«На суше и на море» - 85. Фантастика [Владимир Гаков] (fb2) читать онлайн

Виктор Комаров ОСТАВАЛСЯ ОДИН ЧАС

Научно-фантастический рассказ

Динамик на стене вдруг ожил, и взволнованный голос сообщил:

— Приборы показывают массовую перестройку напряжений!

Воронов прервал свои объяснения и, даже не извинившись, стремительно выбежал из комнаты. Мареев последовал за ним. По винтовой лестнице они спустились в аппаратную. У пульта, где на большом табло отражались показания приборов, суммирующих данные, поступающие от многочисленных датчиков, размещенных на обширной территории, собрались сотрудники станции, свободные от дежурств.

На табло одна за другой вспыхивали все новые и новые цифры, а линии на графиках, отражавшие, как понял Мареев из объяснений Воронова, состояние горных пород, меняли свою форму прямо на глазах. Все это Марееву ничего не говорило, но по тому напряжению, с которым собравшиеся в аппаратной следили за бегущими цифрами, он понял: происходит нечто из ряда вон выходящее.

Бросив беглый взгляд на табло и, видимо, сразу оценив серьезность ситуации, Воронов отрывисто спросил:

— Прогноз есть?

— Затребован — так же кратко отозвался сотрудник, сидевший за пультом.

Прошло несколько томительных мгновений. Наконец, на дисплее вспыхнула карта района. И на ней тревожная оранжевая точка — эпицентр надвигающегося землетрясения. Все переглянулись: расположение эпицентра совпадало с тем местом на карте, где находился Синегорск — молодой город с многотысячным населением.

Стремительно бежавшие по экрану буквы складывались в грозное предупреждение: «Предполагаемая сила землетрясения — 11 баллов; характеристика — вертикальный толчок и горизонтальные колебания; ожидаемый момент первого толчка — 21 час 47 минут».

Собравшиеся в аппаратной вновь взволнованно переглянулись — до начала катастрофы оставался ровно час!..

Вертолет долго «прицеливался», зависнув над маленькой площадкой, и наконец осторожно коснулся каменистой поверхности. Мощная струя воздуха от продолжавшего вращаться винта пригнула к земле низкорослый кустарник. Из открывшейся дверцы спрыгнул невысокий плотный человек в кожаной куртке и серо-голубых джинсах со спортивной сумкой в руке. Помахав на прощание пилотам, он направился к домикам станции…

Целый день в горах было душно. Низкие облака прижали к земле теплый влажный воздух, было трудно дышать. Прямо-таки физически ощущалось, что атмосфера наэлектризована и вот-вот разразится гроза. Из-за неблагоприятных метеоусловий Николай Иванович Мареев — корреспондент московского научно-популярного журнала сумел добраться до сейсмической станции «Горная» только к самому вечеру. И доставивший его вертолет тут же улетел обратно, так как летчикам предстояло до наступления полной темноты совершить еще один рейс на астрономическую обсерваторию, расположенную на 600 метров выше.

Мареев давно собирался побывать на «Горной», но командировка все как-то откладывалась: то не удавалось вырваться из редакции, то набегали неотложные очередные дела, то приходилось выезжать на всесоюзные и международные научные конференции, на которые нельзя было не поехать. К тому же главный редактор к работам, ведущимся на «Горной», относился скептически. Он любил повторять, что научно-популярный журнал должен освещать только общепризнанные, надежно проверенные научные результаты, а «полуфантастическим» поисковым исследованиям на его страницах не место. При этом, произнося слово «полуфантастическим», он иронически улыбался.

К числу такого рода исследований главный относил и работы, которые в течение многих лет вел на станции «Горная» Михаил Сергеевич Воронов, занимавшийся проблемой прогнозирования землетрясений. И не только прогнозирования, но и предотвращения. Именно это направление главный и считал «полуфантастическим».

Кандидат физико-математических наук Воронов был одним из тех научных работников, которых журналисты, пишущие о науке, называют генераторами идей. Он был типичным представителем не столь уж многочисленного племени ученых-романтиков, готовых увлеченно, с энтузиазмом трудиться над проблемами, на которые иные «реалисты» не потратили бы и часа.

Мареев симпатизировал «романтикам», симпатизировал тем более, что прекрасно понимал: судьба таких людей в науке отнюдь не легка. Лишь немногим из них удавалось достигнуть вершин, чаще всего они уступали свои позиции в борьбе с более солидными и обстоятельными «реалистами», продвигавшимися вперед по лестнице познания хотя и медленно — со ступеньки на ступеньку, но зато надежно и основательно. Романтики же, фонтанируя идеями, наряду с полезными и плодотворными гипотезами обычно выдвигали и немало ошибочных. Развитию науки это, конечно, способствовало. А престижу самих романтиков — вредило. Каждая неудача сказывалась на их научной репутации, вызывала недоверие к их исследованиям вообще. Романтикам можно было сочувствовать, но ничего нельзя было изменить.

Мареев и сам не раз обжигался, пробивая на страницы журнала материалы о работах, которые на первый взгляд выглядели весьма заманчивыми и перспективными, даже сенсационными, а затем оказывались несостоятельными. Впрочем, подобные «проколы» не изменили взглядов Мареева, и он всегда стремился поддержать тех, кто дерзал, кто пытался проложить новые пути в неизведанное.

Воронов интересовал Мареева особо: это была фигура своеобразная, можно даже сказать, загадочная. О нем ходили всевозможные легенды, а достоверно известного было мало. Жил он на своей горной станции почти безвыездно, в столичных сферах появлялся редко, печатался мало и только в специальных научных журналах. А так как зачастую бывает, что популярность ученого во многом зависит от того, как часто его имя появляется в газетных публикациях и на страницах научно-популярных журналов, то о Воронове знали только специалисты. А специалисты в большинстве относились к нему скептически.

Марееву помог случай. Главный уехал в заграничную командировку. Заместитель главного болел. И Николаю Ивановичу удалось уговорить ответственного секретаря, временно осуществлявшего в отсутствие начальства верховную власть в редакции…

Направляясь к административному корпусу станции, Мареев размышлял, как лучше действовать дальше. На «Горной» Воронов был отнюдь не хозяином, а только старшим научным сотрудником. Заведовал станцией Сергей Пантелеймонович Слюсаренко — личность весьма солидная, доктор наук, человек, судя по рассказам, не то чтобы вредный, но в высшей степени обстоятельный, типичный «реалист», любивший, чтобы все совершалось постепенно, обоснованно, шаг за шагом, и, по-видимому, настороженно относившийся ко всякого рода научным «завихрениям». По крайней мере это слово он сам употреблял довольно часто. И можно было предполагать, что идеи Воронова Слюсаренко воспринимает без энтузиазма и особого хода им не дает. Все же как-то они уживались, и, насколько Мареев знал, обстановка на станции была довольно мирной. Во всяком случае каких-либо сообщений или даже слухов о стычках или трениях между ними не было. Правда, когда Слюсаренко наезжал по делам в столицу и его пытались расспросить об очередных идеях Воронова, он мрачнел и угрюмо отмалчивался.

Сейчас Марееву встречаться со Слюсаренко не очень-то хотелось, предстоящий с ним разговор не вызывал положительных эмоций. Но и обойти начальника станции было невозможно, тем более что разрешение на беседу с Вороновым Мареев получил косвенным путем, через Институт сейсмологии, которому была подчинена «Горная». И у него не было уверенности в том, что это разрешение согласовано со Слюсаренко. При таких обстоятельствах действовать через его голову означало прежде всего повредить Воронову.

Думая об этом, Мареев подошел к калитке в массивной каменной стене, которой, неизвестно зачем, со всех сторон была обнесена станция. Его ждали. Вероятно, о предстоящем посещении «Горной» московским корреспондентом из института все-таки сообщили, да и прилет вертолета вряд ли мог остаться незамеченным.

Мареева тут же провели в кабинет начальника. Вопреки ожиданию Слюсаренко встретил его приветливо.

— Опять Воронов, — ворчливо, но без тени раздражения сказал он, оценивающе поглядывая на Мареева. — «Генератор идей» — так вы, кажется, его называете? Вот он где у меня — этот ваш генератор. — Начальник станции выразительно рубанул рукой по затылку. Но глаза его при этом добродушно усмехались. — Что ж, побеседуйте. У нас тут за последнее время немало интересного.

Его угрюмое лицо с крупными чертами, словно вырубленными топором, осветилось неожиданно мягкой улыбкой, и Мареев невольно подумал о том, как опасно судить о людях и взаимоотношениях между ними на расстоянии, основываясь на отрывочных суждениях малознакомых людей и собственных отвлеченных симпатиях и антипатиях.

Как ни странно, сам Воронов встретил Мареева куда менее радушно. Когда журналист появился в его рабочем кабинете, он, склонившись над столом, что-то быстро писал и на приветствие ответил не сразу. Потом он все-таки поднялся из-за стола и протянул вошедшему руку, но весь его вид выражал явное неудовольствие. Мареев, однако, не обиделся, понимая, что отрывает хозяина кабинета от дела, к тому же от любимого дела…

Сперва беседа складывалась трудно: Мареев спрашивал, Воронов отвечал подчеркнуто односложно, как бы давая понять заезжему корреспонденту, что их встреча не вызывает у него особого энтузиазма. Но, встретив внимательного и понимающего собеседника — Мареев по образованию был физиком, — к тому же доброжелательно настроенного, Воронов постепенно разговорился и даже увлекся. Мареев именно на это и рассчитывал.

— Как вы, вероятно, знаете, — говорил Воронов, — электрические свойства горных пород — электропроводность и некоторые другие характеристики зависят от распределения напряжений. Это давно было замечено. А изменение картины распределения напряжений способно дать информацию о надвигающемся землетрясении. Вот нам и удалось в последние годы эту скрытую информацию расшифровать. Мы создали обширную сеть датчиков на разных глубинах, все сведения сходятся сюда на станцию, обработка идет по специальной программе на компьютере.

— А прогнозировать подобным методом вы пытались? — поинтересовался Мареев.

— Да, у нас тут вполне подходящий естественный полигон — землетрясения происходят довольно часто, правда, в последние пятнадцать — двадцать лет не очень сильные. И наши прогнозы неплохо оправдываются — процентов на восемьдесят.

— Но это же грандиозно! — восхитился Мареев. — Такое еще никому не удавалось.

— Многое еще предстоит проверить, — возразил Воронов. — К тому же программа для вычислений составлена с учетом специфики нашего района. В общем виде мы эту задачу решать еще не научились.

— Ну, а что… в портфеле? — осторожно поинтересовался Мареев, впрочем, без особой надежды на сколько-нибудь определенный ответ — он не забыл, что Воронов не любит преждевременно делиться своими идеями с журналистами.

Но Воронов неожиданно засмеялся и многозначительно постучал себя по лбу:

— В этом?… Есть кое-что. — Он лукаво взглянул на Мареева. — Не знаю только, стоит ли говорить? Ведь вы об этом сейчас же напишете.

— Обязательно, — в тон ему произнес Мареев. — Обязательно напишу, если, разумеется, идея того заслуживает.

— Заслуживает, заслуживает, — без ложной скромности отозвался Воронов. — Но идея — это идея…

— Что-нибудь из области активного воздействия на возможные землетрясения? — предположил Мареев.

— Да, есть такая вполне реальная возможность, — заговорил Воронов, вновь увлекаясь. — И я убежден, что человек в силах решить эту задачу.

Он вдруг замолчал.

— Так в чем же дело? — осторожно спросил Мареев, когда молчание затянулось.

— Мне говорят: нельзя разбрасываться, сперва надо закончить с прогнозированием, а уж потом заниматься активными методами. Тем более они весьма проблематичны. А я считаю, что вопрос нужно решать комплексно — прогнозирование и активное воздействие — это две стороны одной и той же геофизической проблемы.

Он вопросительно посмотрел на Мареева, как бы приглашая его высказать свое мнение.

— Мне трудно судить, — сказал Мареев. — Подход как будто бы верный, диалектический. Но я ведь не знаю, о чем конкретно идет речь.

— Конкретно? Ну хорошо. — Воронов вскочил и быстро заходил из угла в угол. — Это два противоположных процесса: напряжения изменяют электрические свойства горных пород, а изменяя электрические свойства, можно вызывать направленные деформации вещества земной коры.

— Что-то вроде пьезоэлектрического эффекта?

— Именно. Весь фокус в том, чтобы в определенных точках приложить к горным породам некоторую разность потенциалов, соответствующую сложившейся картине напряжений.

— И эта картина изменится?

— Да, таким путем можно снять угрожающие напряжения и тем самым разрядить «сейсмическую бомбу», подготовленную природой к очередному «взрыву».

— Грандиозно! — вновь не выдержал Мареев. — Так за чем же дело стало?

Воронов улыбнулся — снисходительно и в то же время немного грустно.

— К сожалению, — сказал он, усаживаясь на прежнее место, — пока что все это в основном из области идей.

— И ничего не сделано?

— Я сказал: можно снять напряжения… Можно. В принципе. Впрочем, техническая возможность создания необходимых разностей потенциалов у нас уже есть. Мы заложили на довольно обширном полигоне большое число электродов. Подвели кабели. Смонтирована система управления с выходом на ЭВМ. Но нет главного — программы для «руководства» всем этим хозяйством.

Воронов надолго замолчал. Мареев терпеливо ждал, когда он заговорит снова, чувствуя, что сказано еще не все.

И действительно, спустя несколько минут хозяин кабинета снова вскочил и, принявшись быстро ходить по комнате, продолжил:

— Понимаете, система очень сложная, с множеством обратных связей… Теоретические принципы как будто бы ясны, но, так сказать, качественно. Эти принципы еще не воплотились в точные математические формулы, которые можно было бы заложить в машину.

— Но вы, должно быть, проводили какие-то эксперименты?

— Кое-что… Но вот тут-то мы и подошли к главному препятствию.

— Нет соответствующего математического обеспечения? — предположил Мареев. — Или необходимой вычислительной техники?

— Да нет, препятствие это не технического и не вычислительного свойства… а скорее, так сказать, философского.

Мареев удивленно посмотрел на Воронова.

— Да, да, именно так, — подтвердил сейсмолог. — Дело в том, что в основе моей работы лежат довольно общие соображения, которые далеко не все разделяют… Мы любим повторять: человек — часть природы. Но при этом не всегда отдаем себе отчет в том, что это значит.

— Что же тут неясного? — несколько удивленно переспросил Мареев. — Человек — часть природы, по-моему, этим все сказано.

— Не совсем! — возразил Воронов. — Не просто часть, а часть, взаимосогласованная с целым! С природой. Взаимосогласованная!.. Природа породила человека, но он не оторвался от нее. Среда и организм — это единая система.

— Не совсем понимаю, — сказал Мареев, — какое отношение…

— Имеет, — перебил Воронов. — У нас нет программы, которая могла бы, учитывая распределение напряжений, управлять подачей электрических потенциалов к горным породам. Но есть «устройство», способное решать подобную задачу без программы. Точнее, по программе, вложенной в него природой. Это человеческий мозг.

— Мозг? — удивился Мареев.

— Именно… Именно мозг. Мозг способен воспринимать угрожающее распределение напряжений как нарушение того естественного равновесия, которое должно существовать между средой и организмом. Такова моя точка зрения. Но с ней не все согласны.

— Что ж, — сказал Мареев, подумав, — с этим, разумеется, можно соглашаться или не соглашаться, но, честно говоря, не вижу, как эта ваша точка зрения может быть использована практически.

— Распределение напряжений, так сказать их общая картина, с помощью соответствующих электрических сигналов подводится не к вычислительным устройствам, а непосредственно к мозгу оператора. А мозг в это время вырабатывает необходимые команды.

— И вы пробовали?

— На тренажере.

— А на местности?

— Пока нет. Дело в том, что в пределах территории нашего полигона находится Синегорск. И мы не имеем права на ошибки, сами понимаете. Тут надо действовать с огромной осторожностью и только наверняка.

— А что — может случиться, что, разряжая четырехбалльное землетрясение, вы вызовете девятибалльное?

— Ну, вероятно, это несколько преувеличено, — поморщился Воронов, — но, повторяю, ошибаться нельзя.

— Понимаю… А эти ваши эксперименты на тренажере… Что вы при этом ощущали?

— Что я чувствовал? Ничего конкретного. Как бы это лучше объяснить… Какой-то, что ли, дискомфорт. Некое общее беспокойство, тем более значительное, чем сильнее распределение напряжений отклонялось от нормы.

— И каким же образом, исходя из столь расплывчатых ощущений, вы находили нужные команды?

— Это происходит подсознательно. Точнее, я усилием воли стараюсь преодолеть, погасить это беспокойство. А подсознание само анализирует поступающую информацию и выбирает оптимальный вариант. — Он помолчал… — Думаю, имеет значение и то обстоятельство, что я вырос именно в этой местности и составляю с ней, так сказать, единое целое.

— Вы говорите об этом так, будто все проще простого.

Сейсмолог пожал плечами.

— А ведь, наверное, — продолжал Мареев, — подобные действия требуют огромных нервных усилий, колоссального напряжения?

Воронов мягко улыбнулся и вновь пожал плечами, но ничего не сказал.

— Слушая вас, невольно вспоминаешь арабские сказки о могущественных джиннах. Или легенды о волшебниках, которые силой мысли могли управлять явлениями природы. С помощью психической энергии.

— Психическая энергия? — рассмеялся Воронов. — Скажем лучше — сознание. Увы, сознание не способно непосредственно изменять объективную реальность. Тем более в больших масштабах. Только с помощью техники…

В этот момент динамик, висевший над рабочим столом Воронова, неожиданно щелкнул, и взволнованный голос сообщил:

— Приборы показывают массовую перестройку напряжений!

Воронов на мгновение замер, а затем стремительно выбежал из комнаты. Секунду поколебавшись, Мареев последовал за ним. По винтовой лестнице они спустились в подземную часть станции, в аппаратную. Здесь уже собралось несколько человек. Они обступили пульт, где на большом табло отражались показания приборов, суммирующих информацию, поступающую от многочисленных датчиков. По выражению лиц Мареев понял, что происходит нечто угрожающее.

И словно близким взрывом сознание опалило предупреждение, вспыхнувшее на экране: сила землетрясения — 11 баллов, момент первого толчка — 21 час 47 минут.

