Собчачья прохиндиада [Юрий Титович Шутов] (fb2) читать онлайн

ВОРЬЁ: СОБЧАЧЬЯ ПРОХИНДИАДА или как всех обокрали

Глава 1

…Для создания хаоса и неразберихи в управлении государством, мы будем незаметно, но активно способствовать самодурству чиновников, расцвету бюрократизма, казнокрадства, взяточничества и беспринципности, возведя все это в добродетель, а честность и порядочность будут постоянно осмеиваться, тем самым станут никому не нужны и превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх и беззастенчивость, предательство и вражду народов — прежде всего, вражду и ненависть к русскому народу, — все это мы будем ловко и незаметно культивировать…

(Из Протоколов сионских мудрецов)

Наступил конец весне 1990 года. Уже давно улеглись страсти первых "самых демократических" выборов, а новые народные депутаты ("нардепы") все еще никак не могли даже приобщиться к созиданию, клятвенно обещанному народу…

Ведомственную столовую Ленсовета охранять от набегов людей с улицы становилось все труднее. Кроме этого, большинству депутатов, похоже, сильно докучали различные, но постоянные ходоки. Поэтому пыл свободы вкупе с обещаниями, данными избирателям, испепеливший в самом начале преграды, барьеры и милицейские посты на подступах к исполкомовскому чиновному люду, у «нардепов» быстро перешел в жгучее, устойчивое желание сохранить только для себя вместе со столовой все приобретенное и завоеванное в упорной предвыборной борьбе с социализмом. Пропускной режим в Ленсовет был срочно восстановлен и значительно усилен новыми, неведомыми коммунистам формами, до каких предшественники даже додуматься не могли либо не захотели, или убоялись, ограничивая желание каждого попасть в здание лишь предъявлением на входе любого документа, удостоверяющего личность.

Модернизированную пропускную систему избиратели восприняли без особого протеста, хотя теперь даже с большими потерями времени и многократными приходами в бюро пропусков попасть простому человеку к своим обуянным принципиальностью избранникам стало очень проблематичным делом, так как дозвониться до не желавших этих встреч депутатов было практически невозможно. В общем, вдрызг разбитый после выборов старый бюрократический порядок спешно реставрировался, но в сильно искаженном, прямо-таки каком-то маниакальном варианте. Однако всех это почему-то устраивало. Я никак не мог свыкнуться и понять причину отсутствия всеобщего возмущения такой доведенной быстро до абсурда новой «барьеризацией», осуществленной одновременно с разрушительной «переделкой» вчерашнего советского аппаратного механизма, еще совсем недавно хотя и раздражавшего всех своей волокитой, но имевшего все же конкретные сроки рассмотрения и исполнения заявлений. Взамен родился злобный недоносок, полностью отторгающий любого обратившегося со своей бедой человека. Стало просто невозможно получить даже доступ к интересующему его чиновнику, а если это случайно происходило, и к тому же удавалось всучить новому "слуге народа" свою челобитную, то никто бы не удивился, обнаружив ее, спустя некоторое время, среди туалетных обрывков. Пошла какая-то доселе небывалая, с явным преимуществом свеже-чиновничьего аппарата игра в вопросы без ответов, но с громогласно-видимым желанием их дать. Стало образовываться некое недосягаемое для простых смертных депутатское могущество, как следствие присвоенных государственных возможностей, возложенных на них обществом.

Во взгляде многих "народных избранников" уже чувствовалось классовое превосходство. Депутаты, порой плохо скрывая ехидную улыбочку, предлагали ходокам преодолевать милицейский кордон, отделяющий избранников от народа, только с помощью телефона, доходчиво и терпеливо разъясняя раздраженным людям, что таким способом можно делать все, кроме детей, а потому, мол, вовсе не обязательно топтать полы кабинетов да отнимать их личное время. Если же кому-то и удавалось прорваться сквозь посты, то на них смотрели как на вломившихся в спальню в самый неподходящий момент.

Все избранники пребывали в состоянии какого-то депутатского аффекта вперемежку с приступами безграмотной самостоятельности, под натиском которых стройная многолетняя система управления городским хозяйством быстро разрушалась, создавая этим распадом особую, оживленно веселящую атмосферу всеобщей дурманящей услады.

Площадка внутренней лестницы при переходе от зала заседаний к туалетам стала местом не только постоянного курения с «трепами», но и беспрерывных «толковищ» для концентрации взглядов групп единомышленников, названных впоследствии фракциями. Депутаты там роились в дыму, пребывая на этой «работе» почти целыми днями, лишь изредка расходясь отдохнуть по залам и кабинетам дворца, где заседали выбранные ими комиссии. Изначальное чисто "броуновское движение" в рамках этой лестничной площадки впоследствии сильно замутилось дымящим и внимающим постоянным представительством разнообразных течений, группировок и фракций и стало носить нездоровый оттенок латиноамериканских парламентов просоциалистической ориентации. Но вскоре пришло время освободиться поголовно даже от подобных признаков социализма: вот тогда власть Советов депутатов, по традиции называемая советской, неприметно для постороннего глаза и приняла форму "демократии нового типа", озарив переливами свежих возможностей большинство завсегдатаев места для курения. И если раньше чиновники всех рангов лишь грезили за все брать взятки, то «демократы» их мечты враз осуществили.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бывший дипломированный оператор угольной котельной низкого давления маленького пансионата, расположенного вблизи Репино и Комарово1, а ныне бравый депутат Подобед (это фамилия), образец яркого борца против привилегий, о чем, надо думать, до сих пор с грустью вспоминают избиратели, отдавшие ему свои голоса для схватки с этим, как он уверял, столь типичным коммунистической власти злом, однажды предложил лестничным коллегам-курильщикам блистательный и дерзкий проект по захвату в частную депутатскую собственность разных загородных домов и земельных наделов, раскинутых в округе обогреваемого им ранее пансионата. Судя по его подкупающей искренним азартом напористости и уверенности в поддержке сотоварищей, справедливость этой затеи у Подобеда сомнений не вызывала. Отсюда можно было предположить: смелый замысел присвоения всенародной государственной собственности вынашивался и был выстрадан им давно, по всей видимости, еще в пору длинных зимних ночей бессонной кочегарной вахты, согревая будущего народного избранника сильнее, чем сам пансионатский котел, собственноручно расшурованный обученным оператором. Похоже, идея пришлась многим по вкусу, за что ее автор тут же, возле большой фарфоровой мусорной урны, до краев забросанной оплеванными окурками, был выдвинут возглавить одну из очередных депутатских комиссий, которой поручили спешно разобраться с этим важным для возжелавших стать владельцами чужой недвижимости делом. Сегодня можно только догадываться, какой ныне собственный капитал у бывшего кочегара, образовавшийся за счет доверия облапошенных избирателей.

Еще не окончательно потускнела надежда получить какой-нибудь приличный портфель в правительстве СССР, и поэтому Собчак1 мало обращал внимания на всю эту депутатскую тусовку, часто вслух сравнивая происходящее в руководимом им Ленсовете с возней меж кафедрами университетского факультета, который, как он считал, по праву бесспорного собственного превосходства ему наконец-то поручили возглавить. По крайней мере, в разговорах о ежедневных событиях он все время отмечал какие-то параллели между творимой суетой и прекрасно усвоенной им академической, кафедральной жизнью, судя по рассказам «патрона», насыщенной до предела многолетними постоянными интригами. Складывалось впечатление, что разработанную мною структуру аппарата управления он воспринял без видимого одобрения или хотя бы благодарности за оперативность исполнения именно по причине несхожести ее с привычными Собчаку в Университете факультетскими и кафедральными схемами. Вот почему, к примеру, значимость должности председателя Исполкома Ленсовета и его аппарата «патрон», сообразуясь со штатным расписанием своего факультета, первое время взять в толк вообще не мог, отнесясь к дружно и безальтернативно избранному на этот пост Щелканову2 по-своему безучастно, как, скажем, к необходимости обязательного включения в состав зарубежной делегации, отъезжающей на международный конкурс скрипачей, представителя службы безопасности, которому в достойно застойные годы даже вручали футляр от скрипки, чтобы он не резко контрастировал с основным составом. Трения начались позже, когда этот представитель (в нашем случае — Щелканов) потребовал саму скрипку, а также изъявил горячее, азартное желание поучаствовать в проводимом конкурсе, чем сильно изумил и озадачил руководителя делегации, коим считал себя Собчак.

Пока Щелканов занимался подбором своего аппарата и расстановкой кадров Исполкома, «патрон» все внимание сосредоточил на работе Союзного парламента, призванного, как потом оказалось, положить начало общему разгрому и разграблению СССР. Союзное правительство героически сопротивлялось, а уничтожить такой могучий организм, каким являлась наша страна, силами лишь одних периферийных депутатско-"демократических" гнойников было явно невозможно, ибо эти силы были, безусловно, пока еще слабы. Вот почему эту роль взял на себя основной костяк Верховного Совета СССР, руководимый и управляемый Горбачевым, который прекрасно понимал, что для окончательного развала страны власть незачем кому-либо сдавать, достаточно выпустить ее из рук, тем самым подав сигнал всем нижестоящим: «республиканским», "губернским", «волостным» и «уездным» депутатским формированиям. Кто же мог тогда догадаться, к чему все это приведет, и что избранные руками собственного народа разные собчаки поставят последнюю точку в истории СССР, а сам Верховный Совет страны, таким образом исполнив, возможно, неведомую многим его депутатам, указанную Западом задачу, после известных событий самораспустится, враз сделавшись ненужным, как отработанная ступень ракеты-носителя. Остатки этой, как вдалбливали всем еще недавно, "очень передовой демократической конструкции", тут же станут обзывать на страницах собственной же газеты «Известия» (замечу, органа самораспустившегося Совета Союза) «реваншистским», "консервативным", «реакционным», "тоталитарным", да еще каким-то «отребьем» и в конечном счете заклеймят "красно-коричневыми фашистами". Можно смело представить, что такую типично рыночно-базарную терминологию в целях дискредитации будут переносить на все нижеследующие избранные народом структуры, как только они, по мнению истинных хозяев и авторов разгрома, выработают свой позитивный ресурс в общем плане порабощения страны иностранным капиталом и очухаются от сотворенного, поняв, кем да зачем были использованы. Те же «Известия» по заявке своих новых владельцев, надо полагать, не преминут сообщить с язвительной издевкой и так вконец одурманенному «любимой» газетой читателю, что, мол, вы все от этих парламентов ждете, ведь они избирались еще по старой "коммунистической схеме" и в настоящий момент уже не отражают мнения ограбленного «демократизаторами» народа, а посему не имеют права на существование. То, что сам народ вряд ли будет в восторге от продолжения этого грабежа, об этом «Известия» стыдливо умолчат, скорей всего, завуалировав дальнейшее обнищание какой-нибудь мутной фразой типа "углубление реформ". А пытающихся раскрыть смысл этой фразы тут же причислят к "врагам нации" или антисемитам. Но это мы отклонились от темы нашего повествования, ибо еще живет пока могучая страна, а мои предсказания, дай Бог, не сбудутся.

1 апреля — точная середина между католическим и православным Благовещением — время особой силы всякой нечисти. Это также дата возможного компромисса между этими религиями для попытки совместного поиска преодоления смутного времени, но, как ни странно, она неизменно, из года в год превращается в "день общего смеха", когда считаются безгрешными даже вселенские обманы. Можно засвидетельствовать без труда: до начала апреля 1990 года наш народ, в отличие, к примеру, от сомалийцев, много десятилетий кряду даже не помышлял полакомиться "гуманитарной помощью", скорее, наоборот: полмира существовало за счет СССР. О том, каким образом после 1 апреля 1990 года "демократизаторам-реформаторам" удалось все промотать, сегодня еще есть у кого спросить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава Исполкома Щелканов, в прошлом всеми признанный кадровый морской офицер, вдруг проявил странную набожность, несколько, так сказать, чрезмерную среди основного антиклерикального состава «демократов». Однако все посчитали это полезным общему делу и поэтому не обратили особого внимания на его призыв, рекомендованный мимоходом Собчаком, разрешить обосноваться в Ленинграде Русской Православной Зарубежной Церкви, что позволило бывшему военмору вместе с «патроном» быстро увязнуть в борьбе между непримиримыми инославными конфессиями, ибо для плавания по этому извилистому теологическому руслу оба не имели достаточных знаний, собственной веры и твердых воззрений. После этого конфуза Исполком, управляемый моряком, осторожности ради объявил себя атеистическим в целом, но уважающим все виды вероисповедания.

Сам Щелканов в основном занимался лишь наймом себе заместителей и поэтому выказывал умеренно-реформистские устремления. Но уже подобранные им сотрудники во главе с рыжеватым Анатолием Чубайсом1 очень желали реформ, а для того, чтобы не повредить этим реформам, они их не предлагали, изредка попугивая народ только публичными заявлениями об интенсивной подготовке самих предложений. Это было достаточно мудро для их опыта и знаний, а точнее, полного отсутствия того и другого. Тем не менее в их возрасте они, к моему удивлению, понимали, что предложить какие-нибудь реформы, не представляя их последствий, значит навредить самим себе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Толик Чубайс, в будущем один из главарей правительства «новой» России, позже метко прозванный «ваучером», изнывал от сознания скудности личных сбережений и собственных средств, при этом перманентно теснимый желанием сменить свой старый «Запорожец», ботинки и костюм на что-то более приличное, с первых же дней работы у Щелканова всерьез увлекся созданием приватного малого бизнеса, в частности, одного хитрого коммерческого банка, скромность первоначального оборота которого при возможностях его должности вызывала общие симпатии, убаюкивала конкурентов и пока не очень дискредитировала «демократов» в глазах нищающего населения.

Вообще же, начиная с первых дней прихода «демократов» к власти замышлялись великие дела, но творились невообразимые события.

Щелканов в наследство от старого Исполкома вместе с кабинетами, отделанными в духе "русского барокко" вперемешку со стилем «ампир», получил довольно толковых, а главное, знающих свою область и сферы деятельности заместителей. Оказавшись принудительно делегированным из армии на пенсию, этот военмор, поработавший до избрания его депутатом некоторое время грузчиком, чем и покорил избирателей, с решимостью, свойственной представителям такой известной уличными потасовками профессии, тут же под бурное одобрение поклонников уволил всех замов, сорвав их имена с номенклатурного небосклона дверных табличек. Затем, видимо, чтобы сбить след, он со сноровкой дежурного пожарного перемешал, как домино, сложившееся годами меж руководства неизменное распределение функций, обязанностей и направлений деятельности, после чего при помощи каких-то подозрительных нашептывающих личностей, назвавшихся социологами без определенной дипломом профессии, принялся спешно комплектовать сподвижников в свою команду, одним из первых в которую угодил вышеупомянутый новобранец — Толя Чубайс.

Рекомендации по отбору домогавшихся чинов и званий носили странный характер, но, что еще более поразительно, эта схема подбора была потом в точности повторена уже на уровне республиканского правительства.

Бывший грузчик неведомо зачем уверял всех даже с трибун в прекрасном владении иностранным языком. Я лично не слышал, чтобы Щелканов с кем-нибудь из постоянно вьющихся вокруг иностранцев беседовал без переводчика. Зато на нередко задаваемый ему вопрос, зачем, еще не вникнув в суть дела, он взял да «спалил» основной рабочий состав своих заместителей, этот кандидат в "дублеры Герострата" неизменно отвечал: "Незаменимые люди постоянно находятся только на Арлингтонском кладбище в США" (?!) (откуда он это узнал, одному Богу ведомо). Дальше он обычно присовокуплял: его самого трудовая цель — «демонтаж», правда, не договаривал чего, поэтому такой ответ своей полной бессмысленностью казался интересующимся очень глубоким по содержанию. Для демонстрации личного «демократизма» Щелканов свои поездки общественным транспортом на работу в Исполком разнообразил как мог различными мелкими приключениями. Однажды в автобусе к нему бросилась какая-то экзальтированная доступностью нового городского главы крашенная под медный самовар дама. Щелканов еле выпутался на нужной ему остановке из-под ливня ее волос. В другой раз, по его словам, какой-то подгулявший плюгавый рукосуй в налипших брючках, с грязной нашлепкой вместо усов, признав Щелканова, сперва захотел с ним поздороваться за руку, а уже затем съездить по уху. Кстати, узнав об этом, Собчак любые поездки общественным транспортом категорически отверг и начал поговаривать о необходимости личной охраны. Часто Щелканов, вместо обеда попивая пустой чаек в роскошном кабинете левого крыла дворца, всем своим видом создавал атмосферу забот, неустроенности и печали, но Собчаку не собирался уступать ни в чем: нарастил каблуки своих ботинок, за счет чего существенно поднялся в глазах окружающих и ходил с решительным выражением лица, как цыганский барон, виденный мною однажды в автоцентре Красного Села. Невозмутимость его была свойственна почти всем представителям новой власти, ибо частые, как по заказу, катастрофы, сопровождавшие их воцарение, уже сделались обычным явлением. Каждую неделю в стране что-то взрывалось, тонуло, сходило с рельсов, проламывало туннели. Повсеместно уже начинали гибнуть ни в чем не повинные люди, но это почему-то никого особо не обескураживало. Правда, еще не плюнули в лицо населению гадким заморским словечком «либерализация» и пока никто с трибун не поговаривал о замене социализма капитализмом, но «патрон», сперва потихоньку и как-то туманно, уже начинал призывать народ к переходу "на рынок" то ли «базар», после чего всюду в городе мигом стали плодиться, как поганки после дождя, всякие ларечки. Наступало золотое время расцвета коррупции в рядах собчачьих проконсулов.

Еще не были отвергнуты все нормальные и привычные нам представления о человеческих отношениях, и богатство не превратилось в исключительную цель и смысл существования.

Еще можно было заскочить к знакомым просто пообедать и они не смотрели на тебя, как на вымогателя.

Еще народ продолжал чувствовать потребность верить в кого-нибудь из собственных избранников. Мы еще все жили в стране, где не было проведено смерчеподобное разрушительное реформирование жизненно важных основ и устоев; где еще не пали промышленность и торговля; где культура и знания еще не покинули наш народ, который долго предпочитали всем другим «этносам» мира; где поля, питавшие столько миллионов людей, еще не превратились в необитаемые фермерами пустыни; где еще никто никого не убивал массовым тиражом и не сжигал дома ближних; где еще не понятным было выражение "ближнее зарубежье". События, после которых страна разрушилась и не смогла воспрянуть от потерь, а также возвратить прежнее величие, благосостояние и благочестие мира, еще только начинались. Дни неумолимо струились, как вода с концов сталактитов.

Глава 2

…Нам необходимо подорвать веру, вырвать из ума людей принцип Божества и Духа и все это заменить арифметическими расчета-ми, материальными потребностями и иными интересами…

…Наш пароль — сила и лицемерие, насилие должно быть принципом, хитрость и лицемерие — правилом…

(Из Протоколов сионских мудрецов)

В один из нескончаемой вереницы рабочих дней, когда солнце уже давно сгорело за шторами кабинетных окон, Собчак решил перед разъездом по домам заскочить куда-нибудь поблизости поужинать. Такое обычно случалось, если его жена уезжала. Кстати, нам нужно было продолжить неоконченный разговор. Я собирался сделать это в машине именно по дороге к дому.

Ужинали мы, как правило, не где попало, а в одном и том же месте — на 10-м этаже гостиницы «Ленинград», о чем я директора предупреждал заблаговременно. Нынче же «патрон» изъявил желание поесть внезапно, разрушив этим мой стройный план на оставшуюся часть суток. Звонить в «Ленинград» было уже довольно поздно, поэтому я вскользь поинтересовался, какое из известных по этой части заведений он сам хотел бы навестить. Собчак еще не мог привыкнуть питаться в номенклатурном одиночестве, и его постоянно тянуло на люди. Даже не подумав, он сразу назвал ресторанчик на улице Гоголя, что было совсем рядом. Там, как помнил «патрон», всегда имелось великолепное мясо, была прекрасная обстановка с тихими милыми людьми. Из рассказанного с блаженной улыбкой, вызванной приятными воспоминаниями, стало ясно: именно в этом полуресторанчике-полукафе-полуподвале Собчак с коллегами по юрфаку периодически прогуливал свои побочные доходы, такие, как, скажем, "премию по НИСу за освоение автотракторной техники на полюсе холода" или еще за что-либо подобного рода. Тут же отмечались собчаковские труды в соавторстве со всеми подвернувшимися под руку, позарез нужные ему в те времена, дабы защитить себя и своих дочурок от всевозможных превратностей судьбы. Здесь же, в полуподвальном заведении, «патрон» на деньги, отложенные для покупки столь необходимых в ту пору штанов, потчевал какого-то ответственного идеологического урядника из университетского парткома, дабы он был к нему более благосклонен и помог вне очереди вступить в так требуемую ему тогда партию. В общем, в «приличное» местечко со своими компашками шлялся будущий мэр, и, как я уразумел, тем стенам было что вспомнить. Я же там не был ни разу, видимо, потому, что профессором стать не сумел, правда, и не стремился им быть. Что туда влекло самого Собчака в прошлые времена — то ли умеренные цены, то ли кухня, то ли укромность, — «патрон» не сказал.

Пока мы ехали до этой самой «жевальни», Собчак ни с того ни с сего рассказал мне о каком-то коллеге, профессоре-расстриге, окружившем себя на своей кафедре одними смазливыми аспирантками. Появление средь них первого аспиранта-мужчины он всем объяснил упадком собственной потенции. Я не совсем понял, зачем «патрон» перед ужином поведал о бурных университетских половых буднях блудливого ученого, но заподозрил, судя по объявленной причине появления аспиранта, что речь, "к счастью", шла вовсе не о нем самом.

Собчак, издалека разглядев толкучку перед входом в знакомый ему полуподвал, сильно опечалился и еще больше проголодался. Чувствуя его неистребимое желание посетить сегодня именно это притягивающее памятью былых гурманистических утех пристанище, я припарковал машину и отправился на разведку, попросив «патрона» немного подождать. Возможно, в сравнении с университетской столовкой именно это место было собчаковским стартом в прекрасную, по его прошлым меркам, жизнь, подслащенную сорванными гонорарчиками, поэтому я решил сейчас сделать все возможное для возвращения «патрона» хоть на вечер в тот былой праздник.

Не желая будоражить заждавшихся попасть внутрь, пришлось сперва идти ломиться со двора, где среди груды грязных ящиков я обнаружил металлом обитую дверь, предусмотрительно запертую снаружи на большой висячий замок.

У центрального входа, в хвосте очереди толпилась и дружно лузгала семечки, поплевывая по сторонам, стайка молоденьких барышень. Судя по цедящимся «матюкам», выражению их лиц, а также качеству "боевой раскраски", с невинностью они расстались намного раньше, чем со школьной формой, и теперь к целомудренному восприятию ими любой возникшей реальности уже никому нельзя было пробиться сквозь толстый наносной слой успевшего у них окаменеть цинизма. Поэтому мажорным голосом пожилого мая пришлось попросить «прелестниц» расступиться, а не то шагнуть через них. Мелкие урки у самых дверей, взволнованные моей просьбой, стали играть в вольности, преградив вход, но, озаренные посетившей меня нехорошей тюремной мыслью с соответствующим жестом, враз отпрянули, вяло урча. За дверьми передо мной предстал в фуражке вагоновожатого 30-х годов бесформенный швейцар из породы великолепно ощипанных бройлеров с парой молодых шалопутов-подручных. По всей видимости, в места заключения он еще только собирался, поэтому по галстуку и костюму ошибочно принял меня за интеллигентика, опившегося нарзаном, и стал всячески препятствовать проходу, выказав сперва пути резко континентального конституционализма, а уж затем перейдя к мелко-уголовной тематике и угрозам. Однако после неожиданной взбучки тут же полинял и уже без звука вместе с какой-то угрюмой расстрельной рожей запустил вовнутрь.

Оценивая предварительное впечатление от публики на входе в этот, судя по всему, филиал центра по разрушению нравственного иммунитета общества, ужин с Собчаком вполне мог состояться в очень занимательной атмосфере.

Перед гардеробом болталось на одном месте существо с вываренными до белизны глазами и ресницами. Было бы совсем неплохо портреты подобных субъектов продавать на этикетках водочных бутылок, чтобы, прежде чем выпить, жаждущий мог усмотреть, какие последствия его ожидают. Я заглянул в зал. Он был душно полон. Публика соответствовала местечку и времени, была многочисленна и блестяща.

Молодая, вконец искучерявленная электробигудями, отдаленно похожая на женщину особа с подносом подсказала мне, где обнаружить администратора. Я поперся на кухню. У раздачи шнырял одинокий, молчаливо-старательный повар со следами недоедания на лице, окаймленном эмбрионами бакенбард, взлетевших стрелками от порочных зубов к большим розовым ушам. Его загорелые до запястья руки, какие бывают у «могилей» закрытых для общего захоронения кладбищ, были шустры и хватки. На мой вопрос о месте лучшей поимки администратора он только сплюнул куда-то под свой прилавок прилипший к нижней губе, давно потухший «бычок» сигареты и сощурил желтоватые глаза в шельмоватой улыбке. Рыская дальше за кухней по какому-то проходу катакомбного типа, я нагнал прилежно покачивающийся стан, как оказалось, принадлежащий администраторше со свежеотреставрированной физиономией и декольте, где гулял весенний ветер. Она приостановилась и окинула меня приветливым взглядом ядовитой змеи, уставшей от посетителей зоологического террариума. Не дав ей открыть рот, я тут же поведал о сплошной голодной жизни всех холостяков, убежденных, что ощущение сытости недостижимо, и предложил сегодня доказать полную несостоятельность подобных утверждений двум оппонентам, пожелавшим вкусить весь ассортимент убедительных доводов. Мой рассказ не возымел желаемого действия, даже наоборот. Мне было сообщено, что эта легенда выдумана для одиноких женщин, мечтающих выйти замуж. Судя по металлическому звучанию голоса, одинокой она не была и предложенную мною в разговоре тему прекрасно знала, ибо, вполне вероятно, имела паспорт, уже не раз тронутый штампом загса. Что касается мужа, если в настоящий момент он имелся, то, глядя на решительный вид администраторши и манеры, ему вряд ли предоставлялась возможность уныло размножаться, имея в качестве жены такого капрала в юбке. Прикинув все это, я резко сменил тон, давая понять, что после того, как во втором веке до нашей эры финикийцы выдумали деньги, которые стали потом делать в любых количествах, быстро и качественно поужинать двум мужикам в таком заведении, где мы с ней находимся, перестало быть проблемой. Она, как и предполагалось, сразу меня поняла. Все детали мы тут же обсудили. Место я выбрал сам, в углу зала за столиком на двоих. Все, что было на кухне, заказал и, прежде чем отправиться за Собчаком, наверно, заждавшимся меня, еще раз на всякий случай окинул взглядом помещение. Ничего особо примечательного для подобных мест я не заметил ни среди сидящих, ни в интерьерах. Над нашим столом, видимо, для прикрытия чуть обшарпанной стены красовалась картина, на которой неизвестный художник превратил обнаженное женское рабочее тело в сложную систему не совсем впечатляющих трезвого зрителя линий. Невдалеке от нее застыл за стойкой, медленно надувая бело-розовые пузыри из «жвачки», бармен, вялый, словно припорошенная первым снегом трава, с недовольно-удивленным лицом, как у случайно пойманного на улице таксиста, которого захотели нанять простые старики-пенсионеры, не способные своим ходом добраться до дому. Отказ в такой поездке таксист обычно объяснял искренней уверенностью, что, по имеющимся сведениям, подобные пассажиры должны были уже давно, словно мамонты, исчезнуть без его помощи из жизни и тем самым не мешать ему зарабатывать.

В дымном зале блуждали плотные молекулы негромких разговоров и хихиканий. Все было абсолютно спокойно.

Собчак почти задремал, но обаятельно разулыбался, узнав, что все устроилось. С утра было довольно прохладно, и «патрон» поверх костюма надел свою нейлоновую куртку, потрепанным видом которой он в недавнем прошлом завоевал симпатии избирателей, слоняясь с мегафоном у станции метро «Василеостровская». Я попросил оставить ее в машине, чтобы не вызвать демонстрацию протеста владельцев сданной в гардероб приличной одежды.

Помня мой "приветливый наезд" при первом заходе, «боец» на дверях изумленно уставился на Собчака, отчего я определил, что он смотрит иногда телевизор. Мой недавний своеобразный, на специфическом жаргоне монолог, вероятно, навел швейцара на мысль о тесном сотрудничестве «патрона» с мафией.

Пока Собчак мыл руки и любовался собой, я разглядывал дверь туалета, на которой в сжатых выражениях были отражены основные моменты интимной жизни большинства посетителей. Из туалета «патрон» проследовал через зал с видом идущего к трибуне и сел за указанный мною столик, озираясь вокруг яркой улыбкой. Его появление внимания жующих особо не привлекло, что «патрона» задело, хотя удивляться тут было нечему: он еще не стяжал вокруг себя мировую славу с деньгами и обязательным, всеобщим почитанием, поэтому каждый находящийся в зале, несмотря на его приход, продолжал спокойно заниматься своим ресторанным делом. Правда, при виде Собчака змеей-администраторшей враз овладела хлопотливость курицы-несушки, да бармен перестал надувать пузыри и сплюнул.

Нам тут же подали сациви из пожилого, но тощего петушка, лодочку с измученными шпротами, посыпанными прелым луком, и салат из давленных овощей. Затем нас ожидало мясо, давний, но сохраненный вкус которого и сопутствующие этому воспоминания сегодня завлекли «патрона» под эти своды.

— Да, тут, похоже, многое изменилось, — пробурчал негромко Собчак, наливая в свою рюмку коньяк и выглядывая побольше шпротинку, с какой начать. — Вот, например, что тут в это время делают не получившие еще даже аттестат зрелости? — продолжил он, указывая глазами на соседний стол.

Я, не поворачивая головы, скосился. «Патрон» был явно не прав. В замеченных им школьницах зрелости было минимум на десять аттестатов. Они мило и уютно ворковали с весело подпитым ровесником Собчака, который, судя по обильному хаосу накрытого стола, смахивал на лауреата шальной квартальной премии за успешное окончание разграбления своего кооператива. Как только «патрон» неосторожно остановил на нем взгляд, «ровесник-лауреат» тут же, чуть привстав, церемонно раскланялся, вероятно, этим давая юным спутницам понять, что он и Собчак знакомы. «Патрон», не ответив на приветствие, быстро отвел глаза, тогда «лауреат» стал биться в смехе, как вынутая из воды рыба, и подавать нашему столу всяческие знаки внимания. В общем, повел себя так, будто в штанах припекло, после чего громко заявил, ни к кому не обращаясь, о своем безграничном «демократизме» и приверженности всем программам «демократов» разом. Даже при беглом осмотре места действия было и без того сразу ясно: его «демократизм» действительно не имел границ, соперничая разве только с собственной блиц-программой патологической любви к бабам. Еще, пожалуй, в этом "безграничном демократе" соединились плохо две крови, отчего его лицо казалось асимметричным, поэтому нельзя было сразу понять, сердится он или шутит. Барышни, обеспокоенные волнительной активностью своего клиента, тоже обратили внимание на «патрона». Хорошенькие головки — одну в кудрях, напоминавших мутную пену, другую с белыми волосами, похожими на слипшиеся макароны из вагона-ресторана, — они склонили к ушам своего ухажера, видимо, спрашивая, кто это. «Лауреат», тепло икнув, резонно и громко уведомил всех присутствующих поблизости, что пред ними "главарь ленинградских демократов" Собчак. После того, как я вынужден был четвертовать его взглядом, он затих и деловито занялся закусками с десятиклассницами, прекратив демонстрацию своих незаурядных демагогических способностей. «Патрон» зарделся и, посчитав презентацию себя залу законченной, обратился ко мне с патетическим, но тихим восклицанием о том, до какой степени дикости довел социализм личность, что ставит перед «демократией» первоочередную задачу по возрождению культуры на базе новых общечеловеческих ценностей. Приведя меня этим пассажем-вступлением в состояние внимательного и почтительного слушателя, Собчак начал, пережевывая вместе с салатом, пересказ какой-то запомнившейся ему доктринки, вероятно, из цикла предвыборных баталий, о необходимости постепенного вхождения СССР в число «цивилизованных» стран мира и предшествующих этому великому событию различных мероприятиях по «культивированию» нашего нищего пока только умом народа, который «патрону» представлялся не более чем перемешанной тестообразной, безропотной, безучастной и пассивной, а потому безликой массой, хорошо поддающейся искусным рукам немногочисленных формовщиков-пекарей; одним из них, безусловно, он считал себя. В своем, как обычно, убедительно-страстном монологе с овощами, видя невозражающее внимание, порой подавляющее самокритику, «патрон» договорился до вывода о том, что цивилизация нас вообще не коснулась, и место СССР, в этом смысле, где-нибудь в верховьях реки Амазонки. Этот вывод он легировал фамилиями Канта, Бабеля (вероятно, «патрон» оговорился, имея в виду Бебеля) и почему-то Фрейда вкупе с академиком Сахаровым, восхвалять которого Собчак начал только после его смерти. Запальчивость декламатора иссякла вместе с салатом. У прошмыгнувшей мимо официантки я заказал повторить приглянувшееся «патрону» блюдо и, пока его несли, позволил себе не согласиться с услышанным. По Собчаку выходило: достаточно поменять общественные приоритеты человеческих устремлений, сыграв на своекорыстных рвениях, свойственных, в чем был уверен «патрон», всем без исключения людям, одновременно лишив их завоеваний социализма в виде защиты, опоры и опеки со стороны государства, как тотчас умственное одичание закончится, и звезда процветания культуры, науки и прочих прелестей прогресса непременно взойдет над нашим потускневшим небосклоном, ибо должен будет запуститься механизм борьбы за выживание одиночек среди голодной стаи, который враз заставит человека много, вдохновенно и качественно трудиться, только уже на собственное благо, а это, само собой, послужит началом великого зарождения нового общества свободных от государственной соцповинности и потому очень цивилизованных людей, не в пример сегодняшним. Тут «патрон» скосил глазом в сторону унявшегося охмурителя соискательниц аттестатов зрелости. Единственная сложность такого всенародного перерождения, по мнению Собчака, состоит в строгой идеологической дозировке пропагандирования самой этой идеи, дабы, как выразился «патрон», "не повторить ошибку коммунистов", долгое время махавших у всех перед лицом красной тряпкой, чем был вызван, несмотря на бесспорные для простого люда преимущества социалистической системы, массовый "бычий синдром". Для достижения этой «блестящей» цели необходимо будет подчинить себе все источники информации: радио, телевидение, газеты, чтобы с их помощью доводить до исступления народ подстрекательством к овладению государственной собственностью и воспитанию у каждого желания превратить свой дом в филиал художественных останков Эрмитажа. Что же станет в результате с самим Эрмитажем, со страной и, в конечном счете, с большинством ее населения — об этом средства информации обязаны будут умалчивать.

Насколько я понял, одним из «великих» дел, которые замышлял Собчак, было зачатие слоя, а еще лучше — целого класса воров по профессии и погромщиков по призванию, на чьих плечах можно будет двигаться дальше к "светлому будущему", но уже в «цивилизованной» компашке.

В общем, неплохой планчик изложил Собчак, сам пока не выказывая сопричастности к генетическим наклонностям этого зачатого им социального опорного слоя, призванного умертвить без всякой классовой борьбы, а методом сперва дробления, после разъедания и разложения изнутри, на манер действия раковой опухоли, все другие, доселе известные нам классы: рабочих и прочие.

— Если же их лидеры попытаются мобилизовать народ против «демократии», то новой власти нужно будет решительно с ними кончать, — заключил Собчак.

Как кончать — с массовыми жертвами представителей этих классов или без них, — «патрон» не пояснил.

Из услышанного выходило, что «демократия» — это не более, чем дымовая завеса или вроде того, за которой будет удобно и безопасно воровать. Это ширма для разрушителей страны, которая, пока идет разграбление государства, будет через средства массовой информации крепко держать общественное мнение в нужной кондиции, не давая народу разглядеть тех, кого она прикрывает.

Суть "приобщения к миру общечеловеческих ценностей" Собчак понимал почти дословно — как возможность хапать и красть все, на чем остановится глаз, разумеется, в объемах, прямо пропорциональных личным способностям и занимаемой должности. Относительно своего воровского таланта «патрон», по-видимому, не сомневался, поэтому считал необходимым всех торопить быстрее разрушить старые моральные и законодательные барьеры, чтобы скорее добраться самому до этих "общечеловеческих ценностей".

Подобная позиция Собчака после нескольких маленьких рюмок коньяка, притом с закуской, меня озадачила. До этого момента ничего похожего мне от него слышать не приходилось. Ко времени нашего разговора общественное настроение, вызванное началом развала страны, динамично ухудшалось. Правда, газеты вовсю старались вдохнуть оптимизм массам, вероятно, поэтому «демократы» еще не встречали всеобщего поношения и оплевывания.

В ту пору, веря в искренность теоретических заблуждений Собчака, я сказал ему, что путь, который он предлагает, вовсе не ведет, по его выражению, к "окультуриванию народа", ибо эта дорога — исторически вниз, а не наверх. Если же он хочет доказать себе очевидное всем, то для подобных экспериментов предпочтительней было бы избрать страну типа Берега Слоновой Кости, а не один из всемирных балансиров, после разрушения противовеса которого может рухнуть вся мировая конструкция. Что же касается культуры и вообще путей повышения интеллектуального уровня народа, то тут, чтобы наглядно убедиться в пагубности его предложения, которое приведет, бесспорно, к обратному результату, достаточно вспомнить байку про одного великого философа. Он как-то, прогуливаясь со своими многочисленными учениками, вступил в беседу с повстречавшимся, вероятно, знакомым, очень богатым, но одиноким человеком. Этот богач из зависти к наличию окружения, внимающего каждому слову философа, заявил мудрецу, что вместо умных мыслей, знаний и красноречия у него есть много золота, великолепные рабыни и прекрасные вина, а посему стоит только предложить все это ученикам философа, как они тут же, стремглав, перебегут к нему. Ученый согласился с ним, пояснив, что такая задача намного легче его, ибо богач тянет людей вниз, а мудрец старается поднять наверх.

— Как фамилия этого философа? — перестал жевать Собчак.

— Черт его знает! Не помню. Да в ней ли дело? Знаю только, что прогуливался он по каким-то садам Ликея. Но лучше на Верховном Совете эту байку в качестве демонстрации своей эрудиции не озвучивать, так как за полную схожесть с историческим источником не ручаюсь, — пошутил я.

По внешнему виду повара и закуски было нетрудно предположить, сколь много желудков разбилось о блюда этого заведения, однако «патрон» ел с аппетитом и удовольствием. От расхваленного Собчаком мяса я ничего хорошего также не ждал, будучи уверен, что и оно приготовляется местными общепитовскими предпринимателями исключительно по рецептам доктора Мальтуса, автора научной идеи искусственного регулирования численности населения Земли, исключающей размножение людей с безответственностью трески в отрыве от кормовой и производственной базы нашей планеты.

Разговаривая с «патроном», я исподтишка постоянно оглядывал зал. За спиной Собчака сидели две пары. Парни ели, пили и молчали, девицы постоянно щебетали, поглядывая «патрону» в спину. По их искренне-нежному отношению друг к другу представлялось, что этим девушкам пока еще не удавалось влюбляться в одних и тех же. Вдруг та, что сидела спиной, встала и направилась мимо нашего столика к выходу. У нее была фигура, вошедшая в моду за последний год, но с талией и ногами нового сезона. Природа оборудовала ее всеми признаками щедрой плодовитости. Костюм-тальер шел ей изумительно. Сама она казалась очаровательной. Каждый ее шаг мимо столов порождал воспаление глаз у многих мужчин, прекративших враз жевать. «Патрон», завидя такую проходку, даже не смог проглотить шпротинку. Ему в новой должности, похоже, было трудно согласовывать свою сильно развитуюв Университете физиологическую потребность с еще действующей незабвенной прокоммунистической, депутатской этикой и моралью, а посему в вопросе об этом виде секреции он постоянно наталкивался на серьезные трудности, которые приходилось преодолевать, порой презрев свой страх. Девушка на мгновение замерла у нашего столика и окинула Собчака наигранно равнодушным, чуть презрительным взглядом, как смотрит женщина обычно на того, кого она хоть раз уже успела обмануть. «Патрон» поперхнулся, чем рассекретил свою восприимчивость. Шпротинка застряла окончательно. Изо рта Собчака торчал ее хвост, как из клюва цапли. Я заподозрил неладное. Это мгновение не нарушило чарующую прелесть королевского хода, которым девушка удалилась в сторону общественных туалетов. Задержанный глоток перешел у Собчака в тепло и выступил бисером пота на лбу, а пойманный взгляд вооружил его мстительным лиризмом. Он тут же мне поведал, что собой обычно представляют "стельные коровы". По рассказу чувствовалось: эта тема им неплохо освоена. Я всегда подозревал, что в подобных делах именно невежество, жлобство и мещанская ограниченность являются порукой для сведения знакомства с животными этой категории.

Спохватившись и успокоившись, Собчак резко переключился, спросив меня, чем сейчас занимается Щелканов и его «шустро-безграмотный» заместитель рыжий Чубайс со "своей шайкой молодых, но уже талантливых экономистов".

— Насколько мне известно, ничем — начал доклад я. — Сам Чубайс с того дня, как из завлаба сильно зашарпанного института сделался зампредом Исполкома, похоже, подгоняет под высокую должность свою внешность, не расстается со шляпой даже за столом во время обеда. Что касается самого Щелканова, то он чтит все нововведения депутатов-"демократов" и потребляет в значительных количествах вино, которое почему-то именует «сухарем», а тару «патроном». В промежутке между этими делами он продолжает подбирать кадры по одному ему ведомому принципу. Так, Щелканов предполагает, — продолжал я излагать, — портфель главы культуры города дать поносить очаровательному, живому, необыкновенно деятельному чиновнику из Петрозаводска, завсегдатаю тамошних театральных кулис и куратору всех заезжих кордебалетов, невзирая на то, что личные цели переезда в Ленинград этого «обаяшки», очевидно, не совпадают с чаяниями и проблемами наших, пока еще известных, театров и других, уже дышащих на ладан, очагов культуры.

Далее. У Щелканова затевается какая-то новая должность заместителя по социальной политике. Подозреваю, что в будущем она может быть переименована: "по борьбе с социализмом". Для занятия этой должности рекомендован видный функционер, один из самых упорных и последовательных борцов за победу социализма в прошлом. Таким образом, исходя из здесь услышанной от Собчака теории, вполне возможно, что врагов частной собственности и противников ограбления жителей нашего города зарождающимся демокапиталом будет преследовать, к их позору и обиде, свой же товарищ по партии. А его добровольный, без какого-либо принуждения переход на сторону врага будет являть собой наглядный пример легкого предательства, подчеркивающий неверие в пропагандируемые оппозицией идеалы. Судя по всему, есть все основания полагать, что эта кандидатура будет одобрена большинством депутатов.

— Скажи, пожалуйста, какие разумные и дальновидные люди, — пробормотал Собчак, постукивая пустой рюмкой по ополовиненной бутылке и явно недоумевая, говорю я это всерьез или нет.

— Зама по работе со всеми правоохранительными органами уже тоже подобрали, — продолжил я как ни в чем не бывало. — Это отставной судья, преданный делу «демократизации» любой правовой системы и усилению защиты общества от посягательств спешно формируемой новой администрацией организованной преступности. Правда, судя по публичным рассказам его бывшей жены, им помыкает одна дама, пребывающая в пылу окончательного расцвета и возраста, когда женщины еще достаточно привлекательны, чтобы не растерять старые связи, но уже не настолько увлекательны для заведения новых, поэтому в их жизни наступает самая иной раз счастливая пора "сентябрьских хризантем" и они отдаются с душой только интригам. Если эту кандидатуру депутаты одобрят, то упомянутая дама, благодаря своему превосходству над тем, кем помыкает, вполне сможет скоро превратиться в яркую гражданку и величественный домашний символ «демократии», правосудия и истины в первой инстанции, который потом будут моделировать на безответных жителях нашего города.

Тут Собчак вновь подозрительно покосился на меня, но, заметив, что я откровенно шучу, разулыбался тоже.

— Идет активный поиск замены начальника ГУВД Вощинина, — уже серьезно продолжал я.

— И что? Есть кандидатуры? — довольно равнодушно спросил «патрон».

— Есть. Первая — депутат России Травников — начальник РУВД Фрунзенского района; вторая — Крамарев из следственного управления ГУВД; и третья, похоже, Робозеров — кандидат наук, преподаватель, в прошлом талантливый сыщик. Все трое полковники милиции, примерно одного возраста.

При упоминании фамилии Крамарева Собчак оторвал глаза от ковыряния вилкой мяса.

— Нет, — поспешил уточнить я, — это не киноактер, сбежавший сперва в Израиль, а затем в Голливуд. Этот еще хуже, хотя и чем-то похож.

"Патрон" шутки не принял и занялся снова мясом, качество и вкус которого оправдали все мои смелые ожидания, поэтому я продолжил разговор, не жуя:

— Чиновники всех рангов, старые и новые, споро создают всякие ассоциации и предприятия, пугая общественное мнение и вызывая зависть у депутатов своим меркантильным возбуждением. Особенно отличаются синдикалистским пылом все имеющие отношение к разбазариванию государственного имущества.

— Куда же смотрит Щелканов? — «Патрон» плесканул в рюмку еще немного коньяка.

— Как куда? — переспросил я. — Надо думать, вперед, в "светлое рыночное будущее", как и свежерожденные новобранцы-коммерсанты, активно выступающие за преследование вчерашних правителей и демонстрирующие твердую решимость отвергнуть подоходный и все другие налоги, хотя бы на воистину золотое время разграбления страны, вплоть до ее выбрасывания в виде большого, но уже не огосударствленного, а как бы ничейного куска на мировой рынок недвижимости. Что вызовет на этом рынке, бесспорно, сильный общий переполох, как в незабвенный период скупки Африки. А наши ребята-коммерсанты к тому времени будут уже с деньгами, умыкнутыми у нашего же бывшего государства. (Вот и станут некоторые из них действительными владельцами своей бывшей страны и ее народа, за что здесь перед подачей мяса, как я уразумел, меня и агитировал «патрон». — Ю.Ш.)

— Кроме этого, полное незнание практической экономики Чубайсом и его командой позволяет надеяться на расширение всех видов спекуляций, быстрое разграбление банковских государственных ресурсов и большое оживление в жульнических делах. Демгазетки типа «Смены», живущие скандалами, уже ликуют от воровского ажиотажа, дутых спекуляций и всяких махинаций. А Чубайса все хвалят за то, что он не якшается с опасными для разного рода аферистов союзными структурами и людьми, наделенными сознанием государственной ответственности. Молодец парень! Далеко пойдет! — закончил я.

— Из какого слоя Щелканов рекрутирует себе аппарат? — не давал мне Собчак уйти от, видимо, занимавшей его темы.

— Если судить по тем, кто нам уже известен, то это просто разный сброд — знакомые знакомых без какого-либо общего профессионального знаменателя, но в большинстве своем мучимые комплексом политической неполноценности, а также страдающие по чинам и званиям. Поэтому подобные люди не смогут критически взирать на плачевность результатов собственной деятельности и ничто не заставит их свернуть с упрямого продолжения объявленной ими разрушительной реформации, если они ее всерьез начнут, состязаясь меж собой в способах насилия над народом. И нельзя будет уже ничего добиться, взывая к их разуму, ибо управляться они будут лишь ориентирами собственной выгоды да страстями.

— Ну это уже слишком, — заметил Собчак. — Как это не свернуть? Да используя такие «демократические» факторы, как свобода вообще и свобода слова в частности, можно легко установить невменяемость и неспособность любого руководителя по его делам.

— Полагаю, подобное вряд ли будет возможным, — мягко перебил его я. — Ибо безумие и бред при управлении государственными делами официально зафиксировать практически невозможно. Что касается свободы как таковой, то если она внедряется насильно, как сейчас, это и есть обычный террор. Только на этот раз «демократический», который выражается в свободе сильного творить беззаконие над слабым. В кого, например, тыкнет пальцем Собчак, тот враз без права защиты окажется виноватым, ибо при всеобщей суверенизации и такой свободе, о странных формах которой повсюду говорится, этому без вины виноватому в итоге негде будет даже обжаловать решение пальца Собчака.

— Вот и отлично, — встрепенулся «патрон».

— Возможно, и отлично, если относительно Собчака. Ну, а если против? Тогда мишурой о свободе слова уже не помочь, ибо когда разные стаи волков грызутся, то каждая упорно будет считать именно свои клыки священными и пытаться доказать это лишь итоговым количеством порванных глоток противников, — стал я сворачивать разговор, видя, что он почему-то вовсе не нравится «патрону».

— Кстати, — чуть помолчав, спросил Собчак, — а чем кончилась проверка, которую затеяли эти депутаты-крикуны по результатам выборов меня в Ленсовет?

— Да пустяки! — с удовольствием переключился я. — Простое зондирование на устойчивость. Правда, говорят, они обнаружили какие-то бюллетени избирателей, проголосовавших за Собчака, но, как оказалось, умерших еще до выборов. Если же это действительно так, в чем я лично очень сомневаюсь, и за Собчака, выходит, проголосовали покойники, то такой популярностью можно только гордиться. О подобной редчайшей известности даже в загробном мире, думаю, нелишне заявить с любой трибуны, — пошутил я.

"Патрон" озарился стоимостью нового словесного пассажа и с воодушевлением резюмировал банальность о том, что мир верит только успеху. Это доказывается даже при помощи голосов покойников. И поэтому, подчеркнул он, главным является лишь конечная цель, во имя которой идет борьба. Отсюда следует, что всякие побочные дела по пути к этой цели, в принципе, являются пустой тратой времени.

Я опять перебил, поинтересовавшись, правильно ли понял, что если путь, по которому, например, идет мужчина с женщиной, не ведет в постель, то все разговоры по дороге считаются пустой тратой времени? Так, что ли? Опять пресловутое: цель оправдывает средства?

Собчак на эту шутку ограничился замечанием по поводу полного раскардаша в моей голове. Однако мне было уже не уняться, поэтому я вновь спросил о главной конечной цели, во имя которой, не выбирая средств, готов воевать он сам.

"Патрон" устало взглянул на меня, словно на студента, которому несносный профессор вынужден втолковывать азы:

— Успех ведь может быть и личным. Скажем, стать безгранично богатым. А?! Чем не достойная цель? — изрек он и заговорщицки подмигнул.

— Богатым? Но если начинать с нуля, то следует отдавать отчет и знать за счет чего либо кого, — продолжал недоумевать я. — Как же тогда условности, которые преступать нельзя? Ведь общеизвестно, что капитал, превышающий официальный доход должностного лица, может возникнуть у него лишь по чьему-либо завещанию. В противном случае превышение дохода без завещания во всех странах одинаково называется преступлением, независимо от того, «демократическая» это страна либо "тоталитарная и не цивилизованная".

— Вот именно, "не цивилизованная", — буркнул патрон и посмотрел на часы.

Возможно, ему становилось со мной все ясно.

Ресторан уже покинули многие посетители менее возвышенного и более дешевого образа мыслей, чем у Собчака. Рассчитываясь, я оправдал самые смелые ожидания ставшей вмиг очаровательной администраторши, после чего довез «патрона» и проводил до дверей его квартиры на седьмом этаже. Пожимая мне руку, он вдруг сказал, что я ошибки множу уже промышленным способом (?!).

Город спал. Шаги гулко раздавались по пустым тротуарам.

Глава 3

…История, как и сама жизнь, складывается не только из блоков событий, но и из цемента подробностей…

…По плодам и узнаете их, — учил Христос.

Часы истории продолжали бить в обстановке всеобщей расхлябанности и бестолкового распихивания никому не известных, но отовсюду рекомендуемых кадров на должности, освободившиеся под мощными ударами депутатских волн.

В описываемое время депутатский слой всех уровней был однороден разве что своей антикоммунистической направленностью, объединенной почти всеобщим стремлением к ликвидации шестой статьи Конституции СССР о приоритете КПСС в жизни страны. Тогда еще никому в голову не приходило обозвать прошедшие "на ура" выборы «однопартийными» и самих "избранников народа" — людьми, "рекомендованными исключительно партией", а поэтому, как часто приходится слышать теперь, "не отвечающими интересам обновления России". Полагаю, что подобный вывод в ту пору был бы просто нелеп, ибо все еще совершенно отчетливо помнили: главным и необходимым условием успеха на выборах для каждого кандидата в депутаты считалась яркость и ярость хуления именно КПСС.

Боялся ли Собчак потерять Богом и депутатами дарованное ему, совершенно без учета собчачьих личных качеств, место? Поначалу, можно смело сказать, что нет. Он даже в общих чертах предполагал возможность потери им этой, пока еще не «хлебной» должности, для чего зарезервировал и длительное время сохранял за собой кресло завкафедрой в Университете, получая там постоянно за такую «страховку» четвертушку оклада и поэтому ничуть не страшился, порой без особой нужды, безобразно глумиться в публичных разглагольствованиях о том, что самый ничтожный его студент, законченный идиот от рождения, нашедший себе пристанище, как это часто в жизни бывало, именно на юридическом факультете, "даст фору сто очков вперед" любому народному избраннику, которых теперь «судьба-злодейка» всучила ему учить уму-разуму, да к тому же почти бесплатно. Подобными принародными оценками умственного и образовательного потенциала "избранников"" иногда с помощью телевидения «патрон» успешно концентрировал и объединял «нардепов» в ослепляющей к своей персоне ненависти.

Однако по мере привыкания «патрона» ко вкусной, обильной, бесплатной пище и другим благам, располагаемым его должностью, а главное, обозрев захватывающие, развернувшиеся перед ним перспективы неограниченного, не облагаемого никакими налогами личного воровского дохода, притом валютного, не в пример гонораришкам за прижизненные консультации, даваемые прежде за мелкую плату разной публике, сутяжничающей по разделу имущества, или другим незначительным подачкам от разных подозрительных кооперативчиков, Собчак в травле депутатов стал более осмотрителен и боязлив. Накал обличения вскоре пошел на убыль, а собчачье сердце, наоборот, наполнялось пламенной любовью к подаренному судьбой чину, и порой уже начинал сковывать настоящий страх за его утрату, поэтому Собчак стал часто публично говорить о тяжести возложенной на него депутатами ноши и готовности тут же сложить полномочия, "если того захочет народ". Такой словесный блудливый каламбур был верным признаком желания закрепиться на стуле у стола с портфелем, ибо «патрон» великолепно понимал всю правовую беспомощность оформить это "народное хотение".

Истины ради следует заметить: Собчак вовсе не рвался возглавить именно законодательную или, как он сам стал именовать, «представительную» власть. Он прекрасно и быстро уразумел: для извлечения личного дохода нужно добраться до права распоряжаться городской собственностью, а это в руках лишь исполнительной власти. Вот почему схватка с Щелкановым из легкой взаимной неприязни профессора к грузчику быстро вступила в непримиримую фазу скорейшего накопления арсенала разрушительных аргументов для генерального сражения. Каждую минуту в ход могли пойти все без разбора средства, а раскладка сил представлялась явно не в пользу «патрона», так как подавляющему большинству депутатского корпуса, бесспорно, был милее Щелканов. Собчак это хорошо сознавал, но исправить положение изнутри не мог, поэтому на повестку дня вставала подготовка операции по обращению за помощью и поддержкой к населению. «Патрон» разговоры со мной часто стал сводить к обсуждению различных вариантов организации этой операции, тем самым, вероятно, прощупывая искренность моего отношения к нему и способность осуществить замышляемое. Я тогда еще не догадывался об истинных мотивах, побудивших Собчака использовать население города в помощь достижению своекорыстных целей и поэтому после серии душещипательных наставлений направил свою не требующую практического восстановления работоспособность на подготовку проведения всех нужных для этой операции мероприятий.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как-то перед обедом через приемную навстречу помощнику гордо прошагал соплеменник потомков "рыцаря в тигровой шкуре". Он был в рубашке без пиджака вкупе с истертой жизнью шевелюрой. Вежливо, насколько позволяло ему происхождение, этот кавказец поинтересовался, где он может видеть Собчака. В последнее время с большим трудом удалось притушить вспыхнувшую деммоду забредать кому не лень, просто так, походя, покалякать к «патрону». Ходоков стали потихоньку рассеивать, поэтому я, с некоторым удивлением воззрившись на визитера, поинтересовался целью этого незапланированного прихода. Ничуть не смущаясь, он, исполненный до краев спесью, с превосходством и громко разъяснил мне, что является не только бывшим коллегой по Университету, но и приятелем Собчака, к которому его привело сугубо личное дело. Настырность горца была более чем достаточной для необходимости доложить. «Патрон» этого соискателя встречи действительно прекрасно знал по спорткафедре, к услугам которой постоянно прибегал, бесплатно добывая себе различный спортинвентарь, однако выслушать просьбу бывшего университетского собрата категорически отказался, заявив, чем несколько удивил меня, что "новые времена требуют замены старых приятелей". После чего указал мне гнать "прежнего сослуживца в шею". Выйдя в приемную, пришлось сдержанно объяснить гостю, что Собчак, к сожалению, занят и принять его сегодня не сможет. «Соратник» "патрона" по Университету мне не поверил и несколько раз переспросил, действительно ли знает Собчак, кто именно находится в приемной. Я утвердительно кивнул. Тогда у него поползли вверх пушистые гусеницы южных бровей, и началось что-то схожее с нервным коллапсом. Видимо, для собственной устойчивости, а может, чтобы я не сбежал, он поймал меня за пуговицу пиджака и, напирая 'грудью, как пьяный матрос, стал, брызгая слюной, сбивчиво объяснять, что собой на самом деле представляет, по мнению университетской общественности, Собчак, который, если ему что-то было нужно, даже по мелочи, всегда готов был сколь угодно унижаться перед любым, лишь бы добиться своего. При этом, однако, всегда забывал возвращать долги. В общем, расписанные им личные качества «патрона» могли смело украсить портрет не слишком авторитетного завсегдатая тюремных нар. Помятуя об университетских нравах и зная, что моего собеседника привел к Собчаку личный, я бы сказал, меркантильный интерес, можно было без оговорок оставить высказанную им оценку «патрона» на совести разгорячившегося просителя с лицом кавказской национальности, но, дабы пресечь дискредитирующие Собчака разговоры, следовало хотя бы попытаться ему помочь, что я тут же и сделал. Видя мое участие и поэтому чуть успокоившись, «приятель» Собчака, уходя, все равно сверкнул темными глазами, вслух пообещав присутствующим уничтожить «патрона» при первой возможности, как он выразился, "за подлость". Мне подумалось: если таких желающих найдется хотя бы с десяток, что было вполне вероятно, судя по оглашенной характеристике, то осуществление высказанного сгоряча обещания могло оказаться очень реальным. Это подозрение подтвердил через пару дней сам автор угрозы, возможно, не удовлетворенный оказанной мною помощью, а скорее всего, вновь приведенный под своды дворца затаенной личной обидой. Он, словно жених после свадьбы, одуревший от ожидания, наскочил из-за колонны на случайно проходящего через ротонду Собчака и стал тут же дерзко требовать удовлетворить свою просьбу. Хорошо, что эта сцена закончилась не в духе встречи Кирова с террористом Николаевым. «Патрон» почти пустился наутек и юркнул в кабинет, вход в который преследователю преградили помощники. После этого случая Собчак принялся усиленно заговаривать о поиске средств для содержания телохранителей. Мы аккуратно обговорили этот вопрос с генералом Курковым, пока еще начальником УКГБ. Он оценил услуги своей службы в 60 тысяч рублей годовых, но депутаты на проходящей сессии наотрез отказались субсидировать для защиты Собчака требуемую Курковым сумму. Впоследствии еще после нескольких аналогичных инцидентов и "товарищеских встреч", выработавших у «патрона» привычку постоянно опасливо, по-воровски озираться, на помощь пришел Б. Ельцин1, отрядивший из своей охраны бойцов числом, в несколько раз превышающим количество телохранителей бывшего члена Политбюро Романова, приснопамятного своими, по слухам, сногсшибательными привилегиями.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На этапе перехода страны из одних рук в другие, при торжестве повального безумия, пропаганда человеконенавистнических «демократических» идеек уже вовсю бушевала даже на районных депутатских слетах. Среди разных выплеснутых на поверхность, а потому обнаруженных пороков и искренних заблуждений свою веру в необходимость продолжать дело разрушения и развала страны «демократы» и разные отпочкованные ими «реформаторы» сохраняли в полной неприкосновенности, ибо к ней они стремились не прикасаться, чтобы не подвергать ее правильность даже сомнению. Возбуждаемые взмахами крыльев быстро летящего времени, они продолжали бездумно громить все на своем пути к какому-то «рынку». Осмысление будущего методом использования даже элементарных знаний и накопленного человечеством опыта было признано всеми «реформистами» самым ненадежным средством для строительства "светлого завтра" и потому без всякого сожаления отброшено. «Демократы» решили: народ нужно не просвещать и подготавливать к грядущим переменам, а просто «освобождать», поэтому демпресса, задыхаясь, наперебой стала убеждать, что люди окажутся вмиг счастливыми, как только получат возможность свободно испытывать страх за завтрашний день. При этом все кто попало экспериментировали над жителями города, тем самым внося свою персональную лепту в чинимые измывательства и обман околпаченных избирателей. Именно тогда кто-то выдумал, а потом это стало расхожим лозунгом, что наша страна очень нуждается и "радикальных реформах", только в каких конкретно — никто не говорил. В итоге жизнь большинства населения оказалась более чем жестокой, ибо народные избранники, как они сами пояснили, пытались улучшать ее во имя какого-то, схожего с навязчивой идеей, «прогресса» за счет реформирования созданных ими же ужасающих неурядиц, хотя любому было ясно, что организованный «демократами» беспорядок не может способствовать вообще никакому прогрессу, так как нет страшнее врага для него, чем сам беспорядок. Демгазетки предлагали наперебой поддерживать возбуждение в народе, которое, по мнению демпропагандистов, должно было сильно ослабить правительство СССР. Причину же самой начавшейся разрухи и обнищания рекомендовалось валить на партию, чем добиваться ее полной дискредитации в глазах озлобевающего населения. В «демократиках» поражала одна, свойственная почти всем им черта: стоило только любому из них "выйти в люди" и получить депутатский мандат, как человек тут же начисто забывал о своих обещаниях вместе с желанием подавляющего большинства избирателей не расставаться с социализмом и смело, но без шума, бросался в строительство неведомого никому, а потому чуждого всем первобытного капитализма. Было понятно, что без общего дирижера подобные метаморфозы происходить не могут.

"Реформаторы" восторженно любовались производимыми ими разрушениями и собственным невежеством. Правда, разрушалось не все так быстро, как они того хотели, ибо средства защиты страны были колоссальны.

Собчак блаженствовал в безответной несправедливости и продолжал отдавать на службу «реформации» всю убедительную яркость и пылкость своих речей, подбадривая себя результатами этой деятельности по уродованию города и искажению умов. Проворству и предприимчивости его в этом направлении уже никто не мог помешать. Народ же становился, словно по заданной программе, безучастен и пассивен.

Управление городским хозяйством разваливалось на глазах, как разъедаемая кислотой ткань. Новая районная администрация команды и приказы городских организаций в полном объеме игнорировала, так как исполнять их еще не умела. Вот почему ярко вспыхнула кем-то подброшенная в этот пожар идея самостийности, и районы вдруг разом захотели отделиться от города (?!). Из Кронштадта доходили упорные слухи про группу депутатов, выдвигавших требование об организации там вольной территории на манер государства Сейшельские Острова с обязательным выводам всех советских войск, которые, видите ли, "будут вредить дальнейшему укреплению независимости" вольных островитян и поэтому станут рассматриваться ими в некотором смысле как оккупационные (?!). Кронштадтского депутата, который донес это известие Собчаку, «патрон» долго и пристально разглядывал с подозрением на диагноз.

Вместо подготовки к зиме и организации других важных и нужных жителям района дел местные власти занялись разным псевдоэкономическим блудом. Районы, словно опарышами, стали кишеть всякими неизвестно кем и для чего придуманными «обществами», "ассоциациями", «концернами» и другими сомнительными новообразованиями, но с обязательным участием местной администрации в будущей прибыли каждого из них на этой бестоварной ярмарке тщеславия.

Складывалась довольно парадоксальная ситуация. Прежде чем отделиться от города, районы решили сперва объединиться для выработки совместного текста ультиматума городским властям. Стало известно, что руководители районных администраций собираются по субботам вместе, обсуждают задачи по самоизоляции, где делятся уже накопленным опытом и планами по заражению всех бациллами вольнодумства с целью быстрейшего инициирования вспышки эпидемии сепаратистских настроений масс.

"Патрон", мало интересуясь происходящим в районах, не желал знаться с этими «райбунтарями» и, посмеиваясь, старался не обращать на них никакого внимания, почему-то абсолютно уверовав, что в случае чего он быстро укротит там очередное сумасходство при помощи сокращения числа самих районов в городе и их переименования. Тема разных переименований всего, с чем не справлялись, была очень модной, но кто подсунул Собчаку еще и идейку с ликвидацией некоторых районов, — ума не приложу. Весь этот комплект "смелых замыслов" тоже попахивал клиникой.

