КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124656

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Без права на подвиг [Андрей Респов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Андрей Респов Матрикул КНИГА ВТОРАЯ БЕЗ ПРАВА НА ПОДВИГ

ВСЕ ПЕРСОНАЖИ РОМАНА ЯВЛЯЮТСЯ ВЫМЫШЛЕННЫМИ, И ЛЮБОЕ СОВПАДЕНИЕ С РЕАЛЬНО ЖИВУЩИМИ ИЛИ ЖИВШИМИ ЛЮДЬМИ СЛУЧАЙНО

Пролог

Голова просто разрывалась от напряжения и противоречивых эмоций. Информационные провалы, откровенные недоработки и поспешные необдуманные поступки, очевидный авантюризм которых при выполнении дебютной миссии, порученной Хранителями, заставил на этот раз отнестись более ответственно к подготовке перемещения в 1942 год.

Фразочка, состряпанная моим подсознанием и упакованная в красивую обёртку самолюбования, получилась красивая и до тошноты толерантная по отношению к моему эго, которое, чего греха таить, чуть не обосралось во время финальной стадии, уступив эмоциональному и абсолютно глупому порыву спасти будущее реальности, в которую забросила меня судьба и воля Хранителей. Мда…эго «обосралось». Как-то уж совсем самоуничижительно и физиологически притянуто получилось.

Наверняка смерть бесноватого Адольфа никаких радикальных положительных изменений в той реальности не произвела. Насколько мне помнится, появление немецкого национал-социализма не определялось исключительно его личностью. Хотя не скрою, определённое моральное удовлетворение я получил. Да что там говорить! Буду честным, кто в детстве не мечтал убить Гитлера? Правда, в отличие от детского гештальта, мне пришлось для этого необдуманно рискнуть драгоценной попыткой спасти семью. Да, не последней. Но у меня их не так и много.

Поэтому сейчас я должен был, видимо, испытывать глубокую благодарность по отношению к Хранителям за их снисходительное ко мне, убогому, отношение.

Но не испытывал. Ни капельки. Ни вот столечко!

Тем не менее при подготовке к новой миссии я решил не ограничиваться сёрфингом в сети, прекрасно понимая, что ценнее информации, полученной от очевидца, может быть лишь опыт, приобретённый личный. Чем, естественно, похвастать я никак не мог. А первая миссия наряду с остальным научила меня с осторожностью относиться к информации, прочно осевшей в моей памяти из учебников истории, кинофильмов и книг. И если та, Первая мировая война, была достаточно далеко как во временном, так и в эмоциональном восприятии, то реалии войны отечественной, в которые мне предстояло окунуться в этот раз, причём в одну из самых дерьмовых её ипостасей: плен, — заставляли в буквальном смысле внутренне съёживаться от ужаса. Меня банально трясло в ожидании ситуации крайней беспомощности и ограниченности в действиях.

И в нелёгком деле подготовки, на которое я хотел потратить весь остаток времени до вечерней встречи со Странником, такой уникальный человек, как Сталина Моисеевна, окажется просто незаменима. Да и к Елисею Николаевичу с Пашей новых вопросов у меня набралось преизрядное количество.

Несколько месяцев, проведённые в 1915 году не так чтобы радикально изменили меня. Скорее, заставили взглянуть на многие основополагающие в обычной жизни вещи по-иному. Скажем, на вопрос насильственного лишения человека жизни я стал смотреть, как бы это сказать, не столько проще, сколько научился определять его, как суровую необходимость в определённых ситуациях, не имеющих альтернативы. Вот же подлец, и здесь красиво завернул! И даже пресловутое эго не почесалось. Дерьмо надо называть дерьмом. А убийство убийством. «Насильственное лишение жизни» — что за чистоплюйство, прости господи.

Даже самому удивительно, насколько сейчас любые примечательные и значимые моменты прошлой жизни, особенно после случившегося со мной в другой реальности, кажутся незначительными и обыденными.

Знакомству со Сталиной Моисеевной, этой во всех отношениях уникальной женщиной, я был обязан довольно рядовому случаю, произошедшему в частной клинике, в которую попросил меня прийти на временную подмену приятель.

Тут следует пояснить, что большинство частных медицинских клиник Первопрестольной, так уж традиционно сложилось, получают свой основной гешефт не от лечения, а от обследования пациентов. Отсюда и построение схемы оплаты труда врачей, трудящихся на ниве частной медицины.

Говоря проще, чем больше анализов и аппаратных исследований конкретному клиенту ты назначил, тем больше у тебя итоговая зарплата. Это достаточно упрощённая характеристика и, вполне возможно, что многие из подобных контор делают много всякого полезного для клиентов. Но истина в последней инстанции неумолима: заработать честно приличные деньги на оказании медицинской помощи страждущему народонаселению России — утопия по определению.

Часть наиболее продвинутых клиентов эту ситуацию давно и прекрасно осознали, но то ли в силу мазохистских наклонностей, то ли от лени, а, возможно, и из-за буржуйских понтов игнорировали подобное «раздевание» и «окучивание» своей персоны, особенно если оно проводилось в строго дозированных и аккуратно регламентированных пределах.

В клинике, о которой произошла история знакомства со Сталиной Моисеевной, все разумные пределы были расширены до неимоверно бессовестных границ. Поэтому мне частенько приходилось быть свидетелем скандалов с клиентами, проходивших, как правило, у стойки регистрации, а то и непосредственно у кассы.

Трудно оставаться спокойным, когда, придя за довольно обычным вопросом к врачу, ты вместо ответов получаешь список обследований на двух листах с обязательным условием их выполнения. Тут чаще всего возникает два варианта дальнейших действий. Первый, чаще всего выбираемый здравомыслящими и не слишком напуганными болезнью клиентами, заключается в оплате первичной консультации и отправлении в мусорную корзину выданного списка. Второй — это вступление на путь длительного посещения клиники с периодическими немалыми тратами на обследование и лечение как существующих, так и довольно эфемерных недугов. И пусть группа пациентов, выбравших второй путь, значительно меньше первой, их средств вполне достаточно для обеспечения хозяев клиники стабильным доходом. Хотел вставить сюда слово «приличным», но рука не поднимается.

На самом деле, видимая простота описанной схемы не так уж и проста на практике. Множество нюансов, полутонов, мер точечного воздействия на чувство самосохранения клиента, его желание добиться идеального здоровья, учёт модных тенденций, тонкое лавирование между правдой и полуправдой — да мало ли что ещё? Всего и не перечислишь.

Короче говоря, уже через неделю пребывания в стенах клиники меня начинало воротить от «работы» уже с самого начала смены, едва я переступал порог этого заведения. Но слово, данное приятелю, обязывало меня отработать ещё неделю. Пребывая в подобном настроении, я и стал свидетелем того, как попытались «обуть» очередную зашедшую на приём пациентку.

Ей оказалась пожилая женщина, одетая неброско, но с большим вкусом. Стальная седина в стянутых узлом на затылке волосах и гордая прямая осанка несказанно выделяли её на общем фоне посетителей, придавая необыкновенно значимый и величественный флёр. Несмотря на небольшой рост, маленькие сухие руки и невыразительные черты лица, чувствовалась в этой женщине неукротимая внутренняя сила, я бы даже сказал, всесокрушающая мощь, стальной стержень.

Обычно я довольно хорошо определяю возраст пациенток. В силу опыта своей профессии. Но на этот раз я несколько растерялся. Клиентке можно было с успехом дать и шестьдесят, и семьдесят, и даже восемьдесят лет. Это впоследствии, познакомившись поближе, я узнал, что третий вариант был наиболее близок к истине.

Приближаясь к стойке регистраторов, я случайно стал свидетелем редкостного зрелища. Заместитель генерального вообще нечасто появляется в холле клиники, предпочитая заседать в собственном кабинете и дёргать за ниточки паутины посредством телефонов и электронной почты. Тут же он стоял чуть ли не навытяжку рядом с нашим симпатичным кардиологом Ангелиной Станиславовной, лицо которой к этому моменту уже приобрело удивительно глубокий свекольный цвет, что резко контрастировало с приторно-розовым оттенком её халата.

Они оба напряжённо внимали размеренному монологу седовласой клиентки. Любая попытка прервать её немедленно пресекалась умелым повышением тона и небрежным жестом сухонькой ладони с её стороны, в котором чувствовалась немалая сила характера и недюжинный опыт.

Чуть поодаль грели уши две медсестры и регистратор, уступившая место за стойкой заму и всем своим существом старавшаяся слиться с ярким рекламным декоративным панно, разделявшим коридор.

— Молодой человек, я что, дала повод считать меня малограмотной идиоткой? Перед самым посещением вашего специалиста я вполне внятно уведомила, что мне требуется лишь одна услуга: снятие электрокардиограммы. И только. Ни расшифровка, ни консультация кардиолога, ни тем более, как у вас указано в итоговом чеке, «комплексная перспективная оценка кардиологических рисков», мной ни в коем разе заказана не была. Так почему я должна последнюю четверть часа любоваться на пятизначную сумму в предъявленном счёте?

— Позвольте, госпожа Мирская, но при снятии электрокардиограммы наш кардиолог провела с вами консультацию и дала целый ряд рекомендаций, — попытался вставить слово зам. генерального, бросив короткий взгляд на Ангелину, лицо которой из свекольного стало постепенно приобретать сизо-бордовый оттенок.

— Не позволю! Разговоры о погоде и метеозависимости хорошо подходят для светской беседы и праздного времяпрепровождения. А вам, молодой человек, я бы посоветовала вместо попыток грубого развода клиентов на деньги за неоказанные услуги лучше контролировать внешний вид медицинских работников, ибо, не приведи господи, при очередной манипуляции ваша кардиолог своими двухсантиметровыми коготками распанахает очередному клиенту кожу не хуже известного киногероя с улицы Вязов!

При этих словах Ангелина, не выдержав тяжести улик, хлюпнула носом и поспешила покинуть стойку регистрации. Чего греха таить, клиентка угодила своими словами не в бровь, а в глаз. Маникюр у нашего кардиолога был просто на грани фола. И это ещё мягко сказано! Он являл собой самую настоящую угрозу для пациентов. И предрекаемое госпожой Мирской членовредительство не произошло до сих пор лишь в силу недолгой работы Ангелины в клинике, а также известному всем коллегам отвращению к ручному обследованию пациентов. Даже ковидные перипетии не заставили Ангелину пользоваться перчатками по назначению. Она предпочитала, чтобы все манипуляции с клиентами проводила закреплённая за кабинетом медсестра под её визуальным контролем. А сегодня, как назло, Танюша заболела. Ну и, видимо, звёзды сошлись в фатальную для Ангелины комбинацию.

Я так и не стал дослушивать, чем окончится спор. Странно, пора бы мне, наверное, уже давно привыкнуть к подобной практике. Ведь давно не новичок в профессии. Но каждый раз жгучее чувство стыда и злость на самого себя за малодушие заставляло меня отворачиваться или проходить мимо. Хорошо борцам за справедливость. Они отвечают только за самих себя.

Выйдя в холл, а затем на площадку у главного подъезда клиники, я облегчённо вдохнул свежий воздух. Стараюсь каждые два-три часа, если есть возможность, устраивать себе перерыв с проветриванием мыслей и чувств. В любую погоду. Советую, знаете ли, способствует. Ибо пейзаж из окна моего кабинета не вызывает ничего, кроме неукротимой тоски и желания скатиться в депрессивный штопор. Ну какие, скажите на милость, позитивные мысли может вызвать вид обшарпанной кирпичной стены с известковыми потёками, закрывающей всё поле зрения за окном? Здесь же у крыльца клиники росла парочка чахлых деревьев, а среди зданий можно было полюбоваться на изрядный кусок городского неба, чаще, конечно, грязно-серого цвета. Но ведь неба же!

Шорох за спиной заставил меня обернуться.

Пожилая клиентка, остановившись на крыльце, доставала из сумочки папиросы и мундштук из пожелтевшего от времени и частого использования материала, здорово смахивающего на слоновую кость. Она ловко собрала архаичную конструкцию и, кольнув меня взглядом чёрных глаз, поднесла горящую спичку к концу папиросы, продолжая внимательно смотреть мне в лицо.

Не знаю, что тогда заставило меня сделать шаг навстречу.

— Простите, пожалуйста, их…нас…за это свинство, — обычно я за словом в карман не лез, а тут, как назло, напал на меня бес косноязычия.

Мирская молча глубоко затянулась и выдохнула в сторону густую струю табачного дыма, затем перехватила мундштук пальцами левой руки, а правую протянула мне.

— Сталина Моисеевна.

— Гаврила Никитич, — я пожал удивительно крепкую и сухую ладонь женщины.

Так и состоялось наше знакомство, положившее начало, не побоюсь этого слова, удивительной дружбе с потрясающим человеком, на долю которой выпали испытания, которых бы хватило на десять жизней.

Глава 1

— Соглашайтесь на любую работу.

— Зачем?

— Останетесь жить.

К\ф «Собибор» Хаим.
Мысль о встрече со Сталиной Моисеевной засела у меня в голове ещё при первой встрече со Странником. Если идея забросить меня в 1915 год казалась мне тогда довольно авантюрной, то второй вариант с летом 1942 года и вовсе выглядел абсурдно. И это далеко не потому, что я человек сугубо мирный и ни разу неспособный на убийство себе подобного. До недавнего времени.

Но даже теперь, когда эта преодоление этой грани в личном опыте уже не является для меня препятствием, лишь от одной мысли о путешествии в дедову реальность меня мороз по коже так и продирает.

Так уж случилось, что о судьбе своего предка по материнской линии я с самого детства и до недавнего времени знал лишь одно: пропал без вести — и точка. Ни светлой памяти любимая моя бабушка Ирина Сергеевна, ни его земляки-сослуживцы, которым посчастливилось вернуться с войны, ни военкомат совершенно ничего не могли сообщить об ушедшем на фронт осенью сорок первого красноармейце Теличко Петре Михайловиче.

Даже неожиданный подарок судьбы, когда дед неожиданно ранней весной сорок второго приехал в отпуск по ранению, не изменил его кармы. Так и не догуляв положенный срок, с перевязанным предплечьем он вновь отправился на передовую. Осталось лишь одно смутное свидетельство одного из однополчан, вроде бы видевшего его во время форсирования Дона в злополучном июне 1942года. А далее — тишина…

Знакомство со Сталиной Моисеевной в начале нулевых оказалось в определённом смысле судьбоносным. Как и у многих, приехавших в столицу за лучшей долей специалистов, в начале меня изрядно покидало по разным московским клиникам. И частным, и государственным. Моисеевна же щедро помогала советами, а иногда попросту, по-человечески не давала опуститься совсем уж до бессовестного уровня. Принципы принципами, а есть-то было что-то нужно. А не можешь — вали в дыру, откуда приполз в Первопрестольную!

А я уж отдаривался чем мог: стал для Моисеевны почти домашним доктором, организовывал для неё и её немногочисленных подружек обследования, консультации специалистов. Естественно, уже в нормальных клиниках, принципиально отличающихся подходом к пациентам от той, в которой мы с ней познакомились. Будучи по натуре довольно малообщительным человеком и не нажившим по этой же причине не только друзей, но и мало-мальски приличных приятелей, я с удовольствием бывал в гостях у Мирской. Особенно узнав, чему посвятила эта феноменальная женщина всё своё свободное время персональной пенсионерки.

Сталина Моисеевна Мирская встретила войну в девятилетнем возрасте. И поверьте мне такой судьбы мало кому можно было пожелать: всё её детство прошло в немецком плену.

Впервые услышав краткую историю её одиссеи, я поначалу не сразу и поверил, вернее, осознал. Трудно, как ни крути, понять и прочувствовать чудовищность многих фактов, творимых фашистами в детских концлагерях. Да и во взрослых тоже.

Современная медийность и массовость информации как достоверной, так и откровенно лживой, о судьбах людей, оказавшихся в немецком плену, не могла отразить в полной мере действительной картины всего, что прочувствовали детские сердца и души за колючей проволокой.

Сталина свой путь заключённой начала вместе с матерью, тётей и сестрой. Но выжить удалось непонятным чудом лишь ей одной. К дочери комиссара и еврейки, пришедших в революцию по зову души и сердца, судьба почему-то была благосклонна и беспощадна в равной степени.

Всё внутри спекалось в ледяной комок от скупых коротких рассказов её подруг. Да даже от перечисления названий лагерей, в которых побывала Мирская: Красный Берег, Заксенхаузен, Майданек, Освенцим, — веяло ледяным холодом смерти.

Моисеевна не любила вдаваться в подробности о пережитых испытаниях. Лишь однажды на какой-то совсем незначительный вопрос от меня о способностях к выживанию она ответила:

— Мне несказанно повезло быть худой и высокой для своего возраста. Чёрт его знает, почему так: жрать было нечего, а я росла! Поэтому я смогла нагло прибавить себе возраст. Ну и чего уж там: некоторые надзирательницы помогли. Да и соглашалась на любую работу. Так и выжила, наверное.

Все подруги и знакомые Сталины, которых мне удалось лицезреть у неё дома, были объединены не только дружескими отношениями. Вся их нерастраченная пенсионная энергия была посвящена деятельности организации по поиску пропавших в войну военнопленных, остарбайтеров, угнанных в Германию, их родственников, оставшихся в оккупации или пропавших без вести.

Делали они это основательно и скрупулёзно, создавая собственные базы данных, взаимодействуя с государственными архивами, общественными организациями подобного толка за границей и в России. Всех масштабов их деятельности я так и не смог до конца охватить. Видимо, недостаточно было времени, да и работа поглощала львиную его долю. Первое время, узнав о характере деятельности Сталины Моисеевны, я не решался задать вопрос о пропавшем деде. То некогда, а то и время не подходящее. Зря, наверное. Это я теперь понимаю.

Совершенно случайно в гостях у Мирской за чаем я стал свидетелем разговора между ней и её коллегами о советских военнопленных, оказавшихся на момент окончания войны на территории лагерей в Германии в советской зоне оккупации.

Из пояснений я с удивлением узнал о формировании прямо на территории бывших немецких лагерей учреждений с такой же функцией, но уже организованных Народным комиссариатом внутренних дел СССР. Приказ о создании спецлагерей был издан с целью «очистки тылов действующих частей Красной Армии от вражеских элементов». Туда собирали всех наших военнопленных, перемещённых гражданских лиц, к которым у наших возникали какие-либо подозрения или даже обвинения в сотрудничестве с врагом, а то и попросту неблагонадёжные элементы. Что ж, это было понятно. Война закончилась, пришло время собирать камни. И раздать всем сёстрам по серьгам. Собирание и раздача продлились аж до 1950 года.

Понятное дело, что серьёзно разбираться с каждым заключённым никто не спешил. Были дела поважнее. И народ куковал там, чуть ли не до самого образования ГДР. Причём, в условиях, не сильно отличавшихся от фашистских. Разве что кормёжка была немного лучше. Цифра же умерших в таких лагерях уже после Победы коллегами Мирской называлась изрядная. Помниться я тогда попытался даже ввернуть что-то такое умное про кровавую гэбню. И тут же получил отповедь, что называется, по первое число.

— Ты, Гаврила, больше так языком не ляпай, — нахмурилась Сталина, — у каждого времени свои мерки! Вон, рядом с тобой Валя Примак сидит. Да, да! Ты её ласково тётей Валей кличешь. А ведь она сорок лет органам отдала. И не за звёзды с орденами служила. Её работа в архивах помогла найти сотни фашистских прихвостней! Ты и не представляешь, сколько этих тварей после войны по нашей советской родине расползлось да по щелям забилось.

— Да я же… — дёрнулся было я оправдаться.

— Сиди уж, великий умник, дитя интернета. Понятно, что сам факт таких лагерей на взгляд современника выглядит как акт сталинских репрессий. Может быть. Но лишь в малой части. Ты же врач, задумайся хотя бы с профессиональной точки зрения. Вот, к примеру, освободили наши лагерь: концентрационный, военнопленных, остарбайтеров — не столь важно. Большинство народу там практически обеими ногами в могиле. И это не сотни, тысячи человек! Поверь на слово, большинству уже ничем не поможешь. Хоть лечи, хоть корми. Ясное дело, организуются лазареты, госпитали. В основном армейскими силами при содействии новой немецкой администрации. Прямо на месте. Кругом же разруха, нищета и голод. Но и фильтрация необходима. Ежели узник — доходяга, в чём только душа держится, — тут уж и без разбирательств понятно, а если не совсем так? Порядок опять же должен быть: документы, списки, регистрация. Немцы в этом отношении большие аккуратисты всегда были. Если не уничтожено в соответствии с приказом, не утрачено, то всё честь по чести: получите, товарищи победители, распишитесь. А это же горы бумаги. На всё время нужно, переводчики, в конце концов. Да мало ли! Это тебе не кино, Гаврила, когда наши на танках валять ограду лагеря, а радостные узники запрыгивают на броню или вприпрыжку бегут за освободителями. А в следующем кадре все вместе с гармошками и цветами возвращаются эшелонами домой. Даже при современном уровне медицины большинство истощённых заключённых не удалось бы восстановить. По одной простой причине: на всех не хватило бы ресурсов.

— Так я и не спорю. Мне другое непонятно. Почему при всей описанной вами сложной и тщательно организованной системе фильтрации, изучении документации лагерей и прочем большая часть информации так и осталась похоронена в архивах на полвека?

— Это ты к чему сейчас повернул? — на этот раз встрепенулась та самая «тётя Валя», оказавшаяся ветераном органов.

— Ну ведь наверняка тысячи числившихся пропавшими без вести в тех самых списках и лагерных документах. Вы же сами сказали: немцы аккуратно вели архивы.

В ответ тётя Валя и Моисеевна лишь замолчали, обменявшись взглядами, затем Мирская, тяжело вздохнув, потянула к себе один из блокнотов, во множестве разложенных в её квартире: на столах, прикроватных тумбочках и даже в кухонных шкафчиках.

— Из твоих кто-то не вернулся с войны, Гаврила? — Сталина сняла колпачок с архаичной перьевой ручки.

От неожиданного вопроса я даже немного растерялся. Бабушки давно вычислили истинную природу моего возмущения и молниеносно сделали железные выводы. Теперь так просто не отстанут.

— Дед, летом сорок второго, без вести…

— Понятно, — кивнув своим мыслям, пробормотала Моисеевна, — что-нибудь ещё про него знаешь?

— Да почти ничего, — я коротко поведал о скудных свидетельствах бабушки и однополчан, — понимаю, мало, но это всё, что известно.

— Молодой человек, — снова вступила тётя Валя, — «мало» — понятие растяжимое. Она перехватила у Сталины блокнот и отодвинула блюдце с чашкой. В следующие пятнадцать минут я удостоверился, что из любого «мало» можно выжать гору полезной информации. Мда, права поговорка «бывших нквдэшников не бывает».

Тёте Вале тогда удалось вытащить из моей памяти не только место рождения деда и откуда он мог призываться, но и состав его семьи на момент отбытия на фронт. Не говоря уже о примерном годе рождения, характере ранения, из-за которого он прибыл в отпуск.

Пока тётя Валя подробно записывала мои показания, Сталина Моисеевна, задумчиво вертя в пальцах сушку, заключила:

— Ты, Гаврила, не сомневайся. Дай только время. Ты прав, очень долго архивы подобного уровня были засекречены по разным причинам. Причём как наши, так и немецкие. Но девяностые годы прошлого века многое поменяли в политическом раскладе не только внутри страны. Одно объединение Германии чего-то да стоило. Сейчас на дворе нулевые нового века. Тебе простительно, не твоя сфера. Ты не мог знать, что уже несколько лет ведётся работа по массовому рассекречиванию архивов НКВД по военнопленным. Более того, правительство Германии даже выплачивает денежную компенсацию выжившим живым, побывавшим в немецком плену или их прямым родственникам. Какое ужасное и в то же время верное словосочетание «живые выжившие». Так что, если имя твоего деда в этих архивах есть, Валька его выцарапает, не сомневайся!

* * *
Слово Сталины Моисеевны оказалось железным. Кто бы сомневался? Уже через неделю, на следующих посиделках, я с замиранием сердца держал в руках так называемую персональную карточку № 1 на бланке формата DIN A4. Понятно, распечатанную на цветном принтере. С её левого угла, с фотокарточки на меня был обращён угрюмый взгляд едва узнаваемого деда. Не осталось никаких сомнений. Все данные совпадали. Даже состав семьи. Лагерный номер 183172.

— Повезло тебе паря, — сквозь утихающий шум крови в ушах послышался голос тёти Вали, — в лагере на территории Рейха сидел. Там до ведения документов особливую строгость имели. Не забалуешь. Даже фотокарточка. Ну и всё остальное…

— Дата пленения 22 июня 1942 года, дата смерти 23 августа 1943 года, — прочёл я первые бросившиеся в глаза строчки.

Помнится, в тот день я засиделся в гостях до позднего вечера и состояние потрясения потом не отпускало меня почти неделю. Запомнились слова, сказанные Моисеевной на прощание:

— Не переживай так, Гаврила. Может оно и хорошо, что ни бабка твоя, ни мама не узнали о настоящей судьбе деда ни сразу, ни после войны. Мало ли как информацию о родственнике, бывшем в немецком плену, тогда могли повернуть? Впервые с реабилитацией-то только в 56-м заморочились. Эх, если бы Георгию Константиновичу тогда на Пленуме выступить удалось! Да-а-а…, а так ведь ещё на четверть века отложили. Иваны, родства не помнящие.

И вот теперь я спешил на встречу к Моисеевне, в надежде на новые идеи и информацию. Отправляться в лагерь военнопленных без серьёзной рекогносцировки себе дороже. Пусть я уже далеко не тот, кому Странник открыл глаза на Веер Миров в одном из тихих московских кафе. Но одно дело поехать новобранцем со всеми на фронт, иметь время на адаптацию, тренировать новые способности, ассимилироваться. С другой миссией всё иначе: как вообще, будучи лагерной пылью, можно не только отыскать Демиурга, но и как минимум выжить те несколько месяцев, которые понадобятся для этого?

В серую восьмиэтажку с фальшивыми колоннами на Староконюшенном я вошёл без четверти три по полудню, не забыв прихватить по пути в кафе у ресторана «Прага» дюжину любимых Сталиной пирожных «Картошка». К сладкому Моисеевна была почти равнодушна. Но именно эти пирожные вызывали у неё, как она говорила, ностальгический трепет.

Старый дверной звонок, срабатывавший в результате поворота ручки с дебильной поясняющей надписью «прошу повернуть», отозвался тусклым звяком. Слух у Моисеевны был как у охотничьего сенбернара.

— Гаврила? Как ты скоренько…

— Так волка ноги кормят, Моисеевна!

— Какой ты волк? Так…спаниель несчастный, — по своему обыкновению срезала меня Сталина. О, да ты и взятку прихватил? Знать прижало тебя, Луговой, знатно. И это как нельзя кстати. Мы с Валькой как раз чайник поставили.

— Тётя Валя здесь? — встрепенулся я, так как в планы не особенно входило посвящать ещё кого-нибудь в мои проблемы.

— Вот те раз, а тебе не всё равно? Ты же не в убийстве или ограблении банка пришёл признаваться? А то видок у тебя…потрёпанный какой-то. Да и ладно, пусть себе. Правда, Валь? Подумаешь, нашему Гаврилке в кои-то веки пофартило…

— Ну и шутки у вас, Моисеевна, — пробурчал я, надевая чёрные архаичные тапки из кожзаменителя. Последний раз я такие видел в районной больнице в середине восьмидесятых.

Пройдя по длинному коридору с высокими потолками, стены которого представляли собой сплошной книжный стеллаж, мы оказались в маленькой уютной кухоньке, насквозь пропахшей крепким табаком и кофе.

Я водрузил белую коробку с пирожными в центр весёленькой клеёнки, которой был застелен стол.

— Опять много курили, — на автомате попенял я старушкам, — ну вы то, тёть Валь, хотя бы иногда останавливайте Сталину Моисеевну, да и с вашим сердцем, да ещё папиросы… — я с досады махнул рукой.

— Ну чего ты зудишь, Никитич! Всё зудит и зудит. Ты ж с нами, эскулапий. И пропасть не дашь. Послушаешь, простукаешь, просветишь. Да и скатаешь какую-никакую гуттаперчевую пилюльку от напастей, а? — подмигнула мне тётя Валя, — садись, лучше чайком с дороги побалуйся.

— Ты его не разгуливай, Марковна. Наш пострел по сурьёзному вопросу пришёл. Эт я ещё по телефону смекнула. У него голос был, как у штандартенфюрера Штирлица, когда он в присутствии Мюллера разговаривал с Кэтрин Кин, делая вид, что ему звонит Борман.

— Вы же ненавидите этот телефильм, Моисеевна? — удивился я точности описания моего состояния, которое красочно озвучила Мирская.

— Ты прав, фильм этот не особо люблю. Но Тихонов такой душка… Если бы виденные мной в своё время офицеры СС были бы хоть вполовину такие симпатичные, может, и баланда казалась сытнее, — улыбнулась Сталина.

— Эк ты хватила, Моисеевна! — теперь уже удивилась тётя Валя. Ты ж писюха ещё совсем была и до дрожи боялась любого немца в мундире.

— Твоя правда, Валька. Но дети всегда дети. Мечты и фантазии нельзя вытравить или уничтожить. Правда, мечтали мы тогда всё больше о печёной картошке. Да и от сырой бы никто не отказался, — лицо Мирской на миг застыло маской воспоминаний.

Что-то не туда у нас разговор стал заходить. Я уже внутренне смирился, что придётся посвятить в свою проблему кроме Моисеевны ещё кого-то. Да и по дороге я успел придумать на скорую руку кое-какую легенду, авось прокатит.

— Так, мне вроде бы чай обещали, — деланно возмутился я, отодвигая стул и приобняв за плечи Мирскую. Та, благодарно кивнув, села с неестественно прямой спиной. Я же, остановив жестом тётю Валю, сам взялся разливать чай из большого фарфорового заварника. Разрезал на коробке шпагат и выложил пирожные, придерживая пальцами за салфетки, на многоярусную этажерку, бог знать каких ржавых годов выпуска.

Иногда мне казалось, что за кое-какие предметы в квартире Мирской реквизиторы из Мосфильма не пожалели бы ничего. Нигде я не встречал такого смешения эпох и стилей. Вот и сейчас стол с посудой, сделавшей бы честь купцу первой гильдии, украшали не только чайник с чашками, но и вполне современный нетбук, включённый в режиме скринсейвера.

Наконец, по негласной традиции, когда первые две чашки были выпиты под малозначительные столовые разговоры, Моисеевна отодвинула блюдце и со значением глянула в мою сторону.

— Рассказывай. Вижу же, сидишь как на иголках.

— Так времени не особенно много, а тема важная. Только прошу не смейтесь, дорогие мои старушенции. Я вам не рассказывал раньше, но у меня тут с некоторых пор появилось хобби. Если хотите, закрываю очередной детский гештальт. Всегда мечтал писать приключенческие книжки. Даже пробовал в юности, но не слишком хорошо получалось. А тут и идею стоящую подсказали, да и опыт какой-никакой есть. Даже первый том трилогии написал. Народ читает, говорят нравится. Но вот подступиться ко второму никак не могу. Реального, живого опыта не хватает. Негде мне было его получить. А прочитанное в мемуарах или увиденное в документальном кино — это всё же совсем другая песня. Вот я к вам, Сталина Моисеевна, и пришёл, так сказать, за материалом. Вернее, может, чего подскажете путного. Не хочется совсем уж профаном выставляться, — я продолжал говорить и с каждым произнесённым словом понимал, что моя легенда шита белыми нитками. Уж больно глаза у тёти Вали хитро поблёскивали из-за прищуренных век, а выражение лица Моисеевны и вовсе приобрело отсутствующе-равнодушный вид.

Я продолжал распинаться о том, как это будет здорово и интересно в моём фантастическом романе, когда герой попадёт в, казалось бы, безвыходное положение, переместившись во времени в тело узника концентрационного лагеря. И как он там, объединившись с подпольщиками, устроит массовый побег и по фашистским тылам они отправятся к линии фронта, примкнут к партизанам, а по дороге… Короче, Остапа, то есть, Гаврилу понесло. И судя по выражениям лиц моих старушенций, пронесло неслабо.

— Луговой, ты ж вроде сказал, что у тебя времени в обрез? — неожиданный вопрос тёти Вали заставил меня заткнуться на полуслове.

— Ну…так я в общих чертах почти всё и рассказал. Хотел ваши советы э-э-э…послушать. Мнениями обменяться.

Подруги коротко переглянулись.

— Давай так, Гаврила Никитич, — Мирская отпила из чашки глоток уже остывшего чая, — мы с Валькой сделаем вид, что всей этой ахинеи, которой ты нас потчуешь уже добрую четверть часа, мы не слышали. Ты ведь явно некнижными консультантами нас пригласить пришёл. И не для всяких там фантастических писулек. Слишком взволнован ты для этого, эскулап. Накропать средненький роман можно и по мемуарам. Да что там, просто пальцем в носу наковырять. Их сейчас разве что ленивый не пишет и не издаёт… Так?! — она хлопнула сухой ладонью по столешнице, — Или выкладывай всё как есть, или я в тебе глубоко разочаруюсь и пошлю на хер! У тебя минута, Гаврила Луговой, — взглядом Моисеевны можно было прожечь лобовую броню танка Panzerkampfwagen VI Tiger II Ausfuhrung B[1], а то и чего посерьёзнее.

— Правде вы не поверите.

— Это уже нам решать, щепетильный ты наш. Врать-то толком и не научился. А ещё доктор…Профнепригоден! — тётя Валя встала, и, повернув ручку газовой плиты, зажгла огонь под чайником, — сдаётся мне, Сталя, сидеть долго придётся. На одних пирожных не сдюжим.

— Так я сбегаю в продуктовый, — дёрнулся было я, стараясь замять неловкость, — чего надо прихвачу.

— Сиди уж, писатель, — махнула рукой Валентина, — по интернету закажем. А то, как на майские, снова дорогущей водки купишь да закуси пустопорожней. А с неё толку — хрен да маленько, разве что красивая бутылка под постное масло. Ты лучше колоться потихоньку начинай, друг ситный. А мы уж сами решим у кого в носе круглее. Давай, давай, не тяни кота за признаки! — тётя Валя развернула к себе нетбук и углубилась в выбор продуктов.

Я же, взглянув на ходики над столом (времени ещё оставался небольшой вагон и маленькая тележка), решился окончательно. В крайнем случае бабульки посмеются над моим рассказом, а мне останется лишь признать, что это всего лишь содержание будущей книги. Жаль, только время потеряю. Но видимо такова моя планида. И приступил к рассказу с того самого момента, как завтрашним утром прибыл с семьёй в Домодедово…

* * *
Архаичный едва слышный звонок в дверь курьера из интернет-магазина прозвучал словно набат, заставив меня вздрогнуть. Мои слушательницы и ухом не повели. Нужно отдать должное старым подругам, за всё время рассказа они не прервали меня ни одним словом или вопросом.

Пока я выходил в коридор, открывал массивную дверь курьеру и расплачивался за заказ, они о чём-то тихо переговаривались. Звякнул металл чайника, снимаемого сплиты, затем зажурчала вода. Странно, после рассказа я почувствовал изрядное облегчение, осознав, что последние месяцы жил со своей проблемой один на один. Странник, Ремесленник и даже Смотрящий не в счёт. Они в моей истории лица, представляющие интересы Хранителей и Орден. В своём рассказе Сталине и тёте Вале я постарался передать не только сухие факты, но и моё смутное беспокойство после встречи со Смотрящим, а также стойко беспокоящее недоверие к обещаниям Хранителей.

Вернувшись на кухню, я буквально всей кожей ощутил изменившийся эмоциональный настрой. Если пять минут назад я оставил подруг в глубокой задумчивости, то сейчас по их едва намечающимся улыбкам и посветлевшим лицам было понятно, что старушки пришли к какому-то решению.

Следующие четверть часа прошли в полном молчании. Купленная нехитрая снедь была определена на полагающиеся ей места. Сооружённая горка бутербродов с колбасой, красной рыбой и сыром соседствовала с маринованными огурцами и капустой. Умопомрачительный запах свеженарезанного Бородинского хлеба оттенялся пикантным ностальгическим ароматом из вскрытой банки килек в томатном соусе. И плевать мои пациентки хотели на уровень сахара и холестерина в своей крови вместе взятые.

— Валька, водка греется, разливай! Люблю ентот магазин. Сказано «со льда» — приносят в термосумке, не филонят! — разразилась неожиданным комплиментом интернет-сервису Сталина.

— Убогий, тебе-то налить? — вопросительно глянула тётя Валя.

— Вы же знаете, не переношу.

— Да я уж думала теперь тебе всё равно. Сегодня ведь снова хомут надевать. Почему бы и не развязать?

— Нет, мне светлая голова нужна. Да ещё много информации в себя впихнуть нужно. Не стоит.

— Ну, как знаешь. А мы со Сталей примем. Да? — тётя Валя подняла гранёный стакан зеленоватого стекла, наполненный почти до краёв.

— Давай, за наших, — кивнула ей в ответ Моисеевна. И едва неслышно добавила: «Глядишь, Гаврюшке поквитаться удастся!»

Выпили чинно, занюхав корочкой, принялись за бутерброды. При этом я отметил, что хозяйка с подругой не кусают, а буквально отщипывают маленькие кусочки от каждого, отправляя их в рот и медленно пережёвывая.

Наконец, я не выдержал.

— Валентина Марковна, Сталина Моисеевна, что вы молчите? Что думаете по поводу моего рассказа?

— А чего нам думать? — улыбнулась Валентина, — важно, что ты сам думаешь. Нарушений по части рассудка мы за тобой до сих пор не замечали. Для замысловатого розыгрыша ты слишком занудлив. Да и рассказ твой…не буду вдаваться в лишние детали, но мой опыт даёт все основания сделать один из двух выводов: либо описанное действительно имеет место, либо ты убеждён на сто процентов, что все эти события произошли с тобой. В реальности или в воображении — не столь важно. И если отсечь всю шелуху про иномирцев, множество реальностей и людей с особыми способностями, то в остатке мы имеем некие силы, заставляющие тебя с помощью грязного шантажа выполнить вполне реальные задания. Пусть и с не до конца понятным результатом. При этом ты почему-то веришь всем им на слово. Как последний фраер! Я имею в виду обещания сохранить жизни членам твоей семьи. По косвенным фактам, которые ты упомянул, мы можем сделать вывод, что эти силы, вернее, их представители, Странник и Ремесленник, доказали тебе в той или иной степени, что ситуация выгладит именно так, как ты описал. Но есть ведь ещё и третья сторона. Этот, как его там, Смотрящий! Какая-то зоновская кликуха, прости господи. Он при своём интересе, вроде бы помогает, но не так чтобы очень. В то же время вбивает клин между тобой и представителями Хранителей. Я ничего в главном раскладе не упустила?

— Н-нет, — я слегка опешил от молниеносного превращения тёти Вали в киношного следака из НКВД. Не хватало только коверкотовой гимнастёрки и краповых петлиц.

— Идём дальше. Ты, мил человек, уже окунулся в эту авантюру по самую макушку. Оно и понятно: родная кровь. Дороже нет. Уважаю. И дальше происходило всё понятно и логично, житейски. Ни разу ведь не военный, как только смекалки достало? Да только с винтовкой по окопам бегать и гранаты метать особенно много ума не надо. И теперь ты к нам пришёл за помощью. Только из всего твоего рассказа мы толком не поняли, чем таким особенным тебе сможем помочь?

Поразительно. Как ни пыталась ёрничать тётя Валя, не придавала ситуации юмористический оттенок, всё же твёрдо дала понять: мне верят и принимают ситуацию такой, какой её вижу я! Я всё никак не решался снова заговорить, поражённый реакцией бабулек.

— Погоди, товарищ майор госбезопасности запаса! Не наседай. Ты что, Валька, не видишь, оторопел Гаврилка наш? — усмехнулась Сталина, — ты не удивляйся, сынок. Ежели сложить всё, что мы с Валькой в жизни своей повидали на двоих, да тебе рассказать. Эх! Боюсь, ты, милок, и не так удивишься. Всё это пустое, Никитич. Главное сейчас то, что тебе помощь наша нужна. А русские на войне своих не бросают! Помниться один шалопутный ерой из ящика так и сказал. Не знал ведь, красавчик, что бросают. Да ещё как… Но по сути верно. Мы ведь тебе не чужие…

У меня комок подкатил к горлу.

— Не чужие, Валечка Марковна, Сталиночка Моисеевна, никак не чужие!

— Так давай сядем рядком и поговорим ладком. Что от нас требуется? Какая информация? Задавай любые, даже дурацкие вопросы. Потом разберёмся. Когда тебе к Страннику?

— К семи часам вечера… Я тут прикинул по дороге. Давайте начнём с учётной карточки деда и информации по лагерю на момент его там пребывания. Любые детали смогут помочь. А потом уже и по тактике посоветуемся.

— Принято, Гаврила, давай, Валька, ещё по одной и поворошим нашу базу данных, — на этот раз Мирская улыбнулась легко и беззаботно.

Глава 2

Я совершенно счастлив. Русские всё ещё ничего не подозревают.

Во всяком случае, они сосредотачивают свои войска именно так,

как бы нам этого хотелось: концентрированно, а это будет лёгкая добыча в виде военнопленных.

Пауль Йозеф Геббельс.
— Эх, нам бы времени побольше! Мы бы с Генрихом связались. Он как раз в Дрезденском архиве работает. Но кто ж знал-то? — вздохнула Сталина, — значит так, Гаврила. Удивительно, учитывая цейтнот, в котором приходится работать, удалось найти довольно много: дополнительно к первичной учётке отыскалось несколько записей в журналах перемещения военнопленных и учётная госпитальная карточка твоего деда. Если мы берём точкой отсчёта твоей заброски июнь 1942 года, то вот тебе следующий расклад. Теличко Пётр Михайлович взят в плен в пригороде Ростова-на-Дону при форсировании реки Дон. Тут небольшая несостыковочка. В карточке указано 22 июня, а фашисты вошли в город лишь 27 июля. При внимательном рассмотрении карточки видно, что месяц прописан римскими цифрами и, возможно, просто две палочки слились в одну и июль стал июнем. Для общей картины это не столь важно, но при ориентации во времени ты должен это учитывать. Твои кураторы ведь не сказали в какой момент ты попадёшь в тело деда? В бараке, на марше в колонне, в эшелоне, в каменоломне — можешь ещё пару примеров придумать сам. В любом случае, если это будет не во время сна и не в толпе заключённых в вагоне, тебе крышка. Падение в колонне без сознания или во время выполнения работ — пуля в затылок и все дела.

— Это как так-то? Заключённые же будущие работники, ценный ресурс! — удивился я, — это же не побег в конце концов?

— Наивный ты парубок, Гаврила, — покачала головой тётя Валя, — с этогомомента постарайся реже оперировать категориями мирного времени. Чем быстрее ты в это поверишь всем своим естеством, тем выше вероятность выживания. Немцы были готовы к огромному количеству пленных с восточного фронта, и верхушка Рейха изначально не планировала использования советских солдат в промышленности Германии. Тем более, непосредственно на её территории. Это уже потом, после провала блицкрига и остановленного немецкого наступления под Москвой стало нарастать как сырьевое, так и производственное напряжение в промышленности. Запомни, как «Отче наш», Никитич, главная цель немцев во всей этой компании с пленными советскими солдатами — это часть плана по тотальному физическому уничтожению населения восточных земель, иначе говоря, геноцид.

— Простите, а не проще ли тогда, как в лагерях смерти, массовые расстрелы, газовые камеры? — вырвалось у меня.

— Проще, но не выгоднее! — возразила Сталина, — немцы — народ рачительный, поэтому извлекали из смерти каждого нашего военнопленного двойную пользу. Рассказы про опыты над узниками не миф, и не страшилка для современников! В твоём лагере, например, как раз летом 1942 года была выделена группа из 29 физически крепких людей, которых поместили в отдельный барак. Группа была поделена на три подгруппы. Одежда заключённых обрабатывалась специальными химическими веществами, ускоряющими развитие педикулёза у человека, при этом было запрещено убивать вшей. Путем сравнительного анализа немецкими специалистами был сделан вывод о том, что смерть любого человека в таких условиях наступает не позднее 20 дней. Из 29 пленных, участвовавших в первом эксперименте, в живых осталось только двое. Заметь, Гаврила, всё это происходило под руководством унтер-офицера и двух сотрудников из научно-исследовательского санитарного учреждения города Лейпцига. Гражданский врачей. Не эсэсовцев, не сотрудников гестапо, а гражданских врачей, дававших клятву Гиппократа.

— Охренеть… — я непроизвольно сжал кулаки.

— Вот об этом я и говорю, мой дорогой попаданец, — от пристального взгляда Сталины Моисеевны я невольно поёжился, — главное твоё оружие — это терпение и выдержка, Луговой. В каждой новой партии пленных шла охота на комиссаров и евреев. Они подлежали уничтожению в первую очередь. А к 1943 году в свете усиления борьбы за «чистоту расы» в ряд с комиссарами и евреями фашисты поставили и пленных военнослужащих советских женщин, дабы максимально сократить их связи с немецкими мужчинами и исключить появление на свет детей от смешанных связей. Дети, «чистота расы» которых была сочтена недостаточной, отправлялись в «приюты для иностранных детей», где их преднамеренно не докармливали. И снова это были не эсэсовцы или какие-нибудь маньяки, а сотрудники здравоохранения Рейха. Вот такие дела. Но давай не будем отвлекаться. Думаю, от лишних иллюзий, если они ещё остались, ты быстро избавишься и без нашей помощи.

— Не переживайте, Моисеевна. Мне важно не начать самому творить геноцид, а с остальным уж как-нибудь разберусь, — пробормотал я осипшим голосом.

— Ну-ну… В июле 1942 года твой дед точно находился в лагере на полигоне Цайтхайн, в 60 километрах к северу от Дрездена недалеко от города Ризы на реке Эльбе. Это география в общих чертах. Немецкие карты тебе Валька на почту уже забросила. Потом посмотришь. В отличие от многих существующих лагерей на территории Германии он входит в группу «лагерей для русских». Обрати внимание, с собственным доступом к железной дороге, хотя вокзал Якобсталь и расположен за пределами закрытой военной зоны. Тем не менее он в шаговой доступности от бараков. Полное название лагеря — Шталаг IV-B Цайтхайн. И, строго говоря, он не является самостоятельным, формально это часть Шталага IV-B Мюльберг. Предназначается для советских военнопленных солдат, но наши многочисленные данные говорят о том, что и в таких лагерях находились и офицеры, и даже комиссары, скрывающиеся по чужим документам и именам.

— Тебе прямо кто-то ворожит, Гаврила! — вмешалась тётя Валя, отрываясь от экрана нетбука, — мне ведь ещё в тот момент, когда мы первый раз искали учётную карточку твоего деда, показалось, что про этот лагерь была какая-то необычная информация. И сейчас я для тебя её вытащила. Несмотря на тяжелейшие условия в этом лагере были и выжившие, которым удалось просуществовать в аду с сорок первого по сорок четвёртый год. И один из них после войны написал книгу о своих испытаниях. И её издали!

— Это как же ему удалось? — удивился я. Или постулат «у нас пленных нет, есть только предатели» отменили?

— Вот тут врать не буду, всех подробностей не знаю, отмахнулась Валентина. Но книгу я тебе на телефон скинула. Про лагерь там вторая и третья части. Будет минутка, полистай. Там же отдельным файлом на нескольких страницах список лагерного подполья: имена, фамилии, под какими фамилиями числились в лагере, воинские звания. Почти 250 человек. Вот только формироваться оно стало только с осени 1942, когда твоего деда уже отправили в арбайткоманду. Может пригодится. Ребята ведь ухитрялись даже сводки Совинформбюро размножать, выпускать агитационный листок и сотрудничать с антифашистами. Чего глаза пучишь, Гаврила? Это наши люди, советские. И многие из них, и не только коммунисты, сражались до последнего, даже когда уже не могло быть никакой надежды.

— Ну да… богатыри, не мы, — тихо пробурчал я. Но Сталина всё же услышала и немедленно вскинулась.

— Думай, над чем шутишь, Луговой! Уж и волос на башке хрен да маленько, а ума так и не нажил. И они не богатыри, всего лишь люди, но делали всё что могли и не могли! Ты лучше ответь, про свою необычную память не соврал? Сможешь с таким объёмом информации совладать? Валька следующим пакетом тебе на телефон всё лагерное и курирующее начальство скинет, даже с фотографиями. Зацени! Особенно обрати внимание на этих, — она ткнула пальцем в экран нетбука, — трое из ларца неодинаковых с лица, три следователя Дрезденского гестапо. Одна из серьёзных опасностей твоего пребывания в лагере. Они периодически приезжают в Цайтхайн для «отбора» и доставки в концентрационный лагерь Бухенвальд через шталаг IVВ Мюльберг нелояльных пленных: выявленных евреев, комиссаров, подпольщиков, готовящих побег. А там их незамедлительно пускают в расход в специальной расстрельной камере.

— Хм. А на вид люди как люди.

— А ты думал у них рога и копыта?

— Нет, скажи, Моисеевна, есть ещё какие-то особые моменты, на которые мне стоит обратить внимание? — я внимательно рассматривал фото на изображениях стандартных немецких документах.

— «Особые»? — невесело усмехнулась Сталина, — ты, Никитич, видимо, так и не прочувствовал ситуацию печёнкой. Лагерь — это место не для жизни, а для смерти. Где ты, кстати, не всегда можешь выбрать способ умереть. Это почти привилегия. Там везде опасность. Пуля в затылок, дубинка или сапог лагер-полицая, колесо вагонетки, тиф, туберкулёз, дизентерия, столбняк, цинга. С осени сорок первого по весну сорок второго из более десяти тысяч поступивших в лагерь военнопленных выжила едва треть. Да и большинство из них умерло в течение полугода. Немцы даже были вынуждены закрыть лагерь на карантин! Поэтому он и не стал функционировать ко времени твоего прибытия как полноценное учреждение для военнопленных. Только для распределения в трудовые команды и помещения совсем уж дошедших до ручки людей в лазарет, где большинство заканчивало свой бренный путь.

— Моисеевна, не гони коней. Моя задача не столько выжить, сколько прожить достаточно для обнаружения Демиурга, — возразил я.

— Не получится, Гаврила. Придётся поднять планку выше. Судя по максимальному радиусу от центра лагеря, уже прибыв на место, ты сможешь с помощью своего Матрикула понять, там ли находится искомый тобой анавр. А если нет? Ну хорошо, месяц-другой ты побудешь в Цайтхайне. Это если не направят в одну из трудовых команд. Кстати, судя по пометке в учётной карте, Пётр Михайлович Теличко был отправлен в угольные шахты в трудовой лагерь Зеештад в северную Чехию. А вдруг твой Демиург там? Ты же сам сказал, что кураторы уверили тебя, что он должен находиться в той географической и временной зоне, где в тот момент будет расположен твой предок.

— Н-да, так и есть. Первого-то Демиурга я и вовсе за линией фронта нашёл, — развёл я руками.

— Вот-вот! — кивнула Сталина. Значит, просто долго сидеть на одном месте бессмысленно, но и рыпаться без нужды тоже нельзя.

— Ё! — вырвалось у меня от досады. Сейчас я стал ещё на шаг ближе к осознанию глубины задницы, в которую скоро предстоит попасть.

— Не та буква, Гаврила. Но по смыслу близко, — похлопала меня по плечу тётя Валя, — а на самом деле алгоритм довольно прост в озвучении, но сложен в исполнении. Тебе следует как можно быстрее по прибытии доказать полезность властям. Колоть угольную породу, грузить и катать вагонетки может любой мало-мальски сохранивший силы пленный. Для того чтобы задержаться в лагере используй свои развитые навыки. Прежде всего, в медицине и знании немецкого. Это же лазарет, и немецкие врачи не особенно жаждут общения с инфекционными больными. Другой вопрос, как доказать профессиональную пригодность? У деда в карточке указана профессия «зоотехник». Там это абсолютно бесполезно. В лагере не для чего подбирать корма или выводить породу молочных коров. Там и людям-то жрать нечего. Значит, придётся лезть в глаза на регистрации. Это здорово опустит тебя в глазах товарищей и может вызвать подозрение у вероятных подпольщиков. Особенно знание немецкого. Придётся реабилитироваться. Без поддержки подполья ты не сможешь сделать ничего путного. Для этой миссии кредо одиночки не подходит. Нужны союзники. Усёк?

Я в очередной раз подивился превращению Валентины Марковны из своей в доску бабульки в преподавателя университета. При всём при этом, произнося свой спич, она не переставала шарить в ноутбуке.

— Слушай дальше. Ты упомянул о своих возможностях в теле носителя чуть ли не, как там его, Сталя, а, вот, терминатора! Отметив, что они требуют постоянного расхода энергии. А, значит, повышенного питания. Здесь у нас получается серьёзный просчёт. Вот, глянь-ка на интересный документ. Питание в военных лагерях того времени из расчёта 1200 — 2 040 ккалорий в день на человека, а на пленных, работающих в трудовых командах — по 2200 ккалорий. Сталя не даст соврать. Там и этого не было. Ну-ка, Моисеевна, просвети Гаврюшу насчёт рациона. Полезно будет знать. Что его ждёт.

Мирская вздохнула.

— Утро начиналось с полкружки кипятка или того, что называли чаем или эрзац-кофе. Только от кофе там одно название. Слегка подслащённые заваренные сухие листья брюквы и жмых. В обед каждый пленный получал примерно по пол-литра так называемой баланды, жидкого супа из неочищенной репы, муки и небольшого количества картошки. Вечером, как правило, раздавался «хлеб для русских». От пяти до десяти человек должны были делить между собой буханку примерно в полтора килограмма. Специально разработанный и испечённый «хлеб для русских» состоял на 50 процентов из ржаных отрубей, по 20 процентов из измельчённой сахарной свёклы и целлюлозной муки и на десять процентов из соломенной муки или же обычной древесной листвы. Кроме того, каждый получал по кусочку маргарина пять — десять грамм, который нередко заменялся свекольным джемом или мелко нарезанной свёклой… — Сталина запнулась, на лбу её обозначились глубокие морщины.

— Ни хрена себе, — вырвалось у меня. Нет, я, конечно, знал, что в фашистских лагерях жизнь была паршивой. Но вот такие детали узнал впервые.

— Да, сынок. По документам в рацион входило и мясо. Мизерное количество, покрывавшееся за счёт исключительно конины или несортового мяса. Но не забывай, это война и немецкий паёк как гражданских, так и военных в тылу Рейха был тоже далёк от идеала. А значит…

— Процветало наглое воровство со стороны ответственных за поставку продуктов лиц, — вздохнула, договорив фразу за подругу тётя Валя. Так что, 1000 ккалорий — это реальный твой потолок. И что будет с терминатором после месяца такой кормёжки и изнурительного физического труда по 12–14 часов в сутки?

— Вопрос риторический, — мрачно ответил я.

— Вот и поставь его перед своими кураторами! — неожиданно воскликнула Мирская, — почему эту проблему должен решать ты? В их интересах твоё максимально длительное пребывание там. Пусть покумекают, как добиться возможности обеспечивать энергетический баланс у твоего носителя. Иначе карачун твой случится гораздо раньше, чем ты даже приблизительно определишь присутствие Демиурга.

— А это мысль! — оживился я, — за это отдельно спасибо, Моисеевна. Что-то я и правда зациклился лишь на себе. Какие ещё мысли есть? — я уже не раз за весь разговор мысленно похвалил себя за идею прийти к своей знакомой.

— Ты спрашивал про основные опасности. Слушай. Первое. Отчаянно голодающие люди не только могут сойти с ума и пойти на всё что угодно. Предательство, наушничество, оговор — ещё не самое страшное. Возможны случаи каннибализма. По нашим данным, чаще всего связанным с недавно умершими людьми. В Цайтхайне трупы не сжигают, а отвозят в вагонетках к специально вырытым ямам. В этих же вагонетках привозят в лагерь свёклу, картошку и брюкву для баланды. Старайся внимательнее относиться к тем, с кем общаешься или кому доверяешь. Второе. И не считай это мелочью. В первую очередь обзаведись личной посудой. Обычно военнопленные делают специальные миски из фляг, а то и из жестяных банок. Ложки — роскошь. Не будет миски — не будет и баланды! Третье. Старайся сберечь свою одежду, а главное — обувь. Новой никто не выдаст. Придётся выдалбливать в лагерной мастерской деревянные боты. Четвёртое. Паразиты. Солома и одеяла для коек меняются или чистятся очень редко. Будь внимателен при обработке. После стрижки у заключённых все волосистые части тела смазывают каким-то ядовитым чёрным жидким веществом, которое вызывает ожоги или экзему. Прихвати незаметно какую-нибудь тряпку и постарайся стереть с тела его остатки. Раны от него долго не заживают. В дезкамере не зевай, а лучше задержи дыхание на максимальное время. Ты говорил что можешь.

— До двадцати минут.

— Отлично. Много случаев, когда замешкавшиеся военнопленные, надышавшись газом, получали тяжёлые формы отравления. Пятое. Уголовники. В среде военнопленных из числа лиц с уголовным прошлым постепенно сформировались устойчивые группы, которые терроризировали целые секции бараков. Обычное развлечение: поднять 150–200 спящих человек и заставить всех плясать. Неподчинившихся требованиям военнопленных избивают, выгоняли на улицу, отбирают всё ценное. Нередко убивают.

— Ну, с этими ублюдками как-нибудь разберусь.

— Будь предельно осторожен. Многие из них только и мечтают, чтобы попасть в лагерную полицию. А там откровенные нелюди. Старайся, если уж гасить кого-то, то не оставляй следов. Немцев следует убивать только в самом крайнем случае. Децимацию никто не отменял.

— Децимацию?

— Расстрел каждого десятого военнопленного за одного убитого немецкого солдата. Кстати, тебе повезло. Лагерь охраняет вермахт. Не СС. В основном солдаты в солидном возрасте около 50 лет. Кстати, вот и шестая опасность. Люди. Вернее, некоторые представители рода человеческого. Валя, показывай ему фото, а я прокомментирую. Итак, лагерфюрер, комендант лагеря Цайтхайн, оберст Генрих Альтман. За один только факт встречи с ним взглядом ты можешь получить пулю в лоб или штык в живот.

— Коротко и ясно. Дальше!

— Обер-цалмейстер лагеря Рихард Штоммель. Начальник финансовой службы. Очень любит для поднятия производительности подвешивать военнопленных к столбу по четыре человека за сведённые за спиной руки. Не переносит шатающихся без дела с пустыми руками. Намёк понятен?

— Более чем.

— Обер-штабсарцт лазарета Август Вигеле носит с собой специальную рукавицу, при помощи которой избивает тяжелобольных военнопленных. Мера применяется к тем, кто не в состоянии держать под рукой термометр.

— Коллега, значит…

— Унтер-офицер Бендель, старший санитар в русском лазарете. За каждую украденную с кухни картофелину он расстреливает виновного, оставляя соответствующую отметку на своём оружии. Придумал способ выискивать среди узников людей с «тонкими шеями», полагая, что они евреи. Вначале он избивает своих жертв, а потом подвешивает их к столбу. Учитель по своей первой специальности, он предложил практически всех военнопленных для выявления картавивших заставлять говорить слово «кукуруза».

— Какой сообразительный дядечка. Я продолжал ещё четверть часа терпеливо и внимательно вглядываться в лица немцев, которых мне показывала тётя Валя и запоминать комментарии Моисеевны. «Только бы не забыть, никого не забыть…» — как молитву повторял я, рассматривая групповые фотографии лагерных полицаев, к сожалению, без указания имён и фамилий. Старые, чёрно-белые фото тем не менее прекрасно передавали индивидуальные физиономические особенности. Поэтому я попросил показать мне всех полицаев, которые удалось найти в базе. Чем чёрт не шутит, может, многие из этих ублюдков пока ещё не перешли черту и являются всего лишь потенциальными предателями. А кто предупреждён, тот вооружён.

— А вот глянь-ка ещё одно фото, Гаврила, — щёлкнула мышкой Валентина Марковна, — Оскар Вайс, антифашист, к сожалению, не указано ни звание, ни каким образом он был связан с подпольем. А может, это и вовсе не он. Известно только, что этот немец дал возможность пользоваться радиоприёмником, который прятали под половыми досками рентгеновского кабинета в лазарете.

— Надо же, совсем пацан. Вайс…Оскар… Почти Иоганн.

— Нда… — протянула Мирская. На то, чтобы вживаться у тебя не хватит времени, Гаврила. Какая ирония. После окончания войны, например, я была абсолютно убеждена, что больше никогда не увижу фашизм. Наивная девочка. Кстати, об Иоганне Вайсе. Ты не поверишь, Никитич, но это я когда-то в своём рассказе поведала будущему автору сценария слова, услышанные мной от лагер-фюрера. Почему-то именно они навсегда врезались в мою детскую память.

— Это какие же? — заинтересовался я.

— «Когда не было газовых камер, мы расстреливали по средам и пятницам. Дети пытались прятаться в эти дни. Теперь печи крематория работают днём и ночью, и дети больше не прячутся. Дети привыкли…» — произнесла Мирская, на секунду прикрыв веки.

Следующий час я не поленился и потратил на запоминание всей имеющейся у подруг информации об известных членах лагерного подполья. Хотя сомнения о том, что бесполезно трачу время, всё же были. Согласно официальным данным, сформировано оно было в основном лишь летом-осенью 1943 года. Но чем чёрт не шутит. Лишней информации не бывает. Вдруг да понадобится заручиться доверием кого-нибудь из них? Благодаря тёте Вале, моя память пополнилась настоящим досье на лагерных офицеров, кураторов из санитарной службы лагерей и сотрудников гестапо IV-го Дрезденского округа Третьего Рейха. Лица, фотографии, документы…

Очень скоро от усталости появилась резь в глазах и заломило виски.

— Ну хватит, Гаврила. Перед смертью не надышишься. А то вон глаза уже, как у вампира из сериала с низким рейтингом, — тётя Валя выключила ноутбук. Давай, лучше чайку с мятой да мелиссой, чтоб осадить немного эту мерзость, — она пододвинула ко мне парившую ароматным дымком чашку.

Сделав глоток, я посмотрел на курившую как паровоз Мирскую.

— До сих пор не могу осознать, Моисеевна, как вы так с ходу мне поверили? Да ещё так активно включились в подготовку. Ей-богу, я бы, кроме как за розыгрыш, подобное не воспринял. Спасибо! Не ожидал…

— Пожалуйста, — устало махнула рукой с зажатым в пальцах мундштуком Мирская, — нам ведь тоже развлечение какое-никакое. Пусть даже и розыгрыш. Ты вот знаешь, Гаврила, о чём я больше всего мечтала в плену?

— О еде, наверное.

— Ну, это, само собой. А ещё? Если подумать?

Я переглянулся с хитро прищурившейся Валентиной Марковной, не преминувшей мне лихо подмигнуть.

— Ну, не знаю…голова уже плохо соображает, — схитрил я.

— Не знаю кто о чём, а я больше всего хотела отомстить. Это желание появилось не сразу, нет! Сколько тогда мне было — всего ничего. Но спустя год от увиденного и испытанного, а, может, от почти полного отсутствия надежды и постоянной жажды хоть капли сострадания внутри… вместе с ненавистью к немцам стала расти злая и зыбкая мечта. Чтобы хоть кто-нибудь пришёл! Большой и сильный. И не стало всей этой мрази: ни лагер-фюрера, ни капо, ни охранников, ни полицаев, никого! Странно, много лет прошло, а заноза эта в душе сидит и не уходит. Умом понимаю, что всё это бессмысленно. Мне бы простить и…нет, не забыть. Просто перестать беспокоиться. Нельзя такое прощать, Гавр! Никакое цивилизованное наказание виновным не может уравновесить наших страданий… И тут появляешься ты! Как ни в чём не бывало тащишь мою давнюю священную мечту у себя под мышкой. Ты и не представляешь, Гаврила, какое это неповторимое чувство! Пусть не я сама, но кто-то сможет там побывать с опытом послезнания. Нет, нет, Луговой, не смотри на меня таким сочувствующим взглядом! Я не требую тебя разнести там всё вдребезги и пополам. У тебя своя миссия. Не думай о нас. Спасай своих. Но обрати внимание на ещё один важный нюанс. Тебе ведь указали, что мир, в который ты попадёшь — параллельный, с некоторыми отличиями? Вполне возможно, что ты можешь встать перед выбором: или твоя семья, или жизнь тех соотечественников. Ты уже однажды поддался эмоциям и совершил необдуманный шаг. Уничтожил Демиурга, пытаясь защитить тот мир. Не делай этого больше! И не только потому, что, скорее всего, Хранители тебе больше не дадут другого шанса. Просто пойми, там другой мир с другими людьми. И точка… Иначе это путь к сумасшествию. Возьми на себя бремя вины, Миротворец.

— И как прикажешь после такого жить, Моисеевна?

— Радостно и со вкусом, Никитич. С чувством глубоко исполненного долга отца и мужа.

— Не знаю, ох, не знаю…

— Думай, Гаврила, живи своим умом! За тебя это никто не решит. Моё мнение ты теперь знаешь. Кстати, сразу не спросила, а потом закрутились с архивной канителью. Чем так важен Демиург, которого ты подорвал гранатой в варшавской гостинице? Я о таком человеке что-то не слыхала, хотя историю Рейха знаю неплохо. Как там бишь его, Валька?

— Кажется, Адольф то ли Гитлер, то ли Гюдлер, не очень-то запоминающаяся фамилия.

— Погодите, — спустя целых десять секунд недоумённого молчания смог пролепетать я, — да ладно…хорош меня разыгрывать! Адольф Гитлер!? Ну? Глава Национал-социалистической немецкой рабочей партии, рейхсканцлер, фюрер и верховный главнокомандующий вооружёнными силами Германии!!!

Валентина Марковна и Сталина Моисеевна удивлённо переглянулись.

— Ты что-то путаешь, сынок. Главой Национал-социалистической немецкой рабочей партии и фюрером был Герман Вильгельм Геринг…

— Это как так-то? Этот боров… бывший наркоман? Но…

— «Боров»? Странное прозвище. И Геринг никогда не был наркоманом, насколько мне известно.

— Погодите, я же сам читал. После неудачного ранения в пах во время одного из пивных путчей у него нарушился обмен веществ. Да он на всех карикатурах изображён толстяком! Вы что? Разыгрываете меня? От волнения я дал петуха на последней фразе.

Тётя Валя молча включила ноутбук и, развернув ко мне экраном, указала на фотографию стройного высокого светлоглазого мужчины в тёмно-сером френче с железным крестом на шее и со шпагой у пояса. Никакого привычного обилия наград, не шитого золотом мундира и другой мишуры. Это был совершенно другой Геринг!

Мне нестерпимо захотелось увидеться со Странником и задать ему парочку неприятных вопросов. Может даже и не парочку…

Глава 3

Как родная меня мать провожала,
Тут и вся моя родня набежала.
А куда ж ты, паренёк, а куда ты?
Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты.
В Красной Армии штыки чай найдутся,
Без тебя большевики обойдутся.
Демьян Бедный
Как ни странно, но тему «Гитлер — Геринг» подруги развивать не стали. Время и так поджимало, пришлось заказать такси, благо с пробками в центре дело обстояло довольно благополучно. Провожая меня до двери, Моисеевна не преминула всё же заметить:

— Ты, Никитич, не зажимайся. Потряси лучше своих кураторов, пусть растолкуют, что за чехарда творится. Сдаётся, мне они не всё тебе сказали о взаимовлиянии миров друг на друга. Ты сам посуди, если Демиург столь значимая для Хранителей фигура, то и его перемещение из одной реальности в другую — это же серьёзное МНВ[2]!

— МНВ? — озадаченно переспросил я.

— Ты что, Гаврила, Азимова не читал?

— Почему, читал, конечно!

— Ну и мы с Валькой не такие уж замшелые старухи. Всегда в тренде.

— Во-во, Сталечка, нам бы только потрендеть, — улыбнулась тётя Валя, — и мёду не надо, — она вдруг широко мня перекрестила.

— Ох, Валька, видели бы тебя твои старые партийные товарищи! — подковырнула подругу Мирская.

Уже сидя в такси, я ещё и ещё раз перелистывал пересланные мне Валентиной Марковной материалы. Цифры, фамилии, даты. И снова цифры Оп-па! Что это? Подборка основных важнейших сводок совинформбюро с мая 1942 по декабрь 1943 года. Ай да тётя Валя. Это же просто клад, готовая универсальная валюта! Так, сколько там по навигатору ещё ехать? Полчаса. Отлично. Голова уже немного проветрилась и можно снова нагрузить память.

На дверях кафе «Bonne chance» висела чёрная деревянная табличка с надписью мелом «Fermе»[3]. Интересно, много гуляющих по вечерней Москве прохожих знают французский? Или это Пашка выпендривается?

Я дёрнул за ручку. Блин, закрыто. И что делать?

— Скажи-ка мне, Гавр, в словах «следует встретиться с известным вам эмиссаром Хранителей по прежнему адресу» есть какая-то двусмысленность? Или ты принципиально решил проигнорировать данные тебе чёткие указания, куда нужно прибыть? — сварливый голос Донского заставил меня обернуться.

Странник выглядел и был одет точно так же, как при первой нашей встрече.

— Нет, Елисей Николаевич. Просто я подумал, что для экономии времени и в отсутствии необходимости повторного проведения со мной душеспасительной подготовительной беседы, мне следует явиться в вашу мозгоправную мастерскую безо всяких прелюдий. Но если это всё-таки нужно для какого-то ритуала Хранителей, я готов выпить чашку-другую великолепного кофе и даже коньяку. И выслушать всё, что вы мне скажете.

Странник, слушая мой ответ, слегка нахмурился. По лицу его пробежала лёгкая тень.

— Ты изменился, Миротворец. Дерзость твоя вполне объяснима, но мы то тут причём? Одно ведь дело делаем.

— Одно? Мог бы поспорить, да не буду. Ладно, проехали! Вам же хватило сообразительности самому явиться прямо к кафе.

— Хватило, но Павла я всё же послал в Брюсов переулок, — недовольно пробурчал Странник, нажимая на вызов в своём смартфоне, — Паш, возвращайся! Мы у кафе. Ты был прав…

Я решил воспользоваться паузой.

— Елисей Николаевич, понимаю, что сейчас уже поздно, да и глупо, наверное, выглядит. Но всё же я хотел извиниться перед вами и Искателем…

— За что?

— За гранату.

— Ах, это! Полагаю, я сам виноват. Надо было учесть твой эмоциональный настрой. А я начал играть в историческую викторину. Если бы ты слышал, как матерился Искатель. Мы же оба с ног до головы были забрызганы кровью и твоими с Адольфом ошмётками тел. Благо хоть голова у Демиурга относительно целой осталась. А то бы и наше с Искателем ходатайство ничего бы не решило. Списали бы тебя Хранители. Ну и семью твою, сам понимать должен… — говорил Странник об этом, как о само собой разумеющемся, досадуя лишь на то, что ему вновь придётся заново браться за поиски очередного Миротворца.

И пока я слушал его причитания, возникшее у меня ещё утром желание рассказать Донскому о контакте со Смотрящим улетучивалось как дым.

Резкий нарастающий рокот мотора заставил нас повернуться. Показавшийся в начале переулка, сверкающий хромом, «Harley-Davidson», терпко скрипнув тормозами, остановился в метре от нас.

Сняв шлем, Ремесленник первым делом подмигнул мне и, позвякивая связкой ключей, направился к кафе.

Распахнув и придержав стеклянные двери, он поправил табличку и, заметив, что мы продолжаем торчать на тротуаре, махнул нам рукой:

— Кандёхай веселей, анавры!

И если этот демарш довольно органично проистекал из внешнего вида Ремесленника, одетого в видавшую виды кожанку поверх драной майки неопределённого цвета, то ответ Странника и вовсе поверг меня в изумление.

— Обходи! Обходи эту шелупонь и не лови маслину! — поразительно аутентичный игровому, возглас Елисея Николаевича заставил Пашку улыбнуться ещё шире.

Внутри по-прежнему умопомрачительно пахло кофе. Да и с чего бы быть по-другому? Это ведь всё тот же день и час.

— Я, пожалуй, не буду долго задерживаться, Гаврила, — заявил с порога Странник, направившись к стойке бара и присев на высокий стул, — проясним несколько моментов и откланяюсь. Да, Пашенька, дружочек, не в службу, а в дружбу. Сделай своего фирменного кофе, будь любезен.

Ремесленник прошуршал за стойкой, скидывая кожанку. Вопросительно взглянул на меня.

— Я тоже буду, Паш. Разве можно в трезвом уме отказаться от твоего кофе?

— Да и в нетрезвом сложно! — хохотнул Ремесленник.

Я занял стул рядом со Странником.

— Гаврила, я должен заручиться твоим формальным обещанием, что эскапад, подобных финалу первой миссии больше не повториться, — Елисей Николаевич пододвинул к себе блюдце с жареным арахисом и задумчиво поковырял указательным пальцем в его содержимом.

— Такого больше не будет. Можешь успокоить Хранителей.

— А они и не волнуются. Просто исключат тебя, как кандидата на новую миссию. Без обжалования решения. Кого винить будешь? — попытался снова надавить на больную мозоль Странник.

— Ну хватит! Я же сказал, что всё осознал. Чего ещё? — не выдержал я, — ты бы лучше объяснил мне кое-какие нестыковки перед очередной заброской.

Странник поджал губы и нахмурился. Я не стал дожидаться очередной отповеди и решил спросить напрямую.

— Почему изменения, вызванные моим поступком, повлияли на наш мир?

— Что за чушь? Ты что, Гавр, под кайфом? — вмешался в разговор Пашка, — это в принципе невозможно! — он пододвинул к нам по стойке чашки с дымящимся напитком.

— Конкретизируй! — в отличие от Ремесленника, Странник более спокойно воспринял вопрос.

— Вы с Искателем изъяли из той реальности Адольфа Гитлера после моей неудачной попытки уничтожить его. А в нашем мире движение национал-социализма возглавил Герман Геринг, а о бесноватом Алоизыче никто и слыхом не слыхивал!

— Что-о-о? — зрачки Донского расширились до границ радужки, он дёрнулся, словно от удара током, чуть не опрокинув на себя чашку с кофе. Я продолжал терпеливо ждать ответа. Странник бросил красноречивый взгляд на Ремесленника.

— Я быстро. Всё проверю! — Павел исчез за дверью, которая вела в подвал.

— Луговой, если это розыгрыш… — прошипел Елисей Николаевич. Его и без того бледное лицо приобрело шафрановый оттенок.

Ремесленник отсутствовал почти десять минут. Я же наслаждался кофе, изредка поглядывая на поигрывающего скулами Странника.

— Всё подтверждается, Странник, — я не заметил, как Павел снова оказался у стойки, — полная рокировка. Но ключевые события нашей истории не изменились: ни хронологические координаты, ни содержание, ни взаимовлияние. Закон Сохранения Реальности практически полностью компенсировал замену.

— А Гитлер? — к Донскому начало возвращаться его обычное флегматичное состояние.

— Адольф Гитлер погиб 15 октября 1918 года, отравившись газом в боях рядом с местечком Ла Монтень где-то на востоке Франции.

— Тем не менее это прецедент. Я должен это немедленно обсудить с Вестником. Павел, продолжаешь работу с Гавром. В моём присутствии нет необходимости. Давай, Луговой, не подкачай на этот раз. Долгие проводы — лишние слёзы! — Странник оставил недопитую чашку кофе и вышел из кафе, не дожидаясь моего ответа на свои слова.

— Однако… — вырвалось у меня, — как его выбило-то…

— Н-да…тоже первый раз вижу Донского в таком раздрае, — Павел забрал чашку Смотрителя и поставил её в мойку.

— Странно, мне показалось на секунду, что в глазах твоего коллеги мелькнула паника, — я всё-таки решился на откровенный разговор с Ремесленником и ситуацию можно было использовать для захода издалека.

— Он мне не коллега. Я такой же наёмник. Как и ты, Гаврила, — улыбка исчезла с лица бариста, — ну что, может, по коньячку? Или сразу спустимся в подвал и займёмся перенастройкой нейротрона?

— Ты мне извини, Паш, мою дремучесть. Но на кой она вообще нужна? Ты же все параметры выставил в прошлый раз?

— Первичная конфигурация нейротрона — это длительный и трудоёмкий процесс. И прошлый раз я убил на это почти два часа. А сейчас нужны более тонкие настройки. Ключевые функциональные узлы в волновой структуре твоего нейротрона придётся «притирать» к новой генетической платформе. Радует только то, что на этот раз процент генетической идентичности ожидается гораздо выше.

— Это потому что перемещение будет в предка, гораздо ближе стоящего ко мне по генетической линии?

— Довольно приближённо, но, в целом, верно, — Ремесленник склонился над койкой, — вспомни хотя бы как выглядел твой дед. Ты прошлый раз говорил, что сохранилось несколько довоенных фотографий.

— И даже одну непосредственно из лагеря. Из учётной карточки.

— Ну вот. Прошлая миссия прошла в теле двадцатитрёхлетнего высокого светловолосого парня с серыми глазами. Фенотип абсолютно противоположный твоему нынешнему. Твой рост 170 см, карие глаза, тёмно-русые волосы…

— Были когда-то, — усмехнулся я, проведя ладонью по лысине.

— Не важно. Даже по этим скудным признакам ты ближе к внешности деда.

— А знаешь, Паш, ты прав. Только сегодня я просматривал его антропометрию в учётной карточке. Рост 168, шатен, смуглый, карие глаза. Мне даже чем-то его фотография напомнила снимки в первые месяцы моей срочной службы.

— Во-от! А я о чём? Ну так как, ещё кофе, коньяк?

— А я тебя не задерживаю? — на всякий случай уточнил я. Ситуация явно благоприятствовала задушевной беседе. Чего я и добивался. Я просто нутром чуял, что без Странника, Павла можно будет развести на откровенность. А то и посоветоваться по поводу встречи со Смотрящим. Но только после того, как я выясню, за какие яйца Хранители держат моих кураторов. Минутка недовольства, проявленная бариста после ухода Елисея, давала кое-какую надежду.

— Да мне сегодня всё равно ещё оборудование на консервацию ставить: часом больше, часом меньше. Разницы нет.

— Тогда ещё кофе и коньяк с теми вялеными маслинами, что прошлый раз. Мне понравилось.

— Конечно, губа у тебя не дура, Гаврила. Испанские маслины, да под армянский коньячок…песня! Только давай из зала на кухню переберёмся. Надоела мне эта стойка хуже горькой редьки.

— Я не против.

* * *
Спустя почти час, когда в нашем с Пашей организмах плескалось в сумме больше пол-литра янтарной амброзии, и мы оживлённо обсуждали полученную мной информацию о временном отрезке выброски под завлекательное приготовление Ремесленником жареных креветок, я смог, наконец, выдохнуть спокойно.

Никакой тайны о своей со Странником зависимости от Хранителей бариста не делал. Всё оказалось до банальности просто. Частично подтвердились мои подозрения о прошлом Донского. Оказывается, возраст нашего гуттаперчевого старикана давно перевалил за сто пятьдесят лет, а плату с Хранителей за свою преданность он получал возможностью каждые десять лет проходить комплексное омоложение организма по технологии наших общих работодателей. Сам же Павел был настолько увлечён возможностью поработать на оборудовании, собранном в подвале кафе и далеко опередившем современные технологии, что готов был душу продать за новые знания, касавшиеся нейротрона. Из коротких экскурсов в прошлое Ремесленника я узнал, что его карьера довольно неплохо начиналась: ассистент, а затем и доцент в одном из столичных НИИ, занимавшихся исследованиями нервной системы. Кандидатскую Пашка легко защитил спустя всего год после окончания университета, а тема докторской курировалась чуть ли не на самом верху сразу двумя министерствами, в том числе и людьми в погонах. Но неуёмных характер и неспособность подстраиваться под мнение начальства, непризнание авторитетов, страсть к экстремальным видам спорта…короче, коса на камень нашла. Да так неудачно нашла… В общем-то, довольно простая история непризнанного и неудобного гения. Но с момента конфликта со звёздным начальством не только карьера, но и жизнь Ремесленника начала катиться по наклонной просто с реактивной скоростью. Толком пришёл в себя Пашка почти на краю: на заблёванном полу какого-то притона со шприцем в руке и ясным осознанием того, что дальше всё, финита…

Там его и отыскали совершенно случайно Странник с двумя Воинами, вытащившие Ремесленника на свет божий не из сострадания, а исходя из острой необходимости в анавре, разбирающемся в нейрофизиологии и доступном в нашем временном отрезке оборудовании.

Ну а дальше — проще. За рекордное время организм Павла Хомякова был восстановлен в прежних кондициях. Одновременно бывшему доценту был открыт совершенно новый взгляд на мир. Вернее, на миры…

Так, что более лояльного Хранителям анавра на сегодняшний день я не знаю. Сомнительный, конечно, показатель, так как знаю толком я только двоих.

Сделав из рассказа Паши неутешительный вывод, я всё же решил рискнуть и поделится с ним фактом контакта со Смотрящим. Риск того, что он доложит об этом своим патронам, был не особенно велик. Но что-то внутри меня подсказывало: этот Ремесленник не слишком лоялен к своим хозяевам. Вернее, Пашкина натура, скорее, вообще не переносила стороннего контроля. Всё же, мы с Павлом, как ни крути, люди одного мира и по всем признакам выходило, что этот парень не лишён нормальных человеческих качеств. Он не мог не оценить по достоинству грязной игры Хранителей в отношении моей семьи. На что я и попытался поставить. И не прогадал!

— Значит, Паш, тебя и Елисея лично Хранители сделали своими наёмниками? Страннику — вечную молодость гарантировали, а тебе здоровье вернули, от зависимости избавили и к любимому делу приставили.

— Ну… как-то так, — пожал плечами Ремесленник, — а тебе-то что?

— Согласись, обидно, Паш. Чего ж со мной-то тогда не по-человечески? Как ни крути, а шантажировать семьёй — это, брат, не по совести, могли бы и честнее повод найти. Неужто бы я отказался? — мне не пришлось имитировать лёгкую степень опьянения. Впрочем, как и Пашке. Поскольку он пообещал перед настройкой быстро вернуть нас обоих в нормальный вид, решено было ни в чём себе не отказывать. Тем более что и коньяк оказался на удивление хорош.

Бариста покатал очередную порцию янтарной жидкости на языке, сглотнул и пристально уставился на буроватую маслину в своих пальцах, будто она олицетворяла собой центр мироздания.

— Не…Ты неправ, Гавр…меня…короче, Хранители — сила! Раз пообещали, твоих они вытащат! Не дрейфь. За ними не заржавеет. Это ты чего-то разкобенился. Бунтуешь, Миротворец. Адольфа мочканул, опять же. Устроил, панимаешь, ауто…мать его…ик…дафе с гранатой. Но я понимаю, сам вначале такой был…эх! Знаешь, как на Елисея орал, что он продался с потрохами вселенским барыгам? Шоб у няго Кремль стоял, — Пашка прервал свой путанный монолог, выложив на блюдо очередную порцию креветок, — погоди, кофе сварю, — без связи с предыдущим спичем пробормотал он, подхватив турку.

— Ты в этот раз снова помощника мне в закладку зашифруешь? — решил я немного повернуть тему.

— Кого? — не сразу понял Пашка.

— Ну, свой виртуальный образ, который давал мне советы по развитию в процессе адаптации нейротрона. Он приходил ко мне во сне, иногда генерировал обучающие виртуальные видения. Прикольно было.

Бариста загремел чем-то в мойке, хлопнула дверца холодильника. Нетвёрдой походкой Павел вернулся за стол и поставил рядом с коньячными бокалами два высоких стеклянных стакана с водой. В правой ладони его был зажат предмет, похожий на аэрозольный баллончик с каким-то хитрым спиральным распылителем.

— Ща, пять сек, Гавр, — он наклонил баллончик над каждым из стаканов и пшикнул мутно-белой струёй на поверхность налитой в них жидкости. Та в ответ вскипела на несколько секунд, забурлила и снова стала прозрачной, — пей! — Ремесленник пододвинул ко мне один из стаканов. Сам же одним глотком осушил другой, деликатно отрыгнув в кулак.

Я не стал переспрашивать Павла, поняв без дополнительных объяснений, что это то самое обещанное бариста отрезвляющее средство. И не прогадал.

Уже спустя несколько минут совершенно незаметно хмель улетучился, а в голове образовалась такая ясность, будто я последние не только часы, а сутки только и делал, что отдыхал и отсыпался. Движения Ремесленника снова стали порывисты и точны, ушла плавность и вальяжность. Пропала зыбкая мутность во взгляде. Он внимательно уставился мне в лицо, терпеливо наблюдая моё возвращение в мир трезвости.

— А теперь, Миротворец, постарайся ничего не упуская описать все эпизоды общения с моей, как ты выразился, «закладкой».

— Но…

— Все вопросы потом, Гавр. Это в твоих интересах. Ну?

И я, как мог подробно, рассказал о появлении в своих снах Пашиного визави, впрочем, пока, не рассказывая о появлении Смотрящего.

— Так-с, — спустя четверть часа многозначительно, но абсолютно неинформативно заявил бывший доцент, — го за мной в подвал, надо кое-что прикинуть на аппаратуре!

— А…

— Все объяснения потом. Пока не всё ясно. Обещаю, Гавр, я всё тебе расскажу. Позже.

— Ладно.

На этот раз на «ревизию» нейротрона, как обозвал этот процесс Ремесленник, ушёл почти час. Правда, Павлу не пришлось погружать меня в сон, хотя каких-либо особенных или неприятных ощущений в организме я так и не дождался.

Наконец, Ремесленник оторвался от мониторов главного компьютера и развернул кресло к моей кушетке.

— Пока не одевайся. Побеседуем и сразу приступим к новым настройкам.

— Хорошо. Поделишься, чего накопал? — я не скрывал нетерпения, так как всё это время ловил на себе попеременно то тревожные, то озадаченные взгляды Ремесленника.

— Ну что ж, Гавр. Похоже, ты мне невсё рассказал. Оно и понятно, откуда взяться полному доверию между нами? Пол-литра коньяка да несколько часов знакомства — не повод для дружбы. Но я всё же расскажу тебе о своих выводах. А ты сам решишь, рассказать ли мне о недостающих фактах и логических звеньях в цепочке моих выводов. Не захочешь — твоё право! Тогда сам выкручивайся. Моё дело маленькое. Подготовить твой нейротрон ко второй миссии. А там как знаешь…

— Не тяни, Паш. Моё решение ведь тоже от твоего рассказа зависит, — не стал я притворяться, что не знаю, на что намекает бариста.

— Хорошо, Никитич. Для начала, как тебе такой факт? Никакой закладки в твой нейротрон я не помещал… Стоп! Погоди, не выступай, дослушай! Уточню формулировку. В том виде, который ты описал — не помещал. То есть, никакого виртуального помощника со способностью вести с тобой беседы во сне, анализировать адаптацию и прочее в принципе в проекте не было. Да и не умею я такого, чего уж там. Пока не умею. Криптозакладки с данными по доставке Демиурга, несколько инфопакетов для стимуляции способностей вставил, не скрою. Но это же штатная процедура. А то, о чём ты рассказал — вообще за пределами моих возможностей! Естественно, возникает вопрос: кто?

— Давай пока опустим его, Паш. Не обижайся. Лучше расскажи о том, что показала проверка. Потом отвечу. Обещаю, — в тон Ремесленнику продолжил я.

— Вот же, душнила. Лады! Никаких посторонних структур в твоём нейротроне не обнаружено. Ни паразитарных закладок, ни деструктивных элементов. Скажу больше: такое впечатление, что ты его раскачивал не несколько месяцев, а несколько лет. Уровень развития на сегодняшний день почти такой же, как у меня. А моему, на секундочку, почти семь лет!

— Погоди, нестыковочка, Паш, — прервал я возбуждённый монолог Ремесленника, — перед прошлой миссией Странник говорил, что твой нейротрон активировали ещё в детстве, а не далее как совсем недавно ты мне за рюмкой рассказал о приходе к Хранителям уже довольно зрелым человеком. Это как понимать?

Бариста немного замялся, но тут же, махнув рукой каким-то своим мыслям, ответил:

— Ты меньше Донского слушай. Он для красного словца и не такое наплетёт. У него пунктик для новичков: на всякий случай искажать второстепенную информацию.

— Так, может, он мне и про спасение моей семьи наплёл? А я тут зазря корячусь?

— Нет. Тут он самодеятельностью права не имеет заниматься. На любом этапе миссии на тебя напрямую может выйти Вестник — представитель Хранителей. И если по вине Странника всплывёт искажённая информация, мало ему не покажется. Но давай вернёмся к тебе, Гавр. Ты сказал, что при общении с программой, выдававшей себя за моего виртуального посланника, ты в итоге получил информацию об ускорении физического износа носителя по причине неконтролируемого родового триггера?

— Да, именно это в свой последний визит твой визави говорил. Из-за чего мне и пришлось форсировать миссию, так как времени у аватара оставалось мало.

— Ясненько… Никакого родового триггера не существует! А износ произошёл из-за форсированной раскачки твоего нейротрона, причём, на первый взгляд, в не совсем необходимых векторах. Я бы сказал, почти бесполезных для твоей первоначальной миссии. Из-за возросшей нагрузки на дополнительные участки нейроархитектуры стал нарастать процент разрушения структур центральной нервной системы твоего прадеда. И всё действительно могло закончиться гораздо раньше твоей встречи с Демиургом. Грубо говоря, помер бы на бегу от инсульта или разрыва аневризмы в головном мозге.

— Странно, зачем тогда ему это? — вырвалось у меня.

— «Ему»? Хе-хе! — многозначительно хмыкнул Ремесленник, — вот и я задаюсь тем же вопросом. Колись! От твоего ответа будут зависеть наши дальнейшие действия. В противном случае я стандартно подготовлю тебя ко второй миссии и умою руки.

Вот же, гадёныш, Пашка. Подмётки на ходу режет. А, была не была! Ну что я и теряю?

— Паш, перед тем как ответить у меня есть просьба.

— Ну?

— Не говори Донскому о нашем разговоре. Миссии ведь это всё равно не помешает, просто я Страннику не доверяю. Да и ты, нутром чую, ему не особенно веришь. Он-то, скорее всего, с тобой информацией не делится.

Закинутый наудачу пустой крючок принёс неожиданно знатный улов.

— Да чё там, Гавр, миндальничать. Козёл он. Вот и весь сказ, — Павел устало подпёр подбородок кулаком, — ну что там у тебя за секрет такой вселенский?

— Под видом твоей закладки на контакт со мной вышел Смотрящий…

Наверное, если бы на кухне разорвалась та самая граната, которой я ухайдакал себя и Адольфа, и то, наверное, эффект от моих слов был бы меньше.

— Пизд@шь! — десять секунд спустя выдал мой собеседник.

— Фу, как это неинтеллигентно, Паша! За что купил, за то и продаю. То или тот, кто выдавал себя за криптозакладку в предпоследнем своём визите именно так и представился. При этом он настойчиво убеждал меня в том, что никакие Хранители не пойдут на столь гигантскую трату энергоресурсов, чтобы сохранить жизнь моей семье в этом мире. Мало того, он продемонстрировал мне свою лояльность, перенастроив Матрикул таким образом, что татуировка не только определяла присутствие Демиурга, но и могла указать вектор его поиска.

— Очешуеть…тогда многое становится понятным. Например, уровень «разгона» твоего нейротрона. И да, ты прав, назначение и сложность нескольких вновь образованных узлов была мне совершенно непонятна, — Ремесленник выглядел немного растерянным, — я бы сказал смелее, недостижима. Можно смело утверждать, что теперь структура твоего нейротрона выходит далеко за пределы возможностей Миротворца. Но вопрос «зачем» остаётся всё ещё актуальным.

— Паш, я всё же хотел бы напомнить о своей просьбе.

— Легко! В мои обязанности не входит докладывать нашему Страннику обо всех бредовых видениях исполняющего миссию анавра, — хитро подмигнул мне бариста, — но и у меня будет просьба.

— Держать тебя в курсе? И замолвить при случае словечко?

— Да ты мысли читаешь, Гавр! Понимаешь, закис я с этими миссиями последние пару лет.

— Адреналина не хватает?

— А что если и так?

— Ты, главное, снова в штопор не уйди. И на мотике своём поаккуратнее гоняй.

— Правда, классный агрегат?! — оживился Ремесленник.

— Мощный зверь. Красивый.

— Хочешь, когда всё закончится, я тебе такой же подгоню? По-братски.

— Если всё закончится, Паш, если…

— Да ладно тебе! Ну что, давай с настройками решать. А то у меня на эту ночь планы, — Ремесленник развернулся к мониторам.

— Погоди, Паш, не спеши. Есть ещё парочка вводных. Ты же в курсе, куда я отправляюсь?

— Не только куда, но и когда!

Я достал из кармана вчетверо сложенный листок, заготовленный ещё в гостях у Мирской. На нём я кратко набросал блок-схему развития своих способностей в первом путешествии в прошлое и отметил красным маркером наиболее уязвимые стороны моего носителя во время будущей миссии.

— Посмотри, Ремесленник, что можно сделать. Иначе мне и вправду край. Сам понимаешь, выжить в таких условиях даже Терминатору проблемно. Хотя ядерная батарея внутри тела мне бы не помешала. На баланде с брюквой за Демиургом долго не побегаешь.

— Всё, что смогу, сделаю, Гавр. Сам понимаешь, в узлы, созданные Смотрящим, лезть опасно, а вот кое-что подправить…правда, Никитич, организм можно заставить делать многое, а вот как насчёт психологических барьеров?

— Ты о чём, Паш?

— Съесть малосъедобную пищу сможешь? Точнее, вообще несъедобную…

— А, ты вон о чём. Жить захочешь и не так раскорячишься!

— Добро. Я тебя за язык не тянул. Ложись, капельницу поставлю. Похоже, придётся с тобой до полуночи колупаться.

— Покой нам только сниться, Ремесленник.

— Чья бы корова мычала, Миротворец…

* * *
И снова я, очнувшись на кушетке в подвале, не ощутил никаких особенных изменений в своём организме. Нет, я, конечно, и в прошлый раз был предупреждён, что все настройки нейротрона полностью проявят себя лишь в новом носителе. Но всё же подобное отсутствие материальных доказательств изменений моего «я» невольно заставляло подозревать Хранителей в надувательстве.

С благодарностью приняв бутылку с водой от насвистывающего нехитрый мотивчик Ремесленника, с хрустом свернул пробку и надолго присосался к горлышку.

— Ну что, Гавр, считай, ты мне теперь второй раз должен. Пришлось попотеть.

— Уф! — оторвался я от бутылки, — а я что, против? Всегда готов идти навстречу.

— Ловлю на слове: при случае поинтересуйся хотя бы в общих чертах, как Смотрящему удалось обойти генетические ограничения твоей матрицы Миротворца и раскрыть потенциал способностей, характерных для других анавров?

— Это ты о чём? — и вправду не совсем понял я заявление бариста.

— Понимаешь, во время генетической настройки я старался по возможности не трогать узлы, сформированные Смотрящим. Но и совсем уж не увидеть некоторые их потенции не получилось, — он хитро подмигнул, — просто не мог удержаться. Тем более, косвенные волновые характеристики не оставляют никаких сомнений в уникальности настроек.

— Паша, выключи доцента и включи бармена, — я едва поспевал за мыслью бариста.

— Никитич. Не принижай своего интеллектуального уровня. Ты же кандидат наук!

— После лекарственного сна с мозгами туго. Ну?

— Когда я копался в твоих мозгах и накладывал схему адаптации на генетическую карту твоего деда, криптозакладки, то есть волновые узлы, что встроил тебе в нейротрон Смотрящий, частично проявили свои функции, что не замедлило отразиться на показателях моих приборов.

— И чё? — я начинал злиться, на что Ремесленник лишь хохотнул.

— Два узла в твоём нейротроне абсолютно идентичны тем, что являются ключевыми у Странников и Искателей. Я бы даже сказал, основополагающими. А один узел абсолютно точно является определяющим для Воинов. Получается, Смотрящий зачем-то заложил в тебя потенциальные возможности этих типов анавров.

— Что ты хочешь этим сказать, Паш?

— Только то, что сказал. Ты уже не только Миротворец, но и, возможно, частично Странник, Искатель и Воин в одной ипостаси.

— Бред какой-то, я бы почувствовал.

— Бред, не бред. Но признаки необходимых функционалов налицо.

— Ладно, поживём — увидим. Что насчёт моей просьбы?

— О! Вот тут всё получилось более-менее определённей. Тебе понравится и, надеюсь, значительно облегчит отвою миссию. Итак, Гавр, я мог бы сейчас разразиться лекцией часа на полтора, но уволь: умотался и хочу поскорее сменить обстановку. Поэтому буду краток. Тебе же нужен результат, а не подробное объяснение, как всё будет протекать в организме носителя?

— Конечно, Паш. Давай, самую суть.

— Прежде всего, и это было самым трудным, весь прогресс твоего нейротрона, полученный при развитии в прежнем теле удалось сохранить. Цени! С момента нового перемещения начнётся дополнительная перестройка на уровне молекулярных взаимодействий клеточных структур. Мне удалось потенцировать увеличение КПД митохондрий и увеличение их количества, снизить балластный сброс тепла…блин, заговариваюсь. Проще говоря, твой организм сможет извлекать и запасать объём необходимой энергии из пищи в несколько раз больше, чем в обычных условиях. То есть, необходимые для интенсивного физического труда потребляемые средним человеком три-три с половиной тысячи килокалорий превратятся в жалкую тысячу. И это ещё не всё. К концу первой недели сформируются дополнительные ферментные цепочки, которые позволят переваривать и усваивать в желудочно-кишечном тракте любые органические структуры. Теоретически ты сможешь питаться даже древесными опилками, травой, насекомыми без дополнительной кулинарной обработки. Главное, хорошенько их прожевать. Трудность будет составлять лишь психологическое восприятие процесса. Но это уж твои проблемы, Гавр. Я предупреждал.

— А что со сроками? Я же говорил, трёх-пяти дней для адаптации у меня не будет. Удалось что-то сделать в этом направлении.

— Вот тут, как ни странно, Смотрящий своими криптозакладками максимально облегчил мою задачу. Архитектоника их расположения очень удачна для сокращения сроков слияния нейротрона с любым новым носителем. Но есть и здоровенный ковшик дёгтя в этом тазике мёда, Гавр.

— У меня позеленеет кожа и вырастут большие витые рога? — не выдержал я академического тона Ремесленника.

— Ну, не так всё плохо. Дело в том, что процесс слияния будет проходить неравномерно, а нарастая по экспоненте. А это гарантирует приступы жесточайшей мигрени. Будь ты без сознания, это бы облегчило ситуацию. Но ты же сказал, что это нежелательно.

— Ничего, потерплю как-нибудь.

— Ты не представляешь, на какие страдания обрекаешь себя, Гавр, — привычная ироническая улыбка сбежала с лица бариста. От подобных болей, которые продлятся минимум сутки, можно запросто сойти с ума.

— У меня нет выхода. Пленный, длительно пребывающий без сознания — готовый труп. Пуля в затылок — вот мой исход.

— Тогда могу посоветовать в особо тяжкие моменты постараться войти в состояние медитации. Помнишь, ты рассказывал ситуацию, когда тебя поставили под ружьё. Вот и воспользуйся, если будет такая возможность. От сбрендившего Миротворца мало пользы, поверь.

— Хорошо. Что с точками эвакуации. Если прошлый раз под твоей личиной выступал Смотрящий, и он сам выуживал эту информацию из твоих закладок, то как поступим теперь. Я бы не хотел зависеть от него.

— Всё верно, Гавр. На этот раз ты сможешь получить информацию о точках эвакуации, что называется, по требованию. Достаточно в состоянии медитации чётко сформулировать желаемое или мысленно произнести: «Точки эвакуации. Миссия два» — как перед тобой немедленно откроется виртуальная карта, на которой ты должен будешь из выделенных отметить два ближайших, подходящих тебе объекта. Зафиксировать их словами: «Выбор объекта Прима. Выбор объекта Секунда» — и вуаля: инфопакет уйдёт Страннику. И уже через сутки в каждой из точек рандеву тебя будут ждать его люди. Условное время ожидания — месяц. Но вполне возможно, что будут ожидать и дольше. Как пойдёт.

— Не сложновато ли, а? — скривился я, обдумывая информацию.

— Зато с гарантией! — Павел хлопнул меня по плечу, отбирая из рук пустую бутылку.

— А если понадобится экстренно сменить точку?

— Такой вариант предусмотрен. При выборе объекта Секунда произнеси дополнительную фразу: «Вариативная точка». И Странник, получив её в инфопакете, поймёт, что нужно каждые 12 часов отслеживать маркер изменения. И если ты экстренно в процессе финальной фазы миссии изменишь её, она станет окончательной. Но всё равно придётся ждать 12 часов.

— М-да-а, ну хоть что-то, — скривился я, но, заметив осуждающий взгляд Паши, решительно кивнул: Ремесленник не виноват, видимо, технические сложности и ограниченность коммуникации определяются особыми условиями. Вряд ли всё было бы так сложно, будь возможность держать прямую связь со Странником через Веер Миров.

— Спасибо, Паш. Нет, правда! Спасибо. Кругом я у тебя в долгу.

— А то! Отработаешь, — Ремесленник кинул взгляд на таймер попискивающего рядом с кушеткой диагноста, — ну что, ты домой? Снова корпеть до утра в сети будешь?

— Ты знаешь, пожалуй, нет. Хватит мне на сегодня интернета и архивной информации. Хочу неспешно всё обдумать. Сейчас позвоню своим, навру что-нибудь. И забурюсь в какой-нибудь ночной бар, где потише и помалолюднее, — я соскочил с кушетки и потянулся за висевшей рядом на стуле курткой.

— Так себе перспективка, Гавр. Вяленькая, — хмыкнул бариста, — что ты там себе надумать хочешь? Только изведёшься весь. Предлагаю продолжить холостяцкий вечер в более конструктивном ключе! — Ремесленник отпер вмурованный в стену небольшой сейф и достал оттуда пачку крупных денежных купюр в банковской упаковке.

— Вот только по блядям таскаться мне не хватало, — вздохнул я.

— Фи, господин ефрейтор! Трезвым? К дамам? Это же моветон. Я предлагаю один из лучших способов препровождения времени перед Неизвестностью, — бариста многозначительно поднял указательный палец.

— И что же мы будем делать? — Пашке удалось-таки меня заинтриговать.

— Стрелять, мой дорогой друг. Стрелять! Из всего, что стреляет…

Глава 4

Я помню, давно, учили меня отец мой и мать:
Лечить — так лечить! Любить — так любить!
Гулять — так гулять! Стрелять — так стрелять!
Но утки уже летят высоко…
Летать — так летать! Я им помашу рукой.
А. Розенбаум.
Настоящий ночной «полёт» по московским улицам на харлее за спиной у Ремесленника окончательно выветрил у меня из головы всю накопившуюся хандру. Даже шизофреническое осознание того факта, что ты заново проживаешь этот день вот уже в третий раз и любые непредвиденные случайности поправимы, не умоляло неизбежного выброса адреналина, происходящего с каждым Пашкиным виражом или перегазовкой.

Поэтому, когда мы, наконец вырвались за МКАД на Горьковку, а спустя четверть часа свернули на узкую дорогу, стрелой пронзающую сосновый лес, я смог немного перевести дух: тело всё ещё потряхивало. Пять-десять минут — и мы притормозили у высоких глухих ворот, почти сливающихся с длинным тёмным забором, уходящим в стороны на сотни метров. Короткая беседа Ремесленника по телефону — и вот мы уже петляем по внутреннему лабиринту проездов какой-то частной фазенды, минуя в итоге не менее трёх перекрытых проездов.

На финише нас ждала ярко освещённая подземная парковка, в которой мы оказались почему-то единственным транспортным средством.

— Пауль!

— Георг! — Ремесленник приветствовал встречающего нас низенького полного круглолицего человека, одетого в зелёно-серые бриджи, заправленные в охотничьи сапоги, и кожаную жилетку со множеством карманов поверх тёмно-зелёной фланелевой рубахи.

— Я ждал тебя ещё в прошлую субботу, мой друг. Думал, что Пауль уж и забыл сюда дорогу. Но ты приехал. Да ещё и с гостем! Что ж, рад, весьма рад.

— И я рад, Георг, что, наконец, выбрался. Позволь представить тебе одного моего хорошего знакомого. Гаврила Никитич Луговой, человек, интересующийся живой историей стрелкового оружия… — последнюю фразу Павел произнёс с придыханием, немного понизив голос, будто сообщал важный секрет. При этом он продолжал крепко пожимать ладонь хозяину. Мне же оставалось лишь вежливо улыбаться.

— О, майн гот, Габриель! Йа? Друзья Пауля — мои друзья. Чего же мы тогда стоим? Не стоит тратить время попусту. Господа, прошу за мной, — и толстячок шустро засеменил к противоположной стене подземного гаража, где одиноко зиял дверной проём.

Я придержал Ремесленника за локоть.

— Чё, правда, реальный немец?

— Та ладно, Гавр! Откуда? Этот кадр в своё время был известен как Жора Пензенский. Поднялся в девяностые и нулевые на торговле цветным металлом, ну и ещё кое-чем… Тебе не всё равно? Сдвинут на стрелковом оружии. Особенно историческом. Просто тащится от всего немецкого. Вроде бы где-то у себя в генеалогическом древе откопал каких-то то ли арийцев, то ли фольксдойче, короче, я не копенгаген. Вот кукуха немного и съехала. Нам то что? Вполне безобидный и азартный, когда встречает единомышленников, тем более, с подогревом, — Пашка похлопал себя по карману куртки, куда уложил прихваченную пачку купюр, — главное, у него великолепный тир, оружейная мастерская и хорошо сохранившиеся образцы в рабочем состоянии. И не с какими-нибудь расстрелянными до полного непотребства стволами! Так что предлагаю воспользоваться. И тебе будет полезно. Ну и встряхнёшься, не без этого!

Как и пообещал Павел, хозяин, не откладывая в долгий ящик, устроил нам настоящую экскурсию по своим закромам. Деньги, вручённые ему ремесленником, Георг небрежно бросил на металлический верстак, притулившийся в ближнем углу тира между деревянными стойками с ружьями, карабинами, винтовками и высокими стальными шкафами с неприметными кодовыми замками, которые, на первый взгляд, могли вместить арсенал стрелкового батальона, а то и целого полка.

Тир поражал своими размерами и оснащением, учитывая тот факт, что он полностью располагался под землёй. Кстати, сам Георг не был анавром, что было бы логично предположить, учитывая, как выяснилось немного позже, его фанатичное увлечение и глубокие познания в довольно специфической области.

Во время короткой экскурсии Пашка откровенно зевал, стараясь чтобы этого не замечал Георг. Видимо, демонстрация хозяйства новому человеку был неотъемлемым ритуалом перед основной частью и могла быть интересной и познавательным лишь для такого новичка, как я.

— Ну-с, господа. Пауль, Габриэль. Примерно вот так и выглядит моё царство стали, пороха и свинца. Зная герра Пауля довольно продолжительное время, я неплохо осведомлён о его предпочтениях. Что бы хотели попробовать лично вы, Габриель?

Я на минуту задумался. До истории с анаврами и Хранителями я особенно не увлекался стрелковым оружием. Точнее будет сказать, последний раз держал в руках пистолет и автомат очень давно, ещё в армии. Если не считать первой миссии.

Недавняя командировка в 1915 год значительно обогатила мой личный опыт. Револьвер Нагана, карабин Мосина, пресловутые гранаты системы Рдултовского. Здесь же, полагаю, предлагалось меню с большим ассортиментом. Ай да, Пашка! Неужели это заготовка специально для меня. Уж больно к месту он меня к этому любителю привёз.

И Георг как-то хитро с прищуром на меня поглядывает. Не удивлюсь, если на мою просьбу пальнуть из кремниевого ружья герр Георг, он же Жора, он же Гога ответит утвердительно. Но…

Просто так стрелять не хотелось. Вернее, не было особенного желания. Я и поехать-то с Пашкой согласился лишь для того, чтобы время скоротать да от дум тяжёлых отвлечься. Уж такой я человек. Не могу полностью расслабиться и отключиться от задачи, намертво засевшей в голове.

— Герр Георг, а не сыграть ли нам по определённым правилам. Ваша коллекция впечатляет и, более того, потрясает! — немного лести столь фанатично преданному своему делу коллекционеру никогда не помешает, что подтвердила одобрительная улыбка Ремесленника, — Паша…э-э-э Пауль рекомендовал мне вас как в высшей степени специалиста в своём деле, — я обвёл рукой окружающее пространство тира, — могу я не просто попросить какой-то экземпляр из вашей коллекции на пробу, а, скажем, назвать определённый исторический период и…м-м-м место действия, а уж вы порекомендуете, какие из ваших «игрушек» можно будет использовать, чтобы уж со всем тщанием соблюсти историческую достоверность?

— Габриель, да вы решили устроить старине Георгу, натюрлих…эээ настоящий экзамен?! Гут. Зер гут! Мне это нравится, Пауль! Не то, что ты со своим скучным буллпапом. Вы же явно не искушены в оружии, Габриель? Я правильно понял?

— В точку! Лох. Если и не полный, то где-то рядышком. Кроме известных изделий Калашникова и Макарова, в руках ничего не держал, — виновато развёл я руками.

— Хм, ну уж, не прибедняйтесь. Для подобного заявления нужно как минимум осознать своё невежество. И вы уже, полагаю, перешагнули этот этап. И это прогресс! Я неплохо разбираюсь в оружии, но к тому же, надеюсь, немного и в людях. Верю, мы найдём для вас точки соприкосновения. Ну же, мне не терпится узнать, каковы условия игры? Очень интригует.

— Германия, 1942–1943 годы, четвёртый военный округ вермахта, лагеря военнопленных, охранные подразделения и военные соединения тыла…

— Хм…странный и скудноватый выбор, герр Габриель. Хотя Саксония… дивные места, немецкая Швейцария! В те времена это ведь был глубокий тыл. Скучно. Но… — он наткнулся на мой пристальный взгляд, — я всегда уважаю желание клиента. Вызов брошен! Зер гут, герр Габриель! — и Георг направился к оружейным пирамидам и стеллажам.

Задумавшись всего на мгновение, он взял из ближайшей стойки карабин с ореховым ложем, попутно прихватив бумажную пачку патронов, и аккуратно положил оружие и боеприпасы на один из стрелковых столов. Туда же последовали несколько пистолетов, некоторые из которых я узнал, так как неоднократно видел не только в кино, но и на форумах в сети. Уж чего-чего, а фильмов о Великой Отечественной у нас наснимать успели, слава богу, больше, чем предвыборных роликов.

Жора обернулся на нетерпеливо переминающегося в стороне Пашу.

— Пауль, а ты чего, как неродной? Шнеллер, шнеллер! Твои предпочтения мне давно известны. Второй справа шкаф: выбирай, что душе угодно, — он развернулся ко мне, — молодость предпочитает грозную элегантность глоков, беретт и зиг-зауэров, а мы с вами докажем, что умудрённые мужи выбирают надёжность и верность старой оружейной школы. Орднунг в его стальном воплощении. Прошу к барьеру, герр Габриель!

Я подошёл к стрелковому столу и взял переданный мне хозяином пистолет, ощутив его грозную тяжесть и удивительно удобство расположения в ладони. Ребристые накладки на рукоятке вызвали лёгкий зуд между большим и указательным пальцем.

— Альтес…старина Борхард-Люгер, — Георг, забрав у меня пистолет, ловко вынул обойму, продемонстрировав мне ряд тускло блеснувших патронов, вернул её на место и зарядил оружие. Движения хозяина тира были привычно- скупы, а на лице застыла небрежная маска профи. В то же время было вполне очевидно, что он наслаждается каждым мгновением общения со своим оружием, — смелее, Габриель! Опробуйте пистолет в деле, послушайте его голос, прочувствуйте характер!

Я не стал стесняться: раз уплочено, должно быть проглочено. И вскоре не заметил, как сначала напряжённо, затем всё более загораясь, с головой ушёл в увлекательный процесс расхода боеприпасов. Жора вцепился в меня, как клещ, с каждой минутой всё больше заражая энтузиазмом и принимая живейшее участие во всех этапах: заряжании, стрельбе по мишеням, оценке результата.

Сопровождался весь этот процесс шутками-прибаутками, а порой и безжалостными насмешками над моей неумелостью. Нужно отдать должное хозяину, подавалось это в достаточно деликатной форме. Жора оказался не просто фанатиком-коллекционером, в нём явно дремал талантливейший наставник.

Всего за полчаса я узнал не только много полезных мелочей, но и окончательно убедился, что, по большому счёту, до сегодняшнего дня умения и познания мои были более чем скромными. Даже с учётом опыта обращения с револьвером Нагана и карабином Мосина во время первой миссии. Георг оказался просто уникальным кладезем как абсолютно важной, так и вроде бы бесполезной информации.