Мареев бросил взгляд на часы — до начала катастрофы оставался ровно час…

Он вдруг ощутил режущую боль в пояснице, с ним всегда так случалось в минуты острого волнения. Одиннадцать баллов из двенадцати возможных!..

В памяти всплыли сообщения о катастрофических землетрясениях: Ашхабад, Скопле, Марокко, Агадир… Рушатся до основания даже самые крепкие здания, грохот, ужас, крики людей, стоны раненых, хаос, развалины. И все это за какие-нибудь несколько секунд.

Но может быть, — у Мареева мелькнула надежда — ведь Синегорcк — молодой город, он строился совсем недавно и, конечно, с учетом сейсмической опасности. Журналист тронул за локоть сотрудника станции, стоявшего ближе других:

— А Синегорск… — начал он.

— Рассчитан на девять баллов, — мгновенно ответил тот, даже не дослушав Мареева до конца.

Мареев уже не раз замечал, что в моменты высокого напряжения люди, не потерявшие головы, приобретают удивительную способность понимать друг друга с полуслова.

— Здесь сильнее семи баллов никогда не бывало, — добавил сотрудник.

Мареев взглянул на Воронова. Сейсмолог стоял возле пульта и, сняв трубку телефонного аппарата, нетерпеливо постукивал по рычажку.

В аппаратную вошел Слюсаренко.

— Что вы собираетесь делать? — с ходу спросил он у Воронова.

— Передать предупреждение в Синегорск! — не поворачивая головы и продолжая терзать телефонный аппарат, резко ответил сейсмолог.

— Паникуете? — глухо произнес начальник станции. — Одиннадцати баллов здесь не бывает — ваша система что-то напутала. Это же очевидно. А вы хотите поднять панику. В городе двести тысяч человек!..

— Вот именно — двести тысяч! — горячась, возразил Воронов. — Люди успеют выйти на открытые места… А что касается одиннадцати баллов, то все в жизни когда-нибудь случается в первый раз.

— А если тревога окажется ложной?

— Тем лучше… А если — нет? — Воронов еще раз ожесточенно постучал по рычажку и бросил трубку. — Связь отсутствует. Вы понимаете, что это значит? Нарушен кабель. Видимо, уже начались подвижки пластов.

— Ну что ж, — согласился Слюсаренко. — Береженого бог бережет. — Он положил руку на плечо радиста «Горной»:

— Давай! По радио…

— Мы и так уже потеряли целых четыре минуты, — добавил Воронов.

— Четыре минуты? — удивился Мареев и, не веря, бросил быстрый взгляд на часы. В самом деле — только четыре минуты. А ему показалось, что с того момента, когда на дисплее вспыхнуло предупреждение о грозящем землетрясении, прошло по меньшей мере минут двадцать…

В аппаратной стало вдруг неожиданно тихо. Казалось, время остановилось. Ничего не менялось и на экране дисплея. Тревожная точка рядом с Синегорском продолжала угрожающе мерцать, предвещая надвигающуюся катастрофу. Светились и две единицы на табло, складываясь в фантастические одиннадцать баллов.

Вернулся радист.

— Связи нет!.. — сообщил он, волнуясь. Таких сильных помех никогда еще не было.

— Видимо, мощная электризация воздуха, — заметил кто-то из сотрудников.

— Кстати, тоже один из возможных предвестников сильного землетрясения, — добавил другой.

Мареев снова взглянул на Воронова. Сейсмолог стоял бледный, схватившись рукой за край пульта словно для того, чтобы не упасть.

Слюсаренко, наклонившись к Марееву, шепнул:

— У него в Синегорске…

— Жена? — отозвался Мареев.

— Будущая… Лена. Наш врач. Вчера уехала в город и вернется только завтра.

Мареев содрогнулся. Какие простые и обыденные слова: уехала, вернется завтра… Он сказал — вернется. Но если верить приборам — скорее всего не вернется. Одиннадцать баллов! Никто не вернется!.. И ничего нельзя сделать — стихия. Даже предупредить невозможно.

Напряжение в аппаратной достигло предела.

— Может быть, на машине? — неуверенно предложил радист. Ему тотчас возразили:

— Сто восемьдесят километров горной дороги! Не успеть!

Словно по команде, взгляды всех, кто находился в аппаратной, обратились к Слюсаренко. Как будто начальник станции мог что-то сделать. Но он угрюмо молчал…

Вот когда пригодилось бы то, о чем только что рассказывал мне Воронов, подумал Мареев. И словно в ответ в наступившей тишине прозвучал голос Воронова:

— Готовьте систему активного предупреждения!

Слюсаренко удивленно поднял свои густые, сросшиеся на переносице брови:

— Но…

— Это единственный выход. К тому же эксперимент был удачным.

— На тренажере. И в течение всего лишь одной минуты. А потом мы целый час приводили вас в сознание.

Вот как, подумал Мареев. Вот почему он не ответил на мой вопрос.

— Повторяю — другого выхода нет, — твердо сказал Воронов.

— Но это же верная смерть!

— Возможно… Но для меня одного…

— Вы даже не успеете ничего сделать. У вас просто не хватит времени.

— Должно хватить. Должно! — Воронов резко повернулся к сотрудникам, молча ожидавшим, чем закончится этот спор. — Готовьте!

В аппаратной все пришло в движение — одни, заняв места за пультами, склонились над приборами, выводя аппаратуру в рабочий режим, другие извлекли из стенного шкафа шлем энцефалоскопа с многочисленными проводами и стали подключать его к системе контроля напряжений и системе управления. И только один Воронов продолжал стоять неподвижно с отсутствующим взглядом. Возможно, он уже сейчас проигрывал в уме разнообразные варианты той необычной игры, в которую ему предстояло включиться через несколько минут. Игры, в которой его противником должна была выступить сама природа, а ставкой была жизнь тысяч людей.

Слюсаренко подошел к Воронову и с неожиданной мягкостью положил руку ему на плечо:

— Еще не поздно отказаться… Михаил, никто не вправе требовать от тебя этого. Тем более что система активного воздействия — это пока скорее… научная фантастика.

Воронов никогда не был в фамильярных отношениях со своим шефом, и, вероятно, именно это слюсаренковское «ты» на мгновение вернуло его к действительности. И он ответил в том же духе:

— А ты хотел бы, чтобы я мог попытаться и не попытался?

И это взаимное «ты» сблизило их теснее, чем долгие годы совместной работы. Слюсаренко сильнее сжал плечо своего ближайшего сотрудника:

— Я понимаю… там Лена.

— Лена?… Лена, — отрешенно повторил Воронов. — Там люди.

Слюсаренко нервно повел плечами и как-то странно посмотрел на Мареева, словно обращаясь к нему за помощью. Мареев выразительно развел руками: да и как он, совершенно новый здесь человек, мог судить о том, что верно и что неверно и как должны поступить эти люди в столь неожиданно сложившейся критической ситуации. Это могли решать только они, они сами. Однако Слюсаренко продолжал почему-то в упор смотреть на него. И чтобы избавиться от этого требовательного взгляда, Мареев отвел глаза и посмотрел на часы — из отпущенных природой шестидесяти минут оставалось только пятьдесят.

— Вот такая… ситуация, — прозвучал рядом тихий бас Слюсаренко.

Мареев уже понял, что сейчас подлинным начальником «Горной» стал не Слюсаренко, а Воронов. В критические моменты бывает, что реальным руководителем оказывается не тот, кто облечен официальной властью, а тот, кто способен найти правильное решение и повести за собой людей. Видимо, почувствовал это и сам Слюсаренко. Именно это, должно быть, и потянуло его к Марееву — постороннему человеку, также оказавшемуся в роли наблюдателя…

— Приступим! — распорядился Воронов и опустился во вращающееся кресло перед пультом. — А вы, — обратился он к радисту, — идите и все же старайтесь пробиться и передать предупреждение.

Двое сотрудников со шлемом энцефалоскопа в руках, уже подключенным к системам оповещения и предупреждения, приблизились к Воронову и по его знаку стали осторожно прилаживать шлем.

В этот момент в аппаратную стремительно вошла молодая женщина.

— Что случилось? — тревожно спросила она, видимо сразу уловив напряженность обстановки.

Сотрудники, колдовавшие над Вороновым, застыли со шлемом в руках. Сейсмолог приподнялся в своем кресле. Лицо его преобразилось:

— Ты… Сегодня.

«Лена» — понял Мареев.

— Так, что тут все-таки происходит? — требовательно повторила девушка.

Кто-то молча показал на экран дисплея. Должно быть, она сразу все поняла, так как, на мгновение оцепенев, рванулась к Воронову и схватила его руку:

— Что ты хочешь сделать?

Он виновато улыбнулся. Молча…

— Нет! Нет! — вскрикнула она. — Я не хочу… Нет!

Он взял ее за руку.

— Лена…

Их глаза встретились.

И больше она не произнесла ни слова. Только отступила на шаг и застыла, неподвижно глядя на Воронова.

Мареев невольно пригляделся к девушке. Красивой ее нельзя было назвать, но было в ней что-то такое, что останавливало взгляд. Легкий свитер и светлые джинсы плотно облегали ее легкую фигурку. Прямые волосы рассыпались по плечам. Узкий разрез глаз и чуть широкие скулы придавали ее окаменевшему лицу что-то азиатское. Губы были плотно сжаты…

— Так надо, Лена, — тихо сказал Воронов и еще раз улыбнулся, но уже не виновато, а ободряюще.

И она, видимо уже овладев собой, едва заметно кивнула ему в ответ.

Воронов снова сделал знак своим помощникам, и они начали закреплять шлем у него на голове. Теперь он выглядел существом из какого-то другого мира. Опутанный проводами, он сидел в кресле, отделенный шлемом энцефалоскопа от всего окружающего, — человек, ставший решающим звеном в сложной электронной системе и готовый слиться с окружающей природой. Но видимо, мысли его все еще были здесь, в аппаратной. Он медленно повернул голову и еще раз посмотрел на Лену. Она снова кивнула ему и выбежала из комнаты.

Секунду помедлив, Воронов глубже вдавился в кресло, протянул руку и резким движением нажал одну за другой две большие красные кнопки…

Мареев машинально перевел взгляд на табло, затем на экран дисплея. Словно что-то мгновенно могло измениться. Но там все оставалось по-прежнему.

Прошла минута. Другая… Ничего не происходило. Если что-то и совершалось, то оно было невидимо и неощутимо даже для приборов. И от этой неощутимости у Мареева возникло странное чувство нереальности происходящего. Будто он перенесся в далекое научно-фантастическое будущее. Или скорее во времена мистических ритуалов древних инков или египетских жрецов… Заклинание природы! Человек — против стихии!.. Но человек современный — во всеоружии научных знаний и технических возможностей…

Воронов продолжал сидеть неподвижно, закрыв глаза, казалось, он погружен в гипнотический сон. Лицо его побледнело, нос сразу заострился, как у мертвеца. И только чуть заметно приподнимался и опускался в такт дыханию накладной карман на клетчатой ковбойке, а вместе с ним выглядывавшая из него шариковая ручка.

Вернулась вскоре Лена в белом халате с медицинским чемоданчиком в руке и остановилась у входа, включившись в общее ожидание…

И вдруг в аппаратной что-то изменилось. Неуловимо, но изменилось. Может быть, чуть сильнее Воронов сжал побелевшими пальцами подлокотники кресла, чуть подалась вперед Лена, чуть выше поднялись брови на лице Слюсаренко. Мареев скорее не увидел все это, а почувствовал. И сразу быстрее побежали на табло цифры, зазмеились линии графиков. И даже те, кто сидел спиной к табло, каким-то шестым чувством уловили это и повернули головы…

Стихия, подумал Мареев, сама по себе она мертва. Грозные явления природы… Разве были они грозными, когда на Земле еще не было человека? Ураганы, наводнения, землетрясения… Грозными для кого? Только с появлением человека явления природы обрели определенный смысл… Мареев отчетливо, почти зримо, словно перед ним на экране замелькали кадры мультипликационного фильма, представил себе, как мощные электрические импульсы бегут по многочисленным кабелям к различным пунктам окружающей местности, как они заставляют деформироваться — сжиматься и разжиматься горные породы и гасят вот-вот готовое вспыхнуть пламя сейсмической катастрофы. И тут же на этом внутреннем киноэкране возник другой кадр: человеческий мозг, и от него во все стороны бегут управляющие импульсы, а к нему стекаются сведения о состоянии горных пород, сигналы обратной связи…

Нет, не человек — против стихии, а человек, слившийся со стихией, с окружающей средой. И получивший в результате этого слияния совершенно новые возможности…

И снова в аппаратной что-то изменилось. Теперь все смотрели на экран дисплея. Там медленно, словно сопротивляясь, сменялись цифры. Вместо одиннадцати баллов катастрофического прогноза значились уже девять… Потом девятка уступила место восьмерке. Дальше перемены стали происходить во много раз быстрее. Семь, шесть, пять, четыре балла. На этом движение цифр прекратилось.

Мареев перевел взгляд на Воронова, продолжавшего все так же неподвижно сидеть в своем кресле. Лицо его стало еще бледнее. И вдруг руки, сжимавшие подлокотники кресла, напряглись, сейсмолог весь сжался, словно совершая последнее усилие, и в то же мгновение все ощутили легкие колебания и слабый толчок. Накопившиеся в земной коре напряжения разрядились безобидным четырехбалльным землетрясением.

Пальцы Воронова разжались, и руки бессильно повисли. И словно после стоп-кадра все вокруг пришло в движение. Вскрикнув, Лена со шприцем наготове бросилась к Воронову. Подняв рукав ковбойки, сделала укол. Ассистенты, торопясь, расстегивали ремни, стараясь как можно быстрее снять шлем. Но когда это было сделано, голова Воронова безжизненно качнулась и откинулась на спинку кресла.

Лена, почти такая же бледная, как и Воронов, стояла рядом с ним на коленях и пыталась нащупать пульс. Потом медленно отпустила его руку и выпрямилась. Лицо ее застыло. Все молча окружили кресло, как солдаты окружают бойца, павшего в бою с врагом. Павшего, но одержавшего победу.

Мареев почувствовал, как кто-то сжал его руку. Рядом с ним стоял Слюсаренко.

— Признаться, я не верил в это, — сказал он тихо. — И помолчав, добавил: — Он спас целый город. Вы должны написать…

Мареев почувствовал, как спазма перехватила горло.

— Да, да, — произнес он с усилием. — Велика сила человеческого разума… И духа…

И в который раз за этот вечер Мареев посмотрел на часы. Они показывали девять часов сорок три минуты. Если бы не Воронов, то до начала катастрофы, грозившей унести тысячи жизней, оставалось всего четыре минуты.

Михаил Грешнов СУДНЫЙ ДЕНЬ ЮДЖИНА МЭЛЛТА

Фантастический рассказ

Юджин Мэллт, личный консультант Президента по ядерным испытаниям, вполне удовлетворен. Серия испытаний закончена. Особенно впечатляющим был взрыв в Атакаме. Ад! Настоящий ад!..

Он очень устал, Юджин Мэллт. Напряжение нервов!.. Хотя бы с «Пепитой». Семьдесят мегатонн, — и вдруг часовой механизм будто сорвался с цепи: стрелки закружились вперегонки. Но ведь с часами соединяется вся эта… требуха! Какой вид был у коллеги Симпсона — волосы ощетинились на затылке!.. При воспоминании о «Пепите» Мэллт чувствует сердцебиение. Как он заорал, Симпсон: «Бежим!..» — как будто можно убежать от вулкана…

После, за стаканчиком бренди, Мэллт позволил себе расслабиться — предался воспоминаниям. «Одиннадцатая бомба, — говорил он. — Невада, Бикини, Эниветок — хорошие удары, Симпсон. Но этот будет отличный. Вспомните мое слово!» При этом Мэллт держал стакан перед собой — Симпсон поставил стакан на стол: руки у него дрожали. В груди Мэллта, признаться, витал холодок: он ведь тоже из плоти и крови…

Дорога вьется среди холмов. По обеим сторонам от дороги — пустыня, притихшая, с разорванным сердцем. Испытания проводились в сердце пустыни «The Heart of Desert». И сердце ее разорвано. Чудовищный кратер лежит в песках. К нему подойти нельзя: его охраняют сто восемьдесят постов по окружности.

Пусть охраняют. Мэллт спешит на аэродром. Багаж он отправил утром и теперь мчит на «виллисе». Без охраны: можно же проскочить без прихвостней в серых шляпах!.. Мэллту нравится, когда он один.

Вечер. Солнце, кажется, замерло, наполовину погрузившись в песок. Вершины холмов покраснели, тени густо-лиловые, как на абстрактной картине. Мэллт любит абстрактности и не любит пустыни: за полгода она успела ему осточертеть. Наедине приятно думать о семье, о дочках. Дочерей у Мэллта две: Юдифь и Далила, четырех лет и пяти. Имена он подобрал сам, из Библии — ведь он набожный человек и примерный отец. Но если спросить его, зачем он произвел двух маленьких крошек в мир, где страшные бомбы разрывают сердце пустыни, он ответит, что крошкам ничего не грозит. Его имя в первом номенклатурном списке. Семье обеспечено место в генеральном убежище на глубине двух тысяч футов, с плавательным бассейном, цветами и прочим комфортом. Две тысячи футов!.. — Мэллт с удовольствием затягивается сигарным дымом. Последние испытания направлены в глубину. За океаном тоже бомбоубежища. Говорят, что они на глубине тысячи семисот футов. «Пепита» дала кратер в тысячу семьсот футов!.. В багаже Мэллта фотографии. Не только к отчету — для его личных альбомов. На каждую бомбу альбом. Есть на что посмотреть… Фотографии у Мэллта цветные, на отличной пленке. И везде в центре черный неистребимый цвет. По ночам он снится Юджину Мэллту… Откровенно говоря, Мэллт даже не прочь, чтобы судный день наступил на его веку. День этот он переживет — на то и бомбоубежище! А потом в числе избранных он будет основателем новой расы.

Аэропорт пуст. Безлюдны посадочные площадки. Личный самолет Мэллта ремонтируется. Обещали сделать ремонт через четыре дня, пошла вторая неделя. Такое возможно только в этих богом проклятых странах… Но где рейсовый самолет? Мэллт поднимается к начальнику аэропорта:

— Где рейсовый на Сезарио?