Я же решил, что если стихийно возникшее субботнее сообщество районных единомышленников ввести в спокойное русло регулярных встреч с Собчаком, то атаманский угар елочных есаулов может пойти на убыль, после чего они запросто смогли бы заняться делами, действительно необходимыми населению районов. Но прежде, чем предложить это Собчаку, нужно было самому побывать хоть на одном «субботнике» этих вожаков.

Спустя неделю первый же посещенный «сходняк» главарей районных Советов и администраций произвел на меня неизгладимое впечатление. Я долго не мог отделаться от ощущения, что смысл и тексты большинства услышанных там речей могли бы сильно огорчить, скажем, врачей больницы имени Скворцова-Степанова2. В большом актовом зале одного из районных исполкомов собралось около сорока человек. Быстро наметилась очередь выступающих, куда, похоже, вошли все присутствующие. И понеслось… Каждый оратор начинал свою речь с приоритетного поименного приветствия собравшихся и ругани всех вместе за нерешительность и разные неясные грехи. Трибуна постоянно оглашалась призывами к свершениям, обещаниями побед и подбадривающими рекомендациями, как быстрее и сильнее разбогатеть. Из этих выступлений следовало, что минутные вожди всех мастей были окружены, как мед мухами, неслыханными ранее всевозможными искушениями и постоянным соблазном. У нескольких заговорщиков имелись довольно большие бороды, которые, когда они с жаром говорили, гневно сотрясались, словно пустой мешок из-под овса, одетый на морду голодной лошади.

Все наперебой предлагали новые формы и образы правления, доселе никому не известные, при этом утверждая, что действуют от имени народа. Однако по легко угадываемым разрушительным последствиям их предложений было похоже, что население об этом не знало, но верило им, а посему допускало углубление общего «котлована» под строительство "светлого здания" будущих обещанных всем преобразований.

Каждый участник этого «слета» на свой лад прославлял задачу преобразования районов в плутократические территории, где под видом "демократического правления" стал бы безнадзорно и бесконтрольно праздновать победу и господствовать освобожденный от гнета законов жулик средней руки. Подобной или близкой к ней точкой зрения был зачат будущий лозунг, развешанный впоследствии пред взором уже ограбленного народа о том, что "нужны не единицы-миллионеры, а миллионы собственников".

Все речи заканчивались среди полного невнимания, но под бурные аплодисменты. Многие публично с трибуны признавались в каких-то денежных поборах, сильно смахивающих по технике исполнения на обычные вульгарные взятки, несмотря на заверение о необходимости получения их исключительно ради нужд района. Какой-то маленький, близорукий, взъерошенный человек в своем выступлении с неожиданным гневным пафосом заявил, что сами по себе небольшие размеры этих поборов лишают их получателей всякого оправдания в дальнейшем, ибо брать нужно зараз как можно больше. После этого он с мужеством, даваемым близорукостью, спокойно перенес презрительные взгляды из партера. Ему почему-то совсем не аплодировали. К этому следовало бы добавить, что эти "слуги народа" районного уровня вовсе не так уж обогащались, как принято считать сейчас. С тех пор, как ликвидировали старый центр по распределению привилегий, каждый новый чиновник стал брать ровно столько, сколько мог, но, будучи ограничен грабительством других себе подобных, естественно, был не в состоянии добиться относительно высокого дохода при таком "взаимном контроле". Этим, вероятно, и объясняется районная строгость нравов по сравнению с городскими аналогами.

К концу этого искреннего «шоу» какой-то пожилой блаженный меланхолического вида, вероятно, заподозрив во мне, скромно сидящем в уголке зала, антидемократического шпиона, стал привязываться с требованием представиться, после чего я, к удивлению опознавших, также вынужден был выступить со скрытыми пожеланиями скорейшего выздоровления всем присутствующим.

На следующий день я уже смело звал Собчака посетить в очередную субботу место, где собирается эта «высокочтимая» публика, привлекающая всех своими призывами к развитию разнообразных пороков в районном масштабе и расшатыванию последних, чудом уцелевших устоев государственности. На мой взгляд, подобные встречи «патрона» нужно было сделать регулярными, дабы удержать районных «реформаторов» в рамках всеобщей адаптации. Собчак со мной согласился и дал задание подготовиться к их очередной сходке, которая была намечена на ближайшую субботу.

Утром в день первой намеченной встречи, о чем я заблаговременно предупредил районных «робеспьеров», в приемной замельтешил Анатолий Моргунов. Мы с ним шапочно были знакомы давно. Этот тележурналист, с лицом бабы-яги бальзаковского возраста мне всегда был чем-то неуловимым определенно симпатичен. Если не ошибаюсь, то именно с его непосредственным участием родилась довольно популярная продолжительное время городская информационная программа «Телекурьер», где он был бессменным ведущим. Эта программа, как и любая другая, имея свой отведенный ей вниманием зрителей срок жизни, постепенно состарилась, но сделала Толю узнаваемым повсюду.

Послонявшись молча вокруг разных посетителей, топтавшихся в приемной в этот субботний нерабочий день, и, видимо, сориентировавшись в обстановке, Моргунов с решимостью литерного поезда попытался проскочить в кабинет «патрона», пристроившись в кильватер к приехавшему не знаю зачем Георгию Хиже3. В результате неудавшейся попытки проникновения ему пришлось поведать мне о цели визита. Постоянно хватаясь за свои и так не собиравшиеся падать большие роговые очки, он рассказал, что какой-то предприимчивый человек, совладелец антикварного магазина или даже двух, собирается поделиться собственным коммерческим успехом и подарить Собчаку очень дорогую картину. Что касается самого Моргунова, то он хочет запечатлеть для сведения горожан сам этот «исторический» момент дарения.

Я расспросил Моргунова о дарителе, сильно усомнившись, что глава города захочет принять дорогой подарок, да еще публично, из неизвестно чьих рук. Моргунов на высказанное мною сомнение, имея ввиду «патрона», с подозрительной уверенностью заявил, что я плохо разбираюсь в людях. После чего стал настаивать на быстрейшем докладе об этом Собчаку, так как сам даритель картины с подрамником, оказывается, давно ждет своего часа у спуска к воде на Стрелке Васильевского острова — фоне, который, по мнению тележурналиста, будет очень выгодно оттенять на экране это событие. Таким образом, «невеста», выходит, была уже давно готова, оставалось только срочно и вне графика уговорить "графа Оболенского", как не совсем к месту пошутил Моргунов. Мое пояснение того, что у Собчака должна сейчас состояться очень важная встреча с главами районов, Толя слушать не стал и опять предпринял попытку ворваться в кабинет. Пришлось доложить об этом Собчаку, ничуть не сомневаясь в отказе. «Патрон», узнав про картину, к моему изумлению, сразу безоговорочно согласился принять дар в любом месте от кого угодно и даже вместо намеченной встречи, при этом очень заторопился, чтобы не упустить дарителя. Присутствующий здесь же мой коллега Павлов чуть не потерял дар речи от расторопной готовности Собчака стать публичным объектом для дарения неизвестно чего, от кого и за что.

К спуску мы подъехали на тогда еще неприметной белой «Волге» со специально не запоминающимися государственными номерами. Нева серебристой от ветра грудью, как и в старые времена, напирала на Стрелку острова, стремительно растекаясь на два рукава и наглядно доказывая, что в одну и ту же воду реки дважды вступить нельзя. Внизу у самой кромки диабазовой площадки стояла в подрамнике приличных размеров картина с изображением морской закатной глади на старинном фоне нашего города.

Я слабо разбираюсь в живописи и зачастую ориентируюсь простым визуальным восприятием, а тем более не знаю рыночной стоимости картин, поэтому с интересом выслушал встретившего Собчака дарителя, который Моргуновым был представлен как большой знаток цен всех без исключения произведений искусств. То, что это «спец» по антикварной части, вполне доказывалось его обликом — короткой борцовской стрижкой и роскошным, входящим в деловую моду двубортным костюмом с дорогими валютными туфлями. Сам его вид, как потом оказалось, произвел на «патрона» неприятное впечатление, полагаю, по причине отсутствия в ту пору у него самого подобного костюма и таких же штиблет, но картина привела его в трудно скрываемый восторг. Собчак тихонько, не для микрофона Моргунова, даже поинтересовался у дарителя, сколько она может стоить, если решить ее продать. Антиквар, потупив иглы пламенеющих глаз, объяснил «патрону», что сто тысяч ему не представляются большими деньгами (это была середина 1990 года), а потому дарит он ее "от чистого сердца". Говоря это, «даритель» больше смотрел в телекамеру, чем на Собчака. Сцена на Стрелке, в общем, получилась натянутой, даже с учетом радости немногочисленных зевак, случайно попавших в кулисы кадра. Картину в машину уложил сам «антиквар», но подрамник почему-то оставил себе.

Собчак сделал вид, что потерял интерес к происходящему. Когда мы прощались, счастливое лицо было только у Моргунова. По дороге «патрон» не проронил ни слова, сидел в машине нахохлившись, сбоку разглядывая подарок. Я попытался у него выяснить адрес стены, которую он собирается украсить. Видя его нерешительность высказать сокровенное, я стал мягко уверять в целесообразности — с учетом публичного принятия этого дара — повесить картину где-нибудь в Мариинском дворце. "Хотя бы на первое время", — пришлось уточнить мне, заметив, как он хмурится. Так и не выказав желания, «патрон» приказным тоном буркнул подобрать ей место в кабинете.

Тут уместно вспомнить, что над письменным столом, как уже описывалось, во всю кабинетную ширь, выше задрапированной золотистым штофом потайной двери, дающей возможность исчезнуть в любой момент не только из самого помещения, но и здания, висела огромная картина, изображавшая Ленина, шагавшего по набережной бурной Невы, на фоне Петропавловской крепости, по всей видимости, с точки зрения художника, олицетворявшей оплот царизма. Когда Собчак стал вдруг беспартийным, он велел эту картину немедленно убрать. Я пригласил в кабинет директора Русского музея Гусева, который долго ерошил свою бороду, соображая, чем из запасников вверенного ему музея он сможет ее заменить, чтобы закрыть большое, не выгоревшее пятно на стене. Кроме этого, над камином в приемной также висел в полный рост и, похоже, натуральный, портрет бывшего нашего вождя, который уже несколько раз вызывал раздражение порвавшего с прошлым перелицованного Собчака. Он потребовал заменить и его. Не знаю, по какой причине, но место от этого портрета так и осталось впоследствии пустым. Подаренную картину я решил водрузить над беломраморной плитой кабинетного камина, полагая, что там ее свободно смогут обнаружить все, кто заинтересуется продолжением виденной по телевидению трогательной сцены дарения. Изображенный на картине закат будет прекрасно, как мне казалось, сочетаться с обитой желтой тканью стеной. Кроме того, после привыкания к месту нахождения этой картины всех усомнившихся в порядочности «патрона», у него оставалась зарезервированной возможность, используя потайную дверь, найти подарку другое, более подходящее, на его взгляд, место. Это было сразу оценено Собчаком, когда на следующий день, войдя в кабинет, он скользнул глазами по стенам и, найдя картину для себя не потерянной, удовлетворенно улыбнулся, не заметив моего внимания… Теперь в его новой квартире подобных подлинников, надо полагать, множество.

Главы же районных Советов в тот день Собчака прождали напрасно, немало, наверное, удивившись во время очередного просмотра «Телекурьера» его «выступлению» на Стрелке вместо обещанной встречи с ними.

Глава 4

…И даже один порок у сидящего на троне всегда гораздо опасней всех пороков простых людей вместе взятых…

Собчак, как уже говорилось, сильно разобиделся на депутатов, не захотевших заплатить даже 60 тысяч рублей из городской казны за его безопасность, давших тем самым понять, что жизнь «патрона» они ценят гораздо дешевле. А после того, как однажды, прямо в своем подъезде, Собчак наткнулся на поджидавшего его для «откровенной» беседы с обрезком водопроводной трубы в руке какого-то, вероятно, наиболее дальновидного избирателя, «патрон» решил вооружаться сам.

Мне стоило труда убедить Собчака не носить с собой пистолет, доказывая, что применение оружия, да еще неумелое, все равно исключено по соображениям нежелательности случайного убийства очередного соискателя личной встречи. Однако жена «патрона» продолжала сильно и перманентно драматизировать обстановку, вдруг ни с того ни с сего уверовав, что и на нее все хотят напасть. Поэтому мне пришлось для временного успокоения обоих подарить им по газовому баллончику и предложить иногда использовать как личную охрану специально подобранных офицеров-десантников — мастеров своего дела из военного Института физкультуры. При этом я ломал голову, раздумывая, как же со стороны будет выглядеть в кругу внушительных телохранителей еще пока любимый всеми Собчак. Ибо мне казалось, что защищать его от избирателей еще рановато, хотя встречаться с ними, как я видел, он уже давно не желал.

Давление жены становилось все более истеричным, поэтому в один из вечеров «патрон» сам решил посмотреть на этих «профи» из институтского центра рукопашного боя, а заодно попариться в тамошней бане.

Сообщив руководителю центра время нашего приезда, я порекомендовал ему заодно подготовить небольшую программу, на жаргоне десантников — «показуху».

К слову сказать, Собчак последнее время повадился париться в разных, так сейчас называемых «эксклюзивных» банях, после того как его крепко напугал профессор Кулик, к которому мы с Павловым4 обратились, чтобы он, специалист в области болезней сердца, осмотрел «патрона».

Чуть отвлекаясь, замечу: этот эскулап сам появился в Мариинском дворце и решительно остановил шагавшего по коридору Собчака — тогда это было еще возможно, ибо все демонстрировали пламенный «демократизм», полагая, что только в подобной доступности он весь и должен заключаться.

Профессор-кардиолог на ходу, бегло представившись, пытался поведать «патрону» о своем знакомом, каком-то южнокорейце, "приятеле президента Ро Дэ У", по имени доктор Юнг, который «дает» 300 миллионов долларов на строительство "центра передовых медицинских технологий" при клинике самого Кулика на Северном проспекте, в районе Поклонной горы, где профессор уже подобрал площадку, понравившуюся его юго-восточному компаньону. Такая новомодная, как правило, не соответствующая основной профессии, но по-кавалерийски лихая бесшабашность громадья частных инициатив уже перестала кого-либо удивлять, поэтому Собчак до двери своего кабинета делал вид, что внимательнослушает настырного лекаря, а затем, нырнув в тамбур, мгновенно забыл об авторе проекта, спихнув его на произвол помощников. К чести изобретательного Кулика, такое «гостеприимство» Собчака его вовсе не обескуражило. Полагаю, это была домашняя заготовка, ибо он мне тут же заявил, что внешний вид «патрона» заставляет желать лучшего, и, по его мнению, как специалиста, требуется срочное, тщательное обследование собчачьего сердца, какое возможно лишь в руководимой им клинике. Сделав такое заявление и понагнав еще какой-то кардиологической жути, доктор, уверенный в продолжении встреч с Собчаком, с достоинством удалился, сунув мне на прощание в руки свою красивую визитную карточку.

В тот же вечер, мысленно аплодируя сообразительности профессора, я с улыбкой доложил о его «открытии» Собчаку. «Патрон» неожиданно переполошился не на шутку и сразу дал указание срочно договориться обследоваться у Кулика в любое удобное для врача время. На другой день, осматривая «патрона», Кулик не только втолковал ему идеи и пожелания доктора Юнга, но и насмерть перепугал высокопоставленного пациента вкрадчивым, а, учитывая сверхмнительность Собчака, потому очень доходчивым разъяснением результатов обследования, предопределившим необходимость их следующих постоянных встреч и даже возможность операции на сердце в дальнейшем. Несмотря на уверения в несложности, этакой «косметичности» хирургического вмешательства, Кулик, видя жажду «патрона» как можно дольше хорошо пожить именно теперь, рекомендовал сделать эту операцию за границей, где она, по его словам, будет стоить пустяки — около 30 тысяч долларов, и более недели в постели Собчака не задержит. Стало заметно: «патрон» растерялся не только от приговора врача, но и от суммы за спасение, которую тогда достать ему еще было трудновато, поэтому откровенные намеки хитрющего эскулапа о способности доктора Юнга все устроить бесплатно принял благосклонно, так как считал, что не возвращаются лишь самим истраченные деньги да сбежавшие от надоевших мужей жены. А всей своей собственностью Собчак очень дорожил.

После встречи с Куликом «патрон» байку доктора Юнга стал озвучивать со всех трибун, выдавая ее за свой личный вклад в заботу о здоровье населения. Этим завлекая все доверчивые развесистые уши возможностью уже в самое ближайшее время воспользоваться услугами новейшего, но, правда, еще не построенного центра "передовых медицинских технологий" — гордости своей "потемкинской деревни". Впоследствии, так как за границу его всегда тянуло неудержимо, словно заполярного гуся к осеннему перелету, он под эту сурдинку умудрился пару раз смотаться до Сеула и даже вернуться обратно, оправдывая в глазах общественного мнения свой очередной коммерческий тур необходимостью ускорения окончания строительства того, что строить еще не начинали.

Часто, особенно теперь, приходится слышать довольно злобные высказывания о том, что вся деятельность Собчака быстро привела наш город и его население к трагедии. Этот вывод неверен, ибо Собчак, насколько мне стало ясно после многомесячных наблюдений, кроме личной цели разбогатеть, а также реабилитировать свое достоинство от долговременного пресмыкательства и унижений прошлого побирушного бытия, да еще попросту желания отъесться и откормить своих близких родственников за счет завоеванного им в трудной предвыборной борьбе дармового кошта, никогда никаких других задач перед собой не ставил. Ибо, несмотря на публичные заявления, прекрасно сознавал свое неумение, беспомощность, а потому полную неспособность их решать. Отсюда обнищание населения и разруха в городе — это результаты не его деятельности, а, скорее, наоборот — бездеятельности. Своих же личных целей Собчак всегда решительно добивался, и поэтому, смею уверить, он сегодня не очень понимает, чего от него все хотят и ждут. Относительно обширности и разнообразия своекорыстных интересов и совершенных им воровских дел он уже стал догадываться: в любой другой стране за подобные «свершения» можно просто угодить на виселицу, что, на фоне содеянного, даже могли расценить как большую удачу и необычное везение повешенного. Но в нашей же стране, как он считал, ему ничего пока не угрожало.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В зале центра рукопашного боя полукругом вытянулся строй в разбойно-пятнистой униформе. Из полутемного коридорчика «патрон» своей излюбленной походкой развязной пожилой цапли влетел в ярко освещенное помещение и споткнулся, словно срезанный пулей, о дружный крик: "Здравия желаем!", после которого каждый стоящий в строю выхватил из-за спины пустую водочную бутылку и шандарахнул ею себя по башке. Помню, бутылки разлетелись вдребезги, усеяв весь пол битьем, а головы — нет. Собчак аж присел и замер, дико озираясь посреди зала, словно волк, случайно забравшийся вместо овчарни на колокольню сельской церкви в момент, когда грянул звон главного колокольного калибра, зовущий ко всенощной службе. Сперва он не знал, что и говорить, а затем попытался взять себя в руки и своим обычным суконно-пламенным языком решил поведать собравшимся, например, о "путях развития демократии в СССР в сравнении с другими развивающимися странами", но тут же сбился, ощутив нелепость темы и места, однако, быстро очухавшись, простецки попросил впредь беречь стеклотару, нехватку которой город уже ощущал. Офицеры, не обращая внимания на «патрона», принялись по команде крошить друг друга ногами и кулаками, вертясь вокруг него и демонстрируя такой неподдельный драчливый энтузиазм, что мне за Собчака стало неспокойно. Ему с лихвой хватило бы одного случайного удара любого из них, поэтому я решительно выхватил высокого гостя из этой, уже чуть окровавленной, круговерти. Наш уход никто из дерущихся, похоже, не заметил, что свидетельствовало о серьезности намерений участников схватки в этом междусобойчике.

Мы вышли во двор института и направились в противоположный угол обширной территории, к бане. Собчак продолжал сокрушаться по разбитым бутылкам, сожалея о крепости голов.

Ставшие в последнее время довольно частыми походы с «патроном» в баню я ценил и старался не пропускать. Собчак не пил, чтобы бывать пьяным, поэтому баня стала единственным местом его психического раскрепощения. Под ударами веников, в клубах пара, сильно ароматизированного припасенными мною разными травяными настоями, повседневная несменяемая маска «патрона» растворялась, словно болотная ряска, обнажая порой трясину собчачьего сердца. Отсюда ценность любого банного разговора в силу его почти искренности была несоизмеримо выше всей вместе взятой изрекаемой им постоянно и повсеместно лжи. Темы после распарки обсуждались всякие: от достоинств отдельных частей тела приглянувшейся ему официантки до эпохи явления "феномена Собчака" современникам и причин почему-то не очень сильно ощущаемой бурной радости человечества по поводу такого всевышнего благоволения. Откровенные и частые подозрения «патрона», что он принадлежит всему человечеству и что его возможная смерть от сердечного недуга, предсказанная хитрым Куликом, может стать катастрофой для населения планеты, Собчака сильно угнетали, а меня забавляли. Но тем не менее я решил для успокоения размагнитить «патрона» от куликовских чар при помощи заехавшего в Ленинград и подвернувшегося под руку известного оракула, "мага астрологии" Паши Глобы, которого как-то за ужином мне пришлось долго уговаривать заявить в очередных своих телепредсказаниях о будущих "долгих летах" «патрона», для убедительности сославшись, скажем, на "зашедшие друг за друга" близкрутящиеся планеты или еще какие-либо неприятности в созвездии, к примеру, Рака. На следующий день после вечернего телепрорицания Глобы радости Собчака не было предела. О моем же участии он не догадывался, поэтому, воодушевившись, вместо активизации в работе стал сильнее и чаще париться, уже невзирая на учащающийся при этом пульс.

Время, проводимое в банях, зачастую мною использовалось для доведения кругозора «патрона» до необходимого его должности радиуса. В этой связи приходилось, с учетом известного статистического материала, порой делать социально-экономические срезы исторически сложившегося городского потенциала. Надо отметить: Собчак первое время город не то чтобы не знал, он просто был в этом смысле абсолютно стерилен и воспринимал Ленинград только по адресам вузов, где подхалтуривал, да по маршрутам известного ему транспорта, и то в радиусе одной, максимум двух трамвайных остановок. Такая «осведомленность» "патрона" о субъекте своего управления меня сильно обескураживала. Почти ежедневно приходилось пожинать плоды этого незнания и общей его подавляющей некомпетентности. Дело в том, что есть такие показатели жизнедеятельности городского организма, которые у главы города должны быть постоянно просто на слуху. Например, если известно, что ежедневное хлебопотребление горожан составляет в среднем, скажем, 1000 тонн, то доклад о наличии в городе на складах в запасе 3000 тонн муки должен вызвать мгновенную тревогу, а не радость ее значительным в понимании простого обывателя количеством. Также сообщение о возрастании потребления того же хлеба, скажем, в два раза должно свидетельствовать об опасном нарушении продовольственного баланса и всех вытекающих производственных зависимостей с известными специалисту в обозримой перспективе последствиями. Все это было для «патрона» "темным лесом", где он порой даже ленился плутать. Отсюда непомерность его самодовольных телевосторгов по поводу, например, поставки в город к какому-нибудь празднику 100 тонн апельсинов. Об этом он с посрамляющей критиков гордостью заявлял как о блистательном личном вкладе в продовольственное обеспечение горожан, явно не отдавая себе отчет, что всего 100 тонн будут, скорее, свидетельствовать не о наличии в городе апельсинов, а просто о невозможности их купить. Ведь даже без учета населяющих область и приезжих один килограмм их будет приходиться на более чем 50 жителей, то есть человеку с грехом пополам может достаться по трети одной дольки. Поэтому подобное заявление вполне могло вызвать интервенцию магазинов и умерщвление людей при давке в очередях, а посему вместо восторгов и самовосхваления от таких публичных выступлений нужно бывало воздерживаться. Вот так примерно или похоже был инициирован в середине 90-го года известный ленинградцам табачный бунт, когда, благодаря постоянным неосмысленным публичным сообщениям о по чьей-либо вине не поставляемого в город табака до курильщиков наконец дошло, что в конечном счете команда, возглавляемая Собчаком, может их полностью оставить без курева. После чего все рванули по магазинам и в драку расхватали все попавшее под руку, превратив временный перебой с наличием табака в устойчивое его отсутствие, чем предопределили резкий скачок цен в следующий период, на котором кто-то заработал десятки миллионов долларов. Причем именно долларов, ибо массовое недовольство горожан, вылившееся в беспорядки даже на Невском, а также в ряде других мест вокруг табачных магазинов, враз сняло, ввиду срочности и важности проблемы, все разумные контрольные параметры и ограничения с закупочных цен при заключении контрактов на закупку сигарет за рубежом, чем тут же воспользовались проконсулы Собчака, которым он это поручил. В ту пору я был убежден, что этот табачный катаклизм возник в городе сам собой, ну уж во всяком случае без участия «патрона». Время указало на мою безграничную наивность и недооценку криминального дара Собчака вкупе с его почти что маниакальной страстью к получению любыми путями личных доходов, не облагаемых налогами по причине таинства их извлечения. Эта афера с табаком была организована и осуществлена безупречно. В анналах уголовных историй она сможет занять достойное место под кодовым названием "Операция «Дым», причем не только в связи с исчезновением курева в городе, но и с полной невидимостью следов организатора. После резкого повышения стоимости табака, связанного с его отсутствием (закон рынка), но спровоцированного самими же курящими, правда, управляемыми умелым и невидимым дирижером, можно лишь догадываться, кому утекла львиная доля денег от разницы цен, выуженной из карманов облапошенных курильщиков. Еще нужно добавить, что это дельце с "сигаретными долларами" могло не выгореть, если бы отечественная промышленность работала хотя бы в околоплановом режиме, поэтому деятельность ленинградской табачной фабрики имени Урицкого и других была в намеченное организатором время умело и полностью парализована.

Как-то в бане Собчак завел разговор о том, что следует ожидать жителям Ленинграда от их «демократизации». Продолжая тему статистического скальпирования социальной среды, я заметил «патрону»: наш город, в некотором смысле, — город ветеранов, это значительный и постоянно увеличивающийся социальный слой, пренебрегать заботой о котором, а, тем более, вообще не учитывать его было бы большой ошибкой дебютанта на должность главы Ленсовета. Сокрушаться по поводу преобладания в городе пенсионеров, на мой взгляд, не следует. Дай Бог нашим отцам и матерям долгих лет жизни, а нам самим дожить бы до их возраста. Возникновение этого социального слоя вполне естественно, а его рост объясняется, среди прочего, престижностью самого города и лучшими, в сравнении с другими, условиями доживания тут наших стариков. Именно поэтому их армия постоянно пополняется за счет оседания здесь военных и иных пенсионеров, которые были вправе выбирать место для житья после окончания службы. Самым же главным фактором устойчивой тенденции старения населения города явилось уменьшение среднестатистического числа рождаемых, по сравнению со снижающимся показателем смертности наших родителей. Последнее может не радовать лишь Собчака, прибывшего в Ленинград из «тьмутаракани» и, как "товарищ Бендер", — в одиночестве. Такое сравнение у «патрона» вызвало улыбку.

— Так вот, — подытожил я, — уменьшение рождаемости с одновременным возрастанием средней продолжительности жизни, а также понятной тягой ветеранов к оседлости именно в Ленинграде, который многие из них отстояли в годы войны, привело к увеличению среднего возраста его жителей. Поэтому, имея де-факто подобный социально-возрастной разрез числа жителей, разворачивать сколь-нибудь обширную программу предпринимательства и спекуляции всем и вся было бы просто неразумным и губительным для пенсионного большинства населения. Ведь тогда сперва обнищания, а дальше и вероятности массовой гибели этого слоя будет уже не избежать. Это, как только они сообразят, куда их волокут «реформаторы», бесспорно вызовет, возможно, даже открытый протест наших славных стариков-ветеранов войны и труда, блокадников и многих других людей, отдавших все силы стране, а теперь абсолютно беспомощных, но уверенных в незыблемости государственной опеки, коих уже не выучить новым приемам совершенно чуждого им капиталистического способа выживания. И нужно быть отпетым негодяем или ярким образцом полоумия, чтобы замахнуться на жизнь наших стариков, сделав помойки источником их пропитания.

Нелишне напомнить, что и сами мы когда-нибудь окажемся пенсионерами.

Я еще некоторое время доказывал разумность управления городом с учетом нужд большинства его жителей, но после того как распаренный Собчак назвал ветеранов войны "красными недобитками", резко прекратил разговор. Несовместимость наших полюсов и тут была очевидна.

До сих пор звенит в ушах эта презрительная кличка, вскользь данная Собчаком всем тем, кто сражался за нашу Родину: "командовал ротами и умирал на снегу". Как, бывало, пели за столом со слезами на глазах, вспоминая павших товарищей, собиравшиеся по праздникам в послевоенные годы к нам, совсем еще в ту пору молодые, увешанные боевыми орденами ребята — фронтовые друзья моих родителей. И даже мы, детсадовские пацаны, озаренные внезапным пониманием, отрывались от незамысловатых своих игрушек и замолкали, поглядывая с трепетом совсем еще юных сердец на увлажняющиеся глаза бывших солдат и их подрагивающие руки, которыми было передавлено горло врага. Дети разделяли волнение и чувства своих отцов. Поэтому банное выражение лица Собчака, замотанного с головой в простыню, постоянно всплывало в моей памяти, когда я слушал по телевидению его очередные разглагольствования о том, как он «ценит» ветеранов и делает все возможное, чтобы им помочь. Известное изречение Абуталиба гласит: "Кто выстрелит по прошлому из пистолета, по тому будущее выстрелит из пушки". Важно, чтобы Собчак не смылся из нашей страны к тому моменту, когда уже все поймут, что он собой представляет.

С каждым новым днем сквозь внешний лоск и импортный глянец медленно, но все более отчетливо проступал на этой разглядываемой мною переводной картинке образ врага. Приходилось только сожалеть, что возмездие за содеянное обычно постигает следующие поколения. Таким образом, творят одни, а платят, как правило, другие.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В тот раз после «показухи» десантуры «патрон» повел себя, словно голодный козел, случайно наткнувшийся на капустную грядку небольших размеров: вмиг стал азартен, конкретен, собран и четок, что обычно наблюдалось за ним лишь при стремлении к достижению корыстных интересов. Во всем же остальном, его лично не касающемся, он никогда не выходил за рамки фотогеничного, лозунгового, прекраснодушного, примитивно-абстрактного популизма с сильно напудренным и неестественно напомаженным лицом, как у привокзальных проституток, какое он каждый раз делал перед съемкой на телевидении.

В бане нас ждал массажист и большая барокамера, куда Собчак тут же, едва успев раздеться, забрался, начисто запамятовав рекомендации «сердечного» пастыря — доктора Кулика, но помня «прорицание» Глобы. Для страховки мне пришлось лезть туда тоже. «Погружение» в кислород и «всплытие» прошло успешно. После раздраивания люка барокамеры небольшой звон в ушах вновь, вероятно, напомнил «патрону» разбитые бутылки, и он стал опять сокрушаться о таком неслыханном расточительстве. Незатухающая реакция Собчака по поводу битья стеклотары меня стала забавлять. Так относиться к ней мог только человек, считавший, например, подарок простой бутылки дворнику, собирающему мусор на лестнице, сильным подрывом благосостояния собственной семьи.

Бодро войдя в парилку с уже красным после барокамеры лицом и в войлочной панаме набекрень, «патрон» тут же завел разговор о необходимости скорейшей ломки системы единого народно-хозяйственного комплекса и перехода всех поголовно предприятий на прямые экономические связи, от которых, как сказал Собчак, будет в восторге большинство трудовых коллективов города и страны. Эту идейку «патрону» недавно подбросил Георгий Хижа, будущий вице-премьер России, прекрасно, в отличие от Собчака, понимавший всю пагубность для промышленности предлагаемой затеи и потому решивший использовать равнодушно-бездумный собчачий лоббизм для достижения каких-то своих целей. Хижа успел присмотреться к Собчаку и заметить: американская поговорка "Не пытайся чинить то, что не сломано" «патроном» воспринимается не как любым нормальным человеком, исключающим ковыряние исправно действующего механизма, а, наоборот, рекомендацией все сперва сломать, обуянному страстью, потом починить (понимай: реформировать). Узрев это качество, Хижа действовал наверняка, найдя в «патроне» отзывчивого распространителя и пропагандиста даже не принадлежавших ему разрушительных идей, но с удовольствием приписывающего себе как минимум их соавторство.

Примостившись на самом верхнем полке парилки вместе с замоченными в бадейке вениками, ожидавшими, пока распарится тело «патрона», я молча внимал его восторженно-победоносному монологу о том, как «реформаты», нанятые развалить нашу страну, фактически с успехом уничтожают сам воздух, которым все, не замечая того, дышат, при этом уверяя, что без воздуха будет всем еще лучше. Но самое удивительное: большинство народа им удалось в этом абсурде убедить. Да! Воистину неисповедимы дела твои, Господи! Ведь у нас и восторг легко довести до абсурда. Думаю, только в России могут в согласии жить и сосуществовать авторы программы удушения вместе с теми, кого они собираются душить. Это, действительно, умом не понять и с аршином бесполезно примеряться. Ведь к чему может привести излагаемая Собчаком ломка хозяйственного механизма, было ясно, не выходя из парилки: сперва вытечет из страны сырьевая и ресурсная кровь, а затем остановится ее индустриальное сердце, и уж потом произойдет разложение единого цельного организма. Чтобы такое понять, родственником А. Гайдара — автора книги о «тимуровцах», быть вовсе не обязательно. Свое мнение я изложил Собчаку, для доходчивости акцентируя эту точку зрения ударами двух веников по его лоснящейся от пота спине и ниже. Не слушая меня и под напором пара покрякивая, как охотничий утиный манок, «патрон» продолжал строить модель брутального «реформирования» жизни с тотальной невозможностью выжить в ней всех неспособных пристроиться. Его речь попахивала смрадом идей переустройства России, достойных разве что писателя Шикльгрубера, больше известного в истории под фамилией Гитлер, который на фоне сегодняшних "побед демократов" выглядит просто мелким пакостником.

Освободившись из цепких лап массажиста, «патрон» с видом блаженного принялся за горячий грог с разнообразными бутербродами, показывая манерой их съедания, что это был основной продукт питания все долгие академические годы, но не такой изысканный, судя по зачарованному оглядыванию каждого очередного бутерброда с икрой перед отправлением его в рот. Отвалившись наконец от самовара, Собчак перевел общеинформационный разговор в неожиданное для меня русло. Ко времени, о каком идет речь, у него уже накопилась целая картотека строго индивидуализированных врагов, борьба с которыми смахивала на принцип беличьего колеса. Только что он с помощью давнего своего знакомого, адвоката Ю. Шмидта, выиграл долговременный судебный процесс у адмирала Томко, нанесшего своими предвыборными речами, как считал Собчак, "непоправимый урон его чести и достоинству". От близких к Томко людей доходили слухи о высказанной адмиралом уверенности, что к разрушению "чести и достоинств" Собчака он никакого отношения не имеет и поэтому заниматься изучением этого явления в суде не желает. Суд, потеряв со временем надежду выяснить у адмирала, что тому известно о потере Собчаком "чести и достоинства", приговорил Томко к публичным извинениям, о чем с гордостью за торжество правосудия несколько раз сообщала демгазета «Смена», посетовав лишь о слабом наказании виновного и трудностях жизни без чести и достоинств тех, кому она была готова всегда служить, не щадя живота своего. Собчак же в этой схватке с адмиралом вынужден был потерять уйму времени, будучи обязан, как истец, появляться на всех заседаниях горсуда, где в качестве предметов своего, теперь уже быстро обновляющегося, взамен ранее сильно потрепанного университетской сутолокой гардеробчика, он сумел продемонстрировать как-то светлый пиджак с коричневыми штиблетами и один раз даже показал судьям новое летнее пальто ультрасовременного смелого фасона, специально созданного западными модельерами для человека среднего достатка с целью маскировки его под преуспевающего жлоба. В общем, итогом сражения «патрон» остался крайне недоволен, затаив на суд обиду, которая тогда судьям была еще безразлична. Но при этом Собчак уразумел, что бороться с врагами правовым порядком малоэффективно и нерентабельно, о чем высказался в бане. Мысль «патрона» сводилась к тому, что неплохо было бы иметь под рукой группу лиц из подобных тем, кто недавно бил о свои головы бутылки в зале, чтобы они занялись «черновой» работой с его врагами. Я опешил и, желая затушевать сваю реакцию, из осторожности спросил, как он себе представляет эту "черновую работу". После первого захода в парилку, массажа и грога с закуской Собчак походил лицом на индейского вождя среднего по численности племени, содержащегося в резервации, поэтому его воинствующий пыл был к месту. Он, опять вспомнив историю с адмиралом Томко, заключил, что было много шума, гама, огромные личные затраты времени и сил, а кроме того, попадание в некую условную зависимость от судей, которым через десятые руки требовалось дать понять и внушить, как желательно для него, Собчака, решить данное дело, А результат?!

— Пшик! Извинения Томко?! Да что они стоят по сравнению с ухлопанными силами по их добыванию? Тем более, что время — это теперь те же деньги. А вот, скажем, на похоронах адмирала можно было бы сделать скорбно-красивый шаг к примирению с покойным и даже подписать пышный некролог. Труп врага, как известно, всегда хорошо пахнет и ведет себя очень достойно, — засмеялся, резюмируя сказанное, «патрон».

"Палермо какое-то! Начитался где-то о сицилийской мафии" — про себя отметил я, но вслух сказал, что подписывая, скажем, пятый — седьмой некролог, не исключена возможность стать жертвой статистики собственной результативности в борьбе со своими врагами.

— Зачем же всех хоронить? — вконец размечтался патрон, — можно просто по сусалам дать, но профессионально. Многие уже переходили требуемый момент получения.

— Может быть, поискать иные методы воздействия? — отреагировал я полувопросом-полушуткой.

— А какие? Суды, как мы выяснили на примере с Томко, в сегодняшнем их виде не годятся — это дьявольский промысел, неповоротливый и в подобных делах практически безрезультативный, что у меня, как юриста, не вызывает сомнений. Кроме того, карать врагов судом — значит, нужно фабриковать обвинение с использованием услуг множества исполнителей, а это само по себе хлопотно и не всегда безопасно. И потом, этот балаган с судейством заставляет терять веру в разумное вообще. Хотя одновременно с возможностями зубодробильной команды мускулистых помощников можно кое-кого протаскивать и через суд.

— А как же декларируемая всеми и всюду охрана прав личности, пусть даже тех же врагов? — Тема становилась для меня занятной.

— Все эти права, приоритеты, их защита законом и тому подобное хорошо для фасада власти. Мы же говорим о внутренних помещениях, которые всегда существовали и будут существовать, и где во все времена будет царить мрак бесконтрольной хозяйской силы.

— Сильно сказано, — похвалил я.

"Патрон", польщенный, сытно икнул, продолжая обыскивать глазами мою душу, затем тяжело поднялся и отправился опять мучить массажиста полюбившейся ему процедурой.

"Надо не терять из памяти эту фразу, — отметил я про себя. — Интересно, у кого он ее спер?"

Учитывая важность обсуждаемых порою тем, я по горячим следам вел для себя что-то типа дневниковых заметок, благодаря которым легко восстанавливал потом весь разговор в целом, почти дословно. Делал я это вполне откровенно и открыто, что никого не смущало, да, пожалуй, и не интересовали мои быстрые чирканья в неразлучном блокноте. Я же все конспектировал вовсе не для будущей книги, мысль написать которую пришла значительно позже, а для анализа и систематизации происходящего вокруг.

После следующего захода в парную, продлевающую, как считал «патрон», активное мужское долголетие, все его истекающее влагой, заляпанное банным листом тело демонстрировало изнеможение, на которое способны разве что трагические артисты хорошей школы, и то лишь к пятому акту. Собчак развалился на топчане, предусмотрительно застланном горячими простынями, и пожелал продолжить, видимо, интересующий его разговор.

Обнаруживая черты внимательного слушателя, я напомнил, что наш «юрист-гуманист» до второго посещения парилки вел разговор об идее создания некоей террогруппы для осуществления карательных дел романтического свойства, объявив эту идейку светочью правового прогресса, обещанного «демократами» народу. «Патрон» выслушал мой каламбур без обычной одобрительной улыбки, поэтому я уже серьезно спросил о том, как же он мыслит прикрывать промахнувшихся исполнителей, без чего, надо полагать, обойтись будет невозможно.

— Ну, во-первых, — начал Собчак, — желательно работать без промахов. Что же касается во-вторых, то мне один из руководителей главразведупра рассказал об их «конторе» в Москве, где нечто подобное давно существует. Вот и тут, в Ленинграде, нужно, лучше под какой-нибудь официальной крышей, скажем, ГУВД или КГБ, создать такое же подразделение, предварительно, конечно, заменив руководство.

"Ничего себе! Дерзновенный планчик по созданию банды!" — хотел я заметить, но смолчал.

— Надежные ребята, — продолжал Собчак фантазировать дальше, — прикрытые погонами и официальным положением, исполняют любые приказы своего командира под общей вывеской, скажем, "борьбы с организованной преступностью".

— Да, — перебил я. — Но подобная группа отсутствием результатов этой борьбы очень скоро бросится в глаза своим же коллегам; сперва — внешним бездельем, а потом могут раскрутить и дальше, тем более что общий фон преступности в связи с ухудшающимся экономическим положением в стране будет стремительно расти. Это не трудно предположить. И всем придется в поте лица усиливать борьбу с ней, а тут какое-то подразделение безмятежных сотрудничков. Нет! Взмыленные соседи-оперативники не потерпят этого хотя бы из злобной зависти и сразу выяснят, чем те занимаются. Вот тогда, в лучшем случае — скандал, который может смести с номенклатурного стола, как хлебные крошки, всех без исключения хозяев и заказчиков. Кроме того, у меня вызывает большие сомнения надежность таких парней, о необходимости которой здесь уже говорилось. Дело в том, что у большинства способных заниматься исполнением подобных… э… приказов, как правило, вместо мозгов желудок, поэтому они станут служить тому, кто их лучше накормит. Это тоже нужно учитывать, не забывая о полной противоправности их предполагаемой деятельности.

Собчак слушал лежа, полузакрыв глаза, потом поднялся с топчана и пересел в глубокое кожаное кресло, которое, приняв его тело, тяжко, по-человечески вздохнуло.

— Ну, во-первых, — повел он своим обычным назидательным тоном пастыря малочисленной секты, — усиление борьбы с преступностью нужно лишь имитировать, и вообще с ней эффективно бороться не следует. Ею нужно пугать население, давая постоянно понять, что только существующая власть способна защитить всех от ее разгула, и чем сильнее разгул, тем безропотнее будут жаться к властям налогоплательщики.

Я был весь внимание. Только что услышанное было уже чем-то принципиально новым. Либо «патрон» перепарился, либо закрадывалось подозрение, что юридические науки он в свое время одолевал только по настенным и настольным рукописям университетских аудиторий, а в хранилища первоисточников забегал лишь по нужде, не говоря уже о моральной стороне его суждений. И если же он действительно, без шуток считал уголовный террор гарантом доброго порядка, а также необходимым условием воспитания у населения любви к новой власти, то, несмотря на его докторскую степень, для науки Собчак был, скорее, пациентом, чем ученым. Правда, сам его интерес к теме этого разговора лишний раз доказывал, что искусством выживания, без которого нельзя рассчитывать на успех в любой борьбе, а тем более за высшую власть, Собчак владел в совершенстве. Назвать его посредственностью тут было бы явной нелепостью.

Собчак замолк и сделал вид, что задумался. Я также молчал. Способность мыслить по-настоящему — это такой же дар Божий, как, скажем, писать стихи или музыку. Одним дано, другим нет, и пытаться научиться этому дару чрезвычайно сложно. Вот почему многие просто делают вид, что он у них есть.

— Ваша правда! — продолжил Собчак свои построения в несвойственном ему направлении. — Этой группе периодически действительно нужно будет симулировать для отвода глаз свои достижения. Например, эффективный показательный арест какого-нибудь сверхизвестного прохвоста. Прохвост в тюрьме — народ в восторге, и работа налицо.

— Да! Но таких известных мало, и они, надо думать, опытны, умны и осторожны, поэтому вряд ли дадут законный повод для ареста, — возразил я.

— Опять не дотягиваем до уровня понимания задач, — заметил «патрон», с сожалением взглянув на меня как на несвежий кусок говядины. — Главное, чтобы прохвост был, ну а повод всегда найдется!

Это напоминало уже что-то из ежово-бериевских теорий. Я вновь стал присматриваться — не шутит ли он? Время ведь уже другое. В судах будут буксовать эти фальшивые дела. А сама жизнь невиновного человека, пусть даже и прохвоста, списанная на прикрытие чьих-то интересов, неужели и в наш век также ничего не стоит? Ведь, как всем известно из нашей истории, на эту тропинку стоит только соскользнуть, а дальше в построенную условиями целесообразности мясорубку произвола полетят головы совершенно невиновной публики. Все это уже у нас было. Меня самого когда-то затянуло в шестерни трансмиссии слепого к закону и глухого к воплям затянутых правового прокурорско-судебного беспредела.

Да и сам прием имитации борьбы с преступностью за счет ареста известной криминогенной фамилии далеко не нов. Помню, в конце семидесятых в Ленинграде гремел своими похождениями некто Феоктистов, несмотря на жуткие слухи, скорее, гуляка и картежник, чем "глава городской мафии", каковым его захотели представить власти. Для демонстрации населению эффективности борьбы с преступностью его кандидатуру выбрал сам Романов, хотя и не мэр, но в ту пору член Политбюро. И шестеренки карательного механизма завертелись. Было проведено несколько совещаний на высшем городском уровне. Разработан план действий. Прессе было дано задание напомнить населению фамилию Феоктистова и навести леденящий души ужас его «делами», чем поднять волну возмущения пребыванием таких, как он, на свободе. После первых же откликов гуляку тут же арестовали, для верности подбросив в карман несколько граммов марихуаны, чтобы не рыпался и не орал о незаконности посадки. Затем в сжатые сроки сляпали обвинение в нарушении почти всего, постатейно, уголовного и процессуального кодексов, обойдя разве что изнасилование вообще и сожительство с крупным рогатым скотом в частности, но вменив в вину, например, "отрезание столовым ножом левого кончика уса у неустановленного официанта". Я не шучу. Это мне лично со смехом рассказывала Зарина Павловна Антиошко, в ту пору председатель суда Куйбышевского района, которой и было поручено признать Феоктистова во всей этой чуши виновным, несмотря на практическую бездоказательность вины, но с учетом известной всему городу очевидности паразитического образа жизни, какой сегодня, например, поощряется новой властью.

К слову сказать, славой о безропотной готовности исполнить любой социальный заказ адмотдела обкома партии Антиошко была овеяна почти легендарной, за что и держали столько лет в председателях. Мы, будучи оба депутатами, как-то с ней сидели на очередной сессии вместе, и она, уже ознакомившись с делом Феоктистова, сокрушалась, что эти «болваны» (текст Антиошко) из милиции не смогли «сляпать» ни одного мало-мальски "приличного доказательства". Услышав мой азартно-искренний вопрос, а можно ли тогда вообще судить, Зарина Павловна взглянула на меня как на юродивого. Потом о своих сомнениях в моей "умственной полноценности и моральной устойчивости", вызванных нашим разговором, она не преминула «капнуть» в обком, а Феоктистову дала, насколько я помню, десять лет.

Очень сомневаюсь, вызвал ли этот приговор прилив любви у населения к правоохранительным органам, но что касается самого Феоктистова, то за желание Романова вызвать такой прилив он заплатил своей жизнью.

— А что, он помер? — вдруг с интересом вскинулся вяло слушавший мой рассказ патрон.

— Да нет! Я прочел тут как-то в газете, что он, отбыв весь срок, недавно освобожден.

— И что он? Где? В городе?

— Не знаю. Наверно. Найти?

— Нет. Не нужно. Это же ценный кадр. Как только недовольство властными структурами, не способными защитить население от преступности, достигнет точки кипения, этого Феоктистова, или как он там, нужно тут же снова арестовать, раз такой известный, что об его освобождении сообщают даже газеты. Затем этой фамилией отчитаемся перед избирателями за результативность борьбы с организованной преступностью.

— Как так?! А Феоктистов-то тут при чем? Им же один раз отчитались! — изумился я.

— Да, верно, ни при чем, но это его планида! — не смутился «патрон». — Ибо периодически нужно сажать всех известных преступников. Ну, а если таковых не окажется, то при помощи прессы создавать новые имена и потом сажать этих.

— А кто же сумеет доказать, что они преступники, или снова обман ради обмана и старый судебный произвол? А как же тогда приоритет права, о котором постоянно всем внушают? — не унимался я.

Тут Собчак глянул на меня, как когда-то Антиошко, и довольно многословно начал рассуждать о потрясающем своей «новизной», почти научном выводе, какой ему, профессору-юристу, удалось сделать. Смысл сказанного сводился к следующему: если за основу принять, что преступления совершают преступники, то, как следствие этого важного открытия, сперва нужно назвать преступником, а уж затем искать сами преступления. Эта «светлая» мысль, воплощенная в жизнь, во-первых, сильно упростит следствие как таковое; а во-вторых, сведет к минимуму трудности с отправлением закона при судопроизводстве, заменив суд спектаклем в духе средневековых постановщиков из ордена Иезуитов, основанного в Париже небезызвестным мелким испанским дворянином Игнатием Лойолой. Реализацию этого дерзновенного проекта нужно будет, по мнению Собчака, совместить с желанием градоначальника карать своих врагов мановением его перста, для чего все правоохранительные органы в городе должны быть полностью в руках главы. А чтобы судейские и разные прочие прокуроры никаких вольностей себе не позволяли, необходимо вообще всю эту махину так называемого правосудия подчинить подведомственному лишь городскому голове очередному комитету, или как он еще будет там именоваться, создание каковых было уже запрограммировано в изобилии. В общем, выходило что-то похожее на "демократию закрытого типа" с ограниченной определенным кругом лиц ответственностью, где хозяин города может карать кого ему будет угодно, независимо от желания либо нежелания, к примеру, судей.

— А как же закон? — перебил я.

— Запомни! Закон — это право сильного! — подытожил «патрон» с каким-то наркотическим блеском в глазах.

Я-то запомнил это, и неплохо. Но кто мог тогда предположить, что наш разговор, к теме которого Собчак больше никогда со мной не возвращался, может быть воплощен в реальность. Мне казалось, что в деле правосудия, столь близком Собчаку как юристу, «демократам» возвратить страну назад, к могильным терриконам отработок жертв прошлого, будет невозможно. Правды ради следует отметить: эту идею с построением такого механизма «правосудия» в городе Собчак назвал лишь переходным этапом, но не сказал куда, в какую «зону». Из всего остального, оговоренного в тот вечер, выходило, что первоочередной задачей текущего момента является расстановка в узловые точки «карманных» фигур. Прежде всего, необходимо было заменить руководство городского суда и прокуратуры, а также начальников ГУВД и УКГБ. Насчет замены последнего «патрон» не очень верил в успех, ибо в этой организации еще сильны были традиции, а о 19 августе 1991 года никто тогда не помышлял. Относительно же других Собчак не сомневался и сказал, что для обуздания горпрокуратуры у него уже есть на примете кандидатура Большакова5 из Московского района. Откуда у «патрона» была уверенность в услужливой исполнительности Большакова, он не поведал. Расспрашивать его я посчитал невозможным, да и ненужным, ибо к тому периоду уже свыкся с мыслью, что почти все замыслы Собчака никогда не обрастали декорациями по причине их беспардонного плагиата. Как только действительный автор замысла обнаруживал кражу Собчаком своей темы, так тут же закрывал доступ к ее технологическому обеспечению, если, разумеется, оно имелось. Это одна из причин, почему ни один из проектов, провозглашенных Собчаком, и ни одну из разных озвученных им идей не удалось воплотить в жизнь, за исключением разве что общей разрухи, правда, осуществленной без громогласного провозглашения.

У Собчака за обильной трескотней общих фраз и расхожих выражений зияла бездна. Как могли не видеть это барабанное нутро его университетские коллеги, да еще вдобавок и «серенадить» ему, — вовсе непонятно. Может, там школа «отжева» всех ученых такова? И все они схожи? Надо надеяться, что это маловероятно. Именно по этим причинам я серьезного значения банному разговору не придал, тем более что и сам «патрон» в заключение пожелал мне не принимать сказанного всерьез. Мне этого также не хотелось. Однако, просматривая через пару дней свои блокнотики, я про себя отметил, что обсуждавшаяся в бане тема — тонкий лед и ходить по нему опасно.

Спустя же некоторое время профессиональные выстрелы в затылки жертв у подъездов их домов, разные взрывы, в том числе на вокзалах, городские пожары и прочие нападения на лиц определенного круга не без оснований наводили меня на мысль о том, что план, высказанный в тот вечер Собчаком, о создании карательно-диверсионной группы не был им, как обычно, забыт, даже несмотря на врожденную более чем осторожность, а точнее — трусость вкупе со жгучим презрением к людям, всюду предохраняющим его от потери самообладания.

После бани мы возвращались домой, когда вся ночная половина земного шара уже спала…

Глава 5

…В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху…

(Из Протоколов сионских мудрецов)

Как только падаль начинает смердеть, к ней со всех сторон сбегаются шакалы…

(Из наблюдений первобытных туземных охотников)

Названия комитетов, а также других структурных подразделений и заведений возникали в пожарном порядке одно за другим, появляясь вместе с авторами этих вывесок, которые изобретали не только само название конторы, но и страстно желали бы ее возглавить, чем, по мере собственных сил, поучаствовать в общем разгроме городского хозяйства.

От абитуриентов не было отбоя. Каждый кандидат хотел себя испытать в роли хирурга у операционного стола с распластанным пациентом, разумеется, без оговаривания ответственности зарезультат этой пробы, поэтому, если, к примеру, болело горло, смело вскрывали череп и очень удивлялись последующей кончине, видя в этом не иначе как происки «партаппаратчиков».

Это было поистине изумительное время. Ни опыта, ни знаний, ни, в конце концов, пусть даже простой хронологии биографического очертания жизни не востребовалось. Наоборот, те, у кого эти данные были, выглядели в этой массе весьма подозрительно и, как правило, к участию в раздаче должностей не допускались. Возникала уникальная возможность за считанные дни, скажем, из шофера старой полуторки без номерных знаков и с оторванным лет тридцать назад задним бортом, шнырявшей в лабиринтах какого-нибудь заводского двора, превратиться в заместителя, а если пофартит, то и председателя нового городского комитета по транспорту и еще чему-либо. Подобное восхождение зависело только от удачи и личного контакта с большинством "народных избранников" да порой яростно-агрессивной крикливости самого возжелавшего занять высокий пост с правом пользоваться спецбуфетом.

Если известная лестничная площадка были удельным местом только депутатов, где в густом дыму беспрерывного перекура формировались мнения фракций, то в коридорах Мариинского дворца — этих дымящих порочной мыслью переходах и тундре межкабинетных пространств — с раннего утра и до позднего вечера шныряли не только избранные люди. Всюду в закутках шли своеобразные заседания на подоконниках либо лестничных перилах, а то и просто вокруг плевательниц. Комнат на всех желавших их занять явно не хватало, поэтому в кабинетах находиться считалось неприличным и расценивалось как покушение на всеобщее депутатское равенство. Если же возникала потребность найти какого-то конкретного человека, то, смею уверить, не знающему района его внекомнатного обитания сделать это было вовсе не просто. К слову сказать, в кабинетах всей этой коридорной публике делать было, в общем-то, нечего. Им нужен был озираемый каждым, непрерывный людской поток, смахивающий отдаленно на некую биржу идей и мнений, где порой возникали единичные течения-порывы. Даже Собчак иногда поддавался искушению проплыть по этим канавам шепчущихся «заговорщиков», саркастически оценивающих все, что окидывало их око.

Общая фоновая обстановка всюду уже полностью «демократизировалась» — ручки пропали даже со сливных бачков унитазов. Целыми днями от раздирающих души сплетен и сплошной трескотни маломощных гениев вперемешку с разобиженными авторами никому не нужных, но, как они считали, очень «актуальных» проектов дрожали стены. Этот, казавшийся всем деловым, воздух, наполненный бредом коридорного гула, был для них упоителен. Заполнение всевозможных штатных расписаний желающими где-нибудь поработать происходило тут же, не отходя от туалетов. Основной, я бы сказал, фокусной целью всех шушукающихся было желание разом покончить с откуда-то взявшейся после более чем семидесяти лет советской власти бедностью, да еще, как оказалось, и всеобщей. Беды не бывает от того, что человек глуп. Как известно, горе — от ума, поэтому беда и жмется к умным, словно бездомная лахудра-дворняга к столовской помойке. Отсюда лозунговое стремление к безбедному процветанию надо понимать не иначе, как призыв к массовому одурачиванию всех ему следующих.

Вполне естественно, что в этой атмосфере такой чепухой, как конкретное, нужное городу дело, никто заниматься не желал, да и не умел. Хотелось всем без передыха выяснять влияние "лассальянства на зарождение реформизма", порассуждать о поисках «методы» и позакапываться вглубь разных теорий, вырабатывая до предела кухонный словарный запас.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Одно время к «патрону» повадился частить блистательный посланец системы капитала, импозантный и представительный внешне американец Лео Ванстайн, а по-простому — Леня Ванштейн, бывший ленинградец. В Америке за много лет скитаний он, очевидно, совсем озяб в нищей толпе соотечественников, поэтому с первыми всполохами зари «демократии» ворвался сюда «погреться» и, исполняя роль расторопного янки, помучить всех своей работоспособностью, не растраченной на Западе по причине ее ненужности, демонстрируя при этом различные американские стандарты — от постоянной широкой улыбки к месту и не к месту, призовой костюмной пары до прикидывания бодрым и здоровым, что он уже давно пережил. Любой случайный разговор он пытался использовать в своей борьбе за личное благополучие. Перемежая свою речь театральным, как и принято иностранцу, акцентом с хроническим "О'кей", Леня убеждал «патрона», что в США знает всех, кого нужно знать в этой стране, известной ему вдоль и поперек, и что, кроме как чем-нибудь с пафосом торговать, он ничего не умеет.

— Очень ценный кадр! — изрек как-то «патрон», наслушавшись «залетного», и велел его не только пропускать до себя беспрепятственно, но и сам вместе с женой не раз навещал квартиру ванштейновских родственников у метро «Чернышевская», где они подолгу шушукались «тет-а-тет», после чего Леня стал бродить по Мариинскому дворцу с хозяйской приглядкой, являя собой образец верха мыслимого на земле благополучия и просперити, а один раз даже отчитал уборщицу за некачественное подметание коридора.

Приняв меня за ближайшего сподвижника Собчака, каким я был представлен, Ванштейн откровенно и довольно толково дал понять, что держатели долларов в Америке никогда не преследовали цель спасения России, а поэтому все привезенные им обширные, словно артиллерийская мишень, предложения не более, чем способ прилично заработать ему и Собчаку вместе с теми, кто поможет добиться первой победы, после которой откроются неограниченные кредиты для абсолютно безопасного их разворовывания. Глядя пристально мне в глаза, он в двух словах поведал о жизни на Западе, где, как ему известно, доверчивы только животные, а люди же беспощадны. Намек был мною понят, но выводы, нужные ему, не сделаны.

В паре с Ванштейном прибыл еще один американец, его компаньон по бедствиям — Марк Нейман. В противоположность своему постоянно сияющему, как жар-птица, «подельнику» Марк был вял, обстоятелен, неулыбчив, дотошен, упорен и пунктуален. Имел несмелый голос нищего без квалификации и места, доходного для попрошайничества, а также серую от седины шевелюру над уклончивыми глазами. Я бы не вспомнил об этом "гастрольном дуэте", если бы случайно не столкнулся с Нейманом в Америке, куда меня некоторое время спустя занесло по служебным делам. За неспешным легким перекусом Марк, чуть покалибровав руками истертое жизнью лицо, порассказал мне о своем житье-бытье, которое сильно поправилось с тех пор, как Собчак предложил ему управлять отделением "Фонда спасения Ленинграда" в Калифорнии, что «патрон» от меня почему-то скрыл. На мой осторожный, а скорее, недоуменный вопрос о пользе лично ему, Марку, от этого фонда, он, не сомневаясь, что беседует с доверенным лицом «патрона», поведал о прикарманивании Собчаком почти всех денег, жертвуемых американцами на нужды жителей Ленинграда. Я выразил аккуратные сомнения на сей счет, Нейман же, разгорячившись, стал доказывать, что имеет личные поручения Собчака приобрести на указанное «патроном» имя дом в Лос-Анджелесе и другую недвижимость. Определенный провизион, естественно, перепадает от каждой сделки управителю филиала этого подставного фонда. В общем, как я понял, теперь у Марка за многие годы скитаний в поисках своей жизненной ниши наконец-то появился постоянный и неплохой заработок. За него можно было только порадоваться. Что же касалось Собчака, то это была последняя точка над «и» в оценке всей глубины лицемерия, цинизма и беспринципности его «творчества», ибо специально созданный для спасения нашего города фонд, где он, как оказалось, очень предусмотрительно оставил за собой пост президента, являл собой как бы церковную кружку, воровать из которой всегда считалось не просто грехом. Из рассказанного Нейманом выходило, что этот фонд со звучным названием на высокой скорбящей, словно бухенвальдский набат, ноте «СОС», призывавшей к подаянию великому, но якобы "порушенному коммунистами" (это было личной агитационной находкой "патрона") городу-жемчужине в короне всемирных архитектурных ценностей, впрямую, дабы не схватили за руку, использовался Собчаком для прикрытия при получении личного дохода. То есть теперь, подписывая очередной документ по распродаже за бесценок недвижимости нашего города либо дающий одностороннюю выгоду иностранному инвестору, Собчак мог легко и непринужденно отказаться от естественно предлагаемой в подобных случаях взятки, небрежно предложив утроенную против взятки сумму передать вместо него Фонду спасения города. Демонстрация такого "рыцарского бескорыстия" не только спасала «патрона» от презрения дающих иностранцев и опасности разоблачения соотечественниками, но и, самое главное, резко увеличивала его доход. Кто мог заподозрить, что фактический владелец всех средств этого фонда — тот же Собчак. А если кто и догадывался, тот по западным меркам еще больше его ценил за гангстерскую изворотливость, предприимчивость и проходимость. Причем деньги особенно охотно ссужались фонду за границей, если имелось его отделение в стране жертвователя, так как подобные перечисления не облагались там налогами в силу их благотворительности. Тогда это для меня стало настоящим открытием. Я долгое время никак не мог взять в толк причину бесспорной ущербности нашей стороны во всех предложениях «патрона». Так, например, Собчак дал мне задание переговорить в Америке с ответственным представителем крупнейшего гостиничного концерна «Мариотт» по поводу намерений «патрона» о продаже либо сдаче в аренду на 49 лет только что фактически вновь построенной знаменитой нашей гостиницы «Астория», причем за несуразно маленькую сумму — 100 млн. долларов с небольшим. Меня, как я помню, это обескуражило еще и тем, что даже в разговоре со мной «мариоттовец» пытался передать Собчаку намеки относительно размера его доли от будущих доходов. Дело в том, что месячная прибыль отеля типа нашей «Астории» может быть не ниже двух миллионов долларов. Таким образом, за четыре года арендатор полностью возвратит затраченное, а остальные 45 лет сможет выкачивать чистый доход, что даже в сегодняшней итоговой оценке намного превышает миллиард долларов. Этот нехитрый расчет показывает обязательность наличия корыстного умысла у предложившего и заключившего подобный контракт. Только у нас можно убедить всех в непреднамеренности таких просчетов. На Западе же знают, что бесплатным сыр бывает лишь в мышеловках, поэтому сразу оговаривают коммерческие интересы и условия каждого участника односторонне ущербных сделок.

Бесспорно, слаб человек, и неудивительна, особенно в наше время, забота о собственной выгоде занявшего руководящий пост, тем более теперь, когда неподгнивших остались считанные единицы, но Собчак же увлекся этим сразу, причем не параллельно делу, которому был призван служить, а вместо него. Значит, он и не собирался никому служить, кроме самого себя, словно пожарный, спешно примчавшийся к месту возгорания, занялся разграблением спасаемого добра, презрев тушение огня и защиту людей. От своекорыстного остервенения Собчака отвлекла лишь "борьба за демократию и углубление реформ", а также страстные публичные обличения вчерашних коррупционеров. Не думаю, что идея с отмыванием своего «черного» дохода через фонд, среди учредителей которого были академик Лихачев, скульптор Аникушин, начальник Балтийского пароходства Харченко и другие, принадлежит именно Собчаку. Тут «патрон», похоже, полакомился чужим криминальным талантом, ибо фонды есть и у Горбачева, и у Попова6, и у многих схожих с ними «обернегодяев». Надо полагать, не такие они простачки, чтобы так же либо еще изощреннее не пользоваться этим чьим-то «ноу-хау». И только Собчаку, пришедшему к неограниченной власти на гребне волны социальных перемен, удалось избежать даже кратковременного периода ""бескорыстной борьбы за народное дело". Не будучи ни альтруистом, ни идеалистом, ни просто порядочным человеком, он сразу стал выискивать и использовать все, что могло принести ему доход.