Очень часто вместо слов он использовал тычки и болезненные шлепки неведомо откуда очутившимся в его руке стеком по тем частям моей тушки, которые никак не хотели с первого раза занимать правильное положение в пространстве.

И вот уже на смену парабеллуму пришёл Вальтер PР, сначала показавшийся мне очень похожим на пистолет Макарова. Но, взяв его в руки, я быстро осознал свою ошибку. Затем — Вальтер P38, который вызвал у меня настоящий восторг и первые корявые успехи с попаданием в мишень. Ещё несколько пистолетов чешского производства сбили эйфорию скудных побед и заставили по-настоящему расстроиться.

Только один раз в процессе нашего общения Жора отвлёкся на Павла, прервавшего сосредоточенное долбление мишеней из глока и полезшего зачем-то в один из соседних металлических шкафов.

— Пауль! Шайзе! Хальт! А ну, руки прочь! Не спеши. Дам я тебе и из ШАКа пострелять, но только немного попозже. Сам знаешь, под него боеприпас на вес золота!

Павел со вздохом вернул в ящик футуристического вида короткий чёрный автомат с кучей наворотов и примочек.

— Скажите, Георг, — поинтересовался я, набивая очередной магазин под чутким руководством хозяина, — а чем вызван такой широкий выбор пистолетов?

— Вы меня удивляете, Габриель. Сами же озвучили условия. Это же тыл, геноссе! Лагерь военнопленных обычно находился в ведении вермахта, а снабжение оставляло желать лучшего. Да и зачем? Это я ещё «польстил» с выбором оружия! Парабеллум и вальтеры там можно будет отыскать разве что у старших офицеров. Всё больше чешские поделки. Хотя я не исключаю и трофеи. Например, советский ТТ. Не так уж это и маловероятно, например, у унтер-офицеров, отправленных в тыловые подразделения с фронта по ранению. Лагеря с военнопленными обычно охраняли подразделения, в составе которых преобладали пожилые солдаты, возрастные ветераны. Полагаю, из немецких пистолетов чаще можно было увидеть Борхард-Люгер, но при своих немалых достоинствах: контролируемость и малая отдача при выстреле, исключительная точность и кучность стрельбы как прицельной, так и навскидку, он обладает рядом существенных недостатков.

— Странно, я что-то не обратил внимания.

— Вы с ним слишком мало пообщались для этого, геноссе, — мягко возразил Георг, — у парабеллума, например, при стрельбе «от живота» гильзы нередко летят стрелку в лицо. Ударно-спусковой механизм почти не защищён от загрязнения. Сам он довольно тяжеловат для ношения без кобуры. В отличие от Вальтера P38 у Люгера не предусмотрено приспособление, исключающее случайный спуск даже при снятом предохранителе. Это мелочь, но важная. Глупо было бы её не учитывать.

— Так Вальтер лучше?

— Хм, снова вы совершаете распространённую ошибку новичка, Габриель. Идеальных пистолетов не бывает. Стрелок, учитывающий недостатки и преимущества своего пистолета, — вот кто является основным оружием! А парабеллум при его балансе может и кастетом прекрасно послужить, хе-хе, — вкусно хохотнул хозяин, — что до Вальтера P38, то в тылу его можно было встретить и у полиции, и у армейских офицеров. Его же предпочитали офицеры СС. Несмотря на недостаточную дальнобойность и низкую точность огня, Вальтер P38 хорошо подходит и для уличного боя, и для применения в помещении.

— А ещё, наверное, им удобно расстреливать пленных или, например, застрелиться, — тихо пробормотал я, вставляя обойму в названный пистолет. Но Георг услышал.

— Или так! — слегка поморщился Жора, — а вот Вальтер PP значительно больше подходит для скрытого ношения, у него единственного можно на ощупь определить наличие патрона в патроннике: вот этот выступающий стержень в затворе, — ткнул пальцем хозяин, — кстати, за безопасность и точность боя, возможность носить его в кармане, этот пистолет предпочитал другим сам фюрер! Естественно, у Геринга был не серийный образец, а по изготовленный индивидуальному заказу, с отделкой и инкрустацией, с накладками из слоновой кости на рукоятке. Хотя, на мой взгляд, предохранитель у этого пистолета не совсем удобный.

Мы больше часа уделили внимание пистолетам. И, наконец, перешли к карабину. Маузер 98К не разочаровал. Благодаря обучению у сибирских стрелков и вполне привычной для меня компоновке, за обращение с этим оружием мне удалось получить скупую похвалу от хозяина. И даже дважды. Не обошлось и без участия модифицированного нейротроном зрения.

— Гут! Зер гут. Вы не безнадёжны, Габриель! Я уж было записал вас в шпаки, что приходят ко мне потешить своё мужское эго. А вы явно знаете, что делать по обе стороны от мушки карабина. Учись, Пауль! Ты всё норовишь стать рабом прогресса! Все эти коллиматорные прицелы, лазерные целеуказатели, оптико-электронные комплексы — вещи необходимые, спору нет. Всё же что-то такое есть во всей этой машинерии, принижающее искусство стрельбы…

— Да вы философ, Георг. И немного романтик, признайтесь! — улыбнулся я, возвращая карабин на стрелковый стол, — кстати, а почему мы ограничились только пистолетами и карабином?

— Позвольте, Габриель, а чего вы ещё хотели? Географические и исторические рамки указанного вами периода столь узки…

— Простите, а как же автоматы, пулемёты? — не смог скрыть я своего разочарования. Аппетит приходит во время еды, и я уже разгулялся не на шутку. Тем более что за банкет Пашка заплатил сполна. Да и оставлять, как мне казалось, на середине начатое дело было бы довольно глупо.

Дома меня ждут только к утру, так что, если хозяин в бутылку не полезет, пострелять ещё часика два-три я вполне был настроен. Сна-то, как и хандры, ни в одном глазу. Ох и замечательная эта штука — модифицированный нейротрон!

Хозяин перестал улыбаться, прищурился, пожевал губами и повернулся к Павлу, затем снова посмотрел на меня. За его спиной Ремесленник начал подавать мне какие-то знаки, то прикладывая указательный палец к губам, то в притворном отчаянии хватаясь за голову. Но я решил не отступать.

— И какие же пулемёты и автоматы вы хотели бы опробовать, герр Габриель? — по чрезмерному количеству патоки в голосе Жоры мне бы полагалось уже догадаться, что в своём требовании я, кажется, упорол серьёзный косяк. Но, повторюсь, меня уже понесло.

— Ну, например, шмайсер и этот, как его, пулемёт MG, кажется. Немцы его на мотоциклах с коляской использовали. Выражение лица Паши медленно приобрело черты Пьеро, отравившегося маринованными улитками.

— Шмайсер, значит…денкфауль! Ну-ну… — на лице хозяина не дрогнул ни один мускул, и он шагнул к одному из стеллажей, набрал цифровой код на ящике. Немного повозившись внутри, он вынул небольшой деревянный ящик с ручками и перенёс его на стрелковый стол. Покопавшись, достал оттуда длинный прямоугольный магазин и деревянный приклад. Подойдя ближе, демонстративно всучил мне эти два предмета со словами: «Хотите пострелять из шмайсера, герр Габриель, стреляйте! Всё необходимое для этого у вас теперь есть…»

— Жора, ну хорош уже! Ну откуда ему знать? Тем более, я не предупредил Гаврилу о том, что ты довольно болезненно относишься к авторским правам, — заступничество Паши если не помогло, то значительно смягчило ситуацию. Хозяин даже не обратил внимание, что мой друг назвал его русским именем.

— Зарубите себе на носу, Габриель! Не было в указанный вами период на вооружении вермахта автоматов. Пистолеты-пулемёты были. А Хуго Шмайсер был лишь разработчиком, то есть, имел патент на магазин и деревянный приклад к МП. И если уж и называть что-то «шмайсером», то это штурмовую винтовку Sturmgewehr 44! Которая в те годы находилась лишь в разработке. Кстати, — Жора вдруг хитро улыбнулся, — если вам удастся предоставить в мою коллекцию её действующий и хорошо сохранившийся образец, я открою для вас неограниченный кредит пользования моим тиром!

— Извините, Георг, — ошеломлённый напором хозяина, я покаянно вернул вручённые мне детали, — я, похоже, облажался. Простите.

— Признание ошибок — неплохая черта. Она помогает при должном упорстве добиться оптимального результата. Что ж, Пауль, — Георг обернулся к Ремесленнику, — придётся выбирать: либо я дам пострелять тебе сегодня из ШАКа, либо выполню желание твоего друга.

— Я бы тоже не прочь выпустить пару очередей из МП 40, — ни секунды не сомневаясь, откликнулся Пашка, подмигнув мне.

— Так и порешим, — кивнул Жора, — помоги мне настроить мишени, Пауль, и снять со станка «Косторез». Используем вариант на сошках. Но только по два короба на брата! У меня запасные стволы к нему не бесконечны.

Стрельба из MG 42 вызвала у меня с Пашкой дикий восторг. Стрелять самому из этой машинки — это вам не наблюдать со стороны. Уровень встряски и выброса адреналина не шёл ни в какое сравнение с недавней стрельбой из пистолетов.

— Ну, как вам, Габриель, «Циркулярная пила Геринга»? — поинтересовался Жора, ловко меняя всего в четыре движения нагревшийся ствол у пулемёта.

— Отпад! — только и смог произнести я, всё ещё находясь под впечатлением громыхающего в моих руках стального дьявола и разлетающихся в щепки мишеней. Действительно, циркулярка…

— Так я повторюсь: вряд ли бы вы встретили его в германском тылу в 42–43 году. Он только поступал в войска. В основном на фронт. Даже наличие пулемёта старой модификации MG 34 в тыловых частях — это казуистика. В лучшем случае на весь лагерь два-три экземпляра. Да и то, «старички» ранних серий MG, может, ещё Шварцелозе ещё с Первой мировой с кучей проблем в эксплуатации, хотя, полагаю, поддерживаемых в неплохом состоянии. Орднунг никто не отменял…

На фоне сокрушительной огневой мощи «Костореза» возня с МП 40 показалась откровенно скучной. Пистолет-пулемёт вёл себя капризно, при стрельбе всё время норовя задрать ствол вверх. Удивил довольно тихий звук специфический выстрелов. На этом, собственно, всё и завершилось. Пашка не стал больше мучить ветерана, а мне хватило одного магазина.

Чтобы приноровиться к этому оружию, требовалась более долгая практика. А поколебать моё доверие к карабину пистолету-пулемёту всё же не удалось. Разве что опять же для ситуации с боем в стеснённых условиях против нескольких противников кряду. MG же прочно заслужил мою любовь, учитывая те результаты, что мне пришлось добиться при его использовании.

Возвращая пистолет-пулемёт хозяину, я всё же уточнил:

— А как с наличием этой машинки в тыловых частях, Георг?

— Сам как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Жора, — если полевые подразделения вермахта эмпэшками обеспечивали от силы пятьдесят-сто солдат из тысячи.

— Значит, нет?

— Ну почему. У подразделений СС. Фельджандармерии, к примеру. Но у охраны лагерей? Я вас умоляю! Знаете, сколько стоил казне каждый MG 42, а MП 40?

— Даже не представляю.

— Первый — триста, второй — сорок рейхсмарок.

— Мне трудно понять, много это или мало.

— Лейтенант вермахта получал жалование в 220 рейхсмарок. Любимый тобой карабин Маузера стоил 70, а пистолеты Вальтер и Люгер — чуть больше тридцати.

— Значит, «пушки вместо масла».

— Если быть справедливым, то для того времени, точнее будет сказать, «вместо маргарина». Но вы правы. Цена хлеба в Германии 1942 года — одна рейхсмарка за буханку. Кружка пива — и того меньше. Но карточная система и распределение пайков нивелируют отношения цен. Правда, существовал ещё и чёрный рынок.

Ремесленник не прельстился пистолетом-пулемётом, но отказать себе в стрельбе из MG 42 тоже не смог. Пашку разобрало настолько, что финальную ленту он выпускал, громко крича что-то невразумительное и донельзя неприличное.

— Молодость, — многозначительно улыбнулся хозяин, провожая нас до мотоцикла. Придержав меня за плечо, он приблизил своё лицо к моему уху и едва слышно прошептал: «Завидую вам, Габриель, вы с Паулем можете прикоснуться к тому, о чём я могу лишь только мечтать…»

Мою попытку ответить он проигнорировал, коснувшись указательным пальцем губ и, коротко кивнув Ремесленнику, скрылся за дверью.

— Ну что, Гавр, домой?

Я взглянул на таймер смартфона.

— Пожалуй, как раз к рассвету доберёмся. Спасибо тебе, Паш! Отвлёкся. И не без пользы.

— А я что говорил? Хорошая пальба знатно прочищает мужские мозги!

* * *
На этот раз в такси поспать мне не удалось ни одной минуты. Виноват ли в этом сдвиг в пространственно-временном мировом континууме или что-нибудь попроще, но вместо молчаливого киргиза водителем сегодня оказался донельзя болтливый хохол, на которого моя сонная тушка действовала навроде катализатора.

Стоило мне на секунду смежить веки, как он начинал меня доставать вопросами на самые разные темы. А когда по неосторожности одна из дочерей обмолвилась о моей медицинской профессии, остаток пути превратился в одну нескончаемую консультацию. Радовал лишь тот факт, что таксист в силу своего постоянного пребывания за баранкой не мог раздеться и продемонстрировать мне ту или иную страдающую часть своего гиперактивного тела.

Но всё хорошее, как и плохое, рано или поздно заканчивается. Мой тоскливый вздох облегчения заставил жену задорно хихикнуть: ну никакого сострадания к благоверному или это маленькая месть за моё ночное отсутствие? Хотя чего уж греха таить, я бы с удовольствием пострадал рядом со своими как можно дольше вместо очередной командировки в неизвестность.

Уже привычно двигаясь к заветной двери в пустом вестибюле досмотровой зоны, я с трудом сдерживался, чтобы не рвануть обратно и ещё раз не убедиться в отсутствии своей семьи у посадочного выхода. Предательское «А вдруг?!» продолжало подтачивать моё, едва пришедшее в равновесие настроение, всё равно, что куча термитов гнилой пень.

А вот и знакомый плакат с надоевшей до оскомины социально-ковидной рекламой. Панель тихо уползла вверх, едва я к ней прикоснулся. Подсознание и полумрак попытались сыграть со мной злую шутку: мне показалось, что кресло кем-то уже занято. Или это мой прежнее тело, оставшееся от предыдущей заброски? Бред какой-то…

Идиот! Да ведь его и не было ещё здесь в помине, я же повторяю своё перемещение в тех же пространственно-временных координатах. Облегчённо вздохнув, я принял полагающуюся для переброски позицию. Едва затылок коснулся подголовника, тьма потушила сознание. Вот так, на этот раз без всяких прелюдий.

* * *
Новая реальность встретила меня непередаваемо богатым букетом малоприятных ощущений: мельтешащий сумрак, липкая духота, всепроникающая жара, вонь десятков грязных тел и застоялой мочи, нестерпимый зуд по всему телу, свинцовая тяжесть в ногах, пот, пропитавший одежду и превративший её в изощрённое орудие пытки. Стоило пошевелиться и заскорузлые швы начинали назойливо елозить по старым ссадинам не столько вызывая боль, сколько тихое раздражение, постепенно перерастающее в бешенство.

Уже через несколько минут отсутствие возможности нормально почесаться стало большой проблемой. Да и просто размять затёкшие мышцы или нагнуться и поправить портянки было бы неплохо. Лишь монотонный звук перестука железнодорожных колёс на рельсовых стыках позволил сознанию уцепиться за него, как за якорь, и постепенно выкарабкиваться из заливающего разум унылого отчаяния. Что ж, плен, будем знакомы… Меня зовут Гавр.

Вот так прибытие, мать его через коромысло! Остаточный гормональный шторм в крови носителя едва снова не вверг меня в бессознательное состояние. Хотя тот факт, что я пришёл в себя не на марше, а во вполне стабильном месторасположении — это уже что-то. Почти выигрыш в лотерею.

Воздействие прогрессирующей нейронной стимуляции на носитель ещё не успело сформировать полноценное сумеречное зрение, но и того, что имелось в наличии, было уже достаточно, чтобы хоть как-то осмотреться.

Я находился в закрытом щелястом товарном вагоне с парой узких окон, расположенных почти под самой крышей и густо заплетённых колючей проволокой вместо решётки. Люди стояли такой плотной массой, что московское метро в час пик показалось бы всего лишь скромным скоплением зевак на митинге ЛДПР.

Целый сонм разнообразных звуков обрушился на меня одновременно совсех сторон: кашель, храп, тихое поскуливание, скрип дерева, шмыганье носом и голоса, голоса, голоса. Кроме звуков и запахов, вокруг разливалось какое-то невидимое неприятное ощущение. Сплав страха и безысходности? Густота и реальность его достигала такой величины, что, казалось, протяни руку — и можешь оторвать кусок этой мерзкой и липкой субстанции. «Однако! — одёрнул я себя, — ишь как колбасит деда! Натерпелся, родимый…»

В дальнем от меня правом углу кто-то то молился, то ли бредил. Позади чей-то сиплый голос устало вещал:

— Нам бы огонька тогда побольше, да арт-поддержки! Мы бы ту переправу враз…а так-то, чего уж, с голым задом…а они и миномётами, и бомбить навострились…эх…если бы.

— Не надо отчаиваться, товарищ! — едва различимы голос слева, убеждал невидимого собеседника, горячась и сглатывая слова, — плен — ещё не конец! Вы же боец Красной Армии, в конце концов! Присягу давали, понимать момент надо.

Послышались громкие всхлипывания. Кто-то витиевато выматерился.

— Момент? Ты, сержант, лучше мальцу про приказ под нумером 270 напомни, — зло прохрипел ещё один голос, — ты-то вон сам без петлиц давно ли? А значит, злостный дезертир. Враг, опять же! Смекай, что ждёт тебя, его, да и всех нас, коли вернёмся. Хорошо, если без вести пропавшими запишут, а ежели кто из наших выберется, да в особом отделе растреплет, мол, сержант Рогозин в плен сдался, а? Семью враз заарестуют и отправят по этапу. А у молодого, видать, и жёнки-то ещё нет. Так ведь, сопля?

— Мамка да сестра меньшая, — всхлипывания прекратились.

— Во-от, Рогозин, а я о чём толкую? Их-то за что? И ведь, как пить дать, отправят!

— Ты, Тищенко, тут антисоветскую агитацию не разводи! Кому надо, тот по справедливости всё решит. Кто сам в плен сдался — того к стенке! А ежели раненый или без сознания в плен попал, то другое дело. Кровью искупит.

— Ох, сержант, кто тебе такое напел? В приказе-то об этом ни словечка. Политрук нам его не раз перечитывал на сон грядущий. Наивный ты, паря…

— Тихо вы! — новый голос у меня за спиной вмешался в спор, — и так тошно, а они воздух попусту переводят, — неча переливать из пустого в порожнее. Все в одном дерьме пока что. Забыли, скока наших на ростовском тракте лежать осталось? А на узловой в Харькове? То-то!

Разговор немедленно прекратился. В вагоне постепенно с каждым часом становилось жарче. Пленные, стоявшие ближе к окнам, тянулись посеревшими лицами к потокам раскалённого воздуха, врывавшимся в вагон с воли. Судя по страдальческим маскам на их лицах, особого облегчения это не приносило. Вагон слегка тряхнуло. С крыши посыпалась какая-то труха. От пыли в носу отчаянно засвербело, и я оглушительно чихнул.

— Петро? Ты чё? Очнулся? Живый? — голос из-за спины, что недавно утихомиривал спорщиков, раздался у меня над левым ухом.

Нужно было что-то отвечать. Мда, а об этом я не подумал: в плен дед мог попасть с кем-то из своих сослуживцев, о которых мне совсем ничего не известно. Придётся импровизировать на ходу. Ну, в таком положении это не так уж и сложно.

— Ага… — решил я начать с односложных ответов.

— Ох, ты ж! А мы думали усё, выносить тебя будем на следующей перецепке. Ты ж почти не дышал. Вчерась весь день ишо дристал, думали, ужо кишку потеряешь. Воду-то последний раз, почитай, сутки назад давали.

— Оклемался вроде. Тока, эта…браток, не помню…почти ничего, — решил я сразу защититься от дальнейших нестыковок.

— Ишь ты, болезный! Главное, живый, не взяла тебя кишковая лихоманка. А чего помнишь-то?

— Как звать, помню, откуда родом…вроде. Дом, жену, детей. Ещё, вроде, как в плен попал, но в каком-то тумане всё, а потом всё сплошная темнота и муть. Тебя вот, мил человек, совсем не помню…

— Тучков я, Иван. Из второго взвода. Вместе мы в плен-то угодил под Ростовом. Ага! Прижал нас немец, прям, как в сорок первом в котёл попали, кажись. Опосля почти месяц в Дулаге-125, что под Миллерово, горе мыкали. Теперича третий день уже едем в эшелоне. Считай, курорт. Неужто и вправду позабыл?

— Куда…едем? — вполне естественно вырвалось у меня.

— Куда-куда… наху…нах Дойчлянд, куда же ишо?!

— Дела…а сейчас мы где?

— Позавчера в Харькове грузились, а до этого неделю пешком шли от самого Миллерово. Почитай, почти четыреста вёрст с гаком. Чуть больше половины из наших дошло. Остальным…Царствие Небесное людям русским. Там по дороге к тебе кровавый понос и прилепился. Да ты не дался, видать, даром что ростом мал! И, видать, станичная настойка помогла.

— Что помогло? — переспросил я Ивана, пытаясь обернуться. Но повернуться толком не получалось, поэтому, увидеть собеседника я так и не смог.

— Так ты и этого не помнишь, Петро? Нда-а, знатно тебя приложило-то. Пока от Миллерово шли, никакой еды немец не давал. Хорошо хоть попить из колодцев разрешали, да кое-где на полях свёкла да молодая кукуруза попадалась. Так и шли. А где через станицы, да сёла — это уж за счастье было, крохи подаянием вымаливали. Бабы да старухи иногда тайком кой-чего передавали. Но немец разгуливаться не давал особо, большую часть себе забирали, ироды. Конвоиры, значит. А как до Харькова один переход остался, тебе уж совсем невмоготу стало, уж и еле шёл. В чём только душа держалась? Мы тебя из строя старались не выпускать. Не ел ничего, только пить постоянно просил. Ну я и шепнул одной из баб, что узелок мне сунула. Хорошо встали тогда почти на полчаса у колодца. Так она уж почти на выходе мальца своего с крынкой настойки прислала, да листа лаврового кипятком ошпаренного ком в руки сунула. Вот ты его и жевал до самого Харькова.

— Дела…а звать-то её, как было, Иван? — удивился я неожиданным перипетиям дедовой одиссеи.

— Та до имён ли было, Петро? Сами в чём только душа держится, еле плелись. У немца не забалуешь. Коль свалился на обочине — пуля в затылок, а то и прикладом шею подломить, и все дела. Некоторые от отчаяния не выдерживали и на рывок подавались. Да куда там! Кругом ни леса толкового, ни оврагов. Степь, поля да куцые балки. После миллеровской ямы и тухлая свёкла за калач шла. А уж пара картох, шо бабы сунуть смогли, за цельное богатство…

— Хлопцы, нэ надо про еду, а… — попросил голос из сумрака.

И все разговоры снова прекратились на какое-то время. Я постарался дистанцироваться от навалившихся неприятных ощущений, используя попытку погрузиться в медитативный транс, опробованный в предыдущей миссии. На удивление, получилось сразу!

Тело и разум погрузились в какое-то сумеречное состояние. Всё вокруг стало казаться зыбким и нереальным. Физические ощущения притупились и исчезли, а звуки слились в неразборчивый белый шум. Мысли текли медленно и плавно, что всё же позволяло обстоятельно анализировать ситуацию.

Не знаю, действительно ли сработала антидизентерийная настойка и лавровый лист. По мне, так, скорее всего, ускоренная перестройка организма началась с кризисных воспалённых зон кишечника. Ремесленник не зря обещал ускорение регенеративных процессов и качественное изменение иммунной защиты. К тому же моя просьба об адаптации обмена веществ к экстремальным условиям, по идее, в первую очередь должна была начаться с желудочно-кишечного тракта. А тут, здрасте вам, дизентерийная палочка! Похоже, в дело усиленного метаболизма пошло всё, в том числе и сами возбудители, и отмершие ткани.

По субъективным ощущениям, слишком сильного упадка сил не заметил. Непривычный, но ожидаемый дискомфорт — да. И это при том, что, как сообщил однополчанин, я толком не принимал пищу почти двое суток. А что вполне возможно, кишечная инфекция в данном конкретном случае сыграла роль питательного биологического субстрата. Шигеллы прекрасно и довольно быстро размножаются в кишечнике. Одноклеточные организмы с высоким метаболизмом, они при разрушении выделяют уйму токсинов, воздействующих на клетки хозяина. Но при резко возросшей устойчивости покровных тканей и активации иммунных клеток под воздействием индукции нейротрона их деструктивная деятельность свелась к нулю, и шигеллы, как и их производные, сами послужили прекрасным источником энергии! Пожалуй, что примерно так всё и произошло в продолжающем изменяться организме носителя. Это, конечно, радует. Но долго я на этом запасе всё равно не продержусь. Хотя бы потому что элементарное отсутствие воды значительно замедляет энергообмен.

Я ещё раз осмотрелся в вокруг. Способность к сумеречному зрению заметно прогрессировала. Обещанной Пашкой головной боли не было и в помине. Похоже, немцы оправдывают свою репутацию: куда было бы проще транспортировать нас в открытых платформах, так нет, насовали, словно сельдей в бочку. Неужели невдомёк, что эти вагоны потом потребуют дополнительной санитарной обработки? А это дополнительный геморрой и трата ресурсов.

Не знаю, сколько мне удалось пробыть в состоянии между сном и явью, но возвращение в суровую действительность не прибавило оптимизма. Под Перемышлем, если не изменяет память, мне удалось в таком состоянии двенадцать часов кряду простоять. Но там-то меня со всех сторон не поддерживали другие бедолаги, попавшие в плен.

Тем не менее выходу из медитации я был обязан так недостающей мне воде, потоками пролившейся с потолка, а также многоголосому ору обрадованных пленных, гулко отразившемуся от стен несущейся на северо-запад душегубки. Хвала экономии и рачительности немецких железнодорожников, не уделивших должного внимания нашему вагону, дыр в крыше оказалось предостаточно, чтобы летний ночной ливень пролился благодатной влагой на иссохшие от жажды тела.

Полагаю, за дырявую крышу в вагоне, перевозящем солдат вермахта, они бы не отделались дисциплинарным взысканием. Но пленные ведь жаловаться не будут? А даже если и будут, кому это интересно?

Сумеречное зрение после пребывания в медитации достигло своего оптимума, и я прекрасно различал вокруг себя контуры лиц, жадные запрокинутые к потолку провалы ртов, судорожно ловящие губами капли, а то и целые струи живительной влаги.

Не стал терять время и я. Пересохшее горло впитывало дождевую воду с привкусом ржавчины словно губка. За колючими квадратами окон уже нельзя было различить ни неба, ни проносившихся верхушек деревьев: то ли дождевые тучи затянули его пеленой, то ли и вправду наступила ночь.

— Петро, слышь, пилотку намочи, потом выжимать будешь и пить. Гимнастёрку всё равно не снять в этой тесноте. Похоже, нас до самой границы без пересадки повезут, — послышался голос Ивана.

Я последовал совету скрывавшегося за спиной товарища, подставляя свою пилотку под особенно интенсивно льющиеся струи. А дождь наддал ещё пуще прежнего, будто отвечая мольбам измученных жаждой красноармейцев.

— Вань, а ты на меня влезть сможешь? Глядишь, и с гимнастёркой сладится.

— Да куда тебе, Петро! В чём ещё только душа теплится?

Я не стал долго убеждать товарища, что чувствую себя вполне сносно, а попросту рявкнул:

— Лезь, твою мать, всё равно мне падать некуда!

Сзади провозились почти минуту. Я завёл руки за спину и скрестил ладони ковшиком, для упора носка или колена влезающего, поставил свои ноги на ширину плеч и слегка согнул в коленях. Иван, кряхтя и больно упираясь коленями и локтями мне в спину, обхватил дрожащими руками за шею и плечо, всё же умудрился довольно ловко вскарабкаться на плечи.

Мне же подобный эксперимент понадобился не столько для осуществления задумки по запасанию влаги, сколько для предварительной оценки теперешних своих физических возможностей. И я с удовлетворением ощутил, что почти не чувствую веса своего товарища. Понятное дело, что после месяца плена Иван мог похудеть, но и дед мой Гераклом не был.

— Получилось, Вань?

— Да куды ж я денусь, Петро Михалыч!? Влиз помалэньку…

Дождь баловал нас добрых два часа. Промокшие до нитки, утолившие жажду, мы радовались даже дрожи своих тел, теперь уже зябнувших от ночной прохлады. Слишком крепка была память о смертельном мареве дневного зноя. Вскоре дождь перешёл в моросящий режим. Бойцы в вагоне, тесно прижатые друг к другу и ритмично раскачивающиеся, постепенно забылись прерывистым болезненным сном. Нужно было урвать хоть немного спасительного забытья перед испытаниями нового дня, который мог стать последним для любого из них.

Глава 5

На войне всё просто, но самое простое в высшей степени трудно.

Карл Клаузевиц
— Ахтунг! Ауфштейн! Шнеллер, шнеллер!!! — похоже, дед, эти команды у нас теперь вместо будильника на ближайшее время.

Утро встретило не только прохладой, но и дикой слабостью во всём теле. Не успели пленные проснуться от криков конвойной команды и толком прийти в себя, как лязгнули железные задвижки на дверях вагона и по массе стоявших в тесноте людей сначала пробежало волнение, затем она качнулась к выходу, и мы стали покидать вагон по скользким от дождя сходням, сбитым из неошкуренного горбыля.

После спёртого смрада вагона свежий воздух опьянил, обжигая гортань и ударяя в голову. Находясь в движущейся толпе, было трудно толком сосредоточиться на окружающей обстановке. Но понять, что мы находимся где-то на сортировочных железнодорожных путях, было очевидно.

Слева на меня неожиданно навалился, чуть не сбив с ног, худой высокий мужчина с заросшими седой щетиной щеками и тёмными кругами вокруг серых глаз.

— С утречком тебя, Петро! — узнал я знакомый голос Ивана, несмотря на едва расслышанную из-за повторяющихся криков конвойных фразу.

— Доброго, — громко прохрипел я осипшим спросонья горлом, неожиданно «дав петуха».

— Швейген! — грозный окрик справа заставил меня рефлекторно втянуть голову в плечи, что меня и спасло. Удар приклада, направленный в шею, а, может, в основание черепа, пришёлся вскользь в правое плечо, отчего рука немедленно обвисла как плеть. Кровь немедленно бросилась в лицо, а изнутри начал раскручиваться комок отчаянной ярости. Но я успел взять себя в руки, ещё больше втянул голову в плечи и прижал подбородок к груди. От желания порвать ретивого конвойного и выплеска адреналина мелко тряслись пальцы. По примеру окружавших меня пленных согнул руки в локтях и перешёл на бег трусцой, продвигаясь вперёд, куда направляли нас стоявшие по краям колонны конвоиры.

— Лауф! Шнеллер! Шнеллер! — то и дело раздавалось сзади, спереди, сбоку. Как же они любят командовать. Верно сказано, что немецкий язык действительно лучше всего создан для маршей и военных команд. Аж по коже пробирает.

Понятное дело, что орут «бегом» и «быстро». А как же иначе-то? Да я и сам виноват, подставился. Разговорчики в этом строю чреваты здоровенными синяками на теле. В лучшем случае.

Утра доброго, видите ли, Ивану пожелать захотелось. А если бы этот приклад в висок прилетел? И случился бы кирдык всей миссии. Не, надо, с-сука, надо быть осторожнее, выживать! Хватит вести себя как на исторической экскурсии! Иначе не то что Демиурга не отыщу, но даже до лагеря не доеду.

Кстати, надо бы глянуть, как там Матрикул? Благо, теснота теперь не мешает его рассмотреть. Я украдкой оттянул край рукава гимнастёрки. Двойная татуировка была на прежнем месте. Одна часть зелёная, другая чёрная. Как я не прислушивался к себе, не приглядывался к татуировке — Матрикул хранил гробовое молчание. Демиурга в радиусе пяти километров не наблюдалось. Печально. А ты думал, будет легко, Гавр?

Вскоре нас загнали на небольшой пятачок между высокими измазанными извёсткой кирпичными стенами каких-то длинных нескончаемых складов, расположенных вдоль железнодорожного полотна и нашим эшелоном, вагоны которого продолжали освобождаться от пленных. По моим грубым прикидкам народу только в ближайшем видимом пространстве вокруг нас с Иваном скопилось не менее полутысячи человек. У кирпичных стен сразу образовалась настоящая давка. Десятки пленных справляли нужду, опираясь руками, а кто и опершись спиной о стену. Мой живот в унисон увиденному невольно выдал красноречивые позывы. Интересно, что там ещё могло остаться после нескольких дней дизентерийной эпопеи?

Стоящий рядом Иван, тронул меня за плечо:

— Не вздумай к стене идти, Петро! Ежели по малой нужде до ветру — вон в сторонку отойди. Если по большому можешь стерпеть — терпи. В вагоны снова посадят, к парашному ведру протиснешься и сходишь.

— А как же…они? — я указал на десятки людей, словно клопы осадивших подножье кирпичной стены.

— А это те, кому уж совсем невмоготу. Немец — он аккуратист. Не потерпит. Увидит — виновному пуля в затылок или штык под ребро. Кому как повезёт. Я же сказал, для этого дела в вагоне ведро сортирное приспособлено. Но с лихоманкой та ещё морока. В тесноте на парашу особо не побегаешь. А припечёт — и в штаны наложишь.

Народ и правда торопился доделать побыстрее свои дела и возвращался в общую толпу, пытающуюся выстроиться неровными шеренгами лицом к перрону. Я глянул на конвой: солдаты расположились редкой цепью между вагонами и первыми рядами пленных, из-за спин которых тех, кто присел у стены, видно, к счастью, не было. На что, видимо, и был расчёт.

Последовал совету Ивана и про себя подивился относительной чистоте сатиновых трусов и штанов. Видать, деду всё же удавалось себя как-то соблюсти. Но, похоже, при таком режиме содержания это ненадолго.

Спустя всего четверть часа конвой криками поднял присевших на корточки обессиленных военнопленных. И тут раздались первые выстрелы. Я не видел, что произошло. Ситуацию разъяснил сосед Ивана.

— Видать, не все встать смогли, сердешные. Измотался народ…земля пухом.

С каждым часом пребывания в точке миссии мне становилось всё неуютнее. Смерть: случайная, дурная, бессмысленная, неожиданная, омерзительная и позорная — всё время ошивалась где-то рядом, будто играя со всеми находящимися вокруг людьми в какую-то жуткую игру с непонятными правилами.

Наш эшелон отогнали куда-то в другое место, и на соседнем открывшемся пути стала видна сцепка из нескольких десятков открытых товарных вагонов без крыши. Ну вот, прямо как заказывал…

— Как баранов повезут, с ветерком, э! — сплюнул стоявший впереди меня горбоносый брюнет с оборванными по самые плечи рукавами у испачканной кровью гимнастёрки.

Так и случилось. Погрузка заняла гораздо больше времени, несмотря на понукания конвоя. Не помогла немцам и присоединившаяся дюжина овчарок, злобно рвавшихся с поводков и норовивших укусить за ноги забегающих на платформы пленных.

Мы с Иваном замешкались из-за моих сапог и оказались в последних рядах. Нужно сказать, что обувка у меня оказалась — забыть и плакать. Настоящий дуршлаг. Подошва на правом сапоге была примотана куском полотна, скорее всего, просто оторванного от нательной рубахи. Вот он-то меня и подвёл. Пока ехали в вагоне и лил дождь, узел размок. А здесь, на путях, видимо, за что-то ещё и зацепился. Подошва почти оторвалась, и я навернулся, больно стесав ладони о гравий путевой подсыпки.

Вставать пришлось под крики конвойных уже с помощью Ивана. В этот момент вместе с двумя пожилыми немецкими солдатами к нам подошёл мужчина лет сорока в форме без петлиц.

В глаза сразу бросилась его довольно чистая советская военная форма с аккуратно споротыми знаками различия, левый рукав которой украшала повязка из белого полотна. С удивлением разглядывал я будёновку на его голове, немецкий форменный ремень и густо начищенные чёрной ваксой сапоги. Его серые чуть навыкате глаза остановились на нашей парочке. Иван как раз помогал в который раз восстановить целостность повязки на сапоге.

— Хвамилии!?

— Тучко, — первым ответил Иван и толкнул меня вбок.

— Теличко, — с задержкой ответил я.

— З Украины?

— Я с Донбаса, — снова первым ответил Иван.

— А я Северного Кавказа.

— Отряжаетесь в санитарную команду, хлопцы. Трупы выносить будете, — поджав губы процедил незнакомец, — ну? Чё застыли? Швыдче поспишайтэ за господами немецкими солдатами!

Один из немцев, сняв с плеча винтовку с примкнутым штык-ножом, отступил сторону, давая нам с Иваном дорогу:

— Ком! Шнеллер!

А потом меня, Ивана и ещё человек шесть из пленных отвели к путям, куда немцы перегнали эшелон, на котором мы прибыли на узловую. Тут-то я и получил полный ответ на свой давешний вопрос о рачительности оккупантов.

Нам пришлось освобождать вагоны один за другим от трупов и умирающих. Те, кто были едва живы, уже не приходили в сознание даже при переноске. Жутко было складировать ещё не остывшие тела подряд вместе с окоченевшими трупами на пригнанные станционными рабочими телеги. Но под стволами особенно не покочевряжишься.

Рабочие вместе с несколькими женщинами, одетыми в грязную форму железнодорожников, занимались обработкой вагонов, засыпая пол, стены и углы остро пахнущим порошком из вёдер, которые наполняли всё с тех же пригнанных телег, что предназначались для трупов.

После того как мы клали на телегу очередное тело, два немецких конвоира, приданные нашей рабочей команде, внимательно осматривали каждого вынесенного из вагона пленного. И если тот подавал хоть какие-то признаки жизни, спокойно и деловито добивали его штыками.

От разыгравшейся полуденной жары и тошнотворного духа от немецкого антисептика, смешивающегося с застоялой вонью вагонов, запахом свежей крови, капавшей ручьями с телег, нас знатно мутило и постоянно хотелось пить.

Казалось, что наша с Иваном одежда и обувь пропитались этой дрянью насквозь.

— Кранты твоему, Вань, плану напиться. Хоть отжимай, хоть не отжимай гимнастёрку, — таща очередной труп, попенял я однополчанину.

— Зато вши не заведутся и аппетит пропадёт, — ухмыльнулся Иван.

— И то правда. А что это за мужик был, в начищенных сапогах и с повязкой? — за разговором дело, казалось, шло полегче. Слова, любые, хоть как-то отвлекали от тяжёлых мыслей.

Почему-то всплыл из памяти эшелон с турецкими пленными в Саратове весной пятнадцатого. Ещё денёк-другой в нынешних условиях, и нас трудно будет отличить от тамошних турок. Одно радует: сейчас не зима. И везут нас в Саксонию через Польшу и Чехию, где, возможно, не столь жаркое лето, как здесь, на Украине.

Телеги с трупами уже дважды куда-то отвозили свой скорбный груз, а умершим всё не было конца и края. Какой-то немец невысокого роста со знаками различия унтер-офицера, китель и фуражка на котором смотрелись как на изрядно потрёпанном пугале, что-то постоянно и истошно орал, перебегая вдоль платформы между бригадами пленных и железнодорожников. Шея его была замотана почему-то вязанным шарфом грязно-белого цвета. И это по такой-то жаре! Больше всего от него доставалось женщинам, что обрабатывали освобождённые от трупов вагоны.

— А ты разве его не помнишь, Петро? То ж Вайда, курвин сын. Немецкий выкормыш. Он же ещё в Миллерово в добровольные помощники вызвался, норовил выслужиться до лагерного полицая, бл@дь такая.

— Не помню, Вань, веришь? Всё ж как в тумане, — пожал я плечами, одновременно разминая шею. Предыдущий покойник, несмотря на истощение, весил немало. И из-за заклинившей створки дверей вагона пришлось его вытаскивать одному, перекинув через плечо.

— Да ты шо? Помнить должен, вроде. Такого забудешь! Это ж ён с другими паскудами устроил форменный чёс в дулаге. Всё комиссаров, коммунистов и евреев выискивал, да прибывшей эйнзацкоманде сдавал. А под шумок с подельниками отбирал у солдат, что есть из одёжки или обувки ценного. Нам же с тобой пришлось сапоги дырявить, да подмётки надрывать. Иначе босыми бы ехать пришлось.

— Дела…а чего это он украинцев ищет? И что за эйнзацкоманда такая?

— Так у немцев вроде как заведено, мол, в эсэсэсэре национальности угнетают, в тюрьмы сажают, а Рейх им свободу даёт. Вроде как доверием облекает, что б, значит, русских коммунистов и евреев к ногтю. А эйнзацгруппа — это навроде как особое подразделение ихнего СС. Заплечных дел мастера, одна холера! Специально выискивают среди пленных командиров, партийных, евреев, цыган. И пускают в расход. В Миллерово за месяц аж четыре раза наведывались. Если забрали кого, считай конец. Такие дела…

Я удивлённо взглянул на Ивана, сосредоточенно старавшегося поудобнее перехватить за запястья очередной труп. Мертвец был широк в кости и пальцы моего однополчанина никак не сходились на запястьях. Иван плюнул и ухватился за затрещавшую на рукавах ткань гимнастёрки.

— И ты во всё это веришь, Вань?

— Во что?

— Ну, про национальное угнетение. Украинцы, прибалты, белорусы и прочие.

— Нет, конечно. Немецкая пропаганда. Мать их! Но то, что ещё в дулаге немцы разделять на команды пленных начали, факт. Так и гестаповские следователи из эйнзацкоманды отметились. Доподлинно знаю, шо прибалтов даже домой отпускали, взяв расписку.

— Да ну? Прямо-таки и домой?

— А чего? Мы вон за подлюку Вайду энтого держим. А ты знаешь, шо бают люди? Шо полицаи — это зараз агенты НКВД, во! Специально переброшенные в лагеря особым приказом товарища Берии, чтобы здесь, значит, создать такие невыносимые условия, шобы жизнь в лагере была бы страшнее смерти в бою! Вот так вот! И кому верить?

— Ну это уж совсем бред сивой кобылы, Вань! — обалдел я от такого поворота.

— Можа и бред, — покладисто кивнул однополчанин, — в такое верить может только человек, доведённый до края.

— Верно подмечено, Вань. Я так скажу. Верь лучше в себя, в тех, кто ждёт тебя дома. Ведь ждут же?

— Эхе-хе…ох, не знаю, не знаю. Донбасс под немцами с осени сорок первого. Ни писем, ни весточек. Непросто это, Петро.

— Ничего, Вань, сдюжим. Помнишь, как немец на Москву пёр? Остановили же! И тут справимся. Понятное дело, на Кавказ они рвутся, силёнок у фашистов ещё много. Но и мы теперь не совсем те, что в сорок первом. За битого, знаешь, двух небитых дают.

— Так-то оно так, Петро. Да только мы с тобой уж почитай в жопе у чёрта, — помрачнел мой напарник. И почти без перехода заметил: «А жрать хочется всё сильней. Даже вонь эта трупная не мешает. Хучь бы уж какой-нибудь баландой покормили, ироды…пекёть в животе, спасу нет!»

Возразить было нечего. У самого живот подвело, а вокруг не то, что ни травиночки, один гравий да вокзальная пыль.

Часа через два на разговоры сил уже перестало хватать. Мы с Иваном, больше напоминали механических кукол: только и делали, что переходили от вагона к вагону, поочерёдно влезая внутрь и стаскивая к сдвижным дверям мертвецов. От усталости, больше не физической, а психологической, не хотелось уже не только говорить, но даже и думать.

И я просто вёл счёт, отвлекаясь на специфические признаки болезней у мёртвых, пытаясь угадать, что привело к смерти очередного бедолагу. Это хоть немного помогало не терять концентрацию.

Неожиданно вагоны закончились. Судьба решила нас с Иваном побаловать — последний вагон оказался пуст. Рядом стоял Вайда и ещё несколько, судя по относительно сохранному обмундированию, начищенным сапогам и дубинкам в руках, добровольных кандидатов в лагерные полицаи.

Не зная, что дальше делать, мы с Иваном прислонились к вагону, рядом пристроились остальные пленные, работавшие вместе с нами. Конвоиры, потные и тоже изрядно утомлённые, встали чуть поодаль, достав сигареты, стали громко переговариваться и обсуждая выдающиеся стати какой-то Гретхен.

Но покурить служивым была уже не судьба.

Из-за вагонов неожиданно вынесло группу военных: два автоматчика, офицер и, кажется, унтер с двумя гроссбухами под мышкой. Солдаты были почему-то в касках. Офицер же, судя по погонам, гауптман, а по цвету чёрной окантовки — сапёр или, что вернее, железнодорожник.

Все эти тонкости я определил с ходу, мысленно поблагодарив Сталину Моисеевну, что заставила меня в первую очередь накрепко запомнить таблицы знаков различия и цветов войск вермахта и СС. Пользу от таких вроде бы несущественных мелочей я ощутил почти сразу же после попадания в носителя.

Было очень похоже на то, что нас почтило визитом местное начальство. Вон как вытянулись недополицаи, да и наши конвоиры замерли по стойке смирно, быстро рассовав курево по карманам.

Гауптман что-то переспрашивал у унтера, тот, в свою очередь, многословно отвечал, на ходу стараясь тоже тянуться перед начальством. Получалось плохо. Офицер явно был чем-то недоволен и постоянно кривил губы, особенно когда унтер протягивал ему раскрытый гроссбух и на что-то указывал пальцем. Автоматчики держались позади гауптмана и настороженно зыркали по сторонам. Интересно, почему неуютно чувствует себя охрана немецкого начальника на оккупированной территории?

Группа приблизилась к нам и остановилась напротив Вайды и его прихлебателей. С начальником недополицаев заговорил унтер, мешая немецкие слова с русскими, одновременно переводя ответы офицеру, потея и постоянно поправляя круглые очки в металлической оправе. Пилотка и китель его давно пропитались потом, но тем не менее ворот унтер держал наглухо застёгнутым. Ревностный служака, мля.

Даже без моего знания языка ситуация выглядела вполне прозрачно. Гауптман, скорее всего, начальник узловой решил лично проконтролировать, как осуществляется подготовка вагонов. А унтер, наверное, какой-нибудь писарь из тыловой канцелярии или кто там у немцев занимается учётом. Вполне очевидно, что сейчас, во время наступления, порожние вагоны являются серьёзным транспортным ресурсом. И гауптмана вышестоящее начальство за простой не похвалит, ох, не похвалит. Вот офицерик и решил лично, так сказать, усилить и углубить орднунг, устроив ахтунг подчинённым и работникам. Но мы же вроде бы уже всё закончили? Вон, тётки уже выбираются с вёдрами из последнего вагона.

— Хольц, спроси этого унтерменша, почему они не вели подсчёт умерших военнопленных. Как, прикажете, нам теперь составлять отчёт для Отдела военнопленных Общего управления Верховного главнокомандования вермахта? Или эти свиные рыла хотят беседовать не со мной, а со следователями гестапо? — примерно так прозвучал бы грозный монолог гауптмана в моём вольном переводе.

Нет, я ничуть не удивился тому, что легко понял, практически всё, что говорит гауптман. Мои занятия немецким с баронессой плюс раскачанная нейротроном память дали свои плоды уже к концу первой миссии. Да к тому же тыловик обладал довольно неплохой дикцией и произносил свою речь размеренно, будто с ленцой, не сглатывая окончаний. Мечта начинающего переводчика, да и только!

Пока гауптман разорялся, я задумался об иных, совсем недавно промелькнувших сомнениях, касавшихся совершенно иной темы. Почему я решил добиваться своей цели в поиске Демиурга, полностью повторяя судьбу деда? Что это за мазохизм: стойко переносить все тяготы и лишения плена? Ведь здесь довольно легко бесславно сдохнуть от пули конвоира или какой-нибудь архаичной болячки.

Рано или поздно, даже при великой удаче, несмотря на все заморочки с физической перестройкой тела, я могу позорно слить миссию. Панические мысли накрыли меня с головой в самый неподходящий момент.

Не тупи, Гавр! Не тупи!

У задачи три основных этапа: 1) прибыть из точки А в точку Б, 2) охватить сканированием Матрикула как можно больше лиц, среди которых возможно присутствие Демиурга, 3) добраться до фигуранта и отправить его в точку рандеву со Странником и Искателем.

Значит, мне всё время надлежит быть по возможности в контакте с наибольшим числом людей. И как это можно сделать, если меня распределят в барак и будут под конвоем выводить на работу, а то и того хуже — отправят в Arbeitskommando (рабочую команду военнопленных) на отдалённый объект? Нет, возможно, Демиург и там, но для начала мне следует убедиться, что его нет в шталаге Цайтхайн. А для этого как минимум нужно попасть в ту зону лагеря, где ведётся учёт поступающих и убывающих военнопленных. Проще говоря, в Отдел шталаг 2Б — учёт военнопленных. Именно он располагает картотекой фамилий и номеров, присвоенных вновь прибывшим. И что самое важное — в отделе работают сотрудники из числа военнопленных. Дефицит кадров, понимаешь. Который следует использовать в моих интересах.

И из этого следует не очень приятный вывод: мне нужно прекратить строить из себя нелегала с суперспособностями. Пора вынуть голову из задницы и идти на контакт с немцами. Пусть это и будет выглядеть как предательство с точки зрения остальных военнопленных. Да что там «выглядеть»? Сотрудничество и работа на противника — однозначно предательство! И если это дойдёт до наших органов пусть и после войны, моей бабушке, маме и тёте не поздоровится.

Уверенность, что данная реальность — альтернативная, давно под большим сомнением: казус с Алоизычем всё ещё не даёт мне покоя. Поэтому все свои радикальные действия здесь следует осуществлять с оглядкой. То есть, предательство, будем называть вещи своими именами, совершённое в целях выполнения миссии обязательно следует чем-нибудь прикрыть. Чем? Пока не знаю. Но, полагаю, если удастся пробиться в заслуженные лагерные писари, то пригодиться я смогу не только самому себе. Как? Поживём увидим. А пока надо не просрать любую возможность, что сама идёт в руки! Например, вот эту.

— Господин гауптман, позвольте побеспокоить! — я намеренно построил фразу в максимально гражданском ключе. И осипший голос постарался смягчить насколько возможно, подпустив в него заискивающие нотки.

Удалось вклиниться в паузу между набиравшим обороты начальственным разносом и жалким лепетом стоявших навытяжку недополицаев. Вайда, с дубинкой, заткнутой за пояс, бледный и возвышающийся почти на полторы головы над унтером, тем не менее выглядел жалко. Страшное слово «гестапо» звучало чуть ли не в каждом высказывании немца. Вайда же сотоварищи молча кусал губы и нещадно потел. На мой голос все, стоявшие в группе, кроме гауптмана, вздрогнули и повернули головы. Один из конвоиров отреагировал довольно быстро:

— Хальт! — штык винтовки ткнулся мне вбок, слегка оцарапав кожу. Я почувствовал, как тёплая струйка крови стекает мне за пояс штанов.

Стараясь не делать резких движений, я медленно поднял руки, сдерживая дрожь: память услужливо подсказала, что сейчас в мой правый бок готовы войти двадцать два сантиметра золингеновской стали, которые будут негативно восприняты организмом аватара.

— Господин гауптман, во время выполнения работ я считал покойников и могу представить отчёт по количеству умерших.

На этот раз офицер тоже обернулся, упёршись в меня холодным взглядом.

— Сколько? — выплюнул он, вновь скривив губы.

— Сто семьдесят шесть, господин гауптман! — я постарался вытянуться с поднятыми руками. Получилось коряво.

Офицер кивнул и что-то шепнул унтеру. Тот спросил Вайду.

— Нахнаме…э-э-э фамилия зольдат?

— Теличко, господин унтер-офицер! — отозвался недополицай.

— Гут, — кивнул очкастый унтер и что-то записал в гроссбух, — апфлиген! — он махнул рукой автоматчикам и вместе с гауптманом скрылся за вагонами.

Я и не заметил, как штык перестал касаться моего бока. Осторожно скосил взгляд на конвоира: тот насмешливо оскалился, подмигнул и вынул спрятанные при появлении гауптмана сигареты.

— Откуда немецкий знаешь? — я не заметил, как со спины к нам подошёл Вайда с подручными. Конец дубинки грубо, но не больно ткнулся мне в живот.

— В школе учил, господин Вайда. Кружок посещал. Учитель у нас немец был.

— А не брешешь, Теличко? — дубинка усилила нажим, но я напряг мышцы живота и продолжал стоять как ни в чём не бывало.

— Никак нет, господин Вайда. Это правда.

— А работал у большевиков кем? — недополицай вцепился, как клещ.

— Счетоводом и учётчиком.

— Партийный? — вклинился рябой кучерявый мужик из вайдовской своры.

— Никак нет, господин э-э-э… — я с максимально преданным выражением лица глянул в глаза спросившего.

— Ишь ты, «господин»! Слышь, Россоха, и ты в господа выбился, — Вайда хлопнул по плечу кучерявого, — а ты, Теличко, ничего, вежество блюдёшь и нос по ветру держишь. Тока ежели ещё раз к начальству через мою голову полезешь, я тебе эту дубину в горло забью! — он хотел добавить что-то ещё, но разговор прервал длинный гудок паровоза, — всё! Хорош бакланить! Бегом к эшелону. А ты, Теличко, запомни: коль жить хочешь, держись меня. Ты, видать, не дурак. На-ка, вот! Это тебе за то, что от гауптмана прикрыл, — и он неожиданно сунул мне в ладонь ржаной сухарь из хлебной горбушки.

Уже на бегу я разделил свой первый заработок в этой реальности с Иваном, разломив сухарь напополам. Стоит ли упоминать о том, что уже на платформе от подачки псевдополицая не осталось ни крошки.

А Иван так и не сказал ничего по поводу моего выступления. Отмолчался. Мнение остальных пленных, грузивших с нами трупы, меня волновало меньше всего.

Пусть я и видел пока довольно мало, но мог сделать предварительный вывод: большинство истощённых и измученных попутчиков были заняты в основном лишь собственными проблемами. Возможно, потом, в лагере я и встречу тех людей, о ком так много читал и смотрел фильмы в детстве, кто и в плену сохранил твёрдость духа, веру в собственные убеждения и самообладание. И не пошёл на сговор с врагом. Возможно, они осудят путь, которым я пошёл к своей цели. Но это будет потом. А пока я другого пути не вижу. Ох уж мне это сослагательное наклонение…

С каждым новым часом пребывания здесь немудрено было и забыть о том, что эта реальность — альтернативная. Ох и велик соблазн принять её за родную! Не умом, нет. Сердцем…

Невероятные страдания и исковерканные судьбы находившихся рядом людей то и дело заставляли болезненно вскипать истёртое временем желание вернуть долг совести и чести тем, кто втоптал в прах жизнь и будущее наших дедов. И вернуть по полной!

Конечно, вполне можно было ещё ночью попросту проломить стену вагона. Всего и делов-то. Кто услышит? Слепоглухонемая охрана, завернувшаяся в шинели на двух платформах в начале и конце состава? В чём своими глазами сегодня мог убедиться. Да ещё и ночь глухая, дождливая. С моими-то способностями, пусть даже ещё и не полностью активированными, разбить пару-тройку досок раз плюнуть. И выпустить томящихся от голода и жажды пленных на волю.

Да вот только не знаю, сколько их после эдакого побега выживет? Больше половины побьётся, прыгая с поезда. Это в лучшем случае. Только в кино не обученный специально человек соскакивает на ходу с подножки движущегося вагона и сохраняет все кости и позвоночник целыми. В жизни всё гораздо печальнее.

Ослабленные и истощённые, пленные и так еле передвигаются. У большинства паршивая обувь. Ноги стёрты в кровь. Оторваться удастся считаным единицам. Кому повезёт не нарваться на пулемётную очередь с платформы, патруль или немецких егерей с собачками, скроется в глубине оккупированной территории.

Глядишь, доберутся до партизан, а то и через линию фронта, чтобы немедленно попасть в гостеприимные и цепкие ручонки войсковой контрразведки. Да и там не задержаться. Рядовые…чего с них взять? И снова на фронт. Круговорот солдатских душ на войне.

Стоит ли овчинка выделки? Ведь мне придётся бежать вместе с ними, нарушив последовательность поиска Демиурга: достижение оптимальной исторической точки пребывания носителя.

Так что, Теличко Пётр Михайлович, по-простому не выйдет, придётся выживать и добираться сначала до лагеря. А уж там поглядим, куда кривая вывезет!

Вот только теперь ещё понадобится вырастить глаза на затылке. Ибо замазаться мне в сотрудничестве с врагом придётся по самые не балуйся. А в лагерном подполье, по слухам, ребятки жёсткие, как колючая проволока. Это вам не сорок первый. На дворе лето сорок второго! И среди выживших в Цайтхайне подпольщиков, как, впрочем, и в любом другом лагере, отношение к предателям Родины однозначное: мочить в сортире и не только при первом удобном случае. Без апелляций. Сталина на этот факт обратила особое внимание при подготовке.

Следовало тщательно прикинуть, как исключить возможности ещё более неприемлемого сценария: лагерная практика повязывать предателей кровью широко применялась не только в концлагерях, но и в лагерях для военнопленных. Вопреки воплям либерастов двадцать первого века, вермахт устанавливал в подведомственных лагерях порядки отнюдь не в белых перчатках. А ну как поставит меня Вайда рядом с виселицей, даст в руки верёвочку и заставит самолично вешать советских военнопленных? Что тогда?

А поглядим. По крайней мере, постараюсь до такого не доводить. А для этого следует сделаться незаменимым и чрезвычайно востребованным работником на благо Рейха. Так, чтобы всё, как нравится этим колбасникам: чётко и педантично выполнять распоряжения вышестоящего командования. Учёт и порядок, доведённые до абсурда. А заодно и поближе к документам подобраться. Думаю, хотя бы это подпольщики должны оценить.

Итак, «Отдел 2Б». Ну, по крайней мере, хоть какой-то план…

А пока наш новый эшелон набирал ход. Встречный ветер периодически обдувал макушки людей на платформе. Отсутствие крыши, на первый взгляд, было лучше вагонной духоты, но не спасало от нещадно жалящего кожу полуденного солнца. Борта платформы были довольно высоки, так что приходилось вставать на цыпочки, чтобы увидеть пролетающие мимо пейзажи.

Лето было в самом разгаре. Открывающееся под лазурным небом буйство красок, обильно разбавленных зеленью, радовало взгляд и создавало парадоксальную иллюзию мирного покоя, лишь иногда прерываемую видом сгоревших и разрушенных сёл и хуторов, обугленного кирпича полустанков и едва схваченной ржой искорёженной техники на дорогах, да ещё кое-где мелькавшими мёртвыми подпалинами выжженной земли на брошенных полях.

Ароматы разнотравья, прилетавшие со встречным ветром, перемешивались с неистребимым запахом железной дороги: смесью креозота и керосина. Когда эшелон притормаживал или входил в пологий поворот, паровозный дым начинал стелиться над головами пленных, заставляя конвойных, пристроившихся с винтовками на специальных площадках у каждой платформы, ругаться и прикрывать лица шейными платками, а красноармейцев — заходиться в приступах кашля, прикрывая лица сдвинутыми пилотками.

Когда эшелон набрал курьерский ход, солнце уже перевалило за полдень. Но от этого не стало прохладнее. Разморённые жарой и обессиленные нарастающей жаждой красноармейцы в большинстве своём пребывали в полубессознательном состоянии. После пересадки на платформы не стало свободнее и многие из пленных, зажатые со всех сторон попросту забывались болезненных полуобморочным сном, покачиваясь в такт движению вагона.

Ни сил, ни желания разговаривать не было. Да и находившийся рядом Иван давно смежил веки, стоя с широко открытым ртом и потрескавшимися посиневшими губами. Я решил не тратить силы на борьбу с жарой и жаждой, погрузившись в уже привычноесостояние медитации.

Глава 6

Игры со смертью могут быть захватывающими.

Кажется, что ты постиг и обуздал её… ан нет!

У смерти припасено много секретов, которые будоражат воображение…

Наталья Солнцева «Пассажирка с „Титаника“»
Странно было наблюдать места, по которым двигался эшелон с пленными. Ещё совсем недавно по моему личному времени здесь шла та, ещё первая война, которую аборигены называли почему-то Великой.

Война…но совершенно другая. Её различия с нынешней трудно коротко передать двумя словами, как ни старайся блеснуть умом или философскими оборотами. Для лучшего понимания их нужно прочувствовать на своей шкуре, каждой клеточкой измождённого тела.

С кристальной ясностью такие детали осознаются именно здесь, в вагоне, среди живых мертвецов, на жизни которых не только судьба, казалось, махнула рукой, но даже всевышний, которому, как принято считать, до всего есть дело.

Русские и немцы снова сошлись не просто насмерть. И даже пресловутое послезнание исхода этой затянувшейся мясорубки не могло ослабить постепенно стянувшей грудь тоски. Тяжёлой чёрной тоски. Большей частью от осознания того, что я способен на многое и всё больше желаю этого с каждым часом общения с нелюдями в мышиных мундирах, но никак не могу себе этого пока позволить. Похоже, вторая миссия — гораздо более крепкий орешек, чем моя «экскурсия» во временной отрезок Первой мировой.

Странно было наблюдать, как мой путь географически повторяет предыдущее путешествие. Что это? Шутка провидения или игра вероятностей пресловутого Закона Сохранения Реальности?

Ночью миновали Львов, остановившись всего на четверть часа где-то на окраине, а к обеду уже приблизились к границе. К ночи кто-то там наверху снова вспомнил о нас, сжалился и прислал дождь. Похоже, не оставляют нас горние силы без присмотра.

Эшелон стал замедлять ход, показались кирпичные строения станции. Мимо медленно проплыл перрон вокзала с чёрной надписью на вывеске готическим шрифтом «Przemysl». Ну вот, уже и Польша. Генерал-губернаторство.

В пути выяснилась, наконец, причина нашего перемещения из вагонов на открытые платформы. Как и предполагалось, отнюдь не из гуманных соображений.

Один из пленных, бывший железнодорожник, пояснил, что грузовые открытые вагоны легче переоборудовать для европейской колеи, как известно, более узкой.

Тем не менее уже через четверть часа перрон вокзала был оцеплен подъехавшими на двух грузовиках солдатами.

И снова тот же сценарий, которому я был свидетелем под Киевом, повторился лишь с небольшими отклонениями. На этот раз нас построили колонной и вывели за территорию вокзала на небольшой городской пустырь между невысокими двух- и трёхэтажными каменными домами, огороженный двумя рядами колючей проволоки. На обычном пустынном куске земли, возможно, бывшем когда-то рыночной площадью, представлявшем после дождя грязевое поле со множеством рытвин и луж, было не то чтобы негде присесть, но даже просто встать, не погрузившись в мутную жижу по середину голени, было невозможно.

Отстойник для скота — вот, пожалуй, подходящая характеристика для этого места. Пленные большей частью распределились по периметру вдоль колючей ограды. Из-за небольшой насыпи у столбов с проволокой здесь было немного суше, чем в других местах. Совсем неподалёку от пустыря виднелись дома, в которых шла мирная жизнь, пусть и оккупационная, но всё же с теплом домашнего очага и своим хлебом… Итить-колотить! И почему я не догадался уговорить Пашку прикрутить моему носителю способность питаться одним воздухом и водой? Горя бы не знал!

Иван после случая с гауптманом и совместного поедания наградного сухаря так больше со мной и не заговорил. Даже здесь в Отстойнике ушёл в противоположный угол и чаще норовил отвернуться при попытке поймать его взгляд. Может, обессилел, как многие и впал в апатию? А, может, и что другое. Я бы на его месте тоже осуждал товарища, залебезившего перед немецким офицером, да ещё неожиданно заговорившего по-немецки. Хотя предательский сухарик Иван сожрал и даже не подавился.

Едва пленные распределились по загону, как от стороны ворот Отстойника показалась знакомая парочка с неизменными дубинками у пояса: Вайда и Россоха.

— Теличко. Теличко, твою мать растак!

— Я здесь, господин Вайда! — стал я пробираться по лужам к выходу.

— А где твой напарник?

— Заболел. Совсем хворый, не моргнув, соврал я, — оно и правда, нечего Ваньке со мной замазываться. Достаточно будет и моей игры в Мальчиша-Плохиша. Правда, вместо пачки печенья и банки варенья мне максимум светит заработать очередной сухарь. Ну, или вон этой дубиной по хребтине. Это как повезёт.

— Выбери троих доходяг покрепче и на уборку трупов, да швыдче, щвыдче! — Вайда протянул мне клочок сероватой бумаги и огрызок химического карандаша, — не забудь посчитать усих, пысарь, да на бумагу записать. Потом мне отдашь.

— Будет сделано, господин Вайда!

— Идите без конвоя прямо к платформам. Да ходите спокойно, потякаете — охрана пристрелит!

— Есть! — вырвалось у меня.

— В жопу — г҆еть! — заржал в ответ, скалясь крупными жёлтыми зубами, Россоха. И недополицаи потопали к заднему входу в здание вокзала.

Добровольцы нашлись далеко не сразу. Честно говоря, их вообще не было. Стоило мне сунуться к пленным, что выглядели хоть как-то способными к работе, тут же был послан нахрен с пожеланием в одиночку лизать жопу фашистским прихвостням. Получилось у них это неожиданно хлёстко и обидно.

Особенно старался один высокий худой дрищ, где-то потерявший форменные штаны и щеголявший грязными кальсонами на босу ногу. Он будто только и ждал моего к нему обращения и кинулся на меня брызжа слюной и размахивая ладонями, перевязанными каким-то вонючим тряпьём. Видать, досталось мужику в последние дни неслабо. На болезненно-бледном лице его лихорадочно поблёскивали ввалившиеся глаза с отёчными набрякшими веками.

— Предатель, бл@дь такая! Сука продажная!!! — брызжа слюной, выкрикивал дрищ.

Голод обостряет обоняние. Я принюхался. Сладковатый кетоновый запах, бледность, дрожащие руки. Похоже, выраженная гипогликемия или диабет. В наших условиях это верный скорый конец. Решил отступить, никак не реагируя.

Но привлечённая перепалкой, тройка охранников приблизилась к внешней стороне ограждения из колючки, с интересом прислушиваясь к выкрикам несчастного и похохатывая.

Вообще, я заметил, что солдатская немчура улыбалась и скалилась здесь сплошь и рядом. Будто кругом курорт и все они получают от пребывания в СССР небывалое удовольствие. А ведь сейчас не сорок первый и по зубам фрицы от наших получили уже неоднократно. Или, может быть, тыловых конвойников «греет» ощущение, что их служба всё же далека от восточного фронта?

Один из подошедших немцев, с ефрейторской птичкой-шевроном на левом рукаве кителя, услышав слово «фашистский», перестал лыбится. Видать, знает, падла, что это у наших расхожее ругательство. Перестали улыбаться и его товарищи. Сухо щёлкнули затворы карабинов.

Друзья бесноватого пленного, продолжавшего размахивать руками и брызгать на меня слюной, видимо, тоже сообразили, что их товарищ сейчас подведёт всех под пули, но только и успели, что попытаться ухватить его за гимнастёрку. Да куда там!

В голове быстро пронеслась картинка: конвойные в упор расстреливают пленных. А заодно и мне прилетит. Да и с поручением Вайды ситуация осложнится.

Внутренне прося прощения у несчастного, я поспешно шагнул ему навстречу и подсечкой уложил мгновенно заткнувшегося солдата прямо в грязную лужу. Плюхнуло жижей, заляпав стоящих рядом пленных. И меня в том числе.

— Молчать, швайне! — пришлось ещё и наорать.

Быстро развернувшись к немцам, я сорвал пилотку, бросил к себе под ноги и заголосил, изображая что-то похожее на танец в присядку:

— Битте-дритте, господа зольдатен! Эники-беники, прошу пардону, герр гефрайтер! — я махнул в сторону барахтавшегося в грязи солдата, которому помогали его товарищи отползти по жирной грязи, с ужасом глядя на мою клоунаду и стараясь не смотреть на направленные на них стволы винтовок, — да он тупица, шваркопф! Геррен зольдатен! — я постучал себя кулаком по голове, лихорадочно соображая, понятна ли немцам моя мимика, и тут же снова указал пальцем на виновника, — гут, гут арбайтен, герр зольдат! Нихт шисен! Ис либе дас Райх, хайль Геринг! Хайль! — я повторял и повторял всю эту хрень, как заведённый, продолжая приплясывать и вихляясь перед направленными уже на меня стволами, твердя себе: «Улыбайся, Гавр, сука, улыбайся и не смотри в глаза этим грёбанным арийцам! Не переломишься, глядишь, и не грохнут раньше времени этих идиотов. Вот же б… Мёртвым уже всё равно, а у живых есть надежда и шанс. Может, ещё поумнеют…»

Казалось, что прошла целая вечность. Весь мир сузился до чёрных дыр винтовочных стволов. Вдруг сквозь пелену сознания и какофонию посторонних звуков прорезалось:

— Ха! Кляун, руссишь кляун! Гут, кляун! — солдаты скалились, опустив стволы винтовок, а передний даже изобразил хлопки ладонями. Вдруг он резко замер, направил палец на всё ещё сидящего в грязи солдата, — руссишь швайн, пуф-пуф, арбайт фюр дас Райх! Гут арбайт! — и снова засмеялся. Полез рукой в карман и, вытащив оттуда прямоугольную бумажную пачку, бросил мне. Пришлось ловить на лету, чтобы не упала, встал на колено в грязь, — гут! — осклабился немец и махнул своим товарищам. Охранники вернулись к своему посту у ворот. Я медленно выдохнул сквозь сведённые судорогой челюсти.

Мельком взглянул на подачку. «Zigaretten», — гласила надпись на пачке. А что? Универсальная валюта войны.

Я обернулся к так и ни слова не сказавшим зачинщикам.

— Ну что, славяне, — подмигнул я товарищам бесноватого, — теперь вы мне должны. Трое за мной, трупы таскать. Сами выбирайте, кто пойдёт. Да останьтесь кто-нибудь с убогим, видать, от голода совсем крыша поехала. Вот сигареты. Приберите. Неизвестно сколько здесь пробудем, попробуйте у местных что-нибудь из еды выменять. Да аккуратнее, чтоб эти, — я кивнул на охранников, — не приметили. Всё одно им за всем периметром не уследить.

И пошлёпал на выход, не оборачиваясь. Охрана выпустила нашу бригаду без каких-либо проволочек. Лишь давешний немец не утерпел и крикнул мне вдогонку:

— Руссишь кляун, гут арбайт!

У эшелона почти никого не было. Лишь у выхода на перрон курила кучка недополицаев во главе с Вайдой, да стояла одинокая телега с кучером в сюртуке тёмно-коричневого цвета, серой кепке и яловых сапогах, застывшем, словно изваяние, с вожжами в руках.

Грузовые полувагоны, в которых нас перевозили, ранее предназначались для перевозки угля и других сыпучих грузов. Они имели раскрывающиеся торцевые стенки с нехитрыми запорами, через которые, собственно, пленные их и покидали.

Теперь же нам предстояло обойти все их от хвоста эшелона до паровоза и перетаскать все оставшиеся трупы к телеге. Работа была уже привычной, разве что в этот раз никаких работниц с вёдрами антисептика для обработки не прислали. Оно и понятно, грузовые платформы предназначены только для пленных с восточного фронта.

Наскоро растолковав, что от них требуется, остальным пришедшим со мной красноармейцам и разбившись на две пары, мы приступили к перетаскиванию и загрузке.

Несмотря на тяжесть и неудобство, работа вносила хоть какое-то разнообразие в тянущееся, как патока, время.

В очередном вагоне оказалось два, несмотря на жару, окоченевших трупа. Видно, больше суток, как отошли, болезные. Я отметил, что один из них принадлежит довольно высокому и худому сержанту, не снявшему своих петлиц даже в плену.

Надо же, какой рисковый мужик. Слышал и не за такое немцы легко пускали в расход. Но не эта мысль первой пришла в голову при виде тела. Вспомнился солдат с перевязанными ладонями, ругавший меня в отстойнике, которого я сбил с ног.

— Тебя как звать? — спросил я своего напарника, влезшего вслед за мной.

— Рядовой Трофимлюк, — последовал хмурый ответ. Парню было немногим более двадцати: красное от солнечных ожогов лицо, облупившиеся губы и смешно оттопыренные уши.

— Вот что, рядовой Трофимлюк, помоги-ка мне, приподними немного этого долговязого под колени: я его ботинки и штаны сниму, приберу.

— Так это…я…это…

— Не мямли, Трофимлюк. Так и скажи, мол, херовое это дело, у своих же мертвецов одежду забирать. Так?

Парень молча кивнул, поиграв желваками.

— Согласен, не соответствует облику красноармейца и… Ты комсомолец?

— Нет.

— Уже легче. Вот только твой товарищ, тот, что на меня с руганью кинулся и чуть вас всех на тот свет не спровадил, ходит в одних кальсонах. Это разве дело? И ничего плохого не будет, если вот этот покойный сержант с ним поделится. Ему-то в земле ни тепло, ни холодно будет. Да и его ботинки подойдут мне лучше того, во что превратились сапоги. Ещё пара вагонов и я буду вынужден ковылять босиком. На хрена тебе такой напарник? Ну? Усёк? Помогай, давай, не стой столбом!

Тем не менее напарника убедить до конца не удалось. И он, хоть и выполнял мои указания, до самого конца работы не проронил больше и двух слов. И относить штаны своему товарищу отказался. Я же больше корил себя за то, что сам в прошлый раз не догадался разжиться у покойников более-менее сохранной одеждой. Что и компенсировал теперь насколько мог. Да и везло на находки, честно говоря, в этот раз гораздо чаще.

Сменил свои разваливающиеся прямо в руках сапоги на грубые, но крепкие ботинки с обмотками, а штаны покойного сержанта спрятал, запихнув за пазуху.

Подумал секунду-другую: если уж полностью соответствовать образу конченой сволочи, то мародёрствовать следует масштабно. Вайда со своими шакалами не дураки. Вмиг раскусят. Потому что мыслят в том же ключе.

Связав пару изношенных гимнастёрок в подобие вещмешка, напихал туда пять пар ботинок, четыре пары шаровар, одни из которых оказались синими (занесло в наш эшелон кавалериста), присыпал всё это добро разной полезной мелочёвкой из карманов покойников.

Как назло, у предпоследнего вагона мой напарник рассадил себе колено до кости об ржавый угол крышки буксы. Не слушая его вялых отнекиваний, тут же промыл мочой свежую рану, туго замотав её обрывком его же нательной рубахи, и наказал посидеть у вагона, собираться с силами. Авось выдюжит пацан. Хотя с такой кормёжкой, его даже парочка столбнячных палочек прикончит за пару суток.

Странные у них там расклады, в небесной канцелярии. Вот, помог ближнему своему безо всяческой надежды на респект, а мне тут же хабар подогнали: в этом вагоне оказался труп танкиста в тёмно-синем комбинезоне. Несмотря на грязь и общий поношенный вид, одежда, на первый взгляд, была без единой дырки или разошедшегося шва. Я пошарил вокруг взглядом в поисках шлема. На трупе его тоже не нашёл. Видимо, танкист потерял его ещё при жизни, либо кто-то из ушлых пленных его позаимствовал.

В одиночку пришлось здорово повозиться. Сняв комбинезон, я удивился чистоте подкладки. Покойный носил его поверх обычной гимнастёрки и штанов. Странно, и нежарко ему было так ходить летом? Да ещё воевать в железной коробке. Похоже, ни хрена вы пока не в теме местных реалий, товарищ Луговой. Даже с учётом изучения массы теоретических материалов.

Не знаю, как отнесутся к такой униформе. Да и не нужна она сейчас особо. Разве что к зиме пригодиться. Но вещь добротная. Однозначно в кубышку.

Сообразив о чём подумал, я внутренне содрогнулся. Нет, до такой степени мазохизма мне ещё далеко, и до зимы я, пожалуй, точно не дотерплю, скорее, сорвусь с катушек и устрою немчуре знатный карачун.

Ещё когда снимал комбинезон, нащупал какой-то твёрдый округлый предмет в его боковом набедренном кармане. Вот те раз! Ещё один подарочек. Алюминиевая фляжка, армейская. Покоцанная, но вполне пригодная для эксплуатации. Как же её никто спёр? Ведь наверняка видели соседи, что у танкиста имеется столь ценная вещь.

Скорее всего, просто не успели. Или думали, что ещё жив? А это как-никак воровство. Шлем сдёрнули, а до фляги не добрались: для этого ведь нужно было перевернуть труп и отстегнуть клапан кармана.

В импровизированную котомку мародёра комбез уже не влезал, а выбрасывать из забитого под завязку узла что-либо было невероятно жалко. Пришлось обмотать и завязать штанины и рукава вокруг пояса, чтобы не соскочил.

Ну вот, теперь ты дед у меня не только начинающий предатель, но и матёрый мародёр. Раз назвался груздём…

Рядовой Трофимлюк уже оклемался и, слегка прихрамывая, помог мне отнести труп танкиста на телегу, которая уже в пятый раз успела обернуться за новыми мертвецами.

Недополицаи неторопливым шагом двинулись к нам, оставили свой угловой пост. Ни один из немецких конвоиров так и не сдвинулся со своих постов. Интересно, они настолько доверяют шайке Вайды? Или думают, что пересечение границы с СССР снижает вероятность риска побега заключённых? Думаю, скорее на жаре разморило. И выходить из густой прохладной тени пакгаузов попросту лень.

Эх, поучить бы фрицев с недополицаями бдительности. Да, жаль, нельзя…

— Гляжу знатно прибарахлился, Теличко, — тройка недополицаев, поигрывая дубинками, встала на дороге перед телегой, а их предводитель хмуро уставился на меня.

— Так, а чего ж добру-то пропадать, господин Вайда? Сейчас пойду и сменяю вещички на еду у поляков. До Рейха ведь ещё не скоро доедем? Но вы не сомневайтесь, господин Вайда. Я правила знаю: большую часть из уважения к вашей ответственной службе, для поддержания, так сказать, боеспособности… — произнося свою речь, я явственно услышал противный шорох языка, облизывающего задницу недополицаевской сволочи.

Демонстративно развязал узелок с отобранными вещами и ботинками, развернув края, чтобы было хорошо видно содержимое, — а то выбирайте, что душеньке угодно.

Вайда хмыкнул, поворошил тряпьё дубиной. С его губ не сходила брезгливая гримаса.

— Ещё с мертвяков я шмотьё не носил…ладно, догоняйте, доходяги! А ты, Теличко, как наменяешь шамовки, притащи на ворота, — и Вайда со своей сворой, прибавив шагу, поспешили в Отстойник.

— Ну и с-сука же ты, хохол, — послышался рядом осипший голос одного из пленных. Усатый солдат, что был во второй паре носильщиков, буравил меня воспалёнными глазами. Он хотел сказать ещё что-то, но зашёлся в приступе нехорошего кашля.

— Не суди, да не судим будешь, — решил я отделаться общей фразой и стал нагонять еле плетущуюся телегу. Но успел услышать вдогонку: «Гха! Ходи — оглядывайся, с-сука…»

Буду, товарищи, обязательно буду оглядываться! Даже побуду для вас хохлом, да хоть моджахедом! Мне сдохнуть из-за глупой гордости и бравады сейчас ну никак нельзя. А вы поносите последними словами, ненавидьте меня ото всей своей советской души. На здоровье! Я выдержу, с меня не убудет…

— Пшепрашам пана? — решил я попытать счастья с возницей, надеясь на пяток-другой польских слов в моём туристическом арсенале.

— Цо? — повернувшееся ко мне красное лицо крестьянина, изборождённое глубокими морщинами, выражало одновременно страх и любопытство.

— Пан муви по российску?

— То так…малы, — кивнул дед.

Я водрузил на лавку рядом с возницей свой узел с вещами и похлопал по нему.

— Хорошие крепкие ботинки, отец! Сносу не будет. Штаны, гимнастёрки. Вот ещё, — я снял с пояса танковый комбинезон, — ткань — крепче не найдёшь, очень прочная материя. Менять на еду хочу. Картошка, хлеб, сыр, сало, лук, репа, брюква.

Крестьянин прищурился, лишь на несколько секунд его глаза скользнули по содержимому узла. Я знал, что брать. Большая часть обмундирования на покойниках давно превратилась в тряпьё, а хороших пар обуви не набралось и полудюжины. Но война есть война. Третий год Польша под немцем. Хорошая крепкая обувь — это настоящая валюта.

— Пан…весчьи мьёртвых… как совесчь естем?

О, как! Этот водитель кобылы решил меня усовестить?

— Не тебе отец о совести говорить! Сам сегодня весь день невинно умерших в муках возишь. Небось в канаву у дороги сваливаешь? На прокорм бродячим псам?! — слегка надавил я голосом.

— То так, — тяжело вздохнул дед, втянув голову в плечи.

Я скрипнул зубами. Пожилого поляка понять можно: подневольный, мобилизовали под страхом расстрела — последнюю лошадёнку под это дело запряжёшь. Вон она у него рёбрами сверкает. Да и на площади рядом с Отстойником трудно было не заметить старый помост с виселицами.

— Послушай, отец, — пришла мне в голову идея, — возьми вещи так, под слово. Попроси своих земляков дать еды кто сколько может. Пусть женщины принесут, я договорюсь с полицаями! Ну а если нет…пусть возьмут их в уплату вашему ксёндзу, пусть, как стемнеет, организует похороны наших по-христиански, по-божески. Сделаешь?

Старик уставился на меня, вскинув густые спутанные брови.

— Не естес комисажем?

— В жопу комиссаров, дед! Ребят по-человечески похоронить надо. И место крепко запомнить. После войны родственникам показать.

— После войны?! — поляк даже рот раскрыл, то ли не понимая, что я ему толкую, то ли, видимо, решив, что пленный русский спятил от голода и лишений.

— Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут! Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими, — тихо, но так, чтобы дед слышал каждое слово, произнёс я и перекрестился.

Телега встала — дед резко потянул вожжи. Поляк размашисто перекрестился, непривычно, всей ладонью. Он развернулся, привстав, подтянул к себе узел и кивнул со значением, коснувшись козырька кепки сухими пальцами: «В жопу комиссаров, жолнеж! Зробье вшистко!»

Затем дёрнул поводья, плюхаясь на лавку:

— Но! Холера ясна… — и перегруженная телега поехала вдоль перрона.

* * *
В Отстойнике, на первый взгляд, всё оставалось по-прежнему. Солнце стояло ещё высоко и до наступления вечерней прохлады оставалось добрых три-четыре часа. Со стороны железнодорожных путей слышались многочисленные беспорядочные удары: чаще глухие, изредка с металлическим звоном. Видимо, шла та самая замена колёсных пар.

Приблизившись к воротам, я натолкнулся на взгляд конвоира, который чуть не застрелил парня, обозвавшего меня фашистским прихвостнем.

— О! Руссишь кляун! Айнен гутен джоб гемахт?

— Гут, гут, херр дойчер шеф. Гут гемахт, — пришлось, натянуто улыбаясь, согласиться с тем, что работа была просто отличная.

— Оха-ха! — театрально рассмеялся конвойный и отвернулся к своим сослуживцам.

Только приблизившись, я заметил несколько небрежно сваленных у воротных столбов трупов со следами огнестрельных ранений на гимнастёрках. Среди тел, обезличенных смертью, узнаваемо белели грязные кальсоны.

Грудь немедленно сжало тисками от досады на идиота, но я старался идти по прямой, заметив, что ворота Отстойника широко распахнуты, а пленные, несмотря на довольно небольшую площадь загона скопились почему-то на противоположной от входа стороне.

Народ расположился на голой земле, в основном привалившись друг к другу спинами. Разговоров было почти не слышно, пленные позволяли себе лишь настороженные робкие поглядывания в сторону немцев.

Разыскав среди них Ивана, я присел рядом прямо на успевшую схватиться сухой коркой грязь.

— Чего расскажешь, Вань?

— Шёл бы ты…Петро…своей дорогой.

— Обязательно пойду, Вань. В своё время. А пока сил надо набраться, — я понизил голос, — не всё следует принимать так, как оно кажется на первый взгляд, товарищ красноармеец.

Иван вскинул на меня непонимающий взгляд.

— Ты, Вань, всё правильно делаешь. Продолжай и дальше посылать меня, матери, если хочешь, — продолжил я вполголоса, — особенно ежели при остальных. Только сам пока выводов делать не спеши. Ты ж не дурак? Приедем в лагерь, дай бог, там я тебе кое-что объясню. Лады?

Иван, продолжая смотреть на меня, молча и едва заметно кивнул.

— Договорились? Ну вот и ладушки. Чего тут случилось-то, пока мы трупы таскали?

— А ты будто не знаешь, фрицевский прихвостень?! — громко ответил Иван, не забыв мне хитро подмигнуть. Актёр из моего сослуживца был так себе. Но много ли надо неискушённым зрителям? — Ты, падла продажная, пока прохлаждался, немцы над нами поизгаляться решили. Притащили из паровозной колонки два ведра с водой и кружкой, поставили перед воротами. А сами те ворота открыли и стали в сторонке. Мол, водички кто попить не желает? Солнце ж печёт — лужи все повысохли. Ну, пара молодых не выдержала и к выходу потянулись. А немчура скалится и кивает, мол, гут, гут вассер. И ржут, с-суки! Тьфу! — Иван катнул желваками, — а до вёдер тех всего шагов десять от входа, значит. Только парни мимо створок прошли, тут их…@б твою мать…кого в затылок, кого в спину. Короче, обоих и застрелили. Федька Мышкин, ну тот, что на тебя…начал кричать на конвойных, мол, нелюди, сволочи и прочее…да ещё комьями земли в них кидался. А те уворачиваются да лыбятся: «Гут, гут зольдат!» — орут. И эдак ручкой его подзывают и на ведро с водой указывают. А Федька не видит перед собой ничего, словно с цепи сорвался да как кинется на ихнего ефрейтора, что сигареты тебе отдал. Ну тот его штыком в живот…

— И что, Иван, начальство на выстрелы не прибежало?

— Ух…а ты почём знаешь? Ну да…явился охвицерик. Да только видно было, что конвойные ему всё по-своему обсказали. К бабке не ходи! Пленные же за территорию ограды вышли. А значит — побег!

— Умный ты, Вань. Соображаешь…

— Иди нахрен, Петрушка! К своим немецким господам. Подпевала фашистский.

— Какой ты уж больно сообразительный, Вань. Случайно, не партийный?

Ивану хватило ума не отвечать на подначку. Он молча и демонстративно пересел к противоположной части проволочной изгороди.

А мне отдыхать было рано. Что ж, думал использовать свою находку для более важных дел. Но жизнь ломает любые планы.

Дело в том, что при обыске мертвецов, кроме обычных вещей мне здорово подфартило: попалось золотое обручальное кольцо и цепочка, выпавшие из кисета, обнаруженного в нагрудном кармане гимнастёрки. Как, каким образом довольно молодому артиллеристу удалось, находясь в плену, сберечь столь ценную вещь?! Неясно. Подобные вещи в довоенном СССР, насколько мне помниться, были большой редкостью. Особенно в городах, где и браки-то частенько не регистрировали. Не говоря уж о венчании. Видимо, сельский парнишка был. Да не из обычной семьи… Земля ему пухом. Я кольцо даже на зуб незаметно попробовал, думал медь золочёная. Ан нет! И проба — всё чин чином. И вещи новые — метал цепочки и кольца не успел даже потускнеть.

Оставалось сообразить, как подвигнуть конвоиров осуществить выгодный для меня товарообмен. Развлечение с расстрелом ведь они придумали не просто так. Падлы конченные. Вертухаи вермахтовские. Ублюдки арийские.

Это понятно. Но и они, как ни крути, — люди. Со всеми своими достоинствами и недостатками. И им охранять толпу пленных на солнцепёке наверняка обрыдло до чёртиков. Вон как их ефрейтор на мою клоунаду среагировал. На пустом месте упаковку сигарет заработал.

Надо быть честным, не совсем на «пустом». Рисковал я тогда прилично. Но вот было же что-то такое в глазах того немца? Сумасшедшее. Будто бы он тоже о чём-то таком догадывается. О бесконечной игре Жизни и Смерти на войне? Ублюдок конченный…а что? Можно ведь и на этом сыграть. Мда-а…а оно мне надо?

Надо, Гавр, надо! Вечером, даст бог, поляки с харчем придут. Как договариваться через колючку, если эти, в фельдграу, палят ради развлекухи? Долю Вайде я уже пообещал. Но ведь и представителей «высшей расы» надо принимать в расчёт. Значит, надо договариваться уже сейчас. Золота жалко. А, и хрен с ним! Легко пришло, легко и уйдёт. Вот что сделать, чтобы в меня не выстрелили, едва я шагну за ворота?

Есть одна мысль. Ничего нового. Удивляя — побеждай! Ну, не подведи, Александр Васильевич! Мудёр ты был и нам завещал маленько.

Я встал перед створами ворот. Аккуратно снял с себя сначала ботинки, стащил обмотки, затем штаны, гимнастёрку с пилоткой, потом пришёл черёд изрядно пропотевшего исподнего.

Флягу постарался незаметно засунуть под ворох одежды. Вот будет кому-то пожива, если меня всё же пристрелят! Страха почти не было. Была уверенность в своих силах. Несмотря на никуда не девшееся чувство голода, я ощущал себя вполне способным в ситуации, доведённой до крайности, даже раненым добежать до конвоиров и посворачивать им шеи, словно цыплятам. Что ж, полагаю, до этого не дойдёт.

Поэтому я сейчас шагал в костюме Адама, широко и счастливо улыбаясь заинтересованно уставившимся на меня ублюдкам в фельдграу, чувствуя, как приятно обдувает лёгкий летний ветерок мои сжавшиеся от напряжения причиндалы.

— Гутен таг, херы зольдаты, — я сделал на невидимой границе ворот что-то отдалённо похожее на реверанс, покрутив пустой правой ладонью у лица за неимением шляпы, — у меня к вам дело, их хабе гешефт, йа, йа! Хороший обмен, гут тауш, ченч, суки позорные! Натюрлих! — я растягивал улыбку на сорок четыре зуба до скрипа в затылке, пританцовывая в полуприседе.

Явно обалдевшие от моего представления немцы начали похохатывать и тыкать в меня пальцами. Я же решил ковать железо пока меня не обожгло.

— Обмен, гут тауш, вассер — голд, вассер — голд! — указывал я пальцем на стоящие вёдра.

Давешний ефрейтор перестал смеяться и с недоверием уставился на меня.

— Голд?

— Йа, йа, голд!

— Ком цу мир, кляун! — он небрежно поманил меня ладонью. При этом его сослуживцы навели на меня винтовки.

Я медленно подошёл к ефрейтору и с поклоном положил на его ладонь цепочку. Золото во все времена оказывало на людей поистине магическое действие. И сейчас не подкачало. Конвоиры, уже не обращая на меня внимания, уставились на ладонь своего начальника. Прямо сейчас я мог лишить бытия этих мудаков в три движения. Спокойно, Гавр, спокойно. Я для них всего лишь голый клоун.

— Вассер?

— Йа, йа, вассер. Цвай… — указал я на стоявшие вёдра.

— Гут, — важно кивнул ефрейтор, пожав плечами и отправляя цепочку в нагрудный карман кителя.

— Филен данк, — отозвался я, шагнув под пристальными взглядами к вёдрам. Подхватил кружку большим пальцем и взялся за ручки, ожидая ежесекундно выстрела в спину. Но ничего не произошло. Мне дали уйти.

Я благополучно вернулся к стопке своей одежды. Уж и не помню, как оделся, лишь звякнувшая о подбитые ботинки фляга вернула в реальность. Я оттащил вёдра к месту, где обосновался Иван, семеня мелкими шажками, боясь пролить хоть каплю живительной влаги.

— Вань, раздели на общество, проследи, чтобы всем по паре глотков хватило, — и немедленно завалился на свободный кусок земли, подложив локоть под голову и натянув пилотку на глаза.

Адреналиновый шторм схлынул, оставив противную дрожь в пальцах. Я всё ещё жив! Коммерческое предприятие «Миротворец и &» провело в этом грёбанном мире свою первую сделку. Салочки со смертью, мля…

Глава 7

Не всякий смотрящий видит.

Турецкая поговорка.
Уснуть несмотря на усталость, так и не удалось. Мешало не отпускающее навязчивое напряжение. Время провёл в бесплодном ожидании очередной новой подлянки или резкого изменения обстановки. Н-да-а…не ожидал от себя такой несобранности, словно впервые в жизни идёшь по осколкам стекла.

Видимо, нескольких суток пребывания в плену оказалось недостаточно, чтобы привыкнуть к пребыванию в положении перманентной угрозы для жизни. Скорее всего, виноват в этом слишком резкий временной переход. В 1915-м я хотя бы повалялся неделю в беспамятстве, да и потом в общении с отцом Афанасием более плавно вошёл в ключевую реальность.

А здесь? Даже толком проверить свои способности не могу. Всё время на виду. Как в зоопарке, честное слово!

— Слышь, Петро! — Иван потряс меня за плечо, прервав сеанс самобичевания, — на, держи, твоя доля!

Стараясь не думать о множестве полных всякой заразы ртов, что касались до меня края переходящей кружки, я выцедил те несколько глотков воды, что мне полагались.

— Уф, хорошо! Жаль, что мало. Вань, всем хоть досталось?

— Всем понемногу. Кто жив пока …

— Много? — во рту проявилась неприятная горечь.

— Трое преставились. Так колодами и лежат на солнцепёке. Отнесли в сторонку. Германцы выносить за ограду не разрешают.

Я ещё раз внимательно присмотрелся к Ивану. Резанувшее слух до боли знакомое слово «германец» навело на неожиданную мысль. Неужели мне не показалось? Даже если сделать скидку на измождённый вид и потемневшее от загара лицо, больше сорока пяти лет дать моему однополчанину было сложно. Он что, как будущий маршал СССР Малиновский, пошёл на фронт Первой мировой в пятнадцать? Да не может быть.

— Ты чего уставился на меня так, Петро? — заметил моё внимание к себе Иван.

— Ты с какого года, земляк.

— С девяносто первого…так ты ж, а, всё забываю, что ты будто контуженный!

— Воевал?

— Было дело. И в германскую, и в финскую отметился. А что?

— То-то я слышу фрицев германцами называешь. Так ты старше меня почти на десять лет выходит? А выглядишь прямо на зависть молодым.

— А…ты про енто, так-то и правда ещё с той войны повелось. Германец, он и есть германец. Не австрияк же и не поляк. А что моложавый, так в роду у нас все такие. Батька вон на исходе восьмого десятка третью жену взял да сестрёнку мне и заделал. Вся станица скалилась, а мне-то хоть бы хны. Девчушка-то ладная получилась.

— Видать, от большой любви, — болтовня с Иваном немного отвлекла от невесёлых мыслей. Дело шло к вечеру.

Спустя немногим более часа, случилось неожиданное послабление режима: сменившийся четырьмя пожилыми солдатами старый конвой был коротко, но тщательно отчитан прибывшим офицером с неприятным землистым лицом, который не поленился обойти по периметру Отстойник, где вволю насмотрелся на валявшихся в бреду пленных. Заметил он и трупы, отнесённые в дальний угол к колючке.

Утирая платком пот с блестевших под лучами заходящего солнца глубоких залысин обер-лейтенант, судя по недвусмысленному указанию на пустые вёдра у входа, распорядился организовать регулярную доставку воды из колонки. Несмотря на печальный опыт с предыдущей сменой, тут же нашлись добровольцы из пленных и ещё одна пара вёдер. Так что, до заката все страждущие смогли напиться если не от пуза, то, по крайней мере, перестали страдать от жажды.

Думается мне, сделано это было не столько из гуманизма, сколько чтобы не создавать себе дополнительно проблем с умирающими пленными. Недавняя встреча с гауптманом показала, что с приближением к границе Рейха учёту перевозимых в эшелонах солдат немцы стали относиться более серьёзно. Как мне помнится, Сталина Моисеевна особенно напирала на тот факт, что в 42-м разбрасываться потенциальной рабочей силой просто так вермахт не собирался. Экономика Рейха начинала потрескивать по своим многочисленным швам. А «работавшее» с феноменальным энтузиазмом над уничтожением неугодных элементов гестапо постоянно создавало потенциальный дефицит так остро не хватавших Германии рабочих рук.

Пользуясь тем, что пленные старались держаться подальше от угла Отстойника, где временно сложили тела, я решил, раз уж не спится, потихоньку перебраться к этой части колючки. Тем более, что здесь заросли не до конца скошенной местной крапивы пополам с чертополохом создавали иллюзию закрытости. Хвалёного немецкого порядка, видимо, не хватило на всю площадь изгороди: неровности ландшафта и глубокие промоины просто закидали срезанными кустами, забили парочку лишних столбов и замотали колючей проволокой.

С наступлением сумерек приятным для меня известием стало ощущение того, что зрение аватара завершило цикл адаптации. И пусть я не различал цвета, но неисчислимого количества оттенков серого было вполне достаточно для создания потрясающе детальной картинки окружающей обстановки. Переключение режимов происходило настолько мягко, что всего через час я поймал себя на мысли, что очень многое терял, обходясь без этого преимущества раньше.

Темнота опустилась на подобие лагеря для военнопленных довольно быстро. Одинокий фонарь хорошо освещал лишь ворота и пост караульных. При этом я поймал себя на мысли, что до сих пор не могу до конца понять физиологию механизма сложного приспособления зрительного анализатора. В прошлую миссию переключение с дневного на ночное зрение происходило довольно медленно. Сейчас же процесс занимал доли секунды. Мой медицинский опыт, базовые знания, да и простая логика буквально заводили в тупик. Ну не может быть такого!

Похоже, в этот раз произошла какая-то радикальная перестройка зрительного анализатора. Возможно, с формированием совершенно новых клеточных и молекулярных структур в коре головного мозга. Нехорошую и страшноватую мыслишку «а человек ли я теперь?» пришлось засунуть поглубже на задворки сознания. Рефлексий хватало и без этого.

Осталось поскорее привыкнуть к тому, что все остальные не могут видеть в темноте так же хорошо, как я. Из-за слишком быстро проявившейся способности мне всё время казалось, что сейчас лишь начало вечера, а не тёмная ночь. И остальные меня прекрасно видят. Что заставило чувствовать себя неуютно. Но очень скоро я убедился в обратном.

Неожиданно пришла в голову ещё одна мысль, что дерзкая группа военнопленных могла бы воспользоваться сегодняшней ночью — первой вне эшелона — и совершить побег, например, использовав тела погибших товарищей, чтобы перебраться через колючую проволоку. Но посмотрев в сторону расположившихся на ночлег измождённых этапом и истощённых солдат, я понял, что был слишком оптимистичен в своих фантазиях.

Люди и по Отстойнику-то передвигались всё больше как сонные мухи. Куда уж им бежать. И куда податься? В отчаянной надежде на сострадание, или что польские аборигены укроют? И это после польского похода 1939-го? Мда-а, не самый замысловатый способ самоубийства.

А я ведь до сих пор до конца не могу понять, как мне удалось уговорить местного возницу привезти продукты. Кстати, уже стемнело, а обещанного фуража от пана так и не видать. Похоже, моя уверенность в том, что коммерческий обмен на шмотки и призыв к христианской добродетели перевесят ненависть к большевикам, не оправдались. Может, сам старый пан и попытался расшевелить местных, да вот только ненависть к Советской России и Германии, поделившим между собой польскую землю вполне могла оказаться сильнее сострадания к ближнему.

Досадно, думал получиться, даже такая небольшая подпитка могла бы значительно повысить шансы на выживаемость наших доходяг. Сколько нам до лагерной баланды ещё добираться? Уж не меньше суток, точно… Да и там неизвестно как сложится.

Убедившись, что на мои перемещения никто не обращает внимания, ибо ночь и вправду скрыла меня от остальных, я приступил к самодиагностике с отжиманий и приседаний на одной ноге. Хотя бы в общих рамках, но я должен определить возможности нового аватара. После двухсот повторений решил остановиться. Нечего разбазаривать энергоресурсы. А что у нас с координацией? Стойка и отжимание вниз головой на руках. Проход на руках вперёд, назад. Отлично! А если посложнее? Перевороты вперёд, назад, перекидка, рондат, кульбит, подъём с разгибом, курбет, шпагат…почти не запыхался. Что ж, неплохо, неплохо. И это за неполных два дня! Матереешь, однако, анавр! И никаких тебе пробежек по крышам вагонов и ночных тренировок. Вот так бы в своём теле и в родной реальности получить хотя бы часть подобных возможностей за столь фантастически короткий срок. Мечта диванного лентяя!

Тем не менее несмотря на видимую лёгкость, пот в конце тренировки пропитал ткань гимнастёрки и штанов насквозь. О последствиях для организма, что однозначно наступят уже через несколько месяцев, думать не хотелось. Увлечённый тестированием модифицированного тела носителя, прошляпил гостя.

— Хальт! — стоявший у проволочного заграждения обер-лейтенант, направил прямо на меня ствол своего люггера.

Почему-то страха не ощутил, ну ни на грамм. Некая показная театральность позы или, скорее, отсутствие последовательности в действиях немецкого офицера, безошибочно направившего на меня ствол пистолета в полной темноте, придавали некую неправильность ситуации. Было очень любопытно: во-первых, почему он видит меня так же хорошо, как я его, во-вторых, почему просто не выстрелить в подозрительного русского пленного, в-третьих, отчего эта фашистская рожа ещё и улыбается?

Догадка пришла почти сразу.

— Гутен таг, Смотрящий.

— Скорее уж, гутен нахт, Миротворец. Быстро соображаешь. Осваиваешься? — обер-лейтенант демонстративно спрятал пистолет в кобуру.

— Проверяю физический потенциал нового носителя. А ты решил в этот раз явится во плоти? Моя значимость для твоего начальства выросла?

— Не тешь себя иллюзиями, Гавр. Я лишь экономлю время. А ты, я вижу, ещё не наигрался в слугу Хранителей?

— Ты же в курсе: одного добытого Демиурга для них мало, Смотрящий. Логично, что я пришёл за вторым. Правда, моего мнения и по поводу личности первого никто не спрашивал. Я попытался поступить по совести, но…

— Продолжаешь слепо верить Хранителям, Миротворец? Обойти Закон Сохранения Реальности всё равно не удастся. Пора бы понять это раз и навсегда.

— Есть обстоятельства, при которых я вынужден поступать наперекор здравому смыслу, Смотрящий. Тебе самому никогда не приходилось? Сделать всё так, как велит совесть, а не так, как правильно для чьей-то великой цели или в соответствии с навязанным долгом?

— Приходилось, Гавр, конечно, приходилось, — грустная улыбка чужеродно смотрелась на лице немецкого офицера, — я ведь осознал себя анавром не с рождения. Очень давно, пока я ещё не вступил в Орден, я был во многом похож на тебя, Миротворец. Было, да быльём поросло. Мы, я, остальные Смотрящие — есть физическое воплощение Закона Сохранения Реальности. Не его стражи, не толкователи и уж, тем более, не составители.

— Снова эти мутные намёки и полунамёки, Смотритель. Красиво, но малоинформативно. Может, хотя бы сейчас расскажешь толком, зачем явился? Не поиграть же в солдатиков?

— Ну, почему бы и не поиграть, Гавр? Мне, кажется, понравилось. Да и соскучился…к примеру, присутствующее в разуме у моего носителя некое чувство эйфории от унижения разумных. Подавить его волю на час-другой не составит особенного труда. Сделать что-нибудь хорошее: напоить жаждущих, накормить голодных. Это значительно приятнее и проще, чем постоянно думать о том, как хранить реальность от вмешательства кучки авантюристов чуждойцивилизации, уговаривая одного упрямого Миротворца-идеалиста.

— Бла-бла-бла… Старая песня, Смотрящий! Ты же прекрасно осведомлён о моих мотивах, к чему этот пафос? Лучше бы подсказал, где искать местного Демиурга или как в прошлый раз, подарил какую-нибудь дополнительную способность для Матрикула.

— Не ищи лёгких путей, Гавр! В прошлый раз решение пришло спонтанно, да к тому же я имел возможность действовать «изнутри» твоего нейротрона. На сырой матрице. Период адаптации твоего аватара был значительно растянут во времени. Сейчас же матрица твоего нейротрона находится уже на финальной стадии созревания. Любое вмешательство — и ты превратишься в идиота, пускающего пузыри!

— Тогда, пожалуй, не стоит, — покладисто кивнул я, — ну что, тогда поговорим по существу? Или пойдёшь дальше играть в гуманного тюремщика, герр обер-лейтенант?

— Злой ты мужик, Гавр, даром, что Миротворец. Пока скажу так. Встреча наша с тобой не последняя. Ищи своего Демиурга сам. Это твоя миссия и твой путь Закона Сохранения Реальности. Не буду скрывать, ты всё же добился доли уважения у моих соратников своим отчаянным демаршем с первым Демиургом. Более того, Совет Смотрящих официально разрешил поделиться с тобой ключевой информацией.

— Какая честь…

— Я ведь сейчас уйду, Гавр, а ты так и будешь тыкаться со своими проблемами вслепую, — обер-лейтенант снял фуражку и начал тщательно промакивать лоб и залысины измятым платком.

— Что, жарковато стало? Надо было кого-то получше выбрать.

— Кто первым подошёл, того и выбрал. Я же не знал, что он в детстве туберкулёз и гепатит перенёс. Как только такого в строевые части взяли? Ладно, мы отвлеклись. У меня на всё про всё меньше часа. Будешь слушать?

— При одном условии.

— Условии? — поперхнулся от моей наглости Смотрящий.

— Да, условии. Ты ведь только что сам дал мне понять, что я слеп и Хранители мной манипулируют, сообщая лишь ту информацию, которая выгодна им?

— Так и есть.

— Моё условие простое. Перед тем как выполнить решение Совета, ты должен объяснить мне в чём ваш истинный интерес. Только не стоит грузить меня высокопарной чепухой про рыцарей, охраняющих реальности от посягательства плохих ребят и прочее. Полагаю, это будет справедливо?

— И ты поверишь мне на слово? После того как я уличил во лжи Хранителей? — улыбнулся обер-лейтенант.

— А ты постарайся, сделай так, чтобы я поверил. Заинтересуй меня, Смотрящий. А то мне моё житьё-бытьё в последнее время всё больше напоминает свихнувшийся на исторической реконструкции театр марионеток, где отнюдь не я держу в руках нити управления. Хотелось бы хоть немного ознакомиться со сценарием.

— Э-хе-хе, Гавр… — Смотрящий присел у колючей проволоки лицом ко мне и положил руки на колени, — я бы тоже не отказался прочесть как можно больше страниц в этом сценарии. Ладно, возьму грех на душу и помимо информации Совета приоткрою тебе некоторые дела нашей кухни. Хуже всё равно не будет.

Я расположился прямо напротив Смотрящего. В голову закралась каверзная мыслишка: интересно, что подумал бы сторонний наблюдатель, увидев со стороны мирно беседующих через колючую проволоку немецкого офицера и советского военнопленного? К тому же в полной темноте.

Странно, но вставшая перед глазами картинка показалась мне откуда-то знакомой. Я тряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Ты можешь сколько угодно ёрничать, Гавр, но Совет решил информировать тебя прежде всего потому, что это единственный возможный для нас, Смотрящих, способ как-то повлиять на твою позицию или. Возможно, я повторюсь, но мы не просто служим Закону Сохранения Реальности. Мы, Смотрящие, — его порождение. Никто из нас не осознавал себя анавром с рождения или раннего возраста. Скажу больше, Смотрящие — это не какой-то отдельный тип анавра.

— Но, как же так? — опешил я.

— Да, да! Каждый из нас в прошлом принадлежал к другому типу. Я, например, был Искателем. Есть среди нас и бывшие Миротворцы, Гении, Войны.

— А…

— А вот бывших Демиургов ни разу не встречал, поэтому врать не буду. Всех нас выбрал Закон. При определённых обстоятельствах, конечно. Кое-кто примкнул к нашему лагерю согласно своим убеждениям. У каждого из нас своя история. Думаю, меня не сильно осудят, если я сообщу тебе немного раньше, чем предполагалось Советом, что код твоей реальности с вероятностью 98 % определяет будущее Гаврилы Никитича Лугового, как Смотрящего. И это первый ответ на твой вопрос, почему мы тебя информируем. Второй аргумент — мы не можем напрямую не запретить Хранителям изменять реальность с помощью наёмников-анавров, ни самим вмешиваться в их судьбу. Лишь косвенно и очень осторожно влиять на поведение исполнителей. Ну и…немного на выбор кандидатов в исполнители.

— Стоп! — от последних произнесённых Смотрящим слов меня бросило в жар, — ты хочешь сказать, что это ваша шайка подсуетилась с выбором моей кандидатуры?! — я едва сдержался, чтобы не сорваться на крик.

— Не истерим, Гавр! Скажем так, мы заблаговременно знали о планах Хранителей найти и использовать Демиургов для своих целей. Да, и мы знали, что их рекрутеры осуществляют поиск и подбор Миротворцев для идентификации Демиургов в когерентных реальностях. До сих пор нам удавалось либо перехватить твоих коллег до фазы контакта со Странниками, либо косвенно повлиять на исполнение самой миссии. Когда же стало понятно, что Хранители не остановятся, было выбрано несколько Миротворцев, которых подвели к близкому контакту с ними. Одним из которых ты и явился…

— Погоди, так вы знали, что моя семья…то есть, что Хранители станут меня шантажировать?

— Да, Гавр. Постарайся, пожалуйста, выслушать меня спокойно и трезво всё оценить. Трагическая случайность с твоей семьёй стала основным поводом для выбора твоей кандидатуры, не смотря с высокие риски последствий активации нейротрона в твоём возрасте. Скажу больше, мы просчитали с высокой долей вероятности, что Хранители, как обычно, ухватятся за возможность подержать тебя на крючке. Вот только не учли, что ты непростой Миротворец.

— Это ты сейчас о 98 % вероятности превратиться в Смотрящего?! — от начинавшей переполнять меня ярости начинало слегка потряхивать.

Вот же бл@ди… Похоже, Смотрящие оказались такими же манипуляторами, что и Хранители, несмотря на громкие заявления о благородных целях. Что мне до их Закона? На хрена мне моя жизнь без девочек? Что я здесь делаю?!

— Успокойся, Гавр! — необычно изменившийся вибрирующий голос Смотрящего резко погасил во мне волну нарастающего возмущения. Возникло ощущение, будто меня с ног до головы окатили ледяной водой. Я даже провёл ладонями по лицу, будто стирая несуществующую влагу, таким реальным было это чувство, — н-да-а…прав был Куратор. Рановато тебе знать всю правду, Миротворец.

— Что, чуть не запорол всё дело, Смотрящий? — досадуя на свою несдержанность, ехидно поинтересовался я. От ментальной атаки Смотрящего осталась неприятная слабость во всём теле и горький привкус во рту.

Сидевший напротив меня обер-лейтенант лишь печально покачал головой и тяжело вздохнул.

— Какой же ты ещё…зелёный, Миротворец. Удивляюсь, как ты первую миссию не запорол.

— Я бы и запорол, но помешали.

— Вот поэтому я с тобой ещё и разговариваю. Смотрящим важно не просто помешать Хранителям. Всё намного сложнее и запутаннее. Мы не знаем их конечной цели, хотя кое-какие догадки на основании условных допущений и анализа способностей Демиургов у нас есть. Ты — один из способов для нас это прояснить. В то же время мы не можем просить тебя делать это напрямую, так как возникает грубый конфликт линий реальности. Ты всей душой стремишься спасти родных. И единственный путь для этого — выполнить задание Хранителей. Любое влияние, препятствующее твоему поиску нового Демиурга, ведёт к мощнейшему нарушению в Веере Миров, — странно, но обычно ровная речь Смотрящего вдруг стала порывистой и страстной, — Гавр, я не зря стал помогать тебе ещё во время первой миссии. Закон Сохранения Реальности, и каждый из Смотрящих в этом теперь убеждён, вот уже довольно продолжительное время выстраивает векторы судеб таким образом, чтобы твоя персональная линия завершилась успешным поиском. Это парадокс! Так как в тоже самое время наши Индукторы ясно определяют отголоски скрытых вмешательств в архитектонику реальностей, которые начали осуществлять Хранители, заполучив первого Демиурга, как однозначно приводящие к нарастанию энтропии основного ствола… — дальше речь Смотрящего и вовсе потеряла всякий смысл. Взгляд его застыл на мне, а губы едва шевелились. Его состояние стало очень напоминать транс.

Продлилось это не больше двух-трёх минут. Он вдруг резко замолчал, его оцепенение спало.

