Камрань, или Последний "Фокстрот" [Юрий Николаевич Крутских] (fb2) читать онлайн

Annotation

На каких людях держится земля русская и насколько оно тяжело командирское бремя. О патриотизме и паразитизме, о слезинке ребёнка и высшей ценности. За что можно кастрировать корабельного Эскулапа и как подводники становятся отцами. О прочности «прочного корпуса» и что наши «Фокстроты» делали во Вьетнаме. Новая книга Юрия Крутских - живое, увлекательное повествование о Флоте, о его Людях, «о времени и о себе»...

Камрань, или Последний "Фокстрот"

Глава 1 Дорога в никуда, или последний шаг командира

Глава 2 Война и Мир

Глава 3 Прогулка по кораблю

Глава 4 Мичман Гаврилко

Глава 5 Наши достижения

Глава 6 Письмо любимой

Глава 7 Обязательный инструктаж и лирическое отступление

Глава 8 О том, как на службе можно сгореть, не оставив после себя даже горстки пепла

Глава 9 Ода механикам

Глава 10 Почему Генерал не смог стать адмиралом

Глава 11 О том, как мех потушил Кулькова

Глава 12 О дырявом кармане и быстротечности времени

Глава 13 О страшной мести Горыныча и о том, как подводники становятся отцами

Глава 14 Жизнь после всплытия, или почему не стоит курить

Глава 15 На мостике

Глава 16 Ночной разговор

Глава 17 О суетном и вечном

Глава 18 Командирское бремя

Глава 19 «Карьерист» Флота Российского

Глава 20 Шухер в «Чилиме», или как командир ограбил джигита

Глава 21 «Ёбь», или Плывущая по волнам

Глава 22 В гостях у Хуаня, или Неожиданное предложение

Глава 23 Жертва теории Дарвина, или Как неожиданно можно получить «Роялем» по голове

Глава 24 На «Колыме»

Глава 25 Испытание на стойкость

Глава 26 О Патриотизме и паразитизме

Глава 27 Можно ли, очутившись в гареме, избежать грехопадения?

Глава 28 О национальной гордости и низкопоклонстве, или К чему порой приводят идеологические разногласия

Глава 29 Трудная дорога домой

Глава 30 Новые приключения неуловимых

Глава 31 Вновь у друга Хуаня

Глава 32 Как мы сидели в засаде

Глава 33 О кружевных трусиках и романтизме, или Как не попасть под идущий навстречу авианосец

Глава 34 Подвиг разведчика

Глава 35 Интервью по законам жанра, или На каких людях держится земля русская

Глава 36 О муках бессонницы, японском супертанкере, слезинке ребёнка и высшей ценности

Глава 37 О тиранах и гуманистах, троцкистах и оппортунистах

Глава 38 Невинные жертвы, или Кто же всё-таки сидел в ГУЛАГе

Глава 39 Живые и мёртвые

Глава 40 Дети подземелья

Глава 41 Несколько дней из жизни Ивана Денисова

Глава 42 Три добрых дела мичмана Затычкина

Глава 43 Утренние круги ада, или О чём среди ночи может поведать пьяный сантехник

Глава 44 Зловещие мертвецы, или Посмертные злоключения Кулькова

Глава 45 Когда утром вдруг хочется пойти в школу

Глава 46 Куда может пропасть матрос с подводной лодки

Глава 47 Могут ли у мужиков сдавать нервы?

Глава 48 Пастушонок Витя

Глава 49 Пастушок-подводник

Глава 50 О том, как счастливый случай может неожиданно стать проблемой

Глава 51 Павлик мажор

Глава 52 Щекотливая ситуация и её остроумное разрешение

Глава 53 Бить иль не бить – вот в чём вопрос

Глава 54 Исповедь потенциального убийцы, или камаз выходит из засады

Глава 55 Укрощение строптивого, или Камаз бьёт по тормозам

Глава 56 Сборы и проводы

Глава 57 Неудавшаяся катастрофа, или За что можно кастрировать доктора

Глава 58 Возвращение «Фокстрота», или Последние испытания

Глава 59 О героях былых времён

Камрань, или Последний "Фокстрот"

Юрий Крутских

Глава 1 Дорога в никуда, или последний шаг командира

Воскресенье, четыре утра. За окном густая угольная чернота и ни единого намёка на скорый восход. Но уже через полчаса мгла начнёт отступать, заиграют робкие предрассветные проблески, вспыхнет от первой искры розовеющая дуга горизонта. Спать бы и спать ещё в свой законный выходной день, но кому потребовалось звонить «большой сбор», да так громко и длинно, что, кажется, сейчас развалится голова!? Какой гад истошно кричит: «Команда, подъём!», да таким резким и мерзким голосом, что хочется оглохнуть и ничего уже не слышать никогда!? Какая тварь безжалостно врубает в казарме ослепительный свет, и несколько десятков сонных, полуголых парней начинают ворочаться и щуриться, как беспомощные котята!?

– Кто посмел? С какого перепуга?! – продирая слипшиеся глаза, командир в недоумении смотрит на часы. Он не может понять, кто кроме него мог решиться на такой беспредел. Мыслей никаких. Залитый вязкой патокой мозг буксует, скользит и никак не может за что-нибудь зацепиться.

Скрипнула панцирная сетка видавшей виды армейской кровати. Ноги нащупывают, пытаются попасть в тапочки на полу. Встал, тряхнул головой, прошел, покачиваясь, по каюте. Зажурчала, забилась в умывальнике тонкая струйка.

Растирая тёплую воду по лицу и шее, сморкаясь и фыркая, командир постепенно приходит в себя. Только сейчас он начинает осознавать, что надсадный вой и шум в ушах – это не полусонные галлюцинации, а звук сирены за окном и топот ног куда-то бегущих людей.

– Что такое? Тревога? По всей базе! Этого ещё не хватало… – бормочет под нос командир, быстро натягивая штаны и через пуговицу застёгивая рубашку.

В дверях уже топчется старпом, в глазах – немой вопрос и искреннее недоумение: все прежние «тревоги» были, как и положено на флоте, «неожиданными», о них за неделю знали все – от водителя комбриговского УАЗика до жены начальника продсклада базы мичмана Прушкина – и к ним готовились. Прушкин, например, в такие дни старался утащить домой по максимуму, чтоб, если враги вдруг захватят базу, им меньше досталось. А тут вот – непонятно что!

Из штаба прибежал запыхавшийся рассыльный, с таинственным видом вручил под роспись пакет с солидной красной полосой наискосок и, не пояснив ничего, тут же скрылся. В подобной форме передачи распоряжений тоже было что-то новенькое. В пакете – приказ: экстренно готовить корабль к «бою и походу» и в шесть ноль-ноль сниматься со швартовых. По прибытии в точку погружения вскрыть другой пакет, за номером 7Ф, хранящийся на корабле у командира в сейфе под кроватью. О том, что это могло означать, даже думать не хотелось...

– Серьёзно всё… однако… – командир хмурится, ещё раз перечитывает приказ и тянется к трубке телефонного аппарата. Но связи нет, телефон молчит, не издавая даже обычных гудков. Странно…

– Что произошло? Не в курсе? Новости вчера смотрел? – командир с надеждой глядит на старпома. Тот пожимает плечами и, наморщив лоб, начинает припоминать, о чём вчера говорили в программе «Время»:

– Прибалты хотят выйти из СССР, уже какие-то декларации о суверенитете понапринимали. Азеры с армянами опять режут друг друга в Нагорном Карабахе. Горбачёв в Америке снова каялся и ещё какую-то мирную инициативу предложил – Нобелевскую премию, видимо, уже конкретно пообещали... В общем, «процесс идёт»...

– И это всё? – командир разочарованно смотрит на старпома.

– Ну… Ельцин вышел из КПСС… – морщит лоб и припоминает тот из последних сил. – И с ним ещё два… или три… миллиона членов… в смысле… партии.

– Надо же, какие смелые люди! Ничего ведь, бл@дь, не боятся! На амбразуру прям… – восхищается героями командир. – Вот она – честь и совесть нашей эпохи!

Плюёт в сердцах. И вновь с надеждой:

– Ну, Сергей Горыныч… тьфу ты, Гариевич! И что… никакого обострения… международной обстановки? Никто никого не взорвал, не потопил, не сбил? Не захватил заложников? И даже просто никого не пристрелил?

Старпом беспомощно разводит руками, но при этом делает такое решительное и волевое лицо, что становится ясно: хоть и виноват, но готов исправить – взорвать, потопить, пристрелить…

– А это почему тогда? – командир словно не замечает рвения, выраженного на лице подчинённого, и кивает на окно, откуда ещё доносится надсадный вой. – А это знаешь, что означает? – трясёт он перед носом старпома злополучным пакетом с красной полосой.

Старпом знает… Проходили… Он с опаской глядит на пакет, судорожно сглатывает слюну и незаметно, где-то в районе пупка, крестится.

Но командиру уже не до сантиментов, взгляд его холоден и решителен:

– Экипаж на борт! Быстро! Начинай приготовление! Я в штаб, – и, давая понять, что разговор окончен, зарывается с головой в открытом сейфе, торопливо доставая и складывая в портфель личные вещи и документы. Через мгновение из-за двери доносится звериный рёв старпома, ленивое шарканье ног перерастает в частый топот, и не более чем через десять минут экипаж рысцой бежит по тёмным улочкам городка на подводную лодку.

Прихватив тревожный чемоданчик, командир последним покидает казарму. Проходя по коридору, заглядывает в спешно оставленные каюты и кубрики, глядит на непривычный раздрай, на брошенные в суете вещи. И как-то неспокойно становится у него на душе...

До штаба пара минут ходу. Наконец-то умолкла сирена, но в ушах ещё звучит её пронзительный тревожный вой. Людей на территории базы уже нет – тревога разогнала всех по местам. Группа морпехов из роты охраны в полной боевой выкладке, бряцая оружием, пробегает мимо. Командир сторонится, пропускает и печально смотрит им вслед. Он пытается припомнить, когда в последний раз происходило нечто подобное – за двадцать лет подводной службы вспоминаются лишь два случая. Первый – когда в феврале семьдесят девятого года китайцы напали на Вьетнам. Тогда прямо с автономки его лодку завернули на юг и месяц держали на входе в Тонкинский залив в полной боевой готовности. Второй раз – когда в восемьдесят третьем был сбит южно-корейский «Боинг». Тогда тоже, ничего не объясняя, среди ночи выгнали лодку из базы, и уже в море пришёл приказ следовать на перехват авианосно-ударной группы. И тоже был пакет с красной полосой наискосок... Вспомнилось, как своими руками с минёром и замполитом снимал шифр-замки с боевых клапанов третьего и четвёртого торпедных аппаратов, как делал запись в вахтенном журнале о разблокировке ядерного боеприпаса, как двое суток в ожидании роковой команды стояли наизготовку. Тогда не думал, не осознавал, лишь потом стало доходить, как всё было серьёзно. Тогда обошлось... И вот опять!

Когда командир вышел из штаба, было уже совсем светло. Едва оторвавшись от кромки горизонта, рыжий раскалённый шарик уже пылал, плавил под собой море, выжигая на глади ослепительную дорожку. Искрясь и переливаясь, дорожка бежала к берегу, разрезая розоватое полотно залива почти пополам. Низкие лучи – ещё деликатные, мягкие и совсем не жгучие – приятно припекали обращённое к солнцу лицо.

– Вот она, благодать-то! – блаженно жмурясь, командир глядит на раскинувшуюся перед ним бухту и всю эту идиллическую картину. – И чего людям надо? Созерцай, живи, радуйся…

Ветерок – мягкий, ещё не влажный и не удушливо липкий – доносит с моря запах йода и гниющих водорослей. Там, на берегу, поблёскивая из-под влажных черепичных крыш разноцветными квадратиками окон, в тёмной зелени елей и кокосовых пальм белеют хаотично разбросанные строения базы. Ещё дальше, у самого уреза воды, щерятся редким частоколом вынесенные в море пирсы. У одного из них сверкает глянцем округлых бортов его подводная лодка. С флагштоков, в готовности к погружению, уже сняты флаг и гюйс. На мостике, старпом с биноклем на шее, щурясь, переговаривается с замполитом. В носу и в корме, одетые в оранжевые спасательные жилеты, переминаются с ноги на ногу швартовые партии. Подводная лодка к выходу в море приготовлена и ожидает только прибытия командира.

Сколько раз вот так шёл он на свой корабль. Как радостно всякий раз билось сердце, как трудно было скрывать за напускной суровостью эту свою пацанячью радость. Радость от осознания того, что вот она – грозная махина, сотни тонн смертоносного железа – отдана в полное его распоряжение и беспрекословно послушна его воле. Радость от предвкушения, что вот сейчас он окажется в привычной своей стихии, займётся любимым делом... «В море – дома», – это как раз про него. Да, он был неисправимым романтиком, любил море, морскую службу и оставался верен им до конца. Безжалостно отклоняя поступающие порой предложения перейти на тёплое береговое местечко, он вновь выбирал тернистый путь моряка и ни разу о том не пожалел. Да, он любил свою нелёгкую работу, он ею жил и был, наверное, счастливым человеком.

Всякий раз, подходя к пирсу, командир непроизвольно ускорял шаг. Там, на последних метрах, он едва не бежал. Взлетая по трапу, ещё с палубы кричал старпому, чтобы тот командовал отход, карабкался на мостик и, пристроившись на откидном своём сидушке-насесте, наблюдал сверху за милой его сердцу палубной суетой.

И вот – всё как обычно: за спиной – опостылевший, суматошный берег, впереди – его родной корабль под парами и экипаж, застывший на боевых постах, готовый по мановению руки выполнить любой его приказ, размеренные подводные будни, привычная морская жизнь… Но почему на этот раз командир не спешит? Почему лезут в голову непрошеные мысли? До пирсов – меньше километра, десять минут спокойной ходьбы... Но почему командир непроизвольно замедляет шаг? Почему так стремительно бегут секунды? Скукоживается, неумолимо сокращается этот отпущенный лимит времени и пространства? О, как же хочется его растянуть!

– Родина вас учила, кормила, одевала, обувала – пора и долг отдавать! – ещё звучат в ушах произнесённые несколько минут назад слова адмирала.

Что тут можно возразить? Верно сказано. Святая обязанность всякого военного человека – получив приказ, идти его выполнять Воскресенье, четыре утра. За окном густая угольная чернота и ни единого намёка на скорый восход. Но уже через полчаса мгла начнёт отступать, заиграют робкие предрассветные проблески, вспыхнет от первой искры розовеющая дуга горизонта. Спать бы и спать ещё в свой законный выходной день, но кому потребовалось звонить «большой сбор», да так громко и длинно, что, кажется, сейчас развалится голова!? Какой гад истошно кричит: «Команда, подъём!», да таким резким и мерзким голосом, что хочется оглохнуть и ничего уже не слышать никогда!? Какая тварь безжалостно врубает в казарме ослепительный свет, и несколько десятков сонных, полуголых парней начинают ворочаться и щуриться, как беспомощные котята!?

Адмиралу это тоже хорошо известно. Прощаясь, по-отечески похлопав по спине, крепко сжав командиру руку, он неуклюже пытался шутить:

– До встречи, командир! Приказываю вернуться! Подводная лодка денег стоит… Да и ты со своими охламонами нам ещё очень можешь пригодиться.

Солнце начинает не на шутку припекать. Жар от раскалённого асфальта ощущается уже даже лицом. В голове гулким стуком отдаётся каждый шаг. Чёрное полотно дороги медленно движется навстречу, наползает и неумолимо съедается под ногами. Всё ближе и ближе пирсы. Утекают последние отпущенные мгновения, минуты и метры… Мысли – сумбурные, отрывочные – помимо воли возникают, роятся в голове:

– Но что это? Почему? Зачем? Чья-то ошибка или сбой системы? Или действительно что-то произошло? В любом случае – путь в один конец… Вот он, момент истины!

– А если всё же ошибка? Что, если какой-то долбо@б… Назад ведь потом не отыграешь… Ядерная торпеда – не воробей: «Пли! Ой, не пли, не пли…» Третья мировая, может, и не начнётся, но нас накроют однозначно…

Командир идёт, смотрит по сторонам, и цепкий взор его примечает всякую мелочь. Вот прямо перед ним, задрав хвост, часто-часто перебирая лапками по раскалённому асфальту, перебегает дорогу зелёная ящерка. Крикливые портовые чайки, наглые и грязные, дербанят какую-то тухлятину на берегу. Лениво колышется пожухшая на солнце трава, сухо шелестят обдуваемые лёгким ветерком ажурные листья пальм над головой. Море, словно присыпанное слюдяной крошкой, играет, искрится, слепит глаза… Всё вокруг – как всегда. Так же, как вчера, как неделю, год и столетия назад... Но возможно ли, что уже завтра этого ничего не будет? Исчезнет всё, растворится, сгинет без следа…

Оно, может, и останется, и будет существовать, но не для него, не для старпома, не для его парней…

Командир щурится, глядит на солнечную дорожку и грустно улыбается. Он отчётливо понимает, что, скорее всего, видит это всё в последний раз.

– Но что бы ни было… Ты – военный, ты присягу давал! Значит, никаких рассуждений! – гонит он от себя шкурные мысли. – А то что же получается? Если военный человек вместо того, чтобы выполнять боевой приказ, начнёт думать, митинговать… Нахрен он кому такой нужен? К стенке такого! Приказ есть приказ, и он должен быть выполнен! Беспрекословно, точно и в срок! Любой ценой! Иначе вакханалия и развал всего… Не нравится – иди на берег, в народное хозяйство, в демократы...

До пирса уже рукой подать. Со стороны моря доносится перекатистый шум прибоя. Вот белая будочка проходной, вахтенный матрос отдаёт честь. Последняя сотня метров…

– А деды наши как? На Курской дуге, под Сталинградом! – суровеет лицом командир. – А твой конкретно дед? В Маньчжурии за три дня до окончания войны погибший… «Последний бой – он трудный самый». Мог бы ведь и отсидеться. Три дня – и вся жизнь впереди. Но нет! Вряд ли в его голове могли зародиться такие мысли. А у меня вот зародились…

– Но тогда была война! Всё ясно, вот он – явный враг. Бей, круши, уничтожай! И сам, конечно, можешь погибнуть. Но – на войне как на войне! Не страшна смерть, когда лицом к лицу… Да и сейчас страха-то ведь никакого нет. Хочется просто понять – кто, почему, зачем? За какие идеалы, во имя какой такой высокой цели я должен идти на смерть… И вести за собой людей, вверивших мне свои жизни.

Командир глядит на часы. Пять минут до отдачи швартовых. Привычно бежит по кругу неутомимая секундная стрелка. Ещё целых пять минут! Нет, уже четыре…

– Да… На войне всё было ясно… А что сейчас? Ведь разрядка, перестройка, гласность… Войска из Германии вот выводят… Горбачёв взасос целуется с американцами и вообще находится сейчас вроде в Америке. Какая тут нахер война?

Бред какой-то…

И вновь продолжается внутренний диалог, лезут мысли, непрошенные и каверзные. Никуда от них не деться! Они рождаются и назойливо крутятся в голове. Разум, смирившись с неизбежным, требует хоть какого-то логического обоснования.

– Но почему, зачем? Что могло произойти? – опять мысли по кругу.

И вдруг спасительная:

– Может, переворот кто в Москве замутил, воспользовался случаем… Лысый хер в Америке… Ну и ясно тогда, к чему вся эта канитель – американцы решили вмешаться, наши погрозили пальцем и сказали: «Оставляйте Горбачёва себе, а к нам не лезьте!» И повысили на всякий случай боеготовность до высшего уровня. И силы на дальних рубежах стали разворачивать…

Догадка была здравая, и на душе у командира как будто полегчало. Но ненадолго. Вспыхнувшие было радужные надежды быстро сменились другими мыслями, ещё более тревожными:

– Какой нахрен переворот! Если и да, то он обречён… Кто возьмёт на себя ответственность? Кто гайки рискнёт закрутить и стадо в стойло опять загнать? А если этого не сделать, то всё развалится! Ещё хуже станет. Тогда и смысла никакого…

– Но… Есть приказ! Через час будем в точке погружения, вскроем пакет… – командир с тоской глядит на уже близкие пирсы, на готовые к отходу корабли, на свою подводную лодку.

– Может, закосить… протянуть время. Ну не могло ничего серьёзного произойти! Явно ведь какая-то ошибка. Выполнять ли в таких условиях приказ? Разберутся, потом окажется, что и не надо было. Молодец, скажут! На вот тебе вместе с Горбачёвым Нобелевскую премию мира! Такая вот проверка на вшивость…

– Тьфу! – плюёт в сердцах командир и мысленно одаривает себя испепеляющим взглядом.

Вспомнилось, как пару лет назад, по возвращении из автономки, он случайно узнал, что обе ядерные торпеды, с которыми ходил воевать, оказались неисправными. Что сходили они тогда на другой конец земли, по сути, с, бесполезными болванками – техник, готовивший торпеды на ЯТЧ, специально не присоединил к зарядам какой-то важный разъём, внеся таким образом и свой посильный вклад в дело борьбы за мир. Командиру тогда стало обидно – за себя, за свой экипаж, за ту автономку, которая оказалась по сути профанацией – и прежде чем пацифистом занялись соответствующие органы, собственноручно набил тому морду.

А вот сейчас его самого съедают шкурные мысли…

– Гнать, гнать, гнать!

Под ногами уже – горячее железо плавучего пирса, последние метры...

Командир подходит к трапу и останавливается. Лодка чуть заметно покачивается, натягивая и ослабляя изготовленные к отдаче концы. Взгляд скользит по дуге корпуса вниз, туда, где в промежутке между бортами журчит и колышется узкая полоска воды. Словно Рубикон, отделяет она свет от тьмы…

Командир делает шаг.

– По местам стоять, со швартовых сниматься! – кричит он на мостик и привычно взбегает по трапу…

Из всего экипажа только он один знает, что обратной дороги нет.

Командир всегда всё знает.

Глава 2 Война и Мир

Война так и не началась. В ожидании роковой команды мы двое суток провели без сна и отдыха, но в итоге всё как-то рассосалось само собой. До снятия блокировок с ядерного боезапаса и тем более до его боевого применения дело не дошло, но утро нового дня мы встретили, на дне моря. Не пугайтесь, уважаемые читатели, нас никто не потопил – на дне мы оказались исключительно по своей доброй воле. Предельное напряжение последних дней уже давало о себе знать, появились рассеянность, апатия (что на подводной лодке чревато большими неприятностями), людям требовался отдых. Поэтому, как только тревога была снята, командир приказал лечь на грунт.

Приняв в уравнительную цистерну дополнительный балласт, механик нежно, с ювелирной точностью посадил подводную лодку на песчаное дно, глубиномер застыл на отметке сто десять метров, и лишь по едва заметному толчку мы определили, что приземление состоялось. И вот уже толща воды над головой скрывает и надёжно защищает нас ото всех ветров, штормов и прочих неурядиц верхнего мира. Здесь, на глубине, по-домашнему тихо, спокойно, уютно, и – что немаловажно – не так жарко. А кроме того, вахта несётся в сокращённом составе, что позволяет выспаться и отдохнуть практически всему экипажу.

Но выспаться и полноценно отдохнуть так и не удалось. Рано утром над нами шумно прошёл противолодочный корабль. О том, что это именно он, мы догадались по ритмичной работе его гидролокатора. Резкие и звонкие, словно удары бича, звуки в течение нескольких минут безжалостно лупили по наружной обшивке нашего подводного дома. Они переполошили весь личный состав, потому как бо́льшая часть находящихся в отсеках моряков впервые слышала, как работает гидроакустическая станция надводного корабля в активном режиме прямо над головой. Потом звуки стали ослабевать, в посудном ящике прекратилось дребезжание, и в конце концов всё успокоилось.

– Не обнаружили! – удовлетворённо отмечаю я про себя и, стряхнув последние остатки сна, не разобравшись – выспался или нет, выскальзываю из-под влажной простыни. Ступив босиком на прохладную палубу, в полумраке осматриваюсь. За ночь вроде ничего не изменилось. Мерцающий фосфором глубиномер показывает всё те же сто десять метров. С разных концов отсека доносятся мерные всплески весенней капели – через изношенные сальники забортных отверстий в отсек неумолимо сочится морская вода. Из переполненных за ночь посудин она стекает на пайолы, и кое-где уже образовались тёмные лужицы. До подъёма достаточно времени, можно ещё потянуться, но скоро на вахту, и пока не прозвучала команда «подъём», лучше пойти спокойно умыться, без очереди и толкотни.

Пока я искал свои тапочки в куче разбросанной на полу обуви, бойцы, беспокойно ёрзавшие на скрипучих койках, последовали моему примеру – стали потихоньку вставать и одеваться. Все разговоры так или иначе крутятся вокруг недавнего происшествия. Было непонятно, кому в такую рань мы могли понадобиться, враг это или кто из наших, и почему, пройдя прямо над нами и буквально излупцевав корпус лодки своими акустическими посылками, противолодочный корабль нас так и не обнаружил. Объяснений данному факту немного: либо мы лежим в котловине, и отражённый сигнал оказался недостаточно мощным, либо нас приняли за естественный подводный объект – скалу, затонувшее судно и т. п. Есть ещё одно объяснение: акустики на эсминце толком не проснулись, что представляется наиболее вероятным.

Ночь на дне прошла относительно спокойно. Измотанный и умаявшийся, я едва дождался команды «отбой» и упал на ближайшую койку. Пришедший хозяин её немного повозмущался, но, осознавая тщетность попыток вернуть захваченную территорию, поступил так же – упал на соседнюю койку, переместив кого-то рангом пониже. Я этого ничего не слышал, так как уже глубоко спал. Мне даже, кажется, ничего и не снилось. Хотя нет, припоминаю... Снился гигантский спрут. Всеми своими восемью конечностями он облапил нашу усталую подлодку и принялся нагло её домогаться. Плотоядно облизываясь, он ползал по надстройке и, как в том анекдоте про слониху и муравья, то и дело восклицал: «Неужели это всё моё?» Я, конечно, переживая за целостность лёгкого и особенно прочного корпуса, порывался среди ночи встать и отвадить назойливого кавалера, но так и не проснулся.

Эти ночные домогательства хоть и вызвали определённое беспокойство, но никак не навредили нашей красавице. После малой приборки и сытного завтрака мы снялись с грунта и потихоньку подались наверх. На подходе к перископной глубине затормозились, выдвинули антенны и прямо из-под воды провели сеанс связи. Из полученной радиограммы следовало, что Третья мировая хоть и отменяется, но это не повод для скорого возвращения на базу. Раз уж мы и так находимся в море, то не грех ещё немножко поработать подводной лодкой, на этот раз – в качестве цели. Группа противолодочных кораблей тоже ведь не зря по тревоге вышла из базы. Теперь и им нашлось занятие – будут отрабатываться, искать нас в заданном районе, а как найдут – тут же безжалостно уничтожат. Условно, разумеется! И охота на нас уже началась – корабль, разбудивший всех рано утром, оказался не вражеский, а самый что ни на есть наш.

Сценарий в общем-то обычный. Нам не раз уже приходилось в виде живца помогать повышать мастерство братьям нашим, противолодочникам. Вот и на этот раз предстояло изображать из себя стратегический ракетоносец вероятного противника. Для этого и делать-то ничего особо не надо – ходи себе в заданном квадрате на пятидесятиметровой глубине и в случае чего заблаговременно выполняй манёвры уклонения. То есть делай так, чтобы тебя как можно дольше не обнаружили. Можно и самим выходить в атаку – разумеется, тоже условно. Главное, не нарываться и сильно не шуметь.

И вот вновь потянулись трудовые будни. На ходу пообедали, затем поужинали – никто нас так и не обнаружил. После вечернего чая подвсплыли на сеанс связи, получили приказ: продолжать барражирование. И всю ночь и весь последующий день ходили в заданном квадрате, наматывая бесконечные мили и часы.

Ещё день… второй, третий… Жизнь по заведённому распорядку: приборка, завтрак, ходовая вахта, обед, занятия по специальности, ужин, опять вахта, вечерний чай… И так – по кругу. Порой уже становится трудно разобрать: ночь наверху или день, завтрак на столе или ужин. Хорошо ещё, что в отсеках висят часы с двадцатичетырёхчасовым циферблатом – когда возникают сомнения, всегда можно посмотреть.

Ещё день на глубине… Тишина и покой. Ощущение, что про нас забыли. Акустик в свои наушники слышит всё что угодно: сухой треск креветок, щебетание дельфинов, тарахтение хунтотовских джонок, шныряющих туда-сюда у нас над головами, но только не шум винтов армады противолодочных кораблей.

Конечно, рано или поздно они нас обнаружат и, несомненно, уничтожат, но, честно говоря, хочется уже, чтобы побыстрее. Прошла только неделя, но мне вся эта канитель стала надоедать. Скука и никакого реального дела. Пару раз на кого-то выходили в атаку, даже вроде потопили, но опять-таки – условно! Штурман рассчитал дистанции, курсы, нарисовал торпедный треугольник – из всего следовало, что мы попали. Командир объявил благодарности отличившимся, приказал выдать по дополнительному стакану вина и по плитке шоколада. Вино выпили, шоколадками закусили, но веселее не стало. Что там творится наверху – неизвестно, ничего не видно и не слышно. В отсеках – духота, сырость и казематный полумрак. Вокруг – одни и те же физиономии, те же вымученные разговоры, предсказуемые вопросы и ответы. Возникает двоякое чувство: с одной стороны, как в прятки в детстве – спрятался, попробуй найди! Состязательный азарт – врёшь, не возьмёшь! И тут же – совсем противоположное: эх, скорей бы вся эта войнушка закончилась, да и на базу, домой, под освежающий душ, в чистую постель и прохладу кондиционера…

Я преклоняюсь перед братьями нашими атомоходчиками. Они таким вот образом, не всплывая, света белого не видя, по три месяца умудряются выживать! Конечно, там и условия соответствующие, но всё же…

Пробовал читать – не идет. То ли от пересыпу, то ли от недостатка кислорода. Мысль не может угнаться за словами, отстает, растекается и уходит куда-то в сторону. Читаю такие вот, например, достаточно актуальные строки Салтыкова-Щедрина: «Сон – великое дело… Сон и водка – вот истинные друзья человечества». Взгляд скользит по странице, в мозгу машинально проговариваются прочитанные, но не осмысленные фразы, выхватываются отдельные слова, а мысли витают где-то далеко:

– Ну да… водка… друг… – апатично соображаю я. – У штурмана через неделю день рождения… У друга… Вернёмся ли к сроку? Водки надо будет купить… А где деньги взять?

И вновь становится грустно – денег взять негде. Но тут же другая, спасительная идея, из известного мультика: «чтобы что-то купить, надо что-то продать». И мозг, оживившись, начинает работать уже на решение конкретной задачи:

– А что я могу ещё продать? Куда, кстати, девались мои шапка и шинель? Давно что-то на глаза не попадались… Шинель можно хорошо толкнуть… Хунтоты с удовольствием берут… Зачем им надо?

– Продать… А в чём потом ходить, когда домой вернёмся?

Мысли опять сталкиваются, натыкаются друг на друга, и нет конца этой круговерти. Я захлопываю книгу и, чтобы развеяться, решаю прогуляться по кораблю.

Глава 3 Прогулка по кораблю

Прогулка началась с шестого отсека. Честно говоря, находясь в седьмом, концевом, трудно было начать её как-то иначе.

Распахнув круглую переборочную дверь в соседний электромоторный отсек, я несколько переусердствовал и чуть было не зашиб ею несколько человек, столпившихся у кормовой переборки перед входом в душевую кабину. В надежде освежиться забортной водой у заветной двери образовалась небольшая очередь. Сквозь шум льющейся воды слышно, как там кто-то фыркает и время от времени по-звериному рычит. На пятидесятиметровой глубине вода за бортом не то чтобы очень прохладная, скорее даже наоборот, но после многочасовой парилки в душном отсеке её упругие струи пышущему жаром телу доставляют поистине неземное наслаждение, от которого не грех и зарычать. Испытать неземное блаженство я тоже никогда не против, поэтому занимаю очередь.

За конторкой у станции управления двигателем эконом-хода на вертящемся табурете сидит командир моторной группы, мой друг Вася. Он уже принял душ, но вид у него совсем не радостный. Озабоченно наморщив лоб, Вася спешит поделиться проблемой: из прошнурованного по всей форме и скреплённого корабельной печатью специального механического журнала БЧ-5 под грифом «Для служебного пользования» какая-то сволочь вырвала три пронумерованных листа и использовала не по прямому назначению. Смятые и бессовестным образом употреблённые листы Вася уже обнаружил в гальюне, в ведре для мусора. Сейчас мысли его заняты тем, что с ними делать, и как бы покорректнее о случившемся доложить старпому. Слов для такого доклада у Васи нет, поэтому и сидит он в раздумье, хмурится и старательно морщит лоб.

Сходу вникнув в суть проблемы, я без колебания решаю помочь другу. Первой мыслью было – прополоскать, просушить, спрыснуть одеколоном и аккуратно установить вырванные листы на место. Но при ближайшем рассмотрении исходного материала становится совершенно очевидным, что осуществить это вряд ли возможно. Пришлось задействовать мозги, и после недолгого размышления меня осеняет гениальная мысль. По приходу в базу мне так или иначе придется списывать кое-что из стрелкового боезапаса: патроны к ракетнице и к АКМ, ещё что-то по мелочи. Подписав и поставив у старпома печать на четырех экземплярах акта вместо трех (он всё равно не смотрит, что штампует), я спокойно могу пожертвовать одним из них – вырежу квадрат с печатью и подписью и вклею его в новый перенумерованный и перешнурованный Васей журнал. Всё будет шито-крыто: все страницы целы и невредимы, печать и подпись на месте, а необходимые записи (благо, их не много) аккуратно перенесём. Вася мой план одобрил, совершенно успокоился и перестал морщить лоб.

Как раз подошла и моя очередь в душ. Пять минут простого человеческого счастья! Морская вода щипала, попадая на царапины, на расчёсы и очень хорошо снимала зуд. Помыв голову специальным шампунем, способным пениться в морской воде, насладившись жизнью, я освободил место очередному страждущему. Взбодрившись телом и духом, продолжаю неспешную прогулку по кораблю.

В пятом отсеке – гулкая тишина, время от времени нарушаемая звоном падающих капель. Полумрак, и ни одной живой души. Под водой лодка бесшумно двигается под электромоторами, поэтому дизелям сейчас нет никакой работы. И без того мрачное помещение в несвойственном для него состоянии покоя выглядит совсем зловеще – словно надгробия под тяжелыми сводами сырого склепа, таинственно темнеют остывшие туши трех громоздких двухтысячесильных дизелей. Прохожу мимо них, не задерживаясь, словно мимо покойников, и с казематным лязгом открываю железную дверь шумоотражающей перегородки. За ней на посту дистанционного управления сидит вахтенный моторист, матрос со звучной фамилией Проперуев и с не менее звучным именем Пётр. Фамилия, конечно, хорошая и где-то даже аристократичная, но буква «д», при её озвучивании то и дело появляющаяся в самом неподходящем месте, искажает смысл до неприличия. Пётр поначалу обижался, лез в драку, но противную букву искоренить до конца так и не смог. На сегодняшний день его фамилия произносится и так, и этак, и многие в экипаже уже не знают, как правильно.

Склонив голову набок, высунув кончик языка, Пропердуев – ой, извиняюсь – Проперуев что-то старательно рисует в дембельском альбоме. Не дело, конечно, на вахте заниматься посторонними делами, но дизеля стоят, делать особо нечего, поэтому можно и закрыть глаза. Да и понятно, чьё задание выполняет матрос, понятно и то, что если не выполнит в срок задание дембелей, огребёт Проперуев Пётр по полной программе.

Заглядываю через плечо в альбом – банальный сюжет. Портовый кабачок. За деревянным грубо сколоченным столом, заставленным бутылками, в окружении грудастых полуобнажённых девиц сидят бывалые мореманы. Лица вполне узнаваемы. Они держат в руках пивные кружки и по-хозяйски взирают на свой гарем. Не надо быть Зигмундом Фрейдом и разбираться в тонкостях его системы психоанализа, чтобы безошибочно истолковать тайные мысли и вытесненные желания среднестатистического советского моряка…

В четвертом отсеке пахнет жареной картошкой, хозяйственным мылом и ячменным кофе. В клетушке камбуза младший «кокша» Сапармурад Мавлонов отчищает наждачкой нагар с конфорки электроплиты и мурлычет под нос что-то восточное и заунывное. Мавлонов служит у нас уже больше года и всё ещё искренне уверен в том, что слово «жор» (еда) образовано от имени его начальника, старшего кока Жоры Сорокина, и корень слова «жара», кстати, также берёт начало оттуда (логическая цепочка: раскалённая плита – жара – Жора – жор).

Выпиваю у Мавлонова стакан тёплого абрикосового сока и двигаюсь по узкому коридору дальше. Слева, в кают-компании старшин, четверо мичманов ожесточённо бьются в «дурака», ещё двое спят на втором ярусе, неуважительно повернувшись к товарищам задом. Из каюты механика, находящейся через проход напротив, приглушённо доносится пение Розенбаума: «Было время, я шёл тридцать восемь узлов, и свинцовый вал резал форштевень…» Не заглядывая в каюту, с большой долей вероятности можно предположить, чем сейчас занят мех. Установив на небольшом, размером с тумбочку, столике свою потёртую «Весну-202», он сидит разомлевший и под звуки любимых морских песен пускает сентиментальные слюни.

В третьем отсеке (он же является и центральным постом) от народа жарко, темно и не протолкнуться. Помимо вахтенных – рулевого, боцмана, помощника и расположившегося у себя за перегородкой штурмана – тут собрались командир, замполит и начальник рации. Пройти мимо них практически невозможно, но, извинившись, я всё же протискиваюсь в щель между шахтой перископа и могучим торсом замполита.

Продолжается нескончаемая дискуссия по вопросу Перестройки и текущего момента. На штурмана наседают все, но он стойко держит оборону. Командир соблюдает нейтралитет, иногда вставляет свое веское слово, подтрунивая над горячностью штурмана, и я с удивлением обнаруживаю, что его суровое лицо может не только хмуриться, но и расплываться в добродушной улыбке. Возможно, это показатель того, насколько благотворно влияет на людей море. Пусть даже здесь не солнечный пляж и морские волны плещутся где-то там, высоко над головой, но некие элементы человечности командир начинает проявлять только сейчас.

Но нет, видимо, я ошибся. Пройти мимо без потерь не удалось. Оказывая мне как самому молодому офицеру на корабле повышенное внимание, командир при каждом удобном случае обязательно меня чему-то учил или проверял знания. Вот и сейчас решил устроить очередную переэкзаменовку: заставил рассказывать наизусть несколько пунктов из РБЖ ПЛ, потом – обязанности командира группы (по Корабельному уставу) и обязанности по боевому расписанию мои и моих подчинённых согласно книжке «Боевой номер». Удивительно, но командир всё это тоже знал наизусть! Когда я запинался или говорил невпопад, он поправлял меня или продолжал сам.

Конечно, такого начальника нельзя было не уважать. Багаж знаний был не ограничен! Но его также невозможно было и любить. В службе он руководствовался принципом «если подчинённые в течение дня хотя бы раз не называют командира мудаком, то его пора снимать с должности».

Оставаясь верным себе, командир в итоге назвал меня лентяем и задал выучить наизусть несколько объемных глав Корабельного устава. Со сдачей непосредственно ему. Пока не выучу – на берег ни шагу! С тоской глядя на пухлую синенькую книжицу, я понимаю, что неделей тут явно не отделаешься. А с другой стороны, получить взыскание от такого человека – хоть и неприятно, но совсем не обидно…

Во втором отсеке светло и по-домашнему уютно. В аппендиксе за кондиционером на койке помощника командира спит доктор Ломов и трогательно, совсем по-детски сопит. Бедный Сёма, нелегко ему приходится! Нам хоть вахты вносят в жизнь какое-то разнообразие, а ему только и остаётся, что спать сутки напролёт. Иногда он достает свой операционный инструментарий, раскладывает блестящие скальпели, трубочки, ножницы и щипцы. С тоской смотрит то на моряков, проходящих мимо, то на свой устрашающий арсенал. Видно, что ему очень хочется кому-нибудь что-нибудь отрезать. Но все вокруг – здоровые, как кони, и Сёма, тяжело вздохнув, медленно складывает инструменты назад в чемоданчик.

Из-за дверей кают-компании временами раздаётся приглушённый шелест перелистываемых газет. Несколько свободных от вахты офицеров изучают прессу. Они стараются не шуметь. Переворачивая страницы, делают это сосредоточенно и аккуратно, словно находятся в чужом туалете и стесняются лишний раз прошелестеть. Шутник-старпом всех озаботил заявлением о том, что газетный шелест распространяется под водой на три с половиной мили и что, листая газеты, они демаскируют нас перед вероятным противником. А у нас, как-никак, объявлен режим тишины!

Сам старпом также расположился в кают-компании, но он, как всегда, занят делом – что-то безостановочно пишет в засаленный и взлохмаченный журнал. Планы мероприятий, надо полагать. Должность старшего помощника – самая беспокойная и неблагодарная на корабле: даже в свободное время – не до отдыха. Скорее всего, режим тишины понадобился лично ему, чтоб не мешали работать.

Но вот, пройдя всю подводную лодку из кормы в нос, я оказываюсь в первом отсеке. Дальше идти некуда. Если не нагулялся, можно ещё раз сходить в седьмой и снова вернуться обратно. Аккуратно, без стука прикрываю за собойжелезный блин переборочной двери, плотно прижимаю-задраиваю её рукояткой кремальерного запора и прохожу в отсек. Здесь гораздо темнее, чем во втором и на первый взгляд не так уютно. Хотя данное помещение не очень приспособлено для проживания, однако не менее двадцати человек личного состава постоянно обитают тут. Честно говоря, это сразу ощущается. Запах пота, стоячих носков и несвежего белья смешивается с запахом хлеба, воблы, квашеной капусты и, кажется, резины.

Вдоль бортов отсека тянутся торпедные стеллажи. Длинные тёмно-зеленые сигары лежат на них попарно в три яруса на специальных ложементах. Винты хищно поблескивают изогнутыми, до остроты ножа отточенными лопастями. Во избежание неприятностей в случае самозапуска лопасти зажаты специальными ярко-красными стопорами. На головные части торпед натянуты стеганые дерматиновые чехлы. Больше трехсот килограммов взрывчатого вещества скрывает каждая из них. Но никто об этом не задумывается. Прямо на чехлах, на прохладных трубах торпед и в ложбинах между ними оборудованы импровизированные лежанки: засаленные матрасы, вытертые одеяла, асфальтового цвета подушки и желтоватые одноразовые простыни покрывают практически все поверхности стеллажного боезапаса.

На уровне второго яруса между торпедами имеется узкий проход – съемные мостки из пайол. По этой узкой дорожке и перемещается вдоль отсека личный состав. С прохода можно без труда попасть как на второй ярус, располагающийся чуть ниже уровня ног, так и на престижный третий – на уровне груди. На торпедах же первого яруса, находящихся в самом низу, под скрипучим настилом, обитает молодёжь – «черпаки», «ду́хи» и «караси». Всё свободное пространство заполнено продовольствием: буханками заспиртованного хлеба в пакетах, коробками с консервами, мешками с сушеной картошкой, крупами и т. п.

В отличие от второго отсека, режимом тишины здесь никто особо не озабочен. На небольшой площадке перед торпедными аппаратами в окружении фанатов сидит местная знаменитость – матрос Бараков, наш Ричи Блэкмор и Владимир Высоцкий в одном лице. Злостно нарушая режим тишины, он нещадно молотит по струнам гитары и надрывно хрипит: «Спасите наши души, мы бредим от удушья…» Песня исполняется с такой экспрессией, что в наступившей вслед за ней тишине мне действительно стало трудно дышать. Я тут же попросил Баракова исполнить что-нибудь лёгкое и жизнеутверждающее. Поломавшись для порядка, как и положено звезде, он вновь запел, на этот раз что-то из Антонова.

Должен сказать, что Бараков был действительно неординарной личностью, хотя петь не умел совсем. Вернее, не умел петь своим голосом. Его у Баракова не было совершенно. Что бы он ни исполнял, делал это голосом того артиста, чью песню в данный момент представлял. И это была совсем не пародия, просто по-другому у него не получалось. Помнится, услышав Баракова в первый раз со стороны, я, будучи уверенным, что это кто-то включил на полную громкость магнитофон, недолго думая, потребовал сделать звук потише.

Посидев в первом с полчаса, прослушав «вживую» Розенбаума, Новикова и Кузьмина, я пошёл домой – в свой седьмой отсек – готовиться к заступлению. Через полчаса наступит моя очередь сидеть в центральном посту вахтенным офицером. До этого надо ещё успеть собрать личный состав своей боевой смены, проверить его и проинструктировать.

Глава 4 Мичман Гаврилко

После сложного букета миазмов, которые, находясь в первом отсеке, я практически перестал ощущать, во втором дышится необычайно легко. Сёма продолжает сопеть за кондиционером, не удосужившись за это время перевернуться на другой бок. Спорщики из центрального поста перебазировались в кают-компанию и всё ещё пытаются поломать штурмана. Но это бесполезно. Борисыч стойко держит оборону и с жаром доказывает, что насаждаемые в стране гласность и демократизация ничего хорошего не принесут.

Проходя мимо поста гидроакустика, я заглянул и туда. В тесном, похожем на усечённый пенал помещении рубки, до предела заполненном различной аппаратурой, сидит, обратив взгляд на мерцающий экран, старший мичман Гаврилко. Это самый старый и заслуженный член нашего экипажа. К моменту описываемых событий возраст его уже хорошо перевалил за полтинник, и за плечами Павла Ивановича имелись не менее двух десятков полноценных автономок и длительных боевых служб. Он застал ещё те давние времена, когда наши лодки отправлялись на боевую службу в Индийский океан, заходили в порты Йемена, Сомали, Эфиопии и Чили.

Самый первый свой дальний поход Пал Иваныч совершил вообще в доисторические времена, будучи ещё матросом срочной службы. В пятьдесят восьмом году дизельная подводная лодка 611-го проекта, на которой матрос Гаврилко исполнял обязанности рядового гидроакустика, за четыре месяца прошла 20 000 морских миль! Вдоль побережья Северной и Южной Америки она спустилась до шестидесятого градуса южной широты, то есть почти до Антарктиды, и, выполнив все поставленные задачи, благополучно вернулась на Камчатку.

Поход был организован как научная экспедиция. После запуска первого спутника учёным потребовалось уточнить кое-какие параметры гравитационного поля Земли и произвести необходимые измерения. Надводный корабль для этой цели не годился, так как из-за качки получалась большая погрешность. Было решено отправить подводную лодку с представителями науки на борту – с тем, чтобы, пройдя по заданному маршруту, они замерили и уточнили всё что надо. Подводники и наука с честью выполнили возложенное на них задание партии и правительства. Для этого на протяжении всего пути следования пришлось через каждые 90 миль останавливаться, погружаться на глубину 100 метров и находиться там до окончания замеров. В итоге ко времени возвращения на базу общее количество погружений и всплытий достигло 232! На широте Панамского канала пополнились запасами топлива, воды и продовольствия с поджидавшего в заданной точке танкера. Сменяя друг друга в течение недели, личный состав имел возможность несколько дней отдохнуть на его борту. Не покидали лодку только командир и механик.

Павел Иванович частенько делился с нами, молодыми, своими воспоминаниями об этом походе. Очевидно, потому, что был он для него первым и столь необычным, впечатления оставил самые яркие. Например, именно от Пал Иваныча я с удивлением узнал, что бывают такой силы шторма в Тихом океане во время которых качка в два-три градуса ощущается даже на стометровой глубине. На тридцати же метрах лодку валяет практически так же, как и на поверхности.

Бывали тогда и казусы. На обратном пути, следуя вдоль гряды Алеутских островов, неожиданно обнаружилась работа чужого гидролокатора. Времена были трудные – холодная война и всё такое. Сыграли срочное погружение и приготовили торпедные аппараты к бою. Но вражеская субмарина повела себя как-то странно. На огромной скорости она стала носиться вокруг нашей подводной лодки, оказываясь то с правого борта, то с левого, а то и вообще проплывая над палубой. Почуяв неладное, всплыли. Открыв люк и оказавшись на мостике, командир тут же понял, в чем дело. Фырча и разражаясь звуками, поразительно напоминающими работу гидролокатора ПЛ, средних размеров кит любовно обнюхивал борт подводной лодки – приняв её, очевидно, за весьма привлекательную и интересную во всех отношениях самку. Только незамедлительно запустив дизеля и, что называется, дав газу, подводная лодка благополучно избежала изнасилования.

Прослужив матросом положенные тогда на флоте четыре года, Пал Иваныч остался на сверхсрочную и получил звание старшины. В шестидесятых-семидесятых годах дальние походы посыпались на него как из рога изобилия. Советский военно-морской флот уже представлял собой грозную силу, и наши подводные лодки действительно бороздили просторы Мирового океана. Длительность боевых служб порой доходила до пятнадцати месяцев, а их, как мы помним, у старшего мичмана Гаврилко было не менее двадцати!

Только за один такой поход на не приспособленных к плаванию в тропиках дизелюхах всем членам экипажа надо было давать персональную пенсию и звание Героя Советского Союза в придачу… Ничего подобного, как вы понимаете, Павел Иванович не имел. Единственное, чем облагодетельствовало его государство за многолетнюю и многотрудную службу, – выделило двухкомнатную квартиру со смежными комнатами в панельной пятиэтажке. Это случилось не так давно, лет пять тому назад. А до того времени всё его семейство – жена, тёща и школьница-дочь – проживали на 18 квадратных метрах образцовой коммуналки.

Въехав в новую квартиру и наконец-то получив в свое распоряжение отдельную комнату, Пал Иваныч хотел было уйти на пенсию, выслуга лет давно позволяла, но незаметно подросшая дочь неожиданно вышла замуж и привела домой худосочного, прыщавого одноклассника-мужа. А через пару месяцев вообще разродилась голосистым наследником-внуком. Облюбованная Павлом Ивановичем отдельная комната, как вы понимаете, тут же была отдана молодым, а сам

Пал Иваныч вместе с пока ещё любимой женой перебрался в проходную комнату, где вновь оказался в теснейшем огневом контакте с давно уже ненавистной ему тёщей.

Видя такое дело, старший мичман Гаврилко резко передумал выходить на пенсию. Вновь вставший с необычайной остротой жилищный вопрос решать никто уже не собирался. Записавшись в очередь на расширение, Пал Иваныч сделал то единственно возможное, что было в его силах. Оставалось только покорно ждать, не очень, кстати, и долго: лет пять, ну, в крайнем случае, десять. В этот период единственной отдушиной в жизни Пал Иваныча оставалась служба.

Только здесь, в привычной обстановке, в прочном корпусе подводной лодки он мог отдохнуть от детского крика, от выяснения отношений с женой, у которой на старости лет стал портиться характер, и от позиционной вяло текущей войны с тещей. Кому-то может показаться несколько странным словосочетание «отдохнуть в прочном корпусе подводной лодки», но относительно старшего мичмана Гаврилко ничего странного тут нет. Это был железный человек, настоящий моряк и подводник. Я думаю, что именно про таких людей написал в свое время поэт: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей!».

Служить Пал Иваныч решил до тех пор, пока не выгонят, героически не погибнет на боевом посту или не умрет своей смертью. Узнав, какая подводная лодка в ближайшее время должна уходить на боевую службу, он сам напросился к нам в экипаж и был сейчас несказанно рад полученной возможности на полгода оторваться от опостылевшего ему быта и обожаемых родственников.

Перекинувшись с Павлом Ивановичем парой дежурных фраз, я попросил его дать мне послушать шумы моря. Отнёсшись к моей просьбе с отеческой благосклонностью, Пал Иваныч протянул наушники и стал терпеливо объяснять, какие звуки к чему относятся. Затем он включил катушечный магнитофон и продемонстрировал различные шумы в записи. В итоге через десять минут я уже знал, какой звук должны издавать винты противолодочного корабля, атомной подводной лодки, авианосца и даже низколетящего вертолета. Надев наушники и вновь погрузившись в шумы моря, я ничего похожего в оригинале не обнаружил. Война, таким образом, затягивалась на неопределённый срок. На этот же неопределённый срок откладывалось и наше возвращение в базу…

В центральном посту, куда мне скоро предстоит водворяться вахтенным офицером, всё как обычно – тишина и покой. На глубиномере – те же самые пятьдесят метров. Рулевой, время от времени покручивая штурвалом в ту или иную строну, удерживает стрелку репитера гирокомпаса на заданном делении. Боцман делает приблизительно то же самое, но только удерживает стрелку по глубине. При деле и штурман – остро отточенным карандашом делает очередную запись в навигационном журнале. Старпом и приготовившийся уже к сдаче вахты помощник командира контролируют этот нехитрый процесс управления подводной лодкой и вяло переговариваются между собой на отвлечённые темы.

Глава 5 Наши достижения

За час, в течение которого я отсутствовал дома, ничего экстраординарного не произошло. Никто не сбежал в самоволку, не напился и даже по морде не получил. Из двадцати человек постоянных обитателей седьмого отсека бо́льшая часть оказалась на месте, остальные разбрелись по кораблю: кто-то пошёл в гости, кто-то по делам, кто-то, как я, решил прогуляться. Оставшиеся восседали на койках, почтительно полуобернувшись в сторону матроса Самокатова – лидера местной шайки «годков», и с упоением занимались флотской травлей. В ситуации, когда с пользой для души необходимо убить время, занятие это весьма достойное и традиционно вызывающее интерес у всех категорий военнослужащих. На этот раз трёп шёл о разных невероятных достижениях и героических поступках, которые кто-либо из них совершал.

Позволю себе выделить несколько строк для характеристики столь замечательной человеческой особи, коей являлся Самокатов. В первой книге я его уже представлял, но для читателей, которые начали со второй, повторюсь. Не знаю, удалось ли в своё время Феде хлебнуть тюремной баланды, но он изо всех сил старался соответствовать избранному образу авторитетного блатаря. День и ночь он ломал комедию, стараясь во всём походить то ли на американских гангстеров, то ли на родных наших урок. Для этого он хитро щурил глаза, презрительно кривил губы, говорил сиплым придушенным голосом и где надо и не надо вставлял старательно заученные лагерные обороты. Кличка «Камаз» весьма соответствовала его неординарной наружности. Чем-то неуловимым: грубыми чертами лица, габаритами, сверкающей фиксой во рту, манерой шумно передвигаться, кряжистостью и коренастостью, а также своей неподражаемой стоеросовостью – Самокатов очень напоминал сего достойного представителя отечественного автопрома.

К моменту моего возвращения в отсек Самокатов уже успел выступить и показать себя, как водится, во всей красе. Отмечу, что рассказы его разнообразием сюжетов не отличались: всё предсказуемо крутилось вокруг того, как он кому-то «дал по морде» или «вырубил с одного удара». Вот и на этот раз Федя предстал перед аудиторией в обычном своём амплуа – непобедимого героя и сокрушителя челюстей.

– Ха! Ша! Хрясь! – эффектно завершил он очередной спич. И даже не слыша его полностью, мне этого оказалось вполне достаточно, чтобы понять, о чем шла речь. Получив причитающуюся дозу подобострастных восторгов, Федя вынужден был уступить трибуну очередному рассказчику и снизойти до роли рядового слушателя. Чужие достижения и подвиги мало его интересовали, Федя предпочитал красоваться сам, но, сообразив, очевидно, что и в собственных восхвалениях надо иметь чувство меры, решил сделать перерыв.

Сменивший на трибуне Самокатова матрос Ашот Саакян – маленький, кривоногий армянин родом из Москвы, у которого волосы росли даже из ушей – поведал, как соблазнил свою школьную учительницу английского языка. Он её, оказывается, не просто соблазнил, а сделал это прямо на улице, среди зимы, при двадцатиградусном морозе! Перед этим недели две он её старательно охмурял: выучил наизусть стихотворение Бернса и пару сонетов Шекспира в оригинале. А в один прекрасный день набрался наглости и предложил проводить домой. Молодая учительница проявила недопустимую легкомысленность. До дома, где её ждал любимый муж (философ или ботаник из этой же школы), они не скоро дошли, страсть взыграла прямо по дороге. Со слов Саакяна, обе стороны при этом остались друг другом очень довольны, испытали чувство самого глубокого удовлетворения и даже ничего почти не отморозили.

Единственной неприятностью в этом случае было то, что учительница безумно влюбилась, потеряла голову и обо всём рассказала мужу. Муж её, конечно, простил (философ всё-таки оказался!), но под угрозой преследования на выпускном экзамене потребовал от Саакяна оставить в покое его жену и никогда не попадаться ей на глаза. В итоге, чтобы не разбивать молодую семью и не получить в аттестат двойку, Ашот вынужден был поменять школу.

После Саакяна эстафету принял казах Бахытов. Он завел повествование о своих спортивных достижениях: о том, как в составе сборной Семипалатинской области по футболу объехал весь Казахстан, Узбекистан, Туркмению и пол-России. Нетрудно было догадаться, что его сборная безжалостно крушила все остальные сборные и делала это практически всухую. Понятно, что и голы при этом забивал исключительно один Бахытов. Он так подробно принялся живописать свои триумфы, что рассказ обещал затянуться часа на три. После пятнадцатой или шестнадцатой победы Бахытова беспардонно прервал одессит Макс Кумпельбакский (по отчеству, кстати, Жоржевич). Чтобы при выговаривании этого кошмара не сломать язык, старпом несколько упростил произношение, и с его легкой руки Кумпельбакского все стали именовать сокращённо: Эм Жо.

Достижениям Эм Жо также не было конца. Он оказался и лучший пловец – один раз до Крыма чуть не доплыл (встречный ветер помешал), и лучший рыбак – рыба, которую Эм Жо выловил, оказалась такой невообразимой длины, что не хватило рук показать! Одних только приводов в милицию у него было не менее двадцати, и не менее двадцати раз менты его просто не догнали. Когда же Кумпельбакский принялся живописать свои криминальные подвиги – как гонял наперстки на Привозе, как на Дерибасовской разводил лохов, сколько фраеров при этом опустил и какой он тогда был богатый – его решительно оборвал грузин Дато Гогианишвили.

Бросив на Эм Жо пренебрежительный взгляд, каким воспитанники подготовительной группы детского сада удостаивают сопливых малолеток из младшей группы, Дато принялся рассказывать о настоящем богатстве: какой у него под Батуми двухэтажный особняк, сколько на каждом этаже комнат, какая чёрная «Волга» стоит в гараже, и какую вишнёвую девятку подарит ему отец после возвращения со службы.

Торжество Дато обещало быть абсолютным и бесспорным. Все с завистью смотрели на него. Даже Эм Жо не нашёлся что ответить. Кто-то, правда, поинтересовался истоками такого богатства. В ответ на вражескую вылазку Дато пояснил, что его семья занимается цветами, что у них два гектара теплиц, и денег столько, что их не то что куры не клюют, а просто класть некуда. Полный триумф Дато был уже обеспечен, но тут в разговор включился азербайджанец

Али Мамедов и вероломно перехватил пальму первенства.

Али заявил, что у него дом вообще в три этажа, а у отца аж две чёрные «Волги» и каждая из них гораздо чернее, чем та, которая стоит в гараже у отца Дато. А лично у него, у Али, девятка, которую Дато только обещают купить, давно уже есть и вот уже два года терпеливо ждёт возвращения хозяина со службы. И цвет у неё не какой-то там паршивый вишнёвый, а самый наимоднейший металлик. Что же касается денег, то их у отца Али так много, что в доме некуда класть уже не деньги, а сберегательные книжки!

Тут же возник жаркий спор, готовый перерасти в драку. Горячие восточные парни наскакивали друг на друга, вопили на весь отсек и брызгали по сторонам слюной. Дато кричал, что дом у него хоть и в два этажа, но в подвале имеется двадцатиметровый бассейн, тренажерный зал и сауна. Что, продав все цветы, выращенные за один только месяц, его отец на вырученные деньги запросто может построить третий этаж и даже четвертый. Мамедов, перебивая, доказывал, что цветочный бизнес – это детский сад, а вот чёрная икра – это настоящий высший класс, что у него в доме тоже есть подвал, и в нем тоже бассейн, только длиной не двадцать метров, а все пятьдесят...

Без сомнения, продлись этот спор ещё пару минут – дело бы кончилось кровавой поножовщиной, но тут подал голос Самокатов. Ему, впрочем, было совершенно наплевать, кто из спорящих джигитов богаче и влиятельнее и кто из них одержит верх в результате грядущего мордобоя. Федю волновало только одно: уже минут двадцать, как он не ощущал себя центром внимания, а находиться в таком положении Самокатов не привык. Решив, что пришла пора вновь заявить о себе, Федя грубо оборвал спорящих. И тут же наступила мертвая тишина! Вот что значит собственноручно заработанный авторитет! Все обречённо приготовились слушать очередную байку Камаза про то, как он кого-то урыл, но, к всеобщему удивлению, на этот раз Федя изменил своему амплуа. Как вы думаете, чем ещё, если не мордобоем, мог похвастаться истинно русский человек? Правильно – сколько он выпил водки!

Здесь Камазу также не оказалось равных. Куда там до него какому-то Гиннесу с его паршивой книжонкой! Мировой рекорд – три бутылки водки на брата, затем «на посошок» ещё по бутылке, потом на дискотеку и плясать там до утра – никто поставить под сомнение не осмелился. Таким образом, в споре за первенство в номинации «Наши достижения» убедительную победу вновь одержал Самокатов. Все остальные соискатели вынуждены были признать свое поражение и благоразумно заткнуться.

А тут как раз и время вахты подошло. Прозвучала команда очередной боевой смене построиться в коридоре четвертого отсека на инструктаж, и половина аудитории спешно покинула помещение. Приведя в порядок форму одежды, поправив на поясе красную коробочку ПДУ, я также проследовал в четвертый отсек. В ставшем непривычно пустым седьмом остались лишь трое свободных от вахты: Саакян, Кумпельбакский и Паша Великов. Вахтенный седьмого отсека, матрос Бахытов, готовясь к смене, принялся подметать средний проход. Чтобы не мешать ему, Эм Жо запрыгнул на свою койку на втором ярусе, немного повозился, и скоро оттуда послышалось его размеренное сопение.

Саакян, с тоской оглядевшись по сторонам и не найдя, чем ещё можно заняться, последовал примеру товарища.

Глава 6 Письмо любимой

Оставшийся в одиночестве Паша Великов, недавний «карась», а ныне полноценный «полторашник», продолжающий тем не менее по старой, вероятно, привычке, ходить с синяком под правым глазом, решил заняться делом.

Он подвинул к койке обеденный стол-раскладушку, достал из-под матраца пухлую тетрадь конспектов политзанятий, полистал её и, найдя нужную страницу, углубился в чтение. Тут же лицо его приняло выражение крайней степени сладости и умиления. Окажись рядом замполит или кто-нибудь ещё из высокопоставленных политрабочих, отпуск с выездом на родину недели на две был бы ему гарантирован. Такое усердие в изучении наследия классиков марксизма-ленинизма, несомненно, нуждалось в высокой оценке. Но не оказалось рядом ни замполита, ни начальника политотдела, ни даже какого-нибудь завалящего политработника. Именно поэтому и не удалось нашим идейным вождям испытать экстаз от вида простого матроса, в свободное от службы время добровольно и с упоением читающего конспект первоисточников.

Честно говоря, то, что так увлечённо читал Великов, мало походило на конспект статьи Ленина «Задачи союзов молодёжи», по которой на следующей неделе зам собирался принимать у личного состава корабля Ленинский зачёт. Перед Пашиным взором пробегали следующие строки:

«…Шлю тебе свой привет, о прекраснейшая из прекрасных, с берегов тёплого Южно-Китайского моря, которое, подобно глазам твоим, сравнимо только с голубизной неба по силе притяжения к себе. Я пишу эти строки, о великолепнейшая из великолепнейших, находясь глубоко под водой, во чреве железного монстра, именуемого подводной лодкой. Думы о тебе, о отрада души моей, пронзают мой мозг и терзают без того беспокойную душу мою. Мука разлуки с тобой, о богиня любви, невыносима для моего пламенеющего любовью сердца. Целую вечность я не слышал твоего чарующего голоса, который сравним лишь с перезвоном горного хрусталя в Райском саду. Мои воспалённые мысли снова и снова возвращают меня в тот незабываемый миг твоих объятий, крепче которых нет. И я снова ощущаю твои сладостные уста, подобные лепесткам розы в предрассветный час. Волосы твои – как шум дождя, и глубже бездны – очи твои. Поднимись! Включи магнитофон и поставь нашу любимую кассету! Помнишь? «Если ты хочешь слушать, я буду петь для тебя, и если ты хочешь пить, я буду водой для тебя… если бы ты захотела стать морем, я стал бы ветром, ласкающим волны…» Разлука с тобой, о цветок ночи, невыносима для меня! Прочитав эти строки, о ангел мой, вспомни меня, преклоняющего пред тобой голову и молящего у тебя прощения, стоя на коленях».

Паша оторвался от чтения, мечтательным бессмысленным взглядом окинул сумрачное помещение, потом вытянул перед собой руки и, хрустнув костями, сладко потянулся. Строки, написанные неделю назад, ещё на берегу, после принятия внутрь пары стаканов местной водки – «хунтотовки», нравились ему всё больше и больше. Достав из нагрудного кармана маленькую карточку с изображением цветущей пышногрудой девицы с томными роковыми глазами и взяв в правую руку шариковую ручку с обгрызенным колпачком, Паша на мгновение задумался. Бросив на карточку взгляд, исполненный неизъяснимой нежности и теплоты, он томно вздохнул и принялся писать быстро и размашисто:

«А ещё сообщаю тебе, моя радость, что корабль, на котором выпала мне нелегкая доля служить, полностью именуется так – атомный подводный ракетный крейсер стратегического назначения. Кроме меня, несет он в себе ещё 120 человек (большинство из которых, честно тебе скажу, типичные олени), а также 16 баллистических ракет дальнего радиуса действия. Дальность стрельбы – почти десять тысяч километров! Каждая такая ракета, ты только представь, имеет разделяющуюся боеголовку индивидуального наведения, которая в нужный момент распадается на 10 ядерных зарядов, и они самостоятельно летят куда надо. Скорость, которую способна развивать под водой наша субмарина, весьма внушительная – 35 узлов, это больше, чем 60 километров в час, а глубина, на которую может погружаться – 600 метров»…

Паша перестал писать, почесал ручкой затылок и вновь задумался. Ему показалось, что информация, которую он только что разгласил, может составлять государственную и военную тайну. Если это так, то соответствующим компетентным органам такая болтливость вряд ли понравится. Но существует ли ещё при этих органах какая-то военная цензура? На дворе-то – разгар перестройки! С другой стороны, всё вышенаписанное за исключением того, что приукрасил, он собственными глазами прочитал в журнале «Зарубежное военное обозрение» и почти слово в слово пересказал в письме любимой. Решив, что бояться особо нечего, и будучи уверенным, что девятнадцатилетней студентке индустриально-педагогического техникума из далёкого, затерявшегося в южнорусских степях небольшого городка будет весьма интересно и даже полезно узнать тактико-технические данные стратегического подводного ракетоносца, Паша оставил всё как есть и продолжил повествование:

«На службе у меня всё нормально. Поначалу, правда, было трудновато, разные кони пытались права качать, но я их быстро на место поставил. Есть у нас один такой – Самокатов. Неандерталец дремучий, к тому же контуженный, да ещё и с манией величия! Попытался как-то на меня наехать. „Я дембель, – говорит, – а ты карась, пока год не отслужишь, будешь за мной шустрить и всё, что я скажу, делать“. „Щас, – говорю я ему, – разбежался!“ И бац без разговоров – в морду! Ну, ты же знаешь меня! Со мной такие штучки не проходят. У меня разговор короткий. Где влезешь, там и слезешь! Пришлось популярно объяснить человеку, что он не прав. Самокатов второй месяц уже с синяком под правым глазом ходит (я ему регулярно его подновляю, чтобы не расслаблялся!)».

Паша снова оторвался от письма, потрогал свежую припухлость под правым глазом, и ему стало очень грустно. Он с тоской посмотрел на круг переборочной двери, за которой не так давно скрылся неандерталец-Самокатов, и глаза у него заблестели.

«С этим народом по-другому нельзя, – смахнув скупую мужскую слезу и не совсем по-мужски хлюпнув носом, продолжил Великов, – по-хорошему они не понимают. „С волками жить – по-волчьи выть“. Дашь в глаз, пошлёшь куда подальше – тогда другое дело.

Мне тут ещё командир задание дал. Личная просьба, говорит, за лейтенантом надо приглядывать. Молодой, мол, ещё неопытный, как бы чего не натворил. Так открытым текстом и сказал:

– Ты, Великов, наш проверенный кадр, подстрахуй, если что, лейтенанта, у тебя опыт и всё такое!

Вот и приходится нянчиться: за карасями смотри, Самокатова и всяких олухов в узде держи, а теперь ещё и за лейтенантом по пятам ходи, чтобы чего не натворил! Ну, ничего, привык уже, справляюсь. А что делать? Жить-то хочется! Вот и сейчас сижу в своем отсеке, контролирую обстановку. Хоть и не моя вахта, а вот смотрю, как бы эти бараны чего не учудили. Идём на глубине 50 метров…»

Великов на секунду задумался, глянул на глубиномер и, не удовлетворившись увиденным, аккуратно приписал ещё нолик. В таком виде значение глубины ему больше понравилось, и он продолжил:

«…сама понимаешь, на такой глубине ухо надо держать востро, если какой карась ошибётся, а лейтенант не уследит, то всё, пиши пропало. Загремим все на морское дно к дедушке Нептуну на презентацию. А вчера этот конь, Самокатов, это животное тупорылое, заснул на вахте. Представляешь! Я захожу в отсек, смотрю – спит! Аж слюни пустил. Ну, я ему устроил головомойку! Ох, он у меня и получил! И правильно!

Из-за такого разгильдяя все запросто погибнуть могли. Я уже потом, когда мордобой закончил, сказал ему:

– Ты, Самокатов, что творишь? Тебе если жить надоело, иди вон в трюм, там повешайся. Я сам, если надо, верёвку тебе принесу, а меня под монастырь подводить не надо, если ещё раз увижу, собственными ру…»

Тут неожиданно открылась переборочная дверь. Паша быстро закрыл тетрадку и рывком сунул её себе под зад. В отсек шумно ввалился Камаз-Самокатов. Плотоядная улыбочка, застывшая на его губах не предвещала ничего хорошего.

– Ну чо, Велик, сидим? По морде хочешь? – с порога заботливо поинтересовался он. И хотя Паша не хотел (в чем тут же чистосердечно признался), Самокатова это не смутило. Проходя мимо Великова, он влепил ему такую звонкую затрещину, что звук её уловили даже тугоухие гидроакустики на противолодочниках, вторую неделю безуспешно пытавшиеся нас обнаружить! А чем же ещё, как не этим, можно объяснить тот факт, что ровно через пять минут мы услышали пение их винтов прямо у себя над головами?

Но тревога оказалось ложной: оплеух больше не последовало и противолодочники несолоно хлебавши удалились. По тому, как скоро затихли их винты, и какая звенящая воцарилась тишина, было ясно, что они решили поискать нас где-нибудь в другом месте – вполне возможно, что на другом конце океана.

А письмо свое Паша Великов благополучно закончил, но уже на берегу, по возвращении на базу. Самокатову там досталось по первое число – в дополнение к правому у него оказался подбитым ещё и левый глаз.

Досталось и лейтенанту-несмышлёнышу, то есть мне: что-то я там опять накосорезил и не уследил, а Паше вновь пришлось за меня отдуваться.

«Ну а вообще, – в заключение сообщил Паша, – служить на подводном флоте мне очень нравится!»

Глава 7 Обязательный инструктаж и лирическое отступление

Ровно в двадцать ноль-ноль в полном соответствии с корабельным распорядком я заступаю вахтенным офицером в центральный пост. Отдохнувший перед этим, хорошо выспавшийся, с интересом прослушавший байки о наших достижениях и даже совершивший небольшой моцион по кораблю, я, честно говоря, уже не знал, чем ещё можно было заняться. Поэтому прозвучавшую команду «третьей боевой смене приготовиться к заступлению на вахту!» я выслушал с немалым удовольствием и был рад поменять поле деятельности на предстоящие четыре часа.

Перед тем, как заступить, я построил в четвертом отсеке личный состав новой смены и с выражением крайней озабоченности на суровом начальственном лице минут пятнадцать проводил инструктаж. На первый взгляд, занятие это совершенно бессмысленное. Действия, которые приходится выполнять морякам на вахте, повторяются изо дня в день и отработаны ими до автоматизма. Все отлично знают, что надо делать, а что нет и в чём состоит их основная задача. Но любой командир, имеющий опыт практического руководства хотя бы небольшим воинским коллективом, согласится с тем, что лишний раз посмотреть бойцам в глаза, напомнить обязанности и проверить знания инструкций никогда не помешает.

Для начала я проинформировал присутствующих, что вахту надо нести бдительно, со всей возможной ответственностью, ни на какие посторонние занятия не отвлекаясь. Что в то время, когда остальной экипаж корабля будет заслуженно отдыхать, именно на них, на вахтенных в отсеках, ложится обязанность по обеспечению жизнедеятельности и безопасности всей подводной лодки.

Поупражнявшись ещё немного в изречении банальностей, я перешёл к конкретике. Вахтенным концевых отсеков – первого и седьмого соответственно – я указал на необходимость постоянного слежения за показаниями глубиномеров, чтобы при изменении глубины больше чем на два метра тут же следовал доклад в центральный пост. Если этого не делать, напомнил я, могут произойти не совсем приятные вещи: в случае выхода из строя глубиномера центрального поста, на который ориентируется «сидящий» на горизонтальных рулях боцман, можно очень просто и вниз улететь. А под нами, между прочим, глубина больше километра! Тут для иллюстрации сказанного и усиления воздействия на психику я вкратце повторил историю, рассказанную мне как-то нашим заслуженным аксакалом, старшим мичманом Гаврилко. Вам, уважаемый читатель, перескажу своими словами, по возможности не сильно отклоняясь от оригинала.

Произошло это в далёкие семидесятые годы. Лодка, на которой служил Пал Иваныч, патрулировала в юго-восточной части Японского моря. Заканчивалась полуторамесячная автономка, через неделю по плану – возвращение на базу. Понятно, что все были уже изрядно уставшие и задёрганные. Почему уставшие – понятно и так, а почему задёрганные – объясню подробнее.

Основное отличие дизельной подводной лодки от атомной и главное её неудобство состоит в том, что после некоторого не очень продолжительного времени нахождения под водой (обычно это трое-четверо суток) обязательно приходится всплывать. И не потому, что дышать становится нечем (при наличии запаса регенерации проблем с этим обычно не возникает), а для зарядки аккумуляторной батареи. Чтобы обеспечить скрытность, всплывать, понятное дело, приходится ночью. И вот, как обычно бывает, только настроишься, только запустишь дизеля, только дашь нагрузку (подключишь электромотор в режиме генератора) – как следует доклад вахтенного радиометриста об обнаружении работы самолетной РЛС. И всё, конец зарядке. Опять надо погружаться! И как можно скорее. Если японский «Нептун» или американский «Орион» обнаружат подводную лодку, то через несколько часов в этом квадрате соберется едва ли не весь седьмой флот США. Случалось так, что за ночь нырять и всплывать приходилось по три-четыре раза! А любое погружение-всплытие – это обязательно тревога и подъем на ноги всего без исключения экипажа. Погрузились, самолет пролетел, всплыли, вновь настроили зарядку, а тут опять доклад радиометриста, и всё по новой! Вот именно такие рваные ночи и были причиной того, что к концу автономки весь экипаж был изрядно уставший и до крайней степени задёрганный.

На этот же раз всё было на удивление спокойно – ни одного самолёта за ночь! Для полного счастья – до конца «добить батарею» и пополнить запас ВВД – не хватило каких-нибудь полчаса. Доклад вахтенного радиометриста прозвучал, как всегда, не вовремя:

– Мостик! Обнаружен опасный сигнал самолетной РЛС! Право 130! Пеленг не меняется!

– Стоп зарядка! Все вниз! Срочное погружение! Боцман, нырять на глубину девяносто метров! – кричит вниз командир и скользит на руках по трапу в боевую рубку.

Задраен люк, принят главный балласт, электромоторы – полный ход, рули – на погружение. Лодка, по идее, камнем должна полететь вниз, но нет – не спеша погрузилась на десять метров (на такой глубине ещё верхушка рубки из воды торчит!) и дальше еле-еле, буквально по сантиметру набирает глубину! Что делать? Если вражеский самолет обнаружит подводную лодку в районе боевого патрулирования – это потеря скрытности и невыполнение боевой задачи со всеми вытекающими последствиями. Понабегут корабли вероятных противников, и до возвращения на базу от них не отвяжешься. Будут гонять, тренироваться, стегать по корпусу гидролокацией, акустиков своих на живце отрабатывать. В итоге сядет аккумуляторная батарея и хочешь не хочешь надо всплывать. Возможно даже, делать это придётся прямо посреди поискового ордера супостатов. Мало того, что производить подобный манёвр крайне рискованно, – существует реальная опасность попасть под таранный удар, так и командиру позора потом не оберешься!

Хороводом начнут кружить корабли, вертолёты… Ничего плохого, конечно, не сделают, но зубоскалить будут, фотографировать и всё такое. Им-то, конечно, есть от чего радоваться – обнаружили хомо советикуса, заставили всплыть, может быть, даже премию в свободно конвертируемой валюте заработали.

Понятно, что на борту подводной лодки такая перспектива мало кого устраивала. Поэтому для утяжеления корабля, чтобы хоть как-то загнать его на глубину, сделали то, что на удифферентованной лодке делать совсем не следовало – приняли дополнительный балласт в уравнительную цистерну. Всё равно не помогает! И тут из первого отсека приходит странный доклад:

– Первый отсек осмотрен, замечаний нет, глубина девяносто метров… сто… сто двадцать…

– Первый, проснитесь! – орёт не совсем ещё въехавший в обстановку командир (накопившаяся усталость сказывается!). Но тут следует не менее странный доклад, но уже из седьмого отсека:

– Глубина сто пятьдесят!

Ему вторит первый:

– Глубина сто восемьдесят… двести!

Все эти доклады следуют один за другим в течение буквально нескольких секунд!

Тут уже всем становится ясно, что дело дрянь! Ещё бы! Пока командир думал, как бы побыстрее загнать лодку на глубину, она сама обо всём позаботилась и сейчас камнем летит на морское дно! А глубиномер центрального поста в это время не спеша отрабатывает по сантиметру и только-только подползает к отметке в 30 метров!

– Три мотора полный вперед! – выходит из оцепенения командир.

– Пузырь в нос, рули на всплытие! Насос из уравнительной за борт! Первый, седьмой! Докладывать глубину!

Ориентируясь на показания приборов первого и седьмого отсеков, подвсплыли до ста метров. Стали разбираться. Как и следовало ожидать, проблема с глубиномером центрального поста. Приемный клапан открыт, забортное давление внутрь прибора должно поступать беспрепятственно, но стрелка как застыла на лукавых тридцати трёх метрах, так и стоит, не шелохнётся. Продули трубку воздухом наружу – безрезультатно. Тут уж стало ясно, что проблема не в подводящей трубе, а в самом приборе! Недолго думая, механик глубиномер снял, тут же его разобрал, собственноручно всё прочистил, продул и смазал. И заработал прибор! Даже ещё лучше, чем прежде – на пять, а то и на десять метров глубину больше стал выдавать.

– Вот из-за такой мелочи чуть было не случилось непоправимое! – подвел я черту. – А теперь представьте, что могло произойти, если бы в первом и седьмом вахтенные проспали и не обратили внимания на показания своих глубиномеров?

Убедившись по серьезным лицам присутствующих, что лирическое отступление достигло цели, продолжаю инструктаж.

Заступающему в седьмой отсек Самокатову я строго-настрого наказал тщательно контролировать давление в системе гидравлики и вовремя включать поддерживающий это давление насос. Иначе в самый ответственный момент его может не хватить для перекладывания рулей глубины. А это также чревато большими неприятностями, в том числе лично для Самокатова. Даже если в результате такого упущения все мы не окажемся на дне, то по возвращении на базу Самокатов однозначно окажется на киче, и десять суток за вопиющее головотяпство – это самый минимум, на который может расщедриться командир, – резюмировал я.

Вахтенному электрику шестого отсека, а им заступал второй после старшего мичмана Гаврилко аксакал нашего экипажа – мичман Шинков, я также посоветовал не расслабляться и быть готовым в случае чего дать электромоторами полный ход. Дальше распространяться и накручивать я не стал, потому как прекрасно понимал, что годящийся мне в отцы дядя Петя может сам меня проинструктировать, проэкзаменовать, а если надо, то и посадить в лужу.

Последними я инструктировал вахтенных двух аккумуляторных отсеков, куда заступали два смышленых «полторашника» – матросы Евдокимов и Подшивалов. Парни были грамотные, ответственные, и тут я особо не распространялся. Просто ещё раз напомнил о том, что выделяющийся из аккумуляторной батареи водород в смеси с воздухом образует так называемую гремучую смесь, которая в определённых условиях становится чрезвычайно взрывоопасной. Из чего следует, что главнейшей их задачей на предстоящие четыре часа является слежение за концентрацией водорода в атмосфере отсеков и принятие необходимых мер к её уменьшению.

– Если этого не делать, – продолжил я, – то водорода может накопиться столько, что даже маленькая искорка, пробежавшая между контактами выключателя, будет способна привести к объемному взрыву газа.

Надо ли говорить, чем это чревато? О том, как метан взрывается в шахтах, слышали? Так вот, гремучий газ – это то же самое!

Больше говорить было не о чем, да и время инструктажа подходило к концу. На обязательное «вопросы есть?», как обычно, вопросов не последовало. Самокатов открыл было рот, но,забыв, очевидно, о чём хотел спросить, звучно зевнул. Стрельнув на него неодобрительным взглядом, я вспомнил, что забыл сказать самое главное:

– Самокатов, на моей койке никому не валяться! Когда приду, чтоб свободна была!

Строго глянул на вахту и скомандовал долгожданное:

– Разойдись!

Глава 8 О том, как на службе можно сгореть, не оставив после себя даже горстки пепла

В центральном посту всё те же действующие лица: рулевой – за штурвалом, боцман – на рулях глубины, штурман – над белой скатертью карты и, возвышаясь над всеми на вертящемся, до предела выкрученном табурете – старпом. Тут же где-то должен находиться и старшина команды трюмных, старший мичман Затычкин Арнольд Кузьмич, но его почему-то не видно, наверное, отлучился в трюм проверить работу капризной «Маруськи».

Передав на словах необходимую информацию: глубину, курс, скорость и прочее вместе с сине-белой нарукавной повязкой, сменившийся с вахты помощник тут же скрылся за блином переборочной двери, направляясь в кают-компанию – пить с воблой и сгущенкой вечерний чай.

Склонившись над обшарпанной конторкой, старпом из последних сил борется с подступающими приступами сонливости, клюёт носом, хищно зевает и мусолит в руках вахтенный журнал. Его раздирают непримиримые противоречия – и спать хочется, и Родину жалко. С задумчивым видом он переворачивает страницы, листая журнал то с начала, то с конца, то открывая посередине. Иногда он подносит журнал к самому лицу, нюхает и даже пробует на вкус, отрывая от уголков маленькие кусочки. Эти странные манипуляции забавляют уже не только меня. Штурман, выходя время от времени из своего закутка потянуться и размять конечности, с беспокойством поглядывает на старпома и хитро мне подмигивает. По всему видно, что в мозгах его зреет коварный план очередного розыгрыша.

Лицо старпома серьезно и хмуро, по всему видно, что не в духе. Да и есть с чего – месяц назад он пообещал жениться Аллочке, очередной кандидатке на себя, докторше-стоматологу, у которой имел неосторожность полечить зубы. Дело зашло так далеко, что срочно требовалось принимать решение, но в пятый раз жениться Горынычу не очень хотелось. Мысли, порой низкие, недостойные высокого звания офицера, крутились в голове. Старпом помнил, что предыдущие четыре брака оказались весьма разрушительными в плане не только душевных потрясений, но и кармана. Таким образом, уже ушли на благотворительность машина, квартира и тысяч пять денег, скопленных на сберкнижке. С гусарской широтой он щедро одаривал каждую бывшую, уходя к новой нищим, но благородным, и сейчас прикидывал, что может в случае чего оставить Аллочке. Оставлять было нечего. В том, что она будет не последняя, старпом нисколько не сомневался, но остановиться уже не мог. Будучи несколько старомодным, он считал себя обязанным жениться после того, как дама доверила ему самое дорогое. Таково было воспитание!

Прошедшая ночь так и не принесла Горынычу успокоения. Весь её остаток после смены с командирской вахты он, мучимый тяжелыми мыслями, проворочался на жестком топчане. Под утро чуткий сон его был нарушен каким-то шевелением возле лица и легким прикосновением к носу. Открыв глаза, старпом увидел подростка-крысёныша, явно заблудившегося и беспомощно тыкающегося розовым рыльцем куда попало. Не зная, что у милого животного на уме, старпом благоразумно решил не делать резких движений и просто дунул во всю мощь своих богатырских легких. Крысёнок-акселерат испуганно пискнул и, увлекаемый могучим потоком, слетел со скользкого дерматина, мягко шлёпнувшись на палубу. Старпом перевернулся на другой бок и наконец-то нормально заснул.

К сожалению, спать Горынычу пришлось недолго. Скоро в его сон беспардонно ворвалось утро. Сначала в коридоре за фанерной переборкой раздались резкие голоса, послышались торопливые шаги, кто-то засмеялся, кто-то что-то спросил, кто-то что-то ответил. Заелозили, застучали раздвижные двери рубок и кают, звякнула дверь умывальника и, звонко колотясь, разбиваясь о железо мойки, зашумела тугая струя воды. Из каюты замполита по соседству донесся скрип пружин, покряхтывание и звук разрываемой на части газеты – зам, видимо, готовился произвести политинформацию, а заодно и утренний туалет.

В кают-компании кто-то раздражённо отчитывал вестового за то, что врубил над столом операционные софиты и мешал людям спать. Тот оправдывался, говоря, что пора накрывать на стол, и прося освободить рабочее место.

Убедившись окончательно, что поспать больше не удастся, старпом мысленно матюкается и разлепляет воспалённые глаза. Невыспавшийся, злой, с тяжелой, словно дробью наполненной, головой, Горыныч встаёт со скрипучего дивана и нетвёрдыми шагами следует в направлении умывальной. Там, в тесном загончике, он долго и шумно моется и старательно бреется. После чего, приведя себя в относительный порядок, бредёт в кают-компанию на завтрак.

Скромный завтрак Горыныча состоял из трёх стаканов ячменного кофе и буханки белого хлеба, разрезанной вдоль на две половинки. Каждая из этих половинок была покрыта слоем сливочного масла в палец толщиной и щедро полита сгущёнкой. Заморив таким образом червячка и получив у командира необходимые распоряжения на предстоящий трудовой день, старпом отправился в свою рабочую прогулку по кораблю.

В продолжение всего последующего бесконечного дня Горыныч был занят обычными своими старпомовскими делами: подбивал документацию, драл за различные провинности попавших под раздачу моряков, проверял несение ими вахт, производство приборок, проводил тренировки, учения и попеременно с командиром нёс в центральном посту командирскую вахту. К вечеру (хотя какой на подводной лодке может быть день или вечер?) эта ежедневная, присущая его собачьей должности, суета Горыныча несколько утомила. И вот, опять сменив командира, он пристроился на табурете за конторкой и наконец-то позволил себе немного расслабиться.

По-домашнему привычно – тонко, на одной ноте – гудит в трюме электрический агрегат-преобразователь. Из разных концов отсека в унисон ему вторят другие механизмы. Этот фоновый аккорд создаёт в центральном посту обстановку неповторимого уюта, спокойствия и умиротворённости. Поют приборы – значит, всё нормально, корабль живет и дышит, всё у него исправно и всё работает. По кабель-трассам, протянутым вдоль бортов из носа в корму, по паутине проводов, опутывающих всю подводную лодку, разбегается живительный электрический ток. Доходя до каждого закоулка, он даёт людям свет, тепло и уют, а бездушным механизмам – необходимую энергию жизни. Воздух высокого давления, до предела сжатый и плотно втиснутый в стальные кожухи высокопрочных баллонов, ждет своего часа, чтобы в нужный момент, вырвавшись на свободу, промчаться по магистральным трубопроводам и выдавить из балластных цистерн тонны забортной воды. Кровеносная система корабля – насосы и трубопроводы гидравлики – также готова к немедленному действию. Достаточно лёгкого движения манипулятора в центральном посту, чтобы давление гидравлической жидкости передалось на рули глубины, и многотонная железная громадина стала изменять своё прямолинейное направление, принялась всплывать или погружаться. Всё на подводном корабле подчинено единой цели и готово к немедленному действию. И именно потому день и ночь без перерыва гудят-поют по отсекам различные приборы и механизмы. И это хорошо, что они гудят, значит, можно ни о чём не беспокоиться. Но как же становится неуютно и тревожно, когда они замолкают неожиданно! Такая тишина бывает просто оглушительной, режет слух пронзительнее самой громкой милицейской сирены. Словно от выстрела пушки, просыпаешься среди ночи и начинаешь лихорадочно соображать – что же произошло, куда надо срочно бежать и что делать?

