сесть рядом с Джеком на переднее сидение «вольво», куда бы они ни ехали, оставляя возможность Доброй Старой Грейс занять место на заднем сиденье и при этом довольно улыбаться, словно она случайный попутчик, которому очень повезло, что он вообще поймал машину и едет бесплатно. Казалось, что Джек никогда не замечал этого.

– Беркли – хорошая школа, – произнес он. – Но не хуже и Колумбия или Джорджтаун, к тому же до них ближе, черт возьми. Продолжай писать сочинения, как ты уже однажды написала о докторе Фристоуне, и тогда ты сможешь сделать свой выбор.

Грейс увидела, как Ханна метнула виноватый взгляд в ее сторону, словно ожидая, что Грейс напомнит о том, что именно она устроила эту встречу с Ласло Фристоуном, у которого сама Грейс три года тому назад брала интервью для журнала «Нью-Йоркер», чтобы написать его краткий биографический очерк.

– Эй, Крис, надеюсь, в школе тебе еще не начали забивать голову дурацкими мыслями о колледже? – поторопился вмешаться в разговор Джек.

– Я еще только в восьмом классе.

Крис поднял голову от тарелки и наградил Джека таким взглядом, который остановил бы и носорога в самый разгар атаки. Грейс знала наверняка, что Джек только попытался вовлечь его в разговор, и почувствовала, что сгорает от стыда из-за грубости Криса.

– Папа, а ты помнишь, как мы ездили в Вейл кататься на лыжах, когда я училась в восьмом классе? – заговорила Ханна. – Я подумала, а не поехать ли нам опять туда всем вместе на Рождественские каникулы? Как в старые времена… за исключением мамы.

Она весело обвела взглядом всех собравшихся, словно ожидая, что они воспримут ее предложение с большим энтузиазмом.

Грейс сосредоточила свое внимание на том, чтобы наколоть вилкой особенно скользкий кусочек помидора.

Краешком глаза она поймала взгляд Джека, в котором промелькнуло желание защитить ее, и она подумала: "Нет. Ничего не говори. Пожалуйста. Пусть все идет своим чередом".

– А мне хотелось бы, чтобы все мы вместе поехали куда-нибудь отдыхать на праздники, – мягко сказал Джек. – При условии, что у тебя нет других планов, Бен. Вокруг нашего домика все занесет снегом. Как вам эта идея? Грейс? Крис?

В тот момент Грейс словно обдало холодом, как будто температура в комнате упала градусов на десять. За столом воцарилась ледяная тишина.

Когда атмосфера стала невыносимой, Грейс беззаботно произнесла:

– Да я, в общем-то, едва стою на лыжах. Много лет назад, когда Крис был совсем маленьким, я пыталась научиться, но оказалось, что я в этом деле абсолютно безнадежна.

– А может быть, вами занимался не тот тренер, – доброжелательно поддержал ее Бен.

Грейс пришлось опустить глаза, чтобы он не заметил признательности, которая разлилась по ее лицу.

– О, Боже, папа! – сказала Ханна, презрительно надувая губы. – Иногда ты такой недогадливый. Ты что, не уловил?

– Чего я не уловил?

– Рождество! Мы же говорим о Рождестве. Ну ты же знаешь, когда звенят колокольчики и приходит Санта-Клаус. – Ханна повернулась к Грейс и мягким, извиняющимся тоном объяснила: – Мы ведь не отмечаем Рождество, но папа иногда забывает, что не все люди – евреи.

В эту игру играют вдвоем, подумала Грейс и азартно сделала свой ход.

– В моей семье Рождество не означало только звенящие колокольчики и Санта-Клауса. Моя мама каждый раз возглавляла кампанию по сбору еды и одежды для бедных.

Теперь наступила очередь Ханны испытать неловкость. Отчетливо осознав, что ее опередили, она потупила глаза.

– Отец хочет, чтобы я провел Рождество с ним в Мэйконе, – выпалил Крис. Он с безразличным выражением лица обратился к отражению Грейс в темном окне за ее спиной. – Это так, чтобы вы знали.

"И ты, Брут?" Теперь, когда она могла бы рассчитывать на поддержку Криса, он предпочел огорошить ее. Но самое плохое в этом, что она не смела подать и вида, не имела права. Только не в присутствии Ханны.

– Кто-нибудь хочет кофе? – спросила, она изо всех сил стараясь казаться веселой, чувствуя себя актрисой рекламного ролика кофе «Фолджерс». Она поднялась и стала убирать тарелки. – Я надеюсь, что у вас осталось место для сладкого, потому что у меня самый изысканный шоколадный десерт, и я даже мысли не допускаю, что у кого-нибудь на тарелке останется недоеденный кусочек.

– Я помогу тебе.

Джек встал и проворно собрал тарелки, столовое серебро и рюмки.

После того, как на столе появились кофе и десерт, она немного расслабилась. Ханна с явным удовольствием поглощала торт, который Грейс купила в кафе «Бонди». Крис приступил ко второму куску. Бен рассказывал отцу о большом количестве повторных заказов, которые издательство получило на одну из книг, – книгу воспоминаний Уилла Хэрригэна о годах его работы диктором новостей одной из телекомпаний.

Стоило Грейс подумать, что все опасности уже позади, как Ханна вдруг объявила:

– Папочка, мне нехорошо.

– В чем дело, тыквочка? – Джек, озабоченно наморщив лоб, протянул к ней через стол руку и положил свою ладонь поверх ее. – Что-то ты немного позеленела.

Грейс тоже заметила это. Обычно белоснежная кожа Ханны вдруг приобрела серовато-зеленый оттенок, и на ее лбу и верхней губе выступили капельки пота. Наверняка очередная уловка Ханны, подумала она, но тут же ей стало стыдно.

Она поднялась и подошла к Ханне, которая сложила крест-накрест руки на груди и плотно их прижала к себе.

– О, моя дорогая… могу я что-нибудь сделать для тебя? Может быть, дать аспирин или воды?

Ханна так энергично затрясла головой, что ее волосы, собранные в хвост, взлетели кверху, хлестнув по запястью руки Грейс.

– Мой… желудок… О, Боже… Ох, меня сейчас стошнит!

Джек помог дочери подняться и проводил ее по коридору до ванной комнаты. Мгновение спустя он вернулся. Он выглядел озабоченным и немного беспомощным.

– Должно быть, она съела что-то не то, – сказал он. – У нее почти на все аллергия. Но как только я отвезу ее домой, у нее все пройдет.

– Послушай, папа, тебе не стоит оставлять Грейс, – сказал Бен. – Я завезу Ханну по дороге домой.

– Если ты действительно…

– Папа, я же сказал, я о ней позабочусь.

На мгновение что-то жесткое и колючее промелькнуло в лице Бена, так похожего на мужскую модель Ральфа Лоурена. И Грейс заметила это.

Несколько минут спустя появилась Ханна – бледная и слегка дрожащая, но спокойная.

– Я провожу вас обоих до машины, – сказал Джек, крепко прижимая ее к себе, а она сразу же спрятала лицо в мягких складках его свитера.

– Ты просто хочешь убедиться, что она по-прежнему на месте! – рассмеялся Бен. – Грейс, простите, мы бездельничали и не смогли вам помочь убрать посуду. Ужин удался на славу. И мне нравится ваш дом. – Он хлопнул Криса по плечу. – Эй, друг, не останавливайся на достигнутом, продолжай попытки.

– У-гу… мммм, – пробормотал Крис, слегка подвинувшись, но по-прежнему стараясь держаться подальше от группы, собравшейся у двери.

– Теперь получше? – спросила Грейс Ханну, помогая ей надевать пальто. – Я не могу отделаться от чувства вины. Зря я подала торт, он слишком жирный, да еще после всего, что мы съели. Да еще и орехи…

– Вы сказали "орехи"?

Ханна резко повернулась и уставилась на нее, не успев вдеть вторую руку в рукав.

– Ну да, это как раз то, чем торт…

– О, Боже! У меня же аллергия на орехи. Я думала, вы знаете.

Наблюдая за Ханной, которая – такая маленькая и беззащитная – торопливо выходила из дверей ее дома, как бы зажатая между высокими фигурами отца и брата, Грейс внезапно ощутила острый укол вины, ведь наверняка Ханна или Джек предупреждали ее, а она забыла.

Она вдруг почувствовала, что устала и измучилась настолько, что ей безумно захотелось лечь. Горячая ванна и – в кровать. Когда Джек проводит детей и вернется, она его тоже отправит домой. Грязную посуду оставит до завтра. Все остальное тоже подождет до утра.

Крис, чувствуя ее настроение, безмолвно, словно хозяин похоронного бюро, шел сзади. Схватив куртку с вешалки в прихожей, выдержанной в стиле эпохи королевы Виктории, он в мгновение ока очутился у двери.

– Я буду у Скалли… – пробормотал он.

– Ты же только что пришел оттуда.

Для нее не имело значения, что его лучший друг живет этажом ниже, это был вопрос принципа. К тому же Скалли всего одиннадцать лет. Почему Крис не дружит с ровесниками?

– Это ведь ты мне сказала, что я должен вернуться к ужину, – напряженно, но с настойчивой терпеливостью напомнил он.

Грейс чувствовала себя настолько опустошенной, что, наблюдая за тем, как он уходит, понимала, что не в состоянии остановить или хотя бы выбранить сына.

Чувствуя безумный приступ головной боли, Грейс направилась в ванную комнату за аспирином и тут обнаружила, что стоит только подумать о том, что получила всего сполна, как происходит какая-нибудь новая неприятность.

На полу, словно послесловие к злополучному ужину, красовалась лужица рвоты.

Надев толстые резиновые перчатки, она опустилась на колени и, едва сдерживая слезы и тошноту, принялась отмывать пол. В этот момент вошел Джек. Несколько секунд он смотрел на нее, а потом поднял, поставив на ноги.

– Тебе не надо бы этого делать, – мягко сказал он. – Я сам уберу.

– А почему не я? – раздраженно бросила она. – Только потому, что она твоя дочь? Из-за того, что мы никогда не станем так близки, что будем одинаково нести ответственность за то, что происходит с твоими и моими детьми?..

Слезы жгли ей глаза.

– Нет, Грейс, дело совсем не в этом, – сказал он, и его рот, показавшийся ей странно уязвимым на энергичном и испещренном морщинками лице, растянулся в иронической полуулыбке. – Я просто подумал, что тебе сегодня и без того досталось от Ханны.

– Это оказалось совсем не так уж и страшно, – сказала она и вдруг поймала себя на том, что соглашается с ним. – Ну, хорошо… Хотя это и не было ложем из розовых лепестков.

– Но ты справилась с трудностями вполне профессионально.

Он положил большие руки ей на плечи, и его улыбка стала таять, уступая место извиняющемуся выражению лица, в котором читалось сожаление о случившемся.

– Джек, значит, все вот так и будет продолжаться? Грейс почувствовала легкую дрожь.

– Я люблю тебя, – сказал он серьезным тоном, – и не хочу ставить в трудное положение.

По всему было видно, что ему стало неловко и он избегал ее взгляда.

– Значит, на большее ты не готов?! – вспылила она. – Будем спать каждый в своей квартире? Время от времени станем устраивать семейные сборища только для того, чтобы организовать очередной сеанс мазохизма?

Он молчал, и только глаза отражали его смущение. Когда он заговорил, голос его прозвучал взвешенно и вдумчиво.

– Я бы очень хотел сказать то, что тебе хочется услышать. Но ты права, все еще больше усложняется из-за того, что ситуация зависит не только от нас двоих. Давай постепенно, шаг за шагом продвигаться вперед.

Джек страстно хотел предложить ей большее… Намного большее. Пойдет ли он на это и сможет ли он это сделать… Если бы не разница в их возрасте. Если бы их дети – Крис и Ханна – не сопротивлялись их союзу так яростно.

Несколько минут тому назад, ожидая внизу вместе с Ханной, когда Бен подгонит машину, Джек впервые заглянул или, точнее, впервые позволил себе заглянуть в темные глубины ее сознания, чтобы разобраться, почему дочь чувствует себя такой несчастной. Да, временами она ведет себя возмутительно. Да, она жестка и холодна к Грейс. Но за ее нарочитой грубостью скрывается маленькая девочка, которая чувствует себя одинокой и покинутой, не в силах удержаться от выпадов против человека, в котором видит причину своих невзгод.

На мгновение он прикрыл глаза и, словно заново просматривая видеозапись, еще и еще раз переживал сцену, когда они стояли с Ханной внизу.

– Не надо, папочка. Правда, со мной все в порядке.

Едва уловимым движением она отодвинулась, многозначительно отстраняясь и от него, и от неуклюжей попытки утешить ее.

Она не заплачет: он знал, что она такая же упрямая, как и он сам. Но если бы страдание имело свое лицо, то оно было бы таким, как у Ханны в этот момент. Он тосковал по прошлому, когда мог схватить ее в охапку и прижать к груди, оберегая от опасности. Теперь она стояла рядом – тростинка на ветру, готовая сломаться.

– Поправляйся, – пожелал он ей, когда она спустилась с обочины тротуара, направляясь к машине Бена.

Она лишь взглянула на него… Долгим взглядом через плечо, полоснувшим его по сердцу. Взглядом, который красноречиво сказал ему, что в этот момент ее состояние не имеет для нее никакого значения. И он понимал, что во всем этом неизбежно присутствует Грейс. Ибо его жизнь – это не яйцо, где можно отделить желток от белка. Он должен двигаться с большой осторожностью, прежде чем решиться на следующий серьезный шаг…

– Ох, Джек, не знаю, смогу ли я все выдержать, – вздохнула Грейс. – Ждать, мучиться в догадках. Я уже слишком стара, чтобы гнаться за журавлем в небе.

– Я тоже.

Джек поднял пальцем ее подбородок, чтобы встретиться с ее пристальным взглядом. Неожиданно он показался ей намного старше и таким усталым, каким она его еще никогда не видела, хотя обычно он выглядел не старше своего возраста.

Глядя на себя глазами Джека, Грейс увидела маленькую женщину в голубых джинсах с влажными пятнами на коленках, в больших желтых резиновых перчатках, со слезами, струящимися по лицу.

Женщину, безумно влюбленную в этого большого, прекрасного мужчину, который не дает никаких обещаний, а лишь широко раскрывает свои объятия. Женщину, которая теряется в догадках, куда ведет их эта ненадежная и непознанная дорога и как бы ей не пришлось однажды очищаться совсем от другой грязи.

2

Ханна почувствовала приступ тошноты.

Но не так, будто ее вот-вот вырвет. Нет, это что-то другое… в некотором смысле еще хуже. К тому времени, когда Бен припарковал свой «бимер» напротив здания на Греймерси-парк, Ханна испытывала к себе отвращение. Почему она все время дерзила Грейс?

К тому же, напомнила она себе, Грейс отнюдь не выглядит жалкой и совсем не страдает полнотой. Возможно, если бы Грейс не отличалась красотой, имела бы плохую кожу и у нее изо рта дурно пахло, тогда бы случившееся не казалось таким ужасным. Тогда она, по крайней мере, чувствовала бы сострадание к Грейс, а возможно, даже некоторое превосходство. Но самое неприятное заключалось в том, что Грейс чертовски хороша. И к тому же неплохо готовит. Рядом с ней Ханна чувствовала себя такой неопытной – пестро и крикливо одетой, бестактной, отталкивающе вежливой. Стоило ей только взглянуть на цвет лица Грейс, как ей тут же казалось, что у нее на носу и подбородке высыпают угри.

– Нечего идти со мной, – сказала она брату, который, проводив ее до лифта, стоял рядом, ожидая, когда лифт наконец придет. – Мне уже шестнадцать, а не шесть.

И тут же пожалела, что нагрубила ему.

Но Бен только передернул плечами, как он это делал обычно, напоминая ей утку, которая, выйдя из воды, отряхивается.

– Мне это ничего не стоит. Я побуду с тобой до прихода мамы.

Нет ничего необычного в том, что мамы нет дома, подумала Ханна, но на этот раз предпочла не высказываться.

Когда они с Беном вышли из кабинки лифта на четвертом этаже и оказались в сводчатом коридоре, Ханна обнаружила, что ступает тихо, стараясь не потревожить соседей. Еще с тех пор, когда она была совсем маленькой, это место с приглушенным светом, льющимся из фигурных светильников с матовым стеклом, с потолочными сводами и тяжелыми дверями, обшитыми панелями, чем-то напоминало ей коридор в огромном мавзолее. Место, где хочется говорить шепотом. Она вспомнила, как год или два тому назад кому-то из соседей вздумалось застлать старый кафельный пол викторианской эпохи ковровым покрытием. По этому поводу произошла настоящая схватка, и во главе противников этой идеи стояла ее мать – председатель комиссии по охране этого дома как архитектурного памятника. С тех пор мамочка всегда добивалась своего. Ханна, несмотря на отчаянные усилия идти тихонько, не сумела предотвратить безумного лая ротвейлера старенькой миссис Вандервурт из квартиры 4-С.

Она торопливо отперла внешнюю дверь в квартиру, чтобы скользнуть внутрь раньше, чем миссис Вандервурт успеет высунуть голову и наградить их одним из ее сердитых взглядов. Бен проследовал за ней.

– Похоже, что мама вернулась, – прошептал Бен.

Из гостиной доносилась приглушенная музыка, спокойная и легко забывающаяся – одна из записей на компакт-диске группы "Нью Эйдж", которая так нравилась маме. Музыка, предназначенная для того, чтобы успокаивать и подбадривать тебя, когда ты в плохом настроении, или чтобы закрепить хорошее расположение духа, когда ты в этом нуждаешься, музыка, которая тебя убаюкает или разбудит тебя. Ее тошнило от этой музыки.

Она напоминала все остальное в этой квартире: стены, обтянутые муаровым шелком и ковры от Обюссона, английские гравюры со сценами охоты и расшитые подушки ручной работы, наброшенная на спинку старомодного дивана шаль с бахромой, – все казалось нарочитым и не совсем настоящим, словно в демонстрационном зале Ральфа Лоурена. Сбрасывая с плеч пальто, Ханна почувствовала, что край подола зацепился за пучок сухой травы, торчащей из старомодной подставки для зонтов, рядом со шкафом в прихожей. Наблюдая, как хлопья пуха и сломанный стебель падают на ковер, она почувствовала внезапный приступ паники. "О, Боже, теперь мама меня убьет…" Обычно она старалась быть такой осторожной… Только, черт возьми, почему бы не держать здесь зонтики вместо этого дурацкого букета, который приходится обходить на цыпочках?

– Бен… дорогой, это ты?

Голос мамы, полный надежды и беспечности, раздался совсем близко.

Ханна вздрогнула. И зачем только мама притворяется, будто думает, что это Бен? Бен уехал от них давным-давно, а маме просто нравится делать вид, что он по-прежнему живет здесь. Если бы Ханна жила в собственной квартире, то мама даже и не заметила бы, что она уехала от нее. Ханна-золотце, Удивительная Дочка-Невидимка. Когда здесь жил папа, это не обижало ее так сильно, потому что он радовался ей так, как никому на свете.

Но теперь у папы появилась Грейс.

А у нее кто? Конрад?

Несмотря на свою болтовню за ужином, она по-прежнему не чувствовала уверенности в том, что чувства Конрада к ней искренни. О, он блестяще справлялся со всем, что касалось его увлечений, мог часами уговаривать ее лечь с ним в постель, приводя массу доводов. Но это относилось только к сексу.

– Скажи ей, что я просто подвез тебя и не смог подняться, – тихо сказал Бен, наклонившись к ее уху.

Ханна обратила внимание, что пальто он не снимает.

– Скажи сам, – посоветовала она.

"Все внимание уделяется ему, а он в нем даже не нуждается".

– Хан, мне нужна передышка…

В полутьме коридора она увидела, как сощурились глаза Бена. Он бросил тревожный взгляд на дорожку света, пробивающегося через дверь в гостиную.

Ханна подавила чувство обиды. Ну, что ж, значит, Бен тоже воспринимает это не так легко. Мама все время налегает на него, отказываясь отменить посещение абонементных концертов в "Метрополитен опера", серию музыкальных вечеров камерной музыки, вынуждая Бена сопровождать ее на каждую оперу, на концерт или балет. Не говоря уже о благотворительных мероприятиях или званых обедах. Иногда даже – поделился с нею Бен – мама не говорит, что он ее сын. Как будто бы ей хотелось, чтобы все думали, что он ее поклонник.

– Это я, мама! – крикнула Ханна, добавив едва слышно, обращаясь к брату: – Ты снят с крючка.

– Спасибо, – выдохнул он, отступая к двери.

В гостиной Ханна наткнулась на мать, одетую в черное, облегающее фигуру платье из шерстяного крепа, утопавшую в подушках кресла у камина. Она сидела, задумавшись над открытым альбомом с образцами обивочных материалов на коленях. Когда мать подняла голову, ее волосы в свете торшера, стоящего позади, блеснули золотисто-красноватым оттенком. Ханна знала, что для того, чтобы выглядеть, словно она родилась с такими волосами, матери приходится тратить не меньше ста пятидесяти долларов в месяц в салоне "Ресин".

– Привет, дорогая, – рассеянно произнесла мама, снова принимаясь сосредоточенно изучать образцы. – Как прошел вечер?

– Прекрасно, – солгала Ханна. – А твой?

– Неплохо. Я не говорила тебе, с кем я сегодня ужинала? С клиентом, разведенным банкиром, который занимается размещением ценных бумаг. У него куча денег, и что еще лучше, он не имеет ни малейшего представления о том, чего он хочет. Я взялась переоборудовать его квартиру. Стиль довоенного времени, масса панелей, отсутствие света, так что я подумала…

Она щелкнула по странице, трогая пальцем образец мебельного ситца, расписанного махровыми розами.

Ханна помедлила в тщетной надежде, что на этот раз все окажется по-другому. "Ну почему ты хоть раз в жизни не поинтересуешься моим мнением? Только не об образцах обивочного материала, а о том, какие чувства я испытываю в связи с разводом, в связи с тем, что у папы подружка, и… О школе и о том, в какой колледж мне поступать, и даже о Коне, особенно о Коне".

Но более всего Ханна желала, чтобы мама просто протянула к ней руки и крепко обняла ее так, как Грейс обнимает Криса, – если он только позволяет ей…

Но что она в действительности знает о Грейс и Крисе? За исключением сегодняшнего вечера, ей приходилось довольствоваться так называемыми семейными выходами – на сбор яблок в Поулинге, несколько раз они ходили в кино, после чего следовали легкие ужины. Ах, да, еще однажды был вечер, когда папа достал им всем билеты на бейсбол. В тот раз даже Бен пошел с ними.

Она заметила, что мать внимательно смотрит на нее, словно читает ее мысли. Ханна знала, что означает этот особенный блеск в маминых глазах, и почувствовала, как у нее внутри все сжалось.

– Как все прошло сегодня?

Мамин голос прозвучал спокойно, с едва заметной ноткой заинтересованности, но Ханне удалось заметить, как при этом напряглась ее шея.

Комната выглядела мизансценой, в центр которой, чтобы произвести впечатление, поместили маму. Позади нее стоял высокий застекленный книжный шкаф, набитый книгами Диккенса, Теккерея и Марка Твена в кожаных переплетах, в которые уже давно никто не заглядывал. Коллекция старомодных табакерок на маленьком столике с волнистыми краями, стоявшем позади матери, не оставляла места для книги, если бы вам вдруг захотелось почитать.

– Я же сказала тебе. – Ханна опустилась на колени перед стереосистемой в шкафу-стойке из тикового дерева и начала искать компакт-диск. – Мы поужинали. Бен отвез меня домой. Вот и все.

Она подумала, стоит ли говорить матери о том, что ее рвало. Мама отнеслась бы к этому с сочувствием… которого хватило бы секунд на пять. После этого она захотела бы узнать, почему ее рвало и почему, ради всего святого, ее отец не сказал Грейс заранее, что у нее аллергия на орехи.

"Почему ты не спросишь меня, что я думаю о папе и Грейс?"

– Это не ответ – это хайку,^[8] – резко сказала мать с коротким смешком. – А где же Бен?

Она заглянула за плечо Ханны, словно ожидая увидеть его.

– Он не мог найти место для стоянки. Просил передать тебе привет.

– О, Боже, а я хотела напомнить ему о филармонии на завтрашний день! После концерта мы могли бы с Минкиными перекусить в "Русской чайной".

Ханна нашла компакт-диск, который искала.

– Ты не возражаешь, если я поставлю что-нибудь другое?

К черту все эти глупые тет-а-тет с мамой. Кроме того, эта сентиментальная чушь "Нью Эйдж" ей и в самом деле надоела.

– Но ты мне так и не рассказала, как все прошло сегодня вечером.

– Нормально.

Она явственно услышала, как вздохнула мать.

– Ты ведешь себя так, будто меня должно волновать, что намерены делать твой папа и его… девица, с которой он видится. Я спрашиваю только из вежливости.

Ну да, подумала Ханна, а я в таком случае – Пола Абдул.^[9]

– Ну, хорошо, мы ели ласанью, – сказала она, по-прежнему не поворачиваясь и стараясь говорить безразличным тоном. – А на десерт – шоколадный торт.

Нет, она не скажет матери о том, что ее рвало. Грейс ей не нравилась, но она вдруг почувствовала, что старается защитить ее. В любом случае матери необязательно знать все.

– Удобоваримая еда, – сказала мама почти елейным тоном. – Как мило. Наверное, потом вы все собрались у телевизора, чтобы посмотреть какой-нибудь старый отрывок из сериала "Валтонс"?

– Мам, да ладно тебе. Это уже совсем неинтересно.

– Однажды мне приходилось в этом доме переоборудовать чердак. Ужасное место – лифт все время ломался, никакой охраны.

– Сейчас лифт работает хорошо.

– Я полагаю, тебе это лучше известно, поскольку ты проводишь там так много времени.

– До этого я заходила к Грейс всего один раз и то на несколько минут. Обычно мы ходим в кино или куда-нибудь еще. Или проводим время у отца.

– Понятно. Не стоит защищать отца, Ханна. Это меня совсем не касается… Хотя я надеюсь, что у него, по крайней мере, хватит здравого смысла понять, что подходит и что не подходит его шестнадцатилетней дочери.

– Они не занимаются этим в моем присутствии, если ты это имеешь в виду!

Ханна быстро повернулась, случайно опрокинув кипу компакт-дисков, лежавших на низком лакированном столике позади нее. Они с грохотом свалились на пол.

Мать зажмурилась, крепко сжав виниловые края альбома с образцами.

– Не надо кричать. Я беспокоюсь о твоем благополучии. И пожалуйста, постарайся быть поосторожнее.

Желудок Ханны сжался в тяжелый кулак. Теперь ей хотелось закричать и сломать что-нибудь на самом деле. Что мама сделает, если я разобью вдребезги один из ее драгоценных фарфоровых канделябров или вон те французские часы на камине? Отправит меня в исправительную школу? Или сделает мне лоботомию?

– Мама, я не кричу. – Ханна заставила себя понизить голос, собрала компакт-диски и, вздрогнув, заметила на отполированной паркетной половице царапину. Она положила их на стол и, повернувшись на каблуках, глубоко вздохнула. – Я просто ненавижу, когда ты впутываешь меня в это, ты понимаешь, что я имею в виду, – твое стремление заставить меня говорить гадости об отце.

– Ты не считаешь, что у меня есть право знать, в каких ситуациях тебе приходится оказываться?

– Послушай, а почему бы тебе не спросить об этом у отца?

Мать с силой захлопнула альбом с образцами.

– Ты думаешь, он что-нибудь мне расскажет? Если бы ты только знала, через что мне пришлось пройти… – Глаза ее засверкали, а нижняя губа задрожала. – Знаешь ли ты, что это такое, когда тебе пятьдесят, а тебя просто выкидывают, словно истертый диван? После стольких лет, когда я жертвовала своими интересами ради твоего отца, чтобы он смог закончить школу, потом мне пришлось сидеть дома с Беном…

Я так не считаю, подумала Ханна. Потому что меня она родила, когда они могли позволить себе няню. Она вспомнила Сюзетт с кожей шоколадного цвета, которая учила ее ямайским детским стишкам, перебинтовывала ее содранные колени и даже приходила в школу на спектакли, в которых она играла. В то время мама только начинала карьеру и все время проводила либо на каких-то деловых встречах, либо бегала по антикварным аукционам. Папа – единственный человек, который появлялся на родительских собраниях и помогал ей во время ежегодных благотворительных рождественских ярмарок.

Но Сюзетт давно от них ушла, а теперь и папы нет с ними. И все, что у нее в жизни осталось, так это только мама. И Ханне, как маленькой девочке, захотелось забраться к ней на колени и прижаться головой к ее сердцу. Она уже столько раз слышала эти разговоры об отце. Но Ханна знала, что маме причинили боль, и ей захотелось хоть как-то облегчить ее переживания.

Опустившись на колени перед ней, Ханна взяла прохладную тонкую руку в свою.

– Мам… Я в самом деле переживаю из-за того, что случилось, из-за развода и прочего. Но ты ведь не одна. У меня такое чувство, что папа бросил и меня тоже.

На мгновение выражение лица матери смягчилось, словно она собиралась посочувствовать Ханне. Но потом вдруг выдернула руку, приложила ее к виску и плотно закрыла глаза, как будто у нее внезапно разболелась голова.

– О, Ханна, перестань. Твой отец ради тебя пройдет по раскаленным углям. Я не думаю, что твое положение можно сравнивать с моим.

Если бы ты повнимательней относилась к нему, то он бы тебя не оставил! – едва не закричала Ханна. Почему мама не может хоть раз просто признаться, что она тоже виновата в том, что они расстались?

Подавив отчаяние, Ханна взмолилась:

– Мам, неужели ты не можешь просто забыть все это? У тебя великолепная карьера, квартира, друзья, которые тебя любят.

"Дочь, которая тоже хочет любить тебя".

– Тебе легко говорить! – резко оборвала ее мама. – Перед тобой вся жизнь.

Ханна терпеть не могла, когда кто-нибудь говорил ей эти слова, как будто она пластинка "Риглис спеарминт", которая только того и ждет, когда ее начнут жевать. Только потому, что ей предстояло еще целую жизнь испытывать различного рода несчастья, она не имела права мучиться сейчас?

Она проглотила резкие слова, которые вертелись у нее на языке, и сказала спокойно:

– Но как раз сейчас я чувствую себя так, словно… словно из-за всей этой чепухи с папой наши с тобой отношения портятся.

– Чего ты хочешь от меня? – раздраженно спросила мать.

Ханна попыталась найти слова, которые бы соответствовали гулкой пустоте внутри нее.

– Я просто хочу… – она остановилась. В самом деле, чего она хочет? Стать с мамой лучшими друзьями, как Кэт со своей матерью, которые практически все делают вместе и даже носят одежду друг друга? Нет, решила она. Единственное, что ей хочется, так это чувствовать, что она кому-то нужна. Она глубоко вздохнула. – Мне бы хотелось, чтобы мы вместе куда-нибудь пошли. Ну, на какой-нибудь концерт или еще куда-нибудь.

– Ах, это… Конечно, в любое время, дорогая. Казалось, что мать почувствовала облегчение, так как легкомысленно взмахнула рукой и вернулась к пристальному изучению своих образцов. Это означало конец разговора, потому что она всегда произносила эти слова, когда не собиралась больше продолжать беседу.

Глаза Ханны наполнились слезами. Если бы только у нее кто-то был – кто-то, кто любил бы ее и хотел бы ее просто ради нее самой.

Она подумала о Конраде и вспомнила, как он говорил, что его родители уехали на выходные и как ему чертовски не повезло, что придется остаться дома и нянчиться с младшим братом. В этот момент ее не беспокоило, куда это может завести, единственное, о чем она могла думать, так это о его крепких объятиях, о том, чтобы он крепко прижал ее к себе… Чтобы она могла почувствовать, что она настоящая, что она не невидимка.

– Я ухожу.

Ханна встала и пошла к шкафу с верхней одеждой. Внезапно боли в животе прекратились.

– Ханна, куда ты собралась? Ради Бога, ты же только что пришла!

Схватив пальто, Ханна хлопнула входной дверью, крикнув через плечо:

– Я пошла к Кэт!

Ее лучшая подруга жила через квартал от них, на Ирвинг-плейс, поэтому считалось нормальным пойти туда в десять вечера.

– Ты что, дурочка? – закричала Кэт, когда Ханна позвонила ей из телефонной будки и попросила «прикрыть» ее. Она понизила голос до шепота: – Ханна, Кон бегает за тобой уже несколько недель, чтобы… ну, ты знаешь. Что он подумает, если ты заявишься к нему вечером в такое время, тем более, что его родители на выходные уехали?

– Меня не волнует, что произойдет, – сказала Ханна, с силой утыкая нос в помятый носовой платок, который она выудила из кармана пальто. – Мненеобходимо увидеть его.

Глубокий вздох.

– Ладно, надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

– Я не знаю, действительно ли я собираюсь… ну, ты знаешь. На этот счет я еще не решила.

– Хорошо. Но если решишь, обещай, что избавишь меня от смачных подробностей. А то я стану тебя ревновать.

Через пять минут после звонка Конраду Ханна сидела в поезде метро. Отца хватит удар, если он узнает, что она в такое время едет в метро. Но если бы он так сильно волновался, то сейчас сидел бы рядом, чтобы знать, куда она едет и что делает, вместо того, чтобы услышать об этом спустя два или три дня. Или, как в данном случае, не узнать вообще ничего.

Ханна снова почувствовала приступ тошноты. Потом она вспомнила, что говорила Грейс о своих родителях.

Пока папа помогал Грейс накрывать на стол, они разговаривали о книге, которую писала Грейс. Что-то о ее отце и о матери, о которых Грейс сказала, что у них был «необычный» брак. Она заявила, что они никогда не ссорились и даже ни разу не сказали друг другу ни одного грубого слова. Они действительно были без ума друг от друга… если бы не одно обстоятельство.

Большую часть времени они не жили вместе.

Все эти годы отец Грейс, будучи сенатором, провел в Вашингтоне, в то время как ее мать с Грейс и ее сестрой жили в Нью-Йорке. По словам Грейс, все было организовано наилучшим образом. Ее мама занималась благотворительной деятельностью, постоянно чувствовала себя занятой. Ее родители виделись по выходным и праздникам, когда отец приезжал к ним, или они садились в поезд и отправлялись в Вашингтон, чтобы провести с ним время. И каждый раз, когда казалось, что он должен вернуться домой навсегда, его выбирали на следующий срок.

Грейс сказала папе, что только она страдала из-за этого. Но, может быть, именно в этом и заключался секрет успешной семейной жизни ее родителей? – подумала Ханна. Возможно, настоящая правда и заключается в том, что люди не предназначены для того, чтобы все время быть вместе.

Ханна вспомнила, что отец Грейс умер, когда ей еще не исполнилось и четырнадцати, и решила, как будто бы за Грейс, ее мать и сестру: отец их оставил. И неважно – похоронен твой отец или просто скрылся за дверью, все сводится к одному и тому же: папы нет рядом, когда ты в нем нуждаешься.

3

– Есть одна незначительная проблема. – Дэн Киллиан откинулся на вращающемся стуле, сложив ладони домиком на выпирающем животе. – Но если уж говорить начистоту, то эта проблема может стать серьезной. Не стоит волноваться, Делли, до тех пор, пока ты не выслушаешь меня до конца.

– Я слушаю, Дэн.

Корделия Клейборн Траскотт не позволила себе расслабиться даже в объятиях кожаного кресла, стоящего напротив украшенного резными завитками стола орехового дерева, за которым восседал Дэн Киллиан. Она не поддалась искушению поиграть жемчужным ожерельем, висящим на шее подобно петле палача. Я не могу позволить ему заметить мою растерянность, подумала она и выпрямилась в кресле еще больше, одарив Дэна доброжелательным и внимательным взглядом, в то время как ее сердце бешено билось.

"Ты от меня легко не отделаешься, Дэн Киллиан…" Дэн, с которым она охотилась за головастиками в ручье, протекавшем за холмом недалеко от дома! Они были еще настолько малы, что бегали наполовину голыми, не вызывая недоуменных взглядов. Дэн, который, когда им исполнилось по шестнадцать, явно восхищенный скрытыми прелестями ее некогда плоской груди, зашел так далеко, что однажды в апрельскую лунную ночь в оранжерее расстегнул на ней бюстгальтер. И поныне запах торфа обязательно вызывает у нее в памяти вид бледного, виновато трясущегося Дэна Киллиана с дрожащей рукой на ее груди. Тогда она его любила так, как можно любить в шестнадцать лет, но эта любовь, теперь она понимала, была так же похожа на настоящую, как кругосветное плавание похоже на беготню пятилетних детей по лужам.

"Неужели он собирается забрать назад свое слово только потому, что когда-то давным-давно я отказалась лечь с ним? Неужели его нынешнее поведение вызвано той давней обидой?"

Корделия поймала себя на том, что улыбается своим мыслям. О, Господи, что за чепуха! Дэн с его тремя подбородками и пятью взрослыми детьми, сорок с лишним лет женатый на королеве красоты Южных штатов США 1948 года, выбранной среди претенденток от средней школы имени Роберта Э.Ли.

Нет, причиной внезапного изменения в его отношении послужила отнюдь не та обида, а что-то совсем свежее. Она почти догадалась, что именно он собирается сказать, и еле удержалась от того, чтобы не зажать ладонями уши. Оказаться так близко к осуществлению своей мечты только для того, чтобы у нее выбили почву из-под ног – о, как это превозмочь!

Она ясно представила себе картину: библиотека имени Джина, здание, похожее на кафедральный собор, залитое солнечным светом и заполненное его книгами, его речами, письмами, статьями, законами. Картина казалась настолько реальной, что она почти видела это здание в весеннем цветении на холме в южной части студенческого городка Лэтхэм, на месте сгоревшего несколько лет назад студенческого общежития.

Корделия даже мысли не допускала, что упустила хоть одну возможность в своем стремлении собрать шесть миллионов долларов или столько, сколько это должно стоить. Как председатель мемориального комитета Юджина Траскотта она посетила множество различных организаций и учреждений. Сам Господь Бог, вероятно, не догадывался о их существовании. Многие дали деньги; после ожесточенных споров даже удалось выторговать небольшую субсидию от правительства. Ей пришлось обойти банки, нефтяные компании, и даже от профсоюза пожарников она получила небольшой дар. Не хватало чуть больше миллиона долларов, – восемьсот пятьдесят тысяч из которых ей обещал Дэн Киллиан – и она вдруг почувствовала, что устала. За последнее время она провела такое количество встреч, подобных сегодняшней, что моментально забывала, что собиралась сказать. Она уже не знала, как долго сможет выдерживать все это.

Корделия поправила юбку из габардина цвета слоновой кости с такой тщательностью, с какой каждую весну отмечала натянутой бечевкой на грядках ряды для посева различных трав в своем саду. На какое-то чудное мгновение она с удовольствием подумала о погожем осеннем вечере, ожидающем ее после теперешнего тяжелого испытания. Она увидела себя в рабочих брюках, в небрежно сидящей соломенной шляпе, стоящей на коленях на плодородной почве в саду, работающей бок о бок с Гейбом, подобно тому, как прошлым летом они собирали последний урожай летних трав.

Гейб…

В темноватом мужском кабинете Дэна со слабым, но вездесущим запахом сигарного дыма, Корделия вдруг почувствовала, как зарделось ее лицо, словно солнечный жар опалил его. Она заставила себя не думать о Гейбе. Она должна сосредоточить свое внимание на том, что происходит здесь; на Дэне Киллиане и его бомбочке, которую – она чувствовала это – он намеревается ей подбросить…

Мясистые руки Дэна копались в бумагах на столе и наконец нашли газетную вырезку, нервно трепетавшую в тепловатом воздухе старого кондиционера.

– Вот, из «Конститьюшн», – произнес он так, словно речь шла о великом документе отцов-основателей, а не о ничтожной газетенке. – Здесь говорится, Делли, что твоя Грейс, которой мы так гордились и считали, что ее фигуре, отлитой из бронзы с надписью на постаменте, самое место в центре Джексон Парка, что твоя Грейс пишет книгу, би-о-графию, – добавил он назидательно, растягивая слово на три части. – О своем отце. О Юджине.

– Для меня это не новость, – прервала его Корделия.

Она знала о книге задолго до того, как Грейс приступила к работе над ней и написала первое слово, и даже волновалась за дочь, пока это… это… О, какая несправедливость, какая жестокость!

– Насколько я понял, в основном она отзывается об отце лестно, – продолжал он. – Но там есть кое-какой материал, который не может не беспокоить. Черт, я прямо скажу: Джин оказался замешанным в убийстве чернокожего. – Он низко опустил голову, пряча подбородок в многочисленных складках, спускающихся по шее. Бесцветные глаза скорбно поглядывали поверх золотого ободка очков. – Прости меня, Делли, но именно так тут и сказано.

– Я знаю, о чем там говорится, Дэн. – Она тут же пожалела, что не сдержала раздражительности. Ей показалось, что она слышит голос матери: "Настоящая леди в любых обстоятельствах вежлива и обладает хорошими манерами, даже в критической ситуации". – Я тоже получаю «Конститьюшн», которую доставляют к моему порогу. Хотя, если хочешь знать, с ее теперешним содержимым газетенку эту лучше доставлять прямо в корзину для мусора.

– Но все же…

– Я обсуждала это с Грейс и высказала все свои соображения по этому поводу, – произнесла Корделия уверенно, словно вырезая садовыми ножницами особенно колючий куст.

И хотя ее сердце в груди, опускаясь, заскользило, словно новые туфли по обледенелому тротуару, она все равно старалась сохранять хладнокровие, собрав всю свою волю в кулак. Нет, она не собирается позволить Дэну Киллиану, который однажды в оранжерее тискал ее грудь, увидеть, как она рассыпается на части. Вместо этого она снова вспомнила о звонке Грейс на прошлой неделе. Как возмутительно с ее стороны снова вытаскивать на всеобщее обозрение ту давнюю трагедию! И теперь газеты пытаются представить Джина кем-то вроде… убийцы. Или, в лучшем случае, лгуном.

О, да, она знала, что именно произошло в тот день. Джин сразу же все рассказал ей. А как же иначе? Они делились всем. Она одна знала, как он терзался все эти месяцы до самого конца, изводя себя сомнениями. Ну конечно, он рисковал собственной жизнью ради спасения жизни Маргарет!

Но если бы он сказал правду? Если его репутация оказалась бы под сомнением, его враги на Капитолийском холме ухватились бы за предлог расправиться с Законом о гражданских правах, которые он протаскивал через Конгресс. Пресса тоже, как стая шакалов, накинулась бы на него. А общественное мнение? В день выборов даже его верные сторонники дважды подумали бы, прежде чем поставить галочку в избирательном бюллетене напротив фамилии Джина.

Где, подумала Корделия, где сейчас оказалась бы эта страна, если бы Джин позволил этому произойти?

– Правда заключается в том, – продолжала она, пытаясь унять дрожь в голосе, – что Джин – самый лучший человек из тех, которых я когда-либо знала. – Она остановила недрогнувший пристальный взгляд на Дэне. – И я уверена, что Грейс одумается и все исправит.

– Ты хочешь сказать, что на самом деле Грейс не видела этого убийства, как здесь сказано?

– Я хочу сказать лишь то, что Грейс всегда отличалась склонностью к преувеличению. И в данном случае… Что ж, тогда ей только исполнилось девять лет. Я считаю, что это – фантазии перевозбужденного ребенка.

Корделия сжала руки на коленях, почувствовав, как ее бросило в жар. Часто и неровно застучало в груди сердце.

Ей хотелось закричать на Дэна, заставить его прямо сказать все, что он собирался. Но когда наконец он заговорил, ей страстно захотелось выбежать из комнаты и с треском захлопнуть за собой дверь.

– Ну что ж, Делли, хотелось бы верить, что все закончится благополучно, но все гораздо сложнее. – По крайней мере, ему хватает приличия выглядеть пристыженным, подумала она. Дэн поднял свое массивное тело из кресла и Корделия остро почувствовала свою миниатюрность, которую многие – она знала это – часто по ошибке принимали за слабость. – Я позвонил этому репортеру в Атланте, и он сказал, что получил эти сведения из надежного источника. Но дело не только в этом. Телеграфные агентства подхватили эту новость. Не позднее завтрашнего дня вся страна за завтраком будет сплетничать об этом. Стрельба… Делли, ты знаешь, как я относился к Джину. Он был прекрасным человеком, великим человеком. Но этот выстрел…

– Дэн Киллиан, если бы я не знала тебя так хорошо, то могла бы подумать, что ты веришь в этот злобный наговор! – закричала Корделия, не в состоянии больше сдерживать растущую в ней неистовую ярость.

– Конечно, нет, конечно, я не верю.

Нащупав в заднем кармане носовой платок и промокая им блестящий от пота лоб, Дэн обогнул стол и принялся вышагивать вдоль ряда полок, на которых красовалось с полдюжины трофеев этого дурацкого гольф-клуба. Их называли то ли «Рубаки», то ли еще как. И ему это подходило. Ибо то, что она сейчас испытывала, можно сравнить только с тем, как если бы ее рубили, разрезая ее мечты на кусочки.

– Делли, все из-за того, в какие времена мы живем. Чертовски мерзкие времена! Да ведь я нанял на свою фабрику более восьмисот человек, и больше трех четвертей из них составляют черные или коричневые. У нас есть эффективные группы поддержки. "Национальная ассоциация содействия равноправию цветного населения", как ты их называешь, и они создают неприятности везде, где только можно. Ты знаешь, я здравомыслящий и справедливый человек… Но как они отреагируют, если узнают: текстильная ассоциация Киллиан жертвует почти миллион долларов на мемориал сенатора, который замешан каким-то образом, пусть даже и случайно, в убийстве чернокожего?

Корделия подумала: а как бы он поступил на месте Джина? Ответ был ясен. Дэн слыл трусом. Она снова задала себе вопрос, который задавала до этого много раз: что могло произойти, если бы Джин не кинулся спасать Маргарет в тот день? Могла ли Маргарет, или даже ее маленькая дочка, оказаться раненой или – что еще хуже – убитой? Нед Эмори, как ей стало известно после его смерти, отличался неустойчивым характером и жестокостью. Он непрестанно обвинял жену в поступках, которых она никогда не совершала, в том числе и в шашнях с мужчинами. Милую, простую, благоразумную Маргарет!

Корделия заставила себя заговорить голосом кротким и сладким, которым она пользовалась в тех случаях, когда хотела скрыть эмоции, грозящие вырваться наружу.

– А я сейчас вспомнила ту отвратительную историю с профсоюзом, которая произошла несколько лет тому назад, когда все твои рабочие вышли на забастовку, а ты привез штрейкбрехеров. Одного из них убили, не так ли? Пуля попала ему прямо в голову, спаси, Господи, его душу. И ты в панике позвонил Джину, просил выручить тебя, говорил, что без его помощи потеряешь десятки людей убитыми и твоя драгоценная фабрика сгорит.

– Делли, не надо напоминать мне об этом, – простонал Дэн. – Я знаю, что, скорее всего, сегодня не существовало бы ткацкой фабрики Киллиана, если бы Джин не вытащил меня из трудного положения, если бы не нажал на профсоюзных лидеров и не уговорил их всех собраться вместе, чтобы найти выход. Черт подери, ты считаешь меня неблагодарным? Нет ничего, чего бы я не сделал для Джина, окажись он сейчас здесь напротив меня и попроси об этом.

"А поскольку его здесь нет и он не может обратиться к тебе с просьбой, ты втыкаешь ему в спину нож".

Волна сожаления нахлынула на нее – странно, не из-за того, что Дэн отнимает у нее сегодняшний день, а из-за юности, которую они провели вместе…

– Ну что ж, Дэн, честно говоря, не знаю, что тебе и сказать. Я никогда, проживи еще миллион лет, не поверила бы, что ты заберешь обратно свое обещание. – Корделия поправила бежевую шляпку с лентой в мелкий синий горошек по белому фону, опуская поля в надежде хоть как-то скрыть свое потрясение, с которым ей не удалось совладать. – Меня также огорчает, что люди готовы, вымазав дегтем, обвалять в перьях человека, который на самом деле святой, и все это из-за какой-то лживой статьи о глупой книжке.

– Делли, но это твоя собственная дочь пишет эту книгу!

– Ты что, считаешь, что она с самого детства держала зуб на отца и меня? Ты знаешь сегодняшних детей, они держатся так вызывающе, словно весь мир им обязан. Все эти ток-шоу по телевизору, в которых люди говорят о том, как строго и начальственно вели себя с ними их матери и как отцы были поглощены работой, что даже не находили времени переброситься мячом или сыграть с ними в шашки. Мне не хочется говорить об этом, но Грейс всегда делала из мухи слона.

– В этом-то и суть, – вздохнул он, переставляя свои призы на полке. – Может быть, именно поэтому я иногда ненавижу свою работу, из-за которой в конце концов всегда страдает кто-нибудь из детей.

Дэн подошел к Корделии и с грустью посмотрел на нее сверху вниз. Он напомнил ей игрушку, в которую играли девочки в ее детстве – сырую картофелину с вставленными в нее пластмассовыми глазами и таким же ртом.

Она представила себе Джина – не особенно красивое лицо, но такого типа, в котором отражается интеллект, которое, раз увидев, не забудешь никогда. Способные карикатуристы могли тремя-четырьмя легкими штрихами ухватить сходство – крючковатый нос, глубоко посаженные глаза, копна густых волос, едва прикрывающая шрам над бровью.

О, как она по-прежнему скучает по нему! Ту страшную ночь она помнит так, как будто все произошло вчера, – молодой Томми Петит, один из главных помощников Джина, стоящий на пороге ее дома, с глазами, налитыми кровью, и с двигающимся кадыком. Он сказал ей, что где-то на другом конце земли разбился вертолет. Сначала она почувствовала шок, но потом ее охватила ярость! На чиновников Пентагона, которые занимаются только своими делами и которые позволили Джину отправиться в зону военных действий, не позаботившись о его безопасности. Да и на самого Джина, который поставил под угрозу свою жизнь ради чего-то неясного и такого же бессмысленного, как и сама "миссия по расследованию". Именно эта ярость и придала ей силы, чтобы пережить первый день, а потом еще один. Она не ела, не пила, не спала, ее поддерживала только эта гудящая стена ярости, застилавшая ей глаза.

Но к утру, в день похорон Джина, она заставила себя выбраться из кровати, чтобы разбудить девочек… и рухнула на пол, раздавленная горем. Даже сейчас она чувствовала его тяжесть.

– Итак, на чем мы остановились, Дэн? – тихо спросила она.

– Я не могу сейчас выписать этот чек, – услышала она голос Дэна сквозь звон в ушах. – Пока все не забудется… или… ну, там видно будет. Я знаю, ты в это дело вложила всю душу, Делли, но Джин, я думаю, первый согласился бы со мной, что не стоит хватать горячую картошку, если не хочешь обжечь пальцы.

"Как ты смеешь! – хотелось ей крикнуть. – Как смеешь ты использовать Джина против меня? Это же для него, а не для меня. Для него!"

До завершения срока конкурса архитектурных проектов оставалось меньше восьми недель. Шесть тщательно отобранных фирм, в которых до изнеможения работали талантливые люди, создавая модели, разрабатывая чертежи…

У Корделии возникло непреодолимое желание ударить по бледному лицу-картошке Дэна Киллиана. Но… В конце концов это не его вина. Не совсем его.

Это Грейс заслуживала пощечины.

Корделия собрала остатки воли, чтобы подняться с кресла, и протянула маленькую ручку, которая утонула в громадной, мягкой, как подушка, руке Дэна.

– Подумать только, Дэн, если бы в тот вечер, после нашего молодежного бала, много лет назад, ты проявил немного большую настойчивость, то нам не пришлось бы это обсуждать сегодня. Скорее всего я стала бы твоей женой. Но я рада за нас обоих, что этого не случилось. – Корделия поразилась, услышав слова, которые произносила. И увидела, что они потрясли Дэна ничуть не меньше. Она вытянулась во весь рост – сто пятьдесят семь с половиной сантиметров – и добавила: – Единственная вещь, которую я усвоила за пятьдесят девять лет жизни, заключается в том, что мы все в конце концов делаем то, что лучше всего для нас самих. Что сделало Джина выдающимся человеком? Он всегда ставил свои интересы на последнее место. Но мне не хочется, чтобы такая же участь постигла и его памятник – его мемориал, который невозможно построить, потому что все заботятся в первую очередь о себе.

– Делли, я…

– Не надо извинений, – остановила она его. – Ничего пока не случилось. Я уверена, что в конце концов сплетни улягутся и ты все правильно поймешь и примешь верное решение. О, Дэн! – Она протянула маленькую руку с коралловыми ногтями к его плечу, почти прикоснувшись к нему, и позволила себе улыбнуться грустной улыбкой. – Этим летом из-за дождей вода в ручье поднялась. Головастики там кишмя кишат. Давай как-нибудь прихватим с собой внуков и отправимся туда? Дэн робко кивнул.

Он проводил ее до двери, подобострастный, словно метрдотель одного из этих ресторанов с запредельными ценами, которые рассыпались, словно поганки, по всему Блессингу. Корделия вспомнила о назначенной встрече с Сисси за ленчем. О, как бы ей вместо этого хотелось отправиться прямо домой, в свой сад… К Гейбу.

Сисси всегда на обратном пути затаскивала ее в этот кошмарный новый торговый центр "Малбери Эйкрс", на месте которого в свое время располагалось старое поместье Фуллертон. Ее дочь по-прежнему занималась поисками платья, которое собиралась надеть в десятую годовщину свадьбы. Проблема заключалась в том, что она ищет это платье с начала сентября, а сейчас почти наступил ноябрь.

Вздохнув, Корделия направилась по устланному плюшевым ковром коридору второго этажа над Первым банком граждан Блессинга, который основал ее дедушка и возглавлял до самой своей смерти ее отец, вниз по лестничному пролету к двери с медной отделкой и зеркальными стеклами, выходящей на Мейн-стрит. Ее сердце по-прежнему учащенно билось в груди, и глухие удары отдавались в висках, но она не сомневалась, что никому из прохожих это не бросалось в глаза. Единственное, что они могли увидеть, так это стройную, среднего возраста женщину в платье из льняного полотна кремового цвета и в шляпке в тон ему, проворно направляющуюся к платной стоянке напротив аптеки Томпсона, где она оставила свой серебристый лимузин.

Проезжая Интерстейт, где пастбища и абрикосовые сады ее детства уступили место узким автомобильным проездам, окружившим, словно рой слепней, величественный торговый комплекс "Малбери Эйкрс", к которому она подъезжала, Корделия вспомнила о неприятной обязанности, которую ей предстояло исполнить и которая являлась главной причиной того, почему она пригласила Сисси на ленч.

Необходимо придумать, как поделикатнее дать понять Сисси, во что в скором времени окажется посвященной половина города Блессинг. Если только она до сих пор не знает, что Бич ей изменяет.

Какая наглость с его стороны! Он, несомненно, уверен, что Сисси настолько преданна ему, что ничего не заметит, а если и заподозрит что-то, то не подаст вида. Но Бич не учел одного: если Сисси и не любила себя настолько, чтобы принять в этой связи какие-нибудь меры, то, к счастью, у нее есть мать, которая в состоянии позаботиться о них обеих.

Дочь, конечно, не обрадуется. Более того, Сисси, возможно, обвинит ее во вмешательстве в личную жизнь, в попытке разрушить ее замужество, которому, надо признаться, Корделия противилась с самого начала.

Но можно ли предположить, чтобы мать, которая любит свою дочь, сохраняла спокойствие, когда лживый зять дурачит ее девочку? Ведь не Корделия же землю роет, только бы к зятю придраться. Эмили Боулс из булочной «Уипплс», что внизу, видела их вдвоем, держащихся за руки среди бела дня. И лишь неделю назад сама Корделия случайно подняла трубку и услышала, как они ворковали вовсю по параллельному телефону в спальне. Это был только вопрос времени, когда Сисси застанет их или когда какой-нибудь доброжелатель из числа ее друзей не шепнет ей на ухо об этом. Не лучше ли для нее услышать об этом от кого-нибудь, для кого ее интересы важнее всего? Разве у Сисси нет права знать об этом, чтобы она смогла положить этому конец или – что еще лучше – развестись с этим крикливым куском дерьма?

С другой стороны, размышляла Корделия, взгляни на клин, который оказался вбитым между тобой и Грейс, когда ты вмешалась в ее семейные проблемы…

Она подъехала к ресторану и поставила машину рядом с белой колоннадой, откуда было видно идеально подстриженную зеленую площадку для гольфа "Малбери Эйкрс". Тут Корделия глубоко задумалась: а стоит ли вообще сообщать Сисси неприятную новость?

Как странно! – думала она. Обычно меня не мучают сомнения. Любое действие лучше, чем бездействие. И разве не я много лет тому назад предложила, чтобы Джин обратился к своему старому другу Пэту Малхэни из ФБР с просьбой разобраться как можно осмотрительнее со случаем, происшедшим с Эмори?

Дорогой Джин, я помогла уберечь тебя от скандала тогда… и сделаю все возможное, чтобы спасти тебя теперь.

Корделия заметила дочь за столиком у окна, и ее мысли мгновенно вернулись к предстоящему делу. Если не она будет охранять интересы Сисси, то кто же? Еще до того, как умер Джин, тяжесть воспитания девочек – не по годам развитой четырнадцатилетней Грейс и Сисси, все еще остававшейся ребенком в свои десять лет, – легла главным образом на ее плечи. Те давние годы, когда Джин работал в Вашингтоне или совершал утомительные поездки по провинции, собирая средства и привлекая голоса на свою сторону, она большую часть времени проводила в одиночестве со своими девочками. И только благодаря колдовской магии Джина, под влиянием которой она оказалась, Корделия пришла к выводу, что никогда не ощущала этого одиночества. Где бы он ни находился, он звонил ей каждый день и в конце недели почти всегда мчался домой с карманами, полными маленьких подарков для них: бумажными куколками и оловянными квакающими лягушками из дешевых магазинов – для девочек и прелестной парой сережек для нее или, возможно, с банкой ее любимых маринованных овощей.

Она хотела того же и для Грейс, и для Сисси, для них обеих. Такого же замужества, как у нее, – обеспеченного, чуждого условностям, увлекательного. Возможно, ее замужество временами становилось слишком увлекательным, например, когда Джин словно разворошил осиное гнездо, выступая в поддержку движения за гражданские права. Но никогда оно, ни на мгновение, не казалось ей скучным.

Пробираясь между столиками к тому месту, где сидела Сисси, Корделия задала себе вопрос: что хуже – абсолютное отсутствие приличия и осмотрительности у Бича или факт, что он был таким невыразимо, безнадежно скучным?

Проблема заключалась в том, что во многом, хоть Корделия и боялась даже себе признаться в этом, Сисси была такой же.

Спустя полчаса, слушая безостановочную болтовню Сисси о подготовке вечеринки по поводу нелепой годовщины, о том, как быстро все приняли ее приглашение, о том, какого безумно талантливого пианиста она собирается нанять на этот вечер, о дорогостоящих цветах и торте, который она уже заказала, Корделия почувствовала, как у нее разболелась голова.

Ерзая в белом плетеном кресле под декоративной рамой с ниспадающими шелковыми гроздьями сирени, – по замыслу архитектора цель этого сооружения, очевидно, заключалась в создании впечатления веранды (но она почувствовала только приступ клаустрофобии) – Корделия еле превозмогала участившуюся пульсацию в голове. "Эта вечеринка значит для нее все. Как ей сказать, что муж, с которым она прожила десять лет, обманывает ее?"

Вместо этого за кофе и десертом она рассказала Сисси о том, что произошло в кабинете Дэна Киллиана, избегая деталей давнишнего «самоубийства» мужа Маргарет Эмори. К счастью, оказалось, что все, что помнила Сисси о том дне, касалось только ее отца и сестры, которые казались расстроенными, после чего приехал полицейский. Тогда Корделия успокоила ее объяснением, что с мистером Эмори произошел несчастный случай и папа поехал туда, чтобы убедиться, не потребуется ли его помощь. Даже сейчас Корделия не вдавалась в подробности. Отчасти потому, что Сисси не производила впечатления человека заинтересованного в деталях, но главным образом потому, что считала: похороненное лучше не трогать.

– Я думаю, это просто ее злорадство, – прервала Сисси, щеки которой горели от возмущения, втыкая вилку в торт "Блэк форест". – Все объясняется элементарно просто – Грейс делает это в силу своей посредственности. Я помню, когда мы были маленькими…

Сисси оседлала своего конька и с увлечением принялась рассказывать одну из бесконечных историй о том, Как-Плохо-Обращалась-Со-Мной-Моя-Старшая-Сестра. Корделия почувствовала вспышку раздражения и вспомнила, почему она обыкновенно не посвящала Сисси ни во что. Независимо от того, чья проблема обсуждалась, Сисси каким-то образом всегда превращала ее в собственную маленькую драму.

Сисси так и не научилась понимать, когда следует остановиться. Корделия вздохнула и заставила себя сосредоточиться на том, что говорила ее дочь.

– … и тогда, когда я поскользнулась и упала в ручей и уже по-настоящему тонула, она просто стояла и смеялась. Смеялась, как будто моя боль существовала только для того, чтобы развлекать ее!

С оскорбленным видом Сисси поджала толстые губы, но впечатление от этой гримаски портил кусок торта, который она в этот момент старательно пережевывала. Ее дорогое сердцу матери личико – когда-то такое хорошенькое – явно расплачивалось за пристрастие хозяйки к сладкому, с грустью подумала Корделия. Если бы Сисси хотя бы половину того времени, которое тратила на поиски платья, предназначенного скрыть недостатки се тела, провела бы в салоне корректировки фигуры у Люсиль Робертс, клиенткой которого Корделия недавно стала, то почувствовала бы себя гораздо счастливее и, скорее всего, перестала бы пересказывать на новый лад свои детские обиды.

В то же время Корделия почувствовала прилив нежности к Сисси – к ребенку, который прилип к ней и следовал за ней по пятам, в то время как старшая дочь либо проводила время с шумной толпой своих друзей-хиппи, либо на время хоронила себя в библиотеке. Послушная и внимательная Сисси, которая звонит каждый день, чтобы узнать, как она поживает. Ну и что с того, если она слегка располнела… Или если у ее избалованных и испорченных мальчишек манеры шимпанзе? Они их перерастут, и Сисси сможет сбросить вес, если серьезно задумается над этим.

– В том ручье и воды-то бывало не больше полуметра, так что и комар там вряд ли смог бы утонуть! – рассмеявшись, вспомнила Корделия, надеясь, что Сисси сама поймет всю комичность ситуации.

Но, увидев сморщившееся лицо дочери, она тут же пожалела, что не сдержалась.

– Почему так происходит, – спросила настойчиво Сисси, – всякий раз, когда ты сердишься на Грейс и я тебя поддерживаю, ты сразу же меняешься и принимаешься ее защищать?

– Я никого не защищаю. Я только обращаю внимание…

– Скажи мне, мама, если Грейс такая прекрасная дочь, то почему она распространяет ложь об отце?

Корделия почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Сисси несомненно права… Но услышать это от нее – выше ее сил. Она почувствовала себя в западне между двумя дочерьми, испытывая страстное желание одну привести в чувство и задушить другую.

Затем мысленно она услышала голос Гейба, который успокаивал ее, словно стакан чая «Санти» со льдом в жаркий день: "Путаница не в деле, а в твоей голове". И он прав.

– Я не знаю, почему твоя сестра это делает, – сказала Корделия Сисси. – Но я намерена положить этому конец. Можешь быть уверена.

Она наблюдала, как Сисси гонялась по тарелке за последней «пьяной» вишней, пока наконец не воткнула в нее вилку.

– О, мама, давай посмотрим правде в глаза – когда вообще Грейс слушала тебя или кого-нибудь еще? Она послушала тебя, когда ты умоляла ее не бросаться двенадцатью годами замужества? По тому, как она себя вела, можно было подумать, что Уин изменял ей с половиной женщин Нью-Йорка. И я никогда не видела, чтобы мужчина так плакал, так сокрушался из-за этого. Если бы я не поддержала его тогда, Бог знает, что он мог бы натворить!

– Мне не кажется, что Уин способен на самоубийство, – решительно заметила Корделия.

– Но, мама, я просто выразилась фигурально. – Сисси открыла сумочку и, вглядываясь в зеркальце пудреницы, нанесла на губы свежий слой помады земляничного цвета. – Я имела в виду… – о, черт! Может кто-нибудь изобрести помаду, которая не разваливалась бы на части, словно из масла?

– Если бы ты не выкручивала столбик так далеко, то этого не случилось бы, – указала Корделия. – Лучше всего выдвигать его чуть меньше половины длины.

Сисси бросила отломившийся кончик помады на тарелку и сердито посмотрела на мать, но взяла себя в руки и вздохнула.

– Мама, у тебя есть веская причина расстраиваться. И если это улучшило бы твое настроение, то мне хотелось бы дать хорошего пинка под зад дяде Дэну.

– Ты могла бы пинать его с утра до вечера, но я сомневаюсь, что это может что-либо изменить.

Тем не менее такая мысль вызвала у Корделии легкую улыбку.

– Бьюсь об заклад, если бы ты пофлиртовала с ним, то он сменил бы гнев на милость.

Сисси бросила на нее скромный взгляд сбоку, опять глядясь в карманное зеркальце и взбивая прическу.

– Сисси?!

Корделия притворилась шокированной, но не смогла сдержать изумленного смеха, рвавшегося наружу.

– О, мама, я просто шучу. – Сисси тоже захихикала, и ее лицо, когда она бросила зеркальце обратно в сумку, из напряженного и надутого превратилось в мягко очерченное и даже милое личико. – Ты знаешь, я всегда думала, что дядя Дэн от тебя без ума. А разве вы не учились вместе в школе?

– Когда динозавры бродили по земле, – фыркнула Корделия и затем быстро добавила: – Как бы то ни было, но даже если бы он был свободен, я слишком стара для таких вещей.

– Неужели?

Сисси уставилась на нее с угасающей улыбкой. Корделия ощутила тревожное покалывание в пояснице.

Она знала, над чем смеется Сисси, и ругала себя за то, что так неосмотрительно попала в ловушку.

– Господи, что за вопрос? – задыхаясь, слегка рассмеялась она, уклоняясь от прямого ответа.

– О, я беспокоюсь совсем не о тебе, – продолжала Сисси в том же хитровато-невинном тоне. – А только о том, что тебе не помешает осторожность, а то некоторые мужчины поймут все не так. Ты же не хочешь дать кому-нибудь повод для кривотолков, вот и все. Я хочу сказать, мама, что одно дело соблюдать вежливость с человеком, который на тебя работает, и совсем другое – приглашать его на чай.

Корделия почувствовала, как ее бросило в жар, щеки ее зарделись.

– Если я не имею права разговаривать о моих розах с собственным садовником, тогда мне хотелось бы знать, куда катится мир!

– Он не просто садовник, и ты это знаешь. Он преподавал мне английский, когда я училась на втором курсе в университете. И даже тогда мы все думали, что он чокнутый, он все время говорил и говорил о сэре Гэвейне, об Айвенго и Беовульфе так, словно они существовали на самом деле, будто он их личный друг и вечером собирается сыграть с ними в кегли. После этого он все это бросает и становится садовником, – вот тебе и на!

Корделия решительно и твердо положила руки на стол – по обе стороны от салфетки под своим прибором, скроенной из вощеного ситца и отороченной оборками, – словно пассажир корабля, нашедший точку опоры и изо всех сил старающийся не выпускать ее из рук перед надвигающимся шквалом. Едва веря, что она в состоянии говорить, однако понимая, что женщина за соседним столом смотрит в их сторону, Корделия натянуто улыбнулась.

– Каролина. – Так она обращалась к Сисси, если та ее расстраивала, или в присутствии кого-нибудь, на кого Сисси пыталась произвести впечатление. – Думаю, что я сведущий человек, и не нуждаюсь в том, чтобы мне объясняли разницу между тем, что правильно и что не правильно.

Розовые щеки Сисси ярко вспыхнули, и ее хитрый взгляд мгновенно приобрел застенчивое выражение.

– Прости меня, мама, я только хотела…

– Гейб и я – друзья, – холодно подчеркнула Корделия. – Ну, ты наконец закончила? Если ты не передумала пойти по магазинам, то я не могу уделить этому целый день.

– Я отобрала несколько платьев, – судорожно заторопилась Сисси, едва ли не перебивая себя. – Я попросила отложить их в «Фоксморе». Мне не терпится показать их тебе, и я очень надеюсь, что они понравятся Бичу.

Корделия сдернула салфетку с колен и аккуратно сложила ее, прежде чем положить рядом с чашкой и блюдцем. Сейчас, подумала она, надо сказать что-нибудь о том, как жалко терять время, беспокоюсь о том, что подумает Бич, когда и так, как Божий день, ясно, что его мысли пребывают где-то еще.

Но как раз в этот момент появилась официантка и поинтересовалась, не угодно ли им еще чего-нибудь. Корделия отрицательно покачала головой и попросила принести счет.

Корделия расписывалась на бланке, и тут Сисси выпалила:

– Как ты собираешься поступить с Грейс?

Корделия отчетливо представила себе кнопку на пульте управления телевизором, которая контролирует силу звука. Она нажимает на кнопку, убавляя звук до тех пор, пока боль и гнев, гудящие у нее в груди, не снижаются до шепота.

В то же самое время тихий голос в подсознании тоже нашептывал: "Правильно, это все правильно, она говорит правду".

Но нельзя прислушиваться к этому голосу, ибо даже если это и было правдой на самом деле, то Грейс все равно не имела права распространяться об этом, тем более сейчас, когда судьба библиотеки висела едва ли не на волоске.

– Я приведу ее в чувство, – ответила Корделия более решительно, чем думала. – Нельзя допустить, чтобы она опубликовала это… это безобразие. Многие верят печатному слову. – Она подумала о Дэне Киллиане и почувствовала новый прилив гнева. – Стоит мне только один раз объяснить ей все разумно – и, я уверена, она поймет, сколько вреда это причинит.

– Ты прямо Махатма Ганди!

– Я не нуждаюсь в твоем остроумии, Каролина-Энн.

– Твой разговор с Ее Королевским Высочеством ничего не даст! – фыркнула Сисси. – Буквально вчера вечером Бич говорил: как странно, что Уин и Грейс развелись, ведь Уин мог убедить любого в том, что долларовая бумажка – это гороховая похлебка. Ха! Если только Бич когда-нибудь попробует провернуть это со мной, я успею потратить этот доллар, прежде чем у него изо рта вылетит хотя бы слово.

Сомневаюсь, что Бич Бичэм знает, как удержать долларовую бумажку, если она даже вцепится в его задницу, подумала Корделия. Какая удача Сисси и мальчиков, что в распоряжение по управлению имуществом и деньгами я включила только их, и таким образом он не сможет запустить туда свои липкие ручонки.

– Дорогая, ты когда-нибудь задумывалась о том, что Бич может не… – начала было она, но Сисси прервала ее нетерпеливым взмахом руки.

– Послушай, мама, а Уин? Мне пришла в голову идея. Ты могла бы поговорить с Уином. Привлеки его на свою сторону, так сказать. Он же все-таки отец твоего внука, не так ли? У тебя есть все права вовлечь его в эти дела. К тому же он ведь юрист.

– Ты хочешь сказать?..

– Я ничего не говорю. Это просто предложение, и все. – Голубые глаза Сисси округлились и приняли невинное выражение, словно у ребенка. – Уин от твоего имени объяснил бы ей все. Как твой поверенный в делах.

Корделия на мгновение оцепенела, словно ее окатили ледяной водой. Судебное разбирательство против собственной дочери? Ну и мысль!

– Что касается твоего платья, – сказала она, не в состоянии сразу обсуждать такую возможность. – Если ты хочешь вовремя забрать мальчиков из школы, то надо поторопиться в магазин.

– О, не беспокойся о мальчиках, Бич заедет за ними, – бросила Сисси, легкомысленно махнув рукой так, что брелоки на браслете, охватывающем ее пухлое запястье, зазвенели.

– А разве он не работе? – спросила Корделия сдержанно.

– У него деловая встреча недалеко от школы, в том месте, где строится гостиница, что-то вроде большой сделки по прокату автомобилей, которую он помогает организовать. Из-за чего эти дни он особенно занят, должна тебе сказать… "Готова поспорить".

У Корделии опять возникло желание рассказать Сисси, чем занят Бич, но она сдержалась. Из слов Сисси ей стало ясно: та думает, что ее мать потеряла здравый смысл или вообще малость помешалась, особенно на том, что касается мужчин. К тому же Сисси с таким нетерпением ожидала этого вечера. Как она может все испортить?

– Почему нам не заехать потом в "Джон и Дэвид"? – весело обратилась она к Сисси, когда они пересекли площадку для стоянки машин. – Бьюсь об заклад, ты смогла бы подобрать там новую пару туфель на высоких каблуках к этому платью. Я плачу.

На самом деле она бы предпочла заехать в книжный магазинчик и забрать книгу по разведению роз, которую она заказала для Гейба, но, возможно, Сисси права. Может быть, подсознательно она дала ему повод предположить, что заинтересована в чем-то большем, чем дружба?

Не рассмешит ли его сознание того, что он вскружил голову женщине, старше его лет на десять и занимающей положение в обществе, которое представляется для него совсем другим миром?

Тем не менее Корделия почувствовала, как жар бросился ей в лицо, стыдясь мысли, которая проросла в ней, словно первый зеленый клиновидный лист тюльпана, пробивающий себе дорогу сквозь замерзшую землю, – мысль, что Гейб Росс как раз относится к тому типу мужчин, у которых женщина хочет вызвать серьезное чувство…

– Это как раз подходящее место для лобелий. Как ты думаешь, Гейб?

Корделия щурилась от света полуденного солнца, осматривая участок под столетним ореховым деревом-пекан, где совсем недавно выкорчевали колонию цветов желтофиоли.

Гейб Росс, стоящий на коленях на мягкой земле клумбы, отложил в сторону секатор и встал, медленно распрямляя спину и потирая затекшие руки. Вспоминая язвительные замечания Сисси, Корделия внимательно разглядывала парусиновую шляпу Гейба, покрытую пятнами от пота, и его брюки цвета хаки с налипшими на выпачканных землей коленях кусочками торфяного мха, и задавала себе вопрос: "А может быть, и в самом деле есть что-то ненормальное в человеке, который может оставить уважаемую профессию учителя и стать садовником?"

Но под шляпой с загнутыми полями карие глаза Гейба, цвета крепко заваренного чая, светились живым умом, – более того, в них отражалась не та мудрость, которая приходит из книг и преподавания Беовульфа, а нечто значительно большее. Корделия почувствовала себя виноватой.

В конце концов она любила сад – временами ей казалось, что это единственное, благодаря чему она остается в здравом уме.

– Света маловато, – сказал он, покачивая головой. – Лобелиям нужен свет, иначе они вытягиваются и цветут не так, как должны бы. – Ей нравилось, как взвешено он говорил, как загорелыми ладонями изобразил в воздухе перед собой чашу, будто пытаясь хоть как-то заставить их цвести. – И в почве тоже что-то есть – что-то, что убивает желтофиоль. Мне кажется, дело в повышенной кислотности.

– Всегда находится что-то, что уничтожает желтофиоль, – вздохнула Корделия, думая о Дэне Киллиане. Затем, увидев недоуменный взгляд Гейба на обветренном и загоревшем на солнце лице со слегка крючковатым носом, сломанным много лет назад, как он рассказывал ей, во время школьной драки, которую он пытался остановить, она быстро добавила: – Что ты посоветуешь?

– Я внес немного извести и перемешалс мульчой, но это не излечит от того, что тебя угнетает. – Глаза Гейба прищурились, и рот растянулся в широкой, обезоруживающей мальчишеской улыбке. Он вынул из заднего кармана аккуратно сложенный носовой платок. Ведь кто-то ухаживает за ним, гладит его одежду. Ее сердце просто схватывало мельчайшие подробности: она наблюдала, как он промокнул бровь, после чего ткнул носовой платок, по-прежнему сложенный, обратно в карман и взглянул на безоблачное небо. – Собирается дождь. Видишь, красный ободок вокруг солнца?

Это так похоже на него, подумала она. Задавать вопросы или делать замечания, которые проникают в существо проблемы… потом быстро переключаться полностью на другую тему, как бы удаляясь от тебя.

– Ну, слава Богу, а то из-за этой жары я так себя чувствую, словно расплавлюсь и стеку в туфли, – ответила она, обмахиваясь соломенной шляпкой, которую держала в руке. – Это самое жаркое "индейское лето", какое я помню.

Корделия огляделась, вспоминая, как все вокруг выглядело в последние годы маминой болезни – клумба с розами, объеденная наполовину японскими жесткокрылыми жуками, шток-розы вдоль гаража казались бродячими чучелами, карликовые персиковые и сливовые деревья во фруктовом саду – переросшие и заглушенные сорняками. Даже тюльпаны и крокусы с подснежниками перестали появляться из-под земли каждую весну, словно им не хватало сил. И пионы склонили головы, наверное, от стыда. Казалось, что они говорили друг другу, какой смысл хорошо выглядеть, если о них никто не заботится.

И у людей так же, подумала она. Если тебя не любят, то и ты никому не даешь своей любви. Печальнее заглушенного сорняками сада может быть только опустошенное сердце. С Джином она наслаждалась солнечным теплом любви. Теперь остались только воспоминания. Но разве этого достаточно?

Она подумала о мозолистой ладони Гейба, держащей ручку садовой лопатки. Вокруг были заметны результаты терпеливого ухода за этим старым местом, в чем была заслуга ее и Гейба – преимущественно Гейба, возвращающего к жизни отдельные уголки сада, пересаживая растения с одного места на другое. Альпийская горка на месте, где когда-то стоял сарай для инструментов со стелющимся папоротником, с полянками турецкой гвоздики и анютиных глазок, начинающих увядать с угасанием золотой осени. Беседка, увитая бегонией, вдоль теневой части гаража со свисающими с нее кашпо. И слегка приподнятая над газоном гряда "сада трав", для которой Гейб привез на тачке камней из ручья.

Мой сад, пожалуй, чувствует себя лучше, чем я сама, подумала Корделия. Она ходит и лелеет его, в то время как звук ее сердца отдается гулким эхом, словно в пустом доме.

Неужели уже слишком поздно? – удивилась она, бросив пристальный взгляд на Гейба. Сможет ли он заинтересоваться мною, как я им? Вчера она даже не осмелилась бы подумать об этом, но с тех пор, как Сисси заронила в ней эту мысль, ей казалось, она становится все более явственной.

Может быть, пригласить его поужинать? – подумала она. Что в этом такого страшного? Она знала, что он развелся примерно в то же время, когда отказался от учительской практики. Он редко говорит о своей бывшей жене. Корделия встречала ее несколько раз, когда та делала покупки в "Пигли Вигли" или примеряла туфли в "Рэмблинг Роуз". Привлекательная, стройная, темноволосая и молодая. Не больше тридцати восьми или тридцати девяти лет. Бездетная. А она подозревала, что Гейбу хотелось иметь детей, судя по тому, сколько времени он проводил с девочками Бургессов – ее ближайших соседей, – обучая их названиям всех сортов роз, показывая, как сажать луковицы и подстригать кустарники.

Но что об этом подумает он? Женщина с седыми волосами, которая принимает таблетки от давления; каждый раз, испытывая головокружение, боится, что ее может разбить удар – не безобидный, как прошлым летом, а такой, после которого она не сможет двигаться или говорить?

Доставая секатор из корзиночки, петлей закрепленной на руке, Корделия поймала на себе его взгляд. Он в этот момент закреплял поникшую ветку хидрангии с помощью кольев и бечевки, намотанной на руку до локтя, конец которой держал в белоснежных зубах. Он выпрямился и улыбнулся. Улыбка эта отозвалась в ее сердце и накрепко привязала ее к нему подобно той бечевке, которая теперь плотно охватывала колышек.

– По мне это самое лучшее время года, – сказал он. – Может быть, потому, что мы склонны больше всего ценить то, чего у нас меньше всего остается. Мне кажется, Торо^[10] сказал, что жизнь на ее исходе особенно восхитительна.

– В данный момент мне бы доставило удовольствие то, чего было бы больше, чем меньшее. – Она вздохнула, подумав о деньгах на библиотеку Джина, которые по-прежнему предстояло раздобыть. – Иногда я чувствую себя Сизифом, толкающим валун вверх на гору.

Ей казалось, что в ее жизни все складывалось именно так, начиная с того, что она родилась южнее линии Мейсона-Диксона.^[11] Когда она стала подростком, их ссоры с матерью случались потому, что она отличалась непокорностью и своеволием. Более того, ее сокровенные мысли не были выдуманы на Юге, например, взгляды на интеграцию или мнение о том, что женщины способны на нечто большее, чем воспитание детей. Маму чуть не хватил удар, когда вместо того, чтобы пойти проторенной дорогой по стопам их семьи и поступить в университет Дьюка, она объявила о своем решении пойти в университет Джорджа Вашингтона.

Годы спустя она, конечно, поняла, что в юности была слишком большой смутьянкой, чтобы разглядеть те сокровища, которые предлагала ей жизнь в Блессинге. Богатство здешней земли и щедрость ее зеленых холмов, размеренная жизнь, которая допускала случайную оплошность. Люди, временами раздражающие своими старомодными убеждениями, но правильные, словно линия отвеса, и непоколебимые, словно плотина на реке Бринкерс.

Только теперь она поняла переживания собственной матери, пытавшейся укротить дочь, каждый поступок которой казался вызовом хорошему тону.

Она задавала себе вопрос, не растеряла ли она силу духа, живя здесь, как пианино утрачивает свое звучание, когда на нем мало играют? Несмотря на ее положение в советах университета Лэтхэм и госпитале Халдейла, она стала какой-то… самодовольной. Ей так необходимо доверие таких людей, как Гейб, которые верят, что она по-прежнему способна на большее, чем просто согревать стул в каком-нибудь совете.

– Будет у тебя эта библиотека, Корделия.

Он сказал это так, словно говорил о каком-то естественном природном явлении: о том, что лилии вырастают из клубней, или о том, что ветка, с которой собрали персики, этим летом плодов больше не принесет.

Прислушиваясь к его спокойному и уверенному тону, чувствуя его прикосновение – такое легкое, словно капли дождя, падающие на руку, – она почувствовала, как ее иссякшая было сила воли начинает оживать.

Она вспомнила день, когда ее вызвали в школу на беседу с учителем английского языка мистером Россом. Сисси тогда училась во втором классе. В ее памяти воскресло ощущение, которое она тогда испытала: чувство страха переполняло ее при мысли о встрече с человеком, над которым Сисси и ее друзья постоянно подшучивали и давились от смеха, а у него на глаза навертывались слезы, искренние слезы, когда он вслух читал поэму Дилана Томаса – громко, на весь класс. Корделия ожидала увидеть суетливого человечка неопределенного пола со слабыми глазами и астмой – как мистер Дэннистон, владелец единственного галантерейного магазина в городе, про которого ходили слухи, что он гомосексуалист.

Каково же было ее удивление, когда она встретила подлинного мистера Росса! Краснолицего, будто он все свободное время проводит на открытом воздухе. Шатена с волнистыми волосами в помятом пиджаке из легкой полосатой ткани. Будто он – молодой человек, который только что лежал в траве и раскраснелся оттого, что кувыркался и ходил «колесом». И этот слегка приплюснутый нос, который никак не гармонировал с резко очерченными скулами.

– Почту за честь познакомиться с вами, миссис Траскотт, – представился он. Его едва ли не эксцентричное соблюдение формальностей и то, как он, не теряя зря времени, проводил ее к стулу возле письменного стола, сразу произвело на нее впечатление. – Как вам известно, я – большой поклонник вашего мужа. По-настоящему мужественный человек! Однажды я слышал, как он говорил… То, что я тогда пережил, – незабываемо. Ваша дочь очень похожа на него – такая же пылкая и с таким же чувством ответственности.

– Сис… вы имеете в виду Каролину?

Корделия не могла скрыть удивления. Даже она, безгранично любившая Сисси, не могла представить подобных качеств у своей мягкой и спокойной дочери.

Он моргнул, потом улыбнулся.

– На самом деле я подумал о Грейс. Я ведь ее тоже учил. Дайте-ка подумать, должно быть, четыре или пять лет тому назад.

– Но вы не выглядите…

– …достаточно старым? – закончил он за нее, улыбаясь. – Мне тридцать два, миссис Траскотт. Сдается, это был мой первый год в этой школе – до этого я преподавал в Атланте. Если бы не Грейс и еще несколько таких же учеников, возможно, он оказался бы последним. Теперь Каролина…

Он помедлил, и она увидела, как он почесал за ухом, – привычка, которая означала, как она узнала много лет спустя, что его что-то тревожит.

Корделия почувствовала, как напряглась сама.

– Она не отстает?

По правде говоря, Корделия редко видела Сисси читающей что-нибудь, за исключением журналов, в которых говорится о том, как надо укладывать волосы, или прививающих вкус к определенным предметам туалета: чтобы все мальчики влюблялись и назначали свидание. Большую часть времени она проводила, хихикая во время болтовни по телефону с прыщеватым Бичем Бичэмом.

– Нет-нет, не отстает, – поторопился успокоить ее мистер Росс. – Хотя, – добавил он с горестной улыбкой, – не буду отрицать, что ей есть над чем поработать. В самом деле, миссис…

– Корделия. Зовите меня просто Корделия.

Почему-то она чувствовала себя спокойно, удобно настолько, что даже позволила себе фамильярничать с этим, похожим на мальчишку, мужчиной, который так изысканно говорил.

Он посмотрел на нее серьезно, спокойным взглядом, и глаза его потемнели.

– Позавчера произошел неприятный инцидент, в который оказались вовлеченными Каролина и еще одна девочка. Об этом не сообщалось, но я думаю, что вам следует знать…

Корделия плотно зажмурила глаза, представляя себе плачущую в углу Сисси из-за тиранства какой-нибудь более умной, хорошенькой и популярной девочки.

– В этом случае имеет значение не столько то, что она сделала, сколько то, что она сказала. Каролина назвала ее «ниггером», "тупым ниггером с лицом обезьяны", – вот в точности ее слова. Это произошло после того, как Марвелла случайно столкнула книгу с ее парты.

Корделия почувствовала резкую боль, словно от жгучей пощечины. Сисси?! Ее Сисси, которая почти каждый день приходила домой из начальной школы вся в слезах из-за того, что кто-то из девочек назвал ее жирной или глупой? Ей больше, чем кому бы то ни было, следовало бы знать, как себя чувствует человек, когда ему причиняют душевную боль.

Чувство глубокого стыда охватило Корделию. Слава Богу, Юджину не пришлось этого услышать.

– Я поговорю с ней, – жестко сказала она, с трудом выходя из оцепенения и обращаясь к учителю, который сидел и смотрел на нее с таким состраданием, что она едва могла это выдержать. Ей казалось, что он видит ее насквозь и понимает, как ужасно она себя чувствует. – Это больше не повторится.

Она начала подниматься.

Габриэль Росс протянул руку, чтобы остановить ее.

– Подождите, мне не хотелось бы, чтобы вы уходили. Единственное, чего мне хочется, так это чтобы вы поговорили с ней. Я не прошу вас наказывать Каролину. Она и так сильно наказала себя. Кажется, она обидела девочку оттого, что ее не покидает ощущение, будто она не такая, как все, и никогда такой не станет.

– Она… хорошая девочка.

– Конечно, – согласился Габриель и улыбнулся согревающей сердце, светящейся улыбкой, которая говорила, вопреки всем ее самым страшным ожиданиям, что все как-нибудь образуется. – Это та самая обида, в отношении которой мы всегда должны проявлять бдительность, Корделия.

Глядя на него теперь, в его потрепанной шляпе и выпачканных грязью брюках, спустя семнадцать лет, с морщинками от смеха вокруг рта и глаз, еще более коричневых, чем его загорелые щеки, и из-за этого таких заметных, ее вдруг переполнило ощущение его доброты, уверенность в его надежности…

Для нее не имело значения, как это будет выглядеть, как это воспримут в округе. Но что скажут друзья в Нью-Йорке и в Вашингтоне, ее коллеги по различным фондам, в которых она работает, – если она, вдова великого Юджина Траскотта, сблизится с садовником? Не говоря уже о различиях в стиле их жизни. Гейб с его маленьким домиком в начале Оуквью авеню, как он будет себя чувствовать здесь – в огромном доме, с ее изрядным доходом от очень разумного вложения капитала, которое в свое время они с Джином сделали? Зная его хорошо, она могла предполагать, что он от всего этого откажется.

Однако что плохого в том, если она пригласит его поужинать? И в этом ничего такого нет!

– Гейб, я… – начала она, но что-то изменило ее решение – возможно, неожиданный взгляд на его лицо. – Стоит ли начинать заниматься этими травами до наступления темноты?

Они пошли вдоль дома в направлении сада за кухней. Гейб указал на мансардное окно с облупившейся штукатуркой.

– Я влезу на лестницу и кистью замажу это место, – предложил он, хотя, строго говоря, в его обязанности ремонт дома не входил.

– Дом разваливается у меня на глазах, – вздохнула Корделия. – Иногда мне кажется, что самое лучшее – продать его. И даже новая посудомоечная машина… Нетта жалуется, что она издает адский грохот.

Она подняла глаза, обводя взглядом двухэтажное здание викторианского стиля с башенками и верандой, украшенной белыми колоннами. Это аляповатое строение, вечно нуждающееся в подкраске, хотя и требовало больших усилий, чтобы поддерживать его в хорошем состоянии, на самом деле было гораздо прочнее, чем все эти новенькие городские дома в Малбери Эйкрс. Накануне Сисси затащила ее в один из них, и оказалось, что стены настолько тонкие, что снаружи можно услышать храп владельцев.

– Если хочешь, я могу посмотреть посудомоечную машину, – предложил Гейб.

– Гейб, ты слишком добр…

Она помедлила. "Не глупи, лучшего предлога предложить ему остаться на ужин нельзя придумать. Но что будет потом?"

Заторопившись, чтобы не передумать, она закончила фразу:

– …я об этом даже и не мечтаю. Посмотреть машину может мистер Крокетт, и мне это не будет стоить ни цента. Гарантия еще не кончилась.

Корделия почувствовала, что ослабела и струсила. Как сможет она бороться против таких, как Дэн Киллиан, или против своей упрямой дочери, если не в силах набраться мужества и пригласить на ужин Гейба Росса?

Страх и сомнения пронзили ее болью… и в то же время возникло острое желание оказаться на кухне, за одним столом с ним. С человеком, с которым можно говорить не только о том, появятся ли в этом году у бейсбольной команды "Конфедераты Роберта Э. Ли" шансы побить команду "Уилстон Уайлдкэтс" или по какому праву Корки Оукс выставил презервативы для всеобщего обозрения в магазине прямо рядом с кассой, совершенно не беспокоясь о том, что их могут увидеть пятилетние дети.

Вместе склонившись над грядами плантации лекарственных и пряных трав, они пробирались бок о бок по узкой, посыпанной гравием дорожке между грядками, подрезая и подвязывая последние дары лета – миниатюрные кустики лука-резанца, зимнего чабера, золотого орегано, лимонного тимьяна, пурпурного базилика. Изумительные запахи, словно смесь райских ароматов возносились вокруг Корделии и вдруг напомнили ей о сетчатых мешочках, в которые ей предстояло собрать вербену для Нетты, чтобы положить в глубину каждого ящика в шкафах и комодах. Сегодня вечером она срежет весь базилик и опустит его для хранения в оливковое масло, а остальные травы подвесит для просушки на чердаке. А завтра им вместе с Неттой предстоит заготавливать уксусы на розмарине и эстрагоне.

Уже наступали сумерки и последние лучи солнца скользили по плакучей иве, склонившейся над бельведером.

Гейб торжественно протянул ей букет мяты:

– Для чая "от Нетты", – сказал он, – и я не отказался бы от чашечки этого чая прямо сейчас.

"А если я предложу тебе остаться на тарелку хорошего куриного жаркого от Нетты, что ты скажешь?"

Но как раз в этот момент издалека послышалась заливистая трель телефонного звонка.

Бросившись в дом через кухонную дверь, Корделия устремилась в прихожую, где вот уже почти пятьдесят лет на столике из вишневого дерева стоял массивный телефон черного цвета. А вдруг это Дэн все же решил дать деньги? Сердце ее забилось так, что его удары отозвались ноющей болью в зубах. Глупости, сказала она себе. Скорее всего звонят из кабинета доктора Бриджа, чтобы подтвердить, что встреча на следующей неделе состоится, или Нэт Даффи из питомника «Санрайз» сообщит о том, что пришел каталог семян, который я заказывала.

Корделия схватила трубку и вначале услышала только потрескивание, доносящееся откуда-то издалека, а затем – мужской голос, глубокий, но удивительно мелодичный.

– Корделия? Это Уин. Послушайте, мне только что позвонила Сисси. По голосу можно было понять, что она серьезно расстроена, поэтому я подумал, что стоит позвонить вам и узнать, как у вас дела. Я уже видел газеты, а она дала мне дополнительную информацию…

Корделия почувствовала, как ее паника спадает. Это всего лишь Уин, добрый, заботливый Уин, который по-прежнему звонит ей в день рождения и по праздникам Дня матери. И кто, кроме Уина, позаботится о том, чтобы послать ей фотографии Криса, вроде тех, что она получила на прошлой неделе. На одной из них они оба в Ист-Хемптоне, и Уин – высокий загорелый блондин – одной рукой обнимает мальчика, который на снимке кажется неуклюжим.

Конечно, Сисси позвонила ему напрасно. Если Уин вмешается в это дело, то все осложнится еще больше. Но тем не менее, как приятно услышать его голос! Она помнила, что Уину всегда удавалось все устроить – он даже большинство дел решал, не доводя их до суда. И еще до того, как из жизни ушла ее мама, тогда, много лет тому назад, когда они с Грейс еще только обручились, кому, как не Уину, удавалось своим обаянием вызвать улыбку у престарелой женщины?

Да, возможно, ему удастся утрясти и это дело. Хватит, она сегодня и так уж слишком долго молчала вместо того, чтобы высказаться. И к чему это ее привело? Что плохого, если она обратится к Уину за советом теперь?

– Уин, какой приятный сюрприз! – воскликнула она, но тут же понизила голос. – Да, шумиха вокруг книги Грейс довольно огорчительна. Хорошо, что ты позвонил… я искренне надеюсь на твою помощь.

Он уже многое знал: и о статье в «Конститьюшн», и о встрече с Дэном Киллианом этим утром. Ей очень хотелось понять, насколько Уин осведомлен об обстоятельствах смерти Неда Эмори. Было бы естественно ожидать, что Грейс ему многое рассказала об этом деле, когда они поженились. Но если Уин поймет, что Корделия что-то утаивает, то он этого не покажет.

Немного помолчав, Уин сказал:

– Я мог бы подготовить постановление суда, чтобы не допустить этой публикации. – Он говорил с ней спокойно и таким внушительным тоном, словно она уже стала его клиентом и согласилась нанять в качестве своего адвоката. – Насколько я понял, это сообщение в печати дополнительными фактами не подтверждается. Значит, это просто ни на чем не основанное утверждение Грейс, которая в то время была ребенком. Если только не найдется кто-то еще, кто может подтвердить ее заявление.

– Нола, – услышала Корделия собственный голос. – У Маргарет есть дочь по имени Нола. Но я не знаю, присутствовала ли она там и видела ли она… что-нибудь. Джин, должно быть, что-то говорил об этом, но я просто не помню. – Она вздохнула. – Это произошло так давно.

Имеет ли дочь Маргарет к этому событию какое-нибудь отношение? Если она подтвердит заявление Грейс, вот тогда действительно все станут это обсуждать и высказывать Бог знает какие страшные предположения. Не останется никаких шансов получить деньги у Дэна Киллиана или от каких-либо фондов, и создание библиотеки останется лишь пустой мечтой.

Она должна бороться, даже если это будет стоить ей того, чем она больше всего дорожит, – собственной честности. Не нужно лгать, говорила она себе, я буду только защищать то, что нуждается в защите. Джин не совершил ничего предосудительного. И это правда – единственная правда, которую она должна позволить себе.

– Я мог бы поговорить с Нолой, если вы не возражаете, – начал было Уин, но Корделия прервала его.

– Делайте все, что сочтете нужным, Уин. – Она еще крепче прижала трубку к уху. Запах срезанного лука-резанца от ее пальцев наполнил глаза слезами, и в носу защипало. – Все, что может предотвратить дальнейшее развитие событий.

4

Нола разглядывала лист кальки, приколотый к чертежной доске. Вот уже много недель подряд она корпела над этим фасадом, а он по-прежнему не получался так, как следовало бы. Колонны кажутся слишком тонкими и слишком маленькими по сравнению с массивным фронтоном над ними, окно кажется непропорциональным, навес над мансардным окном мешает взгляду свободно скользить по мягким линиям крыши…

Она потерла виски костяшками пальцев. Уже поздно, все сотрудники давным-давно разошлись. Она устала, смертельно устала.

Ее мысли вернулись к телефонному разговору вчера вечером, когда позвонил какой-то адвокат, – наверняка из американской аристократии, судя по тому, что его зовут как-то вроде Уинстон Бишоп, очевидно, с римской цифрой, Уинстон Бишоп-II или «младший». Милый и дружелюбный, ничего общего с этим судейским дерьмом, он пригласил ее на ленч или, если она не располагает достаточным временем, предложил просто зайти на рюмочку в кафе "Юнион Сквер", которое, как ему известно, находится рядом с ее офисом. (Откуда, черт возьми, он узнал, где я работаю?) При этом он сказал, что хочет задать ей несколько вопросов, касающихся обстоятельств смерти ее отца.

Черт бы побрал и тебя, и Тома, и Дика, и Гарри, – любого из тех, кто читает газеты! – едва не вырвалось у нее. Он сказал ей, что его клиент – миссис Корделия Траскотт. О, Господи, мало ей бесконечных звонков от Грейс Траскотт, а теперь еще эта вдова будет тащить ее на свою сторону и при этом умолять держать язык за зубами!

Впрочем, старая леди может не беспокоиться. Она сказала этому бойкому адвокату, что не стоит тратить деньги на угощение или выпивку – ей нечего добавить к тому, о чем сообщалось в свое время. Она уловила нотку облегчения, прозвучавшую в голосе Уинстона Бишопа перед тем, как он повесил трубку.

А теперь она засомневалась в том, правильно ли поступила. Должна ли она, в конце концов, встретиться с Грейс Траскотт и узнать, что та помнит или знает…

Нола закрыла глаза, слегка потирая большими пальцами опухшие от работы веки.

– Ни черта хорошего не выйдет, если всякие будут торчать тут до ночи…

Нола вздрогнула. За дверью кабинета, в котором днем, кроме нее, над другими проектами фирмы работало еще восемь архитекторов, раздавалось бормотание сторожа, старого Лероя.

Надо идти домой, к девочкам. И лечь спать… Необходимо поспать, иначе завтра ее и домкратом не поднимешь с кровати, и не удастся разомкнуть веки, словно накрепко заклеенные липкой лентой. Бог, по-видимому, простит ее за очередное сумасшедшее утро с вывернутыми наизнанку майками с короткими рукавами и хлопьями воздушной кукурузы, наспех залитой молоком, подумала она, но простят ли ее Таша и Дэни?

Черт! Она даже не позвонила домой, чтобы узнать, как прошел экзамен по математике у Таши, из-за которого та переживала всю неделю. И Дэни, хныкающая из-за своего больного горла, вконец измотала Флорин. Сколько раз можно принуждать приходящую няню читать "Зеленые яйца и ветчина" вслух, пока она не сойдет с ума… или, что еще хуже, больше не придет?

Но как раз в тот момент, когда Нола снимала лист кальки, чтобы оценить свой набросок, она вдруг увидела его как будто впервые, увидела таким, каким он должен быть. Будто она долго пыталась снять слишком плотно пригнанную крышку с банки, а сейчас та вдруг поддалась. Через несколько минут неистовой работы – пять минут, двадцать минут, – она не поняла, сколько прошло времени, – был закончен эскиз совершенно нового главного фасада.

Она откинулась назад и взглянула на него. Теперь она видела его так ясно, словно его поместили в раму и ярко подсветили прожектором, подобно римскому интерьеру кисти Жака-Луи Давида,^[12] выставленного в музее. Ничего общего с более поздними рассудочными, филигранными проектами, за которые она получила премию Карнеги^[13] в Купер Юнион. Характерные черты неоклассицизма этого проекта противоречили всему, чем ее учили восхищаться. Но именно это и делало его таким совершенным…

Это никогда не будет построено, цинично предупредил ее внутренний голос. Шесть фирм соперничают между собой из-за этого заказа, и наверняка выберут другой проект. Даже здесь, у Мэгуайра на фирме "Ченг энд Фостер" ей приходится выдерживать жесточайшую конкуренцию. Она вспомнила о Рэнде Крэйге, стол которого стоял в соседней ячейке за перегородкой. Она вспомнила, какое впечатление произвел на нее однажды выполненный им проект реконструкции городской квартиры. Был объявлен конкурс на лучший проект, и она заметила жадное выражение на его лице, когда Мэгуайр, настолько заваленный уже оплаченными заказами, что не в состоянии был предоставить им немного больше времени, протянул каждому из них по черновому наброску с двумя разными подходами, которые ему хотелось бы, чтобы они развили. Рэнди попытался изобразить гримасу невозмутимости: подумаешь, еще одна головная боль!

Заглянув на следующий день через плечо Рэнди и увидев проект, над которым он корпел – модернизированную копию знаменитой стокгольмской библиотеки имени Эрика Гуннара Аспланда, – ей захотелось закричать прямо ему в ухо: "Нет и нет! Ты не понимаешь! Это должно выглядеть совсем не так!"

Но он в ответ бы только поинтересовался, что дает ей право считать себя большим знатоком.

Мемориальная библиотека Юджина Траскотта.

Она представила себе интерьер как единое целое со всем зданием – просторный вестибюль ведет в небольшой коридор, из которого несколько ступенек сбегают вниз, в зал следующей прихожей, на пол-уровня ниже предыдущей, со стеклянными стенами на все стороны, через которые неудержимым потоком изливается водопад света. В главном читальном зале вдоль потолка, – который грациозно изогнулся, однако не устремился ввысь, – три громадных фонаря из матового стекла пропускают мягкий дневной свет, а книжные полки расставлены созвучно рисунку помещенных в ниши стен металлических опор.

Это здание должно стать приятным для взгляда, грубым на ощупь, но не статичным.

Не безжизненным монументом прославленному покойнику – как мемориал Линкольна или библиотека Виденера, – а местом, которое станет привлекать к себе людей.

Отцу бы это понравилось, подумала она.

Она почувствовала, как у нее перехватило горло. Придется ли ей когда-нибудь увидеть мемориал, стоять под его сенью или проходить сквозь его двери? Или все это останется еще одним «интересным» упражнением, подобно просмотру эскизов в Купер Юнион, когда ее профессоры, по установившейся традиции, рвали на части ее проекты?

Но даже если ей и удастся убедить начальство, то окончательное решение все равно вынесет мемориальный комитет Юджина Траскотта.

"А что, если они выберут твой проект?"