— Прости, Гавр. В отличии от Миротворцев Искатели плохо владеют длительным контролем над нейротроном носителя. А я в теле этого доходяги уже довольно продолжительное время. Пора закругляться.

— Я так и не понял, герр обер-лейтенант, что мне-то делать со всем, что ты мне тут наговорил? — я был изрядно опустошён и раздосадован прерванным диалогом. Только-только я с горем пополам начал постигать перипетии противостояния Хранителей и Смотрящих.

— Всё просто, Гавр. Ты делаешь своё дело, мы — своё. И по мере сил помогаем и информируем тебя. Ты должен быть твёрдо уверен лишь в том, что только ты определяешь истинную цель и необходимость любых своих действий. И ещё, я не зря упомянул то, что Закон на твоей стороне и всячески поддерживает твою линию реальности. В нужный момент ты и сам это ощутишь. Это ни с чем не сравнимое чувство единения с Веером. Ты увидишь всю его структуру, сможешь…эх! Это не передать словами. Можешь не верить Хранителям, можешь не доверять Смотрящим. Но своему внутреннему чутью старайся не изменять никогда. Похоже, и наш Орден многого не видит в возникшей ситуации. В следующую встречу я постараюсь войти в контакт с твоим нейротроном, хотя бы на короткий период. И мы посмотрим, каким образом ещё можно будет помочь. У меня есть ещё четверть часа в теле этого аватара. Я мог бы что-нибудь полезное сделать для тебя.

— Например? — немного растерялся я от неожиданного предложения.

— Ну, моих энергоресурсов и навыков хватит, чтобы уничтожить всю жалкую охрану этого лагеря и станции.

— У тебя что, с собой какой-нибудь плазмомёт? — от неожиданного заявления Смотрящего захватило дух.

— Почему? Нет, конечно. Только вот этот образчик довольно неплохого кинетического оружия, — он похлопал себя по кобуре, — но что могут противопоставить два жалких взвода тщедушных выродившихся потомков галлов и гуннов против ветерана и заслуженного центуриона Октавиана Августа, обагрявшего свой гладиус кровью десятков и сотен узипетов, сигамбов, хаттов и гермундуров задолго до рождения Христа?

— Чего?

— Ничего. Рот закрой — летучая мышь влетит. Они хоть тут ещё и без короны, но мало ли ещё какая гадость прицепится. Ну? Долго я ещё буду просто так стоять? Ауфштейн! — обер-лейтенант поднялся, отряхивая галифе.

— Не надо никого убивать, Смотрящий. Не нужно это сейчас. Если можно, подготовь конвой и охрану: поляки могут привезти провизию, хорошо бы их пропустили.

— И всё?

— Да.

— Тогда, до следующей встречи.

— До свидания, Лукреций, — мне вдруг вспомнилось имя, которым представлялся смотрящий.

— Сальве, Пасификус! — обер-лейтенант стукнул себя кулаком в левую часть груди и, круто развернувшись, зашагал вдоль колючей проволоки к освещённым фонарём воротам.

Глава 8

Я понимаю, что Холокост не самая подходящая тема для шуток, но в нацистской Германии тоже не все были антисемитами.

Многим было попросту наплевать на судьбу евреев.

Саша Барон Коэн
Ночь лишь начала вступать в свои права, а организм, как назло, требовал и требовал активности. Тестовая разминка, похоже, только раззадорила потенциал изменённых клеток и тканей нового аватара. Да ещё Смотрящий подкинул дровишек со своим вроде бы шутливым предложением помножить на ноль охрану Отстойника.

Мысли зашевелились ещё активнее, когда я осознал одну простую вещь: мне совершенно ни к чему, словно барану в овине, ждать у моря погоды, пока на горизонте не нарисуется Демиург. Пассивная тактика сидения на одном месте не повысит шансов работы моего радара.

Вот так обычно и бывает, как в старом анекдоте про индейского вождя по прозвищу Соколиный Глаз, что в плену у бледнолицых обнаружил на третий день, что у сарая правой стенки не хватает.

Впереди ведь ещё целая ночь. Минимум пять-шесть часов скрывающей меня темноты. Анавра, видящего сейчас не хуже, чем днём. И это в отличие от моих потенциальных врагов. И ведь это не единственное моё преимущество. Почему бы и не осуществить вылазку, радиусом в несколько километров, что значительно увеличит район поиска Демиурга? Надо же хоть с чего-то начинать.

Шанс, что он уже где-то рядом, довольно небольшой, но всё же отличный от нуля. К тому же следует сделать хоть какой-то стратегический запас продуктов, ибо надежда на обещания польского крестьянина тает с каждым часом приближения погрузки в новый эшелон.

С каждой минутой безделья эта идея уже не казалась мне столь авантюрной, как поначалу, в ней явно просматривалась определённая логика. Ну скажите мне на милость, кому из немцев в твёрдом уме и трезвой памяти придёт в голову мысль, что кто-то из доходяг, что сейчас и от своих лёжек до ворот добрести не может, мало того, что вдруг свалит за колючку для прогулки по окрестностям, но ещё и вздумает вернуться, чтобы к утру дисциплинированно занять своё место пленного?

Всё. Решено! Надо лишь оглядеться немного и понять, есть ли ещё посты караульных вокруг изгороди.

Сказано — сделано. Я ещё около четверти часа пошарашился в темноте у колючей изгороди, приглядываясь и даже принюхиваясь на предмет каких-нибудь скрытых постов наблюдения. И ещё раз убедился в верности своих предположений. Сами немцы дальше освещённого фонарём пятачка у ворот и носа не казали. Недополицаи же расположились напротив той стороны ограды, что была обращена к стенам городских домов с зияющими темнотой переулками.

Поначалу я насторожился, недосчитавшись вайдовских прихвостней, коих всего, как мне помнится, насчитывалось пять рыл. Но вскоре моё терпение было вознаграждено: двое вернулись со стороны пустыря, поигрывая своими деревянными дубинками.

Ну, теперь все в сборе. Полагаю, гансы свалили нудную работу обхода ограждения на Ost-Hilfswilligen, в просторечье хиви, то есть добровольных помощников. Странновато, конечно, учитывая сведения о том, как щепетильно немцы относятся к караульной службе. Но здесь ведь не передовая, а глубокий тыл. Да и в городе, наверняка, действуют гарнизонные патрули и местная вспомогательная полиция. Мысль о солдатах городского гарнизона немного поумерила мою решимость совершить вылазку, но я уже был за колючкой.

Позаимствовав несколько обрывков обмундирования с трупов пленных, я соорудил некое подобие обмоток на подошвы ботинок: если туристическая память мне не изменяет, то улицы Перемышля, особенно в центре, как и соседнего Львова, покрыты брусчаткой. А ботинки-то у меня с набойками, не хотелось бы выдать себя громким цокотом по мостовой.

Ограду я преодолел довольно быстро, просто перепрыгнув, опершись на один из столбов, не забыв потуже обмотать ладонь тряпкой. Не хватало ещё распоротой руку колючей проволокой. Тогда уж точно мой поход завершился бы феерическим фиаско.

Можно было бы положить на проволоку пару трупов, но, во-первых, это безусловное указание караульным на побег, во-вторых, ну его, пусть лежат с миром!

Пустырь с Отстойником уже давно остались позади, поглощённые ночной мглой. Предварительный расчёт оправдался: с задворок вокзала переулками я вышел прямо на одну из центральных улиц города с площадью, магазинами и парком. Но её пришлось спешно покинуть. Довольно яркое электрическое освещение сводило на нет преимущество ночного зрения. Сам же я в таких условиях выделялся, словно прыщ на заднице.

Непродолжительный бег трусцой по узким переулкам — и я очутился на пустынной набережной. В двухстах метрах по левую руку виднелся большой мост с металлическими фермами, прекрасно освещённый несколькими прожекторами и наверняка хорошо охраняемый.

Странно, но он выглядел так, будто его серьёзно приложило несколькими взрывами изрядной мощности. Словно огромный великан наступил на металлические фермы, желая смять его, как игрушку. Возможно, это случилось в результате подрыва или бомбёжки, а куча строительного мусора и остатки лесов явно говорили о попытке восстановлении этого сооружения.

М-да-а… Переправа — это вам не загородка с толпой пленных доходяг. Это объект стратегического назначения. Надо бы держаться от него подальше.

Берег реки, на котором я находился, был довольно густо изрыт старыми, поросшими травой воронками от разорвавшихся мин и снарядов. Видать, жарко нашим тут пришлось в июне сорок первого. Вон и расколотая взрывом верхушка большого дота невдалеке виднеется.

Пользуясь темнотой и безлюдьем, я присел для того, чтобы поправить тряпьё на ботинках: и прошёл-то всего ничего, а истёрлось моё кустарное приспособление довольно изрядно.

Следовало прежде чем двигаться дальше немного пораскинуть мозгами. Если предположить, что я сейчас на берегу бывшей пограничной реки Сан, что пересекает Перемышль, то это явно бывший «наш», советский берег.

Старые остатки укреплений, лунный ландшафт, оставленный снарядами немецкой артиллерии при наступлении, ориентация вокзала по отношению к реке, а главное, направление, откуда прибыл наш эшелон — всё говорило в пользу того, что я сейчас переобувался именно на бывшем советском берегу.

Без особого усилия перед мысленным взором встали страницы архивного текста, подобранного скрупулёзной подругой Сталины Моисеевны.

Ага! Вот и объяснение. Перемышль-то знатно во Второй Мировой отметился. Надо же, не знал. Первый город, который советские войска, частично потеряв, отбили у фашистов в начале войны. И про мост теперь всё понятно, подорвали его за милую душу наши. А немцы, значит, уже почти восстановили. Точнее, продолжают работы по восстановлению. Хм, это всё, конечно, интересно, но уже история и для меня пока никакой практической значимости не имеет.

Так, что там дальше про тыловой гарнизон немцев в Перемышле? Охранный батальон СС? Ни хрена себе заявочки… Еврейское гетто? Ещё интереснее. В 1942 году…так, отправка в концентрационные лагеря, «Яновск», Львов, который сейчас переименован в Лемберг, гетто на немецком берегу Сана… Твою мать… Чёрт меня понёс!

Ладно, будем, как говаривал незабвенный Грищенко из «Зелёного фургона», шукать вещественных доказательств во временное пользование. Только вот делать это придётся в ночном оккупированном немцами городе, где помимо тыловиков из-за наличия еврейского гетто куча немцев из СС, гестапо, да ещё и всякой националистической падали на подсосе у фашистов целый воз и маленькая тележка. Эх ма! И я с голой жопой. Анавр хренов.

Отсюда следует ряд неутешительных выводов. Где у нас может располагаться основная инфраструктура местного вермахта? Правильно, скорее всего, там же, на противоположном берегу. Зачем обустраивать военные склады, пакгаузы, даже казармы в новом месте, когда есть уже давно освоенные и обжитые? Ну, может, парочку форпостов, комендатур и офицерских квартир на бывшем советском берегу и присутствует, но, полагаю, вряд ли это будут основные силы гарнизона.

Странно. Я, конечно, не так уж и много улиц прошёл, но пока так ни одного патруля и не заметил. И местные не горят желанием шляться по ночному городу. Оно и понятно, ночь, но есть ведь и ситуации с неотложной необходимостью. А тут все будто вымерли. Комендантский час? Уже теплее.

Пока всё, как заказывали: Польша, гетто, оккупанты, евреи, гестапо, украинские националисты — сорок бочек арестантов на подоконнике спиной друг к другу в шахматном порядке. Полный фарш. И во всём этом борще один идиотический Миротворец решил пощекотать себе нервы. Ну а почему бы и нет? Всё равно не спится.

Ладно, это всё снова лирика. А практический вывод имеем пока один: если я хочу обеспечить себя стратегическим ресурсом, то есть, продуктами за счёт противника необходимо перебираться на противоположный берег. Там я уж если на какой-нибудь склад не набреду, всяко имею более высокую вероятность встретить доблестных солдат вермахта или бравых хлопчиков из «Украинского легиона». Идеально было бы разжиться их сухим пайком. Но и от сала я бы не отказался. А оно там есть. Чую…

Мечтать, конечно, невредно. Но тот факт, что я, в случае боевого столкновения с противником, наследив на западном берегу, буду иметь гораздо меньше рисков привести за собой погоню, прошуршав именно на той стороне, чем на этой, бесспорных. Ибо, спрятать концы в воду — старый и проверенный способ. Всё, конечно, будет зависеть от масштабов того самого «наследить». Так чего себя попусту уговаривать? Или это мандраж перед первым серьёзным столкновением с противником?

Я прекрасно понимаю, что самонадеянность сгубила в своё время неисчислимые легионы потенциальных нагибаторов, но успешный опыт обращения с модифицированным аватаром в предыдущую миссию однозначно вселял изрядную долю оптимизма в продолжающее учащённо биться сердце. Мне вполне под силу потягаться в ночной темноте даже с несколькими вооружёнными противниками.

Эта убеждённость подкреплялась несколькими десятками лично уничтоженных германцев ещё в первую миссию, кстати, наверняка упокоившимися совсем недалеко отсюда, рядом с крепостными сооружениями Перемышля.

И последний аргумент авантюристов — не попробовав, не узнаешь. Прошлый аватар был молодым, полным сил мужчиной, у которого на адаптацию и тренировки было несколько недель. Сейчас же приходилось работать в режиме жесточайших ограничений и цейтнота. Я должен понимать, на что способен! Иначе дальнейший путь поиска — это чистая авантюра.

Одной информированности и ауры Миротворца для успеха крайне мало. Эрго: если я неспособен даже на столь малую диверсию, что задумал, то и в лагере мне тогда ловить нечего.

Вода оказалась на удивление тёплой, а река сравнительно мелководной. Правда, дно, особенно у берега, было усыпано большими каменными валунами, о которые я довольно чувствительно ссадил пальцы на левой ноге, что тем не менее не помешало плыть.

Медленно, по-чапаевски загребая одной рукой, в другой у меня был зажат узел с вещами и ботинками, я чуть более, чем за четверть часа, сносимый слабым течением, добрался до противоположного берега, поросшего у самой воды густым кустарником. Процесс переправы принёс неожиданное удовольствие. Телу аватара, измученному жарой и духотой, истосковавшемуся за последние дни по воде, несмотря на дождь, не хотелось вылезать на сушу. Нужно будет не забыть на обратном пути набрать во флягу воды про запас. В дороге вряд ли озаботятся жаждой пленных.

На поиски продовольствия и испытание аватара я отвёл себе несколько часов, так как обратный путь в случае дополнительного груза вполне может занять гораздо больше времени. Хотелось бы вернуться задолго до утренней поверки. А лучше — до рассвета. Наверняка погрузка начнётся чуть свет.

Логично было начать разведку со стороны выезда на мост, где наблюдались хоть какие-то признаки жизни. А точнее: окружённые мешками с песком и оборудованные по всем правилам два пулемётных гнезда, караульная будка, с тянущимися от неё проводами и припаркованный рядом с ней цундап, накрытый брезентом. Но как-то уж стрёмно: слишком хорошо освещены подходы, да и в караульной службе солдаты вермахта всегда отличались исключительной дисциплиной. Тыл тылом, а немчура не расслабляется.

Часовой с карабином и в каске у будки то и дело вертелся на пятачке под светильником. Рассмотреть, что творилось в пулемётных гнёздах, было затруднительно — мешали мешки с песком.

Не став дожидаться, я просто решил обойти их по дуге в тёмной зоне и дальше идти вдоль столбов, к которым от будки тянулся плетёный кабель. Телефонный или электрический? Видимо, оба сразу.

Идти вдоль стен плотно застроенной улицы приходилось сторожко. Редкие фонари позволяли довольно незаметно пересекать освещённые участки.

Вскоре мне впервые встретился патруль, а через некоторое время — второй. Мысленно ещё раз похвалив себя за тряпки на ботинках, ибо вояк рейха было слышно за полквартала, приходилось терпеливо пережидать их шествие в ближайших подворотнях.

Слава богу, своё слишком самонадеянное решение двигаться по пути вдоль телефонных столбов, я успел своевременно изменить.

Улица, вдоль которой я продолжал идти, резко свернула влево и разделилась, образуя небольшую площадь. На ней обозначилось довольно большое скопление фигур в фельдграу, освещённых пронзительно режущим глаза светом автомобильных фар. Гул работающих на холостом ходу двигателей разорвал тишину ночи, в нос ударил запах выхлопных газов и застоявшихся нечистот.

Я поспешил юркнуть в ближайший проулок между домами, окружавшими площадь, где скопились военные. Аккуратно пролез между остатками какого-то покосившегося забора, втиснутого местным умельцем между стенами трёхэтажных серых домов, и непомерно разросшимися кустами сирени, которые неплохо скрыли меня от случайных взглядов. Осторожно высунулся, стараясь не вылезать за границу тени.

И тут же отпрянул назад. Среди звука моторов, топота десятков ног и лязга железа явно прорывался яростный собачий лай. Буквально в тридцати шагах я увидел спины нескольких немецких инструкторов, сдерживающих на поводках овчарок, заходящихся злобным лаем.

Блин, как близко! По спине пробежала струйка холодного пота. Не хватало, чтобы меня учуяли. Вероятность в таком запаховом коктейле, конечно, низка, да и я после реки и не так сильно пахну, как в Отстойнике, но всё же…

Тихонечко, стараясь медленно отводить нижние ветки сирени, я выполз из своего наблюдательного пункта и стал осматриваться в поисках более удобной позиции. Мысль валить поскорее от не слишком безопасного скопления фрицев я отмёл как неконструктивную. Дошёл же я аж сюда? И что, отступать? Хренте-нате!

Скрипнувшая от ветра дверь ближайшего подъезда навела меня на мысль о чердаке и крыше. Времена тотально запирающихся на замки чердачных люков в многоквартирных домах, на моё счастье, ещё не наступили. И уже через несколько минут я внимательно рассматривал через слуховое окно развернувшиеся передо мной события.

Раздваивающаяся перед моим домом улица была перегорожена барьером из колючей проволоки и сваренных арматурой листов жести, отделяя таким образом от остального города целый квартал. Такой же барьер виднелся и дальше вглубь, метрах в двухстах. Там метались какие-то тени в свете многочисленных фар и раздавался стрёкот мотоциклетных моторов. Едва различимо, почти незаметно на фоне шума с той стороны раздались хлёсткие винтовочные выстрелы.

Все звуки отсюда с чердака третьего этажа то и дело сливались в многоголосый гул. Резкие хлопки выстрелов заставили меня вздрогнуть. Следом россыпью посыпались новые, гораздо ближе. Из-за многоголосого эха на слух было трудно определить, стреляют ли ближе к моей части улицы или это происходит в другой части отгороженного квартала.

Заскрипели ворота, сваренные из листов проржавевшего кровельного железа, также были опутаны поверху спиралью из колючей проволоки. На внутренней стороне одной из створок была хорошо видна выведенная по трафарету белой краской надпись:

JUDEN BETRETEN VERBOTEN[4].

Вспыхнули и засветились неровным светом дополнительные прожектора, сработанные из автомобильных фар и закреплённые на крышах кабин тентованных грузовиков. Оцепление разделилось на две колонны, и солдаты стали, помогая себе прикладами карабинов, распихивать, придавая ускорение двум потокам людей в гражданской одежде, среди которых яркие лучи света выхватывали из заполошной тьмы испуганные лица женщин, детей и угрюмые — стариков и мужчин, сплошь почему-то в надетых головных уборах, несмотря на тёплую летнюю ночь.

Улучшенное освещение позволяло мне различить больше деталей в происходящем. Впрочем, вполне определённые догадки насчёт увиденного у меня уже сложились. А теперь появились доказательства.

Все гражданские, которых двумя потоками отправляли на погрузку в грузовики, имели нашитые на одежду спереди и сзади жёлтые шестиконечные звёзды, а некоторые имели ещё и повязки из светлой ткани на рукавах с какими-то надписями.

Немецкие солдаты, находящиеся в оцеплении, периодически для острастки стреляли в воздух, отчего очередь из загружаемых в фургоны людей вздрагивала и по ней проходили каскады судорожных волн. Бледные в дрожащем свете фар лица несчастных казались жёлтыми пятнами в вязкой чёрно-серой массе.

Между грузовиками и двумя мотоциклами расположились два офицера в фуражках, неспешно курившие, а также то и дело указывающие в сторону колонн стоявшему рядом человеку в странной форме. Китель которого отличался от немецких не только цветом, но и чистыми петлицами. Тогда как у солдат и офицеров, занимавшихся погрузкой евреев, в правой петлице явственно были различимы зигзаги серебряных рун.

Если немцы были сплошь в форме привычного мышиного цвета, то этот человек и несколько стоявших за его спиной вооружённых мужчин носили чёрные пилотки, куртки со светлыми отворотами на обшлагах рукавов и такими же светлыми воротниками. Вооружены они были короткими карабинами с примкнутыми штыками.

Стоявший рядом с офицерами СС почтительно вытянулся вофрунт. Человек в чёрной форме что-то докладывал. На обшлаге его левого рукава была заметна суконная нашивка в виде равностороннего треугольника, обращённого углом вниз, а чуть ниже ещё две параллельные полоски из галуна. Видать, тоже какой-то чин.

Вскоре я получил исчерпывающие объяснение тому, для чего немецкие офицеры постоянно указывали солдатам в чёрном на продвигающихся на погрузку людей.

Вот только что они стояли в расслабленных позах, а в следующую секунду стали дружно выдёргивать за руки из толпы сначала двоих взрослых мужчин, а затем и женщину с высоким черноволосым юношей.

Те стали суетиться, цепляться за свои чемоданы и узлы, что-то выкрикивать, протягивая руки сначала к офицерам, затем к продолжающей двигаться колонне евреев. Их стали бить прикладами, а один из солдат в полурасстёгнутой чёрной куртке, схватив в руку что-то похожее на длинный железный прут, стал бить наотмашь мужчин по спинам, рукам, которыми они пытались прикрываться. С одного слетела шляпа, обнажив редкие слипшиеся от пота седые волосы, брызнула кровь, показавшаяся в свете фар почти чёрной. Почуяв запах крови, охранные собаки рванулись с поводков, едва сдерживаемые солдатами.

Выхваченная за руку из толпы женщина попыталась прикрыть высокого худенького паренька в кепке, которого вытащили вместе с ней и тут же, получив железным прутом по ладоням, дико завыла тонким срывающимся голосом, уронив на мостовую чемодан, по которому безжалостно потоптались сапоги солдата с прутом.

Один из офицеров что-то выкрикнув, властно взмахнув перчаткой, зажатой в кулаке. Пятеро чёрнокурточников окружили отделённых от общего потока двоих мужчин, паренька и женщину и, подхватив их под локти, стали уводить в сторону от грузовиков, во двор того дома, на крыше которого я спрятался. Группа скрылась в подворотне и мне из-за кромки водостока уже было сложно углядеть, что стало с несчастными дальше.

Странно, но эта сцена меня здорово зацепила. У чего-чего, а материалов по холокосту я в своё время насмотрелся предостаточно. Впрочем, как и любой человек, живущий в конце двадцатого и начале двадцать первого века, не чуждый интереса к историческим документам и свидетельствам. Продолжать наблюдать за тем, как из гетто вывозят евреев, не было никакого смысла. Исход был ясен изначально — рано или поздно всем им конец. И мне тут ловить нечего.

А вот что произойдёт с той группой, что увели солдаты в чёрных куртках? И почему их отделили от остальных? Если хотели застрелить, то сделали бы это, не уводя так далеко.

Пожалуй, следует проследить, тем более что, забегая в подъезд, я отметил, что двор дома, на крыше которого я расположился, является проходным и имеет выходы аж на три переулка. То есть, как минимум два пути отхода у меня будет. К тому же шум стоит такой, что внизу, во дворе можно орать хоть во всё горло. Всё равно из солдат никто не услышит.

С тяжёлым предчувствием я спустился с чердака, так и, оставшись босиком, сняв и связав ботинки шнурками, повесил их на шею. Мне уже удалось убедиться, что кожа на смародёренной обувке была настолько грубой, что я, походив в ней всего ничего, мог преспокойно колоть пятками орехи и бегать по сучкам и гравию, не испытывая особого дискомфорта. А лишняя заминка или мне сейчас ну совсем не нужны.

С удивлением поймал себя на том, что испытываю настоящий азарт и…холодную, сводящую скулы почти до судорог, ненависть. А ещё большое желание успеть, пока с теми гражданскими не произойдёт ничего не поправимого. Ну что мне до судьбы каких-то там польских евреев? Сколько их уже сгинуло и ещё сгинет в этой фашистской мясорубке. Миллионы! К тому же ведь это совсем другой мир, пусть и со схожей исторической линией. Нда-а, Гавр, гаденькие мыслишки-то. Мир-то другой, но это же люди, всё-таки не лабораторные крысы. И ты вполне в силах им помочь.

Я постарался прикрыть нарастающее недовольство собой более рациональной, хотя и насквозь циничной мыслью о подходящей ситуации для тренировки аватара в настоящих боевых условиях.

Пятеро солдат, отвлечённые конвоированием гражданских лиц, отделившиеся от основной воинской массы. Почти полная звуковая и визуальная изоляция от основных сил. Судя по их довольно расслабленному виду, по сравнению с солдатами СС из оцепления, шансов против чернокурточников у меня намного больше, чем против волков из зондеркоманды. Почти идеальный расклад.

Сколько мне искать ещё в ночном Перемышле возможности опробовать аватар? А тут судьба буквально сама даёт мне в руки такой шанс! К тому же чуйка на хабар сделала стойку. Осталось по пути составить хотя бы примерный план, как обставить исчезновение шустрых ребяток в чёрном.

Мда-а, вот так и становятся прагматичными циниками, используя для своих нужд чужое несчастье. Нет, чтобы воспылать праведным гневом в защиту угнетённых сынов Израилевых. Всё бы тебе адреналинчиком баловаться, Миротворец…

Во дворе дома почти везде царил полумрак. Мой подъезд был по счёту вторым от подворотни и его вход был полностью скрыт ночной темнотой. В дверную щель была видна лишь небольшая часть двора. Из темноты раздавались всхлипывания и периодические завывания, глухие удары и ругательства на польском, смех, точнее, гогот лужёных глоток здоровых сытых мужиков, взбодрённых шнапсом и полной безнаказанностью.

Хорошо, что я не сразу рванулся на звук, едва не совершив непростительную глупость. Ну ладно, спасу я этих несчастных, что потом что?

В лучшем случае им удастся скрыться в ночи. Но, с вероятностью десять против одного, с помощью собак их к утру выловят поисковые группы. И что эти поклонники талмуда в первую очередь поведают дознавателям? Правильно, что их спас мужчина, босой и в грязной советской форме. И надеяться на темноту во дворе особо не стоит. По закону подлости, вот тот фонарь у четвёртого подъезда, к скудному пятачку света которого чернокурточники потащили свои жертвы, прекрасно даст рассмотреть тушку некоего самонадеянного Миротворца.

Значит, следует принять меры: я немедленно скинул гимнастёрку, штаны и нательную рубаху, оставшись в кальсонах, цвет которых с большой натяжкой можно было бы назвать белым.

— Ну что, Гавр, — тихо произнёс я по-немецки, — дальше общаемся только на великом языке Гёте. И пусть сломают башку любые дознаватели!

До нужного мне места было шагов тридцать, не больше. Я приближался осторожно, стараясь контролировать всё пространство двора и периодически посматривая на арки проходов. Нет, похоже, зря я волнуюсь. Думаю, из-за изолированности этого места сюда и потащили этих евреев.

Мне уже было прекрасно видно, что пожилой мужчина сидит на земле, хватая ртом воздух и хрипя. Один из чернокурточников поставил ему ногу в сапоге на грудь и, медленно склоняясь, давил всё сильнее и сильнее. Второй мужчина лежал неподалёку, не подавая признаков жизни. Двое солдат держали женщину, а третий уже, спустив штаны и встав на колени, рвал на ней юбку, громко похохатывая и отпуская смачные матерки. Делал он это деловито и было видно, что со знанием дела.

— Гей, Сашко, ты там жидовочкой не сильно увлекайся! Нам ещё пана Шмулевича уговаривать, шоб он добровольно пожертвовал незаконно нажитое на благо Рейха и Фюрера! — хриплый голос, поощрявший насильника, принадлежал тому самому чернокурточнику, который избивал железным прутом евреев. Сейчас он скинул китель, оставшись в белой вышиванке, девственная чистота которой была обагрена каплями еврейской крови, и выкручивал руки молодому парню, который дико скрипел зубами, но всё же держался, пока не кричал. — Шо, жидёнок, не сладко? — он ухватил парня пятернёй за волосы и резко развернув, впечатал лицом в стену дома, раздался хруст и невнятный всхлип.

— Пощади внука, пан Савченко! — подал голос старик, — я всё отдам …

— Господин визефельдфебель, да не слухайте вы его, то он свою песню тянет, жаден до своего золотишка, а ведь до войны его ювелирная мастерская наипервейшей в Перемышле была. Ща я его, выбл@дка, взбодрю, да невестку Сашко опробует — пархатый нам на блюдечке всё и выложит.

Стоявший особняком на ступенях подъезда тот самый чернокурточник с галунами на левом рукаве скривился, будто разжевал лимон:

— Не переусердствуйте только, да поспешайте аккуратно! Не то гаупштурмфюрер Мольтке нас вслед за сегодняшней партией в лагерь отправит. Будешь тогда, Сашко, дупло от сучка в стене барака драть, пока хрен занозами не сотрёшь!

Хоровое подобострастное ржание полицаев эхом отразилось от стен домов.

Я уже находился в десятке шагов от освящённого пятачка у подъезда. Пожалуй, пора. Услышал я достаточно.

— Юстас — Алексу! Хальт! Ахтунг! Цурюк! Капут! Фойер!!!

Я на ходу начал выкрикивать вместе с запускающей мантрой весь этот набор слов на немецком, чтобы попросту ошеломить противника. Порядок выбора целей был определён ещё на подходе. Вооружённый пистолетом в кобуре начальник чернокурточников, естественно, был в приоритете, так как у него единственного руки были ничем не заняты. Детина в вышиванке однозначно следующий, как самый здоровый и агрессивный из полицаев. Ну а тройка насильников — для финального рывка.

Бросок к ступеням подъезда, где стоял визефельдфебель, нанесённые удары в шею и область грудной клетки слились для меня практически в одно движение. Я даже не успел удивиться прозвучавшему искажённым рапидом собственному крику, как начальника полицаев просто снесло куда-то в темноту. Разворачиваясь к здоровяку, отряхнул кисти рук от тёплой крови. Похоже, добивать фельдфебеля не придётся.

Передо мной возникло изумлённое лицо Савченко, медленно разевающего рот в безмолвном крике. Он продолжал сжимать в кулаке левой руки волосы парнишки, другой в панике шарил по стенке дома, у которой он прислонил карабин.

Ну этого нам совсем ненужно: рывок — и я стою за спиной у полицая в вышиванке. Липкие от крови фельдфебеля ладони едва не подвели при захвате лба и подбородка, но распахнутый в крике рот упростил задачу. Мой рывок оказался такой силы, что не просто свернул шею здоровяку, но, похоже, разорвал жевательные лицевые мышцы вместе с кожей, практически оторвал нижнюю челюсть.

Неожиданно освободившийся от захвата еврейский паренёк начал заваливаться навзничь. Быстрый взгляд в сторону тройки насильников, находившихся от меня в десятке шагов: похоже, их коллег мне удалось вывести из игры за считаные секунды. Сашко ещё стоял на коленях со спущенными штанами, а его подельники недоумённо обернулись в мою сторону, продолжая прижимать руки жертвы к мостовой.

— Унд вас, мейзе швайне, ауффидерзейн?! — я снова не узнал своего голоса, прозвучавшего утробным хрипом с растянутыми гласными.

На этот раз противники почти успели встать на ноги, пока я с ними сближался. Но и только. Простые решения при потенциальном превосходстве в силе и скорости чрезвычайно оптимальны. Стоявший слева полицай получил локтем в лицо, а тот, что справа — уже опробованный проникающий прямой удар кулаком в грудную клетку. Сашко же, судорожно натягивающего штаны, не спасло даже то, что я несколько задержался с его подельниками. И зарядил ему с разбега в пах прямо сквозь скрещённые ладони. Хруст сломанных костей слился с животным визгом полицая, болевой шок отправил раненного в спасительное беспамятство.

Вынырнув и ускоренного режима, я судорожно осмотрелся, ловя взглядом любое шевеление. Похоже, враги закончились, едва начавшись. Тихо стонал скрежеща зубами лишь седовласый еврей, которому помогал пришедший в себя мужчина средних лет, что до этого лежал без признаков жизни. Видимо, кто-то из полицаев вырубили его перед моим появлением. И я ошибочно посчитал его мёртвым.

К чести этого мужчины, стоит сказать, что он не паниковал, лишь настороженно посматривал в мою сторону, усаживая отца поудобнее и старательно отодвигаясь от лужи крови, расползавшейся от головы Савченко. Мда-а, я немного переусердствовал, грязновато вышло. Похоже, с этим аватаром всё получается намного эффективнее или виновата накопленная ярость?

Ладно, анализировать буду потом, а пока контроль. Я быстро оббежал валявшиеся тела полицаев. Признаки жизни подавал только Сашко, даже постанывать начал, свернувшись в позу эмбриона. У фельдфебеля была разорвана гортань и проломлен при падении череп на затылке. У одного из помощников насильника сломанные кости лицевого черепа были буквально вмяты в лобную долю мозга. У второго проломлена грудная клетка: из краёв разорванной куртки торчали обломки рёбер.

Встав под фонарём, я внимательно осмотрел кожу испачканных в крови кистей рук. Несколько небольших царапин, чуть сбитые костяшки пальцев. И всё… Словно и не грохнул минуту назад четверых здоровых мужиков голыми руками. А ведь вы монстр, батенька.

Стоны Сашко стали громче, он попытался сесть, хватая ртом воздух, будто аквариумная рыбка. Я шагнул к неудавшемусянасильнику и, схватив того за плечи, встряхнул так, что у него лязгнули зубы. Помня, что задумал вести при свидетелях разговор только по-немецки, рявкнул ему прямо в лицо:

— Кто такой?! Кто твой командир?

— А-а-ай! Гха! — полицая вырвало. Пришлось немного отвернуть его голову в сторону и придержать затылок.

— Ещё раз спрашиваю, номер части, командир?

— Я…я… — синие губы Сашко тряслись, — шу…шуцманшафт батальонен, герр…начальник, командир м…майор Кнауф, Эрих Кнауф, не убивайте-е-е…ик!

Коротким движением я свернул шею всё ещё трясущемуся полицаю. Возникло стойкое ощущение, будто вляпался голыми руками в дерьмо. Непроизвольно вытер ладони о спущенные штаны шуцмана.

Значит, всё-таки «шума», своеобразная элита вспомогательной национальной полиции на оккупированной рейхом территории. И раскручивала евреев эта пятёрка ухарей на предмет не сданных немцам ценностей. Что там их фельдфебель говорил про деда? Ювелир? Ясное дело, старик не дурак и не будет брать с собой драгоценности. Разве кое-что по мелочи. А остальное припрячет. Но и в СС не идиоты. Вот и использовали подручных для развязывания языка главе семейки. По-любому, в живых никого никто оставлять не собирался, но и попытали бы знатно. Глядишь, и раскололся бы старый!

— Пан! Па-ан… — ко мне осторожно приблизился молодой мужчина и обратился по-немецки, — простите, герр…пан, отец спрашивает, зачем вы спасли наши жизни?

— Как зовут?

— Менахем.

— Скучно мне было, Менахем. Гулял, городом любовался. А в городе-то у вас крыс, оказывается, полным-полно. Пришлось достать дудочку.

Мужчина вроде бы и понял меня, но как-то явно смешался, растерянно обернувшись к своему отцу, и пожал плечами. Я заметил, что он старается не смотреть мне в глаза. В свете подъездного фонаря было особенно заметно, что он до усрачки боится меня, просто до дрожи в руках. Разве что штаны не намочил. Хотя, может, это всего лишь реакция на стресс. Старик что-то прохрипел. Кажется, это был идиш, поскольку я понял почти всё, что он произнёс:

— Говори по существу, сын!

— Отец просил узнать, чем мы вам обязаны?

Мда…странные принципы у этого мужика. Но, мне кажется, я понял, о чём его отец толкует. Вот что значит старая школа! Одной ногой в могиле — а уверен, что бесплатный сыр может быть только в мышеловке. Эх, было бы время, с удовольствием пообщался с этим ювелиром! Но фортуна — тётка переменчивая: пора бы мне сваливать по-тихому.

— Я бы не отказался от еды, уважаемый, — ответил я, глядя прямо на старика, к которому уже подошли на помощь пришедшие в себя юноша и его мать, придерживающая руками разорванные полы юбки, — а вам бы посоветовал убираться отсюда как можно скорее. Мне ещё надо тут кое-что подчистить.

И, не дожидаясь ответа, я подцепил два трупа шуцманов за воротники курток и потащил их к двери ближайшего подъезда. Семейство Шмулевича сгрудилось вокруг старика, что-то обсуждая громким шёпотом.

Тела я затащил внутрь подъезда и свалил в закутке под лестничным пролётом, не преминув, конечно, пошарить по карманам. В результате обогатился на пару перочинных ножей, несколько пачек сигарет, спички и почти двести рейхсмарок мелкими купюрами! Да я теперь настоящий богач. Это уже благодаря фельдфебелю. Несколько порнооткрыток, монеты и колоду карт оставил жмурам. Винтовки сложил здесь же. Как не хотелось забрать вальтер фельдфебеля, пришлось пересилить себя и со вздохом вернуть хозяину.

На всё про всё ушло чуть более четверти часа. Организм аватара почти не отреагировал на взрывную нагрузку во время скоротечного боя, лишь усилилось чувство голода. Ну да с ним в последние дни я уже свыкся. Кровь с мостовой затирать не стал.

Да и было-то там её всего парочка брызг, только на месте гибели того полицая, которому я почти оторвал нижнюю челюсть. К тому же вряд ли немцы так же хорошо видят в темноте, как я. А вот собачки… Служебные овчарки волновали меня больше всего. Придётся этой еврейской семье как-то выкручиваться.

Оставленное мной семейство, я застал уже у арки, выходившей на дальнюю улицу, противоположную воротам в гетто. Похоже, они верно оценили ситуацию. Хотя шансов у них почти нет.

Пешком, ночью, по улицам города? СС-маны нагонят их со своими волкодавами за полчаса. Единственная призрачная надежда — это спрятаться у кого-то из местных.

Видимо, они ждали лишь моего возвращения. Худой парнишка кинулся к дверям моего подъезда со всех ног, протягивая мне небольшой тряпичный свёрток. Когда же я ухватился за его край, юноша поспешно положил поверх узла небольшой мешочек тёмного бархата на кожаном шнурке, пробормотав:

— Саба Мендель просил передать благодарность от всей семьи! — и тут же поспешил вернуться к своим.

Поддерживая уже довольно бодро передвигавшегося деда, они поспешно скрылись в арке.

Прощупав пальцем содержимое мешочка, я, не задумываясь, надел шнурок на шею и стал натягивать свою гимнастёрку и штаны, припрятанные в подъезде. Ещё перетаскивая полицаев, я заметил на ногах у Савченко добротные ботинки на толстой рифлёной подошве и теперь сравнивал их со своими. Ночная беготня по городу показала, что ботинки с набойками — не самая подходящая для моих целей обувь. Тем более что я решил уходить с места расправы над шуцманами по крышам. Мысли о собаках всё больше не давали мне покоя.

Тряпичный свёрток, что вручил мне парнишка-еврей, таил в себе настоящее сокровище: полголовы твёрдого острого сыра, три пачки галет, полкило кускового сахара, две банки немецких консервов и пачку невзрачного сероватого маргарина, судя по этикетке, тоже из фатерлянда. Видимо, Шмулевичи отдали большую часть своих запасов. А что, разве не равноценный обмен на шанс выбраться живыми? Хоть и призрачный, но ведь шанс!

Так, рассуждая и успокаивая свою совесть, я вновь поднялся на чердак, а затем перебрался на крышу. Как и предполагалось, память и глазомер не подвели.

От края крыши «моего» дома до соседнего, расположенного как раз на пути предполагаемого отхода было чуть более четырёх метров. Свёрток с продуктами я закрепил на животе, засунув его под гимнастёрку и туго затянув двумя реквизированными у полицаев армейскими ремнями на груди и под животом. Не очень комфортно, зато не уроню ни во время прыжка, ни пока бегаю по крышам.

Несмотря на мои опасения, подошвы трофейных ботинок не скользили по крашеным листам кровельной жести. Я украдкой выглянул с того края крыши, что был обращён в сторону гетто.

И вовремя! К проулку, ведущему во двор, где порезвился Миротворец, спешили два автоматчика с офицером. То ли их что-то насторожило, то ли надоело ждать, пока шуцманы выпотрошат ювелира.

Что ж, и я не буду затягивать. Программа минимум выполнена. Уже привычная мантра «Юстас — Алексу» вновь включила боевой режим, и я немедленно совершил первый прыжок в сторону соседней крыши. Кувырок погасил инерцию, короткий грохот ударил по ушам, заставив меня настороженно замереть. На секунду показалось, что произведённый шум разнёсся по всему городу, а воображение нарисовало взвод эсэсовцев, уже окружающих дом и запускающих в подъезд группу со рвущимися с поводков псами.

— Брр-р! — мотнул я головой, отгоняя парализующую силы картину, — хрен вам, фрицы, а не рядового Теличко! — и, коротко разбежавшись, прыгнул на следующую крышу. Расстояние на этот раз было немного больше, да и дом, на крышу которого я приземлился, был ниже почти на пол-этажа, но инерцию снова пришлось погашать перекатом. Чуть не разбил буйной головушкой раму слухового окна, разминувшись с ним буквально в полуметре.

Выругавшись последними словами, сосредоточился и постарался успокоиться. Каждый последующий прыжок удавался мне всё лучше и лучше. Остановился я где-то на четырнадцатом или пятнадцатом доме. Пожалуй, что и хватит. Тем более что этажность домов резко упала, и ближайшая крыша находилась в нескольких десятках метров и была уже черепичной.

Я прикинул, что удалился не менее, чем на пять кварталов в сторону реки, правда, забирая значительно южнее. Но ведь не обязательно выходить к тому самому мосту. Можно ведь форсировать Сан и в другом месте. Даже желательно.

Чердака у этого дома не было. Вернее сказать, доступ к нему был изрядно затруднён: слуховые окна заколочены досками наглухо. Но на мою удачу у дома имелась пожарная лестница. Не привычная нам железная, а деревянная, приколоченная к фасаду дома ржавыми железными скобами. На вид, вроде, надёжная. Возмущённо поскрипела под моим весом, но ничего, выдержала.

Ощутить под собой надёжную мостовую оказалось неожиданно приятно. Только выйдя из экспресс-режима, я ощутил в полной мере, насколько авантюрной была идея «прогуляться» за пределы лагеря. Зато теперь я лучше знал, на что способен мой аватар.

Проверив свёрток и поправив ремни, двинулся по направлению к угадываемому в темноте берегу реки. И менее чем через полчаса выбрался на набережную.

Здесь не было ни фонарей, ни прожекторов, охраняемый мост едва виднелся слева вдали, почти в километре от моей теперешней позиции. Слава богу, хоть тут без сюрпризов. Всё условия для безопасной переправы.

На восточном берегу, над домами небо едва заметно стало сереть. Скоро восход, пора возвращаться.

Ураганом нарастающее последние минуты чувство голода заставило сделать остановку на перекус. Тем более, что запас продуктов уже позволял чувствовать себя уверенней. Хотя, чувствую в ближайшее время попытка скрыть их от конвоя или недополицаев станет проблемой.

Конечно, проще всего будет раздать продукты через Ивана и закрыть до прибытия в лагерь этот вопрос. Ресурса, который я сейчас нажру, при моём изменённом метаболизме при определённой экономии без необходимости включать экспресс-режим хватит надолго. Много ли счастья принесут эти крохи пленным? А вот для меня могут стать единственным стратегическим запасом. По какому пути идти? Как поступить? Рациональное милосердие или лицемерный эгоизм, прикрытый целью выполнения миссии? По большому счёту, кто меня осудит?

На душе продолжали скрести когтями кошки, величиной с бенгальского тигра. Пусть я в теле аватара, который есть не обезличенное тело, а дед мой единокровный, существующий в параллельной вселенной. Это не мой мир! Умом я это понимаю прекрасно, а сердце продолжает ныть.

И всё же есть соображение о том, что чем дольше я нахожусь в полной боевой готовности, тем больше вероятность быть максимально полезным окружающим меня людям. Да, да, людям, пребывание рядом с которыми с каждым днём стирает для меня ту границу, что я постоянно пытаюсь провести в своей голове. Границу, отделяющую «своих» от «чужих». Людей этой реальности, от тех, кто живёт в моей. Всё чаще хочется послать в жопу все эти рефлексии и условности.

Баста, Гавр! Или я сойду с ума. С этой минуты нет для меня чужой реальности. Хватит уже постоянно обманывать и уговаривать себя.

Надо будет на следующей встрече со Смотрящим обязательно попытать его на предмет возможного воздействия на мой нейротрон Хранителей. Если уж в моём времени и реальности существуют технологии нейролингвистического программирования, то почему бы более развитой межпространственной цивилизации не подкорректировать степень лояльности или характер своего эмиссара?

Что-то я совсем уж погрузился в самокопание. Видимо, это от избыточного количества пищи сразу после тяжёлого стресса. Пора бы уже и честь знать: я упаковал продукты, разделся, свернул всё в большой узел, повесил связанные между собой ботинки на шею и снова погрузился в прохладные воды благословенной реки Сан.

Плавание, как и в первый раз, принесло массу положительных эмоций, а исчезнувшее напрочь чувство голода вместе со значительным приливом сил позволили очень быстро сориентироваться и добраться до привокзальной площади Перемышля. Пустые улицы предутреннего города и расслабляющее везение на протяжении всей вылазки, чуть не сыграли со мной злую шутку.

В серых предутренних сумерках я уже различал столбы с колючей проволокой, когда неожиданный удар по затылку ошеломил, но не погасил сознание. Сила его была такова, что я полетел на землю кубарем, успев лишь рефлекторно выставить руки перед собой. Но всё равно, совершив корявый кульбит, упал на землю, ударившись спиной.

Боли почти не было, поэтому, скорее удивившись, чем испугавшись, я не сразу активировал экспресс-режим. Лишь когда надо мной появилась злорадно ухмыляющаяся рожа одного из подручных Вайды, я разозлился по-настоящему и прямо из положения лёжа зарядил ему двумя ногами в живот. Забавно было наблюдать, как на скалящейся щербатой роже выражение торжества молниеносно сменяется удивлением и болью.

Всё закончилось, не успев начаться: Россоха, кажется, такая была фамилия этого недополицая, валялся на траве, хрипя горлом, суча ногами и хватая ртом воздух. Похоже, обычной тупой травмой живота этот урод не отделался. Всё правильно: удара от неожиданности я не сдерживал, слишком разозлило меня это нападение со спины.

Явные признаки разрыва селезёнки, а то и отрыва брыжейки, и, как следствие, массированное брюшное кровотечение. Я наклонился поближе и присмотрелся внимательнее. Ну конечно, повреждена диафрагма и лёгким досталось. Недополицай уже в агонии зашёлся икотой и на губах у него выступила кровавая пена, из горла раздавалось едва слышное клокочущее шипение. Он ещё несколько раз дёрнулся в конвульсиях и длинно выдохнул в последний раз.

Пытаясь прощупывать пульс на его шее, я внимательно и прислушался. Похоже, бдительный недополицай устроил засаду на меня в одиночку. Вопрос, на меня ли конкретно или всё же имеет место та самая досадная случайность? Если бы он видел, как я уходил ночью, думаю, вряд ли здесь ждал меня один хлопец с дубиной. Никогда не поверю, что покуражится надо мной не захотели бы и остальные подручные Вайды.

Скорее всего, он заметил мою спешащую и потерявшую бдительность тушку, вышедшую на площадь из переулка. И принесла же сюда эту образину нелёгкая. Интересно, чем это он меня так отоварил?

Ага, вот и она. Одна из самодельных дубинок, с которыми повсюду ходили недополицаи, валялась в нескольких метрах. Видимо, Россоха выронил её во время удара.

Осталось сообразить, что делать дальше. Пока в голове шёл своим чередом поиск вариантов, я уже ухватил труп за руки и стал затаскивать его обратно в тот переулок, из которого только что вышел. Оставив его временно в тёмном углу у стен какого-то склада, я стал прикидывать, куда бы можно спрятать тело.

Как назло, ни одной открытой двери или подъезда в ближайшем доступе не наблюдалось. Неожиданно мой взгляд зацепился за внушительный люк решётки городской канализации или водостока, кто его тут разберёт?

А что, за неимением других вариантов… В следующую минуту я уже выворачивал чугунную решётку из её десятилетьями насиженного места. Вышло не совсем аккуратно: выворотил пару булыжников мостовой. До последнего боялся, что труп Россохи не влезет. Но ничего, с трудом, но поместился. Не без дополнительных усилий, и что-то там внутри явно хрустнуло, когда я приложил дополнительные усилия. Но мне было не до сантиментов.

Решётка встала на место, как влитая, даже вывороченные камни завершили импровизированный пазл.

Увлечённый сокрытием следов, я не заметил, как начал моросить дождь. Уже замазывая грязью стыки между решёткой и камнями, я ощутил, как по спине бегут холодные струйки.

Вернувшись на место нападения, ещё раз внимательно осмотрелся, подхватил дубину и запустил ей в ближайшие кусты. Подобрал выпавший во время неожиданного нападения свёрток с едой и флягой, засунул его под рубаху и припустил к изгороди, радуясь усиливающемуся дождю как манне небесной, ибо почти наступившее утро вот-вот готово было раскрыть меня караульным.

Успел. Перемахнул колючку прямо у места, куда сложили трупы умерших пленных. Мне показалось, или за ночью количество их возросло? Что-то последние часы я стал чаще проводить время с мертвецами, чем с живыми людьми. Хотя справедливости ради стоит отметить, что я же и являюсь причиной отправки их в иной мир.

С независимым видом прошёлся вдоль изгороди, медленно, демонстративно помочился на один из столбов, не забывая поглядывать на охранников у входа. Вроде всё тихо.

— Нагулялся, боец? — прозвучавший со спины голос был спокоен и не нёс никакой угрозы, поэтому я медленно обернулся и уставился на сидящего на земле немолодого мужчину.

— Ты чего, дядя? — подчёркнуто нейтрально переспросил я, лихорадочно прикидывая, что делать, и в то же время сдерживая себя от крайних мер.

Чего суетиться-то? Я в Отстойнике, да и мужик не поднимает тревоги, лишь интересуется. Может, он видел, как я сиганул через колючку и ему любопытно, почему я вернулся? Тем не менее я недоумевающим видом продолжал вопросительно смотреть на меня пленного.

Что-то было в нём такое…трудно подобрать слова. Незыблемое, что ли. Непоколебимое. Вот! Худое измождённое лицо, потемневшая от загара и пыли кожа, ввалившиеся, почти чёрные глаза и глубокие залысины на покатом черепе. И в то же время — прямая спина, чуть вздёрнуты подбородок, прямой взгляд и…неожиданно широкая открытая улыбка.

Рядом с ним, прижавшись друг к другу, пристроились спать трое солдат. Незнакомец чуть отодвинулся, освобождая на земле небольшой пятачок, и похлопал по нему ладонью.

— Не тушуйся, боец, садись, передохни.

Я на секунду задумался. А мужик-то непрост. Солдатская гимнастёрка сразу видно, что с чужого плеча, умный взгляд, речь без словечек и местечкового акцента, возраст за сорок, тонкие «музыкальные» пальцы, неплохие ровные зубы, не прокуренные. Переодеть в приличный костюм — инженер, менеджер средней руки, а то и повыше будет. Хм, да у нас тут «товарисч командир», похоже, нарисовался. Или политрук? По возрасту капитан, а то и цельный майор, не меньше.

— Отчего же не сесть? С хорошим человеком да на свежем воздухе и языком почесать можно. А то скоро снова как сельдей в бочки рассуют по вагонам.

— Твоя правда, Пётр. Поговорить с хорошим человеком никогда не лишнее.

— Я вас знаю? — насторожился я. Не люблю во таких «случайных» встреч, особенно когда ненавязчиво намекают, что знают о тебе кое-что нежелательное.

— Меня Матвей Фомич зовут. Можно просто, товарищ Матвей. Твой друг Иван рассказал, как ты с водой помог.

— Да разве ж это помощь? Дурь одна. Рисковал из-за двух вёдер. Кто ж знал, что к вечеру начальник караула и так разрешит всех напоить.

— Но ведь никто не был уверен, что разрешит? А что «дурь», так не руби сплеча. Рисковал? Да. Но ведь задруги своя. За общество.

— Хех! Скажете тоже!

— И скажу. Для кого авантюра, а я так думаю: в людях ты неплохо разбираешься, вот и догадался скучающих немцев на арапа взять. Рассмешил, удивил… а что, по-немецки и правду хорошо говоришь?

Неожиданный переход от поощрительных дифирамбов к новому вопросу снова заставил сердце биться учащённо.

— Говорю и понимаю вроде неплохо. Пишу с ошибками.

— Откуда такие познания?

Мля, точно политрук. Или особист. Тоже мне, «Товарищ Матвей»! Звучит как партийная кличка. Пощупать меня решил. Вона, как ласково смотрит, прямо как дедушка Ленин на ходоков! Ладно, поиграем. На худой случай сдам его немцам, а совесть в жопу засуну. Вот так! И от мыслей этих стало почему-то легко и свободно.

— Я в колхозе сначала зоотехником работал, потом вечернюю школу закончил, да в счетоводы пошёл. А в соседях у нас с семейством главбух колхозный жил. Вассерман. Немец натуральный. Он в нашей школе детишкам язык и географию преподавал. А я сызмальства памятью не обижен, частенько в гости хаживали, семьями дружили. Он как-то предложил, а я и согласился. Это года за три до войны началось. А как в прошлом году немец на Москву попёр, сослали Вассермана с семьёй. Вроде как в северный Казахстан. Ну тут и меня призвали. Так наши занятия и закончились.

Мда-а, гладко выходит. И где только научился? Прямо акын. Да и кому какое дело? Кто проверит-то, да и как докажешь обратное? Иван со мной только на фронте и познакомился.

— Хорошее дело. А чего сразу не рассказал в военкомате, что немецкий знаешь? Глядишь, нашли бы тебе более важное дело, — мой собеседник так искренне и проникновенно удивился, что будь на моём месте мой дед, а не я, так бы всё ему и выложил. На блюдечке с голубой каёмочкой.

— Не хотелось мне, товарищ Матвей, отправится вслед за Вассерманом, а то и куда подальше: восточнее или севернее Казахстана. Оно порой полезнее смолчать в тряпочку и людям на глаза не лезть. Уж вам-то виднее должно быть, — добавил я в конце не сдержавшись.

— Это с чего ж виднее-то, Петро? — блеснул глазами мой собеседник.

Я придвинул голову поближе к собеседнику и почти одними губами произнёс:

— Я это к тому, Матвей, что как не одевай солдатскую гимнастёрку, а выправка всё равно видна. Да и говорить попроще надо научиться. Особенно аккуратнее произносить слово «товарищ». Если у ж я заметил, то вайдовские шавки и подавно. Им сейчас выслужится перед новыми хозяевами ох как нужно! Да и среди пленных разные люди встречаются…

Улыбка медленно сползла с лица Матвея. Он хотел ещё что-то сказать. Но разговор был прерван криками со стороны ворот.

Встав с земли, я заметил приближающийся через пустырь к воротам Отстойника небольшой караван из трёх телег, гружённых мешками и какими-то узлами. Боясь поверить своей догадке, я поспешил приблизиться к выходу. Рядом не отставал и «товарищ Матвей». Оживились и другие пленные, столпившись у колючей проволоки в ожидании. Я всматривался в возничего головной телеги, чтобы получше рассмотреть того, кто шагал, придерживая лошадь под уздцы.

Не доходя до ворот шагов тридцати, караван встал, повинуясь повторному окрику караульных. Первой телегой действительно управлял тот самый пожилой крестьянин-поляк, с которым я договаривался на станции.

Немецкие солдаты преградили дорогу полякам, направив на них карабины. Но судя по отсутствию явной агрессии на лицах немецких солдат, Смотрящий в ипостаси обер-лейтенанта всё же проинструктировал их по поводу возможного визита поляков с фуражом.

Заминка в воротах перешла в откровенный грабёж. На глазах у голодных пленных доблестные вояки вермахта по-хозяйски пошарили среди мешков с тюками, наваленными на телеги, прихватили пару больших корзин с яйцами. Тут как тут нарисовался и Вайда со своими недополицаями.

Мне вот интересно, где ныкались эти шакалы? Ох и зря немцы разрешают им проводить ночь вне Отстойника. Ведь формально они ещё являются военнопленными. Да и для здоровья, как оказалось, вредно. По крайней мере, для одного из них.

В памяти всплыло полузабытое слово из моей юности. «Расконвоированные». Думаю, тут всё гораздо проще: засыпать среди других пленных для вайдовских ублюдков чревато серьёзными последствиями для здоровья. Можно и не проснуться.

Мне бы тоже не мешало бы поостеречься. Прикнокают ещё во сне ортодоксальные патриоты СССР. И сверхспособности не помогут. Объясняй потом Хранителям и всяким Смотрящим, что втирался в доверие и вообще сам на самом деле за наших и прочее. Мои размышления прервал неожиданный окрик.

— Что, Теличко, на запах харча потянуло?! Тоже жрать хочешь, падла? — ухмыльнулся Вайда и недвусмысленно поманил меня ладонью.

За спиной я услышал, как тихо ругнулся Матвей.

— Кто ж не хочет, господин Вайда? — в ответ улыбнулся я, чувствуя, как сводит скулы от ненависти к этому козлу, — я тут с этим паном на пару мешков брюквы с репой договорился. На шмотки сменять, уж и авансом вещи отдал, — скрывать свой гешефт с поляком я не собирался. Недополицаи вполне могли доложить о моём общении с возницей ещё на станции.

— Шо, Пэтро, коммерсантом заделаться решил? — заржал один из вайдовских подручных, — цэ дило!

— Ну, не всё же только трупы таскать. Да и разбрасываться лишними рабочими руками Рейха не рационально. Немцы всяко не похвалят. Вот и сменял рванину на силос для скота, — я смотрел прямо в глаза главарю недополицаев, не отводя взгляда и старательно растягивал губы в ухмылке.

Тот слегка нахмурился, задумавшись и придержал рванувшегося было ко мне с дубиной подручного. Потом медленно кивнул.

— А что, соображаешь, Теличко! Возьми пару человек и разгрузите мешки. Вон те: с капустой, брюквой и свёклой, что в первой телеге. Остальные телеги не трогать. То паны товар на ярмарку в Болестрашичи везут, — я не успел сдержать гримасу разочарования, что тут же просёк Вайда, — ха-ха-ха! А ты думал, они это всё тебе привезли? Дурень, ты, Петро! Как есть, дурень. Пшеки своего не упустят. За твои шмотки силосом до отвала накормят — это да!

Я отвернулся, скрежетнув зубами, и возвратился в отстойник. Заметив Ивана, стоявшего рядом с Матвеем, попросил его помочь перенести мешки из телеги.

Уже выйдя за колючку, я шепнул однополчанину:

— Вань, постарайся прикрыть меня от недополицаев. Нужно пару слов поляку сказать.

Иван лишь недоумённо глянул на меня, но кивнул. А Матвей улыбнулся и неожиданно подмигнул мне, ухватившись за верхний мешок. Приступили к разгрузке. Мешки пахли землёй и прелью. Утренний скоротечный дождь давно закончился, но, похоже, корнеплоды и раньше хранили не в самом сухом месте. Я окинул взглядом телегу. Маловато выходит. Дай бог по свеколке или репке на каждого. Червяка заморить…дохленького.

Протискиваясь между Иваном и Матвеем, я сделал вид, что запнулся о ступицу тележного колеса, ухватился за оглоблю и незаметно ткнув сидевшего с вожжами поляка.

— Пан, прими, не побрезгуй, — я быстро вложил ему в ладонь золотое кольцо, последний мой мародёрский капитал. Что там в мешочке скинул мне внук ювелира я так и не успел проверить. А рейхсмарки ещё пригодятся.

— Цо? — дёрнулся было поляк, но увидев, что у него в ладони, быстро сунул в карман, — хей! Шибко, пся крев, торби на земли! — он соскочил с телеги, оттолкнул Ивана и стал сбрасывать мешки прямо на землю, под ноги растерявшимся пленным, пиная их сапогом. Несколько мешков лопнули по шву, зеленоватая брюква высыпалась в грязь колеи.

Немецкие конвоиры засмеялись, к ним присоединились недополицаи.

— Так их, пан Збышек, бусть большевички, як свиньи, буряков с чернозёмом пожруть! — загоготал Вайда.

— Швайне! — кричали немцы, футболя сапогами корнеплоды, стараясь попасть в толпу замерших пленных. Те, в свою очередь, трясущимися руками ловили прилетавшие с комьями земли корнеплоды и не сходя с места, наскоро обтерев об одежду, впивались в них зубами. Это ещё больше завело конвой, и немцы, радуясь новому развлечению, отдавались ему самозабвенно.

Пользуясь шумом и возникшей сутолокой, крестьянин быстро отступил, встав у меня за спиной. Я услышал его едва разборчивый шёпот:

— Хватай, жовнеж, торбу с заплаткой. Там ние буряки…то шпиг слоний…солонина! Ну, шибче, шибче, пся крев!

Дважды повторять было не нужно. Я подхватил мешок, перекинув его через плечо и, стараясь не спешить, потащил его в Отстойник под смешки и подначки недополицаев, мысленно горячо благодаря смекалистого крестьянина.

Конвоиры, едва телега была разгружена и собраны рассыпанные корнеплоды, закрыли за нами ворота и расположились на утренний пикник, почти не обращая на нас внимания. Свою долю благ недополицаи отнесли к стене какого-то склада в пятидесяти шагах от Отстойника, где так же принялись завтракать. Похоже, отсутствию одного из своих они пока не придали никакого значения.

Нам же с Иваном предстояла тяжёлая работа. Поделить еду между сотнями голодающих ртов. Матвей оказался настоящим умельцем: всего лишь с помощью суровой нитки и ловкости рук смог довольно сноровисто порезать солонину так, что всем досталось пусть и не по небольшому, но вполне ощутимому кусочку. Свёклу и брюкву с репой люди просто раздирали пальцами, собирая до крошки измочаленные кусочки корнеплодов.

Делёж прошёл благополучно и солонину удалось скрыть, благо, никто из конвоиров не обращал на нас никакого внимания. Несмотря на трудоёмкость, справились меньше чем за час, не обделив и лежачих, едва передвигавшихся пленных.

Свой кусок репы я сгрыз не хуже матёрого кролика, почти не почувствовав вкуса, лишь наскоро обтерев о штанины. Полоску же солонины, толщиной в полсантиметра я незаметно подсунул совсем молоденькому пареньку, что съел свою пайку в мгновение ока и растерянно оглядывал пустые ладони. На его недоумённый взгляд я как можно естественнее улыбнулся и поднёс палец к губам.

И, естественно, это не прошло незамеченным для «товарища Матвея».

Но мне было наплевать. Тем более что совсем скоро от станции послышались гудки паровоза и прозвучала команда на построение.

В колонне по четыре мы покидали Отстойник. Да что там «покидали», брели. Ещё двенадцать трупов в дополнение к вчерашним остались лежать на земле Перемышля.

Отмучились, сердешные.

Глава 9

— Подозрительность — величайший грех, — отвечал Бог.

— Лучше погибнуть от предательства друга, чем заранее заподозрить его в предательстве.

Заподозрить человека в предательстве — осквернить Божий замысел в человеке.

Фазиль Искандер «Сон о Боге и Дьяволе».
Эшелон медленно вполз на железнодорожный мост через реку, затем стал постепенно набирать ход. Всё быстрее и быстрее уносились назад, на восток дома, улицы, а затем и пригороды Перемышля с цветущими палисадниками и квадратами огородов.

На этот раз немцы загрузили в товарные вагоны столько народа, что трудно было уже не только повернуться, но даже вдохнуть полной грудью. Скорее всего, кроме нашего Отстойника на погрузку привели людей из ещё какого-то местного лагеря, но не исключено, что они с пришедшим ночью на второй путь поезда.

Я вспомнил, как едва наша колонна выползла на перрон, за дымящим паровозом стали видны три переполненных товарных вагона. При взгляде на новеньких было заметно, что почти все пленные находятся в значительно худшем состоянии, чем наша партия. Похоже, им не разрешили даже выйти из вагонов. Люди с этих трёх товарных платформ смотрели на нас угрюмо и с каким-то обречённым безразличием, многие находились без сознания, а, возможно, были давно мертвы. Только нахождение в плотной толпе не позволяло им упасть.

Я двигался в том крае колонны, что был ближе к вагонам. Уже приблизившись к краю платформы, я буквально окунулся в ауру безнадёги, в нос шибануло вонью фекалий, гнили и…смерти. Концентрация запахов была такова, что её можно было пощупать руками. Кожа некоторых пленных в прорехах обветшалой формы была покрыта струпьями и следами ран с засохшими потёками крови, грязные раны нехорошо чернели. Стоны, едва различимые проклятия, глубокие вздохи умирающих, лихорадочный бред и едва уловимый шёпот сливались в тревожащий шум, что ещё можно было назвать каким-то проявлением жизни людей, что ещё совсем недавно были бывшими бойцами Красной Армии, а теперь военнопленными.

— Господь вседержитель… — глухо прошептал Иван.

— Ой, лышенько… — чей-то горестный вздох отозвался эхом за моей спиной.

Понукаемая конвойными и охраной вокзала, наша колонна была довольно скоро разбита на группы, и масса военнопленных стала быстро заполнять свободные вагоны. В моей же голове после увиденного надолго засела мысль о том, что, похоже, нашему эшелону до сих пор ещё везло…

То ли по случайности, то ли так было подстроено, но, кроме Ивана, место рядом со мной занял «товарищ Матвей». Потоком пленных мы были втиснуты в ближайший угол товарного вагона. С дальнего края перрона, там, где ещё тянулся хвост нашей колонны, раздались возмущённые крики и даже парочка выстрелов. Затем всё резко прекратилось. Лишь яростный лай овчарок продолжался какое-то время, затихая вдали.

Утреннее солнце уже существенно припекало, и к началу движения все окружающие меня успели взмокнуть и периодически разевали рты в судорожных зевках, жмуря веки, пытаясь стряхнуть заливающий ресницы пот.

Свои стратегические запасы мне удалось завернуть в одну из трофейных гимнастёрок, соорудив импровизированный вещмешок, и устроить у себя в ногах, прижав к борту вагона. В колонне моя поклажа ни у кого не вызвала видимого интереса. Некоторые бойцы даже таскали с собой шинели в скатках или обрезанные с оторванными рукавами на манер куцых бушлатов. Были счастливчики с тощими сидорами за плечами, где хранили кое-какое имущество. Пленные с каждым днём всё больше напоминали какой-то сюрреалистический табор из беженцев, нищих и обезличенных жертв. Что было очень близко к истине.

Разместив свои запасы у себя под ногами, я, конечно, ограничил к ним доступ, что позволило, по крайней мере, не затоптать продукты при погрузке в вагон. Повезло и с угловым размещением в вагоне.

Движение эшелона и весело задувший встречный ветерок всеми бойцами были восприняты с невольным облегчением. Хоть какая-то свежесть.

У противоположного торца вагона над бортом было пристроено с помощью нескольких досок место для конвоира. Своеобразный деревянный насест. Немецкий солдат с карабином устроился, свесив ноги в заношенных сапогах в промежуток между вагонами. Он расстегнул куртку, щурясь на яркое солнце. Соломенные волосы его были мокры от пота, а бледную кожу лица и рук покрывали красные шелушащиеся пятна. Несмотря на жару, немец не спускал бдительно взгляда с голов пленных, то и дело крепко сжимая цевьё карабина.

Меня поначалу согревала злорадная мысль, что к концу дня таким макаром бравый германский вояка с закатанными рукавами заработает очень неприятные солнечные ожоги, потом я сообразил, что пленным от солнца достанется гораздо больше неприятностей. Тяжело было бессильно наблюдать вот так, совсем рядом, страдания сотен людей, когда сам чувствуешь себя довольно неплохо.

Частично утолённая в ночном приключении жажда мести давно была перекрыта новым растущим по часам счётом к фашистам. Оказалось, наиболее сложной в моей ситуации является необходимость сохранять хладнокровие и не срываться.

Терпеть и ждать своего часа. А жаль! Иметь великолепную возможность прекратить существование одного-двух десятков солдат противника в первую же ближайшую ночь и не сделать этого по рациональным соображениям — оказалось мучительным испытанием для анавра, уже почувствовавшего свою силу в этой реальности. Ничего, всему своё время.

Видимо, я всё же плохо контролировал выражение своего лица при разглядывании конвойного, так как Матвей, стоявший в шаге от меня, решил воспользоваться случаем и продолжить начатую в Отстойнике беседу. Похоже, так просто от меня «товарищ командир» не отстанет. И на что я ему сдался? Явно же взял курс на сотрудничество с врагом. Или он задался целью спасти заблудшую овцу и заняться агитацией и контрпропагандой?

Ню, ню. Флаг в руки! Всё равно, скучно ехать просто так. Эшелон едет, дай бог, со скоростью 50–60 км. в час, а то и меньше. По моим расчётам, до Дрездена или до лагеря такими темпами добираться максимум двое суток. Хотя, на территории Рейха вполне может быть и более благоприятная транспортная обстановка. Но мы же неприоритетный груз. Живая рабочая сила, априори предназначенная, чтобы сгнить во славу победы великой Германии. Соответственно, рассчитывать на курьерскую доставку не стоит.

— Чего нос повесил, боец Теличко?

— А чего радоваться, Матвей Фомич? Не к тёще на блины едем.

— Ну, плен, Петро, — это же не конец света? Есть и другие возможности бороться за победу над врагом.

Мы разговаривали вполголоса, так что слышать могли только стоящие рядом бойцы. Ветер, перестук вагонных колёс, гул голосов и звуков заглушали наш негромкий разговор для остальных. Я, кстати, сразу отметил, что лица ближайших бойцов мне как будто знакомы. Именно с ними Матвей находился рядом в Отстойнике, когда приглашал меня подсесть к нему. Да ещё Иван, притулившийся слева, также внимательно прислушивавшийся к нашей беседе, не забывал внимательно поглядывать по сторонам. Похоже, меня всё-таки решили «прощупать» поглубже. Что ж, это и в моих интересах тоже.

— Согласен, Матвей Фомич. И твой намёк про другие возможности я прекрасно понял, — я замолчал почти на целую минуту, пристально вглядываясь в лицо собеседника, находившееся менее чем в метре от меня.

Всё происходящее, видимо, имеет целью прощупывать меня на предмет свой чужой. Или это провокация? Стоит мне, что называется, проникнуться, открыться — и в лагере на фильтре меня примут под белы рученьки, а затем перенаправят в концлагерь. Паранойя какая-то. Не похоже.

Мда-а, или я начинаю страдать извращённой манией величия? Городить такой огород ради какого-то рядового красноармейца? При этом Матвей ведь и сам подставляется. Он явно полностью в курсе моих попыток подмазаться к недополицаям. И случаи с эпизодами добычи воды для пленных и выменянными у поляков продуктами заставляют проявлять ко мне совершенно другой интерес. Да и Иван ему наверняка кое-что обо мне порассказал.

Пожалуй, стоит рискнуть. Один я в лагере точно долго не протяну. Это не обсуждается. Слишком мало шансов. Полностью ложиться под Вайду и ему подобных? Да ну его на хрен! И не только потому, что противно. Их по-любому рано или поздно заключённые по одному выловят и грохнут. Статистика, что озвучивала мне Моисеевна, очень красноречива и однозначна в этом вопросе. Да и полицаи не тот уровень, чтобы мараться. Нет, мне нужно пролезть глубже, работать с немцами напрямую! Как говорится, поиметь — так королеву, а украсть — так миллион. Иначе овчинка выделки не стоит.

В отличие от первой миссии, в этой реальности мои возможности перемещения резко ограничены. Опасность для физического тела аватара выше в десятки раз. В 1915 году у меня были, можно сказать, почти «тепличные условия». А тут…какая-то всёрасширяющаяся и углубляющаяся задница!

Вполне естественно возникает необходимость в прямом контакте с лагерным подпольем. Наверняка они скорее вступят в контакт с бывшим командиром «товарищем Матвеем», чем с каким-то красноармейцем. Вот для кого я должен хотя бы попытаться стать полезным. Просто необходимо!

А Матвей, судя по его действиям, пытается уже сейчас сколотить костяк из надёжных людей. Цель? Да всё что угодно! Организация и подготовка побега, поддержка доверенных заключённых, антифашистская пропаганда. Я бы на его месте так и поступал. Но я на своём.

Если мне память не изменяет, то в том лагере, куда мы сейчас направляемся, подполье умудрялось к 1943 году даже собственную газету выпускать с переписанными от руки сводками Совинформбюро, которые ловили на антенну радиоприёмника, припрятанного в рентгенкабинете туберкулёзного лазарета! Для чего был завербован один из немецких охранников-антифашистов.

Жаль, что всё это, конечно, будет нескоро. Немчура должна всей требухой почувствовать огненную поступь Сталинграда и Курской дуги! Вот тогда дух антифашизма и начнёт активно прорастать непосредственно в рядах вермахта. Страх неизбежной смерти, он, как известно, на личность влияет не только деструктивно. Но порой пробуждает и некоторые вполне созидательные инициативы. А пока ребятки с закатанными по локоть рукавами радуются жизни и теплу нового лета, опрометчиво позабыв зиму сорок первого и московскую компанию, снова чувствуют себя вершителями судеб.

Я снова оглянулся на нашего конвоира, опрометчиво продолжавшего подставлять лицо под прямые лучи солнца, и буквально ощутил, с каким восхитительным хрустом ломаются в моих пальцах его шейные позвонки.

— Матвей Фомич, давай так. Ты мне скажи, чего ты от меня хочешь. Ну, или ждёшь. А я, в свою очередь, решу, подходит мне это или нет. Могу только пообещать, что не сдам тебя и твоих людей ни полицаям, ни немцам. Не в моих это правилах, да и никакого смысла не вижу.

— Ишь ты! — вскинул брови Матвей, — не сдашь, говоришь? А сам перед гауптманом в Харькове чуть ли не чечётку плясал.

— То моё дело, Фомич, перед кем и когда чечётку плясать. Мне очень нужно было своё знание немецкого офицеру показать, да и чтобы Вайда об этом узнал. Мне же не лишнее будет. На будущее.

Краем глаза я заметил, как стоявший справа от Матвея солдат слегка развернулся ко мне правым боком и напрягся. Заметно это было по мышцам шеи, проступающим сквозь бледную кожу и пульсирующей синей вене.

Э-э-э, похоже, пошла реальная проверка на вшивость и стоит моему собеседнику подать знак, как в моём теле вполне может появиться избыток железа, плохо совместимый с жизнью. Что там у хлопчика: ножичек, заточка? Гвоздь? Вот и верь после этого заверениям Странника. А как же моя аура Миротворца? Куда подевалось её чудесное воздействие на окружающих?

Я как мог широко улыбнулся, глядя в глаза внимательно ожидающему ответа Фомичу.

— Ты, командир, ведь не дурак. Сразу видно: ни опытом, ни образованием не обижен. Прими на веру простую вещь: я тебе не враг. И никому из наших бойцов тоже. Сам знаешь, полез бы предатель на немецкие стволы, чтобы напоить раненых? Рисковал бы, меняя еду на шмотки у местных? Или ты думаешь, что я так дешёвый авторитет зарабатываю? Тогда я слишком хорошо о тебе думаю, товарищ командир. Да, есть у меня свой интерес, о котором, извини, тебе пока рассказать не могу. Нет полного доверия, как и у тебя ко мне. И от смерти моей, — я подмигнул застывшему лицом напряжённому бойцу, что стоял рядом с Матвеем, — у тебя и твоих людей никакого проку не будет. А вот ежели я через своё знание немецкого, природную смекалку да приятельство с Вайдой к лагерному начальству поближе буду… Сам сообразишь Матвей Фомич? Или разжевать?

Теперь уже сам командир долго и пристально посмотрел мне в глаза. Я же взгляда не отводил, хотя внутренне и сжался, ожидая чего угодно. «Товарищ Матвей» мог ведь и на принцип пойти, решив всё-таки устранить мутного типа от греха. Убить себя я, конечно, не позволю, но тогда придётся гасить всех, кто на меня попрёт и делать ноги. Очень бы не хотелось, ибо чревато непредсказуемыми последствиями. Было всё же в бывшем командире что-то, вызывающее невольную симпатию и уважение.

Да и не известно, как отреагирует караул. Пальнут в башку для профилактики. И привет, братья анавры. А против пули, как говорится, не попрыгаешь.

— Ты, конечно, скользкий, как слизень, Петро, — скривился Матвей, — но кое в чём прав. Делать нечего: Иван за тебя слово замолвил. Практически поручился. Товарищу по партии я обязан верить. Негоже своих по любому подозрению в расход пускать.

— Спасибо, конечно, Ивану, — выдохнул я, отметив, что не знал о партийности однополчанина, — но за себя я и сам отвечу.

Подручный Матвея отвернулся, как бы теряя интерес к нашей беседе, а затем и вовсе заступил ему за спину, помогая протиснуться ко мне вплотную.

Похоже,наше общение переходит в более интимную фазу и сейчас бывший командир устроит мне дополнительный допрос.

Догадка оказалась верной.

— Скажи, Петро, если это, конечно, не страшный секрет, ты куда ночью из лагеря ходил?

— Отчего же секрет? Гулять ходил, окрестности осматривал. Перемышль старинный город, есть на что посмотреть.

— Ночью? — хмыкнул Матвей, — ладно, приму. А чего не сбежал-то, а? Ведь мог преспокойно дать дёру…

— А кто тебе сказал, что я хочу убежать? Немцы обещают достойный заработок у себя в тылу и кормёжку от пуза. Зачем мне бежать?

От такого наглого и провокационного ответа бывший командир на секунду опешил и сразу не нашёлся что сказать. Пришлось немного успокоить, понимая, что с чёрным юмором у него туго.

— Да шучу я, шучу командир! Не напрягайся. За продуктами я бегал. Пожрать люблю, страсть! А тут одной репой потчуют. Вот и не стерпел. Мне тот пан, что с обозом приезжал, да на тряпьё фураж сменял, подсказал парочку мест. Вот я и…а бежать — дураков нет! Далеко я уйду один в этой солдатской рванине? Голодный, без оружия от тренированных егерей. Ещё и на территории Галиции, где в каждой хате сдадут клятого москаля немцам ни за понюх табаку. Или чего доброго сами устроят на меня загонную охоту.

— Ну, не попробуешь — не узнаешь, — попытался взять меня «на слабо» командир, заметно успокоившись.

— Я же уже сказал. Ты, Матвей Фомич, вроде неглупый мужик, да и звания, полагаю, не малого, — глаза собеседника блеснули сталью, — сам должен понимать, что побег одиночки в таких условиях имеет гораздо меньше шансов на успех, чем попытка малой группы.

— Это почему же? — уже более заинтересованно спросил бывший командир.

— Прикинь сам, Матвей Фомич. Были бы мы сейчас на территории СССР, пусть и оккупированной, можно было надеяться на помощь населения. Великое дело! А так, любой одиночка рано или поздно быстро засветится, даже если ему удастся уйти от розыскной группы. А если ранение или болезнь? Кто поможет? Кто плечо подставит? Добывать пропитание, прорываться через линию фронта всяко сподручнее малой группой. Три-пять человек оптимально. Да и к своим лучше выходить не в одиночку, а с товарищами.

— Объясни! — сердито отреагировал Матвей.

— Ладно. Разжую. Приказ номер 270 от августа сорок первого года знаком, товарищ командир? — собеседник кивнул, ещё больше нахмурившись, — полагаю, приходилось и до личного состава доводить? — начал «добивать» его я, — значит, осознаёшь, что именно тебе больше всего придётся доказывать в НКВД, что не предатель или не дезертир. И в плен по собственной воле не сдавался. А поддержка свидетелей из числа простых бойцов, с которыми бежал из плена, выходил к своим с боем, согласись, значительно повысит шансы избежать расстрела или отправки в лагерь?

Внимательно слушавший меня бывший командир нервно облизнул потрескавшиеся от жажды губы и, зло хмыкнув, мотнул головой.

— И откуда ты такой смекалистый выискался, Петро?

— Оттуда, откуда и ты, Матвей. Из несокрушимой и легендарной, в боях познавшей радость побед, — я прекрасно понимал, что выдать всё только что сказанное мной за собственные соображения, значит, однозначно повысить градус недоверия между нами.

Придётся пускать в ход одну из домашних заготовок, что обсуждалась со Сталиной Моисеевной для таких случаев. Но была одна небольшая загвоздка.

Иван. Однополчанин может поставить под сомнения мои объяснения. Я же последние дни талдычу ему о потере памяти. А тут начинаю выдавать на-гора такое — эдакое. А то, что он уже снюхался с бывшим командиром, факт для меня вполне очевидный.

— Я, Фомич, не сам по себе умный такой, просто судьба свела с людьми, что бежали из немецкого лагеря ещё в декабре сорок первого. Свезло ребятам. Аж из самой Польши пёхом до своих добирались. Вот они-то и порассказали. Мы с ними много сиживали, обсуждая как сподручнее бежать, ежели что. От сумы, да от тюрьмы, сам понимаешь.

— Всё равно, не пойму я тебя, Петро. Вроде бы советский человек, красноармеец, боевое ранение имеешь, колхозник, опять же. Но иногда рассуждаешь, как недобитый контрик!

Вот же, вцепился, блин! Ленинец-сталинец, твою мать.

— А ты по делам или по словам судишь, Фомич?

— Вот то-то и оно, Петро. Иначе бы и не стал с тобой разговаривать вовсе, — он замолчал, взлохматив пятернёй слипшиеся от пота волосы, — ты вот сказал, что с бывалыми людьми про то, как оно там в плену много раз говорил. Что, полагаешь, нас ждёт? — видно было, что как не держался бывший командир, как ни старался быть для остальных примером мужества и стойкости, а его окружавшая обстановка пробирала с каждым днём до печёнок.

— Ждёт? Хм, — я сделал вид, что размышляю, — ну хорошо. Полагаю, для тебя тоже очевидно, что везут нас в лагерь, расположенный в Германии или на территории, захваченной немцами. Польша, Чехословакия, Бельгия — выбирай сам. Куда бы ни повезли — будет лагерь для рядового состава. Шталаг по-ихнему. Но перед этим обязательно будет жёсткий фильтр — в форлаге поблизости к основному. Медосмотр, химобработка, учёт, картотека и прочее.

— Ну, медосмотр, химобработка — понятно, — включился Фомич, — картотека тоже. Немцы порядок любят. А что значит «фильтр», Петро?

— Да то и значит. Что и в дулаге, и в Миллерово. Будут допытывать и искать евреев, комиссаров, партийных и командиров. Последних полагается по их правилам в отдельных лагерях содержать. Называются офлаги. Говорят, в некоторых лагерях даже прививки от оспы и тифа делают. Но не везде. И проверки на выявление нежелательных элементов потом будут проводиться регулярно. Для этого особые следователи из местного гестапо приезжают.

— А тайная полиция тут причём? — поинтересовался Матвей.

— При всём, командир. Военнопленный, уличённый в любом преступлении против Рейха на территории лагеря, являющийся невыявленным евреем, цыганом или коммунистом подлежит отправке в концентрационный лагерь для последующей ликвидации. И поверь мнению знающих людей, то место, куда мы сейчас едем, да и сам этот эшелон покажутся раем по сравнению с каким-нибудь Майданеком или Треблинкой.

— Да куда уж хуже. И так край! — не выдержал Иван.

— Ну почему, Вань? Как, например, тебе понравится задыхаться от отравляющего газа в душевой среди сотен своих товарищей? Или когда немцы решат проводить над тобой медицинские эксперименты: заражать разными болезнями, проверять на устойчивость к холоду, жаре, сопротивляемости электрическому току, кастрировать и много ещё чего. Фантазия у эсэсовцев богатая. Или предпочитаешь, когда из тебя станут традиционно выбивать палками дух, пока тело не превратится в фарш, подвешивать на столбах с вывернутыми в плечевых суставах руками, балансировать на цыпочках с петлёй на шее? Ну а если доживёшь до зимы — то испытаешь ни с чем не сравнимые ледяные обливания водой на морозе. Мало? Или ещё рассказать? — я специально нагнетал побольше негатива, чтобы отвлечь мысли Ивана от того факта, что его однополчанину вернулась память.

— Брешешь! — то ли от моего яркого описания, то ли от растерянности вскипел Иван.

— Хочешь убедиться сам? — спокойно парировал я, отмечая, что сосед Матвея, что ещё недавно должен был меня грохнуть, что-то шепчет на ухо бывшему командиру.

— Погоди, Вань, не кипятись, — обернулся к моему однополчанину Матвей, — . В том, что рассказывает Петро, есть правда. До меня особый отдел доводил информацию о тех, кому удавалось бежать из лагерей. Правда, не такую подробную.

Иван что-то невнятное буркнул в ответ, отвернувшись в сторону и глядя на пролетающие мимо вагона поля и перелески. А Фомич, снова понизив голос, наклонился ко мне:

— Всё, Петро, на Вайду можешь не рассчитывать. Спёкся фашистский прихвостень. Бойцы по цепочке передали: на станции какая-то заварушка случилась. Немецкие солдаты под стволами наших полицаев заставили сдать дубинки и посадил их не на конвойную платформу, а в вагоны с теми людьми, что с другого лагеря пригнали. Вроде как ночью кто-то из полицаев сбежал, вот вайдовские теперь и потеряли доверие, — в голосе бывшего командира проскочило неприкрытое злорадство.

— Рано радуешься, Фомич. Если живыми до шталага доедут, всё равно в козыри выскочат. Немцы таких любят выдвигать. Им же для рабов надсмотрщики нужны. А кто лучший надсмотрщик? Бывший раб.

— Мы не рабы, а военнопленные! И по Женевской конвенции…

— А немцам насрать на все конвенции, товарищ Матвей, ежели они нас, советских людей касаются! Сомневаешься? Вспомни все последние дни, проведённые в плену. Странно, что хоть какие-то иллюзии у тебя остались. Солдатскую гимнастёрку мозгов одеть хватило, а сообразить, что нас, советских бойцов, собираются перемолоть в лагерную пыль, лишь предварительно заставив поработать на пользу Германии и вермахта. Вопрос лишь в способе и методе, — и поскольку мы продолжали шептать, я решил окончательно определиться с позицией, — ты пойми, Фомич, сейчас таких эшелонов на запад каждый день десятками отправляют. Сотни тысяч уже с начала войны в плену сгинули. И ещё сгинут. Мне же лично важны, не эти, уже свершившиеся события затянувшейся войны. Если уж мне суждено сдохнуть в лагере, то умереть я хочу так, чтобы утащить за собой на тот свет как можно больше фашистов. Удастся при этом бежать и помочь товарищам — прекрасно! А нет — так мою душу на том свете согреет знание, что и этим нелюдям не жить. Глупо подставляться под случай, Матвей — вот тебе мои слова. Так и запомни. И другим, кто за тобой пойдёт, тоже передай. Сейчас они, те самые испытания и начнутся. Голод и страх изменят людей. За лишнюю пайку многие сдадут и тебя, и других командиров или коммунистов…

— Ох, не любишь ты людей, Петро. В силу духа советского человека, борца и строителя коммунизма не веришь! — Матвей не обвинял, скорее, утверждал это с сожалением, — ты, случаем, не из бывших? Или раскулаченных?

— А что, это что-то бы поменяло в отношении ко мне? — поинтересовался я. На самом деле, поворот в нашем разговоре стал меня раздражать. Не хотелось однозначно выглядеть врагом в глазах бывшего красного командира. Да и какой он «бывший», если не смирился и не отступился от цели вернуться в строй?

Продолжая посматривать по сторонам, на проносящиеся мимо пейзажи оккупированной Польши, на лица пленных бойцов, опостылевшую рожу белобрысого немца на деревянном «насесте», я как-то вдруг осознал, что, несмотря на пионерское детство и комсомольскую юность, после более чем тридцати лет неокапиталистического переустройства России я на самом деле не понимаю до конца, что чувствуют едущие сейчас на чужбину люди. Вот эти мужчины, цвет нации, призванные или пошедшие добровольцами на фронт, они в большинстве своём были оторваны от мирного труда и далеко не радужной жизни.

Да и то, правду сказать, родившиеся перед или сразу после революции, что видели они в детстве своём, что выпало на 20-е, а юность — на 30-е годы? Вкалывали от зари до зари до седьмого пота, да ели не всегда досыта. А теперь их и вовсе ожидает рабская доля.

Но вот гляжу я на эти лица. Есть в них и страх, и обездоленность, и страдания. И в то же время у многих незаметно надлома или отчаяния. Наоборот, чаще всего во взгляде стойкое и даже угрюмое упрямство. Но есть и бойцы, не утратившие оптимизма. Вон, молодые совсем парни стоят у противоположного края платформы и улыбаются, даже периодически машут работающим в поле селянкам.

Слова краскома о моём неверии в силу духа советского человека ничуть не задели. Лишь заставили глубже задуматься над тем, как же всё-таки далёк я, чего греха таить, от чаяний этого времени. Нет, не в понимании или знаниях. Скорее, в способности воспринимать беды и несчастья. Слишком много лет бытового цинизма, откровенной лжи и многократного шельмования в общем-то неплохой советской социалистической идеи давно вырастили у меня внутри толстую броню непринятия её реального воплощения. Вернее, подточили веру в реальное светлое социалистическое или коммунистическое будущее.

Но вот они-то, те, кто сейчас едут вместе со мной в большинстве своём свято в это верят! И готовы не только умереть за неё сами, но и перегрызть глотку тем, кто не с ними. И этого ни в коем случае нельзя недооценивать.

— Чего замолчал-то, Петро? Всё же веришь, что я прав?

— Не совсем, Матвей. Я не партийный, и никогда не был ни кулаком, ни зажиточным крестьянином. Как и у многих в моей семье перебивались, чем могли и как могли. Мана с неба не падала. И советская власть, конечно, дала таким, как я, гораздо больше возможностей, чем было при царе, — я старался выбирать слова, чувствуя, что взгляд Фомича, словно рентгеном пытается просветить мою личность на предмет контрреволюции или чего он там про меня надумал. Всё равно, достоверно выглядеть или притворяться борцом за коммунистические идеи у меня не получится, так хоть совсем уж во враги советской власти не запишет. — Скажи, командир, раз пошёл разговор начистоту, ты в каком звании?

— Старший политрук, — продолжал сверлить меня взглядом Матвей.

— Примерно так я и думал. Тогда тебе будет понятна моя позиция. Таких, как я в своё время партия назвала «попутчиками».

— Погоди, Петро, — мотнул головой Матвей, — не путай, тогда это касалось вопроса развития пролетарского искусства, литераторов. Ты ж сам из крестьян?

— Всё так, но, по сути, верно и то, что я, так же, как и «попутчики» сочувствую убеждениям ВКП(б), сотрудничаю с её представителями, однако не имею в ней формального членства. И некоторые вопросы (я намеренно упустил готовое сорваться с губ слово «идеи») не могу принять полностью. Уж не обессудь, Фомич. При этом я патриот Советской России и за родину глотку порву фашистам! Такое объяснение тебя устраивает?

— Мда-а…Петро, ну ты и…накрутил. Странно, что ты, крестьянин по происхождению и вроде бы по духу нахватался где-то гнилых интеллигентских ухваток. Но я тебя, кажется, понял. Ты, несмотря на солидный возраст, всё ещё колеблющийся. Незрелый элемент! Может, по причине личных обид или политической неграмотности, полагаю. Время покажет. И исправит! Будем работать! — политрук решительно кивнул каким-то своим мыслям и повернулся к своему помощнику, что-то объясняя. Я уже не стал прислушиваться.

«Будем работать!» — интересно, это он про что? Решил взять меня на политические поруки и, таким образом, успокоить свою партийную совесть, что сотрудничает с «незрелым элементом»? Трындец какой-то! Как всё запущено. Ладно, главное, чтобы «не бросал в терновый куст».

Дело шло к полудню, и нещадный зной заливал всё пространство вокруг. На небе не было видно ни облачка, так что до вечера о дожде можно было мечтать. Для экономии сил я, широко натянув на голову расправленную пилотку, закрыл глаза и погрузился в транс, постаравшись максимально замедлить метаболизм, что позволило бы сэкономить энергоресурсы аватара.

Мысли тяжёлыми валунами ворочались, перескакивая с одной темы на другую, всё время возвращаясь то к увиденному сегодня на этапе, то к разговору со старшим политруком, а то и к рассказанному накануне Смотрящим. Десятки вопросов продолжали роиться в моей голове, не давая полностью уйти в новый транс. Но один вопрос особенно не давал покоя.

С какой стати Закону Сохранения Реальности, этой независимой и неодушевлённой силе, контролирующей стабильность миров, помогать именно мне? Ведь по большому счёту для него я если и не самый пустячный винтик среди анавров в Веере Миров, то уж точно не определяющая фигура или значимый фактор. Кто или, может быть, что он такое — Закон? Если на защите его интересов стоит столь вездесущий орден анавров, как Смотрящие?

Похоже, я спешу выдать желаемое за действительное. Пока вся сила рыцарей реальности, что я видел, фактически проявилась лишь в небольшой помощи во время первой миссии, да ещё в парочке визитов, считая сегодняшний, результатом последнего явилась некая информация, которую не у кого даже проверить. Мутные эти Смотрящие, похлеще Хранителей.

Но справедливости ради, стоит сказать, что и те сведения, которыми потчуют меня Хранители через Странника, тоже приходится принимать на веру. Похоже, я просто обречён двигаться по течению, держа ушки на макушке, в надежде не упустить своего шанса на спасение семьи. Мерзкое ощущение беспомощности вновь охватило меня до дрожи в руках.

Даже здесь, в этом времени, мои попытки помочь людям пока слишком жалкие и слабые по определению. А ведь дальше вряд ли будет проще.

Путь выживания, который я себе наметил, необратимо ведёт если не к предательству, то к целому каскаду неприятных компромиссов. Что, положа руку на сердце, почти одно и то же. Считай та же завуалированная оправданиями о благих намерениях, подлость по отношению к остальным, не наделённым моими способностями, узникам. Что ж, коготок увяз — всей птичке пропасть.

Это как беременность. Нельзя быть предателем наполовину или частично. Но я попробую решить это уравнение. А мне ничего другого не остаётся. И если Лукреций прав, то Закон Сохранения Реальности просто обязан провести меня к оптимальному результату.

Глава 10

Мы не должны забывать этого.

Но мы не должны и превращать это в культ.

Иначе так навсегда и останемся в тени этих проклятых вышек.

Эрих Мария Ремарк «Искра жизни».
Ближе к вечеру навстречу нашему поезду почти без перерыва проследовало несколько эшелонов с техникой и войсками. Судя по тому, в какую сторону удалялись стихающие гудки паровозов, все они шли на восток, туда, где продолжала раскручивать маховики новая летняя компания коричневого молоха, рвавшегося на этот раз на Кавказ, к бакинскому чёрному золоту, крови войны.

Народ на жаре давно разомлел до невозможности. Многие бредили, шепча или выкрикивая пересохшим горлом то ли мольбы, то ли проклятия. Разобрать толком было нельзя. Кое-кто из бойцов беспокойно подрёмывал, кто-то безучастно смотрел, уставившись в одну точку.

Боец небольшого роста с раскосыми глазами, ссутулившись насколько позволяла теснота, тянул на одной ноте, не раскрывая рта, заунывную песню без слов. Стоявшие рядом пленные поначалу матерились и пихали его кто в плечо, а кто и по затылку. Но боец не обращал ни на кого внимания, так и ехал много часов. Потом про него забыли. Притерпелись.

Поначалу я вошёл в состояние транса уже привычно, используя технику погружения в воды невидимой реки с ускорением потока времени. Как в тот день, когда во время двенадцатичасового наказания стояния под ружьём. Но всё же попробовал немного изменить тактику, памятуя, как сложно было вынырнуть из глубокого погружения в подсознание, и какими болезненными ощущениями я был в итоге «награждён».

Пытаясь затормозить усилием воли течение потока пространства, в который погрузилось моё сознание, я испытал нешуточное сопротивление. Больше всего это было похоже на мощный поток мелких твёрдых частиц, множественные виртуальные удары которых ощутило моё эфемерное тело. Стоило мне сосредоточить на этом внимание, как не только воображение, но и картинка окружающего меня пространства тут же приобрела вполне оформленный вид. И стала неотличима от реальности. Даже дух захватило!

Я в мгновение ока ощутил себя бредущим по самой настоящей пустыне. Мои босые ступни погружались до середины голени в обжигающий белый, словно сахар, песок, а ветер бросал в лицо с удивительным жестоким постоянством множество режущих кожу мелких кристалликов.

Я попытался остановиться и повернуться спиной, чтобы защитить лицо и глаза от назойливых секущих ударов. Вместо этого, прямо на моих глазах кожа стала изменяться сначала небольшими участками, отливающими стальным блеском, а затем, спустя считаные мгновения, всё тело затянуло тончайшей плёнкой, полностью защитившей от воздействия белого песка. Даже неимоверно горячее дыхание пустыни сошло на нет.

Откуда-то пришло понимание, что время здесь в пустыне теперь течёт с той же скоростью, что и там в вагоне с пленными. Без особого напряжения я почувствовал, что стоит мне захотеть, и я немедленно вернусь в тело своего аватара без всяких болезненных последствий.

От всех этих превращений в моём сознании разыгрался нешуточный азарт. Что помешает мне осторожно поэкспериментировать на этом своеобразном полигоне? Интуиция молчала, как заговорённая, что, конечно, немного успокаивало, но и об осторожности не стоит забывать.

На глаза попался Матрикул. Здесь, в этой реальности он приобрёл совершенно иной вид. На стальной коже предплечья была видна не привычная мне двухцветная татуировка с замысловатыми письменами. Руку охватывали три толстых металлических обруча со сложным руническим рисунком. Два угольно-чёрного цвета и один изумрудно-зелёного. Все обручи тускло мерцали в такт ударам сердца, а при внимательном взгляде стало заметно, что от их внутренней кромки в моё тело тянутся тончайшие корни, разветвляющиеся на множество отростков, которые оплетают руку выше локтя и продолжаются сквозь мышцы плеча к грудной клетке, формируя в области сердца сложный интенсивно пульсирующий клубок.

Удивительно, что все эти подробности я начинал видеть, стоило мне всего лишь задержать взгляд на очередном участке поверхности тела. Я с лёгкостью «проникал» взглядом вдоль очередного тянущегося и разветвляющегося «корня». При этом фантастический скачок масштабирования происходил вполне естественно. Ни одному микроскопу в мире подобное было не доступно.

Потянувшись ещё глубже, я с новым скачком оказался рядом с клубком корней, оплетающего пульсирующее сердце. Потрясающе детализированную картину дополнила проступившая объёмная проекция внутренних органов, попавших в зону основного вектора корней Матрикула. Необычности этой картине придавал тот факт, что в отличие от любого муляжа или статичной виртуальной схемы открывшийся анатомический театр был представлен в действии, то есть во всём многообразии выполняемых органами функций.

Стоило задержать взгляд на том или ином участке тканей, как он из размытых очертаний немедленно превращался в сложнейший многослойный объект, пронизанный не только токами кровообращения, но и странным движением разноцветных точек самых причудливых конфигураций.

Откуда-то из пределов понимания деликатно пришла сторонняя подсказка: я вижу взаимодействие клеток и тканей, сигнатур, биологических сигнальных молекул и медиаторов взаимоотношений, а также гормонов, метаболитов и каскад превращений чёрт знает, чего ещё. И всё это в реальном времени!

Сложнейшая гармония и одновременная многомерность открывающейся картины потрясла меня не менее, чем факт того, что я воспринимаю и понимаю её безо всякого труда. А от понимания того, что я вижу своё тело, ткани и клетки, душу стал переполнять благоговейный ужас перед силами, сделавшими всё это возможным.

Конечно, медицина — моя специальность, но столь детальной и всеобъемлющей визуальной демонстрации функций человеческого организма я и представить не мог! Всё это больше походило на состояние наркотического экстаза, как его описывают почитатели ЛСД. Казалось, стоит мне протянуть руку — и я легко смогу, например, перенаправить поток сигналов из этой области в скопление нервных узлов вот сюда…

Находясь будто во сне, я так и сделала, внутренне замерев от страха и восторга. Но эмоции были немедленно скомканы и отодвинуты мощной неведомой силой с неотвратимостью урагана куда-то далеко, за горизонт событий.

А здесь, в этой точке пространства и времени, почему-то уверенный в правильности и, более того, жизненной необходимости внесённых изменений, я продолжал действовать.

Мои мысленные посылы и лёгкие движения пальцев будто подчинялись какому-то сложному и грандиозному плану извне. Я находился в каждом конкретной точке и одновременно повсюду! Это было необъяснимо и в то же время вызывало мистический восторг. Любое нарушение в структуре организма, несоответствие логике, воспринимающееся как дисгармония, фальшивая нота в божественной симфонии, немедленно подсвечивалось, выпячивалось так, что участок укрупнялся и настойчиво лез мне в глаза, пульсируя ярким светом.

Лишь однажды, на секунду, я попытался противиться мягкому принуждению, как немедленно был наказан. Ощутил вполне реальный и болезненный удар по затылку, своеобразный предупредительный шлепок: «Не сметь!» Отчего сразу захотелось прекратить все попытки сопротивления и продолжать действовать по невидимой указке.

Присутствие чего-то или кого-то сильного, направляющего мои действия было недолгим. Я переместился к коре головного мозга, воспринимая его своим новым видением не просто, как скопление серого вещества или сложную архитектуру комплекса клеток и межклеточных связей, а как переплетение туго натянутых миллионов струн, тончайших нитей, каждая из которых вибрировала на только ей присущей частоте, издавая причудливое и уникальное сочетание нот, рождая набор удивительнейших мелодий.

Время резко ускорило ход. Почти не успевая ничего понять, я, понукаемый невидимой силой, стал перебирать струны, понимая, что передо мной начинают мелькать с фантастической скоростью картинки образной, предметной, ассоциативной и чёрт-знает-какой-ещё памяти, мои умения, навыки, способности, приобретённые в разные моменты жизни. Чувства и ассоциации. Сбывшееся и несбывшееся. Боль, страх, растерянность, счастье, любовь, сострадание, тоска — всё это и многое другое начало скоротечно смешиваться в чудовищный коктейль, из которого я то и дело на миллисекунды выхватывал какую-либо из струн, чтобы изменить её конфигурацию, натяжение, звучание…? И с каждым изменением я всё сильнее терял связь с реальностью, ощущая, как накатывает вязкая пелена беспамятства, как, подчиняясь ей один за другим, тают образы из моего прошлого… Промелькнуло или кто-то рядом произнёс вслух: «Оптимизация личности…инверсия памяти…эмоциональная блокировка…»

— Нет!!! Не хочу-у-у!!! Вон из моей головы!!!

Всё закончилось в одно мгновение. Я уже не брёл, а стоял, обессиленный произошедшим со мной, на вершине бархана из белого песка. Ни ветра. Ни движения. Ни звука…

Хотя нет, где-то там, далеко, почти на грани ощущений слышался какой-то ритмичный перестук. Вот, вот, ещё раз!

Словно потерпевший кораблекрушение и почти утративший надежду спастись, я уцепился за этот звук, как за образ появившегося на горизонте корабля.

— Врёшь, не возьмёшь! — мне показалось, что я крикнул, ходя губы едва пропустили слабенький поток воздуха. Тем не менее звук резко приблизился, окружил меня со всех сторон, сминая патологический многоголосый шорох песка и разрывая густой и вязкий воздух.

— А-а-а-а-а!!! — застыл я, с запрокинутым в ночное небо лицом.

Я снова ехал в вагоне с остальными пленными. Несмотря на ночь и движение поезда, в воздухе разливалась неимоверная духота. Я оказался мокрым как мышь.

— Что, Петро, кошмары? — из-за спин, стоящих передо мной пленных послышался голос Матвея.

— Д-да… — прохрипел я иссушённым горлом.

— А мы уж думали ты того…отходишь. Первые сутки вроде как спал, потом всё бредил, затем надолго замолчал. А сам-то с лица вроде как в гроб краше кладут. Ни под себя не ходишь, ни в себя не приходишь, как тебя Иван не дёргал за уши да за нос. Уж думали — всё. Ты, брат, не обессудь, мы твоё съестное добро поделили. Прости, если что. Но флягу с водой до последнего берегли, — чьи-то руки втиснули мне в руку что-то твёрдое, — попей, боец, не держи зла.

Как ни странно, потеря запасов еды меня почти не расстроила. Скорее, осталась небольшая досада и некое беспокойство насчёт остального содержимого захоронки. Не бог весть что, но спички и перочинные ножи — вещи, имеющие совершенно иную ценность, если ты в лагере.

А ещё не оставляла мысль об увиденном во время транса действии. И ладно был бы это простой сон на грани кошмара! Но пребывание почти двое суток в отключке наводило на мысль, что всё, что мне пришлось пережить, погрузившись во внутреннюю кухню нейротрона, было не меньшей реальностью, чем моё пребывание здесь, в июле сорок второго.

Отвинтив крышку, с удовольствием глотнул тепловатой речной воды. И тут до меня стали доходить слова, сказанные политруком вначале.

— Э-э-э… Фомич, сколько я без сознания был?

— Так вторая ночь на убыль пошла, Петро, скоро уж рассвет. По цепочке передали, как к утру будем на месте. Вокруг уж давно неметчина.

— Твою ж мать! Вот это помедитировал…

— Чего сделал? — поинтересовался Иван. Это он, оказывается, протягивал мне фляжку в темноте.

— Проспал, говорю, Вань, всю обедню.

— А…то да. Может, и хорошо. Я бы тоже так не отказался. Живот подвело так, что, кажись, нутро к спине прилипло.

— Так Матвей же сказал, что вы мои запасы распотрошили? — удивился я его заявлению.

— Товарищ Краснов и мы на общем собрании порешили отдать основные продукты самым слабым и больным.

«Н-да, а фамилия-то у политрука подходящая. Эх, бедолаги, только продукты перевели! Ладно, разве ж я им судья?», — подумалось мне, но вслух спросил: «Консервы одним из моих ножей открывали?»

— Да, потом всё обратно сложили. Ты не переживай, мы только продукты взяли, да половину фляжки по глотку разделили. Остальное в гимнастёрке у тебя в ногах так и лежит, — в голосе однополчанина послышалась ирония, — пришлось даже кверху ногами меня переворачивать, чтобы, значица, добраться-то до всего.

— Разделите и оставшуюся воду, но флягу верните, — протянул я сосуд Ивану, — я уж напился. Потерплю до приезда. В форлаге всё равно будет санобработка и сортировка. Глядишь, и напиться удастся.

Стоявшие рядом бойцы, услышав мои слова, оживились. Я же с удовлетворением подумал, что правильно поступил, не положив мешочек, полученный от ювелира, в общую котомку, а привязал за стягивающий шнурок к петле кальсон. Там же дожидались своего часа и рейхсмарки. Вот и обзавёлся собственной мошной, что чувствительно тёрлась о внутреннюю сторону бедра. Вот чует сердце: этот стратегический запас мне ещё здорово пригодится!

* * *
Несмотря на мои расчёты и ожидания измученных дорогой пленных, к перрону вокзала Якобсталь эшелон прибыл лишь к полудню следующего дня. Судя по рассказу Ивана, за всё это время не выпало ни одной капли дождя. Остановок поезд почти не делал, лишь замедлял ход на стрелках, да на узловых станциях. До Дрездена мы так и не доехали, свернув на второстепенный путь. Миновали аккуратную деревушку с коротким мирным названием Риза, знакомую мне по множеству изученных со Сталиной и её подругой фотографий.

Следующей пересекли по железнодорожному мосту реку Эльба и совершили новый поворот: медленно с черепашьей скоростью эшелон втянулся на платформу у небольшого прямоугольного здания с плоской крышей, вывеской и круглыми вокзальными часами.

Территория вокзала была оцеплена и разграничена рогатками с колючей проволокой. Охранников на этот раз было чуть ли не вдесятеро больше, чем в Перемышле. И вновь пришло на ум одно из воспоминаний будущего. Какая ирония! Всего каких-нибудь сорока километрах к северо-западу отсюда менее, чем через три года, встретятся войска 1-й армии США и 1-го Украинского фронта. Помнится, я в школе даже сочинение на эту тему писал. Запомнилось мне и имя первого советского воина, пересёкшего Эльбу. Редкое и необычное: лейтенант Январь Еремеев. «Первый советский воин, пересёкший Эльбу» — покатал я фразу из учебника в голове, горько усмехнувшись, глядя на переполненные военнопленными вагоны эшелона.

Впереди, у самого края платформы выделялись две группы по несколько человек в советской военной форме со споротыми петлицами. Отличала их от пленных собранность, чистота и добротность обмундирования, до блеска начищенные яловые сапоги и белые повязки на рукавах. На головах некоторых из них были надеты будёновки, что для меня выглядело диковато, пока я не вспомнил изображения на нескольких лагерных фотографиях из архива Сталины. На туго затянутых солдатских ремнях висели дубинки с обмотанными тряпками рукоятями.

Загорелые, а местами и вовсе обгорелые от солнца лица местных полицаев были полны сосредоточенности и делового превосходства. Многие улыбались, но выражения нескольких лиц зацепили особенно. Двое из группы, что оказалась ближе к нашему вагону: низкорослые, коренастые со скуластыми восточными лицами и наголо бритыми головами, они поглядывали на нас так, как смотрят голодные псы в ожидании команды «Фас!»

Паровоз, наконец, полностью затормозил, стравливая клубы белого, медленно тающего в знойном воздухе пара. И немедленно над перроном раздались звуки бравурного марша. Качество звучания оставляло желать лучшего. В репродукторах что-то хрипело и щёлкало.

На перроне стоял немецкий офицер со скучающим рябым лицом и брезгливо выпяченной нижней губой. Рядом, держа в согнутой руке жестяной рупор, замер низенький полицай в куртке фельдграу с кубанкой, сдвинутой на бритой голове почти на затылок. Всем своим видом он почему-то напомнил убитого мной в Перемышле шуцмана Савченко. На ум пришла вспомнившаяся надпись на немецком, что прочёл на нашивке шуцмана. «Treu, Tapfer, Gehorsam» — «Верный, Храбрый, Послушный».

Словно подслушав мои мысли, полицай в кубанке вытянулся на носочках и заорал в рупор, пытаясь перекричать звуки марша.

— Ахтунг! Внимание, слушать всем! Вы прибыли на территорию великой Германии. Приближается день великой победы рейха под руководством великого фюрера… — полицай распинался добрых десять минут.

Вся суть речи заключалась в призыве к пленным быть послушными и работать на благо великой Германии. За что, естественно, мы не будем расстреляны и получим еду и крышу над головой. Дальше нам объяснялся порядок действий. Сначала организованно мы покидаем вагоны и строимся в колонну. Далее следуем в форлаг на территорию за станцией — промежуточный лагерь, где будут проводить санобработку одежды, медицинский осмотр, а также проводить прививки от оспы и тифа. Затем регистрация и постановка на довольствие.

Новости о выдаче питания привели пленных в некоторое оживление. Офицер что-то сказал маленькому полицаю, скривившись при этом, будто сжевал лимон.

— Сохранять порядок и дисциплину! За попытку уклониться от санобработки — расстрел на месте! За попытку побега — расстрел! За… — дальше я уже не слушал, соображая, как мне половчее приспособить своё барахло, дабы сохранить его в целости. Полагаю, фляжку у меня не изымут, а вот с перочинными ножами и мошной нужно что-то делать. Судя по архивным фотографиям, какое-то время придётся тусоваться в костюме Адама, пока штаны, гимнастёрка и ботинки проходят обработку. Да и учитывая объявленную вакцинацию, фрицы вряд ли озаботятся использованием индивидуальных игл для каждого в отдельности.

— …расстрел! Внимание! Ахтунг! Начать выгрузку!!! Хайль, Геринг!!! — мелкий полицай потешно, но очень серьёзно вскинул руку в фашистском приветствии.

Ухо резануло непривычное «Хайль, Геринг!». Что поделаешь, сам виноват, Миротворец. Лишил эту реальность Алоизыча, теперь уж придётся привыкать к имени нового фюрера. Хотя, где я, и где тот фюрер?

— Э! Давай, давай бегом, не задерживай, качык уллары! — те самые двое из ларца, одинаково скуластых с лица, вооружившись дубинками, подгоняли сбегающих по сходням пленных нашего вагона, норовя поддать довольно чувствительно своими палками кому по спине, а кому и по чему попадётся.