Но хватит лирики, сейчас в центральном посту спокойно и сумрачно. Привычное монотонное жужжание мягко разливается по отсеку, и в душе возникает ощущение мира, безмятежности и уюта. Устроившись на своём месте у переговорной коробки общекорабельной трансляции, я начинаю принимать доклады из отсеков. Прослушав заученные, однообразные сообщения о приёме вахты, о значениях глубины, процентного содержания кислорода, водорода и СО2, плотности электролита аккумуляторной батареи и об осмотре отсеков, щёлкнув при этом пару десятков раз тумблером «Каштана» и столько же раз повторив вездесущее «есть», я докладываю старпому, что в права вахтенного офицера вступил окончательно. После этого, поудобнее устроившись на табурете, я начинаю усиленно бдеть.

Через пять минут просто так сидеть и бдеть становится скучно. Я понимаю, что неплохо было бы пообщаться и поговорить с товарищами по несчастью о чём-нибудь содержательном.

– Жарко! – не придумав ничего лучше, начинаю я для затравки разговора.

– А на поверхности, поди, было бы ещё жарче! – откликнулся на моё многообещающее начало боцман.

– А завтра днём, когда всплывём – ещё жарче будет! – присоединился к разговору старший матрос Багров, рулевой нашей смены.

– А вот если бы не на пятидесяти, а на ста метрах ходили – не так жарко было бы! – продолжаю я из последних сил эксплуатировать тему жары, нащупывая, куда бы технично перевести готовый зайти в тупик разговор.

– Правильно я говорю, Сергей Горын… Гариевич? – обращаюсь я к старшему помощнику.

Красные от недосыпания глаза старпома непонимающе глядят на меня.

– Правильно я говорю, Сергей Гариевич, что на ста метрах вода гораздо холодней?

– Ну, да… холодней… – рассеянно отвечает старпом и, скользнув усталым взглядом по обращенным к нему лицам, вновь принимается листать вахтенный журнал, но на этот раз перевернув его вверх ногами.

Из дверного проёма штурманской рубки показывается взлохмаченная голова Борисыча. Весело посмотрев на нас с боцманом, озабоченно на старпома и недоумённо – на вахтенный журнал в его руках, штурман решает принять участие в только что начатом и уже готовом умереть разговоре.

– А вот был у нас случай на «восьмёрке»… Это когда я ещё на Камчатке служил... Помощник у нас был, фамилия у него звучная такая была – Уставной. Не встречали такого, Сергей Гариевич? Павел Петрович – так, кажется, его звали...

Старпом делает неопределённое движение головой и угрюмо, но с некоторым интересом глядит на штурмана.

– Нет? Жалко! – лучезарно улыбаясь, продолжает тот. – Замечательная личность! На службе, можно сказать, сгорел человек, даже пепла не осталось! А человек, должен вам сказать, был неординарный, но при этом, как бы получше выразиться… типичный антипример. Очень он фамилией своей гордился и во всем старался ей соответствовать. Он в училище отличником был. Коллега, кстати, наш – тоже из штурманов, в

Питере… Фрунзе заканчивал. В дипломе одни пятерки, по физподготовке только трояк, кроссы бегать не умел, дыхалки не хватало. Ну и красный диплом, понятное дело, из-за этого ему зарубили. Но очень умный был и до безобразия старательный. Прибыл на лодку, даже не догуляв первого лейтенантского отпуска. Так ему карьеру делать хотелось!

Жена, видя такое рвение к службе, вовремя подала на развод и уехала назад, в Питер. А ему, похоже, только этого и надо было! До того усердно стал служить, что за полгода сдал все возможные зачёты, вплоть до самоуправства кораблём – хоть сейчас командиром назначай. Командиром, понятно, не назначили, молодой ещё, но через год, будучи ещё лейтенантом, стал помощником командира! И начал всех доставать, равнять и строить! И не только матросов, но и офицеров, даже старых и заслуженных. Механик наш, майор облупленный, десять лет на Камчатке, всё на лодках и в морях безвылазно, и тот взмолился, чтобы убрали от него подальше этого карьериста недоношенного или самого его перевели в другой экипаж. А бойцов лейтенант Уставной задрочил так, что у всех у них образовался нервный тик, трястись стали, как паралитики, при одном упоминании о помощнике... Даже покушение как-то пытались устроить – дверь в общаге и всю лестницу перед ней солидолом вымазали в надежде, что Уставной поскользнётся и если повезет, то убьётся насмерть.

Покушение, кстати, не удалось, потому как на берегу помощник бывал редко, и можно даже сказать, что вообще не бывал. Даже в новогоднюю ночь на корабле оставался, чтобы пару учебных тревог сыграть и учения по борьбе за живучесть провести. А на той смазке утром поскользнулся ни в чем не повинный минёр, он по соседству с помощником жил. Целый лестничный пролет кубарем пролетел. Но ничего, жив остался. Расстроился, конечно, но не очень. Минёр у нас спокойный был, типичный флегматик. Вернулся домой, ополоснулся, переоделся и опять на службу. Постучал мимоходом в дверь помощника (по доброте душевной предупредить хотел), а дверь-то тоже вся измазана! Опять пошёл к себе оттираться. Когда добрался до корабля, то первым делом культурно так и интеллигентно поинтересовался у помощника, зачем тому понадобилось всю свою дверь и всю площадку перед ней солидолом мазать. Помощник сразу сообразил, что к чему и где искать зачинщиков.

С этого дня бойцы вообще спать перестали. Помощник кислород им перекрыл окончательно. Кличку, кстати, они ему дали – Паша Бешенный. Он чуть что, сразу орать начинал и так себя распалял, что даже пена на губах появлялась. Слово невозможно было вставить. Легче убить. Бойцы сразу начинали трепетать и заикаться. Мне в такие минуты и самому страшно становилось – боялся, как бы и окружающим не досталось. Когда я лейтенантом пришёл в экипаж, Паша Бешенный бился в служебном экстазе уже два года и недавно получил старлея. Ну и натерпелся же я от него! Это ж надо было такому Держиморде уродиться! На службе со всеми – сугубо официально. Ни слова по-человечески. Нас, молодых лейтенантов, вообще за людей не считал. Чуть что: «Я вам приказываю!», «Исполнить и доложить!», «Запрещаю сход!» и тому подобный официоз.

А вне службы – ну прямо золотой человек – ручейком журчит, на дружбу набивается и понять не может, почему все его избегают. Дошло до того, что ему, бедняге, не с кем стало даже выпить и по душам поговорить, а в одиночку пить ещё не научился. И бесполезно было что-либо объяснять. Это самое шестое чувство – чувство меры, что ли – отсутствовало полностью. Любимая поговорка была – «Дружба дружбой, а служба службой». Элементарных вещей не понимал. Хотя что тут понимать? Подводная лодка – невесть какой крейсер. Офицеров всего двенадцать человек! Что тут полководца-то из себя изображать? Даже командир и старпом выходками помощника уже озаботились. Стали задумываться, куда бы такого ретивого служаку сплавить подальше.

Но тут судьба сама распорядилась. На почве рьяного исполнения служебных обязанностей поехала у Паши Бешенного крыша. На моих глазах, кстати, всё произошло. Заступаю я как-то дежурным по кораблю. А мы только что с моря пришли! Помощник сидит в центральном посту, листает вахтенный журнал, и вид у него какой-то странный. Я как глянул на него, сразу же почуял неладное. Меня увидел – даже слова не вымолвил, ничего не предъявил и ни к чему не придрался! Очень странно и совершенно на него не похоже. Ну я, как положено, обошёл лодку, проверил состояние, принял вахту. Возвращаюсь в «центральный», докладываю. Помощник на меня даже не посмотрел, молчит и о чём-то своём думает. Дальше надо, понятное дело, верхних вахтенных выставить, оружие им выдать, в вахтенном журнале записи сделать, ну и всё такое. А помощник сидит за конторкой и вахтенный журнал в руках теребит. Страницы листает, пальцами мусолит, на вопросы не отвечает и журнал не отдаёт!

В этот момент штурман сделал паузу и выразительно глянул на потрёпанную книжицу в руках старпома. Тот смутился, но вида не подал. Через пару минут, когда отлучившийся в рубку штурман вернулся назад и вновь заговорил, вахтенного журнала в руках старпома уже не было.

– Так вот, я и говорю, мусолит себе вахтенный журнал и из рук не выпускает. То с начала начнёт листать, то с конца, то с середины. Я ему говорю: «Павел Петрович! Дайте вахтенный журнал, мне записи надо сделать!» Молчит, ничего не отвечает и журнал не дает! Ну, думаю, что-то не то. Или прикалывается, или… Попросил ещё – безрезультатно. Попробовал сам взять – так на меня зыркнул, так зубами клацнул – хорошо, что руку вовремя успел отдёрнуть! Дальше я решил на рожон не лезть, отошёл в сторону. Что делать, думаю, ну, и со стороны наблюдаю. А помощник тем временем начал совсем чудить – вырвал из журнала лист, скомкал, скатал в шарик, сунул в рот и принялся жевать. Тут уж до меня дошло, что дело серьёзное, и не мешало бы послать в казарму бойца за командиром. Минут через двадцать пришли командир, механик и доктор. Механик, озаботясь состоянием здоровья младшего товарища, где-то раздобыл наручники. То, что они оказались без ключа, его особо не волновало. Собираясь в случае необходимости собственноручно надеть их на помощника, он совершенно не заморачивался такими мелочами, кто и каким образом их потом будет снимать. Помощник к этому времени съел уже четыре листа из вахтенного журнала и только-только приступил к пятому.

Командир сначала попробовал было по-хорошему: «Павел Петрович, зачем вам журнал? Отдайте мне!» Не дает, за спиной прячет и глупо улыбается! Потом по-плохому: «Товарищ старший лейтенант! Смирно! Приказываю отдать мне вахтенный журнал!» Тоже безрезультатно. Команду «смирно» вроде выполняет, но не совсем по уставу – журнал засунул под ремень и руками к животу прижимает. Тут доктор отозвал командира в сторону и открытым текстом сказал, что по всем признакам это клинический случай, и старшего лейтенанта Уставного тихо-мирно, не нервируя и не вступая в споры, надо доставить в санчасть, а потом с первой же оказией – в госпиталь. После чего доктор подошёл к помощнику и, улыбаясь, доверительно сообщил, что вахтенный журнал ни ему, ни командиру уже не нужен, более того, командир разрешил

Павлу Петровичу оставить вахтенный журнал у себя навсегда. Тут помощник успокоился, вроде бы даже заулыбался и, когда командир пригласил его следовать за собой, покорно полез наверх. Так они спокойно дошли до санчасти. Там доктор предложил ему на обмен обернутую красным коленкором «Книгу записи больных». Помощник книгу взял, но вахтенный журнал всё равно не отдал.

Больше Пашу Бешенного я не видел. Не видел я больше и тот вахтенный журнал. Тем же вечером старпом принёс на лодку новый и заставил меня его пронумеровать и прошить. В санчасти помощник пробыл дня два. Всё это время он ходил с двумя журналами за пазухой, жуя бумагу и что-то бормоча себе под нос. Потом на пароме его отправили в Петропавловск, сдали в госпиталь и только там, говорят, журналы у него отобрали. Правда, за это время он успел их почти полностью съесть! Ходили слухи, что на последнем выходе в море он что-то там неправильно записал, и вот – не смог пережить такого упущения. Форменно, на службе сгорел человек – ни пепла, ни даже доброй памяти о себе не оставил!

Штурман умолк и вопросительно посмотрел на старпома. Он был не прочь обсудить с ним затронутую тему. Но Горыныч только поморщился, сладко зевнул и ограничился странным замечанием:

– Враньё! Без воды журнал не съешь, а тем более оба! – и, не углубляясь в рассуждения, повернулся к боцману и принялся его распекать за потёки ржавчины в ограждении рубки и плохо отбитую ватерлинию.

Боцман вяло отговаривался, сетуя на то, что железо старое, ржавеет прямо на глазах, а ватерлиния подводной лодке вообще не нужна, так как является демаскирующим фактором – её с самолета на глубине прекрасно видать.

Глава 9 Ода механикам

Если представить подводную лодку или другой военный корабль в виде некоего живого организма, то получившийся монстр будет выглядеть приблизительно так. Голова, вернее, её мозг – это, естественно, командир. Правая рука – старпом, левая – помощник, глаза и уши – это, понятное дело, начальник РТС со своими подчинёнными (акустиками, радиометристами и связистами). Куда прицепить и какой частью организма назвать штурмана, минёра, доктора – если напрячься, тоже можно придумать. Трудновато будет пристроить замполита, но и ему при желании можно найти достойное место в организме: язык например, хотя нет, скорее – аппендикс.

Но есть один человек на корабле, которого не надо никуда пристраивать и напрягаться мозгами, подыскивая равновесный его значимости член, извините, орган. Человек этот – механик. Без него валялись бы все вышеперечисленные члены, тьфу ты, органы, на полу бесформенной жалкой кучкой. Именно механик есть тот позвоночный столб, тот становой хребет корабельного организма, на котором всё держится. А его чумазые подчинённые – мотористы, электрики, трюмные – те самые, хоть и дурно пахнущие порой, но жизненно необходимые внутренние органы, без которых организму никак нельзя.

Если, не дай бог, где-нибудь посреди океана в воду, кишащую акулами, одновременно упадут командир и механик и мне придётся делать нелёгкий выбор, кого же первым спасать, я без лишних раздумий брошусь на помощь механику. И командир за это не будет на меня в обиде (если, конечно, останется жив). И вот почему. Без командира подводную лодку в базу может привести кто угодно: старпом, помощник, штурман, даже минёр, на худой конец, а вот механика в море не заменит никто.

Все механики подводного флота Советского Союза внешность имели хоть и не одинаковую, но легко узнаваемую. В любом совершенно незнакомом экипаже из полутора десятков офицеров с одного взгляда легко можно было определить механика. По каким же признакам, спросите вы. Не по специфическому ли запаху? Не потому ли, что от него за версту должно было разить спиртом или, скажем, соляркой? А может быть, по каким-нибудь элементам формы одежды? По огромному гаечному ключу, например, заткнутому в штаны и торчащему из-за пояса, как у пирата пистоль? Конечно же, нет! Возможно, на флоте и водились столь яркие представители механического семейства, но я их не встречал. Всё было гораздо прозаичнее и напрочь лишено романтического ореола.

Обычно механики были люди в годах, а если и не в годах, то выглядели значительно старше своих лет. Огромная ответственность накладывала отпечаток. И звание они имели максимум капитан 3 ранга (выше прыгнуть не позволяла должность). Подчеркнуто уважительное отношение к данному офицеру всех членов экипажа, от «карася» до командира, также безошибочно свидетельствовало о том, что перед вами механик. На атомоходах всё было приблизительно так же, только к тридцати годам у механика, как правило, образовывалась лысина и звание он мог иметь на ранг выше.

Сама эта Должность (я не ошибся, а специально написал это слово с большой буквы) подразумевала и, надеюсь, всё ещё подразумевает присутствие в характере человека такой важной черты, как ответственность, а также наличие в голове работоспособных мозгов, а в них – огромного количества всяческих знаний. И хотя нам ещё в школе говорили, что без такого багажа сегодня даже охранником не возьмут, жизнь показывает, что в некоторых важных, можно даже сказать присутственных, местах это всё ещё не является определяющим требованием. На сегодня любой здоровый мужик, не имеющий ни того, ни другого, ни третьего, оказавшийся в нужное время в нужном месте, может стать депутатом или даже членом правительства, катастрофы не произойдёт (до настоящего времени, по крайней мере, не происходило). Но не может безмозглый и безответственный человек быть механиком дизельной, а тем более атомной подводной лодки! В этом случае катастрофа неминуема.

Меня тут могут обвинить в профанации и в попытке дискредитации властей.

– Неужели ответственность, лежащая на плечах какого-то там маслопупа-механика, пусть даже и стратегического ракетоносца (один залп которого, кстати, может смести с поверхности земли несколько десятков миллионов человек!) – больше, чем, скажем, у депутата или члена правительства? – спросите вы.

– Да! – отвечу я вам и нисколько не покривлю душой.

Это так хотя бы потому, что ни один наш руководитель, где бы он ни заседал и чем бы ни руководил, лично ни за что не отвечает и в случае катаклизма практически ничем не рискует. В любом случае жизнь его вне опасности, будущее гарантировано и обеспечено (если уж не у нас, то там – на запасном аэродроме, за бугром). С механиком ситуация иная. В случае чего ему некуда убежать с подводной лодки, за которую он наравне с командиром отвечает головой. Он знает истинное состояние дел во вверенном ему хозяйстве и при внештатной ситуации может рассчитывать только на себя.

Представьте себе подводный корабль, этот огромный и сложнейший механизм. Я не буду углубляться в устройство, но для иллюстрации кратко поясню, что состоит он из двух корпусов – прочного и лёгкого.

Первый держит на себе всю массу забортной воды и сопротивляется её давлению, второй, грубо говоря, выполняет роль обтекателя. Так вот, внутри этих корпусов напихано и между собой переплетено столько всего, что перечисление только основных систем и механизмов может занять часа два. Каждая из этих основных систем подразделяется ещё на несколько десятков второстепенных. И всё это хозяйство находится в ведении механика! Он должен знать всё и в случае чего с кувалдой в руках, с гаечным ключом или с паяльником уметь устранить любую неисправность. Отсюда становится понятно, почему должность механика на корабле считается самой ответственной, самой сложной и самой неблагодарной. Известно: чем сложнее механизм, тем выше вероятность поломок. И кто, как не механик, ежедневно и ежечасно на собственном опыте имеет возможность убеждаться в правильности этого утверждения! Понятно, что в большинстве случаев не сам он гайки крутит, но чтобы иметь возможность отправить подчинённого устранить ту или иную неисправность, механик должен его сначала собственноручно научить, показать, а после выполнения задания обязательно проконтролировать. Именно эта довлеющая над головой огромная ответственность и необходимость постоянно находиться в нечеловеческом напряжении накладывает свой отпечаток и на внешний облик механика.

Если вы, уважаемый читатель, где-нибудь в общественном транспорте увидите скромно стоящего в уголке неказистого морского офицера в засаленном, не первой свежести кителе, в звании явно не соответствующем его годам, лысоватого, с брюшком и, возможно, не совсем трезвого, знайте – перед вами Механик подводной лодки. Снимите перед этим человеком головной убор, освободите ему лучшее место и поклонитесь в ноги – он того заслужил.

Глава 10 Почему Генерал не смог стать адмиралом

Наш механик не менее прочих был достоин всяческих почестей, отличий и наград, но по причинам, о которых разговор будет ниже, не имел ни того, ни другого, ни третьего. Звали его Виктор Александрович, и фамилию он имел не совсем обычную – Генерал. Столь же нетипичную не только для механика, но и вообще для флотского офицера имел он и внешность. Породистое – классического, этакого эллинского типа лицо; бакенбарды до половины щёк, почти как у Пушкина; мясистый, солидно выступающий вперёд подбородок, состоящий как бы из двух самостоятельных половин, и высокий профессорский лоб, уходящий под плотную шапку кудрявых, чуть тронутых сединой, чёрных волос. Рост гораздо выше среднего, мощный борцовский торс и небольшое, но правильной округлой формы брюшко придавали ему ещё больше солидности.

Когда Виктор Александрович надевал на породистый нос массивные, в роговой оправе очки (после сорока лет зрение стало садиться), открывал какой-нибудь свой механический журнал, брал в руки карандаш, древнюю, как бивень мамонта, боевую свою логарифмическую линейку и, склонившись над столбцами цифр, погружался в рабочий процесс, со стороны это выглядело совершенно потрясающе. Казалось, что сам гений научной мысли вершит здесь величайшие открытия.

Не менее колоритно смотрелся мех и в промасленной робе с невероятных размеров гаечным ключом в руках (который он однажды умудрился погнуть!), копошащийся в каком-нибудь вонючем трюме в окружении своих чумазых чертенят-мотористов. И не было случая, чтобы мех не смог устранить ту или иную неожиданно свалившуюся на наш корабль неисправность. И не только на наш.

Однажды по недосмотру вахты на соседней подводной лодке оказался затопленным трюм седьмого отсека, а в нём, как известно, находится электродвигатель эконом-хода. Вызванные с завода специалисты запросили месяц времени и по смете насчитали около ста тысяч народных денег. Узнав о таком бесчинстве, Генерал взялся устранить неисправность за неделю и потребовал за всё про всё бочку спирта. Куда он дел спирт и как провёл последующую неделю, история умалчивает, но уже раньше срока, всего лишь через пять дней, двигатель показывал положенные ему мегаомы сопротивления изоляции и был в полной исправности. Генерал тоже был в полном порядке. Медный цвет лица говорил о том, что здоровья у него ничуть не убавилось. Не забыл мех и про товарищей. Пару поллитровок спирта, оставшихся от тех двухсот литров, он заботливо принёс в кают-компанию как заслуженный боевой трофей.

Командование Виктора Александровича поощрило по-царски – сняло ранее наложенное взыскание и пообещало в течение месяца не накладывать новых.

Но вид маститого профессора, светлая голова и золотые руки не способствовали успеху карьеры Виктора Александровича. Сегодня, как и двадцать лет назад, он всё ещё был механиком дизельной подводной лодки и в свои неполные сорок пять лет звание имел более чем скромное – старший лейтенант.

– Почему? – спросите вы. – Что за несправедливость? Разве может человек, верой и правдой прослуживший на подводных лодках больше двадцати лет, оставаться старшим лейтенантом? Ведь такое звание офицер получает автоматически всего лишь через два года! При благоприятном же стечении обстоятельств уже через десять лет службы на подводном флоте можно получить капитана третьего, а то и второго ранга и даже с почётом уйти на пенсию!

Всё это так, уважаемый мой читатель. Подводники растут в званиях довольно быстро, и в случае опять-таки благоприятного стечения обстоятельств старший лейтенант Генерал Виктор Александрович уже лет пять как мог бы щеголять погонами капитана первого ранга (полковника, по-сухопутному) и иметь тёплую должность (соответствующую его знаниям и опыту) где-нибудь на берегу. Более того, практически все его однокашники по училищу в таком звании и при отдельных кабинетах давно уже и находились, а двое даже умудрились получить адмирала.

Что же помешало старшему лейтенанту Генералу, изначально имевшему все необходимые для карьерного рывка данные: внешность, глубокие знания, недюжинный ум, золотые руки и даже соответствующую фамилию, стремительно рвануть вверх по ступеням карьерной лестницы?

Я тут в предыдущих абзацах два раза повторил некое словосочетание, для кого-то, может быть, и пустое, но в данном случае весьма важное – «благоприятное стечение обстоятельств». Насколько я могу судить, в случае с Виктором Александровичем именно в этом и была вся загвоздка. Обстоятельства, при которых происходила его служба, трудно было назвать благоприятными, хотя на результатах служебной деятельности это почти не отражалось. Заведование его постоянно находилось в идеальном порядке, механизмы были исправны, матросы ухожены, накормлены, посчитаны и вовремя уложены спать. Неприятности поджидали

Виктора Александровича исключительно во внеслужебное время, за бортом прочного корпуса, когда его истосковавшаяся по бескрайним российским просторам широкая душа требовала разгула, вернее, загула. И, что греха таить, иногда он себе это позволял.

Надо заметить, что первая половина флотской службы Виктора Александровича в части, касающейся карьеры, складывалась вполне удачно. Прослужив на всех типах дизельных подводных лодок, состоявших тогда на вооружении Тихоокеанского флота, десять лет, имея за плечами несколько длительных боевых служб и бессчётное количество автономок, он в положенный срок получил звание капитана третьего ранга и даже успел его обмыть.

Чествование новоиспечённого каптри происходило в ресторане «Зеркальный», который испокон веку считался во Владивостоке рестораном сугубо офицерским. По этой причине штатские граждане там всегда находились в меньшинстве.

Надо сказать, что мероприятие вполне удалось. Водка лилась рекой, редкие гражданские посетители приглашались выпить во славу флота, а многие из них так и оставались сидеть за богатым офицерским столом. Бутылки, как патроны в обойме, сменялись с ужасающей быстротой, компания становилась всё шумнее и разнузданнее.

К полуночи все официантки, включая администраторшу заведения, были беззаботно веселы, сидели, дрыгая ножками, у офицеров на коленях и, видимо, по домам расходиться не собирались. Оркестр беспрерывно исполнял популярные песни советской эстрады и полюбившуюся тогда механику «Червону Руту». Провозглашались бесчисленные тосты во славу новоиспечённого капитана третьего ранга и Военно-морского флота в целом. Как ни хорош получился праздник, пора было закругляться.

В качестве хозяина мероприятия Виктор Александрович вызвался развезти счастливые парочки по домам. Для этого он вышел на улицу проветриться и заодно зафрахтовать несколько машин такси. Как назло, у дверей ресторана ни одной не оказалось. Он спустился на Луговую площадь, находящуюся неподалёку, и принялся махать руками у обочины. Показавшийся на пустынной улице милицейский бобик, пронесшись было мимо, остановился и, сдав задним ходом, подрулил к пышущему здоровьем и жаром красномордому майору. Будучи уверенным, что стражи порядка просто решили подвести загулявшего офицера домой, Виктор Александрович без задней мысли подошёл и стал договариваться, чтобы прихватить с собой ещё с десяток человек. Но менты ни с того ни с сего принялись заламывать ему руки и пихать в просторный зиндан-салон автомобиля. Как ни был Виктор Александрович по жизни миролюбив, тут он вынужден был оказать деятельное сопротивление. А как же иначе? Будучи крайне ответственным человеком, пообещав товарищам развести их по домам, он не мог не выполнить обещания.

В результате произошло небольшое, так сказать, насилие над властями. Вышвырнув из-за руля милиционера-водителя и нахлобучив ему шапку-ушанку чуть ли не до плеч, мех так же бесчеловечно поступил и с его напарником. Дав несчастным под зад по размашистому пендалю, уронив мордами в снег, он сел за руль и с шиком подкатил к дверям сверкающего неподалёку ресторана. Никто тому особенно не удивился и не стал расспрашивать, где это посреди ночи меху посчастливилось раздобыть столь необычный экипаж. Менты также не спешили бежать к ресторану и предъявлять права на машину, видимо, боясь получить ещё. Без лишних вопросов шумная компания разместилась в спецавтомобиле. Всего влезло пятнадцать человек! Всех их Виктор Александрович собственноручно развёз по домам и в третьем часу ночи приехал на подводную лодку. Машину оставил на пирсе, предварительно тщательно заперев все двери (чтобы ничего не пропало), подложив под колесо чурку (чтобы не укатилась), и отправился спать.

Пришедший утром на службу командир, едва увидев на пирсе канареечного цвета с синей полоской автомобиль, сразу же почуял неладное. Когда вылезший ему навстречу протрезвевший мех чистосердечно и в деталях обо всём доложил, у командира волосы встали дыбом. Первой мыслью было столкнуть машину с пирса и утопить. Но мех воспротивился – народное имущество, никак нельзя! Подошёл старпом, предложил отогнать УАЗик на другой конец города и там оставить где-нибудь во дворах. Менты найдут, обрадуются и дальше не станут копать. Но и этот вариант меху не подошёл – он привык сам за всё отвечать и не прятаться в случае чего за спины товарищей. В итоге, помывшись, побрившись, собрав в дежурный чемоданчик кое-какое барахлишко и сухой арестантский паёк, Виктор Александрович сел за руль трофейного автомобиля и прямым ходом направился на нём в комендатуру. Там капитан третьего ранга Генерал лично сдался коменданту гарнизона, в целости и сохранности передал машину и получил за всё это заслуженные десять суток ареста. Шёл третий день его пребывания в новом звании.

Дело заводить не стали, командир поднял все свои связи, познакомился с начальником УВД и прокурором гарнизона, выпил с каждым по канистре спирта. Когда через десять дней мех вышел на свободу, уже был подписан приказ о его разжаловании. Так Виктор Александрович во второй раз стал капитан-лейтенантом.

Подобные неприятности случались с механиком и в дальнейшем. С этого случая его стремительное продвижение по ступеням карьерной лестницы вверх сильно замедлилось и неминуемо сменялось не менее стремительным падением вниз. Следующее звание, которое Виктор Александрович получил, было так же вторично и, как вы можете догадаться, ещё на ранг ниже – старший лейтенант. Прискорбно, конечно, но на свете ещё не существовало такого матёрого старлея!

Таким образом, за последние десять лет наш механик единожды побывал лишь лейтенантом и майором. Зато трижды был старлеем и столько же раз капитаном. Нынче у Виктора Александровича наблюдалась очередная карьерная яма, но уже через год он надеялся получить капитан-лейтенанта, и это должно было произойти в четвёртый раз!

Глава 11 О том, как мех потушил Кулькова

Механик сидит в центральном посту на низкой скамеечке, прислонившись спиной к шахте командирского перископа, и что-то порывисто пишет в лежащем у него на коленях каком-то своём механическом журнале.

Иногда он перестаёт писать, тянется рукой к «Каштану» и, щелкая тумблерами, вызывает на связь того или иного вахтенного в отсеках. Получив в ответ необходимую информацию: литры, тонны, вольты, амперы и что-нибудь ещё столь же важное, он сразу всё это заносит на разлинованные желтоватые страницы. Тут же, на коленях, лежат и его мозги – цвета слоновой кости логарифмическая линейка, заслуженная и безотказная, как автомат Калашникова. Мех так ловко навострился с ней управляться, что, сколько бы я ни пытался его догнать, тыкая пальцем в кнопки калькулятора, ничего у меня не получалось.

Иногда механик сокрушенно качает головой, и с губ его срывается что-нибудь вроде:

– Едрит твою ангидрит!

– Мать их поперёк…

– Вот ыть, ёптыть!

Понять его можно. Плотность электролита аккумуляторной батареи, как того и следовало ожидать, стремительно падает и уже подошла к критическому уровню. Температура же его, наоборот, стремительно растёт. Процентное содержание водорода в воздухе подбирается к трём (а на рубеже четырёх процентов, как известно, уже образуется гремучая смесь). Ещё несколько часов хождения под электромоторами – и в отсеках начнёт меркнуть свет, а к утру, возможно, и чай нечем будет вскипятить!

Именно поэтому немного одутловатая, лоснящаяся от пота физиономия Виктора Александровича выглядит несколько озабоченной. А какой же ей быть? Эти стратеги там наверху, как обычно, наглобалят, выпендрятся, запорют батарею, а ему, механику, потом разгребать.

После обильного возлияния чая мех то и дело отдувается и отирает лицо подолом майки-разухи. В течение часа щедрый штурман скормил ему четыре полновесных стакана подкрашенного кипятка. Но для боевого товарища ничего не жалко. Борисычу хорошо известно, что по возвращении на базу механик получит целую канистру вкуснейшего спирта-ректификата, и вполне обосновано надеется, что тот не забудет пригласить и его на чаепитие.

Окончив писать, мех не спеша пролистал журнал, покачал головой, отчего несколько крупных капель упало на бумагу. Промакнув лист куском ветоши и оставив на страницах два хорошо различимых масляных пятна, он захлопнул журнал, кряхтя поднялся со скамеечки и, по-старчески держась рукой за подклинившую поясницу, направился в рубку к штурману. За очередной порцией чая, должно быть.

– И как это он так может – хлестать кипяток ведрами, да ещё при такой жаре? Воистину – матерый человечище! – понимающе переглядываемся мы с боцманом, провожая уважительными взглядами сутуловатую спину механика, скрывающуюся в проеме штурманской рубки.

В полумраке отсека матово белеет железная дверь гальюна. После вечернего чая перед сном появилось немало желающих уединиться за ней. В отдельные моменты наблюдается даже очередь – небольшая, но крайне нетерпеливая. Что ни говори, а обильный вечерний чай имеет и некоторые отрицательные последствия.

Вот из штурманской рубки вылез чем-то озабоченный Борисыч и с видом полицейской ищейки начал старательно принюхиваться. Растолкав перед гальюном народ, поведя носом, он вдруг резко рванул дверь на себя. Не дело, конечно, вот так врываться и прерывать самое интимное человеческое действо! От такого вероломного посягательства можно не то что заикаться начать – на всю жизнь недержание какое-нибудь заработать! Поэтому вполне ожидаемым в подобной ситуации было бы увидеть испуганное человекообразное существо со спущенными ниже колен штанами, матерящееся и гневно пучащее на незваного гостя глаза. Оно и понятно – всего лишь секунду назад ничего не подозревающий человек гордо восседал в позе орла и был абсолютно уверен, что, законно дождавшись своей очереди, имеет полное право на несколько минут сосредоточенного одиночества.

Но в данном случае никакой интимный процесс прерван не был, да и вряд ли он даже начинался. Вслед за стремительно распахнувшейся дверью, уцепившись изнутри за ручку, из гальюна вывалился и звучно брякнулся на палубу матрос Кульков, мой непосредственный подчинённый и в высшей степениразгильдяй. Суматошно барахтаясь, громыхая по палубе коробочкой ПДУ, он панически пучил глаза и как заведённый повторял:

– А я чо? А я ничо! Занято же! Чо ломиться?..

Только сейчас я почувствовал, как вместе с тяжелым духом, который обычно бывает в местах общего пользования, на меня потянуло ещё и табачным дымком.

– Что и следовало доказать! – словно приглашая присутствующих убедиться в чистоте эксперимента, кивает на Кулькова штурман.

– Курил, тварь! А я сижу себе и понять ничего не могу. То ли откуда-то табачищем прёт, то ли это у меня уже галлюцинации начинаются!

Носком ноги штурман тыкает в бок всё ещё копошащегося на полу Кулькова. Тот сдавленно охает и, отряхиваясь, торопливо встаёт.

– Ты, Кульков, что там делал? – в голосе Борисыча звучит скрытая угроза. – Что молчишь? Я тебя спрашиваю!

– Да я ничего… я это… в туалет… – поглядывая то с опаской на штурмана, то с надеждой на меня, пытается объясниться Кульков. Он нервно переступает с ноги на ногу и беспокойно похлопывает себя по правому карману.

– Пи́сал и какал? Да? – помогает ему собраться с мыслями сердобольный штурман.

Кульков с готовностью трясёт головой, и лицо его кривится в идиотской гримасе.

– Я так и думал! – озаряется лучезарной улыбкой Борисыч. – Не снимая штанов и с ПДУ на пузе? Понимаю, с кем не бывает! Снять, наверное, забыл? В штанах срать уже наловчился? Надо же, какой умелый!

Тут глаза Кулькова стали наполняться неподдельным ужасом, он поймал обращённый на себя тяжёлый взгляд старпома. И хотя Горыныч ещё не совсем въехал в обстановку (крики штурмана оторвали его от мыслей о неотвратимости очередного брака по любви), выражение лица старпома уже сделалось таким, что не только у Кулькова, но даже и у меня возникло желание съёжиться, стать маленьким, незаметным и куда-нибудь спрятаться.

Повинуясь инстинкту самосохранения, Кульков предпринял робкую попытку к спасению – сделал непроизвольное движение в сторону гальюна в надежде укрыться там, но от удара ноги дверь с грохотом захлопнулась, отрезав ему единственный путь к отступлению.

Должен сразу пояснить, что курение на подводной лодке категорически запрещено. Это страшное преступление, за которое самым мягким наказанием следовало бы сделать расстрел на месте. Только на современных атомоходах курить можно, но строго в специально отведённых местах. Там для этой цели предусмотрены особые герметичные камеры, где, не подвергая опасности себя и корабль, личный состав может безнаказанно предаваться пороку. На дизелюхах же на курение и на любой открытый огонь наложен безоговорочный и полный запрет. Не буду долго объяснять, почему. Напомню только, что газующая водородом аккумуляторная батарея, размещённые в отсеках тонны регенерации и масса других легковоспламеняющихся материалов – всё это является благодатной почвой для возникновения пожара. Порой достаточно маленькой искорки, чтобы превратить подводную лодку в настоящую доменную печь. Именно поэтому поступку Кулькова невозможно было найти оправдания.

Молча старпом вылез из-за конторки. Вид его был страшен: на лице ходили желваки, брови наехали на переносицу, глаза презрительно щурились, на шее вздулись вены. Едва сдерживая себя, чтобы не накинуться и не разорвать Кулькова на две равные трепыхающиеся половины, Горыныч зловеще прошипел:

– Ах ты, тварь членистоногая! Ты что, угробить нас всех решил? Спички, сигареты, быстро… мне… сюда!!! Сейчас тебе в жопу всё это буду засовывать!!!

– Минёр! Опять твои люди!!! – гневно сверкнув глазами, ещё ржавым ото сна голосом обратился старпом уже ко мне.

Мне было безумно стыдно за своего непутевого подчинённого, единственное, что в свое оправдание я мог сделать, это беспомощно развести руками. Но Горыныч на меня уже не глядел.

Повинуясь приказанию старпома, Кульков полез в правый карман и тут же отдёрнул руку, словно там его подстерегла злющая пчела. Затем он стал суетливо подпрыгивать на месте, часто-часто хлопать себя ладонями по правой стороне и смешно, как-то по-поросячьи, взвизгивать. Тут все явственно почувствовали запах горелой ткани и увидели дымок, поднимающийся от его штанов. Этот идиот успел-таки скрыть следы преступления – засунул горящий бычок в шорты! И вот карман загорелся!

Неизвестно, чем бы это дело закончилось – сгорел бы Кульков один или спалил бы вместе с собой всю подводную лодку, но, ко всеобщему благу, поблизости оказался механик. С полной кружкой только что налитого кипятка он выглянул на шум из штурманской рубки и, мгновенно оценив обстановку, выплеснул всё её содержимое на дымящегося Кулькова. К сожалению, мех слегка промахнулся и попал не совсем в область возгорания. Но он не растерялся. Пока, судорожно хватаясь за промежность, Кульков выл, приседал и извивался, мех метнулся за новой порцией кипятка и добавил ещё. Взвизгнув пронзительным фальцетом, бедный Кульков захрипел и захлебнулся, его выпученные глаза готовы были лопнуть, но штаны ещё продолжали дымиться. И тут в борьбу с пожаром включился сам старпом. Точным ударом он сбил Кулькова с ног, одним движением сорвал дымящиеся шорты, бросил их на палубу и принялся ожесточённо топтать. В это время мех вновь выскочил из штурманской рубки, но уже с чайником и, не сообразив, что его помощь в общем-то уже не нужна, стал старательно поливать Кулькова кипятком. Таким образом, благодаря грамотным и умелым действиям пожар своевременно был ликвидирован и обошлось практически без жертв.

Когда в центральный пост вломилась скорая помощь в лице доктора Ломова, единственная жертва инцидента – Кульков – сидела на полу, согнувшись, прихватив руками ошпаренные гениталии, и занудно подвывала. Осмотрев нанесенные кипятком повреждения, Сёма вынес неутешительный вердикт: нужна ампутация. Притихший было Кульков вновь заверещал, стал кричать, что он не согласен, что у него ничего не болит и он отказывается от медицинской помощи. На что Ломов резонно заметил, что это не его ума дело, что доктору виднее. Что сейчас доктор пойдёт готовить в кают-компании операционную, а он, Кульков, за это время должен сходить подмыться и вернуться обратно.

Лишь только лопоухая голова Сёмы скрылась за дверью, Кульков подскочил с места, схватил с пола свои растоптанные штанишки и, прикрываясь ими, как в бане, выбежал из отсека в противоположном направлении.

До возвращения на базу Кулькова никто не видел. Где он прятался, в какую промежность затиснулся, чем питался – так и осталось загадкой. Он появился на свет только после швартовки, да и то лишь после того, как гарантированно убедился, что доктор покинул корабль.

Глава 12 О дырявом кармане и быстротечности времени

Подходит к концу первая неделя нашего подводного плавания. Обычно для дизелюх, особенно старых, это предел. Разряжается батарея, начинает усиленно газовать, выделять водород – пора всплывать, вентилировать отсеки, бить зарядку. Но главное командование, остающееся наверху, похоже, об этом позабыло. Может быть, оно решило проверить подводную лодку на полную автономность, а экипаж – на выносливость? Так это совершенно бессмысленно. Люди, как обычно, окажутся крепче железа. Ему ведь, железу, не дашь приказ, не скажешь «надо!» и «давай!». И к проникновенным речам политработников оно так же глухо. Критически упадёт в батареях плотность электролита, начнёт меркнуть свет, и всё: говори – не говори, а выход один – всплывать.

Между тем продолжается наше неспешное хождение туда-сюда под носом у противолодочников. Ощущение – будто они нас всячески избегают. Вот вроде вышли на контакт. Акустика в активном режиме молотит по корпусу, да так, что пробковое покрытие с подволоков осыпается. Ну вот, кажется, сейчас раздастся торпедный плевок, зелёная сигара плюхнется с борта БПК в воду, зажужжит винтами и рванётся к нам.

Проскочит метров на двадцать выше и всплывёт за кормой, никому не причинив вреда. И всех сразу отправят домой. Но нет, не хотят! А может быть, им просто торпеду жалко?

Как выяснилось, в этом предположении я был недалёк от истины. Не то чтобы им торпеду было жалко, а торпеды у них не было совсем! Вернее, не было торпеды практической, учебной. Всё это время они прекрасно знали, где мы находимся, десятки раз выходили в атаку, но понарошку, без реальной стрельбы учебным боезапасом. Надо полагать, что времени для отработки своих гидроакустиков на живце им хватило сполна. Более того. В один из дней нас умудрились наблюдать визуально! Прозрачность воды в этом районе такова, что во время очередного манёвра с мостика БПК было прекрасно видно, как подводная лодка проходила под килем! Солнце стояло почти в зените. В вязких нитях лучей, пробивающихся на глубину, хорошо различались окаймлённые ватерлинией обводы корпуса, серебристые обтекатели гидролокаторов, прерывистое сверкание лопастей и даже оранжевые пятна сурика, наляпанные незадолго до этого боцманской командой на ограждение рубки. И это на глубине пятьдесят метров!

Но всё это выяснилось потом, когда по приходу в базу за стопкой пахучей хунтотовки мы узнали от офицеров корабля вышеприведенные детали. Пока же никому ничего не известно, мы находимся глубоко под водой, дышим неизвестного состава газовой смесью, истекаем потом, хлещем из носика передаваемого по кругу чайника тёплую, с резиново-хлорным привкусом воду и время от времени выразительно поглядываем наверх.

О режиме тишины на борту все давно забыли. Собравшиеся в кают-компании офицеры уже не озабочены тем, что громкими разговорами могут демаскировать подводную лодку. Рассказывая друг другу смешные истории из своей жизни и бородатые анекдоты, они в полный голос гогочут, а некоторые от избытка чувств ещё и сучат ногами. Или вдруг начнут лупить костяшками домино, да так, что, кажется, будто там идёт перестрелка. Между тем мы отлично помним, как несколько дней назад все сидели смирные, как кролики, говорили шепотом и боялись лишний раз газетой прошелестеть!

Вот и подходит к концу время моей очередной вахты. Обе стрелки на непривычном, густо усеянном цифрами двадцатичетырехчасовом циферблате бредут неспешно к полуночи. Ещё одни сутки скоро канут в вечность и неминуемо, как и многие другие уже прошедшие ночи и дни, станут достоянием истории. В такие минуты вынужденного безделья, когда вокруг всё спокойно и некуда спешить, ход времени ощущается прямо-таки физически. Чувствуешь, как вместе с оставшимися позади, стремительно бегущими секундами и минутами утекает и твоя жизнь, съёживается отпущенное тебе на земле время. Обычно в возрасте двадцати пяти лет об этом мало кто задумывается. Но я задумывался и иногда очень даже переживал.

Вот и на этот раз под конец вахты на меня навалилась необъяснимая тоска. Вспомнились беззаботные дни детства, беспокойное школьное отрочество и суровая курсантская юность. Хоть и не много ещё прожил на свете, а уже сколько безвозвратного и, возможно, лучшего осталось позади! Провожая взглядом секундную стрелку, я представил, как в такт с тиканьем часов вываливаются из дырявого мешка, падают куда-то в гулкую бездонную пропасть принадлежащие мне золотые монеты. Кто мне их дал и для чего? Сколько отсыпал щедрой рукой, и много ли их ещё осталось? Усугубляя ситуацию, я представил, как из этого мешка кормятся все кому не лень. Флот проник в мою жизнь и принялся хозяйничать там, как в своих владениях. Моя жизнь, моё время – этот мой личный капитал уже как бы и не мой. В любой момент к моему и без того уже дырявому мешку может подойти командир, небрежно зачерпнуть полную горсть монет и сказать:

– Минер, две недели без берега! У тебя Кульков опять напился! Сиди вот теперь в прочном корпусе и лечи его от алкоголизма!

И всё! Двух недель жизни как не было! Вдвойне обидно, что канули они в пустоту, буквально коту под хвост, никому (ни Кулькову, ни мне, ни даже командиру) не принеся никакой пользы.

А то вот ни с того ни с сего вызовет к себе в кабинет комбриг, засунет в мешок аж до самых локтей свои загребущие руки и закричит дурным голосом:

– Лейтенант! Сколько тебя можно ждать! Пять минут на сборы! Минёр с «Восьмерки» заболел! Бегом на борт, заменяй товарища! Через пятнадцать минут отход, принимай дела и обязанности! Зубную пасту и щётку можешь вон там в шкафу взять, остальным в экипаже поделятся.

И всё, загремел нежданно-негаданно на месяц-полтора, а то и больше!

Вылезешь потом по возвращении наверх, глянешь по сторонам, потянешь чутким носом сырой, промозглый, но свежий и потому уже несказанно благоухающий воздух и понять ничего не можешь – вид вокруг такой, словно бы никуда и не уходил. Ступишь на землю, отойдешь от пирсов в сторонку, подальше от груды живого, родного, но уже опостылевшего железа, в чахлый лесок, что сереет неподалеку, и обнаружишь, что опять наступила зима. Под ногами звонко хрустит молодой слюдяной лёд, шелестят сухие разноцветные листья, и кое-где уже белеют россыпи первого снега.

– А где же лето? Куда оно делось?

Уходил – была ранняя весна, тот же серый лес, ледок и жухлые листья под ногами. Вернулся – ничего не изменилось, только ещё холоднее стало! Прошли дни, недели и месяцы, пронеслись в бестолковой пустопорожней суете, как один день. Жалко! Ведь неизвестно, сколько их там, в дырявом моём кошельке, ещё осталось! И самое неприятное в этой ситуации то, что буквально в любой момент среди дня и ночи ко мне может подойти вездесущая Родина-мать и голосом командира, старпома, замполита, а то и самого комбрига потребовать свою долю золота из моего личного капитала. И отказать, увильнуть, что-нибудь попытаться зажилить никак не получится. Добровольно на флот приходил? Присягу давал? Казённую перловку пять лет жрал? – Будь добр, выполняй теперь то, под чем собственноручно подписывался и карманы поживее выворачивай!

Но долго грустить на подводной лодке не получается – нет подходящего места, да и боевые товарищи не дают. Ощущение такое, что на корабле никто не спит. По узкому проходу мимо шмыгают туда-сюда чумазые полуголые тела. Форма одежды обычная – трусы, ПДУ, тапочки.

В подводном положении совершенно стираются границы ночи и дня. Подчинённый незыблемому распорядку несения вахт – четыре часа через восемь – личный состав каждой из трёх боевых смен живёт по своему индивидуальному суточному режиму. Отоспавшись днём и совершенно запутавшись в чередованиях дней и ночей, многие бойцы шляются по отсекам как неприкаянные. Вот и сейчас они бродят, мельтешат перед глазами, а иногда даже наступают на ноги. Мешают, конечно, а что поделаешь? Невозможно пройти из седьмого отсека в первый или, скажем, наоборот, не миновав центрального поста. Хорошо ещё, что корабль наш достаточно большой, и при перемещении нескольких человек из кормы в нос или в обратном направлении, особо не нарушается дифферентовка. На «Малютках» времен Отечественной войны, водоизмещение которых было в десять раз меньше, такие переходы без разрешения вахтенного офицера были категорически запрещены. Лодка на них чутко реагировала изменением продольной остойчивости, опускаясь носом или кормой.

Журчит, переливается вода за бортом. Медленно ползёт по циферблату минутная стрелка. Сыплется из дырявого мешка, утекая в вечность, невозвратимое время…

Глава 13 О страшной мести Горыныча и о том, как подводники становятся отцами

Возможно, прочитав такое многообещающее название, отдельные мои читатели (самые нетерпеливые и любознательные) захотят быстро-быстро пробежать начало главы, чтобы поскорее узнать основное её, так сказать, откровение – как же всё-таки подводники становятся отцами. Оно и понятно, для некоторых граждан подводники – это почти что космонавты. Предполагаю, что есть ещё на свете романтические натуры, искренне уверенные в том, что различные герои, коими без сомнения являются и представители вышеупомянутых профессий, размножаются не иначе как почкованием. Не хочется разочаровывать эту склонную к идеализму часть моих читателей, но вынужден сообщить, что отцами подводники становятся так же, как трактористы, сантехники, милиционеры, депутаты, а может быть, даже и президенты. Одним словом – так же, как и все остальные граждане нашей великой страны при условии, что все они традиционно сексуально ориентированы. Как становятся отцами различные стилисты, визажисты и прочие представители свободных творческих профессий, я, честно говоря, и сам не знаю.

Таким образом, должен окончательно и бесповоротно разочаровать любителей «клубнички». Никакой эротики и тем более порнухи в моей в высшей степени добродетельной и целомудренной книге нет и не предвидится. По этой причине можно смело включать её в школьную программу и начинать углублённое изучение прямо с первого класса. А тот факт, что в тексте присутствует некоторое количество выражений с элементами ненормативной лексики, пусть никого не смущает. Любой отечественного производства первоклассник, проведший пару недель в застенках общеобразовательной школы, при желании может завернуть выражения и покрепче. А отучившись там годик, он без труда заткнет за пояс любого, даже самого злоязычного старпома дизельной, а возможно, даже и атомной подводной лодки!

За время нашего отсутствия в центральном посту ничего не изменилось: всё те же действующие лица, на глубиномере всё те же пятьдесят метров и скорость два узла. Время от времени боцман перекладывает манипуляторы, стараясь удержать корабль на заданной глубине. Это совсем не просто – на такой скорости лодка плохо слушается рулей.

После того как механик потушил Кулькова, в отсеке часа три ещё ощущался удушливый запах горелой плоти. Пото́м, может быть, тоже пахло, но не чувствовалось, видимо, принюхались. Не дождавшись пациента в операционной, доктор, как та гора, сам пошёл к Магомеду, но это не увенчалось успехом. Вернувшись, Сёма не мог успокоиться и засел точить свой самый большой хирургический нож. Старпом, пройдясь по лодке, тоже не нашёл беглеца и сказал, что по возвращении посадит урода на десять суток, а мне как непосредственному начальнику объявил строгий выговор. Кроме того, за отсутствием главного виновника предложил доктору для начала отрезать яйца мне.

До конца вахты оставалось ещё достаточно времени. В подводном положении на скорости эконом-хода у штурмана работы особо нет, но его беспокойная натура не могла оставаться в бездействии, и, чтобы просто так не сидеть, он решил поиграть с огнём – принялся драконить старпома. По обыкновению, Борисыч хохмил – припоминал бурные холостяцкие гулянки и, в частности, давнее совместное приключение в общежитии пединститута – когда, оказавшись в цветнике, старпом не рассчитал силы, напился и ни одну из претенденток на себя так и не смог осчастливить.

Будучи человеком в меру уравновешенным и незлобивым, старпом улыбался, посмеивался и не показывал вида, что такие экскурсы в прошлое ему неприятны. Но штурман не унимался, продолжал раскручивать скользкую тему и скоро на ней сам же и поскользнулся.

Посмеявшись для порядка, старпом хитро глянул на штурмана:

– Борисыч, а помнишь, в позапрошлом году в «Горизонте» на День флота гуляли?

Штурман внутренне напрягся. Предчувствуя недоброе, он кисло улыбнулся, заелозил задом по креслу и отвёл глаза.

– Помню, вернее… нет… – стушевался он и заметно погрустнел.

– Да ладно тебе! Вспоминай! Механик был, помощник, минёр, штурман с пятнадцатой, девочки с госпиталя… Помнишь?

– Помню. Кое-что… Не совсем… Да ладно… Чёрт с ним… Пойду, посмотрю, когда у нас там поворот…

Было видно, что погружаться в воспоминания Борисычу не очень хотелось.

– Эй! Что у нас там на румбе? Багров, куда вправо поехал? – обратился он, поднимаясь с кресла к рулевому.

Но не тут-то было. Старпом вновь водрузил его на место, положив руку на плечо:

– Да подожди ты, не спеши! До поворота ещё пятнадцать минут. Ну, вспоминай! Да оставь ты в покое Багрова! Нормально он курс держит! Так вот. Пришли мы в ресторан. В «Горизонт». Помнишь?

– Ну…

– Ага, молодец! Память проясняется. Открыли консервы, разлили спирт… Всё честь по чести! Заказали у официантки… воды...

– Да, но я же с вахты тогда был, всю ночь не спал…

Старпом пропустил мимо ушей этот оправдательный лепет и целенаправленно шёл к основной части своего разоблачения.

– А Катю помнишь? Я тебя познакомил! Нет? Настю только помнишь… Ну, да они с Катей подруги. Только Настю я пошёл провожать. А ты к Кате напросился. «Кама сутру» обещал показать. Вспоминай… Катя…

Рыженькая такая. Да нет, это не та, у которой муж замполит на Камчатке. И не та, что прапорщица с морской пехоты…

– Горыныч, хоть убей – не помню!

– Штурман!!! Кончай придуриваться! Это та, которой ты потом всю кровать заблевал!!! Вспомнил? Герой-любовник!

– Какую кровать, да не знаю я никакой кровати!!!

– Как не заешь кровати? И Катю не знаешь? Да ты мне тогда ещё, когда в сознании был, сам говорил, что она на твою учительницу английского языка похожа… Ага, вспомнил! Ну, наконец-то! Кровать только подзабыл? Надо же – провалы в памяти.

– Да не так это было! Горыныч! Что ты мне тут впариваешь!

– А что мне впаривать? Она потом всё моей Настюхе рассказала. Они ж подруги. Пригласила, говорит, к себе мужика. Всю дорогу лапшу на уши вешал. Героического секса обещал. «Настоящий секс, – говорил, – это когда после него даже соседи выходят перекурить». Кое-как домой дотащила, в койку чуть ли не на себя положила. А он… Не оправдал, одним словом, надежд, да ещё и кровать всю заблевал! Опять забыл? Я ж говорю – провалы…

Краснеть и смущаться, мы знаем, – не свойственные штурману слабости, но на этот раз уши его алели раскалённым железом. Чтобы ненароком не обжечься, я на всякий случай отодвинулся на безопасное расстояние. Для себя же сделал однозначный вывод – над старпомом подтрунивать – себе дороже.

Тут Горыныч встал, похлопал штурмана по плечу и, напевая под нос «Первым делом, первым делом – самолёты! Ну а девушки? А девушки – потом!», скрылся за дверью гальюна.

Штурман, как всегда, улыбался, но на этот раз в улыбке его присутствовала какая-то кислотная составляющая. Ещё пять минут назад он гарцевал, разя всех ядовитыми стрелами своего остроумия, и вот совершенно неожиданно низвергнут на самое дно глубочайшей помойной ямы. Обычно Борисыч такими мелочами не заморачивался, но как истинному мужчине ему было весьма неприятно, когда ставилась под сомнение его мужская состоятельность. Спасти её, немедленно доказать обратное в виду полного отсутствия на корабле женского пола он никак не мог, и, чтобы как-то укрепить пошатнувшийся имидж, штурман принялся сбивчиво пояснять, что в ночь перед этим событием был на вахте и совсем не спал, что мех потом пригласил снять пробу с новой канистры спирта, а уже потом был ресторан, что Катя осталась на него не в обиде, что приглашала заходить ещё…

По доброте душевной я как мог успокаивал штурмана. Сказал, что не поверил старпому ни в едином слове. А если что-то похожее с кем-либо когда-то и произошло, то бессонная ночь и общее ослабленное состояние организма – достойное оправдание такого конфуза. Багров от себя добавил, что с ним в девятом классе тоже случилось нечто подобное. Пришёл как-то к однокласснице уроки делать, а у отца её на балконе целая фляга браги поспевала. Налил он стаканчик попробовать, потом ещё один и ещё… Бражка сладенькая, вкусная, пьётся, как лимонад. Так и сидели, физику изучали… Но тут неожиданно выяснилось, что не всё так хорошо, как казалось. Графики и формулы в учебнике стали двоиться, хотел было встать – ноги отказали! Следом отказала голова и всё остальное. Как дома оказался – ничего не помнит. Наутро выяснились кошмарные подробности: вся квартира у подруги заблёвана, уроки не сделаны, портфель потерян, подружка родителями наказана и перестала с ним дружить.

Борисыч сидел, кивал головой и с благодарностью слушал наши дружеские увещевания. Но недолго ему пришлось расстраиваться и быть униженным и оскорблённым. События сегодняшней ночи разворачивались с невероятной быстротой и легко меняли местами победителей и побеждённых.

Минут через пять из-за двери гальюна показался старпом. Физиономия его выглядела уже не такой довольной, взгляд бегал по сторонам, и вид был какой-то растерянный. Всё его лицо и верхняя часть туловища оказались мокрыми. Ни слова не говоря, старпом скорым шагом проследовал мимо нас к кормовой переборке и скрылся за круглой дверью. Тяжёлый дух стлался за ним шлейфом. Озадаченно переглянувшись, мы со штурманом, не сговариваясь, встали и заглянули в гальюн. Очевидно же, что именно здесь со старпомом произошла какая-то неприятность. Так оно и оказалось.

Чтобы всем было понятно, должен сразу объяснить, что гальюн подводной лодки – это не какой-то там пехотный сортир. Это сложнейшее техническое устройство, над которым не один день трудились ведущие инженеры советского ВПК и для надёжного функционирования которого задействовали несколько общекорабельных систем, в том числе систему сжатого воздуха. Все эти навороты требуются вовсе не для того, чтобы, надраить до небесного сияния, а затем продуть и просушить поросшее ракушками заднее место суровых моряков-подводников. Это нужно единственно для того, чтобы иметь возможность удалять отходы их жизнедеятельности за борт. А на глубине, как мы понимаем, сделать это не так-то просто. Наружное давление, достигающее порой весьма значительных величин, сильно тому препятствует. Именно поэтому по мере заполнения баллонов гальюнов различными стоками их содержимое не просто по шпигату стекает прочь, а выдавливается в море сжатым воздухом. Исходя из чего можно предположить, что пользование подводным гальюном сопряжено с определёнными трудностями и даже опасностями. Не зря именно этому в первую очередь обучают молодых матросов, едва пришедших служить на подводную лодку. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Именно здесь и поджидала Горыныча крупная неприятность.

Окрылённый удачной местью и удовлетворенный видом поверженного зубоскала-штурмана, старпом забыл сделать одно элементарное действие. Перед тем, как смыть за собой, он не убедился, что в системе гальюна отсутствует остаточное воздушное давление. На радостях он просто нажал на сливную педаль и… получил назад всё, с чем незадолго до этого навсегда (как ему казалось) расстался.

Нельзя сказать, чтобы штурман обрадовался тому, что произошло со старпомом, но настроение его заметно улучшилось. Заглянувший вслед за нами в гальюн механик сокрушённо покачал головой и кликнул для наведения порядка дежурного трюмного.

Минут через пятнадцать старпом вновь появился в отсеке. Он уже привёл себя в порядок и терпко благоухал ароматом тройного одеколона. Ни слова не говоря, не вступая ни в какие объяснения, Горыныч сел на своё место и тут же занялся делом: Багров получил подзатыльник за то, что отклонился от курса на полградуса, боцман – кулаком по рёбрам за лишний метр на глубиномере, Арнольд улетел в трюм с массой принципиально невыполнимых поручений и с указанием не показываться наверху до их полного выполнения. Шутить Горынычу больше не хотелось. Не до шуток было и штурману. От греха подальше он забился в свою рубку и там затих. И лишь старший лейтенант Генерал, наш заслуженный механик и известный карьерист, которому в этой жизни бояться уже было нечего, невозмутимо сидел, морщил лоб и чему-то загадочно улыбался.

Когда бесшумно распахнулась переборочная дверь и, грузно перевалившись через комингс, в центральном посту появился командир, все взгляды с надеждой обратились к нему. И надо сказать, что надежды присутствующих отец-командир вполне оправдал. Прежде чем пройти в гальюн (оказывается, обильный вечерний чай на начальников и подчинённых действует одинаково!), он дал старпому долгожданное распоряжение – всплывать.

Долго просить никого не пришлось. Горыныч тут же подскочил с места и потянулся к коробке боевой сигнализации. Не успела захлопнуться за командиром железная дверь, как зовущие и дребезжащие звонки тревоги разнеслись по отсекам.

– Учебная тревога! К всплытию под перископ, на сеанс связи!

В центральном посту вновь стало многолюдно. Десяток человек пробежали из носа в корму, другой десяток – обратно. Вот в проёме носовой переборочной двери появилась одухотворённая физиономия замполита. За ним ещё кто-то. Из гальюна, протирая мокрым вафельным полотенцем лицо и шею, выходит освежившийся командир. В услугах вахтенного офицера надобности больше нет, поэтому я оставляю центральный пост и направляюсь в седьмой отсек на своё рабочее место.

Между тем команды в центральном посту следуют одна за другой. Резкие и деловитые, они, словно короткие автоматные очереди, разносятся по всем закоулкам подводной лодки:

– По местам стоять, к всплытию!

– Акустик, прослушать горизонт!

Убедившись, что над нами и поблизости нет никаких судов, командир начинает всплытие.

Тут тоже не всё так просто. Именно в эти несколько минут, когда перископ ещё не поднят, а акустическое наблюдение ввиду близости поверхности воды малоэффективно, подводной лодке грозит наибольшая опасность от таранного удара. Чтобы побыстрее миновать опасный диапазон глубин, необходимо увеличить скорость, что тут же и делается:

– Оба мотора – средний вперёд!

– Всплывать на глубину десять метров! Дифферент – три градуса на корму!

Нехотя качнулась стрелка глубиномера и всё увереннее и быстрее поползла наверх. Отработан заданный дифферент и палуба превращается в горку.

По достижении перископной глубины, чтобы не повредить выдвижные устройства, командир уменьшает скорость:

– Оба мотора – малый вперёд!

Затем, немного притормозивши:

– Поднять перископ!

– Поднять антенну «Анис»!

– Поднять «Иву»!

В седьмом между тем особой суеты не наблюдается. Все койки свободны, посторонних нет. Самокатов, вальяжно развалившись на кресле, кричит в «Каштан» доклад о готовности отсека. Увидев меня, быстро встаёт и уступает место.

– Приготовить правый дизель для продувания главного балласта дизелем без хода! – звучит очередная команда.

– Ага! – соображаю я. – Значит, уже всплыли в позиционное положение!

Так оно и есть. Через пару минут застучал, забухал на низких оборотах дизель. Давно забытая вибрация монотонно бьёт по железу корпуса. По мере продувания балласта рубка всё выше поднимается над поверхностью воды и всё сильнее ощущается качка. Когда из воды показалась белая полоска крейсерской ватерлинии, болтанка усилилась настолько, что на камбузе опрокинулся бачок с только что сваренным компотом.

Ещё несколько минут – и должны прозвучать всеми с нетерпением ожидаемые команды:

– Отдраен верхний рубочный люк!

– Провентилировать отсеки!

– Боевая готовность номер два надводная. Первой боевой смене заступить!

– Подвахтенным от мест отойти. Личному составу разрешен выход наверх по секторам!

Но вместо этого по трансляции торжественно раздалось:

– Товарищи подводники!

От такого официального обращения всем стало как-то не по себе. Я даже испугался за судьбу Перестройки и подумал, не умер ли кто? Не скопытился ли Горбачёв? Но оказалось, что никто не умер, а даже наоборот. Командир сбавил тон и продолжил менее пафосно:

– У нашего боевого товарища, командира торпедной группы лейтенанта Крутских позавчера, 14 мая, родилась дочь! Вес – три с половиной килограмма! Рост – пятьдесят два сантиметра! Мама и ребёнок здоровы и передают папе привет.

На секунду воцарилась мёртвая тишина.

– Поздравляю, минёр! – добавил командир после небольшой паузы, уже неофициально, тепло и просто.

Затем слово взял замполит. Он долго и путано говорил о семье как ячейке общества, о славном и нужном почине (что он имел в виду?), но я его особо не слушал. Я хоть и был внутренне готов к случившемуся, но не ожидал, что это произойдет сейчас и именно так. Привстав с кресла, я стоял, полусогнувшись, в нелепой позе и смущённо улыбался.

Первым на радиосообщение отреагировал Самокатов. Он подкатился ко мне чуть ли не кубарем, схватил руку и начал её с жаром трясти. Затем подошли и остальные «сокамерники». Все вместе хором они стали меня поздравлять и так же ожесточённо трясти руку. Макс Кумпельбакский предложил тут же выпить за новорождённую и достал из своего рундука литровую жестянку томатного сока. Дважды ткнув отвёрткой в крышку банки, он разлил её ярко-красное содержимое по шести граненым стаканам и провозгласил тост:

– За новоиспечённых отца и дочь!

Когда сняли тревогу и я прошёлся по кораблю, за руку меня подёргали и похлопали по плечу абсолютно все члены нашего экипажа. Нет, вру – не все. Не поздравил только Кульков, но по уважительной, конечно, причине. Он, как мы помним, со вчерашнего вечера скрывался в неизведанных шхерах, спасаясь от скальпеля доктора Ломова.

Последним поздравившим (это когда я уже поднялся на мостик) был старпом. Он так сжал клешнями мою многострадальную руку и с таким остервенением её дёрнул, что чуть окончательно не оторвал.

Таким вот образом подводники и становятся отцами!

Глава 14 Жизнь после всплытия, или почему не стоит курить

Сразу же после всплытия настроили-запустили вентиляцию, дизеля заработали на продув. В отсеках стало хоть и не намного прохладнее, но уже от осознания того, что находимся на поверхности и открыт рубочный люк, дышать теперь гораздо легче. Тут же по команде центрального поста были расснаряжены РДУ и утилизированы опасные отходы: отработанные побелевшие пластины регенерации со всевозможными предосторожностями вынуты из железных коробок, подняты наверх и с мостика сброшены в море.

От седьмого отсека выполнить это ответственное задание вызвался Самокатов, при том что в другое время подняться наверх с мусорным мешком считалось для него зазорным и принципиально неприемлемым.

Объяснение такому рвению простое – в этом случае в числе нескольких подобных ему хитрецов-добровольцев Самокатов получал возможность одним из первых оказаться на мостике и раньше других своих собратьев хватануть глоток свежего воздуха, а если повезёт, то и перекурить. Он даже взял на себя (совершенно бескорыстно!) дополнительные обязанности – как можно дальше от корпуса лодки зашвыривать отработанную регенерацию, исправно поступающую по трапу наверх из всех остальных отсеков. С этим делом Камаз справился отлично, и долго ещё шипела, пенилась вода у бортов, бессмысленно выделяя в атмосферу оставшийся в полуразложившихся пластинах кислород.

Как ни истосковалась душа по свежему воздуху и высокому небу над головой, мне, как и многим другим матросам и офицерам корабля, сразу же попасть наверх оказалось невозможным: пока я бродил по отсекам, принимая со всех сторон поздравления, народу в ограждении рубки набилось – не протолкнуться.

Командир, старпом и замполит – всегда первые на мостике и уже несколько минут остывают, наслаждаясь относительной прохладой влажной тропической ночи. Отдраив боковую дверь рубки, на наружную палубу вышел механик в компании с парой мотористов. Подсвечивая себе фонариком, он полез под кормовую надстройку проверять, почему под водой подтекала захлопка подачи воздуха к среднему дизелю.

Но вот наверху стало свободнее. Всласть накурившись и надышавшись, первая партия счастливчиков отправилась спать. По трапу наверх потянулись свободные от вахты офицеры и матросы корабля. Не все, конечно, одновременно. На этот случай на подводном флоте всё уже давно продумано и должным образом порешено. Чтобы не создавать толкучку и лишний ажиотаж, на каждый отсек имеется по жетону-сектору, иногда – по два. Выходить наверх разрешается только по предъявлении одного из этих металлических кружков с выбитым на нём номером отсека.

Поднявшись по трапу и едва лишь высунув из люка голову, счастливый обладатель жетона предъявляет его вахтенному офицеру как пропуск. Получив добро на выход, он показывается из горловины весь и вешает жетон на один из специальных крючков, находящихся поблизости. Когда через некоторое время проветрившийся и до одури накурившийся моряк спускается, то обязательно забирает жетон с собой, чтобы передать его внизу другому терпеливо дожидающемуся своей очереди товарищу. Как мы видим, даже в надводном положении моряки-подводники не всегда могут дышать свежим воздухом, когда им этого захочется. Но так придумано не для того, чтобы сделать подводную службу привлекательной исключительно для самых отъявленных садомазохистов, а с чисто практической целью. Во время войны, когда вокруг разбросаны мины и с любой стороны можно получить торпеду в борт, для наблюдения за водной поверхностью важна любая дополнительная пара глаз. Поэтому свободным от вахты матросам нарезались индивидуальные сектора, чтобы они глядели только в эту сторону. Отсюда и название. Кроме того, при такой организации вахтенный офицер может постоянно видеть, сколько жетонов-секторов висит на крючках и, следовательно, знать, сколько людей находятся наверху, что в случае погружения не позволит оставить какого-нибудь нерасторопного моряка на мостике или в дальних закоулках ограждения рубки. А такие случаи бывали. Вот один из них.

Случилось это на Северном флоте. Подводная лодка, находящаяся на боевой службе, вынуждена была всплыть для устранения мелкой неисправности. Был полный штиль и сильный туман. Вылезшая наверх ремонтная бригада разбрелась по скользкой палубе и принялась за работу. Непонятно, чем был так занят радиометрист, что вовремя не обнаружил воздушную цель, но неожиданно из рваных облаков показался низколетящий «Орион». Конфуз – дальше некуда! Пролетев над палубой, самолёт скрылся в тумане, разворачиваясь на второй круг. Ещё минута – и будут сброшены гидроакустические буи. Звучит естественная в таком случае реакция командира:

– Всем вниз! Срочное погружение!

Моряков с палубы как ветром сдуло, ныряя в люк, они сыпались вниз, как горох, наступая на плечи и головы друг другу. Палуба тем временем уже поехала вниз. Командир напоследок окинул взглядом рубку и мостик – никого нет, и опустив над головой, задраил люк.

При погружении последний, кто видит поверхность моря – это глядящий в перископ командир (по инструкции, он обязан стоять у перископа при погружении и при всплытии). Вот и на этот раз, прильнув к окуляру, командир вместо привычной картины: уезжающего наверх горизонта, увидел во весь экран перекошенное лицо боцмана. Тот открывал рот, видимо, что-то кричал, но слышно ничего не было.

Понятно, что через несколько секунд подводная лодка пробкой вылетела на поверхность, а ещё через мгновение скатился в центральный пост и промокший до нитки перепуганный боцман. Трясясь и запинаясь, он стал сбивчиво рассказывать, что решил собрать брошенный впопыхах инструмент, а тут палуба стала уходить из-под ног, его подхватила волна, и он едва успел уцепиться за перископ. Как говорится, хорошо то, что хорошо кончается. Во избежание подобных неприятностей и висят жетоны на крючках в ограждении рубки.

Ну вот наконец удалось подняться наверх и мне. С первым полноценным вдохом на свежем воздухе приятно закружилась голова, и предательски подкосились ноги. После недельного нахождения под водой даже тридцатиградусная жара южной ночи веет блаженной прохладой и благоухает непостижимой смесью экзотических ароматов. А резкий запах хлорки, доносящийся из расположенного неподалёку надводного гальюна (доктор уже постарался – успел её насыпать), придаёт дополнительную свежесть ласкающему лицо и тело лёгкому ветерку. Воистину, для того, чтобы научиться что-то ценить, надо на какое-то время этого лишиться.

Наверху уже не так много людей. С момента всплытия большинство населения корабля успело надышаться, накуриться и давно уже спит, забившись в свои шхеры. На мостике, сидя на откидном своём насесте, блаженно щурится на Луну командир. Чуть ниже, в темноте ограждения рубки несколько неопознанных теней мерцают огоньками сигарет и приглушённо переговариваются.

В такие моменты мне всегда было жаль бедных курильщиков. К этому чувству примешивалось и ощущение некоего собственного превосходства – я могу обходиться без сигарет, а они нет! Было заметно, что сквозь напускную браваду многие из них смотрели на меня с затаённой завистью. Возможно, некоторые понимали, что травить истосковавшийся по свежему воздуху организм всякой дрянью – весьма сомнительное удовольствие, но поделать с собой ничего не могли. Я никогда не был приторным праведником, но всегда считал верхом глупости, когда с виду нормальные люди добровольно вешают себе на шею это ярмо.

Конечно, на первых порах курение вызывает некие приятные ощущения, помогает расслабиться, а прыщавым подросткам – выделиться и повысить самооценку, но в будущем все эти малоценные приобретения тускнеют перед необходимостью сидеть, что называется, на игле. Как и любая наркотическая зависимость, курение очень скоро переходит из разряда доставления себе удовольствия в разряд настойчивой потребности освобождаться от периодически возникающего дискомфорта. Это лишь поначалу наркоман испытывает эйфорию отпринятой дозы, затем приятные ощущения притупляются и скоро уходят совсем. Дальнейшее употребление наркотика диктуется единственной целью – избавиться он неприятных, а затем и крайне мучительных ощущений наркотического голода и ломки. Никакого кайфа тут уже и в помине нет, есть лишь одна цепкая зависимость.

Курение, по сути, то же самое. Самообман чистейшей воды. Сначала создаём проблему (зависимость) потом её бесконечное количество раз решаем (удовлетворяем) и тешим себя иллюзиями, что нам это нравится. К чему этот мазохизм? Это не только глупость, наносящая немалый вред здоровью, но курильщики создают себе и массу проблем. В дальних поездках, походах, авиаперелётах и т. п., и так немало неудобств, а тут приходится заботиться ещё и об удовлетворении потребностей собственноручно выращенного никотинового глиста, который, если вовремя не получит что ему требуется, никогда не даст хозяину спокойно жить.

В условиях флотской службы это особенно ярко выражено. Мы знаем, что курить на подводной лодке нельзя, можно только в редкие минуты всплытия, да и тогда всласть не накуришься – выход-то наверх ограничен. Но зависимость уже сформирована, сидящий внутри червяк настоятельно требует, и никак его по-иному не ублажишь. Служба и так не мёд, а тут ещё это. Какое уж тут может быть настроение! Но даже если вдруг курить можно без проблем, то, сколько бы ни взял с собой сигарет, всё равно рано или поздно они заканчиваются, а новые в море нигде не купишь. Снова повод для переживаний и дискомфорта. Как следствие – шкуляние у товарищей, поиск прошлогодних бычков и последняя сигарета по кругу. Всё-таки гораздо легче жить некурящему, нет всех этих дополнительных проблем. Это же так очевидно! И тем более непонятно, почему все вокруг поголовно курят. И впрямь наверное - мазохисты или дебилы. Третьего не дано.

Граждане, бросайте курить – не пожалеете! А сопливым тинейджерам настоятельно советую и не начинать. Кураж, с которого начинается первая затяжка, проходит, а привычка, с которой тяжело расстаться, остаётся. Помните, что когда-нибудь вам будет тридцать и даже сорок лет, но поверьте мне, что и в этом преклонном возрасте жизнь не менее прекрасна, чем в юности, и полна всё тех же радостей и соблазнов. Но если вы начнёте курить в шестнадцать, то готовьтесь к сорока годам стать полным импотентом. Если же ещё будете пить пиво, то эта беда настигнет вас на несколько лет раньше. Девушкам импотенция не грозит, поэтому пить и курить они могут сколько душе угодно. Единственно – к тридцати годам выглядеть будут на сорок, а в пятьдесят – на все семьдесят, но это не очень страшно. Какой смысл иметь хорошую кожу и оставаться красивой, если все мужики вокруг будут импотентами?

Но если кому-то действительно невтерпёж и обязательно требуется периодически доставлять себе острых ощущений, то слушайте сюда. За небольшие деньги – всего-то тысячу рублей – открываю секрет неземного блаженства, не влекущего за собой ровно никакой зависимости (деньги за идею отправлять автору «до востребования» по адресу в издательстве). Уверен, ни одному наркоману никогда не было так хорошо, как скоро будет хорошо вам. Слушайте и записывайте.

Купите селёдку. Хорошо посолите, поперчите и съешьте полностью. Скоро захочется пить. Нельзя!!! Ждать два часа. Потом съесть ещё одну селёдку. Не пить!!! Ждать сутки. Утром второго дня набрать ведро воды и выпить. Ощущение неземного блаженства вам уже гарантированно. Но это ещё не всё. Чтобы усугубить кайф, выпейте ещё одно ведро. Скоро захочется в туалет. Ни в коем случае! Сутки терпеть! И вот когда вы туда пойдёте…

Не забудьте только потом рассчитаться с автором за идею! Надеюсь на вашу порядочность. Если что, обращайтесь ещё: у меня полно других вариантов доставления себе незабываемых впечатлений. И все – по сходной цене…

Да, я эту идею некоторое время назад озвучил в интернете. Поверите ли, желающих испытать неземное блаженство оказалось великое множество! И люди все – в высшей степени порядочные. Мне пришло столько денег, что я уже не знаю, куда их девать! Я купил квадратный метр земли на Рублёвке, покрыл свой новый УАЗ «Патриот» позолотой в палец толщиной. У одного чиновника перекупил мигалку и сейчас езжу строго по встречной полосе. Я выписал из Москвы Николая Баскова, и теперь он поёт моей тёще свою идиотскую «Шарманку» перед сном. Меня, конечно, тошнит, но тёща довольна.

Одним словом, денег пришло столько, что их уже класть некуда. Дома изо всех шхер пачки вываливаются. Я повыбрасывал все стулья, сижу теперь на коробках с деньгами. Поток не уменьшается! Скоро придётся остальную мебель выбрасывать.

Дорогие любители острых ощущений, давайте перенаправим финансовые потоки! До тех пор, пока я не придумаю, что ещё можно купить или не построю отдельный дом, куда можно будет деньги складывать, отправляйте ваши тысячи в Министерство обороны с пометкой «на развитие ВМФ».

Глава 15 На мостике

Время далеко за полночь. Лодка лежит в дрейфе, лениво переваливаясь с борта на борт. Вокруг корпуса то загорается синеватыми всполохами, то разваливается на куски искрящаяся фосфоресцирующая бахрома. Глухо булькает подводным выхлопом правый дизель – продолжается зарядка аккумуляторной батареи. Несколько теней курят в темноте ограждения рубки и еле слышно переговариваются. Чуть дальше в корме, в аппендиксе возле надводного гальюна кто-то шумно принимает душ, выливая на себя несчётные литры тёплой забортной и – что особенно ценно – абсолютно дармовой воды. Желтоватым пятном выделяется провал рубочного люка. Через него неровными бликами мерцающего в глубине отсека подсвечиваются влажные, с чайными потёками свежей ржавчины, внутренности рубки. Тускло поблёскивают непроницаемо чёрные в ночной темноте квадратные стёкла иллюминаторов.

Если обратить взгляд ещё ниже и заглянуть через шахту люка в самое чрево подводной лодки, то там, в душной пещере центрального поста, можно различить клюющего носом старшину команды машинистов-трюмных, известного нам Затычкина Арнольда. Тут же сидят и под монотонное пение приборов, попивая крепко заваренный чаёк, о чём-то переговариваются штурман с механиком. В восемь утра и мне заступать на вахту, но спать совершенно не хочется.

– Товарищ командир, прошу «добро» на мостик!

– А, это ты, минёр? – командир глядит на меня сверху вниз вполне благосклонно.

– Что, не спится? Ну давай, залезай.

Я карабкаюсь, держась руками за липкие от влаги и соли поручни, перебирая ногами по истёртым скобам.

И вот надо мной – только усеянное звёздами небо! Нет толщи воды над головой, нет мрачных казематных сводов. Непередаваемое ощущение! Лунный свет струится по шероховатой поверхности моря. Искрясь тысячами блёсток, стремительно бежит вдаль и растекается по горизонту зыбкая, словно серебряный расплав, световая дорожка.

Где-то там высоко, над медленно раскачивающимися в такт лодке острыми штырями антенн, колюче блистает в угольной черноте бездонная искрящаяся пропасть. Невозможно не смотреть туда, оказавшись подвешенным над ней вниз головой. Именно такое ощущение возникает у меня всякий раз, когда я оказываюсь на краю этой бездны. Вот и сейчас я стою, задрав голову, и машинально цепляюсь руками за поручни, словно боюсь упасть.

Слева по борту в свете Луны в двух-трёх милях от нас различаются угловатые силуэты и мерцают палубные огоньки противолодочных кораблей наших недавних противников.

– Чего они ждут, почему не уходят? Уж не собираются ли и завтра играть с нами в кошки-мышки? Ладно, что бы ни случилось, это будет завтра… Но до чего же хорошо сейчас!

Спокойствие и умиротворение, неповторимое ощущение безмятежности и счастья! С годами такое чувство возникает всё реже. Хочется остановить мгновение и задержаться в этом состоянии подольше. От осознания того, что это невозможно, что течение времени неумолимо, что минуты летят, приближая утро и новый беспокойный день, становится немного грустно.

Очертания ходового мостика и людей на нём едва различимы в жидком призрачном свете. Сигнальщик – худой, длинный, как жердь, матрос Журавков – сидит на верхушке шахты перископа и сам, словно поднятый перископ, крутит время от времени головой из стороны в сторону. Вахтенный офицер тоже занят своими делами – вот уже минут десять, как он прилип к окулярам бинокля и глядит на лимонно-жёлтую и совершенно необъятную в этот час Луну. До моей персоны, похоже, никому нет дела, и это меня вполне устраивает. Хочется побыть одному и немного разобраться в своих переживаниях и ощущениях. Словно понимая моё теперешнее состояние, командир тоже не спешит с разговорами.

Лишь здесь, под неспешно раскачивающимся над головой небом, я наконец-то оказался в относительном уединении. Мысли о постигшем меня отцовстве беспрестанно крутятся в голове, вопросы возникают один за другим. Переживания последних недель – что там и как – отошли на задний план и сменились вполне обоснованным любопытством:

– Какая она, та, что, благодаря Богу, стала моей дочерью?

Перед глазами возникает идиллическая картинка: я – молодой статный офицер, милая молодая жена и светленькая, в рюшечках и завитушках, похожая на Мальвину лапочка-дочка. Вот мы уже полноценная счастливая семья. Что ещё в жизни надо?

– Эх, одним бы глазком посмотреть, как они там!

Я начинаю грезить наяву, пытаясь представить, как там дома, и незаметно полностью абстрагируюсь от действительности. И вот я уже несусь туда, в чёрную даль, за тысячи миль к северо-востоку, в несколько секунд совершая обратный путь домой.

Вот в ажурном кружеве пенных гребней подо мной проносятся и остаются позади благодатные, покрытые густой тропической зеленью скалистые берега Индокитая. Словно некий сверхзвуковой Икар, я несусь вдоль изломанной линии побережья и, набирая высоту, устремляюсь туда, в неведомую даль моря, навстречу рассвету. Сквозь лазурную гладь прибрежных вод просвечивается морское дно, и в первых лучах восходящего солнца золотятся песчаные пляжи. Спокойные зеленоватые воды тёплого Южно-Китайского моря стремительно уносятся за горизонт и сменяются густыми ультрамариново-синими глубинами моря Филиппинского. Проскочив вдоль гряды экзотических островов Нансей и оставляя по сторонам берега Японии и Кореи, я лечу над оживлённым Цусимским проливом. И вот уже внизу кипят и пенятся свинцовые гребни неприветливого Японского моря. Пройдя на бреющем полёте над хищно скалящимися островками архипелага Римского-Корсакова, над щетинистыми, словно недельная небритость, лесистыми верхушками Русского острова, я вижу под собой сопки родного Владивостока.

Здесь, как обычно, туманно, промозгло и сумрачно. Чахлая приморская весна не спешит вступать в свои права. Середина мая, а на серых склонах едва забрезжили первые мазки зелени. Бесплотным духом я устремляюсь к своему дому, влетаю в открытое окно, и вот она – моя дочь! Она лежит в уютной колыбельке, аккуратно спеленутая чистыми нежно-розовыми простынями, маленькая, беленькая и такая хорошенькая! Ещё не известная мне, но уже родная и близкая, она водит по сторонам своими бусинами-глазками и даже чему-то улыбается. Я не вижу лица, не различаю милых черт, но знаю, что это именно так и что это именно она. И как-то странно получается: ещё вчера я не знал её и не ведал, а вот сейчас она у меня есть, и я абсолютно уверен, что это – самое дорогое из всего, что сегодня существует для меня на свете! Чувство неизъяснимой нежности к ней, недавно вступившей в этот мир, и к той родной и единственной женщине, которая подарила мне это счастье, накатывает сентиментальными волнами и щемящей истомой сдавливает горло и грудь.

Вспомнилась сцена прощания. Без звучных фанфар и напутственных речей. Вслед платочком мне никто не махал. Слёзы и тёплые напутственные слова – это только в героических фильмах про моряков. Действительность, как всегда, прозаичнее. Просто рано утром я поцеловал тёплую ото сна, непонимающе хлопающую сонными ресницами жену, обнял её, выпорхнувшую из-под одеяла, и, сказав, что вечером обязательно вернусь, ушёл в морозный сумрак на службу.

Так как до выхода оставалась ещё почти неделя и не предвиделось никаких катаклизмов, я был абсолютно уверен, что вечером вновь окажусь дома. Но известно, как бывает, когда начинаешь что-то предполагать. Неожиданно пришлось заступить дежурным по кораблю, потом – перешвартовка на топливный пирс, очередная бункеровка, пополнение запасов топлива и дистиллированной воды, потом – зарядка аккумуляторной батареи, последние приготовления, и до самого отхода никому домой попасть так и не удалось. А она ждала вечером… и все последующие дни.

Глава 16 Ночной разговор

Так, в раздумьях и экзальтированных переживаниях, прошло с полчаса. У меня даже слегка засвербело в носу от приступа слезливой чувствительности. Я сунул было руку в карман за носовым платком, чтобы незаметно высморкаться, но тут наконец-то заговорил командир и вывел меня из состояния чувственной неуравновешенности.

– Ну что, минёр? Как оно? Ощущаешь себя отцом? – голос его, обычно официально-повелительный, не допускающий никаких вольностей, на этот раз звучал с человеческими интонациями.

– Да как сказать, товарищ командир… Постепенно, как-то… чувства накатывают… – ответил я, немного смущаясь, и непроизвольно хлюпнул носом.

– Понимаю, не каждый день такое случается...

Командир скользнул по мне сочувственным взглядом, потом посмотрел на бледно зеленеющие фосфором циферблата часы на запястье и, отвернувшись, прикрыл рот ладонью, интеллигентно, но звучно зевнув.

Дрейфуя бортом к волне, лодка лениво переваливалась, оголяя через равные промежутки времени красноватые бока ниже ватерлинии. Хлюпая и журча, вода заливала немного притопленную корму, а затем сквозь щели шпигатов вспененными потоками шумно стекала обратно в море. Штыри антенн в такт качке продолжали неспешно чертить звёздное небо.

Вдруг неожиданно ожил «Каштан». Сквозь треск и шорох помех снизу послышался сиплый голос механика. Доложив командиру о ходе зарядки аккумуляторной батареи, он сообщил и о причине подтекания воздушной захлопки. Виной тому оказался банальный человеческий фактор. Под тарелку клапана попал сварочный электрод из тех, что разгильдяи-рабочие с судоремзавода оставили под надстройкой во время нашего последнего докования. Течь, конечно же, была устранена, но пришлось повозиться. Не доверяя, а вернее не желая рисковать жизнями молодых парней, механик полез под надстройку сам. Втиснув свои немалые габариты в узкую щель между корпусами, оказываясь время от времени накрытым набегающей волной, он умудрился всё исправить.

Надо сказать, что тут нам несказанно повезло. Кроме нескольких пачек электродов, размокших и рассыпавшихся по корпусу, ударники коммунистического труда забыли там ещё и небольшой ломик! Помянув недобрым словом судоремзавод и весь его трудовой коллектив, командир выключил «Каштан» и пару минут о чём-то сосредоточенно размышлял. Думается, он представлял себе, что могло бы произойти, попади под тарелку захлопки именно ломик, и что бы он им сделал, окажись сейчас рядом кто-нибудь из ответственных работников этого славного предприятия.

Но вот складки на лбу командира разгладились. Повернувшись ко мне, он негромко заговорил. Голос его звучал по-отечески тепло и немного покровительственно:

– А у меня вот, минёр, двое. Дочки. И обе так же, без меня, на свет появились. Тоже о рождении в море узнавал… Старшую вообще только через год увидел. В семьдесят четвёртом это было, я тогда ещё в лейтенантах ходил. На полста пятой, штурманом. В Индийском океане тринадцать месяцев боевую службу несли! И ещё на пару месяцев хотели оставить, да железо сыпаться стало. То один дизель из строя выйдет, то другой, то станция в шестом задымится, то вообще батарейный автомат полыхнул. Но ничего, справились. Да, были времена…

Командир на секунду умолк, задумчиво возведя глаза к небу, словно собираясь с мыслями или что-то припоминая.