Начальник Мария Кастелла Перес смотрит на Мэллта, как на выходца с того света:

— Вы еще здесь?

— Отвечайте на вопрос! — прерывает его Мэллт.

Перес поднимается с кресла:

— Семь минут, мистер Мэллт, — показывает он на часы. — Семь минут, как рейсовый взлетел с полосы!

Юджин Мэллт озадачен: опоздал, замечтался в дороге? Но не это волнует его сейчас.

— И багаж? — спрашивает он. — Улетел?…

— Семь минут! — Перес все еще не верит, что перед ним Мэллт.

Однако тот повторяет:

— И багаж?…

В вопросе столько металла и льда, что Перес наконец убеждается в реальности Мэллта.

— И багаж… — отвечает он, утвердительно кивнув.

Мэллт ошеломлен: багаж отправлен без него? На что это похоже?… Но замешательство консультанта длится секунду, не больше:

— Дайте мне самолет! — требует он. — Немедленно! Знаете, что у меня в багаже?…

Перес не знает. Никто не знает, что с багажом Мэллта улетели расчеты и результаты проведенных испытаний — секретная информация. Сейчас все это болтается в воздухе без хозяина.

— Вшивая страна! — Лицо Мэллта наливается краской. Все можно вынести: «Пепиту», толстый затылок Симпсона, но никому нельзя потакать. — Почему не задержали багаж? — Мэллт теряет контроль над собой. — Верните! Радируйте!..

Начальник аэропорта чувствует вину: в том, что багаж отправлен без пассажира, виноваты его подчиненные, но, увы, в воздухе самолет вне его власти!

— Что вы стоите! — Мэллт стучит кулаком по столу. Следующая минута заполнена звонками, трескучей испанской речью по двум телефонам сразу. Перес как виртуоз: слушает, разговаривает и отдает приказания.

Через четверть часа Мэллт сидит в самолете — в поршневой двухмоторной машине местной линии. Самое большее, что из нее можно выжать, — шестьсот километров в час. Пусть себе — лишь бы перехватить багаж!

В иллюминатор Мэллт смотрит на поле аэродрома. Вспоминает разговор в кабинете начальника. Разговор был короток и резок. Пилоты говорили на испанском языке, будто отгораживались от Мэллта. Потом мальчик-рассыльный проводил его в самолет, — пилоты задержались, все еще разговаривая.

Стрелки часов сонно ползут по циферблату. Две минуты — Мэллт поглядывает в иллюминатор. Три минуты. Где они там?… Время не терпит! И все же — один — ноль в его пользу. Конечно, Перес не мог ему отказать. Но от этих каналий ждать можно всего, вторую неделю ремонтируют самолет… Все-таки один — ноль: багаж Мэллт догонит в Сезарио. Догонит место в самолете, которое его ждет. Четвертая минута. Мэллт нетерпеливо приникает к иллюминатору.

Вот они! Старший пилот Мигель и его помощник Фернандо. Идут через поле к машине. Как медленно, вразвалку они идут!.. Мэллт готов крикнуть пилотам: скорее!

Пилоты в самом деле не торопились. В кабинете начальника им некогда было перекинуться словом. Задание объяснял Перес: маршрут, время, при этом он то и дело поглядывал на часы. Маршрут пилотов не радовал. Ночью лететь через горы — кого это обрадует? Хотя бы линия полета была прямая, так нет: атомную дыру в пустыне надо обогнуть стороной. Никаких ориентиров на линии — ночь, пустота. В последний момент, когда рассыльный увел Мэллта к самолету, Перес сунул Мигелю дозатор: «Не залетите в пекло…» Дозатор у пилота в нагрудном кармане, как авторучка. Собачья служба — рыскать над горами в ночи. Хотя бы задание стоящее. И тут не повезло: пилот вспоминает надутого индюка Мэллта.

— Мне не нравится его рожа, — говорит на ходу Фернандо.

— Знаешь кто это?

— Кто?

— Юджин Мэллт.

— Юджин Смерть?

— Тише! — одергивает его Мигель. С минуту слышен стук каблуков по бетону да, кажется, дыхание обоих пилотов.

— Я бы утопил эту крысу! — говорит наконец Фернандо. Опять стук каблуков. И — неожиданные, даже небрежные слова Мигеля:

— А что нам стоит?…

Небрежность кажущаяся: в ней бешеная решимость.

— Мигель! — Фернандо сжимает в темноте локоть товарища. Теперь они идут быстро — бегут к машине.

— Наконец-то! — улыбается Мэллт. В самолете Мигель и Фернандо надевают парашюты. Помогают надеть парашют Мэллту.

— Опасно? — спрашивает он.

— Ночью в горах… — неопределенно говорит Мигель.

Когда самолет вышел на полосу, в кабинете начальника аэропорта еще горел свет. Но вот все четыре окна погасли. Перес, однако, не торопился домой. Он подошел к окну и наблюдал, как серебристая птица в свете сигнальных огней набирала разбег и, поднявшись над лентой бетона, канула в темноту.

Начальник аэропорта устал за день, за все эти дни. Устал от тревоги, от ожидания и секретных шифровок: «Срочные перевозки». «Секретный груз…» И все это завершилось взрывом в пустыне. Не только взрывом — окриком: «Вшивая страна!..» Перес за свои пятьдесят лет вынес немало унижений и оскорблений. И сегодня, собственно, заурядный случай… Но почему перед глазами холеное налитое краской лицо? Почему в ушах так больно звучит оскорбление ему и его стране? Страна, в понимании Переса, это пространство, на котором расположены города и аэродромы, земля, по которой он ходит. Все здесь понятно и просто. Но когда пришли взрывы, Перес ощутил боль, которую чувствовала его земля. Может быть, впервые в жизни старый служака осознал кровную связь с землей. Оказывается, земле можно причинить боль, а человеку почувствовать эту боль. Можно оскорбить землю и вместе с ней человека. «Вшивая страна!..» Жаль, что самолет ведет не он, Мария Кастелла Перес, он бы вытряхнул спесь из этого консультанта!..

Как нистранно, Мэллт тоже думал о земле и о взрывах. Очень ловко придумано — испытывать бомбу между горами и океаном. Ветры дуют с материка, дождей почти не бывает. Радиоактивную пыль унесло в океан, утопило в воде. Если что и попало в горы, это никому не повредит, разве лишь бродячим индейцам… Снимок «The Heart of Desert», сделанный с самолета, показал в центре пустыни черную рану.

Это стихи о первом испытании водородной бомбы. Мэллт знал и ценил поэзию, цитировал Лонгфелло, Уитмена. Любил английских поэтов прошлого. Но Мэллт не предположил бы, что можно написать стихи о водородной бомбе.

Чьи стихи, Мэллт не помнит. Они были тиснуты в крупнейших газетах, звучали восторженно:

Французское «Са ira» в тексте, несомненно, авторская находка. Так во время революции 1789 года назывался веселый танец. «Са ira» значит «Лучше не может быть!» Подумать только!.. Но и не будь «Са ира», стихи выдавали восторг поэта, лившийся через край и, видимо, должный вызвать восторг всей нации. Как насчет нации, сказать трудно, но скачущие стишки нашли такой же вихлястый мотив, получилась песенка, которую мурлыкали под нос продавщицы в магазинах, аптекари, даже научные работники:

Естественно, тогда был ажиотаж вокруг бомбы. Наверно, ажиотаж породил и стишки. Они жили, жужжали в ушах, назойливые, как мухи. И сейчас жужжат. Мэллт трясет головой, чтобы от них избавиться.

Дверь в кабину пилотов закрыта. Машину ведет Мигель. Оба пилота молчат. Они молчат после тех нескольких фраз на аэродроме. Все решено, и не надо слов. Фернандо косится на дозатор в нагрудном кармане товарища. Дозатор, как живой, наливается светом, кажется — кровью. Внизу ни искры, ни огонька. Только красная капля на груди Мигеля. Когда свет достигает накала рубиновой густоты, Мигель то ли спрашивает, то ли говорит вполголоса:

— Начнем…

Фернандо поворачивается к нему:

— Машину тебе не жалко?

— Рухлядь, — говорит Мигель и подает рычаг на себя.

Машину тряхнуло. Мэллт потерял равновесие, ударился головой о спинку сиденья. Тут же самолет накренило, Мэллта оторвало от пола, швырнуло на бок, он едва не выдавил иллюминатор плечом. Вцепился в ремень, схлестнутый пряжкой на животе. Его опять бросило как мешок. В чем дело?… Дверь пилотской кабины раскрылась. В прямоугольнике, который показался Мэллту ромбом, потому Что машина еще не выровнялась, стоял Фернандо.

— Авария! — крикнул он, ринулся к пассажиру помочь ему выбраться из сиденья.

— Скорее, мистер Мэллт! — торопил Фернандо. — Будете прыгать! Мы тоже! Самолет потерял управление!

Все это происходило в считанные секунды. Консультант ничего не успел понять и спросить.

— Внизу пустыня! — кричал Фернандо, балансируя между иллюминаторами. — Почва ровная, приземлитесь благополучно! — ободрял он Мэллта.

Тот все шагал, шагал через иллюминаторы. Замигало освещение в самолете. Потом свет опять загорелся ровно. Мэллт и Фернандо подошли к двери — вытянутому овалу, лежавшему на пути.

— Как только открою — прыгайте! — Фернандо, нагнувшись, крутил ручку двери.

Самолет по-прежнему скользил на боку, падал. Мэллт схватился за лямки — ощутил парашют за спиной. Конечно, он прыгнет — самолет падает.

Но когда Фернандо рванул на себя дверь и ветер хлынул в кабину точно из шахты, Мэллт заколебался.

— Прыгайте! — крикнул Фернандо. Мэллт наклонился над шахтой, уперся руками в обе стороны дверного проема.

— Ну, — торопил Фернандо, — смелей! Парашют раскроется сам!

Мэллт все еще медлил. Фернандо пнул его под колена ботинком, ноги Мэллта рефлективно согнулись, и он нырнул в темноту, точно в воду.

Секунду ему казалось, что он летит рядом с машиной. Не зацепился ли парашют? Но вот железная птица промчалась выше, ушла вперед. Что-то огромное круглое вспыхнуло в небе, хлопнуло, точно выстрел. Мэллт почувствовал рывок и закачался на стропах. Гул самолета растаял, Мэллт оказался один между землей и небом. Тоненько свистело над головой, воздух процеживался сквозь купол. Это успокаивало Мэллта. «Нормально!» — подумал он, ему и раньше приходилось спускаться на парашюте. Вот только не видно земли, но она все равно даст знать о себе прохладой или шорохом ветра. Тогда он подожмет ноги, чтобы спружинить, и благополучно сядет. Потом его начнут искать и найдут. Пилоты, конечно, успели передать координаты места аварии. Поиски начнутся с утра, и его найдут.

Мэллт твердо верил в свою счастливую звезду. «В лучшем виде обошлось…» — вспомнил он песенку.

Земля встречала Мэллта теплом, как из погасшей, но неостывшей печи: за день от жаркого солнца не успела остыть… Внизу было темно. 'Тщетно Мэллт всматривался, стараясь хоть что-нибудь разглядеть под собой. Поднимал голову — и вверху темно: небо сплошь затянуто облаками.

Проходили минуты, спуск длился медленно. Столб воздуха держал, даже толкал парашют вверх. Так бывает на планере: воздух ударяет снизу, несет аппарат как на спине. Может, потянуть стропы, уменьшить площадь зонта? Будешь спускаться быстрее? Этому учили Мэллта в летном клубе. Когда учили — двадцать два года тому назад? Мэллт нащупывает стропы, но потянуть к себе не решается. Все равно спуску будет конец; несколько раз Мэллту кажется, что земля близко, он поджимает ноги — вот-вот коснется почвы. Но почвы не было. Стало почему-то еще темнее. Чернота висела не только внизу, но и по сторонам, как будто Мэллт опускался в колодец. Это его встревожило, он поднял глаза. Над ним висело бельмо парашюта, выше стелилась серая простыня неба, а внизу и кругом — черно. «Что за притча?» — мелькнуло в голове Мэллта, и тут его ноги коснулись земли. Странное ощущение: Мэллт опустился на битые черепки — так захрустело и зазвенело у него под ногами. Несколько шагов он пробежал по инерции, поспешно расстегнул лямки — чтобы парашют не потянуло ветром. Но ветра не было. Парашют съежился и лег на землю белым пятном. «С прибытием!» — поздравил себя Мэллт. Его правилом было — не теряться в любой обстановке. Ну-ка, где он? Мэллт огляделся. Поднял вверх голову — недостижимо далеко серое небо. И все-таки он был внизу, опустился благополучно. «Два — ноль в мою пользу», — подумал Мэллт и еще раз поздравил себя: «С прибытием!» Голос прозвучал слабо, как будто слова произнесены шепотом. Мэллт откашлялся — першило в горле. Где он? В предгорьях? Попал в каньон? Это не страшно, из каньона есть выход, надо его найти. Не удивила Мэллта сухая жара: каньон тоже не успел за день остыть. Итак, искать выход! Мэллт пошел вперед, вытянув руки. Уперся в стену. Хорошо, сказал сам себе, теперь он пойдет вдоль стены, только надо быть осторожным, не оступиться. Ощупывая ногами почву, Мэллт двинулся в темноте. Местность казалась ровной, под ногами похрустывало: обычный каньон, дно усеяно галькой. А стена необычная — гладкая, точно стеклянная.

Так он прошел, наверное, с километр. Может быть, больше, а может, меньше. Мэллт механически поднимал и переставлял ноги.

Нестерпимо мучила жажда. Пот струился по лицу, губы растрескались. Галстук он бросил, рубашку расстегнул на все пуговицы; в голове стучало. Стена бесконечно тянулась… Мэллт перестал ругаться. Им овладело тупое ожесточение — скорей выбраться из каньона. Он уже не обращал внимания на стену — скорее! Убыстрял шаги, почти бежал, разбрызгивая из-под башмаков черепки. Это было неосторожностью, можно свалиться в пропасть, но когда кончится стеклянный туннель?… Мэллту казалось, что он бежит в бесконечной штольне метро, не светит ни одна лампочка. Как он попал сюда, он не знает, он весь заполнен тревогой. Может быть, это воздушная тревога, он опустился в метро и заблудился в бесконечных туннелях?… Тогда быстрее, быстрей — будет же где-то станция!

Станции не было. И метро не было. Кровь стучала в висках Мэллта, как будто ее проталкивали насосом. Перед глазами шли радужные круги. Раза два Мэллт падал на колени. «Что со мной?…» — бормотал он. Вскакивал, опять механически переставлял ноги: скорее бы убежать. Куда, от кого убежать — безразлично. Только бы убежать. Иногда Мэллту казалось, что он бежит целую вечность, его мучила жажда. Небо все так же плоско висело над ним, светилась стена. Мэллт старался не поднимать на нее глаз, но тусклые желтые пятна проходили сквозь веки, сами рождались в глазах. Мэллт останавливался, тер глаза кулаками. Опять стремился вперед, смутно чувствуя, что дороге конца не будет.

Вдруг Мэллт замер: впереди что-то белело. «Лужа! — подумал он. — Можно напиться!» Кинулся к белому, опустился на корточки. Это был парашют. Сперва Мэллт подумал, что кто-то из летчиков опустился в каньон вместе с ним. Но парашют был белый. У Мигеля и Фернандо — Мэллт отчетливо помнит — парашюты из красного шелка. Это его парашют!.. Каньон оказался круглым. Мэллт готов поклясться, что ни на шаг не отходил от стены. Значит, он сделал круг и вернулся на то же место — каньон представлял собой воронку, вулкан!.. Мэллт пошарил вокруг, руки его ощутили миллионы стекляшек. В горле першило от невыносимой гари. Вулкан — но какой?… Чудовищная догадка шевельнулась в мозгу: воронка от взрыва «Пепиты»! Слово всплыло перед ним, как страшное «Мене, текел…» «Пепита!..» Мэллт чувствует, как тысячи невидимых игл впиваются в тело, рвут его, живого, на части. «О-о!..» — застонал он, пугаясь своего хриплого, похожего на рычание голоса, повалился на хрустнувшие стекляшки.

Это был не сон. И не забытье. Страх сковал Мэллта, парализовал руки, ноги, не давая вздохнуть. Чтобы спрятаться от него, Мэллт до боли сожмурил веки. Но страх не ушел. Проник в грудь Мэллту, схватил за сердце. «Аве, Мария… — Мэллт обратился к святой Марии. — Да святится имя твое!» Молитва казалась ему спасением. От страха, от «Пепиты», от самого себя…

Когда Мэллт очнулся, небо светлело. Где-то в невероятной выси вставала заря. Тот же пронизывающий жар стоял на дне кратера, испепелял душу, тело. Вместе с Мэллтом проснулся страх и не отпускал его, сковывая по рукам и ногам. Только глаза повиновались Мэллту, требовали: смотри! Медленно, словно боясь поскользнуться на крутизне, в кратер спускалось утро. Мэллт видел обожженные скалы, изгрызенные пламенем камни. От звездного жара они сплавились, покрылись стеклянной корой. Потом, охладившись, кора полопалась, осыпалась вниз бутылочными стекляшками — зелеными, черными, желтыми. Кратер завален ими, как шелухой. Днище было округлым, точно арена, и черным, как сажа. Вся мощь «Пепиты» выплеснулась отсюда, разодрала землю, каждую пылинку пронзила лучистой смертью.

— А-а-а!.. — завопил Мэллт, выдохнув из легких отравленный воздух, чтобы вновь, с еще большей силой вдохнуть отраву. — А-а-а!.. Бросился на стену, работая руками, ногами, ногтями — только бы выбраться наверх…

Сержант Бигбери, часовой охранного 132-го поста, был жизнерадостным человеком. Чего бы ему печалиться? Жалованье идет в тройном размере, капитан Харри к нему благоволит, до окончания службы два месяца… Пустыня, правда, сержанту не нравится, атомная дыра в пустыне тоже не нравится. Но дыра далеко. И вообще эти посты — лишнее дело: кто туда сунется?…

Сержант смотрит из-под руки: скоро ли сядет солнце? Сегодня сменщики — ночью дежурят по двое — задерживаются, автомашины не видно. Поставив автомат возле шершавой металлической будки, Бигбери на губной гармонике выводит песню о Миссисипи. Тонкие скрипучие звуки постоят в воздухе и уйдут. С ними уходит время. «Миссисипи» закончена. Бигбери вытягивает из гармоники «Красотку Джэн», вспоминает свою Мерилин, от которой вчера получил письмо, и ему становится весело. Даже в этой дрянной пустыне жить можно… Вот и облачко показалось на горизонте — автомашина. Бигбери сует гармонику в нагрудный карман, подтягивается — служба прежде всего, — берет автомат в руки. И тут он слышит, как над пустыней плывет хриплый звериный вой. Бигбери оглядывается по сторонам: может, почудилось? Вой повторяется. Сержант с автоматом в руках бросается на другую сторону будки.