— Рус эте! — услышал я слева резкий окрик, вслед за которым довольно чувствительно мне прилетело по плечу.

Что ж, счёт открыт и шоу должно продолжаться.

Выгрузка из эшелона продолжалась довольно долго. В первую очередь процесс тормозился печальными последствиями почти трёхсуточной перевозки. Потери были значительными, да и просто потерявших сознание, ослабленных бойцов было достаточно. Полицаи же ревностно следили за тем, чтобы беднягам никто не помогал: в ход шли удары палками подкованными сапогами.

Трупы и потерявших возможность передвигаться пленных из вагонов стаскивали специальные бригады из заключённых, которые дожидались у здания станции с обычными строительными носилками в руках. Даже по сравнению с нами выглядели они настоящими оборванцами. Кожа открытых участков тела имела особый бледно-землистый оттенок. Двигаясь, «старожилы» лагеря старались не поднимать глаз. Трупы они утаскивали куда-то на задворки здания станции за основное оцепление. Тела же ещё живых пленных складывались прямо на бетон широкого перрона. К ним подходили двое таких же лагерников, но в замызганных белых халатах, завязанных на спине. Руководил ими пожилой мужчина, что-то помечавший в листке бумаги карандашом.

Тратил он на каждого лежащего две-три минуты, не более, затем осмотренного чаще всего грузили на одну из нескольких подвод, что стояли за оцеплением те же самые пленные в халатах. Видимо, местные санитары. Реже один из санитаров бежал к похоронной команде и новый труп утаскивали на строительных носилках.

Всю эту картину мне удалось наблюдать во всех подробностях именно по причине долгого стояния в колонне. Сформированной колонне, уже двинувшейся вперёд по команде мелкого полицая, всё же пришлось несколько раз останавливаться: из строя то там, то здесь вываливалось ещё несколько человек. Картина множества смертей от истощения и жажды за эти дни настолько стала привычной, что уже не ужасала, а раздражала. Внутри всё заскорузло настолько, что растущая день ото дня ненависть приобрела сравнение со звенящей натягивающейся до неимоверного напряжения струной.

Хотелось хоть какой-то разрядки, чего-нибудь такого, как в Перемышле с шуцманами. Но приходилось давить в себе это тяжёлое чувство на корню и стараться не встречаться взглядами с полицаями и конвойными. Казалось, что стоит мене пристальнее взглянуть в глаза фашистам, и они без всякой подсказки поймут все мои намерения. Наивно? Эх, если бы можно было убивать взглядом!

Обогнув станционное здание, колонна по грунтовой дороге направилась к видневшейся в полукилометре куцей рощице, справа от которой виднелись ряды колючей проволоки и парочка деревянных вышек на диагональных направлениях, пристально присмотревшись к которым мне удалось с помощью способностей нового зрения углядеть скучающих пулемётчиков. М-да, это будет посерьёзнее, чем Отстойник в Перемышле. И бочонки прожекторов, направленные на внутреннюю площадку, да и сами пулемёты никаких шансов попытавшимся сбежать не оставят.

Похоже, игра в поддавки закончилась.

По пути колонна пересекла едва выступающее из куцей травы полотно узкоколейки. Повертев головой, я заметил стоявшие в полусотне шагов железные вагонетки, в которые как раз грузили трупы с нашего эшелона. Рядом, на расстеленном брезенте высилась горка одежды и белья. Трупы грузили вповалку, голыми. Из вагонеток торчали руки и ноги, ярко контрастировали белеющие участки посиневшей незагоревшей кожи с загорелыми дочерна кистями рук и грязными посеревшими лицами.

Пленные похоронной команды выполняли свою работу равнодушно и монотонно, рядом скучающе зевал охранник с карабином, периодически откусывая и жуя большие куски от жёлтого яблока. Быстро доев его, он что-то крикнул работавшим, швырнув им огрызок под ноги. Короткая свалка и испачканный в серой дорожной пыли трофей исчез у счастливчика во рту.

Охранник грозно прикрикнул, наведя карабин на продолжавших толкаться пленных, и они вернулись к погрузке трупов. Дальше мне было уже плохо видно из-за голов и спин военнопленных, идущих в колонне.

Наша колонна втягивалась в ворота форлага, постепенно выстраиваясь вдоль целой череды навесов или просто растянутого на опорках брезента, под которыми были расставлены столы, за которыми сидели военнопленные со стопками каких-то бланков, чернильницами. Кое-где у столов крутились и немцы, в основном с унтер-офицерскими нашивками. Мне показалось, что под одним из навесов мелькнул офицерский мундир и фуражка.

К этому моменту полуденный зной добрался и до меня: пот неудержимо заливал глаза, а во рту появилось омерзительное ощущение скрипящего о зубы песка. Так что желание особо приглядываться к разворачивающемуся действу пропало. Как ни странно, но особого голода я не испытывал, а вот жажду с каждым часом перебороть было всё сложнее.

В голове колонны началась суета: пленные стаскивали одежду, оставляя лишь обувь, и, подгоняемые криками полицаев продвигались к двум грузовикам с крытыми кузовами, над которыми вились клубы рыжеватого дыма. Вскоре стало понятно, что началась та самая санобработка, обуви и белья.

Под пристальным контролем вооружённой охраны голые пленные гуськом продвигались мимо грузовиков, скапливаясь на небольшом пятачке, где редкую шеренгу обходили местные санитары, обсыпая каким-то серовато-белым порошком пах и подмышки прибывших. Никакой помывки, видимо, и не намечалось. Дальше шёл осмотр врачом, который был также из советских военнопленных. Возрастной дядька с загорелой плешью на голове особенно не задерживался на каждом проходящем, заставляя лишь некоторых повернуться спиной, боком, затем указывал на стоящий особняком брезентовый навес.

Одежду прибывших несколько старожилов из пленных загружали на деревянные решётчатые поддоны с козлами, вороша её длинными палками, затем затаскивали в кузова грузовиков, плотно прикрывая двери. Всё это время пленные в одной обуви стояли под палящим солнцем, ожидая, когда их вызовут к одному из столов под навесами.

После довольно поверхностного медицинского осмотра, который, как я понял, был направлен на выявление пленных с инфекционными болезнями, а также для отделения трудоспособных от нетрудоспособных. Стоя в очереди с охапкой своей одежды, я незаметно переложил ювелирку и марки из бархатного мешочка в пустую фляжку. С перочинными ножами поступил проще — засунул их за голенища ботинок, так как обмотки также заставляли снимать.

Во время медосмотра стал свидетелем нескольких случаев бесцеремонного обращения с ранеными пленными, у которых были повязки. По требованию одного из унтер-офицеров санитары срывали грязные бинты и повязки на сухую. И без того выглядящие ужасно, раны начинали кровоточить. Их обсыпали тем же порошком, что и подмышки. Судя по выражению лиц раненых, процедура эта отнюдь не добавляла приятных ощущений.

Нужно отдать должное, что после этого санитары снова перевязывали раны, но уже свежими бинтами. Точнее, бэушными, явно неоднократно стиранными.

Тут же крутилась та самая парочка скуластых полицаев с дубинками, то и дело выхватывающая то одного, то другого из стоящих пленных и заставляющая их открыватьрот.

Поначалу мне было невдомёк, чего хотят эти два гамадрила. Но уже через несколько минут стало понятно: очередную жертву коротко двинули ручкой дубинки в зубы, а один из полицаев залез двумя пальцами ему в рот и извлёк окровавленную золотую коронку, скалясь и похохатывая.

— Яхшы, рус алтын! — полицай покатал окровавленный блестящий комочек в пальцах и спрятал его в нагрудный карман куртки.

Кстати, отметил одну особенность местных полицейских: каждый из них носил либо фуражку с красным околышем, либо такую же красную повязку на рукаве помимо привычной белой с надписью по-немецки. Странно, но о подобных знаках отличия ни в каких изученных мной документах не упоминалось.

Отвлёкшись на художества татарской парочки, я не сразу среагировал на окрик одного из унтер-офицеров. Хотя предназначался он не мне, а молодому белотелому парню, ноги, спина и руки которого заросли чёрным курчавым волосом. Он как раз стоял передо мной, ожидая вызова под один из навесов.

— Юде?! — немец недвусмысленно указывал рукой с зажатой в кулаке пилоткой в сторону паха, стоящего передо мной парня.

— Меня зовут Магомед, — спокойно ответил на выкрик унтер-офицера мужчина. Несмотря на ситуацию, он держался с завидным спокойствием и достоинством. Крепкая фигура, высокий рост, сильные загорелые руки. Головы Магомед не опускал, продолжая мерятся взглядами с унтером. В любую секунду зарождающийся конфликт мог кончиться непредсказуемо.

— Хайль Геринг, господин унтер-фельдфебель! — я решительно встал рядом с парнем, обратившись по-немецки. Если уж подставляться, то не без выгоды для себя, — разрешите пояснить, этот пленный не еврей, он мусульманин.

— Что? — не сразу въехал унтер, удивившись нагло зигующему перед ним голому советскому пленному.

— Виноват, господин унтер-фельдфебель! Этому солдату сделали в детстве обрезание потому, что он мусульманин! — я продолжал восторженно есть глазами унтер-фельдфебеля, вытянувшись вофрунт и прижимая к левому бедру руку с флягой.

— Э-э-э, что говоришь? — попытался вклиниться Магомед. Не оборачиваясь, уголками губ я прошипел как можно тише: «Мага, заткнись пока ради Аллаха, пока я твою задницу спасаю!»

Унтер нахмурился, но по его расслабившейся позе и переставшей тянуться к кобуре руке стало заметно, что напряжение спадает.

— Мы обязательно проверим! — рявкнул немец, скосив взгляд и на меня и тут же отвернулся, потеряв всякий интерес. Его последние слова, видимо, намекали на то, что теперь и мне не отвертеться, ежели что.

Пришла очередь Магомеда идти на стрижку. Мне же эта процедура была не нужна: за последнюю неделю дед серьёзно обрасти не успел. И вещички мои подоспели. Я вытащил из вываленной кучи ещё влажное исподнее, штаны, гимнастёрку с пилоткой и по общему примеру, засунув узел одежды подмышку, отправился на медосмотре.

Тут поили, раздавая из помятого железного ведра по целой кружке воды на брата. Ведро периодически пополнял в колодце низкорослый рябой санитар с огромным фурункулом на затылке, который был небрежно замотан грязным бинтом.

Плешивый эскулап не потратил на меня и десяти секунд, буркнув лишь одно:

— На прививку!

Как я и предполагал, вакцинация проводилась в максимально экономном режиме. Причём прививку от оспы и тифа делали одним шприцем, набирая в него по очереди из каждого флакона. Да что там. Шприц был единственным! Санитар, коловший вакцину явно пытался старательно соблюсти дозировку и от усердия, оттягивая поршень, даже вытаскивал кончик языка.

С сомнением я оглядел лоток с десятком игл, которые санитар менял после каждого пленного. Они были залиты какой-то мутноватой жидкостью. Сто против одного, что спиртом здесь и не пахло. Карболка какая-нибудь. Или формалин. Будем надеяться, что организму аватара, модифицированного нейротроном такое испытание на один плевок. Ибо такая, с позволения сказать, «стерилизация» не выдерживала никакой критики. А учитывая состояние вновь прибывших пленных…помоги им Господи!

Плечо после укола глухо заныло. Но других изменений в организме ни сразу, ни впоследствии я так и не почувствовал. Утолив жажду водой, противно отдававшей хлоркой, я направился на освободившееся место под навес, пред светлы очи местных писарей. Из-за всей этой суеты я и не заметил, как потерял из виду старшего политрука и Ивана, оказавшись в очереди с совершенно незнакомыми бойцами. Похоже, это были пленные из тех вагонов, что прицепили к нашему эшелону уже в Перемышле.

Воспользовавшись заминкой предыдущего бойца, получавшего жетон военнопленного, натянул кальсоны и штаны, незаметно переложив в карманы перочинные ножи. Флягу же, предусмотрительно обвязанную шнурком, привязал узлами к ремённой петле на штанах. Так и предстал перед писарем и сидящим рядом с ним унтером в ещё сырой пилотке и без гимнастёрки. Один из лагерных охранников с карабином также находился здесь, видимо, для пущей безопасности. Это чему же надо было произойти, чтобы местные вертухаи так опасались голодных и измождённых этапом пленных? Эта мысль немного, но подняла настроение.

— Хайль Геринг! Бывший красноармеец Теличко Пётр Михайлович для регистрации прибыл!

Писарь исподлобья глянул на меня, едва дёрнув краем рта. Не знаю, понял ли он то, что я произнёс на немецком, но так как фраза была немудрёной, общий смысл разобрать было не трудно. «Ещё один хитрозадый большевичок», — произнёс, словно плюнул, писарь по-русски.

Ага, землячок, значит! Несмотря на полностью немецкое обмундирование. Да и звание гефрайтера… Неужто из «бывших»? Так такому прямая дорога в РОА. Чего он тут-то в лагере забыл? Хотя РОА — русская освободительная армия только-только в проекте. До её формирования больше года. Власова взяли в плен всего месяц назад и немецкое командование лишь начало его «обрабатывать».

Судя по возрасту, землячок во время революции едва в начальную гимназию пошёл. Странно, около тридцати — и всего лишь гефрайтер. Ряженый? Абвер? Не исключено. Но торопиться не стоит и надо держать ухо востро. Среди этих ребят наверняка есть ещё штатные и внештатные сотрудники военной контрразведки, ну или работающие на гестапо осведомители.

Не…мне в диверсанты ну никак нельзя! Не те цели. Мне бы между струйками проскользнуть!

— Повтори фамилию, имя, имя отца по буквам, — писарь согнал с лица ухмылку и, макнув перо в чернильницу, придвинул к себе знакомый желтоватый бланк учётной карточки.

— Теличко Пётр Михайлович.

— Год рождения?

— 1906-й.

— Национальность?

— Украинец, — дед в своё время ответил «русский», но мне надо подправлять репутацию. К представителям национальностей СССР у немцев особое отношение. В 41- м, на первых порах, попавших в плен прибалтов, украинцев и белорусов даже отпускали домой на оккупированных территориях. Потом, правда, всё это быстренько прекратили. Но факт остаётся фактом. Именно сейчас вермахт и СС закладывают основу формирования национальных подразделений из народов Европы и СССР. А значит, пункт о национальности — один из важнейших для формирования имиджа.

— Место проживания?

— Орджоникидзевский край, Зеленчукский район, село Маруха…

— Состав семьи, — писарь заполнял бланк привычно быстро, почти не делая остановок. Шлёпнул пару печатей. Затем взял ещё один бланк поменьше, но уже зеленоватого цвета. Тут он повернулся к сидящему рядом унтеру и что-то ему негромко сказал. Унтер поднялся с места и ушёл в сторону соседних столов.

— Звание, должность.

— Красноармеец, стрелок.

— На фронт ушёл добровольцем?

— По призыву через районный военкомат, — а вот сейчас вопросы пошли уже конкретные.

— Ранения, контузии? — в разговор вдруг вмешался подошедший офицер в чине обер-лейтенанта. Вопрос был задан по-немецки. Говорил офицер отрывисто, съедая окончания слов. Хорошо подогнанный мундир, туго затянутая портупея, большая и явно тяжёлая кобура почему-то не на левом, а на правом боку, кожаные перчатки и надраенные до блеска сапоги. И… совершенно непримечательная внешность. Такое лицо увидишь, отвернёшься и забудешь через минуту. Гладко выбрит, взгляд тёмных глаз словно расфокусирован, будто собеседник и не с тобой разговаривает, а отстранённо размышляет о сущности бытия. Непривычных к подобному, наверное, должно выбивать из колеи.

— Осколочное ранение левой голени пять месяцев назад. Полностью реабилитирован, — я постарался вытянуться перед офицером, зафиксировав свой взгляд на кокарде его фуражки. Отвечал по-немецки, чётко проговаривая слова.

— Какую гражданскую специальность имеете, образование? — обер-лейтенант не делал пауз, словно не выслушивал мои ответы. Всем видом давал понять, что его интерес скорее праздный.

— Работал зоотехником, учётчиком в заготконторе, грузчиком, помощником фельдшера, вожу грузовой автомобиль, мотоцикл. Образование десять классов.

— Откуда знаешь немецкий? — на этот раз взгляд обер-лейтенанта сфокусировался у меня на переносице.

— Учил в школе шесть лет и посещал внеклассные занятия с учителем немецкого.

— Учитель — немец? — едва заметный огонёк интереса проскочил в голосе офицера.

— Не совсем, господин обер-лейтенант! Он австриец, бывший барон. Был арестован НКВД перед войной и выслан в Казахскую ССР, — да простит мне Ольга Вревская эту вольность. Перекрестил её в мужика, да ещё и во врага народа. Но ложь должна быть максимально близка правде. Иначе такой зубр, как обер-лейтенант, заподозрит фальшь. Он и так её заподозрит. По определению своей службы. Но, по крайней мере, это будет объяснимая ложь.

— Хм, тогда понятен венский акцент. Неплохой немецкий… — и почти без перехода рявкнул: «Ты желаешь служить великой Германии!?»

— Так точно, господин обер-лейтенант!

— Ты, наверное, желаешь служить в полиции? Много твоих земляков доблестно проявили себя в борьбе с большевизмом и верно служат, обеспечивая порядок в военных лагерях, — а вот теперь осторожнее, Гавр! Чего-то слишком зазывно запел этот фриц. Ух, держите меня семеро!

— Господин, обер-лейтенант, я буду верно и ревностно служить великой Германии везде, куда направит меня командование и фюрер! Но я не льщу себя надеждой на слишком поспешное доверие. Я солдат. Я убивал немцев на фронте. Я исполнял приказы. Мне нужно заслужить доверие Германии и фюрера, а не получать его даром. Я приму любой ваше решение!

Я намеренно заменил слово «приказ» на «решение». С этого хлыща станется: заставит сейчас же на месте кого-нибудь расстрелять или замучить. Хотя вряд ли, это больше в духе СС…

Вот теперь интерес на лице офицера проявился уже не наигранный. Неужели мне удалось его хоть немного просчитать? Или на моё согласие идти в полицию мне бы устроили испытание, которого я не то, чтобы боюсь, но опасаюсь? Сунут в руки карабин и заставят стрелять в затылок кому-нибудь из пленных. Что бы поглядеть, что буду делать. А я, честно говоря, не знаю…

Не стоит исключать, что так и поступят. Я прямо взглянул в лицо обер-лейтенанта. Пауза несколько затянулась.

— Что ж, очень достойный ответ, солдат Теличко. Сейчас великой Германии и вермахту как никогда нужна поддержка на фронте и в тылу. А рабочих рук не хватает. Ты, несмотря на довольно небольшой рост, выглядишь вполне здоровым и выносливым. Твои руки нужны великой Германии, Петер! — офицер повернулся к писарю, — гефрайтер, определите Теличко в арбайткоманду в Зеештадт Крафтверк. Пусть доблестным трудом докажет преданность делу фюрера, — и уже небрежно кивнув мне, — успехов в Рейхе, солдат!

Бля…вот это я довыёживался. Даже писарь заржал конём.

— Что, зоотехник, потаскаешь уголёк для фюрера, — его издевательски-глумливая гримаса чуть не вывела меня из себя. Гефрайтер и не догадывался, что находится в нескольких секундах от своей смерти. Но тут я наткнулся на его трезвый и спокойный взгляд. А ведь этот мудак меня провоцирует! Да это же ещё одна проверочка. Ещё бы они разбрасывались кадрами со знанием немецкого! Что ж, я и в эту игру готов поиграть.

— Так точно, господин гефрайтер! Я буду рад быть полезным для Рейха. Хайль, Геринг!

— Распишись вот здесь и здесь. Обмакни подушечку большого пальца правой руки и отпечатай вот в этом квадрате. Держи! Этот жетон, повесь на шею и не снимай. Арбайткоманды строятся у второго барака. Там же и обед. Всё. Свободен! Следующий!

Я вернулся в шеренгу, держа в руках опознавательный жетон тёмного металла с выгравированным номером и выдавленной поперечной полосой, делящем его на две части. Надпись на жетоне гласила:

№ 183172 Stalag304 (IV Х) Zeithain.

Натянув просохшую гимнастёрку и надев пилотку, я потянулся вместе с остальными прошедшими санобработку, регистрацию и медосмотр к видневшимся невдалеке крышам деревянных бараков. Рядом со вторым по счёту от колючей изгороди были установлены три полевые кухни, дымившие трубами, и грубо сколоченные из горбыля столы, на которых стопками были сложены какие-то кургузые сероватые кирпичи. Рядом паслись вездесущие полицаи, покрикивая на образующиеся из пленных длиннющие очереди.

— Не заваливай! Охолони! — неожиданно знакомый голос заставил всмотреться в стоявшего слева полицая в фуражке с красным околышем. Так совпало, что он тоже увидел меня, — Теличко! Живой? Мо-орда!

— Господин Вайда? И вам не хворать, — поклонился на всякий случай я, скидывая пилотку. Надо же, реабилитировали с-суку… Простили даже «побег» подчинённого.

— В рабочую команду? — поинтересовался полицай.

— Так точно.

— А чего к нам не попросился?

— Надо завоевать сначала доверие Рейха. Так обер-лейтенант сказал, — похоже, теперь у меня есть дурацкая, но вполне универсальная отмазка.

Полицай что-то сказал своему напарнику, кивнув в мою сторону и оставил свой пост у кухни, приблизившись к очереди, в которую я встал.

— Отойдём в сторонку, — дёрнул меня за рукав Вайда.

Я вопросительно уставился на полицая.

— Рыжьё есть? — пихнул меня вбок Вайда.

— Чего? — сыграл я в несознанку.

— Да не мельтеши, земляк! Я же знаю, что ты помародёрил у жмуриков. Того пана, что из Перемышля, Россоха, хай ему грець, поспрошал. Он и раскололся. Да ещё охранника ты тогда цепуру за воду отдал. Ну?

— Ну…есть пара вещиц. На чёрный день берёг, — деланно вздохнул я.

— Дело! — потёр заросший щетиной подбородок Вайда, — отдашь мне — сделаю так, что не загнёшься на добыче. Ты ж не стахановец? А арбайткоманды сейчас то на рудники, то в шахты отправляют. Я же с сопровождающим поделюсь, и он тебя сунет куда потеплее. Учётчиком там или ещё куда.

Рационализм предложения Вайды был понятен, но и расставаться безо всяких гарантий со стратегическим запасом я не собирался.

— Господин Вайда, а можно я вам вещичку дам, а с сопровождающим сведёте напрямую? С ним и рассчитаюсь.

— Не доверяешь?

— Да что вы? Вам — полностью, а вот тому человеку, что будет с нами — не особо.

— Что ж, справедливо. Давай свою цацку.

— Мне её ещё достать нужно, я кивнул на местный туалет, что представлял собой длинный вырытый ров в тридцати шагах от барака, на краю которого было прилажено длинное, грубо ошкуренное бревно.

— Ты что, его в заднице прячешь? — скривился Вайда.

Я красноречиво промолчал.

— Ладно, иди. Только потом вон у колодца отмой, — он указал на названное сооружение, примостившееся рядом с крайней полевой кухней и имевшее небольшой ворот, а также мятое ведро на ржавой цепи, которое я поначалу принял за колоду.

Пришлось терять свою очередь и ковылять к местному сортиру, чтобы незаметно распотрошить кубышку, тем более, что необходимо было пополнить запасы воды. Эх, дороги мои, дороги…

Глава 11

Нам всем дана судьба одна,
Нам всем дорога в ад.
Оскар Уайльд «Баллада Редингской тюрьмы».
С обедом я почти пролетел, так как, несмотря на наличие фляги, черпальщик местного супа отказался в неё наливать картофельно-брюквенную бурду, сославшись на «недостаточную чистоту посуды». Лень было опустить флягу в жиденькое варево. Вот же, с-сука!

Пришлось довольствоваться пайкой от полуторакилограммовой буханки «хлеба для русских» — того самого серого кирпича, груды которого дожидались на деревянных столах вновь прибывших пленных.

Оказалось, что выдавали такую буханку одну на десять человек. Зато я познакомился со своей арбайткомандой, среди которой из моих новых знакомых оказался один из полицаев, что ходил под Вайдой. Звали его Грицко. Не сразу разобрал, имя это было или фамилия полицая.

Но именно его поставили над нами бригадиром. Ему-то и полагался бакшиш в виде золотой цепочки из моих запасов. Вайде же пришлось отдать одно из десятка обручальных колец, которыми отблагодарил меня ювелир.

Мешочек с остальным хабаром и рейхсмаркам снова занял своё место у меня рядом с…ну вы поняли.

К хлебу полагалось двадцать граммов маргарина, пахнущего керосином, и кружка эрзац-кофе, слегка подслащённого сахарином, которая досталась мне благодаря запасливому Магомеду, что имел в загашнике настоящее богатство: целых две слегка помятых алюминиевых кружки с инвентарными номерами. Одна из них принадлежала его товарищу, умершему ещё на этапе. И я, не задумываясь, сменял её у Маги на один из перочинных ножей, ничуть не жалея о неравнозначности мены.

Достаточно было увидеть лихорадочный блеск в глазах дагестанца, когда я продемонстрировал ему этот небольшой невзрачный ножик, но с набором настоящих стальных острых лезвий. Как же любовно он гладил потрескавшиеся костяные накладки на корпусе и пробовал пальцем остроту лезвия!

Жалел я лишь о том, что обмен удалось совершить довольно поздно и когда я с кружкой кинулся за своей порцией супа, баланду разливать уже перестали. Впредь будет наука.

— Э, брат, не переживай! Найдём и тебе котелок, если живы будем. Матерью клянусь! Я ведь понял. Ты мне уважение оказал, помог, как брат. Хотя сам рисковал, э! Мне ребята потом растолковали, чего тот унтер хотел… грязная собака. В евреи меня записать хотел, а, Иблис его имя! Спасибо, брат! И за нож… Мужчине без ножа никак нельзя!

Я молча улыбнулся на слова Маги. Досада на то, что мне не досталось баланды, куда-то подевалась. А злость на свою тупость показалась смешной и никчёмной: ведь мог же спросить, куда бойцы тогда подевали пустые банки из-под немецких консервов?

На ночь нас определили в первый барак. Не знаю, как в остальных, но в нашем бараке народу было явно больше, чем было рассчитано. Пленных из арбайткоманд, что отправлялись завтра поутру к местам назначения, положили прямо на земляной, утоптанный тысячами ног, пол, подстелив подозрительные куцые соломенные матрацы, воняющие прелью и застарелой мочой. Но народ, измученный многосуточным стоянием в вагонах, повалился на них, словно на перины. И спустя всего несколько минут все забылись беспокойным болезненным сном.

Утро, сдобренное тепловатым вчерашним эрзац-кофе и половинной нормой «хлеба для русских» началось с оправки и быстрой погрузки в три видавших виды «Опель-Блица» с обшарпанными бортами.

Грузовики с полагающейся охраной с рассветом загрузили пленным — и вот мы уже катим на довольно приличной скорости по неплохому шоссе. Судя по встающему где-то чуть в стороне за видимым краем правого борта, где мне досталось место на жёсткой лавке, солнцу, путь наш лежал куда-то на юг или юго-восток.

Значит, в целом, сценарий прежней истории не особенно изменился и меня ждёт работа на угольном разрезе где-то на границе Германии и Чехии. Информация в дедовой учётной карте была более чем скромная, не говоря уже о том, что в моё время в тех местах поменялась не только геополитика, но и география: давно выработанные шахты и развалы выработаны, засыпаны и забыты, а рабочие посёлки снесены, территория застроена обычными современными домами. В этом времени там почти треть населения этнические немцы, остальные — чехи. А к середине двадцатого века земляки Швейка повыгоняют всех фрицев из тех мест начисто. Ну да мне от этого ни тепло, ни холодно.

Ничего примечательного для такого туриста, как я, в монотонной езде по дорогам Рейха не было, а вот остальные пленные только и крутили головами, тихо переговариваясь и чуть ли не показывая пальцами, лишь опасливо поглядывая на снулых конвоиров. Но на самом деле, вокруг было на что посмотреть.

Вся дорога заняла от силы часов пять. Уже часа через полтора стали открываться местные красоты, что принято в моём времени называть саксонской или чешской Швейцарией: живописные леса и рощи на фоне невысоких колоритных гор, небольшие водопады из горных ручьёв и речушек, извилистые дороги, каменные столбы и прочие изыски рельефа.

Несколько раз нам пришлось пересекать неширокие реки. Были ли это притоки Эльбы, не знаю. Настолько мои знания карты не распространялись. Но кое-какие думки у меня вся эта флора, конечно, простимулировала.

Вот если, к примеру, укрываться в этих лесах? Насколько они дремучие и непроходимые? Мне помнится вики однозначно утверждала, что уже в это время местные леса в Германии и Чехии напоминали, скорее, не облагороженные парки, исхоженные вдоль и поперёк местными егерями, и браконьерами.

Вопреки ожиданиям, на дороге было довольно оживлённо. Это вам не Украина с Белоруссией. И даже не генерал-губернаторство. Во-первых, неприятно удивило наличие большого количества населённых пунктов, во-вторых, каждые полчаса-час нам встречался какой-нибудь патруль: полицейский, жандармерии или даже армейский. А ведь это глубокий тыл! Не говоря уже о снующих грузовиках с самыми различными грузами. При такой интенсивности движения дороги здесь — это самые опасные объекты для пребывания беглецов.

Наличие избытка транспорта, шныряющей по дорогам полиции, военных — вот, пожалуй, и все признаки военного времени. Ни разу я не углядел ни следов взрывов или обстрелов. Всех этих областей ещё не успели коснуться ужасы войны. А жители пряничных городков, посёлков и даже замков, словно сошедших с рождественских немецких открыток, пока не ощутили на себе ни лишений, ни бессмысленных сокрушительных британских и американских бомбардировок.

Всё это будет потом, гораздо позже, а пока в показавшихся на горизонте горах, поросших иссиня-зелёным лесом, контрастирующим глубокими синими тенями на фоне охряных лучей величественно восходящего солнца, куётся киркой и лопатой энергетическое благополучие Рейха. А мы, несколько десятков бывших бойцов Красной Армии — всего лишь новые рабы, движущая сила и основа сырьевой военной машины Германии.

Скоро пленным приелись и красоты, и горные пейзажи. К тому же с изменением рельефа и высоты над уровнем моря значительно похолодало: бойцы жались друг к другу, запасливые счастливчики запахивались в бушлаты и обрезанные шинели. В горах грузовикам местами пришлось максимально замедлять ход: туман, крутые повороты и узкая дорога не располагали к беспечности.

Несмотря на холод и сырость, я уснул, привалившись к горячему богатырскому плечу Магомета и надвинув на глаза пилотку.

Проснулся, когда солнце было уже высоко, а с равнины, на которую вывел нас очередной поворот дороги, вдали стали заметны высокие трубы, исходящие чёрным дымом, хорошо заметным на фоне голубого неба. Охранники оживились, видимо, конец поездки был близок.

Так оно и случилось: не более чем через полчаса тряски уже по грунтовой дороге мы выехали на окраину, как мне показалось, огромного пустыря, особенностью которого была земля, сплошь покрытая буро-чёрной пылью.

Я ещё не знал, что пыль эта была везде и на ближайший месяц она станет для нас неотлучным спутником. На севере виднелись всё те же длинные технические здания с чадящими трубами. На юге пустыря примостились уже вполне узнаваемые приземистые деревянные бараки, крыши которых были едва различимы от чёрно-бурого налёта.

Грузовики замедлились, его стало трясти, будто мы ехали не по ровному пустырю, а по несусветным ухабам. Вскоре стала видна и причина: место часто и густо пересекали узкоколейные железнодорожные пути.

Наконец мы выгрузились у бараков, территория, на которой они были возведены, была обнесена старой колючей проволокой в три ряда, но уже без вышек и пулемётов. Пленных быстро выстроили привычной колонной и чуть ли не бегом погнали дальше вдоль ограниченной колючкой дороги. Спустя минут пять перед нами и открылось «во всей своей красе» место будущего трудового подвига во славу Рейха и фюрера.

Огромный, вытянутый правильным прямоугольником котлован, достигавший в самой глубокой части по самым скромным прикидкам метров сорока-пятидесяти выглядел чёрной кладбищенской ямой, почему-то оборудованной гигантскими уступами по периметру.

Наверху слева вдоль края котлована двигался небольшой состав из паровоза и полдесятка вагонов, гружённых всё той же массой буро-чёрного цвета, которая была здесь повсюду: на дороге, стенах, в основании столбов, к которым крепилась колючая проволока. На дне, уступах, переходных подъёмах и спусках между ними я едва смог увидеть какое-то шевеление: десятки, нет, пожалуй, сотни копошащихся фигур что-то делали, двигаясь, перемещаясь, казалось бы, в хаотичном порядке. Стоило напрячь модифицированное зрение — и удалось рассмотреть чуть ли не каждого работника в отдельности.

В одежде, давно сравнявшейся по цвету с окружающей поверхностью, одни методично долбили кирками буро-чёрную стену котлована. Другие лопатами или попросту вручную грузили вагонетки. Третьи — толкали эти вагонетки вчетвером, а то и вшестером по наклонным переходам между выступами котлована. Всё это мне почему-то напомнило старую иллюстрацию из школьного учебника истории Древнего мира «Постройка пирамиды в Египте».

— Ой ё… Чисто мураши! Гля, Семён, муравейник наоборот! — услышал я чей-то возглас из задних рядов колонны.

«Муравейник наоборот»? Интересная ассоциация. Мужик даже и не догадывается, какое точное на самом деле определение дал этому месту. Не просто перевёрнутый кверху ногами муравейник, а действительно всё наоборот: местные «муравьи» работают не на себя, а на других, не защищают, а проклинают место своего труда, и что главное — были бы только рады разрушению этого буро-чёрного гроба. Угольный разрез…вспомнилось название уже из другого учебника. Географии.

Не откладывая, местное начальство быстренько взяло в оборот новую партию пленных, выстроив их перед импровизированным помостом из пустых деревянных ящиков. Какой-то низенький толстячок в костюме с глазами-буравчиками на обрюзгшей харе, сопровождаемый двумя рослыми солдатами из охраны, зарядил короткую речугу противным визгливым голосом. Из-за треска генератора, работающего где-то совсем рядом, слышно его было едва через слово. Да я и не прислушивался. Слова «рейх», «фюрер» и «порядок» сыпались горохом сквозь треск генератора каждые пять секунд. Ну а дальше всё пошло своим чередом.

Гражданский толстяк в сопровождении охраны, сев в машину, уехал, оставляя за собой медленно оседающий шлейф буро-чёрной пыли, а бригадиры, среди которых был и заряженный мной вайдовский выкормыш, были собраны на короткое совещание высоким и худым мужчиной в кепке, которая была глубоко натянута на его бритый квадратный череп. Несколько минут спустя бригадир вернулся в строй и дёрнул меня за рукав.

— Теличко, бери одного человека себе в помощь и спускайтесь по железке. Аккурат до погрузочной площадки. Будешь сегодня помогать закатывать гружённые углём вагонетки с нижнего яруса на второй. Цени: лопатой и киркой махать не придётся! Неделю на этой работе побудешь, там поглядим. На лучшее не договориться, Петро. Потом сладится — выдерну на ТЭЦ, там полегче будет.

— Лады, Мыкола. Вам виднее, — кивнул я, хлопая за плечо Магу, стоящего в первой шеренге.

— Магомет, пойдёшь со мной?

Дагестанец пожал плечами и кивнул.

— Тогда снимай нательную рубаху и рви на платки. Будем мочить и завязывать лицо, покуда не истлеют вконец. Потом уже других тряпок где-нибудь надыбаем.

— Это ещё зачем?

— Видал какая в разрезе пылища? А дождя и не видать, даже на подходе. Так хоть как-то убережёмся, не то к концу недели ни вдохнуть толком, ни выдохнуть не сможешь. Да и потом — вилами по воде писано. Антракоз. Слыхал про такую болезнь?

— Нет, — пожал плечами дагестанец.

— Лучше тебе и не слышать.

Так и заступили на смену. С дороги — и сразу в хомут.

Оптимистичный прогноз бригадира не оправдался. Ни в конце первой, ни даже к концу третьей недели никаким переводом не пахло. Мы с Магой и ещё двумя доходягами из старожилов продолжали изо дня в день толкать по рельсам вагонетки, наполненные бурым углём для пресловутой ТЭЦ. Точнее сказать, это мы с Магой большую часть времени вкалывали, да и то разве что до обеда. А после кружки брюквенной баланды, якобы с кониной, которой в ней и не пахло, сил безостановочно толкать вагонетки уже не оставалось. Нет, я, конечно, мог работать от зари до зари и один. Сил было достаточно. Но зачем дразнить гусей и выдавать свой потенциал врагу? Лишних глаз и ушей кругом было предостаточно. Просто старался в меру сил сделать так, чтобы мои соседи прожили ещё один день в надежде на лучшую долю. Мага стал сдавать уже на второй неделе, парень заметно осунулся и похудел. Перестал даже ругаться на родном языке, а в бараке валился с ног как подкошенный. Не было сил даже помолиться.

Хорошо хоть воды было вдоволь: ржавые железные бочки из-под керосина стояли на каждом ярусе и дежурной смене грузчиков угля вменялось держать их наполненными тухловатой и чуть горчившей, но вполне усваиваемой влагой из местной скважины.

От таких нагрузок и кормёжки впору было бы и взбунтоваться, но на этот случай кроме охранников с карабинами и десятка полицаев в роли бригадиров с дубинками ненавязчивым намёком местное начальство распорядилось сколотить несколько виселиц, расставленных так, чтобы было хорошо видно со всех точек котлована. Своеобразное Memento mori от местного начальства с подсказки гестапо.

Правда, лишь две пеньковые тётушки сейчас имели «постояльцев», висевших на потемневших верёвках бог знает сколько дней.

Старожилы из тех, что толкали вагонетки вместе со мной, утверждали, что это попытавшиеся месяц назад бежать бойцы из тех, что выжили в Цайтхайне прошлой зимой, во время которой вымерло от тифа, холода и истощения почти четыре пятых лагеря. Вроде как бывшие пограничники.

Смелые и непримиримые до безрассудства, по рассказам Никиты и Дмитрия, они проявили свой нрав с самого начала, поселившись в местном карцере как у себя дома. И четвёртая попытка побега уже из местного лагеря закончилась тем, что парней подстрелили уже при попытке преодолеть внешнее ограждение — собаки учуяли и подняли тревогу. Это уже потом по приказу прибывших на следующий день следователей гестапо повесили, засунув в верёвочные петли едва живых пленников.

По словам Дмитрия и Алексея, толкавших рядом с нами вагонетку с углём, случай этот был беспрецедентный. Обычно, за попытку побега сразу отправляли в концлагерь. Возможно, причиной был визит вместе со следователями какого-то высокого чина СС из управления концлагерей.

К концу второй недели зарядили дожди. И хотя дышать в разрезе стало значительно легче, резкое похолодание не прибавило оптимизма. К тому же за ночь в сыром бараке одежда не успевала просохнуть и изнашивалась вдвое быстрее. Физически аватар вполне прилично переносил тяготы и лишения рабочего лагеря. О зеркале по вполне понятным причинам в моём положении можно было лишь мечтать, но и тех визуальных изменений в организме, что я мог рассмотреть сам, было достаточно, чтобы понять: нейротрон оптимизирует и использует все излишки жировой ткани носителя. Даже на ощупь заметно уплотнились кожные покровы. Помыться было негде, да и нечем, чему я был парадоксально рад, так как такое изменение кожной структуры было бы заметно невооружённым взглядом. Под уплотнившейся дермой жгутами перекатывались мышцы. Мечта всех качков моего времени — пресс с восемью кубиками — стал результатом всего лишь трёхнедельной работы по шестнадцать часов в сутки.

Лохмотья, в которые постепенно превратилось обмундирование, давно держались на честном слове. Лишь ботинки, взятые мной с трупа одного из пленных ещё в эшелоне, держались довольно неплохо. Осматривал их после каждой смены. И вот как раз сегодня со вздохом, сидя на нарах, констатировал, что подошве осталось два-три дня до появления дыр и прорех, несовместимых с дальнейшей эксплуатацией.

— Да…совсем кранты чоботам твоим, Петя, скоро настанут! — вздохнул лежавший напротив один из напарников, охотнее откликавшийся почему-то не на Дмитрия, а на Димона.

— Да. Проблема, — задумчиво подтвердил я, продолжая прощупывать пальцами исцарапанный о камни кант одного из ботинок.

— Придётся к Шурке-Механику на поклон идти. Он тебе за суточную пайку хлеба гольцшуги смастырит, а ежели маргарином или свекольным мармеладом поделишься — ещё и брезентовые нашлёпки присобачит, чтоб с ноги не сваливались. Так всяко сподручнее, а то, не ровён час, прищемит пальцы колесом вагонетки — враз в инвалидную команду на полпайки спишут!

Хм, а парень-то дело говорит! На Димоне и Алексее я давно заприметил деревянные грубые башмаки, в которых они могли передвигаться только мелкими шажками. Но мне светила лишь одна альтернатива — ходить босиком. Поэтому не в моём положении привередничать.

— А кто это, Шурка?

— О, это личность знаменитая! На все руки мастер. Настоящий Кулибин! И по части сменять что-нибудь на что угодно тоже, — Димон так оживился, будто заслуги этого самого Шурки-Механика являлись его собственными.

— И в каком бараке он обитает? — задал я конкретный вопрос, зная, что, если Димон завёлся, дальше можно будет рассчитывать только на бесполезное словоблудие. Похоже, этот парень от местной жизни немного крышей поехал. Совсем чуть-чуть, но вполне заметно. И не мудрено.

— Хо! Бери выше, Петро. Шурка-Механик на работы не ходит. Он в мастерской обитает. За третьим бараком. Там и работает. Сапожничает, тележки и вагонетки чинит, слесарит. Под Рождество немцам игрушки для детей из дерева вырезал. Живёт, считай, припеваючи. Не голодно. За те его умения он у начальства на хорошем счету… — Димон продолжал ещё что-то непрерывно бормотать, уже не обращая внимания, слушаю ли я его или нет.

Меня же словно толкнуло изнутри. Вот оно! Наконец есть какой-то шанс реализовать свои стратегические запасы. Не то ещё пара-тройка недель — и неизвестно, как отреагирует аватар на дальнейшую интенсивную эксплуатацию. Да и, похоже, через этого Шурку есть более реальная возможность проявить себя, а иначе застряну так же, как Алесей с Димоном, чудом протянувшие в этом году почти восемь месяцев. Хотя, почему «чудом»? Дед судя по учётной карточке провёл здесь почти год, пока с открытой формой туберкулёза не загремел в лагерный госпиталь Цайтхайна.

Год, вашу мать! Целый год! Я тут всего три недели — и уже готов выйти ночью и вырвать глотки всем охранникам вместе с прорабом, бригадирами-дармоедами, а потом напихать в их постоянно лыбящиеся при виде нас рты побольше бурого уголька, чтобы до самого ануса достало! Но нельзя…нельзя так глупо срываться. Зачем тогда было начинать?

По барачной территории внутри ограждения можно было ходить беспрепятственно. И поэтому на очередного страдающего бессонницей пленного охрана не обратила внимания, как и игравшие в карты под навесом курилки полицаи.

Пройдя под противным моросящим дождём до третьего барака, я свернул под фонарём в тёмный междустенок и уже через минуту оказался перед обитой ржавой жестью дверью мастерской, рядом с которой ютилось куцее оконце с заляпанными грязью стёклами, из-за которых едва пробивался свет керосиновой лампы.

Хорошо живёт Шурка-Механик, коль ему разрешают керосинкой пользоваться. Нам в бараке перед сном охрана включала на полчаса электрический фонарь, а потом живи на ощупь. Мне-то было всё равно, но народ частенько спотыкался и даже падал с нар в потёмках, когда взбунтовавшийся на баланду кишечник выгонял под дождь очередного пленного. А любая ссадина и рана загнивала в этой сырости с неимоверной скоростью. Даже пресловутые примочки мочой не помогали.

— Хозяин! — я открыл дверь, демонстративно стукнув по гулкой жести, — побеспокою?

— Кого там на ночь глядя несёт? Кто там?

— Человек божий, обшит кожей, — войдя, я медленно огляделся. Ну точно логово сумасшедшего изобретателя пополам с каморкой Плюшкина с поправкой на лагерные реалии — примерно так можно было охарактеризовать представшее передо мной помещение.

— И какого хера? — приветливости в голосе этого маленького невзрачного человечка с круглыми очками в роговой оправе на носу не было ни на грамм.

— А такого, уважаемый! У меня товар, у тебя, возможно, то, что мне нужно. Можем взаимовыгодно провести время.

Учитывая особенности работ на шахте, я давно переместил все запасы своей наличности в нарукавную повязку, которую в первый же день смастерил из остатков рукава исподней рубахи. Золото же пришлось ночью закопать прямо в том же самом мешочке у внешней стены барака. Слишком велик был риск обрыва бечевы во время нагрузок. И тогда плакало бы моё золотишко где-нибудь в бурой грязи разреза.

Шурка продолжал молча сверлить взглядом мою фигуру, но уже не раздражённо, а заинтересованно:

— И чего надо?

— Обувку, естественно, — я красноречиво глянул на носки моих замызганных ботинок, — моя уж на ладан дышит!

— Ща недосуг. Приходи завтра ввечеру. Приноси осьмушку хлеба да две доли маргарина. Зробим тябе деревянные чоботы, — странно, но у меня сразу возникло ощущение театральности речи этого субъекта: будто русский человек с немаленьким образованием пытается говорить на суржике, но периодически теряет контроль.

— Чего-то дороговато, любезный. Мне говорили десятиной хлеба и долей маргарина обойдётся. Сам понимать должен, ведь два дня жрать одну баланду — так и загнуться недолго. Не баклуши бьём, а вагонетки многопудовые толкаем.

— Я цену назвал, ты думай. Не хошь — ходи босой. Полезно для мышления. А мне делом заниматься надо. Я тебя, любезный, сегодня первый раз вижу. Кто ты, что ты — не знаю, — развёл мой собеседник руками.

— Хм, интересно… — протянул я, демонстративно оглядывая мастерскую.

— Что тебе интересно, дурик? — снисходительно скривился Шурка.

— Да вот думаю, долго ты ещё проживёшь в лагере, коль со своих три шкуры брать будешь?

— А ты меня не пугай, земляк. И не учи. Ты явно тут без году неделя, мужик. Я плату за работу беру. Сам же её честно исполняю. И цену назначать мне. Ты же не спрашиваешь, сколько мне с заготовкой долбиться придётся? Представляешь, как сложно найти в здешних условиях нужную древесину? — злость из голоса Шурки исчезла, уступив место обиде, — или тебе из соснового полена долблёнки слепить на коленке? Так они через два дня развалятся.

— Да ладно, ладно. Не пугаю я. С чего ты решил? Так, рассуждаю вслух. Просто мне же не сабо и не кломпы нужны с росписью, а практичная обувь, чтоб выжила хоть месяцок в здешних условиях, — я тоже сбавил тон, присаживаясь на один из крашенных масляной краской табуретов рядом со столом, за которым Шурка-Механик что-то мастерил.

— Э, да ты разбираешься, гляжу. Что, раньше, когда-нибудь носил дзеравяшки?

— Чего?

— Так у меня на витябщине деревянные самодельные башмаки прозывают.

— А…да нет. Читал когда-то про французскую и голландскую обувь. О том, что придётся и самому носить даже и не думал. Знал бы, что она тут буквально «горит» не по дням, а по часам, не стал бы менять на этапе.

— Менять? — уцепился за главное мастер.

— В эшелоне меня привлекали в команду по уборке трупов. И не раз. Ну я и… чего одёжке-то пропадать зазря?

— Мародёрничал, значит? — Шурка с интересом взглянул на меня поверх роговой оправы очков. Но в голосе его я не заметил осуждения.

— А как хочешь, так и называй, только потом я эти же шмотки на еду для истощённых и раненых пленных сменял у местных. А так бы растащили пшеки или в земле сгнило обмундирование. Теперь вот жалею, что не придержал лишнюю пару сапог и танкистский комбинезон. Всё покрепче бы одёжка-то, чем моя гимнастёрка с шароварами.

— Дурик, — повторил Шурка, ухмыльнувшись, — неужто и вправду всё на жрачку для других сменял? Ничего толкового не припрятал? — закамуфлированный равнодушным тоном интерес всё же проклюнулся. В напряжённой позе мастера и блеснувших в свете керосинки стёклах очков отразилась…жадность?

Похоже, клюёт. Надо осторожно подсекать и подводить.

— Да так, по мелочи… а что, интерес имеешь, Шурка?

— Смотря на что, — развёл руками умелец.

— Ножик есть перочинный. Швейцарский. Пять лезвий. Отвёртка, шило и пилка. Вещь! — я достал последний мой ночной трофей из Перемышля, если не считать рейхсмарок и золота, положил на ладонь.

Шурка было протянул руку, но тут же, глянув на меня, уточнил: «Можно глянуть?»

— Отчего ж не поглядеть, коль договоримся?

— Договоримся, договоримся…как тебя? — Шурка-Механик задумчиво вертел нож, открывая одно за другим лезвия и чуть ли не цокая языком.

— Пётр.

— Хм. Ну ладно, Петро. Вещь правильная и не разболтанная. Могу предложить мену.

— …? — я вопросительно вскинул брови.

— Могу тебе за него смастырить гольцшуги, две пары с брезентовым верхом и кожаной выстилкой изнутри. Месяц — не месяц, а недели три каждую без ремонта проносишь.

— Хм. Не знаю, не знаю. То деревяшки, а тут вещь знатная, заводская, качества швейцарского, — как бы раздумывая протянул я.

— Три пары не дам! Много. А еды у меня сейчас нет. Разве что на той неделе заказ один сделаю. Обещали расплатиться. Из него могу добавить два яйца. Утиных. Пойдёт?

Я мысленно удивился. Надо же. Яйца! Роскошь в наших условиях неимоверная. Но Шурка нужен был мне совсем для других целей. Налаженный через него канал можно было бы в дальнейшем использовать более широко. Было явно заметно, что нож ему глянулся. Начну торговаться — обидится. А мне нужно его доверие и расположение. А главное — связи! Ох, непрост этот очкарик, нутром чую, непрост!

Пытаться выходить с деньгами через полицаев или напрямую к охранникам — утопия. Меня скорее грохнут за мои «богатства», чем будут торговать. Особенно такие, как тот вайдовский ставленник, кинувший меня на золотую цепочку. Тут всё давно понятиями прописано: когда фраер пытается играть в криминал и его кидают — то кидок не предъявляется. Сам виноват. Короче, Гавр, ты сам себе злобныйБуратино. Если уж лезть в это кубло, то по-умному.

— Не, не надо яиц. Две пары деревянных башмаков нормально будет. Вместо еды…может, у тебя в хозяйстве найдётся для меня котелок лишний или миска? Задолбало кружкой баланду мерить.

— Хм, а что? Идёт! — впервые улыбнулся Шурка, радостно пряча перочинный нож в карман пиджака, — будет тебе обувка к послезавтрему. А ёмкость…погоди-ка немного, — он встал из-за стола и подошёл к большому покосившемуся деревянному шкафу. Заскрипели створки.

— Цени! Настоящий кохгешир, полевой котелок вермахта! — он протянул мне изрядно помятую ёмкость с облупившейся краской и дырявой крышкой, — ты не гляди, что сверху две пробоины от осколков и у крышки ручка отсутствует. Я там плоскогубцами подмял: жёстко держится, не слетит. Оно тебе и не особенно нужно! Зато два литра баланды входит и можно с собой таскать, только верёвкой крышку я бы ещё для верности фиксировал, да тряпками пробоины заткни — и не прольётся. Вещь!

Вот же пройдоха! Явно с помойки девайс. Но по большому счёту он прав: мне ли выбирать? И так на раздаче через раз разрешают в кружку повторно баланду наливать. Как же надоело, что вся жизнь последние недели крутится от кормёжки до кормёжки. А куда деваться? Аватар давно на ограниченном ресурсе. Хорошо, что пока ни слабости, ни нарушений сознания существенных не случилось. Мага вон на что здоровый бугай был, когда приехали, и тот, что не день, уже к полудню с дрожащими руками и коленками на вагонетке повисает. А дальше что будет? Обмороки голодные пойдут? Так недолго и в котлован сверзиться. Эх…

Я постарался изобразить на лице максимальную благодарность.

— Спасибо, Шурка. Вот это от души! Выручил. Ты, знаешь…ещё вопросик к тебе имеется.

— Ну? — мастер уже вернулся к столу и обернулся, снова недовольно нахмурившись.

— Я так понимаю, что у тебя тут завязки кое-какие есть: купить — продать?

— Есть, есть…да не про твою честь. Или ещё что имеешь предложить?

— Тут такое дело…не хотелось бы, чтобы на сторону ушло. Опять же, выгода тебе немалая, Шурка. Готов поделиться с хорошим мастером.

Отчаянное положение вынуждало идти на серьёзный риск. Попытка в фильтрационном лагере выслужиться перед немцами, похоже, ни к чему путному не привела. А здесь, мне кажется, я успел за короткое время разговора немного просчитать собеседника. Да и хвалёная Ремесленником интуиция Миротворца на предмет возможных подлянок молчала, как заговорённая. Избыточной безоглядной жадностью Шурка-Механик, похоже, не страдал, но и своего упускать не собирался. Поэтому я и шёл на нарушение принципа «не верь — не бойся — не проси».

— Ты, Петро, если есть стоящее дело, говори, а нет — ступай себе с богом. У меня и без тебя забот хватает. Теперь для твоих башмаков надо заготовки начерно обработать до полуночи, чтоб завтра сладилось.

— Тут такое дело, Шурка. На этапе немного удалось золотом разжиться, а в Польше загнать выгодно. За марки. Ты не знаешь, можно через тебя продукты, и кое-что из вещей купить? Не век же в деревяшках топать.

— Марки? — оживился Шурка, — оккупационные или лагерные?

— В том-то и дело, что настоящие рейхсмарки. Третьего Рейха, — тихо добавил я, наблюдая как медленно распахивается рот у Шурки.

— Ты…это же…

— Не спрашивай! Просто повезло. Там всё чисто, не подкопаешься. Загнал золото местному еврею на станции, пока охрана не видела. А у него были только рейхсмарки.

— Сколько? — выдохнул Шурка.

— Около ста, мелкими купюрами, — решил я объявить лишь часть суммы, — ну? Возьмёшься?

— А золото всё продал? — ты гляди, а Шурка-Механик никак шарит? Подмётки на ходу рвёт.

— Осталось маленько. Так, пара цепочек и несколько обручальных колец.

— Золотые коронки? — прищурился мастер.

Ах ты ж, с-сука, вон ты о чём! Хотя что ему думать-то? Я сам в мародёрстве признался. А этот гаврик, похоже, не в первый раз с подобным промышляет. Наверняка и с чёрным рынком связан через посредников. Всё банально: кому война, а кому мать родна.

— Нет. Я коронками не занимаюсь. Ты правильно скумекал, работаю не один. Вайду знаешь?

— Это из новых полицаев в Цайтхайне. Слыхал.

— Вот. Я его человек, — наглая ложь должна на первое время повысить кредит доверия. И в то же время прикрыть меня от возможности развода. Одиночку легко втоптать в грязь, но если за мной лагерные полицаи… Чревато. И пусть попробует проверить. Напрямую не полезет — не тот расклад. И марки, и золото проплывут мимо. Ещё, чего доброго, и гестапо заинтересуется. Хотя такой проныра вполне может и на гестапо работать. Осведомителем, например.

О, а это мысль! Я приблизился к столу Механика и вкрадчиво произнёс по-немецки: «Не советую, Шурка, сливать меня кому-либо. Невыгодно и бесполезно. Даже в отдел 3А».

Шнырь дёрнулся, как от удара током, побледнел и ответил на вполне сносном хохдойче:

— Я и не думал, господин э… Петер, а вы…кто?

— Не твоего ума дело, Александэр. Мне до твоей коммерции особого дела нет. Мне важны лишь твои каналы, — решил я немного поиграть, — ты лучше знаешь чёрный рынок. Здесь, в Зеештадте, городке шахтёров, три четверти населения немцы, остальные чехи. Всего не более пяти тысяч человек. Надо сделать запас продуктов длительного хранения: шпиг, бекон, маргарин, сахар. Из одежды неплохо бы шахтёрскую одежду и обувь на мои размеры. Лучше не новые, но в хорошем состоянии. Ну и что-то вроде парочки плотных стёганок или бушлатов. Из обуви лучше ботинки, если есть альпинистские, горные, могу сменять на золото. Всё понял? Возьмёшься?

Я заметил, как побледневший от наплыва информации Шурка-Механик продолжает мяться. Похоже, я слегка перестарался, и он теперь меня считает чуть ли не переодетым агентом гестапо. Неужели такой трус? Хоть и талантливый. Может, потом, поразмыслив, он поймёт всю глубину своих заблуждений, но пока его страх мне лишь на руку. Куём железо, не отходя от кассы.

Я размотал повязку на предплечье и вытащил тонкую пачку купюр.

— Вот здесь сотня рейхсмарок. Двадцать из них твои. Держи! — я положил купюры на стол перед Штырём.

— Я не…

— Бери-бери. Считай, что это твоя доля. Честная. Если будут затруднения, расскажешь, когда приду за башмаками, — я отечески похлопал Шурку по плечу, только сейчас отметив, что настоящий возраст этого мужчины вряд ли дотягивал до тридцати лет.

В лагере стареют быстро. Даже такие прохиндеи, как этот.

— Кстати, а чего это тебя Шуркой-Механиком прозвали, не просветишь?

— Так это…фамилия у меня Александров и по имени Александр, госпо… Пётр э…

— Михайлович, если угодно. Сан Саныч, значит. Зови меня лучше Петром. Лады?

— Яволь…э, то есть, да!

— Ну и прекрасненько! Не буду больше отвлекать. До завтрашнего вечера.

Я прикрыл дверь мастерской и шагнул в сырую полночь. Барак, как обычно, встретил меня вонью и какофонией звуков, состоящих из кашля, сонного бормотания и прочих хрипов, издаваемых сотнями измождённых и усталых людей, забывшихся несколькими часам болезненного полусна-полубреда, позволявшего хоть на какое-то время отключиться от лагерной реальности.

Глава 12

Вы любите розы?
                 а я на них срал!
Стране нужны паровозы,
                    нам нужен металл!
Товарищ!
           не охай,
                  не ахай!
Не дёргай узду!
Коль выполнил план,
                      посылай всех
                                     в п@зду
Не выполнил —
                         сам
                                иди
На
    х@й!
«Возможно», В. В. Маяковский.
На следующий день дождь так и не прекратился, а лишь усилился, превращая дороги и площадки разреза в смесь чёрно-бурой угольной грязи и ржавой земли, стекающей лавовыми ручейками со склонов шахты.

На поверку сегодня вышли в неполном составе. Димон…не проснулся. Его окоченевшее тело вынесли под дождь и уложили в проём между нашим и соседним бараками. Там сохранялась хотя бы видимость относительной сухости. Санитар, вызванный барачным бригадиром из санчасти, потратил на умершего не более минуты, молча махнув рукой вопросительно глядящему на него полицаю. Даже на одежду Димона никто не позарился: неопределённого цвета штаны и то, что когда-то было гимнастёркой, держалось на честном слове.

— Уф, слава богу, не тиф, — пробормотал облегчённо полицай и повернулся к нашей шеренге. Взгляд его упёрся почему-то в меня. Мага с Алексеем стояли за спиной, тихо переговаривались, — сегодня работаете втроём! — рявкнул полицай, — четвёртого мне взять неоткуда. Всех свободных на укрепление склонов послали, мать его итить этот дождь! И только попробуйте не выполнить норму! Оставлю без обеденной и вечерней пайки, — и зашагал к бытовке, помахивая дубиной. Бригадиры повели пленных на завтрак.

Отсыревшие дрова не позволили вовремя разогреть утренний эрзац-кофе. Отчего дежурная смена кашеваров имела бледный вид и парочку здоровенных бланшей, поставленных заключёнными, особенно возмущёнными отсутствием кипятка — чуть ли не единственной радости среди лагерной жрачки.

Треск, рычание и грохот, издаваемые парогенератором, установленным у края разреза для работы двух широких транспортёров, по которым со второго уровня уголь отправлялся на загрузку железнодорожных платформ. Вагонетки были сделаны чуть ли не в прошлом веке и не имели собственного механизма саморазгрузки.

Приходилось закатывать вагонетки на специальный поворотный стол, стопорить их чугунными башмаками и клиньями. Потом, с помощью большого зубчатого колеса через систему валов и шестерёнок переворачивать стол над лентой транспортёра. Важно было делать это не спеша, без рывков: так как лента двигалась со скоростью пешехода. А при быстрой выгрузке вагонеток уголь начинал просыпаться вниз на нижний ярус. Что немедленно фиксировал учётчик, выставляя в своём блокноте лишь половинную норму загрузки. Он делал это, даже если просыпалась едва десятая часть. Спорить было бесполезно, ибо учётчик имел с приписок свой законный гешефт. То есть, пайку погрузчика.

Трудясь вчетвером, мы давно отработали этот сложный момент с Магой, Димоном и Алексеем. Теперь же пришлось перестраиваться на ходу, и добрая четверть ходок получалась с просыпом. Учётчик ухмылялся и «рубил» нам выполнение нормы. Мы с Лёхой злились и тихо матерились. Мага лишь молча катал желваки. Наконец, после очередного беспредела учётчика, славный сын дагестанского народа подошёл к нему, ласково приобнял и что-то нашептал на ушко. На сегодня беспредел прекратился.

Холодное мокрое железо борта вагонетки всё норовило выскользнуть из ладоней. Нестерпимо ныли плечи и шея, рядом то и дело гулко кашлял Алексей, сплёвывая серо-коричневую мокроту.

Диагноз его был ясен мне ещё неделю назад, поэтому я старался становиться рядом с ним, чтобы хоть как-то отделять от других членов бригады. Полагаю, от этого было мало толку: в бараке он всё равно спал нос к носу с другими пленными, в том числе и ныне упокоившимся Димоном.

Накатили воспоминания из ковидного будущего: возня с антисептиками и дистанцией, ношением масок и мытьём рук, карантином, кодами и вакцинами — вызвали у меня неожиданный приступ истерического хихиканья.

— Ты чего, Петро? — насторожился идущий слева Мага.

— Да так, смешной случай вспомнил. Не переживай, брат, я пока не сошёл с ума.

— Рассказал бы. Веселей работать.

Что ж, дурное дело нехитрое. И осудить за плагиат меня всё равно здесь некому. Оставалось лишь отсеять откровенную антисоветчину или совсем уже футуристические обстоятельства баек. К тому же наш юмор если и не интернационален, то, как на поверку оказалось, вполне даже интертемпорален. В особенности Жванецкий, Хайт, Шукшин, Инин. Это те, чьё авторство я хоть как-то вспомнил с пятого на десятое.

Пришлось состряпать на скорую руку из вспомнившегося некую сборную солянку. Неожиданно байки прошли на ура, Алексей даже стал реже кашлять. Великая сила искусства, ничего не попишешь.

Я, похоже, увлёкся и, даже немного осип. А всё эта треклятая сырость!

К обеду дождь перешёл в морось, ветер постепенно стих. Последнюю предобеденную вагонетку мы, загрузив с горкой, почти дотолкали до поворотного стола, работая в густом молочно-белом тумане. Тут Алексей зашёлся в особенно сильном приступе кашля и буквально повалился на колени в чёрно-бурую грязь.

— Стой, Мага! Забивай башмаки. Передохнём…чего уж. Всё равно до обеда больше не выдюжить ни одной вагонетки. А ты, Лёха, пока отдышись.

Пока я, упёршись спиной и сдерживая перегруженную «дуру», уставился себе под ноги, Мага дрожащими руками снял пару чугунных башмаков с борта и стал их прилаживать под колёса задней пары, чтобы таким образом застопорить возможный обратный ход.

— Всё, вроде, — разогнулся Мага, вытирая пот со лба.

Я осторожно сделал шаг вперёд. Вагонетка стояла не двигаясь.

— Уф! Перекур десять минут, мужики. Потом дотолкаем. Всего ничего осталось, — я подмигнул Алексею, который продолжал со свистом втягивать в себя влажный воздух котлована. Ох, не нравится мне его цвет лица, да и кровь на губах у мужика не добавляла оптимизма. Интересно, а что здесь вообще могло подвигнуть на оптимизм?

Огляделся. Казалось, что туман становится ещё гуще. Да, это не темнота, в которой я ориентируюсь уже как днём. В пяти шагах сам чёрт ногу сломит!

Откуда-то сверху, со стороны края разреза, где был установлен паровой генератор, питающий транспортёр, раздался короткий вскрик и тут же потонул в гулком мареве тумана, порождая необычное отрывистое эхо.

— Чё это там? — вскинулся Алексей.

— Кричали вроде… — Мага стоял, напряжённо вслушиваясь. Но слышен был лишь негромкий чавк под нашими ногами и какой-то медленно нарастающий шорох со стороны ближайшего края разреза: словно перед чувствительным микрофоном кто-то пересыпает песок, а динамик усиливает этот звук многократно.

Вдруг шорох на секунду прервался, затем снова возник, но стал значительно громче, сопровождаемый на этот раз неприятным металлическим лязгом и скрежетом. Что-то треснуло, послышались крики, но теперь с другой стороны котлована.

— Бл@…мужики, это оползень! Ей-богу, оползень! В прошлом году так две бригады… — Алексей попытался завершить фразу и тут же зашёлся кашлем, задыхаясь и сплёвывая.

Острое чувство опасности бросило меня в ускоренный режим: я ухватил за рукава гимнастёрок моих товарищей и толкнул их в сторону от рельсов. Естественно, силу не рассчитал: Мага и Алексей свалились, как подкошенные, затрещала материя.

Инстинктивно обернувшись на очередной особенно громкий вскрик, я увидел, словно в рапидной съёмке, как какая-то огромная и бесформенная тень выдвигается из тумана, нависая над вагонеткой. Сложно, да и некогда было оценивать близость нечаянной угрозы: густая взвесь водяной пыли в воздухе здорово искажает форму и перспективу любых предметов.

В следующие мгновения произошло несколько событий кряду. Неясная тень, наконец, сформировалась в гигантский бесформенный ком грязи, летящий по воздуху в сопровождении множества кусков породы, в котором я едва различил вырванный с мясом из станины поворотный стол.

Пролетая над нашей вагонеткой, он совсем чуть-чуть зацепил одной из торчащих из него стальных опор её борт. Но и этого хватило, чтобы вагонетка подпрыгнула передними колёсами на полметра над землёй, словно норовистая лошадь.

От эдакого взбрыка из-под её задних колёс с визгливым скрежетом вылетели прилаженные Магой чугунные башмаки, один из которых пролетел в нескольких сантиметрах от изумлённой до полного обалдения физиономии Лёхи, другой сгинул в круговерти угольно-грязевой метели, от которой досталось на орехи уже мне и дагестанцу.

Переполненная вагонетка, с таким трудом почти доставленная по назначению, под барабанящий дождь из мириадов угольных осколков поначалу медленно, а затем всё быстрее и быстрее стала скатываться под уклон, в сторону погрузочного пандуса нижнего яруса.

Поворотный стол с глухим лязгом и грохотом свалился от нас на противоположной стороне узкоколейки и замер, дребезжа листом измятой жести. Мой аватар вернулся в привычный режим так же легко, как и за несколько секунд до этого нырнул в ускоренный.

Только теперь до меня дошло, что я замер на месте, растерянно оглядываясь и вцепившись полуоторванный рукав Маги. Другая рука лихорадочно ощупывала заляпанное грязью лицо.

Алексей вернулся к привычному занятию, то есть, зашёлся в новом приступе кровавого кашля, пытаясь подняться из грязи, куда я его уронил. Мы же с Магой, чумазые, как два чёрта, выбравшиеся из преисподней, недоумённо переглянулись.

Первым пришёл в себя дагестанец, провожая взглядом скрывшуюся в тумане вагонетку, что всё быстрее набирала ход:

— Петро, там же внизу люди…грузят…и не увидят ничего из-за проклятого тумана!

— Бл@дь! Будь с Лёхой! Если появится охрана, скажи: «Теличко побежал ловить вагонетку!»

— К-как ловить?! — услышал я уже в спину окрик Маги.

— Н-нежно!!! — выкрикнул я в ответ и рванул с места, чуть не сорвав подошву на ботинке, запнувшись кантом о валявшийся кусок угля.

Как я в таком тумане, да под горку ни разу не сверзился, знает, наверно, только мой нейротрон. Да, возможно, Пашка-Ремесленник мог бы в подробностях просветить об оптимизирующих дополнительных контурных связях между мозжечком и ядрами ствола головного мозга.

Хрен с ними, с контурными связями, но уже через минуту я понял, что нагоняю разогнавшуюся вагонетку. Нагоняю, но, несмотря на особые навыки, не успеваю догнать, так как именно здесь начинался один из самых крутых участков спуска.

Долгими сменами от нечего делать мы иногда спорили с мужиками какой градус уклона у этого небольшого отрезка пути в тридцать метров. И сошлись в общем мнении, что уж никак не меньше тридцати. Это при среднем уклоне всего пути до самого стола разгрузки всего в пятнадцать градусов.

Как раз в самом начале этого участка мне и «повезло» приблизиться к вагонетке. Всего пары мгновений не хватило, чтобы уцепиться за её борт. Там бы я уж как-нибудь сообразил, что делать дальше.

В конце концов, дождался бы ближайшего же поворота узкоколейки и просто-напросто столкнул бы вагонетку на обочину. Несмотря на её большой вес и инерцию разгонного импульса, я был уверен в собственных силах. К сожалению, кроме уверенности, у меня практически ничего не было.

Мои ботинки уже приказали долго жить, но оказалось, что босиком я могу бежать значительно быстрее. Миновав крутой участок и прилично ускорившись, мог теперь с уверенностью сказать, что вот-вот настигну железную беглянку.

Видимость внизу стала значительно лучше. Тумана здесь не было и в помине. Это обнадёживало, так как до погрузочной площадки оставалось не более пятисот метров, а вот так нужного поворота рельсов на этом прямом, как стрела, участке, как назло, не наблюдалось. Все расчёты летели к собачьим чертям. И если я не остановлю несущуюся с огромной скоростью вагонетку… в голове промелькнули ужасные картинки столкновения с погрузочной площадкой, сбитые люди, кровь.

Как правило, в это время там трётся куча народу: утренняя и вечерняя смены — приблизительно около сорока человек, наряд охраны из десяти солдат обедал тут же во времянке — хлипком строении из досок, крытом старым брезентом и жестью. Все пленные из-за дождя и сырости наверняка сейчас жмутся под небольшим навесом, под который как раз и заходит ветка узкоколейки. Несколько загруженных вагонеток, при случае, могли бы стать надёжным препятствием для несущегося с нашей стороны «техногенного болида».

Как показывает практика, счастливые случайности довольно редки и сегодня, похоже, везение решило взять отгул. Да и какие в пересменку могут быть гружёные вагонетки?

Все эти невесёлые мысли скоропостижным вихрем пронеслись у меня в голове, когда я, повторно нагнав вагонетку и с силой оттолкнувшись от земли, запрыгнул в неё, едва не соскользнув и больно рассадив колено о железный угол. Сука, ещё и язык прикусил…ну что за б…ы-ы-ы!!!

— Твою мать! А этих-то куда несёт? — вырвалось у меня, когда я бросил взгляд вперёд.

Шатко утвердившись на рассыпающейся горке угля и вцепившись клещом в борта вагонетки, я с ужасом наблюдал, как стремительно приближается погрузочный пандус, и перед ним, метрах в тридцати, прямо на путях стоит чёрная приземистая легковушка с приоткрытыми дверями. Рядом застыли фигуры нескольких военных. От обострившегося на фоне стресса внимания мне показалось, что солнечные зайчики блеснули на петлицах, кокардах и галунах. Чёртово воображение! Какое, к хренам, солнце-е-е в этой серой преисподней?!

Я понимал, что ещё пять-семь секунд и неуправляемая вагонетка снесёт и офицеров, и машину, ну и меня заодно похоронит. Ведь если я выживу, то меня закопают за покушение на офицеров Рейха. И даже особо разбираться не будут.

В отчаянии я вцепился в борта ещё сильнее и стал раскачиваться, упираясь обеими ступнями в разъезжающуюся чёрно-бурую груду.

И — о чудо!

Вагонетка заскрипела, застонало железо, мне даже почудилось, что завизжали о ржавые рельсы кромки колёсных пар. В отчаянии я заорал что есть мочи в сторону продолжавших как ни в чём не бывало курить немцев:

— На х@й, с дороги! Бл@! Тупые! Тьфу ты… А-алярм! Ахтунг! А-алярм!!!

Не знаю, то ли провидение наконец сжалилось над моей идиотской попыткой, то ли включились дополнительные резервы изменённого аватара, но очередной отчаянный рывок влево заставил завалиться вагонетку на обочину. Произошло это буквально в десяти метрах перед капотом вставшего на путях автомобиля. Подвиг капитана Гастелло повторить не случилось.

Спрыгивать с вагонетки пришлось в последнее мгновение. Но мне удалось частично сгруппироваться и удар о влажную утрамбованную землю вышел не столь катастрофическим, как предполагалось. Я несколько раз перевернулся и с силой стукнулся обо что-то лбом. Судя по твёрдости, это был не уголь. Зато падение, наконец, остановилось.

Вспышка боли заставила зажмуриться на несколько секунд, но сознание я не потерял, а заодно с удовлетворением осознал, что не услышал ни скрежета металла, ни криков пострадавших. Лишь короткую команду, прозвучавшую в полной тишине:

— Штильке, взять его! Ко мне! — грубый толчок сапогами под рёбра придал мне ускорения.

Немедленно вскочив, я вытянулся в струнку, даже ещё толком не сориентировавшись, что голос говорившего мне отчего-то знаком.

— Хайль Геринг, господин обер-лейтенант! Заключённый Теличко! — я замер со вскинутой рукой, уставившись прямо перед собой.

— Ах зо! Тэличко? Что, чёрт возьми, происходит?! — наконец я сфокусировал взгляд на стоящем передо мной обер-лейтенанте. Я не ошибся.

Тот самый офицер из форлага, что беседовал со мной. Рядом замерли два солдата, вооружённые автоматами, стволы которых недвусмысленно были направлены мне в живот. Скорее всего, это сапоги одного из них добавили мне незабываемых ощущений после падения.

За спиной офицера маячила фигура гефрайтера, открывающего заднюю дверь чёрного приземистого автомобиля, из которого выбиралась темноволосая высокая женщина со знаками различия унтер-офицера вермахта на кителе и с толстой кожаной папкой в руках.

— Авария, господин…э-э-э, гауптман! — начал я доклад, рассмотрев, что на этот раз на погонах офицера уже две звезды, — осмелюсь доложить, оползень сорвал разгрузочный стол с опор, а тот толкнул вагонетку с углём под уклон. Пришлось догонять и…импровизировать! — я ел глазами начальство в лучших армейских традициях.

Гауптман смерил меня взглядом от макушки до пяток. Видимо, вид у меня был ещё тот, так как он усмехнулся и произнёс:

— Ты хочешь сказать, Тэличко, что догнал бегом переполненную вагонетку, скатывающуюся с горы, вскочил на неё и сбросил с рельсов?

— Так точно, господин гауптман! — попытался я вытянуться ещё больше, задев при этом пяткой небольшой кусок угля, попавший под ногу. Раздался хруст. Один из автоматчиков дёрнулся, но выстрела не последовало.

— Отставить, Штильке, — недовольно скривился гауптман, — после московской кампании у тебя нервы совсем ни к чёрту, лучше проводи унтер-офицера Шерман к инженеру Вильчеку. Солдат стукнув каблуками сапог, перевёл автомат в положение «на грудь» и направился к той самой даме в мундире унтер-офицера вермахта. Петлиц я не успел рассмотреть, отвлёкшись на боль в левой руке.

Пока гауптман отдавал распоряжения, я тщательнее проанализировал состояние организма. Болезненно ныла, но не слишком сильно, поясница. Всё ещё здорово саднило предплечье левой руки, видимо, при падении я рассадил кожу, да и рукав гимнастёрки был разодран до самого плеча и испачкан в крови. Как же жжёт-то…зар-раза!

Голова? А что, голова? Предмет тёмный. Не болит, не кружится. Ничего не сломал, не вывихнул — это ли не счастье?

Примчались тройка полицаев с дубинками наголо. Среди них маячил и мой бригадир. При виде моей персоны он скорчил страшную рожу и погрозил кулаком. Но промолчал, покосившись на гауптмана и автоматчика.

Офицер молча прошёлся вокруг завалившейся вагонетки, внимательно рассматривая задравшиеся к небу колёсные пары. Затем достал серебряный портсигар, медленно закурил, глубоко затянулся и выпустил ноздрями густой белый дым.

— Ты врёшь, Тэличко, — он не повышал голоса, не обвинял, а равнодушно констатировал факт, — тебя отправят в концентрационный лагерь за диверсию и саботаж работы на шахте, — глаза его внимательно следили за моим лицом. Реакцию отслеживает, с-сука!

— Господин гауптман! Я готов ответить по всей строгости, если это нужно великой Германии! Прошу разрешения исправить ситуацию.

— Интересно. Каким образом?

— Я уронил вагонетку, я и верну её снова на рельсы. И заполню рассыпавшимся углём.

— Ха-ха-ха! Может, ты и последствия оползня ликвидируешь? — к гауптману подошёл тот самый низенький толстяк, который толкал перед нами речь в день прибытия. Его сопровождала женщина унтер-офицер и отправленный с ней автоматчик.

— Иоганн? Дружище, этот самоуверенный русский так испугался отправки в концлагерь, что готов надорваться, вытаскивая из грязи вагонетку, — улыбка гауптмана смахивала на крысиный оскал.

— Инстинкт самосохранения, дорогой Отто! Эти дикари проявляют чудеса изобретательности, чтобы выжить. Я готов поставить двадцать рейхсмарок на то, что этому унтерменшу не удастся сдвинуть опрокинутую вагонетку больше чем на метр! — толстяк так и лучился самодовольством, кося глазом на даму с папкой.

Всё ясно, хочет произвести впечатление. Жиртрест, а всё туда же! Как там назвал его гауптман? Инженер Иоганн…Вильчек, кажется? Судя по фамилии, чех. А вот и характерный значочек на лацкане двубортного пиджака в виде круглого золотистого венка вокруг чёрной свастики на бело-красно поле… Ого! У нас тут, похоже, «Золотой фазан». Старый член НСДАП. Непростой инженер в друзьях у гауптмана по имени Отто…

Мои размышления прервал окрик офицера:

— Ты заснул, Тэличко? Хорошо…если ты сам, в одиночку вернёшь вагонетку на рельсы, так и быть, мы не отправим тебя в концлагерь, а позволим и дальше доблестно трудиться на благо Рейха.

— Яволь, господин гауптман! Я могу попросить пару крепких досок с разрешения господина инженера? — я обозначил короткий поклон в сторону Вильчека, сдёрнув с головы замызганную пилотку.

Офицер, продолжая мерзко улыбаться, повернулся к инженеру.

— Он немец? — поинтересовался у офицера Иоганн Вильчек.

— С чего ты взял, Иоганн?

— Его немецкий…

— Нет, говорил, что ему повезло с хорошим учителем.

— И такой кадр используется на грубой работе? Он что, большевик, коммунист? — удивился толстяк, комично вскинув кустистые брови.

— Вроде бы нет, Иоганн. А тебе в контору нужен переводчик?

— Не помешал бы, дорогой Отто. Но я бы не хотел обременять тебя…

— Я подумаю, Иоганн. Посмотрим, для начала, как он исправит последствия своей халатности.

Гауптман и инженер обсуждали мою судьбу, совершенно не заботясь о моём присутствии. Я же в ожидании обещанных досок выгребал руками оставшийся уголь из вагонетки, облегчая себе пространство для манёвра. Наконец, пригнанный одним из бригадиров пленный принёс четыре неширокие, в полторы пяди, но довольно толстые доски, длиной два-два с половиной метра каждая. Притащил он также и два помятых ржавых ведра. Его попытка помочь мне выгребать уголь тут же была пресечена окриком бригадира, того самого вайдовского выкормыша. Видать, не впрок пошло ему моё золотишко или этот гад невзлюбил меня за что-то другое.

Я внимательно осмотрел деревянную основу на предмет рассохшихся трещин и выбитых сучков. Мда-а, как бы не размочалить доски ещё до того, как я перекачу вагонетку к узкоколейке. Но волновался я зря.

Труднее оказалось реалистично изобразить напряжение и неимоверные усилия при подъёме самой вагонетки. Пришлось призвать все свои актёрские способности, несмотря на то, что гауптман и инженер отошли к автомобилю и устроили неторопливый перекур, лишь изредка бросая короткие взгляды в мою сторону.

Рассчитав и подложив доски под колёсные пары, я для начала, использовав третью, наиболее надёжную по виду доску, как рычаг, приподнял над землёй борт вагонетки, чтобы подсунуть под неё несколько найденных камней. Конечно, я понимал, что моя задумка здорово попахивает авантюрой. Гауптман не зря лучился злорадством, предвкушая моё фиаско.

Подумайте сами, малая шахтная вагонетка, пусть и выпуска ещё конца девятнадцатого века, весит около шести центнеров в порожнем состоянии и рассчитана на перевозку до двух тонн угля. И тут вдруг какой-то зэк, что живёт на отрубях и воде, не только ворочает её, но и возвращает на рельсы.

Стараясь не переигрывать, я больше создавал вид неимоверных усилий со вздувшимися на лбу венами и оскаленными зубами. Не скажу, что было легко, по мне, так усилия, которые пришлось приложить, для меня были сравнимы с подъёмом штанги килограммов в семьдесят — восемьдесят. И большей частью в основном трудно было незаметно придержать край вагонетки, чтобы она не слишком резко опустилась дальними колёсами на доску, иначе всё пришлось бы начинать заново.

Спустя полчаса, я наконец утвердил пустую вагонетку на утопленные в грязь доски. Дальше всё уже было делом техники. Ещё поднимая завалившуюся тару, я сделал это таким образом, чтобы путь вагонетки по отношению к узкоколейке лежал под острым углом, дабы в конце поставить её почти параллельно. Доски не подвели и я, переставляя их друг перед другом, докатил вагонетку до рельсов за какие-нибудь четверть часа.

Вот тут-то и наступил наиболее щекотливый момент моего плана, так как, чтобы вернуть проклятую железяку на колею мне придётся «ставить» колёсные пары на рельсы, а значит, поднимать вагонетку сначала с одной стороны, потом с другой. Будь у меня хотя бы пара человек в помощниках…

Но чего нет, того нет. Благо, хоть немцы оставались у своего автомобиля, о чём-то оживлённо беседуя и не обращая внимания на мою возню. Даже автоматчики отошли за стенку навеса, прячась от вновь разыгравшегося ветра с моросящим дождём.

Лишь вайдовский полицай не отрывал от меня внимательного взгляда. Вот же, заноза! Хрен с тобой, постараюсь сделать всё быстро. Если и заподозрит что-нибудь и начнёт наушничать, ему никто не поверит.

Я бы не поверил. Поглядеть на мою фигуру со стороны — эдакий мелкий дрищ, да ещё и проявляющий способности тяжеловеса-рекордсмена? Я вас умоляю… Брехня!

Но как-то надо было этого полицая отвлечь.

— Гей! Грицко, гля! — постарался я максимально привлечь внимание полицая, вытягивая руку в сторону автомобиля с вытаращенными глазами. Нехитрый приём удался на славу. Блин, как же саднит рука! Надо обязательно потом поглядеть, неужели шкуру содрал? Крови на гимнастёрке вроде бы немного.

— Га?! — резко развернулся вайдовский соглядатай. Я немедленно приподнял ближний, обращённый к отвернувшемуся полицаю, край вагонетки и поставил колёса на рельсы. Быстро перебежал на противоположную сторону. — Чого там було-то, Петро? — растерянно воскликнул Грицко, не увидев ничего примечательного в указанном мной направлении.

— Так птица ж села! Сама синяя вся, а хохолочек розовенький. Красота! — как ни в чём не бывало, пожал я плечами, делая вид, что прилаживаю доски под установленные колёса, чтобы вагонетка не сдвигалась.

— Птица? Тю! Шо б тоби, скаженный…

— Ой, и не говори, Грицко. Такой ска-аженный… — я поднатужился и поставил вторую пару колёс на рельсы, отряхнул ладони, подхватил пустые вёдра и поспешил к куче вываленного угля. Что ж, ещё десять тысяч вёдер и золотой ключик…то есть вагонетка вернётся в первоначальное до аварии состояние.

Я уже вываливал вёдра в десятой ходке, когда услышал рядом негромкие хлопки.

— Браво, браво, Тэличко! — гауптман стоял у меня за спиной и хлопал в ладоши, затянутые в кожаные перчатки, — ты сумел меня удивить. Я проиграл Иоганну пари. Ты полон сюрпризов.

— Виноват, господин гауптман! — вытянулся я, держа пустые вёдра, — я постараюсь отслужить доблестным трудом во славу Германии!

— Ну-ну, Пэтэр, не стоит переигрывать. Я ведь ещё ничего не решил. Продолжай трудиться и…жди новостей. Посмотрим, какой из тебя выйдет работник, — гауптман одарил меня ещё одним холодным взглядом и, развернувшись, зашагал к машине, делая на ходу знаки автоматчикам.

— Чего рот раззявил? Работай! — подошедший Грицко несильно пристукнул по краю ведра концом дубинки, — вместо обеда ты с бригадой закатишь наполненную вагонетку на второй разгрузочный стол. Норму никто не отменял! — и заржал, заметив мою реакцию.

Подошли Алексей и Мага со строительными носилками.

— И пошевеливайтесь, — уже от навеса прикрикнул полицай.

— Вот же, козлина! — сплюнул Лёха, берясь за лопату.

— Нэ обижай хорошее животное, Льёшка! — Мага стал ведром нагребать в носилки уголь, — а ты, Петро, не переживай, я раздатчикам наши котелки отдал: баланды и хлеба нам оставят. Холодной, правда. Но всё лучше.

— Спасибо, Магомет, — сердечно поблагодарил я дагестанца.

— Аллах всемилостив, Петро…

Глава 13

Он считал своей обязанностью подавать милостыню нищим, но подавал только изъятые из употребления монероны да стёртые су, и, таким образом, умудрился по дороге в рай попасть в ад.

Виктор Гюго «Отверженные».
Завершая с товарищами загрузку вагонетки, я всё продолжал раздумывать о туманных обещаниях гауптмана. Что это было? Действительно, подтверждение возможной отправки меня в контору горного инженера Иоганна Вильчека? Или что-то совершенно другое. Гауптман явно был раздосадован проигранным пари или это спектакль для меня? Уж больно скользкий тип этот офицер. Надо бы поаккуратнее узнать, кто он и что он такое в Цайтхайне. А может, я слишком преувеличиваю собственную значимость?

Заталкивая в гору наполненную вагонетку, я отметил, что левая рука уже практически не болит. Мимолётно порадовался отсутствию ещё одной проблемы и как водится тут же забыл об этом, погрузившись в рутинную шахтёрскую работу.

Устали мы сегодня, конечно, до полуобморочного состояния, поэтому в бараки не просто возвращались, а буквально брели. Как ни странно, то ли стресс, то ли избыточная нагрузка парадоксально повлияли на состояние Лёхи, и вечером он уже больше не кашлял кровью, а лишь изредка начинал дышать, часто и с натугой.

Припрятанные на обеденной раздаче холодные порции баланды проглотили почти не заметив, расплатившись с дежурной сменой кашеваров половиной пайки хлеба каждый. Справедливо, но всё же лучше, чем ничего.

Ужин, состоящий из горстки полуразваренного гороха и ложки свекольного мармелада на сахарине, запил кружкой кипятка. Отчего настроение немного улучшилось, в особенности в ожидании ночного визита к Шурке-Механику.

Обещание гауптмана — это, конечно, неплохо и будоражит воображение, но коммерческие возможности Сан Саныча вселяют в меня гораздо большую уверенность.

Завалившись на нары и вспомнив о желании осмотреть руку, я, наконец, стянул пропитанную потом и грязью гимнастёрку. За водой в угол барака идти было откровенно лень. Не помешало бы стереть с шеи и лица влажной тканью въевшуюся угольную пыль. Хоть какая-то иллюзия гигиены. Но гимнастёрка так заскорузла от угольной пыли, что её саму, похоже, пришлось бы вымачивать полдня.

Луч света от прожектора, пробивающийся сквозь ближнее оконце барака, падал как раз на проход между моими и соседними нарами.

Своего освещения у шахтёрских бараков не было. А за использование любого открытого огня, как гласил специальный документ, вывешенный у входа в каждый барак рядом с огнетушителем, полагалось наказание плетьми.

25 ударов. Такое же наказание следовало в случае, когда военнопленный не отдавал честь при встрече с любым немецким военнослужащим. Попытка пожаловаться на немецкого охранника рассматривалась не иначе как клевета. За порчу имущества также наказывали плетьми.

Я аккуратно ощупал внешнюю сторону плеча, локоть, совсем не ощутив тех болезненных ощущений, что были после падения с вагонетки. И тут мой взгляд упал на сияющие ровным зелёным цветом татуировки матрикула. Две татуировки из трёх!

Ёшкин кот! Какой же самодовольный и невнимательный идиот! Давешняя боль была не от травмы или ссадины. Матрикул недвусмысленно подавал сигнал о нахождении рядом Демиурга. Того, ради которого я и отправился в эту грёбанную клоаку. Ах ты ж, досада какая…

Сердце бешено заколотилось. Так, отставить мандраж! Лучше подумаем, кто бы это мог быть? Это явно не кто-то из заключённых, однозначно не гауптман и даже не его дружок-инженер. Всех они были со мной в контакте и раньше, при этом Матрикул хранил гробовое молчание. Остаются: водитель гауптмана — щуплый гефрайтер, два автоматчика и женщина унтер-офицер с кожаной папкой.

Могли быть, конечно, и другие прибывшие в лагерь новые лица. Но ведь кроме машины гауптмана никаких других транспортных средств, насколько мне помнится, на загрузочной площадке не было! Да и боль в руке стихла примерно в тот же промежуток времени, когда гости из Цайтхайна убыли восвояси.

Интуиция просто кричала о том, что Демиург был среди сопровождающих гауптмана. Что ж. Тем больше поводов выяснить, что это была за барышня и солдаты гауптмана. И начну я, пожалуй, с расспросов Шурки-Механика. Он ведь не сразу попал на шахту. Наверняка покрутился какое-то время в шталаге Цайтхайн.

От возникшего азарта предвкушения усталость смыло, словно надпись на песке морской волной. Даже жёсткие доски нар и начавшие возню в ожидании ночного пира вши не могли испортить моего настроя.

Это же надо! Всего полтора месяца — и я напал на след Демиурга. Понятное дело, что это пока даже не половина миссии. Но хотя бы радостно, что я где-то рядом.

Нет…кровь из носа, а я обязательно выясню, что за краля приезжала с гауптманом и где её искать! Матрикул молчит, значит, в пределах пяти-восьмикилометрового радиуса Демиурга уже нет. Ну а потом можно будет и планировать захват и побег. Других способов добраться с Демиургом до ближайшей точки рандеву я не видел.

Еле-еле в нетерпении дождался отбоя. Хорошо хоть здесь напрямую не запрещено ходить из барака в барак по ночам. В шталаге, говорят, за это любой охранник открывает огонь без предупреждения.

А ещё поговаривают в последнее время в Цайтхайне охранники новую моду завели. При смене в десять часов вечера, обычно уходящие на отдых передавали собак и оружие вновь заступающим.

Охранники поднимались по лестнице на вышку. При передаче оружия часовой, отстоявший свою смену, давал короткую очередь из пулемёта в толпу заключённых, согнанных в центр лагеря на вечернюю поверку, как доказательство того, что он передаёт исправное оружие. После этого заступающий на пост часовой лично сам проверял пулемёт, снова давая очередь по толпе. Не особо прицельно, но жертвы иногда были. Доставалось и основному, и транзитному составу заключённых, выходящему на построение, так как больные, полицаи, работники госпиталя и прочие писари с хлеборезами отсиживались в своих бараках и хозпостройках. Испытывать судьбу дураков не было.

Сомневаюсь, конечно, что такое происходило каждый день. Ибо такой перерасход боеприпасов для рачительных немцев — это не совсем то, что укладывается в рамки привычного представления о вермахте.

Следует отметить, что в нашем лагере для арбайткоманды, кроме бараков, мастерской, карцера и карантинного сарая (он же использовался как морг) других строений не было. Так, несколько вспомогательных навесов. Пара колодцев. И три отхожие ямы с деревянными помостами и брёвнами вместо стульчаков.

Даже производственный отдел и администрация находились в соседнем чешском посёлке, где традиционно проживали местные шахтёры. Полицаям приходилось ночевать в специально выделенном закутке одного из бараков — единственном месте, имеющем кроме мастерской Шурки электрическое освещение и сваренную из железа печку.

Медосмотры заключённых были редки: за почти месяц моего пребывания я так и не наблюдал ни одного. Поэтому сегодняшняя смерть Димона от скоротечной чахотки из моей бригады не была чем-то из ряда вон выходящим.

В основном бы лагере его и Лёху давно отделили от других и отправили сначала в карантинный барак, потом в лазарет. Хотя освобождение от тяжёлой работы стало бы довольно условным. Неходячих больных кормили по остаточному принципу, половинной пайкой, а то и просто пустым кипятком три раза в день. Нередкими были так называемые «отборы на временные работы».

Комендант лагеря или его заместитель — зондерфюрер часто «баловали» контингент больных распоряжениями об отправке ходячих на погрузку и заготовку леса, разгрузку вагонов. Да и просто сдавали внаём доходяг местным фермерам и прочим мелким предпринимателям, кладя, естественно, доходы в собственный карман. И никакой заботой об экономике великой Германии тут и не пахло.

В немецком тылу при малейшей возможности свой гешефт делали все, невзирая на принадлежность к военной или социальной группе. В моей реальности историки отмечали, что даже фюрер предпочитал, чтобы его адъютанты приобретали кофе исключительно на чёрном рынке, о чём он не раз настойчиво им напоминал. Интересно, а нынешний рейхсканцлер Герман Геринг,известный гедонист и не дурак пожрать, тоже поощряет чёрный рынок? И проповедует принцип фашистских бонз: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку»?

Общую схему мне в подробностях объяснила ещё Сталина Моисеевна на своей знаменитой кухне. Мы в основном предполагали использовать её для вариантов адаптации и создания связей с местным подпольем, чтобы затем использовать для облегчения участи пленных из групп риска, в том числе и для сокрытия бывших командиров, политработников, сотрудников НКВД и евреев.

Подобные «игры» с контингентом, учётными документами и перетасовкой пленных при наличии связей и верных людей на нескольких ключевых местах не были, оказывается, чем-то необычным или редким и имели массу примеров в офлагах, шталагах, концентрационных лагерях и поселениях остарбайтеров. Подмена фамилий, подлог карточек личного учёта, когда происходила полная смена личности, приписки нужных диагнозов и прочее. Да мало ли что ещё…

Или, к примеру, знаменитый на весь мир, благодаря фильму Спилберга, Оскар Шиндлер. На мой взгляд, являющегося далеко не однозначной фигурой среди героев борьбы с холокостом. Поскольку этот предприниматель изначально, да и в продолжении своей деятельности, ещё до войны руководствовался исключительно личной выгодой. Это уж потом, предположительно насмотревшись на «художества» нацистов, проникся и пересмотрел свои взгляды, а может, попросту сообразил, что члену НСДАП с 1938 года и платному агенту абвера с 1935-го рано или поздно придётся ответить, если не перед земными судьями, то уж перед небесным точно. Ну что ж, лучше вовремя, чем никогда. Кстати, сейчас Оскар Гансович должен обретаться здесь где-то совсем рядышком, в Кракове, наблюдая уничтожение тамошнего гетто, так сказать, в реальном времени и пространстве.

Другое дело, что мне ну никак не подходила схема длительного внедрения, что называется, «врастания» в шкуру предателя. Мне бы чего попроще да поэффективнее. И желательно как можно быстрее. Тем более что объект миссии с определённой вероятностью уже определился. За неимением гербовой, приходится писать на простой.

— Приветствую труженика молотка и зубила! — поздоровался я с согнутой над верстаком спиной Шурки-Механика.

— И тебе не хворать, Петро! — преувеличенно-бодро улыбнулся мастер, развернувшись ко мне от стола.

— Как мой заказ?

— В лучшем виде. Дзеравяшки во-он на том шкафу, в рогожке. Забирай. Я их ещё керосином с толикой машинного масла пропитал несколько раз. От сырости, — странно, но мне показалось, словно Шурик оправдывается.

Ох, не нравится мне это. Подобное «ж-ж-ж!» неспроста. Тут свет керосинки упал на левую сторону лица Механика. Э-э…брат, да тебя кто-то совсем недавно неслабо рихтанул. И не раз. Знатный синячище. И это прокол, Механик!

Я забрал долблёнки, заботливо завёрнутые в ветошь. Не утерпел и отвернул край. Шурка и впрямь был настоящим мастером. Деревянная обувь — настоящий шедевр, сотворённый в лагерных условиях.

— Знатно вышло, Александр, — от души похвалил я, приближаясь к столу Механика и незаметно оглядывая мастерскую на предмет неожиданных гостей, — а как насчёт остальных наших дел? — вторую часть фразы я произнёс уже значительно тише.

— На марки удалось приобрести у чехов только сахарин, зато много, ещё килограмм копчёного шпика и два кило маргарина. Маргарин длительного хранения из армейского пайка. На свой риск согласился на оставшиеся деньги купить галет и прессованных сухофруктов. Сахара и масла купить не удалось. Был шоколад, но цена…сам понимаешь.

— Неплохо. Не переживай, Шурка. Сойдёт и маргарин с галетами. А что по одёжке?

— Завтра будет шахтёрский комплект: куртка, штаны, сапоги, ремни. Почти ненадёванный. И ещё пара отрезов на портянки…

— Добро! — я склонился к уху Шурки-Механика, отмечая его нездоровую бледность и лоб, покрытый крупными бисеринками пота, — а теперь, друг мой, скажи, меня никто не ждёт на выходе из мастерской? И не ори, не дёргайся — удавлю-ю… — прошипел я, железной хваткой сцепив пальцы левой руки на основании шеи Механика, — ну! — Пришлось резко толкнуть его, да так, что лоб его с тихим стуком поздоровался со столешницей.

— Не убивай, Петро! Я не виноват…полицаи выследили тебя у мастерской. Потом ко мне привязались. Били. Сильно. Один из них давно знает про мои гешефты с местными. Я помогаю ему иногда выменивать продукты и керосин на самогон и курево. Прости, они бы меня в Цайтхайн спровадили, а там…мне край…

— Не мельтеши, Шурик. Сколько их всего?

— Д-двое, — клацнул зубами Механик.

— Первый — твой заказчик. А второй полицай кто?

— Из новеньких, Грицко. Он-то тебя и…

— С-сука…Понятно, — прервал я пытающегося оправдаться Шурика, — что они знают? Про марки, золото?

— Только про марки.

— А ты им про Вайду говорил?

— Грицко сказал, что это лжа и ты меня на понт взял.

— Ясно. Да не трясись ты. Решу я всё. Ты отойди вон туда в угол и главное — сиди тихо, а ещё лучше притуши керосинку.

— Ты что задумал…

— Заткнись, я сказал. Сиди тихо, чтобы не произошло.

— Хорошо, хорошо, — Шурку-Механика трясло мелкой дрожью, но все мои указания он выполнил в точности.

Я прекрасно помнил, что луч ближайшего прожектора снаружи не добивал до двери в мастерскую совсем немного. Лишь частично освещая торцевую стену соседнего барака, в которой не было окон. Меня это устраивало: керосинка потушена и я, открыв дверь, не стану лёгкой мишенью у противника. Хотя откуда у них взяться огнестрелу? Максимум дубинки. Поэтому, мой выход для полицаев должен стать неожиданностью.

На месте Грицко с его подельником я бы ждал меня у выхода, стоя по краям у дверного проёма. Огрел чем-нибудь тяжёлым по голове — и тёпленьким бы оттащил в укромное место, где бы и начал потрошить.

Видимо, допустить выдачу продуктов, купленных Механиком на рейхсмарки, было их изначальной задумкой, чтобы меня расслабить. Может, им цель остальные деньги и золото? Ведь я вполне мог взять их с собой на вторую встречу. Блин, как всё топорно! И не вовремя.

Но ничего не попишешь: ребятки узнали слишком много, поэтому следует их валить. Однозначно. Полагаю, после этой миссии, даже Ремесленник перестанет называть меня Миротворцем. А ведь я ещё и не начинал толком.

Дверь открывалась внутрь мастерской, что должно было облегчить задачу засевших в темноте полицаев. Но не в моём случае. Темнота в мастерской царила почти полная. Я же после своих дневных приключений так и щеголял босиком. Пришлось быть вдвойне осторожным, чтобы не наступить голыми пятками на какую-нибудь железяку.

Оставив у верстака продукты и ветошь с долблёнками, кошкой метнулся к двери, замерев на цыпочках над порогом на долю секунды…

Рывок за ручку и кувырок в темноту. Вот только темнота была темнотой лишь для моих противников. Что-то твёрдое неприятно зацепило меня по хребту, но поскольку удар пришёлся вскользь, я его почти не почувствовал. Переворот на спину, и я встречаю уже испытанным сдвоенным ударом ног в грудь первого, кинувшегося на меня полицая.

— Н-на, с-с-су…а-агх-х-х!!!

Сдерживаться не было причин, и всё накопившееся за день раздражение и досаду я вложил в этот удар, буквально на секунду зависнув в положении «стойка на лопатках». Хруст, чавк — и бездыханное тело исчезло в проёме двери мастерской. Секундная растерянность второго полицая сыграла мне на руку. Точнее, на ногу.

Не надо быть мастером кунг-фу, достаточно свойств аватара, модифицированного нейротроном. Против подобной скорости перемещения, квазиизменённой плотности тканей, помноженных на сокрушительную силу удара плоть обычного человека всё равно, что лист картона. Не устоять. Ни при каких обстоятельствах. В чём я убедился в очередной раз.

Поэтому моя неловкая попытка крутануть мельницу из лежачего положения ногами для подсечки противника вылилась в не совсем тот результат, которого я добивался. Я хотел свалить и обездвижить полицейского, чтобы допросить его перед тем, как грохнуть.

Важно было узнать, не ушла ли информация на сторону. И хотя такие хлопцы из патологической жадности вряд ли могли с кем-то поделиться информацией о зеке, имеющем на кармане золото и деньги, но бережёного, как говорится, и бог бережёт.

Но анавр предполагает, а Закон Сохранения Реальности располагает. Похоже, перестарался.

Моя голая пятка, несясь по дуговой траектории, врезалась в левое колено стоящего полицая с такой силой, что даже мне стало не по себе, когда раздался жуткий хруст ломающихся костей и разрываемых связок.

Едва начавший вырываться из глотки вой рухнувшего Грицко, я задавил в самом зародыше, с силой воткнув полицая лицом в лужу, образовавшуюся перед порогом мастерской из воды, что стекала с крыши барака. Новый, едва слышимый, короткий хруст шейных позвонков возвестил о том, что о допросе теперь можно забыть.

Осторожная попытка приподнять за плечи обмякшего Грицко подтвердила мои опасения. Шея полицая была сломана, да ещё я, кажется, умудрился вогнать ему позвоночник в основание черепа. Похоже, скоро я стану опасаться самого себя.

Интересная особенность. В первую миссию такой степени превосходства физических способностей аватара не было. Или всему виной мой эмоциональный настрой в результате дневного родео на вагонетке?

Ладно, пока некогда думать о мотивах, надо что-то придумать с трупами. Хотя… может тот, первый полицай ещё жив?

Я прислушался к ночным лагерным звукам. Как хорошо, что здесь по приказу администрации ни днём ни ночью не смолкает бравурная музыка, несущаяся из нескольких размещённых на территории репродукторов. За те несколько недель, что я здесь, она уже успела порядком поднадоесть. Нет, усталым зекам не мог помешать уснуть, наверное, даже работающий авиационный двигатель, но вот эта бравурность и круглосуточная германская бодрость периодически порождала мысли о зверском убийстве грёбанного немецкого ди-джея прямо в радиорубке.

И сейчас эта круглосуточная музыкальная шкатулка Рейха как нельзя лучше замаскировала звуки борьбы.

Войдя во всё ещё тёмную мастерскую, я прошёл к верстаку, отметив, что Механик так и продолжает сидеть, забившись в свой угол.

— Шурка, ты как там?

— Д-да…

— Зажги керосинку, — я вернулся к двери, у которой навзничь лежал без движения первый полицай. Пощупал пульс. Экзитус леталис, без вариантов. Разгорающееся дрожащее пламя фитиля лампы бросало причудливые тени на грубое усатое лицо ещё пять минут назад живого человека.

— Ты их…того? — Шурка-Механик встал рядом, держа в дрожащей руке лампу.

— Йя, йя, натюрлих. А ты думал, они бы меня пожалели? Сначала бы пытали, выясняя, где золото и деньги, а потом бы в расход пустили. Зачем им свидетели? А тебя бы в лучшем случае запугали. И ходил бы по струнке. Так ведь, Саша?

— Н-наверно…

— Точно тебе говорю. Теперь будем надеяться, что эти двое, что так быстро тебя распотрошили, никому ничего не успели рассказать.

— Но утром ко мне должны прийти двое солдат из охраны…они увидят…этих. Меня отправят в карцер! Нет! В концлагерь!

— Не ссы в баланду, Шурик. Ничего не будет. Крови, как я погляжу, нет. Надо же, не наследил я. Ну и отлично! А трупов через час тоже не будет. Это я тебе гарантирую. Только, Шура, от тебя потребуется некоторая посильная помощь.

Надежда, вспыхнувшая было на лице Механика после слов о том, что проблему трупов я беру на себя, потухла.

— Чем я могу…?

— Не волнуйся. Таскать их не придётся. И даже ползать под пулемётным огнём тоже. Хе-хе…Ты мне только дай на время какой-нибудь острый ножик из своего хозяйства. И топорик не помешал бы. Любой. Да не бледней ты, тюря! Не буду я никого расчленять. Неблагодарное это занятие. Да и глупое в наших условиях. Инструмент мне нужен, чтобы спрятать трупы хорошенько. Куда? Меньше знаешь — крепче спишь.

— Я сейчас! — обрадованно воскликнул Механик и исчез где-то за верстаком, — вот! — он протянул мне небольшой топорик и сточенный старый напильник, перемотанный дратвой у рукоятки, — пойдёт?

— Поедет, — буркнул я, пробуя лезвие пальцем, — теперь слушай внимательно. Закройся до утра и сиди тут. В барак не ходи. Я еду и долблёнки у тебя пока оставлю. Приготовь мне ведро воды. Через час-два вернусь, обмыться не помешает. Постучу вот так: два коротких, три длинных. Понял?

— Да.

— Ты об обмене на шахтёрскую одежду договорился?

— Двадцать марок.

— Деньги остались?

— Нет. Всё ушло на продукты. И ты…долю обещал, — похоже, Шурка совсем ожил, раз сквозь страх проклюнулся коммерсант.

— Я слово держу. Вот держи. Тут ещё сотня, — я сунул механику деньги. Как знал, прихватил из заначки, — постарайся завтра вместе с вещами прикупить ещё продуктов. Лучше из сухого пайка. Чем дольше храниться, тем лучше. Усёк?

— Да.

— И ещё. Запомни. Скорее всего, меня тут через несколько дней уже не будет. Вернусь в Цайтхайн. Твоя жизнь на кончике твоего языка. Будешь молчать про полицаев и сегодняшнее — останешься жив. Поверь, если их трупы и найдут, то не так быстро. Надеюсь на твою соображалку и чувство самосохранения, Механик. Ну а если протечёт через тебя ещё раз, не взыщи, — я постарался ему подарить самую проникновенную улыбку из своего арсенала и похлопал Механика по плечу. Бывай!

— Удачи! — к концу разговора совсем успокоившийся Шурка уже не напоминал обоссавшегося суслика. Даже порозовел немного.

Легко сказать, спрятать трупы. Это я в мастерской хорохорился. Хотя…если подойти творчески и с огоньком. Никогда не знаешь, какие неожиданные знания хранятся в голове обывателя двадцать первого века, любящего почитывать на досуге детективы и боевики. И до чего доходит, порой, пытливый разум авторов этого чтива.

Засунув поглубже мысли о возможных подельниках мёртвых полицаев, я затащил в мастерскую труп Грицко. На недоумённый взгляд Шурки, ещё не успевшего закрыть входную дверь, пояснил:

— Сначала раздену.

Оно и правда: пока буду ныкать тела изгваздаюсь так, что мама не горюй! Да и после стычки и моих кульбитов в грязи гимнастёрка со штанами почти на ладан дышат. Комплексами я не страдаю, поэтому воспользуюсь одёжкой мертвяков. Вон она, какая у них добротная. Взял бы и обувь, да только больно уж приметные сапоги у Грицко с подельником. Наваксенные, фасонистые. Были бы какие-нибудь говнодавы — взял не задумываясь. А то с таким же успехом можно было бы выйти на утренней поверке и сказать: «Я грохнул двух полицаев». Занавес.

Тряпки забросил в тот же угол, где пристроил долблёнки и мешок с едой. Сапоги, связав бечевой, повесил на шею, сложив в них топор и нож. Забросил на левое плечо труп Грицко. Тело второго полицая, обвязав его же разорванной гимнастёркой вокруг пояса, просто подцепил правой рукой.

— Закрыть дверь не забудь, бедолага, — бросил я Шурке Механику и шагнул в темноту.

Тащить тела было не столько тяжело, сколько не совсем удобно. Громоздко, но терпимо. План по укрытию трупов полностью сформировался в моей голове ещё в тот момент, когда решил их раздеть.

Две отхожие ямы в рабочем лагере были устроены незамысловато: траншея метровой глубины длиной десять метров и приспособленное у края грубо ошкуренное бревно на деревянных же столбах. А вот третья точка, к которой я сейчас и пробирался, стараясь оставаться в тени бараков, видимо, было оборудовано ещё до того, как это место отвели под пребывание военнопленных.

Полноценный сортир на шесть посадочных мест, правда, без стен и крыши, но зато с тремя перегородками, дощатым настилом и ступенями. А главное, под всеми этими досками была вырыта довольно глубокая яма.

Цель определена, оставалось пройти полсотни шагов. И я молился всем богам, чтобы по закону подлости не быть застуканным за двойным грязным делом.

Дождь припустил ещё сильнее, будто подбадривая меня. Лило как из ведра, да так, что в двух шагах даже на освещённых прожекторами участках видны были лишь неясные мельтешащие тени. Спасибо тебе, Закон Сохранения Реальности. Может, это и не твоя заслуга, но мне так удобнее считать.

Топорик пригодился в первые же минуты: боковые доски настила так разбухли и буквально «приварились» многодневной грязью к помосту, что я потратил на создание более-менее подходящей дыры почти десять минут. Вездесущие куски щебня, сваленные неподалёку от сортира в незапамятные времена с неизвестной целью и давно ставшие малозаметной частью ландшафта, тоже пошли в дело.

Мне нужно было не просто сбросить трупы в отхожую яму. Важно, чтобы они достаточно погрузились в энтропийную субстанцию. Хотя бы на несколько суток. А без вспарывания животов и набивания их чем-то тяжелее земли и песка подобное невозможно.

Да, такова суровая реальность, как бы банально это ни звучало. Эх, видели бы меня сейчас Странник или Смотрящий!

Наконец, всё было завершено и я загнал обухом топора сдвинутые доски на прежнее место. Ливень помог мне скрыть небольшие следы крови, растёкшиеся по доскам.

Устал. Не столько от физической нагрузки и холода, сколько от самой мерзостной сути процесса, которым занимался. Какими бы ни были полицаи отморозками, а всё же люди. А вот так, нырнуть в дерьмо, со вспоротым брюхом. Пусть даже и после смерти.

Видно, что-то серьёзно сдвинула в моих мозгах эта миссия, коль я без особых угрызений совести шлёпаю назад в мастерскую с одним только желанием: переодеться в сухую одежду.

На условный стук дверь открылась не сразу, лишь спустя несколько минут.

— Заснул, что ли? — грубо оттолкнул я Шурку-Механика и проскользнул в тёплое нутро мастерской. Хозяин не спал, растопив буржуйку, в которой так уютно потрескивали дрова.

— Да дождь барабанит, едва услышал, — пожал плечами Шурка, — я тебе воды согрел, возьми в кастрюле на буржуйке.

— Ух ты! Вот это тема! — ближайшие пять минут я не мог оторваться от такого экзотического для этого места процесса, как мытьё тёплой водой с кусочком сероватого мыла, величиной с ноготь большого пальца.

