Мы уходим последними… Записки пиротехника [Виктор Иванович Демидов] (fb2) читать онлайн

Виктор Демидов Мы уходим последними… Записки пиротехника

Об этой книге и ее авторе

Имя – Виктор Демидов – я услышал давно. И увидел его самого задолго до того, как с ним познакомился… Однажды попалась мне на глаза заметка в газете. Кончалась она в высшей степени романтично:

«…Этот скромный старший техник-лейтенант задумчиво глядел вдаль, а потом, словно бы обращаясь к тому, с кем вел давний и нескончаемый спор, произнес просто и убедительно:

– Так бы каждый поступил на моем месте…»

В общем чем-то отличился старший техник-лейтенант Виктор Демидов: то ли спас кого-то, то ли вытащил что-то… Я тут же об этом забыл – мало ли смелых поступков совершается на земле российской, да еще в армии, о которых, к сожалению, чаще всего пишут бойкой скороговоркой!

А потом как-то, между частями большой телепередачи, вдруг ворвался киноочерк: «День молодого человека». Было не совсем понятно: хроника ли это или игровая лента, но в память врезалось – небольшого ростика офицер, явный интеллигент по обличью, карабкался на сумасшедшую высоту под карниз дома, что на улице Марата в Ленинграде, а после, усталый и грустный, ехал в кузове открытого бронетранспортера в обнимку с крупнокалиберным снарядом…

Подобных поступков ждешь почему-то от парней бравых, этаких «честных рубак». А тут… Глядя на героя киноочерка, даже не верилось, что он может подать команду взводу для перестроения в две шеренги или для захождения правым плечом вперед. И вот – поди же ты: просто и буднично он сделал перед нами свою смертельно опасную работу.

Но тогда, однако, мне не пришло в голову, что герой той заметки и герой киноочерка – одно лицо. Больше того, когда некоторое время спустя в коридоре нашей редакции появился шустрый офицерик с погонами капитана, в артиллерийской фуражке и очках с сильными стеклами и отрекомендовался Виктором Демидовым, я опять-таки даже не подумал свести воедино и те заочные и эту очную встречу: как-то не связывалось все это, не стыковалось… К тому времени мне уже доводилось встречаться с людьми если не в полном смысле слова знаменитыми, то во всяком случае опаленными лучами славы. Конечно, они не изображали из себя бог знает что, не становились в «бонопартьи» позы. Это было бы смешно… Но тем не менее по их манере говорить, по походке, по какому-то особенному выражению глаз можно было понять: это, мол, я, а это, будьте любезны, – вы. При встрече же с шустрым капитаном, даже интуитивно, ничего такого не ощущалось. Свой брат, служака… И все.

Он что-то принес к нам в газету «На страже Родины», этот капитан Демидов, – или очерк, или статью. Но скоро о том, что он написал, заговорили. Спорили об этом много, и мне пришлось срочно знакомиться с материалом.

То был лирический репортаж о командире взвода, где проза чередовалась с крепко сбитыми, хотя и явно любительскими, стихами. Такой, знаете ли, салат… Дело не в том, что так никто и никогда не писал. Писали. Но с первой вещью редко кто бы осмелился прийти, тем более в военную газету, будь она сделана не так, как принято. А этот пришел…

Мы разделились на два лагеря. На сторонников «печатать» и сторонников «не печатать». Победили первые. И помнится, на очередной летучке, когда обсуждались номера газеты, выпущенные за минувшую неделю, с обзором довелось выступать мне. Я был сторонником лагеря «не печатать». Поэтому, естественно, не пропустил возможности лишний раз махнуть кулаком после драки. Летучка забурлила. И кажется, именно тогда редактор сказал, что намерен взять капитана Демидова на работу.

– Это весьма интересный человек, – объяснил он. – Не частый случай: два ордена Красной Звезды в мирное время! И, судя по всему, умница…

«Вот оно что! – осенило меня. – Так этот капитан и тот интеллигент с экрана телевизора – одно и то же лицо?! Да, была ведь еще заметка… И почему-то пропало чувство раздражения к автору «салата»… Не потому, что он знаменитость. Скорее наоборот… Что он – именно такая знаменитость: известен всему Союзу и даже за рубежом (фильм сделан был для заграницы), а ничего, не задается. И даже вот рискует будущим, пытаясь создавать «синтетические» репортажи о рядовых офицерах. Чем-чем, а самостоятельностью этот Демидов явно отличается.

И вот с июля 1963 года мы сидим с ним в одной комнате, и мне достаточно вскинуть глаза, чтобы увидеть его: то ироничного, то веселого, то злого, но никогда – грустного. В любую секунду я могу переброситься с ним словом, зная, что всегда получу или поддержку, или возражение. А если не соглашусь с ним, то могу спорить, привлекая самую сногсшибательную аргументацию, получая в ответ еще более необычную и, может быть, даже наполовину выдуманную сию секунду.

Возможно, это оттого, что он интересуется и космосом, и социологией, и кибернетикой, и научной фантастикой, и графикой, и техникой кинематографа, и астрономией, да мало ли еще чем! Конечно, этими же вопросами интересуются многие. Но между ними и Виктором я скоро увидел одно весьма важное различие: если для подавляющего большинства людей все эти «летающие тарелки», «говорящие» дельфины, космические «пришельцы», «думающие» автоматы и прочее – лишь тема для разговоров, пусть и любопытных, но несерьезных, ведущихся в часы необременительного отдыха, то для Демидова это часть его жизни. Он всегда буквально кипел идеями и фантазиями, предлагая нам немедленно взяться то за поиски исчезнувших сокровищ пресловутого Русско-Азиатского банка, то за розыск оружия боевой группы большевиков… В конце концов он предложил написать повесть. Или пьесу. Или киносценарий.

Все мы, газетчики, вынашиваем планы создания собственной книги. Но с годами наивность подобного желания становится очевидной. И оно выливается во что-то другое – ну, хотя бы в овладение рукомеслом репортера. Ведь не всем же писать книги! Надо кому-то и газету делать…

* * *

Шло время. Но журналистская работа со всеми ее особенностями совершенно не изменила отношения Демидова ни к своей мечте, ни к жизни вообще. Он оставался все таким же – увлекающимся, активным, зубастым. И в конечном счете нажил не только друзей, но и недоброжелателей: кому-то не нравилась его склонность к спорам и дискуссиям, кому-то – прямолинейность и определенность мнений, кому-то – вообще наличие «собственных мыслей».

Короче – и жизнь его и работа отнюдь не стали для него медом. Но все-таки однажды он удивил нас, принеся в толстой картонной папке листки машинописи и рукописные наброски – только что рожденную книгу. Она была еще сырой, очень сырой… С ее страниц, отпечатанных набело нашей машинисткой Лидией Васильевной, так и капала вода. И все же это была книга…

…Кому приходилось посещать судостроительные заводы, тот непременно замечал на стапелях или в эллингах контуры рождающихся кораблей. Всем бывало ясно, что это еще не судно, не мореход: на нем ни машин нет, ни приборов, да и на плаву он еще вряд ли станет держаться. Но никому и в голову не приходило назвать это сооружение каким-нибудь другим словом: корабль и только корабль!

Подобное ощущение вызывала и книга Демидова. Ее читали и в отделах нашей редакции, и специалисты, и просто самые разные люди. Виктор прислушивался к бесконечному потоку мнений и предложений (иногда удивительно противоположных!), что-то исправлял, что-то переписывал. И как он не махнул на все рукой – совершенно непонятно! Вот тут-то мне с какой-то новой стороны показался его характер – характер бойца – и просто характер человека, умеющего уводить начатое дело до конца.

Все, о чем рассказано в книге Виктора Демидова, – правда. Много лет, день за днем, он выезжал на оперативные, не терпящие никаких отлагательств вызовы. Более тридцати тысяч мин, снарядов, гранат, фугасов, зарядов, шашек обезвредил он за это время собственными руками. И каждая из них могла стать последней в его жизни.

Книги такого рода (например, Золотовский с его рассказами об эпроновцах, записки Коллинза или Марка Галлая) подкупают «всамделишностью», реальными ситуациями. Они, мне кажется, поучительнее и интереснее, чем десятки других, с лихо закрученными сюжетами и драматическими ситуациями. Потому что здесь жизнь. А там пусть ловкая, пусть талантливая, но выдумка. Берите любую из главок-новелл книги Виктора Демидова и везде вы встретите людей, о существовании которых даже не подозревали, но которые ежедневно, ежечасно, беспокоясь о нашем с вами благополучии, без громких слов шли на опасное дело, как мы с вами идем на свою совершенно мирную работу. Вы увидите их такими, какими увидел автор. И полюбите их любовью автора.

Нигде вы не найдете назойливых убеждений: смотрите, мол, какие хорошие ребята, ваш гражданский и моральный долг – подражать им! Вы сами поймете это. И еще то, что за однообразной, но от этого не перестающей быть рискованной работой – и коллективизм наших парней, и их самоотверженность, и скромность, и многие другие качества, к которым надо стремиться.

Я не знаю, будет ли книга Виктора его единственной книгой или первой в ряду многих. Но я знаю другое: этот человек полон неожиданностей. Он мог бы стать серьезным исследователем военной истории, о чем свидетельствует колоссальная работа, проделанная им по жизнеописанию ведущего русского артиллериста-изобретателя В. И. Рдултовского. Он мог бы стать и незаурядным публицистом и острым сатириком. Но это все предположения. Время покажет, какую дорогу он изберет.

А пока перед вами – первый литературный опыт застенчивого фантазера Виктора Демидова, книга, в которой уместилось больше десяти лет его жизни.

Капитан А. Бычков

Войны кончаются не сразу

Вместо пролога

«Инженерные зело потребны… при

атаке или обороне… и надлежит

таких иметь, которые не только

фортификацию разумели и в том

уже служили, но чтобы мужественны

были, понеже сей чин паче

других страху подвережен есть».

(Из воинского устава Петра I о сапёрах. 1716 г.)

Кажется, в конце шестьдесят второго к нам, в ленинградскую группу разминирования, пожаловал столичный журналист. Два дня он так и этак фотографировал эффектно инсценированные моменты нашей работы. На третий увязался со мною на «настоящее» дело.

Оно оказалось рядовым: в районе строительства жилых домов по Ново-Измайловскому проспекту экскаваторщик обнаружил небольшой невзорвавшийся снаряд. Мы его осторожно взяли, положили в ящик с песком и потихонечку вывезли на подрывную площадку.

По-моему, журналист был несколько разочарован простотой и прозаичностью процедуры. Но виду не подал. Когда мы возвращались обратно, он, наконец, задал мне традиционный вопрос:

– И много их тут попадается?

– Снарядов-то?.. Хватает…

– А все-таки? Вот хотя бы здесь, за Московской заставой?

В такой форме вопрос показался занятным.

– А вон, видите, дот у Дворца Советов? – Мы только что проехали Среднюю Рогатку. – Это раз. Сзади здания есть еще дот. Оттуда мы вывезли, если считать на вес, четыреста килограммов взрывчатки. Слева красивый жилой дом заметили? Тут тоже было несколько снарядов. Дальше – угол улицы Типанова. Во-он, где отделение милиции… И там находили… Универмаг. Он, как почти все вокруг, – послевоенный. Строился на пустыре, нашпигованном взрывчаткой. А теперь вон там, чуть в глубине, – кинотеатр «Дружба». Цветочные клумбы перед ним… В одной из них оказались две минометные мины. Озеленители прихватили их нечаянно с грунтом где-то за городом. Вот дом со шпилем… Напротив него, прямо на проезжей части (как раз мы это место миновали), при ремонте кабеля нашли снаряд. Буквально перед Первым мая. Народу на улицах – не протолкнешься! Начальство напирает: «Давай, давай». А он почти двенадцать пудов: никак вдвоем не поднять. И помощь вызвать некогда. Парк Победы… Отсюда, когда строили метро и разбивали сквер, мы, как говорится, не вылезали…

Шофер Валентин Николаев, которому тоже все это очень памятно, ведет машину тихо, а я все перечисляю и перечисляю…

– Вот жилой дом… Еще один… «Электросила»…

– У!.. Тут большой был. И у самой стенки цеха. Да еще зимой, – вставляет Валентин.

– Московские ворота… Бадаевская… Больница Коняшина… Трампарк… Гинекологическая клиника… Молочный комбинат… – вспоминаем мы теперь разом с водителем.

– Досталось Московскому проспекту! – поражается журналист.

Если бы только одному Московскому…

* * *

Считается, что за годы Великой Отечественной войны гитлеровцы выпустили по Ленинграду 148478 снарядов, сбросили на него 107520 зажигательных и 4638 фугасных бомб. Но эти цифры вряд ли точны. Скорее всего они приуменьшены. Любые подсчеты не учитывают – и никогда уже, наверное, не учтут, – сколько начиненного взрывчаткой железа обрушилось на город в его нынешних границах: на районы Автово, Московской заставы, Дачного, Пушкина, Павловска, Урицка, Петродворца, Сосновой Поляны – сколько снарядов и мин было на полях под Ленинградом…

С тех пор как днем 5 сентября 1941 года на железнодорожную станцию Витебская-Сортировочная, на заводы «Салолин», «Красный нефтяник» и «Большевик» упали первые снаряды, а в восемнадцать часов пятьдесят пять минут 8 сентября в темнеющем небе Ленинграда прошли фашистские самолеты, сбросив сорок восемь фугасных и свыше шести тысяч зажигательных бомб на районы Финляндского вокзала и Смольного, не было почти ни одного блокадного дня без обстрела и бомбардировок. Все девятьсот суток! Четыреста батарей ежедневно били по многострадальному городу: десять-двадцать орудий целились на каждый километр Ленинградского фронта… А фронтом этим был город: от заводов Кировского и «Электросила» его передняя линия проходила всего в шести-семи километрах.

«…Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта.

…Предположено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей».

Так было написано в директиве немецкого военно-морского штаба под помпезным названием: «О будущности города Петербурга». Но известно, что «будущность» Ленинграда развивалась не по каннибальскому плану гитлеровцев, – израненный, измученный город выстоял.

О девятистах днях его беспрецедентного мужества, о борьбе с голодом, холодом, обстрелами, бомбежкой сложены легенды, написаны десятки книг. И все же, мне кажется, в истории мученичества и победы Ленинграда есть одна почти не заполненная страница: летописцы блокады в долгу перед тысячами саперов и пиротехников фронтового города, перед теми, кто в самое суровое время обезвреживал на улицах и проспектах фашистские бомбы и снаряды, кто в первые же часы освобождения вышел с миноискателем на поля, в парки, в города и поселки Ленинградской области, перед теми, кто воевал и погиб после победного салюта. Они не должны быть забыты. Они слишком много сделали для нас, сегодняшних ленинградцев.

* * *

С фотографии, опубликованной 13 сентября 1941 года в «Ленинградской правде», смотрят на меня пять человек. Трое уже пожилые. Двое – совсем мальчишки. Подпись под фотоснимком: «Бойцы подрывного взвода МПВО Московского района, обезвреживающие и разряжающие фугасные авиабомбы М. Ф. Кириллов, П. Ф. Козельский, И. Е. Ермолаев, А. П. Багрянов, А. П. Благословенский. Фото Д. Трахтенберга».

Я гляжу на них с особым волнением: им довелось одними из первых вступить в единоборство с наиболее опасными – неразорвавшимися – боеприпасами. Как специалист, я знаю, что до войны только один человек в нашей стране – и то с трудом, через наркома обороны – добился для себя трудного и опасного права на разрядку неподействовавших снарядов: выдающийся ученый и конструктор боеприпасов, заслуженный деятель науки и техники, дивизионный инженер Владимир Иосифович Рдултовский. Человек, который сорок лет жизни отдал изучению и созданию взрывчатых веществ и взрывателей.

А на фотографии – пятеро… Простых, ничем не выдающихся… Совсем и не похожих на ученых… Впрочем, сейчас я знаю и ученых, занимавшихся в годы войны уничтожением неразорвавшихся бомб, мин и снарядов.

…Первое мое знакомство с бывшим инженер-капитаном Александром Ниссановичем Ханукаевым состоялось задолго до нашей встречи. Мы частично использовали его опыт по обезвреживанию взрывоопасных предметов, изложенный им в небольшой книжечке, изданной в военное время. Потом я узнал, что профессор Ханукаев преподает в Ленинградском горном институте, и поехал к нему на кафедру.

Александр Ниссанович рассказал мне, как в годы блокады в каждом из ленинградских районов для уничтожения неразорвавшихся снарядов и авиабомб были созданы подрывные команды МПВО. Руководили этими опасными работами, как правило, мобилизованные специалисты Ленвзрывпрома: К. Ф. Горшков, А. Ф. Литвинов (ныне он директор Ленвзрывпрома), Н. М. Лопатин (сейчас полковник, частый гость и советчик ленинградских пиротехников)… Среди организаторов и храбрых исполнителей нелегких заданий было много женщин – Анна Ковалева, Мария Медведева, Ядвига Рубанович, Елена Астафьева, не раз отмечавшиеся за мужество и отвагу. На долю самого Александра Ниссановича выпало, пожалуй, наиболее трудное дело.

5 октября 1941 года в городе упала не совсем обычная двухсотпятидесятикилограммовая бомба. Прибывшие специалисты обнаружили на еле заметном «пятачке» ввинченного заподлицо в корпус бомбы взрывателя неизвестное ранее сочетание букв и цифр – ELAZ-17 около двух суток бомба пролежала спокойно. На третьи неожиданно взорвалась. Стало ясно, что это взрыватель замедленного действия. Но какой? Как обращаться, с подобными объектами?

(Лет восемь назад в одном из архивов я обнаружил короткие рапорты работников ленинградской службы МПВО военного времени об упавших в городе бомбах. «Здание Ленэнерго, – скупо сообщалось в одном из них, – ФАБ-250: фугасная авиационная бомба весом в двести пятьдесят килограммов. Пробила три этажа и застряла в потолочном перекрытии. Взрыв через 2 часа 55 минут». «21.11.41 г. 18 час. 40 мин. Невский проспект, 30, угол канала Грибоедова. Четырехэтажное здание. Попадание в цоколь фасада. Взрыв через 15 минут. В образовавшуюся в тротуаре воронку обвалилась часть стены. Имеются повреждения в противоположных домах № 27, 29, 31». Дом № 27 – это знаменитый Казанский собор… «Улица Некрасова, 43. Второе педагогическое училище…». «Улица Воинова, 34—36…». И всюду – ELAZ-17!)

Через несколько дней после падения первой фугаски со взрывателем замедленного действия такая же бомба упала на территории завода резиноно-технических изделий. Группа подрывников из команды района попробовала обезвредить ее, вывернув взрыватель. Попытка закончилась гибелью всего отделения.

Следующей жертвой стал отчаянный пиротехник Илинич. Он хотел добраться до взрывателя с помощью уже не раз испытанного им, но страшного метода – распилить корпус бомбы ножовкой и разобрать «адское устройство» изнутри. Илинич погиб, так и не разгадав тайны.

Трагические неудачи заставили предположить, что под главным взрывателем находится еще один – противосъемный. Бомбу нельзя ни вывезти, ни извлечь из нее трубку… И все таки взрыватель надо было покорить. Требовалось во что бы то ни стало раскрыть секрет гитлеровских конструкторов.

Когда двухсотпятидесятикилограммовое чудище с клеймом ELAZ-17 на дюралевом «пятачке» обрушилось на дом № 105 по Невскому проспекту, с бомбой решили не экспериментировать. Все-таки это Невский. Может быть, полежит-полежит и не взорвется? Жителей выселили, вокруг этого и еще нескольких прилегающих зданий поставили оцепление.

Только один человек ежедневно навещал загадочно притихшего «зверя». Удостоверение специалиста штаба МПВО города позволяло инженер-капитану Ханукаеву беспрепятственно приходить в оцепленный дом. Он склонялся над бомбой и работал. Ровно по пятнадцать минут в день.

– Где-то вы были, Александр Ниссанович? – подозрительно спрашивал его начальник.

Инженер-капитан тут же придумывал какое-нибудь мало-мальски подходящее объяснение.

Но однажды он пришел таким сияющим и взволнованным, что даже привыкшие к бурному характеру своего товарища сотрудники штаба не выдержали и гурьбой ввалились вслед за ним в кабинет начальника…

– Есть, есть семнадцатый!

…Я сижу в скромной квартирке Ханукаевых на Канонерской улице и слушаю рассказ Александра Ниссановича о тех днях. Возбужденный воспоминаниями профессор лезет куда-то под кровать, выдвигает небольшой ящичек, открывает его и подает мне вполне безобидный дюралевый цилиндрик.

– Вот он! Каждый день по одному витку выкручивал заглушку. И, вы знаете, только после того, как вынул эту штуку, убедился – снимать его было нельзя. Этот, на мое счастье, оказался просто неисправным…

Устройство тогда разобрали в специальной лаборатории, изучили, определили научно-технические методы обращения с такими бомбами. С тех пор этот первый обезвреженный «неподдающийся» взрыватель занял свое место в стареньком ящичке из-под немецких боеприпасов, среди таких же невзрачных, но бывших когда-то страшными, экспонатов – личной коллекции профессора Ханукаева…

17 октября 1943 года фашистский бомбардировщик в последний раз сумел прорваться к нашему городу и сбросить семьдесят зажигательных бомб. Но с «зажигалками» ленинградцы уже научились расправляться. Даже дети. Даже девятилетний Олег Негов потушил четырнадцать бомб, двенадцатилетний Геня Толстой – девятнадцать, а его сверстник Толя Пешков – шестнадцать. Семилетний Витя Тихонов и тот однажды не дал разгореться пожару.

* * *

22 января 1944 года в ленинградском небе воцарилась мирная тишина. С прорывом блокады и освобождением области от немецко-фашистских захватчиков проблема очистки ее земли от остатков обстрела, бомбардировок и минирования стала главной боевой задачей ленинградцев.

Очень символичен конец книги воспоминаний «Город-фронт», написанной бывшим начальником Инженерного управления Ленинградского фронта генерал-лейтенантом инженерных войск Борисом Владимировичем Бычевским, человеком, лучше которого, наверное, никто не знает масштабы минной опасности, нависшей сразу же после снятия блокады над ленинградцами. Буквально в день исторического прорыва к Борису Владимировичу пришел крупный инженер-строитель, бывший руководитель Ленметростроя Иван Георгиевич Зубков. «Слушай, начальник, – сказал он Бычевскому, – давай скорее саперов… Берег разминировать. Мне приказано за десять суток построить железнодорожный мост через Неву. Ты понимаешь, что сие означает?..»

Отнятую у врага землю надо было отвоевывать снова. Теперь, прежде чем построить или восстановить мост, здание, дорогу, линию связи и энергопередач, надо было отобрать у мин, брошенных или неразорвавшихся снарядов, авиабомб и гранат землю. Кажется, еще никто не подсчитывал, сколько смертей поджидало ленинградцев на путях восстановления разрушенного войной хозяйства. Об этом можно судить лишь по неполным сводкам отрядов разминирования. Противотанковые и противопехотные мины, «сюрпризы», фугасы, ставились фашистами миллионами, Миллионами же расходовались снаряды, бомбы и ручные гранаты.

У меня нет сведений, какое количество боеприпасов потратили на Ленинградском фронте гитлеровцы, – известно лишь, что их артиллерия обладала значительно большим запасом снарядов, чем наша. Наша же только в одной операции по прорыву блокады произвела пятьсот тысяч выстрелов! Лишь один минометный расчет братьев Ивана, Василия, Семена, Александра, Луки и Авксентия Шумовых выпустил по врагу тридцать тысяч мин. Миллионы боеприпасов дала своей артиллерии ленинградская промышленность за девятьсот дней блокады. Все, как и то, что привозилось с Большой земли, сразу же поступало на фронт.

Но, к сожалению, небольшой процент мин, снарядов, бомб не срабатывал. Примерно такая же картина наблюдалась и у немцев. С той лишь разницей, что у них процент брака был выше. Очень сложные в производстве немецкие взрыватели оказывались ненадежными в бою. Вот почему ленинградская земля была буквально нафарширована взрывчаткой.

Несколько лет назад старший экономист пригородного совхоза «Детскосельский» рассказал нам печальную и героическую историю послевоенного восстановления этого большого хозяйства.