От страха и нетерпения у нее под ложечкой что-то негромко, но угрожающе загудело, словно осиное гнездо под карнизом.

Эй, одернула себя Нола, не торопись! Сначала Мэгуайр. Пусть сначала он одобрит проект. А если ему понравится… Черт возьми, должна же она хоть раз в жизни воспользоваться этим!

В конце концов это она, а не Рэнди Крэйг, обеспечила им заказ Петросяна, когда Мэгуайр едва не упустил его, представив свой перегруженный деталями проект дома. Петросян – Андерс Петросян, билеты на концерт которого в Карнеги-холл распродаются за много месяцев вперед, намеревался уйти, если бы она не ринулась вперед, собрав жалкие силенки, показывая, как они могли бы выломать стену и поднять крышу, добавить лампы дневного света, совместить гостиную со спальней в одном объеме, объединив сводчатым, как в храме, потолком и открытой верандой с видом на океан. Как раз прошлым летом в журнале "Нью-Йорк Таймс" на видном месте поместили снимок загородной виллы скрипача с вздымающимся пространством в ее центральной части.

При воспоминании о той статье память Нолы услужливо воспроизвела другой, более свежий заголовок: "Покойный сенатор замешан в убийстве десятилетней давности."

Черт бы тебя побрал, Грейс Траскотт, за то, что ты разворошила все это! Нолу вдруг охватило непреодолимое желание поднять трубку телефона. Но она сдержалась. Чего она добьется?

Она схватила пальто и сумочку и выскочила за дверь, помахав Лерою, который пересыпал содержимое корзин для бумаг в пакеты для мусора. Старик что-то пробормотал.

Поджидая на Четырнадцатой улице автобус, который после девяти вечера ходит раз в тысячу лет, Нола обнаружила, что ей очень хочется оказаться на упругом сиденье специфически пахнущего такси. Но она не останавливала со свистом проносящиеся мимо желтые машины. Каждый сэкономленный доллар она откладывала, словно белочка, на потом, на оплату частной школы, куда она хотела отдать Ташу и Дэни.

Она пересела на автобус, идущий на Восьмую авеню и уже шла вдоль длинного квартала к своему дому – на Двадцать второй авеню, как раз рядом с Девятой. Нола так устала, что едва могла различать что-нибудь впереди себя. Слепой человек находит дорогу домой, подсчитывая количество шагов до двери, и она себя чувствовала точно так же, бесшумно продвигаясь по тротуару как бы по памяти – от одного освещенного круга под фонарем до другого, едва замечая однообразные дома федеральной застройки, втиснутые между домами на итальянский манер, заполонившими обе стороны улицы.

"Наступишь на трещину, получишь от мамы затрещину".

Вспомнилось обо всех трещинах, которые она ребенком перепрыгивала. И даже теперь мертвой и похороненной маме не было покоя.

Не могу даже об этом сейчас думать. Просто дойти до дома…

Флорин встретила ее широкой улыбкой.

– О, Боже, девочка, ты выглядишь так, будто на перекрестке кого-то задавили. С тобой все в порядке или вызвать неотложку?

– Я безумно устала, и все, – вздохнула Нола. – Самое лучшее лечение – хороший сон.

Она бросила сумку на футуристический столик для прихожей от Пуччи де Росси, который позволила себе купить еще во времена замужества. Маркус отыскал его в салоне "Братья Саломон" еще до того, как он потерял работу и оказался в долгу как в шелку.

– Или хороший мужчина! – засмеялась Флорин, отчего ее массивное тело затряслось. – Или и то, и другое. Ничто не делает женский шаг таким упругим, как любовные развлечения.

Флорин наверняка знает в этом толк, подумала Нола, испытывая прилив искренней привязанности к ней. Она заявляет, что ей пятьдесят восемь, но Ноле кажется, что, скорее всего, шестьдесят три или четыре. В свое время она трижды выходила замуж, имела нескольких любовников, что занимало все ее свободное время, остававшееся после работы приходящей няней. Флорин, которая однажды сказала, что день ее увольнения со службы клерком в компании «Мейси» стал днем, когда она послала к чертям старания сохранить стройную фигуру.

– Если ты найдешь одного, дай ему мой номер телефона, – пошутила Нола. – Ко мне на улице мужчины подходят только чтобы просить подаяние. – По пути на кухню она разгладила отслоившийся край обоев на стене. – Как прошел вечер?

– Хорошо, если бы телевидение не выкидывало бы своих штучек. Только я разогрелась, а они прервали сериал на самом интересном месте. – Флорин нагнулась за скомканной оберткой от конфетки под кухонным столом и с шумом выдохнула. – Снова звонила эта женщина, не назвалась, но я узнала ее голос, – это та, что звонила всю неделю… Ах да, Таша сказала, что она заболела, но это все из-за печенья и булочек, которые она трескает. Должна сказать тебе, что эта девочка даст мне фору в поглощении сладостей.

Опустив напоминание о Грейс, Нола спросила:

– Таша заболела?

– Не суетись. Пузо поболит и пройдет. Если бы мне платили хоть пару центов каждый раз, когда у моих детей болели животики, мой зад сейчас был бы упакован не хуже зада Ивонны Трамп и красавчики дрались бы за право со мной познакомиться.

– Это никогда не поздно.

Нола не удержалась от смеха, наливая стакан апельсинового сока, оглядывая захламленную кухню и думая о том, что если бы Флорин поменьше смотрела телевизор и уделяла бы чуть больше времени уборке, то в доме было бы больше порядка. Но все это не шло в сравнение с тем, как обожали ее дети. Для них Флорин была все равно, что храбрая наседка Биг Берд.

– Наплюй на все и думай о мужиках и о постели. Станешь себя чувствовать лучше и проживешь дольше.

Да уж, может быть, мне действительно повезет и я отхвачу себе еще одного Маркуса.

– Нет, спасибо, Флорин, – сказала она. – Хватит с меня того, через что я прошла в последний раз. Лучше уж я поищу мужчину, который поймет, что я гожусь кое на что еще, кроме постели.

– Поступай как знаешь, девочка, но не жди слишком долго, а то всех хороших разберут. Такие тощие, как ты, пользуются меньшим спросом, чем мы, девушки крупные.

Смех Флорин будто исходил из ее объемистого живота, и Нола рассмеялась тоже, почувствовав себя хорошо в первый раз за весь день. Или, вернее, за всю неделю. Флорин – самое лучшее лекарство… даже если она дает никудышные советы.

Она в сотый раз подумала, как ей повезло с Флорин: не только как с приходящей няней, но и как с хозяйкой дома, который та сдавала Ноле внаем. А Флорин подумала, что повезло ей: не только потому, что деньги, которые она получала за аренду, уходили на оплату закладной и на ремонт, но и потому, что можно сыграть роль доброй бабушки.

Нола пожелала спокойной ночи и заторопилась в спальню к Таше и Дэни.

Она обнаружила, что Дэни спит на животе, а ее маленькая попка возвышается под шерстяным пледом с изображением Винни-Пуха. Нола почувствовала, как нежность переполняет ее.

– Мамочка! – с соседней кровати окликнула ее Таша. Голос ее звучал глухо, как будто бы у нее заложило нос или она простудилась… Или плакала.

Она сидела вытянувшись в струнку, даже не откинувшись на сплетенное из прутьев изголовье. Ее лицо, блестящее в желтом отблеске ночника, казалось маленьким и истощенным. Старушечье личико у одиннадцатилетней девочки. Все это время Таша ждала ее возвращения!

– Привет, сладкая моя… Что случилось?

Нола села на край кровати и машинально положила руку на лоб дочери – проверить, не поднялась ли температура.

– Дэни хрюкает и сопит во сне. Ты только послушай. Таша наморщила носик, а из угла комнаты, где спала Дэни, раздались легкое сопение и храп – от заложенного носа.

– И из-за этого ты не спишь?

Нола торопливо обняла худенькие плечи Таши.

– Нет.

– Что-нибудь в школе?

– У-гу.

– Снова Джамал?

– От него всегда неприятности. – Ее голос перешел в болезненный шепот. – Меня не любит наша учительница!

Сердце Нолы сжалось. Что могло произойти, что заставило бы Ташу так подумать? То же наплевательское отношение к ученикам, которое она заметила за учительницей с начала года? Миссис Миллер оставляла впечатление человека, не справляющегося со своими обязанностями. Возможно, она слишком долго преподает, хотя выглядит ненамного старше Нолы в ее тридцать семь. Она вспомнила это дурацкое и, возможно, опасное задание – поручила группе одиннадцатилетних девочек провести дома «научный» эксперимент по плавке оловянной фольги. Будьте уверены, Нола подняла шум. И так поступила бы любая мать, если у нее есть голова на плечах.

– Это связано с таблицей умножения?

Таша покачала головой, ее плечи задрожали, и она разразилась слезами:

– О-на заставляет меня учас-твовать в п-п-оо-становке!

Постановка? Об этом, кажется, что-то говорилось в одном из объявлений, которые школа обычно рассылает с девочками по домам – о собрании ассоциации учителей и родителей, об экскурсиях за город и о борьбе со вшами. Конечно, ведь приближается Неделя самоуважения чернокожих, и ученики пятых классов должны принять участие в постановке пьесы о борьбе за гражданские права.

– Она дала тебе одну из ролей без слов? – с усмешкой произнесла Нола, надеясь, что в этом все дело.

Таша разразилась новым приступом рыданий.

– Я должна изображать плохую женщину, которая накричала на Розу Паркс, когда та хотела сесть в автобус!

Нола почувствовала, что у нее внутри что-то переворачивается, медленно, словно огромная плоская глыба. Она пришла в смятение от ощущения, которое, как она думала, уже похоронила вместе с матерью… ощущения того, что она недостаточно черная… Или недостаточно белая.

Она почувствовала приступ гнева. Ей хотелось задушить Ташину учительницу.

– Она объяснила, почему выбрала именно тебя? – спросила ласково Нола, изо всех сил стараясь подавить растущую ярость, похлопывая Ташу по плечу.

– Она не сказала, но я-то знаю! – выпалила Таша. – Джамал сказал: потому что я белая!

Белая? И это все?! Нола почувствовала, как истерический смех закипает в ней маленькими пузырьками, и прикусила язык зубами, чтобы он не вырвался наружу. О, вот это забавно! Как бы мама оценила эту шутку? Мама, которую трижды не пускали переночевать в мотелях. Мама была светлокожей, сама Нола – почти белая. Даже несмотря на то, что кожа Маркуса была темнее, чем ее, обе девочки оказались светлокожими. И нечего удивляться, что Таша и Дэни выделялись даже среди мексиканцев и арабов, с которыми учились вместе в одном классе.

– О, моя сладкая! – Она вздохнула и почувствовала себя вдруг такой усталой, что у нее хватило сил только на то, чтобы прижаться щекой к макушке Ташиной головы, такой нежной и шелковистой, словно молодая трава. – Я поговорю с ней. Завтра.

Нола слегка расслабилась и увидела, как Таша засунула было большой палец в рот, но поймав себя на этом, сделала вид, что просто провела им по губам.

– Ты ей не скажешь, что это я тебе сказала? – спросила она.

– Я скажу, что услышала от одной из матерей.

– Миссис Миллер не рассердится на меня?

Это прозвучало так, как будто Нола могла предотвратить боль, когда наклеивала пластырь на разбитую коленку, или заставить Маркуса появиться, когда он забывал, что наступила его очередь провести выходные с девочками.

Нола притянула Ташу поближе и крепко прижала к себе. Она уже отправила просьбы о приеме в разные школы и сложила их копии в верхний ящик стола.

Может быть, на следующий год… Нет, непременно на следующий год! Особенно Ташу. Смышленую и восприимчивую, хотя слишком чувствительную к этим чертовым тестам по определению коэффициента умственного развития.

Но плата за обучение в частных школах так высока – десять тысяч в год, плюс столько же, если она пошлет туда и Дэни. Хотя они и не были, что называется, бедными, но до тех пор, пока ей не удастся стать помощником или управляющим проектом, вопрос о частной школе стоять не может.

– Мне хочется спать. – Таша зевнула и выскользнула из объятий Нолы, плотно прижалась к загнутому углу подушки и свернулась калачиком, продолжая играть на нижней губе большим пальцем руки. В этот момент она как две капли воды напоминала ей Дэни, будто они были двойняшками. – Спокойной ночи, мамочка.

– Спокойной ночи, дочурка.

Вернувшись в кухню, Нола решила что-нибудь съесть, но сама мысль о приготовлении еды, даже бутерброда, оказалась выше ее сил. Вместо этого она вылила в чашку остатки кофе и взяла подсохшее печенье «Энтенменс», которое Флорин оставила на стойке. Обед в моем стиле! – рассмеялась она, проходя через холл в спальню, что находилась за лестницей.

Но, вместо того, чтобы раздеться и забраться прямо в кровать, Нола, погрузившись в мягкое лоно низкого дивана перед туалетным столиком, вспомнила о звонке Грейс.

Чего хочет эта женщина? Не станет ли Грейс совать нос в то, о чем она пообещала маме никогда и никому не рассказывать?

Нола оглядела стены, оклеенные обоями с экстравагантным узором из птиц и шпалер, увитых листьями, кровать в стиле модерн из красного полированного дерева ручной работы. Вся эта квартира похожа на нее – дизайн, построенный на экстравагантных контрастах: картина конца прошлого века, висящая рядом с эстампом Матисса, про который Таша говорила, что это – Гамби, перевернутый вверх ногами. И старый протертый турецкий ковер, на котором стояла подставка для коктейльных шейкеров, бронзовый торшер, зеленоватый от патины, и туалетный столик, непонятно к какому времени относящийся и творению какого мастера принадлежащий, который она нашла на толкучке.

Давным-давно, когда Маркус занимался торговлей ипотечными закладными, субсидированными правительством, его комиссионные позволили ей вернуться в школу и купить весь этот милый скарб. Теперь это живо напоминало ей о временах, когда надо было не убеждать себя в том, что поток денег неограничен, а класть их в чулок и прятать под матрац.

И теперешняя история с Грейс – такое же напоминание. О давних обещаниях, которые нельзя было давать. О детских годах, когда мама часто была взволнована и озабочена.

Она обманывала себя, посчитав, что если игнорировать Грейс Траскотт, то та в конце концов отстанет. Нола вспомнила маленькую девочку, которая силой прорвалась в тот день в дом ее матери. Нет, Грейс Траскотт так просто не сдастся.

Нола вздрогнула, как от удара. Все стало так ясно, словно она заглянула в хрустальный волшебный шар. Настало время кончить игру в прятки. Надо посмотреть в глаза Грейс Траскотт и просить ее, умолять, если нужно, бросить это дело.

Было уже поздно, но Нола понимала: если сейчас уснуть, то завтра она передумает. И, возможно, единственный раз чувство возобладало над разумом. Она подняла трубку и быстро набрала номер Грейс. Грейс столько раз оставляла его на автоответчике, что Нола выучила его наизусть.

Нола выбрала ресторан "Коломбо д'Ор", что на Двадцать шестой улице, как раз рядом с Лексингтоном. Модный, дороговатый для нее, но зато здесь точно не встретишь никого из знакомых.

Входя со свежего воздуха в зимний сад ресторана, напоминающий теплую нору, и слегка пригибаясь, чтобы не задеть за притолоку низкого входа, она почувствовала странную смесь уюта и интимности,переплетенную с нарастающей тревогой. Пристальным взглядом она обвела столы, вытянувшиеся вдоль кирпичной стены за баром, и наконец заметила одиноко сидящую женщину, в которой проглядывало что-то знакомое.

Да, это была она. Ставшая взрослой, эта женщина сохранила черты девочки, которые Нола хорошо запомнила много лет тому назад. Она помнила, что Грейс хорошенькая. Но, Бог мой, какая она крошечная! Даже увидев ее сидящей, можно сообразить, что она не выше ста пятидесяти сантиметров. Кукольного размера женщина, одетая в тонкую, прозрачную белую блузку, заправленную в плотно облегающие черные джинсы, в нарядной гобеленовой безрукавке и с золотым ожерельем на шее, которое напоминало волшебный браслет Бробдингнегов.^[14] Нола в сшитых на заказ широких брюках желто-коричневого цвета и в коротком жакете с прямыми плечами в мелкую черно-белую клетку по сравнению с ней почувствовала себя гигантом – защитником Национальной футбольной лиги.

Она сдала пальто и направилась к столу, пользуясь тем, что может незаметно разглядывать Грейс. Темные волосы Грейс блестели, словно шелковые, в то время как ее – собраны в узел на затылке, чтобы не укладывать. И руки Грейс – такие маленькие, что серебряные кольца на пальцах казались игрушечными, словно у ребенка, одетого в маскарадный костюм.

Но, несмотря на ее миниатюрность, все в Грейс, казалось, говорило: "Я знаю, чего хочу и как это получить".

Грейс небрежно попивала «перье» с лимоном. Нола почувствовала, как у нее засосало под ложечкой, будто что-то тянуло к Грейс помимо ее воли. Черт ее подери за то, что она втянула меня в это!

Возможно, Грейс понимает, как это все ее взволновало? Сообщения на автоответчике, на которые она не могла заставить себя ответить, Нола прослушивала снова и снова. В поисках… чего? Ключа от капкана, который, быть может, уже расставляет Грейс?

А если я сама иду сейчас в западню? – подумала Нола, на мгновение замедлила шаг и, одернув полы жакета, подошла к столу.

– Привет. Должно быть, вы – Грейс.

Нола с каким-то оттенком злорадства наблюдала за тем, как Грейс, поднимаясь для рукопожатия, чуть не опрокинула бокал. Нола скользнула в свободное кресло напротив, чувствуя на себе изучающий взгляд Грейс.

Она никогда не испытывала неудобства от пристальных взглядов. Люди пялились на нее с тех пор, как ей исполнилось двенадцать лет, когда она была тощим подростком с ногами, растущими от подбородка, и платьями, которые всегда оказывались на несколько сантиметров короче, чем следовало бы. Потому что мама, вооружившись иголкой и ниткой, не поспевала за ней. Мама клялась, что каждую ночь она поздно ложится, чтобы отпустить юбку, но на следующее утро Нола вырастает на дюйм.

Подростком Нола сутулилась, чтобы выглядеть ниже ростом. Сейчас Нола села прямо и пристально взглянула на свою визави.

– Я так боялась опоздать, что пришла на десять минут раньше, – сказала Грейс с нервным смехом, отчего Ноле захотелось понравиться ей вопреки самой себе. – Если бы после всего я разминулась с тобой, то не пережила этого. – Легкий южный акцент, словно щепотка сахара в крепко заваренном кофе.

– А я вот… опоздала. Нола сдержанно улыбнулась.

Не извиняйся. Не объясняй. Нола отогнала дежурные фразы, которые возникли в голове. Пусть Грейс объясняется.

– Приятное место, – заметила Грейс, оглядываясь. – Я где-то читала, что здесь хорошо кормят.

– Не знаю, я раньше здесь не была, – ответила Нола, слегка улыбнувшись улыбкой женщины со скромным бюджетом, которой едва хватает времени бегло просмотреть утреннюю газету, не говоря о том, чтобы интересоваться обзором цен в ресторанах.

Она демонстративно положила сумочку на колени, с презрением заметив стильный кожаный мешок Грейс, небрежно брошенный на спинку кресла, словно специально для того, чтобы вор-карманник мог свободно поживиться его содержимым. Только тот, кто рожден и живет в достатке, может позволить себе такую неосмотрительность.

Грейс отпила "перье".

– По правде говоря, теперь мне все кажется вкусным. Вчера вечером, после вашего звонка, – опять эта обезоруживающая улыбка, – я и не пыталась заснуть, а утром смогла выпить только чашку кофе.

– Значит, мы коллеги. Безмятежные ночи и крепкий сон для меня ушли в прошлое.

Грейс непонимающе взглянула на нее.

– Я помню времена, когда моему сыну было шесть, – задумчиво произнесла Грейс. – Жаль, что нельзя было законсервировать его в этом возрасте и сохранить.

– Подростковые проблемы?

Слова Грейс навели Нолу на мысль, что недавно той пришлось пережить несколько штормов на этом фронте.

– И какие! Были дни, когда я думала, что остается только выскочить через крышу.

– В моей крыше тоже осталось несколько дырок, – с симпатией заметила Нола, округлив глаза. – И Таше предстоит пройти долгий путь, прежде чем она наконец добьется большого успеха в жизни.

– Надеюсь, я когда-нибудь увижу ваших девочек, – заметила Грейс.

Нола вдруг почувствовала, как куда-то уходит непринужденная атмосфера, которая непроизвольно возникла между ними. Необходимо оставаться бдительной, раздраженной, а не опускаться до этого дерьмового состояния – "мы с тобой в одной лодке".

Пристально взглянув в лицо Грейс, она сказала:

– Я не уверена, что в этом есть какой-нибудь смысл. Грейс резко наклонилась вперед, опершись локтями о стол и остановив на Ноле недвусмысленный, понимающий взгляд. Тихим голосом, не претендующими на вежливое добродушие, она сказала:

– Я знаю, о чем вы думаете. Вы пришли сюда не для того, чтобы слушать мою болтовню. – Она первая отвела взгляд, поигрывая красными пластиковыми соломинками в бокале с напитком, перекатывая их с отсутствующим видом в напряженных ладонях и напоминая при этом непреклонную девочку-скаута, пытающуюся разжечь костер двумя палочками. – Господи, не могу поверить, что вы здесь! Мы же были детьми, но я помню о вас абсолютно все… – она запнулась, потом подхватила: —… о том дне.

Теперь и Нола наклонилась вперед.

– Почему ты не хочешь оставить все это? Зачем выставляться на всеобщее обозрение после стольких лет?

Они умерли, наши отцы. И моя мама тоже. Их здесь нет, они не могут себя защитить.

Грейс покачала головой, бросив соломинку.

– Я никого не обвиняю.

– Может быть, но ты выставляешь его в черном цвете.

– Моего отца… или твоего? – тихо спросила Грейс. Нола почувствовала, как в глубине барабанных перепонок загудело, словно туго натянутый стальной трос.

– Речь не о них, а о тебе! Что за внезапная потребность все это ворошить?

– Я вынуждена сделать это, – просто ответила Грейс. – То, что произошло, сидело у меня в голове все эти годы, как плохой фильм, который повторяют снова и снова. Я не могу поверить, что эта страшная трагедия не повлияла точно так же на моего отца. И как могу я написать о нем честно, если упущу хоть что-нибудь?

– Ладно, но зачем тебе я? – Нола откинулась назад и скрестила руки на груди. – Ты уже знаешь все, и добавить больше нечего.

Ее сердце бешено забилось, и она внезапно, помимо своей воли представила, что подвергается испытанию на детекторе лжи: одна ее рука прикована наручником и опутана проводами, а стрелка резко и размашисто скользит по разграфленной ленте.

– Кого ты защищаешь, Нола?! – воскликнула Грейс, наклонившись еще ближе. – Своего отца? Но если бы его не остановили, он стал бы убийцей, не так ли?

Внезапно Нола почувствовала, что ей не хватает воздуха. Голова закружилась, и перед глазами поплыли черные мухи.

Она напомнила себе: "Лучшая оборона – это нападение." Ухватившись за край стола, она требовательно обратилась к Грейс:

– По какому праву ты вмешиваешься в мою жизнь, лезешь в то, что тебя не касается?

– Она взяла с тебя обещание, не так ли? Точно так же, как мои мать и отец заставили меня дать им обещание?

– Не знаю, о чем ты говоришь…

– Нет, ты знаешь! Я вижу это по твоему лицу. Ты боишься говорить об этом даже со мной, а я-то ведь там была. Кто-кто, а я догадываюсь, что это твоя мать внушила тебе, что ты должна быть тише воды, ниже травы, иначе произойдет нечто ужасное. – Милое лицо Грейс помрачнело, хотя она и улыбалась. – Я знаю, потому что мне говорили то же самое. Только они прямо не говорили, что не следует ничего никому рассказывать. Моя мать… у нее есть привычка просто смотреть на тебя так, что понимаешь: лучше пройти босиком по раскаленным углям, чем узнать то, о чем она думает. – Со мной было совсем не так. Мама, она… – Нола остановилась. – Послушай, это нас никуда не приведет. Я уже выросла и сама принимаю решения. И устраивать спектакль перед толпой репортеров не собираюсь.

Она подняла холодную дрожащую руку к щеке, которая горела, словно от ожога.

Очень кстати официант принес имбирное пиво.

– Дело не в репортерах, – поправила ее Грейс. – Это нужно мне и только мне. Хочу объяснить людям, чтобы они все поняли.

– Это не так просто.

– Интересно! Это как раз то, что мне нужно знать. Почему не так просто?

– А как насчет того, что мне нужно?

Нола почувствовала, как что-то сильное и яркое вспыхнуло внутри.

Грейс внезапно откинулась назад, ее лицо побледнело и стало серьезным. Затем, резко наклонившись вперед, она слегка коснулась тыльной стороны кисти Нолы.

– Я знаю, что ты, Нола, может быть, этому не поверишь, но все эти годы… я думала о тебе. Даже до того, как начала писать эту книгу, я подумала о том, чтобы позвонить тебе, просто чтобы… Ну, просто поговорить с кем-нибудь об этом.

Нола почувствовала, как внутри у нее опять что-то рванулось и потащило ее к Грейс вопреки интуиции, которая призывала к сопротивлению.

Осторожно, предупредила она себя.

– Ты хочешь знать правду? – сказала она с той холодной точностью, с какой мясник глухо ударяет большим ножом о плаху. – Я почувствовала себя счастливой, когда умер мой отец.

Ноле удалось заметить, как это известие ошеломило Грейс, – более того, шокировало – и она почувствовала странное чувство триумфа.

– О, Боже! – на выдохе произнесла Грейс.

– До того, как отец умер, нам с мамой было хорошо только тогда, когда он уходил в море, – продолжала Нола. – Он отсутствовал неделями, а иногда месяцами. Когда возвращался, то первое время все шло, как надо… Но потом в его голове появлялись сумасшедшие идеи, и он начинал вести себя безобразно, обвиняя маму в различных вещах.

– Каких вещах?

– В основном во всякой чепухе, – продолжала Нола так, будто говорила сама с собой или грезила наяву. – Отец кричал, что, работая там, на Капитолийском холме, она стала спесивой, что он больше не знает, какого цвета у нее кожа – черная или белая. Потом ему взбрело в голову, что она его обманывает. О, мужчины! Однажды он заподозрил милого мистера Гросли, который работал в магазине, где мама делала покупки. В следующий раз – дядю Лестера, собственного брата.

– Как в таких случаях поступала твоя мать?

Нола, вспоминая, покачала головой.

– Мама сохраняла абсолютное спокойствие, и тогда отец…

Она внезапно замолчала, не желая продолжать.

Но Грейс, не говоря ни слова, тем не менее заставила ее продолжать. Она наклонилась так близко, что Нола почувствовала ее дыхание на своем лице, словно легкий летний ветерок. Ее карие глаза светились, словно солнечные блики на воде.

– … иногда он бил ее, – закончила Нола потухшим голосом.

Какое-то мгновение Грейс с сумрачным выражением на лице молчала.

– Прости меня, – наконец вымолвила она. – Для тебя эти воспоминания ужасны.

– Почему это тебя так беспокоит? – Нола почувствовала, как горечь поднимается к горлу, словно привкус, оставшийся после кислого, незрелого фрукта. – Ты ведь меня даже не знаешь!

– Не знаю, – призналась Грейс, – но мне всегда хотелось знать, чувствовала ли ты себя такой же… закупоренной, как и я. В конце концов родители никогда не спрашивали нас, не имеем ли мы что-нибудь против их варианта правды.

– Тогда почему же ты не позвонила мне десять лет назад?

– Не знаю. Что-то каждый раз останавливало меня в последний момент. Я боялась, что ты такая же, как и они, притворяешься, будто ничего никогда не произошло.

Нола почувствовала, как холод ото льда в стакане распространяется по ее руке и дальше по всей груди.

– Было дело… – сказала она и почувствовала, что произнесла эти слова с такой легкостью, с какой ржавые гвозди выходят из давным-давно плотно забитой двери. – Мой отец… тогда был не в себе. Мама перепугалась и позвонила твоему отцу. Она всегда рассказывала, как легко Юджину Траскотту удается улаживать любую проблему. О, да, я знаю, что произошел несчастный случай, но произошел из-за твоего отца. К счастью для мамы и меня и к несчастью для отца. Вот и конец всей истории.

– Ничто, что кончается так плохо, на самом деле не оканчивается, – сказала Грейс спокойно, но Нола содрогнулась от правоты ее слов.

Внезапно она сказала:

– Послушай, это все только между нами. В остальном я помочь тебе не смогу.

– Даже теперь, когда тайное стало явным и твоя поддержка могла бы спасти репутацию моего отца? – настаивала Грейс.

Нола почувствовала себя так, будто оказалась на краю пропасти и вот-вот упадет в ее бездонную пустоту.

– Я… не смогу, – повторила она слабо.

– Но почему? Он же к тебе хорошо относился, разве не так? Я знаю, что когда умер твой отец, он заботился о тебе и о твоей матери. Он отложил деньги для твоего поступления в колледж.

Нола обнаружила, что кивает.

– Да, он хорошо относился к нам. Он оставил маме ее зарплату даже после того, как она заболела и не смогла ходить на работу.

– Тогда отнесись к этому как к возвращению долга!

– Прошу, не надо, – умоляла Нола, – ты сама не знаешь, о чем просишь!

Но Грейс продолжала добиваться своего. Нола почувствовала, как самообладание ей внезапно изменило.

– Ты привыкла все делать по-своему, не так ли? Грейс Траскотт, привилегированная дочь великого сенатора. Ну что ж, позволь мне сказать…

– Грейс! – раздался откуда-то сверху густой голос. Нола встретилась взглядом с глазами такого зеленого цвета, какого она никогда прежде ни у кого не встречала. Она видела перед собой лицо почти пугающе красивое. Она успела заметить темные волосы, полный и чувственный рот, прежде чем смогла сосредоточиться на человеке, стоящем возле их столика. Невозможно мужчине в Нью-Йорке так выглядеть и при этом не быть или женатым, или геем, или нарциссистом. Тем не менее он улыбался ей, как казалось, с неподдельным интересом.

– Бен Гоулд, – представился он, протягивая руку. Хорошее рукопожатие, крепкое и сдержанное, без излишней настойчивости.

– Нола Эмори, – произнесла она в ответ. Легкая улыбка, играющая на его губах, и то, как он смотрел на нее, заставило ее задать вопрос: – Я вас знаю?

Имя было ей знакомо.

– Мы до сих пор не встречались, но я знаю о вас все, – обезоруживающе рассмеялся Бен и добавил: – Я работаю на моего отца в "Кэдогэне".

– Ваш отец?.. – Она подняла бровь.

– Джек Гоулд. – Когда Нола не отреагировала на его слова, Бен повернулся к Грейс с довольным видом. – Ты не сказала ей, что встречаешься со своим издателем?

Грейс неловко пожала плечами и опустила глаза. Обходя этот вопрос, Нола заметила:

– Должно быть, это интересно, когда собственный отец – начальник. Бьюсь об заклад, иногда вам кажется, что вы вообще никогда не выходите из дома.

И тут она сообразила, почему его имя прозвучало ударом колокола: роман, который она недавно закончила читать, был посвящен Бену Гоулду.

– Вы редактор Роджера Янга, не так ли?

Он кивнул, явно довольный тем, что она сориентировалась.

– Но я с удовольствием сказал бы, что мне хочется стать редактором Грейс точно так же, как и… Тогда бы я сейчас сидел за одним столом с двумя красивыми женщинами, вместо того чтобы уписывать ленч со скучным стариком.

Нола, неожиданно рассмеявшись, нарушила неловкую тишину, нависшую над столиком, что удивило ее не меньше, чем Грейс. Отчего она засмеялась – то ли от комплимента, то ли от того, что испытала облегчение, так как он ее выручил, спас хоть на какое-то мгновение от расследования Грейс.

– Жаль, что ты не можешь присоединиться к нам, – сказала Грейс.

– Мне тоже, но долг превыше всего. Он – мой автор, доктор и, я надеюсь, станет звездой. Он провозглашает, что долголетие – залог развития культуры. Что в идеальных условиях человеческое тело рассчитано на сто и сто двадцать лет. Я полагаю, что если судить по шкале доктора Дорфмейера, мы трое еще не достигли половой зрелости.

Нола почувствовала себя до смешного польщенной тем, что Бен включил ее в свое «мы», и к тому же он смотрел на нее на секунду дольше каждый раз, когда глаза их встречались. Когда последний раз она так остро ощущала внимание мужчины?

Это отнюдь не означало, что ее только это и занимало в жизни. Обжегшись на молоке, дуешь на воду, подумала она. Что говорил ей в ярости Маркус с красными глазами, когда упаковывал свои вещи? Никто никогда не полюбит тебя так, как я. И вспомнила, что подумала тогда. Слава Богу, я бы не вынесла снова такой любви ни от кого. Когда он ушел, она долго наслаждалась тем, что одна нежится в громадной кровати. Но потом начала себя чувствовать в ней так, как если бы спала на дрейфующей льдине.

Нола встретилась взглядом с глазами Бена, когда он поворачивался, чтобы уйти, и почувствовала, как зарделось ее лицо. Когда он исчез под аркой, она подумала, увидит ли его когда-нибудь еще?

– Похоже, хороший парень, – сказала Нола.

Гнев, который она испытывала всего несколько минут назад, исчез. Вместо него она почувствовала сильную усталость.

– Он действительно такой. – Грейс вздохнула еще раз и начала открывать маленькие кусочки от салфетки. – И я не уверена, что смогу стать мачехой тридцатилетнего мужчины.

– Вы помолвлены?

– Нет.

Грейс отвела глаза в сторону.

Нола заметила, что задела ее за живое, и быстро сменила тему.

– На днях я видела в газете твое имя. Но не в связи со всем этим. – Она развела руками. – Что-то в связи с цирком?

– А, понятно. – Грейс, которая казалась себе разорванной на маленькие клочки, как ее салфетка, будто стала возвращаться к прежней форме. Она рассеянно улыбнулась. – Цирк в Нью-Йорке. Это бенефис в пользу пен-клуба. Группа писателей станет валять дурака перед зрителями. Ожидаются восторги, если только я не свалюсь. Я выступаю на трапеции.

– Какой ужас!

– Там будет страховочная сетка. – Грейс пожала плечами. – Кроме того, в школе я входила в состав гимнастической команды и выступала довольно успешно. Моим любимым снарядом было бревно.

– Ну что же, желаю удачи.

Ноле послышалась нотка горечи в собственном голосе, и она увидела, что это не ускользнуло и от внимания Грейс.

– Мне она необходима, – сказала она и добавила со вздохом: – О, Нола, я все еще не убедила тебя, не правда ли? Хоть что-нибудь из того, что я сказала, подействовало на тебя?

После неловкого молчания Нола ответила мягко:

– Я понимаю, куда ты клонишь. Но, боюсь, нам с тобой не по пути.

Грейс внезапно повернулась, что-то нащупывая в громадном кожаном мешке, который висел на спинке ее стула. Достав оттуда коробку с рукописью, она сунула ее Ноле.

– Пожалуйста, – прошептала она со слезами на глазах, – прочти это. Хотя бы прочти, что я написала. Возможно, ты передумаешь.

Внезапно Нола поднялась.

– Нет, не передумаю. – Но, неожиданно для себя, взяла рукопись, схватив ее обеими руками, будто якорь в борьбе против волны головокружения, заглатывающей ее. – Извини, но мне надо идти. Прости за испорченный ленч.

Грейс схватила руку Нолы, сжав ее детскими по размеру ладонями немного дольше, чем при рукопожатии.

Нола, направляясь к выходу, слегка споткнулась и почувствовала, что ее тошнит, как будто бы она объелась.

Понимает ли Грейс, что ее удерживает?

Догадывается ли она о том, о чем Нола не может себя заставить рассказать, о правде, которая намного сокрушительней, чем Грейс может себе представить?

Час спустя Нола сидела со своим руководителем за громадным столом в конференц-зале, и ее чертежи лежали перед ним. Она увидела удивление на его худом, заостренном лице, когда он изучал их. Даже зная, что она получила обе премии Карнета и заветную стипендию американского института архитекторов в Купер Юнион, он оказался совершенно не готовым к этому.

Нола и сама не была в себе уверена. Откуда взялся этот проект, выполненный с такой самоуверенностью и с мастерством? Все походило на сказку, в которой гномики-сапожники исполнили его по волшебному мановению, пока она спала.

Но Кен даже не улыбнулся.

– Это совсем не то, что я имел в виду, – сказал он.

Ее руководитель отличался прямотой, и это ее восхищало. Когда он посмотрел на нее, растерянное выражение его близко посаженных голубых глаз за черепаховыми очками подействовало так, словно наждачной бумагой провели по ее и без того оголившимся нервам.

– Если бы кто-нибудь оставил этот проект на моем столе, я ни за что бы не догадался, что он твой, – продолжил он. – Это не твой стиль.

Он опять вернулся к проекту и пристально рассматривал тонкий лист ватмана, словно плывущий по поверхности полированного стола розового дерева.

– Но тебе он понравился? – не выдержала Нола.

Ей необходимо знать. Сейчас. Прежде чем она разломится от напряжения пополам.

Кен взглянул на нее, как будто удивился, что она спрашивает об этом.

– Я был бы просто сумасшедшим, если бы он мне не понравился.

– Тогда он твой. – Она тяжело сглотнула, стараясь подавить возбуждение, которое пыталось вырваться наружу из ее горла. – Я имею в виду не нашу фирму, а персонально тебя.

– Ну ты, конечно, свою долю славы…

– Ты не понял, Кен, – перебила она его. – Я предпочла бы, чтобы мое имя вообще не упоминалось в связи с этим проектом. Если его выберут, что пока не факт, я бы продолжила работать над ним до полного завершения. Хочу остаться в тени и не светиться. – Она вытащила обтрепанную вырезку из вчерашнего номера газеты «Таймс» и протянула ему. – Возможно, это тебе все объяснит.

Кен бегло просмотрел листок бумаги и недоуменно пожал плечами.

– Нед Эмори был моим отцом, – сказала она. – Моя мама работала на сенатора Траскотта.

Кен потер узкое лицо, которое всегда напоминало ей морду настороженной борзой, бледной рукой. – Но я по-прежнему не понимаю, к чему ты клонишь.

– Будет лучше, если я останусь в стороне. Я не хочу, чтобы у миссис Траскотт возникли какие-то ассоциации со мной.

Кен задумчиво потер подбородок:

– Возможно, в этом есть смысл. Я знаю нескольких человек в комиссии, которые наверняка не хотели бы рисковать потерей расположения миссис Траскотт, и все же… – Он пожал плечами и развел руками. – Буду откровенным с тобой, Нола. Ты мне нравишься. Мне нравится твоя работа. И это, – он постучал пальцами по представленному проекту, – чертовски гениально…

Она позволила себе засиять на мгновение и тут же спросила:

– Но?..

– Я должен представить его на рассмотрение хозяев. Посмотрим, что они думают.

– Когда?

– Эй, не суетись. Завтра.

Нола подавила нетерпение и сказала:

– До завтра подождать я смогу.

Большую часть своей жизни она была вынуждена скрывать свои эмоции, и сейчас придется прибегнуть к этому способу.

Нола вернулась к своему рабочему месту, и ее взгляд упал на полку над чертежным столом, где между свернутыми в рулон проектами лежала рукопись. Она медленно вытащила ее. Казалось, что ее вес оттягивал руки.

Она не могла побороть уверенность, что Грейс не отступится, будет продолжать долбить камень до тех пор, пока не получит необходимые ей ответы.

Позабыв об обещании Ченгу вычертить проекцию к концу дня, и даже о собственном проекте, который в этот момент несли начальству, Нола открыла коробку с рукописью и принялась читать.

5

…Юджин Траскотт любил рассказывать о том, как он помог Линдону Джонсону заставить Конгресс принять Закон о гражданских правах. Он поделился с президентом маленькой хитростью, которая выручала его в течение многих лет, во время очередных перевыборов. Раз в неделю, с девяти до десяти часов утра, двери в его офис в Эльмхерсте держали открытыми для местных сторонников партии и бизнесменов, которые хотели сфотографироваться вместе с Траскоттом, членом палаты представителей, лидером большинства в Сенате. Конечно, даже самый малозначащий член демократической партии хотел бы, чтобы рукопожатие с выдающимся человеком было увековечено для его потомков и для собственного политического престижа… Таким образом, несколько минут, пока фотограф делает снимок, конгрессмен от Квинса дружески болтает со своим почитателем и получает больше дополнительной информации, завоевывает авторитета больше, чем смог бы приобрести за все время предвыборной кампании, выступая с речами.

Джонсону эта идея понравилась, и он воспользовался ею, не теряя времени. Каждый понедельник, с девяти до десяти часов утра, Овальный зал открывали для членов палаты представителей и сената, желающих сфотографироваться с президентом…

Грейс перестала печатать и вгляделась в слова, светящиеся на мониторе компьютера. Затылок и глаза ломило. Так не должно быть, подумала она. Позади осталось самое трудное – бесконечные поиски и исследования. Она довела первый вариант рукописи до конца. Теперь она вступила в очередной этап – обработку всей рукописи, редактирование абзацев и фраз. Этот процесс всегда доставлял ей большое удовольствие.

Почему она чувствовала себя такой усталой?

Возможно, оттого, что непрерывно работала с восьми часов утра, наспех проглотив бутерброд за ленчем, не отрываясь от клавиатуры компьютера.

Пора отдохнуть, сказала она себе.

Она вспомнила о встрече с Нолой Эмори за неделю до этого. С тех пор что-то ее все время беспокоило. Может быть, то, что рассказала ей Нола? Или то, что она не рассказала? Грейс не могла отделаться от ощущения, что Нола что-то утаивала…

А может, у нее просто паранойя? В последнее время, из-за Ханны, она напряженно вслушивается в каждое слово, отмечает малейший жест и выражение лица собеседника, которое может означать совсем не то, что кажется на первый взгляд.

Ханна. Мысли о ней напомнили Грейс о том, что хотя она сделала все рождественские покупки заранее (одна только мысль о том, что после Дня Благодарения придется толкаться в предпраздничной давке, вызывала у нее приступ клаустрофобии), подарка для Ханны она так и не нашла. Сегодня попозже, во второй половине дня, после генеральной репетиции в Нью-Йорке, они вместе с Лилой и Крисом отправятся за покупками. Возможно, у Лилы родится какая-нибудь идея, она всегда точно знает, что именно нужно для каждого отдельного случая. Однажды, когда Грейс сломала большой палец на ноге, Лила подарила ей один носок ручной вязки.

Грейс направлялась в кухню, чтобы успеть выпить чашечку чая до прихода Криса из школы, когда раздался звонок телефона. Она бросилась обратно в кабинет и схватила трубку.

– Миссис Траскотт? Говорит миссис Эллерби из "Сент Эндрю". Боюсь, что возникла небольшая проблема с Крисом.

Услышав незнакомый голос, в котором звучали властные нотки, Грейс почувствовала слабость в ногах и упала в кресло у стола.

– С ним что-то случилось? С ним все в порядке? – Она услышала собственный голос, срывающийся от беспокойства. – С ним не… с ним не случилось никакой беды, не так ли?

Мысленно она вернулась к событиям, которые ей пришлось пережить почти сразу после развода с Уином, к тому внезапному испугу, который она испытала, когда после школы он не вернулся домой и много часов отсутствовал, а она, как безумная, обзванивала всех его друзей и одноклассников – и вдруг звонок из полицейского участка: его задержали за кражу в магазине. Раздираемая гневом и вздохнув с облегчением от того, что, по крайней мере, с ним все в порядке, она не знала, как поступить: то ли задушить его, то ли крепко обнять.

– Ничего такого, чтобы слишком тревожиться, – быстро сказала миссис Эллерби. – Но было бы лучше, если бы вы заглянули к нам в офис и мы смогли бы поговорить.

И сразу Нола, книга, Ханна – все отошло на второй план. Схватив пальто и сумку, она вылетела из дверей с единственной мыслью: Крис, ее несчастный сын, опять попал в беду.

Прямыми седыми волосами и некрасивым лицом миссис Эллерби напоминала Грейс одну из монахинь, учивших ее катехизису. Невозмутимая, со взглядом хотя и не злым, но за десятилетия обостренным битвой против жевательных резинок, бездельников и нарушителей спокойствия, она выглядела так, словно извинялась за то, что ей пришлось вытащить Грейс сюда, но сказала:

– Для паники оснований нет. Пока нет, но тем не менее…

Грейс почувствовала, как у нее внутри что-то вздрогнуло, как будто джип выскочил на каменистый участок дороги. Она почувствовала себя виноватой.

– …ведет он себя неплохо, – говорила миссис Эллерби. – Мне бы хотелось обсудить с вами два инцидента. – Грейс наблюдала за тем, как школьная воспитательница рылась в бумагах, аккуратно сложенных стопками на ее столе, затем извлекла оттуда папку, из которой достала две слегка помятые записки, написанные небрежным почерком на желтой линованной почтовой бумаге. – Это ваш почерк, мисс Траскотт?

Записки оказались с одинаковым текстом. "Пожалуйста, извините Криса за вчерашнее отсутствие на занятиях. Ему нездоровилось". И подпись – Грейс Траскотт.

Бешеная ярость охватила Грейс. Как он посмел!

Один из учителей в его табеле успеваемости оптимистично писал: "Не всегда сговорчив, но мы над этим работаем!" Его несговорчивость она побороть могла, хотя боролась с ней месяцами, годами. Но это…

Она протянула записки обратно миссис Эллерби.

– Нет, – твердо сказала она, заметив, как дрожит ее рука. – Это писала не я.

– Я так и подумала, – вздохнула миссис Эллерби. – О, Боже… я боюсь, что следующую записку мы можем ожидать завтра утром.

– Значит, сегодня он не был в школе? В висках Грейс застучало.

– Я бы позвонила вам раньше, но как раз просматривала некоторые из этих подшивок и пока не увидела справку об освобождении с вашей подписью, мне эта мысль не приходила в голову. – Миссис Эллерби наклонилась вперед, чтобы доброжелательно похлопать ее по руке. – Для настоящего волнения нет никаких оснований. Он всегда приходит домой вовремя, не так ли? И в этот раз придет вовремя.

Грейс пыталась воспринять слова миссис Эллерби, но сознание ее стремительно неслось по всем кругам ада. А если Крис не пошел ни в кино, ни в видеосалон? В этом городе, кишащем ворами и убийцами, со стрельбой из машин на полном ходу, ему может угрожать опасность, или с ним уже что-нибудь произошло?

Она едва удержалась, чтобы не вскочить и не броситься на поиски сына. Нет, миссис Эллерби права. Он всегда возвращался домой и наверняка придет и сейчас. Но что потом? Проблему не удастся решить простым нагоняем.

Грейс уставилась на опустевший коридор. "Мисс Лонжейкер – третий класс", прочитала она надпись на табличке, прибитой к стене рядом с коллекцией цветастых рисунков. Пилигримы с мушкетами, улыбающиеся турки, американские аборигены, несущие коробки с кукурузой. Всего две недели осталось до Дня Благодарения, дня, когда собираются все члены семьи, когда люди редко встречающиеся в повседневной жизни и у которых, возможно, мало общего собираются, чтобы пожать друг другу руки.

– Что вы собираетесь делать? – спросила Грейс, испытывая что-то похожее на ненависть к этой женщине с добрым лицом, которая оказалась вестником плохих новостей.

– По правде говоря, я рассчитывала, что предложение будет исходить от вас. Если у вас какие-то проблемы дома, то я могла бы кое-кого порекомендовать. Я знаю нескольких психотерапевтов, к которым в прошлом отсылала учеников. – Миссис Эллерби наклонилась вперед, понижая голос: – Конечно, все будет сохранено в тайне.

– У Криса уже есть врач, – сказала Грейс, – вот уже два года.

Она почувствовала, что погружается в безысходность, как путник, который следовал по дороге, руководствуясь дорожными знаками, и которые вдруг оборвались. Куда ей следует повернуть? К Уину? Он заявляет, что Крис в его присутствии – совсем другой ребенок: счастливый, отходчивый, словоохотливый. И это правда, черт побери. Она видела их вместе, замечала, как вспыхивает лицо Криса, когда отец входит в комнату.

К доктору Шапиро? Он и так старается изо всех сил, если судить по тем встречам, на которых Грейс присутствовала. Грейс не удавалось отделаться от ощущения, что она пытается пальцами вытащить гвозди из доски.

Грейс встала.

– Я поговорю с Крисом, – сказала она, надеясь, что ее голос звучит убедительно и сдержанно, хотя на самом деле чувствовала себя так, словно все время кого-то обманывала. – Я уверена, что этого больше не произойдет.

Никакой гарантии быть не может, и они обе знали это, но что еще она могла сказать?

Прозвенел последний звонок, и она пошла к выходу по дорожке, которая пересекала лужайку между школой и небольшой часовней святого Эндрю, сложенной из дикого камня. Грейс нашла телефон-автомат на углу улиц Гудзон и Кристофер.

Грейс сначала соединили с секретарем в приемной, потом просто с секретарем и затем еще минуту ей пришлось провести в мучительном ожидании, прежде чем Джек поднял трубку.

– Грейс! – Его глубокий сердечный голос подействовал на нее живительной влагой, словно чашка чая, которую она мечтала выпить по возвращении домой. – Я разговаривал по другой линии с Лондоном, но когда я услышал, что это ты…

– Джек, прости, что я отрываю тебя от работы, – прервала она его, – но кое-что случилось.

Она рассказала о Крисе.

Грейс боялась услышать, как он скажет, довольно посмеиваясь, что-нибудь вроде "мальчики есть мальчики". Так сказал бы Уин. Но она ощутила, как Джек вздрогнул.

– Господи, тебе как раз только этого не хватает. Чем я могу помочь?

– Я еду домой, – ответила она. – Если его там нет… Она предпочла не говорить о худших опасениях.

– Послушай, я встречу тебя дома. Через десять, самое большее – пятнадцать минут, как только удастся схватить такси.

– Джек, ты не должен… – начала было она, но он уже повесил трубку.

И как я могла сомневаться в его любви? – недоумевала Грейс, пытаясь поймать такси. Даже с его слепой любовью к Ханне, а, возможно, именно поэтому, он – самый заботливый человек из всех, кого она когда-либо знала.

Она выбиралась из такси, когда заметила, как он поворачивает из-за угла. Джек ускорил шаг, торопясь ей навстречу.

– Тебе не следовало бы приезжать, – сказала Грейс, – но я рада.

– Не волнуйся, все будет в порядке.

– О, Джек, я знаю, нет никаких причин думать, что он не вернется. Я как раз боюсь не этого. А просто… У меня такое ощущение, что я теряю его, как будто он ускользает у меня из рук.

Он убрал с ее щеки прядь волос. Несмотря на холодный ветер, гнавший стремительно летящие листья вдоль тротуара, на котором они стояли, его пальцы оставались теплыми. Это была одна из тех вещей, которую она больше всего любила в Джеке, – он давал осязаемое тепло, словно старомодная печка в углу продуваемой сквозняками хижины.

– Он перерастет это, – сказал Джек. Потом, как будто поняв, что это звучит банально, он добавил со вздохом: – Но временами это тяжело, я знаю.

– По крайней мере, Ханна не прогуливает уроки.

– Иногда мне почти хочется, чтобы она прогуливала. Ханна воспринимает все слишком серьезно.

– Мне хочется верить, что Крис где-то, как и прежде, хорошо проводит время. Но, Джек, похоже, что он пытается мне что-то сказать… но не знает, как это сделать. Это моя ошибка?

– Крис – хороший ребенок, – сказал Джек, и по тому, как задумчиво он произнес эту фразу, она поняла, что он имеет в виду. – А ты – ужасная мать. Не будь такой суровой по отношению к себе.

Слезы жгли ей глаза.

– Спасибо, мне было необходимо это услышать. – Она моргнула и улыбнулась. – Но ты мог сказать мне это и по телефону.

– А разве не лучше услышать это лично? Она кивнула.

– Теперь я знаю, почему влюбилась в тебя.

– Разве не из-за моей обходительности и сексуальной привлекательности?

Он улыбнулся, и его синие глаза прищурились.

– Поэтому тоже.

– Я бы пригласила тебя войти, – сказала она, – но Крис с минуты на минуту вернется, если он уже не дома. Будет лучше, если я справлюсь с этим сама.

В то же время какая-то ее часть страстно хотела, чтобы Джек сказал: "Тебе достаточно долго приходилось справляться с этим самой. Пришло время вмешаться кому-нибудь еще".

Если бы только Крис был их сыном, ее и Джека, тогда для Джека было бы вполне естественным поговорить с ним. А после этого они бы с Джеком обсудили все в спальне, делясь своими переживаниями и пытаясь прийти к какому-нибудь решению.

Но Джек сказал:

– Хорошая идея.

Волна одиночества захлестнула Грейс. Но это же глупо! Джек бросил работу и ринулся к ней на помощь – сколько мужчин поступило бы так же? Если разумно подойти к этому, то на что еще она могла бы рассчитывать? Тем более, что Крис скорее прислушается к проповеднику на углу, чем воспримет совет Джека.

– Мы сегодня ужинаем, ничего не меняется? – спросил Джек.

Она в смятении кивнула.

– А почему бы нам не встретиться после работы у «Бальдуччи» и прихватить кое-что оттуда? Это избавило бы тебя от необходимости готовить, – добавил он, лукаво взглянув на нее.

– Звучит заманчиво, – сказала она с воодушевлением, хотя совсем его не чувствовала. – Я позвоню тебе, когда вернусь из магазинов с Лилой.

Поднимаясь на лифте, Грейс почувствовала себя еще хуже, чем до встречи с Джеком. В квартире ее встретили громкие такты стереомузыки, доносящиеся из комнаты Криса. Волна облегчения нахлынула на нее.

Она нашла его в комнате лежащим на кровати, прикрыв рукой глаза, будто слабый свет, пробивающийся сквозь щели плотно закрытых штор от Леволорс, казался слишком ярким. Перешагивая через смятую кучу одежды, груду аудиокассет, тарелку с корками от бутербродов, она, добравшись до стереосистемы, резко повернула выключатель.

Гром музыки внезапно оборвался, и Крис резко выпрямился, будто его укололи булавкой.

– Привет!

Грейс села на кровать, в ушах у нее звенело, гнев заставлял сердце глухо стучать. Она открыла рот, чтобы наброситься на него, но ее что-то остановило. Как будто бы более добрая, мудрая часть, словно ее двойник, отделилась от нее и стала всем распоряжаться. Она глубоко вздохнула.

– Крис, – сказала она нежно. – Пойдем со мной. Давай-ка, возьми куртку.

– Куда?

Глаза его сузились.

– На улицу.

– Мама, мне надо делать уроки, – возразил он.

– Попозже я помогу тебе. Пойдем, сегодня такой чудный день, и просто жалко терять его.

Он посмотрел на нее, словно она сошла с ума.

– Да что с тобой? Что произошло, почему ты не работаешь?

Неужели Крис представляет ее такой? Всегда настолько занятой? А теперь из-за Джека времени у нее тем более нет. Грейс почувствовала, как будто ей сделали укол шприцем, наполненным чем-то более сильным, чем лекарство: правдой.

– Я работаю, – сказала она, пытаясь вытащить его безвольное тело из кровати. – Если ты не называешь работой то, что я волочу шестьдесят пять килограммов груза, то что же тогда работа?

Крис слегка улыбнулся.

– Это как-то связано с Джеком? – спросил он подозрительно.

– С каким Джеком?

– Мам, не притворяйся.

– И не думаю. Ты единственный человек, с которым мне хотелось бы провести время после обеда.

Не стоит сейчас говорить ему, что сегодня вечером Джек придет на ужин, до этого еще много времени.

– Ты странная. Куда мы пойдем?

Казалось, он вдруг сообразил, что причина ее неожиданного поведения, возможно, кроется в том, что он прогулял занятия: она заметила, как он вдруг залился краской.

Грейс взяла его безвольную руку в свою и сжала ее. Его серо-голубые глаза посмотрели на нее с новым выражением, в котором смешались осмотрительность и острая тоска.

– В цирк.

Грейс, стоя на узкой стальной платформе под куполом цирка, думала о заключенных в тюрьму писателях в Китае, для которых они добывали деньги этим бенефисом и удивлялась: а не умнее было бы просто пожертвовать им денег? Но как раз сейчас она так сильно тряслась, что не в состоянии была бы выписать чек, даже если бы и очень постаралась.

Взглянув вниз, она заметила стройную, атлетически сложенную фигуру, опускающуюся в кресло рядом с Крисом. Даже с такого расстояния, она узнала свободную элегантность, густые золотые волосы. Уин. Он-то что здесь делает? Как он вообще узнал об этой генеральной репетиции?

Ее нервозность исчезла, так как беспокойство совсем другого рода захватило ее. Что он хочет? И почему, когда ему достаточно только поднять трубку, чтобы связаться с ней, он обременяет себя поездкой в центральную часть города? В рабочий день, когда ему некогда продохнуть от собраний, присутствий в суде, судебных дел, письменных показаний, когда каждая минута на учете и набита до отказа работой.

Это, должно быть, из-за Криса – Уин собирается уговорить ее отпустить Криса с ним на Рождество.

Она почувствовала, что задышала учащенно, накаляясь от гнева. В этом году – ее очередь. Конечно, он наверняка станет извиняться. "Я-Совершенно-Не-Виноват". Это так типично: он не хочет причинять никому зла, но никогда не осознает, что его причиняет.

Как в мае прошлого года, когда она сказала, что собирается купить Крису на день рождения доску на роликах, то Уин пошел и купил ему чертов велосипед. Конечно, стоило Крису бросить только один взгляд на этот десятискоростной «рейлей», он даже не взглянул на роликовую доску.

Черт с ним, с Уином, подумала она.

Грейс оторвала взгляд от бывшего мужа и еще крепче ухватилась за стойку трапеции.

Она еле заметным движением кивнула Эмилио, который стоял на противоположном помосте рядом со своим братом – оба смуглые и с волосатой грудью. Приподнявшись на носках, она оттолкнулась, и в воздухе мелькнули ее ноги в балетных туфлях.

Ее охватило такое ощущение, как будто ее катапультировали навстречу солнцу… ослепительный свет прожекторов стремительно атакует ее, сетка под ней кажется колышащимся меридианом. В наивысшей точке полукруга, который описывает ее стремящееся вниз тело, ей кажется, что она замирает высоко в воздухе и неподвижно парит в нем какую-то долю секунды, когда сердце готово вот-вот остановиться, прежде чем Эмилио, закинувший ноги за перекладину трапеции и висящий вниз головой, не дотягивается до ее лодыжек и не хватает их крепко руками.

И после этого она летит обратно теперь уже вверх ногами, чувствуя на них руки, которые, словно путы, охватывают ее лодыжки и предохраняют от стремительного падения вниз. Кровь внезапно ударяет ей в лицо, и она ощущает, как позвоночник сжимается, сопротивляясь сильной тяге земного притяжения, растрепавшиеся концы волос хлещут по щекам. Плотный дрожжевой запах испражнений животных идревесных опилок охватывает ее, словно наступающий морской прилив.

Потом другая пара рук клещами хватает ее и, после того, как она достигает противоположного помоста, прочно ставит на ноги.

Грейс почувствовала жар от прожекторов на затылке и взглянула вниз на сетку. Смогла бы страховка ее удержать? И что заставляло ее думать, что легкость, с которой она падала и переворачивалась и с которой ее подбрасывало в воздухе во время гимнастических упражнений, когда она еще училась в средней школе или в колледже, осталась у нее и в этом возрасте?

Она как-то сразу ощутила груз своих тридцати семи лет. Ее колени подогнулись. Маленькие белые огненные мушки зароились перед глазами. Она ухватилась за Рамона, брата Эмилио.

– На этот раз намного лучше, – сказал он. – Меньше похожа на деревяшку.

Она блуждающим взглядом посмотрела вниз, пытаясь понять, смотрит ли Уин на нее по-прежнему.

Он смотрел. Удобно вытянувшись в кресле первого ряда, положив ногу на ногу и покачивая легкой туфлей из дорогой телячьей кожи, он улыбался так, словно если в мире что-то плохое иногда и происходит, то к нему не имеет никакого отношения.

Возможно, он и любил меня когда-то, подумала она. Такой любовью, на какую был способен. И, несмотря ни на что, я по-настоящему любила его – слепо, наивно, глупо.

Но это все древняя история, сказала она себе твердо.

С помоста отвесно свисала лестница, и Грейс стала спускаться вниз, легко нащупывая ногой ступеньки. Под нею несколько рабочих собирали нечто вроде детских качелей, которые представляли собой доску, уравновешенную в центре. Звуки электрических дрелей и постукивание молотков отдавались гулким эхом в пространстве под натянутым куполом цирка. Уголком глаза она поймала быстрый взгляд крупного мужчины, пытавшегося удержать равновесие на проволоке. Норман Майлер? Она повернулась и помахала ему, почувствовав облегчение от того, что не только она одна сошла с ума, чтобы подвергать себя опасности только ради бенефиса пен-клуба.

Мгновение спустя, испытав ощущение счастья от прикосновения ног к земной тверди, она нашла проход в деревянном барьере, окружающем арену, и направилась к Уину.

– Привет, а что ты здесь делаешь? – приветствовала она его, чувствуя, как у нее странным образом начинает кружиться голова, но совсем не так, как вверху, на трапеции.

Бывший муж поднялся ей навстречу, растерянно улыбаясь, что делало его на вид едва ли старше Криса – белокурый мальчик, рассчитывающий снискать особое расположение учителя. Он даже внешне выглядел как учащийся – в серых широких брюках из камвольной ткани, в накрахмаленной рубашке с застегнутыми пуговицами, за исключением одной на воротнике, и в синего цвета безрукавке.

– Я увидел твое имя в «Таймс» среди списка светил, участвующих в бенефисе. Позвонил, и мне сказали об этой генеральной репетиции. – Он улыбнулся. – Мне не хотелось упускать возможность увидеть твое выступление.

– Ты хочешь сказать, что пришел сюда не из-за Криса? Я думала… – Она огляделась вокруг, пытаясь обнаружить где-нибудь сына. – А где Крис?

– Он сказал, что хочет заглянуть за кулисы, но мне кажется, что он решил оставить нас одних. У тебя не найдется для меня минутки?

Голос Уина со слабыми южными обертонами подействовал на нее успокаивающе, словно забытая мелодия… И в то же время взволновал ее, потому что он всегда, как ей казалось, обещал больше, чем, как она знала, можно ожидать от Уина.

Она помолчала, чтобы дать понять ему: желание не означает, что она обязательно должна подчиниться. Помедлив, Грейс сказала:

– Ладно. Только мне надо набросить на себя что-нибудь.

– Вот.

Он схватил кашемировый клубный пиджак цвета древесного угля, перекинутый через ручку кресла, и предложил ей.

Грейс поколебалась, не желая принимать его, но все-таки накинула пиджак на плечи.

– Послушай, если это касается Рождества… – вырвалось у нее. – Не стоит планировать что-нибудь, не поговорив предварительно со мной.

– Крис тебе сказал?

Уин провел по волосам – густым, золотистым, слегка выгоревшим, как будто он провел все лето на яхте.

Грейс охватило странное ощущение сильного желания… только она не могла решить, чего именно ей хотелось, то ли опять оказаться с Уином, то ли просто стать им, таким вечно молодым, золотым и обаятельным. Он так естественно, без особых усилий, рассеял ее сомнения по поводу своего неожиданного, непрошенного появления.

– Послушай, мне и в самом деле неловко, Грейс. Мы просто поговорили, вот и все. Мне кажется, я дал ясно ему понять, что сначала должен поговорить с тобой.

Он заискивающе, по-мальчишески улыбнулся ей той улыбкой, от которой когда-то растаяло ее сердце.

– Только Богу известно, почему он ершится. Все, чем я занимаюсь в эти дни, так это приглядываю за ним.

– Я знаю, что ты имеешь в виду, – сказал Уин с кривой ухмылкой.

Но, черт подери, он не знал…

Все осталось таким, как в те времена, когда они были женаты: и его беспечность по отношению к их взаимным клятвам при бракосочетании, и отношение к общепринятым правилам и условностям, которые его словно не касались.

Воспоминания нахлынули на нее. Два года тому назад она была на писательской конференции в Нью-Орлеане. Но ей так чертовски хотелось домой, к Уину и Крису, что она поспешила купить билеты на самый ранний обратный рейс до аэропорта Ля-Гардия, отказавшись от участия в банкете. У нее даже в мыслях не было позвонить Уину и предупредить его о своем приезде. Все, о чем она могла думать, сидя на продавленном сиденье в такси, ползущем по Лонг-Айленду, так это о том, как она нуждается в Уине, и что все их идиотские споры в последнее время на самом деле не имеют никакого значения.

Дома, не дожидаясь лифта, который, как и все, построенное в предвоенное время в Западной части Центрального парка, имел тенденцию выходить из строя, она на одном дыхании пробежала сразу три лестничных пролета. Кому-то это показалось бы смешным, как сцена из фарса, когда она ворвалась в квартиру, почти бездыханная, во весь голос крича:

– Уин! Крис! Где вы все?..

И Уин, появившийся на пороге их спальни, с пепельно-серым лицом, запахивающий купальный халат.

Потребовалось какое-то время, чтобы осознать случившееся. Даже увидев через приоткрытую дверь в спальню водопад белокурых волос, белые трусики и одежду, наброшенную на бледные ноги, она спокойно подумала: "Что это он так рано лег, ведь еще нет и девяти. Он, должно быть, действительно измотался с этим делом Хашимото?.."

Внезапно она поняла: Нэнси. Она не могла ошибиться. Ее дорогая подруга Нэнси Джерик, жена Сэма Джерика! Их давние соседи по площадке, с тех времен, когда она и Уин жили в ужасном доме в Восточной части на Семьдесят восьмой авеню, где приходилось взбираться пешком на шестой этаж. Нэнси исполняла обязанности ее посаженной матери во время церемонии обручения (к большой досаде Сисси), Грейс и Уин стали крестными родителями для Джесса, первенца Сэма. И каждый август, начиная с рождения Криса, они снимали один и тот же дом на побережье Фэйр-Айленд, вместе занимаясь детьми, отстирывая одежду друг друга от песка, по очереди на велосипеде отправляясь за покупками…

О, Боже!

Дешевку на одну ночь она еще смогла бы ему простить. Мимолетное увлечение одной из длинноногих, узкобедрых секретарш, которых у Уина на работе в избытке, судя по всему, – тоже, но Нэнси? Что ее потрясло больше всего, так это чудовищная гнусность, запутанность и ложь, которая скапливалась в большую груду месяц за месяцем, и – что еще хуже, – возможно, год за годом.

Все сразу встало на свои места. И то, как Нэнси, разговаривая с Уином, обычно клала ему руку на плечо, и как она смеялась громче всех, когда Уин шутил или рассказывал анекдот. И этот вечерний прием, когда Нэнси уговорила Грейс не наряжаться, а потом встретила их на пороге в янтарного цвета шелковом саронге, который потрясающе оттенял ее глаза, белокурые волосы, собранные на затылке в пучок, из которого по элегантной длинной шее рассыпались локоны.

Но дело не только в Нэнси. И Уин, должно быть, тоже…

Воспоминания Грейс нарушила внезапная суматоха, возникшая из-за курицы, которая взмыла в воздух с истошным криком, преследуемая клоуном в красном парике. Грейс глубоко вздохнула, представив себе воздушный шарик, наполненный спокойным, сладким воздухом. Она заставит себя казаться безупречно вежливой, даже беззаботной.

– Бедный Крис… Он был бы более счастлив с мамочкой, которая сидит дома и готовит обед, чем с такой, которая крутится на трапеции! – сказала она со смехом.

– Там, наверху, ты была великолепна. Это напомнило мне давние гимнастические соревнования в Уэлсли, в которых ты обычно участвовала. Всегда казалось, что упражнения даются тебе так легко.

– А у меня остались в памяти только вывихнутые лодыжки и растянутые мышцы.

– Только не говори мне, что ты не получала от этого удовольствие! – рассмеялся он. – Я знаю, что ты не чувствуешь себя счастливой до тех пор, пока не окажешься в критическом положении.

Но ей не хотелось говорить с Уином о прошлом или о том, что делает ее счастливой, а что – нет. Она взглянула на часы.

– Послушай, Уин, мне безумно некогда. Мне надо переодеться, а потом мы с Крисом встречаемся с Лилой. Ты хотел мне что-то сказать?

– В общем-то – да. – Он указал жестом на кресла, на которых до этого сидели они с Крисом. – Может быть, присядем? Это займет всего одну минуту. Насчет твоей мамы.

– Мамы?

Грейс резко опустилась в ближайшее кресло, наблюдая за тем, как покатился желтый пластиковый обруч, выскользнувший из рук дрессировщика животных, и остановился около барьера, прямо напротив нее. Роджер Янг, писатель, автор остросюжетных технотриллеров, который публикуется в издательстве «Кэдогэн» и чьи книги распродаются лучше остальных, устремился за обручем и ловко поймал его на палец. Джек рассказывал, какой настырностью отличался Янг и как все в «Кэдогэн», за исключением Бена, его редактора, терпеть не могли иметь с ним дело.

– Я разговаривал с нею на прошлой неделе. – Голос Уина звучал ласково. – Грейс, поверь, она по-настоящему расстроена из-за этой книги. Она говорила с тобой об этом?

– В общем-то нет. – Грейс попыталась вспомнить, о чем они говорили с мамой в последний раз. – Она рассказывала мне о портьерах, которые по размеру подходят к гостиной… и… ах, да – что-то о госпитале. Что-то о новом радиологическом аппарате для детского отделения в Хилдейле, о котором она постоянно беспокоится.

– И ничего о книге?

– Это была главная причина, почему я ей позвонила, – рассказать, чем я занимаюсь и почему, – но она просто прервала меня, сказав, что папочкиной дочке следует учесть, что люди прочтут книгу и поверят всяким глупостям. Напомнила, что плохой вкус всегда просто плохой вкус, независимо от того, в чем он проявляется, то ли в письменной форме, то ли в чем-нибудь еще.

– Понятно. – Уин почувствовал себя неловко, он даже выглядел смущенным. – Но я боюсь, что это намного серьезнее. Она попросила моего совета… моего совета как адвоката. Грейс, если ты не остановишься, твоя мама собирается обратиться с просьбой наложить судебный запрет на публикацию твоей книги.

Грейс на мгновение почувствовала, что теряет ориентацию. Что говорит Уин? Он ведь знает, что на самом деле случилось с папой и Недом Эмори. Она ведь рассказала ему об этом, когда они поженились. Разве возможно, что Уин с самого начала не верил ей?.. И что мама спустя столько лет каким-то образом убедила себя, что несчастного случая вообще не было?

– Она не посмеет. Грейс встала.

– Мы живем в Соединенных Штатах, Грейс. – Уин обнял ее за талию и потянул обратно, вниз. – Каждый может предъявлять иск любому человеку по любому поводу.

– О, Боже, я должна была это предвидеть.

– Честно говоря, я слегка удивлен, что ты не подумала о матери, прежде чем приняться за книгу.

Его слова хотя и звучали жестоко в своей откровенности, но были смягчены дружелюбным тоном.

– Не имеет никакого значения, что я написала, дело в том, что она никогда не прощала мне того, какая я. Единственное, что, по ее мнению, я в жизни сделала правильно, так это вышла замуж за тебя. И что из этого вышло?

Когда они разводились, ее мать твердо стояла на своем: "Уин любит тебя. Он заверил меня, что у него ничего серьезного с этой женщиной нет". Мать ругала, распекала ее, и Грейс наконец тоже вышла из себя и, накричав на нее, заявила, что в таком случае ей самой следовало выйти замуж за Уина, если она считает его таким расчудесным.

– Я по-прежнему не считаю, что она так уж ошибалась на наш счет, – сказал Уин с задумчивой, но многозначительной улыбкой.

– Насколько я понимаю, ты на ее стороне? – Она вгляделась в его лицо. – Уин, это сумасшествие. Ты же знаешь, что я говорю правду.

– Я знаю, что ты веришь в то, что видела. Серовато-голубые глаза Уина глядели прямо и с раздражающей бесхитростностью.

– Иными словами, я, по-твоему, все выдумала?

– Я этого не говорил.

– Мне и без слов все ясно.

Уин вздохнул, и вдруг она ощутила себя опять девятилетней девочкой.

– Грейс, я пришел сюда не препираться с тобой, честное слово.

– Что ты собираешься делать? – спросила она, крепко обхватывая себя руками, чтобы унять дрожь.

– Делать? Ничего!

– Почему?

Теперь он выглядел обиженным и удивленным.

– Это довольно очевидно, не так ли?

– Уин, уж если ты согласился представлять ее интересы, разве ты не можешь воздействовать на нее? С твоим влиянием на мою мать, тебе по силам убедить ее, что вполне можно переходить улицу на красный свет.

Уин потряс головой.

– Не хочу, чтобы это дело повредило вам обеим. Если ты так беспокоился о моих чувствах, почему же ты не подумал дважды, прежде чем прыгнуть в постель к Нэнси? – подумала Грейс. А для Уина… был ли это просто секс, или он на самом деле любил Нэнси? Эх, Уин…

Уинстон Коновер Бишоп. Она встретила его на вечеринке, когда они оба были первокурсниками, она – в Уэлси, а он – в Гарварде. Почему-то она совсем не удивилась, когда узнала, что он вырос в Мэйконе, как раз за горами, окружающими Блессинг, – его имя относилось к таким именам, на которые, как правило, натыкаешься, читая надписи на надгробных камнях времен Гражданской войны.

Оказалось, что они имели много общего: оба любили Фолкнера, испытывали отвращение к Никсону и с удовольствием проводили время на открытом воздухе. По случайному совпадению их матери закончили Университет Джорджа Вашингтона. Словно они едва ли не части одного родового дерева с одинаковыми традициями.

Перестань вспоминать это! – скомандовала она себе. Какой смысл копаться в прошлом?

– Послушай, я не меньше мамы хочу, чтобы это не выходило за пределы разумного, – сказала Грейс, силой заставляя себя вернуться в настоящее. – Дело в том, что мы просто не пришли к общему мнению, как быть.

– Перестань, Грейс. То, что ты делаешь, с журналистской точки зрения, может быть, и этично… – Он остановил на ней взгляд, который всегда приводил ее в замешательство. – Что мне необходимо знать, прежде чем я соглашусь только рассмотреть возможность заняться этим делом, так это твое честное признание, что оно никоим образом не является орудием твоей мести матери.

– Неужели вы думаете, что я имею зуб на нее? Уин, это не имеет ничего общего с теми отношениями, которые существуют между мамой и мной. Мы смотрим на многие вещи по-разному, и все. Но она моя мать, и я никогда намеренно не причинила бы ей боль.

– Ей могут понадобиться какие-то гарантии этого. Грейс почувствовала, как у нее на глаза наворачиваются слезы.

– Ты и в самом деле на ее стороне! – воскликнула она.

– Грейс, прости, я не хотел тебя расстраивать.

Уин протянул ей носовой платок, но она затрясла головой, отталкивая его руку.

Она заморгала и заметила худого, с впалой грудью мальчика, пробирающегося к ним через лабиринт кресел. Он шел осторожно, словно боясь нашуметь, опустив голову так, что шелковистые темные волосы скрывали большую часть лица. У нее защемило сердце.

– Крис!

Он остановился в нескольких метрах, взглядом перескакивая с нее на Уина, что придавало его обычно непроницаемому лицу странную живость. Он поднял руку и вяло помахал ею.

– Привет, простите, ребята, если заставил вас ждать.

– Подойди сюда, дружок. – Уин поднялся и шагнул вперед. Он обнял Криса за плечи и притянул к себе. Крис засиял, а Грейс почувствовала, как ее сердце сжалось от зависти. Уин улыбнулся и сказал:

– Слышал, что вы с мамой собрались за покупками? Улыбка Криса поблекла. Он опустил глаза и пробормотал:

– Да, вроде того.

– Жаль. Я надеялся, что мы с тобой быстренько перекусим где-нибудь и потом сходим в кино на ранний сеанс.

Крис взглянул на Грейс с немым призывом, и она не могла не почувствовать, что ею манипулируют, хотя и не преднамеренно. Снова традиционное перетягивание каната между Уином и ею, с Крисом посредине.

– Мам… – начал Крис.

– Ладно, тогда как-нибудь в другой раз, – быстро вмешался Уин, спасая Грейс от роли злодейки. – Встретимся в выходные, как договорились.

– Конечно, папа.

– Тем лучше. Я подготовил для нас корт. – Он взмахнул невидимой ракеткой. – Ты готов разбить своего старика в пух и прах?

Крис взглянул вверх, еще раз улыбнулся отцу – открыто и с признательностью, – что заставило Грейс испытать боль от ревнивой тоски.

"Где мой большой парень?!" – обычно кричал Уин, возвращаясь домой с работы. И пятилетний Крис, словно маленькая ракета, устремлялся навстречу и обхватывал обеими ручонками колени Уина. После того, как Уину поручили вести дело о банкротстве "Пан Америкэн", его рабочий график стал скользящим. Крис не засыпал до тех пор, пока не слышал звук от ключа, повернутого в замочной скважине. Даже теперь иногда кажется, что Крис лежит и ждет звука шагов, но теперь шаги эти слышны у другой двери, в другом конце города.

Не было никакой вины Уина в том, что Крис боготворил его. По крайней мере, Уин отличался рассудительностью. Она знала его достаточно хорошо и была уверена, что ей не придется бороться за право провести Рождество в Беркшире вместе с Джеком и Ханной.

– Ты позвонишь? – сказала она Уину.

Уин кивнул.

– Как только переговорю с твоей матерью.

Грейс напряглась.

– Что ты собираешься сказать ей?

Он помолчал и ответил:

– Что как ее адвокат я бы посоветовал ей попытаться договориться с тобой, прежде чем предпринимать какие-либо действия.

– Уин, – тихо сказала она, когда он повернулся, собираясь уходить, – спасибо.

– За что, мы же друзья?

Уин уже почти подошел к двери, когда Грейс сказала сыну:

– Иди, – и слегка подтолкнула его в спину. – Ты знаешь, как мы с Лилой можем заболтаться – тебе будет до смерти скучно. Только пусть отец не задерживает тебя слишком долго.

Крис побежал к отцу, и Уин обрадованно обнял сына за плечи. Грейс вдруг охватила щемящая тоска по дням, когда они были одной семьей.

Она удивилась тому, что в груди, там, где мгновение назад не было ничего, кроме золы, затлела искра, жар от которой вынуждал ее бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от Уина.

6

Пробираясь с Лилой по лабиринту молодежного отдела магазина «Сакс» мимо джинсов-варенок, футболок и усыпанных стекляшками джинсовых курток, Грейс думала: "Не имеет никакого значения, что я куплю для Ханны. Она все равно возненавидит любую вещь и меня заодно – за то, что я стараюсь расположить ее к себе".

Чтобы подарить шестнадцатилетней Лиззи Борден^[15] по случаю праздника Ханнукка,^[16] когда сама его не отмечаешь? Набор ножей? Или цепную пилу? Или билет в один конец до Ботсваны?

– Как ты думаешь… зеленую или голубую? – Лила держала две блузки одного фасона, но разного цвета.

– Честно? – спросила Грейс.

– Я что, похожа на человека, который хочет, чтобы его обманывали? За исключением, конечно, парней, которые смертельно боятся брачных уз и симулируют серьезные намерения только для того, чтобы переспать со мной. А если парень попадется симпатичный, я поверю, даже если он скажет, что Папа римский – еврей. Так что?

Грейс рассмеялась.

– Тогда никакую!

Оба цвета никак не гармонировали с термоядерной прической Лилы – седовато-белокурыми иглами, торчащими во все стороны. По паспорту Лиле было тридцать шесть, но в обтягивающих черных лосинах и ковбойских ботинках, в кожаном жакете, накинутым на шелковую ядовито-зеленую блузку, и в черной мини-юбке из джерси она как нельзя лучше соответствовала образу покупательницы молодежного отдела. И только вблизи заметны были морщинки вокруг глаз и рта, едва различимые, как и собачьи шерстинки, прилипшие кое-где на одежде.

Лила Ниланд, владелица парикмахерского салона для собак. Грейс улыбнулась, вспоминая заведение лучшей подруги. Салон "Длинные хвосты" каким-то образом стал модным, масса актеров, музыкантов и людей из мира моды шли туда отчасти, как подозревала Грейс, потому, что Лила намного больше заботилась о собаках, чем о тех, кто находился на другом конце поводка.

Они познакомились с Лилой десять лет назад, когда Грейс привела к ней для стрижки свою колли, Харлей. Лила заметила, что Грейс чихает, и обратила внимание на ее красные и опухшие глаза.

– Это у меня "сенная лихорадка", – пояснила Грейс.

Лила отрицательно покачала головой и пальцем указала на Харлей. Лила, как выяснилось, оказалась права. Грейс страдала аллергией на собачью шерсть. И разве Лила не доказала, что она – ангел во плоти, содержа Харлей бесплатно, пока Грейс сдавала пробы на аллергию? А потом, когда Грейс металась в муках, что делать с собакой, именно Лила опять спасла ее, предложив взять Харлей себе, благородно оставив за ней право на посещения.

И теперь она молилась, чтобы Лиле удалось помочь ей не только найти подарок Ханне, но и распутать клубок, в который превратилась ее жизнь.

– Тогда, может быть, купить ее Ханне? – настаивала Лила, помахивая блузкой.

– О, Боже, ты шутишь!

– А что в ней плохого?

– Ничего, если тебе нравится кислотный дождь или отравленные отходы. Послушай, Лила, мне кажется, мы на ложном пути. Дело в том, что я сомневаюсь, примет ли Ханна вообще что-нибудь, к чему прикасалась моя рука.

– Дела так плохи?

– Представь себе, вчера мы ужинали у «Микаэлса», и едва подали горячее, она удрала в дамскую комнату. И не вышла оттуда, пока не принесли счет. И что мне делать? Извиняться за свои чувства к ее отцу? – Грейс вздохнула. – Что касается Джека, то не знаю – то ли я влюблена, как сумасшедшая… то ли просто рехнулась.

– Пойдем примерим вот это.

Лила схватила рубашку с вешалки и направилась с ней в примерочную.

– Но я не… – запротестовала было Грейс, но потом поняла, что это просто способ Лилы сделать передышку. И, кроме всего прочего, разве примерочные для женщин не равносильны исповедальням?

Внезапно Грейс страстно захотелось отвести душу. Возможно, Лила грубовата в своей прямоте, но у нее хорошее сердце и больше здравого смысла, чем морщин. А Грейс так устала переживать все в полном одиночестве.

– Ты знаешь, что самоубийств накануне Рождества больше, чем в другое время года? – заметила Лила, когда они оказались одни в крошечной примерочной пластиковой кабинке, с трудом вмещающей одного человека.

– Спасибо, мне от этого сразу стало лучше. – Грейс прищурилась, глядя на свое отражение в зеркале. – А, кстати, они специально делают такие зеркала, чтобы заставить тебя прыгнуть с моста?

– Да! – Лила рассмеялась. Она схватила Грейс за плечи так, словно та – упрямый терьер, который пытается выскользнуть из ее крепких рук. – Да что с тобой? Мне кажется, что ты на ушах стоишь.

– Да, стояла и стою. – Грейс вздохнула. – Все так сложно.

– Из-за Ханны, да? – Лила приподняла выщипанную бровь.

– О, Лила…

Грейс изо всех сил захотелось рухнуть прямо на пол среди этикеток, крючков и обрывков веревок. Прости меня, Отец наш, за мои прегрешения… Но за какие прегрешения? Она ничего не сделала, кроме того, что влюбилась в мужчину, в такого же, как и она сама, с теми же проблемами – разведенного и с детьми. Лила кивнула понимающе.

– Что ты ей сказала, когда ужин закончился, черт бы ее побрал?

– Что я могла сказать? Мне хотелось задушить ее. Но я взрослый человек, не так ли? Подразумевается, что я – благоразумна и должна сохранять спокойствие.

– Хрен со всем этим. Послушай, Грейс, стань сама собой. Скажи ей то, что она заслуживает.

– А что конкретно?

– Выскажи ей все!

Грейс уголком глаза заметила свое отражение в зеркале. Маленькая женщина в вязаном шелковом желтом свитере, в брюках шоколадного цвета со штрипками, с бледными щеками и рукой, которую она подняла, повернув ладонь так, как будто собиралась кого-то ударить. Внезапно ей стало стыдно.

Есть и другой выбор, сказала она себе. Можно выйти отсюда и пойти прямо к ближайшей телефонной будке. Позвонить Джеку и отменить планы на этот вечер. На День Благодарения и на Рождество тоже. В самом деле, взять и отменить все.

Но мысль о том, что придется проводить каждое утро и все вечера и выходные без Джека, подействовала на нее, словно глоток ледяной воды на пустой желудок.

– По крайней мере, это будет честно, – услышала она голос Лилы словно издалека.

Грейс посмотрела на нее.

– Тогда Ханна по-настоящему возненавидит меня.

– Ничего, хуже не будет. А когда вы с Джеком поженитесь…

– Он не делал мне предложения, – прервала ее Грейс. – И если достаточно умен, то и не сделает.

– Грейс, чего ты так боишься? Ханна вырастет и уйдет от вас. То же самое однажды произойдет и с Крисом. А вы с Джеком и ссориться будете, и мириться, и любить друг друга. Это все и называется замужество.

– Ой, я уже испытала это.

– С Уином? – Лила пренебрежительно махнула рукой. – Ты и Уин, вы никогда не боролись друг с другом. Ваши отношения напоминали катание на льду без коньков. Разве это настоящий брак?

– А с Джеком будет настоящий?

– Не знаю. Вам еще предстоит себя проверить. – Она лукаво взглянула на Грейс. – Одно я знаю наверняка: Джек – один из лучших парней, которых я когда-либо встречала в этом мире дикарей в костюмах в полоску, и если ты не займешься им, то я уж точно попробую вскружить ему голову.

Грейс почувствовала, как невзгоды потихоньку отступают. Рядом с Лилой трудно оставаться в подавленном состоянии. Она излучает столько энтузиазма и жажды жизни. И любви – неважно, к двуногим или четвероногим.

– Давай-ка выбираться из этой клетки для хомячков, – сказала Грейс подруге. – Мне все-таки надо купить подарок.

– Подружка, ты и в самом деле веришь в то, что рождественские покупки надо совершать заранее? Что до меня, то я жду до самого последнего момента. Неужели тебе не хочется увидеть настоящее умопомешательство, пробежаться по залам «Мейси» за час до того, как магазин закроется на Сочельник?

Спускаясь вниз на эскалаторе, среди толпы женщин в норковых шубах, Лила пробормотала:

– У меня аллергия на мех.

Грейс рассмеялась:

– Это у тебя-то?

– Совсем не то, что ты думаешь. Это непреодолимое желание упасть на четвереньки и набрасываться на каждого, кто окажется одетым в меха. Знаешь, что я однажды устроила? – Она сняла прядь со своего пиджака, похожую на шерсть колли. – Я проходила мимо одного из салонов на Двадцать восьмой или Двадцать девятой улице и увидела женщину, примеряющую шубу до пят из серебристой чернобурки. Она выглядела в ней ужасно… просто отвратительно. И я вдруг почувствовала, что не могу допустить даже мысли, что эти прекрасные животные отдали свою жизнь ради такого уродства, на которое кто-то собирается потратить целое состояние. И я…

– Дай-ка я угадаю! – Грейс рассмеялась. – Ты влетела туда и окатила помещение краской?

– Лучше! Я направилась через улицу к телефонной будке и позвонила ей.

– Да ну?

– Я попросила к телефону леди, которая примеряла шубу из лис. Я видела через окно, как продавец протянул ей трубку, и сказала, что если она купит шубу, то совершит самую большую ошибку в своей жизни.

– А ей не захотелось узнать, с кем она говорит?

– Да, я сказала ей: "Это голос вашей совести". – Лила ухмыльнулась. – Шубу она так и не купила. Я видела, как она почти швырнула ее продавцу и торжественного удалилась, вся бордово-красная.

– Ты – зло, знаешь об этом?

– Знаю, поэтому мы с тобой и ладим.

Они спустились на первый этаж и попали в разноголосую толпу мрачных покупателей, нагруженных малинового цвета пакетами с факсимильной подписью хозяина – «Сакс». Двигаясь вдоль рядов с галантерей, Лила рассказывала одну из историй салона "Длинные хвосты" – о каком-то «крутом» продюсере, который однажды привел красивого золотистого ретривера с проплешиной на крестце, которая, по утверждению некоторых ветеринаров, никогда не зарастет. Парню хотелось знать, делают ли трансплантацию волос собакам?

– Я посоветовала ему взять волосы из собственной подмышки!

Она рассмеялась над собственной репликой. Лила не нуждалась в зеркалах – она видела свое отражение в глазах людей, окружающих ее, которые оборачивались вслед, чтобы улыбнуться ей.

Они пробрались сквозь толпы у прилавков с косметикой и с трудом проложили себе дорогу к выходу на Пятую авеню. Грейс сунула пару долларов в ящичек Армии Спасения, как бы в благодарность за то, что удалось вырваться из магазина.

Она почувствовала себя лучше, когда взглянула на витрины магазина, представлявшие собой захватывающее зрелище. В этом году главным типажом праздника стал плюшевый заяц, который ожил, потому что его искренне любили. Изысканно одетые механические фигурки двигались на фоне роскошных декораций.

Грейс почувствовала внезапное вдохновение. Кукла! Что, если подарить Ханне одну из кукол ручной работы, такую, какие привыкла коллекционировать ее тетя Сельма? Такая кукла – скорее украшение, чем игрушка. Скорее всего, безумно дорогая, но что с того?

– Пойдем, – сказала она, хватая Лилу за руку. – Я кое-что придумала.

– Надеюсь, что это связано с едой. Я проголодалась!

– Это важно.

– Важнее, чем крошечный хот-дог с горчицей и кислой капустой? Ты нашла место, где можно купить туфли Маноло Блахника за полцены?!

– Маноло Блахник? Чепуха! Я говорю об игрушках, а не о туфлях.

В магазине Шварца народу оказалось еще больше, чем в «Сакс», но Грейс едва замечала это. Пройдя мимо огромных плюшевых зверей, собранных за оградой в углу первого этажа, они поднялись эскалатором на второй, где обнаружили разрекламированных коллекционных кукол. Рядами, расположенными один над другим, красовались маленькие принцессы с фарфоровыми личиками и с ярко-красными губами, демонстрировали кринолины и шляпки из итальянской соломки, из-под которых выбивались крутые локоны. Викторианская эпоха, эпоха Регентства, моды всех времен.

– Кажется, меня сейчас вырвет, – пробормотала Лила. Грейс огрызнулась:

– Хороша помощница!

– Это совершенная правда. – Лила резко повернулась лицом к ней, и Грейс впервые заметила серебряную сережку в форме собаки, качающуюся в ее правом ухе, в то время как зеленый изумруд на штифте сверкал в другом. – Грейс, ты ненормальная? Речь идет о шестнадцатилетней девушке! Когда я была в ее возрасте… Если бы кто-нибудь подарил мне куклу, то стал бы моим врагом на всю жизнь. Ты хочешь установить нормальные отношения с Ханной или вселить в нее еще одного беса?

Грейс почувствовала, как ее энтузиазм стал увядать. Лила права. О чем она думала?

Она увидела, что взгляд Лилы обращен на дошкольника в метре от них, который, бросившись на пол, молотил руками и ногами, в то время как его мать с раскрасневшимся лицом наклонилась над ним, пытаясь утихомирить. Неожиданно Лила умышленно слегка задела мать, заставляя ее повернуться, и в тот же момент подняла указательный палец и наставила его на малыша, будто бы прицеливаясь в него. Он перестал вопить и в изумлении смотрел на нее расширенными глазами, раскрыв рот, уголки которого приопустились в неподдельном удивлении. Мать, которая не заметила Лилу, обняла его и помогла встать, ласкового приговаривая:

– Ты получишь любую плюшевую зверушку, какую только хочешь, Тэтчер. За то, что ты такой хороший мальчик и делаешь то, что тебе говорит мамочка.

– Как тебе это удалось? – прошептала в удивлении Грейс.

Лила пожала плечами.

– Собаки и дети. Между ними нет разницы. Им надо дать понять, кто хозяин. Если они заметят брешь в твоей обороне, они тут же вцепятся тебе в горло. То же и с Ханной. Насколько я понимаю, ты даешь ей слишком много воли. Разрешаешь ей огрызаться.

– Ты предлагаешь дать ей сдачи?

– Нет, но ты должна постоять за себя. За это она тебя станет уважать, поверь мне.

– Я уважаю Шугар Рей Леонарда. Это не значит, что я хочу жить с этим музыкантом. – Она остановилась. – Эй, что ты делаешь?

Лила сняла с себя кожаный жакет с бронзовыми заклепками в форме музыкальных нот и запихнула его в сумку с покупками, в которой уже лежали джинсы и фланелевая рубашка, которые Грейс купила для Криса. Этот жакет подарил ей никто иной, как сам Брюс Спрингстин прямо со своего плеча – предположительно в благодарность за спасение своего лабрадора-ретривера.

– Я спасаю твою задницу, – сухо ответила Лила. – Не говори ей, что это от меня. Скажи, что от Брюса. Она может падать на колени и целовать компакт-диски с его записями… но, как только она наденет это, думать она станет только о тебе.

Грейс уставилась на Лилу и рассмеялась чуть ли не до слез. Она чувствовала себя ребенком, бьющимся в истерике, – не могла удержаться от смеха, несмотря на покупателей, бросающих на них любопытные взгляды.

Она оказалась в объятиях Лилы, от которой попахивало собакой, но запах этот казался милым и уютным. Лила быстро и крепко сжала Грейс и отпихнула от себя.

– Это такая мелочь. Поэтому не хочу ничего слышать.

– Лила…

– Заткнись! Я не спала с Брюсом, если это то, о чем ты думаешь.

– Я никогда…

Когда она повернулась, то увидела, что Лила улыбается. Ясно. Вопрос закрыт.

Грейс несла сумку с покупками так, словно в ней лежала чаша Грааля. Ханна подпрыгнет до потолка, когда увидит жакет. Но он не сможет разрешить все проблемы.

Потому что даже если ей удастся одержать верх над Ханной, то что будет, если Джек навсегда займет выжидательную позицию? Она наслышалась рассказов незамужних подруг о парнях, которых вполне удовлетворяло встречаться с ними годами, пока женщины наконец не признавали себя побежденными.

Но Джек совсем не такой, сказала она себе твердо. Он любит меня.

Да? – с издевкой спросил ее внутренний голос. То же ты думала о Уине.

Универсам «Бальдуччи» напоминал сумасшедший дом.

Грейс и Джек протискивались мимо покупателей, зажимающих в ладонях номера в списке очередников, словно выигрышные лотерейные билеты, выстроившихся в очередь к прилавку с холодными закусками. Грейс намеревалась взять только суп «Кэмпбелл», но ее пьянили запахи, исходящие от импортного сыра, громадных колец сосисок, глиняных кувшинов с блестящими оливками, молотого кофе экзотических сортов. Блюда с переполняющими их салатами из овощей, риссото и телятины бросались в глаза. А при входе в магазин стояли корзины с такими редкими в это время года фруктами и овощами, как свежие фиги из Турции, бурые помидоры из Израиля и персики, которые выглядели так, словно их три минуты назад сорвали с дерева.

– Постой за сыром, пока я схожу за хлебом, – попросила она Джека, который нес здоровенную сумку, нагруженную продуктами.

Джек совсем не выглядел нетерпеливым или измотанным. Он улыбнулся, забирая пакет с макаронами, который она держала, и бросил в корзину.

– К вашим услугам, мадам. Хотя если народу прибавится, придется объявить территорию магазина зоной военных действий.

Она привстала на цыпочки и прикоснулась легким поцелуем к его губам.

– Это на случай, если тебя захватят в плен и уведут на территорию противника, и я никогда тебя снова не увижу.

Она ушла, пробравшись бочком мимо полной женщины в шубе, толкающей тележку, нагруженную до краев.

Спустя несколько минут, неся несколько буханок хлеба и пакет с булочками с шоколадной начинкой для завтрака на следующее утро, она догнала Джека у кассы, где он стоял и оживленно беседовал с белокурым мужчиной в ермолке.

Увидев Грейс, Джек обхватил ее за плечи.

– Грейс, это Ленни. Помнишь, я говорил тебе о кузене, Леонарде? Из Боро-Парка?

– О его кошерном кузене! – рассмеялся Ленни, обнажая зубы, слишком ровные и белые, чтобы не быть протезами. – Я пришел сюда за рыбой, но не говорите родственникам моей жены. Для них трагедия даже ступить ногой туда, где продают сосиски. – Он стукнул Джека по руке. – А как ты, где скрываешься? Мы тебя не видели на праздники, на которые ты обычно…

– Да так, был немного занят.

– А, понимаю.

По лицу Ленни видно было, что он знает всю их историю. Стареющего еврейского мужчину соблазнила богиня-шикса.^[17] Джек не так уж стар, а она – не богиня, но, тем не менее, Грейс почувствовала, что раскраснелась от излишней духоты, из-за давки, созданной покупателями, протискивающимися мимо них.

– На Пурим,^[18] – сказал Джек, – уговори Дебору приготовить одну из этих божественных хаманташен, которые она обычно делает, и это сразит меня. Тебе даже не придется принуждать меня.

– Приводи с собой Грейс, – улыбнулся ей Ленни. Грейс улыбнулась в ответ, но почувствовала, что ей невзначай напомнили о том, кто она такая, а скорее, кем она не является. Джек ничего не заметил.

– Договорились, – сказал он, пожимая кузену руку.

Ленни оживился:

– А зачем ждать? А что вы оба делаете завтра вечером? У нас на ужин приглашено несколько человек, приходите и вы, мы будем больше чем рады.

Почувствовав внезапно дух противоречия, желая встряхнуть его так, чтобы с него слетело самодовольное выражение, Грейс заговорила, прежде чем Джек успел что-то сказать.

– Мы бы с удовольствием, Ленни, но у меня представление в цирке. Номер на трапеции, – добавила она с озорством.

Ленни, к его чести, удалось справиться с потрясением, которое он наверняка испытал. Не только шикса – но еще и на трапеции! Но как только он все понял, то тут же разразился искренним смехом.

– На это стоит посмотреть!

Ленни помахал им на прощание, проталкиваясь наружу. Наблюдая за ним, Грейс почувствовала себя удивительно опустошенной. Он старался казаться милым, она испытывала это и раньше, общаясь с братьями Джека, но для них она чужая и никогда не станет своим человеком.

Джек воспринимал ее так же?

– Ничего не говори, – сказал Джек в такси по дороге к ней домой. – Я знаю, что ты думаешь.

Хоть он и говорил беззаботным тоном, Грейс напряглась.

– Да?

– Ты удивляешься, как у такого молодого парня, как я, может оказаться такой старый кузен, как Ленни, правда?

Грейс расслабилась. Такси тащилось по дороге Шестой авеню.

– На самом деле он всего на шесть лет старше меня. – Джек посерьезнел. – И наполовину глухой. У него слуховой аппарат, ты не заметила? То же самое через пару лет может случиться и со мной.

– Зачем вообще шутить о таких вещах? – пожурила его она. – Будь ты хоть Мафусаилом, меня это не волнует.

– Это еще не известно, – сказал он мягко. Было заметно, что он чего-то не договаривает.

– Джек, в чем дело? – настаивала она. – Тебя что-то гложет?

Он тяжело вздохнул.

– Я все время думаю о предстоящей встрече завтра с Роджером Янгом и его агентом.

– С Роджером? Я видела его сегодня на генеральной репетиции. Он готовил какой-то номер.

Она знала об истеричном характере Роджера Янга, пользующегося дурной славой, и о его чрезмерных запросах. Когда-то их познакомили на праздновании пятидесятой годовщины издательства «Кэдогэн», и тогда она нашла его обаятельным… если не считать легкого сходства с рептилиями. Но нельзя сбрасывать со счета тот факт, что его книги продаются лучше всех.

– Это будет укрощение льва, – проворчал Джек. – Льва, который пропустил обед и находится не в лучшем расположении духа.

Грейс спросила обеспокоенно:

– Джек, но он не уходит в другое издательство?

– Я почти хочу, чтобы ушел. – Лицо Джека в ослепительном свете фар машин, проносящихся мимо, внезапно постарело. – Он… грубо обошелся с одной из наших представительниц. Пытался изнасиловать ее, как она говорит, и я ей верю. Он – настоящий подонок. Что мне хотелось бы сделать, так это избить его как следует… Но это не так просто.

– Что ты собираешься делать? – спросила она, испытывая одновременно тревогу и чувствуя себя оскорбленной за женщину, с которой даже никогда не встречалась.

– Еще не знаю, приходится играть на слух. Однако в одном ты можешь не сомневаться, – добавил он хмуро, – ему больше не предоставится возможность делать гадости, пока я в состоянии что-нибудь предпринять.

– О, Джек, прости меня… – Она пододвинулась и запустила пальцы в его волосы, падающие сзади на воротничок рубашки, не впервые испытывая совершенно незнакомое чувство – легкое волнение от удивления, что они такие мягкие и, как у молодого человека, упругие. – Мои проблемы так меня поглотили, что мне не пришло в голову спросить о твоих делах.

Уголки его губ изогнулись в полуулыбке.

– Бывало и хуже.

Грейс отодвинула в сторону сумку с покупками, которая стояла на полу между ними, и обвила руки вокруг Джека, прижавшись губами к его губам. Что хорошего в Манхэттене? В том, что ты можешь целовать мужчину на заднем сиденье такси, даже раздеться и заниматься любовью, а водитель даже не моргнет… Если не забыть о чаевых.

Поцелуй Джека оказался теплым и нежным, но не слишком. Его губы слегка приоткрылись, прижались к ее губам в слегка дразнящем поцелуе, и теперь его язык касался ее нижней губы со сладкой, сводящей с ума нежностью. Обхватив рукой ее подбородок снизу, он легким движением привлек ее поближе, покрывая все более страстными поцелуями.

Она задрожала, охваченная внезапным лихорадочным ознобом. Не имеет никакого значения, как долго это продлится у них с Джеком. Сейчас она могла думать только об одном – он целуется по мировому классу. Давно, еще в школе, когда у них с подругами хватало глупости хвастаться любовными победами, она думала, когда ее целовал очередной парень: "Четыре, возможно, четыре с плюсом, нет, это не претендент на звание чемпиона". Но с Джеком в этом смысле не возникало сомнений. Просто он – лучший изо всех.

Прижимаясь к нему всякий раз, когда машину подбрасывало на выбоинах, она вспомнила их первое свидание, почти шесть месяцев тому назад. Оно началось как деловая встреча. Он присоединился к ней и ее редактору, Джерри Шиллеру, чтобы за рюмочкой помочь им решить некоторые проблемы, связанные с ее планом, над которым она трудилась не покладая рук последние два года. Выпивка переросла в ужин, и в какой-то момент Джерри умчался, чтобыне опоздать на поезд. Джек стал настаивать на поездке домой на такси вместе с ней, чтобы убедиться, что она добралась домой в целости и сохранности. Грейс, которая, не задумываясь, спускалась в метро после двенадцати ночи, оборвала его.