Встреча с Нейманом стала последним фрагментом моего сотрудничества с Собчаком. Случайно проговорившись, этот управитель калифорнийским филиалом "Фонда спасения Ленинграда" растворил остатки слоя облагороженной собчачьей оболочки, и наружу вывалилось все зловонное содержимое, приправленное импортной игривостью мысли завсегдатая казино. Ощущение гадливости уже не проходило, и я стал ловить себя на мысли, что не смогу спокойно жить, пока по свету на моих глазах мышкует такая публика, как Собчак, поэтому и принял неожиданное для многих решение об уходе со службы, дабы не вводить себя в искус. Но тут я забежал очень далеко вперед, а сейчас вернусь к тому моменту, когда за подобное мнение о «патроне» мне ничего не стоило влезть в любую самую дикую драку, даже с друзьями, и кулаками доказать несостоятельность такой характеристики Собчака.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Среди ежедневной сутолоки того времени, когда вечер съедал без оглядки день, в коридорах стала выкристаллизовываться мысль о необходимости спешной замены начальника ГУВД, а это означало укрепление позиций тех, чья кандидатура пройдет к управлению карательной машиной города. Я тут не стану говорить, что ГУВД всегда было подотчетно двум Советам — города и области, и что при наличии ОК КПСС конфликты между Советами были исключены. Нынешний же горсовет такую двойственную подчиненность, требующую одобрения кандидатуры главы ГУВД еще и облсоветом, признавать не желал, видимо, по причине нахождения самого здания главка на Территории города, а не области, поэтому даже о согласовании не могло быть и речи. Пошел судорожный поиск замены Вощинину, укрывшемуся на время «демократизации» общества в больнице. Более того, катализатором скорости смены руководства послужило не совсем взвешенное, ставшее достоянием гласности заявление его первого заместителя — генерала Михайлова, который, как-то посмотрев на "деятельный муравейник" Мариинского дворца, в сердцах воскликнул, что всю эту «избранную» публику готов разогнать силами не более сорока омоновцев. То ли обидным показалось сравнение всей депутатской мощи с очень небольшим числом омоновцев, то ли еще что, но в зал для голосования все потянулись дружно, где участь Михайлова была вмиг решена. Я вовсе не собираюсь оправдывать несдержанность генерала, но человеку, не видавшему до этого новых депутатов всех, скопом в одном месте и не наблюдавшему за их поведением, при внезапном с ними столкновении становилось явно не по себе. Напрашивалась сама собой мысль: это все подстроено и за все кем-то уплачено.

На смену Вощинину было выставлено, как уже говорилось, три кандидата: Травников, Крамарев и Робозеров. Это казалось всем очень "демократичным, плюралистичным и имело хорошую альтернативную основу". Причем, если Собчак был за безусловное увольнение Вощинина, как бывшего заведующего отделом обкома партии, то остальных он просто не знал и, кроме Травникова, не видел даже в лицо. Все трое были ставленниками борющихся депутатских группировок, роящихся вокруг тогдашнего председателя Исполкома Щелканова. Собчак же к оценке характеристик абитуриентов оставался равнодушным, а может, как обычно, делал безучастный вид.

Было похоже, что начальник РУВД Фрунзенскогого района, депутат ВС РСФСР Травников не очень рвался занять кресло начальника главка. Ввязаться в этот конкурс его подзуживал закадычный дружок и заместитель по РУВД, также депутат ВС РСФСР, но, кроме того, еще и депутат горсовета, а потом заместитель Собчака — Игорь Кучеренко, разбитной милиционер с похотливой улыбкой фавна; личность, скорее, занятная, чем серьезная. Чуть отвлекаясь, вспоминаю, как сразу после избрания Кучеренко на сессии заместителем председателя горсовета он со своими поклонниками тут же отправился пешком по переулку Антоненко в сторону площади Мира, где они собирались в известной пивной отметить это «эпохальное» событие. Не дойдя до середины переулка, Игорь вдруг резко остановился и заорал благим матом на всю улицу: "Вот это да! Мог ли я об этом мечтать еще год назад, даже будучи сильно поддатым?!" Этот текст мне запомнился не силой звука, а лишь потому, что монолог в шекспировском духе был сыгран на наших глазах, невдалеке от моей машины, где я сидел с «патроном», грея мотор. Кучеренко в охватившем его нечеловеческом восторге нас не заметил, а Собчак как-то брезгливо поморщился, видимо, биографию своего зама «патрон» не знал вовсе.

Игорь Кучеренко вырос на милицейской грядке Фрунзенского района, пройдя, как говорили, путь от рядового участкового инспектора, то бишь квартального, до аж майора — заместителя начальника РУВД. Алкоголь за все годы этого роста, несмотря на щедрость почти ежедневной поливки, так и не смог вымыть из него беспечность, веселость, тягу к личному безразборному благополучию и безудержно-безалаберное стремление к противоположному полу, не зависящее от возрастных и иных данных. Причем тут он, в отличие от всего остального, не разбрасывался, оставаясь верным до конца только этому устремлению. В разговорах на такую тему, а она в его разговорах была основной, он постоянно уверял слушателей в своем превосходном умении "всех блондинок чувствовать спиной" и необходимости "женщинам и собакам знать их место". Причем основным критерием своего превосходства над женщинами он, как я понял, считал лишь наличие у него вторичных половых признаков. Относя себя к "оголтелым демократам", за что его, как он уверял, и избрали, Кучеренко, иногда подвыпив, высказывал вдруг угрюмые мысли о наступлении вскорости времени, когда «демократов» за их делишки должны будут непременно начать вешать почему-то "на цветущих каштанах". Я не знаю, откуда он взял эту метафору. Мне же казалось подобное предсказание слишком поэтичным для южных городов, но сильно ущемляющим интересы северных территорий, где каштаны — редкость, а нашкодивших «демократов» полно. Однако за какие конкретно дела нужно будет вешать его сподвижников, Кучеренко также не распространялся. Восхищаясь без устали собой, Игорь был убежден: если какой-нибудь женщине он не нравится, то это значило лишь, что в мире просто не существует субъекта, который ей может быть по нраву. Кроме всего прочего, в его характере обнаруживались рудименты склонности к интригам и карьеризму. Я так подробно остановился на нем, ибо в некотором смысле он был типичным и даже одним из лучших представителей этой популяции. Поэтому вся описанная гремучая смесь в его упаковке никого не пугала, а даже наоборот, первое время очень привлекала к нему. Придя в Совет и сразу скинув, видимо, сильно надоевший ему майорский мундир, он болтался в самых что ни на есть затрапезных куртенках и пытался поначалу даже обрасти легендами с бородой "а-ля Франс демократик". Тут я могу ошибиться, может быть, он долгое время просто ходил небритым по причине невозможности попасть домой, ввиду затянувшихся вечерних спрыскиваний свалившегося на него чина — зама Собчака. Надо отметить: незадолго до выдвижения его в заместители, Кучеренко, наверно, своим милицейским нюхом одним из первых учуяв непобедимость и непотопляемость «патрона», стал шумно, но перманентно рваться к нему с оперативными донесениями о температуре брожения депутатской массы. В этом с ним сильно конкурировал разве что адвокат Александров, тоже депутат горсовета, обращавший на себя внимание мужественным лицом человека в тяжелых роговых очках, принявшего бесповоротное, твердое и однозначное решение засунуть любого в петлю вместо себя. Кроме этой решимости он обладал еще широкополой черной шляпой, какую обычно носил кокетливо набекрень, вместе с длинным шарфом в несколько оборотов через шею, а также порой сильно вихляющей походкой, как у полностью раскрепощенного активиста сексуального меньшинства.

Не знаю, по какой причине, но Собчак, подыскивая себе зама среди, в общем-то, уже почти полностью враждебного депутатского большинства внезапно остановил выбор на Кучеренко, чем неожиданно втолкнул своего запальчивого осведомителя в общество «сверхчеловеков», каковым Игорь эту компашку считал. И если еще вчера скромный по должности майор Кучеренко, в случае летального исхода, скажем, от вполне возможного алкогольного отравления, мог рассчитывать лишь на несколько строк нонпарели в местной милицейской многотиражке, то ныне его смерть, к примеру, даже в парилке, вылилась бы в пышные похороны одного из новых руководителей города. Психическую перегрузку такого космического карьерного взлета не каждый выдерживает, поэтому и заорал ошалело во всю мочь "счастья баловень безродный", сильно пугнув редких прохожих в тихом переулке имени Антоненко.

На два других вакантных места заместителей Собчака кандидатуры «патрону» были предложены мною после нехитрого конъюнктурно-компьютерного расчета. Этих рекомендуемых я не знал, никаких контактов с ними не имел, но не раскрашенный эмоциями и субъективизмом машинный расчет показывал, что в сложившихся условиях из всего предлагаемого депутатского набора это был наиболее оптимальный вариант в рамках заданных параметров. Один из них — контр-адмирал Щербаков, будущий вице-мэр, кроме прекрасной выправки и внешности, что для ревниво относящегося к своему телеуспеху «патрона» свидетельствовало не в его пользу, еще имел самое высокое среди депутатов воинское звание после командующего 76-й воздушной армией Никифорова, который вовсе не рвался уйти из армии в Совет, хотя и был околопенсионного возраста. Мы рассудили: высокое звание Щербакова будет необходимо для дальнейших контактов с командованием военного округа и армией вообще, которые, как мне представлялось, возможно, будут крайне необходимы на случай "великого прозрения" одураченных. Тут учитывалась и психология истинно военных людей, избравших профессию защищать Родину. Они свои звания выслужили собственным горбом, тяжким ратным трудом, мотанием по отдаленным глухим гарнизонам или обледенелым пирсам на занесенных снегом по самые коньки крыш заполярных военных базах нашей страны. Для настоящих офицеров, заплативших всей жизнью за верность единственной присяге и за свои крупные, тканые золотой ниткой звезды на погонах, прямодушного и доверительного контакта быть не могло с публикой, одетой в опереточные генеральские мундиры, полученные от нынешних властителей, к примеру, за однодневный визг и крики "караул!" 19 августа 1991-го.

Другим кандидатом в замы к Собчаку был профессор Васильев из Института инженеров железнодорожного транспорта, этот недавний конкурент «патрона» на пост председателя. Выступал он всегда независимо и к Собчаку, особенно после своего поражения на выборах, относился с демонстративно-завуалированным презрением. Подобное отношение, если их не связать веревкой общих интересов, могло в дальнейшем, по мнению компьютера средней мощности, сильно вредить «патрону». Кроме того, вся троица — Собчак, Щербаков и Васильев, — были профессорами, докторами разных наук, этакая материализованная мечта технократии и победа просвещенности над темной духотой клаустрофобии "малограмотных функционеров", как все писали в своих предвыборных программках.

Правда, в области знаний муниципального хозяйства города, которым они дерзко собирались управлять, все трое имели опыт и замашки вихрастых активистов пионерского отряда, тем не менее это нисколько их не смущало. Личность профессора-адмирала Щербакова все же вселяла определенную надежду. В прошлом боевой офицер, командир атомной подводной лодки, он обладал таким набором качеств, которые просто заставляли его уважать. Когда адмирал стал замом Собчака, помню, во время приема одной итальянской делегации после долгих разговоров, как обычно, ни о чем, в основном общеобразовательного характера, итальянцы, желая получить стандартный шанс для приоритета в дальнейшем, пригласили его посетить Италию, используя как аргумент то обстоятельство, что он никогда эту страну не видел. Тут логично пояснить: из опыта и теории международных контактов все переговоры, происходящие на чужой территории, как правило, заканчиваются уступками в ущерб собственным интересам. Это одна из основных причин, по которой руководящие деятели, не торгующие в угоду своим потребам интересами города, народа или страны в целом, воздерживаются от личных поездок за рубеж. Как известно, политическую репутацию в конечном счете формируют факты, но не средства, а дома и стены помогают. Поэтому после поступившего от итальянцев предложения я с интересом покосился на Щербакова, ожидая его реакции. Адмирал улыбнулся этакой пренебрежительно-обворожительной улыбкой завсегдатая двора времен казненного Людовика ХVI, поблагодарил за приглашение и, посетовав на полное отсутствие времени, отказался, доброжелательно сообщив равнодушным тоном, что общее впечатление об Италии имеет, так как много лет рассматривал со всех сторон этот выдающийся на много сот миль в Средиземное море полуостров-"сапог" в перископ своей атомной подводной лодки. Как ни покажется странным, но гости посмотрели на улыбчивого, миролюбивого, седовласого профессора-подводника с нескрываемым уважением.

Кандидатуру третьего зама, как уже говорилось, Собчак нашел сам, но перед этим мною «патрону» было замечено, что своими данными третий заместитель должен разбавлять академизм профессорской тройки на случай массированной нацеленной критики. Возможно, поэтому Кучеренко со своим разбитным мандатным набором и был приписан к этой малопьющей, но почтенной портретной галерее. Так вот, именно Кучеренко первым заговорил с Собчаком о доблестях своего милицейского предводителя Травникова, напрямую ляпнув, что получить согласие от председателя Исполкома Щелканова о назначении Травникова начальником ГУВД он, Кучеренко, берет на себя. Помню, Собчак с ехидцей поинтересовался, как ему удастся это сделать, если Щелканов узнает, что «патрон» тоже согласен. Подобное совпадение мнений может насторожить главу исполнительной власти города. Кучеренко, не понимая, к чему клонит «патрон», с жаром сознался, что с "Бродман он уже перетолковал, и она согласна", а раз так, то Щелканов возражать не станет. При упоминании фамилии Бродман «патрон» уставился на меня. Я, перехватив взгляд, стал изображать детальное рассматривание захватанной руками полировки стола. Как только бравый Кучеренко ушел, «патрон» потребовал объяснений. Мне было немного известно об этой пожилой даме без определенных занятий. Она, по-моему, даже не числилась официально в штате Щелканова, но исполняла задания по классу его наперсницы и психолога, беседуя и тестируя всех абитуриентов на разные вакансии, после чего выдавала свои заключения. Ввиду, как мне казалось, малозначимости этой дамы и ее постоянного шатания по коридорам я Бродман в расчет не принимал, а о степени безоговорочного влияния на Щелканова этой крашенной под вокзальную буфетчицу старушенции, как поведал Кучеренко, просто не подозревал.

— Плохо! — заметил мрачно «патрон». — Недорабатываете! Раз совершенно неизвестные люди делают кадровую политику в городе!

После этого замечания мне стало ясно, что сообщению Кучеренко «патрон» поверил больше, чем моему мнению, и поэтому станет категорически против кандидатуры Травникова, раз он так приглянулся какой-то Бродман. Это создавало проблему в будущих отношениях с Кучеренко, который мог меня заподозрить в причине провала своего протеже. Надо отметить, я не ошибся. Игорь действительно стал ко мне относиться за глаза злобно, с милицейским остервенением, но без агрессивности и даже с матерыми доброжелательными рукопожатиями при каждой нашей встрече. А когда я ушел от Собчака, он, невзирая на свою неприязнь, почему-то обратился именно ко мне с просьбой найти способ доплачивать водителям его служебной машины, дабы исключить возможное возмездие с их стороны за всякие его сторонние поездки. Между тем и Травников не очень настаивал на своем назначении, давая Собчаку всевозможные поводы для самоотвода. Так, Первого мая на Дворцовой площади его «веселое» состояние вызвало сильное опасение «патрона» реальной возможностью кандидата в начальники ГУВД свалиться в ликующую людскую сутолоку с импровизированной и неогражденной трибуны. Старую капитальную трибуну ликвидировали вместе со встроенным буфетом и более чем семидесятилетними демонстрациями, поэтому весь традиционный, памятный с детства праздник вылился в какой-то полустихийный, разляпанный вдоль фасада Зимнего дворца митинг с репертуаром лондонского Гайд-парка.

Слух о скорой замене начальника стал раздирать руководящие этажи ГУВД лавиной "страстей служивых". Кое-кто ликовал от грядущих кадровых пертурбаций, а кто-то с усилием космонавта, борющегося с многократной перегрузкой, предпринимал всевозможные и отчаянные попытки удержать равновесие. Было заметно: милиция вот-вот могла сорваться, как и все, в митинговую пропасть. Брала разбег ситуация, обещающая в скором будущем стать неуправляемой, что на общем фоне начавшегося развала допустить было никак нельзя, поэтому я несколько раз пытался уговорить «патрона», несмотря на всю его антипатию к Вощинину, не менять "коней на переправе", пока не доберемся до тверди. Собчак внимал моим увещеваниям рассеянно, но соглашался и даже принял спешно по этой причине вышедшего из госпиталя Вощинина для доброжелательной беседы. Со стороны же депутатов и Щелканова ситуацию с перетряхиванием руководства ГУВД обостряли с каждым днем.

Следующим за Травниковым шла кандидатура полковника Робозерова — преподавателя и соискателя ученой степени доктора юридических наук. Робозеров, бесспорно, обладал кроме опыта и нормальных понятий о чести светлым, трезвым, расчетливым умом, но превосходная степень его осторожности, то ли врожденная, то ли благоприобретенная, была сравнима разве что с неутомимым, прекрасно ориентирующимся только в подземелье кротом. Стоило ему, влекомому землеройным энтузиазмом, вылезти на солнечный свет, как он тут же терялся, становясь слепым и беспомощным. К сожалению, в оценке Робозерова я не ошибся. В конечном счете так и вышло. На поставленное заинтересованными сторонами условие выйти из кулуарных протискиваний на открытый ринг для депутатского голосования Робозеров сам вдруг снял свою кандидатуру с пробега к очень близкой победе и удалился из Мариинского дворца, сжимая в кулаке неразлучную пустую авоську, изготовленную из давно осыпавшегося дерматина.

В самый разгар этой кампании по поиску замены Вощинину меня во дворце нашел мой давний знакомый, с которым мы когда-то работали в Смольнинском районе, и, почему-то заведя в непросматривающийся тупичок коридора, тихим голосом сообщил, что со мной хотел бы переговорить по совершенно неотложному делу его товарищ — руководитель УБХСС города Евгений Олейник. Не услышав темы предстоящего разговора, я, в связи с полным отсутствием времени, посчитал эту встречу для себя излишней и вежливо отказался. Однако через пару дней мне позвонил сам Олейник. Не принимая во внимание мое удивление, мы договорились встретиться на задворках одного кафе в центре города, которое, вероятно, использовалось для оперативных, неофициальных контактов, если судить по наглухо закрытому уютному помещению, ненавязчивому, но качественному обслуживанию и еде. Прежде я с полковником Олейником знаком не был, никогда его не видел, но слышал, что он долгое время служил вместе с А. Курковым7 в УКГБ и был почти одновременно с ним переведен в МВД, когда в ЦК было решено укрепить наиболее коррумпированные милицейские подразделения деятельными и чистыми на руку сотрудниками КГБ СССР.

Олейник пришел на встречу в цивильном. Характер сообщенных им, не спеша, за обедом, плавно перешедшим в ужин, сведений о преступлениях, совершенных под руководством третьего кандидата в кресло начальника ГУВД А. Крамарева и его подручного Н. Горбачевского, воспетого Невзоровым полуспившегося оперативника, свидетельствовал прежде всего о безысходности положения самого Олейника. Если его рассказ со ссылкой на имевшиеся при нем документы был правдой, то обладатель такой информации мог свободно получить пулю в затылок, к примеру, у дверей своего дома. Это я не преминул подчеркнуть, глядя прямо ему в глаза, и спросил, какую цель ставит он, передавая мне эти опасные сведения, чем впрягает меня, мягко говоря, в сильно двусмысленное положение, даже с точки зрения закона. Ведь речь шла не только о злоупотреблениях своим служебным положением указанной парочки, но и о сокрытии за взятки преступлений, совершенных другими, а также прямом участии в подготовке и осуществлении разбоев, грабежей, вымогательств, крупномасштабном рэкете и даже ликвидации неугодных лиц и опасных свидетелей, не говоря уже об организации нанесения несговорчивым «предупредительных» увечий. Из услышанного выходило, что под крышей ГУВД в части, подчиненной Крамареву и Горбачевскому, создана и давно успешно действует хорошо законспирированная, дерзкая, а потому крайне опасная, прекрасно вооруженная и прикрытая законом банда. Мне стало не по себе. Однако я поинтересовался, сможет ли Олейник все это доказать в случае моего пересказа услышанного Собчаку, чего он или стоящие за ним, судя по всему, и хотели добиться нашей встречей. Не моргнув, Олейник с уверенностью и, как мне показалось, облегчением утвердительно закивал. Во время всего этого «банкета» я больше слушал, помалкивая, лишь изредка уточняя непонятное, так как не исключал наличия студии звукозаписи в этом маленьком, обитом фанерованными панелями кабинете с неплохо отделанными вишневым кожзаменителем стенами, поэтому предпочел, кроме чавканья, не оставлять других дискредитирующих звуковых слепков своего голоса неизвестно кому и для каких целей. За десертом я витиевато пытался узнать, почему Олейник не использует для передачи Собчаку этих сведений А. Куркова, тогда еще начальника УКГБ, то есть своего шефа. Жуя половинку яблока, мой собеседник пытливо посмотрел на меня. Ответа я не получил, но мы поняли друг друга. Ошейник прекрасно сознавал, что рискует жизнью. Это было заметно.

В течение следующей пары дней, среди обычной сутолоки, я выбрал момент и все дословно, не исключая, что это просто проверка меня, передал Собчаку. «Патрон» в течение всего моего рассказа не проронил ни слова, внимательно разглядывая подставочку для шариковых ручек, и только в конце, задав несколько равнодушных вопросов, аккуратно своим размашистым почерком записал фамилию Олейника на фирменном председательском «бегунке-бланке», который спрятал во внутренний карман пиджака.

Вскоре поведанная мне Олейником характеристика Крамарева неожиданно получила еще одно косвенное подтверждение на встрече с его непосредственным подчиненным Е. Никитиным из следственной части ГУВД. Эта встреча по просьбе Никитина состоялась в кабинете Ю. Бастрыкина — директора филиала Всесоюзного института усовершенствования следственных работников, расположенного на Литейном проспекте. Хочу особо подчеркнуть: доктор юридических наук Бастрыкин, которого я знал еще по его работе в партийном аппарате, человек честный, был порой до гротеска наивен. Он свел нас безо всякой задней мысли, ибо вряд ли даже подозревал, зачем Никитину эта встреча и кто за ним стоит, а также, я думаю, мало что понял из всей нашей беседы. Никитин, о существовании которого до телефонного звонка Бастрыкина я даже не подозревал, изредка поправляя очки на своих, вероятно от усталости, тусклых, красноватых глазах, порой озарявшихся светом, словно кладбище вышедшей из-за туч луной, долго ткал вокруг не означенной им четко темы паутину пустых фраз, пытаясь «прокачать» мое мнение о Крамареве и Горбачевском и что мне известно об их "теневой деятельности". Я попивал бастрыкинский чаек вприкуску с печеньем и больше слушал, встревая лишь для поощрения говорящего. Наконец Никитин повел довольно странный для данного места и участников разговор о целесообразности и необходимости применительно к нынешним условиям "коммерческо-воровской" жизни создания под крышей ГУВД нового подразделения, но не для борьбы с быстро совершенствующимся и набирающим силу, уже неплохо организованным уголовным миром, а во имя слияния с ним, чтобы взять под свой «милицейский» контроль не только саму организованную преступность, но и криминогенную обстановку города в целом(?!). Это, по мнению Никитина, кроме регулирования роста самой преступности дало бы возможность созданному милицейскому подразделению зарабатывать на жизнь сколь угодно, чем обеспечивать привлечение в свои ряды лучших сил.

"Зарабатывать за счет чего? Рэкета? Вымогательства? У кого? У тех же преступников? Значит, банда, так сказать, "в законе" над всеми группировками?" — вертелись у меня вопросы, но я молчал, боясь перебить, находя излагаемую точку зрения весьма любопытной для человека, носящего большие погоны милицейского следователя. Насколько можно было понять из дальнейшего повествования Никитина, речь шла об уже функционирующей структуре ГУВД с неофициальным пока названием: "оперативно-розыскное бюро" и задачах, очень схожих с пожеланиями Собчака, высказанными мне недавно в бане Военного института физкультуры. Выходило, прав был Олейник. Под конец разговора я спросил у Никитина, разделяют ли эти планы его начальники Крамарев с Горбачевским. Он прямо ничего не сказал, но ответ был и так ясен.

После его ухода мы с Бастрыкиным обменялись мнениями. Доктор наук был обескуражен полным отсутствием, как он считал, смысла этой встречи и испытывал угрызения совести, оторвав меня от дел. Мне пришлось его успокоить, признав полезность знакомства с Никитиным. Больше я ничего не сказал Бастрыкину, хотя великолепно сознавал, что, не дав Никитину первоначально никакой интересовавшей его информации, бесспорно усилил недоверие к себе, вполне возможно вызванное имевшимися у него оперативными данными о моей встрече с Олейником. Этим я сам свел к бессмыслице наш диалог, закончившийся с его стороны безрезультатным прощупыванием. Мне же удалось получить крайне важные при сопоставлении с другими источниками сведения. Мозаичный портрет одних из самых главных, истинных главарей организованной преступности города обретал уже конкретные очертания. Именно истинных, а не тех мнимых, кого периодически, для успокоения населения, подсовывают под гильотину правосудия.

Собчаку сперва я не хотел говорить о полученных от Никитина сведениях. Они лежали, скорее, в области анализа, чем факта, но, памятуя о нашем уговоре ничего не скрывать, дабы не "затоваривались камни за пазухой", как-то между делом, по пути, в общих чертах обрисовал эту встречу. Собчак, не дослушав до конца, запальчиво возразил:

— По этому Олейнику выходит, что Крамарев сотоварищи руководит ими же созданной самой сильной бандой в городе, а вот адвокат Шмидт, который недавно был у меня, очень Крамарева расхваливал. А уж Шмидт-то должен знать, кто в городе бандит, а кто нет.

У меня тоже не вызывала сомнений осведомленность адвоката Шмидта в этом вопросе, но про себя я отметил, что фамилию Олейника, не упоминавшуюся мною в разговоре, Собчак назвал по памяти правильно и без малейшего затруднения.

Больше «патрон» к разговору на эту тему со мной никогда не возвращался но, как я заметил, утверждение Крамарева в должности начальника ГУВД пошло быстрым темпом.

Кто знает, может, именно так и срослась банная идея Собчака, пожелавшего иметь собственную террогруппу, с ее реальным воплощением в жизни.

Собчак себя старался никогда не обманывать, поэтому, отдавая отчет в нестойкости политической симпатии народа, пусть сперва даже самой жаркой, но имеющей обыкновение меняться весьма причудливо, убеждал всех, что пока он у власти, социальная справедливость и основные задачи правоохранительных органов должны заключаться лишь в охране его имущества, его прав и всех его сбережений Иуды, понимая под свободой совести свободу быть бессовестным. Вот почему, выяснив, что собой представляет Крамарев, Он приложил максимум усилий, как и его московский коллега Попов с Мурашевым8, чтобы протащить в кресло начальника ГУВД обладателя именно тех личных качеств, которые позарез были нужны Собчаку. Так был сделан первый шаг к рождению в городе собчачьей Фемиды, повенчанной с цербером, но разведенной с законом, оголтело мстительной и глухой.

Теперь на повестку дня вставала задача безоговорочного подчинения горсуда, УКГБ и горпрокуратуры во главе с трусоватым но не поддающимся давлению Собчака, принципиальным и честным Д. Веревкиным, которого «патрон» уже начал обкладывать нужными людьми. Помню, как-то возвратившись из очередной поездки в Москву, Собчак по дороге из аэропорта рассказал мне, что Комитет госбезопасности представил в прокуратуру СССР обширный материал о взяточничестве заместителя прокурора города Е. Шарыгина, в связи с чем собираются из столицы прислать комиссию. Однако, выяснив, что эта проверка при любом ее исходе не пошатнет положения самого Веревкина, «патрон» пообещал сделать все возможное, чтобы укрыть Шарыгина от возмездия закона, о чем тот должен будет всегда помнить.

Весь дальнейший ход событий показал: подручные, похожие на Шарыгина, «патрону» были крайне нужны, а вместе с рекрутируемым им на пост прокурора города Большаковым вполне могли в перспективе справиться с задачами, поставленными Собчаком перед этой организацией.

— Неплохой будет тандем! — Порой удовлетворенно-злорадно похмыкивал, прикидывая будущее, «патрон».

Некоторое время спустя стало известно, что в чекиста Олейника всадили несколько пуль прямо перед дверью квартиры, где он жил. Функционирующему оперативно-розыскному бюро (ОРБ ГУВД) совместно с горпрокуратурой было поручено найти убийц, обнаружить которых они, разумеется, не смогли…

Глава 6

Свет не убедит слепых, как слова глухих…

К нам приезжает чета Рейганов. То есть вовсе не к нам. Просто Рональд, перестав быть президентом Америки, слоняется по белу свету, хозяйски приглядывая и оглядывая города с туземцами бывшего соцлагеря — плод разрушительных трудов своих, ведая при этом о заокеанских планах, а поэтому зная, что всех нас ждет впереди. Его всюду принимают, как раньше Горбачева. Радости при встречах с ним у представителей фланирующих «демократизаторов» нет предела.

С утра в день объявленного прилета экс-президента в Мариинском дворце царило необычайноеоживление. На случай, если Рейган захочет заглянуть к «патрону», в чем все были уверены, даже на каминной полке в приемной поставили вазу, очень напоминавшую по форме берцовую кость взрослого человека с тремя еле втиснутыми в нее гвоздиками. Из голубой гостиной кем-то впопыхах был выставлен старинный, вероятно, еще николаевских времен, диван "мечта клопа" со множеством очень удобных щелей и всяких выступов. Чуть раньше оттуда же пропала сиротливо стоявшая много лет в углу, неизвестно как, когда и зачем оказавшаяся в этом архаическом зале роскошная козетка. Эта антикварная вещь, не стул, не качалка и не диванчик старинного типа, непостижимым образом уцелевшая после всех войн, погромов и революций, была враз унесена в неведомое свежим ветром, гонимым «перестройщиками». Подобный предмет мебельных гарнитуров давно минувших дней спроектировали, вероятно, по специальному заказу, как необходимый атрибут для стремительной реализации сюжетов пылких великосветских романов, ибо поза, принимаемая решившими этой козеткой воспользоваться, вне сексуальной жизни и в быту не применяется.

Собчак находился в приподнятом настроении и душном новом пиджаке цвета передельного чугуна вкупе с мрачными, точно канализационные трубы, брюками фасона, укоренившегося при принце Уэльском. Сам принц, сделавшись королем, давно помер, а установленная им мода усилиями разнонациональных закройщиков обессмертила его имя, родив искусство одевать официальную публику в обезличенные штаны, поблескивавшие на «патроне» стрелками, словно они были только что из швальни. Венчали этот праздничный наряд для свидания с Рейганом пестрый галстук — верный эталон цыганских товаров универсального базара, который «патрон» попросил меня перевязать по причине собственного неумения, да длинные, почти до колен, новые, голубоватого отлива носки в полоску расцветки, именовавшейся в старину "сон разбойника"; их он охотно демонстрировал, сидя заложив ногу за ногу, в штиблетах коксо-торфяного оттенка.

Следует отметить: к обновам одежи и желанию принарядиться Собчак тянулся не по возрасту пылко. Однако даже после того, как его скрытый доход достиг возможности покупать суперкаталожные вещи, он все равно первое время умудрялся создавать такие «изысканные» по вкусу ансамбли, что невольно возникало впечатление о прошлых материальных проблемах, заставивших проходить всю жизнь в единственном костюме без выбора, с несменяемым галстуком либо вообще безо всего, в одной лишь традиционной академической шапочке с вручную пришитым профессорским козырьком от солнца.

Несколько часов кряду в кабинете «патрона» бушевал прямой телефон. Звонила жена и советовалась с ним, как, что и куда надеть. По долетавшим обрывкам фраз и репликам, а также частоте звонков можно было смело предположить: оценке его вкуса предлагалось все, начиная с исподнего. Было ясно: радость от предвкушения эпохальной встречи (наконец-то дожили!) бурлила и клокотала на другом конце провода. После каждого очередного звонка Собчак мускулами лица и характерным вздохом-выдохом показывал, что в этой порядочной кутерьме ему не до капризов утончающейся с каждым днем художественной натуры спутницы жизни.

Меня обуревали сомнения, которыми я не преминул поделиться с «патроном». Дело в том, что Собчака ни лично, ни как председателя Ленсовета никто встречать Рейгана не приглашал и не предлагал. Раньше такие визиты плавно спускаемой заблаговременно серией директив обставлялись частоколом регламента, этикета и процедур, не пресекаемым произвольно, как Великая Китайская Стена. Теперь же даже никто не удосужился позвонить.

Время приезда нам стало известно чуть ли не из газет да сообщения авиаторов о заявленном прилете. Судя по всему, разряд делегации обещал быть правительственным, поэтому сопровождение и обеспечение предполагались соответствующие. Речь шла не только о протоколе самой встречи, но и чисто технических многочисленных вопросах, как то: заказ транспорта, питание, предполагаемые посещения мест в городе и прочее. То было время, когда еще функционировал обком КПСС, и я по старой привычке справился по телефону отдела зарубежных связей, а также у управделами А.Крутихина. В обкоме тоже ничего конкретного не знали. Тогда меня осенила мысль позвонить по традиционным для осмотра подобными делегациями музеям. Мне там ответили, что принять Рейгана со свитой заказали прямо из Москвы. Это была неслыханная новость. Похоже, и в этом деле перешли на, так сказать, "прямые хозяйственные связи", минуя централизацию, что делало даже само присутствие Собчака при встрече не совсем обязательным. Досаду также вызывала полная недееспособность и странные ухватки набираемого «патроном», в основном по рекомендациям жены, нового штата, который этими качествами мог поспорить с кем угодно, ибо быстро довел их до такой степени совершенства, что, например, о факте заезда в город бывшего президента США Собчак впервые узнавал от случайно встреченного дворника. На мое брюзжание по этому поводу «патрон» посоветовал за стародавние аппаратные традиции не цепляться с упорством английского парламента и, очень веселый, отправился в аэропорт, куда жену доставляли из дома отдельным автолитером. По его вопросу, как лучше подъехать к залу «VIP» в Пулково, я понял, что он в нем никогда не был.

В обширном помещении левого крыла аэровокзала с ковровым выходом на летное поле уже болтались какие-то незнакомые люди, среди которых был американский генконсул со свитой и командир известной охранной «девятки», сменивший на этом посту много лет проработавшего представителя девятого управления КГБ СССР Ф. Приставакина. Мы были с ним знакомы и поздоровались, после чего я поинтересовался, ради кого все тут оказались. Он со смущением, не свойственным его профессии, признался, что тоже не знает и не имеет каких-либо указаний отсортировать собравшихся на случай, если у кого-то из них возникнет вдруг желание грохнуть Рейгана прямо тут же, не выходя из помещения. "Надо надеяться, не возникнет. Судя по всему, здесь собрались его друзья и почитатели", — успокоил я чекиста.

Народ прибывал большей частью неопознанный. Было много нигде не аккредитованных фотокиновидеожурналистов, скорее, надомников, чем «профи». Почти посреди зала за журнальным столиком сидел Собчак, держа в руках развернутую газету на английском языке, хорошо, что не перевернутую вверх ногами, и, высоко подтянув брюки, демонстрировал всем свои новые носки.

Управительница зала, ошалевшая от такого невиданного стечения разношерстной, не известной никому публики, поинтересовалась, что ей делать. Собчак тоже не знал. Я же предложил ей, пока никто не прилетел, напоить «патрона» чаем и увел его в специальное, предназначенное для этих целей, небольшое помещение.

Прилет задерживался. В чайную забрело какое-то мордатое, бородатое, веселое существо, которое, не набиваясь на приглашение, но завидя одинокого «патрона», тут же село к нему за стол и, интригуя официантку, само налило себе чаю, угостившись конфеткой из коробки, разложенной перед Собчаком заботливой управительницей. Вид у этого экземпляра был самый неприметный, несмотря на пиджак, сидевший на нем крайне прихотливо, как будто им был обернут кактус. Напившись чаю и слопав еще несколько конфет, он, вероятно, желая вызвать Собчака на диспут, заявил, что является "теоретиком демократизма" и попытался кратко изложить свою программу «реформ», которую, по его мнению, заждался народ. Эти «реформы» должны были служить торжеству «демократизации» страны и сводились к следующему: все плохое объявлялось хорошим, вредное — полезным, герои — врагами, проигрыши — победами. При этом «теоретик» торжественно процитировал С.Рериха, заявив, что "чем выше идеал, тем больше псов его облаивают", но сделал из этого высказывания знаменитого художника совершенно неожиданный вывод: "Если нет идеала, то и лаять некому". Судя по выражению лица «патрона», такое лихое заключение со ссылкой на серьезное авторитетное обоснование самой мысли Собчаку понравилось. Окрыленный намеком на внимание слушателя, автор "теории демократизма" повел дальше речь, схожую с апофеозной точкой зрения пожизненных воспитанников — насельников скорбного дома. По пальцам «патрона», выбивавшим на столе четкую раздраженную дробь, мне стало понятно: время этой «увлекательной» беседы истекло, поэтому я предложил «демократизатору» пойти проветриться и покурить. Он оказался некурящим и потянулся опять было за конфетками. Об этом волосато-полоумном любителе сладкого я вспомнил только потому, что высказанная им меж съедения конфет теория, как оказалось потом, была полностью воплощена в действительность.

Кто спорил: любая жизнь и система нуждаются в совершенствовании и улучшении, но чтобы так ее «улучшить», как того вскорости добились «демократизаторы» (сегодня это стало уже непреложным фактом), об этом на заре эры «демократизма» не могли, полагаю, и мечтать даже самые смелые энтузиасты разгрома и оплевывания Родины.

Меня эта зачастую густо пересыпанная перхотью, в большинстве своем бородатая публика, которой пришлось повидать немало, всегда удивляла категорично безалаберным наивом мысли и безапелляционностью выводов. Я никак не мог поверить, что эту скоморошью братию народ воспримет всерьез. Такое неверие было непростительной ошибкой не только с моей стороны. Митинговая аргументация по охаиванию их же кормящей системы и не перемывание, а даже какое-то обгладывание всех костей из развороченных этой стаей исторических могильников была всегда настолько ветхой, что я порой ленился ее рассыпать. Ведь и у вконец слабоумного, слушающего этих глашатаев, могли возникнуть подозрения, что, к примеру, успехи фашистской Германии в начальный период войны объясняются вовсе не сталинскими репрессиями в нашей армии, как вбивали в головы со страниц всех демгазет разные демученые, порой даже в генеральских погонах, а просто мощью немецкой военной машины, помноженной на внезапность нападения, раздавившей в считанные дни Польшу и Францию с Англией вместе с другими «цивилизованными» странами, где почитали "общечеловеческие ценности" и никаких репрессий, как известно, не было. Когда же «демократы», сойдясь с немцами в оценке нашей Победы, отдали им безвозмездно все завоеванные и щедро посыпанные костьми российских пехотинцев территории, я был изумлен и подавлен, а моя бедная старушка-мать, прошагавшая в молодости дорогами войны от Ленинграда до самого Берлина, где оставила нашу фамилию краской на стене Рейхстага, ревела белугой много дней кряду, еле успокаивая свое изношенное сердце невиданными горстями таблеток. В порыве удушающей горечи она хотела три своих тяжких ратных фронтовых ордена вместе с колодками медалей отправить прямо Горбачеву.

Я, успокаивая ее как мог, долго отговаривал от этого шага, втолковав, что перед нами не только подонок вселенского масштаба, но враг. А раз так, то подобным шагом гражданской чести его ни напугать, ни вразумить, ни, тем более, наказать невозможно, как если бы свои боевые награды, скажем, Гитлеру во время войны послал наш офицер, протестуя против его военных успехов.

И потом, так отомстить нашим отцам мог только настоящий внук всамделишнего кулака, если верить расхожей биографии "почетного немца" Горбачева.

Расстаться с теоретиком «демократизма» мне помог наконец-то появившийся Павлов, которому «патрон» поручил доставить сюда городскую леди под номером «раз». Супруга Собчака, прибирая себя к этой встрече с Рейганом, чуть на нее не опоздала. Вид у нее был запыхавшийся, как будто она, в пух и прах разодетая, не ехала машиной, а бежала в своем новом белобрысом плаще и платье, как говорят дети, «бурдового» цвета, с макияжем, при помощи которого ей хотелось возвратиться в тот полузабытый возраст, когда пишут стихи без размера и постоянно кого-нибудь любят. В общем, весь ее облик, по заверениям продавцов надетых ею вещей, должен был вызывать ликование окружающих.

Успокоившись присутствием жены, «патрон» слегка заскучал: стал ковырять пальцем обивку панелей понравившегося ему зала для торжественных встреч и цокать языком.

По мере задержки прилета жажда встречающих лицезреть самого Рейгана стремительно обострялась, словно весенняя страсть рвущихся почек. Никто из присутствующих, кроме разве генконсула США с его озабоченным, широким лицом, восторга от возможного грядущего рукопожатия не скрывал. Как же! Ведь привалило счастье встретиться с жизнерадостным старым голливудцем, который в шестьдесят девять лет, впервые взойдя на трибуну как президент Америки, на весь мир обозвал нашу страну "империей зла", способной лишь на всякие подлости, и призвал начать "крестовый поход" за свободу против коммунистической экспансии. Это он, «любимый», в понедельник 7 июня 1982 года нашел время, оторвавшись от своих многотрудных дел, чтобы в библиотеке Ватикана почти час шушукаться с Папой Римским Иоанном Павлом II, в миру поляком по фамилии Войтыла, призвав понтифика к проведению совместной тайной кампании по "разложению изнутри коммунистической империи". Это он, «дорогой», в предпоследний год своего президентства произнес знаменитую речь у подножия Берлинской стены, приказав Горбачеву снести ее, позорную. Одним словом, все дальнейшие, постигшие наш народ беды так или иначе связаны с его именем, поэтому и ликовали встречающие.

Когда древние славяне гоняли свои кочевья по лесам да степям, то в Западной Европе уже существовали города, до создания которых нашим славным предкам нужно было еще лет 150 — 200 топать тяжелым эволюционным путем. Этот естественный исторический разрыв сохранялся вплоть до 1917 года, а затем произошел резкий скачок. Да, да! Хотят это признавать или нет, но, как подчеркивал Уинстон Черчилль, которого в дружбе с "папой Джо" заподозрить трудно, "Сталин принял страну с сохой, а передал с атомным оружием". Я думаю, эту реплику британского премьера каждый оценит правильно, ибо он имел ввиду вовсе не вооружение как таковое, но промышленный потенциал и мощь державы нашей. Плюс победу в опустошительной войне и восстановление разрушенного.

Эх! Не видеть этого может лишь незрячий. Поэтому как было не радоваться местным сподвижникам лицезреть одного из непосредственных организаторов ослепления нашего народа — того, кто умудрился направить нашу страну вспять, в хвост развития общества на Земле.

Время шло в томительном, беспокойном ожидании, какое испытывают разве что рыбаки на оторванной от берегового припая льдине, с надеждой ища в небе вертолет спасателей.

— Летит! Летит! — заорал чей-то репортер взволнованным голосом, каким, вероятно, матросы Колумба кричали: "Земля! Земля!", и стал от сковывавшего его восторженно-нервного озноба, как собака, лязгать зубами.

Из раскрытой на летное поле двери зала был виден заходящий на посадку «Боинг» хищно-маскировочной боевой раскраски.

До чего же бывает человек в жизни не похож на свою фотографию! Думаю, не счесть простодушных солдат, полюбивших барышень по присланным в письмах «фоткам», которые после столкновения с оригиналом своих грез враз переставали верить в человечество.

Рейган с Нэнси — этакой бодренькой старушенцией елизаветинских времен — находился, по всей видимости, в той возрастной группе, когда уже не распознают и не понимают, кто есть кто, поэтому, симулируя возбужденно-радостную улыбку, здоровался со всеми подряд, его окружившими, среди которых тискалось много депутатов горсовета, но выделялся обширной бородой Петр Филиппов, возжелавший даже произнести на импортном языке какой-то, вероятно, наскоро заученный им спич и поздравить «дорогого» гостя с благополучным прибытием в страну снегов, медведей и пляски «казачок». Выражалось всеобщее умиление и желание благодарить за предпринимаемые Рейганом усилия, из-за которых наша шестая часть земной суши с живописными, дивно-дивными, безграничными просторами скоро, кроме душистых портянок, будет нуждаться буквально во всем.

По толпе шныряли встревоженные рентгеновские глаза начальника «девятки», находившегося от столпотворения чуть поодаль. Собственная охрана Рейгана, хорошо приметная по унифицированным белым плащам и черным, усеянным золотыми пуговицами штатским пиджакам морского фасона, теснила восторженных, цепко оберегая своего шефа с перламутровыми зубами.

Я также заметил, что к американскому консулу, стоявшему спокойно в стороне и с легкой ухмылкой наблюдавшему эту трогательную сцену встречи, подошел из свиты бывшего президента какой-то субъект в длинной, нараспашку, явно не по сезону шубе и стал раздраженно о чем-то спрашивать. Покрой этой шубы напоминал мне старинную, где-то виденную гравюру, на которой в схожем наряде волостные старшины преклоняли головы перед русским царем в день чудесного спасения его семьи на станции Борки.

Собчак, очень надеясь, что Рейгану он хорошо известен, в толкучку не полез, а удивленно, стоя с женой посреди зала, поджидал подхода высокого гостя, начиная страдать от явной невостребованности их четы вниманием экс-президента, который, по всей видимости, просто не признал в «патроне» Собчака, чем вконец расстроил нашу отечественную «Нэнси», нервно теребящую руками свой несменяемый газовый платочек цвета бедра захваченной врасплох нимфы.

Из этого возникшего почти стихийно человеческого водоворота стоило значительного труда выхватить прибывших старичков, несмотря на перелет, свеженьких, как с ледника, и переправить их к здесь же накрытому заранее для легкого перекуса столу. Во время трапезы разговор высоких сторон не клеился. Рейган, вероятно, не понимая, зачем нужно кушать тут, в аэропорту, сидел с прямой спиной, забыв отклеить широкую улыбку с очень дряблого лица, а наш идеологический карманник с местной, но громкой славой на озабоченном челе, начавший уже свои головокружительные опыты по обиранию городского населения, несколько раз пытался доложиться всемирно известному голливудскому разбойнику об имеющихся у него успехах в разрушении всего, где ему удалось проходить, точно при наступлении французов на Москву по старой Смоленской дороге.

Нэнси посматривала как-то сквозь супругу «патрона», не одаривая нашу хозяйку пристальным вниманием, даже несмотря на демонстрируемые обновы. Причем какие! Все из «валютника»! И вдруг, на тебе! Непостижимо обидно. Было заметно: жене «патрона» от такого неслыханного пренебрежения захотелось тут же уехать, но упрямство в желании продемонстрировать, что именно она является первой леди города, пригвоздило ее к месту. Зато после скорого, но внешне нежного расставания, уже по дороге домой, она с брезгливостью человека, ожидающего от прикосновения другого как минимум заражения гриппом, дала себе волю в кратком и детальном обзоре всех «достоинств» экс-президентши, которая, смешав свою кислую одышку с молодым восторженным дыханием окружающих, минуя чету Собчаков, прямо из аэропорта вместе с мужем направилась осматривать интересующие их объекты.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как обычно, в выставочном зале бывшего Манежа с определенной многими годами цикличностью вновь развернул свою громадную выставку Илья Глазунов.

Я люблю Глазунова: умен, седовлас, груб и галантен, хитер и остер, изворотлив и бесконечно талантлив.

Как бы проникновенно ни злопыхали разные спецы, однако, если художник сумел приковать к своему творчеству внимание людских масс, то отрицать его талант может лишь родившийся намного раньше срока, достаточно точно предсказанного акушерами, да так за всю жизнь и не сумевший компенсировать поспешность при своем появлении на свет.

О Глазунове я знал давно, еще с той поры, когда все шепотом пересказывали фрагменты диковинных скандалов этого ревнителя славянства с властью предержащей, заканчивающихся порой взаимной, стремительно-пылкой, как комета, скоротечной симпатией, позволявшей придворному фотографу фамильярно запечатлять маэстро с очередным главой нашего государства. Его молодость прошла в ужасных препирательствах с разнокалиберными выучениками всяких "Академий пространственных искусств" под единой крышей идеологического утильсырья.

Нравятся или не нравятся картины Глазунова — не столь важно. Это дело, как известно, вкуса. Главное: уже много лет миллионы людей тянутся к его работам — смотреть и оценивать.

В самом изобразительном искусстве: манере письма, композиции и прочее, как уже подчеркивалось, я мало что смыслю. Поэтому не мне писать о Глазунове, как художнике. На то есть профессионалы, иногда даже хранящие честь, а потому объективные. Для меня Илья Сергеевич не просто художник, но еще политик и мой старший товарищ.

Естественно, творчество Глазунова не бесспорно, как, впрочем, и любого другого, но еще раз подчеркиваю: талантливость очевидна. Его картины, скорее, работы не художника, но писателя кистью. Каждый, стоящий перед раскрытыми страницами им нарисованных книг, в состоянии только с присущими самому зрителю способностями и талантом сочинить собственную прозу. Уже не помню названий самих картин, но, глядя, скажем, на полотно, где изнутри изображена разбитая часовня с оторванной входной дверью и полуосыпавшейся росписью стены, на фоне которой под висящим на жутком крюке окровавленным куском мяса стоит чурбан для разделки туш с врубленным в него тяжелым топором мясника, нутром или спиной, как говаривал заместитель «патрона» И. Кучеренко (правда, речь у него шла о блондинках), чувствуешь желание художника показать этим, явно не натурным, примером разрушение многовекового уклада и древней теологической культуры, владевшей думами и помыслами, а также управлявшей поступками нашего народа.

Мясной же топор видится, как одно из орудий уничтожения и символ, во имя чего использовали руины культа вселенской веры. Что же до результата всех имевших место преобразований, то они проступают за дверным пространством, где в глубоких синеющих снегах раскинулась все та же непролазная матушка-Русь с засыпанными белым безмолвием под самые коньки крыш избами, полусонно взирающими подслеповатыми окнами на другие детали зимнего пейзажа, доказывающие: в России по-прежнему нет дорог, а есть только направления. Вот и раздумывай, ценитель: то ли автор своей картиной нам показывает, чего мы уже добились, то ли предупреждает, что нас ждет впереди. При этом критика художника, к примеру, за неверно нарисованную им, с точки зрения общей теории термообработки, заточку топора мясника и заодно отрицание всех остальных достоинств его творчества является, скорее, политикой, никакого отношения к искусству вообще не имеющей. Новейшая история всегда безжалостно ломала всех не согласных с нею. Глазунову же удалось простоять всю жизнь на "семи ветрах" одиноким деревом со вскрытыми корнями и пометкой главлесничего "к сносу", умудряясь тем не менее регулярно цвести и плодоносить. Он действительно сильный, странный и непривычно юный душой человек, всегда решительно и безошибочно попадавший под очередную пропагандистскую машину. Иногда шутливо-гонимый, но при этом резко отличающийся от многочисленных своих коллег, больше морально уставший от костюма с галстуком, чем от кисти.

Перебегая по разным своим делам из одного города в другой с торопливостью стрелка, меняющего позицию под плотным неприятельским огнем, он нередко заскакивал в Ленинград и всегда останавливался почти в одном и том же номере «Прибалтийской», куда мы с Невзоровым9 непременно подтягивались к вечеру и говорили порой допоздна. В его апартаментах было постоянно накурено, как в станционном туалете до перестройки, когда еще обстановка на вокзалах не «демократизировалась» полностью и курить в неположенных местах не разрешали. Рядом с Глазуновым можно было встретить кого угодно: от забубенного прощелыги со впалой грудью и розовыми просвечивающими, словно у кролика, ушами до президента любой, даже недружественной страны.

Возможно, у Ильи Сергеевича порой случались, как и у всякого творческого человека, депрессии, но унывающим его я не видел. Правда, одержимый перманентным передвижничеством под тяжкой ношей организационно-хозяйственной поденщины, он иногда приобретал вид человека, над которым уже потрудился патологоанатом, но обычно с потрясающей быстротой приходил в себя и вновь, окутанный табачным дымом, готов был без отдыха противостоять духовной агрессии против нашей страны, искренне сопереживая, что Россия-тройка явно погнала вразнос, теряя пристяжных и растрясая невосполнимое, а потому бесценное духовное добро по ухабам, сильно углубленным «реформистами» всех мастей. В своей творческой нише Глазунов уже давно дорос головой до солнца, но даже с этой высоты видел остро и необычайно детально творимые разрушения. Иногда в поисках истины он, словно артист летней эстрады, обгонял правду.

Порой едко подтрунивая над окружающими, сам обид никогда не выказывал. Для меня слушать его взвешенные, но страстные своей убежденностью и верой монологи было очень интересно. Диапазон языка художника всегда был необычайно широк и красочен: от оборотов, гнездившихся большей частью в блатных «малинах» и употреблявшихся там исключительно в интимных беседах их обитателей, до высокого штиля, принятого среди равных при королевских дворах Лондона и Мадрида.

Под его внешностью всегда что-то скрывалось, но, оказавшись на магистральной тропе, он мог, презрев своекорыстие, тут же броситься с дрекольем на любого ренегата, отказавшись от самого выгодного компромисса и сознательно неся при этом огромные убытки, в то время когда многие "кисть предержащие" готовы были в обмен на свои принципы с радостным визгом поселиться в наполненной витрине любого продуктового магазина.

Глазунов же, напротив, даже не помышлял об эмиграции. Он, будучи сверхобеспеченным, уже давно мог обустроиться вдали от Родины, среди роз и пастушек. Но маэстро прекрасно сознавал, несмотря на свою профессию, предполагавшую заискивающую безыдейность и трусость, что свобода нравственного, а также религиозного выбора, прежде всего, обуславливает ответственность за его последствия, поэтому продажа за "чечевичную похлебку" нашей великой истории и страны, производимая сейчас на всех торговых углах «демократизаторами», вызывала у него бурю протеста и гражданской ненависти. Что касается насаждаемой повсюду коммерции, то, отдавая дань времени, он порой сам жадно внюхивался в ее старинный нафталинно-колониальный запах, импортируемый всякими собчаками из нью-йоркских ущелий Уолл-стрита. Разумеется, он имел полное представление не только о цене своих картин, но и прекрасно разбирался в антиквариате, а также других художественных, не девальвируемых временем, ценностях. И если, скажем, бомбошки на углах старинной скатерти с чьим-то фамильным гербом мною рассматривались только как средство приведения в неописуемую ярость домашних котов, то Глазунов в них видел прежде всего панацею от гиперинфляции.

Я как-то, по пути коснувшись взглядом настенной афиши, призывавшей посетить выставку работ Глазунова, рассказал о нем Собчаку. Для «патрона» в тот период дикие выкрики любой заезжей капеллы были адекватны выставке работ самого маститого художника, поэтому больше заинтересовалась знакомством с Глазуновым его жена. Она уже начинала свое путешествие в прекрасное, заимев к этому моменту в качестве чьего-то очередного подарка гравюрку с изображением, по-моему, двух целующихся с отвратительной чувственностью пегасов, перечницу с баронскими гербами, спецвилку для омаров и ряд других, таких же «эстетичных» старинных вещиц, которые вместе с приобретенными в новую квартиру обоями стиля "Пиковая дама", по ее замыслу, должны будут создать глазу пир роскоши и тонкого вкуса, скрывая серую попытку выдать ситро за шампанское. Относительно же исполнения заветной ее мечты о демонстрации всем абсолютного превосходства жизни жены советского виконта, то тут не хватало сущих пустяков: пары-тройки подлинников Шишкина, Айвазовского или какого-нибудь Веронезе с Рубенсом, пусть даже подделанных и подписанных шкодливой рукой местного, современного живописца.

Поэтому ей не хотелось упускать возможность познакомиться с самим Глазуновым и, может, присмотреть что-нибудь из его картин. Это вам не портрет какого-то гражданина в пышном жабо с облупившимися от времени баками и кутузовским бельмом на глазу, да еще написанный черт знает когда и рукой совсем "неизвестного художника".

Из разговоров с четой Собчаков о творчестве Глазунова по возмущенным словам супруги: "Он против евреев и за «Память» выступает!" — я понял, что она в общих чертах с его искусством уже знакома. Правда, если бы она дополнительно узнала, что он, объехав весь мир, не делал выставок разве что в Израиле, то этот художник в ее глазах выглядел бы еще более зловещим субъектом, и наклейка "махровый антисемит" была бы для него готова. Не берусь тут рассуждать о набивших оскомину корнях национальной ненависти, особенно к иудаизму, скажу лишь о том, что Глазунов действительно болеет всей душой за русскую культуру, выступая против любого угнетения, а тем паче уничтожения русского национального искусства, невзирая на национальности тех, кто на эти святыни посягает. Этому отпору и защите он отдает столько времени и сил, что как умудряется выкраивать момент рисовать сам, — ума не приложу. Если же среди духовных агрессоров, нападающих на наше национальное достояние, оказывается большинство евреев или, скажем, китайцев, так Глазунов-то тут при чем?

Расклеивание разнообразных ярлыков необычайно нелепо, как, впрочем, и выводы, послужившие для их изготовления. Смысл тут всегда вывернут наизнанку, так как в основу кладется задача во что бы то ни стало ярлык приклеить, а все остальное уже подбирается по лобному месту. Так, если, к примеру, где-нибудь в синеве глубинки России или другой страны хозяин огорода, щедро поливший его своим потом, начнет лупцевать разных пацанов, покушающихся на урожай, то ему и в голову не взбредет, что это могут расценить как нетерпимость к национальной принадлежности большинства им отлупленных, и поэтому он будет дико воспринимать «общественную» оценку дел своих, если его после учиненной порки вдруг заклеймят «антисемитом».

Почему в нашей стране принято защищаться от обвинения, скажем, в антисемитизме, понять, по существу, трудновато. Также странным является поведение почти всех, обозванных антисемитами. Как правило, они вдруг начинают ни с того ни с сего юлить и уверять окружающих в страшном поклепе, обычно оправдываясь своей дружбой с каким-нибудь евреем. Поэтому, продолжая не нами рожденную традицию, хочу засвидетельствовать, что среди знакомых Глазунова я встречал и евреев. Однако, возможно, из тех, кто к пасхальной маце и кошерному мясу относятся без ритуального иудейского благоговения и употребляют их заместо закуски, как, скажем, соленый огурец.

В этот выставочный наезд Глазунов как-то посетовал мне, что конной милиции, как бывало раньше, для наведения порядка среди желающих попасть на его вернисаж, теперь, к сожалению, не требуется. Половодье зрителей спустя лишь неделю со дня открытия уже стало заметно мелеть. Это обстоятельство очень сильно угнетало художника, помнившего все прошлые шумные успехи, когда люди шли напролом. Причина была, бесспорно, не в понижении общественного интереса к его творчеству, а в начавшемся идеологическом, моральном, экономическом и физическом упадке и разгроме, чинимым в стране «демократизаторами», петля которого уже стягивала горло народа. В такой период творцам и творчеству можно лишь посочувствовать, ибо когда начинается борьба за примитивное выживание, тогда любую музу могут запросто «сканнибалить» либо надругаться над ней, и поэтому музам в этой свалке у корыта, пусть даже с «гуманитарным» харчем, не место. Я смолчал…

Через несколько дней по Центральному телевидению было показано, как на широкой лестнице главного входа в Манеж расположилась мощная демонстрация протеста требующих закрытия выставки. Владельцы транспарантов, свидетельствующих о неблагополучном жизненном пути маэстро, хрипло выкрикивали хулу в адрес Глазунова. Какой-то кудреватый индивидуум с опасной хулиганской физиономией под визг уверенности в закрытии выставки скатился с крыльца и попытался дать интервью с перечислением причин, по которым таких художников, как Глазунов, требуется, по его мнению, замуровать прямо в их же мастерских без возможности выхода на улицу даже в ночное время. Потом было показано, как другая не менее экзальтированная группа, видимо, спешно сколоченная из сторонников творчества живописца, налетела на первую и стала с яростью рвать и крушить их лозунги. Демгазеты сообщили об этом с плохо скрываемым восторгом. Когда я вечером приехал в гостиницу, Глазунов стоял с бледно-серым лицом и замершим взором оскорбленного, потомственного, почетного гражданина, нервно-машинально лаская холодеющими пальцами угол казенного телевизора, показавшего эти душераздирающие сцены миру. Он был изумлен, смущен, растерян, оглушен и подавлен. Пришлось успокаивать его, как только можно.

Со следующего дня мощный поток людей, отбросивших свою борьбу за выживание из-за боязни никогда больше не увидеть полотен любимого художника, беспрерывно клокотал, наполнив залы до самого окончания выставки.

Однако после этой шумной внезапной манифестации Глазунов на меня некоторое время почему-то косился с легкой опаской и недоверием, подозревая во мне организатора.

Основным побудительным мотивом свести Собчака с Глазуновым было мое желание предоставить художнику возможность одному из первых публично пожертвовать родному городу, что уже начинало насаждаться как мода, а заодно поднять престиж моего патрона принародной демонстрацией его интереса к событиям культурной жизни своих избирателей.

В оговоренное время я к поджидавшему нас посреди огромного выставочного зала Глазунову подвел и представил Собчака как эстета, обожающего искусство вообще. «Патрон» от такой откровенной и публичной лести, как всегда в подобных случаях, зарделся увлажнившимся носом. Приглашенный мною Невзоров запечатлел эту дружественную встречу творческого гиганта с "главарем демократов". Публика в отдалении ликовала, забыв о созерцании полотен. Затем «патрон» с видом знатока и женой постоял у нескольких картин. Откинув назад и чуть вбок голову, подпертую в подбородок указательным пальцем левой руки, он даже пытался высказать что-то по поводу цветовой гаммы, после чего, попив с маэстро за кулисами чайку, вместе с кучей преподнесенных подписанных проспектов отбыл домой.

Илья Глазунов — это наша Русь, ее народ и его история. И простительна ему вся идеологическая неровность с порой заискивающей трусоватостью, схожая, наверно, лишь с сильно пересеченной оврагами вперемежку с островерхими холмами местностью. Я хотел, чтобы на Собчака перешла благодать поклонявшихся творчеству этого художника. В то же время казавшееся мне величие «патрона» могло остудить врагов и тех, кто мешал духовным замыслам живописца. Вот главная цель, ради которой я принял участие в их знакомстве.

Собчак расценил это чуть иначе и при дальнейших встречах, какие я устраивал, используя поводом ужин и что-нибудь еще, стал постоянно намекать маэстро написать его портрет или, на худой конец, жены. Глазунов же, часто пересказывая, как ему позировали короли и разные звезды всего мира, намеков явно не хотел понимать, все разговоры склоняя в сторону участия Собчака в организации и открытии Ленинградской академии живописи для выращивания в ней российских талантов. «Патрон», видя упорное нежелание художника подарить персональный портрет его кисти, к творческим идеям Ильи Глазунова резко охладел, ибо уже тогда считал, что безвозмездно покровительствовать искусству могут только богатые врачи-гинекологи да модные адвокаты, берущие с клиентов предоплату. И напрасно Глазунов, порой, как нищий, со слезами на глазах продолжал просить за своих учеников. Он не платил и даже не мог догадаться заплатить, поэтому для воспитания молодого поколения наследников, сохранения и приумножения духовного богатства нашего народа места ему в городе, которым правил Собчак, не нашлось.

Собчак в бескорыстной благотворительности смысла не видел, в чем легко убедиться, собрав в одну папку все его разрешительные резолюции на передачу недвижимости города различным коммерческим структурам, как отечественным, так и импортным.

Глава 7

…Экономика является важнейшим фактором могущества нашей страны и основным показателем преимуществ социалистической системы в целом, поэтому я буду отдавать все силы для ее укрепления…

(Из предвыборных выступлений Собчака А.)

…Не ваше дело знать времена и сроки…

(Деян, 1,7)

Неведомо, дойдут ли эти записки до обманутых и ограбленных Собчаком людей. К тому же и цель написания их вовсе не популизм, но искреннее желание исповедоваться. Свою вину в становлении и укреплении собчачьей власти я признаю полностью, оправдывая себя лишь неспособностью разобраться в тот период с кем имел дело, отчего испытываю еще большую личную ответственность за неограниченную возможность Собчака солировать в успешном проведении врагом подрывной деятельности против нашей страны и народа, что, как известно, составляет понятие "измена Родине". Правда, сам Собчак в этом никакой измены не видит и не признает, ибо в отличие от членов ГКЧП не желает принимать наше государство за свою Родину, с нахрапом считая, как и большинство так называемых «демократов», что месту на Земле, где суждено было родиться и вырасти, человек ничем не обязан, кроме участия в разделе родного дома, да, может быть, еще в какой-нибудь посильной краже чужого добра по пути из него.