– Эх, – говорил он нам, – и разрушено, и сожжено, и рабочих рук не хватало… Да разве это самое страшное из того, с чем мы тогда встретились? Земля… Земля-матушка… Кормит она нас, одевает… А с нее, как с живой, сдернули кожу взрывами, перепахали до мертвых глин, обожгли, опалили… Веками создавался культурный слой, а его мгновенно вывернули наизнанку – вот и паши, сей по такой земле. Что только на ней уродится?! На каждом гектаре нашего совхоза в среднем находилось до тысячи неразорвавшихся снарядов, противотанковых и противопехотных мин! Еще совсем недавно к скромному оралу пахаря мы обязательно цепляли тяжелые защитные приспособления. И плуг наш уже становился не плугом, а «агрегатом миннобезопасного вспахивания», – экономист тяжело вздохнул. – А все же нет-нет да и гремели взрывы, гибли пахари и сеятели, выходили из строя сельскохозяйственные машины… Как танки, как самоходные орудия и фронтовые автомобили…

* * *

Первые дороги в минных полях проделали сами наступающие войска. Они же первыми спасали подготовленные гитлеровскими варварами к взрыву уникальнейшие архитектурные памятники. Следы подвигов наших бойцов мне не раз приходилось встречать на разминерских дорогах.

Помню, как 19 ноября 1957 года меня вызвали в Пушкин:

– Давайте, пожалуйста, поскорее: снаряды в Екатерининском парке. Сегодня праздник – День артиллерии, – люди гулять будут. Пожалуйста…

Несколько снарядов и две мины оказались заложенными под стену знаменитой Камероновой галереи. Доставая их, я долго копался в строительном мусоре – Екатерининский дворец-музей еще только восстанавливали – и вдруг наткнулся на провод.

– Обрезан, – успокоил меня кто-то из сотрудников музея. – Еще при освобождении…

Мне рассказали, что перед бегством фашисты заложили под дворцом и во дворце несколько тысячекилограммовых фугасных бомб, снаряды, мины. Главный провод от всех зарядов был протянут на остров Большого озера в Екатерининском парке. Однако не вышло у гитлеровцев это пакостное дело. Первый же разведчик, пробравшийся в город, – сержант Александр Александрович Иванов – сразу перерезал обнаруженный им провод и спас красавец дворец от взрыва.

В апреле 1944 года получили приказ выехать на разминирование батальоны ленинградской службы местной противовоздушной обороны. Нелегкая предстояла работа. Лишь на одном узеньком участке в триста пятьдесят гектаров у Пулковской высоты батальон инженер-капитана Александра Федоровича Литвинова обнаружил и уничтожил тогда одиннадцать тысяч двести девяносто две противотанковые и противопехотные мины.

В батальонах разминирования служили, как правило, девушки – ленинградские комсомолки. Сейчас у нас в газетах и журналах нередко пишут о найденных снарядах и минах, о солдатах и офицерах, которые их обезвреживают. Я по себе знаю, что работать с этими, как мы их официально называем, «взрывоопасными предметами» подчас бывает и трудно и неприятно. И я буквально преклоняюсь перед мужеством девушек, которые первыми прошли по полям, где их со всех сторон окружала смерть.

«…Комсомолка, разминер 334-го батальона МПВО Зина Иванова, – прочитал я в одной из книжек о подвиге ленинградской молодежи в дни войны, – обезвредила 3264 мины. Ее наградили орденом боевого Красного Знамени. Три тысячи двести шестьдесят пятая стала для нее роковой: тяжелое ранение вывело мужественную девушку из строя. Зина лишилась ноги, но не оставила своей трудной и благородной службы – она попросилась к себе в батальон телефонисткой».

Чем нам измерить такие подвиги! Чем одарить героинь и героев, их совершивших!

* * *

…Год от года все слабее и слабее звучало «эхо войны», все реже находили ее опасные остатки. Но немало их досталось и на нашу долю, долю солдат моего поколения, для которого война – лишь тяжелое воспоминание детства.

В «Долине смерти»

От деревни Спасская Полисть верст пятьдесят до Новгорода, больше сотни – до Ленинграда. Худосочные леса, угрюмые болота, вечно серое небо… Вдовий край!

В годы войны этому месту пришлось пережить трагедию тройного кольца фронтов. Несколько северо-восточнее деревни, за поселком Мясной Бор, был когда-то центр ожесточеннейших боев. С той самой поры и прилепилось это мрачное название – «Долина смерти».

В войну минные заграждения ставили здесь и зимой и летом. Оттого они наслоились и перепутались так, что шагу невозможно было нигде шагнуть: того и гляди – налетишь. Даже самые отчаянные из местных жителей предпочитали обходить эти болотистые места сторонкой, а во всех окрестных деревнях матери мальчишек бледнели при одном лишь упоминании о «Долине смерти». Много ребячьих жизней отняла она, многих вынесли отсюда искалеченными.

Впервые за «долину» принялись в самом конце сороковых годов, а потом, год за годом, несколько лет подряд ранней весной приезжали сюда отряды разминирования, и целые дни за околицами, в лесах и болотах, гремели и гремели взрывы.

…Один из таких отрядов расположился у деревни Спасская Полисть. По утрам розовеющую зарю встречали истошные голоса дневальных, фырканье застоявшихся моторов, гомон проснувшихся людей. Часам к восьми весь этот гул сливался в рокот удаляющихся на работы автомобилей, и в деревне опять наступала сонная, безлюдная тишина. Только разве какой-нибудь трактор вплетал в нее свое нудное, безумолчное тарахтение.

С темнотой деревня снова оживала. Вечерами в ней слышались веселые солдатские баритоны, сдержанный девичий смех, приглушенные разговоры, громыхание машин на изрытом «самом большом большаке» Ленинград – Москва, кваканье лягушек да еще какие-то странные лесные звуки: то ли филины, то ли деревья стонут… Иногда вдоль села проходила песня – громкая, разухабистая, под гармонь – местная, деревенская или более стройная, озорная, под гитару – солдатская.

Совсем к ночи оставались лишь перекличка загулявших приятелей да жаркий шепот в самых укромных углах. Потом и эти звуки таяли. Люди засыпали тяжелым, тревожным сном. Только собаки оборотнями появлялись вдруг где-нибудь посреди дороги…

Офицеры отряда расселились по деревенским домам. Семейные снимали отдельные комнаты, холостые и временно холостые сгруппировались в соответствии с привязанностями и отношениями в двух домиках в центре села. В один из таких домиков и тащил меня в отвратительную вечернюю непогодь новоявленный знакомый, лейтенант Виктор В., встретивший на станции. До сих пор не могу понять, как он ориентировался в этой кромешной тьме и уверенно выводил на нужное направление среди многочисленных ям, по жидкой холодной грязи. Мокрые и заляпанные, мы ввалились, наконец, в мрачноватую комнату с низким, давящим потолком, сплошь уставленную раскладушками. Большой дощатый стол был задвинут в угол. Кровать, два колченогих стула, табурет да грубая скамейка составляли всю обстановку хозяйского жилья.

На одной из раскладушек пришивал подворотничок худощавый офицер, на другой кто-то лежал, укрывшись видавшей виды шинелью. У стола, подсунувшись к самой керосиновой лампе, шила хозяйка, неприметная женщина того самого возраста, который принято называть неопределенным.

– О, гости! – приветствовал наше появление офицер. – Милости просим, давно к нам питерские не показывались. Да раздевайтесь вы, проходите сюда. Ничего – у нас тоже сапоги не чище. Не смущайтесь…

Я представился.

– Капитан Гришин, – отозвался он, вставая. – Мы уже знаем – звонили, что приедете. Максим Николаевич! – позвал капитан лежащего. – Да поднимись ты! Пиротехник приехал. Знакомьтесь – это наш вроде как комиссар…

Максим Николаевич, зябко кутаясь в шинель, приподнялся, протянул руку, невнятно буркнул фамилию и жестом указал на стул.

– Витя, – кивнул он моему спутнику, – ты бы пока сообразил чего-нибудь в честь гостя…

– Вот это комиссар, – рассмеялся Виктор, – проявляет заботу. У нас это, Максим Николаевич, мигом. Отработано – было бы только на что…

– В кредит, милый, – обласкал его взглядом Гришин. – Эх, молодежь, все учить вас надо!

Виктор нырнул в темные сени.

– Нуте-с, зачем мы вас потревожили, наверное, знаете? – спросил меня капитан.

– В самых общих чертах, – признался я.

– Ничего, мы вас сейчас посвятим, а завтра сами увидите. Дело такое: мы сейчас обрабатываем участки вдоль железной дороги, а там этого добра до едреной фени… Кое-что мы сами убрали – вон комиссар у нас с Виктором геройствуют. Что покрупнее и поближе к дороге, вам оставили. Наше дело, как говорится, не кантуй, не трогай, а вам и карты в руки. Давно этим «грязным» делом занимаетесь?

– Да приходилось, – покраснел я. По сравнению с этими разминерскими волками заниматься «живыми» снарядами приходилось мне унизительно мало, ну, а знаниями теории – кто же хвастается?

Гришин, похоже, раскусил мое смущение, но деликатно промолчал.

– Николаевна, – попросил он хозяйку, – огурчиков, грибков не найдется?

– Найдется, – усмехнулась хозяйка, – сейчас и картошку поставлю…

Картошку хозяйка принесла рассыпчатую, ароматную. И Виктор достал все, за чем его посылали, даже с избытком. Мы сидели за столом, и Гришин рассказывал о недавно происшедшем здесь случае.

– Идем мы, понимаешь, недавно с Виктором. Только-только подписали акт о том, что еще один участок разминирован и сдан колхозу. Председатель уже разные намеки делает… отметить бы, дескать, это событие. И вдруг, боженька ты мой черноглазый, взрыв сзади! Оборачиваемся – трактор, который следом шел, подорвался. Чуешь, какая история?

История, понимаю, не из приятных. Счастье еще их саперское, что эта дорога не входила в зону проверки. Трактор, правда, не очень пострадал – всего два звена из гусеницы выбило, тракторист вообще отделался легким испугом, а все же…

– Сколько я этих подрывов видел, – с хмельной суеверной убежденностью заключил Гришин, – а трактористам, бульдозеристам, экскаваторщикам всегда везло…

– Как туристам, – вставил Максим Николаевич, и они с капитаном рассмеялись. Виктор густо покраснел, а я с недоумением воззрился на всех троих.

– Расскажем гостю? – толкнул комиссар лейтенанта. – В порядке, так сказать, обмена опытом?

– А мне-то что? Я свое получил…

Очередная застольная байка посвящалась Виктору. Еще совсем недавно у него были очень крупные неприятности. Сейчас о них, как это часто бывает со случаями скандальными, но закончившимися благополучно, вспоминали со смехом.

Виктор грубо нарушил правила безопасности при проведении подрывных работ. Привыкнув к тому, что местные жители за километры обходили площадки, где велось разминирование, он, не проверив как следует район, начал взрывать найденные за день снаряды. А туда, как на грех, пожаловали туристы, о которых в этих местах и слыхом не слыхивали.

– Гляжу, – рассказывает комиссар, – бегут. Бегут «быстрее лани»… Помните, как тот Гарун? «Помогите, – кричат, – убивают!» Осколки по туристскому лагерю свищут… Ну, думаю, все – натворил наш Виктор делов. Подхватился – и на то место… А навстречу уже этот кудесник жалует. Идет и заранее мне бумагу протягивает.

При слове «бумага» все трое снова разражаются смехом. Максим Николаевич лезет в стол и подает мне акт, подобного которому я не встречал больше никогда в жизни. После обязательной стандартной преамбулы рукою Виктора в нем написано: «Нижеподписавшийся подтверждает, что во время подрывных работ ущерба частным лицам и государственным организациям не причинено, а осколки, которые отчасти залетали в туристский лагерь, были не убойной силы».

– Упредил-таки, – зашелся в хохоте комиссар, – надо же додуматься: «не убойной силы»! Остап Бендер! Настоящий Бендер! Вот, друг, какие чудеса у нас тут бывают… Поживи недельку – не соскучишься…

Смех то затихал, то снова нарастал от чьей-нибудь шутки, долго еще заставляя вздрагивать огонек лампы.

Немножко странно – проснуться в незнакомой, прибранной комнате, где нет ни души: обитатели ее разошлись, деликатнейшим образом стараясь не разбудить гостя.

Через раскрытые двери в сенях я услышал чье-то аппетитное фырканье, и в комнату, на ходу растираясь вафельным солдатским полотенцем, вошел Виктор, бодрый и веселый.

– Доброе утро. Это я вас разбудил?

– Ничего себе «разбудил», – смутился я. – Слава богу, девятый час уже. Все люди, наверное, давно работают.

– Успеется, – беспечно откликнулся лейтенант. – Сейчас чайку похлебаем и тронемся. Я вам там водички оставил – сполоснитесь да подсаживайтесь к столу. Чем богаты…

Спустя полчаса мы шагали с ним по умытой ночным дождем деревне, оживленно болтая на всякие пустяковые темы. За крайним домом Виктор свернул на размазанную отрядными машинами колею, и разговор сам собой прекратился – невнимательность могла завести в непролазное болото.

Минут десять ходу, и перед нами – далеко уходящая изгородь из колючей проволоки. На покосившихся столбах – таблички: «Опасно для жизни!», «Мины», «Проход запрещен!». И по одну и по другую сторону изгороди – совершенно одинаковое, чуть прикрашенное редкими корявыми кустиками, кочковатое болото.

Метров двести мы прошли вдоль минного поля. Потом Виктор в нерешительности остановился.

– Вообще-то как представителя начальства вас не следовало бы посвящать в это «семейное» дело… Ну уж… Тут, если обходить, – километра три по сплошному болоту будет. Мы топаем напрямик. Гораздо ближе… Солдат, конечно, не пускаем, – опередил он возможные вопросы.

– Что же, раз апробировано, – улыбнулся я и шагнул на едва заметную тропку к изгороди. Следы «преступления» были налицо – от частых прикосновений ржавчина на «колючке» поистерлась, проволока разошлась и провисла, выдавая лаз.

Виктор, демонстрируя подкупающую воспитанность, пропустил меня вперед и предупредительно поднял проволоку. Я перенес ногу через колючки, наступил и… сначала ничего не понял. Услышал только резкий хлопок. Увидел, как у Виктора болезненно искривился рот, а из-под сапога у меня выползла маленькая белесая струйка, дыма… Я тотчас убрал ногу, и мы совершенно отчетливо разглядели дымящуюся противопехотную немецкую мину. След мой резко обозначился всего в двух-трех сантиметрах от протоптанной стежки.

Знаменитая немецкая «прыгающая» мина, Springmine, мина «S», по свидетельству фронтовых саперов, была одной из самых паршивейших выдумок этого рода. Между двумя вставленными один в другой стальными цилиндрами помещался небольшой заряд черного пороха, а в верхней крышке – нажимной или натяжной взрыватель. Зацепил – стальное жало резко бьет по капсюлю, тоненький лучик поджигает порох, и внутренний цилиндр, набитый тремястами шариками, взрывчаткой и мощными детонаторами, стремительно вылетает на полтора метра вверх, лопаясь, как мощная многоваттная лампа. Трудно спастись от такой штуки…

– Да… – отдуваясь, произнес Виктор, – завел я вас…

– «Вас»… Обоим бы крышка…

– Вы хоть комиссару не говорите… Выгонит меня отсюда, если узнает… Да еще после той истории с туристами…

Я отвернулся от него, чтобы успокоиться. Когда мне это удалось, сказал как можно убедительней:

– Ничего, вышибной заряд отсырел – его в этом болоте теперь никакими кострами не подожжешь. Дымный порох, он быстро сыреет. Как же вы тут ходили?

Виктор долго молчал, потом, когда мы оказались уже на нормальной дорожке вдоль проволоки, сознался:

– Да мы не ходим. Это Максим Николаевич протоптал. Куча снарядов на самом виду была. Он и перетаскал их, чтобы мальчишки не соблазнялись. А я только один раз… По глупости махнул через поле. Не говорите комиссару… ладно?

Никогда не знаешь, где подорвешься… Рассказывают, что Энрико Карузо, величайший из великих певцов, чуть не погиб… в здании оперы: на сцену бросили бомбу. Вот так-то…

Мы долго шли угрюмым болотом. На пути нам то и дело попадались круглые заплывшие воронки, рваное, искореженное железо, многочисленные предметы военного снаряжения, каски, противогазы… Один раз, метрах в десяти от тропки, увидели серый человеческий череп, а рядом – ботинок армейского образца с торчащей костью… Я постеснялся спросить, много ли попадается этих печальных останков на участках, где работает отряд. Виктор же, расстроенный, не обратил на них внимания. Он шел молча, тщательно выбирая дорогу. Только далеко за полем, когда мы уже слышали голоса работающих солдат, мой спутник остановился, протянул мне пачку тоненьких, как гвоздики, папирос, затянулся и, внимательно наблюдая за поднимающимися колечками дыма, устало проговорил:

– А мы тут на прошлой неделе сержанта похоронили. На такой же вот заразе подорвался…

На этот раз надолго замолчал я.

А трудовой день на участке уже в разгаре. Издали все это напоминает мирные полевые работы, а еще больше – какую-то детскую игру.

…Участок разбит на индивидуальные ячейки. На каждой – по одному солдату. На голове – наушники, за спиной ранец, а в руках длинная палка искателя с большой, почти круглой рамкой на конце. И щуп. А за поясом – связка белых и красных флажков. Бредет солдат, словно лунатик, а подойдешь – видишь, как внимательно вслушивается он в писк сигнализатора. Даже пот выступил… Иногда звук меняется, густеет. Солдат останавливается и долго, будто танец какой танцует, топчется на месте. Потом несколько раз осторожно ткнет впереди себя щупом и идет дальше – осколок, а может, консервная банка попалась ему на пути…

Вот так и ходят с утра до вечера – и в дождь, и в жару, и в холод. Проводником у них – совесть, главным контролером – тоже совесть солдатская. Тяжело, нудно и очень напряженно. Зато так приятно бывает сказать какому-нибудь мальчонке: «Давай иди! Здесь уже можно тебе и поиграть и побегать…».

Командира и комиссара на работе даже трудно узнать. Подобранные, строгие… Не то, что вчера.

– Прибыли, товарищ капитан, – коротко доложил Виктор.

Мы сразу же приступили к делу. Не могу сказать, чтобы оно оказалось чересчур сложным. Проверяя местность, разминеры отряда обнаружили несколько крупных боеприпасов в непосредственной близости от железной дороги, линий сигнализации и связи… На такие случаи закон требовал создавать особую комиссию, в состав которой обязательно, кроме офицеров отряда, вводился специалист по боеприпасам. Комиссия решала, что можно аккуратно вынести и взорвать на безопасном расстоянии, а что вообще нельзя трогать. В последнем варианте взрывоопасный предмет уничтожался на месте обнаружения. Но это требовало сложных, а часто и дорогостоящихподготовительных работ.

На этот раз те два или три десятка снарядов, мин и бомб, которые мне показали, оказались в удовлетворительном техническом состоянии, и я разрешил их вынести с соблюдением повышенных мер предосторожности. Некоторые оттащили мы с Виктором, другие – командир с замполитом и солдаты.

– Это еще не все, – весело сказал капитан Гришин после того, как мы вынесли по кочкам и рытвинам последний снаряд. – «В расходную» вам оставили одну интереснейшую вороночку… Дашлыков! – строго позвал он высокого сутулого солдата. – Показывай, где твое «железное бревно». Не солдат, а индикатор дальнего обзора! Честное слово! На такой глубине унюхал!

Воронка как воронка… Только большая, заполненная водой и заросшая вокруг кустами так, что не подсунуться. Очень длинным щупом мы обнаруживаем на дне что-то солидное, круглое, гладкое. Я осторожно стучу – звук металлический, звонкий: или крупнокалиберный снаряд, или бомба. Еще и еще раз легонько вожу концом щупа вдоль скользкого тела. Чу, цепляет… Снова цепляет… И сразу же обрыв…

– Похоже, снаряд, товарищ капитан, – говорю я. – Калибр… около двухсот трех. Бетонобойный или фугасный. Скорее всего фугасный. Так его не достать – давайте «кошкой» попробуем… Оцепление можно выставить?

– А если взорвется? – спрашивает замполит и показывает провода над головами.

– Не взорвется. А взорвется, что вам волноваться: отвечать все равно мне, – парирую независимо.

– Ну да, вам отвечать, а нам все лето краснеть перед железнодорожниками, – иронизирует комиссар. – Милая ситуация: с одного – стружку за полчаса, а целому отряду – миллион терзаний…

– Даже если и взорвется, – по-школьному четко и раздельно начинаю объяснять я,– почти трехметровый столб воды задержит осколки и погасит волну. Проводам ничего не будет.

– Тогда зачем тащить? Взорвать на месте – и все… Ни риску, ни мороки…

Я даже вспотел от его неумолимой логики.

– Неудобно здесь, Максим Николаевич, – выручает меня капитан. – Чуть что не так – завалим воронку, ищи его тогда под землей…

– Потом дополнительный заряд… – подхватываю я.

– Ясно, – улыбается комиссар. – Люблю научно обоснованные решения… Старшина, принес «кошку»?

– Есть!

– Давай.

Зацепили… Отошли метров на тридцать в обвалившийся блиндаж… Впятером налегли на упругую веревку… Тянули, тянули – никакого результата! Потом «кошка» – раз и соскользнула. Еще зацепили… Снова сорвалась.... Еще… Еще…

– Ну, так можно до завтрашнего утра тянуть, – недовольно сказал комиссар. – Давайте-ка, братцы, еще раз подумаем. Голова не дурна, если к делу она…

Неотступно ходивший за нами Дашлыков, видимо, решил, что пришел, наконец, и его черед вмешаться в разговоры начальства.

– Подвязать бы, – робко начал он.

– Ага, скинь портки – и прямо в воду, – разозлился Гришин. – А в воде большущий рак… Тоже мне водолаз-любитель нашелся. И так дрожишь весь!

– Да я не дрожу, – обиделся парень. – Подумаешь, две минуты в воде! В воронке она завсегда теплая, – закончил он убежденно.

– Может, попробуем? – задумчиво предложил комиссар и, почему-то с сомнением измерив меня взглядом – от новенькой фуражки до новеньких полуботинок, – вздохнул: – Кто только в эту жижу полезет…

– Я и полезу, – опять подал голос солдат.

– Во неймется человеку! – окончательно рассердился Гришин.

– И я могу… – не слишком настойчиво предложил свои услуги старшина.

– Нет, уж если нырять, то мне, – счел своим долгом заявить я.

– А чего вам-то? Я еще в это лето ни разу не купался. Хоть бы осенью разок, – озорно заявил Виктор и стал раздеваться.

Мы со старшиной и еще два солдата последовали его примеру. Шел нудный мелкий дождик. Было довольно-таки холодно…

– Так я готов! – выскочил из-за кустов рядовой Дашлыков.

– Трусы-то сыми! Тут женского персоналу нет, – сказал старшина. – Чего зря мочить?

– А рак-то! – засмеялся командир. И все засмеялись вместе с ним.

– Значит, так, Дашлыков, – начал я, – первый раз вы просто нырнете. Аккуратно пощупайте – от середины влево, где взрыватель. Потом доложите… Ясно?

– Есть! – радостно откликнулся солдат и, мигом выпрыгнув из трусов, булькнул в мутную, покрытую ряской воду.

Через минуту он вынырнул, весь облепленный тиной, и, тяжело отдуваясь, сказал:

– В голове… Рваный какой-то… Чуть руку не разодрал… Давайте веревку…

– Веревку ему! Привязывай ближе к донной части. Понял?

Дашлыков кивнул и снова исчез в грязи.

– Замерзнет малый, – сказал комиссар. – Доктор, – резко окликнул он сержанта-фельдшера, – готовь спирт…

– У меня же нет!

– Найди, говорю. Быстро!

Дашлыков нырял несколько раз. Скользкий тяжелый снаряд никак не поддавался коченеющим рукам. Наконец солдат выдавил посиневшими губами:

– Готово…

В шестнадцать часов этот, как и другие обнаруженные за день снаряды, мы взорвали неподалеку в карьере.