– Я четыре квартала гналась за парнем, который пытался вытащить у меня кошелек, – сказала она ему, – и наподдала ему как следует зонтиком. Возможно, это мне следует проводить вас.

– А мне ничего не грозит? – поддразнил он.

– Гарантирую, что грозит.

Они оказались у него дома. Она действительно не собиралась ложиться с ним в постель в тот вечер. Но обнаружила, что и у него на уме ничего подобного нет – у него оказалось не убрано и он так нервничал, что забыл вставить фильтр в кофеварку. Молотый кофе и кипящая вода растеклись по столу, что очаровало ее и нелепым образом привлекло к нему. Она почувствовала себя соблазненной.

И в заключение – радость. Потому что с Джеком она приобрела то, что, как думала, безвозвратно потеряла, – счастье просыпаться утром рядом с любящим, привлекательным мужчиной.

– В котором часу Крис возвращается домой? – спросил он, отрывая ее от воспоминаний.

– Наверное, не очень поздно: Уин поведет его после ужина в кино. А что? У тебя что-то на уме?

Джек хитро усмехнулся и снова поцеловал ее. Вкус его поцелуя еще хранил теплый запах ржаной булки, кусок от которой он оторвал, пока они стояли в очереди в «Бальдуччи». От этого ей захотелось есть сильнее, чем от великолепных запахов, исходящих из сумок с покупками у ее ног.

7

– Хватит.

Джек старался говорить спокойно, хотя внутри у него все кипело.

Роджер Янг злобно уставился на Джека и подался вперед, сидя на краешке кресла. Глаза писателя, которые на рекламных фотографиях казались такими одухотворенными, были на самом деле буроватого цвета, выглядели запавшими и бегающими. Джек внезапно понял, почему фотографы всегда снимали Роджера из положения сверху, оставляя нижнюю часть лица в тени: у него отсутствовал подбородок.

– Цифры, – сказал Терренс Рейт, агент Янга, беспокойный человечек в галстуке-бабочке и с претенциозной бородкой-эспаньолкой, воинственно выдвигая свое кресло вперед на несколько десятков сантиметров. – Мы говорим о цифрах. Оптовые торговцы сходят с ума от спроса на эту книгу, телевизионные компании выстроились в очередь от побережья до побережья, чтобы заполучить ее для экранизации, а вы собираетесь с этим покончить?! – Его худое лицо покраснело. – Я не верю в это. Черт возьми, но я не верю!

Джек тоже не чувствовал себя вполне уверенно. Впервые он так разговаривал с крупнейшим автором издательства, который с точностью часового механизма каждый год, словно пирожок, выпекал по захватывающему детективному триллеру, который полагал естественным, что его книги выходили одновременно как в переплете, так и в мягкой обложке, и числились в списке бестселлеров. Экземпляров его последней книги "Операция «Кримсон» было продано больше, чем всех остальных книг издательства, вышедших осенью. Семьсот тысяч только в переплете, и в два раза больше разойдется в бумажной обложке!

Джек подумал, что когда Курт Рейнгольд узнает об этой встрече, то непременно сделает из его яичек покрытые бронзой декоративные подставки для книг. Теперь у него не было прежней свободы действий, и Гауптман, их новый немецкий партнер, сможет надавить на него в любой момент. И почти не осталось средств, с помощью которых можно было бы этому помешать. Доходы «Кэдогэна» с прошлого года упали на десять процентов, а теперь они рискуют потерять и дойную корову, которая приносит прибыль. Конечно, Янг связан с ними контрактом еще на одну книгу, но после этого столкновения его собственное «я», скорее всего, потребует для очередного проекта поискать другое издательство.

А Бен? Ведь Янг – его автор, льготный билет к тому, чтобы получить очередную должность. Он ужасно расстроится. Нет, он взбесится!

Джек почувствовал, как сердце его заколотилось, а во рту появился привкус обгоревшей гренки. Его взгляд упал на одну из четырех его любимых репродукций Фузелли, висевших над диваном, – сцену из «Макбета» в стиле классицизма.

"Если слова твои ложны, то ты будешь повешен живым на ближайшем дереве…"

Это мою шкуру вывесят на просушку, подумал он, но кто-то должен был положить этому конец.

Если все дело в цифрах, если дело всей его жизни, все чудесные книги, которым он помог увидеть свет, если все сводится только к деньгам, то он может немедленно признать свое поражение.

Но Джек все еще надеялся, – нет, молил Бога, – чтобы ему удалось вконец не испортить отношения с этим подонком. Лишившись Роджера, «Кэдогэн» утратит свою коммерческую устойчивость, да и его собственное будущее может оказаться похожим на картинку с суперобложки выходящей в их издательстве книги Роджера: баллистическая ракета взмывает из шахты, чтобы разнести весь мир.

Джек, почувствовав, что взмок, сделал сознательную попытку ослабить напрягшиеся мускулы челюсти и шеи. Оставайся надо всем этим – приказал он себе. Они взяли тебя за горло, но им совсем не обязательно об этом знать.

Он с облегчением отметил, что, прикрываясь маской негодования, Роджер ни в малейшей степени не нервничал. Он прикурил сигарету, глубоко затянулся и выпустил струю дыма в направлении Джека, в то время как его взгляд скользнул в сторону, на таблицу продаж "Операции «Кримсон», стоявшую между двумя книжными полками.

– Послушайте, Гоулд… Кто вы такой, чтобы так со мной разговаривать? – Роджер наклонился вперед, и его плечи поднялись выше ушей, что заставило Джека вспомнить о пародии какого-то комика на Ричарда Никсона. – Вы сами хотели этой дурацкой поездки и вы, черт бы вас побрал, ее получите! – Его университетский акцент куда-то исчез.

– Никому из присутствующих нет необходимости напоминать, каково значение поездки для предстоящих продаж. – Джек заговорил спокойно, скрестив руки на груди, касаясь большими пальцами своего узорчатого галстука «либерти» – небольшой причуды, которой он обязан Грейс. – Что касается нашей последней поездки, то я сам разбирался с жалобами, которые содержались в сообщениях женщин, вас сопровождавших, в том числе и о том, как вы их соблазняли. Я даже закрывал глаза на то, что вы включали стоимость услуг проституток в свои счета за гостиницу. Я чуть всю эмаль с зубов не стер, но сказал себе: а ведь этот парень по сути дела никого не обидел, а?

– Оставьте вашу проповедь! Если бы не Роджер, вы бы здесь сейчас и не сидели, – глумливо заметил агент Янга – Рейт. Он всегда старался всех перехитрить, заполучить более выгодное предложение от кого-то еще даже в тех случаях, когда сделка уже была оговорена со всех сторон, на ходу придумывая мифических лиц, якобы предложивших более высокие ставки, пытаясь поднять цену на аукционе. Рейт бросился в атаку: – Вы уже отпечатали семьсот тысяч экземпляров "Операции «Кримсон» и почти два миллиона в бумажной обложке.

У вас есть другой автор, тиражи которого хотя бы близко подходят к этим цифрам? Вы можете посмотреть мне прямо в глаза и сказать, что вы не обязаны Роджеру своей говенной должностью в этом заведении?!

– Он для нас весьма важен, – ответил Джек.

– Тогда какого черта мы вообще здесь делаем?

– Обсуждаем, как нам объяснить тот факт, что Роджер завершает турне раньше запланированного.

Джек выдержал негодующий взгляд Рейта. Он чувствовал, как рубашка от пота приклеивается к его лопаткам. Двадцать лет каторжного труда, чтобы стать кем-то, создать компанию, издавать книги, которые очень нравятся людям, и только для того, чтобы выкинуть все это на свалку? Ради чего? Чтобы стать более святым, чем Папа римский? Ради принципа.

А что, если мы пойдем на попятный? Насколько легче и проще поверить, что никто никому ничего плохого не сделал. Я бизнесмен, а не арбитр в проблемах морали. И хозяин положения – Роджер Янг, а не Джек Гоулд или Курт Рейнольд.

Вдруг Джеку вспомнились слова, которые он где-то читал: "Ты должен мыслить как герой, чтобы жить как добропорядочный человек". Но понимал ли тот, кто это придумал, что самое трудное слово в английском языке, как и в любом другом, – слово "нет"?

Джек перевел взгляд на Рейта, который заерзал в кресле так, словно кто-то удерживал его в нем против его воли.

– Вам бы следовало целовать землю, по которой ходит Роджер, за то, что он соглашается участвовать в вашей долбанной поездке! – сердито проворчал Рейт.

Рейт был прав. Писателей вроде Роджера обычно умоляют совершить рекламную поездку.

– Вы, наглый сукин сын, да я!.. – Лицо Роджера исказилось, нет – распухло, налилось кровью и заблестело… Янг порывисто вскочил на ноги. – Да ко мне прибежит любой издатель, стоит мне только щелкнуть пальцами! Что вы о себе возомнили?

– Роджер, мне не хочется вас огорчать еще больше, вы уже и без того расстроены, но вы понимаете, что вас до сих пор не арестовали только чудом? – Джек продолжал говорить все тем же рассудительным тоном, насколько ему позволяла выдержка, напряженно ощущая внезапные колики в животе. – Если Сью Маккой решит выдвинуть обвинения…

Рейт повернулся к своему клиенту, руками, будто спрессовывая воздух перед собой, как это делают дирижеры, снижая звук грохочущих тарелок.

– Давайте посмотрим, правильно ли я все понял, – начал он. – Вы отправили Роджера с этой… этой легкомысленной женщиной, которая заявляет…

– … что он пытался ее изнасиловать, – закончил Джек, впервые с начала разговора перестав подбирать слова и больше не скрывая отвращения. – Эта легкомысленная женщина, как вы ее назвали, – замужем и мать четверых детей. Она – один из лучших наших представителей. Наши клиенты ее любят, у нее отличные отзывы от авторов, с которыми она работает. Но вы, Роджер, заставили ее пройти через чертовские испытания. – Джек нервно вздохнул, – она вполне может и вправе обвинить вас.

На лишенном подбородка лице Янга появилось новое выражение: страх.

– Нет, нет, вы меня не поняли… я… она… Даже Рейт теперь уже не казался таким надутым.

– Боже, но это же… это самоубийство. Вы уже вложили в эту книгу сотни тысяч! Реклама! Журнал «Пипл». Автографы, да за ними выстроятся очереди вокруг квартала.

Джек почувствовал зарю триумфа, и спазмы в его животе стали понемногу ослабевать.

– Вы, наверное, думаете, что я не пересчитывал цифры раз двадцать? – сказал он, намеренно подпуская легкую нотку сожаления в свои слова. – Давайте посмотрим, что можно сделать.

После напряженного молчания, которое показалось Джеку вечностью, чудо без подбородка утонуло в своем кресле. Джек чувствовал, что близок к победе, но оставалось ощущение гадливости из-за того, что вообще приходилось вести переговоры с этим мерзавцем.

– Я подумал о турне… без поездок, – продолжал он, как будто они все были спокойны и пребывали в полном согласии. – Еще один, максимум два дня, и мы дадим вам возможность выступить по радио и телевидению – от побережья до побережья. Ну и, конечно, интервью для прессы. Мы сможем организовать их здесь, в Нью-Йорке. По телефону. И вам не придется торчать в аэропортах из-за опоздания самолетов, не придется есть паршивую еду в гостиницах. А к концу недели – пожалуйте на отдых в Уэстпорт, а то и на Антибы.

Ожидая ответа Роджера, Джек вдруг поймал себя на том, что затаил дыхание.

Янг загасил сигарету в пепельнице, которые раздавали на весенней распродаже книг по самоусовершенствованию. Надпись золотыми буквами вокруг нее гласила: "Брось курить, пока ты еще жив". Романист откинулся на спинку кресла, вызывающе сложив ручки на груди.

– Прежде всего мне этот проклятый рекламный тур вовсе и не был нужен. Это вы меня уговорили.

Он отступает! Джек с трудом удержался от улыбки облегчения.

Рейт поднял глаза от газетной вырезки, которую крутил в пальцах, будто представляя, что это рука Джека.

– Послушайте, Джек, вы можете нам пообещать, что… что не будет утечки никакой негативной информации?

– Ничего не могу вам обещать, – ответил Джек, сделал паузу, а потом добавил: – Но Роджер, наверное, сможет без ущерба для себя поговорить с леди, о которой шла речь. Может быть, даже принести ей извинения.

Через несколько минут, провожая Янга и его агента, Джек жалел об одном – придется предупредить Бена, прежде чем информация просочится: есть вероятность того, что после очередной книги Янг расстанется с издательством.

Бен, безусловно, страшно рассердится. Он много улыбался, казался настолько же добродушно-веселым, насколько Ханна была подвержена влиянию темперамента, но внутри…

Развод? Может быть, но все было гораздо сложнее, догадывался Джек. Все уходило корнями в те времена, когда он пытался создать «Кэдогэн» и крайне редко бывал дома с Натали и маленьким Беном.

Уже потом, лет восемь тому назад, Бен, только что окончивший колледж, пришел к нему работать, полный собственного достоинства. Джек тогда немного сбил с него спесь, засадив в отдел писем… И Бен стал по-настоящему обижаться на отца. Все внеурочные часы, необходимость выпрашивать рукописи, чтобы шлифовать свое редакторское мастерство и доказать свою способность работать, стали способом выражения Беном своего отношения к отцу: "Черт с тобой, но я докажу тебе, даже если это меня сведет в могилу".

Тоска камнем давила на желудок Джека. Он поднял трубку, чтобы позвонить Бену.

– Джек, удели мне пару минут, а?

В кабинет вошел Курт Рейнгольд. Невысокий, жилистый, с седеющими волосами, которые стояли ежиком, новый главный администратор «Кэдогэна» напоминал Джеку карикатуру: человек засунул палец в электрическую розетку. Но Рейнгольд-то не погорит, подумал он. Плохо будет всем вокруг него, особенно тем, кто стоит у него на пути.

Джек знал двух Рейнгольдов. Рейнгольд – главный администратор, прямой и деспотичный, требовал, чтобы все делалось только так, как сказал он. Мог встать и уйти с совещания, оставляя тебя на середине фразы… И Рейнгольд-семьянин, женатый вот уже тридцать лет, с пятью детьми, для которых он всегда находил время, даже несмотря на непрестанные перелеты в Лондон, Франкфурт, Рим, Париж и обратно. Не говоря о его тайной страсти, о которой ходили слухи: выпекать хлеб по рецептам, которые он собирал во время своих путешествий.

Джек опустил трубку и жестом пригласил Рейнгольда сесть. Но шеф демонстративно прошел к окну и глянул вниз, словно феодал на свои владения.

– Я хотел с тобой кое-что обсудить – все, что касается Джерри Шиллера.

– А в чем проблема, Курт? – спросил Джек, хотя уже понял, что дело серьезное.

Курт повернулся к нему, его выпуклые палево-голубые глаза холодно уставились на Джека.

– Джерри – слабый работник, Джек. Ему придется уйти.

У Джека внезапно заболела грудь. Господи, только не Джерри, – он же главный редактор «Кэдогэна» со времен ледникового периода! Старый Джерри, который не раз приходил к Джеку попросить сотню-другую баксов взаймы, чтобы преодолеть временные затруднения после того, как сам отдавал взаймы свое жалованье какому-нибудь автору, своему старому приятелю, чья рукопись никогда не будет принята: отдавая деньги, он и не рассчитывал, что их ему вернут. Джерри, который не на жизнь, а на смерть боролся за то, чтобы издательство продолжало публиковать поэзию…

– В прошлом году два автора Джерри – Мэйси Уэстон и Боб Готшальк – были представлены к премии Национальной ассоциации книгоиздателей, – напомнил Джек, стараясь, чтобы его голос звучал нейтрально.

– Если бы они вместе продали десять тысяч экземпляров, я бы удивился, – отпарировал Рейнгольд. – К тому же провал биографии принцессы Дианы исключительно на его совести.

– Правление поддерживало его в этом, – напомнил Джек.

Рейнгольд нетерпеливо стряхнул нитку с лацкана темно-синего кашемирового костюма. Джек вдруг представил себе, как босс с закатанными по локоть рукавами замешивает здоровенный кусок теста для хлеба.

– Джек, вы с Джерри – старые друзья, – сделал он прозрачный намек на то, что Джек, как и Джерри, может принадлежать к той же самой лиге, – но на этот раз он слишком далеко зашел. Ты это видел? – Рейнгольд держал в руке свернутый в трубочку журнал "Паблишерз уикли". Он бросил журнал на заваленный бумагами стол Джека. – Не говоря мне ни слова, он написал и отдал им заметку в колонку "Мое слово". Тирада в защиту авторов, которых зажимают издатели в интересах продвижения коммерчески выгодной литературной халтуры. – С мрачным видом он добавил: – Конечно, ни слова о редакторах, которые кусают руку, их кормящую.

– Курт, да никто и внимания не обратит…

– Остается только надеяться, что Гауптман это не прочтет. Ты знаешь, какой он ярый сторонник соблюдения верности компании.

– Если говорить о лояльности, то нет никого, кто бы так стоял за «Кэдогэн», как Джерри.

– Ему придется уйти, Джек. И твоя обязанность – заняться этим делом.

Одним ударом этот человек сумел напомнить Джеку, что он, как издатель, – всего лишь третий в служебной иерархии и что в то же время именно он несет ответственность за все "проколы".

Джеку показалось, как минуту назад с Янгом и Рейтом, что он видит дурной сон. Но не было ничего нереального или похожего на сон в невысказанной угрозе Рейнгольда: "Ты можешь оказаться следующим".

Рейнгольд все еще винит его, Джек это знал, за провалы с выполнением заказов, хотя он докладывал о том, что новый склад и его службы не готовы обработать книги осеннего ассортимента. А когда Рейнгольд узнает о столкновении с Янгом…

Джек подавил дрожь. Нет, он не позволит запугивать себя.

– Ты забываешь одну вещь, Курт. Джерри – редактор Грейс. А ее книга будет бестселлером. Вокруг нее уже поднялась шумиха. Будет масса заказов, и я не думаю, что стоит искать неприятностей, если мы уволим Джерри раньше, чем книга пойдет в типографию.

Конечно, он не станет упоминать в разговоре с Куртом о том, что сказала Грейс о возможном судебном иске своей матери к издательству, чтобы запретить выход книги в свет. Он перейдет этот мост, когда – и если – до него дойдет.

Тем временем он покажет Рейнгольду, что старый издатель (а пятьдесят пять – еще не древность) не собирается уходить в тень. Он, черт возьми, сумеет мобилизовать все ресурсы этого заведения, заставить все, что есть в «Кэдогэне», работать на книгу Грейс: организует рекламное турне по двенадцати городам, а может быть, и пресс-конференцию на Капитолийском холме. О книге говорят уже по всей стране. "Честь превыше всего" может стать той самой книгой, которую должен иметь каждый. Если не прочитать, то, по крайней мере, иметь на полке. Вроде как "Краткая история времен" или "Голое человекообразное". С деловой точки зрения, оставляя в стороне личные чувства Джека к Грейс, вопросы об огромном потенциале книги не возникали даже у Рейнгольда.

Джек снова сосредоточил внимание на Рейнгольде. Стальной взгляд этого человека оставался таким же жестоким, но Джек сумел уловить в его настроении некоторую перемену. Но легкой победы ждать не приходилось. В точности повторяя мысли Джека, Рейнгольд спросил:

– А как насчет последствий разоблачений в этой книге? Ты уже подумал о ее внешнем рецензировании? Как прикрыть нашу задницу?

– Дэн Хэггерти – лучший эксперт, он этим занимается, – сказал Джек боссу, приподнимая малахитовый грузик для бумаг, выполненный в виде пирамидки. – Он консультируется с Фредом Куеллером – лучшим адвокатом на Восточном побережье, как говорит Дэн. Насколько я понимаю, наша позиция выглядит неплохо, но если придется принимать экстренные меры предосторожности, я дам тебе знать. Я присмотрю за Джерри, чтобы он не вляпался в новую историю.

Джек молил Бога, чтобы Рейнгольд не форсировал увольнение Джерри. Когда Рейнгольд немного успокоится и придет в себя от публикации в "Паблишерз уикли", тогда можно напомнить ему о той важной роли, которую Джерри играет в компании.

Он вздохнул с облегчением, когда Рейнгольд – так же внезапно, как и появился, – прошел к двери с видом человека, у которого слишком много проблем и слишком мало времени.

Джек положил пирамидку-грузик на стол и тяжело поднялся на ноги. Надо предупредить Джерри, чтобы он не высовывался, по крайней мере пока не выйдет в свет "Честь превыше всего".

По дороге в кабинет Джерри Джек столкнулся с Беном, входившим в художественный отдел.

– Бад Истмэн идет сюда с художником-югославом, который готовит обложку для книги Хэрригэна. – Бен поднял руку ребром к горлу ладонью вниз. – Меня позвали, чтобы уладить их проблемы.

– И что же?

– Он кое-что поправит, как хочет Истмэн, не волнуйся.

Джек удивленно поднял бровь. Миша был крепким орешком.

Бен ухмыльнулся.

– У него выставка в "Пейс гэллери", и я пообещал, что непременно приду взглянуть, приведу богатых дружков мамы, которые коллекционируют восточноевропейскую живопись.

Джек похлопал Бена по плечу, чувствуя прилив гордости за сына. И в то же время эта мысль вызвала воспоминания о неприятном случае несколько лет тому назад, когда его сын был первокурсником в Йэйле. Тогда Бена поймали на том, что он продавал учебники и всякую всячину своим сокурсникам со скидкой, но покупал он эти вещи, списывая деньги со своего счета в книжном магазинчике студенческого городка, надеясь, что отец не станет слишком внимательно просматривать счета. Хуже всего было то, что Бен знал: рано или поздно его поймают. Даже когда Бена поймали за руку, он не раскаялся.

Тогда – в первый и последний раз в жизни – Джек ударил его. Но, по всей вероятности, этого оказалось достаточно, чтобы раздуть тлеющие угольки его чувства обиды и злобы.

Есть ли путь к сердцу сына? Как помочь ему понять, что жизнь состоит не только в том, чтобы схватить и присвоить все, что попадет тебе под руку? Его попытка дать Бену пройти в «Кэдогэне» весь путь, с самых низов, провалилась – вместо того, чтобы по достоинству оценить значение работы и терпения, Бен посчитал отца эксплуататором. Но, может быть, еще не все потеряно…

– У тебя есть минутка на чашечку кофе? – спросил Джек непринужденно.

И только он, отец Бена, мог схватить мгновенное изменение выражения его лица: легкую тень недовольства – морщинку, не больше ямочки на щеке, которая на несколько секунд залегла между густыми бровями Бена. Потом она исчезла.

– Конечно, отец. Только дай мне секунду, чтобы я предупредил Лизу.

– Я подожду у лифта.

Бен снова появился в вестибюле у дверей с надписью "Группа Гауптмана", скромно выгравированной на латунной дощечке. В его глазах стоял недоуменный вопрос.

– Лиза сказала, что Роджер заходил ко мне, пока я был с Истмэном. Я и не знал, что он должен был прийти. Если здесь проходили какие-то переговоры, то почему не известили меня?

Джек, понадеявшись на то, что сумеет рассказать сыну обо всем, когда они выйдут из здания, взял себя в руки и вошел в кабинку лифта. И почему только в отношениях с Беном любое, самое мелкое дело оборачивается сражением?

Но тут же внутренний голос напомнил ему: "Это не ты выкопал Янга из кучи сентиментальной писанины, не ты проводил бесконечные ночи и выходные дни, помогая ему придавать тяжеловесным рукописям начинающего писателя форму чего-то похожего на коммерческое издание". Всего лишь через два года после окончания колледжа Бен убедил несговорчивых членов правления принять первую книгу Янга. Ясно было – у Бена хватило прозорливости, врожденного инстинкта на то, чтобы почувствовать, чего хочет читатель. И, помимо этого, он обладал искусством ювелира-огранщика, когда понадобилось придать рыхлому куску форму, в которой он засверкал своими гранями.

Пока они со скрипом спускались на семь этажей вниз в пустом лифте, Джек вкратце рассказал Бену о случившемся.

– Я разговаривал с Сью Маккой вчера вечером, – завершил он свое повествование. – Она пришла ко мне и выглядела отвратительно. Это происшествие с Роджером случилось с неделю тому назад, но она говорить отказывается. Я предоставил ей возможность полностью высказаться, понимая, что это может стоить ей карьеры, да что говорить, черт возьми, может нанести ущерб всей компании.

Ступив из лифта на мраморный пол вестибюля, Бен выглядел так, словно получил удар ногой в пах. Его лицо покрылось лихорадочным румянцем, глаза сверкали, как осколки бутылочного стекла.

– Боже мой, отец! – повторял Бен. – Боже правый!

Слишком потрясенный, чтобы продолжать, Бен только качал головой, пока они проходили через вращающиеся двери. Их встретил порыв осеннего ветра, круговертью пыли завихряющегося по Пятой авеню.

Джек ждал, что сын вымолвит хоть что-нибудь, но пока они пересекали Пятую и вошли в кофейню «Эндрюс», подходящую для того, чтобы перекусить сандвичами в те дни, когда он не завтракал с каким-нибудь агентом или автором в «Готхэм» или в кафе "Юниюн Сквер", Бен молчал.

Они уселись в кабинке у дальней стены, и Бен взорвался.

– Ну как ты мог? Послушай, то, что сделал Роджер, возмущает меня не меньше твоего. Но какого черта ты не пришел сначала ко мне? Он же мой автор, черт побери!

– Именно поэтому я и не позвал тебя. Я не хотел, чтобы твои отношения с ним оказались поставленными под угрозу.

– Ага, "добрый следователь и злой следователь"?! Роджер жалуется, а я похлопываю его по спине и говорю, что все понимаю?

– Я бы не стал преподносить эту историю вот таким образом.

– Ты, по крайней мере, мог бы из любезности позволить мне решить самому, как сыграть эту игру. Ты не имеешь права действовать у меня за спиной!

Он с силой ударил кулаком по столу.

– Мне очень жаль.

– Не так уж жаль, как будет жаль мне. Или Рейнгольду, когда он об этом узнает.

Бен старался говорить тихо, поскольку официантка в этот момент наполняла их чашки.

Несмотря на желание перехватить инициативу разговора, заполнить неприятную паузу объяснениями и заверениями, Джек чувствовал уколы гнева. Опять Бен думает только о себе!

– Это должно было быть сделано, – просто сказал он.

Бен отпил кофе, скривился, поставил чашку на стол слишком резко, от чего горячая жидкость плеснулась через край. Бен взял свою салфетку и промокнул пятно.

В том, как аккуратно он сложил промокшую салфетку и подсунул ее под блюдце, Джек уловил сходство с Натали.

– Теперь о Рейнгольде, – сказал Бен. – Он хочет уволить Джерри Шиллера… Ты этого не знал?

Бен уставился на него, выпятив нижнюю челюсть. Его бледная кожа под флюоресцентными лампами казалась слегка фиолетовой. Кожа Натали, подумал Джек, вздрагивая от воспоминаний о том, как его бывшая жена гордилась своей, как она считала, патрицианской внешностью, и о том, как она прихорашивалась, когда какой-нибудь тупица говорил ей: "Вы нисколечко не похожи на еврейку".

И так же похожа на Натали манера Бена менять тему разговора, когда начинало пахнуть жареным. Джеку к тому же было неприятно, что слухи каким-то образом поползли по конторе раньше, чем он поговорит с Джерри.

– Я знаком с планами Курта, – сказал Джек осторожно. – Но, кажется, я сумел убедить его, что увольнение Джерри было бы ошибкой.

– Почему ошибкой? Он – мертвый груз, и это всем известно.

То, что Бен попугаем повторил Рейнгольда, заставило что-то щелкнуть в голове Джека. Неужели это Бен спровоцировал всю эту затею? А может, он зашел так далеко, что сам обратил внимание Рейнгольда на эту статейку в "Паблишерз уикли"?

– Ты хочешь занять место Джерри, – сказал Джек, удивляясь собственной слепоте. Как он не понял этого раньше? – В этом все дело, разве нет?

– Любой на моем месте не отказался бы от этой должности.

То, что Джек увидел на лице Бенджамина в этот момент, ему совершенно не понравилось. Такое выражение… как будто должность главного редактора ему уже обещана. Джек отпил глоток ужасно невкусного кофе.

– А ты не подумал о том, – произнес он медленно, – что можешь не потянуть эту работу, даже если Рейнгольд и в самом деле выгонит Джерри?

– Роджер Янг, черт его взял бы, был моим козырем! Бешеный огонь сверкнул в глазах Бена.

– Не забывай, что Роджер пока связан контрактом с нами еще на одну книгу, – мягко напомнил Джек.

– А потом? Если только я не смогу совершить чудо, он просто смоется. "Рэндом хаус", "Саймон энд Шустер"? Джули Пастернак из «Бэнтэм» готова на преступление, лишь бы заполучить Роджера.

– У меня не было выбора, Бен, – сказал Джек, покачивая головой.

– Сдается мне, что это я уже слыхал, – сказал Бен с горечью в голосе.

– Если ты имеешь в виду свою мать и меня… – Джек сделал решительный шаг. Он не хотел сглаживать углы, как часто делал, а Бен потом бросал тень на его дела и поступки. – …То в этом нельзя винить никого. Мы переросли наш брак, вот и все.

Бен бросил на него презрительный взгляд, но затем выражение его лица немного смягчилось и он поднял ладонь в знак примирения.

– Слушай, отец, забудь все это. Извини, что я завелся.

Настала очередь Джека сменить тему.

– Послушай, у меня на сегодняшний вечер есть свободный билет в цирк. Ханна не сможет пойти. – Пару недель назад, когда он в первый раз пригласил Бена, тот заявил, что у него иные планы. Джек спросил: – Может, передумаешь? Единственная в жизни возможность увидеть Грейс в «смертельном» номере.

– Я уже насмотрелся! – Бен рассмеялся. – Разве то, что проходит между тобой, Грейс и Ханной, не «смертельный» номер? – Он быстро опустил глаза. – Извини, просто глупая шутка. Согласись, отец: Ханна никогда не примет ее.

Джек почувствовал, что жжение в желудке возникло снова. Отказ Ханны в последний момент показался ему надуманным. Она отговорилась тем, что ее пригласили провести выходные с семьей ее подруги Кэт в Монтауке, и сделала вид, будто это очень важно, хотя проводила там почти все воскресенья.

– И еще кое-что никогда не изменится, – продолжал Бен. – И через год Грейс по-прежнему будет на пятнадцать лет моложе тебя.

– Мне казалось, что Грейс тебе нравится.

– Нравится она мне или нет – дело не в этом. Мне просто кажется, что ты заходишь дальше, чем следовало бы.

Джеку казалось, что из уст Бена он слышит собственные опасения. Каждый раз, когда он смотрит на Грейс, такую пышущую юностью, такую страстную, такую энергичную, – разве не эта мысль сверлит его подсознание? Она запала ему в сознание, как камешек в ботинок: "Когда тебе будет семьдесят, на нее все еще будут обращать внимание мужчины".

Он вспомнил отца. Сколько ему было тогда – чуть больше семидесяти? Не мучили ли его те же сомнения, когда он женился снова? Не подозревал ли он, надевая кольцо на палец Риты, что в один прекрасный день она изменит ему? И не потому, что Рита была таким уж чудовищем – кто посмеет осуждать ее за нормальные потребности и нужды? Полная жизни женщина, чуть старше пятидесяти, связалась с немощным стариком, который не мог сам спуститься по лестнице и иногда мочился в постель. В каком-то смысле отцу повезло, что он умер раньше, чем Рита от него ушла совсем.

– Может быть, ты и прав, – уступил Джек, не желая показывать Бену, насколько тот угадал его собственные опасения. – Я знаю только, что не могу представить своей жизни без нее.

– Это означает, что ты намерен жениться на ней?

– Бен, это не та проблема, которую я хотел бы… – Он замолчал, увидев на красивом лице сына презрительную гримасу. Джек вздохнул: – Мы, в общем-то, этот вопрос не обсуждали. Но это не означает, что такую возможность я не рассматривал.

Бен пожал плечами.

– Знаешь, оба вы сумасшедшие. Каждый из вас уже имел по одной семье, и посмотри, чем это обернулось? А в вашу с Грейс пользу говорит только то, что у вас, скорее всего, не будет детей, и если ваш брак распадется снова, то не пострадает никто, кроме вас.

– Ты слишком мрачно на это смотришь, – сдержанно сказал Джек.

Джек стал понемногу слышать звон собираемой посуды, слабое стаккато морозильника, дружелюбную пикировку официанток, которым пошла вторая половина отпущенного всем на земле срока, и бородатого человека за кассой. Эти звуки несли умиротворение: мир занят делами, новая пропасть между Джеком Гоулдом и его сыном не перевернет вселенную. Наконец Джек спросил:

– Хочешь еще кофе?

Бен взглянул на свои часы – старенький «Ролекс», который Натали подарила ему, когда он закончил обучение в Йэйле. Розовое золото, почти женский дизайн.

– Не могу. У меня через десять минут совещание с Беллой Чэндлер. Кстати, о сегодняшнем вечере… Я не смогу пойти. У меня важная встреча.

Фальшивая нотка в голосе Бена все объяснила Джеку.

– С матерью?

Бен кивнул.

– Сбор средств для музея. Знаешь, как неуверенно она себя чувствует, если ее кто-нибудь не сопровождает.

Нет ничего удивительного в том, что Бен до сих пор не обзавелся подружкой, подумал Джек. Это из-за Натали, которая делает все, чтобы он сопровождал ее повсюду.

Джек хотел было сказать Бену, чтобы он начал жить своей жизнью, но передумал – пусть Бен сам к этому придет. Либо ему надоест прислуживать Натали, либо, что еще лучше, он влюбится.

– Жаль, что ты не можешь пойти в цирк, – сказал Джек.

– Мне тоже.

Бен посмотрел на свои руки, сжатые в кулаки на столе, потом оттолкнул стул и встал.

– В самом деле?

Джек встал и легонько похлопал Бена по плечу. Едва ли не больше всего на свете ему хотелось в этот момент, чтобы Бен стал ему хоть на дюйм ближе.

Но что еще сказать, что не было бы сказано?

8

Джек не мог вспомнить, когда последний раз он был в цирке. Должно быть, когда Бен и Ханна были детьми – целую вечность тому назад.

Эрика Янг в гимнастическом купальнике верхом на слоне. Перед этим – Стивен Кинг – фокусник, распиливающий женщину пополам. И Норман Майлер, балансирующий на узком бревне. Это было лучше, чем дрессированные медведи и львы, прыгающие сквозь горящие кольца.

Но вот наступила очередь Грейс, время ее выхода, и Джек почувствовал, как что-то застыло внутри него. Она выглядела такой маленькой под куполом цирка – в красно-черном трико, с волосами, убранными под бархатный обруч со вставленными в него стекляшками. Она стояла одна, совершенно неподвижно, повернувшись лицом к партнеру, работающему на трапеции напротив, ожидая его сигнала, прежде чем ухватиться за перекладину, висящую над ней.

Аплодисменты нарастали и разорвались над ним, словно далекий прибой. Джек услышал их, но как сквозь туман. Он весь сосредоточился на маленькой фигурке, стоящей на высоком, с виду непрочном стальном сооружении, – на женщине, с которой связаны его надежды и опасения, которые она унесет с собой, когда прыгнет вперед и взлетит над цирковой ареной.

А если она упадет? Кто знает, насколько прочны сетки?

Гордость от сознания ее бесстрашия и красоты наполнила его. Ему так повезло! Она могла бы заполучить любого, а выбрала его, Джека Гоулда.

Из глубины памяти донесся ворчливый голос его отца, когда он уже был стариком, – как предупреждение или предостережение. Папа умолял свою жену: "Рита, пожалуйста, останься. Ты мне нужна!" И ее жестокий ответ: "Мо, не будь старым дурачиной! Почему я должна сидеть дома из-за того, что твой придира-доктор запрещает тебе выходить?"

Джек заерзал, внезапно почувствовав себя неуютно на узком сиденье, таком же, как в театре, лекторском зале, самолете, ресторане – не рассчитанном на таких здоровяков, как он. Он огляделся кругом – нет, это не обычная толпа из детей и родителей, набивающих рты кукурузными хлопьями и сахарной ватой. Через спинки стульев перекинуты меха, в полутьме поблескивают бриллианты, белеют туго накрахмаленные манишки смокингов, словно разбросанные листы плотной бумаги. Он узнал многих – издатели, редакторы, агенты, писатели, члены клуба любителей книги. Из-за присутствия лиц, большинство из которых, как он слышал, связано с недвижимостью и Уолл-стрит, аудитория производила впечатление благотворительного бала.

Позже предполагался прием у Баффи Макфэрленд, которая последние шесть лет возглавляла пен-клуб. Она приглашала его так же, как и бесчисленное множество других, на всякие сборища, чтобы собрать деньги на заключенного в тюрьму писателя или послушать стихи чехословацкого поэта. Сегодняшнее мероприятие обошлось Джеку в пять сотен. Но он заплатил бы и больше только ради блаженства видеть Грейс под куполом цирка, словно грациозную Риму – девушку-птицу из "Грин Мэншнс".^[19]

Раздалась барабанная дробь, перерастающая в крещендо, и Джек почувствовал, как напряглись его руки, словно готовились подхватить ее. Грейс приподнялась на цыпочки, – грациозная и, судя по внешнему виду, уверенная в себе, – ухватилась за перекладину трапеции, собралась и в мгновение ока уже летела над ареной.

Зал затаил дыхание, и он увидел, как все вокруг наклонились вперед, приподнимаясь со своих мест.

"Не упади, – умолял он. – Я люблю тебя!"

Он понимал, что ей не угрожает реальная опасность, но боялся смотреть и плотно зажмурил глаза. Когда он открыл их, она летела назад вверх ногами, ее лодыжки крепко сжимал партнер. Грейс широко раскинула руки, словно обнимая весь мир, улыбка освещала ее лицо.

Она приземлилась на противоположной платформе так уверенно, будто занималась этим всю жизнь. И снова полет над ареной, на этот раз – с махом в высшей точке дуги. Она перевернулась и оказалась висящей на трапеции, зацепившись за нее согнутыми в коленях ногами. Аплодисменты – сначала разрозненные, а затем переросшие в овацию, – сопровождались криками восхищения.

Громко хлопая, Джек вскочил на ноги. Его примеру последовали, и вскоре весь зал аплодировал стоя.

Когда зажегся свет, он задержался у барьера, который окружает арену. Зрители текли к выходу. Встретившись с агентом Грейс, Хэнком Кэрролом, Джек поздравил его с контрактом, который тот недавно заключил с «Кэдогэном» на три книги Дженис Китредж, чьи детективные романы продавались лучше всех.

– Спасибо. Я, ребята, надеюсь, что у вас останутся деньги на рекламу после того, как вы помиритесь с миссис Траскотт после суда, – пошутил Хэнк.

Джека смутило, что Грейс так доверяется Хэнку, пусть даже он ее агент.

– Будем надеяться, что нам удастся договориться до суда, – сказал Джек.

– А ты встречался с матерью Грейс? – Высокий, худой, как тростинка, агент вытянул губы в недобрую улыбку. – Я имел это удовольствие много лет назад, когда миссис Траскотт в последний раз приезжала в Нью-Йорк. Замечательная женщина, но от нее лучше держаться подальше.

Хэнк распрощался, а Джек задумался над его словами. Чтобы все не испортить каким-нибудь идиотским судебным запретом, Грейс нужно договориться с матерью. А что, если ей пригласить мать погостить?

После циркового представления надо предложить это Грейс. По крайней мере, пусть подумает об этом. Но Джек был уверен в ее реакции: "Пригласить мою мать погостить? Ты сумасшедший?"

Возможно, я сумасшедший, подумал он. Но попытаться стоит, и, возможно, это единственный выход.

Догнав Грейс в расходящейся толпе, он шагнул вперед, чтобы поцеловать ее.

Ему захотелось, чтобы они оказались сейчас в Ангуилле, Сент-Барте, Элефтере, где-нибудь в тропиках, на далеком от ультиматумов Рейнгольда континенте, подальше от Криса, Бена и Ханны…

– Ты произвела потрясающее впечатление, – сказал он. – Отхватила столько оваций, сколько все остальные вместе взятые.

– О, это самое легкое! – рассмеялась она. – Самое трудное – за кулисами улыбаться всем этим журналистам. – Она оглянулась вокруг, лицо ее приняло озорной вид, как у школьницы, собирающейся прогулять следующий урок. – Послушай, Джек, ты не против, если мы улизнем с приема? Я совершенно разбита. Чего бы мне действительно хотелось, так это готовой еды из китайского ресторана и свернуться калачиком в постели с тобой.

– Именно в такой последовательности?

Она придвинулась ближе. Как идеально они подходили друг другу: его рука удобно легла на ее плечо, макушка ее головы пришлась прямо у него под подбородком. Когда она приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать его в ухо, он почувствовал приступ сладостного, почти болезненного вожделения.

– Зависит от того, как ты умеешь управляться с китайскими палочками. А где – у тебя или у меня? Крис с отцом в Хэмптоне, поэтому я вся в твоем распоряжении.

– Ханна… – начал он и почувствовал, как она слегка напряглась, – проводит выходные со своей подругой Кэт. Поэтому она и не пришла сюда. Она шлет тебе лучшие пожелания.

Грейс взглянула на него, лоб ее наморщился от незаданных вопросов, но она ничего не сказала.

– Джек… Я не знаю, как сказать тебе… Грейс сидела на его двуспальной кровати, скрестив ноги. Она потирала виски так, как обычно делала, когда чувствовала наступление головной боли.

Джек почувствовал какой-то глухой удар в груди, словно птица с лету ударилась в оконное стекло. Она собирается сказать, что устала ждать, когда я приму решение. Что с нее довольно.

На какое-то мгновение он подумал о том, чтобы рассказать ей о рождественском сюрпризе, который готовил несколько месяцев. Но правильно ли она воспримет это? Не расценит ли как предложение, которое он все еще не готов был сделать?

Черт возьми, почему он не может сказать ей то, что ей хочется услышать? Это не из-за отсутствия любви к ней, видит Бог. Пожалуй, в их случае слишком много всего – все их прошлое, накопленное отдельно друг от друга, которое теперь они объединили.

– Это о книге, Джек, – сказала Грейс. – Я не знаю, получится ли у меня. Я сегодня опять разговаривала с Уином, и он сказал, что пытался отговорить маму, но она стоит на своем. Она хочет, чтобы публикацию прекратили судебным запретом.

Первое, что испытал Джек, – облегчение, громадное облегчение. Это о своей книге, а не о них хочет говорить Грейс! Но тут слова Грейс задели его за живое, в его голове задвигались шестеренки, все подчиняя делу. Если Грейс выкинет кусок о Неде Эмори, книга по-прежнему останется хорошей, в каком-то смысле выдающейся, но не сенсационной. Им повезет, если они продадут двадцать пять тысяч. Несколько вежливых отзывов, возможно, они и получат, но никакого шума в прессе, в список бестселлеров они тоже не попадут.

А значит, козлом отпущения может стать не только Джерри Шиллер, но и кое-кто еще…

Джек почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Он такого навидался по телевидению, в газетах: руководящие работники высокого ранга без работы, они никому не нужны и никто не хочет их нанять. Он сочувствовал этим ребятам, но никогда, ни единого раза ему не приходило в голову, что он может оказаться одним из таких неудачников.

Рейнгольд копал под него с момента своего появления в издательстве. И Джек не обвинял его. Не секрет, что Джек был против приобретения «Кэдогэна» Гауптманом. Да и кому охота становиться третьим по старшинству, если он привык быть боссом? У него были нарекания на прежнего партнера – корпорацию «Ситвелл», – но они, по крайней мере, позволяли ему всем заправлять.

С другой стороны, Рейнгольд не походил на дурачка. Многолетний опыт Джека, егосвязи с писателями, агентами, хорошо информированными людьми в Вашингтоне, его глубокое знание вен, артерий и внутренних органов компании – Рейнгольд нуждался во всем этом. Джек вспомнил приезд главного администратора прошлой весной, как он приказал установить компьютерную программу оценки состояния дел, которая перепутала все счета. Потом последовало решение перевести их склад из Нью-Джерси в Западную Вирджинию, в более просторное сооружение с современной технологией. Джек тогда попытался остановить его. Спустя месяцы после переезда складские операции так и не достигли прежнего темпа, а розничные торговцы, наряду с оптовыми, крыли его черными словами.

Они нуждались в книге "Честь превыше всего" – теперь больше, чем когда-либо. Если Роджер Янг уйдет, то только книга Грейс может сохранить «Кэдогэн» в том виде, в котором он любил эту издательскую компанию… и спасти его работу.

Он взял маленькие руки Грейс в свои. Ее кольца, все шесть, по три на каждой руке – переплетенное серебряное колечко, кольцо с бирюзой, кольцо с агатом – с приятной прохладой прижались к подушечкам его ладоней, словно звенья цепи.

Джек не переставал удивляться, насколько она не соответствовала этой комнате с ее массивной кроватью викторианской эпохи и мраморным туалетным столиком, с громоздким, орехового дерева, гардеробом около стены между двумя гравюрами, которые он дал себе труд повесить – парой старинных работ Блейка.^[20]

– Грейс, не стану тебя учить, что делать, но тебе не приходило в голову, что лучший способ решить эту проблему – это встретиться со своей матерью и поговорить с глазу на глаз? Ты могла бы пригласить ее погостить.

Грейс выглядела озадаченной, но как только поняла, о чем идет речь, впала в легкую панику.

– Ты серьезно?

– Это ничего не решит, но хоть какое-то начало.

– О, Боже, но это как… ну, все равно как благочестивому католику принимать у себя Папу римского. Мне придется быть начеку каждую секунду!

– А ты уверена, что не преувеличиваешь?

– Ты не знаешь моей мамы. – На мгновение Грейс задумалась, потом сказала: – Я помню, много лет назад мама, Сисси и я навестили бабушку Клейборн в Блессинге. Как раз в то время, когда папа проталкивал Закон о гражданских правах. Поэтому однажды ночью перед нашим домом появилась кучка людей с фонарями и ружьями, выкрикивающими всякие гадости. Но мама вышла на веранду и обратилась к ним так, будто перед ней всего лишь шумная толпа детей, пришедших поколядовать.

– Она, кажется, похожа кое на кого, – поддразнил ее Джек.

Но Грейс, охватив себя руками, выкрикнула:

– О, Джек, а если она права?! Неужели правда о смерти Неда Эмори стоит тех страданий, которые она вызовет? Не говоря уже о возможном судебном скандале.

Джек глубоко вздохнул.

– Адвокатами займусь я. А ты должна сосредоточить внимание на своих делах, забыв о твоей матери и всем остальном.

После секундного молчания она сказала:

– Я сейчас подумала о Ноле. Когда мы встретились, у меня появилось ощущение, что она чего-то не договаривает. И вдруг меня осенило: возможно, отец действительно хотел причинить вред Неду Эмори, может быть, даже убить его. Бог знает почему – возможно, он знал, что Нед дурно обращается с Маргарет, и его терпение лопнуло. Он действительно заботился о ней, ты знаешь. В каком-то смысле Маргарет можно назвать его самым близким другом.

– Ты сама не веришь в это.

– О, Джек! – Она вздохнула. – Я не знаю, во что верить.

Взгляд Джека скользнул по скамье священника, про которую Натали при разделе имущества решила, что она ей не нужна. Скамья стала чем-то вроде места для хранения его одежды – рубашки, носки, галстуки в беспорядке валялись и свешивались с длинной перекладины ее спинки, – пока он не соберется навести порядок в гардеробе. Он заметил, как будто впервые, нераспакованные картонные коробки, сложенные стопкой в углу, все еще ожидавшие, когда до них, спустя восемь месяцев, дойдет очередь, да еще репродукции в рамках, стоящие у стены. И вдруг он ясно понял: это временное пристанище человека, который только ждет удобного случая, чтобы наконец сделать выбор и принять окончательное решение.

Но когда это еще будет? И как он может быть уверен в Грейс, когда она сама, по всей видимости, тоже мучается сомнениями?

Джеку страстно хотелось отмести все ее страхи… Да и свои заодно. Хотелось, чтобы все кончилось благополучно. Подобно тому, как ему удалось сохранить «Кэдогэн» от распада в период последствий нововведений Гауптмана. Он тогда надел маску, действуя агрессивно в соответствии с новыми директивами, чтобы никто не догадался, что на самом деле его права руководителя ущемлены.

Прислонившись к спинке кровати, Джек протянул Грейс руки, и она прижалась к нему, положив голову ему на грудь, щекоча макушкой подбородок.

Джек наклонился, чтобы ее поцеловать, а она закинула голову назад, чтобы встретить его поцелуй, слегка приоткрыв губы, крепко обнимая его сильными руками, словно он тонет и только она может помочь ему остаться на поверхности.

Она была, как персиковый сад, – с ее теплом, с ее вкусом, который он ощутил, приподняв рубашку с короткими рукавами и поцеловав сначала одну, а потом и другую грудь. О, Боже, да она способна превратить его в подростка с ненасытным аппетитом.

– Джек… Джек, я тебя так люблю…

– Я знаю… – прошептал он. Они соскользнули пониже, и их головы легли на подушки, повернувшись друг к другу, а руки и ноги сплелись между собой. – Нет, не отворачивайся. Оставайся так. На боку. Ох, да…

Джек скользнул в нее. Ее сладкая и влажная теплота была такой же, как в их первый раз, когда он кончил быстро, как неопытный подросток. Он напрягся, чтобы контролировать себя, входя с медленным, неторопливым ритмом… Его ладони обнимали округлости ее ягодиц, с каждым движением направляя ее так, чтобы она прижималась к нему теснее.

Он ощущал ее дыхание у себя на плече, легкие толчки воздуха, которые еще больше его возбуждали, приближая к финалу. Булавочные уколы световых точек танцевали на внутренней стороне его опущенных век. Но не какое-то одно физическое движение, не какая-то одна часть ее тела возбуждали его. Источником служило все ее горячее желание, ее энергия, то есть все, что заставило его влюбиться. Глупо было бы думать, что все дело в его мужском достоинстве: истинная сила их слияния в тот момент, когда они занимались любовью, лежала в их сознании и в сердце.

Джек, исполненный приливом чувств, вдруг понял, что сжимает ее так, что может сломать ей ребра, выкрикивая ее имя снова и снова.

Уже потом, когда они лежали сплетенные посреди смятых простыней, Джек сказал тихонько:

– А я говорил всерьез, когда предложил пригласить твою мать приехать.

– Я знаю, – простонала она. – Но ни к чему хорошему это не приведет. Она – масло, а я – вода. Когда я говорю с ней по телефону, каждый раз, положив трубку, я чувствую, что готова швырнуть что-нибудь об стену.

– Личная встреча могла бы иметь иной результат.

– Она не приедет, даже если я ее и в самом деле приглашу.

– Ты не знаешь всего наперед.

– А ты?

Джеку не хотелось подталкивать ее к какому-то решению. Но он был обязан.

– Она могла бы приехать. Почему ты говоришь так уверенно, если даже ее не спрашивала?

Она рассмеялась сухим скрипучим смехом, звук которого исходил откуда-то из гортани.

– Ты не знаешь Корделию Клейборн Траскотт.

– Но поскольку я сплю с ее дочерью, не думаешь ли ты, что нам с ней пора встретиться?

Грейс молчала так долго, что можно было подумать, будто она уснула, если бы не упругость ее тела, похожего на какое-то устройство с пружинкой, готовой в любую минуту выскочить. Наконец она, освещенная теплым и мягким светом прикроватной лампы, который подчеркивал ее скулы и щеки, повернулась к нему и сказала голосом девчонки-сорванца, принимающей вызов:

– Хорошо, Джек Гоулд. Я приглашу ее. Но если она примет приглашение… Ну, тогда не говори, что я тебя не предупреждала.

9

– Гейб, я хочу спросить тебя кое о чем…

Корделия опустилась на колени около грядки с тюльпанами и положила садовый совок в корзинку из ивняка. Вместе со множеством садового инструмента, аккуратно разложенного по парусиновым карманам, в корзине лежали колышки и рулон бечевки для разметки гряд.

"Ты не получил, Гейб, как все остальные, письменного приглашения. Но пойдешь ли ты на прием в честь Сисси? Единственное, что может извинить меня, почему я дотянула до последней минуты, это то, что я боялась… выглядеть глупо и рисковать нашей славной дружбой ради какой-то неосуществимой фантазии".

Нет, она не может так сказать. Гейба шокируют ее слова, и он расстроится, узнав о ее чувствах, которые он, скорее всего, не разделяет. Он поднимет ее на смех. Лучше вместо него пригласить Джерри Фултона, того милого адвоката, с которым ее познакомила в прошлое воскресенье старая подруга Айрис на приеме по случаю годовщины ее свадьбы с Джимом. Джерри – около шестидесяти, и он тоже очень любит музыку – разве он не пригласил ее на оркестровый концерт в Мейконе в следующий четверг?

Она взглянула на Гейба, стоящего на коленях рядом с ней, и почувствовала, как теплое покалывание распространяется по телу, как будто она пробыла слишком долго на солнце. О, Господи! Надо как-то избавиться от этого чувства к Гейбу – то ей жарко, то она трясется от холода.

Корделия глубоко вздохнула, и насыщенный запах земли, влажной от выпавшего прошлой ночью дождя, умиротворяя, заполнил все ее существо. Она взглянула на шесть корзинок, расставленных на траве с луковицами цветов, которые предстояло высадить к следующей весне. Жонкилия, желтый нарцисс, подснежники, темно-лиловый гиацинт и тюльпаны. О, как она любит тюльпаны!

Она подумала о том, как они с Гейбом провели весь день за мульчированием почвы, смешивая торф, удобрение и костную муку. Погода, за исключением ливня, прошедшего накануне, стояла необычно хорошей для декабря. В это время года на холмах Блессинга возможны заморозки, тогда как находящаяся на юге Джорджия по-прежнему наслаждается теплом. Но теперь каждое утро можно ждать на лужайке сахарный покров инея.

Она покачалась на каблуках, осматривая участок, идущий вдоль беседки. Как раз для луковичных – обилие утреннего солнца, тень после полудня. К апрелю она сможет наслаждаться волшебным ковром ярких покачивающихся цветов. Фруктовый сад за изгородью тоже зацветет.

А что будет с нами? – думала она, еще раз взглянув на Гейба, одетого в старые, заляпанные краской рабочие брюки из хлопчатобумажной саржи и темно-зеленый толстый свитер с закатанными рукавами, обнажившими до локтя бронзовые и крепкие руки. Солнце било ему в лицо, он поглядывал на Корделию выжидающе, прищурившись так, что глаза почти потерялись в лабиринте морщинок.

Как воспримут наш союз люди? – задала себе вопрос Корделия, представив Гейба под руку с нею. И это после того, как она была замужем за таким могущественным, таким глубокоуважаемым человеком, как Джин? Сможет ли он стать частью ее жизни, развлекать на вечеринках нужных людей из госпиталя и университета, сборщиков пожертвований? Не говоря уже о званых обедах со старыми дорогими друзьями – с людьми, с которыми Гейб не знаком, если не считать приветственных кивков на улице при встречах.

Мысль о званых обедах напомнила ей о вечере накануне. Прошло много недель с тех пор, как она в первый раз в шутку подумала о том, чтобы пригласить Гейба на ужин, но – то по одной причине, то по другой – так и не могла осуществить задуманное. Сначала, словно с неба, свалился Уин с его телефонным звонком, потом встречи в госпитале, которые отвлекли ее от работы в саду. Но вчера, после работы бок о бок с Гейбом, самой естественной вещью казалось предложить ему остаться.

За ужином не было никакой неловкости, чего она так боялась. Они непринужденно болтали, словно занимались посадкой саженцев или подрезкой фруктовых деревьев в саду – говорили и говорили, едва отдавая себе отчет в том, что именно они едят, хотя позже она заметила, что куда-то исчезла добрая половина пирога с цыпленком, приготовленного Неттой. О чем они говорили? О госпитале, о том, какими качествами, по их мнению, должен обладать новый директор. О сортах кофе. О старом здании суда, который Фреда Макуильям превратила в аукционный зал.

Потом она включила музыку в кабинете, и они, попивая джин, слушали, как Кири Те Канава поет «Чио-Чио-Сан». Все было спокойно, по-дружески, ничего особенного, но из головы не выходил этот вечер, память возвращалась к мелочам: к мирному постукиванию тарелок, когда они складывали их в раковину, к его чудному запаху, напоминающему ей запах толстых одеял, лежавших в сундуке из кедра в отцовском загородном домике на озере Синклер Лейк.

Нет, пора покончить с этим! Все эти годы без Джина она жила нормально, и как только совладает с этой дурацкой влюбленностью, то снова заживет спокойно.

Корделия вдруг вспомнила, что так и не закончила фразу, обращаясь к Гейбу.

Она быстро переменила тему на более безопасную, но также тревожную.

– Грейс просит навестить ее в Нью-Йорке, – вздохнула Корделия.

– И что ты ответила?

– Я… еще не решила.

– А когда ты получила ее письмо?

– Неделю назад.

– У тебя было время подумать.

Гейб снова занялся луковицами нарциссов, внимательно рассматривая каждую, отбрасывая те, которые уже дали побеги. Его длинные пальцы двигались быстро и уверенно, словно у опытного хирурга. Прохладный утренний бриз ерошил его непокрытые волосы. Среди темных волос она вдруг заметила блеск серебра и почувствовала легкую тень удивления. Он седеет?! Ее это почему-то даже обрадовало, как будто могло уменьшить их разницу в возрасте.

Ей нестерпимо захотелось в свете занимающегося утра, ощущая темный, влажный запах земли, взять руку Гейба с засохшей на ней грязью и прижать к своей щеке.

Она заставила себя вернуться к дилемме, которая разрывала ее всю неделю.

– Одна моя часть хотела бы увидеться с ней… Но другая, боюсь, не способна ни на что другое, как только перегнуть ее через колено и отшлепать посильнее. Проблема заключается в том, что я знаю, которая из частей возьмет верх.

Он подмигнул.

– Не могла бы ты передать мне вон ту садовую лопатку?

Гейб начал копать торфянистую землю, выкорчевывая одну из прошлогодних жонкилий. Он отделил клубни-"детки" и вырыл отдельное углубление для каждого.

– Однако вот уже больше года я не видела Криса, – продолжала Корделия. – И на это Рождество он тоже не приедет. Он, наверное, вырастет до метра восьмидесяти прежде, чем я увижу его снова.

Она подумала о прошедших годах, о том времени, когда каждое лето Крис приезжал к ней погостить на недельку-другую. Но ему исполнилось десять, Грейс стала посылать его в летний лагерь, и больше она почти не видела внука. Она пыталась представить себе, каким он стал теперь, в свои тринадцать лет – еще выше, еще худее того долговязого юноши, которого она видела в прошлом году в это же время, но ее память осталась верна образу круглолицего малыша, который она любила больше всего. Он походил на свою мать, когда та была ребенком, задумчивой и впечатлительной девочкой, задающей вопросы вроде: "Бабушка, откуда берутся звезды?" и "Как так получается, что те розы не пахнут?" Она писала ему и звонила, но безжизненные письма, которые получает в ответ, всегда начинаются одинаково и разрывают ее сердце: "Дорогая бабушка, как ты поживаешь? Я живу хорошо…"

– Сын Грейс! – хмыкнул Гейб. – Трудно поверить, что у нее сын-подросток. Я помню Грейс этого же возраста – блестящую, как новая монетка. Она единственная из всех учеников понимала, почему Фолкнер достоин тех усилий, которые надо потратить, чтобы прочитать его вещи.

– Габриель, ты намеренно уводишь разговор в сторону.

Он посмотрел на нее, ладонью заслоняясь от солнечного света, пробивающегося сквозь вершины вишневых деревьев.

– Наверное, не мне судить, как тебе вести себя со своей дочерью. – Казалось, он погрузился в необъяснимую печаль. – Ты не все знаешь обо мне, Корделия.

Она почувствовала, как участился ее пульс, но попыталась говорить спокойно.

– Габриель, я не могу вообразить, что ты можешь рассказать о себе, что бы поразило меня.

Что-то темное блеснуло в мягком взгляде карих глаз Гейба, такого выражения она никогда прежде не видела.

– Ты думаешь, это все, на что я способен, – сажать тюльпаны и мульчировать почву для цветов? Безобидный чокнутый, не выдержавший гнета преподавательской работы?

– Я не имела в виду…

– Понимаешь, у меня есть дочь, – сказал он так тихо, что Корделия сначала засомневалась, правильно ли она расслышала его.

Но в следующий момент его откровение окатило ее, словно холодная океанская волна. Дочь? Но его бывшая жена… ну, конечно же, все знали, что Джозефина Росс была бесплодна! Однажды Гейб сам сказал ей, что это явилось одной из причин, почему их брак распался.

Ошибочно расценив ее реакцию, Гейб покачал головой.

– Это не то, что ты подумала, – я хранил супружескую верность. Это случилось задолго до того, как я встретился со своей женой. Когда мне было семнадцать, я сходил с ума по одной девчонке. Мы… короче, в конце концов, она забеременела. Я собирался жениться на ней, но ее родители решили отдать ребенка другим людям, которые бы удочерили ее… И в конце концов они осуществили задуманное.

– О, Гейб… – Корделия поднесла ко рту пахнущую торфом руку. – Ты знаешь, кто удочерил ее? Где она сейчас?

– Я провел в поисках десять лет, обыскал каждую деревушку в радиусе восьмисот километров от Атланты. – Он печально улыбнулся. – Вот почему я в результате обосновался здесь. И, возможно, это и подтолкнуло меня к учительствованию. Знаешь, в то время ей было четырнадцать. А теперь… Я часто спрашиваю себя, не прошло ли впустую все это время, что я потратил на ее поиски, не бежал ли я от себя? От того человека, кем на самом деле мне хотелось стать?

И в это мгновение Корделию вместе с солнцем, отражающимся в его глазах, озарило открытие: возможно, Гейб в каком-то смысле также принуждает ее найти самое себя – женщину, которой она была до того, как переехала сюда, обратно в Блессинг, прежде чем она стала такой уважаемой… степенной.

– Я… я рада, что ты рассказал мне об этом… Это было все, что она смогла произнести.

Печаль и сумрачность, прибавлявшие ему несколько лет, внезапно отступили, и он улыбнулся, представ в своем обычном обличье.

– Грейс и я доверили поздравительным открыткам то, что обязаны были обсудить с глазу на глаз… Но все же это лучше, чем ничего. – Она вздохнула. – Возможно, поэтому я так мучаюсь, принимая решение. Боюсь порвать ту тоненькую нить, что связывает нас с Грейс.

– А если ты не поедешь, что ты выиграешь?

То же самое, что я выиграю, не пригласив тебя на прием к Сисси, подумала она. Ничего!

Корделия вдруг ощутила, насколько безвкусен коричневый жакет, который она набросила поверх рабочей одежды, и вспомнила, что не подкрасила губы после завтрака.

Она схватилась за колючий сорняк, забыв, что не надела перчатки, и почувствовала сильный укол.

– Если ты так много знаешь, то почему не поделишься со мной?! – выпалила Корделия, неожиданно разозлившись на него за то, что он запал ей в душу почти как крошечные иголки, которые впились ей в ладонь.

– Я сразу замечаю, когда человек бежит от правды, – сказал он, снимая сухую шелуху с луковицы нарцисса.

– И в чем заключается правда? – настаивала она.

– Ты любишь свою дочь, и если существует хотя бы малейшая возможность уладить отношения с ней, тебе надо первым же самолетом лететь в Нью-Йорк.

Если бы в природе существовал антисептик для души, подумала она, то Габриель сгодился бы на эту роль. Она почувствовала себя чисто вымытой, и слабое жжение прекратилось. Он прав, но она по-прежнему чувствовала себя так неуверенно.

Корделия поднялась, поморщившись от боли в суставах. Головокружение вихрем поднялось в ней, словно пузырьки в стакане, наполненном игристым напитком. Она обхватила опору беседки, с которой свисали обрывки прошлогодних клематисов, ожидая, пока головокружение пройдет.

Моментально около нее оказался встревоженный Гейб.

– Что с тобой?

– Я уже старовата для таких наклонов, – усмехнувшись, сказала она. – Почему бы нам не войти в дом? Не помешает выпить по чашечке чая. И я обещала помочь Нетте, чтобы ей удалось попасть в госпиталь вовремя. Нетта страшно переживает за маленького внука, несмотря на то, что, судя по всему, опасность менингита миновала.

Она остановилась на веранде, не в силах оторвать взор от гортензий, разросшихся выше перил и напоминающих громадный розовый снежный сугроб. Бледно-розовые шток-розы оплели стену гаража, поникшие вместе с увядающей золотой осенью. Она опустилась на старый подвесной диван-качели, стоящий здесь с незапамятных времен. С тех пор, как умерла мама, она дважды обивала его материей, совсем недавно – мебельным ситцем с рисунком столистной розы. Делают ли сейчас такие диваны? Нет, наверное. Куда исчезли добрые старые вещи, такие, как автомобили, в которых чувствуешь себя, как в танке «шерман», и кухонные плиты, управляясь с которыми не надо было быть инженером? Интересно, остальные скучают по вещам так же, как и она? Или это симптом наступающих лет, когда воспоминания становятся важнее реальности?

– Сейчас не самое подходящее время для поездки: праздники и все остальное, – сказала она. – Здесь так много необходимо переделать. Организация благотворительного ужина для Хилдей… И в Мейконе я встречаюсь с Лигой женщин-избирательниц США, чтобы помочь им собрать деньги для библиотеки. Не говоря уже о приеме у Сисси в предстоящую субботу, – она внутренне содрогнулась от своего малодушия, что не приглашает Гейба, – которая, надо признаться, совершенно отбилась от рук. О, Господи, как же она готовится к этому событию, можно подумать, что это золотая годовщина свадьбы королевы Елизаветы и герцога Эдинбургского.

– Если это доставляет ей удовольствие, то почему бы и нет?

– Я не знаю… Все эти излишества выглядят вульгарно. Ей захотелось, чтобы на всех салфетках и даже на полотенцах для рук в туалетных комнатах серебром вытиснили их имена: "Каролина и Бич".

Он искоса бросил на нее взгляд, который заставил ее покраснеть.

– Именно это и беспокоит тебя – салфетки и полотенца?

Корделия взглянула на опустевшие, изменившиеся цветочные клумбы, ставшую хрупкой траву вдоль дорожки, ведущей из сада к кухне. До Рождества оставалось всего две недели. Однако на веранде, залитой солнцем и защищенной от холода, ей показалось слишком тепло.

– Ну… нет. Сисси звонила сегодня утром, едва сдерживалась, была такой расстроенной. Она подозревает, что Бич ей изменяет.

– А ты знаешь, что это именно так и есть?

Это было заявление, а не вопрос.

– Да.

Но откуда Гейб знает о том, что она знает?

– Ты сказала об этом Сисси?

Корделия вздохнула.

– Я собиралась, но что хорошего из этого вышло бы? Так или иначе, но она прожила с ним годы. И этот прием, возможно, единственное, чем она может похвалиться за десять лет их совместной жизни.

– Некоторые люди нуждаются в иллюзиях. – Он говорил медленно и рассудительно, как перед классом. – Каждому надо во что-то верить.

– Я не хочу видеть Сисси страдающей.

– А Грейс?

– Я должна отправиться в Нью-Йорк? – спросила она, вглядываясь в его лицо.

– Смотри! – воскликнул он, поднимая глаза и указывая. – Ты видела? Иволга! Я целую вечность их не видел.

Корделия же видела только золотые блики солнца на листьях цвета золы. Он положил руку на ее плечо, осторожно повернул, и она заметила вспышку ярко-желтого и черного посреди ветвей.

– Приходи на прием, – сказала она тихо, и вырвавшиеся слова удивили ее не меньше, чем, возможно, его. – Мне хотелось послать тебе приглашение, но не секрет, что Сисси не одобряет нашу… – она запнулась, но расправила плечи и закончила решительным тоном: – нашу дружбу. Но это мой дом, и я могу пригласить любого, кого захочу. – Только теперь она осмелилась взглянуть на него. – Пожалуйста, Гейб… Для меня это много значит.

Ну вот, она почти призналась в своих чувствах к нему. Ну что ж, она не в первый раз ставит себя в глупое положение.

Она сидела спокойно и прямо на старом диване, утреннее солнце согревало ее лицо, но сердце Корделии трепетало, словно крылышки иволги, которую она видела летящей над плакучей ивой вдоль ручья. Примет ли он ее приглашение? Или вежливо откажется, не желая приспосабливаться к обществу Блессинга?

Нет, это Сисси и ее пустые друзья не заслуживают компании такого человека, как Гейб!

– Пожалуйста, – тихо повторила она.

Ей показалось, что прошла целая вечность. Гейб бросил на нее взгляд и улыбнулся.

– С удовольствием, Корделия, – произнес он тихо и просто, освобождая ее сердце от безумного трепета.

Торт, который заказала Сисси, был покрыт разноцветной глазурью в форме сердечек и украшен засахаренными красными розочками. Ниже пары голубков в серебряной фольге, вьющих себе гнездышко, в мятно-зеленой глазури красовалась надпись кремом: "Счастливой годовщины, Каролина и Бич".

Корделия ничего безобразнее в жизни не видела. Она почувствовала отчаяние. Сисси и ее друзья – Лигуерс-младший, Мелоди Хобсон, Джулия Ханникут – все время пытались обойти друг друга. У кого самая модная машина, самый лучший модельер, самые изысканные приемы. По отношению к людям их положение тоже решало все. И когда придет Гейб, как же они раскудах-таются о "сумасшедшем мистере Россе"!

Господи, помоги мне пережить этот вечер! – взмолилась Корделия.

Она повернулась к Нетте, которая в дальнем конце обеденного стола складывала салфетки, сворачивая их в треугольники и размещая около тарелок и серебряных приборов. Дорогая Нетта! Без нее этот дом и представить нельзя.

– Нетта, ты не подыщешь блюдо для торта? Серебряное слишком велико.

Корделия указала в сторону стенного шкафа, где хранила фарфоровый свадебный сервиз и подносы старинной работы «Кристофль» с гербом щита ее прапрабабушки из семейства Клейборн. Блюдо, на которое она указала, украшала роскошная чеканка из птиц и листьев винограда, которая могла хоть немного облагородить аляповатое произведение кондитеров.

– Похоже, что для него придется подыскивать автомобильный кузов, – с очевидным презрением заметила Нетта…

Средних лет, суровая, домоправительница Корделии напоминала статуи с острова Пасхи – кубическая и невозмутимая, с чертами лица, которые казались неподвластными возрасту, если не считать, что местами природа над ними все-таки поработала. Единственный раз, когда Корделии довелось увидеть Нетту плачущей – и тогда ее глаза просто стали очень яркими, как пара старых монет, сверкающих со дна кувшина, – в прошлом году в апреле, когда Корделия передала документы на домик для гостей Нетте и Холлис, который они и так занимали вот уже двадцать пять лет.

– Поставь его на сервант, между вазами с цветами, – сказала она Нетте, которая чувствовала себя напряженно и неловко в чужой черной униформе и гофрированном фартуке из оржанди, на чем настаивала Сисси.

Она почувствовала себя слегка оскорбленной за Нетту, которая вынянчила Грейс и Сисси, выхаживала их во время свинки и скарлатины, могла починить сломанный пылесос или прочистить засоренную трубу. И ей приказали так одеться!

Раздосадованая на себя за то, что уступает распоряжениям Сисси, Корделия с симпатией взглянула на Нетту и вернулась к обеденному столу, чтобы оглядеть все в последний раз. В центре стола стояла объемная неглубокая чаша, в которой плавали шесть цветков гортензии вокруг толстых, излучающих колеблющийся свет свечей разной высоты. На одном конце стола на льняной скатерти ручной вышивки мерцали серебряные приборы фирмы "Роуз пойнт" и стояли сверкающие тарелки. Или стоило поставить вместо них фарфоровый свадебный сервиз «Хэвиллэнд»? Нет, «Лиможес» такой же красивый и не очень хрупкий. И если на тарелке появится щербинка или она разобьется, Корделия не станет убиваться от горя.

Корделия припомнила те времена, когда мама, заметив мельчайшую щербинку на чаше для мытья пальцев, сухо замечала:

– Знаешь, дорогая, вещи, взятые напрокат, можно заменить; фамильные ценности – нет.

Теперь Корделия знала, что это неправда. Несмотря на то, что ее мать потратила полжизни, пытаясь вылепить Корделию по своему образу и подобию, та поклялась, что для нее самой ценной навсегда останется личность.

Раздался звонок, оповещая о первых гостях.

Торопясь по узкому коридору, идущему от кухни через великолепную прихожую к главному входу, Корделия пожалела, что невзначай натолкнулась на грязную тайну Бича. Пришлось побеседовать с Бичем, прежде чем Сисси догадается обо всем сама.

Они сидели на веранде, залитой солнцем. Сисси показывала мальчикам гнездо на миртовом дереве и не могла их подслушать.

– Бич, я знаю, что происходит. И я хочу, чтобы ты знал: я не потерплю этого! Ради Сисси, ради мальчиков. Эту… интрижку необходимо прекратить.

– Кто вам сказал, что я изменяю Сисси? – Лицо Бича, напоминающее широкую доску, внезапно покраснело. Он попытался принять вид оскорбленной невинности, что не смогло бы обмануть и простака. Его поросячьи глазки сузились. – Черт, у нас с Джанет просто деловые отношения! Она познакомила меня с ее соседями в Малбери Эйкрс, которые хотели купить новый комплект колес.

– Так это Джанет? Джанет О'Маллей? – спокойно переспросила Корделия.

Она встречалась с Джанет О'Маллей только один раз, у Сисси, и Сисси всегда рассказывала о том, как ее самая маленькая Бо так хорошо дружит с сыном Джанет.

– Ну, я только… – начал Бич, но Корделия оборвала его.

– На случай, если ты забыл: я обладательница закладной на твой дом. – На этот раз она не беспокоилась о том, чтобы смягчить тон и прикрыть свою брезгливость. – Или, вернее сказать – на дом Сисси. Он куплен на ее имя. И да будет тебе известно, что Эд Спанглер планирует открыть отделение в Гаскин Спрингс. Достаточно одного моего слова Эду, и он переведет тебя. – Бич побледнел. – Ты сможешь приезжать домой на выходные. Это всего лишь триста двадцать километров, и когда закончится строительство нового скоростного шоссе, ты сможешь добираться намного быстрее. И конечно, – добавила она выразительно, – скорее всего из-за твоей предельной усталости, ты окажешься неспособен на всякого рода сверхурочную деятельность.

– Послушайте, мама, вы все не так поняли!

Бич начал вставать, но она пригвоздила его уничтожающим взглядом, заставив рухнуть обратно в заскрипевшее плетеное кресло.

– Одно лживое слово из твоего рта, Бич Бичэм, и я клянусь…

– Это был случай. Клянусь могилой бабушки! Только один раз, и это была идея Джанет. Я не…

– Мне наплевать, чья это идея. Я просто хочу прекратить все это. Немедленно.

Она встала, вглядываясь через стекло на густо заросшую зеленую лужайку, – куда могли подеваться Сисси с мальчиками?..

Удалось ли ей напугать его так, чтобы заставить одуматься? Она надеялась, но в том, что касается Бича, никогда нельзя быть уверенной. Она вспомнила, как несколько лет назад она оттаскала его за короткую стрижку из-за подделки подписи Сисси на кредитном чеке на ее имя. Но Бич, как ребенок, выпоротый как следует за какую-нибудь проделку, через минуту совершает точно такую же. Бедная Сисси.

Корделия вздохнула. Господи, почему ей приходится волноваться об обеих дочерях? Одна недостаточно умна, чтобы видеть, что происходит у нее под носом… А другая слишком умна для собственного блага.

Несмотря на настоятельный совет Гейба, она по-прежнему не решила, стоит ли ей ехать к Грейс. Уин предложил ей остановиться в его доме, тогда бы она смогла общаться с Грейс и Крисом на нейтральной почве. Да, это выглядело соблазнительно…

Взгляд Корделии выхватил портрет Грейс в рамке среди групповых семейных фотографий на стене напротив лестницы. Семи лет от роду, с косичками и улыбкой щербатого рта шириной с Миссисипи. Она почувствовала, как что-то острое пронзило ее сердце. Обрадуется ли их встрече Грейс? Или она, не сдаваясь, оттолкнет ее в сторону, как делала в детстве, брыкаясь ногами и дубася ее маленькими ручонками, чтобы освободиться из объятий матери?

Я не должна решать прямо сейчас, сказала она себе. Гейб считает, что она должна ехать, но знает ли он, что для нее лучше?.. Гейб.

Она взглянула на часы. Что, если он не появится? Что, если в последнюю минуту передумает?

Она надеялась, что он не передумает, но в то же время маленькая, подленькая ее часть – та часть, которая провела слишком много времени рядом со снобизмом ее матери, – почти требовала, чтобы он избавил их от своего присутствия.

Что за глупости, конечно, он придет. Иначе он бы позвонил. И, несмотря на все дурные предчувствия насчет того, как его примут Сисси и ее друзья, она с нетерпением ждала встречи.

– Корделия, ты словно сошла с обложки журнала! – приветствовала ее старая подруга Айрис, протягивая пальто Холли и проходя вперед, чтобы поцеловать Корделию в щеку.

– Кто бы говорил! – воскликнула Корделия. – Ты сама как картинка.

Айрис, конечно, казалась слишком худой, но она оставалась такой еще со времен, когда они вместе учились в школе. Когда Корделия крепко обняла Айрис, то почувствовала ее ребра сквозь малинового цвета сатиновую блузку, заправленную в изящные черные бархатные брюки. Когда они были девочками, то обычно говорили друг другу: "Если мы станем большими…"

Теперь мы стали большими, подумала она.

– Вот уж странно! – Айрис рассмеялась, убирая серебряную прядь со щеки. – У нас в доме несчастный случай, и я чуть было не опоздала. Присцилла Дрейпер упала и сломала бедро. Она поправится, но сейчас ей требуется много внимания.

– Чего мне в последнее время тоже не хватает, – хмыкнул муж Айрис, Джим.

Круглолицый, с почти белой бородой и животиком, растянувшим швы на его смокинге, сидевшем на нем гораздо лучше пять лет назад на свадьбе их дочери, он производил впечатление мешковатого, холеного, откормленного сенбернара.

Корделия не забыла еще раз поблагодарить Джима за пожертвование его компании в размере двадцати тысяч долларов в фонд библиотеки, прежде чем они оказались разделенными волной друзей Сисси, скидывающих пальто, принесших с собой аромат морозного воздуха и смесь запахов различных духов. Сисси, вырвавшаяся из маленькой гостиной, пронеслась мимо Корделии, слишком сильно размахивая руками перед каждым новым гостем.

Ее обеспокоил яркий румянец Сисси и лихорадочный блеск голубых глаз. Ясно, что Сисси напробовалась шампанского в большом количестве. Даже платье, которое в магазине выглядело празднично, теперь придавало ей какой-то утомленный вид, вместе со всем этим жемчугом вокруг ее шеи и серьгами, раскачивающимися, как украшения на рождественской елке.

Корделия прошла в маленькую гостиную, где была сервирована выпивка и расставлены подносы с закусками. Она взяла стакан с серебряного подноса, предложенный ей Эльрой, кузиной Холли, когда позади себя услышала:

– Ты сегодня выглядишь восхитительно, Корделия.

Гейб! Как ему удалось проскользнуть незамеченным?

Она почувствовала, что заливается краской, и, обернувшись, увидела, что он улыбается ей, производя впечатление удивительно элегантного джентльмена. В смокинге с воротником шалью, хотя и устаревшего на несколько десятков лет покроя, но сидящем на нем впору! Его обветренное лицо с покрасневшими от солнца «индейскими» скулами выделяло его среди других мужчин в этой комнате.

– Могу я предложить тебе шампанского? – спросила она, чувствуя себя неловко и смущенно.

– У меня есть кое-что получше, – ответил он, протягивая бутылку без этикетки со светло-зеленой жидкостью. Его глаза сияли, прямо глядя на нее, не бегая по сторонам, как глаза Корделии, чтобы выяснить, не смотрит ли кто-нибудь на них. – Вино из одуванчиков, я сам его сделал. – Подмигнув, он добавил: – Старый семейный рецепт. Я принес его Каролине, но думаю, она не станет возражать, если мы отопьем глоток.

Корделия с участившимся сердцебиением повернулась к инкрустированной деревом панели, служившей стойкой бара. Она поставила нераспечатанную бутылку шампанского на мраморную поверхность и взяла два хрустальных стакана для хереса.

Потягивая вино Гейба, чтобы смягчить сухость в горле, она подумала: "И это на самом деле так легко? Гейб отлично вписался, стал частью этого дома, он среди друзей".

Будто с единственной целью развеять подобное представление откуда-то появилась Сисси.

– Мистер Росс, как мило с вашей стороны, что вы пришли. – Она растягивала слова с преувеличенной вежливостью. – Надеюсь, у вас найдется минутка поздороваться с моими друзьями. Большинство из них вы, наверное, помните со школы.

– Непременно, – ответил Гейб, по-видимому, не замечая тени самодовольной улыбки в уголке ярко-красного рта Сисси, которую удалось увидеть Корделии.

Корделия оцепенела. Она слышала, что Сисси и ее недоброжелательные приятели рассказывали и продолжают по-прежнему говорить о "мистере Россе". Как раз накануне к ней пришла лучшая подруга Сисси, Пег Линч, и спросила голосом, сотканным из недоверия, правда ли то, что на прием придет мистер Росс.

– Держись от них подальше, – предупредила Корделия, кладя ладонь на руку Гейба, удивившись своей откровенности. – Она и ее тупые, самодовольные друзья, очевидно, постараются и выставят тебя в дурном свете.

Гейб поднял бровь.

– Корделия, я прекрасно знаю, кто я и почему я здесь. И если мне захочется, я уйду отсюда таким же человеком, каким и вошел в эту дверь. И, – он улыбнулся, – ты не сказала мне своего мнения о вине. Слишком крепкое?

– Оно восхитительно, – сказала она откровенно. Прохладное и не слишком сладкое, с легким оттенком приятной терпкости. Она едва бы догадалась о содержании в нем алкоголя, если бы не звон в ушах, который она почувствовала… и внезапное, шокирующее желание оказаться где-нибудь вдалеке от толпы, наедине с Гейбом. Она подумала, что напрасно предупредила его, так как детские шуточки Сисси отскочили бы от него, как от стены, а это ее предупреждение могло заставить его почувствовать, что на него обращают внимание.

– Гейб, я прошу прощения, если…

Он приложил мозолистый палец к губам и покачал головой. Отбросив тревогу, Корделия вернулась к роли хозяйки, устремившись вперед, чтобы поцеловать впалую щеку Марджори Киллиан.

– Приятный вечер, – снизошла Марджори, поправляя тронутую сединой прядь волос, которые, судя по количеству лака, вполне выдержали бы ураган. – Я в восторге от того, что тебе удалось сотворить с деревом. Кто бы еще додумался до этих милых маленьких стеклянных украшений?

Она проследила за взглядом Марджори, который остановился на рождественской елке: голубая ель высотой в три метра, увешанная стеклянными шарами венецианского дутья и драгоценными херувимами викторианской эпохи из папье-маше, которые достались ей по наследству от ее прапрабабушки Петтерсон. Никаких аляповатых гирлянд мигающих электрических лампочек. Вместо этого к каждой ветке маленькими латунными держателями прикреплялись свечи, и танцующие язычки пламени заливали комнату светом, который вряд ли имел отношение к сегодняшнему торжеству.

– Кстати, о Рождестве. Вы куда-нибудь поедете с Дэном в этом году?

– В Сент-Мартин, – протянула Марджори. – А ты? Где ты встретишь праздники?

– Я тоже подумываю о том, чтобы предпринять небольшое путешествие. – Слова вылетели изо рта Корделии, прежде чем она вполне отдала себе отчет в том, что говорит. – В Нью-Йорк, навестить Грейс. – Она быстро добавила: – Это еще не определенно, и в любом случае раньше выходных этого не произойдет, но… О, Дэн… – Она заметила Дэна Киллиана, который медленно продвигался к бару, словно баржа к пристани, и остановила его самой неотразимой улыбкой. – Один пустяковый вопрос: ты получил письмо, которое я отправила тебе на прошлой неделе? – Она написала ему, чтобы освежить его память о давнишнем обещании пожертвовать на библиотеку и напомнить, что их перепалка в его офисе ничего не изменила, с ее точки зрения. – Я не получила от тебя ответа, поэтому…

Не договорив до конца, она многозначительно замолчала.

Дэн, захваченный врасплох, уставился на ковер под ногами, все три его подбородка утонули в воротнике смокинга.

– Понимаешь, Делли, из-за этой суматохи с профсоюзом по поводу готовящейся забастовки на заводе… Я совсем закрутился…

– Ничего, – сказала она подчеркнуто вежливо. – Безусловно, я не собираюсь сейчас обсуждать с тобой деловые вопросы. Почему бы вам не попробовать пирожков с лососиной, они вон там, на столе у пианино. Я позвоню тебе в понедельник, Дэн.

Осторожно, если зайти слишком далеко, Дэн способен вспылить.

Привлеченная громким гоготом, она обернулась. Это был Бич, облокотившийся на балюстраду в прихожей. Его лицо покраснело и покрылось каплями пота. Он ржал по-лошадиному в ответ на шутку – наверняка пошлую – Дика Вудлона. В своем тесном смокинге Бич напоминал ей хулигана со школьного двора, которого заставили одеться в воскресное платье.

Она заметила, как Бич бросил взгляд на Гейба, который непринужденно беседовал с Айрис и Джимом у камина, и как он наклонился к своим приятелям, чтобы прошептать им – она точно знала – какую-нибудь непристойность. Те захихикали, и Корделия отвернулась. У нее свело желудок.

Наступило время подавать ужин, и Корделия почувствовала облегчение, оттого что необходимо заняться чем-то еще, а не только поддерживать вежливые разговоры с гостями, большинство из которых – из любопытства, а некоторые – побуждаемые злыми намерениями – умирали от желания узнать, почему она пригласила Гейба. Она показала Нетте и помощнику, как расставить блюда – зажаренную индейку, фаршированную каштанами; заливную ветчину с кисло-сладким соусом; громадных креветок, фаршированные мясом и прожаренные в кокосовом масле крабы; тушеное мясо с помидорами; горячие булочки. Она улыбалась и улыбалась, ей казалось, что сейчас лицо расколется пополам, пока она пробиралась через битком набитую комнату, чтобы убедиться, что у каждого есть тарелка и бокал со спиртным.

– Объедение! – крикнула Мириам Уайт Корделии, пробуя креветки. Старая драконша была президентом "Лиги юниоров" дольше, чем святой Петр охранял врата в рай, но под ее привередливым внешним видом и шлемом крашеных волос скрывалась добрая душа. Если бы не усилия Мириам, напомнила себе Корделия, то отделение педиатрии в Хилделе не получило бы сканер с трехмерным рентгеноскопированием.

– Я всегда говорила, что никому не удаются приемы лучше, чем Корделии Траскотт, – услышала она голос с протяжным произношением позади себя.

Она повернулась и обнаружила Лауру Литтлфильд в шифоне цвета морской пены всопровождении свиты кавалеров. Поклонники? В ее-то возрасте? Ну что ж, королева Южных штатов единожды – королева всегда.

Наконец блюда опустели, и Сисси, слегка покачиваясь, пустилась на поиски Бича, чтобы разрезать торт.

– Бич! Би-и-иич! Куда ты подевался, старый негодник!

Несколько мгновений спустя Корделия услышала приглушенный крик, сопровождаемый звоном из глубины дома. Она почувствовала, как кровь отхлынула от лица.

– Извините, – пробормотала Корделия. – Должно быть, Нетта что-то уронила на кухне.

Устремившись через вращающиеся двери в старомодную кухню со стенами из белой и черной плитки, Корделия надеялась, что это окажется правдой, что Нетта разбила одну из ее драгоценных тарелок или хрустальный стакан. Но она чувствовала: произошло что-то ужасное.

Она нашла их в прачечной – Бича, Сисси и блондинку, наполовину скрывающуюся в тени. Все замерли, словно в безвкусной драматической сцене. Бич стоял спиной к рядам полок, забитых сложенными простынями и чехлами для мебели, с вороватой улыбкой, застывшей на лице. Блондинка, Джанет О'Маллей – теперь Корделия узнала ее, – выглядела потрясенной. Размазанная по ее лицу помада и наполовину расстегнутое платье свидетельствовали о мерзости происшедшего. Кричала Сисси, и довольно громко, что заставило Корделию поблагодарить судьбу за счастливое стечение обстоятельств – старые двери были очень толстыми.

– Ты – мерзавец! Проклятый подонок! Как ты посмел!

Ее детский ротик исказила уродливая гримаса.

На полу, поблескивая в луче света, проникающего из прихожей, валялись осколки бокала. Корделия ощутила резкий запах алкоголя, смешанный с более приятными запахами мыльного порошка и смягчителей воды.

– Солнышко. Пожалуйста, послушай, солнышко… Это совсем не то, что ты думаешь, – запинался Бич. – Я никогда не спал с ней. Я бы никогда не зашел так далеко…

– Заткнись, ты, лжец, мешок говна! – Лихорадочные пятна цвета пунша с шампанским, который она жадно глотала весь вечер, проступили на трясущейся мелкой дрожью шее Сисси. Она уткнула палец в Джанет. – А ты – я сидела с твоими детьми, когда ты уходила, я даже пекла кексы на продажу для твоего дурацкого Общества друзей животных! Чтоб ты ими подавилась, проститутка!

Корделия, придя в себя от потрясения, почувствовала, как у нее отнимаются ноги. Сисси с шумом упала на машину для сушки белья и разразилась громкими рыданиями. Корделия сделала шаг вперед, обняла дочь и взглянула через плечо Сисси на Бича, смерив его ледяным взором.

– Если ты собираешься улизнуть через заднюю дверь, выкинь это из головы. – Она говорила тихо, но с металлом в голосе, как будто поймала в собственном магазине подростка-вора. – Заправь рубашку в брюки и выходи отсюда с таким видом, как будто ничего не произошло, словно ты самый счастливый человек в мире. И расскажи гостям, что Сисси поскользнулась на влажном полу и подвернула лодыжку – ничего серьезного, через пару дней пройдет.

– Пожалуйста, мама…

Корделия остановила его леденящим кровь взглядом. Погас румянец на его лице. Следы помады напоминали боевую раскраску индейца. – Хорошо, хорошо. Я… я выйду к гостям.

– И вытри как следует перед этим лицо. Он выбежал, Джанет – вслед за ним.

– О… мне хочется умереть! – рыдала Сисси в пахнущей мылом полутьме в объятиях матери.

Корделия почувствовала отвращение, которое вызывала у нее эта полная женщина, пьяно причитающая у нее на руках… И в то же время ее сердце разрывалось от вида ее бедной маленькой девочки, которой так хотелось, чтобы сегодняшний вечер стал особенным.

– Не стоит умирать. Лучше подняться по черной лестнице и умыть лицо, и лечь, пока все не разойдутся. После чего мы с тобой все обсудим и решим, что делать дальше.

Придется поговорить с Эдом Спанглером. Сисси не должна догадаться, кто стоит за переводом Бича в другое место. А потом пусть решают, останутся ли они вместе.

Только уложив Сисси в постель в ее старой комнате, среди стада допотопных плюшевых игрушек ее детства, к которым вплоть до сегодняшнего дня она никому не позволяла прикасаться, Корделия позволила себе расслабиться и уступить натискам головной боли, стучавшей в висках.

Внизу она изобразила свою лучшую улыбку, пробираясь между гостями, убеждая их, что Сисси поправится.

– Нетта, должно быть, пролила что-то на пол, – говорила она Мириам Уайт, покачивая головой. – И Сисси в своих новых туфлях… это счастье, что с ней не случилось чего-нибудь похуже.

Было ясно – по сочувствующему, однако понимающему взгляду Мириам, – что та не поверила ни единому слову. Мириам, как и все остальные, наверное, думала, что Сисси слишком много выпила. Ну что ж, пусть так.

Наконец наступило блаженство, массовый исход: поцелуи и обещания встречаться, радостные прощания, звуки заводимых моторов и шорох шин по гравию. Лидия Пинкней прокричала:

– Клянусь, Корделия Траскотт, на днях я собираюсь подглядеть, как ты готовишь заливное с помидорами, и похитить у тебя его рецепт!

Когда она проводила последнего гостя, на глаза Корделии попался Бич, пересекающий вестибюль, словно моряк на наклонившейся палубе, одна его рука засунута в карман и бешено позвякивает ключами. Она открыла рот, чтобы предупредить его об опасности езды в таком состоянии, но прежде чем ей удалось произнести хоть слово, от толпы отделился Гейб.

– Может, мне отвезти тебя, Бич? – спросил он непринужденным тоном. – Я как раз еду в ту сторону.

Бич бросил на него раздраженный взгляд.

– Нет, спасибо, я в порядке. У меня есть своя машина.

– Конечно. Но разве ты не должен оставить ее Каролине? Она ей вскоре понадобится, как только она будет готова ехать домой.

– Я сказал, что справлюсь, – разозлился Бич, и его красное лицо побагровело. – Ты что, думаешь, я не смогу?

– Я этого не говорил.

– Ладно, тогда… – Бич попытался пройти мимо, но Гейб схватил его за руку.

Корделия перехватила выражение изумления на тупом лице Бича – бывшей звезды, прежнего полузащитника футбольной команды средней школы имени Роберта Э. Ли, ростом превышавшего Гейба, по крайней мере, сантиметров на десять, – когда он попробовал вырвать руку и не смог.

Ей показалось, что у нее закружилась голова. Странно, но она почувствовала, как ее переполняет испуг, смешанный с восхищением.

– Отпусти, – пробормотал Бич, сердито взглянув на него. – Я знаю, что ты понимаешь по-английски… хотя до меня не доходит, почему ты зарабатываешь себе на жизнь, сгребая листья.

– И я знаю, что ты понимаешь английский, Бич, – ответил добродушно Гейб. – Потому что ты хотя и с трудом, но закончил мой курс.

– Ты что, принимаешь стероиды? – Бич неуклюже пытался превратить все в шутку.

– Ладно, Бич, пойдем, – благожелательно сказал Гейб.

Наблюдая за тем, как Бич начал потеть, словно окорок в духовке, а затем сник, Корделия поняла, что Гейб победил.

– Ты знаешь, я пропустил последнюю игру в воскресенье, – быстро сказал Гейб, обняв Бича за плечи. – А ты смотрел?

– Смотрел? Приятель, я был без ума. Это выглядело чертовски красиво. – Бич, который жил и дышал футболом, позволил сбить себя с толку и увести за дверь, как школьника. – Давай я расскажу тебе, как… – доносился его голос, пока они не вышли на веранду. Гейб помахал двумя пальцами, давая понять: скоро вернусь.

Корделия почувствовала, как запрыгало ее сердце от перспективы спокойно провести остаток дня с Гейбом. Потом ее смутил Холлис, семенящий по направлению к кухне с подносом грязных стаканов. Она вдруг увидела, что его волосы побелели. Когда же он стал таким старым и так сгорбился? И как она не замечала этого?

Она почувствовала себя старой… и усталой, такой усталой. Не только из-за Сисси. Какое это напряжение – играть роль хозяйки, подумала она, надо следить, чтобы не сказать ничего лишнего, помнить каждое имя, все знать, отличаться сообразительностью и остроумием. Когда она была замужем, все казалось легче, потому что в центре внимания находился Джин, люди внимали ему, ловили каждое его слово.

Двадцать бледных роз насчитала она на ковровой дорожке, пока, не чувствуя под собой ног, спускалась в вестибюль и шла в опустевшую гостиную.

Утонув в глубоком кресле с подголовником, стоящем у камина, Корделия закрыла глаза. Она вспомнила тот день, когда в первый раз увидела мужа, впервые услышала его речь. Тогда она занималась изучением политологии в университете имени Джорджа Вашингтона вопреки – "только через мой труп" – возражениям ее по-прежнему темпераментной и энергичной матери.

Двумя годами раньше Корделия – невзирая на протест матери, которая едва не выбросилась на пол из своего кресла на колесиках, – полностью забросила занятия в университете Джорджа Вашингтона ради кампании в поддержку Эдлая Стивенсона. По-прежнему испытывая горечь поражения, она больше не позволит увлечь себя другому либеральному идеалисту, который в конечном счете непременно исчезнет в забвении.

Но в тот день в 1954 году, когда бывший пожарный из Нью-Йорка встал и обратился к присутствующим, Корделия почувствовала, как ее скепсис начал улетучиваться. Высокий, худой, в мятом коротковатом пиджаке. А когда он распростер руки в страстном жесте, подставляя себя под враждебную критику, которую наверняка вызовут его слова, она обнаружила, что инстинктивно подалась вперед.

– В нашей стране наступили плохие времена, – начал он, и его голос звучал не совсем твердо, как у человека, не привыкшего к таким выступлениям, однако намного сильнее, чем голос Сэма Рейбурна, спикера палаты. – В душе каждый об этом знает, но мы боимся высунуть шею наружу и поэтому храним молчание. Ну что ж, я – один из тех, кто больше не хочет молчать. "Охота за ведьмами" под предводительством сенатора Джо Маккарти, якобы во имя патриотизма, – ошибочна и недальновидна…

Она запомнила не то, что он говорил дальше, а ту звенящую тишину, воцарившуюся в зале и на галерее, когда он закончил. Она тогда подумала: "Он совершает политическое самоубийство". И тогда же, задолго до того, как их познакомили, она влюбилась в Джина. В чем-то он напомнил ей отца. Хотя папа был демократом старой закалки от штата Джорджия, который скорее переселился бы в Исландию, чем поддержал равноправие белых и черных, он предвидел, что объединение грядет, и еще тогда, когда неграм дозволялось лишь подметать полы и наводить глянец на гранитные парапеты банков, он сделал Элдона Роантье кассиром. Если бы папа был жив, то он одобрил бы этого мужественного, но наверняка обреченного на поражение Юджина Траскотта.

Вскоре после того, как Джин произнес свою речь, по национальному телевидению против Маккарти выступил Эдвард Р.Марроу.^[21] И все больше и больше голосов присоединялось к ним. Она не забудет, однако, что в тот самый день в парламенте никто не поддержал демократа из Нью-Йорка от округа Квинс, новичка в палате, и в тишине, воцарившейся в зале, раздался звук хлопков в ладоши только единственного человека.

Этим человеком, вспомнила она со слабой улыбкой, был она…

– Корделия?

Напротив нее в любимом папином кожаном кресле сидел Гейб. Улыбающийся, великолепно выглядящий и чувствующий себя непринужденно, он, безусловно, не ожидал, что она вскочит и кинется исполнять роль хозяйки. Нет, он – не Джин, но добрый и порядочный, и, благодаря эпизоду с Бичем, она поняла, что он хорошо знает, как вести себя в трудных ситуациях.

Она почувствовала, как у нее наворачиваются на глаза слезы. Прошло много, много времени с тех пор, как кто-нибудь подумал о том, что она нуждается в ласке и заботе.

– Я устала, Гейб, – вздохнула она.

– Я знаю.

– Как тебе удается выглядеть свежим, словно маргаритка, а я чувствую себя пожухшим, истоптанным дерном?

Он рассмеялся и устроился на диване рядом с ее вытянутыми ногами.

– "Но в дерне и отбросах всегда, всегда, что-нибудь да стрекочет".

– Эмерсон?^[22]

Он кивнул.

– Он прав. Вещи, которые кажутся ужасными, иногда оборачиваются к лучшему.

– Сомневаюсь, что кто-нибудь на сегодняшнем вечере догадывался, насколько все плохо.

– Я знаю тебя лучше, чем они, – сказал он, очевидно, чувствуя ее смущение. – Я понимаю, когда что-то не так, – даже если ты улыбаешься. – Она почувствовала, как его рука обняла ее лодыжку – случайно, как будто он ощупывал ветку, но почувствовала, что его прикосновение означает нечто большее.

Корделия задрожала.

– Я вырастила двоих дочерей – призналась она, обращаясь к последним красным уголькам, превращающимся в золу в мраморном камине, – и теперь оказывается, что из этого не получилось ничего хорошего.

– То, что кажется, возможно, вводит в заблуждение.

– О, Гейб… – Она повернулась, чтобы взглянуть на него, испытывая новый приступ боли. – Это касается не только того, что произошло сегодня вечером с Сисси. Это Юджин – я не могу отделаться от ощущения того, что если бы он жил, события не приняли бы такого оборота.

– Ты казнишься, хотя и не заслуживаешь этого.

– Тогда почему? Почему со мной происходят все эти ужасные вещи? Почему одна моя дочь беспомощна, а другая норовит нанести удар в спину? О, небеса, как бы мне хотелось всыпать обеим как следует!

Охваченная горем и гневом, в изнеможении от отчаяния, она вскочила на ноги и направилась к секретеру, где хранила статьи о Юджине и все его речи, отдельно собранные в нескольких томах с кожаными переплетами, а также все, когда-либо опубликованное Грейс. Схватив журнал «Тайм» двухгодичной давности с изложением церемонии награждения Грейс премией Пулитцера^[23] – она могла найти его с завязанными глазами, – она почувствовала, как его страницы сминаются в кулаке. Что-то острое – скрепка? – вонзилось в ладонь у основания ее большого пальца. Когда она опустила глаза, то увидела, что ее рука трясется.

Я так ею гордилась! – подумала Корделия. А теперь она хочет очернить Джина, ворошит и выискивает что-то, что произошло так давно… Черт бы ее побрал!

– Корделия, не надо! – услышала она крик Гейба сквозь шум в голове и только тогда поняла, что в гневе бросила журнал в камин.

Угли с треском рассыпали дождь искр. Глядя, как чернеют страницы, сворачиваясь по краям и вспыхивая, она чувствовала себя так, словно сгорало ее собственное сердце.

Рядом оказался Гейб, взял за плечи, пытаясь унять ее дрожь. Она ощущала, как его целебная сила постепенно заполняет ее всю… Его волшебство, которое заставляет зацвести почти погибшие кусты азалии и подняться траву там, где она оказалась втоптанной в грязь. Легким прикосновением мозолистого пальца он откинул ее голову назад и поцеловал глубоким, проникновенным поцелуем. О, теплота его губ – как ей удастся это вынести? Так давно ее не целовали. Со времен Юджина… Годы… Вечность…

Она почувствовала язык Гейба и желание, таившееся в его поцелуе. Ее ноги и руки задрожали, и головокружение, которое она почувствовала несколько дней тому назад во дворе, снова надвинулось на нее, хотя на этот раз не испугало. В объятиях Гейба оно казалось естественным. Внезапно ей перестало казаться странным, что он, несмотря на ее более чем зрелый возраст, хочет ее, исчезли мысли о том, что Гейб вовсе не тот человек, которого она должна была бы выбрать, по всеобщему мнению Блессинга.

Теперь он целовал ее волосы, одной рукой придерживая за голову, поглаживая по волосам. Кончики его пальцев задержались в том месте, где шея, изгибаясь, переходит в позвоночник. Его дыхание, его необыкновенный запах, напоминающий вино из одуванчиков, которое она попробовала накануне, почти опьянили ее.