– Кондиционер, как водится, навернулся в первую же неделю, – продолжал он неспешно. – Мех что только ни делал, весь спирт и фреон на него извёл. Всё без толку. Вот и представь себе, минёр, что нам за год претерпеть пришлось. Температура воздуха наверху под сорок, в отсеках ещё выше. Под водой ненамного легче. Хотя сначала было в общем-то сносно. Можно даже сказать, хорошо. Месяца полтора «под наукой» ходили. Гидрологию Аравийского моря изучали. В паре с «Витязем»… Океанографическое судно такое, знаменитое. Слышал? Сейчас в Калининграде на приколе стоит, музей хотят из него сделать. Так вот…

Поначалу в общем-то было неплохо. Почти как на курорте. Всё по распорядку, никаких авралов. В семь утра подъём. Как обычно: малая приборка, не спеша завтракаем, потом погружаемся и ходим на заданных глубинах до захода солнца. В тех широтах температура воды за бортом с изменением глубины не сильно меняется, лишь после двухсот метров становится прохладнее. Мы в основном так и ходили. Даже без кондиционера жить было можно. Но чуть выше поднимешься – до ста пятидесяти, или, не дай бог, до ста – жара становится невыносимая. Но ничего, и к тому привыкли. Тепловые удары поначалу случались в основном с учёными. Мы их каждый день с «Витязя» человек по пять на борт брали. Аппаратура у них своя была. Весь день работали: производили замеры, гидрологические разрезы выстраивали. Вечером – к себе на корабль, под душ, в каюту с «кондишеном». Нас иногда в гости приглашали. Ходили по очереди…

Тут же рядом и американцы, понятное дело, крутились. Куда от них денешься! Похоже, всё что надо они из первых рук узнают. Балласт не успеешь продуть, перископ высунуть – они уже тут как тут. Нам бы такую оперативность! Ну, мы на них особо внимания не обращали. Задача была – науку обеспечивать, а они нам не сильно мешали. К вечеру, прослушав горизонт, чтобы ни на кого не напороться, аккуратно всплываем. Американцы в сторонку отходят. Всё культурно и вежливо, честь по чести. Мех бьёт зарядку, свободные от вахты могут на боте сплавать на «Витязь», в бане помыться, кино на палубе посмотреть. Причём не только наше, но и американское. Их фрегат тут же неподалёку стоит, специально кормой повернувшись, чтобы и нам их фильмы видно было. Бойцы «Чапаева» в пятый раз смотреть уже не хотят, спиной к Василию Иванычу разворачиваются и в американский экран пялятся все как один. Замполит поначалу нервничал, телом загораживал, идеологическую диверсию предотвратить пытался, потом успокоился, сам смотрел, комментарии, правда, идеологически выдержанные давал. Не сумев предотвратить, возглавил бардак, как и положено. Но лафа кончилась, научная программа подошла к концу.

Чтобы оторваться от американцев, ночью во внеурочное время погрузились, поднырнули под «Витязь» и ушли на двести пятьдесят метров вниз. Затем сутки шли на малом ходу, стараясь не шуметь. Оторвались. Следующей ночью всплыли милях в ста пятидесяти восточнее Сокотры, и началась основная боевая служба, ради чего нас, собственно, с другого конца земли сюда и пригнали. Скрытая разведка… слежение за авианосными ударными группами… И не дай бог кто-нибудь обнаружит! Если что – во-от такой чоп командиру, ни наград тебе, ни поощрений. Всплывали только ночью, да и то не каждой. Иногда через двое суток на третьи. Батарея ещё новая была, хорошо плотность держала. Под экономходом можно было и неделю ходить, не всплывая. Но рекордов не ставили – и так жизнь не сахар. Света белого реально не видели.

Когда домой пришли, никто не верил, что мы целый год в тропиках провели. Наверх вылезли – мама родная! – синие, бледные, как те самые спирохеты. За всё время на берег раз только и случилось ступить. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. С Сомали тогда дружили. Бербера – порт такой на Африканском роге находится, слышал? Там вот и побывали. Крышка левого дизеля у нас лопнула, и на среднем трещина пошла. В сеанс связи на флот сообщили. Где-то через месяц проходящим танкером две новые крышки привезли. У нас к тому времени из трёх дизелей только один работал. Крышки лебёдкой на палубу смайнали, к ним два ящика ЗИПа и толстенную пачку газет «Правда» с материалами последнего пленума. Спасибо политотделу флота, вовремя позаботился – у нас как раз в гальюне вся бумага закончилась. После чего с танкера ручкой помахали, даже помыться не пригласили (спешили, наверно), и – прощайте, товарищи подводники! Думайте сами, что с этим добром дальше делать. А что тут думать – вниз опускать надо, других вариантов нет. Через рубочный люк только ЗИП и газеты прошли. Чтобы опустить крышки дизелей – съемный лист дёргать надо. По-другому никак. А как его посреди океана снимать?

Он же выше поверхности воды всего лишь на метр находится! А вдруг шквал, крен, волна шальная накроет? Тут же ведь и аккумуляторная батарея рядом… Солёной водой плеснёт, не дай бог, яму зальёт – проблем не оберешься. Хлор в отсеки пойдёт – сам понимаешь! Делать нечего, командир затребовал заход в порт. Двое суток со штаба флота ответа ждали. Не хотели, видно, нас в иностранном порту к пирсу ставить. Штабные стратеги… мать их… Это же что получается – за всю боевую службу, за весь год валюту экипажу начислять придётся! Такое стране разорение. А так, если к пирсу не ставить, – голый оклад в рублях и ни копейки больше, сплошная экономия. В семидесятых именно так и было. Это сейчас – широту Нагасаки-Нампхо пересекли – валюта начала капать. А тогда хоть двадцать раз туда-сюда ходи – хер тебе на всё рыло, и никакой валюты.

Так вот… Решили-таки в штабе не рисковать, и получили мы добро на заход в Берберу. А там ПМТО только организовывался, никакой ремонтной базы ещё не было, строить только начинали. Через два года, кстати, когда построили, нас сразу оттуда и попёрли. Американцы, понятное дело, подсуетились. Всё, что успели построить, пришлось неграм подарить. Такое, кстати, у нас не первый и не последний раз… Александрию, Дахлак, Сокотру так же просрали! И Камрань скоро просрём. Ну ладно… Пришли мы, значит, в Берберу, встали к причальной стенке. Техпомощи, как я сказал, никакой. Одно хорошо – не качает, и кран «Ивановец» на пирсе стоит, можно пользоваться. За две недели своими силами перебрали все дизеля, на двух поменяли крышки, отрегулировали, подтянули, мех постарался. В бане два раза помылись, на пляж моряков на грузовике свозили, и всё – опять в океан, на передний край борьбы с мировым империализмом. Так до возвращения домой, до самой Камчатки земли больше и не видели. Раз в месяц среди ночи где-нибудь в точке рандеву к обеспечивающему танкеру подкрадёмся быстро-быстро – чтобы, если что, с патрульного самолёта радиолокацией не засекли, воды, топлива примем. Если погода хорошая, не штормит и к борту можно нормально пришвартоваться, бойцов ещё успеем в бане помыть, и с рассветом опять – «по местам стоять, к погружению!». Танкер же, чтобы никто не догадался, что он в этом районе имел рандеву с подводной лодкой, взамен переданного нам топлива забортной воды в танки плеснёт, осядет до ватерлинии опять и идёт себе дальше, как ни в чём не бывало. Серьёзно всё было… Скрытность – превыше всего. Как на войне. Суровые, минёр, были времена, не то что нынешние. А сейчас что? Скоро на улицу в форме не выйдешь – пацифисты безмозглые заклюют. Американцев в Министерство обороны советниками уже принимать стали! Слышал? Я в Большой Камень на завод «Звезда» – по делу надо было – пропуск целую неделю согласовывал! Прихожу, а там американцы с японцами свободно шляются, наши атомачи утилизировать собираются. Денег на это выделили. Представляешь? Город закрытый, туда ни ты, ни я просто так не пройдём, а тут самые заклятые наши… друзья… как у себя дома! Горбачёву спасибо! Нобелевскую премию, падла, отрабатывает…

Сверкнув негодующим взглядом, что даже в темноте было заметно, командир разразился потоком таких красноречивых пожеланий, которых исполнись хоть тысячная доля – лежать Америке в руинах под километровым слоем пепла, и обугленным останкам Иуды Горбачёва – там же.

Глава 17 О суетном и вечном

Успокоившись, приняв обычный свой невозмутимый вид, командир с хрустом потянулся, разминая затёкшие члены, сладко зевнул, прикрывая пилоткой рот, и вновь продолжил неспешное повествование:

– Вот во время очередной такой бункеровки я и узнал, что дочь у меня родилась, притом ещё неделю назад. Я, конечно, ожидал и был готов, но всё равно как-то растерялся. Прямо как ты сейчас. Распереживался. Как они там одни, зимой, на Камчатке? Комната в бараке, печное отопление, вода и услуги на улице… Командир поллитровку спирта нацедил, мех столько же добавил, замполит уверил, что политотдел о семье позаботится. Этим же вечером я в кают-компании и проставился. Обмыли, так сказать. И ничего… дочка ростом уже выше меня… скоро будет. Школу заканчивает. Отличница. Врачом хочет стать, детишек лечить…

Командир умолк, взгляд сделался задумчивым и каким-то расплывчатым. В жидком рассеянном свете призрачно серело его прорезанное глубокими тенями неожиданно посерьёзневшее лицо. Яркие блики сверкали в глазах, и казалось, что они наполнены серебряными слезами.

Отвернувшись и озабоченно наморщив лоб, командир погрузился в какие-то давние воспоминания. Возможно, ему привиделось, как в том далёком трудном, но одновременно и счастливом году, вернувшись из дальнего похода, он прямо не пирсе принял из рук своей близоруко щурящейся и смущённо улыбающейся жены плачущую и ни за что не желающую идти на руки к незнакомому дядьке почти уже годовалую дочь. Как они потом подружились, как он качал её на коленке, как подбрасывал к потолку на руках и по первому требованию становился то безотказной коняшкой, то серым волком, а то и крокодилом Геной. Как ласково и преданно обнимала дочка его могучую загрубевшую шею своими маленькими тёплыми ручками. Как искренне радовалась встрече его молодая и красивая жена, как она была нежна и ласкова, любяща и любима. Куда всё это делось? Когда образовалась та трещина, которая постепенно, ширясь и углубляясь, привела их к такому сокрушительному разрыву? И что теперь? Чего желать, куда податься? Горькая мысль о том, что в первый раз за все годы службы его никто уже не ждёт дома, что у дочерей, возможно, появился новый папа, а у него на берегу нет даже своего угла, заставила командира ещё больше наморщить лоб и тяжко вздохнуть.

Честно говоря, я не уверен, что он думал именно так. Было трудно предположить, что в недрах этой каменной глыбы могли роиться подобные сантименты. Но такой неформальный и достаточно откровенный разговор впервые навёл меня на мысль, что и командирам ничто человеческое не чуждо. Исполненный ощущения безмятежности и счастья, восседая на заоблачной высоте своего Олимпа, я сегодня был далёк от чувствований и переживаний находящихся поблизости людей, но командира мне было искренне жаль.

Украдкой, чтобы никто не перехватил мой сострадательный взгляд и чтобы командир не догадался, что тут кто-то смеет его жалеть, я изредка поглядывал в сторону этого сильного, по-настоящему мужественного, не склонного к душевным терзаниям человека, и мне становилось как-то не по себе. Осознание, что лично у меня всё хорошо, что дома ждёт любящая и верная жена, а теперь вот ещё и маленькая дочка, абсолютная уверенность в том, что вся эта семейная идиллия совершенно неуязвима для разного рода неожиданностей и на сто процентов застрахована от подобных передряг, вызывало двоякое чувство. С одной стороны, на душе было спокойно и радостно, но вместе с тем ощущалось и некое беспокойство. Собственное ничем не омрачённое семейное счастье в соприкосновении с неблагополучием находящегося рядом человека вызывало безотчётное чувство вины и тревоги, а в сочетании с незыблемой уверенностью в исключительном своём положении – где-то даже и гаденького самодовольства. Ни с чем не сравнимое ощущение надёжного тыла, знакомое всем скитающимся по белу свету, но особенно ценимое людьми военными и моряками, внушало твёрдое убеждение, что так будет всегда, убаюкивало и гнало прочь все иные, не вписывающиеся в этот благорасполагающий формат, мысли и чувства. И хотя оснований для переживаний не было ровно никаких, где-то в глубине души, в дальних закоулках подсознания робко проклёвывались и начинали назойливо досаждать сорные ростки сомнения:

– Но ведь и у командира когда-то было всё хорошо, была счастливая молодая семья и надёжный тыл! Так же, как и я сейчас, он был искренне уверен, что всё это всерьёз и надолго… навсегда. Прошло пятнадцать лет – и что он имеет? И таких примеров сколько угодно! Механика жена выставила из дома… Старпом в пятый… или вообще, в шестой раз собирается жениться. К Васе жена из Питера второй год доехать не может. Даже замполит, на что уж морально устойчивый, идеологически и психологически подкованный кадр, а и тот всё со своей ругается – то дома, то в общаге живёт... Неужели и в самом деле всё рано или поздно заканчивается? Самая неземная любовь, самая бурная страсть, самые доверительные отношения…

Вероломно прорастая в мозгу, эти ядовитые ростки уже грозили омрачить моё восторженно-благостное настроение, но я, как обычно, был начеку.

– Это только у других так бывает, мой же случай совершенно особый! Именно на мою долю выпало недоступное другим счастье – прожить всю жизнь в любви и согласии с одной-единственной любимой и верной женщиной! Так оно есть и будет всегда, потому что по-другому просто не может быть!

Такими самоуверенными, не допускающими никакого иного толкования измышлениями молодого максималиста я безжалостно корчевал назойливую поросль сомнения. Результаты не заставили себя ждать. Очень скоро я вновь обрёл полное душевное равновесие и нерушимую уверенность в безоблачности своего семейного будущего как в ближайшей, так и в самой отдалённой перспективе.

Должен сказать, что с отдалённой перспективой я несколько перестарался – ровно через пятнадцать лет (наверное, это какой-то переломный рубеж в семейных отношениях) я в точности повторил судьбу командира. Причём даже в деталях. И сегодня, подходя к вопросу с разумной долей цинизма, я мог бы значительно охладить пыл некоего восторженного молодого максималиста и дать множество полезных советов себе тому, пятнадцатилетней давности. Есть мне что сказать и нынешнему поколению беззаветно и пылко влюблённых… Хотя… Надо ли тут что-то говорить? Стоит ли приоткрывать завесу? Да и кто меня будет слушать? Пусть наслаждаются хрупким счастьем, пока оно само идёт в руки. Блаженны не ведающие…

– Эх, благодать-то какая! И на что нам это всё дано?

Эти – с чувством какой-то обречённости – прозвучавшие слова вывели меня из состояния задумчивости. Их произнёс командир. Откинувшись корпусом, запрокинув голову, он смотрел расширенными, какими-то зачарованными глазами на звёздное небо и мечтательно, совсем по-детски улыбался. Непривычно было видеть командира в таком лирическом расположении. Куда делась его непоколебимая суровость? От холодной сдержанности тоже не осталось и следа.

– Да, минёр… жизнь… Такая канитель тут у нас вьётся… А там… – покрутившись на жёсткой сидушке, устроившись поудобнее, командир вновь заговорил, следуя течению каких-то своих мыслей, продолжая прерванный разговор и как бы мне что-то доказывая.

– Ты, минёр, глянь на это... Вот она, бесконечность! Я, конечно, коммунист, материалист и всё прочее, но когда смотрю на небо, мне чего-то в марксизме не хватает. Вот он – чёрный провал бесконечности! Ты представь. Бесконечность времени и пространства. Во все стороны, куда ни глянь. Всё это, что над нами, было всегда… и всегда будет. У меня уже от одного этого мурашки по коже. Представляешь? Всегда! Пусть в другом виде, распавшись на атомы и опять соединившись. И так – бесконечное количество раз. Но будет! Ты можешь себе представить цифру – триллион? Единица и двенадцать нолей… А если не цифрой, а годами? Человек существует на земле миллион лет. Сама земля – четыре миллиарда, это четыре тысячи раз взять по миллиону. А представь себе триллион лет, сто триллионов, триллион триллионов! А ведь эти даты когда-то были. Было такое мгновение в истории вселенной. И с тех пор где-то там, – командир сделал неопределённый жест, – летает материя. Тонны, миллионы тонн, миллиарды… те же самые триллионы. И будет летать ещё столько же, вечно… Этого я своими материалистическими мозгами осмыслить никак не могу. Бесконечность массы, времени, энергии, пространства… Всего… А вот ещё – скорость света конечна… Почему? Зачем? Кем задумано? Благодаря этому вселенная не только бесконечна, но ещё и недоступна. Никому, никогда… Кроме одной какой-то высшей силы… Которая существовала всегда, находится одновременно здесь и везде…

Командир вздохнул и, как мне показалось, печально улыбнулся.

– А мы суетимся, морды бьём, ругаемся. Планету делим. Мгновенье – и всё быльём поросло! Ещё мгновение – и даже атома от нас и от мира нашего не останется, всё пылью разлетится по вселенной. Бетховен, Моцарт, Чайковский… Величайшие произведения, города, памятники архитектуры. Весь этот пласт… вся незыблемость нашего бытия… Исчезнет, растворится в вечности… Навсегда! И вот тут-то не могу я с Марксом согласиться. Пусть не останется атома на атоме после очередной трансформации вселенной, пусть все материальные носители – ноты, диски, книги, компьютеры, человеческий мозг – развалятся на молекулы и атомы и разлетятся в разные стороны бесконечности. Но как может исчезнуть безвозвратно дух, мысль, создания ума человеческого? Музыка, литература, искусство? Как может пропасть навсегда

«Лунная соната» Бетховена? Как может перестать существовать «Адажио» Альбинони? Ты слышал эту музыку, минёр? Мне кажется, это то, что было всегда и будет вечно. Бетховен, Чайковский, Моцарт свою музыку не сочинили. Невозможно такое создать смертному… Она была всегда, они её восприняли, поймали, настроившись на волну, как радиоприёмники, и только записали…

Командир ещё долго говорил – восторгаясь, недоумевая, объясняя и не находя объяснения таинственным парадоксам бытия, а между тем в неумолимом движении к рассвету таяла и истончалась эта волшебная ночь. Причудливыми всполохами, возникающими в таинственных глубинах, беспокойное море подмигивало чёрному мягко искрящемуся над головой небесному океану. Звёздные сложносочетания медленно перемещались по своим астрономическим дугам, и полная Луна, яркая, как корабельный прожектор, выпукло серебрила неуёмную водную рябь.

Спустились вниз и завалились спать последние самые стойкие курильщики. Прекратилась подача забортной воды в импровизированный душ. Смолкли голоса в отливающей красноватым светом пещере центрального поста. И если бы не мерные вибрации, чуть сотрясающие корпус подводной лодки, не утробное урчание дизеля и не сочное хлюпанье его подводных выдохов, в мире воцарилась бы полная и нерушимая тишина.

Глава 18 Командирское бремя

Командир сидел в прежней позе в пол-оборота ко мне и, блаженно щурясь на лунный диск, почти неуловимо чему-то улыбался. Похоже, мысли о вечном принесли ему умиротворение, и он совершенно справился с нахлынувшими воспоминаниями. Не требовалось ему никакой моей сопливой жалости и слюнтяйского сострадания. Что толку горевать о невозвратном и грезить о несбывшемся? В жизни и так хватает забот, а в жизни командира подводной лодки – в особенности. Её, эту командирскую жизнь, если честно, и жизнью-то трудно назвать – сплошная служба, до тошноты обыденная и экстремальная одновременно. Даже в отпуске не расслабишься. В любой момент могут вызвать, привлечь, озадачить. И ради чего всё это? Что там – льготы, почёт или зарплаты особенные? Если кто-то думает, что командирами кораблей становятся так же, как высокопоставленными чиновниками на берегу – по блату, за деньги или путём плетения грязных интриг, то сильно ошибается. Для занятия должности командира боевого корабля всех этих универсальных средств и навыков не требуется. Не требуется, потому что не предоставляет она, эта должность, ровно никаких привилегий и благ. Так кто же и ради чего идёт в командиры? Не выгоднее и не спокойнее ли будет подыскать тёплое местечко на берегу? Я не раз об этом думал, но умнее того, что в командиры идут – исключительно – святые люди, ничего придумать так и не смог. И пусть святость свою они старательно скрывают и с первого взгляда не бросается она в глаза (не бросается, кстати, и со второго), но смею вас уверить, что это именно так.

Моя уверенность зиждется не на пустом месте. Путь к командирским высотам достаточно тернист. Невозможно стать командиром боевого корабля, не пройдя трудного пути становления на разных нижестоящих должностях. Если брать подводную лодку, то для начала обязательно несколько лет придётся походить минёром или штурманом (именно эти специалисты благодаря своему базовому образованию считаются на флоте потенциальными командирами), потом пару-тройку лет поднабраться опыта на должности помощника командира корабля. Затем лет пять, не меньше, закалиться и заматереть на собачьей должности старпома. Если к этому времени не сломаешься, не сопьёшься и не свихнёшься, а главное – не пропадёт само желание продолжать делать карьеру корабельного офицера, то – молодец, первый этап на пути к командирскому креслу ты уже прошёл.

Повторюсь и отмечу вновь: должность командира подводной лодки не считается ни тёплой, ни сколь-нибудь престижной в среде флотских карьеристов. Поэтому если голова на плечах и мозги по-прежнему дееспособны, командиром станешь обязательно. Правда, ради этого придётся ещё немного попотеть – отучиться на специальных классах, но это уже совсем не страшно: год на вольных хлебах в Питере ещё никому не повредил. И лишь потом, выдержав экзамены, получив соответствующего вида диплом, после сдачи массы зачётов на допуск к самостоятельному управлению кораблём – милости просим к штурвалу и к ручкам машинного телеграфа маленькой дизелюхи или даже огромного атомного подводного ракетоносца.

Найдите такого вундеркинда, который с улицы, не пройдя всех ступеней, по блату или ещё как тут же сделался бы командиром корабля или подводной лодки… Смею вас заверить, что подобное невозможно в принципе. Такое может случиться только в кошмарном сне или в результате ошибки пьяного писаря из управления кадров ВМФ. По крайней мере, на данном уровне. На более высоком – запросто, а на высшем так и вообще повсеместно. Почему-то именно там, в заоблачных высотах, частенько случается так, что совершенно не подготовленные к исполнению своих служебных обязанностей, но облечённые соответствующим доверием лица запросто становятся чиновниками такого высокого ранга, что просто дух захватывает. И руководят же! И образованием, и медициной, и экономикой, и чем угодно. Даже военную реформу некоторые умудрялись проводить.

Уважаемые большие начальники! Подозреваю, что с квалифицированными кадрами у вас там совсем плохо стало. Старый кадровый резерв где-то подгнил, где-то истощился, новый – совсем жалкое зрелище. Непорядок это. Но я мог бы помочь, причём, совершенно безвозмездно. Сам в политику не рвусь, и не просите, но подскажу, где найти таких, которые не будут вас так подставлять и позорить. Есть у меня на примете несколько достойных кадров. Командир – первая кандидатура, доктор Ломов – вторая, да и остальные наши ничуть не хуже. Таким любое дело можно доверить и спать спокойно! Ответственные, скрупулезные, сами не украдут и другим красть не позволят. Всё ваше зажратое чиновничество вмиг в бараний рог свернут и раком поставят. Максимум в пятилетку идеальный порядок в стране наведут. Причём сделают всё планомерно, грамотно, почти даже без перегибов. Тут главное – флотская закалка, голова на плечах и твёрдые, но чистые руки. Так что обращайтесь, когда совсем невмоготу станет…

Я тут некоторое время назад уже пропел заслуженную оду корабельным Механикам и думаю, что большая часть моих читателей прониклась к этому сословию флотских офицеров исключительным и самым искренним уважением. Теперь вот, чтобы не обидеть Командиров, воспою и их. Всё, что было прежде – необходимая в таких вещах прелюдия.

Обратившись вновь к цветистым обобщениям, скажу, что если Механик – это позвоночный столб корабля, то Командир – это ни много ни мало костяк всего флота. Флот существует, пока существуют корабли, а корабль без командира – это просто тонны безумно дорогого, но неодушевлённого и совершенно бесполезного металла. Посему главная должность на флоте – командир корабля. Все выше- и нижестоящие должны работать на него. Именно командир в меру своих грамотности, ума, психологических и чисто человеческих качеств оживляет груду бездушного железа, сплавляет металл и разношерстную людскую массу в единое целое, делает всё это живым организмом – боевым кораблём.

Я как-то тут говорил про акул, что, если бы они напали на свалившихся за борт командира и механика, я бы в первую очередь бросился спасать последнего. Я не рисуюсь, я в действительности так бы и поступил, но это нисколько не принижает значения командира. Наоборот. Если смотреть глобально, то хорош именно тот командир, который сумел так организовать службу, что будь он даже трижды растерзан на части морскими гадами – с кораблём ровно ничего не случится. Ручное управление, стремление всё сделать самому никогда не даст такого результата. Подобрать, научить, воспитать людей, организовать их должным образом – вот истинное предназначение командира.

Надо ли объяснять, насколько напряжён и нелёгок этот ежедневный и кропотливый труд? Со всей ответственностью заявляю – вряд ли в какой другой профессиональной области найдётся сфера деятельности, требующаябольшей отдачи умственных и психических сил. Подсчитано: чтобы командир подводной лодки имел возможность надлежащим образом выполнять все вменяемые ему обязанности, в сутках должно быть не менее семидесяти двух часов! И это только на отработку штатных мероприятий, прописанных в руководствах и специальных инструкциях. Кроме них, как известно, то и дело возникают ситуации нештатные, на которые также надо успевать реагировать. Таким образом, командирские сутки должны длиться никак не меньше четырёх наших обычных земных.

Эти цифры взяты не с потолка, а имеют серьёзное теоретическое обоснование. Преподаватели учебного центра подготовки экипажей атомных подводных лодок, находившегося некогда в эстонском городке Палдиски, ещё в семидесятых годах прошлого века провели по данному вопросу специальное исследование и скрупулёзно всё посчитали. Результаты свидетельствуют, что командиром подводной лодки не может быть обыкновенный земной человек, а может быть только большеголовый марсианин. Ведь для усвоения необходимого объёма информации мозг претендента на командирское кресло должен иметь соответствующий для этой цели и гораздо больший, чем у среднего человека, потенциал. Судите сами: даже если просто сложить один на другой все тома наставлений, руководств и прочих специальных документов, которые командир подводной лодки должен знать наизусть или очень близко к тексту, то высота получившейся стопы будет не многим меньше сложенных подобным же образом томов академического собрания сочинений какого-нибудь маститого классика. Для того же, чтобы в течение обычных земных суток умудриться выполнить всё, предусмотренное этими документами и запланированное вышестоящими штабами, да ещё и своевременно реагировать на идущие сверху многочисленные распоряжения и вводные (большинство которых необходимо выполнять как обычно – вчера, сегодня либо завтра к утру!), интеллектуальные и психофизические способности соискателя столь заманчивой должности должны быть неизмеримо выше тех, что на сегодня достигло человечество. Вот и представьте себе, что за люди служат в нашем Военно-морском флоте, и сколь редкостные человеческие экземпляры становятся командирами современных боевых кораблей!

А между тем данный конкретный редкостный экземпляр – находящийся рядом со мной на мостике наш командир – выглядел как обычный земной человек, и обликом своим ничуть не походил ни на большеголового инопланетянина, ни на высоколобого корифея-профессора, ни даже на какого-нибудь завалящего очкарика-интеллектуала. Не тянул он внешне и просто на интеллигентного человека. Нимба святости вокруг его чела также не наблюдалось, скорее даже наоборот.

Видом он походил на типичного мясника или на палача-головореза, каким тот может привидеться в воображении некоему не в меру экзальтированному читателю, – коренастая кряжистая фигура, мускулистые волосатые руки, созданные словно специально, чтобы крушить челюсти и ломать кости невинных жертв. Квадратная массивная челюсть, несколько скошенный, но широкий и крепкий, как танковая броня, лоб в сочетании с перебитым боксёрским носом и кривым шрамом над левой бровью придавали лицу совершенно зверское, протокольно-бандитское (Николай Валуев отдыхает!) выражение.

Если командира соответствующим образом нарядить и пустить прогуляться по злачным закоулкам ночного города, то, без сомнения, все настоящие убийцы, насильники и грабители, угоразди их встретиться с ним лицом к лицу, тут же наделали бы в штаны, а некоторые и умерли бы от испуга. Я даже предполагаю, что на его совести уже имелась не одна подобная смерть – со службы командир частенько уходил после полуночи, а домой предпочитал добираться кратчайшим путём – через заброшенную стройплощадку, старое кладбище и чахлый лесок. Сами понимаете, какой контингент в это время суток мог там находиться.

Вполне вероятно, что кое-кого ему пришлось и прибить под горячую руку, но если такое и произошло, то уверяю вас – за дело, во имя торжества справедливости и так оно тому гаду и надо было. Думаю, что оставшиеся в живых после случайной встречи с командиром маньяки, грабители и прочие душегубцы в панике разбежались кто куда и впредь предпочитали обделывать свои тёмные делишки где-нибудь в другом месте.

Но, несмотря на такую колоритную внешность и довольно-таки устрашающий вид, командир наш был человеком добрым и совершенно даже безобидным. Не знаю, случилось ли ему в жизни обидеть хоть одну муху, но к прочим живым существам он относился с трогательной нежностью. Начнём с того, что в экипаже у нас состояли в штате и находились на полном довольствии два кота и три кошки. Правда, последние от греха подальше обитали в казарме на берегу, но мореманы-коты вместе с нами бороздили моря и покоряли глубины океана. Всё это кошачье поголовье, начиная с первенца – наглого, рыжего «годка» Батона и кончая пепельно-серым, наивным и робким салажонком Мироном, командир в разное время котятами подобрал на улице и принёс на лодку с наказом вахте отогреть, накормить и пристроить. Выполнить оба первых распоряжения, как видно, оказывалось гораздо проще, чем последнее, поэтому кошачье поголовье постоянно росло и ширилось.

Любил командир и собак. Его частенько можно было видеть на улице в окружении разношёрстной компании бродячих псов, скармливающего им то кусок прихваченной с камбуза колбасы, то буханку хлеба. На лодке у нас собаки, правда, не жили – собачий организм оказался совершенно не приспособленным к скачкам давления при погружениях-всплытиях и к составу смеси, которой приходится дышать. Кроме того, псам, в отличие от кошек, крайне необходимо солнце и ежедневные прогулки на свежем воздухе, чего, по известным причинам, на подводной лодке никто им организовать не мог.

К людям командир относился тоже неплохо, можно даже сказать, хорошо. Всё народонаселение нашей необъятной страны он делил на две части: военные и гражданские. Первых подразделял на «морские» и «сапоги», вторых никак не подразделял, а просто мирился с их существованием. Конечно же, он тут немного перегибал палку. Я вот, например, совершенно точно знаю, что и среди гражданских есть достойные люди, сам несколько раз таких встречал, но командиру, видимо, они не попадались. Однако это не означает, что по отношению к гражданскому населению он как-то нехорошо себя вёл. Совсем даже наоборот. Будучи на берегу, командир никого не обижал, держал себя вежливо и культурно, при этом особенно выделял дам. Надо сказать, что дамы его тоже особенно выделяли. Впрочем, об этом я уже говорил.

Глава 19 «Карьерист» Флота Российского

Карьера нашего командира была не совсем типичной даже для той без преувеличения скажу – героической эпохи, когда корабли и подводные лодки находящегося на пике своей мощи Советского Союза несли боевую службу практически во всех точках мирового океана. Современные, спроектированные и построенные в соответствии с последними достижениями науки и техники, атомные подводные крейсера совершали многомесячные походы, всплывали на полюсе, взламывая тяжёлый арктический лёд, погружались у берегов Камчатки и через несколько месяцев всплывали в той же точке, совершив под водой полную кругосветку. Они уходили к дальним недружественным берегам и несли там нелёгкую службу в постоянной готовности к немедленному нанесению ответного удара. Хватало работы и дизелюхам, которых в те времена в составе советского подводного флота было подавляющее большинство. Наверное, нет такого места в мировом океане, где бы хоть раз не всплыл или не пробороздил гладь моря своим перископом наш бродяга «Фокстрот».

Командиру повезло. Получив после окончания училища распределение на Камчатку, он сразу же с борта самолёта попал в автономку. Кое-как чемодан в рубочный люк пропихнул! Отходив положенные сорок пять суток и благополучно вернувшись на базу, он и двух недель не провел на твёрдой земле. На соседней по пирсу подводной лодке, готовящейся к выходу на боевую службу в Индийский океан, тяжело заболел штурман, и молодой лейтенант, сдавший уже все зачёты, к тому же с опытом плавания оказался как нельзя кстати. На этот раз он загремел уже на восемь месяцев. Возвратившись из дальнего похода, оморячившись и заматерев, он хотел было немного обосноваться на берегу, получить как минимум комнату в общаге и перенести туда чемодан, с которым прибыл из училища, но не тут-то было. Хочешь не хочешь, а положенные 30 суток профотдыха в военном санатории в составе экипажа получи сполна и скажи государству за заботу «спасибо». Отдых в подобном санатории отличается от службы только тем, что подъём не в семь, а в восемь утра да нет строевых занятий и дежурств.

Освободившись из санатория, всё с тем же чемоданом в руке отдохнувший и набравшийся сил настырный лейтенант прибыл в штаб. Он надеялся, что наконец-то получит угол в офицерском общежитии, определит на место чемодан и вызовет из Владивостока жену. Но ему снова повезло. Известно, что настоящий морской офицер должен проводить минимум времени на берегу. Молодого штурмана и его чемодан уже давно поджидали на борту другой подводной лодки, а встреча с любимой женой снова переносилась на неопределённый срок.

Подводя итоги, можно подсчитать, что к концу первого года службы на счету молодого офицера были две полноценные автономки и одна длительная боевая служба. Редко кому так везёт!

Но и в дальнейшем везение командиру не изменяло. Приведённый в одной из предыдущих глав красноречивый его рассказ – это лишь эпизод из насыщенной жизни Моряка и настоящего Офицера, прошедшего, что называется, огонь, воду и медные трубы. Трудно представить непосвящённому подобное плавание – тринадцать месяцев в тропических широтах на маленькой дизелюхе без кондиционера, пресной воды и элементарных бытовых удобств! В грязи и духоте, в состоянии предельной скученности и с единственной двухнедельной стоянкой в захолустном негритянском порту. Потом были ещё дальние походы, и не менее трудные. Спортивная закалка и железное здоровье помогали командиру без особых последствий для организма выдерживать подобный режим. Конечно, многие офицеры прошли через это горнило, но, в отличие от прочих, своевременно списавшихся на берег после пяти, семи, а то и десяти лет, наш командир служил на дизелюхах уже почти двадцать и уходить, похоже, не собирался. Из каких народных глубин рождаются такие люди-кремни?

К слову скажу: как потом выяснилось, по возвращении из того похода, о котором рассказывал командир, у всех членов экипажа оказались подозрительно синего цвета губы. Медкомиссия выяснила, что за время многомесячного дыхания смесью, лишь отдалённо напоминающей воздух, у людей произошло изменение химического состава крови, что-то там с гемоглобином, вследствие чего губы и все слизистые оболочки приобрели фиолетовый оттенок. Двоих моряков сразу комиссовали. Как вы думаете, куда дели остальных? Наградили орденами и медалями и распустили по домам? Никак нет.

– Отдохнули, товарищи? Пора браться за работу! – Приблизительно таков был смысл приветственной речи, которой их встретило командование на берегу.

Но поправить здоровье всё же немного удалось. Офицеры по очереди отгуляли положенные сорок пять суток отпуска с небольшими добавками и вернулись к делам служебным. Матросам повезло меньше: две недели санаторного отдыха при казарме, потом месяц копания картошки в подшефном колхозе и вновь с головой – в будни береговых дел: караулы, патрули, наряды и т. п. К концу второго месяца люди уже так втянулись в это болото, что с тоской вспоминали о размеренной и спокойной жизни в море. К тому времени губы у всех приобрели свой нормальный цвет, а наш командир вновь был посажен на спешно уходящую в автономку субмарину и скрылся где-то в неведомых глубинах мирового океана.

В итоге за первые три года, прошедших после окончания училища, ему вряд ли удалось провести на берегу более полугода. Такая суровая школа жизни наложила заметный отпечаток на его внешний облик и внутренний мир. Природные данные, хорошая физическая подготовка и устойчивая психика позволили сохранить телесное и душевное здоровье, но, будучи ещё старшим лейтенантом, он имел уже совершенно матёрый вид. И даже знаменитый майор Ивашкин, помощник коменданта Владивостокского гарнизона, известный радетель устава и самодур, столкнувшись как-то на улице с непривычного, крайне независимого вида старшим лейтенантом в неуставной фуражке, лишь глянув ему в глаза, предпочёл пройти мимо, не сделав замечания и не отчитав.

Должен заметить, что, несмотря на некоторую свою эксцентричность во взглядах и крутость нрава, командир наш по темпераменту был скорее флегматиком и вполне уравновешенным человеком. Различные бытовые раздражители, монотонно воздействующие на психику, от которых к концу автономки буквально сходишь с ума, на него совершенно не действовали. Изо дня в день он спокойно выслушивал занудные разглагольствования замполита, из-за которых механик уже перестал посещать кают-компанию, штурман точил нож, чтобы в укромном уголке зарезать зама, расчленить и по частям спустить в ДУК, а старпом искал укромное местечко, чтобы повеситься. В то время, когда накапливаемая усталость неминуемо должна была трансформироваться в раздражительность, он оставался таким же невозмутимым, как всегда.

Я ни разу не видел командира раздражённым и в откровенно плохом настроении. Обычный его неприступно-суровый вид редко изменялся в ту или иную сторону. Те единичные вспышки, когда он просто обязан был пошуметь (вспомните хотя бы случаи из первой книги – эпопею с застрявшей в аппарате торпедой или Рожкина, нагадившего заму на голову), в расчёт можно не принимать. Сами понимаете, в подобных ситуациях даже мумия Тутанхамона не сдержалась бы и заговорила чистейшим русским матом. Вывести командира из себя могли только три вещи: лобовое столкновение с хамством, неуважительное отношение к военным и известия о новых мирных инициативах Горбачёва.

Но несмотря на такую свою невосприимчивость к внешним раздражителям командир наш частенько попадал в разные истории. Именно поэтому в свои сорок с лишним лет он был всё ещё командиром подводной лодки, а не начальником штаба соединения или, скажем, комбригом. Беда его состояла в том, что, находясь на берегу, он не мог пройти мимо разного рода несправедливостей, свидетелем которых становился – семеро, например, одного бьют, к женщине настойчиво пристают, или, что ещё хуже – об офицерах ВМФ плохо выражаются. Столкнувшись с такими безобразиями где-нибудь на мрачных городских задворках, командир тут же решительно их пресекал. Он врывался в толпу негодяев, как зерноуборочный комбайн в пшеничное поле, и валил всё на своём пути. Если же попавшие под его тяжелую руку молодчики сразу не сдавались или в панике не разбегались, вот тут-то и могло произойти то непоправимое, на которое я чуть выше прозрачно намекнул.

Командир бил, как говорится, редко, но наверняка и с поля боя не уходил до тех пор, пока не оставался там единственным держащимся на ногах. Какой процент из поверженных получал травмы, несовместимые с жизнью, одному Богу известно. Свидетелем подобного эпизода мне как-то посчастливилось быть лично. Более того, я даже оказался причиной произошедшего.

Глава 20 Шухер в «Чилиме», или как командир ограбил джигита

Случилось, что компанией офицеров корабля мы отмечали новое звание механика. Не помню уже, капитана ему дали в очередной раз или опять лейтенанта, но Виктор Александрович, как обычно, не унывал и очередное воинское звание отмечал с присущим ему размахом. Мероприятие происходило в знаменитом «Чилиме» – пивбаре на окраине Владивостока, славившемся в те времена морскими деликатесами, демократизмом и чем-то, не помню, ещё. «Ёршик» из корабельного шила и разбодяженного советского пивка шёл, что называется, на ура. Гора мясистых дальневосточных креветок дымилась на середине стола красноватым ароматным вулканом. Банки «братской могилы», а также консервированных в томате щуки, сома, севрюги и прочих дефицитов из корабельной провизионки громоздились вокруг главного блюда в невообразимом количестве. Как-то незаметно бальзамом на душу упали три первые рюмки. Тосты поначалу были вполне традиционными: за прочность прочного корпуса, чтобы количество погружений равнялось количеству всплытий, ну и, конечно, за тех, кто в море.

Очень скоро на душе у подводников стало легко и беззаботно и, что называется, отлегло. Неразрешимые проблемы, служебные и семейные неурядицы чудесным образом испарились, ушли на второй, а то и на третий план. Взамен возникало, росло и крепло ощущение спаянного флотского коллектива, настоящего мужского братства. Голоса стали громкими, глаза – блестящими, юмор – искромётным, речи – остроумными. Не хватало последнего необходимого штриха к достойному завершению чудесного вечера – набить кому-нибудь морду и провести ночь в комендатуре. Но тут, кажется, забрезжила надежда.

К этому времени я успел вляпаться в небольшую неприятность. Выйдя охладиться на улицу, я подошёл к расположившейся неподалёку шумной компании. Шла оживлённая игра в напёрстки. Подвыпившие посетители бара и просто прохожие один за другим подходили попытать счастья у белобрысого говорливого паренька, лихо гоняющего из стакана в стакан поролоновый шарик. С минуту понаблюдав за игрой, я сообразил, что выиграть не составляет никакого труда, что все проигрывающие – дебилы, и тут же достал заныканные от жены пятьдесят рублей. Через секунду их не стало! Я тогда ещё не мог предположить, что честно заработанных кровных можно лишиться так быстро. Я не считал себя дебилом, но никак не мог понять, куда подевался шарик, который на моих глазах нырнул именно под указанный мной пластиковый стакан. Я весь вспотел, во рту пересохло. Вернувшись назад, я хватанул полстакана неразведённого спирта, закашлялся, запил стаканом водки, услужливо кем-то поднесённым, и даже не сообразил, что это не вода. Настроение было хуже некуда.

В разгар чествования новоиспечённого капитана (или старлея) в бар пришёл задержавшийся по служебным делам командир. Не успев пригубить налитую ему штрафную, едва глянув на меня, он сразу поинтересовался:

– Что, минёр, произошло?

Хоть и стыдно было признаваться в собственной глупости, но пришлось рассказать всё как есть.

Народ за столом оживился. Вечер обещал иметь достойное продолжение. Штурман предложил тут же всем проследовать за ним, посмотреть, как он собственноручно набьёт шарлатанам морду и за ноги вытрясет у них всё из карманов. Он уже двинулся было к выходу, но командир остановил. Отставив в сторону так и не выпитый штрафной стакан, он медленно поднялся, сказав мне: «Пошли!» Остальным строго-настрого наказал стоять в стороне и не вмешиваться.

Оказавшись на улице, наша колоритная компания, чтобы не привлекать к себе внимания, слегка рассредоточилась, но оставалась в зоне видимости. Мы же с командиром направились к шумной толпе играющих. Был тёплый сентябрьский вечер выходного дня, и желающих попытать счастья оказалось достаточно много.

Игра у белобрысого шла с переменным успехом. Выигрывая у всех без исключения посетителей бара и случайных прохожих, он часто проигрывал большие суммы здоровенному, бритому под ноль парнище, который, как змей-искуситель, регулярно подбивал его сыграть по-крупному. Так же судьба благоволила ещё одному счастливчику – коренастому, иссиня-чёрному, с недельной небритостью на щеках, свирепого вида восточному человеку. Играл он, правда, редко, больше шумел, создавал ажиотаж, подбивал на игру окружающих, но иногда рисковал и сам, и надо же – ему тоже везло! Только на наших глазах он дважды сорвал куш, один раз на двести, второй – аж на пятьсот рублей – две мои месячные зарплаты! К остальным посетителям этого мини-казино фортуна была не так благосклонна.

Постояв минут десять, выделив из толпы группу поддержки – тех самых счастливчиков с набитыми деньгами карманами, командир решил попытать счастья и сам. Я не стал его отговаривать. Поставив 25 рублей, он долго наблюдал, как белобрысый гонял по стаканам шарик, и после команды «стоп» неожиданно опрокинул носком ботинка все три стакана. Ни под одним шарика не оказалось! Толпа заволновалась.

Белобрысый резко дернулся в сторону, но тут же рухнул на асфальт как подкошенный, ни слова не успев сказать в своё оправдание. Когда и как командир его ударил, я не заметил. Оказавшись на земле, белобрысый прошипел что-то ядовито-злобное и крайне обидное для офицерского уха. Зря он это сделал. Новый страшный удар настиг жулика, едва только он вновь открыл рот, чтобы продолжить ругательства.

Больше его голоса я не слышал.

Неожиданно возникший рядом мордатый парнище – тот, которому очень везло в игре – тоже был сбит с ног одним неуловимым движением. По тому, как костяно-звучно клацнули его зубы, можно было предположить, что удар пришёлся по челюсти. Бить второй раз командиру не пришлось, парнище шумно свалился, складываясь-осыпаясь шарнирной куклой, и застыл на земле рядом с белобрысым в крайне неудобной позе.

События развивались стремительно. Не прошло и двух секунд, как двое из троицы мошенников были выведены из строя и надёжно обездвижены. Но оставался ещё небритый джигит, и я с опаской ожидал его нападения. Понятно было, что сейчас он вытащит свой страшный кинжал и станет резать командиру горло, но гордый сын гор оказался банальным трусом. Бросив поверженных товарищей, он кинулся к стоящей неподалёку белой иномарке. Оставалась ещё небольшая надежда, что джигит всё же боец и мужчина, что сейчас он достанет из машины свой большой пистолет и примется делать в обидчике глубокие дырки. Но командиру и здесь не повезло – так и не удалось ему сразиться с достойным противником. Джигит ловко прошмыгнул на водительское сиденье и тут же заблокировал двери изнутри. Судорожно он стал совать ключ в замок зажигания, с явным намерением бросить истекающих кровью товарищей и уехать. Но это ему не удалось. Высадив валявшимся неподалёку кирпичом окно, командир вырвал из замка зажигания ключ и зашвырнул его куда-то очень далеко. Затем, резко распахнув дверь, он в два движения отодрал её вместе с петлями и, хорошо размахнувшись, запустил вслед за ключами. После чего приказал джигиту выйти из машины. Но товарищ был не военный, глупый, команд не понимал, он забился вглубь, выставив вперёд тощие ноги, и стал судорожно ими дёргать, отбиваться. Гражданский, что с него взять!

Но командир и тут не растерялся. Изловчившись, он поймал джигита за щиколотку и одним рывком выдернул из машины. Зацепившись за что-то ногой, тот изобразил такой жуткий шпагат, так дико возопил, что мне самому стало больно. Новомодные джинсы с треском разошлись по швам, а паховые связки если и не порвались, то определённо сильно растянулись, в результате чего бедняга не смог даже выполнить прозвучавшую следом команду «встать!». Настаивать на выполнении приказания командир не стал – так и потащил раскоряченного джигита за правую ногу волоком.

Белобрысый продолжал лежать на животе, раскинув в стороны руки, и не проявлял никаких признаков жизни. Возможно, он умер, а может быть, чтобы не получить ещё, просто притворялся. Парнище сидел задом на влажной земле, поддерживал руками то и дело самопроизвольно отваливающуюся челюсть, и во взгляде его ровно ничего не читалось. Какой-никакой диалог можно было вести только с джигитом, но тот вдруг напрочь забыл русский язык, на вопросы не отвечал и только, соглашаясь со всем, услужливо кивал головой. Но командиру говорить особо и не хотелось. Выпотрошив у джигита карманы, командир из весьма внушительного вороха мятых купюр забрал свои двадцать пять и отдал мне мой полтинник. Тяжело дышащему, с удивлением и ужасом взирающему на эти манипуляции джигиту командир кратко пояснил:

– Я тебя ограбил! Вопросы есть? Свободен!

Затем напутственно добавил:

– И смотри у меня... Ещё раз поймаю – руки по самые яйца оторву… и всё остальное…

Оставшиеся деньги командир бросил в урну у входа в бар и, невозмутимый, проследовал вовнутрь. Мы чинно двинулись за ним. Заходя последним, я отметил на входе заметное оживление – толпа проигравших и просто зевак ринулась брать урну штурмом.

Конфликт был исчерпан. Часа два ещё мы оставались в баре. Стоит ли говорить, кто был сегодня героем дня? В конце оказалось, что за наш стол кто-то уже заплатил. Несмотря на то, что я изрядно принял на грудь и море было уже по колено, на улицу выходил с некоторым опасением. Я был уверен, что тут нас ждёт засада, что вся городская мафия экстренно вызвана к «Чилиму» и сейчас на нас разом навалится.

Естественно, я готов был биться, как лев, бок о бок со своим командиром! Но нападения отражать не пришлось. Никого на улице не оказалось. Поверженной троицы на месте тоже не наблюдалось, не было у входа и урны. Лишь злосчастная иномарка призрачно белела в темноте, зияя провалом отсутствующей двери.

Добавлю к слову, что никто из пострадавших в тот вечер не погиб и даже не стал инвалидом. Мордатый парнище вполне оклемался, и года через два я его встретил весьма преуспевающим за рулём крутого крузака, с цепурой в палец на шее, орущего матом на чахлого ботаника в «копейке», не уступившего ему дорогу. Можно предположить, что челюсть у него срослась, сотрясённые мозги встали на место, да и деньгами он опять разжился. Белобрысого я не видел лет десять и всё это время сильно переживал – а вдруг не выжил? А вдруг инвалидом стал? Но однажды увидел по телевизору, и вполне живого. Сразу отлегло. Одно время смотреть на него можно было довольно часто, правда, опять же, только по телевизору. Стал инвалидом или нет – не знаю, но у одного из бывших губернаторов Приморья он был замом, правильные вещи говорил и достаточно долго, пока не посадили. Не встречал я только джигита, но за него особо и не волнуюсь, думаю, что жив-здоров и тоже где-нибудь при бюджете отирается.

Ну а командир? Сейчас ему хорошо за шестьдесят, давно на пенсии. Долго искал занятие по душе: был капитаном рыболовного траулера, директором старательской артели, даже управляющим банком… Но сейчас у него всё хорошо – занялся фермерством, выращивает где-то в глубинке картошку, мужичков у него несколько десятков, деревенька под присмотром – строит человек коммунизм в отдельно взятом населённом пункте. Никого не трогает и себя в обиду не даёт.

Глава 21 «Ёбь», или Плывущая по волнам

Её стройный силуэт на горизонте первым заметил механик. И не поверил своим глазам. Через секунду все вглядывались в подёрнутую дымкой даль куда указывал его палец. Остроносый белоснежный лайнер быстро догонял нас на параллельном курсе, и вот уже ясно различались красные кресты на его борту. Особо зоркие хвастались тем, что видят лица женщин, прогуливающихся по палубе, а штурман даже забил себе парочку самых симпатичных для предстоящего романа на берегу.

Да, это была не галлюцинация, а действительно она, прославленная «Обь» – плавучий госпиталь с полностью укомплектованным штатом медперсонала в основном женского пола, преимущественно незамужнего. По этой причине или по какой иной, но на флоте приклеилось к судну менее звучное, даже скажем, не совсем благозвучное название «Ёбь».

– Это ж по какому такому блату туда на службу берут? А? Я б даже за без зарплаты туда на годик-второй пошёл… поморячил… тяжести и лишения там… всё такое… – мечтательно проговорил штурман, плотоядно облизываясь.

– Это ж какой гарем завести можно… – продолжил он рассуждения, не отрывая масленого взгляда от проходящего мимо судна. – Их там не меньше двух сотен! Я знаю. И все молодые, голодные… У меня товарищ на гражданке на рыбзаводе ходил. За девять месяцев только главбухшу и докторшу не трахнул, – старые, говорит, были, лет тридцати. А остальных всех как есть… пять с лишним сотен! Партбилетом клянётся…

Эх! Живут же люди! На износ прямо работают. А мы тут… – Борисыч окинул жалостливым взглядом собравшихся на мостике офицеров, во все глаза таращившихся на «Обь» и с нетерпением рвущих друг у друга бинокль. Затем в сердцах стукнул кулаком о поручень и решительно проговорил:

– Всё! Иду завтра на Ёбь. Знакомиться... Кто со мной?

Идея была встречена одобрительным гулом, только вечный наш скептик доктор Ломов усомнился:

– Ага, Борисыч, там только тебя и ждут. Там что, своих мужиков нет?

– Да ну! Откуда? Да там сплошь одни женщины! Я тебе говорю! Моряков от силы человек двадцать будет. Всё! Больше мужикам и взяться-то неоткуда. Разве что больные какие, убогие… Так вот… Берём завтра всё необходимое: себе – шило, бабам – вина, фруктов и шоколадок. Идём и перее@ём всё стадо! Гарантирую! Схожу сегодня же, заранее договорюсь. Тебе, мех, какие нравятся? Блондинки или умные? Потолще или совсем дохленькие? Принимаю заявки, становимся в очередь… Ломов, изделие номер два есть? Запасся? Молодец! Мне пять дашь, нет, десять...

– Штурман, да куда тебе столько? Смотрите, ё@арь-террорист выискался! У меня их всего-то штук двадцать и будет. Остальным же тоже надо... Парочку дам – и иди, е@и своё стадо…

– Сёма! Если хотя бы пять штук не дашь – никуда не пойду! Сами идите, договаривайтесь. Только ничего у вас не получится. А у меня там знакомые. Всё в лучшем виде устрою. Гарантирую!

– Сёма, да дай ты ему сколько просит, всё равно не понадобятся, назад все принесёт, – вступил в разговор, нехорошо посмеиваясь, старпом.

– Это почему назад?! А? Да я… Да вот увидите! – захлебнулся от негодования штурман и метнул в Горыныча испепеляющий взгляд.

– Да ладно, Борисыч. Я что, против? Иди, конечно, покажи им всем класс, – согласился старпом примирительно. – Только спирта много не бери, а то мало ли что… Катю помнишь? Вот я и говорю… Рождённый пить еб…, извиняюсь, летать не может! – и, отвернувшись, замурлыкал под нос припев полюбившейся ему в последнее время известной песенки, в которой говорилось о том, что каким-то там пилотам первым делом нужны самолёты. Ну а девушки? А девушки – потом!

Пока происходил этот содержательный диалог, плавучий госпиталь, двигаясь своим курсом, обогнал нас, оставил за кормой и скрылся в тумане. Направлялся он явно туда же, куда и мы – в Камрань.

Обеспокоившись, как бы не опоздать и чтобы девушек без нас не разобрали береговые лодыри, механик с разрешения командира прибавил обороты, но догнать «Обь» мы так и не смогли, из-за чего штурман очень расстроился.

– Придём к шапочному разбору, одни крокодилы останутся… – разочарованно констатировал он.

По приходу в базу мне повезло – не загремел на вахту и после швартовки и выполнения положенных мероприятий по приготовлению корабля к стоянке вместе со всем экипажем отбыл в казарму. По пути я с интересом поглядывал по сторонам, стараясь определить, что же изменилось за время нашего отсутствия. Всё вроде оставалось по-прежнему, но, как обычно после возвращения домой, не проходило ощущение, что вокруг что-то не так.

Путь до казармы неспешным шагом – минут десять. В предвкушении того, что вот-вот тебе вновь станут доступны все блага цивилизации: широкая, в полный рост кровать, белое постельное бельё, душ, из которого течёт горячая и холодная вода, к тому же пресная; отдельная комната с кондиционером, – в предвкушении всего этого жизнь казалась необычайно хороша, и будущее вселяло надежды.

Из произошедших на базе изменений главным, конечно же, была она – стоящая у пирса белоснежная «Обь». Проходя строем мимо её ослепительного борта с нанесёнными по всей длине огромными красными крестами, под ноги особо никто не смотрел. Все головы были задраны вверх, жадные взгляды обшаривали надстройки и палубы в поисках очаровательных существ женского пола. Хоть я и был примерным семьянином, молодым отцом и ни в коем случае не разделял взгляды штурмана и прочих пошляков, но видеть прогуливающихся под открытым небом симпатичных молодых девушек в коротких платьицах и белых халатиках было очень приятно. Однако нельзя женатому человеку безнаказанно предаваться даже таким невинным удовольствиям. Заглядевшись, я споткнулся и упал под ноги напирающей сзади толпы. Когда по мне прошлась сотня ног, я с трудом встал, отряхнулся, прихрамывая, догнал экипаж и занял своё место в строю. Больше по сторонам и на молодых девушек мне смотреть не хотелось.

Воскресное утро началось с самых нешуточных приготовлений. Желающие посетить с дружественным визитом «Обь» в течение всего дня занимались неотложными делами: помывкой, побривкой, стиркой, глажкой и т. п. За день все успели помыться по несколько раз и, тем не менее, постоянно принюхивались: въедливый запах солярки преследовал подводников повсюду. Напоследок для исключения возможных эксцессов решено было поотмокать в ванне, щедро сдобренной одеколоном. Помогло всем, кроме механика.

Штурман, как и обещал, успел сбегать на госпитальное судно и действительно нашёл там знакомых. Если верить Борисычу, то его коллега, штурман с «Оби», пообещал всё организовать в лучшем виде. Для начала решено было посидеть с офицерами в кают-компании, познакомиться, выпить и закусить. Затем коллега грозился пригласить самых лучших девочек из числа медперсонала и организовать грандиозную дискотеку. Услышав это, Ломов с механиком тут же уединились в Ленинскую комнату, врубили на полную громкость музыку и принялись осваивать фривольные телодвижения модной тогда ламбады. Успех у женского пола плавучего госпиталя им уже был обеспечен. Затем Ломов достал все имеющиеся у него в запасе презервативы и, раскладывая по кучкам, принялся по справедливости их распределять. Механик же отправился к командиру и выпросил причитающийся ему на предстоящие два месяца спирт. Помощник вызвал снабженца и с длинным списком, что принести, отправил в провизионку. К вечеру для культпохода всё было готово.

Женатых и молодых штурман с собой не взял. Так как мы с Васей были и тем и другим, понятное дело, остались за бортом.

На пятерых спирта взяли немного – всего канистру, зато остального было явно в избытке. Серебристые по краям плитки шоколада, сверкая на солнце, торчали изо всех карманов и полностью расплавились ещё до вступления делегации на территорию принимающей стороны. Один из двух ящиков вина по дороге обо что-то долбанули, отчего из его картонного нутра тут же потекла тонкая струйка ароматной тёмно-красной жидкости. Чтобы не смущать случайных пешеходов видом растекшейся по асфальту крови, Борисыч поднял ящик на уровень рта и, недолго думая, принялся эту проблему решать. Из девяти находящихся в ящике бутылок целыми оказались всего шесть, но то, что осталось от остальных, в течение буквально нескольких минут удалось полностью утилизировать, передавая ящик по кругу. Добро, таким образом, не пропало зря, а члены делегации заметно повеселели и приобрели ещё больше решимости.

Также в двух объемистых сумках находился обычный походный рацион идущих на поиск приключений подводников: банки тушёнки, языков, севрюги, «братской могилы» и молдавского персикового компота. Кроме того, штурман всё же сумел убедить доктора выделить ему не два, а целых пять презервативов. Грядущий вечер обещал быть весьма содержательным и запоминающимся.

Глава 22 В гостях у Хуаня, или Неожиданное предложение

Должен сказать, что мы с Васей хоть и были молодые и женатые, вовсе не собирались проводить вечер выходного дня сидя в казарме. Совершенно не обидевшись на штурмана за дискриминацию, мы тут же разработали свой план мероприятий. На одном из противолодочников, тех, что не далее как вчера ещё гоняли нас, как легавые – волка, служил Васин однокашник по училищу и наш общий друг Гена Шишлопёров. Взяв бутылку спирта, банку тарани и комплект разухи на сувенир, мы направились к нему в гости.

По дороге нас обогнал спешащий куда-то замполит и попался валявшийся на обочине один из картонных ящиков, с которыми уходили на дело наши старшие коллеги. В ящике кроме нескольких разбитых бутылок ничего интересного не обнаружилось, а зам вопреки своим правилам не удостоил нас даже небольшой политбеседой и быстро оставил позади. Проходя чуть позже мимо «Оби», мы заметили его, воровато озирающегося, поднимающимся по трапу и из деликатности сделали вид, что не замечаем. Будучи, как и мы, неосмотрительно женатым, зам, надо полагать, решил посетить госпитальное судно инкогнито. Но будьте спокойны, я совершенно уверен, что никакой угрозы его семейному благополучию данный факт не таил. Скорее всего, зам просто приболел и решил сходить на «Обь» подлечиться.

Безо всякого сожаления мы оставили за спиной сверкающую палубными огнями «Обь» и продолжили путь дальше. За то небольшое время, что занимала дорога от казармы до отдалённого пирса, где стоял МПК нашего друга, солнце успело закатиться за зубчатые горы и там мгновенно погаснуть, небо расцветилось яркими звёздами. Проходя мимо убогих соломенных хижин, хаотично разбросанных вдоль дороги, мы зашли в оказавшийся на пути такого же вида кабачок. Помня народную мудрость «сколько водки ни бери, всё равно за бутылкой бежать придётся», решили предусмотреть всё заранее. Расположившись под соломенной крышей, сквозь которую проглядывало звёздное небо, мы, как белые люди, заказали по 100 граммов виски, которые собирались выпить сейчас, и пару бутылок хунтотовки с собой. Виски мы решили взять потому, что ещё ни разу не пробовали и очень уж красивой показалась бутылка. Кроме того, будучи простыми советскими парнями, далёкими от каких бы то ни было мажорных излишеств, мы надеялись хотя бы таким образом прикоснуться к благам – пока ещё запретным – западной цивилизации.

Покрутив ручку допотопной машинки для колки льда, похожей на большую чугунную мясорубку, бармен грязными пальцами выковырял из её нутра несколько стекловидных кусочков, разложил по стаканам и залил сверху из фигуристой бутылки пахучей желтоватой жидкостью. И вот, сидя в покосившейся соломенной избушке под пальмой, сбрасывая время от времени со стола не в меру любознательных зелёных ящерок, мы тянули через соломинки виски с содовой (которое на вкус оказалось сущей дрянью) и ощущали себя белыми людьми в стране папуасов.

По широте душевной я предложил выпить за наш счет и бармену, худощавому, морщинистому хунтоту средних лет, одетому, несмотря на жару, в наглухо застёгнутый военный френч и с явно армейской выправкой. Бармен с радостью согласился, но налил себе почему-то из другой бутылки. Отбросив соломинки, мы чокнулись, замахнули-выпили, закусили кусочками банана и несколькими арахисовыми орешками, щедро предложенными нам барменом. Терпкая маслянистая влага обожгла пищевод, в голове зашумело. Сразу стало спокойно и хорошо. То есть оно и было в общем-то неплохо, но стало ещё лучше. Захотелось повторить и пообщаться.

По-русски бармен говорил неплохо, можно даже сказать, хорошо, вставлял вполне уместно пословицы и поговорки и после полученного угощения из кожи лез, чтобы чем-нибудь услужить. Совершенно не зная местного масштаба цен, мы, как видно, расплачивались весьма щедро. За неимением у нас местной валюты на ура шли серебряные наконечники-контакты, которыми мы с Васей запаслись в достаточном количестве ещё на Родине, поснимав со списанных кораблей, брошенных и полузатопленных в бухте Труда на Русском острове.

По второму разу бармен уже и нам налил из своей бутылки. Вскоре выяснилось, что Хуань (именно так представился наш новый знакомый) – боевой офицер, десять лет как в запасе, учился в Советском Союзе. Улыбаясь, мечтательно закатив глаза, он стал вспоминать названия ленинградских улиц и фамилии преподавателей в военном училище. Затем посерьёзнел и, наморщив лоб, принялся подсчитывать на пальцах, скольких американцев собственноручно убил во время прошедшей войны. Вышло что-то около пятидесяти. Немного, конечно, но в принципе достаточно. Если бы каждый вьетнамский боец отправил на тот свет столько же захватчиков, то война продолжалась бы не десять лет, а от силы неделю.

По третьей мы выпили за боевое братство. В продолжение темы я сообщил Хуаню, что мой отец, работая в конце шестидесятых мотористом на транспортном судне, совершил несколько огненных рейсов в Хайфон, доставляя грузы воюющему Вьетнаму, и что один раз их даже бомбили американцы. Хуань был в полном восторге. Он вцепился в мою руку и долго её тряс. Затем погрозил кулаком на восток воображаемым оккупантам и принялся оголять различные части тела, показывая места, куда был ранен. Затем он достал из-под прилавка куцый автомат Калашникова с наполовину отбитым прикладом и рыжими пятнами ржавчины, именной пистолет ТТ, подаренный ему командованием за героизм, и большой алюминиевый таз, полный разнообразных патронов. Хуань сообщил нам, что всё это добро он держит про запас, чтобы было чем дать отпор проклятым американцам, вздумай они сунуться вновь.

После четвёртого стаканчика дружба народов достигла своего апогея, и наш новый друг предложил по сходной цене… переспать с его женой. Я, хоть и был к этому времени в определённой кондиции, предложением несколько смутился. Я слышал, что аборигены разных экзотических, а особенно северных стран считают себя удостоившимися высокой чести, если белый путешественник согласится провести ночь с чьей-нибудь женой. И что бывалых геологов, кочующих по тайге и тундре от стойбища к стойбищу, никогда не смутит вопрос гостеприимного хозяина чума, заданный с наивным, прямо таки детским простодушием: «Ты, друг, с кем сегодня будешь спать – с женой или с дочерью?»

Сначала мне показалось, что и предложение Хуаня было из той же серии – в чахнувший генофонд нации срочно надо впустить живую кровь. Но я тут же сообразил, что срождаемостью во Вьетнаме дело обстоит более чем хорошо, а если наши услуги всё же и потребовались, то почему мы должны за это платить? Дружба дружбой, а свой карман ближе к телу, сами понимаете. Была ещё надежда, что Хуань попросту пошутил. Но нет. Подтверждая серьёзность намерений, он тут же представил товар лицом. Откликнувшись на его гортанный призыв, из-за занавески показалась Она и, скорчив приветливую гримаску, многообещающе улыбнулась.

Я не какой-нибудь там Казанова-Ловелас или безответственный холостяк, а женатый человек, к тому же уже отец семейства и, хотя ничто природное мне не чуждо, моральные устои – превыше всего. Вася в этом отношении тоже недалеко ушёл. Что такое супружеская верность, мы знали не понаслышке. Но даже если бы не эта железобетонная крепость, то всё равно наши честь, совесть и моральная чистота перед далёкими жёнами оставались в полной безопасности. Душевной борьбы удалось избежать практически сразу. Как я уже сказал, появившись из-за занавески, Чанг, жена Хуаня, нам сразу же мило улыбнулась.

Возможно, она и сама имела на нас определённые виды, но улыбка не оставила ей ни единого шанса. Следы былой красоты ещё сохранялись на её смуглом миндалевидном лице, кое-какие соблазнительные выпуклости и впуклости оживляли хрупкую изящную фигурку, но во рту отсутствовали практически все зубы, а те, которые оставались, представляли собой какие-то чёрные гнилушки. Даже несмотря на многомесячное воздержание и если бы, скажем, представился случай выпить всё спиртное в баре у Хуаня, то нас и тогда вряд ли прельстило бы его предложение. На что рассчитывал он, предлагая явный неликвид?

Возникла небольшая проблема – как не обидеть отказом нашего нового друга и его жену, достойную, кстати сказать, женщину? Выяснилось, что она тоже внесла свой посильный вклад в победу героического вьетнамского народа над захватчиками. На установленной ею мине подорвался американский грузовик, перевозивший медикаменты. Большей частью груза оказались презервативы. За успешно проведённую акцию Чанг получила медаль «Знамя победы революции». Благодаря ей американские солдаты оказались совершенно незащищёнными перед поджидающими их на каждом шагу опасностями. Но партизанское командование на этом не успокоилось. Тут же была спланирована секретная операция. Сотни комсомолок вышли на задание, в результате чего тысячи американских солдат оказались надолго выведенными из строя. В числе добровольцев была и наша Чанг. Выполняя задание партии и правительства, она лично заразила триппером 148 захватчиков! Через некоторое время выяснилось, что почти половина из них оказалась заражена ещё и сифилисом. За столь успешно выполненное задание Чанг вновь была удостоена правительственной награды, на этот раз ордена Военных заслуг. После чего два года лечилась в госпитале для ветеранов войны, где и познакомилась с Хуанем.

Трудно было выразить словами наше восхищение и преклонение перед мужеством этой хрупкой женщины. Я попросил Хуаня перевести супруге мои восторги на этот счёт и, чтобы окончательно закрыть скользкую тему, плавно перевёл разговор в другое русло. Я стал прицениваться к вышеописанному антикварному аппарату для колки льда, который меня как любителя старины очень заинтересовал. Но цена, которую назвал Хуань, оказалась несусветной. Его он ценил гораздо дороже, чем собственную жену и даже автомат Калашникова вместе со всеми патронами, разбитым прикладом и ржавыми пятнами. Запрошенные три кремовые рубашки и одна офицерская шинель быстро охладили мой собирательский пыл, и я решил, что вполне смогу обойтись без аппарата для колки льда, пусть даже произведённого почти сто лет назад знаменитой фирмой «Зингер».

Выпив на посошок, выразив и получив в ответ заверения в вечной дружбе, мы расстались с Хуанем и его героической Чанг, оплатив при этом сполна и втридорога всё, что мы и они успели выпить и закусить.

Глава 23 Жертва теории Дарвина, или Как неожиданно можно получить «Роялем» по голове

На отдалённый пирс, где стоял корабль нашего друга, прибыли без приключений в приподнятом и совершенно безоблачном расположении духа. Но нужного корабля не обнаружили. То, что предстало нашим глазам, на малый противолодочный корабль под гордым названием «Разящий» совсем не походило. Перед нами высились борта и надстройки какого-то незнакомого гражданского судна. На чёрной тупой корме гигантского сухогруза метровыми буквами значилось: «Колыма», Одесса.

Подойдя ближе и наведя резкость, мы наконец-то обнаружили то, что искали. На фоне массивной чёрной туши одессита два сереньких стройных противолодочника были почти незаметны и казались совсем несерьёзными, почти игрушечными.

На борту первого из них, под звучным названием «Разящий», нашего друга не оказалось. Вихрастый вахтенный у трапа в синей тропичке, с чёрным автоматом на ремне, подозрительно нас оглядел и нехотя сообщил, что старший лейтенант Шишлопёров убыл в гости к одесситам. Высунувшийся из рубки соседнего корабля под не менее звучным названием «Бесстрашный» дежурный офицер проявил к нам большее участие:

– Часа три как ушёл. Шила литр взял. Можете подождать, скоро уже принесут…

Не вняв совету, мы поднялись по крутому трапу на высоту пятиэтажного дома и ступили на территорию города-героя Одессы. Вокруг не было ни вахтенного, ни вообще живой души. Пройдя несколько раз вдоль бортов по периметру, сделав километра два или три, мы так и не нашли, где можно было бы выпить или хотя бы с кем переговорить. Как благовоспитанные моряки, мы считали, что не пристало лезть внутрь чужого судна, не дождавшись, пока тебя туда пригласят. Но приглашать, похоже, никто не собирался. И хотя опасности заблудиться не было никакой, чьей-то заботливой рукой повсюду были развешаны указатели-таблички: Дерибасовская, Дюковская, Приморский бульвар и т. п., но эта обезлюдевшая Одесса нас уже начинала напрягать.

Оказавшись в очередной раз на баке, мы услышали приглушённые голоса и какую-то возню. Пройдя немного вперёд, обнаружили небольшую группу людей. Несколько странным показалось, что все они имели вид типичных представителей Юго-Восточной Азии, то есть совсем не походили на одесситов, как мы их представляли по популярной тогда команде КВН «Одесские джентльмены». Особенно странным было то, чем эти люди занимались – резали на части совершенно целый аккуратно свернутый в бухту новенький капроновый канат. Увидев нас, маленькие человечки сильно смутились, прекратили работу и, быстро побросав за борт уже отпиленные куски, попрыгали вслед за ними. Где-то далеко внизу раздалась серия смачных плюхов. Всему этому мы не сильно удивились: – зная об экстравагантности одесситов, мы предполагали, что от них чего угодно можно ожидать.

Очень скоро последовало продолжение этих одесских приколов. Из находящегося неподалёку раскрытого люка показалась чёрная стриженая голова. Словно перископ, она повертелась на тонкой шее из стороны в сторону, и вот на палубу вылез ещё один худосочный представитель славного города-героя. Не замечая нас, человечек перегнулся в люк и вытянул оттуда увесистый мешок, звякнувший какими-то железками. Карманы штанов незнакомца также были набиты металлическим инструментом, из-за пояса торчал разводной ключ, а через шею на ремне болтался новенький мегомметр в эбонитовой коричневой коробке.

– Здравствуйте! Не подскажете, а где тут… – Вася не успел договорить, как человечек вздрогнул, подскочил и, схватив мешок, спешно поковылял с ним по направлению к борту, опасливо поглядывая в нашу сторону через плечо.

– И этот сейчас туда же сиганёт! – в сердцах сказал я и не ошибся.

Перегнувшись, человечек что-то гортанно крикнул, получил снизу такой же ответ и, перевалив через борт свою нелёгкую ношу, сиганул сам. Через мгновение снизу раздались мощный плюх, треск дерева и чьи-то негодующие крики. Мы с Васей бросились к борту. Внизу при свете Луны на серебристой поверхности воды хорошо различалась терпящая бедствие небольшая моторная джонка. Метко пущенный сверху тяжёлый мешок пробил неровную дырку прямо посередине палубы, и, судя по тому, как суетился вокруг неё народ, пробитым могло оказаться и днище посудины. Чуть поодаль по воде расходились правильные концентрические окружности, в центре которых несколько раз показались и лопнули крупные пузыри. Но данный факт, похоже, никого не тревожил. Взревев мотором, раненая джонка дала газу и, встав на редан, скрылась в черноте ночи. Ещё через мгновение водная гладь приобрела свой обычный, ничем не примечательный вид. Не появлялись больше и пузыри.

Было, конечно, жаль неудачливого воришку, но помочь ему мы никак не могли. Трагедия, когда на твоих глазах погибает человек, но когда человек этот – дебил (а в том, что это так, мы ни на секунду не усомнились – кто же ещё, распихав по карманам такой балласт, додумается искать спасение в воде?), то невольно возникает мысль: туда ему и дорога. По крайней мере, подобных себе не будет плодить, тормозить эволюцию человечества в процессе естественного отбора. А так – всё просто. Мозгов нет – тут же получил своё, освободил место другому. Дарвиновская теория в действии! Более того, я считаю, что природе тут надо помочь. Не мешало бы подойти к вопросу с более прагматичной позиции применительно к нынешнему, так сказать, витку эволюционного процесса. Хорошо бы придумать какое-нибудь испытание, проходя которое, наши доморощенные дебилы сами себя бы тут же и уничтожали, а не заставляли потом страдать других.

Между тем на палубе оставалось всё так же пустынно и глухо: воруй – не хочу. Чтобы вновь не стать косвенной причиной чьей-нибудь нелепой гибели, мы двинулись было подальше от нехорошего места, но тут из горловины злополучного люка опять показалась голова. На этот раз голова была кучерявая, усатая и национальности вроде той, что надо. Помимо этого, голова была совершенно мокрая, отчего шикарные усы, которым в другом виде позавидовал бы сам Вилли Токарев, беспомощно обвисли и представляли собой жалкое зрелище. Фыркая, как морж, шумно дыша и разражаясь время от времени проклятиями, из люка показался и человек полностью.

На первый взгляд, лет ему казалось около сорока, одет был в обрезанные чуть выше колен старые джинсы и в разодранную до середины груди майку-тельник. Густая чёрная шевелюра поблёскивала под лунным светом какими-то стеклянными вкраплениями. Он часто моргал, то и дело прикладывая к лицу ладони, и постоянно что-то сплёвывал. Массивная, чуть ли не с якорную толщиной, золотая цепь на шее, татуировки соответствующей тематики на груди и руках, особого колорита ругательные словечки, которыми он беспрестанно сыпал, – всё говорило о том, что наконец-то нам повезло встретить настоящего одессита и, несомненно, морского волка.

Грузно перевалившись через комингс, человек опустил на палубу волосатые, обутые в засаленные китайские кеды, ноги и остался сидеть на крышке люка, потряхивая время от времени головой, словно стараясь прийти в себя или сосредоточиться. Даже в темноте было видно, что взгляд его замутнен и какой-то блуждающий.

Заметив нас, человек встрепенулся, в его глазах появился смысл. Он попытался встать, но вновь тяжело опустился на люк. Порывом ветра до нас донесло мощное спиртовое амбре. Подойдя ближе, мы расположились таким образом, чтобы отрезать путь к ближайшему борту, на случай если он тоже захочет сигануть вниз. Но человек повёл себя смирно. Представившись, я с опаской протянул руку и, удостоившись ответного пожатия, поинтересовался, что произошло и нужна ли какая помощь. В ответ незнакомец вновь тряхнул головой, отчего на палубу, звякнув, упали несколько кусочков стекла. Словно продолжая прерванный рассказ, он негодующе затараторил:

– А я ему «стой!» говорю! А он мне гаечным ключом… «Ты что, падла, делаешь?» – я ему. А он у меня из рук бутылку хвать – и хрясь по голове! Спирта, литровую! Вот, полюбуйтесь – весь мокрый. А я иду, смотрю – он в кандейке копается. «Стой!» – говорю, а он мне в рыло… Вот сюда… и сюда тоже… гаечным ключом… и бутылкой ещё. Где эта тварь? Не видели? Мелкий такой, стриженый, мегомметр у меня стащил, на шее болтается… Гаечным ключом… сюда… и сюда тоже. Литр «Рояля»… о голову… Ты посмотри, какая шишка! Хорошо, глаза успел закрыть. Пойдем, поймаем, он где-то здесь прячется… Я его, гада, сейчас утоплю…

Сумбурный монолог Бориса, а именно так звали нашего нового знакомого, электромеханика теплохода «Колыма», кое-что прояснил. Мы поспешили его успокоить, сообщив, что искать, а тем более топить, никого не требуется, что уже и так... А если ему очень нужен мегомметр, злосчастный гаечный ключ и прочий похищенный инструмент, то мы знаем, где это добро лежит, покажем место, и если за ночь никто не упрёт, то завтра же можно нанять водолазов и всё поднять.

Хорошая новость подействовала на Бориса самым благотворным образом. Он взбодрился, просиял и перестал ругаться. Выражение его лица сначала стало недоверчиво-недоумённое, потом быстро сменилось на благодарное и даже слегка заискивающее. Он, правда, иногда ещё посматривал на нас с некоторой опаской, думая, что мы утопили хунтота собственными руками, может быть, побаиваясь и за свою жизнь, но в конце концов нам удалось рассеять его сомнения. Этому способствовал наш совершенно херувимский вид и две предъявленные бутылки хунтотовки. Совершенно успокоившись, Борис нашёл силы подняться, стряхнул с головы остатки стекла и, подойдя к борту, долго смотрел туда, где утонул его незадачливый обидчик. Затем он решительно плюнул, сказал, что к жмурику не полезет, пусть остаётся с тем, что добыл, чёрт с ними, с этими железяками проклятыми. Самому ему ничего не надо, мегомметр запасной есть, а ключей разных и прочих инструментов ещё много в заначке имеется.

Мерно и мелодично плескалось море в узком канале между бортом и стенкой пирса. Вязкий, насыщенный йодом и тропическими испарениями туман наползал на залив со стороны мелководной лагуны. Тёмные домики с редкими проблесками электричества на вьетнамской стороне, ярко освещённые береговыми огнями здания, корабли и пирсы на нашей, – всё постепенно размывалось, обволакивалось и тонуло в липкой призрачной дымке.

Издалека с моря донеслось сухое тарахтение хунтотовской джонки. Скрипучий голос судовой трансляции на корабле за несколько пирсов от нас затребовал кого-то на ГКП. На рейде тонко звякнула рында, сухо щелкнул выстрел, затем ещё два где-то поблизости на берегу. Обычные, привычные в своей повседневности запахи и звуки сейчас воспринимались гораздо острее. Возникшее ещё в заведении у Хуаня ощущение полноты и остроты жизни требовало продолжения банкета. Времени было всего около девяти часов вечера, и наши приключения ещё только начинались.

Глава 24 На «Колыме»

В каюте, куда привёл нас благодарный Борис, было густо накурено, наругано матом и веселье в самом разгаре. Проникновенно, с кабацким надрывом хрипел из дребезжащего двухкассетника Вячеслав Добрынин, выводя и накручивая мелодичную вязь популярного шлягера. Переполненные пепельницы дымились скрюченными окурками. Сизая пелена надёжно окутала нас, едва мы переступили через высокий порог.

Раскрасневшиеся лица присутствующих двоились, а то и троились в мигом наполнившихся слезами глазах. Многократно тягуче повторяемое: «Не сыпь мне соль на ра-ану-уу…», гул пьяных голосов, звяканье посуды и немой вопрос в глазах жаждущих выпивки морских волков: «Спирт принёс?»

Последняя бутылка хунтотовки была опорожнена мгновение назад, и в данный конкретный момент ею заряжался торпедный аппарат. Один из почётных гостей – минёр с МПК «Небздящий», ой, извините… «Бесстрашный» – чётко, совершенно по уставу, отдавал команды, а маленький худощавый одессит в натянутой до ушей чёрной офицерской пилотке (минёра) их проворно выполнял. Вот по команде «аппарат к стрельбе торпедой приготовить!» бутылка легла на комингс открытого иллюминатора горлышком вперёд. По команде «товсь!» одессит задрал повыше заднюю крышку и по команде «пли!» отпустил её. Крышка хлопнула по донышку бутылки и вытолкнула её наружу. Снизу раздался характерный плеск, народ одобряюще загудел. «Торпеда вышла, откат нормальный!» – залихватски козырнув, доложил новоявленный торпедист довольному, расплывшемуся в сладчайшей улыбке минёру. Была ли поражена какая-нибудь цель – неизвестно, но одно я узнал совершенно точно: за сегодня это был уже десятый торпедный залп. Промелькнула мысль: если судно простоит здесь хотя бы с неделю, то на карту можно будет смело наносить новую навигационную опасность – рукотворный бутылочный риф.

Между тем наша с Васей благоразумно сделанная заначка пришлась очень кстати. Две бутылки хунтотовки от друга Хуаня спасли не только положение, но и беднягу Бориса от линчевания. Его робкие попытки оправдаться, предъявление шишек и порезов на голове вызывали лишь хохот и язвительные шутки:

– Тебя только за смертью посылать!

– Это точно! Взял вот, душегуб, утопил хунтота…

– Борь, эк он тебя отоварил!!! Хорошо ещё, что не ограбил, карманы не вывернул и вообще не раздел! – юродствовал, разливая водку по стаканам, говорливый дракон-боцман по кличке Бельмондо. Каюта, в которой происходило мероприятие, была его, и Жора Бельмондо изо всех сил старался изображать гостеприимного хозяина.

Кроме Жоры и Бориса в каюте находилось ещё много народу. Был тут и наш друг Гена, механик с МПК. Обрадовавшись нашему появлению, будучи здесь уже за своего, он растолкал народ и определил нас на лучшие места. Мы стали знакомиться, представляться, жать друг другу руки, но я тут же забыл, кого и как зовут. Помню только, что младшего штурмана теплохода «Колыма» звали Вадик Шишаморов (почти однофомилец Гены), а одного из мотористов – Мыкола Забейгроб. Помню, что Мыкола сначала придуривался, говорил по-украински, но как напился, стал путаться и перешёл на русский.

Между тем подначки проштрафившегося Бориса продолжались.

– Ты же, Боря, боксёр, как же так? Неужто на каратиста нарвался? Нахрена ты ему бутылку-то отдал? Подержать, что ли? А, понимаю! Чтобы руки освободить, получше размахнуться и в рог зарядить с правой! – зубоскалил, не отставая от боцмана, стармех-дед. Был он уже достаточно пожилой дядечка, лет под шестьдесят, звали его Демократ Иванович, и фамилия была под стать – Кржижановский.

Не отставали от деда и другие острословы:

– Борису не наливаем, он уже литряк спирта на голову принял…

– Кило спирта на рыло, ну ты бухар эмирский!

– Шилом провонялся… я рядом сижу, меня уже торкнуло.

– Когда водка кончится, Борькой будем занюхивать!

Борис на подначки не реагировал, он был занят тем, что приводил себя в порядок. Отойдя в угол каюты, он наклонился над раковиной и под струёй воды вымывал из кучерявой шевелюры осколки стекла, затем долго вычёсывал их крупной расчёской.

Разговор между тем вернулся к прерванной нашим появлением теме – дед Демократ Иванович делился воспоминаниями своей бурной моряцкой жизни. Несмотря на достаточно солидный возраст, это был иссиня-жгучий брюнет, довольно полный, пышущий энергией и здоровьем, внешне напоминающий тип хрестоматийного барыги-одессита: необъятная лоснящаяся лысина, весёлые продувные глаза, упругие, как два наливных яблока, щёки, отлично видимые даже со спины и никогда не сходящая с лица лукавая полуулыбочка. Предоставив на суд слушателей несколько остроумных баек, узнав от Гены, что мы подводники, дед тут же вспомнил случай, подобающий теме:

– А вот ещё... В мореходке я был, на практике после третьего курса… на Балтике…. В такую историю влипли… Я за моториста тогда исполнял на МРСе. Идём, значит, самым малым, снасть за собой тащим. Погода хорошая, тишь да гладь. Я в машине сижу, ничего не вижу, что наверху творится, только по трубе переговорной слышу. Вдруг орёт капитан сверху:

– Машина! Какого чёрта встали? Держать малый вперёд! – и машинным телеграфом туда-сюда дёргает, репетует.

Мех ко мне:

– Что такое?

– Да всё нормально, – отвечаю. – Вот, на репитере малый ход, вот тахометр – 120 оборотов. Что им там ещё надо?

– Держу малый ход, всё нормально! – отвечает мех на мостик.

– Какое на хер нормально! – ревёт в трубу кэп. – Почему назад пятимся? Кто давал команду «назад»? Средний вперёд! Полный!

Ни черта, конечно, не понятно, кто там куда пятится, и какой вообще идиот может ходить в снастях средним и тем более полным ходом, но наше механическое дело – малое: нам говорят – мы выполняем. Дали мы средний, потом полный. Сейнер задрожал, встрепенулся, даже нам внизу слышно, как винт за кормой лопастями воду молотит.

– Механик, чья сегодня очередь пьяным быть? – снова ревёт с мостика капитан. – Я сказал: вперёд полный! Почему назад движемся?!

Тут мех усомнился. Проверил ещё раз сам. Всё правильно, вал в нужную сторону крутится, винт – так за кормой молотит, что от вибрации уже зубы стучат, дифферент на корму, корма просела, нос на редан. Сейнер лететь должен, как птица. Выругался, с места сорвался, побежал на мостик. Через минуту падает тело вниз. Бледный. Меня оттолкнул, сам к управлению. Упёр ручку в ограничитель «самый полный» и опять на мостик. Тут и я почувствовал – дело неладно. Дифферент на корму резко попёр, нос задирается. Я с табуретом вниз поехал. С верстака инструменты посыпались, графин по конторке заскользил и – дзинь

– вдребезги о палубу. Тут и я в два прыжка оказался наверху. Картина – не приведи господь. Сейнер наш чуть ли не на попа встал, тросы за кормой натянуты, как струны, и в воду уходят почти перпендикулярно, нос в небо смотрит. За кормой – бурун, винт молотит на самых полных, а мы пятимся назад и корма всё глубже и глубже в воду уходит. Ещё немного – и кормовой трюм через световые люки топить начнёт. Мех с боцманом кинулись с топорами снасти рубить. Стучали-стучали, несколько стропов обрубили, остальные сами лопнули. Тогда кормовой трюм уже почти весь был затоплен. Вылетели мы из воды, как пробка. Сейнер маленький, сто пятьдесят тонн всего. Подскочил, плюхнулся о воду, потом опять. Меха с кормы за борт выкинуло. Винты молотят на самых полных, кэп орёт:

– Стоп машина! – и сам с мостика кругами спасательными в механика мечет.

Я вниз. Застопорил. Сижу, потом команды за телеграфом отрабатываю. Пока маневрировали, баграми деда к борту подтаскивали, через планширь переваливали, не заметили, как с другого борта подлодка всплыла. Наподобие вашей, тоже дизелюха, только размером вроде поменьше. Сеть на ней наша – как камуфляжем, всю рубку покрывает, в антеннах запуталась. Рыба из неё живая сыплется – на надстройку, на палубу, в море по бортам стекает. Хороший улов оказался! Вылез командир подлодки и ещё несколько мордоворотов. Что-то матом стали кричать. Плохо было слышно. Думали – бить будут или вообще торпедируют. Но обошлось. Попросили снасть свою побыстрее забрать. А то им днём всплывать запрещено, самолёт какой вражеский пролетит сейчас мимо, запеленгует – хана командиру, потеря скрытности со всеми оргвыводами. Подошли мы поближе, к борту пристали. Ходим по палубе, рыбу давим, по рубке лазим, сеть свою снимаем, где не идёт – режем. Часа два провозились. Командир подводников – дядька здоровенный, гнутую антенну коленом выправил. Кока вызвал наверх с большим лагуном – рыбы на ужин набрать. Рассказал, что у них на борту происходило. Шли они малым ходом. Сорок метров, говорит, глубина была. Вдруг чувствует, лодка всплывать начинает, глядь на глубиномер – точно. Боцману по голове: как, мол, ты, негодяй, глубину держишь? Видит – всё нормально, рули на погружение, а лодка всё равно нос вверх задирает. Мех быстро дифферентовку проверил – тоже всё в порядке… Хорошо, не стали гарцевать, ход увеличивать, а то не разговаривал бы я сейчас с вами. Утянули бы они нас, как пить дать. Наши сто пятьдесят тонн против ихних полутора тысяч! Да и моторов у них два, и каждый втрое мощнее нашего. Шли бы не малым ходом, а хотя бы средним – утащили бы за собой, даже не заметили. Ну, лодку мы тогда освободили, сеть на корму вымайнали. Живого места нет, но починили потом. Никому ничего не докладывали. Подводникам в компенсацию кэп ящик водки последний отдал. Трезвый потом всю неделю ходил. Только лодка погрузилась – «Орион» летит, словно кто вызвал…

– А вот ещё было… – начал дед новую историю после небольшого перерывчика на выпить и закусить. – Забарахлил у меня как-то правый дизель, масло гнать стал. Даю своим дармоедам задание: за ночь крышку снять, утром приду, будем разбираться. Артачиться стали, про Конституцию, КЗОТ, режим труда и отдыха вспомнили. Ну, я популярно объясняю – куда, значит, им и что позасовываю, если, значит, не выполнят.