Вечером дождь прекратился. В палаточном городке бодро играла музыка. Редактор «боевого листка», гримасничая от творческого вдохновения, усердно выводил цветными карандашами на подмокшей бумаге: «Товарищи воины! Берите пример с комсомольцев, с рядового Дашлыкова и с рядового Мамедова! Они сегодня отличились!» Старшина шумно отчитывал кого-то за небережливое отношение к резиновым сапогам. В ленинской комнате несколько энтузиастов читали, до конца используя поблекший свет уходящего дня. Звонко шлепал мяч. Трещали и шипели под огромным закопченным котлом дрова. Где-то громко спорили, Где-то вели солидный неторопливый разговор о сегодняшних достижениях в области автомобилестроения…

Я побеседовал с солдатами о некоторых особенностях устройства немецких снарядов и взрывателей. Меня сменил приглашенный замполитом агроном, рассказавший о перспективах развития совхозного хозяйства. Потом офицеры пошли в штабную палатку, и командир ознакомил меня с выполнением плана по очистке и разминированию местности.

Заглянул на огонек председатель сельсовета. Я вспомнил, что мне поручено поинтересоваться взаимоотношениями отряда с местными органами власти.

– А ничего у нас нет, никаких таких взаимоотношений, – сказал председатель, – хорошо работают товарищи. У нас к товарищам претензий нет. И во всех бригадах у них хорошие товарищи. Помогают нам. Спасибо. Уже вот много землицы нам освободили. Убраться помогли, автотранспорт дают… Мы ими довольные. Вот и бабонек наших, которые вдовые и безмужние, выручают…

Все рассмеялись.

Перед отъездом я пошел с командиром проверять хранение и охрану взрывчатых веществ. Возвращаясь, мы услышали через тонкий брезент палатки, как комиссар отчитывал Виктора:

– …Подробнее это ты на партсобрании расскажешь. Не забудь, кстати, поделиться там, что тебе говорил этот приезжий «профессор». Про триста шариков и про то, как она рвется… Понял? Для острастки любителям «непроторенных» дорог…

* * *

– Говорят, вы сегодня убедились, что не всякая прямая короче кривой? – шутливо спросил меня Гришин.

– Да как вам сказать… Было дело. Виктор все-таки проговорился?

– Исповедовался… Такие вещи скрывать нельзя. И вам теперь запомнится, что семь верст для солдата не крюк. Начальству будете докладывать, какие у нас тут безобразия творятся, или повремените?

– Повременю, наверное…

– Ну ладно, давай тогда, – снова переходя на «ты», по-дружески сказал капитан, – через час поезд. Машина уже ждет. Эй! – крикнул он в палатку. – Хватит любезничать. Хорошего человека хорошо и проводить надо…

Я уезжал в ночь, полную летних шорохов и голосистых девичьих песен.

Пока горит шнур…

Есть в Ленинграде, за Нарвской заставой, завод «Красный химик». В блокаду линия фронта проходила близко от него, и немцы его часто обстреливали. Больше всего досталось цеху пыльных камер. Мне рассказывали, будто только в этот цех попало четыреста тринадцать снарядов. В основном, очевидно, эти снаряды были не очень крупного калибра, потому что стены у цеха все-таки сохранились. Уцелела и большая кирпичная труба.

В 1954 году помещение решили восстановить и переоборудовать. Начали, естественно, с самого тщательного осмотра. И тут в трубе, на высоте крыши, обнаружили большой неразорвавшийся снаряд. Он влетел сверху, проломил на своем пути прочную кладку трубы и, сделав солидную брешь, застрял…

Заняться этим снарядом поручили мне.

Вечерело, когда с помощью рабочих я полез по ржавым, шатающимся скобам к крыше бывшего цеха пыльных камер. Сквозь причудливые рванины в кровле внутрь помещения падали лучи затухающего солнца. Мы поднимались все выше и выше, а они где-то внизу растекались большими туманными пятнами.

Наконец уже крыша.

– Вот он, товарищ лейтенант. – Рабочий осторожно посторонился и пропустил меня к пролому.

…Бурый от пыли, гладкий, холодный снаряд удобно лежал над черным провалом и, казалось, никому ничем не угрожал. Он покоился на мягкой подушке кирпичной пыли, а от этого представлялся совсем легким и безобидным…

Я только чуть касаюсь его изголовья… Из-под снаряда тотчас выбегает тоненькая струйка пыли. Вижу, отчетливо вижу, как струйка на глазах может превратиться в ручей, ручей в лавину и…

Больше никакой лирики! Простая констатация фактов. Скрытый кирпичными стенками, высоко в цехе висит снаряд. Калибр – двести десять миллиметров. Фугасный. Вес – свыше ста килограммов. Взрывателей два, и оба по внешнему виду вполне исправны. Особых причин, повлиявших на действие снаряда, не замечено.

По всем техническим данным, он еще может взорваться и причинить много бед.

Законы у нас тогда были жесткие, и инструкция не допускала никаких исключений. Все, что было уже «выстрелено» и не разорвалось, считалось особо опасным. Это сейчас опытным специалистам разрешили иногда принимать решения, исходя из обстановки. А тогда – ни-ни: вылетел снаряд из ствола – не смей к нему прикасаться, уничтожай прямо на месте. В таком духе мы и писали все акты осмотра, а там уж взрывать на месте или вывозить – это как совесть позволит. Словом, на свой страх и риск.

Акт я составил по всей форме и понес его на утверждение начальству.

Дело прошлое, встретили меня не очень любезно. Пожилой полковник внимательно прочитал мою бумагу, отодвинул ее и с откровенной иронией спросил:

– Так, говорите, в Ленинграде «фейерверк» будем пускать?

– А что делать? – вежливо вздохнул я.

– Что делать… – раздраженно повторил полковник. – А я, брат, не знаю, что вам делать… Ясно?

– Ясно, товарищ полковник, – сказал я, ровным счетом ничего не понимая.

Но тот уже смягчился. С дотошностью знатока он расспросил меня обо всех подробностях и даже, не слишком заботясь о петушином самолюбии молодого специалиста, которому всегда кажется, что уж теорию-то он знает не хуже «отставшего» начальства, основательно проэкзаменовал меня по устройству немецких боеприпасов и знанию мер безопасности при обращении с ними. Кажется, экзаменом он остался доволен. Я почувствовал это по его тону, ставшему вдруг деловитым и доверительным, и незаметному переходу на «ты».

– Ты вот что, – сказал он медленно, подбирая слова, – ты пойми, пожалуйста, помочь я тебе сейчас ничем не могу. Если и дальше будешь у нас этим заниматься, узнаешь, что каждый такой случай – единственный. И будь ты хоть семи пядей во лбу, каждый раз будешь решать такую закавыку заново. Могу послать другого специалиста, но ему так же придется.... А знания у тебя есть и сметка вроде бы… – он усмехнулся. – Думаешь, я не в курсе, как ты на кирпичном заводе в ротор лазил? Все, брат, знаю. И про Кировск тоже знаю и про Батецкую… Нарушаешь инструкцию! А она хотя и с перестраховкой, да не нами с тобой написана… Ты член партии?

– Кандидат…

– Ну, давай пока по партийному закону, а инструкцию, глядишь, изменят. Только я тебе этого не говорил, а ты этого не слышал… Понял?

И засмеялся, довольный. С позиции сегодняшнего времени его можно было бы понять: шел только пятьдесят четвертый год…

Он проводил меня до двери. И несколько раз предупредил:

– О каждом шаге докладывать! Где хочешь разыскивай… Ясно?

* * *

Наутро, для того чтобы решить, что делать с неожиданной находкой, директор завода собрал совещание. Шло оно долго и бурно. Мы много спорили и многое предлагали, с тем… чтобы сразу же отвергнуть предложенное. Когда в прокуренном кабинете становилось совсем уж невмоготу от едкого дыма, все с удовольствием и дружно принимали решение «пройти на место», где, как известно, всегда все виднее… И снова начинались бесконечные дискуссии.

Наконец появился первый заслуживающий обсуждения проект: соорудить в цехе нечто вроде лесов. Предлагалось установить их около трубы, подняться по ним и вытянуть снаряд. Проект предъявили специалистам и плановикам для грубой оценки. Те вылили на нас ушат холодной воды – очень дорого и сложно оказалось его осуществить.

Тогда появился второй: зацепить тросами и свалить снаряд внутрь трубы, в огромный бетонный бункер, который находился под ней. Опасно и ненадежно…

– Какие еще будут предложения? – в который уже раз терпеливо спросил директор.

– Есть вариант…

В один из заходов к цеху я обратил внимание на большой рельсовый кран. Мысль вытащить снаряд краном показалась мне удачной. Был, конечно, элемент риска, но ведь без риска такие дела не делаются! Нашелся и хороший крановщик, который брался помочь. План представлялся таким: мы с одним из рабочих лезем на трубу и стропим снаряд канатом. Потом рабочий спускается, а крановщик подгоняет свою машину к стене цеха, и мы спокойно вытаскиваем находку через окно наружу.

С планом все согласились. Но тут совершенно неожиданно вмешался представитель профсоюза. Его, видите ли, вдруг заинтересовал вопрос ответственности: кто будет отвечать, если с рабочим что-нибудь случится? Обо мне речь, естественно, не шла – за меня придется отвечать кому-то другому.

Мы спорили и кипятились, как сто тысяч кипятильников, но микроб сомнения постепенно начал брать верх даже в самых трезвых головах. Неумирающее «чем черт не шутит» побеждало по всему фронту. В конце концов похоронным настроением заразили даже крановщика. Он все чаще стал выдавливать из себя насильственные улыбки, к месту и не к месту шутить:

– Парень я молодой, дома – жена, дети плачут…

Лично я был уверен в успехе предприятия: опытный крановщик уже успел продемонстрировать свое искусство, толстые стены цеха с гарантией выдержали бы взрыв, окна же находились настолько высоко, что осколки никак не угрожали бы крановщику. Но идея гибла, как говорится, на корню.

И тогда, как само собой разумеющееся, легко и спокойно пришло единственное и окончательное решение – взорвать снаряд там, где его нашли. В трубе.

Представителей завода такой выход из положения вполне устраивал: цех все равно подлежал переделке, а труба – сносу. Выходило, что наш взрыв даже поможет избавиться от трудоемких работ. Оставалось лишь обеспечить безопасность завода и прилегающего района города от действия осколков и ударной волны.

…Недавно в «Неделе» я прочитал заметку о любопытном случае из практики московского специализированного управления «Союзвзрывпром». В ней говорилось о том, как на одном из заводов обыкновенная сорокатрехметровая труба решила перехватить славу знаменитой Пизанской башни и тоже перекосилась. «Другими словами, – писал автор, – труба могла в любой момент рухнуть либо на склад, либо на котельную, либо на новый цех, расположенный… в 20 метрах от нее…».

«Подробности этой сложной технической задачи, – сообщалось дальше в заметке, – ныне уже осуществленной, несомненно, станут предметом обсуждения на страницах особых научных журналов. А мы скажем коротко: точный математический расчет, помноженный на 6 килограммов натренированного аммонита, заложенного в 46 шпуров, с ювелирной точностью уложил 43-метрового гиганта на «заданную прямую» – полуметровую перину из песка. Даже самые нервные жильцы соседних жилых домов не услышали грохота взрыва. Воздушной волной не было разбито ни одного стекла, и не пострадала ни одна заводская подземная коммуникация, когда 250 тонн кирпича рухнули, не отклонившись ни на один метр от заданного направления, на мягкую подстилку».

Автор предлагал установить на этом месте мемориальную доску в честь мастеров-взрывников, а я пожалел, что тогда, в пятьдесят четвертом, даже перерыв фонды публичной библиотеки, не смог отыскать хоть какого-нибудь мало-мальски пригодного расчета для выполнения своей работы. Попалось лишь короткое сообщение ТАСС о том, как 28 марта 1943 года в Неаполе одним высотным взрывом было сразу убито 72 и ранено 1179 человек. Это не прибавило оптимизма…

Суровый полковник был совершенно прав: каждый случай – единственный. Нам было и проще и сложнее, чем московским подрывникам. Наша труба, конечно, пониже и спрятана в большей своей части внутри цеха, но зато снаряд не разделишь на сорок шесть частей и не рассуешь по заранее рассчитанным точкам. Лежит он на самой верхушке – там его и надо рвать. А он двухсотдесятимиллиметровый, фугасный, дает около трех тысяч осколков, разлетающихся на расстояние свыше двух километров (по прямой – чуть не до Невского!). Рядом – в десяти-пятнадцати метрах – непрерывно действующие цехи, площадка, где в огромных бутылях хранятся кислоты и другие агрессивные жидкости… Было над чем поломать голову…

Во второй половине дня мы мороковали уже коллективно – полковник прислал подкрепление: чернявого лейтенанта с саперными эмблемами на погонах и трех солдат. Впятером мы принялись за подготовку взрыва. Было решено произвести его на следующий день, под вечер, на стыке меняющихся заводских смен.

* * *

…С самого утра нас осаждали какие-то представители: из пожарной охраны, милиции, МПВО, соседних жилконтор, предприятий – кто только не приезжал! И всем надо было что-то разъяснять, обещать, показывать. Каждый непременно хотел лично побывать около злосчастной трубы лишь затем, чтобы именно там выразить свое удивление («Надо же, столько лет!..») и получить самую подробную справку о наших планах и прогнозах на возможные неприятности. Впрочем, каждого из них можно было понять: люди не меньше нашего беспокоились за результаты этого опасного эксперимента. Но легче от их беспокойства почему-то не становилось.

Пока солдаты вместе с заводскими рабочими возились в цехе (они сооружали около снаряда площадку, на которую выкладывали мешки с песком, чтобы хоть чуточку локализовать осколки), я с членами комиссии бегал по заводу, уточнял, что надо убрать, что защитить, где выставить оцепление…

Неожиданно приехал полковник. Я столкнулся с ним около проходной. Завидев меня, он сделал удивленные глаза и запричитал:

– Вот, черт, склероз проклятый! Ты ведь и в самом деле подумаешь, что я к тебе как контроль и помощь. Да нужен ты мне, брат, очень! У меня и без тебя делов… Ехали мимо, а Степан Терентич, – он погрозил пальцем пожилому своему шоферу, а тот весело и озорно подмигнул мне, – взял да и. завез. Я и оглянуться не успел. Ну уж ладно, коль приехали, дай полюбопытствовать, где он у тебя, снаряд-то. Покажешь?

В цехе он с интересом осмотрел наше сооружение, над которым в поте лица трудились солдаты, попросил («у молодежи поучусь на старости лет…») мои расчеты. Хмыкал, удивлялся, прикидывался непонимающим и дотошно требовал разъяснений. Пару раз благодаря его «наивным» вопросам я, смущаясь, вносил коррективы в труд, занявший полночи. Наконец полковник угомонился и так же неожиданно, как приехал, исчез.

Начался самый хлопотливый этап подготовки. В четвертом часу по территории завода забегали милиция и представители администрации. Рабочих предупреждали об обязательном удалении в безопасную зону. Мы с главным инженером и начальником охраны занялись разметкой ее границ. Все проходы должно было занять оцепление.

В половине четвертого из цехов и мастерских потянулись люди. Смешливые лаборантки пошучивали над нашими солдатами. Молодые рабочие храбрились вовсю и не хотели уходить. Пожилые шли молча, нисколько не показывая своего интереса к происходящему. А в общем создавалось впечатление праздничного дня, где мы играли роль затейников.

Без двадцати четыре оцепление заняло свои места, и мы с работником милиции, начальником охраны и инженерами пошли проверять «опасную зону». В помещениях было пусто, но завод продолжал работать: гудели невидимые машины, периодически где-то что-то с шумом обрушивалось, и тотчас раздавался резкий, пронзительный звонок. Мы торопили опаздывающих одиночек и торопились сами – в половине пятого должен был прогреметь взрыв. В четыре я последний раз проинструктировал начальника оцепления и направился к цеху.

– Одну минуточку, – загородил мне вдруг дорогу запыхавшийся главный инженер. – Ради бога, извините. Совершенно завертелся, закрутился и забыл… Разрешите только двух человек… Вон в то помещение. Они за приборами присмотрят, и больше никуда. У нас же непрерывный процесс… Как бы чего…

Седой, уважаемый человек смотрел просяще, и я не знал, что ему ответить. Было неловко за свою нерешительность. И боязно за нарушение выстраданной программы.

– Пойдемте… Взглянем… – как можно независимее пригласил я главного.

Осмотр места, где нужно было оставить рабочих, совершенно меня успокоил: за двумя капитальными стенами, одна из которых не имела даже оконных проемов, можно было чувствовать себя в безопасности.

– А-а, что с вами делать! Давайте сюда ваших наблюдателей. Припугнем их только хорошенько…

Два молодых, крепких парня все понимали. Конечно, они будут сидеть «как мыши», и из-за этой стены внутрь цеха выйдут, разумеется, не раньше, чем через пятнадцать минут после взрыва. Короче, мы остались довольны друг другом.

Десять минут пятого… Цепляясь за обломанные скобы, мы с лейтенантом жуками ползем вверх по трубе. Лезть уже неопасно: «дорога» приведена в относительный порядок – подправлены скобы, в самых трудных местах рабочие вогнали дополнительные штыри. Но тащить на себе даже три килограмма взрывчатки утомительно. Я стараюсь полегче двигать ногами, потому что ниже карабкается мой товарищ, а на трубе – толстый слой пыли. Нас разделяет одна скоба. После каждого «шага» я останавливаюсь и принимаю у него конец зажигательной трубки с капсюлем-детонатором. Потом, пока я перебираюсь на следующую «ступеньку», трубку держит он.

Крепление заряда не отнимает много времени – все это уже продумано и отрепетировано. Три килограмма тротила плотно прижаты к шершавой поверхности снаряда. Огнепроводный шнур аккуратно привязан к последней скобе.

Теперь вниз. Где-то там, за корпусами цехов, ждут люди. Но мы не торопимся. Кто-то сказал, что альпинисты разбиваются при спуске. Нам это ни к чему.

Ноги с трудом достают конус бункера. Стоя на нем, мы сейчас подожжем остро срезанный кусочек шнура. Мой товарищ неторопливо достает спички.

Четыре часа двадцать четыре минуты… Где-то совсем близко оглушительно и тревожно завыла сирена. Глухим басом отозвался заводской гудок. Для тех, кто за оцеплением, наступили томительные минуты ожидания. Мы потеряли много времени с наблюдателями – надо торопиться.

Сапер умудрился где-то подмочить коробок. Он осторожно чиркает и, бормоча в порядке самокритики ругательства себе под нос, выбрасывает спичку за спичкой. Мой коробок в кармане шинели, в цехе, который станет нашим укрытием. Я спрыгиваю с бункера и бегу за ним. Приношу. Но теперь мне никак не дотянуться до руки лейтенанта. Прилаживаю коробок на обрезок водопроводной трубы. Подаю.

Наконец над головой раздается характерное шипение, и из ладоней сапера брызжет узкий пучок искр. Лейтенант секунду любуется ими, затем осторожно спускается по стенке бункера и тяжело спрыгивает вниз. Мы машинально засекаем время и подчеркнуто неторопливо выходим из цеха.

Четыре часа двадцать семь с половиной минут… Пока горит шнур, у нас еще уйма времени. Хоть бы отдышаться чуть-чуть! Здесь, за толстыми бетонными стенами соседнего здания, можно, наконец, спокойно покурить и поинтересоваться друг другом. Сапер начинает первым.

– Давно училище кончил?

– В прошлом году. Арттехническое. А ты?

– В этом. Слушай, а как же ты – артиллерист, а занимаешься подрывными работами?

– Я по боеприпасам кончал. Пиротехник… Ленинградец?

– Ага. Мать у меня тут. Вот время как тянется…

– Не говори…

– А эта труба, знаешь… Она еще ничего. Я недавно читал – в Польше на двести шестьдесят метров строят. Вот бы в такой?

– Да…

Совершенно отчетливо слышно, как идут часы на его и на моей руке. Даже гул работающих машин не заглушает монотонного тиканья.

Четыре часа тридцать шесть минут…

– Сейчас «долбанет»…

Сапер перевел дыхание.

Вдруг в мертвой неподвижности пустого двора что-то изменилось.

– Смотри!

Прямо против нас шевельнулась дверь, и показалась взлохмаченная голова. Скрылась. Снова появилась. За ней – другая. Первый вышел, огляделся. Второй нерешительно остановился в дверях… Рабочие, оставленные главным инженером!

«Что они делают?! Сейчас ведь…».

Мы заорали что-то дикое, непонятное, и тотчас рев генераторов проглотил наш крик…

Тогда, отчаянно размахивая руками и надрывая глотки, мы выскочили не сговариваясь. Парни со всех ног помчались обратно. Я круто развернулся. Сделал прыжок. Другой. Вдруг раскололось небо. Мелькнули длинные ноги товарища. Я со всего размаха врезался в бетонные плиты пола. Перед глазами – черная, беспросветная стена…

Четыре часа тридцать семь минут…

Возбужденные, задыхающиеся, вжавшись в корявые стены, мы смотрим, как медленно и торжественно оседает взлохмаченное облако из остатков бывшего цеха пыльных камер.

– Все. Пошли.

– Может, подождем?

– Да ну, пошли!

В метре от дверей валяется огромная искореженная глыба. А весь двор выстлан удивительно ровным и свежим слоем влажной буроватой земли. И снова – монотонная оглушительная тишина…

Мы осторожно продвинулись к зияющей ране входа в многострадальный цех. И вдруг…

Взбудораженная взрывом, любопытная, буйная, к нам, прорвав оцепление, с шумом неслась толпа. Она неслась изо всех дверей и переходов. Неудержимая, слепая. А ведь вот-вот должны рухнуть провисшие перекрытия…

– Стойте! Куда вы? Туда нельзя!

Глухим шумом отозвалось внутри цеха, и над головами у нас снова, уже в последний раз, выросло облако пыли. Крыша здания обрушилась, когда передние еще не успели добежать. Пораженные столь близкой бедой, люди остановились в нерешительности и уже много осторожнее стали подходить к нам.

Этот инцидент стоил волнений и администрации – ей пришлось основательно повозиться, проверяя, все ли живы, и не успел ли кто влететь в этот злополучный цех.

Через час стало известно, что операция прошла благополучно. Пострадал только какой-то не очень важный стеклянный прибор да вылетело несколько стекол.

Я немедленно позвонил полковнику.

– Все знаю. Молодец, – перебил он мой подчеркнуто официальный доклад. – Сейчас – как следует отдохнуть! А завтра поедете в Волхов…

Будние дни

Каждый день по три-четыре выезда… Шофер нашей оперативно-контрольной группы, рядовой Валерий Куприянов, только худеет от немыслимой нагрузки. Иногда он ворчит, но на заявки ездит с удовольствием: ему нравится важно появляться среди растерянных «снарядовладельцев» и неторопливо, но с блеском устранять причину их испуга.

Вчера мы с ним сначала поехали на часовой завод. Там, прямо у главной проходной, неожиданно вылупилась противопехотная мина. Ржавая – даже в руки брать неприятно. Оттяжка оторвана, чека держится на честном слове… Забрали. Потом – Английский парк. От парка, правда, осталось одно воспоминание: все разворочено, сожжено – пустырь… Здесь в каких-то развалинах мальчишки нашли несколько взрывателей и снаряд. Тоже забрали. В Санине, когда мы поворачивали от «Царских мельниц» на старинную дорогу, ведущую от Бельведера к Петродворцу, нас с трудом догнал какой-то человек. Растрепанный, запыхавшийся, в старом флотском мундире без погон.

– Друзья, подождите минуточку. Выручите…

– Что случилось?

– Да мина, будь она неладна… Черт меня дернул дом строить… А она прямо посредине…

– На участке, что ли?

– Да какое там на участке! В доме! Осталось крышу покрыть да полы настлать. И откуда она взялась? Кажется, все до сантиметра облазал. Выручите! Третий день покоя нет…

Дом действительно был почти готовым. Добротные рубленые стены, оконные проемы, дверь, свежие стрехи под крышу… Даже порожек с двумя ступеньками. А строго по центру, у срединного столба, поддерживающего балки пола, нагло, на виду, торчала из примятой травы и щепок мина. Да еще какая – самая подлая: прыгающая противопехотная!