Грехи, конечно, им не смоешь, но грязь и вонь человеческую вполне получится…

Глава 14

Боль — самая динамичная и эффективная форма допроса.

Алексей Пехов «Пересмешник».
К нарам пробирался уже под утро, хорошенько спрятав половину съестного в старом проверенном тайнике — ящике с песком у пожарного щита рядом с соседним бараком. Лёха, спавший слева, не шелохнулся, погружённый в глубокий сон с нездоровым свистящим дыханием на выдохе. Мага лежал, обхватив себя руками за плечи: в бараке гуляли сквозняки, а одежда из-за дождя за ночь не успевала просохнуть.

Я осторожно подсунул дагестанцу под локоть завёрнутые в тряпицу продукты. Также поступил и с Лёшкой. Мне было всё равно, съедят ли их мои товарищи сразу или растянут на более длительный период. Это всё, что я мог сделать для своих парней. Да, своих. Как бы ни повернулась моя судьба, но выбросить из памяти прожитые в бараке недели не получится уже никогда.

После вчерашних событий я был почти убеждён в том, что не останусь в рабочей команде. Если в ближайшую неделю меня не отправят в Цайтхайн, попробую форсировать события и пойду на крайние меры.

Сбегать за ночь из барака до посёлка с администрацией особенного труда не составит. Найти там инженера и поспрашивать его с пристрастием о женщине, что приезжала с гауптманом на разрез сложнее, но тоже выполнимо. Плохо, что придётся обставлять его смерть как несчастный случай. А я ограничен в средствах.

Но чем чёрт не шутит! Таскать вагонетки и врастать в угольную грязь всеми своими мослами уже порядком поднадоело. Сегодняшние решительные действия только разогрели кровь, а появившаяся надежда добыть Демиурга вытащила мой разум из тупой нирваны ожидания.

До утренней побудки по моим биологическим часам оставалось ещё больше часа, которые я провёл с пользой, аккуратно поедая отведённую для восполнения потраченного потенциала порцию продуктов, купленных Механиком.

После возни с полицаями, сначала с живыми, а потом уже и с мёртвыми, я почувствовал довольно неожиданный упадок сил. Похоже, подобный звоночек со стороны аватара игнорировать не стоило. Видимо, и у физического состояния модифицированного тела рано или поздно должен был наступить предел выносливости. И батарейка села.

Жуя, я чувствовал, как возвращаются силы и поднимается общий тонус буквально в считаные минуты. Учитывая ещё целый час до подъёма, решил опробовать давно задуманный эксперимент, на который меня надоумил напутственный разговор с Ремесленником. Ничего экстремального, максимум мне бы грозил обычный запор. Больше интересовал вопрос, позволит ли использование несъедобного по определению субстрата сэкономить на классических продуктах?

Вместе с выкупленными продуктами попробовал тщательно разжевать прихваченную в мастерской у Шурки-Механика горсть мелких древесных опилок, которые он использовал для растопки буржуйки.

Каково же было моё изумление, когда я понял, что их не понадобилось даже запивать водой или заедать другими продуктами. Моя слюна прекрасно смачивала этот не вполне съедобный субстрат, а желудок даже не пикнул, спокойно принимая непривычный комок целлюлозы. Отсутствие вкуса не смущало, оставалось узнать, как отреагирует кишечник. Если всё нормально, можно двигаться дальше: попробовать просуществовать сутки на одних опилках.

Утро в бараке началось как обычно: с кашля, приглушённых стонов и шарканья сотен ног, превозмогающих порог ночного небытия заключённых. Но появились и отличия, заставившие насторожиться: сигнал на побудку почему-то дал не дневальный по бараку, главной задачей которого было опорожнение парашного ведра, а старший полицай арбайткоманды Федя по кличке Уксус, полученной ха постоянно кислое выражение на лице.

Его хриплый прокуренный голос, выхаркивающий сочные матюги, подкреплялся ударами палок двух лениво похохатывающих подручных, угощавших этим блюдом не особенно расторопных зеков, проскальзывающих через распахнутую дверь в сырую муть утра.

— На построй, сукины дети! Шибче, шибче, шевелись, дармоеды, мать вашу!

Мне удалось избежать раздачи берёзовой каши, проскользнув за широкой спиной Маги, подпихивая еле бредущего передо мной Лёху. На небольшом пятачке перед вторым бараком, аккурат спиной к сортиру, что стал сегодня ночью погостом для парочки самоуверенных полицаев, выстраивались шеренги военнопленных. Недовольный приглушённый гул голосов, возмущённых нарушением привычного распорядка, (часть работников должна была уйти на завтрак раньше других, но их тоже засунули в строй) был прерван Могилой:

— Ма-алчать, выбл@дки! Ма-алчать и слушать господина Камелькранца!

Перед строем на середину пятачка двое немцев-охранников вывели четверых полураздетых заключённых. Стоящие босиком, в одних изорванных штанах люди представляли печальное зрелище. Лица и тела их были исполосованы следами от ударов плетей. Веки затекли уродливыми гулями синяков. На разбитых губах запеклась свежей коркой бурая кровь.

Я с товарищами из бригады стоял в заднем ряду, поэтому видно было не особенно хорошо. То и дело срывавшиеся порывы ветра доносили обрывки речи полицая и переводчика, сопровождавшего явившегося с солдатами унтер-офицера лагерной охраны.

С изумлением из сказанного унтером я понял, что эти четверо задержаны при попытке ночного побега, организованного втёршимися в доверие к начальству скрытыми евреями-коммунистами в лице полицаев Григория Осипчука и Фёдора Кирпы. И только благодаря бдительности других, преданных Рейху и фюреру полицаев, а также доблести солдат вермахта удалось задержать почти всех беглецов, за остальными направлена команда егерей. Было объявлено, что четверых несчастных отправят в местный карцер до прибытия следователей СД, остальным же предписывается с сегодняшнего дня соблюдать усиленный комендантский режим: любой, встреченный вне барака заключённый после ужина, будет отправлен в карцер до выяснения.

М-да… Я мысленно пожал плечами. Чудны дела твои, господи! Если бы сам не столкнул ночью в зловонную жижу тела, по словам унтера, этих самых бежавших из лагеря предателей-полицаев, то подумал бы, что всё это мне снится. Или это хитрая придумка их шефа Феди Уксуса? А что? Недосчитался он парочки своих клевретов поутру, сунулся туда, сюда. Нет хлопцев. Идти к немцам? Так те по головке не погладят за побег вверенных подчинённых. Вот он и придумал историю с организацией группового побега. А этих, что стоят избитые в одних штанах, сделал терпилами. Паровозом. Выдернул, небось, кого послабее сонными из барака, отметелил со своими молодчиками и подсунул немцам, с-сука. Вполне рабочий сценарий. И беспроигрышный. Поймают или не поймают Грицко с товарищем — большой вопрос. А перед начальством Уксус весь в белом.

В груди на секунду неприятным комком застыло сердце. От этих догадок стало нестерпимо гадостно на душе. Как ни крути, Гавр, а ведь это твоя вина, что четыре ни в чём не повинных мужика угодят в концлагерь. Вот он лес, что рубят. И вот они щепки, что летят во все стороны. Какие там щепки! Люди же… Я даже сплюнул от досады.

И потекла жизнь своим чередом. Снова пришлось окунуться в серые будни угольного разреза. Ни на второй, и на третий день никто меня не вызвал и всю неделю не проявлял к заключённому Теличко никакого внимания. Казалось, гауптман забыл о происшествии с вагонеткой и разговоре с инженером.

Шурка-Механик давно выполнил все свои обязательства. Одежда и продукты были надёжно спрятаны в нескольких местах. Об одной из заначек я рассказал Маге на всякий случай. Мало ли, придётся уходить в спешке. Обидно, хабар зачётный. На ожидание я отвёл себе ещё неделю. Потом придётся реализовывать стрёмную задумку с потрошением инженера.

Но видимо Закон Сохранения Реальности решил распорядиться по-своему. Это произошло к концу отведённой мной условной недели. Мы возвращались с вечерней смены, по обыкновению семеня и оскальзываясь в лагерной грязи в деревянных долблёнках. Теперь в них щеголяла вся моя небольшая бригада.

Нестройная колонна военнопленных шла, ободряемая приближением ужина. И хотя ожидаемая брюквенная баланда и кусок «русского хлеба» не вдохновили бы даже свиней, само желание забросить в желудок хоть что-то жидкое и горячее подгонял сотни измождённых людей к навесу между бараками, где дымили три видавшие виды полевые кухни.

Чтобы войти на территорию лагеря, нужно было пройти через створы открытых сейчас по случаю возвращения смены ворот. Справа у основания вышки с часовым я заметил Гниду с несколькими полицаями и двух немецких солдат. За почти два месяца пребывания в арбайткоманде мы выучили рожи охранников наизусть. Эти точно были не из наших. Может, кого нового в смену взяли?

Немцы сейчас прут на Кавказ как наскипидаренные. Судя по моим воспоминаниям. История тут не шибко отличается от моей линии реальности. Взяты Ставрополь, Армавир, Майкоп, Краснодар. Немцы водрузили свой флаг со свастикой на Эльбрусе, вышли к Сталинграду. Первый раунд битвы за Кавказ остался за Третьим рейхом.

Интересно, фюрером здесь трудится Геринг, лишённый параноидальных и истерических наклонностей Гитлера, но в то же время осторожный и даже ленивый военный политик. Неужто и он вляпается, как и фюрер из моей реальности, в опрометчивую гонку за Кавказ?

Пожалуй, что да. У него просто нет другого выхода. Войне требуется чёрная кровь. А мощностей румынских месторождений попросту не хватает. И судя по периодически включаемым по лагерной трансляции пропагандистским выступлениям Геббельса, фашисты под руководством Летающего Борова обязательно повторят кампанию 1942–1943 годов.

До сих пор так и не понял, зачем лагерное начальство включает геббельсовское гавканье. Всё равно подавляющее большинство зеков не владеют немецким на достаточном уровне. Или немцы надеются на пресловутое «магическое» воздействие голоса Рейхсминистра народного просвещения и пропаганды на звериные умы восточных варваров? Ну, тогда флаг, как говорится, им в руки…

Углубившись в собственные мысли и двигаясь в общей массе, я не сразу заметил особый интерес к моей персоне со стороны той самой группы полицаев и новых лиц среди немецких охранников, лишь близко раздавшийся окрик частично вернул меня в реальность.

— Заключённый! Твой номер, заключённый! — рявкнул выскочивших как чёрт из табакерки гефрайтер. В котором я не сразу узнал шофёра гауптмана.

— 183172, господин гефрайтер! — я попытался остановиться и шагнуть из колонны, но долблёнки помешали, и я чуть не растянулся в грязи, стремительно подхваченный с двух сторон охранниками. Они-то буквально и подтащили меня к гефрайтеру.

— Ето он, Фьёдор? — коверкая русскую речь, повернулся гефрайтер к начальнику лагерных полицаев.

— Яволь, господин Клаусс! Пётр Теличко, заключённый, лагерный номер 183172.

— В машину его, Вернер, да не церемоньтесь, — дёрнул щекой гефрайтер, брезгливо делая шаг назад от колонны пленных: ветер как раз подул в его сторону, принося довольно специфический букет запахов.

Не успел я ничего сообразить, как мне немедленно и абсолютно неожиданно прилетело прикладом карабина промеж лопаток, а потом ещё пару раз. От неожиданности я поскользнулся и полетел ничком в грязь. Охранники подкованными сапогами заработали с равнодушной методичностью. Мне оставалось лишь прикрывать голову и пах. Но немцы особенно не усердствовали, возможно, потому что я не сопротивлялся.

Спустя несколько минут, меня подняли на ноги пинками и заставили бежать к стоявшему на барачном пятачке грузовику. В кузов забросили словно мешок с картошкой. Упав, я сильно ударился о какие-то железки с досками. Заскрипели деревянные сиденья лавок под задами устраивающихся конвоиров.

— Форверст! — глухо раздалась команда снаружи. Двигатель зарычал, хлопнула выхлопная труба, и грузовик двинулся, гремя подвеской и медленно набирая скорость. Моя попытка сесть была немедленно пресечена грубым тычком приклада в грудь.

— Лежать, русская свинья! — равнодушный голос охранника, сопровождавший удар ещё раз убедил меня в том, что моё возвращение в Цайтхайн проходит не совсем так, как ожидалось. Странно, что ещё не связали.

Многочасовая перспектива лежать обездвиженным кулём не прельщала. Я постарался свернуться в позу эмбриона и оценить ущерб организму. К тому же даже если меня и не везут обратно в Цайтхайн, несколько часов, чтобы крепко подумать, есть наверняка.

* * *
Приехали мы глубокой ночью. Куда, понятное дело, рассмотреть было невозможно. Не потому, что темно, естественно, а вследствие моего вынужденного положения «ниже плинтуса». Меня бесцеремонно выволокли из грузовика, но уже без тумаков и затрещин.

— Куда его, герр лейтенант? — послышался голос гефрайтера с противоположной стороны грузовика.

— В допросную, отдел «3А» и…водой его окатите, что ли. Воняет как свинопас. Потом санитары пусть обязательно помоют и обработают кузов. Не хватает притащить снова заразу из этого Зеештадта, — чей-то довольно молодой голос отдавал команды с оттенком пренебрежения, — и когда только господин комендант организует там отдельный карантин? Ладно, Вернер, заключённый должен быть готов к допросу через четверть часа. Гауптмана Кригера не любит ждать!

— Яволь, герр лейтенант! — меня снова грубо дёрнули и, направляя толчками приклада, повели в обход грузовика.

Всё-таки мы в Цайтхайне! Из памяти всплыли добытые из сети и специальных форумов фотографии шталага, лагерные планы и рисунки некоторых заключённых.

Конвой вёл меня мимо нескольких длинных трёхэтажных корпусов казарменного типа, окружённых дополнительным забором из колючей проволоки.

Чёрт, точно, это же местный госпиталь! Я поискал глазами «белый дом», что по рассказам очевидцев представлял собой сначала палаты, куда отправляли евреев, а затем был переоборудован в шоковый изолятор для умирающих. То самое место, куда моего деда отправили умирать в 1943-м.

А ведь именно госпиталь в очень скором времени станет «колыбелью» местного подполья, сформировавшегося из возникшей зимой партийной ячейки. Мда…от этого знания было пока ни тепло, ни холодно. Куда там меня ведут по распоряжению лейтенанта? Отдел «3А»? Хм… «2Б» — это, кажется, учёт военнопленных. Если сработал вариант с инженером, то логично было бы направить меня в «2А» — учёт и использование военнопленных на работах. Так, погодите-ка, вспомнил! Похоже, назревает ситуация, которая характеризуется, как в старом анекдоте о кроссворде: «Полный крах всех надежд, шесть букв, вторая „и“».

Нет, это ещё не п@здец, это пока всего лишь фиаско!

Отдел «3А» в шталагах — это контрразведка абвера. А герр Кригер — десять против одного — тот самый гауптман по имени Отто, что побился из-за меня об заклад с инженером. И проиграл.

Тогда что это за хрень творится? Специально из-за меня гоняют грузовик. Правда, обращаются, как с кандидатом на отправку в концлагерь. Вместо того чтобы отправить с очередным лагерным этапом выбракованных больных и проштрафившихся пленных, как это делается в конце каждого месяца.

Ещё одна проверка? Вполне может быть. У герр Кригера на меня есть далекоидущие планы? А что: знание немецкого, грамотность, беспартийность и крестьянское происхождение, да ещё и силушкой Бог не обидел — все критерии под отбор в диверсионную школу. Херово. Хм, может, не всё так просто и я рано огорчаюсь?

В любом случае срываться в штопор рановато. Головы пооткручивать, будь то в отделе «3А» или ещё где-нибудь, я всегда успею. Терпение, Гавр, терпение. Мне ещё фрау найти нужно. Ну, или фройляйн. Не принципиально. Матрикул даже не ёкнул в присутствии водителя. Значит, минус ещё один кандидат. Ну не может же быть Демиургом один из абверовских охранников? Да и почуял бы его Матрикул, едва меня привезли в Цайтхайн. Нет, это та самая унтер. Терпение, Гавр! Двигаемся дальше.

Отдел «3А» располагался в невзрачной обшарпанной каменной пристройке к кирпичному зданию администрации лагеря. И имел отдельный вход, через который меня, предварительно трижды окатив из ведра холодной водой во дворе, провели в так называемую допросную. На самом деле ничем не примечательная комната-камера с небольшим забранным железной решёткой окошком почти под самым потолком. Окрашенные суриком стены, табурет, на который меня усадили перед обычным конторским столом, оказался привинченным к полу. Охранники ушли, оставив меня одного с невесёлыми думами.

Как ни странно, но транспортировку с предварительной «обработкой» мой организм перенёс хорошо: отбитые рёбра не болели, а на коже не было ни одной существенной ссадины. Удивительно, но дубасившим меня ногами охранникам ничего повредить не удалось. Хотя явно били по-взрослому, но профессионально или команды калечить не было? Из чего я можно сделать вывод, что это либо прямой приказ капитана, либо меня уберегли изменившиеся физические способности аватара.

Меня не пугало продолжение побоев или даже пыток. Я уже несколько раз смог убедиться, что физическую боль тело аватара воспринимает через своеобразный фильтр, причём в любой момент я мог уйти в состояние, предваряющее глубокую медитацию, вот только контролировать ситуацию и целенаправленно действовать я в таком виде уже не смогу. А это чревато травмами, с которыми организм аватара может и не справится. К тому же я до сих пор не получил вразумительных объяснений такому к себе отношению.

Пожалуй, единственное слабое звено — это Шурка-Механик. Не хотелось бы думать, что он раскололся или, того хуже, настучал преднамеренно. Но тогда бы по мою душу явились костоломы из гестапо, а не абвер. Что-то от безделья и скудности информации я себя стал слишком сильно накручивать. Давай-ка, Гавр, поглядим, как карта ляжет, а уж потом…

Кригер не заставил себя долго ждать. Вместе с ним явился рослый лысый немец со снулым лицом и усыпанными мелкими бородавками веками. Пока гауптман устраивался напротив меня за столом, он походя пресёк мою попытку вскочить и гаркнуть «Хайль Геринг!» лёгким тычком в затылок, от которого у меня посыпались искры из глаз и пропал голос. В висках заломило. Нда-а…это не охранники с подкованными сапогами. Это настоящий профи. Похоже, с Кригером пришёл штатный палач контрразведки.

Догадка оказалась верной. Лысый деловито и как-то очень ловко связал мне запястья и перекинул верёвку через блок, закреплённый на крюке под потолком. Подтянул её так, что я повис, еле касаясь пальцами ног бетонного пола. И встал рядом, меланхолично уставившись взглядом в стену.

— Спасибо, Гюнтер. Можешь пока нас оставить, — гауптман махнул рукой лысому и тот молча покинул допросную.

Кригер открыл перед собой кожаную папку с чистыми желтоватыми листами бумаги. Взял в руку карандаш и, пожевав губами, спросил:

— Тэлычко, какое звание ты имеешь в НКВД? Ты коммунист?

Повисла недолгая пауза. Гауптман не поднимал взгляда от содержимой папки. Дешёвый трюк…

— Никак нет, господин гауптман! Я никогда не служил и не имел ничего общего с чекистами. Никогда не был членом партии. Я рядовой красноармеец и…

— Ты лжёшь! — спокойно констатировал Кригер, — во время стандартной проверки после заявки инженера шахты Зеештадт выяснилось, что ты ещё на этапе был связан с пленным офицером и ещё несколькими коммунистами, которые недавно пытались совершить побег из арбайткоманды. Шайзе! Ты проявил подозрительную инициативу при регистрации по прибытии в Цайтхайн, пытаясь войти в доверие к представителям администрации. Ты отлично владеешь немецким. И твои объяснения — это лепет ребёнка. У меня есть письменные показания полицейских лагеря о твоём подозрительном поведении на этапе, мародёрстве и случаях подкупа охраны, а также торговле с польским населением в оккупированной зоне.

Наконец, гауптман остановился и пристально взглянув на меня. Видимо, полагая, что я должен сейчас начать оправдываться и визжать, вымаливая пощаду. А ещё обязательно признаться, что являюсь специально засланным разведчиком и готов на всё ради сохранения жизни.

Что ж, герр Кригер. Попробую немного поломать стереотип и удивить вас. Тем более что если бы всё, что вы мне тут про меня наплели было подтверждено неопровержимыми фактами, то я бы не отделался всего лишь побоями. Пусть и чрезвычайно чувствительными. Я тебе зачем-то нужен, гауптман, раз ты снизошёл до подобной возни с простым красноармейцем.

— Господин гауптман, если вы, как представитель великого Рейха, считаете меня виновным, я не должен спорить. Возможно, вы во многом правы. Я виновен в том, что не проявил достаточной бдительности и не распознал замаскированных врагов Германии и фюрера среди тех пленных, что были со мной на этапе. Иначе я бы обязательно доложил господину Вайде или его подчинённым о наличии в вагоне коммунистов, красных командиров и евреев. Моя вина в том, что я слишком доверчив и сострадателен. К тому же моё физическое состояние довольно плачевно. Что сказывается и на умственных способностях. Что же по поводу мародёрства: я полностью признаю свою вину в том, что выменивал одежду с умерших на продукты питания у поляков, забирая себе часть обмундирования. Мне повезло снять с трупов несколько золотых вещей, которые я выменял на воду для себя и своих товарищей. Если мне будет позволено, я готов заявить, что придерживаюсь правил солдатской чести и взаимопомощи. Вам, как настоящему офицеру вермахта, это должно быть понятно, — на свой страх и риск я добавил немного патетики в свой. Подбирать ключики к этому зубру стоило осторожно. Вон как он быстро свёл на нет все мои прежние потуги многократного лизания задницы Германии и Рейху, — к тому же, — я постарался добавить в голос побольше отчаяния и эмоций, — я всегда желал и хочу выжить любой ценой! Быть на стороне победителей — самое рациональное в моём положении. Хватит совершать глупые ошибки!

От моей неожиданной эскапады у Кригера невольно дрогнули веки. Но лицо сохранило бесстрастную маску.

— Тэлычко, что за чушь вы несёте?

— Никак нет, господин гауптман. Это не чушь! Я давно понял, что эту войну Советам не выиграть. И только природная трусость, да ещё ранение на фронте мешали мне сделаться перебежчиком. Судьба сама за меня всё решила. Счастливый случай привёл к тому, что я не погиб от пули или осколка, а попал в плен, где и решил приложить все старания для того, чтобы служить великой Германии! Эту мою инициативу, возможно, и приняли за попытку втереться в доверие. Но в рассказе о себе я не солгал ни слова. Может, немного приукрасил. Но это лишь от искреннего желания быть полезным.

— Но почему бы тогда попросту не пойти в добровольные помощники? — похоже, мне немного удалось сбить гауптмана с первоначального настроя, втягивая его в спор.

Смешно сказал «спор». Один спорщик сидит за столом в чистенькой форме и надраенных до зеркального блеска сапогах, благоухающий одеколоном и коньяком. Другой же висит на верёвке в мокрой изорванной гимнастёрке и разодранных штанах, сверкая лилово-синими боками и, не смотря на старания охранников, распространяет ядрёные запахи вокзального бомжа.

— Вы будете смеяться, господин гауптман, но я порядочный человек. В полицаи дорога преступникам и люмпенам, людям, обозлённым на большевиков, стремящимся к мелкой власти над униженными и реализующими свои потаённые пороки в издевательствах над беззащитными. Я же считаю, грош цена таким «добровольным помощникам» Рейха. Все они быдло и расходный материал. И подлежат уничтожению так же, как евреи, цыгане и коммунисты. Конечно, после того как полностью отслужат свой ресурс. Но пока вам с ними по пути. Я же — человек образованный, знающий язык и думающий, думающий прежде всего о будущем вот этой страны, что совсем скоро перестанет называться СССР. Я лишён иллюзий того, что когда-нибудь смогу хоть немного приблизиться к статусу гражданина великой Германии, которая в скором времени будет простирать своё просвещённое влияние и власть на земли от Атлантического до Тихого океана. Но я постараюсь приложить все возможные усилия, чтобы быть полезным.

— Тэлычко, а вы…необычный экземпляр, — улыбка Кригера напоминала волчий оскал, — такое впечатление, что твои инструкторы из НКВД готовили тебя, используя речи нашего министра пропаганды.

— Господин гауптман, я не…

— Ладно, Пэтэр, не будем повторяться. Я позову Гельмута на полчаса, а сам пойду выпью кофе. Потом мы снова поговорим, — Кригер встал из-за стола, захлопывая папку с бумагами.

— Мне жаль, господин гауптман, что вы мне не верите. И чей-то злостный оговор лишит вас, возможно, одного из преданнейших людей, — мне удалось даже немного взрыднутьголосом в конце фразы. Играть, так уж играть до конца.

Дверь за гауптманом закрылась не сразу, впустив лысого абверовского палача, нёсшего в руках небольшую оббитую кожей дубинку с петлёй на рукоятке. Я и не заметил, как он выходил.

Дальнейшие события я уже воспринимал урывками. Лысый бил молча, со знанием дела, не отлынивая и не давая мне ни отдышаться, ни откашляться. Я не мазохист и не ортодоксальный патриот, но то, что этот гад вытворял со своей дубинкой, уже через пять минут вызвало у меня настойчивую мысль покаяться во всех грехах. Реальных и нереальных. А также помянуть всеми знакомыми мне цензурными и нецензурными словами поимённо анавров, Хранителей, руководство Советского Союза и Германии, Папу Римского и чёрта лысого, то есть абверовского ката по имени Гельмут.

Оглушённый всем букетом ощущений, что подарило мне виртуозное искусство Гельмута, всё чаще «пробивавшее» болевой фильтр аватара, я, наконец, не выдержал и поспешил нырнуть в состояние глубокого погружения в подсознание. Удалось это с невероятным трудом, так как Гельмут почти не делал пауз, а я мог только выть и материться, материться и биться рыбой на кукане, закусив губы до крови и брызжа розовой слюной. Гельмут что-то спрашивал, а я отвечал. Последней связанной мыслью было твёрдое желание не забыть при случае грохнуть Гельмута каким-нибудь особым извращённым способом. Например, утопить в том же нужнике, но живым.

* * *
— Ты не перестарался, Гельмут?

— Нет, герр гауптман, кости целы. А кровоподтёки и ссадины заживают на этих скотах, как на собаках. Этот попался крепкий. Почти не кричал. Сейчас приведу его в чувство.

— Что с опросным листом, Гельмут?

— У вас на столе, герр гауптман. Шольц все его ответы подробно записал.

Блин, тут ещё и какой-то Шольц был, оказывается. Совсем ничего не помню. Интересно, чего я тут наболтал?

Бодрящий душ из ледяной воды, чуть отдающей керосином, позволил мне вынырнуть из расплавленного небытия медитации. И я немедленно ощутил, как остро ноют мышцы и суставы — все вместе и каждый в отдельности. Даже думать об этом было больно. Интересно, что бы я ощутил, если не защита аватара? Боясь пошевелиться, с трудом разлепил веки.

Лысый палач снова отсутствовал. Гауптман курил, молча поглядывая на меня и выпуская дым в оконце, забранное решёткой.

— Ну что, Тэлычко, ты понял, что служба великой Германии требует испытаний и терпения?

— Так точно, — едва ворочая двумя варениками, в которые превратились мои губы, — пролепетал я, — а ещё — дисциплины, герр гауптман. Я всё понимаю.

— Отлично, Пэтэр, я рад, что не ошибся в тебе. Ты неплохо держался, солдат. Но я люблю всё делать последовательно, — он взял в руки лист бумаги, на котором на машинке был отпечатан какой-то текст, — это приказ о твоей казни, как участника в подготовке группового побега, в результате которого погибли немецкие военнослужащие. На нём нет даты, но лагерфюрер его уже подписал. Я положу его в твоё личное дело, Тэлычко, а папка будет храниться в моём сейфе. Помни об этом! Ты всегда должен хорошенько помнить, что сегодня ты приговорён к повешению. И вставая утром, и ложась вечером, ты всегда должен думать об этом приказе, Тэлычко. В любой момент этот приговор будет приведён в исполнение. Тебе понятно?

— Так точно, герр гауптман!

— Вот и хорошо, Тэлычко. Сейчас тебя отведут в госпиталь. Дам тебе двое суток. Потом явишься в отдел «3B» к старшему унтер-офицеру Вайсмюллеру. Посмотрим, на что ты способен. У меня всё.

— Хайль Геринг, герр гауптман! — прохрипел я, продолжая висеть на верёвке.

Гауптман аккуратно затушил окурок в пепельнице, подхватил со стола папку и вышел за дверь.

И что это было? Ещё одна проверочка? Вариант собеседования а-ля-абвер при подборе сотрудника в помощь инженеру Иоганну Вильчеку?

Охренеть, не встать! Но я ведь сам захотел пролезть в это кубло. И теперь ничего больше не остаётся, кроме как точно выполнять приказы немецкого командования в лице гауптмана Отто Кригера. И быть преданным делу Рейха и великой Германии. Интересно, долго я ещё буду висеть?

На этот раз в допросную вошёл не лысый Гельмут, а двое военнопленных в давно потерявших свой первоначально белый цвет халатах. С собой они принесли обычные армейские носилки, которые положили рядом с привинченной табуреткой прямо на бетонный пол.

Один из вошедших молча стал развязывать узел на верёвке, что держала меня в подвешенном состоянии. Другой также без лишних слов обхватил меня сзади за бёдра. Верёвка ослабла, я уронил руки вдоль тела, морщась от немилосердно заколовших тысячами иголок мышц.

Тот, что держал меня за бёдра, аккуратно выпрямился, придерживая меня за поясницу и правое плечо:

— Сам-то идти сможешь, дядя? — поинтересовался тот, что отвязывал верёвку.

— Попробую.

— Ну давай, спробуй, болезный, — послышался у меня из-за спины голос, но руки с поясницы и плеча не исчезли.

Я попытался сделать шажок — вдоль позвоночника немедленно словно плеснуло кипятком, я пошатнулся, удержавшись только за счёт помощи санитара, что стоял за спиной.

— Не, не ходок ты, нонче, дядя. Давай садись на носилки, отнесём уж в шоковую, как начальством велено.

Санитары помогли мне присесть, а затем и лечь на носилки. Интересно, что будет, если я не восстановлюсь за двое суток? Вопрос так и повис у меня в голове, а потом из неё и вовсе выветрились все мысли. Я потерял сознание. Впервые в этом мире.

Глава 15

Там, где существуют классы угнетателей и угнетённых, всегда есть подполье. Именно всегда, потому что, когда оно отсутствует, умные правители создают его искусственно. Однако, поскольку оно имеется, мы следим за ним, подчиняем и используем.

Роберт Хайнлайн «Свободное владение Фарнхэма».
— Василий Иванович, дорогой, постарайтесь в следующий раз сдерживаться при начальнике лагерной полиции. Лёнька Гестап не тот человек, чтобы пытаться взывать к его совести или милосердию. Правду сказать, преизрядная сволочь, я вам скажу. Затаит зло, не видать нам лишнего ведра свёклы для больных. Лучше займитесь заполнением историй болезни вновь прибывших. Последние недели всё больше поступают ургентные с тифом, туберкулёзом и опять с дизентерией. Отовсюду: из Бельгии, Чехии, Австрии. Такое впечатление, что немецкое начальство окончательно решило превратить Цайтхайн в большой эпидемический отстойник. Сколько народу за этот год закопали, упокой господи души невинные. Эшелоны приходят на станцию лишь для фильтра, переформирования и распределения, прибывших в арбайткоманды. И как же их много, дражайший Василий Иванович!

— Николай Семёнович, что же вы сами себе противоречите? Призываете держать язык за зубами, а сами… И у стен есть уши.

— Вы полагаете? Не думаю. Здесь палата для тяжёлых. Отсюда обычно одна дорога. На вагонетку — и в карьер. Они все находятся либо в коме, либо сознание серьёзно спутанно. Да что нового они могут услышать? Вы когда-нибудь видели здесь кого-то из полицейских, писарей, банщиков или кладовщиков? То-то же! Дорогой мой Василий Иванович, вы уже полгода в лагере и уж я не знаю, как, возможно, только божьим провидением ещё задержались в нашем лазарете. Чтобы мы без вас делали! Оберштабартцу и дела нет до больных пленных. Ему важнее отчётность и регулярная отправка «выздоравливающий» на работы. А вы лечите вопреки обстоятельствам: добрым словом и тем, что есть у нас в распоряжении. Я не знаю, кто бы из знакомых мне врачей смог бы столько сделать при таком скудном аптекарском пайке. Поберегитесь, прошу! После того как Гуревича и Цандера расстреляли по доносу этого гадёныша Лёньки Гестапа вы одна наша надежда. А ведь они своё еврейство успешно скрывали почти четыре месяца. Среди больных в других палатах вполне могут оказаться и простые наушники, и штатные осведомители. Лучше бы обсуждать щекотливые вопросы в ординаторской.

— Ах, Николай Семёнович, Николай Семёнович, да это на вас, старшем фельдшере, держится этот лазарет, да ещё на товарищах из союза…

— Так, всё, Василий Иванович, пойдёмте уже! Карты сами себя не напишут…

Удаляющиеся шаркающие шаги окончательно убедили меня, что я полностью пришёл в себя и услышанный разговор не приснился. Видимо, я стал свидетелем беседы одного из бывших советских врачей, что входили в штат лагерного лазарета и старшего фельдшера, по сути выполнявшего функции коменданта госпиталя. Характер речевых оборотов и косвенные возрастные признаки голоса врача говорили в пользу того, что этот Василий Иванович, возможно, из «бывших». Все эти «позвольте» и «полагаете». Да и фельдшер не раз Бога упоминал. Что-то мне этот диалог память разбередил. Нет, не могу так сразу вспомнить.

Займусь-ка я лучше снова ревизией организма. Дело привычное и ещё с эшелона опробованное для ускорения восстановления нарушенных функций. Сознание привычно нырнуло в золотистую круговерть безвременья. И почти без какой-либо паузы, я снова увидел объёмное изображение своего тела со всеми действующими потоками и функционалами органов. На этот раз не было ощущения чужого присутствия, чего я так опасался. Все действия получались легко и привычно, приходилось даже немного сдерживать скорость перемещения моего разума по структурным слоям внедрения в тело.

Изменённые или нарушенные участки не приходилось долго искать. Достаточно было сосредоточить внимание на какой-либо из телесных зон аватара, как немедленно появлялось интуитивное понимание точного места и степени вмешательства. Это так захватило меня, что по началу я кинулся восстанавливать повреждения бессистемно, рывками и лишь спустя некоторое время, стал детально и последовательнго ревизовать организм от макушки до пяток. Во время этой потрясающей работы с каждым актом восстановления всё чаще приходила уверенность, что таким образом я вполне смогу лечить и более серьёзные повреждения.

Вот только всё ещё открытым оставался вопрос о системных затратах энергии и биомассы на все эти манипуляции. Как известно, из ничего нельзя сотворить ничего, а для воссоздания целого из разрушенного нужны исходные материалы и энергия.

Простота и лаконичность этой мысли почему-то привела меня в эйфорическое состояние. При этом я заметил, как к особенно повреждённым участкам тела от изумрудной печати Матрикула тянутся зелёные энергетические жгуты, прорастая восстановленные ткани.

Вот вам и часть ответа. Матрикул — не только радар и поисковик, он ещё и дополнительный источник энергии. Что ж, следует запомнить этот факт. И постараться не злоупотреблять лишний раз приобретёнными способностями. Вполне возможно, что раз он может быть резервным источником, то и его энергетическая ёмкость вполне может восстанавливаться со временем. Надо бы обязательно изучить этот процесс при первом же удобном случае. Особенно когда найду возможность основательно подкрепиться.

По внутренним ощущениям прошло не менее суток, хотя на самом деле после пробуждения я осознал, что весь процесс восстановления занял не более двух часов. Не знаю, сколько я провёл времени в допросной. Привезли-то меня глубокой ночью. Наверняка, Гельмут провозился со мной ещё несколько часов. Значит, в лазарет санитары доставили уже под утро. Пожалуй, что сейчас время близится к обеду. Пора выбираться окончательно из глубин собственного я. Пока я тут не остался на веки вечные.

Выходить из состояния погружения окончательно не хотелось. Совсем. Здесь было просто великолепно. Никаких ощущений физического дискомфорта. Разум купался в волнах непрекращающейся эйфории. Нирвана, да и только. Мда, похоже, я теперь сам себе и дилер, и наркотик. Мечта торчка.

А там, за его пределами, погружённая в гробовую тишину, ожидала шоковая палата лагерного госпиталя. И возвращаться туда… Эх, ладно, Гавр, хорошенького понемножку. Что поделаешь, надо!

Через окна пробивался яркий свет первого осеннего дня. С грустью вспомнил, что сегодня первое сентября. День Знаний. Почему-то эта мысль вызвала нервный смешок и череду воспоминаний: сначала я веду в первый класс младшую дочь. Я ещё молодой и, чего греха таить, неопытный и глуповатый папаша, преисполненный гордости, вдыхаю аромат тёплого осеннего утра. Воздух наэлектризован ожиданием и надеждами на будущее. А вот я уже веду младшую дочь: довольно зрелый и опытный мужчина. Но ощущения прежние: немного тревожные и радостные. Что ждёт этих девочек в их новой жизни? Только хорошее и никак иначе! Мда-а…хорошее.

Видения сменила яркая вспышка. Взрыв фюзеляжа Боинга на лётном поле, видимый сквозь толстое стекло банкомата. Изображение дрожит и размывается, не слышно ни звука. И в этом молчании таится главная жуть и пропасть отчаяния. Я физически ощутил, как она стала затягивать меня в свою отчаянную глубину…

— Нет!!! — невольно вырывается у меня из груди отчаянный крик.

Я резко подскочил, ощутив себя на продавленной пружинной кровати с латанным-перелатанным матрацем и желтоватой простынёй с коричневыми следами многократной переварки. На мне была моя старая форма, вся в дырах и со следами запёкшейся крови.

— Ты чего подорвался, дядя? — в дверях стоял один из тех санитаров, что забирали меня из допросной.

— Кошмар приснился…дядя. Мне бы до ветру сходить. Да и в глотке чего-то пересохло.

— Сейчас ведро принесу. И кружку. А ты ложись. Дохтур казав тоби шибко нутро отбили. Лежать трэба.

— Ты не переживай, дядь, я сам схожу. Ты только скажи, где отхожее место. И мне бы чего-нибудь на ноги. Босиком не с руки как-то.

— Ишь ты! Шустёр. А сдюжишь?

— Сдюжу. Не сомневайся.

— Ну пойдём, провожу. Долблёнки твои я внизу прибрал, чтоб не потерялись. Тут-то полы летом не особливо холодные. Можно и босиком до выхода пройти. Чисто, опять же. Не намоишьси на вас, грязи натащите…

Санитар, не слушая моих возражений, настоял, чтобы я на него опёрся. Так мы и спустились, попав в небольшой коридор по скрипучей деревянной лестнице. Местный сортир — настоящий дачный «скворечник» — был оборудован прямо во дворе, в десятке шагов от казарменного корпуса лазарета.

Ответственный санитар дождался пока я завершу все свои дела. Кстати, я зря опасался, что мои эксперименты по восстановлению организма приведут к полному истощению энергоресурсов аватара.

Чувствовал я себя просто великолепно, видимо, сказался тот факт, что всего два дня назад пришлось опустошить один из своих тайников с продуктами. Так сказать, впрок. Жаль, похоже, все мои оставшиеся заначки, в том числе и шахтёрская одежда с обувью, приобретённые на трофейные марки, так и пропадут не пригодившись. Надо будет как-нибудь попытаться передать записку Магомеду. Авось хоть он воспользуется.

— Ты вот что, дядя, — обратился ко мне санитар, — коль ты таперича сам с усам, топай-ка на третий этаж в обчую палату, занимай свободную койку, да дохтуру доложись. Там на этаже евойная каморка в самом конце, не пропустишь. А мне с тобой недосуг, пойду, перевязки не ждуть.

И пошаркал по коридору. Интересный персонаж. Абсолютно флегматичный. Похоже, ему всё равно, где санитарить: на фронте ли, в лагере или в больничке. Но ответственный и внимательный. Даже в сортир проводил. Самого ветром колышет, кожа аж прозрачная от недоедания, а службу тащит. Такие и в моё время на вес золота. Да что там, таких уж у нас и делать перестали! Мда…что-то сегодня показатель сентиментальности зашкаливать начинает.

Похоже, эксперименты с организмом аватара имеют некий побочный эффект и способствуют изменению содержания уровня определённых нейромедиаторов, что приводит к увеличению склонности к депрессии. Надо будет в следующий раз повнимательнее присмотреться к зоне гипофиза, надпочечников и щитовидной железе. Мне сюрпризы во время исполнения миссии не нужны. Я должен быть готов подключить возможности аватара в любой момент и без всяких там…коллизий. Я это уже всей печёнкой чувствую. Пусть не завтра и даже не послезавтра, но как только на горизонте появится Демиург, я своего шанса не упущу. Лагерь не то место, где можно выжидать в засаде месяцами.

Как и было сказано, я поднялся на третий этаж лазарета. Коридор здесь был немного длиннее. Обе боковые двери вели в одну большую палату со множеством кроватей, треть из которых была пуста. На них сидели, лежали больные в разномастной видавшей виды одежонке. Была даже парочка в больничных заплатанных халатах на голое тело. Над всем этим витал незримый смешанный дух из хлорки, страданий и безнадёги. С ближайшей койки подскочил молодой человек невысокого роста с согнутыми в локтях руками. Пальцы на его кистях находились в постоянном движении, напоминая паучьи лапки. Лицо выражало смесь тревоги, ожидания и какого-то патологического восторга. Высокий бледный лоб больного покрывали мелкие капельки пота.

— Слышь, браток, тебе доктор таблетки выписал? Или капли какие? Дай чуток пососать, а? Желудок, зараза, замучил. Всё время жрать просит… — голос его резко контрастировал с внешностью: густой баритон интонацией скорее напоминал заезженную пластинку, будто фразу эту он повторяет неисчислимое количество раз.

— Не давай ему ничего, паря. Это Сенька, всё норовит сожрать всё, что на еду похоже. Всё в рот тащит. Мы его тут привечаем, следим, чтоб не навредил себе, — подошедший мужчина был примерно моего возраста. На вылинявшей гимнастёрке едва угадывались следы от снятых наград, — Кирьяном меня кличут, можно Киря. Я сегодня дежурный по палате. А ты кто будешь, мил человек?

— Пётр, Теличко моя фамилия. Со второго этажа я. Санитар сказал сюда переходить. Доктору доложиться.

— Всё верно, Василий Иванович должен тебя в журнал записать, да распоряжение выписать, чтобы пайку на тебя выдавали. На обед, конечно, уже не успеешь, а ужин получишь. Ну да ничего. Перетерпишь. К доктору знаешь куда?

— В конец коридора вроде.

— Правильно. Топай. Потом можешь занимать любую свободную койку. Мне скажешь, я тебе простынь и одеяло выдам. Советую подальше от окна выбирать. Ночи уже холодные. Сквозит.

— Спасибо, Кирьян. Пойду к доктору.

— Ступай.

Я повернулся к двери, продолжая чувствовать себя неуютно под просящим взглядом Сеньки с паучьими руками.

Постучав для порядка в крашенную синей краской фанерную дверь в конце больничного коридора, я толкнул её от себя, немного не рассчитав силу. Поэтому ввалился в кабинет «дохтура», словно спеша на пожар.

Помещение, где обитал местный эскулап, оказалось неожиданно маленьким. Действительно, каморка. Небольшая кушетка, старое бюро, забитое бумагами, несколькими пожелтевшими и истрёпанными гроссбухами, парочкой медицинских справочников, судя по корешкам, на немецком языке. От увиденной картины я даже немного растерялся.

— Добрый день. Вы ко мне? — голос я узнал сразу. Тот самый «старорежимный», что спорил в шоковой палате со старшим фельдшером, когда я ещё только приходил в себя.

— Да. Вы ведь Василий Иванович? Санитар сказал мне отметиться у вас.

Врач оказался человеком довольно высокого роста и, даже сидя за конторкой на колченогом табурете, уступал мне всего полголовы. Его стриженные ёжиком седые волосы смешно топорщились на макушке, шея была замотана бинтом с прослойками ваты, одутловатое лицо с очками в проволочной оправе выражало живой интерес к моей персоне.

— Вы из новоприбывших? Позвольте узнать вашу фамилию?

— Теличко, Пётр Михайлович. Я у вас на втором этаже в палате лежал. Очнулся вот, встал. Санитар сказал…

— Простите, Пётр Михайлович. Вы из шоковой палаты? Это вас, кажется, утром санитары принесли с допроса?

— Да, меня, Василий Иванович.

— Но позвольте, дорогой мой, вы же были без сознания и при осмотре я, конечно, не нашёл ни переломов, ни признаков внутреннего кровотечения. Но тупая травма живота, контузия: били вас изрядно. Конечно, без рентгена не поручусь, но пара, другая трещин в рёберных костях, органы брюшной полости и почки не могли не повредиться. К тому же контузия очевидна. Я сам фиксировал нистагм. Вы мочились?

— Да, доктор. И крови в моче нет. Чувствую себя удовлетворительно: ни головных болей, ни головокружения, ни тошноты. Кожу немного саднит и мышцы побаливают, а в остальном не жалуюсь, — решил я добавить в конце, чтобы моё самочувствие не выглядело слишком уж подозрительно-хорошим. Мне совсем не хотелось, чтобы местный лепила проявлял ко мне слишком пристальное внимание.

— Феноменально! Разрешите, я вас осмотрю, голубчик.

— Пожалуйста.

В последующую четверть часа я с интересом наблюдал, как Василий Иванович прощупывает меня, выстукивает и выслушивает через допотопный деревянный стетоскоп, что-то бормоча вполголоса и покачивая головой со смешным седым ёжиком.

— Да, голубчик. Действительно, удивили вы меня. Не к чему особенно придраться. Но я сам ещё утром, пусть и наспех, осматривал вас…хм…может усталость, будь она неладна. Да и память подводить стала. Беда… Всё же я бы подержал вас денёк-другой. Сами видите, обходимся чем бог послал, — он развёл руками, в одной из которых была зажата трубка стетоскопа, — старенький рентгенаппарат есть, конечно, но на него плёнка в дефиците, да и ломается постоянно. Если бы не местные умельцы, давно бы списали в хлам. Мда…что-то разболтался я. Вы, Пётр Михайлович, сейчас у меня распишетесь в учётной книге, чтобы на довольствие встать. Я котловым распоряжусь, чтобы вам баландочки плеснули в обед. Без горячего, батенька, выздоравливающему никак нельзя. А вот хлеба, извините, не сможем выделить. Только завтра. С этим строго. Извините ещё раз.

Я молча смотрел на этого пожилого доктора и горький комок подкатывал к горлу. Он предо мной извиняется за то, что не может накормить больного. Ну, фашистня поганая, дайте мне только развязаться со своей задачей, уж я-то остатнее время аватара использую с толком. Будьте покойны!

— Вы меня слышите, Пётр? У вас всё в порядке?

— А? Да, доктор. Всё нормально. Задумался просто. Вы не переживайте. Похлебаю баландочки, перетерплю как-нибудь до завтра. Помните, как у поэта: «Вынес достаточно русский народ… Вынесет всё — и широкую ясную грудью проложит дорогу себе…»

— Любите Некрасова, Пётр Михайлович? Так он в этих словах про дорогу да крепостных пишет.

— Уважаю, Василий Иванович. А что написано про иное, так на то он и классик, чтобы его слова к любому времени и положению отнести можно было. Спасибо вам, доктор. Где мне расписаться?

— Вот здесь и здесь, — указал мне врач на строчки в раскрытом гроссбухе, — за довольствие и постельное бельё. Орднунг, однако.

— Всего доброго, Василий Иванович.

— И вам, Пётр Михайлович.

Возвращался в палату я слегка озадаченным. Вот вроде бы ни о чём таком особенном с доктором не говорил, а словно живой водою умылся. И сам ведь в прошлой жизни больше четверти века эскулапом отбарабанил. А тут…

Есть же люди! И даже в плену ничего их не берёт, не меняет. Не ожесточает, не превращает в циников и рвачей. В чём его сила? Интересно, доживёт Василий Иванович до победы? Что-то не помню я упоминания в документах никого из выживших русских врачей Цайтхайна. Скворцова, подстилку фашистскую, главного врача госпиталя запомнил хорошо. Скольким пленным стоило жизни его руководство после превращения лагеря в один большой карантинный госпиталь. Но всё это лишь ещё должно случиться. Весной сорок третьего. Может, и не случится. Вдруг я и есть та самая бабочка, из-за которой грянет гром?

Про одного еврея, продержавшегося в этом лагере четыре года, а потом ещё восемь в ГУЛАГЕ, мне Сталина целый сайт отыскала. Вот и говори потом, что чудес не бывает. Кстати, он же должен где-то здесь работать. Санитаром. И связным подполья…

Погодите-ка! Здесь стоит напрячь память. Такой бы человек мне ох как пригодился. Надо выходить на связь с местным союзом антифашистской борьбы. Иначе я так и застряну в отделе учёта военнопленных. А ведь мне есть что им предложить. Очень много чего.

Скоро зима и шансы любого побега становятся мизерными. Сейчас ранней осенью в горах и лесах Саксонии есть и грибы, и ягоды, и ночами не так уж и холодно. Человек, имеющий практически фотографические данные карт рек, дорог, расположения немецких военных частей и комендатур, населённых пунктов, актуальное расположение линии фронта на ближайшие два месяца будет настоящим подарком судьбы подполью Цайтхайна. А в обмен можно попросить вполне посильную помощь в захвате и доставке Демиурга в нужную мне точку. Осталось всего ничего: заработать доверие людей, воля к победе и характер которых будут покрепче железа. Сдюжишь, а, Гавр?

Так как там этого парня звали? Перед моей мысленной памятью всплыла чёрно-белая лагерная фотография с сайта. Молодой крепкий парень с овальным лицом и тёмными волосами, крупным мясистым носом, плотно сжатыми губами. Прищуренные глаза смотрят прямо в объектив фотокамеры, в руках дощечка с номером 14294.

Так, это уже кое-что. Дальше: Родин его фамилия. Семён Иванович Родин, белорус. Так его записали в лагерной регистратуре. А на самом деле: Самуил Исаакович Родин. Интересно, как ему удалось скрыть обрезание во время медосмотра? Мысль дурацкая, но не в данных обстоятельствах. При случае надо бы поинтересоваться.

Он один из немногих, кто пережил эпидемию тифа в Цайтхайне. Сейчас он судя по опубликованным в моё время воспоминаниям должен с другими санитарами ежедневно вывозить и складывать трупы умерших военнопленных в братские могилы. Его же бригада из лазарета встречает прибывающие на станцию Якобсталь эшелоны с военнопленными.

Парень ещё не знает, что его родная деревня осенью сорок первого уничтожена немецкой айнзацкомандой. В живых осталась только двоюродная сестра.

Вернувшись в палату, я доложился Кирьяну и, получив постельное бельё, был определён на койку. Дежурный тут же отрядил меня с несколькими ходячими больными за получением обеда, который привезли на территорию лазарета в больших оцинкованных бадьях, водружённых на обычные строительные тачки, в которых возят землю. Всё та же баланда, но на обед, кроме неё, выдавалось ещё по куску хлеба, две картофелины и свекольный чай. По сравнению с кормёжкой на разрезе просто-таки королевский обед!

Всё моё имущество осталось в рабочем лагере, но Кирьян обеспечил меня ложкой, кружкой и миской, правда, упомянув, что всё выданное является госпитальным имуществом и при выписке я должен вернуть.

Быстро расправившись с едой, я ещё послонялся по палате, познакомившись с местными обитателями. Выяснилось, что больные туберкулёзом, пневмонией и инфлюэнцей, как выразился один из молоденьких красноармейцев, располагались в соседнем здании. Там же рядом, в пристройке, был и тифозный барак. В дальнем здании располагалась аптека, хозяйственная часть и кабинет главного врача.

Чтобы скоротать время и начать выяснять, где находится Родин, я вызвался помогать санитарам, что принимали во дворе привезённых с рабочих команд больных. Были тут и увечья, и в который раз узнаваемая чахотка. Но в основном это было крайнее истощение и дистрофия. Порой казалось, что носилки, грубо сколоченные из сосновых досок, весят значительно больше пациентов. Руководил сортировкой Василий Иванович, быстро осматривая и распределяя прибывших, так как многие из привезённых были в сырой, изорванной и грязной одежде. Несмотря на тёплый день, многие дрожали от холода. Большая часть находилась без сознания или в странном полузабытьи, которое перемежалось короткими вспышками сознания. Из памяти услужливо всплыло название. Сопор.

Треть мы немедленно переместили в шоковую палату, где их раздели санитары и, наскоро обтерев ветошью, переодели в старое, но сухое солдатское бельё, укрыв одеялами.

Инфекционных приняли санитары карантинного барака. Остальных переправили в нашу палату мы с Кирьяном. Большая часть прибывших были тяжёлыми и мало что соображали, поэтому дежурный не стал заморачиваться с журналом и сам расписался за больных, сверяясь с пачкой учётных форм, с которыми к нему подошёл молодой высокий парень. Коротко, но аккуратно стриженный, в немецкой форме без знаков различия с белой повязкой на левом рукаве и какой-то надписью по-немецки, он излучал редкое состояние уверенности и спокойствия. Дождавшись заполнения журнала, он кивнул Василию Ивановичу и поспешил на выход.

— Фух, вроде закончили на сегодня. Многовато чё-то, — выдохнул Кирьян, присаживаясь на табурет, — ты не куришь случаем, Петро? — он посмотрел на меня с надеждой.

— Не, Киря, не курю.

— А то бы подымили. Писарь вон на пачку немецкого табака расщедрился. Иваныч ему намедни фурункул вскрыл, ажно с голубиное яйцо, — дежурный проиллюстрировал пальцами величину прыща.

— Так это немецкий писарь был? — полюбопытствовал я.

— Он самый. Старший писарь. Только не немец он. Нашенский. Язык хорошо знает, учительствовал до войны. Вот его комендант и приметил. А раньше он у нас в санитарах подвязался.

— Хорошая карьера, — усмехнулся я.

— Ты эта, не мельтеши, Петро, и не мели языком, коль не знаешь! — неожиданно озлился Кирьян, — я его ещё с зимы сорок первого помню. Это сейчас вы на всё готовое приезжаете. Вот тебя, к примеру, когда в Цайтхайн привезли?

— В конце июля.

— Вот то-то! — назидательно поднял указательный палец дежурный, — а мы с Сёмкой той осенью в сорок первом сюда прибыли. Тут окромя огороженного пустыря, почитай ничего и не было. Вывели на семь ветров. «Ройте, — говорят, — землянки!» И все дела. Оцепили охраной — куды денисси? Хлеба давали полбуханки в день, да гнилая вода из колодцев, что сами и вырыли. Холод по ночам такой, что из ям то ли вой, толи рык звериный люди издавали. Глянешь утром — чисто погост с живыми мертвецами в шинельках. А к декабрю и тиф поспел: завшивели совсем. Это уж потом бараки отстроили. Вот этими же руками, — Кирьян развернул вверх мозолистые ладони. Тогда больных да хворых ни в какой лазарет или карантин поначалу никто не определял. В ревир — одна дорога. Это такой отгороженный участок для больных и умирающих, — пояснил Киря, видя моё недоумение, — а в ревире трупы, бывало, что и по три дня не убирали, тогда-то меня с Сёмкой первый раз в санитары-то и определили. Полными телегами в то время мёртвых свозили. А вместо лошадей кого покрепче из наших впрягали. Да в траншеи-то на опушке леска местного и зарывали, сердешных. Много народу тогда богу душу отдали. Мученически. А сейчас-то чего? Лепота. Считай курорт. Вон ты в собственной койке спать будешь. Хоть и без тюфяка. Но с одеялом и простынёй! Да и в бараке не на голой земельке-то. Шинельку подстелил — красота! Нары деревянные двухъярусные. Тесновато, конечно. Да и воняет. Но терпеть можно. Кормёжка скудновата, но, опять же, в арбайткомандах поговаривают и того меньше…

— Правда твоя, Кирьян. Ещё и работа тяжёлая от зари до зари. И одежда с обувью очень быстро ветшают. И лазарета там своего нет. Умирают люди прямо в бараке. Я так одного из своей бригады ещё третьего дня вынес.

— Во-от! — снова поднял указательный палец Киря, — то-то я и говорю: от добра добра не исчуть. Чего жалиться? Нам тут хорошо. Жить можно.

Мда-а, я повнимательнее пригляделся к дежурному. Неплохо устроился мужик. Интересно, с чем он тут в госпитале обретается? И писарь у него в приятелях ходит. Судя по виду, особенно не жирует, но и с дистрофией на койке в полуобморочном состоянии не валяется.

— Слышь, Киря, как ты сказал, писаря твоего кличут?

— Так сказал же, Сёмкой.

— А фамилия?

— А на что тебе, Петро, — прищурился дежурный.

— Так интересно же, как он из санитаров да в писари немецкие определился?

— Ах, вона чё? Позавидовал, значит? Так Семён Иваныч у нас из учёных людей будет. Учитель. И языки знает. Пишет и говорит по-немецки, вот как мы с тобой по-русски. За то его и взяли в комендатуру. Тебя же, Петро, сермягу колхозную на работу отправили. Ты ж, сразу видать, от сохи. Волам, небось, хвосты крутил, таперича уголёк грузишь.

— Чего ты злой-то такой, Киря? — поинтересовался я изменению настроения дежурного, отметив про себя, что не рассказывал Кирьяну, откуда родом и чем занимался.

— Так курить охота, страсть как. Уши пухнут! А в бараке нельзя и на территории, ежели увидят, в карцер определят на трое суток!

— А ты в сортир сходи, хочешь? А я снаружи посторожу, чтоб никто близко не подошёл. Ежели что — предупрежу.

— Правда? Ну, так другое ж дело, Петро!

— Познакомишь меня с Семёном…как его там?

— С Семёном-то, Родиным? Старшим писарем третьего отдела? А что ж не познакомить? Конечно, познакомлю. Пойдём уже, а то душа горит!

Глава 16

Война и ад — не одно и то же. Война — это война, а ад — это ад, и первое намного хуже. В ад попадают грешники, там нет невинных, на войне таких очень много.

МЭШ (M*A*S*H).
«Операция» по прикрытию Кирьяна прошла без эксцессов. Немногочисленный персонал госпиталя после обеда был занят текущими делами. Больные, даже те, что поактивнее, предпочитали проводить время в палатах, не выходя лишний раз в небольшой огороженный двор госпитального барака. Остальным же было всё равно: кто доживал свои последние часы перед уходом в небытие, а кто продолжал упрямо цепляться за остатки жизни в измученных недугами телах, что пытались хоть как-то врачевать лагерные эскулапы, не шибко отличающиеся от своих подопечных. Ни по внешнему виду, ни по перспективе.

Табак, как и любая еда в лагере были универсальной валютой. Из болтовни санитара выяснилось, что несколько месяцев назад в восточной части лагеря отделили несколько бараков для иностранных военнопленных, в основном представленных бельгийцами, французами, поляками и сербами. Было их по сравнению с русскими довольно немного, но, как по секрету поведал мне Кирьян, наши, кто посмелее, урывали возможность пробраться вечером к колючке, разделявший русский и иностранный сектора, для обмена на курево и еду частей обмундирования и обуви. Немецкая охрана особенно не лютовала и при отсутствии начальства на подобные торговые отношения закрывала глаза. По словам Кирьяна, «подогретая» заинтересованными сторонами. Поначалу я удивился этому факту. Ну что могли предложить обездоленные пленные немецким солдатам?

Но Кирьян открыл мне глаза на совершенно удивительные нюансы лагерной торговли. Оказалось, охранниками довольно высоко ценились предметы кустарного производства, которые изготавливали встречавшиеся среди пленных умельцы: детские игрушки ручной работы, портсигары из жести с гравировкой, зажигалки, одёжные щётки, даже специальные браслеты на запястья из латунных гильз.

Здесь, как и в разрезе, тоже были свои Шурики. Да…век живи, вот что значит не уделять внимание мелочам! Подобное мы со Сталиной даже не обсуждали.

Понятное, дело, что процесс обмена не обходился без контроля лагерной полиции. И, в частности, двумя заместителями начальника этой самой кодлы предателей. Лёшкой Гестапом, садистом и конченым отморозком до мозга костей, и старым моим знакомцем, опальным господином Вайдой, из новоприбывших, пока не заслужившим клички, но ревностно влившимся в процесс контроля и дисциплинарного геноцида заключённых Цайтхайна. И ведь выкрутился же, падла такая…

Все подробности и полный расклад сил в лагере с энтузиазмом поведал мне распахнувший никотиновую душу заядлого курильщика Кирьян, заметно подобревший и развязавший язык, заметив живой интерес к данному вопросу моей стороны. Я в ответ решил пока не просвещать этого «товарища» насчёт моих перспектив по поводу возможного определения в тот самый отдел учёта военнопленных, где уже обретался его старый приятель.

Информация о том, что Родин теперь доверенное лицо в комендатуре изрядно порадовала. Этот факт многое объяснял из его лагерной биографии, которую мы со Сталиной Моисеевной в своё время отметили особо. И связи с подпольем, и помощь в организации побегов, а главное, доступ к учётным документам, бланкам и информации о перемещении лагерного контингента. Это же настоящий Клондайк для оперативной работы.

Расставшись с Кирьяном, я в ожидании ужина устроился на своей койке. Но спокойно обдумать полученную информацию у меня не получилось. Неожиданно скрипнула дверь. Со стороны коридора, ведущего на лестницу, раздался топот ног.

— Киря, шухер! Комиссия! Немцы! — прозвучал чей-то испуганный голос. Дежурного с койки как ветром сдуло, он кинулся в коридор. Послышался дробный стук в дверь.

— Василий Иванович! Василий Иванович! Комиссия! Оберштабартц!

Ходячие больные суетливо отпрянули от окон, в которых ещё минуту назад что-то высматривали. Я встал, оказавшись за спиной худенького паренька, обритого на лысо, всё лицо, шея и волосистая часть головы которого были покрыты невероятно крупными фурункулами, перемазанными какой-то густой желтоватой мазью. Попахивало от парня довольно мерзко.

— Achtung! — раздалась команда с первого этажа, гулким эхом отдаваясь в коридоре и врываясь в нашу палату, заставляя напряжённо вытягиваться ходячих больных.

Я с удивлением заметил, как порскнули они к своим койкам и замерли около них по стойке смирно. А лежачие, те, кто при памяти, с искажёнными лицами тянули руки вдоль тела!

Охренеть — не встать…фашистня командовала увечными и болезными, будто дрессированными зверюшками!

Дежурный Киря занял место справа у двери. До моей койки от входа было довольно далеко, да и я, заворожённый картиной всеобщего госпитального ахтунга, с непривычки замешкался.

Дверь распахнулась от мощного толчка. Вместе с порывом ветра в палату вошёл рослый дородный розовощёкий немецкий офицер с редкими сальными усиками, нависающими над брезгливо оттопыренной нижней губой. Поверх формы на нём был надет белоснежный халат, с развевающимися, словно паруса, распахнутыми полами. Надраенные до зеркального блеска сапоги скрипнули каблуками о деревянные половицы.

Оберштабартца сопровождал седой фельдфебель, два санитара в халатах и резиновых перчатках, бледный невысокий мужчина с глубокими залысинами, одетый поверх серой рубашки и брюк в белый халат с завязочками на спине. Последним в палату зашёл Василий Иванович в сопровождении ещё одного санитара.

Так получилось, что обештабартц, едва войдя, немедленно упёрся взглядом в меня.

— Was?! — тут же взревел немец густым басом, шагнув ко мне и заполняя своей тушей всё окружающее пространство.

— Хайль Геринг! Господин оберштабартц! Заключённый номер 183172 Теличко Пётр, нахожусь на излечении в палате общей патологии госпиталя Цайтхайн! — то ли от неожиданности, то ли карта так легла, но доклад из меня вылетел без запинки. С каким-то даже пионерским задором. А уж к произношению, насколько я мог судить, не смогла бы придраться и моя любимая учительница — строгая и прекрасная баронесса Вревская.

Оберштабартц стрельнул глазами в фельдфебеля. Тот, вытянувшись, ловко подшагнул к начальству и что-то зашептал тому на ухо, подобострастно склонив голову. Тот недовольно жевнул губами, и, прикинув что-то мысленно, кивнул:

— Гут! — офицер развернулся и стал прохаживаться вдоль ряда коек, начав с тех, что у стены. Резко остановившись у второй от окна кровати, он склонился над больным так, что его высокая фигура живо напомнила мне дядю Стёпу милиционера из иллюстраций в детской книжке Сергея Михалкова, — еврей?! Цыган?

— Н-нэт, господын оберштабартц, я…я грузын! Сандро Сепиашвили! — напряжённо прохрипел лежачий больной, судорожно вцепившись в куцую шинель, которой был накрыт.

— Шульц! Осмотр! — рявкнул оберштабартц.

Фельдфебель продублировал приказ санитарам на ломаном русском.

Они быстро стащили с больного шинель и кальсоны. Оберштабартц поманил пальцем врача в халате с завязками на спине и брезгливо ткнул пальцем в область паха лежащего больного.

— Что, ето, ест?! — буквально по слогам выплюнул свой вопрос в лицо врачу оберштабартц.

— Циркумцизио, господин Зоннтаг, сиречь, обрезание, нет никакого сомнения!

Оберштабартц сжал побелевшие губы.

— Осмотреть всех! Этого — в карцер! Пошевеливайтесь! Шнеллер! — рёв этого борова, казалось, был слышен даже на улице.

— Но как же? Господин Зоннтаг, — робко попытался вступить Василий Иванович, — этому больному противопоказано…

— Молчать! Ты покрываешь евреев, Вольский! Я ещё тщательно проверю назначения и диагнозы. Ну же, форверст! — и немецкий главврач отпихнул своей ручищей дежурного врача так, что тот отлетел к стенке, чуть не упав навзничь, — Шульц, чтобы всех, я повторяю, всех больных тщательно проверили. Выявленных нарушителей — в карцер! Ими займётся гестапо.

— Яволь! — вытянулся фельдфебель и тут же наподдал сапогом одному из суетящихся санитаров, которые и без того поспешно срывали одеяла и бельё с лежачих больных.

— Если через полчаса я не увижу результата, Скворцов, то пришлю сюда Вигеле и Бенделя. И тогда сами догадываетесь, что произойдёт, — оберштабартц покинул палату, стуча подкованными подошвами надраенных сапог.

«Грузина» давно выволокли на улицу, а остальных, в том числе и меня, под контролем фельдфебеля тщательно осмотрел доктор в халате с завязками на спине. Кажется, это к нему немецкий офицер обратился по фамилии. Скворцов. Где-то я её уже слышал… Стоп! Да это же тот самый будущий главный врач карантинного госпиталя, из-за которого сгинет столько людей!

Я скрежетнул зубами в бессильной ярости, глядя на завязочки на спине невысокого суетливого мужчины с глубокими залысинами. Правду говорят, пристальный взгляд иногда может материализоваться.

Врач резко оглянулся. Я поспешно отвернулся и стал помогать надеть кальсоны на лежачего больного тому самому пожилому санитару, что пришёл с Василием Ивановичем.

— Упаси Господь от этих инспекций, — услышал я его шёпот и тут же узнал голос. Это был тот самый собеседник Вольского, которого я услышал, когда впервые пришёл в себя в шоковой палате.

— Чего так-то, прямо за упокой, Николай Семёнович? — решил я завести беседу со старшим санитаром, пользуясь тем, что палату уже покинули и Скворцов, и фельдфебель.

Тот пристально взглянул на меня, будто стараясь припомнить, где видел.

— А…это вы? Уже на ногах, Теличко? Однако, железное у вас здоровье! Только я бы на вашем месте всё же не спешил в общую палату. Полежали бы в шоковой. Целее будете. А то отсюда на работу враз определят. Тем более, вон каким вы живчиком скачете. Доклад оберштабартцу выдали — аж звон в ушах. Откуда так хорошо знаете немецкий?

— С детства в школе учил, потом хорошая практика была. Много общался с одним этническим немцем. Он говорил, что у меня способности.

— Вот как? Через эти способности и с гауптманомКригером познакомились? — улыбнулся санитар, хотя взгляд его оставался холодным.

— Если это можно было назвать знакомством, — я красноречиво погладил себя по рёбрам и тронул синяк на скуле, — я так понял, что гауптман таким способом решил устроить проверку на лояльность перед устройством в отдел учёта военнопленных.

— Странно, обычно отдел «3А» занимается совсем другими делами, — Николай Семёнович произнёс это настолько безразличным тоном, зачем-то поправляя во второй раз одеяло на лежачем больном, что мне сразу стало понятно — похоже, я случайно зацепил какую-то важную ниточку. А вот куда она меня приведёт? Попробую-ка развить знакомство.

— Не знаю, какими делами занимается Отто Кригер, но меня он решил забрать из арбайткоманды для своего партайгеноссе, инженера Вильчека. А пока мне приказано работать в отделе учёта.

— Ух ты! Далеко пойдёте, Теличко, если в концлагерь не загремите, конечно… — санитар криво улыбнулся, переходя к другой койке, где больной так же не мог сам одеться после осмотра. Я решил не отставать, тем более что Николай Семёнович мою помощь не отвергал. Пациенты хоть и страдали дистрофией поголовно, но и санитар особой силой не мог похвастать.

— Простите, не подскажете, что имел в виду оберштабартц, когда грозился прислать сюда этих…м-м-м Вигеле и Бенделя, кажется?

— А вы о них не слышали? Ах, ну да, вы же в Цайтхайне без году неделя. Вигеле — немец, старший врач карантина. Имеет одну примечательную привычку: носит с собой специально сшитую рукавицу, при помощи которой учит, как любит выражаться Лёнька Гестап, уму-разуму тяжелобольных военнопленных. К примеру, ставят больным термометр, а он от слабости его удержать под мышкой не может. Ну а Вигеле тут как тут — хрясь! И все дела…

— Садист, значит. Готов поспорить, что живёт один. Ни жены, ни детей.

— Как ты сказал, Теличко? Садист? Это что, секта такая?

— Болезнь, психическое отклонение, ну, или склонность характера, если хотите.

— Только ни при ком из немцев ничего подобного не повтори. Надо же, штабсартц Вигеле — псих!

— Не буду. Ну а Бендель?

— Унтер-офицер Бендель — аккуратист. За каждую украденную с кухни госпиталя картофелину стреляет из своего вальтера в затылок виновному. А оформляют потом всё это, как попытку к бегству. Говорят, он на стволе своего пистолета ставит отметину после каждого застреленного. Врут, полагаю. Места на стволе маловато будет. Да, ещё, будто бы у Бенделя есть своя теория. Своеобразный пунктик. Среди пленных он выискивает людей с тонкими шеями, твёрдо полагая, что они евреи.

— Как много вы знаете, Николай Семёнович, — не удержался я от подначки старшего санитара. На что тот, обернувшись и пристально глядя мне в глаза, произнёс: «А я вам ничего такого и не рассказал, Теличко, так, слухи лагерные. Об этом тут каждая собака знает, — и замолчав на несколько секунд, продолжил, — шли бы вы, Теличко, в койку. Хватит на сегодня. Напомогались. А мне идти надо. В других палатах наверняка пустые койки остались, снова перестилать.»

Он многозначительно посмотрел на разворошённую кровать, где ещё полчаса лежал парень, что назвался грузином.

* * *
После ужина я устроился на подоконнике, с которого открывался вид на основной лагерь. На улице снова зарядил дождь с холодным пронизывающим ветром. Сквозь щели в рамах дуло так, что пришлось покинуть свой насест, встав рядом с оконным проёмом.

После комиссии оберштабартц приказал устроить во всех палатах сквозняк до самого отбоя. Согласно его словам и последним достижением немецкой медицинской науки, сквозняк — есть замечательное средство против заразных заболеваний. Согласно приказу, открывались форточки, двери, печные вытяжки и т. д. Ветер завывал в палатах и коридорах, а бедные больные натягивали на себя всё, что было под рукой.

До самого отбоя не было покоя от шнырявшего фельдфебеля и этой крысы Скворцова, что умудрился целый час отчитывать дежурного врача за «неверную постановку диагнозов». Видите ли, не может быть такого подавляющего числа диагнозов «Дистрофия». Туберкулёз, тиф, инфлюэнца, дизентерия, в конце концов. Но дистрофия? Нет, и ещё раз нет! Командование вермахта и руководство лагеря достаточно хорошо заботятся о питании и содержании заключённых. Поэтому в документах диагноз «Дистрофия» должен звучать лишь, как исключение из правил. Да и то, лишь у прибывших из арбайткоманд. А лучше, чтоб его и в помине не было!

На что Василий Иванович спокойным усталым голосом посоветовал Скворцову идти с его указаниями по известном сексуальному маршруту и для отчётности писать диагнозы самому, а ему, Вольскому Василию Ивановичу, давшему клятву Гиппократа ещё когда он (Скворцов) пачкал пелёнки, невместно заниматься подлогом и извращением истины.

И что удивительно, как ни ярился, ни визжал Скворцов, ни сулил наслать всевозможные кары на голову дежурного врача, в итоге он всё же молча забрал бумаги из кабинета Вольского и ушёл, громко топая сапогами, видимо, подражая манере оберштабартца.

Вечерело. Дождь постепенно закончился. В наступающих осенних сумерках из окна нашего третьего этажа были прекрасно видны все подробности лагерной жизни.

С наступлением темноты часовые с полицаями стали всех загоняли в бараки. Здесь, в Цайтхайне, пленных выстраивали перед каждым блоком отдельно и производили вечернюю поверку, после чего двери бараков запирали и пускали патрули. Каждый третий — с собакой.

Наблюдая за передвижениями охраны, я автоматически фиксировал время прохождения патрулей, интервалы движения, мёртвые зоны для прожекторов и фонарей блокового освещения, маршруты, предполагаемые сектора охвата пулемётов, установленных на вышках. Даже характер вооружения охранников — и тот пошёл в копилочку. Память анавра детально фиксировала все подробности. Вышек только в доступном секторе обзора насчитывалось целых три. Наверняка почти на каждой есть пулемёт. Полной уверенности нет. А надо бы знать точно. Факт важный, практически ключевой. Пора прекращать мять яйца и прикидывать варианты — в любой момент может пригодиться каждая мелочь.

На вечерней смене караула никаких выстрелов или очередей разобрать, как ни прислушивался, не удалось. Неужели слухи, что гуляли в рабочем лагере, — это очередная брехня замордованных заключённых? Вряд ли. Скорее всего, немцы стали рачительнее относиться к боеприпасам.

— Слышь, браток, не ты Теличко будешь? — ко мне обратился один из ходячих больных из моей палаты. Мужчина, видимо, подвернул на погрузке и теперь скакал на одной ноге, опираясь на черенок от лопаты, к которому был поперёк приколочен кусок доски. Импровизированный костыль позволял ему разгрузить пострадавшую конечность.

— Ну я. Чего надо? — недовольный, что меня прервали, я оторвался от изучения лагерной диспозиции.

— Там в шоковой болезный один. Тебя кличет. Говорит, земляк твой. Иваном назвался.

— Иваном…? Чёрт! — соскочил я с подоконника, не сразу сообразив о ком говорит раненый, — как ты сказал его имя?

— Иван. Ты, это…поспеши. Отходит вроде…

Я рванул в коридор, но был немедленно остановлен Кирьяном.

— Ты далеко, Петро?

— В шоковую, к земляку спущусь.

— Смотри, на улицу ни ногой! Да и по коридорам особо не шастай. Враз в рабочую команду выпишут. Ты не гляди, что днём комиссия была. Штабартц Вигеле любит ночные проверки.

— Учту. Он обычно, когда появляется?

— По-разному, но чаще под утро норовит.

— Хорошо. Не переживай. Я ненадолго.

— Гляди, я предупредил, — махнул рукой Киря.

Шоковая палата в сумерках больше смахивала на мертвецкую. Лишь кое-где с коек раздававшееся хриплое едва различимое дыхание больных, находящихся без сознания, что, безусловно, подтверждало: здесь лежат ещё живые.

Да и само название: «шоковая палата» в этой обстановке никак не хотело укладываться в моём сознании. При словах «шоковая палата» из памяти всплывало тихое гудение мониторов, аппаратов ИВЛ и прочей медицинской машинерии, помогающей продержаться пациентам на грани жизни и смерти. Но это всё, конечно, оттуда, из прошлой жизни. О которой в этой реальности я стал вспоминать всё реже.

В этой же комнате люди уходили за кромку либо тихо испустив последний вздох, либо мечась в не всегда короткой и безболезненной агонии тела, отдающего напоследок последние крохи жизненных сил.

Казалось, больных было здесь достаточно много, чтобы не считать их уход из жизни одиноким и страшным тем не менее каждый обитатель шоковой палаты лагерного госпиталя был предоставлен самому себе. Сил и времени у санитаров едва хватало на основную работу. Куда уж там поддержать умирающего, да даже просто подержать за руку.

Да и что могли они дать уходящим? Лишний глоток воды, ложку жиденькой баланды, которую уже не принимало ссохшееся нутро истончённого до пергаментной ломкости пищевода и желудка? Несколько ободряющих слов, что всё реже срывались с усталых губ?

Иллюзия помощи порой будет пострашнее честной смерти на поле боя среди товарищей. Хотя возможно это и не так. Не мне, анавру, владеющему в этой реальности индульгенцией на смерть, пытаться понять мысли и эмоции, погибающих в немецком плену. Люди этого времени не перестают удивлять меня, находя повод для оптимизма в, казалось бы, довольно обыденных вещах.

На свете в этой палате, понятное дело, экономили. Зато через маленькие окошки с треснутыми стёклами то и дело прорывались яркие отсветы лагерных прожекторов. Тусклый свет ламп ограждения основного периметра, что примыкал к ближайшей стене барака, порождал вместе с ними причудливые тени, дрожащие на белёном потолке.

Они-то и заставили меня остановиться при входе в шоковую палату. Воображение неприятно поразил яростный танец изгибающихся и кривляющихся мерзких существ, тянущих свои тонкие длинные руки к койкам с больными.

— Черти… — послышался тихий голос со стороны угловой кровати.

— Ваня? Тучков? — кинулся я к койке, стряхивая теневое наваждение.

— Черти пляшуть на потолке… — тихо произнёс Иван. Глаза его безумно блестели, взгляд был устремлён куда-то мимо меня. Рот земляка был полуоткрыт, потрескавшиеся губы темнели на бледном лице. Я едва узнал однополчанина. Всего-то полтора месяца не виделись. В отсветах прожектора иссушённое лицо его казалось вырезанным из дерева. Чёрные провалы глазниц делали глаза огромными. Казалось, они, не мигая, смотрят куда-то в пространство.

— Иван, ты как? Может принести чего? — я не знал, как себя вести. Он же сам меня позвал… Беспомощность ситуации убивала.

— Не дёргайся, Гавр, — контрастно спокойная и правильная речь лежащего на кровати Ивана заставила меня вздрогнуть, — твой товарищ уже готов покинуть это тело, поэтому его носитель оптимально подходит для временной подсадки матрицы моего нейротрона. Тяжёлый материал. Но мне и не такие попадались.

— Сальве, Лукреций, — выдохнул я облегчённо, поняв, наконец, причину вызова. Но тяжесть от увиденного никуда не делась. Всё же для моего деда Иван был однополчанином.

— Надо же, запомнил, Миротворец. Как твои дела, Гавр? Гляжу, — дрожащей ладонью Смотрящий ухватил меня за левое предплечье, развернув его тускло светящейся татуировкой Матрикула кверху, — ты разыскал Демиурга?

— С большей или меньшей долей вероятности, Лукреций, — пожал я плечами, — сложность положения в том, что я в этом пространственно-временном промежутке здорово ограничен в возможностях.

— Это не совсем так. А ты думал, будет легко? Тогда бы Хранители не привлекли к миссии новообращённого анавра. Думай. Выкручивайся, Миротворец! В первый раз у тебя ведь неплохо вышло?

— Да уж выкручиваюсь как могу, Лукреций! Но сдерживать себя среди этих нелюдей становится всё труднее. Не думал, что плен тяжелее переносить психологически, чем физически. В особенности, прекрасно понимая, что в любой момент можешь выскочить из этого ада, а остальные, к которым успел привыкнуть, останутся здесь. Как Иван, например, — вздохнул я. — ну да это я так…накипело. Ты прошлый раз обмолвился, что явишься для контроля полной адаптации моего нейротрона. Не поздновато ли?

— А ты думаешь легко рассчитать подселение в твоё окружение в таких условиях, Гавр? Если хочешь знать, Иван — моя шестая попытка! Давай, будем меньше тратить время на слова. Вложи в мою руку свою левую ладонь.

Я выполнил просьбу смотрящего и моё сознание медленно померкло. Нет, не просто выключилось, скорее я ощутил себя словно муха, упавшая в мёд. Мысли и образы стали вязкими, всё вокруг залило янтарным светом, который тёк сквозь, мимо и вокруг меня, закручиваясь причудливыми вихрями, ощутимо проникая в мозг, заставляя вибрировать от восторга каждую его клетку.

Длилось это почти час по внутренним ощущениям, а, может, и всего лишь долю секунды. Сложно сказать. Когда процесс прекратился, неожиданно пришло ощущение острой потери, словно я лишился чего-то настолько важного, без чего невозможно само дальнейшее существование. В глазах непроизвольно защипало, проступили слёзы, а в горле застрял горький комок.

— Терпи, Миротворец. Химия человеческого мозга — штука подлая, неделикатная, но без её проявлений никак невозможно. Всё же ты сейчас в физическом теле. Есть свои издержки. Эндорфиновая ломка и не таких в бараний рог скручивала, — я удивлённо ощупал лицо, всё мокрое от слёз, продолжавших ручьями течь по щекам. Постепенно сердце перестало колотиться в грудной клетке взбесившимся бубенцом, дыхание выровнялось.

— Предупреждать же надо, Лукреций, — не своим, совершенно осипшим голосом укоризненно пролепетал я, громко икнув напоследок.

— Извини, нет у меня времени миндальничать, Гавр, — черты лица Ивана ещё больше заострились, — та-ак… и что же теперь с тобой делать?

— Ты чего это, Смотрящий? — насторожился я.

— Скажи, Гавр, ты уже применял особые способности аватара здесь? — ответил вопросом на вопрос гость в теле Ивана.

— Ну… Пришлось пару раз. Режим ускорения. Силовую нагрузку. И боевое столкновение. Протестировал пищеварительный тракт на предмет усвоения грубой целлюлозы. Ещё кое-чего понемногу: ночное зрение, дальновидение, память. Что-нибудь не так?

— Всё бы так, да не так, Гавр! Я тебе не говорил, но в прошлую миссию по решению Совета я провёл пробную активацию нескольких узлов в твоём нейротроне.

— Способности Странника, Искателя и Воина?

— Откуда ты…ах да, ну конечно. Ремесленник не мог пропустить столь очевидных перенастроек в твоём нейротроне.

— Да, Лукреций, он заметил это первым делом. Кстати, Паша просил при случае замолвить и за него словечко. Ему не очень уютно в положении эмиссара Хранителей. Он им, конечно, обязан карьерой, активацией нейротрона, и прочее. Но парня гложет неопределённость и откровенная…недосказанность, а, порой, и откровенная ложь со стороны кураторов. Что-то для него можно придумать?

— Поглядим, — вяло махнул рукой Смотрящий, продолжая озабоченно хмуриться, — не факт, что твой Паша не притворяется простачком и не пляшет под дудку Странника, который Елисей Николаевич. Вернее, никакой он, конечно, не Елисей и, тем более, не Николаевич. Ну да это не столь важно.

— А что важно, Лукреций? — количеством сарказма в моём голосе можно было отравить средних размеров колодец.

— Ну, например, то, что после ревизии твоего нейротрона я нахожусь в некотором недоумении. Моё предыдущее вмешательство было минимальным, практически точечными. Так, немного здесь, чуть-чуть там, чтобы улучшить процесс общих настроек. А теперь…

— Мне не до недомолвок, Смотрящий. Да и у тебя времени мало. Говори по существу.

— Скажи-ка мне, Гавр, с тобой ничего странного после нашей первой встречи не происходило?

— Ну, если ты считаешь ту ситуацию, когда мой разум засунули в тело деда и теперь заставляют плясать под дудку инфернальных Хранителей, являющихся ипостасью межмирового зла, не странной, что же тогда считать необычным?

— Не ёрничай, Гавр! Я просто не уточнил, не происходило ли с тобой ничего выходящего за рамки обычного, например, в момент вхождения в боевой режим или во время медитации?

— Ну, кое-что было вроде… Когда нас после первой встречи с тобой снова погрузили в эшелон, и он направился от Перемышля к основному месту назначения, через несколько часов я погрузился в состояние не совсем обычного транса. Вернее, почти осознанно «сорвался» в очень похожее на медитацию состояние, чтобы не страдать от физического дискомфорта. Правда, это состояние протекало необычайно длительно для обычной медитации, чего ни в прошлую, ни в эту миссию не случалось.

— Сколько? — коротко спросил Смотрящий.

— Больше суток. И…

— Что «и»? — нетерпеливо перебил меня Лукреций, приподнимаясь на локте мелко подрагивающей руки.

— Мне показалось, будто во время этого процесса все мои действия жёстко контролировались и направлялись некоей внешней силой, а финальные изменения в организме аватара и вовсе происходили в основном без моего участия. Было такое ощущение, словно строгий родитель то и дело бьёт по пальцам неразумное чадо при попытке сделать что-то не так. Странно, но почему-то именно эта ассоциация тогда пришла мне в голову. И весь процесс я помню до сих пор довольно смутно. В тот момент я списал своё состояние на запредельную перегрузку центральной нервной системы и неполную адаптацию аватара. Ведь сам сеанс медитации вышел каким-то неожиданным, неподготовленным, что ли.

— Что ж, — вздох Смотрящего в теле Ивана больше был похож на натужный хрип, — я недостаточно сведущ в архитектонике нейротронов, скорее, уверенный пользователь, говоря языком твоей интеллектуальной группы. Для этого нужны навыки Ремесленника или Искателя. Но факт остаётся фактом: структура твоего нейротрона, Гавр, теперь радикально изменена. Причём, насколько я могу судить, индивидуальная основа матрицы Миротворца осталась прежней. Кардинальной перестройке подверглись латентные кластеры, характерные для анавров Воинов и Искателей. По крайней мере, мой опыт позволяет утверждать это с высокой вероятностью, так как в своей практике я сталкивался с нейротронами практически всех ипостасей анавров неоднократно. Ну, разве что, за исключением Демиургов. Уж очень редко они встречаются в Веере Миров.

Голос Смотрящего всё больше слабел и временами прерывался натужным кашлем. Приходилось всё время напрягать внимание и слух. И тем не менее мне отчётливо послышалась тревога в его интонации.

— Мне стоит беспокоиться? — поинтересовался я, — хотя нет, задам вопрос иначе: грозят ли успеху миссии эти изменения?

— Скорее нет, чем да, Гавр. Благодаря этим изменениям, ты, полагаю, стал на порядок мобильнее, мощнее, опаснее, если можно так выразиться. Чтобы точнее разобраться в перестройке твоего нейротрона, нужен не просто Ремесленник, как твой эмиссар Павел, а настоящий ас!

— Может, это Хранители? — пробормотал я.

— Кха! Кха! — то ли засмеялся, то ли закашлялся Смотрящий, — уф! Совсем погано у твоего товарища с лёгкими, Гавр, — на губах Лукреция выступила кровавая пена, — думаю, у меня не более четверти часа.

— Сейчас, попить принесу, — я, размышляя над новостями, кинулся к чану с водой стоящему в углу палаты.

— Хранители ни уха ни рыла не разбираются в архитектонике и функционале нейротронов, Гавр! — произнёс мне в спину Смотрящий, — для всех своих дел они нанимают анавров. Я думал, для тебя это очевидно. Даже для появления в любой из реальностей Веера в своих телах им требуются колоссальные энергетические затраты, не говоря уж о вмешательстве в структуру святая святых анавра — его нейротрон.

Я вернулся с кружкой и осторожно напоил Лукреция, приподняв его за плечи и подоткнув подушку, набитую ветошью. Гулкие глотки разогнали ночную тишину шоковой палаты. Кто-то застонал, у окна заскрипела кровать. И всё вновь стихло.

— Тогда, кто бы мог осуществить подобное, по-твоему? — задал я, наконец, очевидный вопрос.

— У меня только одно предположение, Гавр. Но я не хочу гадать. Тем более что моё предположение на уровне бреда.

— Может, всё же поделишься?

— Что ж, среди Смотрящих давно ходил слух, даже некое суеверие, что ли… Созданию нашего Ордена и обретению анаврами способностей, вступивших в него разумных (мы проходим что-то вроде посвящения в одной из закрытых реальностей Веера) способствуют изменения наших нейротронов, которые осуществляются при прямом участии Закона Сохранения Реальности. Это непреложный канон.

— Погоди, так Закон Сохранения Реальности — это разве не явление, не условный свод правил, регулирующий порядок в Веере Миров? — удивился я.

— Нет, Гавр, — хрипло вздохнул Лукреций, — к сожалению, никто из нас на самом деле не знает, что такое или кто такой Закон Сохранения Реальности. Для многих из нас, отношение к нему, как у вас к воплощению Бога на Земле. Почти религия. Не удивляйся. Я же предупредил, моё предположение довольно фантастично.

— Ладно, я понял, что по этой теме ты мне ничего вразумительного, кроме баек и религиозного фольклора Ордена Смотрящих, сообщить не сможешь. Эх, времени мало…зачем на самом деле ты сегодня объявился?

— Убедиться, что ты прошёл адаптацию и твой Матрикул взял след Демиурга. То есть чтобы зафиксировать ситуацию: миссия выходит на финишную прямую или ты всё же застрял на этом этапе? Ну, и сообщить тебе окончательное решение Совета Смотрящих.

— Ну так сообщай, пока начавшийся отёк лёгких не прекратил саму возможность разговаривать.

— Буквально тебе передают следующее, Миротворец, — голос Лукреция изменился, куда-то исчезла одышка и хрипы, — Орден Смотрящих оставляет за тобой окончательное право на решение дальнейшей судьбы Демиурга. Но при одном условии: жизнь его должна быть сохранена. Это правило Закона Сохранения Реальности. Поскольку обещание Хранителей сохранить жизнь твоим родным путём вмешательства в структуру материнского мира изначально ложно по определению и неосуществимо технически, Миротворцу, то есть тебе, разрешено особой буллой Совета использование Демиурга и его способностей. И снова при условии: только для спасения семьи. И вот ещё что, — Смотрящий вновь тяжело задышал, во взгляде его появилась какая-то отрешённость, — Совет разрешил мне подтвердить твою догадку о полном слиянии линии этой временной реальности с материнской. Твои действия во время пребывания аватаре прадеда и деда напрямую влияют на твоё появление и существование в будущем. С каждым проведённым здесь днём ты необратимо меняешь своё настоящее в той реальности, откуда тебя отправили Хранители для выполнения миссии.

— Брр! — я замотал головой, едва не запутавшись, пытаясь осмыслить суть высказывания Смотрящего, — это каким же образом? — до меня, наконец, стало доходить значение заявления Лукреция. Я почувствовал, как волосы дыбом встают на моей голове.

— Своими действиями. Поступками. Решениями. Спрогнозировать, как измениться твоё настоящее невозможно. Слишком мало исходных данных. Тем более что воздействие продолжается. Мне жаль, но Хранители и в этом подставили тебя.

— Ладно, переварю и это на досуге, — с огромным трудом я взял себя в руки, хотя больше всего хотелось разнести всё вокруг вдребезги и пополам. Но нужно было вытащить из Смотрящего максимум информации, — Лукреций, ты упомянул, что мне разрешено использовать Демиурга. У меня один вопрос: как?

— Демиурги умеют изменять структуру реальности, создавая «карманы» или петли миров, где время и пространство существуют независимо от основной линии. Это своеобразные «оазисы», куда можно помещать объекты, людей, целые пространственно-временные отрезки со своим циклическим течением.

— Ты утверждаешь, что найденный Демиург сможет изменить реальность так, чтобы мои родные спаслись, а авиакатастрофы не случилось, не получится?

— Увы, Гавр. Для меня, да и для остальных Смотрящий это было очевидно с самого начала. Хранители очень ловко использовали тебя…

— А вы, значит, нет? — я ухватил лежащего за отвороты нательной рубахи.

— Мы — нет, — прохрипел Лукреций. А вот Закон Сохранения Реальности, похоже, что да. Да и то лишь потому, что нам также очевидно то, что ты давно перерос ипостась Миротворца, Гавр. Пойми, твоя судьба — Орден! Альтернативы нет! И мы протягиваем тебе руку помощи. Да, ты полностью не изменишь трагических событий в своей реальности. Но спасёшь жизни близким. Не этого ли в конечном счёте ты добиваешься?

— Но цена! — я невольно схватился за голову, чувствуя, как пол уходит у меня из-под ног.

— Тебе ли сомневаться? Скольких ты уже лишил жизни и ещё лишишь?

— Запрещённый приём, Лукреций. Обвинять меня во всех смертных грехах…я практически живу под постоянным гнётом чувства вины и ответственности. Мимо, господин Смотрящий! На это слабо меня уже не возьмёшь.

— Никто тебя не винит и не провоцирует, Миротворец. Всё именно так и обстоит, как я тебе рассказал. Мой Орден никогда не утверждал, что выполняет свой долг в белых перчатках и руководствуясь исключительно благими намерениями. Я лишь доношу до тебя, Гавр, единственно возможный способ достичь желаемой цели, спасти семью. Найди Демиурга и продержись рядом с ним до нашего появления хотя бы несколько дней. Или появись на одной из точек рандеву, указанной эмиссарами. Войди в любой из них в состояние транса, находясь в телесном контакте с Демиургом. Так, чтобы он касался татуировки. Это усилит сигнал Матрикула Миротворца. Продержись совсем немного — и увидишь: Орден выполнит свои обязательства сполна.

«Легко сказать „продержись“!» — подумалось мне. Почему меня всё время ставят в безвыходное положение? Все чего-то от меня хотят. Хранители, Смотрящие…даже капитан абвера чего-то там меркурит. Как же оно всё достало!

Я сцепил зубы и уставился в стену, на которой продолжали метаться тени от лучей прожектора.

— Лукреций, а если…? — я повернулся к Смотрящему.

Иван остекленевшим взглядом уставился в потолок, пальцы рук мёртвой хваткой вцепились в скомканное одеяло. От досады, и чтобы не заорать в голос от отчаяния я закусил кулак.

— Эх, Ваня, Ванька…черти пляшут на потолке! Чорти танцюють на стели… Не бойся их теперь Вань, больше они тебя не достанут. Там, куда ты отправляешься, им места нет. Я уверен. Почти…

Глава 17

Не то писарь, что хорошо пишет,

а то, что хорошо подчищает.

Поговорка
Первая сентябрьская ночь пролетела в тяжёлых раздумьях почти незаметно. Да и что там до утра оставалось-то. Всего ничего.

С утра вызвался помочь Кире отнести закоченевшее тело Ивана на приспособленных для этого самодельных носилках во двор. Дежурный ещё долго ворчал, мол, надо бы раздеть покойника. Рачительные немцы, мол, запрещают хоронить неинфекционных в одежде. Но я не дал. Глупость, конечно. Но внутреннее чувство протеста возобладало. Видимо, что-то такое проскользнуло в моём ответном взгляде, если Кирьян шарахнулся в сторону и перестал нудить.

Умом я понимал, что исподнее с однополчанина потом всё равно снимут и пустят в дело. Это же лагерь. Ценность имеет любой кусок тряпки. Но уж это потом, без меня. А ведь Иван был последней хлипкой ниточкой к военному прошлому деда.

Не знаю как обычно проходит в лазарете, но сегодняшняя ночь показалась мне «урожайной» на смерти. Санитарам пришлось привлекать помощников из числа ходячих больных. Я тоже попытался впрячься в носилки с телом Ивана, едва к ним устремился кто-то из санитаров, но меня немедленно остановил и отозвал в сторонку Василий Иванович. Дежурный врач, видимо, делавший записи о смерти в историях болезни и что-то заполнявший в прямоугольных розовых бланках, тиснёных немецким шрифтом, держал старую потёртую командирскую планшетку на весу.

— Теличко! Подите-ка, голубчик, сюда. С остальными умершими и без вас обойдутся. Пётр, вас вызывают в третий отдел. Состояние здоровья на удивление у вас стабильное. Препятствий для выписки не вижу. Не сочтите за труд, прихватите с собой мой отчёт и вот эти формы, — он протянул стопку розовых бланков, — пойдёте сами без сопровождающего, я выпишу увольнительную. В Цайтхайне особым приказом коменданта просто так по территории лагеря передвигаться нельзя. А санитары у меня все при деле. Сами понимать должны. Куда идти знаете?

— Нет, Василий Иванович.

— Сейчас объясню. Вот между этими бараками вы выйдете на основную Лагерштрассе — широкий проход между основными линиями бараков. Его тут так называют. Повернёте налево и, пройдя метров двести, упрётесь в хозблок. Отличить его просто: воняет скотным двором и через забор постоянно слышно куриное квохтанье. Далее повернёте направо и проследуете вдоль забора до ограждения из колючей проволоки. Оно преградит вам дорогу, перепутать сложно. Там вновь свернёте направо и через полсотни шагов упрётесь в пост охраны перед административным блоком. Назовётесь и сообщите, что прибыли по вызову в третий отдел из госпиталя.

— А эти документы куда? — я показал полученные от Вольского бланки.

— Отдадите туда же, в третий отдел, старшему писарю Семёну Родину. Всё поняли.

— Так точно, — кивнул я.

— Ну, с Богом, — махнул рукой Василий Иванович и вернулся к историям болезни, то и дело потирая пальцами веки, слипавшиеся от хронического недосыпа.

После немного занудно, но подробного описания Вольским дороги, заблудится было довольно сложно. И я намеревался добраться к месту не дольше, чем за четверть часа. Однако, не учёл одну актуальную истину: расстояния в лагере военнопленных измеряются не мерами длины, а количеством встреченных полицаев.

Едва я свернул к забору хозблока, как немедленно был грубо остановлен группой молодчиков с белыми повязками на рукавах:

— Кто такой? Почему без сопровождения? — красномордый плюгавый мужик, примерно одногодка моего деда и такого же невысокого роста, с кнутом за голенищем разношенного сапога, в пресловутой будёновке со споротой звездой на стриженной под горшок голове, резво подскочил ко мне, грубо ухватив рукой рукав гимнастёрки. В его вихляющей походке и манере выпячивать нижнюю губу угадывались повадки дворовой шпаны. Но у взрослого дядьки это выглядело одновременно потешно и омерзительно. Сдержаться, чтобы не сломать ему руку, не сходя с места, стоило большого труда.

— Хайль Геринг! — я вытянулся по стойке смирно и выбросил правую руку над плечом продолжавшего держать меня за грудки полицая, чуть не смазав ему по уху. Стало слышно, как затрещала материя гимнастёрки, — заключённый Теличко, личный номер 183172, следую по приказу гауптмана Кригера в третий отдел! Вот моя увольнительная от врача лазарета, — опустив правую руку, я аккуратно достал из нагрудного кармана записку Вольского.

Мой доклад, как по волшебству, остудил пыл полицая. Он принял из моих рук записку, развернул и внимательно прочитал, шевеля губами.

— Теличко, значит. Так, так… Ну иди…служи, Теличко…увидимся ишшо… — и троица полицаев проследовала по своим делам.

Рыжий гефрайтер у ограждения административного корпуса даже не посмотрел на мою увольнительную, лишь ограничился равнодушно-грубым «Хальт!»

— Позови писаря, — скомандовал он одному из рядовых охраны. Мне же просто указал рукой на место у входных ворот, буркнув: «Варте аб!»

Ну, ждать так ждать. Наше дело телячье.

Не прошло и пяти минут, как охранник вернулся в сопровождении Семёна Родина. От радости, что удача сама спешит мне навстречу, я немедленно позабыл раздражение от факта, что не успел подробнее изучить систему охраны административного блока. Лишь запомнил, откуда и куда идут телефонные провода и линии электропередач. Автоматически отметил, с какой стороны расположены слуховые окна чердака, печные трубы и угольный погреб.

— Теличко? — поинтересовался старший писарь.

— Так точно.

— Следуй за мной.

— Меня просили передать, — я протянул розовые карточки учёта больных, — это умершие за сегодня.

— Хорошо. Пока пусть побудут пока у тебя. Идём, надо тебя в порядок привести. Иначе герр Вайсман будет недоволен, — Семён быстро зашагал вдоль ограждения из проволоки, которое тянулось в двух метрах от стены административного блока. Я старался не отставать, уделяя внимание любым замеченным деталям обстановки.

Забор из колючки имел высоту не менее двух с половиной метров. На узнаваемо загибающихся кверху столбах отсутствовали керамические цилиндры с проводами, из чего можно было сделать однозначный вывод: на внутреннее ограждение в этом лагере не была предусмотрена подача электрического напряжения. Внешняя стена административного блока не имела окон ни на первом, ни на втором этаже. Не было даже водосточных труб, по креплениям которых теоретически можно было бы взобраться на крышу. Значит, вход возможен только через двери напротив основных ворот в ограждении? Почему же мы сразу не вошли в здание? Может, Семён ведёт меня на какой-то склад или к местному завхозу, чтобы сменить одежду?

Что ж, вполне логично. Значит, меня всё-таки берут на службу. Иначе не заморачивались бы. Какой немец захочет работать бок о бок со вшивым и грязным пленным в одном помещении? Сталкиваться на улице ещё куда ни шло. Но в помещении? Хм, значит, упомянутый герр Вайсман — это какой-то начальник в отделе «2 Б», который любит аккуратность и порядок. Интересно.

Догадка оказалась верна. Уже через пять минут, свернув за угол, мы попали ко второму входу на административный двор, как назвал его Семён. Так сказать, вход для черни, то есть, работников из среды военнопленных. Что тут же подтвердилось: входя, мы пропустили двух лагерников с тряпками и вёдрами с водой.

Здесь стена заворачивала вовнутрь корпуса и становилась видна вся планировка здания, скомпонованная в виде непропорциональной буквы «П». Во внутреннем дворе под навесами расположились два легковых автомобиля, в одном из которых я узнал машину, на которой гауптман Кригер приезжал на наши угольные разработки. А вот и водитель гауптмана. Я невольно потёр левую руку. Нет. Молчит Матрикул! Как партизан на допросе. Значит, я не ошибся. Водитель точно не Демиург.

Здесь же в противоположном углу была свалена куча знакомого бурого угля, небольшой штабель дров для растопки. Чуть поодаль — огороженное место для курения, аккурат рядом с пожарным щитом и большим ящиком для песка. Даже парочка огнетушителей присутствовала. Всё это выкрашено, огорожено, двор чисто выметен. От вездесущего орднунга начинало подташнивать.

Внутренняя сторона административного здания была снабжена небольшими окнами, оборудованными крепкими железными решётками. На втором этаже над самым крайним окном просматривался небольшой комплекс радиоантенн и растянутых на распорках проводов. «Ого, а вот тут у нас радиоузел!» — мелькнула в голове очевидная догадка. И какой-то далёкий картавый голос издевающегося подсознания проблеял на мелодию «Варшавянки»: «В пег‛вую очег‛редь: телефон, телег‛раф, вог‛кзал и уп‛гравление…» Всё бы ему хаханьки.

Семён завёл меня в боковую неприметную дверь, обитую позелевшей жестью. После прохождения по длинному полутёмному коридору мы оказались у другой, но уже деревянной двери, в которую старший писарь с ходу зарядил сапогом прокричав:

— Карл! Открывай. Ка-арлуша! Хватит дрыхнуть!

За дверью что-то упало, лязгнуло, стукнуло. Затем наступила тишина и через несколько секунд проход со скрипом освободился: открылась верхняя часть створки, за которой, опираясь на потемневший от времени деревянный прилавок, стоял худой человек в куртке фельдграу без знаков различия и без ремня, но зато застёгнутый на все пуговицы.

— Чего разорался, Сёма? Бельё я считаю. Вот, сбился из-за тебя.

— Банки с тушёнкой ты во сне считаешь, Карлуша, твою мать! Досчитаешься до цугундера. Фельдфебель Вайсман тебя быстро в карцере дисциплине научит.

Лицо кладовщика побледнело и вытянулось.

— Не губите, господин фирменшрайбер, ей богу, тружусь, аки пчёлка! Я…

— Ладно, Карлуша, пошутили и будя. Трутень ты, а не пчела. Ты мне человека одень, чтоб начальство нос не воротило. Он в наш отдел переводчиком и писарем определён, — слегка понизив голос, добавил со значением: «Гауптманом Кригером».

Я думал, что сильнее побледнеть кладовщик уже не сможет. Но ошибался.

— Да я, да…сей секунд, не извольте беспокоиться…геноссен! Я сейчас, шнеллер, всё будет абгемахт! — Карлуша исчез где-то в недрах склада.

— Он что, из обрусевших немцев? — поинтересовался я у Семёна.

— Нет, — сухо ответил тот, — родители в честь Маркса назвали. Так-то он Карл Афанасьевич Замохин. А что?

— Ничего. Просто интересно.

— Ты вот что, Пётр, — Семён развернулся ко мне. За его спиной кладовщик чем-то громыхнул, выматерившись вполголоса, — старайся поменьше вопросов задавать. Человек ты новый, доверием начальства пользуешься. А работники администрации из бывших советских не особенно любят вопросов о своём прошлом. Ежели ты гауптману глянулся, это ещё не значит, что бога за бороду поймал.

— Учту, — пожал я плечами как можно равнодушнее.

— И привыкай уже обращаться к начальству правильно. Немцы любят порядок.

— Яволь, господин старший писарь! — ответил я, приняв стойку смирно.

— Вот видишь. Отлично получается! Мы поладим. Скоро ты поймёшь, что трудится на благо Германии гораздо лучше, чем гнить в бараке или шахте.

Я промолчал, по достоинству оценив маску Семёна. Ведь молодой совсем. А как в шкурку-то предателя влез — не налюбуешься! Нет, надо, надо выходить с ним на прямой контакт. Тянуть долго нельзя. Пора выяснить, где и как можно перехватить Демиурга. И чует моя задница, что без организации побега из Цайтхайна это будет практически невозможно.

Во-первых, подобное событие само по себе мощный отвлекающий манёвр и под шумок, пока поисковые группы и айнзацкоманды будут вылавливать разбежавшихся пленных, можно уйти с Демиургом достаточно далеко и с наименьшим риском завершить миссию. Отсюда вытанцовывается, во-вторых. Бежать пешком в этой местности? Одному — ещё куда ни шло. Но группой… Проще сдаться егерям сразу. Отсутствие мало-мальски толковых лесных массивов, высокая плотность немецкого населения, хорошо развитая сеть коммуникаций. Короче, в одиночку я бы ещё рискнул, а с Демиургом в довесок — так себе приключеньице. Это не в 1915 по польским лесам-рекам с Адольфом Алоизычем на закорках марш-бросок изображать. Тут крепко подумать стоит. Есть вариант — захватить грузовик, на котором отвозят пленных арбайткоманды и через Саксонскую Швейцарию (какие-никакие, а горы-леса всё-таки!) перебраться в Чехию, а там и до Польши с её лесами рукой подать.

Но тут неминуемо вылезают «в-третьих» и «в-четвёртых». Эмиссары Хранителей дали чёткие инструкции по получению точки рандеву. Оно и понятно. Демиург ещё гуляет на свободе. А ту ещё со своими вводными Орден Смотрящих влез, которые отнюдь не упрощают диспозицию.

Ясно одно, начинать следует с выхода на местное подполье. А ключик к нему — Сёма Родин. Подобный сценарий со Сталиной и её подругой ещё на кухне мы обговорили в первую очередь. Если сообщить Семёну все подробности его пленения, рассказать о судьбе родных и односельчан, можно вполне рассчитывать на кредит доверия. А остальные подпольщики? Есть у меня для них тоже парочка сюрпризов. Например, подробные сводки Совинформбюро за июль-август 1942 года. Судя по различным архивным данным и воспоминаниям очевидцев, в это время у них ещё нет поддержки со стороны местных антифашистов и выхода на радиоприёмник. Возможно, придётся предложить услуги палача. Не особенно хочется, но это пока единственное, что у меня неплохо выходит.

Цинично? Возможно. Но не в моей ситуации быть щепетильным. Они должны мне довериться. И в кратчайшие сроки.

В который раз отметил для себя, что настоящие реалии этой эпохи существенно отличаются от представлений, сформированных семьёй, школой и государством, особенно, что касалось событий и людей в силу обстоятельств, оказавшихся на лагерных задворках великой войны. Постперестроечная вакханалия и пляска на костях истории в значительной степени принизили важнейшую составляющую зарождающейся победы: вот этих самых людей, их способность выстоять, несмотря ни на что, верить, когда в общем-то ни остаётся ни сил, ни желания, оставаться людьми, когда всё человеческое вырывают у тебя с мясом, а душу втаптывают в грязь. Когда же всё это дерьмо ты сам начинаешь ощущать на собственной шкуре ежесекундно, ежечасно и ежедневно приходит истинное понимание.

Конечно, часы общения со Сталиной Моисеевной и погружение в архивные документы, что пришлось изучать перед миссией, были невероятно полезны. Но главного они так толком и не дали мне осознать. Характера, образов, потрясающей внутренней сути окружающих меня людей. И не важно какая это реальность. Общие слова и лозунги, литературные описания, кино, подвиги и цифры — всё это, конечно, замечательно. Но как же всего этого мало. Мало, мать его так!

Бесспорно, я всё ещё далёк от чаяний и стремлений этих людей. Возможно, сотворён из другого теста. Прости дед, не знаю… Но с каждым днём всё отчётливее осознаю, какие же картонные проблемы волновали меня в нашем времени! И большая их часть не стоит и сотой доли того, что происходит со мной сейчас.

Тем не менее недопонимание не освобождает меня от необходимости ввязываться в местное противостояние. Поэтому свою цель я должен плотно связать с интересами товарищей деда по плену. Ибо, если отбросить эмоции, я явно рискую в одиночку выступить не только против немцев, но и против своих же, что снижает шансы на успех миссии до нуля. Тем более что я просто уверен, дед бы ни за что не одобрил, если бы я пустил на самотёк дело по спасению его правнучек.

А он ведь так и поступил. Может, для кого-то настоящий подвиг — это кинуться с гранатой под танк, закрыть собственным телом амбразуру. Достойно, спорить не о чем. Считать ли подвигом полужизнь в течении года в плену, без надежды, без права на прощение, понимая, что своим трудом ты помогаешь врагу. И медленное угасание тела, уставшего сопротивляться болезням и голоду. Бесславное забвение в общей могиле среди миллионов, таких же бедолаг. Без права на подвиг.

Наверняка у подполья есть несколько заготовленных вариантов побега, с которыми я мог бы помочь, учитывая способности аватара. А ведь я ещё не проверял его по полной программе. Двое полицаев в мастерской Шурки-Механика не в счёт. Я там даже и не начинал, по большому счёту. Разобрался с ними, даже не воспользовавшись кодовой фразой запуска программы нейроактивации. А ведь, по словам Лукреция, перестройкаузлов нейротрона позволит значительно усилить боевой потенциал. Получается, я смогу отмачивать номера покруче, чем под Перемышлем в 1915-м?

Эх, жаль, нельзя опробовать способности хотя бы немного! Придётся целиком положиться на заключение Смотрящего. Ведь ему нет никакого смысла меня дезинформировать. Орден заинтересован в том, чтобы Хранители не получили Демиурга. Вернее, в первую очередь, чтобы очередной Демиург был лоялен Смотрящим. Вон как ловко подогрели мой интерес к нему. Окрутили, ничего не скажешь.

Если я использую способности Демиурга с помощью Ордена, то спасу семью. И немедленно стану врагом Хранителей. И пожизненным должником Ордена. Лихо, нечего сказать.

Мда…поживём — увидим. Если доживём.

Другое дело, что за всей этой чехардой я постоянно пропускаю один интересный момент. Исходя из сообщённой Смотрящим информации, планируемые мной действия, неизбежно приведут к серьёзному изменению реальности. Которая, как совсем недавно отметил Лукреций, теперь полностью интегрировалась с моей временной линией. Из чего вытекают довольно неприятные логические выводы.

Массовый побег, даже удачный, повлечёт за собой большие человеческие жертвы. Как во время самого бунта заключённых, так и впоследствии, при попытке прорыва и бегства на территорию СССР. Сколько народу сгинет по дороге? Скольких выдаст ненавидящее Советы население сопредельных государств. А преодоление линии фронта? Да и у своих не с пирогами встретят! Ёшкин кот…

Можно, конечно, себя успокаивать тем, что подавляющее большинство нынешних узников Цайтхайна и так обречены сгинуть в безвременье на долгие полвека. Кстати, разберёмся, так ли это плохо? К примеру, что будет с их родными в СССР, когда станет известно, что их мужья, сыновья или братья — предатели Родины и подпадают под Указ усатого? И почему тогда я уверен, что имею право решать за них?