По прошествии времени, переосмысливая все события, свидетелем и участником которых мне довелось быть, я все же так и не могу взять в толк, как перед сотней миллионов пар глаз, к вящему непониманию зрителями целей происходящего, всего нескольким, причем даже не профессиональным, но очень сребролюбивым демиллюзионистам удалось разом обокрасть всех глазеющих. Это даже выдающемуся Копперфильду не под силу. При этом вся суть их фокуса заключалась в простой подмене слова «ограбление» на «реформы». Эффект получился неслыханный. Он, бесспорно, удивителен настолько, что требует самого пристального разбора.

Эти записки — одна из попыток дать возможность любому читателю уразуметь, что же с нами произошло на самом деле и как народ великой страны оказался на исторической свалке.

Сейчас частенько из разных углов приходится слышать презрительно-запальчивые реплики по поводу державности и величия СССР: мол, будь Союз по-настоящему могучим, тогда разве смогла бы его развалить нестройная свора разных собчаков в горбачевских ошейниках? Тут для парирования нелишне вспомнить горскую поговорку: "Если в проводники избрать свинью, то путь неминуемо приведет к помойке". Остается только гадать: как проводниками в светлое будущее народ умудрился нанять представителей этой породы? — массовое наваждение какое-то! В поисках ответа я неустанно заставляю себя тщательно, по крупицам анализировать не только причины собственного ослепления, но и своих действий после прозрения, когда еще все вокруг продолжали ликовать.

Ассортимент приемов, использованный «демократизаторами» для разграбления и уничтожения страны, был необычайно примитивен, но результат тем не менее неописуемо потрясающ, вот поэтому невольно начинает мерещиться вмешательство самого дьявола и всякая прочая чертовщина.

Справедливости ради нужно отметить: пока Собчак не стал откровенно, походя харкать на святыни нашего народа и в открытую подыскивать способы личного обогащения, а ураган «демократии» еще не разметал весь потенциал страны, созданный за много-много лет руками людей труда, разгадать истинные замыслы «патрона» было трудно. Хотя не скрою, поводов он давал тому предостаточно, которые особенно отчетливо видны через призму прошедшего времени. Мне же, занятому почти круглосуточно быстротекущей работой, потребовалось много месяцев, чтобы за этими поводами-ветками наконец-то различить сам ствол. Наступи мое озарение вовремя, и тогда Собчак продолжить состязаться в борьбе за доходно-призовое место "главвора (мэра) Ленинграда", думаю, уже не смог бы. Во всяком случае, у него не осталось бы шансов уклониться от кремации собственного политического трупа, намеченной депутатами Горсовета еще на конец лета 1990 года. Их "благое намерение" мне пришлось сорвать исключительно из-за собственной неразборчивости. Но прежде, чем самому признаться в такой недальновидности или даже хуже того, надо отдать должное высочайшему классу собчачьего лицемерия, как образцу сверхподлого и ювелирно-изысканного таланта, а также его прямо-таки крысиной выживаемости, сокрытой от посторонних глаз привлекательными чертами превосходно исполненной внешне оболочки. Да и взгляды собчаковских оппонентов, что и говорить, тогда еще не были налиты информированностью, поэтому не могли просветить эту оболочку.

Исстари дошла до нас аксиома: "Новые заблуждения всегда хуже старых", поэтому историю повелось благоразумно периодически переписывать либо тут же искажать с помощью ангажированных для этой цели «летописцев», скопище которых, подобно Бэлле Курковой10, теперь постоянно ползает меж ножек собчачьего кресла в надежде получить "эксклюзивное право" лизнуть «патрону» ботинок. А посему любые беспристрастные зарисовки очевидцев фрагментов быстротекущего времени очень нужны. Лишь по ним заинтересованные потомки смогут воссоздать истинную картину. При этом оценка высвеченной лучом факта личности пусть будет полностью на совести сиюминутных комментаторов, ведь всем известно: чем мельче мозаика, тем точнее портрет.

Моя память сохранила, как Собчак, повсюду публично и пылко распинаясь о собственном многотрудном, круглосуточном радении на благо ленинградцев, сам втихаря частил самолетами заокеанских компаньонов по личным коммерческим и иным делам до Америки и обратно. За ним прилетали прямо в «Пулково», где «патрон» дал указание заправлять американские самолеты за счет скудных валютных заначек из городского бюджета, столь необходимых для лавинно-нарастающих нужд его жителей даже по части закупки обычных лекарств. Порой, когда авиаторы категорически отказывались бесплатно заливать керосином баки чужого самолета, «патрон» в запальчивости мчался налетное поле и истерично кричал, требуя наказания неисполнительных заправщиков, готовый сам их тут же заменить.

По частоте американских вояжей жена старалась Собчаку не уступать и ползала по глобусу на серебристых лайнерах от материка к материку как навозная муха. Кроме того, купленный за океаном дом требовал постоянного хозяйского пригляда. Правда, летала она, как правило, рейсовыми «бортами», зато не реже раза в месяц, пока не произошла известная встреча со съемочной группой "600 секунд", запечатлевшей ее очередной загранотлет. Помню, Невзоров тогда показал, как она в новой дубленке — счастливом воплощении своих многолетних местечковых грез, с брезгливо-заносчивым выражением лица, покрытого морозным инеем морщин на вянущей шелушащейся коже, стоя на трапе специально выделенного для вояжа самолета продемонстрировала зрителям кукиш, озвучив его текстом искренне сорвавшегося «ку-ку». Причем это «ку-ку» в паре с кукишем было показано во время всеобщего аэропортовского столпотворения, когда задержали все прочие рейсы по причине отсутствия керосина и самолетов. В общем, Собчак принял решение, дабы исключить репортерские наскоки, поручить начальнику отдела КГБ в аэропорту Воронину лично провожать жену до трапа, в обход таможенных и пограничных заслонов. Кроме такой предосторожности, собчачьей жене загранконсультантами было рекомендовано, в случае обнародования ее межконтинентальной «вертежки», прикрыться своей якобы кипучей деятельностью на благо умирающих в организованном одним, ныне англичанином, городском «хосписе», где наша "кандидатка исторических наук" наряду со званием "жены Собчака" совмещала не столь для куражу, но, главное, на потребу, пост председателя правления "дома обреченных". Не правда ли, странное совпадение названия дома с перспективой жителей всего нашего города?

Жена «патрона», находясь, в общем-то, на самой невысокой ступени биоразвития, была одержима идейкой стать во всем себе с мужем полезной. Поэтому, обуреваемая лошадиной деловитостью, повадилась в услужливо предлагаемых телеинтервью давать внимающим разные советы космического масштаба на тему "Как жить дальше", разумеется, такой же по глубине межгалактической глупости. Собчак этого не видеть не мог и даже на людях пытался ее одергивать, но делал это как-то трусовато, лишь только в мечтах пытаясь катапультироваться от такой «соратницы».

Этот «хоспис» своим рождением обязан вовсе не заботе о безболезненном уходе на тот свет безнадежно больных — они использованы тут лишь для декорации и прикрытия самой цели. Как-то к Собчаку, находившемуся в Лондоне вместе с женой, на одном из приемов привязался некий Виктор З., худосочный седобородый пожилой польский еврей, когда-то работавший на советскую разведку, но затем перебежавший к врагу. Это был обычный русскоговорящий предатель с гнилодушным выдохом изо рта и всем спектром мерзопакости, испытываемой любым нормальным гражданином своей страны к подонкам подобного типа. И хотя он вел себя, как оса на пикнике, — был надоедлив и неотгоняем, Собчак, узрев в нем изменника, враз проникся симпатией единомышленника. «Патрона» восхищало мужество предающих. Этот бывший разведчик, а ныне британскоподданный проходимец, подрабатывающий журналистикой, вился вокруг собчачьей четы весь вечер, облизываясь, как кот, налакавшийся сметаны, завлекая жену «патрона» "ароматными" темами воспаленного сладострастием воображения, похоже, крепко настоянного на желаниях обычного пожилого импотента светски поболтать о сексуальной распущенности. При этом он был прямолинеен, как милицейская дубинка, и свои откровения не рядил в овечьи шкуры, демонстрируя тактичность на уровне общения дантиста с больным без наркоза.

Однако жену, да и самого Собчака такая манера почему-то не задевала. Этот «журналист» под занавес встречи, желая сделать знакомство обоюдополезным, предложил Собчакам неплохо заработать. С напористостью и одновременно чуткостью волка из тамбовских лесов он поведал супружеской чете о хорошо воспринимаемой всюду в социально-политическом аспекте идейке благотворительного призрения безнадежно больных, которым, кроме утоления боли, ничего не нужно на этом свете. Подобные приюты на Западе действуют и называются «хосписами». Правда, они обычно находятся под сенью церкви, проповедники которой муки несчастных усмиряют больше исповедью и молитвами, чем обезболивающими наркотиками, а тем более ядами в ответ на желание просящих. Для того, чтобы из этого богоугодного дела извлечь доход, британскоподданный указал путь без церкви, но с наркотиками и ядами, приобщение к бизнесу с которыми считается в мире наиболее прибыльным. Узнав о возможности заработать, Собчаки тут же решили разговор перенести на следующий день в более деловую и конкретную обстановку, где состоялось распределение ролей будущих компаньонов. «Патрон» с женой по разработанному планчику взяли на себя подбор и завладение какой-нибудь, желательно близкопригородной (подальше от глаз или еще чего) ленинградской больничкой с минимальным числом коек, ибо нужна была лишь сама вывеска с декорацией, но не больные. А английский «подельник» брался устроить шквал публикаций в западной прессе о хвалебном начинании жены Собчака и ожидающими ее проблемами на этом благородном поприще, связанными в основном с отсутствием в таком "тоталитарном государстве", как "коммунистический Союз", даже самых примитивных наркотиков для утоления боли страждущих. После этих подготовительных мероприятий жена «патрона» должна будет повсюду, на разных встречах, не сдерживая и так обильную, чисто болезненную, слезливость своих глаз, гнусавя и корча подбородок в куриную гузку, плаксиво разглагольствовать о муках умирающих, к примеру, от рака, лишенных в этой жуткой стране (СССР) всех болеутоляющих средств, а также ядов, если кому-то из них уже невмочь терпеть. В завершении подобного «выступления» ей также предписывалось сразу заручиться конкретным желанием присутствующих прислать требуемые наркотики в ранге гуманитарной помощи, а потому безвозмездно. Данный список желающих поставщиков в дальнейшем нужно переправить британскому партнеру, который обязан будет позаботиться о получении и реализации наркотиков и ядов. В общем, план был небольшой, но дерзновенный, в исполнение которого я напрочь не верил. Трудно себе представить, что в итоге не найдется хоть один честный служака, способный проанализировать поступившую информацию о выпрошенных собчачьей женой, полученных и использованных наркотиках для пары десятков больных. Но так думал я, а «хоспис» возник и существует, бесспорно принося болеутоление небольшому числу, прикрываясь которым можно творить невообразимое.

Многочисленные враги нашего народа, узрев эти шалости в собчачьей биографии, все равно похвалят его за активную, разворотливую вредоносность, но простой и честный соотечественник, узнав об этом, может в сердцах одарить Собчака званием "законченного подонка".

Если будет суд над Собчаком, в чем я не сомневаюсь, полагаю, следует включить в общий объем нанесенного им ущерба даже эти несколько сотен тысяч долларов за заправку самолетов его компаньонов, не говоря уж о наркотиках.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это было время, когда маховик разрушений еще только начинал раскручиваться, и толпы людей купались в упоении от самих ожиданий грядущих перемен. В начале затеянной Собчаком катавасии он являл собой не более чем изумительный ораторский инструмент: певуче игривый и велеречивый, по-балаганному беспечный и трагически-серьезный, порой бросавший в дрожь министров и прокатывающийся раскатами эха даже по дальним закоулкам нашей страны. Он всюду симулировал боязнь катастроф, но, как стало ясно теперь, страстно их желал.

Был ловок в своем неистовстве и расчетлив в порывах, поэтому не ссорился с властью, а с подхихикиванием покусывал ее. Публично выступал не с программными речами, а только «кстати», сводя на нет своей чудовищной посредственностью все низкое и все высокое, оставляя на виду лишь себя самого, что вместе с приобретенной им к тому времени парой-тройкой костюмов придавало ему этакое дипломатическое достоинство представителя заносчивого посольства некой страны в стране.

Влекомый модой, взяв у меня урок, как правильно креститься, но порой путая правую сторону с левой, «патрон» зачастил в церковь, с трудом усвоив по каким-то ведомым только ему, чисто внешним признакам различие между, скажем, католическим костелом и православным храмом. Не исключаю, что, когда он наконец узнает, как всегда мимоходом, о смерти Иисуса Христа, распятого ради спасения человечества, то сильно будет обескуражен, ибо не сможет понять причину такого, абсолютно чуждого ему бескорыстия.

Мне же Собчак тогда казался добрым, гуманным элегантным ученым, этаким великосветским говоруном, умевшим находить аристократические начала даже в необходимости поиска пропитания возле помоек им же обездоленных и обреченных на это занятие людей. Однако, как выяснилось позже, он не представлял себе иных радостей, кроме бурного и скорейшего разрушения его же вскормившей страны, печалясь и досадуя лишь от сознания несокрушимости консервативного духа и невозможности быстрой возмутимости спокойствия народа, несмотря на прицельную лавину бед, обрушенную на людей подобными ему «демократизаторами». В связи с ежедневно ухудшающимся продовольственным положением в городе, Собчак всерьез начинал рекомендовать всем жителям переходить на самодобычу пропитания в собственных огородах, публично разглагольствуя без тени улыбки о желаемом наступлении такого "прекрасного, деклассированного времени", когда свиньи с кроликами станут повсеместно жить на балконах и лоджиях городских квартир вперемешку с собаками и избирателями. Как ни странно, но от этих речей многие кандидаты во владельцы обещанных им участков пригородных земель застывали вокруг него в избытке почтительности, мечтая лишь прикоснуться и облобызать собчачью длань. Покорность людей, внимающих с влюбленными глазами, распаляла его еще больше, и он начинал высказывать столь необычную даже для него пылкость обещаний, что слушатели уже не могли верить свидетельству собственных чувств, стремительно переносясь во власть бредовых грез. Число желающих сразу врезаться в сильно приукрашенный Собчаком капитализм быстро росло. Они тянулись к «патрону» душой, лишь мечтая дотронуться руками, и никто не способен был догадаться тогда, что дрянь во все времена трогали только метлой.

Широко декларируемые им повсюду преимущества «рыночных» отношений были осмыслены самим Собчаком на уровне знаний континентальной части Сибири островными аборигенами Полинезии времен Миклухо-Маклая. Но люди ему почему-то верили, и он, ничуть не боясь разоблачения своих знаний, а точнее незнаний, продолжал всех кого попало призывать к воспитанию у населения "предприимчивости муравьев", колонии которых живут, по его мнению, только ради того, чтобы рыть галереи и строить магазины, куда перетаскивать провизию заодно с разными подвернувшимися по пути материалами и миллиардами собственных яиц для обеспечения муравьиного воспроизводства, столь необходимого в «здоровой» конкурентной, но ожесточенной борьбе со своими соседями по растаскиванию окружающей среды. В подобном идеологическом построении Собчаку виделся высший смысл обитания на поверхности земли своих избирателей на данном идеологическом этапе. Ему было невдомек, что со времен жития Ивана Калиты Россия собиралась и сохранялась. Благодаря только этому, а вовсе не "переходу к рынку", сейчас было чего растаскивать. Но одно всем собчакам трудно понять, либо просто не желают они этого: если на собирание великой страны были ухлопаны века, то растащить ее можно за несколько лет. Иногда в полемической запальчивости приходится слышать многократно повторенное на разные лады сравнение сегодняшних «демократов» с фашистами. Отдавая дань софистическому задору полемистов, все же нужно признать, что подобное сравнение, как говорили в Одессе, "верно до наоборот". Только сослепу можно не увидеть различие: фашисты грабили и уничтожали другие народы, а укрупняли и обогащали свою страну; «демократы» же разоряют свою страну и уничтожают свой народ — это, между прочим, "две большие разницы", независимо от цвета униформ и национальностей авторов доктрин. Поэтому если кто-то будет продолжать обзывать отечественных «демократов» "фашистами", то вполне уместно присовокуплять слово «импортные».

"Патрон" понемногу уже начинал носиться с невероятной быстротой по заграничному свету, иногда коротая минутки в обществе довольно сносных, сопливого возраста барышень, порой переодетых матросиками либо тирольскими пастушками в белых панталончиках, напоминавших Собчаку красноармейские «кальсики». И если же раньше хотение выливалось на всех, кто подворачивался под руку, то наконец наступало время вожделенного выбора и употребления только экологически чистых женщин. Такое времяпрепровождение «патрон» находил более приятным, чем бесконечные препирательства с ленинградскими депутатами, чьи наскоки он, возвратясь, запросто отражал десятиминутными интервью Бэлле Курковой с рассказами о жгучей, леденящей душу обывателя необходимости быстрейшей выработки "свежей концепции отношений между всякими странами", где наш «турист» изловчился на этот раз побывать. Собственницу "Пятого колеса", млеющую от возможности принародно прильнуть к нему, хотя бы с микрофоном в подрагивающей по тщательно скрываемой причине руке, Собчак обычно нагло-снисходительным тоном принимался уверять, что, мол, этот очередной визит куда-то был, оказывается, нужен вовсе не ему, а уже начинающему бедствовать населению Ленинграда, жизнь которого, только благодаря теперешнему его вояжу, должна будет враз резко улучшиться. Куркова Бэлла, умиленно глядя на «патрона», с сильным чувственным выдохом, как правило, тут же соглашалась и от имени всех "без исключения" телезрителей твердым, с ударением на последнем слове, но заискивающим голосом благодарила да мужественно переносимые Собчаком тяготы его "славной деятельности" и хлопоты, вызываемые частыми заграничными разъездами "на благо жителей нашего города". В общем, дуэт был спетый и смотрелся неплохо. Однако после таких выступлений я предельно вежливо, с учетом своего ничтожества и памятуя о неутолимой жажде Собчака чаще показываться по телевидению, пытался все же вразумить «патрона» не нести подобную околесицу людям, ибо не исключена вероятность когда-нибудь всеобщего изумления по поводу случайного открытия истинных мотивов его шатаний в чужие нам страны и абсолютной никчемности для горожан других, сугубо личных затей. Но он всегда небрежно отмахивался, давая мне понять, что незачем метать бисер перед публикой, которая удовлетворяется любым вздором. А после того, как мы проговорили на эту тему битый час, сидя в машине около дома, где жила его старшая дочь, поблизости станции метро «Академическая», я окончательно убедился в непреклонности собчаковского мнения о всеобщей глупости глубоко презираемого им нашего народа. Аргументируя свое презрение к людям, Собчак с брезгливостью кошки, поедающей с голодухи на грядке свежий огурец, удобно раскинувшись в глубине моего автомобиля, в клубах окутывающей его всенародной славы еще только учился выгодно растворять собственную гордость в оригинальной финансовой улыбке. Он пока еще набивал руку, неистово днями напролет встречаясь со всеми подряд: молодыми, неизвестно зачем попавшими в Ленинград немцами, американцами и прочими марокканцами; финансистами и евреями; чернокожими бизнесменами и лирическими поэтами вперемешку с бродячими футбольными репортерами и ветеранами кордебалета с подагрой; дипломатами всех мастей, включая официальных представителей еще неизвестных никому в мире, но уже "суверенных стран"; театральными антрепренерами и православными, католическими, буддистскими, англиканскими, а также другими священниками; сексфотографами и О. Басилашвили11; настройщиками музыкальных инструментов и активистами клуба нудистов, по выражению лиц которых можно было смело определить, что они с огромным трудом уломали самих себя не являться на прием к Собчаку в чем мать родила, ибо наряд одной из них «патрона» сильно восхитил: он был просто еле заметен — вот и все, как можно о ее одежде сказать.

Собчак дал однозначное указание дежурному в приемной не допускать до себя лишь тех «ходоков», которые пробивались к нему с конкретными, нужными городу делами и мучительными житейскими проблемами, поэтому при составлении очередного плана-расписания дневного рабочего приема председателя Ленсовета встречи с такими людьми не программировались, так как контакты с ними, если они случались, безусловно требовали от главы города принятия определенных, а не расплывчатых решений, направленных на улучшение ситуации по обсужденной теме. Это, по всей видимости, не вписывалось в психологический ряд сочетания занимаемой Собчаком должности с возбужденным удовольствием и радостным удовлетворением от ее обладания, вот почему подобных встреч он просто избегал. Со всеми остальными прихожанами «патрон» пытался быть ласков, любезен, обаятелен, в меру фатоват, вкрадчив, страстен, велик и скользок, что безмерно восхищало разных дам, в которых он любил только самого себя. Размер его претензий по этой части любой из них было нетрудно оправдать, причем даже независимо от самой владелицы полыхавшего порой всей радужной гаммой чувственности женского взгляда, влажного как воздух после буйно-скоротечно-проливного теплого летнего дождя. Будь она роскошная или просто очаровательная; длинная или короткая; змеистая или полная — все они, по его мнению, обладали одним общим существенным недостатком: принадлежностью к тому же полу, что и собственная жена, оттого делающим их на нее похожими. Своей же «подруге», как я подозревал, «патрон» с трудом прощал ее злючую слезливость, да и вообще, в сравнении с другими, какую-то непотребность, находя утешение лишь в маловероятности встречи на жизненных просторах аналога ей, ибо есть такие экземпляры, воспроизвести повторно которые природа не всегда решается.

При распределении обязанностей между председателем Ленсовета и заместителями Собчак собственноручно оставил за собой кураторство всех учреждений из мира культуры в городе. Остальное, такое важное, как обеспечение продовольствием и все связанное с жизнедеятельностью самого города, он без всяких сомнений спихнул в руки замов. На заведенный мною разговор о неверности такого выбора «патрон» парировал, потирая с легким причмокиванием ладошки, что свою деятельность в кресле главы горсовета он видит исключительно ради и в обществе питомцев муз, но главное — среди великолепного стада разомлевших от его внимания и ласки служительниц Мельпомены, которые будут петь ему акафисты, а он им всячески покровительствовать, тем самым став исключением из правила, гласящего: "стареющие за любовь платят дороже". Об этом он мечтал много-много лет, сразу после первого знакомства с женщиной, коим возжелал посвятить всю жизнь, но потом, к собственной досаде, пришлось увлечься юриспруденцией. Тогда мне казалось, что это просто не очень удачная шутка. Правда, уже ощущались искорки его раздражения, если «патрон» вдруг обнаруживал в своем окружении субъекта, мыслящего лучше, чем слабо дрессированное домашнее животное, доказывая подобным, что он человек не только своего времени, но и своего часа, иллюстрируя это великолепной приспособляемостью с огромным банальным дарованием пиявки, безошибочно умеющей мгновенно присасываться к любому выгодному моменту, месту, обстоятельству и движению, притом совершенно не заботясь о последствиях собственной деятельности либо бездеятельности.

Нельзя не сказать об особом злоупотреблении им успехом собственных речей, какие взял за правило неизменно заканчивать незаметным восхвалением своего таланта, постоянно при этом уверяя слушателей, что другого желания не имел, кроме как жить среди академически образованных, но, на его взгляд, бесспорно уступавших ему умом университетских коллег, вдали от мирской суеты, заменяя ее приятными заботами о своих дочурках, на манер известных песенок Вертинского. "Однако, — далее продолжал он, — горячо любимое им население, оказав ему честь своим выбором, прямо-таки вынудило его, дабы не прослыть дезертиром, заняться спасением избирателей". От чего он хочет их спасать и когда начнет это дело, Собчак обычно не распространялся, походя возводя туманную напраслину на «раззяв-коммунистов».

Зато сама новая жизнь, за которую он агитировал, довольно быстро разбавила тихие семейные радости и уверенность в завтрашнем дне бесконечными общественными распрями и эпидемией нищеты среди почти всех отдавших «патрону» свои голоса. Самое радикальное, на что отважился тогда Собчак, были периодические богохульствования по поводу тела Ленина в Мавзолее, которое он предлагал подхоронить к могилам ульяновских родственников на одном из кладбищ Ленинграда. Думаю, нелишне отметить: на этот объект травли Собчак набрел не идеологизированной тропкой, а чисто случайно, как обычно, «кстати». Однажды просматривая подобранные ему газеты, он натолкнулся на сообщение о состоянии тела вождя. Какие-то ученые, с тогда еще свойственной гордостью за порученное им важное, государственное дело сохранения всенародного культа поклонения, рапортовали о своей постоянно проделываемой очень трудной работе, ее большой стоимости, убедительно свидетельствовавшей о неустанной заботе правительства, а также достигнутых ими в этом деле прекрасных результатов. По мнению рапортующих, выходило: благодаря их труду, вкупе с новациями и открытиями науки в этой области, состояние тела Ленина вместо продолжения естественного разложения, наоборот, "заметно улучшается" (?!). Читая такое, вместе с представленной тут же для убедительности хронологией характеристик состояния тела, неискушенному человеку можно было по бравому тону газеты сгоряча предположить, что, если так хорошо пойдет и дальше, то не исключается вероятность в конечном счете оживления самого вождя. Я отчеркнул «патрону» эту заметку, как самый шутливо-невинный образчик блудливого околонаучного оптимизма, коим просто так дурачат людей, прикрываясь для солидности своими учеными званиями, что частенько проделывал и Собчак. Было похоже: этой газетной публикацией преследуются какие-то неясные, возможно, узкопрофильные цели, во имя достижения которых в качестве рекламы используют объект действительно всенародного поклонения. Одним словом, даже отдавая должное труду самих ученых, общий фон со статьями выглядел не то что нелепо, но не совсем этично. Помню, Собчак, бегло просмотрев этот материал, внезапно уперся взглядом в цифру расходов, показывающую, во что обходится сохранение тела Ленина, после чего и стал повсюду выступать застрельщиком похода за необходимость сбережения народных денег, приводя прочитанное как пример неслыханной, с его точки зрения, ничем не оправданной правительственной расточительности. А сама идея с перезахоронением возникла у Собчака просто попутно, когда один «культтрутень» из числа вившихся вокруг него вымогателей покровительства, лелея мечту привлечь подольше внимание «патрона» к образованности своей обсыпанной перхотью интеллекта персоны, подсунул ему байку о предсмертном желании Ленина быть погребенным в кругу родственников. Этот тип с глуповатой улыбочкой, свойственной слабоумным либо уже начинающим впадать в идиотизм знатокам закулисной жизни по-настоящему великих людей, поведал «патрону» о виденном им, по случаю, каком-то письме то ли завещания вождя, разумеется, очень сильно "засекреченном коммунистами". Сей рассказ низколобого посыльного мира культуры, разукрашенного тройкой пучков волос, прилепленных к репообразному черепу, и носом, плавно ниспадавшим на небритый подбородок сладострастной формы, рассеченный похотливым вакхическим ртом, очень понравился нашему идеологическому спекулянту, и тот, как и положено такому «серьезному» ученому-юристу, мигом слямзив эту версию из распределителя слухов у распираемого похвальбой добытых знаний исторического осведомителя, выдал ее за плод своих многолетних, чуть ли не архивных, изысканий. Затем, без сверки с первоисточником, с превеликим удовлетворением довесил этим пассажем свою замечательную инициативку по сбережению государственных средств, выдаваемую чуть позже с разнокалиберных трибун, в зависимости от потреб внимающих, за некий план, первым и единственным пунктом которого было прекращение финансирования работ по сохранению тела Ленина в свете исполнения его же "собственного завещания", вместе с закрытием Мавзолея, а заодно и ликвидацией всемирно известного идеологического культового центра на Красной площади Москвы.

Для полноты описания этого маленького, но очень характерного личности Собчака этюда остается вспомнить: когда речь зашла об исполнении заявки Запада переименовать Ленинград, то «патрон», устремленный навстречу доходу, вмиг и без оглядки презрев результат столь любимого «демократизаторами» всенародного референдума, наглядно показавшего нежелание подавляющего большинства жителей нашего города изменять название места своего рождения и жизни, даже не вспомнил свой "план экономии народных денег" и скромно умолчал о многомиллионной стоимости такой, мягко говоря, исторически-масштабной глупости, чем один нанес непоправимый урон Отечеству. Истинное название операции превращения Ленинграда в Санкт-Петербург в финале собчаковского «блицтура» нужно будет определить обычному уголовному судье, а вовсе не суду истории, на который уповает Собчак в будущем, так же, как рассчитывает на «благодарность» разоренных им жителей, которая, по его мнению, не должна "знать границ". Ну что ж! Дай Бог, чтобы она действительно не знала границ!

Что до Собчака, прославившегося своей прямо-таки патологической склонностью к политперебежкам, то пусть описанное станет еще одним штришком к его уникальной способности корысти ради моментально, как хамелеон, менять цвет и отважно забывать, а точнее, безбоязненно выбрасывать из памяти, порой даже отрицать им же самим поставленные и обнародованные цели. При этом не считаться абсолютно ни с кем и ни с чем, а посему запросто и впопыхах, даже не заботясь о качестве, перекрашивать все социальные декорации без разбору.

Не стирается временем из памяти застрявшая своей звонкой емкостью для любого желаемого наполнения дивная фраза, походя оброненная С.Говорухиным12: "Россия, которую мы потеряли". Услышав ее всуе, я тогда даже не подумал уточнить, какой смысл вложил в нее именитый кинопублицист, твердо, по-мужски провозгласивший когда-то с экрана о невозможности "изменять месту встречи". В ту пору общность наших интересов мне казалась вне подозрений, а совпадение оценок и мнений было очевидным. Однако, спустя всего год, прочитав его одноименную с подаренной фразой книжку, не без удивления обнаружил почти полное расхождение во взглядах и позициях, причем с человеком, чей интеллектуальный уровень, бесспорно, очень высок, а дух патриотизма неискушаем. Каким идеологическим дурманом и измором можно было сбить с толку даже таких высокочтимых, талантливых, эрудированных искателей истины? Что заставило и как могло угораздить этот истинно-творческий цвет нашего народа принять болотные огни за маяки фарватера в светлое будущее? Тут сам собой возникал прожигающий сознание необходимостью поиска обязательного ответа вопрос: "Россия! Как и с чьей помощью мы тебя потеряли?!".

Сколько ни бейся — однозначного ответа не найти, ибо его не существует вовсе, так как на пути осмысливания и понимания свершившегося вступает в силу множество охранительных условий — рубежей безопасности страны, не преодолев которые нельзя было довести народ до сегодняшней, последней степени унижения, а тем более обесчестить и поставить Великую Державу на колени перед всем презирающим попрошайку злорадствующим миром.

Будучи непосредственным участником событий, я отчетливо помню: начиналось все с незаметно малого. Сперва кто-то тихонько выпустил в народ затертую в разных курилках, с чуждыми идеологическими клише и стереотипами, закаленную кухонными трепами и инструктируемую радиоголосами "пятую колонну", состоящую из обношенных невостребованностью нашего образа жизни, как правило, бородатых подстрекателей с душком неухоженного зоопарка. Затем осторожно навязали массам несмолкающие политические распри и перепалки, в горячке которых уже никто не обратил внимание, как какой-то «демократизатор» с очередной захваченной ими трибуны гордо констатировал, что "наконец-то к государственной кормушке подобрались честные люди!". Понятно, оговорился по запарке сирый малехо, но получилось все именно так, а не иначе. Дальнейшее представляется вообще каким-то невероятным:

— Каким образом в сердце нашего, гордившегося своим созидательным трудом народа, где издревле, еще с допетровских времен был всегда высоко чтим лишь талант трудяги, строителя храмов, умельца, подковавшего блоху, но вовсе не жирующего маркитанта, вечно презираемого и битого вместе с мышкующим купчишкой, смогла привиться собчачья психология официанта из возлерыночной шашлычной с унавоженным полом, заплеванным и засаленным вывалившимся изо ртов случайных гуляк харчем?

— Как получилось, что эти официанты вместе с мелкими лоточниками, а также фарцократией всех мастей, средь сутолоки оценщиков привокзальных «комиссионок», вперемежку с заведующими экономическими лабораториями трепанных отсутствием академизма вузов и разным другим сбродом подобного бросового человеческого материала под предводительством собчаков и прочих поповых с характерной им повальной тягой к стяжательству и воровству превратились в рафинированную, "созидательную социальную опору" для «возрождения» якобы порушенной советской властью страны? Безумие!

— Что заставило советский народ, как говаривал ныне покойный Лев Гумилев13, - "сильный духом этнос", — вмиг поменять шкалу нравственных ценностей, выработанных устойчивым мировоззрением, многолетним социальным опытом и укладом всей жизни, на привнесенные со своего плеча собчачьими единомышленниками приоритеты: лживость, лицемерие, предательство, тщеславие, моральная нечистоплотность в полном ассортименте и всех видов, цинизм, туземное преклонение и угодничество перед каждым богатым иностранцем, сочетающееся с брезгливым презрением к бедному соотечественнику, бесчестная скользкость и вертлявость всех помыслов, украшенная патологической страстью к казнокрадству? То есть, попросту говоря, практически без сопротивления произошла тотальная замена всех моральных заповедей нашего общества прямо противоположными одновременно с полной перелицовкой идеального образа, стремиться подражать которому воспитывали многие поколения. Но как и кто это смог осуществить, если естественным эволюционным ходом такие перевертывания мировоззрения с ликвидацией всех святынь невозможны?

— Как умудрились заразить, почти мгновенно, огромные разнослойные человеческие массы одной бациллой социального феномена, вызвавшей повсеместно эпидемию "безумия обогащения"?

— Каким образом только одним пустым импортным словечком «ваучер» в небывалых масштабах исцелили от умственной полноценности до этого вполне дееспособный народ, заставив его, словно дошкольников, магически поверить в расхожую прибаутку детских эстрадных иллюзионистов, выступающих на новогодних елках, которые, желая отвлечь внимание родителей от того места своего костюма, где спрятана очередная хлопушка с конфетти, любезно улыбаясь, скороговоркой сообщают пришедшим на праздник, что "деньги делаются из ничего"? Почему большинству не ясно, что "ваучерная собственность" абсолютно иллюзорна и совершенно неуловима, а сам этот «ваучер» выдуман вовсе не для справедливого раздела общенародной собственности, а как раз наоборот?

— Кто конкретно организовал этот всенародный «сверхмарафон» совершенно не подготовленных к такому «забегу» людей, вынудив их еще на старте побросать все привычные гаранты социализма: заботу и обеспечение детства, право на труд, почти бесплатный отдых, образование, лечение, жилье, социальную поддержку, спокойную уверенность в завтрашнем дне и многое другое, что, как и воздух, имея, не ценят?

— Почему уже на первом этапе этого «сверхмарафона», быстро раструсив в погоне за деньгами свои духовные ценности, никто не догадывается, что все угодили в обычное "беличье колесо" с наглухо захлопнутой дверцей, ибо весь «накрученный» по пути рядовым участником забега капитал тут же умело и сноровисто обесценивается галопирующей инфляцией, превращая деньги бегущих в аккуратно нарезанную сортовую бумагу, тем самым просто приспособив эту дистанцию "к рынку" для выматывания остатков народной энергии?

— Как удалось так быстро сформировать нужный социальный фон и атмосферу всеобщего помешательства для обеспечения более спокойных условий реализации сравнительно малой своре собчаков своих доходных афер?

— Чем сперва приманили, а ангажировав, науськали на защитников Родины москитную тучу всяких деятелей искусств разных форм: от совсем малых до сильно преувеличенных? Тех, кто всю жизнь ловко и благополучно паразитировали на шее трудового народа, а потому, к примеру, начисто подзабыли (если, конечно, знали), что в дореволюционной России, о потере которой они теперь навзрыд горюют, прикладываясь к головкам всех подвернувшихся микрофонов, скажем, артист в "табели о рангах" прочно занимал вполне достойное по тем меркам место: между столичным дворником и бродягой, вынужденным оформлять специальное разрешение при оседании на жительство в любом уездном городке, имевшем более двух колоколен! Даже в ту далекую пору, наперекор мнению нынешних «демартистов» с депутатскими мандатами в карманах, прекрасно разбирались в приоритете выращивания хлеба, добычи угля, строительства домов и кораблей над песнями с пантомимой.

И опять вопросы:

— Как было организовано отсутствие массового сопротивления трудового населения страны, которое благодаря «реформам» и активной деятельности всяких «реформистов» потеряло вместе со сбережениями буквально все? Почему молчит улица, а вместо этого народ, оглушенный воплями о дарованном ему праве на часть его же труда, радуется какому-то ваучерно-акционерно-мнимому владению призрачной собственностью неразличимой мизерности, а потому, в прямом смысле, абсолютно бесценной?

— Как навязали всем стыдливую ненависть к истории родной страны и широкомасштабную разоблачительную кампанию по выявлению "белых пятен" ее развития?

— Какой методикой удалось сложить у народа комплекс вины за прошлое, как и любое другое, небезупречное время, и заставить впасть во всеобщее неистовое покаяние, нанося этим невосполнимый ущерб настоящему и будущему собственной Родины?

— Для чего было нужно «демпропаганде» с беззастенчивой наглостью выдавать за "народных героев" шпионов и предателей всех мастей и калибров, а, к примеру, Матросова — легендарного паренька, грудью закрывшего вражеский пулемет, — за «уголовника-татарина»?

— Почему эта паскудно-гнусная выходка демпрессы не натолкнулась на взрыв народного гнева? Почему подлые глаза ее авторов не были залиты, как мочой, простым, но предельно ясным любому нормальному человеку вопросом о цели грязных намеков на национальность и прошлое парня, отдавшего жизнь за свою Родину? Видимо, невдомек этой демсволочи: не случайно, как они уверяют, упал паренек на амбразуру, а сознательно, ибо для настоящего человека, пусть хоть татарина, нет ничего дороже Родины.

— Как могло так случиться, что уже много времени кряду, на глазах у всех, при полной бездеятельности московской городской санэпидстанции юродствует, кликушествует и глумится над погибшими и еще живыми народными героями группка оттолацисных «демократов», благополучно стянувшая себе название у зазевавшихся в водовороте всеобщей вакханалии «Известий»?

— Почему народ позволил демсаранче вдрызг изглодать свое дерево жизни?

— Чем народ охмурили, чтобы, сбирая на свои демшабаши, заставлять его ликовать по поводу собственного обнищания и хором скандировать требование «углублять» нищету, придавая ей вид неких «реформ»?

— Как удалось достичь такого массового, прямо-таки клинического неведения относительно истинного маршрута, по которому волокут народ новоявленные «демиуды»?

— Что заставляет всех продолжать доверять разным «демсобчакам», уже не только ограбившим, но и предавшим страну вместе с будущим наших детей, внуков и еще не родившихся правнуков? Да что там страну! Они предали целый континент! Эпоху! Народы!

— Почему до сих пор нет намордников с номерными ошейниками на псах, вопреки воле народа разорвавших СССР? А возникшие госграницы между домами живущих в одной деревне никого сильно не беспокоят?

— Как смогли вдолбить в головы людей называть «бизнесом» и "общечеловеческими ценностями" триумфальный путь своих детей на панель?

— Откуда берутся и кто организовывает массовые восторги при виде выползания из всех подпольных щелей обыкновенного мелкого спекулянта? Которому новые власти разрешили не только в открытую, но еще и с громкой официальной помпой перепродавать втридорога людям все, произведенное их же руками, провозгласив подобное панацеей от "прокоммунистических народных бедствий прошлых лет".

Думаю, что ответивший на этот, пусть даже далеко не полный перечень вопросов может по праву считаться классным специалистом развала государств и смены устоявшегося общественного строя любых стран, причем вопреки желанию народа.

Ход событий, свидетелями и участниками цепи которых мы все являемся, аналога во всемирной истории не имеет, и потому закономерностями эволюционного процесса не объясним даже только потому, что любая форма эволюции, то бишь развития, не может смахивать на суперабсурд. Иначе, если так пойдет дело дальше, то недалек день, когда наш Президент, избранный, как все уверяют, "демократическим путем", возьмет да обвинит свой же народ в контрреволюции и потребует, к примеру, возвратить всех в капитализм заодно со сменой Конституции страны, быть гарантом беспрекословного соблюдения которой клялся публично при своей «инаугурации» — слово, каким «демократы» в целях всеобщей путаницы обозначили понятие вступления его в должность.

Подозрения любого здравомыслящего человека об управлении из-за рубежа процессом нашего уничтожения имеют, вне сомнения, объективную основу. Иначе не смог бы, скажем, возглавить ведомство внешней разведки России — святая святых безопасности любой страны — субъект, бесспорно, враждебно настроенный к государству, интересы которого призван защищать. Причем, если В.Бакатин, возглавив КГБ СССР, оказался обычным, даже не снискавшим уважение заокеанских хозяев предателем, кстати, так же, как и Горбачев, из бывших секретарей обкома, по сравнению с «делами» которого измена приснопамятного Пеньковского выглядит не более чем проказливой шалостью, то презревшего профессиональные навыки Е.Примакова до сих пор с помпой и восторгом шествуют во вражеском стане. Выходит, есть, за что, ибо враги, в отличие от нас, практичны. Я сам был тому свидетель, когда проезжал по Бродвею в Нью- Йорке и увидел на фасаде одного из самых престижных отелей наш флаг. На вопрос о причине официально не объявленного стягового парада осведомленный американец, снисходительно улыбнувшись, пояснил: "Приехал наш резидент в СССР Примаков за наградой!". Я вспомнил о нем, вовсе не желая разжигать межнациональными страсти и топтать иноверцев, но ведь любому не трудно представить себе всю нелепость и потому невозможность назначения главой, к примеру, израильской разведки «Моссад» русского или, скажем, татарина. А если к тому же, что, в принципе, уму непостижимо, он подружится с Ясиром Арафатом, да еще получит награду от Палестины либо другой, враждебной Израилю страны, то участь такого предводителя разведчиков, надо полагать, еврейский кнессет решит незамедлительно, дабы защитить свой народ и государство от, по сути, того же ограбления. Нам же подобный «свих» навязано считать за норму. А раз так, то стоит ли удивляться частоте и скорости побегов советских разведчиков на Запад. Они ведь тоже люди, которые, надо думать, лучше других знают и понимают не только зачем, но и каким образом выкалывает враг глаза нашей стране, лишая ее столь необходимого любому государству зрения внешней разведки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

После того, как нашего «энциклопедиста», исходящего исступленной злобой и ненавистью к СССР, под видом неутомимого мемуариста, превосходящего глубиной своих сочинений всех ему подобных, закупили западные хозяева, их прежний дружелюбный тон тут же сменился снисходительно-поучительным и обязательным инструктажем, на который Собаку было предписано регулярно прибывать. Надо отметить, что Собчака, как когда-то и Пеньковского, инструктировали почти всегда в Париже, куда он и вынужден был зачастить. Видимо, наезды эмиссаров ЦРУ в Ленинград посчитали небезопасными, так как еще был жив КГБ СССР. Несмотря на личный контакт «патрона» практически со всеми наиболее влиятельными членами французского правительства и городского управления Парижа, которым Собчака представил граф Сергей Пален — замечательный представитель истинно русской исторической диаспоры во Франции, — антисоветским инструктажем ленсоветовского перебежчика занимался все тот же «обердиссидент» А. Гинзбург, существующий много лет вместе с газеткой "Русская мысль" на деньги ЦРУ, о чем раньше часто писали, что, кстати, он и сам не скрывал при вербовке очередного залетного журналиста, желавшего подзаработать. Об этом, к слову, захлебываясь от восторга и гордости, как-то «нардепам», сгрудившимся вокруг известной лестничной урны, поведала некая Зеленская, именующая себя "свободной, независимой публицисткой". Алчный огонь, разожженный в глазах "народных избранников" названными ею суммами гинзбургских гонораров, не дал возможность курильщикам попутать Зеленскую с плевательницей. А некоторые даже не удержались и тут же высказали горячее желание сотрудничать с црушным благодетелем.

Справедливости ради, требуется уточнить: самого Собчака вынужденные встречи с Гинзбургом отнюдь не завлекали, а, наоборот, сильно раздражали иунижали, ибо «патрон» себя явно переоценивал, считая, что в роли его инструктора-консультанта должен выступать сам Буш или, на худой конец, какой-нибудь Миттеран, но не облезлый Гинзбург с несменяемыми, несмотря на обширность диапазона обсуждаемых тем, неизвестно откуда взявшимися советниками в одинаковых каталожных костюмах. Возможно, не только масштабная малозначимость самой персоны Гинзбурга, но еще его покровительственно-безапелляционная манера общения вызывала у «патрона» глухой протест и антипатию. Этот ярый, заслуженный ветеран-антисоветчик оплачиваемое сотрудничество Собчака воспринял явно не за подвиг «патрона» во имя чего-то, а как само собой разумеющееся дельце, очень даже, с его точки зрения, свойственное подобным нашему юристу типам, о чем Гинзбург не преминул откровенно и без обиняков, с удовлетворением единомышленника сообщить вслух во время одной из первых встреч, таким образом приравняв Собчака к рядовому предателю, хотя наш профессор считал себя в этом смысле выдающимся.

Свою довольно-таки нахальную уверенность в безошибочной оценке личности «патрона» офранцузившийся потомок Иуды Искариота подкрепил законодательным в таких вопросах мнением американцев о некоторых необходимых качествах человека, который захотел вдруг стремительно разбогатеть: тщеславие, алчность и невежество. Такой неполный набор у Собчака был в избытке, настоянный на академизированной временем уверенности: "Сколь ни кради — все мало".

Общая тематика встреч Собчака с однотипнокостюмными людьми Гинзбурга (говорили больше они, а «патрону» полагалось слушать) сводилась к ознакомлению невского засланца с конкретными направлениями его деятельности, способствующей поставленным заокеанскими хозяевами целям развала нашей страны (это было объявлено прямо и сразу), которые вовсе не касались поименной продажи за бесценок общенародной собственности города. Такие задачки ставились и обсуждались с Собчаком в другой компании.

Один из подручных Гинзбурга (а может, он сам был их подручным, что не исключено, так как "табель о рангах" ЦРУ не предъявлялась) по своему поучительному, не терпящему возражений менторскому упорству походил на трамвайного вагоновожатого времен НЭПа, целый день продирающегося сквозь колхозный рынок. Он, это чувствовалось, знал русский язык, но грамотно скрывал. Второй же обладал ухватками гостиничного швейцара, говорил напрямую не очень приятные Собчаку вещи, однако при этом лучезарно улыбался, из чего можно было сделать вывод, что это настоящий американец, и даже не в первом поколении. Зачастую он довольно опрометчиво совался в разговор, потряхивая ухоженной головой, словно мокрый пудель, забежавший по недосмотру на спортплощадку и пытающийся хватать летящие по дорожке кегельбана шары. В общем, вел себя кое-как. Они оба, при содействии Гинзбурга, вдалбливали Собчаку методом зубрежки до головной боли прописные истины по всему спектру целей, что заметно раздражало «патрона», видимо, считавшего оплату потери своего достоинства произведенной не сполна.

— В свое время Петр Великий, собрав железной рукой земли в единое сильное государство, повелел грядущим поколениям славу Отечества беречь и приумножать, — начал в убогом стиле юродивого полушутя вещать своему курсисту начитанный Гинзбург, такой манерой, видимо, желая проверить стойкость платного предательства бывшего соотечественника. — Наша задача обратная Петровой: развалить эту страну до первоначального состояния, то есть вновь до удельных княжеств и воеводств — сиречь областей. День, когда первобытные пастухи огородили глыбами камня пространство для защиты своих жен и скота, принято считать закладкой государственности. Именно с того же момента лучшие умы рода человеческого непрестанно стали ломать головы над тем, как эти пространства изменять и их обитателей изничтожать. Надо сказать, что на сегодняшнем историческом этапе в поисках универсальных решений разгрома сделаны заметные успехи и накоплен значительный опыт, позволяющий с гарантированной степенью результативности предложить вам, господин Собчак, готовый арсенал приемов и средств, достаточных для уничтожения социализма и окончательного распада СССР на запрограммированные нашими специалистами мелкие части, обеспечивающие необратимость восстановления его в единое целое.

— Хотелось бы, — давил Гинзбург голосом, с присвистом прорывавшимся сквозь изъеденные гнилым дыханием зубы, — чтобы мы с вами под "общечеловеческими ценностями", почитаемыми в цивилизованных странах, единодушно понимали разделение мира на две категории людей. Одни, имеющие деньги и власть, считаются честными и приличными, а другие, ничем не владеющие, являются рабочим скотом и быдлом. — Собчак согласно кивнул, выражением своего лица давая понять, что справедливость такого разграничения у него лично никогда сомнений не вызывала.

Гинзбург собчачий кивок о готовности служить воспринял с легкой ухмылкой и продолжал:

— Сложность затеянного, самого грандиозного за всю послевоенную историю предприятия состоит не только в достижении стратегической цели по полному и окончательному уничтожению СССР, но и необходимости решить целый ряд задач чисто тактического характера, архитрудной из которых представляется преодоление сопротивления так называемого "советского народа". Эту, почти трехсотмиллионную толпу из более-менее сносной сегодняшней ее жизни нужно умудриться без лишних выстрелов «уговорить» перейти в нормальное для такого скота бесправное состояние, чтоб в итоге вся эта «совсволочь», как оказание неимоверной любезности, восприняла готовность Запада перерезать им глотки.

Тут Гинзбург разразился многословной тирадой, поясняющей значение русского слова «сволочь», воспринятого Собчаком по безграмотности за площадное ругательство. Оказалось, что «сволочью» во времена Петра Великого называли нужный для какого-нибудь конкретного дела мастеровой люд, сволакиваемый с этой целью в одно место.

Затем престарелый диссидент, показав глазами в сторону покуривающих вперемежку с глотками опостылевшего кофе, но внимательно прислушивающихся к русской речи кадровых консультантов, сказал, что у этих ребят заготовлен четкий, скрупулезно просчитанный план разнообразных, тщательно разработанных мероприятий, одним из которых является организация запуска под "кожу совковой идеологии" сильного всепожирающего вируса, как когда-то говаривал волосатый Маркс, "фурии частного интереса". Ибо именно эта «фурия», согласно расчетов, должна будет в дальнейшем растерзать не только советскую идеологию, но и всю страну в целом, где в итоге капитализму даже не нужно будет побеждать вооруженным путем социализм, а останется просто отменить его «волеизъявлением» самого же побежденного этим вирусом народа.

— Очень хорошо, мистер Собчак, что вы сразу перешли на нашу сторону, — встрял в гинзбургский монолог один из заокеанских друзей, небрежно срезав пепел сигареты прямо о край блюдца. — Это даст возможность всем вместе добиться в кратчайшие сроки великолепного эффекта, а также вам принесет колоссальный личный успех, ибо не нужно будет ничего подправлять и терять время на переделку.

Выслушав и поняв сбивчивый перевод диссидент-инструктора, Собчак нахмурился и стал нервно-машинально крутить чашку с остывшим кофе. Бестактность констатации во всеуслышание самого факта "быстрого перехода" его на чью-то сторону была оскорбительно-очевидной. Это покоробило «патрона», тем более что аудиозапись «дружественной» беседы в этом захламленном разной аппаратурой офисе, скорее всего, велась, потому Собчак предпочел помалкивать, и было желательно, чтобы публика, любовь к которой с первого взгляда явно не стряслась, обошлась без фиксирования вслух даже его фамилии. Разные мысли с раздражительно-глухой медлительностью крота поползли в мозгу нашего «суперинтеллектуала». Считая себя непревзойденным мастером пустого звона, столь любимого ротозеями, он вовсе не хотел, чтобы его досье, находящееся сегодня неизвестно в чьих руках, ломилось от случайно оставленных следов и оброненных фактов, которые в случае дальнейшей огласки могли изуродовать собчачий политический портрет до неузнаваемости и навсегда.

Гинзбург это почувствовал. Поэтому, желая чуть смягчить шлепок по кокетливому самолюбию "своего земляка в прошлом", он жестом руки приостановил готовившегося что-то еще добавить американца и продолжил сам истекать злобой наставлений, рекомендаций и рецептов, но более осмотрительно-конструктивно:

— Как известно, время стирает даже цивилизации. Наша же общая задача — просто значительно ускорить его бег, чтобы еще при этой жизни добиться развала СССР, а затем помочь превратить Россию с ее сильно развитым космическим и атомным потенциалом в дореволюционную колымагу, влекомую конями апокалипсиса к исторической пропасти. Притом не следует забывать: все народы — эти колоссальные этнические отары баранов — созданы именно чтобы их дурачить. А для облегчения пастушечьего труда по оболваниванию и без того баранов давно и успешно используют средства массовой информации, то есть СМИ, как у вас именуют MASS MEDIA. Это также понимал картавый проповедник идей марксизма в России, некто Ульянов-Ленин, где-то когда-то заявивший, что "самым острым оружием" его партии является печать. С тех пор СМИ сильно усовершенствованы, и сегодня они представляют собой по-настоящему грозное оружие. Поэтому выбить из рук коммунистической власти в СССР это оружие и подчинить его нашим целям будем считать первоочередной задачей.

Снисходительно-игривый тон шефа парижской газеты "Русская мысль" вкупе с формой изложения темы, свойственной больше гвардейским капитанам, а также его синагогальные манеры воздевания во время монолога рук к небу, да еще сомнительная репутация — все это, вместе взятое, сильно задевало, саднило и формировало безотчетную неприязнь, мешающую внимательно вникать в смысл сказанного, однако Собчак, помня об активном участии Гинзбурга и полученных «патроном» будто бы за свою книжку первых миллионах долларов, помалкивал без возражений, упершись рассредоточенным взглядом в стекло припыленной сигаретным пеплом столешницы.

Парижского классика высокой остервенелости, воодушевленного собчачьим послушанием, понесло дальше:

— Сперва демпрессе своим постоянным пылким возмущением по любому мало-мальскому поводу, а то и просто без него, необходимо поддерживать и развивать недовольство населения коммунистами. Для чего все негативные явления и процессы, пусть даже естественные, неизбежные в любом обществе, функции которого не всегда благородны, нужно непременно связывать с их именем, как бы порой нелепо это ни звучало. Следует обрушить на головы так называемых "советских людей" тысячи тонн газет разных названий, чтобы они вместе с телевидением и радио беспрерывно выдавали одну и ту же нехитрую, а главное, универсальную антикоммунистическую жвачку для всех без исключения социальных групп и слоев этого беспородного советского скота. Таким массированным газетно-телевизионным ударам нужно произвести окончательное оглупление многомиллионной толпы, чтобы это стадо, вежливо именуемое коммунистами "дружной многонациональной советской семьей", возненавидело своих вчерашних пастухов и не заметило, куда его погонят «демократы» по предначертанному Западом пути разгрома, осуществляемого нашими друзьями методом заранее дозированных экономическим ядом реформ, которые в итоге существенно поспособствуют внезапной необратимости смены самого режима. Крайне важно, чтобы весь этот «совсброд» воспринял наши реформы за дорогу к "светлому будущему", дабы никто не обращал внимания на лишение «совтолпы» всех ее прав, а также на презрение справедливости при делении богатств вашей страны, которое будет осуществлять сформированная у вас под международным контролем правящая группировка.

Для достижения этих конечных целей сейчас необходимо больше лицемерить, врать и обещать все, что угодно, а также азартно клясться на всем, включая коран, лишь бы удалось распылить, разметать концентрацию общественного мнения, будь то "трудовой коллектив" или, скажем, "беспартийное сообщество". Вот тогда победа над населением вашей страны будет нам обеспечена.

— Вспомните, — глумился Гинзбург, — одна лишь подмена на прошедших выборах «производственного» принципа «территориальным» убедительно показала правильность такого пути, ибо мандаты получили вместо истинных, а потому трудно сокрушимых, выразителей интересов трудовых масс всякие милые нашему сердцу абсолютно безыдейные завсегдатаи неизвестных курилок и герои кухонных «трепов», то есть шантрапа, которая, к примеру, запросто безо всяких угрызений могла сменить вместе с верой любую православную икону на медного будду или натертый до блеска таз из азиатских курилен и хурулов. Поэтому, что касается такого пустяка, как уничтожение самого социализма, то теперь на их помощь мы всецело рассчитываем. Правда, эта "омандаченная публика", Гинзбург со смаком произнес такое выражение, чем намекнул о своем бесспорном авторском праве на производные от слова "мандат", — тоже представляет собой в некотором смысле известного всем мавра, который, "сделав дело, должен будет уйти". Так и тут. Как только эти "избранники народа" — владельцы обтрепанных пуловеров, сохраняя видимость соблюдения Конституции, проголосуют за выдвинутых нами людей и, таким образом, окончательно сформируют всю вертикаль исполнительной власти, которую можно называть для отвода глаз «супердемократической» и «президентской», так их тут же нужно будет немедленно разогнать на всех уровнях, чтобы исключить обратимость совершенных этой шушерой «преобразований» в случае ее прозрения. Причем разгон депутатов легче всего осуществить под истеричные крики СМИ о необходимости "сильной власти", якобы способной преодолеть предварительно хорошо организованную с их же помощью разруху. Эту пропагандистскую кампанию желательно проводить напористо, но аккуратно, дабы не дать возможность "народному быдлу" опомниться и научиться отличать власть пророка Мохаммеда от власти его осла.

"Ну что ж! Совет этот по-солдатски лапидарен", — отметил про себя Собчак, не препятствуя пакостному энтузиасту продолжать назидать:

— Все ваши замшелые апологеты прошлого еще помнят о совести, чести, долге и патриотизме. Эти понятия крайне вредны при воспитании нового поколения, поэтому подобные настроения нужно с помощью тех же СМИ истреблять до полного искоренения. Если удастся вдолбить в мозги молодежи, что Родина там, где голубые унитазы и хорошо живется, то тогда мы обеспечим не только разрыв преемственности поколений, но и невозможность реанимации сильного государства впредь. Очень хорошо для организации идеологического раздора и разрушения государственного строя бросить в толпу какой-нибудь, пусть даже наскоро сработанный гаденький проектик новой Конституции. Это великолепно парализует действующую Конституцию страны и откроет широкую дорогу любым ее нарушениям, что даст возможность сперва подготовить «стадо» за счет полемической разрядки напряженного сопротивления «баранов», не желающих ликвидации социализма, а затем можно будет смело наградить «совбыдло» любой, угодной Западу Конституцией, закрепляющей нашу общую победу и проводящей четкую выпуклую параллель между уже бывшим "советским человеком" и гориллой. Рекламируя новую Конституцию, не смущайтесь громких и грандиозно-лживых обещаний. Они производят хорошее впечатление, а сам лгун обычно преуспевает за счет общественной глупости.

На сильно заношенном лице Гинзбурга возникла гримаса наподобие улыбки, но тут же разутюжилась:

— Для создания обстановки всеобщей путаницы наравне с вариантом новой Конституции нужно выдвигать как можно больше самых разнообразных бредовых экономических идеек, моментально по команде расклевываемых СМИ и уже в виде птичьего помета для зашторенных мозгов распыляемых над толпами. При этом заботиться об устойчивости самих идеек не следует, помня пример голландского еврея Боруха, более известного под кличкой Спиноза, орудовавшего несколько столетий назад. Если слышали, этот Борух — Спиноза предложил свою, философскую систему, тут же отвергнутую другими, что, однако, не помешало ему прочно занять достойное место в анналах истории, — явно подыграл «патрону» Гинзбург, чувствуя безмерное тщеславие продолжающего упорно помалкивать Собчака.

— Под видом инициирования "рынка", — витийствовал дальше чреслисто-стареющий гигант диссидентской мысли, — необходимо полностью отпустить цены на все, но в первую очередь на основы их образования, одними из которых являются энергоносители и некоторые виды промышленного сырья. Эта идея в своем зародыше станет грандиозным надувательством и разрушит дотла сам механизм социалистического ценообразования. Полагаю, возможно, господин Собчак знает, что рыночный механизм ценообразования запускается вовсе не снятием ограничения и контроля за ценами. Скорее, совсем наоборот: доведением объема товарной массы до существенно превосходящего покупательский спрос уровня. Причем это делается, разумеется, не за счет снижения самого спроса, вызываемого, как правило, именно недостижимым рядовому покупателю ростом цен, ведущим к общему обнищанию населения, а увеличением производства и выпуска товаров, что, если удастся развалить вашу промышленность, станет просто невозможным. Нам же этот обман с гигантским скачком цен нужен лишь для моментального превращений в пыль всех трудовых сбережений вашего населения (что, к слову, уже будет немало) и организации общей катастрофы денежно-банковской системы экономики СССР. Тогда в дальнейшем никто и ничто уже не сможет помешать беспрепятственной интервенции и оккупации вашей страны американским долларом, который, в свою очередь, под видом скупки поможет осуществить по дешевке, а точнее, практически бесплатно передачу в руки западных хозяев всей основной недвижимости или, как у вас выражаются, "народной собственности, то есть: фабрик, заводов, транспорта, связи, аэродромов-космодромов, ну и остального прочего понастроенного за все годы советской власти промышленного и научного потенциала, дающего право любому государству не только называться, но по-настоящему быть независимым. И пока Россия не создаст свою новую опорную базу недвижимости, разоренная страна будет игрушкой в руках коалиции сильных государств, которые, несомненно, сделают все возможное, чтобы это отстраивание не состоялось, дабы не дать вашей стране подняться с колен.

— Значит ли это, что на основной период реализации предлагаемого вами плана требуется приостановить все виды строительства? — тихо вымолвил наш «супердемократ» — кандидат в кадровые «оберпредатели».

— Нет! Ну зачем же все?! — развеселился угодливой реакции патрона собчачий инструктор. — В настоящий момент, к примеру, силы подрядных организаций можно бросить на сооружение всяких новых тюрем и застенков в венецианском духе с привкусом инквизиционного трибунала старой Севильи. Думаю, они в скором времени очень пригодятся.

Неслышно в комнате появилась барышня с фигурой королевы геометрии и молча заменила опустевший кофейник. Ее экстерьер, с грудью, вздернутой ввысь бюстгальтером неведомой конструкции, а также нижнюю часть тела — мишень своих устремлений — Собчак тут же, несмотря на всю бедоносность проводимого инструктажа, разукрасил огнем желаний, направив мысли по пути, который, судя по всему, помощнице "заслуженного борца с СССР" должен был нравиться. Однако служащая на «патрона» даже не взглянула, поэтому он вынужден был вновь углубиться в оргию молчаливого слушания. После смены кофейника Гинзбург пожелал немного пофилософствовать и разговелся панегириком об основах мироздания, не подозревая степени наивности представлений Собчака о "параллаксах звезд", сведшей его восприятие к уровню сидевших с не вынимаемыми изо рта сигаретами, не говорящих по-русски, калиброванных црушных вербовщиков. Правда, Собчак из всего метагалактического сумбура, описанного Гинзбургом, уразумел, что при помощи тех же СМИ нужно будет заставить народ СССР гнаться за призраками и грезами, морочить голову обманчивыми образами, способствовать размножению религиозных сект, чтобы не допустить концентрации веры только в одного Иисуса Христа, дабы не восторжествовали среди людей Истина и Непреложность, которые, по мнению присутствующих консультантов, могут сильно помешать уничтожению Союза. Также было ясно, что для достижения желаемого собравшимся результата самому Собчаку нужно, оплевывая все советское, сеять повсюду заблуждения, нелепости, организовывать парады обманов и глупостей, открывать конкурсы невежества и бессмыслия, чтобы на путях патриотических, народоохраняющих течений создать завалы человеческого тупоумия и злобы.

Собчак, внимая разговору, сам исподтишка, украдкой разглядывал вдохновителя "Русской мысли". Судя по постоянно мокрым губам и другим характерным отпечаткам беспутной жизни, Гинзбург, вероятно, был страстным охотником до девок, но время сильно утихомирило его порывы, переведя в разряд сладострастного ухажера без потенции с рожей старого дога.

— Не следует забывать нехитрую закономерность, — вернулся Гинзбург к идее взвинчивания цен в СССР, — именно рынок образует цену, а не наоборот, отпуск цен создает рыночные отношения. Чтобы такое не уразуметь, нужно быть Явлинским14 или каким-нибудь Абалкино-Шаталиным. Поэтому во имя достижения наших конечных целей этот постулат нужно тщательно скрывать, дав задание СМИ постоянно талдычить прямо противоположное, чем окончательно «засрать» (выражение Гинзбурга) мозги «совтолпе», чтобы низвести осознание людьми происходящего до уровня психологии мокрицы дворцовых подземелий, которая убеждена, что сами дворцы построены именно ради сырости их подвалов и поэтому никому не нужны.

Если эту глупость удастся прочно втемяшить в головы под перманентный телевизионно-газетный звон о том, что социалистическая госсобственность якобы «ничейная», то тогда, преодолев этим всеобщее возмущение истинных владельцев, можно будет легко и безропотно отобрать ее у вашей страны, для острастки втянув население в спектакль с каким-нибудь «акционированием» либо другим видом раздела. Не секрет, что даже теоретически, то есть в принципе, невозможно поделить собственность, созданную совместными трудами рук нескольких поколений жителей страны, поэтому чем азартнее организовать ее мнимый раздел, тем эффективнее будет нанесен ущерб промышленному потенциалу вашего государства.