Хозяин, оказавшийся готовящимся в отставку капитаном второго ранга, тяжело дышал за нашими спинами. Ждал, когда мы решим судьбу его стройки. Человеком он нам показался совсем неплохим, однако и мина не внушала никакого доверия. Тоненькая оттяжка шла вниз и, по-видимому, была прижата столбом, а чека дышала на ладан.

– Знаете что, – сказали мы ему, – похоже, придется взрывать на месте… Да вы не беспокойтесь – дача ваша не пострадает. Разве что вот этот столбик придется сменить…

– Эх, ребята! – проникновенно, как могут только старые морские волки, сказал капитан. – А я-то ждал вас, как ранние христиане не ждали спасителя. Мне же ведь не коробочки этой жалко. Престижу, братцы. Престижу! И так на корабле проходу не дают – откуда только на флоте столько зубоскалов развелось? Раньше вроде бы этого не было. Говорят, предупреждали старого дурака, не гни спину над частной собственностью. Не послушался – так тебе и надо – мину вырастил. Нет, хлопцы, серьезно, вы не представляете, какая это великолепная находка для шутников!

Глаза у него смеялись, он сыпал прибаутками. Было видно, что упрашивать нас всерьез он не собирается: шутки шутками, а мины минами. Однако где-то в самой глубине его глаз, а может быть, в тоне его я почувствовал едва уловимое разочарование. То ли оттого, что перевелись-де лихие парни и народ нынче пошел жиже, то ли оттого, что ему и на самом деле стали уже неприятными грубоватые остроты товарищей.

– Отойдите немножечко – мы повозимся…

В его серых глазах мелькнуло одобрение, обветренные губы чуть-чуть тронула веселая усмешка. И тут же все погасло. Глаза стали совсем другими – серьезными, командирскими.

Интересно, как много можно увидеть в глазах откровенного, искреннего человека! Ничего в них не прячется – все на виду. В его глазах я прочитал: «Молодец, что не трусишь и готов вызволить меня из глупого положения. Однако ни эта паршивая халупа, ни маленькие уколы по моему самолюбию не стоят того, чтобы из-за них рисковать головой. Понял?»

– Да ничего, товарищ капитан второго ранга. Мы пока не собираемся на тот свет. Рановато… Просто посмотрим чуточку внимательнее, немного подчистим… А если что не так… Дом все равно не пострадает. Прикроем, присыпем и взорвем на месте…

Капитан посмотрел на меня оценивающе и, не сказав ни слова, шагнул в проем будущей двери. За ним, подчиняясь молчаливой команде, вышли и два моих солдата.

Возился я с нею минут пятнадцать. Осторожно перекусил оттяжку, убедился, что шток взрывателя довольно плотно прикис ржавчиной к своему корпусу, деликатненько подкопал, достал, как большую картофелину, и торжественно, с миной на руках переступил порог.

– Порядок! Живите в свое удовольствие. А товарищам на корабле скажите, что выбросили мину, как это у вас говорится? Как побитый кранец…

– Только уж тогда не «выбросил», – весело поправил меня капитан, – а «положил рядом с бортом».

– Вот-вот…

Следующий наш маршрут – в детскую колонию. Строгий охранник показал нам у забора три минометные мины. Тут нас немножко пощипали – долго ездим, а колония из-за этих мин объявлена чуть ли не на осадном положении!

Станция Володарская – снаряд. Отсюда я позвонил в управление Серафиму Алексеевичу Маркову. Тот тоже торопит: у него скопилось еще несколько телефонограмм. Как всегда, жалуется – трудно отбиваться от заявителей. Я его понимаю. Лучше ездить, чем сидеть там и выслушивать всякие неприятные слова. Все требуют срочно, срочно, срочно…

Марков сказал, чтобы из Володарки мы заехали в Красное Село – там какие-то снаряды с «неизвестными» взрывателями, а потом во Мгу и Кировск. Во Мге – на бетонный завод, а в Кировске у Дворца культуры нашли финскую мину. Оттуда по пути – в Отрадное… В Военно-медицинскую академию и в Автово он съездит сам. Остальное – на завтра. Хотя завтра будут новые заявки и требовательные заявители.

Тяжело, но я все-таки доволен: сейчас есть машины и мы хоть что-то можем делать для людей оперативно. Раньше все было гораздо хуже. Раньше существовал удивительно нелепый порядок: если пиротехники находили при осмотре взрывоопасные предметы хоть чуточку транспортабельными, вывозить их к месту подрыва обязана была сама организация, на территории которой их находили. Разумеется, со всеми мерами и правилами предосторожности. Но меры эти зачастую грубо нарушались, а наши требования иногда ставили руководителей организаций буквально в пиковое положение.

Помню, как я ездил осматривать снаряд, который приволокли школьники, собиравшие металлолом, в одну из ленинградских школ. Собственно, снаряд не стоил доброго слова – так, осколок килограммов на тридцать пять. Дно. На дне – взрывчатка. А по закону: раз с начинкой, значит – «взрывоопасный предмет». Я бы, откровенно говоря, плюнул на этот закон. Только ведь тридцать килограммов в карман не положишь и в портфель не возьмешь…

Стыдно мне, но сижу в кабинете директора школы и добросовестно пишу акт: «…как содержащий ВВ (тротил), средствами школы №… снаряд подлежит вывозу в район поселка Колтуши, на подрывную площадку для последующего уничтожения». Меры безопасности такие-то и такие-то: исправная машина, шофер – не ниже второго класса, скорость – десять километров в час и прочее и прочее.

Директор, молодая кругленькая женщина, согласно кивает головой и смотрит на меня добрыми, грустными глазами. Ей неоткуда брать ни водителя «не ниже второго класса», ни исправной машины… Но жизнь, опыт недальних лет приучили ее подчиняться так называемой суровой необходимости беспрекословно.

Очень хочется ей помочь. Мы звоним в милицию, в пожарную команду, в район… Сочувствуют, но…

– Лидия Васильевна, – неуверенно предлагаю я, – может, к шефам? А? Как у вас с шефами?

Лидии Васильевне хочется плакать, но она даже делает попытку улыбнуться.

Неожиданно ей везет: шефы – люди покладистые. Будет машина. Свезут. Шофера высокого класса, правда, нет…

– Все это в данном случае – одна проформа, Лидия Васильевна! Была бы машина!

Директриса светлеет:

– Спасибо вам! Большое спасибо! Я сейчас приглашу Александра Матвеевича. Это наш завхоз. Вы уж, пожалуйста, расскажите ему все, что надо сделать. Он у нас и повезет эту находку.

Завхоз оказался плотным мужчиной с выправкой кадрового военного.

– Герасимчук, – солидно представился он.

– Лейтенант Демидов. Здравствуйте, Александр Матвеевич. Вам-то, похоже, растолковывать нечего. Слышали, наверное, что тут ребята притащили? Кусок металла – а целая проблема! Я вам сейчас объясню, куда его отвезти, а в остальном… металлолом он и есть металлолом. Жаль только, что ближайшему утильщику нельзя сдать.

Герасимчук, хитровато улыбаясь, молча читает акт и нудит:

– А я у вас, Лидия Васильевна, не подряжался возить снаряды. У меня по функциональным обязанностям, извините, должность мирная. Пусть уж товарищи военные как-нибудь сами. Они, между прочим, больше моего получают.

Синие глаза директора стали сухими и печальными. Кажется, Лидию Васильевну уже давно подтачивает эта язва – завхоз и я присутствую лишь при начале очередной стычки. Видимо, нужно вмешаться.

– Зарплата тут, разумеется, ни при чем. Что же касается обязанностей, то вывезти этот кусок металла в место, которое я указал, школу обязывает постановление горисполкома. Откровенно говоря, совершенно не вижу здесь причин для осложнений. Ну давайте посмотрим – разве это снаряд? Его никакими силами не взорвешь…

Кажется, убеждать завхоза больше нет нужды. Но он, видимо, твердо решил использовать неожиданную возможность поссориться с директором:

– Я свое уже отслужил, хватит – хлебнул, теперь ваша очередь… За пятьсот рублей не собираюсь башку подставлять… «Единственный мужчина»! Ишь ты! Вы, Лидия Васильевна, своего мужа заставляйте. У меня тоже не щенки – дети… Можете уволить, если не нравится…

Кульминация этой трагикомедии наступила, когда завхоз, брызгая чернилами, накатал заявление об уходе и бросил его перед растерявшейся женщиной.

Директриса набрала номер роно. Прибывшее подкрепление – то ли заведующая, то ли заместитель заведующего роно – не нарушило соотношения сил.

Завхоз был упрям и злобен. Выручила милиция. Я собрал всю свою волю, придал голосу оттенок важности и позвонил начальнику отделения. Каюсь, пункт, по которому милиция обязывалась дать своего сопровождающего, я выдумал, но… иногда цель оправдывает средства…

* * *

Как-то меня вызвали в Колпино. Город в этот день было не узнать. Нарядный, разукрашенный кумачом, он ждал высоких гостей.

Ошалевший от беспрерывных звонков и беготни, дежурный по районному отделению милиции, увидев меня, обрадовался:

– Дорогой, ну как же так? Мы уже все телефоны оборвали. Давай скорей – видишь, что делается. Павлов, Павлов! – закричал он. – Куда ты пропал! Проводи лейтенанта к снаряду. Приехал наконец…

Милиционер козырнул и предупредительно открыл двери.

– Тут недалеко.

Задами, через лужи и чьи-то аккуратно подчищенные огороды, он вывел меня к сараеобразным строениям и исчез.

Охранял снаряд высокий молчаливый старшина. Он ткнул пальцем в сооруженный на скорую руку заборчик:

– Там.

Я оторвал доски, шагнул и по щиколотку увяз в болотистом дерне. На поверхности ничего не было, но осторожно воткнутая в разрытое место палка сразу же уперлась во что-то твердое.

– Во-во, там.

Старшина принес лопату и, очевидно считая свое присутствие излишним, тоже «испарился».

Я снял китель, завернул рукава рубашки и взялся за обломанный, щепастый черенок заступа…

До чего здорово ярилось солнце! Будто было оно умыто и вычищено до блеска доброй, работящей хозяйкой. А трава? Осенняя, но такая сочная… Хоть бульон вари. Кругом – ни души. Только солнечный свет, яркий и в то же время по-осеннему приглушенный. На влажных темно-серых заборах – мягкие полутени. Хорошо.

Тихо. Уж так-то не хотелось соваться в жидкую, мерзостную грязь!

Целый час возни в болоте не приблизил к цели ни на шаг. Грязь тут же скрывала снаряд. Наконец, плюнув на бесполезные упражнения с лопатой, я полез в переплетение гниющих корней руками. Скользкое, холодное туловище равнодушно подставило изржавленную кожу, но вылезать отказалось. Я тащил его изо всех сил. Пробовал рывками, рывками с покачиванием… Весь вымазался, набрал полные сапоги липкой влаги – безрезультатно. Чушка только тупо хлюпала, удовлетворенно ворча, как живой поросенок, и выскальзывала из рук.

А самочувствие на редкость пакостное. Слышно, как на ближайшей улице гудит толпа встречающих… Доброе солнце… А тут… Возьмет вдруг и шандарахнет. И останешься гнить в этом вонючем болоте… Интересно, до каких пор он будет все-таки сопротивляться вот так, почти добродушно? И, уже не думая ни о чем, как робот, без остановки, без мысли, я рвал, тянул, выворачивал, пока сорокакилограммовая черная болванка не легла у ног.

Я сел прямо на землю, грязный и опустошенный, как рассохшаяся бочка…

А недавно вместе с Серафимом Алексеевичем Марковым и капитаном Казачком доставали мы двухсоткилограммовый фугас из-под шоссе в Дачном. Более нервной работы я не помню.

Суббота… Первый по-настоящему летний день… Все спешат за город. А фугас, как назло, расположился прямо около двух автобусных и двух трамвайных остановок. Рядом – школа и большой «Гастроном». Трамваи звенят… Пассажиры и автомобилисты ругаются… Милиция еле-еле справляется с любопытными… Ребята лезут во все щели и дыры…

Закончили мы это дело около одиннадцати вечера. Жена и дочь уже, конечно, спали, а мне через два часа снова предстояло в дорогу: в Пестове пятеро мальчишек бросили в костер мину и пострадали. Надо было ехать разбираться…

Вот так и живем – ни дня, ни ночи…

«Тюк-тюк…»

Типичная ленинградская погода зимой – это когда днем мороз, к вечеру дождь, а ночью вдруг сухой колючий снег, или наоборот. Шла уже вторая неделя исключения из этого правила. Замороженная земля лишь тихо охала под ногами, а острые выступы ее резали кожу сапог. С утра и до позднего вечера висело над Ленинградом призрачное мглистое марево.

В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Война безжалостней. Точно в такую, если не хуже, зиму прошла она здесь, по левому берегу Невы, оставляя застывшие трупы, сотни тонн исковерканного металла, снаряды и мины – тысячами. Участник невских боев ленинградский писатель Иван Иванович Виноградов рассказывал, что как-то только за одну ночь саперы подразделения, в котором он служил, установили здесь четырнадцать тысяч мин. А сколько было таких ночей! И сколько подразделений с обеих воюющих сторон выходило ставить мины!

В пятьдесят втором году разного рода взрывчатку там можно было встретить целыми штабелями. Таскали ее, таскали, уничтожали поштучно, большими и малыми складами. И все казалось, не будет конца этой страшной жатве. Осенью же шестьдесят пятого мой приятель и очень удачливый сапер, старший лейтенант Виктор Нооль хвастался, что сумел обнаружить там за лето целых сто четырнадцать «минометок» (так по лихой терминологии разминеров называются минометные мины) и несколько гранат. А уже в шестьдесят шестом году найденные на левом берегу Невы снаряды исчислялись лишь единицами. Но в пятидесятых туда еще было страшно ступить…

Итак, нам сообщили, что взрывоопасные предметы обнаружены в ручье около шоссе Ленинград – Петрокрепость. Я приехал утренним автобусом и долго ходил по пустырям, изрытым воронками и траншеями, разыскивая место, где лежат эти, как называли в старину, «огнеприпасы». Нашлись они под шоссейным мостом.

В ручье кто-то уже повозился. Говорили – приезжал военный. Он только испортил все дело: часть мин и гранат выудил из воды и оставил; теперь они лежали смерзшимися глыбами, как припаянные, ничем не отодрать. Я попробовал отковырнуть их перочинным ножом: из-под лезвия полетели только острые злые крошки, а «производительность труда» оказалась близкой к нулю. Так можно строгать до следующего лета или пока не превратишься в сосульку.

Единственный способ в таком случае – отогревать промерзшую землю горячей водой.Но где она, горячая вода? Только у самого горизонта рисовались контуры Восьмой ГЭС. Даже если и возить оттуда воду – мне охотно шли навстречу во всем, – она по дороге остынет…

Что же делать? Хоть и мало еще я занимался разминированием, но уже многому научился.. И все-таки попросил в ближайшем домике… лом.

Вот он, нехитрый универсальный инструмент. У самых ног смерзшиеся култышки мин и гранат. Под тоненьким льдом неунывающий, не поддающийся морозу пасторальный ручеек. Может быть, не стоит испытывать судьбу? Ведь и в случае удачи здорово влетит за недозволенные опыты… А люди? Что им до наших инструкций? Им надо, чтобы я убрал эту дрянь. Ради детей, ради любопытных длинноруких мальчишек, которых они и сейчас никак не могут прогнать отсюда. Если я ничего не сделаю, через пять минут после моего отъезда «разминированием» займутся они. Это так же точно, как и то, что инструкции категорически и с полным основанием запрещают применять лом. Взрывать же тут тоже нельзя. От этого моста, а может, и от солидного куска дорогостоящего шоссе останутся только рожки да ножки.

Из двух зол выбираю меньшее и осторожно выковыриваю один железный бугорок за другим. Кажется, чего проще – поддел ломиком, как рычагом, и дави на него потихонечку от себя. Поддел – и дави… Но твердая как камень земля не желает поддаваться. Лом не идет в нее. Легкими, совсем легкими ударами пытаюсь создать ему «точки опоры». Работаю, кажется, на совесть – мороз, а я весь мокрый.

«Тюк-тюк» – вывернулась минка. В сторону ее. «Тюк-тюк» – пара гранат. Рядом. «Тюк-тюк, тюк-тюк»… Лом скользит и рикошетом отскакивает в сторону. Осторожно. «Стоп! – говорю себе, как любил повторять один мой хороший знакомый. – Так и прошибиться можно».

«Тюк-тюк, тюк-тюк»… Прошибся! Искрой блеснула царапина в лаковом покрытии запала. Под тоненькой бороздой – микроны латуни, а за ней… Говорят, когда американцы делали в лос-аломосской лаборатории первую атомную бомбу, был случай начавшейся цепной реакции, и все-таки взрыв предотвратили. А тут не разорвешь «критическую массу». Еще в училище я повторял опыт француза Дотриша: тронул – и химическая реакция со скоростью тысяч метров в секунду. Не остановишь!

Стало жарко и душно, будто в крестьянской бане. Осторожно, как грудного ребенка, кладу лом и закуриваю. Руки дрожат от слабости…

Через несколько минут снова чувствую пронизывающий холод. Очень не хочется подниматься, во всем теле этакая сонливая леность… Но надо! И снова готовлю точки опоры, снова выворачиваю уродливые колобашки. Перед концом работы, когда количество высвобожденных из ледяного плена боеприпасов перевалило за сотню, ошибся еще раз – пробил корпус ручной гранаты.

Только под вечер я уничтожил всю свою старательскую добычу. И долго потом слышалось мне в весенней капели, в скрипе и стуке: «тюк-тюк, тюк-тюк, тюк-тюк»…

Поезда идут мимо

За окнами нашей автомотрисы (шикарного самодвижущегося вагона, подаренного Министерству путей сообщения каким-то монархом) неслышно плывет темная осенняя ночь. В небольшом, очень уютном салоне негромко переговариваются несколько человек: начальник Октябрьской железной дороги со звездочкой Героя Социалистического Труда, его первый заместитель, так и не успевший сменить парадную форму на рабочий костюм, два областных военкома, начальник Новгородского управления КГБ, представители милиции, инженеры… Тихо позвякивают ложечки в чайных стаканах, мягко шуршит труженик-вентилятор. По открытой «зеленой улице», мимо станций и разъездов, мимо вытянувшихся дежурных и стрелочников одинокий специальный вагон бешено мчится в долгую тревожную ночь.

Станция Бабино. Еще несколько километров – и мы выпрыгиваем с высокой «царской» подножки на влажный от непрерывного дождя песок. После яркого света салона кажется, что ты попал в абсолютно черный ящик, где нет ни стен, ни потолка – никакого пространства. Но вот где-то внизу уже слышатся торопливые шаги, светятся карманные фонарики, и из темноты появляется командир отряда разминирования майор Семенов. С минуту он недоуменно разглядывает непривычно большую толпу начальства, потом решительно выбирает того, кто заметнее, – первого заместителя начальника дороги.

– Товарищ генерал! Личный состав отряда разминирования занимается подготовкой к обезвреживанию фугаса, обнаруженного в насыпи сто шестого километра железной дороги Ленинград – Москва.

Сколько раз ходили здесь люди! Сколько смотрели, искали, работали! Но кого упрекнешь, если вырытый в стороне от рельсов колодезь далеко ушел под многометровую насыпь, если был он прикрыт тяжелыми шпалами, если сверху уже выросли и успели постареть кусты? Попробуй найди такую запрятку, попробуй выищи это единственное место! Мы ищем. Мы многое уже нашли. Но если только одна Ленинградская область раскинулась на площади, равной иному европейскому государству, и если тысячу дней и ночей ее начиняли и начиняли взрывчаткой, как обшарить каждый сантиметр, заглянуть так глубоко, как здесь, хотя бы на два-три метра? К сожалению, нет пока ни таких возможностей, ни таких методов.

Фугас вскрыл нож бульдозера. Под вечер строители разравнивали грунт и случайно вывернули несколько черных, мокрых от времени шпал. Подними тускло заблестели сотни капсюлей-детонаторов, и показались темные углы старых-престарых ящиков.

Фугас на железной дороге – это ЧП. Потревоженный, вскрытый – вдвойне. Вздыбленные бульдозером шпалы могли обрушиться, стены минного колодца – обвалиться, детонаторы – посыпаться… Да мало ли что могло случиться. В Ленинград и Новгород (это самый стык областей) полетели срочные телеграммы. Дело осложнялось еще тем, что работать надо было ночью, а ночь… ночь для нашего брата – совсем не подходящее время.

– Что вам потребуется? – деловито спросил начальник дороги. – И давайте окончательно решим, как быть с движением… У нас на этом участке поезда должны ходить с скоростью свыше ста километров в час…

– Ну нет, – сразу же запротестовал я. – Сто километров никак нельзя…

– Сколько же?

– Знать бы зону и силу вибрации… Скажем, для нормальной, какой-нибудь средней скорости и минимально допустимой…

– Вы слышали? – повернулся начальник к сопровождавшим его инженерам.

Те моментально принялись за расчеты. Так же быстро нам подогнали передвижную электростанцию, обеспечили отличную связь с диспетчером и дежурными по станции Бабино и Торфяное, организовали оповещение о приближающихся поездах.

Наконец нас осталось четверо: капитан Юрий Смирнов, два его подчиненных – Владимир Рогов и Николай Ревякин и я.

Яркий свет двух больших лампочек создавал резкие причудливые тени. Лампы раскачивались на ветру, и тени от этого ползли, прыгали, неожиданно менялись местами, короче – путали нам всю картину. Свившиеся скользкие огнепроводные шнуры казались сотнями растревоженных змей, сверкающих добела раскаленными от ярости глазами – капсюлями-детонаторами. Голова кружилась от этой пляски светотеней, от нервного напряжения.

…Я работаю в яме. Смирнов, буквально переламываясь пополам, внимательно следит сверху за моими руками. Изредка он негромко предостерегает меня от неверного движения. Я должен видеть и чувствовать только свои руки, Юрий же не имеет права пропустить ничего. Со стороны виднее… Периодически он принимает от меня извлеченные детонаторы, шнуры, шашки взрывчатки и передает их солдатам. Те бесшумно, чтобы не мешать, относят их по специально проделанным дорожкам на ровную освещенную площадку.

– Внимание! – громко предупреждают нас из темноты. – Со стороны Ленинграда идет поезд.

Мы удаляемся от ямы и закуриваем. Мягко покачиваясь, мимо тихо проходит скорый. Удивленный машинист высовывается в окно: что, дескать, вы здесь так поздно делаете, товарищи военные? На оранжевых занавесках – безмятежные силуэты пассажиров. Им тепло, уютно. Наговорятся, перезнакомятся и лягут спать. А утром их уже встретят родственники, друзья…

– Пошли, – приглашает Смирнов, – а то провозимся…

Через некоторое время и с другой стороны предупредили о приближающемся составе. Потом прошли еще три товарных и один пассажирский. И каждый раз мы уходили от ямы с огромным сожалением и даже обидой. Все чудилось: вот только начали угадывать схему устройства фугаса, а тут поезд…

Смирнов обнаружил концы проводов, идущих, по нашим предположениям, к взрывному устройству. Но они оказались перерезанными ножом бульдозера, и теперь, в кромешной темноте и хаосе теней, мы никак не могли разобраться, куда же, в какой угол фугаса, они вели.

– Посветите-ка лучше фонариком, – прошу я Смирнова, – эти лампочки только мешают.

Капитан спускается в яму, и мы вместе, сантиметр за сантиметром, принимаемся изучать «географию» минного колодца вдоль всего периметра сруба. Наконец найдены потерянные концы электрического ввода, но идут они куда-то в самую середину ящиков, куда нам пока не добраться.

– Оставим, – предлагает Смирнов, – давайте лучше полегонечку разберем ящики.

Мы подаем их наверх, как сосуды, наполненные ядовитой влагой, которую страшно расплескать.

И вот маленькая металлическая коробочка. Взрывное устройство! Посмотреть на него собрались все, кто провел эту ночь на сто шестом километре пути от Ленинграда к Москве.