Он ласково и настойчиво сказал ей:

– Поезжай в Нью-Йорк, Корделия. Найди свою дочь. Я буду ждать твоего возвращения.

И Корделия обнаружила, что в сладкой дреме кивает в ответ. Лучше отправиться в Нью-Йорк, чем после всего случившегося оставаться в Блессинге и решать, как жить дальше.

10

С тех пор, как снег покрыл землю, они в первый раз выбрались за город, и когда Джек повел «вольво» по ледяной, изрытой колеями дороге, Грейс вдруг почувствовала, как у нее поднялось настроение.

– О! – воскликнула она, очарованная видом зимнего пейзажа. Белоснежная простыня покрывала окрестности, снег пушистыми шапками согнул ветви деревьев. – Когда я жила в городе, именно так себе представляла, как должно выглядеть Рождество.

Ханна на переднем сиденье бросила через плечо холодный взгляд.

"Мы не отмечаем Рождество". Грейс представила себе, что эти слова проплыли, словно пузырьки из мультипликации, над головой Ханны. Ну что же, жаль. Она не позволит Ханне испортить ей настроение в сегодняшний вечер, в Сочельник, независимо от того, отмечают ли Гоулды Рождество или нет.

Выбираясь с заднего сиденья, Грейс бросила последний взгляд на нетронутый снег. Скоро они затопчут его. До встречи с Джеком ее поездки в Беркшир сводились к нескольким выходным в Танглвуде, от которых в памяти остались Моцарт и комары, безумные цены в модных загородных гостиницах и сенная лихорадка.

Снег оказался глубоким. Он заскрипел под ботинками, когда она, с трудом переставляя ноги, шла к охапке дров, лежащей целой и невредимой под снежным покрывалом, и этот звук доставил ей удовольствие.

Сквозь оголенные ветви тополя, как сквозь маскировочную сетку, в сумерках мерцал дом. В окне горел свет – должно быть, миссис Ингрэм, которая по поручению Джека присматривала за домом, оставила его включенным. На дворе в живых бликах света проступали кусты остролиста, их красные ягоды сверкали под снегом.

Наблюдая, как Джек собирает дрова, Грейс почувствовала, что затекшая от показавшейся ей бесконечной поездки шея начинает отходить. Здесь, по крайней мере, у нее появится возможность общаться с Ханной лицом к лицу. Больше не придется сидеть зажатой сзади в машине, уставившись в затылок Ханны, которая не повернется во время разговора. Больше не придется сидеть прижатой к Крису, такому же безмолвному и невосприимчивому ко всему окружающему, как и его спортивная сумка, пролежавшая у него на коленях всю дорогу.

Возможно, что он все еще злится из-за того, что она заставила его поехать с ними. Крис скучал по рождественским праздникам в Мейконе в доме родителей Уина: по елке, по домашнему печенью "снежные хлопья", которое всегда печет Нана Бишоп, по ежегодной вечеринке для соседей с громадной чашей ромового пунша и веселым песнопениям вокруг пианино.

Как же ему не скучать? Ей тоже всего этого не хватает.

– Я возьму чемоданы, отец! – услышала она голос Ханны.

– Хорошая девочка! – Его дыхание повисло в морозном воздухе, словно восклицательный знак. – Помоги Грейс выгрузиться, пока Крис и я разожжем камин.

Грейс вернулась к «вольво», чтобы помочь, но после того, как несколько раз сходила туда и обратно, таща сумки с провизией, ящик с вином и дополнительные одеяла, заметила, что Ханна забрала только свой собственный и Джека багаж. Портативный компьютер и сумка Грейс из зеленой парусины, не говоря о пакете, в котором лежал кожаный жакет Лилы, подарок для Ханны, сиротливо стояли на сиденье.

У нее запершило в горле, как будто она быстро втянула холодный воздух. Ее ноги, даже в туристических ботинках и толстых шерстяных носках, окоченели. Грейс преодолела обледенелые ступеньки, ведущие к входной двери, в яростной вспышке негодования. С большим трудом ей удалось отодвинуть замерзшую щеколду двери и плюхнуть все вещи на пол около вешалки из североамериканского ореха. Она почувствовала себя бездыханной, и пришлось прислониться к косяку двери, закрыть глаза, пока не уляжется гнев.

Святая ночь… Я не позволю гневу в этот вечер овладеть собой. Мы собираемся провести вместе целую неделю, напомнила она себе.

Грейс подумала, как было бы здорово, если бы Бен поехал вместе с ними. Он действовал на нее как противоядие от Ханны – не только внимательный по отношению к ней, но беспечный, большой шутник и к тому же прекрасно ладил с Крисом. Но, черт бы его побрал, он договорился покататься на лыжах в Вейле…

Однако вид Криса и Джека, присевших бок о бок перед языками пламени, шипящими и разгорающимися в большом каменном очаге, несколько приободрил ее. Джек объяснял тонкости разведения огня, и Крис кивал, с интересом глядя на него.

Джек выпрямился и скривился: в колене щелкнуло. В линялой красной рубашке и видавших виды джинсах, протертых добела на коленях, он показался ей похожим на персонаж из фольклора. Крупного телосложения, с энергией, бьющей через край, несмотря на отдельные поскрипывания в суставах. С серебряной шевелюрой, искрящейся от капелек тающего снега, руками, перепачканными краской от газеты, которой он разжигал огонь. Она наблюдала, как перекатывались и сворачивались узлом мышцы на его руках, когда он поднимал чугунную кочергу, подталкивая поленья. Грейс почувствовала себя так, словно она опять в школе проводит время в мечтаниях о великолепном мистере Ван Харте. Ее дурные предчувствия о предстоящей неделе сразу же растаяли, как комья снега с их ботинок, превратившиеся в лужицы, поблескивающие у двери.

Она подумала, как уютно устроится с Джеком под покрывалом наверху на старой латунной кровати и как он обнимет и крепко прижмет ее к себе, чтобы согреть. Даже сейчас, стоя в колеблющихся бликах разгорающегося огня, она почти физически ощутила, как большие руки Джека ласково скользят по ней, пока она не начнет оттаивать. Его дыхание обдает теплом ее щеку, потом ее горло и грудь по мере того, как оно движется все ниже, впитывая последние остатки ее озноба.

Джек поймал ее взгляд и подмигнул. Грейс почувствовала, как изменился цвет ее лица от внезапного жара. Он улыбнулся, морщинки в уголках его глаз расходились лучиками в стороны, как на рисунках ребенка, изображающего солнце, и она почувствовала, как внутри у нее что-то запрыгало.

Как могло бы быть хорошо с Джеком. Если… если…

– Эй, дамы, не забудьте, мы по-прежнему собираемся поужинать! – крикнул Джек, бросая многозначительный взгляд на Ханну. – Крис и я присоединимся к вам, леди, после того, как принесем побольше дров.

Крис потащился за Джеком неуклюжим черепашьим шагом. В помятом джемпере и в мешковатых джинсах, с лохматой гривой, сын заставил Грейс подумать: не связать ли его и не пройтись ли по голове ножницами Лилы для стрижки собак?

Грейс хотелось вдохнуть в него побольше энергии, но сейчас проблема была не в Крисе. Наблюдая, как Ханна лениво сползает с кушетки, Грейс почувствовала, что ее беспокойство возвращается.

– Ты знаешь, мне действительно очень нравится эта комната, – произнесла Грейс, пытаясь разбить лед молчания.

Она отвернулась от Ханны и посмотрела на вылинявшее пикейное одеяло, которое висело вдоль коллекции старинных подставок для блюд. Под ним на старом журнальном столике вишневого дерева стоял голубой кувшин для разбрызгивания воды и фонарь-"молния", который, судя по следам копоти, был выставлен не для демонстрации.

– Ее украшала моя мама, – сухо ответила Ханна. – Этим она зарабатывает себе на жизнь, ты же знаешь. Она в этом большая мастерица.

– Я вижу, – спокойно сказала Грейс. – Не каждому удается сделать загородный дом таким уютным, чтобы он выглядел, как на рекламе Лауры Эшли.

Глаза Ханны в ответ не оживились, в них сквозило уныние, она скрестила руки на груди. Она была одета в помятый холщовый комбинезон голубого цвета и в цветастую блузку, которые она на самом деле наверняка приобрела у Лауры Эшли, с опозданием поняла Грейс. На кухне Ханна сказала:

– Я могу приготовить «пасту». Мы всегда готовим «пасту» в первый вечер. Только отец по-прежнему называет ее «спагетти». Ты заметила, что он перед тем, как вылить молоко из пакета, взбалтывает его? Как будто он по-прежнему маленький ребенок, когда молоко разливалось по стеклянным бутылкам и сливки поднимались кверху.

– В моем детстве молоко тоже разливалось по стеклянным бутылкам, – сказала Грейс, выгружая салат-латук и полиэтиленовый пакет с анемичными помидорами в эмалированную раковину. – Я и не думала, что что-то изменится.

Ханна кивнула.

– Подобное произошло и с пластинками. В наше время идешь в магазин "Тауэр рекордс" и все, что видишь, – это компакт-диски. – Она задумалась. – Не потому, что компакт-диски хуже. Это просто… ну, ты знаешь…

– Да, я знаю… – соглашаясь, сказала Грейс, понимая, что это изменение само по себе – как и любое изменение – вызывает у Ханны неприятие.

Ханна, роясь в буфете у плиты, казалось, чуть-чуть смягчилась. Грейс удалось заметить, что ее плечи потеряли былое напряжение. Грейс пришло в голову сравнение с ковбоем, снявшим руку с кобуры пистолета. Но все, что произнесла Ханна, свелось к фразе:

– Грейс, ты не видела банку с соусом для спагетти? Грейс напряглась. Ей не хотелось противоречить Ханне, но Сочельник – это что-то особенное. Она нервно откашлялась.

– Я думала, что у нас будет что-то более… праздничное. И купила несколько корнуэльских куропаток, которые не требуют долгой готовки, и немного фарша. И сладкий картофель, который мы можем бросить в микроволновую печь.

Ханна нахмурилась, и едва заметная морщинка пролегла между ее невыщипанными бровями.

– Но у нас всегда в первую ночь «паста», – настаивала она.

– Но сегодня – Сочельник…

– Мы не отмечаем Рождество.

– А мы с Крисом отмечаем, – спокойно заметила Грейс.

Она выдержала стальной взгляд Ханны, чувствуя, как бьется пульс во всех уголках ее тела.

– Тогда почему ты здесь? – спросила Ханна. Ее глаза застыли от ярости.

Медленно, словно двигаясь под водой или во сне, Грейс обернулась и закрыла кран. Слова Ханны пролегли между ними, словно дуэльная перчатка, брошенная на потертый пол из сосновых досок. В пронзительной тишине, нарушаемой только стуком капель, она посмотрела Ханне в лицо и произнесла:

– Мне бы очень хотелось объяснить тебе все так, чтобы ты поняла. Что я не пытаюсь занять место твоей матери… или твое. Я – не враг тебе, Ханна! Твои родители развелись не из-за меня. Не я причина твоих несчастий.

В волнистом стекле старого буфета Грейс поймала свое бледное отражение – маленькая женщина со спутанными влажными волосами, напряженным лицом и крепко сжатым ртом.

– Что ты знаешь обо мне! – словно выстрелила ответ Ханна, и лихорадочный румянец покрыл ее щеки. – Ты не имеешь ни малейшего понятия, что делает меня счастливой! А если б имела, то тебя не было бы здесь.

– Но я здесь, – резко ответила Грейс.

– Мне бы хотелось, чтобы ты оказалась далеко отсюда… как можно дальше. Мне бы хотелось, чтобы ты исчезла с поверхности этой планеты!

Слова Ханны сразили ее, словно пуля, обожгли, вызывая желание согнуться пополам, как от боли. О чувствах Ханны она догадывалась, но слышать это – о, Боже, как больно!

– Это вряд ли случится, – сказала Грейс, изо всех сил стараясь говорить ровно. – Поэтому лучше решай – перемирие или полномасштабная война?

Ханна стояла, сжимая буханку хлеба, словно стискивала шею Грейс. Ее глаза засверкали и покраснели, она закричала:

– Думаешь, что тебе удалось все просчитать, не так ли?! Думаешь, что, одурачив моего отца, тебе удастся одурачить и меня? Ну так вот, я уже составила о тебе свое мнение, так что не трать зря слова… и справляй сама свое дурацкое Рождество.

– Ханна!

Грейс вздрогнула от голоса Джека, прогремевшего на всю кухню, и резко обернулась. Он стоял на пороге с застывшим от гнева лицом, с охапкой лучины для растопки.

Ханна в смятении повернулась, и из ее рук выскользнул хлеб. Она поймала его, прежде чем он коснулся пола, и резко выпрямилась. Ее лицо вспухло и пошло красными пятнами, в глазах застыли невыплаканные слезы.

– Папочка, я… – начала она говорить.

– Не в этом доме! – крикнул он. – Я не хочу, чтобы ты так разговаривала с Грейс под моей крышей, если ты…

– Джек, пожалуйста! – прервала его Грейс, чувствуя, как ее охватывает паника.

Неужели он не понимает, как сильно ошибается, бросаясь защищать ее? Что наверняка усугубит злобу Ханны еще больше? Его дочь уже не маленькая девочка, не ребенок, которого можно ругать за нарушение каких-то правил…

– … рассчитываешь на приглашение в следующий раз, – закончил он.

Грейс услышала, как у Ханны перехватило дыхание.

И в тот же момент она увидела будущее так же ясно, как знак на дороге, предупреждающий об опасных виражах или об обрывистых участках, грозящих оползнями. На каждом повороте ей необходимо напрягаться, не чувствуя себя в безопасности, не зная, что ждет за пределами видимости. О, Боже, неужели он не понимает?

– Ханна, послушай, так ничего хорошего не выйдет. Давай сядем и все обсудим.

Грейс разозлилась на Джека, Ханну, но больше всего на себя за то, что позволила вовлечь себя в скандал. Она протянула руку, но Ханна отстранилась. Взгляд ее опухших глаз гласил: Это все из-за тебя. Все! Даже то, что папа кричит на меня.

С рыданием она скрылась в соседней комнате, словно ее поглотила шапка-невидимка, оставив на стойке помятый хлеб и еще не успевшее начаться, но уже испорченное Рождество.

– Ты что, так и будешь все время прятаться?

Ханна подняла глаза от листа бумаги, который она сворачивала в оригами, придавая ему форму жирафа – фокус, которому ее научила Рейко, дочь японского издателя, в то лето, когда ей исполнилось двенадцать лет. Оригами позволяло расслабиться.

Крис будто замешкался на пороге ее комнаты, одной рукой сжимая ручку двери, не зная, рады ли ему. Ханна почувствовала вспышку раздражения и пожалела, что забыла запереть дверь. Но потом соскочила с кровати, на которой лежала.

– Ты можешь войти и сесть, если тебе хочется, – произнесла она.

Ее глаза опухли и зудели от плача, и на самом деле ей не хотелось ни с кем разговаривать. Но, хотя Крис был сыном Грейс, она не могла избавиться от чувства сострадания к нему. Крису приходилось жить с ней все время, за исключением выходных, которые он проводил с отцом. Она, наверное, лезла к нему с разговорами о курении марихуаны ("Мы все увлекались этим в конце шестидесятых, и посмотри, как это испортило нас".) и о сексе ("С этим все в порядке до тех пор, пока ты пользуешься презервативом".) и приводила его в замешательство, разгуливая в полуобнаженном виде перед его друзьями. Ей наверняка польстит, если какой-нибудь парень возраста Ханны соблазнит ее – что вполне может произойти, учитывая то, как молодо она выглядит, и особенно – на фоне отца.

– Они еще не легли спать?

Ханна проголодалась. Время уже приближалось к десяти, но она скорее умрет от голода, чем признается, что в последние полчаса мысль о холодной куропатке затмила ее фантазии о том, как Грейс отправят в космос на борту «шаттла», который не вернется обратно, по крайней мере, в течение ста миллионов лет.

– Не-а, она пошли погулять. Он хотел что-то показать ей.

– В такую погоду? Они схватят воспаление легких. Ханна знала, куда они отправились, – взглянуть на сюрприз, который отец приготовил для Грейс – и от этого почувствовала себя еще несчастнее.

– Сомневаюсь. Они оделись, будто отправились в Антарктиду.

Крис подвинулся к ней на полметра или еще ближе, носки его грязных кроссовок «Рибок» стояли на краю связанного из шнурков коврика между ее кроватью и сосновым туалетным столиком. Он напомнил ей собаку, которая когда-то жила у них в семье – эрделя по кличке Трикси, – которая помахивала обрубком хвоста, будто бы ей хотелось, чтобы ее потрепали по загривку, но как только ты протягивал руку, она мгновенно уносилась и пряталась за кушеткой. Ханна не сомневалась, что окажись у Криса хвост, он бы им завилял. Она могла побиться об заклад, что друзей у него немного.

– В нижнем ящике туалетного столика лежит "Скрэббл",^[24] если тебе хочется поиграть, – сказала она небрежно.

Он пожал плечами, но когда она оторвалась от своего занятия, – а она загибала уголок бумаги, превращая его в голову жирафа, – и подняла глаза, он сидел на корточках, роясь в ящике. Крис направился к кровати с потрепанной коробкой «Скрэббл» под мышкой. Он напомнил ей Дона Маттингли, неторопливо идущего к бите, если не считать румянца и улыбки, пытающейся пробиться сквозь плотно сжатые губы.

– Да, кстати, – сказал он, роясь в кармане застегивающегося на молнию свитера. – Я кое-что тебе принес.

Это оказался пакет с орехами, вроде тех, что раздают в самолетах. У ее матери была подруга, которая работала в "Объединенных авиалиниях", и она обычно приносила домой хозяйственные сумки, полные орехов.

Мысли о матери напомнили ей о тех прекрасных днях, которые они проводили здесь все вместе, пока мать и отец не разошлись. Даже мать обычно расслаблялась, напевая себе под нос, готовя им постели, и шутила, что надеется на то, что их не завалит снова снегом. Иначе она рехнется от старых записей Коула Портера, которые обожал отец. После ужина они играли в карты или в китайские шашки и грызли слегка подгоревший поп-корн, которые она и Бен жарили на открытом огне.

Ханна почувствовала, как слезы жалят ей глаза, и смахнула их. Бессмысленно и глупо вспоминать старое. Ей не хотелось воскрешать пережитое. Проклятие! Если бы желания могли исполняться, то сейчас Грейс двигалась бы по орбите Сатурна, далеко отсюда!

– Спасибо, – сказала Ханна Крису, засовывая пакет с орехами под подушку. – Прости за ужин, тебе пришлось повозиться с тарелками?

– Твой отец помог. Я не знал, куда их убирать. – Он обвел комнату глазами. – Вы часто приезжали на дачу?

– Часто, пока родители не разошлись. Если бы это зависело от меня, я жила бы здесь круглый год.

Ей всегда казались безопасными эти места, где дикие гуси могли гнездиться, не опасаясь, что кто-нибудь их подстрелит.

– Как поживает твой приятель – ты не скучаешь по нему?

Ханна почувствовала, что залилась краской. После той ночи, после ругани с мамой, она убежала из дома и изо всех сил старалась даже не думать о Конраде. Она не могла, не должна позволять себе вспоминать неприличные подробности, приводящие в стыд и замешательство. Единственное, что она ясно помнила, это как Кон, слезая с нее, пробормотал: "Ты в порядке?" – и как она кивнула, будто произошло что-то незначительное, хотя на самом деле едва не разревелась…

– Кон и я совсем не такие, как они, – сказала она Крису. – У нас нет потребности проводить все время вместе.

Ханна с усилием моргнула и перевела взгляд на стену над ее кроватью. На гвоздях привязанными за шнурки висели все коньки, на которых она каталась, начиная с шестилетнего возраста. Зачем люди вырастают и все меняется?

– А как все было… До того, как твои родители расстались? – услышала она вопрос Криса.

– Нам было здорово вместе – ну, в большинстве случаев. Пока мама не начала собственный бизнес. После этого ей стало некогда ездить за город. По крайней мере, они нам так объясняли. Настоящая причина заключалась в другом.

Она перевернула коробку «Скрэббл» вверх дном, и деревянные фишки каскадом посыпались на потертое покрывало. Укладывая свою линию, она обнаружила, что вытянула «Z» вместо «Y». Ну, ладно, возможно, в следующий раз удастся вытянуть «Y» или пустую фишку.

– А как у тебя? Бьюсь об заклад, что ты скучаешь по отцу.

– Я вижу его каждую неделю. Чаще мы проводим время в городе, но у него есть загородный дом в Ист-Хемптоне. Не такой, как этот, современнее. У него он появился после развода.

Он затих, будто погрузился в себя.

– Тебе не очень нравится мой отец, не так ли? – спросила Ханна, когда пауза слишком затянулась.

Он пожал плечами, сделал вид, будто погружен в игру, и наконец произнес:

– Мне кажется, это уравнивает нас с тобой.

– Я не думаю, что если мы объявим голодовку, из этого получится что-нибудь хорошее, – вздохнула Ханна.

Словно в ответ ее желудок заурчал.

– Мама и так считает меня странным, а если я перестану есть, мне придется полжизни провести на кушетке у психотерапевта.

– Я так не думаю, – сказала Ханна. – Не вижу в тебе ничего странного.

Он уставился на свои буквы, но она почувствовала, что он рад, так же ясно, как если бы Трикси завилял хвостом.

– Есть такое слово Е 3 О П?

– Только с первой буквой «Э», но тогда получается имя собственное, а это не считается.

– Ханна?

Он поднял глаза, и когда свет упал на его лицо, она в уголках глаз увидела маленькие слезинки.

– А?

Она притворилась погруженной в игру.

– Ты когда-нибудь думала о том, насколько бы им легче жилось без нас? Я хочу сказать, что раньше он заботился о твоей матери, правильно? Теперь она – история. Возможно, следующая наша очередь.

– С детьми не так, – сказала Ханна, но его слова ледяным пальцем провели по ее сердцу.

– Мой отец всегда говорит, как сильно он меня любит, но когда мы вдвоем, он только и расспрашивает о маме. Ему хочется знать, говорит ли она о нем и не собирается ли выходить замуж за этого зануду… извини, за твоего отца.

Он понурил голову, и его темные волосы упали на лоб.

Волна жалости, которую она почувствовала к этому мальчишке, который до этого вызывал в ней раздражение, откинула ее назад. Ханна поняла, что он страдает так же, как и она, может, даже больше.

– Послушай, я проголодалась, – сказала она. – Я могла бы съесть полдюжины цыплят, но согласна на все, что бы там ни осталось. Как ты думаешь, ты бы смог украдкой принести мне что-нибудь?

– Конечно. Но ведь ты не наказана и ничего такого в это роде. Я думаю, они переживают из-за того, что случилось.

– Да, но теперь назад дороги нет, если даже я частично была не права.

Крис спрыгнул с кровати, и фишки в беспорядке посыпались по доске.

– Пойду взгляну, что осталось в холодильнике. Насколько мне известно, там уйма мороженого.

– Только если оно без орехов. И еще, Крис…

– Что?

Направляясь к двери, он повернулся к ней вполоборота, смахивая волосы с глаз.

– Спасибо, – сказала она тихо.

– Не стоит.

– Только не забывай, что разговариваешь с чемпионкой Нью-Йорка по «Скрэббл». Я разобью тебя в пух и прах, когда вернешься.

Ухмыльнувшись, он вышел. Секунду спустя она услышала, как он спускается по старым деревянным ступенькам. Ханна подумала: возможно, удастся пережить эту неделю, несмотря ни на что.

За ужином, проходившем в полнейшей тишине, Грейс сдерживалась и не давала гневу вырваться наружу, но теперь, когда они шли по тропинке вдоль дома, утопая в снегу, она сорвала весь гнев на Джеке.

– Джек, как ты мог? Из-за тебя Ханна теперь ненавидит меня еще больше!

– Вы с Ханной разбирайтесь сами, – сказал он таким ледяным тоном, что ее обдало таким же холодом, как от воздуха, который щипал ее щеки, – но пока ты под моей крышей, я не позволю Ханне обращаться с тобой грубо.

– Понятно, – сказала она. – Пусть Ханна мне грубит, лишь бы не в твоем доме.

Джек вздохнул – уж не с раздражением ли?

– Грейс, ты извращаешь мои слова. Зачем все усугублять?

– Усугублять?! – закричала она. – Но этим занимаешься ты, Джек. Ты не хочешь замечать, что происходит у тебя под носом! Если бы ты поговорил с ней перед этим… объяснил ей… – она сглотнула, – что я не просто какая-то подружка, которая должна исчезнуть к следующему Рождеству…

У Грейс перехватило дыхание. А если Джек сейчас скажет, что у него нет никаких планов по поводу того, где они все проведут следующее Рождество?

– Грейс…

Голос его упал, и она почувствовала, как что-то дурное надвигается на нее – что-то такое, от чего ей необходимо немедленно избавиться. Он схватил ее за руку.

– Послушай меня. – Он слегка задыхался. – Я хочу, чтобы мы оставались вместе не только сейчас, но и через год.

– А потом? – с вызовом спросила она.

Он молчал, и ей показалось, как будто холод просачивается через теплый жакет прямо в сердце.

– Я всегда был честен с тобой, Грейс, – сказал он. – Правда в том, что есть много такого, в чем я еще не уверен.

– Ты имеешь в виду детей?

– Ханна и Крис – только часть всех проблем. – Он покачал головой. – Грейс, я ведь не желторотый юнец.

– Ты, Джек, старше меня всего на пятнадцать лет, – напомнила она, чувствуя облегчение. Так вот что пугало его!

– Может, сейчас это не представляет большой разницы, но…

Он замолчал, и теперь слышался только скрип его ботинок по снегу.

– …но в один прекрасный день тебе исполнится семьдесят, а мне пятьдесят пять? Тебя это волнует? Джек, я не верю тебе! Это все равно, что я переживаю, как станут относиться ко мне дети Ханны, когда она их заведет.

– Тебе хорошо говорить!

– Я далеко не ребенок, Джек. Я достаточно взрослая, чтобы отдавать себе отчет в своих поступках.

– Так ли это? Твой отец скончался внезапно, а твоя мать – далека от того, чтобы назвать ее старушкой, я бы сказал. – Он помолчал, переводя дыхание. – Грейс, через двадцать лет, возможно, и раньше, тебе, быть может, придется ухаживать за стариком. Как ты можешь давать какие-либо обещания, когда даже сама не знаешь, на что идешь?

– А если даже и так? – с вызовом сказала она. – Лучше я проведу десять или двадцать лет с тобой, чем проживу остаток дней, сожалея, что мы не использовали шанс.

Он вздохнул.

– Хотелось бы верить в это.

– Джек, ты всю жизнь за всеми ухаживаешь. Неужели это так ужасно, если кто-то, для разнообразия, поухаживает за тобой?

– Нет, но ты окажешься связанной, Грейс, поверь мне. Что, если я окажусь неспособным на лю…

– Ш-ш-ш, не говори так. – Грейс прижала палец к его губам, хотя дрожь пробежала по ее позвоночнику. Она быстро сменила тему. – А что ты собирался показать мне?

Улыбка появилась из-под мрачной маски. Он взял ее за руку и крепко сжал.

– Пойдем… осталось совсем немного.

– Хорошо бы. А то так можно и попу отморозить. Она почувствовала, как исчезает раздражение, хотя по-прежнему внутри болело от сознания, что Джек все еще не предложил ей выйти за него замуж.

– Не беспокойся, если она отвалится, я ее найду.

Он широко улыбнулся, обнажив в полумраке неправдоподобно белые зубы.

Грейс почувствовала, как улыбка растягивает ее губы, но не позволила ей оформиться. Она не могла простить ему такой упрямой практичности.

– Ну, вот мы почти и на месте… – донесся до нее вместе со струйкой морозного дыхания голос Джека.

Они перебрались через скользкий участок дороги, которая изгибами спускалась к низкой насыпи, и наконец остановились на краю поляны, окруженной застывшим ручьем.

Там, где раньше росли только трава и кустарник, стоял небольшой домик, миниатюрная версия коттеджа Джека, весь обитый кровельной дранкой, источавшей неуловимый запах кедра, который чувствовался даже отсюда. Впереди находилось длинное открытое крыльцо-веранда, а сзади ей удалось разглядеть террасу, заваленную снегом и обращенную к ручью. Над крышей выступала труба камина, а у подножия лестницы, ведущей к двери, виднелась поленница.

– Счастливого Рождества, – нежно произнес Джек. – Твоя мастерская полностью обставлена. Только один ключ к ней – и он твой. Ты можешь поселиться здесь отшельником иработать.

Он построил это для нее! Грейс представила, какую громадную работу пришлось выполнить Джеку: встречаться с архитектором, следить за подрядчиком, выкраивать время посреди рабочего дня, чтобы проверить образцы плитки, подобрать краску и двери.

Она почувствовала, как будто что-то обрывается внутри. Одновременно она испытала чувство искрящегося восхищения, которое растворило остатки ее раздражения.

– Джек. О… Боже, я так… Я не верю!

– Я знаю, что это не настоящее Рождество, к которому ты привыкла.

– О, Джек! Это лучше!

– Пойдем, я покажу тебе дом изнутри.

Он тоже был взволнован, как ребенок. Таким обычно становился Крис в рождественское утро.

Обстановка оказалась восхитительной. Центральную комнату, выкрашенную в белый цвет, на три четверти занимал кабинет, обитый светлым дубом. Книжные полки шли по стене и поднимались к стеклянному потолку, идущему с уклоном. Плюс компьютер, телефон, факс – все, что необходимо для работы. Железная печь в углу, обложенная кирпичом и подключенная к газовой линии, позволит ей при желании хоть поджариться, объяснил Джек. Но самое лучшее – это сдвигающиеся стеклянные двери на террасу, где в теплую погоду можно сидеть и смотреть на ручей.

Он показал ей маленькую кухоньку сзади, где можно приготовить чашку чая или легкую закуску на случай, если не захочется возвращаться в главный дом. Нашлась даже ванная комната с душем, отделанная струганным кедром. Когда все это запотеет, сказал он, запахнет, как лес во время дождя.

– Мне он безумно нравится, Джек, – прошептала она ему на ухо, обнимая за шею.

– Что касается Ханны…

Она покачала головой, заставляя его замолчать, про себя поклявшись, что ничему и никому не позволит вторгаться сюда, одной ли ей придется коротать здесь время или с Джеком.

– Я искренне надеюсь, что диван раскладывается, – сказала она, улыбаясь его голубым глазам, чувствуя, как он тянет ее в тепло своей расстегнутой парки. – Если – нет, я поменяю его.

– Он раскладывается, – сказал Джек, опустив подбородок ей на голову.

Его голос, словно крепкий бренди, струился сквозь нее и, достигая костей, давал ощущение приятной теплоты. Джек убрал подушки с дивана и сильным движением раскрыл матрас. Грейс задрожала, но на этот раз не от холода.

– Поцелуй меня, – мягко, но настойчиво попросила она.

В этот момент погас свет, погружая их в темноту. Она почувствовала, как губы Джека искривились в улыбке, когда коснулись ее губ.

– Это тоже часть твоего сюрприза? – спросила она.

– Если ты веришь в судьбу – да.

– Абсолютно.

Разочарование, которое ей приходилось таить, любое давнишнее желание, даже тоска по кольцу с бриллиантом, вместо которого она получила эту студию, все рассыпалось и отступило под теплыми губами Джека и уютной громадой его тела.

– Я замерзну, – запротестовала она со смехом, когда он потянул свитер через ее голову.

– Нет, – прошептал он, – я не допущу этого. Пока она извивалась, снимая джинсы, он тоже скинул одежду. И – потрясение от жара его тела.

Она почувствовала его твердость, дотянулась до него и начала поглаживать. Она любила так его ласкать. Она любила даже просто чувствовать его в своей руке, поднимающегося и твердеющего с каждым толчком. Джек застонал и передернулся.

– Неужели у меня такая холодная рука? – подразнивая, прошептала она.

– Нет… не останавливайся.

Его дыхание становилось резким и прерывистым.

– Это как раз то, что тебе хочется?

Ей хотелось, чтобы он вошел в нее, но она радовалась тому, что делала для Джека, зная, что он наверняка позже исполнит ее желание.

В ответ Джек схватил ее в объятия, держа на руках так, чтобы она смогла обнять ногами его за талию. Он отнес ее к дивану, бережно положил на спину и опустился на колени между ее ног.

Прежде чем она смогла возразить, что ей хочется, чтобы он вошел в нее, она почувствовала рот Джека. Дразнящее прикосновение. Его язык, нежный, опытный, довел ее до такого состояния, что у нее затрепетало все внутри. О, Боже!

Она вскрикивала, ее бедра скользили по волнам наслаждения, текущего теперь сквозь нее, но Грейс знала, что это еще не все. Минуту спустя Джек оказался внутри нее, и теперь он не сдерживался – она почувствовала, как он уступал своей собственной потребности.

Грейс испустила пронзительный крик, позволяя ему разрастись, становясь воплем, который она всегда сдерживала, боясь, что Ханна или Крис услышат. Крик этот, казалось, перенес ее куда-то в неизвестность, но когда Джек тоже вскрикнул, она внезапно поняла: Она – дома.

Когда Грейс и Джек на цыпочках поднимались по лестнице в спальню, перевалило уже далеко за полночь. Проходя мимо комнаты Ханны, Грейс увидела полосу света, пробивающегося из-под двери. Она помедлила, взявшись за ручку двери, но ей пришла в голову идея получше.

Помахав Джеку, чтобы он шел вперед, Грейс осторожно прокралась обратно вниз по лестнице, чтобы найти коробку с завернутым в нее подарком, которая оказалась в беспорядочной куче сумок, оставленных ею около двери. Формально сейчас рождественское утро, сказала она себе. Даже если Ханна не отмечает его. И, все еще охваченная возбуждением от физической близости с Джеком, Грейс почувствовала уверенность, что ничто и никто, даже Ханна, не сможет заставить ее почувствовать себя плохо.

Тем не менее когда она вернулась обратно к комнате Ханны, сердце Грейс билось где-то в горле. Она тихо постучала.

– Входите, – сонно отозвалась Ханна.

Она нашла Ханну сидящей в кровати и читающей. Ее рассеянное выражение лица моментально изменилось, став замкнутым. Она с шумом захлопнула книгу. Поспешно, прежде, чем Ханна успеет попросить ее выйти, Грейс пересекла комнату и поставила подарок на смятую простыню, прикрывающую ноги Ханны.

– Счастливого Рождества.

Ханна изумилась, ничего не понимая.

– Что это? – спросила она точно так же, как обычно спрашивал Крис, когда она ставила перед ним тарелку с незнакомым блюдом.

– Открой и посмотри, – сказала Грейс весело.

Ханна медленно сняла обертку, словно опасаясь, что оттуда что-нибудь выпрыгнет и укусит ее. Или – что еще хуже – ей понравится то, что принесла Грейс.

Но когда открылась верхняя крышка коробки и из тонкой оберточной бумаги показался кожаный жакет Лилы, даже Ханна не смогла сдержать своего восхищения.

– О, это… это… – произносила она запинаясь, набрасывая его на майку, которая заменяла ей пижаму. – Это как раз то, что мне хотелось! – Потом, словно осознав, что она утратила бдительность, Ханна покраснела и ее рот вытянулся в тонкую линию. Болезненно вежливо она добавила: – Большое спасибо. Очень мило с вашей стороны.

– Это в каком-то смысле досталось тебе по наследству, – объяснила Грейс. – В другой жизни это принадлежало Брюсу Спрингстину.

Ханна округлила глаза, наверняка подумав, будто Грейс насмехается над ней.

– Правда, – сказала Грейс. – Моя подруга Лила знакома с ним – он заходит в ее салон по уходу за собаками.

– Ты не шутишь? – Ханна слегка расслабилась. Ее глаза засветились. – Ты не выдумала все это?

– Это правда, но не говори никому, не поверят. Это будет наш секрет.

Во взгляде Ханны отразилось сомнение по поводу возможности совместных секретов, но с драгоценной кожаной курткой на плечах ей оставалось только кивнуть в знак согласия.

Где-то вдали, за окном, прозвенел колокольчик, и Грейс вспомнились слова детской сказки: "Колокольчик звенит – значит, еще один ангелочек заслужил себе крылышки". И тут Ханна улыбнулась ей – прямой, естественной и открытой улыбкой.

Я не ангел, подумала Грейс, но уж точно заслужила эту улыбку.

– Пойду-ка я спать, – сказала она в повисшей тишине и, слегка приуныв, направилась к двери.

На полдороге ее остановил тихий голос Ханны.

– Грейс…

Она обернулась, скрывая радостное ожидание. Вдруг Ханна хочет просто попросить ее погасить свет или опустить шторы?

– Счастливого Рождества, – сказала Ханна тепло, без тени сарказма. Но, прежде чем Грейс успела возрадоваться, добавила: – Ты не погасишь свет?

11

Возвратившись домой, Грейс в ожидавшей ее почте нашла два письма из Блессинга. Первое, написанное на толстой кремовой карточке твердой и точной рукой матери, оказалось тягостно кратким: "Дорогая Грейс.

Благодарю за приглашение. Приеду 15 января и остановлюсь у Уина, чтобы тебя не беспокоить. Передай Крису, что я его люблю.

Как всегда,

Мама".

Другое письмо было подлиннее, написанное округлым детским почерком Сисси. Грейс даже показалось, что розовая писчая бумага с цветочным орнаментом слегка пахнет ее любимыми духами "Шалимар".

"Дорогая Грейс!

Спасибо за ножи для бифштексов, которые ты прислала ко дню нашей годовщины. У меня такие уже были, это те, что тетя Ида подарила нам на свадьбу, но они не с костяными ручками. Очень жаль, что ты не смогла приехать, но, честно говоря, твое присутствие расстроило бы маму, а я очень о ней беспокоюсь. Она в последнее время сама на себя не похожа.

Скажу прямо, мама кое с кем встречается. Не называю его имени главным образом из-за того, что не хочу даже его произносить. Скажем так: он преподавал английский в школе, пока не свихнулся. Не вижу другой причины, что могла бы заставить взрослого мужчину бросить все и пойти в садовники, чтобы этим зарабатывать себе на жизнь. Ты догадаешься, кого я имею в виду. Она говорит, что он для нее просто друг, но кто может знать? И вот на днях, когда я заехала к ней, чтобы одолжить у нее пылесос (мой – в ремонте), он пил кофе на кухне, с закатанными по локоть рукавами рубашки, будто он и есть хозяин этого дома. Он что-то рассказывал маме такое, от чего она смеялась буквально до слез. Я была в шоке, чтобы не сказать больше.

Это все к тому, что стресс, который мама испытала, ты знаешь, в связи с чем, действительно выбил ее из колеи. Конечно, я делаю все, что в моих силах, чтобы поднять ее настроение. Она пытается скрывать свое состояние, но я могу ручаться, что ей на самом деле плохо (пожалуй, кроме как с мистером Р., что и показывает, как далеко зашло дело). Мне кажется это вполне естественным, поскольку ее родная дочь собирается опубликовать целый воз вранья о нашем папочке.

Грейс, как ты можешь? В конце концов, разве мама и папа о тебе не заботились? Я знаю, что вы с ней никогда особо не ладили, но что она тебе сделала, чтобы быть так наказанной? Мать чуть ли не загнала себя в могилу, стараясь добыть деньги для строительства мемориальной библиотеки папы, которая из-за статей о твоей книге может даже и не быть построена вообще. Если в тебе осталась хоть капля порядочности, прекрати все это и оставь его память в покое.

Что касается планов мамы поехать в Нью-Йорк, то я опасаюсь такого дальнего путешествия. Здоровье у нее уже не то, что раньше, хотя это может пойти ей на пользу. Я знаю, что в глубине души ты желаешь ей добра, как и я.

Бич шлет тебе наилучшие пожелания. Он пока в отпуске и подумывает сменить работу. Его будет недоставать в Спэнглер Додже, но для него стало здесь тесно и нет перспектив. У него хватает сообразительности, чтобы не держаться за место. Он думает занять место управляющего в новом филиале Сиззлера в Малбери Эйкре, так что подождем – увидим.

Твоя сестра

Каролина.

P.S. Еще благодарю тебя за подарки мальчикам к Рождеству. Костюм, который ты прислала Бо, оказался слишком маленьким, так что я отсылаю его обратно. Надеюсь, ты сможешь его обменять, но не переживай, если этого не удастся".

В приступе раздражения Грейс скомкала письмо сестры и швырнула его на пол. Сестра хочет представить дело таким образом, что она очень заботится о матери!

Но так же быстро, как пришло, раздражение на сестру вдруг исчезло. Бедняжку Сисси даже нельзя считать терновым венцом – так, маленькая заноза. Как бы то ни было, Сисси можно только пожалеть, у нее в жизни ничего не было, кроме отвратительного мужа ("Меняет работу" – не поверю! Они его наверняка уволили.) и этих невозможных мальчишек.

Мысли о матери бросили ее в жар, несмотря на то, что термостат на чердаке в ее отсутствие установили всего на 13 градусов. Джек уговорил ее пригласить мать, но Грейс все время жалела об этом, хотя не была уверена, что мать согласится. А теперь она приезжает! Грейс почувствовала, как у нее подвело живот. Причина была не только в том, что она нервничает, – она чувствовала себя неготовой.

Мать, однажды решив что-либо, была затем непоколебима. Так как же ей, заблудшей дочери, убедить мать отозвать судебный иск, которым она угрожает? Если б я только могла положиться на кого-нибудь помимо Уина – на кого-нибудь, кто мог бы мне помочь убедить ее…

Джек? Он великолепен на переговорах. Но с чего мать должна прислушиваться к его мнению? Она его совсем не знает, а то, что он ее, Грейс, издатель, только настроит мать против него.

Но до приезда матери остается еще две недели, напомнила она себе. Какой смысл начинать волноваться сейчас?

Крис отправился в свою комнату, а Грейс прошла в кабинет, чтобы прослушать записи на автоответчике. Уин звонил, чтобы предупредить о приезде матери, на всякий случай, если она еще не получила от нее известия. Ее агент, Хэнк Кэролл, который поддерживал связи с прессой и отбивался от репортеров в ее отсутствие, хочет переговорить о заметке, которую намерен опубликовать «Эсквайр» по поводу новых слухов о сенаторе Траскотте…

Вдруг она услышала знакомый, но такой нежданный голос:

– Грейс, мне кажется, мы должны поговорить. Перезвони мне.

Нола! Сердце Грейс екнуло.

Что ей понадобилось? Неужели она передумала?

Грей сняла трубку и торопливо набрала номер Нолы. Занято. Проклятие! Она подождала несколько минут и набрала номер снова. Занято. Она взглянула на часы – седьмой час. Даже если разговаривает не Нола, то ей все равно пора бы уже вернуться домой с работы…

Грейс, все еще в вельветовом пальто с утепленной подкладкой, схватила вязаную шапочку и перчатки со столика в холле, крикнула Крису, что уезжает ненадолго, и вылетела в коридор.

Грейс взбежала по ступенькам когда-то величественного, а теперь довольно запущенного здания и позвонила в квартиру Нолы. Зачем все-таки звонила Нола? Может быть, после того, как она прочитала рукопись, у нее пропало желание противиться книге? Готова ли она к разговору?

Зарешеченные окна квартиры Нолы на первом этаже были ярко освещены, но листки рекламы китайских ресторанов в щели почтового ящика свидетельствовали о том, что она еще не вернулась с работы.

Грейс, готовая ждать, стояла низко опустив голову, пряча щеку и шею за поднятым невысоким воротником от пронизывающего холодного ветра. Где-то дальше по улице сработала сигнализация какого-то автомобиля. И хотя она редко обращала внимание на грохот и шум большого города, Грейс хотелось зажать уши ладонями.

По интеркому спросили:

– Кто там?

– Это я, – ответила Грейс, не подумав.

Почему она не назвала себя? Узнала ли Нола ее голос? И все же у Грейс возникло необъяснимое чувство, что Нола непременно узнает, что это она.

Дверь распахнулась, и в лучах света показалась фигура с квадратными плечами, вписанная в дверной проем. Грейс моргнула, ее зрение на какое-то мгновение затуманилось, пока она не привыкла к яркому свету. Когда она снова подняла глаза, Нола недоуменно глядела на нее.

– А что ты здесь делаешь?

Нола, одетая в строгий темно-синий костюм, отделанный золотым кантом, выглядела так, словно только что пришла домой. Она еще даже не сняла темные туфли-лодочки, на вид совершенно неудобные и, как заметила Грейс, довольно большого размера.

– Я получила твое сообщение!

Нола кивнула, как будто она и не ожидала объяснений, почему Грейс не позвонила предварительно.

Ощущает ли Нола эту странную связь между ними, которую остро почувствовала Грейс? Грейс вспомнила о статье, которую написала несколько лет тому назад для журнала «Нью-Йоркер», где говорилось о воздействии на двух мужчин, не знакомых друг с другом, ужасного убийства, свидетелями которого они стали. Как они оба, боясь за свои жизни, отказывались давать показания в суде, но когда их свели вместе – в первый раз за более чем десятилетний период, – бросились в объятия друг друга и заплакали, рассказывая наперебой о своих одинаковых страхах, об ужасных воспоминаниях, словно они были давным-давно разлученными братьями.

Нола после затянувшегося, как вечность, молчания, устало вздохнув, сказала:

– Ну, заходи же. Мне не по карману отапливать улицу.

Войдя в дом, Грейс огляделась, подивившись контрасту между внешней запущенностью дома и со вкусом отделанным холлом. Бело-синие стены были увешаны картинами на гаитянские мотивы, что-то похожее на африканскую резьбу по дереву стояло на стеклянной столешнице модернового столика с коваными деталями. Выложенный керамической плиткой пол был покрыт слегка потертым цветастым тибетским ковром.

Нола, от внимания которой, должно быть, не ускользнуло что-то в выражении ее лица, заметила с кривой ухмылкой:

– Чуть лучше, чем ты ожидала, да? Можешь назвать это трофеями. В удачные восьмидесятые годы Маркус продал много акций рисковых компаний. После того, как он съехал, все это «богатство» осталось мне. – Она повела рукой, и массивный золотой браслет скользнул вниз с ее молочно-белого запястья на смуглое предплечье. – Вот если бы еще Маркус не забывал об алиментах…

– Похоже, что тебя здорово надули.

Чеки Уина приходят регулярно, первого числа каждого месяца.

– Не совсем так. У меня есть Таша и Дэни. – Впервые за время разговора выражение лица Нолы смягчилось. – Они стоят всего. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Грейс кивнула, подумав о Крисе. Воцарилась тишина, но вызванную этим неловкость нарушила Нола, объявившая ровным голосом:

– У меня есть кофе, остался с утра, если ты не возражаешь.

– С удовольствием выпила бы чашечку, – сказала Грейс, стягивая с себя пальто и проходя вслед за Нолой в маленькую кухню напротив лестницы.

Нола поставила на стол пару кружек, сняв их с крючков над раковиной, переполненной немытой посудой.

– Я только что вернулась, так что извини за беспорядок. Тебе с сахаром?

– Нет, просто с молоком.

– Надеюсь, что-нибудь осталось. – Нола скрылась за открытой дверцей холодильника и вынырнула с картонным пакетом снятого молока. – Нам повезло. Девочки пьют только цельное. Она говорят, что это по вкусу напоминает воду из-под крана.

– Они правы! – рассмеялась Грейс. Нола снова нырнула в холодильник.

– Кажется, от Рождества оставалось еще несколько кусочков фруктового торта. А, может быть, и от позапрошлого Рождества…

Она хмыкнула.

– Ты на Рождество куда-нибудь уезжала? – спросила Грейс.

– Не-а. Оставалась дома. Моя квартирная хозяйка, Флорин, приготовила кучу угощения, а девочки и я только помогали, хотя съели, кажется, больше, чем купили. – Внезапно посерьезнев, она добавила: – Дэни было грустно. Маркус обещал зайти, но, как обычно… – Она пожала плечами. – Это как верить в Санта-Клауса, хотя твердо знаешь, что он не существует. Таша – она чуть постарше – уже насмотрелась на Маркуса и теперь знает, что от него многого ждать не приходится.

– Отец Криса в этом смысле немного получше.

– И все равно трудно, правда ведь? – заметила Нола. – Даже лучших из них никогда нет рядом, когда они нужны.

Грейс улыбнулась.

– Быть матерью иногда равносильно прыжкам сквозь горящие обручи. Проскочила один, а там ожидает другой.

Она подумала об обещании, которое дал ей Крис, сказав, что больше не станет пропускать занятия в школе. Но это – она была уверена – не устранит причину его бунтарства, чем бы оно ни было вызвана изначально.

– Будто это мне не знакомо. Нола красноречиво завела глаза.

И в этот момент две маленькие девочки вбежали на кухню. Одна чуть светлее другой, с палево-зеленоватыми глазами матери и с осторожным выражением на личике, увидев Грейс, резко остановилась и застенчиво пробормотала:

– Привет!

– Привет и тебе, – ответила Грейс, изобразив самую теплую улыбку. – А как тебя зовут?

– Меня зовут Дэни! – выпалила меньшая девочка, опередив сестру. – Мне шесть лет.

– Это Таша, – сказала Нола, положив руку старшей дочери на плечи, словно защищая ее. – Ей десять. – Обращаясь к дочерям, Нола сказала: – Только не говорите, что вы уже проголодались – это после того, как вы слопали попкорн, который для вас приготовила Флорин.

– Пицца! – завизжала Дэни, подскакивая на месте. – Я хочу пиццу!

– Мы ели пиццу вчера вечером и еще два раза на прошлой неделе. Если будете часто есть эту штуку, то у вас вместо мозгов будет копченая колбаса.

– А вы кто? – Таша повернулась к Грейс, глядя на нее широко раскрытыми глазами с прямотой, которая была направлена в самую суть вещей.

В самом деле, кем она приходится Ноле? Не подруга, хотя ей и хотелось стать таковой. Но и не враг.

– Я… – начала она.

– Это леди, у которой нет времени отвечать на вопросы тех, кто всюду сует свой носик! – оборвала ее Нола, дружелюбно шлепнув Ташу по попке. Она дала каждой по овсяному печенью из большой вазы в форме свинки, стоявшей на разделочном столе. – А теперь катитесь-ка восвояси, чтобы мы могли заняться своими делами.

Девочки с довольным видом убежали, оставив Нолу и Грейс одних. Нола поставила кружку с кофе, от которого поднимался пар, на столик перед Грейс и села напротив.

Грейс глубоко вздохнула и решительно начала:

– Ты сказала, что нам надо поговорить.

– Это не для записи? – поинтересовалась Нола. Грейс выдержала ее пристальный взгляд.

– Врать не стану. Я хочу сделать эту книгу как можно более правдивой, основанной на истинных фактах, насколько удастся. И все, что ты сможешь рассказать мне о моем отце или о своем, мне поможет.

– Понятно, – сказала Нола. – Перед тем, как я выговорюсь, дай мне слово, что ничто не выйдет за пределы этой кухни.

Грейс задумалась. Проклятие! Ей хотелось другого, но если так надо, чтобы Нола вообще начала говорить… Она медленно кивнула.

– Хорошо. Даю слово.

– Я прочитала, – произнесла Нола, не торопясь переключать рычаг скорости, – рукопись, которую ты мне дала. Все изложено… честно.

– Поэтому ты согласилась мне помочь?

– Я еще не говорила, что собираюсь помогать тебе, не так ли? – глаза Нолы сузились.

– Тогда зачем ты звонила?

Нола вздохнула и посмотрела в сторону, на вышивку в рамке на стене под полочкой, заставленной книгами по кулинарии. На ней были изображены домик и собачка, под которыми крестом аккуратно был вышит алфавит. В самом низу была надпись: "Эмили Моррис, 9 лет, 1858".

– Я точно не знаю, – сказала она тихо, рассеянно проведя длинными пальцами по горлу и поймав рукой ожерелье из искусственного жемчуга, прикрывавшее выпирающие костяшки ключиц.

– Я даже не знаю, с чего начать…

– Почему ты месяцами не отвечала на мои звонки? – Грейс подняла ладонь. – Да, я помню, что ты сказала мне за ленчем: ты не хочешь, чтобы о тебе говорили. Но я не могу отбросить мысль, что есть другие причины, которые тебя удерживают.

Нола молчала, и выражение ее лица становилось все более зажатым. Потом, по-видимому, приложив большое усилие воли, она расслабила мышцы лица, словно расправила смятую было бумагу.

Я могла бы попросить ее немедленно уйти, подумала Нола, и она никогда не узнает… Как передать Грейс мучения, которые заставили ее принять это решение? Как сможет женщина, которой никогда не приходилось притворяться, что она не та, кем кажется, понять положение Нолы? К тому же все теперь осложняется тем, что именно она подготовила проект библиотеки, с которым ее партнеры по фирме вышли на конкурс. Если только Грейс или ее мать почуют, что она участвует в этом деле…

Глядя прямо на Грейс, лицо которой дышало такой надеждой, что Нола почувствовала, как спазм перехватил ее горло.

"Я делаю это не ради тебя, – хотелось ей сказать, – я это делаю лишь для себя. И для мамы тоже".

"Истина должна тебя освободить". Слова из Библии, которые мама читала ей каждый вечер на сон грядущий. Конечно же, мама поняла бы эту потребность, которая жжет ее изнутри, потребность рассказать кому-нибудь, особенно этой женщине, после всех этих лет…

Нола глубоко вздохнула. О'кей, девочка, ты этого добивалась…

– Я сказала о твоей книге, что она честная? Этого мало. Она больше, чем просто честная, – начала она негромко, гладя куда-то в точку, находящуюся за плечом Грейс. – Она правдивая. Ты показала, каким он был. Помогающий другим людям, не думающий о себе, – как он помог маме и мне. Но в этой истории не хватает большого куска…

Грейс ждала, чувствуя, как сердце, словно кулак, билось о грудную клетку.

– Он не говорил ни тебе, ни кому другому…

– Что? – Почти выкрикнула Грейс хриплым шепотом. Ей уже не хотелось ничего узнавать.

– Я – твоя сестра. Упала тишина.

Постепенно Грейс стал слышен смех девочек, играющих в холле. Она взглянула на часы, стоявшие на плите. Прошло всего пятнадцать минут, а ей казалось – целая вечность, уже написаны тома исторических исследований о том, что произошло в мире с тех пор, как она сюда вошла.

– Но твой отец… – начала Грейс.

– Человек, которого я называла «папочкой»? Он не был моим отцом. – Нола говорила резко, глаза сверкали невылившимися слезами. – О, у него, конечно, были свои подозрения, но он многого не знал, а потому и не мог никого обвинить. К счастью для Юджина Траскотта, иначе его жизнь могла оборваться в тот же день.

– Я не верю. Это просто невозможно. – Грейс почувствовала, как оцепенение охватило все ее тело, словно Нола открыла окно навстречу леденящему потоку. – Все эти годы… Конечно, кто-то же должен был… Мы должны были знать.

– Они были очень, очень осторожны, – продолжала Нола. – И не забудь, это было в начале шестидесятых. Юджина Траскотта хотя и считали либералом, но никому и в голову не могло прийти, что он – с чернокожей женщиной…

Грейс закрыла лицо ладонями. Нет… нет. И тут она вспомнила тот день, много лет тому назад. Маргарет позвонила, обезумевшая от страха, умоляя папу немедленно приехать. Поступок секретарши… или любовницы?

– Видишь? Ты тоже не хочешь этому верить. – Голос Нолы звучал жестко. – Но он любил ее. Любил нас.

Любовь? Это слово поразило Грейс, как удар. Как же мать – неужели папа ее не любил?

– Она забеременела, когда отец был в море. Тут-то он совсем озверел. Но, слава Богу, он так и не узнал всего.

– А как же ваша семья, – спросила Грейс, – дяди, тетки, кузины… Ты хочешь, чтобы я поверила, будто никто из них ничего не знал?

Нола улыбнулась с тоской, от которой слезы навернулись на глаза Грейс.

– Вся семья мамы жила вокруг Монтгомери, так что в каком-то смысле это было легко. Все дело было в нас. Помню, как-то отец отсутствовал месяцев шесть или даже больше, а мне было около семи лет. Я спросила маму, почему дядя Джин не может проводить с нами каждую ночь? Она обняла меня и рассказала все с начала до конца, заставив меня поклясться, что я никому об этом не расскажу. – Она глубоко вздохнула и обратила полный боли взгляд к Грейс. – Вот почему я вела себя так недружелюбно, когда ты впервые позвонила мне.

Ты повсюду что-то искала, а это заставляло меня бояться, что рано или поздно ты сумеешь докопаться до истины. – Она снова глубоко вздохнула. – Потом я встретила тебя… и строчки стали расплываться. С одной стороны, мне хотелось по-прежнему считать тебя корыстолюбивой стервой.

Грейс нервно рассмеялась. Она стала ощущать свои конечности, и это придало ей новый заряд энергии, делая ее чуть более нервной.

– Если бы сейчас на моем месте была моя мать, она назвала бы тебя лгуньей.

– Значит, и ты так думаешь?

– Я даже не знаю, что и думать.

– Для тебя это должно быть шоком. А мне каково? Теперь я чувствую облегчение – когда наконец смогла выговориться. – Нола запрокинула голову и сделала глубокий выдох. – Боже, как стало легко, ты и представления не имеешь.

– Но ведь я еще многого не знаю.

Грейс лихорадочно пыталась привести в порядок сумасшедше мечущиеся мысли.

Нола наклонилась, отодвинув кружки с кофе и тарелки с фруктовым тортом, к которому они так и не притронулись. Она схватила руки Грейс своими холодными и сильными пальцами.

– Ты мне веришь, правда? Я хочу это услышать, прежде чем покажу тебе…

Она замолчала, прикусив губу.

– Что ты мне хочешь показать?

– Ты только скажи, что я не выдумываю все это.

Грейс заставила себя посмотреть Ноле в глаза, которые казались ей уже не зелеными озерцами на берегу, оставшимися после прилива, а черными и бездонными, как сам океан. Она почувствовала, как ее начало трясти, почти конвульсивно. Даже когда она стиснула зубы и обхватила себя руками, то не смогла сдержать дрожь.

Папа и Маргарет! Как могла такая чудовищная ложь оставаться тайной? Разве мать не знала, или, по крайней мере, не подозревала? Мать задалась целью знать обо всем, что делал папа, ничто не ускользало от ее внимания, кроме тех вещей, о которых она не хотела…

Грейс почувствовала, как что-то внутри нее щелкнуло, вроде того, как становится на место последний кусочек мозаичной загадки. Как раз это и постаралась бы скрыть ее мать, похоронить глубоко, чтобы в конечном счете заставить себя поверить, что этого не было.

– Я верю тебе, – сказала она Ноле смертельно-холодным голосом человека, у которого нет выбора и он вынужден верить.

– Хорошо, – с облегчением вздохнула Нола. – Сейчас вернусь. Подожди меня.

Глядя вслед выходившей из кухни Ноле, Грейс подавила ироничный смешок. «Подожди»! Я не то что уйти, даже встать не могу.

В то же время внутренний голос подсказывал ей, что нужно убежать… уползти, если придется. Убраться как можно скорее от этой женщины, которая заявляет, что она ее сестра, от любых доказательств – фотографий, дневника – которые Нола в этот момент выкапывает из ящиков какого-нибудь стола.

Грейс, признав в этих словах голос своей матери, откинулась на спинку стула.

Она останется.

Она выслушает все до конца.

Час спустя, покинув дом Нолы, Грейс шла словно во сне, едва понимая, где она находится. Она не заметила полоску льда, и тротуар ускользнул у нее из-под ног. Она неуклюже упала, разбив колено.

Это должно было быть больно, но она ничего не почувствовала.

Несколько долгих секунд она просто смотрела на колено, глядя, как кровь капает в ботинок.

Но перед глазами стояла другая картина: Нед Эмори, распростертый на постели, темнеющей от крови.

Ей пришлось усилием воли вырваться из оцепенения, иначе следующий шаг мог привести ее под колеса пролетающих мимо машин.

Она думала о Джеке. Его руки и голос всегда успокаивают ее и возвращают на землю. Он подвез ее домой в начале вечера и сказал, что намеревается вернуться в офис, чтобы разобрать почту, которая наверняка скопилась за время его отсутствия. Может быть, он все еще там?

Если бы она сохраняла ясность мысли, то наверняка остановилась бы у ближайшего телефона-автомата, но в своем нынешнем состоянии она обнаружила, что идет в направлении к зданию Флэтирон, словно робот по заданной программе. Двери приемной были еще открыты, но за стойкой никого не было. Она уже собиралась уйти, но вдруг дверь офиса в холл открылась и появился Бенджамин.

Пока он стоял, изумленно разглядывая ее, она обратила внимание на свое отражение в стеклянной стене конференц-зала и поняла, в какое изумление и шок она его, должно быть, повергла, – белое лицо, растрепанные волосы, запачканная кровью юбка.

Бен быстро увел ее в ближайший кабинет. Усадив на диванчик между двумя в беспорядке сваленными стопками книг и рукописей, он наклонился, чтобы осмотреть ее колено.

– Фью-ю! Такое впечатление, что рассадила довольно глубоко. Наверное, придется наложить пару швов.

– Все на так уж плохо, – сказала она, прижимая свернутый шариком «клинекс» к ране, чтобы остановить кровь.

– Чем я могу тебе помочь? – спросил Бен. – Бинт? Или, быть может, бренди, если здесь найдется? Ты выглядишь потрясенной.

– Честно говоря, со стороны я, наверное, кажусь хуже, чем чувствую себя на самом деле.

– Если хочешь знать правду, то ты выглядишь ребенком, который свалился с велосипеда и хочет казаться более смелым, чем есть на самом деле.

Бен, подняв глаза, встретился с ее взглядом и одарил Грейс такой ласковой улыбкой, что ей стало вдруг тепло на душе.

Ей снова подумалось: как странно, что у Бена до сих пор нет подружки. От Джека она знала, что здесь, в издательстве есть много женщин, которые проявляют к нему интерес. Но ни одну, с которой он встречался, он не приводил домой, чтобы познакомить с Джеком или с Натали.

– Отец частенько говорил, что я такая тощая из-за того, что стоило мне набрать полкило веса, как я тут же его сдирала ссадинами, – сообщила она Бену. Ей понадобилось приложить неимоверные усилия, чтобы поддержать добродушный и шутливый тон разговора. Неожиданно горестно она добавила: – Он говорил много всякой всячины и… далеко не все оказалось правдой.

– Грейс, что случилось? – услышала она голос Бена словно издалека. – Забудь о том, что я сказал про падение с велосипеда, – ты выглядишь так, будто тебя сбила машина.

– В некотором смысле я так себя и чувствую.

– Скажи же ради Бога, в чем дело? Грейс колебалась.

– Твоего отца, случайно, нигде нет поблизости? – спросила она.

Бен отрицательно покачал головой.

– Вы с ним разминулись. Он только что поехал в центр встретиться с одним автором, который позвонил не так давно. Но я тоже неплохо умею слушать.

Хлопнула дверь одного из кабинетов в холле. Грейс смотрела на чередование горизонтальных полосок света и теней, пробивающихся сквозь жалюзи и падающих на лицо Бена. Мерцающие пылинки сверкали в полосках пульсирующего света, а его глаза, остававшиеся в тени, были устремлены на нее – прохладные, зеленые и в каком-то смысле далекие. Внутренний голос сказал: "Ты пожалеешь, если посвятишь его в эти дела".

Словно почувствовав нерешительность Грейс, Бен отошел от стола и сдвинул в сторону стопку книг, чтобы сесть рядом с ней.

– Грейс, что бы это ни было, ты можешь мне вполне довериться.

Бен – сын Джека, сказала она себе, и всегда вел себя порядочно по отношению ко мне. И ведь я дала Ноле слово, что не сделаю ее рассказ достоянием широкой публики.

– Дело в Ноле! – Слова вырвались неожиданно для самой Грейс. – Нола Эмори, помнишь?

– Ну как я мог забыть? – улыбнулся Бен.

– Я только что узнала, что мы… она и я… – Она набрала воздуха в легкие и закончила на быстром выдохе: – Мы сестры.

С паузами и остановками она рассказала ему все. Как Нола рассеяла ее сомнения, показав ей письмо ее отца к Маргарет. В памяти Грейс, словно эпитафия на надгробном камне, запечатлелись слова: "Эта двойная жизнь меня убивает, Маргарет. И есть ли способ, чтобы положить всему этому конец, не причиняя боли тем, кого я люблю?"

Бен слушал не двигаясь и не сводя взгляда с ее лица. Когда Грейс закончила, он наклонился к ней, и его глаза засветились чем-то более значительным, чем просто сочувствием.

– А что, если уговорить ее передать тебе эти письма? – Голос Бенджамина стал тихим и настойчивым. – Твоя книга… Боже мой, Грейс, да ты понимаешь, что это такое с точки зрения рекламы?

– О книге я не думала, – ответила она.

Грейс пожалела, что рассказала об этом Бену. Джек не свел бы все к деньгам.

Ее сознание мгновенно просветлело, и она села прямее.

– Бен, ты не обмолвишься ни словом, правда? Даже своему отцу, если случится так, что ты сможешь поговорить с ним раньше, чем я?

– Ни одной живой душе, – пообещал он. – Но, Грейс, тебе непременно надо добыть эти письма!

– Я поговорю с ней…

Бен задумался, опустив голову и зажав подбородок в руке. Наконец он резко поднял голову.

– Ты успела рассказать об этом кому-нибудь, кроме меня?

– Я пришла прямо сюда.

– Отлично, – сказал он словно про себя. – Это дает нам время.

– Для чего? Он улыбнулся.

– Для меня – есть время до того, как рукопись пойдет в набор. Для тебя – сделать вставки или переписать кое-какие главы целиком.

– Может быть… Но вдруг Нола откажется?

Он ухмыльнулся, и что-то вдруг насторожило ее, заставив почувствовать легкое беспокойство. Но не такое беспокойство, которое вызвали его следующие слова:

– Что же, ты знаешь, люди говорят, что есть много способов снять шкуру с кошки.

Джек прижимал ее к себе, пока она не перестала дрожать.

– Может быть, тебе лучше присесть? – спросил он. – Хочешь чего-нибудь? Мне кажется, есть бутылка "шерри".

Он повернулся и стал рыться на полке для глажения белья, превращенной в подобие бара и в хранилище непрочитанных рукописей.

– За этот вечер ты второй мужчина, который усиленно потчует меня спиртным, – сказала она с дрожащим смешком, садясь и утопая в мягких подушках дивана.

К счастью, Джек оказался дома, когда она позвонила незадолго до этого. Он предложил приехать за ней, но она взяла с него слово, что он не двинется с места. Ей не хотелось, чтобы Крис узнал обо всем. До поры до времени.

– И кто был первым?

– Я заглянула в ваш офис, прежде чем приехать сюда, и столкнулась с Беном.

Она взглянула на часы – половина десятого. Как могло получиться, что уже так поздно? Ей казалось, что она рассталась с Беном не больше часа тому назад.

Джек наполнил бокал «шерри» и поставил его на столик возле дивана. В просторной гостиной его квартиры, которая казалась еще больше из-за почти полного отсутствия мебели, кроме нескольких необходимых предметов, она бы чувствовала себя человеком, попавшим на необитаемый остров, если бы рядом не было Джека.

– Итак, – начал он, усаживаясь рядом и обнимая ее за плечи, – поговорим?

Она рассказала ему все – с начала до конца, включая и то, что доверилась Бену.

Джек откинулся на подушки дивана, и было ясно видно, насколько он поражен неожиданной новостью. Она чувствовала прилив благодарности за то, что он не проявил бестактного ликования по этому поводу, свойственного любому издателю, как совсем недавно повел себя Бен… Но почему он так долго молчит?

Наконец Джек повернулся к ней и мрачным тоном сказал:

– Плевать на эту книгу: для меня главное, как ты это переживешь.

Эти слова были тем, в чем она так нуждалась.

– Ох, Джек… – она сглотнула, пытаясь снять спазм в горле, – со мной все будет в порядке. Я только так…

Она уткнулась ему в руку.

– Сердита?

Грейс взглянула на него и поняла, что он прав. Она и в самом деле злилась, черт возьми. На отца за то, что он обманывал ее. На Нолу за то, что та ждала до сих пор, не говоря ни слова. Это не изменило бы того, что случилось с Недом Эмори, – Грейс точно знала, что его смерть произошла в результате несчастного случая. Но все же, не был ли отец косвенной причиной? Нед не знал, кто был отцом Нолы, но знал наверняка, что не он. Не это ли заставило его направить оружие на Маргарет?

– Как он смог так поступить с нами?! – крикнула она.

– Почему ты думаешь, что он сделал это, чтобы причинить вам боль? – спросил Джек.

– Джек, разве ты не понимаешь? Он лгал нам! У них с Маргарет был ребенок!

– Которого он, может быть, любил больше, чем тебя? В это мгновение Грейс ненавидела Джека. Но ее тут же осенило, что он лишь старается помочь ей разобраться в своих чувствах. Она глубоко вздохнула.

– Может быть. – Что-то в ней повернулось, вызвав горячий прилив боли. – Ох, Джек, а что, если так и было?

– Вполне возможно, – начал он медленно, – что он любил тебя еще сильнее, чем мог бы при обычных обстоятельствах. Я представляю, что когда он смотрел на тебя, то думал не о Ноле, а о том, как ужасно будет, если ты отвернешься от него.

Слезы Грейс потекли потоком, обжигая ей щеки.

– Да, он любил меня – в этом я уверена.

– Вот чего ты действительно не знаешь, так это роли, которую во всех этом играла твоя мать.

Грейс, внезапно вспомнив о предстоящем визите матери, прижала ладонь к губам.

– О, Боже, она же приезжает через две недели!

– Ты хочешь ей обо всем рассказать? Грейс на момент задумалась, потом сказала:

– Придется. Но у меня такое ощущение, что она обо всем этом уже знает, даже если и запрятала глубоко в душе.

– Значит ли это, что ты станешь пересматривать свою книгу?

Выражение лица Джека выдавало лишь намек на чувство надежды, которая в нем тлела.

Грейс положила руку ему на колено, чувствуя себя гораздо более уверенной, чем за протяжении нескольких последних часов.

– Да. И не потому, что это поможет издательству «Кэдогэн», – не пойми меня превратно, поскольку я на самом деле желаю тебе добра, – но ради себя самой. Мне кажется, чего-то всегда недоставало в нашем образцовом семейном портрете. Может быть, именно это в первую очередь и заставило меня приняться за эту книгу.

Грейс встала.

– Пожалуй, мне пора идти. Я сказала Крису, что не задержусь.

– Я тебя подвезу.

– Джек, не стоит…

Он не дал ей договорить, закрыв ее рот поцелуем.

– В жизни должны быть вещи, на которые ты можешь положиться. Я – одна из них.

Могу ли я в самом деле рассчитывать на него? – задумалась Грейс. Если оба – Уин и ее отец, на которых она полагалась и в которых верила, как в апостольские послания, ее предали, то можно ли верить, что Джек не окажется таким же?

Спустя час, когда Грейс готовилась ко сну, она вдруг замерла, не дочистив зубы, захваченная неожиданной мыслью: у меня с Нолой больше общего, чем с Сисси.

Она с удивлением разглядывала свое отражение в зеркале, равнодушно отмечая бледность кожи и темные круги под глазами. В ушах эхом отдавалось одно слово: сестра. Теперь, когда ощущение шока начало притупляться, ее стала занимать мысль о том, каково иметь такую сестру, как Нола.

Станут ли они друзьями? Наступит ли такой день, когда она сможет поверять Ноле свои тайны и мысли, как ей всегда хотелось открыться Сисси?

"Не знаю, зачем тебе растрачивать свое время с человеком, который намного старше тебя, когда ты смогла бы вернуть Уина одним щелчком пальцев". Грейс почти наяву слышала высокомерный ответ Сисси. Да, так и только так и ответила бы Сисси, случись Грейс рассказать ей о Джеке.

С другой стороны, она могла представить себе, как Нола на это улыбнулась бы своей усталой улыбкой и сказала бы что-то вроде: "Любовь не всегда входит в распахнутую дверь с улыбкой на лице – иногда ее приходится брать там, где сможешь".

В отличие от Сисси, Нола – а Грейс это чувствовала наверняка – не стала бы критиковать сестру, чтобы почувствовать себя лучше. Какими бы ни были причины ее нервозности или ревности, Нола разбиралась с ними прямо и раз и навсегда. А как мать-одиночка она должна была привыкнуть все делать сама и по-своему. "Как и я".

Она подумала, что неплохо бы поближе узнать девочек Нолы, и обнаружила, что от этой мысли на душе потеплело. Она, пожалуй, никогда толком и не знала сыновей Сисси, а еще меньше чувствовала с ними родственную близость. Единственный раз, когда Сисси с семьей приехала в Нью-Йорк повидать ее, еще в ту пору, когда онабыла замужем за Уином, Бо и Билли чуть не разнесли ее квартиру. А когда она их отругала, то Сисси возмутилась, будто Грейс высекла их ремнем (что, кстати, как позже решила Грейс, было совсем неплохо).

Дэни и Таша, с другой стороны, казались такими милыми девочками. Как было бы хорошо поводить их по тем местам, куда они, бывало, ездили вместе с Крисом, – до того, как он объявил мораторий на все эти "детские затеи" – в Детский музей, в зоопарк. А как отнесутся дочери Нолы к тете, упавшей с небес?

А Крис? Как он станет реагировать на знакомство с новой ветвью семьи? Неужели отстранится от Нолы так же, как и от Джека?

Слишком много вопросов. Мысли Грейс кружились. Ей было ясно одно: рассказ Нолы не просто эпилог к отношениям их родителей, это начало новых отношений между Нолой и Грейс.

12

– Мне бы страшно не хотелось потерять эту книгу. Отец, она могла бы стать событием. Вначале я думал, что это просто слухи, но сейчас подтверждается, что продюсеры из «Парамаунт» и "Фокс"^[25] делают свои предложения. Все агенты только и говорят об этой книге.

Сидя напротив отца у его письменного стола, беспорядочно заставленного фотографиями в рамках, в числе которых был и его собственный портрет – круглолицый мальчик, – который он ненавидел, Бен вертелся как на угольях. Приготовленный им перечень книг отчаянно нуждался в поддержке – на случай, если все его победы и обеды не смогут удержать Роджера Янга. Однако, видя задумчивое выражение лица Джека, сидящего откинувшись назад в своем похожем на трон качающемся кресле викторианской эпохи, Бен понял, что отец, как обычно, хочет заставить его попотеть… А в конечном итоге может сказать и «нет». Ну и черт с ним!

Бен чувствовал, как тело начинает гореть. Он знал, что стоит стащить пиджак и закатать рукава рубашки, как он увидит сыпь на внутренней стороне предплечий.

– Двести тысяч – слишком большая сумма за книгу, над которой еще предстоит много поработать, – тихо и спокойно ответил отец.

– "Рэндом"^[26] предлагает сто семьдесят, а за двести – я почти уверен – мы ее перехватим. Эта книга может стать новым «Аэропортом». Фил Хардинг не только хорошо пишет, он к тому же связан с крупнейшей лос-анджелесской юридической компанией, – атмосфера книги настолько реальна, что просто чувствуешь себя там.

– Ну а как насчет сюжета? Джерри говорит, в нем есть большие прорехи.

Бен был на грани того, чтобы взорваться, но только сжал кулаки покрепче. Шиллер, старый вонючка, что он понимает в коммерческой литературе?!

– Для него любой плох, если только он не Уильям Фолкнер или, на худой конец, Сол Беллоу,^[27] – ответил Бен, как он надеялся, убедительным тоном. – Мы говорим не о Национальной премии в области литературы, отец. Если ее подредактировать и дать ей приличную рекламу, эта книга может попасть в бестселлеры "Нью-Йорк Таймс".

Бен чувствовал, как кожа на руках и под воротником зачесалась сильней, и вспомнил: когда он был маленьким, отец был вынужден надевать ему на руки носки, чтобы он не расчесывал высыпания крапивницы. Сейчас он чувствовал себя так же, словно его руки были связаны. Господи, ну что стоит старику один раз, всего только один раз прислушаться к тому, что он говорит?

– Мне нравится твой энтузиазм, Бен. – Отец говорил своим "я-самый-благоразумный-человек-в-мире" голосом. – Но давай будем реалистами. Что я вижу, так это начинающего автора, его первый роман и проблемы, которые могут быть, а могут и не быть разрешены. За двадцать тысяч, даже за пятьдесят, мы еще можем рискнуть. Но чтобы протолкнуть эту работу, нам придется идти на расходы на маркетинг и рекламу, которые выльются в шестизначную сумму.

– Лу Сильверстайн у Уильяма Морриса намекает, что вместе мы могли бы кое-что выработать. Например получить проценты от продаж за рубежом.

Незачем было объяснять отцу, что чем больше сумма аванса автору, тем больше заинтересуется книгой Голливуд.

– Это несколько меняет дело.

Джек откинулся в кресле, закинув руки за голову и соединив пальцы в замок. Однако его лицо по-прежнему выражало сомнение.

С седеющей головой и ясными синими глазами, отец вполне мог бы стать моделью для рекламы какой-нибудь страховой компании, подумал Бен. "Доверьтесь мне, друзья, и я вас не подведу!" Почти таким и считали его сотрудники «Кэдогэна» – редакторы и их помощники, армия всех занятых маркетингом и сбытом и многочисленные «барышни» из отдела оформления и иллюстраций. Его секретарша – долговязая, с лошадиным лицом, пожилая Люси Тэггерт – была влюблена в него многие годы. Он вспомнил, как отец однажды похвалил ее шарф, так Бен готов был поклясться, что она потом не снимала его целый месяц. Рейнгольд, пожалуй, был единственным, кто перед ним не заискивал.

– Послушай, отец, я знаю, что сейчас дела обстоят не самым лучшим образом. – "Черт возьми, почему я должен чувствовать себя шестнадцатилетним парнем, который просит разрешить покататься на папином автомобиле?" – Но я уверен, что это дело выгорит.

"Ты передо мной в долгу, отец. Мое положение в компании, моя карьера, все мое будущее, все связано с Роджером Янгом. А ты сделал все от тебя зависящее, чтобы послать его к черту. Да, он – подонок, но разве ты не мог отправить эту женщину в приятное путешествие на Гавайи вместо того, чтобы бить Роджера по рукам?"

Теперь отец снисходительно улыбался и, подавшись вперед, положил локти на стол. Лучи утреннего солнца вливались в кабинет сквозь вертикальные жалюзи, ярко сверкая на фотографии улыбающейся Ханны, оправленной в массивную серебряную рамку. Бену хотелось разбить ее, швырнуть в стену.

Восемь лет назад, когда отец предложил ему работу в «Кэдогэне», Бен рассчитывал, самое меньшее, на место помощника редактора, а может быть и младшего редактора. Кроме того, что он – сын босса, ведь он выпускник Йельского университета. Но на его пути, черт возьми, стоял отец, не забывший о безалаберной жизни, которую Бен вел в первый год обучения в университете, и не только в первый, а потому затолкал его в отдел писем на полгода. Для себя Бен решил: он докажет старику, на что способен, если тому так хочется. Хотя мог бы, конечно, уйти и в другое издательство.

И во многих отношениях он действительно проявил себя. Даже если забыть о Роджере Янге, то разве не его была идея взять их заурядную книгу по диетическому питанию "Санта-Фе дайет", перекомпоновать ее, добавить фотографий? В результате она попала в список бестселлеров.

Но главный редактор – это кое-что значит. Бен мысленно представил – хотя и находящийся пока за пределами его досягаемости – угловой кабинет Джерри Шиллера, в глубине холла, размером чуть ли не вдвое больше, чем его нынешний. Все, что нужно, – легкий толчок в правильном направлении, и Рейнгольд выпроводит Джерри. Еще немного усилий – и на медной табличке нынешнего кабинета Джерри появится надпись: "Бенджамин Гоулд".

Но для успешной конкуренции с редакторами, которые работают здесь дольше, чем он, и ждут случая получить эту должность, понадобится что-то еще, что подняло бы его на первую строку короткого списка претендентов, – удачный ход, более блестящий, чем его успех с книгой Хардинга. А разве Грейс, сама того не желая, накануне не предоставила ему такую блестящую возможность?

Для начала надо попытаться выманить письма у Нолы Эмори. Ему вспомнилось первое впечатление о ней – высокая, худощавая, по-своему красивая. За короткое время ему удалось заставить ее приоткрыться и даже рассмеяться. А ее сексуальные глаза, так не соответствующие ее прохладной уравновешенности…

Она чувствует себя одиноко без мужчины, но не хочет признаться в этом.

Правда была в том, что он и в самом деле надеялся на возможность узнать ее поближе. Женщины, с которыми он встречался, были слишком банальны. Одно или два приглашения пообедать вместе, выход в театр или на концерт – и они уже мечтают о свадьбе. Нола совсем не такая, он чувствовал это. Ему придется преследовать ее, бороться за нее.

Такая перспектива захватывала и волновала.

– Дела на самом деле обстоят неважно, Бен, – донеслись до его слуха слова Джека. – Рейнгольд даже думает урезать расходы на рекламу книги Грейс.

Бен насторожился.

– Но в этом нет никакого смысла. Боже мой, да это же одна из наших ведущих заявок на весну!

Джек кивнул, тоже обеспокоенный новым поворотом.

– По всей видимости, до него дошли слухи, что от миссис Траскотт можно ожидать каких-то юридических действий. Ее адвокат уже сделал несколько заявлений на этот счет. И Рейнгольд теперь обеспокоен, что нас заставят сильно сократить текст, прежде чем книга увидит свет. А если не будет ничего сенсационного… Не мне тебе объяснять.

Бен понял все. Без хорошей порции «жареного» книга Грейс станет лишь еще одной сноской к истории с единственным отличием, что ее написала дочь героя.

– Послушай, отец, и ты, и я – мы оба знаем, что поставлено на карту. Даже Рейнгольд не знает, – сказал Бен, понижая голос. – Ты вчера вечером разговаривал с Грейс?

– Она рассказала мне обо всем. – Джек казался внутренне напряженным, его обычно строгое лицо выглядело измученным и как-то постаревшим. – Но сейчас руки у нас связаны. – Он поднял ладонь, как бы предупреждая возможное возражение Бена. – И еще, Бен, до тех пор, пока мы не возьмем ситуацию под контроль, я хочу, чтобы ты помалкивал. Теперь, когда миссис Траскотт вступила на тропу войны, нам ни к чему, чтобы пресса раскопала новые, неподкрепленные документами подробности.

Бен изо всех сил старался побороть досаду. Неужели отец все еще считает его ребенком, который не способен хранить секреты?

– А если мы сможем достать эти письма? Тогда у нас в руках будут доказательства.

– Это, безусловно, изменило бы положение вещей. Но я бы не стал возлагать на это большие надежды. Грейс считает, что Нола твердо стоит на своем.

– Может, Грейс просто не знает, как ее убедить? – спросил Бен, улыбаясь.

– Бен, я надеюсь, ты не собираешься предложить что-либо… непорядочное.

– Я просто подумал, что Нола могла бы передумать, если бы увидела в этом свой интерес, – сказал Бен мягко, понимая, что было бы ошибкой выложить все планы своему прямолинейному отцу. – Грейс могла бы предложить ей что-нибудь, например один-два процента от своей доли.

– Твой дед, когда приехал сюда, ходил по улицам с ручной тележкой и продавал кастрюли и сковороды, – сказал отец, улыбаясь. – Ты мне его сейчас напомнил – всегда смотришь, как бы побыстрее заключить сделку.

– Это позволило ему в конце концов открыть свой магазин, ведь так?

И когда только отец отделается от этой идеи эпохи Эйзенхауэра, что для продвижения достаточно честно трудиться?

– Да, именно! – расхохотался Джек.

– Отец, вернемся к книге Хардинга. – Бен почувствовал, что наступил удачный момент. – Позволь мне дойти до двухсот двадцати пяти тысяч, если понадобится. Обещаю, что ты не пожалеешь.

Отец нахмурился и сложил руки перед собой, задумавшись.

– Двести, – сказал Джек наконец. – И все. Я и так подставляю свою шею.

– Ты об этом не пожалеешь, отец. Бен встал.

– Будем надеяться.

Бен стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть: черт побери, да почему ты мне никогда не веришь?!

Но он и так получил почти все, что хотел. Теперь оставалось вернуться в кабинет и сделать предложение автору. А потом он разыщет Нолу Эмори. Он уже успел позвонить ей на работу и узнал, что Нола почти весь день будет находиться на строящемся объекте – в здании, которое возводится на Восточной сорок девятой улице.

Эти письма Траскотта – он должен их раздобыть.

"У каждой собаки есть свой счастливый день". Разве не слышал он много раз в жизни эту пословицу? Что ж, этот день будет моим…

Бен наблюдал, как Нола Эмори шла через строительную площадку – высокая женщина в раздувающемся защитного цвета пальто, похожая на ель Дугласа, растущую среди привезенных на стройку бетонных плит, штабелей стальных балок и кранов. Под мышкой она несла рулон чертежей и на ходу беседовала с мастером в защитной каске, который эмоционально жестикулировал. Она казалась удрученной. Хотя по выражению мрачнеющего лица мастера можно было понять, что она излагает мысль четко и своего добьется.

Потом он показал куда-то вверх, и Нола вдруг сделала шаг назад, не обращая внимания или, что более вероятно, не заметив, что стоит на краю лужи. С запрокинутой назад головой и прогнувшейся спиной она наблюдала за огнем горелки сварщика, работавшего на стальной платформе высоко над ней, на фоне темно-серого неба Манхэттена.

Бенджамин резко выдохнул, оставив следок пара в неприятно холодном воздухе. Он был полон тревожного предчувствия и в то же время ожидания начала захватывающего приключения. Она выглядела недоступной и… аппетитной.

Вот она взглянула в его сторону. Узнала ли? Поднятый подбородок, расширившиеся глаза… – да, как будто бы узнала и направилась к нему по доске, брошенной на засыпавшие грязь камни… Заколебалась, а потом, словно решившись посмотреть, что выйдет, пошла к нему.

Бен почувствовал себя чрезвычайно довольным, хотя и не понимал почему.

– Я думал, что архитекторы приходят на строительную площадку, только чтобы убедиться в том, что их замысел воплощается в соответствии с проектом, – сказал Бен.

Она смотрела прямо на него и улыбалась.

– Мне всегда нравилось крутиться на стройке. Знаете, проектирование зданий вроде этого похоже на вождение автомашины – не обязательно быть автомехаником, но если вы когда-нибудь застрянете в глухомани с заглохшим двигателем, знание техники могло бы вас спасти.

– Примерно так же, как в издательском деле, – парировал он. – Проблема у редакторов состоит в том, что мы можем сказать автору, что не так, но не всегда можем подсказать, как сделать лучше.

– Но из-за не очень хорошей книги никто не может лишиться пальца или ног. Или даже жизни. – Нола повернулась и взглянула вверх, на башню из бетона и железных балок, наброском прочерчивающую небо. – Вы – Бен, я не ошиблась? Будущий пасынок Грейс Траскотт?

Ее тон был небрежен, но глаза и легкий румянец на резкой линии острых скул говорили, что она его помнила.

– Не совсем так! – рассмеялся он. – Я могу им стать, если мой отец когда-нибудь решится.

Он вспомнил день, когда отец покинул их. Лицо матери, несмотря на многочисленные косметические операции и подтяжки у глаз, вдруг превратилось в маску старухи.

Нола смотрела ему в глаза слегка прищурившись, будто пыталась составить мнение о нем как о возможном деловом партнере…

– Вы случайно оказались здесь или же есть какой-то повод, из-за чего вам захотелось со мной встретиться? – спросила она.

– Это может показаться глупым, – он изо всех сил пытался казаться искренним, – но я надеялся, что смогу пригласить вас разделить со мной ленч. – Он глянул на свой «ролекс». – У меня есть час-другой.

– Не могу, – ответила она быстро. Бен с облегчением почувствовал, что сказала она это не для того, чтобы просто отделаться от него. – Я буду занята здесь до вечера и хотела просто перехватить сэндвич в закусочной за углом.

– Не будете возражать против моей компании?

– Да у вас наверняка есть дела и поинтереснее. Иначе говоря, "пошел вон".

– Нет, никаких.

Она метнула на него взгляд прищуренных глаз:

– Дайте мне передохнуть.

– Что правда, то правда. После такого утра вам и Белфаст покажется курортом.

Наконец, пожав плечами, она сказала:

– Ладно, но место, куда я собралась идти… Белфаст может показаться раем – там придется сидеть на открытом воздухе в такую погоду.

Взгляд, которым она окинула его тонкое кашемировое пальто, подсказал ей, что он был одет в большей степени для того, чтобы произвести впечатление, чем для тепла.

Спустя пятнадцать минут он сидел на скамейке на Рокфеллер плаза, чуть ли не примерзая к ней и жалея, что не настоял на том, чтобы посидеть где-нибудь в тепле, на удобных стульях и за бутылкой вина. К его удивлению, Нола будто бы и не чувствовала холода совсем. Она заглатывала сэндвич с индюшатиной, словно они были на пикнике по случаю празднования Дня Независимости.

Он заметил, что ей трудно справиться с крышкой стаканчика с горячим чаем, и бережно взял его у нее из рук.

– Позвольте вам помочь.

Пальцами, согретыми перчатками с меховой подкладкой, он нащупал ушко на крышке и снял ее со стаканчика.

Нола не стала его благодарить. Она просто сидела, наклонив голову набок, и искоса глядела на него.

– Почему-то меня не оставляет ощущение, что у нас не просто ленч на свежем воздухе.

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Понимаете. Здесь есть какой-то фокус, который я еще не разгадала. Вас послала Грейс?

– Нет, – ответил он честно, почувствовав сквозь пальто, как забилось его сердце. – Может быть, мне следовало предварительно позвонить?

Она дотронулась до его рукава.

– Нет, извините меня. Это только… Вам приходилось просыпаться посереди ночи, когда какой-то репортер из Лос-Анджелеса звонит, чтобы засыпать десятками вопросов о вашем отце? – Было ясно: она не догадывалась, что он знает, кто был ее настоящим отцом. – Я просто стала до черта раздражительной, к тому же еще предстоит пережить восемьдесят других мини-катастроф на той строительной площадке, которые предстоит преодолеть вместе с Фредом, прежде чем я освобожусь.

– А я вас и не виню за то, что вы такая пугливая, – сказал он ей. – Просто мне захотелось вас повидать.

Это и в самом деле было причиной того, почему он оказался здесь. По крайней мере, часть правды.

Она повернулась, глядя на стайку маленьких девочек, одетых в парки и гетры, вплывающую на каток. Потом она вновь устремила сверлящий взгляд своих дымчатых глаз на него:

– Зачем?

– Разве должна быть какая-то особая причина?

Скептицизм, который она даже и не пыталась скрывать, вызвал у Бена неожиданную для него самого сумасшедшую мысль. А что, если забыть об этих письмах и дать отношениям с Нолой идти своим путем, к чему бы это ни привело?

Но нет. Они ему так нужны…

– Вы хотите меня убедить в том, что вас интересую я лично, безотносительно к моим отношениям с Грейс?

На этот раз ее голос звучал резко и подозрительно.

– Да, я понимаю, как это должно выглядеть, – признался он. – По правде говоря, я не смог бы объяснить, почему я здесь, за исключением того, что вы мне нравитесь. И мне хотелось узнать вас поближе.

Глядя мимо нее на флаги, полощущиеся на флагштоках, окружающих каток, он почувствовал легкое пожатие ее руки. Даже сквозь пальто и спортивную шерстяную куртку, которая была на нем, это прикосновение вызвало у него покалывание в паху.

– Я не хотела вам грубить, – сказала она смягчаясь. – Тонкое обращение не входит в число моих достоинств.

– Отсутствие тонкого обращения может пригодиться в общении с мастерами на стройке, – поддразнил ее он, поднимая глаза и встречаясь с нею взглядом. – Уверен, что с парнями вроде этого не так уж легко… особенно женщинам.

– Я справляюсь.

– Вы мечтали стать архитектором? – неожиданно спросил Бен.

– Мне всегда нравилось ходить мимо домов, представляя себе, каково в них жить. Когда я была маленькой, я играла в "Линкольн логс"^[28] вместо кукол. Моя мама…

Нола остановилась, как человек, бродивший по мелководью и вдруг обнаруживший, что дно уходит из-под ног. По ее лицу было заметно, что она колеблется, опасаясь попасть на глубину.

– Пока мне не исполнилось шесть лет, моя мама убеждала меня, что магазин «Шварц» – это выставка игрушек. – Бен быстро перевел разговор на более безопасную тему. – И когда я выяснил, что их можно покупать, я просто чокнулся. За шесть минут я заставил ее купить все, что не было куплено за шесть предыдущих лет.

– Вам повезло, – сказала Нола с грустным смешком. – Ваши родители могли позволить себе доставить вам это удовольствие.

– Да уж, если не считать того, что отца почти никогда не было дома.

– Вы любите детей? – спросила Нола.

– Разумеется.

Если бы тот же вопрос задала другая женщина, то он тут же забеспокоился бы… Но Нола, в этом он был уверен, просто поддерживала разговор.

– А вы? Грейс сказала, что у вас двое.

– Две девочки.

– Обе ходят в школу?

– Если это можно так назвать.

Он уловил горечь, прозвучавшую в ее голосе.

– Мне кажется, вы на этот счет не очень довольны?

– Вы бы тоже не были, если бы вам пришлось наблюдать, как день за днем вшивая государственная школьная система коверкает детей. – Она скомкала обертку сэндвича и сунула ее в бумажный пакет, лежавший рядом с нею. – А, ну их к чертям, не заводите меня, а не то нам придется просидеть здесь весь день.

Бен вдруг испытал незнакомый порыв желания помочь ей, облегчить ее жизнь. Будь осторожен, Бен, предупредил он себя. Не увлекайся. Он притронулся к ее руке.

– Пообедаем сегодня вместе? Это та самая малость, которую я могу сделать, – предложить вам столик где-нибудь там, где тепло.

– Бен, это не самая лучшая идея.

Нола опустила голову, чтобы он не видел выражения ее лица.

– Почему? Назовите мне хоть одну серьезную причину.

– Послушайте, у меня жизнь и так сложна… А в данный момент вы создадите для меня еще одну проблему.

– Ну да, завязать отношения с парнем, которому вы не очень-то доверяете?

– В последний раз, когда я это себе позволила, кончилось тем, что вышла замуж и осталась с двумя маленькими детьми.

– Я предлагаю вам только обед. – Он поднял руку. – Слово чести скаута!

Он почувствовал, что Нола смягчается.

– Что ж, один обед не повредит. Но только пораньше. Если вы задержите меня позже моего обычного времени отхода ко сну, то вам придется тащить меня на руках.

Бен был и доволен, и обеспокоен. Он понял, что иметь дело с этой женщиной гораздо сложнее, чем казалось раньше. Мужчина, который закончит тем, что отнесет Нолу в постель, подумал он, получит гораздо больше, чем рассчитывал.

– Уютное местечко.

Бен осмотрелся, взобравшись на последнюю ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж ее гостиной, и сложил губы в беззвучном свисте.

Нола волновалась, пригласив Бена к себе после обеда на чашку кофе, но сейчас ее тревоги улетучились. Ее квартирка и в самом деле была миленькой. И она ее заслужила – не зря же девять лет ей не давал свободно дышать Маркус.

Что вполне может снова случиться, если ты допустишь в свою жизнь еще одного мужчину, предупредил ее циничный внутренний голос.

Она почувствовала: снова надвигается ощущение опасности, как было несколько мгновений назад, когда она возилась с ключами, роняя их, прежде чем ей удалось отпереть входную дверь. О чем она думала, приглашая Бена войти? А перед этим, разрешив Флорин взять Ташу и Дэни к себе наверх на всю ночь?

Обед у «Рауля» обернулся настоящим весельем, это точно. Но теперь… Придется предложить ему уйти. Немедленно! Прежде чем у него возникнут какие-либо фантазии. К чему это может привести?

Он даже не ее тип мужчины – слишком энергичный, слишком самоуверенный. Внешне, по крайней мере. Что у него за душой – иное дело. Она чувствовала в Бене глубину, которой так не хватало Маркусу. Скрытые глубины… или какая-нибудь тайная боль? Она не знала… и не хотела знать. Хватит с нее попыток лечить травмированного мальчика во взрослых мужчинах.

Но когда ей в последний раз доводилось разделить бутылку вина с мужчиной, который мог заставить ее смеяться, мог заставить ее раскрыться, с неподдельным интересом выслушивая ее?

Она кляла себя, понимая, что не прогонит его. Не сегодняшним вечером, по крайней мере. Она слишком долго прислушивалась к тому, что ей говорила Флорин: это так же просто, как с бревна упасть. Или с обрыва, подумала она.

– Это не совсем Парк-авеню, – сказала она, подходя к одной из высоких, от пола до потолка, стеклянных дверей, выходящих на Двадцать вторую улицу.

Словно глядя глазами Бена, Нола видела белые стены и высокий потолок, выкрашенные краской с голубоватым отливом, что создавало впечатление огромной прозрачной скорлупы, сквозь которую там и сям просвечивает небо. Старые паркетные полы, отциклеванные и покрытые лаком, с единственной палевой китайской дорожкой перед камином с резной серо-голубой облицовкой.

В центре комнаты, напротив встроенных книжных полок, стояло антикварное кресло-качалка из кленового дерева, которое помнило ее кормящей двух младенцев.

Наискосок от него, отделенный потертым бухарским ковром, стоял шезлонг с парусиновыми в бледно-зеленую и белую полоску сиденьем и спинкой, с матрасиком, обтянутым выгоревшей зеленой хлопчатой тканью. Для разнообразия Флорин к тому же прибралась. Не было разбросанных карандашей и мелков, стены и столы начисто протерты от пыли и грязных пятен, оставленных липкими маленькими ручонками.

Флорин не понадобился волшебный хрустальный шар, чтобы догадаться, что я приглашу Бена к себе после обеда.

Она заметила пристальный взгляд Бена, устремленный на «Стейнвей», купленный на аукционе практически за бесценок и отреставрированный другом Маркуса, – несколько квадратных ярдов черного дерева.

– Вы играете? – спросил он. – Извините, глупый вопрос. Вы не тот человек, кто будет держать в доме подобные вещи только напоказ.

– Играю, – ответила она. – Вас это удивляет?

Я драила туалеты, подумала Нола, мыла полы, ходила за покупками для старой дамы Хэллидэй, чтобы платить за уроки музыки, и могу спорить, что ваши богатенькие папаша и мамаша силой не смогли заставить вас сесть за клавиши.

– Ничто в вас меня не удивит.

Нола почувствовала укор совести. Разве он виноват, что родился белым и обеспеченным? С годами становлюсь раздражительной… Или просто давно не хватает мужчины?

Но почему именно этот?

Она вспомнила их обед и то, как Бен спросил ее, какую кухню она предпочитает – итальянскую или французскую, – и признался, что заказал столики в двух ресторанах, чтобы она могла выбрать. А потом у «Рауля» вместо того, чтобы похвастаться знанием вин, скромно попросил совета метрдотеля.

Именно это на нее произвело впечатление? Не совсем. Ей понравилось, что он спросил ее, какие книги она любит, куда предпочитает ездить в отпуск (В Рим, ответила она, но я там бывала только в мечтах.), что она думает по поводу строящегося офисного здания на Восточной восемьдесят девятой улице, вызвавшего противоречивые мнения.

Ей понравилось, как он выведал ее знак зодиака, а потом заставил расхохотаться над перечислением выдуманных черт, свойственных Близнецам. Самым приятным было то, что он до нее не дотрагивался. Ни разу. Никаких многозначительных взглядов. Никаких касаний «невзначай». Никаких случайных поцелуев, когда они усаживались в его машину.

И вполне вероятно, что именно потому она захотела его.

Ей подумалось, что самым разумным было бы придумать какой-нибудь предлог, например, сказать, что кофе кончился или что девочки вернутся домой с минуты на минуту. Или просто сказать правду: она смертельно устала.

Бен выжидательно стоял рядом с нею. Нола знала: стоит только сесть и начать играть «Экспромт» Шуберта – и она пропала.

– А вы играете? – спросила Нола.

– Я брал уроки музыки, когда учился в начальной школе, – сказал он, проводя ногтем большого пальца по клавиатуре и вызывая журчащий звук текущей воды. – До тех пор, пока мать не застукала меня вместе с моим учителем, мистером Ортицом, за курением марихуаны. Она пригрозила ему высылкой из Штатов.

– Вы шутите!

– Он сто раз говорил ей, что родом из Кливленда. Он родился в этой стране, Бог тому свидетель. Но она не желала его слушать. Мать уверена, что все обладатели фамилий, оканчивающихся на букву «ц», – иммигранты с видом на жительство.

Он выглядел таким безыскусным, когда стоял прислонившись к вогнутой части рояли, там, где тот изгибается, словно женская талия. В грубого полотна брюках, в сине-белой рубашке под серым шерстяным свитером, который стоит столько же, сколько она зарабатывает за неделю. Но, наблюдая за тем, как он проводит рукой по своим волосам, еще более черным и курчавым, чем ее собственные, она заметила в его глазах мимолетное выражение потерявшегося ребенка, из-за чего тут же передумала отправлять его домой.

Нола поймала себя на том, что опускается на банкетку у рояля, перебирая клавиши длинными пальцами, находя звуки и отпуская их в тихую висящую белизну, которая ее окружала. Ей казалось что Бенджамин становился все более нематериальным, превращался в тень – длинную, острую, пронизывающую ее. Музыка текла сквозь нее… через нее… наполняя воздух сладостью и свежестью.

Она подняла глаза, чтобы поймать его взгляд – неподвижный и ясный, – и увидела, что он хочет ее так же, как и она сама желала его, а может быть, и сильнее.

Он вдруг оказался у нее за спиной, его нежные прохладные пальцы коснулись ее шеи, двинулись вдоль спины, лаская каждый позвонок. Она вздрогнула. Боже, это было так давно… слишком давно.

Если бы они ждали, пока их отношения приобретут некоторый смысл или пока они пройдут через нужное число свиданий, все, что происходило с ними теперь, уже не имело бы значения. Почувствовав, как он склонился над нею, чтобы поцеловать ее шею, почувствовав жар, охвативший их тела, внезапный и почти сокрушающий, Нола поняла, что желание, подобное этому, уже давно в них таилось.

Низкое и чуть слышное звучание рояля, казалось, заполняло тишину, пока она не почувствовала, что оно ее поднимает… обволакивает и обнимает, как и он… каждое движение, каждый вздох звучали, словно ноты, – ясно и чисто. Она чувствовала губами его губы – мягкие и слегка дрожащие. Она ощущала вкус его губ, она плыла куда-то, и ничто не могло спасти.

– Не будет ли лучше, если я попрошу вас сейчас уйти? – пробормотала она, прижимаясь к нему, ощущая, как щетина на его скуле колет ей губы.

– Я бы все равно вернулся.

Он тихо засмеялся, наверное, для того, чтобы скрыть собственное нервное напряжение.