Разгром банковского дела, так сказать кровеносной системы экономики любого государства, следует начинать, — вещал неутомимый в подлянке диссидент, — с задержки платежей и расчетов между предприятиями, прекращения кредитования, а также с пламенных призывов к безудержному росту зарплаты, что сделает агитатора за чужой счет еще более популярным в народе, но приведет к взрыву себестоимости, разумеется, в сторону ее резкого роста. Далее произойдет замедление скорости оборачиваемости денег, а заодно со взлетом цен сами оборотные средства будут сожраны выпущенной на свободу гиперинфляцией, что блестяще парализует всю промышленность, доведя до конвульсий навязанное нашими «демократами» желание России войти в мировое сообщество, где она окончательно окочурится со своим обморочным рублем, который в результате оккупации экономического поля страны долларом превратится в обычный фантик. Одновременно желательно не забывать и постоянно через СМИ поощрять толпу на погромы коммунистов со всеми их институтами власти. При этом не только выискивая, но даже приписывая им все свои промахи. Эту кампанию нужно сопровождать широкой рекламой, вбирающей в себя понятия агитации и пропаганды антикоммунистических взглядов, которую СМИ нужно разыгрывать в духе несусветных комедий, остро пахнущих бедой, чтобы выработать у вашего народа-быдла под видом некоего идеала «демучености» мазохистское наслаждение от сознания своего бесчестия, лишенного всяких сомнений, ибо животным сомневаться не положено. Вот тогда место на кладбище станет первой и единственной собственной недвижимостью всех представителей "советского народа".

Собчак согласно кивнул.

— Экономистов типа Гайдара15, Явлинского и других тщательно подобранных энциклопедических убожеств конопатого ума, прошедших специальное тестирование у наших заокеанских друзей, — продолжал вещать зоологический ненавистник СССР, — желательно всячески поддерживать, а также поощрять затеваемые ими бесконечные перемены-реформы, вперемешку с жаркими всесоюзными спорами, например, о "стоимости мебели в горящем доме и способах более эффективного ее использования во время пожара". Это будет великолепно сбивать с толку рядового обывателя и, в итоге, с его молчаливого согласия поможет сформировать новое, абсолютно бездарное правительство, сплошь состоящее из низколобых кретинов, малограмотных воров да небывало порочных лицемеров, которые, прикрываясь своей поголовной неопытностью, способны будут лишь беспрепятственно грабить и все разрушать одновременно, невиданно расширяя коррупцию сверху до самого низа.

Кроме этого, необходимы максимальные усилия для создания условий повсеместного прихода к управлению районами, городами и областями агрессивных идиотов, инициативных дураков и простых мерзавцев, презирающих неворующих, а потому решительно настроенных стремительно обратить всюду в прах устои права, правосудие и законность. Этого крайне важно добиться на весь переходный период «демократического» управления катастрофой СССР и до запланированного нашими друзьями конечного результата распада Союза на не менее, чем семьдесят два кровоточащих сепаратизмом куска, крушащих друг дружку, но уже под маской суверенитета. Поэтому необходимо советскую правовую машину сперва подавить, чтобы вам самим не угодить под ее колеса, а затем подчинить нашим целям устранения неугодных, препятствующих окончательному «реформированию». Дабы они не мешали специально отобранной нами разной бездарной мрази в этой веренице плутовато-вороватых бездарей, озаренных лишь вспышкой сумасшедшего карьеризма, возвыситься из безвестности на первые посты в разрушаемом государстве и разорить его дотла. Учитывая, что честность не является природным свойством человека, а на ее воспитание уходят долгие годы, усилия и искусственные средства, ваши «демократы» успеют советскую госказну мигом растащить и превратить в кучу, засиженную тучей новоиспеченных взяточников. Эти ребята своей вороватой бездарностью быстро покроют Союз кровью и развалинами, что им и поручается. Для ускорения всего процесса требуется как можно быстрее порушить старые институты власти и издать за год всяких противоречивых указов-распоряжений, приказов больше, чем, скажем, было собрано в период царствования императора Юстиниана. Такое скороспелое законотворчество нужно осуществлять под сурдинку СМИ о том, что, мол, именно недостаток новых законов мешает советским людям быть счастливыми, для чего всячески подстрекать «депутатов-демократов» вредоносить за счет злоупотребления своей законодательной властью. Этого не мудрено добиться, учитывая, что теперешние Советы, избранные по нашей схеме на основе только лишь одного территориального принципа, мнением подавляющего большинства депутатов отражают бестолковую посредственность толпы, из которой возникли, и поэтому обречены, ибо не способны умело повелевать. Они натолкнутся на полное неповиновение, считая его круговым предательством, а потому вместо дела станут шарахаться в разные стороны, непримиримо-злобно склочничать меж собой, пережевывая туманные и множественные идеи. Примирившись со своей беспомощностью, они примутся просто говорить, вместо того чтобы действовать. Вам, господин Собчак, нужно задавать всюду тон бесталанного пустого краснобайства, ибо талантливость способна внести ясность, что для нашего общего дела чрезвычайно вредно. Надо отметить как положительное явление: многие «демократы-депутаты» уже наловчились говорить так, чтобы ничего толком не сказать, поэтому те, кто поумнее, для поддержания общих иллюзий будут вынуждены лгать более изобретательно и больше других, пока не заткнутся под бременем всеобщего подозрения. Таким образом, самые умные станут самыми презренными. А если же среди них подвернутся достаточно умелые, чтобы попытаться спасти Союз, то их умение все равно не поможет, так как наши друзья и ваши «демократы» не оставят им времени, которое, несомненно, является канвой всех великих предприятий.

Тут Собчак попытался запомнить дословно это понравившееся ему своей софистикой высказывание, хотя было заметно, что Гинзбург его тоже у кого-то спер.

— После развала СССР, — картавил дальше хозяин парижского антисоветского притона, — унизительное положение страны лишит полностью бодрости ее защитников, но внушит ужасные честолюбивые помыслы всем идиотам. Советы всех уровней будут требовать от сформированного по рекомендации наших друзей бездарного правительства исполнения своих смутных желаний, реализовать которые по неумению они сами не в состоянии, как, впрочем, и кретины-министры вместе с остальным ворьем исполнительной ветви власти, поэтому, в отличие от сказочного Эдипа, они будут один за другим пожираться стоглавым Сфинксом за неумение разгадать загадку причины катастрофы государства. Правда, ключ к ней наши заокеанские друзья не дадут самому Сфинксу, то бишь главе исполнительной власти. Поэтому Президент, или как его там обзовут, подменяя дело министерской чехардой, будет вынужден плодить глупейшие указы, вводя этим в абсолютное заблуждение ваш «совдемос» ("патрон" невольно отметил про себя, что вместо «быдло», "скота" и т. п. «радушный» собеседник впервые так почтительно поименовал "советский народ"), заставляя людей считать законы источниками всеобщего благополучия или, наоборот, нищеты общества, таким примитивным обманом приписывая слишком большую, совершенно не свойственную им силу. И даже если предположить, что «демос» знает, чего хочет, то обезглавленный, а точнее, руководимый рекомендованными нами кретинами, он не сможет ничего исполнить и ничем вашим «демократам» помешать. Воровства чиновников не нужно бояться, наоборот, СМИ желательно представлять его ярким, особенно в свете скандалов. Ведь трудно что-либо скрыть при так называемом "демократическом правлении". Таким образом, по вине пойманных, подозрению будут подвергнуты все, что еще больше ослабит страну, парализовав общественные производительные силы инфекцией всеобщего недоверия.

(Забегая вперед, хотелось бы заметить, что нельзя нынешнее российское правительство назвать полностью неспособным, так как хоть одно распоряжение оно все же выпустило "разумное и значительное", защитившее содержателей игорных притонов от притязаний не оформленных патентом «наперсточников», что, вероятно, было, по мнению руководства страны, самым важным и своевременным государственным делом. — Ю.Ш.)

— Уместно ли говорить, — плел свою паутину доминатор международного сионизма, — что главный фигурант на роль Сфинкса в разваливаемой России пока не совсем ясен. В создаваемом нами хлеве яркая личность Президента вовсе не нужна, достаточно, чтобы его, среди прочих «свиней», можно было бы легко определять хотя бы по шляпе. Портретную галерею вождей СССР послесталинского периода с поочередно деградирующими рожами необходимо завершить довеском такой хари, чтоб даже внешность подтверждала вывод об окончательном разложении как самой личности, так и страны в целом.

Услышав такое, у нашего бесспорного кандидата будущего отборочного тура на предъявление обвинения за содеянное от радостного предчувствия охолонуло внутри: вдруг поставят на него!

— Горбачев16 для этой цели уже не подходит, — не заметив просительно вспыхнувшего надеждой взора «патрона», продолжал Гинзбург, — он свое отработал. Ему пора сматываться и перебираться на Запад. Что касается Ельцина, то, как считают советологи наших друзей, он в определенном смысле очень токсичный политик, однако ему странно везет. Тузы в его руках оказываются чаще, чем это допускает теория вероятности, и когда стены дома его карьеры рушились, он всегда почему-то оказывался снаружи. Несмотря на многолетний номенклатурный блеск и славную партийную карьеру, а также врожденную недопустимость, чтобы хоть малая доля власти и похвал перепадала другим лидерам, что, по всей видимости, воспринимается им как возмутительное личное оскорбление, укрепление его позиций до окончательного развала всей страны представляется неизбежным. Это укрепление, невзирая на его уверенность, что жизнь без пороков — сплошное томление и скука, основано на психологии все тех же «баранов», которые предоставляют себя охотнее стричь старому пастуху из опасения, чтобы другой неизвестный не принялся стричь их еще круче. От СМИ для поддержки Ельцина требуется тут лишь небольшая помощь в распространении забавной выдумки о том, что альтернативы ему нет, а есть только выбор между Ельциным и тем, кто будет еще хуже. Его непредсказуемость в будущем, разумеется, нужно подстраховать, окружив не только алчными кретинами-министрами, но и умными, делегированными вашими «демократами» придворными льстецами. Можно себе представить, что Ельцин не станет очень печалиться, если будет постоянно обнаруживать среди своих высших чиновников обычных воров, но с солидной рекомендацией. Еще не следует забывать: при смене режимов хитрость и вероломство остаются неизменными принципами управления, что Ельцину явно не претит, поэтому его личные качества, исследованные на компьютерах нашими друзьями, неплохо вписываются в предлагаемый сценарий, где с помощью Сфинкса будут не только решены поставленные задачи, но наконец на веки вечные утвердятся и на вашей огромной территории настоящие "человеческие ценности", когда волчьи права меньшинства станут прочно соседствовать с овечьими возможностями остального населения. Важно Ельцина убедить, чтобы он сам поверил в благодетельные результаты законодательства с налета, в виде многочисленных разнокалиберных указов рапирно-телеграфного стиля по любому подвернувшемуся поводу. Тогда ему уже не придется подсказывать и уговаривать разрушать все, что подлежит сохранению. Согласно присущим подобному типу характерным чертам, его, словно лошадь, которая понесла, будет не остановить. Если удастся заставить Ельцина увлечься такой опасной творческой бездумной лжелогикой, то он сам не заметит, как с ходу перешагнет рубеж разумной целесообразности и пойдет плодить, скажем, указы о "наступлении лета" или "отмене инфляции". Этого вполне достаточно, чтобы для облегчения разрушения вконец разладить государственный механизм советской экономики и разгромить остатки конституционного строя социализма. И да наступит скорее в вашей стране день, когда живые будут завидовать мертвым! — вольно перефразировал строки Священного Писания старый подрядчик предателей и безмятежно, не заботясь о впечатлениях урядника перестройки, продолжал:

— Как только в процессе разграбления страны из спекулянтов, фарцовщиков и прочей швали, названной «предпринимателями», сформируется новый устойчивый социальный слой нуворишей, в частные руки которых перекочует значительная часть государственных средств, для гарантии необратимости разгрома СССР все эти ельцины так же станут не нужны, ибо присвоившие под шумок чужое добро так называемые «бизнесмены» ни за что не захотят остаться вновь налегке и без боя его уже никому не отдадут. Они-то и станут тогда опорой Запада в деле ликвидации коммунистической заразы. Облик этих, социально, бесспорно, мало симпатичных новых коммерсантов, с помощью СМИ требуется постоянно размалевывать самыми привлекательными для ротозеев разноцветными красками, всячески превознося их склонность к жертвенности и благотворительности, убеждая «совбыдло» в разном нелепом абсурде, как, например, в том, что стихийное спонсорство гораздо лучше постоянного гособеспечения. Главное тут — внушить толпе считать за благо все неизбежные унижения при получении нуждающимися подаяния, а тем более из рук их же ограбивших. При этом, разумеется, скрывая, что сами пожертвования представляют собой лишь жалкую частичку отобранного у ограбленных. В деле генерации этого опорного для рекомендуемого «реформирования» страны социального слоя мелочей нет. Тем более, что у его «славных» представителей имеется одна общая ахиллесова пята. В отличие от рабочего класса, который для поддержки своей программы избрали в семнадцатом году большевики, эти новые буржуа-гегемоны при затягивании их поясов, без чего, как правило, никакой реконструкции государств не бывает, могут, вместо демонстрации бескорыстного энтузиазма, покусать, словно проголодавшиеся псы, собственных хозяев, после чего разбежаться с «демократического» двора. Поэтому нужно спешно организовывать подкрепление их генетической средой в виде нового, совсем свежего поколения, с быстро выпестованной нашими усилиями, ярко выраженной рептильной психологией и желудочной философией людей, которые головой только едят, а не думают. Для воспитания молодежи с такими нужными нам параметрами от СМИ требуется массированный, беспрестанный идеологический блуд, начиная с распространения иностранных имен детских кукол, например «Барби» вместо «Маша», и до реабилитации сызмальства чувства собственника, экзальтированного эгоизмом невиданных размеров и форм. При этом всеми силами нужно скрывать, что от одного наличия такого чувства урожаи не растут и товары не производятся, дабы до детей даже с возрастом не дошел смысл, издревле ясный любому нормальному: человек принадлежит земле, а не земля принадлежит человеку. Далее СМИ свои усилия необходимо направить на постоянное притупление у школьников не только стремления, но и самого желания учиться, подменив его жаждой каждодневно зарабатывать на чем угодно и ничем не гнушаясь. Это новое, пагубное для социалистической идеологии учение в итоге приведет юное поколение к взлету своей честолюбивой фантазии и жизненных устремлений не выше уровня помощника содержателя ночной бани либо продавца лимонада с тампаксами.

Тут Собчак поднял на говорящего глаза, видимо, не зная, что собой представляют «тампаксы». Однако пожилой парижский политразвратник не снизошел до детальных разъяснений, удерживая в мозгу нить развиваемой темы:

— Одновременно все советские, апробированные временем нормы воспитания и морали нужно повсеместно подвергать глумливому остракизму.

— Чему? — не выдержав, нарушил свое молчание Собчак.

По тону вопрос «патрона» можно было принять за проявление вновь задетого его самолюбия, чтить которое Гинзбург явно упустил в пылу своих хрестоматийных наставлений. Замечу: Собчак умел демонстрировать чрезвычайно чувствительную честь, на самом деле вообще ее не имея.

Куражный коллаборационист, недоуменно сбившись, поперхнулся:

— Остракизм? Это… Ну, как сказать по-русски… Агрессивная, злобная критика и полное отрицание, что ли… Ну да вернемся к сути:

— Отсутствие интересов и мечтаний у детей не даст развиться их дарованиям, но подготовит неплохие условия для размножения в этой свежей среде наркоманов, бесконечная борьба с которыми захватит ваше общество агонизирующей суетой и полностью лишит «совдемос» будущего. Наркоманию нужно также всячески поощрять еще и потому, чтобы за ширмой борьбы с "алчущими грез" можно было легко скрывать свои дела. В дополнение к этому, в работе с молодежью СМИ желательно постоянно измываться над наследованием чести, совести, патриотизма и, конечно же, над старыми заслугами, низведя в прах достоинство всех без исключения советских наград, приравняв их к медалям с обычной собачьей выставки и тем самым превратив доблестные регалии в предмет оживленной торговли. Если удастся предать забвению, а еще лучше — поруганию и презрению прошлое вашей страны, то возрождения у нее никогда не будет, а безнадежное наследие сегодняшнего безумства, над организацией которого мы с вами сейчас трудимся, начисто лишит государство национальной гордости как в настоящем, так и в будущем.

(В логичности описания технологии лишения целого народа своего будущего за счет разрушения его прошлого Гинзбургу явно не откажешь, если только учесть: презирать историю своего развития, а также оплевывать и замахиваться на наших стариков и матерей бездумно способны разве что гомосексуалисты, без всяких оснований считающие продолжение рода человеческого противоестественным их страстным монополовым влечениям. Да, но, если это так, то откуда они в одночасье у нас взялись в таком достаточном для исполнения заокеанских планов количестве и кого тогда под именем «демократов» подразумевал неугомонный пакостник из "Русской мысли", уверяя всех, что разгром СССР — дело их рук. Мне часто приходилось видеть в приемной активистов клуба сексуальных меньшинств, рвущихся к Собчаку подписать очередное воззвание об отмене закона, преследующего за мужеложство. При этом они представлялись «патрону» то как гомосексуалисты, то как "пылкие демократы". Что ж, выходит, они просто повторялись? Впрочем, это, возможно, ошибка дословного понимания того, что и так всем ясно в символическом смысле. Ибо чуждые духу и укладу жизни нашего народа, нагло и цинично навязываемые «демократами» "реформы" так же противоестественны, как и гомосексуализм! — Ю.Ш.)

Один из американских духовных наставников Собчака, молча всю встречу разглядывавший в упор «патрона», усугубляя свою беспардонность характерной брезгливой гримасой человека, возжелавшего разом покончить с людоедством, внезапно куда-то вышел и запропастился, а второй вновь сунулся в инструктаж, торгуя легкой ухмылкой на алеющем раздраженной кожей подбородке. По характеру потертостей и степени воспаления его шеи не исключалось желание инструктора нынешним утром покончить с собой при помощи электробритвы.

— Чтобы беспрепятственно разорить вашу страну, — сбивчиво стал переводить своего заокеанского компаньона мудрый, как китайский император, Гинзбург, — прежде всего было бы неплохо отвлечь внимание населения громом всяких, разработанных нашими специалистами «реформ», для реализации которых желательно подобрать субъектов, способных повести за собой массы, словно«бараны-провокаторы» на мясобойне. Хорошо, если эти субъекты, так же как и упомянутые «бараны-провокаторы», увлекающие стадо на заклание, сами будут искренне не представлять себе цели возглавляемых и проводимых ими «реформ». Тогда ваш народ окажет им большее доверие и одобрение губительной для него политики, а также снизится возможность ее провала за счет возможной измены этих субъектов нашим интересам. Не исключено, что они могут пожалеть людей, ведомых ими на убой. Конечно, лучше работать с надежными партнерами, преданность которых у нас не вызывает сомнений, но их, к сожалению, пока не так много либо они, как шушары Боннэр и Старовойтова, не обладают значительным политическим весом.

— Почему "шушары"? — вскинулся Собчак.

— По-моему, так звали крысу в знаменитой сказке про Буратино, — вяло пояснил Гинзбург.

"Схожесть обеих не только внешняя, но и в манерах замечена верно", — отметил про себя «патрон».

Американский «друг», прикурив новую сигарету и выпустив дым прямо в лицо «патрону», продолжил:

— У населения, одураченного сказками о народовластии, с помутившимся от СМИ разумом, нужно постоянной ложью и лестью вымогать всяческими референдумами согласие на собственную смерть. Вообще же, сама идея с референдумами чрезвычайно хороша. Это не более чем «дембутафория», ибо с учетом контроля нами ваших СМИ и при полной их поддержке отрицательного для правящей верхушки результата быть не может. Их проведением очень легко запутать народ и скрыть от возмездия усилия подлинных организаторов разгрома, убедив население, что оно само избрало движение к пропасти. Нам нужно, чтобы к власти в вашей стране повсеместно пришли люди, не имеющие никаких планов и четких мнений, следующие в основном инстинкту, а посему в большинстве своем невменяемые. Настоящие интеллектуалы способны отдавать себе полный отчет в причинах и следствиях своей деятельности, поэтому не только непригодны, но и опасны для нашего дела. Только невменяемые смогут искренне, без сомнения в правильности убеждать народ, что чем больше опустошить его карманы, тем ему будет свободнее жить и легче двигаться "к рынку", или, как в России говорят, "ехать на ярмарку", — вставил от себя Гинзбург.

— Желательно добиться, — продолжал монотонно отдаваться переводчику црушник, — чтобы Россия стала страной проводимого эксперимента по свержению невооруженным путем конституционного строя заодно с самой коммунистической идеей. Одновременно с подбором и проталкиванием наших людей в структуры исполнительной власти желательно уже сейчас готовить разгон не только союзного, но и прекрасно зарекомендовавшего себя своей «демократической» безалаберностью российского Верховного Совета. Для чего всячески потворствовать царящей там неразберихе, не давая сконцентрировать внимание большинства вокруг наиболее дальновидных депутатов и их фракций. Тут предпочтительно действовать по принципу Уила Роджерса: стоит конгрессу отмочить хохму, как ее нужно делать законом, стоит конгрессу принять закон, как его сразу нужно делать хохмой. Есть все основания полагать, что беспросветная дремучесть вашего народа даст нам возможность обмануть его самыми вульгарными примитивными способами, прикрываясь одним лишь неясным понятием "во имя демократии", которое все спишет, включая, если потребуется, даже физическое уничтожение оппозиции, противящейся нашему курсу.

Собчак не понимал без перевода, о чем говорит инструктор ЦРУ, но манера его изложения «патрону» очень понравилась.

— Чтобы толпа утратила привычные ориентиры, хорошо бы выбрать удобный момент и во имя этой «демократии», но с дальнейшей целью разгрома самого Верховного Совета, называть его в обиходе сперва «парламентом», а затем начать запутывать общественное мнение негромкими призывами к созданию каких-нибудь новых законотворческих органов, на манер "межрегиональных учредительных собраний", или, как у вас называли при царизме, «госдум», либо еще глупее. Эта идейка в будущем может сослужить неплохую службу в деле стабилизации подстрекательства к развалу страны на множество кусков по национально-федеративно-территориальному признаку.

Кроме этого, в пылу непрекращающегося бедлама нельзя забывать сразу же дискредитировать в глазах народа и быстро крушить любое формирующееся сопротивление на нашем генеральном пути, а также ложными посулами разделить неделимое, втянуть население в обвальную приватизацию госсобственности, чтобы под этот митинговый шум в возникшей суматохе захватить землю, ресурсы, заводы, фабрики. Но, главное, не выпускать из виду работу по разваливанию советской армии и системы оборонной промышленности страны. На наше счастье, в советской армии имеется великолепный слой высших офицеров, чудесно деградированных, полностью безыдейных, трусливых командиров, но храбрых воров. Желательно создать условия для их скорейшего назначения на высшие командные посты, вплоть до министра обороны. Тогда они, эти генералы, начнут шкодить и воровать с такой страшной разрушительной силой, что в результате без единого выстрела, своими же руками помогут нам полностью разоружить «непобедимую». Этот нужный нам армейский слой образовался за счет многолетней раздачи в ЦК КПСС генеральских лампасов лишь родственникам да ублюдкам, грациозно открывающим двери и бутылки, шустро удящим рыбу и ловко сервирующим пни во время маршальской охоты. Таким способом были планомерно уничтожены необходимые профессии защитника Родины качества: мужество, рискованность, честь и, конечно же, ответственная смелость принимать решения по управлению войсками. Жуковы, рокоссовские и прочие чуйковы вместе с их фронтовой "наукой побеждать" перестали быть нужными в тяжкой номенклатурной возне под мягкими кремлевскими коврами. Их медленно сменил краснорожий, полупьяно-заискивающий, широкопогонный отряд швейцаров по призванию и неуклюже-застенчивых болванов — домогателей наград по профессии. Поэтому даже слабого сопротивления нашим идеям они оказать не смогут, напротив, будут по мере сил столбовых идиотов способствовать разгрому СССР, возжелав остаться генералами, но без армии и государства. И можете мне поверить, — картаво переводил одесский иудей, — ни один из них не застрелится от собственного прозрения в измене Родине и присяге. Ибо саму верность ей эти «славные» советские генеральчики давно по значимости приравняли к обещанию, данному родителям в детстве, не ковырять, к примеру, в носу. Поэтому по команде наших «демократов», забыв про первую клятву, присягнут вновь чему угодно и любое количество раз. Таким образом, ко дню вполне допустимого всенародного негодования нами облапошенного «совбыдла», эту страну уже некому будет защищать, так как ваши ребята-генералы бросятся сражаться не за Родину, а за свои кресла.

— Вот тогда ваша страна уже и страной называться не сможет, — явно ввернул свое затаенное страстное назидание «добросердечный» переводчик.

— Как еще один из приемов уничтожения боеспособности вооруженных сил, — инструктировал дальше посланец дружественной Собчаку Америки, — кроме развала под видом конверсии военно-промышленного комплекса, в результате чего окажутся без работы миллионы людей, было бы прекрасно попытаться вашу армию сперва деполитизировать, тем самым лишив ее прокоммунистической ориентации, а затем внедрить, вместо обязательного призыва, контрактный набор на службу. Это мгновенно и до основания разрушит связь армии не только с народом, но и с главными целями, а также смыслом ее существования. Сама же служба из долга перед обществом превратится в обычную работу, начисто лишенную какой бы то ни было воспитательной функции молодого поколения, без чего, как известно, например, массового патриотизма, столь необходимого для защиты страны, уже никогда не будет.

(Хотелось бы отметить: демСМИ, особенно газета «Известия», невиданно раздувая и искажая фактики «дедовщины», заранее очень эффективно потрудились в этом деле дискредитации как воспитательной работы, так и самой армии в целом. — Ю.Ш.)

Контрактный принцип комплектования армии, — продолжал американец, — обеспечит жесткую и полную зависимость ее от прихотей работодателя. Кроме того, вынудит разоряемую и нищающую страну тратить огромные средства на оплату труда самих солдат-волонтеров. Этим, предварительно проведя спланированную пропагандистскую работу в СМИ, можно вызвать всеобщее недовольство народа, вслед за тем резкое сокращение численности самих наемников в уже и так небоеспособной армии, остатки которой нам пригодятся исключительно лишь для подавления возможного народного бунта в дальнейшем, что и станет основной итоговой задачей бывшей непобедимой советской армии, — ухмыльнулся переводчик, задержав от нескрываемой радости гнилостный выдох.

Надо полагать, что с подавлением будущих беспорядков эти деполитизированные наемники прекрасно справятся только лишь из-за одной боязни потерять работу. В случае же необходимости, наши вооруженные силы им помогут. Правда, для быстрого и эффективного вмешательства требуется уже сейчас придумать способ и облетать американским военным специалистам все ваши крупнейшие аэродромы, а также обревизировать самые секретные предприятия, работающие на оборону.

— Думаю, что здесь проблем не будет, — деловито, на радость инструкторов, включился Собчак, — в настоящее время уже наметилась устойчивая тенденция с нехваткой продовольствия, и поэтому, если правительства Соединенных Штатов, а также других вассальных им государств под видом оказания помощи, назовем ее для куража «гуманитарной», предложат доставлять в Союз продукты своими авиасредствами, то остальное утрясти с нашими руководящими дураками, да еще с помощью широкой рекламы в СМИ, уверен, не представит большого труда. Что же касается ВПК, то здесь для обеспечения рассекречивания и допуска ваших специалистов во все центры «оборонки» требуется скорее протолкнуть единую программу конверсии военной промышленности, а также постараться добиться лишения ее госзаказов, разумеется, вместе с финансированием, заодно порвав все внутренние хозяйственные связи, вкупе с изданием законодательных актов, дающих право каждому предприятию самостоятельно спасаться за счет заключения прямых договоров с любыми заказчиками, включая зарубежных. Такая свобода, в свою очередь, откроет все потайные двери представителям и экспертам заказчиков, комплектация состава которых, надо думать, будет уже вашей проблемой! — как всегда, уверенно улыбаясь, напористо заключил Собчак.

Было похоже: американец нашего бывшего «коммуниста-мутанта» понял без перевода, начав что-то быстро говорить политпрощелыге, при этом косясь на Собчака и показывая Гинзбургу большой палец.

— Мистер Собчак, — с воодушевлением принялся переводить первооткрыватель предателя, — наших заокеанских друзей интересуют ваши возможности в деле полной остановки работы некоторых избранных ими ленинградских предприятий, таких как: завод «Арсенал», в части производства спутников надводного базирования и крылатых ракет; Кировский завод — производство № 3 по выпуску танков; объединение «Большевик», производящее суперсовременное вооружение, особенно это касается скорострельных пушек проекта Б-203А. Ну и, конечно, для Америки и ее союзников значительную угрозу представляет продукция предприятий судпрома вашего города, где, как известно, сосредоточен основной кораблестроительный потенциал Союза. Среди этих предприятий особую озабоченность наших друзей вызывают Балтийский завод с его тяжелым крейсером 1144-го проекта и проект № 1052 строительства крупнотоннажного атомного ледокола с неограниченным районом плавания. Американские специалисты знают, что русские конструкторы предусмотрели возможность его вооружения самым современным ракетно-ядерным оружием за два дня. Поэтому в случае военного противостояния такие ледоколы, став ракетными плавбазами, сделают недоступными для Америки весь Ледовитый океан и Северный полюс, а также Антарктиду, ибо у Штатов ничего подобного нет в помине и не предвидится. Кроме того, завод имени Жданова, строящий крейсеры 955-го проекта; Адмиралтейское объединение, выпускающее атомные подводные корабли. Ну и, разумеется, разные, обеспечивающие эти проекты своей интеллектуальной мощью конструкторские бюро типа «Айсберг», "Алмаз", «Гранит», среди которых наиболее вредоносным американцы считают ПКБ «Северное».

Наши друзья также предлагают принять неотложные меры к скорейшему закрытию любыми методами и распылению теоретической базы вместе с уникальными научными кадрами Оптического института имени Вавилова, так как уровень отдельных проектных разработок этого НИИ намного превосходит мировой, что в области создания космического оружия для США чрезвычайно опасно.

За каждый выводимый из строя объект наши заокеанские друзья готовы корректировать ваш банковский счет в Швейцарии по заранее согласованной смете, — удовлетворил вопросительный взгляд Собчака отпрыск коренных жителей российской "зоны оседлости".

— Вряд ли с ходу можно говорить о какой-то моей конкретной помощи в этом деле. Хотелось бы сперва обдумать, — заметно помрачнев, несмотря на жажду корректировки счета, молвил кандидат в ленинградские суперрезиденты ЦРУ. Поворот темы в сторону от столь милого собчачьему сердцу общеполитического «большака» ему не очень понравился. Даже не будучи юристом, можно легко догадаться, что за подобные «дружеские» контакты с такими «любопытными» разговорами заблудших участников этих бесед по законам почти всех, даже «нецивилизованных» стран мира в итоге ожидает расстрел. И только в горячо любимой Собчаком «сверхцивилизованной» Америке применяют менее гуманный метод — электростул. Сомнений не вызывало: разговоры о преданности СССР в этих стенах не ведут. Их расценили бы тут в лучшем случае как тяжелый психический недуг. Но все же быстро сменить свое подаренное избирателями служебное кресло на электростул не хотелось, поэтому откровенно-прямолинейная постановка диверсионных задач этим американцем с вечной сигаретой в зубах претила и была больше свойственна каким-либо завсегдатаям пивных на рыбных базарах портовых городов, а не вышколенным представителям всемирно известной, уважаемой Собчаком спецслужбы Соединенных Штатов.

Такой манерой общения этот лакомка до госсекретов Союза ставил Собчака в щекотливые рамки двоичной системы ответа: да, нет. Что явно не соответствовало понятиям главы Ленсовета об утонченности дипломата, каковой, по собственному глубокому убеждению, он вполне обладал, а поэтому не видел необходимости публично и вслух признаваться, что между Родиной и собственной шкурой им уже давно была выбрана последняя. И потом, какой наглый подход! Ведь он не какой-нибудь забубенный вульгарный диверсант, а весьма известный советский парламентарий. К тому же, с отменной репутацией и прекрасной перспективой государственного деятеля, считающего, что политические взгляды, как и любые другие нормы морали, являются частной собственностью гражданина, поэтому могут продаваться. Однако, не зная конкретной суммы, Собчак вовсе не собирался менять свои убеждения и, тем более до получения денег вперед, позволить себе продать Родину. Честность всегда была ему очень обременительна, поэтому на всякий случай хотелось бы эту встречу рассматривать, допустим, как "подготовку к конференции по вопросу развития попрошайничества Ленинграда на паперти Европы", а не конспиративный контакт для получения оперативного задания. Людям, берущим взятки, всегда хочется, чтобы деньги вкладывали в розовые конверты, дабы все вокруг думали, будто тут обычная любовная интрижка.

Общеизвестно: в историю можно войти либо попасть, но можно и влипнуть. А влипать никому не надо. Поэтому мысли нашего «политкоммерсанта» пошли вразброд. Очень хотелось выразить на лице муку, чтоб все видели, как тяжело предавать Родину, но мучений не получалось. Даже наоборот. Имитация страшной муки обернулась известной теперь всем телевизионной улыбкой, при этом «патрон» попытался глуповато острить и повел себя так, словно пуританин, неожиданно попавший в варьете, где стали танцевать очень нескромные танцы, закончившиеся его обручением с солисткой кордебалета, к тому же совершенно голой.

Плохо, конечно, что население Европы говорит на непонятных Собчаку языках. Причем один другого нелепей. Все такие путаные и бессмысленные, что не уразуметь ни слова без переводчика, само присутствие которого в подобных беседах меньше всего нужно. Любой из них, особенно с собой привезенный, может вмиг превратиться в благоразумного доносчика, По возвращении домой нужно будет наконец серьезно взяться самому за какой-нибудь импортный язык, да еще приложить максимум усилий для окончательного разгрома КГБ, чтобы не было страшно приближаться к опасности. Когда же вместе с КГБ не станет самой опасности, то и мужество не будет понижаться до минимума. Зато появится страшный коммерческий аппетит. Нет, разумеется, до прямых диверсий дело доводить не следует, да и сам «патрон» прекрасно понимал, что на них не способен, как, впрочем, и на кражи всяких секретных документов с последующей их продажей ЦРУ. Подобная деятельность, при всей декларируемой им любви к "демократии закрытого типа", вовсе его не влекла и не вдохновляла. Но что же касается создания трудностей в работе поименованных янки объектов, да еще исподволь, к примеру, тому же ГОИ имени Вавилова, то тут Собчак никаких проблем и опасностей не усматривал. Так как эту операцию можно провести вполне легальным способом, используя лишь весь арсенал уже имеющихся в его руках рычагов развала экономики региона, вплоть до внезапного назначения непомерно высокой арендной платы за использование НИИ основных фондов вместе с энергоносителями, одновременно при этом добиваться сокращения бюджетного финансирования и требуемого кредитования. Вот и конец НИИ, причем безо всяких пошлых диверсий. Помучается ученый люд с грошовой зарплатой несколько месяцев и разбежится по кооперативам да ларечкам, радуясь обретенной коммерческой свободе мысли, после чего Штатам уже не нужно будет бояться превосходства Союза в лазерном и плазменном оружии. Пусть теперь сами русские боятся.

Ломать да разворовывать — не строить и созидать. У Собчака это не вызывало сомнений. Отсюда задача янки выглядела несложной. Поэтому, при многообещающем намеке црушника хорошо заплатить, вместо сильнейшей душевной, внутренней борьбы, главным было желание не продешевить, да заодно не попортить свою биографий присовокуплением конкретных статей Уголовного кодекса. Уж кому-кому, а «патрону» было хорошо известно, что в подобных случаях советский суд обычно смахивает на свору голодных собак, решающих вопрос о судьбе затравленного ими кота, даже несмотря на нашествие «демократов», которые сделали обвинение в государственной измене самым потешным. Особенно после блестяще исполненного Горбачевым и К(предательства всего, что можно было продать. Это был не только слом идейных бастионов, психологических установок и сдача Америке обширного дипломатического пространства, завоеванного тяжким ратным трудом многих поколений бескорыстных предшественников, но и продажа оптом за бесценок всех социалистических стран разом. То, что это была продажа, Собчак не сомневался ни минуты. Не мог же Горбачев со своими ребятами, такими как Шеварднадзе17 с Яковлевым18, бесплатно заставить советские вооруженные силы разломать собственные укрепредуты и спешно, разбрасывая без боя по дороге оружие, бежать на Восток, оставив на произвол покупателей вместе с братскими могилами русских солдат целые системы, страны, партии, государства и народы. Нет, бесплатно такие подарки не делают, и, судя по прямым коммерческим предложениям собеседников, Собчак утвердился в своих завистливых подозрениях: горбачевцы безбедное будущее себе полностью обеспечили. Теперь настала его очередь, поэтому он не собирается упускать эту возможность и будет торговаться до последнего доллара. Правда, сильно огорчало, что "заокеанский друг", сделав предложение продать Родину, не назвал цену. Собчаку пришлось самому судорожно пытаться ее определять методом подсчета возможного экономического эффекта для Америки, абстрагируясь от стоимости предлагаемых к ликвидации промышленных объектов Ленинграда. Но и тут он оказался беспомощным. Требовалась консультация специалиста. При этом, разумеется, не смущало, что вор есть вор, и неважно: лазает он по карманам на рынках либо орудует в рамках целой социально-экономической формации. Если продавая даже чужое добро можно хорошо заработать, то что ж из того плохого?

Наделенный от природы, как он сам считал, блестящим умом, Собчак всю жизнь комплексовал, не имея никакой материальной доли в сокровищах этого мира, поэтому торопился во что бы то ни стало наверстать упущенное.

Высокомерно несведущий Собчак, привыкший расценивать знания других, как кусок несвежей говядины, тем не менее был приятно поражен неведомой ему точностью располагаемых црушником сведений, словно тот работал в отделе оборонной промышленности горбачевского ЦК КПСС. Однако непочтительность прямой вербовки была налицо, которое с собчачьей юности нарушало единство формы и содержания, давая небывалый простор для деятельности политиконографии.

Как обычно, чужая бестактность наполнила крупный нос Собчака влагой. «Патрон» вынул из кармана пиджака заботливо уложенный женой узорчатый платочек и затрубил в него с таким азартом, как на святках подают сигнал к колядованию. Вещи коварны: выдают с головой своих владельцев.

Вероятно, поняв по-своему причину скованности и сморкания Собчака в женский не новый платок, вновь солировать в инструктаже взялся офранцузившийся литературный выжига:

— Господин Собчак! Вода, камень и дворцы придали подаренному вам судьбой Ленинграду вид столицы. Кроме того, этот город — третий в СССР по объему промышленного производства. А так как экономический потенциал страны в итоге подлежит разрушению, то следует заблаговременно позаботиться об освобождении квартир и домов вашего города от голодных стай будущих безработных.

Всю эту падаль, которая нынче еще зовется избирателями, после того, как вы окончательно утвердитесь во власти и их голоса больше не потребуются, наши друзья рекомендуют планомерно «выдавливать» из городской черты методом постоянного повышения квартплаты, стоимости коммунально-ритуальных услуг, транспорта, продуктов и жизни вообще. Под сурдинку раздачи пригородных земель пусть катятся ко всем чертям в областные болота и врукопашную попробуют себя кормить, а освобожденная таким образом жилая площадь города, к удовольствию избранных вами продавцов, легко найдет приличных покупателей. Также желательно учесть, что чем быстрее перевести большинство горожан на питательный рацион бездомных собак, тем легче будет разорить дотла всю страну, и на примере Ленинграда, традиционного для подражания остальными городами, заставить «совбыдло» радостно проглотить с голодухи свое будущее, обернутое в изумительную по внешней привлекательности упаковку, как вы ее сами назвали, "гуманитарной помощи". Наши друзья в Америке и Европе позаботятся о поставках бросовых продуктов в Союз не только в значительных количествах, но и, главное, почти даром.

Под видом «гумпомощи» мы взломаем погранично-таможенные преграды и невыразительные по разнообразию, но натуральные советские высококачественные продукты захлестнем мутной волной западного полуискусственного дрянного харча в красивой обертке. Нам нужно, используя как таран первоначально низкую цену, захватить продуктовый рынок ваших городов для уничтожения отечественной пищевой промышленности за счет наводнения торговых прилавков товарами более дешевыми, чем даже себестоимость производства советских аналогов, которые, по одной только этой причине, найти сбыт в сроки своей годности не смогут. И тогда если вы, мистер Собчак, вместе с другими «демократами» хотя бы на короткий период лишите пищевую промышленность государственной помощи, то предприятия сдохнут разом, предоставив вам великолепную возможность посадить население на наркотическую иглу импортного продовольствия, после чего творить с этим советским скотом все, что заблагорассудится. Ибо, как известно, голод не тетка…

Кроме этого, чтобы превратить в прах все огромное достояние вашей страны, достаточно разрешить всяким бесполым свиным рылам типа Гайдара, Попова и прочих запустить для прогрева собственных рук в берестяные жилы рублевой финансовой системы Союза расплавленный металл американского доллара, интервенция которого вмиг испепелит всю экономику страны. Стоит лишь под видом ложной конвертации директивно объявить о свободном обмене в любом количестве, причем только внутри страны, рублей на доллары, якобы нужном для дальнейшего "развития рыночных отношений", как национальная советская валюта — этот бастион независимости СССР — тут же рухнет навсегда, и рубль, плененный долларом, будет всецело от него зависеть, распластав Россию пред гениталиями великой Америки, так как в вашей стране дураков всем будет невдомек, что после вывода из строя отечественной пищевой промышленности долговременным десантом "гуманитарной помощи" покупка продовольствия за рубежом станет неизбежной, причем лишь за доллары, но не рубли. А если учесть, что закупочную цену будет диктовать Запад, то в руках наших друзей окажутся все рычаги управления ценообразованием на жизненно-необходимые товары внутри Союза, что равносильно прямой колонизации. Ибо планомерно-издевательским, перманентным взвинчиванием цен и резким падением жизненного уровня русских очень быстро можно превратить рубль в обычную сортирную бумажку, правда, качеством похуже стандартно-туалетной. В итоге, чтобы прокормить нищающее на глазах население, потребуется продать Западу весь промышленный потенциал страны, который, в соответствии с искусственно определенным курсом доллара к рублю, будет оценен не выше стоимости захудалого городишки на севере Алабамы.

— А почему у Гайдара свиное рыло бесполое? — перебил переводчика Собчак, завороженный грандиозностью планов друзей.

— Как почему? — споткнулся инструктор. — Попробуйте сами по пятаку хрюшки определить ее пол, не заглядывая, извините, под хвост. Так, надо полагать, и у вашего Гайдара, если не считать лысину. Удивительно бесполая рожа с младенческим выражением и другими характерными признаками болезни Дауна.

— Кстати, — вмешался другой наставник, — в целях идеологического развращения отрываемого от коммунистической пропаганды населения было бы неплохо агитировать за резкое развитие краткосрочных зарубежных турпоездок русских в самые великолепные уголки мира. Эти туры будут исподволь частично оплачиваться западными спецфондами, чтобы несуразно низкая цена путевки заманивала "советский скот" и приручала его демонстрацией превосходных условий, а также показом из окон отелей картинно-лубочной красивой жизни с одновременным восхвалением капиталистического образа мысли.

По возвращении домой эти зомбированные «туристы» будут вносить значительный эффект, разлагающий советский строй.

Также нужно позаботиться о смене городской вывески, чтобы ничто уже не напоминало о прошлом. Очень хотелось бы познакомить вас, господин Собчак, с заинтересованными лицами, которые хорошо заплатят за стирание имени Ленина с географических карт. Желательно всем властным структурам тоже подыскать более звучные названия.

— Как это? Какие? — не понял, вскинувшись Собчак.

— Разные, — уклончиво ответил Гинзбург. — Ну, например, Ленгорисполком неплохо было бы переименовать в «алькальдию», что значит «мэрия» по-испански. Главное, чтобы ничего привычно-советского не осталось и жизнь, даже в названиях, покатилась с востока на запад. Нужно внести неразбериху во все — от границ районов и вплоть до номеров автомашин. Чтоб с ходу нельзя было определить ни город, ни республику ее прописки. Наша цель — заставить «совбыдло» потерять интерес не только к политике, но и к самой жизни, чтоб даже на разные зрелища и спортивные соревнования стали ходить, как на похороны, лишь родственники да друзья выступающих.

Вот тогда дальнейшие выборы и непрогнозируемые референдумы можно будет полностью исключить, дабы стало невозможным переизбрать нами отобранных. Что же касается разного депутатского балласта, то его деятельность требуется умело парализовать на всех уровнях перво-наперво техническими возможностями оборудования залов сессий и заседаний системой для электронного голосования, которая позволит с помощью лишь одного преданного оператора безвинно манипулировать мнением всей массы голосующих во время решения кардинальных задач. Кроме этого, за счет мелких уступок и удовлетворения интересов различных депутатских фракций желательно затеять жуткую свару между ними, исключающую объединение в борьбе против рекомендованного нами курса. Даже на самом верху, если, к примеру, Верховный Совет захочет выразить голосованием недоверие одобренному нашими друзьями правительству России, то нужно будет выбрать фракцию с определяющим числом голосов и разрешить ей выдвинуть свою кандидатуру, скажем, на пост министра.

Вот таким методом можно заставить даже парламент в своем безумном движении к ничтожному американскому идеалу состязаться в продаже общих интересов страны в целом, в итоге опрокинув ее вновь в темноту и безграмотность, которую большевикам удалось преодолеть.

(Как тут не вспомнить: острое желание увековечить момент торжества порой переходило в шарж. Неукоснительно следуя полученным инструкциям, Собчак самостоятельно пытался выделить из слова «алькальдия» название должности ее руководителя, но запутался и поэтому назвался попроще: «мэром», при этом сознавая, что "клобук еще не делает монахом". К слову: не все было так комично и теперь ленинградцы, обозванные победоносно выпавшим в хрестоматийный осадок Собчаком «петербуржцами», крича и ревя от собчачьих проказ, окарачь ползают по загаженным собчатами, полуосвещенным, кишащим шпаной, но услужливо переименованным улицам нашего города. — Ю.Ш.)

— Хотелось бы, господин Собчак, — не унимался прожженный паскудник, — несколько слов сказать о небольшой, но очень популярной социальной группке, которая любому властелину с удовольствием поможет дурить и болванить родное население. Эта публика, вдохновляемая игралищем ветров, зовется творческой интеллигенцией.

Нашим главным оружием для окончательной победы над СССР, как известно, являются СМИ, а самих же бойцов в "пятую колонну" проще всего рекрутировать из наиболее известного числа разнородно-выдающихся шалашовок от искусства. Поэтому любому власть имущему желательно снизойти до них и лично водиться с видными представителями этой камарильи, способной с высоким артистическим пафосом отречься не только от коммунизма, но во имя своего успеха, аплодисментов и благополучия, шумно и возбужденно толкаясь, занять очередь на вдохновенную продажу собственных матерей. Большинство из них, выйдя из театров и киностудий, продолжают и в жизни считать себя на сцене, а потому будут радоваться предложению исполнить отведенную роль в любом сценарии. Главное, чтоб это исполнение было замечено и хорошо оплачено. И тогда, в своем недостижимом простому человеку пылком "демократическом радении", они готовы будут публично развлекать всех собственными пороками, найдя для эффективного охмурения толпы небывалую форму чудовищной мелодрамы нового стиля с авантюрно-фельетонным сюжетом.

Именно этому разноликому творческому сословию, наряду с требуемой для СМИ их популярностью, характерны столь необходимые окончательной победе наших "демократических преобразований" черты: алчность, глупость, крикливость, клиническая зависть и аполитичная угодливость, замешанная на сногсшибательном подхалимстве. Причем, практически каждый из них в отдельности, независимо от титулов и наград, представляет собой, как ни парадоксально, образец настроенной очень завистливо тупости, не имеющий даже намека на глубинный интеллект, а тем более порядочность, честь, совесть и патриотизм. Но самое удивительное: с ростом признания и славы отсутствие этих качеств обостряется, что делает ваших, скажем, тех же "народных артистов" незаменимыми для использования на потребу нашего дела. Их известность заставит «совбыдло» внимать каждому произнесенному ими слову. И тогда они по нашей указке, вопреки всякому здравому смыслу, с успехом примутся внушать аплодирующей толпе, что, например, печка топится с трубы, а телегу надо впрягать впереди лошади.

Желательно не забывать: любой артист, будь то музыкант, режиссер, романист-эпик, актер или эстрадный декламатор — это, прежде всего, не профессия, а, скорее, призвание, образ жизни и определенное состояние души, практически исключающее наличие в их среде индивидуумов с высокими гражданскими моральными качествами, поэтому склонить их к сотрудничеству с нами не только крайне необходимо, но и легко. Среди артистического и иного творческого сброда не подонок и не мразь — редчайшее исключение. Эта публика при всех режимах лишь слуги. Для подчинения нашим замыслам достаточно использовать их столь симпатичную всеядную корысть, начисто лишенную добродетели, которая, словно ворон, гнездится, как правило, в развалинах, а не в дворцовом аристократическом уюте — этом смысле жизненных устремлений всех артистов.

Лев Толстой как-то заметил: "Меньшинство нуждается в Боге, потому что у них все есть, а большинство, потому что ничего нет". Артист же готов поклоняться любому, лишь обладающему земной властью. Слава и почести — то, к чему он стремится, — без покровительства сильных и угодливого благоразумия не даются в руки. Поэтому те артисты, кто сегодня поет восторженные дифирамбы Горбачеву, завтра, после его неизбежного ухода, станут с не меньшим рвением и пылом оплевывать «меченого», одновременно полизывая длань другого властителя, кто бы он ни был. В основе творчества актеров лежит игра, а не искренность. И нет в этом ничего удивительного: вся эта продажная шваль домогателей Мельпомены всегда была готова безоговорочно визжать от умиления и восторга даже под дудку самого дремучего пастуха, только бы он не сменил ее на плетку, при этом всерьез беспокоясь лишь произведенному на хозяина впечатлению от силы визга и ярости восторга.

Не случайно ведь всех наиболее выдающихся своей мелкодушностью подонков и ничтожеств в простонародии кличут «артистами». Достаточно обеспечить им покровительство, и они тут же азартно примутся служить вам, господин Собчак, телом и своим именем, но не верой и правдой, чего, в общем-то, от них вовсе нам не требуется. Их задача — вторить вам, этим добиваясь состояния глубочайшего осовения населения, дабы помочь скрыть, что предлагаемое «реформирование» страны есть не что иное, как сплошная распродажа за бесценок ее достояния с последующей ликвидацией самого государства в целом. Стратегическую цель нужно всячески скрывать, иначе понуканий угрозой свернуть эти самые «реформы» ваши «бараны» не только перестанут бояться, но и, наоборот, будут требовать их прекращения, что может вынудить наших друзей применить силовые методы разгрома СССР, чего они вовсе не хотят.

Собчак намек с телом понял по-своему, поэтому излагаемая желчным мыслителем тема произвела отрадное впечатление, воскресив в памяти давно слышанное: "Любимое дело прежде понуждения" — так возражала одна актриса всем режиссерам, которые предлагали ей сперва ознакомиться с ролью, а уже затем лечь в постель.

— В артистах подкупает также то, — продолжал вдалбливать Гинзбург будущему ленинградскому сотрапезнику муз, — что их не нужно агитировать, скажем, "за приватизацию", как и журналистов "за рынок". Тем и другим достаточно намекнуть приказным тоном, после чего они сами, абсолютно не вникая в суть, а сообразуясь лишь со своей талантливостью, начнут убеждать в этой ахинее всех.

Из яркого сонма ленинградских звезд нам наиболее подходящим в требуемом смысле представляется такой, бесспорно, великолепный актер, как Басилашвили. Он выделяется замашками прима-балерины, совмещенными с внешним видом брюзги, которого можно без грима и в любую погоду снимать в роли холуя, потерявшего доходное место. Этого первооткрывателя вечного театрального изумления, который всю жизнь пробавлялся талантливым исполнением разных ролей, содрогавших или умилявших впечатлительных зрителей, можно использовать как показатель степени угодничества, выражаемый в «басилашвиликах», или, скажем, в «басиках», особенно учитывая его изумительную способность перевоплощаться и холуяжить с высочайшей степенью пресмыкательства, да еще помноженную на заслуженную популярность. Поэтому очень неплохо было бы использовать таких, как он, в агитации населения за разорение своей же страны. Этот тип, вместе с десятком ему подобных, способен творить чудеса по формированию нужного общественного мнения оболваненных.

В этом деле нам также помогут практически все ведущие журналисты ленинградских и центральных изданий и многие наиболее популярные работники радио и телевидения, давно сотрудничающие с нами. Все они уже прошли соответствующий инструктаж и получили задания освещать, как нам нужно, обсужденные здесь с вами, мистер Собчак, темы.

— Если все так тщательно спланированное вами успешно реализуется, то как следует расценивать деятельность на ленинградском телевидении небезызвестного Александра Невзорова? Что-то не совсем вяжется она с вашими выводами и заверениями о полном контроле американцев за происходящим в СССР, — съехидничал Собчак.

— Невзоров — это отдельная наша забота и статья расходов, — продолжал Гинзбург, не прореагировав на ерничанье патрона. — Ваш городской "неистовый репортер" мало чем отличается от остальной перешедшей на нашу сторону, подобной ему ничтожной братии. Правда, он совершенно необразован, более остальных заносчив, маникально-циничен, авантюрен и очень талантлив. Зато, так же как другие, алчно-тщеславен, абсолютно безыдеен, космополитичен, услужлив и бездумно-усерден: убивая муху, как правило, разбивает драгоценнейшую вазу, а ради поднятия своего телерейтинга готов продемонстрировать с экранов миллионов телевизоров задницу родной матери с любой, выгодной лишь ему, политической раскраской. Этот комментатор, в некотором смысле, творческий спринтер, не способен на какую-либо систематическую деятельность. Он быстро выдыхается на длинной идеологической дистанции и поэтому ему постоянно требуется сильный наставник. Кроме того, у вашего ленинградского охотника за чужими девицами и тюремщика своей — достаточно сильный комплекс неполноценности, рожденный сознанием на уровне "кожаной куртки", помноженной на психические пороки пожизненного санитара городского морга, вдобавок помешанного на разнокалиберном оружии, ежедневно ощупывая которое Саша, вполне вероятно, испытывает совершенное удовлетворение, как от некоего милитаристского онанизма, сокрушающего до помрачения его сознание такой маникальной нежностью белобилетника к стрелковому вооружению. Оценив весь арсенал указанных невзоровских качеств, переговоры с ним о покупке велись. Но решено было их прекратить, — откровенничал дальше дальновидный негодяй, — ибо, во-первых, Невзоров запросил несуразно высокую цену, явно не по таланту своей вредоносности нашему делу, а во-вторых, проблема видится вовсе не в нем самом, но в миллионах людей, которых он, к нашему сожалению, приворожил своими "600 секундами" и ежевечерне пичкает не нужной нам информацией, тем самым удерживая в своих руках определенный социальный слой, способный сопротивляться "демократическим идеям". Потому вместо переманивания Невзорова на службу нам нужно заставить разувериться в нем громадное количество его поклонников, при этом проверяя эффективность нашей деятельности периодическим закрыванием невзоровской программы, чем легко будет определяться уровень социальной напряженности. И, если же возмущение закрытием пойдет на убыль, значит, как говорили большевики, "победа за нами".

В деле дискредитации Невзорова в глазах поклонников нам помогут все ленинградские писаки, которых будет ангажировать Миша Чулаки19 и другие наши люди. Прежде всего желательно добиться, чтобы отношение зрителей к его программе стало критическим и несерьезным, а сам Невзоров воспринимался бы более посмешищем, чем пророком. На ленинградском телевидении следует создать ряд аналогичных невзоровской информационных программ-ежедневок, окружив "600 секунд" теми же, но по-другому трактуемыми сообщениями. Это приведет к расслоению доверия и охлаждению интереса среди сторонников "600 секунд". Желательно устраивать Невзорову всякие нелепые происшествия в личной жизни, с подробным пересказом на страницах печати и заключениями врачей-психиатров. Чисто технические трудности в работе Невзорова берется организовать Бэлла Куркова, если наши друзья помогут ей завладеть креслом главы ленинградского телевидения. Хотя ее способности и профессиональное мастерство расцениваются не выше олицетворения без костюма и грима на детских новогодних елках раздавленной годами придорожной жабы.

Завершая эту операцию, мы исподволь скрестим Сашу в сознании людей с образом Геннадия Хазанова20, на которого, кстати, с годами он все больше походит внешне, и, учитывая болезненное тщеславие Невзорова, создадим условия для выдвижения этого телекомментатора на какую-нибудь выборную госслужбу, где изолируем его от зрителей навсегда, растворив в безликой массе никому не нужных, превратив в шашлык, состоящий сплошь из одного перца, а посему непотребный.

Если же в конце, ликвидировав страну и установив желаемый Западу режим, потребуется закрепить необратимость произведенного процесса, дабы исключить впредь переизбрание отобранных и расставленных нами новых правителей покоренной России, то для этого представляется целесообразным, как у вас, мистер Собчак, выражаются, «завалить» пару-тройку наиболее популярных деятелей СМИ, желательно телевизионщиков из числа ведущих самых привлекательных программ.

Ваш Невзоров тут не подходит, — поймал удивленно-вопросительный взгляд Собчака переводчик, — его смерть, которую он, полагаю, давно заслужил, вызовет обратную планируемой реакцию и волну негодования толпы, направленную против угодного нам правления.Здесь нужны другие персонажи, в отличие от владельца несменяемых кожаной куртки и носочков, ежевечерне 600 секунд кряду закидывающего всех подряд грязью из-за дефицита собственных чистых побуждений. Такие же всенародно известные, но совершенно бескорыстно-безыдейные, нейтральные, аполитичные и, если хотите, «центральные» кандидаты в покойники, симпатии зрителей к которым определяются не только цветом знамен, флажков, причесок, пуловеров и гамаш. В этом случае цель убийства ваше быдло, теряясь в догадках, сформулировать однозначно не сможет. Поэтому, благодаря сопутствующим мероприятиям разработанного сценария, станет возможным в вашей национально-акустической среде, где сплетни распространяются быстрее звука, эти преступления легко свалить на всякие разные "коррумпированно-мафиозные" группировки, объявив Россию ареной их бесконтрольного разгула, где убивают даже абсолютно безвредно-известных. Затем смело, под гул всеобщего одобрения СМИ и толп, нужно ввести чрезвычайное положение в стране, исключающее на "неопределенный срок" любые выборы вообще, до так называемой "стабилизации положения", которая, по ясной причине, уже никогда не наступит, чтоб не допустить утрату завоеванного и сохранить навсегда приобретенную власть.

После того, как удастся разгромить СССР и расчленить саму страну, — продолжал "американский друг", — нужно будет затеять грандиозную эпопею глумления, издевательств и унижений национального достоинства русских. В этом направлении надо зайти как можно дальше и сколь достижимо ниже. Правда, к тому времени желательно сосредоточить в своих руках всю полноту власти сверху донизу, чтобы иметь возможность силой пресекать даже ропот оскорбляемых. Для этого на первых порах необходимо спешно принять закон, охраняющий евреев, завуалировав его уголовным преследованием лиц, разжигающих национальную вражду и рознь. Оболваненным будет невдомек: таким законом заткнут рот именно и прежде всего русским, ибо кому из нацменов, будь то евреи или калмыки, взбредет в голову, к примеру, в Москве задирать огромного русского медведя, публично сокрушаясь и негодуя, скажем, от того, что Союз писателей России в большинстве своем состоит из русских. После же принятия такого закончика станет возможным беспрепятственно с телеэкранов, страниц газет, журналов, по радио разливать потоком сионизированные домыслы и распевать песни на идиш или по-английски. Важно, чтобы не только правильная, но и вообще русская речь исчезла из эфирного обращения. Деда Мороза надобно обозвать Санта Клаусом, и чтоб даже "шумел камыш" пели не по-русски, промеж демонстрации сплошь американских кинофильмов. Чтоб все дикторы телевидения и радио щеголяли блистательным произношением махровых бердичевских портных времен НЭПа, а с праздничными датами и днями Побед русского оружия стали поздравлять такие восхитительные карикатурно-картаво-зажидовленные телерожи, вызывающие только одним своим видом сердечные приступы от генетической зависти у селекционных экземпляров не тронутых ассимиляцией потомков, выведенных Моисеем из Древнего Египта. В этом важном деле мелочей нет, предпочтительно даже команды КВН укомплектовать кем угодно, только не русскими.

Вообще же, отечественный эфир желательно махом отдать западным телекомпаниям, сделав из него этакий канал по переброске народного достояния за рубеж, сперва под видом рекламных объявлений, а затем полной продажи всего времени вещания, в результате чего нужную стране объективную, правдивую информацию навсегда подменить рекламой женских гигиенических прокладок, западной порнухой, развлекательным розыгрышем призов, викторинами и прочим блудливым бредом.

Телеэкран надо населить выдуманными врагами и фикцией повального процветания, чтоб окончательно застлать глаза вашему паршивому народишку, непоправимо опоздавшему с нашей помощью к "торжеству социальной справедливости". Ему после приступа «демократии» останутся мучения ощущением пустоты, опасности и панического страха за завтрашний день — не только свой, но и детей.

— Кстати, — втиснулся в перевод сам Гинзбург, — евреи всегда были удобной мишенью для разгневанных толп сломленных похмельем русских мужиков. И вот теперь наступает счастливая пора рассчитаться за всю историю. Поэтому пусть чаще мелькают на телеэкранах лики "демократов-победителей", исполненные в традиционном этногенетическом стиле. Дабы русские привыкли к облику своих новых хозяев.

— Это действительно важно еще и потому, — вдруг вмешался другой црушник, до этого не понимавший ни слова по-русски, — что, в случае не управляемого нами взрыва недовольства, вызванного творимыми разрушениями Союза, гнев негодования населения можно будет, как пар из котла, выпустить через традиционный российский "антисемитский гудок", тем самым защитив и сохранив истинных погромщиков государства. Кроме того, видимых следов нашего участия в изнасиловании России желательно в истории не оставлять, придав происходящим событиям некий якобы естественный ход, лишь подстрекая удавить страну руками и силами ее же населения, охмуренного «демократами». Для этого в первую очередь потребуется полностью разметать жизненные приоритеты, чтоб все смешалось в одну, смердящую разбитыми вдребезги мечтами и надеждами, зловонную кучу. И никто не ведал, к чему, кроме заработка денег, стремиться.

Все первичные ценности: образование, культуру, высшее профессиональное мастерство, — надо резко девальвировать за счет передачи значительных государственных вторичных материальных ценностей в руки кучки отдельных избранных лиц, будущих родоначальников нового социального слоя, не имеющего даже признаков образованности. И вот тогда, при выборе жизненного пути следующего поколения, русские дети, вместо приобретения традиционного образования и профессий, определяющих потенциал могущества любого государства, устремятся, подталкиваемые недальновидно-мещанской сутью основной родительской массы, в сточную людскую канаву похотливых желаний быстрого обогащения, не требующего применения знаний, опыта, навыков и ума.

В этой смрадной круговерти юношество потеряет самое дорогое, имеющееся у человека, — время. Когда же люди наконец поймут, что их просто одурачили, то будет уже поздно, и не останется ни сил, ни возможностей учиться и наверстать упущенное. Если же, мистер Собчак, вы нам поможете и в этом, то тогда мир вместо Союза получит колонию без будущего, с великолепно отвечающим нашим грандиозным замыслам новым поколением рабов, полностью зависящих от воли определенных Западом хозяев, которые позаботятся о том, чтобы возрождение России вовек не состоялось.

В осуществление этих великолепных планов нам, как ни странно, Русскую Православную Церковь вовлечь не удалось. Возможно, РПЦ ограничится нейтралитетом к происходящему.

Правда, достижению наших целей существенно способствуют, сами порой не ведая того, многие представители не только среднего, но и высшего, номенклатурного партслоя. Удивляться тут нечему, — заметил недоумевающе-вопросительный взгляд «патрона» црушник, — каким бы гениальным человек ни был, но пронзить своим предвидением толщу столетия никому не дано. Поэтому государственное устройство, предложенное Лениным, как и любая другая форма, требовала постоянного активного анализа и развития, осуществляемого напряженнейшей умственной работой высоколобых, убежденных в правоте своего дела мыслителей-интеллектуалов, а не сладострастно-густобровых пожирателей отведенного историей времени либо иных маразматических ренегатов-вегетарианцев, остановивших данной им властью процесс совершенствования вашей социально-экономической формации. Спасибо им за это! Их глупость, а точнее — неспособность достраивать идеологическую модель, парткузница кадров огромным количеством стала копировать во всех звеньях требующего постоянной реконструкции государственного механизма, породив чудовищную партийно-директивную тупость, безыдейность и беспринципность самих исполнителей постановлений ЦК КПСС. Они невосполнимо многие годы лишь имитировали, как на тренажерах, движение страны вперед, сами же стремясь только поспеть в спецбуфет или к раздаче номенклатурных кресел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Комментируя сказанное црушником, следует подчеркнуть: в идеологических ошибках и просчетах виновна вовсе не партия и уж, тем более, не теория Маркса, развитая Лениным, кстати, бесспорно, не самая худшая в извечном поиске землянами справедливого бытия, но именно серая плеяда дегенератов, возглавлявших наше государство в постсталинский период, устремленных только безмятежно и праздно провести оставшееся до могилы время, заодно урвать попутно из жизни последние крохи неги, а не строить будущее страны.