– Конец? – с облегчением спросил начальник дороги.

– Нет еще. Осталось несколько ящиков взрывчатки. Но это дело минутное.

* * *

Под утро я явился с рапортом к дежурному по штабу округа.

– Надо доложить командующему, – сказал он.

– Зачем? Попозже доложим.

– Приказал,—пояснил дежурный и взялся за телефонную трубку.

Командующему, видимо, тоже плохо спалось в ту ночь.

По воде, «аки по суху»

Как-то в октябре редакция «Ленинградской правды» переслала нам письмо из Новосибирска. Некая гражданка любезно сообщала, что летом она с отменным удовольствием знакомилась с достопримечательностями нашего города, была в Пушкине, Павловске, Петродворце; осматривала Эрмитаж и Русский музей; видела мрачные камеры Петропавловки и забавное собрание Кунсткамеры; дышала сосновым воздухом Зеленогорска и купалась на великолепном пляже того самого изумительного парка, где есть знаменитые на весь мир фонтаны… В общем много повидала наша неутомимая гостья. Свои восторги и наблюдения она суммировала на одиннадцати страницах плотного, убористого текста. Один из разделов этого в высшей степени эмоционального послания имел прямое отношение к нам. Как бы между прочим словоохотливая гражданка предупреждала ленинградцев, что в Финском заливе, примерно в восьмидесяти метрах от берега, есть… мина. Собственно, она не знает – мина это или не мина, но, купаясь, она увидела «небольшой круглый предмет». Тогда она «об этом» не знала, но вот сейчас в Новосибирске один молодой человек («не подумайте, что у нас с ним любовь – мы просто дружим») сказал ей, что это могла быть и мина…

В отделе писем «Ленинградской правды» подчеркнули криминальное место жирной чертой и настоятельно просили наше командование: а) срочно принять меры, б) сообщить о принятых мерах редакции и заявительнице, в) проинформировать газету о результатах работы и отличившихся воинах.

– Чепуха какая-то! – возмутился я, прочитав на полях резолюцию: «Тов. Демидову выехать, разобраться, доложить!», и решительно отправился для неприятных объяснений к начальству.

Однако подполковник Вербовецкий быстро меня урезонил.

– Вы же не ребенок, Демидов, – сухо сказал он. – Человек написал письмо. Ну пусть несколько взбалмошное – вам-то какое дело? Главное – есть предмет, похожий на мину. Я понимаю, очень не конкретное письмо. Но что же сделаешь? Не вызывать же ее из Новосибирска? И потом, вы письмо Голубевского помните?

– Помню.

– Много там было данных?

– Нет…

– А фугас все-таки нашли?

– Нашли… Ясно, товарищ подполковник.

Я помнил не только письмо киевлянина Голубевского. Много их было, таких писем. В сущности, девяносто процентов наших заданий начиналось с писем и заявлений самых разных людей. И это письмо ничем бы не отличалось от сотен других, если бы не бесчисленные «может быть», да не залив, да не октябрь месяц…

* * *

Нам чуточку повезло. Небесный водопровод был в этот день перекрыт, и его оросительная система не работала. В порядке особой милости на нас даже изредка ласково посматривало солнце. По серому бескраинью залива важно катились лилипутские волны, а по ним шаловливо бегали упитанные белые барашки, играя с солнечными зайчиками в догонялки.

– Не пыльное времечко выбрали вы для морских прогулок, – сочувственно сказал нам сторож лодочной станции, отвязывая серо-голубую красавицу шлюпку. – Видать, приспичило…

– Приспичило, хозяин…

Курсанты морского училища молодецки вдарили веслами, и шлюпка наша чайкою вылетела на простор морской волны.

Через час-полтора все мы были мокры-мокрехоньки. Ветер пронизал нас вдоль и даже поперек, а проклятый «похожий на мину» предмет не обнаруживался. Курсанты выбивались из сил, пытаясь удержать лодку ближе к берегу. А ее то отгоняло накатной волной, то сажало на мель, то захлестывало… Я лежал на широком шлюпочном носу и усиленно старался разглядеть в мутной воде что-нибудь похожее на «круглое черное». Попадались чурки, попадались доски, несколько раз щуп выуживал консервные банки. Но мины не было.

Вечером, злой и продрогший, я докладывал Вербовецкому о неутешительных результатах поиска.

– А вы все проверили там, «напротив маленького маяка», как она пишет? – строго спросил меня «шеф».

– Лодка не подходит, товарищ подполковник. Вы же знаете, чуть не целый километр идешь – и все по колено…

– А зачем брать шлюпку? В следующий раз возьмите плоскодонку.

Я понял это как приказ продолжать поиски.

На другой день моряки выделили плоскодонную лодчонку. Однако и она не всюду подходила к берегу так близко, как это было нам нужно. Правда, мы все-таки обшарили значительный кусок дна, но и на этот раз оставался еще не проверенный участок. Я уже не стал заезжать в управление, а просто позвонил и сообщил, что завтра работы будут продолжены. «Шеф» согласился без дополнительных расспросов.

Ребята мои боролись с волнами и мелями геройски. Они выкручивали себе плечевые суставы, яростно налегая на весла, обдирали кожу на ладонях, беспрерывно работая шестами… И все напрасно: море не хотело признавать нашей высокогуманной миссии. Равнодушное мелководье не пускало нас как раз в тот самый «лягушатник», где, судя по всем приметам, барахталась летом наша новосибирская гостья.

– Суши, ребята, весла, или как там у вас это называется! – в полном отчаянии скомандовал я. – Купаться будем…

Занятная, наверное, это была картинка. Осень. Море отливает холодной сталью. Играет свежий ветерок. А на порядочном расстоянии от берега ходит в воде человек без брюк, но в офицерском кителе и в фуражке. Помесит, помесит донный песок – погреется в лодке. Потом снова помесит… И так – два часа кряду.

Для большей гарантии мы протралили весь «лягушатник» взятой напрокат сетью. И снова ничего не нашли. Но на сей раз нас это почти не волновало: не нашли – значит, нет здесь уже больше предмета, «похожего на мину». А может быть, даже и не было.

В управлении, вдоволь повеселившись рассказом шофера о моих приключениях, спросили:

– Что ответить заявительнице?

– Напишите, пусть на будущий год снова приезжает. Но чтобы друзей выбирала из специалистов…

* * *

…Ночью, засыпая, я думал, что в конце концов мир не так уж плохо устроен: от холода, можно согреться, непреодолимое преодолеть. Правильно, что мы все-таки проверили это место – еще за один кусочек земли можно быть спокойными.

Самая короткая глава…

Утром 27 июня 1958 года в детском саду поселка Лигово во время прогулки произошел взрыв. Двое детей убито. Одна четырехлетняя девочка получила тяжелое ранение позвоночника и отправлена в больницу. Двое ребят и воспитательница ранены легко…

* * *

Никогда не забуду этого кошмара!

* * *

Заплаканные лица…

Скорбные взгляды глубоко запавших глаз…

Запах горелого пороха…

Скользкие куски стекла на полу…

Черные разводья копоти на нежно-голубой краске…

Идеально застеленные детские кроватки со стерильными подушками и простынями…

Сорванные с петель двери…

Чей-то испуганный, словно вздох, шепот: «Два дня, как садик открыли… Господи, горе-то какое…»

* * *

…По низине, сосредоточенно глядя под ноги, ходит человек с ярким цветастым узлом в руках. Походит, походит, опустится на корточки, что-то положит в узел. Снова походит. Снова опустится.

– Отец… Сына родного собирает…

«По показаниям очевидцев, в момент взрыва погибший мальчик стучал камнем по какому-то металлическому предмету, находившемуся на бровке ямы, приготовленной для установки оградного столба. По-видимому, взрыв произошел от удара по немецкой противотанковой мине».

Мы прибыли слишком поздно…

Опасная зона

Нынче в Ленинграде очень много туристов. Из каких только стран и городов не приезжают к нам люди! Их водят по дворцам, паркам, музеям, показывают выдающиеся произведения искусства, рассказывают об истории города…

Однажды группа весьма респектабельных гостей встретилась мне в Нижнем парке Петродворца. В центре небольшой толпы сопровождающих важно шествовал глава иностранного государства. Гости остановились около знаменитого на весь мир Самсона, раздирающего львиную пасть, и высокому гостю начали что-то рассказывать.

Я стоял по другую сторону канала, смотрел на интересующихся нашими памятниками господ, и мне вдруг ужасно захотелось показать им еще одну достопримечательность этого парка – торчащую прямо у моих ног стодвадцатимиллиметровую минометную мину бывшей германской армии. Пусть бы поглядели они на нее, двадцать лет просидевшую в теле живого дерева. Может быть, и напомнила бы она им о чем-нибудь, может быть, и заставила задуматься. Три миллиона человеческих жизней унесла война в XVII веке, пять с половиной – в XVIII, шестнадцать в XIX. В XX погибло почти восемьдесят миллионов человек! Куда дальше-то?..

Я не люблю памятников, сохраняющих на века имена не жертв и героев, а фамилии скульпторов и архитекторов. Павшие нуждаются не в оригинальных постаментах, не в модерновых ансамблях. В памяти. Поэтому живым нужно напоминать. И покруче!

В нашем городе много памятников. Есть и такие, что не включены ни в один каталог. Но именно их я бы демонстрировал иностранным туристам.

…Когда я выхожу на Московский проспект, меня так и тянет молча постоять около уродливого сооружения, вросшего в землю перед Дворцом Советов. Летом крышу его превращают… в клумбу. А дот все равно остается дотом. Его грубые стены, его бойницы, кажется, до сих пор пахнут гарью…

…Мимо одного из домов Лиговки я не могу пройти, не взглянув на почти стершуюся надпись – «Бомбоубежище», как не могу не замедлить шага перед выбоинами на гранитных колоннах Исаакиевского собора и Дома книги, перед львом с оторванной челюстью у здания Манежа… Эти раны были нанесены настоящими осколками, каждый из которых мог оборвать человеческую жизнь.

Я видел много красивых памятников. Целые ансамбли, выполненные талантливейшими мастерами. Но ни один из них не взволновал меня так сильно и не запомнился так надолго, как простой полуразрушенный кусок стены в местечке Красные Зори, за Стрельной. На внутренней плоскости ее чудом уцелела мраморная доска. Когда-то, видимо, на доске писались имена сановитых владельцев усадьбы. Сейчас черной краской, корявым почерком по гладкому, лоснящемуся полю – лишь одна надпись:

До войны здесь был обыкновенный детский дом. А между тем многие из воспитанников его уже никогда не смогут припомнить своего детства. Их нет. И мне с лихвой достаточно одного этого уголка, чтобы задуматься о самых серьезных проблемах, чтобы почувствовать яростную ненависть к тем, кто снова мечтает о смерти людей.

Ничто горестное нельзя, мне кажется, помещать в дорогую оправу. Оно должно оставаться таким, как было: черным, безобразным, обугленным. Настоящим памятником.

Я не раз думал об этом в те дни, когда мне доводилось бывать на печальных развалинах еще одного бывшего дворца. Опаленный войной, он стоит в огромном прибрежном парке. Мы провели в нем долгих семнадцать дней.

Какой-то досужий журналист, измеряя чувства арифметикой, вынес в заголовок очерка о тех днях сенсационную фразу: «Семьдесят два часа в заминированном подвале!» Я не подсчитывал, сколько нам выпало этих часов, знаю только, что и для меня и для моих товарищей, которые там были, каждый из них – на всю жизнь.

Больше всех из пиротехников нашей группы не повезло капитану Пучкову. Рванувшаяся в полуметре от него мина надолго уложила Володю в госпиталь.

Вторым невезучим был старший лейтенант Посредников. Выезда не проходило у него без приключений, как мы тогда говорили, «дипломатического характера». В тот день, когда, собственно, начались самые хлопоты в Знаменском дворце (судя по дневниковым записям, это было 11 февраля 1958 года), Ивану не повезло дважды.

– Не поеду больше! К черту! Я пиротехник, а не участковый уполномоченный. Пусть милиция себе нервы треплет. Это их дело. А меня увольте! – кипятился он.

– Что случилось, Иван Никифорович? Что вы, право?.. Нельзя же так… – недовольно заметил ему подполковник Игорь Владимирович Букарев, с трудом терпевший частые эмоциональные всплески моего товарища.

– Дыши носом, Иван Никифорович, и давай на полтона ниже. Мешаешь работать, – скомандовал ему Виктор Борисович Дарский, еще один наш сотрудник.

«Разрядившись», Посредников подсел к моему столу и начал рассказывать уже спокойнее:

– В Ломоносове я заявку не выполнил… Повели нас, понимаешь, к этому деду, а он не дает ничего делать. У него там не один, а четыре снаряда! В фундаменте, под каждым углом, по бетонобойному вместо бутового камня заделаны. «Не мешают, – говорит, – и все тут. Я никого не вызывал и углы ломать не дам. Соседи вызывали – с них и спрашивайте, а мне дом самому нужен». Взял во дворе и спустил здоровенного пса, а сам за калитку вышел и препятствует. «Нет, – говорит, – такого закона, чтобы углы ломать. Давайте, – говорит, – бумагу от прокурора, и переселяйте меня тогда в новую квартиру…»

– Ну, а ты?..

– А что я? Где я ему квартиру возьму? Да там и из милиции были и из горсовета… Протокол составили, на горсовете будут разбираться…

– А в Знаменке? – спросил его Букарев.

– В Знаменке, товарищ подполковник, тоже не дают, – вздохнул Посредников.

– Как это так – не дают?

– Да нет, семнадцать штук мы взяли, а больше вот… Весной один местный решил себе погреб устроить. Стал копать – ящики увидел. Говорит – не придал значения. Стенки из них соорудил, пол выложил, картошку засыпал… А прочитал про Курск – помните, в «Комсомольской правде» было? – ну и испугался… А сейчас опять не дает: за картошку боится. Пятнадцать снарядов и два целых выстрела взяли, а остальное все равно сейчас не достать: морозом сковало…

На следующий день в Знаменке побывала комиссия, в состав которой включили и меня. Сохранился черновик акта, который был тогда составлен. «Осмотром развалин бывшего дворца и опросом местных жителей, – писалось в нем, – установлено, что в период войны в поселке Знаменка (в границах нынешней птицефабрики) располагался крупный немецкий склад боеприпасов. В результате действия нашей авиации и партизан склад был частично разрушен и брошен немцами при поспешном отходе.

…В настоящее время боеприпасы в хаотическом состоянии находятся под обрушившимся перекрытием здания, смерзшимся мусором и землей. На основании существующего Положения все боеприпасы склада, как подвергшиеся действиям взрыва и пожара, признаются особо опасными».

Комиссия решила, что было бы безумием разрабатывать этот смерзшийся монолит из камня, земли и снарядов зимой. Дворец оградили забором из колючей проволоки, всюду вывесили предупредительные плакаты, выставили охрану. Мне поручили хорошенько подготовиться к предстоящей летом работе. На очистку дворца выделялась специальная группа под командованием опытного фронтового сапера, недавнего выпускника военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева майора Владимира Парфеновича Сурты.

И вот – наступило…

…Часов до шести утра над старинным парком висит сонная патриархальная тишина. Не слышно ни людей, ни автомобилей, ни радио… Пока где-то в половине седьмого не раздастся радостный крик исскучавшегося за ночь дневального: «Подъем, рота! Подъем!..»

От этого крика дребезжат стекла, испуганно шарахаются в небо голуби, поднимается страшный шум во дворе птицефабрики. Через несколько минут начинают громыхать многочисленные двери, раздаются голоса, топот, фырчание моторов…

Поселок просыпается разом, по единой команде.

И хотя команды заслышались здесь недавно, к ним уже привыкли так, будто и они испокон веку неотъемлемое этого тихого лирического местечка. Повинуясь им, люди наскоро собирают все самое необходимое, получше укутывают детей и спешат из дому.

В половине восьмого появляется комендант поселка с участковым милиционером, и начинается традиционный обход. Редкий день обходится без скандалов. Жителям надоело уже мытариться, надоело с утра до вечера слоняться по улицам Петродворца, ждать, когда снимут с дорог и тропинок оцепление и можно будет, наконец, пробраться домой… До следующего истошного крика дневального.

Долгих десять дней прошло с того самого часа, как мы расположились в поселке, в некогда богатых владениях князя и адмирала Знаменского, родственника последнего из российских царей. И все дни по специальному решению Петродворецкого горисполкома ровно в половине восьмого жители закрывали свои квартиры и покидали поселок, ставший «опасной зоной». Только после этого мы спускались в подвалы и принимались за снаряды.

Сегодняшний день у нас начался с маленького «чрезвычайного происшествия» или, по мудрому выражению коменданта поселка, «с элемента разложения».

Ровно через полчаса после того, как в зоне остались только мы да прикомандированные к нам «официальные лица», бдительный участковый обнаружил в одной из закрытых квартир кипящий чайник. Тщательное наблюдение – через щелочку в занавесках – никаких результатов не дало: квартира казалась необитаемой.

О происшествии доложили Сурте. Он хмуро выслушал сообщение уполномоченного, досадливо скривился и приказал:

– Прекратить работу! Всех из подвала – долой!

– Да стоит ли, товарищ майор? – возразил участковый. – Там, может, и нет никого… Из-за одной несознательной…

– Ну как это «нет», когда есть? За час этот чайник расплавился бы давно. Будем делать все так, как положено быть. А сознательная, несознательная – для нас все люди. Я получил приказ.

Тщетные поиски виновницы были поистине уморительными. Мы злились и смеялись одновременно. Наконец, когда чайник и на самом деле был готов расплавиться, а уполномоченный с комендантом всерьез принялись за дверь, щелкнул замок, и на пороге появилась хозяйка квартиры.

– Ах, чтоб тебе! – разразился проклятиями комендант. – Оштрафовать тебя, бессовестную, мало. Столько времени!..

– Начался денек… – сердито проворчал Сурта.

Он еще не представлял тогда, чем этот денек кончится.

* * *

– Ты же знаешь, какая у нас жизнь, – философствует командир первого саперного взвода лейтенант Борис Николаевич Ландырев, – по кругу. Ей-ей. Осенью, когда другие подбивают бабки, ты еще сидишь… Так? До самых холодов сидишь. Уже снег – домой пора. А тебе – раз: еще какое-нибудь задание подвалят. На наш век, знаешь, их сколько… Ну, а там – январь, февраль – отпуск… Чуть отдохнул – будь любезен! Снова обучать мерам безопасности, подрывному делу, устройствам. Зачеты принимай, сборы, учения… Так всю зиму и прокрутишься. А там, глядишь, весна. Солнышко, понимаешь ты, припекает. Дальше уж и оглянуться некогда. Пошло. То ледоход – мосты охраняй, чтобы не снесло, – то мины, то снаряды, то территорию проверять. Опять до белых мух – и по новой. Я же тебе говорю – круг…

Мы стоим с ним у развороченного входа в подвалы. Отсюда хорошо видны оба отсека, в которых сейчас работают наши ребята. Только вот солнце пробивается через кружево руин нестерпимо яркими пятнами и мешает разглядеть детали происходящего. Лишь мокрые, согнутые в три погибели спины да растрепавшиеся от жаркого труда чубы.

В отсеке, где работает взвод старшего лейтенанта Стуканя, – натужное пыхтение, опасливо короткие междометия и команды Сурты. Там еще вчера вечером дорылись до огромной железобетонной плиты – обломка свалившегося перекрытия – и теперь поднимают его. Обломок загородил почти весь отсек. Он гладкий и никак не хочет поддаваться.

– …Вот я и говорю, – не унимается Борис, – иногда оглянешься – и оторопь берет: ну на кой хрен я в эти саперы подался?! Жена три раза уж разводиться собиралась. Серьезно! – Он на минуту умолкает, пристально вглядывается в глубину отсека, потом неожиданно сообщает: – А я, между прочим, потомственный…

– Это как понимать?

– Старик мой тринадцать лет в саперах отстукал. День в день. Бывало, начнет вспоминать, как они в империалистическую и в гражданскую воевали, а я ему… – Борис наклоняется к самому моему уху и шепотом уморительно передает всю эту сцену в лицах: – «Бать, ну я уже это слышал…» Ох, как он взовьется! «Щенок ты, – говорит. – Ты, – говорит, – еще войны настоящей не видел. Слушай опять, пока отец рассказывает! Это тебе, – говорит, – наука по первому классу». – Он опять умолкает, и по лицу его, широкому, русскому, бродят светлые тени воспоминаний. В какой-то момент, видимо, они снова рвутся наружу, потому что Борис вдруг улыбается широко и опять обращается ко мне: – Да, а ты знаешь, у него, между прочим, два георгиевских креста и отличия за гражданскую. Старик уже – ему сейчас семьдесят, – а, поди ты, все себя солдатом считает. У него там мундир в амбаре, значки всякие, бескозырка – полная амуниция. Честь по чести… Стой! – кричит он вдруг. – Что у вас там такое? – И тяжело прыгает вниз.

* * *

Я спускаюсь по лесенке. Работающий в подвале младший сержант. Владимир Бирюков с трудом разгибает затекшую спину и, сладостно потягиваясь, охотно поясняет:

– Да ничего, товарищ лейтенант. Что-то вроде как показывается, а что – я пока не разобрал. Коробка вроде бы какая-то. Сейчас посмотрим…

– Я сам посмотрю, – нагибается Борис Николаевич. – Освободи свет.

Цинковая коробочка легко разламывается у него в руках. Светло блестят чистенькие алюминиевые взрыватели.

– Во какие новые, – удивляется сержант. – Как будто нигде не лежали. – И, увидев на остатках коробки свежую вмятину, смущенно добавляет: – Это я, наверно, по ней чуть кирко-мотыгой…

– «Чуть»… – сердито передразнивает его Ландырев. – Смотреть надо!

– Раз-два – взя-а-али! – истошно вопят в соседнем отсеке. – Ищо взя-а-ли!

– Надо бы помочь ребятам, – говорит Ландырев.

– Там не протолкнешься.

– Ничего, попробуем…

Мы кое-как втискиваемся в тесный отсек и беремся за шершавые, с наледью кромки плиты.

– Раз-два – взяли! – командует багровый от натуги Сурта. – Еще взяли! Ландырев, вы чего сюда всех людей собрали? Сказано, не сходиться!

– Давай на ту сторону, – гонит своих солдат, не поместившихся в отсеке, Ландырев и голосит в унисон со всем хором: – И-що взяли!

Через минуту-две плита, скрипуче раскачиваясь, повисает над нашими головами. Мы расходимся по сторонам, и двое солдат отправляют ее через пролом на другую сторону дворца. А на том месте, где она лежала, открывается новый слой спрессовавшейся земли, кирпичей, льда, бетона, снарядов, гильз и взрывателей.

– Ледок-то, братцы, пятнадцать лет лежит. Еще с той зимы, с сорок третьего…

– Надо же…

– Ладно, хватит разглядывать – давай работай! – сурово останавливает радующихся возможности передохнуть солдат младший сержант Дудинов.

– Да, надо…

Вслед за двумя солдатами, осторожно несущими только что извлеченный снаряд, мы с Ландыревым тоже двигаемся из отсека, в котором работает второй взвод.

– А у меня, между прочим, и братья саперы, – не забывает своего рассказа Борис Николаевич.

– Да ну? – на сей раз совершенно искренне удивляюсь я.

– Точно. Иван сейчас полковым инженером. Ох, этот и хватил же лиха! Всю войну с саперной ротой на передке. Битый-перебитый. Под Клином первый раз ранило, думал: ну, все – больше не тронет. А его в Чехословакии и под Берлином – семь раз медицина штопала. Ничего, служит… И младшего било и отца. Отца на Березине. Слыхал такое место? Младшего – в Венгрии. Он в саперном батальоне служил. Повез однажды раненых венгров до госпиталя и угодил в засаду. Сейчас вот потемнение в легких. Посмотришь на него – костлявый, сухой. Но ничего, лечат его. Жена, ребенок… Живет. А чего ему не жить?

Нам пришлось посторониться, пропуская еще двух солдат. На носилках у них лежало сразу штук пять снарядов с гильзами.

– Смотри, – сказал мне Борис Николаевич, – краска-то как сохранилась! Столько лет в земле пролежали – и ничего.