Тогда она повела его в спальню, не позаботившись включить свет. Комната освещалась лишь огнями улицы, подчеркивающими решетку переплетов окон. Дорожка бледного света лежала поперек ковра, сплетенная с перекрестиями теней.

Пуговицы. Их слишком много, подумала она, дрожащими руками нащупывая их на его рубашке. Ей казалось, что на месте каждой пуговицы, которую удавалось расстегнуть, возникает еще одна, новая. Наконец, почувствовав под пальцами холод металла пряжки его ремня, она представила себя на его месте: он думает о ней, он жаждет ее, нетерпеливо ожидает, когда она наконец закончит этот неловкий ритуал. Тем временем спазм в ее животе, который она уже ощущала, резко спускался книзу, вызывая внезапное и пугающее тепло. Теперь обратного пути нет.

– Моя очередь, – сказал он тихо, стягивая с нее свитер.

Он без труда расстегнул ее лифчик. Она закрыла глаза, когда он начал ласкать ее груди, сначала руками, нежно, словно взвешивая их на своих ладонях, попеременно пробегая пальцами по твердеющим соскам. Потом губами.

Боже. О, Боже! Разве Маркус когда-нибудь притрагивался к ней с такой нежностью? Разве ей было когда-нибудь так приятно? Никогда… никогда…

– Ты дрожишь, – сказал он.

– Мне не холодно. Это просто…

– Я понимаю.

– У меня нет большого опыта, Бен. У меня нет любовников.

– Теперь есть.

– Я тебе совсем не подхожу.

– Я остановлюсь, если ты хочешь. Ты этого хочешь?

– Поцелуй меня. Пожалуйста, просто целуй меня. Его руки обхватили ее, не прося ничего и ничего не выискивая. Их тела сомкнулись так идеально и так точно, как две ладони во время молитвы. Она направила его руку между своими ногами и издала сдержанный стон, когда его пальцы проникли в нее.

Он взял ее у стены, обхватив ладонями ее ягодицы и слегка подняв ее. Она обвила одной ногой его напрягшиеся бедра, и он с облегчением вошел в нее… Кто-то вскрикнул, и до нее вдруг дошло, что это была она сама.

Темнота стала плоской и серой, необычное жужжание наполнило ее уши. В накрепко зажмуренных глазах плавали, сверкали яркие звездочки.

Ей казалось, что жар внутри ее живота заполнил ее всю, растекаясь вверх по телу, и наконец стал исходить из кончиков пальцев, стекать с кончиков волос, словно солнечное сияние.

– Нола, Нола! – со стоном произносил он ее имя снова и снова.

Задрожав от утонченного удовольствия, почти похожего на боль, она изогнулась ему навстречу, чтобы встретить его заключительное настойчивое движение, чувствуя, как оно пронзает ее жаром, отбрасывает ее назад так беспощадно, что она ударилась головой о стену и на языке возник металлический привкус крови.

Нола подумала, что если бы в этот момент ей пришлось умереть, она могла бы пожалеть лишь об одном – что не сможет прочувствовать все это снова.

Они оказались в постели, лежа бок о бок, ее дыхание пришло в норму. Бен ждал, пока его сознание прояснится и он вспомнит, зачем он здесь.

Он прикоснулся к ее волосам, которые на ощупь оказались мягкими и упругими, как молодая травка. К тому же от нее исходил сладкий запах травы. Он почувствовал какое-то движение в своей груди, и легкость стала вливаться в него, похожая на пронизанный солнечными лучами воздух.

Боже, как же ему было с ней хорошо! Так еще на его памяти никогда не бывало. В ней было все, чего ему не хватало в бесконечной веренице женщин, с которыми он встречался до сих пор. Сильная и в то же время нежная, на ощупь прохладная и горячая внутри.

Нола лежала тихо, слышалось только ее дыхание.

Что он наделал? Как он теперь сможет продолжать воплощение своего замысла?

Он почувствовал, что желание возникло в нем снова. Боже, как сдержать себя от поцелуев, от прикосновения, от того, чтобы снова и снова заниматься с нею любовью?

– Ладно, давай поговорим, – сказал он тихо, обращая слова к мерцающему полумесяцу отраженного на потолке светового пятна. – Давай будем говорить прямо. Независимо от того, что было, ты все равно относишься ко мне с подозрением. Из-за того, кто я такой. Из-за Грейс, а, может быть, и из-за моего отца тоже. Если мы не обсудим все это, то не сможем сдвинуться с этой точки.

Нола глубоко выдохнула.

– Аминь.

Он чувствовал ее дыхание на своей щеке.

– Бен, я буду с тобой откровенна. До сих пор я ничего подобного не чувствовала. Никогда. Но если ты пришел сюда не ради того, что ты видишь лежащим рядом с тобой, а для чего-то иного, то все кончено. Здесь и сейчас. И с этой минуты ничего и никогда больше не будет.

– Нола, я не стану лгать тебе. Я знаю, кто ты, – об этом мне сказала Грейс. – Краем глаза он заметил, как она метнула на него удивленный взгляд, но прежде чем она успела что-либо сказать, он остановил ее, слегка сжав ее запястье. – Это не совсем то, что ты думаешь. Она была в шоке, а тут подвернулся я, вот и все. И совсем не поэтому я пришел сюда сегодня…

Он лгал, и кровь стучала у него в ушах, словно удары прибоя, доносившиеся издалека. Глаза Нолы сверкнули в темноте.

– Должно быть, она сообщила тебе и о письмах моего отца тоже?

– Да. И нет смысла это отрицать.

– Если я отдам их тебе сейчас, увижу ли я тебя когда-нибудь снова?

– Это не вопрос. Это больше похоже на обвинение.

– Так как же?

– Неужто ты на самом деле думаешь, что я здесь только поэтому, после того… – Бен нервно сглотнул слюну, внезапно почувствовав себя самым поганым дерьмом на свете. Но разве так ужасно добиваться того, к чему стремишься? Он никого не обидел. Бен глубоко вздохнул. – Нола, мне совсем не интересны письма твоего отца. Но я скажу тебе, что об этом думаю.

– Я тебя слушаю.

– Держи их при себе. Не отдавай никому.

Он знал, что Нола ожидает от него как раз противоположного предложения, и по ее резкому вздоху почувствовал, что застал ее врасплох.

– А если я переменю свое мнение и решу выступить публично?

– Тогда пресса распнет Траскотта. Ты этого хочешь?

– Все равно они этим только и занимаются. Быть может, люди поймут, почему на самом деле он скрывал правду об обстоятельствах смерти Неда Эмори. В этом не было политической необходимости, а только моральные соображения, – он на самом деле беспокоился только о гражданских правах, Бен. И это не было просто разговорами.

– Ты хочешь сказать, что переменила свое мнение относительно сотрудничества с Грейс? – спросил он, чувствуя, как сердце подкатывает к горлу.

– Нет, я совсем не это хотела сказать.

В ее голосе слышались волнение и беспокойство.

– Это не мое дело, – сказал он осторожно, – но, может, тебе стоит с кем-нибудь посоветоваться, прежде чем ты примешь решение?

– Например, с кем?

– Я не знаю. С адвокатом, может быть. В деле может быть и твой интерес.

– Это дело не имеет ничего общего с деньгами! – выкрикнула она резко, почти гневно. Но тут же вздохнула. – Не то, чтобы мне помешали лишние деньги, но я лучше продам все, что у меня есть, прежде чем приму деньги за эти письма.

– Это было лишь предло…

– Послушай, нет смысла обсуждать эти вещи, все слишком сложно и запутанно, – оборвала его Нола.

– Пустые слова.

Она повернулась, чтобы взглянуть на него, и ее лоб наморщился.

– Ты что, морочишь мне голову, Бен? И для этого все эти вопросы и ответы?

Он откатился от нее и приподнялся на локте.

– Поступай, как тебе лучше, Нола.

Она схватила его за плечо, и кончики ее ногтей впились в его плоть с удивительной силой.

– Вот так говаривал и мой бывший муж! Но то, что он считал хорошим для меня, как правило, оказывалось тем, что было нужно ему.

– Мне от тебя ничего не нужно.

Глядя на нее, на бледную линию ее плеча на фоне волос, ниспадавших ей на спину, Бен почти верил собственной лжи. Он почувствовал прилив нежности к ней, сопровождавшийся ощущением причастности. Боже, что он делает? Зачем допускает в сердце и душу эту женщину? Он надеялся, что путем обмана легко достигнет цели, а что, если теперь все идет как раз наоборот? Не она хотела его обмануть, он сам попался в собственную ловушку. И, может статься, теперь не захочет из нее выбираться.

Простыня зашелестела, когда она, повернувшись к нему лицом, легла на бок.

– Тогда возьми меня снова, – сказала она чуть охрипшим голосом, проводя прохладной рукой с длинными пальцами по его животу. – Если мне суждено оказаться в дураках… то пусть это случится дважды.

– Мне хотелось видеть твое лицо, – сказала Нола Грейс, – чтобы понять, не ты ли подослала Бена ко мне. – Она коротко и грубовато рассмеялась. – Сейчас ты выглядишь так, словно невзначай проглотила что-то слишком горячее.

Они сидели за столиком в ресторане отеля "Грэмерси Парк", где Нола предложила встретиться за завтраком. Со времени их последней встречи, когда Грейс пришла к ней домой, они не виделись и не разговаривали друг с другом. Если бы Бен не дал ей повод, пришла бы она сюда или нет?

Признайся, говорила себе Нола, разве тебе не было любопытно посмотреть, как она справляется с этой неожиданной новостью, которую ты сама обрушила на нее?

Что еще придавало ей решимости, так это результаты конкурса проектов библиотеки Траскотта, до объявления которых оставались считанные дни. Нола поверила Бену, когда он сказал, что не заинтересован в письмах. Иначе с чего бы ему уговаривать ее не отдавать их в чужие руки? А что, если Грейс подослала его шпионить за ней? А если он случайно узнает, что это ее проект был представлен на конкурс? Это был риск, идти на который она не могла.

Накануне вечером, когда Бен ушел, оставив ее в состоянии, когда голова идет кругом, она не выдержала и позвонила Грейс. Было слишком поздно, далеко за полночь, но, к счастью, Грейс еще не ложилась.

А сейчас Грейс походит на человека, который не знает, что делать с вилкой, которую держит в руке. Нола поняла, что Грейс не могла сыграть с ней такую шутку.

– Я… подослала Бена? – спросила Грейс чуть слышным голосом.

– Ты сказала ему о письмах, ведь так?

Несмотря на очевидную непричастность Грейс, Нола не устояла перед желанием хоть чуть-чуть уколоть ее.

Она ждала в надежде, что не обманулась относительно Грейс. Но Грейс, нисколько не смутившись, встретила ее взгляд прямо.

– Боюсь, что да. Но ты же не думаешь…

– Я ни о чем не думаю. Пока что. Я только спрашиваю.

Грейс покачала головой и положила вилку.

– Дело в том, что я не знаю Бена настолько хорошо. Он редко бывает с нами, когда я встречаюсь с его отцом.

Нола ковыряла яичницу, неожиданно потеряв аппетит. И чего она ожидала? Письменного признания с подписью? Было ясно, что Грейс так же блуждает в темноте, как и она. И не только в том, что касалось Бена.

– Дело в том, – словно эхо, повторила она с раздраженным смешком, – что ты и меня не знаешь.

– Я все еще стараюсь привыкнуть к мысли, что ты – моя сестра.

– И не знаешь, как быть?

Грейс ответила ей неуверенной улыбкой.

– Нет, уже становится легче. У меня было время осмыслить все это.

– И?..

– Нола, мне очень хотелось бы, чтобы мы подружились. Я не знаю, что это может означать в нашем случае. Я даже не уверена, что это вообще возможно. Но, по крайней мере, хотелось бы попытаться.

Нола, почувствовав, как у нее перехватило горло, стала разглаживать салфетку на коленях. Она подняла глаза.

– Это будет трудная задача.

– Это точно, – улыбнулась Грейс.

– Сейчас мы должны вскочить и броситься друг дружке на шею? – заметила Нола саркастически, чувствуя себя неловко, будто она уже становилась подругой Грейс. Она откинулась в кресле, скрестив руки на груди.

– Давай посмотрим на вещи реально…

По блеску глаз Грейс Нола поняла, что та готова расплакаться.

– Передай мне соль, – сказала Нола.

Если бы это было кино, подумала она с сарказмом, то камера сейчас сделала бы наезд на солонку и показала бы наши пальцы, касающиеся друг друга.

Но если бы в мягко освещенном зале с белоснежными скатертями на столиках и с атмосферой увядшей элегантности кто-нибудь и оказался достаточно любопытным, чтобы взглянуть на их столик, то увидел бы только двух хорошо одетых женщин, улыбающихся друг другу, будто они смеются какой-то одной шутке. И никто бы не догадался, что они – сестры.

13

– Джек, что-то здесь не так. – Грейс опустила голову и сунула руки в карманы пальто, когда порыв холодного ветра пронесся по Восьмой улице, как по туннелю. – Не успела я ему сказать, что Нола – моя сестра, как он тут же назначает ей свидание.

Они возвращалась домой из «Театра-80» на площади Святого Марка, где они смотрели "Леди исчезает". Грейс обожала Хичкока, но неопределенность собственного бытия помешала ей наслаждаться спектаклем. Ее мысли непрестанно возвращались к Ноле и Бену.

Почему Бен ничего не сказал накануне? – размышляла Грейс.

– Разве для этого должна быть какая-то особая причина? – спросил Джек беспечно. – Она – привлекательная женщина, он проявил к ней интерес, так что я не вижу в этом ничего странного.

– Я не обвиняю Бена ни в чем, – сказала она. – Я просто говорю, что все это странным образомсовпадает.

– Не многовато ли Хичкока для одного вечера? – сказал Джек со своим характерным смехом, который, как она уже знала, предназначался для того, чтобы рассмешить ее и поднять настроение. Однако, увидев, что она осталась серьезной, он добавил: – Ладно, хочешь знать, что я думаю по этому поводу? Давай на момент оставим Бена в покое. Я думаю, что у тебя все еще слишком противоречивое отношение к Ноле. И к своему отцу тоже.

Джек по-своему прав, подумала она. Она еще не преодолела свое чувство раздражения и гнева по отношению к отцу. Ясным оставалось одно – отец их обманул.

– Не могу понять, – сказала она со вздохом, – что он получал от Маргарет такого, чего моя мать не захотела или не смогла ему дать?

– Может быть, она нуждалась в нем.

– Что ты имеешь в виду?

– Только это. Твоя мать, насколько я понял с твоих слов, вполне самостоятельная женщина. А твоему отцу могло нравиться, когда в нем нуждались.

Грейс обдумала его слова.

– Может, ты и прав, – произнесла она медленно, убрала волосы с лица, но ветер снова растрепал их. – Я совсем не уверена, что матери вообще был нужен кто-нибудь, кроме нее самой. – Она подняла ладонь. – Не пойми меня превратно, но иногда это ее качество вызывало восхищение. Я всегда знала, что могу рассчитывать на се помощь, что она обо всем позаботится, что она отвечает за все.

Конечно, не за все. Мать не принимала участия в крупных делах, например в организации предвыборных кампаний отца, но держала в голове все, что касалось сдачи гардин в химчистку, внесения удобрений в саду, своевременных прививок дочерям, резиновых набоек на новые туфли, чтобы они быстро не изнашивались, и, конечно же, того, чтобы на каждое Рождество все – начиная с их старого почтальона и кончая мальчишкой, который доставлял им газеты, – получали свой фунт смородинового торта вместе с хрустящей десятидолларовой бумажкой.

– Маргарет тоже была самостоятельной в офисе, конечно. Но, судя по словам Нолы, она по-настоящему зависела от отца, нуждалась в нем так, как мать просто никогда не могла бы, даже если бы и пыталась.

Джек, помолчав, сказал:

– Пусть так, но я сомневаюсь, что твою мать удовлетворит эта теория. Что ты будешь делать, когда она приедет?

– Не знаю, – ответила Грейс, чувствуя себя обеспокоенной этим не менее, чем в первые часы после откровений Нолы. – Одно я знаю наверняка: если мне придется рассказывать о своем отце, то я должна буду сказать все, от начала и до конца.

– А что, если Нола не переменит свое решение относительно писем и не отдаст их тебе?

Не было нужды напоминать ей о том, что Корделия Траскотт по суду разденет «Кэдогэн» до трусов, если они осмелятся опубликовать что-либо о ее отце и Маргарет, не подкрепив слова фактами.

– Перейдем мост, когда доберемся до него, – сказала она твердо. – Джек, мы уклонились от темы разговора…

– Ох, разве?

Он обнял ее за плечи.

– Моя мать не имеет никакого отношения к тому, что происходит между Беном и Нолой. – Джек се раздражал, но не тем, что напомнил ей, что мать будет здесь ровно через пять дней, а тем, что он обращался с нею, как с Ханной, когда она пребывала в одной из своих многочисленных форм дурного расположения духа. – Только, пожалуйста, не говори опять, что я все выдумала.

Рука Джека упала с ее плеча.

– Ладно, тогда что, по-твоему, происходит между Беном и Нолой?

Несмотря на шум улицы, она, тем не менее, уловила в его голосе новую прохладную интонацию.

– Нола, кажется… Ну, по се поведению можно сказать, что он ей симпатичен.

Джек пожал плечами, пригладив взлохмаченные ветром волосы.

– Она – не первая. Помню, еще когда Бен ходил в среднюю школу, нам пришлось провести вторую телефонную линию, чтобы отвечать на все звонки девиц.

– Да, хорошо, но почему именно она? Он же мог выбрать любую из дюжины прочих женщин. – Они проходили мимо пиццерии. Грейс заметила сквозь стекло витрины, как смуглый мужчина с руками, по локоть засыпанными мукой, ловко месил овальный кусок теста, время от времени подбрасывая его в воздух. – Тебе не показалось странным, что он четко нацелился на Нолу? И совпадение по времени тоже. Словно он узнал, что она – моя сестра, и это спровоцировало его внезапный интерес к ней. Единственное, чего я никак не пойму, так это – зачем? Что это ему даст?

– Разве обязательно получать что-то? – спросил Джек, и на этот раз раздражение в его голосе прозвучало совершенно явно. – Неужели что-то вроде этого не может произойти просто так?

– Как это происходит с нами?

Слова вырвались у нее помимо ее воли, окрашенные сарказмом.

Грейс вздрогнула, поняв, что должна оставить эту тему… Немедленно, прежде чем ее обсуждение не зайдет слишком далеко и не перейдет в иную, более опасную плоскость. В последний раз такое случилось накануне Рождества, когда они прогуливались по заснеженному лесу. Тогда она оборвала разговор. Теперь же она не могла, да и не хотела идти на это, даже если Джек доволен тем, что они продолжают встречаться так, для удовольствия, живут двумя домами, хотя и не чувствуют себя дома ни в одной из квартир.

– Я думал, мы говорим о Бене.

Джек улыбнулся и хотел было обнять ее.

– Мы говорили. До этого момента. – Она отстранилась от него, чтобы вытереть нос, из которого от холода потекло. – Ох, Джек, ничто не стоит на месте, в особенности отношения людей. Ты или тонешь, или плывешь. А сейчас мне кажется, что мы тонем.

– А разве лучше сломя голову стремиться к чему-то, к чему ты не готов?

Грейс была готова расплакаться. Как может такой разумный человек оставаться упрямо-бестолковым? Она вдруг почувствовала испуг. Ведь Джек не стал ее уверять, что все как-нибудь образуется. Но на этот раз гнев взял верх.

– Я хочу, чтобы мы поженились. Я слишком стара, чтобы завязнуть в долгих любовных играх и свиданиях, которые нас ни к чему не приведут.

– Грейс… – начал было он.

– Да, я знаю, Джек, – вздохнула она, – ты всегда был со мной честен на все сто процентов. Но сейчас я прошу тебя использовать шанс. Ты можешь это сделать? Или я только попусту трачу время?

Джек остановился и резко повернулся к ней. Его лицо раскраснелось, и не от мороза, его глаза в мутном свете уличного фонаря блестели.

– Так, значит, мы попусту тратим время?!

Ей до сих пор не приходилось видеть его в таком гневе, и особенно по отношению к ней.

Грейс показалось, что холодный металлический прут проткнул ей грудь.

– Не надо выворачивать мои слова наизнанку, – сказала она, обхватывая себя руками, чтобы унять дрожь. – Ты знаешь, что я имею в виду.

– Грейс, я ничего не выворачиваю наизнанку. Это ты не хочешь по достоинству оценить то, что находится прямо перед тобой. – Плечи Джека под тяжелым пальто, как ей показалось, вдруг опали. – Но давай закончим, ладно? Сейчас не время и не место.

– Когда же для этого будет подходящее время? – спросила она, ненавидя себя за то, что показала слабость и отчаяние.

– Я не знаю.

Когда Грейс вошла в квартиру, телефон звонил вовсю, но она не бросилась к аппарату, хотя и знала, что Криса нет дома. Наверняка телефон звонил и до ее прихода, и если бы она заторопилась поднять трубку, то звонивший именно в этот момент (как всегда и бывало) повесил бы трубку. Пусть тот, кто звонил, наберет номер еще разок.

Но телефон продолжал звонить даже когда она сняла пальто. У нее мелькнула мысль, что это может быть Крис, который звонит снизу и хочет спросить у нее разрешения остаться у Скалли. Быстро подойдя к своему рабочему столу в уютном местечке за книжными полками, она подняла трубку.

– Алло?

– Грейс, привет, это Уин. Я уж было отчаялся тебя застать и собирался вешать трубку.

Она почувствовала нарастающую тревогу, от которой вибрировал каждый ее нерв.

– Я только что вошла. Наверное, я забыла включить автоответчик.

– Криса нет поблизости?

– Он у Скалли. Наверняка они увлеклись новой компьютерной игрой. Ты хотел поговорить с ним?

– Нет… я хотел поговорить с тобой. Я всю неделю пытался до тебя дозвониться.

– Знаю. Я слышала твои послания. Уин, извини меня… Я в последнее время и в самом деле была ужасно занята.

– Слишком занята, чтобы посидеть со мной за стаканчиком?

– Уин, сейчас ужасно поздно. А я только что вошла. Это что, связано с моей матерью?

– Не совсем. Она вздохнула.

– Ладно, но ненадолго.

– "Клэр". Через двадцать минут. Он повесил трубку.

Через пятнадцать минут она сидела за одним из столиков у «Клэр», ожидая появления Уина и удивляясь самой себе – что вообще она здесь делает? У нее был богатый опыт общения с бывшим мужем, чтобы понять: когда у него на уме есть что-то важное, он всегда найдет благовидный предлог, чтобы встретиться с нею.

Так что же ему нужно теперь?

Она подумала об их медовом месяце в Мацатлане. Вот Уин стоит на шатком деревянном помосте и смотрит вниз, на переливающуюся радугой воду, в которую он в конце концов уронил свои темные очки от Вуарне, когда карабкался на борт моторной лодки. А потом, прежде чем она успела его удержать, он нырнул за ними во всем, в чем был – в бермудских шортах, в рубашке для игры в поло… Гогот местных жителей, наблюдавших за тем, как он всплыл. С его мокрых и слипшихся волос стекает маслянистая вода, он судорожно хватает ртом воздух, чтобы нырнуть снова… и снова… На третий раз она крикнула: "Прекрати! Это всего лишь темные очки!" Но Уин продолжал нырять, пока наконец не вырвался на поверхность с высоко поднятой рукой с зажатыми в кулаке очками, а все стоявшие на берегу селяне издали победный крик, как будто он спас тонувшего ребенка.

– Ты меня опередила.

Грейс взглянула в голубые глаза Уина, прищуренные от удивления. Он уселся в кресло напротив. Грейс взглянула на часы и увидела, что со времени его звонка прошло ровно двадцать минут.

– Я ведь живу неподалеку, – напомнила она. – А у тебя, наверное, отросли крылья, раз ты добрался сюда так быстро.

– Я приехал на метро.

– С каких это пор ты ездишь на метро?

Она рассмеялась. Когда они были женаты, Уин всегда настаивал, что ездить на метро опасно, что она просто нарывается на то, чтобы ее ограбили или пырнули ножом.

Он пожал плечами, совершенно невозмутимо обдумывая то, ради чего примчался сюда.

– Если бы я попросил у тебя сорок пять минут, ты бы не согласилась.

– Возможно, – сказала она, подавляя зевоту.

– Грейс, для меня было очень важно повидаться с тобой.

Он больше не улыбался.

– Должно быть, тебя привело сюда что-то слишком серьезное, такое, что ты не стал обсуждать по телефону. Что-то мне подсказывает, что это связано с моей матерью. Это она тебя надоумила?

Он покачал головой, заказывая джин с тоником официантке, которая появилась у их столика.

– С ней я разговаривал вчера вечером. Она согласна отложить все юридические шаги, пока вы с нею не сядете и не поговорите.

У Грейс отлегло от сердца.

– Уин, я высоко ценю все то, что ты сделал. Я понимаю, как трудно заставить мою мать принять чью-либо точку зрения.

– Я это делал только ради тебя, Грейс. Несмотря на то, что мы больше не женаты, ты мне не безразлична, ты же знаешь.

От мягкого света свечи, которая потрескивала в лампе посереди столика, его глаза, казалось, сверкали еще ярче. Неужели Уин и в самом деле думает?..

– Я знаю, – ответила она быстро, позаботившись о том, чтобы ее голос звучал не более чем дружески.

– В самом деле?

Он положил свою руку на ее кисть и сжал ее с жаркой настойчивостью.

Грейс охватило странное ощущение, будто они все еще женаты.

Это казалось каким-то наваждением.

Было ли это преднамеренно? Трудно сказать. Уин, который получал все, что хотел, делал все так естественно. У него все получалось так, словно он не прилагал никаких усилий.

– Уин, я не хочу, чтобы у тебя сложилось превратное представление о…

– Грейс, скажу тебе честно, – перебил он. – В этом деле у меня есть эгоистичное соображение. Мне надо знать, если… Боже, я даже не могу произнести это.

Его голос сорвался, и она заметила слезинки в уголках его глаз.

До этого она видела слезы на глазах Уина только раз, когда заявила, что уходит от него. Тогда она чуть не отказалась от своей затеи. Быть может, он и в самом деле любит меня? – думала она. Быть может, следует дать нашему браку еще один шанс?

Она вспомнила, как он тогда выглядел, сидя перед ней в кресле, покрытом тканью под гобелен, с головой, опущенной под тяжестью переживаемой им муки. На его взъерошенные волосы падал луч света, такой яркий, что казалось, он исходил от них. Золотистая лампа бросала теплый свет на отполированный паркет, когда она повернулась и направилась к двери.

Он никогда не скрывал, что хотел бы, чтобы она к нему вернулась. Она не понимала почему. Он же по-настоящему хотел, чтобы у него была женщина, которой нужно только одно – его обожать. Вполне возможно, что она и была такой в самом начале, когда они только поженились… Но ему пора бы уже и понять, что она определенно изменилась.

Тем не менее это означало, что в каком-то смысле она не скучала по нему. Она скучала по танцам под песни шестидесятых годов с тем, кто знал все правильные движения и даже мог пропеть слова этих песен, с тем, кто знал все шутки и анекдоты, кто понимал модный тогда молодежный жаргон.

А Джек хотя и был противником войны во Вьетнаме, никогда не участвовал ни в митингах, ни в маршах протеста. Когда ее поколение смотрело "Брэди Банч",^[29] он усердно занимался в Йеле.^[30] Он редко слушал что-нибудь, кроме классической музыки и старых мелодий из спектаклей, в том числе эстрадных.

Она вытащила ладонь из-под руки Уина и тихо спросила:

– Зачем ты это делаешь, Уин? И почему сейчас?

Озарение пришло сразу, и она могла только изумляться, что это совершенно выпало из ее памяти. Даже после развода она всегда отмечала этот день, пусть только в мыслях.

– Наша годовщина. Уин, я и в самом деле забыла.

– На этом обычно мужья прокалываются.

– Уин…

– Я понимаю, понимаю. – Он поднял руку. – Я больше не твой муж. Ты постоянно это говоришь. Мне бы хотелось заставить себя в это поверить.

– Послушай, ты мог бы мне напомнить об этом и по телефону. Если б я только знала…

– … то ты бы не пришла, – закончил он.

– Нет смысла ворошить прошлое. Что хорошего может это принести?

Но Уин продолжал улыбаться.

– Ты помнишь, Грейс, как у органиста по дороге сломалась машина и он опоздал на двадцать минут? Ты уже была готова обойтись без него, но я себе и представить не мог, чтобы ты шла по проходу в церкви без музыки.

– Все равно там не было бы абсолютной тишины, – улыбнулась она. – Твоя мать так громко рыдала, что я боялась, она затопит все вокруг.

– Очень хорошо, что он все же появился. Если бы мы прождали еще, то твоя сестра успела бы вместо тебя выйти за меня замуж.

– Сисси на самом деле была влюблена в тебя самым жестоким образом, – произнесла она с довольным смешком. – Как она вертелась вокруг тебя! Я почти жалела Бича, хотя они тогда только встречались.

– Сомневаюсь, что Бич это замечал. Он был слишком занят тем, что строил глазки моей сестре.

Официантка принесла их напитки, и они потягивали их молча. Грейс отпила не больше половины, отодвинула в сторону бокал и встала.

– Пожалуй, мне лучше пойти домой.

– Подожди. – Он схватил ее за руку, несильно, влажными пальцами. Вблизи было видно, что его глаза покраснели.

– Я устала, Уин. И мне кажется, мы наговорились вдосталь.

– Еще одно. – Губы его скривились в полуулыбке, что ей странным образом показалось привлекательным… Даже трогательным. Словно в замедленном кино, он поднял стакан. – Тост, – сказал он. – За нашу годовщину!

Она понимала, что ей следовало бы уйти, нет, не уйти, а убежать! Но она словно завязла в ловушке теплого песка. Безотчетно она подняла руку, протянула ее вперед – тяжелую и, казалось, растягивающуюся беспредельно, – пока пальцы не сомкнулись на влажном бокале. Она подняла его к губам и голосом, который показался ей чужим, сказала:

– За нашу годовщину!

– Это был всего лишь один бокал, – сказала она Крису, стягивая пальто у двери.

Когда она позвонила по телефону, чтобы сказать Крису, что встречается с Уином, он тут же воспрял духом и пообещал, что к ее приходу уже будет дома. Теперь, увидев его глаза, яркие от возбуждения и очевидной заинтересованности впервые за много недель, она пожалела, что сказала ему об этой встрече. Нет смысла понапрасну пробуждать в нем надежды.

– Это была папина идея или твоя?

Крис широко улыбался.

– Папина.

– Я так и думал.

– Это было деловое свидание… кое-какие формальности, которые надо было утрясти.

– Как скажешь. – Скрестив руки на груди, он смотрел на нее так, словно старый предсказатель считывал ее будущее с хрустального шара. – Но если он снова пригласит тебя куда-нибудь, то не говори, что я тебя не предупреждал.

– О чем? – спросила она, стараясь казаться простодушной.

– Отец до сих пор не отказался от мысли, чтобы вы снова были вместе.

Ей хотелось сказать ему: "Мы не можем вернуться к тому, что было раньше". Но одного взгляда на худое и взволнованное лицо, которое на время утратило свою обычную настороженность, ей было достаточно, чтобы не произносить этих болезненных для него слов.

– Не пора ли ложиться спать? – спросила она, многозначительно глядя на наручные часы. – Завтра тебе в школу.

Он кивнул, снова уходя в себя, и с нарочитой небрежностью сказал:

– Я подумал, не позвонить ли мне Ханне сначала? Узнать, как она там.

Грейс постаралась не выдать своего удивления. И в самом деле, Крис и Ханна вроде бы неплохо поладили в хижине, но когда это они успели сдружиться настолько, что стали перезваниваться?

– В последнее время она была сама не своя, – сообщил Крис, понизив голос и оглядываясь, как будто Ханна могла скрываться где-то сзади и подслушивать. – Не знаю, может, она повздорила со своим приятелем, а может быть, что-то другое. Мне она ничего не сказала, но… – Теперь Крис смотрел на Грейс, критично прищурившись, взглядом, который Грейс знала слишком хорошо. – Мам, я не поверю, что ты не заметила, насколько необычно она вела себя в последнее время.

Грейс немедленно почувствовала укол совести. Нет, она не заметила. Не поэтому ли Джек сегодня вечером тоже казался таким далеким? Не случилось ли с Ханной что-то неладное, о чем Джек не сказал ей только из-за того, что подумал о ее равнодушии?

– Извини, Крис, последнее время я что-то не в себе, – сказала она. – Если будешь говорить с ней, передай ей, что я люблю ее.

Любовь? Они оба знали, что это шутка. Лучшее, что можно было бы сказать о ее отношениях с Ханной, так только то, что за неделю их вынужденного пребывания вместе в хижине между ними установилось нечто вроде осторожного перемирия. Но разве этого достаточно?

14

– Кэт? Ты все еще слушаешь? – Ханна постучала по аппарату. Она отделалась от Криса так быстро, насколько могла, и, как она надеялась, не очень грубо. Теперь успокаивающе пробился голос Кэт:

– Кто это звонил?

– Просто сын приятельницы моего отца. С тех пор, как он понял, что я не кусаюсь, он ведет себя, как щенок-переросток, все время скачет вокруг.

– Он влюбился в тебя? – в голосе Кэт прозвучал испуг.

– Нет, ничего подобного, – быстро проговорила Ханна. – Я ему, как старшая сестра. В общем-то он просто проверяет, как я поживаю, не плохо ли мне.

– А почему тебе должно быть плохо?

Ханна глубоко вздохнула. Стоит ли говорить Кэт? В конце концов она даже не заметила ничего особенного. И все же Кэт – ее ближайшая подруга. И она умеет хранить чужие тайны. Еще в шестом классе у нее хоть все ногти повыдергивай – а она бы не выдала Линдсей Вебер, которая, играя в покер на раздевание с Бобби Бернсом и со Скоттом Тернболлом, проиграла всю свою одежду, оставшись только в белье. А ведь Кэт недолюбливала Линдсей.

Ханна нырнула в свою розово-зеленую спальню, прижав к уху трубку радиотелефона, и голой пяткой захлопнула за собой дверь. Мать была на работе, но Бен заскочил, чтобы забрать стул и еще что-то, что мать выделила ему для оборудования его квартиры. Ханна совсем не хотела, чтобы он слышал их разговор.

– Дело в том, – она понизила голос, – что я, кажется, беременна.

Ханна почувствовала, что готова разрыдаться, но сумела подавить слезы. "А может быть, я и не беременна. Может, просто задержка?"

– Ох, Ханна! – откликнулась Кэт почти со стоном. – Ты уверена?

Ханна почувствовала, что ее нос стал набухать от слез, которые она сдерживала.

– Уже прошло больше двух недель, а до этого у меня никогда задержек не бывало. Я все еще не могу в это поверить. Мы никогда не занимались этим, не применяя кое-чего.

– Ты и Кон? – Ханна едва слышала Кэт, словно та звонила из Бангладеш.

– Конечно, Кон. Ты что, решила, что я переспала с половиной школы?! – закричала Ханна, разозлившись на Кэт, да и на весь мир.

– Ханна, не сходи с ума. Ты меня сразила наповал, вот и все. Хочешь, чтобы я приехала? Мне надо еще отыграть упражнения на скрипке, но мама разрешит, если я скажу, что ты помогаешь мне написать сочинение или еще что-нибудь. Ты для моих родителей – вундеркинд.

Уж конечно, подумала Ханна. Она с легкостью постигала невероятно трудный курс физики, который читал доктор Блейк, неизменно была первой в игре «Скрэббл», могла сделать из бумаги Ноев ковчег. Но если она такая умная, то как могла так опростоволоситься и забеременеть?

– Спасибо, – поблагодарила она Кэт, – но мне еще нужно заполнить бланк заявления о зачислении в колледж. – В понедельник истекал срок приема в Йель. Оставалось всего четыре дня, а она даже не начинала сочинение. – Боже, Кэт, теперь я даже не знаю наверняка, буду ли поступать в колледж.

– Ты сказала Кону? – спросила Кэт.

– Еще нет. – Произнеся эти слова вслух, она с недоумением подумала, а почему, собственно? Но с того раза они с Коном почти не оставались вдвоем, всегда были в компании у Тайлера или у Джилла, или у Мэгги, либо шли куда-нибудь кучкой перекусить пиццы после школы. Теперь Ханна недоумевала: или она сама этого хотела, или Кон чувствовал себя неловко с ней вдвоем. – Нет смысла говорить ему до тех пор, пока я сама не буду абсолютно уверена.

– А ты не пробовала какой-нибудь из этих, ну ты знаешь, домашних наборов-тестов? – спросила Кэт.

– Пробовала. – Ханна закусила губу, чтобы не расплакаться. – Ничего они не показали.

– Ох, ну тогда ладно. – В голосе Кэт послышалось облегчение. – Я не пойму, Ханна. Если…

– Они не всегда срабатывают, – перебила она. – Помнишь, прошлым летом я подрабатывала у одного доктора? Так вот, туда приходила одна леди, которая подозревала, что у нее рак. Она провела один из этих тестов, и он дал отрицательный результат. А живот у нее стал большим, потому что она оказалась на четвертом месяце беременности.

– Боже, как это ужасно! Я бы хотела получить опухоль. Тогда родители пожалеют меня, а не о том, что я у них есть.

Внезапно Ханну осенило, от кого она скрывала свое состояние. Не от Кона. От родителей. Особенно от отца!

– Как ты думаешь, из-за чего я схожу с ума? – спросила она. – Если я действительно беременна, мои родители узнают об этом. Мой отец… – Она прерывисто вздохнула. – Ох, Кэт, да он всегда считал меня такой ответственной и способной. А я оказалась такой дурой!

– Но он же поймет, разве нет?

– Да уж наверное, я это знаю, он не станет брызгать слюной, как моя мать…

Прижав трубку к уху, Ханна разрыдалась. Все было похоже на сцену из тех дурацких фильмов пятидесятых годов, где девочка "попадает в беду" (это всегда так называлось, как будто ее поймали на том, что она списала со шпаргалки на экзамене или попалась на воровстве в магазине) и скорее даст себя отправить на Нюрнбергский процесс, чем признается родителям, что беременна.

Ханна побрела в ванную комнату, соединявшую ее спальню с бывшей комнатой Бена, хотя в то время, когда он учился в колледже, а она только пошла в школу, он там редко бывал. Сейчас, прислушиваясь к шороху и скрипу из комнаты, ставшей теперь кабинетом матери, – Бен что-то двигал – Ханна почувствовала приступ раздражения. И зачем только Бен сюда приходит? Когда мать заставляет его таскаться с ней на приемы и прочее, почему он ее просто не пошлет?

Свободной рукой Ханна потянулась за салфеткой. Но коробка оказалась пустой, и она оторвала клочок туалетной бумаги, которая тут же распалась в руке, только она высморкалась. Она представила себе Кэт, которая растянулась на кровати в своей спальне, и ей захотелось, чтобы ее подруга оказалась рядом. Но не дай Бог, чтобы кто-нибудь, пусть даже ее лучшая подруга, увидел ее сидящей на сиденье унитаза в нелепой ванной комнате, которую мать отделала плиткой розового мрамора с латунными кранами в форме рыб, извергающих водяные струи. С покрытым пятнами и опухшим лицом, с комком туалетной бумаги, прижатым к носу, чтобы из него не текло, она чувствовала себя нищенкой, случайно попавшей в женскую комнату роскошного отеля.

– Послушай, я уверена, что в конце концов все устроится. – В голосе Кэт звучали такие нотки печали и сочувствия к ней, что Ханна почувствовала новый прилив слез, готовых пролиться через край. – Если тебе понадобится что-нибудь… вообще что-нибудь, то я – здесь, с тобой.

– Спасибо, но в данный момент мне поможет только чудо.

– Если Кон тебя как-нибудь обидит, я с удовольствием дам ему пинка под зад.

– Я совсем не виню Кона, – ответила Ханна. – Он меня вовсе не принуждал под дулом пистолета. И все же, – она почувствовала, как слабенькая улыбка появилась на ее лице, – спасибо.

– Послушай, Ханна, мне пора идти. – Голос Кэт опять стал едва слышным. – Стража опять у дверей. Я не хочу, чтобы они услышали что-нибудь.

– Конечно. Попозже?

– Попозже.

Положив трубку, Ханна склонилась над раковиной, чтобы сполоснуть лицо холодной водой, и вдруг ощутила резкий спазм, но не там, где ему следовало бы появиться перед месячными, а гораздо выше, в желудке, похожий на колотье в боку от быстрого бега. Она сделала судорожный вздох и схватилась за холодный край мраморной столешницы, ожидая, когда спазм пройдет.

За шумом текущей воды и из-за своего громкого дыхания она не услышала звук тихонько притворенной двери в бывшей спальне Бенджамина.

К субботе месячные у Ханны так и не начались, и она всерьез забеспокоилась. Чтобы отвлечься, она занялась сочинением, которое предстояло отправить в Йель. Ханна решила написать о детях Инвудской школы, с которыми она занималась в прошлом году после окончания своей учебы. Потом она вдруг вспомнила о сумме взноса, который следовало отправить вместе с заявлением. Просить деньги у матери не имело смысла, поскольку та давно дала понять, что расходы на обучение должен нести отец.

Ханна позвонила на квартиру Грейс, где отец обычно проводил время по выходным. Удача! Подошел к телефону Крис и сказал, что Джек принимает душ.

– Скажи ему, что я сейчас приеду, – сказала она. Но когда она вошла в квартиру, там не оказалось ни отца, ни Грейс. Крис сидел, сгорбившись, у монитора своего компьютера.

– Привет, – сказал он ей, не поднимая головы.

Ханна узнала игру, которой он увлекся – "Сим сити", – где вы строите целый иллюзорный город с помощью графических средств, а потом планируете, как им управлять. У Криса это здорово получалось.

– Где мой отец? – спросила она, начиная раздражаться. – Ты не сказал ему, что я еду?

То, что она оказалась в квартире Грейс в ее отсутствие, было неприятно. Ханне захотелось тут же выбросить ключ, который дала ей Грейс. Она никоим образом не хотела чувствовать себя здесь своей.

Крис с глуповатым видом бросил на нее взгляд и пожал плечами:

– Извини, я забыл.

Ханне пришлось прикусить зубами внутреннюю сторону щеки, чтобы не накричать не него.

– Он ушел несколько минут назад, – продолжал Крис. – А мама пошла кое-что купить у "Бальдуччи".

Она совсем сбилась с ног из-за того, что моя бабушка приезжает нас навестить… Хотя Нана и останавливается у моего отца. Мама планирует обед в среду. Судя по тому, как она себя ведет, можно подумать, что это будет Тайная Вечеря.

Крис повернулся к ней, и в пещерной темноте комнаты его глаза светились, будто в них сохранился свет экрана монитора. Он напомнил ей енота, напуганного вспышкой фонаря.

Ханна огляделась. Боже, и как это люди могут жить в таких условиях? Серый свет проникал сквозь приоткрытые жалюзи и освещал неубранную постель, стул и туалетный столик, заваленные хламом – грязной одеждой, стопками комиксов, пустых банок из-под «Спрайта». Тут были и запыленный велосипедный шлем, наушники для «уокмэна» посреди кучи кассет.

В других обстоятельствах она не заметила бы всего этого или не обратила бы внимания, но сейчас все ее раздражало. Крис, похоже, хотел поговорить, но ее совсем не прельщала перспектива оказаться втянутой в игру в роли старшей сестры. Она уже собиралась повернуться и уйти, но унылое выражение на лице Криса почему-то удержало ее.

Ему очень одиноко, подумала она. Ее поразило, что Крис в этом смысле похож на нее – отталкивает от себя людей и в то же время надеется, что все равно будет им нравиться.

– Ты ладишь со своей бабушкой? – спросила она, найдя свободный краешек на его постели, чтобы присесть.

Он пожал плечами, но выражение его глаз стало мягче.

– В общем, да. Она ко мне относится совсем не так, как мама. Но сейчас она ведет себя так, словно я сирота какой-то. – Он отвел взгляд. – Вроде того, что когда я приезжаю к ней, то она распаковывает мой чемодан и начинает перестирывать все перед тем, как разложить вещи в шкафы. Она, наверное считает, что мама не занимается стиркой.

– Слушай, это мне знакомо. Моя бабушка все еще изводит меня тем, что заставляет чистить зубы.

– С Наной нет никаких проблем, а вот с мамой и папой… – Его голос затих, а потом вдруг снова возник с неожиданной страстностью. – Развод – такая гадость.

– Да, конечно, наряду с кислотными дождями и дефолиацией тропических лесов…

"И тем, что я беременна".

Когда он снова поднял голову, она заметила блеск слез у него в глазах.

– Ханна, можно я тебе что-то скажу?

– Конечно.

– Мой отец хочет, чтобы я жил с ним.

– А что в этом нового? Это называется "растянутый и четвертованный". В средние века была такая пытка. А в наши дни это называют "совместной опекой".

– Нет, он хочет, чтобы я переехал к нему. Насовсем.

– А твоя мама знает?

Она произнесла это почти шепотом, хотя поблизости никого не было.

Крис покачал головой, а выражение его лица стало совсем несчастным.

Ханне даже стало нехорошо. Что будет, подумала она с любопытством, если завтра утром, за завтраком, я как бы между прочим объявлю матери, что переезжаю жить к отцу?

Вдруг так же неожиданно и болезненно, как если бы с раны сорвали пластырь, она поняла, что ее матери скорее всего это было бы безразлично. Ну, конечно же, она достала бы коробку салфеток, изобразила бы рыдания, потом перешла бы к обвинениям, возлагая на дочь всю вину, причитая, что все, кто был ей дорог, вытирают об нее ноги… Но истина состояла в том, что мама так погружена в поиски антиквариата и обоев, да еще выходами на бесконечные благотворительные сборища, что в конце концов не станет беспокоиться так, как Грейс, если бы речь шла о Крисе.

– А чего ты сам хочешь? – спросила она его. – Представь, если бы решения могли принимать мы, дети, чего никогда не бывает.

– Не знаю. – Позади него компьютер издал звук, похожий на писк загнанной в угол мыши. В полутьме экран светился, как огромный фосфоресцирующий глаз. – Чего бы я сам хотел, не произойдет никогда, так что это не важно.

– Ты хочешь, чтобы твои мама и папа снова были вместе?

– Вроде того.

В его голосе прозвучало смущение, как у ребенка, который понимает, что уже вырос, чтобы верить в Санта-Клауса, и все равно верит.

– Знаешь, что я думаю? – Ханна удивилась тому, что ее собственные страдания как бы притупились. – Мне кажется, что ты не должен принимать решение, если не уверен.

– Но если я скажу отцу, что не хочу жить у него, то ведь он подумает, что я так решил из-за того, что мама мне ближе, чем он.

– А твоя мама – что она подумает?

Крис ничего не сказал и уставился на грязный верх своих кроссовок "рибок".

Воцарилась давящая и неловкая тишина. Странно, но Ханна жалела Грейс. С той ночи в хижине, когда Грейс подарила ей куртку – которую Ханна почти не снимала с тех пор, – ее отношение к Грейс стало казаться ей запутанным еще больше, чем когда-либо.

Она встала, подошла к Крису и положила руку ему на плечо. Ей нечего было сказать такого, от чего ему стало бы легче. Быть может, ему просто нужно знать, что его кто-то поддерживает.

Кто-то, кто точно знает, каково ему.

Ханна уже влезала в свою кожаную куртку, когда Грейс появилась на пороге. Сердце Ханны упало, но вдруг ее осенила странная мысль. А что, если рассказать Грейс, что она забеременела?

Грейс, конечно же, не расстроится и головы не потеряет, но в любом случае мнение Грейс о ней хуже уже не станет.

– Ханна, какая неожиданность!

Короткие до подбородка волосы Грейс были всклокочены ветром, а лицо раскраснелось от холода.

Грейс прошла мимо, нагруженная сумками с покупками, обдав Ханну холодом. Руки Ханны покрылись гусиной кожей. Грейс с глухим стуком выкладывала покупки на стойку в кухне.

Так что, сказать ей? Пока хватает смелости?

Да, но если она использует это признание мне во вред? Если б у меня было что-нибудь против нее, я бы этим воспользовалась.

Осознав, что, по всей вероятности, она бы так и поступила, Ханна почувствовала себя еще хуже.

– Я… уже… Я уже собралась уходить. – Ханна заикалась, чувствуя себя неловкой и смущенной.

– Ну что ж, тогда не стану тебя задерживать.

По голосу Грейс не чувствовалось, что она расстроена, скорее, в ее словах прозвучало облегчение или что-то вроде этого. Удивительно, но Ханна испытала некоторое разочарование. Она даже почувствовала себя как бы отвергнутой.

– Может, помочь тебе сначала все это выгрузить? Я не очень спешу.

Слова вырвались помимо воли, и Ханна почувствовала, как дернулась ее голова, как это бывало, когда в метро к ней вдруг обращался кто-нибудь совершенно незнакомый. Она предложила Грейс свою помощь?!

Грейс тоже удивилась, и Ханна это заметила. Грейс смотрела на Ханну через стойку рабочего стола и крутила связку ключей на пальце. Их звон отвлекал обеих от неожиданного предложения Ханны.

– Конечно, – сказала Грейс радостно. – Работа найдется и для помощницы. Покупок не так уж и много, но на кучу денег, которую я истратила, можно было бы купить целый грузовик еды. Обычно я туда не хожу, но моя мать приедет к нам на обед и… – она состроила гримаску, – ну, ты сама понимаешь.

Ханна слушала ее воркование и вместо того, чтобы начать раздражаться, как это обычно бывало, почувствовала себя увереннее. Трескотня Грейс служила ей течением, по которому она могла плыть в океане недоброжелательности, всегда возникавшей между ними. Она вынимала из фирменных пакетов консервы, банки и пластиковые коробки и укладывала их на полки холодильника или в поддон.

– Похоже, что ты затеяла что-то действительно фантастическое.

Она вспомнила об обеде, на который они все собрались здесь и когда ее вырвало на пол в ванной, и тут же подумала, что лучше было бы помолчать.

– Можно назвать это и так, – откликнулась Грейс, стоя на цыпочках, чтобы найти на забитой до отказа полке место для еще одной коробки. – Хотя лучше сказать: ритуальное жертвоприношение человека. Видишь ли, есть вещи, из которых невозможно вырасти, как из платья. – Она бросила на Ханну взгляд через плечо. – Родители относятся к их числу.

– Да, я знаю, – сказала Ханна и натянуто улыбнулась.

И почему я с ней соглашаюсь? – удивлялась Ханна. Все усложнялось. Сначала это сближение с Крисом, а теперь и…

Я просто ей помогаю, а это совсем не означает всеобщий мир во всем мире, быстро напомнила она себе.

Когда гора продуктов оказалась убранной и разложенной по местам, Грейс ловко взобралась на один из стульев бара лицом к кухонной стойке, обдав Ханну взглядом, полным такого любопытства, что та почувствовала себя неловко. Словно обнаженной. Ханна бросила взгляд на коридор, надеясь, что Крису надоест его компьютер и он выручит ее, вернее – спасет.

Спасет от чего? – спросила она себя. От глупого желания выплеснуть все, что накопилось на душе, тому, кто скорее всего меня ненавидит?

– Спасибо за помощь. Но мне не хотелось бы тебя задерживать, – сказала Грейс, предоставляя Ханне отличный повод, чтобы скрыться. – Я скажу твоему папе, что ты его искала.

Никаких вежливых расспросов о школе или о комитете "Зеленая Земля", где Ханна председательствовала, никаких намеков на то, что следующим летом они могли бы хорошо провести время, о поездках, которые они могли бы совершить. Грейс от нее просто вежливо избавлялась.

И не только сегодня, наконец сообразила Ханна. С тех пор, как они провели ту неделю за городом, Грейс была не более чем приятно учтива, не принуждая Ханну делать что-либо или не делать чего-то и не спрашивая ни о чем… Ханна, подумав об этом, осталась довольна, но, с другой стороны, чувствовала, что что-то не так.

– Грейс? – Ханна опустилась на стул, вдруг почувствовав себя слишком усталой, чтобы встать и уйти. Да и куда ей сейчас идти? – Ты когда-нибудь… – Она остановилась, а ее голос внезапно задрожал. – Ладно, не обращай внимания.

Ханна ждала, что Грейс что-нибудь скажет, но та молчала. Просто сидела и смотрела на Ханну, наматывая на палец длинный бакалейный чек.

– Что меня по-настоящему достает, – сказала Грейс тихо, – так это кофе. Там, у Бальдуччи, приходится выбирать из двадцати пяти сортов, и наконец начинает казаться, будто судьбы мира зависят от твоего решения. Это смешно, я ни минуты не раздумывала, покупая этот чердак, хотя он был сущей развалиной. Иногда гораздо легче увязнуть в сущих пустяках.

Если бы Грейс стала ее расспрашивать, Ханна скорее всего забралась бы в раковину и не стала бы откровенничать. Но теперь у нее больше не хватало сил сдерживаться.

– Я, кажется, забеременела, – скороговоркой выпалила она, обращаясь к чайнику на плите, который, наверное, давно остыл, хотя его ручка все еще была обмотана посудным полотенцем.

Грейс молчала так долго, что Ханна начала думать, что та не расслышала ее слов или – что еще хуже – притворилась, что не слышала. Наконец она сказала:

– Ты говорила об этом с родителями?

Ханна покачала головой, чувствуя, как тоска охватывает ее снова. Она не могла понять, почему доверилась именно Грейс.

– Я уверена, что ты, девушка образованная и интеллигентная, применяла противозачаточные средства, – сказала Грейс спокойно и буднично. – Я права?

– Конрад…

– Нет, не твой приятель. Я имею в виду тебя.

– Нет, я не предохранялась.

Ханне в голову не приходило, что просто презерватива недостаточно.

– Что же, тогда все упрощается, – сказала Грейс быстро и по-деловому, протягивая руку к телефону на стене. – Мы сейчас примем меры, и тебе не придется заботиться об этом каждый месяц. Если он применял презерватив, то у тебя может быть просто задержка, но если ты и в самом деле беременна, ну, тогда нам придется переходить мост, когда мы до него доберемся. – Она взяла со стойки записную книжку в кожаном переплете и стала большим пальцем листать ее страницы. – У меня есть великолепный гинеколог, она принимает пациентов даже по субботам. Сейчас выясним, сможет ли она принять тебя.

Сидя на высоком стуле, словно на насесте, и слушая, как Грейс обхаживала какую-то медсестру, чтобы та записала ее на прием на ближайшее время, Ханна чувствовала себя так, как будто выдала нечто большее, чем просто тайну. Ханна передала Грейс и поводья от своей судьбы.

Через полчаса Ханна лежала на смотровой кушетке в комнате со стенами персикового цвета, увешанными отпечатками с репродукции Кассатта, изображавших матерей с детьми, а молодая женщина в белом халате с темными волосами, убранными в косу за спиной, осторожно ощупывала и прощупывала ее.

Ханне, еще не осознавшей, напугана она или смущена, разрешили сесть. Ее сердце тяжело забилось, когда она натягивала на голые колени хлопчатобумажную рубашку. Она попыталась что-то сказать, но язык, словно распухший, не слушался, от чего стало даже трудно глотать.

Врач приободрила ее, сказав:

– Я проведу анализ мочи прямо сейчас. Но я на девяносто девять процентов уверена, что вы не беременны.

У Ханны внезапно закружилась голова. Если бы она не сидела, то ей пришлось бы сесть. Но облегчение постепенно переполняло ее, будто она была шариком с гелием, делая ее легкой, почти невесомой. Она кивнула и попыталась сосредоточиться на том, как женщина, которая казалась слишком молодой, чтобы быть врачом, рассказывает, как пользоваться диафрагмой. Через несколько минут, когда анализ дал отрицательный результат, ее проводили обратно в туалетную комнату, и она сумела кое-как втиснуть свое невесомое тело в одежду.

Выйдя в приемную, где Грейс ждала ее, просматривая журналы, Ханна почувствовала, что улыбается.

Грейс встала. Один взгляд сказал ей все, что она хотела знать.

– Хочешь посмеяться? – спросила она, избавляя Ханну от необходимости что-либо говорить. – Помнишь, я говорила о кофе? Так вот, я только что сообразила, что так его и не купила.

Ханна не вымолвила ни слова, пока они не сели в такси.

– Ты не скажешь отцу, правда? – спросила она несчастным голосом. – Ему об этом знать незачем, тем более что все в порядке.

– Совершенно незачем, – любезно согласилась Грейс.

– Обещаешь?

– Клянусь.

Благодарность захлестнула Ханну. Но в тот же момент злобный голосок где-то в ее подсознании прошипел: Берегись! Будь бдительной. Не позволяй опутать себя. Теперь у нее есть кое-что против тебя, и она может это использовать в любой момент.

15

В понедельник Бен ушел с работы рано, чтобы забрать свой «БМВ» из авторемонтной мастерской на углу Десятой и Девятнадцатой улиц, но пока он дожидался, чтобы этот механик наконец закончил ремонт, уже пошел седьмой час. Сначала он хотел поехать прямо домой, но потом принял решение в пользу гамбургера у "Эмпайр дайнер" и раннего сеанса в «Триплекс» на Двадцать третьей улице. По крайней мере, это отвлечет его от неотвязных мыслей о Ноле – эта новая привычка пугала его.

Фильм оказался одной из сентиментальных, выжимающих слезы картин о бездетной паре, которая пытается усыновить ребенка одинокой матери. Скучища. По пути домой Бен обнаружил, что в его мозгу крутится мысль о телефонном разговоре сестры с подругой, который он подслушал на прошлой неделе. Что, если Ханна и в самом деле беременна? И кто бы мог подумать, что его сообразительная младшая сестра попадет впросак?

Он надеялся, что страхи Ханны обернутся в конечном счете ничем. И в то же время Бен подумал, что она, возможно, и заслужила это –для разнообразия. Если бы отец узнал, что она валяется с парнями, то переменил бы мнение о своей драгоценной маленькой девочке…

Бен резко затормозил, чтобы не столкнуться с такси, которое внезапно выскочило перед ним, а его мысли, как это бывало каждый раз, когда он думал об отце, перескочили на работу. Нечего благодарить Джека Гоулда за то, что он сумел слегка пригладить взъерошенные перья Роджера Янга, по крайней мере, на какое-то время. А книга Хардинга, за которую он отказался платить больше двухсот тысяч, уже получила предложения от Гильдии Литераторов и клуба "Книга месяца", и они с нетерпением ожидают завершенную рукопись. А вот в том, что касалось писем Нолы, – ничего, никакого результата. Она их не предлагает. А он их не просит.

Но отнюдь не это волновало его в данный момент, а то, что проводя с нею ночь за ночью, он каждый раз уходит с пустыми руками. Самое интересное, что теперь это почти не имело значения.

В какой-то момент – он не мог бы сказать точно, когда именно, – в его отношении к ней появилось что-то новое, гораздо более важное. Любовь? Невозможно, это не для него. Но он прежде не испытывал ничего подобного… и это его пугало.

И словно для того, чтобы доказать себе, что он в состоянии бросить ее в любой момент, – так же, как он поступал с десятками других женщин, – Бен поднял трубку телефона в автомашине и нажал кнопку ускоренного набора. Телефон прозвенел с полдюжины раз, прежде чем она ответила.

– Привет, – сказал он тихим, полным интимности голосом.

– Что случилось?

В ее голосе слышалось равнодушие. Настроение Бена упало.

– Да ничего особенного, – ответил он живо. – Послушай, насчет сегодняшнего вечера…

Он собрался сказать ей, что не придет, как обещал вчера. Отговорится тем, что смертельно устал после жутко тяжелого дня, мол, пришлось торговаться с агентами и издательскими бухгалтерами, улаживать дела с ершистыми авторами.

Но Нола опередила его:

– Господи, я совершенно забыла. Извини. У Дэни температура, и мне кажется, что у Таши тоже. Я только что уложила их спать.

– Это неважно, все равно уже поздно. – Он говорил беспечно, но по непонятной причине чувствовал себя уязвленным. Кто она такая, чтобы давать ему от ворот поворот? Но неожиданно для себя сказал: – Вопрос в том, кто будет укрывать тебя одеялом?

Нола рассмеялась чудесным искренним смехом, от которого он почувствовал сладкую дрожь.

– Мистер хочет занять вакансию?

– Если меня примут на работу.

И зачем он только это сказал? И почему с портфелем, полным рукописей, в предвкушении горячего душа, который можно было бы принять дома, он вдруг развернулся, направляясь назад, к центру города, в сторону квартиры Нолы?

– Ты ел? – спросила Нола, вешая его пальто на вешалку в прихожей и направляясь в кухню. – Я могу что-нибудь приготовить, если ты не слишком придирчив.

– Нет, спасибо. Я остановился, чтобы съесть бургер по пути из мастерской.

– Тогда какую-нибудь закуску? Флорин и девочки приготовили шоколадное печенье.

– Я бы не отказался от чего-нибудь сладкого. Поняв его намек, она рассмеялась, не сопротивляясь, когда он ее обнял.

– Разве мама не говорила тебе, что есть много сахара вредно?

– Может, и говорила, но меня это не останавливало. Он начал целовать ее, но она его легонько оттолкнула.

– Подожди, Бен, давай поднимемся наверх и поговорим – мило и обстоятельно, как делают нормальные люди.

– И о чем это ты хочешь поговорить?

– Еще не знаю. О чем угодно. Ни о чем. Ты мне еще ничего не рассказывал о своей работе, это во-первых. Я только слышала имена одного или двух твоих авторов.

– Я могу оставить тебе целую кипу рукописей, если у тебя есть желание, – пошутил он, но при этом почувствовал себя сбитым с толку, как это с ним часто случалось в разговорах с Нолой. Как будто она владела инициативой, а не он.

– Это необязательно. – Она рассмеялась, приглашая его в гостиную. – Выпьешь чего-нибудь?

– Нет, спасибо. Мне же еще ехать домой, ты не забыла? Ему не удалось скрыть нотки раздражения в голосе.

Нола всегда напоминала ему, что нужно ехать, только он собирался уснуть на ее широкой и теплой кровати: нельзя, чтобы девочки застали их в одной постели.

– Правильно. Я забыла.

Она опустилась на диван рядом с ним, протянув руку, чтобы пройтись пальцами по его волосам, словно он ребенок. Бен чувствовал, как в нем растет возбуждение, но в то же время хотел приостановить развитие событий и взять в свои руки управление этим неудержимым поездом, в котором он чувствовал себя не более чем пассажиром.

Он притянул ее к себе, но почувствовал, как она отталкивает его с беззвучным смешком, в котором слышался легкий намек раздражения.

– Эй, куда мы так спешим? – поинтересовалась она. – У нас же масса времени. – Она скрестила руки на груди. – Так о чем ты говорил? О рукописях?

– Большинство из них скучны для тех, кто не занят в этом бизнесе. А откуда такой внезапный интерес?

– А почему нет? – уклонилась она от прямого ответа. Он задумался: к чему она клонит? И вдруг его осенило.

– Это о моих авторах ты хочешь знать или… о Грейс? Она нахмурилась, сосредоточившись на нитке, которая вылезла из диванной подушки.

– Я… я тут размышляла.

Его сердце забилось медленными глубокими ударами, от которых застучало в голове.

– О чем?

– О тех письмах. Я подумала, правильно ли я делаю, что держу их у себя. Может, есть смысл передать их Грейс?

Бен чуть не подпрыгнул. Что ответить? Думай, думай… Выбрав тон, интонацию, которая должна была прозвучать как мягкая озабоченность, он спросил ее:

– Ты думаешь, это хорошая идея? Не дашь ли ты ей тем самым слишком много власти?

– Тебе покажется странным, но я ей верю.

– Я не говорю, что она попытается выставить тебя в дурном свете… – Бен начал потеть, и его кожа зачесалась. Но напряженная путаница мыслей разгоряченного мозга каким-то необъяснимым образом отливалась в правильные слова. – Видишь ли, Нола, как только Грейс сдаст книгу в издательство, именно «Кэдогэн» станет хозяином положения. Знаешь, цитаты часто вырывают из контекста и компонуют так, чтобы весь текст выглядел более сенсационным. Она наморщила лоб.

– Ты работаешь в «Кэдогэн». Ты хочешь сказать…

– Совершенно верно, – оборвал он ее. – Если ты отдашь эти письма мне, я позабочусь, чтобы наши юристы получили доступ к ним раньше, чем кто бы то ни было. Если я буду дирижировать всем и вся, – поверь мне, я съел на этом деле собаку, – весь контроль над тем, как будут использованы эти письма, будет в твоих руках.

Не слишком ли большая заинтересованность прозвучала в его словах? Нола одарила его насмешливым взглядом.

– Послушай, это еще что? Мне казалось, что мы с самого начала решили, что ты не станешь участвовать во всей этой заварухе.

– Конечно, я помню. – Он пожал плечами. – Просто я хочу помочь, и все.

– Ну, а я уже большая девочка. Ты мне не нужен. "Ты мне не нужен". Бен уставился на нее, не совсем понимая. До сих пор он не встречал женщины, способной сказать ему такое, да еще так бесцеремонно, как Нола. Почему она считает себя особенной?

Он видел ее замкнутое выражение лица, зеленые глаза, полные губы, подвернутые внутрь в уголках рта. Она так считает, подумал он, потому что она такая и есть.

Особенная.

Несмотря на то, что внутри он кипел, Бен заставил себя улыбнуться, хотя улыбка казалась приклеенной.

– Давай забудем об этом, хорошо?

Странно, хоть она и мешала осуществлению его планов, он все равно страстно ее желал. Больше, чем когда бы то ни было.

Он обнял Нолу, стараясь, чтобы его поцелуи были нежными, как касание перышка. Он горел, тупая боль от переполнявшего его желания охватывала все его тело, но он понимал, что не должен показывать этого.

Его язык метался по ее полным губам, наводящим на мысль о темных ягодах, лопающихся от переполняющего их сока. Ее чуть выдающиеся скулы, которые он видел, когда отрывался, чтобы перевести дыхание, отбрасывали тени на ее щеки, придавая ей еще более экзотичный вид и делая ее еще более таинственной.

Он взял в ладони ее груди, ощущая под блузкой их тепло и вес. Скользкая ткань, которая под его руками то собиралась в складки, то расправлялась, возбуждала его даже больше, чем обнаженная плоть. Он наклонился, чтобы взять напрягшийся сосок губами. Шелк под его губами постепенно увлажнялся. Она поежилась медленно, с удовольствием, бормоча его имя, шепча:

– Не останавливайся. О, пожалуйста, не останавливайся.

Но вдруг – шокирующе и болезненно для него – она остановилась сама. Упершись в его грудь, она отталкивала его.

– Бен, только не здесь. Девочки могут нас застать.

– Ты же сказала, что они уже спят.

Она рассмеялась. Низкий хрипловатый звук шел откуда-то из глубокой – и какой-то недосягаемой – ее части.

– Ты не знаешь детей. Она появляются в тот момент, когда их менее всего ожидаешь. Особенно если думаешь, что уже уложил их в постель.

– В таком случае…

Он взял ее запястья, пытаясь поднять и поставить на ноги. В этот момент ему хотелось, чтобы она была крохотной и легкой, чтобы он мог подхватить ее на руки и отнести в спальню. Но Нола противилась.

– Бен, нет.

– Почему нет, черт возьми?

– Я же сказала тебе, что Дэни больна. Я могу ей понадобиться. И предположим, что я с тобой, и мы… – Она замолчала, сделав судорожный вздох. – Разве это не может подождать? Неужели этим надо заниматься каждый раз, когда мы вместе?

Бен чувствовал себя расстроенным, злым и полным идиотом, стоя с твердой натянутостью ширинки брюк. Что за игру она затеяла?

– Ты хочешь этого не меньше, чем я, – сказал он угрюмо. Боже, да он говорил, как подросток из средней школы.

– Да, но я могу подождать.

Опять она не допускает его в свою жизнь. Но, черт возьми, он и не хочет делить с нею эти заботы. Вытирать липкие ручонки за завтраком, изображать заинтересованность, когда кто-то из детей бубнит что-то насчет школы.

И в то же время Бен обнаружил, что негодует на нее за то, что она отказывает ему в обладании самой малой частицей ее самой. Он так тосковал по ней, страстно желая обладать ею, здесь, сейчас, на ковре, заставить ее выбросить из головы все мысли о детях, пока она не выкрикнет его имя, пока не закричит, впиваясь ногтями в округлости его ягодиц, сжимая его, вставая на дыбы, все выше и выше, чтобы он поглубже вошел в нее…

Он быстро отвернулся, чтобы она не увидела, что его твердость не опадает.

– Ладно, неважно. Мне все равно пора ехать. Рано утром у меня завтрак с агентом, а я еще даже не просмотрел рукопись, которую она мне прислала.

– Бен. – Она встала. Ее глаза – почти на уровне его глаз – глядели спокойно и отнюдь не извиняющимся взглядом. Но рот кривился в улыбке, а слова были самыми теплыми. – Я могу перенести приглашение на другой раз? На завтрашний вечер? Почему бы тебе не прийти на обед, чтобы девочки узнали тебя получше?

Он хотел было отговориться, предложить пообедать где-нибудь в городе или приехать после того, как девочки уснут. Но что-то в том, как она присматривалась к нему, заставило его кивнуть и спросить:

– Во сколько?

Он вышел из дома и был на полпути к машине, когда вспомнил, что она так и не сказала, решила она отдать Грейс письма Траскотта или нет.

16

Был уже седьмой час, когда Грейс вернулась домой из библиотеки на Сорок второй улице, где провела целый день, роясь в старых журналах и газетах в поисках фотографий ее отца и Маргарет. Ей удалось найти только одну – не очень четкий снимок репортера ЮПИ, на котором они спускались по лестнице здания Сената. Маргарет шла, соблюдая приличия, позади отца на один-два шага и несла папку с документами.

Если бы не письма отца к Маргарет, она навсегда осталась бы известна лишь как его многолетняя официальная помощница. Тогда стоит ли огород городить? К чему, думала Грейс, приведут все ее поиски? В лучшем случае она поймет – что Маргарет смогла дать отцу, чего мать или не сумела, или не захотела дать.

Не буди спящую собаку, словно услышала она предостерегающий голос матери. Мать…

Грейс взглянула на часы. Мать прилетала сегодня во второй половине дня. Сейчас она, вероятно, уже устроилась в доме Уина и ровно через два часа будет здесь, хотя, слава Богу, они договорились только выпить и закусить вместе. Какое счастье, что Лила уговорила Грейс отказаться от первоначального плана! Грейс не надо было долго уговаривать, и она заказала столик в «Луме». Но это не решало остальных проблем. Даже если не нужно готовить стол, все равно придется разговаривать с матерью. Что они скажут друг другу? Ох, из этого точно не выйдет ничего хорошего!

Но и с Ханной ты тоже не надеялась найти общий язык!

Грейс вспомнила письмо Сисси, в котором та написала, что у матери роман с их бывшим учителем, мистером Россом. Интересно, изменилась ли мать, если это действительно любовь?

Она снимала у двери пальто, когда появился Крис.

– Я сказал, что ты скоро придешь, – прошептал он, указывая взглядом в гостиную, – а она сказала, что согласна подождать.

Грейс почувствовала вдруг, что ей не хватает воздуха. Мать? Пришла раньше времени?!

Но это была не мать. Их гостья сидела на диване спиной к ним. Аккуратная прическа, широкие плечи. Нола? Да, это была она. Но Нола не имела привычки заходить без предварительной договоренности. Значит, что-то случилось.

Грейс бросило в жар. Она вошла, не смея даже надеяться, что та передумала и будет сотрудничать с ней в работе над книгой. Где-то глубоко, как ни странно, теплилась надежда, что Нола просто забежала поприветствовать ее. И что она, Грейс, будет избавлена от необходимости открыть матери мучительную правду об отце. И все же…

– Нола, какая неожиданность! – воскликнула Грейс. – Если бы я знала, что ты придешь, то вернулась бы пораньше. Ты давно ждешь?

– Не очень. К тому же твой сын развлекал меня. Рассказывал о новой компьютерной программе. – Нола скорчила смешную гримаску. – Ощущаю себя каким-то динозавром.

Крис усмехнулся в ответ.

– Я бы мог показать вам, как работать на компьютере, если хотите. Это не трудно.

Грейс заметила, что Крис чувствует себя с Нолой более свободно, чем с другими незнакомыми ему людьми. Может быть, в этом заслуга Нолы, ее непосредственной манеры общения. У каждого подростка, подумала Грейс, есть "детектор неискренности", и они за долю секунды определяют – кто относится к ним хорошо из вежливости, кто – желая произвести приятное впечатление на их родителей, а кто просто по-доброму.

– Я бы не прочь. – Нола протянула руку, которую Крис подал после секундного замешательства. – Мистер, вы свободны. Возвращайтесь к своему компьютеру. Вы выполнили свой долг – приглядели за этим динозавром.

Она рассмеялась, и серо-голубые глаза Криса засияли в ответ.

– Лучше пойди и уложи вещи, – сказала Грейс, когда он направился к двери, – бабушка будет ждать тебя.

Уин просил, чтобы Крис переночевал у них. Это было бы приятно Корделии, которая жаловалась, что ей не удается побыть подольше с внуком.

Как только Крис вышел в коридор, Нола повернулась к Грейс.

– Ты, вероятно, удивляешься, почему я зашла, не позвонив заранее.

– И правильно сделала, – ответила Грейс, вспомнив, как в свое время поступила так же. – Я рада видеть тебя.

Нола нерешительно улыбнулась.

– Выпьешь бокал вина? – предложила Грейс. – В холодильнике есть белое.

Нола покачала головой.

– Не возражаешь, если я сяду? Надеюсь, я тебя не задерживаю.

Грейс надо было привести в порядок квартиру до прихода матери, убедиться, что в холодильнике достаточно льда, а Крис не опустошил все бутылки с содовой. Но она указала Ноле на диван, где мягкие подушки все еще были примяты после того, как Нола сидела, откинувшись на них.

– Ничуть не задерживаешь, – ответила Грейс.

– Я пробуду у тебя всего несколько минут, – успокоила ее Нола. Она снова опустилась на диван, сначала положив ногу на ногу, но потом села, сжав колени, и слега наклонилась вперед. – Я не надеялась, что застану тебя дома. – Она достала увесистый плотный конверт из портфеля, лежавшего, как заметила сейчас Грейс, открытым у ее ног. – Может быть, это объяснит, почему я надеялась, что не увижу тебя.

Голос Нолы звучал ровно, но ее выдавала жилка, пульсировавшая на гладкой коже виска.

Грейс оцепенела, почувствовав, что не может двигаться и говорить. Но в сердце у нее билась надежда. Надежда, смешанная со страхом.

Она смотрела на руки Нолы, ее необычно длинные пальцы с широкими, плоскими ногтями. Где она раньше видела такие руки? И тут ее осенило. Ну конечно, это были руки ее отца…

Нола подняла голову – и их взгляды встретились. Она поняла: Грейс догадалась о содержимом конверта.

Прошлой ночью, после ухода Бена, она достала из шкафа коробку из-под обуви – коробку, которая лежала там нетронутой почти десять лет и которую она открывала уже второй раз за последние две недели. Там лежали мамины бумаги: копии свидетельства о рождении Нолы, документы по страховке, фотографии племянников и племянниц в младенческом возрасте, техпаспорт «понтиака», уже давно покоящегося на свалке автомобилей. И на самом дне лежала перевязанная желтой тесемкой пачка писем, на которых размашистым заостренным почерком Юджина Траскотта было написано имя Маргарет Эмори.

Может, мама была неправа, заставив ее пообещать, что она не покажет их никому?

Конечно, в те времена все было по-другому. Белый мужчина и черная женщина. Женатый белый мужчина, к тому же прославленный сенатор.

Мама просила хранить тайну потому, что никто не поймет, какая любовь связывала их.

И, в конце концов, мама была просто напугана – напугана тем же, с чем придется столкнуться Ноле, если все это выйдет наружу. Газеты, публикующие грязные лживые истории. Но продолжать жить, как прежде, спрятав голову в песок, – разве так надо относиться к прошлому? Вместо того, чтобы гордиться тем, что она сдержала обещание, данное матери, Нола чувствовала стыд, какой испытывала сотни раз, когда врала Таше и Дэни, что их папочка слишком занят, чтобы приехать навестить их, в то время как правда состояла в том, что Маркусу было просто наплевать на все.

Но самое главное, уверяла она себя, что мамины письма не попадут в какую-нибудь бульварную газетенку или к какому-нибудь пошлому продюсеру, который сделает из них слезливый телевизионный фильм. Нет. Она доверит их Грейс Траскотт… своей сестре, да, сестре, хотя они не воспитывались под одной крышей.

Нолу охватило воспоминание о времени, когда она была совсем маленькой, – воспоминание о крупном человеке с огромными, массивными руками, который держал ее на коленях и пел ей. "О, Сюзанна, не плачь обо мне…" Она помнила его запах, сладкий, еле уловимый медицинский запах виски в хрустальном графине, стоявшем у мамы в буфете. "Где моя зеленоглазая девочка?" – обычно говорил он. А она соскальзывала с его колен и тянула руку кверху, как в школе. Он притворялся, что не видит ее, заглядывал во все углы. Она почти задыхалась от смеха… наконец, его взгляд падал на нее. С улыбкой, внезапной и ослепительной, похожей на луч солнца, появляющегося из-за гребня горы, он восклицал: "Эй, может, вы видели ее? Она вот такая высокая! – и опускал руку ладонью вниз, пока она не касалась ее макушки. – А зовут ее Нола".

Нола Траскотт. Она едва не произнесла это имя вслух. Ее настоящее имя.

Сейчас все сомнения, кажется, покинули ее. Нола вручила свой драгоценный груз Грейс и почувствовала уверенность, что поступает правильно.

– Вот, – произнесла она, – это принадлежит тебе так же, как и мне.

Грейс смутно осознавала, что прижимает конверт к груди, но ясно ощущала, как слезы катятся у нее по щекам.

– О, Нола, не знаю, что… Спасибо!

Грейс почувствовала, что она и Нола, несмотря на общую кровь, а вовсе не благодаря ей, будут связаны на всю оставшуюся жизнь.

– Это не подарок, – голос Нолы слегка дрожал. – Надеюсь, что ты поступишь правильно. Позаботься, чтобы эти письма не использовались в дурных целях.

– Не беспокойся об этом.

– Моя мать… После его смерти она тяжело заболела. Она болела очень долго.

Казалось, Нола обращается к ажурной металлической настольной лампе, стоявшей за плечом Грейс, на ее прелестном лице застыло отсутствующее выражение.

Грейс знала об этом, но произнесла:

– Расскажи мне о своей маме.

– Эмфизема легких. Когда они поставили диагноз в первый раз, мне было всего двенадцать и я даже не знала, что это означает. Не могла даже выговорить это слово. – Нола засмеялась глухо и горько.

– Мне очень жаль.

– Она прожила достаточно долго, чтобы увидеть, кем стал Джин Траскотт. Героем, легендой. Тот самый человек, который написал книгу о Кеннеди – я забыла его фамилию, – написал его биографию. И статьи в журналах, и научные очерки. Мама не пропустила ни одного из них. Она лежала в постели, не могла даже поднять голову, но читала все до последнего слова. Иногда я замечала, что она морщится, как будто не соглашаясь. А иногда я видела слезы у нее на глазах, словно она заново переживала то, что описывает автор. Мне бы хотелось, чтобы она смогла прочитать твою книгу – в законченном виде, когда ты расскажешь всю правду.

Слезы жгли лицо Грейс.

– А как же твое обещание? Нола выпрямилась.

– Я также обещала всегда помнить о том, что он и моя мать значили друг для друга. И твоя книга расскажет об этом. Она не сделает его менее великим… Просто он станет более человечным.

Грейс, подумала Нола, возможно, не осознает, на какую жертву я иду. Библиотеку, спроектированную мною, могут и не построить после того, как будут опубликованы эти письма. Корделия Траскотт не позволит внебрачной дочери своего мужа принять какое-либо участие в создании его мемориала.

Нола не стала говорить Грейс об этом. Письма принадлежали маме, но библиотека была ее детищем. Еще существовала возможность, что именно ее проект будет выбран – если Мэгвайр станет держать язык за зубами относительно автора. Чем меньше людей будут знать об этом, тем лучше…

– Я никогда не думала о нем в таком плане, – тихо сказала Грейс, – как о человеке. Для меня он был… Он наполнял собой наш дом, даже когда отсутствовал.

– Может быть, именно из-за такого поклонения он и не бывал часто дома, – предположила Нола. – Ведь даже героям время от времени необходимо спускаться с пьедесталов на землю.

Грейс положила конверт на колени. Она чувствовала правду в словах Нолы. Сможет ли она когда-либо простить его – отца, которого чтила, который лгал ей, но который, как заметила Нола, был всего лишь человеком?

А мать? Простит ли она Грейс после того, как та покажет ей эти письма? А Грейс обязана сделать это.

– Кто умер? – спросила Лила.

Грейс видела лишь макушку своей подруги, высовывающуюся из-за огромной корзины цветов, которую только что доставили. Боже, эти цветы действительно выглядят так, будто их приготовили для похорон. Она открыла крошечный конвертик, достала из него карточку и прочитала с замиранием сердца: "С нетерпением жду вечера. С любовью, мама".

– Труп перед тобой, – простонала Грейс.

– Напомни мне, что я должна послать пожертвование в Общество защиты животных в память о тебе, – молвила Лила. – Куда их поставить?

– На тот низенький столик рядом с диваном. Это станет сенсацией дня. Ты можешь сказать всем, что меня уничтожила мафия.

– Мой нынешний приятель Энрико… кажется, его дядя работает на мафию.

– Ты не рассказывала мне о нем.

– Рассказывала, он работает в химчистке. Он вычищал собачью шерсть из всех моих тряпок. Попросил о свидании. А потом оказалось, что ему нужно одно – торчать у меня в квартире и смотреть видео. – Лила перебирала цветы и вдруг расхохоталась. – Твоя мать еще хуже разбирается в цветах, чем я в мужчинах!

– Нет, в цветах она разбирается. – Грейс с удивлением обнаружила, что защищает мать. – Ты бы взглянула на ее сад – это настоящий райский уголок! Сегодня ей просто попался плохой флорист.

Грейс вспомнила весенние тюльпаны и – сокровище матери – розы в ее саду. И зеленые персики, которые она срывала до того, как они созреют, после чего неизменно страдала животом. Она вспомнила величественные старые залы и комнату для завтраков в доме матери, заставленную букетами львиного зева, пионов, душистого горошка и роз, охапки чабреца, базилика и ромашек в вазах с широкими горлышками.

Мать так же лелеяла и пестовала свои воспоминания. Поэтому правда о Маргарет для нее подобна внезапному сильному морозу.

Грейс почувствовала, как внутри нее растет страх. Как открыть все это матери? Часть ее существа жаждала сохранить письма в тайне, как это когда-то сделала Нола, но она понимала, что это будет неправильно. У нее есть обязательства не только перед собой как биографом Юджина Траскотта, но и перед историей. Может, она найдет какой-нибудь способ объяснить матери…

Мать разозлится – не на отца, а на меня. Она скажет, что я делаю это для того, чтобы отомстить ей.

Грейс в последний раз видела мать после того, как разошлась с Уином. Тогда она прилетела в Блессинг, чтобы забрать Криса после его ежегодного визита к бабушке. К тому же (почему ты не хочешь это признать?) она надеялась на сочувствие матери и моральную поддержку. Хотела, чтобы мать увидела, как она страдает из-за развода. Но все два дня мать только и делала, что придиралась к ней. Конечно, она не одобряла мой поступок, но разве трудно ей было просто обнять меня и прижать к груди?

– Не понимаю. У тебя было все! – повторяла мать в сотый раз, пока они стояли в аэропорту у пункта контроля, похожие на пару уставших от боя гладиаторов. – У тебя есть все, чего может желать женщина, – поправилась мать. – Как ты могла взять и отбросить это?

– Ты права в одном, – сказала ей тогда Грейс, чувствуя прилив жгучей обиды, вызванный равнодушием матери. – Ты не понимаешь меня. И никогда не понимала. Не знаю даже, зачем я здесь. Одно я знаю точно: постараюсь больше не делать этой ошибки – не буду надеяться получить хоть что-то от тебя.

Мать сжалась, ее глаза сверкнули из-под полей шляпы.

– И не надейся.

Не приезжай. Не приставай. Ты не нужна мне! Именно это услышала Грейс. Слова эти гремели у нее в мозгу, когда она прошла через контроль не оглядываясь. А если бы обернулась, то увидела бы, что мать все еще стоит там – прямая, стройная и бескомпромиссная.

Сегодня, спустя два года, начнут ли они с того, на чем расстались? Или смогут начать все заново, смогут отбросить обвинения и взаимное недовольство и позволят любви, более долгой, чем память, повести их вперед по этому новому и в чем-то более опасному пути?

Грейс ощутила, как внутри все заныло от предчувствия будущей встречи.

Что ж, по крайне мере, у нее есть Лила и Джек, которые придут на помощь, если потребуется.

Грейс посмотрела, как Лила расставляет цветы на столике, поднимая подрисованные карандашом брови, и ощутила прилив нежности к своей взбалмошной подруге.

– Тот, кто любит цветы, не может быть совсем плохим, – заметила Лила.

– Ты говоришь о моей матери? – Грейс вздохнула. – Во многих отношениях она замечательный человек.

– Я-то ждала, что в эту дверь войдет леди Макбет, а теперь представляю себе Мелани Вилкес.^[31] Которая, кстати, лично у меня всегда вызывала отвращение.

– Нет, она и на Мелани не похожа, – ответила Грейс, пытаясь найти верные слова для описания матери. – Ей наплевать на местных снобов, в отличие от моей сестры. И тем не менее все в Блессинге уважают ее и немного побаиваются. Никто не осмелится спорить с ней, даже если не разделяет ее либеральных взглядов. Она была… она и сейчас храбрая и прямая женщина – всегда защищает тех, кого судьба незаслуженно обделила.

– Оч-чень напоминает кого-то, кого я хорошо знаю…

– Она также невероятно упряма и фанатична, – продолжала Грейс, – и когда что-нибудь не совпадает с ее представлениями о реальности, она не прочь подогнать истину под свои мерки.

– О-хо-хо!

Грейс рассказала Лиле о Ноле так, чтобы той не нужно было напрягать воображение, чтобы представить, что ждет Грейс впереди. Мать будет биться отчаянно – так же, как она билась за то, чтобы добыть деньги для мемориальной библиотеки отца, – чтобы память о нем и его репутация остались незапятнанными.

– Скажи мне честно – какие, как ты думаешь, у меня шансы?

– Никто не выйдет отсюда живым!

Лила улыбнулась задорно, запрокинув голову.

На ней были шелковые брюки бледно-желтого цвета и жилетка поверх легкой блузки, выглядевшей так, будто она была сшита из москитной сетки. Крупный аметист размером с кулачок новорожденного младенца висел на шее на черном шелковом шнурке.

– Наверное, так оно и будет, – согласилась Грейс. Она представила себе, как мать читает эти письма…

Неопровержимое свидетельство неверности отца прямо перед ее глазами, и от него никуда не уйти. Как ужасно это будет для нее! Сейчас Грейс хотелось, чтобы время повернулось вспять, чтобы она не знала того, что знает сейчас, и таким образом спасла бы мать от страшного удара, уготованного ей.

– Возможно, в какой-то мере она догадывается об этом, – предположила Лила.

– А что хуже – жить с ложью или прямо смотреть в лицо правде, какой бы ужасной она ни была?

– Это трудный вопрос. Ты задумывалась когда-нибудь о матери "Сына Сэма" – каково ей было, когда она столкнулась с неопровержимыми доказательствами того, что ее сын был убийцей-маньяком? А ты бы поверила? Была бы ты в состоянии признать это хотя бы в глубине души?

Лила поставила ведерко для льда и рылась в коробке с пшеничным печеньем, стоявшей на полке.

– Лила, мы говорим не об убийстве. Мой отец любил эту женщину. У них был ребенок.

– Пусть так… И все равно ты задаешься вопросами, так ведь? А станет ли кто-нибудь из нас лучше, если узнает мерзкую правду о своей жизни?

– А что, если я не скажу ей?.. Если я верну письма Ноле?

Уже произнося эти слова, Грейс знала, что никогда не сделает этого.

Очевидно, Лила тоже была уверена в этом.

– Что касается тебя, то кошка уже выпрыгнула из мешка. – Лила выудила еще один крекер из коробки и засунула в рот. – Вопрос теперь в том, что делать с этой кошечкой.

– Есть какие-либо предложения?

Грейс улыбнулась натянутой и вымученной улыбкой.

– Только не у меня, – засмеялась Лила. – Я специализируюсь на собаках.

– Мама, ты обязательно должна попробовать салат с копченой уткой из молодого латука, аругулы и…

– Спасибо, дорогая, но у меня не такой экзотический вкус, как у тебя, – сказала Корделия, подняв голову от меню и прерывая – вежливо, но твердо – словоизвержение Грейс. – Боюсь, я слишком долго не была в Нью-Йорке. Меня удовлетворит что-нибудь простое и непритязательное.

– Тогда, может быть, жареный цыпленок…

– Уверяю тебя, дорогая, я чувствую себя отлично. Боюсь, я монополизировала тебя в ущерб другим твоим гостям.

Она оглядела столик, одарив снисходительной улыбкой Лилу и Джека. Это был ее обычный способ дать понять Грейс, что она никудышная хозяйка – слишком болтливая, нервная, и, что хуже всего, позерка.

– Ну, тогда…

Грейс посмотрела на стены, завешанные превосходными гравюрами и освещенные бра. По ее мнению, «Челси» был интересный ресторан, а мать намекала, что он не дотягивает до нужного уровня.

– Джек, почему ты не закажешь вина?

Протягивая ему список вин, Грейс снова почувствовала себя дурочкой, недотепой, лишний раз давшей повод подумать, что ни одна женщина не сможет выбрать бутылку приличного вина.

Джек выбрал калифорнийский «Мерло» и повернулся к ее матери.

– Грейс сказала мне, что вы, Корделия, давно не были в Нью-Йорке? Он уже не тот, что был раньше, а?

Внезапно Грейс увидела Джека глазами своей матери: слишком большой, слишком громкий, слишком фамильярный с теми, кого он мало знает. Полная противоположность Уину.

Мать, однако, обворожительно улыбалась.

– Во-первых, он стал более шумным. И, Бог мой… таким мощным, давящим. Но для меня Эмпайр-стейт всегда останется самым высоким зданием в Нью-Йорке.

– Кстати, об Эмпайр-стейт. Когда я была маленькой, я видела, как с него прыгнул человек, – вмешалась в разговор Лила. Она сидела, положив локти на стол по обе стороны тарелки и поддерживая подбородок худыми ладонями. – Это было еще до того, как установили заграждение из плексигласа. Вы не представляете, как долго человек летит с такой высоты на землю! Помню, я сначала подумала, то это летит голубь. Я поняла, что это не так, только когда он ударился о землю. Было очень много крови. Думаю, именно тогда я решила стать вегетарианкой.

Грейс вздрогнула от невольной жестокости Лилы, но потом подумала: "Да, это жестоко, но в глубине души разве я не хотела, чтобы Лила сделала что-то неожиданное, чтобы она взорвала обстановку? Пора наконец перейти к серьезному разговору".

– Лила – наш местный борец за права животных! – засмеялась Грейс. – Ты знаешь, она зарабатывает на жизнь, ухаживая за собаками.

Корделия оживилась.

– Неужели? Как интересно!

– Вы не представляете, какая собачья грызня идет вокруг этого, – невозмутимо произнесла Лила.

Джек громко засмеялся, а за ним – и Грейс с матерью. Посетители, сидевшие за другими столиками, стали оборачиваться на них. Лила вертела в руках вилку с видом школьного озорника, который только что удачно насолил учителю.

Мать заговорила снова:

– К вопросу о работе… Грейс, я говорила тебе, что Кэролайн снова пошла работать?

В буклированном шерстяном костюме зеленого цвета, с шарфом фирмы «Гермес», искусно повязанным вокруг шеи, Корделия держалась непринужденно, как будто у них с Грейс никогда не было ссоры. Как будто Сисси не была ее любимой дочерью.

– Сисси? Нет, не говорила.

На самом деле Грейс не могла вспомнить, работала ли Сисси вообще когда-нибудь.

– Она работает в больнице. Бесплатно, три дня в неделю младшей медсестрой. – Корделия отломила маленький кусочек хлеба и пощипывала его. – Прекрасный поступок, как ты думаешь? Я так рада, что она заняла себя каким-то делом. У нее много свободного времени – мальчики увлекаются бейсболом, а Бич…

Она запнулась на мгновение, и Грейс заметила угрюмую морщинку между тщательно выщипанными бровями матери. Но та быстро взяла себя в руки и продолжила с деланной усмешкой:

– Еще одна из его блестящих идей: ездить по сельской местности и продавать сборные сараи. Он постоянно в разъездах.

Матери удалось удачно представить это как безобидную причуду эксцентричного богача.

– Жизнь на колесах, – согласился Джек, – это нелегко. Покрывать такие расстояния! Вы знаете о наших зимних конференциях коммивояжеров? Мы проводим их каждый год в Пауэрто-Рико, потому что хотим вознаградить наших людей небольшим отдыхом после шести месяцев мотания по бесчисленным магазинам.

Грейс почувствовала, как Джек положил ей руку на колено под столом и сжал его, словно успокаивая: "Все будет хорошо".

Месяц назад она бы купилась на его оптимизм, но после их спора прошлой ночью не могла заставить себя поверить в то, что дела идут прекрасно. Оба они изо всех сил старались не говорить о браке. Но порой, подумала Грейс, то, о чем не говорится, – красноречивее слов.

Снова появился официант. В очках в металлической оправе, с прилизанными волосами, он походил больше на биржевого брокера. Грейс заказала для начала салат из утки, затем форель с жареными грибами и почувствовала раздражение, когда мать, проигнорировав все эти экзотические блюда, попросила обычный зеленый салат и жареного цыпленка.

– Грейс сказала мне, что ваше издательство выпускает весьма престижную литературу, – обратилась она к Джеку.

Грейс уловила легкую иронию в ее тоне и напряглась. Нет, мать никогда не устроит сцену, во всяком случае, не на публике. Она скорее вскроет себе вены, чем пойдет на это.

– Нас волнует то, что выходит в свет под нашей маркой… и то, какие книги нужны читателям. – Джек искусно предотвратил возможный комментарий. – Иногда нелегко совмещать эти вещи.

– Но в конце все сводится к прибыли, не так ли? Глаза матери сверкнули, но она быстро отвела их в сторону. Да, она могла не любить Джека за то, что тот издал "Честь превыше всего"… Но не любить самого Джека она не могла. Да и кто мог? Ситуацию спасла Лила.

– Попробуйте зарабатывать на жизнь, занимаясь чужими собаками. – Она засмеялась и отпила немного неразбавленного виски «Дьюар». – Это включает в себя не только стрижку. Вы должны все знать о собачьих болезнях, глистах… Ну и о чистке зубов и обрезании когтей. Не все собачки это любят.

Грейс приложила салфетку к губам, чтобы мать не заметила ее улыбки. Она думала, что матери не понравятся неаппетитные замечания Лилы, но та засмеялась и произнесла шутливо:

– Думаю, мне бы это тоже не понравилось…

Два года назад мать не нашла бы забавными высказывания Лилы. Может, она начала смягчаться понемногу? Грейс вспомнила письмо Сисси и подумала: не причастен ли к этому мистер Росс?

Официант налил вина в стакан Джека. Тот попробовал и удовлетворенно кивнул головой. Джек выглядел очень привлекательным в сером блейзере с кашемировым галстуком, но конец галстука завернулся и была видна его изнанка, будто Джек бежал, чтобы поймать такси, и не заметил беспорядка в своей одежде. Грейс очень хотелось поправить галстук и в то же время она чувствовала, что нужно сдерживать себя.

Она физически ощущала давление Джека, ей почти казалось, что она слышит его голос, призывающий ее сломать ситуацию, прекратить эту светскую болтовню и приступить к делу. Ему легко говорить! Он сделал карьеру на своей прямоте и откровенности. Именно эти качества больше всего привлекали в нем. Он прав, подумала Грейс. Если я не начну разговора с матерью, не дам правде выйти наружу, то возненавижу себя и буду продолжать злиться на нее.

– Раз уж мы заговорили о собаках, – сказала мать, – я хочу спросить у тебя, знаешь ли ты, что Уин покупает Крису щенка? Золотистого ретривера.

Все, что хотела сказать Грейс, тут же вылетело у нее из головы, когда она услышала эту новость. Собаку? Когда Крис был маленьким, он умолял купить ему собаку. О, какой восторг был написан на его лице, когда она, преодолев наконец возражения Уина ("грязные, вонючие животные"), привезла домой крупного, ленивого, пушистого Харли. А потом, после того, как она несколько месяцев чихала и у нее слезились глаза, когда она узнала, что у нее аллергия на собак… Она думала, что у Криса, да и у нее тоже разорвется сердце. Как он плакал, вцепившись в шею колли, когда Лила приехала забрать Харли с собой!

И теперь Уин покупает ему щенка? Что он затеял?

У Грейс участилось дыхание, гнев начал переполнять ее, пальцы непроизвольно рвали бумажную салфетку, лежавшую рядом с бокалом. Она сцепила руки, чтобы успокоиться.

– Щенка? Нет, ничего не слышала об этом.

– Крис вне себя от восторга, – продолжила мать оживленным тоном. – В конце этой недели они собираются забрать его у хозяев. Крис тебе не говорил? Как странно! Честно говоря, он просто прыгал от счастья. Если вы спросите меня, я отвечу, что это именно то, что нужно Крису.

Джек бросил на Грейс выразительный взгляд, сочувственный и в то же время побуждающий ее к действию. И в этот момент она почувствовала, что не может больше контролировать себя.

– А мне нужно, чтобы кто-нибудь спросил меня. Она заметила, что сидевшие за другими столиками поворачивают к ней головы. Истинная дочь своей матери, Грейс быстро опустила голову и, понизив голос, добавила:

– Опять Уин действует за моей спиной!

Грейс стало жарко. Она залпом выпила воду из стакана, но не утолила жажду. Ей показалось, что если она выпьет даже всю воду на этой планете, все равно горло останется сухим.

Сейчас начнется, подумала она. Мать снова будет твердить о том, как я разрушила отношения с Уином, потому что не простила его…

Джек и Лила задержали дыхание. Грейс почувствовала, как у нее задергало веко.

Мать лишь удивленно подняла бровь.

– Дорогая, если бы я знала, что это все еще тебя беспокоит, то никогда бы не заговорила о собаке.

Лицо Грейс горело. Она посмотрела на Джека, ожидая от него сочувствующего взгляда, но натолкнулась на холодный оценивающий взгляд его синих глаз.

"Почему ты ведешь разговор об Уине?" – прочла она в этом взгляде.

"Как ты смеешь? – мысленно бросила она ему в ответ. – Как ты смеешь, когда у тебя не хватает духу сделать мне предложение?"

И тут она услышала, как бы со стороны, собственный голос:

– Ты прекрасно знаешь, зачем понадобилась Уину эта собака и как я отношусь к этому!

– Нет, не знаю, – ответила мать, театрально понизив голос.

Грейс увидела возможность, которую искала, и ухватилась за нее.

– Мама, я знаю, ты сердишься на меня из-за книги. Почему не сказать об этом прямо?

– Я… Грейс, ты действительно забыла о том, что такое хорошие манеры?

Теперь Корделия говорила шепотом, но жестко и сурово, поглядывая в замешательстве на Джека и Лилу.

– А делала ли я вообще что-нибудь правильно по твоим меркам? – спросила Грейс.

У нее горели щеки, как будто кто-то ударил ее по лицу. И в то же время Грейс сознавала, что больнее всего будет именно матери, когда она узнает горькую правду об отце.

– Оставь этот тон, – резко произнесла мать.

– Мама, пожалуйста! – Грейс почувствовала, что слезы подступают к глазам, а в горле появился сладкий, жгучий привкус вина, которое она пила за столом. – Мы должны поговорить об этом.

Начни с той ночи, подумала она, когда был убит Нед Эмори. Тогда сможешь рассказать, почему отец рисковал жизнью, чтобы защитить Маргарет.

Мать с трудом заговорила снова:

– Если ты не испытываешь неловкости перед своими гостями… Могу представить, что они думают, когда видят, как ты себя ведешь.

– На меня можно не обращать внимания, – бесстрастно произнесла Лила.

Джек промолчал, но под столом снова подбадривающе сжал колено Грейс.

Грейс хотела продолжать, но не могла. Потом, когда они останутся одни. Недопустимость публичных сцен – это как правило личной гигиены. Грейс не могла этого забыть, даже если бы очень захотела.

– Хорошо, мама, поговорим попозже, – согласилась она с горьким ощущением поражения.

До конца ужина она сидела и слушала Лилу и Джека. В основном говорил Джек – очень непринужденно, как будто ничего не случилось. Джеку удалось вызвать мать на разговор о ее саде и даже заставить пару раз засмеяться. Только когда они закончили ужин – Грейс почти не притронулась к еде – и вышли на улицу, где морозный воздух обжег ей лицо, Грейс снова обрела дар речи.

Она схватила мать за руку:

– Пойдем ко мне домой. Только мы вдвоем.

Грейс бросила на Джека взгляд, который тот сразу понял.

– Думаю, мне пора удалиться. – Он легонько поцеловал ее в губы, потом более почтительно приложился к щеке ее матери и остановил проезжавшее мимо такси. – Доброй ночи, дамы.

– Дорогая, неужели это не может подождать до завтра? После такого перелета мне нужнопоспать.

Мать действительно выглядит измученной, подумала Грейс, но продолжала настаивать на своем:

– Это не займет много времени.

Вернувшись домой, Грейс дождалась, пока мать сядет в гостиной, и сразу же достала из ящика стола пачку ксерокопированных бумаг – письма, копии которых она сделала после ухода Нолы. Она чувствовала, что ее начинает тошнить, но сознавала, что если не сделает этого сейчас, вряд ли у нее когда-нибудь хватит духу решиться.

– Мама, пожалуйста, не надо ненавидеть меня за это. – Грейс вложила письма в маленькие белые руки матери. Та сидела на диване прямо, не сняв даже своего превосходного шерстяного пальто, от которого исходил слабый запах камфары и сирени. – Что бы ты ни думала обо мне, делаю это не потому, что злопамятна.

Корделия растерянно взглянула на листки, и Грейс поняла, что у матери нет с собой очков для чтения и она, вероятно, не сможет разобрать ни слова.

– Что это? – надменно спросила мать. – Грейс, тебе не нужно засыпать меня так называемыми доказательствами. Я не выжила из ума; во всяком случае, пока не выжила. Ладно, – продолжала она, – что случилось, то случилось. Ты это хочешь услышать? Да, твой отец вступил в схватку с Недом Эмори, может быть, он был даже косвенно виновен в том, что курок был спущен. Но зачем трясти наше семейное белье на виду у всех? Это никого не касается, кроме нас.

– Мама… – начала Грейс и остановилась. Мучительная тошнота, казалось, заполняет ее изнутри, поднимаясь вверх мощной волной. Еле слышно она вымолвила: – Это не все.

– Нет, это все! Твой отец ничего не скрывал от меня. В отличие от тебя.