Много лет тому назад мне довелось присутствовать на встрече аппарата Ленинградского обкома партии с одним из видных идеологических импотентов М. Сусловым21, даже академиком каких-то наук. В маленьком зальчике Смольного, ощупываемом объективами бессонных телекамер, пред нами предстал задрапированный кожей, пожилой, седенький скелет с колючим взглядом и тоненькой, морщинистой, как у индюка, шейкой.

Пугая слушателей уродством старости и запахом тлена из мертвого оскала вставных челюстей, он предпочел, даже находясь в узком кругу, говорить по бумажке, однобоко косясь в написанное дефективными глазами сквозь толстенные линзы очков и с трудом, по слогам читая, явно не вникая в суть и так примитивно изложенного.

Помню, как тогдашний заведующий отделом экономики обкома Василий Мелещенко не сдержался и, вероятно, заметив мое разочарование живым портретом, демонстрируя ко мне полное доверие, шепнул полушутя, что, мол, Суслов выжил из ума.

Полагаю, "дядя Вася" Мелещенко ошибался: не выжил, а, подозреваю, просто никогда его не имел.

Поэтому после крушения КПСС, когда живые соратники триумфально почившего Суслова, начиная от ответственных работников провинциальных обкомов и до членов Политбюро, ватагами повалят в подвернувшиеся на пути церкви, мечети, синагоги и буддистские храмы, разукрасив себя по дороге нательными христианскими крестами и магометанскими знаками, да станут там не только истово, но обязательно публично молиться, то осуждать их и обзывать "циничными лицемерами" не следует. Ибо не имеют они ни обычного ума и воззрений, ни твердой веры. — Ю.Ш.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Темень уже села на крыши домов. Собчак долго и тепло прощался с американскими «друзьями», волосы которых купались в сизых прядях сигаретного дыма, скопившегося в небольшом пространстве за время инструктажа.

Выпровоженный вежливыми хозяевами на улицу, «патрон», прежде чем сесть в авто, немного постоял отдышавшись, а затем попросил прокатить его идеальным маршрутом для заинтересованных сексом.

Луна бесстыдно села на ближайшую дымовую трубу и медленно стала сползать по кровлям крыш домов столицы мира. Где-то там наверху с душераздирающими жалобными воплями предавался яростной любви кот.

На французском ветру совсем по-русски скулил парижский фонарь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Некоторое время спустя, когда я уже сам почти прозрел относительно Собчака, в гамбургском аэропорту встретился со мной специально прилетевший из Франции потомок славной русской династии, унаследовавший от своих предков верность, любовь и преданность России. Он молча сунул мне пленку с записью парижских «свиданий» Собчака и попросил в оставшийся до отлета французского самолета час растолковать ему, за что же в подвалах ВЧК сгинули многие его белогвардейские родственники, если они были только против красных, но Родину-то, как нынешние, не продавали. Впоследствии, прослушав записи, я сам уразумел: данные мною в зале ожидания аэропорта разъяснения были неуместны.

Прощаясь, он мне намекнул, что хранение этой кассеты может сделать мое бытие опаснейшим промыслом и в соответствии с устойчивой российской традицией я смогу выпасть из окна высотного дома в любую минуту. Дальнейшие события показали: он как в воду глядел.

4 октября 1991 года, когда я уже заканчивал первую книгу о Собчаке ("Собчачье сердце"), в мою квартиру на Сиреневом бульваре, где мы еще совсем недавно с «патроном» соседствовали, проникли поздним вечером какие-то люди, не повредив ни дверей, ни запоров. В тот вечер меня угораздило внезапно и необычно рано явиться домой. Ничего не подозревая и ни о чем не заботясь, я, войдя в квартиру, натолкнулся на следы тщательного обыска и двоих незваных гостей, перевернувших все вверх дном. Они тут же принялись меня бесшумно и деловито убивать ножами и молотками из моей же кладовки. Когда отбушевала потасовка, я с проломленным в нескольких местах черепом и другими ранениями остался в отвоеванной квартире, а они сбежали. Несмотря на обильно залитый кровью мозг, сознание почему-то не ушло. По характеру осмотренных и раскиданных во время этого обыска предметов, а также другим признакам мне сразу стало ясно: гостей главным образом интересовала злополучная гамбургская пленка и мои рукописи, частично ими похищенные. Успокоившись на полу в кровавой луже, я подтянул телефон и позвонил Невзорову. Он примчался почти одновременно с врачами, доставившими меня в Военно-Медицинскую академию, где в ту ночь, на мое счастье, дежурил замечательный полевой хирург Юрий Дикарев, который со свойственным ему угрюмым выражением лица спокойно, не суетясь, но поспевая, спас мне жизнь. Обширная трепанация черепа, кровоизлияния и наркоз не возвращали мне сознание пару суток, а всего в госпитале в окружении заботливого персонала мне суждено было провести несколько месяцев.

После того как я стал самостоятельно ходить, меня внезапно арестовали по «подозрению» во многих не только еще не раскрытых, но даже пока вообще не совершенных преступлениях.

Среди схвативших меня сотрудников уже действующего собчако-крамаревского ОРБ (оперативно-розыскное бюро) ГУВД я с изумлением, безошибочно опознал убийц, забравшихся в квартиру и раскроивших мне череп. Остолбенение от неожиданного свидания я, видимо, скрыть не смог, поэтому, поняв, что их обнаружили, они, ничуть не таясь, злорадно хохотнули прямо мне в лицо и высказали сожаление наряду с сочувствием по поводу недобития меня при первой нашей встрече. Понимая всю трагичность своего положения, я, тем не менее, потребовал бумагу и тут же написал несколько заявлений на имя городского прокурора Еременко, начальника ГУВД Крамарева и его заместителя Горбачевского, так как все знали, что Крамарев возглавляет ГУВД, а Горбачевский руководит им. На эти мои послания в ГУВД, естественно, никак не прореагировали, дав мне понять то, что и так стало совершенно ясно: я попал в плен к бандитам с милицейскими удостоверениями в карманах, а вовсе не арестован за какие-то правонарушения, которые, надо полагать, только сейчас станут подбирать для сокрытия собственного преступления.

Что же касается городского прокурора, то он откликнулся на мое заявление и расторопно подослал в камеру своего помощника, некоего Осипкина, по первому впечатлению смахивающего на дореволюционного отпрыска многодетной одесской семьи, которого неисчислимые родственники из зоны оседлости благоразумно и вскладчину трудоустроили лакеем к начинающему спиваться русскому дворянину средних лет. Как показало дальнейшее, качествами прислужника природа наделила Осипкина сполна. Эта, по сути халявно-ничтожная, премерзкая пьянь был абсолютно беспринципен, по-бабьи захватывающе фигурист, отважно хулиганист, отменно гадлив, презрительно заносчив с бесправными, беспредельно угодлив с барином и нечист не только помыслами, но и на руку.

В свой первый приход Осипкин, сияя гаденькой улыбочкой и потирая пухлые ладошки, с порога камеры сразу сообщил мне, мучимому сильной болью еще не зажившей раны, что никакими расследованиями по факту опознания мною убийц заниматься никто не станет, хотя моя правота очевидна и, к тому же, память на лица не подвела. Далее он, не скрывая сути, доходчиво разъяснил, что незачем мне было собирать досье и писать грязную книжку о горячо любимом народом Собчаке. И если бы я это сообразил раньше, то отпала бы необходимость пробивать мне голову и упрятывать в тюрьму. А теперь, увы, "поздно пить боржоми". Потребуется долго и смиренно сидеть в одиночке, «хавать» тюремную пайку, разлагаясь душой и телом, да ждать, когда мне специально отобранные и обученные люди сфабрикуют мало-мальски приличное обвинение. В случае, если я опять не возьму в толк, чего от меня хотят, и буду пытаться через друзей на воле издать свою книженцию, то первый заместитель городского прокурора Большаков уполномочил его, Осипкина, посоветовать мне поостеречься. Иначе добьют в тюрьме (это просто в исполнении) не только меня, но и прикончат мою старуху-мать. Большаков с Осипкиным хотя бы ее мне рекомендуют пожалеть, если себя, дубину стоеросовую, не жаль. Затем этот засланец городского прокурора, причмокивая от ликования толстой верхней губой, разукрашенной неухоженными усами, еще раз не преминул порадоваться моему аресту и, сделав мощный аэрозольный выдох алкоголя, удалился, страшно довольный собой, громко и, как он, видимо, считал, навсегда захлопнув камерную дверь, бросив меня на произвол злого рока в милицейской форме.

Несмотря на незатихающую боль разбудораженной раны, я попытался собраться с мыслями. Стало очевидно: мое положение — полная дрянь и, кроме Бога, уповать не на кого. Правда, не вызывало сомнений: всей этой компании ушкуйников — Большакову с Осипкиным и Крамареву с Горбачевским, а также любым другим исполнителям, отработавшим социальный заказ власть имущих по устранению неугодного, — как правило, уготована судьба обычных разовых презервативов. Но и это не утешало. Хотя немудрено было предположить: подобных пакостников, дабы они не смогли потом скомпрометировать нанимателей, в лучшем случае, спустя некоторое время зараз поувольняют, объявив заинтересованной публике, что они скопом оказались вдруг мерзавцами и негодяями. А почему вдруг?..

Однако я забегаю вперед. Подробно об этих и других «героях» читатель узнает из третьей книги, которая называется "Ворье".

Глава 8

…Нет праведного ни одного…

…Все мы сделались — как нечистый, и вся праведность наша — как запачканная одежда.

(Библия, Римлянам 3:10; Исаия 64:6)

…Мы с помощью немцев освободим себя от большевизма, а Ленинграду и его улицам впоследствии возвратим их исконные названия…

(Из выступления генерал-предателя Андрея Андреевича Власова в оккупированной фашистами Гатчине)

Иммунитет, позволявший Собчаку без видимого раздражения воспринимать депутатскую массу, избравшую его своим вожаком, не вырабатывался.

"Патрона" постоянно и неудержимо воротило и тянуло от них прочь, как пожизненную воспитанницу института благородных девиц от созерцания даже не переполненной, но свежей выгребной навозной ямы.

Поэтому одним из жарких летних дней, в самый разгар сессии нового городского Совета, прикупив по случаю шикарные штаны в еле заметный зимний рубчик и осенние штиблеты на микропорке, он без особой рекламы смылся в Таллинн посетить очередной притон "борцов за демократию", а посему, как они уверяли — «прогресс».

Там в эстонской столице, судя по газетам, предполагался сбор наиболее достойных «господ» типа Сависаара, Ландсбергиса с Прунскене и других отборных червей, подтачивающих корни нашего государства. Собчак, вероятно, уверовав, что его брючная обнова с туфлями будет неплохо смотреться на фоне отпетой компании эстоно-латышско-литовских солистов политического стриптиза, решил эту встречу не упускать и, приняв телефонное приглашение «коллег-демократов», сразу отбыл дневным самолетом туда без какой-либо информационной подготовки, как обычно, рассчитывая на свое коронное «кстати» и последующий экспромт.

После его отъезда я, бегло просмотрев повестку оставшейся части сессионного дня и не заметив ничего примечательного, занялся переполнявшей столешницу почтой, затем отправился перекусить на скорую руку.

Ленсоветовская столовая кишела депутатами. Манерное чавканье дорвавшихся до сравнительно дешевого и качественного харча поглотители разбавляли обязательными долговременными застольными трепами. Такое времяпрепровождение «нардепы» не только предпочитали, но и считали исполнением своей основной обязанности перед избирателями. Не желая в этой толчее быть заляпанным капустой из чужих щей, я зашел в маленькое кооперативное кафе близ Мариинского дворца на углу проспекта Декабристов.

Даже в ту пору несуразно высокие цены делали подобные заведения ограниченно доступными. Окинув скромное помещение кафешки беглым взглядом, я средь большинства свободных столиков выбрал угловой, по соседству с небольшим закутком для особо «дорогих» клиентов. Из кухни в зал проникал запах, совершенно не свойственный местам, где обрабатываются продукты.

Заказав с ходу афишный ассортимент, я обратил внимание на обрывки доносившегося из-за перегородки гундоса беседы. За раскрытой шторкой закутка вокруг стола, уставленного бутылками и кооперативными деликатесами, сгрудилась мгновенно узнанная мною троица очаровательных ленсоветовских «пудельманов» или, если точнее, «пуделистов».

Пудель — довольно распространенная порода декоративной, легко дрессируемой собаки. Независимо от масти и фасона, будь то королевский или мелкопакостный сорт, экземпляры этой породы обычно ни к чему путно песьему в основном не пригодны, кроме разве что подтаскивания домашних тапочек, стояния на задних лапах, ношения цветного банта, облизывания рук и других частей тела владельца да лая с повизгиванием по команде. Правда, такой песик может уволочь у зазевавшегося съестное, нагадить на паркет или изгрызть вдрызг приглянувшуюся ему дорогую вещь. Кроме того, эти псы намного приветливей людей.

Смысл существования разнообразных комнатных собачек видится лишь в способности их концентрировать хозяйскую любовь и привязанность к определенному типу живого существа, искусственно выделенному благородным многовековым упорством селекционеров из безбрежного вселенского моря дворняг. Порой сравнивая псов со схожими повадками и видом людьми, надо отдать должное собакам, ибо человеческий тип, характеризующийся никчемностью в жизни декоративной породы животных, как правило, любовь и умиление окружающих вызывать не способен.

Моего соседства застольные «пуделисты», к счастью, не заметили, продолжая громко хрустеть кавказской зеленью, беседовать и лакомиться закусным алкоголем. Как оказалось, середину рабочего дня тут праздновали наиболее выдающиеся представители новой "замечательной плеяды" «реформистов», каким-то образом своими многочисленными изъянами и пороками склонившие избирателей за них проголосовать. Вся их предыдущая жизнь была беспросветной трагедией маленьких человечков, с детства грызущих ногти и ежечасно сгоравших в огне своих безысходных амбиций, но втихаря грезивших под одеялом примерить тунику Цицерона, что-нибудь из одеяний Наполеона, оружие Тамерлана, возможности Сталина и прелести Клеопатры.

Самым образованным среди жующих, полагаю, был сидящий ко мне спиной Анатолий Чубайс22, уже владевший ко времени этого обеда дипломом кандидата экономических наук. Его собутыльникам, Егорову23 с Беляевым24, удалось к сорока годам только добраться до звания обычных очных аспирантов одного и того же среднего экономвуза, что в их возрасте характеризует скорее диагноз, чем профессию. Единственная проблема Егорова в жизни заключалась в том, что, если другим было хорошо, то ему от этого становилось плохо. А искренне он умел радоваться только неприятностям окружающих. Свою стратегическую линию поведения в любом деле он обычно мотивировал обратно пропорциональной зависимостью между наследниками и наследством. Этот парень под влиянием мстительного чувства был основательно убежден: чем меньше наследников, тем больше наследство. А врал и ожесточенно спорил так дерзко, что несколько раз умудрился надуть самого себя.

Его друг — аспирант Беляев со скрытыми трупными пятнами на серовато-одутловатом лице, выражением напоминавшем христиан времен императора Нерона, когда несчастных насильственно заставляли отречься от Бога, впервые в жизни став депутатом, постоянно пытался повысить свой интеллект за счет появившейся возможности улучшить питание, наивно полагая, что интелектуальный уровень прямо пропорционален качеству съедаемого харча и цене надетого костюма. Он был одержим уверенностью в своей способности с ходу, без всякой подготовки и с успехом управлять чем угодно: от жилконторы до страны в целом, если только его будут вкусно кормить и красиво одевать. Судя по его выступлениям, вся жизненная философия Беляева основывалась лишь на одном расхожем банальном заблуждении, ибо известно: дорогим ошейником породу дворняжке изменить нельзя.

Четвертым за их столом, широко раздвинув локти, сидело какое-то неопознанное мною бородатое мурло, фамилия которого сквозь густые, заляпанные сациви, бесформенные заросли на лице не просматривалась. Желание не бриться в большинстве случаев конца ХХ века свидетельствует о дефекте кожи либо ума.

Благодаря настырно-активному тупоумию, полной безграмотности, отсутствию какого-либо путного опыта работы и способностей эти ребята впоследствии займут «достойные» места в управлении разрушенной с их помощью страной: анемичный Саша Беляев сменит в кресле председателя Ленсовета чуть косоглазого Собчака, а затем выдвинется аж в Госдуму первого, внезапного созыва; постоянно угрюмый, как подбитый немецкий танк, Егоров угнездится в высших недрах правительства «обновленной» "демократами" России. А рыжий Чубайс это правительство почти возглавит, грубо нарушив завещание всуе и в розницу почитаемого нынешними «демореформистами» Петра Великого, заявившего летописцам о невозможности допущения до Сената рыжих, косых и бородатых, дабы не случилась беда.

Подобная рекомендация великого человека потомкам основывалась на собственном богатом государственном опыте, родившем аксиоматичную уверенность: людям физически и морально ущербным доверять власть нельзя ни в коем случае. Иначе они ею будут компенсировать свои недостатки и изъяны. А вместо бескорыстно идейного служения государству примутся вредить, грабить, издеваться, притеснять и унижать подданных вместе со страной.

Как-то в одну из столичных командировок пришлось отправиться вместе с депутатом Васильевым25. До выборов он был другом и коллегой Чубайса. Также трудился в лаборатории экономического вуза. Имел сильно обсыпанный перхотью постоянно застуженный нос, нечистую кожу, неплохой финский костюм с засаленным вокруг шеи воротником, малахольную манеру говорить и прямо-таки клиническое улыбчивое с легким прищуром терпение мышеловки, которая выглядит в отличие от кота совсем невинно, но в итоге хлопает по башке бедную мышку. Всю дорогу до Москвы Васильев потешал меня своими теориями. Например, для экономии продовольствия рекомендовал иногда блюсти в стране общий великий пост вплоть до запрета собакам грызть кости в страстной четверг, несмотря на то, что псы были абсолютно непричастны к таинствам искупления. Васильев также поведал мне о политике, которая ему представлялась дамой далеко не первой свежести, но все еще трепещущей от неслыханной необузданности своих новых увлечений. Поэтому якобы в отношении ее не может быть вообще никаких принципов.

Перед сном мой попутчик советовал чтить лишь богатство и презирать труд. Протестовал против женской мускулинизации и призывал громить систему банковских операций страны. Под занавес этот достойный сочлен свежего движения "демократических преобразований" сообщил мне полушепотом, что любовь к «демократии» — явление аномальное, свидетельствующее о психической неполноценности влюбленных в нее. В общем, Васильев был слишком путан и вертляв помыслами, чтобы сойти за русского, больше смахивая на эфиопского еврея — гордый продукт любви разноцветных изгоев.

По брони управделами Совмина тогда еще РСФСР нам с Васильевым полагался один двухместный номер в гостинице «Россия», что на Красной площади столицы. Поэтому мне пришлось с ним провести еще сутки среди множества иногородних депутатов Верховного Совета республики, для которых эта гостиница стала прибежищем обитания и болтания. Они днями и ночами напролет слонялись по многокилометровой круговерти жилых разноэтажных коридоров и околачивались в номерах с загустевшим духом азиатского караван-сарая, в котором постоянно исполнялись в пьяном виде сексуальные обряды всех народов мира, вызываемые скоротечным единомыслием противоположных полов, обязательно ведущим к объятиям.

Наш обшарпанный, как впрочем и все другие, номер был укомплектован двумя раздолбанными кроватями, на которых, судя по их состоянию, постояльцы много лет кряду незатейливо и без отдыха терзали тела своих незнакомых приятельниц.

За многочасовое гостиничное вынужденное общение депутат Васильев меня полностью убедил в успехе за короткий срок осуществления в СССР его сподвижниками, "демократами-любителями" плана «Барбаросса», реализовать который когда-то не удалось профессионалу Адику Гитлеру. Он так же основательно дал мне понять, что высшая цель всех пришедших к власти «реформистов» — украсть каждому в отдельности как можно больше денег. И, если в их широко разрекламированной "программе реформ" только это поставлено на карту, то тут не до судьбы страны и любви к избирателям. (Как показало будущее, Васильев был предельно откровенен). Дальше он долго плел что-то о "цивилизованном обществе", хотя и без того было ясно: если научить животных говорить, а «нардепов» внимательно слушать, не шуршать конфетными обертками в театрах и не сопеть громко во время сна на парламентских заседаниях, то наше общество еще сможет стать «цивилизованным».

Характеризуя среди прочих знакомых своего многолетнего друга А.Чубайса, мой сосед по номеру убежденно заявил, что тот "обыкновенный туповатый академический шалопай", не способный ни говорить, ни, тем более, мыслить. Зато настроенный весьма агрессивно и активно при первой реальной возможности хапать все подвернувшееся. Хотя в институте, где он до этого трудился, Толю Чубайса отличало безупречное поведение и полная неспособность к любой конкретной работе, кроме разве что парткома, где он с успехом занимался идеологией, чем очень гордился, постоянно выражая жгучее желание расти по партийной линии и поэтому от всех скрывая, что у него в Москве ошивается бородатый брат, уже тогда заметно балаганивший в столичных трутневых тусовках и, самое ужасное, огрызавшийся властям «демократическими» лозунгами. Подобное поведение Чубайс в ту пору гневно и безжалостно клеймил на заседаниях своего парткома. А если же такие случаи имели место среди институтской интеллигенции, то Толя срочно бежал «советоваться» в ОК КПСС к заведующему отделом экономики Владимиру Архангельскому (это фамилия, а не кличка), под руководством которого Чубайс и вознамерился прошмыгнуть нудной тропинкой внештатного инструктора в кресло кадрового партийного функционера ленинградского обкома.

Сам Вова Архангельский принадлежал к предпоследним слоям партноменклатуры, успевшим сильно деградировать за счет ошибки, допущенной в теории кадровой политики ЦК КПСС. Он по любому поводу постоянно колебался вместе с линией партии и люто ненавидел в жизни только две категории сограждан: всех офицеров, независимо от рода войск и званий (эта ненависть была данью памяти о притеснениях Вовчика представителями ратной профессии во времена армейской службы); кроме военных Володя испытывал также мучительную неприязнь к людям, которые были умнее и компетентнее самого Архангельского, имевшего тематический кругозор не более двух автобусных остановок. К усиливающемуся с годами ужасу, Владимир обнаруживал этих людей не только всюду и в абсолютном большинстве, но просто глупее себя не находил.

Поэтому, присмотревшись к Чубайсу, он понял, что наконец-то выискал экземпляр, который в требуемом для Архангельского смысле конкуренцию ему в обкоме составить не сможет. После такого открытия Вова ухватился за рыжего Толю и принялся радостно протаскивать его в аппарат своего отдела, без разбору включая Чубайса на общественных началах в состав разных комиссий и секций, представляя Толю всем как "академического специалиста" по части правильного рационального использования основных производственных фондов социалистической промышленности. Дабы намозолить свое имя в памяти обкомовцев, Чубайс сам стал без устали мотаться по всем подряд кабинетам Смольного, натирая глаза о свою невзрачность даже партийной «мелкотуре» (занимающим незначительную номенклатурную должность). Желая понравиться, он всем встречным, блея, повествовал о том, что является активистом сбережения, приумножения и рачительной интенсификации основных фондов промышленности — главного богатства нашей страны. Кто бы мог тогда подумать, что уничтожать, разрушать и разворовывать их Чубайс сразу активно примется, став вице-премьером России.

После многомесячной обкатки Чубайса в аппаратной среде, Архангельский отважился отнести секретарю обкома, ведающему кадрами, анкету Чубайса, или «объективку», как принято было тогда ее называть.

Не угадав с ходу основной причины Вовиных хлопот за кандидата в партновобранцы Чубайса, секретарь, пробежав глазами скудную Толину биографию, заслуживающую внимания лишь датой рождения, и выслушав пылкую устную рекомендацию ходока, хмуро воззрился на заведующего отделом:

— Где вам удается подыскивать публику, начисто лишенную требуемых и нужных для работы в качестве инструктора обкома качеств? Или хотите заполнить вакансии отдела экономики неопытными болванами? Тем самым добиться 100-процентной кретинизации своих подчиненных? И зачем вам нужны сотрудники без знаний, кругозора и опыта хоть какой-либо практической деятельности, единственное достоинство которых — пустозвон?

Архангельский, неожиданно наткнувшись на абсолютную непреклонность начальника, боязливо застыл лицом, как степной суслик, внезапно выскочивший из своей норки и увидавший вблизи лисицу.

Справившись с волнительным запотеванием стекол больших роговых очков, Володя заюлил и начал сбивчиво пояснять прелесть рекрута, заключающуюся, по его мнению, в наличии у Чубайса диплома кандидата наук и сокрытия в его крови завуалированной еврейской составляющей. Вовин пассаж секретарь разбил уверенностью в полной «бесценности» такого диплома для шустрого контингента экономического вуза, где имелся собственный ученый совет по защите диссертаций и не кандидатами таких наук в институте оставались лишь уборщицы да клинически ленивые лаборанты, злоупотреблявшие спиртным исключительно в рабочее время.

Полная девальвация единственного положительного аргумента кандидата привела Архангельского в позу раскаявшегося, и он залепетал о трудностях с подбором кадров и возможных ошибках, подстерегающих ответственного партработника на этом неблагодарном поприще.

— Одна из таких ошибок, — распинался дальше Архангельский, — была только что исправлена уважаемым секретарем обкома, имеющим бесспорно несравненно больший, чем у завотделом, опыт в подобных делах.

После этой бормотухи Вовчик, поблагодарив секретаря за совет тщательней и качественней подбирать кадры, ретировался, унося с собой злополучную «объективку» Чубайса, которому, в связи с полной профессиональной непригодностью, было суждено инструктором обкома не состояться.

Как показало совсем близкое будущее, секретарь нашего обкома проявил потрясающую недальновидность. Видимо, помешал ему предвидеть перегруженный опытом жизненный багаж. За это он и пострадает впоследствии, ибо известно: чем ничтожнее личность, тем злопамятней.

Спустя немного времени общая некомпетентность и отсутствие каких-либо профессиональных навыков или, если хотите, профессии вообще не помешает Толику Чубайсу занять высокое кресло первого заместителя главы правительства России. Чего же теперь от него все хотят? Ведь даже для исполнения скромных обязанностей инструктора провинциального обкома он не набрал нужной нормы до качественного профессионального уровня.

Правда, если при подборе кадров в "новейшее правительство" России руководствовались мерками, например, Свердловского ОК КПСС, то, может, там все нормы были просто значительно ниже ленинградских? И тот, кто не годился инструктором в наш обком, по свердловским стандартам зашкаливал выше секретаря? А? Вот и думай, читатель. Как так могло стрястись? Кому и зачем потребовалось затащить обычного, даже неошкуренного мало-мальским жизненным опытом кандидата социалистических наук (судя по его диссертации) в кресло главы капиталистических преобразований России?

Именно этот кандидат наук с ходу предложит и сам же возьмется насаждать "блистательную садистско-эпохальную" программу «ваучеризации» страны. Правда, Чубайс умолчит, для чего и кто ее придумал.

Основные аспекты вместе с персонифицированными фрагментами сюжетов этой «фундаментальной» чубайсовской затеи по разграблению страны, как бы сейчас ни чесалось перо, будут отражены только в третьей книге под названием «Ворье». Здесь же нужно подчеркнуть лишь, что Чубайс и его застольная компания буйно обедающих «нардепов», "застуканных" мною в соседнем с Ленсоветом кафе, — не исключение. Воруя и растаскивая все подряд властными возможностями, по горячке данными им избирателями, такие ребята будут стремиться скопить побольше денег и выкупить у жизни свое прошлое.

Тягу к казнокрадству и разным хищениям выборной публики, генетически исцеленной от умственной полноценности, в общем, понять можно. Погоня за счастьем после соборования депутатских полномочий им не улыбалась. Поэтому они и станут деятельно пытаться украсть все сейчас, "пользуясь случаем", как говорят в Одессе. При этом забывая или вовсе не зная: любая, даже долговременная охота на ведьм не может окончиться без финального костра. И, кроме того, сколько бы времени ни длилась «дружба» свиньи с человеком, все равно ухаживание и откорм избранной им подружки происходит исключительно ради гастрономических соображений. Поэтому, как бы хрюшки ни жировали, их историческое предназначение к ножу чем-либо другим заменить невозможно.

Однако возвратимся в тесно уставленное столиками маленькое кафе, где за шторкой после дегустации содержимого большинства наличных разнозапечатанных бутылок неизвестного происхождения сотрапезники уже стали пытаться, по большей части руками, угощать друг друга ассортиментом еле умещавшихся перед ними кавказских блюд из всей местной поваренной книги. В середине дня мне такое наблюдать было еще довольно странно. Тем более, если учесть: в сотне метров от этого переднего края всепоглощающей страсти к еде шла своим чередом сессия, где места для голосования этих застрельщиков нового обеденного почина пустовали.

Депутат Егоров от выпитого стал громко давать сам себе необычные советы, как добраться до уборной и что там нужно сделать. После чего встал и попытался выйти из-за стола, держась для равновесия за собственный пиджак. Но с первой попытки ему это не удалось. Зато он обратил внимание своих друзей на двух женщин, вкушавших поодаль, и громко изъявил желание быть заваленным любой из них на первую же подвернувшуюся кушетку не позднее сегодняшнего вечера. После чего собутыльники резко почувствовали, что тоже сильно их любят. Это, по всей видимости, породило в пьяном воображении пленительные очертания и рост потребности получить ответную нежность одновременно с необходимостью переместиться с неконтролируемыми намерениями в сторону равнодушно жующих особей противоположного пола, у одной из которых каблуки были вровень с мужскими коленями. Чем олицетворяли банальный жизненный штамп: продолжением достоинств всегда бывают недостатки. Другая же, напротив, имела, как обычно бывает среди подруг, небольшой рост и внешность, объяснимую пословицей: изо всех зол нужно выбирать наименьшее, чтоб не кусать потом собственные зубы.

Егоров, вероятно, стремясь предстать очаровательным, хотя очарования в нем было даже по трезвому не более, чем в боевом топоре индейцев, повел себя, как еж в гостиничной постели, и ни с того ни с сего вдруг внятно объявил о необходимости давать женщинам в жизни только то, что они смогут надеть вечером. При этом рекомендовал обращаться с ними, как с лошадьми, проявляя нежность, характеризующуюся движениями, какие бы он сам пожелал ощущать, будь он лошадью. В общем, из его реплик мне стало ясно: Егоров даже после сытного обеда испытывал сильный сексуальный голод, породивший партнерское сочувствие на сером анемично-отечном лице Саши Беляева — вечном холостяке, неопытном и не сведущем ни в чем.

Стремление перенестись в восхитительную атмосферу всеобщего увлечения было поддержано и остальными компаньонами. Даже у Толи Чубайса глаза, прикрытые рыжей челкой, разъехавшейся по невысокому лбу, сделались как у нашкодившего кукушонка, передавившего в чужом гнезде все яйца. Он быстро и невинно заморгал белесыми ресницами, тем самым подчеркивая свое разительное сходство с юным, тощим поросенком, поднятым за лапу нехозяйской рукой.

Тут из-за стола, видимо, охваченный общим порывом, поднялся четвертый, сперва не опознанный мною бородатый собутыльник, который разворотом анфас и архитектурой своего живота совпал с портретом пламенного сопредседателя "Народного фронта" Петра Филиппова26. Куда он собрался, к дамам или в туалет, неведомо, но распахнутой молнией на брюках Петя довольно бесцеремонным способом бесспорно пытался доказать соседкам свою привлекательность. В это время перед ним прошмыгнула кошка черного цвета — приживалка местной кухни. Несмотря на подпитие, Филиппов двигаться через невидимый барьер, воздвигнутый ритуальной киской, вмиг раздумал. Полагаю, он был суеверен, как все мошенники и дипломаты.

Уверен: если устроить в будущем портретную галерею сегодняшних народных избранников с приложением краткой биографической справки, то любой посетитель из числа нормальных закончит просмотр этого вернисажа в полном шоке. Ибо единый ряд выявит минимальное наличие исключений.

Жизнь Петра Филиппова сперва шла вроде обычным чередом: с грехом пополам закончил институт. Из очной аспирантуры отчислили за отсутствие способностей и непригодность к научной деятельности. Работал механиком на въездной яме в гараже. Имел семейный парник. Растил цветы, шил джинсы и продавал их у метро. Но однажды, распродав свой ходкий в ту пору товар, прямо-таки вляпался в "Народный фронт"… и закружило, понесло… На митингах почем зря клял душегубов-коммунистов, запрещавших увеличивать размеры личной оранжереи, и обещал всем ротозеям компактный набор домашних грез. За это ими был избран во все советы разом.

Путь от заискивающего пресмыкательства пред милицейским ефрейтором пенсионного возраста цветочного базара и до высшего эшелона власти с парламентскими прениями и телепрепирательствами Петру удалось легкомысленно проскочить почти за год. Правда, проходя мимо продавцов цветов, какая-то неодолимая сила заставляла Филиппова по-прежнему замирать и ревниво интересоваться бытующими ценами. После чего он, вероятно, углублялся в сложные математические вычисления об упущенной выгоде в связи с избранием его депутатом.

В общем, попав из цветочной теплицы в ближайшее окружение главы России, он мог от перегрузки на таком взлете легко свихнуться. При подобных обстоятельствах и отсутствии соответствующей подготовки тронуться не мудрено. Поэтому, угнездившись возле трона, Филиппов принялся плодить разные захватывающие своим пустотелым вредом проектики и программки, одна другой краше, по преобразованию устойчиво-стабильной экономики могучей социалистической страны в маниакальный «рынок» без экономики и государства. Петя не стеснялся представлять себя всюду автором этих политэкономэссе. Давал правительству и Президенту навязчивые рекомендации и советы, как быстрее и качественнее разрушить державу. Вместо обращения к врачам пытался даже буйно внедрять свои динамитные сфантазированные предложения, подсовывая их под самый фундамент еще не погибшего Отечества.

Сейчас бывший цветочник где-то затих, но, думаю, не надолго. Наступила пора цветения ему подобных. Правда, в кругу своих новых коллег по политразвлечениям Филиппов может повстречать средь чахлых кустиков «демократии» не свихнувшихся, а просто блистательных сумасшедших от рождения, с кем тягаться ему в важном деле антигосударственных затей будет, полагаю, нелегко.

Внезапное появление в кафе пятого нардеповского персонажа прервало неотвратимо надвигавшуюся пьяную волнительно-романтическую стыковку с соседним столом. «Пуделисты» с радостными возгласами переключились на вошедшего, вмиг утратив интерес к осуждающе-недоумевающим женщинам. Один лишь Филиппов, по инерции приняв эстафету, дополнительно предложил обсудить еще приемы отделения нарядов от женского тела. Причем, насколько можно было понять, Петя не был в таком важном деле идеалистом и допускал применение грубой физической силы даже при условии, когда сам процесс распрягания партнерши не доставлял ему никакого удовольствия. Филипповская тема поддержки у друзей не нашла. По всей видимости, ввиду их нежелания заниматься подобным делом в рабочее время. Однако длинная женщина все же отреагировала на Петин пассаж пожеланием ему сотоварищи покоиться на двухметровой глубине под кроной липы или березки. Такое место она считала лучшим для любого из них.

Опоздавший зачинатель ужина в обед был под стать остальным. Из числа наиболее ярких представителей фракционных групп и завсегдатаев мест постоянных депутатских перекуров. Своим активным коридорным болтанием он связывал, как вонючей веревкой, мнения и корпоративные интересы большинства противоположных разгильдяйских формирований «нардепов».

По постоянно оживленному виду, сильной забородавленности и деловой озабоченности этот парень очень походил на молодого гамадрила, виденного мною как-то в сухумском обезьяннике. Только у нашего была совиная голова грязно-желтой масти, как вылинявшее современное украинское знамя, с носом и подбородком, созданным Всевышним разве что для раскалывания лесных орехов. Он состоял членом "Общества зеленых" и, по всей видимости, из уважения к матушке-природе пытался вести экологически чистый образ жизни. По крайней мере, не стриг волосы повсюду, где они росли. Имел запах, также напоминавший мне сухумский питомник, и выпирающие даже из-под бороды, схожей по виду с американским бизоном, прекрасно развитые челюсти, по мощности которых можно было заключить, что этот человек всю жизнь жрал лишь сырое мясо. В общем, он был самый волосатый субъект, каких мне приходилось встречать, с могучим по числу лет от рождения интеллектом, поэтому никаких глобальных реформ не предлагавший. Все разговоры на экономические темы поддерживал с убедительностью рассуждений о красках отродясь слепого. Больше любил вещать о фундаментальном камне у себя в печени, то ли в почке. При этом всегда ослепительно улыбался, словно агент ходячей рекламы по продаже вставных челюстей. Возможно, такая изысканная манерность позволяла ему самому легко отыскивать местонахождение своего рта среди бизоньей бороды, чтобы влить туда что-нибудь и вбросить закуску. Сколько раз я с ним встречался, он был всегда вне себя от радости. Может, поэтому я его фамилию так и не запомнил.

Как-то в порыве разоблачительной искренности он поведал мне мимоходом о своем додепутатском изгнании из торговли за плутни. Поэтому теперь «волосатый» плотно крутился со своими идейками вокруг ленсоветовской комиссии по торговле, сильно интриговал когда-то уволившее его руководство торга и симулировал исполнение всяких комиссионных поручений.

Обедающие его появления, судя по всему, ждали, несмотря на алкогольно-антуражное раскрепощение своих похотливых желаний. После взаимных теплых похлопываний с разных сторон и диких радостных восклицаний, вероятно, характеризующих возбуждение при виде друг дружки, они тут же сгрудились вокруг своего стола, сдвинув бороды, сомкнув челюсти, лбы и челки. Их нетрезвость, как ни странно, вовсе не помешала в сжатых выражениях изложить громко и внятно на весь зал дерзновенную идею завтрашнего свержения Собчака с трона председателя Ленсовета. Мне не нужно было прислушиваться, ибо невозможно стало не услышать детального планчика подпитых заговорщиков.

Оказалось: используя отлучку Собчака в Таллинн, противоборцы «патрона» из числа наиболее отпетых депутатов, которые вместе со своими единомышленниками в основном занимались изобретением садистско-казуистических регламентов процедур при общем голосовании и других формальных актах работы сессии, решили организовать большинством голосов "выражение недоверия" или, как впоследствии назовут, — «импичмент», председателю Совета. Тем самым, в соответствии с «демократическими» нормами, предопределив уход Собчака со своего поста и воплотив в реальность перманентно долетавшие даже до меня слухи, уже загустевшие в невозможности исполнения. Выходило: эта операция была тщательно и заблаговременно спланирована, а также отрепетирована. Весь расчет строился на отсутствии Собчака, дабы некому было дать объяснения на водопад подготовленных возбужденно-критических выступлений участников сессии в его адрес, которыми требовалось «разогреть» зал. После чего внести в повестку дня вопрос и дружно проголосовать за недоверие. Ну а потом — уже проблема Собчака, как это доверие вновь обрести либо сложить с себя полномочия председателя Ленсовета. Примитивно, но, не спорю, ловко было задумано. Правда, сама высказанная схема смещения с должности в правовом отношении выглядела не совсем убедительно. Еще существовал КЗОТ страны, а подготовленная модель базировалась исключительно на принятии решения сессией "за глаза", что потом могло вылиться в долгие юридические дрязги и общую склоку. Однако от этой компании всего можно было ожидать. Они пытались выкинуть «патрона» из кресла, не будучи зараженными дружными подозрениями в будущих его предательствах и кражах, а действовали исключительно из своекорыстных и карьеристских соображений. Поэтому я, обеспокоясь, решил срочно переговорить с адмирал-профессором Щербаковым,27 кстати, в отсутствие Собчака председательствовавшим на проходящей сессии.

Подошедший к столу заговорщиков хозяин этой кооперативной забегаловки тепло поблагодарил депутатов за визит и намекнул на ненужность расчета. Вконец осовевшими сподвижниками коммерческий намек был воспринят с сытым иканием и благосклонностью. Я же быстро доел, рассчитался и помчался во дворец, по дороге обдумывая возможные контрмеры. Хотя и на скорую руку было понятно: для спасения персоны требовалась срочная доставка тела Собчака из Эстонии не позднее исхода завтрашнего сессионного дня. Щербаков, выслушав мое «сенсационное» сообщение, как ни странно, беспокойства не проявил. Но вывод мой о необходимости немедленного приезда «патрона» подтвердил. Сам выяснил, что рейсовые самолеты ни сегодня, ни завтра в Таллинн не полетят, а поездом явно не успеть. Однако в поиске нестандартного средства доставки Собчака участвовать отказался, чем меня сильно удивил, но не разочаровал. Тогда я сам позвонил командующему воздушной армией генерал-лейтенанту Никифорову — тоже депутату Ленсовета. Он меня выслушал и предложил приехать к нему в штаб, видимо, не пожелав решать этот вопрос по телефону. В своем кабинете, стоя спиной к наполовину зашторенной карте ПВО района, генерал-депутат доходчиво растолковал мне, как родному, по какой причине он спасать Собчака не желает и поэтому самолет не даст, сославшись для отвода глаз на тысячу мотивов. Мне осталось поблагодарить его за откровенность и удалиться прочь.

Кроме военных, осуществить задуманный полет мог Валерий Тюкин — командир 2-го объединенного авиаотряда, что базируется на Ржевке. Мы с ним, зная друг друга, быстро нашли общий язык, обговорив тип самолета либо вертолета, время вылета, маршрут, разрешение ПВО и пр.

День клонился к закату, а мне для безошибочного поиска еще требовалось определить завтрашнее местонахождение Собчака в Таллинне. Методом многократного телефонного набора и это удалось решить без эфирного объяснения причин.

Утром, прихватив для «патрона» пару пуховых курток, я прибыл на аэродром, где меня уже поджидал Тюкин подле разогретого вертолета, самого маленького из семейства «МИ». Быстро пройдя над краем леса и городских кладбищ, пилот вывел машину через новый жилмассив Комендантского аэродрома на берег Финского залива к устью реки Каменки пред Лахтой. Внизу, насколько хватало глаза, разлилась "Маркизова лужа" Петра Великого. Мы на малой высоте пересекли залив, оставив под собой остров Котлин, и вдоль левобережной кромки моря устремились в сторону Эстонии. Чудны дела Петра I. Недаром его прозвали Великим. Натворил он за свои пятьдесят с небольшим лет жизни столько, что до сих пор плодами трудов царевых пользуются потомки, уютно чувствуя себя под обломками и черепками его эпохи. Сверху поочередно различим был созданный царем Морской канал, и поныне единственная судоходная магистраль в заложенный им порт, своими отсыпанными стенками-валами не дающая Неве заносить фарватер; сухой док в Кронштадте, где по сей день ремонтируют большие суда; семь небольших островов, насыпанных вручную поперек залива, чтобы орудиями из возведенных на них фортов перекрыть доступ вражеским судам в устье Невы, к сердцу воздвигнутой Петром столицы; крепость Ивангорода, вставшая навеки грудью против шведов, всегда и не без оснований презиравших стремление эстонцев к независимости; а также многое, многое другое, очень трудноисполнимое, но обессмертившее имя Великого в устах всех русских, независимо от цвета знамен, названий партий и социальных формаций. История доказывает: почитают за подвиги, конкретные благие дела и свершения, а не за политвоззрения, казнокрадство и велеречивую трескотню. За это, как правило, били, бьют и будут бить, мгновенно забывая фамилию очередного отлупленного.

Среди зелени уходящих в синеву дали лесных массивов изредка сверкали золотыми каплями луковичные купола православных храмов. Путь лежал на Запад вдоль береговой границы СССР. И кто тогда мог догадаться, что этот край моря, щедро политый кровью русских пехотинцев, будет отнят у нашего народа руками избранных им же депутатов.

Удобно устроившись в штурманском кресле, я под рев мотора начал чуть кемарить. Пилоту это, видно, показалось завидным, и он, нахлобучив мне силком наушники, повел неторопливую беседу "за жизнь". Всю дорогу мне пришлось больше слушать его и кивать, нежели включать свой микрофон. Этот славный парень, ведя машину порой чуть ли не на уровне обрывистого берега вдоль пенистой ленточки морского прибоя, сперва выразил удивление выбором народа, приведя в качестве примера механика своего авиаотряда А.Родина28, которого я также знал по Ленсовету. Он постоянно щеголял в коричневом вельветовом пиджаке с намертво закрепленным на лацкане умелой рукой авиамеханика депутатским значком. Этот Родин входил в спешно созданную «нардепами» какую-то комиссию "Матери и ребенка" то ли по борьбе за "Детство и материнство", или бороться собирались с детством и материнством. Как стало потом всем ясно, первичное название определялось конечным результатом.

Трудясь до избрания в авиаотряде, Родин склонял своих сослуживцев считать все, делающееся ради собственного удовольствия, дешевле труда по принуждению. Поэтому рекомендовал всем ничего не делать, но требовать постоянного увеличения зарплаты. Сам он этого правила придерживался неукоснительно, будучи принципиальным противником любого созидательного труда не на свое благо. Первое время он по аэродрому постоянно слонялся со своим стаканом: видимо, боясь, как бы из-за отсутствия посуды не пришлось промазать мимо «халявы». Потом и стакан затерял. На заре кооператорства усиленно мечтал о выгодных «сделках» вплоть до похищения Папы римского с применением вертолета. Папу, как считал авиамеханик, все любят, и поэтому дорого дадут за его возврат. Таким образом, стибренный Папа будет очень выгодным товаром. В итоге же аэродромный Родин, став депутатом, остановил свой выбор на "детстве и материнстве", обратив пламенеющий взор авиатора на еще не растащенные роддома и детские приюты. Однажды он даже был показан весело улыбающимся по телевидению среди трогательной группы сироток под руководством мрачной женщины с безукоризненными миндалинами ногтей и сурово-печальным выражением лица. Хотя по сценарию от происходящего вокруг Родин должен был вместо веселья расчувствоваться до самоповешения на новогодней елке.

В конце передачи взятые напрокат ребятишки, жизнь которых Родин расписал самыми мрачными красками, тоже сильно развеселились. Но и это не помешало депутату довершить заданную тему призывом спасать сирот, "расплодившихся при коммунистах". В оставшуюся минуту телевещания авиатехник-депутат Родин умудрился дать несколько смелых своей нескромностью, откровенно-детальных рекомендаций роженицам, как будто сам в жизни испытал радость материнства.

Защищая избирателей, сгоряча наделавших таких депутатов, я летчику объяснил, что только в жалкой комедии «нардепы» имеют вид командующей стороны, а народ повинуется. Это просто игра, одна лишь видимость. На самом же деле и те, и другие влекомы неведомой силой бытия. Всех по свету носит инерция. Попавшие под колеса машины, как правило, не в состоянии ответить, зачем и куда они так неосторожно стремились.

После этого радиообмена пилот покосился на меня с опасливым интересом, крепче сжал штурвал и переключил тему, спросив, зачем «реформисты», придя к власти, решили все вокруг тут же переименовать.

Ответить на этот вопрос толком было мудрено. Возможно, они желали воскресить в собственной памяти все дореволюционные названия городских магистралей. Но тогда на уровне какого века? Ведь некоторые менялись со временем в зависимости от прихотей и вкусов правителей. А если даже так, то почему «нардепы» самообразованием занялись прямо "на местности"? Ведь проще и дешевле подобные пробелы своих знаний восполнять по книжным первоисточникам, а не методом сбивания вывесок на всех городских домах, смены карт, планов, уличных почтовых указателей и многих других документов, где отражаются картографические ориентиры. Причем, полагаю, не секрет, такие переименования безумно дорого обходятся налогоплательщикам. И главное — во имя чего? Поразмыслив и присмотревшись к их деятельности, приходишь к выводу: возможно, мы в плену у агрессивно прогрессирующих идиотов, заместо обычной больнички с желтыми стенами сделавших ареной своих кипучих полоумных развлечений весь наш город. Оформив такое либо близкое к нему заключение, удивляться нормальный человек перестает. Все становится ясно. Даже наличие некоего историко-образовательного потенциала у безобразивших с данью памяти выдающимся людям. Порой, правда, возникали подозрения, что отдельные анафемы носили отпечаток личной неприязни переименователя к переименованному. Например, Театр имени Пушкина новая власть велела впредь именовать Александринским(?!). Надеюсь, тут обошлось без ярко выраженной любви какого-нибудь депутатика к Александре Федоровне — давно почившей жене императора Николая I. Хотя черт их разберет. Некрофильство сквозь столетнюю надгробную толщу, что ли? А может, просто нашелся «нардеповский» тип, очень даже возможно сам пиит, только дворовый, не считавший Пушкина великим поэтом? Э! Да что там Великий! Может, Пушкин, по его мнению, вообще не заслуживает внимания как поэт и литератор? Поэтому — переименовать! Но что тогда делать с памятником этому писаке на площади, по-прежнему, Искусств и в других местах? Будем сносить? Или… Кстати, как быть с пушкинской квартиркой на Мойке? Может, отдать приватизаторам? Кроме этого, у депутатов в абсолютно маниакальном варианте вспыхнула трогательно-нежная забота о памяти императоров давно минувших лет. Всех, кто подымал на царей когда-нибудь руку или даже замышлял поднять, решено было стереть немедленно с исторического городского полотна. Развенчанию подвергались Рылеев, Пестель, Герцен и другие неугодные герои их времени. Потом негодование перекинулось на Желябова, Халтурина, Каляева, Воинова и пр. Не пощадили даже бабу Перовскую. Не забыли также сбить с решетки Летнего сада табличку, почти сто лет определявшую место, с которого чахоточный мещанин Каракозов бабахнул из револьвера в царя-батюшку. Затем ополчились (подозреваю, неспроста) на литераторов разных стилей, эпох, степеней и классов. Кому-то из «нардепов» зачесалось внести «историческую» ясность в поминания Гоголя, Достоевского, Чернышевского, Тургенева, Салтыкова-Щедрина и прочих Максимов Горьких. Их антидемократами и мерзавцами пока не объявляли, однако намереваются. А чего натворили с памятью о ленинских соратниках — уму не постижимо: Дзержинский стал Гороховым, Киров еще кем-то, да и самому Ленину досталось — язык не поворачивается. Но самым замечательным в этой небывало веселой блиц-игре «нардепов» со сменой городских названий было не только выискивание, видимо, неприятно звучащих для их сильно разреженных, забродивших мозгов достойных исторических имен и фамилий, а прямо-таки охота за одним лишь прилагательным — «красный».

Сам был тому свидетель, когда на сессии один оратор, прежде отовсюду изгнанный и всеми охаянный, ставший депутатом, похоже, исключительно благодаря черепно-мозговой травме, полученной в детстве, орал с трибуны, как столовский кот, по ошибке запертый на ночь в подвал с огромными крысами, и требовал принятия указа о перелицовке в нашем городе и в стране всех без исключения названий, содержащих слово «красное», вплоть до известной марки вина.

При упоминании этого слова он сам разошелся, как испанский бык от вида тряпки такого цвета в руках тореадора. По всей видимости, для успокоения коллеги ему дружно пошли навстречу и повелели все «красное», "красногвардейское", «красноармейское», "красноперекопское", «краснопутиловское» и прочее тут же переименовать. Не обошлось, однако, без богохульства вокруг бытующего, расхожего названия кладбища — Красненькое. Оказалось, это название рождено цветом кирпичной стены вокруг него, а вовсе не большевистской любовью к конкретному месту захоронения…

Собчак, взирая на буйное творчество вполне вероятных клиентов городских психушек, освобожденных избирателями от принудительной опеки докторов, сперва вхолостую веселился, пока не получил первый большой оплаченный Западом заказик по стиранию имени Ленина с городской вывески. После обтяпывания этого крупного дельца «патрон» сам увлекся игрой в мелкие переименования. Но, в отличие от обычных придурков, наш шумный и напористый узбекский провинциал всегда творил злонамеренно и небескорыстно.

Уже на подлете к Таллинну, когда замаячили пирсы эстонского рыболовецкого колхоза-миллионера, пока еще имени Кирова, летчик, наслушавшись меня, предложил довольно толковый и стройный план "вывода страны из тупика на заключительном этапе реформ". Центральный пункт этого плана заключался в ударном строительстве просторных помостов с гладко обструганными досками и Г-образными добротными перекладинами, укомплектованными одной либо несколькими пеньковыми веревками с характерной петлей на концах. Эти сооружения отважный пилот рекомендовал воздвигать прямо напротив кабинетных окон «демократических» правителей и тех, кто все издевательства над страной и народом затеял. Тут уже мне пришлось с опаской покоситься на командира. Ведь мы летели за Собчаком, тогда еще всеми любимым, и потому самоотверженного воздушного пацифизма желательно было избежать.

После приземления на лужайке, вдали от взлетно-посадочных полос, я, не дожидаясь остановки лопастей, выскочил из вертолета и побежал к машине, вызванной мною по радио.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Слет передовиков разгрома СССР происходил на этот раз во дворце эстонских партийных съездов, куда удалось попасть довольно быстро. Преодолев множественные прекрасно вооруженные кордоны неизвестного рода охраны, наконец добрался до дверей зала, где заседала вся эта компания.

Помятуя, что не рекомендуется делать резкие движения в абсолютно не знакомом «интерьере», я стал подыскивать способ, как проникнуть внутрь сквозь последнюю преграду, через которую, как я вскоре заметил, постоянно шныряла восхитительная особа из числа красивых женщин, уже успевшая усвоить, что, если свою Богом данную внешность не довесить какой-либо нужной профессией, занятием то ли местом в жизни, тогда рано или поздно рискуешь превратиться в жуткую обузу для мужчин, осчастливленных в юности полакомиться ее красотой. Она оказалась референтом премьер-министра Эстонии. Подчеркнув ее безусловное превосходство в этом помещении, я обратился к ней за советом, попутно выразил свое восхищение и в результате с ее помощью был доставлен в нужное мне место.

Это был даже не зал заседаний, а, скорее, фойе, уставленное вдоль окон и стен кадками с зеленью, корзинами с цветами и угрюмо-сосредоточенными зверскими рожами невиданной по числу и технической вооруженности охраны. За подковообразным столом, напоминавшим чей-то пьедестал, сервированный бутылками с прохладительными напитками, восседало множество прибалтийских, слетевшихся вместе антисоветских жар-птиц, которые, как известно, стаями не летают. Вся обстановка живо напоминала традиционный антураж сходняка "крестных отцов" мафии в Палермо.

(Поспешу внести ясность: пока участники встречи походили на итальянских мафиози только с виду. Делами же они сравняются с сицилийскими «донами» чуть позже. За короткий промежуток времени, например, Собчак быстро раструсит и так еле заметные жизненные принципы и моральные устои. После чего, уже не таясь, примется в роли "свадебного генерала", а по-ихнему — "крестного отца" гулять на именинах подвернувшегося махрового жулья в компании с начальником ГУВД и приятельницами, работающими у гостиниц, а также бедоносно пахнущей шпаной вместе с забубенными лидерами криминальных образований. Там он станет потреблять в неограниченных количествах черную икру, горячо любимую со времен студенческого жития, плясать гопачок и вместе с «главментом» чокаться со всеми подряд бандитами. Именно такие личные контакты и "гражданское согласие" между представителями прямо противоположных социальных групп и формирований образуют во всем мире понятие "организованная преступность" — Ю.Ш.).

На мое появление в зале вместе с референтом премьер-министра никто внимания не обратил. Я осмотрелся. Действительно, присутствие было блестящим. Такого набора известных на всю страну "героев прибалтийской перестройки" мне видеть одновременно не приходилось. Причем все это были современные главы либо лидеры общественных движений трех еще пока советских республик, где впервые в СССР из колхозных ветеринаров быстро делали министров юстиции, а рядовых юристов назначали министрами сельского хозяйства. Один лишь Собчак представлял горсовет областного города РСФСР, что явно не гармонировало со статусом остальных.

Выступавшие со свойственной прибалтам равнодушной сдержанностью призывали к необходимости быстрейшего разрушения всего советского, союзно-русского и изгнанию из наших со времен Петра I земель всех русскоязычников. Дальше, видимо, чтобы никто не смог «сачкануть», шло поименное обсуждение призывов.

Как раз поднялся Ландсбергис — ванильный доктор советского искусствоведения, а ныне безжалостный враг всех русских в Литве. Он дал себя присутствующим осмотреть, как на рынке предлагают пробовать соленый огурчик, и, поправив очки, спокойно заявил, что русским на берегу Балтийского моря, где они за века воздвигли много портов и городов, места нет. Услышав такое, я был ошарашен. Собчак сидел за столом в дальнем от меня углу с остекленелым взором. По восковой спелости сосредоточенно-несменяемого выражения лица можно было смело предположить, что им уже неоднократно, как экспонатом для своего музея, интересовалась мадам Тюссо. Дошла очередь выступить ему. «Патрон» сперва, чтоб его не приняли в этой, как мне показалось, малознакомой компании за "керю с электрички", заявил, что он "профессор права из Ленинграда", а дальше, к моему удивлению, принялся разглагольствовать о путях «разумного» (его выражение) разрушения страны и вместо безоговорочного изгнания — о создании временных резерваций для русского населения на территориях прибалтийских республик. Затем он многословил различными идеями государственного обустройства постсоветского периода в России, где нужно будет постоянно грабить население и периодически кое-кого убивать, дабы люди не думали, что о них новые власти перестали заботиться.

Его выступление было восторженно встречено, если так можно сказать о прибалтах.

Обводя присутствующих превосходным взглядом, «патрон» внезапно уперся в меня и смешался, как невеста, в день свадьбы застуканная женихом в объятиях другого. Скажу больше: мое появление в зале огорчило «патрона» и раздосадовало, словно современную барышню, которую кроме девичьей чести угораздило разом потерять еще, к примеру, и варежку.

Вытащить Собчака из этого антирусского ужатника мне стоило большого труда. Когда мы на машине с сиреной уже мчались к аэродрому по рельсам навстречу таллиннским юрким трамваям, Собчак все еще продолжал сокрушаться отрыву его от очень важного занятия в прекрасной компании. На летном поле он успокоился. Критически осмотрел пригнанный мною вертолет и посетовал на невозможность укомплектовать весь свой штат такими же красивыми референтшами, как у Сависаара. Я его посадил на заднее сиденье, укрыл пуховиками, водрузил наушники для связи, и мы споро взяли курс на Ленинград.

В воздухе он сперва, как и любой непривычный, всунул голову в выпуклую сферу иллюминатора и пытался разглядывать что-то на покинутой эстонской земле. Но быстро утомился и, удобно умостившись на неуютном сиденье, принялся осторожно выяснять мою реакцию на виденное и слышанное в Таллиннском дворце съездов. В это время под нами растянулись корпуса крупного межреспубликанского производства союзного значения, на что я обратил внимание «патрона». Вслух отметил огромные средства, вложенные Союзом в создание мощного промышленного потенциала исторически всегда аграрной Эстонии. И если они задумают вдруг отделяться, то будет резонным предложить возвратить все до копейки, после чего пусть катятся ко всем чертям. Хотя, конечно, деньгами не компенсировать ухлопанные десятилетия безвозмездно напряженнейшего труда русских по созданию единого народнохозяйственного комплекса и производственной базы Эстонской республики, отвечающей всем международным понятиям государственности. Ленинский принцип социалистической кооперации может для нас обернуться своей отрицательной стороной. Если бы не этот принцип и многолетняя дружественная политика помощи прибалтийским республикам в развитии, а обычный, апробированный веками в мире колониальный подход, то сегодня терять России тут было бы нечего. А самоотделение Эстонии привело бы лишь к смене у нее хозяина и усугублению колонизации. Но увы! Похоже, мы за нашу искреннюю дружбу будем наказаны. И немудрено! 3а любовь всегда платят дважды.

После того, как наушники донесли мою точку зрения до Собчака, он нахмурился и жестом попросил меня показать кнопку включения своего микрофона:

— Я думаю, тут дело не в дружбе, а в отжившей системе центрального планирования, доказавшей всем полную неспособность удовлетворять насущные нужды народа, — начал он свой радиосеанс.

— Даже если система планирования имеет существенные изъяны, — вмешался я, — и не способна качественно справиться с жизненно важными проблемами человека, то социально-экономическая модель, только что слышанная мною во дворце съездов, вовсе исключает эту цель из списка своих задач. Как я понял из высказанного вашими прибалтийскими «сподвижниками», проблемы человека, кроме него самого, волновать никого, и в том числе государство, не будут.

— Ну, во-первых, какие они мне сподвижники? — спрятал глаза «патрон». — А во-вторых, это же отлично! Лишенный опеки государства, народ наконец образумится, и каждый гражданин сам станет думать о себе, пытаясь заработать деньги на хлеб кто чем сможет.

— Ну а если нормальным способом человек не может добыть пропитание? Тогда как? — отреагировал я.

— Смотря что называть ненормальным, — перебил меня «патрон».

— Как что? Ну, например, пока мы ехали в аэропорт, вы, как я заметил, натирали свои глаза о мерно покачивающиеся бедра школьниц, прогуливавшихся в центре у Вышгорода. Даже если до получения аттестата зрелости эти барышни не позволили себя несколько раз обмануть, то, вынужденные зарабатывать на жизнь сами, без помощи и заботы государства, они, кроме как привлечь чье-то внимание частями своих тел, больше никакого способа найти не смогут.

— Вот и хорошо! — не до конца понял Собчак. — Пусть зарабатывают чем хотят.

— Да! Но если эти школьницы в своей неспособности заработать другим манером не одиноки среди остальной молодежи? Что ж, им всем идти на панель? Ведь тогда, исходя из рекламируемой вами желанной конкуренции, цена живого товара быстро упадет до стоимости ломтя хлеба. А если это будет ваша дочь? У вас их, кстати, две!

Собчак нахмурился и, чуть помедлив, изрек по радио:

— Вы, Юрий Титович, ошибочно и неперспективно мыслите! Мои дочки тут ни при чем. Это не их удел.

"Патрон" всегда переходил на «вы», если его что-то раздражало.

Я возражать не стал, но подумал: если в перспективе у основной когорты «демократов», охваченных душевной болезнью, связанной со сбивчивостью понятий и представлений, действительно задача развалить промышленность, обездолить население и выгнать детей на панель, то я, вне сомнений, мыслю «неперспективно».

Поглядев рассеянно вниз и немного помолчав, «патрон» примирительно предложил, сжигая время, доложить о делах «суперкоммерсанта» по фамилии Ша.

Если бы вам когда-нибудь пришлось видеть небольшого чертенка, сплошь покрытого густыми прямыми черными волосами, с руками ниже колен и пальцами, позволяющими своей несоотносительной длиной, обхватив стакан, смыкаться с ладонью, то это, ни дать, ни взять, — взрослый бизнесмен Чандраш Ша. Вдобавок имевший размер штиблет, по длине совпадавший с высотой над землей его колена. Он был индусского происхождения. Низкого роста. Питался овощами. Имел британский паспорт и, представляясь магистром всех наук, предлагал свою помощь по "вхождению нашей страны в сообщество государств с общечеловеческими ценностями". В общем, первое впечатление производил опустившегося вконец человека, своим экзотическим видом доказавшего, что он произошел от обезьяны, и твердо убежденного не только в этом, но также в незыблемости учения Дарвина.

На Западе считается нормальным, если любой субъект хоть раз в жизни пробует надуть налоговое управление. Судя по определенным намекам, наш Чандрик, как я стал его называть, подобным делом занимался не раз. Этот британскоподданный имел горячее юго-восточное филантропическое сердце, болевшее от жажды кого-нибудь обмануть. Таким образом, до и после приезда в нашу страну Чандрик вел себя скверно, имея далеко не безупречную репутацию, усиленно добивался, чтобы его все, начиная с инспектора ГАИ, арестовывали. Надо думать, не каждый червь хочет быть наживленным на крючок, но подозреваю: среди этой популяции, вероятно, должны иметься отдельные экземпляры, которые прекрасно себя чувствуют только в роли приманки. В общем, полагаю: находиться бы ему за разные проделки в психиатрической больнице где-нибудь на Фиджи либо Борнео, добейся от него врачи согласия признать себя душевнобольным. Хотя, с точки зрения наших современных психиатров, отсутствие такого согласия уже само по себе является признаком душевного расстройства.