– У немцев, знаешь, какая краска была? Я однажды в порту доставал снаряды со дна, так краска свеженькая, будто только что с завода. Маркировочка… Все на месте – буква в буковку. И ни единого пятнышка ржавчины.

– Да…

– Борис, а самому-то тебе не перепадало?

– Ведь как тебе сказать… Конечно, не бывал я в таких передрягах, как они… Но… Ты Мясной Бор знаешь?

– Бывал… «Долина смерти»?

– Во-во, долина… Рвали мы там бомбу килограмм на пятьсот и еще кое-что по мелочи. Я пока убегал по кочкам – нога подвернулась, ну не могу бежать… И тут она как шарахнет. Хорошо еще, был я в мертвом пространстве. Так меня волной. И что характерно, подобрали меня солдаты, положили в машину, а я ни рукой, ни ногой. А потом целое лето в глазах круги, круги…

Из второго отсека выскочили солдаты, и сержант Мельников зычно прокричал:

– Перекур! Рота, кончай работать!

После обеда я работаю в отсеке старшего лейтенанта Стуканя. Здесь мы рассчитываем натолкнуться на какую-нибудь фашистскую подлость.

Несколько дней назад на стене одного из сорока подвалов мы нашли небрежно вычерченную черным карандашом странную полустершуюся схему: несколько квадратиков, в углу одного из них крест и стрелка, нацеленная в этот квадратик. Тогда мы, сколько ни гадали, ничего не могли сообразить. Сегодня приехал Вася Кучеренко, секретарь комсомольской организации батальона, и свежим глазом обнаружил в стуканевском отсеке провода. Кто-то вспомнил про схему. Сверили: есть что-то похожее.

Теперь я в одиночестве копаю землю – взвод Толи Стуканя временно переведен в другой отсек.

– Ну что? – в который раз спускается ко мне Сурта. – Светит что-нибудь?

– Ничего не светит. Маета одна. А там как?

– Там снаряды. Взрыватели попадаются. Много что-то… – присаживаясь рядом со мной на корточки, хмуро говорит Владимир Парфенович. – На войне чудеса бывали… Мне однажды вон даже ножичек минированный подложили… Ты проверь, Виктор Иванович, чтобы все как положено быть. Что-то я этим проводам не очень доверяю…

Минут двадцать он молча возится в земле, потом так же молча уходит.

Работаю я недолго. Конец провода обрывается, и почти в тот же момент я слышу громкие спорящие голоса в отсеке первого взвода:

– А я уверен – батарейка!

Это Ландырев. Толя Стукань, как всегда, говорит очень тихо и вежливо, что именно – мне не понять, но он, видимо, возражает, потому что сразу же раздается задиристое ландыревское:

– А что пиротехник? Я разве сам не вижу?

Я уже больше часа работаю без отдыха, немножко расслабилось внимание. Да и провод исчез, кажется, окончательно. Надо пойти посмотреть, чего они воюют.

Ландырев, Стукань и несколько солдат стоят у входа в отсек. Остальные – в блаженных позах покуривают и греются под солнышком на лужайке. Во всех других местах зоны появляться с папиросой категорически запрещено. Сурта в этом отношении беспощаден, и я его поддерживаю: длинные ряды вытащенных нами из подвалов снарядов, порохов, взрывателей – слишком опасное соседство, чтобы рисковать.

– О чем спор?

– А… – Ландырев презрительно отмахивается, а рядовой Александр Мосальский разжимает кулак и показывает мне какую-то грязную круглую штучку.

– Нашел вот, товарищ лейтенант. Сейчас в отсеке.

По установленным строгим правилам все найденные в подвале и не встречавшиеся здесь раньше предметы – будь это хоть тележное колесо – первым должен осмотреть я.

– Дай-ка сюда, – небрежно командует Ландырев и, перехватив у солдата кругляшку, отшвыривает в сторону.

Я ловлю ее на лету.

– Борис Николаевич!

– Ловок ты! Исследуй-ка для науки, – смеется Ландырев. – Ученые, они всегда так… Ну, видишь теперь, что это элемент гальванический? Видишь?

Я вижу совсем другое…

* * *

В связи с чрезвычайностью ситуации комбат приказал прекратить работы в подвале на час раньше положенного времени.

Толя Стукань, Ландырев и я медленно идем по парку. Чуть-чуть накрапывает дождь. Толя по обыкновению молчит, Борис оправдывается:

– Ты меня извини, пожалуйста. Понимаешь, я солдатом, сержантом, старшиной, офицером – все на разминировании. Думал уж, кажется, видел-перевидел! А такую вот штуку никогда не приходилось. Она же внутри! Грамотешка у меня… – он тяжело вздыхает. – Начинал техникум в войну… Знаешь, как оно с голодухи… Не пошло занятие. Вернулся опять в колхоз. Кузнецом. Кузнецов хорошо кормили. Медаль вот «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» выдали, а грамотешки-то нету. Потом – солдатом в танковых войсках на Дальнем Востоке. В саперы сбег… Грызу сейчас вот гранит науки – зубы ломаю. Сын и тот лучше меня, наверное, в науках понимает. Так?

– Так, – с невозмутимой язвительностью подтверждает вдруг Стукань. – Однако, друг мой, хоть и был Александр Македонский великим полководцем, стулья, как известно, ломать не следует. Неприлично командиру первого, первого заметьте, взвода быть обскурантом. Верно я говорю?

В другой раз Борис Николаевич непременно бы обиделся на непонятное, а оттого еще более оскорбительное слово, но сегодня он слишком здорово провинился буквально перед всем нашим коллективом. Предмет, который я чудом перехватил на лету, оказался не безобидным гальваническим элементом, а «детонирующим устройством», мощным, как двухсотграммовая шашка обычного взрывчатого вещества, и чувствительным, как капсюль-детонатор.

Поскольку эта деталь еще сыграет в нашей истории самую неприятную роль, я позволю себе чуточку отвлечься и хоть немного рассказать об устройстве боеприпасов.

* * *

Я думаю, что трудно подобрать еще какой-либо предмет, в котором бы так уживались противоположности, как в артиллерийском боеприпасе. Можно сказать про что-нибудь: Прост, как артиллерийский снаряд. А можно и так: сложен, как артиллерийский снаряд. Вопреки всякой логике и то и другое утверждения будут абсолютно верными.

По устройству большинство боеприпасов «проще пареной репы»: гильза с зарядом пороха, собственно снаряд (металлический стакан со взрывчаткой), взрыватель и так называемые, средства воспламенения (капсюльные втулки, вытяжные трубки, капсюли-воспламенители, «пистоны» – кому как нравится). Вот и все. Самый «мудрый» элемент – взрыватель – вряд ли состоит более, чем из пятидесяти деталей. В обыкновенной же зенитной ракете деталей больше миллиона. Но по противоречивости требований, которые предъявляются к снарядам, вряд ли они уступят самой что ни на есть сложной машине.

В момент выстрела на снаряд и, следовательно, на все его детали действуют силы от одной до трех тысяч атмосфер (килограмм на квадратный сантиметр). Значит, в этот момент снаряд, взрывчатка, взрыватель должны быть «бесчувственными». После же того, как снаряд вылетел из орудия – и даже несколько позже, чтобы случайно не поразить самих артиллеристов, – он должен быть готовым взорваться от малейшего касания, иногда даже от попадания в листок дерева. Вот почему пиротехники и саперы с такой «почтительностью» обращаются с так называемыми «стреляными», но неразорвавшимися снарядами.

Много потов сошло с конструкторов, прежде чем они нашли способ преодолеть эти противоречия. В частности, немцы, для того чтобы обеспечить безопасность при перевозках снарядов, ремонте и так далее, стали на это время вынимать из них наиболее чувствительную деталь (эти самые «детонирующие устройства») и хранить их отдельно в толсты, обитых изнутри мягким войлоком ящиках. И избави бог зацепить чем-нибудь нежнейший капсюльный состав, едва прикрытый тонкой шелковой сеточкой: быть беде!

Взрыв в Знаменском складе, видимо, разметал ящики с детонирующими устройствами, и некоторые из них (мы нашли восемьсот штук!) оказались в земле. Теперь не только удара кирко-мотыгой, без которой нам никак не обойтись в этих заваленных спрессовавшимся камнем подвалах, но и вообще любого неверного шага было достаточно, чтобы случилось непоправимое.

* * *

Вечером Владимир Парфенович собрал всех. Речь держал лишь один замполит. Да и тот просто напомнил, что сюда, в Знаменку, отобрали из всего батальона только лучших, дисциплинированнейших людей, что все они – двадцать пять – показали себя с самой хорошей стороны, были аккуратны и внимательны. Но сейчас уже и этого мало. Сложились такие обстоятельства, при которых даже самая идеальная организация работ не может гарантировать стопроцентную безопасность. Есть, правда, еще вариант – работать без всякого инструмента, за исключением саперных ножей. Это, конечно, сводит разные случайности к минимуму. Однако абсолютной страховки не дает. С другой стороны, ясно, насколько это затянет наше здесь пребывание и как это скажется на жителях…

При этих словах замполита кто-то тяжело вздохнул, кто-то отвел глаза, некоторые, как по команде, посмотрели в окно, где, не переставая, лил и лил начавшийся к вечеру дождь, а кто-то обиженно и совершенно отчетливо произнес: «От одного стыда подорвешься…»

– Поэтому, – устало закончил замполит, – принято такое решение: работы пока продолжать в основном теми же методами, что и раньше, но требовательность к вам будет самая жесткая. Такая, что, может быть, и не всяким нервам под силу. А потому, начиная с завтрашнего дня, в подвалах будут работать только добровольцы. Делается это не затем, чтобы выяснить, кто из вас смелый, а кто трус. Нам эта «самодеятельность» не нужна. Все вы смелые и хорошие парни. Но нам требуются люди, знающие себя, уверенные в себе и в своих нервах. Понимаете, нервах, ане храбрости.

Замполит сел. В комнате наступило долгое тягостное молчание.

– Может быть, кто-нибудь хочет что-то сказать? – поднялся комсорг. В роли председательствующего на таком собрании Кучеренко чувствовал себя неуверенно. Ему казалось, что, поскольку он сам еще не работал в подвалах, он не имеет морального права, как он выразился, «вести коллектив». Замполиту даже пришлось чуточку повысить голос, чтобы Василий занял место за председательским столом.

– Ну, товарищи?

– А что нам говорить? – буркнул ландыревский заместитель, старший сержант Юричев. – Делать надо.

– Делать надо! Я тоже говорю – делать надо, – прорвало вдруг Кронита Шилова, тихого и незаметного доселе паренька. – У нас комсомольское собрание было перед отъездом? Было. Тебя вот, например, Кошелев, не брали, – напал он на ужасно вертлявого черненького солдатика, ставшего притчей во языцех на всех наших маленьких совещаниях. – Не брали. Ведь верно, товарищ майор, не брали?

Сурта деликатно промолчал.

– Ты сам выплакал. К командиру ходил? Ходил. Вся рота знает. А как ты себя здесь ведешь?

Солдаты загудели. Отношения с коллективом у Кошелева были натянутые. Рядом с ним опасались работать даже самые беспечные: в подвалах, как и всюду, он без умолку болтал. Но Шилов, оказывается, только начал свои разоблачения…

– А ты, Сашка? – переключился он на Мосальского. – Зачем взял детонирующее устройство? Приказано не трогать, раз незнакомое, а лезешь…

Я искоса взглянул на Ландырева. Он покраснел и отвернулся.

Собрание неожиданно для такой ситуации сделало крен в сторону критики и самокритики.

Наконец вспомнили и пункт о добровольцах. Ефрейтор Толя Антропов, долговязый, нескладный, бочком протиснулся к столу и застенчиво сказал:

– Ребята, можно я стихи прочитаю? В газете недавно были…

Моментально наступила тишина. Удивленно вскинул голову комсорг, старый саперный волк Боря Ландырев усмехнулся, в глазах проскучавшего все собрание Стуканя в первый раз за то время, что я его знаю, мелькнуло неподдельное мальчишеское любопытство, блаженно заулыбался замполит.

– Разметала война по свету, – монотонно и как будто даже безучастно начал Антропов, – смертоносные семена.

Стихи были не очень. Ефрейтор сбивался, но упрямо, как в плохой самодеятельности, начинал снова. А лица у всех почему-то стали задумчивыми, и даже Борис Николаевич загрустил. Он опустил голову и меланхолично, почти в такт стихам, чертил что-то на лежащей перед ним газете.

– Я прошу меня добровольцем, – робко закончил свое странное выступление Антропов.

– Ну что же, товарищи комсомольцы, – буднично сказал замполит. – Вот здесь, на столе, лежит акт, который мы составили вместе с местными товарищами. В нем есть пункт о добровольцах. Кто в себе уверен – пусть распишется.

Сидевший ближе всех старший сержант Юричев бодро подтянул к себе бумагу и взял ручку. Рядом с ним вскочил Кошелев. Потом сержант Мельников, потом еще и еще…

– Обождите, – недовольно сказал комбат. – Юричев, дайте сюда акт. Надо все делать как положено быть, а не ребячиться. Сказал вам заместитель по политической части – подумайте, значит надо подумать. Вы не свою жизнь обязуетесь кому-то красиво подарить, а берете на душу ответственность за жизни товарищей. Ясно?

– Ясно, – не очень уверенно прошептали сразу несколько человек.

– Акт я возьму завтра утром, – заключил комбат и, ни на кого не глядя, пошел к выходу.

* * *

Как это очень часто бывает в Ленинграде, дождь внезапно прекратился, тучи прошли, и сразу же на иссиня-синем небе высыпали звезды. Стало явственно слышно, как шелестят деревья в старом парке, как по-дневному неутомимо и оптимистично булькает вода в ручейке, как натруженно охает и вздыхает наработавшийся за нескончаемый свой век Финский залив. Высвеченные яркой луной могучие развалины дворца показались мне декорациями из старой-старой сказки, которую я где-то когда-то услышал, а где и когда – не вспомнить.

Мимо нас, попыхивая сигаретами, прошла группа солдат. Потом внизу, у самого залива, забасила гитара и рассыпался чей-то удивительно счастливый смех. Прощелкали по дорожке девичьи каблуки. Уютно прижимаясь друг к другу, неслышно проплыла парочка. За ней на вполне приличном расстоянии – другая, третья…

– Смотри-ка, – шутливо толкнул Владимир Парфенович комсорга батальона, – как твои комсомольцы сориентировались в обстановке. А ты все стонешь: «неактивные, неактивные»…

Призрачным заревом полыхнул внизу костер.

– Ну что, посмотрим, как молодежь веселится? – сказал комбат.

На небольшом бугорочке возле старой мельницы собралось довольно много народу. В ржавом полушарии от немецкой береговой пушки, обстреливавшей Ленинград, с паром и треском горели подмоченные сучья и прошлогодний прибрежный камыш. У костра картинно присел с гитарой белобрысый ефрейтор из взвода Толи Стуканя. На колене у него – пилотка, на пилотке – гитара, русые кудри разметались по ветру, плечи ходуном ходят. А девчонки с парнями притопывают.

В половине двенадцатого старшина заворчал насчет нарушения распорядка, и все стали не очень охотно расходиться. Местные уходили последними. Наши парни, прощаясь, подшучивали над девчонками. Те, разумеется, в долгу не оставались. Одна, очень бойкая на язык, крикнула старшине:

– Гоните, гоните их по домам, приучайте к дисциплине. А то тут-то они мастера руки распускать, а в подвалах небось не очень! Скоро вы хоть кончите-то?

– Да вот найдем каждому по невесте, переженим – тогда и кончим, – на полном серьезе, без улыбки сказал за старшину Толя Стукань.

– А мы согласные! – крикнула девушка и юркнула за спины хохочущих подружек.

Дорогой мы слышали, как идущие впереди солдаты разыгрывали стеснительного, неловкого ефрейтора Гришу. Весь вечер он молча простоял с такой же, как он сам, тихой и скромной девушкой у разросшейся рогулиной березы. Это, разумеется, не прошло незамеченным. И теперь бедный ефрейтор стал центром всеобщего остроумия.

– Гришка-то, донжуан! Пришел, увидел, победил! А ты, Васька, дурак, – на гитаре серенады исполнял, старался, а ничего не выстарался…

– Кончай скоморошничать! – прикрикнул ставший вдруг самым большим авторитетом Антропов. – Нечего в душу лезть…

И опять все покорно подчинились. Разговор стал тихим, лиричным: о доме, о неудавшейся у кого-то рыбалке, о футбольных баталиях, о каких-то старых школьных проказах и о том, что будет после демобилизации. О завтрашней работе не сказали ни слова.

Утром комбат насчитал под актом все двадцать пять подписей.

Дня три все было более или менее нормально. Солдаты работали на самом высоком пределе внимательности. Но шли часы, шли дни… Постоянное нервное напряжение в нудном малопроизводительном труде стало заметно сказываться.

Лучше всего это, наверно, объяснили бы медики. Работа сапера часто бывает изнурительна физически: иногда приходится много копать, доставать очень тяжелые предметы, лезть куда-то. Однако мне всегда казалось, что люди, занятые этим делом, больше всего расходуют нервной энергии. В Петродворце это ощущалось особенно сильно. Ведь что требовалось там от наших парней? Очень осторожно, но все-таки кирко-мотыгой взрыхлять спрессовавшийся монолит, стараясь не попасть по какому-нибудь «постороннему» предмету. И все время ждать взрыва! Даже не у себя, не под своими руками (в себе-то каждый из нас был уверен), а под руками работающего рядом. Это не недоверие друг к другу. Просто в любой более или менее опасной ситуации самое изматывающее – это неизвестность. Кто знает, что нашел в данную минуту твой товарищ? Как он себя чувствует? Как работает?

И снова пришло время, когда в наших ямах все чаще и чаще стали раздаваться предостерегающие оклики сержантов и офицеров, длиннее стали призывы к осторожности, раздражительнее замечания. Самым опасным было, пожалуй, то, что, проработавшие не один месяц на разминировании, наши солдаты не очень верили в реальную угрозу. («А, еще никто не подрывался! Эти штуки здесь и горели, и во взрыве побывали, и потолок на них обрушивался – ничего не случилось. А теперь выдумали – опасно. Для газет!».) К сожалению, этой философией, хотя и не так явно, заразились и некоторые из руководителей. Самоуспокоенность и равнодушие становились теперь нашей главной опасностью. Тогда пришлось пойти на рискованную демонстрацию.

В один из перерывов я сознательно подначил нескольких солдат на скептические высказывания. Наиболее ретивые чуть не клялись, утверждая, что «теперь их (снаряды) и паровым молотом не взорвешь», «что с них будет, с таких фитюлек?».

– «Фитюлек»? – разгорячился Владимир Парфенович. – У нас от таких «фитюлек» люди гибли. Вы хоть знаете, что во время войны на фронте применялись мины с пятьюдесятью граммами взрывчатки? Знаете? Пятьдесят граммов, а ступню отрывала.

– Так здесь же не пятьдесят.

– Ну, тридцать. Зато тэн, а не тротил.

– Велика разница! Там, поди, эти ваши мины по двадцать лет в земле не лежали?

– Ладно, – сказал я, – что попусту-то спорить? Хотите, попробуем? Нам здесь эксперименты не разрешаются, но раз на то пошло… Вы позволите, товарищ майор?

С Владимиром Парфеновичем «эксперимент» был обговорен заранее. Он не очень верил в мою затею, боялся, что «фокус» не удастся, и тогда нам труднее будет бороться за соблюдение всех мер предосторожности. Но я его уговорил.

Принесли шнур и «баночку» вроде котла из толстого железа. Я изолентой привязал к детонирующему устройству шнур и положил на землю. Сказал окружившим меня товарищам:

– Вот смотрите: кладу по центру. Стенок банки устройство не касается. Все без обмана – не в церкви. А теперь расходись. Встаньте вон за ту стену.

И поджег шнур. Буквально через пять-десять секунд сильно хлопнул взрыв. Останки «баночки» со свистом разлетелись по сторонам.

– Сильно дает, – уважительно согласились солдаты, разглядывая небольшую воронку. – Только это от огня, а мы там не курим и костры не жгем…

Не очень-то хотелось демонстрировать еще один «номер». Я опробовал его в одиночестве, и у меня не всегда получалось. Но чувствовал, что надо рискнуть. Залез на обломок стены – примерно на уровень второго этажа – «устройство» предварительно положил на ровную площадку перед стеной – и, стараясь попасть как можно точнее в капсюль-детонатор, бросил кусочек кирпича.

Никакого эффекта! По счастью, мои справедливые судьи видели, что камень лишь слегка задел за донышко «устройства», и на неудачу никто не среагировал. Я поточнее прицелился и просто разжал ладони: внизу резко хлопнул взрыв.

Демонстрация «фокусов» сработала безотказно, мы убедились в этом буквально через пять минут. В отсеках уже не было посторонних разговоров, никто не острил и не размахивал киркой как попало.

Прошло еще два дня. На полянке перед дворцом уже не помещались извлеченные нами боеприпасы. Одних снарядов там набралось больше тысячи. Мы решили, что пора начинать подрывные работы. Взвод Стуканя поехал оборудовать подрывную площадку. Наши шоферы хлопотали около автомобилей, готовя их в сложные рейсы. На другой день через весь Петродворец – иного пути, к сожалению, не нашлось – прошли военные машины. Впереди и сзади ехали мотоциклисты ГАИ, на перекрестках стояли Специальные регулировщики. Машины шли медленно, и прохожие с любопытством рассматривали наши мрачные трофеи.

* * *

Несмотря на то, что нам удалось восстановить у солдат уважительное отношение к находкам, мы все же частенько переживали неприятные минуты. То кто-нибудь сострит не вовремя, то ни с того ни с сего расфилософствуется, то излишне сильно ударит…

Особенно изматывал всем нервы Кошелев. Кажется, минуты не мог он поработать без болтовни или без того, чтобы вопреки самым строжайшим запрещениям не попытаться прямо в отсеке покопаться в только что найденном снаряде или взрывателе.

Терпение лопнуло, когда Кошелев за разговором не заметил торчащего из земли снаряда и с размаху ударил по нему киркой. По счастью, мотыжное острие прошло вскользь, оставив на ржавом боку снаряда лишь блестящую свежую царапину. Кошелев сначала побелел, а потом, оправившись, сделал вид, что ничего не случилось. Но на него петухом налетел сосед, пылкий азербайджанец:

– Подорвать нас хочешь? Да? Дураком хочешь? Да? За такой шутка нада морда бить!

Кошелева послали дневалить.

…После работы специально для наших солдат привезли новый фильм. В тесном помещении красного уголка сразу стало душно. По маленькому экрану металась сжигаемая страстями соблазнительная героиня. Революционные солдаты говорили нарочито махорочными голосами и беспрерывно курили огромные самокрутки. По раскаленным степям и барханам гнался за белогвардейцами красный отряд…

Разморенные духотой, но захваченные острым сюжетом, солдаты стойко выдерживали сеанс.

– Товарищ майор! – влетел вдруг дежурный. – Товарищ майор! Скорее! Кошелев… подорвался!

Аппарат все-таки дотрещал до конца части, хотя табуретки мгновенно опустели.

…На плоском пригорке, за дворцом, в луже крови, лежал Кошелев. Вокруг – белые, как маски, лица… Натужный вой петляющей по аллеям «Скорой помощи»… Беготня… Чьи-то крики: «Сюда! Сюда!» Глупые веселые солнечные зайчики… Не понять, не обдумать… Потом санитары загородили от нас распластанное на носилках тело, и маленькое облачко пыли осело за уходящей машиной.

– Что же он все-таки сделал?

– А вон…

Перочинный нож… Белый кружочек в траве… Едва приметная на серой земле вороночка… Спички… Черная копоть… Кругом кровь…

– Как сидел вот тут на корточках, так ему все в живот и шибануло. Доковырялся…

– Кисть – как бритвой…

– Зачем же он? Ведь говорили…

– Каково матери-то?..

– Он детдомовский…

– Ну что вы возитесь?! – нервно крикнул Сурта шоферу. – Заводите скорее! Виктор Иванович, ты побудь здесь: разберись, как что было… Позвони дежурному и начальнику гарнизона. А я вслед поеду…

– Хорошо.