Прихожу утром – гайки вроде откручены, но не все, крышка не снята, дело, значит, не сделано. Ах вы, суки, думаю, совсем нюх потеряли! Вызываю… строю… Чушь какую-то несут, гайки, мол, прикипели, не отдаются. Сам беру, значит, ключ. Кручу – всё нормально. Подрываем крышку, снимаем, и чувствую, как мне начинает плохеть. Тараканы… в дизеле… аж кишат! Как такое возможно?! Не верю глазам. Щипаю себя, значит, везде, куда руки дотягиваются, очки надеваю – всё без изменения: вот он, блок цилиндров, клапана, поршни и… тараканы… живые! Через край уже лезут, на палубу падают, расползаются. На мотористов своих стал орать: «Как такое допустили? Когда последний раз приборку делали? Кто ответственный?» А до самого даже не доходит, что там температура, газы, давление! Что там ни одна тварь, даже таракан, в живых остаться не может ни при каких обстоятельствах! У меня же одна мысль дебильная в голове крутится: что они там едят? Присел, нацедил, значит, воды, начало до меня понемногу доходить. Дошло – и совсем плохо стало! Вот, думаю, дожился. Узнает кто из других механиков – засмеют. Да и как оно такое возможно? А мотористы мои лыбятся, негодяи, перемигиваются. Один подходит, такой участливый.

«Давай, дед, – говорит, – за дихлофосом в город сгоняю? Сколько брать? Если они и во втором дизеле завелись, то баллонов пять надо, не меньше». Я головой киваю, за деньгами машинально в карман лезу и говорю взять десять. Поднимаюсь к себе в каюту мыслями собраться, сажусь на диван, и как в ступоре. Сколько просидел – не знаю. Вдруг стук в дверь. Мои охламоны и тот, который за дихлофосом побежал.

– Принёс? – спрашиваю.

– Конечно! – отвечает, морда довольная, и выставляет на стол бутылку коньяка! – Мы, дед, всё уже сами сделали, – докладывает, – ни одного таракана нет, без дихлофоса обошлись, а это тебе для поправки здоровья! – на коньяк кивает. Сам бутылку откупоривает, стакан мне наливает. – Пей, – говорит, – дед, потом расскажу, в чём дело.

Выпил я, он мне сразу ещё стакан. Мол, только после второго рассказывать согласен. Выпил я, он интересуется:

– Ну как, дед, настроение? Полегчало?

И рассказал, сука, как они решили меня проучить. Как сняли ночью крышку с дизеля, как собирали по всему пароходу тараканов, как запустили их туда и крышку на место поставили. Сил у меня уже не было его прибить, да и коньяк хорошо пошёл. Тем более что и дизель они уже починили…

– А вот ещё… это когда я на северах работал… – не успев перевести дух, мех приступает к следующему повествованию. Но мало кто его слушает. После достижения компанией определённого градуса уже не так важно, кто и о чём говорит. Всем хорошо и так. Кто-то слушает байки меха, кто-то анекдоты боцмана, кто-то пытает Бориса – как он топил хунтота, и поверх этого ненавязчивым фоном накладывается «Не сыпь мне соль на рану-у-у», в десятый, двадцатый… пятидесятый раз. Как потом выяснилось, песня была записана на кассету по кругу и считалась у спаянного и спитого экипажа «Колымы» чем-то вроде корабельного гимна.

Когда кончились принесённые нами две бутылки хунтотовки (а случилось это довольно скоро) и были спущены известным путем в море, возник извечный вопрос – что делать?

Не видя перспектив, некоторые отправились спать, но многие желали продолжения банкета. Чье-то спонтанно высказанное предложение сходить на «Обь» вызвало единодушное одобрение. Сборы заняли не более десяти минут. Артельщик принес из провизионки пару ящиков колониальных деликатесов. Не доверяя больше Борису, дед сам куда-то отлучился и вернулся, цел и невредим, с двумя большими бутылками. Идти было недалеко, и буквально через несколько минут мы уже гуськом поднимались по трапу на борт плавучего госпиталя.

Глава 25 Испытание на стойкость

– Где у вас тут водку пьют? – с таким вопросом обратился к вахтенному у трапа боцман Жора Бельмондо, первым ступивший на палубу плавучего госпиталя.

Преодолев некоторое замешательство и не найдя сразу что ответить, вахтенный окинул опасливым взглядом шумную разномастную толпу военных и каких-то штатских оборванцев, задержался на двух бутылках «Рояля» в руках у деда и, совершенно успокоившись, сообщил, что пьют у них всегда и везде, но сегодня этим занимаются в кают-компании и особенно усердно, так как с дружеским визитом прибыла группа флотских офицеров, а с ними – полная канистра спирта.

В помещении, куда мы проследовали, было темно, интимно и душно. Под тягучий медоточивый блюз лениво топтались несколько слившихся воедино танцевальных пар. Семь-восемь миловидных девушек из числа не занятых, сидящих и стоящих вдоль стены, посмотрели на нас с интересом, но, вовремя опомнившись, опять приняли равнодушный скучающий вид. Было бы невежливо и совершенно необъяснимо поведение вновь прибывших молодых здоровых мужчин, не обрати они на них никакого внимания. Будучи неосмотрительно женатыми, дабы не подвергать жестоким испытаниям неприступную крепость нашей нравственности, мы с Васей решительно направились мимо, но недоумение, читаемое в глазах девушек, и нежелание прослыть педиками и невеждами, заставило нас изменить намерения.

В те времена людям много чего не хватало, в основном это касалось некоторых материальных благ, но их отсутствие с лихвой компенсировалось неиссякаемым запасом нравственной чистоты и наличием определённых моральных устоев. Краснеть и бледнеть в присутствии красивых девушек мы тогда ещё не разучились. И хотя полугодовое воздержание, несколько усмирённое докторскими пилюлями, тайно добавляемыми им в чай и компот, оказывало на организм своё зовущее действие, однако крамольных мыслей – искать удовлетворение на стороне – всё же не возникало. И я совершенно не кривляюсь, описывая метания и в некоторых случаях не совсем адекватное наше с Васей поведение в ситуациях в общем-то простых с точки зрения нынешнего дня. Современная молодёжь, воспитанная на голливудских и новейших отечественных киноподелках, где нормальным считается сначала переспать и лишь затем познакомиться, тут меня никогда не поймёт.

Покраснев и побледнев несколько раз, что в темноте, впрочем, было незаметно, Вася пригласил на танец ближайшую к нам крепенькую брюнетку ростом чуть повыше него, с прической в задорное угловатое каре, с томными похотливыми глазами. Долго не выбирая и не раздумывая, я проследовал за ними следом вместе с её подругой – изящной блондиночкой в мелких завитушках, похожей на маленькую милую овечку, принявшей моё неуклюжее приглашение с готовностью и благодарностью во взгляде.

Едва мои руки легли на её податливую талию, как я почувствовал беспокойство. Моя нерушимая железобетонная крепость стала казаться не такой уж нерушимой и железобетонной. Не то чтобы я в чём-то усомнился и допустил даже мысленно какую-то вольность, но тогда я в первый раз посмел подумать, что неплохо было бы сейчас оказаться хотя бы на пару часов неженатым.

Стараясь отвлечься от наваждения, я искоса поглядывал на топчущиеся рядом пары и был весьма удивлён, приметив в числе танцующих и нашего замполита. Облапив по-хозяйски чернобровую фигуристую деваху, одетую в наимоднейшие обтягивающие джинсы, он ритмично вилял задом, всё плотнее и плотнее прижимаясь к ней передом. Заметив меня, зам не смутился и подмигнул так, словно мы вместе что-то украли. Добрые масленые глаза давали понять, что он уже хорошо злоупотребил, а похотливые взгляды, которыми зам буквально вылизывал свою соблазнительную партнёршу, свидетельствовали, что вопрос изменять жене или нет уже давно был решён. Ещё раз заговорщицки подмигнув, зам сильнее вдавился в свою подругу и, отдаваясь музыке, закатил глаза.

Между тем и моё положение становилось далеко не безоблачным. Милое щебетание партнёрши, мягкое тепло её упругих грудей, которыми она то и дело меня касалась, похоже, не оставляли ни единого шанса. Штурман сдержал обещание: девушки, приглашённые на вечер, были красивы, обольстительны и не отягощены разного рода предрассудками. В голове шумело, в жилах бурлила горячая кровь, змей-искуситель нашептывал на ухо одно оправдание за другим.

Но вот томный блюз мягко затух. Не без сожаления я выпустил из рук свою новую знакомую. Из соседнего, примыкающего к кают-компании помещения доносились смех, звяканье вилок и ножей и прочие застольные звуки. Всё это покрывал рокочущий голос штурмана:

– А я вам говорю, батенька, губу подкатайте. С немытым рылом да в калашный ряд! И с чего вы взяли, что на Западе мы кому-то нужны? Разоружить нас – пожалуйста, карманы вывернуть – с превеликим удовольствием. А пустить к себе за стол, в свой «золотой миллиард» – тут уж, извините, у них свой праздник. Таких как мы, желающих вкусно поесть, – ещё больше пяти миллиардов в очереди стоят. Вы принесите им что-нибудь хорошее: нефть, газ, золото или что ещё. Они возьмут, соблаговолят, заплатят, причём не сколько вам надо, а сколько сами захотят, но к своей кормушке ни на миллиметр не подпустят. Они привыкли жрать за троих. За двоих жрать – у них уже не получается.

В помещении, куда мы с Васей проследовали вслед за нашими подругами, собрался весь цвет местного общества. Офицеры «Оби» были представлены почти полностью. Не было лишь командира, замполита и нескольких стоящих на вахте. Девушек также хватало – на одного человека их оказывалось аж по полторы, с теми же, что оставались в танцевальном зале, наверное, и по две.

Сервировка была самая непринуждённая, всё было просто, без изысков, но вполне наглядно и даже функционально. На длинном раздвижном столе посреди просторной каюты гордо возвышалась известная нам зелёная канистра. Из её горла вился пучок прозрачных пластиковых трубок-капельниц, посредством которых любой желающий мог нацедить в стакан спирта и по вкусу разбавить водой из графина или томатным соком из банки. Вокруг канистры стояло несколько початых бутылок вина «Медвежья кровь», теснились открытые консервные банки подводницких деликатесов – языков, севрюги, щуки, «братской могилы» и чего-то ещё. По всей слегка уже заляпанной скатерти были разбросаны серебристые поплавленные и подавленные маленькие, размером со спичечный коробок, шоколадки и лежало несколько больших конфет «Гулливер», неизвестно откуда взявшихся.

Штурман сидел во главе стола и вновь был центром внимания. В левой руке он держал вилку с нанизанной на нее килькой, утвердительно кивающей головой в такт его речам, в правой – до половины наполненный, готовый к употреблению гранёный стакан. На скатерти прямо перед ним для всеобщего обозрения, словно в напоминание о том, зачем он, собственно, сюда пришёл, лежали веером все пять выданных ему накануне доктором Ломовым презервативов. Находящиеся за столом девушки, раскрыв ротики, прилежно внимали, и хотя вряд ли что понимали, невооружённым взглядом было видно, что всем им Борисыч очень нравится.

– Предлагаю тост! Налить вновь прибывшим! – распорядился Борисыч, увидев нас, входящих в каюту, и ничуть тому не удивившись. Дождавшись, когда и наши стаканы оказались наполненными, штурман провозгласил непосредственно тост:

– Как известно, предназначение мужчины состоит в том, чтобы осуществилось предназначение женщины. Все стремления мужчины, как бы они ни были закамуфлированы, сводятся к одному – к служению женщине и одновременно к покорению её. Нарциссов и гомосеков в расчёт не берем. Так выпьем за прелестниц, находящихся за этим столом, за то, чтобы благодаря им предназначение мужчины всегда было надёжно осуществлено!

Звон смыкаемых стаканов потонул в восторженных восклицаниях. Девушкам тост явно понравился, и расположение их к Борисычу ещё многократно возросло. Штурман же, мастерски опрокинув стакан и наконец-то отправив следом во всём с ним согласную кильку, опустился на стул и вальяжно, откинувшись на спинку, принял вид, полностью соответствующий широко известному в то время словосочетанию «с чувством глубокого и полного удовлетворения». Не спеша и со вкусом закусывая, он скользил масленым, по-хозяйски ленивым взором по лицам и фигурам девушек, словно это был его гарем.

Какое-то время в помещении раздавалось только звяканье посуды и смачные причмокивания. Затем кто-то из одесских мореманов принялся красочно живописать о чудесах, которые собственными глазами видел в хождениях по заграницам. В основном это касалось шмоток, тачек и колбасы, но все слушали с живым интересом, некоторые – раскрыв рот, едва не пуская слюни, а бывалые одесситы то и дело поддакивали:

– И мы в Сиэтле в прошлом году нехило затарились! Я видюшник взял чуть подержанный за сто баксов всего. У меня его барыги на Привозе за пятьсот тут же оторвали!

– В одном магазине всё можно купить, от иголки до автомобиля!

– Эх, живут же люди!

– Умеют работать, поэтому и живут!

Глава 26 О Патриотизме и паразитизме

Судорога пробежала по разомлевшему лицу Борисыча. Он беспокойно заёрзал на стуле. С видом проповедника, обречённого неустанно просвещать и приобщать к истине неразумных язычников, он поднял руку в апостольском жесте и с горячностью вокликнул:

– Да поймите вы, что благосостояние Запада – это не потому, что они много и хорошо работают! Посмотрел бы я, как они б жили, если бы только это приносило им доход!

– А ты что, хочешь сказать, что на Западе плохо работают? Да у них производительность труда в два раза выше! Ты об этом слышал? Вон даже замполит ваш головой кивает, соглашается. А машины какие выпускают! Не то, что наши паршивые лады и москвичи! Ты их вольвы и мерседесы видел? А тойоты? Мы месяц как из Японии, а перед этим в Америке и в Канаде были. Нам бы так загнивать, как этот проклятый капитализм! Давай так же, как они, начнём работать, такие же машины и телевизоры научимся выпускать, и жить так же хорошо будем!

– Не будем! – категорично парировал штурман. – Даже если лучше, чем японцы, научимся делать машины и телевизоры. Не дадут! Работать так же хорошо будем, а жить, как они, – нет. Не спорю, работать на Западе, конечно, умеют. Всё разумно, минимум издержек, всё по науке. Но не это даёт им такое благосостояние! Америка, Европа, Япония и весь Западный мир живут не по средствам. За свою, не спорю, хорошую работу они хорошо получают, но для такого уровня жизни, какой у них сейчас имеется, этого недостаточно. Они в два–три раза на себя больше тратят, чем реально зарабатывают! Они живут в долг за счёт всего остального мира. И долги эти отдавать не собираются. Американцы так делают и шестёркам своим разрешают. Пока… Нам – не разрешат! Особенно когда разоружат и раком поставят…

– Борисыч, да ты мракобес какой-то. Прямо ястреб холодной войны! Что в том плохого, если мы сейчас свои миллиарды не на военные расходы пустим, а на подъём гражданской промышленности? Сколько можно мировым пугалом быть? Нам же сейчас никто не угрожает! Зачем столько денег на вооружение тратить? На них товаров разных можно закупить, продуктов. Дефицита не будет. А сейчас что творится? В магазинах полки пустые, очереди, куда ни ткнись…

– Да ничего плохого в том не было б, если бы не одно «но». Почему вы так уверены, что нам никто не угрожает? Западной пропаганды наслушались… Сами-то американцы почему не разоружаются? Мы сократили свои войска в ГДР, акт доброй воли изобразили, а они в ФРГ – нет. Мы сократили свои ядерные заряды в два раза, а они – едва на треть. Мы убрали свои ПЛАРБы с боевого патрулирования от их берегов, а они от наших – нет. И так во всём. А я вам скажу, почему… Никто не ждёт нас у своего пирога, они жрут его, обжираются, им уже и его мало. Чтобы сохранить достигнутый уровень жизни, им, как вампирам, постоянно нужна свежая кровь. Постоянно нужно искать лохов, которые бы за них работали, отдавали даром своё добро и труд. Сейчас этим занимаются практически все страны, не входящие в «золотой миллиард». Отчасти и мы. Почему мы и отчасти? Да потому что не можем свои нефть, газ, золото и прочие товары продавать по справедливым ценам, а вынуждены по тем, что устанавливают они. И не имеем никакой возможности на это повлиять. Мафия! Но, слава богу, они нас пока боятся и вынуждены покупать, а не просто отбирать, как они это привыкли делать.

– Борисыч, что-то ты тут накручиваешь! Как это – отбирать? В цивилизованном мире живём. Есть специальные биржи, там происходят торги. Нефть и прочие товары покупаются и продаются, и страны Запада так же, как и все, их покупают и деньги платят. Ни у кого насилу ничего не отнимают.

– Конечно. Никого они открыто не грабят. Танкеры в море на абордаж не берут. Кого могли – давно уже ограбили. В 99 процентах случаях всё обходится чисто, стерильно и без стрельбы. Что такое транснациональные корпорации? Слышали про такие? Согласен, хорошее это дело. Только смотря для кого. Для американцев и прочих приближённых к кормушке – безусловно. Для всех остальных, и нас в том числе – сплошное разорение. Это насосы, которыми Запад качает себе ресурсы. Собственниками большинства мировых месторожденийдавно уже не являются страны, на территории которых эти ископаемые находятся. А если не являются собственниками, надо ли объяснять, кому достаётся вся прибыль? Будь их воля, они бы и нам такой вариант экономики навязали, а вот не могут. И всё потому, что боятся. Пока мы сильны, мы можем защитить своё имущество от посягательства и даже имеем шанс от их пирога кусок себе оттяпать. Станем слабыми – никто нам ничего не даст. Наоборот. Они уже сейчас и на наш пирог зарятся. Не ровен час, отберут. Поэтому и идёт сейчас вся эта гнилая трескотня о новом мы́шлении, о доверии, о разрядке напряжённости и прочем. Их цель – голову нам заморочить, ослабить, развалить, тепленькими взять и лапы свои загребущие в наши карманы по локоть запустить!

– Да на кой чёрт мы им нужны?! У них своего добра навалом! Они нам просто не доверяют, боятся нашей агрессивности и непредсказуемости. Они спокойно хотят жить. Им надоел сумасшедший монстр, ощетинившийся ракетами. Когда мы перестанем им угрожать, когда на деле докажем миролюбие, они тоже начнут разоружаться. Что они, дураки – такие расходы нести? Они только из-за страха перед нами в эту гонку вооружения ввязались. Мы разоружимся, перестанем им угрожать, освободившиеся деньги пустим в экономику, вольёмся в мировой рынок и заживём нормально! А американцы нам помогут, они вон даже сейчас гуманитарку нам пароходами присылают, заботятся. Хватит делать из них врагов. Они обычные нормальные люди! И нам только добра желают!

Взгляд, которым штурман наградил говорившего, был красноречивее любых слов. За долю секунды в нем нашли отражение все промелькнувшие в мозгу мысли. Первой, насколько я сумел разглядеть, была мысль энергичная и решительная:

– Дебил или провокатор? Может, сразу зарядить промеж глаз?

Последней – отрывочная и безотрадная:

– А нужно ли этим баранам что-то доказывать… метать бисер… Может быть, просто напиться?

Всю эту палитру чувств удалось разглядеть только мне.

Оппонент же Борисыча, помощник командира «Оби», плотный, цветущий капле́й, румяный, как наливное яблоко, тем временем что-то старательно высчитывал на своих часах с калькулятором, которыми, кстати сказать, очень гордился и при любом удобном случае старался выставить напоказ. Потыкав спичкой по клавишам на запястье, он торжественно возвестил:

– Я вот тут подсчитал: чтобы простому японцу купить нормальную машину, ему достаточно всего год поработать, а мне, например – пять лет надо копить на паршивый «Москвич». На видик он за неделю зарабатывает, а я – за год. Где справедливость? Я тоже так хочу. Чем мы хуже? И зачем тут искать какие-то оправдания. Политику припрягать. Всё и так ясно. Мы две недели как из Эмиратов – вот где коммунизм настоящий построен! Без наших жертв и лозунгов! Правильно Горбачёв делает, что к Западу лицом разворачивается. Пусть будет социализм с человеческим лицом. Будем с ними дружить, и у нас всё будет, как у них.

– Не будет! И того, что сейчас имеем, на хрен лишимся, поймите вы наконец! Вам всем тут – машины, видики и прочие шмотки глаза застят, но не только этим живёт человек! Объективно надо на вещи смотреть. Вы спросили бы у того же японца: сколько он в месяц за квартиру платит, сколько она стоит, если её, скажем, купить (бесплатно, как у нас, там жильё не дают!), сколько стоит обучение детей в школе и в институте, сколько бабушке на лечение идёт, сколько дедушке, сколько похоронить в конце концов, какой у него отпуск, какие налоги? Каков это в итоге процент от зарплаты? Да у него после всех этих вычетов даже с той достаточно большой (по нашим меркам) зарплаты ничего и не остаётся! У нас же эти расходы до того мизерные, что их в семейном бюджете никто и не учитывает. И Эмираты в пример мне приводить не надо. У них нефти – палку в песок воткни – фонтан бьёт. Запасы в пять раз больше наших при населении в сто раз меньшем. А ещё лет тридцать назад там лишь нищие бедуины по пескам шарились и друг друга грабили.

– Максим Борисыч, а почему вы всё сводите только к экономике? – вмешалась в разговор одна из девушек, не самая красивая, но поэтому, видно, самая умная. Она сидела за столом напротив Борисыча и весь вечер не отрывала от него влюблённых глаз. Верочке нравились умные мужчины, но штурман нравился и другим девушкам, поэтому, чтобы обратить на себя внимание, она решила блеснуть умом:

– Да! – воскликнула Верочка решительно. И тщательно подбирая умные слова, затараторила: – Почему вы всё сводите только к тому, что мы Западу интересны лишь экономически – обобрать нас, обмануть и больше ничего? А наша культура, искусство, наука? Мы семьдесят лет были отгорожены железным занавесом и сейчас вливаемся в мировое сообщество. Начинается процесс культурного обмена и взаимного обогащения. Да они только одному этому рады! Они же нам сами готовы помогать. Гуманитарную помощь отправляют целыми пароходами! Сами, получается, такие расходы несут! А вы говорите, что им от нас чего-то надо…

Борисыч обернулся и посмотрел на Верочку с нескрываемым интересом. Такой спич был более уместен где-нибудь на высокой трибуне, но не в пьяной компании от молоденькой девушки. Тем не менее все находящиеся за столом закивали и одобряюще загалдели.

– Ну вот, опять туда же! О гуманитарке заговорили… Да как вы не понимаете, что гуманитарная помощь – это первый шаг к колонизации! – не унимался Борисыч. – У них это всё давно уже отработано: завезти дармового товара, отучить людей работать, развалить их собственное производство, а потом зайти на рынок и стать монополистами! И продавать всё втридорога. Да и культура наша им не нужна, у них своя есть – массовая. Они её всему миру уже навязали и нам навязывают, и вполне успешно…

Компания к этому моменту достигла уже того градуса, когда начинают говорить все одновременно, плохо друг друга слышат, когда без разницы, о чём говорить, когда важен сам процесс. Замечание Борисыча поэтому осталось без внимания. Из общего гула выпадали восторженные возгласы:

– Блок японской жвачки – полтора доллара, у нас – пятьдесят рублей!

– Двухкассетник классный – за сотню взял! Блок кассет – по два! У нас одна двадцать пять рублей стоит! Двухкассетник – меньше пятисот и не подходи!

– А я это колечко с брюликом за сто двадцать купила! У нас – целое состояние!

– …идем себе спокойно, никого не трогаем, подходит мужик белый. «Вы русские?» – спрашивает. Как определил? «На лице написано», – отвечает. «Вы, – говорит, – пришибленные какие-то». Пять лет как там живет. С цирком на гастроли приехал и остался. Ни дня ещё не работал, семьсот долларов пособия каждый месяц получает. Я за год столько не зарабатываю!

Обмен впечатлениями продолжался довольно долго. Каждый считал своим долгом очернить советскую действительность, возвеличив продвинутые страны Запада. Порой казалось, что собравшиеся находили в этом процессе великое удовольствие сродни сексуальному, некоторые впадали прямо в экстаз. Смакуя недостатки родной страны, гипертрофируя их, они умилялись абсолютно всему, с чем удалось столкнуться во время коротких стоянок в заграничных портах. Наибольший восторг и умиление вызвал тот факт, что в Америке даже негры-бомжи, живущие в картонных коробках, носят дефицитные джинсы, курят Мальборо, пьют фирменное баночное пиво и шляются по улицам с крутыми двухкассетниками через плечо. А когда кто-то заметил, что у некоторых из них есть даже машины, то восторгам, казалось, не будет конца. Думаю, что многие были бы не прочь прямо сейчас оказаться на месте тех негров. Ни у кого не возникло и мысли, что в опороченном и охаянном ими Советском Союзе такого явления, как нищий или бездомный, не существует вообще.

На протяжении всей этой садомазохической оргии Борисыч вёл себя довольно тихо, в споры не вступал, в бутылку не лез. Нет, в бутылку он всё же полез, вернее в канистру. Едва его резонное замечание потонуло в восторженном хоре западников-низкопоклонцев, как он сник и погрустнел. Через капельницу-кишку нацедил в стакан спирта, разбавил томатным соком, соусом «Чили» и выпил эту дьявольскую смесь тремя большими глотками, причмокивая и почти даже не поморщившись. Похоже было, что он выбрал именно второй вариант – напиться.

Глава 27 Можно ли, очутившись в гареме, избежать грехопадения?

Между тем расслабуха за столом достигла своего апогея. Вот уже девушки разошлись по рукам и многие сидели, облапанные, на коленях у мужчин, у некоторых – по двое. Нам с Васей надо было срочно принимать решение: оставаться и смиренно принять грехопадение или, сославшись на дела служебные, покинуть мероприятие под недоумевающими взглядами присутствующих. В первом случае непоправимо страдала нравственность, во втором – имидж. И тот и другой варианты нам казались одинаково неприемлемыми. Я уже грешным делом подумал, что неплохо было бы, произойди сейчас пожар или какая-нибудь авария. Чтобы все кинулись спасаться и друг друга спасать. Я даже стал украдкой присматривать, где бы что-нибудь поджечь или сломать. Но спичек под рукой не оказалось, а сломать ничего и не удалось бы – все вокруг было железное.

Штурман тем временем старательно выполнял намеченный план. В этом его усердно поддерживал Вася. Видимо, он решил пойти на военную хитрость – напиться, как свинья, оказаться ни на что не способным и сохранить тем самым оказавшуюся под угрозой супружескую верность. Я с тоской поглядывал на возвышающуюся над столом зеленую канистру и прикидывал, сколько мне надо выпить, чтобы довести и себя до состояния, что называется, нестояния. Того, что оставалось в канистре, вполне должно было хватить, но оставить без выпивки целый коллектив мне совесть не позволяла. Из последних сил я сводил на нейтральные темы излишне фривольные разговоры, а порой и совершенно откровенные намёки моей подруги. После очередного поднятия бокалов она неожиданно оказалась у меня на коленях. Со смешанным чувством, с ужасом и замиранием сердца я ждал момента, когда стану жертвой сексуального домогательства. Милые женщины, я единственный в мире мужчина, который вас понимает! И пусть американские сумасшедшие феминистки довели этот вопрос до абсурда, но немалая польза для женского народонаселения планеты в том, безусловно, есть.

Штурман между тем подобрел. Выпив ещё пару стаканчиков, он совершенно оттаял, принялся чудить и веселиться. На ходу он изобретал каламбуры и цветистые тосты во славу дам. Один из них звучал приблизительно так:

– Выпьем за дам… потому что слово «не дам» – какое-то нехорошее!

Красномордому капле́ю, помощнику командира «Оби», он запустил леща насчёт его чудо-часов с калькулятором и тут же предложил посоревноваться, кто быстрее перемножит несколько трёхзначных цифр. Он мастерски ломал комедию: пока противник судорожно тыкал спичкой в клавиши на запястье, Борисыч изображал, что считает то же самое в столбик на клочке бумаги, хотя мгновенно щёлкал эти примеры в уме. После двадцатого или тридцатого выигрыша он посоветовал недоумевающему капле́ю выбросить часы на помойку и начать тренировать мозги.

Затем он завёл светский разговор с сидящей напротив него очень умной и серьёзной лаборанткой Верочкой, которая просто потекла, когда Борисыч наконец обратил на неё внимание. Выяснив всё, что хотел знать об особенностях проведения лабораторных анализов кала и мочи, Борисыч посетовал, что ни то ни другое давно не сдавал и забеспокоился, вдруг там что-то не так, и слёзно попросил на днях принять его по этому поводу без очереди – с биологическим материалом, разумеется. Наладив таким образом коммуникацию, он предложил Верочке выйти проветриться и потанцевать. Надо ли говорить, что Верочка с радостью согласилась. Продолжая живо обсуждать затронутую интереснейшую тему, они вылезли, громыхая стульями, из-за стола и скрылись во мраке соседнего помещения.

Положение Васи тем временем становилось совсем уж критическим. Оксана, похоже, разгадала наш коварный замысел и увела его туда же, в темноту танцевальной комнаты, подальше от канистры.

Должен сказать, что девушки, собравшиеся в кают-компании, были никакие не бл@ди, как с первого взгляда могло показаться. Они были красивы, раскрепощены, но не более. По некоторым признакам, косвенным и не очень, я с большой долей вероятности могу предполагать, что практически никому из нашего десанта так и не удалось затащить кого-нибудь из них в постель. И хотя разговоры лихих подводников и одесских мореманов долго ещё крутились вокруг темы, как славно они сходили на «Ёбь» и как там порезвились, но ни замполиту, ни механику, ни доктору Ломову, ни красномордому помощнику, ни даже красавцу Бельмондо тут, как говорится, не обломилось. На мой взгляд, ими изначально был взят неверный тон. Девушки были не бл@ди, а их почему-то таковыми сразу стали считать. И вести себя стали соответствующе, соблюдая некие внешние нормы приличия, как в том одесском анекдоте:

– Мадам, я не имею чести быть вам представленным, однако осмелюсь побеспокоить вас вопросом.

– Ну?

– Таки отдаться не интересуетесь?

Реальный шанс добиться успеха был лишь у меня, Васи и у штурмана. Но Вася реализовал-таки свой хитроумный план, напился, упал под стол и спасся тем самым от грехопадения, я же, приученный с детства говорить правду и ничего кроме правды, откровенно и в лоб признался положившей на меня глаз девушке, что женат, жену люблю и не намерен ей изменять. А штурман? Тут отдельная история, Борисыч и здесь оказался совершеннейшим оригиналом.

Штурман с Верочкой отсутствовали довольно долго. Выходя на палубу проветриться, я видел их скромно стоящими в сторонке у борта. Верочка внимала, приоткрыв ротик, не отрывая от Борисыча влюблённых глаз. Он же, по-хозяйски притянув её за талию, что-то чувственно и проникновенно говорил. Участь Верочки была предрешена – штурман читал стихи! Если Пушкину и Лермонтову ещё можно было как-то противостоять, то Есенину и собственным произведениям Борисыча ни одна женская душа противиться была не в силах.

В кают-компании было уже очень весело, но все ещё могли ходить и говорить. Кто-то из одесских мореманов принялся красочно живописать свои похождения в заграницах – в маленьком итальянском порту, где местное население в глаза ещё не видело живого советского человека и куда в прошлом году случайно забрёл теплоход под многообещающим названием «Колыма». И надо сказать, оно, местное население, совершенно не пожалело, что это наконец произошло.

Группа из трёх человек, в числе которых был и наш рассказчик, вышла с утра пораньше, чтобы осмотреть город и его достопримечательности. Интересы входящих в группу людей были диаметрально противоположны. Один интересовался седыми древностями, которые, как известно, повсеместно представлены в Италии в широком ассортименте. Другой – исключительно шопингом и взял с собой огромную сумку, с целью набить её фирменным шмотьём с последующей перепродажей на Привозе по спекулятивной, разумеется, цене. Третьему хотелось познать горячую итальянскую любовь или, на худой конец, просто напиться. А так как в те суровые времена советским морякам за границей по одному ходить запрещалось категорически, следовало срочно найти компромисс. Когда принялись его искать, выяснилось, что сделать это было достаточно просто. Предварительно выпить и закусить согласились без лишних разговоров все и приступили к этому делу немедленно. Осмотр древностей и ходьбу по магазинам решили оставить на потом, а после и вовсе отменили. В итоге из всех намеченных дел выполнить удалось только одно – напиться, но зато это было произведено качественно и со всем возможным старанием: с мордобоем, купанием в фонтане и почти что международным скандалом. Чернооким итальянкам так и не посчастливилось оказаться в объятьях горячих одесситов.

– А вообще, скажу я вам, женщин красивых в Италии нет. Видел двух, да и те при ближайшем рассмотрении оказались русскими! – подвёл итог рассказчик, словно оправдываясь за постигшую в амурных делах неудачу.

Я не стал дословно пересказывать красочный, унизанный неподражаемыми одесскими перлами рассказ о похождениях озабоченной троицы, потому как такое невозможно воспроизвести, да и речь сейчас не о том, но это было, действительно, очень смешно. Скажу только, что не реже, чем каждые пять секунд рассказ прерывался дружным хохотом.

Затем пошли одесские анекдоты. Каждый настоящий одессит знает их невероятное количество и рассказывает с таким мастерством, что, слушая, подчас невозможно удержаться на стуле. Первым выступил Жора

Бельмондо с таким вот спичем:

– А вы по национальности…?

– Да. А вы?

– Нет.

– А шо так?

Борис, тряхнув кучерявой головой, принял эстафету:

– Изя, шо, правда, что ты отдал бандитам всё золото и деньги?

– Таки да… Они вставили в зад паяльник, на пузо утюг… и подключили к току!

– И ты сразу отдал?

– А шо, ждать пока за свет накрутит?

Тему экономии электроэнергии под гомерический хохот присутствующих тут же подхватил одесский Дед:

Моня жалуется другу:

– Мне попалась типичная извращенка. Включит свет везде и ходит голая!

– Ну и шо?

– Как шо? А по счётчику платить мне!

И вновь Жора Бельмондо перехватывает инициативу:

– Наум Абрамович, а вы куда?

– Таки Сёма, шоб ты знал, скажу тебе за твой интерес: я иду покупать яйца!

– На Привоз или к тёте Циле у лавку?

– У тёплое море!

Анекдоты сыпались как из рога изобилия, некогда было перевести дух, мне уже было больно смеяться, я боялся, что после очередного спазма не смогу вновь начать нормально дышать, замполит, ухохатываясь, катался по полу. Доктор Ломов подпрыгивал на стуле, сучил ножками и едва не напустил под стол лужу. Лишь исполнители сидели невозмутимо серьёзные, виртуозно нанизывая фразы и слова, вызывая у народа всё новые и новые приступы хохота.

Жена просыпается с похмелья и спрашивает у закодированного мужа:

– Когда ты пил, что делал, если наутро у тебя голова болела?

– Пи@дёж твой слушал!..

Во время очередного приступа хохота поперхнулся и чем-то подавился красномордый капле́й. Он стал сипеть, задыхаться, стремительно наливаться краской и цветом скоро походил на огнетушитель ОП-5, висящий на переборке у него за спиной. Затем бедняга принялся синеть, биться в конвульсиях и, возможно, умер бы, что было бы, впрочем, тоже смешно, если учесть, что действие происходило на госпитальном судне, и половина из сидящих за столом были врачи, но доктор Ломов не растерялся, и продолжения веселья не последовало. Он со всей силы врезал до половины сползшему под стол капле́ю между лопаток. От этого медицинского вмешательства изо рта несчастного, ставшего уже фиолетовым, как флотские уставные трусы, со свистом вылетел и покатился по столу какой-то предмет. Им оказалась сочная, слегка придавленная маслина. Невозмутимый Ломов наколол её на вилку и со словами: «Ты это… брат… кончай прикалываться, на, вот… доедай!» – передал её уже слегка пришедшему в себя капле́ю.

Глава 28 О национальной гордости и низкопоклонстве, или К чему порой приводят идеологические разногласия

Где-то в это же время штурман с Верочкой вернулись к столу. Губы их были влажные и распухшие, глаза светились неподдельными нежностью и любовью. Он трогательно кормил Верочку расплавленным шоколадом с ложечки. Она эротично облизывала губки и беспокойно ёрзала у штурмана на коленях, словно что-то нащупывая. По всем признакам, грехопадение Борисыча было неизбежным.

Разговор между тем вновь свернул на политику и принял, разумеется, антисоветский уклон. Пусть вам не покажется странным, что выпивающие в компании очаровательных барышень офицеры ведут несколько нетипичные для такой ситуации разговоры. Напомню, что время было бурное, перестроечное. Политика лезла изо всех щелей, и дурным тоном считалось не интересоваться ею, не иметь по ряду вопросов своё особое мнение. Замечу, что оригинальностью суждений никто не отличался, особое мнение большинства состояло в том, чтобы посильнее охаять настоящее и прошлое своей страны и пропеть дифирамбы Западу.

Вот и на этот раз кто-то решил покрасоваться – принялся излагать как свою версию начала Второй мировой войны по недавно вышедшей книжке одного предателя и перебежчика, бывшего офицера КГБ. Штурман нервно заёрзал на стуле, и Верочка, потеряв точку опоры, недоумённо посмотрела на него.

Рассказчик между тем, камня на камне не оставив от официальной версии, договорился до того, что это Советский Союз напал на Германию в сорок первом году, и что немцы просто вынуждены были защищаться.

Щедро сдобренная сомнительными фактами его речь, как ни странно, нашла отклик у многих сидящих за столом. Послышались возгласы:

– Прибалтику и Западную Украину перед самой войной присоединили! В Финляндию в сороковом году полезли! Кто звал, спрашивается?

– Сталин с Гитлером сначала договорились, Пакт о ненападении заключили, а потом что-то не поделили!

– Командный состав наполовину репрессировал! До Москвы отступать пришлось!

– На фанатизме вылезли! Народ – как пушечное мясо!

– И заградотряды за спиной!

– Зато пол-Европы потом захватили! Освободили, называется! Вон они, страны народной демократии, из Варшавского договора все сейчас норовят сбежать!

– И сбежали бы уже давно, если бы не наши войска там!

– А я читал, что в Германии после прихода русских ни одной не изнасилованной женщины не осталось!

Штурман ещё больше занервничал, заёрзал на стуле, отчего Верочка едва не свалилась на пол.

– А вот Максим Борисыч на этот счёт имеет своё особое мнение! – игриво прощебетала она, вновь поудобнее устраиваясь у штурмана на коленях.

– Да что вы тут все, как будто вам, как и Резуну, за антисоветчину деньги платят?! Да листал я этот поганый пасквиль, до сих пор противно! Руки отмыть не могу! Почему вам, как мазохистам каким-то, самих себя постоянно высечь хочется? Почему из массы фактов вам, как той свинье, надо вытащить что-нибудь погрязнее и позловоннее? Не знаю, Борис, может твой дед и насиловал кого-то в Германии, но мой – я точно знаю – нет. Как и подавляющее большинство наших солдат! Но вот надо же зачем-то всех охаять, и моего деда в том числе! Что касается Пакта о ненападении, то к моменту его подписания Советским Союзом все европейские страны, включая Англию, Францию и Польшу, уже давно подписали подобные пакты с Германией. Но об этом почему-то сегодня не говорят, а говорят только о Пакте Молотова–Риббентропа. Да и Войну вторую мировую не Сталин задумал, даже не немцы, а англичане с американцами всё спланировали и организовали! Гитлера к власти привели, вскормили, вырастили и на Советский Союз натравили!

– Ну вот, у Борисыча опять американцы во всем виноваты! – снисходительно, как школьный учитель на неисправимого двоечника, глянул на штурмана Жора Бельмондо.

– Я знаю, монголо-татарское иго – тоже их рук дело! – раздался другой голос.

– Максим Борисыч, вы не оригинальны! – жеманно сложив губки бантиком, подала голос и Верочка.

– Борисыч, не смеши! Они же сами потом в войну вступили, воевали, солдат своих сколько положили! Так на хрена им надо было самим всё это затевать? – резонно заметил наш механик.

– Да что они там положили?! Да в сравнении с нашими потерями ихние потери – ничто! Да и вступили-то в войну почему? Потому, что просчитались. Хотели чужими руками мощного конкурента – Советский Союз – свалить. Да не тут-то было! В сорок четвёртом, когда Красная Армия уже почти всё сделала, явились на готовенькое! Нате вам второй фронт, как просили! А где вы, союзнички, были в сорок втором, в сорок третьем году, когда Россия в одиночку билась со всей Европой? Да, именно, со всей! У Гитлера под ружьем тогда не только немцы и австрийцы стояли, но и румыны, чехи, итальянцы, испанцы, все кому не лень, даже болгары – братушки наши! А явились-то для того, чтобы Европу успеть поделить, а то слишком уж быстро русский солдат на запад стал продвигаться.

– А что мы в этой Европе забыли? Кто нас туда звал? Зачем надо было страны чужие завоёвывать? Свою землю освободили – и пусть европейцы дальше сами разбираются. Сами Гитлера прогоняют! Вы, Максим Борисович, американцев осуждаете за то, что они лезут везде, а мы чем лучше? Пол-Европы захватили, установили свои порядки. А, может быть, люди нас не хотели? В Венгрии и Чехословакии… А мы их – танками… Значит, людям не нравилось жить при социализме, их капитализм больше устраивал. И сейчас здесь, во Вьетнаме, свои порядки навязываем, а может быть, они не хотят. Я вот думаю…

О том, что думает Верочка, узнать никому не удалось, потому как в этот момент Борисыч заткнул ей рот внушительного размера конфетой «Гулливер», по-моему, даже не совсем очищенной от обёртки. Нейтрализовав таким образом нового, пригревшегося на его собственных коленях оппонента, Борисыч собрался было дать достойный отпор, но другие участники спора, сидящие от штурмана достаточно далеко, чтобы опасаться участи, постигшей Верочку, бесстрашно принялись развивать её мысль:

– Да! На самом деле! На кой чёрт мы сами везде лезем? У нас что, своих проблем мало? Сидели бы себе спокойно, никого не трогали, и нас бы оставили в покое.

Борисыч криво усмехнулся, страдальчески поморщился, но вновь заговорил:

– Конечно, будь мы Гондурас какой, или какая-нибудь Гваделупа, нам бы и следовало так себя вести. Но мы мировая супердержава, одна из двух. У нас есть шанс стать первой. А первым никогда не становится тот, кто отсиживается в кустах, не отстаивает свои интересы. То, что не сделаем мы, сделают наши конкуренты. Не будь нас в Восточной Европе, в Африке, в Афганистане, в Сирии, во Вьетнаме, там тут же появятся американцы. И не для того, чтобы жизнь в этих странах сделать лучше. А для того, чтобы обложить нас со всех сторон, изолировать от мира, от рынков сбыта и в итоге поставить раком и диктовать свою волю.

– Но тогда получается, что мы так же, как и они, тянем везде свои щупальца, запускаем руки в чужие карманы? Чем же мы лучше американцев? Сами, небось, тем же занимаемся. Доим братьев наших меньших! И трезвоним на весь мир, какие мы хорошие!

– Да знаете вы, во сколько Советскому Союзу обходятся эти братья наши меньшие?! Одна только Куба должна нам почти сто миллиардов долларов и вряд ли когда отдаст! Думаю, где-то так же должен и Вьетнам. Так кто кому руки в карманы запускает? В этом-то и отличие нас от американцев. Те за каждый вложенный доллар потом семь шкур спустят, мы же своим союзникам бескорыстно помогаем, по сути, только за то, чтобы не пускать туда наших врагов, чтобы иметь в разных точках мира хоть какой-то противовес. Знаете, сколько у американцев по всему миру военных баз? Не одна сотня! А у нас, если не ошибаюсь, всего три! Так кто же агрессор? Кто лезет везде? А для чего им эти базы нужны? Для того, чтобы их военные имели возможность путешествовать по всему миру и загорать? Неужели непонятно, кто в этой ситуации нападающая сторона, а кто в защите, и для чего им всё это надо? Да для англосаксов любая политика, любое действие, в том числе война – это бизнес: минимум вложить, побольше хапнуть! Не знаю, как монголо-татарское иго, но и вторжение в Россию Наполеона, и Крымскую войну, и Первую мировую англичане с той же целью организовали. Спросите, при чём здесь англичане? Да при том, что англичане и американцы – это единая нация, самая циничная и подлая, особенно после того, как в середине девятнадцатого века с евреями объединились. Именно про них, про жидов-англосаксов Маркс говорил, что нет такого преступления, на которое не пошёл бы капитал за 300 процентов прибыли. И вся новейшая история это подтверждает. В начале двадцатого века в мире было немало стран с достаточно мощной экономикой и своей твердой валютой. И Америка не была никакой супердержавой, а одной из многих. Германия, Франция, даже Бразилия тогда больше котировались. Что стало после Первой мировой? Вся Европа разорена и обескровлена, Россия – в руинах. Процветают лишь США и Англия, те самые хитрожопые англосаксы, которые эту кашу и заварили. Чем хуже всем, тем лучше им. Но вот, не смотря ни на что, Россия начинает возрождаться – электрификация, индустриализация. Сталин за считанные годы поднимает Россию с колен. Вновь на мировой арене появляется мощный игрок – Советский Союз, который к тому же не входит в сферу их влияния. Конкурент, да ещё какой! Экономически свалить пытались, санкции, блокада… не получилось. Если не остановить – скоро придёт конец их мировой гегемонии и сытной жизни за чужой счёт. Да и коммунистическая идея стремительно становится популярной! Надо воевать! Самим? Нет, слишком дорого и рискованно. А тут вдруг в Германии фюрер появляется бесноватый. Вот то что надо! Забываются Веймарские ограничения (Германии запрещено было иметь свои вооруженные силы). На английские и американские кредиты Гитлер буквально за три года создаёт мощнейшую армию. Оставалось только повернуть эту силу в нужном направлении, что и было сделано. И вот в России горят города, гибнут люди. А жирные дядечки в Лондоне и Нью-Йорке подсчитывают барыши!

– Но позволь, Борисыч! Ладно там, Америка далеко, но вот Англия? Ей же самой во время войны досталось. Тоже многие города были разрушены. Лондон почти весь в руинах лежал. Что-то не вяжется с твоей теорией. Получается, сами развязали войну и сами под раздачу попали? Неужели такие дураки? А ленд-лиз? Сколько американцы нам морских караванов отправили! Зачем им надо было нам помогать, если их цель была нас разорить и на этом обогатиться?

– Да какая там к чёрту помощь, показуха одна! Доля этого вашего ленд-лиза в сравнении реальными потребностями Советского Союза ничтожна. Да и не бесплатно они это делали. Повторяю: любая англосаксонская политика – это в первую очередь бизнес. За каждый патрон, за каждую банку тушенки нами было заплачено сполна золотом, и к тому же втридорога. Ничего бесплатно не давалось! «Студебеккеры» давно сгнили, тушенка съедена, а золото наше до сих пор лежит в Америке в кладовых федерального казначейства и составляет немалую часть их золотого запаса! А что касается бомбёжек Англии, так уж, извините, заигрались: спустили бешеную собаку с цепи, ну, и самим досталось. ПВО грамотней надо было организовывать. У нас вон на Ленинград гораздо больше авианалётов было, да ещё и артиллерия почти прямой наводкой лупила, но город сохранили! Воевать надо уметь.

Борисыч на секунду прервался, так как Верочка, разделавшись наконец-то с конфетой, открыла было ротик, чтобы что-то сказать, но вновь была обезврежена, на этот раз половинкой банана, который Борисыч приготовил заранее и на этот раз даже очистил.

– И что в результате получается? Кое-чего добились, но в общем план не выполнен, Советский Союз не свален. Хоть и лежит наполовину в руинах, но обладает мощнейшей армией, военной промышленностью и огромным международным авторитетом! Против такого буром не попрешь, приходится договариваться, как с равноправным партнёром. Вот и делится Европа и весь мир на сферы влияния. Даже двухгодичная монополия на ядерное оружие американцам ничего не дала. Не смогли они ей воспользоваться, не было средств доставки, способных противостоять советским ПВО. А будь хоть малейшая возможность нанести эффективный ядерный удар, смею вас заверить – тут же бы ей воспользовались. Ни секунды бы не мешкали. И была бы вся Россия с землёй сровнена, как Хиросима и Нагасаки. Зато демократии было бы – завались, и кока-колы – хоть залейся! Они и сегодня нанесли бы по нам удар, не задумываясь, будь уверены в своей безнаказанности!

– Борисыч, извини, конечно, но ты сейчас херню несёшь! – встрял в разговор до сей поры сохранявший относительный нейтралитет доктор Ломов. – Да ведь Америка, Англия и весь Запад – цивилизованные страны, и правители их – не какие-то там отморозки, которые спят и видят, как бы спалить в ядерном пожаре десяток-другой миллионов ни в чём не повинных людей! Зачем им это надо?! Ты бы, будь президентом США, пошёл на это? Будь у тебя семья, дети, родные, близкие? По-твоему Буш – маньяк конченный, типа нашего Чикатило, который с ножом на улицу не выбегает, не режет и не насилует малолетних детей только потому, что боится, что его за это на электрический стул посадят?

– Сёма, успокойся. Не Буш и не Тэтчер управляют своими странами. Англосаксонские и еврейские банкиры, потомки Ротшильдов, Рокфеллеров и прочих жуликов владеют сейчас Америкой, Европой и всем миром. Они, может, и хорошие дядечки, сидят себе за кулисой, назначают и сменяют президентов и премьер-министров, пекутся о благе нации. Может, они и чрезвычайно добрые, муху своими руками побоятся прибить, и отцы семейства примерные, и детишек любят, и животных. И жить хотят мирно и спокойно, и чтобы их близкие и остальные люди на земле тоже. И чтобы все были сытыми и богатыми. И Азия, и Африка, и даже мы – Советский Союз. Но они умные и лучше других понимают, что такое невозможно. Приди сейчас какой-нибудь сумасшедший альтруист-мессия и раздай поровну всем жителям земли всё мировое богатство, и пусть на каждого придётся, ну скажем, по миллиону долларов. Представляешь, Сёма: у тебя миллион, у меня, у командира, у старпома, у всех матросов наших, у каждого китайца, индуса и африканца! Я уж молчу, что такая уравниловка в принципе невозможна, земля наша физически не в состоянии прокормить, обеспечить уровень жизни, как на Западе, всем остальным странам… И как ты думаешь, наступит после этого всеобщее процветание и благоденствие? Нет! Наступит вакханалия и беспредел! Очень быстро найдутся самые умные и наглые, которые отберут миллионы у глупых и слабых и вновь заставят их работать на себя. И очень скоро всё вернётся на круги своя. Миллионы людей погибнут в результате этих разборок, но вновь появятся эксплуататоры и эксплуатируемые, нищие и олигархи! Так какой смысл, спрашивается, всё это городить? Да его, этого альтруиста-мессию, если такой уже уродился, надо вовремя отловить и в бетон закатать, чтобы другим неповадно было!

– Борисыч, ты, как правоверный коммунист, сейчас сам себе противоречишь. Это же коммунистическая идея была – отнять всё и поделить!

– Это троцкистская идея была, и Сталин, слава богу, вовремя просёк, куда жиды-провокаторы Россию хотят завести. А коммунистом я был и остаюсь потому, что, несмотря на некоторые упущения в практике, идеи эти – единственная научно обоснованная теория, способная вывести человечество из болота, в котором оно всё глубже вязнет. В сегодняшнем виде человеческая цивилизация может существовать до тех пор, пока существует неравенство, пока есть бедные и богатые: люди, страны, континенты. И руководство мирового закулисья это прекрасно понимает. Они знают, что количество ресурсов на земле ограниченно, а с Луны их возить ещё не научились. Поэтому безбедное существование одних сегодня возможно только за счёт других. Для того, чтобы они и их «золотой миллиард» жили богато и счастливо, остальное население земли – целые континенты – должны жить в нищете и работать на них. Это неприемлемое условие! Это как закон сохранения энергии. Насколько лучше начнут жить другие, настолько же хуже придётся жить им. И понятно, что никто и никогда добровольно не откажется от высокого уровня жизни в пользу кого-то другого. Западу жизненно необходимо сохранять такое положение вещей, при котором три четверти населения земли живут в нищете. Любыми средствами, даже самыми бесчеловечными.

Для этого с помощью Международного валютного фонда путём раздачи кабальных кредитов (когда заранее известно, что их невозможно отдать) целые страны загоняются в долги, а по сути – порабощаются. Навязывается выгодная Западу экономическая стратегия. Кто не согласен – вводятся войска (борьба за демократию это у них называется), устраиваются войны, беспорядки, перевороты. Создаются все условия для беспрепятственной деятельности тех самых транснациональных корпораций по всему миру. А они сосут ресурсы – сырьевые, трудовые, интеллектуальные – отовсюду, откуда могут. И всё в одном направлении – на Запад. Может, президент Буш лично и добрый дядечка и, даже если бы ему разрешили, не пошёл бы на улицу детей резать, но он ни секунды не помешкает и пошлёт авианосцы и бомбардировщики туда, куда ему укажут другие добрые дядечки, которые никогда не появляются на виду. А если не пошлёт, тут же вылетит из кресла или, как Кеннеди, получит пулю в затылок, и новый президент сделает всё что нужно. И Вьетнам американцы напалмом опять зальют, если понадобится, и Бейрут линкорами обстреляют, и Хиросиму с Нагасаки дотла опять спалят, и даже ядерный удар по Советскому Союзу нанесут. Если, конечно, будут уверены, что сдачи не огребут. И никакого международного осуждения не получат. Пропагандистская машина всё объяснит и разжуёт обывателю. Вопросов не возникнет. Да и победителей не судят. Моральные терзания за миллионы загубленных жизней? – Какая, нахрен, ерунда! Коллективные решения, размытая ответственность – лучший способ избежать мук совести. Добрые дядечки из закулисья в тот же вечер поужинают в кругу семьи, внучат по головке погладят и спокойно спать лягут…

– Борисыч, складно излагаешь, но как-то не вяжется. Я не вижу никакого смысла в ядерном ударе по нам. Особенно сейчас. Наоборот, им выгоднее с нами объединиться. Взять к себе в свой «золотой миллиард»! Американцам с нами легче договориться, чем продолжать гонку вооружений и тем более воевать. Да и дешевле такой союз обойдётся. Чтобы совместно трясти весь мир, достаточно лишь небольшой части накопленных нами вооружений. Только на одном этом сколько денег можно сэкономить! А если объединение произойдёт, то против такой силы уж точно никто не попрёт!

– Сёма, ты хороший доктор, но как тебе удаётся обходиться совсем без мозгов? До такой чуши даже Горбачёв ещё не додумался! Скажи мне – нахрена мы им нужны? Раскинь ума палатой! Я же минуту назад разжёвывал, что ни один здравомыслящий человек, тем более крутой бизнесмен никогда добровольно не откажется от возможности грести деньги лопатой. Иди вон, отдай первому встречному свои часы, рубашку, зарплату за два года вперед. Отдай хорошему человеку хотя бы половину из того, что имеешь. Ага! Жаба задавила! Так почему они должны нас к своей кормушке допускать? Тем более что она у них не бездонная. Посмотри, что у них в экономике творится! Вы тут все, конечно, уже умные и не верите советским газетам, пропагандой всё считаете, но инфляция 18 процентов в год, безработица 20 процентов – сущая правда. А это главные показатели экономического коллапса, к которому идёт Запад.

– Борисыч! Мы последний год из заграниц не вылазим. В Германии, Франции, Испании были. В Англии, в Америке… Ну, хоть ты убей – никакого коллапса, даже признаков его не наблюдается. Люди сытые, довольные, беззаботные. Все улыбаются. В Испании вообще неизвестно кто и когда работает – в рабочее время кафе переполнены… сиеста. И ничего, живут себе нормально.

– Вы, уважаемые, по магазинам пробежались, на яркие витрины посмотрели, и вот вам уже всё ясно – сытость и изобилие, Запад процветает и проблем никаких! Но мозги-то человеку для чего даны? Чтобы знать, где подешевле какую дрянь купить? А голова на плечах – чтобы пожрать повкуснее? Думать головой надо, если кто не знает! Из вороха информации извлекать факты, сопоставлять и анализировать! Вот я вам и говорю: Запад сейчас в тяжелейшем положении, он, по сути, агонизирует. Потребление растёт, аппетиты и амбиции – тоже, но ресурсов больше не становится, и работать никто особо не стремится. Им уже не хватает того, что имеют. Всех, кого можно, раком поставили. Последним был Китай – вот уже пятнадцать лет как его сделали мировой мастерской и за гроши наняли работать за них. Но долго так продолжаться не может. Китаю хоть и крохи с барского стола перепадают, но они копятся, а в итоге и это достаточно большие деньги получаются. Когда окрепнет, захочет скинуть ярмо и начать получать всё.

А Западу, чтобы богатеть и развиваться или хотя бы поддерживать достигнутый уровень жизни, постоянно нужна свежая кровь. Но на планете уже не осталось стран, куда бы эти вампиры не вонзили свои зубы. Инопланетяне далеко, да и вообще их ещё не обнаружили. Остаётся одно – Советский Союз со своими богатствами! И не надейтесь, что они пригласят нас к своему столу и предложат харчить других вместе. Нет, харчить больше некого! Мы за столом им нужны не в качестве едока, а в качестве еды! Их цель – затащить нас и обглодать, не подавившись. Только это сейчас может спасти западную цивилизацию от экономического краха, и то лишь на какое-то время. Лет на двадцать. Свалить нас – сейчас их главная задача, иначе свалятся они. Вот и пытаются американцы сделать это любыми способами. Сейчас ситуация – кто кого. Если мы устоим, Америка рухнет, и мы займём её место. Да только шансов на такой вариант всё меньше и меньше становится… Время упущено.

В начале семидесятых, когда американцы завязли во Вьетнаме и разразился мировой кризис, можно было это дело провернуть. Нашим правителям тогда меньше языком надо было молоть, а больше экономикой заниматься. Самое время было обрушить их дутый доллар и ввести в мировой оборот обеспеченный золотом и нефтью советский рубль. И без всякой войны гегемонии Америки пришёл бы конец. Все их прихлебатели мигом бы переметнулись к нам. Франция, Германия, Италия, даже старая сучка-Англия выстроились бы все в очередь на вступление в Варшавский договор и в СЭВ. И всеобщее изобилие наблюдалось бы у нас, а не у них. Тут кто-то говорил: сидеть нам надо в кустах и не рыпаться. Так вот, пусть сидят и не рыпаются те, кого раком уже поставили идолбят в задний проход, мы же сами кого угодно загнуть можем… И член свой… ракетно-ядерный… по самые гланды… если кому не понятно будет.

– Максим Борисович, фу, какой вы бяка! – Верочка скорчила брезгливую гримаску и, поелозив у Боричыча на коленях, жеманно отвернулась. Но тут же, сменив гнев на милость, выпалила скороговоркой, боясь, очевидно, чтобы Борисыч опять не заткнул ей рот:

– Никогда у нас не будет так, как у них, потому что у нас нет свободы!

Это Верочкино открытие привело Борисыча в некоторое замешательство.

– Все нормальные люди давно уже уехали на Запад и хорошо там живут! И я тоже когда-нибудь уеду в Америку! – бойко резюмировала Верочка.

Замешательство Борисыча переросло в лёгкий шок, у него даже отпала челюсть.

Тут же послышались одобрительные голоса:

– Устами женщины глаголет истина…

– Представляете, там на пособие по безработице машину можно купить!

– Средняя зарплата такая, что нам и не снилось…

– Родина там, где кормят лучше…

То ли Борисычу надоело вести себя политкорректно, то ли опьянение наконец сделало своё дело, но последние высказывания вызвали у него несколько неадекватную реакцию.

– Да я ж вам, баранам, битый час пытаюсь объяснить, что против нас заговор! – взревел Борисыч, вскакивая со стула и роняя Верочку с колен. – Паханы-банкиры, манипулируя фондовыми рынками, экономическими санкциями, мировыми ценами на нефть, нас практически разорили (отсюда и дефицит всего!), а купив Нобелевской премией Горбачёва, надеются развалить страну окончательно. И полдела уже сделано! Да нахрена им с нами объединяться и тем более – воевать? У них и так всё неплохо получается! Мы сами, как овцы, идем к ним на заклание. Сдаём одну позицию за другой. А что ещё остается, когда внутри страны у них столько приспешников… Да вы и мать родную скоро продадите. Предатели! Иуды поганые!

Тягостное молчание, воцарившееся за столом на долгую минуту, никто не решился прервать. Если бы это произошло, конфликт из области идеологии запросто мог бы перерасти в банальный мордобой. Об этом свидетельствовала решительно нависшая над столом фигура Борисыча. Опершись кулаками, недобро поглядывая по сторонам, он ждал, когда кто-нибудь откроет рот. Глянув с надеждой на красномордого капле́я, переведя поочерёдно взгляд на Бельмондо, Борю и других, он разочаровано понял, что повода для мордобоя дождаться, увы, не суждено.

– Эх, нет Сталина на вас, Иосифа Виссарионовича! Да я бы вас сам… собственными руками… к стенке… – взревел Борисыч, похлопав себя по карману на ляжке, словно нащупывая там пистолет. – Офицеры… моряки… элита общества!!! Да вы же настоящая пятая колонна в своей стране! Родину за шмотки и колбасу продать готовы! Что она вам плохого сделала? Кормила, учила, в люди вывела! Неужели всё действительно было так плохо? Понимаю ещё, если бы вы были американцами и лезли бы на крест за свою страну. Но вы же русские, пусть даже хохлы… Что же вы чаем ссыте при одном лишь упоминании об этой жирной Америке?! И что вы тогда сидите тут, добро наше народное на говно переводите? Бегите на свой милый Запад! Таксистами и проститутками там завсегда устроитесь. На большее не рассчитывайте! Да вам, баранам, и это за счастье будет! Видики-хуидики, джинсы на жопу, драндулет какой со свалки прикупите. И всё – жизнь удалась! Мечты идиотов!!! Да я с вами не то что пить – срать на одном гектаре не сяду!

Покатился, подскакивая и громыхая, откинутый в сторону стул. Веером разлетелись по полу брошенные под ноги презервативы.

– А вы, Верочка, – дура! Вы Родину не любите! Не буду я вас е@ть!

Глава 29 Трудная дорога домой

Немая сцена затянулась на несколько долгих минут. Все пребывали в лёгком шоке от выходки штурмана. Не сказав ни слова, истекая потом и астматически тяжело дыша, поднялся из-за стола и нетвердой походкой проследовал на выход одесский дед. Смущённая Верочка, скромно потупив глазки, последовала его примеру.

Первым опомнился Жора Бельмондо. Выждав для верности ещё минут пять, он решительно подорвался и ринулся было штурмана догонять, чтобы набить ему морду. Красномордый капле́й и несколько мстителей из числа одесситов тут же изъявили желание присоединиться. Лишь предостережение доктора Ломова спасло смельчаков от увечий. После того, как Сёма популярно объяснил, какой толщины железный прут гнёт штурман голыми руками, желающих бежать и наказывать обидчика заметно поубавилось. Похорохорившись для порядка, Жора Бельмондо после второй стопки окончательно успокоился, красномордый капле́й успокоился после третьей, после чего они оба с новыми силами накинулись на Советский Союз и не оставили бы от него камня на камне, не встань на защиту Родины доктор Ломов.

Новая дискуссия обещала быть не менее жаркой, и доктору пришлось бы несладко, не присоединись к нему неожиданно наш замполит. Он в самый ответственный момент рассорился со своей фигуристой пассией (на идеологической почве, разумеется) и, оказавшись выставленным за порог, вернулся к столу несолоно, так сказать, хлебавши. Нет, нахлебаться он всё же успел и даже весьма, и вид потому имел самый жалкий. Но несмотря ни на что Родину в беде не оставил. Не имея возможности членораздельно говорить, он защищал её как мог: делал страшное лицо, мычал, пучил глаза, решительно грозил противникам пальцем и даже кулаком.

К тому времени мы с Васей были уже совершенно аполитичны, так как достаточно успешно выполнили намеченный план по приведению себя в известное состояние нестояния. Не тратя времени на пустые дискуссии, мы решили начать движение домой, вернее, решил я, так как Вася ничего решать не мог и вообще лежал под столом. Представляется, что там ему было совсем неплохо – когда я попытался его оттуда извлечь, то наткнулся на самое отчаянное сопротивление. Отбиваясь, Вася зарядил мне промеж глаз и попытался укусить. Когда я его всё же достал, отряхнул, поставил на ноги и надел на голову пилотку, возникла новая проблема – нас не хотели отпускать. Русское гостеприимство порой принимает весьма изощрённые формы. Пришлось пить традиционные «на дорожку», «стременную», «на посошок» и что-то ещё национально-фольклорное. Васе уже не лезло, но так как шила в зелёной канистре оставалось ещё довольно много, и чтобы добро не пропадало, ему просто заливали через край и затыкали рот бананом, чтобы не выливалось.

Как только мы вышли на палубу, я явственно ощутил качку. Сбивая углы, мы двинулись по направлению к выходу. Когда до трапа оставались считанные метры, откуда ни возьмись появилась Оксана. Она вцепилась в Васю мёртвой хваткой, вырвала его из моих рук и потащила к себе в каюту. То, что в таком состоянии Вася был заведомо ни на что не годен, её, похоже, не смущало. Не знаю, на что Оксана рассчитывала, но в сложившейся ситуации с её стороны было опрометчиво надеяться только на свои прелести (возможности которых, на мой взгляд, она сильно переоценивала). К моему ужасу, Вася не оказывал деятельного сопротивления. Потеря морального облика, столь тщательно сохраняемого нами на протяжении всего сегодняшнего вечера, его, похоже, уже не страшила. Видя такое дело, Оксана удвоила усилия. Я всячески противодействовал. Мы так тянули Васю в разные стороны, что едва не разорвали пополам. И это неминуемо бы произошло, не выдохнись мы окончательно и не надумай перекурить.

Тяжело дыша, мы присели прямо на Васю, лежащего ничком и что-то невразумительно бормочущего. Оксана достала пачку «Стюардессы» и примирительно протянула мне. Я вообще-то не курил, но, принимая сигаретку, коварно надеялся притупить бдительность Оксаны, дотянуться до пожарного щита за спиной и обезвредить её точным ударом топора. Я уже почти достиг цели, но тут под нами зашевелился Вася. Рука моя дрогнула, топор с грохотом свалился на палубу. Оксана осталась жива и недоумённо на меня посмотрела. Вася попросил закурить. Оксана дала.

Пока Вася сопел, испуская столбы дыма, я попытался договориться с Оксаной по-хорошему. Я сказал, что друга в таком состоянии не оставлю, что если она будет упорствовать, то ночь ей придётся проводить с нами двумя. Похоже, это известие Оксану нисколько не смутило. Более того, мой ультиматум пришёлся ей вполне по душе. Просканировав меня взглядом и плотоядно облизнувшись, она принялась громоздить Васю на себя. Мне было дано указание помогать. Понимая, что влип окончательно, я лихорадочно соображал, как выпутаться. Тут, сам того не ведая, на помощь мне пришёл Вася. Ему захотелось в туалет, и Оксана вынуждена была оставить его на несколько минут в одиночестве. Не теряя времени зря, она также уединилась в соседней кабинке и через мгновение там отчётливо зажурчала упругая струя. Понимая, что судьба даёт мне последний шанс, я тут же сообразил, как надо действовать. Закрыть снаружи дверь Оксаны на швабру было делом недолгим, гораздо труднее оказалось извлечь из кабинки Васю, который там, похоже, уснул. Лишь когда Оксана стала кричать и биться о дверь всеми частями тела, Вася проснулся. Путь до трапа и падение кубарем по ступенькам вниз заняли у нас несколько секунд.

На берегу качка усилилась. Дорога то и дело давала крен, а то и дифферент. Иной раз вообще пыталась встать на дыбы. В этом случае нам едва удавалось удержаться на самом краю, чтобы не свалиться в придорожную канаву. Собрав в кулак всю силу и волю, я старался идти прямо. Вася висел на моём плече, послушно перебирал ногами, но время от времени выходил из повиновения и порывался куда-то бежать. Мне тоже было жаль Оксану, но я успокаивал себя мыслью, что долго взаперти просидеть ей не придётся. Я уверен, что из гальюна её давно уже выпустили, но на всякий случай прошу моряков, служащих сейчас на госпитальном судне «Обь», проверить кормовой гальюн правого борта, тот, что на верней палубе. Мало ли что…

До казармы, как мы помним, было не так далеко – километр, не больше, – но, пройдя первые метров двести, мне захотелось вернуться назад. Наконец-то пришло понимание, что мы окончательно ухрюкались, и в таком состоянии, с такой обузой (каковой в данном случае являлся Вася) самостоятельно пройти это расстояние будет довольно трудно. Но других вариантов не оставалось, и, закусив удила, мы двинулись вперёд навстречу новым приключениям.

Приключений долго ждать не пришлось. Минут через десять упорного топтания и сопения нам встретился военный патруль. Двое хунтотов в белых матросских форменках с бледно-синими застиранными гюйсами и в изжеванных, словно из одного места извлечённых, бескозырках молча стояли на обочине дороги и вроде кого-то поджидали.

Подпустив поближе, они ослепили нас фонариком, затем один стал тыкать стволом автомата Васю в грудь. Мне это не понравилось, Васе, надо полагать, тоже. Думаю, что именно поэтому он схватился за ствол и стал тянуть автомат на себя, нисколько не беспокоясь о том, чем такое перетягивание каната может грозить. Вася явно побеждал. Сообразив, что дело принимает дурной оборот, я вцепился в автомат второго хунтота, который кинулся было на помощь товарищу, и как-то неожиданно легко оружие оказалось в моих руках. Того, что произошло дальше, я никак не мог ожидать: первый хунтот также выпустил из рук свой Калашников, отчего Вася оказался сидящим на заднице с автоматом в руках. Оба воина в панике рванули от нас по дороге, теряя на бегу сланцы, бескозырки и прочие элементы формы одежды.

Акция была проведена чисто и на редкость профессионально. Думаю, ни одному спецназовцу не удавалось ещё сотворить нечто подобное – голыми руками в две секунды обезоружить и обратить в бегство вооружённого противника. Я подумал ещё тогда: а не ошибся ли я с выбором профессии? Может, именно спецназ или на худой конец ВДВ – моё истинное призвание?

Добытый трофей приятной тяжестью ощущался в руках. Я отсоединил магазин и с удовлетворением обнаружил, что он до отказа набит патронами. Передёрнув затвор, встав в боевую позицию, я хотел было расстрелять соблазнительно нависшую над горизонтом Луну, но передумал, резонно сообразив, что, являясь на данный момент единственным источником света, она нам ещё может пригодиться. Вася продолжал сидеть с автоматом, прижатым к груди, и вид имел, безусловно, бравый.

Должен сказать, что столь лёгкая победа была для меня хоть и неожиданна, но не в новинку. Мне вспомнилось, как в детстве со мной произошло нечто подобное.

Как-то с другом мы решили обследовать старинные форты Владивостокской крепости, находящиеся на горе в нескольких километрах от нашего дома. Мы надеялись найти там массу оружия, которое осталось в подвалах крепости с незапамятных времён и, понятное дело, всё это время нас там дожидалось. Чтобы добытые маузеры и наганы было удобнее нести, друг взял отцовский туристический рюкзак, а я за неимением в хозяйстве ничего более подходящего нацепил школьный ранец, вывалив предварительно из него всё содержимое во дворе под кустом и прикрыв от посторонних глаз газеткой. Экипировавшись таким образом, мы двинулись в путь.

Дорога проходила сначала по кривым улочкам частного сектора, пахнущим дымом, помоями и туалетом, затем, забирая постепенно вверх, по пустырям с едва заметными остатками каких-то строений, живописно поросшими кустарником. Мы забрались уже достаточно высоко, и город, изрезанный со всех сторон кружевом бухт и заливов, лежал у наших ног как на ладони. Когда до бетонных замшелых фортов оставалось совсем немного, нас кто-то окликнул. Может, конечно, и не нас, но, крикнув в нашу сторону: «Эй, тюлени, стоять!», к нам вразвалочку направился появившийся словно из-под земли коренастый парень ростом выше нас чуть ли не на две головы и с рожей, не предвещавшей ничего хорошего. Приблизившись, он тут же предложил нам вывернуть карманы. Для придания весомости своему предложению он поднял с земли увесистый дрын и, отведя его за плечо, словно взяв на изготовку, решительно потребовал:

– А ну быстро, тюлени, пошевеливайтесь, а то бошки сейчас попроламываю нахрен!

Моему товарищу этого было вполне достаточно, он тут же, чуть ли не по локоть, запустил руку в карман своих кургузых штанишек, достал какую-то мелочь и протянул её на дрожащей ладошке грабителю. Потеряв на радостях бдительность, тот бросил на землю свой страшный дрын, посчитав, видимо, что в общении с такими тюленями дубина ему не понадобится, и потянулся к деньгам. Но тут, не ожидая от себя такой прыти, я кинулся и эту дубину схватил. Честно говоря, я ни в коем случае не собирался его этой дубиной бить, тем более убивать, я тогда этим ещё не занимался. Просто хотел отбросить её подальше в сторону, чтобы наши силы хоть немного сравнялись и чтобы в последовавшей затем честной драке никто этой дубиной не смог воспользоваться и не дай бог кого-нибудь покалечить. Но, не догадываясь о моих миролюбивых намерениях, горе-грабитель кинулся наутёк, не удосужившись даже схватить протянутую ему мелочь. Более того, он стартанул так резко, что потерял ботинок. Сообразив, что драки можно благополучно избежать, я кинулся за недругом вслед, размахивая дубиной, крича во всё горло: «Убью!!!» и безбожно матерясь. Наверное, моя акция устрашения показалась достаточно убедительной. Незадачливый грабитель осмелился остановиться лишь когда расстояние между нами составило не меньше полукилометра. Погрозив кулаком, обозвав меня тюленем бешеным, он сказал, что ещё нас поймает, и скорым шагом, прихрамывая в одном ботинке, опасливо и часто оглядываясь, направился по тропинке вниз, в хитросплетение улочек частного сектора.

Понимая, что на обратном пути нас может ждать засада, мы особенно усердно приступили к поиску оружия, но, обследовав все закоулки и не найдя, к огромному нашему разочарованию, не то что вожделенного маузера, а даже какого-нибудь завалящего ржавого нагана, я за неимением лучшего подобрал брошенную у дверей форта дубину, и вместе с ней мы вернулись домой. Дома я положил дрын под кровать. На всякий случай. С оружием под рукой, пусть даже и с таким, настоящему мужчине, знаете ли, как-то спокойнее спится.

Вот и сейчас первой мыслью было прийти домой, положить честно добытый трофей под кровать и спокойно, как в детстве, уснуть с чувством глубокого удовлетворения. Но тут же возникло какое-то неосознанное беспокойство, которое, несмотря на то что я был весьма пьян, быстро переросло во вполне конкретное опасение, что очень скоро сюда может нагрянуть рота вооружённых хунтотов, перестрелять которых у нас просто не хватит патронов. Дело принимало дурной оборот. Требовалось либо окапываться и занимать круговую оборону, либо немедленно отступать. Я благоразумно выбрал второй вариант, хотя Вася нечленораздельно высказался за первый.

Чтобы исключить преследование и в случае чего нам не припаяли какую-нибудь уголовную статью, я решил оружие не брать. Я положил автоматы на обочине так, чтобы посторонним не было видно, но если придут искать, сразу бы нашли. На всякий случай я отсоединил магазины и зашвырнул подальше в кусты. В этот момент мне показалось, что в кустах кто-то охнул.

Успев немного протрезветь, я сообразил, что гораздо проще и безопаснее, чем тащиться до казармы, будет добраться до нашей лодки, стоящей неподалёку, и в ней заночевать. Для этого следовало свернуть с дороги и, пройдя по пампасам метров триста, перелезть через двухметровый забор – сначала через один, потом через второй… или наоборот, точно не помню.

Чем дальше мы отходили от дороги, тем темнее становилась ночь. Сгрудившиеся кроны деревьев и нависшие тучи совершенно заслонили Луну. Идти приходилось буквально на ощупь. Помню, что я наступил на что-то мягкое и скользкое. Сразу как-то нехорошо запахло. Это было крайне неприятно, но, как вскоре выяснилось, не самое плохое из того, что могло поджидать нас в этих местах. Буквально сразу я опять на что-то наступил, вернее на кого-то. Этот кто-то, притаившийся под кустом, раздражённо залопотал не по-нашему и, как мне показалось, передёрнул затвор. Я вежливо сказал «пардон», человек не ответил, но тут же прогремел оглушительный выстрел! От неожиданности я сам едва не наделал в штаны и благоразумно свалился на землю.

Какое-то время я лежал, силясь понять, убит или нет. Выстрелов больше не последовало. Ничего не было видно, но я слышал, как, что-то бормоча, странный человек принялся выбираться по насыпи на дорогу. Очевидно, это был третий патрульный, который, отлучившись по нужде, ни за что ни про что получил пущенным мной магазином по голове.

Между тем я всё ещё не мог понять, жив я или наоборот. Тут совершенно кстати мне вспомнилось известное умозаключение Декарта, которое любил повторять наш преподаватель по марксистско-ленинской философии: «мыслю, следовательно, существую». Сообразив, что это напрямую относится ко мне, я пришёл к окончательному выводу, что жив и – не поверите – очень этому факту обрадовался. Я принялся шарить вокруг себя, пытаясь нащупать Васю. Обнаружить его разу не удалось, но я вновь вляпался в то, что остаётся от человека после того, как он посидит под кустом. Это было опять-таки неприятно, но по сравнению с неприятностью, которой только что избежал, казалось сущей ерундой.

В радиусе вытянутой руки Васи не оказалось. Ни живого, ни мёртвого. Встав на карачки, я расширил зону поиска. Обшарил все кусты поблизости. Это также не помогло. Позвать Васю я не решался, опасаясь, что обидчивый патрульный всё ещё может находиться где-то поблизости. Будучи весьма озадаченным и даже обеспокоенным, я всё же логически сообразил, что отсутствие Васи в данном конкретном месте однозначно свидетельствует, что он жив, а это, несомненно, лучше, чем если бы я обнаружил его сразу, но в виде трупа.

Тут мой обострённый слух привлёк звук, похожий на всхлипывание. Я осторожно встал и пошёл на звук, выбирая дорогу на ощупь. Очень скоро я опять на кого-то наступил. На этот раз, не дожидаясь выстрела, я навалился на человека, оказавшегося у меня на пути, и принялся мутузить его что есть силы. Чистейший русский мат, отчётливо прозвучавший в тишине, заставил меня угомониться.

– Вася! Ты!!! Жив, братуха!!! – вскричал я, поднимая Васю с земли и ощупывая на предмет целостности рук и ног. Всё было на месте, Вася оказался не убит и не ранен!

Как выяснилось, услышав под ухом неожиданный грохот выстрела, он сразу протрезвел и ломанулся в чащу. Но далеко убежать не сумел. Споткнувшись, упал и так и остался лежать, боясь пошевелиться и оплакивая мою горькую участь. За этим занятием я его и застал.

Понятно, что после подобных кульбитов было довольно затруднительно определиться, в каком направлении нам следует двигаться дальше. К тому же куда-то пропала и Луна, которая раньше, хоть и была заслонена кронами деревьев, но давала какой-никакой свет. Ориентация в пространстве была потеряна окончательно. Доверившись инстинкту, я двинулся напролом через кусты, держа Васю за руку, чтобы не потерялся. Приключений на эту ночь нам бы уже вполне хватило, но поверьте мне: даже сейчас они ещё только начинались!

Глава 30 Новые приключения неуловимых

Бродить по тропическому лесу и днём-то крайне затруднительно, ночью же, в кромешной темноте, это совершенно немыслимое занятие – если вы трезвый, конечно. Если же вы выпимши, а особенно если изрядно, то проблем никаких. Заросли колючего кустарника, плети гибких лиан, оголённые корни деревьев, их крепкие стволы, беспорядочно натыканные повсюду, создавали, конечно, определённые проблемы, но мы с ходу форсировали все препятствия, оставляя после себя полноценную просеку. Как известно, оптимист – это плохо информированный пессимист, а большинство героев таковыми становятся не по определённой склонности характера, а от недостатка информации об истинном положении вещей. Так и мы, не имея никакого представления о великом многообразии мерзостей, обитающих в здешних местах, бесстрашно пёрли напролом, нисколько не опасаясь ни скорпионов, ни змей, ни разных кровососущих гадов.

Даже когда под ногами захлюпало и мы залезли по колено в болото, это не стало поводом для прекращения неудержимого движения вперёд. Лишь форсировав водную преграду и вскарабкавшись на небольшой пригорок, мы позволили себе передохнуть и осмотреться (насколько, конечно, это было возможно в кромешной темноте).

Вася всю дорогу держался молодцом, ни нытья, ни жалоб я от него не слышал, и даже сейчас, отдирая присосавшихся к ногам пиявок, он лишь сетовал, что зря мы канистру с остатками спирта гнилым одесситам оставили. Он предлагал вернуться, канистру забрать, а одесситам набить морду. С канистрой же можно было ещё куда-нибудь в гости сходить, поискать на жопу приключений. Идея мне в общем-то понравилась, но даже не имея возможности посмотреться в зеркало, я точно знал, что вид наш сейчас, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Ни о каких гостях, таким образом, речи быть не могло, а вот новых приключений нам и так искать не приходилось.

Передохнув на пригорке и поразмыслив, я решил, что все же будет лучше выбраться назад на дорогу и пойти в казарму. Бродить по лесу как-то уже не хотелось. Кроме того, на подводной лодке полноценно не помыться, а нам бы сейчас это совсем не помешало.

Для начала требовалось восстановить ориентацию в пространстве, чтобы знать, в каком направлении двигаться. Выплывшая из-за туч бледная рахитичная Луна немного подсветила окрестности, но это не сильно помогло. Припомнив, что совсем недавно я хотел расстрелять её из автомата, решил сориентироваться по ней, но как ни силился, так и не смог сообразить, с какой стороны я её тогда видел. Не хватало, таким образом, точки отсчёта.

Вспомнив пионерское детство, я принялся усиленно искать приметы, по которым в лесу можно определить части света. Первым на ум пришло – мох. Он, как помнилось, должен был находиться на коре с северной стороны деревьев. Но его не оказалось нигде. Не было также и снега, который обычно подтаивает с юга. Далее мне вспомнилось, что солнце должно восходить с востока и садиться на западе. Но вот незадача – бросив беглый взгляд на часы, я выяснил, что времени до восхода ещё достаточно много, а до заката и того больше. Положение становилось классически безвыходным, я уж собрался было плюнуть на всё и завалиться спать, даже принялся обустраивать на сырой земле лежанку, но тут, словно по заказу, где-то слева призывно звякнула рында, затем знакомо затарахтел дежурный катер ПДСС, гулко ухнула брошенная за борт противодиверсионная граната. Спасибо, братья, что уберегли от ночёвки на сырой земле среди ползающей тропической мерзости! Теперь, зная, с какой стороны находится берег, без труда можно было определить и куда нам следовало направляться.

Дорога обнаружилась не так далеко. Форсировав в обратном направлении болотце с пиявками, мы благополучно взобрались на невысокую насыпь и вышли на асфальт приблизительно там же, где совсем недавно повергли в бегство превосходящие силы противника. На поле боя всё оставалось без изменений. Похоже, что нас никто не искал. Заныканные автоматы лежали там, где их заныкали, потерянные в панике тапки и бескозырки – там, где их в панике потеряли.

Позже, по-трезвому, я не мог понять, где мы всё это время шлялись, где умудрились найти девственный лес, тропические дебри и даже болото. В окрестностях нашей базы в радиусе нескольких километров ничего подобного не наблюдалось!

Наконец можно было продолжать движение домой и уже минут через десять насладиться всеми благами цивилизации: принять прохладный душ, заснуть в чистой уютной постели под мерно гудящим кондиционером, но тут Вася вновь вышел из повиновения. Выяснилось, что, продираясь сквозь кусты, он потерял пилотку и сейчас наотрез отказывался куда-либо идти, пока не будет устранено столь вопиющее нарушение формы одежды. Его не смущало, что, окажись сейчас пилотка на положенном месте, вид его всё равно мало бы соответствовал уставному. Это неуместное проявление пижонства вызвало во мне чувство некоторого даже негодования и поставило было в тупик, так как в сложившихся обстоятельствах такое нарушение формы одежды становилось практически неустранимым. Но флотская смекалка и здесь меня не подвела. Я подобрал хунтотовскую бескозырку и, хоть она была на три размера меньше, натянул её Васе по самые уши, сетуя, что нет под рукой молотка с гвоздём, чтобы прибить к голове понадёжней. Затем отряхнул, обтёр Васю пучками травы, умыл в придорожной канаве. Умылся, обтерся сам. После чего мы двинулись по дороге навстречу новым приключениям.

Как вы уже можете догадаться, приключений опять не пришлось долго ждать. Не пройдя и сотни метров, мы вновь встретили патруль. Слава богу, он был не вьетнамский, а то на этот раз нам бы не поздоровилось. Патруль оказался свой, родной, советский. Замечу, что, проведя к этому времени в Камрани уже почти полгода и неоднократно совершая ночные прогулки по территории базы, я с таким явлением, как комендантский патруль, не сталкивался ни разу и даже не подозревал о существовании здесь такой формы несения гарнизонной службы. А тут – нате вам! Особенно когда мы в таком виде и в таком состоянии! Судьба была сегодня особо щедра на невероятные стечения обстоятельств.

Впрочем, незапланированная встреча с патрулём нас нисколько не смутила. Смутились немало сами патрульные. Трое морпехов-срочников охранной роты, неожиданно появившиеся на узкой дороге из темноты, подозрительно, с некоторой даже опаской на нас посмотрели, почтительно расступились и пропустили мимо. Совершенно по уставу мы обменялись воинскими приветствиями. Вася лихо козырнул, приложив растопыренную пятерню к околышу своей трофейной бескозырки. Патрульные также вразнобой отдали нам честь. Видно, что им было неловко. Внешний вид наш хоть и мало соответствовал уставному, но офицерские погоны находились на месте.

О чем-то пошушукавшись за спиной, патрульные нас нагнали и нерешительно предложили следовать за ними в штаб.

В штабе нам делать было нечего, особенно ночью, поэтому предложение осталось проигнорированным. Начальник патруля, рослый и, надо полагать, весьма ответственный сержант, ещё больше стушевался, но затем, набравшись мужества, твёрдо объявил, что задерживает нас, потому что мы пьяны, и если мы не подчинимся, то вынужден будет применить оружие.

После того, как и это официальное предложение не возымело действия, он действительно снял с плеча автомат и самым бесцеремонным образом направил его в нашу сторону.

– Товарищи офицеры, стойте! – звонким, срывающимся голосом потребовал он.

Не получив ожидаемого результата и вообще никакого ответа, сержант добавил решительно:

– Стойте… я буду стрелять! – и клацнул затвором.

Но наставленными стволами и даже звуком передёргиваемого затвора нас было уже не удивить. Более того, на нас это уже начинало действовать, как красная тряпка на быка. Вася дёрнулся было к сержанту, чтобы забрать у него автомат, но я его придержал. Хладнокровия нам было не занимать. Мы двинулись по дороге, не оборачиваясь. Я лишь презрительно бросил через плечо:

– Стреляй, сержант! Только знай – медаль тебе за нас не дадут. А вот лет дадут больше, чем ты уже прожил!

Не помню, что было дальше, но судя по тому, что я ещё жив-здоров и пишу эти строки, выстрела, надо полагать, не последовало.

Разделавшись с очередным патрулём, мы ускорили шаг, и вот уже за поворотом засветились огоньки нашего городка. Дорога теперь проходила вдоль старого французского кладбища – несколько десятков заброшенных, полузасыпанных песком могил мрачно серели каменными надгробьями в мертвенном свете Луны. Печальное было зрелище. Проходя ежедневно мимо этого места днём, я не испытывал никаких чувств, а теперь стало как-то не по себе. Я ещё больше ускорил шаг, Вася, семеня сзади, начал отставать и вскоре опять взбунтовался. Ему срочно потребовалось передохнуть.

Кроме как на надгробную плиту присесть было некуда, и Вася сделал это с нескрываемым удовольствием. Затем он растянулся во весь рост на каменном ложе, устроился поудобнее и – не успел я опомниться – сладко засопел. Некоторое время я дёргал Васю за руки и ноги, пытаясь привести в чувство, но безрезультатно. Выпитые на «Оби» последние традиционно-фольклорные чарки «на посошок», «на дорожку», и прочие оказали своё коварное действие, с некоторым, правда, запозданием. Васю вырубило окончательно и бесповоротно, и не было никаких сил сдвинуть его с места.

Могильный камень, на котором Вася уютно устроился, оказался довольно тёплый, поэтому, не переживая, что Вася замёрзнет и простынет, я направился за подмогой. Скажу честно: Васе так и суждено было провести эту ночь на кладбище, потому как очень скоро я забыл, что иду за подмогой. Мне и самому было уже очень не по себе и подмога бы тоже не помешала. Кроме того, хотелось пить, спать и не на шутку мутило. Понятно, что в молодые годы даже самые чудовищные эксперименты над собственным здоровьем проходят относительно бесследно, но, видимо, есть предел и бесконечным возможностям молодости.