Этот парень неопределенной национальности, возраста, состояния и рода занятий, прежде чем добраться до Собчака, удачно посетил с безупречно безумными коммерческими идеями Инновационный банк, после чего его председатель убежал в Америку; Ленгосуниверситет (что стало с принимавшим его проректором — неизвестно); управделами ОК КПСС (быстро все развалилось вместе с обкомом. А чем занят бывший управдел Крутихин — также неведомо) и НИИ гриппа — единственное до сего времени уцелевшее предприятие после визита господина Ша.

Не стоит удивляться: следующим в походном списке Чандрика значился Собчак, и он принялся выискивать способ быть представленным «патрону». Исполнить эту работу взялся б. коммунист, директор НИИ гриппа товарищ Киселев, вероятно, поэтому уцелевший после контакта с чертенком, и даже больше того, получивший в личное пользование за реализацию этого подряда от мистера Ша подарочный компьютер средней мощности, который можно было даже не зачислять на баланс родного НИИ.

"Патрон", первый раз увидев это чучело, обомлел. А узнав от экзотического мистера миллионера о его безумных желаниях быть «спонсором» (слово, только начинавшее входить в моду) всем и во всем, тут же захотел с "магистром мошеннических наук" подписать совместно один из первых, а потому грандиозный "протокол о намерениях", как нарекли тогда ни к чему не обязывающее стремление сторон сотрудничать в дальнейшем.

После «эпохального» приема в кабинете, где Чандрик больше пил столовую воду, откровенно нахально любовался содержимым смелого декольте нашей переводчицы Маши и подбивал Собчака фотографироваться с ним в разных позах, я долго вертел перо и, желая подчеркнуть нужную «патрону» торжественность момента, наконец-то подыскал антимилицейскую замену набившему оскомину названию "протокол о намерениях" на что-то типа "рабочее соглашение". Саму же текстовую форму содержания, а также параграф об отсутствии обязательств с нашей стороны я оставил без изменений, чтобы импортному коммерсанту "хрен не показался слаще редьки".

Название этого совместного «меморандума» в изложении переводчицы с глубинным грудным вырезом и так чрезвычайно короткого платья понравилось обезьяноподобному бизнесмену не только формой груди, но и длиной наряда. Поэтому господин Ша тут же, не особо вчитываясь, размашисто подписался, обозвав себя президентом Jasoda group of companies, чем умилил Собчака окончательно.

Вероятно, под воздействием акта подписания Чандрик стал мелко икать и требовать у Собчака выслушать его искренние заверения в преданности и дружбе, а также разрешение срочно получить только что отснятые фото вместе с подписанным протоколом.

"Патрон" еще больше расчувствовался и тут же вручил мистеру второй экземпляр, который тот принял, словно дароносицу в катакомбах при апостоле Петре.

Затем Чандрик, сопровождаемый Собчаком, проследовал в приемную в своих не по росту длинных, а потому с чуть загнутыми концами ботинках. Завернулся в летний безразмерный плащ, как первые христиане в римских тавернах, кишащих легионерами. И, держась со всеми высокомерно и непочтительно, отбыл восвояси.

Завороженный театральной эффектностью его маркитантской проходки, я тут же отправил в Лондон своему старому товарищу запрос с просьбой найти возможность и проверить состоятельность и все прочие данные британского кандидата в «спасители» России.

Спустя некоторое время события приняли предполагаемый мною, но все же неожиданный оборот.

Из Лондона мне доставили пакет, в котором среди вырезок английских газет с изображением Собчака, полуобнявшего маленького Чандрика, находились несколько факсовых копий и справка об имеющейся на счету фирмы, указанной мистером Ша, «кругленькой» суммы, достаточной для безбедного существования не более месяца холостого непьющего рабочего угольных копей северной части королевства, захваченного врасплох увольнением.

Тут надо отметить: сумма банковского счета в стране регистрации фирмы не всегда определяет состоятельность компании, которая свои деньги в целях апробированного укрывательства от налогообложения может держать в банках стран с льготными условиями вкладов. Поэтому мое основное внимание привлекли копии факсограмм, направленных господином Ша президентам крупнейших мировых концернов. В этих посланиях Чандрик, сознательно перевирая текст подписанного с Собчаком протокола, сообщал о своей «коммерческой» дружбе с «патроном» и полученных, в связи с этим обстоятельством, «чрезвычайных» правах на управление развитием чуть ли не всего Ленинградского региона. Далее "международный друг" Собчака писал, что у его компании, кроме этого, много обширнейших дел во всем мире и поэтому великодушно предлагал поделиться подвернувшимся куском умирающего Союза для дальнейшего совместного употребления. Но поделиться хитрый Чандрик предлагал не бескорыстно, а за деньги. С кого сколько. Например, в послании президенту фирмы Samsung он свой подарок оценил около сотни миллионов долларов. Другим — кому меньше, кому больше. В общем, дерзновенный планчик замыслил мошенник. Хапнуть огромные деньги и, разумеется, смыться. Оставив облапошенным на прощание свои фотки с Собчаком, а также возможность кредиторам получать трогательные дружеские письма сбежавшего мистера. Впрочем, удивляла крайняя безрассудная смелость хода индусского великобританца. Весь его расчет строился на нашей, в чем он был уверен, непроходимо дремучей, безграничной во времени, я бы сказал, непрофессиональной тупости.

"Патрон" в тот раз, как обычно, пребывал в очередном загранотлете. Дабы не терять попусту времени, я тут же связался с офисом мистера Ша в Лондоне и, елейным заботливым голосом справившись о его здоровье, попросил побыстрее прибыть в Ленинград для подписания дополнительных протоколов, столь желаемых самим Чандриком. Мою словесную блесну он схватил, как тигр ягненка, и на следующий день я его уже вынимал из-за пограничного кордона в нашем аэропорту, ибо он даже забыл проставить въездную визу. Начальный разговор с мистером Ша я решил провести в присутствии членов депутатской комиссии по внешнеэкономической деятельности, которую возглавлял в то время пока еще «товарищ» Ягья29. Тоже, как и Собчак, университетский профессор, только еще более мутной ученой ориентации. Я до приезда Ша показал ему полученные из Лондона копии неизвестно как добытых факсограмм и попросил удостовериться в их полном расхождении с текстом подписанного Собчаком протокола, который, кстати, был визирован самим Ягьей.

Увидев свою подпись и услышав мой рассказ о проводимой господином Ша удивительной операции, Ягья вдруг полинял лицом и даже впопыхах хотел возложить несуществующую вину на свою же комиссию за недостаток редакционной бдительности, хотя мне и так была ясна недопустимость организации паники в связи с несостоявшейся кражей мистером Ша чужих денег. Затем Ягья самокритично указал сам себе на отсутствие опыта в работе, которая, как обнаружил профессор, вдруг порой оказывается намного труднее многолетнего сидения в Университете и оглядывания в окно набережной Невы. Я его успокоил сообщением о наличии профессионального умения в наше время, например, кушать красиво спаржу или ходить неизведанным тернистым путем не более чем у пары-тройки человек во всей стране и предложил проучить зарвавшегося великобританца, принявшего нас за своих зрителей, полагая, что мы сдуру способны громко подпевать в опере понравившемуся нам исполнителю.

На следующий день мое вежливое предложение ознакомиться с деятельностью профессора Ягьи и поделиться опытом международных контактов мистер Ша принял с глубоким удовлетворением всемирно признанного магистра. В комиссию этот плут явился с видом мецената, не лишающего себя удовольствия быть иногда обворованным несмышлеными детьми.

Ягья, поблагодарив его за приход и высказав несколько общих фраз, подсунул Чандрику подписанный им с Собчаком протокол и попросил прокомментировать его членам комиссии на предмет наличия в этом документе каких-либо «чрезвычайных» или, как стали говорить, «эксклюзивных» прав у одной из сторон.

Мистер Ша важно, насколько могла позволить его кенийско-индийская внешность, стал объяснять сидящим перед ним дуралеям, что подобные протоколы не только «эксклюзивных», но вообще никаких прав сторонам ни предоставлять, ни тем более гарантировать не могут.

Комиссионеры, глухие ко всему на свете, кроме забавных личных происшествий, не вдаваясь в подробности, тем не менее, все же внимали залетному лектору. После презрительного монолога индуса, прерываемогонесинхронным переводом, профессор Ягья попросил приезжего магистра подписать протокольчик, памятный для его комиссии, еще только начинающей осваивать премудрости международной деятельности. В этом документе излагались основные моменты только что состоявшихся здесь публичных уверений уважаемого мистера Ша об отсутствии у него каких-либо «чрезвычайных» прав, вытекающих из предыдущего соглашения с Собчаком. Чандрик, явно не понимая, к чему все это затеяно, с чувством собственного достоинства человека, живущего лишь в кредит, вынул «Паркер» с золотым пером и легкомысленно оставил на память свой росчерк. Я взял бумагу и сравнил с предыдущей подписью: как ни странно, они совпадали. Тогда я перевернул подготовленную мною лежащую на столе его лондонскую факсограмму и пододвинул ему.

"Друг" Собчака вмиг опешил, взглянув на неплохую копию своего лондонского рукоделия, и молча воззрился сквозь очки почему-то на Ягью, видимо, посчитав именно его тут наиболее вредоносным. Наш профессор нашелся и опять же вежливо попросил зарубежного «ученого» разъяснить, как следует понимать две прямо противоположных по смыслу подписанные им в разных странах точки его зрения. Ша заюлил и, заметив мой безучастный вид, залепетал об ошибке его служащих. Я тут же вмешался и великодушно предложил нашему гостю помочь исправить ошибки, допущенные нерадивыми подручными. Для этого мы не сочтем за труд и направим в отмеченные факсограммами адреса только что подписанные им заверения в полном отсутствии у него каких-либо возможностей и прав на нашей территории. Ша смешался окончательно, ибо лучше всех присутствовавших понимал, чем для него эта наша невинная «дружеская» помощь может обернуться. За попытку обмана ведущих фирм встреча с Интерполом и включение его «выдающихся» примет в мировой компьютерный банк криминальных данных для Ша была обеспечена.

Я заметил, как «магистр» стал медленно сползать со стула, возможно, с целью продемонстрировать раскаяние в каком-нибудь малоизвестном буддийском варианте, и поэтому закончил разговор рекомендацией не запылять нарядный костюм на коленях, а просто катиться прочь.

На прощание, в связи с его низкой мошеннической квалификацией, не выдержавшей даже нашу дилетантскую проверку, я добродушно посоветовал мистеру Ша сменить специализацию ремесла и увлечься, например, ограблением чердаков в густонаселенных домах, посвятив себя полностью освоению этого, пока еще вакантного у нас занятия. Чандрик выслушал перевод моей шутки с кислой краснорожей ухмылочкой. Но в коридоре, запутавшись в носках своих ботинок, приостановил меня за пуговицу пиджака и без тени юмора поинтересовался желанием Собчака принять от него энную сумму денег из личных сбережений за сохранение, несмотря на произошедший эксцесс, "дружеских отношений". Я, поняв суть предложения магистра, заявил ему, что наше с ним знакомство и так очень дорогого стоит, ибо окончательно разрушило мою веру во все "прогрессивное человечество". Далее я пояснил этому джентльмену то, в чем был тогда еще уверен: у служебного костюма председателя Ленсовета Собчака, как и у гроба, нет карманов. Эта эпиграмма разобидела Чандрика окончательно, чего он уже не смог скрыть, поэтому чуть было не попросил меня тут подождать, пока сходит в гостиницу за зонтом, чтобы разломать его о мою голову.

Собчак отставку сильно жуликоватого британца не одобрил, видимо, посчитав этот пакостный индусско-кенийский продукт многовековой успешной колониальной политики Англии способным к исправлению.

Однако возвратимся в вертолет. Я кратко доложил «патрону», что «нардепы», используя никчемную историю искаженных до неузнаваемости протокольных отношений Собчака с мистером Ша, разнесенную коридорным депутатским трепом «комиссионерами» профессора Ягьи, решили включить ее в «подарочный» набор критических выступлений сегодня на сессии, изобразив «патрона» как жуткого субъекта, вместо них самих пытавшегося продать, причем даже с моей помощью, гастрольному коммерсанту все скопом наиважнейшие интересы городского населения (?!).

"Патрон", услышав такое, с подозрением воззрился на меня, но, поняв, что я не шучу, засопел со смехом в не выключенный микрофон.

(В ту бытность вся эта история с неуклюжей попыткой приглянувшегося Собчаку господинчика, затеявшего при помощи нашего безучастного неведения обворовать крупные зарубежные концерны, ни у кого из нормальных людей сомнений относительно отсутствия какой-либо вины советской стороны не вызвала. Но пройдет немало месяцев с момента моего ухода, и на следующий день после покушения на меня, в начале октября 1991 года, Собчак, отвечая на вопросы журналистов о причине нашего расставания и желая хоть как-то раненого дискредитировать, вдруг примется вовсю использовать эту, первоначально вызвавшую его искренний смех, дурацкую байку в депутатском изложении. Сам при этом прекрасно зная, что в данном эпизоде все с нашей стороны действительно было абсолютно чисто и наивно безвинно. Собчачьи «макли» с мистером Ша начались значительно позже: в декабре 1991 года этому «дружку» моего бывшего «патрона» удалось зарегистрировать в Ленинграде фирму со 100-процентным иностранным капиталом, что было тогда большущей редкостью. Кроме того, господин Ша вдруг умудрился обосноваться в роскошном особняке Елисеева, что на Мойке, за обладание которым боролись много именитых людей нашего города. Немногим позже британскоподданный проходимец подпишет договор с б. «патроном» о своем спонсировании Игр Доброй Воли или, как в народе шутили, "игр дяди Толи", которые сами по себе были задуманы Собчаком для небывало грандиозного ограбления казны. Затем распоясавшийся вконец Чандрик заключит еще один аналогичный контракт, возжелав стать «спонсором» фестиваля американского кино летом 1994 года.

Разумеется, этот индусик-обаяшка не подарит никому ни гроша и ни цента. Зато, не вняв моему шутливому совету, а может, просто позабыв о нем, воспользуется всем спектром возможностей, предоставленных генеральному спонсору, и позволит себе обокрасть местных организаторов на огромную сумму. А в декабре 1994 года, когда эта книга претерпит уже несколько изданий, наш индийский кандидат в сибирские дровосеки бесследно исчезнет с места происшествия, оставив своих кредиторов скорбеть о безвременной и внезапной утрате.

Не нужно быть прокурором, чтобы предположить: без личного участия профессора «права» Собчака в подготовке краснокожего магистра «криминальных» наук этот «блистательный» коммерческий забег по нашей территории не мог бы состояться. — Ю.Ш.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы уже подлетали. Потянулись необозримые и пока еще обихоженные поля пригородных совхозов.

Но не за горами тот спад, когда в «демократизированной» России сильно забурьянят десятилетиями обрабатываемые пашни. И только в местах, где не захотят травить своих детей западными погаными продуктами, будут, презрев «демократию», тужиться использовать собственную землю.

(Совсем недавно, ранней весной, случайно попав в глубинку на юге России, я был свидетелем необычного разговора. Угрюмый администратор, пригласив к себе силовым милицейским приводом всяких новых «бизнесменов» местного пошиба, заявил им, что, мол, господа-товарищи, нужны позарез уворованные вами у страны деньги, так как у нас начинается посевная. Будем сажать. Деньги дать добром их растащившие категорически отказались. Поэтому всех посадили. Те чуть посидели и отдали. Посевная началась. Эх! Чего только не творят люди во имя хотя бы здоровья своих детей. — Ю.Ш.)

Внезапное появление Собчака на сессии в кресле председательствующего привело готовившую «импичмент» алкогольную идиллию в неописуемое помешательство. Все запрограммированные критические соло были легко парированы «патроном», в связи с их полной надуманной изобретательностью. План городских заговорщиков, возжелавших броситься на Собчака, как дети на щенка, был торжественно сорван. Беспомощно толпящиеся в проходах вокруг своих мыслителей рядовые соучастники "акции недоверия" производили отрадное впечатление. Они довольно внятно говорили много приятного об интимной связи с матушками основных организаторов. А несколько народных избранников тут же потянулись в приемную Собчака засвидетельствовать свое почтение и непричастность к попытке депмятежа, а заодно выразить трусливо-верноподданнические чувства. Дорога к кабинету «патрона» была уже выстлана благомыслящими доносчиками, решившими в страхе, на всякий случай, снискать его расположение.

Собчаку, только что благополучно миновавшему жизненный риф, был приятен этот «деловой» шум и доставляло истинное удовольствие наблюдать, как отдельные «нардепы» трусятся. Когда схлынуло волнение непорочно кающихся напоказ, «патрон» с видом человека, не скрывавшего принадлежность к числу своих почитателей, снисходительно спросил у Валерия Павлова о других важнейших новостях за время его отсутствия.

— А еще: пока готовилось в Ленсовете это провалившееся сейчас выступление депутатских масс, где-то в мусульманских горах, судя по дошедшим сообщениям, неожиданно и дружно спятил весь кишлак, — пошутил я.

Глава 9

…Нельзя сажать на посты губернаторов адвокатов, академических юристов и прочих говорунов. Надо искать людей знающих, опытных и, главное, честных, а не болтливых воров только…

(Из выступления генерала Деникина на совещании в ставке по вопросу о внутренней политике 1919 г.)

…Каждый осознанный неверный шаг, по существу, есть шаг вперед…

В первую же светлую заутреню после благоухающего всеми летними запахами межсессионного похмелья у «нардепов», принадлежащих к быстрородящимся и меняющимся фракциям, наступил хлопотливый месячник противных до смерти забот — как и с кем объединиться, чтобы свергнуть Собчака. Взаимный поиск достаточного числа голосующих кознеисполнителей требовалось провести за несколько недель в перерыве между сессиями. Таким образом, в Ленсовете стартовал второй отборочный тур замышлявших оформить регламентным актом недоверие «патрону».

Проблема горячо возжелавших изгнания Собчака виделась в самоподстрекательстве каждого депутатского групповода исполнить сей номер сольно. А это обтяпать без заранее согласованной единодушной поддержки неоспоримого большинства остальной массы мандатовладельцев было практически невозможно. Более того: хаотично мыслящую публику раздирали постоянные внутренние склоки и неунимаемый индивидуальный пыл. Любая мало-мальски оформленная фракция относилась к нарождающимся депгруппам и течениям чрезвычайно брезгливо критически, постоянно публично сокрушая любую расходящуюся точку зрения. Тем самым насаждая у нас давно известное в Латинской Америке: возникшие неправедным путем правительства сами всегда и без всякой иронии осуждают подобный путь.

Дабы антисобчаковское единение депутатов не состоялось, требовалось попытаться разворошить их муравейник и, продемонстрировав миру его содержимое, заставить обитателей срочно заняться лишь восстановлением лабиринтов порушенного убежища, презрев все остальные свои заботы.

Пока шел спешный поиск контрмер, последовал абсолютно непредвиденный ход председателя Исполкома, по-нынешнему — мэра Щелканова. Бывший бравый морской офицер, а затем магазинный грузчик, подзуживаемый сподвижниками, неожиданно сделал сногсшибательное заявление по городскому телевидению. Что называется, ударился головой о собственное лицо. Этот «красавчик», зачем-то походя уверявший окружающих в умении говорить, кроме всего прочего, еще на кой-каком импортном языке, сыграл в телестудии роль потерпевшей курицы, за которой по двору гоняется кухарка с ножом. Кухаркой, разумеется, был «патрон». При этом телевизионный облик Щелканова, пребывавшего в какой-то экзальтации мученичества, походил на несчастного, который, прежде чем душа расстанется с телом, желал всем окружающим намекнуть не поминать лихом его покорность судьбе и готовность уйти в отставку, что по твердому убеждению уходящего будет жуткой трагедией для всех горожан. По описанию Щелканова, деятельность «патрона» живо напоминала бытие сиракузского тирана, ежедневно приходящего на службу с одной-единственной целью — поймать на любой оплошности председателя Исполкома и сломать об него какой-нибудь предмет типа швабры или, на худой конец, садовые грабли. Одним словом, в такой обстановке Щелканову работать де больше невмочь и поэтому у всех жителей, поставивших на него как на скачках, он просит прощения за внезапный сход с беговой дорожки. При этом отставной военмор и бывший грузчик не преминул заверить ленинградцев в продолжении своей беспощадной борьбы за улучшение их жизни даже в отрыве от исполкомовского кресла. Затем Щелканов молча уставился в зрачок телекамеры, видимо, подразумевая там встретиться с глазами миллионов зрителей, и стал виновато-глуповато улыбаться, как массовик-затейник из какого-нибудь Кислощанска или Вялодрищенска в случаях, когда его лихие уездные шутки почему-то не производили нужного впечатления на отдыхающих местного пансионата. В этот момент оператор представил полукругом сидящих депутатов из группы поддержки, которые, пользуясь случаем, повели открытый, студийно-доверительный и важный разговор о смысле жизненного существования их протеже Щелканова в кресле председателя Ленгорисполкома рядом с такой «бякой» Собчаком. Договорились до того, что сами с ужасом заметили слезу в глазу одного из них. И, вероятно, поэтому решили замечательную антисобчаковскую тему дальше не развивать, ибо совсем уже близко подошли к началу уговоров самих себя разом покончить жизнь самоубийством исключительно из пацифистских соображений. После этого «сенсационного» выступления была продолжена трансляция прерванного футбольного матча.

Такой прием с добровольно-внезапным сложением с себя любых, якобы данных народом, властных полномочий был еще всем достаточно в диковинку и поэтому прошел великолепно. Щелканову стали сочувствовать и симпатизировать, а Собчака принялись резко критиковать. Цель в абсолютно новых для нас, еще только начинающихся «демократических» играх с общественным мнением была, бесспорно, достигнута.

(Подобные инсценировки очень полюбятся «демократам», и у нашего пионера Щелканова впоследствии найдется масса последователей даже в высшем эшелоне власти. Баловаться с уходом в отставку примутся многие, категорически не желавшие терять доходные места у властной кормушки. — Ю.Ш.)

Утром следующего дня растерянный вконец Собчак стал объектом для яростных нападок депутатов, требующих объяснить, как он довел Щелканова до такой жизни.

В результате азартных дебатов было решено: после, как обычно, сытного обеда «нардепы» полакомятся сценой примирения «патрона» со Щелкановым. Для чего Собчаку было ультимативно предложено публично покаяться и заодно, принеся извинения Щелканову, прилюдно уговорить его остаться в своем кресле, заверив при этом не задевать каперанга запаса впредь. Спешно под управлением Саши Беляева была создана депутация по выработке регламента примирения двух важных персон и претворению этого сценария в жизнь.

Сценой для исполнения задуманного «нардепы» почему-то избрали кабинет «патрона», а не менее просторные апартаменты Щелканова. Хотя в целях более полного унижения Собчака экзекуцию с вымаливанием прощения, казалось бы, разумнее провести на территории заказчика.

На саму процедуру в кабинет Собчака были допущены лишь председатели комиссий да самые агрессивные недоброжелатели «патрона» из числа наиболее негативно настроенных депутатских группировок. Пристроившись в углу и наблюдая за всей этой тусовкой, мне нетрудно было прийти к выводу о полной бесперспективности такой более чем эмоциональной возни. Серьезность момента была явно имитирована почти всеобщим депутатским желанием унизить Собчака и вытереть о его пиджак ноги. Именно этим определялась вся возвышенная торжественность проводимой акции. В такой, почти «победный» день даже председатель депутатской комиссии Ленсовета по культуре напился умеренно.

Собчака пригласили в его же кабинет уже после того, как расселись там сами «комиссионеры». Видимо, кто-то подобную воспитательную схему слямзил из практики проведения педсоветов в начальной школе для дефективных детей. За длинным столом заседаний было тесно. Лица большинства народных избранников, чья нравственность походила на лунапарк, тихо светились вдохновенной остервенелостью и возвышенной надеждой задавить Собчака паровым катком истории. Председательский подиум в торце стола как бы невзначай занял все тот же Саша Беляев и попросил сосредоточить гневный взор на объекте своих акций всех омандаченных "внучат Шарикова", горевших желанием порвать «патрона», как Тузик тряпку. После такого вступления будущий председатель, но уже Петросовета, стал шевелить носом, как кролик, и академизированно балбесить — вероятно, единственное, что он смог освоить в своей аспирантуре.

Депутат Егоров, исподлобья поглядывая на «патрона», явно боролся с радостной ухмылкой на отроду недоброжелательной физиономии. Он, вероятно, был не в состоянии пресекать собственное удовольствие при виде утопления любого другого.

Собчак подсел с угла на краешек стула и, давясь бессильной злобой, вдруг забормотал на манер подпитого водопроводчика жэка, пытаясь выяснить у сидящего напротив Щелканова чем он его так обидел на подступах ХХI века в "совместной борьбе за рассвет демократии, преобразования и, разумеется, прогресс с реальным воплощением мечты о счастье всех тогда еще ленинградцев, а не «петербуржцев», так долго притесняемых коварными коммунистами". Потом пошла какая-то нудянка с препираниями в поисках компромисса между формирующейся сворой будущих грабителей городского имущества. В конце встречи Собчак промямлил что-то похожее на извинения в адрес находчивого Щелканова, после чего членов депутации охватил небывалый восторг, как нежданных гостей, поспевшим к разрезанию торта, и они сами дружно предложили Щелканову для успокоения якобы взволнованного населения срочно выступить по телевидению с «экстренным» сообщением о пересмотре своего предварительного, но категорического решения уйти в отставку, дабы не обезглавить город.

Молча отнаблюдав всю эту процедурку, мне стал ясен план дальнейших действий. Вечером, кое-как успокоив «патрона», я отправился в НТК "600 секунд" к Невзорову. Свою изнурительную, каждодневную работу по иногда гениальной демонстрации городской клоаки Александр Глебович заканчивал обычно около полуночи, но с рассветом был уже на ногах. Он бесспорной талантливостью сумел заставить миллионы людей тянуться всю неделю к экранам телевизоров в назначенное для его передачи время. Таким образом, создал прекраснейшую в агитационно-пропагандистском смысле амбразуру для подавления любого социального явления либо индивидуального объекта. Возможность использования этого невзоровского оружия в своих целях притягивала к нему массу разных, порой враждебных друг другу интересантов — от малочисленных сектантов до милиции вместе с КГБ. Ему же удавалось приятельствовать со многими нужными людьми, оставаясь при этом пока еще почти вне чьего-либо контроля и явной зависимости. Подобному обстоятельству немало способствовали личные качества самого Невзорова. Причем не столько неврастеничность характера и дикость манер, выжигающие пространство вокруг него, сколько особенности его крайне не устойчивой психической конструкции. Именно поэтому творить с блеском по заказу, чей бы он ни был, ему представлялось трудноисполнимым, а точнее, почти невозможным делом. Такие работы, когда они бывали, по уровню творческого исполнения не достигали даже качества художеств обычного телеремесленника, что самого Невзорова впоследствии страшно угнетало. Видя свое творческое бессилие, он порой доводил себя до сильных психовспышек бешенства. Для раскрепощения заложенной в нем искры Божьей Невзорову обязательно требовалось, как королевской форели, встречное течение. Только идя против него, он с блеском мог демонстрировать зрителям всю мощь своих творческих сил и возможностей. Попросту говоря, для изготовления талантливой, проникающей в сознание и души людей телепередачи Невзорову нужен был самостоятельно избранный им, достаточно известный своей силой, но желательно безопасный противник. По понятной причине, над львом либо тигром лучше всего вдохновенно-шикарно куражиться и захватывающе-дерзко дразнить, когда хищник находится в клетке. Хотя до степени риска, испытываемого цирковым укротителем, Невзоров доходил с неподдельным энтузиазмом и весьма легко. В общем, для нужного чрезвычайно нервного психологического самонастроя, чтобы достигнуть блистательного, хлесткого результата, изумляющего досточтимую публику, ему требовалась ярко освещенная софитами общественного эффекта арена, в лучах которых он предпочитал одиноко купаться в кожаной куртке, обольщая всех своей одаренностью и лихой смелостью замаха на слонов и прочих крупных особей с интуитивно определенного безопасного расстояния. Чем популярней был противник и труднодоступней цель, тем интересней творил Невзоров, прикидываясь то красной тряпкой пред быком, то острой шпагой в искусных руках тореадора. Но никакую черновую, да еще долговременную работу наш маэстро исполнять, к сожалению, был не в состоянии. Причем не только не желал заставить себя ею заниматься, но, подозреваю, просто не умел выступать в роли охотничьего загонщика, чисто психически не совладая с необходимостью порой уступить кому-либо право первого выстрела. Поэтому допускал к нахождению вокруг себя лишь безропотной прислуги, но заносчиво исключал любых партнеров. Он мне все время нашего знакомства напоминал самовозгоревшуюся свечку, не знающую, что время ее горения впрямую зависит от внезапного задува и необычайно быстро расплавляемого воска. Поэтому ровный, а не всполохами огонек, хорошо освещающий все окрест, даже при движении против общепринятых течений был возможен лишь в защищенных от порывов ветра и других невзгод условиях да в окружении надежных товарищей, коих он заведомо исключал. Отчетливо представляя, с кем придется иметь дело, я, тем не менее, все равно решил обратиться с предложением о сотрудничестве именно к А.Невзорову. Сложность начала нашей совместной работы состояла в необходимости неприметно для самого Александра склонить его от криминально-богемной тематики полюбившейся всем передачи "600 секунд" в сторону не менее грязного, но более опасного политического большака. Причем, как уже говорилось, не указывая и не навязывая ему цели для поражения, а, с учетом его хрупкой болезненной психики, исподволь подсовывая ему для самонаводки объекты, подлежащие пропагандистскому обстрелу. Одним словом, только при соблюдении мною этих чутких условностей можно было рассчитывать Невзорову на публичный, персональный, творческий, шумный, но уже политический успех, а мне, стоящему за кулисой, на пропагандистско-идеологическое поражение невнятно прямолинейно означенных Александру мишеней, подлежащих уничтожению по совсем иным, чем он себе представлял, причинам. Таким образом, развернуть и использовать весь Богом данный Невзорову талант в нужном делу направлении представлялось на первый взгляд задачей не сложной, но фактически очень трудноисполнимой.

Мою вечернюю встречу с ним в НТК-600 мы закончили глубокой ночью у подъезда его дома на улице, носящей имя великого русского писателя. За это время удалось исколесить на моей машине почти весь город и кое в чем его убедить.

Несколько дней спустя, на исходе летней ночи, когда мошкара еще пляшет вокруг желтых кругов фонарей и беспризорные кошки вовсю мяучат цыганщину вперемешку с Бетховеном, мне пришлось громко барабанить в дверь его квартиры, так как звонок, подвергшись очередному налету поклонниц, не работал. Растолкав и привезя заспанного Невзорова к перилам самого широкого в Ленинграде моста у Мариинского дворца, я обратил его внимание на огромное алое знамя с серпом, развевающееся в предрассветной мгле на флагштоке крыши Ленсовета. Маэстро сперва не мог ничего понять, близоруко щурясь в небо, а затем, приблизив крышу дома объективом своей телекамеры и отчетливо различив серп с молотом на перевернутом вверх ногами кумаче, спросонья ахнул, чуть было не осев на поребрик тротуара.

После того, как вечером десятки миллионов людей узнали из "600 секунд" об этом феноменальном факте, перевернутое знамя на какое-то время стало основным символом "нового мышления" депутатов свежей популяции.

Днем в приемной зазвонил телефон правительственной связи. Собчак отсутствовал, поэтому я поднял трубку. Представившись, помощник Президента СССР глухим голосом попросил соединить Горбачева с Собчаком. Я ответил, что «патрона», к сожалению, нет на месте и вежливо поинтересовался причиной звонка. Странно не в меру словоохотливый москвич сообщил мне, что Президент страны, случайно посмотрев вчерашние "600 секунд" и выслушав комментарии ведущего, прямо-таки обомлел и сильно обеспокоился положением дел в ленинградском депутатском корпусе. Я как мог успокоил коллегу и даже пытался с его помощью передать Президенту пока еще Союза, что ничего странного в самом фактике использования советской символики в перевернутом виде нет, если соотнести это с внешним видом и умственным содержанием большинства народных избранников. Как в головах, так и на флагштоках — все наоборот. Причем избиратели тут, в общем, ни при чем. Их просто удалось обмануть. Ибо внезапная любовь к незнакомым, но громко уверявшим в своих достоинствах людям, так же как и щенок, рождается слепой. Государственников среди такой публики, судя по их биографиям, быть не могло. Умеющим играть, к примеру, на рояле родиться невозможно. И балбес тот, кто уверяет окружающих в способности исполнять то, чему не учился.

Как мне показалось, помощника Горбачева такое пояснение вполне удовлетворило. Мы тепло попрощались, и я захромал по приемной. Давала о себе знать высота обреза пожарной лестницы дворца, ведущая с крыши, прыгнув с которой, да еще ночью, можно было не только вывихнуть, но и переломать ноги. Таким образом, мне просто повезло…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пока город в общественных пересудах стал выяснять содержимое избранного депкорпуса, засевшего под перевернутым знаменем, решено было инициативу не терять. Благодаря заранее просчитанному подходу, творческое самовозгорание Невзорова состоялось, и теперь уже он сам наперебой фонтанировал разные сценарии под единым названием сериала — «Власть».

После моей обычной наводящей идеологизированной обработки Невзоров сфантазировал в спешном порядке найти не менее 150 жутких крыс, причем чем противнее — тем лучше. Записным сценарием он пренебрегал всегда, полагаясь лишь на свое вдохновенное чутье и мгновенный экспромт. Поэтому весь черновой антураж пришлось дорабатывать мне. Он включал в себя равное крысам количество депутатских значков, сувенирную копию памятника ПетруI и многое другое. Поиск крыс сразу зашел в тупик. Одновременный отлов такого числа трудящихся городских помоек трудно было даже себе представить, а не то, что организовать. Я, перебирая разные варианты, вспомнил о постоянном использовании этих пакостей для биоопытов в Институте экспериментальной медицины, куда тут же позвонил. Мне обещали помочь, хотя немало озадачились запросами советника нового председателя Ленсовета. Купленные вскоре институтские крысы оказались милыми белобрысыми тварями с красненькими бусинками глаз и носов, но с длинными хвостами и ровно откормленные. Невзоров, увидав их в клетке, охотно и с интересом разглядывающих его самого, запсиховал и стал кричать, что с такой «массовкой» ничего не получится, поэтому снимать он не станет, так как нужны серо-мерзкие отродья, схожие с их депутатскими сородичами из Мариинского дворца, а не реклама для прилежных юннатов. Во весь рост встал вопрос об искусственной перекраске отвергнутых телемэтром мирных крысок.

Мой стародавний, пожизненный друг, кандидат педагогических наук Гена Разумов, которого периодически арестовывали только за то, что мы знакомы, взялся изменить крысиную окраску цивилизованным методом окунания каждой в ведро с крепким раствором марганцовки. Однако крысы перекрашиваться таким симпатичным способом не пожелали, с обидой поглядывая на экспериментатора, фыркая и стряхивая со шкуры даже не смачивающую ворс жидкость. Тогда кто-то притащил походный пульверизатор и банку черной масляной краски. А дальше пошло…

Невзоров, осмотрев взъерошенных, перевалявшихся друг о дружку крыс не известной природе масти, взвыл от восторга и торжественно заявил, что ничего более схожего с персонажами задуманного сериала он представить себе не может.

К моменту съемки был изготовлен просторный аквариум с примыкавшей к нему клеткой, куда пересадили очумелых от насильственной перемены цвета грызунов, при кошмарном виде которых могли сдохнуть от страха их самые отважные и мерзопакостные аналоги, обитавшие всю жизнь в подвалах, на чердаках и в продовольственных складах. В аквариуме был размещен огромный красивый торт, с любовью сотворенный кондитерами гостиницы «Ленинград». На него водрузили большую сувенирную копию Медного всадника, полностью облитую шоколадом. Голодные крысы агрессивно оживленно наблюдали из клетки за приготовлениями к столу. Невзоров расставил аппаратуру. Тут я предложил для более полного отождествления надеть грызунам депутатские значки на резиночках. Но "отважный телерепортер" струсил сознательно подчеркивать и так явное сходство образа. По его команде препятствие между крысами и тортом с Петром I убрали. Что тут началось! Не обращая никакого внимания на софиты, съемку и окружающих, животные набросились на торт, как "демократические реформисты" и активисты разных преобразований на государственную казну нашей страны. Вмиг завалили Петра I и обглодали весь шоколад. От торта через несколько минут остались только одни дырки, из которых нагло поглядывали обожравшиеся и не желавшие даже двигаться, совсем еще недавно симпатичные, почти домашние твари.

После окончания съемки, предельно наглядно продемонстрировавшей полное совпадение низменных нравов и поведения известных животных с «реформатами», работник крысиного питомника сообщил нам, что внезапно объевшихся грызунов в нормальное состояние привести уже никак нельзя. Поэтому в дальнейшем они ни к чему путному пригодны быть не могут. Их нужно просто усыплять.

Реакция зрителей, просмотревших этот невзоровский крысиный политдебют, была непредвиденно ошеломляющей. Первый же показ частички задуманного сериала дал обнадеживающие результаты. Как мне сообщили, даже крысиные прототипы долго не могли прийти в себя от наглости и нахальства показать их в таком, мягко говоря, не только малопривлекательном, но и вовсе неприглядном виде. Тут же стали поступать смелые предложения от "демократов-гуманистов" касаемо ближайшего будущего Невзорова. Они настаивали сперва его повесить, а уже затем предъявить обвинение. Ну, а если уж придется зачитать ему приговор, то только ту часть, где указано имя "счастливчика-демократа", которому поручается Невзорова сопроводить к месту казни. Относительно меня депутаты, не совсем уверенные в моем соучастии, предлагали немедленно регламентировать, с точки зрения тигра, мои служебные возможности и полномочия, вынеся этот «важнейший» вопрос на обсуждение грядущей сессии. А наиболее агрессивные избранники, наигранно рвущиеся улучшить жизнь своих избирателей, спешили «разобраться» со мной тут же при случайных коридорных встречах, еле сдерживая себя, чтобы принародно обойтись без людоедства. Хотя не исключаю: они могли меня просто покусать.

(Впоследствии такие передачи пошли организованной чередой. И пока меня не арестовали, невзоровская агитационно-пропагандистская машина работала на полную мощность, раскрыв глаза и вразумив миллионы наших людей. — Ю.Ш.)

Первая политическая передача Невзорова сразу после набега Щелканова сотоварищи, фактически реабилитирующая Собчака в глазах горожан, застала «патрона» на гулянке в царском дворце. Такие маскарады с горячительными напитками еще только входили в моду. Почему «демократы», придя к власти, среди прочего, взялись осквернять не имеющие равных по великолепию наши дворцы, понять до сих пор трудновато. То ли это было следствием раскрепощения их ультрасумасбродных мечтаний, выстраданных под одеялом никчемными человечками; то ли маникально-навязчивая наглядная демонстрация перехваченных возможностей в духе: что хочу, то и ворочу. А скорее, все вместе взятое плюс неудержимое стремление «демократов» испоганить и полностью переиначить труды предшественников. Например, если при коммунистах создали клуб, то «реформисты» сразу замыслили «перестроить» его под общественную уборную; музей — под пивную; дворец — под дискотеку; дом культуры — под казино; кинотеатр — под кабак; художественный театр — под биржу; филармонию — под коммерческий банк и т. п., что читатель видит сам каждый день, озирая новые, мягко говоря, странные нерусские названия на улицах нашего города, который вряд ли можно считать исключением среди прочих областных центров разрушенной и поруганной страны. Ничто не делается случайно.

На этот раз поздним вечером в ослепительно роскошном, всемирно известном здании, олицетворявшем застывшую в камне эпоху безупречного архитектурного консерватизма, среди настенных полотен с серебристыми тонами Веронезе, красными отливами Рубенса, янтарно-рыжеватыми красками Рембрандта, розоватыми оттенками Веласкеса и красочными аккордами победной гармонии других мастеров шлялись уже подшофе, но с еще полными фужерами в руках наглые представители Европы, вломившиеся к нам в дом и на наши просторы. Уже тогда их повально-беззастенчивая манера поведения выражала уверенность в необратимости содеянного над Россией.

Разумеется, мы совершенно разные миры. Наши культуры несусветно разнятся. Но даже по американо-европейским понятиям не принято устраивать оргии с буфетом средь сумеречной музейной тиши выставленных для обозрения посетителями табличных экспонатов. И уж никак нельзя было назвать подобную, смелую отечественной новизной, ночную вакханалию "великосветским приемом иностранных гостей", как мне сообщил Собчак, когда мы туда направлялись. Музейные декорации для подобных «раутов» так же нелепы, как если бы на какой-нибудь исторической церемонии в Америке костюмированные индейцы продемонстрировали встречу Колумба по славянскому обычаю — хлебом-солью. Промеж так называемых "иностранных гостей" шныряли сразу подмеченные мною неразлучные депутаты Ленсовета — активисты склок мелких честолюбий и разная наша городская шантрапа со стабилизированной бахромой на брюках. С одним из них я был знаком даже очень давно. Этот человек криминальной ауры, слепленный по шаблону западного свободомыслия, в молодости очень походил на Чубайса, только казался более веселым, менее рыжим, всегда надушенным и неудержимым. Полжизни он боролся с увлекательным постатейным содержанием Уголовного кодекса, который для него являл собой более чем тесные рамки дозволенного. При каждом своем столкновении с ним, он, упоительно болтавшийся по краю пропасти, всегда очень надеялся, что хоть одно обвинение окажется несправедливым. На самом же деле в жизни этот парень почитал только закон своей подлости, и если тот против кого-нибудь не действовал, то в душу моего развращенного перманентным жульничеством знакомого закрадывались опасения об отсутствии в мире всего святого и подозрения в попытке поколебать устои вселенской веры. Я помнил его еще по армии, где он при малейшей опасности ловко прятался за котлом полевой кухни и всегда удивительно жадно поглощал любую пищу, как кошка, завидевшая приближение к миске прожорливого кота. Меня также угораздило насмотреться на него в тюрьме. Оказавшись на грязном тюфяке в удивительно пестрой компании, он несколько месяцев симулировал ревматизм, исчезавший при появлении особо драчливых надзирателей, и всех уверял, что ему вот-вот должны передать очень много папирос, после чего негромко стучал в дверь камеры. В общем, вел себя несолидно. Даже рассказывал сокамерникам байки о своем промысле антиквариатом и акварельными портретиками разных красавиц из созвездия, схожих с Натали Гончаровой времен от Алигьери и до Дантеса, этим убеждая вынужденных слушателей в бессмертии искусства, гарантированном, по его мнению, существованием в природе врачей-гинекологов. Страстные монологи он, как правило, заканчивал призывом немедленно поделиться с рассказчиком сигаретами и другим разным табаком. А чтоб не жидились, подбадривал сидельцев постоянно просачивающимися с воли сведениями о частых случаях ложных обвинений, за которые судьи без особых церемоний дружно направляли невиновных на много лет отсиживаться в близ расположенные с городом лагеря. Под занавес своих выступлений в тошнотворной, задымленной атмосфере небольшого тюремного склепа закрытого типа в целях расширения кругозора засунутых туда тел арестантов он пытался, пища, как флейта среди сброда духовых инструментов, развивать окурочную теорию о "светлом будущем", которое в его интерпретации полностью смахивало на обычное, но безнаказанное мародерство.

После очередного выхода на свободу он, ознакомившись с широко рекламируемым проектом навязываемых стране «реформ», от радости чуть было не порвал на себе рубашку и не разбил камнем ближайшую магазинную витрину. Быстро сообразил, что, вооруженный такой программкой реформирования, он наконец-то победит Уголовный кодекс и без риска сможет привольно, безбоязненно и припеваючи жить среди обобранных и обворованных им людей. Затем он мигом свел знакомство и разобрался с деятельностью нескольких избирательных комиссий, где улыбался, как артист, которому очень нравится своя улыбка, и обзывал себя "конфидантом коммунистов". Что собой представляют и чем занимаются «конфиданты», комиссионеры не ведали, поэтому встречали его всюду гостеприимно. При помощи одного спившегося газетчика из заводской многотиражки он за бутылку «Пшеничной» изготовил собственную предвыборную, обширную, как неподнятая целина, программу, в которой представился избирателям "теоретиком демократизма", а свои отсидки за мошенничество и другие разные уголовные грехи объявил политпреступлением уходящей власти. Далее он, насилуя собственную первородную скромность, как мог, превозносил самого себя, очень горячо восхищался своими надуманными героическими поступками и всецело биографией. Пытался уверить окружающих, что ему не только известны их помыслы и мечты, но даже подвластны два непобедимых врага человечества — пространство и время. В итоге наплел таких обещаний, что прочтя обалдел сам. Однако обманывать избирателей не убоялся, прекрасно понимая, что на этот раз против прошлых мошенничеств ничем не рискует. И даже более того: смешно не преувеличивать своих достоинств, предлагая к избранию самого себя и догадываясь, что, если пофартит, то из тысячи кастратов хоть один да станет отцом. А когда такой сляпанный «фуфель» вдруг прокатит, тогда сразу отпадет необходимость пожизненного и безуспешного поиска жемчуга в поле, засаженном репой. Демократическая фортуна вмиг предоставит иные возможности не имеющим осмысленную профессию либо вообще не работающим порвать с нуждой и стать несказанно богатыми даже в городе, где преступность еще пока сочеталась с милицейской честностью.

На предвыборных встречах с населением, чтобы раствориться в воздухе эпохи, он вел себя исключительно заискивающе, аккуратно и заметно. Выступая на манер певца пригородных перронов, в своей безумной удали заплевывающего одежду ближайших зрителей, он агитировал и «детально» растолковывал непонятливому народу всю прелесть «перестройки» и «реформирования», хотя, как никто другой, интуитивно догадывался, что прояснять направление затеваемых «реформ» сподручнее всех было бы любому прокурору, предыдущие контакты с которыми наложили неизгладимый отпечаток на всю его жизнь.

Когда его избрали, то он все равно был тому немало удивлен. Будучи умудрен опытом, сам ни за что на свете не рискнул бы голосовать, скажем, за юриста или сантехника, никогда не сидевшего за рулем, если, к примеру, требовалось избрать шофера рейсового автобуса, в котором ему самому предлагалось прокатиться.

На описываемый "великосветский прием" он приперся уже будучи депутатом, которому доставляло громадное удовлетворение от сознания того, что к его особе относятся небезразлично. Это, помимо всего прочего, свидетельствовало еще и о взятии нашим подлым фигурантом верного следа в неусыпном поиске объектов разворовывания.

Я его достаточно давно не встречал, поэтому заметил внешние перемены, связанные с переходом через рубеж лучезарной молодости, несмотря на почитание им даже в тюрьме щадящего, тонического режима. Белесоватые глаза сползли до самой середины щек, а его нос время спустило на верхнюю губу. В общем, судя по внешнему виду, женщины, если он их бросал, надо полагать, не очень печалились.

Сперва он побродил среди блестящей толпы слоняющихся с фужерами иностранцев, порадовавшись вместе с ними, что наше государство наконец-то попало в разряд "третьих стран", как называют себя эфиопы и сомалийцы. Затем потерся со всеми остальными: от дам, принадлежащим к сливкам неизвестно какого общества и до депутатов, болтавшихся меж гостей со статисточками, зачем-то переодетыми в наряды принцессок времен двора Екатерины Великой. И, наконец, обратил на себя внимание жены Собчака, которую вместе с «патроном» увлек в развернутый среди музейных редкостей походный буфет с туристским ассортиментом.

Заказав бутерброды с любимой Собчаком икрой, он запанибрата тут же, невзирая на жену, стал подбивать «патрона» что-нибудь из музейного украсть и превратить остаток вечера в скромную оргию среди парочки-другой очаровательных пантер.

Начало было многообещающим, поэтому я сразу вознамерился оторвать супружескую чету от соблазнителя, но неудачно. Мне было отказано в беспристрастии к владельцу неподавленных инстинктов. Тогда пришлось чуть оттянуть «патрона» в сторону от икры и жены, уже начавшей демонстрировать взавязавшемся живом общении с подвернувшимся продуктом неразборчивости избирателей свое незаурядно-страстное желание заискивать пред кем угодно, лишь бы попытаться поправить пошатнувшееся положение мужа после политагрессии экс-грузчика Щелканова. Напирая, как пьяный боцман при выходе из подошедшего к воротам рыбного порта автобуса, я тихо поведал о приготовленном сегодня телесюрпризе Невзорова, способном сильно поколебать веру горожан в безупречность своих избранников. По моментально покрасневшему и заблестевшему влагой характерному носу можно было смело предположить, что «патрон» оживился необыкновенно и, взглянув на часы, сразу потребовал найти место для просмотра "600 секунд". После чего, как и полагалось академическому ученому себя вести в незнакомом буфете, где его не знали, засуетился с расчетом за бутерброды. Правды ради следует отметить: «патрон» не всегда безропотно давал платить за себя. Порой внезапно выхватывал из кармана, нет, вовсе не портмоне либо иной мужской бумажник, а обычный старушечий, совершенно не обтрепанный кошелек с двумя никелированными кнопочками — замочками. Клацнув шариками, Собчак решительно давал понять, что желает за себя расплатиться. Для чего двумя пальцами извлекал из недр своей дерматиновой копилочки плотно свернутый, я бы сказал, по-зековски спрессованный красный червонец и пытался его на глазах интересующейся публики раскрутить. Однако ему это никогда не удавалось. Ибо после моего понятного всем жеста он быстро, но с видимой неохотой прятал эту единственную, замеченную мною в его руках банкнотку обратно в кошель и аккуратно щелкал пупочками. Меня всегда так и подмывало запомнить номер этого червонца, подозревая, что он у него неразменный. Вероятно, Собчак считал, что долги надо делать с размахом, и поэтому в любом деле позволял себе крохоборствовать. Так было и на этот раз. Депутат, затащивший «патрона» в буфет, пристально отнаблюдав сценку расчета, сделал вид, что впал в идиотизм, и, потупив очи, отвернулся. Жена же, не поняв сакраментальный смысл происходящего, заупрямилась отходить от недоеденных бутербродов. И вообще покидать буфет без применения грубого насилия не пожелала. Она последнее время стремилась к полному равноправию с высокопоставленным супругом, за исключением тех случаев, когда имела возможность воспользоваться хотя бы минимальным преимуществом перед ним. В пору самого начала своего увлекательного путешествия в перевернутый мир она еще носила слишком большие серьги, чтобы им быть золотыми.

"Патрон" неожиданно резко приструнил подругу жизни, после чего ее лицо налилось естественным цветом и выступило на фоне стены в виде красного циферблата барометра негодования. Испытав внезапную нервную взбучку да еще по неясной причине, она мгновенно стала похожа на человека, до пояса погруженного в воду, а выше охваченного пламенем.

Найти телевизор в музее, да еще в такое позднее время, оказалось не столь простым делом. Только в подвале дворца я обнаружил старенький черно-белый «Рекорд», дышавший новостями для собиравшихся вокруг него дежурных пожарных и ночных сторожей.

Мы в аккурат поспели к окончанию программы «Время», пока еще объективно отражавшей уже начавшееся вмешательство во внутренние дела нашей страны повально всех ведущих государств, что свидетельствовало об исключительно жалком положении самой России. Но возмутительно тревожные сообщения внушали всем почему-то недоверие. Невысокий музейный пожарный, худощавый и желтый, при внезапном появлении Собчака как-то стушевался, приобретя вороватый вид, и застыл в позе религиозной торжественности. У телевизора тоже пропал звук. Я, учитывая наступление времени передачи, безапелляционно кинулся его настраивать, а очухавшийся дежурный ни с того ни с сего стал с ходу пытаться завести с сухо поздоровавшимся «патроном» солидную беседу о роли музейных сторожевых собак и дворцовых кошек.

Собчак хмурился и помалкивал. Жена пребывала в растерянном поиске причины неожиданной замены великосветской блестящей тусовки на явно незапланированную встречу в подвальной прокуренной дежурке с музейными сторожами и котятами. Будучи женщиной, она, естественно, не понимала, что грядущее всегда важнее настоящего, и кто не пожелал принимать участие в сегодняшней игре, тот неминуемо проиграет завтра. С успехом пополам «Рекорд» заработал, явив зрителям невзоровского первенца многосерийного политтеледива.

Наш ломщик привычного уклада городской жизни просидел не шелохнувшись все 600 секунд. Жена тоже замерла на месте после появления на экране мужа в крысином окружении. В ходе гениальной работы Невзорова внятно напрашивалась масса аналогий и сравнений Собчака то с Петром I, то со львом, то еще с кем-то, а «депутаты-демократы», даже под пристальным наблюдением, неизменно оставались крысами, только обожравшимися.

Первым после просмотра нарушил тишину подошедший сторож, заявивший "от вольного", что хотя он абсолютный профан в политике, но считает наше общество не настолько сильным, чтобы иметь здесь настоящую «демократию». Провозгласив такой лозунг, дежурный, сам не ведая того, сразу стал как родной дорог «патрону», и тот, для обмывания добытой Невзоровым победы над депутатскими охломонами, потребовал у сторожа стакан бесплатного чая, которым вознамерился разом заглушить охватившую его в последние дни злейшую безысходность, мучившую Собчака не так страхом своего поражения, как непереносимой болью от радости победителей. Поэтому ставшими ему еще более противными. В общем, как оказалось, не ту страну назвали "демократической Россией".

Жена продолжала сидеть молча, покусывая, как обычно, газовый шарфик и являя всем своим видом яркую иллюстрацию восхищения. Просмотрев всю невзоровскую крысиную карусель, подруга собчачьей жизни от охватившего ее восторга утоленной злости чуть было не померкла в легком обмороке, но совладала с собой и теперь глядела на воспрянувшего мужа, как невеста со съехавшей на бок фатой, завидевшая возвращение под венец только что сбежавшего в момент регистрации жениха.

Я исподволь с безучастным видом, но замаскированным интересом всю передачу следил за реакцией супружеской четы и по лицевой мускульной гамме с беспокойством заметил клокочущее нарастание у «патрона» прямо тут в подвале сильно искаженного чувства собственного достоинства, чуть было не утраченного последствиями стычки со Щелкановым. Такое бывало с ним и раньше: после издания его первой книги "Хождение во власть" Собчаку кто-то навеял основания считать себя величайшим писателем современности и живым опровержением лживых слухов, распространяемых бессовестными прокоммунистическими критиками о том, что у нас нет ни одного прозаика с мировым именем. Это собственное открытие позволило «патрону» увериться в необходимости помещать свои фото во всех журналах, иначе они, по его мнению, будут неинтересны для читателей.

Выпитый жидкий чай с завалявшейся баранкой, судя по нескольким сорвавшимся репликам «патрона», закрепил Собчака в безосновательной уверенности обессмертить всех внявших этой передаче Невзорова.

Из подвала в дворцовые покои, где шла своим чередом импортная гулянка, «патрон» подымался уже с гордо поднятой головой и мучимый жаждой утоления желания принять от всех дань не только своим гениальным способностям и огромному дарованию ученого юриста, но также изумительному политическому таланту и исключительно цельному характеру. Заслуга же Невзорова, как намекнул по дороге мне Собчак, состоит сегодня лишь в пресечении готовившегося преступления пред народом, который негодные депутаты пытались оставить в полном неведении относительно несомненной гениальности «патрона». И теперь, после этой восхитительной передачи, продемонстрировавшей населению кто есть кто, Собчак собрался вместо попыток ладить с «нардепами» окончательно ими пренебрегать, переведя свое отношение к этой публике из горячего, мимо теплого, прямиком в совершенно холодное. Дальше он вслух стал сам у себя интересоваться, почему до сих пор народ не носит его на руках, и даже размечтался получить ответ на этот важный вопрос методом устройства специального «плебисцита», или, как назвали «демократы», "референдума", а также пообещал, что враги теперь окончательно потеряют надежду увидеть Собчака больным.

Только что испытав подъем, подаренный Невзоровым, «патрон» сразу утратил интерес к продолжавшим околачиваться по ночному музею "представителям высшего света" и засобирался домой — успеть перед сном на сытый желудок приятно подумать о нуждах голодных.

Когда мы вышли, вокруг царского подъезда еще толпились машины аккредитованных на дворцовой пьянке иностранных представителей. Проходя мимо них, нетрудно было заметить: чем роскошнее авто, тем ничтожнее страна данного дипломата.

Даже этот первый показ Невзоровым очумельцев с мандатами сразу сильно ослабил их драчливый энтузиазм. Но расхождения нарастали, и многие крикуны, посмотрев на себя через призму "600 секунд", проворно заявили о желании спешно покинуть лагерь собчачьих противников.

Для окончательного подавления пыла уличных политиков было решено провести еще одну акцию из нашего цикла антидепутатских действий.

Утро следующего дня я встретил на окраине города, в так называемой промзоне «Парнас», где размещалось 48-е автотранспортное предприятие, директором которого был мой старый друг Миша Максимов. Через всю жизнь мы с ним практически прокатили в одном вагоне (к счастью, не "столыпинском"). За исключением лихолетий, когда меня насильно ссаживали на ходу. Его дом всегда был для меня местом, где могли накормить в любое время суток. Нас роднила бескорыстная незапамятная мужская дружба и разъединяло все остальное. Максимов, получив в институте автомобильную специальность, так и не сумел ей изменить, составив свою биографию из разных должностей по городским автопаркам. Мой же жизненный кроссворд постоянно вызывал его недоумение, искренне огорчая падениями и безмерно радуя взлетами. Нас разнили не только пути — дороги, которые мы с бытовым укладом сами избирали, но и мировоззрение, по молодости приводящее к жарким спорам. Однако ни разу не поколебавшим сам фундамент дружеских отношений. Мой друг был всегда необыкновенно жизнерадостным, деятельным и остроумным парнем с пищеварением устрицы и сном, как у бревна, считавшим за основу человеческих устремлений желание благоустроить путь от рождения до могилы и разукрасить его постройками рук своих, будь то дача, квартира или родной автопарк в целом. Я же, зная, что из земной жизни за всю историю человечества еще никому так и не удалось вырваться живым, считал главным не «вещизм» как таковой, ибо у гроба действительно нет карманов, а оставление в этом "миге между прошлым и будущим" своего личного следа неведомым грядущим потомкам пусть хоть царапиной либо краской на мимоходной скале.

Максимов постоянно меня в чем-то подозревал, хотя по большому счету я, в общем, ничего не скрывал, даже свое убеждение в том, что чем интеллигентнее человек, тем меньше должно быть у него родственников. Он основательно считал любой, свойственный людям порок развлечением, единственно доступным в этом мире и потому скрашивающим их существование. Полагая, например, что тяга к попойкам, причем не к алкоголю как таковому, а именно к бутилированному застолью является солью души, требует особого дарования ума и предполагает искренность отношений, доказывающих всем понятное: напускной порок не считается настоящим пороком. Отличаясь редкой добротой к людям и сам никогда не сидя сложа руки, он активно всех понукал к прогрессивному развитию, будучи потенциальным единомышленником всех преобразователей. Лишь время могло утихомирить его производственные страсти, и то не раньше начала следующего века. Но судьба распорядилась иначе.

В течение многих лет Максимов не раз мне помогал, демонстрируя при этом огромное желание отдать последнюю рубашку, поэтому, помятуя о легендарном успехе чилийских водителей грузовиков в борьбе с властями, я решил обратиться именно к нему.

Его достаточно крупный автопарк состоял из разномарочных машин и занимался не только развозом молока с другими продуктами, но также всякими, в том числе тяжелогрузными перевозками. Прекрасно понимая, что транспорт является частью единого технологического процесса, соединяющей изготовителя с потребителем, было задумано продуктовые машины не трогать, дабы не создать молочную проблему у горожан, а все остальные задействовать в автоманифестации на Исаакиевской площади у здания Ленсовета. Для этого нужны были не только сами машины. Требовалось подготовить манифест, листовки, лозунги, собственно самих водителей и многое другое. То есть работа по сути предстояла немалая. Кроме того, в целесообразности исполнения данной задачи предстояло убедить самого Максимова, который пока только недоумевал и потешался над депутатами, следя за их нелепыми сборищами по телевизору, когда транслировали сессии и другие выходки, схожие с театральными капустниками провинциальных актеров, вдобавок глухих, где каждый, выступая, говорил что хотел, не слыша других и не вникая в суть происходящего.

Своим мнением мой друг очень дорожил, поэтому заставить его что-то бездумно сделать было просто нереальным делом.

К моему удивлению, в нашем разговоре, сперва издалека, он сам выказал недюжинное стремление найти способ одернуть ленсоветовских "детей неразберихи", которые, как считал Максимов, отклонились в сторону от своих предвыборных обещаний, вместо созидания резко приступив к разрушениям. Предлагаемый план он принял полностью, сам доработав отсутствующие детали. После чего были намечены совместные действия и сжатые сроки, а также улажены все другие моменты.

Солнечным летним утром, в день начала очередной сессии, максимовские грузовики, разукрашенные лозунгами крайне обидного для «нардепов» содержания, запрудили площадь перед входом в Мариинский дворец. От неожиданности началось форменное столпотворение. «Демократы» столпились у окон, боясь показаться на свежем воздухе. Старт сессии был сорван. Телетрансляторы переместились на улицу. Пассажирам проходящих рейсовых автобусов, а также всем другим случайным прохожим наши ребята раздавали листовки с объяснением происходящего. Правда, сперва планировалось разбросать прокламации над городком с вертолета, но мною этот вариант был забракован, дабы попусту не мусорить, тем самым досаждая дворникам и создавая впечатление буйной попытки государственного переворота.

Из кабинета Собчака я молча отнаблюдал весь разворот запланированных событий и действий исполнителей. «Патрон» от красочности и организационной четкости проводимой операции чуть было не впал в шоковое состояние, категорически заупрямившись выйти на площадь к манифестантам и принять их обращение к сессии, а также выслушать требования собравшихся, заключавшиеся в публичном выражении желания демонстрантов заставить дворцовых болтунов заниматься нужными избирателям делами, а не внутренними склоками и стравливанием Щелканова с Собчаком для скорейшего развала городской жизни. От необходимости вынужденного показа врожденной трусости «патрона» отвлек лояльный «демократ-депутат», заскочивший в кабинет, как Керенский, стремящийся перед штурмом под видом слуги английского посланника спешно покинуть Зимний дворец. Он, на ходу свертывая с лацкана своего пиджака депутатский значок, стал скороговоркой упрашивать «патрона» выйти вместо депутатов к «бунтовщикам» и унять их. В общем, раскочегарил дух Собчака настолько, что тот чуть было не выпустил из виду свою роль в разыгрывающемся спектакле.

Тем временем на площади спешно прибывшие тележурналисты вели бойкий сбор интервью у наэлектризованных возмутителей спокойствия, и поэтому появление «патрона» возбуждения массам не добавило. Однако, очутившись в толпе, Собчаку все равно пришлось пережить волнение, схожее с чувствами врача-гинеколога перед осмотром медведицы гризли. Но, убедившись в полном отсутствии у восставших шоферов агрессии против него самого, «патрон» заметно успокоился и стал вовсю поддакивать транспортникам, хаявшим почем зря депутатов под общим лозунгом: "Если будете продолжать шкодить, мы заставим бросить ваши мандаты под колеса наших грузовиков".

В итоге площадной встречи манифестанты поручили «патрону» немедленно огласить на сессии с сорванным началом житейскую оценку деятельности "случайно избранных" и пригрозить им в случае неуемности парализовать весь транспорт в городе.

После обеда шоферы организованными колоннами с развернутыми транспарантами покинули площадь и сняли осаду забившихся во дворце «демократов», тщетно призывающих по телефонам ГАИ либо милицию силой разогнать нахалов-водителей. ГУВД в ту пору еще сохраняло нейтралитет.

Собчак с сессионной трибуны притихшим "пионерам реформ" не без удовольствия и почти дословно пересказал все, что о них уже думают избиратели, намекнув в конце о своем сегодняшнем «героическом» поступке и защите Щелканова со сподвижниками от гнева толпы, склонной, по мнению «патрона», больше к вульгарному мордобою, нежели к «демократическому» диспуту с нашкодившими народными избранниками.

Решение направить Щелканова с добровольцами объясняться в логово бунтовщиков на Парнасе было принято сессией единодушно. Сопровождать в АТП-48 Щелканова на поругание шоферов «патрон» вызвался с энтузиазмом штатного палача, желавшего своим пациентам доброго здоровья перед казнью. Мне же осталось лишь предупредить Максимова о времени прибытия высокопоставленных парламентеров в гости к коллективу первых организованных противников новых властей нашего города.