Майор вернулся из больницы поздно ночью, а утром кто-то принес слух, что раненый умер. Сурта и замполит снова помчались в город. Потом я услышал в трубке до бесконечности усталый голос:

– Жив… Ты там скажи, чтобы не болтали…

– А как с работами? Тут вот советуют на денек прекратить…

– Так как?

– Кроме нашей беды, – жестко сказал комбат, – есть еще и другая. Мы в своей сами виноваты, а детишки из поселка третью неделю человеческой жизни не видят. Будем продолжать так, как положено быть. Понял меня?

Приехали следователи и начальники. Но с нами обращались тактично. Все понимали, что нервы у нас и так напряжены до предела.

Многое теперь изменилось. В отсеках – ни смеха, ни шуток. Работали молча, ожесточенно. Все враз будто лет на десять повзрослели…

Однако жизнь есть жизнь. Даже самые драматические ситуации поворачиваются иногда неожиданной стороной.

…На другой день после взрыва мы ехали с Владимиром Парфеновичем из больницы. У нас немного отлегло от сердца: врачи сказали, что жить Кошелев будет.

Впереди нас в автобусе болтали две петродворцовые кумушки. Одна из них красочно живописала своей подруге наше вчерашнее происшествие. И по мере того, как сгущались в ее рассказе кровавые тона, я видел, как багровел от гнева Сурта.

– Ну что вы выдумываете? – не выдержал он наконец. – Какие убитые, какие раненые? Разносите невесть что…

– Как это «невесть что»? – решительно развернулась к нему рассказчица. – Вы вот тут по паркам катаетесь, по ресторанам небось, а там люди гибнут. Да мне самой, – грозно приподнялась она, – самой соседка рассказывала, какой там вчерась взрыв был. Господи, – патетически апеллировала она уже ко всем присутствующим, – страсти-то там какие были! Начальнику ихнему – не знаю уж как он там называется майор или полковник, – все вот тут (она деликатно тронула себя чуть ниже объемистого бюста) разворотило и на кусты повесило, а другому…

Ошеломленный Сурта подался к ней всем телом. Не часто приходится человеку слышать про свою собственную смерть в таком ярком описании.

– Жив начальник-то, – сказал я, когда мы выходили, – вот он!

Меня распирал смех…

* * *

Подполковник Моисей Лейбович Вербовецкий, «самый главный начальник разминирования», застал меня за не совсем законным занятием. Я пытался установить назначение странного бочонка, только что обнаруженного рядовым Камашем Аджапаровым в том самом отсеке, где я потерял единственный провод. Он весил килограммов тридцать и оброс смерзшейся грязью. Устроившись поудобнее в стороне от дворца, я пытался ножом сколупнуть наледь: под ней угадывалась какая-то пробка или устройство.

– Что вы делаете, Демидов? – услышал я строгий голос «шефа». – Прекратите сейчас же.

– Похоже, взрыватель, товарищ подполковник. Надо же убедиться?

– Погрузите его в машину! Отвезем на подрывную площадку.

– Но, товарищ подполковник… Может быть, его нельзя перевозить?

– Вы слышали, что я сказал?

– Слышал. Есть.

Перед дворцом суетливо наводился порядок. «Шеф», кажется, уже успел здесь дать «разгон по полному профилю». Лучше всего об этом говорили виноватые глаза моих товарищей. Со мной, по-видимому, разговор будет в машине: Вербовецкий берег мой авторитет. Лучше бы, конечно, уже здесь, на площадке.

Влетело мне и в машине и в карьере: опытный глаз подполковника нашел-таки безобразия, и всюду – до обидного бесспорные. Работаешь, работаешь – вроде бы все в порядке, а приедет свежий человек…

Все же на одном деле «отыгрался» и я.

– Кладите его сюда, – сказал Вербовецкий солдатам, когда они выгружали тот самый бочонок. «Сюда» – это метрах в пятнадцати от того места, где мы стояли. – Положите, товарищ Стукань, на него двести граммов ВВ и, пока тут готовят очередной подрыв, уничтожьте. Посмотрите на ваш «фугас»… (Это уже в мой адрес.)

– Ну уж нет, товарищ подполковник, – возмутился я. – Вы как хотите, а я около этого бочонка стоять не буду. Я лучше в укрытие. И вам советую. Не зря ведь я ковырялся. Есть там взрыватель. Вот увидите, есть.

– Ну хорошо, – сказал «шеф». – Положите его в карьер.

С мнением специалистов он считался. А я позаботился о том, чтобы солдаты уложили эту штуку несколько в стороне от общей кучи – для наглядности…

Даже на расстоянии было видно, как убедительно сработал «бочонок». Черный дым мощного взрыва потянулся к небу – мы с Толей Стуканем переглянулись…

Потом уже мы примерно установили, что «бочонок» предназначался немцами для подрыва всего склада, и провод, с которым я возился, действительно имел к нему прямое отношение.

* * *

Работы по очистке от боеприпасов разрушенных подвалов Знаменского дворца приближались к завершению. Приезжавший к нам несколько раз Вербовецкий внес струю какой-то особо бодрой организованности. Да и людей наших будто подменили.

Особенно разительную перемену я заметил в Ландыреве. Он стал молчаливее, сдержаннее, даже осунулся. От ухарства не осталось и следа. Правда, его веселая натура иногда требовала выхода. Но было в этом теперь, совсем другое: какое-то нерастраченное детство, что ли…

Нам очень досаждали газетчики. На последнем этапе разминирования некоторые из них буквально не давали проходу: лезли туда, куда не следует, мешали. Не слишком приветливый Сурта иногда из себя выходил, видя, как какой-нибудь фоторепортер, не считаясь с нашими строгими правилами – даже офицерам запрещалось разговаривать в подвалах на неслужебные темы, – пытается сфотографировать солдата прямо в отсеке.

– Кто разрешил?! – кричал в таких случаях комбат на начальника оцепления. – Я вас спрашиваю, до каких пор вы будете пропускать посторонних?

И тут Ландырев придумал «выход из положения». Ночью, тайком, он зарыл на дороге, ведущей от пропускного пункта к дворцу, несколько учебных мин, а в обеденный перерыв, когда особенно силен был наплыв непрошеных гостей, неожиданно «обнаружил» их на глазах у изумленной публики. Эффект был потрясающий: толпа значительно поредела.

Комбат, не терпевший вообще никаких проделок, на сей раз нахмурился только для виду. Добродушное «Борис Николаевич» вместо почти всегдашнего «товарищ лейтенант» с полной очевидностью показывало, что Сурта был доволен.

* * *

– Тут какая-то коробка пластмассовая… – позвал меня младший сержант Мельников. – Смотрите…

Через несколько минут все вместе мы разглядывали небольшой, но массивный пластмассовый ящичек, закрытый крышкой с плотно вкрученными в нее ржавыми шурупами. Один угол крышки треснул. Повернув это место к солнцу, Стукань попытался заглянуть внутрь.

– О, так она с детонирующими устройствами! – Он чуточку оттянул крышку на себя. – Раз, два, три… Пять рядов, а по ширине – то ли семь, то ли восемь…

– Сорок штук… – с трудом разобрал Мельников еле заметные на темной пластмассе буквы.

– Тащи отвертку, – приказал Ландырев своему заместителю.

Юричев бросился к автомобилю.

– Подождите, – насупился комбат, – вечно торопятся. Пусть вон пиротехник еще посмотрит.

Я и так уже медленно и осторожно ощупывал коробку. Внимание мое привлек один из шурупов, ввинченных в угол с трещиной. Он вышел из своего гнезда, по сколу нырнул в коробку и, прорвав войлочные прокладки, улез куда-то в глубину.

– Дай-ка я еще взгляну, – попросил Толя Стукань. – Слушай, а ты знаешь, он в капсюле, зараза… – Мы оба распластались для удобства на земле. – Видишь, вон там белеет краешек? Видишь? Теперь смотри выше… Что это такое?

– Прокладка под капсюлем-детонатором…

– Верно. А конец шурупа куда делся?

– Ну, что там у вас? – уже нетерпеливо спросил Владимир Парфенович.

– Там, товарищ майор, образовался собственный взрывной механизм. И без предохранительных устройств, – почему-то весело доложил Стукань. – Верно я говорю?

– Верно. Понимаете, Владимир Парфенович, шуруп вошел прямо в гнездо капсюля-детонатора…

– Глубоко?

– А кто его знает? Разве измеришь… Может, он миллиметра три до капсюля не достает, а может, и три микрона. Не разглядеть. И крышку снимать нельзя: надавишь отверткой…

– Ну и что будем делать?

– Где-то здесь надо рвать…

– Мм… Да… Давайте отнесем на берег залива, – решил майор. – Эх, ты, время уже выходит, – спохватился он, – сейчас жители пойдут. Борис Николаевич, позвони быстро на оцепление – скажи, чтобы пока в зону никого не пускали. Кто понесет?

– Разрешите я, – вызвался Юричев.

Я знал, что Юричев малый решительный. Этой зимой на занятиях по практике подрывных работ один солдат из его отделения, первый раз увидев в своих руках настоящую толовую шашку с дымящимся шнуром и капсюлем, до того испугался, что вместо того, чтобы положить ее на землю, а самому уйти в укрытие, бросился с нею бежать. Юричев не растерялся, кинулся за ошалевшим парнем и буквально за секунду-две до взрыва вырвал у него из сведенных от страха рук шашку.

Да, Юричев хорош. Но горячий, нетерпеливый. А с этой коробкой надо шагать ритмично и медленно и нести ее, как полный стакан драгоценной влаги. И это по камням, по лесной тропинке.

– Нет, – сказал комбат. – Вы, Юричев, идите и подготовьте средства взрывания. Понесут старший лейтенант Стукань и пиротехник.

И «поползли» мы с Толей, страхуя друг друга от падения, по выбоинам, по кочкам, до «самого синего моря»…

Взрыв был мощным. Огромный, тонны в полторы весом, стальной колпак от бывшей немецкой береговой установки, привернутый к железобетонной плите шестнадцатью толстыми болтами, срезало, будто ножом, и, словно перышко, отбросило далеко в сторону.

* * *

Вот так и закончилась наша работа в Петродворце…

Из архивного дела

Письмо первое

«Министерству Вооруженных сил Союза

ССР от бывшего гвардии сержанта в настоящее

время инвалида О. В. 2-й группы Пыхина

Григория Филипповича.

Товарищ Генерал или Полковник!

Я прочитал одну статью в «Уральском следопыте» про мины. И сразу вспомнил что когда я был на фронте в районе Старой Руссы в 1942 году, то мы тоже одну мину закопали в землю которая взрывается только по проводам машинкой. Эта мина предназначалась, когда пойдут танки. Но вот в сентябре месяце 1942 года немец пошел в наступление, а перед тем как пойти в наступление он сильно обстреливал из минометов. Утром когда немец пошел на наши передовые окопы я в это время машинку подключил к проводам, но мина не сработала, потому что провода наверно были оборваны. И в этот же день меня ранило. И я думаю, что эта мина и в настоящее время лежит в земле. А как рассказывали саперы они заложили мину на 500 кг. Это место я сейчас вспоминаю и найду если бы была карта района Старой Руссы или бы сам смог выехать на то место. А может эта мина уже извлечена из земли…

С уважением бывший гвардии сержант Г. Ф. Пыхин.

Свердловская обл., …район, деревня…».

Резолюция:

«Тов. Демидову. Проверить по актам, архивам, картам. Доложить. Выслать тов. Пыхину схему».

Письмо второе

«Товарищ Генерал!

Получил сегодня то есть 13.1.62 года Вашу схему на 1 листе. Схему всю просмотрел, но не нашел тот участок фронта на котором я был участником. Вы может меня в этом еще поставите виновником, мол нечего делать – и пишешь. Нет, я пишу все правильно. Но вот этому периоду прошло почти уже 20 лет. А мне тогда было только 19 лет. Когда получил Ваше письмо я почти всю ночь не спал и все думал, где я был и все же вспоминаю, деревня была как помню Козлово или Козлова. У этой деревни идет река, какая – не помню и притом недалеко проходил тракт как будто бы на Ленинград. Тракт был устлан камнем, и он тогда уже зарос травой. Дер. Козлово была вся разбитая и в этой деревне стоял санбат, куда и меня доставили после ранения. А местность ту хорошо помню куда зарывали этот фугас, фугас остался там и не взорван. Нас многих тогда вывело из строя, кого убило, а кого ранило, я вот остался раненый. Я сейчас нарисую схему как умею, где был и в котором месте фугас.

С уважением к Вам бывший гв. сержант Пыхин».

Письмо третье

«Здравия желаю, товарищ Генерал!

Получил Вашу схему деревни Козлово. Я ее хорошо даже помню, а остальные деревни и села почему-то не помню. Но от деревни Козлово км 7 не более есть лог, а за логом пашни, где я Вам ранее рисовал схему. Вот в том месте. Вы конечно за беспокойство извините, но на картах-схемах я видимо разбираюсь плохо. Что в настоящее время делать? Я даже с ума схожу насчет этого фугаса. Вот уже прошло 20 лет. Посоветуйте что делать в настоящее время, а я думаю, что фугас лежит в земле. Дайте точный мне ответ.

Бывший гвардии сержант Пыхин».

Записка,

лежавшая на моем столе

«В. И.! Меня не будет. Неожиданно приехал Пыхин (помнишь, тот «бывший гв. сержант»?). Мы – в Старой Руссе. Привет. Марков».

Акт

18 июня 1962 г. Совхоз «Первомайский»

Мы, нижеподписавшиеся, представители войсковой части №… с одной стороны, гражданин Пыхин Г. Ф. и представитель совхоза «Первомайский» Грунин И. В. – с другой, составили настоящий акт в том, что сего числа группой разминирования войсковой части №… произведено разминирование участка местности, где, по заявлению гражданина Пыхина Г. Ф., в 1942 году был зарыт фугас.

В результате работ было обнаружено, извлечено и уничтожено:

Взрывчатых веществ (аммотол и тротил – 400 кг).

Стандартных зарядов – 1 (один).

Электродетонаторов с саперными проводами – 2 (два).

При производстве работ материального ущерба госорганизациям и частным лицам не причинено.

Подписи…»

Наш собственный Герострат

Люболяды. Есть такая станция за Новгородом…

Предновогодним вечером нас, возвращающихся с задания, прямо на дороге, ведущей к дому, перехватил вконец продрогший солдатик и, не скрывая торжества, поволок к своим начальникам.

– Демидов, как хочешь, но я тебя должен огорчить, – сказал мне знакомый подполковник. – Недавно из Новгорода звонил лейтенант Ванчихишвили. Доложил, что на станции Люболяды, прямо на железнодорожном переезде, им обнаружено больше тринадцати фугасов. В управлении никого нет, решили перехватить тебя. Сам понимаешь, что это такое…

– Креста на вас нет, товарищ подполковник, – ни одного нового года. Будто нарочно…

– Что сделаешь, дорогой?

– А где сейчас Ванчихишвили?

– Ему я приказал возвращаться в часть. Потом он получит здесь взрывчатку, возьмет еще одно отделение и – обратно. Придется тебе, наверное…

– Это еще видно будет, – не слишком любезно ответил я ему, хотя прекрасно знал, что ехать все равно нужно.

Я совершенно не представлял себе, как буду смотреть в глаза жене и Алене. В четвертый раз подряд придется оставить их одних праздновать Новый год. И ведь не обманешь, что по пустячному делу посылают, – все равно не поверят…

Обо всех происшествиях положено докладывать по начальству. «Шефа» моего дома не оказалось, и я позвонил прямо генералу. Совершенно для меня неожиданно Григорий Федорович Самойлович, который вообще-то в таких делах и минуты промедления не выносил, доклад о фугасах воспринял довольно спокойно.

– Сколько они там стояли, эти фугасы, Демидов?

– Да, наверное, лет двадцать, товарищ генерал…

– Значит, еще одну ночку постоят. Так?

– Надо думать, товарищ генерал.

– Сейчас возвращайтесь в Ленинград. Ночью, да еще и одному, вам там делать нечего. Машину поставьте на место. А туда поедете утром… Часов в шесть автобусом. Есть такой автобус?

– Есть, товарищ генерал.

– …Овсянникову скажите, – я поманил к телефону подполковника, поскольку разговор касался и его, – чтобы завтра же он направил туда еще одну свою группу. Двух отделений на тринадцать фугасов мало. Ясно?

– Так точно.

– Добро. С Новым годом вас!

– Спасибо, товарищ генерал, и вас также.

Кажется, на сей раз мне повезло больше, чем одному нашему флотскому коллеге, балтийскому минеру Борису Константиновичу Алексютовичу. В свое время ему не дали даже присесть за стол на собственной свадьбе, а прямо из загса вызвали в штаб и приказали немедленно отправляться в порт, где обнаружилась мина. Так до самого утра и проработал бедняга в ковше землечерпалки.

Отметив кое-как встречу Нового года, утром я катил в совершенно пустом автобусе по абсолютно пустынной дороге к Господину Великому Новгороду. А там уже пахло скандалом. Дежурный по военкомату обрадовался мне как родному.

– А мы-то все звонки оборвали: где группа? Где группа? Этот ваш лейтенант наделал шуму. Говорит, какие-то неизвестные фугасы обнаружены. Дорога на Батецкую закрыта. Из обкома звонят, из исполкома звонят. С полчаса назад в Люболяды выехали председатель исполкома, наш военком, начальник милиции – целая делегация. А мне уже и от командующего звонили – ему, видимо, секретарь обкома дал знать. Во как… Вы с группой?

– Да нет. Они вот-вот должны подъехать.

Но группа в этот день не приехала. Зато появился еще один специалист: майор Дмитрий Лазаревич Бирюков. Он специализировался на неразорвавшихся авиабомбах, и мне, откровенно сказать, было не очень понятно, зачем его сюда прислали. Разве в доказательство того, что шум вокруг этой истории действительно поднялся невероятный? А это мы и так чувствовали по нервозности наших многочисленных телефонных собеседников.

Вечером мы с Бирюковым были в Люболядах. Полномочная комиссия оттуда уже уехала. Мы сошли с поезда. Деревянная подслеповатая станция. Несколько домиков вокруг. Ядреный мороз. Будто промытое, чистое, чистое темно-синее небо. Звезды как подсвеченные изнутри снежинки. Кажется, наступи – и они заскрипят. Неуютная комнатушка дежурного по станции. Молодая стрелочница, запеленатая в огромный мужской тулуп. Совершенно застывший в легкой шинелишке начальник дистанции пути. Ему, бедняге, пришлось коротать на переезде всю новогоднюю ночь. Чудо техники – дрянные фонари с поэтическим названием «летучая мышь». Еще дореволюционной, наверное, конструкции телефоны и аппараты. Начальник дистанции просит нас:

– Мы уже сами не имеем больше права ограничивать скорость движения по переезду. Если можно что-то сделать – пожалуйста… Или мне придется запрашивать санкцию начальника дороги.

– А какое предупреждение вы ввели?

Перемерзший путеец мнется.

– Понимаете, ваш товарищ, черный такой, высокий лейтенант, написал в акте – «скорость не свыше пяти километров»…

– Как – пять километров? Значит, вы теперь должны каждый поезд перед переездом, по существу, останавливать?

– Должны… А там, знаете, подъемчик… – пожилой инженер набирается духу и признается в страшном служебном преступлении: – Я исправил в акте пять километров на пятнадцать…

– Покажите мне этот акт. Гм… «Тринадцать фугасов… Неизвестное ВВ…» Вы, кстати, видели это «неизвестное ВВ»?

– Ваш товарищ показывал какой-то порошок. Он его повез в Ленинград на экспертизу.

– Так… «Скорость движения… Охранять… Закрыть переезд для движения автомобильного и гужевого транспорта…» Значит, это нас сегодня тетки на автостанции склоняли? А из какого расчета устанавливалась скорость в пять километров?

– Ваш товарищ знает.

– Хорошо. Дмитрий Лазаревич, как решим? – спросил я Бирюкова. – Пока мы хоть чуть-чуть не разберемся, покоя и ночью не дадут. Может, сходим посмотрим на эти фугасы?

– Нам сейчас будут звонить.

– Ничего, скажут, что мы работаем. Придем, сами и доложим.

С начальником дистанции и страшно любопытной стрелочницей мы потопали по морозцу на переезд.

Под огромной зимней луной вьется дорога как дорога: укатанная до блеска, слева кустики, справа кустики. В глубоких кюветах – по пояс нетронутого снега. От кустиков на снегу – огромные голубоватые тени. Кажется, что они шевелятся. Тишина. Только скрип под нашими сапогами.

– Где фугасы?

– Где-то вот здесь… Я, собственно, видел только одно место, – растерялся железнодорожник. – Дальше ваш товарищ нас не допустил.

Под беспомощным лучом карманного фонарика мы заметили чуть приметное углубление и кусочек металлического ободка: будто дужка от старого ведра блестит. Ездили, похоже, по ней, ездили по этой дужке… С половину детского кулачка два камушка, выколупнутые на дорогу, – след работы наших саперов.

– А еще?

– Не знаю. Кажется, где-то ближе к самому переезду.

Метров сто – от этого места до самых рельсов – мы идем в молчаливой сосредоточенности и не находим никаких признаков фугасов. У самого переезда к нам присоединяется отставший Бирюков.

– Слушай, Виктор Иванович, названивают… Оперативный требует доложить обстановку и выяснить, где группа. Я сказал, что утром позвоним, – он и слушать не хочет.

– Пойдем, я тебе пару слов скажу, – шепчу я ему. – Ни черта мы не смогли найти! Как же тогда этот деятель определял тут фугасы? Да еще с неизвестной взрывчаткой… Ты что-нибудь видишь?

– Может, ночью…

– Ночью… Все равно было бы заметно, что люди что-то искали. Ты мне посвети, пожалуйста, еще посмотрим. Надо же докладывать. Шум до самой Москвы, а мы ничего третий день не можем сказать. Неприлично даже.

– Знаешь, и из Москвы звонили!

– Да ну?!

– Из «Комсомольской правды». Просили сразу же сообщить – вышлют собственного корреспондента.

– Ого! Ну, свети, ладно.

Я достаю свой заветный штык, подаренный мне товарищем-разминером в память об одной «сложной» истории, и потихонечку начинаю ковыряться. Земля как камень. Острые, холодные осколки дорожного покрытия долетают до лица и жалят, словно осы. Минут за пятнадцать нашего пыхтения только чуточку обнажается металлическая дужка. Еще пятнадцать минут с небольшим перекуром – и становится ясно, что дужка – это верхний край какого-то большого сосуда: то ли бочки, то ли ведра. Еще пять минут работы убеждают нас, что это бочка, у которой почему-то нет верхней крышки. Но пока никаких признаков ее предназначения. На «типичный» фугас тоже не похожа. Фугасы – заполненные большим количеством взрывчатого вещества ящики, бочки и т. п. – обычно даже герметизируют для большей сохранности. Крышку-то уж, во всяком случае, они имеют.

– Зря бочки не зарывают на дорогах, – замечает Дмитрий Лазаревич.

– Не зарывают.

– Может, для дренажа, чтобы вода стекала, если их здесь на самом деле много? Болото же кругом…

Делаем еще одну попытку добраться до содержимого бочки, но из-под ножа выскакивают только плотные комочки мерзлой земли. А мы проковыряли уже сантиметров на десять.

– Брось, – говорит Бирюков. – Утро вечера мудренее. И группа к тому времени подъедет…

– Не знаю, как ты считаешь, но, по-моему, пока ничего страшного нет, – говорю я не слишком уверенно. Мне хочется покопаться еще. Терпеть не могу оставаться в неведении.

– Второй час, – настаивает майор.

– Пошли.

На станции, мы, наконец, узнаем, что обнаружились следы пропавшей группы. За Чудовом у них перевернулась машина. Областная ГАИ помогла добраться до Новгорода, и сейчас они приходят в себя от неприятного происшествия. Будут только завтра, около двенадцати дня.

– Все живы? – надрываюсь я у телефонной трубки.

– Все, – спокойно отвечает мне дежурный по военкомату. – Шофер только чуть-чуть обжегся этилированным бензином. А как там на станции? Что докладывать?