Между тем опьянение наградило меня новыми ощущениями. Всё вокруг стало двоиться и троиться. Дорога извивалась, раздваивалась и местами как бы шла волнами. На эти волны трудно было взбираться, а потом чуть ли не кубарем приходилось сбегать вниз. В голове наблюдалась полная каша. Перед глазами возникали какие-то образы: то кучерявая голова Жоры Бельмондо, то милое личико отвергнутой штурманом Верочки, то румянорожий капле́й, подавившийся маслиной, кашлял и краснел, готовясь отойти в мир иной. Видимо, в хунтотовку была подмешана какая-то галлюциногенная дрянь. Порой сознание возвращалось, и в эти проблески я сосредоточивался на дороге. Несколько полегчало лишь после того, как меня вырвало. Уже через пару минут голова прояснилась, дорога перестала двоиться и даже немного разгладилась. Тут я обнаружил, что иду совсем не в ту сторону.

Хочу оправдаться перед дорогими читателями за приведённые здесь некоторые малоэстетичные подробности наших похождений. Я ни в коей мере не романтизирую и не пропагандирую здесь пьянство и алкоголизм, как это может кому-то показаться. Совсем наоборот. Теперь я знаю, что водка – это бутылка фальшивого счастья. Представься мне сейчас невероятный случай изменить свое прошлое, я бы единственное что поменял – убрал бы из него все подобные приключения. Почему-то считается, что молодость человеку дана, чтобы перепробовать всё, пройти через все тяжкие, испытать все сладости и приятности, а иначе типа в старости и вспомнить нечего будет. Какая чушь! Молодые, кончайте колоться, бухать и таскаться! Всё имеет свою цену. Каждая ошибка, совершенная сегодня – это пуля, пущенная в ваше будущее. Каждый выпитый стакан, каждая выкуренная сигарета аукнутся вам, и довольно скоро. Напоминаю вновь, что когда-нибудь вам будет и сорок, и пятьдесят, а может быть, и больше. Тогда-то и придётся платить по счетам. Поверьте, в определенном возрасте грамм здоровья становится дороже тонны дебильных воспоминаний молодости. Особенно когда воспоминания эти приятными никак не назовёшь.

Вот и я, заканчивая сейчас эту постыдную часть своего повествования, не могу отделаться от ощущения какой-то гадливости.

Глава 31 Вновь у друга Хуаня

Постепенно дорога привела меня к тому самому кабачку, хозяином которого был наш друг Хуань. Пить хотелось так, что я едва не напился из лужи, попавшейся на пути, но припомнил детскую сказку и не стал рисковать, испугавшись, наверное, что стану козлёночком.

Я, конечно, не стал бы заходить и тревожить среди ночи людей, но в кабачке горел свет и даже с дороги было слышно, что там есть посетители. Кроме того, доносившийся голос показался мне очень уж знакомым:

– …А что мне оставалось делать? Их там человек тридцать было. У меня патронов – магазин неполный... Ну и хернул я туда гранату, потом вторую. Пока не опомнились, перескочил через забор. И бежать… бежать.

Голос был действительно, до боли знакомый и у меня возникло предчувствие, что Борисыч где-то рядом.

Предчувствие меня не обмануло. В кабачке за уставленным бутылками столом сидели, полуобнявшись, Борисыч и Хуань и самозабвенно предавались фронтовым воспоминаниям. Имея афганский боевой опыт, штурман быстро нашёл с Хуанем общий язык, и они уже понимали друг друга буквально с полуслова. Героическая Чанг находилась тут же, за стойкой бара. Она крутила известную нам машинку для колки льда фирмы «Зингер» и делала это с таким усердием, что я распереживался, как бы она не сломала этот дорогой моему сердцу агрегат.

Увидев меня, Борисыч с Хуанем несказанно обрадовались. Борисыч встал, встретил меня с распростёртыми объятиями, сопроводил к столу, Хуань заботливо, как дорогого гостя, усадил, подсунув мне под зад лучший стул. Чанг перестала крутить машинку, обворожительно улыбнулась и что-то тоненько защебетала на своём квакливом наречии.

– Ну что, минёр, и тебя выдавила из себя эта клоака? Молодец, что ушёл. Гнильё там собралось продажное! Никогда я этих хохлов не уважал. Вечно ищут, кому подороже продаться. А мы тут с Хуанем, оказывается, почти однополчане! Братья по оружию,так сказать.

Хуань сморщил и без того морщинистое лицо в довольную гримаску и, подобострастно глядя на Борисыча снизу вверх, часто закивал головой в знак согласия.

Борисыч со свойственной ему широтой души распорядился подать самый лучший коньяк. Достоверно зная, что у него нет ни копейки денег, я тщетно силился понять, на чём основывается такая щедрость.

Подбежала Чанг с кубиками льда в блюдце, грациозно склонившись, разложила по стаканам и наполнила их тёмной ароматной жидкостью из квадратной красивой бутылки. Борисыч провозгласил какой-то цветистый тост в своём репертуаре, кажется, за боевое братство и смерть мирового империализма. Мы выпили.

Это было последнее, что я теперь могу отчётливо помнить. Всё, что происходило дальше, – сплошь эпизоды, отрывочные картинки, и я, честно говоря, не уверен, что это происходило на самом деле со мной, а не приснилось.

Помню вроде мы все вчетвером танцевали модную тогда ламбаду. Двигали жопами туда-сюда, семенили гуськом друг за другом. Я держался за костлявые бёдра Чанг, сзади ко мне пристроился Хуань, а за ним штурман. Помню, что свалили магнитофон, он грохнулся на пол, но не замолчал, а стал хрипеть, словно из последних сил. Помню, Борисыч принялся обучать нас греческому танцу сиртаки, дурным голосом изображая музыкальное сопровождение: «Та-рань! Та-рань! Та-рань!» и отбивая ладонями такт. Потом провал, и вот мы уже вчетвером поем «Интернационал», стоя и прижав благоговейно руки к груди. Опять провал, и вот уже Чанг сидит у меня на коленях... Хуань демонстрирует штурману свой именной пистолет ТТ. Провал. Мы с Хуанем боремся на руках, я побеждаю, он дарит мне вожделенную машинку фирмы «Зингер» для колки льда. Провал. Я, радостный, кручу рукоятку теперь уже своей машинки фирмы «Зингер». Чанг сидит на коленях у штурмана. Провал. Мы с Борисычем боремся на руках, я проигрываю. Штурман с детской радостью на лице бешено вращает рукоятку уже своей машинки фирмы «Зингер», отрывает ручку и дарит машинку Хуаню... Провал. Чанг сидит у меня на коленях, теребит волосы и словно невзначай прижимается грудью. Хуань, как заправский ковбой, крутит на пальце именной пистолет ТТ и странно на нас поглядывает. Я боюсь, как бы он меня не пристрелил и отстраняюсь от Чанг. Зря боялся. Выясняется, что мы ему ещё нужны… для важного дела… Без обиняков, с армейской прямолинейностью Хуань вновь возвращается к своему предложению – просит сделать ребенка его жене, так как сам из-за ранения не может. Предлагает в награду именной пистолет ТТ и две полные обоймы патронов. От такой награды трудно отказаться! Чанг с надеждой глядит то на меня, то на Хуаня, то на штурмана. Я смущённо оправдываюсь, говорю, что у меня дома жена, которую очень люблю, роюсь в нагрудном кармане, чтобы показать фотографию. Штурман, напротив, выражает искреннее сочувствие и полную готовность помочь в столь щекотливом деле, забирает у Хуаня именной пистолет ТТ в виде предоплаты, по-хозяйски сует его в карман и радостно кричит, что дело, можно сказать, уже сделано. У Чанг на глазах слёзы радости.

Провал. Штурман спит богатырским сном в углу на рваной циновке и храпит так, что слышно на внешнем рейде. Чанг плачет. Хуань вертит на пальце свой именной пистолет ТТ. Провал. Чанг наливает из красивой бутылки… Провал…

Открываю глаза, с трудом разлепляя веки…

Светло…

– Где я?

Лежу под пальмой на песке, подложив лодочкой ладони под щёку. Рядом – ограда из металлической сетки, через которую я как-то умудрился перелезть. Утреннее, уже нестерпимо жаркое, солнце обжигает лицо. Пытаюсь навести резкость на глаза. Вижу невдалеке розоватые строения базы, нашу казарму, слышу приближающийся топот. Из-за угла строем, форма одежды – трусы и ботинки, вслед за старпомом выбегает на зарядку наша команда. В одно мгновение успеваю изменить положение тела, и вот я уже не лежу, а усердно отжимаюсь: десять, двадцать, тридцать раз. Встаю, тяжело дыша, отряхиваюсь, машу руками, приседаю – усердно делаю зарядку. Старпом с командой пробегают мимо, уважительно поглядывают на меня и скрываются за углом.

Вовремя проснулся! Какой бы мог выйти конфуз…

Продолжаю зарядку:

– Раз, два! Раз, два!

Наклоняюсь, выполняя очередное упражнение. Из кармана что-то грузно вываливается и глухо бьётся о землю. На рыжем песке лежит, поблёскивая вороненой сталью, именной пистолет ТТ…

Глава 32 Как мы сидели в засаде

Как сказал классик, море смеялось. В окуляре перископа отображалось всё буйство жизни наверху. Растекаясь багровым расплавом по выпуклому краю, красное предзакатное солнце стремительно накатывалось на горизонт и вот-вот должно было коснуться его пылающей кромки. Пенные зеленовато-прозрачные валы вздымались прямо перед глазами, иногда заслоняя горизонт. Бледным дрожащим пятном пробивалось сквозь них солнце. Случалось, что объектив перископа заливало, и он оказывался под водой. В эти мгновения прямо по курсу можно было различить носовой бульб нашей лодки, тускло поблёскивающий в глубине серебристым обтекателем гидроакустической станции.

Несколько минут назад мы подвсплыли на перископную глубину для сеанса связи, выдвинули из-под воды антенны, и командир, спустившись в рубку радиста, оставил меня у перископа одного. Обязанности вахтенного офицера подразумевают замещение командира во время его отсутствия, что я тут же и принялся исполнять. Обязанности эти, надо сказать, не очень обременительные: крути себе перископ из стороны в сторону и подмечай всё, что творится наверху.

Вести наблюдение за водной поверхностью после длительного нахождения под водой – весьма занятное времяпрепровождение, особенно когда знаешь, что тебя не видит никто, а ты видишь всех. Крутанув перископ вправо, я прошёлся по горизонту, старательно вглядываясь в даль и, совершив полный оборот, ничего подозрительного не обнаружил. Справа на траверзе едва различалась неровная полоска берега. Несколько неопознанных посудин направлялись туда, в скором времени надеясь войти в ближайший порт. Я представил себе ощущение членов их команд, узнай они сейчас, что находятся в перекрестье прицела подводной лодки.

Подходила к концу третья неделя нашей внеплановой автономки. Случилось так, что в один прекрасный день, вернее в ночь, мы были подняты (как всегда, под утро) по тревоге и по заданию командования брошены на перехват авианосной ударной группы (АУГ). По данным разведки стало известно, что атомный авианосец США «Энтерпрайз» в компании кораблей охранения в ближайшее время должен будетвыдвинуться с Филиппин и проследовать в неизвестном направлении. Нам надлежало заблаговременно прибыть к месту его базирования, установить наблюдение и в случае выхода авианосца из базы скрытно следить за ним. Необходимо было собрать максимум информации: средствами радиоэлектронной разведки перехватить и записать все переговоры кораблей группы между собой и с берегом, определить спектры рабочих частот радиоэлектронного оборудования и в идеале – выяснить маршрут следования.

Хоть перестройка и двигалась по нашей стране семимильными шагами, а Горбачёв усердно вылизывал задницы своим новым западным друзьям, однако обстановка в мире оставалась напряжённой. Заманив нас обманом и пустыми посулами в свои хитро расставленные сети, заставив подписать ряд договоров по ОСВ, американцы уже успели лишить Советский Союз некоторых наиболее опасных для них видов вооружения. Прикрываясь либералистической трескотнёй и излияниями славословий, Америка не ослабляла хватку, более того, её флот стал вести себя весьма нагло. Было несколько провокаций с заходом американских кораблей в наши территориальные воды на Камчатке и в Приморье, а на Чёрном море так и вообще обнаглели до крайности: их ракетный крейсер чуть ли не до Севастополя дошёл. Оружие применять, понятно, было нельзя – разрядка международной напряжённости, как-никак. Пришлось нашему маленькому сторожевику идти на таран этого монстра и буквально выпихивать зарвавшихся заклятых друзей из наших вод. Получив несколько приличных вмятин в борту, лишившись кое-какого дорогостоящего навесного оборудования, американский крейсер резко изменил курс и полным ходом умчался на ближайшую натовскую базу залечивать помятые бока.

Между тем пока Горбачев звездил по миру и слушал, распустив уши, уверения в вечной дружбе, американские стратегические бомбардировщики с ядерным оружием на борту продолжали барражировать вдоль наших границ, а подводные ракетоносцы с внушительным запасом баллистических ракет регулярно паслись вблизи наших берегов, готовые к упреждающему ядерному удару. Таким образом, дружба – дружбой, а порох приходилось держать сухим.

Не ослаблялось напряжение и на Ближнем Востоке. В Персидском заливе назревал нешуточный конфликт. Саддам Хусейн постепенно выходил из-под контроля американцев, и им срочно требовалось его публично наказать. Как раз в это время в район Персидского залива зачастили и наши военные корабли. Все они не могли миновать Камрань по пути туда и обратно. Вот и теперь у пирса по соседству с нами стоял тральщик, полгода перед тем проводивший через Ормузский пролив караваны судов и осуществлявший там боевое траление. Мы с Васей уже успели побывать на его борту и познакомиться с офицерами. Успели также по достоинству оценить импортную радиоаппаратуру, которую они понабрали при стоянке корабля в Абу-Даби. Очень хотелось такую же. Поэтому, когда нас подняли по тревоге и двинули в море, все испытали радостное оживление, так как были абсолютно уверены, что тоже отправляемся в Персидский залив. Экипаж воспрял духом, а командир распорядился протереть спиртом и смазать лучшим машинным маслом торпедный боезапас, особенно ядерный.

Когда выяснилось, что нас отправляют совсем в другое место, задора немного поубавилось, но командир был уверен, что порученная нам АУГ в конце концов пойдёт чинить разборку с Саддамом Хусейном. Следовательно, оставался реальный шанс тоже оказаться в Персидском заливе и в случае чего, вступившись за своего названного друга, пустить на дно этот несчастный АУГ и ещё парочку подобных, окажись они на свою беду поблизости. Благо, две ядерные торпеды и весьма внушительное количество обычного боезапаса позволяли нам это сделать. К счастью, к таким радикальным мерам прибегать не пришлось.

Двигаясь в светлое время под водой на электромоторах, а ночью – в надводном положении под дизелями, мы за трое суток скрытно и без приключений добрались до Филиппин. Там заняли позицию в нейтральных водах у входа в залив Субик-Бей, где тогда размещалась американская военно-морская база, и вот уже три недели ведём наблюдение за акваторией: акустики день и ночь слушают горизонт, радисты записывают все переговоры. Время от времени поднимаем перископ, но ничего подозрительного пока не обнаружили.

Замечу, что выход наш в море был действительно неожиданным и весьма скорым. Скорым настолько, что мы даже не успели пополнить запасы продовольствия и – что самое неприятное – пресной воды. Но командование успело нам дать самое необходимое: посадить на борт штабного разведчика с двумя ящиками какой-то мудрёной спецаппаратуры и с огромным фотоаппаратом на шее.

В первую неделю неудобства не сильно ощущались, потому как, будучи уверенным, что выход займёт совсем немного времени, командир особых ограничений по продуктам не вводил. Но вскоре обстановка изменилась. Первыми со стола пропали деликатесы – языки, севрюга и обожаемая всеми щука в томатном соусе. Далее очередь дошла и до того, что попроще. Постепенно из рациона исчезли колбасы, тушёнка и прочие мясные продукты. Затем баночный сыр, сливочное масло и сгущёнка. Какое-то время налегали на перловку и макаронные изделия. К концу второй недели из продуктов остались только шпроты, вобла и шоколад. Да, забыл, ещё оставалось несколько мешков гороха, да в трюмах обнаружился аварийный запас сухарей, герметически запаянные жестянки с которыми хранились, возможно, ещё со времени постройки подводной лодки.

На третьей неделе рацион оптимизировался настолько, что коку не приходилось ломать голову, что готовить на завтрак, обед и ужин. В любое время суток ели что бог послал. К примеру, вчера на обед он послал уху вприкуску с сухарями. Уха была из воблы и гороха. На второе были шпроты и гороховая каша. Сегодня на обед была тоже уха, но уже из шпрот, на второе – котлеты из воблы и гороховое пюре. На ужин – гороховый суп, шпроты и отбивная из воблы. Как видите, изобретательности нашего кока не было предела. На третье пили солёный чай. Почему солёный? Потому что в цистерну пресной воды каким-то непостижимым образом попала забортная вода. Совсем, кстати, не много. Но этого оказалось достаточно для того, чтобы пресная вода стала походить на огуречный рассол, а чай, даже хорошо подслащённый – на кипячёную мочу (я не знал, какова на вкус моча, к тому же кипячёная, но кто-то из знатоков так сказал, и вот теперь я тоже знаю).

Голодать, как видите, особо не приходилось. В гороховой каше, шоколаде и шпротах недостатка не было. Правда, из-за жары есть совсем не хотелось. И это хорошо, потому как горохово-шоколадная диета весьма отрицательно сказывалась на скрытности подводной лодки. После отбоя начинала звучать такая кишечная канонада, что я всерьёз опасался, как бы в седьмом отсеке не сорвало с креплений аварийный люк. Кроме того, опять же, существовала опасность, что вражеские акустики могут нас запеленговать по демаскирующим признакам. Страдало, конечно, и качество воздуха, но я лично не испытывал от этого ни малейшего дискомфорта, потому как вскоре навострился спать в противогазе.

Но нельзя сказать, что всё было совершенно безоблачно, некоторые мелкие неудобства всё же омрачали наше увлекательное путешествие вблизи экзотических островов. Хотя командир иногда и давал поглазеть в перископ на зеленеющие вдали берега, но это только раззадоривало воображение, и все остальные достопримечательности приходилось домысливать самому. Убогий рацион тоже давал о себе знать. От шоколада очень скоро стало тошнить. Вид и запах шпрот и сегодня вызывает у меня чувство отвращения. На гороховую кашу я с тех пор смотреть не могу. Но если без еды худо-бедно можно прожить неделю, а то и две, то без воды в такую жару долго не протянешь. Заляпанный грязными руками дюралевый чайник с подсоленной водичкой постоянно ходил по кругу. К его изогнутому носику то и дело приникали жаждущие уста. Неприкосновенные запасы воды, хранящиеся в аварийных бачках, подвешенных к подволоку в каждом отсеке, были опрометчиво выпиты в первые же дни плавания. Последний такой бачок по-настоящему пресной воды доктор успел спасти, и сейчас он находился в каюте старпома под кроватью, опломбированный, рядом с канистрой спирта и хранился на всякий непредвиденный медицинский случай.

Но и отсутствие нормальной пресной воды было бы нипочём, если бы не изматывающая жара. Для экономии электроэнергии и соблюдения режима тишины системы кондиционирования и вентиляции не включались. РДУ-шки, вырабатывающие кислород, раскалялись, как печки-буржуйки, и к ним было не подойти, коробочки КПЧ на подволоках аккумуляторных отсеков, нейтрализуя водород, также разогревались – пальцем не тронь. Всё это создавало эффект хорошей русской бани, жаркой и влажной, после которой, правда, не было возможности выйти на улицу, упасть в снег, облиться ледяной водой и испытать таким образом неземное блаженство.

Конечно, за полгода в тропиках, к жаре мы уже успели привыкнуть, но в этом походе жара была какая-то особенная. Вроде и температура в отсеках не поднималась выше обычных значений, но порой хотелось лечь и сдохнуть, чтобы тебя положили в цинковый ящик, засыпали льдом и поместили в холодную провизионку, да так и возили до самого возвращения на Родину, а потом закопали бы где-нибудь за Полярным кругом в вечной мерзлоте.

Не спасали от жары и редкие всплытия. Наоборот. Подчас становилось ещё хуже. Всплытия происходили по ночам. Начиналась зарядка АБ. Запускались дизеля, подключались в режиме генераторов электромоторы. Всё это крутилось, ревело, нагревалось и ещё больше повышало градус в отсеках. Тяжелее всего приходилось электрикам в шестом, где температура поднималась порой до совершенно неприличных значений. При движении же в подводном положении под РДП (в режиме работы дизеля под водой) ад плавно перемещался в дизельный отсек. К концу заряда батареи столбик термометра там порой подходил вплотную к пятидесяти. После того, как в пятом получила тепловой удар и, подрыгав лапками, скоропостижно скончалась крыса, доктор окружил мотористов особой заботой. Во время наиболее тяжелых вахт он сам находился в отсеке со своим неотложным чемоданчиком в готовности откачать любого павшего бойца и героически потел вместе со всеми. Такова была его беспокойная натура – всегда быть на переднем крае. У нас же, в седьмом, температура редко поднималась выше сорока градусов, и половина экипажа ходила к нам передохнуть-охладиться. Вторая половина ходила в первый отсек: там, сказывали, было совсем холодно, не больше тридцати пяти – настоящий курорт.

Некоторое облегчение наступало при погружении на глубину, близкую к предельной, что иногда приходилось делать для обеспечения более качественного гидроакустического наблюдения. На глубине 250 метров температура воды на несколько градусов отличалась от той, что была у поверхности, и через какое-то время это начинало ощущаться. Не поверите, но в тех условиях разница даже в два-три градуса существенно влияла на самочувствие. Как-то командир поведал, что теперешняя жара – херня, а вот когда он в начале восьмидесятых ходил на одиннадцать месяцев в Индийский океан, тогда было действительно жарко. Один раз на подходе к Сокотре разразилась песчаная буря – такая, что невозможно было открыть рубочный люк, песок проникал везде, скрипел на зубах. Нельзя было даже запустить дизеля – абразивная пыль быстро вывела бы их из строя. Пришлось погружаться и несколько суток болтаться под водой на разряжённой аккумуляторной батарее. Вот тогда-то, сказал командир, было по-настоящему жарко. Если честно, не поверил я командиру, потому как был уверен, что жарче уже не бывает. Моему далеко не хилому организму вполне хватило и месяца такой жизни, чтоб превратиться в форменного доходягу. Взвесившись по возвращении на базу, я обнаружил, что пяти моих честно нажитых килограммов – как не бывало.

Но не однообразное питание, не отсутствие нормальной питьевой воды, даже не изматывающая жара досаждали больше всего. Лично для меня самым серьёзным испытанием оказалась невозможность соблюсти элементарные правила личной гигиены. Постоянно влажное липкое тело нещадно чесалось и покрывалось прыщами во всяких, порой труднодоступных, местах. Зуд не давал покоя ни днём ни ночью. Устраиваясь где-нибудь посидеть, люди инстинктивно занимали место так, чтобы можно было поелозить, потереться спиной. Акустики, которым на вахте подолгу приходилось сидеть неподвижно, выходили из рубки полосатые, как зебры, струйки пота, стекающие по грязному телу, промывали на коже светлые полосы.

Возникали и новые модные течения: вдруг все стали вязать галстуки из полотенец. Через какое-то время полотенце набухало. За день его несколько раз приходилось выжимать. На следующий день полотенце начинало пахнуть, ещё через день приобретало стойкий запах мочи. Своё, кстати, не воняло.

О том, чтобы принять полноценный душ, приходилось только мечтать. Даже морской водой на этот раз помыться становилось проблематично. Так как плавание вблизи неприятельских берегов было скрытным, всплывали редко. Следовательно, спасительный надводный душ в ограждении рубки с живительной забортной водой был нам недоступен. Единственный шанс заняться личной гигиеной предоставлялся раз в трое-четверо суток во время всплытия для зарядки аккумуляторной батареи. Благодаря специальному шампуню, пенящемуся в морской воде, иногда неплохо получалось помыться. Но бывало, что за ночь не всем удавалось это сделать: кто-то стоял на вахте, кто-то не успевал. Тогда и приходилось оставаться противно-липким и немытым неделю, а то и две... Впоследствии на мужчин, которые и дня не могут прожить без душа, которые, как бабы, моются каждый день, а особенно – которые потом сушат голову феном, я стал смотреть с подозрением.

Существовала ещё одна проблема, которая, может быть, не доставляла столь ярко выраженных физических страданий, но от этого не становилась менее значимой. Это проблема – чем себя занять? Подводная служба в автономном плавании довольно монотонна. Реальным делом занята только небольшая часть экипажа: мотористы, электрики, штурмана и акустики. Остальные тоже как бы при деле: вахты, приборки, корабельные мероприятия, но эта деятельность не влияет напрямую на жизнедеятельность корабля и не требует постоянного нахождения, что называется, в тонусе.

Специфической особенностью службы на дизельной подводной лодке является и то, что подводники проводят на койках гораздо большую часть времени, чем военнослужащие других родов войск. Из-за тесноты и скученности по-другому просто не получается. Многим это могло бы показаться довольно привлекательным. Но только на первый взгляд. Ничего не делать тоже надо уметь, иначе быстро свихнешься. Хорошо, если любишь читать, в этом случае проблема, можно сказать, решена. Но и тут надо быть осторожным. Хорошо, опять-таки, если имеется достаточный запас книг, а то бывало и так, что несколько зачитанных до дыр книжек, пройдя по кругу, возвращались в руки по несколько раз. Некоторое время удавалось перебиваться тем, что ещё имелось в закромах у замполита: «Сборник работ В. И. Ленина для средней школы и ПТУ», «Эрфуртская программа» Каутского и «Манифест» Карла Маркса. Доктор также не давал загнуться от бескнижия. Его «Психоневрология» (пособие для врачей военно-морского флота под редакцией В. С. Маракулина) буквально спасла меня, когда кончилось всё. Я уже дошёл до того, что стащил из гальюна «Отрывной настенный календарь для женщин» на 1986 год, который ещё не успели использовать по назначению. Календаря мне хватило часа на три. После «Психоневрологии» доктор подсунул ещё книжонку. Не помню названия, но, как мне кажется, это уже была диверсия. По его убеждению, мудрёные фразы типа «избыток интерорецептивной афферентации в соответствии с сегментарностью афферентных входов приводит к появлению зон гиперальгезии» на некоторое время должны были заставить зависнуть мой компьютер, а меня – успокоиться и плотно залечь на койку, но этого не произошло. Очень скоро доктор пожалел, что связался со мной. На протяжении последующих нескольких суток Ломов был вынужден объяснять мне значение каждого непонятного слова. К концу автономки я уже мог вести прием больных самостоятельно и при случае на консилиуме затеять полемику с медицинскими светилами мирового уровня.

Но вот случилось страшное – наступил момент, когда годных для чтения печатных объектов не осталось совсем. Когда, ломая мозги, я кое-как продрался через «Рекурсивно аксиоматизируемую характеризацию в теории моделей», данную мне командиром. Когда уже были прочитаны все инструкции, имеющиеся на корабле, все уставы, приказы и предостережения типа «Стой, убьёт!», «Опасное напряжение» (относительно последних двух произведений в моей голове даже почти созрел трактат об их бесспорных литературных достоинствах как классических образцов лаконичности и поэтической глубины). Дальше в ход пошло абсолютно всё. После того, как я прочитал все заводские шильдики на приборах, клейма и бирочки на простынях, одеялах, на одежде, верхнем и нижнем белье, после того, как я досконально изучил все надписи на консервных банках, пакетах, мешках и шоколадных обертках, я неожиданно застал себя за странным занятием – глядя в потолок на хитросплетения трубопроводов и кабель-трасс, я пытался прочитать, что же там зашифровано. После этого я опять обратился к доктору. Ломов понял, что случай тяжелый, сделал клизму, поставил горчичники и закрыл в кормовом гальюне на сутки. Когда я вышел, мне полегчало.

Но хватит, пожалуй, ныть, живописуя тяготы и лишения. На самом деле всё было не так уж страшно. Случилось мне впоследствии на путину минтаевую сходить в Охотское море на маленьком МРС-ике, – вот это, скажу я вам, покруче было. Это когда при двадцатиградусном морозе ты сутки напролёт скользишь по уходящей из-под ног палубе, хватаясь за что попало, чтобы не смыло. Когда вокруг громоздятся волны с пятиэтажный дом, каждая из которых может оказаться последней. Когда маленький МРС-сик натужно карабкается на такую волну и, добравшись до вершины, ухает в бездну, как сорвавшийся альпинист, к подножию другой водяной горы, которая, неминуемо надвигаясь, кажется ещё больше, потом опять карабкается, уже на неё… И так – бесконечное количество раз. Когда в конце концов ты перестаёшь их замечать, занимаясь своим делом, а каждый новый взлёт и падение ощущаешь только периодическими замираниями сердца. Когда после палубного аврала падаешь в вонючий кубрик, продрогший и окоченевший, и отключаешься, позабыв про всё, а через три часа – опять аврал, опять мокрые сапоги, гуляющая по палубе острая ледяная вода, обжигающий, рвущий в клочья, насквозь пронизывающий ветер и эти отдающиеся холодком в груди монотонные взлёты и падения... Когда всё это продолжается в течение двух-трёх месяцев, начинаешь понимать, что на подводном флоте было совсем не плохо!

С тех пор я считаю, что настоящими моряками, теми, перед которыми действительно надо снимать шляпу, являются именно рыбаки.

Глава 33 О кружевных трусиках и романтизме, или Как не попасть под идущий навстречу авианосец

Командир отсутствовал в рубке не больше десяти минут, но когда он вернулся, наверху уже была полноценная ночь. Меня не переставали удивлять тропические сумерки, вернее их полное отсутствие – свет и тьма наступали почти мгновенно. В перископ уже практически ничего не было видно, лишь фосфоресцирующие пятна, вспыхивающие на поверхности моря то здесь то там, да небрежно брошенное вдали мерцающее ожерелье береговых огоньков оживляли безрадостную картину мира.

Поднявшись по трапу в боевую рубку, источая жар и зловоние немытого тела, командир внимательно выслушал мой доклад о надводной обстановке и сам прильнул к окулярам перископа. Часто переступая, словно пританцовывая, он сделал полный оборот.

– Горизонт чист, как кружевные трусики девственницы! – сентенциозно заключил он, закончив осмотр.

Некое романтическое видение мимолётно пронеслось в моём мозгу, лишь только я представил себе то, о чём невзначай упомянул командир. Но видение это тут же бесследно исчезло. Если и есть место романтизму на подводной лодке, то только самой его малости. На смену некоему воображаемому утончённому образу пришла суровая реальность. Передо мной стоял коренастый, плотный, лоснящийся от пота мужик в бледно-голубых трусах, шлёпанцах на босу ногу, с красной коробочкой ПДУ на боку и серым вонючим полотенцем на шее. Он сейчас мало походил на того статного флотского офицера, капитана второго ранга, командира грозной подводной лодки, каким я знал его прежде. Впрочем, мы все сейчас мало походили на себя прежних и вид имели приблизительно такой же.

Боевая рубка на подводных лодках нашего типа – не место для многолюдных сборищ. Металлический стакан около двух метров в диаметре, набитый различным оборудованием: посередине – чёрное жерло шахты перископа, рядом – трап наверх и тут же – люк вниз, в центральный пост. Относительно комфортно здесь может ощущать себя один человек. Двоим уже тесно. Если появляется третий, то лучше не двигаться: неминуемое соприкосновение с влажным немытым телом соседа вызовет не самые приятные ощущения. Но замполита это, похоже, не сильно беспокоило. Поднявшись из центрального поста, неуклюже повернувшись, он склизко отёрся и буквально размазал меня по стенке. Ещё телодвижение – и я намертво припечатан его широкой спиной к пробковой обшивке рубки. Видимо, зам так и не приметил меня, потому как в таком положении мне пришлось пробыть довольно долго – пока он рассказывал командиру какой-то очередной свой бородатый анекдот. И лишь когда мне стало совсем невмоготу, я захрипел и затрепыхался, зам приметил меня, ослабил давление и отлип. Тут наконец мне на выручку пришел командир – он дежурно посмеялся и спешно отправил замполита вниз с заданием произвести ревизию остатков продовольствия в провизионке и снять пробу со стряпни кока, которую тот приготовил на ужин. Лишь когда зам ушёл, я смог вздохнуть полной грудью.

– Ну что, минёр, отдышался? Давай теперь сам командуй! Погружайся на 100 метров и объявляй ужин. Ты сейчас командир… а я передохну.

Сказав это, командир самоустранился, присел на буй-вьюшку в сторонке, достал из-за трубопровода гидравлики потрёпанную половинку журнала «Наука и жизнь» и углубился в чтение. Он часто таким образом тренировал вахтенных офицеров, давая им возможность испытать себя на разных должностях и в разных условиях. И, хоть вид его сейчас выказывал полное равнодушие к происходящему, понятно было, что ситуация находится под полным контролем.

С некоторым душевным волнением, но внешне бодро и решительно я приступил к делу, принялся выкрикивать необходимые в данном случае команды:

– Центральный, опустить перископ, выдвижные устройства! Осушить трюма, выгородки, продуть баллоны гальюнов! Бортовые моторы – средний вперёд! Боцман, погружаться на глубину 100 метров с дифферентом пять градусов на нос!

С мягким шипением поехала вниз бесконечная стальная сигара перископа, скрываясь в чёрном жерле шахты. Палуба качнулась и стала медленно клониться вперёд. Ожила и, качнувшись, поползла вниз стрелка глубиномера. Пошли однообразные доклады об осмотре отсеков. Глубина двадцать, двадцать пять, тридцать… Командир, а за ним и я, задраив за собой нижний рубочный люк, спустились в центральный пост.

Командир и здесь, устроившись поудобнее в кресле, демонстративно самоустранился, продолжив чтение. Но никаких особых усилий предпринимать уже не требовалось. Управление погружением со стороны командира подразумевает произнесение твёрдым голосом ряда известных команд, а дальше всё движется как по накатанной. Каждый знает свои обязанности, дело делается.

На темечко освежающе закапала морская вода, я с наслаждением размазываю её по шее и лицу. При подходе к заданной глубине стрелка глубиномера замедляется, боцман постепенно отводит дифферент. Палуба выравнивается, и можно уже стоять на ровной поверхности. В отсеке – деловитая тишина, изредка прерываемая клацаньем клапанов при перекладке рулей глубины и докладами из отсеков.

– Центральный! Глубина сто метров! – по очереди доложили первый и седьмой.

– В центральном глубина сто метров! – вторит им боцман.

Всё, погружение остановлено. Рули глубины приведены в горизонт. Лодка бесшумно движется во мраке, рассекая глубины океана.

– Стоп, моторы! Товсь, двигатель эконом-хода!

– Акустик, прослушать горизонт!

– Команде произвести малую приборку! Приготовиться к ужину!

Ну вот вроде и всё, приказание выполнено, зачёт успешно сдан. Но командир не спешит вновь взваливать на себя груз командования подводной лодкой, продолжает чтение, видимо, не на шутку увлёкшись.

Зашустрили щётками по пайолам приписанные к центральному посту матросы – трюмный и торпедный электрик. Ещё один матрос протирает влажной фланелькой поверхности приборов, маховики, краны и изгибы трубопроводов. Каждый день перед завтраком, обедом и ужином на корабле производится такая пятнадцатиминутная малая приборка. Раз в неделю, в субботу, сразу после завтрака начинается большая приборка и продолжается до обеда. Такой распорядок позволяет содержать корабль в чистоте и порядке без особых усилий.

С камбуза поступает доклад о готовности ужина. Тут же в центральном посту появляется доктор Ломов и идет контролировать раздачу. Никто не получит ни грамма еды, пока доктор собственноручно не проверит чистоту бачков, посуды в отсеках и лично не убедится, что у дежурных бачковых чистые руки. От Ломова мы узнаём, что на ужин будет отбивная из воблы в соусе «а-ля кебаб», гороховая запеканка со шпротами и хрустящими криспами и десерт из топлёного шоколада. К чаю будут поданы изумительные глазированные шоколадом сухари. После озвучивания меню мне захотелось отлучиться и потошнить.

Но приём пищи на этот раз не состоялся и все вышеперечисленные изысканные блюда оказались невостребованными. Впрочем, никто об этом особо не переживал. Очередной доклад акустика заставил командира встрепенуться и отложить разлохмаченную половинку журнала. На выходе из залива началось интенсивное движение.

И вот командир уже сам склонился к «Каштану» и отдаёт команды:

– Акустик, классифицировать контакт!

– Учебная тревога!

– Штурман, развернуть БИП, приготовиться наносить данные на планшет!

– Механик, что у нас с батареей?

– Торпедный электрик, приготовить систему к вводу данных!

– Начальник РТС, быстро посмотреть гидрологию, определить глубину слоя скачка!

– Батон! Пошёл на хер! Не до тебя теперь, дружище!

Последнее было сказано коту Батону, привычно запрыгнувшему к командиру на колени.

Мне же, как обычно, когда начинается самое интересное, приходится покидать центральный пост и спешить в свой отсек. Обидно, конечно, но ничего не поделаешь, по тревоге моё место именно там. С надеждой я смотрю на командира – может, оставит постажироваться ещё, – но нет, ему уже не до меня. Сейчас необходимо быстро определить курсы и скорости целей, классифицировать их. Если окажется, что это порученная нам авианосная ударная группа, то быстро надо принять решение – каким оптимальным путём и на какой глубине начинать слежение. Для этого в центральном посту развёртывается так называемый боевой информационный пост (БИП). Звучит солидно, но на самом деле это выглядит так: сидят штурман и помощник командира со специальными планшетами на коленях и по данным гидроакустика наносят на планшеты пеленги на цели. Путём несложных вычислений они определяют курсы и скорости кораблей противника. Командир сравнивает их данные с данными, выработанными автоматом торпедной стрельбы, усредняет и утверждает генеральный курс цели. После чего принимает решение, каким курсом и с какой скоростью следовать нам.

Прибыв к себе, я тут же доложил:

– Седьмой отсек к бою готов!

Никакого боя, конечно, не предвиделось, но форма доклада после объявления тревоги подразумевает вполне определённый набор слов и фраз. Для особо любознательных сообщу, что в мирное время объявляться может только учебная тревога. Все погружения, всплытия, маневрирования, проходы узкостей, торпедные и ракетные стрельбы происходят исключительно по этой команде. Если же, не дай бог, в отсеках какой-нибудь нашей подводной лодки прозвучит роковое словосочетание «боевая тревога», знайте, что наступила война. Это означает, что с боезапаса сняты все блокировки, что Москвой дано разрешение на боевое применение любого оружия, в том числе ядерного. Давайте помолимся за то, чтобы нашим подводникам никогда не довелось услышать такую команду!

Приняв доклады из отсеков, к экипажу обратился командир. Он радостно сообщил, что из базы наконец-то началось движение АУГ, что пока в его составе насчитали восемь кораблей, но их наверняка больше. Что сейчас мы их будем догонять, поэтому попросил всех держаться покрепче и пристегнуть ремни. Также он сообщил, что в случае войны жить бы этому несчастному АУГ оставалось считанные минуты, но в мирное время мы добрые и позволим супостатам продолжать плавание – под нашим бдительным надзором, разумеется.

Наконец началась та работа, ради которой мы, собственно, и болтались здесь почти месяц, терпя вышеперечисленные трудности и лишения. Акустиками был установлен прочный контакт с основными целями. Сделать это было, впрочем, совсем не трудно, потому как уже через час мы могли собственными ушами выделять из шумов моря мелодично звучащий аккорд, складывающийся из пения винтов множества кораблей. Эскадра двигалась прямо на нас, и следовало срочно решать: либо выходить из полосы обнаружения, либо ложиться на грунт и пропускать корабли над собой. После недолгого раздумья командир выбрал второй вариант. Он был хорош тем, что не требовал дополнительных манёвров с увеличением скорости хода до полного, что неизбежно вело к излишней потере заряда аккумуляторной батареи. Останься мы как есть, на своей глубине, возникала бы опасность обнаружения нас сонарами противника, находясь же на грунте, наша небольшая подводная лодка сливалась с рельефом дна и становилась невидимой.

Глубина места вполне позволяла выполнить задуманное, и командир, не мешкая, приступил к действиям. С ювелирной точностью многотонная махина подводного корабля опустилась на морское дно и замерла в ожидании. Гул надвигающейся армады с каждым мгновением нарастал. Я вновь попытался представить себе, что сейчас может твориться за бортом. Живое воображение тут же нарисовало довольно реалистичную картину. Я воочию увидел нашу подводную лодку, лежащую на грунте. Вокруг было темно, почти черно, но в призрачных всполохах различалась белая горизонталь ватерлинии, в носу серебристо поблёскивали обтекатели гидроакустических станций, и едва угадывались очертания рубки посередине. Обратив взгляд к поверхности, я увидел бледный, едва различимый сквозь толщу воды, зыбкий блин луны и надвигающиеся на него огромные чёрные тени. Это над нами уже проходили корабли противника. Звонко и жёстко, словно ремнём с оттяжкой, принялись стегать по корпусу подводной лодки мощные посылы их сонаров. Гармоничный ранее аккорд превратился в какую-то джазовую бессмыслицу. В рундуке на верхнем ярусе тоненько задребезжала посуда. Мы знали, что обнаружить нас на такой глубине, а тем более раздавить днищем даже самой немыслимой осадки авианосцу было нереально, но всё равно возникало неприятное ощущение незащищённости перед таким монстром. От одной мысли, что в данный момент прямо над тобой находится плавучий остров-аэродром массой сто тысяч тонн с экипажем несколько тысяч человек, становилось как-то беспокойно и неуютно.

Но вот джазовая какофония стала замолкать, хлёсткие плети сонаров прекратили лупцевать корпус подводной лодки. Подождав немного, мы снялись с грунта и двинулись за кораблями противника, время от времени меняя глубину для лучшего гидроакустического контакта. Оставаясь недосягаемыми для сонаров кораблей охранения, мы цепко держали авианосец в своих руках и, незамеченные, следовали по пятам.

Глава 34 Подвиг разведчика

Сначала всё складывалось удачно. Отойдя от побережья Филиппин на пятьдесят миль, эскадра, как по заказу, застопорила машины и с рассветом принялась отрабатывать боевые упражнения. Нам же именно это и было нужно. С авианосца один за другим, как с конвейера, стали взлетать самолёты. Они кружили в небе парами, тройками, пятёрками, выполняли фигуры высшего пилотажа, выходили в учебную атаку на свои корабли охранения. Те в свою очередь отрабатывали элементы ПВО, противодействие массированному нападению авиации. Короче, дел всем хватало. Хватало дел и нам. Высунув из-под воды кончики антенн и время от времени на краткие мгновения (чтобы не засекли) поднимая перископ, мы собирали максимум информации. Всё записывалось на катушечный магнитофон. Всё, что было закодировано и зашифровано, также записывалось на специальные носители информации. По приходу в базу дешифраторов-криптографов ждало море работы.

Всю ночь и весь следующий день американцы, а следовательно, и мы, занимались тем же. Вот где сыграла свою положительную роль вялотекущая расслабленность последних дней, когда было спи – не хочу, и все успели выспаться на неделю вперёд и отдохнуть. Такая круговерть продолжалась четыре дня. Спать практически не приходилось. Наконец-то и у прикомандированного штабом разведчика появилась возможность показать себя во всей красе.

Не могу оставить без внимания эту замечательную личность. Честно говоря, она достойна отдельной главы, но краткость, как известно, сестра таланта, поэтому развозить не буду. Это был штабной офицер-краснопогонник в звании старшего лейтенанта, ещё молодой, но уже лысоватый и какой-то поношенный. Звали его Дмитрий Петрович. Именно так он официально представлялся всем, и ни у кого, даже у замполита, уже не поворачивался язык назвать его просто Дима, хотя лет ему было не больше двадцати пяти. Поговаривали, что у Дмитрия Петровича есть мохнатая рука в управлении кадров ВМФ, благодаря которой он сразу после окончания обычного общевойскового училища попал в Камрань на тёплую должность, и вот уже пятый год сидит на двойном окладе и ничего не делает. Выход в море на боевой подводной лодке на спецзадание был ему необходим, чтобы вышеупомянутый протеже мог законно внести соответствующую запись в личное дело, обеспечив тем самым Дмитрию Петровичу очередной скачок по карьерной лестнице. Существование некой неведомой силы за плечами молодого разведчика ощущалось прямо-таки физически и придавало ему немало солидности и самоуверенности.

Загрузившись среди ночи к нам по тревоге, разведчик, как видно, первый раз оказался на подводной лодке. Спустившись со своими ящиками в центральный пост, в самый разгар проворачивания технических средств и приготовления корабля к бою и походу, Дмитрий Петрович поначалу растерялся. Шум, гам, рёв вытяжных вентиляторов, солидное рычание работающих на холостом ходу дизелей, духота и спёртый, сильно пахнущий соляркой воздух, видимо, произвели на него гнетущее впечатление. Если бы не вовремя захлопнувшийся над головой рубочный люк, он, вероятно, сразу сбежал бы. Но старпом приветливо встретил нового члена экипажа и по всем правилам флотского гостеприимства определил его на проживание в рубку ОСНАЗ, передислоцировав её хозяина, мичмана Булкина Владимира Ивановича, нашего штатного разведчика, ко мне в седьмой отсек.

Новый разведчик старпому и Булкину спасибо не сказал, сразу заперся и больше суток из рубки не выходил. На вторые сутки ночью во время всплытия он выполз наверх. Я стоял вахтенным офицером. Ветром на меня сразу пахнуло насыщенным коньячным амбре в смеси с еловым ароматом одеколона «Лесной», которым Дмитрий Петрович, видимо, надеялся заглушить перегар. Он со знанием дела осмотрел в бинокль чёрный, без единого огонька, горизонт и деловито меня допросил, не примечал ли я чего подозрительного, после чего распорядился: если что, тут же докладывать ему лично. Обращался он при этом сугубо официально – по воинскому званию и строго на «вы». Было как-то непривычно в таком виде вести диалог со своим ровесником, пусть даже и представителем столь уважаемой спецслужбы. Видимо, Дмитрий Петрович возомнил себя особо важным секретным агентом, которого Родина направила на спецзадание в глубокий тыл противника, поэтому и всяческие сантименты считал не уместными. Пришлось поддержать правила игры. Вообще вёл он себя довольно высокомерно, отвечал односложно, в неформальные разговоры с офицерами корабля не вступал. В кают-компанию приходил только для приёма пищи. Если когда и снисходил до общения, то говорил солидно, весомо, таинственно, при этом как-то нехотя, словно боялся открыть нам, простым смертным, какую-то одному ему доверенную военную тайну. И валял дурака до того мастерски, что у обычных людей, не знавших всю его подноготную, могло возникнуть ощущение, что Дмитрий Петрович действительно агент калибра Рихарда Зорге или Рудольфа Абеля, имеющий за плечами шлейф спецопераций по всему миру, которому сам Джеймс Бонд в подмётки не годится. Вскоре желание с ним неформально общаться начисто пропало.

Но от недостатка общения наш суперагент совсем не страдал. Ему было хорошо и наедине с самим собой. То, что в продолжение всего плавания Дмитрий Петрович, как говорится, не просыхал, давало повод предполагать, что в прибывших с ним ящиках с аппаратурой большую часть места занимала отнюдь не аппаратура. Не вызывал сомнения и тот факт, что, несмотря на довольно юный возраст, разведчик имел уже богатый опыт пьянства и был подвержен вполне сформировавшейся алкогольной зависимости. Но, видимо, это профессиональная болезнь всех спецагентов, несущих свою нелёгкую службу вдали от Родины.

Между тем наступил звёздный час и Дмитрия Петровича. Самолёты взлетали и садились, корабли маневрировали. Информация лилась рекой. Американские пилоты, будучи уверены, что они здесь одни, не шифруясь, несли в эфире всякую галиматью. Записывалось абсолютно всё, чтобы потом детально изучить. Авось, что-нибудь да пригодится. Скоро закончились плёнки на магнитофоне. Тут же был вызван штурман и посажен переводить, а разведчик записывал за ним, что успевал, в толстую тетрадь.

На пятый день вечером после ужина корабли противника построились в походный ордер и двинулись в юго-западном направлении.

Мы, как рыба-прилипала, последовали за ними. Всю ночь старались держать их курс и скорость, но под утро начали отставать. Ещё в момент обнаружения эскадры наша аккумуляторная батарея была наполовину разряжена и сейчас окончательно отказывалась служить.

Мне до сих пор непонятно, почему на такое ответственное дело послали именно нас, а не атомоход. Я не склонен думать, что решение принимал какой-нибудь сухопутный генерал, который не видит разницы между старенькой дизелюхой и современным атомоходом. Хотя подобные прецеденты в истории нашего флота уже случались. Во время Карибского кризиса, например, к берегам Кубы были посланы такие же дизелюхи, как наша. В Саргассовом море часть из них была обнаружена. Американские эсминцы устроили настоящую охоту. Несколько суток наши лодки держались под водой, совершая различные манёвры, пытаясь оторваться. Но когда разрядились аккумуляторные батареи, оставаться под водой стало невозможно, и лодки всплыли под прицелами неприятельских орудий и фотокамер. Узнав об этом, министр обороны разразился проклятиями в адрес командиров, требуя отдать их под суд. Он не понимал, почему подводные лодки всплыли, так как был уверен, что на задание были отправлены атомоходы…

Расстояние между нами и АУГ быстро увеличивалось, и скоро контакт был окончательно потерян. Доложив об этом малоприятном факте вышестоящему командованию, мы получили приказ всплывать и следовать в надводном положении на базу для получения пряников и, что называется, на пряники. Пряники предназначались доблестной разведке, всё остальное – командиру.

Всплыв, уже не таясь, посреди Южно-Китайского моря, командир решил не спешить с возвращением на базу и дал экипажу время для приведения себя в порядок.

Скажу вам честно: подводная служба порой – это настоящий курорт. Лодка лежит в дрейфе, словно огромный обездвиженный кит. Вокруг, куда ни обратишь взгляд, насыщенным ультрамарином разливается гладкая безбрежная пустыня. На небе – узор белого мрамора с голубыми замысловато закрученными прожилками. Мелодичными переливами ритмично плещутся волны у борта. Вода тёплая, ласковая и до того прозрачная, что брошенная с мостика пустая консервная банка, опускаясь на дно, минут десять крутится, играет и сверкает, пока не пропадёт в глубине.

Провентилировали отсеки, запустили дизеля на заряд АБ и с нескрываемым удовольствием занялись личной гигиеной. Командир разрешил выход наверх и на палубу. Из отсеков потянулись бледные, опухшие, щурящиеся от солнечного света существа. Утреннее, ещё не жгучее солнце и приятный освежающий ветерок мигом подсушили потные и липкие тела моряков, вылезших из душного чрева субмарины под открытое небо. У надводного душа в ограждении рубки образовалась шумная очередь. Боцман снарядил брандспойт, чем существенно ускорил процесс помывки. Были слышны только его покрикивания:

– Спиной! Боком! Повернулся! Быстро! Отходи! Следующий!

Упругие струи лупили, разбиваясь в пыль о чахлые чумазые тела. Многие подходили по второму и по третьему разу. Пенные хлопья шампуня вздымались на палубе всё выше и выше, переваливались за борт и стекали в море. Ультрамариновая синева воды контрастно оттеняла вдоль бортов лодки мыльную кайму, котораярасползалась всё шире и шире. Мне оставалось только с завистью смотреть на этот праздник плоти. Сразу после всплытия наступило время моей вахты, поэтому личная гигиена откладывалась ещё на несколько долгих часов. Тут же рядом командир, откинув в сторону обычную свою суровость, подобрев лицом, выспрашивает у доктора что-то по медицинской части:

– …ты, док, не умничай. Настоящий врач начинает лечить ещё здорового человека, который ещё только собирается заболеть. Так вот, объясни мне простым и понятным языком...

Что хотел выяснить командир, узнать не удалось, тут его на мостике сменил помывшийся и растёршийся полотенцем, розовый, как поросёнок, старпом. Почёсываясь во всех местах, куда доставали руки, командир тоже спустился на палубу и через несколько секунд заревел блаженно под струями, которыми его принялся окатывать боцман.

После помывки и большой приборки на палубе разворачивается настоящий банно-прачечный комбинат: все мылят, трут, полощут, выжимают. Флагами расцвечивания трепыхается на леерах и антеннах постиранное бельё. За время плавания бравый вид моряков основательно поблёк, и очень хорошо, что командир догадался дать несколько часов на приведение себя в порядок, чтобы по приходу в базу можно было сойти на берег человеком.

На небе уже ни облачка. Постепенно поднимаясь всё выше и выше, солнце начинает жарить палубу и копошащихся на ней людей. После обеда – традиционный адмиральский час. Влажные, провонявшие потом матрацы вынесены наверх сушиться. На них, соорудив из простыней хитроумные тенты, отдыхают, укрывшись от жгучего солнца, разморённые моряки. Внизу, кроме вахтенных, нет ни одной живой души, и никого туда никакими силами уже не загонишь.

На палубе у носового бульба штурман, выйдя в народ, делится своим боевым опытом с молодыми матросами. Человек десять «карасей», плотно обступив, слушают с открытыми ртами его воспоминания об Афганистане. В горящих глазах парней читаются зависть и разочарование. Зависть к штурману за то, что ему удалось побывать и проявить себя на настоящей войне, а разочарование – оттого, что им это уже не удастся.

Солнце припекает, подсушивает зудящие расчёсы и прыщи на немытом теле. Я с наслаждением трусь спиной о тумбу репитера гирокомпаса, стараясь не смотреть на счастливчиков, плескающихся внизу на палубе. Впереди ещё достаточно времени и, чтобы не скучать, решаю полностью отдаться исполнению служебных обязанностей. Взяв бинокль, тщательно протерев окуляры, я с самым серьёзным видом приступаю к делу: обратив взгляд к горизонту, старательно, буквально сантиметр за сантиметром, осматриваю водную поверхность. Нам уже не требуется соблюдать скрытность, часа через два-три мы двинемся в надводном положении на базу, но бдительность проявлять всё равно следует.

Однообразную рябь моря время от времени оживляли летучие рыбки, пролетающие, словно стрекозы, у самой поверхности воды. Порой они падали на палубу. Ни птиц, ни другой какой живности видно не было. На горизонте не наблюдалось ни одного корабля. Я уже собрался было опустить бинокль и опять потереться обо что-нибудь спиной, как взгляд мой привлёк какой-то странный предмет. Чёрная точка то появлялась, то пропадала в провалах между гребнями волн. Расстояние до неё было не меньше мили, и как я ни вглядывался, не мог понять, что же это такое. Передав старпому бинокль, я пальцем указал направление. Минуту тот безуспешно пытался найти то, что меня заинтересовало, но так и не смог. Я предложил дать ход и двинуться в том направлении. Старпом смотрел на меня недоверчиво, он явно считал, что мне всё показалось, и не хотел прерывать заслуженный отдых экипажа. Поднявшийся на мостик командир, уже чистый и благоухающий лосьоном после бритья, сомневаться не стал. Он тут же приказал всем покинуть палубу, дал электромотором малый ход и направил корабль туда, куда указывал мой палец. Через минуту я вновь обнаружил чёрную точку прямо по курсу и передал бинокль командиру.

Очень скоро таинственный предмет можно было различить невооружённым глазом. При ближайшем рассмотрении им оказался огромный пластиковый пакет, блестящий, как чёрный бриллиант, под лучами солнца. Сразу подходить вплотную командир не решился, мало ли какой там может быть сюрприз. Времена были ещё суровые – а вдруг какая-нибудь хитроумная мина? С юношеским задором и комсомольским энтузиазмом я предложил собственноручно сплавать до мешка (благо, до него оставалось каких-то пятьдесят метров) и как минёр разобраться на месте. Командир, долго не думая, дал добро.

Признаюсь, сплавать я вызвался не столько потому, что хотелось отличиться, сколько потому, что невмоготу уже было терпеть жару, нестерпимый зуд по всему телу и очень уж хотелось искупаться. Страх попасть на обед к акулам, конечно, присутствовал, но желание окунуться в приятную солёную воду перевешивало всё. Я сиганул прямо с рубки, несколько неудачно вошёл в воду, отбив кое-какие части тела, но не сильно. Морская вода хоть и имела температуру тридцать градусов, показалась мне достаточно прохладной, мигом сняла зуд и отлично взбодрила. За считанные секунды за несколько гребков я оказался у колыхающегося на волнах чёрного пакета. С минёрской осторожностью я сначала исследовал находку снаружи, обплыв несколько раз вокруг и поднырнув снизу. Исследование на ощупь ничего подозрительного не выявило. Пакет был мягкий, набитый то ли бумагами, то ли тряпьём. Ещё несколько минут – и я уже на мостике докладываю командиру о результатах экспедиции.

Когда мешок баграми вытащили на палубу, к нему первыми подошли командир, прикомандированный разведчик и замполит. Вскрывали мешок с чрезвычайной осторожностью. Принесённым с камбуза ножом командир разрезал тесёмку на горловине, и взорам присутствующих предстала груда бытового мусора, имевшего весьма неприглядный вид и достаточно дурно пахнущего. Чего там только не было: использованные одноразовые станки для бритья, ватные палочки, пустые пивные банки, драные носки, пакеты от чипсов, обертки от сникерсов и… презервативов. Видимо, несмотря на отсутствие на корабле достаточного количества представительниц прекрасного пола с сексуальной жизнью у американских моряков было всё в порядке.

Основной объем содержимого пакета составляла бумага. По большей части туалетная с явными следами использования по её наипервейшему назначению. Много было и обрывков газет, каких-то бланков, печатных и рукописных листов. Всё, понятно, на английском языке. Увидев эти записи, разведчик крайне возбудился, потирая руки, с вожделением глядел на вскрытый мешок и хотел, наверное, сразу залезть в него с головой.

Позвали штурмана. Начали сортировать. Всё, что можно было прочитать, складывали отдельно. Разведчик выуживал из кучи бумажку, разворачивал, разглаживал, рассматривал, чуть ли не на зуб пробовал и передавал штурману. Тот брезгливо брал бумажку двумя пальцами, смотрел, что написано, говорил разведчику. Если тот проявлял интерес, бумажка откладывалась в специальный пакет, если нет – летела за борт. Скрупулёзная работа заняла часа два. После сортировки пакет с отобранными для детального исследования бумажками перенесли ко мне в седьмой отсек. Сразу запахло мусоркой и туалетом. В и без того душной атмосфере отсека стало совсем невозможно находиться.

Но, несмотря ни на что, разведработа продолжилась. Теперь уже замполит выуживал из пакета мокрые бумажки, штурман с отвращением их брал, раскладывал на обеденном столе, совмещал, складывал в единое целое, переводил, разведчик фотографировал и записывал. Все были преисполнены значимостью момента. Дмитрий Петрович преобразился. От былой высокомерной заносчивости не осталось и следа. Он то и дело обращался к штурману по имени-отчеству, заискивая и лебезя. Штурман с ним не церемонился, для начала жестко отчитал: как получилось, что такой заслуженный разведчик не знает ни одного иностранного языка? Потом наотрез отказался рыться в дерьме и согласился лишь когда Дмитрий Петрович смиренно предложил в качестве моральной компенсации выставить ящик коньяка.

В итоге за три часа кропотливой работы на свет божий вернулись из небытия несколько довольно любопытных документов – письма матросов и офицеров авианосца своим друзьям и подругам. Порванные на мелкие кусочки, они были, как пазлы, старательно сложены штурманом и переведены на литературный русский язык. Видимо, написаны письма были ещё на берегу, перед выходом АУГ в море, и по какой-то причине оказались неотправленными и выкинутыми в урну. Неведомым получателям корреспонденции сообщалась порой совершенно секретная информация: предстоящий маршрут следования авианосца с портами захода и планы на полгода вперёд. Кроме того, довольно подробно описывался повседневный распорядок службы на корабле, звания и фамилии командования. Одно письмо, адресованное некоему Джону Гарднеру, инженеру вычислительного центра при военной академии в Аннаполисе, написанное командиром группы обеспечения полётов авианосца ВМС США «Энтерпрайз» лейтенантом Биллом Макговеном, заканчивалось тёплым «целую, люблю, надеюсь на скорую встречу, любящий тебя Билли». В процессе работы над этим письмом штурман особо усердно плевался, а затем особенно тщательно мыл руки.

Полученные в результате блестяще проведённой спецоперации разведданные оказались просто бесценными. Тут же по радио вся информация была передана в штаб. На хвост АУГ немедленно посадили другую подводную лодку, на этот раз атомную, она сопровождала группу до самого Персидского залива и там пасла ещё полгода.

Разведчику и замполиту по радио были объявлены благодарности от командования ВМФ и Главного политического управления. Командира поощрили снятием ранее наложенного взыскания. И полунамёком было дано понять, что особо отличившиеся могут быть представлены к правительственным наградам. Будучи уверенным, что под эту категорию вполне подхожу, я заранее просверлил под орден дырку в кителе и с нетерпением ждал возвращения на базу… И награда нашла героя. Пусть не орден, а медаль. Но зато какая – «За боевые заслуги»!

После завершения спецоперации вонь в отсеке сохранялась ещё неделю. Мы уже вернулись на базу, я отстоял два дежурства по кораблю, и только тогда в отсек можно было заходить, не зажимая нос и не морщась. Но что такое запах и разные неудобства, когда мы сделали такое дело! Да и медаль «За боевые заслуги» – это вам не просто так! Наградили, правда, не меня, а разведчика.

По возвращении с моря Дмитрий Петрович сразу пошёл на повышение, и уже через два года я встретил его майором! Не знаю, совершал ли он ещё какие-то подвиги на невидимом фронте, но слышал, что с уходом на пенсию его покровителя карьера Дмитрия Петровича резко затормозилась. Лет двадцать потом его не могли выгнать со службы за пьянство, которое со временем приняло совсем уж крайние формы, потому как с такой наградой столь заслуженного человека выгонять было никак нельзя. Даже если в личной медицинской книжке его значился как официальный диагноз «хронический алкоголизм»!

Глава 35 Интервью по законам жанра, или На каких людях держится земля русская

Как-то уж так повелось в литературе про подводников, что для оживления сюжета обязательно нужна авария, желательно с человеческими жертвами, в идеале же – с полным затоплением корабля. То же самое наблюдается и в кинематографе. Автор или режиссёр, берущийся за эту тему, просто обязан втиснуть в сюжет какой-нибудь взрыв, поступление воды в отсеки или, на худой конец, пожар. Благодаря чему у обычного человека уже сложилось мнение, что подводные лодки только тем и занимаются, что горят, взрываются и тонут. Слава богу, что это не так. В противном случае где был бы наш флотский профессионализм? Ещё адмирал Горшков говорил, что в основе подавляющего большинства аварийных случаев на флоте (впрочем, как и везде) лежит чьё-то разгильдяйство и пренебрежение служебными обязанностями. Смею вас заверить, что наши подводники в основной своей массе этим не грешат. Потому и аварий на подводном флоте происходит не так много, как, может, кому-то хотелось бы и что с точки зрения продвинутых сценаристов – скука смертная.

Любая авария – это роковое стечение обстоятельств, а современные подводные лодки – весьма сложные технические устройства, поэтому вероятность технического сбоя, возникновения нештатной ситуации по не зависящим от человека причинам присутствуют всегда, но, поверьте, при надлежащем грамотном обслуживании и соблюдении правил эксплуатации, эта вероятность чрезвычайно мала. И тут всё зависит от командира. От его профессионализма, педантичности и требовательности. Как он организует экипаж, как подготовит офицеров, как те, в свою очередь, подготовят матросов... Вопреки сложившемуся мнению, хороший командир – не тот, который героически взрывался, тонул и горел и прошёл, таким образом, через все романтические горнила, а тот, который педантично, без позёрства, изо дня в день исполняя нелёгкие командирские обязанности, сумел на своём корабле ничего подобного не допустить.

Вот и меня угораздило попасть под начало к такому командиру. Он драл с офицеров три шкуры, те в свою очередь драли с матросов, в итоге, стыдно сказать, – ни одной сколь-нибудь существенной аварии за всё время службы! Даже за праздничным столом на День флота друзьям пощекотать нервы нечем, всё какая-то мелочёвка. Но что делать, если закон жанра требует, а придумывать ничего не хочу? В этом случае для удовлетворения жажды сильных ощущений, позвольте предоставить вам интервью из газеты «Родина» с одним по-настоящему героическим человеком, Подводником и Офицером с большой буквы. Вот оно:

«Россия давно, с момента окончания Великой отечественной, не вела войн на море. Однако и в мирное время с нашими подлодками случилось два десятка катастроф, закончившихся гибелью всего экипажа либо его части. Информация о большинстве этих трагедий долго хранилась под грифом «секретно». Вот и о произошедшем 21 октября 1981 года на Дальнем Востоке ЧП с лодкой С-178 стало известно лишь через четверть века. Но подвиг капитан-лейтенанта Сергея Кубынина и сегодня остаётся не оцененным Родиной.

– Вы ведь из семьи военного моряка, Сергей Михайлович?

– Можно сказать, у нас династия. Отец участвовал во Второй мировой, воевал и с Японией, служил главным старшиной на Тихоокеанском флоте. Я родился во Владивостоке, поэтому с первого дня был заточен и обречён. Иная дорога, кроме моря, исключалась. В 1975 году окончил минно-торпедный факультет Высшего военно-морского училища имени адмирала Макарова и сразу был назначен командиром боевой части (БЧ-3) дизельной подлодки. В 1978 году на С-179 участвовал в стрельбах на приз главкома ВМФ. Мы зарядили шесть торпед под океанский лайнер „Башкирия“, на котором находился адмирал флота Горшков. Все прошли точнёхонько под целью, как и требовалось. Возвращаемся на берег – и начальник политотдела ТОФ вручает мне ключи от квартиры. Представляете, квартира! Комната одиннадцать квадратов, зато своя.

Вскоре вышел приказ, и я стал старшим помощником командира на подводной лодке С-178.

– На ней-то вы и попали в переделку?

– Весь наш экипаж... Был хороший ясный день. Волнение моря – два балла, видимость отличная. Мы возвращались во Владивосток, откуда вышли тремя сутками ранее для обеспечения глубоководного погружения С-179, на которой я прежде служил. На борту у соседей находился комбриг, у нас – начальник штаба бригады. Таков порядок. С-179 нырнула на сто восемьдесят метров, отработала задачу, и все пошлепали обратно. Когда подходили к дому, нам поступила радиограмма: зайти в 24-й район рядом с Русским островом и замерить уровень шумности лодки. Выполнили что требовалось и пошли дальше. Как и положено, двигались в надводном положении со скоростью девять с половиной узлов. До базы оставалось полтора часа, когда в одиннадцати кабельтовых от острова Скрыплёва нас протаранил океанский „Рефрижератор-13“, проделав пробоину в шестом отсеке...

Я находился во втором отсеке и собирался подниматься на мостик, чтобы объявить боевую тревогу. Так предписывает устав: на определённых рубежах повышается боеготовность. Лодка ведь шла через входной Шкотовский створ, дальше – пролив Босфор Восточный. Однако туда мы не попали...

На „Реф-13“ с утра праздновали день рождения старпома Курдюмова и к вечеру так „наотмечались“, что вышли в море, не включив сигнальных огней, хотя уже стемнело. Стоявший на вахте четвёртый помощник капитана рефрижератора заметил наш пеленг, но Курдюмов не сменил курс, лишь отмахнулся: мол, не беда, какая-то мелкая посудина болтается, сама дорогу уступит. Проскочим! Но рыбаки-то нас видели, а мы их – нет! Это и в материалах уголовного дела записано.

– Вы могли обнаружить угрозу только визуально?

– Акустик слышал шум винтов, однако вокруг находилось много других плавсредств, они создавали единый гидрошумовой фон. Что там вычленишь? К тому же рефрижератор двигался вдоль берега со стороны

Русского острова. Не ухватишь! У нас на мостике стояли командир лодки, капитан третьего ранга Валерий Маранго, штурман, боцман, рулевой, сигнальщик, вахтенный офицер, матросы... Двенадцать человек. И никто ничего не заметил! Увидели силуэт корабля, когда тот подошёл совсем близко. Сразу даже не поняли, стоит судно или идёт. Командир крикнул стоявшему наверху сигнальщику: „Освети его ратьером“. Это такой специальный фонарь особого устройства. Матрос включил прожектор: мама дорогая! Огромный форштевень перед носом! Дистанция – два кабельтовых, 40 секунд хода! Куда тут увернёшься? Рефрижератор шёл нам практически лоб в лоб и мог угодить в первый отсек, где находились восемь боевых торпед, а это две с половиной тонны гремучей взрывчатки. Они не выдержали бы прямого удара и наверняка сдетонировали. Рвануло бы так, что и от подлодки, и от рыбаков осталось бы мокрое место. В буквальном смысле! Был бы вариант „Курска“. Огромный атомный подводный крейсер, и тот погиб. А наша лодка в шесть раз меньше...

Командир приказал: „Право на борт!“ Если цель слева, и расходиться по всем морским законам надо левыми бортами. Будь „Реф-13“ освещен, у Маранго оставался бы выбор, пространство для маневра, а в темноте он действовал наугад. Нам чуть-чуть не удалось проскочить, нескольких секунд не хватило. По сути, мы спасли рефрижератор. Удар получился не лобовой, а под углом. „Реф-13 врезался в шестой отсек, проделав дыру в двенадцать квадратных метров и завалив лодку на правый борт. В три отсека моментально хлынула вода, и через полминуты, зачерпнув около ста тридцати тонн воды, мы уже валялись на глубине 34 метра.

– Что случилось с находившимися на мостике?

– Сильнейшим ударом их выбросило за борт. Одиннадцать человек оказались в воде, только механик капитан-лейтенант Валерий Зыбин успел спрыгнуть в центральный пост. На „Реф-13“, видимо, не сразу сообразили, что натворили, с опозданием застопорили двигатели и начали бросать спасательные круги. Подняли Маранго, говорят ему: „Кто такой? Откуда?“ Он отвечает: „С подводной лодки, которую вы, сукины дети, потопили!“ Спасли семерых. Выжили командир, штурман, замполит, боцман, врач... К сожалению, погибли три матроса и старший лейтенант Алексей Соколов. Замечательный был парень, с отличием окончил училище, стал лучшим вахтенным офицером бригады. Утонул. Поздняя осень, форма на меху, намокла, потянула ко дну... Тело так и не нашли.

Лишь после того, как на рефрижератор подняли первых подводников, на берег сообщили о ЧП. Широта, долгота... Ещё через четверть часа дежурный объявил тревогу поисковым силам и спасательному отряду.

– А в это время под водой?

– От удара сорвало плафоны с креплений, моментально вырубился свет. Наступила кромешная тьма. Для меня все могло печально закончиться в ту же секунду: мимо головы просвистела стоявшая на полке пишущая машинка „Москва“. К счастью, лишь чиркнула по волосам и врезалась в стенку.

Восемнадцать моряков из четвертого, пятого и шестого отсеков не успели загерметизировать переборки и погибли сразу после аварии в первые две минуты. Мотористы, электрики... У них не было шансов.

– Они знали, что обречены?

– Человек до последнего вздоха надеется на спасение. Парни действовали строго по уставу, задраили переборку в центральный отсек, остались в затапливаемой части лодки и спасли остальных. Иначе не сидел бы я сейчас перед вами...

В седьмом отсеке, самом дальнем, в живых осталось четверо. Это выяснилось позже. А тогда я пулей рванул в центральный пост. Начальник штаба бригады капитан второго ранга Владимир Каравеков оказался в первом отсеке. Хороший был моряк, командир прекрасный. К сожалению, Владимира Яковлевича подвело слабое сердце, после столкновения лодки с „Реф-13“ он свалился в предынфарктном состоянии и не мог руководить спасательной операцией. Даже речь давалась ему с трудом. А действовать надо было быстро.

Попытались продуть воздух, чтобы всплыть на поверхность. Бесполезно! Всё равно, что Тихий океан перекачать. Мы ведь не знали, что прочный корпус распорот, словно консервная банка. А прибор показывал: лодка на перископной глубине – семь с половиной метров. Потом выяснилось, что глубиномер заклинило от удара.

Догадались, что лежим на грунте. Из-за сильного крена на правый борт ровно встать не получалось, мы, как обезьяны, ползали по центральному посту, хватаясь за клапаны, торчащие трубки... Кроме меня в третьем отсеке оказалось ещё шестеро. Механик подлодки Валера Зыбин и пять матросов. Трюмный, молоденький, неоперившийся паренёк по фамилии Носков забился в угол и самостоятельно выбраться не мог. Кое-как вытащили за шкирку. Хорошо, что нашли! Отсек-то затапливался, через полчаса вода поднялась до уровня колен. Разве в темноте разберёшь, откуда именно подтекает?

Словом, мы оказались в мышеловке, надо было ноги уносить. И тут мне докладывают: во втором отсеке пожар! Произошло замыкание батарейного автомата, питавшего подлодку от аккумулятора. Представляете, что такое пожар в замкнутом пространстве?

– Даже подумать страшно.

– И правильно. Зрелище не для слабонервных. Но ребята-связисты – молодцы, справились. Командир отсека капитан-лейтенант Сергей Иванов дисциплину держал. У него опыта было даже поболее, чем у меня. Да и по возрасту он старше, за тридцать лет против моих двадцати семи...

Впотьмах, на ощупь мы кое-как присоединили маленькую лампочку к аварийным источникам питания от радиостанции. Хоть какой-то свет! Во втором отсеке находились восемь человек, итого – уже пятнадцать. А дышать-то нечем. Угарного газа наглотались, стоим, покачиваемся, с трудом соображаем.

– Водолазное снаряжение использовали?

– У каждого была „идашка“, индивидуальный дыхательный аппарат ИДА-59, в нём запас воздушной смеси – на полчаса при интенсивной нагрузке. И что мы потом делали бы? Ничего! Некому было бы...

– А что та уцелевшая четвёрка из седьмого отсека?

– Часа два парни боролись за жизнь. Всё делали правильно, пытались выбраться наружу, но не смогли. Лодку ведь так перекособочило, что выходной люк не открылся. Из первого отсека поддерживали с седьмым внутрисудовую телефонную связь, пока там всё не стихло...

Знаете, экипаж считается отличным не только когда точно стреляет торпедами или ракетами, решает другие боевые задачи, но и при умении правильно выйти из сложной ситуации. Горжусь своими парнями, ни в чей адрес не скажу дурного слова. Все действовали достойно. И спасались вместе, без паники, и погибали мужественно...

– Сколько человек было в первом отсеке?

– Одиннадцать. Когда у соседей начался пожар, они загерметизировались. Так положено.

– Но потом впустили?

– Врать не буду, возникли проблемы. Точнее, непродолжительная заминка. Сначала боялись открывать нам. Но этому есть объяснение: там не было офицера. Командир отсека старший лейтенант Соколов погиб, оставшись наверху. В соседнем отсеке – пожар, а в первом – сухо и есть спасательные комплекты...

– Там же находился начштаба бригады?

– Он не в счёт. Говорил вам, что у Владимира Каравекова прихватило сердце, он физически не мог командовать. Когда я оказался в отсеке, Владимир Яковлевич лежал на коечке, бледный, белый, как простыня, и только кивал в ответ на вопросы. Я спросил: „Совсем хреново?“ Он прикрыл глаза...

– Никто в экипаже не задёргался, поняв масштаб бедствия?

– Все держались молодцом, четко выполняли команды. Правда, через какое-то время ребята начали потихоньку сникать. В отсеке стоял жуткий, смертельный холод. А наша семёрка, пришедшая с центрального поста, вдобавок ко всему ещё и вымокла до нитки. Мы же в воде барахтались... У меня потом врачи найдут двухстороннее воспаление лёгких. Помимо шести других диагнозов... Но это было после, а тогда я стал размышлять, как поднять боевой дух. Первым делом вспомнил про верный, испытанный веками способ. Зашёл в свою каюту и достал припрятанную канистру с „шилом“.

– С чем?

– Так на флоте спирт называют. Это все знают – и начальники, и подчинённые.

– Чистый, не разбавленный?

– Очень на это рассчитывал. Оказалось, перед выходом в море кто-то из бойцов побывал в моей каюте. Опечатанная канистра хранилась в запертом сейфе, все пломбы оставались на месте, тем не менее народные умельцы каким-то образом вскрыли замки и разбодяжили спирт в пропорции один к трем. Сделали всё так аккуратно, что я ничего не заметил. Красавцы!

Командую механику: „Наливай каждому по двадцать граммов для согрева“. Зыбин себе и мне плеснул чуть больше. Выпили и с подозрением смотрим друг на друга. Что это было? Явно не спирт, а какая-то бормотуха для барышень! Градусов тридцать от силы. И смех, и грех...

– А с землей связь была?

– Поначалу. В первые несколько часов я переговаривался со спасателями. Когда лодка легла на дно, из первого и седьмого отсеков мы выпустили два сигнальных буя, они всплыли вместе с кабелем и гарнитурой. Внутри лодки тоже была трубка. Так и общались по радио. Сначала подошло спасательное судно „Машук“, потом подтянулись другие. Ближе к полуночи поднялся шторм, и к утру буи сорвало. А потеря связи означает потерю управления. Первый закон...

– Но вы успели доложить обстановку?

– Пару раз переговорил с начальником штаба ТОФ вице-адмиралом Рудольфом Голосовым, которого главком ВМФ Сергей Горшков назначил руководителем спасательной операции. Сам адмирал флота прилетел на следующий день, расположился на борту БПК „Чапаев“. К тому времени все на ушах стояли...

Я сообщил, что для самостоятельного выхода на поверхность нам не хватает десяти спасательных комплектов ИСП-60. Предложил: выпускаю шестнадцать человек, а с оставшимися жду помощи. Но в итоге решили, что рядом с нами на грунт ляжет специальная спасательная лодка „Ленок“, выйдем все вместе, а водолазы переведут нас на „Ленок“.

Третий и четвертый торпедные аппараты на лодках нашего типа обычно использовались для ядерных боеприпасов, но в тот раз они оказались свободны, и это, строго говоря, спасло нас. Иначе не выбрались бы наружу, остались бы там, внутри...

Договорились, что через третий аппарат нам подадут недостающие ИСП-60, мы затопим отсек и будем выбираться по трое. Я – последним, передо мной – Валера Зыбин, механик.

– Словом, надо было набраться терпения и ждать?

– Ну да, алгоритм в общем-то понятный. Ладно, сидим, трясёмся от холода и прислушиваемся. Сутки проходят – никакого движения. Ни водолазов, ни спасательных комплектов. И связи нет. Ещё полдня в неведении. Снаружи по-прежнему тишина. Смотрю, ребята носы повесили... Опять на выручку пришёл сейф из моей каюты. Там лежали знаки отличия – „Специалист 1-го класса“, „Отличник ВМФ“, „Мастер ВМФ“... И печать тоже у меня хранилась. Говорю механику: «Личному составу приготовить военные билеты. Будем награждать». Очередные звания присвоил: одному – мичмана, другому – старшины первой статьи. Все по уставу, в зависимости от должности. Так это потом и осталось, никто не посмел пересмотреть или отменить. А тогда парни повеселели, настроение у них поднялось.

– Свет в отсеке так ведь и не появился?

– Постепенно глаза привыкают к темноте. К тому же приборы на лодке со светонакопителем. Конечно, не ночник у кровати, но минимальный источник освещения, позволявший ориентироваться в пространстве.

– А с едой как?

– Продукты хранились в провизионке в центральном посту, но его быстро затопило. Во втором, жилом, отсеке стоял чайник с компотом да лежали два вилка капусты. Плюс дембеля достали из заначек шоколадки, которые приберегали к увольнению со службы. Разделили их поровну. Вот и вся трапеза. Это не самое страшное. Хуже, что дышать с каждым часом становилось труднее и труднее. Ну, и неизвестность давила на психику. Когда вторые сутки перевалили через середину, я отправил наверх двоих связных. Командира БЧ-4 Сергея Иванова и трюмного Александра Мальцева. Чтобы доложили обстановку на лодке. Время идёт, мы лежим на дне морском, а силы заканчиваются. Не те карты на руках, в прикупе – только шестёрки.

Чтобы Иванов с Мальцевым могли подняться, выпустили пробковый буй-вьюшку. Он когда всплывает, тянет за собой специальный трос – буйреп со светящимися мусингами. За него держишься и потихоньку подбираешься к поверхности. Если бы на борту хватало комплектов ИСП-60, мы и спасателей не ждали бы, сами выбрались на волю.

– Встретили наверху ваших гонцов?

– Да, приняли на „Машуке“ с распростертыми объятьями. Правда, начальство, слетевшееся к тому времени из Москвы и Питера, ни о чем расспрашивать их не стало. Вот совсем! Видимо, адмиралы, которых прибыло не меньше десятка, сами знали ответы. Как говорится, без наших подсказок...

– Странная история.

– Более чем! Александр Суворов любил повторять фразу, что в военном деле генерал должен обладать мужеством, офицер – храбростью, а солдат – бодростью духа. И тогда, мол, победа за нами. На С-178 у солдат (в данном случае – матросов) и офицеров с перечисленными Александром Васильевичем качествами был полный порядок, а вот выше... Видимо, присутствие главкома сковывало волю адмиралов. Позже, узнав, что нашим связным не задали никаких вопросов, я окончательно всё понял. Хотя, признаюсь, особо и не удивился. А тогда, под водой, некогда было разбираться, почему не выполняется оговорённый с начальником штаба ТОФ Голосовым план. Кто же мог предположить, что в него закралась большая ошибка, связанная с решением привлечь к операции спасательную подлодку? Сама по себе идея выглядела здравой. И корабль был хороший. Но не нашлось смельчака, который рискнул бы погонами и сообщил главкому Горшкову пренеприятнейшее известие: „Ленок“ не готов к выполнению поставленной задачи. Его нельзя было отвязывать от пирса! Лодка оказалась абсолютно неисправной. Срок эксплуатации аккумуляторной батареи давно истёк, она почти полностью разрядилась, а ведь предстояло погружение на дно и работа там продолжительное время. Кроме того, на „Ленке“ вышел из строя гидроакустический комплекс. Лодка ложилась рядом с нами вслепую! Вот всё так коряво и получилось: вместо нескольких часов понадобилось почти двое суток, чтобы приступить к спасательной операции. Для определения наших точных координат пришлось спускать водолазов, те цепляли специальные шумовые маяки... Ну ладно, час, два, пять, но не сорок же часов искать лодку на глубине 34 метра, правда? Бред!

Кроме того, водолазы с „Ленка“ никогда прежде не спасали людей под водой. Работали с железом, поднимали со дна части затонувших кораблей или самолетов, но, что называется, с живым материалом не сталкивались. А тут нужно было вывести столько народу... Плюс неукомплектованность личным составом: из трёх штатных врачей на борту находился один, водолазов элементарно не хватало, чтобы работать в две смены, без пауз подменяя друг друга. У меня шесть человек погибли из-за этого. Из тридцати двух. Вот цена нерешительности наверху!

Когда на вторые сутки стало ясно, что спасатели не слишком торопятся, я отправил наверх троих самых слабых членов экипажа. Двух матросов и старшину. Они самостоятельно всплыли по буйрепу, их заметили с кораблей, стоявших вокруг, но не успели поднять на борт. Шторм, то да сё... Пока собирались вытаскивать, все трое нахлебались воды и пошли ко дну. Тел до сих пор нет. Это первые необязательные жертвы. Ладно, у начальника штаба сердце не выдержало, но матрос Пётр Киреев погиб у нас на глазах. Мы уже затопили отсек, подготовились к выходу, собрали последние силы в кулак. Никакой очистки воздуха ведь не было, в отсеке находились только боевые торпеды и люди, мы дышали бог знает чем, уровень вредных примесей давно шагнул за критический. И в этот момент вдруг выяснилось, что нас замуровали!

– Кто?

– Водолазы! Сначала они передали недостающие спасательные комплекты ИСП-60, а потом по личной инициативе, без предупреждения, забросили в торпедный аппарат резиновые мешки с продуктами. Мы об этом не просили и о „подарке“ ничего не знали! Более того, я подавал сигнал, что начинаем выходить и нам ничего не надо. В результате люди идут, а там тупик! Первым шёл Фёдор Шарыпов. Я же расписал всех в определённом порядке. Слабый – сильный, слабый – сильный... Чтобы тот, кто покрепче, помогал, подстраховывал. А замыкающими – механик Зыбин и я. Вдруг Фёдор возвращается: „Там закладка. Не выбраться! Шайтаны!“ Петя Киреев услышал новость – как стоял, так и упал. Всё, не стало человека! Организм ведь работал на пределе. Отсек затоплен, помощь не окажешь...

Потом на суде про Петю „утку“ запустили, будто он отказался из лодки выходить. Так сказать, решил геройски умереть. Ну, бред ведь! А мы даже тело Киреева не смогли вытащить, оставили внутри С-178. Как и начштаба Каравекова. Он не сумел пройти торпедный аппарат, начал пятиться, тут сердце и остановилось...

Чтобы вы понимали: длина аппарата – восемь метров 30 сантиметров, диаметр – 53 сантиметра. Попробуйте втиснуть в такую дыру взрослого мужика в спасательном снаряжении ИСП-60, с дыхательным аппаратом ИДА-59 и двумя баллонами... Ещё добавьте дифферент на корму. Ползти приходилось вверх, с усилием и сопротивлением. Представили, да? Тут и бугай взвыл бы, а каково тем, кто просидел более двух суток под водой в холоде и темноте?

– Вы все выбирались через один аппарат?

– Через третий. Четвертый использовать не могли, лодка лежала на правом борту с креном 32 градуса. И единственный путь к спасению нам законопатили мешками! Что делать? Я решил отправить вперёд механика Зыбина. Сказал: „Валерий Иванович... Валера, затащи внутрь эти чертовы мешки или наружу пропихни. Сможешь выбраться, уходи. Только меня предупреди, сигнал подай“. Проходит время, слышу три удара. Значит, аппарат свободен. Победили!

И заработал конвейер. Мои люди пошли. Снаружи их встречали водолазы с „Ленка“. Вшестером. Плюс трое на подстраховке. Итого – девять. А у меня народу-то много! Ведь главная задача состояла в том, чтобы не давать людям сразу всплывать на поверхность, иначе почти верная смерть. При резком подъеме после двух с лишним суток на глубине был большой риск летального исхода, а кессонная болезнь гарантирована. Мой экипаж должны были перехватывать и отводить в трёхкаскадный барокомплекс „Ленка“, рассчитанный на 64 человека. Чтобы по таблицам декомпрессии постепенно снижать содержание азота в крови до приемлемых показателей.

Водолазы встретили только первых шестерых, остальных уже никто не ждал у торпедного аппарата. Вот и начали мои ребята вылетать наверх, как пробки от шампанского. Чудо, что остались живы, погиб лишь один. Матрос Леньшин вышел из лодки вместе со всеми, я самолично помог ему залезть в аппарат, а потом он пропал. В буквальном смысле, как в воду канул. Его не оказалось ни на борту „Ленка“, ни среди тех, кого подобрали спасатели на поверхности моря. Бесследно исчез человек!

– Последним покидали лодку вы?

– Разумеется. Отсек представлял собой мрачную картину, прямо скажем. Поначалу я вспоминал всё спокойно, но с каждым годом становится страшнее и страшнее. Сейчас понимаю, там был настоящий ад. И в нём несколько раз всё висело на волоске. Начиная с центрального поста, когда ребята из четвертого отсека успели загерметизироваться и спасли жизни другим. Ещё один звонок прозвучал в момент пожара во втором отсеке. Ну, и потом: водолазы то выход забаррикадируют, то встретить забудут...

Меня тоже никто не ждал. Предвидел такой поворот событий и заранее решил, что попробую подняться на надстройку лодки, держась за леер, пройду до рубки, оттуда заберусь к перископу. Все-таки на десять метров ближе к поверхности, давление воды не такое сильное.

– А почему к „Ленку“ не пошли?

– Откуда я знал, где он лежит? В темноте по дну шарить? Мы договаривались, что спасатели привяжут трос к третьему торпедному аппарату, через который мы выходили. Чтобы, значит, сориентироваться. Но водолазы прицепили трос с другого борта. Наверное, им так было удобнее...

Больше скажу: когда я выбрался из лодки, „Ленок“ уже всплыл. Потом разбирался, спрашивал: что же вы, ребята, так не по-товарищески? Бросили меня и ушли. А командир лодки отвечал: „Серега, мы сами чуть не утопли! У нас же аккумуляторы сдохли!“ Они сутки сидели в темноте, чтобы хоть как-то сэкономить заряд батарей и подняться потом на поверхность. Можете себе такое вообразить?!

Командир „Ленка“ мне рассказывал: „Думали, у тебя кислород кончился, и ты того... навеки остался в лодке“. Словом, я правильно сделал, решив выбираться самостоятельно. Одного не учел: что сознание потеряю, когда буду к перископу карабкаться...

Говорил вам, что к дыхательному аппарату ИДА-59 прилагались два баллона: в одном – смесь азота, гелия и кислорода, во втором – литр чистого кислорода. Использовал последний в лодке, когда начинал вырубаться. Чтобы запихнуть парней в торпедный аппарат и придать им ускорение, приходилось изрядно поднатужиться. Дыхание учащалось, отравление углекислым газом, окисью углерода и хлором усиливалось. Когда в глазах начинали скакать чертики, промывал лёгкие чистым кислородом, что в действительности тоже не очень полезно для организма. Но на минуту хватало. Поработаешь, пока опять всё не поплывет, ещё разок глотнешь. Так и выпускал экипаж короткими перебежками, точнее, передышками. А на собственное всплытие запаса воздуха в баллонах не хватило. Добрался до рубки и... всё, дальше ничего не помню. Меня автоматически выбросило на поверхность.