Несколько дней спустя, спозаранку, кортеж ленсоветовских «волг», с трудом преодолев непролазную «автостраду» Парнаса, уперся в ворота АТП-48. Перед въездом в автопарк на пыльном пятачке как ни в чем не бывало лежала лохматая собака и, невзирая на прибытие самого Собчака, копалась в паху нескромным языком, детально исследуя свою промежность. Большой зал красного уголка был забит до отказа. Рядов стульев не хватало. Шоферы стояли вдоль стен и окон. Интерес выслушать народных избранников нового пошиба был неподдельный. Гости важно и без одобренного хозяевами приглашения расселись за столом президиума, тем самым подчеркнув схожесть с «недемократичными» повадками предыдущих властителей. Щелканов, не теряя времени, сразу занял трибуну и заявил притихшему залу, что он и есть тот самый "ленинский грузчик", избранный населением управлять городом, в котором еще живут столь неразумные шоферы, вздумавшие выступить против нарождающейся «демократии» и не знающие, что "молодые побеги плодоносных деревьев цветут вовсе не для шакалов". После такого вступления Щелканов продолжил довольно толково и убедительно доказывать, что слухи о его многолетнем наблюдении в районном психоневрологическом диспансере не лишены оснований. Так, например, на вопрос из зала о стратегических планах новой городской администрации по улучшению жизни населения Щелканов без тени улыбки, с пафосом и даже с некоторым кокетством поведал о своем «историческом» директивном указании руководителям торговли организовать сезонную продажу дынь не только поштучно, но и на разрез дольками для тех, кому купить ее целиком не по карману. От таких бредней и подобного «громадья» планов городского рыночного романтика — новатора № 1 зал охватило легкое веселье. Даже смирно сидевший "застольный экономист" Собчак перестал развлекаться ухочисткой и подленько захихикал, теребя свой галстук цвета пожара в джунглях.

Тут следовало бы отметить: на этот раз аудитория слушателей состояла не из столь милых сердцу Щелканова шелушащихся, небритых «демократов». Здесь послушать городского голову собрались обычные нормальные люди, простые работяги-шоферы, которым сподвижник и «коллега» Собчака по разгрому социализма в городском масштабе, естественно, кроме своего легкоформенного безумия и психического сдвига, продемонстрировать больше ничего был не в состоянии. Это стало вмиг доходчиво очевидным даже тем из набившихся в зале, кто единственной формой изложения мысли избрал еще с раннего детства только голый мат. Поэтому вместо белиберды о "светлом демократическом будущем", пресловутом "свете в конце тоннеля" и других "реформистских грезах", вероятно, подробно описанных в разных учебных пособиях по психиатрии, наш стриженный под оксфордский газон оратор с упорством сильно подпитого, уже находящегося на стадии поиска чертей, ринулся отбиваться от всех сплетен разом, якобы опутавших его персону с ног до головы в завистливых глазах вдруг ни с того, ни с сего озлобившихся жителей вверенного ему судьбой города. Уместно сказать: слухи, как и вши, заводятся обычно в грязи и ужасе. А коли так, то опровергнуть их, не расчистив саму грязь, практически невозможно, особенно тем субъектам, жизненной планиде которых, подобно подброшенному факелу, суждено будет снова упасть в ту же канаву, откуда он взмыл вверх в эту странную эпоху, когда демлозунгами пестрели даже стены смрадных туалетов колхозных базаров и крупных железнодорожных станций.

Щелканов характерным фальцетом, распалившись и распоясавшись, доверительно заявил залу, что людская молва о нем — сплошное вранье и злобный наговор; что на работе он не склочничает, а работает, что возглавляемый им Исполком горсовета вовсе не госпиталь уродов, ханжей и малограмотных самодуров, а также не разгульный двор, щеголяющий своей злокачественностью, не обиталище всех мыслимых пороков и пока еще не пышная нива разврата. Затем он пояснил, что сам в быту скромен, выдержан и морально устойчив, а если и пьет, то средне, причем только сухое вино, к тому же белое; что свою кошку дефицитными сосисками не кормит по причине отсутствия самой киски, а также деликатесов, ибо в еде, даже будучи председателем Исполкома Ленсовета, не привередлив и ничем от простолюдина не отличается, разве что постоянно пустым холодильником, который Щелканов тут же предложил проверить, пригласив желающих в гости. Далее он поведал, что, являясь закоренелым «демократом», разумеется, ненавидит коммунистов, но эта ненависть, как выразился Щелканов, у него «братская». Правда, чем она отличается от обычной, оратор не растолковал даже рядом сидевшему партийному дезертиру Собчаку, которого, как и остальных присутствующих, неуместность таких откровений сильно развеселила. Затем Щелканов ни к селу, ни к городу объявил о своем желании сравнять количество якобы очень нужных всем новых открывающихся коммерческих банков с числом самих вкладчиков, от чего, по мнению Щелканова, уровень жизни населения страшно подымется. Он также заверил транспортников, что этот акт по зачатию новых банков будет проводиться совместно с регулированием численности городского населения, дабы за счет коренных жителей случайно не осчастливить полстраны. Под занавес своего выступления архитектор скорого банкротства городского хозяйства легко посетовал на свою жизнь, большей частью прошедшую в томительной безвестности, и пообещал восставший автопарк за манифестацию у Мариинского дворца не наказывать, намекнув на личное везение шоферов и былую сытость административных людоедов, обожравшихся в прошлом ритуальными обедами. Надо отметить: заслушанный краткий отчет о "титанических усилиях" и начинаниях главы новой администрации города одобрения с аплодисментами у зала не вызвал. Подобная реакции не понравилась Щелканову, и он с обаянием холодильника покинул трибуну. Пошли выступления и вопросы из публики, спектр которых был необычайно широк. Интересовались не только размером зарплаты с разными побочными доходами бывшего грузчика, ставшего «мэром», но также всеми аспектами его здоровья и личной жизни, вплоть до марки употребляемого вина, частота пригубления которого была сразу четко определена профессионалами этого дела, сидящими в зале. Дотошные работяги методом опроса в доброжелательной форме пытались выяснить, с какого возраста Щелканов начал шкодить, а также степень хитрости, злобности, лукавости, мстительности, жадности, честолюбия, вкрадчивости и профессиональной расчетливости этого берейтора, неожиданно оказавшегося у власти, который, как, впрочем, и притихший Собчак, получив огромные права, считал, что все обязанности должны пасть на других.

Ответами на вопросы Щелканов пародийно смахивал на атамана банды — главного героя известной кинокомедии "Свадьба в Малиновке". Тот на сельском сходе, помнится, громогласно заявил, что «программа» его шайки — освобождение личности. "Значит, будут грабить", — заключили внимавшие атаману крестьяне.

Наконец тяжело поднялся со стула степенного возраста шофер с выправкой застарелого радикулитчика и спокойно от имени масс подытожил «занимательную» встречу. Он, обведя взглядом присутствующих, не повышая сипловатого голоса, повел обстоятельный разговор об огромном вреде обществу, когда за совершенно неизведанное дело — управление городом, резко отличающееся по масштабу от подсобки даже крупного валютного магазина, берется бесстрашный грузчик, причем низкой квалификации. Что из этого выйдет — нетрудно догадаться любому сидящему в зале. Ведь если даже опытному, с большим стажем, водителю грузовика предложить на длинном, сочлененном автобусе, битком набитом пассажирами, махнуть по городу рейсовым маршрутом, да еще в час пик, то, не узнав, что означает каждая кнопка на панели приборов, никто из окружающих его шоферов не рискнул бы ехать. Поэтому откуда берется отвага рулить тем, чему не учился, не совсем ясно. То ли подобное сродни обычной крайней глупости, то ли младенческому азарту, свойственному маразматической старости сильно изношенного в жизни мозга. Человека настырно лезть править и повелевать тем, о чем он не имеет ни малейшего представления, как правило, заставляет, прежде всего, отсутствие устойчивой морали, принципиальности и честности.

(То есть именно все те качества, какие Щелканов с Собчаком теперь считают недостойным пережитком социализма, но при «застое» которого они наперегонки вовсю, чтобы иметь хоть какое-нибудь будущее, стремились наличие их у себя показать. Тот же Собчак, мечтая быть принятым в так нужную ему тогда партию, из последних сил домогался разных общественных нагрузок и поручений. Даже умудрился пролезть в агенты группы народного контроля родного факультета и ублажать университетский партком любованием декорации своего псевдоискреннего, яркого и ярого негодования к нечистоплотным на руку. О чем, надо думать, до сих пор с ужасом вспоминает комендант студенческого общежития, уличенный Собчаком в получении мелкой взятки, которому неистовый народный контролер с нахрапом голодного волка, забравшегося студеной зимой в теплую овчарню, настырно добивался и требовал поломать жизнь. Сегодня эту вычурную ненависть Собчака к изловленному им мелкому взяточнику можно объяснить не только незначительной суммой прихваченного, но, главное, невозможностью в то время самому «патрону» лапать направо и налево любые подачки. Глядя на Собчака в кругу ему подобных, можно быть уверенным: сегодня в рядах популяции нынешней «демократической» городской администрации не только приличных, но просто честных людей даже теоретически быть не должно. Иначе бы они выглядели белыми воронами в компании ложкарей и отпетого жулья, рвущего друг у дружки куски мертвечины убитой с их помощыо страны. Среди этой публики с полностью бесконтрольными порывами к разномодельному воровству, стяжательству, мздоимству, хапанью всего подвернувшегося и казнокрадству в самом что ни на есть примитивном виде, разукрашенному перманентными взятками даже без оговоренного повода, ни ангелов, ни херувимчиков быть просто не может. Поэтому результатом всех их «начинаний» и «реформ» станет лишь «углубление» разграбления достояния нашей страны да кровь повсюду, и ничего более. — Ю.Ш.)

Однако возвратимся к происходящему в красном уголке АТП-48. Под конец своих толково-ровных высказываний убеленный проседью шофер спокойно предложил Щелканову для снижения злокачественности и вредоносности новой «демократической» власти на работу «мэру» больше не ходить. Взамен коллектив АТП-48 берет на себя обязательство обеспечивать Щелканова всем жизненно необходимым: от выплаты ежемесячной зарплаты равной исполкомовской до покупки еды и сосисок для кошки.

— Нет у меня никакой кошки, — взвизгнул Щелканов.

— Киску мы вам тоже купим, — не смутившись, заверил шофер от имени захохотавших коллег.

Щелканов, вместо осмысленного парирования разъярившись, вдруг с бухты-барахты выкрикнул, что в то время, когда город испытывает трудности с продовольствием, причалы морского порта ломятся от доставленных кораблями продуктов, но, благодаря лодырям-транспортникам, схожим с присутствующими крикунами-баламутами, вывести их на горе жителям не представляется возможным. Поэтому товары скоро испортятся, а население будет голодать. По некоторым ноткам сроду писклявого голоса «мэра» было заметно, что он врет, но делает это вдохновенно. Тем не менее, шоферы хором тут же выразили желание и вызвались взяться за круглосуточный вывоз заморского продовольствия, мобилизовав для этого все другие автопарки, где имелись машины, приспособленные к перевозке продуктов. Щелканову предложили немедленно позвонить в порт, чтобы сообщить о готовности перевозчиков. «Мэр» попытался было улизнуть, но дюжие шоферы почти силком решительно проводили его к телефону. Он, продолжая упираться, заюлил и стал заискивать настолько, что почти готов был выразить желание отогревать во рту червей для коллективной рыбалки. По горячке даже пообещал дать указание срочно заасфальтировать дорогу Парнаса, идущую к АТП-48. И только после этого вместе с радостным Собчаком был выпущен за ворота.

Обнаружить в порту продовольствие, ввиду его отсутствия, никто не смог. Дорогу по сей день так и не отремонтировали. Зато сына директора АТП-48 Колю — молодого паренька, сторонящегося всего плохого, вскорости зверски убили неизвестные люди, которых милиция вместе с горпрокуратурой по понятной уже причине найти не захотели. После гибели единственного сына Максимов чуть было не обезумел, поняв, что жизнь прожита зря, потеряно все. Поэтому с Собчаком и разной прочей сволочью, разрушившей страну, обездолившей, ограбившей и захлестнувшей кровью народ, осиротевший отец выразил готовность сражаться не только избирательным бюллетенем. Я не стал его бессмысленно утешать и успокаивать: окончательно прозрел еще один. Что же касается самой промзоны «Парнас», то и ее, разумеется, не минул «демократический» смерч, разметавший и уничтоживший народное достояние. К примеру, рядом с максимовским автопарком многотрудно на болоте были возведены советской властью корпуса пивоваренного завода, укомплектованного чехословацким оборудованием. Эта стройка для производства ходкого продукта, кроме прочего, призванного дать казне государства огромную прибыль, обошлась нашей стране под сто миллионов американских долларов. Запустить этот завод к приходу «демократов», к сожалению, не успели. Не вошедшее в строй предприятие новейшей комплектации тут же захлестнула своекорыстная волна собчачьих проконсулов, которые к вящему непониманию масс с ходу заявили, что с настройкой оборудования нечего-де возиться, лучше все хозяйство скопом кому-нибудь продать, но почему «лучше», разумеется, как обычно, не пояснили. И пошел отлов любителей купить за бесценок. Наконец подвернулись более-менее сговорчивые шведы, предложившие за наш недострой, подвергшийся кое-какой разукомплектации в лихолетье так называемой «перестройки», 50 миллионов долларов, то есть около половины затраченного страной. Шведы довольно упорно торговались, терпеливо объясняя, что, мол, и этой суммы многовато для теперешней, огромной колонии с полоумным народом без будущего по прозвищу «Россия», которая, разумеется, не способна даже пиво самостоятельно варить без "новейшей шведской технологии". В общем, распродажа есть распродажа, поэтому собчата согласились на то, что дают. Однако втолковали шведам все ненужность возврата даже этой малой суммы официально в казну разграбляемой ими страны, порешив меж собой указать в продажных документах стоимость заводика лишь в несколько десятков миллионов одеревенелых рубликов. Ну а остальную часть денег? Куда делись? Кому их лично передали шведы? Это знает не только Собчак, но и ближайшие его подручные, со «свершениями» которых читатель подробно ознакомится в третьей книге под названием «Ворье».

Теперь этот завод, шустро и без особых затрат запущенный купившими, выпускает пиво под разными марочными номерами. Пьющие говорят, неплохое. Но бюджет страны, предназначенный не только для укрепления самого государства, но и на социальные нужды населения, не возвратив даже малой части затраченного, теперь перебивается крохами уже чужого пирога. Вот так или примерно так собчачья ватага разграбила народное достояние нашего города, распихав по матрасам, загрансчетам и карманам доллары за продажу того, что им не принадлежало. Эхма! Собчачья компания, желая замести следы делишек своих, разумеется, ничем не гнушается, будучи уверена: истина и непреложность, как правило, покоятся рядом с гробами стремившихся их найти. Однако при этом членам нестройной группы лиц, в простонародье именуемой шайкой, во главе с «достойным» юристом — университетским "профессором права", не следует забывать, что когда пришло время, то нашли и раскопали даже древнейшую Трою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А на завтра опять был банкет. На этот раз в честь посещения Ленинграда чернорожим пожилым мистером Брэдли — мэром американского города Лос-Анджелеса, уютно раскинувшегося вдоль побережья океана столь притягательной и милой собчачьему сердцу Калифорнии.

На Каменном острове, рядом с въездными воротами голубой резиденции, где собрались отужинать с Брэдли, уже несколько столетий зеленел и желудился могучий дуб, посаженный, как гласит легенда, рукой самого Петра Великого. Внезапное воцарение на нашей земле «демократов» легендарный дуб пережить не смог и скоропостижно зачах к августу 1991 года. После чего был спилен, дабы не завалился на забор церемониального особняка. Табличку же с родословной надписью «демократы», естественно, заменить забыли. Вот и торчит она всепогодно у нелепого пня, повествуя о былом.

В роскошной гостиной у длинного фуршетного стола, перегруженного бутылками с великолепным закусоном, сгрудились засвидетельствовать почтение старому незнакомому негру представители спешно сформированной по указанию «патрона» городской "демократической общественности". На обилие еще не обветренных деликатесов, сервированных вокруг огромной хрустальной ладьи с целиковым осетром, взирали увлажненными глазами все: от равнодушного к самому Брэдли, но привыкшего к подобным трапезам представителя МИДа в Ленинграде и до вдохновенного композитора Владика Успенского, мечтавшего после еды быть лично представленным Собчаку.

"Патрон", как только попал под своды банкетного зала, сразу заприметил большую салатницу с очаровательной черной икрой неподалеку от темнокожего мэра Брэдли и весь вечер держался рядом с ними. Причем икру, под воркование чужих тостов, украдкой лопал общей раздаточной столовой ложкой, заедая тоненькой батонной корочкой, с брезгливостью задрипанной кошки, от голодухи кусающей на грядке незрелый огурчик. После рюмочного монолога Собчака и церемонии приветственных спичей приглашенная «общественность» стремглав раздергала красиво разложенное на столе съестное. От молочного поросенка и осетра остались лишь сиротливые головы с хвостами. Затем пошло представление насытившихся присутствующих друг другу и братание с Брэдли. Необъявленный малопризнанный поэт вместо тоста зачитал гостю свои стишата и несколько скабрезных эпиграмм, за которые полтора столетия назад запросто могли затаскать по дуэлям. «Патрон», вдруг прекратив жевать, вмиг, как стервятник, извлек из толпящихся вокруг стола какого-то зазевавшегося и безвольного мухомора с растерянным лицом и пустой тарелкой в руках. Собчак подвел его к Брэдли и лично представил, охарактеризовав как талантливого ученого, почти полвека занимающегося искусственным интеллектом и добившегося значительных успехов на этом поприще.

Вместо ответа на вопрос высокого гостя о направлении и глубине исследованной области ученая каналья, молча поставив свою тарелку на угол стола, потупив глаза, отошел в сторонку. Даже не зная, чего он добился в науке, по его поведению можно было смело предположить, что, если заниматься конструированием заменителя мозга столько времени, то нельзя самому не сойти с ума. Но я ошибся. Он оказался нормальным ученым, только ветеринаром из Сельхозакадемии, специалистом по искусственному осеменению. Собчак, видимо, просто попутал оплодотворение с интеллектом, чем задел самолюбие животного лекаря, неведомо зачем попавшего в эту «демократическую» стаю, кормящуюся досыта и веселящуюся до упаду на деньги, извлекаемые из городской казны. Когда от растерзанной кулинарной мозаики осталась лишь гарнирная окантовка, началось более менее осмысленное общение чистильщиков фуршетного стола. Собчаком интересовались все, а Брэдли — никто. Он одиноко стоял в стороне с полупустым фужером в руке и наклеенной улыбкой, вынужденный внимать лишь переводчице, надо полагать, считавшей, что чем короче юбка, тем выше мода. Половодье вкусно покушавших наконец вынесло на чернокожего американца «демократизированного» до остолопства типа в нечищеных ботинках, который забормотал обычную для этой категории публики чушь о срочном "вхождении в мир общечеловеческих ценностей и необходимости сразу к ним приобщиться".

Мимо меня в направлении «патрона» проплыла супружеская чета Максимовых, знаменитая своими изощренными телемарафонами, которые до сих пор даже опытные следователи не рискуют назвать воровскими. Все представлялись кто во что горазд и как хотели. Поэтому Тамару Максимову с ее несмываемой, порой неестественной ухмылочкой, тут воспринимали не телезвездой, а просто как бабу, по виду напоминавшую вялогрудастую, озлобленную, хищную и стервозную сторонницу нравственности из американской "Армии Спасения". А самого Максимова представляли как ее официального мужа.

Собчак, до отвала насытившись икрой, чуть исподтишка поозиравшись окрест, решил увлечься экранной Тамарой, пожелав с ней сфотографироваться и поболтать наедине кое о чем. Ее муж, получив сухое рукопожатие, был решительно отставлен за спину. Растащив таким образом в пространстве телевизионный дуэтик, «патрон» стал перед Максимовой щеголять своей наигранной веселостью и кружить разговором вокруг этого обиталища пороков в поисках потаенных закоулков удовольствия, как измученный молодой, но неутомимый любовник, затеявший вписать свое имя в синодик павших на привольной ниве ее ухажеров. Жена Собчака, неусыпно наблюдавшая с невостребованной стороны за проделками супруга, видимо, в своих предположениях о дальнейшем развитии их отношений зашла помыслами слишком далеко, выражением лица уподобившись Анне Карениной перед финальной сценой встречи с паровозом вместо Вронского. Рискнув несколько разбавить свежие контакты «патрона» хоть каким мужчиной, я подвел к нему композитора Успенского, вняв настоятельным просьбам последнего лично познакомиться с новым городничим. Мною в общих чертах были охарактеризованы ровные склоны творческих вершин этого, также как и Собчак, профессора, только консерваторского — автора прославленной песни "Снега России, там хлебом пахнет дым". «Патрон», сдержанно порадовавшись новому знакомцу, снисходительным тоном дал известному маэстро несколько общих рекомендаций по части музыкальной композиции, хотя сам, надо думать, еще с трудом отличал мелодию песни "Ты морячка, я моряк" от «Болеро» Равеля. Вдоль стола, как курица, однобоко выглядывая остатки съестного, петлял будущий глава комитета по управлению городским имуществом, фамилия которого характеризовала не только национальность, но одновременно образ жизни, помыслы, профессиональную ориентацию, врожденные пороки и породистую склонность к любым взяткам.

Супруга «патрона», успокоившись стыковкой мужа с композитором, наконец уняла ревностную злость и беззащитно разулыбалась в кружке случайных кандидатов отборочного тура на пока еще вакантные должности своих фаворитов и приживалок. Путь к блистательным вершинам тщеславия очень обеспеченного нахапанным добром она начинала в собственноручно отреставрированном капроне с аккуратно стянутыми бесцветной ниточкой дырками и кокетливо примятой нелепой шляпке неопределенного фасона, надевая которую жена Собчака, вероятно, рассчитывала не только выделиться и превзойти толпу, но еще намекнуть беспородному окружению на свое немыслимое расположение ко всем сразу.

Вокруг склеенных пустомельством многофигурных композиций расхаживал, полизывая краешек своей тарелки, грядущий достойный представитель так называемой партии "Выбор России" (ВыбРос). Этот будущий член Государственной Думы (ГД — так именовались в свое время грубые ботинки, выдаваемые ремесленникам. — Ю.Ш.), презрев забывчивость устроителей, его не пригласивших, приперся сам в темном костюме стиля клерка тридцатых годов поверх застиранной исподней рубахи рабочего вида. Слегка опрометчивый наряд венчали вконец растоптанные светлые в прошлом кроссовки, одетые почему-то не на босу ногу, а с пестрыми носочками и маленькая засунутая под мышку деловая папка, напоминавшая по цвету и покрою кобуру табельного милицейском оружия. Завтрашний госдумовец, еще не достигший обыкновения спокойно, не обращая ни на кого внимания, наедаться, будучи незваным, на повсеместно закатываемых «демократами» банкетах, молчаливо хмурился и смачно икал, занимаясь исключительно навязчивым самонаблюдением, сильно мешающим любому человеку сосредоточиться на удовольствии. Видимо, этого типа пока не очень возбуждали осознание изысканности предложенных деликатесов и новизна бесплатных ощущений субъектов, внезапно попавших в тенеты азарта обильных гурманистических утех. Его же коллеги, наделенные кроличьей неугомонностью, вскоре эти халявные застолья возведут в ранг жизненного кредо и назовут их «презентациями». Они научатся там очень быстро поглощать без эмоциональных всплесков пищу, ибо усвоят, что людям суравновешенной психикой и стойким торможением свойственно замедленное возбуждение, в итоге, вместо удовлетворения, приводящее к нарастанию чувства тревоги.

Между тем «демократические» гости стол окончательно опустошили, поэтому торжество подошло к логическому завершению. Представители носителей бредовых идей, легко умещавшихся в головах только тех, кого можно было одурманить отсутствующим величием, стали неохотно разъезжаться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Время тонет в тумане прошлого.

Сегодня, спустя несколько лет после описанных событий, песнопения во славу Собчака даже среди болезненно восторженных его поклонников совсем захирели. Удивляться не следует. Ибо, кроме неисчислимых бедствий, горя, тревожной нищеты или судорожного страха успевших прихватить чужое добро и внезапно разбогатевших, никто ничего больше испытать не сумел. Сам же Собчак продолжает пребывать во власти мэрской неутолимой стяжательской страсти. Она, эта страсть, как глубокий запой, из которого самостоятельного цивильного выхода быть не может без вмешательства извне или, скажем, до предъявления официального обвинения в коррупции. Правда, обвинять-то «мэра», в общем, некому. От правоохранительных контор остались только одни вывески. Сами же государевы службы уже давно превратились в известный нехитрый инструмент в руках Собчака сотоварищи, которым они сокрушают головы сопротивляющихся и несогласных.

Дух золотого тельца, выпущенный «демократами», как джин из бутылки, за короткий срок обезумел и разложил сознание многих, растворив и уничтожив все культурные, а также иные жизненные приоритеты и ценности.

Собчак, дабы не залубенеть и не одичать окончательно в суетных рысканьях по своекорыстым делянкам, повадился для разминки изредка надиктовывать очередную порцию своих мемуаров какому-нибудь ластящемуся борзописцу типа завалявшегося непризнанного пиита-псевдогения А. Чернова, разукрашенного смоляной, кучерявой бороденкой понизу черепа с захолустным мозгом, однако позволявшего себе, среди прочих выходок, представляться всем знаменитым потомком неизвестного гвардейского поручика, которому не совсем повезло на первой же дуэли.

Прекрасно оформленными корешками и кокетливо исполненными переплетами качественно изданных собчачьих воспоминаний можно украсить, вне сомнений, любой, даже не самый изысканный интерьер. Эти мемуары «петербургского» пожилого плейбоя содержанием напоминают поведение панельного пса со случайно начищенной до блеска кое-где облезлой шкурой и безвременной моноидеологией желудочных устремлений. Автор с легкостью слона, прокладывающего себе дорогу в джунглях, своими «делами» смело порушил жалкие постройки надежд избирателей, которых в их поиске счастья умудрился мимоходом погрузить в атмосферу сумеречного сознания, а потому для откапывания, например, фарфоровых чашек навязал употребить бульдозер.

Сочинения этого демиурга перевернутого мира, предлагающего любую нелепость всем считать за нормальную повседневность, пестрят новейшими эвфемизмами. Вместо слов «разгром», "уничтожение", «ликвидация» читаем, как в директивах гестапо времен войны: "меры по оздоровлению экономики," "очистка территории от преступных элементов", "реформирование промышленности" и т. п.

По узорам такого словесного блуда все равно можно легко определить, что желает скрыть «мемуарист». И пусть он называет русских — «россиянами», мошенников и воров — "новыми русскими", а ограбленных, обобранных и обманутых — "старыми русскими" или "бывшими в употреблении" (б /у) — суть остается неизменной. Поэтому становится чуть смешно от сетований Собчака на непонимание людьми своего счастья в собчачьей интерпретации и сожалений по поводу того, что народ перестал носить «демократов» на руках. Ведь и Мефистофель, когда сбивал с панталыку несчастную Маргариту, говорил ей в маскировочных целях то же самое, что и священник, лишь другими словами. Правда, теперь уже никто не верит баечке о возможностях любой лифтерши методом нескольких несложных спекуляций разбогатеть и купить дом в Майами. Время успокоило наиболее активных поклонников Собчака из числа «выпускников» психушек, вернув их под заботливую опеку неполитизированных врачей. Можно смело предположить, что наконец сойдет мутная волна «реформации», обнажив до конца пред людьми сотворенные демократами разрушения. И тогда всякий прозревший станет недоумевать, каким образом он доверил случайным проходимцам огромное достояние своей страны, если каждый из них способен был лишь решить спор между своей женой и тещей по поводу одноразового мытья посуды.

Под шумок всеобщей эйфории Собчак, поначалу строго закамуфлированный советскими опознавательными знаками, изуверски оглупляя идеологию социализма, сумел-таки почти незаметно заложить социальную взрывчатку под наш город. На его публичных выступлениях вряд ли кому приходило в голову, что всем таким «концертам» предшествовали репетиции, ибо на самом деле он обладал даром актера, игра которого оценивалась лишь в гримерной, поэтому всегда не гнушался и не трусил привирать так сильно, как человек, уверявший окружающих, что помнит момент своего зачатия. Редко кто из обычных людей рискнет похвастать такой памятью. Пожалуй, это качество он приобрел еще в Университете, где формировал будущих законников для обиходных нужд социализма, приучая их к бездушному служению у шатких и грязных весов Фемиды. При этом не случайно позабыв растолковать своим ученикам общеизвестно расхожее: стремительный рост преступности — это естественная реакция не только пасмурных лиц, с явными признаками дегенерации на узком челе, но и обычных нормальных людей на ненормальные, резко изменившиеся условия жизни. Что же касается привнесенных из студенческих аудиторий в политическую жизнь педагогических приемов, то тут из всего обширного арсенала академических средств Собчак усвоил лишь восхваление с большим воодушевлением достоинств своего ремня, одновременно восхищаясь воспитательным значением классической розги в сочетании с неэмоциональным выкручиванием ушей. Таким образом, этот поклонник Люцифера на самом деле только временно впал в «демократическую» ересь, чтобы затем прекрасно вписаться в идеологическую доктрину Запада, тем самым совершив скорую, весьма своеобразную эволюцию от активного коммуниста до криминализированного, заурядного, но крупного феодального капиталиста с отвратительным духом высокомерно примитивного аристократа, фарцующего городской недвижимостью и государственной территорией. Этот барьер преодолел не только наш беспринципный, почтенный жуир, которого всю жизнь манили лишь деньги да аромат духов с шелестом одеяний "перезрелых вишен". Подобная перелицовка произошла почти со всей сворой мастеров разговорного жанра, перекусивших ленточку «перестройки», чтобы затем под ликование духовых оркестров поделить меж собой народную собственность и превратить державные покои вместе со страной в «общаковый», смрадный лупанарий. Нельзя считать всенародной целью желание нескольких собчаков стать сверхбогатыми за чужой счет. Поэтому то, что происходит вокруг, по сути, обычное ограбление. Рухнула убитая в затылок предательской рукой могучая, великая страна, в которой мы имели счастье родиться и вырасти. Сожжен привычный трем сотням миллионам людей родной дом. Кругом пепелище, нищие, беженцы, громко и доходчиво разъясняющие, что представляет собой "содружество независимых государств" (СНГ), и вместе с жуткими проклятиями желающие всяких пакостей матушкам его организаторов. Окраины государства утыканы свежим частоколом могильных крестов. Степной ветер там и сям шевелит кроны осиротевших деревьев над покинутым в спешке жильем. Эхо времени еще доносит до нас разыгранный Собчаком с трибуны Верховного Совета СССР актерский этюд, когда этот духовный извращенец, приняв, как обычно, благородную позу, рвал на добровольной основе ворот своей рубахи и, похрипывая от эмоционального порыва, визжа, клеймил позором нашу армию, убившую саперными лопатками несколько грузинских граждан во время апрельских событий в Тбилиси. Теперь же «демократы» наворочали повсюду горы даже не погребаемых трупов, и ничего, нормально. Молчит Собчак, его это вполне устраивает. Справедливости ради следует вспомнить, что был еще разок, когда сильно причитали и голосили по поводу трех "защитников демократии", раздавленных в сутолоке августовской ночи у стен так называемого "Белого дома", только московского. СМИ приказали это печальное событие зачислить в разряд национальной трагедии. Спустя некоторое время, уже в октябре 93-го, на том же самом месте (Эх, полюбилось! Пристрелялись, видно.) «реформаторы» грохнут прямиком из пушек несколько сотен своих однополчан-"демократов", причем многих из числа августовских «оборонцев». Но на этот раз никаких трагедий. Вроде ничего особенного не случилось. Похороны пройдут спокойно. Или вовсе не состоятся. Милиция будет разочарована. Убитых в великолепном белом здании демгазеты назовут «бандитами». Только вот зачем они под крышу парламентского корпуса забрались и когда разбойниками заделались, не всем ясно. То ли в августе 91-го, защищая этот пресловутый дом, то ли в октябре 93-го, отстреливаясь из него. Хотя, в общем, это и не важно. Все участники, как «атакующие», так и «защитники», уже мертвые или еще живые, абсолютно невиновны. Господь! Упокой их души. В поведении этих людей, то скорбящих и взывавших к сострадальному милосердию, то стрелявших друг дружку без разбору, логики нет. Но зато четко, просматривается марионеточная психологии рядовых «зомби». Они ведь лишь статисты, выпущенные грамотной рукой на авансцену, Всем известно: на цодмостках обычно находятся только нужные по ходу пьесы куклы, в то время как исполнители и авторы сценария прячутся за ширмой. Расставляют и командуют всеми из-за кулисы. Это понятно, Вот и льется повсюду кровь преднамеренно стравленных. Сегодня нет уже и самой непобежденной в боях советской армии. Полный разгром вооруженных сил нашей страны «демократы», полагаю, приурочат к 50-летию Победы, над Германией, Надо же сделать Западу запланированный подарок. Недаром ведь уплачено первопроходцам-ликвидаторам Союза, Горбачеву и Шеварднадзе с «мерзопаком» инвалидом Яковлевым. Для завершающего боя, специально изберут какое-нибудь гиблое место, например, Чечню, куда бросят остатки легендарной армии мира для окончательной дискредитации, посрамления и полного разложения, чтобы при случае уже ничего не смогло помешать швырнуть Россию под бронированные копыта Запада.

А случай этот разрушителями и предателями народа не исключается. Организаторы и изменники прекрасно знают: русские — наиболее многочисленная и крайне опасная «биомасса» по сравнению с другими народами, населявшими Союз. Поэтому разумно было бы держать всю эту популяцию под прицелом. Для чего окружить остатки территории России «дотами», танками и военными кораблями победителей, разместив базы НАТО в оторванных от СССР республиках. Но и в этом грандиозном геополитическом плане, масштабом превосходящем любое воображение, случаются досадные просчеты и недоразумения. К примеру, Черное море на милитаристских картах мира всегда значилось базой только советских военно-морских сил. Боевым кораблям предполагаемых противников даже заход в его воды был заказан. В акватории безраздельно господствовал вымпел нашей страны, тем самым создавая достаточный противовес средиземноморским силам США и НАТО, что, естественно, было залогом стабильности мира во взаимоотношениях со многими странами, обделенными любовью к СССР. Кроме того, наличие у нас символического ключа от входа в Черное море делало обширное водное пространство естественным бастионом против угрозы или внезапного вторжения врага и создавало непроходимую преграду при желании противника незаметно сконцентрировать стратегические силы для ведения наступательных действий на юге территории Советского Союза. То же самое можно сказать и о Кавказских горах в целом, являвшихся природным барьером на путях агрессии извне. Ведь даже постоянное совершенствование ракетно-ядерного оружия не исключает необходимую наступательную активность наземных и морских сил. Все, что тут написано, — азы, понятные не только стратегам, но всем здравомыслящим людям. Поэтому не вызывает удивление жгучая потребность врага передать все закавказские территории под протекторат НАТО и спешно создать армейский плацдарм для постоянного пребывания боевых кораблей Запада с мощным наступательным вооружением на борту в непосредственной близости от единственной оставшейся в живых на Черном море, пока еще функционирующей военной базы русских в Новороссийске. И местечко натовцы выбрали неплохое в Абхазии — Сухумский порт и Гудаутскую бухту. С Шеварднадзе все вроде еще заранее порешили. Но тут вдруг на тебе! Неразумные абхазы, не ведавшие отведенного им места в этом международном стойле, взяли да поссорились с грузинами и с оружием в руках погнали их прочь со своей земли. С обеих сторон пролилось море крови, поэтому ни о каком возврате отважных грузин мирными путем, даже теоретически, в обозримом будущем речи быть не может. Иначе будет дворовая резня до полного изничтожения не только мужиков, но даже детей, старух, собак и кошек по одному лишь признаку национальной принадлежности. Похоже, об этом догадываются сами заказчики распада страны и начинают исподволь нащупывать пути преодоления возникшего препятствия пока еще не вооруженным путем. Можно быть уверенным, что представители официальной Москвы типа Шумейко и прочей избранной и поддерживаемой западными хозяевами публики уже получили небескорыстный заказ по созданию в Абхазии невыносимых условий жизни населения. Перво-наперво, думаю, найдут повод и перекроют кордоном единственную дорогу, соединяющую маленькую прибрежную Абхазию с Россией. Это сделать совсем несложно, тем более, что, кроме шоссе вдоль моря, больше ни одной проезжей тропы в эту "всесоюзную здравницу" нет. Затем, после перерезания главной транспортной артерии, станут под видом склонения Абхазии к новому акту сожительства с Грузией душить ее экономической удавкой, лишив жителей самого необходимого: соли, хлеба, спичек, работы, зарплаты и т. д. Это легко можно достичь перекрыв погранпостами доступ отдыхающих в Гагру, Пицунду, Гудауту, Новый Афон, Сухуми, Очамчиру и другие излюбленные места, где проводили летние отпуска десятки миллионов людей. Этим сразу обрекут на стремительное разрушение сотни санаториев, пансионатов и курортных комплексов, воздвигнутых за годы советской власти в этом субтропическом уголке Союза. То есть без всяких выстрелов и взрывов уничтожат огромное и, пожалуй, единственное достояние Абхазии, за счет которого она существовала, будучи лишь оздоровительным звеном в мощной индустриальной цепи СССР. Абхазы же, изголодавшись и оборвавшись, будут, как и двести лет назад, из последних сил стучаться в запертые ворота России и нижайше просить впустить их вместе со своими просторами в русский многонациональный дом, за много лет ставший родным. Им будет долго невдомек, что наказаны и отторгнуты они Россией вовсе не за ссору с грузинами, а за сопротивление планам погромщиков СССР. Поэтому сама поставленная на колени Россия тут ни при чем. Ей диктуют свою волю победители. И обесчещенная «демократами» страна, вопреки здравому смыслу, станет вынуждена делать уму непостижимые, — необъяснимо парадоксальные ходы, публично, за понюшку табака отрекаясь от собственных территорий, избранных врагом под установку орудий, жерла которых суждено направить в сердце самого крупного осколка разгромленной сверхдержавы.

Расширять государство за счет присоединения земель всегда тяжко. Без ратной крови и многолетних неимоверных напряжений тут не обойтись. Это доказывается всей мировой историей. Посему «добровольный» перенос в глубь России своих и так резко сужающихся границ не объяснить одной лишь глупостью осуществляющих власть «демократов». Подобное является очевидным и неоспариваемым требованием Запада. И, как следствие, сейчас предатели всеми силами и разными способами будут стремиться толкнуть Абхазию в лапы Турции, активно зазывающей ее в свой скабрезный «будуар». А янычары, как известно, «члены» НАТО. Облапав Абхазию, они быстро создадут под Сочи требуемый военный форпост.

Так подробно остановиться на дешифровке геополитической стратегии врага пришлось вовсе не потому, что происходящие на юге события являются ключевыми. Напротив. Абхазия — лишь малюсенькое звено в общей цепи запрограммированных разрушений. Зато теперь, зная истинную цель творимого, читатель сможет с пренебрежительной улыбкой наслаждаться трескучим враньем демпрессы, получившей задание скрыть правду и опосредованно оболванить, уже в который раз, общественное мнение.

Тут надо отметить: при демонстрации обитателей кулуаров, задающих тон информационным средствам, иногда по телевидению мелькает облик нынешнего пресс-секретаря Президента, некоего Костикова, после лицезрения которого любого нормального человека, полагаю, "начинают терзать смутные сомнения". Если кому-нибудь когда-нибудь удавалось столкнуться с одним из трудящихся преисподни — подручным дьявола, то подмеченная схожесть с Костиковым была бы несомненна. Ни дать, ни взять, даже без грима, черт вылитый. В общем, неплохой экземплярчик из адовой кочегарки. Ну и компашка собралась на Кремлевском холме у стен древних православных храмов. Вот только не понятно, зачем спилил рога, куда дел мифологическую кочергу и как умудряется носить пресс-секретарь штиблеты на копытах, а также запрятывать в костюм хвост. Этого Костикова при усилении противостояния с Ватиканом неплохо было направить туда каким-нибудь представителем, чтобы Римского Папу, случайно завидевшего посланца потустороннего мира, замучали сердечные приступы.

В общем, отдыхать нашему народу на абхазском побережье и любоваться красотами озера Рица больше не велено. Кстати, о Рице. На отдаленном глухом берегу того озера много десятилетий пустует маленький, в былую окрашенный под цвет листвы, неприметный с озерной глади одноэтажный домик. Он окружен сильно заросшим, небольшим, когда-то регулярным парком с теперь еле приметными клумбами. Рядом с домом — собственная крохотная гидроэлектростанция. Имеется сеть коммуникационной правительственной связи, здание охраны и полуразвалившийся маленький пирс для одного катера. Горная, узкая асфальтовая дорога, огибающая по скальному обрыву красивейшее озеро мира, упирается в металлические безмолвные ворота с неблекнущими выпуклыми звездами из нержавеющей стали. Здесь жил Сталин. С его именем, хотят того или нет, связаны все основные победы, успехи и достижения как народа, так и нашего государства в целом. Последующие лидеры страны, снедаемые неутолимой завистью, сталинские заслуги только грязно охаивали и критиковали, причём всегда резко и всегда презрев справедливость. Но сами, паразитируя и сильно увлекаясь подковерной междоусобной возней кремлевских насекомых, были, как оказалось, приспособлены больше разрушать, чем успешно созидать. Для ничтожеств, волей судьбы и фортуны попавших во власть и начисто лишенных первичных ценностей вместе с заурядным духовным интеллектом, отсутствие на госдачах беломраморных лестниц с позолоченными перламутровыми перилами было возмутительно и непереносимо. Поэтому из всех последышей вождя ни один сменный правитель не рискнул травмировать легко ранимую психику своей высокопоставленной супруги скромностью отделки и невзыскательностью обстановки сталинской высокогорной дачи. Скажем, чтобы оценить всю неуместность и невозможность пребывать и отдыхать там, где ничто, включая унитаз, дорого не блестит, Раисе Горбачевой потребовалось всего двадцать минут для осмотра наследства "папы Джо". После этого единственного краткосрочного визита в сталинский домик дух ее простыл во мраке затеянной мужем «перестройки». И больше вообще никто не появлялся. Так и простояла сталинская дачка невостребованной, а потому не оскверненной, с больше условной, нежели малочисленной охраной, вдали от роскошных особняков новоявленных правителей. Беременные нигилизмом «демократы», захватившие общенародную собственность страны, пока даже не удосужились в тот медвежий угол разрушенной ими державы заглянуть, хотя там много памятно-поучительного.

Сталин, кроме всего прочего, прекрасно разбирался в тончайших хитросплетениях официальных внешнеполитических отношений. Исследуя его творчество, трудно найти даже лишний неосмысленный жест, не говоря уже о делах и поступках. К примеру, после Победы землю и саженцы березок для посадки вокруг памятника советскому солдату-освободителю в Берлине он велел доставить воинским эшелоном из-под русского города Смоленска. Нынешней политшвали такое не понять. Ведь требуемой земли, берез и даже навоза полным-полно в самой Германии.

Так и эту дачку на Рице не случайно были вынуждены когда-то посетить глава Китая Мао Цзэдун и югославский лидер Иосип Броз Тито. Сегодняшним осквернителям великих традиций просто невдомек, что уважающий себя руководитель могучей державы не должен шляться за кордон в гости с целью подписать кое-какие договора. Обычно едет слабый к сильному. «Демократы», вероятно, попутали устоявшиеся международные правила со своими обиходными манерами без разбору шнырять с трепами по кухням друг друга. Вот поэтому-то самый иностранный в России из всех министров иностранных дел, — «политсутенер» Козырев вдруг и оказывается с малозначительными бумагами под мышкой в столице какого-нибудь государства, с названием которого даже местные картографы еще не определились до конца. Да что там Козырев — он не самый худший и несмышленый среди этой публики. Возвращаясь же к приглашению Сталина главам Китая и Югославии навестить его, и причем не в Кремле, а на отдаленном высокогорном хуторе, можно смело сделать вывод: этим четко было определено не только их, но и место самих представляемых ими стран в табели тогдашних приоритетов. На даче о визите Мао Цзэдуна до сих пор напоминает подаренный им Сталину огромный кимберлитовый алмазный стержень с богатейших россыпей драгоценных камней Китая. Когда «демократы» узнают, что Сталин не удосужился его спереть, то изумятся до умопомрачения. Не в их это стиле. Разным собчакам все равно не понять, почему Хозяин не ворует в собственном доме, как и в своей стране. И еще. В небольшой столовой до сего времени стоит сервированный на двенадцать персон стол с чуть потемневшими от промелькнувших лет ножами и вилками, но не запыленными хрустальными фужерами. Все тут говорит: настоящий Хозяин страны уже давно куда-то вышел и запропастился. Народ устал безмолвно ждать.

За многолетнее отсутствие настоящего вождя несокрушимые бастионы Отчизны подернулись плесенью безвольных идиотов, ярко полыхнув, особенно в последние годы, разношляпьем всяких поганок, уверяющих, что политические убеждения являются частной собственностью руководителей и поэтому могут легко и свободно продаваться. Они замечательно проводили годы, глядя на трескающуюся от времени жизнь людей, при этом изрекая из глубин должностных кресел через пень колоду пустотелые речи, тем самым не только скрывая собственную непригодность, но, главное, личную заботу и стремление как можно дольше удержаться на своих местах. Это поветрие времени в новейшей истории почему-то назвали «оттепелью», хотя оно больше смахивало на обычную слякоть, сопутствующую вульгарному насморку. Такие «климатические» условия и способствовали скорому вызреванию плеяды проворных собчаков, которые впоследствии, заполучив случайную возможность врачевать чихающую экономику страны, активно и сознательно примутся лечить градусник, а не больного. Потому что, заприметив окрест много разного ничейного добра и снеди, решат воспользоваться временным государственным беспамятством, чтобы успеть не только все растащить, но и разгромить в пух и прах идеологическую пирамиду социализма. Дабы потом, растворив в поцелуях Иуды всю страну, уверенно и спокойно лакомиться наворованным. «Новое» поколение, оснащенное под воительством собчаков лишь первобытными инстинктами заместо пионерско-комсомольских нравов и чистых звуков горна, зовущего к коллективному бесплатному обеду, вскорости может столкнуться с проблемами школьного каннибализма, и некому тогда будет призвать к ответу тех, кто вынудил простых людей поглядывать друг на друга с гастрономическим прикидом, сопровождающимся обильным слюноотделением. Тем временем бравые приспешники Собчака и разного рода ухари с трофейными фамилиями изберут разворовывание страны своей основной профессией. И, облачившись в пестрое оперение ими же изобретенных бутафорских должностей, увлеченно примутся с удивительной виртуозностью осуществлять свои воровские замыслы, враз превратившись в "жирные сливки демобщества", наделенные правом, кроме всего прочего, делать всюду огромные внешние долги от имени совершенно обобранной с их помощью страны. Диву даешься, когда приходится слышать об «успехах» всяких собчаков, чающих милостыню на Западе в виде всевозможных кредитов и кабальных «инвестиций». Ведь такие милостыни, как правило, полезны лишь дающему, а не принимающему. Неужели кому-то не ясно: этими споро растаскиваемыми подаяниями паразиты вгоняют в беспросветную унизительную поденную кабалу вовсе не себя, а грядущие поколения и саму РОССИЮ. Такое под одобрительные аплодисменты можно творить, только архицинично уверовав, что мышление окружающих резко отличается от здравого рассудка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ворье обычно не трудится в одиночку. Как привило, жулики сбиваются по отраслевому признаку в профгруппы и более-менее устойчивые «коллективы», делясь на карманников, домушников, медвежатников, угонщиков авто, рыночников, «управителей» чужим имуществом и т. п. Следовательно, Собчак просто обычный «солист» аналогичного «товарищества», называемого, и не только на блатном жаргоне, "городским правительством", сформированным из завсегдатаев студенческих закусочных среднего пошиба, владельцев пороков, дорого оплачиваемых в подворотнях, и, как Путин30, отжеванных КГБ «резервистов», рожденных устоявшимся внутри комитета правилом: отбросов в ГБ нет, есть только «резервы». Судя по «великолепным» результатам, "петербургское правительство" с городским имуществом и государственной собственностью управляется, словно долго не кормленные и оттого нервные пираньи со случайно сунутым в аквариум пальцем ротозея. Что же касается теперешнего состояния самого городского хозяйства, то членам этого «правительства» просто не до него. Они постоянно блуждают в дебрях своих интересов, сильно озабочены личными доходами и собственными футбольными выступлениями. Поэтому езда по городу на машине сопряжена с неизбежным сотрясением мозга, а путь на трамваях поражает своей дороговизной не только согревающихся в них бездомных, невесть как без меры расплодившихся в Северной Пальмире. Один из серьезно пьющих теперь журналистов некоторое время упорно, с елейным благоуханием и благоговением восхищался «деятельностью» Собчака на страницах услужливых городских газет. Но и тот, в конце концов, с небывалой лапидарностью вынужден был по-трезвому признать, что добрые дела в послужном списке «мэра» так же случайны, как неожиданная беременность у чересчур измученной непорочным поведением монастырской затворницы. Этот трутень из улья прессы, руки которого, даже околачиваясь без дела, постоянно использовали авторучку взамен зубочистки, был лицеистом по манерам и пижоном по привычкам. Он, считавший себя шедевральным вундеркиндом, имел скучную внешность стареющего парикмахера с поясным ремнем, служащим точным указателем талии. Вся его жизнь прошла со сдавленным творческим горлом, потому что не всякий журналист обладает особым, редким даром писать так, чтобы его прозу вообще не читали. В юности наш публицист, словно мотылек, постоянно порхал, осаждая блистательную редакцию советского журнала «Огонек», в пламени которого заживо сгорел в муках творчества не один десяток вдохновенных, но не признанных гениев. И только теперь «демократы» ему позволили развесить над остатками бывшей буйной молодой шевелюры пышные декорации своей юношеской мечты, поймать собственное признание за хвост в безудержном прославлении сильных мира сего, при этом, разумеется, презрев элементарную объективность и профессиональную честность. Кому петь дифирамбы: появившемуся на свет внуку крупного спекулянта или Собчаку — этому эссеисту было все равно. Лишь бы его печатали и замечали. А то, что типографская краска в результате убийства правды обычно получается густо замешана на человеческой крови — наплевать. Так вот. Даже он, будучи за усердие допущен совсем близко к объекту своего превозношения и, присмотревшись внимательно, дрогнул от отвратительного мэрского обличья "надежды избирателей". Больше врачевать и ретушировать своим пером язвы и струпья на социально-политической физиономии Собчака сотоваркой он был не в силах. Поэтому, невзирая на реальную опасность попасть в большую зависимость от неизвестных лиц, плотно окружающих ветреного, дряхлеющего городского бонвивана, прекратил строчить о собчачьей чете хвалебные оды и, внезапно порвав с собчатами, перманентно замышлявшими кого-нибудь по-крупному обобрать, взорвать или зарезать, стал, дабы не сбивать руку, подыскивать иную превосходную гадину либо выдающегося политического вертопраха. Но тщетно. Объектов такой высокой пробы оказалось мало. Теперь этот корреспондент изредка в газетках старой памяти пробавляется публикациями заметок об увлеченных гривуазными приключениями и поисках метода постановки мухам с тараканами очистительных от них самих клизм. Разглагольствует со страниц печати о необходимости предотвращения пожаров в публичных домах при сильном наводнении и полемизирует на пикантные гусарские темы типа: почему нужно бояться женщин спереди, а кобыл сзади. В общем, совсем творчески опустился бедолага после сравнительно краткого общения с теми, кто феноменально пыжится лучше казаться, чем быть на самом деле. Часто, особенно в последнее время, от простых избирателей приходится слышать, что Собчак обычный, мол, вор, подонок и бандит. Такая оценка «мэра» не совсем верна. Наклейкой подобных, скорее эмоциональных, чем справедливых, ярлыков Собчак больше, чем правде, обязан той стене всеобщей ненависти, которую сам воздвиг не только своими делишками, но и постоянной демонстрацией полного презрения к населению, некогда ему симпатизировавшему. Его, как, впрочем, и любого человека, сорвавшегося с примитивного куста своих ограниченных возможностей, безоговорочно прельстила стезя, следуя которой можно будет стремительно разбогатеть и ворваться в анналы истории. А там, несясь дорогой славы, грабить всех подряд, развлекаясь наказанием тех, кто не станет приветствовать его при встрече, одновременно приятно волнуясь, взирая как другие люди по обочинам этой блистательной трассы работают. При этом, разумеется, не допуская даже мысли, что когда-нибудь вовсе не летописцы, а простые уголовные следователи будут вынуждены, превозмогая брезгливость, разгребать вилами эти "исторические анналы". Ведь в итоге даже простым смертным может, кроме прочего, броситься в глаза, что ущемление своего превосходства Собчак всегда переживал трагически, и вокруг при невыясняемых впоследствии, но, как обычно, странных обстоятельствах, частенько кого-нибудь калечили или убивали незримые исполнители, словно невидимые руки циркового престидижитатора, фокусничающего на фоне черного бархата под сопровождение чудесного хорового пения: "Вы жертвою пали в борьбе роковой…" Таким образом, у историков, вне сомнений, будет мало поводов хвалить Собчака. Поэтому позволим восхититься им сами, признав: понятия «обычный» и «простой» к эпитетам, сопровождающим характеристики качеств Собчака, совершенно не подходят. Он, позволю уверить, во всех смыслах «превосходный» и «замечательный». Отсюда, зная, что литература живет не одной книжкой, а целыми библиотеками, смею надеяться своим трудом продолжить основанный М.Горьким некогда популярный сериал ЖЗЛ (жизнь замечательных людей) новым направлением под названием "Жизнь замечательных прохиндеев" (ЖЗП). В основу этой библиотеки, с надеждой на последующие работы других авторов, я закладываю написанные мною о собчаках книги. И если телепередачи Невзорова, порой даже гениальные, все же однодневки, то книги вечны. А посему составленный в них портрет Собчака навсегда запечатлит в памяти потомков его реальный «венценосный» облик с самопальным, фальшивым лавровым веночком, пригодным разве что для заправки постных супов. Такой сериал нужен еще и потому, что именно сейчас вокруг мутного настоящего формируется неясное будущее нашей страны. А это не может быть безразлично всем нормальным гражданам, родственники которых из рода в род не страдали умопомешательством, гомерическими страстями и безропотно не преклонялись пред беспринципными любителями артисток с дирижерами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Толкать историю в спину не рекомендуется. Она не терпит насильственных понуканий. Как заметил когда-то мудрый Квинтилиан, история существует сама по себе, и ей безразлично, одобряют ее или нет. Таким образом, Собчаку долго выдавать желаемое за действительность не придется, ибо государственно-политическая деятельность требует хорошо зримых конкретных результатов, а не одних лишь обещаний благих намерений. Ведь Бонапарт никогда не стал бы Наполеоном, начни он свою карьеру прямо с Ватерлоо.

Минут годы. Все смертное поглотят могилы. Из этой жизни, как известно, за всю эволюцию человечества еще никому не удалось вырваться живым, независимо от богатства, знатности и заслуг. В итоге земля всосет всю нынешнюю пену, плесень и «демократическую» накипь. Возможно, вскоре само время спокойно рассадит разных «реформаторов» по скромным, плохо обструганным, но густо выкрашенным скамьям подсудимых, исцарапанным вдоль и поперек предыдущими сидельцами. А поля, сильно унавоженные демпредателями, снова на радость хлеборобов дружно заколосятся. Думаю, об этой незавидной доле догадывается с ужасом и сам Собчак. Поэтому можно предположить: средь сутолоки быстротекущего времени он уже, вероятно, планирует свою недалекую кончину. Только вот где же ему погребаться? Ведь здесь, у нас, покаяния ему не дождаться. Его могила, даже круглосуточно охраняемая, все равно может быть разворочена и загажена обманутыми им, а потому «благодарными» соотечественниками, которым Собчак на свободе умудрился устроить тюремный карантин, заставив людей, толкаемых страхом за близкое будущее свое и детей, а потому постоянно перегруженных адреналином, пытаться освоить бег на голодный желудок по потолкам своих неоплаченных жилищ. Однако можно быть уверенным: на собчачью панихиду соберется много желающих лично удостовериться, что свершилось-таки. Среди этого народа возможно присутствие нескольких случайно не растративших симпатию поклонников, в основном из числа «подельников». Хоронить этого страстного любителя спортивных игрищ и цветных фейерверков за казенный счет, полагаю, лучше без надписи на могиле, как расстрелянных по приговору народного суда. Иначе можно не избежать мгновенного осквернения. Поэтому-то его труп, резко пахнущий последним уик-эндом, разумнее было бы закопать где-нибудь, скажем, в джунглях Новой Гвинеи или США. Там надежней. Думаю, американские господа не станут возражать против скромных захоронений своих верных лакеев подле роскошных фамильных склепов хозяев. В этой юдоли мертвых Собчаку будет нескучно находиться рядом с талантливыми собеседниками, приватно общаться с которыми он мечтал всю свою жизнь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если же данной книге суждено быть изданной, то, узрев ее в руках читателей, Собчак огорчится очень и расстроится настолько сильно, что, возможно, не преминет сразу отдать команду своим холуям снова арестовать и посадить автора за решетку либо, на худой конец, под видом очередной "бандитской разборки" пристрелить как собаку. Мне, уже после выхода первой книжки "Собчачье сердце", делегированные «мэром» доброхоты упорно и навязчиво советовали вместо продолжения трилогии написать завещание. Но увы! Прожив почти полвека на этом свете, я не нашел ничего такого, что бы следовало завещать и поэтому, не способный на большее, сотворил для общего прочтения вторую и третью части книги, памятуя, что отчеканенное пером слово — страшная сила.

При появлении "Собчачьего сердца" прессе велено было постараться просто это событие не замечать. Сейчас же можно себе представить, как задохнуться лаем прособчачьи холопы и, науськанные будут верняком травить автора, словно беззащитного домашнего кролика, случайно оказавшегося при парфорсной охоте на путях разгоряченной нагайками, абсолютно ничем не рискующей гончей своры. Однако из соображений брезгливости реакцию следует ограничить, ибо прислуга Собчака, яростно отрабатывая свой нелегкий хлеб, тем самым, и вовсе не желая того, докажет читателю, что книга стоит его внимания. А это самое главное для автора. Ведь так жить дальше подавляющему большинству нельзя.

Что же касается «мэра», то он, успокоив таблетками безумную злость и внимательно ознакомившись с этой книжкой, где фигурирует в роли «восхитительного» героя, все равно не позволит сам себе нанести травму даже сборами в отставку или попыткой повеситься в гулкой тиши лестничного пролета престижного дома своего обитания на Мойке. Подобное поведение, как он считает, удел недостойных почитателей нормальных человеческих понятий о Чести и Совести. Пусть стародавняя моральная атрибутика мучает других. Ему же от этого хоть бы что. А в прозрение народа он начисто не верит. Вместо раскаяний Собчак, без зазрения и тени смущений, вновь кинется морить людей сильно протухшими порциями своих обещаний на очередных выборах куда угодно, нагло уверяя с экрана захваченного им телевидения и страниц газет, что разгромил жизнь горожан исключительно ради их процветания и блага временно обворованных. При этом он станет отчаянно пытаться опять совместить несовместимое и без удержу врать, что за это, против обыкновения, не надо будет народу, как в прошлый раз, дорого платить. Повсеместно и походя Собчак примется ратовать голосовать за себя и свою товарку, которую для увеличения шанса семейной, и без того какой-то крысиной, выживаемости может вдруг объявить самой разумной женщиной России. Всуе еще помянет других кандидатов, мечтавших с детства о прочной воровской карьере. Не исключаю, что «мэр» опустится до любых унижений. Будет всюду фотографироваться в окружении детишек с букетами, как их друг и распорядится, например, вкладывать свои миниатюрные портретики в магазинные покупки, а также в подарки первоклашкам, купленные, естественно, за казенный счет и раздаваемые в школах по случаю начала либо конца каникул. Голь на выдумки хитра. Лишь бы обмануть и понравиться со своей единственной стратегической программой, призывающей избирателей спускать с лестницы любого оппозиционера, который попытается отнять у Собчака наворованное. Он также не забудет публично посокрушаться относительно установленной самому себе «мизерной» зарплаты, способной, по его мнению, своим размером взбесить даже рядовых «демократов», которые из-за этого, мол, и не думают пока спасать Россию. Таким образом, спектакль преподнесет будьте-нате. А в самом конце перед выборами вообще заявит, что голосовать-де больше, мол, не за кого. Потому сотворенные им безобразия все равно новые избранники выправить не смогут. Вот так или примерно будет Собчак пытаться вынырнуть наверх в очередной раз и сохранить за собой право растаскивать остатки всенародного добра.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иногда хочется проснуться опять в СССР, чтобы все отнятое у народа и изгрызенное «демсаранчой» вновь возвернулось к людям; чтобы исчезли все воздвигнутые «реформаторами» баррикады злобы и тупоумия, вместе с госграницами ненависти между еще вчерашними друзьями; чтобы восстановились снова стремительно порушенные «демократами» нравственные, биологические, национальные и социальные связи народов Союза; чтобы воскресли все убитые «демократами» люди и вернулись в покинутые налегке дома к своим родным очагам. Уверен: так желаю не я один. Но время, к сожалению, необратимо, и мертвых не оживить.

Любовь к "демократии собчачьего типа" у народа явно не стряслась. Но что же завтра делать с самими «демократами», затащившими доверившихся им людей на мировую барахолку тщеславия, после чего весь без исключения народ был вынужден эмигрировать в собственную, но уже бывшую страну. Если вспомнить рекомендации рабочего крысиного питомника, то может и впрямь борьба с ними — задача санэпидемстанции? Что же касается самого предложенного «реформаторами» "рынка", то ознакомления с ним явно затянулось. Ну затащили, лиха беда, на этот самый базар. Ну насмотрелся народ на разных там скоморохов, карманников, собчаков, жуликов, торгашей, реликтовых негодяев и гомосексуалистов по совместительству. Ну и хватит. Пора экскурсоводам и честь знать. Ведь на рынках не живут. Надо с этой ярмарки домой двигать. Запозднились уже. А то дома все до конца растащат. Тем более, что уже даже из Одессы доходят упорные слухи о желании большинства жителей этого пестрого южного города восстановить Союз людей и народов.

С Собчаком в последний раз мы случайно столкнулись еще в дверях Ленсовета. Он, увидев меня, придержал бровями сползавшую на глаза шапку диких размеров из неважно выделанной шкуры рыжеватого пожилого волка, машинально разулыбался и протянул мне руку, но поняв по моим глазам, что ответного жеста не будет, внезапно злорадно процедил сквозь зубы: "Ну что? Ваши проиграли?" Под «нашими» он подразумевал отправленых им на помойку стариков, старух, а также отцов и матерей моего поколения, появившегося на свет от радости Победы. Кроме того, в эту категорию, разумеется, попали сегодняшние дети — наше настоящее без будущего, ограбленного собчаками и, естественно, внуки с будущим без настоящего. Я этому господину-товарищу-барину тогда ничего не ответил.

Был еще не вечер…

Конец второй части.

Предметный указатель

1 Репино, Комарово — курортныепоселки в пригороде Ленинграда на побережье Финского залива.

1 А.Собчак — председатель Ленгорсовета, депутат ВС СССР.

2 А.Щелканов — председатель Исполкома Ленгорсовета, депутат ВС СССР.

1 А.Чубайс — заместитель председателя Исполкома Ленгорсовета.

1 Б.Ельцин — Председатель ВС РСФСР.

2 Больница им. Скворцова-Степанова — ленинградская городская психиатрическая лечебница, в многочисленных корпусах которой врачуют сумасшедших всех видов и типов.

3 Г.Хижа — депутат Ленсовета.

4 В.Павлов — советник председателя Ленгорсовета.

5 Большаков — прокурор Московского района города Ленинграда.

6 Г.Попов — председатель Моссовета.

7 А.Курков — начальник УКГБ по Ленинграду и Ленинградской области.

8 В.Мурашев — начальник ГУВД Москвы.

9 А.Невзоров — редактор и ведущий популярной телепрограммы "600 секунд".

10 Б.Куркова — редактор и ведущая популярной телепрограммы "Пятое колесо"; депутат ВС РСФСР и Ленсовета одновременно.

11 О.Басилашвили — депутат ВС РСФСР, артист.

12 С.Говорухин — кинорежиссер, публицист.

13 Л.Гумилев — ученый, востоковед, сын А.Ахматовой.

14 Г.Явлинский — заместитель председателя СМ РСФСР, экономист.

15 Е.Гайдар — популист, монетарист, экономист.

16 М.Горбачев — Президент СССР.

17 Э.Шеварднадзе — министр иностранных дел СССР.

18 А.Яковлев — секретарь ЦК КПСС.

19 М.Чулаки — член Союза писателей.

20 Г.Хазанов — артист эстрады, юморист.

21 М.Суслов — секретарь ЦК КПСС.

22 А.Чубайс — заместитель председателя Исполкома Ленсовета.

23 Н.Егоров — депутат Ленсовета.

24 А.Беляев — депутат Ленсовета.

25 С.Васильев — депутат Ленсовета.

26 П.Филиппов — депутат ВС РСФСР и Ленсовета одновременно.

27 В.Щербаков — контр-адмирал, депутат, зам. председателя Ленсовета.

28 А.Родин — депутат Ленсовета.

29 В.Ягья — депутат Ленсовета.

30 В.Путин — заместитель мэра, майор действующего резерва КГБ СССР.

Все права защищены. Ни одна из частей этой книги не может быть воспроизведена или использована в любой форме и любом виде без разрешения автора.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Предметный указатель