В четверти мили расстояния от него, со стороны «дыры», где, по предположению Бигбери, ничего не может быть живого, прямо на пост идет человек. Идет — не то слово. Его качает, как пьяного, валит на четвереньки, он ползет, поднимается и одичалым голосом тянет: «А-а-а!..» Иногда вой срывается на непонятное бу-бу-бу, а потом опять хрипло и непрерывно: «А-а-а!..»

Сержант знает инструкцию: к дыре никого не пускать. На то посты, чтобы никакой дурак туда не сунулся. Но человек идет не туда, а оттуда… Бигбери растерян: кто может выйти из пекла — дьявол?… Сержант вскидывает оружие:

— Стой!

Пришелец не обращает внимания, с каждым шагом он ближе. Его лицо страшно, как в дурном сне: круглые птичьи глаза с расплывшимися зрачками, губы кровоточат, подбородок зарос, как у мертвеца, рубаха лохмотьями свисает с плеч… Кажется, он ничего не видит — идет напролом, бежит, словно кто-то беспощадный догоняет его.

— Стой!.. — не своим голосом кричит Бигбери.

Незнакомец падает, с минуту лежит ничком… К посту подходит машина. Рядом с Бигбери появляются капитан и двое солдат:

— Что такое, в чем дело?

В это время пришелец, поднявшись с земли и потеряв ориентировку, начинает кружиться на месте.

— Боже!.. — восклицает капитан. — Это же мистер Мэллт!

Капитан в курсе событий: ночью в ста милях отсюда упал самолет. Пилоты Мигель и Фернандо спаслись. Они заявили, что с ними был пассажир, который выпрыгнул раньше. Они старались спасти машину, но самолет потерял управление и, как скользил на крыле, так и врезался в землю.

— Мистер Мэллт!..

Это был действительно Мэллт. Он кружился на месте, выбирая, в какую сторону ринуться, и хохотал, заламывая вверх руки. Внезапно он оборвал хохот и затянул:

У солдат холодом обдало спины.

Мэллт наконец заметил людей.

— Бегите! — закричал он. — Еще одна бомба — и вы превратитесь в стекляшки! Будете хрустеть под ногами…

Несколько раз ударил каблуками в землю, поднял облако пыли:

Он хохотал, топая и кружась: «Еще бомба — и планета вверх тормашками!..» — Он вскинул руки над головой, разорванный рукав затрепетал на ветру, как знамя. «К черту! К черту! — кричал Мэллт. — Ха, ха-ха-ха!..»

Бигбери поднял автомат и нажал спуск, чтобы заглушить сумасшедший хохот. Очередь пророкотала, как гром. Хохот смолк. Мэллт на секунду пришел в себя, повертел головой из стороны в сторону, словно расслаблял туго затянутый галстук.

— Люди! — двинулся он к солдатам.

Люди дрогнули, как под ветром, отступили назад.

— Люди! — повторил Мэллт, протягивая руки.

Солнце стояло над горизонтом, было тревожным и красным. Его лучи упирались в лицо идущему, кровавили ему губы. Мэллт был похож на вурдалака, возвращавшегося с могильного пира. Глаза его излучали смерть. «Люди…» — повторял он, твердил, словно в его мозгу крутилась пластинка с одним-единственным словом: люди!..

Это было невыносимо до тошноты, до дрожи в ногах. Капитан Харри, сержант Бигбери, сменные, приехавшие на пост, повернулись и побежали к машине.

Мэллт споткнулся, упал на колени, протянул руки к солдатам, прыгавшим с разбега в машину.

— Гони! — крикнул шоферу капитан Харри. Стартер завизжал, автомобиль пыхнул дымом.

— Люди! — кричал Мэллт, потрясая руками. — Лю-ди!..

Машина полным ходом мчалась через пустыню прочь.

Александр Полюх СЛУЧАЙ

Научно-фантастический рассказ

Повинуясь указанию бортпроводницы, Силин пристегнулся к креслу и взглянул на своего соседа. Тот разговаривал с пассажиром, сидевшим сзади. Авиадвигатели взревели еще громче, самолет задрожал, рванулся вперед и начал разбег по взлетно-посадочной полосе. Беседа, которую вели спутники Силина, наперекор реву турбин шла на высоких тонах.

— Примеров здесь куча — Рентген, Флеминг, Пастер, — надрывался сосед Силина, доказывая что-то своему оппоненту. — Даже Эйнштейн совершенно серьезно заявлял, что для создания теории относительности ему нужно было еще и счастливое стечение обстоятельств. А ведь это сугубо теоретический труд!

Самолет оторвался от земли и начал набирать высоту. Шум двигателей стих и перешел в равномерное гудение. Силин стал прислушиваться к этой дискуссии, и постепенно ему стал ясен предмет спора. Обсуждалась одна из «вечных» проблем науки — является ли случайность определяющим фактором в научных открытиях. Собеседники находились еще в том возрасте, когда вершины науки с высоты вузовской скамьи кажутся не такими уж неприступными, а острота вселенских проблем еще не притуплена мелкими житейскими неурядицами.

— А не возводишь ли ты в абсолют Его Величество Случай? Случайность многих великих открытий обусловлена закономерностью научно-технического прогресса, — напыщенно возражал противник незакономерных случайностей.

— Тогда чем мы можем объяснить тот факт, что развитие отдельных научных дисциплин происходит скачкообразно? — парировал оппонент.

«Молодо-зелено», — благодушно подумал Силин и открыл портфель, чтобы взять купленный в аэропорту юмористический журнал. Но его там не оказалось — скорей всего забыл в ресторане аэровокзала. Впереди было три часа вынужденного безделья. А рядом продолжало бушевать пламя околонаучного спора.

— Сколько раз ученые приходили к гениальным идеям совсем в не подходящих для этого ситуациях? — кипятился один. — Одному нашему математику замысел первой его блестящей работы пришел во время поездки в переполненном городском автобусе.

— В том, что ученых озаряют идеи в нерабочее время, нет ничего загадочного, — возражал другой. — Я читал, что это результат работы подсознания, причем на первый взгляд человек абсолютно не думает об искомой проблеме, а ее решение как бы всплывает в сознании, и даже, как ты говоришь, в самое неподходящее время.

«Довольно прогрессивный способ познания, а главное, налицо экономия рабочего времени, — подумал Силин. — Введение его в жизнь в подведомственном мне учреждении вызвало бы по меньшей мере ликование. Как же, в рабочее время будем заниматься личными делами, а в нерабочее между все теми же личными решать научные вопросы».

Его собственное подсознание ехидно шепнуло: «Да и вам, почтенный доктор наук, не мешало бы освоить данный стиль работы, поскольку, сев в директорское кресло, вы стали решать разнообразнейшие проблемы, исключая собственно научные».

И Силин, уже не в первый раз, подумал о том, что, с тех пор как он возглавил институт онкологии, бремя административных забот ложилось на него все более тяжелым грузом. А если уж говорить честно, то он давно уже стал администратором, хотя упорно боялся признаться себе в этом.

«Значит, так, быстренько вооружаемся этой прогрессивной методой и для начала продуктивно используем три часа свободного времени, чтобы найти средство борьбы с „болезнью века“. Дженнер увековечил в истории науки коров с их коровьей оспой и коровниц, той оспой болевших, я же увековечу самолет Ан-24 и юмористический журнал „Крокодил“…»

И вновь из глубин подсознания выплыло: «А если оставить остроумие, перед тобой только два варианта последующего времяпрепровождения: привнести в дискуссию соседей свой академический опыт или броситься в объятия Морфея».

Силин потянул рычажок на подлокотнике, спинка кресла опустилась ниже, и он закрыл глаза.

«К черту комплексы! Как заметил еще Гоголь, крепкий сон дарован тем, кто не обладает слишком сильными умственными способностями… Жаль, что спать не хочется. В конце концов можно просто просидеть вот так, с закрытыми глазами, эти три часа и ни о чем не думать».

Но в безмятежном сознании опять всплыло то, что все время подсознательно преследовало его: «А когда ты вообще в последний раз о чем-либо серьезно думал, если оставить в стороне административные размышления о поощрении или наказании подчиненных или изыскание способов получения сверхлимитного оборудования для сектора ранней диагностики?»

Личность Силина вдруг оказалась расколотой надвое. Один Силин, преуспевающий, увенчанный учеными степенями, яростно спорил с другим, тем Силиным, который только с третьей попытки поступил в медицинский институт, допоздна засиживался в читалке в студенческие годы, а во время учебы в аспирантуре — в лаборатории и библиотеке.

«Что за беспочвенные обвинения?! Время универсалов давно миновало — это бесспорная аксиома! Сейчас в науке существует довольно четкое разделение труда — исследователи и организаторы. Я отношусь к организаторам научного поиска, надо же кому-то выполнять и административные функции…»

«Это, видно, и было твоей заветной мечтой? Разве об этом ты мечтал, когда не стал подавать документы в медицинский институт в твоем родном городе, где ты наверняка прошел бы по конкурсу, но где (как ты считал) не было простора для научной деятельности?»

«Э-э-э… Давай оставим юношеские мечты облагодетельствовать человечество. Несколько направлений в борьбе с раком уже имеется, дело только в детальной разработке. Идет работа над поиском возбудителей болезни, над проблемами иммунитета к онкологическим заболеваниям, по ранней диагностике. Координировать эти исследования — далеко не последнее дело».

«И все же, несмотря на то что работы ведутся не один год, результаты мизерны. А кроме того, организатор науки мог бы не только координировать, но и предлагать новые идеи…»

«Идей-то хватает, а вот общая отдача невелика. Что толку в том, что я предложу еще одно направление? Оно может оказаться ошибочным, и я напрасно отвлеку научные силы от работы над устоявшимися проблемами».

«Ты еще можешь что-нибудь предложить, хотя бы и ошибочное? Плохо верится».

Силин очнулся, выйдя из состояния полудремы, во время которого происходил этот внутренний диалог.

Соседи продолжали разговаривать, однако тема разговора переменилась.

— …Так я ее и не дождался. На следующий день снова звоню ей…

— Ну и напрасно! Ты что не видишь, как она тобой играет!

По всей видимости, результатом их предыдущего жаркого спора стала боевая ничья.

Силину стало скверно: Неожиданно для самого себя он обратился к своим спутникам:

— Извините, что вмешиваюсь в разговор, но мне лично ваша точка зрения на научные исследования кажется довольно спорной.

Молодые люди удивленно переглянулись, но, тотчас вспомнив тему недавнего своего спора, заговорили наперебой:

— Вы о закономерности или случайности научных открытий?

— И какую же точку зрения вы поддерживаете?

— Нет, я, собственно, не об этом, — слегка поморщился Силин. — Мне кажется странным ваш взгляд на научные исследования вообще. Если вас послушать, то может показаться, что все научные открытия сделаны как бы мимоходом. Следуя вашей методе, можно счесть за лучшее полеживать на диване, обдумывая научные проблемы, и ожидать, когда подсознание выдаст на-гора очередное открытие.

— Иногда бывает плодотворным и этот метод, — с вызовом сказал сторонник незакономерных случайностей. Видно было, что тон Силина ему не понравился.

— Интересно, кто же пользовался подобным методом и каковы его результаты? — саркастически спросил доктор наук.

— Я, — ответил юноша и в свою очередь поинтересовался: — Вы знакомы с положением дел в современной онкологии?

— Да как вам сказать! — буркнул Силин.

— Я предлагаю принципиально новый метод лечения рака, — сказал неожиданно юноша. Силин переменился в лице: у него сразу заболела голова. Насладившись произведенным впечатлением, молодой человек стал объяснять.

— Суть его в следующем. Что такое, собственно, злокачественная опухоль? Скопление живых клеток, которые по ряду признаков отличаются от нормальных клеток человеческого организма и характеризуются неуправляемым разрастанием. Они имеют свою, отличную от организма-хозяина, иммунную систему и представляют собой как бы чужеродный организм в организме человека. Рассмотрим теперь вирус гриппа. Его болезнетворная механика: внедряется в клетку, перестраивает ее наследственный аппарат, и клетка начинает производить тысячи и тысячи новых вирусов, затем разрушается, и армада вирусов устремляется к новым жертвам. Используя это, надо вывести специальные «антираковые» вирусы гриппа, которые будут избирательно действовать лишь на злокачественные клетки. Эти «антираковые» вирусы будут как бы «пожирать» злокачественные образования. Тем самым может быть решена одна из главнейших проблем онкологии: уничтожение вторичных раковых клеток — метастаз. Но поскольку опухоль рано или поздно выработает иммунитет против «антираковых» вирусов, то тут найдет себе применение пресловутая видоизменчивость вируса гриппа, приносящая столько хлопот создателям антигриппозной вакцины. Последовательно вводя в организм все новые и новые штаммы «антираковых» вирусов гриппа, по мере их нейтрализации иммунологическим аппаратом раковых клеток, можно будет добиться полного уничтожения злокачественного образования. Иначе говоря, вновь вводимые «свежие» штаммы вирусов растерзают опухоль, как стая спущенных с цепи голодных псов.

«Кандидат в гении» замолчал и с интересом посмотрел на Силина, ожидая его реакции.

Доктор наук молчал. С одной стороны, сейчас ему подали интересную идею. С другой — не может быть, чтобы двадцатилетний молокосос вот так просто нашел ключ к серьезной научной проблеме. Чепуха это все! Внезапно ему в голову пришла мысль, сначала показавшаяся забавной. Вдруг вот этот спор и есть его случай, его шанс! Юнец, родивший эту идею, не сможет ею воспользоваться, ну а у него есть целый специализированный научно-исследовательский институт. Однако долго размышлять на эту тему не было времени. Силин протяжно изрек первые пришедшие ему на ум слова:

— Ну что ж, идея забавная. Но по-моему, не все ее положения достаточно бесспорны и…

— Какие именно? — задиристо перебил его научный вундеркинд.

Силин усмехнулся, раздражение, породившее эту словесную перепалку, уже ушло, и он запросто сказал:

— Хотите, чтобы я зафиксировал один — ноль в вашу пользу?

Юноша не нашелся сразу, что ответить. В этот момент включилась бортовая радиотрансляционная сеть и приятный голос бортпроводницы сообщил довольно неприятное известие:

— Уважаемые пассажиры, в связи с плохими метеоусловиями конечный пункт временно не принимает. Наш самолет сделает промежуточную посадку. Вы сможете ожидать дальнейшего продолжения рейса. Тем, кто захочет продолжить свое путешествие другими видами транспорта, будет выплачена компенсация.

Это сообщение загасило ослабевший костер спора. Молодые люди переключились на обсуждение последствий задержки полета, грозивших им неприятностями со стороны деканата, а также на критику технического оснащения гражданской авиации, не обеспечивающего пока всепогодных посадки и взлета. Силин решил, что немедленно сдаст билет и поедет на железнодорожный вокзал. Он имел довольно большой опыт по части вынужденного сидения в аэропортах.

На железнодорожном вокзале Силин после некоторых хлопот приобрел билет.

В купе ему попались довольно приятные спутники, выказавшие интерес к преферансу. Вся остальная часть путешествия была посвящена карточной игре. О разговоре, происшедшем на борту самолета, Силин начисто забыл.

Вспомнил он о нем только несколько месяцев спустя, когда в конце года оставались неизрасходованными кое-какие средства на научные исследования. Силин вызвал к себе несколько талантливых «недорослей от науки», засидевшихся без степеней в младших научных сотрудниках, и предложил организовать лабораторию, которая занималась бы воплощением в жизнь услышанной им в самолете идеи. Авторство, естественно, он не уточнил.

Прошло некоторое время. Лаборатория, организованная и руководимая Силиным, подавала все большие надежды. После успешных опытов над животными, доказавших принципиальную возможность борьбы со злокачественными опухолями при помощи специально селекционированных вирусов, ученые готовились к проведению экспериментов непосредственно на добровольцах.

В предвосхищении небывалого эксперимента в институт была направлена корреспондентка одного известного научно-популярного журнала, чтобы рассказать миру об успешных попытках по одолению «болезни века».

Интервью с Силиным протекало довольно успешно до тех пор, пока дотошная молодая корреспондентка не проявила несколько обескуражившую директора проницательность.

— Скажите, а что было тем начальным толчком, который привел вас к этой идее? — спросила она.

Заранее заготовленные ответы застряли в горле. Силину вспомнились давние попутчики, тема их спора. Проснулся внутренний голос: «Сейчас, конечно, соврешь о яблоке, упавшем на голову Ньютону? А ведь воплощение в жизнь талантливой идеи, пусть даже и чужой, оценивается достаточно высоко».

И Силин решился.

— Знаете, это довольно-таки оригинальная история. Главные принципы идеи, положившей начало нашим исследованиям, родились в процессе дискуссии со случайным попутчиком во время авиарейса.

— Очень интересно, — сказала корреспондентка. — А как завязался ваш разговор и какова была его тема?

— Я вмешался в спор двух моих соседей, которые дискутировали о роли случайности в науке. Далее мы перешли к обсуждению более узкой проблемы — проблемы онкологических заболеваний, и это способствовало, говоря словами известной пословицы, появлению на свет некоторых научных истин.

Корреспондентка быстро записывала слова Силина. По-видимому, ее действительно заинтересовало последнее сообщение директора. Она попросила Силина припомнить, когда и каким рейсом он летел, чем занимаются его собеседники, а также их имена и фамилии. Название рейса и примерную дату своего путешествия Силин вспомнил, а вот относительно своих спутников располагал скудными сведениями. Студенты, вероятнее всего, медицинского института, имен и фамилий не знает, поскольку разговор был скоротечным.