От потока нахлынувших вопросов внезапно похолодело внутри.

— Что, Петро, живот прихватило? — вопрос Родина вернул меня в реальность.

— Никак нет, господин старший писарь, душновато тут.

— А…ну, есть такое. Вот, держи, — он передал мне стопку одежды, что вручил ему кладовщик. Поверх неё он водрузил ношенные, но добротные сапоги, солдатский ремень и пару портянок. Всё обмундирование было советским, со склада.

— Свою старую одёжку не выбрасывай…слышь? Занеси потом! — засуетился Карлуша.

— Хорошо, — ответил я, вопросительно глядя на Семёна.

Тот скептически оглядел меня с головы до ног и произнёс: «Пойдём к колодцу, помоешься».

Мы вышли из административного здания, затем со двора тем же путём, свернули влево и оказались у самого обычного колодца с воротом и жестяным ведром. Семён достал и кармана небольшой бумажный свёрток и протянул мне.

— Вода в колодце, Теличко. Держи обмылок. У тебя пять минут. Воду сливай вон там, с краю у канавы. И побыстрее. Наш фельдфебель любит пунктуальность.

— Яволь! — кивнул я и тут же скинул своё рваньё на долблёнки, подстелив старые штаны рядом. Вместо мочалки использовал исподнее. Кусок сероватого хозяйственного мыла, что был чуть толще ученической тетради и пах мышами, мгновенно ушёл в дело. Облился водой с наслаждением, трижды. Растёрся насухо вывернутой гимнастёркой.

Ровно через пять минут в чистом обмундировании я предстал перед старшим писарем. Завершённая модификация и адаптация аватара за последний месяц не могла не отразиться на рельефе и мышечном каркасе, даже несмотря на не всегда полноценное питание. Купленный за рейхсмарки чешский шпик, которым я обогатил рацион последние дни перед отправкой в Цайтхайн, значительно изменил ситуацию. Поэтому необмятая форма на мне сидела как влитая. Видимо, я действительно здорово преобразился, так как вызвал удивлённую улыбку Семёна. Лишь недельная щетина, да неровно отросший ёжик волос выдавали во мне сейчас человека, лишённого последнее время благ цивилизации.

— Раз в неделю по средам будешь ходить в баню вместе со служащими отделов и лагерной полиции. Вечером у Карлуши получишь ваксу, мыло, бритву и сменное полотенце. В бане не забудь подстричься у лагерного парикмахера. А сейчас тебе две минуты, чтобы отдать своё рваньё кладовщику. Ну? Одна нога тут, другая… Я тебя жду, — Семён демонстративно достал из кармана наручные часы без ремешка с треснутым стеклом — невиданное богатство для лагерника!

Я успел быстрее и уже на бегу нагнал старшего писаря, сворачивающего к парадной двери администрации.

Отдел «2Б» занимал на первом этаже несколько комнат, соединённых крестообразным коридором. Он состоял из пустовавшего сейчас кабинета обер-лейтенанта Тротта, местного начальника, двух больших помещений с архивом, в одном из которых стоял старый конторский стол заместителя Тротта, того самого фельдфебеля Вайсмана, носившего пенсне и большие чёрные лоснящиеся от длительного использования нарукавники. Из этой комнаты вёл широкий дверной проём в ещё одно помещение с тремя столами, расположенными по периметру. Напротив них на стене висела самая обычная школьная деревянная доска, выкрашенная коричневой краской. На ней мелом была расчерчена таблица с цифрами и следами множества затирок и аккуратных исправлений.

Всё это я успел увидеть, пока меня провожал к герру Вайсману старший писарь. Представление начальству вышло довольно подробным. Фельдфебель не зря ел свой хлеб и немедленно стал задавать мне вопросы быстро, почти не давая время на раздумья. Разговор шёл по-немецки. По лицу фельдфебеля было трудно разобрать степень его недовольства или удовлетворения. Наконец, беседа, больше напоминавшая допрос, завершилась. Фельдфебель повернулся к стоявшему рядом со мной Семёну.

— Гут, герр Родин. Если этот человек также расторопен в делах и аккуратен с бумагами, как сообразителен при ответах и точен в формулировках на чужом для него языке, я полагаю, что он может быть полезен Рейху.

— Так точно, герр фельдфебель! — пристукнул каблуками сапог Семён. Вайсман слегка поморщился, что всё же выдало в нём гражданскую косточку. Интересно, кто он в прошлом? Банковский клерк? Сельский учитель? Приказчик из магазина?

— Я смотрю, он принёс с собой карточки лазарета? — фельдфебель указал взглядом на сжимаемые мной в руках документы от Вольского, — вот и начните Родин с обучения заполнения регистрационных документов и журналов. Скоро прибудут сразу два эшелона. Сформируются новые арбайткоманды. Будет много работы… — Вайсман вернулся к своим бумагам, аккуратно разложенным на столе, отпустив нас небрежным движением вялых пальцев, поросших редким седым волосом.

Всё оставшееся до обеда время я делал вид, что вникал в заполнение персональной карточки военнопленного и карточки военнопленного, отправляемого на работы, а также зелёных карточек для WASt — Справочной службы вермахта, введённых совсем недавно, якобы в связи с заявлением советского правительства в Международный Красный Крест о своей готовности передавать фамилии солдат, попавших в плен. Были здесь и уже знакомые розовые лазаретные карточки. Труднее всего было не торопить старшего писаря и внимательно выслушивать нудные объяснения Семёна, изображая глубокую заинтересованность. Всю эту кухню я изучил давным-давно, ещё когда Сталина Моисеевна помогла отыскать архивные документы деда. О некоторых нюансах я узнал дополнительно перед самой отправкой во время кухонных посиделок с её подругой.

Семён дело знал туго: виден был опыт. Под его монотонные объяснения хорошо думалось. И мои мысли потекли в прежнем направлении, прерванном во время посещения кладовщика.

Групповой побег, о котором я всё больше задумывался, имел довольно высокие шансы на успех. Цайтхайн, а именно эта его часть: с администрацией, лазаретом и проходящей поблизости веткой железной дороги по своей структуре и расположению была довольно уязвима. Да и охрана, хоть и тащила службу строго в соответствии с уставом караульной службы вермахта, ещё не успела обзавестись опытом по предотвращению массовых побегов.

До знаменитого на весь мир в моём времени побега из Собибора оставалось чуть менее года. К тому же ситуация там сложилась иная. Группа из концентрационного лагеря для евреев и военнопленные составляла лишь ядро, небольшой костяк заговорщиков. Здесь же в Цайтхайне были только военные и не только рядовой состав. Как ни старались немцы, но массовое пленение советских военнослужащих в компаниях сорок первого и сорок второго года привело к возможности сокрытия довольно большого числа офицеров среди военнопленных Шталага IV. На это у меня и была ставка. Одно дело попытаться подбить на побег замордованную, пусть и не сломленную в большинстве своём, толпу красноармейцев. И совершенно иное — привлечь к организации кадровых военных с опытом командования и боевых операций. А уж достоверной оперативной информацией и картами я их обеспечу. Моя память напичкана ими под завязку. Даже если эта информация не будет достоверна на все 100 %, всё равно — это огромное подспорье в таком деле.

В Собиборе подходы к ограждению с трёх направлений периметра были прикрыты минными полями. В Цайтхайне такого не было. По крайней мере, нет указаний ни в одном официальном документе или свидетельстве. Да и с чего бы немцам минировать местность, по которой перемещаются гражданские лица, граждане Рейха? Собибор же, как и многие подобные лагеря, располагался в генерал-губернаторстве. А Польша — это уже совсем другое дело. Оккупированная территория, по которой шастают самые разные недружественные вермахту формирования: Армия Людова, Армия Крайова, не говоря уже о беглых группах пленных, бандитах и мародёрах.

Значительные сомнения у меня вызывала только идеология побега. С ярыми коммунистами, командирами и непримиримыми красноармейцами, сохранившими твёрдость духа и ненависть к фашистам всё было более-менее ясно. Но были же и отчаявшиеся, смирившиеся, разуверившиеся в собственном будущем и победе люди. В конце концов, просто больные и истощённые с единственным желанием утолить постоянный голод и прожить ещё один день. В Собиборе геноцид евреев проявлялся в самом его неприглядном и жесточайшем виде, содержащиеся в этом лагере люди были смертниками по определению, они терпели издевательства, несравнимые с местными. И для них не было альтернативы. Либо побег, либо смерть. Как ни крути, но подобное здорово объединяет людей.

Здесь же в Саксонии немцами создавалась умелая, хотя и грубоватая, иллюзия надежды. И любому, кто мог сложить два и два, было очевидно, что в конце пути смерть — либо от голода, либо от болезни, либо от переутомления или производственной травмы. При этом дома не ждали молочные реки с кисельными берегами. А скорее всего, такой же лагерь, в лучшем случае фронт и штрафная рота. Командиров и коммунистов — просто пуля. По крайней мере, в приказе Сталина всё было обозначено недвусмысленно.

Значит, следует подумать, как разъяснить и этот ключевой момент в политике советского военного командования. К тому же надо исхитриться жёстко ограничить число доверенных лиц. Лагерь кишит не только провокаторами, но и просто малодушными людьми, способными продать за лишнюю пайку любую информацию, интересующую лагерное начальство. Нельзя сбрасывать со счетов и истинного патриотизма большинства военнопленных, соответствующего этому времени духу советского человека. Нужно быть предельно аккуратным в высказываниях.

Вот и ещё одна проблема, над которой стоит крепко подумать. Кое-какие мысли на этот счёт у меня были. Неоригинальные, почерпнутые из истории подполий лагерей для военнопленных на всей территории Рейха и оккупированных областей. Но обдумать подход следовало очень тщательно. А пока важным ключиком должен стать распинающийся сейчас передо мной Сёма Родин. Точнее, Самуил Исаакович Родин, сельский учитель из большого белорусского селения, уничтоженного немцами зимой сорок второго…

Глава 18

У времени всегда есть обстоятельства
И связная логическая нить,
Чтоб можно было низкое предательство
Высокими словами объяснить.
Игорь Губерман
— Хорошо, Теличко, оч-чень хорошо! Быстро схватываешь, да и почерк неплохой. Ошибок почти не делаешь. Говоришь, в колхозной конторе тоже работал? А в учётной карточке почему указано «зоотехник»? Кто тебя немецкому учил, Пётр? — Родин после трёхчасового «обучения» моей персоны и успешно сданного тут же зачёта был полностью удовлетворён качеством моей работы. Несколько тренировочных учётных карточек Семён даже показал фельдфебелю.

Я беспокоился, что давно утратил навыки письма пером и чернилами. Оказалось, что нет. Помнят ручки-то! Правда, для меня с того времени, как последний раз брал в руки ученическое перо, прошло почти полвека. Тогда в первом классе, уже при широком использовании шариковых ручек, занятия чистописанием с помощью стального пера и тканевой перочистки, сделанной своими руками, казались всего лишь игрой. Надо же, где неожиданно пригодилось! Занятие увлекло меня, так как позволяло незаметно и подробно изучить не только структуру, но и обстановку во втором отделе.

— Господин старший писарь, немецкому меня ещё в школе учили. Потом в кружке. Учитель был из Австрии, — озвучил я Родину ту же дежурную версию, что и гауптману.

Родин кивнул с покровительственной миной на лице. Или в Семёне погиб великий актёр, или ему действительно нравилось моё откровенное лизоблюдство.

— Вона, как! Теперь-то ты ему по гроб жизни обязан, Пётр. Благодаря его науке, у тебя теперь всегда будет кусок хлеба и крыша над головой.

Блин, вот как это у него получается? А? Почти вдвое младше меня, а наставления читает с таким видом — куда там прожжённому гуру!

— Ладно, Теличко, раз такое дело, пойдём, определю тебя в спецбарак и талоны на питание получишь. А после обеда займёмся обработкой свежих поступлений для архива. С таким помощником, как ты, мы это дело враз сладим.

— Благодарствую, господин старший писарь, — я встал из-за стола, подобострастно придерживая потрёпанную пилотку, что выдали мне вместе с формой.

Переиграть я, как ни странно, не боялся. Нескольких часов пребывания в комнатах отдела мне было достаточно, чтобы наглядеться на характер поведения служивших здесь военнопленных. Чинопочитание, к начальству, да что там, к любому немцу, если и не было возведено в абсолют, то очень близко приближалось к этому уровню.

Местами облизывание задниц приобретало поистине виртуозный характер со всеми вытекающими. А груздём я уж назвался, пора обживаться в этом кузовке, становиться «своим» в доску.

Разительные перемены в моей лагерной жизни на сегодня не закончились новой одеждой и определением на постой в отдельный барак, рядом с которым имелся отдельный сортир, имеющий не только стены и крышу, но даже ведро с хлорной известью для обеззараживания.

Еду для полицаев и для прочих писарей с хлеборезами готовили отдельно. Не сказать чтобы было богато с разносолами, но я изрядно удивился, увидев в своей миске разваренный кусок конины, две картошки в мундире и тушёную капусту. И это в добавку к баланде «полицейского розлива» — вполне приличному супу на мясном бульоне! Даже нестерпимо горячий эрзац-кофе, поданный в обычной обшарпанной алюминиевой кружке, не удивил так, как жилистый кусок мяса.

— Что, Петро, и ты нынче из нашего котла хлебать удостоилси? — неожиданно присевший рядом со мной Вайда, с силой хлопнул меня по плечу.

— Господин Вайда? — я попытался встать.

— Сыды, сыды, друже! — полицай навалился на меня: пахнуло смесью чеснока и чуть заметного вчерашнего перегара. Он погрозил пальцем двоим присевшим напротив нас полицаям, — вот как надо служить, хлопцы! Хлебнуть лиха на шахте, потаскать вагонетки, а уж потом получить заслуженное место. Не то что вы, халамидники! Только и можете, шо за батькиной спиной прятаться…

— Да чого вы, Мыкола Гнатич… — обиженно протянул один из полицаев.

— Кому Мыкола Гнатич, а кому и господин помощник начальника полиции! — рыкнул Вайда, потом повернулся ко мне и осклабился, — вот же, сукины дети, как жидов с комиссарами в расход пускать, так у них зараз медвежья болезнь, а как пожрать, али к бабам из угнанных прислониться, так тут как тут! — полицай, сидевший напротив, хотел что-то возразить, но красный кулак Вайды шарахнул по доскам стола, так что моя миска чуть не перевернулась, — а ну-ка, цыть, шаромыжник! Нечего здесь задницу мять. Бегом в патруль! И шоб я ваши рыла до вечера у кухни не видел. Шнеллер!

Полицаев как ветром сдуло.

— Лихо вы с ними, Николай Игнатьевич, — восхищённо произнёс я.

— А то! Дисциплина, Петро. Порядок должон быть. На этапе не учёл, вот и распустились, сучьи диты. Слыхал, небось?

— Слыхал, господин Вайда, — эх, знал бы этот фашистский прихвостень, кто дейстивтельно виновник его проблем.

— Так ты теперь при хозяйстве фельдфебеля Вайсмана, значит? — перевёл разговор на другую тему Вайда.

— Так точно.

— Це гарно. Ты не теряйся, Петро. Коли чего, обращайся, помогу. Ну и, ежели твоя помощь понадобится… — полицай крепко сжал своими пальцами моё плечо.

— Так я завсегда готов, господин Вайда, служить Германии и прийти, значит, к вам на помощь.

Помощник начальника полиции слегка завис от моего ответа, но тут же криво улыбнулся, засветив прокуренные редкие зубы.

— Молодэць! Ну, не буду мешать. Поснедай. Смачно тебе, Тылычко! — Вайда, тяжело поднявшись, шагнул сначала к цинку с водой, шумно напился, проливая воду на подбородок и гимнастёрку. И зашагал к выходу из барака, служившего одновременно и столовой, и караулкой для полицаев.

Сидевший за три стола от меня Родин проводил его равнодушным взглядом, лениво прикладываясь к кружке с эрзац-кофе. Во время нашего с полицаем общения я краем глаза то и дело ловил его короткие взгляды.

Давно сдерживаемый голод сделал своё дело, и я расправился с обедом в считаные минуты. Заедая кофе жуткой дрянью под названием «свекольный мармелад» (умеют фрицы говно и назвать красиво, и упаковать достойно), я не заметил, как старший писарь оказался рядом со мной.

— Пойдём, Теличко. Используем твои таланты на всю катушку, — тронул он меня за плечо.

До самого вечера мы сортировали, считали, проверяли и перепроверяли карточки военнопленных, прибывших и убывших за последний месяц, раскладывая их по стопкам, а стопки по картотечным полкам. При этом скрупулёзно ставя отметки аж в четыре журнала: статистика по национальностям, профессиям, состоянию здоровья и даже региону СССР, откуда был призван военнопленный.

Как пояснил Родин, всё эти нововведения разработал заместитель начальника Вайсман, для эффективного подбора рабочих команд в соответствии с разнарядками, приходивших по линии вермахта и тыловым службам, а также по сводкам немецких бирж труда для остарбайтеров и военнопленных Цайтхайна.

Система была довольно громоздкой, как намекнул старший писарь, «деликатной». В дармовой рабочей силе потребность была огромная. И не только у военных подрядчиков, но и частных компаний, руководство которых всеми путями пыталось заполучить бесплатных рабочих за счёт лагерей для военнопленных и остарбайтеров. Таким образом, наш отдел, и, в частности, его руководство, постоянно было заинтересовано в собственном гешефте со знакомыми и родственниками, распределяя для них свежие арбайткоманды, что называется «по блату». Ясное дело, что подобные махинации не могли свободно происходить под носом у гестапо и абвера, без того, чтобы не «подмазать» соответствующих ответственных лиц.

Я осторожно попытался задать вопрос о гауптмане Кригере, как, мол, он к подобному положению дел относится, как Родин пребольно наступил мне каблуком на носок сапога и едва слышно прошипел на ухо:

— Ох, не буди лихо, Петя! Иначе завтра же тебя свезут в концлагерь и удавят там по-тихому. Знай своё место и стучи гауптману с умом, иначе я в тебе разочаруюсь!

Вона как, значит! Оказывается, я успел у Семёна ещё до поступления на службу заработать определённый авторитет, раз он мне прямым текстом даёт понять, что знает, чей я человек и по-хорошему предупреждает об излишнем рвении в службе. Как же у них тут всё…прогнило. Ничто не меняется. Кому война, а кому мать родна. Поговорка русская, а дела немецкие.

После сортировки приступили к оформлению убывших по смерти. Да, да, именно «убывших по смерти», дословный перевод. Попутно выяснилось, что Иван был родом откуда-то из-под Смоленска и у него там осталось четверо детей. Знал я этого человека совсем немного, хоть он и был однополчанином деда и, видимо, много с ним успел послужить. Жаль, не довелось пообщаться побольше. Хороший мужик был, надёжный. Земля ему пухом.

За ударным фашистским трудом день пробежал почти незаметно. Впрочем, как и последующие трое суток. Я почти не отрывался от канцелярского стола, отлучаясь лишь на обед и ужин строго по расписанию, и не более чем на четверть часа. Оправляться следовало успевать также в установленные для принятия пищи перерывы. Захотелось вне расписания? Лопни, но терпи до положенного времени. Попытки остаться с Родиным наедине на достаточное для доверительного разговора время, чтобы, наконец, наладить необходимый контакт, пока не увенчались успехом.

Ни в бараке, где наши койки находились рядом, расположенные в «писарском» углу, ни в столовой-караульной, ни непосредственно в отделе. Улучшившееся питание и резко снизившийся объём физических нагрузок закономерно привели к увеличению периодов бдения. Вернее, желания спать у меня не возникало вовсе. К тому же огромный поток новой информации давал разнообразную пищу для мозговой активности.

Поэтому я проводил ночи в основном за обдумыванием вариантов, как в первую очередь выяснить, где мне искать девушку в чине унтер-офицера по фамилии Шерман. Самым простым вариантом казался экспресс-допрос водителя гауптмана или на крайний случай самого Кригера. Но осуществить подобное можно было лишь во время побега или непосредственно перед ним, так как после потрошения водителя и самого абверовского офицера надо будет зачистить. Таких свидетелей оставлять за собой нельзя ни в коем случае. Можно, конечно, попытаться попросить узнать эту информацию Родина по его каналам. Но подобное не осуществимо без полной вербовки. А на неё, как назло, у меня пока не возникло подходящей ситуации. Просто невезуха какая-то.

В процессе работы выяснилось, что я могу дословно вспомнить содержание любой просмотренной мной в отделе «2Б» учётной карточки военнопленного, каждого журнала или списка, попадавшего мне в руки, со всеми пометками, грифами и печатями. Фотографическая память аватара срабатывала словно интернет-архив. Я забеспокоился, что подобный переизбыток информации как-то скажется на умственной деятельности или утомляемости носителя. Но переживал зря. Информационный аппетит только разыгрался. Приходилось всё время себя контролировать, так как несколько раз я ловил на себе озадаченные взгляды Родина. Например, когда поспешил и безошибочно указал полку и ящик картотеки, где следовало искать очередную требуемую карточку.

Ещё одним способом скоротать ночь стало мысленное путешествие по лагерю с подсчётом шагов и условного времени на преодоление основного и вспомогательных заграждений. Из предыдущего опыта я знал, что забор или колючка даже высотой в три метра мой аватар вполне может преодолеть в прыжке, даже не задев за верхнюю проволоку. Интересно, как будет с семиметровой вышкой? Сколько времени понадобится, чтобы в состоянии активации добраться до пулемётчика? Придётся на всякий случай снова вспомнить навыки метания в цель. Лишний шум на начальном этапе нам ни к чему.

К исходу третьих суток я уже знал по именам всех охранников смен, что заступали через день на посты вокруг здания администрации, их привычки, даже средний интервал курения. Я буквально запихивал в себя всю мало-мальски полезную информацию, раскладывая её по своим мозговым картотечным полочкам ночью, а днём возвращался к лагерным архивам и продолжал сортировать, дополнять, делать пометки. На несколько дней я почти превратился в немецкий арифмометр — машину с квазизанудным механизмом. Но это того стоило, и моё терпение было вознаграждено.

Незаметно пришла среда — банный день для персонала отдела учёта и полицаев второй роты. Всего в Цайтхайне число этих добровольных помощников в нелёгком деле управления лагерниками на сегодняшний день насчитывало чуть больше сотни рыл. Поимённый список, в который требовалось внести поправки в соответствии с карточками учёта, я запоминал с особой тщательностью.

Разделены полицаи были на две роты. Первая выполняла вспомогательные функции в бараках с белорусами и украинцами, которых держали отдельно с теми, кто отметил при регистрации свою национальность, как «русский». Несмотря на то что среди и тех, и других было достаточно представителей самых разных национальностей СССР.

Мне вспомнились назидательные слова разоткровенничавшегося намедни фельдфебеля Вайсмана, очень любившего к месту и не к месту цитировать нам с Родиным доктора Геббельса, которого он чрезвычайно уважал, более того, имел целую коллекцию виниловых пластинок с речами министра пропаганды Рейха.

— Запомните, Теличко, Родин! — поправив пенсне, фельдфебель отложил писчее перо и стал аккуратно снимать нарукавники, складывая их в специально отведённое отделение письменного стола, — важно понимать один из ключевых фактов истории вашей нации: украинский народ большевистской России в процессе своего развития впитал в себя польско-литовскую кровь! Он более «зрел», чем великороссы, что представляют собой лишь грязную смесь славянской, финской и татарской крови. Поэтому фюрер прозорливо позволяет проявить себя представителям этих народов. Вам выпала великая честь, сбросив ярмо большевизма, искупить свои заблуждения служением Германии, прежде всего, на поприще воспитания и прививания порядка и дисциплины лагерным унтерменшам! Не зря герр комендант настоятельно требует тщательного отбора в лагерную полицию именно украинцев. Предпочтение следует отдавать выходцам из западных областей. Их культура и кровь несравненно выше и чище, чем у восточных славян. И подобная практика каждый день получает доказательства неоспоримыми фактами. Вот ты, Теличко. Зря при регистрации не указал национальность «украинец». Несмотря на то что твоя мать украинка. На этот факт мне справедливо указал капитан Кригер. С твоей стороны подобное упущение глупо, недальновидно и нерационально. К тому же у тебя в наличии все необходимые признаки, чтобы добиться успеха: преданность, работоспособность, отличная память. Да! Следует ещё много поработать над пунктуальностью и аккуратностью. Но ты неплохо изучил язык. Что достойно похвалы. Мда…

Мы с Сёмой стояли навытяжку перед фельдфебелем, по традиции завершавшим трудовой день пространной речью-наставлением подчинённым. Похоже, сегодня Вайсмана здорово пробило на пропагандистский словесный понос. Он вещал истово и вдохновенно, загадочно поблёскивая стёклами своего пенсне. Просто образец истинного наци!

Наконец, поток геббельсовского словоблудия иссяк, и фельдфебель аккуратно водрузил на свою голову пилотку.

— Хайль Геринг! — вскинул правую руку Вайсман.

— Хайль! — дружно ответили мы с Семёном.

— Герр Вайсман, позвольте просьбу? — улучил я момент, когда фельдфебель у вешалки застёгивал поясной ремень.

— Ну, что ещё, Теличко? — недовольно обернулся Вайсман.

— Я всецело уважаю вас, герр Вайсман, в особенности ваши ценнейшие советы. Нельзя ли попросить раздобыть для меня экземпляр книги фюрера «Германия возрождается»? (в этой реальности книга Геринга заменяла написанную Гитлером «Майн Кампф»). Благодаря вам мы можем внимать речам доктора Геббельса каждый день. Но фюрер… — я произнёс последнее слово с придыханием и попытался изобразить на лице выражение истового фаната, — это же совсем иное дело!

— О! — брови фельдфебеля совершили невозможное: они одновременно сошлись над переносицей и встали домиком, — Теличко, ты хочешь прочесть биографию фюрера?

— Так точно, господин фельдфебель! Я, конечно, понимаю, что недостоин и сотой части мудрости рейхсканцлера. Но к чему-то же стоит стремиться? Почему не ровняться на лучшего среди арийцев?

— Хм. Петер…твоё стремление похвально. Что ж, да будет так: я принесу тебе один из своих экземпляров. Но будь аккуратен! А теперь не задерживай меня. Хайль! — и фельдфебель покинул отдел.

Семён, всё это время молча наблюдавший за нашей беседой, хмыкнул:

— Далеко пойдёшь, Теличко! — проходя мимо, он нарочито задел меня плечом, ещё раз хмыкнув.

— Осторожнее, Пётр, — ко мне подошёл один из писарей архива. Тот самый, что опрашивал меня сразу после прибытия с эшелоном. Он со своим напарником работали в соседней комнате, — теперь служи и оглядывайся. Родин конкурентов не любит. Он с Вайсманом уже больше года служит.

— Да ладно вам, мужики, — попытался я отмахнуться.

— Мужики в бараках гниют, Теличко, — голос писаря заледенел, — я же тебе дело советую: мы для них быдло, грязь под ногами. Держи себя в рамках.

— Учту, господин Труманис.

— То-то же, — холодно улыбнулся писарь, — давай поторопимся, сегодня наша очередь идти в баню. Она хоть и самодельная, но в местных условиях настоящее чудо! Цени! Это одна из немногих привилегий служащих администрации. Да, ещё ты должен постричься. Продолжать ходить нечёсаным чучелом — непорядок. Не дай бог, комендант заглянет. Ты новенький и в твои обязанности входит уборка парилки и растопка печи. Полицаи вечно оставляют за собой свинский бардак. И воду, курва, почти всю используют! Так что разберись и подготовь всё как должно. Где баня, узнаешь у охраны на выходе.

Я был уже обеспечен постоянно действующим пропуском с правом прохода по внутренней территории лагеря, но без выхода за ворота первого периметра ограждения и входа на второй этаж администрации, где располагались кабинеты коменданта, его заместителя и радиостанция. Писарям также был запрещён проход на территорию казарм охраны, в гараж и автомеханическую мастерскую, а также появляться на двух главных проходных лагеря.

Короче, мы оставались, по большому счёту, такими же военнопленными, лишь с некоторыми, хоть и значимыми привилегиями. С моей точки зрения, сами льготы действительно были довольно существенными: баланда «полицейского разлива», обмундирование, освобождение от тяжёлых работ, а теперь вот ещё и баня. Призадумаешься. Есть что терять…

Для оценки ситуации стоит попытаться внутренне погрузиться в психологическое состояние предательства, понять, чем «дышат» все эти фашистские прихлебатели. Инстинкт самосохранения? Страх? Что ж, это понятно. Месть и обида на советскую власть? Тоже объяснимо. Получается, раз можно понять, то и простить тоже? А вот и ловушка, братец. Привет из толерантного двадцать первого. Ну уж нет! Это не про нас. Да, дед? Моё внутреннее состояние при подобной постановке вопроса немедленно взорвалось вулканом. Да так, что пришлось прикрыть веки, чтобы по бешеному взгляду окружающие не догадались, что творится у меня внутри.

Интересно другое. Чем интересно вызвано участие ко мне Труманиса? Он единственный в администрации фольксдойче среди лагерников. Держится обычно особняком. Как оказался в лагере, рассказывать не любит. Так, отделывается дежурной фразочкой: «Хорошо, что не в концлагере!» Стоит повнимательнее присмотреться.

Баня оказалась отдельным небольшим неказистым бараком, дополнительно обшитым потемневшим и местами прогнившим войлоком и старой дырявой фанерой. Внутри была сложена каменка из обломков кирпичей, причём при кладке в ход неизвестный печник пустил даже речные булыжники. В самой парной могли едва развернуться 2–3 человека. Видимо, экономия места определялась невысокой производительностью печи. И всё же лагерный умелец из подручных материалов и вправду соорудил настоящее чудо.

Насчёт загаженности Труманис, конечно, преувеличил, но веником, скребком и тряпкой пришлось поработать на совесть. Да и с вёдрами к колодцу набегался до мельтешения в глазах. Короче, дедовщина во всей красе! Заканчивал работу уже под нетерпеливые взгляды новых коллег, переминавшихся у входа с чистым бельём под мышкой.

В следующие четверть часа пришлось испытать на личном опыте шайтан-машину для стрижки волос. Должность местного парикмахера совмещал автомеханик из гаража. Оказавшийся мастером на все руки. Он же, оказывается, сложил и банную печь. Чем-то он напомнил мне Шурку-Механика с угольного карьера. Он притащил с собой старую, но рабочую, механическую машинку для стрижки с ножным приводом. Не знаю, откуда в лагере оказался столь редкий девайс, о подобных ему мне приходилось лишь читать. Несмотря на устрашающий вид и странный механический лязг, сопровождающий её работу, функции свои она выполняла вполне достойно и не выдёргивала волосы клоками, как проржавевшие ручные, что использовали на санобработке прибывших в Цайтхайн.

В итоге моя очередь на помывку наступила одной из последних, вместе с задержавшимся где-то Семёном. Воды в котле, вмурованном в каменку нам оставили маловато, пришлось доливать и снова сидеть на полоках, наслаждаясь разогретой парной. Оконце в парной давало света ровно столько, чтобы нащупать тазик и не промахнуться ковшиком мимо ведра. Но для меня по вполне объяснимым причинам это не было проблемой. А вот Семён чуть не сверзился, промахнувшись мимо края полока.

— Вот же темень, твою мать! — выругался старший писарь от неожиданности.

Начиная обливаться потом, я неожиданно сообразил, что мы с Семёном впервые оказались наедине. Пожалуй, вот он мой шанс выполнить задумку!

Старший писарь забрался в угол на верхний полок, прикрыв глаза и наслаждаясь жаром. Я осторожно выглянул наружу через небольшое оконце. Двор был пуст, лишь автомеханик-парикмахер, уложив в деревянный ящик свою шайтан-машину, колол дрова у забора. Судя по его энтузиазму и ловким отточенным движениям, делал он это явно без энтузиазма. Значит, минимум минут пятнадцать-двадцать провозится.

Перед тем как приступить к задуманному, отогнал проскользнувшую трусливую мыслишку о возможном провале. Сколько можно тянуть? Не хотелось бы прибегать к крайним мерам. Но в случае если Родин не пойдёт на контакт, я готов устроить ему несчастный случай прямо тут в бане. Семён был значительно выше и крупнее меня. Моложе и на вид явно сильнее. Вряд ли кто-то поверит, что такой дрищ, каким я выгляжу на первый взгляд, свернёт эдакому бугаю шею или остановит сердце прекардиальным ударом. Но это уже в крайнем случае.

— Сёма…Семён, — тихо позвал я, усаживаясь в метре от Родина.

— А? Чего тебе? — отозвался распаренный старший писарь, даже не открыв глаз.

— Поговорить бы.

— Не наговорился за весь день?

— Ты в состоянии послушать и не перебивать меня, Семён? Хотя бы четверть часа.

— Валяй… — после нескольких секунд молчания ответил Родин. Слабое освещение в парной ничуть не мешало мне отслеживать все детали его мимики. Старший писарь соизволил открыть глаза, но веки его были прищурены. Поза спокойная, расслабленная. Никаких признаков напряжения.

Я постарался говорить убедительно.

— Семён Иванович Родин, лагерный номер 14294, белорус. На самом деле ты Самуил Исаакович Родин, 1921 года, еврей, родился в деревне Кричалки, Горецкого района, Могилёвской области, — я продолжал внимательно отслеживать реакцию старшего писаря. Пока всё было ровно, — сын крестьянина. В семье пятеро детей, в шесть лет маленький Самуил пошёл в еврейскую школу хедер, затем в среднюю школу. Делал завидные успехи. Помимо русского и белорусского языков, изучил немецкий язык. Дома все разговаривали на идиш. После восьми классов поступил в педагогическое училище и стал учителем начальной школы. Позже работал учителем немецкого в родных Кричалках. В 1940 году тебя призвали в Красную Армию на советско-польскую границу. Началась война. Под Минском ты и почти 200 бойцов из пехотного батальона попали в окружение. Среди них ты был единственным евреем, но товарищи не выдали тебя немцам. В пересыльном лагере вас держали около десяти дней. В жесточайших условиях содержания многие сослуживцы умерли. Здесь во время регистрации ты впервые назвался Семёном Ивановичем Родиным, белорусом, православным. Благо, знание языка было тебе на руку. Дальше тебя перевели Шталаг 324 в Острув-Мазовецкий, Польша. Там отправляют на тяжёлые сельхозработы, где пленных кормят из тех же корыт, из которых кормят свиней. Наконец, в конце августа сорок первого ты попадаешь сюда, в Шталаг 304 IV в Цайтхайн. Лагерь только формируется и среди военнопленных ведётся активный розыск евреев, коммунистов и командиров, скрывающихся среди пленных. Розыск ведёт гестапо при содействии офицера разведки. Поразительно, но каким-то образом тебе удаётся скрыть своё происхождение и даже обойти данные медосмотра. А дальше Самуилу Родину просто невероятно везёт! Его непосредственный начальник, фельдфебель Вайсман, зная, что он еврей, не только не выдаёт его, но ещё и заботится о том, чтобы никто другой этого не сделал. Очень интересный случай, не находишь? — при этих словах Семён напрягся и непроизвольно поджал ноги коленями к груди, обхватив их руками, — полагаю, для начала разговора хватит. Или мне продолжать?

На этот раз Семён молчал целую минуту. Неплохо держится парень. Без суеты. Можно только представить, что сейчас творится у него в голове!

— Ты…кто? — слегка осипшим голосом произнёс Родин.

— Не волнуйся, я не из гестапо. И не из абвера, — добавил я, расслабленно откинувшись на полоке, продолжая контролировать Семёна.

— Тогда как…э-э-э…откуда? — напряжённо пробормотал Родин.

— Главное разведывательное управление Генерального штаба. Настоящую фамилию и звание тебе знать ни к чему. Как и основную причину моего здесь появления, — я постарался ошеломить, отвлечь потрясённого парня от мелких нестыковок в моём рассказе. Вернее, о слишком подробно описанных деталях его биографии…

По большому счёту я не особенно боялся быть пойманным на враньё. Не та ситуация. В любом случае, информация, которой я владел, била любой контраргумент со стороны не только этого парня, но и других фигурантов подполья. Психологически будет вернее, если именно он, а не я сам, первым преподнесёт информацию об офицере разведки заброшенным с таинственным заданием в лагерь для военнопленных. Чем бессовестнее ложь, тем выше вероятность, что она будет принята. Об этом писал в моей реальности ещё Алоизыч в «Майн Кампф». Помнится, у него дословно по-другому: «Солги только посильней — что-нибудь от твоей лжи да останется.» Конечно, я старался уже через Семёна сыграть на скрытых чувствах большинства подпольщиков. На их неумирающей надежде на то, что Родина их не бросила и обязательно придёт на помощь, в какую бы тяжёлую ситуацию они ни попали. Подленько? Но мне нужны были союзники. Как воздух! Расшевелить! Заинтересовать! Время начинает поджимать…

Семён, услышав мой ответ, открыл рот от удивления, а я ещё раз напомнил себе, что этому пареньку всего-навсего двадцать два года. Пацан ведь ещё совсем. Хотя и битый-перебитый.

— Брешешь! Не может быть! Да ты…провокатор! Сука! Хотя погоди…бред…нет…Вайсман? Нет! Ему-то зачем, после всего? Так сложно…ничего не понимаю… — похоже, парень впервые растерялся. Но я зря переживал за психологическую устойчивость еврейского поселкового учителя.

Минуты не прошло, как Семён, встряхнувшись словно дворовый пёс, и, вылив на голову ковш холодной воды, вернулся на полок, бросив мимолётный взгляд в окошко.

— Как там? Колет? — поинтересовался я.

— Колет, колет… Олег это дело не очень любит. Чурбаков ему ещё надолго хватит. Хм. Остаётся один вопрос: ну и зачем ты мне всё это рассказал, товарищ…

— Называй меня, как и прежде, Пётр Теличко. Ничего не изменилось. Для всех я такой же военнопленный, которого взяли писарем в отдел учёта. А ты мой непосредственный начальник. Точка. А рассказал я тебе для того, чтобы наладить контакт. Ты мне очень нужен для связи с подпольем. У меня есть своё задание и выполнить его без помощи местных товарищей я не смогу.

— Но я не знаю никакого подполья!

— Так, Сёма, договоримся сразу. Врать мне бессмысленно. Про тебя и подполье я знаю. Если ты не понял, то в ГРУ есть подробная информация о лагере, его устройстве и сведения о подполье. И играть в кошки-мышки со мной не советую. Ну!?

— Я и не играю, Петро, просто ты должен понять. Конспирацию никто не отменял. И за её нарушение мы можем поплатиться оба, — лицо Родина выражало крайнюю степень напряжения.

Да, а парня-то серьёзно накрутили. Такой, чтобы не выдать своих, и глупостей от отчаяния натворить может.

— Погоди, Сёма. Не мельтеши. Давай так. Я тебе сейчас кое-что расскажу для доказательства кто я такой есть. А ты сам решишь и с товарищами посоветуешься, идти со мной на контакт. Или нет. Идёт?

— Ну, если так… — пожал плечами старший писарь.

— Тогда слушай внимательно. Группа сопротивления организована совсем недавно. В феврале сорок второго. Во главе группа офицеров и политработников. Назову несколько имён для достоверности, но их настоящие звания, скорее всего, изменены. Кстати, не без твоего участия, Сёма. Так как ты — очень важное звено. Свой человек в администрации. А это: подготовка подложных документов, возможность перенаправления на нужные работы, определение в лазарет, полная замена личности…да что мне тебе объяснять! Итак, руководство: Захар Степанович Добряков, старший политрук, сотрудник дивизионной газеты, сейчас должен быть санитаром в тифозном бараке, Михаил (Моисей) Зиновьевич Темкин, капитан артиллерист, партийная кличка «Зина», герой Гражданской войны, Анатолий Васильевич Тыря, связист, старший лейтенант, Олег Васильевич Никитин, младший лейтенант, лётчик, Мамука Батаевич Кирвава, младший политрук, партийная кличка «Бичо». Хватит? Всего в составе антифашистского сопротивления сейчас около 250 человек.

Не знал, что в натопленной бане можно так бледнеть. Но Семён был явно поражён услышанным гораздо больше, чем своей биографией из моих уст. Я не стал тянуть и посчитал его молчание за согласие помочь.

— Будешь разговаривать с ними, постарайся для начала с кем-то одним. Есть ведь кто-то, кому ты доверяешь больше всех? Нужно, чтобы обо мне знали, как можно меньше людей. И предупреждаю: почую, что вы решили сдать меня немцам, чтобы неподставляться, ликвидирую всё ваше командование, и глазом моргнуть не успеешь. Усёк?

Я блефовал на грани фола. Топорно, грязно. До настоящего грушника мне было как до Китая в коленно-локтевом положении. Но удача мне сегодня явно благоволила.

— Хорошо, — согласился Семён, — давай уже помоемся и пойдём, вода остывает.

— Когда ответа ждать?

— Завтра суббота. Все работы у заключённых по обычному расписанию. Мы с тобой продолжаем заниматься архивом. Вечером за час до отбоя пойдём в лазарет для сверки карточек и списков прибывших — убывших. Там и условимся встретиться.

— Принято.

Одевались уже в полном молчании. Обоюдное напряжение, возникшее при разговоре, не давало в полной мере насладиться ощущением лёгкости и чистоты после парной. Также молча сходили на ужин. Родин вёл себя естественно, улыбался. Даже перекинулся парой шуточек с полицаями.

В эту ночь, как и в предыдущие, я не сомкнул глаз. Прислушивался, приглядывался к Сёмкиной койке. Весь вечер перед этим наблюдал, кто крутится вокруг старшего писаря. Но так никого особенного и не заметил. Пришлось буквально насильно заставить себя поспать два часа перед утренней побудкой. Всё равно приснился кошмар, будто Родин оказался агентом Кригера и меня пришли арестовывать. Пришлось срываться во все тяжкие. Не сон, а кровавый триллер какой-то.

Радовало одно: в видениях своего подсознания я всё же вырвался из лагеря. Но почему-то на танке, отстреливаясь из зенитного пулемёта и связки фаустпатронов, а догоняли меня немецкие охранники и полицаи верхом на гусеничных мотоциклах. Бред сивой кобылы. Вот что значит избыточное питание.

Проснулся в холодном поту. За окнами барака едва брезжил рассвет. Интересно, я кричал во сне? Вроде бы никто из соседей не проснулся. Здесь народ спит чутко. Состояние перманентного стресса — вот как это называется. Красивый термин. «Перманентный стресс». Для несведущих так бы могла называться, скажем, женская причёска.

Ну да ладно, пора вставать. Нечего себя накручивать. Ещё целый день заниматься ударным трудом на благо Рейха, не забывая улыбаться и прогибать спинку.

День показался каким-то серым и скомканным. Но я, несмотря на частые отлучки Родина, старался тоже выглядеть спокойным и даже шутил, рассказав пару анекдотов, переиначив их на современный лад. Хотя анекдоты о евреях проходили в писарской среде «на ура» и без особой переделки.

В лазарет отправились раньше, чем обещал Родин. Сразу после обеда. Прихватив с собой писчие принадлежности, чернила и журнал с папкой бумаг. Устроились в знакомом мне уже кабинете бессменного дежурного врача Вольского. Сам хозяин кабинета отсутствовал по причине вечернего обхода, как объяснил нудный Киря.

— Садись, Петро и начинай сверку вот с этим журналом. И проверь карты госпитализированных. Список здесь, — Родин указал мне на стул врача, а сам, незаметно подмигнув, вышел за дверь. Конспиратор, хренов. Будто мне не известно, что ядро сопротивления подвизается именно в лазарете. А что, вполне удобно. И немцы лишний раз носа не суют. Особенно в шоковую палату или тифозно-туберкулёзный барак.

Старший писарь отсутствовал довольно долго.

Погрузившись в писанину и чтение историй болезни, я незаметно увлёкся. Взыграл, что называется, профессиональный интерес. Поэтому чуть не натворил глупостей, когда в кабинете стало тесно от быстро заполнивших его людей. Влетели гости без стука, плотно затворив за собой дверь. Я же остался сидеть в стуле, притиснутый столом к стене, а у моей сонной артерии замерла тонкий стальной кончик скальпеля.

— Ну здравствуй, Петро. Давно не виделись.

— И вам доброго здоровьица, товарищ Матвей! — как можно бодрее произнёс я, с облегчением улыбаясь и мысленно проговаривая заветную формулу: «Юстас — Алексу!». Всё-таки ждать и догонять — две большие разницы.

Глава 19

Важен не размер собаки в драке, а размер драки в собаке.

Ирвин Джонсон
В этой реальности я использовал формулу форсажа второй раз. Несмотря на поспешность и экстренную ситуацию, в режим вошёл плавно, без суеты. Никакого излишнего напряжения или спешки, как это не раз происходило в первую миссию.

Возможно, в первый раз адаптация аватара была недостаточно полной? Или, что вероятнее всего, качественно новый уровень способностей, который я смог оценить в последовавшие за словесным ключом мгновения, был результатом дополнительной коррекции нейротрона, о которой говорил Лукреций. Определённо, ощущения от использования способностей Воина помимо уже опробованных свойств Миротворца были потрясающие.

Из-за скоротечности столкновения я даже пожалел немного, что не смог их оценить в полной мере. Вышло как вышло: я продолжал сидеть на стуле, плотно заблокированный подпольщиками, ворвавшимися в кабинет дежурного врача. Мгновение назад они двигались очень быстро, а в следующую секунду застыли, будто мухи в янтаре. Я же чувствовал, что абсолютно не ограничен в движениях. И лишь лезвие скальпеля, прижатое к горлу, мешало мне начать действовать немедленно.

Скосив взгляд на державшего медицинский инструмент человека, я с удивлением узнал в нём Кирьяна. Лицо его было сосредоточено, взгляд выпученных глаз застыл…хотя, нет, совсем незначительное, едва угадываемое поступательное движение зрачков влево, туда, где замер, держась за край столешницы давний мой знакомец — старший политрук Краснов Матвей Фомич. На лице его застыла хищная улыбка. Справа же меня блокировал высокий чернявый мужчина с изрытым оспинами лицом и густо поросшими волосом руками.

Я аккуратно ухватил Кирьяна за запястье, сжимавшее скальпель, и отвёл его в сторону. Странно, но это стоило мне довольно изрядных усилий, как и попытка встать из-за стола. По ощущениям было похоже, будто я продираюсь сквозь плотную толщу воды. Вот как, оказывается, воспринимается воздух в режиме ускорения.

С удивлением я проводил взглядом медленно уплывающую вверх выломанную часть столешницы, мелкие щепки и куски краски ленивым фейерверком заполнили воздушное пространство между мной и Красновым. Все окружающие предметы, если только не касались моего тела, немедленно застывали в пространстве или начинали очень медленно двигаться по изначально приданным траекториям. Как тот же самый кусок столешницы. Даже воздух, будучи абсолютно прозрачным, в нескольких десятках сантиметрах у моего лица, на расстоянии метра мутнел и начинал искриться мелкими частичками, превращаясь в опалесцирующий туман. Словно моё физическое тело стало каким-то ускоряющим эпицентром, катализатором движения окружающих предметов.

Звуки, что доносились до моих ушей отовсюду, претерпели дикие искажения и невольно заставили морщиться от неприятных ощущений. Трение пенопласта по стеклу в сравнении с этим токсичным оркестром звучало убаюкивающей колыбельной.

Стараясь не думать о том, чего будет стоить моему аватару такой форсаж впоследствии, я переместился к двери, одним махом перепрыгнув стол и наклонившегося над ним чернявого волосатого детинушку. И немедленно оказался за спиной у захвативших меня подпольщиков. А в том, что это были именно они, я ни капли не сомневался.

Наверняка они пошли на столь решительный шаг, зная, что в лазарете им никто не помешает побеседовать с необычным гостем, но уже с позиции силы. Значит, и я могу действовать здесь, почти не скрываясь. Лагерное подполье шутить не любит, и этим людям следует показать, чего я стою. Но лучше бы, конечно, без смертоубийства и членовредительства. Всё-таки, будущие союзники.

Пара шагов, небольшое усилие — и сломанный пополам скальпель лежит на краю изуродованной столешницы. Несколько строго дозированных толчков в грудь — и мои самонадеянные захватчики медленно удаляются от меня в вязком мареве пространства к окружающим стенам.

Следующее действие получилось легко, стоило лишь мысленно сформировать цель. Выход из состояния форсажа, несмотря на мои опасения, прошёл также без серьёзных последствий. Никакой слабости или потери контроля над телом. Возможно, потому что я находился в нём не больше минуты по моему личному времени. Лишь взмокшая на спине от пота гимнастёрка, да лёгкое чувства голода и головокружение говорили о том, что я испытал серьёзную физическую нагрузку.

Я поспешил встать спиной к двери, которая, к счастью, открывалась во внутрь кабинета, и постарался заблокировать любые попытки её открыть, так как вокруг творился настоящий кавардак и на шум могла сунуться подмога. За дверью подпольщики могли вполне поставить человека, а то и двоих.

Трое моих захватчиков приземлились на пол с изрядным грохотом, попутно перевернув стул, тумбочку и свалив чайник. К счастью, не с кипятком. А на Кирьяна ко всему прочему обрушилось содержимое картотечного шкафа, вместе с запылённым графином воды.

Волосатый чернявый мужик с ошалевшим взглядом первым поднялся на ноги, выбираясь из-под стола, зло расшвыривая в стороны куски мебели, размахивая руками и ругаясь по-грузински.

Старший политрук с болезненной гримасой потирал шею, опасливо поглядывая в мою сторону и не пытаясь совершать резких движений. Похоже, товарищу Матвею хватило демонстрации для прочистки мозгов.

— Надеюсь, Матвей Фомич, мы сможем поговорить спокойно и не будем совершать дальнейших опрометчивых действий?

Интересно, кто там толкается в дверь? Семён? Или кто-то ещё, кого он успел посвятить в наш разговор? Краснов в лагере, как и я, всего два месяца. Вряд ли Родин побежал бы именно к нему. Это должен быть кто-то из «стариков». А Краснова просто отрядили прощупать меня, как старого знакомого. Вот только какой идиот решил начать с угроз и физического захвата?

— Семён, угомонись! У нас всё нормально. Просто небольшое недоразумение. Ведь так, Пётр? — Краснов постарался успокоить стоявшего за дверью, и её перестали выламывать.

— Абсолютно верно, Матвей Фомич, — поддержал я политрука, — теперь пусть ваши друзья оставят нас вдвоём и позовут кого-нибудь из ответственных за весь этот бардак, что вы сотворили.

— Не много ли ты на себя берёшь, Пётр? — нахмурился старший политрук.

— Достаточно, Матвей. Мы ведь уже частично касались этого вопроса на этапе. Ещё там, в эшелоне я пытался тебе намекнуть. Но вы почему-то решили, что меня можно взять на арапа. Да, Киря, инструментик свой забери и перед доктором за скальпель от моего имени извинись. А Мамуке Батаевичу, — я кивнул в сторону чернявого мужика, — неплохо бы холодную примочку на затылок сделать. Извини, кацо, не получилось тебя аккуратно уронить. Уж больно вы меня расстроили.

— Э! Откуда меня знаешь, а? — выпучил глаза грузин.

— Кто ж не знает младшего политрука 46-го мотоциклетного полка Калининского фронта, попавшего в плен подо Ржевом в январе сорок второго из-за контузии?

Похоже, я немного переборщил, пытаясь произвести впечатление. Лицо грузина налилось дурной кровью, кулаки сжались до побелевших костяшек. Меня спас Краснов.

— А-атставить! Кирвава, Линчук, немедленно покиньте кабинет! Скажите Семёну, пусть Захара позовёт. Передай, я за Петра ручаюсь, — после того, как грузин и Киря покинули кабинет, Краснов поднялся, потирая грудь, — ну и силищи у тебя, Теличко, словно кобыла лягнула! — и почти не изменив тона, продолжил, — надо бы прибраться здесь, как считаешь? Не то от Василия Ивановича нагорит.

— И то дело, — я помог вернуть повреждённый стол на место, расставить стулья, пока Краснов возвращал на место чайник и чудом не разбившийся графин. Куски поломанной мебели просто сгребли в угол. Тут в дверь постучали.

Краснов впустил невысокого, темноволосого с проседью на висках, мужчину в санитарном халате, чистом, но местами порыжевшем от многократной варки в хлорном растворе.

— Добрый вечер, — поздоровался незнакомец, в котором я с трудом, но узнал секретаря подполья Добрякова. В сети со Сталиной Моисеевной нам попадались лишь его послевоенные фотографии.

Примечательное лицо: высокий лоб, крупный мясистый нос, тонкие чувственные губы и неожиданно большие уши, плотно прижатые к остриженной на лысо голове. И взгляд, спокойный, внимательный, оценивающий. Через стёкла круглых роговых очков, перевязанных на переносице бечевой, без одной дужки, которую заменяла ладно скрученная медная проволока.

— И вам, Захар Степаныч, доброго вечера, — вернул я приветствие вошедшему.

Санитар пододвинул ногой стул и уселся на него, коротко взглянув на Краснова, но обратился в первую очередь ко мне.

— Всё, что вы сообщили Семёну и то, как проявляете осведомлённость обо мне и моих товарищах, ещё не повод принимать вас с распростёртыми объятиями, Теличко. Если вы действительно из разведки, то должны нас понять.

— Что ж, резонно, Захар Степаныч. Тот объём информации, что я выдал старшему писарю при определённых усилиях, затратах времени и сил мог бы быть добыт как специалистами из абвера, так и гестапо. Вопрос только, с какой целью? Внедриться в лагерное подполье? Чтобы выявить участников и отправить в концлагерь? Так не проще ли мне было составить список основных членов «Союза сопротивления» и передать его гауптману Кригеру? А не придумывать сложную многоходовочку с писарем-евреем?

— А вы можете? — несмотря на внешнее спокойствие, голос Добрякова дрогнул.

Вместо ответа, я молча, под напряжёнными взглядами подпольщиков вытянул из куцей стопки на столе клочок желтоватой бумаги, взял карандаш из латунного стаканчика и печатными буквами набросал тридцать фамилий с инициалами. Затем также, не говоря ни слова, протянул его Добрякову.

Тот, пробежав глазами список, поджал губы и, аккуратно смяв в кулаке бумажку, засунул её в карман халата.

— Чего вы хотите, Теличко? — взгляд его был всё так же спокоен. Голосу вернулась уверенность. Н-да-а… Железный мужик. Память услужливо подбросила информацию о его краткой биографии.

Выходец из семьи профессиональных революционеров, вступил в партию эсеров, уже в пятнадцать лет — революционный красногвардеец, в шестнадцать — балтийский матрос, Бутырка, тиф, чахотка, переход к большевикам, занятия живописью, в двадцать один снова Бутырка, но уже одиночная камера и так далее.

Не судьба у человека, а сценарий советского революционного боевика. И такого волчару я хочу перетянуть на свою сторону за рекордно-короткие сроки, скармливая байки про разведку? Нет. Я понял это сейчас по его взгляду, по усталой позе, сухим, истрескавшимся ладоням человека, видавшего лагеря и похуже Цайтхайна, неотвратимо готового пройти ещё много испытаний ради своей цели. И ведь справится! Я это прекрасно же знаю. Чёрт! Нет, такому врать не буду. Попробую всего лишь не говорить всей правды.

— Захар Степанович, Матвей Фомич. Постараюсь говорить с вами начистоту, в рамках разрешённого моим начальством. Секретность. Сами должны понимать. А вы уж мне сообщите своё решение. И не затягивайте, очень прошу!

— Вываливайте уже, что у вас там, Теличко, — Добряков даже не изменил позы, а Краснов встал рядом с ним, продолжая держаться за грудь. Нда-а, не научился я пока идеально рассчитывать удары.

— Я действительно из разведупра. И я в отчаянном положении. У меня есть важное задание моего командования. Скажем так, найти и вывезти одного человека. Предположительно он находится в одной из арбайткоманд, приписанных к шталагу 304. Информацию о его точном местонахождении с высокой вероятностью знает гауптман Кригер и, возможно, его водитель. Мне необходимо захватить объект и выйти вместе с ним на точку рандеву, откуда нас эвакуируют. Естественно, эта операция невозможна без совершения побега, экспресс-допроса гауптмана и акции прикрытия для отвлечения погони. Я предлагаю вам, подпольщикам, помочь мне и помочь обеспечить успех в этой операции. Вернее будет сказать, помочь и мне, и себе. Вариантов немного и они, естественно, упираются в ваши возможности. Это может быть организация побега ограниченной группы пленных вместе со мной к месту нахождения объекта с использованием грузовых автомобилей, на которых доставляют заключённых к местам работ. Также, возможен вариант с организацией массового побега, далее с отправкой сразу нескольких групп по разным маршрутам для повышения вероятности успешного выживания и выполнения задания. Предупреждая ваши возражения, сразу хочу сообщить, чем я могу помочь со своей стороны, — при этих словах равнодушие на лице Добрякова сменилось лёгкой заинтересованностью, и я не стал томить подпольщиков, — подробные карты маршрутов с указанием основных сил противника и расположением его тыловых частей, примерная линия фронта на ближайшие 2–3 недели на западном, юго-западном и северо-западном направлениях, подробные сводки совинформбюро двухмесячной давности (здесь я решил не пересаливать, иначе как я объясню столь актуальную и подробную информацию о военном положении, если сам нахожусь в лагере). И, наконец, я могу гарантировать физическое устранение охранников в ночное время на ключевых постах: контроль пулемётных вышек, КПП, охраны администрации и отделов, в том числе радиорубки. Понятное дело, не без подстраховки и помощи с вашей стороны, конечно. Естественно, мне понадобится подробная стратегическая информация о лагере, его охране и организации. И, конечно, люди, добровольцы, желающие совершить побег вместе со мной. Скажу сразу, к сожалению, эвакуировать их вместе с объектом не представляется возможным. Но я гарантирую, что буду сопровождать их лично, насколько это будет возможно для выполнения основного задания. И в дальнейшем они смогут добраться до линии фронта самостоятельно. Пока у меня всё.

Уф! Пожалуй, хватит. Не то я и вовсе в позу просителя встал. Больше я им пока ничего не выдам. И так старался говорить одну лишь правду и ничего кроме правды.

Краснов и Добряков снова переглянулись. Старший политрук вздохнул, сцепив пальцы в замок на повреждённой столешнице.

— Пётр…эээ Михайлович, предположим, всё так, как вы говорите. Хотя очень сложно поверить в то, что вы сможете предоставить нам даже половину обещанного. Не говоря уж об обеспечении блокировки ключевых позиций охраны.

— У меня фотографическая память и, кажется, не более четверти часа назад я показал вам, что могу сделать безоружный против троих довольно крепких мужчин в маленьком помещении. А ведь вы остались в живых и даже не ранены! Поверьте, подобное намного сложнее сделать, чем попросту свернуть Матвею, Кире и Мамуке шеи к едрене Фене! Уверяю вас, это даже не цветочки. Фашистов я буду кормить отборными ягодками. К тому же я чрезвычайно заинтересован в успешном результате, важным залогом которого в первую очередь является обеспечение скрытности операции на её начальном этапе. Стоит немцам подать тревогу и риск возрастёт многократно. Я практически гарантирую ночной захват основных пулемётных точек, радиостанции и телефонного узла. Но не смогу оказаться во всех местах одновременно. Да и за пулемёты нужно будет определить умелых бойцов. Во время неизбежной тревоги они выиграют нам время. Также понадобятся водители для грузовиков, хорошие стрелки, которым мы в первую очередь доверим оружие охранников. Да мало ли что ещё. Неплохо бы связиста, чтобы грамотно просчитал слабые места лагерной связи. Сапёра… Никогда не поверю, что вы сами не мечтали оказаться на свободе или не планировали побегов из Цайтхайна. Меня готовили, используя сведения, полученные от немногих удачно сбежавших и добравшихся до расположения Красной Армии военнопленных из Масюковщины, Мюльберга и Цайтхайна.

— Да когда это было, товарищ Теличко? Немец давно поумнел и в лагерях порядок навёл, не то что в сорок первом! — влез с возражениями Краснов.

— Фомич, ты немного не о том толкуешь, — вздохнул Добряков, — Пётр Михайлович, не знаю, что вам сообщили источники и ваши командиры, но, похоже, они слишком много надежд возлагают на подполье Цайтхайна. Да, мы наращиваем пропагандистскую деятельность, удаётся выпускать агитационный листок, куда мы буквально по крупицам собираем сводки с фронтов, используя все доступные источники. И конечно, нам удалось подготовить и осуществить несколько побегов заключённых. Но не из основного лагеря, а из временных пересылок и рабочих отрядов, где охрана не так отлажена. А тут являетесь вы и заявляете, что нужно организовать побег, да ещё и с нападением на охрану и отвлекающей операцией прикрытия… Это, мягко говоря, авантюра! Несмотря на ваши щедрые обещания помощи. К тому же не станет ли такой побег, я не говорю уж о массовом, пирровой победой. Немцы чрезвычайно жёстко реагируют на любые попытки неподчинения. А здесь вооружённое противостояние, практически бунт! Что будет с теми заключёнными, которые не смогут участвовать в побеге по причине бессилия и болезней? Цайтхайн — пересыльный лагерь. Немцы не посмотрят на то, что военнопленные, находящиеся в лазарете, физически не участвовали в организации и осуществлении побега. Достанется всем! Поэтому массовый побег исключён. Кстати, Семён упоминал о вашей ограниченности во времени подготовки. Нет, авантюра чистой воды! На подготовку любого из предыдущих побегов у нас уходили месяцы! — развёл руками Захар Степанович.

— Ваши возражения понятны. Моё начальство в Москве учитывало возможность подобных обстоятельств. Для этого я и вышел на контакт с подпольем, так как на месте всегда виднее, — я заранее догадывался, что разговор будет непростым. Одной силы убеждения, ссылок на большое начальство в столице и моей информированности будет явно маловато. Возможно, следует воззвать к здравому смыслу и надавить на партийную сознательность? Правда, легко сказать, а как это осуществить на практике? Делать нечего, едем дальше… — товарищ Добряков, соглашусь, что подготовить успешный массовый побег за несколько дней маловероятно. Более того, нужно отдать вам должное, вы ещё смягчили краски по поводу реакции немцев на подобную акцию. Оставшихся в лагере военнопленных в лучшем случае ждёт отправка в концлагеря, децимация, а там и полная ликвидация, как особо опасных элементов вместе с командирами, коммунистами и евреями. На что у немцев давно существуют соответствующие директивы. Не хотел вам говорить, но вижу, что без этой информации ничего не получится. По нашим разведданным, подтверждённым несколькими надёжными источниками агентурной разведки, в ноябре-декабре 1942 года шталаг 304 вместе со всеми советскими военнопленными будет переведён в г. Лёвен в Бельгии, и там рассортирован на рабочие команды по производствам и предприятиям добычи руд, здесь останется только лазарет, который расширят до госпиталя, куда будут свозить всех военнопленных, неспособных выполнять работы по причине травм, болезней и полного истощения. Проще говоря, здесь они будут умирать, пополняя братские могилы вокруг Цайтхайна. Я видел планы. Минимум четыре поля отведут под кладбища, а жилые бараки станут госпитальными. За исключением бараков охраны. Не мне говорить вам, Захар Степанович, что такое немецкая лагерная медицина. Вы с товарищами прошли лишь первые круги ада, впереди ещё очень много испытаний. И если вы готовы терпеть такое ещё несколько лет…

— Не передёргивайте, Пётр! — вопреки ожиданиям Добрякова не удивила моя новость о переформировании лагеря, — станем лагерным госпиталем — подполье всё равно будет помогать товарищам, чем сможет. Здесь, в плену очень важно сохранять надежду и веру в победу над фашизмом! А кому, как не нам, старым коммунистам это делать? Вот вы, товарищ Теличко, коммунист? — от такого прямого вопроса я немного растерялся и слегка запаниковал (не дай бог сказать «да», этот бывший эсэр и старый большевик меня наизнанку вывернет и вся моя легенда коту под хвост, очень шаткое положение).

— Нет, товарищ Добряков. Не удостоился такой чести. Происхождение, знаете ли, подвело. Да и за кордоном почти всё время… — сделал я намеренно загадочный вид. Как ни странно, но грубая ложь прокатила. Видимо в прошлом у товарища Добрякова были и не такие примеры. Секретарь подпольщиков, будто что-то вспомнив, вернулся к основной теме, — у нас уже была косвенная информация о том, что шталаг 304 предполагается переформировывать. После эпидемии тифа, дизентерии, высокой смертности зимой сорок первого и весной сорок второго среди пленных немцы серьёзно озаботились целесообразностью содержания почти десятитысячного контингента в местных условиях. Им, конечно, плевать на нас, но командованию вермахта не понравилась столь выраженное уменьшение бесплатной рабочей силы. Сорок второй — не сорок первый. Рейху нужна экономическая стабильность, а война заставляет затягивать пояса. Простые немцы в тылу не шибко жируют. Вот, к примеру, есть у нас среди санитаров такой кадр. Одессит Мишка Молдаванин. Он любой гешефт на пустом месте делает: к примеру, из котелка смастерить портсигар ему, что высморкаться. Он даже гравюры по алюминию делает, как заправский художник. Между прочим, портсигар — это полбуханки «русского»! Или какой немец даст починить сапоги или другую обувку. И ведь несут охранники! Из посёлка соседнего, даже из города. Это как понять? Сапожников у них нет? Мелочь, а ведь явный признак экономического упадка.

— Может, это просто любители халявы? — попытался я возразить разошедшемуся секретарю.

— Э, нет, брат. Шалишь! — рубанул ладонью воздух Добряков, — немчура уж на что нас за быдло считает, а после того как мы их под Москвой приветили, многие из охранников, если и не зауважали, но явно стали относиться иначе. Особенно к новоприбывшим. Веришь, бывает, что и газеты немецкие нам читают. Житуха покажет, как любит говаривать тот же Мишка Молдаванин! Охрана тоже люди, они же со службы да из казарм не только в отпуска ходят. Видят, что под фюрером в тылу твориться. А в дому мышь повесилась. Гражданским ох как несладко, фашисты всех обобрали. К примеру, возьмём солдатскую гимнастерку или штаны — горожанам такой товар всегда к месту. Мишка умудряется у местных сменять что угодно. Вы, товарищ Теличко, только подумайте, до чего Геринг страну довёл.

— Не пойму, к чему вы клоните, Захар Степаныч? Мне их пожалеть? — прервал я этот поток социального анализа.

— Я это к тому, Пётр Михайлович… Вот что есть побег из лагеря со стратегической точки зрения? Это длительная военная операция, проводимая малой группой бойцов в глубоком тылу противника. Немного, но и немало! Она требует смелости, дисциплины, солдатской выносливости и смекалки. Мы — Красная Армия, армия революции, армия Ленина! Нельзя такое дело нахрапом да в спешке решать.

— Хорошо, — вздохнул я, — что вы предлагаете? Только давайте договоримся, без всех этих заходов. Прямо и чётко, — по усмешке Матвея Фомича и покрасневшему лицу Добрякова я понял: отказа всё же не будет, но мозг мне этот секретарь просверлит неоднократно.

Что ж, я готов. Всё-таки мне удалось зацепить подпольщиков за живое.

— Поможем мы советской разведке. Не можем не помочь. Долг это наш! Мы — воины Красной Армии, даже находясь в плену. Да что там: именно здесь, под пятой фашистской гидры…кхе, кхе, — прервал свою вновь вспыхнувшую пламенным призывом речь Добряков, — но на слишком многое не рассчитывайте, товарищ Теличко! Пойдут с вами добровольцы. Есть у нас горячие головы. Непоседы. Но отпустим только тех, кто сможет физически выдержать побег. Самоубийства я не допущу.

— Что ж… Тогда у меня к вам два вопроса. Вернее, пожелания.

— Ну?

— Обо мне должны знать только вы и те ваши люди, что пытались меня припугнуть. Это можно обеспечить?

— Постараемся. А второй?

— И всё же, по первому вопросу прошу отнестись со всей ответственностью. Нужно сделать всё возможное для соблюдения конспирации! Иначе я вынужден буду при угрозе разоблачения использовать форс-мажорный вариант. При реализации которого возможен стихийный вариант массового побега. Что же насчёт второго пожелания, то прошу отпустить со мной Семёна. Надёжный смелый парень, знающий немецкий, как родной, в моём деле пригодится намного больше.

— Хм… — скривил рот Добряков, — подумаем, обсудим с товарищами, Пётр Михайлович. Не знаю. Всё ведь зависит от его собственного желания. Да и, чего греха таить, жалко лишать подполье такого бойца. Сёма — ценный кадр. Через него мы решаем многие проблемы с нашими военнопленными. С вашей же стороны… очень надеюсь на обещанную помощь. Насчёт карт и сводок, надеюсь, не соврали?

— Обижаете, Захар Степаныч. Бумагу и карандаши найдёте? Хотя бы двух-трёх цветов. Я могу приступить немедленно. Скажите только, кому сдавать готовую работу?

— Василия Ивановича, доктора нашего знаете?

— Имел честь.

— Он тоже в курсе нашей встречи. Правда, разозлится наверняка, когда увидит это, — секретарь указал на кучу мебельных обломков. Экий кавардак вы тут учинили, — тон Добрякова был шутливым, но взгляд, что он бросил на стоявшего рядом Краснова оставался сердитым.

— Так ведь, ноблес оближ, как говорится, Захар Степанович. Положение обязывает, товарищ Добряков. Кто к нам с мечом войдёт…ну, дальше вы знаете.

— Тоже любите Эйзенштейна?

— Простите, не понял. Ах, вот вы о чём! — не сразу сообразил я, что только что процитировал фразу Александра Невского из одноимённого фильма, очень популярного в годы перед войной, — только Сергей Михайлович Эйзенштейн, как, впрочем, и святой благоверный Александр Невский на самом деле ничего подобного не провозглашали. Эта фраза гораздо старше, чем принято считать. К примеру, в Евангелии от Матфея сказано: «Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут». Или вот ещё. В Апокалипсисе Иоанна Богослова: «Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом».

— Мда… а вы всё больше удивляете меня, Теличко, — улыбнулся Добряков, повернувшись к Краснову, — Матвей Фомич, ты же говорил: крестьянская косточка, зоотехник. Судя по речам, наш гость, как минимум полный курс гимназии окончил, а, Пётр Михайлович? А то и семинарии…

Я мысленно треснул себя по голове. И когда я отучусь от дурацкой привычки умничать не к месту? Пришлось напустить строгости, возвращая статус кво.

— Моя настоящая биография, Захар Степанович, относится к разряду гостайн, поэтому будем и дальше считать меня бывшим зоотехником. Это понятно?

— Безусловно. Но и вы будьте поосторожнее. Немцы не дураки, мало того, лагерные осведомители стараются доносить в третий отдел любую подозрительную информацию, — Краснов осуждающе нахмурился, — тогда все наши старания с конспирацией пойдут коту под хвост!

— Справедливо, Матвей Фомич. Значит, я жду здесь вашего окончательного решения и оперативной информации по составу группы.

— Да, не теряйте времени. Нарушать заведённый порядок и ночевать здесь вместо полицейского барака не стоит. Это привлечёт ненужное внимание. Всё необходимое вам принесёт Киря. И вообще: обращайтесь к нему за всем необходимым. Если уж Кирьян не достанет, то Миша Молдаванин, наш аптекарь, расстарается.

Краснов с Добряковым оставили меня в глубокой задумчивости. Вскоре заявился и Киря с небольшой пачкой упаковочной сероватой бумаги и несколькими карандашными огрызками, среди которых было несколько синих, красный и даже химический карандаш.

Неожиданно процесс рисования карт увлёк меня не на шутку, к тому же позволил отвлечься от напряжённых дум. Память анавра сработала, как по нотам. Уже через два часа были готовы карты двух маршрутов (юго-восточного и северо-восточного), наиболее благоприятные для групповых побегов из Цайтхайна с относительной синхронизацией положения на фронтах в ближайшие месяцы. Удалось указать не только месторасположение запомнившихся тыловых соединений вермахта, но даже крупные полицейские участки и посты с указанием примерной численности жителей в населённых пунктах. Каждую из карт я исполнил в двух вариантах. Упрощённая и более сложная: с особыми пометками — красными звёздочками я отметил расположенные на территории Польши и Белоруссии сёла, в которых можно было выйти на связь с партизанами, числами указал примерное количество военнослужащих вермахта в гарнизонах и их вооружение по всем крупным городам на всём протяжении маршрута. Сведения, что я указал, были прочно заучены всё на той же легендарной кухне у Сталины Моисеевны, благодаря всеведущей сети и скрупулёзности отчётов немецких военных интендантов. Тогда это казалось немного наивным. Но не сейчас. Никак не сейчас…

Пусть, с одной стороны, кустарщина, но с другой — даже малая часть этих цифр являлась ценнейшей информацией, которую можно было выгодно преподнести советскому командованию при переходе через линию фронта. Тем более что я уверен: большую часть её можно проверить и по другим каналам. Такая «индульгенция» для группы пленных, что пойдёт со мной, не станет лишней. Понятное дело, что к тому моменту меня с ними не будет и многие неясности, и непонятности можно будет списать на «товарища Теличко», загадочного офицера ГРУ, выполнявшего секретное задание. И моя совесть хоть немного будет спокойна за помогающих мне людей. Давать же подобную информацию руководству подполья чревато непредсказуемыми последствиями. Достаточно даже незначительной утечки содержания второго варианта карты — и абвер вместе с гестапо перевернут лагерь вверх дном, в поисках источника. А в процессе замучают и убьют кучу народа. У этих не заржавеет.

Не хотелось бы, чтобы те, кто пойдут со мной, оказались в положении людей из группы Михаила Девятаева, доставивших бесценные секретные сведения о немецком ракетном заводе в Пенемюнде. Несмотря на свой подвиг, те, кому посчастливилось выжить, ещё много лет не могли вернуть к себе доверия со стороны советской власти, как побывавшие в немецком плену.

Уже при зажжённой настольной лампе переключился на написание сводок совинформбюро, решив взять ключевые события лета 1942 года. Руки так и чесались написать больше, например, о грядущих событиях зимы сорок второго — сорок третьего года. Но тогда это было бы уже верхом идиотизма.

Советский разведчик, предсказывающий в подробностях ключевые события войны, — это уже ни в какие ворота. Балаганом попахивает. Я и так еле держусь, балансируя между авантюрой и реальной акцией. Так и остатки доверия подпольщиков растерять недолго.

Порадовать подпольщиков было особенно нечем. Лето сорок второго — это не сорок четвёртый. И даже не сорок третий. Жопа та ещё… В Крыму и под Харьковом приходилось тяжело, а Сталинградское направление в сентябре только-только набирало силы. Особенно выдающимися достижениями на фронте похвастать было нельзя, а положение складывалось как бы не сложнее, чем в конце сорок первого. Поэтому я старался как можно больше перемежать сухие факты и цифры отдельными запомнившимися мне историями конкретных подвигов, совершаемых бойцами и подразделениями Красной Армии. Как и в каком ключе подать их военнопленным — уже не моя задача. На то есть специально воспитанные и обученные партией политруки. Им, что называется, и сводки в руки.

За окном совсем стемнело. Скрипнула входная дверь.

— Добрый вечер, Василий Иванович, — я первым поприветствовал доктора, встал и с хрустом потянулся.

— И вам доброго вечера, Пётр. Как дела продвигаются?

— Так, закончил почти, — я пододвинул стопку сводок и две карты. Подробные варианты заранее припрятал за голенищами сапог. Передам позже, членам группы напрямую, когда будем за пределами лагеря.

— Позволите полюбопытствовать? — глаза врача блеснули за стёклами старых очков.

— Извольте. Захар Степанович распорядился сдать всю работу вам. Не вижу смысла вас с ней не ознакомить.

Старик отложил карты в сторону, едва на них взглянув, сразу ухватив пачку сводок, впившись в карандашные строчки немигающим взглядом.

Более четверти часа прошли почти в полной тишине, лишь где-то там, за запылённым окном едва был слышен лай лагерных овчарок. Наконец, доктор дочитал последний листок и с тяжёлым вздохом опустился на колченогий табурет, устало протирая очки кусочком желтоватой марли.

— Всё ещё тяжело на фронте, Пётр Михайлович. Но даже такая информация как глоток свежего воздуха. Эхе-хе…ничего не попишешь. Я там распорядился Кире кипяточку поставить. Ужин-то вы пропустили, голубчик. Не чай, конечно, но ежели с каплями мяты перечной, которой нас Миша Молдаванин снабжает с завидной регулярностью — так и ничего пойло-то выходит. И где находит только, шельмец? Диву даюсь.

— Спасибо, Василий Иванович. Пойду я. Спокойной ночи.

На выходе из лазарета меня неожиданно перехватил выскочивший из темноты Семён.

— Ну ты даёшь, Петро. Четвёртый раз прихожу, а мне докладывают: пишет и пишет без остановки.

— Забыл что-то, Сёма?

— Давай-ка не здесь, — старший писарь понизил голос, — поговорим по дороге в барак.

Лагерь полностью накрыла ночная темнота. Электрические фонари раскачивал разгулявшийся ветер. Вместе с резкими лучами прожекторов их свет порождал причудливо перекрещивающиеся тени, отбрасываемые столбами ограждения и опорами вышек. Проходя очередной пост, мы демонстративно повернули лица к свету, чтобы патруль опознал тружеников пера и бумаги.

Стоило свернуть с Лагерштрассе, как Семён снова обратился ко мне.

— Ты вот что, Теличко. Не держи на меня зла. Это наши тебя пощупать решили. Если хочешь знать, то я голосовал против.

— Ты о чём, Сёма? А… ты про небольшой конфликт в кабинете Василия Ивановича? Так дело-то житейское. Не бери в голову. Ты мне лучше скажи, Добряков до тебя мои пожелания довёл?

— Да.

— И?

— Есть условие.

— То есть, в принципе, ты согласен? Интересно, какое условие?

— Ты, Петро, или как там тебя…всё так точно про меня описал: и биографию, и прочее. Может, знаешь, что с моими? — в голосе обычно спокойного и уравновешенного старшего писаря было столько надежды, что я не мог ему отказать.

Да-а…этого стоило ожидать. Вполне прогнозируемый вопрос с его стороны. Как бы вразнос парень не пошёл от моих новостей. Ладно, рискну.

— Понимаешь, Семён, — замешкался я, подыскивая нужные слова.

— Ты… Вы, товарищ командир, не жалейте меня, ежели что! Говорите всю правду-матку. Я готов. Нет, правда. У меня ведь о них ни одной весточки с июня сорок первого. Как в сороковом в армию призвали, так всего десятка два писем было. А война началась — как отрезало. Сами знаете, что творилось на границе, да и потом.

— Ладно, Семён. Расскажу, что знаю, — мы уже подошли к бараку и обменялись кивками с курящими втихую у входа полицаями. Пришлось свернуть за угол барака в тёмный проём между постройками. Здесь нам никто не помешает, — известно нам немного, сведения подтвердили несколько очевидцев. В твоё село Кричалки немцы вошли в середине июля сорок первого. Впоследствии на его территории ими было организовано еврейское гетто, куда свозили людей со всей округи. И пришлось им несладко. Немцы называют подобные мероприятия «акциями». К сожалению, всех подробностей узнать не удалось, Семён. Известно следующее: в октябре 1941 года специальной айнзацкомандой были уничтожены последние жители Кричалок. Живыми по счастливой случайности остались несколько подростков и женщина. Среди них твоя племянница. От неё мы и узнали информацию о тебе.

— Стася? — приглушённо выдохнул Семён. И тут же зашёлся в глухом кашле, глухо замычал, прижав ладони к лицу, чтобы подавить рванувшийся из горла крик. Уставившись на меня безумными глазами, он до крови закусил зубами запястье. Слёзы градом текли по его щекам.

Проходила минута за минутой. Я стал беспокоиться, что парень не сможет взять себя в руки. Тронул его за плечо.

— Сёма?

— Как…как это произошло, Петро? — голос был тихим, но ровным.

— Немцы вывели всех оставшихся жителей на окраину села. Выстроили в несколько шеренг. Рядом с заранее вырытой большой глубокой ямой был установлен пулемёт. Им приказывали, подгоняя прикладами, ложиться в яму по 10 человек, и расстреливали в затылок…

— Эйсэ шолэйм бимрэймов у яасэ шолэйм олэйну вэал кол йисроэйл вэимру омэйн… — шёпот беззвучно плачущего Семёна смешивался с порывами разыгравшегося не на шутку ветра.

Я рассказал всё, что знал, а мы всё стояли, стояли и не было сил сдвинутся с места.

Глава 20

Если ненависть — решение, то спасшиеся должны были бы поджечь весь мир в тот день, когда вышли из лагерей.

Эли Визель.
Два дня! Твою ж в бога, в душу, через колено и пополам… Два грёбанных дня подпольщики вынимают из меня душу бесплодным ожиданием! Нет, принципиальное согласие грело, но не успокаивало. Хотелось действовать. Семён познакомил меня с костяком группы. Правда, с большинством бойцов заочно. Всего набралось девять человек вместе со мной и старшим писарем.

Собственно, эта группа уже готовилась к побегу в ближайший месяц и была специально под разными предлогами собрана в лазарете. Благодаря Василию Ивановичу и Семёну их удалось провести, как больных туберкулёзом и подготовить соответствующие документы. Побег же предполагалось осуществить с лесоразработок, на которые регулярно отправляли из лазарета бригады более-менее способных передвигаться больных. Как пояснил Семён, оберштабартц сам на многие мелочи закрывал глаза, ибо имел свой отдельный гешефт с лесозаготовок — его двоюродный брат владел несколькими лесопилками и занимался поставками опилок и дров для нужд вермахта. Кроме Родина, из знакомых мне военнопленных в группу вошёл тот самый грузин по фамилии Кирвава с партийной кличкой «Бичо». Узнав об этом, я чуть не выматерился вслух. «Подарочек» в виде младшего политрука — вот же подсуропил Добряков! Видимо, на этот раз я плохо совладал с выражением своего лица: полностью скрыть моё отношение к этой кандидатуре не удалось. На что старший писарь лишь ободряюще подмигнул:

— Не расстраивайся, Петро. Бичо помимо политинформаций прекрасно владеет ножом и очередью из пулемёта тебе любые кружева на двести шагов нарисует. Он же из погранцов и в армии не первый год!

— Да? А так и не скажешь. Горячий кавказский мужчина…

— Зря ты, Петро. Это всё поверхностное. У Мамуки родителей белогвардейцы замучили, рос сиротой, сам всего добивался: курсы младших красных командиров, Испания, финская…

— Ни хрена себе! — только и смог я произнести, — действительно, на первый взгляд, сложно определить. Если так, то такого бойца мне само провидение послало. Особенно насчёт пулемёта, — Сёма, а как бы мне с ним поболтать? Организуешь?

— Сделаю. Сегодня вечером мимо лазарета пойдём, обязательно заскочим на огонёк. Да и документов скопилось. Есть повод.

Мы, как и положено,большую часть времени проводили в отделе, работая на вермахт и папашу Вайсмана. А фельдфебель умел заставить работать. Его недремлющее око, казалось, замечает любую нашу попытку отвлечься. Поэтому разговаривать приходилось урывками, только когда сталкивались вне зоркого ока фельдфебеля.

Ожидавшиеся на днях эшелоны задерживались до конца следующей недели. Причин нам не докладывали. Рылом не вышли. Но по угрюмой роже нашего высшего начальства обер-лейтенанта Тротта, которого дважды в день вызывал к себе комендант лагеря, и по тому, как ежедневно подолгу закрывался он с новыми радиограммами из Дрездена, прокуривая кабинет до сизых клубов под потолком, мы с Семёном догадывались, что с новыми поставками пленных не всё гладко выходит. К тому же с каждым днём звонки с объектов, от «блатных» поставщиков и прочих заинтересованных лиц были всё настойчивее.

Разъярённый комендант заставил оберштабартца частым гребнем пройтись по содержащимся в госпитале и лазарете пленным, собрать и привести хоть в какое-то чувство доходяг и сформировать две арбайткоманды для отправки хотя бы в день после прибытия эшелонов. Прямо с утра, чтобы не терять время из-за вынужденного карантина вновь прибывших.

Понятное дело, предполагалось прибытие около двух тысяч военнопленных и на формирование команд из новеньких уйдёт больше суток. А это финансовые потери, за которые не то что родственники и подельники, но и тыловые чины из управления лагерей по головке не погладят. А шеф явно не горел желанием отправиться на восточный фронт.

На нас же с Семёном легла основная подготовка необходимых документов. Никогда не думал, что в лагере для военнопленных будет такой объём бюрократии. Даже с учётом немецких реалий. Казалось бы, чего уж проще, подобрать учётные карточки, внести в них необходимые пометки. Не тут-то было. Списки, накладные на расход питания, бензин и керосин, списки списков, регистрационные карточки, сопроводительные документы и исполнительные листы… От нагрузки к вечеру голова гудела, словно чугунный котёл. Родин «обрадовал», что завтра нам предстоит подключиться ещё и к подготовке встречи прибывающих к обеду эшелонов. Но это уже всем отделом.

За погружением в бумажно-чернильные дела день пролетел почти незаметно. Глухая досада на тянущих резину подпольщиков ушла куда-то на задний план.

Покидая административный корпус через хозяйственный блок, мы с Семёном увидели припаркованный во дворе автомобиль гауптмана Кригера. Над которым, вооружившись ведром воды и ветошью, старательно трудился водитель. Судя по значительному слою пыли на крыше и капоте мерседеса, налипшей на колёсных дисках грязи, шеф местного отделения абвера приехал издалека. Несмотря на сентябрь, последние дни в Саксонии стояла изнуряющая жара, а небо не обронило ни капли влаги.

— Видать, по каким-то просёлкам мотался гауптман. Может, в Польшу? — вполголоса пробормотал Родин, после того как мы, отдав честь не обратившему на нас внимания гефрайтеру, проследовали к выходу с огороженной территории административного блока.

— Ты это к чему? — заинтересовался я комментарием Семёна. Обычно старший писарь просто так языком трепать не любил.

— Да так. Завтра носится будем, как савраски, да и Кригеру не до нас будет, а вот послезавтра начнёт вызывать всех к себе на ковёр.

— Зачем это?

— Он так ежемесячную профилактику среди персонала проводит. Помощник его полицаев опрашивает, письменные рапорта, читай доносы, в папочку аккуратненько подшивает. А с отделом учёта герр гауптман сам предпочитает беседовать. Лично в голову залезть норовит.

— Этот может. Лучше перебдеть, чем недобдеть. Кстати, это нас касается, Сёма касается, — хмыкнул я, открывая дверь в барак, откуда привычно дохнуло застоялой вонью.

Внутри барака для конспирации к вопросам подготовки к побегу, да и любых тем, касающихся деятельности подполья, старались не касаться. Но, видимо, новости не давали покоя старшему писарю, и он, перед тем как залечь на нары, придвинулся и шепнул мне на ухо: «Скоро, Петро. Совсем немного ждать осталось. Завтра как раз и грузовики для арбайткоманд пригонят. Всё одно к одному!»

От неожиданности я чуть не бросился к Семёну с расспросами, но вовремя сдержался: в нескольких метрах кучка полицаев, расположившись на нарах с колодой карт, шумно обсуждала завтрашнее прибытие новой партии пленных.

— Спокойной ночи, Семён, — кивнул я Родину.

— И тебе, Петро, — подмигнул мне Семён, прежде чем накрыться солдатским одеялом.

* * *
С полуночи зарядил дождь. Долгожданный, но не ко двору. Хотя вспоминая свой приезд с эшелоном, я мысленно пожелал удачи вновь прибывающим военнопленным. Такой дождь этой ночью спас тысячи людей, страдающих от жажды.

Мы с Семёном едва успели заскочить в отдел, подготовить и переложить чистые бланки учётных карт в парусиновые сумки, прихватить бумагу и писчие принадлежности, как получили приказ немедленно отправляться с полицаями на железнодорожную станцию Якобсталь, у которой уже с утра вновь оцепили место под форлагерь и оборудовали навесами для офицеров, медперсонала, ну и, конечно, для нашего отдела.

Мы с полицаями передвигались к вокзалу колонной, постоянно подгоняемые начальством. Вайда и Лёнька Гестап старались как наскипидаренные. Разленившиеся на лагерном безделье полицаи глухо матерились. А когда по колонне прошла команда «Бегом марш!!!» не выдержал и невозмутимый Труманис:

— Бибине какая-то! Эшелоны по расписанию только через два часа подойдут. Шудас! Эти хохлы от служебного усердия нас загоняют.

— Не переживай, Алгирдас. Тут добежать-то всего ничего осталось! — весело хохотнул Семён.

— Бибис тау иссубине, кэд кяльняс нянусмукту, — пробурчал в ответ Труманис, но выговорившись успокоился и, прибавив шагу, протолкался от нас к голове колонны.

— Что он там вякнул? — поинтересовался я у Родина, — мы продолжали плестись в хвосте, что позволяло хоть как-то перекинуться парой слов.

— Ругается, непотребщина всякая. Да и хрен с ним! Я его специально раззадорил, чтобы отвалил. А то плетётся рядом, как приклеенный. Не любит наш Труманис в толпе быть. Претит ему дух мужицкий. А мы, наконец, можем спокойно переговорить.

— Ну наконец-то, — облегчённо выдохнул я, не забывая поглядывать вперёд и по сторонам. Какой предварительный план?

— Сегодня вечером машины заправят перед утренней погрузкой. Всего завтра отправят четыре грузовика. Два из них подготовлены. В одном — наша группа, в другом добровольцы, которых готовил Старик.

— Старик — это До…

— Без имён, Петро. Ты ж сообразительный, — шикнул на меня Родин.

— Принято.

— Вторая машина пойдёт с нами до указанного тобой пункта и поможет, если что, прикроют или уведут погоню.

— Сколько людей во второй? — от этой новости настроение сразу улучшилось.

— Ещё двенадцать человек. Надёжные бойцы. Устроили так, что они и по документам должны отправиться в Зеештадт, как и наша группа. Только мы с тобой зайцами. Ну, утром, если хватятся, мы уж на месте будем.

— А охрана?

— Охрана никогда всех в лицо не сличает. По ведомости проверяют. За проверку отвечают дежурные полицаи. В эту смену будут наши люди.

— Что значит «наши»? — внутри у меня всё похолодело.

— Не переживай, Петро. Они даже о побеге не знают. Просто предупреждены, чтобы не особо старались: мы и раньше нужных людей из Цайтхайна на периферию отправляли. От греха подальше. Не впервой.

— Про меня знают?

— Обижаешь, командир. Как и договаривались, в курсе только Старик и те, с кем ты в лазарете «повстречался», — Семён не сдержал ухмылки.

— Как-то это всё… на соплях. Тихий побег., — с сомнением пробормотал я. А если всё пойдёт не по плану? Запасной вариант есть?

— Лучше бы не было, Петро. Из оружия у нас только ножи да парочка самодельных кастетов, дубинки. Как только отъедем, телефонную линию отрубят. В нескольких местах. Есть опытный товарищ. До-олгонько искать будут! С передатчиком из отдела «3А» ещё проще. Радист из абвера каждую смену с полночи до шести утра уходит ночевать в казарму за пределы лагеря. Кригер тоже предпочитает не ночевать в кабинете. У него квартира в Ризе. Тем более он только из командировки. Вряд ли задержится. На случай тревоги и потери связи могут на станцию вестового послать. Так мы и там линию повредить запланировали.

— Продуманно, конечно, хорошо, ничего не скажешь. И всё же я нутром чую неладное. Без огневой поддержки и огнестрельного оружия наши группы будут очень уязвимы как для дорожных патрулей, так и для розыскной команды. А надеяться разжиться им по дороге, значит подвергать себя дополнительному неоправданному риску.

— Это мандраж, Петро. Переживать — это нормально. Весь смысл побега в скрытности. Удалось даже припрятать продуктов на три дня. Пока немчура очухается, мы уже достигнем предгорий. А там и лес нам в подмогу. Бросим машины и через границу с Чехией пёхом. Хрен им, а не красноармейца Родина! — похлопал меня по плечу Родин.

«Детский сад! Мне бы твою уверенность, пацан!» — подумал я, но промолчал. Горы, лес… Сёма не знает, что Саксонская Швейцария — это не Беловежская Пуща. Там местными егерями каждая тропка разведана, а лес на квадраты поделён ещё до войны. Да что там, из-за браконьеров диких зверей неделями выслеживать приходится. Эх, связался я с любителями. Ладно. Поживём — увидим. Для начала план средней паршивости. И в него где-то нужно втиснуть захват водителя Кригера. Самого гауптмана взять и быстро раскрутить, полагаю, будет гораздо сложнее.

Может, Сёма и прав, действительно правильнее и проще сделать всё по-тихому. Без пальбы и прямого противостояния с охраной. Без лагерного Армагеддона и горячей мести местному отрепью, как бы ни хотелось этого всей измаявшейся душой.

Понятно, что подполью подобный расклад выгоден вдвойне. И овцы целы, и волки сыты. Планов у них громадьё. Продолжать вести коммунистическую пропаганду и агитацию до победного конца. Ну или до печи крематория. Это уж кому как повезёт.

А то свалился я им, понимаешь, на голову. Да ещё операцию прикрытия потребовал. Ладно, буду кушать, что дают. Одному бы мне подобное не организовать.

С прибытием колонны на станцию дождь превратился в противную морось. Похолодало, резкий порывистый ветер заставлял полицаев в промокшей одежде морщиться и скапливаться под наскоро сколоченными навесами, где были расположены учётные столы и прививочные палатки. Немецкая охрана, обряженная в непромокаемые плащ-палатки, вызывал завистливые взгляды вайдовских подчинённых. Похоже, вечером тщательно сберегаемые полицаями запасы шнапса значительно поубавятся.

Дождь, ливший половину ночи и всё утро превратил обычно сухую и вытоптанную площадку форлага в одну большую грязевую лужу. Раскисшая земля ждала своих новых постояльцев. А ведь прибывшим придётся на ней провести целую ночь, словно свиньям в хлеву. Да и то, лишь нерадивый хозяин заставит свинью ночевать в луже.

Гудок паровоза, медленно въезжающего на деревянное подобие перрона, застал нас с Семёном уже под приготовленными для принятия «пополнения» навесами. Переменчивый ветер продолжал наотмашь хлестать сырую морось в лица охранников и полицаев, не прибавляя им настроения.

Лай собак, окрики полицаев и свистки унтер-офицеров, казалось, заполнили всё воздушное пространство. Большая часть санитаров лагерного лазарета с самодельными дощатыми носилками, до этого момента дожидавшихся за оцеплением, жиденькой колонной убыли куда-то за здание вокзала.

Сначала понемногу, затем уже полноводной рекой вновь прибывшие стали подходить на санобработку и регистрацию. А потом нам с Семёном было уже не до того, чтобы смотреть по сторонам.

Уже на второй сотне заполняемых учётных карточек я поймал себя на мысли, что перестал вглядываться и почти не замечаю лиц, чередой проходящих через наши навесы. Уже к вечеру, когда прибыл и начал разгружаться второй эшелон, от огромного количества то и дело подходящих к столу пленных начало буквально тошнить и кружиться голова.

— Не раскисай, Петро, — видимо, не совсем правильно поняв моё замешательство и замедленную реакцию, Родин улучил минутку и сунул мне краюху хлеба и кружку с кипятком, которую я выпил залпом, не обратив внимания на удивлённо вскинутые брови Семёна (он свою кружку едва удерживал, таким горячим было её содержимое).

Нехитрый перекус немного взбодрил, но всё равно до темноты мы не уложились. Больше половины прибывших со вторым эшелоном попросту отправили дожидаться завтрашней регистрации на огороженный двор форлагеря. Заключённые ради толики тепла сбивались в кучки по десять-пятнадцать человек, жались друг к другу, садясь прямо в раскисшую грязь. Полицаи контролировали раздачу санитарами пайка, выдавая по буханке «хлеба для русских» как раз на такую кучку.

Я помог Труманису и Родину упаковать заполненные карточки в два фанерных ящика с оббитым брезентом ручками, один из которых взвалил себе на спину и присоединился к колонне полицаев, отбывающих обратно в основной лагерь. Сзади, чертыхаясь по-литовски и матерясь по-русски едва поспевали, оскальзываясь в грязи, два старших писаря, старавшиеся не уронить второй ящик с документами.

Уже в сумерках под вновь разыгравшийся ливень мы добрались до административного блока. Сложили ящики в коридоре, под охрану дневального и поплелись в барак. С одежды текло в три ручья, в ботинках противно хлюпало. Сил хватило снять мокрую одежду и развесить на спинках нар. Запасливый Родин поделился парой старых немецких газет, по старой советской привычке скомканных и засунутых внутрь ботинок. За неимением сушилки хоть какое-то подспорье.

Уже лёжа на нарах, закутавшись в старое, пропахшее застарелым потом, одеяло, я под мерный храп старшего писаря пытался анализировать ещё один прожитый день в Цайтхайне. Как ни странно, но сегодня я устал в разы больше, чем во время пребывания на угольном разрезе. Сотни опрошенных бойцов всё ещё калейдоскопом измученных лиц кружились в моей голове.

Где-то на задворках сознания мелькнула и пропала мысль о так и не встреченном сегодня гауптмане Кригере. Ну и фиг с ним, с чёртушкой. Пока без надобности. Мало ли какие дела у вернувшегося издалека контрразведчика нашлись в отделе «3А»? Всё равно никто из подопечных от него никуда не денется. Да и среди писарей с полицаями у абвера наверняка есть свои информаторы. Тот же Труманис, к примеру. Ох, не нравится мне этот персонаж. Плакатный антисоветчик.

Уже в полудрёме вспомнилось, как в сумерках, на марше из форлага наша колонна с полицаями упёрлась на пересечении дороги с узкоколейкой в караван из вагонеток, заполненных трупами, которые, словно бурлаки, тащили лагерные санитары.

Воспоминание отогнало сон и ввергло в состояние глухого раздражения: и чего добиваются подпольщики в своём упрямстве, противясь организации массового побега? Выгадать для оставшихся ещё месяц-другой жалкого, тяжёлого в своей безысходности, унизительного существования. По мне, так лучше сдохнуть, но утащить за собой в могилу хотя бы одного фашиста или полицая. Но кто я такой, чтобы судить этих людей?

Вырос и прожил всю свою сознательную жизнь, как ни крути, в достаточно благополучной стране. Не в изобилии, но и не голодал. Не испытал на себе ни тягот войны, ни эмиграции. Всегда был и стол, и дом. Чего уж там, если честно, я благополучный обыватель с интеллигентскими заморочками, которого лишь последние полгода суют носом в дерьмо разного сорта и степени вонючести. Остаётся лишь отплёвываться и выгребать по мере возможностей.

Итак, завтра ночью час икс. Тянуть больше нельзя. И хотя я ещё не выяснил на 100 %, где сейчас может быть фройляйн Шерман, нужно определяться с точками эвакуации. И пока перетруженный за день мозг не отключился, надо попробовать войти в управляемую фазу медитации для получения информации по точкам эвакуации.

Несмотря на усталость, погружение в состояние глубокой медитации получилось с первой попытки. На этот раз подсознание подсунуло видение не пустыни, а заснеженной вершины горы под ночным звёздным небом. Мир вокруг замер без движения. Ни единого звука, ни дуновения ветерка. Лишь холод и безмолвие.

Я сосредоточился и мысленно произнёс, синхронно шевеля губами: «Точки эвакуации. Миссия два.»

Целую минуту ничего не происходило. Я даже успел немного заволноваться. Как вдруг окружающее пространство залило густым молочно-белым сиянием. Мир вокруг меня сузился до снежной сферы пятиметрового диаметра. Я же завис в самом её центре. Причём это не было состоянием невесомости, как принято его описывать. Я был словно впечатан в окружавшую меня вязкую субстанцию. Несмотря на её относительную упругость, она была достаточно податлива, чтобы не сковывать движения. Более того, она не мешала ни дышать, ни смотреть. Хоть я и сомневался, что действительно совершаю дыхательные движения, находясь в выстроенном подсознанием мире.

Не заставило себя долго ждать и появление обещанной географической карты местности, в которой я находился. Стоило мне попытаться подробнее рассмотреть детали, или, возможно, виртуальная карта уловила импульсы моего нейротрона, передаваемые на мышцы глазных яблок, как масштаб видимого участка немедленно укрупнился и изображение стало напоминать обычную проекцию в навигаторе. Причём все названия населённых пунктов, обозначения дорог, мостов, ландшафта были легко различимы и понятны.

Все места давно продуманы и выбраны ещё во время ночных бдений в арбайткоманде, осталось лишь подобрать одно из мест поблизости с угольным разрезом и второе резервное, если всё же дамочка-Демиург окажется не там, где предполагается. Рискованно? Отчасти. Пашка же говорил, что я могу один раз изменить точку рандеву. Правда, появится там делегация по встрече не ранее, чем через 12 часов. Что при наличии на хвосте погони не самое приятное время. Значит, стоит быть предусмотрительнее.

Итак, что там требовалось? Озвучить место рандеву? Делается!

— Выбор объекта Прима.

Точка в десяти километрах к северо-, северо-западу от города Мост. Чехия. Карта дёрнулась всего на мгновение. Картинка без всякого с моей стороны дополнительного усилия стала укрупнятся. От скачка масштаба слегка закружилась голова.

Хвала моей памяти, запомнившей все повороты и перекрёстки по дороге к угольному разрезу! Ещё тогда моё внимание привлекла почти незаметная извилистая просёлочная дорога, живописно свернувшая от основного шоссе в лохматые дебри елового леса, перемежающегося стыдливо проглядывающими желтоватыми скальными выступами.

Сейчас же я с удовлетворением отметил, что уже в нескольких километрах от автобана эта дорога ныряет в широкую уютную ложбину у горного основания, разрезанную несколькими ручьями и целым каскадом мини-водопадов.

Живописно, а главное, приметно! Есть, объект прима! Уловив мой эмоциональный всплеск, карта застыла. Участок ложбины на несколько секунд вспыхнул по периметру алым контуром и запульсировал в такт ударам сердца. Отсчёт пошёл. Ближайший месяц меня с Демиургом будет ожидать здесь комитет по встрече. Что ж, едем дальше.

— Выбор объекта Секунда. Вариативная точка. Крепость Кёнигштайн. Окрестности Дрездена. Юго-восток.

Снова секундное мельтешение разноцветных полос. А вот и он. Красивый, величественный. Неудачное местечко, чтобы спрятаться. Но выбор его был в первую очередь обусловлен тем фактом, что немцам вряд ли придёт в голову искать беглого военнопленного рядом с другим лагерем.

В частности, Oflag IV-B Koenigstein с польскими и французскими офицерами, находящийся почти в сердце Германии, уж точно не в списках поисковой ягдкоманды. Скалистое плато, просматриваемое со всех сторон. Удобные коммуникации: шоссе с нескольких направлений, река Эльба, красивый и, что важнее, сложный ландшафт. И ещё — замок виден с очень большого расстояния. И если придётся добираться пешком, это станет для меня важнейшим аргументом. Хотя я, конечно, предпочитаю передвигаться на колёсах. Тем более что от Цайтхайна, как и от города Мост до Кёнигштайна по великолепными немецким автобанам два-три часа езды. Даже с учётом просёлков. Всё, принято!

— Отправить инфопакет! — после привычно вспыхнувшего алого контура я, наконец, расслабился. Образ снежной сферы медленно померк и начал растворяться в сером мареве, сквозь неё медленно проступил душный сумрак лагерного барака. Сердце продолжало стучать в ушах, с каждым вздохом замедляя свой темп.

За сумбуром разгулявшихся мыслей и образов я почти не заметил, как отключился.

Поэтому резкое пробуждение от настойчивой тряски за плечо показалось продолжением моих размышлизмов.

— А? Что? Кто?!

— Нэ журысь, хлопче. Пиднимайся, Тэличко, Кригер к сэбэ вимагаэ! — я не сразу разобрал спросонья голос разбудившего меня человека.

Уже на выходе из барака под фонарём, разглядев Вайду и двух полицаев, поёжился: одежда не успела просохнуть, а отсыревшие ботинки при каждом шаге натирали лодыжки. Но дискомфорт в большей степени вызывала не физическая боль, а настойчиво бьющиеся в висках вопросы: «Почему посреди ночи и для чего прислали за мной полицаев?» К тому же посыльным мог быть любой рядовой прихвостень, а не цельный командир одной из двух рот лагерной полиции.

Ладно, вроде бы ведут добром, не под конвоем. Было бы что-то серьёзное, прислал бы гауптман охранников из административного блока. А так, пока всё в рамках. Подлая интуиция, стряхнувшая дремоту, раскручивала свои обороты с каждым пройденным шагом.

Глава 21

Правда в том, что рано или поздно дичь становится умнее охотника. Просто для неё больше поставлено на карту.

Эрих Мария Ремарк «Возлюби ближнего своего».
Насчёт отсутствия конвоя я, конечно, погорячился.

На воротах у ограды административного корпуса сопровождающих меня полицаев технично оттёрли два немецких охранника. Причём, те самые автоматчики, которые охраняли гауптмана Кригера во время нашей встречи в Зеештадте. Вайда даже вякнуть ничего не успел, лишь озадаченно поглядел нам вслед. А часовые на воротах поспешили отогнать замешкавшихся полицаев.

Мы быстро прошли в пристройку, где располагался отдел «3А». Один из конвоиров занял пост у входа, другой, ткнув мне в спину ствол пистолета-пулемёта, едва мы дошли до двери в комнату, где совсем недавно меня допрашивал гауптман, рявкнул: «Хальт!» При этом немец толчком развернул меня лицом к стене и настойчиво постучал в дверь.

— Вас? …шайзе! — послышался глухой голос Кригера. Дверь отворилась, на пороге стоял гауптман, держа в руках форменную фуражку и промакивая белоснежным платком лоб, — а, это ты, Тэличко. Ведите в мой кабинет!

Из-за спины капитана был виден ещё один немецкий офицер. Худой, веснушчатый, в рубашке с закатанными рукавами. Перехватив мой взгляд, Кригер раздражённо дёрнул щекой, надел фуражку, полуобернулся к офицеру:

— Продолжайте, Шольц, — затем повернулся к моему конвоиру, — рядовой! Вы слышали приказ? Ведите Тэличко в мой кабинет, шнеллер! — гауптман отступил внутрь комнаты и закрыл дверь.

Ни во время короткого разговора, ни потом мне не удалось услышать ни звука из допросной комнаты. Тем более что конвоир не дал задержаться в коридоре и секунды. Но запах. Из допросной несло кровью и…мочой. Острый, насыщенный запах. Такой за полчаса не нагонишь. Явно долго «работают».

Странно, обычно неторопливый и обстоятельный Кригер явно спешит и не хочет, чтобы я стал свидетелем…чего? Допроса? Но ведь меня ведут в его кабинет тоже не чай пить. И явно не для пыток. Пока. Аккуратист Кригер не будет свинячить в своём кабинете. Или это я так себя успокаиваю. Здесь однозначно не банальной проверкой на вшивость попахивает. Скорее, он не хочет, чтобы я увидел кто у него в допросной. А вот это ближе к истине.

Очная ставка? Чтобы, так сказать, ошеломить, а затем и расколоть допрашиваемого. Логично предположить, что за захлопнувшейся дверью у гауптмана кто-то, кто даёт на меня информацию. Хреново. Ладно, поглядим какие у гауптмана козыри.

Что имеем? Ночной вызов. Менее, чем через сутки прибытия контрразведчика из командировки. Его отсутствие в форлагере на регистрации. Информация от Родина о том, что гауптман предпочитает по возвращении из таких поездок беседовать с информаторами. Мало, Миротворец? Чего тебе, Гавр, ещё нужно? Стоп, а что это я паникую. Чего я хотел ещё совсем недавно? Побеседовать по душам с гауптманом насчёт местонахождения фройляйн унтер-офицера. Чем не вариант? Получи, Гавр, распишись!

Кабинет гауптмана располагался в тупике коридора сразу за поворотом. Ничего неожиданного. Почти плакатно. Стол. Два стула. Диван с высокой жёсткой спинкой. Небольшое бюро с патефоном и стопкой пластинок. Портрет фюрера на стене. В полный рост со шпагой, украшенной бриллиантами на фоне драпировки из красного флага со свастикой. Эффектно, грозно. И Герман тут такая душка, стройняшка, мля…

Охранник усадил меня на стул, жёстко припечатав за плечи. Сам же занял пост чуть позади и справа. Я буквально физически ощутил ствол его пистолета-пулемёта в десяти сантиметрах у моего затылка. Ощутимо пахнуло оружейной смазкой. Хе-хе, бздишь, Гавр! Подсознание не обманешь. Оно всё наперёд чует.

А руки-то не связали, контрразведчики грёбанные. Мнимое доверие? Знаем мы эти приёмчики. Чтобы расслабить клиента. Заезжено до дыр. Но на неискушённого лагерника должно произвести впечатление.

Позади в коридоре послышались размеренные шаги. Недолго тянули.

— Нихт бевеген! — рявкнул охранник.

Ясен хрен. Почти не дышу, геноссе. Сижу, не шевелюсь, примус…эээ, пардон. Это не отсюда.

Вошёл Кригер, обогнул стол, снимая на ходу перчатки и укладывая их в фуражку, которую небрежным движением бросил на край стола.

Венский стул деликатно скрипнул под сухим седалищем гауптмана.

— Ну что, Тэличко, рассказывай.

— Виноват, герр гауптман, о чём?

— Как служба в отделе? Доволен ли условиями? Не заметил ли чего-либо необычного в сотрудника, сослуживцах? — мягко стелет, даже голос Кригера приобрёл бархатистые нотки. Прямо кот-Баюн, а не контрразведчик. Хотя много ли я видел раньше контрразведчиков? Штатный молчи-молчи на срочной — это так, прогуляться вышел.

— Я не так долго служу, господин гауптман. Условия более чем приличные. Безмерно благодарен. Сослуживцы мои исключительно грамотные профессионалы и преданны делу Германии. Мы все, как один, стараемся улучшить работу механизма администрации лагеря, прилагаем все усилия, чтобы не упустить ни одной мелочи.

— Наслышан, Петер. Вайсмюллер отзывается о вас с Родиным лишь в превосходной степени. Скажи, Тэличко, ты действительно читаешь книгу фюрера «Германия возрождается»?

— Да, господин гауптман, и считаю её весьма полезной не только для полноправных граждан Рейха. Фюрер в своей гениальности простым доходчивым языком раскрывает истинную антинародную суть большевизма в Советской России. А его прозорливый план по использованию экономических завоеваний индустриализации и коллективизации в СССР с помощью немецких инженеров, экономистов и специалистов в сельском хозяйстве, тот и вовсе шедевр стратегии! Он обязательно должен лечь в основу нового государства, простирающегося от Атлантического до Тихого океана! — я продолжал вдохновенно нести и расцвечивать нацистскую хрень, которой была переполнена книга Геринга, а сам внимательно следил за выражением глаз гауптмана.

Меня ни в коей мере не обманул его заход в стиле светской беседы. Надо же, о литературном опусе фюрера поинтересовался. Ещё бы предложил сравнить погоду здесь в Цайтхайне и на Северном Кавказе, чудила.

По рассеянному, я бы даже сказал «размытому», взгляду, который гауптман зафиксировал где-то в точке у меня над головой, было отчётливо ясно, что всем мои ответы ему, мягко говоря, до лампочки. Нет, он внимательно слушает, фиксируя все детали: мою позу, тембр голоса, степень напряжения лицевых мышц. Но весь этот разговор…явно для того, чтобы отвлечь, ослабить контроль, застать врасплох. Никаких других объяснений у меня подобной тактике не было.

Вызывать посреди ночи, чтобы сравнить мои показания, с показаниями своих штатных осведомителей — слишком незначительный повод. Если Кригер, конечно, не законченный социопат и параноик. Но насколько я с ним знаком, это не так. Отто уравновешенный, умный и изворотливый враг, на две головы выше меня во всех этих шпионских примочках. Скорее всего, он ведёт себя со мной сейчас, как кот с мышью, чтобы максимально эффективно выпотрошить в следующие полчаса. Значит, для этого у него есть веский повод.

И повод этот сейчас в лапах дядюшки Гюнтера в допросной, куда, как я уверен, скоро отправят и меня. И ещё один неутешительный вывод. По всем признакам он явно больше не считает меня тем, кем я пытался притворяться последнее время. Пленным, предавшим Родину за тёпленькое местечко и жирную пайку.

Похоже, гнуть свою прежнюю линию мне уже не светит. Одно радует, что герр Кригер сам меня к себе позвал. Теперь не нужно ломать голову, как к нему подбираться, чтобы выяснить местоположение унтер-офицера Шерман.

Так. Прикинем расклад в здании администрации по охранникам. Он сейчас приблизительно такой: один здесь со мной и гауптманом. Второй у допросной камеры. Внутри, милашка Гюнтер и младший офицер отдела «3А» Шольц. На лестнице внизу ещё один автоматчик. На этаже в комнате с радиостанцией радист и, возможно, у двери ещё один охранник. Что ж, Гавр, похоже, концепция «тихого» побега тает с каждой минутой. Стоит признать.