– Хорошо, что выловили!

– Мои пацаны предупредили спасателей, что старпом идёт последним... Очнулся через несколько часов в барокамере спасательного судна „Жигули“. Сначала даже не понял, где я, что со мной. По режиму декомпрессии приходил в себя пять суток, затем перевезли в госпиталь и начали ставить диагнозы. Кроме пневмонии, о которой говорил, отравление углекислым газом, баротравма лёгких, пневмоторакс, кессонная болезнь... Даже гематома языка! Когда терял сознание на лодке, прикусил его. Есть такая физиологическая особенность у человека. Занёс инфекцию, началось заражение. Язык распух, пришлось резать.

Если бы врачи знали, что начну потом болтать им без меры, может, откромсали бы под корешок. Лишили бы последнего слова!

– Задавали неудобные вопросы?

– Вот именно! После госпиталя меня на двадцать четыре дня направили в санаторий в подмосковный Солнечногорск. Возвращаюсь во Владивосток и узнаю: следствие развернулось на 180 градусов. Старпома Курдюмова с „Реф-13“ сразу заковали в наручники, дали потом пятнадцать лет колонии. Но и нашему Валерию Маранго „десяточку“ вкатили. С отбыванием в зоне общего режима в райцентре Чугуевка. Есть такой в Приморском крае.

– За что ваш командир-то сел?

– И я интересовался. По официальной версии, за нарушение правил кораблевождения, приведшее к гибели людей.

– Вас допрашивали, Сергей Михайлович?

– Был у следователя один раз. Перед отъездом в санаторий. Состоялся формальный разговор. Мол, о чем тебя спрашивать, если в момент аварии ты находился в каюте, а потом трое суток лежал на дне и ничего не видел? Но я знал, почему погиб начштаба бригады Каравеков, матросы Леньшин, Киреев... Это, похоже, никого не волновало. Мне даже не сообщили, что судебный процесс начался. Сам пришёл в военный трибунал ТОФ, сказал, что хочу дать показания. Ответили: не надо! Ведь и вахтенный журнал исчез, который я до последнего момента вёл на лодке.

– В том аду?

– Да. Аккуратно записывал все наши действия шаг за шагом, час за часом. Когда связь пропала, когда замуровали, когда выходить стали... Ребята рассказывали: я всплыл без сознания, спасатели багром зацепили за гидрокостюм, к ялику подтянули, закинули в него. Первыми ко мне бросились особисты, раньше врачей. Распахнули одежду, вытащили из одного кармана кителя корабельную печать, из другого – вахтенный журнал и лишь после этого подпустили ко мне лекарей.

Я спрашивал потом на процессе у судьи подполковника юстиции Сидоренко: „Где основные вещдоки?“ Не было ничего, говорит... Хотя печать потом вернули. И часы, полученные от главкома Горшкова за успешные торпедные стрельбы. Правда, они стояли, раздавило под водой...

Из-за того, что много лишних вопросов задавал, отношение ко мне резко переменилось. В госпитале навещал начальник политотдела бригады, похлопывал по плечу, говорил: „Крути дырку на кителе, капитан-лейтенант. Представление о награждении тебя орденом Ленина ушло в Москву“. Я отвечал: „Вот будет указ, тогда и прокручу“.

Ещё обещали, что после выздоровления назначат командиром на новый корабль. Если, конечно, буду хорошо себя вести. Как они себе это представляли. И всё – ни лодки, ни пряников...

Я написал кассационную жалобу, требуя пересмотра приговора Маранго. Ведь ни один пункт обвинения не был доказан документально. Вот тут меня во второй раз и вызвали в компетентные органы. Прокурор флота полковник юстиции Перепелица собственной персоной. Начал без прелюдий: „Слышал, новую лодку скоро получишь, на учебу в академию поедешь... Но сперва кассацию забери“. Я спросил: „А если не сделаю?“ Перепелица тут же на два регистра повысил тон: „Значит, сядешь рядом со своим командиром на нары!“ Ну, я и ответил в том духе, что не продаюсь, торг со мной неуместен. Сказал даже резче, повторять не буду, всё равно не напечатаете... Молодой был, горячий. На этом моя карьера на флоте закончилась.

– Жалеете, что не сдержались?

– Ни капли. Если бы промолчал, перестал бы себя уважать. Примерно, как если бы вышел с лодки не последним, а оставил за спиной своего бойца. Обидно иное: кассации не помогли. Все инстанции отказали, включая Верховный суд. Вот, собственно, и вся история. Рассказ закончен.

– Не торопитесь, Сергей Михайлович, у меня осталась пара вопросов. Как сложилась судьба экипажа?

– Нас всех зачистили, чтобы глаза не кололи. Одних сразу убрали, остальных – чуть погодя. Я единственный, кто дослужился до звания капитана первого ранга. Лишь по той причине, что ушёл в другую систему. Долго занимался гражданской обороной, с отличием окончил Военно-инженерную академию имени Куйбышева. В 1995 году меня перевели в центральный аппарат МЧС, где и прослужил до 2003-го, пока не уволился в запас. Командовал поисково-спасательным отрядом, был старшим механиком спасательного судна „Полковник Чернышов“ на Москве-реке. Не так давно окончательно сошёл на берег, сейчас работаю в инспекции департамента ГО ЧС правительства Москвы.

– А с командиром С-178 потом виделись?

– Встречал его из зоны. Года через четыре Маранго перевели на поселение, то, что в народе называют „химией“. Вот туда я и приезжал. Тяжелая история, конечно. Валерий Александрович не успел доехать до колонии, а его уже бросила жена. Наталья вышла за однокурсника Маранго Михаила Ежеля, который тогда командовал сторожевым кораблем, а после распада Советского Союза быстро перекрасился, вспомнил, что родом из Винницкой области, присягнул на верность Украине и даже стал министром обороны незалежной. До недавнего времени был послом в Белоруссии. И Наталья с ним. А сына от Маранго оставила на Дальнем Востоке своей родной сестре. Андрей – инвалид с рождения, прикован к креслу, хотя голова умная, светлая. В прошлом году я был во Владивостоке, навещал его. Раньше часто в родные края летал, сейчас здоровье не позволяет. Вот опять операцию надо делать. Восьмую по счету... А Валерия Александровича уже нет. Умер в 2001 году. Давно... Трагедия с лодкой подорвала здоровье. Он принимал всё близко к сердцу, переживал. Да и колония сил не добавила. Прекрасный был человек, порядочнейший, интеллигент до мозга костей, настоящий русский офицер. И то, что наш экипаж в трудную минуту оказался сплоченным и готовым к испытаниям, заслуга Маранго. На море ведь по-всякому бывает. Через два года после ЧП с С-178 на Камчатке затонул атомоход К-429 с личным составом. Большинство спаслось, но пока лодка лежала на дне, на борту был саботаж, часть офицеров отказалась выполнять приказы командира Николая Суворова. У нас подобную анархию даже представить невозможно. Исключено!

– За 26 спасённых жизней никого из офицеров С-178 так и не наградили? Вроде бы адмирал флота Владимир Чернавин хлопотал о присвоении вам звания Героя России?

– Похоже на анекдот, но медаль „За спасение утопающих“ получил Сергей Шкленник, единственный врач, оказавшийся во время спасательной операции на борту „Ленка“. И ещё один водолаз. Вот и всё. Считаю, могли отметить хотя бы погибших ребят. За Родину жизни отдали... Тем, кто уцелел на С-178, назначили стандартную пенсию, без всяких надбавок. Мы с трудом пробивали инвалидность для мужиков, которым это жизненно необходимо... Про меня последний главком ВМФ СССР Владимир Чернавин действительно писал... Ответ был такой: сведений о характере и причинах аварии С-178 в архивах не обнаружено, как и ходатайств о награждении старпома Кубинина. Мол, необходимо документальное подтверждение обстоятельств гибели лодки, а также заслуг офицера.

– Круто! Значит, вам надо самому что-то доказывать?

– Ну да. Только как это сделать, если даже в моём личном деле следы подчистили? Там отсутствуют любые документы, связанные с С-178. Если почитать бумаги, ни лодки не было, ни мужественного поведения экипажа. Всё это наши выдумки. Не ясно только, откуда взялись тридцать два погибших и могилы моряков на кладбище во Владивостоке. Когда лодку подняли со дна, рубку срезали и поставили на пьедестал, а вокруг буквой П – захоронения. Я настоял, чтобы сделали надгробия и тем шестерым членам экипажа, чьи тела не отыскали. Они ведь до сих пор в походе. Мы вышли на катере командующего ТОФ в место, где затонула лодка, набрали морской воды, запаяли в гильзу и замуровали в основание монумента. Леша Соколов, вахтенный офицер, о котором я рассказывал, местным был, из Владивостока. Мама его приходит к плите с именем сына, чтобы поплакать...

21 октября на кладбище обязательно проводится траурный митинг. Каждый год. Вне зависимости, есть я в городе или нет. Это уже традиция. Спасибо Морскому собранию и Дальневосточному клубу ветеранов-подводников. А в 2006-м в прокуратуре мне наконец выдали на руки приговор Валерия Маранго. До того отказывали. Ясно, что и материалы по лодке никто не уничтожил, лежат где-то в архиве, но показывать их не хотят, хотя и снят гриф секретности. Со мной даже разговаривать боятся!

– Теперь-то что, через столько лет?

– Не знаю! Но не оставляю усилий, продолжаю бить в одну точку, хочу очистить честное имя нашего командира. Считаю, это мой долг перед ним.

– А что спасённые члены экипажа? С ними связь поддерживаете?

– Они всегда со мной. На тридцать лет собирались. Слетали во Владивосток. Командующий флотом дал катер, положили венки на воду, почтили память... И недавно, 8 ноября, встречались. Здесь, в Москве. По приглашению телеканала „Звезда“. Больше скажу: дети моих бывших матросов пишут мне и SMS шлют. Из Сибири, с Урала... Хотите, для примера прочту что-нибудь из телефона? Вот сообщение с Алтая от Андрея Костюнина, сына рулевого сигнальщика Александра Костюнина: „Сергей Михайлович, сидим всей семьей, отмечаем праздник. Большое вам спасибо за то, что отец с нами“. Дети замполита Володи Дайнеко всегда встречали меня в аэропорту Владивостока, когда прилетал туда. Хотя Ване и Ане надо было ехать из Находки. К сожалению, жизнь жестока: Володиных детей сегодня уже нет с нами. Но мы все, как родственники. Семьи Олега Кириченко, Саши Зыкова... Вот самая высокая награда, других и не нужно. Честно!»

Глава 36 О муках бессонницы, японском супертанкере, слезинке ребёнка и высшей ценности

Дорога назад всегда кажется гораздо длиннее, вот и на этот раз двое суток перехода от Филиппин до Вьетнама мне показались как полноценные две недели. Все книги уже были прочитаны, анекдоты и байки рассказаны, а тут ещё другая беда – напала бессонница. Крайне неприятное состояние: вечером валишься от усталости, до койки доползаешь из последних сил, засыпаешь как убитый, начинает даже сниться сон, но неожиданно просыпаешься и видишь, что прошло всего двадцать минут и, что называется, ни в одном глазу. С ужасом понимаешь, что обречён бесцельно лежать и ворочаться в духоте и смраде, липкий, потный, и спасительное забытьё не наступит до самого утра. Вернее, оно наступит, но никакое уже не спасительное, и ровно за пять минут до подъема.

В эти бесконечные часы мучительного бодрствования я ловил себя на мысли, что готов сейчас продать – нет, отдать безвозмездно любому желающему бесценный дар, который некогда так высоко ценил. Бдение было настолько мучительным, что я был готов пойти на сделку с самим дьяволом и сократить отпущенный мне срок жизни на какое-нибудь весьма существенное время в обмен на избавление от этих бесконечных томительных часов. Но избавления не наступало, покупателя не находилось – видимо, даже дьяволу не нужна была такая жизнь.

С подъёмом ночные мучения плавно перетекали в утренние: глаза никак не хотели открываться, сознание – возвращаться, руки и ноги отказывались служить. Весь день проходил в отчаянной борьбе со сном. После обеда на корабле соблюдался традиционный адмиральский час, в течение которого удавалось прикемарить час-полтора, но это нисколько не облегчало общее состояние. После отбоя всё повторялось: до крайности измученный, я падал на койку, мгновенно засыпал, и вновь – краткое сновидение, резкое пробуждение и мучительное бодрствование до утра.

В таком состоянии приходилось нести и ходовую вахту, а там расслабляться никак нельзя. Перед заступлением я брал у доктора пару таблеток кофеина, обливался забортной водой, и это на несколько часов позволяло оставаться в тонусе. Хорошо ещё, что на вахте в надводном положении всегда есть чем заняться. На ходовом мостике не заснёшь хотя бы потому, что вахта несётся стоя, да и обстановка не позволяет. Как ни старались мы держаться в стороне от зоны оживлённого судоходства, но всё равно довольно часто приходилось встречаться с различными иностранными судами. Каждая такая встреча для непривычных к постороннему вниманию подводников – это событие и целый комплекс мероприятий. Вахтенному офицеру необходимо определить пеленг, дистанцию и по их изменению во времени рассчитать элементы движения цели – курс и скорость. После чего, если цель окажется опасной, то есть существует вероятность опасного сближения с ней, принять решение на расхождение.

Командиру эти встречи очень не нравились. Оно вроде и ничего страшного: подумаешь, встретил в открытом море какого-нибудь торгаша, разъехались, согласно правилам МППСС, левыми бортами, просигналили друг другу приветствия и разошлись навеки, что называется, как в море корабли. Но не всё так просто. Существовала опасность, что какой-нибудь не в меру ретивый капитан встречного судна сообщит куда следует: мол, в таком-то квадрате встретил следующую таким-то курсом одинокую подводную лодку. После этого жди гостей. Прилетят с ближайшей американской базы самолёты и начнут, как на манекене, отрабатывать боевые упражнения. Оно вроде тоже ничего страшного, пусть себе летают, топливо жгут, если им не жалко, но командиру потом куча писанины, отчётов и прочей галиматьи. Медаль, опять же, разведчику дадут, а командир – ночей не спи. Потому и пытались держаться стороной, чтоб не нарываться.

Сегодня после обеда обогнал нас японский супертанкер, огромный такой, тысяч на сто пятьдесят водоизмещением. Пустой, в балласте был – видимо, за новой партией нефти в Персидский залив спешил. Я краем глаза заметил, как командир плотоядно на него облизнулся, и даже прочитал его потаённые мысли: «Эх, такой бы потопить!!! Ну почему, почему на планете в эту минуту мир?!»

Не подозревая нехороших мыслей на свой счёт, супертанкер притормозил, даже подошёл поближе, чтобы флаг, видимо, рассмотреть. Ну и настучал куда следует, сволочь. Не более чем через час прилетели стервятники – пара американских «Орионов». На радостях устроили такую круговерть, что у меня аж голова закружилась. То по часовой стрелке круги начнут нарезать, то против. То вдоль правого борта на бреющем полёте пройдут, то вдоль левого, а то и над нами прямо. Один раз прошли так низко, что чуть антенны нам не снесли, у меня с головы пилотку сдуло и горячим выхлопом спалило на хрен все волосы. Моя нынешняя лысина – это оттуда. Я погрозил кулаком рыжему американскому пилоту, которого ясно видел нагло лыбящимся, и попросил командира дать добро сбегать вниз за автоматом, чтобы на следующем заходе прекратить этот беспредел. Командир мою идею не поддержал. Видимо, потому, что терять ему было нечего, он и так уже был лысый.

За ужином в кают-компании разгорелась идеологическая баталия. Разговор вновь зашёл о «текущем моменте». Достаточно скользкая тема, если вы помните. На штурмана наседал замполит при активной поддержке старпома. Остальные офицеры с интересом внимали, сохраняя хрупкий нейтралитет. Борисыч сидел себе, никого ни трогал, попивал чаёк, размачивая в стакане кусочки воблы, мечтательно улыбался и думал о чем-то о своём, о штурманском. Но замполиту, видимо, захотелось острых ощущений – давно штурман не садил его в лужу! От того ли, что рядом не было высокого политического начальства, или на самом деле разочаровавшись в идеалах, но зам осмелел настолько, что принялся говорить остро и откровенно, в лучших традициях Перестройки. Он смело критиковал зажравшуюся партийную номенклатуру, которая держится за свои кормушки, не пускает во власть молодых и активных и только болтает о демократизации.

На этот раз я был полностью согласен с замполитом. Когда же он заговорил о необходимости слома прогнившей системы, о всеобщих демократических выборах президента СССР, я зама поддержал. Я сказал, что Горбачёв, хоть и кричит с каждой трибуны о демократизации, но сам не спешит показывать пример и с должности своей уйдёт в лучших традициях Политбюро – только когда ногами вперёд вынесут. Я также припомнил, как Горбачёв с Лигачёвым глумились над бедным Ельциным, как не давали ему слова на трибуне сказать. К разговору подключился старпом и сказал, что Перестройка – хорошее дело, но Горбачёв уже не оправдывает надежд, что он её уже завалил, что он только болтает, а ничего конкретно не делает, а вот Борис Ельцин – сразу видно, человек дела. Что именно такого политика – принципиального и решительного – надо нам в президенты страны. Я чуть не кинулся старпому на шею. Я тоже был горячим почитателем Ельцина, с жаром поддержал старпома и, в свою очередь, стал рассказывать о достоинствах своего кумира: о том, что Борис Николаевич личным примером показывает, как нужно бороться с привилегиями, что он отказался от служебной машины и ездит на работу на общественном транспорте, а в поликлинику ходит обычную, районную и стоит там в очереди вместе с простым народом. Механик тут же добавил, что когда Ельцин был ещё первым секретарём Свердловского обкома, он уже тогда ездил на работу на троллейбусе, что к нему можно было просто подойти на улице и поговорить и даже выпить пригласить – никогда не отказывался. Все были в восторге от такого демократизма столь высокого начальника и однозначно высказывались за Бориса Николаевича, один штурман не вступал в разговор: молча тянул чаёк, жевал воблу и хрустел сухарями. По своему обыкновению, Борисыч лучезарно улыбался, но одновременно умудрялся и хмуриться. Всё-то ему было не так, всё-то ему не нравилось, этому заядлому спорщику! Я даже не мог предположить, что в наших речах могло вызывать его скепсис. Всё ж было очевидно, как дважды два: система давно прогнила, и требовалось её основательно перетряхнуть. Замполит, чувствуя за спиной столь внушительную группу поддержки, на этот раз до того осмелел, что решился напрямую зацепить штурмана:

– Максим Борисович, а вы почему отмалчиваетесь? Вам что, Борис Ельцин не нравится?

– А он что – девушка, чтобы мне нравиться или не нравиться? – ответил Борисыч не очень приветливо. – Мне вот Сажи Умалатова нравится. Молодец женщина! Красивая и правильные вещи говорит, только жаль, никто её не слушает. Ельцин тоже вроде правильные, но нутром чувствую, что урод. Все эти поездки на троллейбусе, походы в поликлинику – чистый популизм. Под Горбачёва копает, на его место метит. Для него Горбачёв уже недостаточно революционен. Ему опять надо «до основанья, а затем». Вот это меня настораживает. Да, изменения нужны, но не такие радикальные. А революция – это всегда ломка, развал, разруха… Дорога в ад выстлана благими намерениями.

– Максим Борисович, времени уже на раскачку нет! Да, перестройка – революционный процесс, но это не слом основ, а скачок в развитии социализма для перехода его на новый уровень. Надо срочно вырваться из трясины, сломать инерцию застоя, это невозможно сделать эволюционно, с помощью робкой ползучей реформы. Без ломки не расчистишь площадку для нового строительства!

– Андрей Николаевич, разломать – это любой дурак сможет, а вот чтобы потом построить… Это уже не любой… Да и хватит бы уже ломать! Дорого это всё обходится… Почему у нас так повелось: если что-то новое построить, обязательно ранее построенное сломать надо? Это даже в градостроительстве на каждом шагу... Посмотрите, во что Москву превратили, да и другие старые города. Обязательно современное громадьё в центре города надо городить. Вы постройте свою хреновину из стекла и бетона где-нибудь на пустыре, на окраине, и пусть там молодые архитекторы самовыражаются, может быть, со временем что-нибудь путное и получится, а старый центр, который уже отстроен, в который уже вложен труд и огромные средства наших предков, пусть остаётся как есть. Нет же! Надо похерить всё, ввалить ещё деньги в снос добротных зданий, и на этом месте нагородить всякой дряни! Я даже не о сохранении исторического облика, я просто про экономику говорю. Это же даже нерационально! Вот и сейчас предлагается развалить на хер страну, которую наш народ семьдесят лет кровью и потом создавал. А на её развалинах какие-то проходимцы, которым дать в руки подержать три рубля – и то страшно, которые, может быть, ничего и делать-то не умеют, собираются строить что-то новое...

– Максим Борисович, иногда бывает, что здание находится в таком состоянии, что его дешевле снести и новое построить, чем ремонтировать. Это я, кстати, тоже не о строительстве.

– Да, бывает такое. Но если, к примеру, вы решили поменять свой старый дом на новый, вы должны понимать, что для этого у вас должно быть место, куда можно хотя бы временно переехать, чтобы не остаться зимой без крыши над головой. Вы должны быть уверены, что строители имеют необходимую квалификацию, чтобы после их ухода вам крыша на голову не свалилась, что у вас на всё хватит денег и сил. Чтобы не получилось так, что всё разломали, а деньги кончились или бригадир запил и с деньгами пропал. Я это тоже, заметьте, говорю не о строительстве. Я не против перемен, но то, что сейчас затевается, – это как раз такое строительство, в результате которого можно остаться без крыши над головой и вообще без штанов.

– Но Октябрьская революция показала, что можно и нужно иногда применять радикальные меры! Где бы и что мы были, если бы в семнадцатом году большевики не взяли власть в свои руки и не победили потом в Гражданской войне!

Но тут с замполитом горячо не согласился старпом:

– Андрей Николаевич! Да хватит нас тут пропагандой своей окучивать! Были бы мы там где надо! Где сейчас находятся все цивилизованные страны. Жили бы нормально, как белые люди. Сколько можно лапшу на уши народу вешать! Ведь уже только полный идиот или такой упоротый большевик, как вы, может верить в то, что социалистическая система хозяйствования лучше, чем капиталистическая. Да сам Горбачёв уже в это не верит, по инерции ещё цепляется. Вот в журнале «Коммунист» Егор Гайдар – внук, замечу, знаменитого советского писателя – открытым текстом уже пишет, что диспропорции в экономике и товарный голод в стране можно решить только введением в народное хозяйство элементов рыночных отношений. И академик Абалкин в «Комсомольской правде», и Шаталин об этом пишут. О том, что рыночная экономика гораздо эффективнее плановой. Умнейшие люди! Да тут и умным быть не надо – по пустым полкам в наших магазинах и так всё видно. А вы нам продолжаете свои прогнившие идеи проповедовать. Я тут даже со штурманом соглашусь, что нельзя было в семнадцатом году всё с ног на голову переворачивать, в разруху и кровопролитие страну кидать. Дворяне, офицеры, интеллигенция – вот кто был на самом деле ум, честь и совесть эпохи! Цвет нации! А что с ними сделали?! Какое-то быдло тупое... до власти дорвалось – и к стенке всех… в расход…

Старпом даже прослезился, промокнул глаза висевшим на шее полотенцем и с чувством в него высморкался.

– Сергей Гариевич, я вообще-то ничего не говорил против Октябрьской революции. Вот и замполит не даст соврать… Да и что это вы так расчувствовались? Наслушались зануди про поручика Голицина и корнета Оболенского? Ах, белая гвардия… Ах, гроздья душистые… Вам нюхательной соли под носик, случаем, не поднести?

Горыныч подозрительно глянул на штурмана:

– Борисыч, я тебя не понимаю… Ты что, будешь оправдывать диктатуру и развязанный комиссарами красный террор?! А миллионы погибших в Гражданской войне… пусть белых, пусть красных… но… людей! Русских людей! А разруха и голод? А в эмиграцию сколько уехало… Да для любой страны такие человеческие потери – это глобальная трагедия! Это не только погибшие миллионы, это ещё и миллионы, которые не родились! То есть реальные потери в разы больше.

– Сергей Гариевич, что вы на меня волком смотрите? Да не я же их уничтожал! Если что, так это ваша либероидная интеллигенция всю эту кашу и заварила! А вдохновили и профинансировали англичане – извечные наши враги.

– Ну вот, Борисыч, у тебя всё одна песня… скучно уже… – старпом зевнул и усмехнулся.

– А вы не скучайте, лучше послушайте, не перебивая, и мозги включите, если на самом деле разобраться хотите, а не повторяйте, как попугай, чужие слова... Того, что сейчас скажу вам я, никто уже не скажет. Непопулярная нынче тема стала. Прежде всего вспомните, кто стоял у истоков революционного движения? Чьи идеи пытались реализовать декабристы, когда переворот замышляли в 1825 году? Судите сами… После разгрома Наполеона русская армия входит в Париж… Присоединяет к себе Финляндию, Польшу. Авторитет, влияние… Величайшая европейская держава! А через десять лет уже в самой России восстание, способное перерасти в смуту. Кому выгодно? Чьи интересы в Европе сильная Россия притесняла? Кто были Пестель, Бестужев, Рылеев и прочие? Англоманы! Денди, почитатели всего английского. Неужели непонятно, на каких идеях были они взращены и воспитаны. А вы знаете, что в программе декабристов первым пунктом было убийство царской семьи? Не просто царя, а именно всей его семьи, то есть сразу оставить державу без вменяемой легитимной власти, лишить Россию сакральной составляющей её государственности! После чего – разброд, развал и упадок на радость… сами знаете кому. Следующими пунктами программы следовала извечная либеральная паранойя – упразднить армию (нам же все друзья!), дать независимость всем, кто её хочет, разделить Россию на пятнадцать-двадцать самостоятельных государств, ну, и общие фразы о свободе, равенстве, братстве… Про облегчение тягот народа там было что-то невнятное в самом конце и маленькими буквами. То есть это была не какая-то революционная программа во благо России, её трудового народа, а так… бездельные дворянские сынки либеральных идеек нахватались и от скуки решили попробовать, поразвлечься… авось что получится. А нет – так папиных капиталов хватит безбедно прожить… здесь… или там… за границей. А что было дальше? Чьи идеи потом подхватывали народовольцы, петрашевцы и прочие? Кто потом в Женеве и Лондоне отсиживался, почву готовил? Кто «Колокол» в Лондоне издавал, на какие деньги? Вспомните, под какими флагами Февральская революция произошла? Большевиков, замечу, там и в помине не было. Такие же болтуны, как и сейчас, на трибуны повылазили. За полгода развалили экономику и промышленность, армию разложили полностью! И это, замечу, во время мировой войны! А кому это было выгодно? Давайте подумаем! В конце 1916 года русская армия уже готова была к решительному наступлению по всем фронтам, наши казаки отбили у турок Алеппо, был открыт путь на Константинополь. В 1917 году, захватив Босфор и Дарданеллы, опрокинув Германию, Россия становилась центральной мировой державой, потеснив, а где-то и пинком под зад выкинув с насиженных мест старую сучку Великобританию. Могло это её устраивать? Как вы думаете, куда за инструкциями ходили керенские-гучковы-милюковы? В английское посольство! Родзянко в Лондон ездил за инструкциями. Может быть, вам наконец-то будет понятно, почему каждое решение Временного правительства становилось новым гвоздём в крышку гроба государства Российского! Страну за полгода до такого состояния довели, что если бы большевики вовремя не взяли власть, которая буквально на земле валялась, то через несколько месяцев от российской государственности ничего бы и не осталось. Япония отхватила бы себе Дальний Восток, Германия – запад, Англия – север и Среднюю Азию, Америка – Сибирь. В итоге осталось бы от России Московское княжество, каким оно было при Иване Калите. Да и то долго бы не продержалось. Посадили бы туда какого-нибудь либерального урода, он бы и развалил всё окончательно. В октябре семнадцатого года большевистская революция была уже неизбежна и жизненно необходима, это был последний шанс! Последняя возможность сохранить Российское государство. Необходима была сильная власть, способная навести порядок, дать отпор внутренним мародёрам и нагрянувшим со всех сторон иностранным интервентам. Ни одна другая партия, ни одна политическая группа не могла тогда этого сделать. Не было уже никакой другой силы, способной на решительные, продуманные действия. Да, конечно: гражданская война, жертвы, террор, репрессии. Но это уже, что называется, издержки производства.

– Нихрена себе издержки! – в негодовании вскричал старпом. – Твой цинизм, штурман, порой зашкаливает. Может быть, ты ещё и ГУЛАГ оправдываешь?

Глаза его сверкали благородным гневом, и он даже демонстративно отодвинулся от штурмана.

– Сергей Гариевич, да не распаляйтесь вы так! Не оправдываю я террор и считаю, что в некоторых случаях большевики перегибали палку. Но, наверное, это были те случаи, когда лучше перегнуть, чем недогнуть. Когда на кону такие ставки, как сохранение целостности и государственности, цель оправдывает средства. Сейчас легко рассуждать… Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны! Но у Ленина, а потом у Сталина… не было другого выхода. А вы что думаете, если бы победили белые, они бы меньший террор устроили? Чтобы утихомирить взбудораженную, вкусившую свободы и крови толпу, белым пришлось бы в разы больше народа уничтожить хотя бы потому, что крестьян и пролетариев в стране в разы больше было, чем представителей всех остальных сословий, вместе взятых.

– Борисыч, ты в какие-то глобальные дебри полез… – вступил в разговор доктор Ломов. – Но меня как маленького человека и интересует судьба маленького человека. К чему были репрессии среди простых людей? «Дело врачей» помнишь? А сколько посадили за рассказанный анекдот! Миллионы людей сидели по ложным доносам! Это, по-твоему, правильно?

– Сёма, успокойся. Это неправильно. Но скажи мне, эти ложные доносы разве Сталин на них писал? Сами же друг на друга стучали! Да и пресловутый человеческий фактор… Кто-то строил карьеру и торопился выслужиться перед Москвой, перевыполняя планы посадок и расстрелов. Кто-то сводил личные счёты за прошлые обиды. Кому-то хотелось получить чужие блага, вроде комнаты в коммуналке или должности, занимаемой соседом (сослуживцем), кто-то – просто подонок по жизни. Да и не было это так массово, как сейчас пытаются представить. Какие миллионы? С какого потолка ты их взял? Мне дед рассказывал, что простые люди жили тогда обычной нормальной жизнью: и анекдоты рассказывали, и говорили, особо не таясь, никто никого не сажал. Помнит пару случаев – начальника Горкоопа и какого-то партийного босса в ихнем районе посадили, так наверняка за дело. Может, конечно, и были где-то за анекдоты единичные случаи, но раздули, как будто это система была, будто бы на каждом углу хватали. Что касается ГУЛАГА, то не верили бы вы всему, что пишет Солженицын. Количество жертв у него завышено минимум в десять раз. Это легко проверить. Сейчас рассекречиваются архивы. А подавляющее большинство из тех оставшихся… репрессированных – это были реальные предатели, шпионы, диверсанты и уголовники! Или вы думаете, что у страны, стоящей на пороге большой войны, таковых в принципе не могло быть? К тому же все мы, как военные люди, должны понимать, что в ситуации, когда в считанные годы надо пройти путь, который другие страны проходили за десятилетия, ни о каком либеральном миндальничании речи быть не могло. Предвоенная индустриализация страны была бы невозможна без твёрдой руки и насаждения железной дисциплины на всех уровнях... Кроме того, один человек во главе страны, даже самый мудрый и деятельный, не может лично изучить каждый эпизод и принять взвешенное решение. Отсюда и перегибы на местах, невинные жертвы…

– Максим Борисович, слишком уж вы легкомысленно относитесь к человеческой жизни… Пусть не пять миллионов, как у Солженицына, а, скажем, полмиллиона... Но это же тоже огромная цифра! Это же тоже люди!!! – озабоченно округлив глаза, обратился к штурману замполит.

– Отношусь, Андрей Николаевич, так, как люди сами к себе относятся и как того заслуживают. Вы прямо как барышня сейчас говорите, либерально экзальтированная… из Демократического фронта, а не как военный человек. Что такое жизнь? Моя… ваша… Да ничто! Навоз для удобрения последующим поколениям. Жизнь обычного человека ценна только нескольким его ближайшим родственникам: жене, родителям, детям, ну и немножко внукам. Всё! Дальше начинается ханжеское словоблудие, надуманные красивости и лицемерие. Вот помру я сейчас, закопают моё туловище… Так через неделю ни вы, ни старпом, никто про меня и не вспомните. Из управления кадров нового штурмана пришлют, ещё лучше прежнего... Жизнь продолжается! Туловище сгниёт, лопух на могиле вырастет. Бессмысленно, кстати, и не по-хозяйски. Лучше бы вообще не хоронили, а на полях закапывали… безотходность, удобрение, урожайность… Рациональное использование биомассы… Да и на кладбищах сколько земли можно сэкономить… в сельхозоборот запустить… Но это я так, к слову… Вот, недавно тысячелетие крещения Руси отмечали… торжественно, с помпой. Святой Равноапостольный князь Владимир и всё такое… А вы почитайте, какую он в молодости жизнь вёл… этот святой... Душегуб – клейма ставить негде! А я… гоп-стопника, к примеру, в подворотне пристрелю, так и всё – сразу преступник… превышение необходимой самообороны… При том что в Афгане… стрелял… в таких же людей. Так всё нормально – герой! Всё в этом мире относительно.

Штурман на секунду задумался, словно что-то припоминая. Еле заметная тень пробежала по его всегда улыбающемуся лицу.

– Вы, Андрей Николаевич, знаю, из Ленинграда. Любите свой город? А вы знаете, сколько народу погибло при строительстве Петербурга? А сколько народу Пётр Первый лично жизни лишил? Так почему же либеральная общественность не требует сейчас сноса Медного Всадника и разрушения Петербурга? А Исаакиевский собор… вы знаете, что он буквально на костях стоит? И люди там работали и гибли совсем не по доброй воле. Всё имеет свою цену! Любое созидательное действие имеет цену, и не только материальную, выраженную в рублях, кирпичах, бетоне… но и в человеческих жизнях. Это всем известно и заранее закладывается в… себестоимость. Панамский канал, когда копали, сколько людей погибло? Тысячи! Так что же теперь, не будем созидать и строить? Потому что это безнравственно и преступно – заранее зная, что на таком-то объекте погибнут пять человек, на таком-то пятьдесят, а на каком-то пятьсот! Повторяю, зная статистику по подобным же проектам, любой инженер кроме необходимого количества песка, цемента, арматуры… может безошибочно рассчитать, сколькими человеческими жизнями придётся пожертвовать. То есть, по сути, ставя подпись, утверждая проект, обычный архитектор-ботаник автоматически становится преступником. Одним росчерком пера он приговаривает к смерти несколько не известных ему людей. При этом он знает, что они погибнут, то есть, говоря юридическим языком, совершает умышленное преступное деяние. Вот что я вам ещё скажу: вся мировая история – это цепь массовых убийств, геноцида, преступлений, одно страшнее другого. И люди, совершавшие их, сегодня почитаются как герои и святые! Так было, есть и будет всегда. Человеческая жизнь – это расходный материал, природный ресурс, как лес, нефть, уголь, руда... Только ископаемые ресурсы можно исчерпать, а человеческие – никогда. Эта тварь живучая, человек, настолько приспособилась к условиям существования, что везде выживает и размножается… Вот уже шесть миллиардов на земле, а сто лет назад полтора миллиарда было… И это при том, что в двадцатом веке было две самые кровопролитные войны! И что, Андрей Николаевич, действительно очень уж вам так дорога какая-то абстрактная, лично вам не известная человеческая жизнь? Которой когда-то пожертвовали во благо будущих поколений, в том числе, кстати, и лично для вашего блага? И не надо мне сейчас рассказывать, что это так! Лицемерие и враньё! Откажитесь тогда от зарплаты, если вы такой филантроп, и отправляйте её напрямую в Африку. Вы на полном гособеспечении, зачем вам деньги? Я адрес дам благотворительной организации. У вас будет реальный шанс спасти детскую жизнь… и не одну! При вашей зарплате вы каждый месяц можете спасать от голодной смерти не меньше двадцати детишек. А сколько за год? А за десять лет? А за всю жизнь? Но нет, вы только лозунги красивые кидать горазды, а деньги на сберкнижку будете вносить… А через несколько лет на новых жигулях жопу свою в пространстве перемещать станете. А за это время несколько сотен детишек, которых вы могли бы спасти… милых таких... черномазеньких… помрут от голода и болезней! Кто же вы после этого?

Замполит опешил от такого натиска штурмана и даже слегка смутился от его красноречивого взгляда.

– Да я… Да я могу… Да я, конечно… – замямлил зам, застигнутый врасплох. Но тут же, спохватившись, сам попытался наехать на штурмана:

– А сами-то вы… почему… не помогаете?

– Да, не помогаю! И не собираюсь помогать. Потому что на хрен мне не нужны эти африканские дети! Их там на одного умершего вдвойне каждый день прибывает. И ничего в этом мире в лучшую сторону не изменится – будет ли их на сотню-другую больше… или меньше. Да, невинны! Да, где-то там страдают! Но мне-то какое дело? И – для чего? Чтобы из маленьких милых негритят выросли здоровенные бездельники-негры? Чтобы провалялись они всю свою никчемную жизнь под пальмой и ничего, кроме тонн говна, после себя не оставили? Или чтобы стали наркоманами, заразились СПИДом, пошли насиловать, грабить, убивать…

Штурман наморщил на мгновение лоб, задумавшись и глянув куда-то вдаль, сквозь замполита, продолжил медленно, словно что-то припоминая:

– Да… Извечный вопрос… О слезинке ребёнка… Допустимо ли возведение здания судьбы человеческой с целью осчастливить людей… дать им мир и покой на все времена… ценою жизни одного невинного ребёнка… Не согласен я тут с Достоевским! Либеральное миндальничание и размазывание соплей! В этом мире всё гораздо проще и циничнее. Жизнь – это товар, который продаётся и покупается, как и всё остальное. Люди ходят на работу, в том числе на вредные производства, получают за это повышенные оклады, ранние пенсии, гробовые… И делают это вполне добровольно! А другие люди, рангом повыше, продают нашу жизнь или покупают… используют по своему усмотрению… во благо других или для своего блага… Это было, есть и будет всегда и везде. Так какая же это высшая ценность?

Глава 37 О тиранах и гуманистах, троцкистах и оппортунистах

Риторический вопрос штурмана повис в воздухе. С минуту никто не решался нарушить тишину. Выйдя из состояния созерцательной задумчивости, довольный произведённым эффектом Борисыч вновь принялся за чай с воблой, и скоро послышалось его сладкое причмокивание и шумное прихлёбывание.

– Штурман, я знаю, что ты, как змей, можешь выкрутиться из любого положения! С три короба нагородить, с ног на голову всё перевернуть и мозги запудрить. Я тебе конкретный вопрос задавал: ты оправдываешь репрессии и ГУЛАГ? Отвечай – да или нет? – со зловещей решимостью в голосе обратился к Борисычу старпом.

– Да! – ни на мгновение не задумавшись, ответил штурман и бесстрашно уставился на Горыныча.

– Ну и о чём после этого с тобой можно разговаривать… – в голосе старпома звучали разочарование и плохо скрываемая неприязнь. – Да я с тобой… да я… да на одном гектаре…

– Да куда вы денетесь, Сергей Гариевич, извиняюсь, с подводной лодки… Дайте объясниться, не перебивайте… А потом, если приспичило, идите срать на свой персональный гектар. Только осторожней там краны крутите, а то… помните, как в прошлый раз... Шучу, шучу… не было этого, мне показалось. К тому же, если вы такой демократ, что же вы мне рот затыкаете, высказаться не даете? У нас гласность и свобода слова! Каждый имеет право мнение своё выражать.

Старпом, собиравшийся было встать и, негодуя, уйти, на это резонное замечание штурмана отреагировал благоразумно. Всё ещё неприязненно глядя на Борисыча, он проговорил почти уже беззлобно:

– Ладно, штурман, ври, только не завирайся...

Ждать штурмана не пришлось, и он тут же с пафосом заговорил:

– Вот, предположим, предо мною страна… с тысячелетней историей, традициями, культурой… стоит на грани разрушения и разорения… Я тот, от кого зависит спасение миллионов… Для этого мне необходимо начинать борьбу с силами зла, в результате которой погибнет несколько тысяч… и, может быть, половина из них будут ни в чём не повинные люди. И что по-вашему? Я не должен ничего делать? Даже если при том буду доподлинно знать, что коли сейчас не начну, то завтра будет поздно? Что завтра погибнут уже не тысячи, а миллионы и будет разрушено всё, что так дорого для меня и моего народа?! Или вот пример попроще: мы – на войне, надо срочно потопить немецкий линкор. Если не выйти в море прямо сейчас, линкор нагрянет и разнесёт своим главным калибром весь город и нас в том числе. И вот предположим, что командиру стало доподлинно известно, что один из трёх его помощников – вредитель и диверсант. И что у него задание не допустить выхода корабля в море любым способом. Разбираться, вычислять, кто – времени уже нет. Что делать? Можно, конечно, изображая благородство, попытаться спасти двух невинных, начать расследование, но в итоге будет упущено время, корабль не выполнит задачу и погибнут все, в том числе эти двое спасённых… Я считаю, что единственно правильное решение – расстрелять всех троих! Да мало ли в нашей жизни примеров, когда требуется пожертвовать малым для сохранения всего? А наши инструкции по борьбе за живучесть, требующие при аварии задраивать переборки и никого из аварийного отсека не выпускать? Это же так бесчеловечно и неблагородно! Давайте не будем эти требования исполнять?

На вопросительный взгляд штурмана никто не поспешил ответить.

– Так вот, я вас и спрашиваю… уважаемые… гуманисты… Что делать мне, если волею судеб я оказался на вершине власти и от решения, которое приму, зависят жизни миллионов? Я знаю, что за это будет заплачено жизнями тысяч. Я также знаю, что спасшиеся благодаря мне миллионы потом обвинят меня в гибели тех несчастных тысяч и моё имя смешают с грязью… Доктор, это как если бы твой больной, которому, спасая от гангрены, ты отрезал ногу, приковылял бы потом и принялся винить тебя в том, что сделал его калекой! Вот и Сталин стоял перед дилеммой… И нашёл в себе мужество принять единственно верное решение.

Тут вставил реплику замполит:

– Максим Борисович, это вы такой смелый, пока дело не касается лично вас! Посмотрел бы я, как вы бы себя повели, если б вас самих начали ставить к стенке! Да и не пойму я что-то: каким таким образом Сталин спасал миллионы, когда организовывал в стране конвейер по уничтожению невинных людей: священников, интеллигенции, видных военачальников накануне, замечу, большой войны. Не этим ли объясняются такие огромные потери в первоначальный период?

– Андрей Николаевич, поверьте – повёл бы себя достойно и не истерил. Смерть – значит смерть, когда знаешь почему и зачем! А откуда вам известно, что все репрессированные действительно были невинными жертвами? Солженицын свидетельствует? Другие авторитетные источники? Но я уже вам говорил, что это всё враньё! К сожалению, сейчас публикуют только эту точку зрения. Другие факты сейчас не модны и никому не интересны… Поверьте мне, и я это могу доказать, что девяносто процентов репрессированных были на самом деле виновны в том, в чём их обвиняли!

– Штурман, сильное заявление! Если не докажешь – клистир поставлю по самые нехочу и отрежу что-нибудь ненужное – язык, например! – вставил веское слово доктор Ломов и глянул на Борисыча строго, как доктор Пилюлькин на не желающего лечиться Незнайку.

– Сёма, режь что хочешь, только слушай, внимай непредвзято и думай.

– Знакомо кому такое понятие, как «пятая колонна»? – штурман окинул присутствующих вопросительным взглядом. – Слышали, Сергей Гариевич? Смысл знаете… Это хорошо. Но откуда оно пошло? Рассказываю. В 1936-м в Испании произошёл фашистский мятеж. Ставленник Гитлера генерал Франко пошёл на Мадрид. Двинулся он туда четырьмя войсковыми колоннами. А пятой своей колонной он называл предателей, обосновавшихся в правительстве и в армии. Именно они и нанесли основной удар республиканцам… удар в спину. Такой метод ведения войны оказался очень эффективным, и Гитлер взял его на вооружение. В 1938 году происходит так называемый аншлюс – присоединение Австрии к Германии. То есть захват без единого выстрела. В 1939 году он так же мило и практически бескровно захватывает Чехословакию и Польшу. Дальше – больше. В 1940 году Голландия, Бельгия и Норвегия так же интеллигентно сдаются на милость фюрера. Затем Франция, победившаяГерманию в Первую мировую войну, за две недели оказывается оккупированной. Потом Румыния, Болгария… Вся Европа оказывается под властью Гитлера!!! Кстати, когда нам сейчас говорят: «Почему это стасемидесятимиллионный Советский Союз так долго не мог победить восьмидесятимиллионную Германию?», я удивляюсь, как эти дебилы не могут понять, что Советский Союз воевал не с восьмидесятимиллионной Германией, а со всей четырёхсотмиллионной Европой! Со всем её экономическим, технологическим, научным и человеческим потенциалом! Танки фашистам делали не только на заводах Даймлера и Бенца, но и на заводах «Рено», «Шкода» и многих других…

Штурман на мгновение умолк и, в упор уставившись на старпома, язвительно обратился к нему:

– А вот теперь вам вопрос, уважаемый, наидемократичнейший и наигуманнейший наш Сергей Гариевич! Как должен был Сталин на всё это реагировать? Вы можете обвинять Сталина во всех смертных грехах, даже в пожирании младенцев, но не можете обвинить в банальной глупости и недальновидности! Это был умнейший человек, и все современники, даже его враги, об этом нерушимо свидетельствуют. Он прекрасно видел, как «пятые колонны» предают свои правительства, свой народ и сдают Гитлеру одно государство за другим. Так что же, по-вашему, он должен был делать? Сидеть сложа руки? Или вы действительно искренне верите, что в СССР, в стране, которая едва лишь 20 лет как перешла от капитализма к социализму, в которой ещё не завершилась, по сути, классовая борьба, которая находилась в окружении враждебных государств, никакой «пятой колонны» не существовало и быть не могло? Вы сравните время, когда Гитлер начал захватывать Европу, и когда начались репрессии! Более того: хоть репрессии Сталину и были нужны, но не он их начинал. Читайте документы... Инициатива проведения репрессий исходила от низовых партийных руководителей.

После принятия новой конституции в 1936 году многие обюрократившиеся партийные бонзы на местах оказались в затруднительном положении. В результате демократизации избирательного процесса они в скором времени могли лишиться своих постов. Именно они ради своих шкурных интересов обратились в ЦК с требованием о проведении предупреждающих репрессий. Просто для того, чтобы законным образом убрать неугодных и конкурентов. Умный Сталин раскусил их план, но проигнорировать требования с мест не мог, партийная дисциплина не позволяла, и направил завертевшийся маховик в нужном направлении. Замкнутая система принялась сама себя очищать. Отмороженные комиссары времён Гражданской войны, чьи руки были по локоть в крови, считали себя незаслуженно обойдёнными и уже сами являлись, по сути, «пятой колонной», они-то первыми и попали под раздачу. Затем живодёр Ежов, сделавший своё чёрное дело, сам отправился в расход… Ягода – за ним… да и многие другие… Вы знаете, что практически весь состав руководства НКВД – те кто проводил в 1937 году репрессии – с приходом Лаврентия Берии сами были репрессированы? Думаю, вам их не очень жалко, Андрей Николаевич? А вы, Сергей Гариевич, слёзы Ярославны по ним почему не проливаете? Они, кстати, тоже считаются незаслуженно репрессированными и в список Солженицына включены. А ведь Сталин, поймите, не был ни всевластным восточным деспотом, ни европейским абсолютным монархом, который мог единолично принимать решения. Существовали Политбюро, ЦК, Верховный совет, партийные съезды… Кроме того, была масса заслуженных влиятельных, авторитетных, амбициозных людей, которые далеко не все были пассионариями и бескорыстными борцами за рабочее дело. Были просто карьеристы, бюрократы, хапуги, продажные шкуры, сидящие на достаточно высоких должностях. Борьба за власть, как в курятнике, продолжалась до конца тридцатых годов, то есть до самого начала войны. Сталин тогда не был тем, кем его принято считать – всевластным и единоличным вершителем всего. Глупо было бы думать, что все чистки на местах инициировал он лично. Хрущёв, смелый разоблачитель культа личности, что-то так и не решился сам рассказать о том, как Сталин его приструнил, когда тот предложил устроить на Украине показательную ударную чистку «врагов народа». «Уймись, дурак!» – сказал ему тогда Сталин. А почему вы уверены, что Троцкий и его компания – это невинные жертвы террора? Вы читали хоть один труд Троцкого? Знаете, что такое троцкизм, в чём его идея?

Старпом и Ломов пожали плечами. Замполит сделал умное лицо, силясь что-то вспомнить, наморщил лоб, но тоже ничего не сказал.

– Слушайте, излагаю кратко. Согласно теории Карла Маркса, социализм не может победить в отдельно взятой стране, потому что капиталистическое окружение тут же его задушит. Ленин развил марксизм и доказал, что построение социализма в отдельно взятой стране возможно. Троцкий, отстаивая положения истинного (на его взгляд) марксизма, утверждал, что социализм и коммунизм возможны только в мировом масштабе, и что русский народ должен быть тем хворостом, который, сгорев, разожжёт пожар мировой революции. Однако Сталин как-то не очень хотел кидать русский народ в топку ради процветания всего остального человечества и принялся строить социализм в отдельно взятой стране. Но маразм Троцкого крепчал. Он принялся доказывать, что в России социализм построить нельзя ещё и потому, что, в отличие от развитых европейских стран и Америки, в России подавляющее большинство населения – крестьяне, а не пролетариат. А именно пролетариат, согласно Марксу, является могильщиком буржуазии. Троцкисты в правительстве и партийных органах стали саботировать, требовать перехода к активной фазе мировой революции: чтобы русский народ своей кровью освободил пролетариат всего мира от гнёта капиталистов. Это нам сейчас кажется – смешно, но так оно на самом деле и было. Разразилась дискуссия. Вопрос был вынесен на общепартийное обсуждение и на голосование. Сторонники Троцкого получили менее одного процента голосов. Чтобы не мутил воду и не мешал заниматься реальными делами, было принято решение о высылке его за границу. Гуманное, но недальновидное решение. Когда Сталин это осознал, было уже поздно. Развивая свою теорию, Троцкий додумался до того, что для победы идей марксизма во всём мире необходимо разрушить СССР! Когда к власти в России вновь придут капиталисты, они начнут эксплуатировать рабочий класс, количество пролетариата в разы вырастет, и вот тогда-то он (пролетариат) наконец-то по-настоящему похоронит капитализм и зажжёт огонь пролетарской революции во всём мире. Для достижения этой цели все средства хороши. Лучше, если на СССР нападёт какая-нибудь сильная капиталистическая держава, захватит его и начнёт процесс создания армии пролетариата на свою погибель. Хотя сам идеолог и находился далеко в Мексике, но вёл активную подрывную деятельность, последователи его никуда не делись. Они в меру сил гадили молодому советскому государству: устраивали диверсии, вредительство, саботаж, с радостью становились агентами вражеских разведок. Лишь в 1937 году Сталину удалось вскрыть этот нарыв и вычистить его…

– Штурман, ну ладно, троцкисты, меньшевики, эсеры там… прочие. Бог с ними, как говорится. Ну а крупные военачальники? Блюхер, Уборевич, Тухачевский и другие? Это же не идеологические противники, не вредители и саботажники! Они сколько пользы стране и армии принесли! Блюхер – герой Гражданской войны! Разбил японцев на озере Хасан! Тухачевский – вообще гений военной мысли. Именно благодаря ему началось перевооружение Красной армии, переход с кавалерии на бронетехнику. Как можно было обвинять таких людей в шпионаже и во вредительстве? Это же бред полный!

– Сергей Гариевич, а откуда такая уверенность в том, что абсолютно все репрессированные накануне войны военачальники были действительно невинно пострадавшими, да ещё и военными гениями? А вы знаете, за что на самом деле расстреляли Блюхера? Не буду оспаривать его заслуги во время Гражданской войны. Он, действительно, не зря первым получил ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Более того, именно под его командованием в 1929 году Красная армия разбила китайцев на КВЖД. Но в 1938 году он был расстрелян абсолютно заслуженно. Не испепеляйте меня взглядом, Сергей Гариевич. Я за свои слова отвечаю, потому что обладаю совершенно достоверной информацией. Мой отец лично был знаком с Молотовым Вячеславом Михайловичем, да-да, тем самым… когда тот уже был на пенсии. Так вот. В 1938 году Молотов присутствовал на заседании Главного Военного совета РККА под председательством Сталина. На этом заседании Блюхер был снят с должности и отдан под суд. Вот что Молотов рассказал моему отцу…

Тут Борисыч остановился в нерешительности:

– Рассказать? А то вдруг вам неинтересно? Или пусть герой Гражданской войны останется в вашей памяти гением военной мысли, незаслуженно пострадавшим от кровавого режима?

– Да ладно, говори, штурман, не ерепенься! – милостиво дал добро старпом.

Зная о высокой должности отца Борисыча, старпом не мог усомниться в том, что тот реально был знаком с Молотовым, и весьма заинтересовался обещанной информацией, можно сказать, из первых уст.

– Говорите, говорите, Максим Борисович. Только объясните подробнее, как так случилось, что военачальник, разбивший японцев на озере Хасан, вскоре оказался сам японским шпионом и был за это расстрелян? – хитро прищурившись, снизошёл к штурману и замполит.

Глава 38 Невинные жертвы, или Кто же всё-таки сидел в ГУЛАГе

– Так я ж про то и говорю! – промокнув салфеткой влажный лоб, поелозив задом, устраиваясь поудобнее, пару раз вдохнув-выдохнув, словно готовясь занырнуть, продолжает штурман.

– В тридцать восьмом году Блюхер не был уже тем лихим полководцем, каким проявил себя в двадцатых. Будучи в течение почти десяти лет командующим Дальневосточной армией, он превратился в местного удельного князька, почивавшего на прежних лаврах. Стал пить и постепенно деградировал в компании подхалимов и прихлебателей. Боевой подготовкой вверенных войск не занимался. Вся деятельность ограничивалась только хозяйственными делами. Будучи фактически правителем Дальнего Востока, не удосужился построить автомобильную дорогу вдоль Транссиба, хотя знал, что в случае войны она будет жизненно необходима. На докладах в Москве занимался типичным очковтирательством – бодро рапортовал об успехах в боевой и политической подготовке. Всё было тихо-спокойно, водка лилась рекой, молодая жена под боком… Но тут зашевелились японцы – ни с того ни с сего потребовали уступить две приграничные высоты. В случае игнорирования требований недвусмысленно намекнули на возможность применения силы. Что в такой ситуации начинает делать военачальник на вверенной ему территории и во вверенных ему частях? Правильно! Приводит в повышенную боеготовность подразделения на границе, подтягивает резервы, технику, боеприпасы и т. д. Но Блюхеру не до того было – водка киснет, молодая жена ждёт. Директива из Москвы о приведении Дальневосточной армии в боевую готовность не была выполнена. Вместо этого Блюхер пытается ублажить японцев: высылает на границу какую-то дебильную комиссию, которая обнаруживает, что в конфликте виноваты наши пограничники, которые якобы сдвинули границу на 2 метра. Требует расстрелять виновных в провоцировании конфликта и считает, что этого будет достаточно. Никаких мер по укреплению рубежей, переброске дополнительных войск не предпринимает! И вот буквально через пару дней японцы идут в атаку на наш пограничный пост, обороняемый десятью пограничниками, и захватывают его. Подошедший резерв выбивает японцев, и всё успокаивается. Кажется, уже всё ясно – скоро жди нового наступления, готовься, окапывайся, подтягивай войска! Но нет. Войска так и остаются на прежних позициях, в 40–50 километрах от границы! Как, если не вредительством, это можно назвать, Андрей Николаевич? Через два дня японцы – уже по полной программе, с артподготовкой – силами двух полков идут в наступление и захватывают приглянувшиеся им высоты. Гибнут наши пограничники, потому что их некому было поддержать! Блюхер всё это время пребывает в прострации. Только через неделю благодаря личным указаниям Сталина и новым назначениям удаётся подтянуть войска, применить авиацию и выбить японцев с нашей территории. Началось разбирательство. Выяснилось, что, будучи командующим армией, Блюхер всё это время неизвестно чем занимался. Выступив с большим опозданием к границе, его войска оказались совсем неподготовленными. Некоторые артиллерийские части прибыли без снарядов! Солдатам были выданы новые не пристрелянные винтовки! Некоторые части выдвинулись вообще без винтовок! Были проблемы с тыловым обеспечением, питанием, снаряжением. Войска оказались необученными. Отсюда и большое количество жертв, почти в два раза больше, чем у японцев! Сергей Гариевич, положа руку на сердце, скажите, что бы вы сделали на месте Сталина с таким подчинённым?

– Если это действительно так и было, то собственноручно бы расстрелял!

– Э, батенька… какой же вы после этого демократ? А где же гуманизм, принципы человеколюбия? А ещё на Сталина бочку катите…

Слегка стушевавшись, старпом не сразу нашёл, что ответить. Но ему на выручку тут же пришёл замполит:

– Ладно, Максим Борисович, с Блюхером понятно… может быть, так оно и было, но другие военачальники… Тухачевский, например…

– А что Тухачевский? Тоже за дело полетел! Троцкого человек был, Бонапартом себя возомнил, переворот готовил. А Сталину перед войной нужны были люди верные, не такие, от которых чуть что – нож в спину… И так предателей хватало... Если бы не предвоенные чистки, то таких, как генерал Власов, было бы в разы больше. А то и вообще – вариант Испании или Франции повторился бы... Что касается прочих, то не отрицаю – случались ошибки… Но не ошибается только тот, кто ничего не делает! Да, Рокоссовский в лагере сидел… да, академик Королёв… да, некоторые другие. Но разбирались… и в большинстве случаев невиновных отпускали, восстанавливали в должности. Вы поймите самое главное – не был Сталин тем кровожадным монстром, обделывающим свои тёмные делишки, кровопийцей-маньяком, каким его нам пытаются представить. Это был государственный муж, положивший свою жизнь на алтарь служения народу! Взял отсталую страну с кобылой и сохой, а оставил мощную высокоразвитую индустриальную державу!

– Максим Борисович, эк вы пафосно завернули! Но не всё же меряется тоннами выплавленной стали и количеством выпущенных танков, самолётов, кораблей! Благополучие страны меряется ещё и качеством жизни её народа. Того, кстати, на алтарь которого Сталин жизнь свою положил, как вы выразились. А качество жизни простого народа хромало… мягко говоря. Я уж не говорю о постоянном страхе…

– Ну вот опять, Андрей Николаевич! Я вам про Фому, а вы мне про Ерёму… Я же по этому поводу уже говорил! Если мне и моему деду не верите, то расспросите своих родителей, деда, бабку… как они жили в то время. И вы, Сергей Гариевич, расспросите… Уверен, что если были они простые люди, то скажут однозначно, что не знали никакого страха. Жили тяжело, бедно, но не трепетали денно и нощно, как это сейчас разные рыбаковы-аксёновы в своих книжонках расписывают. Модно сейчас это – наше прошлое шельмовать… да и безопасно уже. Ведь если не будут они эти страсти нагнетать, то кто же их читать станет? А послевоенные трудности и бедность – это вы тоже Сталину в вину ставите? И голод сорок седьмого года? Вы что, серьёзно считаете, что Сталин тем только и был озабочен, как бы ободрать свой народ, сделать его бедным и несчастным? Что эшелоны всяких «добряков» куда-то мимо проносились, а народу не перепадало ничего? Но где же тогда те закрома, куда все эти богатства складывались? Покажите мне их! Может быть, после смерти Сталина были найдены какие-то его заначки в швейцарских банках? Нет! Пара сапог и гимнастёрка остались! И всё! А куда же всё девалось? А я вам скажу куда. Да всё туда же. Да, в танки, в самолёты, в корабли! Потому что нельзя было в это не вкладывать! Да, в миллионы тонн стали! Но только кроме этого ещё и в восстановление разрушенных городов, заводов, электростанций, в производство сотен тысяч тракторов, комбайнов, грузовиков, в освоение земель, в строительство школ, детских садов, домов отдыха, больниц, клубов, спортивных секций для детей… Между прочим, при кровавом диктаторе Сталине население СССР выросло на сорок миллионов и это при том, что во время войны погибло больше двадцати! То есть если бы не война, то вместе с неродившимися рост населения был бы не меньше восьмидесяти миллионов. Ни в один период Российской истории – ни до, ни после – такого роста и близко не было! Да и вообще зачем сейчас сеять в обществе антагонизм? В любом случае исправить ничего нельзя. Пройдёт сорок-пятьдесят лет, и тогда даже вопрос «ты украл или у тебя украли» никого не будет волновать. Ах, да… благие намерения… восстановление исторической справедливости… дань памяти… Но мы-то уже знаем, чем выстлана дорога в ад! Что изменится, чего добьётесь, если смешаете семьдесят лет нашей героической истории с грязью? Как можно не понимать, кому выгодно лишить нас корней, гордости за наши достижения и победы, объявить тупым, недоделанным быдлом, которое надо драть и иметь!

– Борисыч, успокойся! – старпом примирительно посмотрел на разошедшегося уже не на шутку штурмана. – Не дебилы мы, сами понимаем, что творилось после войны... Ты тут некоторые вещи правильно подметил, но есть вот нестыковки... Объясни, зачем надо было уничтожать цвет нации: дворян и интеллигенцию? Даже тех, кто был уже не опасен Советской власти! Зачем царскую семью расстреляли? Ради каких высших интересов Гумилёва к стенке поставили? Для чего академик Лихачёв вместо того, чтобы наукой заниматься, на Соловках лес валил? А какую опасность представлял Мандельштам, умерший в пересыльном бараке у нас во Владивостоке?

– Сергей Гариевич, опять вы за своё! Ах, поручик Голицин, ах, «голубые князья»! Я ж говорил – издержки производства… Да, были перегибы, были невинные, но «лес рубят – щепки летят». Сколько можно эти сопли размазывать! Что касается цвета нации – да и кому оно нахер нужно, это ваше деградировавшее дворянство! Какой, на хрен, «цвет нации»? Читайте классиков. Чехова, Достоевского, например. Типичные представители вырождающегося класса показаны. К концу XIX века российское дворянство превратилось в стадо бездельных выродков, которые хотели продолжать жрать за троих, а делать ничего не хотели и не умели…

– Как это ничего ни делали и не умели! – вскричал в негодовании старпом. – А кто в армии служил? Кто кровь за Отечество проливал? Ведь всегда смысл существования русского дворянства был в служении отечеству!

– Сергей Гариевич, к чему такой пафос? Служили, конечно, но не все и не всегда. Раньше царь давал дворянину землю и крестьян, но за это тот был обязан по первому требованию выступать на защиту государства со своим отрядом. Если дворянин умирал, а наследники не могли служить царю на военной службе, то имение отбиралось. Так продолжалось до середины XVIII века. Потом эта почётная обязанность была отменена, и дворяне постепенно стали деградировать и превращаться в паразитов. Какое-то время по инерции они ещё служили Отечеству, но к концу XIX века офицерский корпус Российской императорской армии и дворяне – это было уже далеко не одно и то же. В Русско-японскую войну и Первую мировую представители знатнейших и богатейших фамилий не горели желанием проливать кровь на переднем крае, а со вкусом оттягивались в парижах и баден-баденах. Нелёгкую армейскую лямку тянули кто угодно, но не поручики голицыны и князья оболенские. Я не говорю, что дворян среди русских офицеров не было совсем, их было около сорока процентов, но в основном это были небогатые, неродовитые новые дворяне, получившие титул на чиновной службе за выслугу лет. Основная же масса офицеров была детьми так называемых разночинцев. Высшее же, титулованное дворянство, владеющее землями и основными богатствами России, предпочитало картишки, балы и тому подобные развлечения. Вот и получается, что оно само, это ваше хвалёное дворянство, своим бездельем, беспутством и непомерной жадностью спровоцировало революцию и всё с ней связанное! А самый главный бездельник и паразит, виновник всех бед – тот самый «невинно убиенный» Государь Император Николай Второй, по которому сейчас все льют крокодиловы слёзы умиления! Расстреляли? Туда ему и дорога! Раньше надо было… ещё при рождении… как щенка утопить! Тогда, может, и не пришлось бы России пройти через все тяжкие…

Тут уж на штурмана навалились все разом: старпом обозвал его кровожадным монстром и циником-ретроградом, замполит – оппортунистом, погрязшим в трясине консерватизма. Механик тоже что-то заумное завернул. Очень хотелось посмотреть, как штурман будет выпутываться, но пришло время моей вахты, и я с сожалением оставил кают-компанию.

Вахта тянулась бесконечно долго. Море было непроницаемо черно и плавно переходило в чёрное небо. Не было видно ни одной звезды наверху, ни одного огонька по кругу, где надлежало быть горизонту. Гулко и равномерно ухали выхлопы дизелей, за кормой разматывалась, искрилась и пропадала в темноте кильватерная струя. По курсу лодки тоже ничего не было видно. Возникало ощущение, что мы слепо несёмся в чёрную бездну, и где-то впереди стоит такая же чёрная стена, в которую мы непременно должны врезаться. Было скучно и совершенно нечем заняться. Рулевой держал заданный курс, радиометристы регулярно прокручивали «лопату» РЛС и докладывали, что горизонт чист. Никакого достойного занятия не находилось.

Очень скоро мне нестерпимо захотелось спать. Растирание ушей и быстрые приседания не очень помогали. Стал накрапывать дождик. В сумке вахтенного офицера на такой случай всегда жил флакон шампуня. Я достал его в надежде, что дождь усилится и мне посчастливится помыться пресной водой. Мгновенно скинув одежду, я стал быстро намыливаться, но тут дождь прекратился. Ругнувшись нехорошими словами, я сунул шампунь на место и на ощупь принялся искать, чем бы вытереться. На мгновение я машинально открыл глаза и тут же зажмурился от нестерпимого жжения. Ситуация – глупее не придумаешь: голый, намыленный вахтенный офицер на ходовом мостике несущейся в черноту ночи подводной лодки посреди моря воды, и нечем промыть глаза от щиплющего мыла. И попросить помочь некого. Рулевому от своего места нельзя отойти, сигнальщику тоже. Командир недавно спустился вниз и когда опять поднимется – неизвестно. Как назло, нет и ни одного курильщика.

Переступая мыльными ступнями по скоб-трапу, рискуя соскользнуть и разбиться о громоздящиеся вокруг железные углы, я спустился в ограждение рубки и стал пробираться в корму, где в закутке рядом с гальюном находился надводный душ. Всю дорогу я молил о том, чтобы механик не снял с него подачу воды. Именно тогда я по-настоящему поверил в силу молитвы и в то, что Бог действительно существует: я крутанул кран, и сверху полилась вода! Забортная спасительная вода! С каким наслаждением я подставлял открытые глаза солёным тёплым струям!

Между тем размываться было некогда. Если сейчас поднимется командир и обнаружит вахтенного офицера не на ходовом мостике, а самым наглым образом принимающим душ, то он, не раздумывая, его тут же пристрелит. И будет прав! Мне же этого совсем не хотелось. Вот почему я даже не стал обмываться полностью. Прополоскав глаза, я бегом вернулся на мостик, вытерся трусами, натянул их мокрыми и с особым прилежанием продолжил несение вахты. Через минуту поднялся командир. Вновь пошёл дождь, и довольно сильный. Командир обрадовался и стал намыливаться. Спать мне больше не хотелось.

Глава 39 Живые и мёртвые

Ночь... Командиру снится штормовое море и солёный ветер в лицо, замполиту – первое место в социалистическом соревновании и переходящее Красное знамя, Кулькову – запотевшая бутылка водки и солёный огурец, Самокатову – дискотека в сельском клубе и драка, в которой он всех победил.

Мне ничего не снится, потому что я не сплю.

Нынешняя ночь мало чем отличается от предыдущих. В отсеке так же душно и плохо пахнет. Я уже успел погрузиться в тяжкую дрёму, увидеть сон, пробудиться, поворочаться на койке, прийти в отчаяние и совершенно успокоиться. Сейчас, лёжа на влажном вонючем матрасе, сам такой же влажный и вонючий, я водил взором по сторонам и пытался собраться с мыслями.

В тусклом голубоватом свете ночника отсек походил на мрачную пещеру. Тёмными угловатыми сталактитами топорщились кое-где на подволоке клапана и задвижки. Переплетёнными корнями тянулись в корму, в густую темноту трубопроводы гидравлики и ВВД. Ряды двухъярусных коек призрачно белели во мраке по обе стороны среднего прохода, постепенно растворяясь в глубине отсека. Лежавшие на койках бледные, с голубоватым отливом расхристанные тела моряков казались окоченелыми трупами, свезёнными в это мрачное место, как жертвы страшной эпидемии.

Вам никогда не приходилось проснуться в морге, уважаемый мой читатель? Если нет, не расстраивайтесь, может, когда и повезёт, но я и так доложу вам, что ощущение не из приятных. Проснувшись в холодном поту в два часа ночи на своей койке в седьмом отсеке, я ещё явственно помнил только что оставивший меня кошмарный сон.

Мне приснилось, что я проснулся в морге, и было это тоже в два часа ночи! О том, что именно в два, я узнал по часам, висящим над дверью и показывающим время всем желающим. Правда, желающих поинтересоваться, сколько сейчас времени, кроме меня, не наблюдалось. Остальные присутствующие, может, когда-то и желали поинтересоваться, но сейчас ничем уже не интересовались, потому что были неживые и лежали на широких мраморных столах, накрытые с головой. Из-под простыней торчали их грязные пятки с привязанными к лодыжкам клеёнчатыми бирочками.

Проснувшись в столь необычном месте, я не сильно удивился и, видимо, даже не испугался. Единственное, чем я озаботился, – как отсюда выбраться, когда придёт время моей вахты. Сообразив, что своим ходом это помещение никто не покидает, я немного успокоился: смерть – достаточно уважительная причина, чтобы не заступать на вахту. Но скоро возник новый повод для беспокойства. Я подумал, что нехорошо как-то вот так валяться, когда мои товарищи бороздят просторы мирового океана. Далее засвербела беспокойная мысль, что мой личный состав находится сейчас без должного надзора, и если Кульков опять что-нибудь натворит, то старпом меня точно убьёт. Тут возникли некоторые сомнения относительно возможности убить того, кто уже того… Но сомнения в том, что нашему старпому это будет под силу, быстро рассеялись и вновь сменились переживаниями за личный состав. Врождённое чувство ответственности даже здесь не позволяло расслабиться и просто лежать, как все нормальные люди.

В это время послышались лязгающие звуки, клацнул замок, со скрежетом отворилась железная дверь и две странного вида фигуры появились на пороге. В первой я без труда опознал доктора Ломова. Он был при полном параде: в белом халате, на голове красовалась шапочка с красным крестом. В руке Ломов держал чемоданчик, как у доктора Айболита, на груди поблёскивал никелем новенький фонендоскоп.

– Ну, что встал? Проходи, не стесняйся. Здесь все свои… – проговорил Ломов скороговоркой, подталкивая в спину застывшего было в нерешительности Кулькова.

– Ложись на свободное место. Располагайся… Я завтра приду, вскрытие буду делать… Надо же выяснить, от чего ты подох…

– Как это – подох? – недоумённо пробормотал я, садясь на мраморный стол и свешивая ноги.

– Да так вот… как всегда… – нисколько не удивился, встретив меня здесь, Ломов.

– Три литра «торпедухи» выжрал вчера… Один! Ни с кем не поделился! От жадности и помер. На завтра похороны назначены. А мне ещё вскрытие делать, отчёт писать… Эх, Кульков! Вечно с тобой одни проблемы! – бросив осуждающий взгляд на Кулькова, Ломов подтолкнул того к ближайшему столу.

– Ну, кому стоим? Давай карабкайся!

Лицо Кулькова было зеленоватого оттенка, несколько опухшее, но от осознания значимости момента и в преддверии соприкосновения с вечностью имело самое кроткое и одухотворённое выражение. Он покорно принялся выполнять распоряжение доктора. Вот, задрав ногу, он попытался взобраться. Не получилось… Раз, два… Лишь с пятой попытки это ему удалось.

– Пьяный… – отметил я про себя. – Вчера ещё помер, а так и не протрезвел…

Взгромоздившись на мраморной столешнице, Кульков перевернулся на спину, поёрзал, устраиваясь поудобнее, сложил на груди руки, закрыл глаза, вытянулся и замер. Лицо его приняло самое благостное, почти херувимское выражение.

– Ну-ка, минёр… помоги… – подозвал меня Ломов. – Приподними, потяни… Я клеёнку под низ подоткну… вдруг обделается.

Рука Кулькова оказалась холодной и влажной, как рыба из проруби. Я потянул… вроде не сильно, но рука как-то на меня подалась и… оторвалась… Полностью, от самого плеча! Я судорожно стал прикладывать её назад, пытаясь установить на место, но доктор успокоил, сказав, чтобы я не суетился.

– Завтра приделаю, убери пока… смотри только, чтобы не украли…

Я нагнулся, бережно опустил оторванную конечность на пол, задвинул ногой под стол. Доктор накрыл тело простынёй и привязал к ноге бирочку.

– Вот, минёр, принимай под роспись. – Ломов подсунул мне потрёпанный журнал, на обложке которого значилось «Журнал приема-передачи тел».

– Бди! Смотри, чтобы не разбежались… Перекличку утром не забудь сделать! – назидательно поучал Ломов. – Завтра похороны… Старпом сказал, если Кульков сбежит, тебя закапывать будем…

Лучезарно улыбнувшись и ободряюще хлопнув меня по плечу, Ломов сунул под мышку журнал и засеменил к выходу. Звонко лязгнула задвижка. Наступила гробовая тишина. Я остался наедине со своим специфическим контингентом. Но не это меня сейчас волновало. В голове копошились одни практические мысли:

– Завтра похороны… Родным надо сообщить… С котлового довольствия снять… продаттестат аннулировать…

Как известно, во сне работает лишь малый кусочек головного мозга, едва ли не пятая его часть. Видимо, поэтому ситуация не показалась мне не то, чтобы абсурдной, но и нисколько даже не странной. Вполне осознавая себя дежурным по моргу и проникшись ответственностью, я вознамерился ровно в семь утра произвести подъём и полноценную перекличку вверенного мне личного состава. Некоторое беспокойство вызывал лишь тот факт, что вместо Кулькова могут закопать меня, но я быстро успокоил себя мыслью, что невозможно сбежать с подводной лодки.

– Кульков, сволочь… Наконец-то издох… – пробормотал я умиротворённо, бросив затуманенный взгляд на дорогой моему сердцу труп под белеющей во мраке простынёй.

– Не будет больше водку пьянствовать, воинскую дисциплину дебоширить… – с этими светлыми мыслями, растянувшись на мраморном ложе, я закрыл глаза и… тут же их открыл.

Открыл глаза я уже наяву на своей койке в седьмом отсеке. Первой мыслью было, не сбежал ли Кульков, не украдена ли оторванная рука? В панике я дёрнулся было встать и проверить, но вовремя успокоился. Часы вновь показывали два часа ночи. Промелькнула мысль – не стоят ли?

Я лежал, лупя глаза, постепенно возвращаясь к действительности. Ещё какое-то время пытался сообразить, надо или нет хоронить Кулькова. Сообразив, что нет – признаюсь, испытал большое облегчение.

Осознав, что и я вроде жив и что меня тоже не закопают, испытал ещё большее облегчение. Осмотревшись, скользнув мутным взглядом по рядам коек со скрюченными на них полуголыми телами, я окончательно скинул с себя липкие путы сна.

Сознание возвращалось, отсек постепенно наполнялся знакомыми звуками, запахами. Я уже различал глухое урчание дизелей, храп и бормотания спящих моряков, тяжелый дух, исходящий от их немытых тел и нагретых механизмов. Надо мной на койке второго яруса громогласно храпел, заглушая порой рокот дизелей, громила Самокатов. Иногда он начинал кряхтеть и беспокойно ворочаться во сне. В эти моменты ржавая панцирная сетка под ним опасно прогибалась и жалобно поскрипывала. Я с опаской поглядывал на тугой пузырь матраца, надувшийся надо мной, и даже стал опасаться, как бы Самокатов во время очередного телодвижения не рухнул на меня всей своей тушей.

Я хоть и проснулся и вернулся к жизни, но беспокойство не отпускало. Понимая, что это глупо, я, тем не менее, встал, прошёл до койки, на которой спал Кульков, и лишь убедившись, что тот на месте, окончательно успокоился.

Глава 40 Дети подземелья

Взгляд скользит, выхватывая из зыбкого полумрака бледные фигуры моряков. Полугодовое пребывание в тропиках не сильно изменило цвет их кожи. Если в самом начале, дорвавшись до бесплатного, некоторые и умудрились обгореть до волдырей и язв, то с началом подводной службы такой возможности никому больше не предоставлялось. Сейчас даже самое жгучее солнце не в состоянии проникнуть сквозь многометровую толщу воды...

В синем подземельном сумраке окоченелые тела моряков хоть и выглядят, как прилегшие передохнуть привидения, но жизнь на корабле продолжается. Вздохи, скрипы и богатырский храп – лишнее тому подтверждение. Здоровый сон в любой обстановке – вот он, бесценный дар молодости! У меня же опять ни в одном глазу!

Вот лежит, скрючившись на взбитой, скомканной простыне и прижав к груди серую подушку, матрос Кучкин. Я гляжу на него с завистью. Дохлый, здоровья ни на грош, а как спит, зараза!

Несмотря на хлипкое телосложение, на гражданке у себя в Сибири Боря Кучкин был большим человеком. Он успел отучиться в речном техникуме и какое-то время поработать по своей судоводительской специальности. Будучи малым весьма сообразительным, он до призыва умудрился дослужиться до второго помощника капитана достаточно большого судна. Такая должность позволяла ему не идти в армию, а продолжать делать карьеру на речном флоте, но, как это часто бывает, всё дело испортила женщина.

Во время зимнего отстоя, когда вмерзшие в лёд суда вырубают вдоль всего корпуса и в таком импровизированном доке делают текущий ремонт, Боря в свободное от работы время закрутил роман с женой замначальника речного пароходства. Дамочка призналась мужу, что любит другого и собралась подавать на развод. Неизвестно, чем закончились семейные дрязги, но о том, как это отразилось на судьбе Бори, можно сказать вполне определённо: он был незамедлительно призван в ряды Вооружённых сил СССР и отправлен на Тихоокеанский флот на три полноценных года.

Но Кучкин не унывал. Ответственные и смышлёные моряки и на военном флоте в большой цене. Будучи ещё «карасём», Боря получил лычки старшины второй статьи и был назначен командиром отделения штурманских электриков. Причём в подчинении у него оказалось несколько весьма авторитетных «годков». Должен сказать, что это нисколько не помешало Боре исправно исполнять свои служебные обязанности. Он не лез на рожон, со всеми находил общий язык, и скоро «годки» без лишних слов стали выполнять его распоряжения. В свои 20 лет Кучкин многое знал и умел и подчас даже механику давал дельные советы. Его смекалка не раз помогала государству экономить значительные средства на ремонте техники. Впрочем, она же ему порой помогала и в обратном.

Как-то нашему снабженцу стало казаться, что из провизионки пропадают продукты. Поначалу не придал значения, думал, обсчитался, но, не обнаружив однажды утром целого ящика тушёнки, оставленного накануне вечером в известном месте для последующей продажи хунтотам, мичман не на шутку обеспокоился: кто это ещё, кроме него, смеет тут воровать? А главное – как? Это «как» стало кошмарным ужасом для нашего снабженца на два последующих месяца. После каждого посещения провизионки он старательно опечатывал железную дверь и увешивал её новейшими замками всевозможных систем. Не помогало. Все печати и запоры оставались на месте, а продукты нагло тырились! Были обследованы все внутренние и наружные поверхности на предмет, не сделан ли где-нибудь потайной лаз из смежных помещений или прилежащих цистерн. Дырок не обнаружили. Железная камера со всех сторон оставалась девственно цела. Для обеспечения полной герметичности стали закрывать и опечатывать даже вентиляционные отверстия, в которые не то что вор – даже не всякая крыса могла пролезть, а лишь та, которая несовершеннолетняя или больная рахитом. Ничего не помогало! От беспокойства и постоянных расстройств мичман-снабженец похудел, осунулся, перестал пить водку и радоваться жизни, а только тем и занимался, что подсчитывал убытки. Он уже практически не воровал, потому как то, что он только планировал украсть, неизвестные нахалы выносили раньше него. Мичман уже был готов уверовать в нечистую силу, сдать замполиту комсомольский билет и начать просить заступничества высших сил, но, видимо, эти высшие силы сами решили сжалиться.

В одно утро, которое можно было назвать прекрасным, если бы не ожидание очередных расстройств, наш бедный снабженец на ватных ногах спустился в трюм центрального поста и дрожащими руками принялся проверять печати и отворять запоры. Как обычно, всё было на месте. Когда же он потянул на себя железную дверь, она повалилась на него и со всего маху припечатала к палубе. Прибежавшие на крик вахтенные помогли бедолаге выбраться. Сразу же стала ясна картина преступления. Неизвестный умелец не стал возиться с замками, подделывать печати и ключи – он каким-то одному ему известным способом, совершенно невыполнимым в условиях подводной лодки, переделал навесы таким образом, что их можно было быстро разбирать, чтобы снять дверь с петель, не повреждая замки и печати. Для этого ему пришлось сначала высверлить оба массивных металлических пальца, нарезать внутри резьбу, изготовить два болта под эту резьбу, потом перепилить пальцы и вновь соединить их в единое целое с помощью болтов. Теперь при необходимости проникнуть в провизионку требовалось только выкрутить два болта и аккуратно снять дверь с петель, что неизвестные умельцы и проделывали регулярно на протяжении целых двух месяцев. Могли бы и дольше, но, видимо, во время очередного проникновения их кто-то спугнул, и болты остались незатянутыми. Как можно было выполнить столь сложные работы, не имея ни электрической дрели, ни турбинки, ни сварки, в ужасающей тесноте трюма, в условиях, когда тут же рядом, в центральном посту, практически постоянно находится кто-то из офицеров? Этим умельцем и гигантом мысли мог быть только один человек в экипаже – Боря Кучкин, но, как говорится, не пойман – не вор.

Были у нас и другие уникумы. Впрочем, далеко не все страдали, как Кучкин, избытком интеллекта. Вот лежит, кривя толстые губы в совершенно идиотской улыбке, матрос Тяпкин. Я не знаю, куда смотрела медкомиссия, но диагноз «кретинизм» был написан на лице Вовы Тяпкина аршинными буквами. Его ай-кью имел, скорее всего, отрицательное значение. Если какая мысль иногда и заходила в его голову, то с единственной целью – умереть. Тяпкин был электриком седьмого отсека, но к исполнению прямых обязанностей я его старался не допускать. Предыдущий опыт свидетельствовал: никакое более-менее ответственное задание поручить Тяпкину нельзя – дело будет загублено, инструмент сломан, исполнитель либо травмируется сам, либо прибьёт кого другого. Было непонятно, как Вове до сих пор удавалось оставаться в живых. Электрик подводной лодки – это ж не просто так. Железная бочка, нашпигованная сверх меры всяким высоковольтным оборудованием, была бы и сама по себе опасна, но опущенная в море, в солёную воду, становилась опасной вдвойне. Потому электрик подводной лодки – это почти что сапёр. Но сапёр ошибается один раз, а электрик Тяпкин умудрялся делать это чуть ли ни ежедневно. И ничего! Я порой ловил себя на грешной мысли, что был бы не против, если б в один прекрасный день Тяпкина хорошенько шарахнуло током и желательно насмерть. Вова, видимо, тоже был не против, но как ни старался, ничего у него не получалось. Током его било регулярно, но всё как-то не очень.

Будучи однажды дежурным по кораблю и осматривая отсеки, я обнаружил заначку. Мне уже давно казались подозрительными частые посещения Тяпкиным трюма: в день он раза по три-четыре нырял вниз под предлогом проверки состояния электрооборудования и замера сопротивления изоляции. Так часто делать это не требовалось, вот я и решил проверить. Практически сразу нашёл что искал. Заначка была не где-нибудь, а в электрическом щите высокого напряжения! Открыв железную коробку, я с удивлением обнаружил там россыпь из пары десятков автоматных патронов, военный билет матроса Тяпкина и две бутылки хунтотовки, причём одна была полная и запечатанная, а вторая – открытая и опорожнённая более чем наполовину. Видимо, в минуты уныния Вова прикладывался к ней втихаря для поднятия настроения. Кроме того, в этом импровизированном мини-баре находились две банки тушенки, палка копчёной колбасы, обгрызенная с одного конца и завернутая в синие матросские трусы, несколько хвостов тараньки, около десятка шоколадок и банка солёных огурцов. Последняя, как вы можете догадаться, тоже была открыта и готова к употреблению. Да, ещё в разных местах электрощита темнели и безбожно воняли скомканные и заткнутые куда попало носки матроса Тяпкина.

Всё это было, конечно, возмутительно, а украденные патроны вообще тянули на статью уголовного кодекса, но не это привело меня в бешенство. В опасной близости от находящихся под высоким напряжением контактов лежала стальная вилка! Сдвинься она от вибрации хоть на пару сантиметров – и не избежать короткого замыкания, возгорания, детонации патронов и… дальше лучше не продолжать!

Первым порывом было найти Тяпкина, притащить за шкирку, засунуть в электрощит, прищемить дверцей голову и воткнуть вилку в то самое мягкоеместо, что пониже спины. Я уже было ринулся, но сообразил, что если я это сотворю, то 380 вольт Тяпкину могут и не навредить, он привычный, а мне точно не поздоровится, особенно если ещё и вилку воткну… без диэлектрических перчаток. Нарушение техники безопасности! Короче, не стал я рисковать. Несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул и успокоился. Не то чтобы я резко сменил гнев на милость, но сообразил, что шума поднимать не следует. Пропавшие патроны я давно списал, следовательно, в природе их уже не существовало. Таким образом, не стоило выносить сор из избы. Я забрал патроны и всё что находилось в электрощите. Целую бутылку водки тоже оставил себе. Початую же бутылку, палку колбасы, вонючие носки и синие трусы положил Вове под подушку. Военный билет отдал механику и попросил в ближайшее время посодействовать в вопросе списания матроса Тяпкина на берег.

Утром весьма занятно было наблюдать отражение напряжённой работы мысли на физиономии Тяпкина. Вот, спустившись весь в трюм, его голова вдруг показывается на поверхности, вновь опускается... минута, две… и она опять наверху. На лице читаются недоумение, растерянность, досада и полное непонимание того, что происходит. Я не подаю вида и веду себя как ни в чём не бывало. Объявляю в отсеке малую приборку, приказываю собрать и просушить на верхней палубе матрацы. Когда Тяпкин скатывает в рулон свою постель, на пайолы звонко падает, подпрыгивает, но не разбивается, початая бутылка водки, глухо шлёпается обгрызенный кусок колбасы и мягко валятся синие трусы с носками. Все присутствующие оборачиваются, с интересом смотрят – мгновение… и весь отсек разражается безудержным хохотом. Затравленно озираясь, Вова поднимает колбасу, глядит на неё в недоумении, нюхает и суетливо суёт в карман. Туда же немедленно отправляются бутылка хунтотовки, трусы и носки. Гомерический хохот сотрясает отсек. Кто-то уже в спазмах корчится на палубе, кто-то зашёлся в икоте. Один Вова Тяпкин стоит серьёзный и не понимает, почему это всем так смешно.

Списать Тяпкина на берег так и не удалось, поэтому впредь я решил не использовать его нигде, кроме как на приборках, но и тут Вову нельзя было оставлять без надзора. Один раз я в последний момент выхватил у него из рук ящик с регенерацией, который он уже успел открыть и собрался было доставать пластины, чтобы покрошить их на палубу и до блеска начистить пайолы. Я уже упоминал, чем чревато попадание регенерации на маслянистую поверхность: происходит нагрев и неконтролируемое выделение кислорода, что может спровоцировать в отсеке сильнейший пожар). В тысяча первый раз я рассказал Тяпкину, что так делать нельзя, запретил приближаться к ящикам с регенерацией ближе чем на метр. Тяпкин покивал головой, клятвенно заверил, что больше не будет, но через час я опять поймал его на месте преступления. Склонившись над другим уже вскрытым ящиком, он готовился покрошить пластины в таз с водой и постирать там своё промасленное рабочее платье. На этот раз пришлось делать не только словесное внушение. Но бить кретина – дело неблагодарное, он, как тот кот, пойманный на обоссанных тапочках, орёт, вырывается и ничего не понимает.

Но это всё были цветочки. Свой главный подвиг матрос Тяпкин совершил уже перед самым возвращением на Родину. Вознамерясь немного прибарахлиться, Вова сообразил, что для этого нужны деньги. Напряжённая работа мозга позволила ему сделать ещё одно открытие: чтобы появились деньги, надо что-то продать. Некоторая заминка возникла, когда дело коснулось вопроса – что же продать? Вспомнились слова Дяди Фёдора из известного мультфильма: если надо что-то продать, то сначала надо что-то купить. Этот вариант Вову завёл было в тупик, так как на то, чтобы что-то купить, чтобы потом это что-то продать, денег у него тоже не было. Следующее открытие не заставило себя долго ждать: если для того, чтобы что-то купить, обязательно надо что-то продать, а денег на это нет и не предвидится, тогда то, что надо продать, следует просто украсть. Логическая цепочка продолжала стремительно разматываться. Очень скоро до Вовы дошло, что неисчерпаемый источник того, что можно продать, находится буквально в двух шагах от него – здесь, на пирсе, под металлическим кожухом, скрывающим силовые кабели питания с берега. И действительно, несколько плетей шикарного одножильного кабеля в руку толщиной возбуждали своим видом и заставляли плотоядно облизываться не одно поколение моряков, но только Вова Тяпкин решился действовать.