Грейс вдруг с болью поняла, что матери и в голову не могло прийти подозревать отца и Маргарет.

Она опустилась на колени перед Корделией, взяла в свои ладони ее мягкие, прохладные, как шелк, руки с блестящими розовыми ноготками.

– Мама, послушай, отец мог сказать или не сказать тебе – это неважно. Я знаю, он любил нас… Он…

– Грейс, что ты хочешь сказать?

– Отец и Маргарет… – Грейс опять умолкла. – Мама, Нола Эмори – их дочь. – Она положила руку на письма, лежавшие у Корделии на коленях. – Здесь все сказано. Самим отцом. В каждом письме, написанном им Маргарет.

Лицо Корделии стало такого же цвета, как листки бумаги, которые она стряхивала с колен, словно они могли запачкать одежду. Она задрожала, и внезапно Грейс стало страшно за нее.

Но когда Корделия заговорила, ее голос был тверд и резок:

– Мерзкая девчонка!

Глаза ее сверкали, как осколки разбитого стекла.

– Мама, это правда. Прочти.

Скрепленные вместе бумаги упали на изящную темно-синюю туфельку-лодочку Корделии. Грейс подняла их и снова положила на колени матери.

– Зачем ты это делаешь?

Лицо матери внезапно осунулось, она говорила прерывистым шепотом, и Грейс приходилось напрягаться, чтобы расслышать ее слова.

– Прости меня! Я знаю, какой это удар. Я сама еще не оправилась от него. Но если мы…

– Нет! Это невозможно. – Корделия плотно сжала губы, словно закрывая хранилище бесценных сокровищ. – Твой отец… Я бы знала.

– Каким образом? Ты была с ним не каждую минуту, даже не каждый день. – Слезы текли по щекам Грейс, и она не вытирала их. – О, мама, я говорю так не для того, чтобы сделать тебе больно. Но правда состоит в том, что вы с отцом жили каждый своей жизнью…

– А чего ты ожидала?! – голос матери сорвался на пронзительный крик. – Чтобы у нас была семья наподобие тех, что показывают по телевизору? Твой отец был необычным человеком. Мы были необычными…

Грейс вспомнила слова Нолы.

– Я это знаю. Но, возможно, как раз в этом и было дело – возможно, ему нужно было место, где бы он мог чувствовать себя обычным человеком. С Маргарет…

– Не смей! – Мать сжала руки. – Как ты смеешь?

– О, мама!

Грейс прижалась лбом к коленям матери, чувствуя, что их упрямая твердость каким-то образом успокаивает ее – так же действовали на нее холодные хрустальные дверные ручки в старом доме в Блессинге. Когда Грейс наконец подняла голову, чтобы посмотреть в глаза Корделии, то увидела, как отчаянно та пытается овладеть собой.

– Я… не хочу… слушать… это.

Мать с трудом выталкивала из себя слова сквозь стиснутые зубы, сжав руки в кулаки.

Грейс страшно хотелось обнять мать, но что-то в Корделии, в ее жесткой неуступчивости говорило ей, что этого не следует делать.

Грейс беспомощно наблюдала, как мать пытается подняться. Но руки и ноги не слушались, и она неловко повалилась на диванные подушки, вцепившись в бумаги, лежавшие у нее на коленях, словно это могло дать устойчивость. Глядя на мать, которая всегда была такой уравновешенной и изящной, Грейс вспомнила старинные домашние любительские фильмы, снятые на 8-миллиметровой пленке, на которой ее движения были неуклюжими и дергающимися. Только сейчас мать не улыбалась. Она пристально смотрела на Грейс с застывшим выражением лица, будто находилась в шоке. Затем произнесла четко и ясно:

– Мне пора идти. Пожалуйста, не утруждай себя больше.

Она встала на ноги, явно овладев собой, и направилась к двери удивительно прямой походкой, как будто ее держала невидимая струна, идущая от головы к потолку.

Письма, которые она крепко зажала в руке, теперь были свернуты в трубочку, словно она намеревалась ударить кого-то.

– Подожди!

Грейс бросилась за матерью и схватила ее за руку с неожиданной силой. Под громоздким пальто худенькая фигура матери казалась совсем хрупкой.

Почему всегда говорят, что конфликты – хорошая вещь? Грейс чувствовала себя ужасно, будто она только что убила кого-нибудь… или ее сильно ударили.

Мать обернулась, и Грейс похолодела, увидев ее взгляд – еще более презрительный, чем тот, которым она одарила белого мэра Блессинга, когда тот рассмеялся ей в лицо после того, как мать потребовала убрать табличку "Только для белых" с фонтана на Джефферсон-сквер. Когда она заговорила, ее голос был ледяным.

– Я забыла сказать тебе о библиотеке твоего отца… Значительная часть денег, которые мы ожидали, не поступила, и, судя по всему, мы можем вообще не получить их. Конечно, сейчас, когда ты расширила границы своей грязной историйки, бессмысленно с моей стороны даже пытаться достать деньги.

– Мама, мне так жаль. Может, я могу сделать что-нибудь?

– Ты и так уже сделала достаточно.

Ее глаза походили на бриллианты, что сверкали у нее в ушах, – тяжелые и блестящие. Она вскинула вверх руку, словно собираясь ударить Грейс, но сдержалась.

Грейс бросилась и обняла мать обеими руками. Цветочный аромат духов окутал Грейс, заставив вспомнить о цветах жимолости, которые она в детстве срывала и сосала в надежде ощутить нечто большее, чем просто привкус сладости, которую каждый цветок так неохотно отдавал ей.

Грейс показалось, что прошла вечность. Она почувствовала, как голова матери склонилась и коснулась ее плеча, легко и осторожно. Так усталый путник останавливается, чтобы сбросить на время свою ношу, прежде чем снова двинуться вперед.

Камень, придавивший Грейс, кажется, немного приподнялся. Скажи что-нибудь! – закричал голос внутри нее. Но было поздно. Мать быстро высвободилась из ее объятий и вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Она не обернулась. Свернутые трубочку письма были зажаты в ее кулачке.

17

Джек плыл, рассекая длинными руками гладь плавательного бассейна Мак-Берни в Ассоциации молодых христиан, сплевывая попавшую в рот хлорированную воду. Он старался не думать о вчерашнем обеде в «Луме». Грейс была очень расстроена встречей с матерью… Он знал также, что в отношении него она сейчас испытывает то же самое. Это моя вина, подумал Джек. Он хотел сделать последний шаг, но что-то остановило его.

Джек поплыл назад и подумал о дочери. Неделю назад или около того у него появилось ощущение, что Ханна смягчилась в отношении Грейс. Или он выдает желаемое за действительное? А что, если на самом деле, по крайней мере, одно препятствие скоро будет устранено с его пути?

Он попытался поговорить с Ханной. Однако та была странно уклончива. Может, это один из ее приемов – заставить Грейс утратить бдительность, а потом нанести удар? Ему не хотелось верить в то, что Ханна способна на такое. Но…

Сквозь воду, стекающую по лицу, Джек разглядел сына – на соседней дорожке – яростно колотящего по воде, словно он не плыл, а хотел выбить из воды последний дух. Лицо Бена, искаженное усилиями, было почти багровым. Видимо, ген, который делает человека способным к сверхконкуренции, имелся у него в избытке. А еще Бен умел манипулировать людьми, чтобы получить то, что ему было нужно. Но, может, и Ханна была способна на такие дьявольские ухищрения? Неужели ее неприятие Грейс стало еще глубже, чем он предполагал?

Джек доплыл до конца дорожки и поднял очки на лоб.

Посмотрел на Бена, вцепившегося в кафельный бортик бассейна и переводящего дух, – победителя их необъявленной гонки.

Могла Ханна довериться Бену? Вряд ли, но даже если он знает что-то, не это сейчас главное.

Слова Бена подтвердили, что он прав.

– Эй, отец, ты видел компьютерный макет обложки Мак-Артура?

– Да, видел.

У Джека упало настроение. Из всего, что происходило в «Кэдогэне», Бен, разумеется, выбрал именно это.

Бен ухмыльнулся и потер лицо ладонью, с которой стекали капли воды.

– Я несколько недель приставал к Истмену. Он был готов растерзать меня, но в конце концов согласился с моей идеей, и, кажется, то, что мы придумали, сделает сенсацию.

– Вне сомнения, в ней есть определенный стиль.

– Почему-то мне кажется, что ты не в восторге. Джек заметил напряженность на лице Бена. Отложить этот разговор до возвращения в офис? Возможно… но он был так занят… К тому же Бен, кажется, никогда не был на месте, когда Джек звонил ему.

– Послушай, Бен, это хорошая обложка… Только она слишком мягкая, слишком литературная. Не думаю, что в магазинах она найдет спрос.

– Не думаешь? Или ты точно знаешь, что будет именно так? – Бену пришлось повысить голос, чтобы Джек мог расслышать за плеском воды. – Ты разговаривал с Уолденом или Дальтоном?

– Дель Крузон был в офисе. Он сказал то же самое. Эта книга полна страшных тайн и мистики, Бен, поэтому мы должны придумать что-нибудь ошеломляющее.

– Так вы говорили за моей спиной! – прошипел Бен. – Отец, ты должен был сначала поговорить со мной.

Джек поморщился. Опять все, как с Роджером Янгом. Почему с Беном он всегда оказывается в роли "плохого парня"? Он ощутил внезапное желание оборвать сына. Пора ему прекратить возлагать вину на отца за все, что происходило не так. Когда Джеку было тридцать, у него были жена и ребенок, шикарный автомобиль, масса закладных и долгов. У него просто не было времени на то, чтобы жалеть себя или донимать своих "стариков".

– Послушай, Бен, ты не должен воспринимать это как личную обиду. – Джек говорил спокойно и, как он надеялся, без извиняющейся интонации. – Я считаю, что ты сделал все, что мог. Но такая обложка к ней не подходит. Если хочешь, спросим мнение других ведущих специалистов. Но уверен, что реакция будет такой же.

– Ну, конечно. – В голосе Бена Джек уловил сарказм. – Джек Гоулд все знает лучше всех. Когда я получу хоть какую-нибудь похвалу? Я угождаю Роджеру Янгу и все равно чувствую себя, словно пасынок, не получающий никакой поддержки.

Бен смотрел на Джека не отрываясь. Нижняя губа у него дрожала.

– Бен, я горжусь тобой – и ты знаешь это.

Как бы осознав, что он вот-вот перегнет палку, Бен произнес:

– Ладно, извини, у меня было трудное утро. Возможно, ты прав… Я поговорю с Истменом, когда мы вернемся в издательство. Еще есть время, чтобы кое-что доработать.

Он ухватился за поручни и вылез из бассейна. Вода стекала с него, как будто он сбрасывал с себя кожу. Стоя на краю бассейна, Бен наклонился и протянул отцу руку.

Джек позволил вытянуть себя на кафельный пол. Он не мог избавиться от ощущения, что было что-то снисходительное в том, как Бен помогал ему. Он все еще злился на отца? Если Бен знает что-нибудь о Ханне, не утаит ли он это от Джека просто из вредности? Да, он на это способен, черт его побери!

Джек подождал, пока они приняли душ и оделись, а затем спросил:

– Ты не замечал ничего необычного в Ханне в последнее время?

Наблюдая, как сын застегивает рубашку, Джек ждал, что Бен заговорит, но он, казалось, был полностью поглощен процессом завязывания галстука.

– Не пойму, в чем дело, – продолжал Джек. – Похоже, она что-то скрывает. Что бы это ни было, она даже смягчилась в отношении Грейс. Ты знаешь, что с ней происходит?

Бен, недовольный узлом на галстуке, развязал его и повернулся к Джеку.

– Знаешь, отец… Ты лучше меня не спрашивай.

В голосе Бена звучало что-то темное, опасное. О, Господи! Неужели с Ханной действительно что-то случилось? И ее скрытность была признаком реальной беды?

Наркотики?

Все дети пробуют их сегодня. Он содрогнулся при мысли о том, что Ханна глотает таблетки или курит «травку». Но даже если дочь и пробовала, она слишком умна, чтобы привыкнуть к наркотикам. Но так ли это?

А может, этот ее теннисный приятель добился того, чтобы она с ним переспала? Джек вспомнил себя в ее возрасте: он был готов залезть на кого угодно. А Бен – его девочки провожали из школы до дома, начиная с седьмого класса! Сейчас он может спать с любой женщиной и, вероятно, в этом уже преуспел. Джек не узнает об этом – Бен держал такое в тайне. Но если Ханна, его дитя, его маленькая девочка переспит с парнем, которому просто не терпится заняться сексом, она будет несчастна.

Джека не остановила увертка Бена.

– Но ты ведь знаешь, что беспокоит ее? Ты говорил с ней?

– Отец…

– Бен, я не прошу тебя предавать ее. Просто хочу знать, что ты думаешь.

Бен поднял голову и в холодно-зеленых глазах – глазах Натали – Джек увидел выражение, которое не мог понять и которое обеспокоило его. Он видел это выражение и раньше – слегка смеженные веки, неясный блеск в глубине зрачков. Может, Бен ненавидел его? Не просто затаил обиду на отца, как это бывает у детей, а ненавидит по-настоящему?

– Дело в том, отец… – Бенджамин выпрямился, окончив шнуровать ботинки. Джек посмотрел на его стройный торс и ощутил гордость за сына и досаду на то, что сам располнел. – Ханна убьет меня, если узнает, что я сказал что-нибудь о ней.

Джек, занятый галстуком, почувствовал, что пальцы вдруг стали неуклюжими. Значит, дело действительно серьезное. Он спросил осторожно:

– Это что-то, о чем я должен знать?

– Она боится, что забеременела.

– Боже! О, Господи!

Бенджамин искоса взглянул на него.

– Слушай, давай договоримся: я ничего не говорил.

Джек кивнул и сел на скамейку между рядами шкафчиков. Сердце его глухо стукнуло, но тут же забилось учащенно. Беременна? Его Ханна, его дитя?!

Если это правда, что же им делать? Что ей делать?

Надо поговорить с ней. Он выполнит обещание, данное Бену… Но нет смысла ждать, пока Ханна сама признается. До развода она еще пришла бы к нему… но не сейчас…

Джек вспомнил, как у Ханны начались менструации. Ей было тринадцать, и она была грациозной и худенькой, как тростиночка. У нее горело лицо, когда она шепотом сказала об этом – ему, а не Натали. Он хотел прижать ее к себе, но вместо этого отправился с ней в магазин «Рексолл». Он до сих пор помнит ее, худенького подростка с маленькой грудью, которая слонялась по отделу журналов, притворяясь, будто огромный мужчина с пакетом «Котекс» под мышкой не имеет к ней ровно никакого отношения.

Бедный ребенок! Она, наверное, была в совершенном отчаянии, если доверилась Бенджамену.

– Ладно, – сказал он Бену с тяжелым вздохом. – Ты мне ничего не говорил.

– Собираешься поговорить с ней? Сын выглядел встревоженным.

– Не вижу другого выхода, – ответил Джек, внезапно почувствовав, что ему трудно дышать.

Он сел прямо, наблюдая, как коренастый мужчина – ниже его ростом, но с животом, который, как и в его случае, знавал лучшие времена – открывает соседний шкафчик, все еще тяжело дыша после плавания. Внутри неприятно заныло от предчувствия беды.

Начинать надо сейчас. С Ханны. Пора прекратить притворяться, что пока его дети полны сил и энергии, с ними все будет в порядке. Нельзя допустить, чтобы у него с Ханной получилось то же, что у Грейс с ее матерью.

Джек позвонил Ханне и спросил, сможет ли она пообедать с ним, но та ответила, что по горло занята домашней работой. Стараясь не выдавать своего волнения, он договорился пойти с ней в кафе на следующий вечер.

Сейчас они сидели за столиком с шатающимися ножками в задней комнате любимой пиццерии Ханны – «Артуро» – в Вест-Хьюстоне, где пиццу перекладывали с кирпичных печей, подогреваемых углем, на деревянные лопатки с длинными ручками, а официанты и официантки по очереди пели у микрофона.

Но сегодня Ханна, которая обычно могла проглотить половину огромной пиццы, сочащейся сыром «моцарелла», съела лишь кусочек и сидела, отщипывая понемножку от второго, в то время как Джек съел гораздо больше, чем ему следовало. Больше, чем Ханна, неукоснительно следившая за содержанием холестерина в пище, позволила бы ему съесть – не будь она так поглощена собой.

Когда она была маленькой, они танцевали с ней в гостиной под песню Патти Пейдж «Теннесси-вальс». Ее крохотные ступни покоились у него на ботинках. И она хихикала, вцепившись в его брюки, чтобы не свалиться на пол. И тогда, глядя на взъерошенную головку дочки, на цветастую ночную рубашонку, задравшуюся на худеньких коленках, он ощущал себя одновременно и беспомощным, и достаточно сильным, чтобы защитить ее.

Он хотел защитить ее и сейчас. Но Ханна вела себя так, будто была с ним едва знакома. Только когда официант начал убирать со стола, Джек отважился обратиться к ней.

– Как у тебя дела с Конрадом? Сдается, я не слышал его имени в последнем хит-параде?

Он улыбнулся, скрывая волнение.

Ханна посмотрела на него в первый раз за весь вечер.

– Не знаю, – ответила она, искусно разыгрывая равнодушие, – я не видела его в последние дни, разве что в школе.

Джек выдержал паузу.

– Хочешь сказать, что вы теперь не дружите? Ханна закатила глаза.

– Папа, ты такой старомодный. Никто так теперь не говорит. В любом случае не уверена, что мы когда-либо, как ты сказал, "дружили".

Она вытерла подбородок аккуратно сложенной салфеткой.

– Неужели?

– Он вообще-то не в моем вкусе. Мечтает о том, чтобы стать адвокатом и заработать гору денег.

– Все равно, можно влюбиться и в человека, который не в твоем вкусе.

– Ты имеешь в виду себя и Грейс?

Ханна произнесла это якобы шутливым тоном, при этом грустная улыбка тронула уголки ее губ, но Джек воспринял это как колкость.

– В некотором роде да, – ответил он сдержанно.

– Папа, сейчас девяностые годы! Ребята моего возраста больше не ходят на свидания. Мы просто общаемся. Тебе кто-то нравится, а ты нравишься ему. Что ж, отлично. Но это не обязательно что-то серьезное.

Если, разумеется, вы не спите друг с другом, подумал Джек.

– Ханна, я могу принадлежать к другому поколению, – начал он осторожно, накрыв ее руку ладонью, – но одно я знаю точно – если ты вступаешь в какие-то отношения с кем-нибудь, какими бы случайными они не казались, у тебя обязательно появятся какие-то чувства, определенные ожидания.

– Папа, не надо! Я уже не хожу в детский сад.

– Я знаю… Потому что, если бы ты была в детсадовском возрасте, я бы не выпустил тебя из дому одетой так.

Изношенные джинсы «Ливайс» выглядели так, будто их пропустили через бумагорезательную машину. Просторный черный свитер из ягнячьей шерсти – с такими огромными дырками, что он мог бы просунуть в них палец. Но, по крайней мере, волосы у нее были вымыты и аккуратно расчесаны – темные шелковистые волосы, ниспадавшие волнами на спину и плечи.

Джек вспомнил, как каждое утро перед школой он заплетал их в две косички. Иногда – по несколько раз, чтобы волосы были разделены ровно, именно так, как ей хотелось.

– Я просто не хочу, чтобы тебе было больно, вот и все.

Ханна сидела молча, растирая пальцами сыр, прилипший к столу. В пиццерии стало шумно и многолюдно. В соседней комнате кто-то запел в микрофон бодрую песенку.

– Папа, к чему ты клонишь? – спросила она, прищурившись.

– Другими словами, "отвали, папа".

Ханна усмехнулась.

– Где ты услыхал это?

– Да где я только не бываю…

– Потрясающе!

– Так ты не?.. – "Беременна?" Слово едва не сорвалось у него с языка. – Ты не озабочена чем-либо?

Она пожала плечами.

– С чего ты взял?

– Не знаю… В последнее время ты на себя не похожа. Глаза у Ханны сузились.

– Ты разговаривал с Грейс?

– О тебе? Почему ты так думаешь?

– Не знаю. Просто интересно.

– А Грейс знает о тебе что-то такое, чего не знаю я? Ханна просто пристально посмотрела на него, нахмурив брови, так что они сошлись у нее на переносице.

– Понятно. Она заставила тебя пообещать, что ты ничего не скажешь!

– Ханна, это была не Грейс…

Он чуть не выпалил правду, но осекся.

– Ох, папа. Тебя ведь видно насквозь. Ну почему ты просто не скажешь правду? Ты знаешь о моих глупых страхах насчет беременности, потому что Грейс сказала тебе.

Она понизила голос, но Джек все равно почувствовал всю силу ее гнева.

– Мне не нужно говорить с Грейс, чтобы понять, что ты юна, красива и так же интересуешься мальчиками, как и они тобой. Одно не изменилось с тех пор, когда я был юношей, – подростковые гормоны вырабатываются в большом количестве.

Ханна даже не улыбнулась его попытке разрядить обстановку. Она продолжала смотреть на него в упор. Ее глаза, окаймленные черными ресницами, казалось, стали еще темнее и больше, придавая лицу нежный, но какой-то болезненный вид.

– Господи, как я могла! – Она вскочила, испугав Джека. – Не могу поверить, что купилась на это! – Пятна румянца окрасили скулы. – Она притворилась, что она мой друг. А сама побежала к тебе и донесла.

Эх, как глупо все получается, подумал он ошарашенно.

– Ханна, это не Грейс…

– Если не она, то кто? Я знаю, это Грейс! Она ненавидит меня. Ты что, не видишь, как она меня ненавидит?

Она плакала, и ее ресницы намокли от слез. Ханна, которую он не видел плачущей с того самого дня, как он уехал из их дома, когда она рыдала и умоляла его не уходить. Его воспитанная маленькая девочка теперь вытирала нос рукавом, забыв о существовании носового платка или хотя бы салфетки.

Сердце Джека разрывалось от сочувствия к ней. Но нельзя позволить, чтобы Грейс подвергалась нападкам. С другой стороны, если он выручит Грейс, придется нарушить обещание, данное Бену. Что он скажет тогда сыну? Их взаимоотношения и без того были непростыми.

– Грейс вовсе не ненавидит тебя. – Джек был осмотрителен в выборе слов. – Поверь мне, она не имеет к этому отношения!

Ханна судорожно вздохнула и бросила на отца взгляд, поразивший его. Как будто он предал ее каким-то страшным образом.

– Ханна…

– Ох, папа…

У Ханны перехватило дыхание, как в тот день, когда он ушел навсегда из их с Натали дома и дочь простилась с ним…

– Вот как мы это сделаем. – Ти Фитчнер изобразил в воздухе перед собой воображаемую витрину. – Врезка с фото Грейс и фотографией ее отца – большего размера, а прямо между ними – небольшая вставка с фото Нолы Эмори. Мы можем сделать уменьшенный вариант для стендов в магазинах и для плакатов.

Глядя, как эмоциональный директор по маркетингу издательства «Кэдогэн» размахивает карандашом и жестикулирует, Джек вспомнил, как Грейс позвонила ему несколько дней назад, приблизительно за час до того, как Корделия должна была приехать в ресторан.

– Джек, они у меня – письма отца! Грейс задыхалась, будто долго бежала.

– Нола?..

– Да. Она только что ушла. Не знаю, что заставило ее передумать, но она… она хочет, чтобы я использовала их. Теперь мы можем опубликовать подлинную историю жизни моего отца. О, Джек, понимаешь ли ты, что это будет означать?

Он понимал, что это будет многое значить, и не только для Грейс, но и для него самого.

За последние дни, пока Грейс что-то переписывала в книге и делала вставки, он запустил издательскую машину на полный ход. И сегодняшнее совещание показало, что он был не единственным, кто возлагал большие надежды на "Честь превыше всего".

Рейнгольд, может быть, теперь ты отвяжешься от меня?

Единственным минусом было то, что к тому времени, когда книга будет издана, они потеряют часть стартовой скорости, вызванной шумихой вокруг истории с Нолой. Джек все еще удивлялся, как быстро это дело вышло наружу. Это сделал кто-то из «Кэдогэна» – может, тот же самый болтун, который обеспечил утечку информации о Неде Эмори? Это мог быть кто угодно – редактор в одном из книжных клубов или агент Грейс, проталкивающий эту историю в Голливуд. Такую сенсацию практически невозможно удержать в секрете.

Джек быстро произвел в голове вычисления. Если ускорить выход книги на месяц? Увеличить тираж до трехсот тысяч? Если повезет, итоговая цифра сможет удовлетворить даже Рейнгольда.

Однако нужно было еще разобраться с бюджетом на рекламу и организацию сбыта. Все были взвинчены. После публикации сенсационной статьи в "Дейли ньюс" Нелл Соренсен, работавшей в отделе рекламы, звонили беспрестанно – кажется, весь мир хотел проинтервьюировать Грейс и Нолу. И еще оставалось получить от Рейнгольда одобрение бюджета. Триста тысяч долларов, которые Джек хотел потратить на рекламу, превзойдут расходы на рекламу всех остальных книг в их весеннем списке.

Рейнгольд, как всегда, опаздывал.

Джек взглянул на часы. Он должен был встретиться с Грейс с минуты на минуту – они собирались позавтракать в кафе неподалеку от издательства. Может быть, она уже ждет его в офисе. Если Рейнгольд не появится в скором времени, то…

Скрипучий голос Марта Вейнтрауба вернул Джека к происходящему. Он взглянул на Марти, почесывавшего подбородок, уже в полдень покрывавшийся щетиной.

– Бог знает, что запросят с нас магазины, но если крупные универмаги согласятся выставить книгу на видном месте, мы получим рекламу в два, а может, и в десять раз более эффективную.

Джек видел в Марта, рожденном и выросшем в Бруклине, копию самого себя, чуть более грубую: торговец, сделавшийся представителем книжной фирмы. Марта за девять лет поднялся до поста директора по сбыту. Неутомимый, с творческой жилкой, жесткий с людьми… Но Джека коробило при взгляде на перстень с бриллиантом на его мизинце.

– Мне известно, ребята, что вас волнует, сколько мы потратим на рекламу. Предлагаю вам суперрекламу, причем бесплатную, – вступила в разговор Нелл Соренсен. – Я только что разговаривала по телефону с редакцией «Пипл» – они хотят опубликовать статью. Возможно, даже и с фотографиями на обложке.

Марта чуть не упал со стула.

– А эта Эмори согласится дать интервью?

– Откуда мне знать? – Нелл бросила на Марта раздраженный взгляд. – Я сама только что узнала об этом.

– А что делать с рекламными объявлениями? – спросил Джек.

Вопрос положил начало бурным дебатам о том, что более эффективно – реклама на радио или в печати.

Джек поборол в себе желание снова поглядеть на часы и объявил:

– Ребята, ваши окончательные предложения по этому поводу должны лежать у меня на столе завтра утром. И еще, Тим, мне хотелось бы посмотреть на расходы: в половину, в три четверти и в целую страницу. – Джек с наслаждением вытянул ноги под огромным столом из розового дерева – единственным предметом мебели на всем этаже, который давал ему возможность это сделать. – Нужно просмотреть их вместе с Куртом, прежде чем мы утвердим окончательный вариант.

Но кто знает, когда удастся поймать Рейнгольда? Этот тип был всегда в полете: в Лондон или Мюнхен, или Хельсинки – повсюду, где у Гауптмана были филиалы. Наверное, он считал, что так будет надежнее. Пусть Джек будет курицей, сидящей на яйках, и пусть отвечает за все ошибки и промахи.

– Извините, коллеги. Задержался на совещании. Словно угадав их нетерпение, Рейнгольд буквально ворвался в комнату. Его вечно лохматая голова казалась еще более взъерошенной, галстук слегка съехал набок.

– Мы обсуждали бюджет рекламной кампании, – сообщила Нелл.

Она стала складывать бумаги, словно собиралась передать их ему, хотя такой же доклад в пластиковой папке уже лежал на столе перед Рейнгольдом.

– Я изучил цифры, – сказал тот. – И откровенно говоря, думаю, что вы тратите слишком много на эту книгу. Конечно, она перспективная. Но триста тысяч долларов! А как насчет других наших проектов? Бун Мак-Артур, например? Так мы облагодетельствуем одного за счет другого!

Джек насторожился. Интересно, подумал он, не говорил ли Рейнгольд с Беном до этого? Но затем выбросил эту мысль из головы. Ни для кого не было секретом, что Рейнгольд был бы счастлив избавиться от Джека. Он в этом никогда не признается, но Джек его раздражал. Рейнгольд хотел управлять всеми единолично, но когда было необходимо принять решение, сотрудники «Кэдогэна» все равно обращались к Джеку.

Тем не менее он не мог показать Рейнгольду, что встревожен. Отступить и нанести удар позднее?

И тут в голову Джеку пришла мысль, от которой он улыбнулся.

– Курт, ты читал эту книгу? – спросил он мягко. Воцарилась тишина.

– Если бы я читал каждую рукопись, у меня не было бы времени, чтобы руководить компанией.

Он натянуто усмехнулся.

– Согласен, – дружелюбно кивнул Джек. – Но позволь заметить: когда у тебя появится время прочитать эту книгу, ты будешь ошеломлен. Грейс Траскотт – подлинный мастер беллетризированной биографии. – Он поднял руку. – Ты, возможно, считаешь меня необъективным, но давай оставим в стороне мои личные чувства к автору… – Джек подождал, пока стихнут смешки, и мысленно поздравил себя с тем, что успел разрядить гранату, которую Рейнгольд мог ему подбросить прямо под ноги. – Поверь, это великолепная книга. И не только потому, что она сенсационна. Среди прочего она по-новому представляет Кеннеди и Джонсона. А исторические темы сейчас в большой моде.

Все закивали.

– Самая захватывающая биография из всех, что я прочитала, – отчеканила Нелл Соренсен.

– Классная книга! Просто отличная, – прибавил Марти, помахивая волосатой рукой.

– Не сомневаюсь в вашей правоте. – Рейнгольд встал. – Но вы должны простить меня – я жду важного звонка. Мы вернемся к этому попозже.

Он многозначительно посмотрел на Джека и вышел из кабинета.

Совещание было отложено.

Вернувшись в свой кабинет, Джек был вознагражден созерцанием Грейс, сидевшей в высоком кресле напротив его стола. Она просматривала весенний каталог издательства «Кэдогэн», представлявший "Честь превыше всего" – на его обложке была помещена знаменитая фотография Юджина Траскотта, снятая на похоронах Мартина Лютера Кинга.

– Вчера вечером после разговора с тобой мне позвонила Ханна. Она была очень расстроена.

– Могу себе представить.

Черт, почему он сразу не рассказал все Грейс?

– Она считает, что это я проговорилась. – Голос ее звучал спокойно, но в нем слышались опасные нотки, предвещавшие грозу. – Ради Бога, Джек, что ты сказал ей? Как ты вообще узнал об этом?!

Ледяной ливень наконец хлынул.

– Бен рассказал. Но я обещал, что не скажу Ханне, откуда мне это известно.

– И предоставил ей возможность гадать! Ну и, конечно, выпал мой номер. – Грейс глядела прямо ему в лицо. – Видишь ли, Джек Гоулд, она призналась мне. Впервые она приоткрыла дверь – так, чуть-чуть, чтобы только мой палец смог влезть в эту щель. Но достаточно, чтобы я увидела, как все могло бы быть, если… – Она с трудом сглотнула. – Вот почему ты услышал об этом не от меня. Потому что я держу свое слово!

– Я тоже. – Джеку хотелось обнять ее, покрыть поцелуями, просить прощения. – Грейс, я сказал Ханне, что узнал об этом не от тебя. Не волнуйся, это забудется. Она очень скоро оправится…

Произнося эти слова, Джек ощущал себя лжецом, так как знал, что все это неправда.

– Как ты можешь так говорить?! Как будто это грипп, который проходит за сутки! – Она с силой швырнула каталог на стол, так что бумаги, лежавшие на нем, слетели на пол. – Ты действительно веришь в это? Господи, Джек, ты или наивней, чем я думала, или сознательно лжешь, чтобы смягчить напряженность между нами. В любом случае не могу поверить, что ты… пожертвуешь мной таким образом! Или я ничего не значу для тебя?

– Мой сын тоже кое-что значит! Напыщенность собственного тона заставила Джека съежиться. Но Грейс загоняла его в угол, и ничего не оставалось делать, как попытаться защитить себя.

– Тогда объясни все Бену! Расскажи ему, что случилось, и проследи, чтобы он поговорил с Ханной. Думаю, я ему нравлюсь. Слава Богу, что я нравлюсь хоть кому-то из твоих детей. И думаю, он захочет помочь мне.

– Грейс, ради Бога! Ханне шестнадцать лет, и, уверяю тебя, через пять минут она не будет думать ни о ком другом, кроме своего теннисного аса – с потрясающим ударом слева и с бараньими мозгами.

– Джек, что ты говоришь! Или ты увиливаешь, или не знаешь Ханну.

– Грейс, сейчас не время…

– Ты говоришь совсем как моя мать.

– Эй, погоди, осади немного! Давай играть по-честному.

Джек начал сердиться.

– Джек, ты считаешь, что все дело в честности? Тогда скажи, честно обвинять меня в том, что ты бросил Натали? Это честно, когда мне приходится лебезить перед твоей семьей, словно я какая-то отверженная?

– Нет, это нечестно. Но не кажется ли тебе, что ты делаешь из мухи слона?

Он вспомнил, что точно таким же тоном разговаривал с Ханной, когда пытался успокоить ее… И с замиранием сердца чувствовал, что Грейс тоже это поняла.

– Нет, не кажется.

– Черт возьми, Грейс, оставь в покое эту тему.

– Тебе, наверное, хотелось бы, чтобы я забыла обо всем?

– О чем ты говоришь?

– О, Джек!

Она произнесла эти слова точно таким же тоном, каким накануне вечером Ханна произнесла "О, папа!", и так же, как вчера, он почувствовал, как напряглись мускулы у него на шее, а желудок неприятно свело.

Не торопи время, Джек, сказал он себе. Не дави на нее.

Грейс была разъярена, ей хотелось ударить Джека. Она доверяла ему, а он предал ее! Да, действительно, голос крови сильнее всего на свете.

Она верила в их союз, в то, что, несмотря на разногласия, они смогут сделать его успешным. Но чего стоит такая любовь, если Джек не поддерживает ее тогда, когда она в этом так нуждается?

Сделай что-нибудь, произнес холодный голос внутри нее. Скажи ему, что все кончено.

– Выходи за меня замуж, Грейс.

Грейс замотала головой и уставилась на Джека. Может быть, ей просто почудилось? Но выражение его лица ясно говорило, что он на самом деле сделал ей предложение.

Странно, но Грейс не почувствовала того волнения, которое, как ей представлялось, она должна была испытать. Сейчас она ощущала лишь сильную опустошенность.

– Почему, Джек? – с трудом выдавила она из себя. – Почему именно сейчас?

Это должно было стать счастливейшим мгновением в ее жизни! Вместо этого Грейс почувствовала себя голодной собачонкой, которой швырнули кость.

– Не поговорить ли нам об это за ленчем?

Джек обнял ее за плечи, встревоженный напряжением, которое почувствовалось в ней, – так негромко гудит провод, по которому идет ток высокого напряжения.

Скотина! Ты точно знаешь, как выбрать нужный момент. Но как это произошло – ведь он не знал даже, что собирается произнести эти слова? Они просто сорвались с языка. Почему? Не так уж трудно догадаться. Они вертелись на кончике языка уже несколько недель. Но он позволял своему разуму, с его склонностью раскладывать все по полочкам, заглушать все это время голос сердца.

– Я не голодна, – сказала Грейс.

– Тогда за ужином? Я приготовлю что-нибудь.

– Не знаю. – Она подошла к окну, постояла, глядя на Пятую авеню, и сказала твердо: – Нет, Джек, не сегодня.

Грейс обернулась и посмотрела на него – это был долгий, оценивающий взгляд, от которого у него похолодело в груди, взгляд, который ясно говорил о том, что у нее были серьезные сомнения не только в его искренности, но и в том, как сложится их дальнейшая жизнь.

18

– Мам?

Грейс вздрогнула, услышав голос Криса по телефону. Прошлой ночью она не могла заснуть – все думала о Джеке и даже позволила себе поплакать в подушку, чего не было со времени развода.

– Привет, солнышко. Тебе хорошо в гостях у Наны? Она придала своему голосу беззаботность, надеясь, что ей только показалось, будто что-то не в порядке.

– Вчера после школы мы ходили в музей, – угрюмо проговорил Крис. – Это было интересно, но Нана хотела осмотреть все экспонаты.

– Она утомила тебя?

– Да, немного.

– Помню, однажды, когда мне было столько же лет, сколько тебе, бабушка заставила меня пойти на прием в какое-то посольство. Когда прием закончился, я с ног валилась от усталости, а она была свежа, как огурчик. Когда мы вернулись домой, она еще полночи писала записочки тем из присутствовавших, кто, как она надеялась, в состоянии сделать взнос в избирательную кампанию твоего дедушки.

– Нана все такая же. – Крис выдавил из себя смешок. Потом глубоко вздохнул и сказал: – Слушай, мам, я должен идти, а то опоздаю в школу. Знаешь, почему я звоню? Ты не будешь против, если я поживу у отца подольше?

– Ты хочешь сказать – пока Нана там? Мне казалось, мы так и планировали.

– Да, конечно… Но после того, как она уедет, я думал, может быть… ну, может быть, всем будет легче, если я просто… Ну, знаешь, останусь у папы.

– Надолго?

– Не знаю… На какое-то время.

Грейс почувствовала дрожь. Что хотел сказать Крис? Что он хочет жить с Уином?

– Крис, давай обсудим это позднее, когда я поговорю с твоим отцом.

Она удивилась, что ей удается говорить спокойным тоном, несмотря на то, что сердце билось болезненно-учащенно.

– Ладно…

– Твой отец дома? – спросила Грейс, превозмогая дурноту, которая, казалось, поднимается вверх со дна пустого желудка.

В трубке послышался голос Уина, мягкий, как старенький фланелевый халат, в который она была одета сейчас.

– Поверь мне, Грейс, я знаю, о чем ты думаешь. Меня самого это застало врасплох. Когда Крис сказал мне, что хочет… – Он умолк, потом заговорил, понизив голос, словно не хотел, чтобы Крис – а может быть, Корделия, – услышали их разговор. – Послушай, не стоит говорить об этом по телефону. Не могли бы мы встретиться попозже? Может, я загляну к тебе после работы?

К своему удивлению, Грейс согласилась, хотя и подумала, не является ли это какой-то новой уловкой Уина, имеющей целью вернуть ее. И тут ее обожгла мысль – а не могла ли мать вложить эту идею в голову Крису?

На закулисные проделки мать не способна. Но если она искренне верит, что это необходимо Крису…

А что необходимо Крису? – подумала Грейс. Не была ли она эгоисткой, держась за него в то время, как тот так недвусмысленно предпочел жить с отцом? Возможно… Но Крис нуждался и в ней. Он просто не знал, в какой степени.

Грейс пробыла дома весь день, включив автоответчик. Дважды звонил Джек, и голос его был таким несчастным, что она еле удержалась от того, чтобы снять трубку. Но по большей части это были репортеры. Кто-то из "Харперс базар" жаждал получить интервью. Боб Тиллотсон из "А.М.Америка" хотел сделать очерк о ней и Ноле. Корреспондентка "Национального общественного радио" умоляла Грейс позвонить ей вечером в любое время.

Грейс хотела позвонить Ноле и поинтересоваться, как та отражает эту массированную атаку средств массовой информации, но передумала. Она мысленно представила Нолу, холодную и царственную, с ее улыбкой, способной мгновенно заморозить кого угодно. Хотя Ноле, вероятно, это ни к чему, она прекрасно знает, как справиться даже с самыми каверзными вопросами, которыми репортеры могут забросать ее. Нола сделает это так же искусно, как мать… Как только пресса унюхает, что та находится в Нью-Йорке.

Ближе к вечеру телефон умолк. Грейс должна была сейчас сидеть за столом и спешно делать последние поправки к книге, но не могла оторваться от дивана, на котором сидела, сжавшись в комочек и прислушиваясь к негромкому журчанию воды в радиаторах и грохоту поездов метро, время от времени проносившихся под ее домом. Она ждала Уина… Но не своего бывшего мужа хотела она сейчас увидеть на пороге своего дома.

Джек. Невыносимо было думать о нем… Но она не могла отогнать эти мысли.

Наконец, когда начало смеркаться, Грейс очнулась, будто после долгого сна – сколько часов она уже сидит здесь? – и с трудом поднялась с дивана, чтобы одеться.

Через несколько минут, приняв душ, она вошла в спальню.

Прелестная комната – простая, почти по-буддистски аскетичная. Всего несколько языческих мазков – яркая мохеровая шаль, брошенная на кровать, на стене над кроватью замысловатая вышивка в персидском стиле. Все это радовало глаз и в то же время напоминало о скорлупе яиц, из которых они с Сисси обычно выдували содержимое и раскрашивали на Пасху – красивой снаружи и пустой изнутри.

Никто не живет с ней в этой комнате. Ни Джек, ни ее сын.

Мой малыш! Неужели он навсегда ушел? Грейс поймала себя на том, что напрягает слух в надежде услышать приглушенный грохот стереосистемы Криса. Но тишину нарушил лишь тихий шелест дождевых струй.

Она подумала о том, как иногда возмущалась Крисом, его угрюмостью, дурным настроением. Вспомнила о тех случаях, когда он по-настоящему раздражал ее и она с радостью вышвырнула бы его из окошка. Но ведь каждая мать порой чувствует, что сыта по горло собственными детьми!

Вероятно, Крис тоже испытывал к ней подобные чувства.

И, очевидно, гораздо чаще, чем она думала. Иначе почему он предпочитает жить с Уином?

Грейс почувствовала твердый комок в своей груди, жалящий ее быстрыми крошечными ударами. Как он может любить Уина больше, чем свою мать? Это не трудно представить, ведь Уин – это Уин, для которого не существовало дурного настроения и который знал, как с ним справиться.

Черт тебя побери, Уин!

Он будет здесь с минуты на минуту. В ожесточении она наспех вытерла волосы полотенцем, влезла в джинсы и рывком натянула просторный свитер.

Через несколько мгновений Грейс открыла дверь, чтобы впустить бывшего мужа. И уже сделав это, осознала, что приоткрыла дверь гораздо шире, словно в нее должен был войти мужчина более крупный – скажем, такой, как Джек. Сердце ее сжалось.

– Привет, Уин.

– Привет, – ответил он в некотором замешательстве. Войдя внутрь, он усмехнулся, прислушиваясь к знакомой мелодии Майлса Дэвиса, струившейся из стереосистемы, – ленивой и плавной, словно дымок сигареты в придорожном баре.

Грейс взяла у него пальто, перекинув его через рукав.

– Дождь все еще идет?

Идиотка! Ведь она почувствовала даже через рукав свитера, что пальто намокло.

– Он скоро кончится, – сказал Уин.

– А я слышала другое. Они предсказывали, что выпадет семь с половиной сантиметров осадков.

Уин пожал плечами:

– Тогда считай меня оптимистом.

Да, подумала она, Уин именно такой. А что, еслинапомнить ему, что даже самый радужный взгляд на вещи не всегда помогает человеку не сойти с ума, когда он день и ночь воспитывает ребенка, особенно подростка?

Спокойно, сказала она себе. Сначала надо выпить один, а может, и пару бокалов. Потом ты можешь пустить в ход свое обаяние, попытаться убедить Уина в том, что не в его интересах брать Криса на полное попечение. Что дополнительная ответственность будет его связывать, мешать работе и светской жизни.

Ради Криса она готова умолять Уина, если это потребуется. А если это не подействует? Она не могла даже помыслить об этом. Потому что если Уин решит обратиться в суд, у нее не будет другого выхода, как сдаться. Дело ведь не только в том, что мощные связи и юридическая осведомленность помогут ему выиграть дело, – она просто никогда не подвергнет сына такой пытке.

Грейс жестом предложила Уину сесть. Он вежливо подождал, пока она сядет первой. Когда он сложил руки на коленях, одну поверх другой – будто фламандский дворянин на картине Ван Дейка, – она улыбнулась формальности. Это выглядело так странно – вот они сидят вместе, словно участвуют в какой-то пантомиме, которая в любой момент может заставить обоих залиться смехом.

– Как Крис? – поинтересовалась Грейс, стараясь не выдать голосом своего волнения. – Ему что-нибудь нужно?

– У него все отлично. Он не говорил тебе о новом компьютере?

– Нет.

Она изо всех сил пыталась отвечать ровно.

– Сначала собака, теперь – новый компьютер?

– Полагаю, есть более важные вещи, о которых нам следует поговорить.

В голосе Уина ощущалась робость.

Он чувствует себя виноватым, подумала Грейс. Это было видно по тому, как он нервно тряс ногой. И отводил в сторону глаза. Отлично. Может быть, удастся сыграть на этом.

– Для Криса нет ничего важнее компьютера. Если он когда-нибудь потерпит кораблекрушение и его вынесет на берег острова без пищи и воды, больше всего он будет тосковать по своей "Нинтендо".

Уин улыбнулся улыбкой старосты класса. Несомненно, он чувствовал облегчение от того, что Грейс не устраивает ему скандал.

– Вчера вечером он учил твою мать играть в 'Тетрис". Ты когда-нибудь пробовала?

– У меня на игры нет времени, – ответила она более резко, чем хотела.

Но Уин вроде бы не заметил этого.

– Сейчас, может быть, и нет. Но, помнишь, когда мы только поженились и у нас не было денег заплатить за кабельное телевидение? – вспомнил он с улыбкой. – Все, что у нас было, это та колода карт. Когда я научил тебя играть в бридж, клянусь, ты уже не могла остановиться, пока не измучивала меня вконец.

– А ты, конечно, был слишком джентльменом, чтобы позволять мне все время проигрывать.

– А у меня не было другого выхода! Ведь ты играла до тех пор, пока не выиграешь или не измотаешь меня.

– Неужели это было так плохо? – сочувственно улыбнулась Грейс.

– Не всегда.

Его губы перестали улыбаться, но улыбка осталась в глазах, отчего вокруг их уголков побежали морщинки. Он чуть подвинулся, и половина лица попала в тень. Грейс вдруг вспомнила, как они после рождения Криса оставляли свет в коридоре на всю ночь, и лицо Уина на подушке рядом с ней тогда казалось рассеченным на две половинки – темную и светлую, подобно маске арлекина. Но Грейс никак не могла вспомнить, что чувствовала, когда Уин целовал ее… Или какие слова он шептал ей, когда они занимались любовью.

– Уин, я не хочу терять сына.

Ее голос дрогнул, и она заставила себя не расплакаться.

– Ты не теряешь его, – ответил Уин. – Он по-прежнему тебя любит.

– Тебе легко говорить.

– Может быть, ему сейчас нужно просто сменить обстановку. – Он умолк, словно подыскивал слова. – Судя по тому, что Крис мне говорил, здесь довольно напряженная атмосфера.

– Видишь ли, Уин, все эти дела с книгой, а теперь еще и приезд моей матери – знаешь, это, конечно, не пикник.

– Я говорил не о Корделии.

Грейс почувствовала, что ее щеки запылали.

– К чему ты клонишь?

Он пожал плечами.

– Я пришел не для того, чтобы судить тебя, Грейс. Поверь, меньше всего мне хотелось бы делать это. Благополучие Криса – моя главная забота. Совершенно ясно, что он несчастлив.

– Я знаю, что он несчастлив, – согласилась Грейс. – Но с каких это пор подросткам необходима особая причина, чтобы быть не в настроении?

– Я не виню тебя, Грейс, – повторил Уин.

– Тогда не забирай его у меня!

Она вскочила на ноги, почувствовав себя так, будто пытается удержать равновесие в стремительно мчавшемся поезде. Казалось, пол кренится и уходит из-под ног.

– Я…

Уин остановился, словно обдумывая то, что собирался сказать. Наконец, как бы признавая свое поражение, он развел руками и взглянул на нее. На его красивом, четко очерченном лице читались желание и смущение.

– Меньше всего мне хотелось бы сделать тебе больно, Грейс. Возможно, стоит дать Крису пожить пока у меня. До тех пор, пока не уедет твоя мать.

– А когда это произойдет?

– Не знаю. Она носится по Нью-Йорку, делает визиты старым друзьям твоего отца, кого она только могла разыскать, и пытается выколотить из них пожертвования на библиотеку. Кроме того, много будет зависеть от того, будет ли она выдвигать свой судебный иск или нет.

– Но… она не может… Эти письма…

Теперь уже вся комната ходила ходуном, раскачивая Грейс из стороны в сторону.

– Ты говоришь, что они написаны твоим отцом, – терпеливо, словно разговаривая с ребенком, объяснил Уин. – Но было ли их авторство подтверждено графологом? И даже если это так, готова ли ты к тому, что его свидетельство будет оспорено в суде другим экспертом со стороны твоей матери?

– Уин, я знаю почерк отца. Нет сомнения, что это подлинные письма. Он поднял руку.

– Давай не будет отходить от темы. Корделия может пробыть здесь еще неделю, возможно, две. За это время многое может измениться в судьбе Криса. Обещаю тебе, что не буду склонять его к какому-либо окончательному решению. Потом, когда ситуация прояснится, мы обсудим это с его психотерапевтом – все втроем. И вместе решим, что для Криса лучше всего.

Грейс ощутила огромное облегчение. Это было не совсем то, на что она надеялась, однако лучше того, чего так боялась. Ей было трудно стоять, и она вдруг поняла, что сегодня почти ничего не ела и поспала прошлой ночью всего лишь несколько часов. В следующий момент она обнаружила, что падает на ковер – медленно и даже изящно, как будто собирается встать на колени для молитвы.

Уин подошел к ней, опустился на колени и бережно обнял. Странно – вместо того, чтобы встревожиться, Грейс ощутила себя непривычно легко и спокойно. Он не прижимал ее к себе, как в тот день, когда она сказала, что между ними все кончено, а просто держал ее нежно, почти робко, как будто собирался потанцевать с ней. Слезы брызнули у нее из глаз.

– О, Уин…

Она уткнулась ему в плечо.

От него исходил слабый запах улицы и дорогой кожи – запах, так же знакомый ей, как ее собственный. Его руки сжимали плечо Грейс почти конвульсивно.

– Я снова и снова проигрываю в голове нашу историю… – Голос Уина звучал напряженно, почти сдавленно. – Все время пытаюсь найти новую концовку. И не могу.

Грейс слышала это и раньше, но тогда она была словно одета в стеклянный панцирь и его покаянные слова звучали глухо и отдаленно, соскальзывая по стеклу вниз подобно дождевым каплям, бегущим по ветровому стеклу быстро летящего автомобиля. Теперь же слова Уина проникали ей в мозг.

– Я простила тебя давным-давно, – сказала Грейс, встретив взгляд его голубых глаз, полных печали.

– Но не достаточно быстро. – В его тоне она уловила легкую горечь, которая сменилась в последующих словах раскаянием. – Но Бог свидетель, у тебя были для этого серьезные причины.

– Послушай, Уин, зачем вспоминать все заново?

– Затем, что… – он сглотнул слюну, – я подумал, что несмотря на все, что тогда произошло, у нас была чертовски хорошая жизнь.

– Часть ее была хорошей.

– Я утром завязываю галстук и ухожу из дома, раздумывая, подходящий это галстук или нет. Помнишь, ты всегда выбирала мне галстуки? И еще кофе. Я никак не могу сварить хороший кофе. Кладу столовую ложку на чашку воды, но он получается слишком крепким. Покупаю кофе в закусочной недалеко от моего офиса, но мне противно пить его из пластмассовых чашек.

– Да, кофе я делать умею, – согласилась Грейс. – А ты забыл, как у меня всегда подгорали английские сдобные булочки?

– Они все равно мне никогда особенно не нравились. И кто сказал, что ты должна была кормить меня?

– Уин… не надо.

– Грейс, пожалуйста. Я люблю тебя. И никогда не переставал любить.

Становится слишком горячо, подумала Грейс, слегка запаниковав. Но разве в последнее время Уин не вел дело к этому? И разве она до известной степени не поощряла его?

– Уин, мы больше не муж и жена…

Он прервал ее поцелуем, его губы мягко коснулись ее рта, словно неназойливо ища ответ на какой-то вопрос. Оторвавшись от нее, Уин прошептал:

– Позволь мне остаться на ночь.

– А как же Крис?

Она произнесла эти слова не думая. И только когда они уже сорвались у нее с языка, она поняла, что не сказала Уину «нет». Она должна была крикнуть: "Прекрати! Поезжай домой!"

– Крис с твоей матерью. Он ничего не подумает.

Иногда, когда у меня по горло работы, я остаюсь ночевать в офисе.

– Уин, это безумие.

Он снова поцеловал ее, на этот раз более страстно. Обхватив ее голову, Уин начал поглаживать ей виски. Грейс неожиданно для себя ответила на поцелуй, и жар, разраставшийся в ней, был больше, чем простое эхо того, что когда-то соединяло их.

Если бы Уин сказал в этот момент "Я люблю тебя" или попытался каким-то образом употребить силу, она бы пришла в себя и настояла, чтобы он ушел.

Но Уин просто стоял и ждал, его руки обнимали ее, а его теплое дыхание касалось волос Грейс. Она ощущала, как часто и тяжело бьется у него сердце, будто кто-то беспрестанно стучит в окно.

Ей казалось, что она парит в воздухе, как будто это происходит с кем-то другим или она видит это во сне. Ослабив узел его галстука, она протянула один конец через петлю. Тяжелый шелк проскользнул у нее сквозь пальцы как масло.

Боже, помоги мне, подумала она. И все же ей показалось вполне естественным провести Уина в спальню и раздеться у него на глазах. Он знал ее обнаженное тело в разных формах – когда она была юной невестой с плоским животом и маленькой грудью и когда она носила Криса – с огромным животом и набухшими грудями. Он видел багровые следы растяжек, превратившихся в тоненькие серебристые ниточки. И, увы, он видел также неизбежные последствия действия силы тяготения – чуть ослабевшую грудь и слегка отяжелевший зад.

А вот Уин, казалось, совсем не изменился. Он был таким же подтянутым, как в студенческие годы, в нем чувствовалось изящество силы, которое ассоциировалось у нее с пловцами и танцорами. Когда Уин разделся, Грейс увидела, что побледневший летний загар был несколько темнее над ключицами и ниже локтей, там, где заканчиваются рукава тенниски. Когда он подошел и привлек ее к себе, Грейс показалось, будто она наконец решила трудную головоломку. Она чувствовала, как в нем нарастает желание. Уин негромко застонал:

– Грейс, маленькая, мне хорошо с тобой. Так хорошо…

Грейс зажмурилась. Ей хотелось, чтобы он не говорил ничего, чтобы все это оказалось сном, от которого она очнется завтра утром без всякого сожаления.

Уин начал ласкать ее, дотрагиваясь до нее так, как, он знал, ей нравилось. Она села на край кровати, а Уин встал на колени на матрас рядом с ней и стал массировать ей плечи, чтобы снять с них напряжение. Нажим его пальцев был именно таким, какой требовался. Руки Уина – такие опытные, знающие, сильные…

Он принялся ласкать ее грудь, одновременно его рот находил наиболее чувствительные места сзади у нее на шее, затем Уин двинулся вниз вдоль позвоночника, легонько касаясь его языком. Он остановился, дойдя до талии, обнял Грейс и мягко опрокинул ее на спину. Теперь языком он ласкал соски, вызывая у нее острое и жгучее ощущение, схожее с тем, которое было, когда она кормила Криса грудью, – восхитительное ощущение теплого молока, вытекающего из сосков.

Теперь уже не было ничего легче, чем раздвинуть ноги и помочь Уину войти в нее. Легче, чем все, что она пыталась сделать или сделала за недели, месяцы, годы, прошедшие с того дня, когда они с Уином были близки в последний раз. Грейс чувствовала, как учащенно дышит Уин, уткнувшись ей в шею, и как ее собственное тело движется в такт с мощными, великолепными, точно рассчитанными ударами его тела.

И только когда утихла дрожь, когда она лежала в объятиях Уина, пытаясь отдышаться, ей пришло в голову, что оргазм был таким еще и потому, что она старалась достичь его быстрее, чем обычно. Грейс не хотела продлить наслаждение – она боялась.

Боялась того, что может произойти, если она полностью отдастся близости с Уином.

19

Нола выглянула в окно, и остатки сна тут же улетучились. Репортеры! Она насчитала, по крайней мере, с полдюжины. Многих сопровождали операторы с мини-камерами. Они толпились на тротуаре, переговаривались друг с другом, пили кофе из бумажных стаканчиков. Один из них – коренастый, в утепленном полушубке – посмотрел наверх и сощурился, пытаясь разглядеть высокую темную фигуру, выглядывающую из-за полупрозрачной занавески.

Боже всемогущий, еще только семь часов утра, она еще не почистила зубы, а они уже кружат вокруг, готовясь наброситься. Наверное, это Грейс или Бен, или кто-либо из того издательства проболтался о маме и Джине.

Ты сама напросилась на это, напомнил холодный голос внутри нее.

– Мама? – Таша, не снявшая ночную пижаму, подошла, позевывая, к окну. – Кто эти люди?

– Мы их не знаем, – ответила Нола, притянув к себе маленькое теплое тельце, пахнувшее постелью.

– Но чего они хотят? – настойчиво спросила Таша. Хотят содрать с меня шкуру, подумала Нола.

– Они хотят поговорить с твоей мамочкой, – ответила Нола, стараясь придать голосу беззаботный тон. – Как было бы хорошо, если бы ты и твоя сестра уделяли мне столько внимания.

Таша широко раскрыла глаза и поднесла большой палец ко рту.

– Это из-за Бена? – спросила она.

Нола почувствовала, как внутри у нее что-то екнуло, как будто она находилась в лифте, который только что без остановки пролетел шесть этажей. Устами младенца глаголет истина. Таша правильно думает, что любая неприятная и даже страшная вещь должна быть связаны с новым осложнением в жизни матери – Беном Гоулдом.

– Конечно, нет, – ответила Нола.

– Мама?

– Да, солнышко?

– А Бен будет нашим новым папой?

Дочь задала вопрос точно таким же тоном, каким спрашивала, когда педиатр собирался сделать ей укол: "А мне будет больно?"

– Нет, малышка, – сказала она мягко, – Бен не будет твоим папой. А это, – она показала рукой на окно, – об этом совсем не стоит беспокоиться.

Таша и Дэни знали о своем дедушке только то, что он умер задолго до их рождения. Она не сказала им – пока не сказала, – кто был их дедушкой. Она должна сделать это раньше, чем намеревалась, может быть, даже сегодня. Но не сейчас.

– Эй, а где Дэни? Она еще не встала?

– Я ей сказала, что она опоздает в школу, но она не хочет вылезать из кровати.

– Знаешь что? – Нола ослепительно улыбнулась. – Дэни может спать дальше. А ты можешь посмотреть телевизор, если хочешь. В школу сегодня не пойдем.

Таша прищурилась.

– А почему учительница не сказала нам об этом?

– Потому что не учительнице решать, что хорошо для вас. – Нола легонько хлопнула Ташу по попке. – А теперь иди переоденься, пока я готовлю завтрак.

Через сорок пять минут, когда девочки поели и оделись и Флорин уселась с ними перед телевизором, Нола приготовилась вступить в бой. Она надела длинную черную шерстяную юбку и приталенный красный жакет-френч, уже лет пять как вышедший из моды. Выходя из парадной двери, она увидела, что толпа репортеров увеличилась. Теперь их была по крайней мере дюжина. И они ринулись к ней, тыча в лицо камеры и микрофоны.

– Мисс Эмори, вы утверждаете, что сенатор Траскотт был вашим отцом?

– Знаете ли вы, что вдова сенатора опровергает ваши утверждения?

– Почему вы так долго не предавали это гласности?

– Правда ли, что вы сговорились с «Кэдогэном» поделить доход от публикации книги?

Нола резко обернулась, чуть не налетев на приземистую женщину со впалыми щеками, державшую в руках диктофон.

– Мне нечего сказать! – Она повысила голос, чтобы перекричать шумящих репортеров. – За исключением того, что сенатор Траскотт действительно был моим отцом. И еще. Нет, я не заключала никакой сделки. А теперь, если позволите… Мне нужно ехать на работу.

Она попыталась пробиться сквозь толпу, но репортеры не отпускали ее.

– Были ли у сенатора другие внебрачные дети, о которых вы знаете?

– Вы связались с его семьей?

– Считаете ли вы, что имеете право на часть наследства вашего отца?

– Верно ли, что ваша фирма была выбрана для проектирования библиотеки Юджина Траскотта?

Вопрос этот, прозвучавший весьма невинно, поразил Нолу, как удар молнии. Руки и ноги ее задрожали, и кровь прилила к щекам. Откуда они прознали про это? Ведь результаты конкурса еще не были объявлены. А может быть, ее просто провоцируют?

– Обратитесь к моему боссу, я не участвую в этом проекте, – ответила она коротко, зажмурившись от света вспышки.

Ложь. Почему она должна лгать?

Нола знала почему. Потому что если она не сохранит в тайне этот последний секрет, ее библиотека никогда не будет построена. Корделия Траскотт и остальные члены отборочного комитета отвергнут ее проект, и для этого им потребуется гораздо меньше времени, чем для того, чтобы хлопнуть дверью.

– Мисс Эмори…

– Всего один вопрос…

– Знаете ли вы…

Нола рванулась вперед, преследуемая их возбужденными голосами, запахом мокрой шерсти и горячего кофе, исходившим от них. Она не осмеливалась остановиться и оглянуться назад, не осмеливалась даже показать им лицо. Потому что по его выражению они смогут понять, что она вовсе не то воплощение правдивости, каким старается себя показать.

– Я видел тебя в шестичасовом выпуске новостей. Это было потрясающе! Ты не позволила им одолеть себя и одержала верх.

Бен, лежавший рядом с Нолой на широкой кровати, гладил горячей ладонью внутреннюю часть ее бедра, остановившись, чтобы провести легонько пальцем по еле заметной полоске от трусиков, которые сорвал с нее незадолго до этого.

Нола задрожала. Они только что закончили заниматься любовью, а он все еще возбуждает ее. Девочка, возьми себя в руки.

– Тебе нравится, когда я наверху? – поддразнила она его.

Бен засмеялся. Его рука двинулась дальше к жестким волосам на лобке, все еще влажным после любовного акта. Но Нола отстранилась от него.

Хватит безрассудных метаний. Пора начинать работать головой.

Сегодня утром озабоченное выражение, появившееся на лице Таши, когда та спросила о Бене, укрепило решимость Нолы. Их связь с Беном не может больше продолжаться. Каким бы прекрасным любовником он ни был.

Нола вздохнула.

– Хочешь, скажу правду? Я не одержала верх, как ты думаешь. На самом деле я была здорово напугана.

– Это поможет распродать книгу. Жаль, шумиха началась рановато. Даже если мы поспешим с публикацией, все равно потеряем часть инерции.

Он умолк с задумчивым видом. В последнее время это выражение стало часто появляться у него на лице – серьезное, почти угрюмое. Не размышлял ли он так же, как и Нола, об их взаимоотношениях?

– Бен, что случилось?

Пусть он сам скажет это, подумала она. В этом случае не она будет виновата в их разрыве.

– Ничего, – ответил он, перевернувшись на спину. Нола уселась на кровати и посмотрела на него.

– Перестань. Вот уже пару недель ты такой. То веселишься, то вдруг ведешь себя так, будто аятолла угрожает тебе смертной казнью. Что происходит?

Но она знала, что происходит. Под обаянием и хладнокровием Бена таился страх. Играть роль папочки для быстрорастворимой семьи – "просто добавьте мужчину и хорошенько размешайте" – это точно не для него. Нола вспомнила, как на прошлой неделе Бен водил их в кино и полдороги Дэни хныкала, что устала и хочет домой. Бен выглядел таким раздраженным – казалось, он еле сдерживается, чтобы не ударить Дэни, – что Ноле захотелось ударить его самого: "Приятель, если тебе не по нутру жар от плиты, выметайся из кухни!"

В любом случае Нола не могла допустить, чтобы Бен превратился в подобие Маркуса, который заявлялся к ним только тогда, когда у него появлялось настроение – в основном когда он вспоминал о днях рождения дочерей.

– Я просто думал, – ответил Бен, обращаясь к потолку.

– О чем же?

– О том, насколько легче было бы все, если бы ты с самого начала послушалась меня.

– Ты хочешь сказать, если бы я избавилась от писем? Спустила бы их в унитаз? Или бросила в костер? Бен, они имеют значение. И не только для меня.

– А как насчет меня? – Он говорил спокойно, но в голосе звучала угрожающая нотка. – Как я укладываюсь в твою грандиозную схему мироздания?

– Я не знаю, Бен, – тихо произнесла Нола. – Почему ты сам не скажешь мне об этом?

А что, если я скажу ей правду? – подумал Бен. Что я совсем не тот хороший парень, за которого себя выдаю.

Но он знал, что и это не будет полной правдой. Более чем факт передачи Нолой писем Грейс – что в свое время привело его в ярость, но теперь он немного отошел, – его выводила из себя мысль, что он, вероятно, по-настоящему влюблен в нее. И что если он не выговорится сейчас, эта мысль взорвет его разум.

– Господи, Нола, неужели ты не поняла?! – Его глаза в полумраке спальни сверкали. – Я использовал тебя! Надеялся, что ты отдашь эти письма мне, чтобы я смог сыграть в героя в "Кэдогэне".

Сердце Бена колотилось. Что он говорит? Что он сделал? В то же время он почти надеялся, что Нола использует это как предлог, чтобы бросить его. Он увяз в этой истории… И с каждым днем увязает все глубже.

– Но потом случилась странная вещь, – продолжал Бен, которому вдруг стала невыносима мысль о том, что она плохо о нем подумает, – я тебя… Ты мне стала небезразлична. – Он не мог выговорить слово «полюбил» – оно просто отсутствовало в его лексиконе. – Боже, меньше всего на свете я хотел этого. Жена, дети – готовая семья. Отец дерьмовый! Это все не для меня. К черту!

Он с силой стукнул кулаком по подушке.

Нола похолодела. Почувствовав дрожь во всем теле, она натянула на себя простыню и одеяло, хотя знала, что они не согреют. Она понимала, что должна рассердиться на него, но почему-то чувствовала жалость.

Жалость к нему, Бену – потерявшемуся мальчику, к которому ее потянуло с самого начала, хотелось прижать его к себе и приласкать. Может быть, она даже любила его… Какое-то время.

Но теперь все кончено. Признание Бена стало последней остановкой поезда, который шел не туда, где ей хотелось бы быть.

– Может быть, ты влюблен в меня. Однако это не любовь. – Она старалась говорить как можно мягче. – Когда мы вместе, то большей частью занимаемся… этим. – Она показала рукой на смятые простыни.

– Ты хочешь сказать, что это единственное, что тебя интересовало? Секс?

Он говорил громко, с обидой в голосе. Нола насторожилась. Когда они ссорились с Маркусом, тот тоже старался исказить ее слова.

– Разве ты не понимаешь? – Нола ощутила, как усталость наваливается на нее. – У меня две маленькие дочери. Сейчас они наверху вместе с Флорин, и в последнее время они проводят там чересчур много времени. Бен, мне нужно заботиться о семье. Я забросила работу, потому что слишком занята тобой. Я не могу променять работу или детей на тебя.

– А кто тебя об этом просит? Я мог бы переехать к тебе или мы могли бы снять квартиру.

Бен сам не верил вырвавшимся словам. Откуда они взялись?

– Бен, прекрати! – воскликнула она. – Ты ведь не хочешь этого.

– Никогда я еще не был так серьезен, как теперь. Отчаяние в его голосе напугало ее.

– Я оденусь, – Нола сдвинулась на край матраса, – а потом, думаю, будет лучше, если ты отправишься домой.

Она хотела подняться, но он схватил ее за руку и почти рывком опрокинул на спину.

– Бен, что ты…

Он глядел на нее с искаженным лицом.

– Что ты сказала, Нола?!

– Что тебе пора домой.

– А что потом?

– Потом, через день-другой, мы поговорим об этом, когда у нас будет возможность хорошенько все обдумать.

– Черт побери, Нола, я выворачиваюсь перед тобой наизнанку, а в ответ слышу: "Мы поговорим об этом!"

– Бен, ты ищешь в моих словах смысл, которого там нет. И в любом случае ясно, что ты почти не знаешь меня. Мы знакомы… сколько?.. уже три недели.

– Ну и что? Я не говорю, что мы должны пожениться. И разве не лучше для нас было бы жить вместе?

– В каком-то смысле, может быть, лучше. Но…

– Просто ответь – да или нет? Что, это так трудно, Нола?

– Да, трудно.

– Почему? Почему?!

– Потому что ты давишь на меня, а мне это не нравится.

Казалось, страх рассек его лицо пополам. Одна половина принадлежала упрямому ребенку, которого неожиданно постигло разочарование, вторая – драчуну, настаивающему на своем. Внезапно он навалился на нее всем телом, прижимая к кровати, и грубо впиваясь в рот – так, что она не могла вздохнуть.

– Бен! Нет, нет, только не так, – задыхаясь, проговорила Нола.

Она не могла поверить в то, что происходит. Бен не давал двинуться, с силой коленями раздвигая ей ноги. Казалось, он… насилует ее.

Но его пальцы были у нее между ног, и ей захотелось ударить, оцарапать его, сделать ему больно.

– Прекрати! – закричала Нола, извиваясь под ним, пытаясь сбросить его с себя. Однако Бен был чересчур силен для нее… И груб, так груб! Словно это был кто-то другой, чужой ей человек, который раздвинул ее ноги и вонзился в нее. – Отпусти… меня.

За мгновение до этого Нола чувствовала потрясение и ужас… Но сейчас она пришла в себя, и гнев душил ее. Да как он смеет!

Она услышала, как он вскрикнул, и после последнего содрогания, отозвавшегося во всем ее теле вплоть до копчика, перестал сжимать ее так сильно. Потом одним движением скатился с нее и поднялся с матраса. Нола видела, как его бледная спина то исчезает, то появляется в полумраке спальни. Наконец он нашел свои брюки и влез в них.

Нола, дрожа и крепко стиснув зубы, чтобы они не клацали, сползла с кровати и с трудом встала на ноги. Она стояла, широко расставив ноги, – они дрожали так сильно, что это был единственный способ удержать равновесие. Но когда Бен обернулся к ней и она увидела выражение его лица – в нем отсутствовало раскаяние, а была обида, как будто не она, а он был потерпевшей стороной, – в ней вдруг закипела ярость.

– Ты что это, дьявол тебя побери, устроил?!

– Думал, тебе понравится грубый секс.

Бен ощутил себя в роли гангстера из фильма для детей, произносящего строчки, не имеющие к нему ровно никакого отношения. Боже, неужели он на самом деле так поступил с ней? Чем же тогда он лучше этого дерьма – Роджера Янга?

Если у него и был какой-то шанс завоевать Нолу, сейчас он уничтожил его. Зачем он сделал это?

Ты боишься, дружок Бен. А что, если бы она приняла твое предложение? Тогда ты бы влип.

– Это было насилие! – выкрикнула Нола.

– Брось, Нола, ты ведь не ребенок.

Нола швырнула в него туфлей, но промахнулась. Стоявшая на тумбочке около кровати лампа грохнулась об пол, и разбитое старинное стекло зазвенело.

– Подонок! – Она схватила свисавшую с края кровати блузку и натянула на себя. Пальцы не слушались и соскальзывали с шелковой ткани, когда она попыталась протолкнуть пуговки в петли. – Не могу поверить, что дала втянуть себя в это. Я полжизни старалась держаться подальше от таких, как ты.

– Поэтому мне приходится расплачиваться за грехи твоего бывшего мужа?

Нола представила себе красную рукоятку стоп-крана и мысленно изо всех сил потянула ее вниз.

– Убирайся, – процедила она сквозь зубы.

– Нола, подожди, я ведь не хотел…

Бен протянул руку, словно прося прощения.

– Уходи. – Она обошла кровать и подняла старинную подставку от лампы – холодную и тяжелую. Хотелось плакать, но она была слишком рассержена – большей частью на себя за то, что позволила себе увлечься этим человеком. – Даю тебе тридцать секунд, чтобы ты оделся и выкатился через эту дверь. Иначе я позову полицию.

Он взглянул на нее с мукой на лице, рот перекошен, как у готической химеры.

– И меня арестуют? Валяй, Нола. Подумай, какая это будет сенсация.

При мысли о том, какое наслаждение она испытывала, когда его руки ласкали ее тело, как она с готовностью открывалась для него, Нолу передернуло.

– Время пошло!

Она почувствовала странную опустошенность. Гнев исчез, уступив место смертельной усталости. Но даже сейчас, после того, что он сделал с ней, после всего, что наговорил, какая-то частичка ее испытывала жалость к Бену. Все еще испытывала.

– Не беспокойся, я ухожу. Хочу только сказать одно. – Он обернулся к ней, глаза его блестели от непролитых слез. Пиджак был накинут на плечи. – Знаю, что ты скорее всего не поверишь мне, но я действительно говорил правду. О том, что мы должны жить вместе. И о том… – он умолк.

– Что ты меня любишь? – закончила она за него, хотя не могла вспомнить, произносил ли он на самом деле эти слова. Голосом, полным иронии, она добавила: – Да, я знаю об этом.

Разговор с Мэгвайром состоялся два дня спустя, когда она рассматривала эскизы дома Шульмана, сделанные Ронни Чангом. Превосходный участок земли на взморье Ист-Хэмптона размером с акр, для которого он нарисовал что-то, напоминающее нагромождение кубиков на абстрактном полотне. Ронни нравилось думать о себе как о втором И.М. Пее,^[32] но он проектировал не Лувр или небоскреб. Людям придется жить в этом доме…

– Нола, зайди ко мне.

Голос Мэгвайра из интеркома сорвал ее с высокого стула. В следующий момент она уже пробиралась среди кульманов, за которыми, сгорбившись, сидели ее коллеги.

Босс тепло поздоровался с ней, но его худое взволнованное лицо выражало осторожный оптимизм.

– Я только что получил известие, – сказал Мэгвайр. – Комитет Траскотта выбрал наш, – он поправился, – твой проект…

Волна счастья залила Нолу, очистив ее и заставив сиять от радости. Она надеялась, что не ослышалась. Но следующие слова Мэгвайра остудили ее пыл.

– Правда, есть одна загвоздка. У них проблемы с финансированием. Поэтому… пока они не найдут миллион или около того, мы не можем начать.

– Что они имеют в виду? Сколько им понадобится времени?

Нолу затрясло. С позапрошлой ночи, когда произошла безобразная сцена с Беном, она была как натянутая струна, нервничала и вздрагивала всякий раз, когда кто-то окликал ее по имени.

– Прежде всего до тех пор, пока не утихнет весь это шум. – Улыбка, бывшая у него на лице, когда она вошла, исчезла. – А после этого – кто знает? Если комитет пронюхает, что ты работаешь здесь…

Он увольняет ее? И поэтому позвал сюда? Нола обхватила себя руками, словно пытаясь сдержать дрожь и бешеное сердцебиение.

– Но разве они уже знают об этом?

Она вспомнила, как репортеры пытались поймать ее на слове.

– Если и знают, то никто мне об этом не сказал.

– Ты хочешь сказать, что это всего лишь вопрос времени?

– Нола, мы говорим не о сонных директорах какой-нибудь страховой компании. Ты имеешь дело с Корделией Траскотт. Можешь представить ее реакцию, когда она обнаружит, что ты связана, пусть даже отдаленно, с этим проектом?

Ноле хотелось возразить, но она знала, что Мэгвайр прав. Она не могла упрекнуть его в перестраховке. Даже когда он узнал, что она – дочь Юджина Траскотта – Нола сообщила ему об этом за день до того, как эта новость появилась в газетах, – его реакция была странно противоречивой, но в ней чувствовалась поддержка. "Не скажу, что догадывался, но в какой-то степени я не удивлен, – сказал он. – Порода чувствуется, Нола. Ты пойдешь далеко. И отчасти потому, что не боишься отличаться от других".

Отличаться. Может быть, именно поэтому большую часть жизни она чувствовала себя так, будто плывет против течения?

И именно это "отличное от других" мышление сработало в ней сейчас. Корделия Траскотт. Предположим, что не она обнаружит это, а кто-нибудь другой скажет ей: Нола Эмори не просто работает в фирме "Мэгвайр, Чанг и Фостер" – это она разработала проект, занявший первое место.

А что, если этим человеком стану я сама? Это безумие? Может быть. Но не лучше ли действовать сейчас, начать игру, не обращая внимания на то, что на руках почти нет козырей? Потому что есть шанс, пусть совсем ничтожный, убедить Корделию Траскотт в том, что только она, его плоть и кровь, может сделать библиотеку сенатора такой, какой ей следует быть. Как костюм, сшитый по его точным меркам, ее проект воплотит принципы, которые он отстаивал, битвы, которые он вел, идеалы, к которым он стремился…

– Ты прав, Кен. – Мысли в мозгу Нолы бились так же лихорадочно, как ее пульс. – Она должна знать, что это мой проект.

У Кена отвисла челюсть.

– Но я не имел в виду…

Нола остановила его быстрым движением руки.

– Если бы я встретилась с ней, лицом к лицу… Если бы убедила ее, что я единственная, кто сможет это сделать верно… О, Кен, наверное, я брежу? Есть ли какой-нибудь шанс, что она может появиться здесь?

– Нола, я знаю, что это для тебя значит. Но в нашем деле мы редко получаем то, что хотим. Конечно, это прекрасная возможность. И библиотека скорее всего будет построена… в свой срок. Только проект ее, возможно, будет уже не твой. Я знаю, это угнетает, но такова жизнь, ведь так?

Забыть обо всем и вычеркнуть библиотеку из своей жизни? После недель и месяцев адского труда до полуночи, мечтаний и стремления как-то соединиться с отцом? Нет, она не смирится с этим!

– Жизнь – это когда делаешь какую-нибудь глупость оттого, что нечего терять, – сказала Нола, повернулась и вышла из кабинета.

Вернувшись к себе, она сняла трубку и набрала номер Грейс. Та ответила после первого же гудка.

– Привет, – сказала Нола. – Это я.

– Привет. Как поживаешь?

Какое-то странное товарищество, казалось, возникло между ними.

– Неплохо, – соврала она. – А ты?

– Пока жива. Послушай, я могу помочь тебе чем-нибудь?

– Мне нужно найти твою мать, – заторопилась Нола. – Не спрашивай зачем. Ты можешь дать мне ее телефон?

На другом конце провода послышался судорожный вздох, но Грейс, к счастью, не стала расспрашивать ее.

– Моя мать здесь, в Нью-Йорке. Живет у моего бывшего мужа.

Грейс продиктовала номер телефона и адрес.

Нола поспешно простилась и нажала кнопку разъединения. Когда она набирала номер, данный Грейс, дыхание ее участилось. Что, если Корделия тут же повесит трубку? И услыхав на том конце провода глухие гудки, она уже была готова повесить трубку.

И вдруг в телефоне послышался красивый мелодичный голос. Голос, который она узнала мгновенно. Он принадлежал той крошечной, всегда безупречно одетой женщине, которая, бывало, останавливалась у маминого стола, чтобы сказать ей «здравствуйте», прежде чем проследовать в кабинет мужа.

– Алло?

И Нола – став снова маленькой девочкой с книжкой для раскрашивания и цветными карандашами, прячущейся под столом у матери, – внезапно потеряла дар речи.

– Кто это? – с ноткой нетерпения в голосе спросила Корделия.

Нола набрала воздуха в легкие.

– Это Нола. Нола Эмори, – решительно сказала она. – Я хотела бы с вами встретиться. Пожалуйста, это очень важно.

Последовала пауза, за время которой Нола снова успела стать собой – взрослым человеком.

Корделия заговорила негромко, но с явной твердостью в голосе:

– Не думаю, что нам есть о чем говорить, мисс Эмори. В отношении меня вы уже заявили о своей позиции достаточно ясно.

– Есть еще другие вещи. Вы не знаете о них.

– Вы говорите о деньгах? Весь этот шум из-за них?

В голосе звучало возмущение, как будто она вот-вот взорвется.

– Нет! – выкрикнула в ужасе Нола. – Мне ничего не нужно от вас. Я никогда не хотела этого… этой ситуации. – Ее голос упал, и она постаралась снова овладеть собой.

– Тогда чего же вы хотите?

– Просто встретиться с вами. Поговорить. Десять минут. Вот и все. Я смогу приехать к вам, – она взглянула на часы, – через полчаса.

– Нет. Не сюда. Мой внук…

– Тогда встретимся в парке. На детской площадке на Шестьдесят седьмой улице.

Молчание.

– Не понимаю, почему я должна уделять вам свое время, – произнесла Корделия тем же отрывистым тоном. – У нас нет ничего общего.

– Может быть, вы придете к какому-то выводу относительно нас после того, как выслушаете меня?

Долгое молчание. Оно обволакивало Нолу, как будто стены кабинета давили и не позволяли дышать.

– Я приду, – наконец ответила Корделия.

Легкие Нолы снова задышали. Кружащая голову теплота разлилась по всему телу, ее дополняло необычное чувство бесконечности, как будто сила земного тяготения на нее уже не действовала. Может быть, так чувствуют себя сумасшедшие. Или совсем наоборот – всю жизнь она была немножко сумасшедшей, а теперь наконец-то начала обретать разум.

20

Положив трубку, Корделия целую минуту сидела, уставившись на телефон, словно это была ядовитая змея, укусившая ее. Неужели она действительно согласилась встретиться с этой женщиной?

Корделия попыталась вспомнить угрюмую маленькую девочку, которую она мельком видела играющей около своей матери. Но на это воспоминание накладывался образ высокой эффектной женщины, которую она видела вчера на экране телевизора. Женщины, которая, глядя прямо в объектив камеры, произнесла: "Да, сенатор Траскотт – мой отец".

Корделии хотелось стереть из памяти этот образ и эти слова, она старалась заглушить негромкий голос разума, спрашивающий ее: "Зачем Ноле лгать?"

Уин. Где Уин? Он бы знал, что делать. Разве не он позапрошлым вечером умело обошелся с теми репортерами, которые, не сумев связаться с ней в Блессинге, звонили сюда в надежде поговорить с ее адвокатом? Уин сумел сделать так, чтобы они не заявились сюда, отвечая на их ужасные вопросы о Джине так гладко, будто говорил по бумажке.

Однако он сейчас был в своем офисе… а Нола не репортер. Придется решать эту проблему самой. Так же, как она решала любую проблему, какой бы неприятной она ни была.

Расположившись на диване-кровати в кабинете Уина, Корделия впервые с момента приезда сюда заметила, что для кабинета мужчины он выглядел несколько легкомысленным. Расписанные под мрамор зеленые книжные полки с приземистыми глиняными фигурками, намеренно расставленными тут и там между бестселлерами в ярких обложках, толстое, в кожаном переплете издание "Общественного регистра". Страшные африканские маски на стене над диваном, по замыслу декоратора, несомненно, должны были воплощать мужское начало. Она не видела ни одной детали, которая бы соответствовала характеру Уина. Может, потому, что знала его не так хорошо, как ей думалось?

Стук в дверь напугал Корделию, и сердце ее подпрыгнуло.

– Войдите.

Это был Крис. В широких джинсах и мешковатом хлопчатобумажном спортивном свитере он выглядел, как беспризорник из немого кино. Корделии страшно хотелось прижать его к себе и поцеловать. Но Крис был уже взрослым мальчиком, этим она его только смутит. Сейчас он позволял такие нежности только своей собаке, следовавшей за ним по пятам. Это был подросший золотистый ресивер с огромными лапами, заплетавшимися одна за другую, когда он прыгал и скакал вокруг Криса.

– У тебя все в порядке, Нана? – спросил Крис, вглядевшись в нее. – Ты выглядишь как-то… не так.

Неужели это так заметно? – подумала Корделия. Надо взять себя в руки и не показывать Крису, что что-то не в порядке.

– Ничего подобного, – ответила она с оживлением, которое, однако, далось с трудом даже с ее многолетним опытом в этой области. – Знаешь, дорогой, я очень люблю Нью-Йорк, но, вероятно, переусердствовала. Все эти музеи, галереи и универмаги – просто не могу выдерживать темп так, как в те времена, когда я была помоложе.

Она не упомянула о своих бесчисленных визитах к старым друзьям и коллегам ее и Юджина, которые наносила с целью обеспечить финансовую поддержку библиотеке.

– Что ты, Нана! – Крис округлил глаза. – Могу поспорить, что ты пробежишь марафон и опередишь всех.

– Это вполне возможно, – ответила Корделия, сохраняя невозмутимый вид.

Ее порадовала улыбка, притаившаяся в уголках рта Криса. Однако его все еще что-то беспокоило. Она почувствовала это давно, но надеялась, что это было всего лишь следствием буйства гормонов в переходном возрасте.

– Нана… Можно тебя спросить кое о чем? – Крис опустился на колени перед диваном, чтобы погладить собаку. Волосы закрыли его лицо. – Ты любишь мою маму?

– Что за вопрос? Бог мой, ведь она – моя дочь!

– Тогда почему же ты живешь здесь?

– Ну… это довольно сложно, мой дорогой. Твоя мама и я… у нас есть разногласия. Но это совсем не означает, что мы не любим друг друга.

– Значит, можно любить кого-нибудь и все-таки не хотеть жить вместе?

Корделия поняла, что Крис сейчас имел в виду.

– Да, думаю, что это так, – сказала она мягко, стараясь продвигаться вперед осторожно, как будто шла по только что засеянной лужайке. – Это зависит от обстоятельств.

Крис взглянул на нее снизу, и она заметила, что в глазах у него блестят слезы.

– Папа хочет, чтобы я жил с ним… А я не знаю. Я скучаю по маме. Мне очень не хочется говорить ей, что я хотел бы жить здесь.

– О, Господи! – воскликнула Корделия. Чувствуя, что ей трудно сидеть, она заставила себя выпрямиться. – Крис, ты говорил отцу о том, что чувствуешь?

– Вроде да… Да, говорил. – Он обвил рукой собачью шею и прижался щекой к пушистому золотому загривку. – Папа, он… да ладно.

– Что же сказал твой папа?

– Он так не думал… Он на самом деле не сделает этого…

– Крис, что бы он ни сказал, что бы это ни было, тебя это беспокоит. Так почему же не открыться мне?

Она говорила мягко, стараясь не отпугнуть мальчика.

– Он сказал, что понял бы меня, но… – Так как Крис прижимался лицом к шее собаки, его голос звучал слабо и приглушенно. Наконец он поднял голову и быстро договорил: – Но если я вернусь к маме, ему будет трудно одному содержать Коди.

Корделия была потрясена. Неужели Уин сказал это? Какой ужас! Бедняжка Крис! Неудивительно, что он так расстроен.

Она вдруг увидела Уина в ином свете – не как заботливого зятя, который не забывал посылать ей ко дню рождения и Дню матери поздравительные открытки и который так хорошо смотрелся на семейных торжествах, а как человека, который нечаянно, а возможно, и в силу собственной бесчувственности спровоцировал всю эту историю.

– А как же твоя мама? Ведь она будет ужасно скучать по тебе.

Корделия была поражена, обнаружив в себе столько сочувствия к дочери, на которую так злилась.

– Я надеялся… – Крис прикусил губу.

– Крис, в чем дело?

– Папа сказал… –Он остановился. – Не знаю, говорить ли об этом?

– Господи, я выслушала за последние несколько месяцев столько исповедей, что мне хватит до конца жизни. – Корделия натянуто улыбнулась. – Думаю, еще одна мне вреда не причинит.

– Помнишь тот вечер, когда папа остался на ночь в офисе? Так вот, он там не был. Он сказал мне, что ночевал у мамы.

Корделия была слегка шокирована – не столько тем, что Крис рассказал ей, а тем, что Уин оказался настолько болтливым. Год назад, нет, даже месяц назад ее бы обнадежило, даже привело бы в восторг это свидетельство того, что Грейс и Уин могут помириться. Теперь же оно не вызвало у нее ни волнения, ни неодобрения. Просто оставило равнодушной. Не была ли причиной этому ее скорая встреча с Нолой Эмори, мысль о которой давила на нее, не оставляя в сердце места для других эмоций?

– Ты надеешься, они помирятся? – спросила Корделия мягко. – Это решило бы для тебя все проблемы, не так ли?

– Я надеялся, что так случится, – согласился Крис, – но ведь есть Джек и все остальное… Не знаю, Нана, что мне делать?

Она едва не сказала, что поговорит с Уином, возможно, и с Грейс, но вовремя остановилась. Может, хватит совать нос в чужие дела? Не пора ли перестать вмешиваться в жизнь своих детей и предоставить им возможность совершать собственные ошибки?

– Ты должен поговорить с родителями. Рассказать им обоим о том, что чувствуешь.

– Я хочу быть с отцом. – Крис был очень взволнован. – Но я хочу быть и с мамой.

– Так им и скажи. И пусть они решают, как будет лучше. Это слишком тяжелая ноша для твоих юных плеч – решать проблемы еще и твоих родителей.

Крис кивнул, но лицо его сохраняло мрачное выражение. Когда он, неуклюже волоча ноги, вышел из комнаты, сопровождаемый собакой, Корделия поняла, что ей стоит и самой прислушаться к собственному совету. Будь честным, сказала она Крису. Скажи правду.

А она была честна сама с собой? Она не хотела видеть эти письма потому, что была убеждена, что все в них было ложью?.. Или оттого, что в глубине души боялась, как бы они не оказались правдой? Но, может, она сумеет в конце концов это пережить?

Корделия встала и дрожащей рукой дотянулась до пачки писем, так и лежавшей на серванте с тех пор, как она приехала тогда от Грейс. Имея в запасе несколько минут до встречи с Нолой, она должна посмотреть, с чем ей придется столкнуться, посмотреть, так сказать, врагу в лицо. Разве не это сделал бы Джин на ее месте? И Гейб тоже – он не из тех, кто увиливает от боя.

Корделия нашла очки для чтения, надела их и уселась в глубокое кресло. Когда она перебирала страницы, строчки прыгали и расплывались у нее перед глазами. Но один абзац сразу привлек ее внимание.

"Дорогая Маргарет.

Я долго и серьезно думал над тем, что ты сказала в тот день, когда провожала меня в аэропорту. Я по-прежнему больше всего хочу, чтобы мы были вместе, не таясь ни от кого. Но в то же время я должен согласиться, что ты, видимо, права. Могу только вообразить, чего тебе стоило произнести те слова. Корделия мне тоже дорога. Но я всегда считал ее сильной женщиной, не нуждающейся во мне или в ком-нибудь другом. Только ты заставила меня понять, как глубоко она будет оскорблена и скольким людям будет больно, если правда о тебе и обо мне выйдет наружу…"

Корделия отшвырнула листок, словно он обжег ее. Хлынули слезы. Она затрясла головой и зажала рот рукой. Ей показалось, что, отбросив листок, она заставит эти строки исчезнуть.

Этого не могло быть! Джин. Маргарет. Он никогда… Он не мог бы… Столько лет… Все это время он не любил ее. Она бы знала об этом.

Эти письма – наверняка фальшивка. Да, именно так. Уин такое предполагал. Теперь Корделия была уверена.

Джин не мог написать такие письма.

Он любил ее, не Маргарет.

Разве не так?

Но тут она вспомнила тот страшный день, когда Джин позвонил из дома Маргарет. Тогда голос его звучал совершенно непохоже – в нем чувствовалось потрясение, отчаяние, почти истерика:

"Корделия, я убил человека. Я пытался… У него было оружие. Я должен был остановить… Боже, помоги мне… Это был несчастный случай".

У нее самой от страха сердце сжалось, но она успокаивала его:

"Конечно, это был несчастный случай. А теперь расскажи мне в точности, что случилось".

После того, как Корделия услышала от него всю историю, она рухнула на ближайший стул, чтобы не упасть, – настолько ослабевшей от ужаса она себя почувствовала. Потом, взяв себя в руки, заговорила с удивительным хладнокровием:

"Слушай меня внимательно. Ты приехал к Маргарет всего несколько минут назад. Очень важно, Джин, чтобы ты сказал именно так, когда туда приедет полиция. Маргарет позвонила тебе и сообщила, что нашла своего мужа мертвым – это было самоубийство – и ты сразу же приехал к ней. А теперь позвони своему другу из ФБР – Пату Малхени. Он поможет тебе. Полиция об этом знать не должна".

"Я… Корделия, я больше не могу… Ты должна узнать…"

Но она тогда прервала его, не дала произнести слова, рвавшиеся у него с языка, будто прижгла кровоточащую рану:

"Я знаю все, что мне нужно знать, – сказала она тогда. – Ты сделал только то, что сделал бы любой храбрый человек. Зачем позволять людям искажать это, вкладывать в это другой смысл? Джин, пусть Малхени займется этой историей, и все будет так, как будто ничего не произошло".

Как будто ничего не произошло.

Не стало ли для нее прошлое книгой, которую она переписала так, как это ее устраивало? Даже собственные воспоминания – не выдумала ли она их заново? Когда она думала о Джине, не вспоминала ли ту любовь, которую покрывала лаком столько раз, что ее истинные очертания стали еле различимыми?

Корделия огляделась вокруг. Окурки, смятые бумажные салфетки, пробки от бутылок валялись под скамьей, на которой она сидела, ожидая Нолу. Разве был парк таким грязным много лет назад? Тогда она считала Манхэттен сказочной страной, волнующей, сверкающей, великолепной. Возвратиться домой в Блессинг после смерти Джина было все равно, что втиснуть ноги в старые туфли, давно уже ставшие тесными.

Но были и радостные минуты. Ее старая подруга Айрис… И Стентон Хьюгс, с которым Корделия смотрела на уроках биологии в один микроскоп, – это он предложил ей место в престижном Совете университета Лэтем. Вскоре после смерти матери, когда она узнала от Айрис о черных "бабушках"-акушерках, которым Американской медицинской Ассоциацией было запрещено практиковать, – как она взялась за дело! Работала каждый день, даже по выходным, посылала письма, звонила, искала преподавателей, врачей, сестер – всех, кто хотел добровольно участвовать в программе аттестации, одобрения которой Корделия добилась у местных органов здравоохранения.

А потом ведь у нее был сад.

Там, дома, подумалось ей, первые нарциссы скоро уже проклюнутся сквозь жирную черную почву – зеленые стрелочки, которые кажутся довольно сильными, но скоро согнутся под весом цветков. Гейб готовит грядки для посадки семян в теплице и опрыскивает деревья, чтобы отпугнуть тлю.

У Корделии заныло сердце. Ей так захотелось сейчас быть в Блессинге, с Гейбом, далеко от всего этого – от Грейс, от Нолы Эмори и даже от Уина, который в последние дни подталкивал ее к тому, чтобы она подала заявление в суд и добилась постановления о прекращении публикации книги.

Она озябла в сером кашемировом пальто, а молодая женщина в хлопчатобумажных брюках и курточке бодро прошагала мимо, не чувствуя холода. Внезапно Корделия ощутила себя старше своих пятидесяти девяти лет. Старушка в парке, у которой не осталось ничего, кроме ее драгоценных воспоминаний…

И даже им угрожает опасность.

Библиотека – вот о чем она должна сейчас думать. Разве не это заставляло ее продолжать жить у Уина и после того, как она почувствовала, что злоупотребляет его гостеприимством? Да, прошло уже почти две недели. Все это время она моталась по городу, надевала лучшие платья и наносила визиты старым поклонникам Джина, согласившимся с ней встретиться. Конечно, некоторые из них не считали нужным поздороваться, но, например, Хэммонд Вентворт, который явно не забыл все, что Джин сделал для него, когда он возглавлял парковое управление, вложил сто тысяч.

Но унижение от отказов, полученных ею, не могло сравниться с болью, которую она испытала, читая это письмо. Подделка или нет – все равно его строчки звучали в ее голове. Как грохот отбойного молотка на улице неподалеку от того места, где она сидела.

– Миссис Траскотт?

Корделия вздрогнула и подняла голову, встретив взгляд зеленых глаз, которые изучали ее внимательно и бесстрастно – так доктор присматривается к пациенту, пытаясь распознать признаки болезни.

Но уже в следующий миг она поняла, что стоящая перед ней женщина, одетая в простое черное пальто с ярко-красным шарфом вокруг шеи, просто старается не выдать своих чувств. Рука, которую она протянула Корделии, слегка дрожала. Она похожа на него.

Как она не заметила сходства, когда увидела Нолу по телевизору?! Оно не ограничивалось чертами лица, было что-то в самообладании Нолы, в том, как она держалась, несмотря на волнение, которое должна была испытывать сейчас. Как это похоже на Джина…

– Можно мне сесть?

Слова Нолы Эмори донеслись до ее слуха издалека. Корделия немного подвинулась, давая Ноле возможность сесть.

– Даю вам десять минут, – сказала она, как ей показалось, деловым тоном.

Сердце тяжело билось у нее в груди.

– Это не займет много времени. Я просто хочу поговорить с вами.

– О чем?

Она заметила, что кровь отхлынула от лица Нолы.

– О библиотеке. Я пришла, чтобы поговорить о библиотеке.

Сердце у Корделии упало. Эта женщина, дочь Маргарет, – что она может знать о библиотеке Юджина? И зачем она нужна ей?

Корделия подумала о проекте, который она выбрала – практически не колеблясь – из всех, предложенных на конкурс. Она знала, что члены комитета поддержат ее, и они в конце концов с ней согласились. Она видела перед собой полдюжины рисунков на толстом картоне. Стремящиеся вверх линии, широкие плоскости с рядом окон, величественная форма всего здания. Как будто архитекторы с помощью телепатии проникли в ее смутные фантазии и сделали их реальностью.

– Библиотека вас не касается, – сухо сказала она.

– Боюсь, вы ошибаетесь. – Нола проводила взглядом ехавшего мимо велосипедиста, и Корделия заметила, как на ее изящной шее пульсирует жилка. – Видите ли, она моя – ее проектировала я.

Она смотрела на Корделию прямо и бесстрашно, и шок от ее слов был так силен, что Корделии показалось, будто ее сбило поездом.

– Вы? Вы хотите сказать, что..?

– Я работаю в фирме "Мэгвайр, Чанг и Фостер". Когда я узнала о конкурсе… – Нола пожала плечами, но даже в этом движении чувствовалось напряжение, владевшее ей. – Видите ли, для меня было важно – и сейчас важно, – чтобы библиотека была прекрасной. Такой, которая бы подходила ему, а не только тем, кто будет приходить туда. Она не должна быть чем-то вроде претенциозного мавзолея. Он… – она поправилась, – мой отец возненавидел бы такой проект.

Эти слова – "мой отец" – пронзили Корделию.

– Не смейте! – вскричала она. Слезы туманили взгляд, голые ветки деревьев и извилистые дорожки слились в одну серую массу. – Вы не имеете права!

– Посмотрите на меня! – потребовала Нола. – Ради Бога, миссис Траскотт, посмотрите на меня.

Звучность и властность голоса Нолы заставили Корделию наконец-то прямо взглянуть на нее. То, что она увидела, вызвало у нее желание сжаться, съежиться, словно от яркого света. Она увидела… Джина, поднимающегося в Сенате, чтобы произнести речь, огонь в его глазах, страстную убежденность, пронизывающую его высокую гибкую фигуру.

– Я его дочь, – произнесла Нола. – Вы боитесь правды! Вы прячетесь от нее – так же, как я это делала слишком долго. Но нужно ли это вам в конце концов?

Щеки Нолы снова порозовели, глаза засверкали.

Корделии захотелось убежать… Далеко-далеко, туда, где слова Нолы не найдут ее. Но какая-то сила удерживала ее на скамье.

– Что заставляет вас полагать, будто вы знаете, что мне нужно? – резко бросила Корделия. – Вы не имеете ни малейшего представления о том, кто я и что я.

– Я знаю, что он любил вас.

Нола говорила тихо, словно прикладывала к ноющей ране успокоительный бальзам.

– Если вы действительно его… а я не говорю, что верю в это, – тогда как же он мог любить меня?

Корделия ужаснулась собственных слов. Как могла она открывать этой женщине, которую не знала, то, в чем едва призналась бы себе самой!

– Все не так просто, – отозвалась Нола.

– Я не… – Корделия собиралась возразить, что Джин не мог бы предать ее, но вместо этого поняла, что не в состоянии продолжать.

Снова она переживала боль, вызванную письмом, представляя себе, что бы она почувствовала, если бы услышала, как Джин говорит ей те ужасные слова. "Это правда, – произнес голос где-то глубоко внутри нее, – она его дочь". "Он любил меня, – ответила она ему тихо. – Я знаю это. Даже если… если он и поддался соблазну. Думаю, в этом была часть и моей вины. Это я не хотела, чтобы мы переехали в Вашингтон. Я все время твердила, что через два года его могут переизбрать. А потом, когда он стал сенатором… – Она воззрилась на чернокожую женщину, катившую перед собой детскую коляску, в которой сидел белокожий светловолосый младенец, и губы ее тронула холодная улыбка. – … к тому времени мы уже привыкли к такому порядку вещей. В определенной степени он даже устраивал нас… О, думаю, были моменты, когда казалось, будто… что-то не так. Были случаи, когда я звонила ему поздно вечером, а его на месте не было. Но тогда я быстро забывала об этом…"

Корделия закрыла лицо руками, чувствуя, что весь страх, волнение, боль, которые она удерживала внутри, сейчас выплеснутся наружу. Но она не заплачет, не позволит себе заплакать на глазах у Нолы Эмори. Они силилась преодолеть дрожь, охватившую ее. Если бы Гейб был сейчас рядом, он бы обнял ее и успокоил. Она ощутила, как чья-то рука сжала ее плечо, и уловила запах духов Нолы, склонившейся над ней.

– Мне очень жаль, я знаю, что это нелегко для вас. Корделия затрясла головой.

– Для меня это тоже непросто, – продолжала Нола. – Долго я не отвечала на звонки Грейс. Не хотела иметь к этому никакого отношения. Но потом я поняла, что не смогу всю жизнь лгать…

Корделия подняла глаза. Во взгляде Нолы она увидела сочувствие, и это ошеломило ее.

– Что вы от меня хотите? – хрипло проговорила она.

– То же, что и вы – чтобы его библиотека была построена так, как нужно. Так, как хотелось бы ему.

– Если вы с Грейс будете поступать по-своему, она вообще может быть не построена, – отрезала Корделия. – Помните, как мыс Кеннеди снова был переименован в мыс Канаверал после того, как та женщина во Флориде распустила язык? Люди тогда очень возмущались.

Нола помолчала и сказала:

– А что, если никто не узнает… что это мой проект?

– Если вы работаете в этой фирме, это нельзя будет сохранить в тайне.

– А если я не буду в ней работать?

– Что вы хотите сказать?

Сначала Нола не знала, что ответить. Потом заговорила снова:

– Я могла бы взять неоплачиваемый отпуск. На несколько месяцев, пока вы не получите недостающие деньги.

Она подумала о Дэни и Таше и о деньгах, которые сэкономила, чтобы заплатить за учебу в частной школе. И почувствовала почти физическую боль – придется залезть в отложенные деньги. Но в конечном итоге все это делается и для них. Эта библиотека будет их наследством, и она научит детей им гордиться.