Про охранников на воротах периметра и ближайшей вышке я подумаю потом. Мне бы на этом этапе не засыпаться. И по возможности провести его без лишнего шума. Да ещё гауптмана в порыве справедливого гнева не грохнуть с концами. Он мне ещё нужен. А автоматчик-то в каске! Надо бы тоже поаккуратнее. На нём ещё столько железа. Загремлю ещё под кастрюльные фанфары…

Одна радость — кабинет гауптмана, как нарочно, идеально для моих планов, расположен в закутке за углом основного коридора. И дверь аккуратист Кригер притворил плотненько. Дверка непростая, дерматином и войлоком для тепла оббитая. И окошко у нас с двойными рамами. С прикрытой форточкой. Всё одно к одному.

— Ты чего замолчал, Пэтэр? — прервал мои прикидки гауптман.

— Так вы же больше ничего не спрашиваете, господин Кригер.

Гауптман выдвинул ящик стола, достал оттуда сигареты и спички, медленно прикурил, затянулся и также медленно выпустил струю дыма. Прищурившись сквозь сизые клубы и вертя в руках спичечный коробок гауптман поинтересовался с деланной небрежностью:

— Смотрю на тебя, Петер. Восхищаюсь и недоумеваю. Нет, правда, Теличко, — Кригер впервые идеально правильно назвал мои имя и фамилию, и где-то внутри у меня настороженно ёкнуло, — как разведчик перед разведчиком снимаю шляпу. Вам удалось провести меня дважды. Я изначально подозревал вас в связях с невыявленными коммунистами и бывшими офицерами Красной Армии. Но даже подумать не мог, что вы специально заброшены в глубокий тыл со специальным заданием. И куда? В лагерь военнопленных! Вы очень смелый человек, Теличко. Это же авантюра! И тем интереснее для меня выяснить её подоплёку. Узнав об этом, я первоначально счёл подобное заявление дезинформацией. Чушь! Чего только не придумают мои осведомители для придания значимости своим доносам! Но я решил копнуть глубже. Стоило Гельмуту…помните Гельмута, Петер? Так вот, стоило Гельмуту немного прояснить вопрос…и выплыло потрясающе много интереснейших подробностей. Я не поленился и съездил в Зеештадт. Тем более, нужно было повидаться с Иоганном, которому из-за вас задолжал двадцать рейхсмарок. Пришлось немного задержаться. И я не пожалел о потраченном времени. Уж очень много любопытного смог рассказать мне местный умелец. Его имя Александэр, кажется. Знакомы? Интересно, Петер, как вам удалось убедить этого человека в том, что вы сотрудничаете с гестапо? Великолепный приём! Браво! Гельмуту пришлось потратить почти час, чтобы окончательно выпотрошить этого изворотливого унтерменша. И снова я убедился, что время не потрачено даром. Настало время вернуться, чтобы ещё раз побеседовать со своим осведомителем. Редкая удача, Теличко! Нужно сказать, вы появились очень вовремя. Я уже несколько месяцев забрасываю безуспешно наживку в местное болото, что гордо именует себя «Союзом антифашистской борьбы». Но у них довольно неплохо организована система конспирации. Пока не удалось выявить руководителей. Так, мелкая сошка. Фанатиков всегда трудно расколоть. Даже с помощью круговой поруки.

Если гауптман думает, что смутил меня своей пафосной псевдооткровенной речью, я, пожалуй, не буду его разочаровывать. Тем более что это несложно: метнуться зрачками вправо-влево, нервно провести ладонями по лицу, втянуть голову в плечи в ответ на настороженный скрип портупеи охранника…

Но подход у геноссе Кригера исключительно грамотный, не отнять. Ошарашить обвинением, затем похвалить, что-то сказать, о чём-то умолчать. Этакий добрый дядюшка, якобы всё знающий и понимающий в шалостях племянника, исподволь подводящий его к чистосердечному признанию.

Наградой моему лицедейству стала удовлетворённая улыбка Кригера:

— Проигрывать надо уметь, Теличко. Вы же офицер разведки! Признаюсь, я и разговариваю с вами сейчас в основном из любопытства. Мой осведомитель так и не смог прояснить цель вашей заброски в лагерь.

— Я могу назвать вам ещё как минимум одну причину, почему вы до сих пор не отдали меня Гельмуту, — решил я прервать красноречие гауптмана. Пора было вступать в игру. Форсировать ситуацию, пока она не зашла слишком далеко, а меня не ограничили в передвижении. К тому же молчать и выслушивать самодовольные разглагольствования Кригера мне уже обрыдло. Неужели он вправду верит в свои актёрские способности, активно убеждая меня в своём «любопытстве» и болтливости? Нет, хер гауптман, вам в своём лицедействе ой как далеко даже до средненьких способностей резидентов Камеди Клаб.

— И какую же? — улыбка на лице гауптмана несколько поблёкла.

— Вам очень хочется, герр Кригер, первым отчитаться перед начальником службы Кригсгефанген полковником Витте. И обойти ваших вечных конкурентов — людей группенфюрера СС Мюллера. Утрёте нос гестапо и быть вам как минимум оберстом, дорогой Отто. Выложите адмиралу на блюдечке не только несколько сотен подпольщиков, а ещё и офицера ГРУ с заданием. А там и до вступления в игру разведок недалеко. А? Это ли не успех? До Железного креста 1-го класса просто рукой подать…

— У меня может кончиться терпение, Петер, — Кригер нахмурился, в голосе его лязгнула сталь.

— Да ладно вам, Отто. Вот же я, перед вами. Мастерски изобличён. Вы справились блестяще! Осталось лишь окончательно прояснить кое-какие детали. И пообещать мне преференции. Не так ли?

— Тойфель! Вы неплохо держитесь, Теличко, — несмотря на внешнее спокойствие гауптмана, я понял, что терпение Кригера и вправду на исходе. По его расчётам, я уже должен был расколоться до самого кобчика и петь канарейкой, восхищённый его нордическим гением. Попробую-ка я и дальше поиграть на его самолюбии.

— Это всего лишь бравада на эшафоте, господин гауптман. И только. Я действительно готов рассказать вам всё. И даже больше. Но у меня будет маленькая просьба. Как у приговорённого, так сказать, последняя.

— Я рад, что мы обрели взаимопонимание, — брезгливая ухмылка гауптмана говорила о том, что он разочарован. Рыцарю плаща и кинжала претила столь лёгкая победа? Противник оказался вопреки ожиданиям не таким стойким, как так часто допрашиваемые им военнопленные. Лёгкость победы принижает её ценность. Но Кригер сдержался. Я ему был нужен, очень нужен! Здесь, в тылу, выдвинутся на пленных можно только плодя осведомителей, раскрывая заговоры существующие и несуществующие. А тут такая удача. Советский разведчик! Знал бы ты Отто, кто я на самом деле…

— Я могу надеяться, тем более что моя просьба напрямую связана с целью задания? — мой тяжёлый вздох и поникшие плечи и вовсе расслабили гауптмана. Он с явным удовольствием раскурил ещё одну сигарету. Да ты интеллектуальный садист, Отто…

— Слушаю вас, Теличко. И в чём же просьба?

— Вы действительно правы: моё задание уже практически выполнено. Осталась завершающая фаза операции. Я должен получить очень важный пакет документов от нашего связного. Сразу предупреждаю: содержимое документов мне неизвестно. Но важность их такова, что за мной пришлют целую диверсионную группу из специалистов глубинной разведки.

— Кто ваш человек? Когда назначена передача документов? Где место встречи с диверсионной группой?! — резкие отрывистые вопросы гауптмана следовали один за другим. Не выдержал, бедняга. Куда делся дядюшка Отто, проникновенно беседующий со мной ещё минуту назад? Терпение явно оставило контрразведчика. Ничего, я ещё перчику подбавлю. Для аппетита.

— К сожалению, я не знаю его в лицо, — я старательно играл озабоченность, — он лишь оставил мне сообщение в тайнике при предыдущем анонимном рандеву, которое произошло в Зеештадте. Там же должна будет пройти и передача документов.

— Мне кажется, Теличко, вы со мной недостаточно откровенны, — гауптман резко поднялся со стула, — думаю, разумнее будет продолжить нашу беседу при участии Гельмута.

— Нет! Господин гауптман, не стоит беспокоить Гельмута! — я нарочито чуть не дал петуха голосом, вызвав из памяти воспоминания о допросе с участием штатного абверовского мастера заплечных дел. Даже особенно притворяться не пришлось.

— Так не тяните и не набивайте себе цену, Теличко. Рассказывайте! — гауптман вернулся на стул, раздражённо теребя спичечный коробок.

— Так я же и говорю. Что всей информации о резиденте у меня нет. Тот, кто должен передать мне документы, знает меня в лицо. А я его нет. Мне известно лишь только, что этот человек находится в близком окружении вашего приятеля Иоганна Вильчека и ещё как-то связан с той женщиной, с которой вы приезжали тогда вразрез. Во время аварии с вагонеткой. Кажется, её фамилия Шерман.

— Астрид?! — вскинул брови гауптман, — при чём здесь племянница Иоганна, которая служит в секретариате филиала Тодта? Ну! Говори!

— Не знаю, господин гауптман! Честно. При инструктаже перед заброской мне говорили, что её используют «втёмную». Тот самый резидент, что должен передать мне важные документы. И ещё это как-то связано со штаб-квартирой организации Тодта в Висбадене и деятельностью сети нашей агентуры в Европе. В вашем ведомстве их группу ещё называют «Красной капеллой» или «Красным оркестром» … — кушай, дядюшка Кригер весь этот наваристый суп с клёцками. Кушай, не обляпайся! Гляди, не кончи в галифе от избытка чувств. Я тебе ещё и не такого накидаю. Всё равно этих ребят сейчас берёт в оборот гестапо по всей Европе. Но не слышать о них Отто не мог. И наживку глотает прямо на глазах. Вон как впалые щёки зарумянились.

— Что-о-о?! — взревел Кригер, снова вскакивая и роняя стул. Он рванулся ко мне и сгрёб за грудки, попытавшись встряхнуть. Не особенно получилось, но гауптман не обратил на это внимание. Разговор шёл на немецком и я, похоже, не совсем точно перевёл идиому «использовать втёмную» по отношению к Шерман. Вот дядюшка и разволновался. Не дай бог Кондратий хватит. Неужто гауптман неровно дышит к блондиночке?

— Я хотел уточнить, что фрау Шерман используют без её ведома! — я импровизировал, чувствуя, что скольжу по самой грани. Но ведь я сам видел её у машины с папкой документов. Почему бы среди них не быть и секретным? Она к тому же ещё и племянница герра Вильчека. Типа со значком «Золотого фазана» на лацкане. Да и лацкан у иоганнового пиджака из такого материала, что явно пошит не в заштатном городишке. Столичным лоском от приятеля Кригера разит на километр. И если интуиция меня не подводит, то и сам гауптман непростой офицер. И мундирчик его также построен не в заштатном офицерском ателье. Сигаретки-то, гляди-ка, смолит американские, не эрзац-дерьмо какое-нибудь. Да и с чего бы лагерному капитану, пусть и из абвера, водиться с денежным мешком? А тому держать в таком месте, как Зеештадт, симпатичную племянницу? Кусочки пазла если и не складывались в чёткую картину, всё равно позволяли мне придавать достоверности моей шпионской легенде. И использовать против Кригера. Осталось как-то выяснить, где сейчас конкретно господин Вильчек, а главное, где его племянница?

— Дальше! — Кригер отпустил меня, но на стул не вернулся, облокотился задом на столешницу, слегка наклонившись ко мне.

Теперь осторожнее, Гавр. Вступаю на тонкий лёд. Если его осведомитель из близких к подполью людей, а это уже не вызывает сомнения, вся конспирация Краснова с Добряковым насчёт моей личности полетела коту под хвост! Значит, стоит «колоться» максимально близко к истинному положению вещей.

— Господин гауптман, согласно плану, я должен был бежать с группой пленных завтра рано утром на одном из грузовых автомобилей. С рассветом мы должны были достигнуть Зеештадта и ждать на въезде в посёлок администрации. Там назначена встреча с резидентом.

— Странно… Офис Иоганна с племянницей расположен в пригороде Мост, а от него до Зеештадта почти час езды. Вы хотите убедить меня, что резидент станет рисковать и продвигаться по ночным дорогам рейха…

— Простите, герр Кригер, — внутренне я уже ликовал: ещё немного и месторасположение Демиурга почти у меня в кармане! — но резидент вполне может ожидать мою группу с вечера. Мы же не знаем, кто он и какую должность занимает. Возможно, у него есть спецпропуск на охраняемый объект.

— Хм. Не лишено логики, Теличко, очень может быть, — гауптман на секунду задумался, — и всё же, я полагаю, вы хитрите, Пэтэр. Наверняка хотите убедить меня в том, что без вас нам резидента не взять. Ведь на явке придётся предъявить вашу личность. Это понятно. Торговаться за жизнь… К тому же мы находимся в жестоком цейтноте! Подготовить операцию захвата с моими резервами за такое время почти нереально. Вы не договариваете, Петер, я это чувствую! Пожалуй, общение с Гельмутом станет более эффективным… — с каждой произнесённой гауптманом фразой я отчётливо понимал, что Кригер точно решил обойтись жёстким вариантом. Некогда было думать, что меня выдало и где я просчитался. Следовало действовать на опережение.

Для активных действий не хватало небольшого толчка, какой-то детали. А я всё тянул и тянул, надеясь на менее сложный сценарий. И тут неожиданно раздался короткий стук, дверь кабинета распахнулась:

— Господин капитан! Повашему приказанию машина заправлена и подготовлена к выезду. Мне остаться ночевать в дежурке? — я скосил левым глазом на стоявшего навытяжку щуплого водителя Кригера.

— Курт, вечно вы со своими докладами…не вовремя. Идите и ждите приказа!

Всё, на раскачку и раздумья времени больше нет! Если не гауптман, то уж этот щуплый гефрайтер мне про гнёздышко Иоганна Вильчека всё дорасскажет, а то и покажет. Надо только вырубать их обоих поаккуратнее.

В голове молнией пронёсся запоздалый вопрос: «Закрыл двери за собой гефрайтер, или нет?!»

Чего уж теперь-то беспокоиться? Юстас — Алексу!

И время с пространством вновь почти остановились. Первой самой сложной мишени — стоявшему за моей спиной автоматчику следовало уделить чуть больше внимания: вставая со стула и одновременно разворачиваясь, я без всяческих ухищрений резко ударил его пальцами в гортань. Снизу вверх, прямо под ремешок каски.

Привычное ускорение нейротрона сделало обычный удар безусловно смертельным. Сломанные хрящи, перебитый позвоночник — охранник стал валиться на стену, будучи уже мёртвым. Осталось лишь слегка сопроводить его к полу, придержав за портупею.

Немедленный разворот к столу: гауптман и гефрайтер успели лишь только начать удивляться. Распахнувшийся рот гефрайтера и расширившиеся зрачки Кригера — последнее, что зафиксировал мой мозгу. На этот раз всё прошло гораздо труднее. Удар кулаком по затылку водителя я старался сдержать, следующим движением усаживая его на своё место на стуле.

И чуть не опоздал: гауптман уже расстёгивал клапан поясной кобуры. Ему бы кричать: «Алярм!» или пошуметь как-нибудь. Похоже, офицерская гордость и недооценка противника сыграли с гауптманом злую шутку.

Контрразведчику от моего кулака досталось по темечку. Выходя из ускоренного режима и окинув быстрым взглядом натюрморт из немецких тел, я первым делом кинулся к двери, приложив ухо. Тихо. Неужели получилось? Точно, тихо, даже половица не скрипнет. Аккуратный гефрайтер прикрыл за собой дверь, но неплотно. Не стал захлопывать. Что позволило мне её приоткрыть и заглянуть в образовавшуюся щель.

Аппендикс закутка, где располагался кабинет, был пуст. Дальше коридор не просматривался. Плотно прикрыв створку, я вернулся к недобиткам.

Гефрайтер тихо постанывал. Гауптман лежал молча, странно подвернув правую руку. Ох, не нравится это мне. Я кинулся к офицеру, прощупал пульс на запястье, затем на сонной артерии, оттянул веко.

Сука! Ах, ты ж зараза… Как так-то? Досадно. Я же старался бить осторожно! Сказался небольшой опыт в схватках в режиме рапида. Видимо, угроза возможного шума со стороны гауптмана сбила меня с осторожного настроя и удар в теменную область оказался сильнее, чем мне бы хотелось. Гауптман был мёртв бесповоротно. И теперь единственная надежда на этого водилу. Первым делом стоило его обездвижить.

Краткий осмотр, кроме лёгкой контузии, никаких повреждений не выявил. Верзилу в каске и гауптмана я затащил за рабочий стол, стараясь не шуметь и предварительно избавив трупы от оружия. Пистолет-пулемёт с запасными магазинами и люгер охранника, вальтер гауптмана и штык-нож гефрайтера составили мой небольшой трофейный арсенал.

Связывая гефрайтера и приспосабливая кляп так, чтобы он не задохнулся, я попутно обдумал дальнейшие варианты действия. Внезапность и наглость вполне могут сослужить мне неплохую службу. Убрать охранника у допросной комнаты я решил, используя маскарад.

Коридор освещён всего двумя лампами: одна висит у поворота к кабинету гауптмана, вторая и вовсе у спуска на второй этаж. Кстати, вот и повод мне переодеться. Напяливать на себя офицерский мундир — киношный шаблон. При алярме сразу стану заметной мишенью. Тем более, что Кригер при жизни был на полторы головы выше меня. А вот обувь носил на пару размеров меньше, чем у меня. Так что, нет, не получится из меня гауптмана.

А вот мундирчик гефрайтера будет очень даже впору. Везёт мне в миссиях на ефрейторов, блин! И сапоги всего на размер больше. Следующие полчаса занял нелёгкий процесс переодевания. В процессе возникла ещё одна идея, как мне лучше замаскироваться. Гефрайтер был благополучно облачён в моё рваньё, я же щеголял в довольно добротном мундире.

Я ещё раз оглядел водителя, руки и щиколотки которого были связаны. Сунул вальтер себе в карман штанов, люгер же определил в кобуру, повесил пистолет-пулемёт на левое плечо, не забыл и о штык-ноже — мне ещё свою группу вооружать, не с дубинками же нам побег совершать. Подумал и надел каску, затянув подбородочный ремень. Так меня точно в первые минуты охраннику не вычислить.

Для пущей достоверности перемазал кровью, натёкшей изо рта убитого автоматчика, часть лица и ворот гимнастёрки гефрайтера. Вот теперь совсем другая картина! Взвалил тихо застонавшего шофёра на правое плечо. Уже не таясь отворил дверь, не забыв закрыть её ключом, найденным в кармане гауптмана и громко скомандовал, стараясь подражать манере Кригера:

— Оттащите эту падаль к Гюнтеру, рядовой! Шнеллер!

Глава 22

Вжик-вжик-вжик —
Уноси готовенького!
Вжик-вжик-вжик —
Кто на новенького?
«Песня о шпаге». слова: Ю. Энтина.
Шагая по коридору, стал непроизвольно считать шаги.

Хвала немецкой экономии: света электрических лампочек в коридоре едва хватало, чтоб только не промахнуться мимо нужной двери. Человека же, находящегося на противоположной стороне коридора можно было различить лишь по форме одежды и общим признакам: росту, фигуре.

На что и был мой основной расчёт. Свесившийся с моего плеча гефрайтер в поношенной советской форме выступал в роли дополнительного отвлекающего фактора, лицо же скрывала низко надвинутая каска.

— Курт, и охота тебе таскать эту русскую падаль?! — охранник у дверей допросной комнаты, завидев меня, даже не переместил на грудь свой пистолет-пулемёт, так и оставшийся висеть на ремне.

— Йа, йа… — отделался я нейтральным согласием, изображая голосом напряжение.

— Брось его, дружище… — посочувствовавший сослуживцу охранник так и не успел закончить фразу, когда я уже достиг дистанции броска. В состоянии нервного напряжения с фантазией у меня становится туговато, поэтому этот охранник умер так же, как и первый: с перебитой трахеей и сломанной шеей. Сложность состояла лишь в том, что пока длилась короткая агония немца, мне пришлось прижимать его к стене, навалившись всем телом, при этом стараясь не уронить и гефрайтера, всё ещё пребывающего без сознания.

И вот, наконец, автоматчик испустил последний вздох. Из-за гула крови в ушах было трудно оценить, насколько громко я нашумел перед дверью в допросную, поэтому, аккуратно отступив в сторону, позволил трупу охранника сползти по стене вниз. Опустил рядом тихо застонавшего гефрайтера.

Н-да, картинка мутной акварелью: стоит охраннику с первого этажа заинтересоваться шумом наверху и…не будем о грустном. Всё-таки устав караульной службы запрещает покидать пост без особого на то основания. Вот и понадеемся на дисциплинированность охраны. Да и мало ли кто там шумит на втором этаже? Всё-таки здесь допросная камера, а не библиотека.

Уф! Я снял каску, осторожно вытирая проступивший на лбу пот, надел пилотку, прислушиваясь к ночным звукам в здании. Пришлось снять разгрузочные ремни портупеи, оставив только ремень со штык-ножом. В помещении допросной, как мне помнится, оперативного простора в дефиците. Не хватает ещё на моей скорости передвижения зацепиться за мебель и потерять манёвренность.

Я приложил ухо к двери: глухие едва различимые отголоски разговора, скрип то ли стула, то ли половиц, какой-то металлический лязг. Так, вроде, всё спокойно. Удача всё ещё на моей стороне. Ну и не будем её разочаровывать.

На несколько кратких мгновений прикрыл глаза и воссоздал по памяти обстановку допросной. Справа при входе — цепь с блоком и верёвкой, на которую меня подвешивали. Скорее всего, на ней сейчас висит допрашиваемый. И рядом, по логике вещей, должен находиться Гюнтер. Дальше — младший офицер отдела «3А» ведущий допрос. Как там его? Ага. Шольц! И он должен сидеть за столом. Ведь протокол моего допроса он заполнял лично.

Так, значит, там минимум три человека. Вернее, два объекта-цели и один условно-дружественный объект. И начать следует с Гюнтера. Тем более, что у меня к нему должок. Кстати, он самый здоровый и, подозреваю, с более высокой реакцией. А Шольц, если чего и успеет, то максимум полапать свою кобуру. Переть безоружным при таком раскладе — резко снижать свои шансы. Взяв в обе руки по штык-ножу, я на мгновение замер перед дверью. Ну что, не подведите меня, двое из ларца. Юстас — Алексу!

Дверь открывалась внутрь, поэтому, ворвавшись, я не сразу заметил, что в помещении не трое, а четверо человек. Четвёртый сидел на стуле напротив Шольца, склонившись над столом, и начал оборачиваться на дверь, едва я вошёл. Причём, учитывая моё ускоренное перемещение, довольно шустро. Ишь ты, живчик какой!

Не забыв прикрыть за собой дверь, я подшагнул к подвешенному на блоке военнопленному. Милашка Гюнтер оказался почти там же, где я и надеялся. Да ещё и в очень выгодной для меня позе: с поднятыми руками. Что-то там эта лысая сволочь поправляла или подтягивала на местной дыбе. Неважно. Золингеновская отточенная сталь штыков сработала превосходно. Решение не выпендриваться с голыми руками и использовать боевые трофеи было более чем правильным. Однозначно.

Анатомия человека сложна в основном, когда твоя цель не навредить. Когда цель противоположна — всё значительно проще. Почти одновременно лезвия скользнули: одно в подмышечную впадину штатного палача абвера, другое в надключичную ямку. Чисто! Ну почти…

Гюнтер только замирал с распахивающимся в немом крике ртом, когда я уже вскакивал ногами на стол перед вскакивающим со стула Шольцем, тянущимся за кобурой, которая почему-то съехала ему за спину. Ясное дело, кабинетный сотрудник. Даром что обер-лейтенант.

Нож, испачканный в крови абверовского палача, вошёл в правую глазницу Шольца почти наполовину длинны. Пришлось придержать дёрнувшуюся пару раз тушку обер-лейтенанта за лацканы мундира и аккуратно опустить на стул. Нож оставил в глазнице: я и так с Гюнтером напачкал.

В следующее мгновение, уже выйдя из режима ускорения, я навис над сидящим на стуле пленным, приставив остриё ножа к его ходившему ходуном кадыку.

— Доброй ночи, Киря. Ну что, со свиданьицем…с-сука! Это ты нас сдал?

— Так…я ж не всех…я…я ж с пониманием! Не губи…Петро! Христом богом молю…всё что хочешь…я ж не по своей воле. Герр Кригер…

— Заткнись, сучёныш. Херр Кригер, говоришь? Бога вспомнил, Иуда! Перед нашими будешь оправдываться. Ты напел про побег? Ну? — я чуть надавил кончиком: из небольшого разреза на коже шеи у санитара потекла тёмная струйка крови.

— Я, я…Петро…не губи, прости!

— Бог простит. Миротворец помилует, — я наотмашь саданул рукояткой штык-ножа в область виска замершего осведомителя, в последний момент слегка придержав руку. Киря свалился со стула и, закатив глаза, вырубился. Для верности похлопал его по щекам, оттянул веко. Живой, сволочь. Какое-то время будет в отключке.

Я метнулся к двери, осторожно приоткрыл створку. Коридор всё ещё оставался пуст. Ну, ворожит тебе кто-то, Гавр, ой, ворожит!

Втащил тело охранника и переодетого в мои шмотки гефрайтера, наскоро затерев следы свежей крови куском срезанной с Гюнтера рубахи. Туша лысого палача мешала передвигаться по допросной, пришлось сдвинуть его в угол ближе к окну. Откуда-то из-за спины раздался глухой стон.

Блин, про подвешенного на местной дыбе я почти забыл! Рассмотреть толком, кто это было затруднительно. Лицо, шея и грудь допрашиваемого были сплошь залиты кровью, губы слиплись от запёкшейся корки. Схватив со стола графин с водой, я плеснул себе на ладонь и немного протёр лицо стонавшему.

— Пить… — удалось разобрать сквозь невнятный всхлип. Я разрезал верёвки на его связанный за спиной предплечьях, кожа на которых поросла густым чёрным волосом. Снял с крючка, вбитого в стену, кольцо, фиксировавшее цепь, перекинутую через потолочный блок. И только сейчас оценил, каким внушительным телосложением обладал военнопленный. Аккуратно усадил на пол, дав упереться спиной о стену. Мужчина разлепил веки и уставился на меня мутным взглядом. Подсунул ему горлышко графина к губам.

Пил мужчина жадно, шумно сглатывая, в конце перехватив графин уже самостоятельно. И тут я, оглядывая пленного на предмет повреждений, рассмотрел его босые ступни. Все пальцы на ногах были размозжены, сплющены, превратившись в размочаленные куски плоти.

Молотком бил, сволочь. Я невольно бросил взгляд на труп Гюнтера. Жаль, легко умер колбасник. И всего один раз. Если бы не обстоятельства… Откуда-то изнутри подступила тёмная волна, кровь бросилась в лицо. Я резко выдохнул, отгоняя наваждение. Хм, Миротворец, а ты явно не толстовец по убеждению.

— Эй, кацо, спасибо… — тихий голос раненого отрезвил меня. Я, наконец, узнал пострадавшего.

— Кирвава, ты? Твою ж мать! Как ты? — лицо у грузина представляло собой сплошную кровавую маску. Одно ухо надорвано у основания мочки, правая бровь рассечена, нос сломан, губы напоминали расквашенные вареники.

— Ничего, кацо, жив пока…вот только ноги, щени. Эта свинья, — он скосил глаза на труп Гюнтера, — молотком, бл@дь такая. Вах, не переживай, кацо, почти не болит! Делай дело, а мне только пистолет лейтенанта дай. Я свою жизнь дорого продам, клянусь!

— Погоди, Мамука, поживём ещё. Ты как, напился? Ща прикину, чем перевязать тебя.

Я более тщательно обыскал трупы охранников, в том числе и сухарные сумки, вывернул карманы у палача, пробежался по ящикам стола. У обер-лейтенанта, кроме сигарет, зажигалки и документов, ничего полезного не нашлось.

Но орднунг из песни не выбросишь. Вскоре мы стали обладателями двух полных фляг, трёх плиток шоколада, упаковки галет, плоской фляжки со шнапсом (это Гюнтер удивил, видимо, занимался профилактикой профессиональных вредностей).

Больше всего я обрадовался, обнаружив у обоих охранников что-то вроде индивидуальные аптечки, благодаря которым смог не только нормально обработать и перевязать ступни тихо шипевшему от боли Кирваве, но и, наконец, более-менее очистить и привести в относительный порядок раны на его лице.

Из нарезанных кусков найденной у одного из немцев парочки застиранных, но довольно крепких портянок, я соорудил более надёжные путы и кляп для гефрайтера. На всё про всё ушло почти полчаса драгоценного времени. Следовало спешить.

— Мамука, я тебя оставлю здесь вот с этими, — я кивнул на связанного водителя и всё ещё находящегося без сознания Кирю, — сейчас, только ремнём суке руки свяжу.

Оба пистолета-пулемёта с запасными магазинами я также оставил Мамуке. Мне пока и вальтера с запасной обоймой хватит. Люгер про запас прихватил для Родина. Если кипишь раньше времени начнётся, мне даже пулемёт не поможет.

А пока следовало решить вопрос с радиостанцией. Пост на первом этаже по-любому уйдёт в расход. Часовые у колючки и пулемётчик на вышке, что контролирует участок Лагерштрассе у административного корпуса, пока подождут. Сделаю их на обратном пути. И так времени в обрез.

До восхода по прикидкам ещё часа четыре. До смены постов все шесть. Не меньше. Кирвава у меня пока за тюремщика поработает, а я наведаюсь в барак. Надо Семёна и остальных в помощь вытаскивать. Без них мне к назначенному времени полную группу не собрать.

Маршруты лагерных патрулей в этой части лагеря не проходят: видимо в надежде на часового на вышке и основную охрану. Это мне сейчас тоже на руку. Из здания уйду через хозяйственный вход. Пусть ворота там и на замке и высокий трёхметровый забор с колючкой — всё это только для обычного человека серьёзное препятствие. Мы, анавры, оперируем иными категориями. Пора бы уж привыкнуть.

Наказал Кирваве ждать, не расслабляться и буквально силой заставил политрука сжевать одну плитку шоколада с галетами и напиться из фрицевской фляжки. У меня на Бичо большие планы. Так я его не брошу. Пусть сил набирается.

Прислушался к своему организму. Двойной вход-выход из режима ускорения за полчаса у меня впервые, но признаков какого-либо начинающегося истощения или даже лёгкой слабости так и не ощутил. Наоборот, кровь кипела, а тело требовало нового действия.

Странно, но никакого сожаления об убитых. К месту вспомнилось много раз читанное в детстве о японских ниндзя: меня тогда поразило, что по отношению к противнику они не употребляли термина «убить», а заменяли его своеобразной идиомой «гасить облики». Своеобразная мантра, защищающая психику профессионального убийцы.

Вот и я буду «гасить». За деда, за того убогого красноармейца, что застрелили в Отстойнике из-за ведра воды, за еврейскую жёнку из гетто Перемышля, за Ивана, за всех, за кого успею и сколько успею. Прими это как неизбежность, Закон Сохранения Реальности, если желаешь, как клятву Миротворца. Тем более что я уже не совсем Миротворец, как ни крути.

Дальше до самого барака придётся двигаться без передышек. Чувствую, это будет один из сложных подготовительных моментов операции. Я закрыл глаза и мысленно повторил маршрут с учётом постов и патрулей. В общем-то, ничего не выполнимого.

Осторожно выглянув из-за поворота в коридоре, не поверил своим глазам. Судьба снова благоволила мне. Не может быть! Пришлось подождать почти четверть часа, думал, что часовой отлучился в туалет. Нет. Я ошибался.

Никаких охранников у двери в комнату радиста попросту не предусматривалось. Но это не значит, что внутри тоже никого нет. Семён мне толком так и не выяснил, ночует он у себя или уходит на ночь.

Да и с чего я вдруг решил, что здесь должна быть дополнительная охрана? У допросной гауптман поставил конвоира в силу необходимости. А так одного поста на первом этаже за глаза на весь отдел хватит. Это же не Рейхсканцелярия, в конце концов. А я-то, доморощенный Джеймс Бонд, уже как настроился…

Прислушался, смещаясь на цыпочках. Не поленился заглянуть и под дверь. Свет из комнаты радиста не пробивался. Всё равно следует быть начеку. Аккуратно отжал штык-ножом язычок замка. Ну, если там щеколда…и проскользнул внутрь.

Блин, ну вот не могу не уважать немцев. Третью дверь открываю. Хоть бы скрипнула! Петельки смазаны, ручки не болтаются, всё аккуратно покрашено. Местный прапор или кто у них за хозяйственника службу тащит исправно.

А вот и она. Телефункен, родименькая. Ни хрена себе бандура! Да ещё аж целых три телефонных аппарата. И провода, провода, выходящие наружу толстенным пучком. Жаль, я не луддит, но развить в себе вандала на ближайшую четверть часа придётся. Штык-ножа вот одного жалко: затуплю лезвие, ну да ничего. Дело того стоит.

Уже уходя, пожалел, что нечем заклинить дверь. Но и просто защёлкнуть замок получилось со второго раза. Сойдёт за второй сорт. Если у радиста нет поблизости склада с запчастями на все случаи жизни, восстанавливать связь он будет очень долго. Ломать, как говорится, не строить.

Часовой на первом этаже стоял у подоконника, спиной ко мне, вглядываясь в темноту через грязное зарешечённое окно, и что-то тихо напевал. Хотя полагалось ему находится у небольшой тумбочки рядом с основанием лестницы.

Пока я спускался, оставив наверху сапоги и стараясь держаться края ступеней поближе к стене, он продолжал тупо пялиться в ночь, как заведённый, гудя себе под нос. Почувствовал что-то уже довольно поздно. Этот солдат нёс караульную службу с карабином, который стоял тут же, прислонённый рядом с оконным проёмом к стене.

Обернувшись и увидев меня, часовой замер и дёрнулся к оружию. Ему бы отскочить, заорать, рвануть нож из-за пояса — может, и был бы шанс, если не спасти себя, то поднять тревогу. Но вышло как вышло.

Я прыгнул с нижней ступеньки прямо на спину немцу, ухватил его левой рукой за голову, втиснув пальцы под надбровные дуги, оттягивая голову назад. Упрямый фриц продолжал тянуться к карабину и почему-то, вместо крика, мычал и хрипел что-то несуразное. Недолго думая, я просто сунул ему лезвие ножа в яремную ямку прямо над не по уставу расстёгнутым воротом куртки. Сверху вниз. По самую рукоять. И рухнул вместе с ним на пол. Падение на удивление вышло негромким. Даже карабин остался стоять прислонённым к стене. Ну вот. Теперь в здании можно никого не опасаться.

Вставая, я мысленно продолжал костерить себя на все лады: решил попробовать снять часового без режима ускорения, экспериментатор хренов? Чуть не просрал всё, едва начав. Почувствовал превосходство над противником, понимаешь. Дебил!

Наклонившись над трупом, вытащил штык-нож, обтёр наскоро лезвие о штанину часового. Мда…Гавр, похоже, ты становишься отъявленным головорезом. И ведь почти не ёкает. Только досада на собственную дурость и мелкий тремор пальцев. Адреналин никуда не денешь.

Хозяйственный двор был тёмен и пуст. Облака затянули небо и сверху сыпала мелкая морось. Одинокий автомобиль гауптмана притаился под навесом у кучи угля. Заманчиво, ничего не скажешь, но уж очень приметно. И даже с документами Кригера путешествие на этом Опеле будет коротким. До первого поста жандармерии и проверки документов. Да и подвеска низковата. А мне ещё по просёлкам километры наматывать.

Ну что, Алекс с Юстасом, кто быстрее до барака?

* * *
Двери блатного барака на ночь не запирались, так как в часть лагерных полицейских патрулей, особенно в советском секторе Цайтхайна, входили подчинённые Вайды и Могилы. Во время подготовки я отметил, что полицаи ходят в патрули двумя сменами по двенадцать человек: с десяти вечера до двух ночи и с двух до шести утра.

У незапертого входа изнутри дежурил лишь дневальный, который сейчас бессовестно дрых, закутавшись в драное одеяло, и не проснулся даже на скрип входной двери. Ох и достанется этому чубатому на орехи от старшего ночной смены, если застукает. Ну да не мне его жалеть, «беднягу».

Едва я пробрался к нарам Родина, как тот немедленно встрепенулся, будто до этого только и ждал моего появления.

— Что? — спросонья просипел старший писарь.

— Не дёргайся, Сёма. Просто небольшой шухер. Всё немного пошло не по плану. Давай на свежий воздух, по-быстрому!

И в нескольких предложениях изложил Родину весь расклад, буквально уткнувшись губами ему в ухо.

— Дела… — протянул старший писарь, почесав в затылке, — но тут же собрался и, мотнув головой, попытался обратиться ко мне с вопросом.

— Стоп! — приложил я палец к губам, — давай-ка на выход, потихоньку за мной. Там поговорим.

В тёмной щели между бараками было сыро и воняло мочой и гнилью.

— Чего делать думаешь, Петро? — несмотря на сосредоточенность, в голосе Семёна проскользнули панические нотки.

— Во-первых, не бздеть. А во-вторых… ничего особенно не поменялось: до восьми утра тревогу не подымут. Ты группу-то собрать за час сможешь? И насчёт грузовиков…

— С машинами всё как раз без проблем. Стоят под навесами заправленные. Водители на ночь вместе с отдыхающей сменой в казармах, в городке, километрах в пяти отсюда, — с каждым словом в голосе Семёна крепла уверенность, — только по-тихому людей будет собрать сложно. Перебудим да переполошим соседей. Думаешь, остальные так просто нашу возню оставят без внимания?

— Поэтому я тебя первым и вывел, Сёма. Думаю, надо первыми Добряковас Красновым в дело посвятить. Без прикрытия подполья нам на рывок не уйти. Даже на машинах. Там целых два КПП, ведь сам знаешь. Придётся фрицев валить наглухо. Охрану внутреннего КПП я ещё как-нибудь по-тихому ушатаю, а вот остальных придётся уже ребятам Добрякова. Я пока взглядом убивать не научился.

— Не смешно, Петро. Как ты себе это представляешь? Без оружия…

— Оружие есть. Вот. Люгер тебе. Держи. Неплохая машинка. И как кастет тоже сойдёт, орехи там поколоть или ещё чего. В здании администрации два пистолета-пулемёта и по четыре запасных магазина на каждый. Мне ещё Кирваву и водилу оттуда вытаскивать, значит, считай будет ещё два маузеровских карабина охраны и… не знаешь, что там на вышке у часового?

— Ну ты и псих, Петро. Как у тебя это получается? А, ладно! Семи смертям не бывать. На той вышке с пулемётом MG-42 двое солдат. На ночь по приказу коменданта заступает второй номер. Это днём там только один фриц. А ночью двое!

— Твою ж мать…пулемёт, говоришь? Да ещё MG-42? Не врёшь?

— Сам учётные накладные заполнял, когда меняли полгода назад. У старого MG-34 что-то с затвором случилось. За плохую чистку пулемёта тогда ещё охраннику смены пять суток ареста на гауптвахте комендант впаял. Я сам приказ печатал.

— Как всё замечательно складывается, Сёма. Раз так, надо брать! Мимо такого подарка проходить никак нельзя. Где ещё могут быть пулемёты на вышках?

— Ты точно псих, Петро, — улыбнулся Родин. Глаза его азартно блестели, — на северной проходной, через которую дорога к железнодорожной станции ведёт и на главном внешнем КПП. Их тогда все три новых распределял лично герр комендант.

— Ага, ага…теперь понимаешь, как нам ну просто позарез нужна помощь подполья?

— Хорошо, я попробую…

— Не пробуй, Сёма, сделай! Иначе сдохнем ни за понюх табаку. Пошли. До барака я тебя подстрахую. Мало ли чего. И пока я за вами не вернусь, ты с группой носа не высовывайся. Нарвётесь на патруль — перещёлкают, как куропаток. С голой жопой на охрану лезть запрещаю, считай приказ.

— Есть, товарищ Теличко!

— Ну и молоток. Грузовики наши, где расположены?

— Перед главным КПП, не доходя метров двухсот, справа есть большой навес. Под ним и дожидаются. Там не только наши. Весь транспортный парк, что возит пленных на объекты. Там же происходит и рассадка арбайткоманд перед отправкой. Ещё и склад ГСМ.

— Хм. Помню, помню. Жаль, не обратил внимание на эти детали. Что там с охраной?

— Ночью один часовой. У сарая с бочками.

— Точно? Всего один?

— А к чему больше? Там дальше по проезду небольшая пристройка с караулкой. Там же начальник смены и унтера-разводящие бытуют.

— Погоди, ты же говорил, что сменившиеся солдаты уходят отдыхать в казармы, что расположены в посёлке в пяти километрах?

— Так и есть. В этой караулке ночью почти никого нет. Так, зайти, обогреться, кофе выпить патрульным. Все же бараки на ночь запираются. Ну, кроме нашего. И полицаи захаживают.

— Это «почти никого нет» может нам боком выйти, Сёма. Недоработочка. Да ладно, обратного пути уже нет. Теперь точно без шума уйти не удастся. Ты, Сёма, постарайся довести это до Добрякова с Красновым, лады?

— Сделаю, товарищ Теличко.

Висячий замок на указанном Семёном бараке выглядел внушительно, хоть и изрядно проржавел. Пришлось аккуратно вынуть одним рывком вместе с гвоздями массивную стальную задвижку, поймав при этом удивлённый взгляд старшего писаря. Резкий звук потонул в ночной тишине. Минуты три мы прислушивались. Тишина.

Запустив внутрь Семёна и убедившись, что старший писарь смог тихо пройти между нарами, поспешил обратно к зданию администрации, попутно настороженно поглядывая на восточный край неба: нет, вроде показалось, ни намёка на скорый восход. Чего-то нервный ты, Гавр. Рановато.

Есть ещё у меня время. Кстати, неплохо бы выскочить из лагеря ещё в темноте и воспользоваться своим преимуществом ночного зрения при прорыве на КПП. А для этого подпольщики должны постараться отключить освещение в лагере. Вряд ли это будет слишком сложно, но потребует усилий отдельной группы. А это время! Чёрт побери, во всех мирах и реальностях это самый большой дефицит, как ни крути.

До хозяйственного входа в администрацию прошёл проторённым путём, даже не входя в ускоренный режим. Нечего распыляться, скоро он мне пригодится для более важных дел.

Чем дальше развивались события, тем больше я утверждался в мысли о том, что как бы местному подполью ни хотелось обставить побег моей группы по-тихому, ничего уже не выйдет. И даже отключённая связь и мобильность моей группы дадут нам мизерную фору. Ни за что не поверю в то, что у фрицев нет дублирующих вариантов объявления тревоги. Обычная сирена оповещения ведь предусмотрена и для пожара, и для боевой тревоги. Да и сигнальные ракеты ни для кого в войсках не являются чем-то необычным. Можно было бы списать на тыловое расположение местной охраны. Но как бы я себя ни успокаивал, вермахт всегда вермахт. И на передовой, и в тылу.

Расслабилась лагерная немчура, судя по упокоенным мной сегодня охранникам, не без этого. Но когда очухаются, и машина раскрутится…нет, подумаю об этом уже по факту. А пока у меня задачка из разряда военной математики: дважды два — четыре.

Два фрица внизу у прохода на территорию администрации, два карабина, два ножа. И подходы к ним просматриваются, читай, простреливаются с вышки, будь она неладна.

На вышке два ножа, два пистолета и пулемёт. Грёбанная «Циркулярная пила Геринга»! Нужна до зарезу. Я её так хочу, что аж в боку колет.

Полезу на вышку — на шум кинутся охранники снизу. А совсем без шума убрать фрицев у пулемёта не удастся. Мне бы не дать им стрельнуть, и то счёл бы за счастье.

Ладно, придётся играть спектакль. И отвертеться от переодевания в китель гауптмана у меня теперь не получится. Так есть шанс заманить охрану внутрь здания, хотя бы на первый этаж, чтобы скрыть от контроля с вышки. А служаки поведутся лишь на прямой приказ офицера. Да и то, не факт.

Поднимался на второй этаж, настороженно прислушиваясь. Пока никаких посторонних шумов. Чтобы не шататься порожняком, перетащил труп охранника поближе к выходу, усадив его у стены справа от входной двери. Будет у меня за вторую подсадную утку. Так, теперь напрячь память: кто у меня там из охранников на входе. Гефрайтер и рядовой. Имён, естественно, я не знаю. Один, вроде, высокий и в возрасте. Второй темноволосый, коренастый с мясистым носом выщербленными спереди зубами. М-да, негусто… Стоп, но у меня же есть «язык». Чего я голову ломаю?

В кабинете гауптмана всё было без изменений. Ну да, времени-то прошло всего ничего. Так, кителёк долой. Отто он уже не понадобится. Рукава длинноваты, зато в плечах не жмёт. Бельишко? Та ну на хрен! Перчаточки? Замечательно. Фуражечка? Портупея? Я вгляделся в контуры своего отражения на оконном стекле. Сойдёт. Внизу я всё равно не дам охранникам меня толком рассмотреть.

На мой условный стук в дверь из допросной послышался хриплый голос Кирвавы:

— Петро? Заходи…

Я медленно распахнул дверь и наткнулся взглядом на ствол пистолета-пулемёта, смотревший мне точнёхонько в живот.

— Как вы тут, Бичо, не уснули?

— Всё шутишь, кацо.

Я оглядел допросную и отметил, что щуплый гефрайтер сидит с вытаращенными от ужаса глазами, опершись спиной о стол, а поперёк его ног лежит тело Кири. Мёртвое тело. Едва видимое из-за задравшегося воротника гимнастёрки лицо бывшего санитара было белее мела.

Я присел рядом с политруком, осматривая повязки на его стопах. Довольно сносно, учитывая, что перевязывал впопыхах. Но лицо… Кирвава напоминал Винни-Пуха, сунувшего голову в дупло с пчёлами. Едва проглядывающие через узкие щёлочки отёкших век чёрные блестящие буравчики глаз больше напоминали оружейные стволы в прорезях амбразур.

Видно было, что Мамука не терял времени даром: в свободной от пистолета-пулемёта руке у политрука был зажат кусок влажного бинта, который он то и дело прикладывал к отёкам на лице. Рядом валялась опустошённая фляжка Гюнтера.

— Примочки делаешь, товарищ младший политрук? — подмигнул я грузину.

— Что ещё делать, э? Петрэ, ты же ушёл воевать? А я вот сижу, ноги, щени, как колоды…

— Ничего, товарищ политрук, вывезем тебя. Ещё танцевать лезгинку будешь!

— Опять шутишь, Петрэ. Не надо. Безногий я теперь. Этот свинья постарался, щ-щени, — Мамука пихнул кулаком сапог Гюнтера.

— Ты мне лучше скажи, отчего Киря прижмурился? Я же уходил, он живее всех живых был.

— Э, не жалей! Гавно человек был, Петрэ. Ты ушёл, он в себя пришёл, так меня сразу уговаривать начал, сдать тебя и вместе у немцев награду получить. Свободу сулил. Еды от пуза. Совсем пропащий человек Киря. Вах! Мне, коммунисту, предлагал с фашистами договариваться! Гавно и есть.

— Так ты его…?

— А что делать? Гефрайтер в себя пришёл, а этот в его сторону поглядывать начал, завозился. А мне двигаться лишний раз, всё равно что нож в пятку воткнуть. Ну я ему шею и свернул, генацвале. А что, сильно нужен он тебе был?

— Да не особо. Вот гефрайтера я тебе поручу ещё на часик. Он нам очень нужен, проводником поработает. Ты как, продержишься, генацвале?

— Не переживай, Петрэ. Из этой комнаты он не уйдёт. Делай своё дело. С Семёном виделся?

— Да, он сейчас должен с Красновым и Добряковым разговаривать.

— Ох, заварил ты кашу, Петрэ. Немцы нам ни своих офицеров, ни охранников не простят. Да и уйти теперь твоей группе без шума не удастся.

— Заварил. Расхлебаю, генацвале. А что до офицеров и охраны, так их ещё найти надо будет. Как думаешь, Мамука, если мы трупы увезём и следы все за собой подчистим, что немцы подумают?

— Э-э-э… — опешил Кирвава, — не знаю.

— Правильно. И они не будут знать какое-то время. А кто им расскажет? Все свидетели уйдут в побег вместе со мной. Это единственный способ защитить оставшихся.

— Не знаю, разведка. Ты сам то в это веришь? Приедет гестапо. А они не будут церемониться. Запытают. Это не лагерные охранники. Им даже самим утруждаться не понадобится. Подручные Вайды и Могилы из людей душу вынут! Дальше только концлагерь, Теличко.

После слов Мамуки повисла неловкая пауза. И без лишних слов было понятно, что моя наивная надежда на то, что удастся обойтись малой кровью, очередная глупость вынужденного малограмотного попаданства.

Младший политрук поморщился, корка на отёкших губах треснула, потекла кровь.

— Не думай про это, Петрэ. Дай мне поговорить с Красновым и Добряковым. Есть мысль. Не получится тихого побега! Будет громкий. Молчи, разведка! Ты в плену сколько? Два месяца? А я почти год. Правильно ты тогда сказал Добрякову. Не будет нам жизни! Значит, нужно использовать ситуацию и получить шанс унести с собой в могилу побольше фрицев. Может, хоть немного нашим там, на передовой полегче будет, когда они сюда дойдут. А в моём селе после войны люди скажут: «Достойно ушёл Мамука, сын Шалвы, как мужчина, не сгнил бессловестной овцой!»

От волнения у старшего политрука полностью исчез акцент и перестали проскакивать грузинские ругательства. Мне стало стыдно. Вот этот человек, здесь и сейчас, в чём душа держится, почти без ног, готов рвать немцам глотки за мизерный шанс спасти хоть кого-то из пленных. А я всё выгадываю и высчитываю в тщетной и наивной надежде на адекватность лагерной администрации. И с чего бы ей быть адекватной в отношении людей, содержащихся в лагере. Для них все мы в лучшем случае — сырьевой ресурс. А неповиновение — повод отправить на тот свет как можно больше советских людей. Очнись, Гавр. Какое снисхождение и рациональность, ты ещё о милосердии вспомни, Миротворец!

— Хорошо, Кирвава. Будет тебе разговор с начальством. Может и получится раздуть из этой искры мировой пожар.

— Правильно, Петрэ. Обязательно получится. Знаешь, кацо, — Кирвава криво ухмыльнулся губами-варениками, — а тебе идёт китель гауптмана. Только лицо чёрное и небритое. На, протри немного. И он протянул мне кусок бинта, смочив водой из графина.

Глава 23

Во всяком прощании есть частица смерти; разница только в надежде на возвращении.

Марк Харитонов «Провинциальная философия»
Как ни странно, но гефрайтера со звучным именем Курт долго уговаривать не пришлось. Достаточно было присутствие многозначительно почёсывающего волосатые кулаки у меня за спиной младшего политрука, чтобы абверовский шофёр был готов отвечать на любые мои вопросы.

И память у Курта не подвела. Вездесущий шофёр, невольный свидетель ключевых событий в жизни лагеря, имена и фамилии охранников на вышке и у ворот на территорию администрации назвал сразу, как, впрочем, и уже мёртвого фрица с первого этажа. Более того, в порыве поделился вроде бы бесполезной для меня информацией: немцы на вышке, те самые два номера при вожделенном пулемёте MG42 и один из охранников внизу — земляки, частенько вместе зависающие в пивной ближайшего городка Ризы. Не знаю, как мне это поможет, но и игнорировать подобные детали не в моих правилах. При этом он с гордостью отметил, заливаясь соловьём, что господин гауптман не раз отмечал его хорошую память и смекалку.

Интересная штука — человеческая психика. Я раньше не встречал столь молниеносного проявления Стокгольмского синдрома. Я же совсем недавно на его глазах уконтрапупил не только Кригера, но и непосредственных сослуживцев. Что это, страх? Попытка как можно дольше продлить своё существование?

Следовало подольше поддержать его в этом заблуждении. Знал бы я раньше об особенностях характера Курта, может, и не делал ставку на его шефа.

Вежливо извинившись перед Куртом и дав ему напиться из фляжки, я обновил его и без того надёжный кляп, проверив путы на руках и ногах. Труп Кири так и оставил лежать поверх ног гефрайтера. Стокгольмский синдром — это хорошо, но дополнительная страховка никогда не помешает. Всё-таки Кирвава ограничен в возможностях передвижения, а преждевременная пальба мне сейчас ни к чему.

Ночь всё ещё плотно окутывала лагерь. Свет прожектора с вышки продолжал светить вдоль Лагерштрассе. Охранники у ворот маячили под деревянным грибком навеса, несмотря на утихший дождь.

Я, мысленно пожелав себе ни пуха ни пера, шагнул на крыльцо, нарочито медленно приоткрыв дверь, чиркнул спичкой, небрежно прикурил сигарету из прихваченной у гауптмана пачки. После затяжки крепким немецким табаком не пришлось даже специально изменять голос. Рот наполнился горькой слюной, я судорожно сглотнул и скомандовал.

— Рядовой Хейнеке, быстро ко мне! — и, не дожидаясь ответа, снова шагнул внутрь здания, слегка придержав дверь, — быстрее, рядовой!

Едва солдат сунулся за мной в коридор, я притворил дверь, проговаривая заготовленную загодя фразу: «Йозеф, помогите товарищу…похоже, рядовому Гроссману не повезло с ужином», — и небрежно махнул в сторону прислонённого к стене сидящего трупа охранника.

Йозеф только начал движение к убитому, когда я, слегка придержав его за руку, в которой охранник держал карабин, вошёл в ускоренный режим, отмечая как распахиваются глаза немца при виде моего лица.

Падающего со свёрнутой шеей немца пришлось слегка придержать. Минута ушла на то, чтобы усадить его перед старым трупом для нужной мизансцены. Ещё минуты три, чтобы придать телу нужное положение: теперь Йозеф сидел перед охранником первого этажа на коленях, спиной ко входу, будто склоняясь над раненым сослуживцем. Его карабин аккуратно поставил рядом.

Вызвать второго охранника так же просто, как первого, не удалось. Это было вполне ожидаемо. На мой приказ, видимо, более осторожный младший унтер-офицер Кох ответил вопросом:

— Что случилось, господин гауптман?!

— Шевелитесь, Кох! Нужна и ваша помощь, русский пытался бежать, ранен офицер! Не затягивайте. Бюхер с Вернером присмотрят за воротами. Вы слышали, солдаты?! — я нарочито напрягал сипящее горло, зная наверняка, что наш разговор слышен на вышке.

— Яволь, господин гауптман! — раздалось сверху. И в этот момент прожектор резко развернулся в мою сторону. От разоблачения меня спас тот факт, что правой рукой я в этот момент на всякий случай придерживал козырёк фуражки и отставленный локоть прикрыл лицо. И с реакцией я не сплоховал, хоть сердце было готово выпрыгнуть из груди.

— Идиоты! Уберите прожектор! Здесь света достаточно. Ну же, Кох!? Чего застыли? Вперёд! — и шагнул в коридор, снова входя в ускоренный режим, словно ныряя в воду.

Сердце продолжало колотиться бешеным барабаном и растянутые в ожидании секунды показались настоящей вечностью. Вот Кох распахивает дверь, щурясь после яркого света прожектора в полутёмном коридоре. Находит взглядом меня, стоящего рядом с сидящим у трупа охранника Йозефом. Что-то начинает говорить…

Злость на собственный страх заставляет встряхнуться и прийти в норму. Не знаю, чем мне насолил этот конкретный фриц, но пришёл я в себя, уже выйдя из режима ускорения с сомкнутыми на его горле пальцами, которые я продолжал сжимать и сжимать несмотря на выпученные глаза, вываленный язык и посиневшее лицо немца.

— Блин, увлёкся… Время!

Сколько нужно парням на вышке, чтобы заподозрить неладное? Минута? Три? Ответа на этот вопрос у меня, увы, не было, пришлось снова ускоряться. С каждым разом процесс стал протекать проще, практически мгновенно. Ох, отольётся мне, похоже, такое отношение к организму носителя. Но пока всё работало как часы.

Коридор первого этажа, хоздвор с абверовским Опелем, колючка, ещё одна — всё пронеслось в сумасшедшем калейдоскопе. «Только бы эти идиоты не оказались слишком любопытными или ответственными. Только…» — стучало у меня в висках.

А вот и вышка. На этот раз вид с противоположной стороны. Слава богу, здесь не Бухенвальд и даже не Маутхаузен. Тамошние вышки надо брать штурмовым взводом, а не с помощью пердячьего пара одного отчаянного анавра. Здесь же сооружение довольно стандартное: десяти — двенадцати метров высотой из толстого окрашенного бруса, для устойчивости укреплённого х-скрещёнными балками, деревянной лестницей и верхней площадкой с двускатной крышей. Периметр площадки помимо деревянных бортиков укреплён мешками с песком.

Может, Бюхнер с Вернером и не были идиотами, но и особой сообразительностью не блистали: прожектор так и был направлен в сторону входа в администрацию. А значит, немцы сейчас почти слепы по всем остальным векторам, в отличие от меня.

С неба вдруг раздался странный звук, словно кто-то огромный и неуклюжий упал и прокатился по огромному листу жести. Вслед за ним почти всё небо полыхнуло жёлтой ослепительной вспышкой. И низкие тучи зловеще засверкали отсветами бесформенных бликов. Блин, я же всё ещё в состоянии ускорения! А это обычные гром и молния. Первые капли возобновившегося дождя я с превеликим облегчением ощутил у себя на щеках.

Что ж, вот и небесное воинство на моей стороне. С таким звуковым сопровождением охранники на вышке лишаются своего последнего преимущества.

Недолго раздумывая, я тут же кошкой взлетел по лестнице, специально на последнем метре смещаясь к бортику со стороны спин охранников. Условных спин, как оказалось. Нет, один из немцев продолжал пялиться в зону,освещённую прожектором, опираясь правым локтем на кожух пулемёта. А вот второй… Второй, скотина, жрал из консервной банки. Да к тому же использовал для этого штык-нож. Интересно, его мутер вообще учила хоть каким-то манерам? Тем не менее умер он первым. От собственного клинка, который я вогнал ему в основание подбородка. Второй отстал от него на пути в Вальгаллу не надолго, секунды на четыре. С пробитой грудной клеткой ему будет сложно пить за столом у Одина, но как-нибудь приспособится.

Уф… Выйдя из режима ускорения, я позволил себе целых пять минут, чтобы осмотреться и прийти в себя. Левый бок слегка жгло. Я сунул пальцы в прореху. Достал меня всё-таки, жрун грёбанный: лезвие прошло вскользь по рёбрам, но кровь течёт, слабовато, тем не менее не стоит пренебрегать перевязкой. Но не здесь.

Так. Контроль жмуриков: тут всё чисто. Перевернул на спину того, кому пробил грудную клетку и разорвал миокард. Затолкал в дыру в грудине чехол от пулемёта. Не хватало, чтобы крови ещё как со свиньи натекло. А так, большая часть свернётся в грудной полости. Всё меньше следов. Хотя после стольких трупов моя идея-фикс по сокрытию улик выглядит откровенно по-детски. Если Родин с Кирвавой убедят Добрякова, в Краснове я почему-то был заранее уверен, то ни прятать трупы, ни скрывать следы крови не будет уже никакой нужды.

Что у нас тут с хабаром? Нормально так я забрёл: помимо пулемёта и двух коробов с лентами у одного из солдат был люггер, брат того, что я отдал Родину. Ну а чувак, что с украшением в виде ножа под подбородком, одарил меня ещё одним пистолетом-пулемётом. Сапёрные лопатки, ножи… Просто праздник какой-то. Вот же, милитаристы, они что, тут собирались осаду выдержать? Ну не мне о них судить. Скорее, стоило поблагодарить от души.

* * *
Вот чуяло сердце: везение когда-то должно было дать сбой. Перед бараком, куда я отправил Родина, аккурат на пересечении лагерных улиц, встал патруль полицаев. Да ещё, похоже, по характерной кубанке и внушительному росту возглавляемый господином Вайдой собственной персоной.

Что ж, видать, судьба, Мыкола Гнатич, сколь верёвочке не виться, но и тебя догнала твоя зрада.

Я мысленно похвалил себя, что не поленился, отправляя Родина внутрь барака, определить на место щеколду с замком.

Внимательно прислушиваясь к ночной тишине и с удовлетворением отмечая, что кроме говора полицаев и хохотков Вайды больше ничего не нарушает ночного покоя, стал перемещаться вдоль межбарачного простенка, снова ныряя в режим ускорения.

На этот раз уже не ограничивал себя бескровными методами. Два штык-ножа золингеновской заточки выполняли свою работу безупречно. Ночь и внезапность нападения снова подыграли мне. И я снова убедился, что обычные люди, даже будь их четверо здоровых полицаев с дубинками, никак не могут противостоять анавру на пике развития аватара.

Больше времени ушло, чтобы утащить с дороги в межбарачный проход ещё не остывшие тела. Похоже, я ещё более ускорил вероятность тревоги в лагере. Очень скоро полицаев хватятся. Особенно Вайду. Начнут поиски. При этой мысли Цайтхайн сразу показался мне не таким уж и большим лагерем.

Вот в таком душевном раздрае я и предстал перед Родиным, который, едва я открыл дверь, выскочил из спёртого дыханием сотен заключённых барачного мрака, словно только и ждал этого. Свет от фонаря при входе осветил его озабоченное лицо.

— Ну? Петро? Как? — только и успел произнести Семён, как за его спиной замаячили ещё несколько человек, среди которых я узнал Краснова.

— Дверь не шибко открывайте, свет издалека виден. В администрацию путь свободен. Нужно забрать оружие и обмундирование. Раненый Кирвава ждёт эвакуации. Что с нашей группой?

— Погоди, Теличко, не гони лошадей, — из-за спины Семёна вышел Краснов, — твою ж мать! — он тихо выругался, разглядев на мне окровавленный мундир гауптмана. Фуражку я обронил ещё когда на ноль множил пулемётный расчёт. Тут его взгляд остановился на зажатых в моих кулаках ножах, на которых запеклась немецкая кровь. В свет, падавший из дверного проёма, попала нога одного из полицаев. — Это кто? — голос старшего политрука был напряжён.

— Полицейский патруль, Матвей Фомич. Не было времени ждать, пока уйдут.

— Ты их всех? — на этот раз голос Краснова слегка дрогнул.

— Я, Матвей Фомич, некогда тратить время на пустую болтовню. Кирвава просил вас и Добрякова подойти к нему. А пока неплохо бы нашу группу отправить к грузовикам, предварительно вооружив и переодев часть людей в немецкую форму. В административном корпусе есть три пистолета-пулемёта, два карабина, восемь комплектов формы и один MG42. Форма, извините, не совсем чистая. Нужно действовать. И быстро.

Видно было, что у старшего политрука есть десятки вопросов, но нужно отдать должное, Матвей Фомич умел держать себя в руках. Он обернулся внутрь барака и негромко позвал:

— Сидорчук, Тайборин, Васьковский, Климов, со мной. Остальные ждут связного от меня. Позовите Захара Степановича. Не прошло и десятка секунд, как показался Добряков. — Товарищ Теличко, мы готовы. Проведёте?

— Да. Двигайтесь за мной. Не разговаривать. Там, где будем идти, постов и патрулей быть не должно. Но мало ли, — я сунул Краснову люггер пулемётчика. Тот благодарно улыбнулся.

Уже скрываясь за бараком, я видел, как сноровисто заключённые затаскивают внутрь барака трупы полицаев, а следы крови засыпают песком.

Уже в четвёртый раз за ночь я проделывал этот путь от бараков к администрации и обратно. Но только в этот раз за мной двигались люди, от которых зависел весь успех предприятия. От напряжения, казалось, что я дышу не воздухом, а огненной лавой. Тем более, что режимом ускорения я не мог воспользоваться, ориентируясь на темп сопровождаемых. Но наш короткий рейд закончился благополучно.

Прожектор с вышки всё ещё ярко освещал пятачок у входа. Краснов, едва мы приблизились к воротам, что-то шепнул двоим из группы и те немедленно начали карабкаться на вышку. Спустя минуту прожектор снова освещал Лагерштрассе, а за нами тихо закрылась дверь административного корпуса.

* * *
— Товарищ Теличко, ну а я тут при чём? Сказано было ждать, будем ждать…

— Ты понимаешь, Сёма, что за эти полчаса полицаи уже могли хватиться пропавшего патруля? И о чём можно там так долго разговаривать с Кирвавой? — я не находил себе места, расхаживая по коридору второго этажа. Воспользовавшись паузой, я переоделся в китель обер-лейтенанта и худо-бедно привёл себя в порядок. Неизвестно, как ещё придётся пускать в ход свой новый имидж. Про полчаса я, конечно, хватил, но уж больно надолго, учитывая обстоятельства, в допросной закрылись Кирвава, Добряков и Краснов. Всё это время прибывшие вместе с нами четверо молчаливых и неулыбчивых бойца таскали и раздевали трупы. Вернее, таскали двое. Ещё двое контролировали периметр. По общему решению решено было спрятать только трупы охранников с первого этажа и тех четверых, что я убрал последними. Остальных решено было просто закрыть по кабинетам, воспользовавшись ключами, найденными на одном из трупов.

— Всё равно, я считаю, что мы теряем время, Сёма. Уже могли бы с группой выдвигаться к стоянке грузовиков.

— Не переживайте, товарищ Теличко. Хлопцы уже там, — Родин весело подмигнул мне, широко улыбнувшись.

— Погоди, как…? — опешил я.

— Как только вы меня в барак-то запустили, а сами направились часовых снимать, я обстановку товарищам Краснову и Добрякову разъяснил, им и было приказано немедленно отправляться на место. Вы не переживайте, товарищ Теличко, там ребята надёжные. И путь разведанный. Они нас на крыше ближайшего к стоянке барака дожидаться будут.

— Авантюристы, блин, — сплюнул я от досады, — там же по дороге внешние патрули. С собаками! А мужиков даже дубинок нет. Эх…

— Зря, Пётр, вы о нас такого невысокого мнения. Может, так чисто, как вы мы и не можем часовых убирать. Но ума-то хватило рассчитать все интервалы патрулей и смены постов. К тому же тревоги до сих пор ведь не объявлено? А это значит…

Семён был прерван открывшим дверь Красновым.

— Теличко, Родин, входите! — и тут же обернулся к бойцам, таскавшим трупы охранников, только присевшим отдышаться, — Тайборин, Климов, на вышку за пулемётом, всем переодеться в немецкую форму. Передайте Васьковскому и Сидорчуку, пусть берут себе два пистолета-пулемёта, по четыре магазина на брата и поступают в распоряжение Добрякова. Всё понятно?

— Есть, — вразнобой ответили красноармейцы и скрылись за углом коридора.

Внутри допросной всё было по-прежнему. Лишь щуплый гефрайтер сидел в дальнем углу, да Кирвава выглядел несколько бледнее обычного. Зато уже располагался не на полу, а на стуле, опершись на столешницу.

— Что ж, — без лишних прелюдий начал Добряков, — товарищ Теличко, ситуация разворачивается таким образом, что вариант с массовым побегом остаётся единственным выходом.

— О, как? — я, конечно, ожидал, что первоначальный план моего побега подвергнется коррекции. Но чтобы так радикально? Или я чего-то не знаю?

Очевидный вопрос легко читался на моём лице.

— Кирвава рассказал нам, что перед смертью ему успел рассказать Кирьян. Похоже, раскрытие подполья было вопросом одного-двух дней. В крайнем случае, недели. Нам повезло, что гауптман заигрался и понадеялся вскрыть лагерное сопротивление только силами своего отдела и охраны Цайтхайна. И информация от вас, Теличко, заставила его форсировать события.

— Да, на допросе я тоже понял, что гестапо не в курсе игры Кригера. Выслужиться хотел.

— Возможно, — голос Добрякова был сух. Тени под глазами залегли глубже, лицо осунулось от навалившихся новостей. Я внутренне посочувствовал Захару Степановичу. Но сейчас было не до сантиментов. Всё висело на волоске. Но я немного недооценил лагерное подполье.

— Слушайте меня внимательно, Теличко. Мы сейчас расстанемся и больше не увидимся. Хорошо, что мы озаботились максимальным количеством копий карт, что вы нам нарисовали товарищ Теличко. А вот сводки особенно и не пригодились…жаль, — в глазах Добрякова промелькнула досада. Н-да, пропагандиста так просто в себе не задушишь. Он нервно провёл ладонями по лицу, — я так понял, что водитель Кригера вам нужен в качестве «языка» и проводника. Тайборин и Климов, что сейчас принесут пулемёт, будут опекать вашего гефрайтера и обеспечат доставку к грузовикам. Семён уже сказал, что группа ждёт вас на месте?

— Так точно, — только и успел я ответить, поражаясь, с какой скоростью и лаконичностью Добряков с Красновым успели переиграть сценарий, но им, оказывается, ещё было чем меня удивить.

— Нам понадобится серьёзный отвлекающий манёвр, Пётр Михайлович. Простым шумом не обойтись, — в беседу решительно вступил Краснов, — я пойду с вашей группой, товарищ Теличко, мы с Семёном понесём Кирваву и пулемёт. Вы будете контролировать бойцов и гефрайтера, Родин сказал в скрытом передвижении и съёме часовых вам нет равных.

— Погодите, а вы, Захар Степанович, может, тоже вместе со мной? — повернулся я к Добрякову.

— Нет, Пётр Михайлович, я как раз и буду обеспечивать операцию прикрытия, как сказал Матвей Фомич. У нас редкое стечение обстоятельств: целый эшелон на станции и почти две тысячи ещё до конца не истощённых бойцов! Настоящая армия. Как думаете, если дать им весомый шанс совершить побег? Да ещё фору в сотню километров по железной дороге…

— Основная ветка ведёт к Дрездену. Если и есть возможность перевести стрелки путей, то только километров через десять. И тот полустанок наверняка охраняется, — я тут же начал лихорадочно соображать, обдумывая дерзкую вводную руководителя подполья.

— Не стоит переживать, Пётр Михайлович. Это теперь не ваша забота, товарищ Теличко. Едва мы начнём заварушку, вы сможете пойти на прорыв через основные северные ворота лагеря. Оружия у нас маловато, но уж как-нибудь, на пролетарской злости прорвёмся.

— Товарищ Добряков…Захар, — я не мог найти слов, подавшись вперёд в невольной и неловкой попытке обнять или хотя бы пожать руку этому мужественному человеку.

— Давайте без сантиментов, Пётр Михайлович! — слегка улыбнулся Добряков, блеснув глазами, — вы только, пожалуйста, выполните задание советского командования, а мы уж постараемся в грязь лицом не ударить. Да, по пути к грузовикам помогите товарищу Краснову вскрыть несколько бараков. Потом уж люди сами разберутся. Говорят, у вас это ловко выходит. Основные члены подполья у нас распределены почти по всем баракам и предупреждены о возможности общего сбора. Но чем незаметнее они сюда просочатся в ближайший час, тем больше времени будет у вас на прорыв.

— Есть ещё одна проблема, товарищ Добряков, — Захар вскинул брови, — блатной барак. Почти сотня полицаев в вашем тылу — совсем ненужный сюрприз. Надо их обязательно заблокировать, чтобы не пришли на помощь охране. Это значительно повысит шансы массового побега. Вернее будет сказать, лагерного восстания. К тому же, полагаю, так просто оставить без внимания предателей Родины будет с нашей стороны крайне непоследовательно.

Краснов и Добряков переглянулись. Старший политрук пожал плечами и едва заметно дёрнул подбородком.

— Первый раз слышу столь сдержанное и интеллигентное пожелание от красного командира об отправке на тот свет этой кучки выродков и сволочей. Думаю, ваше предложение получит горячую поддержку среди наших. И что-то мне подсказывает, что вы уже кое-что придумали на этот счёт. Выкладывайте, товарищ Теличко.

— Нам всё равно почти час ждать вашего штурма, Захар Степанович. Сёма сказал, что рядом с грузовиками есть склад ГСМ. И всего один часовой. Ничто так не бодрит, как пожар в борделе во время наводнения, товарищи. Как считаете.

— Мне становится жутко при мысли о тех заданиях, что вы выполняли для нашего командования раньше, товарищ Теличко, — снова улыбнулся Добряков, — методы не совсем войсковые, но и мы не у тёщи на блинах. А традиционные правила войны не для подобных ситуаций. Мы пришлём вам ещё десяток человек. Но постарайтесь не в ущерб вашему основному заданию. И не слишком увлекайтесь, товарищ Теличко. Если что, уходите немедленно. Чёрт с ними, с этими полицаями!

— Спасибо, товарищ Добряков. Ну что ж, с Богом, товарищи! — почти на автомате произнёс я, открывая дверь на стук бойцов, вернувшихся с пулемётом.

— Чего? — лицо Краснова при моих словах изумлённо вытянулось.

— Не обостряйте, Матвей Фомич. Товарищ Теличко лишь хотел сказать, что помощь Спасителя нам бы тоже не помешала.

Эх, жаль, не ко времени, с удовольствием бы узнал этого человека получше. Знать, не судьба… И правда: дай бог ему выжить. И написать после войны тот самый роман, которым я зачитывался в детстве. О своём тёзке, атамане Войска Донского, сыне казака и крымской татарки…но это уже другая история.

Глава 24

Возможно, дело лишь в том, что несущее смерть всегда зачаровывает людей: обрыв и пропасть за ним, дуло револьвера, смотрящее на нас, словно глаз, если развернуть оружие стволом к себе. Даже остриё ножа выглядит иначе, когда час поздний…

Стивен Кинг.
Тушку гефрайтера у Климова с Тайбориным через пять минут продвижения по лагерным проулкам пришлось решительно отобрать. Им и так хватало нагрузки посменно с Семёном и Красновым тащить на прихваченных досках Кирваву с пулемётом. Так было намного рациональнее, ибо характер продвижения нашей группы предполагал мою позицию в авангарде. Несмотря на инициативный боевой настрой, ребята явно не отличались физической формой по вполне понятным причинам. Лагерь не курорт, кстати, надо почаще себе это напоминать. А то раскатал губу, понимаешь…

Гораздо лучше ориентируясь в темноте, я вёл заключённых не самым прямым путём, так как нужно было учесть остановки у бараков, на которые указывал Краснов, скрывавшийся за дверями каждый раз почти на десять минут, что отнюдь не добавляло мне приятных эмоций. Каждый раз я ждал, что нас застукает патруль. Но и на этот раз пронесло.

И мы продолжали двигаться дальше. Дольше всего задержались у «блатного барака». Дневальный так и продолжал бессовестно дрыхнуть. Что ж, се ля ви, как говорят лягушатники.

Дневального пришлось оглушить и связать, заткнув рот кляпом. Во избежание, так сказать. Общими усилиями заблокировали дверь толстыми досками, предусмотрительно прихваченными по дороге и используемыми вместо носилок для Кирвавы. Для пущей надёжности не поленились и придвинули к дверям, удачно открывающимся наружу, пожарный ящик с песком и бочку, доверху заполненную дождевой водой. Никаких угрызений совести при этом я не испытывал. Вся эта камарилья: полицаи, кладовщики, писари и прочие, подвизавшиеся у фашистской администрации в помощниках предатели, — сами выбрали свой путь. Жаль только, что большая часть из них сейчас разослана по арбайткомандам. А как бы хорошо было накрыть всех разом. Подумал — и неожиданно удивился своим мыслям. Понятное дело, не я один приговорил предателей. Но инициатива-то происходила от меня. Ох, и кровожаден ты, Миротворец.

Дальше наша команда передвигалась уже гораздо медленнее, хрипло дыша и с трудом сдерживая поминутно вырывающийся кашель из пересохших глоток. М-да, армия доходяг… Пришлось снизить темп, благо, до цели оставалось уже всего ничего.

Наконец, преодолев очередной проход, мы упёрлись в колючку, отделявшую стоянку грузовиков от широкого проезда, поперечного Лагерштрассе. За стоянкой в отдалении маячили две хорошо освещённые вышки, установленные на выезде из северных ворот.

— Товарищ, Теличко, — тронул меня за плечо Семён, — наши уже на месте, во-он на той крыше, — он указал на темнеющую в двадцати метрах справа стену то ли небольшого барака, то ли сарая.

— С чего решил? — справедливо поинтересовался я, так как даже сам ничего особенного ни на крыше, ни около строения я не заметил.

— Так вон, на фонарном столбе, глядите, товарищ Теличко, косая черта угольком. Знак! Значит, на месте. Там ребятки правильные, есть и из ваших.

— Из каких «наших»? — не сразу сообразил я.

— Батальонная разведка.

— Ага, — многозначительно ответил я, только для того, чтобы заполнить паузу. Так как решительно не знал, с чего нам дальше начинать. Ведь подготовительный сценарий побега лежал целиком на людях из подполья. Но Семён сам меня выручил.

— Я пойду, выясню что и как. А вы пока отдохните, — и растворился в темноте ночи. Понятное дело, «растворился» он только для сопровождавших меня бойцов и Кирвавы с Красновым.

Я воспользовался остановкой и, скинув с плеча гефрайтера, проверил его состояние. Тот лишь вращал глазами и обильно потел. И, похоже, периодически портил воздух. Не так чтобы шибко громко: в допустимых рамках. Страшно водиле, вот и пускает шептуна. Ну, это нормально. Я постарался ободрить его несколькими фразами на немецком, посоветовав молится и ещё раз пообещав сохранить ему жизнь за эффективное сотрудничество. Не хватало мне тут ещё его истерики в самый неподходящий момент.

Бойцы пустили по кругу флягу с водой и, к моему удивлению, не пропустили и гефрайтера. Из темноты бесшумно вынырнул Родин.

— Всё в порядке, товарищ Теличко. Наших на крыше пятеро. Остальные уже в грузовиках. Часового сняли. Вместо него сейчас наш человек, сержант Вергелес. Всё чин чином. На воротах и вышках ничего не заметили. Ребята говорят, смена у немцев часа через два. У охранника часы были, вот они и…

— Почему без приказа часового сняли? — вмешался Краснов.

— Так удачно сложилось: он поссать пошёл, аккурат под стену того сарая, где на крыше наши прятались. Ну Вергелес и…того, сверху. Чисто убрал, без шума.

— Вергелес? Немец, что ли? — поинтересовался я.

— Из поволжских, этот хлопец из батальонной разведки, товарищ Теличко. Я тебе как раз про него говорил.

— Добро. Всё же, ты прав, Матвей Фомич, лишнюю инициативу проявлять не следует. Засыпимся. Ну и где у них склад ГСМ, Сёма?

— Так в этом же сарае и есть.

— Ясно, — я на минуту задумался, — как предполагается перебазироваться в грузовики?

— А прямо через крышу склада. Там ребята для удобства уже и верёвку с узлами из тряпья смастырили. Спускаться можно прямо во двор, благо та сторона прикрыта от обзора с вышек и от ворот. Голый участок всего шагов пять. Плохо освещён. Если ползком, сладим без шухера. Главное, сильно не шуметь и не мешкать. Мокро, дождь этот, мать его, всё не угомонится! — выругался Семён.

— Что дождь — это как раз замечательно. Просто великолепно! — возразил я, — что по прорыву думаете, товарищ Краснов? — я специально отдал инициативу Матвею Фомичу. Лишний раз польстить авторитету старшего политрука, да и выпячивать особенно собственную некомпетентность не хочется. Весь мой военно-тактический опыт — это полсотни сериалов о войне, да тысячи перелопаченных архивных документов. Анавр то я, анавр. Только всё больше диванный. И даже небольшой опыт боёв под Перемышлем тут ни к чему не пристегнёшь. Там было кому воевать. И чем…

И Краснов не подвёл.

— Так, имеем: основная группа — двенадцать бойцов плюс нас шестеро, среди которых один почти не комбатант.

— Э! Матвей, обижаешь, генацвале! — попытался возразить Кирвава.

— Знаю, знаю, дорогой, не переживай. И помню про твои способности пулемётчика. Все уши прожужжал, кацо. Всё равно, оружия у нас маловато. Пистолеты не в счёт. Для штурма они не годятся. Два пистолета-пулемёта — это дистанция уверенного поражения двадцать пять-тридцать метров. В лучшем случае. Пулемёт, думаю, лучше использовать с колёс. И тебе, Мамука, сподручнее будет. Не так уж и много у нас и боеприпасов, чтобы действовать не наверняка.

— Есть ещё карабин часового, — вставил свои пять копеек Семён.

— Ну хоть что-то дальнобойное, — вздохнул Краснов, — значит так, Тайборин, возьмёшь себе карабин. Будете на крыше с Климовым прикрывать штурм. Твоя цель — пулемётчики на вышках. Как, справишься?

— За одного ручаюсь, товарищ старший политрук, — алтаец замялся, — второй — потруднее будет. Сложная директриса и, если помните, дальняя вышка с бойницами, доски в два слоя, ещё и мешки, плохо простреливается. Без гарантии.

— Если дадите мне один пистолет-пулемёт и пять минут форы перед началом штурма, я возьму на себя дальнюю вышку, — решительно выступил я.

— Уверен, Петро? — Краснов качнул головой в сомнении, — рискованно. Они же на тебя все кинутся. А если тебя…дальнейший смысл операции теряется.

— Не успеют, Матвей Фомич. Вспомни-ка лучше административный корпус. Зато у вас будет целых пять минут, чтобы выехать на грузовиках и начать огонь на подавление из пулемёта. Предлагаю также во второй грузовик посадить автоматчика, он проконтролирует возможные неожиданности с тыла. Ну а безоружные залягут за бортами. У Блицев они высокие, хоть от шальных пуль прикроют.

— Хм, — Краснов со скрипом потёр щетинистый подбородок, — вполне может выгореть. Тайборин, передашь свой пистолет-пулемёт сержанту Вергелес, а у него возьмёшь карабин. Ему же передашь, чтобы залезал во второй грузовик. Задачу, что поставил товарищ Теличко, слышал?

— Так точно, товарищ старший политрук.

— Молодца. Дальше действуем по первоначально обозначенному плану. А ты, Климов, отдай своё оружие товарищу Теличко.

— Нет, погоди-ка, боец, — мне неожиданно пришло в голову лучшее решение, — пойдёшь со мной, Климов. Я вижу ты помимо формы и каску прихватил, и даже разгрузку. На тебе всё это очень неплохо смотрится. Приходилось и раньше использовать? — Климов молча кивнул, — молодца! — изобразил я старшего политрука, — мы с тобой выдвинемся к воротам со стороны главного выезда с Лагерштрассе. Прямо так и пойдём. Внаглую. Гляди, — я вытянул руку в сторону хорошо видимой отсюда освещённой площадки перед воротами, — при выезде, во-он там, не доходя трёх-четырёх метров от шлагбаума, видишь? Слева стоит караульная будка, полосатая такая. Ага. Как пойдём, ты держись уверенно на шаг позади и чуть слева от меня, касочку поглубже натяни и, главное, пистолет-пулемёт на ремне через плечо неси. Рукава куртки закатай до локтя. Типа, расслабленный бывалый солдат. Беспокоиться, мол, не о чем. Вот так, отлично. Ты должен внушать не опасение, а уверенность в том, что всё идёт нормально. Смогёшь? Стрелять они не станут, — Климов кивнул и криво ухмыльнулся, тронув затвор пистолета-пулемёта, — начальник караула меня обязательно остановит: или у будки или, может, чуть подальше. Не важно. Я остановлюсь, заговорю с ним. И как только сниму фуражку и сделаю вид, что вытираю лоб платком, немедленно уходи в сторону и падай за будку. Там тебя с вышек не достанут. Практически мёртвая зона для пулемётов. Начкара к тому моменту уже можешь не опасаться. Тайборин начнёт работать по ближней пулемётной вышке, где только ограждения и прожектора. А я стану разбираться со второй, той что с бойницами. Ты, главное, напрасно не подставляйся и огрызайся короткими, береги патроны, не давай им сконцентрировать огонь на мне. Это же охранники. Нестроевики. Им, чтобы сообразить, что происходит, понадобится вагон времени. Немчура же к тебе близко подойти побоится. По крайней мере, уж десять минут точно. А то и больше, пока наши на грузовиках подъедут и Кирвава с помощью пулемёта сделает из караула аджапсандали. А мне этого времени хватит. Ну. Усёк?

— Так точно, — Климов спокойно кивнул, поправляя ремень пистолета-пулемёта.

— Ну вот и ладушки. Матвей Фомич, сколько ещё людей Добрякова ждём?

— Думаю, четверть часа. Не больше. Они пустые идут. Скоро, полагаю, должны быть. До сих пор поражаюсь нашему везению, товарищ Теличко.

— Ну, не всё так уж и необъяснимо, Матвей Фомич. Будь Цайтхайн полноценным лагерем, как Мюльберг, а не пересылкой и лазаретом, количество патрулей и охраны превышало бы нынешнее втрое, а то и вчетверо. И мы бы безусловно нарвались. А так, шансы вполне реальные.

— Твоя правда, Петро, — кивнул Краснов, — да ещё большая часть охраны стянута к станции. Туго Добрякову придётся…

— Если здесь сладится, Матвей Фомич, думаю, будет нелишним отправить с бойцами и захваченными пулемётами с блокпоста на воротах парочку бойцов на ещё одном Блице. Если я не ошибаюсь, на стоянке их аж пять штук стоит. Ну не оставлять же их немцам?

— Прекрасная мысль, Пётр Михайлович! Осталось поделить шкуру неубитого медведя.

— Что-то настрой у вас не особенно боевой, товарищ старший политрук. Мандражируете?

— Есть немного, Петро. У меня перед боем всегда так. Мысли и сомнения в голову всякие лезут. Прикидываю, всё ли учли. Кстати. Мы не оговорили, как поступим, если что-то пойдёт не по плану. Сам не люблю сюрпризов, но и мешкать в бою всё равно что проиграть.

— Вы о чём это, Матвей Фомич?

— Мнение о диспозиции противника у нас сложилось только из данных внешнего наблюдения, да ещё из того, что видели вы с Семёном раньше. Ты, Петро, при отправке в арбайткоманду месяц назад, а Родин неделю назад, когда сопровождал своего начальника в поездке в Мюльберг.

— И? — не утерпел я, поторопив Краснова.

— За неделю много чего могло произойти. Местный лагерфюрер тип беспокойный. Охране спуску не даёт, всё время какие-нибудь новшества внедряет. То дополнительное ограждение, то скрытые посты по периметру. Да мало ли?

— Думаешь, есть скрытые сюрпризы?

— Хотелось, чтобы их не было. Но неделя — немалый срок, Петро.

— Ну не минные же поля он за воротами расположил? Всё-таки основная дорога к ближайшему городу.

— Минные поля вряд ли. Для подобного разрешение как минимум из Дрездена бы понадобилось. Уж сапёров бы наши никак из внимания не упустили. Но, скажем, вырыть или оборудовать местечко для секрета за воротами. Посадить туда пару-тройку охранников вполне можно. Я бы на его месте так и поступил. Любой, преодолевший ограждение или ворота, неожиданно оказался бы под обстрелом из укреплённой огневой точки.

— Ну ты хватил, Матвей Фомич! Это же не передовая. Хотя…оговорить действия в случае повреждения одного из двух наших грузовиков всё-таки следует.

— Тогда предлагаю следующее: в первом грузовике в кабине водитель и Семён с пистолетом — оба в немецкой форме, десяток бойцов в кузове укроются за бортами до команды. Этот грузовик с началом стрельбы таранит ворота на скорости и вырывается за периметр. Второй следует сразу за ним. В нём буду я, Кирвава и остальные бойцы. Пулемёт Мамуки будет работать по левому борту, а я из пистолета-пулемёта по левому. Пару бойцов в кузове вооружим пистолетами. Второй грузовик с тентом, прицельно бить немцам будет несподручно, а бойцы с тыла прикроют от неожиданностей. Ну и ты, Петро, с Климовым сработаешь. К тому же кузов второй машины прикроет тебя с правого фланга.

— Хм, пожалуй, так будет лучше. Что будем делать, если один из грузовиков подобьют?

— Уходить на единственном. Места хватит. Своих, кто живы, заберём. Двоих бойцов, как договорились, с трофеями отправим к Добрякову на любом из оставшихся на стоянке Блицев.

— Что ж. Так и порешим, Матвей Фомич. И на крайний случай, если немцы успеют нас здесь застать подавляющими силами, целый грузовик с оставшимися в живых уходит в отрыв по ситуации. Задание должно быть выполнено. Надеюсь, это понятно, товарищ Краснов.

— Безусловно, товарищ Теличко.

— Значит так, Сёма, — я обернулся к Родину, — у нас остаётся совсем мало времени, чтобы подготовить для добряковский бойцов пару бочек бензина.

Старший писарь, до этого внимательно слушавший наши обсуждения с Красновым и переодевавшийся в трофейную немецкую форму, молча кивнул, застёгивая китель.

Мы с Родиным тихо перебежали к сараю. Разросшиеся на складских задворках сорняки прекрасно скрыли звуки шагов. Строение предназначалось никак не для защиты от воров, скорее всего, для временного хранения. Мне же не составило никакого труда отодрать три-четыре доски от задней стены. Теперь я уже почти точно знал границы силовой составляющей своего аватара.

Характерный запах шибанул в ноздри, едва я залез в проделанную щель. Н-да-а, негусто. Шесть бочек. Какой-то шанцевый инвентарь. Пустые ящики. И всякое барахло, хоть и сваленное на подобие деревянных стеллажей, тем не менее вызывающее озадаченность своим непонятным назначением.

Полными под пробку оказались всего три бочки. Провозиться пришлось больше четверти часа, больше старался серьёзно не испачкать китель. Роль обер-лейтенанта ещё не отыграна до конца.

Все три бочки прикатили с Семёном к сидевшим в засаде бойцам, к которым уже присоединился вновь прибывший десяток военнопленных. Краснов на этот раз не обошёлся молчаливым качанием головой.

— Ох и силён же ты Петро, право слово. И откуда при таких статях что берётся?

— Наши лучшие друзья: солнце, воздух и вода, товарищ Краснов. Гиревым спортом увлекаюсь много лет, — решил я слегка закамуфлировать шуткой свои способности. Уже обращаясь к вновь прибывшим, произнёс: «Ну что, хлопцы, принимайте бочки. И передавайте наш пламенный пролетарский привет господам полицаям!»

Угрюмые осунувшиеся лица лагерников озарились скупыми улыбками.

Вот такие дела, Миротворец. Не один я такой кровожадный. На войне, как на войне.

* * *
Начальник караула в чине фельдфебеля вышел нам навстречу гораздо раньше, чем я предполагал. Пришлось ускорить шаг. Небрежно помахивая зажатыми в кулаке перчатками Кригера. При этом свет одного из прожекторов на правой от ворот вышке неприятно ослепил глаза, которые стали некстати слезиться. Несколько нестерпимо долгих минут я чувствовал ледяной холод нарастающего напряжения, постепенно охватывающий меня изнутри.

— Хальт! — я всё же не слишком-то и ошибся. Остановили нас почти в десяти шагах от шлагбаума. Ну что ж, импровизировать мне не привыкать. Я полуобернулся к Климову и недвусмысленным жестом указал ему на пятачок у полосатой будки.

— Займите пост! — сам же, небрежно козырнув, медленно продолжил приближаться к стоявшему начкару.

— Господин фельдфебель, я обер-лейтенант Вагнер! — короткий кивок, — ваш телефон почему-то не отвечает: я командир охранной роты из Мюльберга. У нас чрезвычайная ситуация. Поджог нескольких бараков и попытка группового побега. Меня прислали известить вас устно. Почти вся охрана и хиви брошены на усиленное патрулирование. Даже мой взвод подняли по тревоге и прислали от станции. У вас всё в порядке?

— Господин обер-лейтенант, почему вы без сопровождения начальника караула? — похоже, этого фельдфебеля на мякине не проведёшь. Шаг, ещё шажок вперёд.

— Я же объяснил, — добавил я в голос немного обиженно-чванливых ноток на тупого солдафона-фельдфебеля, — пожар: все на усилении. Господин оберст Альтман приказал поднять мою роту по тревоге и усилить патрули у бараков русских заключённых. А с вашим постом нет связи! — ещё немного начальственного гнева и лапши на уши бдительного фельдфебеля — и я уже в двух метрах от его категорично выставленной в мою сторону ладони. Краешком глаза ловлю момент, когда Климов занимает картинную позу с пистолетом-пулемётом у караульной будки, широко улыбаюсь в лицо нахмуренному фельдфебелю. Какое это всё-таки удовольствие, когда, наконец, можно позволить себе пошуметь.

— Юстас — Алексу! — мир замедляется в расплавленном янтаре. Брови начкара тянутся вверх, а рот начинает распахиваться в немом крике, ствол карабина охранника, стоящего за спиной фельдфебеля, начинает разворачиваться в мою сторону. Поздно, ребятушки!

— В следующее мгновение я уже рядом с фельдфебелем и мой первый выстрел из люггера направлен практически прямо в лицо немецкому солдату. Правки не требуется. Я лишь немного раздосадован: летящую в цель пулю таки не удалось увидеть. Всё-таки я не мультяшный Спиди Гонзалес, а всего лишь начинающий анавр. Следующий выстрел в голову оборачивающемуся фельдфебелю. Спи спокойно, дорогой геноссе. Я бы, может, сказал: «Ничего личного. Это война!» Но не скажу, так как имею чрезвычайно много «личного» ко всей вашей фашистской сволочи.

Как очень кстати медленно заваливается вбок тушка фельдфебеля: успеваю вырвать из его руки пистолет — близнец моего люггера. Теперь я вдвойне вооружён и о-очень опасен.

Два вдоха — и я у подножия лестницы, ведущей наверх, на защищённую площадку вышки. Лишь по усилившимся вокруг меня контрастным оттенкам серого понимаю, что Краснов не зря назначил Тайборина в прикрытие: пока я тут занимаюсь сверхспринтом алтаец не только отстрелялся по своей вышке, но и успел погасить главный прожектор. Вот это да! Теперь бы только шальную пулю не схватить…а звуки вокруг всё больше напоминают то ли рёв стадиона, то ли многократно нарастающий гул улья. Интересно звучат выстрелы в режиме ускорения.

А вот и площадка над головой. Люк открыт. Замечательно. Просовываю пистолеты в дыру и делаю по три выстрела со смещением директрисы по сторонам света, не забывая мысленно считать. Так, в правом у меня ещё три патрона, в левом — должно быть пять. Будем надеяться, фельдфебель был рьяным служакой и держал оружие полностью заряженным.

Теперь — рывок! И я внутри. Хе-хе… А ничего так. Один из пулемётного расчёта уже слышит пение архангелов, другой судорожно вцепился в станину MG, а пытается зажать правой рукой простреленное бедро. Что ж, не буду заставлять солдата мучится.

В следующую несколько секунд моего субъективного времени окидываю взглядом позицию сначала через одну амбразуру, затем через другую.

А вот и наши адские грузовички подоспели. В режиме ускорения кажется, что они тащатся со скоростью трёхколёсного велосипеда. Над крышей второго, что следует за ведущим, нацеленным на таран ворот, красиво расцветает, мерцая в жёлтом ореоле, огненный четырёхлепестковый цветок пламени, вырывающегося из ствола пулемёта, которым Кирвава косит супостатов слева по борту. На его фоне совсем уж скупо и невзрачно выглядят всплески пистолета-пулемёта, направляемого твёрдой рукой старшего политрука.

Что ж, пора и мне выходить в режим реального времени. Сдаётся мне при такой плотности огня с обеих сторон внизу даже в режиме ускорения моему аватару будет находиться чрезвычайно неуютно. А отсюда, с высоты небес, я всегда смогу помочь своим парням дополнительным огоньком. Тем более что немцы явно пока не сообразили, что вторая вышка захвачена. Это у меня по субъективному времени прошло секунд тридцать, не более. А там, в обычном потоке — максимум пять. Слишком мало, чтобы сориентироваться. Охрана просто отвечает огнём на огонь, ещё не очухавшись от неожиданности и не поняв, что остались совсем без прикрытия.

На этот раз, выйдя из ускорения, я испытал острейший голод и жажду. Ага, Гавр! Догнал тебя всё-таки откатец. А ты-то уж думал, что сможешь всю ночь блохой суетиться. Ну да ничего: ревизия карманов усопшего пулемётного расчёта сделала меня обладателем целых двух пачек галет и сублимированного супа непонятного происхождения. Плевать!

Жуя с остервенением вместе с обёрткой трофейную жрачку, не чувствуя вкуса и запивая из снятой с пояса фляги одного из фрицев, я первым делом убедился, что с моим напарником всё в порядке. Климов прекрасно чувствовал себя за стеной будки. Изредка высовывая ствол пистолета-пулемёта из-за угла и постреливая для острастки одиночными. Рядом с будкой валялся ещё один труп охранника. Значит, в будочке тоже был немец, который, на свою беду, решил выйти посмотреть, кто имел наглость напасть на охрану северных ворот.

В этот момент стрельбу перекрыл грохот выбиваемых бампером Блица ворот и противный скрежет колючей проволоки по металлу. Я бросился к другой амбразуре, наблюдая одновременно несколько моментов разворачивающегося прорыва.

Первый грузовик уже преодолел периметр и начал почему-то притормаживать на выезде. На той вышке, что была оборудована прожекторами и более открыта, не наблюдалось никакого движения. Внизу и на лестнице замерли бесформенными кулями двое немцев. Что-то в этой картине меня насторожило. Какое-то несоответствие, вызывающее неясную тревогу. Стоп! Пулемёт! Где второй пулемёт? Если эта бандура свалилась по какой-то причине, то я бы видел его так же явственно, как и труп пулемётчика. Даже если бы MG был без станка. С-сука? Где это грёбанный пулемёт? Семён же утверждал, что здесь их два…

И словно в ответ на мой вопрос сквозь ставшими редкими единичные выстрелы охраны прогрохотала длинная, на пол-ленты узнаваемая очередь из «Костореза». Внутри что-то оборвалось. Кабина грузовика, выбившего ворота затряслась от множества попаданий. В следующую минуту произошло сразу несколько событий: обстрелянный грузовик попытался завестись и тут же заглох, ехавший за ним, ударил по тормозам и сдал назад, при этом, Кирвава стал остервенело поливать огнём, перенося его то в пространство между грузовиком и вышкой с разбитыми прожекторами, то между моей вышкой и снесёнными воротами.

Блин, да он же попросту не видит, откуда обстреляли кабину первого грузовика! В следующий момент и я, и отступающие на втором грузовике смогли убедится откуда стреляет невидимый пулемёт: вторая очередь из «Костореза» угодила прямиком в топливный бак расстрелянной машины. Полыхнуло знатно. Огонь охватил и кабину, и почти весь кузов. От взрыва грузовик взбрыкнул задними колёсами, словно норовистая лошадь, и сместилась вправо.

Свет взрыва подсветил окружающее пространство метров на пятьдесят. И я понял, почему не мог видеть до этого, откуда стреляет невидимый пулемёт: до вспышки меня от огневой точки загораживал сам грузовик! Бл@-@-@-дь! Сглазил Краснов, с-сука… Да и я, дебила кусок, тоже хорош.

Ладно, Гавр, некогда посыпать голову пеплом. Пора вылезать из задницы, пока не засосало совсем глубоко. Попытки Кирвавы достать немецкого пулемётчика были тщетны: пулемётная точка была организована немцами в десяти метрах снаружи на обочине дороги по всем правилам. Обложенная мешками с песком широкая амбразура позволяла держать под огнём довольно большой сектор. А главное, не позволяла нам выехать с этой стороны. Рисковать, отступать и искать другое место прорыва — значит терять драгоценное время. Похоже, немецкому пулемётчику патронов на год хватит: стрелял он уже экономными короткими очередями. Слава богу, второй грузовик вовремя отступил.

В ярости я запихнул остатки упаковки с галетами в рот целиком и, остервенело жуя, лихорадочно соображал. Пока мозг приходил к единственному оптимальному решению, руки сами скручивали блокирующий винт хомута, удерживающего MG на станине. Разворачивать в тесноте площадки с двумя трупами пулемёт вместе со станком — явно сизифов труд. А стрелять придётся в противоположную амбразуру. Оптимизм внушала уверенность, что уж я-то в темноте немецкому пулемётчику почти не виден до самого момента открытия огня. А вот его лёжка отсюда, с высоты почти двенадцати метров, была как на ладони.

Успокоив дыхание и хлебнув воды из фляжки, я снова вошёл в ускоренный режим. Риск истощения стоил того, чтобы повысить шансы в противоборстве с профессионалом. Ведь стрелял я из «Костореза» всего раз в жизни, за что спасибо Пашке и толстяку Георгу. А Ремесленник, красава, словно в воду глядел…Эх!

Растопырившись в тесном пространстве площадки, я обнял пулемёт, как любимую женщину, шепча всякую ерунду, обращаясь к оружию, как к живому существу.

— Давай, эмгэшечка, братец, не подведи. Ведь правда за нами…

Прицелился, мысленно радуясь тому, что устройство прицела практически не отличается от того, каким пользовался я у Георга. И…засадил, от всей души, собрав в кулак злость, досаду и ненависть, скопившуюся за все эти месяцы.

Не дожидаясь результата, сменил ленту, пребольно ссадив с непривычки левую ладонь о затвор пулемёта. И рванул с вышки вниз, для большего ускорения соскочив с лестницы на землю, едва миновав люк.

Уже удаляясь от вышки по направлению к огневой точке противника, отметил, что немецкий пулемётчик продолжает, судя по звездообразным вспышкам стрелять короткими очередями.

Надо же. Не достал я его. Ну ничего, вряд ли он ждёт, что пулемёт прибежит к нему пердячьим паром, да ещё за такой короткий промежуток времени.

Мне повезло: я находился от позиции немецкого пулемётчика уже метрах в десяти, когда понял, что он ведёт огонь по вышке, на которой меня уже нет. Что ж, тем лучше. Это был уже не поединок. Я расстреливал всё пространство пулемётного окопа с холодной яростью, крестя троих охранников очередью и благословляя на новый путь. Вот такое себе благословение Миротворца.

Выходя из режима ускорения, только и успел тяжело вздохнуть, как сознание выключилось, а я рухнул лицом в окоп на тело одного из немцев, залитое кровью и продолжающее содрогаться в агонии.

Глава 25

Мой гроб ещё шумит в лесу.
Он — дерево. Он нянчит гнёзда…
Я знаю, что придет тоска
И дружбу, и любовь наруша,
Отчаявшись, я чужака —
В самом себе я обнаружу.
Франтишек Грубин.
Сознание вернулось рывком. При этом я испытал целую гамму незабываемых ощущений: было такое чувство, будто я отработал две смены на угольном разрезе, а потом ещё и окунулся в ледяную прорубь. Зубы стучали так, будто в руках у меня был судорожно зажат не молчащий MG, а работающий отбойный молоток.

Вот и познал ты, Гавр, похоже, первый предел выносливости аватара. Хорошо хоть не оказалось кому добить меня в бессознательном состоянии.

— Петро! Петро! Товарищ Теличко, вы живы? Отзовитесь! — голоса Родина и Краснова ворвались через вату, что обморок щедро напихал мне в уши.

— Не дождётесь, бл@! — прохрипел-проорал я. Неизвестность хуже геморроя, — что с охраной?

— Уработали…всех подчистую. Вы-то как, товарищ Теличко? — в окоп забрался взъерошенный Семён с пистолетом-пулемётом в правой руке.

— Тоже, можно сказать, уработался, — я провёл трясущимися пальцами по лицу, с недоверием прислушиваясь к организму. К моему облегчению, кроме приступов утихающей крупной дрожи и сильной слабости, никакого ущерба не обнаружил. Что ж, и то хлеб. Вернее, если быть откровенным, полное его отсутствие. Надо бы раздобыть жратвы какой-нибудь. Свои-то трофеи я впопыхах по дороге подрастерял, — что там с первой машиной? — задал я вопрос, внутренне холодея в ожидании неприятных новостей.

— Выжили только трое бойцов, Петро, — к нам присоединился Краснов, — чудом успели выпрыгнуть из кузова аккурат до того, как бак рванул. Отползали уже под плотным огнём. Почти все целы. Так, подпалились маленько. А водитель и те, что в кабине были, да ещё группа в кузове, короче, девятерых наших положили из этого, — он в сердцах ткнул кулаком ствол моего пулемёта, — и откуда тут только этот окоп нарисовался?! Неделю назад ещё ничего и в помине не было. Эх…

— Всего не предусмотришь, Матвей Фомич, — попытался я ободрить политрука, хотя самому до зубовного скрежета было обидно, — мужиков жалко, но ведь и дело никто не отменял. Надо бы нам поспешить. Что со второй машиной?

— На ходу. Вергелес настаивает, чтобы мы всё равно ехали на двух. Тем более у немцев на стоянке ещё три грузовика. Баки залить недолго. Сейчас наши ускоренным темпом трофеи собирают. Я приказал и в караулках пошарить. Нам сейчас каждый патрон понадобится. Ты, Петро, гляжу, в гости к фрицам прямо с пулемётом прискакал, нашинковал гадов любо-дорого. В упор бил, что ли? — огляделся вокруг Краснов.

— С вышки достать никак не удавалось, решил, так будет наверняка, — пожал я плечами, — зарево от ярко пылавшего Опель-Блица прекрасно освещало пятачок за воротами и оборудованную охраной огневую точку, будь она неладна.

— Воюешь ты, Петро, как чёрт! Едва всё завертелось, я и моргнуть не успел, как тот фельдфебель, что тебя со своим нарядом остановил, уже с простреленной башкой валялся. Мы только думать начали, как эту точку накрыть, а ты уже с Косторезом нарисовался. Ну ты даёшь, разведка! Ещё бы боеприпасы экономил… — ухмыльнулся политрук.

— Подъ@б засчитан, товарищ старший политрук. В следующий раз обязательно постараюсь работать экономнее, подожду подкрепления. По всем правилам военной науки.

— Да ладно тебе, не обижайся, Петро! — тронул меня за плечо Краснов, — эй! Погоди-ка, да ты весь дрожишь?

— Когда шибко злюсь, такое случается. Адреналин. Кстати, а чего это Вергелес со вторым грузовиком решил заморочиться? Нас-то теперь совсем мало осталось. Разве что отправить одну машину с пулемётом к Добрякову, как и договаривались.

— Так та машина, что немцы подбили, оказывается с полным приводом была. Мало ли, в дороге понадобится быстро уходить по бездорожью. Да и если колонной на двух грузовиках пойдём — всё меньше подозрений. А машина к Старику на подмогу уже ушла. Кирвава не стал ждать. Добрую половину боекомплекта от наших трофейных «Косторезов» забрал и уехал. Думаешь, зазря я насчёт боеприпасов брюзжу?

Только теперь я расслышал сквозь потрескивание пламени горевшего рядом автомобиля отдалённые звуки нарастающей стрельбы.

— Жаль. Мамука боец знатный. И стойкий. И чего он попёрся туда со своими ногами-то? — покачал я головой в сомнении.

— Ты Бичо плохо знаешь. Он в тягость никому быть не хочет. Поэтому и настоял, чтоб именно его к Добрякову с машиной отправили. И старшину Васьковского прихватил. Я Тайборина еле отстоял. А Мамука так и сказал: «Не хочу товарищу Теличко быть обузой!» Упёртый, зараза. Воин!

— Вот же, упрямец! — хлопнул я по коленке ладонью, — всё равно, жаль. Да… Кстати. Форму у охраны, у кого поцелее, надо бы собрать и всех наших, оставшихся в живых переодеть. И трупы пусть куда-нибудь стащат. Запалим. Пусть потом попробуют разобраться, кого и сколько искать. А тела наших ребят с собой заберём. Похороним по-людски. Хоть это-то они заслужили. Там ещё пара бочек с бензином оставалась, неплохо бы и их прихватить.

— Обижаешь, разведка! Мишка Молдаванин там такую кипучую деятельность развёл — фашистам даже портянок не оставит. Не волнуйся, Михалыч, уже занимаются ребята. Всё же, трофеи. Теперь у нас полноценное отделение. Семь человек, не считая твоего фрица. Кстати, он за всё время даже не рыпнулся ни разу. Мы его связали и с Тайбориным на крыше оставили, как самого ценного языка. Оружия у нас теперь, хоть соли его. Даже с учётом того, что Кирвава с Васьковским увезли. По пулемёту на каждую машину распределили. Четыре пистолета-пулемёта с боекомплектом. Десяток карабинов. Пистолеты. Эх…! С сопроводительными документами, правда, небольшая промашка выходит. По накладным и путёвке мы военнопленных на работу в Зеештадт везти должны, как изначально предполагалось, — развёл руками Краснов, — а у нас народу-то — раз, дав и обчёлся. Ну хоть какие-то бумаги. Спешка. Всё так закрутилось: серьёзной проверки точно не пройдём. Немецкая полиция военные машины не останавливает. Любой же одиночный патруль жандармерии, если сунуться проверять под тенты, придётся валить всех. Тут уж не до жиру! Нашумим. На тебя с Семёном и сержантом Вергелес вся надежда. У остальных с языком не ахти. А вам за всех и отдуваться. Так что думай, разведка, думай!

От обилия информации, выдаваемой возбуждённым недавним боем Красновым, у меня загудела и без того тяжёлая голова.

— Матвей Фомич, сколько же я пролежал тут в окопе без памяти, что вы уже успели и указания раздать, и потери оценить, и даже машину с Кирвавой отправить?

— Недолго, чуть больше четверти часа. Как пулемёт перестал по нам бить, удалось быстро продвинуться за ворота и достать укрывшихся за постройками часовых. Хорошо, что немчура разбежаться не успела. Повторяю, надо бы поспешить, Петро.

— Да понял, я понял! Командуй, политрук, куда мне податься? Не видишь, еле стою. Надо отлежаться, ну, или отсидеться чуток.

— Ты давай не раскисай, разведка. В кабине с Семёном подремлешь. Если что, он тебя разбудит. Так-то дорогу на Зеештадт нам твой Курт худо-бедно растолковал. Не запутаемся. Нам бы до рассвета для верности полсотни километров отмотать по автобану. А там и до предгорий рукой подать будет.

— Нравится мне твой оптимизм, политрук! — улыбнулся я Краснову, уцепившись за поданную мне руку и кряхтя выбрался на дорогу. Грузовики, вразнобой взрыкивали моторами. Запах гари, бензина и горелой резины шибанул в ноздри с удвоенной силой. Освещённые с двух сторон догорающим остовом первой машины и разгорающимся ярким пламенем караульного помещения, они отбрасывали неясные длинные тени, терявшиеся где-то далеко за колючкой. Я в нетерпении оглянулся в сторону лагеря, бараки, ограждения и переходы которого сливались с тревожной темнотой ночи.

— Не задерживайтесь, товарищ Теличко. Не ровён час, охрана с казарм сунется или смена раньше времени на огонёк поспеет — патронов на всех не хватит, — дверь кабины впереди стоящего грузовика открылась и оттуда высунулась встревоженная физиономия Родина.

Надо же, уже в кабину залез. Я обернулся к Краснову.

— Трупы немцев туда стащили? — указал я на горящую караулку.

— Да, все, кого отыскали. Вроде бы никто не ушёл…

— Что ж, так или иначе, каждому своё. А немецким охранникам — по делам и вере: кому ад, а кому и Хельгард…

* * *
Отключился уже минут через пять, едва только наша небольшая колонна из двух грузовиков стала отдаляться от развороченного лагерного КПП. Звуки беспорядочной стрельбы со стороны железнодорожной станции слышались всё слабее.

Как бы ни тянулась душа помочь своим, разум понимал, что подобный демарш поставил бы жирный крест на задуманной миссии. Интуиция, прорываясь через всё быстрее уплывающее сознание, всё настойчивее нашёптывала о том, что сейчас к немцам спешит помощь из всех ближайших гарнизонов. Фрицы не идиоты. Начавшийся массовый побег должен был вскоре неизбежно превратиться в грандиозную охоту на беглецов. И оставшееся время следовало использовать, чтобы отъехать от Цайтхайна на максимальное расстояние.

В кабине головной машины я расположился между Родиным и сержантом Вергелес, чувствовавшим себя за баранкой Опель-Блица как рыба в воде. В тентованном кузове нашей машины мы везли спелёнатого по всем правилам абверовского водителя. До самого Зеештадта Курт как проводник был не особенно нужен. Дорогу, кроме меня, хорошо помнили ещё несколько человек из нашей группы. К тому же карты, которые я нарисовал для подпольщиков, были достаточно подробными, чтобы не заблудиться до самого угольного разреза.

Напряжённый взгляд сидящего слева от меня батальонного разведчика не отрывался от скудно освещённого дорожного полотна перед двигающимся грузовиком. Решено было не выключать фар до самого рассвета, чтобы не настораживать лишний раз транспортную полицию и жандармерию. Хотя, как мне помнилось, нашу арбайткоманду при транспортировке ни разу не останавливали. Да и серьёзных постов, как и больших мостов или населённых пунктов по дороге в Зеештадт не было. Наш путь по основным автобанам занимал лишь четверть от всего расстояния до старой границы с Чехией. И проходить должен был, на наше счастье, в основном в период до восхода солнца. Час волка… Не зря и я, и Родин торопили Краснова!