Что и говорить, воровать силовой кабель под напряжением – дело непростое. В прежние времена оно достаточно хорошо было освоено хунтотами, нашими меньшими братьями по оружию. С интеллектом у них было всё в порядке, поэтому действовали они быстро, решительно и грамотно. Операция планировалась заранее на самую тёмную ночь. Группа прикрытия выполняла отвлекающий манёвр. На быстроходной джонке она подходила к борту подводной лодки и предлагала «кенэм». Вахтенным тут же предъявлялись самые модные и ходовые колониальные товары: варёные джинсы и куртки, кроссовки, итальянские дымчатые очки ну и, конечно, водка. Всё это – по каким-то смешным, совсем нереальным ценам. Если дежурный по кораблю в это время спал, то вся вахта была немедленно вовлечена в процесс товарно-денежных отношений на международном уровне и не просто вовлечена, а и отвлечена от исполнения своих прямых служебных обязанностей. Тем временем вторая группа злоумышленников потихоньку на вёслах подходила с другой стороны пирса и совершенно беспрепятственно обрубала кабель. Дело занимало несколько секунд. Двое с топорами выскакивали из джонки, разбегались по кабелю в разные стороны, подкладывали под него деревянные брусья и одновременно опускали топоры. На подводной лодке гас свет, вахтенный центрального поста в кромешной тьме, натыкаясь на углы и приборы, спешил в кают-компанию будить притулившегося на диванчике дежурного по кораблю. Тот, зевая и матерясь, всё так же в кромешной темноте карабкался наверх, и там взору его открывалось совсем печальное зрелище.

Вахтенные суетливо бегали по пирсу, показывали пальцем куда-то в темноту и просили туда стрелять. На том месте, где недавно красовался красавец-кабель в руку толщиной, больше не красовалось ничего.

Надо отдать должное хунтотам: обладая, как я уже сказал, определённым уровнем интеллекта, они действовали не только смело и решительно, но и грамотно-изобретательно, соблюдая элементарные нормы техники безопасности. Именно поэтому я и не слыхал, чтобы во время очередной акции кого-то из них убило током. Интеллектуальный индекс Вовы Тяпкина, как мы помним, имел ярко выраженное отрицательное значение, но он тоже не побоялся взяться за это нелёгкое дело. В отличие от хунтотов, плана у Вовы не было никакого. Дождавшись очередного заступления на верхнюю вахту и оставшись среди ночи на пирсе один, он достал ножовку по металлу и принялся пилить. Искры сыпались из-под полотна, порой Вову немного потряхивало, но это его нисколько не заботило. Через полчаса упорной работы провод сдался. Как вы уже можете догадаться, в это мгновение на подводной лодке погас свет. Вова неспешно отмерил шагами двадцать метров. Он посчитал, что именно такой длины кабеля ему должно хватить, чтобы купить всё запланированное, а лишнего ему было не надо. Устроившись на новом месте, Вова опять принялся пилить. Искры уже не сыпались, с неба осуждающе смотрела Луна. За этим преступным деянием я его и застал.

Именно тогда, а не в последовавшие затем пресловутые девяностые годы мне в первый раз захотелось убить человека. И я бы его убил, если бы вылез наверх с пистолетом. Но пистолет остался внизу, забытый на диване в кают-компании, и пока, вновь спустившись, я его там в темноте искал, убивать уже перехотелось. В очередной раз, сбивая в кровь кулаки, я провёл с Тяпкиным воспитательную беседу. Наутро этим же с ним занимались старпом и механик, по очереди нанеся телесные повреждения в количестве двух фингалов и трёх потерянных зубов. Мне было приказано не спускать с Тяпкина глаз ни днём ни ночью, освободить от всех вахт и нарядов и следить, чтобы он хорошо кушал, много спал и самое главное, чтобы ничего не делал.

– Чем больше матрос спит, тем меньше от него вреда! – выдал напоследок механик мудрую сентенцию.

Но трудно дурака с инициативой заставить сидеть на месте. Пришлось прибегать к военной хитрости. Я попросил одного из моих бойцов, которому скоро на дембель, дать задание Тяпкину оформить ему дембельский альбом. Понятно, что задание было фиктивное, с одной лишь целью – хоть чем-то этого дебила занять, но Вова к делу подошёл ответственно, два месяца с умным видом ходил с альбомом под мышкой, что-то клеил, резал, малевал. Когда альбом был готов и выброшен заказчиком на помойку, вновь возникла проблема, как Вову нейтрализовать? Но проблема решилась сама собой: будучи уже почти «годком», Тяпкин начинал проявлять соответствующие амбиции. Говоря известным сленгом, заниматься приборкой и чем-нибудь ещё для него уже становилось западло. С приходом в экипаж свежей партии «карасей» Вова решил, что настало его время, и сам перестал что-либо делать. Хоть я и не переносил лентяев и бездельников, в данном случае совсем тому не препятствовал.

Наискосок от койки Тяпкина, чуть дальше через средний проход, в полумраке белело тело матроса Денисова. Несмотря на жару и нестерпимую духоту, Денисов был с головой накрыт простынёй и со стороны походил на упакованный санитарами труп. Видимо, даже во сне Ваня ощущал грозившую ему опасность и, забившись в кокон, таким нехитрым способом создал себе иллюзию некоего персонального жизненного пространства.

Денисов попал к нам в экипаж совсем недавно. Его и ещё четверых «карасей» прислали сюда, в Камрань, прямо из учебки. Путешествие на БДК «Иван Рогов» из Владивостока во Вьетнам пришлось Ване по вкусу, и последующее распределение на подводную лодку новоиспечённый подводник воспринял с большим энтузиазмом. По прибытии его определили в БЧ-5, назначили трюмным машинистом, и уже через пару недель лодка должна была отправляться в море. Романтические ожидания молодого матроса, жаждавшего посмотреть мир и вкусить все прелести настоящей морской службы, начинали сбываться. Новая жизнь обещала быть насыщенной и интересной. Но, как водится, наши представления о будущем редко соответствуют тому, как бывает на самом деле. Иллюзии матроса Денисова быстро развеялись. Ваня, конечно, подозревал, что первое время на флоте придётся несладко, но действительность оказалась страшнее самых смелых его подозрений.

Если сказать, что жизнь «карася» на флоте трудна – это ничего не сказать. Жизнь «карася» на флоте – это не жизнь, а каторга. Но жизнь «карася» на подводной лодке, а особенно дизельной – это даже не каторга…

Типичный флотский «карась» – это самое мелкое в природе живое существо: жалкое, забитое, с никогда не проходящим фингалом под глазом. Оно худо, бледно, вечно чем-то занято-заморочено, куда-то спешит и мечтает только об одном – выспаться.

Очень скоро матрос Денисов стал вполне соответствовать этому хрестоматийному образу.

Глава 41 Несколько дней из жизни Ивана Денисова

Подводная служба матроса Денисова началась с гальюна. В первый же день, вернее, в первую же ночь ему пришлось там хорошо поработать. Оно бы и ничего страшного: что за матрос, который не драил гальюны, но была не его очередь. Дневальный же по команде, матрос Суслов, чьей непосредственной обязанностью в данный момент являлось наведение порядка в местах общего пользования, от своих обязанностей злостно уклонялся. Он стоял на входе, прислонившись к дверному косяку, и давал Денисову ценные указания.

Наутро невыспавшийся Ваня заснул на политзанятиях и даже захрапел, за что тут же получил от замполита наряд вне очереди и задание предоставить к следующим занятиям конспект работы М. С. Горбачёва «Перестройка и новое мышление».

День прошёл относительно спокойно, если не считать пары подзатыльников. Первый был получен от старшего матроса Дрыщеватого за недостаточно бравый, по его мнению, вид. Второй – от матроса Тяпкина за то, что Ваня долго искал закурить. Было ещё несколько выговоров, но это так, мелочи. Почему-то с приходом в экипаж молодого пополнения у многих бывших «салаг» вдруг начинает проявляться недюжинный педагогический талант, и они не могут пройти мимо «карася», не сделав ему замечания или строгого внушения.

Следующие сутки в компании ещё трёх «карасей» матрос Денисов провел в камбузном наряде. До двух часов ночи он отмывал от жира огромные чаны и лагуны, потом чистил картошку, потом драил с содой кафельные полы, выносил мусор. Перед рассветом ему удалось полчаса поспать, притулившись в углу на двух сдвинутых табуретах.

В пять утра Ваню разбудил проходивший мимо мичман, дежурный по камбузу, объявил два наряда вне очереди за сон в неположенном месте и отправил в провизионку получать продукты для завтрака. Потом Ваня двигал столы, стелил скатерти, бегал с лотками в хлеборезку, открывал банки со сгущёнкой, резал на кубики сливочное масло, сервировал: расставлял тарелки и строго, как положено по этикету, раскладывал вилки, ложки и ножи.

В семь утра, когда команда пришла на завтрак, Ваня носился с выпученными глазами от стола к столу, из столовой на кухню. Он то подносил соль или сахар, то бежал менять оброненную кем-то ложку на чистую, то выслушивал наставления или получал оплеуху. Причём, будучи занят получением выговора в одном месте, за то, что его пришлось долго ждать пока он получал оплеуху в другом, он незамедлительно получал оплеуху и там. За обедом и ужином происходило приблизительно то же самое.

Странным тут было то, что требования к сервировке стола и к правилам салонного этикета возрастали в геометрической прогрессии сообразно сроку службы требователей. Моряк, который поначалу во всех случаях обходился гнутой алюминиевой ложкой, а то и вообще предпочитал брать котлету руками, утираться углом скатерти и сморкаться туда же, с течением времени вдруг становился утончённым эстетом. Став «годком», он почему-то уже никак не мог начать трапезу без идеальной сервировки стола, без обязательной пары ножей, разложенных строго по порядку, и без крахмальной салфетки на пузе. Видимо, сама флотская атмосфера оказывает облагораживающее влияние на любой, даже самый примитивный организм.

После отбоя Ваня опять стоял со шваброй посреди гальюна. Теперь уже другой дневальный – матрос Щукин – делился с ним сокровенными знаниями, как быстро разделаться с заплёванной палубой, как прочистить засоренный окурками и доверху заполненный зловонной жижей писсуар, как пробить потерявшее проходимость и безнадёжно забитое «очко», вычурно именуемое на флоте «ваза Генуя». Ваня покорно слушал и мечтал только об одном: побыстрее всё закончить и завалиться спать.

Освободившись в три часа ночи, Ваня из последних сил добрался до кубрика и, не раздеваясь, в чем был, рухнул на койку. Ему тут же стал сниться сон: тропический остров, шелестящие на ветру листья пальм и загорелые мулатки с колыхающимися в такт танца грудями. Но не успели грациозные мулатки протанцевать и пяти минут, как Ваня был безжалостно разбужен. Обитающий с ним по соседству матрос Чистяков оказался человеком весьма тонкой душевной организации, ему показалось, что от соседа плохо пахнет. Возможно, Чистяков был и прав, ведь не в розарии же Ваня провёл полночи. Ещё около часа матрос Денисов стирал робу и мылся сам.

Когда Ваня вернулся в кубрик с тщательно отстиранной и на всякий случай сбрызнутой одеколоном одеждой в руках, сам тоже чистый и благоухающий запахом хозяйственного мыла, сосед по койке не обратил на него никакого внимания. Чистяков спал, сладко посапывая своим чувствительным носом. Тонкая душевная организация его была спокойна.

Ложиться, по сути, уже не имело смысла. До подъёма оставался какой-то час. Но Ваня рухнул на койку, прямо на свою мокрую робу, и сразу же вокруг него вновь закружились в танце грациозные мулатки. Под ритмичный бой барабанов и мелодичные песнопения колыхалось всё вокруг: груди, бёдра, пальмовые листья, поверхность океана… Одна самая фигуристая мулатка, подёргивая в такт всем, что у неё было, плотоядно облизываясь, подошла к Ване, надела ему на шею венок из благоухающих тропических цветов и, загадочно улыбаясь, потянула за этот венок в глубь джунглей. Как телёнок на привязи, Ваня на цыпочках посеменил за ней…

Но разным безобразиям не суждено было случиться. Нравственность нашего в высшей степени целомудренного произведения не успела пострадать. Противным голосом дневального прозвучала самая ненавистная на флоте команда «подъём!». Песнопения оборвались на полуслове, мулатки испуганно попрятались. Та, которая мгновение назад плотоядно облизывалась и тянула Ваню в кусты, вдруг сделала свирепое лицо и визгливо закричала: «Денисов, и что мы лежим?! Команда „подъём“ тебя не касается?!»

Глаза были словно заклеены суперклеем «Момент», и никакими силами невозможно было разомкнуть веки. Суперклей, похоже, проник и в мозги: они не хотели включаться, а кое-как включившись, отказывались загружаться и объективно воспринимать реальность. Постепенно до Вани стала доходить печальная правда жизни: он на флоте, он «карась», то есть никто, пустое место… Сейчас надо вставать, бежать на зарядку, делать утреннюю приборку, идти строем на подводную лодку… там драить, чистить, скоблить… И так целый день! И потеть… потеть… потеть… Захотелось домой, к маме… А ещё захотелось заплакать.

Но на флоте существует масса способов быстрой загрузки зависшего компьютера, приведения в норму мозгов и молниеносного излечения любых форм меланхолии. Смиряться с неприглядной действительностью Ване пришлось уже лёжа на полу, куда он приземлился после того, как был сброшен с койки второго яруса. Весьма удачно, надо сказать, был сброшен, без лишнего травматизма. Окончательно с реальностью Ваня смирился, когда после зарядки и гигиенических процедур делал утреннюю приборку в гальюне и умывальнике.

День выдался жаркий. После краткого, но обильного тропического ливня было влажно и душно, как в русской бане. Дорога от казармы до пирсов, занимавшая обычно не более 15 минут, на этот раз показалось Ване бесконечной. Потом был подъём флага и развод на работы. Двадцать минут под палящим солнцем на раскалённой палубе плавучего пирса Ване показались вечностью. То и дело подступала тошнота, начинало темнеть в глазах. Ваня крепился из последних сил, чтобы не упасть. Он ни за что не хотел показаться слабым. Ещё на призывном пункте, получив распределение на флот, матрос Денисов поклялся себе, что ни при каких обстоятельствах не сломается и, как настоящий мужик, выдержит всё, что преподнесёт повернувшаяся к нему огромным своим задом злодейка-судьба.

Случай испытать себя представился незамедлительно. Как мы помним, подводная лодка собиралась в море, и команда готовила корабль к будущей героической борьбе со стихиями. Особенно много работы было у представителей славной БЧ-5, к которой имел счастье принадлежать и матрос Денисов. Работ было много, а времени мало, поэтому перекуров старпом не давал. Сам он не курил и вносил таким образом посильный вклад в дело оздоровления нации. Один краткий перерыв на обед – и вновь вся команда жарится в прочном корпусе: скоблит, драит, красит... Ване, как вы понимаете, скучать тоже не приходилось. Будучи уже большим специалистом по гальюнам, он и здесь, на подводной лодке, не мог изменить своему амплуа. Ещё при разводе на работы механик приказал старшине команды трюмных, хорошо известному нам уже мичману Затычкину Арнольду Кузьмичу, разобраться с фановой системой. Во время последнего выхода в море выяснилось, что по работе данной системы имеются замечания: при нахождении корабля под водой уже через сутки в отсеках начинает ощущаться присутствие неких малоприятных миазмов или, говоря словами Гейне, начинает пахнуть чем-то, не имеющим ничего общего с одеколоном. Если же гальюнами пользуются интенсивно, что обычно наблюдается после подъёма, то запах доходит до кают-компании и даже до каюты командира! Непорядок, который срочно требовалось устранить.

Арнольд Кузьмич быстро разобрался в причине неприятного запаха и в два счёта устранил неисправность: всего-то пришлось заменить прокладку на вентиляционном клапане и вставить в него новый угольный фильтр. Но в процессе устранения неисправности обнаружилась новая проблема. Срочно следовало зачистить и покрасить специальной краской, стойкой к воздействию различных биологических сред, поржавевшую внутреннюю поверхность той цистерны, куда, собственно, сами эти биологические среды и сливаются. Данную ответственную работу решено было поручить матросу Денисову. Вы не подумайте, что здесь имелся какой-то элемент дедовщины или несправедливости по отношению к молодому матросу. Совсем не так. Вышеупомянутая цистерна находилась в непосредственном заведовании матроса Денисова как трюмного машиниста, и его прямой обязанностью являлось её содержание в надлежащем исправном состоянии. К тому же мичман Затычкин был ответственным и справедливым начальником, а для своего личного состава был ещё и отец родной, поэтому он не сразу засунул молодого моряка в железную бочку, которая ещё пару недель назад была заполнена под завязку смесью тех самых биологических сред, а сначала залез в неё сам.

Арнольд Кузьмич, хоть и не знал в своё время закона Архимеда и в теории поначалу был слабоват, всегда считался практиком высшей пробы и имел золотые руки. Он был из плеяды тех старых мичманов, которые руководили личным составом по принципу «делай как я». Вот и на этот раз он первым спустился в фекальную цистерну и, взяв в руки скребок, ветошь и совок, собственноручно показал подчинённому – что и как надо делать. И лишь только убедившись, что Ваня уразумел и всё делает правильно, вылез наверх. Оставив Денисову сменщика – чтобы работа шла быстрее, ну и чтобы в случае чего помог выбраться наружу, – Арнольд Кузьмич обтёрся ветошью и пошёл заниматься другими не менее важными делами.

Цистерна хоть и была пустая, но нахождение внутри неё всё равно оставалось малоприятным. К тому же солнце, стоявшее уже почти в зените, жарило чёрный корпус подводной лодки так, что возле бортов кое-где уже начинала закипать вода. Не скажу, что цистерна, в которой работал Ваня, была раскалена докрасна, но всё равно жара внутри стояла невыносимая.

Несмотря на страшную вонь, от противогаза Ваня сразу же отказался: за считанные минуты резиновая маска наполнялась по́том, и возникала реальная опасность захлебнуться. Да и запах скоро перестал ощущаться, чего нельзя сказать про жару. Были моменты, когда Ваня не прочь был бы умереть, но так, чтобы не навсегда, а чтоб потом воскреснуть. Будучи комсомольцем и человеком передовых материалистических убеждений, Ваня тогда невзначай подумал, что если Бог действительно существует, а, соответственно, существуют ад и рай, то находящимся в преисподней грешникам приходится ничуть не хуже, чем ему сейчас. Не то чтобы Ваня в чём-то усомнился или возроптал, но у него возникла шальная мысль – за какие грехи Господь так его карает? А что если ад всё же есть, и пребывать там грешникам придётся целую вечность? Не лучше ли на всякий случай перестать грешить? Пока не поздно.

Но адовы муки не сломили матроса Денисова, он действительно оказался Настоящим Мужиком и с честью выдержал испытание преисподней. Когда становилось совсем уж невмоготу, когда пот заливал глаза и сердце, казалось, вот-вот лопнет и разлетится мелкими кусочками по всей цистерне, Ваня вспоминал своего деда-танкиста. Дед прошёл всю войну на легендарной тридцатьчетвёрке. Конечно, он рассказывал внуку о боях и подвигах, но Ване сейчас припоминались совсем не героические эпизоды, а, можно сказать, бытовые. Например, вспомнился рассказ деда о Курской дуге – не о самом сражении, а о том, как, совершая марш-бросок, танки ехали двое суток по раскалённой степи без сна и отдыха. Как июльское солнце и жар работающих дизелей делали невозможным нахождение живых существ внутри железных коробок. Как закипали, перегревались моторы, как пот заливал глаза, как рвалось наружу бешено колотящееся сердце… Но в тех машинах находились тоже Настоящие Мужики, и было им тогда, как и Ване сейчас, по двадцать лет. Все танки дошли до цели и с ходу вступили в бой, танкисты выполнили свой долг, и дед Вани был в их числе. Накатывало чувство гордости за деда, за советских людей, совершивших невозможное. Это чувство переполняла душу, и Ваня драил, красил, потел...

Известно, что в жизни всегда есть место подвигу, но подвиг – это порыв, эмоция, мгновение, и пусть простят меня герои, если скажу, что на это способен любой оказавшийся в нужное время в нужном месте. В военном же деле самым трудным считается грамотное и ответственное исполнение повседневных служебных обязанностей. Вот и матрос Денисов совершал настоящий подвиг, который был бы не под силу другим, пусть смелым и лихим, умным и решительным, но менее выносливым, менее старательным и ответственным. Теперь он имел полное право носить высокое звание Мужик. По этому поводу вспомнилось мне такое вот стихотворение Розенбаума.

Кредит доверия у женщины истрачен,

Амур ей подмигнул – и был таков.

Куда ни плюнь – везде сплошные мачо,

А очень не хватает мужиков.

Одет с иголочки, подтянут и накачан,

Да так, что не сгибается рука,

Изысканная речь – ну чистый мачо,

А хочется послушать мужика.

В Чечне недавно вышла незадача:

В один из не скажу каких полков

Приехали служить четыре мачо,

А командиры ждали мужиков.

Солдаты – не пойму, какой – удачи,

С банданами поверх тупых голов,

С чеченками вели себя, как мачо, –

Подставили полроты мужиков.

Их вытащили. Ну а как иначе?

Бросать своих у наших не с руки.

В родную часть уделавшихся мачо

Доставили простые мужики.

Я не люблю козлов, а петухов – тем паче,

Один у них с павлинами язык.

И тот, кто держит на Руси себя за мачо,

По жизни – сто процентов – не мужик!

Понимая, что сделал почти невозможное, Ваня был доволен и страшно горд собой. За свой подвиг он получил благодарность и крепкое рукопожатие непосредственного начальника, мичмана Затычкина. Утренняя хандра совсем было улетучилась, жизнь налаживалась и казалась уже не такой дрянной и беспросветной, но скоро на горизонте вновь замаячили зелёная тоска и рутина. Говоря кинематографическим языком, «место встречи изменить нельзя». После отбоя Ваня опять стоял посреди гальюна, покачиваясь от усталости и прячась за швабру. Это у него уже почти получалось. Нынешний день стоил Ване никак не меньше трёх килограммов пота, а это вкупе с несколькими килограммами, потерянными в предыдущие дни, делало его похожим на доходягу из Бухенвальда.

Сегодня Ваню инструктировал и передавал бесценный опыт сам дежурный по команде, целый старшина второй статьи. Ване всё и так было понятно и хотелось побыстрее начать, чтобы побыстрее закончить, но старшина второй статьи Матюгин продолжал разглагольствования. Войдя в роль убелённого сединами морского волка, мудрого наставника и требовательного командира, Матюгин уже минут сорок не мог заткнуться. Он то рассказывал поучительные истории из своей жизни, то вдруг ни с того ни с сего начинал орать, что «карась» пошёл уже не тот, что «караси» оборзели и не оказывают должного уважения «годкам», норовят прикинуться шлангом и ничего не делать, но он, Матюгин, их насквозь видит, и с ним такие штучки не пройдут…

Ваня стоял навытяжку, боясь пошевелиться, и из последних сил подавлял предательскую зевоту. Трудно было изображать бравый вид после трёх бессонных ночей и тяжелого трудового дня. Страшная усталость гнула к земле, в ушах звенело, кружилась голова, подташнивало, но Матюгин, похоже, не собирался затыкаться. Помощь пришла откуда Ваня никак не ожидал.

Глава 42 Три добрых дела мичмана Затычкина

Было около часу ночи, когда мичман Затычкин Арнольд Кузьмич, задержавшись сверхурочно на подводной лодке, вернулся в казарму. День выдался тяжёлый и муторный, пришлось хорошо попотеть, причём как в прямом, так и в переносном смысле, поэтому Арнольд Кузьмич был слегка на взводе.

По пути он завернул в кабачок к другу Хуаню, где его жена, обворожительная Чанг, плеснула мичману что-то забористое из красивой бутылки. Буквально с первого стакана на душе у старого моряка потеплело, от сердца отлегло, разгладились морщины на суровом лице, и губы скривились в некое подобие улыбки. После второго стакана настроение улучшилось многократно, захотелось сделать что-нибудь хорошее или, на худой конец, набить кому-нибудь морду. В идеале, конечно, хотелось сделать и то и другое, но как это было совместить?

Остановившись перед входом в казарму, Арнольд Кузьмич на минуту задумался, почесал затылок и глубокомысленно закатил глаза. С чёрного неба ему по-приятельски улыбалась Луна. Мириады звёзд весело подмигивали и что-то интимно нашёптывали на ухо. Обратясь в слух, Арнольд Кузьмич попытался уловить, о чём идёт речь, но двух стаканов, принятых из рук обворожительной Чанг, для этого оказалось явно недостаточно. Мысли отсутствовали полностью, в голову ничего не приходило. Оставалось одно – бесславно ложиться спать.

Существует множество способов сделать что-нибудь хорошее, и самый из них простой – не сделать ничего плохого. Не вдаваясь в дебри, Арнольд Кузьмич именно с такого способа и начал. Пройдя мимо нагло спящего на тумбочке дневального, мичман его пожалел и не наказал, не снял с дежурства и даже не разбудил, чем, собственно, и открыл свой счёт добрых дел.

Из гальюна доносились возбуждённые голоса. Не будучи излишне любопытным, Арнольд Кузьмич всё же туда заглянул – по одной, впрочем, вполне естественной надобности. Застав сцену, описанную ранее, он задал себе резонный вопрос: а почему, собственно, его непосредственный подчинённый матрос Денисов, который уже два часа как должен отдыхать, стоит сейчас навытяжку перед старшиной второй статьи Матюгиным и в чём-то перед ним виновато оправдывается? А завтра невыспавшийся матрос открутит не ту гайку, откроет не тот кран и утопит, не дай бог, подводную лодку! Под угрозой стояла живучесть корабля, и старшина команды машинистов-трюмных мичман Затычкин никак не мог такого допустить.

Выяснилось, что Матюгину не понравились отсутствие задорного блеска в глазах и недостаточное рвение, с которым матрос Денисов приступил к уборке в гальюне. На вопрос, а почему, собственно, Денисов, а не спящий на тумбочке дневальный Багров или, на худой конец, не сам он, Матюгин, должен это делать, Арнольд Кузьмич получил развернутый и вполне аргументированный ответ, что, мол, не царское это дело им, заслуженным «годкам», почти уже дембелям, гальюны драить. Свой долг они уже исполнили, пусть молодые теперь исполняют…

Аргументация была мощная, но Арнольд Кузьмич почему-то с ней не согласился. Более того, не вступая в дискуссию, он отобрал у матроса Денисова швабру и отправил его в кубрик спать. Матюгину же настоятельно порекомендовал прекращать разглагольствования и, если не может заставить прибуревшего своего дневального исполнять свои прямые обязанности, приступать к приборке самому и немедленно. Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, Арнольд Кузьмич собственноручно сопроводил Денисова в кубрик и вышел оттуда лишь убедившись, что Ваня лёг в койку и спокойно засопел.

Записав себе на счёт ещё одно доброе дело, мичман Затычкин, довольный, вернулся в гальюн. Матюгин курил, поплёвывая и стряхивая пепел прямо на кафельный пол. Он о чём-то вяло переговаривался с дневальным по команде матросом Багровым, который наконец-то проснулся, слез с тумбочки, но был этим страшно недоволен. Вошедшего мичмана они не удостоили взглядом.

– Ну что? Начнём? – Арнольд Кузьмич приветливо подмигнул и протянул швабру. – Ну, кто смелый?

Смелых не нашлось. Багров, напевая что-то под нос, отошёл к окну, демонстративно отвернулся и, уставившись в абсолютно чёрное стекло, принялся там что-то усердно высматривать. Матюгин сделал последнюю долгую затяжку и, выпустив струю дыма в сторону мичмана, бросил бычок в забитый до краёв, наполненный жижей писсуар. Послышался быстрый «пшик». Матюгин криво зевнул, передёрнулся и с самым независимым видом направился к выходу.

– Э нет. Иди сюда! – крепко схватив за локоть, Арнольд Кузьмич резко подтянул его к себе. – Так, из-под какого ты хвоста, говоришь, выпал?

– … ???

– Сколько, спрашиваю, отслужил, боец?

Опешивший Матюгин потянул было руку, пытаясь освободиться, но Арнольд Кузьмич сдавил локоть сильнее.

– Два года… – просипел Матюгин, морщась от боли. – Отпусти… те, больно же!

– А я двадцать лет! Тебя, боец, мама с папой ещё даже делать не начинали, когда я в свою первую автономку пошёл… Матросом... И служили мы тогда срочную не три года, как вы сейчас, а четыре! Ты ещё под стол ходил и пЫсал через калошу, а я уже таких, как ты, умников Родину любить учил! Так что кто у нас тут «годок»?

Арнольд Кузьмич сильнее сдавил локоть и ещё ближе подтянул Матюгина к себе.

– Полчаса на уборку даю! А будешь вы@бываться – швабру вот эту о голову сломаю, – тихо и зловеще проговорил мичман, дыша Матюгину прямо в лицо.

– Ты понял, боец?

– Вы, товарищ мичман, не имеете права мне указывать… – сипло заговорил Матюгин, морщась от боли и не оставляя попыток вырваться. – Я не вашей команды, не вашей БЧ, а то, что вы больше меня отслужили, так это не имеет никакого значения... Сейчас всё по другому. Идите вон, своими маслопупами командуйте. А я вам не…

Матюгин не успел закончить мысль. Неожиданно Арнольд Кузьмич оттолкнул его от себя. Рассекая со свистом воздух, швабра мелькнула, сделала дугу и с сухим треском разломилась о голову говорившего. Вторая половина её звонко запрыгала по кафельному полу и отлетела под ноги Багрову. Оторвавшись от сосредоточенного созерцания черноты в окне, тот обернулся и с опаской глянул на товарища мичмана.

– Я, Матюгин, не хочу тебя бить… непедагогично это, – поигрывая в руке половинкой швабры, Арнольд Кузьмич, улыбаясь, смотрел на растерянного, опасливо втянувшего голову в плечи Матюгина. Бережно ощупывая темечко, он то и дело подносил к глазам ладонь, высматривая, есть ли кровь.

– Не заставляй меня, боец, делать тебе плохо, – глаза мичмана лучились самой нежной и ласковой добротой, а в голосе слышалась почти отеческая забота. – А то ведь я сейчас и этот огрызок о твою башку сломаю… А может быть, ты хочешь по Уставу? – Взгляд мичмана сделался ещё добрее. – Хочешь, я сейчас старпома разбужу? Он поднимет команду, и мы устроим всенародное шоу: старшина второй статьи Матюгин, невзъ@бенный «годок», собственноручно гальюн драит! Я почему-то уверен, что после этого ты будешь пидорасить гальюны по три раза в день… до самого дембеля. Хочешь, устрою?

Матюгин, хотя и был слегка не в себе, в нём ещё бурлило негодование, и униженная гордость давала о себе знать, сообразив, что сейчас можно нарваться на ещё больший позор, отрицательно замотал головой.

– Ну вот и славненько… – просиял Арнольд Кузьмич.

Он взял Матюгина за локоть и бережно подвёл его к ближайшему писсуару:

– Ну что, боец, начинай… Сам… Пока никто не видит.

Матюгин в нерешительности затоптался.

– Что? Боишься ручки запачкать? Забыл, как это делается? – поймал Арнольд Кузьмич его брезгливый взгляд. – Смотри… За науку денег не беру! – и, отодвинув Матюгина, сунул руку по самый локоть в резко пахнущую аммиаком жижу. Через мгновение, разжав кулак, он бросил под ноги горсть набухших окурков.

Матюгин остолбенел, отвесил челюсть и выпучил глаза. Он даже не сообразил вовремя отстраниться, когда, едва стряхнув с пальцев янтарные капли, мичман по-отечески похлопал его по плечу.

– Дальше – сам. И дневального своего научи...

Закончив импровизированный мастер-класс, Арнольд Кузьмич проследовал в умывальник, откуда сразу же донёсся шум с силой ударяющей в раковину воды.

Старый мичман был доволен собой. Ещё одно доброе дело занесено в актив: два оторвавшихся от реальности, но в общем-то неплохих бойца были бережно опущены с небес на землю и спасены от грандиозного позора. На этом Арнольд Кузьмич решил успокоиться и добрые дела на сегодня прекратить. Сладко позёвывая в предвкушении заслуженного отдыха, он отправился спать. По пути заглянул в кубрик, где незадолго до этого оставил своего матроса. Ваня спал, мерно посапывая, уткнувшись в подушку, и не обратил на мичмана никакого внимания.

Но не суждено сегодня было выспаться ни ему, ни Арнольду Кузьмичу, ни Матюгину, ни вообще никому... В полтретьего ночи по гарнизону объявили тревогу. Весь личный состав был поднят с коек и, пугая топотом ног мирно спящих по своим хижинам аборигенов, бегом отправился на подводную лодку. Началось экстренное приготовление всех кораблей соединения к бою и походу. По готовности корабли отошли от пирсов и проследовали в точки рассредоточения. Никто не знал, что случилось. По отсекам поползли слухи, что началась война и получено распоряжение снять блокировки с ядерного боезапаса. Так как в этом случае поход может быть только в один конец, кое-кто принялся писать посмертные записки потомкам и упаковывать их в бутылки. Спать никому уже не хотелось.

Под утро, наигравшись в войнушку, проверив боеготовность и бдительность личного состава, командование успокоилось и дало отбой тревоги. Корабли пришвартовалась, экипажи вернулись в койки. До подъёма оставался ещё целый час.

В шесть утра наступил новый день, и практически сразу матрос Денисов пожалел, что дожил до него. Утром его глаза вновь были будто заклеены суперклеем «Момент», а в мозги его, похоже, выдавили аж целый тюбик. Ненавистная команда «подъём!», прозвучавшая где-то далеко и глухо, как сквозь вату, вызвала в душе смутное беспокойство. В голове не было ни одной мысли, но беспокойство ширилось и постепенно трансформировалось в панику. Пробудившееся правое полушарие, отвечающее, как известно, за логику, вовремя подсказало Ване, что если он сейчас не встанет, то его снова уронят с койки, и вряд ли на этот раз падение со второго яруса окажется столь же удачным. Левое полушарие ничего не подсказало, оно зевнуло и повернулось на другой бок.

Глава 43 Утренние круги ада, или О чём среди ночи может поведать пьяный сантехник

Делать нечего, надо было вставать. Собрав остатки силы воли, Ваня откинул простыню и сел на краю кровати, свесив худые ноги. Его знобило и мутило, видимо, вчера хватил-таки тепловой удар. Открыть глаза получилось лишь с помощью пальцев. В образовавшуюся щель Ваня смог разглядеть несколько соседних коек с копошащимися на них телами да на нижнем ярусе, прямо под ним, сладко спящего старшего матроса Павликова. Пользуясь правом «годка», Павликов не спешил вставать и досыпал положенные ему по сроку службы лишние десять минут после подъёма. «Карась» Денисов такого права ещё не имел, поэтому принялся суетливо спускаться вниз. Как ни старался Ваня сделать это максимально осторожно, не свалиться и не потревожить чуткий сон соседа снизу, но это ему не удалось. Конечности плохо слушались, половина мозга так и не включилась, в результате чего нога соскользнула, и Ваня наступил Павликову на голову.

Следующие пять минут матрос Денисов был занят получением по морде. Освободившись, облизывая разбитую губу и поплёвывая кровью, Ваня побежал на зарядку. После третьего круга по стадиону у него закололо в боку, после пятого он почувствовал, что умирает. Ускоряющий пендаль спас ему жизнь, и Ваня с разгона пробежал лишних три круга. Потом были подтягивание на перекладине, отжимание в упоре лёжа и выполнение комплекса вольных упражнений. Подкатывала тошнота, темнело в глазах – смерть так и не наступала. Но не всё было плохо: в это утро ему не пришлось убираться в гальюне!

За завтраком Ваня не притронулся к пище. Головокружение и тошнота не проходили. Он надеялся, что умрёт по дороге на корабль и наконец-то избавится от мучений, но и здесь ему не повезло. Впереди Ваню ждали новые круги ада.

В первой половине дня по боевым частям проходили занятия по специальности. Не выспавшимся был весь личный состав, все матросы зевали, клевали носом, отвечали невпопад, но задание выучить до утра наизусть книжку «Боевой номер» получил только матрос Денисов. И хотя книжка эта невесть какой фолиант (а маленький, размером с пол-ладони блокнотик с убористым текстом), однако выучить всё, что там написано, за одну ночь человеку даже выше среднего уровня развития было непросто. Впрочем, должен сказать, что и в этом случае не усматривалось никакого проявления дедовщины, так как любой молодой матрос получает такое задание в первый же день по прибытии на корабль, – так же, как в первый же день учится пользоваться подводным гальюном, а на первом погружении – выпивает плафон забортной воды. Флотские традиции! Поэтому, выяснив, что его подчинённый до сих пор не знает своих обязанностей по боевому расписанию, старшина команды просто не мог поступить иначе.

Досталось и непосредственному Ваниному начальнику, старшине первой статьи Грибову. Арнольд Кузьмич отчитал его за слабую работу с молодым пополнением и объявил, что пока матрос Денисов не будет подготовлен теоретически и практически ксамостоятельному исполнению обязанностей и не сможет его полностью заменить, Грибов на скорый дембель может не рассчитывать. А кроме того Арнольд Кузьмич сообщил, что если ещё раз застанет Денисова после отбоя за кого-то работающим в гальюне, то Грибов тут же его там и заменит.

После обеда началась обычная корабельная суета: боцманская команда скоблила, покрывала суриком и чернью корпус подводной лодки, мотористы драили и крутили гайки, перебирали свои дизеля, электрики вскрывали распределительные коробки и электрощиты, проверяли контакты и замеряли по отсекам сопротивление изоляции. Нам, минёрам, тоже нашлось чем заняться: из-за высокой влажности стали покрываться ржавчиной бугеля, удерживающие запасные торпеды на стеллажах. Если ржавчину вовремя не убрать, бугеля потеряют прочность и в сильный шторм могут лопнуть и не удержать торпеды на своих местах. Но больше всех работы было у машинистов-трюмных. О том, где находилась основная часть их заведования, можно понять уже из самого названия специальности. Огромное количество клапанов, кранов, задвижек, кингстонов и прочего железного барахла размещалось в сырых трюмах по всей длине подводной лодки. Всё это железо в тропиках с неимоверной быстротой ржавело и требовало ежедневного скрупулёзного ухода.

В этот день у матроса Денисова появилось ещё несколько поводов вспомнить деда-фронтовика. В первый раз это произошло, когда вместе с Грибовым он сидел, согнувшись в три погибели, в трюме центрального поста, шприцевал и разрабатывал вручную закисший кингстон цистерны главного балласта; во второй – когда, стоя на карачках в узком аппендиксе, зачищал под ветошь трюм седьмого отсека. В обоих случаях было невыносимо жарко, тесно и темно почти как в танке. Невероятно, но Ване даже удалось поспать! Закончив уборку в трюме, он залез в фекальную цистерну, которую до блеска зачистил и покрасил вчера. Краска высохла, и там уже не так плохо пахло. Свернувшись калачиком, Ваня минут двадцать сладко прикемарил. Как Штирлиц, он проснулся в строго намеченное время. Должен сказать, что Ваня вовремя это сделал: проспи он ещё хотя бы двадцать минут – и мог бы никогда не проснуться. Хоть краска и высохла, дышать в замкнутом объёме было уже совсем нечем.

Вечером старшина первой статьи Грибов, отбив Ваню у хищных «годков», желающих куда-нибудь припахать бесхозного «карася», посадил его в Ленинской комнате и устроил строгую экзаменацию. Недоверчиво поглядывая на тщедушного бойца с ввалившимися поблёкшими глазами, он нарисовал ему принципиальную схему системы погружения-всплытия подводной лодки, объяснил, что к чему, и через десять минут, отобрав листок, потребовал нарисовать самому. Ваня повторил почти без ошибок. Следующие системы – осушения и аварийного продувания – Ваня также повторил достаточно близко к оригиналу. Грибов с облегчением выдохнул: «карась» попался сообразительный, и дембелю, похоже, ничего не угрожало. Больше до отбоя Ваню никто не трогал. За оставшиеся два часа он тридцать пять раз прочитал свою персональную книжку «Боевой номер» и потом близко к тексту пересказал Грибову. Старшина остался доволен.

Сдав экзамен, Ваня тут же отправился спать и, едва коснувшись щекой подушки, мгновенно, как по команде «срочное погружение», провалился в бездну. Но и этой ночью ему не удалось проспать положенные семь часов, хотя в данном случае никто ему в том и не препятствовал. На этот раз Ване не снились ни пальмы, ни мулатки, ни всякая экзотическо-эротическая дребедень, а снились вещи вполне конкретные: клапана, задвижки, колонки аварийного продувания, кингстоны и редукторы ВВД. Под утро приснился главный осушительный насос, сокращённо ГОН. Причём насос оказался говорящим и предстал в виде небритого пьяного сантехника, который постоянно козырял имеющимся в его названии словом «главный». Перемежая речь известными лексическими оборотами, главный насос поведал Ване, что старшина первой статьи Грибов и он, матрос Денисов – муд@ки, потому как, расхаживая вчера краны и маховики в трюме центрального поста, они не закрыли отливной кингстон, и если корабль сейчас утонет, то это будет целиком их вина. ГОН также добавил, что они, как вредители и враги народа, могут уже готовить тачки и сухари, а пароход с многообещающим названием «Колыма» ждёт их давно на третьем пирсе... Тут ГОН по-старчески закашлялся и ровно одиннадцать с половиной минут ругался матом.

Ваня проснулся в панике и в холодном поту. Плохо ещё соображая, что делает, полез с койки будить Грибова. Сползая со второго яруса, он снова наступил Павликову на голову. Окончательно придя в себя, Ваня изготовился было опять получать по морде, но Павликов не проснулся.

Уже найдя в темноте койку Грибова, Ваня вспомнил, что главный осушительный насос они вчера не запускали, а следовательно, не трогали и отливной кингстон. А если бы даже трогали и забыли закрыть, то есть другой, дублирующий кран, который не даст отсеку заполниться водой. Кроме того, на подводной лодке находится вахта, которая всю ночь бдит и для того, собственно, и существует, чтобы в отсутствие экипажа с кораблём ничего не произошло. Таким образом, ГОН с перепою просто «гнал», а тревога оказалась ложной.

В полумраке, при рассеянном свете Луны Ваня смотрел на безмятежно спящего Грибова. Он с ужасом представил себе, что могло бы произойти, разбуди он его сейчас и начни объяснять свои бредни. Заботливо поправив простыню и отогнав зудящего комара от лица любимого начальника, Ваня на цыпочках отошёл и тихо-тихо вскарабкался на свою койку. Пьяный сантехник ему больше не снился. На этот раз снились замполит, материалы двадцать седьмого съезда и июльского пленума КПСС, конспект работы М. С. Горбачёва «Перестройка и новое мы́шление», а в перерывах между ними снились – матрос Павликов с раздавленной всмятку головой и Тяпкин, нудно выговаривающий за то, что Ваня долго ходил за «покурить».

Утром на занятиях по специальности матрос Денисов порадовал Арнольда Кузьмича блестящими знаниями устройства корабля. Ваня без труда нарисовал принципиальные схемы основных его систем и бодро, без единой запинки оттараторил книжку «Боевой номер». Будучи смышленым и не лентяем, он в последующую неделю сдал все положенные зачёты и получил допуск к самостоятельному несению вахты. Нельзя сказать, что Ваню сразу же перестали шпынять, но отношение к нему изменилось.

Через неделю лодка ушла в море. И хотя жилищные условия там были невообразимо хуже, а жара невыносимее, жить Ивану Денисову стало намного легче.

Глава 44 Зловещие мертвецы, или Посмертные злоключения Кулькова

Под утро мне опять приснился Кульков. На этот раз он был ещё живой и явно не собирался умирать. Правда, он лежал на больничной койке подключённый к капельнице и к каким-то мудрёным приборам, но на щеках играл румянец и вид был вполне здоровый.

– Непорядок, – подумал я, – завтра хоронить, а он тут цветёт и пахнет… того и гляди оклемается. Старпом же сказал: если сбежит, меня закапывать будут…

Оказаться в могиле вместо Кулькова как-то не очень хотелось, поэтому я судорожно стал соображать, как надёжно, а главное – гарантированно лишить Кулькова жизни. Самым простым было треснуть чем-нибудь по голове и решить вопрос уже окончательно. Я огляделся в поисках подходящего предмета. Взгляд остановился на массивной стойке для капельниц. Подняв глаза, я обнаружил, что в держателе для лекарств была установлена бутылка водки «Столичная» горлышком вниз, и по трубке истекала Кулькову прямо в рот.

– Эге! Хорошо устроился! – проговорил я, почёсывая в недоумении затылок. И дальше, сардонически улыбаясь и потирая руки:

– Ну-ка, ручеёк-то тебе сейчас перекрою…

Я решительно передавил трубку капельницы и повыдёргивал из розеток все мудрёные приборы. В наступившей тишине мне показалось, что кто-то произнёс слово «муд@к».

– Стараешься тут для них, ночей не спишь… а никакой благодарности! – пробормотал я разочарованно и, чтобы не пропадало добро, в два глотка опорожнил бутылку. На душе сразу полегчало, а когда, похрипев и побившись в конвульсиях, Кульков благополучно отошёл в мир иной, стало совсем хорошо.

Тут как раз появился доктор Ломов. Шумно ввалившись в помещение всё в том же своём айболитовском колпаке и с блистающим фонендоскопом на шее, он заботливо справился о здоровье Кулькова и вскользь – о моём. Я честно доложил, что со здоровьем у моего подопечного всё в порядке – лежит спокойно, воинскую дисциплину не нарушает, не дышит и уже почти остыл. О своём здоровье не стал особо распространяться, потому что похвастаться было нечем. Доктор наш специализировался по хирургической части, поэтому если у человека всё было хорошо и нечего было отрезать, тут же терял к нему всякий интерес. Возможно, ещё на что-то надеясь, Ломов всё же потыкал в меня холодным фонендоскопом, заглянул в горло, с интересом выслушал протяжное «аа-а-а», постучал молоточком по коленям, разочарованно покачал головой и обиженно отвернулся. Не желая расстраивать доктора окончательно, я для порядка покашлял, посопел, похватался за сердце (не с той, кажется, стороны). Но это не помогло. Глянув было с надеждой, Ломов вздохнул, нахмурился и окончательно потерял ко мне интерес.

Повернувшись к койке, на которой лежал покойник, доктор заметно оживился: лицо подобрело, морщины разгладились. Нежно взяв Кулькова за руку, он проверил пульс, приподнял веки и, видимо, всем остался доволен. После чего он потребовал провести опись и предложил незамедлительно приступать к делу. Жадничать я не стал и в полном соответствии с комплектацией передал доктору всё, что у меня числилось по Кулькову. Строго по описи Ломов пересчитал и принял следующие материальные ценности: туловище, голову, одну руку, две ноги и трусы синие хлопчатобумажные б/у. За вторую руку, оторванную накануне по неосторожности, я заставил доктора отдельно расписаться в журнале приёма передачи тел.

Ломов, как всегда, куда-то спешил, поэтому времени зря не терял.

– А ну, подскочил! Чего разлёгся? Быстро пошли на вскрытие! – бесцеремонно ткнул он Кулькова в бок.

О строгости нашего доктора ходили легенды, бойцы его боялись и слушались, будучи даже мёртвыми. Вот и сейчас, не обращая внимания на причитания, что он вообще-то умер и теперь имеет полное право… и что если кому надо, то пусть везут на каталке…, доктор живо, одним движением отделил туловище от лежанки и коленом под зад придал начальное ускорение. Бормоча, поругиваясь под нос, Кульков обречённо поковылял к выходу. Единственной оставшейся рукой он бережно прижимал к груди свою оторванную конечность.

Спровадив всех, я окончательно успокоился. Устроившись поудобнее на кровати, на которой мгновение назад покоилось туловище Кулькова, я погрузился в глубокий здоровый сон. Больше в эту ночь мне ничего хорошего не снилось.

Глава 45 Когда утром вдруг хочется пойти в школу

Утро нового дня наступило, как всегда, некстати. Сначала жизнерадостно протрезвонил и, постепенно сойдя на нет, умер будильник, затем из радиоприёмника донеслось задорное: «Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую зорьку!» Где-то утробно проурчал смываемый унитаз, засвистел чайник, зашкворчала на сковородке яичница. Вот за окном, заглушая весёлое чириканье воробьёв, звонко продребезжал трамвай.

Утренние раздражители всё настойчивее заполняют пространство, безжалостно разметая вязкую негу сна.

О как же не хочется вставать!

– Мама, у меня болит горло… голова… всё болит… Можно, я сегодня в школу не пойду?

Но вот разорвана ажурная паутина, мозг, пробуждаясь, ещё барахтается в её липких нитях... Постепенно приходит понимание, что это не трамвай продребезжал за окном, не мама на кухне жарит яичницу, и в школу идти не надо… Почему-то такое открытие не приносит радости. Скорее, наоборот. Хочется вернуться туда, где трамвай, где чирикают воробьи, где мама… И уже очень хочется пойти в школу…

Надо бы разлепить веки, найти силы встать, но воспалённые, склеенные какой-то слизью глаза никак не хотят открываться. Всё тело болит и ломит, как после многокилометрового марш-броска, оно просит покоя и молит дать ему хотя бы ещё минуту поспать. В голове беспредельная пустота, в душе смутное ощущение тревоги.

Звякая посудой, дежурный бачковой копошится, накрывает завтрак. В отсеке вялое шевеление, гул голосов, сдавленные смешки и шарканье ног. Кто-то ещё тянется на койке, кто-то, разминаясь, топчется в среднем проходе, кто-то уже сидит за разложенным столом.

С трудом разлипшиеся глаза щурятся от света и машинально выискивают на носовой переборке часы… Через полчаса на вахту. Надо срочно вставать!

Остатки силы-воли собраны в кулак. Решительный бросок – и вот я уже сижу на койке, свесив ноги. С пятого или десятого раза попадаю в тапочки. Несколько нетвёрдых шагов… Открываю круглую дверь. Как же она сегодня непривычно тяжела! Неуклюже переваливаюсь через широкий комингс в соседний отсек. Здесь шумно и жарко. Ревущий вентилятор гонит горячий воздух прямо в лицо.

Из гальюна выходит Кульков с серо-ржавым полотенцем на шее, с опухшим лоснящимся лицом, нисколько не посвежевшим после умывания. Находясь ещё под впечатлением недавнего сна, суетливо соображаю: жив он… или нет.

Растерянно сторонясь, пропускаю его и, собравшись с мыслями, тепло приветствую:

– Кульков… сволочь… Опять сегодня твой труп приснился! Надеюсь, это вещий сон... Неужели наконец-то сдохнешь…

Кульков виновато улыбается, разводит руками, как бы извиняясь и говоря: сам бы рад, да вот как?

Почему-то сегодня я его прекрасно понимаю...

Из крана течёт тонкая струйка тёплой солёной воды. Набираю в ладони, растираю по лицу, шее, рукам... Щиплет, но сразу становится легче: проходит резь в глазах, а вместе с ней и остатки сонливости. На какое-то время проходит и зуд от расчёсов и прыщей. Жизнь налаживается...

В седьмом отсеке уже накрыт стол. На завтрак, как обычно, сухари, сгущёнка, расплавленный шоколад и подсоленный кипяток, подкрашенный цикорием. Есть не хочется, но сажусь, втискиваясь меж скользких липких тел. По утрам я не хожу в офицерскую кают-компанию, предпочитая побыть с народом, пообщаться в неформальной обстановке. Бойцы ко мне привыкли и уже почти не стесняются.

– Как спалось, тащь лейтенант? – участливо интересуется один из моряков.

– Да что-то не очень… – отвечаю я, потягиваясь и зевая.

– И я глаз сегодня не сомкнул… – поддерживает разговор другой боец.

– Тварь какая-то всю ночь храпела! – вторит ему третий.

– А кто храпел? Носок вонючий в глотку пидору затолкать! – решительно вклинивается в разговор Самокатов.

Я дипломатично молчу, припоминая, что когда среди ночи проснулся, храпел, заглушая рокот дизелей, именно Самокатов.

Бачковым сегодня матрос Юшкин. С грацией заправского гарсона он ловко наливает из громоздкого дюралевого чайника и подает кружку бурой пахучей жидкости. Вкус отвратительный, но другого питья всё равно нет, поэтому, чтобы на жаре избежать обезвоживания, приходится пить эту дрянь. Юшкин стоит рядом с чайником наизготовку, чтобы по мановению руки плеснуть новую порцию пойла.

Такая предупредительность возникла не на пустом месте. Пару недель назад я спас Юшкину жизнь! И он это хорошо помнил.

И не только ему! Нет, мне не пришлось кидаться грудью на гранату или заслонять замешкавшегося бойца от пули снайпера… Для таких подвигов на подводной лодке слишком мало места. Да и не стоил того тот второй спасённый, так как был редкостным говнюком. Можно было и не стараться – прицепом пришлось... Но что бы ни было, уважаемый читатель, однако спасти человеку жизнь, а тем более двоим – всё равно очень приятно! Попробуйте как-нибудь на досуге.

Глава 46 Куда может пропасть матрос с подводной лодки

Это случилось, когда мы ещё сидели в засаде у побережья Филиппин. Авианосец трусливо прятался от нас в базе в надежде дождаться, что в своей душегубке мы сдохнем от жары или до последней капли истечём потом. Хотя подобные ожидания и нельзя было назвать безосновательными, мы не оправдали надежд супостата – не только не сдохли, но и вполне прилично себя чувствовали и даже выполнили боевой приказ.

Наиболее отличившиеся, как мы помним, были поощрены командованием, а кто-то даже получил медаль. Впрочем, не буду повторяться.

Сменившись как-то в полночь с вахты, я, перед тем как улечься спать, по привычке осмотрел отсек. Дал подзатыльник клюющему носом у глубиномера вахтенному, проверил на предмет отсутствия воды трюм и торпедные аппараты, проконтролировал по манометру давление в системе гидравлики и наличие на местах личного состава. Последнее я делал не потому, что боялся, как бы кто в самоволку не улизнул, а чтобы убедиться, что все молодые матросы на месте, накормлены и спать уложены, а не пашут где-нибудь в поте лица по заданию «годков».

Всё вроде было в порядке, пересчёт по головам расхождений не выявил, но на койке матроса Юшкина лежало не его туловище. Сначала я не придал тому значения, забрался на свою кровать, поворочался, поскрипел пружинами, и уж почти было заснул, как вдруг кольнула беспокойная мысль: что-то здесь не так!

Я встал, подошёл к койке Юшкина, растолкал лежащего на ней молодого, но довольно наглого уже матроса по фамилии Гнатюк. Хлопая спросонья глазами, тот сбивчиво пояснил, что они с Юшкиным поменялись, и что Юшкин теперь живёт в шестом отсеке, а он, Гнатюк – тут, в седьмом. Обмен был довольно странным: шестой отсек на подводных лодках нашего типа является форменной душегубкой и добровольно из седьмого туда никто переходить бы не стал.

Можно было ложиться спать и не забивать себе голову мыслями, почему это полторашник Юшкин решил так услужить обычному «карасю». Будь вместо Вити Юшкина кто-то другой, я, может, так и поступил бы, но в данном случае следовало разобраться. Юшкин числился моим торпедистом, я за него отвечал, потому и находиться матрос должен был не чёрт знает где, а тут же, на боевом посту, у меня под боком!

Озабоченный, я проследовал в шестой отсек. Кроме очумелого от жары вахтенного и нескольких истекающих последними каплями пота «карасей» я тут никого не обнаружил. Не было и матроса Юшкина. Койка, которую ему великодушно уступил Гнатюк, была пуста. На смятой простыне лежала Витина синяя пилотка, а из-под подушки торчали его же синие носки. В гальюне, куда я заглянул, матроса Юшкина тоже не оказалось. Предчувствуя недоброе, я поспешил в первый отсек. Других помещений, где мог находиться пропавший матрос, на подводной лодке не существовало: во втором и четвёртом матросу негде было притулиться, в пятом, дизельном, не выживали даже тараканы, и я собственными глазами видел, как однажды крысу хватил там тепловой удар.

Подводная лодка – это не авианосец, где пропавшего матроса можно искать годами, потому вариантов оставалось немного. В центральном посту я заглянул в гальюн и в рубку торпедного электрика. Во втором отсеке для очистки совести зашёл в кают-компанию и в умывальник, заглянул под раковину и поковырялся в мусорном бачке. Безрезультатно! Беспокойство усиливалось. С замиранием сердца и нехорошими предчувствиями я вступил в первый отсек.

В нос шибанул густой тяжёлый дух. Воздух был настолько насыщен запахами пота и всяческих испарений, что сразу стали слезиться глаза и запершило в горле. Бритые головы, голые торсы, раскинутые конечности моряков виднелись повсюду вперемешку с полосатыми матрасами, мятыми подушками и скомканными простынями. Самые блатные места – на торпедах верхнего стеллажа – были заняты «годками», на нижних ярусах ютились те, кто рангом пониже, «карасям» оставалось всё остальное. Этого остального было не так много, потому они лежали внавалку, прямо на среднем проходе.

Едва перевалившись через комингс, я сразу наступил на что-то мягкое. Существо охнуло, выругалось, но тут же сладко засопело опять. Сделав шаг, я опять наступил на кого-то, потом ещё… и ещё… В полумраке трудно было разобрать, куда ставить ногу, и, как я ни старался, обязательно на кого-то наступал. Никто, кстати, так и не проснулся. Привыкли, видимо, уже...

Сбывались нехорошие предчувствия – Юшкина в этой куче тел я не обнаружил.

Постояв с минуту в недоумении, почесав затылок, я на карачках пролез под пайолами в обратном направлении и спустился в неглубокий трюм первого отсека, где находилась носовая помпа. К моему удивлению, даже эта сырая яма оказалась обитаема: двое «карасей» ютились там, изогнувшись шлангами меж кранов и задвижек. Как вы уже можете предполагать, Юшкина здесь тоже не оказалось.

Больше искать было негде…

Глава 47 Могут ли у мужиков сдавать нервы?

Известно, что морская служба – не сахар. Делают её таковой различные неблагоприятные факторы. Классический их набор подразумевает шторма, бури, авралы, тревоги, бессонные ночи и прочие подстерегающие моряков испытания и опасности. Некоторые из них звучат не столь романтично – например, качка и морская болезнь, часто влекущие за собой и некие малоэстетичные последствия: обычно на первом выходе в море молодое пополнение заблёвывает вокруг себя всё в радиусе около двух метров. Подобное случается даже на подводной лодке, особенно дизельной, которая хоть и подводная, но бо́льшую часть времени находится всё же на поверхности, и мотает её там на волнах, как куклу-неваляшку. Существует ещё масса факторов, никак не способствующих романтико-героической экзальтации, как то жара, холод, протухший воздух и вонючие, пропахшие соляркой и по́том, источающие букет различных миазмов сослуживцы. Сюда же можно отнести и долбое@изм вышестоящего командования, уверенного, что главное в военной службе – это тяготы и лишения, а задача хорошего начальника – эти тяготы и лишения обеспечить в полном объёме всеми возможными способами. Отсюда проистекает и ярко выраженная сексуальная озабоченность этого самого командования в отношении подчинённых (в переносном, разумеется, смысле), и многомесячное половое воздержание (в самом прямом). Если всё это усугубить ещё и ужасающей теснотой, когда месяцами люди сидят друг у друга буквально на головах, и бытовыми неудобствами, то картина получается мало того что не романтическая, но и совсем неприглядная. Тут-то кое у кого и начинают сдавать нервы…

Да, на флоте порой приходится нелегко, и вряд ли кого этим можно удивить. Скажу откровенно: подобные испытания проверяют на прочность не столько тело, сколько дух. Потому и служба на военном флоте – сугубо мужское дело. Со всей ответственностью заявляю, что именно способность противостоять нагрузкам психическим отличает настоящего мужчину от прочих. Эмоции и импульсивность – это уже чисто женское…

Замечу к слову, что мужик – не тот, у кого ноги и грудь волосатые, как у самца гамадрила, а челюсть – квадратная, как у Шварценеггера. И даже не тот, у кого цепура на шее в палец толщиной, а харя – широкая, как радиатор крузака. Нет, настоящего мужчину определяет не внешность, не стильная атрибуция на туловище, а некий внутренний стержень и только ему присущие эксклюзивные качества: холодный ум, надёжность и выдержка. Настоящий мужчина – это тот, кто умеет терпеть, кто способен держать себя в руках и адекватно действовать в любых самых неблагоприятных обстоятельствах. Кто не теряет рассудок, кто может согнуться, но никогда не сломается. Тот, кто не истерит, не хамит, стойко переносит любой моральный пресс, кто не срывается, не сучит ножками и не кидается бездумно в драку. Горячие восточные парни и необузданные мачо, вспыхивающие по поводу и без, хватающиеся чуть что за ножик, – это по сути истеричные бабы. Мужик всегда думает о последствиях каждого своего шага и никогда не наломает дров, отдавшись на волю эмоций.

С прискорбием должен констатировать, что далеко не все представители славного отряда гомо сапиенс, имеющие яйца (пусть даже и железные) и прочие первичные половые признаки, могут похвастаться высоким званием Мужик. Как ни крути, а значительная часть соответствует этому образу только внешне.

С ещё бо́льшим прискорбием констатирую, что в армии и на флоте (и даже в их элите – подводных силах) количество Мужиков никогда не составляло сто процентов. Всегда находилась какая-то часть, искусно маскирующаяся под представителей сильного пола. Во времена суровых испытаний именно у этих существ начинали сдавать нервы, необузданные эмоции отключали мозги, отчего нередко происходили разные неприятности.

Ещё замечу, что, в отличие от космонавтов, отбора по психологической совместимости на подводные лодки не производилось никогда, брали всех подряд, а перед выходом на боевую службу так и вообще собирали со всех экипажей с миру по нитке. В нормальных условиях оно бы и ничего, но когда лодка в многомесячном плавании, когда тело измождено духотой, когда изо дня в день кругом одни и те же лица, разговоры и шутки, нервная система начинает давать сбой. Тут-то сразу и можно определить, кто есть кто…

Первое напряжение стало ощущаться уже через пару недель после начала автономки. Тому способствовали и обстоятельства вынужденного безделья. Боевое дежурство у неприятельских берегов только кажется чем-то романтичным и увлекательным, а на самом деле – сплошная рутина и скука смертная. И пусть где-то рядом, тут же, буквально под боком цветут и благоухают экзотические острова – тебя это никоим образом не касается. Взглянуть на них, да и то лишь в перископ, имеют возможность только командир, старпом, ну, и вахтенный офицер, если очень сильно попросит. С таким же успехом можно сидеть в прочном корпусе где-нибудь на ближнем полигоне или вообще в базе у пирса. И там это было бы даже приятнее, потому что не так жарко.

После месяца, проведённого в условиях предельной скученности, в духоте и мраке, в отсутствие нормальной воды, но с явным избытком свободного времени, некоторые физически достаточно крепкие моряки не выдерживали, начинали раздражаться по любому пустяку и порой срывались. Сила духа у них оказывалась значительно слабее силы тела.

Сознаюсь, что и у меня порой возникало страстное желание кого-нибудь убить, расчленить, удалить останки через ДУК и замести таким образом все следы. Но было стыдно поддаваться недостойным настоящего мужчины слабостям, поэтому приходилось крепиться.

Между тем обстановка накалялась. Скоро мне в первый раз пришлось растаскивать не поделивших что-то сцепившихся в клинче бойцов. Потом ссоры стали возникать регулярно. Выявилось несколько ярых антагонистов, совершенно неспособных терпеть друг друга. Чтобы не допускать мордобоя, я в режиме пожарной команды едва успевал гасить то и дело вспыхивающие конфликты. Не скажу, чтобы это было внапряг, напротив – порой появлялось хоть какое-то развлечение.

Моя миротворческая миссия оказалась весьма эффективна: удалось избежать не только смертоубийств, но и сколь-нибудь существенных увечий. Несколько назревших дуэлей я сумел если и не предотвратить, то хотя бы перенести на более отдалённый срок.

– Мне похеру, что вы с собой сотворите! – говорил я, поначалу тоже раздражаясь. – Делайте всё что вашей душе угодно… Но не здесь!

И далее, успокаиваясь, продолжал как бы уже даже заботливо:

– Тут же условий – никаких… Одно неловкое движение – о железяку какую ударился, на шток напоролся – и труп! Куда мне его потом девать? Да и размахнуться тут негде... Что это за драка, если врезать нормально невозможно? И что толку так просто по палубе кататься? Вернёмся на базу – там раздолье полное! Уходите в пампасы… Только подальше, чтобы я не видел. И херачьте друг друга, пока бо́шки нахрен не поотлетают или руки не поотваливаются!

Многие моим гуманным увещеваниям внимали и успокаивались, но некоторые предпочитали покивать головой и затаиться. А так как не мог я пасти своё стадо денно и нощно (хочешь не хочешь, а приходилось покидать отсек), некоторым уродам оставалось достаточно времени, чтобы втихаря вымещать свои нервы на тех, кто слабее. Известно, что слабым всегда тяжело, но тем, кто слаб ещё и духом, становится порой совсем невыносимо. Но случалось и так, что тот, кто с первого взгляда казался доходягой и слабаком, наяву оказывался прочнее гранита.

Глава 48 Пастушонок Витя

Пропажа матроса на подводной лодке – что может быть смешнее? Наверное, только пропажа космонавта с орбитальной станции. Но мне было не до смеха! Где матрос? Почему спрятался? Что он может учудить? За время флотской службы я уже привык к мысли, что матрос, который не находится на виду, – это потенциальный источник опасности.

Предчувствуя недоброе, я лихорадочно соображал, что делать? Вариантов было не так много. Можно доложить командиру… Но он или рассмеётся, или спросонья пошлёт куда подальше… Или объявит тревогу… Тогда, повинуясь трезвону колоколов громкого боя, все подскочат со своих лежанок, матерясь, разбегутся по боевым постам, и матрос, без сомнения, найдётся. Но! Уже второй час ночи, экипаж спит… Да и не хочется давать на завтра повод для подначек.

Ещё раз поясню уважаемому читателю, почему, почуяв неладное, я так озаботился. То, что Витя был моим торпедистом, – это, конечно, да, но другого своего подопечного я бы так не искал – давно бы уже плюнул, успокоился и завалился спать. Действительно, куда денется матрос с подводной лодки? Утром сам найдётся! Но в отношении Юшкина я себе такого позволить не мог. Почему? Да хотя бы потому, что Витя был Человек. Да, именно тот, который с большой буквы. И если он пропал – это не просто так… Значит, попал в беду!

То, что Юшкин не такой, как все, я почувствовал сразу, едва ли не с первой встречи, когда полтора года назад нам пригнали новую партию «карасей». Среди их серой массы Витя не выделялся ничем. Такая же бритая, с торчащими ушами голова и мешковатая, не по размеру, роба, та же опасливая настороженность во взгляде, безропотная и безусловная покорность во всём облике. Но, в отличие от остальных, Витя не выглядел ни жалким, ни несчастным, ни забитым. Его покорность была – не рабская, не униженная, а какая-то достойная и походила скорее не на покорность, а на иноческое смирение. Глаза смотрели спокойно-кротко, хоть и настороженно, но без холопского заискивания. Это был взгляд Святого отрока Варфоломея со знаменитой картины Нестерова. Видно было, что Витя такой не потому, что «карась» и что так сложились обстоятельства, а потому, что это нормальное его состояние. Он такой есть, был и будет таким всегда! И ничто не может его изменить, сделать заискивающим, раболепным, угодливым… или наоборот – важным, заносчивым, высокомерным…

Мне всегда было странно и неприятно наблюдать за стремительной эволюцией самосознания «карасей». Жалкие забитые скромники, боящиеся лишний раз поднять глаза и открыть рот, уже через год становились до крайности разговорчивыми и разборчивыми. Через полгода начинали огрызаться и пока ещё робко, но качать права. Ещё полгода – и не узнать человека! Куда девались робость, скромность, потупленный взгляд? Где это жалкое, тщедушное, вечно несчастное существо? Его нет! Есть сытое вальяжное мурло, до предела исполненное достоинства и готовое лопнуть от осознания собственной значимости. За редким исключением так происходило со всеми. Причём чем жальче и зачуханнее изначально был «карась», тем важнее и величественнее из него получался «годок».

Матроса Юшкина такие метаморфозы не коснулись. Как и полтора года назад, он был прост, терпелив и послушен во всём. Старательно исполняя все приказания начальства, он, несмотря на срок службы, безропотно продолжал драить гальюны, производить приборки и всё то, от чего его одногодки уже предпочитали открещиваться, перекладывая на плечи новых «карасей». Чувствовалось, что такое положение дел Витю нисколько не напрягало. Он не боялся никакого физического труда, гораздо больше его тяготило безделье, и ему нисколько не зазорно было на втором году службы пахать наравне с «карасями».

Я уже как-то упоминал, что сама по себе служба на подводной лодке (а особенно – в автономном плавании) подразумевает проведение основной массы времени в лежачем положении. В таких условиях, падая на благодатную почву, природная леность некоторых особей со временем разрасталась до совершенно немыслимых размеров. Тому способствовала и сложная система правил и предрассудков, выдуманная и насаженная в воинских коллективах идеологами дедовщины. Культивируя у старослужащих презрение ко всякому физическому труду, она требовала от них и соблюдения своеобразного «кодекса чести». Как в криминальном мире авторитетный урка не имеет права на многие вольности, так и здесь существовал некий свод негласных правил, вернее понятий, одним из которых являлось то, что уважающий себя годок если и мог работать, то только для собственного удовольствия. Для всякой прочей грязной и тяжёлой работы существовали «караси». Именно они обязаны были шустрить днём и ночью, работая за себя и за своих вальяжных «господ». Витя в эту систему никак не вписывался, что вызывало непонимание одних и презрение других.

Как непосредственный начальник, я обязан был проводить с подчинёнными неформальные беседы: расспрашивать о доме, о семье, об учёбе, об интересах в жизни. В большинстве случаев говорить особо было не о чем: обычная советская семья, садик, школа, счастливое детство… Случались, конечно, и отклонения – либо папа пил и бил маму, либо папы не было, а отпрыск шлялся, мама устала бороться и спровадила в армию. Существовало множество других форм неблагополучия и вариантов жизненных историй, но жизнь матроса Юшкина не вписывалась ни в один из известных мне сюжетов.

Витя был простым деревенским парнем. Первые восемнадцать лет жизни провёл в глухом посёлке в заповедных отрогах таёжного Сихотэ-Алиня и до призыва на военную службу никогда не видел людей больше десяти человек одновременно. Ровно столько было учеников в классе его восьмилетки, которую Витя с горем пополам окончил и дальше учиться не стал. Почему с горем пополам и почему дальше не стал? Определённо скажу: не потому, что лентяй или дебил, а просто обстоятельства так сложились.

Вите не исполнилось ещё и четырнадцати лет, когда секач задрал в тайге его отца. Причём на глазах у парнишки! Вообще-то жертвой кабана должен был стать Витя, но отец отвлёк на себя внимание разъярённого зверя и тем самым спас сыну жизнь. Этих мгновений мальчишке хватило, чтобы схватить оброненный отцом карабин, передёрнуть затвор, вскинуть и свалить кабана метким выстрелом в сердце. Но было поздно. Говоря официальным языком, полученные телесные повреждения оказались несовместимы с жизнью. Долгие два часа отец мучительно умирал на руках у сына.

Витя сделал всё что мог: вправил назад вывороченные, выпавшие на снег парящие на морозе кишки; липкими окровавленными руками вставил нитку в иголку и наживую, как смог, зашил страшную рану. Два дня и две ночи потом выбирался он из тайги, таща на себе окоченевший, заледенелый труп…

На этом закончилось Витино безмятежное детство. Оставшись после смерти кормильца единственным мужиком в семье, он взвалил на себя все мужские заботы. С этого времени Витя стал главным добытчиком и опорой для матери и двух малолетних сестёр. На следующий после похорон отца день Витя бросил в самодельные салазки ножовку и топор, снял со стены отцовский карабин и отправился на место недавней трагедии. Крупные хищники ещё не успели найти и обглодать тушу убитого зверя, но пара молодых рысей только после предупредительного выстрела, огрызаясь, согласилась отойти в сторону и уступить добычу.

Целый день Витя вырубал и выпиливал из оледеневшей глыбы куски мяса и аккуратно укладывал в санки. Он старательно отводил взгляд от красных пятен на снегу неподалёку и гнал из памяти страшные картины воспоминаний. Но, как ни крепился, как ни старался он быть по-мужски суровым и сдержанным, нет-нет, а глаза начинали предательски слезиться, прорывались всхлипы, а то вдруг и всё тело начинало содрогаться от недостойных настоящего мужчины рыданий.

Ещё пару раз возвращался Витя на то страшное место. Ему удалось спасти от хищников и вывезти из тайги больше половины туши. Этого мяса семье хватило почти до самой весны. Оставшуюся половину Витя решил не забирать, потому что на обратном пути приметил на снегу свежие отпечатки тигриных лап. Зная от отца, что одинокому путнику в тайге нет от тигра спасения и что заметить его жертва может лишь за мгновение до смертельного броска, Витя не стал рисковать. Тут он больше не за себя, а за семью боялся.

Через неделю в осиротевший дом пришёл участковый, забрал отцовский карабин, сказал, что теперь не положено…

Наступили тяжелые времена. По утере кормильца матери, конечно, начислили пенсию, но тех сорока рублей на семью из четырёх человек явно не хватало. Хорошим подспорьем оказалось оставшееся после отца большое хозяйство – куры, скотина, огород – которое мать с извечной бабской покорностью взвалила на себя. Сразу повзрослевший Витя ей безропотно помогал, выполняя всю самую тяжёлую работу. Никуда не делась и тайга. Хоть без оружия забираться туда и было опасно, Витя промышлял грибами и дикоросами, ставил капканы на мелкую дичь.

Окончив восьмилетку, Витя пошёл работать в ближний колхоз и три года до самого призыва в армию пас колхозное стадо. Кому-то может показаться, что быть пастухом – не означает «работать» и что идут туда исключительно асоциальные элементы или бездельники. Но так могут думать только городские лежебоки – сложные творческие натуры и возвышенные эстеты, не имеющие никакого представления ни о деревенской жизни, ни о крестьянском труде.

Ежедневно начиная с мая и по конец октября Витя вставал с восходом солнца и гнал на выпас стадо. Но и днём поваляться на природе, поспать или просто посозерцать особо не получалось. Стадо приходилось перемещать с места на место, гонять на водопой, да и близость к тайге требовала постоянно держать ухо востро. Уследить одному за полутора сотнями скотов было не так-то просто. За потерянную овцу или корову председатель мало что набил бы морду, так ещё и составил бы начёт, по которому всю жизнь потом не расплатишься. Ну а за потравленные колхозные посевы можно было запросто и за решетку угодить.

Вечером, пригнав назад стадо, Витя успевал сделать ещё много полезных дел: помочь матери по хозяйству, натаскать воды, поправить дом, да мало ли где ещё могли потребоваться его мужские руки. А наутро опять с рассветом – целый день беготня и нервотрёпка с тяжелым кнутом на плече. И так три года – без выходных, отпусков и больничных… в любую погоду.

На зиму Витя устраивался помощником механика в МТС, где в составе небольшого, но крепко спаянного и спитого трудового коллектива реанимировал колхозную технику. Режим дня практически не менялся. Так же, как и летом, он продолжал вставать в пять утра и возвращаться домой затемно. Целый день крутил гайки, таскал тяжеленные детали, мыл, драил, чистил, скоблил, бегал мужикам за бутылкой, помогая им таким образом выполнять повышенные социалистические обязательства. Будучи по природе тружеником, старательным и ответственным человеком, Витя честно работал с утра до ночи не за страх, а за совесть. Отличаясь редкой душевной простотой, он никому не мог отказать, безропотно выполнял любые прихоти начальства и помогал всем, кто просил. Как известно, именно на тех, кто тянет, у нас все и ездят, поэтому Вите приходилось работать много, а тем, кто его просил – мало. Но Витя не роптал. Он пребывал в твёрдой уверенности, что если просят, то без него действительно никак не обойтись и, следовательно, помощь необходима. К тому же впереди маячило лето, на которое он строил радужные планы, наивно надеясь, что тогда-то уж точно удастся отдохнуть.

Глава 49 Пастушок-подводник

С призывом на флот жизнь Вити круто изменилась. Ещё в учебном отряде, куда его заперли на первые полгода, он понял, что на земле существует огромная армия начальников, а не только один их Егорыч, председатель колхоза.

Попав на подводную лодку, Витя неделю ходил с открытым от удивления ртом – столько разнообразного железа, собранного в одном месте, он ещё никогда не встречал. Поразило его, конечно, и море – зимнее, свинцово-серое, бескрайнее и неприветливое. О том, что вскоре ему придётся уходить в его стылую глубину, Витя предпочитал не думать.

Оказавшись первый раз в увольнении, среди роя людей и вереницы машин, среди шума и гама большого города, он удивился тому, что люди не обращают друг на друга никакого внимания, проходят мимо не здороваясь и не останавливаясь поговорить. Также его поразило, что во всей округе не было ни одной не то что коровы, но даже хоть какой-нибудь зачуханной курицы…

Но все эти изменения касались внешней стороны жизни. Внутренняя её суть оставалась прежней. Показав себя с хорошей стороны, Витя опять попал в кабалу обстоятельств и покорно продолжал тянуть лямку за себя и за того парня. Имеющиеся в любом коллективе хитрецы и ленивцы и здесь не упустили случая взгромоздиться на шею тому, кто что-то умеет и не боится труда. Витя опять драил, чистил, скоблил. Попав на подводной лодке в минно-торпедную боевую часть, он собственноручно чинил всё, что ломалось в нашем минёрском заведовании, да ещё и механикам порой помогал. Зимние стажировки в МТС не прошли даром: Витя не только за бутылками мужикам бегал, но и много чему научился! Благодаря его старанию и умелым рукам нам не приходилось лишний раз привлекать специалистовсудоремонтного завода. Государству экономились немалые деньги, а расслабленные работяги жирели и пили в рабочее время водку за здоровье того идиота, который за них всё делает.

По «карасёвке» такая жизнь была вполне приемлема, но, прослужив полтора года, матрос Юшкин так и не получил причитающихся дивидендов. По сроку службы ему уже полагались некоторые послабления, но их не было: наравне со всеми он продолжал тащить наряды и вахты, скоблить палубу, драить гальюны и – как это сплошь и рядом на флоте бывает – круглое таскать, а квадратное катать…

Но такое положение дел нисколько Витю не смущало. На службе его устраивало абсолютно всё: и строгий распорядок дня, и хорошая еда, и возможность хоть иногда выспаться. Особенно нравился Вите послеобеденный адмиральский час. Привыкнув на гражданке к постоянному недосыпу и ненормированному тяжёлому труду, Витя далеко не тепличные условия жизни на подводной лодке воспринимал едва ли не как курортные. Иногда он даже испытывал неловкость от осознания, что живёт здесь на всём готовом: от пуза ест, в тепле спит, носит казённую одежду, а ничего полезного и производительного, по сути, не делает. Не желая оставаться в долгу, Витя старался хоть как-то компенсировать государству расходы на своё содержание. Возможно, именно по этой причине он так неутомимо трудился, порой заменяя собою целый судоремонтный завод.

Но нельзя сказать, что матрос Юшкин был совершенно спокоен и ничего в жизни его не тревожило. Абсолютно счастливых людей нет, а если где и встречаются, то исключительно в палатах психиатрических клиник, да и то не во всех. Так и Витя, не будучи полным идиотом, имел, конечно же, некоторые поводы для беспокойства. Основной его заботой были родные. Оставив на три долгих года мать и малолетних сестёр, Витя очень сильно за них переживал. Регулярно получая из дома письма, невзирая на их подчёркнуто оптимистичный тон, Витя сквозь строки читал, что живётся родным совсем не сладко.

Конечно, Витя, как мог, им помогал: почти всё своё матросское денежное довольствие (что-то около десяти рублей) ежемесячно отправлял матери, оставляя себе только рубль. Но и этот рубль не проедал и не прогуливал, а каждый раз покупал три лотерейных билета. Он надеялся, что когда-нибудь выиграет по существу и одним махом решит все финансовые проблемы, а если нет, так пусть государству будет с него хоть какая-то отдача.

Билеты стоили тридцать копеек, оставался ещё целый гривенник. На него-то Витя и позволял себе кутнуть – за три копейки выпивал в автомате стакан газировки с сиропом и покупал на развес пригоршню дешевой карамели. Остальными радостями жизни, доступными матросу в увольнении – свободой передвижения, солнцем и свежим воздухом – он наслаждался абсолютно бесплатно.

Заранее прошу прощения у моего уважаемого критично настроенного читателя, если ему вдруг показалось, что Юшкин у меня получается какой-то излишне положительный и приторно елейный, словно образ святого праведника. Но я ранее уже говорил, что матрос Юшкин был не от мира сего, и я в своё время сам был в шоке от такого подарка судьбы. Поэтому принимайте, каков есть. Со своей стороны могу поклясться, что человек такой действительно существовал и, надеюсь, всё ещё существует на этом свете. Честно говоря, очень хотелось бы, чтобы таких людей у нас было побольше... Витя, если ты читаешь эти строки, отзовись!

Действительно, всем был хорош матрос Юшкин и достоин всяческого почитания и уважения, но чаще не доставалось ему ни того ни другого. Городские эстеты, лентяи и бездельники, коих в нашем экипаже имелось хоть и не подавляющее, но очень активное меньшинство, воспитанные в презрении к любому физическому труду и воспринимающие его только как тяжелую обузу, испытывали неприязнь к простому крестьянскому парню, труженику. Им не дано было понять, что есть люди, работающие не для того, чтобы прокормить себя, и даже не для того, чтобы от них отвязались, а потому лишь, что любят труд и не могут жить не работая. То, что было непонятным, вызывало у них сначала подозрение, потом – презрение и агрессию.

А тут ещё случился выигрыш…

Глава 50 О том, как счастливый случай может неожиданно стать проблемой

Изучая как-то результаты очередного тиража денежно-вещевой лотереи, матрос Юшкин с изумлением обнаружил полное соответствие номера одного из своих билетов тому, что был опубликован в газете. Не поверив глазам, Витя на секунду закрыл газету, потом опять открыл и в столбцах цифр вновь обнаружил свой номер! Перепроверив ещё несколько раз, Витя убедился, что никакого подвоха нет и что билет, трепыхающийся, словно осенний лист, в его дрожащих руках, действительно выигрышный. Из всего следовало, что он становился счастливым обладателем мотоцикла «Днепр», да к тому же ещё и с коляской! В скобках была проставлена и стоимость выигрыша – 1200 рублей! Ущипнув себя для порядка за ухо, да так, что слёзы выступили из глаз, но так и не проснувшись, Витя наконец-то поверил в происходящее, побледнел, покраснел, и лицо его расплылось в самой блаженной улыбке.

Мысленно воздав хвалу небесам, помолившись за неимением ничего лучшего на образ Карла Маркса в красном углу Ленинской комнаты, Витя аккуратно отложил газету и, расслабленный, откинулся на спинку стула. Какое-то время он сидел в прострации, широко раскрыв глаза и продолжая глупо улыбаться. Он прикинул, сколько всего сможет купить родным и как по возвращении домой отремонтирует их старенький дом, как усовершенствует систему отопления, переведёт её на солярку, чтобы зимой не махать ежедневно топором. За этими грёзами его и застал заглянувший в Ленинскую комнату замполит в компании нескольких матросов. Заму срочно потребовалось произвести инструктаж бюро комсомольского актива. Заядлыми активистами оказались матросы Самокатов, Покрышкин и Серук.

С первого взгляда на Витю Самокатов понял, что произошло: он сразу сообразил, что Юшкин выиграл и что выигрыш крупный. Догадаться о том было совсем не трудно – всё было написано на Витином сияющем лице. Кроме того, весь экипаж прекрасно знал, что блаженный Юшкин каждый месяц покупает по три лотерейных билета и некоторые даже стали следовать его примеру. И вот вдруг Витя сидит с улыбкой до ушей, с дрожащим билетом в руке, а перед ним раскрытая на тиражной странице газета! Только полный кретин мог не догадаться, что это означает. Догадались все, кроме замполита.

Не подумайте, что я тут что-то или кого-то дискредитирую и ниспровергаю, просто озабоченный подготовкой к грядущему отчётно-выборному комсомольскому собранию зам даже не взглянул на пребывающего в прострации бойца и, ввалившись в Ленинскую комнату, тут же стал деловито распоряжаться. Самокатов благоразумно оставил свои подозрения при себе и быстро скрыл вспыхнувший было во взгляде алчный огонёк. Другие активисты, переглянувшись, тоже не подали вида и, рассевшись за столами перед лицом политического руководителя, с умным видом принялись внимать его ценным указаниям.

И как это часто бывает, глупость одних, наивность других и коварство третьих стали причиной цепи событий, чуть было не приведших к тяжкому преступлению, в просторечии именуемому смертоубийством. Да! Зам не догадался забрать, а Витя сразу не сообразил отдать ему драгоценную бумажку на сохранение...

Находясь ещё в эйфории, ничего не замечая и не глядя по сторонам, Юшкин стал потихоньку собираться. Он благоговейно сложил билет вдвое и сунул его в нагрудный карман. Затем так же нежно, стараясь не шелестеть, сложил в несколько раз газету и отправил её туда же. После чего тихо, на цыпочках, чтобы не мешать товарищам, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Троица активистов проводила его долгим взглядом. У Самокатова пересохло во рту, и он облизнулся. Никогда ещё время не тянулось для него так долго. Федя хотел было отпроситься в туалет, но побоялся, что зам может что-то заподозрить.

По своему обыкновению замполит не спешил, он говорил весомо, «с чувством, с толком, с расстановкой». Быстро, за какие-то час-полтора, осветив основные вопросы, зам стал углубляться в частности. Троица активистов приуныла. Тема комсомольской жизни подразделения заняла ещё около часа. Когда же дело дошло до вопросов воинской дисциплины и ответственности каждого комсомольца за её укрепление, у Самокатова началась паника: раззява Юшкин уже десять раз мог потерять драгоценный билет или догадаться отдать его на сохранение командиру! Федя елозил и подпрыгивал на табурете, словно комсомолец в аду на сковородке, и кое-как дождался окончания инструктажа.

Зам угомонился, лишь когда солнце стало клониться к закату, и пора было идти на ужин. Едва из уст политического руководителя прозвучало долгожданное «на этом всё, товарищи, прошу задавать вопросы», как весь комсомольский актив в полном составе подскочил со своих мест и, не поблагодарив зама, не задав для порядка ни одного вопроса, ринулся из Ленинской комнаты вон. Больше всего активисты сейчас переживали о том, чтобы с Витей ничего не случилось, чтобы он не утонул, не попал под машину и чтобы на голову ему ничего не упало.

Но страхи их оказались напрасными, долго искать Юшкина не пришлось. После ужина, цел и невредим, всё ещё пребывая в мечтательной прострации, Витя брёл по песчаной дорожке на заднем дворе казармы, строя в уме далеко идущие планы. С распростёртыми объятиями Самокатов кинулся к нему и чуть было не задавил. Покрышкин и Серук, стоя чуть поодаль, тоже ему были очень рады – тепло, по-товарищески улыбались, косили глазами по сторонам, просматривая возможные пути отступления, где ловить Витю, вздумай он вдруг убегать

Оскалившись белозубой улыбкой, блеснув на солнце своей знаменитой фиксой, Самокатов покровительственно похлопал Витю по плечу и по-простецки, без обиняков сказал, что Витя классный парень и что он, Федя-Камаз, – теперь его лучший друг.

Приобняв за плечо, он увлёк Витю в сторонку, подталкивая и направляя за угол казармы.

– Ты, Витёк, чё такой… типа… как не родной? Ты давай держись меня… Я в обиду не дам… – плотоядно улыбаясь, сипел ему на ухо Самокатов, дыша в лицо откушанным на ужин борщом. – У меня знаешь какой удар? – Камаз вытащил из кармана и потряс перед Витиным лицом увесистым кулаком. – У меня удар – тонна! Да я любого… С одного удара… Ты если чё, сразу ко мне… Мы теперь с тобой друганы-братья! Держи пять…

Сдавив до хруста Витину ладонь, Самокатов в порыве дружеских чувств так хлопнул, вернее врезал, ему по плечу, что Витя едва устоял на ногах, и у него отнялась рука. После чего уже по-родственному вывернул Вите все карманы и зашелестел разворачиваемой газетой. Он долго морщил лоб, пытаясь отыскать в столбцах цифр номер с заветной лотерейки, и когда нашёл, испытал то самое «чувство радости и глубокого удовлетворения», которое тогда регулярно испытывали престарелые члены Политбюро и которое пару часов назад в полном объеме удалось испытать матросу Юшкину.

– Ну ты, братан, даёшь… Молодец! – просиял Камаз и вновь врезал Вите по плечу, от чего у того отнялась и вторая рука.

– А ты, Витёк, парень что надо! – слегка отстранившись, словно желая рассмотреть матроса Юшкина получше, Самокатов скользнул по нему ласковым взглядом удава. – Да, Витёк! Ты теперь держись меня… Я в обиду не дам! Если тебя кто – я сразу в рыло!

Примериваясь хлопнуть по плечу ещё раз, Самокатов сделал было неуловимое движение. Витя зажмурился и непроизвольно отшатнулся.