Когда интервью было окончено и корреспондентка ушла, Силин облегченно вздохнул — с единственной омрачавшей его настроение проблемой, казалось, было покончено.

Два дня спустя позвонила давешняя корреспондентка. Едва поздоровавшись, она сообщила о сенсационном продолжении интервью. Оказывается, самолет, из пассажиров которого Силин единственный сдал свой билет, потерпел катастрофу. Все пассажиры и экипаж погибли. Но есть списки…

При этом известии по сердцу Силина пробежал холодок, а в его сознании мелькнула мыслишка: «Бывает же так, видать, напрасно я разделил лавры авторства, напрасно».

И тут же, заполонив собой сознание, раздался другой голос: «Однако порядочная ты скотина, Иван Семенович. О чем пожалел? О том, что невольно способствовал тому, чтобы имя талантливого юноши, возможно, и не кануло в Лету?»

Силину вдруг показалось, что вся тяжесть случайностей этого мира навалилась на его душу. Захотелось удрать куда-нибудь на край света от такой ответственности.

В телефонной трубке продолжал звенеть возбужденный голос юной представительницы прессы:

— Вы представляете, что было бы, если бы вы продолжили полет? Человечество… напрасные жертвы… решение проблемы…

— Да, представляю, — тяжело сказал Силин и положил трубку.

Ричард Мэтисон НЕМОЙ

Фантастический рассказ

В воскресенье, около трех часов, человек, одетый в темный плащ, сошел с автобуса на станции Джермен-Корнер. Он пересек зал ожидания, подошел к стойке, за которой полная седая женщина протирала стаканы.

— Будьте добры, скажите, где я могу найти кого-нибудь из представителей власти?

Женщина разглядывала его сквозь очки без оправы. Перед ней стоял высокий мужчина, средних лет, довольно приятной наружности.

— Представителей власти? — переспросила она.

— Да. Как это у вас называется? Констебль? Или…

— Шериф?

— Ах, да, — мужчина улыбнулся. — Конечно! Шериф. Где бы я мог его найти?

Он выслушал объяснение и вышел на улицу. Дождь в воздухе с самого утра. Он поднял воротник, засунул поглубже в карманы руки и торопливо двинулся вдоль главной улицы городка. Его мучило чувство вины оттого, что он не смог выбраться в эти края раньше. Но ведь у него столько было проблем и хлопот с собственными двумя детьми.

Контора шерифа помещалась в середине следующего квартала. Вернер (так звали приезжего) быстро пересек узкий тротуар, толкнул дверь и оказался в большой, жарко натопленной комнате.

— В чем дело? — спросил шериф, подымая голову от бумаг.

— Я приехал, чтобы навести справки об одной семье по фамилии Нильсон.

Ничего не выражающий взгляд шерифа Гарри Уиллера остановился на высокой фигуре незнакомца.

…Когда зазвонил телефон. Кора гладила штанишки Поля. Опустив утюг на подставку, она подошла к телефону и сняла трубку.

— Да? — сказала она.

— Кора, это я.

Лицо ее внезапно окаменело.

— Что-нибудь случилось, Гарри?

Он молчал.

— Гарри!

— Здесь у меня один иностранец… Я… мне придется привезти его к нам.

Она закрыла глаза.

— Я понимаю, — прошептала она и повесила трубку. Повернувшись, Кора медленно направилась к окну. «Кажется, дождь», — подумала она. Было похоже, что сама природа готовила теперь соответствующие декорации для той сцены, которая должна была скоро разыграться здесь.

Внезапно глаза ее вновь закрылись, пальцы судорожно сжались, ногти впились в ладони.

— Нет! — она почти задыхалась. — Нет!

…Если бы дом загорелся не ночью, его обитатели смогли бы, возможно, спастись. Двадцать две мили отделяли их от города: быстро на помощь не придешь.

Когда Бернард Клаус заметил зарево, дом уже полыхал вовсю.

Клаус со своей семьей жил в пяти милях, на так называемом Поднебесном холме. Около половины второго ночи он поднялся с постели, мучимый жаждой. Окно ванной комнаты выходило на север, и, войдя туда, Клаус сразу же заметил пламя, вырвавшееся из темноты ночи.

— Отец небесный… — забормотал он и, не окончив фразы, выскочил из ванной.

— Горит дом Нильсонов! — задыхаясь, выпалил он в трубку, когда удалось наконец разбудить дежурную телефонистку.

К тому времени, когда шериф Гарри Уиллер собрал пятерых мужчин и на стареньком грузовике повез их к месту пожара, с домом по существу было покончено.

— Они погибли! — крикнул заместитель шерифа Макс Эдерман, стараясь перекричать рев раздуваемого ветром огня.

Шериф Уиллер выглядел больным.

— Ребенок… — прошептал он, но Эдерман не расслышал его.

Лишь гигантский водопад, обрушась вдруг, мог бы загасить пламя, взметнувшееся над старым домом. Они же тут были бессильны. Единственное, что можно было сделать, — это помешать огню перекинуться на лес.

Мальчика они нашли утром.

Шериф Уиллер услышал за своей спиной крик. Он бросился к зарослям кустарника, начинавшимся на расстоянии нескольких ярдов от дома. Но прежде чем он добежал, из кустов ему навстречу вышел Том Полтер. Его худое тело слегка сгибалось под тяжестью ноши.

— Где вы нашли его? — спросил Уиллер, поддерживая на ходу ноги мальчика, свешивающиеся со спины старика.

— У холма, — тяжело дыша, отозвался Полтер, — лежал прямо на земле.

— Он обожжен?

— Я что-то не заметил. Во всяком случае пижама его цела.

— Давайте его мне, — сказал шериф. Сильными руками подхватил мальчика и в это мгновение увидел, что зеленые, широко открытые глаза ребенка смотрят на него без всякого выражения.

— С тобой все в порядке, сынок? — обеспокоенно спросил Уиллер.

Ему почудилось, что на руках он держит куклу, таким безжизненным казалось тело мальчика, такими застывшими были черты его лица.

— Надо бы его закутать в одеяло, — бросил на ходу шериф и направился с ребенком к грузовику. Он заметил, что взгляд мальчика теперь обратился к охваченному огнем дому, однако лицо его при этом все еще напоминало неподвижную маску.

— Бедняга, — промолвил Полтер, — он не может ни плакать, ни говорить.

— Он не обожжен, — рассеянно отозвался шериф. — Но каким же образом он смог выбраться из дома и не получить ожогов?

— А может быть, его родители тоже успели уйти оттуда? — предположил Полтер.

— Тогда где же они?

Старик скорбно покачал головой:

— Да, Гарри, ты прав.

— Я думаю, — сказал шериф, — что лучше всего мне забрать его с собой, к Коре. Нельзя же оставлять его здесь.

— Тогда и я, пожалуй, поеду с вами, — решил Полтер. — Мне ведь еще нужно разобрать сегодняшнюю почту.

— Ну и прекрасно.

Мотор спазматически закашлял, потом взревел. Грузовичок медленно покатился по проселочной дороге, ведущей к шоссе.

И пока горящий дом оставался в поле их зрения, застывшее лицо мальчика было обращено к зареву, полыхающему за задним стеклом кабины. Наконец очень медленно он отвернулся от окна. Одеяло соскользнуло с его худеньких плеч, и Том Полтер, протянув руку, снова закутал мальчика.

— Уже согрелся? — спросил он.

Ребенок смотрел на Полтера так, словно никогда в жизни ему не приходилось слышать звуков человеческой речи.

…Едва Кора Уиллер услышала на шоссе шум мотора, как руки ее почти машинально потянулись к конфоркам плиты. И еще до того, как нога шерифа ступила на ступеньки крыльца, аккуратно нарезанная грудинка лежала на сковороде, а круглые луны оладьев начали покрываться нежным загаром.

— Гарри!

Голос ее зазвенел. Она увидела ребенка у него на руках и стремительно двинулась навстречу.

— Его надо уложить в постель. По-моему, это шок.

Тоненькая, стройная женщина быстро поднялась по лестнице, распахнула дверь комнаты, которая когда-то была комнатой Дэвида, и подошла к кровати, чтобы снять покрывало и воткнуть в штепсель вилку электроодеяла.

— Он ранен?

— Нет.

Шериф осторожно положил мальчика на кровать.

— Бедняжка, — прошептала Кора, накрывая одеялом хрупкое тело ребенка, — бедный малыш.

Склонившись над ним, она отвела со лба мальчика мягкие светлые волосы и улыбнулась ему:

— Теперь усни, дорогой. Все будет хорошо. Спи.

Уиллер, стоявший позади жены, увидел, что мальчонка смотрит на нее с тем же странным, безжизненным выражением лица.

Шериф спустился вниз, в кухню. По телефону он распорядился о том, чтобы людям, работающим на пожаре, послали замену. Потом шериф подошел к плите и приготовил себе кофе. Он уже пил его, когда в кухню вошла Кора.

— А его родители? — спросила она.

— Не знаю, — ответил Уиллер, покачав головой. — Мы не смогли даже приблизиться к дому.

— Как же мальчик?…

— Том Полтер нашел его снаружи, на улице.

— Снаружи?

— Мы не знаем, как ему удалось выбраться. Мы-то думали, что он тоже там, внутри.

Молча она выложила оладьи на тарелку, поставила перед ним на стол.

— У тебя усталый вид. Может, ляжешь?

— Позже, — ответил шериф.

Она кивнула, слегка похлопала его по плечу и снова вернулась к плите.

— Бекон сейчас будет готов.

В ответ шериф промычал что-то невнятное. Минутой позже, поливая горку оладьев кленовым сиропом, он задумчиво сказал:

— Я думаю. Кора, они погибли. Огонь был страшный. И мы ничего, абсолютно ничего не могли сделать.

— Несчастный ребенок, — вздохнула Кора.

Она стояла рядом с ним, глядя, как устало он ест.

— Ты знаешь, — Кора тряхнула головой, — я попробовала с ним поговорить. Но он молчит.

— И нам тоже ничего не отвечал. Только глаза таращил.

Гарри задумчиво жевал, уставившись в крышку стола.

— Даже кажется, что и говорить-то он не умеет…

Около одиннадцати утра хлынул проливной дождь, и сразу же горящий дом превратился в черные дымящиеся руины. В потоках воды тут и там шипели гаснущие угли.

Шериф Уиллер, измученный, с воспаленными красными глазами, неподвижно сидел в кабине грузовика, пережидая ливень. Когда дождь кончился, он, тяжело вздохнув, толкнул дверцу и спрыгнул на землю. Натянув плотнее широкополую шляпу и подняв воротник пальто, он направился к месту пожара.

— Пошли! — крикнул он остальным. Голос его звучал хрипло.

С трудом выдирая ноги из липкой грязи, они подошли к дому.

Входная дверь оказалась целой. Пол комнаты был усыпан остатками сгоревших книг, и шериф слышал, как похрустывали у него под ногами обугленные переплеты. С трудом переводя дыхание, он прошел дальше в холл. Дождь теперь снова барабанил по его спине и плечам. «Я надеюсь, что они успели уйти отсюда, — твердил он себе. — Я надеюсь, бог помог им спастись».

Но они никуда не ушли. Ничего человеческого уже не было в этих, до ужаса почерневших, застывших в судорожных позах трупах. Лицо шерифа, когда он смотрел на них, покрывала смертельная бледность.

Один из мужчин прикоснулся мокрым прутом к какому-то предмету на тюфяке.

— Трубка, — услышал сквозь шум дождя шериф. — Должно быть, закурил и уснул.

— Достаньте какое-нибудь одеяло, — распорядился Уиллер. — Их нужно перенести в машину.

Двое мужчин, не сказав ни слова, вышли. Звук их торопливых шагов донесся с мощенного булыжником двора. Но шериф уже ничего не слышал. Он не в силах был отвести глаз от профессора Холгера Нильсона и его жены Фанни, превращенных огнем в жуткую пародию на ту красивую пару, которую шериф хорошо помнил: высокий крупный Холгер, с лицом властным и спокойным, и грациозная рыжеволосая Фанни.

Когда шериф вернулся в гостиную, он увидел, что один из его помощников разглядывает обрывки книги.

— Посмотрите-ка, — протянул он Уиллеру то, что держал в руках.

Глаза шерифа остановились на заглавии книги: «Неизвестный разум».

— Бросьте это! — приказал он и быстрым шагом пошел прочь. Его неотступно мучил один и тот же вопрос: каким образом удалось мальчику выбраться из пылающего дома?

…Пауль проснулся.

Он долго вглядывался в бесформенные, снующие унего над головой, на потолке, тени. Это были отсветы дождя. За окном ветер раскачивал ветви деревьев, и они тоже бросали на стены этой незнакомой комнаты легкие дрожащие тени. Пауль лежал неподвижно.

Где же они? Он закрыл глаза и, сосредоточась, постарался ощутить их присутствие. Однако здесь, в доме, их не было. Тогда где же они, его отец и мать?

Руки матери. Пауль отключился от всего, что до этого занимало его мысли, от всего, кроме воспоминаний об этих руках. Сосредоточившись, он наконец увидел их — бледные прекрасные руки, мягкое прикосновение которых он хорошо помнил. Для него они служили механизмом, помогающим его мыслям обрести ясность.

Но сейчас, здесь, ему приходилось делать невероятные усилия, бороться с влиянием незнакомой обстановки, мешающей сосредоточиться по-настоящему.

«Я убежден, что каждый ребенок, появляясь на свет, вооружен природным даром инстинкта». Мысли его отца. Словно прозрачная паутина, тянулись они к нему вместе с прикосновением материнских рук. Откинувшись на подушку, он закрыл глаза. Лицо его сделалось напряженным, от него отхлынула кровь. Уровень его глубинного тайного видения стремительно поднимался, как поднимается в половодье уровень воды в реке. Чувства сами собой обострились до предела.

Он различал теперь целый лабиринт звуков. Тут была частая глухая дробь дождя, тихое звучание пряжи, которую ветер соткал из дрожащего воздуха, колеблющихся ветвей деревьев, шорохов. Звучащие, шелестящие и шепчущие мгновения пролетали над ним. Органы его обоняния фиксировали целый рой запахов: дерева и шерсти, смоченной дождем земли, сырых кирпичей, свеженакрахмаленного белья.

И только те, кого звал он, не откликались на зов. Никогда прежде не приходилось ему так долго дожидаться ответа. Полный растерянности, он сделал еще одну, почти отчаянную попытку и послал импульс необычайной интенсивности и силы.

«Это уже высшая ступень, свидетельство особенно значительного феномена» — так сказал бы об этом его отец. Никогда до сих пор он не пробовал подняться до этой высшей ступени.

Выше, еще выше! Словно холодные руки приподнимали его туда, в высоту, заполненную разреженным воздухом. Импульсы, посылаемые им, как осторожные щупальца животного, тщательно исследовали завоеванные позиции.

Теперь ему казалось, что он плывет, направляясь к чернеющим вдали развалинам собственного дома. Он различал уже входную дверь, ждущую толчка его руки. Дом приближался. Он весь был окутан стелющимся белым туманом. Ближе, ближе…

Пауль! Нет!

Тело его содрогнулось на кровати. Ледяной холод проник в сердце. Дом вдруг исчез. Теперь в поле его сознания появилось ужасное подобие двух черных человеческих фигур, распростертых на…

Вглядевшись, он вновь содрогнулся. Темные волны на миг накрыли его с головой. Но теперь уже он знал: они погибли. Он знал, что это они вывели его, спящего, из охваченного пожаром дома. В тот самый миг, когда огонь уже коснулся их самих.

Вечером этого же дня шериф и его жена поняли, что он не умеет говорить.

Никаких видимых причин для этого не было. Его язык был в полном порядке, гортань выглядела вполне здоровой. Уиллер смог убедиться в этом, заглянув в раскрытый рот мальчика. Однако Пауль не говорил.

— Значит, дело все-таки в этом, — пробормотал шериф, мрачно покачав головой.

Было около одиннадцати вечера. Пауль спал.

— Что значит «в этом», Гарри? — спросила Кора, расчесывая перед зеркалом пышные темно-русые волосы.

— Еще тогда, когда мы вместе с мисс Франк пытались заставить Нильсонов отдать мальчика в школу…

Он повесил брюки на спинку стула.

— Они каждый раз отказывались. И теперь я понимаю почему.

Кора посмотрела в зеркало, где отражалась фигура мужа.

— Но может быть, у него все-таки что-то не в порядке, Гарри? — мягко сказала она.

— Ну конечно, мы должны будем попросить доктора Стейгера осмотреть его. Хотя я не думаю, чтобы он был болен.

— Но ведь они были культурными людьми, и у них не могло быть причин не учить ребенка разговаривать. Наверное, дело тут в нем самом.

Уиллер снова покачал головой.

— Это были странные люди. Кора, — сказал он. — Они и сами-то разговаривали так, словно общаться с простыми смертными им невмоготу. Как будто они были слишком хороши для этого.

Шериф со вздохом опустился на кровать и принялся стаскивать ботинки.

— Ну и денек! — пробормотал он.

Взгляд Коры остановился на фотографии, стоящей на туалетном столике. Дэвид, когда ему исполнилось девять лет. Этот ребенок Нильсонов многим напоминал Дэвида. Ростом и сложением. Вот только волосы у Дэвида, пожалуй, были немного темнее, но…

— Что же нам делать с ним? — спросила она.

— Ох, Кора, не знаю, — отозвался шериф. — Я думаю, нужно просто подождать до конца месяца. Том Полтер говорит, что в конце каждого месяца Нильсоны получали по три письма. Из Европы. Подождем, пока они придут, и тогда ответим адресатам. Возможно, что у мальчика есть где-то родственники.

Она все еще сидела перед зеркалом, медленно проводя расческой по волосам. Когда раздалось мерное посапывание уснувшего шерифа, жена его поднялась с места и быстро вышла из комнаты. Она пересекла холл и подошла к дверям комнаты, где спал мальчик.

Лунный свет заливал кровать. Светлые блики лежали на неподвижных худеньких руках ребенка. Затаив дыхание. Кора стояла в тени, отбрасываемой дверью, и смотрела на эти руки. На секунду ей почудилось, что там в кровати — ее Дэвид.