– Я не могу позволить вам сделать это. Не хочу нести ответственность за то, что вы не будете работать.

– Нести ответственность вас никто не просит. Это ведь моя идея. Мне нужно от вас обещание, что когда у вас будут деньги, вы начнете работать именно с моим проектом.

Она ждала ответа затаив дыхание, и слова Корделии заставили ее выдохнуть воздух из легких.

– Вам нужны мои обещания? Нет, я не могу дать их вам. – Глаза Корделии сверкнули. – Это… Это похоже на какой-то жуткий кошмар. Я не знаю вас… и не хочу знать!

– Вам и не нужно знать меня, – настаивала Нола. – Просто знайте, что если ни в чем другом, то хоть в вопросе о библиотеке мы с вами заодно. Мы обе хотим, чтобы она была построена.

– Вы не можете представить… – начала было Корделия.

– Нет, могу! А вот вы не можете представить, что это для меня значит. Всю жизнь я выдавала себя за кого-то другого… Но эта библиотека скажет, чьей дочерью я являюсь на самом деле.

После долгого молчания Корделия сказала:

– Хорошо… Я подумаю об этом…

– Вы дадите мне знать о своем решении, прежде чем уедете в Блессинг?

Нола вынула из сумочки и вложила в руку Корделии свою визитную карточку, на которой был также и номер ее домашнего телефона.

– Я уезжаю на следующей неделе… К тому времени я сообщу вам о своем решении. – Корделия опустила карточку в карман пальто и сложила руки на груди. Упавшим, почти тоскливым голосом она добавила: – Знаете, он на самом деле любил меня.

В душе у Нолы таилось много горечи, но в этот момент ее заслонила искренняя симпатия к женщине, сидевшей рядом с ней.

– Я знаю, – ответила она.

Когда позвонила Сисси – она звонила каждый вечер со времени приезда Корделии, – та была не расположена говорить с ней или с кем-нибудь другим. Несмотря на то, что она долго принимала душ, прикладывала холодную повязку ко лбу и проглотила три таблетки тайленола, голова просто раскалывалась от боли.

Едва она успела произнести: «Привет», как Сисси заговорила, задыхаясь и бессвязно бормоча:

– Мама, он ушел! Бич… Он говорит, что хочет ра… развестись со мной! – Всхлипывая и шмыгая носом, Сисси все же сумела выговорить главное. – Он переехал к этой… этой шлюхе. К-клянусь, она переспала со всеми му… мужчинами в Б-Блессинге. О, м-мама, это так унизительно!

Корделия едва сдержалась, чтобы не повесить трубку. Сисси была словно пятилетний ребенок, которому никак не придет в голову, что у других людей тоже бывают неприятности. Прежде чем выплеснуть на мать все свои несчастья, не стоит ли поинтересоваться, как та себя чувствует?

– Но не так унизительно, как провести остаток жизни в браке с этим болваном!

Корделия потуже завязала пояс на купальном халате и опустилась на диван в кабинете Уина.

Она представила себе Бича и его подружку-блондинку в бельевой комнате… Потом перед глазами возникли Джин и Маргарет, занимающиеся любовью или тихо беседующие по вечерам; Маргарет в купальном халате, наливающая ему рюмку виски, которую он любил выпить перед сном. Корделия крепко зажмурила глаза, чтобы отогнать эти видения.

Сисси умолкла на миг, и на международной линии остались слышны лишь писк и щелчки. Потом раздался вопль Сисси, от которого у Корделии чуть не лопнула барабанная перепонка.

– Ма-а-а-ма! Как ты можешь так говорить! Он ведь отец твоих внуков!

– Тем хуже! Ты прекрасно знаешь, что я всегда была о нем невысокого мнения. Когда ты привела его к нам домой, я сразу поняла, что это пустой человек. А его хвастовство!

– Ты считаешь Бича лжецом?

– Ну, если он не лгал тебе, когда лечил триппер, тогда я не знаю, кто, по-твоему, может считаться лжецом.

– Я просто не могу поверить в то, что слышу. Я убита горем, а ты ведешь себя так, будто уход моего мужа – самое лучшее, что могло со мной произойти! Неужели тебя это не волнует?!

Голос Сисси зазвучал трагически-обиженно, и в каком-то озарении, снизошедшем на нее помимо ее воли, Корделия увидела все глазами Бича – хныканье Сисси могло измучить его, как мухи могут довести корову до бешенства.

Корделия глубоко вздохнула.

– Ну что ты, Сисси, конечно, это меня волнует.

– Нет, не волнует! Ты сама сказала, что никогда не любила Бича! Поспорим, ты пойдешь сейчас к Грейс и вы будете хохотать до колик надо мной!

Дочь сорвалась, и в таком состоянии ничто не могло остановить ее.

– Сисси, ты не понимаешь, что говоришь. Корделия чувствовала, что вот-вот ее голова расколется пополам.

– Если я не могу рассчитывать даже на малейшее сочувствие со стороны своей ма…

– Прекрати! – вскричала Корделия. – Прекрати немедленно!

В наступившей тишине телефонная линия гудела, как огромный рой насекомых. Африканская маска с веревочными тесемками, свисающими, как грязные волосы, взирала гневно со стены, словно обвиняя в чем-то. И все же Корделия не ощущала себя виноватой. Она чувствовала себя… хорошо. Она должна была сказать Сисси то, что думала еще много лет назад.

Сисси опять разразилась рыданиями, и это напомнило Корделии, как сильно дочь нуждалась в ней.

– Я только хотела, чтобы ты мне помогла! – завывала Сисси. – Ох, мама, я не з-знаю, что де-е-е-лать.

Корделия поняла, что впервые с того момента, когда она родила – в один из самых жарких дней в истории Манхэттена – девочку весом четыре в половиной килограмма, которую назвала Кэролайн в честь ее бабушки по материнской линии, ей больше не хотелось опекать младшую дочь.

– Тебе придется подумать самой, – сказала она мягко.

– Ты хочешь сказать?..

– Да. Пора самой решать, что делать.

– Но как же я?..

– О, ты выживешь, Сисси. Это точно.

– Что ж, спасибо и на том! Корделия услышала щелчок в трубке.

Она почувствовала себя виноватой. Она была излишне сурова. Это встреча с Нолой Эмори сделала ее раздражительной! Может быть, следует если не взять свои слова обратно, то хотя бы смягчить удар? Конечно, Сисси нужно стать самостоятельной. Но Корделия должна успокоить ее: мать всегда будет с ней и будет любить, несмотря ни на что.

Она подняла трубку, но не успела набрать первую цифру, как послышался мужской голос, заставивший ее вздрогнуть. Затем заговорил Крис, но более мягко и нерешительно.

– Джек, моя мама у тебя? – Крис говорил по параллельному телефону из спальни. – Я звонил домой, но она не отвечает. Я подумал, может, она у тебя?

– Честно говоря, Крис, я не видел ее уже несколько дней. – Голос Джека звучал напряженно и печально. – Я могу тебе чем-нибудь помочь? У тебя все в порядке?

– Да, конечно. – По голосу Криса можно было понять, что все было совсем наоборот. – Ты, наверное, слышал… я собираюсь теперь жить у папы.

Наступила короткая неловкая пауза, потом Джек сказал:

– Нет, я об этом не знал. Но уверен, что твоя мама будет по тебе скучать, ты ведь знаешь, что дороже тебя у нее никого нет.

Внезапно перед глазами Корделии появился Джек, энергично расправляющийся с едой в ресторане, как паровоз, которому необходимо пожирать уголь, чтобы мчаться по рельсам дальше. Не красавец в общепринятом смысле слова. Но, за исключением Уина, она никогда не доверяла мужчинам, наделенным чем-то большим, чем обычная привлекательная внешность – мужчинам, которые притворяются, что разглядывают витрины магазинов, а сами тайком восхищаются своим отражением. Если бы Джек Гоулд прошел мимо магазина, он бы подумал прежде всего, сколько стоит его арендовать, кому он сдан и нельзя ли использовать его в своих интересах.

И все же во время того напряженного ужина она ощутила его доброту и великодушие. Заметила его нежную заботу о Грейс, разглядела, как он улыбался ее подруге Лиле, разговаривая с ней так, будто она была одним из его приятелей в издательстве. А теперь он старался изо всех сил уладить ситуацию с Крисом.

– Я знаю, что мама любит меня, – услышала Корделия слова внука. – Нечего мне напоминать об этом.

– Эй, не бросайся на меня – я просто думаю, что для тебя лучше.

– Наверное, самое лучшее для меня – жить с обоими родителями.

– Крис, это вряд ли произойдет, – ровным голосом произнес Джек.

– А почему ты так в этом уверен? – Голос Криса сорвался, в нем прозвучали высокие, почти женские нотки. – Спорим, ты не знал, что отец провел ночь с мамой? Что скажешь об этом?

О, Крис! Корделия прикусила губу, чтобы не вмешаться в разговор.

После долгого молчания Джек заговорил снова:

– Если это правда, твоя мама и я обсудим эту проблему.

Чувствовалось, что Джек потрясен до глубины души, однако он вел себя с Крисом достойно. Восхищение Корделии поднялось еще на одну отметку выше.

– А ты что, мне не веришь?

– Этого я не говорил.

– Тогда пойди и спроси ее! Пойди, спроси! Я хочу попросить всех вас, так называемых взрослых, об одном – не трогайте меня! Меня тошнит от людей, которые притворяются, будто я им очень нужен, а на самом деле им на меня плевать. Все, чего я хочу, это чтобы меня оставили в покое…

Корделия осторожно положила трубку и застыла, пораженная услышанным. Она знала – нужно что-то делать. Какие ужасные вещи Крис наговорил Джеку! Господи, надо же предупредить Грейс!

Корделия почувствовала, как холодная неприязнь к старшей дочери начинает таять.

Она быстро оделась. Застегивая пояс на светло-желтом вязаном платье, она заметила, что цвет его к платью совершенно не подходит. Все равно!

Когда Корделия шла по коридору к спальне внука, держась рукой за стену, чтобы не упасть, она внезапно поняла: что-то изменилось. Было очень тихо.

Корделия постучала в дверь. Нет ответа. Она постучала еще, на этот раз погромче. Каждый стук болезненно отзывался в ее голове.

Наконец она открыла дверь и осторожно заглянула в темную комнату. Кровать Криса была не застелена, везде валялась одежда и компьютерные диски. Никаких следов Криса. И собаки тоже. Он, должно быть, вывел Коди погулять. Выскользнул из дома сразу же после того, как закончил говорить по телефону. Слабое гудение доносилось только от светящегося монитора компьютера. Корделия подошла поближе и увидела, что он что-то напечатал… на экране… и это что-то не было, как она сперва подумала, началом его домашнего задания.

"Дорогой папа!

Я не могу жить с тобой. Не стану осуждать тебя, если ты возненавидишь меня за это. Просто не могу находиться между вами. Не ищи меня. Я позвоню как-нибудь, чтобы ты знал, что со мной все в порядке.

Крис.

P.S. Коди со мной. Не беспокойся".

Корделия бросилась в гостиную. Белый плюшевый ковер, в котором утопали подошвы, казалось, не давал ей побыстрее подойти к телефону, стоявшему на столике рядом с глубоким кожаным диваном.

Подросток. Совсем один в городе. С ним может случиться все, что угодно.

Она почти набрала номер Грейс, но передумала. Сначала надо позвонить в полицию. А потом уже ехать к Грейс, рассказать ей прямо о том, что случилось, успокоить ее.

Даже теперь, когда самообладание покинуло Корделию, как ускользает из-под ног ледяная дорожка, она твердила себе: "Все, да, все будет хорошо!" Разве не удавалось ей до сих пор сделать так, что все шло как по маслу и всем было хорошо? И если в последнее время ее жизнь вроде бы пошла не в ту сторону, что ж, просто надо позаботиться, чтоб она вернулась в прежнее русло. Потому что если не верить в себя, в свои возможности делать добро, для чего же тогда вообще жить!

21

– Крис… Он, кажется, убежал.

Грейс вглядывалась в лицо матери, пытаясь обнаружить на нем признаки паники. Та продолжала говорить о Крисе, что-то о записке, оставленной на компьютере, и Грейс почувствовала, что не столько слушает мать, сколько позволяет убаюкивать себя размеренным звучанием ее голоса.

– Ты, должно быть, что-то не поняла, – сказала Грейс.

– Я умею читать не хуже тебя. – Лицо Корделии вдруг осунулось, и на гладкой запудренной коже проступили крошечные морщинки. – Грейс… Я не хотела пугать тебя. Однако есть все основания думать, что Крис всерьез не собирается возвращаться домой – к тебе или Уину. Господи, ты впустишь меня в дом или заставишь стоять здесь всю ночь?

Грейс внезапно осознала, что мать все еще стоит в коридоре – на ней было пальто, красивый шарф с цветочным рисунком завязан под подбородком. Когда та вошла в квартиру, ее присутствие сразу стало ощущаться: Грейс показалось, будто хозяйкой здесь стала Корделия, а она – лишь гостья.

В гостиной мать осторожно опустилась в глубокое кресло, стоявшее напротив дивана. Она выглядела уставшей и более того – больной.

Властная и упрямая, она скорее умрет от головной боли, чем проговорится об этом хоть единой душе. По ее представлению, признать себя больной означало выказать малодушие.

– Кофе или чай? – спросила Грейс. – Честно говоря, ты выглядишь так, что тебе не помешает рюмка бренди.

Что-то трепыхалось у нее в груди, словно мотыльки и бабочки, которых она в детстве зажимала в ладошках. Нельзя поддаваться отчаянию. Надо вести себя естественно, изображать хозяйку дома, а иначе это что-то внутри нее вырвется наружу.

– Спасибо, ничего не нужно. Грейс, дорогая, сядь. Ты должна выслушать меня. Я ничего не выдумываю. Я не сошла с ума и, как ты знаешь, я не из тех, кого легко испугать. – Корделия глубоко вздохнула. – Мой внук неизвестно где… и может попасть в беду.

Это моя вина, подумала Грейс. Ведь именно так ты думаешь, правда, мама? Я виновата во всем: в том, что развелась с Уином, что у Криса разбилось сердце. Если бы я была лучшей матерью и лучшей женой, Крис сейчас бы был со своей бойскаутской командой, а не бродил по парку с собакой. А мы бы не сходили с ума от страха за него.

У нее в груди распускалась темная роза гнева, чьи острые шипы больно ранили. Ей с трудом удалось сосредоточиться на том, что говорила мать.

– Грейс, я подслушала его разговор с Джеком по телефону. Крис сказал, что пытался дозвониться до тебя, что звонил сюда, но никто не ответил. Это было с час тому назад.

– У меня кончилось молоко, – вспомнила Грейс, – и я побежала в угловой магазин.

– Он был возбужден. Джек пытался разговорить его, вызвать на откровенность. Но Крис рассердился… Наговорил вещей, которые ему не следовало говорить.

– Что наговорил?

– Рассказал Джеку о тебе и Уине… О том, что Уин провел с тобой ночь.

Грейс рухнула на диван. В ушах у нее возник какой-то странный, монотонный гудящий звук, как в телефонной трубке, которую забыли положить на место.

Джек знает… О, Боже… Он знает, он знает, он знает… Грейс пришла в смятение. Она подумала о Джеке, как избегала его и в то же время скучала по нему, хотела ответить на его звонки, но не знала, что сказать. Простит ли он ее? Сможет ли простить?

Крис… Нечто большее, чем простой гнев, заставило его накинуться на Джека. Ведь конфронтация не в характере Криса. И откуда он узнал? Неужели Уин был таким идиотом, что рассказал ему?

– Да, это правда.

Грейс снова почувствовала себя шестнадцатилетней девушкой, которую застали обнимающейся с Клеем Макферсоном на заднем сиденье его "олдсмобила".

Но мать – не этого ли она ждала? И не радуется ли втайне? Ее удивили слова Корделии:

– Грейс, тебе следует узнать кое-что об Уине.

Она замолчала, нахмурившись, словно передумала продолжать.

– Уин и я не… Мама, то, что он был у меня в ту ночь, совсем не означает, будто мы снова собираемся жить вместе.

Она должна была объяснить это Крису, но где он? То, что трепетало у нее в груди, теперь разбухло, стало огромным и рвалось наружу с такой силой, что стало трудно дышать. А что, если он не в парке или у кого-то из друзей? Что, если он бродит по улицам, направляясь Бог знает куда?

Словно прочитав ее мысли, мать сказала:

– Он написал, что с ним все будет в порядке и чтобы мы не беспокоились. – Она выпрямилась и расправила плечи, словно хотела этим движением защитить их обеих. – Хорошо, что он не мог далеко уйти.

– Откуда ты знаешь?

Грейс вцепилась руками в волосы и только тут заметила, что ладони у нее влажные.

– Он говорил по телефону примерно за десять минут до того, как я обнаружила его уход.

Для Грейс Крис опять стал четырехлетним мальчиком в комбинезончике «Ошкош», еще не потерявшим младенческую пухлость, который бродил где-то, одинокий, испуганный, – легкая добыча для грабителей, извращенцев, сумасшедших, которыми кишат нью-йоркские улицы.

Она с трудом поднялась на ноги. До телефона на столе было всего несколько метров, но ей показалось, что она пересекла целый континент.

– Полиция, – произнесла Грейс, словно подчиняясь какому-то существу, сидевшему в ней и хладнокровно указывающему, что ей делать. – Я позвоню в полицию.

Никогда в жизни она не вызывала полицию, даже когда на то были веские причины – однажды она использовала старый пистонный пистолет Криса, чтобы напугать грабителя на крыше, который пытался пробраться в дом через окно в ее ванной.

– Я уже позвонила, дорогая, – вздохнула Корделия, разглаживая подол своего и без того безукоризненно выглаженного платья. – Они не могут помочь нам – пока не пройдет, по крайней мере, двое суток с момента, когда он пропал. Офицер, с которым я разговаривала, посоветовал нам крепиться и подождать, пока Крис образумится и вернется домой. Большинство возвращаются, сказал он.

– И, разумеется, ты попросила прощения за то, что побеспокоила его, и поблагодарила за хлопоты?

Грейс не хотела говорить этого – издевка вырвалась помимо ее воли. Грейс стало стыдно, что она огрызнулась на мать. Было очевидно, что та пытается помочь ей.

– Мама, я…

– Думаю, следует начать с друзей Криса, – деловито сказала Корделия. – У тебя есть блокнот и карандаш? Я начну звонить, а ты готовь список их телефонов.

– У меня есть телефонный справочник его школы. Я могу позвонить его одноклассникам. У него немного друзей, но, может быть…

– Никаких "может быть"! – оборвала ее Корделия, снова обретя самообладание. – Господи, не могу понять, почему я потеряла голову и переполошилась из-за ничего! Конечно, он у кого-нибудь из приятелей. Мой внук не настолько безмозгл, чтобы бродить в жуткий холод по улицам, вместо того чтобы пойти в теплое и безопасное место.

– Помнишь, как ты искала меня поздно вечером? – вспомнила Грейс. – Иногда я слышала, как ты зовешь меня, и специально пряталась.

– Ты это делала из чувства противоречия, – фыркнула Корделия. – Ну, как там телефонный справочник?

– Как далеко они могли уйти – мальчик и собака?

Грейс попыталась унять дрожь в руках, пока искала справочник школы Сент-Эндрю на книжной полке.

– Дальше, чем ты можешь представить, – ответила Корделия тихим голосом, в котором слышалась глубокая печаль.

Слезу подступили к глазам Грейс, когда она подумала, сколько возможностей упустила, чтобы сблизиться с матерью. Она молила Бога, чтобы у них с Крисом не произошло того же: связанные самыми крепкими узами на свете, но чужие друг другу.

– Можешь начать с «А». – Она подвинула к Корделии школьный телефонный справочник. – Я схожу вниз, к его другу Скалли, не знает ли он что-нибудь о Крисе. Потом позвоню Джеку.

Прошло больше часа.

Позвонив по всем номерам, имевшимся в школьном справочнике, Грейс рухнула на диван в полном изнеможении. Она понимала, что надо звонить Уину на работу и что этот звонок невозможно больше откладывать. Но как она взглянет ему в лицо… После того, как была близка с ним? Она чувствовала, что поставила себя в глупое положение, и сердилась – большей частью на себя, но и на Уина тоже. Как он смел вселить в Криса надежду, рассказав об их близости? Какой отец так поступит со своим сыном?

И все же она сказала:

– Я позвоню Уину.

– Да, конечно, – согласилась Корделия.

Грейс взглянула на мать, пытаясь прочитать ее мысли. Не надеется ли она, что кризис сделает то, чего обаяние Уина не было в состоянии сделать? Что их совместное с Уином беспокойство о Крисе каким-то образом соединит их вновь?

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала она матери, не в силах сдерживать свои чувства. – Ты думаешь, что если бы я не бросила Уина, ничего этого не случилось бы.

– Полагаю, ты права. Но если бы ты не оставила Уина, то не узнала бы Джека.

– Я считала, что тебе Джек не нравится.

– С чего это ты взяла?

– Но ты и Уин так…

– Я знаю, кем кажусь тебе, – оборвала ее Корделия. – Упрямой старухой, закоренелой в своих привычках, не желающей меняться. Не желающей признать, что брак, который я считала идеальным, оказался совсем иным. – Она вдруг сцепила руки, лежавшие до этого свободно на коленях. Обручальное кольцо с бриллиантом, которое Корделия не сняла и после смерти мужа, сверкнуло на побелевшем пальце. – Но в последнее время мне многое пришлось понять.

– Папа, – понимающе кивнула Грейс.

Корделия нагнула голову, уткнувшись лбом в крепко сжатые ладони.

– Знаешь ли ты, что это такое – любить кого-нибудь так сильно, что сама мысль о том, что этого человека нет в твоей жизни, или о том, что он тебя не любит так глубоко, как ты его, подобна смерти?

Грейс подумала о Джеке, и ей страстно захотелось, чтобы он любил ее хотя бы наполовину так же сильно. По крайнем мере, настолько, чтобы простить ее.

– После того, как ты и твоя сестра появились на свет, – мать опустила руки и подняла голову, при этом ее седые локоны коснулись щек, – мне казалось, будто мы четверо образовали некий волшебный круг, и ничто плохое не сможет проникнуть внутрь него и сделать нам больно. – Она судорожно вздохнула. – Я не приняла в расчет боль, идущую изнутри.

– Он сделал это не для того, чтобы причинить тебе боль.

– Может, и так. Но боль не становится меньше от того, хотел он этого или нет.

Крепко сжатые губы матери и странная неподвижность взгляда выдавали ее гнев. Это хорошо, подумала Грейс, что она не держит его внутри себя.

– Я знаю, ты на меня сердишься, – мягко произнесла дочь. – И не осуждаю тебя за то, что ты думаешь, будто я написала эту книгу, отчасти чтобы отомстить тебе. Конечно, это не так, но дело ведь не в этом. Ты и я – наша с тобой проблема уходит в прошлое.

– Ты была такой своенравной девочкой, – мягко сказала мать. – Всегда перечила мне, оспаривала любой совет, любой довод. Мне казалось, что нужна сильная рука, чтобы управлять тобой. – Печальная улыбка искривила ее губы, казавшиеся без обычной розовой губной помады странно обнаженными. – Это было бы на пользу нам обеим.

– Не нужна мне была сильная рука, – ответила Грейс. – Все, что мне было нужно, – это чтобы ты выслушала меня. Так же, как сейчас. Я хочу, чтобы ты меня выслушала.

– Некоторые вещи слишком тяжело слушать.

– Даже правду?

– Особенно правду. – Корделия отвела взгляд, лицо ее исказилось от боли. Помолчав секунду, она добавила: – Я разговаривала с Нолой Эмори.

Грейс озадаченно уставилась на нее.

– Когда?

– Сегодня. Мы встречались в парке.

– О, мама…

Грейс внезапно охватило сострадание к ней.

– Многие вещи не так уж ужасны, как мы себе их представляем, – сказала Корделия сдавленным голосом, который совсем не вязался с ее словами.

Грейс поднялась и подошла к матери. Положив руку ей на плечо, она почувствовала острые косточки, напомнившие ей изящную, но крепкую антикварную мебель, которой был заставлен старый дом в Блессинге.

– Но в конце концов он ведь выбрал нас.

– Да, он выбрал нас. – Мать вперилась взглядом в книжный шкаф напротив нее. – Но это не меняет нынешней ситуации, так ведь? Весь этот скандал – не могу представить, что будет, когда я вернусь в Блессинг. И его библиотека… Сколько людей теперь из-за этого заберут свои вклады.

Грейс откашлялась. Со времени последней ссоры с матерью у нее в мозгу начала формироваться определенная идея. Теперь она отчетливо поняла, что нужно делать. У нее, как дочери Юджина Траскотта, не было иного выбора.

– Сколько денег тебе нужно? – спросила она.

– Ну, по крайней мере, миллион вдобавок к той сумме, что мы уже собрали.

– Столько я обещать не могу… Но сделаю все, что сумею.

Корделия удивленно воззрилась на дочь.

– О чем ты говоришь, Грейс?

– О деньгах, которые тебе нужны. Я жертвую библиотеке отца доходы от книги. Мой агент ведет переговоры в нескольких странах, и кое-какие продюсеры в Голливуде тоже ею заинтересовались. Для начала, может быть, тысяч пятьсот. Возможно, после того, как книга выйдет в свет, будет и больше.

– Но… почему?

– Потому что мне это кажется правильным. И еще потому, что я хочу этого.

В глазах у Корделии появились слезы. И Грейс поняла, что это слезы гнева, а не благодарности.

– Как ты можешь? Эта книга – она оскорбляет все, за что он боролся!

– Именно из-за отца я и написала ее. Честь превыше всего – в этом нет никакой иронии. Да, он был честным… Во всем, кроме одного. Если бы он решился рассказать нам… – Она вздохнула. – Но он не смог. Теперь я стану его голосом. – Старый бойцовский задор ожил в ней, как оживает примятая трава. – И ведь именно из-за отца ты строишь эту библиотеку. Мы обе любили его. Только проявляли эту любовь по-разному.

Корделия молчала так долго, что Грейс это начало раздражать. Неужели мать откажет ей?

Но когда мать вновь заговорила, ее голос звучал спокойно, даже чуть-чуть грустно.

– Знаешь, мне только что пришло в голову, что еще неделю назад – даже вчера! – я бы сказала «нет». Но все изменилось, не так ли? И, думаю, ты права – я не всегда слушала тебя. Твое желание помочь с библиотекой – даже если это означает лишь, что мы обе будем работать для достижения одной цели… Этого уже достаточно.

– Значит, ты принимаешь мое предложение?

– А у меня есть иной выход? Если я скажу «нет», ты все равно найдешь способ, чтобы деньги попали в надежные руки.

Она улыбнулась, словно подтверждая, что в конце концов у них нет особых разногласий.

Корделия встала легко и изящно и протянула к ней руки. И Грейс почувствовала, что это совсем не трудно – подойти и окунуться в это теплое душистое объятие, на которое, казалось, она не имела права всю свою жизнь. Руки матери были мягкими, как листья… Они ничего не требовали от нее, просто были. Грейс положила голову на плечо матери, и ей показалось, что она нашла если не совсем родной дом, то что-то очень близкое к нему. Если бы только Крис позволил обнять себя вот так! Она представила, как он блуждает по улице, – злой и голодный. Ее начала бить дрожь, и мать бережно притянула ее к себе. Она не пыталась утешить дочь банальными фразами, просто держала Грейс в объятиях, словно понимая, что любое слово может разрушить колдовство, которое соединило их после длинной и долгой череды ошибок и недоразумений.

Вдруг ей стало ясно, что же было так дорого ее матери, ради чего она могла солгать – даже самой себе. Потому что Грейс было нужно то же самое: волшебный круг ее семьи, целый и невредимый. Семьи, которую она могла представить в голове так же отчетливо, как рисунок на рождественской открытке – Крис, Джек и, конечно, Бен и Ханна.

22

Джек дослушал на автоответчике послание Грейс, перемотал пленку назад и стал слушать снова. Не потому, что упустил что-то, – нет, просто ему хотелось, ему нужно было услышать Грейс еще раз.

"Джек, пожалуйста, позвони мне. Я знаю, что ты, возможно, сердишься на меня. Но случилось ужасное. Я говорю о Крисе. Он убежал. О, Господи, я не смогу пережить это без тебя…"

Через минуту он уже был в такси. Джек смотрел в окно автомобиля на Пятую авеню, проносившуюся мимо, и в нем разгоралась злость. Ему хотелось ударить кого-нибудь, разбить что-то.

Черт бы побрал этого мальчишку! И этого подонка Уина! Господи,даже если он надеялся на шанс помириться с Грейс, какое право он имел посвящать своего сына в их интимные дела?

К тому времени, когда Джек вышел из такси на углу Девятнадцатой и Седьмой улиц, он успел взять себя в руки, однако гнев не утих – маленький сверкающий алмаз, поблескивающий внутри него холодным пламенем. Лифт не работал, и именно этот гнев помог ему промчаться пешком шесть этажей… И он же помог пережить почти физическую боль, которую Джек почувствовал, когда Грейс открыла ему дверь. В поношенных джинсах и мятой батистовой рубашке, свисавшей до колен, она сама выглядела потерявшимся ребенком. – Джек…

Она произнесла его имя почти извиняющимся или просительным тоном – словно умоляла его не выражать пока своих чувств.

И тут, заглянув в комнату, он увидел блейзер из неяркой шотландки, брошенный на спинку дивана, и худощавого, атлетически сложенного мужчину, стоявшего у книжного шкафа с развязанным галстуком и стаканом в руке.

– Уин, – представился тот.

Джек кивнул небрежно, но кровь вновь забурлила в нем. Ему захотелось вцепиться в Уинстона Бишопа Третьего и выбить из него поганую душонку. Самодовольная улыбка этого типа заставила Джека представить Грейс в постели с Уином…

Он сжал кулаки.

Затем он заметил мать Грейс, сидящую спиной к Уину. Она выглядела возбужденной и измученной, чего нельзя было сказать о ее бывшем зяте, который направился к кофейному столику и поставил стакан, не забыв сначала вытереть его донышко о рукав рубашки, чтобы не оставить след на поверхности стола. Он вел себя так, будто это был его дом.

Джек заставил себя разжать онемевшие кулаки. Еще не время.

– Мы обзвонили всех, кого я только могла припомнить, – сообщила Грейс.

– Что полиция? – спросил Джек, пытаясь разглядеть ее сквозь кольцо огня, бушевавшего, казалось, у него в голове.

Она покачала головой.

– Я устроила скандал дежурному сержанту в нашем полицейском участке. Они согласились принять меры, но только после того, как я позвонила в полицейское управление и наорала на них. Официально он будет считаться в розыске с послезавтрашнего дня. – Грейс скрестила руки на груди. В глазах ее блестели слезы. – Джек, я схожу с ума. Не знаю, что еще сделать, куда пойти.

– Ты выглядишь ужасно. Первое, что ты должна сделать, это сесть и отдышаться.

Лицо Грейс осунулось от переживаний, волосы развились и висели прядями. Она была босиком, и пальцы на ногах почти посинели от холода. Джека охватило безумное желание посадить Грейс на колени и согреть ее ступни ладонями.

– Джек, я в порядке, – запротестовала она, напомнив ему Ханну, которая к вечеру всегда уверяла, что ничуточки не устала, хотя глаза у нее слипались и она с трудом открывала их. – Когда все это закончится, я буду спать целую неделю, но сейчас я накачала себя кофеином так, что смогу переплыть Ла-Манш. И если я выгляжу ужасно, то ты можешь претендовать на второе место.

Она поглядела на него с нежностью и, протянув руку, почти коснулась лацкана его пиджака, но потом опустила ее. Джек вздрогнул, закрыл глаза и вздохнул.

Она тронута тем, что ты пришел, и ей жалко тебя – вот и все. Такая молодая женщина, как Грейс, из совершенно другой среды – неужели ты всерьез поверил, будто из этого что-то получится?

– Грейс. – Джек взял ее за руку. Он не знал, что хочет сказать, но что бы это ни было, ему не хотелось, чтобы слышали Корделия и Уин. – Я бы выпил кофе.

Грейс кивнула и подняла к нему лицо. Под глазами у нее виделись синяки усталости и волнения.

– Я принесу тебе кофе.

– Успокойся. Я не забыл, что где лежит… Во всяком случае, пока еще не забыл.

В голосе прозвучала горечь, и он заметил, что попал в цель. Дешевый трюк! – выругал он сам себя.

Джек чувствовал, что Уин следит за ним. За тем, как он полез в шкафчик над раковиной и нашел там чашку.

В кофейнике оставалось на полчашки, и он налил его заново, а сам тем временем допил старый кофе. Это было хоть какое-то занятие… К тому же ему доставляло удовольствие видеть, как Уин наблюдает за ним.

– А салоны компьютерных игр? – вслух стал размышлять Джек. – Этот мальчишка бредит «Нинтендо». Ты помнишь, Грейс, сколько раз тебе приходилось тащить его домой из того магазинчика на Пеннстейшн? На одной Таймс-сквер должно быть около двенадцати салонов.

– Если бы вы знали Криса, то поняли бы, что он не оставит собаку привязанной около видеосалона на Таймс-сквер.

Уин подошел к краю кухонной стойки, где стоял Джек. Его голос звучал ровно, он двигался с легким неторопливым изяществом. Но в тоне угадывалась враждебность.

– Вы правы – я не подумал, – кротко сказал Джек, заставляя себя не поддаваться на провокацию. – Но теперь, раз уж вы упомянули о собаке, поговорим о ней. Предполагаю, что он скорее рискнет быть пойманным, чем подвергнет собаку каким-либо страданиям. Ее надо кормить и держать в тепле. В молодежных приютах принимают детей с домашними животными?

– Не думаю, – сказала Корделия. – Вы знаете, у них ведь бывают блохи.

– Я знаю, что делать, – оживилась Грейс. – Я позвоню Лиле! Она – ходячая собачья энциклопедия. Клянусь, она знает, есть ли здесь поблизости какое-нибудь место, куда Крис мог пойти с Коди.

Пока она набирала номер, Уин подошел к ней и жестом собственника обнял за талию. Грейс, может быть, по рассеянности, а может, и потому, что ей нравилось это, не сбросила его руку и не отстранилась.

Наговорив длинное послание Лиле на автоответчик и повесив трубку, она на миг прикоснулась головой к плечу Уина. Джек почувствовал, что теряет самообладание, хотя обещал себе сдерживаться. Однако этот тип, выставляющий напоказ свою близость с Грейс… Черт, это уж слишком! Он готов был поспорить на недельную получку, что именно под давлением Уина Крис переехал жить к нему.

Увидев слегка смущенное выражение лица Уина, – такое выражение бывает у какого-нибудь студента, приходящего в себя после ночного загула и раздумывающего, каким это образом на переднем крыле его спортивного автомобиля появилась вмятина, – он почти пришел к выводу, что так оно и было. Джек подождал, пока Уин вернулся на место и взял в руки стакан.

– Вы знаете кое-что, о чем не говорите нам.

Джек подошел к Уину и встал прямо перед ним, отметив про себя, что тот был на несколько сантиметров ниже его. Сейчас, стоя рядом, Джек почти почувствовал кисловатый запах человека, дрожавшего за свою шкуру.

– О чем это вы, черт возьми? – огрызнулся Уин.

– Вы скрываете правду, – продолжал Джек. – Вы знаете, почему убежал Крис. Я вижу это по вашим глазам!

– Ошибаетесь, Гоулд.

– Я понимаю, что Крис ваш сын и вы, должно быть, беспокоитесь о нем. – Джек старался говорить как можно ровнее. – Но если вам известна какая-нибудь причина, по которой Крис захотел удрать, полагаю, Грейс должна об этом знать, как вы считаете?

Джек положил руку на плечо Уина, но тот увернулся гибким движением горнолыжника.

– Кто, дьявол вас возьми, вы такой, чтобы указывать мне, что делать?! – со злостью крикнул он.

Стоя вплотную к Уину, Джек заметил по его красному лицу и налитым кровью глазам, что стакан на кофейном столике, вероятно, был не первым, выпитым сегодня. Он подумал также, что Уин рад возможности начать драку. Уже с того момента, как Джек вошел в квартиру, им обоим не терпелось ввязаться в нее.

Господи, как хорошо было бы сейчас врезать по носу этому южанину! – подумал Джек. Вместо этого, однако, он сказал:

– Я тот, кто не хочет, чтобы мальчик страдал из-за того, что вы сказали или сделали, и в чем вы, будучи трусом, не можете признаться.

– Полно вам! Вы ничего не добьетесь, налетая друг на друга!

Голос Корделии звучал гневно, почти повелительно. Но Джек вряд ли расслышал ее, потому что Уин бросился на него и толкнул в грудь – словно хотел ударить, но был слишком джентльменом, чтобы зайти так далеко.

– Подонок! – выкрикнул Уин.

– Уин, не надо!

Вопль Грейс пронзил слух Джека. Он зашатался и отступил назад, сохраняя равновесие.

Не обращая внимания на Грейс, Уин продолжал с кривой усмешкой:

– Крис здесь ни при чем. Вам наплевать на моего сына! Вы просто используете его, чтобы показать Грейс, какой вы герой. Так вот, хочу сказать вам, прежде чем Грейс поймет, что к чему, – вам нечего здесь делать!

Так почему бы не убраться отсюда? Это моя семья! И вас не касается, что происходит в ней.

– Уин! Как ты смеешь? – возмущенно воскликнула Грейс.

– Когда Грейс сама скажет мне, что я здесь нежеланный гость, тогда я послушаюсь ее. И если вы думаете, что меня волнуют лишь мои отношения с Грейс, то ошибаетесь. Мне на самом деле небезразличен Крис.

Сжатые в кулак пальца Уина взметнулись настолько внезапно, что Джек был застигнут врасплох. У него хватило реакции чуть отклониться, так что удар пришелся вскользь по краю челюсти.

Слепая ярость затопила Джека, и он нанес свой удар – удар, в который вложил всю силу своего гнева. Он с ужасом почувствовал, как его кулак ударился о кость, и увидел какое-то нелепое пятно – это была пола голубой в полоску рубашки Уина, вылезшей из-под пояса в тот миг, когда тот отлетел назад, нелепо махая руками в воздухе.

Потом туман рассеялся, и он увидел, что Уин лежит, распластавшись на ковре, в ногах у Корделии. Его подошвы касались изогнутых ножек кофейного столика, трясущийся локоть поддерживал вес тела, а предплечье покоилось на носках туфлей его бывшей тещи. Корделия сидела, вытаращив глаза, словно не знала, что делать – то ли помочь ему встать на ноги, то ли отстраниться с отвращением.

– Пошли к черту! Оба! – закричала Грейс. Ярость Джека тут же утихла. Он стал медленно разворачиваться в ее сторону. Она стояла прямая и клокочущая от гнева. Он двинулся было к ней, но тут услышал какой-то странный, булькающий звук, заставивший его обернуться к Уину. Тот пытался подняться с пола. Подогнув под себя одно колено и опираясь на другое, он стоял вполоборота к Корделии, напомнив Джеку викторианского рыцаря, просящего руки своей возлюбленной. Струйка крови текла из его орлиного носа.

Даже это у него получается красиво, как у голливудского каскадера, подумал Джек. Но что-то было не так с этим героем-любовником.

Уин плакал! Слезы катились по его щекам, оставляя блестящие следы.

– Уин, ты должен сказать им, что так взбудоражило Криса…

Грейс не дала Корделии договорить, она ринулась к Уину и рухнула на пол рядом с ним.

– Ради Бога, если ты что-то знаешь… Пожалуйста, пожалуйста, скажи! Даже если ты стыдишься этого. Мне нужно знать! Ведь в опасности его жизнь. Я знаю, что ты любишь Криса так же сильно, как я. И ты не хочешь, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое!

Уин опустил голову. Слезы капали у него с подбородка, смешиваясь с кровью. Потом он заговорил низким горловым голосом:

– Он… Он хотел уехать домой. Поэтому я сказал ему о нас с тобой, о той ночи. Я думал, что это всего лишь вопрос времени, что мы снова будем жить одной семьей, под одной крышей. И если Крис будет у меня – словом, это заставит тебя поскорее решиться. Крис хотел поверить в это, но тоже боялся, что его надежды рухнут. – Он опустил голову еще ниже. – Я сказал ему, что если он вернется к тебе, я вряд ли смогу один содержать собаку. Я говорил это не всерьез – клянусь Богом, я никогда бы не избавился от Коди! Я был в отчаянии. Он знал, что я никогда не сделал бы ничего подобного…

Инстинктивная ярость, бушевавшая в Джеке еще миг назад, уступила место холодному гневу. Ему хотелось схватить Уина за горло и встряхнуть как следует. Но это не вернет Криса.

Джек подошел к Уину, который все еще пребывал в скрюченном состоянии, положив голову на согнутое колено, ухватил его за локоть и поднял на ноги, резко, но не грубо.

– Пошли, – сказал он отрывисто. – Нужно побывать во многих местах.

– Что?

Уин растерянно заморгал, в глазах у него все еще стояли слезы.

– Он не мог уйти далеко, ведь с ним собака. Можно исключить автобусы и поезда дальнего следования. Сомневаюсь также, что он уйдет далеко пешком, если даже станет голосовать на дороге. Предлагаю вслед за телефонными звонками навестить его друзей – он может скрываться у одного из них. Мы позвоним немного позже, узнать, появились ли у Лилы другие идеи.

Краем глаза он заметил, что Корделия встала и направилась в кухню. Через минуту она появилась с салфетками и кубиками льда. Быстро и ловко остановила кровотечение у Уина. Потом легонько подтолкнула его к Джеку, словно говоря: "А теперь иди, будь хорошим мальчиком".

Джек чувствовал, как усталый взгляд Грейс следит за тем, как он повел Уина в прихожую и достал их пальто из шкафа. Он уже переступил порог, когда она окликнула его. Джек повернулся и увидел, что Грейс идет к нему.

– Джек. – Грейс опять протянула к нему руку, но на этот раз не опустила ее, а держала поднятой, словно указывая заблудшему путь к дому. – Джек, возьми зонт. Собирается дождь.

Джеку не нужно было спрашивать, о чем она предупреждает его. Да, он сможет найти Криса, сможет даже достать луну с неба… Но это ничего не изменит. Мрачное предчувствие, которое было у него с самого начала, ожидание неизбежного – что через год-два она оставит его ради более молодого, более красивого, более энергичного мужчины – теперь становилось безжалостной реальностью.

Ему было невыносимо горько видеть, как Грейс достала из шкафа зонт и протянула ему. Джек покачал головой.

– Не надо, все равно забуду вернуть.

Он не сказал, что когда Крис будет найден, он уже не вернется сюда. А Грейс не решилась спросить его об этом.

23

Ханна уставилась на брата.

– Я не верю тебе!

– Это правда, я проболтался. Спроси у отца. Он не выдал меня, потому что я заставил его пообещать.

Бен извиняется?! – подумала она. Но когда это за ним водилось?

– Как ты узнал? – поинтересовалась она.

– Слушай, я не шпионил за тобой. Случайно услышал, как ты говорила по телефону с подругой. Ты ведь не шепотом разговаривала.

Ханна, готовившая себе ужин, – клубничное варенье, намазанное на поджаренные тосты, кусочки яблока и китайская лапша, оставшаяся от вчерашнего ужина – положила нож на стол. Бен приехал, чтобы отвезти мать на одну из ее бесчисленных встреч, но даже в строгом пиджаке с галстуком он выглядел как-то встрепанно, будто ехал на метро, а не на своей машине. Последнее время она не раз видела его таким – немного взъерошенным и явно не в духе. Над этим стоило призадуматься.

– Не понимаю! – вспылила Ханна. – Зачем ты сейчас об этом рассказываешь?

Заставь его говорить, сказала она себе. Продолжай его дергать. Так она сможет заглушить неприятное ощущение – сознание того, что именно она виновата в происшедшем, потому что накинулась на Грейс и настроила ее против отца.

Бен пожал плечами и отвел глаза, его ухоженные пальцы машинально давили крошки на разделочной доске.

– Наверное, я уже порядком устал от того, что все вокруг дергают меня, и не хочу портить тебе жизнь.

– Ты опоздал. Я уже накричала на Грейс.

– А что в этом нового?

Он, вероятно, имеет в виду канун Рождества, когда она закатила Грейс скандал. Отец, наверное, сказал ему об этом.

– А то, что она не заслужила этого! Кстати, запомни, что я не беременна. – Она понизила голос, чтобы мать, одевавшаяся в соседней комнате, не услышала ее.

– Если будешь неосторожной, то забеременеешь. Бен, как всегда, думал о худшем.

Ханна завинтила крышку банки с вареньем и начала сметать крошки со стола чтобы мать не обнаружила, какой беспорядок она учинила. А также чтобы Бен не заметил слезы у нее в глазах.

– Нет, я не забеременею. – Ханна откашлялась. – Кон и я… Не могу сказать, что у нас с ним все кончено, потому что там не было чему начинаться.

Было глупо рассказывать все это Бену, которому она ни за что бы не доверилась, не попадись он так кстати под руку.

Каких слов она ожидала от Бена? Откуда ему знать, что это такое – так страстно желать, чтобы тебя обняли, что готова переспать с человеком, который не самом деле тебя совсем не любит. Но, к ее удивлению, в голосе Бена прозвучало сочувствие:

– Ты справишься и с этим.

– Тут не с чем справляться.

Внутри нее была пустота, от которой, казалось, она вряд ли оправится. Если бы она по-настоящему любила Кона и он испытывал бы к ней такие же чувства, тогда она, по крайней мере, была бы убита горем. Вместо этого появилось ощущение, словно что-то важное прошло мимо, а она и не заметила.

– Еще здесь, – Бен указал на грязное пятно на белоснежной пластиковой поверхности стола.

– Спасибо, – она принялась за стол с излишней старательностью.

– Послушай, Ханна, если мои слова что-нибудь значат для тебя. Мне очень жаль, что все так вышло. – Он поправил одну из блестящих медных кружек, висевших в ряд над кухонной плитой. – Я знаю, как тяжело рвать отношения, даже если ты никогда не думал, что они будут долговечными…

Он был избавлен от дальнейших откровений появлением матери, вошедшей в облаке шифона и "Шанели № 5":

– Вот вы где!

Ее высокие каблучки застучали по полу, выложенному мексиканской плиткой. Натали подошла к Бену, раскачиваясь на каблуках, и подняла лицо, чтобы тот ее поцеловал.

– Нам надо спешить, а то опоздаем к коктейлю. Я обязательно должна увидеть Луизу – знаешь, она перестраивает свой дом в Ист-Хемптоне.

Она повернулась к Ханне. Бросила взгляд на стол, который та только что закончила вытирать, и между ее тщательно очерченными бровями появилась крошечная морщинка.

– Мы не должны опаздывать… и, пожалуйста, запомни, солнышко мое, что я не люблю приходить домой, когда здесь беспорядок.

Ханна подождала, пока после их отъезда пройдет минут десять, потом схватила ключи от машины матери, лежавшие в эмалевой декоративной тарелке рядом с телефоном. Она получила водительские права прошлой осенью, но никогда прежде не водила «мерседес» – мать боялась, что она разобьет его.

Внезапно Ханна поняла: ей все равно, что бы мать ни сказала или ни сделала… Она нацарапала записку на листочке из блокнота, лежавшего рядом с телефоном, и прикрепила ее магнитом в форме стрекозы к холодильнику.

"Уехала в Беркширс. Не волнуйся, с машиной все будет в порядке".

Спустя несколько часов Ханна лежала на кровати в загородном доме отца и глядела на тени на потолке.

Чего она добилась, ускользнув из дома и приехав сюда, в такую даль? Когда мать узнает о пропаже «мерседеса», она просто рассвирепеет.

Зачем она это сделала? Здесь не было, как она предполагала, ни уютно, ни комфортно. Она дрожала от холода в трусиках и фланелевой пижамной рубашке, лежа в спальне на верхнем этаже пустого дома, в то время как все остальные были далеко отсюда и наслаждались жизнью, даже не заметив, что она сбежала.

Слезинка скатилась по ее щеке. Она почувствовала себя таким ничтожеством… Хотелось ненавидеть Грейс, и в то же время она ненавидела себя за то, что даже не попробовала усомниться в виновности Грейс, а сразу же оборвала ее.

Почему у нее все складывается не так, как нужно?

Ханна услыхала стук. Это вода капала с сосулек на подоконник снаружи. Где-то залаяла собака и хлопнула дверца грузовика, а вслед за этим взревел мотор. Двумя этажами ниже, в подвале, заработал старый бойлер, и терморегулятор у ее кровати астматически заурчал. Она вслушивалась в эти привычные звуки, чтобы отвлечься от тягостных мыслей и не позволить чувству, бившемуся в ней, вылиться наружу. Вспомнился семейный психотерапевт, к которому отец и мать однажды затащили ее и Бена. Больше всего Ханна запомнила дурацкий генератор белого шума в комнате ожидания, из-за которого нельзя было ничего услышать в кабинете доктора Дикенштайна. Сейчас ей хотелось, чтобы такая же машина заглушила голоса, шумящие в ее мозгу.

Неудивительно, что отец предпочел Грейс, – стоит только посмотреть на нее, Ханну, предающуюся унынию в темноте.

Ханна мысленно представила чистый прямоугольник бумаги для «оригами», который сложила вдвое, потом вчетверо. Она почти физически ощутила, как ноготь скользит по сгибу бумаги. В жизни никогда не бывает такой аккуратности и точности. Почему она не может поладить с людьми, которых любит и которые, как она понимала в глубине сердца, любят ее?

Чтобы согреться, Ханна залезла под простыню и прижалась лицом к легкой хлопчатобумажной наволочке. Скрипы и шорохи старого дома заставили ее сердце биться учащенно. А вдруг какой-нибудь взломщик – один из сбежавших заключенных или психических больных, о которых она читала в газетах, – заберется в дом? Она представила, что сможет зарыться в матрас так, что, если кто-либо и заглянет сюда, то увидит только слегка смятую простыню, под которой она затаится.

А если посреди ночи старенький бойлер выключится? Ведь она замерзнет! Погружаясь в сон, Ханна представляла себе, как наступит утро, а она будет лежать здесь – превратившись в льдышку, и ее широко раскрытые неподвижные глаза будут устремлены в потолок.

Отец немного погрустит, а потом они – мать, Бен и особенно Грейс – поймут, насколько лучше им будет без нее…

Стук – шлеп!

Сон слетел с Ханны, и она подскочила на кровати. Пальцы автоматически потянулись к старому игрушечному медвежонку, зажатому между постелью и стеной. Она прижала игрушку к груди, сердце бешено колотилось.

Стук – шлеп – стук!

Опять этот звук… Енот? Иногда еноты залезали в мусорные ящики, если папа и Бен забывали плотно закрыть крышки. Однажды она услышала, как енот бегает по крыше, прямо у нее над головой. Но это был иной звук – он шел… Он шел изнутри, снизу.

Сердце у Ханны ушло в пятки. Подмышки стали мокрыми. Послышался новый звук, странный, скребущий, будто… будто… Ей вспомнился Ру – английский спаниель, который жил у них, когда ей было четырнадцать лет, и, состарившись, бродил по дому по ночам. Когда он ступал по старым половицам в кухне, его когти производили такой же скребущий звук.

Точно, это собака. Ханна услыхала, как та тихонько поскуливает, точно так же, как Ру, когда тот попадал в незнакомое для него место.

Какой полоумный полезет в дом с собакой? Как ни была Ханна напугана, она не собиралась лежать и ждать.

Она выскользнула из кровати, стараясь не шуметь, и прокралась в коридор. Ноги подкашивались. Спускаясь по лестнице, она держалась стены, где половицы не так скрипели. Внизу она осторожно обогнула стойку перил и из темной гостиной выглянула в кухню, освещенную каким-то необычным слабым светом.

Он стоял у открытого холодильника – худенький мальчик в грязной оранжевой ветровке, на побелевшем лице алел морозный румянец, на кроссовках налипла засохшая глина. Подле него на полу лежал такой же грязный золотистый ретривер, он поводил носом, вдыхая все разнообразие ароматов, исходивших из холодильника.

Мальчик, наверно, услышал ее шаги, потому что внезапно поднял глаза и на лице его появилось выражение страха, смешанного со смущением.

– Привет, Крис! – сказала Ханна, стараясь придать тону беззаботность.

– Что ты здесь д-д-делаешь? – заикаясь, вымолвил Крис.

– Могу задать тебе тот же вопрос.

– Я подумал, что здесь никого не будет. Я… я есть хочу. Задняя дверь была не заперта…

Она уставилась на него, раздумывая, что бы отец или даже Грейс сделали в этом случае. У Криса, по-видимому, какие-то неприятности… И можно поспорить, что Грейс сейчас рвет на себе волосы, не зная, где его искать. Но Ханне почему-то казалось, что не стоит лезть к Крису с вопросами.

– Нашел что-нибудь стоящее? – поинтересовалась Ханна и вдруг поняла, что на ней надета только фланелевая рубашка от пижамы, доходившая до колен. Но ведь Крис почти что член семьи. Она заглянула в холодильник.

Крис пожал плечами, однако Ханна заметила, что он почувствовал облегчение.

– Да так, кое-что… Старый хлеб и коробка яиц. Немного сыра, но, по-моему, он заплесневел.

– Что, если я сделаю омлет? Срежь плесень с сыра и сделай тосты. – Она наклонилась, чтобы почесать собаку за ухом, и та благодарно заколотила хвостом по полу. – Как его зовут?

– Коди.

– Хорошая собака.

– Нормальная.

Но в глазах Криса читалось обожание.

Она достала яйца, соус «Табаско», чашку с отбитым краем, в которую они с Беном обычно кидали мелкие монетки, и вдруг почувствовала, что кто-то легонько коснулся ее локтя. Она обернулась – это был Крис, глядевший на нее, как шпион из фильма о Джеймсе Бонде, которого загнали в угол, и он вдруг понял, что его жизнь в руках того, кто его захватил.

– Ты никому не скажешь, а, Ханна?

– Клянусь! Чтоб не сойти мне с этого места.

– Правда?

Он прикусил нижнюю губу.

– Ты знаешь слово из двух букв, которое начинается на «д», а кончается на "а"?

Правда, Ханна надеялась, что при легком нажиме ей удастся уговорить его позвонить домой.

Крис двинулся к ней, и на секунду Ханна растерялась, решив, что он собирается ее обнять, но потом поняла, что он просто тянется к полке холодильника за ее спиной, чтобы достать сыр.

– Проверь шкафчик под раковиной, где-то там должна быть банка с собачьей едой. – Она повернулась к нему спиной и стала рыться в отделении для специй в поисках перца. – Открывалка в ящике стола около плиты… И подальше от меня с этими консервами, а то меня вырвет.

– Ханна?

Он стоял возле раковины с заржавленной банкой «Альпо» в одной руке и консервным ножом в другой. Крис выглядел таким жалким, что ей захотелось обнять его.

– Что?

– Спасибо тебе за то, что ты не зануда.

– Это нелегко, но иногда у меня получается.

– Если моя мать узнает, что я добрался сюда на попутке…

– А моя сдерет с меня шкуру за то, что я взяла ее машину. Почему бы нам не помолчать и не поесть?

Они расправились с омлетом, и Ханна выложила то, что было у нее на уме:

Слушай, я понимаю, это меня не касается, но ты должен позвонить матери и отцу. Они, наверное, с ума сходят.

– Ничего, переживут.

На лице Криса появилось жесткое выражение. Он стал казаться старше своих тринадцати лет.

– Понимаю, что ты чувствуешь, – вздохнула Ханна.

– Правда?

– Иногда, когда отец и мать вместе, я чувствую себя между двух огней. Чаще всего такое бывает из-за матери – она всегда старается выудить из меня всякую грязь о твоей маме. Может быть, отчасти поэтому я и ссорилась с Грейс – если бы ее не было, мать перестала бы придираться ко мне. Вообще-то ей на меня наплевать, – добавила она с горечью.

– И я устал быть между двух огней. – Унылый и подавленный, со ртом, перемазанным вареньем, Крис выглядел сейчас четырехлетним ребенком. – Почему они не могут просто… остановиться?

– Потому что увязли во всем этом! И не знают, что теперь делать. – Ханна, удивившись своей неожиданной проницательности, добавила быстро: – Ты просто позвони, можешь даже не говорить, откуда ты звонишь.

– Не знаю…

Ханна тут же отступила:

– Ну, как хочешь.

Крис замолчал. Он вытирал корочкой хлеба тарелку, пока не подобрал последний кусочек омлета. Наконец он произнес слабым голосом:

– Наверное, ты права.

Глубоко вздохнув, он с трудом поднялся с шезлонга. Минутой позже она услышала, как он говорит по телефону из соседней комнаты:

– Мама? Все хорошо, мам, у меня все в порядке… Не плачь. Я у Ханны, со мной все хорошо. – Чувствовалось, что он сам вот-вот расплачется. – Давай поговорим потом. Я сейчас немного устал… – Остальные слова заглушил треск клапана термостата.

Ханна мыла посуду, когда услышала голос Криса позади себя.

– Я сказал ей, что собираюсь переночевать здесь. Ты не против?

– Конечно, нет, – ответила она небрежно, отвернувшись от него, чтобы он не заметил, как она затаила дыхание. – Поедем в город сразу же, как встанем.

Крис не стал возражать.

– Это лучше, чем голосовать на шоссе! – воскликнул он.

Даже остановившись позавтракать в Грейт-Баррингтон, они добрались до города в половине одиннадцатого, как раз вовремя для Ханны, чтобы избежать взрыва ярости матери, которая давно уже отправилась на работу.

Ханна осторожно объехала огромный фургон, занявший второй ряд, и втиснула «мерседес» перед домом Грейс. Выключив зажигание, она вздохнула с облегчением: ни вмятины, ни даже царапины. Единственное, из-за чего мать раскричится, были шерсть Коди и грязные следы от собачьих лап на заднем сиденье.

Крис, сидевший рядом, выглядел испуганным.

– Мама здорово разозлится на меня.

– Нет. Самое страшное – она задушит тебя в объятиях и прольет на тебя ведро слез.

В лифте Крис повернулся к ней с неуверенной улыбкой:

– Знаешь, ты могла бы этого не делать… не подниматься.

Но он был благодарен за то, что она рядом.

Ханна не сказала, что на то у нее были свои причины. Если Грейс и рассердится на кого-то, думала она, так это на меня.

Но на лице Грейс было написано такое облегчение, что все остальное было забыто. Вскрикнув негромко, она кинулась к сыну и крепко прижала его к себе.

Самое удивительное, что Крис, вместо того чтобы, как обычно, ощетиниться, тоже обнял мать. Коди кружил вокруг, лая от возбуждения, и все вместе они представляли зрелище, достойное слезливых сериалов, к которым Ханна испытывала отвращение. На этот раз она не смогла сдержать улыбки.

Стоя на пороге, она увидела пожилую женщину – бабушку Криса, как она догадалась. Та тоже выглядела уставшей, но седые волосы были аккуратно причесаны, а губы – накрашены. Когда Грейс наконец отпустила Криса, бабушка подошла и пылко обняла внука.

– Ты так напугал маму и меня! – укоризненно сказала она. Но в голосе легко угадывались нежность и чувство облегчения. – Не будь ты взрослым, я хорошенько отшлепала бы тебя.

Крис казался смущенным.

– Как ты оказалась здесь, Нана?

– Нана составила мне компанию, – объяснила Грейс. – Мне было очень плохо, пока ты не позвонил.

– Когда-нибудь, когда у тебя будут дети, ты поймешь нас, – вздохнула бабушка Криса.

Внезапно, словно только сейчас заметив, что Ханна стоит в дверях, Грейс обратила к ней сияющий взгляд.

– Не хочешь зайти к нам?

В ее голосе не ощущалось злости или беспокойства – в нем звучала только благодарность.

– Нет, спасибо, – пробормотала Ханна, – мне нужно ехать домой… – Мысль о собственном возвращении, которое будет совсем другим, доставила ей боль. Может, по дороге заглянуть в офис к отцу? Ханна спросила: – Папа здесь?

– Нет.

Печальный тон, которым Грейс произнесла эти слова, поразил девочку. Будто его уже никогда здесь не будет…

Когда-то Ханна надеялась на это, временами даже интриговала, чтобы этого добиться, но сейчас почему-то не могла вспомнить, за что же она так не любила Грейс. И почему считала, что отцу без Грейс будет лучше.

24

Двумя днями позже, когда Джек наконец-то позвонил, Грейс была так рада услышать его голос, что даже не обратила внимание на его серьезный тон. Он хотел встретиться с ней, обсудить все подробно. Все обойдется, убеждала она себя. Джек предложил подвезти ее мать в аэропорт во второй половине дня, что давало им возможность поговорить на обратном пути, и Грейс сразу же согласилась.

Поездка в Нью-Йорк, однако, оказалась напряженной. Мать болтала о Крисе, о своем саде, о людях, которым она должна позвонить насчет библиотеки, а Грейс не могла оторвать взгляда от Джека. Потому что даже когда он улыбался и отвечал ее матери, в его глазах оставалась грусть, а подбородок словно каменел. Ей тоже стало грустно и тревожно. Но в лучших традициях семейства Клейборн она сохраняла на лице сияющую улыбку.

Наконец Джек свернул к пандусу зала вылетов и стоянке авиакомпании «Дельта». Он переложил чемодан Корделии на тележку грузчика, а потом очень мило, хотя и несколько официально, поцеловал ее в щеку.

– Я останусь в машине, пока Грейс проводит вас, – произнес он, хотя мог бы сказать что-то вроде "Уверен, что скоро снова увидимся".

Мать с теплотой, поразившей Грейс, обратилась к нему:

– Джек, для меня было таким удовольствием познакомиться с вами. Если Грейс и Крис соберутся навестить меня, надеюсь, что и вы приедете с ними. Мой дом открыт для вас в любое время.

Джек с улыбкой кивнул ей. Грейс заметила, как заходил его кадык, однако он постарался не показать своего волнения.

– Спасибо, Корделия.

Грейс проводила Корделию до пункта контроля и повернулась, чтобы обнять мать. От Корделии, одетой в бледно-розовый костюм и блузку цвета слоновой кости, пахло гардениями. Глаза ее сверкали. От слез – или Грейс это только почудилось?

– До свидания, дорогая, – прошептала Корделия.

– Счастливого пути! Поцелуй за меня Сисси.

Грейс чувствовала себя скованно, как будто океан невысказанных слов продолжал разделять их. Кроме того, ей внезапно захотелось вернуться к Джеку.

– Мне нужно торопиться, – сказала мать, взглянув на часы.

– До вылета твоего самолета еще больше часа, – напомнила Грейс.

– Да, я знаю… Но мне нужно сделать один звонок. Это важно для меня, я обещала позвонить до отлета.

Корделия опустила глаза и полезла в сумочку за билетом. Догадается ли Грейс, кому ей так не терпелось позвонить? Вероятно, Нола со временем расскажет ей об этом.

Нола не догадывалась, какие муки испытывала Корделия, прежде чем пришла к этому решению. Не знала Нола и о телефонном звонке Корделии Гейбу. Гейб сразу уяснил суть дела.

– Предположим, ты отвергнешь проект Нолы, – сказал он. – Но будешь ли так же довольна проектом другой фирмы?

– Нет… Нет, конечно, нет! Ни один из представленных проектов даже близко не лежит к тому, что я себе представляю, – не задумываясь ответила Корделия.

– Что ж, вот и ответ на твой вопрос. Для чего тогда все усилия, если в результате ты не получишь именно того, что хотела бы иметь?

Он был прав… И тем не менее она пребывала в нерешительности. Даже теперь, когда она знала, что с деньгами, полученными от Грейс, ее библиотека – библиотека Джина – будет построена…

Я должна бы сердиться на Джина, я знаю. Это может показаться странным даже Грейс, обожающей своего отца, но я так стремлюсь простить его. Найдутся люди, которые из-за этого сочтут меня благодарной и великодушной… Однако только я буду знать правду…

Гейб. Это из-за него она так хотела простить Юджина. Еще год назад все могло быть иначе. Но Гейб – он предлагал ей второй шанс, и если она не извлечет урока из ошибок, сделанных когда-то с Джином, тогда к чему все это?

Грейс заметила странное выражение на лице матери и подумала: она хочет позвонить ему – мистеру Россу… Вероятно, он встретит ее в аэропорту в Мэконе.

– Что ж, не буду тебя задерживать.

Мать двинулась было вперед, потом обернулась и сказала:

– Не упусти его, Грейс. Не дай ему ускользнуть от тебя.

Грейс испытала головокружительное ощущение, будто вернулось прошлое. Не Уина ли имела в виду мать?

Нет, мать говорила не об Уине. С той ночи, когда убежал Крис, мать заметно охладела к бывшему зятю. Последние два дня она жила у Грейс.

Она говорит о Джеке, поняла Грейс. Мать не изменилась – она все еще пыталась управлять жизнью дочери. Но на этот раз Грейс не противилась.

– Я могу дать тебе такой же совет. – Она улыбнулась. – Передай привет мистеру Россу!

– Можешь сама поприветствовать его при встрече, – ответила Корделия твердо. Затем выражение ее лица смягчилось. – И пора перестать называть его мистером Россом. Тебе уже не пятнадцать лет. Теперь он для тебя Гейб.

Только матери это под силу! – подумала Грейс. Суметь обойти деликатную тему так же искусно, как это делает матерый политик. Грейс надеялась, что какая-то частичка этого качества перешла к ней. Может быть, она тоже сумеет уладить все с Джеком?

Но по дороге домой они с Джеком поговорили, кажется, обо всем, кроме них самих. О ее книге "Честь превыше всего", о том, что издание в переплете появится в продаже примерно через месяц, о крупных заказах на него. И о ее поездке, которую организует отдел информации. Вчера, сообщил Джек, продюсер знаменитой Опры привел Нелл Соренсен в экстатический восторг, и агент по рекламе уже ведет переговоры об их встрече. Намечено много других мероприятий: презентации книги, радио– и телеинтервью, пожертвования детскому благотворительному фонду.

Наконец Джек спросил:

– А Крис – он во время твоего отсутствия будет жить у Уина?

Осторожно! – подумала Грейс.

– Думаю, да, – переведя дыхание, ответила она. – Я знаю, что ты думаешь, но Уин – неплохой отец. Он не был и плохим мужем. Просто – ужасно эгоцентричным.

– А что Крис думает об этом?

– Вчера вечером мы втроем сели и поговорили. Кажется, разобрались во всем. Я знаю, что у Уина могли быть иные идеи, но я ясно дала понять и ему, и Крису, что единой семьей мы никогда уже не будем.

– Бьюсь об заклад, это не очень понравилось Уину. В его голосе она уловила горечь.

– О, вряд ли это явилось для него большой неожиданностью, особенно после того, как он так использовал Криса. – Грейс не отводила глаз от дороги, не в силах поверить, что говорит так спокойно, в то время как сердце ее колотится с бешеной силой. – Джек, я хочу, чтобы ты знал… В ту ночь с Уином… Это… Джек, это было совсем не то, что ты думаешь.

Надвинулся туннель и проглотил их, оглушив Грейс шумом шин. Она не в первый раз представила себе, как сводчатые стены туннеля покрываются трещинами, как вода из реки, текущей над ними, льется вниз – сначала медленно-медленно, потом превращаясь в мощный поток, и, наконец, все рушится. Грейс вздрогнула.

Голос Джека, казалось, повис в полутьме.

– Я говорю не только об Уине. – Его силуэт то возникал, то исчезал в свете набегавших фар. – Да, было больно, но я не виню тебя. Я знаю, ты сердилась на меня из-за Ханны… И имела на это полное право.

В его голосе не было гнева, только печаль.

– И что же теперь будет с нами?

– Прибавится грусти, но, возможно, и мудрости тоже. – Он покачал головой. – Грейс, я не перестаю думать, что это должно было случиться, что это был вопрос времени, и только. Это мог быть Уин… Или кто-нибудь еще…

– Кто-нибудь помоложе, хочешь сказать?

Грейс показалось, что ремень безопасности вдруг начал врезаться в грудь.

– Неужели до тебя не доходит, Джек? А ведь поэтому и растет пропасть между нами, а не из-за Уина или Ханны. Ты не хочешь понять: я люблю тебя таким, какой ты есть… Включая и ту часть тебя, которая на пятнадцать лет меня старше.

– Ты тоже многого не понимаешь. – Голос Джека звучал взволнованно. – Ты хочешь так много. Луну с неба, да еще чтобы ее роскошно упаковали и доставили с утренней почтой. Конечно, Ханну волнует появление любой женщины в моей жизни! Но ты воспринимаешь любое ее слово как личное оскорбление.

– А как бы ты поступил, если бы тебе кричали, что ненавидят тебя?

– Она еще ребенок, Грейс!

– Ну, а я не святая, Джек.

Они выехали из туннеля, яркое зимнее солнце резало глаза, даже когда она надела темные очки. Когда Джек снова заговорил, он задыхался от волнения.

– Что дальше, Грейс? Нельзя дальше так жить. Мы делаем друг друга несчастными. Ты этого хочешь – для нас, для наших детей?

– О, Джек!.. – Она закрыла лицо руками. – Как бы я хотела, чтобы дело было только в Уине. Тогда бы я попросила тебя простить меня.

– Дело не в этом. Неужели ты действительно думаешь, что именно поэтому ушла от Уина? Потому что не могла простить ему обман?

– Я могла бы его простить, но не могу изменить тех чувств, которые возникли у меня, когда я узнала о Нэнси. Если не веришь тому, с кем близок, все пропало.

И тут Грейс внезапно поняла, что же Джек пытался объяснить ей. Уин не был причиной их отчуждения – он был просто его результатом. Они шли к этому – и теперь, кажется, уже нет пути назад.

– Грейс, нужно время, чтобы… – начал Джек и замолчал.

Он молчал всю оставшуюся дорогу. Свернув на улицу, где жила Грейс, Джек тормознул, чтобы не сбить парнишку, развозившего на велосипеде продукты, остановился перед ее домом и, отстегнув ремень, обернулся. Грейс заметила глубокие морщины на его щеках, которых не было еще три дня назад. Ей захотелось коснуться этих морщин, объяснить ему, почему они должны быть вместе, напомнить, сколько у них общего – как он смеялся ее шуткам, а она – его… Как они, словно одержимые, заходили в каждый книжный магазин, встречавшийся на их пути… Как один из них мог часами читать какую-нибудь книгу или рукопись, а второй – не чувствовать себя при этом лишним… Как радовались они, найдя какой-нибудь чудесный ресторанчик в стороне от шумных улиц…

Нет, нужно время, чтобы залечить раны.

– До свидания, Джек.

Грейс хотелось улететь куда-нибудь далеко-далеко. Иначе как она вынесет это? Каково знать, что он рядом, что они могут в любой момент столкнуться в офисе, или на приеме в издательстве, или в опере, или на балете?

Утешало одно. Она цеплялась за мысль: если какое-то время они побудут порознь… то, возможно, придут к тому, что соединило их когда-то.

Нола сидела за рабочим столом. Зазвонил телефон, она сняла трубку, думая, что звонит Ронни Чанг по поводу сантехники, но услышала женский голос с легким южным акцентом.

– Я могу поговорить с Нолой Эмори?

– Слушаю вас, – ответила Нола.

– Это Корделия Траскотт. Вы можете уделить мне несколько минут?

– Да, говорите.

– Я обдумала то, о чем вы говорили, и… – Остаток фразы утонул в громком реве взлетающего лайнера.

– Что вы сказали?

Нола вцепилась в трубку так, что костяшки пальцев побелели.

– Я решила поддержать ваш проект. Есть новость – кажется, у нас будут дополнительные фонды. Появился неожиданный источник финансирования. – Она умолкла на мгновение. – Но нам необходимо договориться. Вы согласны сохранить это в тайне?

– Я заинтересована в этом не меньше вашего.

– Что ж, тогда… Корделия умолкла.

– Благодарю вас! – выдохнула Нола.

– Объявили мой рейс… Мне нужно бежать…

Ошеломленная Нола повесила трубку. Голова кружилась – так бывало, когда она слишком долго всматривалась в чертежи. Неужели это правда? Неужели Корделия Траскотт на самом деле одобрила ее проект? И нашла деньги?!

Дело, которое мучило ее неделями, месяцами – было улажено одним коротким телефонным звонком! Сердце Нолы билось учащенно, но, несмотря на это, она улыбнулась иронии происходящего.

Это случилось именно сейчас, когда она уже решилась, независимо от того, что скажет Корделия, уйти с работы. Глупо? Без сомнения… Однако если она не примет решения, то просто свихнется…

Нола слезла со стула и стала пробираться через разделенные перегородками рабочие места. Через минуту она уже стояла у открытой двери кабинета Кена Мэгвайра.

– Войдите, – сказал тот рассеянно, отрывая взгляд от чертежа на своем столе, углы которого были придавлены стеклянными кубиками.

– Я только что разговаривала с Корделией Траскотт, – сообщила Нола. – Она дает добро. Мы должны представить рабочие эскизы для заявок на строительство.

Она говорила негромко на тот случай, если кто-то был в коридоре. Тем не менее возбуждение в ней росло, проникая внутрь как странный вирус, заставлявший ее трястись нервной дрожью и бросавший то в жар, то в холод.

– Это великолепно! Честно говоря, я не думал, что намудастся обстряпать это дело, Нола. Снимаю шляпу!

Кен встал из-за стола, подошел к двери и прикрыл ее. В этом человеке с резкими чертами лица, одетом в вельветовый блейзер, не было ничего особенного, за исключением того, что он был самым порядочным боссом в ее жизни. Она надеялась, что эта порядочность сейчас сыграет ей на руку.

– Кен, нам нужно поговорить.

Он улыбнулся, поднял руки и заговорил, опережая Грейс.

– Хорошо… хорошо. Я знаю, что ты хочешь сказать, и, безусловно, тебе полагается прибавка. Я переговорю с Чангом и Фостером. Сам я не могу…

– Я не прошу прибавки. Он умолк, озадаченный.

– Чего же ты хочешь?

– Выходного пособия. Чтобы снять маленький офис, установить телефон, оборудование…

Кен присвистнул и сделал шаг назад.

– Хочешь начать собственное дело? Нола, ты представляешь…

– Это будет нелегко, я знаю. Но, Кен, я должна сделать это. Работа над проектом библиотеки Траскотта привела меня к мысли, что здесь я просто топчусь на месте. – Она взяла стеклянный брусок, подержала на весу, ощутив ладонью его прохладную тяжесть. – Но, кажется, я еще больше похожа на своего отца, чем думала раньше, – мне нужно что-то большее… И я не боюсь рискнуть.

– Но мы совсем не хотим терять тебя, Нола. Послушай, через несколько месяцев мы собираемся брать компаньона – если тебя это интересует…

– Спасибо, Кен, нет. Он покачал головой.

– Сейчас трудные времена. Знаешь, сколько фирм-голиафов сейчас терпят крах? Почему ты считаешь, что самостоятельно добьешься успеха?

– Может быть, потому, что я не Голиаф, – мягко сказала Нола, – а просто маленький человечек с пращой и кучей идей.

А что, если, черт возьми, она проведет остаток своих дней лишь в мечтаниях о лучшей жизни для себя и девочек? Но ведь когда Корделия впервые задумала построить библиотеку имени Траскотта, это тоже казалось несбыточной мечтой, однако эта женщина отстояла ее вопреки всем трудностям.

Если она смогла сделать это, я тоже смогу.

Конечно, будет больно наблюдать со стороны, как другие приобретают имя благодаря ее проекту… Но зато в будущем она уже не будет находиться в тени.

Она ожидала, что Кен будет раздражен, может, даже рассержен, но он удивил ее своим смехом, в котором чувствовались и грусть, и восхищение одновременно.

– Если это вообще возможно, тогда я ставлю на тебя, Нола.

– Мне нужно пособие, о котором мы говорили.

– Сколько?

Она перевела дыхание. Может, если она скажет это твердо, не опуская глаз, тогда он не поймет, какую огромную сумму она запрашивает.

– Двадцать пять тысяч! – выпалила она.

Кен, к чести для него, лишь приподнял брови. В конце концов, возможно, это была не очень уж большая сумма – тем более для такой солидной фирмы. А может быть, он просто удивился, что у нее хватило наглости обратиться к нему с подобной возмутительной просьбой.

– Десять тысяч. Вот все, что я смогу выжать из Чанга и Форстера. – Сердце у нее ухнуло вниз, но он продолжил: – Остальную сумму я тебе дам авансом. Назови это беспроцентным кредитом или инвестицией, скрытым партнерством – как угодно. Не думаю, что мои деньги пропадут. На самом деле я рассчитываю на неплохой доход.

– Спасибо, Кен. – Она с трудом разжала онемевшие губы, чтобы выразить свою благодарность. – Ты не пожалеешь об этом.

Они не станут конкурентами. Любая работа, которую она получит, по крайней мере в начале, будет слишком незначительной для фирмы такого калибра, как "Мэгвайр, Чан и Фостер", чтобы те могли ей позавидовать.

– Эй, я уже сожалею. Но только о твоем уходе. – Он протянул ей руку. – Удачи, Нола!

Усевшись за свой кульман, Нола увидела листок бумаги – послание от Бена, уже не первое. Настроение Нолы тотчас упало.

Искушение было велико. Какая-то ее часть хотела забыть безобразную сцену на прошлой неделе. Нола сидела, откинувшись на спинку стула, потирая виски. Нет, Бен не для нее. И она не несла ответственности за него. Так или иначе, сейчас были более важные вещи, о которых следовало побеспокоиться.

Нола скомкала листок с посланием Бена и швырнула его в мусорную корзину около стола. Ей будет не хватать его – особенно по ночам, когда она лежала без сна и острое желание никак не отпускало ее.

Ладно, забудем и попробуем, что это такое – стать Нолой Траскотт – женщиной, чье имя она твердо вознамерилась выгравировать на медной пластинке на двери своего нового офиса.

"Нью-Йорк Таймс", 19 мая 1992 г.

Грейс Траскотт делает вклад в мемориальную библиотеку своего отца.

Грейс Траскотт, автор недавно опубликованной книги "Честь превыше всего" – сенсационной биографии ее покойного отца, сенатора Юджина Траскотта, объявила вчера, что жертвует свой гонорар от продажи книги библиотеке, которая будет сооружена в память об ее отце.

"Эта книга – мой памятник отцу, – сказала мисс Траскотт, – и думаю, будет вполне естественно, что один памятник вольется в другой".

Мисс Траскотт отказалась комментировать «тайную» жизнь, которую вели сенатор и его постоянный секретарь Маргарет Эмори, от которой у него была внебрачная дочь – Нола Эмори, 36 лет, хотя, по мнению многих сведущих людей, именно шумиха, поднятая вокруг этой связи, подтвержденной теперь достоверными документами, является главной причиной успеха книги "Честь превыше всего". Через неделю после выхода в свет она заняла первую позицию в списке бестселлеров.

Библиотека будет располагаться на территории университетского городка Лэтем, неподалеку от Блессинга, штат Джорджия. Объявлено, что строительство начнется в августе. Блессинг – родной город вдовы сенатора, Корделии Траскотт, которая является членом Совета университета Лэтем и занимается сбором средств на строительство библиотеки в течение нескольких последних лет.

"Я в восторге от того, что мемориал моего мужа наконец-то будет построен, – сказала миссис Траскотт. – На протяжении всей жизни он был предан делу образования и просвещения молодежи, и мы верим, что библиотека станет отражением его преданности".

Комитет мемориальной библиотеки Траскотта, возглавляемый миссис Траскотт, недавно финансировал конкурс на лучший архитектурный проект библиотеки. Таковым оказался проект, представленный архитектурной фирмой "Мэгвайр, Чанг и Фостер" из Нью-Йорка.

"Вполне естественно, что Грейс должна сыграть свою роль в строительстве этой библиотеки. – Так миссис Траскотт отозвалась о решении своей дочери. – Мой муж многого достиг в своей жизни, но он считал, что его лучшее достижение – его дети".

25

– Грейс, ты сейчас сидишь?! – кричал Джерри Шиллер в телефонной трубке.

– Не совсем.

Грейс лежала на широкой кровати, где уже три с половиной месяца – за исключением тех двух недель, когда она была в поездке, – просыпалась каждое утро одна среди простыней, смятых лишь потому, что она беспокойно металась во сне.

– Она во всех списках! – Возбуждения Джерри, казалось, хватит на двоих, а ведь он почти никогда не терял хладнокровия. – Снова номер один в списке бестселлеров «Таймс» на следующую неделю, номер два в "Вашингтон пост", и везде, и везде! Один только Вальден заказал дополнительно 25 тысяч экземпляров… Грейс, ты меня слышишь?!

Я должна быть на седьмом небе, подумала Грейс.

Но чувствовала лишь… пустоту. Она походила на проколотую шину, которую воздух никак не мог наполнить.

– Да, слышу. – Грейс взяла себя в руки. – Я думала, Джерри, что коммерческие вопросы тебя не волнуют, – поддразнила она его.

При этом улыбнулась, и ее потрескавшаяся губа в одном месте лопнула. Грейс ощутила солено-сладкий привкус крови. Я должна встать, подумала она, встать и позвонить кому-нибудь, отпраздновать это событие. Однако ей не хотелось двигаться. Обычно она с рассветом была на ногах, но в последнее время Грейс спала до одиннадцати, как будто страдала от самого долгого в мире похмелья.

– Твоя книга, дорогая Грейс, не просто коммерция. – Джерри замолк, потом воскликнул: – Ой, меня вызывают! Я позвоню тебе попозже. Надеюсь, появится больше хороших новостей…

Думая об успехе книги, Грейс на мгновение почувствовала себя окрыленной. Это было замечательно – куда лучше, чем она представляла. Кроме того, она гордилась собой – потому что не сдалась, потому что написала именно ту книгу, которую хотела написать. В каждом городе, в котором Грейс появлялась во время рекламной поездки, ее осаждали репортеры, ее упрашивали выступить по телевидению, фотокорреспонденты просили улыбнуться еще для одного снимка. И на каждой презентации книги сотни людей стояли в очереди за ее автографом…

Ну хорошо, книга набирает обороты. А что же будет со мною?

Грейс села и попыталась слезть с кровати. Но голова кружилась, будто она и на самом деле страдала от похмелья. Следует прекратить бодрствовать до полночи. Было нечестно по отношению к Крису заставлять его завтракать в одиночестве.

Крис… При мысли о нем у Грейс поднялось настроение. В последнее время ему, похоже, было хорошо и с самим собой, и с ней. Когда он приходил домой с очередным приятелем, она так радовалась за него, что не обращала внимания, что они с жадностью саранчи опустошали холодильник.

Да, Крис определенно выглядел более счастливым. А она? Забудет ли она когда-нибудь Джека?

Прежде всего ты должна перестать притворяться, что у вас все еще есть шанс помириться. Все кончено, сказала она себе. Они не встречались почти четыре месяца, видя друг друга лишь на совещаниях, и только однажды столкнулись на вечере, который издательство устроило в ее честь.

Проблема состояла в том, что Грейс все еще любила его. Ей не хватало его – его голоса, зовущего из соседней комнаты, его мокрой зубной щетки рядом с ее щеткой на полочке в ванной, его рук, обнимающих ее ночью…

Если бы сейчас, в эту самую минуту Джек был бы с ней в постели, он прижал бы ее к себе, ее голова уютно устроилась бы на сгибе его руки, а он начал бы тихонько ворошить и гладить ее волосы – до тех пор, пока все тело Грейс не задрожало бы от восторга.

Боже, если бы он только был здесь!

Вдруг она вспомнила, как они однажды после кино заехали в закусочную Карнеги. Они сидели в конце длинного стола, и их соседями оказались шумные провинциалы. Было поздно, она устала, и единственное, что ей хотелось – это выпить чашку чая. Она отлучилась в туалет, а когда вернулась, то увидела, что Джек разъясняет меню тем, кто сидел за соседним столиком – восхищенно внимавшим ему членам "Ротари-клуба"^[33] из Миннесоты.

"Гефильте фиш? Ну, это что-то вроде кнедлика с холодной рыбой. Немного пресно, но если добавить чуть-чуть редьки, пальчики оближешь. Правда, в такой вечер вам наверняка захочется чего-нибудь погорячее. Попробуйте ячменный суп с грибами…"

Да, Джек был именно таким. Поздно вечером, уставший и окруженный равнодушной безличностью Нью-Йорка, он нашел время, чтобы сделать приятное случайным соседям в ресторане.

– Мам? Ты встала?

Сквозь окутывавшую ее пелену жалости к самой себе Грейс услышала, как сын колотит в двери спальной. Она вылезла из кровати и надела махровый халат.

– Входи, открыто! – позвала она. Но тот продолжал барабанить в дверь.

Когда Грейс открыла ее, то поняла, почему Крис стучал. Он с трудом удерживал в руках поднос, на котором стояла тарелка с яичницей, выглядевшей скорее как сваренные вкрутую яйца, немного подгоревший кусочек поджаренного хлеба и стакан апельсинового сока с мякотью.

Сердце ее перевернулось в груди. Так прыгун с трамплина во фристайле все переворачивается и переворачивается в воздухе в рекламном видеоролике Эй-Би-Си из серии "Большой мир спорта", и замедленная съемка фиксирует этот звездный миг победы.

Ей захотелось прижать сына к себе.

– Конечно, это – как еда в ночлежке. – Крис посмотрел на поднос с отвращением. – Но я подумал, что если ты больна, то, может быть, ничего не заметишь.

– Эй, паренек, а с чего ты взял, что я больна?

Она глянула на себя в зеркало на дверце платяного шкафа и подумала: "Боже мой, а я ведь и в самом деле выгляжу больной! Мешки под глазами, волосы сальные, лицо бледное".

Крис усмехнулся.

– Или ты больна, или просто ленивая. Но я знаю, что ты не ленивая.

– Кстати, к разговору о лени: почему ты не в школе?

– У них сегодня день повышения квалификации.

– А какой сегодня день? Должна быть пятница. – Она потеряла чувство времени. – В таком случае, почему бы нам не махнуть в город? – Грейс забрала у сына поднос и поцеловала его в щеку. – Подумать только, моя книга все еще в списке бестселлеров, а мы это даже не отпраздновали. Давай попробуем гамбургеры в «Хард-Рок»… Или, может, покатаемся на велосипедах по парку и съедим мороженое в «Рамплемейре»? Я слышала, что у Мета сегодня открывается грандиозная выставка…

Крис смущенно покачал головой.

– Мам, я не могу, мы с ребятами уезжаем.

– Куда?

Он пожал плечами.

– Пока не знаю. Может быть, поедем в Виллидж.

Что может быть более нормальным, чем группа подростков, не имеющих ни малейшего представления о том, что им делать с собой? Теперь у Криса появились друзья в школе, он уже стал своим. Разве это не достаточный повод для радости?

Она не знала точно, почему Крис изменился… Потому что просто повзрослел или потому что ее окончательный разрыв с Уином снял с него какое-то напряжение? Дети – эгоисты. Джек ушел из ее жизни, это убивало ее, а Криса, вероятно, приводило в восторг. Как бы то ни было, Грейс была счастлива, что сын вернулся к ней, – хотя бы это и означало, что скоро он расправит крылья и вылетит из гнезда.

– Ну, тогда в другой раз, – небрежно бросила Грейс. Она отнесла поднос на кровать и села. – Я лучше поем, пока не остыло.

– Все уже холодное. Да и горячее-то не было особенно вкусным.

Крис нахально ухмыльнулся.

– Ты пошел в мать. Надо признать, мы оба не созданы для кухни.

Совсем непонятно почему, это развеселило ее и она захихикала. Крис тоже рассмеялся.

Она подумала, не пригласить ли Джека на ленч, выпить за успех книги, который был обеспечен в равной мере и самой книгой, и его умением найти ей сбыт. Но нет – разговор о бизнесе за тарелкой спагетти и необходимость выслушивать его поздравления только испортят ей настроение.

Так вот как это бывает, подумала она.

Двое любят друг друга, но не могут жить вместе! Тема не для симфонии, скорее для какой-нибудь ковбойской любовной песни, в которой сердца всегда разбиваются, а любящие навсегда разочаровываются друг в друге.

26

Ханна посмотрела на плакат о митинге «ПЗЗ» ("Подростки за зеленую землю"), который должен был состояться на следующей неделе. Она работала над ним целый день. "Спасем нашу планету!" – написала она шрифтом в 25 сантиметров высотой, и буквы выглядели неровными, словно были изъедены кислотными дождями и атмосферными загрязнениями. Между буквами, как в своеобразном коллаже, она приклеила вырезанные из бумаги фигурки животных, представлявших исчезающие виды.

Получается неплохо, решила она. Так почему же нет чувства удовлетворения?

– Заканчиваешь?

Джек вошел в кухню из гостиной, где разжигал огонь в камине, и встал у нее за плечом, разглядывая плакат.

Первое, что он делал, кода они приезжали сюда в конце недели, это разжигал огонь. И казалось, что он проводит почти все время в субботу и воскресенье, занимаясь камином – ворошил угли, перекладывал поленья, чтоб они горели ярче, – как будто никак не мог согреться у огня.

День уже двигался к закату, а отец еще не выходил из дома, только принес дров из поленницы.

– Еще одного слона надо наклеить. – Ханна откинула голову назад и ткнулась ею в живот отца. Тот наклонился, рассматривая плакат получше. – Похоже на слона?

– Я думал, у слонов бывают хвосты.

– Этот слон – мутант. Это результат разрушения его среды обитания.

Ей очень хотелось, чтобы он рассмеялся. Но отец промолчал.

Если подумать хорошенько, Ханна не могла вспомнить, когда он в последний раз разражался своим громовым хохотом. Казалось, будто он размышляет над какой-то трудной проблемой и не знает, как ее решить. Ханне вспомнился хомячок, который был у нее в детстве. Он всегда будил ее посреди ночи тем, что кружился и кружился в своем колесе.

Отец не говорил о том, что так мучает его, однако Ханна была уверена, что знает причину.

Грейс.

Почему он не говорил о ней? Хотя бы чтобы облегчить душу. Может быть, потому, что считал Ханну виновной, пусть частично, в их разрыве с Грейс? А что, если отец и Грейс помирятся?

Она ненавидела саму мысль об этом – отвратительную мысль! Но разве в глубине души, в какой-то крохотной частичке своего существа она не скучала по Грейс?

В животе у отца заурчало. Наверное, он проголодался. Время обеда еще не наступило, а за ленчем отец съел только сэндвич. Он похудел. Брюки болтались на нем, и если бы не ремень, свалились бы.

А что, если отец заболел, по-настоящему заболел? У мужчин в его возрасте бывают инфаркты…

– Я сейчас примусь за обед, – сказала она, стараясь не выдать голосом свою озабоченность. – У нас будут спагетти и фрикадельки, как ты любишь.

– Папа… – Ханна хотела сказать, что сегодня слишком жарко, чтобы разводить огонь, но передумала. – Ты хотел бы, чтобы все было по-другому?

– Что именно?

Джек рассеянно перелистывал инструкцию к новой кофеварке, купленной на днях.

– Ты знаешь, что я имею в виду. – Ханна бросила на него требовательный, как ей казалось, взгляд. – Я говорю о тебе и Грейс.

Джек глубоко вздохнул.

– Что это ты вдруг вспомнила о ней?

– Папа, посмотри на себя, ты стал как тень! Я боюсь за тебя.

– Успокойся, малышка, я сам могу позаботиться о себе. У тебя своих забот хватает и без моих проблем.

– Так, значит, у тебя все-таки есть проблемы?

– Ты говоришь прямо как адвокат. Может, стоит начать откладывать деньги на юридический колледж для тебя?

– Папа, ты отклоняешься от темы. Я знаю, ты скучаешь по ней.

Джек засмеялся и бросил инструкцию на стол.

– Слушай, давай я примусь за обед, а ты тем временем закончишь свой плакат?

– Иными словами, это не моего ума дело, так?

– Мы не забыли купить спагетти? Он порылся в шкафчике над тостером.

– Не та полка, посмотри на нижней. Папа, ты не ответил на мой вопрос.

– Нашел!

Он помахал пакетом со спагетти, но Ханна заметила, как подозрительно заблестели его глаза и задрожал подбородок. Он нагнулся над раковиной, повернувшись к ней спиной, и открыл кран. Вода с шумом хлынула в кастрюлю… И за этим шумом было почти не слышно, как взрослый мужчина пытается сдержать слезы.

Ханна сама едва не расплакалась. Ей было так жалко его!

И так стыдно за себя!

– Мисс Траскотт, я ваша горячая поклонница… И, пожалуйста, еще одну для Амелии! Поздравление с днем рождения от Кристин… и от вас, конечно!

Грейс покорно сделала надпись на титульной странице своей книги, одной из сотни, надписанной ею за последние два часа, закончив словами "С наилучшими пожеланиями. Грейс Траскотт". Затем с улыбкой вернула книгу даме в костюме от Шанель. В какой-то момент очередь растянулась до самой кассы, но сейчас сократилась примерно до дюжины человек. Грейс взглянула на старинные часы с маятником, висевшие на стене книжного магазина. Половина третьего. Через десять-пятнадцать минут можно будет уйти отсюда.

Грейс не могла больше ждать, стало сводить не только кисть, но и предплечье. Шея ныла оттого, что она сидела в изысканном, но слишком низком кресле, и приходилось без конца вскидывать голову вверх, чтобы смотреть на подходивших к ней людей. Кроме того, от резкого запаха флоксов и мадагаскарского жасмина, стоявших на ее столе в стиле королевы Анны, у нее резало глаза.

Грейс припомнила те времена, когда она любила давать автографы, когда желавших получить их было совсем немного. Еще совсем недавно она считала за честь раздавать автографы в душных и тесных магазинах, где ей давали ручку, от которой пальцы были перепачканы чернилами.

Но сейчас она устала, ее мучила жажда и хотелось домой.

Грейс поправила клетчатый спортивный жакет, который надела поверх золотистой шелковой туники и тонких черных брюк. Сойдет ли этот костюм для сегодняшнего приема у Лилы? Нет, он не очень шикарен.

На этот вечер Лила подыскала ей пару, и Грейс в минуту слабости согласилась. Это будет просто вечеринка, успокоила ее Лила, соберется своя компания, никакой напряженности, ничего обязывающего.

Но тогда почему возможность помыть голову, когда она вернется домой, казалась ей сейчас гораздо более привлекательной, чем встреча с незнакомым мужчиной?

– Вы не дадите автограф Ханне? Ханне Гоулд?

Перед ней стояла Ханна с экземпляром "Честь превыше всего". Она выглядела элегантно небрежной в джинсах и расшитом расстегнутом жилете, надетом поверх плотной спортивной рубашки.

Какая она хорошенькая, подумала Грейс. Длинные темные волосы Ханны были заплетены в косичку. А эти скулы – многие женщины отдали бы все за такие скулы!

– Привет, Ханна! – Грейс постаралась произнести это легко, как будто в появлении Ханны не было ничего необычного.

Неужели Джек послал ее? Что ей нужно?

В последний раз Грейс видела Ханну четыре месяца назад, в то самое утро, когда та привезла Криса домой. Сегодня только морщинка меж темными невыщипанными бровями Ханны говорила о том, что ее что-то волнует.

– Я прочитала в газете, что вы придете сюда, – сказала девушка, когда Грейс надписала ей книгу. – Поздравляю, я слышала, она продается очень хорошо.

– Да, пожаловаться не могу.

– Я могла бы достать экземпляр у папы… Но мне хотелось увидеть вас, и единственное, что пришло в голову – это приехать сюда.

– Что ж, я перед тобой.

– Послушайте, Грейс, мы не могли бы поговорить? – Ханна понизила голос, скосив взгляд на седоватую владелицу магазина, стоявшую рядом и приветствовавшую какого-то старого покупателя. – Я могу подождать, пока вы закончите, если не возражаете.

– Хорошо. Освобожусь через несколько минут.

Грейс постаралась, чтобы ее голос звучал ровно.

Прошла, казалось, вечность, и наконец Грейс закончила давать автографы. Она поболтала с владелицей магазина, не забыла поблагодарить служащего, который был к ней очень внимателен – принес ей «Перье» и мягко поторапливал покупателей. Наконец она стала озираться вокруг в поисках Ханны, но той нигде не было видно.

Обведя взглядом ряды книжных полок из красного дерева, Грейс испытала странное чувство, будто ее предали, но тут заметила Ханну, стоявшую на роликовой приставной лесенке с медной отделкой и погруженную в чтение какой-то тоненькой книжки. Когда Грейс подошла к Ханне, та подняла глаза.

– Мне понравилась эта книга. Ее издал папа – она об одном китайском поэте, которого посадили в тюрьму за то, что он был антикоммунистом. Это что-то вроде аллегории.

Ханна поставила книгу на место. Они вышли на улицу. Когда они проходила мимо кафе, где столики были уже выставлены наружу, Грейс заметила:

– Это как первые нарциссы – лето не за горами, когда видишь эти столики на тротуаре. Не хочешь поесть? Я умираю от голода. Ты не представляешь, какой аппетит появляется, когда надписываешь книги.

– Я съем что-нибудь, – пробормотала Ханна.

Не делай мне одолжений, чуть не бросила ей в лицо Грейс. Но потом поняла, что Ханна старалась быть по-своему любезной.

– Как жизнь? – спросила Грейс, когда они уселись за столик.

Сколько пройдет времени, подумала она, пока Ханна упомянет Джека?

– Нормально. – Ханна барабанила пальцами по скатерти, вглядываясь в меню, которое на самом деле не читала. – Бен – скотина, но это не новость. Он все-таки сознался: это он донес папе, будто я забеременела. Послушайте, Грейс, мне жаль, что я вела себя… глупо. Нет, это неточное слово. Я вела себя омерзительно. Я просто искала повод, чтобы обвинить вас!

– Не скажу, что мне не было больно.

– Мне действительно очень жаль.

– Понимаю.

– Вы не сердитесь на меня?

Ханна метнула на нее взгляд и снова уткнулась в меню.

– Я сердилась.

– А теперь?

– Меня бесила больше ситуация, неужели ты сама. Нелегко играть роль "приемной мамочки". Только усвоишь правила игры, и вдруг понимаешь, что все было неправильно и надо начинать все сначала. Век живи – век учись.

Ханна улыбнулась – это была задумчивая, горестная улыбка.

– Грейс, можно я задам вам личный вопрос?

– Давай.

– Вы снова живете с отцом Криса?

– Господи, конечно, нет!

У Грейс запылали щеки. Джек ничего не сказал дочери? Или сейчас темы Грейс было запрещено касаться? Ханна пожала плечами.

– Извините, не подумайте, что я сую нос в чужие дела. А как дела у Криса? Он не расстался еще с тем щенком?

Грейс покачала головой.

– Крис навещает его через день и по выходным. Отец нанял кого-то выгуливать Кода, когда его самого нет дома.

– Это хорошо, так все довольны.

– Крис разрывается между собакой и компьютером. Но я бы сказала, что Коди берет верх.

– Мне всегда хотелось иметь собаку. Но мама боялась, что она станет линять. Как вы думаете, Крис не будет против, если как-нибудь я зайду к нему в гости?

"Боже, не ослышалась ли я?"

– Уверена, ему это понравится. Но почему бы тебе не спросить его самого?

Ханна пристально поглядела на Грейс.

– Я думала, вам не захочется видеть меня в своем доме. Ведь я…

Сердце у Грейс заныло. Если бы они с Ханной поговорили вот так раньше!

– А как твой отец? – вдруг спросила она и тут же возненавидела себя за этот вопрос.

– Ужасно. Он такой несчастный и кидается на всех из-за ерунды. Хотите знать, что я думаю? Он тоскует по вас, но ни за что не признается в этом. А еще меня называет упрямой!

Грейс впитала в себя это замечательную новость как порцию наркотика. Она сразу же ощутила головокружительную легкость – в катехизисе это называется состояние благодати.

– Я тоже скучаю по нему, – вздохнула Грейс, – но может, это и к лучшему. Мы ведь такие разные. И у каждого из нас множество других обязательств…

– Например, передо мной и Крисом, правильно? – Ханна криво усмехнулась. – Знаете, Грейс, никогда не думала, что скажу это, но я считаю, что вы с папой раздуваете проблему. Почему вас должно так волновать, что Крис и я думаем о вас обоих? Я, кстати, ничего не имею против вас, – добавила она.

– Что заставило тебя изменить свое мнение? – спросила Грейс, хотя не могла избавиться от ощущения, что готовит себе западню.

– Не знаю. Единственное, что я знаю – он не был таким, когда вы встречались.

– Он должен быть счастлив оттого, что так хорошо раскупается книга.

Ханна одарила Грейс взглядом типа "какими глупыми бывают некоторые люди!".

– Конечно, он доволен, но вы, я уверена, видели достаточно слезливых фильмов, чтобы знать, что все должно кончаться не так. Господи Иисусе, кто же станет платить по семь с половиной долларов за такой конец?

Грейс рассмеялась и прижала салфетку к глазам. Какая-то странная радость наполнила ее. Конечно, этой радости было недостаточно, чтобы она забыла, что потеряла Джека, но вполне достаточно для того, чтобы она смогла насладиться вот этими самыми мгновениями, теплым прикосновением солнца к ее плечам, восхитительной прохладой стакана с ледяным чаем в ее руке… И обществом этой забавной прямодушной девушки, сидящей напротив.

– Наконец-то! А я уже решила, что ты передумала. Или встретила какого-нибудь неотразимого типа по дороге сюда.

Лиле приходилось почти кричать, чтобы ее было слышно.

– Извини за опоздание. Я должна была забрать платье из химчистки, потом появился Крис, и я вспомнила, что нет ничего на обед.

Грейс пришлось прижаться к стене в коридоре, чтобы протиснуться мимо набившихся в квартиру гостей.

Лила выглядела еще более экстравагантно, чем обычно: взбитые платиновые волосы переливались блестками, такие же блестки виднелись под каждой бровью. Поверх золотистых леггинсов была надета блуза из бархата темно-красного цвета, – такие носили при Елизавете I – а на ногах китайские тапочки из красного атласа, расшитого драконами. В ушах покачивались массивные серьги.

– Как бы то ни было, хорошо, что тебя никто не перехватил, так как есть некто, кто просто умирает от желания познакомиться с тобой…

Лила направилась в гущу гостей.

У Грейс перехватило дыхание, как это бывало, когда предстояло произносить речь на писательской конференции. Пугало то, что ей может понравиться этот человек. Если Лила так обхаживает его, он должен быть, по крайней мере, интересным человеком. Вероятно, художник.

Скорее всего стройный и энергичный – с большим обаянием и маленьким кошельком.

Возвращение в привычный круг, подумала Грейс, похоже на реабилитационный период после инсульта. Нужно заново учиться шевелить губами, правильно говорить, двигаться как нормальный человек. Она так давно не встречалась с другими мужчинами, помимо Джека…

Джек…

Грейс стояла без движения, рассматривая крохотную и тесную гостиную Лилы в доме без лифта в Ист-Виллидж. К черту все! Она едет домой. Лила не обидится.

Но Грейс не успела убежать – Лила схватила ее за руку и потащила в толпу. Кто-то наступил ей на ногу, чей-то мокрый стакан скользнул по ее спине и она пожалела, что надела открытое платье. Еще что-то мокрое и холодное уткнулось ей в руку, и она увидела старую седомордую собаку Лилы – лабрадорку Пуки, которая по-собачьи улыбалась ей.