– Да не ссы ты, Витёк! Мы же теперь друзья! – и вдруг, посерьёзнев, подытожил: – Билет пока побудет у меня… Так надёжней! Мало ли что…

Нежно складывая газетку и помещая её вместе с билетом себе в нагрудный карман, Федя озабоченно сдвинул брови:

– А то… эти шакалы… знаешь сам… спи@дят, и хер потом что докажешь, – кивнул он презрительно на Покрышкина и Серука, переминающихся с ноги на ногу в некотором отдалении.

– Э… Отморозки! Правильно я говорю?!

Обернувшись и не разобрав, о чём идёт речь, те с готовностью закивали.

– Видишь, Витёк… С кем приходится… – сокрушенно покачал головой Самокатов. – Потому у меня, как в банке! Да ты не ссы! Сразу отдам, как домой вернёмся. Ты же меня знаешь! Мы же с тобой теперь друганы… братья… Ну всё, Витёк… Пи@дуй! Позову как понадобишься… Только смотри никому не говори! – и развернув растерянного недоумевающего Витю на сто восемьдесят градусов, слегка ускорил его коленом под зад. Потом повернулся сам и двинулся вразвалочку в противоположном направлении. Активисты Покрышкин и Серук, по-шакальи озираясь, засеменили следом.

До Вити не сразу дошло, что его ограбили… А когда дошло, стало очень грустно. Вечером он нашёл Самокатова и попробовал было спасти билет, но тот, похабно улыбаясь, заявил, что билет потерялся, но что он его обязательно найдёт… Чтобы Витя не переживал и не суетился…. и никому ничего не говорил…

Проведя бессонную ночь, на следующее утро, несмотря на предупреждение Самокатова, матрос Юшкин всё чистосердечно рассказал мне. Внимательно выслушав его, я призадумался. Самым простым было потребовать у Самокатова билет и отдать его на сохранение командиру. Так было бы просто, надёжно, но… неправильно. Обратившись за помощью к офицеру, матрос Юшкин автоматически становился стукачом и, следовательно, изгоем. Жизнь в экипаже для него превратилась бы в ад, чего я ни в коем случае не мог ему пожелать. К тому же был у меня уже печальный опыт такой медвежьей услуги...

Глава 51 Павлик мажор

Героя следующей истории звали Паша, а фамилия его была… не пугайтесь – Гробман. Известно, что нет такого предмета, который не мог бы послужить еврею для фамилии, вот и Пашины предки тут, видно, особо не заморачивались. Но это, должен вам сказать, совсем не плохой вариант, потому как случаются фамилии, которые в приличном месте и произнести-то бывает неудобно. Служили, например, у нас матросы Немнихер и Хернахер. Их вечно путали, да ещё и сокращали фамилии до неприличия. Ещё, в разное время служили Вова Кайф и Гена Халява, а также Степан Плут и Семён Градус, но парни все были хорошие.

Паша Гробман тоже был в общем-то неплохим парнем, по крайней мере, имел в этом плане большие задатки, но условия жизни не дали развиться им в полной мере. По мере взросления копилка его положительных качеств, конечно, полнилась, но не так быстро, как отрицательных, и скоро образовался явный дисбаланс. Тем не менее, на момент призыва в Вооружённые силы СССР в его характеристику можно было написать немало хорошего: физкультурник, член ВЛКСМ, не пьёт, не курит, хорошо кушает…

На призывном пункте из массы сверстников Паша выделялся здоровой розовощёкостью и пышным дородством, несколько, правда, рыхловатым. Именно про таких в старину говорили «кровь с молоком». Было не совсем понятно, за какие грехи его с такими данными военная комиссия закатала служить на подводную лодку. Совершенно непонятно и то, как с таким папой Паша вообще умудрился загреметь в армию.

Папа его, Семён Моисеевич Гробман, был видный хозяйственник и довольно-таки влиятельное лицо. Он заведовал продовольственной базой в городе Биробиджане и оставался, кажется, единственным в Еврейской автономной области евреем, не уехавшим в Израиль, когда это стало возможным. Видимо, занимаемое место было настолько тёплым, что все обещанные блага земли обетованной и рядом не стояли. Когда же папа о том пожалел, было уже поздно – его посадили. Стало некому «решать вопросы», в том числе в военкомате, и Гробман-младший отправился исполнять свой конституционный долг.

Служба на флоте у Паши не заладилась с самого начала: в первый же день по прибытии на корабль он получил по морде… Сам по себе тот факт ничего не значит, и заслуга в общем-то не большая: некоторые умудряются получать чуть ли ни ежедневно, а то и по несколько раз в день. Обычно так везёт самым ленивым, хитрым или особо тупым. Те, которые работящие и смышлёные этой чести удосуживаются гораздо реже. Паша не был ни тем ни другим, поэтому чего обижаться? К тому же и получил-то за дело: нарушил омытую кровью святую традицию подводников «не знаешь – руками не трожь!», едва прибыв на корабль, зачем-то стал дёргать ручки машинного телеграфа и попытался крутануть маховик на колонке продувания цистерн главного балласта. Ничего страшного, конечно, не произошло, но вахтенный центрального поста старший матрос Сапармуратов, воспитанный в лучших флотских традициях, от такой прыти бо́рзого карася на минуту забыл все матершинные слова и даже вообще русский язык и просто врезал Паше промеж глаз... Потом, когда обрёл дар речи и способность членораздельно выражаться, попытался объяснить, что так делать нельзя, обозвал чуркой тупорылой и загнал в гальюн делать приборку.

Для Паши это был шок. С ним никогда ещё так неуважительно не обращались, и он первый раз в жизни получил по мордасам! Странно, конечно, что человек, доживший до 18 лет, столкнулся с таким прозаическим явлением только на военной службе!

Ознакомившись впоследствии с биографией матроса Гробмана, я с удивлением обнаружил, что жизнь его складывалась так неудачно, что до 18 лет получить по морде ему было просто негде! Наличие трёх старших братьев сводило этот шанс практически к нулю. И как Паша того ни хотел, как ни нарывался, но отвесить сколь-нибудь существенную оплеуху ему так никто и не решился ни в детском саду, ни в школе, ни во дворе. Загубленное детство!

Такие тепличные условия впоследствии сыграли с ним злую шутку. В какой-то момент Паша уверовал в то, что он особенный, что всеобщее подчеркнуто любезное, а подчас и заискивающее отношение – это следствие каких-то его личных достоинств и заслуг. И что так будет всегда...

С годами его самомнение росло. Количество друзей – по большей части из числа крутившихся около подхалимов – ширилось. Что бы Паша ни творил, как бы ни наглел, он не только не получал отпора, но его даже никто открыто не осуждал. Тут имело значение и то, что благодаря папе-хозяйственнику в доме постоянно водился дефицит. У Паши были самые модные шмотки, самая крутая аудиоаппаратура и самые последние записи популярных рок-групп. Все стремились быть к Паше поближе. Скоро он обзавёлся многочисленной дворней, в числе коей были свои фавориты и шуты. За право приблизиться к венценосному телу плелись настоящие дворцовые интриги. Самомнение росло, внутренний голос нашептывал о всё новых достоинствах и, соответственно, об особых правах.

Это позволяло, не заморачиваясь моральными и никакими другими принципами, дать пинка замешкавшемуся на лестнице первоклашке, публично нахамить старшекласснику и весьма вызывающе вести себя с самыми авторитетными пацанами во дворе. Безнаказанность постепенно трансформировалась во вседозволенность. Хулиганы со всего района знали троицу старших братьев Гробманов с самой отрицательной стороны и благоразумно предпочитали с ними не связываться. Когда же Паша записался в секцию каратэ и, походив туда две недели, бросил, приобрёл ещё и некий таинственный ореол. При каждом удобном случае он дрыгал ногами, изображая из себя то ли Брюса Ли, то ли Чака Норриса, стал ходить пружинистой энергичной походкой, оттопыривая в стороны локти, от чего в двери порой приходилось протискиваться бочком. Долгими тренировками перед зеркалом Паша выработал такое непреклонное и неустрашимое выражение лица, что его стали бояться хулиганы уже и из других районов, а по городу поползли слухи о неком таинственном Паше-каратисте по кличке Гроб. Понятно, что теперь получить по морде ему было уже даже теоретически невозможно.

Проведя нежные годы в таком, можно сказать, вакууме, Паша пребывал в уверенности, что так будет всегда. Природная и приобретённая наглость, создаваемый вокруг себя таинственный ореол, позволяли ему до поры до времени избегать прямого контакта с жизнью. Но на флоте о его крутизне не знали (не успели, видимо, ещё сообщить), вот и, получив по физиономии, Паша испытал нешуточный шок. Но вместо того, чтобы задуматься, за что, почему и как впредь того избежать, он пришёл ко мне, непосредственному своему начальнику, и как когда-то старшему брату, на духу выложил: кто, где, когда…

Такая откровенность, скажу честно, поставила меня в затруднительное положение. Получив подобный сигнал, начальник обязан принять меры. Иначе это будет расцениваться как сокрытие факта неуставных взаимоотношений, что уже есть должностное преступление. Возникает дилемма: не отреагировать нельзя, но и отреагировать – не лучший выход. С одной стороны, это святая обязанность начальника – защищать своего подчинённого и не давать его никому в обиду, но бывает, что обращение к начальнику только усугубляет положение. Это ведь ещё в школе, да что в школе… – даже в детском саду к ябедам отношение особое.

И вот представьте себе моё положение: приходит восемнадцатилетний парнище, здоровый, ростом выше меня, хлюпает носом, трёт глазки, рассказывает и показывает, как матрос Сапармуратов ударил его сюда и сюда... Такого в моей педагогической практике ещё не случалось. Обычно приходилось мордобои выявлять, допытываться у «карасей», откуда у них фингалы и синяки на теле. И не чем иным, кроме как «упал, ударился», эти выяснения не заканчивались. А тут такая удача! Бери письменные показания, иди с ними в военную прокуратуру, и загремит обидчик – матрос Сапармуратов – в дисбат, чтобы другим неповадно было...

Я попытался объяснить Паше, что Сапармуратов, конечно, неправ, что нельзя распускать руки, но получил он всё же заслуженно – нечего было дёргать рукоятки и крутить краны, о действии которых не имеешь не малейшего понятия. Посоветовал больше так не делать и пообещал наказать Сапармуратова своей властью. Паша разочарованно на меня посмотрел, хлюпнул носом, согласно покивал головой и пошёл… К замполиту.

Терзавшие меня сомнения замполиту были чужды. Шумиха о неуставных взаимоотношениях в армии и на флоте в то время достигла своего апогея, и заму ничего не оставалось, как дать делу ход. Сапарумратова хоть и не посадили, но хорошо помотали нервы, продержали десять суток на гауптвахте и вынесли строгое прокурорское предупреждение.

Матросу Гробману в ту же ночь устроили тёмную, и с этого времени его жизнь превратилась в ад...

Глава 52 Щекотливая ситуация и её остроумное разрешение

Имея на памяти такой печальный опыт, я ни в коем случае не мог допустить, чтобы нечто подобное произошло и с Юшкиным. Билет у Самокатова непременно надо было изъять, но так, чтобы Витя оставался вне всяких подозрений. Как это обставить, я не знал, проблема казалась неразрешимой…

Вариантов не было никаких, а если и появлялись, то это был сплошной криминал. Подумалось, например, что если бы Самокатов умер, то вопрос решился бы сам собой. Некоторое время я размышлял о том, как приблизить это печальное событие. Я даже сходил к доктору и попросил дать мне какой-нибудь хороший порошок. Доктор не стал жадничать, но за неимением ничего лучшего предложил пурген. Я тоже не стал жадничать и взял не много – пару килограммов. Постоял, подумал… и вернул обратно. Заманчиво, конечно, если б Самокатов уже сегодня к вечеру умер от непрекращающегося поноса, но возникли вопросы технического плана – как ему такое количество порошка скормить, да и представилось, во что может превратиться отсек к моменту, когда Самокатов истечет последней каплей…

После долгих раздумий и сомнений я не стал брать грех на душу и решил всё же обратиться к командиру. Плотно прикрыв за собой дверь каюты, я рассказал ему о проблеме и о своих опасениях. Внимательно выслушав, командир мои опасения разделил, но проблемы здесь никакой не увидел. Более того, сказал, что сейчас всё решит и отправил ждать его в седьмом отсеке. Такая поспешность заставила меня вновь напрячься, и я уж было пожалел, что к нему обратился.

Но командир – он потому и командир, что найдёт выход из любого положения! Реакция на новые вводные у него была просто феноменальная. Случалось, что проблему ещё и сформулировать-то не успевали, а он уже начинал действовать. Вот и на этот раз, решив вдруг осмотреть корабль, командир вышел из каюты и двинулся по отсекам из носа в корму. По пути он выборочно проверял у матросов знание книжки «Боевой номер», служебных инструкций, а заодно и наличие в военных билетах необходимых записей. Скоро он оказался в седьмом отсеке и, когда дело дошло до Самокатова, словно ненароком выронил из его военного билета сложенную газетку. Тот её быстро поднял и принялся суетливо совать в карман. Командир заинтересовался, что это он там прячет и попросил дать посмотреть. Когда же из разворачиваемой газетки выпал злосчастный билет и, порхая, словно бабочка, стал медленно планировать на палубу, командир изобразил нешуточное удивление:

– Это что? Выиграл, что ли? А почему не хвастаешься? Ну-ка дай посмотреть!

Не найдясь, что ответить, Самокатов замялся, поднял билет и молча сунул его в протянутую руку.

– Ну и что тут у нас… – морща лоб, зашелестел газеткой командир. – О! Мотоцикл «Днепр»! С коляской! – улыбаясь, радостно воскликнул он.

– Ну поздравляю… Держи руку! – и, занеся для рукопожатия, вдруг руку опустил, посерьёзнел, нахмурил брови и подозрительно уставился на Самокатова:

– Чей? – в голосе командира уже звучал металл.

У Камаза не хватило духа сразу сказать, что билет его. Когда через мгновение он всё же решился, было уже поздно – командир не поверил. Пристально глядя в глаза, угрожающе поведя плечом, командир задал уже конкретный вопрос:

– Говори, у кого отобрал?!

И через мгновение, давая понять, что разговор по-хорошему сейчас будет окончен:

– Самокатов, в последний раз спрашиваю, чей это билет?

– Юшкина… – сипло выдавил из себя Самокатов, тяжко вздохнул и густо покраснел.

Глава 53 Бить иль не бить – вот в чём вопрос

Такие вот события предшествовали необъяснимой пропаже матроса на подводной лодке. Щекотливая история с лотерейным билетом благополучно разрешилась, и ничего вроде не предвещало беды. После экзекуции у командира Самокатов вернулся в отсек присмиревший и опущенный. К Вите никаких претензий не предъявлял. Не знаю, что сказал или пообещал ему командир, но я первый раз видел Самокатова в столь угнетённом состоянии духа. Всё, таким образом, складывалось хорошо – справедливость восторжествовала, билет покоился в самом надёжном месте – в сейфе у командира, а главное – Юшкин оставался вне подозрений. Но вот он вдруг куда-то пропал…

Обыскав весь корабль, озадаченный и в расстроенных чувствах, я побрёл к себе в седьмой отсек, заглядывая для очистки совести во все шхеры и закоулки, куда ещё могло бы затесаться человеческое тело. Я даже открыл холодильник в кают-компании, куда матрос целиком поместиться никак не мог, и вряд ли поместилась бы хотя бы его половина. Проходя через центральный пост, встав на карачки, я вновь заглянул в трюм, и тут мне показалось, что возле носовой переборки что-то неясно белеет.

Спустившись по трапу в сырую мрачную яму, я в полумраке различил бледную, словно застывшее привидение, фигуру. Это был Юшкин. Он сидел, безвольно свесив голову на грудь, прислонившись спиной к прохладной стенке провизионной камеры, и, как мне показалось, не дышал. На мой окрик Витя не отреагировал. В груди похолодело, стало страшно. Током пронзила мысль – повесился! Я опасливо тронул его за плечо – оно было тёплым.

– Жив! – выдохнул я и от души немного отлегло.

Издав звук, похожий на стон, Витя медленно поднял голову. На меня были обращены его большие слезящиеся глаза, полные тоски и отчаяния.

Какое-то время мы молча глядели друг на друга, и Витя как будто меня не узнавал. Потом, разлепив спёкшиеся губы, хрипло произнёс:

– А… Тащ лейтенант… – и грустно улыбнулся…

Наклонившись, я попытался заглянуть ему в лицо:

– Витя, ты почему здесь? Что случилось?

Глянув на меня непонимающе, Витя не ответил. Мутный взгляд скользнул в сторону и сфокусировался на точке прямо перед собой.

Я присел, разместившись на трубопроводе напротив.

Прошла минута, две… или пять. Витя не шевелился и ничего не говорил…

– Юшкин, кончай в молчанку играть! – решительно ткнул я его в бок, – Давай рассказывай! – и резко тряхнул за плечо.

Выйдя из оцепенения, Витя как-то странно, то ли с надеждой, то ли с недоверием посмотрел на меня, тяжко вздохнул и вновь попытался улыбнуться.

Тут я заметил, что в руке он сжимает остро заточенный штырь, сделанный из куска арматурной стали, сантиметров около тридцати длиной.

Мне стало не по себе. Не сошёл ли боец с ума? Не ткнёт ли он сейчас меня своей пикой?

Непроизвольно отстранившись, я подозрительно глянул на него.

– Витя, дай сюда… это… – я опасливо протянул руку, отстраняясь ещё дальше.

– Это… – неопределённо произнёс Юшкин, в недоумении посмотрел на меня, на страшное орудие в своих руках, протянул и разжал пальцы. Заточка звонко подпрыгнула на железном полу и покатилась к моим ногам. Я тут же прижал её ступнёй к полу.

– На кого собрался идти? – попытался я придать голосу лёгкий игривый тон. – Хряка решил завалить?

Витя моей игры не поддержал, нахмурился и отрицательно крутнул головой:

– Не… Самокатова… Под утро пойду приколю… Потом себя…

Витя проговорил это тихо, слабо, словно из последних сил, но в голосе чувствовалась твёрдая, какая-то обречённая решимость, и я понял, что он не шутит. Уставившись на Юшкина вопросительно, я открыл было рот, но не нашёлся что сказать и так и остался с отвисшей челюстью.

– Не мешайте только… товарищ лейтенант… Всё равно сделаю! Не могу больше… Всё достало… – в обращённых ко мне его больших и честных глазах плескалось безбрежное море безысходности.

Я лихорадочно соображал, в голову ничего не приходило. Живое воображение тут же нарисовало красочную картину – насквозь проткнутый вместе с матрацем Самокатов и кровь, стекающая с острия штыря прямо на меня, лежащего койкой ниже. В трюме было жарко и душно, но я передёрнулся, зябко поёжился, и холодная испарина выступила на лбу.

Сверху послышалось сухое пощелкивание «Каштана», и тягостная тишина нарушилась подоспевшим ко времени докладом:

– Первый отсек осмотрен, замечаний нет, глубина сто двадцать метров!

– Есть первый! – отозвался центральный пост, и тут же по заведённому порядку принялись докладывать и все остальные отсеки.

Но и этой передышки мне не хватило, чтобы собраться с мыслями. Доклады закончились, вновь наступила тишина, а я всё молчал, не зная, что сказать и как отреагировать на столь необычное признание. Сквозь монотонный гул поющего свою нескончаемую песню электрического преобразователя порой различались журчание воды за бортом и мелодичные её переливы в закоулках лёгкого корпуса. Было слышно, как в центральном посту, прямо над нашими головами, тихо переговариваются вахтенные. Вот кто-то заразительно засмеялся, кто-то вторил ему скромным хихиканьем. Вот в углу нашей пещеры раздался нетерпеливый писк, потом другой, более настойчивый, и две крысы сцепились друг с другом в смертельной схватке, не обращая никакого внимания на находящихся рядом людей.

Было непривычно и дико – здесь, на подводной лодке, посреди океана услышать такое от советского моряка, комсомольца, моего подчинённого... К тому времени я ещё не сталкивался с убийцами, даже с потенциальными, и сам ещё никого не убил, поэтому ощущал себя, мягко говоря, неуютно. Опасливо поглядывая на Юшкина, я никак не мог сообразить, что мне со всем этим делать. Время шло, пауза неприлично затягивалась, и вот наконец я решился нарушить молчание:

– Самокатова завалить — дело, конечно, хорошее… – выдавил я из себя, постепенно собираясь с мыслями. – Но… себя-то зачем?

Чтобы остудить решимость Юшкина и войти в доверие, я старался говорить спокойно, с некоторой долей иронии, что в сложившейся ситуации, наверное, было не совсем уместно:

– Конечно… проткни его… Не велика потеря… Не буду я тебе мешать, не бойся… Но себя-то зачем жизни лишать? Оно того стоит? Тем более… ты ещё не закончил ремонт клапана осушения… Да и Самокатову этим хуже уже не сделаешь… Чего боишься? Тюрьмы? Ну посадят тебя… много не дадут… лет пятнадцать от силы. Ничего страшного, и там люди живут. После подводной лодки тебе как курорт покажется…

Выйдешь уже мужиком взрослым. Сколько тебе сейчас? Двадцать? Ага… ну вот тридцать пять будет! Приедешь домой – больной, конечно, беззубый… Так ведь всё равно – ещё много лет впереди! До семидесяти – ещё столько же, сколько прожил! А до восьмидесяти и того больше! Так себя-то зачем? Какая необходимость? Ну, что скажешь, Витя?

Юшкин молчал, старательно отводя глаза в сторону.

И тут я решил надавить на больное место:

– Ты о матери, о сёстрах подумал? Они же на тебя молятся… На свою надежду и опору! Что с ними станет? Кому они будут нужны? Чего молчишь?

Долгий тяжкий вздох был ответом на мой вопрос.

– А обо мне? О командире? Ты знаешь, что нам за тебя будет? Мы-то что плохого тебе сделали?

Юшкин съёжился под моим укоризненным взглядом.

– Нет, Витя, такого я от тебя не ожидал! – бросил я в негодовании и обиженно отвернулся. – На, забирай свою железяку и делай с ней что хочешь! Знать тебя не хочу! – я пнул заточку и, отряхиваясь, стал подниматься. Мелодично звякнув, пика откатилась к его ногам.

– Одна только к тебе просьба… – Юшкин встрепенулся и вытянул шею. – Когда пойдёшь колоть Самокатова – смотри в темноте не перепутай… Он прямо надо мной спит, на втором ярусе… я на первом… а не наоборот…

Поднявшись, я подтянул спадающие штаны и решительно двинулся к выходу.

Такой реакции Витя никак не ожидал:

– Товарищ лейтенант, подождите!

– Ну что тебе… – я нехотя обернулся.

Юшкин смотрел на меня растерянно и с мольбой. Подавшись вперёд, он был похож на собаку, которую оставил хозяин, и разве что не скулил. Сердце моё дрогнуло.

– Витя, ты меня достал! Или я ухожу и умываю руки и делай что хочешь… или выкладывай как есть! Всё по порядку!

Я опять сел напротив.

– Витя, ты знаешь, что мне можно доверять. Что я тебя не подведу…

Какое-то время мы смотрели глаза в глаза, не отрываясь и не моргая. Взгляд Юшкина был уже не отстранённо-мутный, а осмысленный и живой. В чёрной глубине его глаз теплилась робкая искорка надежды.

Потупившись и тяжко вздохнув, Витя тихо заговорил:

– Товарищ лейтенант, я уже неделю не сплю... Мне не дают… – Витя красноречиво зевнул, интеллигентно прикрыв ладошкой рот, и, тряхнув головой, немного взбодрившись, добавил: – Самокатов не успокоился… требует деньги… Сказал карасям меня чморить…

Сказать честно, услышав такое признание, я не сильно удивился. Зная Самокатова, я не мог поверить в его быструю и безоговорочную капитуляцию, а решение действовать чужими руками было вполне в его стиле. Я подбодрил Витю кивком головы, устроился слушать поудобнее, и вот что он мне поведал.

Глава 54 Исповедь потенциального убийцы, или камаз выходит из засады

После того, как командир отобрал у Самокатова выигрышный билет, тот несколько дней ходил сумрачный, Витю не трогал, и похоже было, что потерял к нему всякий интерес. Но вот как-то вспомнил и сделал предложение, от которого, как думал, отказаться будет просто невозможно. Он отозвал Витю в сторону, душевно улыбнулся и предложил выкупить у него билет. Сказал, что скоро на дембель и очень нужен мотоцикл, а он, Витя, парень фартовый, себе ещё выиграет. Что деньги есть, целых триста рублей, что готов отдать их хоть сейчас и потряс перед Витиным лицом несколькими десятирублёвыми бумажками.

Деньги по тем временам были, конечно, немалые, но предложить 300 рублей за вещь, которая стоит 1200, и ощущать себя при этом благодетелем мог только Самокатов. Видимо, поэтому он страшно огорчился, когда получил отказ. Витя деньги не взял, вежливо объяснил, что мотоцикл ему тоже нужен, что лотерейные билеты покупать больше не будет и посоветовал Феде самому попытать счастья. Он объяснил, что по теории вероятности (о которой когда-то слышал от председателя Егорыча) после такой удачи шансов выиграть у него практически нет, а у Феди, если он никогда не играл, шансов намного больше… Самокатов всё внимательно выслушал, покивал головой, криво ухмыльнулся и как-то нехорошо на Витю посмотрел.

На следующее утро матрос Юшкин проснулся от истошного крика Самокатова. Тот кричал, что у него украли 300 рублей и что он убьёт урода, который это сделал. Камаз был вне себя от ярости – бегал по отсеку, выворачивал карманы и шерстил рундуки всех подряд. Подойдя к Юшкину, он вырвал из его рук одежду, которую тот собрался надевать, вывернул карманы, бросил на пол и, оттолкнув Витю, сам полез в его рундук. Поковырявшись там несколько секунд, Самокатов издал звериный рык и, выпрямившись, победоносно поднял руку. В заскорузлых пальцах его трепыхались те предъявленные вчера Вите замусоленные десятирублёвки!

– Оп-па! Вот это да! Все видели? Юшкин у меня деньги спи@дил! – оборотился он к публике, картинно подбоченясь и потрясая над головой купюрами.

– Ну ты, Юшкин, попал! Знаешь, как на зоне с крысами поступают?! – и, нависнув над Витей разъярённой тушей, страшно просипел сквозь зубы:

– Ну что, сука, с тобой сделать? Сразу убить или пока покалечить?

Склонившись к самому Витиному лицу, Самокатов дохнул на него нечищеными зубами и, брызгая слюной, заорал:

– Ну что, крысёныш, глазами лупаешь? Язык проглотил или он у тебя в жопе застрял? Говори, где остальные деньги! Триста рублей у меня было, а тут только пятьдесят!

Витя стоял перед ним в одних трусах растерянный и ничего не понимал.

– Я… я… я не знаю… Я… я… я не брал… – только и смог выдавить он из себя, трепеща, заикаясь и готовый описаться.

– Не брал!!! А это что?! – Самокатов сунул Вите под нос веер червонцев. – Все видели, что я их у тебя в рундуке нашёл! У, сука! Ещё отмазывается! – замахнулся он.

Витя в страхе присел и зажмурился.

– Что зенки жмуришь, гнида? Очко сыграло? А как воровать, так смелый! Совесть-то твоя где… Это какой же падлой надо быть, чтобы у товарищей своих воровать! А я к нему как к человеку: давай, мол, Витёк, лотерейный билет твой куплю, чтобы тебе с ним не маяться… На вот тебе деньги… А он, тварь хитрожопая, ночью залез и спи@дил! Срать он хотел на мою доброту… Скотина неблагодарная!

Окинув Юшкина взглядом, полным самого искреннего презрения, Самокатов отстранился, словно боясь запачкаться, и сделал жест, как бы призывая всех посмотреть на подлого воришку и выразить ему всеобщее осуждение. Кто-то из подхалимов оперативно отреагировал на немой призыв – обозвал Юшкина гнидой и крысой, но основная масса обитателей отсека стояли молча. Во многих глазах читался неподдельный страх, в некоторых – подленькое чувство радости и самодовольства: хорошо, что не меня и моя хата с краю. Всем было понятно, что Витя денег не брал, всем было его жалко, но никто не смел заступиться. Нажить себе врага в лице Самокатова – что могло быть страшнее? Находясь в полуобморочном состоянии, Витя смотрел на Самокатова, как ягнёнок на голодного волка. Именно тогда ему в первый раз захотелось убить или умереть.

Самокатов между тем пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Отвернувшись от Юшкина, он стоял в трагической позе, облокотившись на койку второго яруса, подперев ладонью лоб, и что-то тяжко соображал. Вид его являл воплощение вселенской скорби и поруганной добродетели, и видно было, что в душе кипит нешуточная борьба: подлый вор, без сомнения, должен быть наказан, но природная доброта и неуместное здесь великодушие вносили в дело сумятицу. Требовалось воистину Соломоново решение… И оно было найдено!

– Ручку мне! Быстро! У кого есть! – рявкнул Самокатов. Толпа тут же подобострастно ощетинилась протянутыми ручками и карандашами.

Протиснувшись за колченогий стол, он, схватив за шею, привлёк к себе безвольное податливое тело Юшкина, сунул ручку, лист бумаги и приказал:

– Пиши!

Витя в недоумении уставился на него.

– Что пялишься? Пиши! Расписка… Я, Юшкин Виктор… как там тебя… военный билет номер… проживающий… Получил от Самокатова Фёдора Ивановича деньги в сумме двести пятьдесят рублей… Ну, что затормозился?

– Федя, но я ведь не брал…

– Я тебе щас челюсть сломаю! Что значит не брал? А кто брал? Он… или он? – Самокатов ткнул пальцем в кого-то из обступивших стол моряков. – Покрышкин, ты брал? Гнатюк, может, ты?

– Нет, Федя, ты что!!! – испуганно закрутили те головами, отодвигаясь на всякий случай подальше.

– Видишь, никто не брал! А я у тебя нашёл! Свидетелей вон целая куча. Пиши, сука, а то сейчас урою!

– Н-не буду… Я н-не брал… – прошептал Витя и, пригибаясь, зажмурился в ожидании удара.

В нависшей тишине послышалось, как кто-то тихо охнул.

У Самокатова отвисла челюсть. Такого поворота он, видимо, не ожидал. Федя медленно повернулся к Юшкину. Взгляд его выразил полное недоумение.

– То есть как… не буду? – растерянно проговорил Камаз и, пытаясь собраться с мыслями, затараторил отрывисто:

– Ты, Юшкин, тут… того… давай… под дурака не коси. Ятебе навстречу пошёл. Пользуйся случаем… пока я добрый. Тебя за такие дела убить мало, а я, видишь… пальцем ещё не тронул… А я могу… у меня удар... сам знаешь… тонна…

Витя уважительно посмотрел на незамедлительно подсунутый ему под нос внушительных размеров кулак, съёжился и опасливо отстранился.

– Пиши, сука! Быстро! Или пожалеешь!!! – оправившись, Самокатов схватил Витю за шею и ткнул со всего маха лицом в стол. Кровь брызнула из разбитого носа, стекая по подбородку, оставляя яркие следы на бумаге. Бешено вращая глазами, Самокатов свирепо прошипел:

– Порву на куски! На ленты, крыса, порежу! В толчке говнячном утоплю! Будешь писать???

– Нет…

Глава 55 Укрощение строптивого, или Камаз бьёт по тормозам

На этот раз тишина установилась прямо-таки гробовая.

Было ясно, что Витя уже не жилец, что разъярённый Самокатов сейчас накинется на него и начнёт исполнять обещанное – рвать, резать и топить в унитазе. Народ потихоньку стал расступаться, боясь, очевидно, забрызгаться кровью или чем похуже. Витя, в свою очередь, тоже понимал, что жить ему остаётся недолго и, смирившись с неизбежным, стал мысленно готовиться к смерти. Как в таких случаях водится, перед глазами в две секунды пронеслась вся его короткая жизнь. Вспомнилось, что он не завершил кое-какие бренные дела на этом свете, в частности не починил клапан осушения девятого торпедного аппарата, и от этой мысли стало совсем грустно. Сердце его то замирало, почти останавливаясь, то колотилось, выпрыгивая из груди, отдаваясь в ушах гулкой дробью. Струйка крови из разбитого носа, сбегая по подбородку и раздваиваясь, стекала тонкими ручейками по шее и животу. Зажавшись в угол койки, зажмурив глаза, он ожидал смертельного удара силой в тонну, после которого не надеялся очнуться никогда, и молил только об одном – чтобы быстрее всё закончилось. Но если Вите было уже почти хорошо, то Самокатову – не очень.

Услышав слабое, произнесённое тихим, севшим голосом, но явно безапелляционное «нет», Самокатов вновь опешил. Он как-то сразу понял, что ничего не добьётся от этого дрыща – дохлого, тщедушного, но, видимо, имеющего какой-то несгибаемый внутренний стержень. Федя, может, и хотел бы сейчас выполнить все прозвучавшие угрозы и подтвердить статус правильного пацана, но понимал, что если изобьёт Юшкина, то скрыть злодеяние никак не удастся, что придётся по всей строгости отвечать – иметь дело с командиром, а то и вообще пойти на каторгу. А это не входило в его планы. Тем более, за полгода до дембеля! Он хоть и пялил на себя имидж повидавшего жизнь лагерного законника, но реально чалиться на нарах совсем не хотел. Однако слово конкретного пацана – не воробей, прозвучало – надо выполнять! И что тут оставалось делать?

Вите между тем надоело ждать. Бежали минуты, он уже почти успокоился, ожидая развязки, а она не наступала. Природная деликатность не позволяла ему потревожить Самокатова просьбой порешить его побыстрее, но очень хотелось в туалет и было стыдно, что если когда это произойдёт, его несчастный труп напустит на палубе лужу.

Открыв глаза, Витя обнаружил, что картина в общем-то не изменилась: притихшая толпа и нависший над ним в позе изготовившегося мясника Самокатов. Выражение его лица было, как всегда, свирепым, но одновременно и озадаченным, где-то даже беспомощным. В первый раз он видел Федю столь явно пребывающим в нерешительности. Витя, может, и не воспользовался бы случаем, закрыл бы снова глаза и предоставил Самокатову самому выпутываться, но терпеть было уже невмоготу, поэтому, презрев все нормы приличия, он выполз из-за стола и, ни слова не говоря, под недоумевающими взглядами присутствующих поковылял, прихрамывая, в гальюн шестого отсека. Когда вернулся, его койка была уже занята, вещи сброшены на пол, а Самокатов во всеуслышание заявил, что место ему теперь – у параши.

Всю следующую неделю Витя был изгоем. По наущению Самокатова его шпыняли все кому не лень. Стадный инстинкт – страшное дело: люди, поодиночке адекватные и вменяемые, в толпе становятся безжалостными монстрами. Ни на секунду не поверив вздорным обвинениям, многие вполне нормальные парни включились в увлекательное занятие – травлю своего же товарища, попавшего в беду. Особенно старались двое «карасей» – Гнанюк и Корявко. Эти ничтожества, в недавнем прошлом сами униженные и оскорблённые, почуяв возможность на ком-то безнаказанно отыграться, быстро приняли правила игры и показали себя настоящими полицаями. В желании угодить своему авторитетному покровителю они по очереди терроризировали Витю, не давая ему нормально ни есть, ни спать. И, как водится, наглое зло стало побеждать застенчивое добро. Будучи простым деревенским парнем, не искушённым в таких делах, Витя молча страдал, спуская притеснителям оскорбления и обиды. Однако как ни терпелив, как ни вынослив был пастушок, как ни кротка и безобидна была его душа, всему есть предел. И вот, оказавшись у последней черты, он задумал страшное.

– Вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант… Я вас не подведу… и командира… – решил успокоить меня Витя, заканчивая рассказ. – Потерплю ещё пару недель… до возвращения на базу… чтобы лодку с боевого дежурства не сняли… А там – всё равно Самокатова приколю… и этих двух уродов.

Точно так же как некогда Камаз, услышав тихое «нет», тут же ему безоговорочно поверил, так и у меня не возникло ни малейших сомнений в том, что Витя исполнит задуманное. Хоть и было теперь моей главной задачей отговорить его от кровожадного плана, я не смог скрыть восхищённого взгляда.

– Вот он, настоящий русский характер! – подумал я. – Простой, неказистый, бесконечно терпеливый. Держится, гнется, но как доходит до предела – берегись!

– Витя, – сказал я ему. – Я вижу: жизнь тебе уже не дорога, но зачем так бездарно её разбазаривать… и вообще терять? Пообещай, что тыкать себя заточкой не будешь. А я тебе помогу. Поверь мне! Если послушаешься меня – завтра же всё нормально будет! И в тюрьму не попадёшь. Оставят тебя в покое Самокатов … и эти ушлёпки.

Витя недоверчиво на меня посмотрел, немного подумал и утвердительно кивнул головой:

– Не буду, товарищ лейтенант, обещаю…

Я придвинулся поближе, словно боясь, что кто-то может нас услышать, и, доверительно положив Вите ладонь на плечо, заговорил тихо, почти шёпотом:

– Ты уже решился на последний шаг, так что же тебе терять? Чего тебе бояться, Витя? Того, что тебя побьёт Гнатюк, или сломает челюсть Самокатов, или вообще убьёт? Экая беда! Тебе же и так всё пофигу. Ты уже готов был сам! Поэтому не надо ждать две недели… – Витя недоумённо на меня посмотрел. – Да! Действовать надо сейчас! Но… не надо их убивать. Достаточно немного покалечить… Пойди возьми розмах, и ё@ни Самокатова куда-нибудь. Смотри только по голове не попади. Руки, рёбра можешь поломать… по животу, по яйцам… но убивать не стоит.

Витя глядел на меня остекленевшим неподвижным взглядом, и было непонятно, доходят до него мои слова или нет. Даже в полумраке я видел, какой он бледный, усталый и измотанный.

– Пойдем сейчас в кают-компанию, поспишь спокойно до утра. Если кто станет сгонять, скажешь, что я разрешил… Отоспишься, наберёшься сил, а завтра ночью сделай как я сказал. Я в отсеке спать буду, если что, спасу. Вот увидишь, всё будет хорошо.

Проводив Витю в кают-компанию и уложив на свободном диване, я не стал ложиться спать. До вахты – меньше двух часов, да и спать что-то уже не хотелось. Я прогулялся по кораблю, дошёл до седьмого отсека. Посмотрел на мирно спящего и выводящего носом замысловатые рулады Самокатова, на Гнатюка, расположившегося на Витиной койке, и мне самому захотелось припечатать их розмахом. И почему-то непременно по голове. Я даже потянулся было, чтобы вытащить из крепления тяжеленную железяку, но вовремя ударил себя по руке и сдержался. Постояв ещё немного над будущими жертвами, я в сердцах плюнул и вернулся в кают-компанию.

Витя спал, умильно подсунув ладошки под щеку, сладко почмокивая губами и тонко посапывая. Завтра ему предстояло вступить в неравный бой – отстаивать своё место под солнцем… Я так и просидел до утра на диване напротив, охраняя его спокойный сон.

Но следующий день прошёл на удивление мирно и ни к каким радикальным мерам прибегать не пришлось. Самокатов остался цел и невредим. Всё обошлось небольшим внушением. Оставаясь до последнего истинно русским человеком, терпеливым и великодушным, Витя решил дать Камазу последний шанс и предпринял последнюю попытку не проливать кровь.

Утром за завтраком, когда в отсеке не было никого из офицеров, Витя подошёл к Самокатову и, пристально глядя в глаза, тихим спокойным голосом сказал приблизительно следующее:

– Федя, отъ@бись от меня… Скажи своим шестёркам, чтобы оставили меня в покое. Если ты этого не сделаешь – я сегодня ночью у@бу тебя розмахом… Если останешься жив, ты меня, конечно, отпи@дишь, но в следующую ночь я опять у@бу тебя розмахом. Во второй раз, Федя, я не промахнусь… Скорей всего, я тебя убью. Я не хочу, но у меня нет другого выхода... Федя, оставь меня в покое.

Когда Витя это говорил, вид его был настолько интеллигентен, так кротко и честно смотрели его карие глаза, что Самокатов опять ему безоговорочно поверил.

– На, лучше убей меня сразу… – Витя вынул из держателя розмах – изогнутую увесистую железяку – и, протянув её Самокатову, бесстрашно уставился в глаза:

– На, Федя, бей!

Прошла долгая безмолвная минута. Первым моргнул и отвел взгляд Самокатов. Ему опять приходилось решать сложную аналитическую задачу: как выйти из патового положения с минимальными имиджевыми потерями… Ё@нуть Юшкина железякой по голове было бы, конечно, круто и вполне по пацански, но что-то его смущало. Как-то это было примитивно, да и последствия обещали быть весьма малоприятными.

Чтобы соблюсти хорошую мину при плохой игре, требовалось нестандартное решение. И оно опять было найдено. Голова у Феди иногда тоже работала!

Самокатов медленно встал, взял у Вити розмах, покачал его на ладони, словно прикидывая вес, прищурился, как бы прицеливаясь, и резко замахнулся. Все в ужасе отпрянули и зажмурились в ожидании чвакающего звука разлетающихся по отсеку мозгов.

Под занесённым над ним страшным орудием Витя не шелохнулся и продолжал кротко глядеть Самокатову прямо в глаза!

Как вы можете предположить, удара не последовало. Решительно отшвырнув розмах на ближайшую койку, Камаз оскалился, улыбнулся, обнял Юшкина, покровительственно похлопал по спине, театрально от себя отстранил и, глядя на него как бы новыми глазами, восхищённо проговорил:

– Ну, Юшкин! Молодец! Мужик! Ценю!

После чего, согнав с места кого-то из шестёрок, посадил Витю за стол завтракать рядом с собой. Бачковой, матрос Корявко, подобострастно заглядывая Юшкину в глаза, тут же налил ему чай. Когда после завтрака Витя подошёл к своей койке, она уже была освобождена от Гнатюка и всякой дряни.

С восстановлением статус-кво к Юшкину тут же потянулись руки товарищей, несколько минут тому назад шарахавшихся от него, как от чумного. Они трясли, жали ему руку, хлопали по плечам и были очень рады, что всё так хорошо разрешилось. Витя ни на кого не держал зла, даже Корявко и Гнатюку ничего не сделал. Те, в свою очередь, через пару дней стали набиваться к нему в друзья и принялись доставать мелкими услугами.

Но это ещё не всё. Закорешившись со всемогущим Камазом, Витя никак тем не воспользовался. Он не стал «годковать», важничать и наглеть, внешне жизнь его ничем не изменилась. Так же он продолжал работать за себя и за того парня, делать приборки, драить палубу, чистить трюмы и гальюны. Единственное, что он сделал (но это также не для себя) – выторговал у Камаза прощение для бедолаги Гробмана. Вот оно, великодушие русского человека – сам только избавился от беды и тут же протягивает руку помощи тому, кому ещё плохо!

Честно говоря, лучше бы Витя этого не делал. Восстановленный во всех правах Гробман быстро вошёл в роль и после ухода на дембель Самокатова стал безжалостным держимордой, главным притеснителем молодого пополнения на корабле. Гнатюк и Корявко тут же кинулись шестерить ему и вскоре тоже стали «авторитетными годками».

В качестве морали хочу сказать следующее: человеческая природа за тысячелетия мало изменилась. По-прежнему во многих внешне вполне добропорядочных людях сидит подлый зверёк, готовый, почуяв слабину, тут же выскочить и начать терзать слабого, беззащитного. Порой без цели… только потому, что нравится. И тут важно вовремя дать по рукам!

Пусть ты не боец, пусть – ботаник в очках… Но отпор можно дать, не вступая в спарринг с двухметровым качком. Вовремя сказанное твёрдое «нет» решает 99 процентов проблем. Кроме того, как бы ни распоясывались отморозки типа Самокатова и Гробмана но они позволяют себе чморить в основном тех, которые того заслуживают – тех, кто ничего не умеет делать (даже постирать свои вонючие носки), ленивых и ноющих, не привыкших переносить трудности, кто не в состоянии постоять за себя. Известно ведь, что люди достойны того отношения, которое сами к себе позволяют.

А теперь вопрос, что называется, риторический: военный, не способный защитить свои честь и достоинство, способен защитить Родину?

Глава 56 Сборы и проводы

Последняя неделя перед возвращением домой оказалась невероятно насыщенной. Уже пришла из Союза наша смена – пришвартовалась вторым корпусом свежая лодка, и мы принялись вводить в курс дела наших бледнолицых братьев. Большая их часть в тропиках, да и вообще за границей, ещё не бывала, поэтому приходилось объяснять порой совсем элементарные вещи: как не обгореть до волдырей в первый же день, как не переусердствовать с кондиционером и не слечь с ангиной, как избегать мест, где ещё можно нарваться на американскую мину или наступить на мирно спящего скорпиона, а то и вообще – получить за шиворот сколопендру.

– Варана бойся больше всего! Увалень вроде и хвостом виляет, но это совсем не друг! – поучал штурман своего вновь прибывшего коллегу. – У него во рту тридцать тысяч бактерий! Подойдёт потихоньку, укусит: немножко так… прижмёт… и отпустит. И всё! Теперь ты его! Будет за тобой ходить день, два… неделю… пока от заражения не помрёшь. Милая животинка… А как увидит, что упал – он тут как тут, тебя и скушает. Всё мило и интеллигентно, не то что какой-то там беспредельщик-крокодил!

Но это всё были мелочи, важные вопросы – где водка не палёная и повкусней, где у хунтотов можно что прикупить подешевле или подороже продать – мы оставляли на потом.

Сразу же был организован переезд вновь прибывших в казарму с передачей им наших кают, кубриков, кроватей, тумбочек, кондиционеров и прочего движимого и недвижимого имущества. Распростившись с привычным комфортом, мы перебрались на подводную лодку, где в тесноте, но, как водится, не в обиде, и провели последнюю неделю перед отходом.

Спешно было организовано пополнение всевозможных запасов. Хоть переход из Вьетнама во Владивосток и невесть какая кругосветка, но, помня о недавней голодовке, когда из сухарей и воблы коку приходилось готовить и первое, и второе, и третье, мы получили двойную норму продовольствия и пресной воды. Запас, как известно, карман не тянет и даже если не понадобится сейчас, ему всегда найдется применение после. К тому же могут ещё и завернуть с полдороги, а то и вообще в автономку послать...

Пару дней простояли на внутреннем рейде у борта танкера «Ахтуба», принимая топливо и машинное масло. От шныряющих хунтотов не было никакого спасения – их джонки постоянно паслись возле нас в надежде чем-нибудь поживиться. Уважительно поглядывая на толстый шланг, перекинутый с танкера, потирая руки и плотоядно облизываясь, они, видимо, уже подсчитали ожидаемую прибыль, мысленно её поделили и потому готовы были на самые решительные действия. Останься мы на рейде ещё хотя бы на сутки, подводную лодку, без сомнения, взяли бы на абордаж.

Пока же нас бесцеремонно пытались купить: трясли пачками денег, варёными джинсами, звякали бутылками местного рома и соблазняли разными колониальными товарами. Не договорившись и не совратив экипаж на хищение социалистической собственности днём, эти змеи не оставляли попыток и ночью. Под покровом темноты десятки юрких джонок подплывали к самому борту подводной лодки, и пока одни продолжали искушать запретными плодами цивилизации, другие втихаря пристраивались с другой стороны с намерением что-нибудь отрезать, открутить, украсть... Изобретательности их не было предела. Однажды я собственными глазами видел, как обычный хунтот самой тщедушной наружности, поелозив пяткой, отвернул на палубе бронзовую заглушку, которую и гаечным ключом-то не просто было открутить. А пару раз его подельники пытались даже просверлить топливно-балластную цистерну ручной дрелью!

Отпугивать их стрельбой, как это делали раньше, было бессмысленно, да и небезопасно: хунтоты уже знали, что стрелять на поражение по ним не будут. Да и трудно напугать автоматной очередью прожжённых вояк, не так давно вылезших из окопа. Кроме того, практически в каждой джонке имелось своё оружие, и случалось, что в ответ на наши предостерегающие выстрелы с моря нёсся рой вполне реальных пуль, о чём свидетельствовали неприятные посвистывания над головой и высекаемые из корпуса искры.

Вернувшись к пирсу, мы продолжили подготовку к переходу домой. Покрасили корпус подводной лодки, придав ему по возможности товарный вид. Закрепили всё по-штормовому, проверили, подтянули на стеллажных торпедах бугеля. Открытый переход через четыре моря в надводном положении предполагал в пути хорошую качку, поэтому такие приготовления были совсем не лишними.

Провели лечебный цикл аккумуляторной батарее. Это когда полностью заряженную батарею надо разрядить в ноль, а потом опять зарядить. Всю ночь растянутая на швартовых, словно стреноженная лошадь, подводная лодка взрывала винтами чёрную воду – средняя и бортовые линии валов работали враздрай, расходуя электроэнергию.

Закончили под утро, когда со дна вместе со всякой дрянью всплыл труп – синий, распухший, неизвестной национальной принадлежности. Командир надел очки, посмотрел – вроде не из наших. На всякий случай проверили, посчитали своих. Мёртвому уже всё равно, а для живых – лишнее беспокойство, потому, чтобы не создавать никому проблем, командир приказал оттолкнуть утопленника баграми подальше – пусть плывёт по своим делам.

Накануне намеченного дня выхода собрались на берегу в казарме, где мы присутствовали уже в качестве гостей. И как водится, проводы обернулись грандиозной пьянкой. Сначала была выпита вся водка, которую принесли с собой, потом весь спирт, которым принимающая сторона запаслась загодя, в итоге пришлось несколько раз бегать на корабль, извлекать из заначек неприкосновенные запасы.

Под утро, когда кончилось всё, мы шумной компанией завалились в кабачок к другу Хуаню. Его жена, очаровательная Чанг, была нам очень рада. Друг Хуань тоже, но подозревая, что платежеспособность наша стремилась к нулю, а кредитовать нас было уже совершенно бессмысленно, особо радостных эмоций не выказал. Тем не менее, на стол было выставлено несколько бутылок хунтотовки, и веселье продолжилось. Вновь зазвучали цветистые тосты: за флот, за боевое братство, за дружбу народов, за смерть мирового империализма и за всё такое же хорошее…

Стало уже светать, когда, выпив у Хуаня абсолютно всё, мы построились в колонну по двое и, горланя «Варяга», строевым шагом двинулись к себе на лодку. Пожелав нам попутного ветра, семи футов под килем и всяких флотских благостей, провожающие тем же манёвром – строем и с песней – замаршировали к себе в казарму.

Очень скоро стало ясно, что спиртное, выпитое у Хуаня, было явно лишним. И не потому, что раскалывалась голова, а во рту будто нагадили кошки. Нет, молодой организм прощает и не такие издевательства над собой. Возникла проблема несколько иного плана.

Не знаю, кто и когда успел подмешать в хунтотовку пурген, но это была форменная диверсия… Утром на корабле сложилась критическая ситуация: некому было управлять подводной лодкой! Все офицеры толпились в очереди у единственного надводного гальюна, сменяя друг друга по кругу, и боялись отойти от него далее чем на метр. Страшно подумать, что могло произойти, догадайся неизвестный злоумышленник добавить к пургену ещё и снотворного.

Глава 57 Неудавшаяся катастрофа, или За что можно кастрировать доктора

Но вот с горем пополам смотали швартовы и, пятясь, отчалили. Выехали на середину бухты и замерли в ожидании. Надо было начинать дифферентовку с погружением на перископную глубину, для чего следовало удалить всех из ограждения рубки, но отойти от спасительного гальюна никто не решался.

Лишь когда командир заявил (а сам он у Хуаня вчера не был), что ему похеру, как оставшиеся собираются проникать внутрь, и что он сейчас закрывает люк, страждущая очередь, соблюдая всевозможные меры предосторожности при движении по вертикальному трапу, перебазировалась вниз. Там она разделилась на две части: половина осталась в центральном посту, другая аккуратно на негнущихся ногах засеменила в шестой отсек. Доктор Ломов в панике носился от одного гальюна к другому, пучил глаза, заставлял всех глотать какие-то порошки и норовил проскочить в гальюн без очереди. Очевидно, что порошки самому ему не очень помогали. Доктор переживал, что в экипаже могла начаться эпидемия дизентерии, за что флагманский врач его бы, без сомнения, кастрировал. Да и семьдесят пять человек с поносом в замкнутом пространстве на два гальюна – это была бы форменная катастрофа!

Но опасения доктора не подтвердились. Уже к вечеру наметилось явное улучшение: стул у офицерской части экипажа начал отвердевать и скоро отвердел настолько, что с гальюнов была снята осада. Последним оставлял уютную кабинку доктор Ломов. Как капитан, покидающий тонущее судно последним, Сёма долго ещё не мог выйти из гальюна и решился лишь под самое утро.

Осунувшийся внешне, опустошённый и обезвоженный внутренне, Ломов, тем не менее, был очень доволен. Он был несказанно рад, что его пронесло, – в переносном, разумеется, смысле. Эпидемия отменялась! Требовалось срочно закрепить наметившийся успех и тщательно всё продезинфицировать. Как ни плохо после бессонной ночи и перенесённых потрясений работали мозги, но Сёма вовремя сообразил, что если сыпануть в гальюны по двойной норме хлорки (как он поначалу хотел), то через полчаса на подводной лодке станет нечем дышать. И его, возможно, опять захотят кастрировать, на этот раз командир.

Но, как мы помним, Сёма был во всех областях подкованный доктор, помимо непосредственно медицины разбирающийся в кораблевождении, вооружении и разных механических делах, кроме того он имел и достаточные познания по химии, особенно в вопросах её практического применения. Поэтому решения долго искать не пришлось. Вскрыть регенеративный патрон от ИП-46 – дело нехитрое и заняло у Сёмы не больше минуты. Идея была проста до примитива и остроумна до гениальности, а в результате – гарантированная дезинфекция мест общего пользования и никакого запаха! Более того, из гальюнов по отсекам будет растекаться утренней свежестью чистейший кислород!

– Ай, да доктор! Ай, да светлая голова!

Радостный, скромно улыбаясь и мысленно нахваливая себя за ум и сообразительность, Сёма аккуратно высыпал порошок из патрона в унитаз центрального поста, посмотрел, как, пенясь и шипя, пошла химическая реакция, бросил пустую банку в мусорную кандейку и остался всем очень доволен. То же самое он проделал и в гальюне шестого отсека, а затем успокоенный, с чувством выполненного медицинского долга отправился спать.

Сёма мгновенно заснул в своём закутке за кондиционером, и ему тут же приснился Гиппократ. Доктор очень надеялся, что старший коллега похвалит его за примерное исполнение служебных обязанностей, за старание и разумную инициативу, но бородатый старик в белоснежной тоге принялся ругать Сёму, кричать и материться, причём на чистейшей латыни. Сёма не сразу сообразил, о чём идёт речь, поскольку латынь изучал достаточно давно, и пока силился понять, бородатый старик достал скальпель и на той же звучной латыни сообщил, что сейчас отрежет ему яйца. Это Ломов уже понял хорошо.

– Да что это за напасть такая! Сколько можно! – вскричал Сёма в сердцах, послал Гиппократа на х@й (на чистейшем русском) и проснулся в холодном поту. Не на шутку встревоженный, он тут же пошарил где надо рукой и, убедившись, что всё на месте, быстро успокоился, повернулся на другой бок и снова провалился в сон.

На этот раз ему приснился командир. По своему обыкновению, командир тоже матерился, но почему-то тоже на латыни. А кроме того, он топал ногами, потрясал кулаками и явно был чем-то недоволен…

Но узнать, чем недоволен командир, доктору так и не удалось. Не прошло и пяти минут после того, как он во второй раз сомкнул глаза, как по всему кораблю затрезвонили колокола громкого боя, и хриплый голос старпома злобно пролаял:

– Аварийная тревога! Пожар в гальюне шестого отсека! Загерметизировать переборки! Шестой, доложить обстановку!

Сёме сразу стало не по себе. Не потому, что он боялся сгореть или утонуть, а потому, что проснувшийся вместе с ним внутренний голос принялся нудно нашёптывать, что виной тому именно он, доктор Ломов.

Но некогда было предаваться душевным терзаниям – как командир второго отсека доктор по тревоге должен брать командование отсеком на себя, что он тут же и сделал. После того как из кают вприпрыжку разбежались по местам мирно спавшие до сей поры командир и несколько офицеров, Ломов, как то и положено по инструкции, захлопнул за ними круглую переборочную дверь и заблокировал её.

Дальше, по сути, делать было нечего. Где-то там, в шестом, шла героическая борьба за живучесть: люди бегали в огне и дыму с пожарными шлангами и огнетушителями, сталкивались, падали, задыхались, получали ожоги и травмы, а он, виновник всего этого, сидел здесь в безопасности и бездельничал. Сёме стало очень стыдно. Захотелось оказаться сейчас там, в самом пекле, и героически погибнуть.

Ещё пять минут ничего не было ясно. «Каштан» молчал, и о том, что творится на корабле и непосредственно в шестом, оставалось только догадываться. Но вот, простужено похрипев и сухо пощёлкав, эбонитовая коробочка ожила и голосом теперь уже командира разразилась командой:

– Отбой аварийной тревоги! Провентилировать отсеки! Офицерам собраться в центральном посту! – тон, которым это было произнесено, не предвещал ничего хорошего.

Очутившись в центральном одним из первых, Сёма понял, что его час пробил. Командир вертел в руках то, что ещё недавно было регенеративным патроном от ИП-46, а ныне представляло собой гофрированную жестяную банку, безжалостно разрезанную пополам каким-то мудаком. О том, кто мог быть этим мудаком, Сёма начинал догадываться.

Помолчав с минуту, дождавшись, когда в центральном посту стало не протолкнуться, командир поднял над головой злополучную банку и возопил:

– Кто!!! Кто посмел? Что за идиот! Найти! Отъе@ать! Доставить сюда! Доктор, скальпель мне! Сам яйца отрежу этому уроду!

Следующие полчаса по кораблю шёл поиск неизвестного злоумышленника. Сначала никто не хотел признаваться. Но после того, как механик перешёл на допросы с пристрастием – принялся зажимать в тисках яйца всем подозреваемым – дело пошло, сознались сразу шесть человек! А ведь не зря мех так свирепствовал. В данном инциденте главным пострадавшим оказался именно он.

Известно, что самый чуткий сон на корабле – у механика. В ожидании, что вот-вот что-то опять сломается, где-то замкнёт, полыхнёт, протечёт – по-другому и быть-то не может. Вот и на этот раз, продрав ни свет ни заря глаза, мех сразу почувствовал, что где-то что-то не так. Как ему это удалось, я не знаю, тут, видимо, замешаны какие-то тонкие материи. Это как если на подводной лодке вдруг наступает абсолютная тишина – и все сразу же просыпаются. А почему? Да потому, что не бывает её никогда! И уж коль случается, то ощущается прямо-таки физически – её слышно, она звучит, звенит, как сирена аварийной тревоги. Все сразу подскакивают, в панике начинают оглядываться и спрашивать друг у друга, что случилось.

Так и мех – продрав опухшие от конъюнктивита и хронического недосыпания глаза, сразу понял, что где-то назревает очередная жопа. Где и какая, – он ещё не мог сообразить, но точно знал, что она рядом и скоро точно предстанет во всей красе. Ещё лёжа, зевая и потягиваясь (насколько это было возможно в его крохотной конуре), мех повёл носом и… ничего не почувствовал. Не было ни удушливой вони плавящейся изоляции, ни щекочущего в носу навязчивого аромата хлора. Водорода, не имеющего запаха, мех тоже не унюхал, хотя научился распознавать даже его. Надо было встать и пройтись по отсекам.

Первым делом мех решил заглянуть в гальюн. Не потому, что он что-то учуял или решил насладиться веющем оттуда ароматом утренней свежести, а по известной достаточно банальной причине. Он благополучно добрался до шестого отсека, потянул на себя массивную железную дверь. Вошёл, задраился, тщательно прицелившись, аккуратно сделал своё малое дело. И, убедившись по манометру, что давление в системе отсутствует, нажал на слив. То, что после этого произошло, мех не любил вспоминать и никому не рассказывал, поэтому нам остаётся только догадываться.

Хочу попросить прощения у тех моих читателей, которые чрезвычайно интеллигентны. Возможно, их тонкая эстетическая натура не переносит вида картин, которые я порой рисую. Пусть, если что, пока заткнут нос и побрызгают вокруг себя одеколоном. Но мне в моём произведении важнее всего достоверность, поэтому продолжу.

Вот как о том, что произошло, вспоминал вахтенный шестого отсека:

– Вижу: мех вошёл… Сразу меня за что-то разъе@ал, за что – не помню. И в гальюне закрылся. Через минуту там хлопок! Мех выскакивает, весь в говне, волосы на голове и трусы дымятся! Из гальюна дым валит!

Мех в два прыжка к «Каштану», кричит в центральный, что пожар, мол, аварийная тревога! А на нём трусы уже догорают... и яйца вот-вот вкрутую сварятся. Хватаю огнетушитель и давай его поливать со всех сторон. Потом в гальюне уже вдвоём… Быстро всё погасили… А тут как раз старпом тревогу объявил…

Когда мех появился в центральном посту, от него уже почти не пахло. Но на месте шикарной шевелюры с волнистым казацким чубом зияла необъятной ширины красная лысина. Она уже не дымилась, потому как дымиться было нечему, но излучала такой сильный жар, что от неё можно было прикуривать. Без сомнения, меху срочно требовалась медицинская помощь, но находящийся тут же рядом доктор вместо того, чтобы помочь товарищу, намазать там чем или наложить компресс, скромно потупил взгляд и с опаской отодвинулся подальше.

На звериный рык командира:

– Ну что, нашли? Кто этот урод? Дайте мне его сюда на растерзание! – ответа не последовало.

Прошла тяжёлая минута. Началась вторая. Не дождавшись ответа, командир сверкнул глазами и решительно заявил, что если через пять минут злоумышленник не будет найден, то он собственноручно расстреляет каждого десятого. И приказал объявить о том по кораблю.

Все приуныли, так как не сомневались, что будет именно так. Кот Батон, считающий себя полноценным членом экипажа, тяжело спрыгнул с командирского кресла и на всякий случай полез шхериться в трюм.

Но тут в мёртвой тишине раздался дребезжащий голос:

– Тащь командир! Это я…

Все обернулись и недоумённо уставились на доктора.

– Тащь командир! Чем могу искупить? – пропищал Сёма, почти умирая. – Если что… нате… вот скальпель… – блеснул чем-то в руке, с опаской глянул на механика и спрятался за спину командира.

Глава 58 Возвращение «Фокстрота», или Последние испытания

Как я уже говорил, военно-морская служба порой – это настоящий курорт. Иной раз стыдно даже зарплату за такое получать, самому хочется ещё и доплатить.

Поначалу и наше плавание напоминало неспешную морскую прогулку. Открытый переход по тёплым морям не подразумевает большого напряжения сил – не надо больше прятаться от «вероятного противника», уклоняться, избегать. Ни тебе срочных погружений, ни ночных тревог, ни бессонных ночей. Всё спокойно, размеренно, в полном соответствии с корабельным распорядком: вахты, сон, приёмы пищи... Благодать! Особенно если ещё и погода хорошая.

Первую неделю погода стояла просто замечательная. Солнце, хоть и жарило немилосердно, но на ходу и с ветерком это почти не чувствовалось. Конечно, если находиться внизу, в отсеках, то несколько душновато, однако к жаре все давно привыкли, да и наверх лишний раз подняться никто не запрещал. Если не на вахте и нет особых нареканий по службе – пожалуйста, карабкайся по трапу наверх, предъявляй вахтенному офицеру жетон, получай «добро» и наслаждайся всеми доступными радостями жизни. Можно потолпиться среди курильщиков и, если нет своих сигарет, стрельнуть у кого-нибудь бычок или подышать тем, что уже надымлено, удовлетвориться пассивно, так сказать. Можно попроситься к командиру на мостик и постоять под жгучим солнцем минуты две-три, полюбоваться морскими видами и несколько раз успеть вдохнуть полной грудью, пока не стащат за ноги другие желающие. А ещё, если уговорить механика, можно принять душ. Не такой, конечно, как на берегу, но вполне себе ничего – забортная вода ещё тёплая, чистая; даром что солёная.

С помывкой, кстати, не было никаких проблем. Практически ежедневно нас настигал какой-нибудь блуждающий тропический ливень и изливал на палубу тонны дармовой и – что особенно ценно – пресной воды. Иной раз, завидев на горизонте характерное тёмное пятно, командир слегка менял курс, направляя корабль под набухшую влагой тучу, и устраивал экипажу полноценную баню. В ход шло всё моюще-чистящее, потоки мыльной воды стекали через шпигаты в море, оставляя за кормой пенный след чуть ли не до горизонта. Суровые подводники драили друг другу спины шершавыми кусками пемзы, колючими мочалками из пеньки и даже металлическими пайольными щётками. Тот, кто не успевал помыться за один дождь, на следующий шёл вне очереди.

На подходе к Филиппинам в размеренные походные будни добавилась толика разнообразия – стало попадаться больше кораблей, а в проливе Боши так и вообще движение стало, как на проспекте, только успевай расходиться. Некоторые особо любопытные специально подходили ближе и замедляли ход. На палубу высыпали зеваки, показывали пальцами и то и дело фотографировали. Видимо, встреча в океане с одиноко бредущей подводной лодкой для них была действительно событием. Мы с удовольствием позировали и отвечали тем же.

На траверзе острова Лусон на след нам сел американский эсминец и, как верный пёс, неотступно следовал чуть ли не до самого Владивостока. Мы назвали его Бобик. Вёл он себя корректно, близко не подходил, курс не пересекал. И когда Бобик нас покинул, немного даже загрустили.

Филиппинское море встретило неласково. Задул сильный ветер с колючим горизонтальным дождём, седыми вихрами покрылись гребни, и скоро всё это переросло в полноценный тропический тайфун. Пару дней нас валяло так, что кое-где из аккумуляторов повыливался электролит. Крен порой доходил до сорока градусов, и, находясь на мостике, рукой можно было зачерпнуть из проносящейся мимо волны. Носовой бульб и надстройка практически всё время находились под водой, а если и оказывались на поверхности, то лишь затем, чтобы через мгновение с ещё бо́льшим размахом рухнуть в пучину. В ограждении рубки свободно гуляла вода, и, чтобы не заливало центральный пост, командир распорядился задраить люк. Заливать перестало, но сразу стало плохо дышать. При попутном ветре дизель начал засасывать свой же выхлоп, по отсекам поползла сизая дымка. В сочетании с жарой и сильной качкой подводная лодка скоро превратилась в форменную душегубку. Половина экипажа лежала в собственной блевотине, вторая хорохорилась и крепилась из последних сил.

Честно скажу: это уже совсем не напоминало курорт. И главное – некуда было деться! Оставалась, правда, одна отдушина – ходовая вахта на мостике. Свежий воздух, вольный ветер – об этом можно было только мечтать! И я мечтал, ожидал, томился, считая секунды и минуты, когда придёт моя очередь заступать вахтенным офицером.

Желудок мой уже отверг недавний обед из трёх блюд, утренний чай с колбасой и бутербродом, и к горлу настойчиво подкатывал вчерашний ужин. Ужина мне было жалко, и я терпел. До вахты оставалось ещё два часа, и я боялся, что не доживу. Вообще-то я обычно не укачиваюсь, но духота и стоявшая перед глазами сизая пелена сделали своё дело. Но мне было совсем не стыдно. Не один я оказался такой. Даже наш старый механик, тот ещё морской волк, сидел в центральном посту зелёный и нет-нет, да и уединялся за железной дверью гальюна. Штурман лежал в кают-компании под столом, стонал и слабым голосом просил каждого входящего, чтобы его пристрелили.

Перед ужином, не вытерпев, я всё же сходил освободить место для нового ужина, но на душе нисколько не полегчало. Кушать так и не пошёл. От одной мысли о еде становилось так плохо, что не знаю даже, как это описать. Внутри меня как будто поселилась сама смерть – тошнотная желудочно-кишечная сущность – и подталкивала костлявой рукой пустой уже желудок наружу. Обычное в такой ситуации средство – принять горизонтальное положение – не помогало совсем, вместе с желудком начинали проситься наружу и все остальные внутренние органы. За глоток свежего воздуха я готов был отдать всё своё имущество и зарплату лет на десять вперёд, но даже на столь выгодных условиях никто не брался мне помочь. Такое в обычной жизни элементарное благо здесь было совершенно недоступно. Просто так вскарабкаться по трапу и судорожно подышать было нельзя – командир, как мы помним, задраил рубочный люк и вдобавок сел на него сверху.

Я маялся, бродил по пропахшим тошнотной кислотой отсекам, оскальзываясь на липких лужицах, судорожно хватаясь за что попало и нигде не находя себе места. Крен закладывало порой такой, что удобней было двигаться по переборке. В седьмом отсеке из ящиков повываливалась, разметалась по палубе посуда, и никто не спешил её собирать. В корме, в аппендиксе между торпедными аппаратами, на карачках стоял Самокатов и в голос, самозабвенно «травил». Всё было раскидано, перевёрнуто, под ногами хрустели осколки разбитой посуды. В такт качке шумно перекатывались с борта на борт оставшиеся целыми тарелки, чайники и кастрюли. Я хотел было употребить власть, заставить прибраться, но понял, что если сейчас открою рот, то со мной самим может произойти неприятный конфуз. Так плохо мне не было никогда, даже после самого большого бодуна! Ни до, ни после.

– Эх, скорее бы на вахту! Господи, помоги! – воздеваю я руки в беззвучной молитве. Но время, кажется, стоит на месте, стрелки на циферблате – как приклеенные. Я уже несколько раз снимал с переборки часы, подносил к уху, проверяя, не остановились ли, и разочарованно вешал на место.

Но время, сколь оно ни жестоко, имеет одно хорошее свойство – как бы медленно оно ни тянулось, рано или поздно всё заканчивается, и то, что нельзя было минуту назад, становится можно теперь. Вот и я наконец дождался своего часа. На циферблате – двадцать ноль-ноль! Вот оно, простое человеческое счастье!

– Третьей боевой смене заступить! – пробулькал кто-то на мостике, закашлялся и, кажется, захлебнулся.

Из последних сил карабкаюсь по трапу, стучусь. Командир открывает люк, бросает взгляд на моё зелёное осунувшееся лицо, подаёт руку, резко выдёргивает наверх и тут же опускает крышку. И очень вовремя, потому как через мгновение мы уже стоим по пояс в воде, и начинается вселенский потоп. Лодка зарывается всё глубже и глубже, и вот мы уже находимся под водой на глубине не менее двух метров! Я едва успеваю сделать вдох, задержать дыхание и долгую минуту наблюдаю из-под воды, как где-то далеко у меня над головой дрожит и кривится на небосклоне бледное рахитичное солнце. Как видно, и здесь жизнь совсем не курорт, но вниз – ни за какие коврижки!

Сменяемся. Стягиваю со сдающего вахту помощника командира противохимический комбинезон, напяливаю на себя. Прорезиненная ткань – мокрая, скользкая, противная. Хорошо ещё, что находимся в тропиках и вода пока тёплая! Ракетница, бинокль, повязка… Перевязываюсь поперёк страховочным шкертом. Не мешало бы ещё и каску на голову, но её нет, Министерство обороны не снабдило, зажилило. Такие предосторожности далеко не излишни. Если вовремя не спрятаться под козырёк, не сгруппироваться, не зацепиться, налетевшая волна может хорошо шибануть, размазать, разметать по железу и вынести в море уже бездыханное тело.

По мокрым скобам карабкаюсь на мостик, и вот уже передо мной вид, что называется, с картины Айвазовского. Или, если говорить словами другого нашего великого соотечественника, разгул свободной стихии. Поначалу я не понимаю, где нос, где корма – всё залито водой, откуда дует ветер, тоже непонятно – дождь хлещет со всех сторон и завывает так, что не слышно шума работающих дизелей.

Волны сначала показались мне не очень большими, но при ближайшем рассмотрении, когда, скатившись, словно на санках, на самое дно глубокого ущелья и зарывшись носом по самую рубку, мы принялись выгребать на вершину, я понял,что первое впечатление было явно обманчивым.

Вскарабкавшись на гору, которой, казалось, не будет конца, и вновь свалившись в тёмный провал, да так, что заложило уши, мы вдруг попали в какую-то бестолковую толчею. Над нами вздымались, громоздились заснеженные вершины, снизу казавшиеся недосягаемыми Эверестами. В котловине между ними на нас накинулись, принялись наскакивать и терзать какие-то рваные свирепые шавки. В бессильной ярости, брызгая пеной-слюной, они бросались на подводную лодку и пытались разорвать её на куски. Оставаясь какое-то время с этими зверьками один на один, мы шли между двумя гигантскими гребнями, угрожающе нависающими над головой, потом ущелье начало стремительно смыкаться. Один гребень стал наползать на корму, задрал её, да так, что из воды показались молотящие посуху гребные винты. Нос при этом стал зарываться в другую волну, двигающуюся уже навстречу.

Жернова сомкнулись! Ещё мгновение – и мы вновь оказываемся под водой. На какой глубине, на этот раз я не знаю. Помню только, что солнце на небе пропало и вокруг стало темно, как ночью у негра в... извините… за пазухой. Словно в гигантской центрифуге, нас стало крутить, валять, кувыркать, и через пару минут, действительно показавшихся вечностью, нас, как лёгкую щепку, вышвырнуло на поверхность.

Вспомнилось, как несколько лет назад здесь же, в Филиппинском море, едва не утонула наша подводная лодка, так же, как и мы, возвращавшаяся из Вьетнама домой. Волны били с такой страшной силой, что стали срывать обшивку корпуса, и за несколько часов её, по сути, раздели. Не успев вовремя погрузиться, командир с ужасом смотрел на беспредел распоясавшейся стихии: проплывающие мимо, вырванные с мясом горизонтальные рули, аварийный буй, баллоны ВВД и всё, что было сорвано с корпуса, но ещё не успело потонуть.

По команде SOS из Камрани были отправлены спасатели, но пока они дошли, из десяти групп цистерн главного балласта целыми оставались только три. С угрожающими креном и дифферентом подводная лодка чудом держалась на поверхности. Неимоверных усилий в штормовом море стоило завести на неё буксирный конец. А сама буксировка так и вообще вошла в анналы спасательных операций флота. Но лодку всё же доставили в Камрань, где в течение трёх месяцев подручными средствами залатали раны. И вновь отправили домой, не сумев, однако, починить систему погружения-всплытия.

Вы будете смеяться горькими слезами, но через неделю в том же самом месте она попала в ещё более жестокий шторм и вновь была притащена на буксире в Камрань, едва живая.

Видимо, находившийся рядом со мной на мостике командир об этой истории тоже вспомнил и, не доводя дела до греха, решил всё же погрузиться. Сыграли тревогу, разогнали всех по местам, живых и мёртвых. Борисыча за ноги вытащили из-под стола и положили в штурманской рубке на карты. Как не хотелось мне спускаться вниз, однако командир решительно взялся за люк, и я едва успел проскользнуть перед ним в шахту, причём вниз головой.

На глубине пятьдесят метров ещё качало, и довольно сильно. На ста метрах мёртвые стали оживать и вставать, а некоторые, хоть и были как зомби, даже принялись за собой убираться. Скоро по отсекам стало можно ходить, не рискуя поскользнуться или вляпаться в вонючую слизь. Духан, конечно, стоял ещё тот, но, слава богу, уже не качало!

Шторм бушевал ещё два дня. За это время все окончательно пришли в себя, навели порядок, отмылись, отъелись и начали походить на нормальных людей. Вновь в кают-компании стал собираться весёлый круг: смеялись, стучали костяшками домино, пересказывали по десятому разу одни и те же байки и анекдоты. Штурман уже забыл о том, как валялся под столом и молил о смерти – вновь начал хохмить, зубоскалить, подначивать старпома и замполита.

Один командир был чем-то озабочен. Как скоро выяснилось, шторм всё же не прошёл бесследно. Лодку хоть и не раздело, ничего не вырвало и не поломало, но отказала радиосвязь. И не было никакой возможности отправить на берег положенное по времени донесение. В штабе нас могли посчитать погибшими и выслать поисковую экспедицию. Требовалось всплыть и починить антенну, но это было чревато ещё бо́льшими неприятностями. Потому из двух зол командир выбрал меньшее.

Всплыли утром на третий день. Начальник РТС быстро разобрался с неисправностью и, уединившись с командиром в рубке радиста, принялся отправлять и принимать накопившиеся РДО. Ничего страшного не произошло – нас, конечно, потеряли, но не стали паниковать и делать резких движений.

И вот вновь, громыхая дизелями, мы движемся курсом на северо-восток. Как верный пёс, за нами неотступно следует вездесущий Бобик. Как он пережил шторм и как снова нас обнаружил в этой безбрежной пустыне – вопрос, безусловно, интересный…

На море штиль. Блестит до горизонта солнечная дорожка, снуют, бьются о корпус бестолковые летучие рыбки, и ничего не напоминает о недавнем разгуле стихии. Хотя нет – то и дело на сверкающей глади появляются его немые свидетели. Вот проплывает вдоль борта покорёженный, полузатопленный морской контейнер. Явно смыло со штормующего контейнеровоза. Может, и сам он где-то поблизости покоится на дне. Старпом предлагает подойти, взять на буксир, а дома всё по-братски разделить. Но командир говорит, что это мародёрство и не даёт «добро». Ещё несколько часов мы маневрируем, продираемся между обломками чего-то, явно останками катастрофы – разбухшие листы фанеры, пенопласт, доски, притопленные бочки… Вот проплывает мимо держащийся на воздушном пузыре в носу практически целый спасательный катер. Старпом облизывается и вопросительно, даже негодующе глядит на командира. Катер-то уж можно было зацепить! На рыбалку потом экипажем гонять! Но командир непреклонен, и колышущееся на волнах оранжевое пятно скрывается за горизонтом.

Но вот настал и момент, когда старпом не выдержал! Прямо по курсу показалась обтянутая плёнкой картонная коробка с бело-красным всемирно известным брендом на боку. Целый ящик сигарет, да ещё каких, в то время, когда экипаж докуривает последние беломорины и шкуляет друг у друга бычки! Коробка не намокла, не притонула, стояла, слегка покачиваясь на ослепительной глади, и словно приглашала: иди, возьми меня! Секунда – и, не обращая ни на кого внимания, прямо с рубки старпом сиганул в воду. Сыграли тревогу «человек за бортом», вытащили баграми коробку.

Старпома командир сказал оставить, пусть своим ходом домой добирается, но его всё же вытащили, впервые нарушив командирский приказ. Через десять минут в кают-компании уже делили ароматные трофеи.

Было решено выдать офицерам по три, матросам – по два блока. Командир не взял себе ничего и долго ещё злился на старпома.

Приятно, конечно, когда что-то перепадает «на шару», но в жизни за всё приходится платить. Пришлось и мне. Не начав курить во времена трудного возраста, пройдя через соблазны юности и курсантских курилок, я вдруг закурил в возрасте двадцати пяти лет! И так в первый же день накурился дармовых сигарет, что доктор, глянув на моё зелёное лицо, тут же предложил лечь под капельницу.

Между тем продолжается наше неспешное движение домой. Ещё день прогулочным шагом, и вот, пройдя между островами архипелага Нампхо, мы уже в Восточно-Китайском море. Погода благоволит, и обстановка опять напоминает всесоюзную здравницу. Для полного счастья не хватает голодных курортниц и чтобы чуть-чуть было потеплее, но нет – курортницы в одиночестве шляются где-то на берегу, а температура воздуха катастрофически падает. Под утро на мостике уже вовсю белеет иней, и даже днём порой мёрзнут уши. Зато до дома уже рукой подать! Впереди Цусима, и вот оно – родное наше Японское море!

Глава 59 О героях былых времён

Ну вот и добрались мы до последней главы, уважаемый мой читатель. День-два ещё плавания – и настанет время прощаться. Вроде бы и соскучились все по родным берегам, по дому, по твёрдой земле, но нет-нет, да мелькнёт в разговоре тщательно скрываемая даже от самого себя интонация – то ли тоска об оставшемся за кормой кусочке земного рая, то ли настороженное беспокойство о том, что нас ждёт впереди.

Полгода – не такой большой срок, но в эпоху перемен это катастрофически много. Мы выходили из одной страны, а возвращались уже в другую...

На подходе к Цусиме как-то резко похолодало. Море уже не то, что было раньше – не прозрачно-лёгкое, ультрамариново-синее, а тяжёлое, серое и непроницаемое. К полудню слева по борту стал вырисовываться в дымке расплывчатый силуэт острова Чеджу, справа должны были показаться гористые берега Японии, но, как ни напрягал я глаза, вглядываясь в северо-восточную часть горизонта, ничего так и не смог различить.

Посреди Цусимского пролива застопорили ход и отдали дань памяти русским морякам, погибшим когда-то в этих водах. Командир объявил по трансляции минуту молчания, в отсеках все встали, замполит открыл рубочную дверь, вышел на палубу и пустил по волнам матросскую бескозырку. Все находящиеся на мостике сняли головные уборы, склонили головы. Было торжественно и грустно. У меня даже засвербело в носу. Через минуту дали ход и долго ещё оборачивались назад, пытаясь разглядеть пляшущий на волнах белый кружок.

Со свойственной мне сентиментальной мечтательностью, смахнув с носа набухшую каплю, я мысленно перенёсся в то далёкое прошлое. Явственно представив себя командиром современной подводной лодки, я в несколько минут разделался с японской эскадрой, безжалостно потопив все находящиеся в её составе корабли. Хоть и не отличался я никогда мстительностью и кровожадностью, но на душе заметно полегчало…

Японское море встретило десятиградусным морозом и сильным встречным ветром. Стало покачивать, порой даже весьма ощутимо. Вахта на мостике опять принялась пялить на себя непромокаемые химкомплекты.

Какое-то время они позволяли оставаться сухим, но от холода не спасали. Тёплой одежды практически не было – на весь экипаж оставалось с десяток зимних шапок и несколько ватников, сохранившихся в целости по причине своей замызганности и потому, что хунтоты ими не заинтересовались. Ещё день – и у вахтенных на мостике скатывались в трубочку уши, и сопли замерзали прямо в носу.

Если кому-то вдруг стало неуютно и зябко, предлагаю не мучиться и проникнуть внутрь подводной лодки – благо, в надводном положении сделать это совсем не трудно. Глянем напоследок, как живут и чем занимаются наши, так сказать, герои. Честно говоря, даже смотреть противно: опять режутся «в козла», треплются, рассказывая друг другу бородатые анекдоты, хвастаются, что купят в «Альбатросе» на причитающиеся инвалютные чеки, ржут, как кони, и жрут за троих.

Матросы – под стать начальникам: плющатся на шконках, травят небылицы, матерятся через слово, как дети малые, и жрать за троих тоже не забывают. Дембеля все в заботах – под гнусавый речитатив известного перестроечного шлягера – «перемен… мы ждём перемен…» – доделывают свои шикарные, в бархатных обложках, альбомы, наводят последний марафет на дембельскую форму, больше напоминающую клоунский костюм, и мечтают, как дома выпендрятся, как напьются и какой в сельском клубе произведут фурор. «Караси», как всегда, шустрят – моют, чистят, скоблят, но по глазам видно, что из последних сил ждут своего часа и уже через месяц с приходом молодого пополнения забьют на всё, станут вальяжны, ленивы и тоже начнут считать дни до дембеля.

Такое вот печальное зрелище… И наплевать всем, что, корчась в конвульсиях перестройки, страна кубарем катится к пропасти, к своему бесславному концу, что очень скоро не нужны будут никому ни их корабль, ни флот, да и сами они окажутся никому не нужны. Промчится, сметая всё на своём пути, разрушительный вихрь перемен. Эх, Николай Васильевич Гоголь, знал бы ты, куда в очередной раз занесёт Русь твоя лихая птица-тройка! Знал бы и ты, Витя Цой, к каким переменам призывал…

Ещё день неспешного продвижения к северу – и перемены, подобные всемирному переселению народов, наблюдаются уже и у нас. Неожиданно для жилья стали котироваться шестой и даже пятый отсеки – то есть те, куда раньше никого невозможно было загнать. Дембеля и годки перебазировались поближе к тёплым электромоторам и к пусть и дико ревущим, но приятно-горячим дизелям. Нашлось место и «карасям» – внавалку, на среднем проходе, но тоже в тепле и, как говорится, в тесноте, да не в обиде. При этом самые комфортные ранее отсеки – первый и седьмой – мгновенно обезлюдели. Даже из-за задраенной переборочной двери хорошо слышно, как там стучат зубами остывающие в одиночестве вахтенные. Теперь можно было занимать любую койку, даже самую блатную, никто бы и слова ни сказал!

Но такая лафа продолжалась недолго. Пройдясь как-то по кораблю, старпом обратил внимание на непорядок: 90 % личного состава сгрудилось в двух смежных отсеках, что в случае пожара или ещё какой аварии означало бы мгновенную гибель практически всего экипажа. Должность старпома, конечно, собачья, но сам он далеко не зверь. Горынычу было жалко своих неразумных отроков, до трусов продавшихся коварным хунтотам, но он не мог поступить иначе. Сыграв среди ночи учебную тревогу по борьбе за живучесть, старпом безжалостно разогнал всех по своим местам. После чего дробный стук зубов стал разноситься уже по всей подводной лодке.

Сменившись в полночь с вахты, я тоже решил прогуляться по кораблю. Посидел, отогрелся на дизеле в пятом отсеке, заглянул в первый, проверил торпедные аппараты, целостность пломб и печатей, убедился,

что всё нормально, и отправился к себе в седьмой. Спать совсем не хотелось.

Пошли последние сутки нашего плавания. Завтра уже будем дома!

Ну вот и пора закругляться, уважаемый мой читатель.

Пролистал, перечитал написанное – двоякое чувство. Обо всём, вроде, что хотел, рассказал: о друзьях-товарищах, о времени и о себе и добавить особо нечего, но гложет какая-то неудовлетворённость. Складно, вроде, всё скроено, живо и интересно – сам читал, оторваться не мог – но к чему это всё? Какова цель писания?

Да… понятно, взгляд из глубины на смутное время… Но где вечные темы, «о доблести, о подвигах, о славе»? Где мораль, где воспитательный момент? Где герои, с которых нужно брать пример? У меня же всё – какая-то приземлённая бытовуха, разборки, склоки, а порой и вообще нечто уж совсем непотребное, желудочно-кишечное. Да и персонажи... Порой даже стыдно за них – пьют водку, матом ругаются, врут, ленятся, изменяют женам, а некоторые – даже и любовницам! Моральный облик большинства, таким образом, явно не соответствует классическим стандартам.

Да и служба порой – не бей лежачего: ни тебе шикарных аварий с многочисленными жертвами, ни марш-бросков на тридцать километров, ни героических будней на переднем крае, ни погонь со стрельбой, ни освобождения заложников… Видимо, как ни крути, нет на подводном флоте места для подвига.

– Но бывают же нештатные ситуации! С авариями и с героическими усилиями по их устранению! – возразите вы и уничижительно посмотрите на меня.

– Бывают, – соглашусь я. – Иногда и с жертвами… Но кто от них застрахован? Даже самолёты порой падают. И что теперь, каждому пассажиру заранее звание Героя России давать? Поэтому служба как служба, ничего экстраординарного. А если командир и старпом знают своё дело, то есть дерут личный состав по полной программе, то для подвига нет и никаких объективных предпосылок.

Где герои? Кто они? Командир, у которого в предложении из трёх членов все три именно члены и – матерные? Штурман, во время шторма валяющийся под столом в кают-компании и просящий его пристрелить? Карьерист-механик, в возрасте сорока пяти лет дослужившийся аж до старшего лейтенанта? Доктор, которого потенциальные пациенты боятся, от которого в панике разбегаются, будучи даже мёртвыми? Да и матросы не лучше – беспредельщик Самокатов, алкоголик Кульков, блаженный Юшкин… С кого брать пример?! Что это за герои? Зачем я их повытаскивал на свет? То-то и оно…

Эх, хочется в конце задвинуть что-нибудь этакое!.. Модное ныне слезливо-сопливое. Чтобы у суровых читателей – адреналин и холодный пот по спине, а у чувствительных читательниц – истерика и слёзы фонтаном из глаз! Но что придумать? Может быть, пока ещё есть возможность, утопить? Устроить шторм на подходе к Владивостоку, показать героическую борьбу со стихиями, примеры мужества, самопожертвования и несгибаемой твёрдости? После чего всех одним махом… Да, шикарный мог бы получиться сюжетец, пальчики оближешь! И всё сразу становится на свои места – героические образы, светлая память на века…

Но нет! Не могу. Жалко. Обойдёмся без лишнего пафоса. Столько подводных миль с ними пройдено, столько пудов морской соли съедено, столько шила выпито! Пусть живут. Может быть, ещё на что пригодятся…

Других героев у меня всё равно нет, придётся довольствоваться этими. Да и до́роги они мне все почему-то.

К проливу Босфор Восточный подошли вечером, но в базу сразу не впустили – то ли традиционного поросёнка не успели заколоть, то ли оркестр вовремя не собрался. Переночевали на якоре в ближней бухте. Ночью на корабле, похоже, никто так и не спал – возбуждение от предстоящей встречи с Родиной, последние приготовления...

И вот – восемь утра, народ давно уже толпится на мостике, вполголоса переговаривается, поглядывая то и дело на восток, словно переживая – не отменяется ли сегодня рассвет?

Но нет, всё, похоже, идёт по плану: ещё темно, но уже алеет, переливается тонкая полоска на горизонте. Ширясь и растекаясь по выпуклому краю земли, она постепенно разгорается и скоро перерастает в пожар. Как зачарованные, с надеждой и опаской все смотрят на это таинство зарождающегося дня. Кровавым заревом над страной встают отмороженные девяностые…

Что-то с нами станется, как раскидает нас жизнь? Кто выплывет, кто потонет? Многое можно было бы рассказать...

Не знаю, буду ли ещё писать, но на всякий случай не прощаюсь.