…Это были звуки. Тупые, нескончаемые удары по чуткому, живому сознанию. Невыносимый непрекращающийся грохот. Он догадывался, что все это лишь некий способ связи людей друг с другом. Однако способ этот терзал его уши, оглушал, окружал непроходимой преградой рождавшиеся мысли. Порой в редкие паузы между словами, которые изливались на него, он успевал схватить обрывок их чувств и желаний, подобно тому как животное успевает схватить кусок приманки до того, как захлопнутся стальные челюсти капкана.

— Пауль! — звала она.

Физически он был совершенно здоров. Доктор Стейгер в этом абсолютно уверен. Никаких причин для немоты не существовало.

— Мы начнем тебя учить. Все будет хорошо, дорогой. Ты будешь учиться.

Острыми иглами вонзались в его мозг звуки. «Пауль, Пауль».

Пауль. Это был он сам. Он прекрасно понимал это. Но этот мертвый, однообразный звук не был никак связан с ним. Он сам, все грани его личности не могли уложиться в этот резкий, лишенный каких-либо ассоциаций зов.

Когда отец и мать звали его, мысленно произносили его имя, оно вмещало многие стороны его характера, его личность. И ответом была вспышка понимания.

— Пауль! Ну попробуй. Повтори за мной: Па-уль, Па-уль.

Он отшатывался и в панике кидался прочь от нее, а она шла за ним к кровати, куда он забивался, как в нору.

Потом надолго устанавливался мир. Она брала его на руки, и без слов они вполне понимали друг друга. Она гладила его волосы, целовала мокрое от слез лицо. Он лежал, согретый теплом ее тела, словно маленький зверек, который, не чуя опасности, смог наконец вылезти из своего убежища. Он догадывался, что и она понимала бесполезность слов там, где нужно было выразить любовь.

Любовь — бессловесная, ничем не скованная и прекрасная.

…Шериф Уиллер как раз собирался выйти из дома, когда в кухне зазвонил телефон. Он остановился на пороге, ожидая, пока Кора снимет трубку.

— Гарри, — услышал он ее голос, — ты уже ушел?

Он вернулся в кухню и взял трубку у нее из рук.

— Я слушаю.

— Гарри, это я, Том Полтер, — услышал он голос старого почтмейстера. — Ты знаешь, пришли эти письма.

— Очень хорошо, — ответил шериф и повесил трубку.

— Что, письма? — спросила его жена.

Уиллер кивнул.

— Ox, — прошептала она так тихо, что он едва расслышал. Двадцать минут спустя Уиллер уже входил в здание почты. Из-за деревянного барьера Полтер протянул ему три конверта.

— Швейцария, — сказал шериф, разглядывая штемпель. — А вот это из Стокгольма и Гейдельберга.

— Целая куча, — откликнулся Полтер. — Как всегда. Приходят в тридцатых числах каждого месяца.

— Очевидно, мы не имеем права их вскрывать? — спросил Уиллер.

— Я бы рад, Гарри. Но закон есть закон. Ты-то это знаешь. Я должен отправить их обратно нераспечатанными. Таковы правила.

— Ладно. — Уиллер вынул записную книжку и списал адреса отправителей. Затем он вернул конверты Полтеру.

— Спасибо.

Около двух часов дня шериф вернулся домой. Его жена сидела с Паулем наверху в гостиной. На лице мальчика застыло выражение замешательства. Страх перед ранящими душу звуками выражался на нем. Пауль сидел рядом с Корой на кушетке и, казалось, готов был расплакаться.

— О, Пауль! — говорила она в тот момент, когда Уиллер входил в комнату. Руки ее обвились вокруг дрожащего тела ребенка.

— В этом нет ничего страшного, милый.

Она увидела стоящего на пороге мужа.

— Что же они такое сделали с ним? — спросила она с тоской в голосе.

Он пожал плечами:

— Не знаю. Думаю, что ему все-таки придется пойти в школу.

— Но ведь мы не можем отпустить его в школу, пока он вот такой.

— Мы вообще не можем никуда его отпустить до тех пор, пока не выясним, в чем тут дело, — ответил Уиллер. — Сегодня вечером я напишу этим людям.

Наступило молчание, и мальчик вдруг явственно ощутил волну чувств, поднявшуюся в душе женщины. Он поднял голову и быстро взглянул в ее изменившееся лицо. Страдание. Он почувствовал, как нестерпимая боль льется из ее души, словно кровь из открывшейся раны.

И даже тогда, когда они все трое ужинали среди полного молчания, Пауль продолжал ощущать скорбь, идущую к нему от сидящей рядом женщины. Он отчетливо слышал ее безмолвные рыдания. Он сделал усилие, и внезапно перед его внутренним взором отпечатались черты другого мальчика. Потом это незнакомое лицо чуть дрогнуло, затуманилось и стерлось. Теперь он видел совсем другое лицо — его собственное. Словно они двое боролись за место в ее сердце. Все исчезло, как только она начала говорить. Как будто тяжелая глухая стена загородила увиденное.

— Мне кажется, ты должен написать им.

— Ты же знаешь. Кора, что я собираюсь это сделать, — отозвался Уиллер.

Молчание, полное скрытого страдания.

Часом позже, когда она укладывала его в постель, он взглянул на нее, и взгляд этот, полный нежности и жалости к ней, заставил Кору быстро отвернуться. И пока не затихли вдали ее шаги, он слышал грусть, которая переполняла ее сердце. Но и потом, в полной тишине уснувшего дома он все еще продолжал улавливать всплески ее тоски, напоминавшие слабое трепетание птичьих крыл.

— Что же ты пишешь им? — спросила Кора.

Часы в холле пробили семь. Кора с подносом в руках приблизилась к его столу, и ноздри шерифа сейчас же уловили аромат свежесваренного кофе. Он потянулся за чашкой.

— Просто изложил ситуацию. О пожаре и о гибели Нильсонов. Спрашиваю, являются ли они родственниками мальчику и есть ли у него вообще родственники?

— А вдруг эти родственники окажутся не лучше его родителей?

Шериф добавил в кофе сливок.

— Кора, пожалуйста, не будем сейчас обсуждать этот вопрос. Я полагаю, что это не наше дело.

Бледные губы ее упрямо сжались.

— Запуганный ребенок — это все-таки мое дело, — бросила она зло. — Может быть, ты…

Она умолкла. Взгляд его выражал безграничное терпение.

— Хорошо, — прошептала она, отворачиваясь от него, — ты прав.

— Это не наше дело, — повторил шериф. Он не видел, как трясутся ее губы. — Знаешь, я думаю, что он так и будет молчать. Что-то вроде боязни теней.

Она стремительно обернулась.

— Это преступление! — крикнула она. Гнев и любовь переполняли ее душу.

— Что же делать, Кора? — он сказал это спокойно.

В ту ночь она долго не могла уснуть. Она слышала рядом с собой ровное дыхание мужа, широко открытые ее глаза следили за легким скольжением теней в полумраке комнаты. Одна и та же сцена разыгрывалась в ее воображении.

Летний полдень. Резко звенит колокольчик над дверью. За порогом столпились мужчины. Среди них Джон Карпентер с чем-то тяжелым в руках. Это что-то прикрыто одеялом и неподвижно. Лицо Карпентера растерянно. Мертвую тишину нарушает только стук капель, которые стекают с ноши Карпентера и падают на высушенные солнцем доски крыльца. Они начинают говорить, и речь их, медленная, спотыкающаяся, похожа на перебои угасающего человеческого сердца…

«Он… купался в озере… миссис Уиллер. И…»

Та же самая дрожь, отнимающая дар речи, вновь сотрясла ее тело. Кисти рук побелели, пальцы крепко сжались. Все годы потом были наполнены ожиданием. Ожиданием ребенка, которого подарит ей жизнь.

…К завтраку Кора вышла осунувшейся, под глазами черные тени. С трудом двигаясь по кухне, приготовила мужу завтрак, сварила кофе. Все это она проделала безмолвно и сосредоточенно.

Он ушел, поцеловав ее на прощание. Она встала у окна в гостиной и смотрела, как он шагает по тропинке к машине. Потом взгляд ее перешел на три конверта, которые шериф приколол к боковой стенке их почтового ящика.

Скоро спустился из своей комнаты Пауль и, войдя в кухню, улыбнулся ей. Она поцеловала его в щеку, молча встала за его стулом, наблюдая, как он пьет апельсиновый сок. Поза, в которой он сидел за столом, манера держать стакан — все это было так похоже…

Пока Пауль ел свою кашу, она спустилась к почтовому ящику, забрала три приготовленных письма и заменила их своими собственными. На тот случай, если ее муж спросит почтальона, забирал ли он сегодня у них почту.

Потом она сошла по ступенькам в подвал и швырнула письма в горящую печь. Сначала вспыхнуло то, что должно было уйти в Швейцарию. Затем запылали два других. Она помешивала их кочергой до тех пор, пока они окончательно не сгорели, превратившись в черные конфетти, мелькающие среди языков пламени.

Проходили недели. И с каждым днем в душе его слабело и исчезало то, что когда-то служило ему так безотказно.

— Больше мы не можем ждать от них известий, — сказал шериф. — Он должен пойти в школу, вот и все.

— Нет, — возразила она.

Он отложил газету и внимательно посмотрел на нее. Она сидела в кресле, не поднимая от вязания глаз.

— Что именно ты хочешь сказать этим «нет»? — спросил он с раздражением. — Каждый раз, как только я коснусь вопроса о школе, ты говоришь «нет». А почему бы ему не пойти в школу?

Кора опустила вязание на колени и, склонив голову, задумчиво разглядывала теперь блестящие спицы.

— Я не знаю, — сказала она наконец. — Все это как-то…

Она вздохнула.

— Нет, я не знаю.

— Он пойдет в понедельник, — объявил Гарри.

— Но он же так напуган! — вырвалось у нее.

— Да, конечно. Но на его месте и ты была бы точно такой. Если бы вокруг тебя все разговаривали, а ты бы не имела понятия, что это такое. Но ему необходимо получить образование, вот и все.

— Но он совсем не так уж невежествен, Гарри. Я… я клянусь тебе, он иногда понимает меня. Просто так, без слов.

— Каким образом?

— Не знаю. Но ведь не были же эти Нильсоны настолько глупыми людьми, чтобы вообще отказаться от идеи чему-то учить ребенка.

— Тем не менее, если они чему-то его и обучали, плоды этой учебы никаким образом не обнаруживаются.

Единственным результатом разговора было решение, принятое шерифом: пригласить учительницу мисс Эдну Франк, чтобы она могла увидеться с мальчиком и вынести свое беспристрастное решение, как поступать дальше.

Мисс Эдне Франк было хорошо известно, что этот ребенок, Пауль Нильсон, получил ужасное, ни с чем не сравнимое воспитание. Однако учительница, строгая и решительная старая дева, не могла позволить себе попасть под влияние этих известных ей фактов. Это не должно было влиять на будущее ребенка. Мальчик нуждается в понимании. Кто-то должен будет взять на себя миссию искоренить вред, причиненный ему жестоким обращением родителей. И для этой цели мисс Франк избрала себя.

— Вы знаете, он очень застенчив, — робко сказала Кора, почувствовав неукротимую суровость стоящей перед ней женщины. — Он напуган. Его ведь надо понять.

— Его поймут, — торжественно заверила мисс Франк. — Но разрешите взглянуть на мальчика.

Пауль вошел в комнату и, подняв голову, посмотрел в лицо учительницы. Одна лишь Кора почувствовала, каким напряженным и оцепенелым сделалось его тело, словно вместо тощей старой девы на нем остановила свой взор и заставила окаменеть сама Медуза Горгона.

Улыбаясь, мисс Франк протянула ему руку.

— Подойди, дитя, — сказала она, и в тот же момент он вдруг почувствовал, как что-то плотное и тяжелое загораживает от него ясный свет дня.

— Подойди же, дорогой, — вмешалась Кора. — Мисс Франк пришла к нам, чтобы помочь тебе.

Она чуть подтолкнула вперед мальчика и ясно ощутила, как ужас сотрясает его тело.

Снова молчание. Теперь ему казалось, что его вводят в душную, замурованную на века гробницу. Сухие, омертвелые ветры текли ему навстречу, причудливое сплетение ревности и ненависти, порожденное годами разочарований и утраченных надежд. И все вдруг сделалось неясным, подернулось облаком тоскливых воспоминаний. Глаза их встретились вновь, и в эту секунду Пауль понял: женщина догадалась, что он заглянул в ее душу.

Тогда она заговорила, и он снова стал самим собой. Он стоял перед ней, чувствуя себя утомленным, ослабевшим.

— Я уверена, мы прекрасно договоримся, — сказала она.

Мятущийся вихрь.

Он резко отшатнулся назад и упал бы, если бы не жена шерифа.

На протяжении всего их пути к школе это нарастало, увеличивалось, становилось интенсивнее, словно сам он был живым счетчиком Гейгера, приближающимся к некой фантастической, пульсирующей атомной формации. Он все ближе и ближе подходил к ней. Даже если его тайные способности и притупились за эти три месяца, наполненные звуками, сейчас, в этот момент, он чувствовал все особенно остро. Ему казалось, что он с каждым шагом приближается к центру самой жизненной энергии.

Это были дети.

Когда дверь отворилась, голоса смолкли. Но навстречу ему хлынула волна чего-то дикого, неуправляемого, хаотичного. Словно заряд электрического тока прошел сквозь его тело. Он судорожно цеплялся за женщину, стоящую рядом с ним, его пальцы крепко впились в ткань ее юбки, глаза его расширились, из полуоткрытых губ вырывалось учащенное дыхание. Взгляд мальчика перебегал с одного удивленного детского лица на другое.

Мисс Франк поднялась со своего места, с грохотом отодвинула стул и сошла с возвышения, где помещалась кафедра.

— Доброе утро, — сказала она, отчетливо произнося каждое слово. — Мы как раз начинаем наш урок.

— Я надеюсь, что все будет хорошо, — улыбнулась Кора. Она опустила глаза вниз. Пауль разглядывал детей сквозь слезы.

— О, Пауль! — она наклонилась к нему, ее рука скользнула по светлым волосам мальчика. — Не бойся, дорогой.

Он не мог оторваться от нее. Он хватался за ее руки, как за что-то одно близкое ему в этом вихре враждебной новизны. И только когда жесткие, худые руки учительницы оттащили его от нее. Кора медленно повернулась и, сдерживая волнение, прикрыла дверь, отсекавшую от Пауля ее сострадание и любовь.

— Теперь, Пауль, — услышал он голос учительницы, — подойди сюда.

Он не понимал слов, но хрупкий звук был достаточно ясным. Так же как совершенно ясно он ощущал и поток иррациональной враждебности, идущей к нему от нее.

Она вытолкнула его на самую середину комнаты. Он стоял там, с трудом переводя дыхание, словно любопытные взгляды детей были руками, больно стиснувшими его горло.

— Класс, — начала мисс Франк, — это Пауль Нильсон.

Звук сейчас же клином вонзился в его измученную душу.

— Мы все должны быть терпеливыми с ним. Дело в том, что отец и мать никогда не учили его говорить. Но мы поможем ему учиться. Не так ли, класс?

Класс отозвался приглушенным бормотанием, из которого выделился единственный писклявый возглас:

— Да, мисс Франк!

Он сел на указанное ему место и оказался теперь в центре вихреобразного потока их мыслей. Теперь он был похож на болтающуюся на крючке наживу, окруженную жадными ртами. Из этих ртов без конца вырывались звуки, убивающие живую мысль.

«Это лодка. Лодка плывет по морю. Поэтому человек в лодке называется моряком». На странице букваря рядом с этими словами помещалась картинка: море и лодка. Пауль вспоминал другую картинку, которую однажды показал ему отец. На ней тоже изображалась лодка. Однако отец создал образ и передал его сыну.

Бескрайняя голубая зыбь морского прилива, серо-зеленые холмы волн, украшенные белыми гребнями. Штормовой ветер свистит в снастях судна, вздымает над волнами его нос. Спокойное величие океанского заката, соединяющего алой печатью море и небо в единое целое.

«Это ферма. Люди выращивают на ферме продукты питания. Человек, работающий на ферме, называется фермером». Слова. Пустые, неспособные передать ощущения тепла и сырости, идущие от земли. Шум хлебных колосьев, шелестящих под ветром, словно золотые моря. Отблеск заходящего солнца на красной стене амбара. Запахи влажной луговой травы, приносимые издали ветром, нежный перезвон колокольчиков, привязанных к шеям коров.

«Это лес. В лесу растут деревья». Ничего не могут сказать человеческим чувствам эти темные символы, называемые звуками. Ни шума ветра, текущего постоянно над зеленым пологом, словно вечная река, ни запаха берез и сосен, ни ощущения под ногой почвы, выстланной опавшими листьями. Одни слова, которые не могут передать суть вещей, пространство и объем. Черные значки на белом. Это кошка, это лошадь, это дерево. Каждое слово — ловушка, подстерегающая его рассудок, расставленная для того, чтобы прихлопнуть безграничные связи человека с внешним миром, которые не нуждаются в словах.

…Кора проснулась внезапно. Стараясь не шуметь, она встала и, нажав скользкую ручку двери, прошла в холл.

— Дорогой!

Он стоял в углу, возле окна. Как только она заговорила, он обернулся. В бледном свете ночи она разглядела выражение страха на его лице.

— Пойдем-ка в кровать.

Она отвела его в спальню, укутала одеялом, потом опустилась на стул и взяла его худенькие ладони в свои.

— Что случилось, малыш?

В его широко открытых глазах было страдание.

— О! — она склонилась к нему, ее теплая щека прижалась к лицу мальчика.

— Что тебя испугало?

В ночной тишине перед ней как будто на мгновение возникло видение: классная комната и мисс Франк, стоящая на своей кафедре.

— Это из-за школы? — спросила она, думая о том, каким удивительным образом пришла к ней эта догадка. Ответ был написан на его лице. Она порывисто обняла его и прижала к себе. «Не бойся, — повторяла она про себя. — Родной мой, ничего не бойся, ведь я здесь, с тобой. И я люблю тебя так же, как они тебя любили. Люблю даже больше, чем…»

Пауль чуть отодвинулся. Он смотрел теперь на нее так, как будто чего-то не понимал.

Когда машина поравнялась с домом, Вернер заметил женщину, отпрянувшую от окна кухни.