– Эй, Пук, тебе сегодня весело?

– А вы, наверное, и есть Грейс?

Теплая рука схватила ее ладонь, лишив тем самым Пуки возможности вылизывать ее до бесконечности. Грейс подняла голову и увидела перед собой дружелюбные карие глаза. Он был старше, чем она ожидала, – около сорока лет, короткая бородка начала уже седеть, а в каштановых волосах проглядывала залысина. Он походил скорее на итальянца, чем на ирландца. И был не таким уж красавчиком.

– Как вы узнали, что это я?

– Очень легко. Вы такая же любительница собак. В комнату вошла Лила.

– Вот и я – как обычно, в хвосте событий. Грейс, познакомься, это Кевин. Кевин Фили.

Почувствовав смущение и неловкость, Грейс уставилась на руку, которая все еще держала ее ладонь. Хорошая рука, широкая, крепкая, но не толстая. Длинные пальцы. Как у Джека…

Грейс отстранилась от него, лицо ее запылало.

– Что хочешь выпить? Не говори, я знаю: содовой воды с ломтиком лимона, правильно? Как скучно! – услышала она голос Лилы, но он звучал слабо, будто подружка находилась в другом углу комнаты.

Краем глаза Грейс заметила, что Лила – вся сверкающая, словно звезда из фольги – направилась в сторону бара. Когда она перевела взгляд на Кевина Фили, тот сидел на корточках, почесывая Пуки за ухом, а та лизала его лицо. Художник? Наверное, нет. Он выглядел скорее как фермер в коммерческом рекламном фильме. Линялые джинсы «Ливайс», вытертые кожаные ботинки, хлопчатобумажная рубашка…

– Похоже, у Лилы появился конкурент! – заметила Грейс. – Кажется, Пуки по-настоящему привязана к вам.

– Так оно и есть. Я ее врач.

Он улыбнулся.

– Кто?

– Я ветеринар. Разве Лила не говорила вам?

– Уверена, что говорила, но я, наверное, все перепутала. У меня аллергия, – выпалила Грейс первое, что пришло на ум.

– На ветеринаров? – улыбнулся он еще шире. Теперь она покраснела по-настоящему.

– Нет, я имела в виду собак. Поэтому у меня нет собаки. У меня от них слезятся глаза и начинается насморк, кроме того, я покрываюсь сыпью. – Грейс в рассеянности начала чесать локоть, но заставила себя остановиться. – Иногда даже от Лилы у меня бывает сыпь. Собачья шерсть! Все, что она носит, покрыто ею. Ее платяной шкаф следует зарегистрировать в Американском собачьем клубе.

Кевин расхохотался. У него хороший смех, подумала Грейс, грудной, звучный, без фальшивой сердечности.

– Надеюсь, от меня у вас не будет сыпи. Попробуйте потанцевать со мной.

Грей оглянулась вокруг.

– Вам не кажется, что тут тесновато?

– Мы можем попробовать пожарный выход. Он, правда, не очень подходит для танцев, зато там будет попрохладнее по крайней мере.

Грейс пожала плечами, что он, без сомнения, принял за согласие, потому что повел ее легко, но уверенно к открытому окну. Но эта же идея осенила и другие пары. Подружка Лилы – Уирл, чья прическа была еще короче и растрепаннее, чем у Лилы, хихикала на пожарной лестнице с каким-то испанцем, которого Грейс не знала. А около лестницы Дуг – парикмахер Грейс – слился в объятии со своим дружком.

– Это ободряет, не так ли? Думаю, мы с вами – самая нормально выглядящая здесь пара, – прошептал Кевин.

– Почему ободряет?

– Потому что обычно меня считают ненормальным. Когда я возвращаюсь в конце дня из клиники домой, от меня пахнет, как от помойного ведра. Я иногда думаю, а не лучше ли заняться канцелярской работой?

– Что же вас останавливает?

– Думаю, я просто предан своей работе. Или полоумный, – усмехнулся он.

Грейс согласно кивнула.

– Это мне знакомо. Иногда я думаю точно так же о писательском ремесле. Хотя сейчас мне не на что жаловаться.

– Лила рассказала мне все о вас. Но ей ни к чему было делать этого – кто же сегодня не знает о вашей книге?

Он стал говорить о положительных отзывах на книгу Грейс, которые прочитал. Но ее мысли сейчас были обращены к Джеку. Господи, как же она тосковала о нем! Он бы обнял ее сейчас, привлек к себе, заставив сиять от восторга…

– Да, Лила была права.

Грейс поняла, что Кевин обращается к ней.

– В чем?

– Она сказала, что вы в моем вкусе.

Он застенчиво улыбнулся. Грейс ничего не сказала. Да и что она могла ответить? Потому что если бы он посмотрел ей сейчас в лицо – этот милый, очень милый человек, – он увидел бы на ее глазах слезы и удивился, отчего она плачет. Все было плохо, гораздо хуже, чем она предполагала: если бы это был еще один начинающий художник или актер, она бы уже через секунду забыла о нем. Но сейчас перед ней стоял мужчина, в которого женщина могла бы влюбиться. И именно это причиняло боль – сознание, что она не может влюбиться. Что пройдет еще очень-очень много дней, прежде чем она сможет почувствовать ту любовь, которую испытывала к Джеку.

Грейс вспомнила, что сказала сегодня Ханна: Вы с папой раздуваете проблему".

Что ж, это случилось не в первый раз. И если судить по сегодняшнему вечеру, то и не в последний.

– Не возражаете, если мы вернемся в квартиру? – спросила она.

"Я умираю… Умираю, потому что хочу, чтобы вы были Джеком. И знаю, что вы никогда не станете им". Но вместо этого она произнесла:

– Мне холодно. Да и пора уходить…

27

Франкфурт, октябрь, 1992 г.

– Мендельсон-штрассе, сорок три, – сказал Джек водителю.

Такси выехало из аэропорта. Как это всегда бывало в октябре, когда Джек прилетал во Франкфурт, он удивился тому, что дома приходится ездить в ревущих и прыгающих на плохих рессорах такси, а в Германии, проигравшей мировую войну, таксисты сидели за рулем элегантных и бесшумных "мерседесов".

Машина мчалась по автобану, и его мысли переключились на сегодняшний прием – Хони Кэролл каждый год устраивал чествование автора, чья книга была опубликована на большинстве иностранных языков. В этот раз героем года стала Грейс Траскотт.

Грейс. Джек ощутил тяжесть внутри. Это все от икры и шампанского, которым пичкали его в первом классе. Нужно было отказаться.

Нет, причиной была не обильная еда. Причина была в ней.

И через девять с половиной месяцев потребность видеть ее, касаться ее была такой же неистребимой, как вечный огонь на Арлингтонском кладбище. Ему нужно справиться с этим чувством, которое теперь стало бессмысленным.

Джек заставил себя не думать о Грейс. Клотильда Гранди в этом году составила основу его бизнеса. Семидесятилетняя писательница обогнала всех со своим roman a clef^[34] о тех годах, когда она была певицей в кабаре, а заодно агентом Сопротивления в прогнившей атмосфере оккупированного нацистами Парижа.

Бертельсманн сделал небольшой заказ на эту книгу, однако никто не ожидал, что немцы так увлекутся романом о временах нацизма. В Италии Риццоли все еще боролся за право публикации с Монтадори. И теперь, когда Джек уговорил Клотильду вернуться во Францию и заняться рекламой своего романа, «Ашетт» и "Ле Пресс де ля Сити" скорее всего передерутся из-за книги.

Но сейчас, после долгого ночного полета, он хотел только одного – добраться до своего пансиона и упасть в постель. Интересно, выучила ли фрау Штруц еще несколько слов по-английски? Он подумывал – как это делал ежегодно – о том, чтобы заказать номер в одном из роскошных отелей: «Интерконтиненталь» или «Парк». Но спартанские условия в пансионе Штруц с лихвой компенсировались его близостью к книжной ярмарке и ценой – шестьдесят долларов за ночь вместо четырехсот.

Кроме того, несмотря на придирки старой фрау, он бы, наверное, скучал по ней. Кто еще постирает белье за ночь и не возьмет за это ни гроша? В течение двадцати лет в октябре он приезжал к фрау Штруц – это был срок куда более долгий, чем их брак с Натали.

Странно, подумал Джек, в последнее время я считаю время неделями, месяцами, годами. Время, проведенное в разлуке с Грейс. Девять месяцев и две недели – если считать точно.

Черт, я должен похвалить сам себя. Продано более четырехсот тысяч экземпляров "Честь превыше всего" – тем самым я вытащил «Кэдогэн» из финансовой пропасти и в придачу укрепил собственное положение.

Но чего он достиг как любовник? Как мужчина?

Джек почувствовал, как внутри все переворачивается. Сознание того, что он увидит ее, будет рядом с ней – ровно через десять с половиной часов – не помогало.

Потребуется хорошая анестезия. Джек смотрел в окно машины на прямоугольные небоскребы, возвышающиеся за проносящимися ровными зелеными полями. Интересно, как выглядел этот город перед войной? Ему говорили, что это был прелестный город, но половина его была при бомбежке обращена в руины. Конечно, оставались мощеные булыжником улочки Старого Саксенхаузена, но они существовали только для туристов – что-то вроде Диснейленда для тех, кто обожает грызть свиные ножки и поглощать пиво в бесчисленных пивных. Облик Франкфурта, который он знал, определялся громадными зданиями со стеклянными фасадами. Уродливый памятник немецкой коммерции и человеческой способности к выживанию… Но в то же время он напоминал о том, что было потеряно и ушло безвозвратно.

Джеку не надо было напоминать об утерянном. Он видел Грейс повсюду. В «Ньюсуике» и «Пипл», на приеме в издательстве и в других местах.

И на выставке собак и пони, устроенной на прошлой неделе для рекламы будущего издания книги в мягкой обложке, когда только полированная крышка стола красного дерева шириной в три метра разделяла их…

Такси ехало по Фридрих-Эберт Анлаге. Справа от Джека была ярмарка – неуклюжее нагромождение зданий из белого камня и стекла. Скоро они будут заполнены издателями, агентами, редакторами из более чем пятидесяти стран мира. Бизнесмены забегают в поисках покупателей книг на финском и французском языках или попытаются приобрести издательские права для своих компаний, набросятся на сенсационные книжные новинки – наподобие романа Клотильды Гранди, как Джек надеялся.

Такси остановилось из-за затора, и Джек внезапно вспомнил о Бенджамине. Сколько тому пришлось выложить денег, чтобы заполучить номер в Парк-отеле? Мальчик разозлился, когда Джек сказал ему, что «Кэдогэн» не оплатит счет за гостиницу. Он пытался объяснить сыну, что если пансион фрау Штруц хорош для него, то он подходит и для рядовых сотрудников фирмы. Какой-то миг Бен выглядел так, будто вот-вот взорвется, но отступил и согласился заплатить за гостиницу из своего кармана. Бог знает, на кого он хотел произвести впечатление.

Джек провел рукой по лицу. Сон – вот все, что ему нужно сейчас. Несколько часов сна – и он будет в полном порядке.

Такси подъехало к немного обветшавшему особняку, укрывшемуся среди деревьев. Этому зданию конца XIX века повезло – оно избежало бомбардировки союзников, а потом его разделили на квартиры.

Поднявшись на третий этаж, Джек позвонил. Фрау Штруц – высокая широкобедрая матрона с коротко стриженными седыми волосами – встретила Джека с той же военной прямолинейностью, что и последние двадцать лет. Она провела его в номер, выходивший на лужайку перед домом, – большой непритязательный номер с двуспальной кроватью, умывальником и мебелью «Формика». Однако кровать – о, Боже! – была застелена легчайшим одеялом с гусиным пухом, а простыни были чистыми, белыми и до хруста накрахмаленными.

Интересно, где остановилась Грейс? – подумал Джек, снимая измятую одежду. Он забыл спросить об этом у Нелл Соренсен, вернее, сознательно не захотел посвящать ее в свои дела.

Точно так же он не хотел спрашивать, встречается ли Грейс с кем-нибудь. Он пытался представить ее с другим мужчиной, как она пьет с ним по утрам кофе – вся взъерошенная и сладко пахнущая средством для придания мягкости тканям, которым злоупотребляла, чтобы простыни не мялись, когда у нее не было времени сложить их.

Все! Хватит!

Джек мысленно нарисовал себе массивную стальную дверь, захлопывающуюся со щелчком. Окончательно и бесповоротно. Именно так он должен вести себя, если хочет вычеркнуть Грейс из своей жизни.

Засыпая под хрустящим одеялом на твердой, как камень, кровати фрау Штруц, Джек пытался представить, как будет одета Грейс, когда он ее увидит? Надушится ли она «Опиумом», духами, которые он купил ей в прошлом году, возвращаясь из Франкфурта домой?.. И вспомнит ли она, что завтра будет девять месяцев, две недели и три дня с тех пор, как они в последний раз были близки?

Прием агентства «Кэррол» всегда происходил в одном и том же месте – в картинной галерее в Соссенхайме, в двадцати минутах езды от центра Франкфурта. Но стоило прокатиться, чтобы увидеть все это, думал Джек, вылезая из такси.

В отличие от огромных, излишне декорированных банкетных залов отеля, где проходило большинство приемов книжной ярмарки, галерея «Люксембург» представляла собой вереницу залов, переходящих один в другой через широкие арочные проходы – чистых, светлых и пустых, за исключением ультрасовременной живописи на стенах и случайных модернистских скульптур.

Джек вручил лакею пальто и взглянул налево, где был устроен буфет – не обычная «тяжелая» немецкая еда, а устрицы и морские моллюски на блюде с кусочками льда, листья цикория, разложенные, как лепестки роз, на каждом из них лежала черная икра; кусочки какого-то мяса, завернутые в листья, деревянная тарелка с вареной зеленой фасолью и лесными грибами. Все это выглядело так соблазнительно, что Джек пожалел, что у него нет аппетита.

Но физический дискомфорт, связанный с приемом, мгновенно улетучился, едва он увидел Грейс. Она стояла первой в цепочке сотрудников, принимавших гостей. Помимо нее здесь был Хэнк, Джинн Рэнсом, которая отвечала за издательские права «Кэррола» за рубежом, и Дуглас Крюгер, в чьи обязанности входило искатьзаграничных издателей. Грейс выглядела великолепно. На ней было прозрачное узкое платье до колен с чудесным голубовато-зеленым рисунком, плечи были обнажены, а грациозную шею украшал бриллиантовый кулон. В ушах – бриллиантовые серьги. Волосы были убраны назад со лба и перевязаны черной бархатной лентой.

Неожиданно Джек заметил, что пожимает чью-то руку. Это был шведский издатель, с которым он обедал всего месяц назад, но чье имя выпало у Джека из памяти. Затем, слава Богу, он припомнил его:

– Рад видеть вас, Свен, вы хорошо выглядите. Уладили проблему с вашим агентом?

Долговязый бородач-швед кивнул, энергично встряхивая кисть Джека обеими руками.

– Да. Я его уволил. Какой толк платить тысячу долларов в месяц, если я узнаю об этих книгах еще до того, как он приходит ко мне?

Дородная, похожая на почтенную мать семейства, Франческа Дзентерро кинулась к Джеку и расцеловала его в обе щеки.

– Слушай, я воздержусь от всех платежей твоему «Кэдогэну», пока ты не возьмешься за здоровье. Посмотри на себя! Такой тощий! Ты что, много работаешь?

– Это все перепад во времени, – успокоил он ее, смеясь, хотя, действительно, похудел так, что смокинг болтался на нем.

Однако Франческа, обладавшая лицом Софии Лорен и фигурой Роузанн Арнольд, метнула взгляд на Грейс и понимающе хихикнула:

– Да, я знаю. Некоторых из нас так трудно заарканить. Береги себя, Джек.

– Приятная женщина, но никудышный издатель, – прошептал Курт Рейнгольд на ухо Джеку, когда Франческа исчезла в толпе. – Она зарезала последнюю книгу Янга в Италии: плохой переплет и никакой рекламы. Надо подумать, не найти ли нам для новой книги кого-нибудь другого.

Джека это взбесило, но он промолчал. Да и что он мог сказать? Рейнгольд просто не мог обойтись без того, чтобы не насолить ему.

Но неужели все так ужасно? В последнее время он начал задумываться, не лучше ли отойти от дел и поселиться в собственном домике где-нибудь в лесу…

Взгляд Джека упал на Бенджамина. Его сын, увлеченно разговаривающий с самим стариком Гауптманом, похоже, вызвал интерес у словоохотливого гнома, который пристально разглядывал Бена светло-голубыми глазками, напоминавшими Джеку глаза сокола. Добрый знак? Хорошо бы, подумал Джек.

Тем временем он продвигался в очереди гостей по направлению к Грейс. Он боялся встречи с ней. И в то же время никто на свете не смог бы удержать его, он должен прикоснуться к ней. Говорить с ней, пусть это будут пустые любезности.

Она поздоровалась с ним, маленькая рука утонула в его ладонях. Ему хотелось поверить, что в ее улыбке была грусть. Но скорее всего она тоже испытывала воздействие смены часовых поясов и это была просто усталая улыбка.

– Привет, Джек.

Он легонько поцеловал ее в щеку. Она надушилась его духами!

– Я должен был поздороваться еще раньше. Извини. В ее взгляде промелькнуло что-то вроде сомнения:

– Оставь, Джек.

Я хочу поцеловать тебя, подумал он.

– Принести тебе выпить? – спросил он вместо этого.

– Я бы очень хотела выпить… что-нибудь. У меня в горле пересохло.

– Ты выглядишь прекрасно. Это новое платье?

– Новое старое. Купила его на ярмарке антиквариата. А когда пошла в примерочную, угадай, кто там был? Брук Шилдс. После этого я перестала волноваться. – Грейс засмеялась. – Это платье стоит небольшого состояния, но я подумала, что должна устроить себе праздник.

– Ты заслуживаешь его, Грейс. Не представляешь, как мы рады. Ты сделала прекрасное дело… И твой успех вполне заслужен.

Ему почудилось, будто какая-то тень – был это гнев? разочарование? – пробежала по ее лицу и тут же исчезла. Наверняка она сейчас думала, какую чушь он порет – как чертов ведущий на конкурсе "Мисс Америка". Чего она не знала, так это того, как близок он к тому, чтобы потерять самообладание…

– Спасибо, – произнесла Грейс. – Мне повезло. Нам обоим повезло.

– Ты разговаривала с матерью?

– Я могла бы произнести громкие фразы о том, как нас опять соединил мой отец. Но не буду, просто скажу, что мы работаем сейчас вместе. Мать стала… не знаю, как выразиться… мягче. В ней теперь меньше назидательности. Думаю, к этому имеет отношение тот человек, с которым она встречается, а может быть, она просто помудрела. Например сказала Сисси, что та не может вернуться домой только оттого, что разводится с мужем. Если бы кто-нибудь сказал мне год назад, что мать будет держать Сисси на расстоянии, я бы не поверила.

– "Есть многое, Горацио, на свете…"

Грейс повернулась к нему. На этот раз в ее улыбке была явная грусть.

– Знаешь, из-за тебя Шекспир для меня навсегда потерян. Не могу смотреть его пьесы или слышать, как кто-то цитирует Гамлета, не вспомнив тебя.

Боль сдавила Джеку грудь. Но все, что он мог сделать, это стоять с глупейшей усмешкой на лице. Удержать счастье, подумалось ему, непросто ты должен держаться за него, даже если твои руки и ноги выворачиваются из суставов, а голова раскалывается пополам. Но много месяцев назад он выбрал самый легкий путь – позволил всему кончиться, потому что так подсказал ему разум.

– Люди склонны воспринимать Шекспира слишком серьезно. Подожди, я принесу тебе выпить.

Он быстро отошел. Ему хотелось схватить ее за руку и увести в холодную октябрьскую ночь, где он мог бы укрыть ее в своих объятиях. Что же останавливает его?

Время. Прошло слишком много времени. Теперь они чувствуют себя неловко друг с другом. И зачем снова причинять себе боль?

И все же он продолжал делать что-то. Принес Грейс содовую с кусочком лимона. Но теперь ее окружила стайка корейцев. И она лишь кивком смогла поблагодарить его.

Неожиданно для себя Джек шепнул ей:

– Встретимся на улице, в садике позади дома через пятнадцать минут.

Он быстро ушел, прежде чем она успела сказать «да» или «нет». Господи, но что он скажет ей? И в то же время настроение его улучшилось.

Может быть… Может быть…

Вернувшись в бар, он убил время, поболтав с герром Гесселем – директором картинной галереи, но когда собирался уходить, его поймал Бернгард Гауптман. Джеку удалось принять заинтересованный вид, когда тот разразился дюжиной историй о том, как его фирма – обладающая в настоящее время книжными клубами и издательствами в пятнадцати странах – начинала издание вестернов, написанных немецким автором, который в жизни не бывал в Америке и считал, что бизоны все еще бродят по американским равнинам.

– В те дни мы все были полны энтузиазма, – продолжал старик на своем неразборчивом английском с манчестерским акцентом, заимствованным им у жены-англичанки. – Мы были слишком заняты делом, чтобы проверять каждую деталь. Возможно, это было плохо, но сейчас мне не хватает энергии тех дней. – Его острые глазки впились в Джека. – У вашего сына есть этот динамизм. Он очень уверен в себе…

– Да, он много работает, – согласился Джек.

Но холодный блеск в водянисто-голубых глазках Гауптмана не укрылся от его внимания. Не пытался ли Бен умаслить старика на свой лад? Неужели он не знает, что Гауптман, как и Джек, исповедовал старые принципы: "поднимайся наверх с самого низа", "уважай тех, кто стоит выше тебя", "проявляй свои таланты, но будь скромен, когда это необходимо".

– Бенджамин сказал мне, что мечтает стать самым молодым главным редактором в истории издательства «Кэдогэн». Он довольно честолюбив, как вы думаете?

Джек постарался отреагировать спокойно:

– Это возможно.

– Но разве вы не рекомендовали его на этот пост? Он дал понять, что это так.

Для него готовили ловушку, это было очевидно. И если он угодит в нее, Бен будет плохо выглядеть. На этот раз Бен зашел слишком далеко.

– Вы ведь знакомы с Джерри Шиллером, не так ли? – уклонился Джек от прямого ответа. – Он работает в фирме так же долго, как и я. Пока я не могу представить, что кто-то иной может работать главным редактором более эффективно, чем он.

– Бен говорил мне другое…

– А что в точности он сказал?

Джек уже не пытался скрыть свое замешательство.

– Намекнул, что, вероятно, вы действуете не в интересах "Кэдогэна".

– Похоже, у вас была весьма основательная беседа.

– Весьма, – старик наклонился к Джеку, готовый поделиться с ним секретом, который тот отнюдь не желал слушать. – Герр Гоулд, слышали ли вы старую притчу о человеке, который взрастил змею, а она потом его укусила? У меня тоже когда-то был сын – такой же, как ваш.

Нет, он не умер, я просто говорю о нем в прошедшем времени. Для меня он уже не сын…

Джек вспомнил слухи, ходившие несколько лет назад, – что-то о том, что сын Гауптмана замышлял отстранить от дел своего отца. Очевидно, старик оказался более хитрым, чем предполагал молодой человек.

– Бен может иногда хватить через край. Но он не действует против других – тем более против собственного отца.

Джек не был уверен, что это так, но не хотел признаваться Гауптману.

– Вы его отец, – ответил тот. – И вы узнаете об этом последним. Поверьте мне, я-то уж знаю. Вот почему я избавил вас от необходимости самому увидеть, что он далеко зашел. Сейчас, думаю, Курт разговаривает с ним…

Джек на мгновение задохнулся, как будто весь воздух вышел у него из легких. Он не успел возразить – Гуаптман повернулся и растворился в толпе.

Господи! Надо найти Бена, предупредить его. Но в то же время Джеку хотелось, чтобы Бен получил то, на что напрашивался.

Пробившись сквозь толпу гостей, заполнивших главную галерею, он в поисках сына прочесал каждую комнату. Но того нигде не было – ни в туалете, ни в гардеробе. Может быть, Рейнгольд вывел его наружу, где было потише?

Джек нашел узкий коридор с дверью в конце, за которой был небольшой двор, вымощенный кирпичом. Он толкнул дверь и остановился.

В центре четырехугольного дворика, опираясь на скульптуру, сделанную из пластмассовых кубов, положенных друг на друга самым фантастическим образом и сцепленных чем-то, напоминающим хлорвиниловую трубку, темнела фигура.

– Следишь за мной, отец?

Бен явно был под хмельком. И, судя по мертвенной бледности лица, только что получил нагоняй от Рейнгольда.

Джек затаил дыхание и прислонился к дверному косяку, всматриваясь в облака, висевшие между плоскими крышами, как грязные простыни. Свет редких звезд пробивался сквозь них, но был таким тусклым, что Джек с трудом мог их различить.

– Я искал тебя. Ты, кажется, произвел большое впечатление на герра Гауптмана.

– Правильно. Только знаешь что? Оказывается, он очень похож на тебя – не любит молодых выскочек, которые наступают на пятки старикам.

Голос Бена звучал ровно, как будто он еще до конца не понял, какой удар нанес ему Рейнгольд.

– Мне не хочется говорить это, но ты сам виноват в том, что случилось.

Бен ухмыльнулся. В темноте, скрывавшей его лицо, сверкнули белые зубы.

– Ты так чертовски предсказуем, отец. Я всегда знаю, что ты собираешься сказать. Но сегодня я не буду терпеливо слушать тебя. Потому что с сегодняшнего вечера я на тебя не работаю.

Бен сделал шаг вперед, пошатнулся и ухватился за изогнутую хлорвиниловую трубку. Теперь Джек увидел, что его мальчик был не просто под хмельком – он был пьян в стельку.

– Мы поговорим об этом, когда ты протрезвеешь.

Джек понял, что говорит сурово, и на мгновение подумал, что неплохо бы забыть сейчас о хороших манерах – ему захотелось схватить Бена за загривок и вытряхнуть из него всю дурь.

Внезапно сын резко повернулся к нему. Глаза его сверкали в узкой полоске света, падавшего на лицо.

– Отстань от меня, слышишь, отец! Я больше не буду у тебя мальчиком для битья.

– Бен, для одного вечера ты уже достаточно навредил себе. Не говори того, о чем потом пожалеешь.

– Мне кажется, ты опоздал с этой беседой.

В голосе Бена послышались неприятные нотки.

– Может быть, Бен. Может быть. Но не будем сейчас об этом. – Джеку почудилось, будто он смотрит на себя со стороны критическим взглядом: вот он – никчемный отец, каким-то непонятным образом предавший своих детей и сейчас расплачивающийся за это. – Ты пьян… и начинаешь злить меня. Я уже сказал – поговорим завтра.

Он направился к входу в здание, но Бенджамин рванулся вперед и схватил его за рукав, дернув Джека с такой силой, что тот чуть не упал.

– Нет, не завтра, а сегодня!

Красивое лицо Бена в бликах света представляло из себя дергающуюся маску.

– Бен, ты ведешь себя, как капризный трехлетний ребенок. Пора повзрослеть. Такой ты мне не нужен, да и себе тоже.

Джек чувствовал, как в нем растут печаль и отвращение одновременно. Он смотрел, как его сын, качаясь из стороны в сторону и спотыкаясь, двигается по старым, покрытым инеем кирпичам, словно боксер, получивший сильнейший удар.

– Что мне нужно – так это такой отец, который бы уважал меня, а не обращался со мной, как с мальчишкой-новичком из отдела писем. Подумай, у меня всегда было это ощущение, даже когда я был ребенком – что я больше твой служащий, чем сын.

– Возвращайся в гостиницу, Бен, и проспись.

Джек хотел повернуться и уйти, но тут заметил, как сузились распухшие глаза Бена: тот заметил кого-то или что-то за плечами отца. Тут и Джек увидел ее, освещенную слабым светом, падающим из дверного проема кухни.

– Грейс! – тихо воскликнул он.

Она перевела взгляд с него на Бена. Джек двинулся к ней, но застыл, внезапно услышав какой-то звук позади. Это был Бен – он рыдал, судорожно и некрасиво всхлипывая. Его сын! Джек почувствовал, что разрывается на части.

Он жаждал уйти с Грейс, оставив Бена наедине с его горем и унижением. Но ему не под силу было оторвать подошвы от шероховатых кирпичей. Показалось вдруг, что дворик стал медленно вращаться вокруг своей оси, но нет – это он сам повернулся к сыну, которого должен был оставить, подчинившись голосу разума, но не мог, потому что сердце не позволяло сделать это.

– Джек! – позвала она его, но голос донесся как бы издалека, как еще один голос из толпы, веселящейся за дверьми.

Грейс уставилась на Джека в недоумении. Она слышала достаточно обвинений Бена в адрес отца, чтобы понять: Джеку не нужен предлог, чтобы отсюда уйти. И все же он колебался. Он сам просил ее встретиться с ним, пробудил в ней надежды, а теперь…

Ничто не изменилось. В критический момент он всегда поставит требования своего ребенка – какими бы детскими и необоснованными они ни были – выше моих.

Но даже сейчас она медлила, боялась даже дышать из страха потерять ту крупинку надежды, которая еще осталась в ее душе.

– Джек! – позвала она снова, на этот раз более решительно.

– Я не могу! – простонал он. – Не сейчас.

Джек обернулся, чтобы объяснить, в чем дело, назначит встречу позднее в отеле, однако ее уже не было – она исчезла, как мотылек, из освещенного дверного проема.

Он снова взглянул на плачущего сына. Бен застонал, закрыв лицо руками, и опустился на колени.

– Отец, прости… меня. – Голос его звучал глухо и неразборчиво – как будто кто-то сидел на дне глубокого колодца и звал на помощь. – Пожалуйста… Господи, не надо ненавидеть меня! Ты мне так нужен. Ты мне нужен для…

"Я еще могу догнать ее. Наверное, еще не поздно".

Он помешкал еще мгновение, потом наклонился и, схватив Бена за плечо, мягко поднял на ноги. В тусклом сером свете луны лицо сына показалось ему открытой раной.

– Ну ладно, ладно… – сказал Джек грубовато, но горло перехватило, когда он сжал сына в объятиях. – Я здесь, Бен. Я с тобой.

28

Когда Грейс села на свое место, то заметила, что салон первого класса заполнен всего на треть. Какое облегчение!

Я приду в себя, думала она. А примерно через час уже буду в Париже… далеко от Джека.

Четыре дня она будет купаться в роскоши Старого света в отеле «Ланкастер» рядом с Елисейскими полями и выбросит Джека из головы раз и навсегда.

Но все уже кончилось девять месяцев назад. Эта новая тяга к Джеку была временной, наподобие тех возвратных приступов наркомании, о которых ей рассказывали бывшие хиппи, принимавшие в шестидесятых годах ЛСД.

Грейс заставила себя пересчитать все то, чем одарила ее судьба. Крис – ее ребенок, ее сын, действительно становился самостоятельным. Теперь, когда он стал президентом компьютерного клуба, не только Пит Скалли составлял ему компанию – ребята то и дело приходили и уходили, громыхая по квартире в ботинках «хай-топс», словно баскетбольная команда на тренировке, разбрасывали пиджаки, ранцы, плейеры по диванам и стульям.

Затем Нола. Не забыть бы послать ей открытку из Парижа. Грейс вспомнила вечер накануне отлета во Франкфурт, когда Нола пришла к ним с Ташей и Дэни. Она помогла тогда Крису соорудить из палочек для мороженого замысловатый макет средневекового замка. Потом Крис намазал клей «Элмер» на пальцы, и когда он высох, стал снимать его, как будто это была кожа, чем привел дочек Нолы в дикий восторг.

Грейс улыбнулась, вспомнив тот вечер. Скоро она будет в Париже. Издательство «Ашетт» устроит для нее званый обед, «Фигаро» и «Пари-матч» возьмут интервью. Каждое утро она будет радовать себя сливками и корзиночкой теплых бриошей и круассанов в уютной изысканной комнате для завтраков в "Ланкастере".

– Ты хорошо проведешь время в Париже, просто прекрасно, – прошептала она сквозь стиснутые зубы.

Грейс подняла голову и увидела, что одна из стюардесс пристально ее разглядывает. Девушка спросила ее:

– Мадам, могу я предложить вам что-нибудь выпить? Апельсиновый сок или шампанское?

Ну разве первый класс – это не замечательно? Они впихивают в тебя столько еды и спиртного, что если даже самолет будет охвачен пламенем и начнет падать вниз, ты, вероятно, и не заметишь этого.

– Шампанское, пожалуйста, – ответила Грейс. Что бы сделала Лила на моем месте?

Она бы встала, нашла авиателефон и позвонила бы Джеку в отель. Потом высказала бы ему все, что думает о нем. Что любой мужчина, который был настолько глуп, что позволил ей уйти от него, заслуживает – еще как заслуживает – того, чтобы остаток жизни провести без нее. Она бы… О, какая нелепость! Но ведь она не Лила. А мысль о том, что придется иметь дело с незнакомыми немецкими телефонными кодами и дело закончится тем, что она на своем, практически не существующем в природ, немецком языке будет пытаться поговорить с первым поднявшим трубку человеком, была просто невыносима.

В два длинных глотка Грейс выпила шампанское. Но оно не помогло.

Она вспомнила, как позапрошлым летом попала ногой в решетку метро и сломала палец. И Джек, отдыхавший за городом с Ханной, несмотря на протесты Ханны, проделал в середине ночи под проливным дождем весь путь назад в Нью-Йорк.

Но где он был, когда она по-настоящему в нем нуждалась?

– Ты дурак, Джек Гоулд, – пробормотала она.

Во взгляде стюардессы появилось подозрение. Грейс подняла пустой стакан, давая понять, что готова повторить.

Но ведь Джек пытался позвонить ей в гостиницу. Сегодня утром администратор сообщил, что для нее есть послание с пометкой «срочно». Она почти сдалась и хотела позвонить… Но что-то остановило ее. Зачем начинать все заново с Джеком, когда она наконец уже начала привыкать в жизни без него?

Грейс заметила, что сидит, крепко вцепившись в подлокотники, и тут же опустила руки на колени. Но растущее чувство обреченности не отпускало. Захотелось нажать кнопку вызова, позвать кого-нибудь на помощь – но зачем? И кто мог на самом деле утешить ее?

Взревели моторы, и она услышала голос стюардессы, призывающий пассажиров пристегнуть ремни. Грейс опустила глаза и увидела, что ее ремень был уже туго застегнут, – хотя не могла припомнить, когда же она это сделала. Она также никак не могла припомнить, отчего это идея сначала полететь в Париж показалась ей такой привлекательной.

Самолет начал было движение от посадочного перрона, когда рев двигателей внезапно смолк.

Черт возьми! – подумала она. Теперь я застряну здесь на два часа, пока механики будут прилаживать какой-нибудь провод.

Грейс выглянула в иллюминатор и увидела оранжевый ремонтный автомобиль, мчавшийся к их самолету по гудронной дорожке. Боже, должно быть, случилось что-то чрезвычайное! В лайнер подложили бомбу? Германия ведь кишит террористами.

Грейс посмотрела на других пассажиров. Те выглядели абсолютно спокойными. Думают, что если заплатили тройную цену за билет в первом классе, это автоматически спасет их от катастрофы, и если случится что-нибудь плохое, пострадают не они, а эти нищие в заднем салоне?

Одна только тощенькая блондинка-стюардесса выглядела встревоженной. Нет, скорее… раздосадованной. Но, по крайней мере, она не паниковала. Обычно все они раздражаются, когда…

– Извините, это место не занято?…когда какая-нибудь "очень важная персона" опаздывает на самолет и обладает такой пробивной силой, что останавливает взлет в самую последнюю секунду…

Грейс с изумлением подняла голову, однако прошел какой-то миг, прежде чем она увидела лицо человека, произнесшего эти слова, – но голос этот она могла узнать где угодно.

– Джек! – Она зажала ладонью рот, потом уронила руку на колени и прошептала: – Ты напугал меня до смерти. Что ты здесь делаешь?

– То же, что и ты. Лечу в Париж.

Он выглядел так, словно всю дорогу от книжной ярмарки бежал. Седеющие волнистые волосы были взъерошены более чем обычно, а на лбу блестели капельки пота. У нее закружилась голова от шампанского… или от того, что она видит Джека? Внезапно стало все равно, он ли захватил этот чертов самолет или нет, она была просто ужасно рада, что Джек здесь.

– Но как ты узнал?..

Она умолкла, чтобы не делать из себя полную идиотку. Может, это простое совпадение, что они летят в Париж одним рейсом?

– Пришлось поломать голову, – подмигнул он.

– Но, Джек, как это тебе удалось?

– Друзья наверху. Плюс я умею быть невероятно напористым. – Он усмехнулся, втискивая свое крупное тело в сиденье рядом с ней. – Позвонил в твою гостиницу, и они сказали, что ты уже выехала. Кто-то определил по твоему багажу, что ты летишь самолетом компании «Люфтганза». А, это был консьерж. Я дозвонился до зятя фрау Штруц в «Люфтганзе», чтобы он просмотрел списки пассажиров на все их рейсы до Парижа, но едва не опоздал.

Двигатели снова загудели, и самолет, набирая скорость, вырулил на взлетную полосу. Блондинка-стюардесса, одарив Джека улыбкой, забрала у него пальто, пытаясь вспомнить, где видела это лицо – по телевизору или в газетах.

– А как ты узнал, что я лечу именно в Париж? – закончила Грейс вопрос, который хотела задать ему минуту назад.

– Просто предчувствие.

– Довольно удачное, должна тебе сказать.

– Ну, вообще-то мне сказала Лила. Я ей позвонил вчера вечером, когда не смог дозвониться до тебя.

– И ты решил, что я не буду возражать, если ты присоединишься ко мне?

Грейс пристально посмотрела на Джека, чувствуя, как в ней нарастает гнев.

– А ты возражаешь?

Глаза его потеряли голубизну и стали серого цвета – цвета битв и колючей проволоки.

– Прекрати, Джек.

Джек не отводил от нее глаз, обжигая взглядом. Сейчас он был похож на адвоката, ведущего перекрестный допрос.

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Я не обязана отвечать на него. Если это так важно для тебя, почему ты не пошел со мной вчера вечером?

Ее гнев все усиливался, и это было хорошо, потому что в этом гневе исчез фальшивый отблеск счастья, испытанного минуту назад.

– Грейс, – хрипло выговорил он ее имя.

"Если он, черт его побери, не остановится, дело кончится тем, что я расплачусь".

– Давай оставим это в покое, – сказала она мягко. – Как мы делали до сих пор.

– Нет. Мы должны покончить с этим.

– А мы уже покончили.

– Кто сказал?

– Ты. Разве не помнишь? И я согласилась… – Она закрыла глаза, пытаясь овладеть собой. – Джек, мы оба сказали больше, чем достаточно. Думаю, пора похоронить все это и продолжать жить каждому своей жизнью.

Грейс произносила эти слова, и они звучали прекрасно, убедительно, смело. Но верила ли она в них?

Джек развернулся к ней и схватил за плечи. Ей показалось, будто в ней что-то заискрилось, словно пузырьки шампанского – тысячи крохотных искорок, колющих изнутри. О, Господи, как же хорошо ощущать его объятия! Его руки, казалось, говорили, что на сей раз он не позволит ей ускользнуть, даже если она и попытается это сделать.

И все же Грейс старалась высвободиться.

– Не надо! – остановил он ее, голос срывался от волнения. – Не делай этого. Скажи мне, что я дерьмо, что мы никогда не научимся доверять друг другу. Я не буду спорить, если даже ты скажешь, что не сможешь быть приемной матерью моим детям. Но только не говори, что не любишь меня – в это я не поверю.

– Я боюсь, – прошептала Грейс.

Джек усмехнулся и с нежностью произнес:

– Это ты боишься? Бесстрашная-юная-женщина-на-летающей-трапеции?

– Ничто не изменилось.

– И именно это останавливает тебя? То, что мы никогда не были идеальной парой?

– О, Джек! Нам будет нелегко.

– Почему?

– Я предала тебя. Ты предал меня.

– И мы снова сделаем это, вне всякого сомнения.

– Твои дети…

– Ты опять за старое? – улыбнулся он.

– Ханна говорила тебе, что приходила ко мне? Джек покачал отрицательно головой.

– Нет, но я не удивлен. Она все время спрашивала о тебе. Жуткая надоеда!

– А Крис на днях сказал, что если мы с тобой помиримся, Ханна будет его сестрой, и это будет очень здорово.

– А ты что думаешь? – небрежно спросил Джек. Грейс почувствовала, что его руки стиснули ее еще крепче. Джек заглянул ей в глаза в поисках ответа.

Но какой же ответ она ему даст? Да и знает ли сама этот ответ?

– Джек, ты просишь меня выйти за тебя замуж?

Она с замиранием сердца ждала, тело стало невесомым, легким, подобным морской пене. Почему он ничего не говорит?

И тут Джек заговорил – но не словами, а руками, всем телом. Сжимая ее в объятиях, шепча, зарываясь в ее волосы…

– Да, черт возьми, если… если ты примешь меня. – Он откинулся на спинку кресла и прищурился. – Вообще-то я рискнул и заказал номер для новобрачных в "Бристоле".

– Ты хочешь сказать, что у нас будет медовый месяц до свадьбы? С тобой все возможно…

Она смеялась и плакала одновременно. И теперь ей было совершенно наплевать, кто там на нее смотрит.

– Для человека, который зарабатывает на жизнь словами, я порой не очень силен в выражении своих чувств, – сказал Джек низким голосом – голосом человека, похожего на замечательную книгу, которую хочется читать бесконечно. – Но одно я могу сказать… Я люблю тебя, Грейс! Люблю тебя так сильно, что сойду с ума, если придется провести остаток жизни без тебя.

Грейс подумала, что если самолет неожиданно упадет, она, наверное, и не заметит этого: сейчас она была так далеко отсюда – на седьмом небе.

Вдруг она схватила туго набитую сумочку и стала рыться в ней – кошелек, паспорт, солнечные очки, визитные карточки, ключи, маленький магнитофон, три шариковые ручки «Юниболл» и любительский снимок Джека, который она забыла – а скорее всего не удосужилась – выбросить…

– Грейс, ты что? – встревоженно спросил Джек. Золотоволосая стюардесса уже не отрывала от нее глаз – будто плачущая женщина может искать в своей сумочке только пистолет. Грейс подняла глаза и увидела, что табло "Застегните ремни" погасло.

– Все в порядке. – Она схватила свою кредитную карточку и обтрепанную записную книжку, которую искала. – Я сейчас вернусь.

Грейс испытала новый прилив сил, когда протиснулась мимо Джека и направилась к авиателефону, висевшему перед кабиной пилотов.

Видишь, сказала она себе, вставляя кредитную карточку в щель аппарата и набирая номер, в конце концов это не так уж трудно. А может быть, это оказалось не трудным именно потому, что она звонила в «Ланкастер», чтобы отменить заказ на одноместный номер с окнами во двор.

После этого Грейс успокоилась. Она держала Джека за руку, пока франкфуртские небоскребы не превратились в малюсенькие кубики и зеленые немецкие поля не уступили место аккуратно сшитому лоскутному одеялу полей Шампани. Она больше не боялась, что самолет разобьется.

Если есть какая-то волшебная сила, которая удерживает в воздухе этот многотонный лайнер, думала она, ее хватит, чтобы женщина весом в пятьдесят пять килограммов снова воспарила над пропастью.

29

Из окон кабинета на втором этаже Корделия хорошо видела Гейба, стоявшего на деревянной лестнице и подвязывавшего вьющиеся розы к шпалерам.

Сейчас на нем не было шляпы цвета хаки. Солнечный луч раннего лета, пробивавшийся сквозь ветки разросшегося тюльпанного дерева, лежал, как дружеская рука, на его голубой рабочей рубашке. Гейб работал размеренно и неторопливо.

После смерти Юджина Корделия ощущала в себе полную пустоту, как будто была морской ракушкой, выброшенной волной на берег. Но если она потеряет Гейба, худшим наказанием для нее будет сознание того, что она сама в этом виновата.

И тем не менее что еще она могла сделать? Выйти за него замуж?

Корделия сидела за изящным столиком с инкрустацией в виде крошечных птиц и цветущих яблоневых веток. Еще восемь дней, думала она. Библиотека, ради которой пришлось объехать полконтинента в поисках денег, воевать со сталелитейщиками, каменщиками, водопроводчиками, инспекторами по строительству, которая на протяжении полутора лет поднималась вверх на ее глазах, превратившись в конце концов в настоящее чудо из камня и сверкающего стекла, – эта библиотека будет открыта через восемь дней!

Но при всем волнении, которое Корделия, естественно, испытывала сейчас, перед ее мысленным взором все время вставало лицо Гейба, сделавшего ей предложение накануне вечером. В его темно-коричневых глазах светилась еле заметная ирония, вокруг рта были заметны небольшие морщинки. Гейб как будто знал, какой ответ ждет его.

"Я буду счастлива с ним… несколько лет – может быть, пять или десять. А что потом? Превращусь в старуху на седьмом десятке, в то время как Гейб все еще будет энергичным мужчиной, почти в расцвете сил. И он попадет в ловушку – может быть, ему придется возить меня в инвалидном кресле, резать еду на маленькие кусочки, относить на руках по вечерам в кровать".

Кровать…

Жар разлился по телу Корделии. Она вспомнила, как Гейб раздел ее в первый раз и как неловко она чувствовала себя вначале. Как краснела за морщины, за дряблость тела, которое никогда уже снова не станет упругим, сколько бы раз она ни заставляла себя приседать и задирать ноги в салоне Люсиль Робертс, куда Сисси как-то затащила мать. И как Гейб, милый Гейб, успокоил ее поцелуем. Не одним, а многими поцелуями – которыми он осыпал ее лицо, шею, плечи и грудь, как сладостным дождем.

– Как бы я хотела быть снова молодой… для тебя, – прошептала она тогда.

– Ты сейчас красивее, чем когда-либо, – успокоил ее Гейб и, улыбнувшись, убрал мозолистой ладонью седой локон с ее разгоряченного виска. – Я бы не уступил никому ни единой твоей морщинки.

О, как же собственное тело поразило ее! Оно уже забыло о том, что такое вынашивать детей, и не было плодородной нивой, куда мужчина мог бросить свое семя и наблюдать, как оно прорастает… Но все еще было способно глубоко чувствовать и не боялось искать новых ощущений.

Однако сейчас, сидя в кабинете, Корделия задумалась, как долго может продлиться эта страсть, это упоение друг другом. Внезапно словно холодный ветер ворвался в открытое окно, и она задрожала. Когда она перестанет быть женщиной чуть старше среднего возраста, а по-настоящему превратится в дряхлую и беспомощную старуху, будет ли Гейб так же любить ее?

А Сисси? Корделия могла представить, как та ходит с таким видом, будто с ней случилось страшное несчастье.

И, конечно, Сисси будет прислушиваться к злорадному хихиканью и шушуканью о том, что у нее вдобавок к двум оставшимся без отца детям есть еще и потерявшая на старости лет рассудок мать.

Тем не менее Грейс – дочь, о которой она всегда думала, что та совсем не понимает ее, – вероятно, окажется самым горячим и, возможно, единственным ее сторонником, выйди Корделия замуж за Гейба. Ей бы Гейб понравился. Она понимает, что такой брак нельзя объяснить ни материальными выгодами, ни помешательством Корделии. "Она поймет меня и в том случае, если я решу не выходить замуж за Гейба". Именно Грейс писала ей в прошлом году, что для нее брак означает не только партнерство двух людей: он включает в себя детей, сестер, братьев, родителей – это что-то вроде объединения близких людей.

Грейс! Корделия почувствовала, как солнечное пятно, ползущее по выцветшим бледно-желтым обоям, согрело ее своим теплом. Захватили воспоминания о свадьбе Грейс, состоявшейся на позапрошлое Рождество. Она полетела тогда в Нью-Йорк на свадебную церемонию, зная лишь, что свадьба будет скромной, но ей не сообщили, чего следует ожидать… И как же чудесно все было! Включая синагогу, которую Грейс и Джек выбрали для церемонии – великолепный старый памятник Нижнего Истсайда. Находившаяся сейчас на реставрации, холодная, немного обветшавшая, она была тем не менее прекрасной оправой для ее старшей дочери, всегда стремившейся плыть против течения. Даже свадебное платье Грейс было необычным – по крайней мере, для этого континента – простое, до колен, прелестного бирюзового цвета, крытое тончайшим шелком. Позднее Грейс призналась, что купила этот шелк в магазине индийских сари на Лексингтон авеню.

На церемонии не было ни подружек невесты, ни шафера. Присутствовали только дети Грейс и Джека, похожие на букет поздних роз в руках невесты. Корделия улыбнулась, вспомнив, как неловко чувствовал себя Крис в костюме и галстуке – и все же было видно, что ему нравится вся эта затея. Дочь Джека, Ханна, в темно-зеленом бархатном платье, с забранными наверх прекрасными волосами напомнила Корделии девушек из романов Э.М.Форстера.^[35] А сын Джека выглядел таким красивым, что мог сойти за жениха. Только он не улыбался. Кажется, Грейс говорила, что он был трудным ребенком, что сейчас Бен лечится у психотерапевта и что отец часто сопровождает его на прием к врачу. И все же по тому, как Джек прижал к себе и обнял своих детей в конце церемонии – после того как поцеловал Грейс, – было видно, что он горячо любит обоих.

На небольшом приеме в доме Грейс горстка гостей наблюдала, как она и Джек танцуют первый танец. А когда джазовый дуэт заиграл «Теннесси-вальс», Джек пустился вальсировать с Ханной. Ханна, хохоча, сбросила лакированные туфельки и аккуратно поставила ступни на ботинки отца – и тот закрутил ее в стремительном танце! У Корделии навернулись слезы, когда она увидела отца и дочь вместе. О, если бы Джин дожил до этого дня! Если б смог увидеть Грейс, счастливую с новым мужем, принятую его семьей! Он был бы так же счастлив увидеть Нолу, которая чувствовала себя своим человеком, непринужденно беседовала с друзьями Грейс и вела себя как частый гость в этом доме. Хотя Корделия до сих пор не знала, как ей общаться с Нолой, и держалась от той на расстоянии, она частенько ловила себя на том, что смотрит на Нолу и Грейс, стоявших рядом, тихонько переговаривавшихся или смеявшихся какой-то шутке. Они как сестры, подумала Корделия, с горечью пожалев о том, что Сисси – ее головная боль – не приняла приглашение Грейс.

Корделия, занятая по горло строительством библиотеки, не видела старшую дочь со времени последнего визита в Нью-Йорк. До церемонии открытия осталось меньше недели, и Грейс с семьей приедет к ней в гости – это будет ее первая поездка в Блессинг за почти четыре года.

Она приказала Нетте приготовить старую комнату Грейс и поставить раскладную кровать для Криса в детской. Ханна сможет спать в комнате Сисси. Это наверняка обидит ее младшую дочь, которая до сих пор ворчит, что "ее выгнали на мороз" – так она отозвалась об отказе матери принять ее обратно в дом. Вот и хорошо. Корделия слегка улыбнулась, подумав про себя, что Сисси давно пора понять: она не является центром вселенной.

Да кроме того, Сисси справится. Посмотрите, какого прогресса она уже достигла со времени своего развода – устроилась ассистентом в начальную школу и теперь ведет дополнительные занятия по чтению с бедными учениками, преимущественно темнокожими. Юджин, подумала Корделия, гордился бы дочерью. К тому же Сисси похудела по крайней мере на пять килограммов – и это только начало.

Она снова выглянула в окно и заметила, что Гейб и его стремянка исчезли; только аккуратно сложенная на траве кучка обрезков веток напоминала о том, что он здесь был. Когда она сообщит Гейбу, что не может выйти за него замуж, захочет ли он прийти на открытие библиотеки?

У нее в горле застрял комок, и показалось, что в ушах что-то зашелестело. Вспомнились мешочки с засушенными цветками сирени и лепестками роз, засунутые во все ящики шкафа… Они издавали точно такой же шелест, только мешочек в ее ушах был наполнен шепотом голосов. Голосов, убеждавших ее, почему она должна выйти замуж за Гейба…

"Он любит тебя. Ты любишь его.

Подумай о Джине, о том, как недолго вы были вместе. Нет и не будет никаких гарантий счастья. Живи настоящим, это единственное, что есть у тебя. Подумай о том, что ты можешь потерять…

Перестань жить разумом – хоть раз послушайся голоса сердца".

И снова она представила себе изумленные взгляды и холодный прием, с которыми ей и Гейбу придется столкнуться в Шейди-хилл, где издавна жила ее семья. Вспомнилось, как Люсинда Парментер заехала к ней на днях, чтобы забрать бегонии, пожертвованные Корделией на ежегодную выставку-продажу Клуба садоводов, и как старая курица чуть не упала в обморок при виде Гейба, сидевшего на кухне в восемь часов вечера в тенниске и пившего пиво.

– Умный поймет с полуслова, – прошептала она Корделии перед уходом. – Так вот, я знаю, что вы всегда были самостоятельной, моя дорогая. Но запомните, что не каждый будет так же, как я, снисходителен к вашему другу…

Нет, ничего не выйдет. Пора взглянуть в глаза реальности.

Корделия оттолкнула кресло и встала так резко, что потемнело в глазах. Она вспомнила, что сегодня еще не завтракала, и решила съесть что-нибудь. Вероятно, у Нетты осталась в холодильнике вчерашняя курица и сэндвичи с ветчиной. Да, и еще там был изумительный пирог с ревенем, буйно росшим на травянистых бордюрах в ее огороде.

Пикник – вот что она устроит. И там сообщит ему о своем решении.

Спустившись по лестнице, Корделия собрала корзинку со съестным и стравилась на поиски Гейба. Она нашла его на заднем дворе около сарая с инвентарем. Он чистил и смазывал ножницы, точил пилу и одновременно добродушно спорил с Холлис о преимуществах навоза перед химическими удобрениями. Мочки ушей и его выступающая переносица загорели. Кто бы подумал, что этим летом жара наступит так рано? Внезапно она почувствовала, что ей слишком жарко в легкой хлопчатобумажной блузке и габардиновых брюках.

– Я собрала нам ленч, – сказала она, протягивая Гейбу корзинку, – давай поедим в беседке, там попрохладнее.

Гейб, протиравший замшевой тряпицей пилу, поднял голову и бросил на нее мимолетный вопрошающий взгляд. На его лице появилась милая, понимающая улыбка, он кивнул задумчиво. Корделия смотрела, как он моет руки под садовым шлангом. Кусочек мыла лежал на небольшом каменном выступе над водопроводным краном. Капли воды еще не просохли на покрасневших костяшках пальцев, когда Гейб взял у нее корзинку и они направились по дорожке вдоль только что посаженного огорода с рядами рассады, вдоль грядки с клубникой и низкой ограды, с которой свисали плети вьющихся роз, наперстянки и дельфиниума.

Остановившись рядом с решетчатой беседкой, Корделия ощутила острую боль при мысли о том, что ей придется сказать.

Гейб заранее очистил скамейки от пыли и опавших листьев, смел паутину с решеток, как будто знал, что Корделия захочет придти сюда сегодня.

Сердце у нее защемило от боли. Ей суждено любить человека, который не сможет стать частью ее мира… Человека умного и доброго. Гейб постелил одну из салфеток, которые она принесла с собой, на скамейку, чтобы Корделия могла сесть.

– Ты сделал хорошее дело.

Она показала на плакучую иву, ветки которой Гейб обрезал прошлой весной, заметив, что ему удалось подровнять дерево, сохранив при этом его естественные плавные линии.

Гейб кивнул головой и взял у нее куриную ножку.

– Я замазал смолой срезы, чтобы они не "кровоточили".

Солнечные лучи, падавшие сквозь решетку, рассыпались сверкающими алмазами на вытертых носках его рабочих ботинок. Корделия понимала, что должна сказать Гейбу о своем решении, и почти физически страдала от этого. Или он уже догадался?

Должен был догадаться.

– Помню, когда мы возвратились сюда, девочки и я, после того, как Джин… ну, когда мама стала нуждаться в уходе. Грейс тогда было почти четырнадцать, и мальчики для нее еще не существовали. Она проводила все время в пруду, вылавливая головастиков и Бог знает что еще.

– Ты, наверное, нервничаешь из-за того, что Грейс приезжает сюда через столько лет?

Удивительно. Любой другой предположил бы, что она ждет приезда Грейс, но Гейб знал ее слишком хорошо.

– Немного нервничаю. – Корделия улыбнулась, заметив светлые линии морщин в уголках его глаз. – Да, она пригласила меня на свою свадьбу, но, кажется, не до конца простила за то, что я была ее матерью.

– А ты не вполне простила ее за то, что она была не такой дочерью, как тебе хотелось…

– Возможно. Но теперь я знаю, что не все должно подчиняться моему образу мыслей. Господи, посмотри на Сисси! Она всегда слушалась меня – за исключением того случая, когда вышла замуж за этого типа, – и погляди, что из этого вышло.

– Она выправится. То, что ты делаешь для нее сейчас – самый большой подарок, который родители могут сделать своему взрослому ребенку.

Подарок? Да Сисси только и делала, что хныкала и жаловалась. Наверное, половина Блессинга говорит, что Корделия бросила дочь на произвол судьбы.

– Гейб, что ты говоришь! – раздраженно сказала она. – Я не сделала для нее абсолютно ничего с тех пор, как уехал Бич, кроме того, что выслушивала ее жалобы.

– Правильно, ты даешь ей возможность самой решать, что делать. Ты даешь ей возможность повзрослеть.

Корделия об этом не думала и сразу почувствовала себя так, будто ей дали какую-то передышку, а с ней и новую перспективу.

– Может, я и сама немного повзрослела, – призналась она. – Это немного странно для женщины моего возраста… Вся эта ужасная шумиха вокруг книги Грейс… Но теперь… Это какое-то чудо – видеть, что библиотека, спроектированная Нолой, построена, и она такая огромная, как сама жизнь. Кажется, будто сам Юджин…

Она смолкла.

Гейб кивнул, давая понять, что не нужно заканчивать фразу.

– Нола прислала мне письмо. Она будет на открытии и спрашивает, можно ли заехать ко мне. Я пригласила ее на чай.

Гейб удивленно поднял брови, однако ничего не сказал. Корделии было приятно видеть, что она удивила его. Правда состояла в том, что это приглашение удивило и ее тоже. До сих пор у нее быливесьма противоречивые чувства в отношении Нолы Эмори. Ей иногда хотелось, чтобы эта молодая женщина исчезла, как дурной сон, чтобы однажды Корделия проснулась и обнаружила, что Нолы больше не существует.

Тогда почему она пригласила Нолу? Из приличия? Нет. Более, чем кто-либо другой, Нола Эмори имела право быть здесь в день, когда библиотека Юджина – и ее тоже – будет открыта…

Гейб взглянула на ветки, свисавшие над их головами, и заметил:

– Природа – дело Божье. Мы обрезаем, укорачиваем, но в конце концов у нас ведь нет никаких прав на нее, так ведь?

– Вы с Джином могли бы быть большими друзьями. Конечно, она всегда знала это, но редко говорила о Юджине с Гейбом, особенно если могло показаться, что она сравнивает их.

– Уверен, так бы оно и было, – мягко ответил Гейб.

Корделия замолчала, наблюдая, как кардинал^[36] перепархивает с ветки на ветку в поисках материала для гнезда. На душе у нее было очень легко, и в то же время она осознала, что придется начать неприятный разговор.

– Я говорила тебе, что губернатор приедет на открытие? – оживленно спросила она, стремясь отложить неизбежное. – Он обещал произнести речь, хотя, клянусь, если он скажет хоть слово об этом новом шоссе, строительство которого пытается протолкнуть, я лично прослежу, чтобы его вымазали в дегте, вываляли в перьях и выгнали из города.

Гейб хмыкнул, вытирая подбородок салфеткой.

– Я знаю тебя, Корделия. Самое большее, что ты сделаешь – посадишь его рядом с той женщиной, которая руководит экологическими "зелеными беретами".

– С Вильмадин Клемпнер? О Боже, тогда он сам предпочтет, чтобы его вымазали в дегте и перьях. – Она улыбнулась и отщипнула кусочек от сэндвича с ветчиной. – Но это неплохая идея… Может, правда пригласить ее? Хотя бы ради того, чтобы посмотреть, какое выражение появится на лице Лотти Паркер.

– Точно такое же, какое будет у нее, если ты появишься там со мной рука об руку.

В небрежном тоне Гейба сквозил легкий вызов, и Корделия примолкла. Внезапно солнечные лучи, пробившиеся сквозь решетку, словно сковали ее, заточив в клетку из света и тени.

– Гейб…

Он накрыл ее руку ладонью мягко и в то же время настойчиво.

– Я знаю, что ты собираешься сказать, Корделия. Вижу это по твоему лицу. Все, что я прошу – это еще раз подумай, не давай мне ответ сию же минуту. Я могу подождать. – Гейб улыбнулся, и Корделию потрясли его глаза, в которых блестели слезы. – Терпение – это искусство надежды, как сказал однажды мудрец.

Она почувствовала, что умрет, если сделает ему больно. Однако помимо ее воли вырвались слова:

– Гейб, я люблю тебя, но думаю, что не смогу выйти за тебя замуж.

– Есть разница между тем, что человек думает, и тем, что он знает совершенно точно.

– Я только сделаю тебя несчастным.

– Ты уверена, что тебя волнует лишь мое счастье, Корделия?

В его голосе зазвучал холодок.

– Я уже не молода. А ты…

– Не думаю, что это является препятствием. – Он улыбнулся. – "Старей со мной вместе, и лучшее все впереди!"

– О, Гейб, цитаты из Браунинга^[37] не помогут, когда выглядишь дряхлой старухой. Ты понимаешь, что я имею в виду.

– Полагаю, что да.

Он аккуратно завернул куриные косточки в бумажную салфетку, положил в корзинку и взглянул на Корделию. На его лице была неприкрытая печаль.

Она положила ладонь на его руку. О, как бы она хотела, чтобы эта обветренная сильная рука, эти крепкие кости, выступающие на запястье, эти еле заметные выгоревшие волоски на предплечье навсегда принадлежали ей, чтобы она могла найти в них опору и утешение.

Гейб привлек ее к себе и поцеловал. Его рот был нежным и жадным. Он обволакивал ее своим запахом – запахом зелени и молодых побегов. Ей хотелось, чтобы этот поцелуй длился вечно, чтобы он никогда не выпускал ее из объятий.

Но в самой глубине сердца она спрашивала себя, перенесет ли их любовь – хрупкий цветок, пока защищенный высокой оградой, – суровое дуновение зимы.

"Ты дурочка, Корделия Траскотт", – прошептал голос, который она узнала. Он принадлежал той юной идеалистке, с которой Юджин, приехавший в Блессинг, чтобы объявить их помолвку, занимался любовью в этой самой беседке, под луной.

Гейб отстранился и, коснувшись пальцем ее губ, покачал головой, словно запрещая говорить. Корделия позабыла, что именно хотела сказать, мысли у нее перепутались, и она подумала, не теряет ли рассудок.

– Подожди, – произнес Гейб, – несколько дней, несколько недель. Столько времени ты можешь нам дать?

Именно слово «нам» оказалось решающим. Как могла она сказать «нет» человеку, который понимал, что если она простится с ним навсегда, то ей будет больно так же, как и ему, а может, даже еще больнее?

Ноле пришлось пересаживаться с самолета на самолет в аэропорту «Шарлотт». Между рейсами был двадцатиминутный перерыв, который растянулся до полутора часов. Во время полета в Мэкон она достала номер журнала "США сегодня" с фото на полстраницы только что построенной библиотеки Траскотта. Когда она проглядывала статью под снимком, в глаза бросился абзац о "Мэгвайр, Чанг и Фостер".

Это меня сегодня лишают славы, думала Нола, выезжая во взятом ей напрокат «шевроле» из аэропорта, это мое имя должно быть указано в этой статье и на медной пластинке при входе в библиотеку.

Но если бы ее имя было там, библиотеку никогда бы не построили. Все равно это был ее проект, пусть лишь немногие знали об этом.

В любом случае все вышло хорошо. Десять тысяч долларов выходного пособия плюс пятнадцать тысяч, вложенных Кеном Мэгвайром, помогли ей открыть небольшой офис на углу Тридцать девятой и Восьмой улиц.

Сегодня, спустя более двух лет, она все еще с трудом сводила концы с концами. Однако постепенно дело шло на лад. Только в прошлом месяце Нола получила заказ на строительство придорожного банка для автомобилистов в Гринвич-вилидж и на реконструкцию двух квартир. К ней присоединился ее старый соперник Рэнди Крейг, который добыл им заказ на строительство в Риджфилде и на загородный дом в Ист-Хэмптоне.

Так почему же она здесь, а не дома в Нью-Йорке, среди чертежных калек и ластиков, там, где она чувствовала себя лучше всего?

"Я должна увидеть ее хотя бы раз в жизни. Даже если я буду единственным, помимо Корделии Траскотт, человеком на этой чертовой церемонии, кто знает правду…"

Направляясь на восток по федеральному шоссе № 16, Нола подумала, что это бесплодная затея. Чего она ожидала от Корделии? Торжественного приема в свою честь? Эта женщина в конце концов выполнила условия их сделки. Не открыла никому их секрета и в то же время наблюдала за строительством библиотеки, как львица, – по выражению Кена Мэгвайра – следила, чтобы в проекте все оставалось без изменений и чтобы ни одна его деталь не была опущена ради экономии или упрощения.

Тогда чего же еще могла она ожидать?

Что будут поставлены все точки над "и"?

Нола сообщила Корделии, что приедет около пяти часов вечера. Она уже опаздывала, а ехать еще более часа. Когда она явится к Корделии, дело будет идти к ужину. Может, где-нибудь остановиться и позвонить?

Нола решила ехать дальше. Или Корделия захочет встретиться с ней в любом случае, или воспользуется ее опозданием как удобным предлогом, чтобы не видеть ее.

Мимо пролетали пастбища и рекламные щиты "Бургер Кингс", одно мимолетное впечатление растворялось в другом. Единственное, что застряло в мозгу Нолы, это ощущение жары. Даже с кондиционером, включенным на полную мощность, она задыхалась от зноя. Она забыла, каким невыносимым может быть юг летом – жарким настолько, что можно жарить гамбургер на капоте машины. "Погода кудзу"^[38] – так называл один из ее друзей это время, потому что в такую жару кудзу растет так быстро, что это можно даже слышать.

Нола приехала в Блессинг незадолго до заката, когда тени, словно прятавшиеся от зноя, стали выползать из-под домов, машин на стоянках и огромных старых буков, росших в ряд на Амброуз авеню. Нола свернула на Мэйн-стрит, притормозив на перекрестке, пропуская старого пятнистого пса. Хотя сейчас уже не нужны были солнечные очки, она не сняла их. Не хотелось замечать перемены, произошедшие в городе с тех пор, когда она в последний раз приезжала сюда. Когда же это было? В том году, когда она окончила Массачусетский университет, вспомнила Иола. Она приезжала навестить подругу – Элис Блэкбор – в Атланту и вдруг неожиданно для себя села в автобус и отправилась в Блессинг, чтобы взглянуть на дом, где жила вдова ее отца.

Теперь, спустя двадцать лет, она увидела, что милые незаметные деловые здания из кирпича, выстроенные в девятнадцатом веке, снесены – на смену им пришли элегантные магазины и невысокие офисы. Даже здание суда в неоклассическом стиле, сохранившееся до нынешних времен, было поделено на магазины. С его верхней веранды свисала герань, меж спаренных колонн виднелись вывески с надписями типа: "Магазин пластинок Мэда Плэттера", "Стежок вовремя" и "Последние новинки антиквариата".

На фасадах нескольких старых домов висели объявления "Свободных мест нет". Похоже, гостиницы и пансионаты, предлагавшие жилье и завтрак, весьма процветали. Нола обратила внимание на юнцов, раскатывавших в белоснежном открытом лимузине, на элегантных женщин с фирменными пакетами из дорогих магазинов, на мужчин в деловых костюмах, садящихся в «лексусы» и «БМВ». Изредка попадались чернокожие лица.

Следуя по маршруту, отмеченному ею на карте, Нола свернула с Мэйн-стрит на Кулидж, потом повернула на первом перекрестке. Когда она поднималась на Фоксран-хилл с лужайками размером с поле для гольфа, затененными высокими деревьями, то подумала: "Как странно, что время практически не изменило облик этой местности, словно она была в свое время накрыта стеклянным колпаком". Изящные дома в стиле греческого возрождения с дорическими колоннами сияли в сумерках как белые стражи, автоматические поливальные установки осыпали сверкающими струями изумрудно-зеленые лужайки.

Нола заметила каменный дом, напоминавший крепость, с внушительной табличкой "Вход воспрещен", висевшей на въездных воротах между двумя чугунными скульптурами жокеев.

Единственная уступка девяностым годам, подумала Нола. В старые времена у жокеев были бы черные лица. Теперь они были выкрашены в белый цвет.

Дом Траскоттов был последним на левой стороне, на вершине холма. Это был действительно превосходный образчик архитектуры эпохи королевы Анны. Дом опоясывала крытая галерея, а окна башенки, крытой черепицей в виде рыбьей чешуи, сияли, как рубины, в лучах заходящего солнца. Он был именно таким, каким Нола его и запомнила.

Интересно, а какой он внутри?

В горле у нее стало так сухо, что проглоти Нола сейчас ложку пыли, она бы и не заметила этого. Поставив «блейзер» у обочины, Нола окунулась во влажную жару. Она тут же покрылась потом, и пока шла по извилистой дорожке к дому, ей казалось, что она плывет – не плывет, а скорее барахтается в мутном, усеянном листьями потоке. Кто-то тихо играл на фортепьяно – кажется, это был шопеновский этюд "фа-мажор".

Нола прошла по длинной галерее. Вечерние тени, окутывавшие ее, казалось, сладко пахли жимолостью, обвивавшей стойки перил. А вот и звонок – старинный, из белого фарфора.

Я – чужая здесь, подумала Нола. Нужно было позвонить из аэропорта, куда самолет прилетел с опозданием, и извиниться.

На галерее вспыхнул свет, и грузная чернокожая женщина в цветастом платье и в башмаках на толстой подошве появилась в дверях. Она взглянула на Нолу с подозрением, но тут неясное розоватое пятно возникло на волнистом стекле бокового окна, и беззаботный голос произнес:

– О, да это же Нола Эмори! А я уже отчаялась вас увидеть!

– Мой самолет задержался, – извинилась Нола. – Я очень опоздала?

– Конечно, нет. Входите. Я скажу Нетте, чтоб она подогрела воду для чая. А может, хотите выпить стакан шерри? Или – моего… вернее, нашего с Гейбом домашнего вина из одуванчиков?

О, какая вежливость! Как будто она была дорогим гостем, любимым другом. Миссис Траскотт и выглядела как идеальная хозяйка дома в платье пастельных тонов с гофрированным воротничком. Ее волосы блестели словно начищенное фамильное серебро. На ногтях был лак цвета розового коралла. Ярко-синие глаза изучали Нолу внимательно, но не назойливо.

– Вино из одуванчиков? Неплохо бы попробовать, – сказала Нола, входя внутрь.

– Пойдемте в гостиную. Там чуть прохладнее. Боюсь, мой старый кондиционер находится при последнем издыхании. Но мне противна мысль о том, что кто-то явится сюда и начнет все разорять. Не правда ли, удивительно, как много может вынести человек, если это необходимо?

Корделия, шедшая впереди Нолы, щебетала, не обращаясь ни к кому персонально, словно была экскурсоводом в музее.

– Удивительно… – повторила вслед за ней Нола. Она огляделась вокруг – живописный мраморный камин с резьбой в виде розеток, позолоченное зеркало над ним, тяжелые лилово-розовые гардины, портреты маслом, изображавшие предков, «Стейнвей». Корделия тоже играет?

Нола опустилась на широкую оттоманку с ножками в виде звериных лап, с вытертой бархатной обивкой бутылочного цвета.

– Иногда представляешь, как будет выглядеть та или иная вещь, и, как правило, ошибаешься, – произнесла Нола, взглянув на люстру, мерцавшую наверху, как далекая галактика в объективе телескопа. – Но это… выглядит именно так, как я себе и представляла. – Она перевела взгляд на Корделию, которая сидела на валике просторного и эффективного дивана, скромно скрестив ноги. – Все изумительно.

– Я рада, что вы приехали. – Корделия говорила мягко, почти мечтательно, хотя продолжала смотреть на Нолу в упор, заставляя ту нервничать. – Библиотека… она получилась красивой – мы обе знали, что она будет такой.

Ноле стало тепло, как будто ее грело ласковое солнце, но тут она вспомнила, что для нее жизнь отца была почти всегда закрыта… а теперь ее собирались лишить и положенной по праву славы.

Это мой единственный выбор, напомнила она себе, и холод снова стал проникать в нее как горькая отрава. Я не могу упрекать в этом Корделию.

Она всегда была и будет незаконной дочерью своего отца. Проклятие, зачем она приехала сюда? Чего ждала? Уж точно не горячей дружбы, как у нее завязалась с Грейс. Может быть, в конечном итоге хотела лишь получить ответ на вопрос: почему, папа? Почему эта женщина, а не мама?

Мысли Нолы были прерваны появлением Нетты, несшей тяжелый чеканный серебряный поднос с двумя изящными ликерными стаканчиками – хрупкими, словно леденцы на палочке – и зеленой бутылкой без наклейки.

– Я сама налью, Нетта, – сказала ей Корделия. – Ты можешь идти – я позабочусь и об ужине. Положи себе на плечо хороший холодный компресс. Гейб говорит, это лучшее средство от болей в суставах. У него есть какой-то настой из трав, и он хочет, чтобы ты его попробовала. Он принесет его завтра.

Нетта закатила глаза, но улыбнулась.

– Представляю себе, – сказала старая домоправительница, как будто она уже привыкла к тому, что этот Гейб, или как там его, изображает из себя медика.

Когда женщины остались одни, Корделия налила немного светло-янтарного вина в каждый стаканчик.

– Знаете, он готовит его сам. Из малины, бузины, яблок, груш. Не только из одуванчиков. Вы должны посмотреть подвал – он превратился в самый настоящий винный погреб.

Нола пригубила. Великолепное вино. Как будто появившееся из сказки, божественное, волшебное – от него Нола почувствовала себя легкой, как пушинка, словно ее тело поднялось в воздух и парит над оттоманкой.

– Я чувствую себя, как персонаж в пьесе "Мышьяк и старый коньяк". – Ноле показалось, что собственный голос доносится откуда-то издалека. – Знаете, там, где свихнувшиеся старые леди заманивают свои жертвы в гостиную и предлагают им бокал отравленного вина из бузины, а потом закапывают в подвале.

Корделия засмеялась, ее смех был похож на звон серебряных колокольчиков.

– Это вино не отравлено, уверяю вас.

– Я знаю. – Нола немного протрезвела. – Думаю, для вас я давно умерла и похоронена. То есть теперь, когда шум вокруг книги Грейс порядком утих, а библиотека построена, вам не придется больше беспокоиться о том, что я нарушу ваш покой.

Эти слова, честные и простые, казалось, неслись ниоткуда, как осы из случайно потревоженного кем-то гнезда. Рот у Корделии сжался.

– Не вижу никакого смысла в том, чтобы…

– Неужели мы не можем быть честны друг с другом? – Нола говорила ровным голосом, но Корделия уловила напряженность, внезапно возникшую между ними. – Весь этот разговор о библиотеке, о моем прекрасном проекте… Но я ведь знаю, что вы очень злитесь на меня… Иначе почему сделали так, что мое имя вообще не упоминается в связи с библиотекой?

– Если мне не изменяет память, именно вы предложили держать это в секрете! – резко ответила Корделия.

– Тогда это имело значение – если бы я сказала что-то в то время, библиотека могла быть не построена.

– Вы хотите сказать, что собираетесь отменить нашу сделку? – в голосе Корделии послышалась тревога.

– Нет. – Нола почувствовала слабость, ее внезапный порыв утих. – Вы выполнили свою часть нашего соглашения, и я выполню свою. Поверьте, я приехала сюда не для того, чтобы причинять вам неприятности.

– Слышала, вы неплохо устроились. – Глаза Корделии стали еще более колючими и более голубыми, похожими на сапфиры, уложенные на бархат. – Ваше новое дело идет хорошо?

– Достаточно хорошо, так что осенью я смогу послать своих девочек в новую школу. – Нола выпрямилась. – Я спроектировала пристройку для Бродвелла, а они за это согласились обучать моих девочек.

– Идея бартера принадлежала вам… или им? Нола улыбнулась.

– Можно сказать, я подтолкнула их в этом направлении.

– Могу представить… – Миниатюрная женщина, сидевшая рядом с ней, звонко расхохоталась. – Вы напоминаете мне…

Она осеклась.

В тишине раздавался лишь спокойный приглушенный стук часов с маятником где-то в глубине дома да негромкое жужжание старенького кондиционера. Снова послышалась музыка, на этот раз это был Шуберт. Может быть, Нетта оставила включенным радио?

Наконец Корделия нарушила тишину.

– У меня есть снимок музея, недалеко от Копенгагена, который Юджин сделал, когда мы в последний раз ездили в Европу, – он говорил, что если когда-нибудь построит дом своей мечты, он будет выглядеть именно так.

Корделия смотрела не на Нолу, а в какую-то точку поверх ее головы. Глаза блестели, но, вероятно, это было лишь отражением света люстры на ее тонком лице.

– Музей современного искусства в Луизиане, – сказала Нола, улыбнувшись тому, что в Дании тоже есть Луизиана. – Йорген Бо был его архитектором. Я всегда хотела увидеть именно этот музей…

– Он на самом деле изумителен… Надеюсь, вы когда-нибудь его увидите. Потому что при первом взгляде на ваш проект я подумала именно об этом музее в Луизиане. Не о самом музее, а о его духе. Думаю, завтра вы убедитесь в этом, когда посетите нашу библиотеку.

Нашу. Это слово повисло в воздухе между ними.

– Я должна идти, – сказала Нола, – уже поздно. К тому же мне еще надо устроиться на ночлег.

Она поднялась с трудом, ощущая, что оттоманка, восточный ковер под ногами и даже стены давят на нее своей тяжестью.

И тут что-то вполне реально надавило на нее – маленькая ручка, легкая, как крылышко мотылька, но удивительно сильная.

– Не уходите. – Впервые Корделия улыбнулась искренне, и эта улыбка озарила ее лицо сиянием, которое Нола за всю свою жизнь видела лишь однажды – на лице своего отца. Что-то сжало ее горло, а глаза защипало. – Я очень хочу, чтобы вы познакомились с одним человеком, – продолжала Корделия, – он мой близкий друг, я говорила вам о нем – Габриэль Росс. – Она подняла ликерный стаканчик, словно предлагала тост. – Он придет с минуты на минуту. Я уверена, что он тоже будет рад встретиться с вами. Вы ведь останетесь на ужин, не так ли?

– Ханна, я так рада, что ты смогла приехать!

Корделия протянула руку и была приятно удивлена твердостью ответного рукопожатия. Этого трудно было ожидать от девушки, одетой совсем как хиппи, которыми так увлекалась Грейс в этом же возрасте – джинсы и мешковатая черная хлопчатобумажная блузка. Длинные темные волосы обрамляли продолговатое нежное лицо.

– Они не смогли найти для меня приходящую няню.

Одураченная невозмутимым выражением лица Ханны, Корделия на миг смешалась, но потом поняла, что Ханна привыкла так шутить, и рассмеялась. Стоявшая рядом с ней Грейс тоже засмеялась и шутливо толкнула Ханну в бок.

Когда Ханна, Крис, Грейс и Джек вошли в дом, Корделия почувствовала, что, вопреки ее страхам, все будет отлично.

Крис, которому исполнилось шестнадцать, стал еще выше, чем при их последней встрече. Он чуть поправился. Корделия, правда, подумала, что было бы неплохо, если бы завтра на церемонии открытия на нем было надето что-нибудь другое, а не сегодняшние шорты и майка. Вскинув голову привычным движением, он убрал с лица шелковистые каштановые волосы и протянул Корделии ладонь, протрубив густым баритоном, появившимся у него недавно:

– Держи пять, Нана.

Грейс тоже выглядела пополневшей, но не так, как Сисси – в ней просто появилась приятная мягкость, черты лица стали не столь резкими, угловатая фигура округлилась. И неужели на ней платье? Корделия уже и не помнила, когда Грейс надевала что-либо, кроме джинсов или, в особых случаях, нарядных брюк.

Она поцеловала Грейс в щеку и уловила запах зеленых яблок. Наверное, она вымыла голову одним из тех модных шампуней из корзинки с туалетными принадлежностями, которую Корделия послала ей на новоселье. Это тронуло ее.

– Как вы долетели?

– Неплохо. Мы застряли в «Шарлотт» примерно на полчаса, но потом все прошло гладко.

– Надо было мне встретить вас в аэропорту.

– Что ты, мама… Ты можешь представить, как мы встаскиваемся в твой «бьюик» с ворохом чемоданов и сидим на голове у тебя и Холлиса? Мы взяли напрокат микроавтобус в аэропорту. И я смогла устроить Ханне и Джеку экскурсию по городу всего за десять долларов.

– Не давайте ей дурачить себя, она просто обожает все контролировать, – Джек засмеялся, обняв жену за талию. Он напомнил Корделии булочника, у которого она обычно покупала хлеб, огромного мужчину с руками, выпачканными мукой, который обращался со своими батонами с бережностью хирурга. – Грейс – на командном посту, все остальные – в тылу.

Корделия привстала на цыпочки, когда этот необыкновенно высокий человек наклонился, чтоб поцеловать ее в щеку.

– Ну что ж, заходите, заходите, – звонко сказала она. У нее стало необычно легко на сердце, когда она проводила Грейс и Джека в залитую солнцем парадную комнату. Крис поднялся с Ханной наверх показать ей дом. – Я скажу Нетте, чтобы она принесла кувшин с охлажденным чаем. Надеюсь, что все вы проголодались и никто вас не заставлял есть в самолете эту жуткую еду. У нас будет ранний ужин с жареным цыпленком и картофельным пюре.

– Нет, мама, вооруженный человек в маске приставил «Люгер» к моей голове и приказал: "Ешь макароны с мясом или ты умрешь!" – Грейс сбросила туфли на высоких каблуках и улеглась на софе с ситцевой обивкой, стоявшей в эркере. Она делала так с четырнадцати лет.

– Плохое питание – вовсе не повод для смеха, – фыркнула Корделия, однако и сама не смогла удержаться от улыбки.

– Поддерживаю предыдущего оратора, – отозвался Джек. – Начиная с «Шарлотт», я все время слышу, что Нетта собирается нас здесь откармливать – как будто я в этом нуждаюсь.

Он похлопал себя по животу.

– Папочка! Папочка! Ты просто обязан взглянуть на это! – сияющее лицо Ханны появилось в дверях. – Настоящая башня с винтовой лестницей – ну совсем как в старом фильме!

Джек, уже направлявшийся к выходу, чтобы занести в дом багаж, покорно позволил увести себя наверх.

Корделия осталась наедине с дочерью впервые со дня ее свадьбы. Грейс твердила, что собирается навестить мать, но всегда что-то случалось и она не могла приехать. Поэтому сначала она послала сюда Криса, который всегда радовал Корделию, но все-таки не так, как если бы они приехали все вместе. Ей хотелось так много сказать Грейс – о том, как она скучала, и о том, как рада за нее и Джека… Но внезапно она почувствовала странную неловкость и даже некоторую застенчивость.

– Сисси извиняется, что не смогла приехать, – сообщила Корделия. – У мальчиков тренировка, а у нее неотложные дела. Но к ужину будет.

Грейс захихикала, зажав рот рукой.

– Ой, мама, никогда не думала… Но я действительно рада, что приехала. Здесь все так же, как было в те годы, когда мы навещали бабушку, когда я была ребенком, до того, как…

– До того, как начались осложнения между нами – ты это хотела сказать?

Грейс сидела, закинув ногу на ногу. Она изучающе взглянула на мать.

– Ты изменилась, мама.

– Да, я перестала красить волосы. У них появился какой-то забавный фиолетовый оттенок, как у старых леди. Поэтому я решила вернуться к натуральному цвету.

Она коснулась кончиков своих серебряных волос. Корделия носила прическу «паж», и ее локоны были завиты внутрь чуть ниже подбородка.

– Ты просто красавица. И прекрасно знаешь, что я имела в виду. – Опершись локтями на колени самым неаристократическим образом, Грейс добавила: – Я хотела сказать, что ты сейчас выглядишь гораздо более спокойной… более искренней. Может быть, это связано с определенным человеком в твоей жизни? – Ее глаза сверкнули.

– Что ж, если искренность – это болезнь, то она, безусловно, заразная, – Корделия зарделась, – и если хочешь знать, несерьезная.

– Что – болезнь или Гейб Росс?

– Ты насмехаешься надо мной.

– О, мама, ничуть! Я буду в восторге, если ты будешь так же счастлива с мистером Россом, как я в замужестве с Джеком. И судя по тому, что я знаю, все это довольно серьезно.

– Ты имеешь в виду мои письма? – удивилась Корделия.

Она-то думала, что была достаточно скрытной – только упоминала о Гейбе время от времени, рассказывала о его работе в саду.

– Мне хорошо удается читать между строк.

– Он просил меня выйти за него, – еще глубже вздохнула Корделия и откинулась на спинку глубокого кожаного кресла с темно-красной обивкой из плюша – любимого кресла Юджина.

– Замечательно!

– Нет, не замечательно. Потому что я скажу ему "нет".

– Ты еще не отвергла его?

– Нет, но…

– Мама, в чем дело? – Грейс вскочила, замахав в отчаянии руками. – Он что, ковыряется в зубах после ужина? Оставляет дверь в туалет открытой, когда писает? Носит темно-синие носки с коричневыми ботинками?

Корделия вспыхнула.

– Совсем необязательно дерзить мне, юная леди… Она замолкла, как будто каким-то образом включила радио и услышала свое старое выступление, в котором, опираясь на Библию, призывала грешников придти к Иисусу Христу. Она опустила гневно воздетый палец.

– Грейс, конечно, это не так. Нет, так, но… по-другому. Я просто не могу представить нас обоих вместе… Я имею в виду – мы так непохожи друг на друга.

– О, Боже, именно это я всегда твердила о Джеке. – Глаза у Грейс заблестели. – И смотри, к чему мы пришли. Я никогда не была так счастлива, как сейчас.

– Это не просто вопрос несхожести, – возразила Корделия, – дело в том, что… мы вращаемся в разных кругах.

– Ты хочешь сказать, что Блессинг не одобрит твоего брака с Гейбом Россом?

– Лично мне все равно, что думают другие, однако мы не можем отгородиться от общества. Во что превратится моя жизнь, если я не смогу видеть старых друзей?

– Твои настоящие друзья желают тебе счастья. И кроме того, Габриэль Росс не единственный здесь человек, который у всех на виду. Не пора ли тебе признать, какой необычной женщиной являешься ты сама? Кто из друзей сделал хоть половину того, что сделала ты? Думай обо всех сплетнях и пересудах за спиной, которые последуют за твоим замужеством, как еще об одной вершине, на которую придется взойти.

Корделия, пораженная похвалой дочери, удивила себя еще больше, признавшись:

– Он единственный мужчина из всех, кого я знала – помимо твоего отца, – который видит вещи такими, какие они есть. Но Гейб видит не только… большое. Он понимает всяческую мелочь тоже… И он… никогда бы не солгал мне. Я уверена в этом так же, как уверена, что Сисси будет запихивать в нас свой противный салат до второго пришествия Христа. – Она коротко засмеялась, хотя была ближе к тому, чтобы расплакаться.

– Тогда, ради Бога, выходи за него.

Корделия погрузилась в молчание. Грейс встала и начала бродить по комнате, дотрагиваясь то до эмалевой коробочки, то до пепельницы фирмы «Лалик», то до фотографии Сисси с мальчиками в серебряной рамке, стоявшей на подставке из вишневого дерева рядом с общей фотографией тех времен, когда они еще были одной большой семьей.

Корделии захотелось закричать: "Довольно! Прекратите рассматривать мою жизнь под микроскопом… Давайте снова станем единой семьей, как прежде". Но что это была за семья? Та семья, которая запечатлена на снимке, где она и Юджин положили руки на загорелое плечо маленькой девочки с хвостиком на голове? На фотографии, снятой в то лето, когда они арендовали домик на берегу озера Кинаваша. Они осознанно приняли пред объективом эту позу, которая никогда не соответствовала действительности, если говорить начистоту. Это был ее идеал семьи, в который она верила непоколебимо.

Какая-то смутная пелена окутала ее, будто толстый слой пыли под кроватями, до которого Нетте с ее артритом было трудно теперь добираться. Она испытывала сейчас по отношению к Гейбу еще большее замешательство, чем раньше. И все же очень хотелось видеть свою жизнь так, как, очевидно, видела ее Грейс – с ее достижениями и надеждами на лучшее.

– Я подумаю, – произнесла она негромко.

Этот день как подарок небес, думала Корделия, поднимаясь на возвышение, установленное на лужайке перед библиотекой. Встав на краю помоста, она посмотрела вниз на толпу, собравшуюся на открытие, и почувствовала, как гордость наполняет ее. О, если бы Джин мог сейчас быть здесь!

И каким-то непостижимым образом он был здесь. Корделия перевела взгляд на высокий каменный фасад библиотеки с зигзагообразным рядом окон высотой во весь этаж, с острыми уступами и с покатой шиферной крышей. Солнечный свет отражался от стекол, заливая лица стоявших внизу каким-то неземным сиянием, а от подстриженной утром травы исходил запах, символизирующий для нее все то, чем так прекрасно лето – тепло и зелень растущих побегов. В ста метрах от них готические кирпичные здания Лэтемского университета, укрывшиеся в тени величественных старых английский дубов и кленов, казалось, склоняются в почтительном поклоне.

Она удивилась этому чуду – не только тому, как все получилось, а тому, что библиотека была вообще построена.

Корделия кратко поблагодарила Дэна Киллиана, пожала руку всем, кто представлял из себя хоть что-то.

А вот старина Сайрес Гледдинг, председатель правления университета, с кем она отчаянно сражалась из-за каждого урезания сметы, которое он намеревался сделать, – посмотрите теперь на него, как он рука об руку с Норвудом Прайсом, ректором Лэтема, позирует для фотокорреспондента «Ньюсуик» – такой напыщенный, как будто он не только поддерживал ее, но и выстроил библиотеку собственными руками!

Хотя какое это имело значение сейчас? Вот она – ее библиотека, ставшая реальностью – и, похоже, вся страна собралась здесь отпраздновать это событие. На одном из складных стульев, установленных на возвышении под брезентовым тентом, сидела Коретта Кинг,^[39] прямая и величественная, в костюме изумрудного цвета и черной шляпе. Рядом с ней сидел губернатор – он будет выступать после ее краткого вступительного слова. Потом выступят Уирт и Декстер Хэтедей – пастор самой большой в Блессинге баптистской церкви.

И все эти люди – а их, должно быть, около тысячи – наблюдали за ней, гадали, что же она скажет о своем блестящем, мужественном, любимом… и неверном муже. Телевизионщики с их микроавтобусами, окружившими только что разбитый парк, с репортажными телекамерами, наушниками и радиостанциями «уоки-токи». Старая гвардия Блессинга, явившаяся в полном составе. Ее дочери с детьми. Нола Эмори в строгом костюме цвета меди и зеленой шелковой блузке, погруженная в беседу с Эдом Каримианом – генеральным подрядчиком, с которым она. Корделия, была "на ножах" большую часть последних полутора лет. Музыканты церемониального оркестра из соседнего городка Мэкона в ало-золотой униформе, такие молодые, свежие и восторженные, восполнявшие своим бурным исполнением недостаток музыкального мастерства. И Гейб.

Он стоял в стороне, наполовину заслоненный вишневым деревом, сбоку от дорожки, поднимающейся к сводчатому входу в библиотеку. Гейб был одет в старый голубой шерстяной костюм, который сидел на нем лучше, когда он преподавал в школе, с галстуком, который, как угадала Корделия даже с такого расстояния, был подарен ему Неттой на прошлое Рождество. Правда, он был немного ярковат, но Гейб был так тронут заботливостью Нетты, что надевал его при каждом удобном случае.

Он заметил, что Корделия смотрит на него, и кивнул, явно не желая привлекать к себе внимание.

Корделия подошла к центру помоста и стояла под чистым летним небом. Легкий ветерок развевал пряди ее седых волос, и она поняла, что учащенное сердцебиение и сухость в горле вызваны не только триумфом этих мгновений. Корделия взглянула на слова, аккуратно напечатанные на картотечных карточках, которые она прижимала к нижней пуговице своего жакета. Когда оркестр бодро, хотя и несколько не в такт, исполнил национальный гимн и толпа зааплодировала, Корделия решила, что речь, написанная ею, совсем не отражает того, что она хотела бы сказать. Она опустила красивые карточки в карман и подошла к микрофону.

Корделия боялась, что не сможет найти нужных слов. Но когда открыла рот, эти слова, написанные в ее сердце, тут же вырвались наружу – может быть, потому, что они всегда жили в ней.

– Не думаю, что мой муж нуждается в представлении, и все же хочу сказать несколько слов о том, что привело нас всех сегодня сюда. – Ее голос возвращался к ней эхом, как отголосок прошлого. – Несколько лет назад мне захотелось воздвигнуть памятник человеку, который отстаивал все, что есть хорошего в нашей стране. Равенство, право каждого человека быть самим собой и рассчитывать на уважение к себе. Но где-то на этом пути я поняла, что делаю это не только ради своего мужа…

Она умолкла, и вокруг нее были лишь звенящая тишина да шелест ветра в листве деревьев. Именно в этот миг она почувствовала такую близость к Джину, какой не испытывала за все годы их супружества.

– Думаю, мне нужно было доказать самой себе, – продолжила она, – что человек, которого я так любила, был безупречен во всех отношениях. Я изо всех сил держалась за это убеждение, даже перед лицом моих сомнений… Не останавливалась даже перед тем, чтобы проклинать тех, кто пытался доказать обратное. Видите ли, я боялась. Боялась обнаружить, что все, во что я верила, было ложью. И однажды я осознала, что создаю не памятник, а… тюрьму…

Ей казалось, что говорит не она, а кто-то другой, читающий знакомый отрывок из какой-то древней книги; незаученные слова лились из нее так, будто их уже произносили много раз до этого. Корделия видела перед собой море лиц, окаменевших от изумления. Было ужасающе тихо – единственное, что было слышно – это настойчивое стрекотание камер и шелест ветра. Она сделала глубокий вдох и продолжила:

– Теперь я знаю, что только когда наши умы открыты, мы можем по-настоящему увековечить великих людей, наши идеалы. Потому что мы должны знать: человеческое сердце создано прежде всего для того, чтобы прощать. И что подлинное понимание приходит тогда, когда мы позволяем тем, кого ценим и любим, быть просто людьми. Надеюсь, именно об этом вы подумаете, когда посмотрите на этот мемориал, носящий имя моего мужа… – Она улыбнулась и на секунду умолкла, чтобы исчез комок в горле. – …и спроектированный его дочерью Нолой Эмори Траскотт, чей вклад мне бы хотелось особо отметить в этот знаменательный день…

Судорожный вздох вырвался из толпы, и он был похож на океанскую волну, надвигавшуюся на нее. Бросилось в глаза лицо Нолы. Сначала на нем читалось потрясение, а потом оно осветилось сиянием и горделивой радостью.

Корделия отступила от микрофона, охваченная ужасом, смешанным с облегчением. Неужели она на самом деле сказала все это? И тут же почувствовала, а затем и услышала аплодисменты, которые начались где-то у земли, стали разрастаться ввысь, поднимая ее словно на распростертых крыльях тысяч орлов.

Она видела, будто с вершины холма, бледное любящее лицо Грейс, залитое слезами… А рядом с ней стояла Сисси в блузке в горошек, казавшаяся немного растерянной, будто она не вполне была уверена, возмущаться или радоваться.

Но Нола – она поняла все… и если двое людей, не имевших вначале ничего общего, кроме горечи и взаимной обиды, могут в конце концов помириться, то они с Нолой были как никогда близки к этому.

Однако самое тяжкое было еще впереди. И тем не менее, к удивлению для себя, Корделия без особого усилия сделала этот шаг.

Она спустилась с помоста, влекомая силой любви, оставив позади все – людей, репортеров, кинокамеры по обе стороны от себя… Люсинду Парментер в шляпе с цветами, изумленно взиравшую на нее… Сисси, старавшуюся утихомирить свое маленькое чудовище – Бо, который только что задал трепку своему братцу… Оставив позади доводы, в которые она верила когда-то и которые, как она знала теперь, были так же несущественны, как вчерашняя погода… Дойдя до Гейба, Корделия на мгновение заколебалась, не находя в себе силы или желания – она не знала точно, чего именно, – чтобы сделать последний шаг. И тогда он улыбнулся и протянул ей руку, и под щелканье фотоаппаратов, стрекотание кинокамер, под гул голосов, прорывающихся сквозь затихающие аплодисменты, Корделия приняла натруженную руку человека, за которого решилась выйти замуж вопреки всему и вся.

Примечания

1

Лобстер (амер. англ.) или омар (фр.) – крупные морские ракообразные отряда десятиногих. Деликатес.

(обратно)

2

Роршах Герман (1884–1922) – швейцарский психиатр, разработавший тест оценки личности испытуемого, основанный на индивидуальном ассоциативном восприятии им вида ряда чернильных пятен разнообразной формы.

(обратно)

3

Шерман Уильям (1820–1891) – генерал армии северян в Гражданской войне 1861–1865 гг.; ускорил падение рабовладельческого Юга, возглавив стремительное наступление в 1864 г.

(обратно)

4

Клещевой спирохетоз – сравнительно редкое, встречающееся главным образом в Северной Америке тяжелое заболевание. Характеризуется головными болями, вялостью, лихорадкой, суставными болями, напряженностью мышц шеи; поражает сердце и нервную систему; нередко со смертельным исходом.

(обратно)

5

Хэллоуин – канун Дня всех Святых (1 ноября) – праздника, связанного с окончанием уборки урожая. В ночь с 31 октября устраиваются маскарады с шуточными представлениями.

(обратно)

6

Грааль – священная чаша, из которой, по средневековому преданию, пил Иисус Христос на последней Вечере, и в которую после распятия было собрано несколько капель Его крови.

(обратно)

7

"Ящик Пандоры" – источник всяческих бедствий. Пандора, по греческой мифологии, – девушка, созданная Гефестом из земли и воды. Из любопытства она открыла крышку ящика, содержавшего все человеческие несчастья, и выпустила их.

(обратно)

8

Хайку – японское лирическое трехстишье.

(обратно)

9

Современная исполнительница и хореограф, в частности ставит выступления Джанет Джексон.

(обратно)

10

Торо Гери Дэвид (1817–1862) – американский писатель и публицист. Противник потребительства и конформизма. Два года прожил в лесном шалаше. В знак протеста против правительственной политики отказался платить налоги.

(обратно)

11

Линия Мейсона-Диксона – граница между штатами Пенсильвания и Мэриленд накануне Гражданской войны 1861–1865 гг., разделявшая штаты, где законодательно разрешалось или запрещалось рабовладение.

(обратно)

12

Жак-Луи Давид (1748–1825) – французский живописец. Представитель классицизма.

(обратно)

13

Эндрю Карнеги (1835–1919) – американский промышленник и филантроп, родился в Шотландии, в США – с 1848 г. Нажил состояние в сталелитейной промышленности и основал крупные социальные, научные и культурные фонды.

(обратно)

14

Великаны из книги Джонатана Свифта (1667–1745) "Путешествие Гулливера".

(обратно)

15

Лиззи Борден (1860–1927) – жительница города Фолл-Ривер (штат Массачусетс). В 1892 году обвинялась в убийстве топором отца и мачехи. Оправдана судом, но молва считает ее виновной.

(обратно)

16

Посвящение (др. – евр.) – иудаистский праздник в память нового посвящения храма Иуды Маакавея (165 г. до н. э.).

(обратно)

17

Красавица (иврит).

(обратно)

18

Еврейский праздник.

(обратно)

19

"Green Mansions" – название романа У.Х. Гудзон (1841–1922), английского натуралиста и писателя. Рима – девушка, которая живет в лесных дебрях Венесуэлы. В нее влюблен некто Абель, который намерен увезти ее к себе на родину. Ее сжигают на костре дикари, подумавшие, что она – злой дух.

(обратно)

20

Блейк Уильям (1757–1827) – английский поэт и художник, родоначальник романтизма в английской литературе. Его книги, которые он сам иллюстрировал, печатал и распространял, насыщены сложными морально-религиозными аллегориями. Был подвержен видениям, отчего многие считали его сумасшедшим.

(обратно)

21

Эдвард Роско Марроу (1908–1965) – американский радио– и тележурналист и комментатор.

(обратно)

22

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) – американский философ, эссеист и поэт. В 1832 году сложил ссебя духовный сан. Создатель теории трансцендентализма.

(обратно)

23

Джозеф Пулитцер (1841–1911) – американский журналист и издатель (род. в Венгрии, в США – с 1865 г.).

(обратно)

24

"Скрэббл" – настольная игра, в которой игроки набирают очки, образуя слова из случайно набранных букв.

(обратно)

25

"Парамаунт пикчерс" и "XX Сенчури фокс" – крупнейшие киноконцерны США.

(обратно)

26

"Рэндом" – одно из крупнейших издательств США.

(обратно)

27

Беллоу Сол (Саул) – американский писатель (родился в Канаде), лауреат Пулитцеровской и Нобелевской премий (обе в 1976 г.).

(обратно)

28

"Линкольн логс" – настольная игра, похожая на кубики и готовые строительные формы – конструктор.

(обратно)

29

"Брэди Банч" – название известного американского телесериала о семье Брэди.

(обратно)

30

Йельский университет – один из наиболее престижных в США.

(обратно)

31

Мелани Вилкес – одна из героинь романа М.Митчелл "Унесенные ветром"; по замыслу автора, воплощение всех женских добродетелей.

(обратно)

32

Пей И.М. – современный американский архитектор китайского происхождения, родился в 1926 г. Автор многочисленных архитектурных сооружений в Нью-Йорке, Филадельфии, Вашингтоне, Чикаго и других городах США и Канады.

(обратно)

33

Ротари-клуб – международная сеть клубов, насчитывающая 18 000 местных клубов в 152 странах. Объединяет людей из области бизнеса и профессионалов в различных областях.

(обратно)

34

Roman а clef (фр.) – роман, в котором под вымышленными именами автором выведены реальные лица.

(обратно)

35

Форстер Э.М. (1879–1970) – английский писатель, автор психологических романов на семейные, бытовые и моральные темы.

(обратно)

36

Кардинал – птица семейства дубоносов.

(обратно)

37

Браунинг Роберт (1812–1890) – английский поэт-лирик, ввел в английскую поэзию жанр монолога-исповеди.

(обратно)

38

Кудзу – род многолетних растений семейства бобовых.

(обратно)

39

Коретта Кинг – вдова Мартина Лютера Кинга.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

*** Примечания ***