Что ж, второстепенные дороги мы и при дневном свете проскочим. А немцы, что будут определяться с направлением преследования, наверняка станут отрабатывать это направление в последнюю очередь. На это и была наша основная ставка ещё в самом начале подготовки к побегу.

Недавнее фиаско с невыявленной пулемётной точкой на КПП показало, что в любые выверенные расчёты может вкрасться непредсказуемый фактор. Поэтому было очень радостно услышать от Семёна, что он всё же позаботился о непредвиденной смене содержания путёвки в Зеештадт и держал при себе несколько незаполненных бланков с печатями канцелярии для арбайткоманды.

Не откладывая дело в долгий ящик, Семён вписал новые данные, отметив, что машины следуют в Зеештадт из Цайтхайна с отделением лагерной охраны для того чтобы забрать с угольных разработок группу военнопленных, подлежащих госпитализации в лазарет по состоянию здоровья. Да ещё лаконичной аббревиатурой Typh в уголке документа украсил. Чтобы уж совсем любопытство у полицейских отбить. Что такое сыпняк здесь даже дебилам объяснять не нужно. Всё верно, лучше перебдеть.

Кабина Блица позволяла без особых неудобств разместиться всем троим. Форму пришлось приводить в надлежащий вид уже на ходу. Несмотря на мои тарзанные приключения, китель Шольца, как, впрочем, и бриджи с сапогами не претерпели серьёзного ущерба. Вода из фляжки и пара тряпок превратили нас троих во вполне приличных служак из охраны.

Я в роли всё того же обер-лейтенанта, Родин стал гефрайтером и унтер-офицер за рулём (Вергелес настоял на этом мундире, чтобы иметь возможность вместе с пистолетом-пулемётом носить ещё и кобуру с пистолетом на поясе. Разведчик произвёл впечатление чрезвычайно основательного человека, скрупулёзного в мелочах. Его сосредоточенный взгляд не упускал ни одной детали.

Именно Вергелес, растолкав меня через четверть часа после отправления, настоял на том, чтобы мы с Семёном тщательнее протёрли свои чумазые лица и привели в порядок сапоги. И не отставал от нас, пока результат его не удовлетворил.

— С этого момента будем говорить только по-немецки, товарищ Теличко. Сёма, тебя особенно касается.

— Чего это?

— Молодо-зелено! — ухмыльнулся Вергелес. Будучи старше Родина всего лет на пять, сержант сошёл бы Семёну за отца. Помотало мужика знатно. Похоже, ему каждый год лагеря пошёл как за десять лет.

Со второго захода уснуть удалось не так быстро, как хотелось. Я почти не заметил перехода от бодрствования сначала к удушливой дрёме, затем к глубокому омуту без сновидений.

Но омут вскоре сменился совсем иными ощущениями. Вместо спасительной темноты, меня вдруг окутал молочный туман, казавшийся вполне осязаемым, и такой яркий, что стало больно глазам.

Поначалу мне показалось, что я проморгал рассвет и мы въехали в зону настоящего густого утреннего тумана, но довольно скоро понял, что ошибся.

Я почему-то двигался пешком, с каждым шагом ощущая упругое сопротивление субстанции, первично принятой мной за туман. Идя по ровной шершавой поверхности, я чувствовал, что на мне нет ни обуви, ни одежды. Но при этом не испытывал и тени дискомфорта от своего состояния. Разве что неясное предчувствие новых событий. Опыт общения во сне у меня уже был немалый, поэтому волноваться не было причин.

Странно, Смотрящий обещал, что появится теперь лишь в точке конечного рандеву с клевретами Хранителей. Да и то, ничего не гарантировал. Лишь высказал пожелания.

Теперь же я, похоже, снова впал в состояние медитативного транса. Лишь с тем принципиальным отличием, что инициатива исходила не от меня. Что это? Неужели решил показаться на свет тот самый невидимый кукловод, что настойчиво шарил ручонками в моём нейротроне, введя изменения, которым так удивился Лукреций?

Мысль интригующая, если, конечно, всё что я сейчас вижу, не является бредом переутомлённого нагрузками нейротрона. Кстати, а туман-то не везде равномерно упругий. Я попытался сменить вектор движения и упёрся в непроходимую стену, мягкую, податливую ровно на несколько сантиметров. Стоило вернуться на прежний путь — и вновь никакого сопротивления. Что ж, дело ясное. Таким образом меня направляют и недвусмысленно намекают: иди по пути наименьшего сопротивления, Гавр. Вот только, почему я всё же голый? Психологический приём? Индуцируют незащищённость, уязвимость?

Ответы не заставили себя долго ждать. Удивительно было наблюдать за медленно, но неотвратимо изменяющимся вокруг пространством. Туман начал редеть, сохраняя первоначальную структуру лишь в метре вокруг меня, заключая, таким образом, мою движущуюся фигуру в молочно-белую сферу, словно комок сладкой ваты вокруг деревянной ручки.

Продуктово-пищевые ассоциации ненавязчиво напомнили мне о так никуда не исчезнувшем чувстве голода. Истаявший туман открыл передо мной величественное зрелище необычного леса. Да, да. Не джунглей, не соснового бора или низкорослой балки, заваленной прошлогодними буреломами. Я бы сказал, Древнего Леса.

Каждое из деревьев было представлено великолепным уникальным образцом борьбы за существование. Богатырские стволы, величественные кроны и настоящие многоярусные шатры из листьев. Как я ни вглядывался как не пытался поближе рассмотреть эти чудесные растения, так и не смог узнать ни одного знакомого мне вида.

Величие и чужеродность — вот, пожалуй, две основные отличительные черты, которым можно было описать открывшуюся картину. Тем не менее лес не выглядел зловещим или недружелюбным. Скорее, скованным и отстранённым, погружённым в собственные тайны.

Пока я отвлекался на метаморфозы окружающего пространства, с остатками тумана произошло не менее удивительное превращение. Он уплотнился до материальной составляющей и лёг мне на плечи, окутывая тело и ниспадая почти невесомой тканью, прикрывшей туловище и ноги до середины голеней.

Ба! Да это же настоящий греческий хитон немного нестандартной конструкции: без застёжек на плечах и следов каких-либо швов. Странным был и цвет. Если туман, из которого соткалось одеяние, был ослепительно-белым, то ниспадающий с моих плеч хитон выглядел скорее, как больничная простыня, претерпевшая сотни стирок и обработок прожаркой. Грязно-белое полотно со светло-коричневыми подпалинами, тем не менее не имело ни дыр, ни прорех, ни помятостей. Эдакий эллинский треш.

Никакой обувки на ногах так и не появилось, но я нисколько не страдал от этого, с удовольствием ступая по ковру из густой изумрудно-зелёной травы, лишь кое-где припорошённой сухими листьями и иголками. Ни тебе пеньков, каких-нибудь колючек или шишек. Благодать!

Может, я уже умер и это местный загробный предбанник? Тогда следует готовиться к неприятной беседе. Всё-таки от Миротворца у меня осталось одно название, да и то присвоенное на основании сомнительного утверждения Странника об избранности анавров.

Пришлось внутренне одёрнуть себя. Пора бы тебе, Гавр, привыкнуть, что перемены обстановки внутри сознания отнюдь не означают гибель нейротрона, а вероятнее всего, мы имеем в активе очередное представление кураторов. Ты в своей миссии начинаешь приближаться к искомому Демиургу, вот они и зашевелились. А что? Очень даже рабочая версия.

Остаётся только гадать, кто решил таким оригинальным способом устроить встречу? Смотрящие? Или сами Хранители через своих эмиссаров? Помниться о каких-то подобных способностях у Искателей мне Пашка за коньяком обмолвился. Или тогда он вроде бы говорил о манипуляциях с пространством, а не сознанием? Жаль, не стали углубляться тогда в эту тему.

Мои размышления были прерваны самым неожиданным образом: из чащи прямо ко мне под ноги кубарем выкатилась огромная лохматая белая собака. Отряхнувшись, она с интересом уставилась на меня большими маслянистыми карими глазами, слегка наклонив лобастую голову. Ни враждебности, ни какой-либо иной агрессии я не заметил. Тем не менее псина перегородила своей немаленькой тушкой тропу, по которой я шёл.

Я было попытался обойти её стороной, но собака тут же пресекла мою попытку, лениво разинув при этом пасть, продемонстрировав внушительные клыки и вывалив огромный розовый язык. Мне даже показалось, что в глазах её промелькнули весёлые искры.

— Вот так, значит. Понятно. Хода нет. Ладно, я не гордый, могу и постоять!

В ответ псина глянула с явным одобрением, плюхнулась на зал и стала тщательно вылизываться у себя под хвостом. Мне же ничего больше не оставалось, как ждать. Всё равно торопиться некуда. Причём в обоих вариантах: если я сплю или если я умер.

Не знаю, сколько на самом деле прошло времени, ожиданием я не тяготился. Вокруг было чем любоваться, а воздух после сырой осенней ночи в лагере и вовсе казался настоящим нектаром.

— Миротворец? — неожиданный возглас заставил меня вздрогнуть.

Кусты раздвинулись и на тропу вышел высокий худой старик с дочерна загорелой кожей, обряженный в почти такой же хитон, как и у меня. Разве что снежно-белого цвета.

Я не нашёлся что сказать сразу, так как вопрос был риторическим. А кто находится передо мной, я пока не мог определить. Абсолютно незнакомое лицо, да и голос… Но незнакомец сам разрешил все мои сомнения.

— Как ты сюда забрался, Гавр? Мы же попрощались? Ты…

— Лукреций? — не меньше Смотрящего удивился я, — а разве не ты меня сюда определил?

— Что значит «определил»? — нахмурился Смотрящий, — эта реальность табуирована и защищена от проникновения непосвящённых!

— Откуда же мне знать, Лукреций? Я просто заснул там, в своей реальности. Бац — и я уже в густом тумане. Иду голый и босой. Потом — бац! И я уже в лесу, вот в этой одёжке, — я дёрнул себя за полу хитона, — ну а потом и псина твоя нарисовалась. А за ней и ты, о благородный Смотрящий. Я никого не просил меня сюда доставлять. Просто хотел помедитировать и восстановиться. У меня там, — я указал большим пальцем себе за спину, — начинается завершающий этап по добыванию тушки Демиурга, если ты забыл.

— Но это же Сакральный Лес Ордена! Смотрящие проводят здесь время в медитациях и размышлении. Священная роща используется для посвящения в члены ордена… — удивление Лукреция сменилось выражением возвышенного возмущения.

— Ну а я причём? Может быть, меня таким оригинальным образом кто-то торопит? — я сделал многозначительное лицо и неопределённо повертел пальцами правой руки у себя над головой. Мне стоило огромных усилий, чтобы не заржать в голос: такой театральной озабоченностью дышало лицо Смотрящего. И вообще, Лукреций выглядел в этой тоге, да ещё с собакой. Хм… Он бы ко мне ещё в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой выперся… Это ж как нужно было поверхностно покопаться в моём подсознании, чтобы полагать, что я поведусь на весь этот цирк?

— Смеёшься, Гавр? — недоумённо уставился на меня Смотрящий.

— Нет. Плачу, Лукреций. Или как там тебя по-настоящему? Может, хватит Ваньку валять, а?

Стоявший передо мной старик замер всего на мгновение. Собака же едва ухом повела, встала, развернулась и убежала в лес, растворившись среди кустов, будто её и не было.

Черты лица собеседника вдруг задрожали, смешались и неожиданно сгладились, превратившись в абсолютно ровную поверхность кожи. Странно и жутко было смотреть на это, этого…человека с абсолютно отсутствующим лицом.

— Так лучше, Гавр? — голос собеседника был таким же бесцветным и приглаженным.

— Так хотя бы честнее. Рядиться под человека — это не ваше, уважаемый. И чего было этот театр устраивать? Шито же белыми нитками.

— А как ещё тебя расположить к доверительному общению? Почему бы и не воспользоваться образом Смотрящего? Это всё же лучше, если бы с тобой решила заговорить собака или одно из этих деревьев.

— А что, прикольно было бы… По крайней мере, чужеродность отталкивает меньше, чем фальшивка.

— И что, неинтересно даже спросить, кто я?

— Боюсь услышать ответ, что ты часть той силы, что всем желая зла, всё же совершаешь благо, — во мне стало нарастать раздражение. Снова какие-то кошки-мышки, недосказанности и прочие кандибоберы. Нет, чтобы чётко сказать, зачем позвал и чего хочет!

— Ты раздражаешься, Миротворец. Видимо, я не с того начал. Нехватка времени и вариантов. Я слишком давно не общался напрямую с носителями нейротронов. Всё больше образами и матрицами действий. Вот и стал жертвой стереотипов, которыми, кстати, переполнено именно твоё сознание. Прими мои извинения, Гавр. Я готов выслушать твои пожелания по условиям общения. Ведь именно я в нём заинтересован.

— Другое дело. Можешь вернуть лицо Лукреция. Так как-то привычнее. И говори прямо, чего надо. А то неровен час там на дороге немцы сюрпризом окажутся, придётся прерывать диалог.

— Не переживай, — махнул рукой собеседник. Его лицо вновь приобрело прежние черты, — долго я тебя не займу. Тем более, что время в нейротроне субъективно. И в этом ты мог убедиться раньше. Наша прямая встреча нужна, чтобы перед выбором, который тебя ждёт, ты полностью осознавал, с какой целью я обратил на тебя внимание. Можешь, кстати, задавать любые вопросы. Пусть это будет небольшой компенсацией от меня. Устраивает?

— Вполне. Перед тем как ты скажешь, для чего меня вызвал, хотелось бы всё же знать, с кем имею честь?

— Лукреций и его соратники называют меня Законом Сохранения Реальности.

— А ты…?

— Э нет, Гавр! Давай всё же договоримся. Ты чётко формулируешь вопросы. Я отвечаю. В пределах возможностей восприятия и развития твоего разума. Иначе у нас будет не диалог, а монолог, который тебе быстро наскучит.

— Разговор профессора математики и муравья?

— Ну зачем же так, Миротворец? Всё не так уж и безысходно. Ну?

— Кто ты?

— Прекрасный вопрос! Предельно лаконичный. Я счастлив начать коммуникацию. Я функция, программа, если хочешь более понятного сравнения, системный администратор этого кластера Вселенной, называемой Смотрящими Веером Миров.

— То есть, ты хочешь сказать, что Вселенная имеет искусственное происхождение и ты тоже сотворён её создателями для определённых контрольных функций? — я постарался говорить спокойно, хотя заявление собеседника застало меня врасплох.

— Искусственный — не совсем точное определение. Человеческое. Кластер не создан человеком или людьми по образу и подобию другого объекта. Кластер оригинален, создан разумной составляющей Вселенной. Такие, как я являются одновременно стабилизирующим и развивающим фактором кластера.

— То есть ты инженер, кризисный менеджер и прогрессор в одном флаконе?

— Можно и так сказать, но с поправкой на моё, как ты выразился, искусственное происхождение, — улыбнулся совсем по-лукрециевски собеседник.

— Дела…ну ладно, валяй дальше, что ты мне там хотел сказать?

— Миротворец, ты наверняка задавался вопросом, почему Закон Сохранения Реальности, то есть я, принимает столь активное участие в векторе твоего взаимодействия с кластером?

— Ну да. Было дело. Не скрою, изменения в нейротроне стали большим подспорьем в выполнении моей миссии. Но у меня пока не было достаточно времени, да и возможности, чтобы выяснить причину. Полагаю, сейчас кое-что прояснится?

— Абсолютно верно. Хранители — один из дестабилизирующих факторов этого кластера. Но не единственный. Уровень развития их цивилизации, цели и методы в перспективе могут привести с высокой долей вероятности к смене вектора развития Веера Миров. Это неприемлемо и конфликтует с моей функцией. Большинство действующих в этом кластере Смотрящих по своей природе и степени модификации нейротрона могут своей деятельностью лишь частично сдерживать или ограничивать вмешательство Хранителей и подобных им. Появление анавров, как и моё создание, было инициировано в кластере неслучайно. Это довольно сложно объяснить, скажу так: непреложным условием стабильности той или иной реальности является обязательное правило осуществления изменений только изнутри, то есть самими обитателями. Любое внешнее воздействие обречено на провал или того хуже — темпоральную аннигиляцию реальности. Это прекрасно понимают и Хранители, используя наёмных анавров для своих целей.

— Пока я не услышал ничего принципиально нового. Любопытно? Да. Познавательно? Безусловно. Но мне-то это как поможет?

— Не спеши, Миротворец. Я почти добрался до главного.

— Хорошо, я весь внимание.

— Спасибо. Итак. Демиурги. Я сейчас удивлю тебя. Эти анавры — аномалия. Никогда у меня и моих создателей не было целью изменить обитателей реальности до такой степени, чтобы они обрели возможность вмешиваться в структуру кластера и, более того, создавать новые миры! Демиурги намного более опасный фактор для кластера, чем любые Хранители и подобные им. Вернее, непредсказуемый фактор. Неконтролируемый. Но то же самое правило о запрете внешнего вмешательства, инициированное моими создателями, запрещает мне удалять их из кластера. Собранный статистический материал показывает, что Демиурги появляются чаще всего в той пространственно-временной точке кластера, где возникают критические возмущения и столкновение векторов нескольких реальностей. Проблема в том, что, как правило, индивидуумы, являющиеся Демиургами, ещё не осознают своей силы к этому моменту и своим грубым вмешательством дестабилизируют существование Веера Миров. Каждое подобное воздействие мне приходится потом очень долго и сложно исправлять…

Рассказ «Закона» всё больше стал мне напоминать извращённый плач Ярославны. Какое мне дело до его проблем? Мне бы со своими справиться. Или этот надсмотрщик сверхсил решил вызвать во мне чувство сочувствия? Но, похоже, вызвал только нарастающее чувство скуки.

Мой собеседник тяжело вздохнул и глянул на меня с весёлым прищуром, отчего у меня появилась уверенность, что все мои мысли он читает, словно раскрытую книгу. Тем не менее «Закон» терпеливо продолжил свой рассказ и то, что я услышал в следующую минуту, заставило по-настоящему встряхнуться.

— Иногда моя поисковая система среди множества анавров находит нейротроны, скажем так, пограничной специализации. Набор человеческих генов имеет потенцию в редчайших случаях создавать двойную структуру, состоящую из открытой (очевидной и привычной) конфигурации, соответствующей, скажем, Миротворцу, — собеседник ткнул в меня указательным пальцем, загадочно улыбаясь, — и латентной, неинициированной, скрывающейся за основной, — «Закон» сделал театральную паузу, а у меня засосало под ложечкой от неприятного предчувствия. — Ты верно понял меня, Гавр: изначально нанятый Хранителями Миротворец, ты и не мог догадываться, а у Ремесленника просто не хватало знаний и умений увидеть распознать за внешней структурой зародыша Демиурга.

— Охренеть… — только и смог произнести я, — не хватало мне моих забот. Твою ж мать!

— Те изменения, которые я внёс в твой нейротрон, на самом деле были сделаны не столько для того, чтобы расширить и усилить твои способности, сколько для временной блокировки пробуждения матрицы Демиурга. И даже при этих ограничениях ты, Гавр, умудрился изменить свою реальность.

— Ну да, умыкнул бесноватого Алоизыча, а потом подорвался с ним на гранате. Для этого не нужно быть Демиургом, «Закон». Что-то ты не договариваешь!

— Ты прав, Гавр. Мало совершить ключевое событие или убрать с доски значимую фигуру. Такие воздействия прекрасно нивелируются архитектоникой кластера. Ты же смог убедиться, что Геринг вполне заменил Гитлера, а основные события почти не изменились не только в хронологии, но и в ключевом содержании.

— Хватит говорить загадками, «Закон»! Это раздражает.

— Ну, ну, Гавр, прости мне эту слабость. Мне нечасто удаётся пообщаться с потенциальными Демиургами. Несмотря на моё искусственное происхождение, есть и у меня слабости, тем более что по сути я во многом отражение мириадов нейротронов, существующих в моём кластере.

— Слушай, «Закон» … — я начал закипать. Манера этой «функции» вести затяжные беседы с поучительными диалогами заставит взбеситься кого угодно.

— Хорошо, хорошо. Всё довольно просто объясняется, Миротворец. Где бы ты ни находился в кластере, тебе поразительно тесно удаётся сблизиться с аватаром реципиента, в которого подселяется твой нейротрон. Это происходит естественно, без каких-либо особых усилий с твоей стороны. Я ещё до конца не выяснил этого уникального механизма адаптации. И генетическое родство тут ни при чём! Ты буквально срастаешься с ними на всех уровнях: ментальном, физическом, поведенческом — каким угодно! Ты лепишь пространственно-временную структуру реальности под себя, даже не задумываясь об этом. Ты практически не воспринимаешь реальность реципиента как чужеродную!

— Это плохо? — решился вставить я реплику.

— Это поразительно, Миротворец! Я даже думаю, что когда-нибудь благодаря тебе я смогу понять назначение и явление Демиургов в структуре кластера.

— Рад за тебя. Но вопрос, что мне делать, остаётся открытым. Кстати, раз уж я такой уникальный, можно мне попросить Ваше Всемогущество спасти мою семью. Ты тут так красиво всё рассказал. Я проникся.

Лицо собеседника вытянулось, глаза потухли, по коже пробежала рябь.

— Я думал, Гавр, что Смотрящий тебе уже всё объяснил.

— Я хочу услышать от тебя! Ты тут за рулевого, как я понял. Думаю, на самом деле, если ты не соврал о том, что я зародыш Демиурга, пригласил меня сюда, опасаясь за непредсказуемые последствия. Лукреций обещал мне карт-бланш от Ордена Смотрящих на использование способностей Демиурга по спасению моей семьи. А теперь, оказывается, что я смогу это сделать сам. Так почему же я вижу страх в твоих глазах, «Закон».

— Это не страх, Гавр. Функции неведомы истинные страхи смертных. Это опасения за вверенный мне кластер. Я беспокоюсь, что в состоянии отчаяния ты совершишь непоправимое.

— Отчаяния? Я пока не спешу отчаиваться.

— Присядем? — «Закон» повёл рукой и у тропы материализовались два плетёных кресла.

— Некогда мне рассиживаться. Давай уже колись, лучше я услышу это сейчас, чем в другой критический как для тебя, так и для всех нас момент. Ты ведь уже не раз копался в моей голове и должен знать, что я выдержу.

— Выдержишь, Миротворец, я не сомневаюсь, но никогда не будешь прежним.

— Говори!

— В том мире, в твоей основной реальности и хронологическом векторе у тебя уже нет семьи, Гавр. Они умерли. Это естественная событийная часть структуры кластера. К ней непричастны ни Хранители, ни я, ни кто-либо из анавров. События происходят постоянно. Это неотъемлемость бытия.

— Погоди, но я же имею возможность возвращаться в день перед отлётом. Вижу жену, детей. Они живы.

— Это омут. Зацикленная часть пространства для старта в новую реальность. Временная структура, созданная Хранителями для одной задачи — твоей отправки за Демиургом. Один день одного мира. Слепок со всеми деталями. И существует он ровно лишь в то время, когда в нём пребываешь ты…

— Бред какой-то…

— Реальность. Кто-то из философов в твоём мире как-то сказал: «Когда люди умирают, они не превращаются в ничто до тех пор, пока хоть кто-нибудь помнит о них». Так вот, в омуте реальности твои близкие существуют лишь пока ты с ними.

— Но, это значит, стоит Хранителям или…

— Да, всё так, Гавр. Но ведь ты почти Демиург… Полагаю, смирение с судьбой — не твоё кредо.

— Правильно полагаешь.

— Вот об этом я и хотел тебе сказать, — мой собеседник поднялся с кресла, оправляя складки хитона.

— Поясни, а то совсем запутал.

— Я хочу, чтобы ты принял взвешенное и единственно верное решение, когда будешь в шаге от выполнения миссии. Когда будешь держать за руку своего собрата по несчастью. Демиурга. Подумай, какое оружие ты отдаёшь в руки Хранителям и какого козыря лишаешься в торговле с ними. Я ведь тебе прямо указал на энергетическую зависимость омута реальности, Миротворец.

— Но Смотрящий настаивал, чтобы я, найдя Демиурга, дождался анавров Ордена и ни в коем случае не сдавал его эмиссарам Хранителей.

— Правильно. Смотрящие защищают реальность от Хранителей и, естественно, помешают использовать Демиурга. Но ты пока не Смотрящий, Гавр. Решай, думай, выбирай варианты сам! Я сделал всё, что мог в разрешённых мне рамках. Потенциал твоего нейротрона уникален. Запомни и это. Выбор за тобой, Миротворец.

— Не сомневайся, выберу. Мало не покажется…

Глава 26

Опять приходит с обыском конвой.
Опять нашли под полом пулемёт.
Я думал, это тот же — нет, другой.
Какая сволочь их туда кладёт?
А. С. Абвов
Р-р-рдав! Р-р-рдав! Неприятные звуки ворвались в мой сладкий сон и в следующую секунду меня тряхнуло, затем я испытал мгновение невесомости и пребольно шарахнулся макушкой о металлический потолок. Стоп. Потолок?

Я открыл глаза. В сероватом мареве начинающегося утра дорога перед бампером Опель-Блица едва угадывалась. То, что петляло впереди между высоченными стволами сосен никак не могло быть автобаном.

— Блин, ох! — я схватился за ушибленную макушку.

— А вот и наш командир проснулся! С добрым утром, товарищ Теличко.

— Как обстановка? — спросил я, проводя ладонями по лицу. Кратковременный полусон-полуявь вернули организму бодрость и работоспособность. Даже чувство голода ушло на второй план.

— Тихо пока. Не нравится мне всё это, — пробурчал наш водитель.

— Ладно тебе, Сергей Иваныч, брюзжать! — Семён был настроен оптимистично, — за час, кроме почтальона на велосипеде, никого не встретили. Радоваться надо.

— Вот я и радуюсь, — сказанное сержантом было полной противоположностью выражению его лица.

— А чего не по-немецки, бойцы? — решил я полезть в бутылку, вспомнив наставление сержанта.

— А кому нас слушать, товарищ Теличко? — повёл широкими плечами Вергелес, — вокруг уже четверть часа, как сосны да ели, буки и грабы, м-мать их! Думаю, надо бы остановиться где-нибудь, да уточнить всё же дорогу у водителя кригеровского. Поворотов многовато. Боюсь, свернём ещё куда-нибудь не туда.

— Дело говоришь, сержант, — согласился я с разведчиком. Подстраховаться не мешает, — давай-ка начинай притормаживать. Нечего откладывать такое дело. А ты, Семён, высунь руку в окно и помаши нашим, чтобы не волновались особо. Я с тобой выйду, Сергей Иваныч. Курта простимулирую. Карту не забудь прихватить. Пометки ставить будем.

Встали перед очередным подъёмом. Дорога в лесистой части предгорий напоминала американские горки: вверх-вниз. Не спеша обсудили дальнейший путь, активно привлекая обрадовавшегося возможности размять руки и посидеть без кляпа Курта. Заодно и перекусили, за что следовало горячо отблагодарить Мишку Молдаванина, умудрившегося не только раздобыть несколько буханок «хлеба для русских», но и оперативно пошарить по нычкам, ранцам охраны и в караулке. Благодаря чему мы стали обладателями нескольких банок консервов, пачки галет и даже почти полкилограмма колотого сахара. Что стало для нашего отряда настоящим сокровищем.

Получив свою долю несколькими кусками сахара и горбушкой лагерного хлеба, я под предлогом опорожнения мочевого пузыря углубился в лес на десяток шагов, где довольно быстро отыскал ствол, обросший шубой начинавшего рыжеть мха. И стал, поминутно оглядываясь, отрывать его от ствола и запихивать в рот горстями, тщательно пережёвывая и слегка сдабривая сахаром, что на самом деле оказалось лишним.

Никакого неприятия столь необычной пищи у организма не возникло. Намного лучше, чем опилки. По крайней мере, сочнее. Если не принимать во внимание сладость от сахара, то вкусовые ощущения напоминали историю, когда мы с женой увлеклись поеданием проросшей пшеницы с подачи какой-то из её подруг. Тем не менее сахар всё же помог обильному выделению слюны, так что с проглатыванием проблем не возникло. Интересно, что подумали бы бойцы, увидев командира, обгладывающего ствол старой сосны? Я представил себя со стороны и чуть не поперхнулся. Минуту спустя от дороги позвали по-немецки:

— Герр обер-лейтенант, пора в дорогу! Комендант будет недоволен опозданием.

Это кто там? Родин? Вот же клоун! Конспиратор хренов. От белок шифруется.

— Да, да, уже иду! — тем не менее ответил я по-немецки. Мало ли что у них там на дороге? А мха навскидку я схомячил не менее полкилограмма.

Грузовики стояли там же, где я их и оставил. На первый взгляд, никого из посторонних вокруг не было. Но застывший с пистолетом-пулемётом в позе примерного караульного Вергелес, встретившись со мной взглядом, незаметно показал глазами на противоположную сторону дороги. Ага! Там Родион со строгим выражением лица о чём-то беседовал с двумя худощавыми мужчинами, одетыми как заправские охотники. По всему видно, разговор шёл обстоятельный. И Сёма больше слушал, кивая как китайский болванчик.

При моём приближении гости вытянулись по стойке смирно не хуже, чем на плацу:

— Хайль Геринг! — дружно поприветствовали они меня.

— Хайль! — небрежно отсалютовал я, — кто вы такие? — командирский наезд должен заставить этих бюргеров оправдываться. Офицерский мундир в Германии нечто большее, чем просто форма вермахта, а пиетет к начальству у немцев в крови.

— Август Ригеле и Ульрих Баум, мы свояки, герр офицер. Местные егеря. Присматриваем за лесом, согласно приказу бургомистра. Вдоль дороги частенько браконьеры незаконной вырубкой леса балуются. Уголь нынче дорог.

Подумал было потребовать у них документы, но не стал. Не прифронтовая зона всё-таки. Да и я не полицейский. Отпускать или прикопать их тут же? Нет. Полагаю, не стоит. Что-то я совсем кровожадным стал. Пусть лучше эти егеря потом расскажут при опросе о двух вполне обычных грузовиках, двигающихся в Зеештадт за рабочей силой.

— Ничего, господа, не пройдёт и полгода, как фюрер и наша доблестная армия покончат с большевистскими остатками на востоке. И у ваших семей будет вдоволь угля, хлеба и масла. Да и сосиски с пивом перестанут быть праздничной едой. Дайте только срок! Простите, не смею больше задерживать. Служба! Нужно отвести этих унтерменшей, — я кивнул на стоявшие грузовики, — рейху нужен уголь. Много угля. А эти русские мрут на разработке, как мухи, не успеваем подвозить новых. Хайль Геринг!

Напряжённые лица егерей разгладились. Интересно, а за кого поначалу они нас приняли?

— Хайль Геринг, герр обер-лейтенант! — снова хором ответили егеря.

— Форверст! — скомандовал я, запрыгивая в кабину к уже занявшим места Вергелес и Родину. Грузовики рыкнули двигателями и мы, медленно набирая скорость, двинулись по лесной дороге. Егеря так и продолжали стоять навытяжку, пока мы не скрылись за поворотом.

* * *
Зеештадт показался в пределах видимости уже к началу одиннадцатого. На развилке мы свернули влево к городку. Основная же дорога к угольному разрезу, до которого было ещё не менее двадцати километров, лежала прямо по курсу. Я с надеждой прислушивался к Матрикулу, внимательно провожая редко встречавшийся на дороге транспорт. В основном это были те же велосипеды и гужевые повозки, старательно уступавшие дорогу нашим грузовикам. Как я ни опасался, никакого поста или КПП на въезде в город не оказалось. Словно по команде, едва мы поравнялись с первым домом на окраине, вторая татуировка Матрикула стала зеленеть, а кожа над ней ответила знакомым жжением. Ага, птичка в гнёздышке! Настроение значительно улучшилось. Я даже почувствовал что-то вроде азарта.

Курт ещё в лесу нарисовал на схеме проезд и расположение дома в пригороде, в котором проживал Иоганн Вильчек с племянницей Астрид Шерман. Только бы они оказались дома! Чёрт, какой сегодня день недели? Я и не подумал. А ведь это не мелочь. Окажется, что выходной, и дядя с племянницей уехали на уик-энд или куда там эта фашистня отдыхать ездит, — и привет. Придётся оставаться в лесу и отпускать бойцов. Шансов скрыться одному намного больше, чем всей толпой. Тут и до вечера-то задержка становится очень рискованной.

Ягдкоманды и следователи гестапо искать умеют почище ищеек. Сейчас в лагере настоящий кипишь. Наверняка и войск из Мюльберга, да и из самого Дрездена понагнали. Нельзя недооценивать врага.И так при прорыве КПП, считай, по глупости столько ребят угробил! Мне-то что, гибель в попытке вытащить Демиурга — это лишь досадная необходимость снова отправляться на резервную миссию. А этим ребятам (я покосился на гефрайтера с унтер-офицером) ещё жить да жить. Почему-то я был уверен именно в них: должны дойти до своих. Не могут не дойти!

Домик оказался небольшим двухэтажным особнячком. Аккуратным, с цветущим палисадником и несколькими плодовыми деревьями. Неподалёку виднелись окружённые подстриженным кустарником небольшие строения. То ли сараи, то ли гараж. Некогда было рассмотреть повнимательнее. Всё это хозяйство обнесено забором из кованых прутьев. Никакой колючки. Всё благообразно и основательно. А жестяной почтовый ящик с выгравированными на крышке рожками и вовсе ввергал в пасторальное настроение.

Над крыльцом небольшого особнячка висело, вяло шевелясь на ветру, красно-белое полотнище с чёрным пауком свастики. А у самых ворот я углядел стоявший чёрный автомобиль, в капоте которого, согнувшись в три погибели, копался водитель. Бинго! Вряд ли жиртрест Вильчек шлёпает на службу пешком. Да и больше одного автомобиля для этого захолустья — перебор. Ну и, скорее всего, даму он подвозит на нём же. Я прислушался к Матрикулу. Жжение явно сильнее. Я приближаюсь к Демиургу. Никаких сомнений. Пора действовать.

— Слушаем меня внимательно, — едва грузовик остановился у ворот дома, — обратился я к своим, — в дом идём мы с Сёмой. Родин, в разговор не вступаешь. Ты мой денщик и точка! Отвечаешь только тогда, когда тебя спрашивают. Карабин оставишь здесь. Сергей, отдай ему свой вальтер. Он небольшой. Сёма, спрячешь его в карман. Это на случай сюрпризов. Всё же две обоймы, не одна. Я пойду только со штатным оружием, — я наклонился и проверил голенища сапог: оба штык-ножа оказались на месте. Надо же, не потерял, даже когда гасил пулемётчиков. Странно, что вспомнил о них только сейчас. Н-да, настоящий разведчик из тебя, Гавр, как из говна пуля…

— Что мне делать? — по лицу сержанта было видно, что он не особенно доволен тем, что внутрь я беру только Семёна.

— Не переживай, Сергей, у тебя задачка поважнее будет. Пойдёшь во второй грузовик и возьмёшь двух бойцов потолковее и посмотри, как на них немецкая форма сидит. Поставишь одного у ворот. Второго — за дом, под окна. Сам контролируешь двор и крыльцо. И водителя. В таком доме обязательно есть прислуга. Чтобы ни одна мышь! Убивать гражданских не обязательно. Но если выхода нет, то… Я понятно объяснил?

— Вполне.

— Отлично. Учтите, если начнётся большой шухер, приказ всем переходить в машину Краснова. И уходить! Я с объектом буду уходить сам. Мне нужно будет возвращаться обратно. И вот тогда, Серёга, ты мне будешь очень нужен. Сам я грузовиком управляю плохо. Требовать не могу, поэтому прошу.

— Сделаем, товарищ Теличко, — лицо сержанта было сосредоточено, — а что за объект?

— Унтер-офицер Шерман. Астрид Шерман. Важный носитель информации. В доме также должен находиться видный деятель фашистской партии и финансист тыловой службы. Возможно, хранит важные документы. Их отправим вместе с Красновым. Чтобы не класть яйца в одну корзину, — про документы я ввернул уже от себя. Ну не может же быть, чтобы дома у Вильчека не было важных документов. А ребятам при переходе линии фронта любые сгодятся. Для более веского доклада контрразведке. Так, может, хоть в лагерь не загремят.

— Баба? — невозмутимость разведчика дала трещину.

— Эта баба всем бабам баба! — многозначительно поднял я указательный палец, — чтобы волосок с головы…ну вы меня поняли.

— Пётр Михайлович, а как выглядит объект? Это я на предмет того, вдруг она без формы будет? — задал вполне уместные вопросы Родин. А Вергелес не догадался.

— Молодец, Сёма! Шерман выше среднего роста, темноволосая, может быть одета в форму унтер-офицера вермахта. Дядя её, Иоганн Вильчек. Низенький, толстый, волосы реденькие с проплешиной. Ходит в костюме с золотым значком НСДАП. Круглый такой, со свастикой. Не ошибётесь.

— Так точно, товарищ Теличко, — вполголоса хором ответили Сергей и Семён.

— Всё, братцы. Вот с этой минуты точно, ни слова по-русски. Работаем быстро и аккуратно. У нас нет цели устраивать здесь маленькую войну. Но если надо…

— Яволь, герр обер-лейтенант, — прищёлкнул каблуками Вергелес, открывая мне дверь кабины.

Стучать не пришлось — дверцу в воротах открыл шофёр с озабоченной миной на лице. Он стрельнул глазами в спину спешащего ко второму грузовику унтер-офицера. Я не дал ему и секунды собраться с мыслями.

— Хайль Геринг! Я обер-лейтенант Вагнер. Абвер-команда сто один, тревога! Массовый побег заключённых. Где господин Вильчек? Меня послал гауптман Кригер.

— Хайль Геринг, герр лейтенант! — от неожиданного напора водитель вскинул руку с зажатой в ладони промасленной тряпкой. И тут же, осознав свою оплошность, побледнел и залепетал: «Господин в доме…собирается на службу…я…»

— Отлично. И подготовь машину. На разрез прибыло начальство из Дрездена. Офицеры гестапо. Поторопись! — услышав слово «гестапо» шофёр дёрнулся, как от удара током и засеменил к открытому капоту, нервно теребя в руках замасленную ветошь, — Гефрайтер, за мной! — и мы зашагали к входной двери, которая была уже предупредительно открыта пожилой горничной в накрахмаленном фартуке и белоснежном чепце.

В небольшой холл навстречу нам вышел сам Вильчек. Господин изволил завтракать — за верхний отворот клетчатого жилета, едва сходившегося на внушительном животе инженера, была заткнута белоснежная салфетка.

— С кем имею честь? — в голосе его смешалось недовольство и настороженность.

— Обер-лейтенант Вагнер, господин Вильчек. По приказу гауптмана Кригера. Чрезвычайная ситуация. Мы могли бы пройти в дом? — я взглядом указал на горничную, недвусмысленно намекая на лишние уши.

— Прошу, — произнёс, словно выплюнул слово, Вильчек, указав на распахнутые двери соседней комнаты. Семён двигался за мной как приклеенный, умудряясь сохранять выправку даже в движении.

Мы вошли в гостиную, где был накрыт стол для завтрака, и моё сердце наполнилось торжеством. Фройляйн Шерман сидела спиной к окну. Видимо, наш визит застал семейство в самом разгаре завтрака. Астрид была одета в строгое чёрное платье под горло с серебряной брошью на левой стороне груди. Странный наряд для завтрака, ну да мне до лампочки.

Вильчек встал у своего стула, опершись на спинку ладонями и всем своим видом показывая, что требует от меня объяснений. Я постарался его не разочаровать, продолжая нести чушь про массовые бунты заключённых в Цайтхайне и Мюльберге. И о том, что я послан гауптманом с отрядом для усиления охраны угольного разреза, так как мы получили сведения о связи заговорщиков с местными военнопленными.

— Да, мне звонили час назад из Мюльберга. Связи с администрацией Цайтхайна нет. И мы ждём прибытия дополнительной роты охраны из Дрездена, а также специальной ягдкоманды. Я приказал остановить работы и не выпускать заключённых из бараков до их приезда и завершения спецпроверки, — Вильчек, произнося свой монолог, продолжал сверлить меня подозрительным взглядом.

Вот же волчара битый, не доверяет. Или он просто зол на лейтенанта, прервавшего его завтрак? Ну а мне-то его доверие, как зайцу стоп-сигнал. Жжение кожи предплечья после того, как я приблизился к Шерман, встав между ней и Вильчеком стало лишним подтверждением: я вступил в непосредственный контакт с объектом.

В следующее несколько мгновений одновременно произошли два, нет, даже три события.

Астрид, слушавшая наш разговор со слегка опущенной головой, неожиданно выбросила руку из-под стола в мою сторону. Блеснула воронённый ствол пистолета. Твою ж мать…

— Алярм! — заорал толстяк Иоганн.

То ли от его крика, то ли уже от наработанного в лагере автоматизма я провалился в ускоренный режим одновременно с выстрелом, который Шерман осуществила без всякого предупреждения. Не знаю, что насторожило в нас фройляйн, но нужно отдать должное её интуиции, сработала она почти на опережение. И обычный человек уже лежал бы с дыркой в виске.

Я же лишь почувствовал небольшое жжение кожи лба и отметил завихрившиеся потоки воздуха прямо перед своим лицом.

Боясь навредить объекту, я одновременно с перехватом запястья Шерман вновь вернулся в режим реального времени. По ушам ударили звуки двойного выстрела. Во время борьбы мы задели скатерть и сдёрнули со стола и всё великолепие сервировки, остаток завтрака оказались на великолепном персидском ковре, устилавшем пол гостиной.

В глаза мне бросилось лицо Вильчека, залитое кровью и его мелко подрагивающая нога в кожаной туфле.

— Герр обер-лейтенант, вы живы! — вот же, стервец, о конспирации не забыл. А что там за два выстрела были? Ну, первый Сёма на нацика потратил. А второй?

Мне было трудно рассмотреть, так как приходилось фиксировать не в меру активную фройляйн унтер-офицер. А именно: заломил ей обе руки за спину и сжал покрепче в левом кулаке её большие пальцы. Но дама изволила лягаться, поэтому пока пришлось лечь на неё плашмя, зажимая её ноги своими. Какая-то дурацкая борьба нанайских мальчиков.

— Фройляйн, прекратите сопротивление! Иначе, клянусь всеми богами, я вас пристрелю как бешеную собаку! — помогло, но совсем немного. Астрид изловчилась и попыталась въехать мне головой в лицо. Спасла реакция и мой подбородок анавра, от соприкосновения с которым фройляйн взвыла от боли.

Всю конспирацию нарушил Вергелес, ворвавшийся в гостиную и матерясь, как последний сапожник.

— Чё тут, Сёма? — только и смог вымолвить он, как я его прервал, надеясь, что плачущая подо мной Астрид не расслышала филологических изысков сержанта.

— Унтер-офицер Краус, доложите обстановку! — рявкнул я из-под стола.

— А… Ёп… Йя, йа, — собрался с мыслями Вергелес, — дом оцеплен, господин обер-лейтенант, прислуга заперта в подвале.

— Выстрелы снаружи были слышны?

— Никак нет.

— Унтер-офицер, займитесь поисками документов. У хозяина наверняка должны быть ключи при себе. Гефрайтер, организуйте мне верёвки, чтобы связать эту валькирию. А вы не дёргайтесь, фройляйн. Не то платье порвёте. А оно сшито великолепной портнихой. Жаль будет погубить такую красоту.

Удивительно, но именно этот аргумент, наконец, подействовал. И когда Сёма притащил откуда-то бельевую верёвку, Астрид лала связать себе щиколотки и запястья. К вопросу я подошёл основательно, несмотря на сверкавшую на меня глазами немку.

Пришло время задуматься о кляпе. Не хотелось бы создавать даме неудобства, но как-то надо было обезопасить себя при транспортировке от лишнего шума, который пленница начнёт издавать при первом удобном случае.

Пленница, пленница, пленница… Кавказская пленница! Мой взгляд упал на персидский ковёр в гостиной. Самый тот размерчик!

Перед закатыванием в ковёр я попытался успокоить Шерман.

— Фройляйн, я вынужден доставить вам временные неудобства. Вашей жизни ничего не грозит. Очень скоро вы будете свободны и начнёте совершенно новую жизнь. Без войны.

Но дамочка оказалась с железным характером. После того как она дала себя связать, я вытер ей слёзы, напоил, чуть ли не по головке погладил. Но та не проронила ни слова. Наше одностороннее общение прервал вернувшийся сержант. Да не просто так, а с уловом: в свободной руке Вергелес тащил туго набитый саквояж коричневой кожи.

— С уловом?

— А как же? Сгрёб всё подчистую. Там разберёмся.

— Ключи хозяину верни и помоги мне, — я указал на ковёр и Шерман, — фройляйн, вам читали в детстве сказку «Тысяча и одна ночь»?

Астрид посмотрела на меня, как на идиота. А девчуля-то хороша. Брюнетка с серыми глазами. Ведьма!

— Я попрошу вас лечь на ковёр. И мы прокатимся. Тут недалеко. Вы не успеете соскучиться.

В ответ Шерман зашипела как кошка, выплёвывая ругательства. Не силён в немецких ругательствах. Из всего произнесённого понял хорошо если парочку. Свинья и идиот. Что ж, насильно мил не будешь.

Я сделал зверскую рожу, какую сумел, вынул из-за голенища штык-нож, демонстративно опробовав его остроту на большом пальце, слизнул появившуюся капельку крови и широко улыбнулся.

— Очень прошу вас, фройляйн, без глупостей.

После этого слегка побледневшая Шерман, скинув туфли, улеглась на край подготовленного сержантом и Родиным ковра. Ну а закатать её туда было уже минутным делом.

До грузовика несли ковёр я и Вергелес. Грузить помогал Семён. Вокруг всё говорило об обычном рабочем дне. Кстати, на календаре у инженера висел календарь. Сегодня была пятница. Я так и знал.

Закрыв и закрепив борт, вернулся ко второму грузовику, прихватив саквояж Вильчека. Из-под тента высунулся Краснов, осторожно оглядываясь.

— Что с гауптмановским водителем делать будем, Петро?

Я на минуту задумался.

— Сёма, слушай сюда, — голова Родина появилась рядом с Красновым, — сейчас обстоятельно и подробно начинаете расспрашивать Курта о маршрутах в сторону Польши, чтобы нарисовал несколько. Постарайтесь не напрямую, но так, чтобы он был уверен: мы дальше двигаемся в сторону генерал-губернаторства вдоль границы с Германией, а потом в Белоруссию. Понятно?

— Чего ж не понять, командир?

— Действуй! Матвей Фомич, потом отправите его к прислуге в подвал. Свяжите хорошенько. Всё равно их в течение дня найдут. Пусть Курт своим про Польшу и расскажет. А вы, товарищ старший политрук, спрячете машину в предгорьях и пешком, но уже вдоль чешско-польской границы, потом через Словакию на Украину. Сейчас вместе с нами вернёмся в лес, там на развилке и распрощаемся. У меня встреча с группой в десяти километрах вглубь плоскогорья на условленном месте. Вергелес меня довезёт и вернётся к вам. Условитесь, где пересечься. По-хорошему надо бы машины где-нибудь в укромном месте в овраг или реку загнать. Ну да не мне вас учить.

— Не переживай за нас, разведка! Делай своё дело. А мы уж как-нибудь…

— Да, вот эти документы, — я подал политруку саквояж Вильчека, — не знаю уж как, но постарайтесь донести до наших. Такой фашист, как этот инженер, ерунду в сейфе держать не будет. Будет хорошим аргументом для НКВД при переходе линии фронта.

— Так, может, и взял бы с собой, Петро. Ты-то всяко первее нас будешь. Сам же говорил про спецгруппу.

— Нет, Матвей Фомич. Я только дамочку отдам с рук на руки и по своим шпионским делам дальше двину. Это вам на фронт надо. А мой фронт здесь. Понимаешь?

— Не дурак, Петро. Глядишь, свидимся после войны? — улыбнулся политрук.

— Может и свидимся, — не стал я разубеждать Краснова.

Глава 27

Дорога в ад вымощена благими намерениями, но часто благие намерения являются единственным достоянием людей.

Люди не ангелы, и ад для них всегда близок.

Стивен Кинг «Глаза дракона»
Зря я только переживал: из городка выехали беспрепятственно, несмотря на более оживлённое движение на улицах Зеештадта, усилившееся ближе к полудню.

Запасливый Вергелес, оказывается, не поленился и сбегал в дом к Вильчеку за плащом для пленницы. Прихватив заодно и парочку шерстяных одеял.

— Спасибо, Сергей, я, признаться, и не подумал даже. Нам же с этой фройляйн в лесу куковать может и до темноты придётся.

— Дело известное, товарищ командир. Девка-то в одном платьишке. Не всё ж ей в ковре отлёживаться. Там в одеяле и обувку, какая попалась, завернул. Сапоги резиновые из прихожки. Вещь добротная. Может и большие, а всё одно не босиком по лесу шлёпать. Для удобства салфеток господских туда натолкал. Сладитесь!

— Молодца! Что бы я без тебя делал? — я искренне развёл руками. Пока я рефлексировал, настоящий разведчик проявлял предусмотрительность.

— А ничего, Петро Михалыч! Пропали бы и весь сказ. Да и когда вам за всем уследить? Давеча сами же сказали, что и водите плохо. Недоработочка у вашего начальства получается. Чего ж они вас не обучили?

— Понимаешь, Сергей, я ведь специально-то разведывательной науке и не обучался. Так уж вышло, был за границей по линии Коминтерна и вот…

— Это как же так-то? — удивился сержант, посмотрев на меня с недоверием, — а с часовыми и охраной в лагере управились любо-дорого! Никто бы из моих ребят так не сработал.

— Это другое, — вздохнул я, понимая, что отделаться простой отговоркой — значит проявить неуважение к бойцу.

Ехать до развилки нужно было ещё не менее часа, почему бы и не поболтать напоследок с хорошим человеком? Только ведь наврать придётся с три короба. Ну да ничего, это неопасная ложь, а так — брехня по случаю. Опять же, для легенды полезно. Мало ли сейчас нелегалов за линией фронта? Поди разберись, с кем судьба беглецов из Цайтхайна столкнула.

За нашу пленницу я почти не беспокоился. Сержант устроил её в кузове с максимальным комфортом, убедившись, что ковёр надёжно зафиксирован между узлами с барахлом, прихваченным из лагеря запасливым Мишкой Молдаванином, и свёрнутыми в валики одеялом и плащом на подкладке. Ничего, потерпит, не хрустальная. Недолго осталось.

— Не знаю, не знаю. У нас в батальоне, чтобы в разведвзвод попасть очень много чего уметь надо. И не только стрелять и с ножом управляться.

— Так ведь то на фронте, Сергей. А я после Гражданской и дома-то ни разу ещё не был. Даже не воевал. Помотало по Европе.

— Дела…и что, всё по заграницам, товарищ командир? Без передыха?

— Не вылезая.

— И что, совсем-совсем водить не умеете? — вот же пристал как банный лист…

— Легковую вожу, — ответил я почти на автомате, только потом сообразив, смогу ли и вправду завести автомобиль этого времени? Тот же Опель Капитан Кригера. Не знаю.

— Так и этим управлять не сложнее, Петро Михалыч, — Сергей стукнул по рулевой колонке от избытка чувств, — Опель — зверь, а не машина. Целых семьдесят пять лошадиных сил! Пятиступенчатая коробка, сухое сцепление, амортизаторы на гидравлике! А у этого ещё и полный привод! — сержант так раздухарился, будто и не о грузовике рассказывал, а о любимой девушке.

— Видать, любишь водить, сержант, — брякнул я для поддержания разговора. Я давно присматривался к тому, как управляет машиной Вергелес. Умело, аккуратно. А Опель явно отвечал сержанту взаимностью. Только и я прекрасно понимал: мало знать, как управлять подобным автомобилем. Опыт! У любой машины есть свой норов и недостатки.

И я ничуть не сомневался, что на шоссе справлюсь с Опель Блицем вполне сносно. Но вот на лесной дороге или по бездорожью уже точно не рискнул бы. Тут особый подход нужен. А в случае с сержантом я в этом убеждался неоднократно.

— А то, Петро Михалыч! У нас в совхозе всё больше полуторки были. Да и тех одна-две. Всё больше лошадиной тягой, аж до самой войны. Сейчас уж и не знаю, — вздохнул Вергелес, — Машины надёжные, как кувалда, да только и силёнок почти вдвое меньше, чем у немецкой «Молнии». Кабина опять же не такая просторная. Приборная панель простенькая. Чаще бывало, сидеть согнувшись приходилось, чтобы до руля достать. А уж ежели заночевать, так лучше в кузове. А тут вон вас то и дело в сон клонит, чуть откинетесь на спинку. Завидная выдержка у вас, товарищ командир!

Меня и правда от болтовни сержанта и переживаний стало клонить в сон, тем более что Матрикул умерил, наконец, свои сигналы и, перестав немилосердно жечь предплечье, превратился в обычную зелёную татуировку. Кстати, а не говорит ли это о том, что настал момент провести окончательную рекогносцировку. Мне ещё по лесу Шерман тащить, времени отвлекаться не будет.

После развилки, где мы с Красновым и основной группой распрощаемся, через два километра основной дороги будет тот самый поворот на извилистый просёлок, ведущий в лохматые дебри елового леса на местном плоскогорье. А там и до искомой уютной ложбинки у горного основания, что примечательна ручьями и маленькими водопадами, рукой подать.

Объект Прима. И останется подождать визита эмиссаров Хранителей. Что-то от ожидания этой встречи у меня мурашки по спине величиной с кулак. Что ж это за хрень? Я так не волновался даже в первую миссию. Даже когда шёл с бойцами на прорыв из лагеря!

Вот же гады эти Смотрящие. И Закон тоже хорош. Своими разговорами посеяли во мне лишь кучу сомнений, взвалив на плечи вагон недоверия к Хранителям. Да что там, ко всей этой чёртовой системе, пропади она пропадом. С основными заинтересованными лицами более-менее всё понятно. У Ордена великая задача защитить Веер Миров, а у Закона — избежать дестабилизирующего влияния Демиургов. И у меня большое подозрение, что всё это лажа. И меня разводят как лоха и те, и другие, и третьи.

Ну а мне-то вся эта канитель за что? Мне бы своих вытащить… Хоть как-нибудь…куда-нибудь. Эх! Похоже, Миротворец, придётся выбираться своей колеёй. А для этого к встрече эмиссарами следует подготовиться посерьёзнее.

Я так и не заметил, как стал медленно погружаться в состояние глубокой медитации, голос сержанта, что-то бубнящий про достоинства немецкого грузовика, истаял где-то вдали.

Что ж, вот и повод осуществить задуманное, зафиксировав объект Прима как точку рандеву. Жаль, не увижу великолепие Кёнигштайна. Ну да ладно, в другой жизни!

Несколько минут я сосредоточенно восстанавливал в памяти образы виденной во время активации точки рандеву в районе леса у горной ложбины.

Всё получилось довольно быстро. Точно так же, как и в прошлый раз перед мысленным взором проскочила виртуальная карта рельефа, на которой запульсировала сначала красная точка, тут же начавшая масштабироваться рывками. В левом нижнем углу мысленно ограниченного поля видения появилась и вторая точка, но уже зелёного цвета и движущаяся, в следующую секунду соединившаяся извивающейся линией с красной. Ага, это, нужно полагать, я с объектом приближаюсь к ложбине. Прекрасно! Значит, сигнал эмиссарам ушёл. Осталось доехать и дождаться. Мда-а, как-то уж просто всё выходит. В прошлый раз с Алоизычем пришлось настоящее путешествие Хоббита провести.

Я вынырнул из медитативного погружения, словно из глубины воображения на поверхность реальности, и тут же оглушительно чихнул.

— Будьте здоровы, Петро Михалыч! Как спалось? Хорошо? Я ж говорю: не сидушка, а чисто ложа в Большом театре.

— Сколько я спал, Серёга?

— Так подъезжаем уже. Вона и развилка. И вокруг ни души. Сейчас побибикаю Краснову. Надо бы заправиться. Бочки-то в их кузове. Потом спокойного случая может не представиться, а при удаче мы на колёсах ещё мно-ого проедем. По карте нам по пути лес ещё на сотни две вёрст тянется.

— Особенно не обольщайся. Здешние леса больше парки напоминают. Боюсь, вам в дневное время всё больше отлёживаться придётся, а идти уже ночами. Так всяко безопаснее. Ты давай заправляйся, а я нашу фройляйн проверю.

В кузове всё было по-прежнему. Заглянув в ковёр, я увидел головку со спутанными волосами вполне бодрой Шерман, зыркнувшей на меня из-под прищуренных от попавшего яркого света век.

— Астрид, потерпите ещё полчаса, и я освобожу вас из этого персидского плена. А там, если будете вести себя хорошо, удовлетворю и ваше любопытство.

Немка устало закрыла глаза, никак не показав реакции на мои слова. Что ж, так даже лучше. Нет никакого желания тратить потом время на досужую болтовню. Вряд ли это дитя Рейха примет на веру рассказ про анавров, Хранителей и Веер миров. Скорее примет меня за психа или маньяка. Судя по возрасту, небось в гитлерюгенте воспитывалась. Мда-а, как-то я это не учёл. Это ж с ней возиться полдня придётся. Надо бы какую-никакую легенду состряпать. Что ж, не впервой: звиздеть — не мешки ворочать.

В борт постучали.

— Всё, герр обер-лейтенант, поехали! — немецкий у сержанта, конечно, так себе. Но бывает и хуже. Я развернулся, пребольно зацепив коленом устроенный здесь MG. Хм, надо бы на всякий случай этот пулемётик с собой на встречу прихватить. Для сержанта он без особой надобности: боеприпасов хорошо если на пять минут интенсивного боя. Пусть лучше оба МП забирает. А у меня, если что, будет дополнительный аргумент на встрече с эмиссарами. Да и для случайных встреч с немцами тоже неплохое подспорье. Жаль, негде гранат взять. Очень бы пригодились.

С Красновым, Родиным и бойцами попрощались сдержанно, но сердечно, крепко пожав друг другу руки, для чего я специально влез в кузов второй машины. Визуальное отсутствие свидетелей не означало того, что их нет на самом деле.

Съехав на просёлок, пришлось снизить скорость. А я решил перебраться в кузов: состояние дороги требовало дополнительной подстраховки нашего хрупкого «груза». Двигатель каждый раз взрыкивал при перегазовке, коробка передач нещадно скрипела. Но Опель исправно тянул лямку.

Не дорога, а настоящий полигон для испытания трансмиссии! А ещё нам втирают, что все дороги в Германии лучше, чем в России. Похоже, этот лесной просёлок явный эмигрант из Беловежской пущи. Может, проще было бы дотащить Астрид пешком? Пожалуй, нет. Стоит поберечь силы. Всё же лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Неизвестно, для чего понадобятся весь мой оставшийся потенциал в ближайшее время.

Спустя гораздо больше, чем полчаса, как я опрометчиво пообещал Астрид, мы достигли большой лесной поляны, по краю которой проходил наш лесной просёлок. Дальше он уходил на крутой подъём и даже с учётом полного привода грузовика его состояние не вызывало у сержанта оптимизма. Продолжать сражение с немецким бездорожьем смысла не было. Тем более что отсюда уже был хорошо виден край намеченной точки рандеву. И даже парочка водопадов, едва прикрытых от нас молодой хвойной порослью, манила лесным привалом.

— Ну что, Серёга, пора бы и нам попрощаться? — мы стояли, любуясь на открывшийся пейзаж и настороженно вслушиваясь в относительную тишину саксонского леса.

А посмотреть было на что: тут и там, словно часовые, поляну окружали многолетние сосны с золотистыми стволами. Они утопали в смешанном хвойно-лиственном подлеске, медленно переходящем в небольшую поляну, покрытую изумительным зелёным ковром густой травы, изредка разбавленной покатыми боками тысячелетних каменных валунов и разросшимся густым папоротником.

Саксонский лес, ложбина, все эти ручейки и водопады производили поистине сказочное впечатление, настраивая на философский лад. Тем тоскливее становилось мне от тревожных ожиданий окончания миссии.

— Петро Михалыч, а, может, я всё же останусь, пособлю чем? — скупо улыбнулся сержант.

Я его понимал. И тем труднее было отказать, ведь моё согласие, скорее всего, приведёт к гибели разведчика. Поедет сейчас — вполне может догнать своих. Но, как я сказал, рациональнее ему было бы бросить грузовик и пробираться пешком одному. Он вынослив, многое умеет. Знает, как вести себя в тылу противника. Но в компании всяко веселей.

Мне бы очень не помешало иметь подстраховку в виде такого бывалого бойца. Но то, что я задумал, повторюсь, скорее всего, приведёт к его бессмысленной гибели. В отличие от моей его смерть будет окончательной. И пусть не обижается.

— Спасибо Сергей. Но нет. Правда, я бы хотел. Но нельзя. Приказ. Должен понимать. Ты только мне пулемёт оставь, а эмпэшку забери. Тебе вторая в запас пригодится. И поспеши догоняй своих. С Богом!

— Ну как знаете, товарищ командир, — вздохнул сержант.

Несмотря на мои уговоры, Вергелес всё же остался, тратя всё быстрее утекающее время, и помог оборудовать небольшой тайничок рядом с облюбованным мной местом ожидания эмиссаров, укрыв там готовый к бою пулемёт, прикрыв его куском брезента из кузова и дёрном, аккуратно срезанным неподалёку.

«На всякий случай», как сказал разведчик. Его тренированный глаз сразу отметил это место, как наиболее удобное для контроля за пространством подходов к ложбине практически со всех сторон. В то же время и бежать до него не придётся. От места, где у водопадика решили расположиться мы с Шерман, нужно было сделать всего пару шагов. Причём в случае огня со стороны двух опушек или с дороги нас бы прекрасно прикрыли хаотично разбросанные крупные скальные отломки и толстые стволы сосен. Так что, на первый взгляд, наша полянка с Астрид за несколько секунд могла огрызнуться плотным пулемётным огнём сразу по нескольким векторам.

Шерман пока не развязывали, так и оставив у водопада, расстелив ковёр и укрыв пленницу одеялом. Невелика беда: пусть потерпит фройляйн. Надо ещё разобраться, что это за птичка угодила под мою опеку. Тут же я свалил и её плащ с резиновыми сапогами. Вещмешок же, с продуктами, что пытался всучить мне сержант, я вернул ему чуть ли не силой, уверив, что прибывающая за мной спецгруппа обеспечит всем необходимым, а ему ещё много сотен километров до наших топать: каждый сухарь на счету.

Только после моих настойчивых и аргументированных уговоров сержант сдался. Вергелес крепко обнял меня, смущаясь и поспешил к грузовику. Несмотря на свой бывалый и боевой вид, при близком контакте я понял, что от разведчика в лагере остались почти кожа да кости. Дай-то Бог ему удачи…

Грузовик завёлся с пол-оборота, двигатель рыкнул пару раз, и Опель, осторожно переваливаясь на колдобинах, начал сдавать задним ходом, постепенно скрываясь за поворотом. И вот уже окружающий пейзаж вновь вернул себе первозданную девственность. Где-то в верхушках елей залилась трелями весёлая пичуга. Хорошо ей…

— Итак, фройляйн Шерман, — я развязал верёвку на щиколотках Астрид, переложил куски тряпичных салфеток в носки сапог и одел их ей на ноги, — прежде чем я удовлетворю ваше любопытство, хочу поинтересоваться, есть ли нужда в удовлетворении естественных потребностей?

Видимо, попытка деликатно спросить, не хочет ли она в туалет с помощью нейтральных выражений на моём немецком не особенно удалась, так как девушка уставилась на меня в недоумении.

— Хорошо, спрошу ещё раз. Не желает ли фройляйн пи-пи?

На этот раз Астрид меня поняла и, залившись краской, кивнула. Надо же, госпожа унтер-офицер вермахта смущаться не разучилась! А не далее как два часа назад готова была пристрелить по одному лишь подозрению. Что животворящее путешествие внутри скатанного ковра с женщиной делает! Всё же напомню себе: дамочка не просто симпатичная женщина, девушка, не стоит забывать, что она носила и носит форму унтер-офицера.

Кстати, я так и не вспомнил, к какому роду войск вермахта относится цвет её канта на петлицах. Сначала отвлекли небезызвестные события, потом и вовсе не до того было. Ожидаемый для пехоты или финансистов, всяких там казначеев, белый? Явно нет. Точно помню, что тогда во время истории с вагонеткой на ней были прогоны и петлицы с голубым кантом.

Чёрт, даже моя улучшенная память анавра путалась в показаниях. Васильковый цвет, кажется, у медиков. Светло-синий у автотранспортных частей. Нет, у неё был явно неяркий, голубой. Странно, что меня это сейчас так волнует.

Я проводил Астрид к разросшимся неподалёку кустикам папоротника и перед тем, как развязать руки предупредил:

— Шерман, не вздумайте геройствовать. Мне ваша жизнь или честь не нужны. Я устал таскаться с вами до чёртиков. Догоню в два счёта, обещаю, будет больно и стыдно, отшлёпаю вот этим ремнём в лучших традициях строгого родителя, — я указал на свой офицерский ремень, — делайте свои дела, — я протянул ей несколько рваных лоскутов от салфеток.

— Отвернитесь, — пробурчала Шерман, садясь в папоротники и скрываясь в них с головой.

— Ага, щаз! — но всё же отступил на полшага для видимости, приготовившись перейти в режим ускорения.

После улаживания всех физиологических формальностей Астрид выбралась из зарослей папоротника, вытряхивая паутину и сор из распустившихся волос, тихо ругаясь вполголоса.

— Шайзе!

— С облегченьицем, фройляйн. Прошу на ковёр. Покушайте чем Бог послал, — я выложил на одеяло располовиненную пачку галет, пяток кусков сахара и фляжку с водой — всё моё оставшееся богатство. Мне, похоже. Мха было достаточно — есть не хотелось совершенно, а усталость постепенно отступила. Не зря сосну обглодал.

Ты смотри, тише воды, ниже травы. Сто пудов что-то задумала. Змейка темноволосая. Только рыпнись, госпожа унтер. Свяжу, взнуздаю и сдам эмиссарам в виде авоськи. Хоть обоссысь! Шанс на доверие я даю только один раз.

Подумал, но вслух ничего не сказал. Астрид ела, аккуратно, маленькими кусочками откусывая галеты и делая глотки воды из фляжки, не поднимая на меня взгляд.

Ишь ты, прелесть какая: одалиска в плену у злодея. Пусть кушает и зреет. Захочет, сама вопросы задавать начнёт.

А вокруг продолжал царствовать осенний лес. Несмотря на расчистившееся небо и ярко светившее солнце, здесь у ручья было довольно прохладно. Но в связи с отсутствием ветра и дождя, под одеялом и наброшенном на плечи пальто Шерман чувствовала себя довольно комфортно. Толстый ковёр позволял и вовсе расположиться с комфортом.

Я же и вовсе не чувствовал холода, лишь нетерпение и напряжение ожидания. Решив воспользоваться вынужденным ожиданием, достал из кобуры люггер и вальтер из кармана кителя. Нужно было точнее определиться с резервом боеприпасов. В обойме люггера оставался один патрон. Запасная обойма из кобуры заняла место почти полностью разряженной. А внимательно осмотрел пистолет на предмет повреждений, оттянул затворную раму, зарядив и поставив на предохранитель. Вернул в кобуру.

Пошарил в оставленной сержантом сухарной сумке. Ага, прекрасно. Патроны к люггеру россыпью. На взгляд, около двух десятков. А это что? Ба, да это вальтер PPK — пистолет Астрид. Ну-ка, ну-ка. Я выщелкнул магазин. Ну да, двух патронов калибра 7.62 не хватает. Оказывается, фройляйн успела пальнуть даже два раза. Я выщелкнул два патрона из запасной обоймы своего браунинга и дозарядил вальтер. Так, для порядка. Пусть все пистолеты будут полностью заряжены. Мало ли. Стал снаряжать пустую обойму люггера, загребая патроны из сумки.

Монотонные движения успокаивали, краем глаза ловил на себе украдкой бросаемые взгляды пленницы. Странное дело, первым Демиургом был Алоизыч, хоть и одиозная, но вполне значимая историческая фигура, которая со временем серьёзно повлияла на судьбу Германии. А Шерман? Как я ни напрягался. Но не мог вспомнить никаких исторических параллелей с этой фамилией ни в моём пролом, ни в моём настоящем. Правда, странно. Нет, Матрикулу я доверяю, тем более что всё время, пока я рядом с Астрид, получаю его молчаливое подтверждение-напоминание: Демиург рядом! Тем не менее была в этом несоответствии какая-то тайна. А недосказанности такого рода я не очень люблю. По моему опыту и статистике законов Мерфи такие тайны рано или поздно выливаются если и не в большой п@здец, то в малую х@йню точно.

Кстати, а не пора ли мне по совету Лукреция дать сигнал Смотрящим, чтобы они поспели к рандеву с эмиссарами Хранителей. Иметь ещё один козырь в торговле со Странником & Ko очень важно. Смотрящие — это не козырь. Это скорее бронепоезд на запасном пути. Надеюсь, что дружественный мне бронепоезд.

Осталось как-то объяснить фройляйн необходимость «телесного контакта» с Матрикулом. На этом условии настаивал Смотрящий.

Астрид давно закончила трапезу, вежливо оставив мне пару кусочков сахара и галету. Она зябко куталась в пальто и угрюмо уставилась в глубину леса. Вернув люгер в кобуру, отправил браунинг в карман бриджей, а вальтер PРКво внутренний карман кителя. Всё. Миротворец вооружён и о-очень опасен.

— Что ж, госпожа Шерман. Я готов ответить на ваши вопросы, если, конечно, они у вас есть, — выдержке девочке не занимать: пленница обернулась ко мне и в её лице было столько равнодушия и презрения, что я бы, может, и поверил, да уж больно его было слишком много. Фройляйн явно переигрывает. А значит, включилась в какую-то свою игру. Великолепно! Лишь бы не бросала меня в терновый куст.

— Кто вы и зачем я здесь? — лаконично и исчерпывающе. А чего я ожидал? Угроз? Истерики? Не-ет, эта барышня сделана не из такого теста.

— Мы в лесу, неподалёку от Зеештадта. Вам ничего не угрожает, если вы спокойно посидите со мной до вечера и дождётесь встречи с очень важными людьми. От вас требуется побеседовать с ними и ответить на пару вопросов. Потом вас отпустят. И, возможно, даже доставят домой, — я всё же не решился говорить Демиургу правду. Поскольку правда выглядит как бред пациента из психиатрической клиники. А мне ближайшие часы нужна адекватная и покладистая Астрид, — для вас я обер-лейтенант Вагнер, Габриель Вагнер или просто Габриель.

— Вы не немец, Габриель, — дёрнула плечиком Астрид.

— А я и не претендую. Главное, вы понимаете меня, а я вас.

— А те люди, с которыми я должна говорить…они кто?

— Скажем, так. Они тоже не немцы.

— Они русские?

— Почему вы так решили.

— Тот унтер-офицер, что убил дядю Иоганна, русский. Я слышала его речь.

— В моём отряде люди разных национальностей, фройляйн Шерман. И если вас это немного успокоит, то за дядю приношу свои глубочайшие извинения. Силовые операции захвата не застрахованы от случайностей. Если бы вы не стали стрелять, всё могло бы закончиться не так трагично, — пленница в этом месте зло поджала губы, глаза её упрямо блеснули.

— Я подумала, что вы русские пленные, те самые беглецы из Цайтхайна, о которых дяде Иоганну позвонили за полчаса до вашего прихода.

— Почему вы так решили? Мой немецкий настолько плох? — меня взяло любопытство, да и на будущее неплохо бы подстраховаться от подобных промахов. Хотя и так вся операция была слеплена на живую нитку. Но не с балалайкой же и водкой в компании медведя мы вломились в дом к Вильчеку?

— Сапоги.

— Что «сапоги»? — не сразу въехал я в ответ Шерман.

— Гауптман Кригер всех своих офицеров держит в ежовых рукавицах, — последнюю часть фразы Астрид я понял без перевода, так как пленница красноречиво сжала кулачки и её ноготки впились в розовые подушечки ладоней, — он бы никогда не позволил обер-лейтенанту, то есть вам ходить в нечищеных сапогах. Дождь давно закончился, а вы приехали на машине. Можно было бы допустить, что вы ночью участвовали в поисках беглецов, но ваши сапоги, особенно верхняя часть голенищ, не чищены как минимум со вчерашнего дня. А это неприемлемо! — Астрид торжествующе указала пальчиком на мою изгвазданную в ночных перипетиях обувь.

— И вы сделали однозначные выводы за то короткое время, пока я разговаривал с вашим дядей? — решил я польстить самолюбию девушки.

— Всего лишь заподозрила. Окончательно я убедилась в том, что вы ряженный после того, как назвались обер-лейтенантом Вагнером. В ведомстве Кригера нет ни одного Вагнера.

— Откуда вы знаете?

— Я унтер-офицер связи спецподразделения «Абверкоманда 7А» при абвершколе «Краков».

Блин, точно! Голубой кант — связь! Дырявая башка… Стоп, а чего это она так разоткровенничалась?

— И вы вот так мне сейчас об этом сообщаете?

— Почему бы и нет? Просто я догадываюсь, с кем мне предстоит встреча.

— Удивите меня, — мне положительно начинала нравиться эта отчаянная девчонка, которая решила блефовать или непонятно что ещё устраивать на совершенно пустом месте.

— Ваша штурмовая группа состоит из наёмников разных национальностей. Многие неплохо знают немецкий. Дерзкие и хладнокровные. Среди вас нет немцев, по крайней мере, я бы это почувствовала в общении с теми немногими солдатами, кого удалось увидеть. Ваш немецкий родом из Австрии, много старонемецких словосочетаний. У вас был неплохой учитель, возможно, из аристократов. Но артикуляция явно чужая. Вы говорите на языке довольно недавно, нет соответствующего опыта. Неплохо воспитаны и явно мне симпатизируете.

Ни хрена себе козявочки! Эта сопля, оказывается, не просто так сидела, помалкивал и стреляла глазками по сторонам. Она меня и всех нас анализировала. Так, так, так… Как удачно. Похоже, она сейчас сама подойдёт к выводу, который я хотел ей навязать своими топорными намёками. Нужно лишь не мешать.

— И? — я сделал подбадривающий жест ладонью, торопя Астрид с окончательным выводом.

— Секретная служба Её Величества?

— Хм, неплохо, неплохо, — я перешёл на английский, в котором, слава Богу, имел благодаря практике с иностранными пациентами, многолетний опыт.

— Я не говорю по-английски, Габриель. Удовлетворите моё любопытство всё же. МИ-6?

— Нет. Управление специальных операций, фройляйн, — эх, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Если уж я своим офицером ГРУ представлялся, почему бы не набраться наглости и не отрекомендоваться этой немочке английским диверсантом? Если мне не изменяет память, у СД сейчас тёрки с СИС, а вот шеф Абвера, наоборот, очень даже склонен к контактам с джентльменами с набережной Принца Альберта. Пока всё в цвет.

Астрид, довольная, словно слопала торт, непроизвольно потёрла ладони. Н-да-а, если это не игра в прелестную дурочку, то я уж и не знаю.

— Значит, это ваше начальство должно сюда прибыть?

— Вопрос риторический, Астрид, — я сделал длинную паузу, делая вид, что принимаю решение, — мне разрешили открыть вам кое-какую информацию. Вы, видимо, должны быть в курсе, что после майских событий Гимлер настроен против нашей службы очень агрессивно?

— Да, устранение Рейнхарда Гейдриха вашими коллегами было серьёзным ударом для СД.

— Так вот, ваш «Хитрый лис» дал понять, что хотел бы иметь канал, и лучше несколько, для прямой связи с моим руководством. Решено было отработать несколько вариантов. Вы один из них, — вот так: немного наглости, информации, предоставленной самой Шерман и очень много наглой лжи. Вряд ли Астрид поверит во всё сказанное мной сразу и безоговорочно. Но хотя бы станет думать в нужном направлении. А у меня появятся аргументы для её подготовки к моему возможному конфликту с эмиссарами.

— Но я слишком аленький человек, чтобы адмирал обратил на меня внимание, — немного растерялась Астрид. Слишком уж грандиозную информацию я на неё вывалил.

— Не прибедняйтесь, Шерман. Вы же умная девушка. Из хорошей семьи.

— У меня теперь нет семьи, Вагнер, — помрачнела Астрид.

— Простите.

— Не стоит. Дядя держал меня после себя не из родственного долга. А лишь для организации выгодной для него партии. Выдав меня замуж за отпрыска одной из богатых семей Европы, он бы осуществил ещё одну из многочисленных выгодных торговых операций. Своих детей у дядюшки Иоганна не было. А моя мать из дворянского рода, была ему двоюродной сестрой. Дворянская бедная кровь в обмен на пфенниги — лозунг дяди Вильчека. Так что, я особенно не скорблю.

— Астрид, — позвал я пленницу после нескольких минут молчания.

— Что, Габриель?

— У меня к вам немного странная просьба.

— Что-то случилось?

— Нет, мне нужно, простите, это выглядит глупо, подержать вас за руку несколько минут.

— Что-о-о?! — да, на выражение глаз Астрид стоило посмотреть. За несколько секунд на её лице промелькнули все её мысли в отношении меня.

— О нет, нет, фройляйн! Вы не так меня поняли. Вашей чести и здоровью ничего не угрожает. Вам нужно лишь положить вашу ладонь мне на предплечье и подержать некоторое время и посидеть спокойно.

— И всё? — недоверчиво произнесла девушка.

— Конечно. Ничего лишнего.

— Ну…хорошо.

Я пересел ближе к пленнице и закатал левый рукав. Пленница с интересом стала рассматривать рунную вязь татуировок, две из которых, слава Богу, не светились, а были всего лишь насыщенного зелёного цвета. Но во избежание ненужных вопросов я попросил.

— Астрид, отвернитесь, пожалуйста, и положите ладонь мне на предплечье.

Шерман пожала плечами и повернула голову в сторону водопада, протянув мне ладонь, которую я накрыл своей и положил на Матрикул. Татуировки лишь слегка засветились. Если не присматриваться, то при дневном свете и не увидишь.

Я прикрыл веки и без труда вызвал у себя состояние погружения, одновременно мысленно дав посыл Смотрящему, для верности проговаривая в уме фразу: «Здесь Миротворец, Демиург со мной. Точка рандеву — объект Прима!» Трижды повторив её словно некую мантру, я мысленно воспроизвёл совсем ещё недавно виденный виртуальный участок карты с красной точкой нашего местонахождения. Подождал минуту, так и не дождавшись никакого подтверждения полученной информации. Да Смотрящий вроде бы ничего и не обещал.

Открыл глаза и увидел на расстоянии метра смотрящий мне в лоб ствол моего собственного люггера.

— Не двигайтесь, Габриель. Второй раз я не промахнусь. Слишком близкое расстояние.

— Согласен. От выстрела с такого расстояния я вряд ли выживу, — я мысленно поносил себя последними словами: надо же так глупо подставился. И ведь не контролировал окружающее пространство всего несколько секунд, а Астрид сумела перехватить инициативу именно в эти несколько мгновений. Левой рукой! Молодец какая…

— Я не шучу, обер-лейтенант Вагнер или, как вас там? От парабеллумовской пули в лоб не устоит даже вервольф!

— Вы считаете меня оборотнем, фройляйн? Чем я заслужил такую честь?

— Слишком быстро двигаетесь. Имела возможность убедиться в дядином доме. Впервые такое вижу.

— Поверьте, Астрид, сегодня вам ещё предстоит не раз удивиться многим вещам, — мне было одновременно и страшно, что одним нажатием на спусковой крючок эта девушка может перечеркнуть все мои планы, и истерически смешно: сколько усилий и вот так позорно просрать в последний момент.

— Что вы улыбаетесь, Вагнер?

В ответ я не удержался и расхохотался в голос. Окружающий лес ответил приглушённым эхом, которое спугнуло стайку птиц с верхушек сосен.

Грохот выстрела заставил меня замереть и подавиться смехом. Я рефлекторно потянулся к голове, с которой выстрелом сорвало форменную фуражку.

— Следующий будет точно между глаз, — спокойно сжимая рукоять люгера в левой руке, Астрид улыбалась.

— Да понял, я понял. И что дальше?

— Я просто не хочу участвовать в переговорах с позиции пленницы. А для этого мне нужно иметь при себе оружие.

— Резонно. Пистолет уже у вас. Что-нибудь ещё?

— Вы удивительно спокойны, Вагнер, для без пяти минут покойника.

— Моя смерть ничего не решает. Лишь немного усложнит переговоры. Да и мои коллеги могут посчитать риск переговоров с вами неоправданно высоким и попросту отказаться от этого варианта связи с руководством Абвера. Сами понимаете, что в этом случае будет с вами.

— И вы не боитесь, Габриель?

— Почему же, боюсь, Астрид. Но моя профессия всё же определяет несколько иное отношение к смерти, чем у молодой привлекательной женщины, пока толком ничего не видевшей в жизни.

Шерман задумалась почти на целую минуту, при этом рука её твёрдо сжимал пистолет, хотя палец, нужно отдать должное её здравому смыслу, она со спускового крючка сняла. Я решил не предпринимать отчаянной попытки её остановить, чтобы не нарушить того хрупкого подобия доверия, возникшего между нами. Думаю, что и перед выстрелом у меня всё же было довольно много шансов перехватить оружие. Просто стала немного надоедать эта канитель хуже горькой редьки. И эмиссары чего-то тянут с визитом. А мне бы очень хотелось побеседовать с ними засветло.

Девушка решительно поставила люгер на предохранитель и протянула его ко мне рукояткой.

— Верните мне мой вальтер, Габриель. Это подарок моего жениха. Я к нему привыкла.

Всё-таки потрясающая улыбка у этой девушки. И серо-голубые глаза. Странно, возможно это в лесу другое освещение. Раньше они показались мне просто голубыми.

— Извольте. Я принял люгер, вернув его в кобуру на поясе. Достал из внутреннего кармана кителя пистолет Шерман и вернул его с поклоном унтер-офицеру связи «Абверкоманды 7А». Астрид, осмотрев оружие и проверив магазин, спрятала его в левый карман пальто, сунув предварительно руки в рукава и застегнувшись.

— Теперь, когда мы соблюли хотя бы видимость равенства возможностей, Габриель, может, вы поподробнее просветите меня о предстоящем задании?

— Это не в моей компетенции, Астрид. Если хотите знать, моё основное задание доставить вас целой и невредимой на эту поляну и обеспечить вашу безопасность при любом исходе встречи, — я специально надавил интонацией в конце предложения. Было очень важно, чтобы эту фразу Демиург прочувствовала и запомнила. Если начнётся шухер и встреча пойдёт не по плану, девушка должна быть на моей стороне.

— Не совсем поняла вас, Вагнер.

— Меня проинформировали, что среди людей, которые сегодня явятся на встречу, с нами будут сотрудники СД, которые должны воспрепятствовать связи Абвера с СИС. И они могут пойти на захват свидетелей. То есть вас. Поэтому руководство и привлекло к операции не только наших нелегалов, но и подразделение Управления Специальных Операций, которое координирую я. В случае возникновения опасности убедительно прошу вас Шерман не предпринимать никаких необдуманных действий. Положитесь на меня и моих людей. В случае же нашей гибели уходите в лес, не вступая в переговоры или, упаси Господь, в бой с людьми из СД. Надеюсь, вам не нужно напоминать, что, в противном случае, вас ждёт непростая смерть.

— Я…понимаю, вернее, понимаю, но не всё. Зачем было устраивать спектакль с моим похищением? Тем более, столь трагически прошедший для дяди Иоганна, — задумчиво произнесла Астрид.

Ну, к такому вопросу у меня был готов ответ заранее.

— Поначалу так и предполагалось: выйти с вами на контакт в Зеештадте, фройляйн. Но герр Вильчек не только старый член НСДАП. Он штатный осведомитель СД, завербованный ещё в середине тридцатых. Как, впрочем, и небезызвестный вам гауптман Кригер. Поэтому операция получилась гораздо сложнее, чем задумывалось изначально.

— Хм. Теперь многое становится понятным, — покачала головой Астрид, — я постараюсь не разочаровать вас и ваше командование, Вагнер.

— Я рад, что мы нашли взаимопонимание, Шерман. Предлагаю вам немного отдохнуть, лучше будет, если вы постараетесь поспать, Астрид. Я подежурю и разбужу вас при первых признаках гостей.

— Было бы великолепно, — всё-таки нервное перенапряжение первой половины дня сказалось: Астрид выглядела измотанной, глаза покраснели, по лицу разлилась бледность. Нет, держалась она великолепно. Но стресс брал своё.

— Давайте, я накрою вас помимо одеяла ещё и краем ковра. Так будет удобнее.

Шерман благодарно кивнула. Я насобирал в подлеске немного сухого елового сушняка и шишек. Умудрился разжечь небольшой почти бездымный костерок, дававший не столько тепло, сколько ощущение иллюзии уюта.

Не прошло и четверти часа, как Астрид заснула, а я остался один на один со своим ожиданием.

* * *
Сначала мне показалось, что наше гнёздышко к вечеру решили посетить местные саксонские комары, но уже через минуту неопределённый зуд превратился в монотонное гудение, едва различимое на грани слышимости, а потом и вовсе скачком оформился в нарастающий стрёкот нескольких мотоциклетных двигателей.

Неужели гости? Без сомнения. Вот только, кто? Странник со своими клевретами, Орден или пронюхавшая что-то о нас айнзацкоманда из Зеештадта, пущенная по горячему следу?

Для последних было явно поздновато, а вот для первых двух вполне ко времени. Солнце уже давно перевалило зенит и золотило стволы сосен, готовясь закатиться за горизонт. Моё сердце учащённо забилось. На вопросительный взгляд Астрид, высунувшей голову из-под одеяла, я успокаивающе кивнул. Достал из кармана бриджей браунинг, снял с предохранителя, отвёл затворную раму, аккуратно вернул в карман. Опасно так носить этот пистолет, но я именно этого и добивался. Бывают ситуации, когда важен сам факт выстрела, а не его условия. Только вот ногу бы себе не прострелить. Ну да я аккуратненько.

— Оставайтесь здесь, фройляйн. Я встречу гостей сам. Если услышите выстрел, смело уходите в лес. Постарайтесь обойти дорогу широкой дугой, держите солнце всё время перед собой и выйдете к дороге. Будьте осторожны. Если я буду уверен, что всё в порядке, приду за вами сам. Вы всё поняли?

— Вполне, Габриель, — Астрид была насторожена, но особого страха в её лице я не углядел. Что ж, если не дура, послушается.

Я шёл осторожно, стараясь, чтобы между мотоциклами, стоящими на дороге и мной всё время находилась часть подлеска. Трава и мох скрывали звуки шагов и мне удалось незаметно подобраться к цундапам достаточно близко, чтобы разглядеть лица и фигуры прибывших.

Рядом с мотоциклами расположилось пятеро немцев. Четверо в камуфляже. Кажется, такая расцветка называется «дубовый лист». Пятым был высокий худой офицер, на котором кожаный чёрный плащ смотрелся как на вешалке. Неужели айнзацкоманда? Чёрт…

И тут нервно куривший офицер повернулся ко мне лицом. Ба…знакомые всё люди. Серая кожа, худое измождённое лицо и пронизывающий взгляд. Если офицерскую фуражку сменить на мягкую фетровую шляпу. Елисей Николаевич Донской. Странник собственной персоной, а вот остальных я что-то не узнаю.

Крепкие ребята. И ни одного рядового. Знаки различия унтер-офицерские. Вооружены МП. На поясах гранатные и магазинные сумки. Серьёзно экипированы. Стоп, а вон из коляски второго цундапа торчит полуметровый штырь радиоантенны. Погодите-ка, ага, из-за спины странника вышел шестой немец с погонами обер-лейтенанта. Ростом он почти не уступал Страннику. Несмотря на форму, узнал я его почти сразу. Артур. Искатель. Подручный Донского. Что ж, комитет по встрече, похоже, в сборе. Интересно, остальные четверо тоже анавры? Или это настоящие немцы?

В любом случае стоит выйти и показаться. Рано или поздно на контакт придётся выходить. Я намеренно затопал и зашуршал кустами, прежде чем выйти.

— Хайль Геринг, господа! — вскинул я руку в приветствии, глядя в глаза Страннику и медленно приближаясь.

— Хайль, герр обер-лейтенант! — вскинул правую руку Странник, одновременно поводя левой в сторону своих подчинённых, вскинувших стволы своих пистолетов-пулемётов в мою сторону и рассредоточившихся полукругом, используя мотоциклы для прикрытия. Грамотные и выдержанные профессионалы. Ни одного лишнего движение, никакой суеты.

Странник продолжал смотреть на меня ничего не говоря. Блин, да он же не знает, как ко мне сейчас обращаться. Я прищёлкнул каблуками, вытянувшись по стойке смирно, отметив и витой серебряный погон на плаще у Донского и петлицы с молниями. Ничего так прикинулся Странник.

— Господин штурмбанфюрер, разрешите доложить. Задание выполнено. Объект доставлен. Обер-лейтенант Габриель Вагнер!

— Вольно, лейтенант. Благодарю за службу. Ведите к объекту! — и обернувшись к Артуру, — Хольст, проверьте аппаратуру, мне понадобится связь.

Когда мы отошли от мотоциклов на приличное расстояние, Странник заговорил по-русски.

— Надеюсь, Гавр, сегодня обойдёмся без сюрпризов? — Странник остановился и внимательно взглянул на меня, — работать в этой реальности становится всё сложнее.

— Вы для этого привезли с собой целую свору волкодавов, Елисей Николаевич? Мои ставки растут? Хранители завербовали ещё четырёх анавров всего лишь, чтобы один Миротворец снова не натворил глупостей?

— Не льсти себе, Гавр. Из этих четверых только один анавр. Но и остальным палец в рот не клади. Этих ребяток мне удалось одолжить как раз из той группы, что сейчас ищет беглецов из Цайтхайна по всей Южной Саксонии. Нашумел ты изрядно, Миротворец. Надеюсь, Демиург этого стоил.

— Конечно, — я оттянул рукав кителя на левом предплечье. Взгляд Странника упёрся в две зеленеющие татуировки. Старик удовлетворённо кивнул.

— И где наш Демиург?

— Здесь совсем недалеко, Елисей Николаевич. В нескольких минутах ходьбы. Но нам нужно уладить кое-какие формальности.

— Ты переутомился, Гавр, — нахмурился Странник, — какие ещё формальности? Переправим тебя с объектом, потом и будем решать все остальные вопросы. Или ты решил попытаться угробить и эту миссию. Учти, в таком случае Хранители не гарантируют исполнения контракта. Да и не выйдет у тебя ничего. Со мной в этот раз для подстраховки не только Искатель, но и Воин! — Донской сделал неуловимое движение пальцами, вроде бы как поправил фуражку, и я ощутил, как кто-то схватил меня железными пальцами за плечи, не давая сдвинуться с места. Причём моя попытка вырваться доказала мне, что стоящий позади меня противник как минимум значительно сильнее меня.

Значит, Странник подстраховался. Что ж, на его месте я поступил бы так же. Вот только почему всего один Воин? Дефицит кадров? Вполне возможно. А может, Странник недоговаривает и остальные немцы в камуфляже тоже непростые ребята?

Я почувствовал, как стоявший позади меня анавр расстёгивает кобуру и обезоруживает меня. Пора. Воин как раз слегка ослабил хватку левого предплечья. И снова эта паническая мысль: «Только бы не в ногу!»

Выстрел из браунинга прозвучал неожиданно и на мой вкус недостаточно громко. В следующую секунду я оказался крепко прижатым к земле, а мою левую руку выворачивали железные пальцы анавра.

— Эй, эй! Поосторожнее. Это вышло случайно. Елисей Николаевич, ну скажи те же ему, блин! Я же чуть сам не поранился.

— Оставьте его, Эрик! А ты, Гавр, прекрати эту клоунаду. Веди нас к Демиургу! — обычное равнодушие со Странника слетело словно по мановению волшебной палочки.

— Ну вот, другое дело, — встал я, отряхиваясь и украдкой рассматривая невысокого малопримечательного крепыша средних лет, заросшего щетиной почти до самых глаз. Надо же. Эрик! Ничего, Воин, я тебя запомню.

— Ну! — дёрнул подбородком Странник после того, как охлопавший мои карманы и проверивший сапоги Воин на предмет других сюрпризов отошёл в сторону.

— Нам вон туда, к водопаду, — я двинулся к нашей с Астрид лёжке не оглядываясь.

Дойдя до места, я с удовлетворением отметил, что девушки нет, как и одеяла с сапогами. Персидский ковёр со своей богатой расцветкой в тени сосен смотрелся, как ни говори, довольно чужеродно и…сиротливо. Я уселся на него, развалившись и развернувшись лицом к стоявшим передо мной Воину и Страннику.

— Как же я за@бался, Елисей Николаевич, если бы вы только знали…

— Что это значит? — к Страннику вернулось его ледяное спокойствие, — где Демиург?

— Не волнуйтесь, рядом. Но я хочу говорить с Хранителями. Здесь и сейчас. Немедленно.

— Ты же знаешь, Гавр, это невозможно.

— Мне насрать, что невозможно. Хранители должны выполнить условие. То есть, доставить сюда и сейчас мою семью. Только в этом случае они получат Демиурга.

Лицо Странника вытянулось, а губы побелели от бешенства.

— Ты идиот, Гавр! Сдай Демиурга и…

— … вы благополучно забудете о моём нейротроне. Значимость Демиурга несравнима ни с каким Миротворцем. Даже с десятком Миротворцев!

— Но…

— Не надо слов Странник. Тебе веры нет. Мне нужен ответ и железобетонная гарантия от Хранителей.

Странник хотел что-то возразить. Но тут Воин шагнул к Донскому и что-то шепнул ему на ухо. Елисей внимательно посмотрел на своего подручного и кивнул.

— Эрик, позови Артура. Думаю, смысла бежать нашему Миротворцу нет, а для связи с Хранителями нам всё равно понадобится Искатель. И передай Артуру, что понадобится вся дополнительная аппаратура. Он знает.

— Хорошо, — Воин буквально исчез на моих глазах. Это так выглядит режим ускорения? Эффектно.

Что ж, я предполагал что-то подобное. Никакой связи с Хранителями не будет. Не очень-то я и надеялся. Но всё же хотелось решить вопрос миром. Надежда на это растаяла, как только стало ясно, что Странник притащил Воина. Больше похожего на заплечных дел мастера. Да и взгляд у Донского характерный. Он меня уже приговорил. Не будет он ни с Хранителями связываться, даже если бы мог. Ни со мной вести переговоры.

Подойдёт сейчас его команда и начнут они дварковать влендишным способом одного самонадеянного Миротворца. А найти с помощью моего Матрикула бежавшую Астрид — это дело техники. Знай сохраняй мою тушку в сознании и таскай за собой. Думаю, им для этого и часа будет достаточно.

Шерман девка хоть и резвая, но в лесу уйти от волкодавов и Воина, вооружённых маяком Матрикула шансов ноль. И этот, с-сука продажная, ещё и улыбается, Странник грёбанный. Думаю, прав Смотрящий, не было у них даже намёка на то, что исполнят свои обязательства.

Кстати, где же обещанная помощь Ордена? И эти бросили…

Я нарочито скривился, будто под спину попал камень и пересел к краю ковра, за которым в полуметре под мхом был спрятан MG со снаряжённой лентой.

Я и Странник молчали. А чего болтать лишнее? Всё сказано. Я старался не встречаться с ним взглядом. Старик нервно расхаживал в ожидании своей команды, в полной уверенности, что агнец покорно ждёт заклания, ничего не подозревая.

Мотоциклы один за другим подъехали и развернулись метрах в десяти, словно специально выстраиваясь в линию.

Первым к Страннику устремился Воин в сопровождении двоих солдат в камуфляже. Надо же, даже эмпэшки в люльках оставили. Уверенно, красиво идут. И тут я наткнулся на взгляд Воина. Тот явно что-то почувствовал. И я не стал медлить.

— Юстас — Алексу!

И все действующие лица замерли, словно в детской игре «Море волнуется».

Все, кроме нас с воином. Он всё же оказался опытнее и быстрее меня. Вот только пулемёт в этом уравнении оказался старшей переменной. В нашем субъективном времени Воину не хватило целой секунды.

Пронизанное и разорванное очередью тело анавра потеряв свою сверхскорость и парило в последнем в его жизни прыжке над персидским ковром. Шаг в сторону — и следующая очередь упирается в двоих шедших за воином немцах. Разворот — и «Косилка Геринга» заставляет медленно откинуться на сиденье коляски и сгорбиться за рулём цундапа ещё двоих солдат айнзацкоманды.

Жаль, патроны кончились. Размахнувшись я швырнул MG под ноги растерянно стоящему Искателю. Ну а со Странником я уж как-нибудь по рабоче-крестьянски разберусь!

Удар носком сапога в пах к моему удовольствию надёжно отправил Донского в нокдаун. Одновременно выскочил из ускоренного режима, лихорадочно осматриваясь. Как же давно я об этом мечтал, Елисей Николаевич, кто бы знал!

— Сво-олочь, Луговой! — шипел Странник, шаря на поясе в поисках до кобуры.

— Согласен. Но лишь частично, — Страннику пришлось добавить, чтобы не проявлял излишней активности у меня за спиной. Жаль, метил в крестец, но попал по пояснице, что тоже неплохо. И пока Донской плевался и хрипел, вытащил из его кобуры штатный люгер. Отлично, привык я к этой машинке! Практически прикипел.

Обход по периметру и контроль не заняли много времени. Разве что пришлось чуть дольше задержаться у Искателя. Нет, Артура убивать не стал. Ничего плохого мне этот анавр не сделал. Да и уверен, что история его наёмничества ничуть не лучше моей. Просто связал руки всё ещё держащегося за ушибленные голени Искателя верёвками, оставшимися от Астрид. Ту же процедуру проделал и с уже переставшим стонать Странником.

Осмотрелся. Вечер уже вступал в свои права. Что ж, я снова в очередном тупике. Вернее, на развилке. Уйти проблем нет. Пуля в висок — и я снова попаду в 11 июня 2022 года. И что, снова надевать хомут Хранителей! А что, ведь поведутся, найдут другого куратора. Это ж такие…нассы в глаза — всё божья роса. Тьфу! Дудки! Хренов тачку!

Я ещё поорал в сгущающиеся сумерки леса пару минут, когда меня окликнули:

— Гавр, жив? — со стороны водопада, раздвигая ветви, двигались едва различимые фигуры. Но голос я почему-то узнал сразу.

— Лукреций! Чего опаздываем, брат?

— Так ты вроде бы и без меня разобрался, — на этот раз Смотрящий явился в облике одного из тех самых егерей, с которыми мы с бойцами совсем недавно встретились на дороге в Зеештадт.

— А это кто с тобой? — из-за спины Смотрящего я не мог рассмотреть его спутника.

— Да приблудилась тут в лесу потеряшка одна. Иду, слышу: плачет. Ну и взял с собой, — на поляну вышла слегка растрёпанная Шерман.

— Астрид?

— Габриель! — Демиург растерянно оглядела побоище на поляне, остановив взгляд на угрюмо сидящих спина к спине Странника и Искателя.

— Ну тебе и везёт, Лукреций. Встретил самого Демиурга! А вы, фройляйн, я же просил бежать без оглядки?

— Я заблудилась, вечерело и запуталась с этим вашим солнцем. Хорошо, что встретила лесничего. Он и вывел обратно к вам. Похоже, у вас, Вагнер, всё пошло не совсем по плану.

— Да, мои опасения оправдались. Я уже собирался уходить, как тут вы. Что ж, я, пожалуй, отвезу вас в Зеештадт на мотоцикле.

Пока мы коротко беседовали с Шерман, я ловил на нас внимательные взгляды Странника и Искателя. Смотрите, смотрите, эмиссары. Это ваш Демиург.

— Не спеши с отъездом, Гавр, — прервал нас Лукреций.

— Намекаешь, Смотрящий, что мне всё же следует воспользоваться правом Ордена использовать способности Демиурга для создания локальной замкнутой реальности? Как и было обещано? К сожалению, я даже не представляю, как к этому подступиться. Думаю, и эта девушка, на долю которой сегодня выпало столько приключений, тоже вряд ли справится. Разве что Орден поможет?

— Разочарую тебя, Гавр. Нет, не смотри на меня волком. Мы были бы рады помочь тебе. И даже Закон был бы не против подобных манипуляций с Веером Миров. Давай, я тебе кое-что поясню, Миротворец. Но для этого нам нужно побеспокоиться о свидетелях.

— Ты что…их…

— Ну, Гавр, не суди об Ордене по себе. Мы против излишней крови. Всё гораздо гуманнее. Фройляйн, прошу вас, присядьте в люльку мотоцикла. Мы скоро поедем.

Шерман взглянула на меня с немым вопросом. Похоже, наш спор с Лукрецием её совсем запутал.

— Идите, идите, Астрид. Я скоро подойду. Нам нужно кое-что уладить с егерем.

— Девушка покорно прошла к цундапу.

— И ещё немного формальностей, Гавр, — Смотрящий наклонился над Странником и Искателем и потрепал их по волосам, как нахулиганивших мальчишек. Когда он разогнулся, я с изумлением увидел, что эмиссары спят глубоким сном, свесив головы на грудь, — сон прекрасно лечит и восстанавливает силы, Миротворец. Я понимаю твой гнев и досаду, но ты наказываешь не совсем тех.

— Позволь мне самому решать, Лукреций, — устало возразил я, — мне и вправду надоело спорить с сущностями и людьми, которые могут и знают больше меня, но почему-то постоянно нуждаются в моей помощи.

— Справедливо. Я хотел бы объяснить, почему мы не сможем использовать способности найденной тобой девушки.

— И почему же? — раздражение породило во мне ехидство. Смотрящий удивительно хорошо умел выводить из себя наставительным тоном.

— Ну, прежде всего, потому что она не Демиург.

— Что-о-о!? — не выдержал я и ухватил егеря за грудки, крепко встряхнув, — как не Демиург? А кто? Что за хрень? Матрикул не ошибается! — от волнения я дал петуха, чуть не охрипнув.

С сожалением посмотрев на мои кулаки, Лукреций тяжело вздохнул и покачал головой.

— Ни мы, ни ты, ни эмиссары не могли этого предвидеть. Слишком несовершенна система поиска Хранителей. А твоё влияние на эту реальность беспрецедентно.

— Ничего не понимаю… — растерялся я.

— Астрид не Демиург. Матрикул не ошибся. Она всего лишь носит в своём чреве будущего Демиурга. Девушка пока и сама не знает, что беременна. А Матрикул отреагировал на того анавра, который появится на свет лишь через семь месяцев…

— Твою ж…а решение было так близко! — от нахлынувшего отчаяния у меня подкосились ноги, и я сел тут же, рядом со спящими эмиссарами.

— Я всё же немного обрадую тебя, Миротворец.

— Интересно чем?

— У тебя ведь осталась ещё одна попытка. Ты забыл?

— Нет. Но я только что отрезал себе все пути, — я хмуро кивнул на спящих эмиссаров.

— А зачем тебе эти отщепенцы, Гавр?

— Не понял, — внимательно взглянул я на спокойно улыбающегося Лукреция.

— Странник по своему обыкновению не говорил всей правды, когда сказал, что резервные варианты с отцом и собственно с тобой молодым ещё не готовы. Мы точно знаем, что стабильный канал в начало 90-х годов двадцатого века существует. Тебе лишь остаётся договориться с Павлом о настройке. Ты ведь говорил, что он заинтересован в контактах с нами? Можешь смело пообещать ему от моего имени положительный пересмотр его кандидатуры в послушники Ордена по результатам твоего внедрения в новую реальность. Останется только осуществить новый поиск Демиурга и надеяться, что судьба будет в третий раз более благосклонна к тебе. Всё-таки и в первый раз ты нашёл полноценного Демиурга.

— Да-а-а…Бог любит Троицу, — вместе с вновь вспыхнувшей надеждой сознание переполнилось сотнями противоречивых мыслей, — 90-е — это всё же не Первая мировая.

— И не лагерь для военнопленных, Гавр. Стоит рискнуть.

— Да мне и деваться-то некуда, Лукреций. Погоди, Смотрящий, а как же эти и…Хранители. Даже при условии полного разрыва, не будут ли они мне мстить? И моя семья…я ведь нарушил договор. И как же временная реальность одного дня? Что будет с ней?

— Я тебя умоляю, Миротворец. Для того чтобы тебе как-то навредить требуется бездна энергии. Им проще забыть о тебе и твоей семье. А эмиссары? Утрутся! У них сейчас проблем с Хранителями будет столько. Но всё же не стоит быть беспечным. Хранителям известны пространственно-временные координаты третьего Демиурга. Найти и направить туда другого Миротворца будет трудно, но не так уж и невыполнимо. Хранители умеют быть терпеливыми и настойчивыми. Хотя вероятность такого исхода довольно низка. Ты, кажется, говорил, что Странник утверждал, что твой проект первый удачный.

— Хех! Донской соврёт, недорого возьмёт, — повторил я Лукрецию когда-то услышанные от Пашки слова.

— Тогда тебе придётся работать вдвойне осторожно, — улыбнулся Лукреций.

— А когда было легко, Смотрящий? Покой нам только снится.

— И то верно, Гавр. Ну что ж, сам прервёшь существование этого аватара или помочь? — Лукреций ткнул меня в лоб пальцем и стал недвусмысленно стаскивать с плеча охотничье ружьё.

— Этот, как ты изволил выразиться, «аватар», дорогой Смотрящий, мой родной дед. Позволь уж мне самому решить, где и как ему расстаться с жизнью. Ты мне только пообещай Астрид довези в сохранности. И считай свою миссию исполненной.

— Не переживай. Довезу в лучшем виде. Всё же, интересно, куда ты сейчас, не скажешь?

— Я вооружён и очень опасен, Смотрящий! У меня есть четыре МП, шестнадцать магазинов и ещё один цундап. А ещё способности анавра на пике формы. Как думаешь, Лукреций, ждут меня сейчас в Цайтхайне?

— Нет, — выдохнул Смотрящий.

— И я так думаю…

Эпилог

Я и дольше протяну,
Лишь не ставьте мне в вину
То, что жизнь моя похожа
На гражданскую войну.
Евгений Лукин.
Струи ледяной воды из душа били в затылок, постепенно возвращая сознание к новой реальности. Да, похоже, умирать от гранатного взрыва входит у меня в привычку.

А ничего я так дал фрицам жару! Что творит наглость и отсутствие страха смерти в комплексе с мундиром обер-лейтенанта, эмпэшкой и способностями анавра. Если бы не досадная случайность с немецкой колотушкой, брошенной наудачу одним из солдат с крыши барака, за которым пришлось остановиться, меняя магазин, я бы до утра гонял по территории лагеря и охрану, и прибывшее из Дрездена усиление. Но видимо Закон решил, что это не совсем справедливо. Да и я после того, как счёт трупам перевалил на третий десяток, начал уставать. Ну да ладно, что было, то прошло. Пора встряхнуться и готовиться к новой миссии. Тем более что кожные рецепторы постепенно вернули чувствительность, а я стал непроизвольно постукивать зубами от холода.

— Гавр! Ну ты долго там? А то тут уже очередь выстроилась… Я, между прочим, выходила замуж за нормального мужика, а не за Ихтиандра! — суровый голос жены через дверь ванной звучал приглушённо, но неотвратимо.

— Две минуты, Оль! Никак не проснусь.

— Шевелись уже. В пробку попадём.

Экран смартфона ожидаемо был пуст. Пиликнуло сообщение от Яндекс Такси. Заказанная на Павелецкий вокзал машина прибудет через сорок минут. Стоп. Не понял. Какой Павелецкий вокзал? А Домодедово как же?

Растираясь до красноты банным полотенцем, продолжал вглядываться в экран смартфона, будто бы на нём должно было что-то измениться. Но нет. Ни такси до Казанского не пропало, ни сообщение от Хранителей не появилось.

Как и обещал Смотрящий, забыли и выключили из уравнения. Что ж, хоть что-то прогнозируемое.

— Луговой, охренел тут любоваться на себя в зеркало? Мне же ещё сушиться! — в ванную фурией влетела супруга, оттеснив меня бедром и перехватывая полотенце.

— Всё, всё, выхожу…э-э-, кстати, а чего решила на Аэроэкспрессе ехать? Спокойно бы на такси до самого Домодедово доехали. Могу себе позволить.

— Луговой, ты точно проснулся? Какой Аэроэкспресс? Какое Домодедово? Куда ты лететь собрался?

— Э…ну как же, в Анталию же собирались. Путёвки выкупили.

Жена с тревогой посмотрела на меня, коснулась губами моего лба, провела пальцами по щеке.

— Температуры вроде нет. Холодный, как лягушка. Опять вчера до полночи в интернете сидел? Мы же решили. Турция в этом году дорогая, да и боюсь я. В мире фиг знает, что творится. Всё, Луговой, не сыпь мне соль на раны! Вали в коридор! — и захлопнула дверь перед носом.

Так, понятно, что ничего не понятно. Я запахнул халат и пошлёпал в зал, откуда бодрым фоном бубнил телевизор: «…вооружённые Силы Российской Федерации продолжают специальную военную операцию на Украине…высокоточными ракетами воздушного базирования…всего в результате ударов авиации за сутки уничтожено…сего с начала проведения специальной военной операции уничтожены…»

— Чего-о-о…бл@дь!!! — я рухнул на диван, тупо уставившись на экран, где на фоне виртуальной тактической карты какой-то генерал-майор вещал о военных действиях российской армии на территории Украины.

Из соседней комнаты высунулась младшая:

— Пап, ты чего ругаешься, как дворник?

— Сонь, это…кто…то есть, я хотел спросить, это что бл@, ой, прости, такое?!

Дочь с серьёзным видом глянула сначала на экран, потом на меня.

— Это же Конашенков Игорь Евгеньевич, официальный пред Минобороны, ты чего?

— Эт чо, сериал новый, что ли? — просипел я неожиданно охрипшим голосом.

— Ну пап, не тупи, хватит меня на шутках своих разводить! Наши с укрофашистами четвёртый месяц долбятся, ты ещё шутки не устал шутить?

— Ладно, иди уже, умная какая, — я сделал над собой гигантское усилие и улыбнулся.

Едва голова дочери скрылась за дверью, как я судорожно выдернул из кармана халата смартфон и стал набирать номер Ремесленника.

— Пашка, привет.

— Оу, какие люди… — от голоса Ремесленника так и веяло морозным холодом.

— Ты не один? Тебе привет от Смотр…

— Стоп, понял. Я тебе перезвоню на городской. Пять минут.

Эти несколько минут показались мне вечностью. И всё равно трель звонка заставила подскочить, как ужаленного.

— Ну, привет, террорист, — голос Пашки приобрёл вполне нормальные нотки.

— И тебе не хворать, Ремесленник. Увидится, надо бы.

— Понятное дело. Давай в Коломенском у звонницы через час.

— Через два. Утрясти кое-что надо.

— Идёт…

— Погоди, Паш, — замялся я, — один вопрос задать хочу.

— Горит, что ли? Ну, валяй.

— Вот это вот всё. Война, как там её, спецоперация…это что, всё я, всё из-за меня?

— Ага, и часовню тоже ты развалил!

Поднимались Иваны ни свет ни заря,
Уходили Иваны в небеса да в моря
По лучам ослепительно юной звезды
На могилах Иванов чернеют кресты.
Гармошка, балалайка.
Им на запад, а нам — на восток.
Наливай, наливай-ка:
Душа как решето.
Пели песни Иванам шальные ветра,
В каждом доме Ивана встречала сестра.
Принимали Иваны боевые 100 грамм
Да делили краюху с землёю пополам.
Гармошка, балалайка.
Им на запад, а нам — на восток.
Наливай, наливай-ка:
Душа как решето.
Матрёшка, балалайка.
Мы откуда — не скажет никто.
Наливай, наливай-ка:
Душа как решето.
Не умели Иваны сидеть за столом,
А умели Иваны идти напролом.
В чужедальние страны во чрево земли
Уходили Иваны, да все и ушли.
Гармошка, балалайка.
Им на запад, а нам — на восток.
Наливай, наливай-ка:
Душа как решето.
Матрёшка, балалайка.
Ну а может и есть где-то кто.
Наливай, наливай-ка:
Душа как решето.
«Иваны» Виктор Виталий.
КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ.

Примечания

1

«Королевский тигр» прим. автора.

(обратно)

2

МНВ — минимальное необходимое воздействие на временную линию для её изменения. Термин введён А. Азимовым в романе «Конец вечности», прим. автора.

(обратно)

3

«Закрыто» фр., прим. автора.

(обратно)

4

Евреям запрещено входить.

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Эпилог
  • *** Примечания ***