— …Если бы мы получили хоть какое-то известие от вас. Но никакого ответа не было. Вы не можете обвинить нас в том, что мы незаконно усыновили ребенка. Ведь мы считали, что это будет лучшим выходом.

Вернер рассеянно кивнул.

— Я понимаю, — сказал он спокойно. — Но тем не менее ваши письма до нас не дошли.

Некоторое время они сидели в машине молча. Вернер задумчиво глядел сквозь ветровое стекло. Шериф сосредоточенно разглядывал собственные ладони.

«Итак, Холгер и Фанни мертвы, — думал Вернер. — Ужасное открытие. Мальчик сделался жертвою жестокого обращения этих людей, которые так ничего и не поняли. И это — не менее ужасная вещь».

Шериф Уиллер рядом с ним напряженно размышлял о письмах. Почему они не дошли? Он должен был написать еще раз.

— Значит, — заговорил он наконец, — вы хотели увидеть мальчика?

— Да, — кивнул Вернер.

Двое мужчин распахнули дверцы машины и вышли. Они прошли через двор, поднялись по лестнице.

— Я сейчас приглашу мою жену. Пройдите, пожалуйста, вот туда, в гостиную.

В гостиной Вернер снял плащ, бросил его на спинку деревянного стула. Сверху доносился до него слабый звук голосов, мужского и женского. Голос женщины казался растерянным.

Услышав позади себя шаги, он обернулся. Жена шерифа вошла в комнату вместе с мужем. Она вежливо улыбалась, но Вернер видел, что ее вовсе не радует его визит.

— Присядьте, пожалуйста, — попросила она.

Он подождал, пока она сядет сама, потом опустился на стул.

— Что вы хотите? — спросила миссис Уиллер.

— Разве ваш муж не объяснил вам?

— Он сказал, кто вы, — быстро проговорила она, — но не объяснил, почему вы хотите видеть Поля.

— Поля? — спросил удивленный Вернер.

— Мы… — она нервно сцепила пальцы. — Мы решили называть его Полем. Нам казалось, что это более подходящее имя. Я хочу сказать, более подходящее для того, кто будет носить фамилию Уиллер.

— Да, понимаю, — Вернер вежливо кивнул.

Наступила пауза.

— Итак, — прервал ее Вернер, — вы хотели бы знать, для чего я приехал сюда и почему хочу видеть ребенка. Я постараюсь объяснить это по возможности кратко.

Десять лет тому назад в городе Гейдельберге четыре супружеские пары — Элкенберги, Кальдеры, Нильсоны, я и моя жена приняли решение провести научный эксперимент на своих собственных, тогда еще не родившихся детях. Эксперимент, относящийся к области их внутреннего развития. Попробую пояснить, в чем тут дело.

Видите ли, за отправной момент мы взяли идею о том, что древний человек, еще лишенный сомнительной ценности языковой связи, был, по всей вероятности, телепатом…

Кора беспокойно зашевелилась в своем кресле.

— Затем с течением времени эта дарованная природой человеческая способность оказалась ненужной, просто вышла из употребления. И превратилась в конце концов в нечто вроде аппендикса.

Итак, мы начали нашу работу. В каждой семье исследовались физиологические особенности наших детей, и в то же время мы все занимались развитием их способностей. Постепенно нам удалось выработать единую методологию. Зародилась мысль основать всем нам колонию, как только дети немного подрастут. Объединиться в тот момент, когда их способности, развитые нами, станут их второй натурой. Пауль — один из этих детей.

Ошеломленный шериф пристально глядел на профессора.

— Это правда?

— Да. Это правда.

Кора неподвижно сидела в своем кресле и так же пристально разглядывала высокого немца. Она вспомнила теперь, что Пауль всегда понимал ее без слов. Думала о том ужасе, который он испытывает перед школой и перед учительницей. Припоминала, как часто ей случалось просыпаться среди ночи и идти к нему, хотя он при этом не произносил ни слова, не звал ее.

— Что? — спросила она, очнувшись, поняв, что Вернер о чем-то спрашивает.

— Я спрашиваю, могу ли я теперь увидеть мальчика?

— Он в школе, — ответила она, — он будет дома…

Она смолкла, заметив, как исказились черты его лица.

— В школе? — переспросил он.

— Пауль Нильсон, встань!

Ребенок соскользнул со своего места и встал рядом с партой. Мисс Франк сделала жест рукой, и он, сделавшись вдруг похожим на старого и усталого человека, потащился к кафедре.

— Класс! — воззвала она. — Я хочу, чтобы вы все подумали сейчас о его имени. Только подумайте, но не произносите вслух. Как только я сосчитаю до трех, начинайте мысленно, про себя повторять: Пауль, Пауль, Пауль. Вы поняли меня?

— Да, мисс Франк, — пропищал одинокий голос.

— Прекрасно. Итак, раз, два, три!

Шквалом, ранящим, сметающим все, это хлынуло в его мозг: Пауль! Пауль! Это бушевало и скрежетало где-то в самых сокровенных уголках его мозга. И в тот момент, когда ему уже показалось, что сейчас голова его расколется, все оборвал голос мисс Франк:

— Повтори это, Пауль.

— Вот он и идет, — сказала Кора. Она повернулась к Вернеру:

— Прежде, чем он будет здесь, я хотела бы извиниться перед вами за свою неучтивость.

— Не стоит, — смущенно ответил Вернер. — Я прекрасно понимаю вас. Естественно, вы предположили, что я приехал с тем, чтобы забрать мальчика. Но я уже объяснил, что на это у меня нет юридических прав — я не родственник ему. Я хотел взглянуть на него, потому что он — сын моих коллег. Только здесь я узнал эту ужасную новость об их гибели.

Он заметил выражение лица Коры и угадал, что она охвачена теперь паническим чувством вины перед ним. Она уничтожила письма, написанные ее мужем. Вернер понял это сразу же, но предпочел ничего не говорить. Он почувствовал, что и муж ее уже знает это. О том красноречиво свидетельствовало ее смущение, ее вид, растерянный и встревоженный.

Они услышали шаги Пауля на ступеньках крыльца.

— Я возьму его из школы, — быстро проговорила Кора.

— Быть может, это не понадобится, — заметил Вернер, глядя на дверь.

К собственной своей досаде, он чувствовал, что сердце у него колотится, он ощущал дрожь в пальцах левой руки, засунутой в карман. Не произнося ни слова, он послал сигнал. Это было приветствие, придуманное сообща четырьмя парами исследователей. Своего рода пароль. Он успел послать его дважды, прежде чем дверь распахнулась.

Пауль, замерев, стоял на пороге. Вернер испытующе заглянул ему прямо в глаза. Он прочел в душе его лишь смущение и неуверенность. Неясный отпечаток лица Вернера всплывал в сознании ребенка. Он смутно помнил, что лицо это жило в его памяти, но теперь оно было расплывчатым, неясным и скоро, не удержавшись, исчезло совсем.

— Поль, это мистер Вернер, — заговорила Кора. Вернер молчал. Он послал сигналы вновь — на этот раз с такой силой, что на лице мальчика промелькнуло выражение непонятной тревоги. Как будто он догадывался, что происходит что-то такое, в чем он уже не может участвовать. Вид у него сделался крайне смущенным.

Кора беспокойно переводила взгляд с Пауля на Вернера и опять на Пауля. Почему Вернер молчит? Она хотела заговорить и внезапно вспомнила все, что только что рассказал немец.

— Скажите, почему… — начал шериф, но Кора движением руки остановила его.

— Пауль! Думай! — теряя надежду, молил Вернер. — Что с твоим рассудком?

Внезапно отчаянное, бурное рыдание вырвалось из груди мальчика. Вернер, отступив назад, вздрогнул.

— Меня зовут Пауль! — выкрикнул ребенок.

При звуках этого голоса Вернер почувствовал, как по телу его побежали мурашки. Это не было еще человеческим голосом. Слабый, неокрепший, ломающийся звук походил на тот, какой издают заводные говорящие куклы.

— Меня зовут Пауль!

Он не мог остановиться. Как будто могучий источник забил вдруг в душе мальчика, оделив его еще неведомым могуществом.

— Меня зовут Пауль, меня зовут Пауль! — бормотал он. Даже когда руки Коры обхватили его, он все еще повторял:

— Меня зовут Пауль! — сердито, жалобно, нескончаемо.

Вернер закрыл глаза.

Шериф предложил подвести его на своей машине обратно к автобусной станции. Однако Вернер ответил, что предпочел бы пройтись пешком. Он распрощался с шерифом и передал миссис Уиллер, успокаивавшей наверху плачущего мальчика, свои сожаления по поводу причиненного им беспокойства. Скоро он уже шагал под мелким, похожим на туман дождем, уходя все дальше и дальше от этого дома, от Пауля.

«Было нелегко прийти к какому-нибудь решению, — думал он, — здесь не было виноватых и правых. Это не походило на ситуацию: зло против добра. Миссис Уиллер, шериф, учительница мальчика, люди Джермен-Корнера — все они, по-видимому, желали ему добра. Понятно, что факт существования семилетнего мальчика, которого родители не научили говорить, казался им оскорбительным. Их действия, если стать на их точку зрения, были вполне законными и доброжелательными. В жизни так случается нередко: неумело примененное добро приносит зло».

Нет, лучше оставить все, как есть. Было бы ошибкой брать Пауля с собой, везти к тем другим. Но если бы он захотел, он мог бы сделать это. Все они обменялись документами, дающими право брать на воспитание этих детей, если с их родителями что-либо случится. Но сейчас это ни к чему бы уже не привело. Способности Пауля не были врожденными, это был результат упорной тренировки. И хотя в принципе всякий ребенок — телепат, он с возрастом очень быстро утрачивает все это, и восстановить что-нибудь потом почти невозможно.

Вернер сокрушенно покачал головой: какая жалость! Мальчик утратил не только свои удивительные способности, он потерял и родителей и собственное имя. Он потерял все.

Хотя, возможно, не все. Он вспомнил последнее, что видел в доме шерифа. Закатный свет над Джермен-Корнером освещал фигуру женщины у окна, прижимающую к себе ребенка.

Родители не любили Пауля. Вернер сразу понял это. Ушедшие с головой в свою работу, они не успели полюбить его, у них просто не хватило на это времени. Конечно, они были добры к нему, по-своему привязаны. Однако он для них был прежде всего живой моделью для эксперимента.

Теперь, когда исчезал, улетучивался его дар, рядом с ним оказалась Кора Уиллер со своей любовью. Она смягчила его боль и утешила его. И она всегда будет рядом с ним.

— Вы отыскали этого человека? — спросила Вернера седовласая женщина за стойкой, подавая ему чашку кофе (местная жительница, она была уже в курсе событий).

— Да. Благодарю вас.

— Так где же он был?

Вернер улыбнулся:

— Он у себя дома.

Сокращенный перевод с английского Г. Корниловой

Вл. Гаков ФРОНТИР

Обзор американской фантастики

Необычную картину можно было наблюдать в начале сентября 1983 года в американском городе Балтиморе. Один из крупнейших отелей принимал в своих стенах участников очередного конгресса американских любителей научной фантастики — несколько тысяч любителей-фэнов, писателей-фантастов, издателей и просто «интересующихся». Чтобы посетить все мероприятия, не хватило бы ни времени, ни физических сил, поэтому программу разделили на общие мероприятия и секции (как на научных конференциях). В одной из таких секций как раз и происходили события, совершенно непривычные для подобных встреч.

Дискуссию между собой вели известные авторы научной фантастики, ученые — специалисты в области космических исследований и… отставной генерал, бывший глава одной из разведслужб Пентагона Дэниэл Грэхем. Что и говорить, фигура на конгрессе любителей фантастики необычная! Причем экс-генерал не просто демонстрировал свои познания в фантастике — нет, он приводил цифры, демонстрировал таблицы и графики, говорил о своем, о знакомом, настойчиво и целеустремленно убеждая слушателей в правоте своих слов. Столь убедительно обычно говорят, пытаясь сторговаться…

О чем, казалось бы, вести диалог писателям-фантастам — и пентагоновскому ястребу, который отчетливо дал понять, что и на покое никак не утихомирился? И тем не менее аудитория бурлила, страсти кипели — и взгляду непосвященного тотчас же становилось ясно: тема, затронутая Грэхемом, для них не нова. И не безразлична.

Споры кипели вокруг проекта «Высокий Рубеж», или, как звучит это словосочетание по-английски, «Хай Фронтир». «Фронтир…» — это слово, знакомое каждому американцу, навевает вполне понятные исторические ассоциации, но при чем здесь научная фантастика? И какое отношение ко всему имеет космос?

Вспомним кое-какие факты из прошлого. Слово «фронтир» буквально означает «граница», «рубеж». Так назывался авангард поселенцев, продвигавшихся на запад Северо-Американского материка. Это была тропа и завоевателей, а не только «борцов с суровой природой», как пытались представить их впоследствии. И по мере того как с методичной жестокостью вырезались целые индейские племена, а пришельцы столь же методично обосновывались на гигантских пространствах, «изъятых у дикой природы», отторгнутых у людей, которые испокон веков жили с этой природой в согласии, искусно создавалась легенда об истинно американском духе — Духе Фронтира.

Легенда о людях Фронтира — мужественных, честных, простых и работящих. Да, они не расставались с оружием, но нужно же было охотиться, а кроме того, защищать свои форты, своих жен и детей от набегов индейцев! Легенда для тех, кто буквально все — леса, реки, необъятные просторы прерий, недра, сокровища индейской культуры и даже действительно сохранившийся среди простых поселенцев истинный Дух Фронтира! — обращал в звонкую монету.

Генерал Кастер предавал огню и мечу индейские селения, не щадя женщин и детей, — это в жизни. Фольклорный добряк и бравый вояка, в одиночку, с винчестером в руках защищающий белых женщин и детей от краснокожих «варваров», — то легенда…

Жестокая правда фронтира подменялась приглаженной, отретушированной сладкой сказочкой о Фронтире. Причем, чем дальше в своей практике отходило американское общество от романтического Духа Фронтира, тем больше усилий прилагала пропагандистская машина, чтобы вбить в сознание американцев этот украшенный словесной позолотой национальный символ.

В последнее время американская пропаганда вновь вспомнила о Духе Фронтира, но на этот раз применительно к делам космическим. К тезису «Pax Americana» («Весь мир — это большая Америка») граждане этой страны приучены сызмальства; ныне на повестку дня поставлен лозунг модернизированный — «Universum Americana», призывающий уже и на звездное небо глядеть в поисках недостающих «полос»…

О «космическом фронтире» заговорили во времена президентства Рейгана, и это не случайно. Он все-таки очень многое впитал в «родной» Калифорнии, где был в свое время губернатором: исторически сложившийся конгломерат золотоискателей, гангстеров, нефтяных магнатов, военных корпораций — словом, всех тех, кто его поддерживает. И как в связи с этим не вспомнить столь близкое сердцу президента активно используемое в политическом словнике Рейгана сочетание «звездные войны».

В июле 1982 года США во всеуслышание провозгласили программу военизации космического пространства. А чтобы американский народ покорно подчинился громкому хлопанью милитаристского кнута (ведь программа ко всему прочему еще и чудовищно дорогая!), ему, народу, вновь явили магический символ. «Хай Фронтир» («Высокий Рубеж») — так назван специальный проект, разработанный формально неправительственной реакционной организацией «Фонд наследия». Проект, реальное осуществление которого выкачает из карманов американских налогоплательщиков сотни миллиардов долларов!

Сумма чудовищная — поэтому даже вашингтонская администрация сделала вид, что проект этот ей пока не по карману. Но то лишь «вид»: подспудно идет и, видимо, будет продолжаться с новой силой колоссальная по масштабам обработка американских граждан. Подготовка, имеющая очевидной целью «всенародную» поддержку «патриотов», когда проект предстанет перед соответствующими комиссиями и инстанциями. Причем средства для этой психологической обработки применяются самые различные.

Мы уже как-то связали слова «фронтир» и «космос». Остается прояснить роль во всем этом американской научной фантастики. Оказывается, ее-то и приспособили под удобный «канал», по которому ведется обработка американцев в духе «фронтира»!

Что же это все-таки за «Высокий Рубеж»? Нет нужды говорить, что вся эта военно-космическая вакханалия преподносится как средство необходимой обороны. Как же, фронтир, граница… Картины, которые рисуются воображению авторов проекта, еще лет десять назад считались бы чистой научной фантастикой. Гигантская орбитальная сеть из 433 больших космических «фортов» (вот он — «дух», вот она — лексика «фронтира»!), буквально нашпигованных сверхсовременным оружием… Разработка планов превентивного удара по ракетам противника, находящимся еще в пусковых шахтах… Космические челноки, доставляющие на орбиту все новые партии спутников, в том числе спутников наведения ракет… А если потребуется, то и вывод на орбиту ядерного оружия (правда, Договор 1963 года, подписанный и Соединенными Штатами, пока остается в силе, но, кажется, подобные соображения все меньше тревожат нынешнюю американскую администрацию).

И все это — оборона! Если на кого-то это слово (с таким «подтекстом») и может подействовать, то лишь на людей малоосведомленных.

Знакомство с проектом «Высокий Рубеж» наводит на определенные литературные аналогии. Действительно, все это было, было… Только речь там шла о вторжении из какой-то иной системы мироздания, но весь антураж… совпадал. Те же космические торпеды, барражирующие околоземное пространство, орбитальные космические базы-крепости, военно-космический флот. Просто не верится, что описано все это (вероятно, впервые) в фантастическом романе англичанина Роберта Уильяма Коула «Битва за империю», вышедшем… в 1900 году!

Вот и наметилась двойная цепочка фактов и вымысла, за звеньями которой мы последим повнимательнее. Кстати сказать, в подзаголовке крупнейшего американского журнала научной фантастики, «Аналог», значится: «Научная фантастика — научный факт». А тут все — рождение безумной идеи, ее развитие и воплощение на практике, — все уместилось на протяжении одного века. Нашего, двадцатого…

Впрочем, идея военной угрозы «сверху» пришла еще раньше, до возникновения авиации. В забытом ныне романе Германа Лэнджа «Воздушный бой» (1859) недвусмысленно предрекалось коренное изменение характера будущей войны. Только полвека спустя Герберт Уэллс написал свой знаменитый роман «Борьба в воздухе»…

Первая половина XX века. В произведениях писателей-фантастов этого периода на Землю обрушиваются несметные орды инопланетных агрессоров, космические армады бьются у далеких звезд, вспыхивают кровопролитные мятежи в земных колониях на планетах Солнечной системы. Но никто тогда не додумался до жуткой и, как выяснилось, «близлежащей» идеи — о том, что космические войны могут планироваться землянами против землян же. И не в галактических далях, а прямо в «доме» — в околоземном пространстве.

«Научная фантастика» молчала, зато появился первый «научный факт» — атомная бомба. И следом — взрыв над Хиросимой…

В докладе на специальной конференции ООН по мирному использованию космического пространства «Юниспейс-82», проходившей в Вене, отмечалось, что тема «космических войн» перешла из ведения научной фантастики в разряд научных фактов как раз летом 1945 года. Только после Хиросимы опасность «звездных войн» стала очевидной.

Начавшаяся сразу же послевторой мировой войны другая война — «холодная» — предопределила и поворот в акцентах западной научной фантастики.

В 1946 году появился на свет рассказ Мюррея Лейнстера «Первый контакт» (и сам рассказ, и ответ Лейнстеру — повесть советского писателя Ивана Ефремова «Сердце Змеи» читателю, вероятно, хорошо знакомы). В этом произведении вооруженного столкновения между земным и инопланетным звездолетами все же не произошло. Но грустная уверенность автора в том, что в во веки вечные останутся взаимная подозрительность, ставка на космическое оружие, убежденность в неизбежности конфронтации производят гнетущее впечатление.

Впрочем, если в рассказе Лейнстера лишь слегка намечены настроения, которые скоро стали в буржуазной идеологии доминирующими, то, например, в известном романе Роберта Хайнлайна «Воины звездного корабля» (1959) космический милитаризм проповедуется уже в открытую; в будущей галактической цивилизации, по Хайнлайну, кто не воевал — тот лишен права голоса…

Таких примеров появилось множество. К счастью, немало встречалось и других книг. Десятилетие пятидесятых стало для западной фантастики «десятилетием социальной ответственности», отмеченным лучшими произведениями Рэя Брэдбери, Клиффорда Саймака, Айзека Азимова, Роберта Шекли и Фредерика Пола. Запомнился читателям, например, роман Мартина Кэйдина «Затерянный на орбите», в котором советский космонавт приходит на помощь своему американскому коллеге, попавшему в беду…

В конце шестидесятых годов многие прогрессивные писатели-фантасты все более ясно видят опасность милитаризации космической программы. Космические «аппетиты» Пентагона оборачиваются то бактериологическим оружием на борту секретных военных спутников, описанных в романе Майкла Крайтона «Штамм „Андромеда“» (кстати, бактериологическое оружие на борту спутника тоже перешло с тех пор в область «научных фактов»: американские военные запускали на орбиту и такое), то «обычным» (уже обычным!) атомным оружием на орбитальных станциях.

Сигналы тревоги, как видим, звучали. Однако в годы, когда научная фантастика в Америке бьет все рекорды «раскупаемости», на нее поневоле обращают внимание закулисные дирижеры, направляющие книгоиздательский процесс, который буржуазная пропаганда так любит представлять совершенно «свободным». Появляются «фантастические» книги, написанные будто бы под чью-то диктовку. Если в позднем романе старейшины американских фантастов Эдмонда Гамильтона «Звезда смерти» неясно в общем-то, кто с кем воюет, — и тем не менее одна из противоборствующих сторон взрывает Солнце (!), бомбардируя его изотопами, то в книгах следующих за ним авторов говорят уже отнюдь не эзоповым языком. Так, в романе Дж. Хэя и А. Кешишиана «Аутопсия для космонавта» специалисты из НАСА совершают разведывательную экспедицию к загадочному советскому спутнику, дабы проверить, не несет ли он ядерного оружия на борту. А в опусе Аллена Друри «Трон Сатурна» (у нас много писали и об авторе, и о его так называемой научной фантастике) с позиций самого ярого антикоммунизма излагаются перипетии будущей космической борьбы между СССР и США.

Симптоматичная деталь: в фильме, поставленном в 1970 году по упомянутом выше роману Мартина Кэйдина, уже ни намека на помощь советских космонавтов…

В следующее десятилетие «научный факт» и «научная фантастика» словно затеяли игру в «догонялки» — они менялись ролями с неудержимой быстротой. Семидесятые годы охарактеризовались процессом разрядки, и космическим воплощением его явился совместный советско-американский полет «Союз» — «Аполлон». Но прошло чуть более пяти лет — и все изменилось.

«Научный факт» начала восьмидесятых годов — это маниакальные фантазии на тему «звездных войн», фантазии, которые американский президент хотел бы видеть осуществленными, не останавливаясь перед ценой. А что касается «научной фантастики», то и к этой литературе оказался применим печальный принцип, звучащий как некая тавтология: прав тот, кто оказался правее! В нашумевшем полуфантастическом бестселлере Джеймса Миченера «Космос» (1982) все заатмосферное пространство уже отчетливо мыслится звездно-полосатым. Что же говорить о множестве романов-однодневок вроде творения некоего Гая Элимо под самообъясняющим названием «Охота на „Салют-7“»! Или другой пример: роман также никому не известного Льюиса Шайнера «Фронтира» (1984), в котором на Марс (с целью проверить, жива ли оставленная там колония) летят две экспедиции, конкурирующие между собой и, прямо сказать, неразборчивые в средствах: американо-японская и… «Аэрофлот» (так прямо и написано!).

Разумеется, представлять всю американскую фантастику этакой стаей оголтелых политических «ястребов» в корне неверно. Многие прогрессивные писатели определенно встревожены нагнетанием военного психоза. Но вот что странно: по патетическому тону некоторых их статей и воззваний (а в последние годы писатели-фантасты все чаще обращаются к чистой публицистике) может создаться впечатление, будто борются за мирный космос… они одни. Словно и нет больше никаких влиятельных, решительных, миролюбивых сил на планете, озабоченных судьбой общего неба над головой.

А ведь такие силы есть, и одними патетическими призывами они не ограничиваются. Взять хотя бы проект Договора о запрещении в космическом пространстве оружия любого рода — договора, представленного Советским Союзом в ООН в августе 1981 года и поддержанного большинством стран — членов этой организации, но так и не подписанного из-за обструкционистской позиции США и их союзников по НАТО.

Знают ли американцы о советских мирных инициативах? Что думают они о таком, например, шаге, как предложение Советского правительства о запрещении применения силы в космическом пространстве и из космоса в отношении Земли? Предложение это, как известно, было принято в 1983 году на XXVIII сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

Читаешь иные выступления американских писателей-фантастов, письма читателей в журналы, и создается впечатление, что ничего они не думают по поводу всех этих инициатив. Потому что не знают-то ничего. Не любит американская пресса знакомить своих читателей с такого рода информацией…

Тут самое время вспомнить о журнале «Аналог». Дискуссия, развернувшаяся не так давно на его страницах, может дать неплохое представление о спектре настроений в лагере американских читателей научной фантастики — литературы, которая, так сказать, по определению своему занимается всеми этими вопросами в первую очередь.

Редактор «Аналога» — ученый-физик и писатель-фантаст Стэнли Шмидт. Это человек достаточно либеральных взглядов; та, например, откровенная симпатия, с которой Шмидт рассказывал в одной из редакционных статей о демонстрации сторонников мира в Нью-Йорке, сегодня свидетельствует в Америке о многом. Об известной гражданской смелости, как минимум…

Вместе с тем Шмидт по своим убеждениям — буржуазный интеллигент-технократ, он уверен во всесилии науки и техники в деле решения социальных проблем. Открывая новую рубрику журнала — «Альтернативный взгляд», Шмидт, видимо, искренне надеялся на корректную научную полемику. И пока затронутые вопросы относились действительно к сфере научной, полемика и впрямь напоминала спор у доски где-нибудь в университетской аудитории.

Но вот за короткий срок произошли три взаимосвязанных события. Первое — публикация проектов «космических поселений» профессора из Принстона Джерарда О'Нила. Второе — президент Рейган резко сократил ассигнования на «мирный» космос и в то же время не обидел космос «военный». Наконец, третье и последнее — появился тот самый документ, «Высокий Рубеж»… Этого хватило, чтобы от сдержанно-академического тона полемики на страницах журнала не осталось и следа.

Вопрос, быть ли космосу «мирным» или «военным», — это не частная проблема точных наук. И проблема широкого выхода человечества в космос тоже не частная.

Постоянный автор рубрики «Альтернативный взгляд», писатель-фантаст Джерри Пурнелл, одно из своих выступлений, названное без затей, — «Космическая война» начал прямо-таки на высокой патетической ноте: «Выживем ли мы? Выживет ли свобода в нашем тысячелетии? И какое отношение ко всему этому имеет космос?» Это было в июне 1982 года. А год спустя Пурнелл публикует статью под названием «Обеспечить общую защиту», в которой уже предельно конкретизирует страхи. По его мнению, отцы-основатели США, которые зафиксировали в конституции, что государство обеспечивает своим гражданам «общую защиту», просто в гробу перевернулись бы, узнав о нынешней ситуации. Ведь разворачивается самый настоящий заговор, означающий страшную угрозу для Америки! Более того — «угрозу самой идее свободы»…

Что же, по его мнению, угрожает Америке? Из статьи следует: нападение из космоса, к отражению которого нация совершенно не подготовлена. Чье нападение? Пурнелл уходит от прямого ответа, но… В общем ясно, что он хотел сказать.

Автор с нескрываемым сарказмом обрушивается на «тезис о невозможности космических войн», ибо это теории, «а должны ли мы полагаться на теоретические разглагольствования в таком деле, как оборона нации?» И, вывернув наизнанку логику, Пурнелл подводит читателя к главному своему выводу: надо вооружаться! Именно такой «ястребиный» лозунг выдвигает писатель-фантаст в ходе «научной» полемики. «Мое заключение, — пишет Пурнелл, — таково: мы не можем игнорировать любой возможный театр будущих военных действий. И как я утверждал в своей книге „Стратегия технологии“, технологические приемы ведения войны (в данном случае использование космической техники) могут быть и бескровными, и достаточно эффективными. Более того, это выгодно и с экономической точки зрения, так как стимулирует массу новых изобретений».

Вот! О таком «экономическом эффекте» планируемой смертоубийственной бойни в околоземном пространстве мог написать, конечно, только идейный наследник президента Трумэна, который в свое время оценил «эффект Хиросимы» в «два миллиарда удачно вложенных долларов»!

После этого следует соответствующий поворот. Дух Фронтира, Великая Американская — теперь уже и Космическая — Мечта, романтика и новые горизонты… А все предыдущее, надо понимать, малосущественная преамбула.

Обе статьи Пурнелла, весьма сердитые по тону, заканчиваются форменными угрозами… кому бы вы думали? Борцам за мир, сторонникам мирного использования космоса? Ничуть не бывало. Для Пурнелла нет оппонента трусливее, чем… сама администрация США! Которая-де медлит, потеряла всякую бдительность, дала себя уговорить либералам — и в итоге совсем запустила такое важное оборонное дело, как космос. И Пурнелл грозит: пусть они там, на Капитолийском холме, не думают — голосуем-то мы, энтузиасты и патриоты. Если и далее будет так продолжаться, мы ведь можем кое-кого и турнуть на будущих выборах! Вот так, не более и не менее. Как не прислушаться к такому «гласу народному»!

Еще более оголтело высказывается на страницах рубрики «Альтернативный взгляд» другой ультрапатриот — инженер Джордж Гарри Стайн (он, кстати, пишет под псевдонимом и фантастику).

Стайн тоже начинает одну из своих статей демонстративным изложением точки зрения сторонников демилитаризации космоса — «космос — не место для войн». А в самом конце резюмирует: «Позвольте мне сформулировать иную точку зрения: космос — это единственное место, где и должны вестись войны».

Какая трогательная забота о Земле! Действительно, чего проще: существуют же проекты вынесения за пределы атмосферы различных видов вредного производства — почему бы в таком случае не вывести подальше от Земли и «вредное» оружие? Тем более что в американской фантастике, в частности в кино, все эти «звездные войны» выглядят как нечто удаленное и (ввиду удаленности) совсем не страшное!

Стайн подводит еще и философскую базу: «Войны продолжаются до тех пор, пока две группы людей в состоянии отыскать какой-нибудь камень преткновения… Эрго: человеческая раса будет воевать и впредь».

Когда такое внушается не единожды, а постоянно, с планомерной настойчивостью и предстает уже не как «альтернативный взгляд», а нечто само собой разумеющееся, становится страшно за тех людей, которые поверят…

Стайн же продолжает атаковать. И вот уже, отбрасывая всякие околичности, он прямо обвиняет Советский Союз в подстегивании гонки вооружений в космосе. США якобы вынуждены вооружаться, только чтобы обороняться, да еще и изнывают под бременем тяжелых расходов на модернизацию космической техники.

Автор подкрепляет свою убежденность в исконном «миролюбии» Соединенных Штатов обращением к истории: «Мы — нация мирных торговцев… Военные форты на американском Западе были воздвигнуты столетие назад исключительно в интересах коммерческих, армии США было предписано защищать торговые пути. Форты были направлены совсем не против индейцев, а против преступников».

После таких, с позволения сказать, исторических реминисценций вывод можно предугадать заранее: вооружаться, вооружаться, вооружаться. Но при этом сохранять «гуманность» по отношению к Земле — вынести гонку вооружений в космос.

Подобные «альтернативные взгляды», которые прежде всего альтернативны разуму, вызывают ропот среди многих читателей «Аналога». Им становится ясна разница между «звездными войнами» на экранах и страницах книг и вполне реальными кошмарами, которые начнутся, едва только все эти бомбы и лазерные лучи низвергнутся на Землю. Все больше американцев осознают суровую реальность: космические вооружения предназначены не для звездных поединков, но прежде всего для ведения ядерной войны на Земле. Войны — всеуничтожающей. И никакая система противоракетной обороны не поможет, под «лазерным зонтиком» не отсидится никто.

В августовском номере журнала за 1983 год Шмидт отдал редакторскую полосу под изложение одного из докладов, прочитанных на специальной Конференции ООН по мирному использованию космоса. Доклад начинался мудрыми словами: «Нет ничего более фундаментального, чем предотвращение ядерной войны. Если мы потерпим неудачу в решении этой задачи, все остальные проблемы потеряют смысл: наука, политика…»

По-своему, это и есть альтернатива «альтернативным взглядам», достойный ответ проповедникам войны в космосе. В докладе, кстати, процитирована «самая короткая рецензия» на одну из последних нашумевших книг об ужасах ядерной войны. Рецензию написал профессор Карл Саган, в ней всего одна фраза: «Каждую секунду — по целой второй мировой войне, и так — весь долгий, ленивый полдень»…Автор доклада в этой связи замечает: «Хотел бы я, чтобы безумцы, велеречиво болтающие о затяжной ядерной войне, всего-навсего перечитали бы это одно-единственное предложение — медленно, вдумываясь в каждое слово».

Итак, своя альтернатива есть и у «альтернативного взгляда» пурнеллов и стайнов. Хотя страшно, что многие верят им.

«Я не люблю войн и не люблю воевать, — обмахиваясь пальмовой ветвью, „смущенно“ пишет Стайн, — но я рад, что есть люди, которые любят это, — тут же продолжает он с блеском вороненой стали в глазах. — И я желаю платить налоги, поддерживающие полицию и вооруженные силы, которые защищают нас от разгула насилия, преступности и войны».

Вот снова произнесено магическое: деньги, и становится ясно, что все эти словеса о Духе Фронтира, «космической романтике» не более чем дымовая завеса, призванная скрыть самые приземленные, вполне конкретные интересы.

Зловещая фигура дирижера — ВПК (военно-промышленного комплекса) — вот чья тень витает над страницами подобных научно-фантастических публикаций. Тем более что пора, наконец, назвать и тех, кто стоит за проектом «Высокий Рубеж». Заправлял всем в проекте не кто-нибудь, а экс-генерал Дэниэл Грэхем. Тот самый острый «полемист» на конгрессе в Балтиморе…

Вот ведь как можно все повернуть в нашем мире. Одно название: «Высокий Рубеж» — а принадлежит сразу двум изданиям. Откровенно милитаристскому сценарию, к которому явно приложили руку американские секретные службы и Пентагон, и — популярной книге профессора О'Нила, где излагается пусть в чем-то и наивная, но все-таки мирная картина будущего освоенного космоса.

Доклад на Конференции ООН заканчивался цитатой: «Единственная защита от будущих систем оружия — это предотвратить их еще до первого использования… На нас… лежит ответственность, равной которой прежде не знал ни один век. Если потерпит неудачу это поколение, те, кто придет ему на смену, боюсь, окажутся слишком малочисленны, чтобы заново отстроить мир…»

Статья, откуда взят приведенный отрывок, называлась «Ракета в будущие войны». И появилась она… в 1946 году!..

Первый послевоенный год. Нюрнбергский процесс — и речь Черчилля в Фултоне, ознаменовавшая начало «холодной войны»… Парижская мирная конференция — и оккупация капитулировавшей Японии вооруженными силами США. Первая советская мирная инициатива в послевоенное время — о запрещении атомного оружия — и испытания американского атомного оружия над атоллом Бикини спустя два месяца после этой инициативы.

«Атомная энергия в руках агрессоров угрожает гибелью цивилизации, всем достижениям культуры», — предостерегал выдающийся советский фантаст Иван Ефремов в уже написанной к тому периоду повести «Звездные корабли». Время действия повести — опять же 1946 год. Вот с каких пор мир реальный и мир научной фантастики разделяет самый настоящий фронтир. Рубеж, граница между разумом и безумием.

Граница, за которой представления об атмосфере становятся кошмарными видениями атомосферы…. И каждый житель планеты должен твердо знать, что означает эта граница.

Оглавление

Виктор Комаров ОСТАВАЛСЯ ОДИН ЧАС

Михаил Грешнов СУДНЫЙ ДЕНЬ ЮДЖИНА МЭЛЛТА

Александр Полюх СЛУЧАЙ

Ричард Мэтисон НЕМОЙ

Вл. Гаков ФРОНТИР