– Скажите, что пока ничего страшного нет. Железную дорогу мы полностью открываем. Так, Митя? – Бирюков согласно кивает. – Снимаем ограничение. Поняли меня?

– А не рано? Вы что-нибудь обнаружили? – домогается дежурный.

Мне не хочется выдавать никаких векселей. Лучше протянуть со всякими выводами до утра. Поэтому я кричу в трубку как можно уклончивее:

– Передайте, что специалисты сказали – все будет в порядке. Нам ничего не нужно, и никакого шума поднимать не следует.

– У нас же ничего нет, – шепчет мне Бирюков.

– Ничего, тут иногда и дипломатия нужна. Все, что понадобится, мы и здесь получим, а вмешивать в это дело больших начальников опасно.

Ночуем мы у какой-то пожилой вдовы.

Утром – ни свет ни заря – спешим на переезд. Кроме той бочки, которую мы видели, чуть ближе к переезду обнаруживаются признаки еще одной. Напеременку начинаем их раскапывать. Чтобы нас не теребили с докладами, в которых мы ничего не можем толком сказать, предупредили дежурного по станции, чтобы всем отвечал: «Они на фугасах». После часовой малопроизводительной возни с ножами, осмелев, мы осторожно пускаем в ход лом. Долбить не долбим, а так: ножом дырку проделаем – в нее лом. Отковыривается солидный кусок.

– Витя, пустота… – отдуваясь, довольный вполне законной передышкой, зовет меня Бирюков.

В начатой нами вчера бочке он наткнулся на… чурбачки. Нам пришлось немало повозиться, чтобы выудить их на свет. Вторая бочка, как и первая, тоже оказалась заполненной чурбачками, но очистить ее было еще труднее. За многие годы в болотистом основании дороги она сдеформировалась, набрала воды и грязи, а мороз крепко спаял все ее содержимое.

* * *

Крик «Едут!» застал нас как раз перед концом всей операции по извлечению чурбачков. Удивительно занятное зрелище предстало нашим глазам. Первой шла машина с надписью на борту: «Кинохроника», следующей – долгожданный ГАЗ-63 с потерявшейся группой, потом две «Победы» и еще один «газик». Они проходили мимо переезда почти церемониальным маршем, а мы стояли за кустами с грязными руками и вытянутыми физиономиями. Нам было неловко.

– Ну, Витя, пойдем выручать, что ли? – устало сказал Бирюков. – «Саперы спешат на подвиг…» – проворчал он, глядя на блестящую кавалькаду.

Как ни странно, но виновник всего этого блефа – поджарый черноглазый лейтенант – встретил нас с видом распорядителя большого бала.

– Заждались? – по-хозяйски участливо спросил он. А из машин уже вылезали репортеры, на ходу готовясь к немедленному интервью.

Вместе с группой Ванчихишвили приехал и майор Василий Петрович Заморев, поседевший на минном деле старый саперный волк. Он чувствовал себя крайне неловко в окружении журналистов и киношников. Я, сославшись на мифическую срочность дел и извинившись перед нетерпеливо ожидающими сенсации гостями, потащил упирающегося Ванчихишвили на место работ.

– Ну, какие здесь фугасы с неизвестной взрывчаткой? – насел на него Бирюков. – Что будем сообщать «Комсомольской правде» и остальным?

– Вот это дал ты, друг-кацо! – развеселился подошедший, моментально все сообразивший Заморев. И, кивнув в нашу сторону, «посочувствовал»: – Да не обращай ты на них внимания! Ну что они понимают в славе? Только и умеют ломом чурбаки выворачивать. А мы-то с тобой, а? Чистенько, культурненько провели время… С умными людьми побеседовали… А как на тебя смотрела эта журналистка в шубке! Позавидуешь… Ты ей еще так лихо – про взрывчатку, про мины, про снаряды…

И, не в силах больше удерживаться, он громко захохотал.

Для операторов и газетчиков нам пришлось придумать обтекаемую формулировку о незавершенности работ, о неясности результатов и т. д. Они удалились явно обиженные. А часа через полтора солдаты с миноискателями и лопатами доказали, что в районе переезда были только подготовлены места для установки фугасов (три пустые бочки, заваленные чурбачками), но взрывчаткой в них и не пахло. Остальные десять «подозрительных» мест – лишь гайки, болты и прочее железо, какового всегда много вблизи железной дороги.

Пять небольших перекуров

12 мая 1961 года. Станция Красное Село. Сегодня здесь ремонтировали мост через железную дорогу и под его опорами нашли фугас. Нас дезинформировали, сообщив, что обнаружен-де всего-навсего артиллерийский снаряд. Поэтому и выехали мы туда только вдвоем с Валентином Николаевым, нашим шофером. А когда ошибка выяснилась, было уже поздно вызывать подмогу: глубокий, никак не укрепленный шурф, на дне которого лежали противотранспортные мины, вот-вот мог обрушиться.

Две мины мы вытащили сравнительно легко. Подивились их великолепной сохранности, с любопытством перевели немецкую надпись: «Установлено 2 января 1943 года». Но дальше дело не пошло – раскапывать вдвоем огромную трехметровую яму оказалось немыслимым занятием. А кругом – дома, какой-то заводишко, поезда снуют, как трамваи…

В мрачном настроении я стою на крылечке местного отделения милиции и мучительно ищу выхода из создавшегося положения. Знакомый мне начальник отделения, всегда предупредительный и очень отзывчивый человек, в этот раз ничем не может помочь: его подчиненные находятся далеко и прибудут только часа через два-три, не раньше.

Я пытаюсь думать, прикуривая папиросу от папиросы, но никак не могу собраться с мыслями. Прямо перед крыльцом раздражающе тарахтит маленький экскаватор. На его «троне» с удобством расселся какой-то чумазый «принц». Он маячит у меня перед глазами и никак не дает сосредоточиться.

«Принц» то замахнется огромным зубастым ковшом, то пошлет еговниз с нагоном и, ловко притормозив у самой земли, вонзит блестящие зубья тютелька в тютельку рядом с трассировочной линией. Артист!

– Стой! – заорал я неожиданно для себя и почувствовал, как охотничий озноб прошел между лопатками. – Стой, тебе говорят!

«Принц» заглушил мотор и по-воински вежливо представился:

– Косарев. Рядовой Косарев.

– А зовут?

– Геннадий.

– Отлично, рядовой Геннадий! Закуривайте.

– Спасибо, я не курю.

– Э… Все равно. Пойдемте со мной. Дело есть. Где тут ваше начальство помещается?

* * *

Лицо косаревского начальника за одну минуту, пока не нашлись слова, успело выразить все отрицательные эмоции, какие только возможны.

– Вы это всерьез? – спросил он наконец.

– Вполне, – хладнокровно заверил я его.

Начальник долго малевал на лежащем перед ним документе какие-то бессмысленные круги и треугольники, спохватившись, попытался их зачеркнуть, отчего документ окончательно испортился, потом поднял на меня недоумевающие глаза.

– Как же так, товарищ? – сказал он тихо. – Мы не можем копать мины! Это же экскаватор. Мы совсем другая организация. – Укоризненный взгляд в сторону сжавшегося у входа экскаваторщика. – И потом, вы знаете, я бы на вашем месте поостерегся с изобретениями. Поверьте мне, я прошел всю войну и никогда…

– В начале века самым нелепым изобретением считали самолет, – сказал я и тотчас понял, что сморозил глупость. Шутить-то сейчас никак не следовало. А начальник будто того и ждал.

– Так какого же черта, – загремел он, – вы приходите с этим ко мне? Несите свое открытие в научные журналы. По крайней мере позабавите людей и никому не принесете вреда. Никогда бы не подумал, что на такое дело посылают таких… – Нет, он не опустился до оскорблений. Лишь досадливо отвернулся: – Извините, я сейчас занят.

У меня буквально запылали уши. Но отступать было некуда. И я пошел на приступ.

– Товарищ, я специалист и знаю, что говорю. Для дела нужен экскаватор и этот экскаваторщик. – Хозяин кабинета гневно развернулся к вздрогнувшему пареньку, но промолчал. – Всего на полчаса! Он не будет копать мин. Только землю… Ну, неужели вы не понимаете?!

– Людям же надо, – подал вдруг голос экскаваторщик и даже побелел от собственной дерзости.

– Пошли, – сказал начальник после долгого-долгого молчания. – Посмотрим… какой там этот фугас…

В яме одинокий Николаев с трудом боролся с обвалом. Несмотря на сильный и холодный ветер, он уже снял мундир и, весь мокрый, поминутно сплевывая песок, сражался, как гладиатор.

– Вот видите, – заискивающе сказал я нашему спутнику, – ряды мин идут на глубине больше трех метров. По этому месту прошли тысячи машин и потяжелее вашей «Беларуси». Да она, собственно, и не будет стоять на минах. Надо только снять, ну, метра… полтора грунта. Особенно дорожное покрытие: его же лопатой не угрызешь! Вот и все…

Не отвечая, начальник долго смотрел на яму, железную дорогу и дома вокруг. Потом позвал:

– Косарев, идите сюда… Вы согласны на такую работу?

Парнишка как завороженный смотрел на вынутые и еще находившиеся в земле мины, и я вдруг почувствовал, что ему мучительно хочется отказаться.

– А чего бы ему и не согласиться…

– Товарищ старший лейтенант, – строго остановил меня начальник. – Так как, Косарев? Вы подумайте. Не справитесь – не беритесь. Здесь рядом фабрика, люди живут, станция… Смотрите…

– Так надо же, Максим Денисович, – чуть не плача, выдохнул тот. – Надо же людям… – как за спасительный талисман, уцепился он за этот единственный дающий ему силы аргумент.

* * *

– Значит, так, Гена, – сказал я ему, когда все отошли на приличное расстояние. – Ничего страшного нет. Главное, ты не волнуйся и старайся работать… ну хотя бы как на той траншее. Я здесь внизу, в шурфе. Ты только не зацепи меня по голове этой своей штукой, и все будет в порядке. Идет? – Я хотел во что бы то ни стало его развеселить, но голос подвел.

Гена без улыбки, молча кивнул, совершенно откровенно вздохнул и пошел к экскаватору. Потом неожиданно остановился и нерешительно попросил:

– Товарищ старший лейтенант… Давайте закурим…

– Ты же не куришь? – удивился я, вспомнив начало нашего знакомства.

– Да уж…

Алчущая челюсть ковша повисла над головой. Я посмотрел на кабину. Косарев сидел прямой и строгий, как изваяние египетского бога. На лице спокойствие и внимание. Будто подменили человека.

– Начали!

На этот раз он работал не как артист. Вдохновенный каприз художника, виртуозная игра с неожиданными поворотами, вспышками, искрами сменилась у него холодной расчетливостью экспериментатора, ставящего сложный, очень важный и удивительно тонкий опыт. Глаза, руки, рычаги, ковш, даже огромная штанга, к которой ковш прикреплен, – все слилось в одно целое, в размеренный замах и легкий, точный захват порции грунта.

Сначала меня раздражал скрежет ковша по булыжному покрытию, но потом Косарев как-то умудрился и его ввести в общий гармоничный ритм. Стало уютнее и спокойнее. Даже неумолчный звон цепей и скрип передач казались мне теперь мелодичными.

Минут через пять Геннадий остановился. Приглушил двигатель. Нерешительно перегнулся через кабину.

– Что случилось?

– Да ничего… Товарищ старший лейтенант… давайте закурим… В последний разок…

Когда он неумело прикуривал от поднесенной мною спички, было видно, как мелкой дрожью дрожат у него руки.

– Ничего, старик. Все будет в порядке! Ты не волнуйся…

Он доверчиво посмотрел на меня маленькими печальными глазками и глубоко, до кашля, затянулся едким синеватым дымком.

– Ну что? Продолжим?

– Надо, – коротко подтвердил он и уверенно полез на свое место.

Еще раза три закуривали мы с ним «по последней». И каждый раз он заглядывал в яму и, откровенно вздыхая, говорил: «Надо». Потом твердыми шагами шел к экскаватору. За рычагами Косарев чувствовал себя куда спокойнее. Парадокс? Вряд ли. Человек, знающий свое дело и свою цель, всегда уверенно чувствует себя, делая это дело. Даже в самых необычных ситуациях.

Широкая ровная траншея подошла к краю насыпи.

– Я сейчас развернусь и пробью дальше, – сказал Косарев.

– Не надо. Давай-ка мы не будем больше испытывать судьбу.

За линией ограждения нетерпеливо переминался целый взвод с лопатами, а начальник Косарева уже давно подавал мне выразительные сигналы: кончай, мол.

Экскаваторщик быстро развернулся и, не оглядываясь, покатил к шлагбауму. Пока солдаты по очереди осторожно углубляли отрытую им траншею, а мы с Николаевым снимали и вытаскивали уложенные в три ряда мины и взрывчатку, Косарев исчез. Мне до сих пор неловко, что в суматохе я так и не успел его поблагодарить за тот душевный и технический подвиг, который он совершил.

Когда мы везли мины на подрывную площадку, Николаев вдруг сказал:

– Сильный малый! Жидкий-жидкий, а сильный… Бывают же такие… – и победно посмотрел на меня: во, дескать, какие мы – мастеровые! Впрочем, даю голову на отсечение, что себя к мастеровым он даже и в мыслях не причислял.

Под куполом «Спаса на крови»

Октябрь. Сумерки. Долго стучу в окованную тяжелым железом дверь бывшего петербургского храма «Спаса на крови», пока не слышатся неторопливые шаги, не гремят засовы и какой-то парень не впускает меня внутрь, под еле видимые в темноте гулкие своды церкви.

– Вы сапер?

– Да.

– Проходите.

Внутренность храма поражает сразу же. Еще нигде я не видел такого обилия замечательных мозаичных фресок и… такого варварского отношения к произведениям искусства. Просторные залы сплошь уставлены декорациями. Они грязные, с гвоздями, от которых фресковое великолепие пестрит царапинами, а цветная смальта местами уже осыпалась. Никогда бы не подумал, что способна на такое возвышенная Мельпомена! А вот поди же… Видимо, и вправду «клобук еще не делает монахом», как говорили древние.

– Неужели здесь так и будет эта свалка? – удивляюсь я.

– Нет, – равнодушно сообщает провожатый. – Закончим реставрацию – планируют музей мозаики…

Прекрасно! Сначала портим, потом увековечиваем!

В низенькой комнатке за алтарем пышет жаром докрасна раскаленная чугунная печурка. Вокруг нее по верстакам, бухтам веревок, трубам, каким-то ящикам живописно раскинулись ожидающие моего прихода верхолазы. Я уже давно заметил, что, чем труднее или опаснее у людей работа, тем больше в них душевного здоровья и неиссякаемого остроумия. Здесь тоже за словом в карман не лезут. Первый же мой нейтральный вопрос: «Что тут у вас?» – встречается веселым каскадом:

– А ничего особенного: колбаса, пиво, святые угодники по стенам и снаряд в куполе! Присаживайтесь к нашему шалашу, с дорожки да с устатку…

– Хорошо бы, ребята, с вами посидеть, особливо под пиво, – постарался я подстроиться под этот тон, – да нельзя – времени до темноты осталось мало, так что давайте, если можно, поближе к снаряду. Как и где вы его нашли?

Реставраторы не заставили себя просить.

– Он, – старший в этой компании с дружеской небрежностью кивнул на моего провожатого, – работал там, – он ткнул пальцем в потолок. – Но неосмотрительно… И попал под голубя… Понятное дело, голубь ему «кап», а он и рот от удовольствия разинул. Вот и потерял свой новый казенный фрак. Полетела его телогрейка с лавсановой ниткой и сгинула в неизвестной дыре. Вообще-то поделом – в следующий раз будет знать, что рабочая одежда в рукава одевается, а не так, как с девкой на свиданьи. Верно я говорю?

Веселые рыцари поднебесья отозвались довольными смешками. Смеялся и сам виновник случившегося – нрава он, видимо, был открытого, необидчивого.

– Дальше все просто, – продолжал верхолаз, – жадность-матушка кинула его в ту дыру, а там, представьте себе, снаряд. Прямо в куполе…

Доставать с ленинградских крыш и чердаков невзорвавшиеся снаряды в общем не такое уж для меня новое дело. Чаще всего ими оказывались небольшие зенитные или авиационные гранатки или бронебойные снарядики. Особенных затруднений эта операция не вызывала, и я уже прикидывал, как побыстрее вызвать сюда машину, чтобы еще засветло вывезти снаряд за город и там уничтожить.

– Большой? – на всякий случай ускорил я разъяснения верхолаза.

– Килограмм на шестьдесят, семьдесят… – отозвался нашедший. И, заметив явное недоверие, добавил: – Может, и все сто потянет…

– Что?!

– Нет, серьезно, Порядочный снаряд.

– Пошли.

* * *

Всякое сооружение кажется небольшим, пока не попытаешься на него забраться. Восьмидесятиметровая, даже с лишним, высота «Спаса на крови» тоже кажется не очень значительной. Но стоит вылезти на первую же крышу, как сам себе покажешься муравьем. Я лезу за моими сразу ставшими очень серьезными и предельно внимательными проводниками – Владимиром Майоровым и Вячеславом Коробковым – и с каждым шагом (какой тут шаг – сплошное подтягивание!) чувствую, как свинцовой усталостью наливаются с непривычки ноги. Поднимаемся мы по каким-то желобам, остаткам лестниц и скоб, по прогибающимся дощечкам, положенным верхолазами под мокрые ржавые ограждения. Недавно выпал первый снежок и покрыл крышу предательски скользким слоем. Высокая узкая лестничка, ведущая на предпоследнюю горизонтальную площадку, поставлена не как все «порядочные» лестницы – с наклоном или хотя бы вертикально вверх, – а под некоторым отрицательным углом. Так и тянет сорваться спиной вниз…

Наконец мы добираемся почти до самого подножья главного креста церкви, делаем несколько ползков по изумительно красивому ярко-голубому куполу, задерживаемся на секундочку перед проломом, и Майоров спускается в дегтярно-черную дыру.

– Прыгайте!

Я прыгаю. В куполе нас обдает застарелым теплом и острым запахом первозданной пыли. Ничегошеньки не видно. По инерции делаю шаг. Меня сразу же грубо хватают за полу кителя и прижимают к какой-то стене.

– Осторожно! Тут провал. Пролетишь восемьдесят метров и попадешь как раз к отпеванию, прямо перед алтарем.

Слева засвечивается карманный фонарик, и я вижу вполне уютную сферу грубоватой избяной побелки, маленький карнизик, много голубиного помета, фантастически странные следы на вековой пыли и, наконец, цель нашего акробатического путешествия – действительно огромный снаряд. Беглого взгляда достаточно, чтобы присвистнуть: в купол даже забраться не так-то просто, не то что вытащить его отсюда! И все это в каких-то двух-трех сотнях метров от Невского проспекта… Будет работка…

Двухсотсорокамиллиметровый, сташестидесятикилограммовый фугасный снаряд пробил неширокое отверстие в массивном центральном куполе, влетел внутрь, ударился о круглую толстую стену – купол только снизу кажется изящным и хрупким, – срикошетил, снова ударился, прочертил таким образом полукруг и затих, зажатый карнизом. На исходе сил он еще умудрился сделать брешь в очень тонком полу купола, в так называемом шатре. Брешь, как прорубь, манила в бездонную глубину…

Почти сразу же стало ясно и то, почему не было взрыва: снаряд все время скользил вдоль стен боком, и рассчитанные на прямой удар механизмы взрывателей не подействовали. Иначе от красавца купола остались бы только одни фотографии.

Я выглянул на улицу. Вечерело. Надо спускаться, чтобы не повторять всю предыдущую цирковую программу в темноте. Тем более что путь обратно значительно сложнее: приходится пятиться, прыгать не глядя.

О необычной находке докладываю начальству.

– Да, Виктор Иванович, попал ты, как кур во щи, – сочувственно подтрунивает Серафим Алексеевич Марков. – Ты хоть, когда в следующий раз полезешь, аппарат захвати…

Марков страстный фотолюбитель и даже в этой ситуации не может отказаться от мелкой зависти: надо же, такая шикарная съемочная точка подвалила человеку!

– Полезай вместе со мною, – приглашаю я. – Гарантирую, что такого кадра ни у одного фотолюбителя Ленинграда не будет.

– Так что ты намерен предложить? – прерывает эту болтовню наш новый «шеф» подполковник Богданович. – Как будешь снимать?

– Кинокамерой, – отшучиваюсь я. – Сейчас, Николай Михайлович, мы подумаем и что-нибудь вам доложим.

…Утром первыми нас встречают у церкви какие-то странные старухи. Они преграждают дорогу на паперть и не пускают к дверям.

– Божий храм пришли взрывать, граждане военные?

– Да что вы, бабуси? – теряюсь я. – Нам только посмотреть… Мы… туристы.

– Туристы… Развелось охальников. И святому месту покою от них нет…

– Во информация! – восхищается Валентин Николаев, вступая под гулкие своды церковной обители. – Вчера ни души не было, а сегодня привалили целым взводом.

– Вы их еще не знаете, – жалуется ожидавший нас милицейский представитель. – Старухи все стекла повыбивали.

– Ну уж? – откровенно сомневаемся мы, глядя на забранные металлической решеткой и расположенные на высоте около тридцати метров стрельчатые окна.

– Не сами, конечно, – уточняет милицейский товарищ, – а мальчишки по их наущению. Здесь в прошлом году большинство окон остеклили. А зима была морозная – голуби начали дохнуть. Вот старухи во имя спасения святой твари и подговаривали мальчишек. Мы уж тут и пост держали и караулили – ничего не помогло. Опять голуби по церкви летают и все портят…

Как ленинградец, я знал, что церковь эту построили на том самом месте, откуда в марте 1881 года народовольцы отправили на тот свет «божьего помазанника» Александра II. («Кровавое пятно» из самой лучшей красной краски сохранилось на специально нетронутом кусочке мостовой и до сего времени.) Знал, что стоила она что-то такое около пяти миллионов рублей, что вместо ожидаемого святейшим синодом «величественно-скорбного» сооружения, отражающего «божественность царской власти» и «глубокую скорбь народа», архитектор Парланд и инженер Трухманов соорудили веселое подобие храма Василия Блаженного в Москве. На этом мои познания кончались. И лишь позже я услышал любопытную историю этого храма.

Оказывается, у церкви «Воскресение на крови» («Спасом» ее прозвали верующие) сначала было революционное прошлое. Мало того, что она всем своим видом никак не выражала «глубокую скорбь», скорее наоборот, в ее котельной одно время печатали прокламации, а в тесной каморке, над алтарем, собирались подпольщики.

Однако в первые годы после Октября эта церковь, которую патриарх Тихон объявил кафедральным собором, превратилась в гнездо контрреволюции. Здесь планировались заговоры, отсюда расползались по городу слухи, будто бы по ночам в церкви «слышны стоны убиенного царя», который «является благочестивым» и предрешает близкий конец большевистской власти.

«Близкого конца» дождались сами заговорщики, но в двадцатых годах это гнездо приняло еще одну стаю реакционеров: митрополит Иосиф Петровых сделал его центром новой антисоветской секты «истинно православной церкви», охвостья которой до сих пор нет-нет да и объявятся. Может, и те старухи, что кликушествовали на паперти, тоже из последних обожателей предпоследнего царя?

…У нас начинаются труднейшие переговоры. По утвержденному мне плану, снаряд решено спустить прямо в церковь через пролом в шатре. Но сто шестьдесят килограммов на узком карнизе мне одному все равно никак не поднять и не удержать, а от помощи солдат я отказался: не каждый даже здоровый человек может работать на такой высоте. Не хватает мне еще переживаний, как бы кто не свалился. Нужно привлечь верхолазов. Там, наверху, чуть выше снаряда, есть маленькая площадка, а на ней – остовы разобранных и брошенных строителями трех допотопных лебедок. Если их хоть чуточку подремонтировать, они нам могут очень и очень пригодиться. Но опять-таки нужен опыт верхолазов, нужно их умение работать в любых условиях, а ребята здесь на все руки мастера.

И вот все пятеро собираются лезть наверх. Мне нужны четверо. Пытаются спорить. Но я стою на своем – ни к чему подвергать риску лишнего человека.

– Добро. Пятый здесь, внизу, будет помогать вашему водителю принимать снаряд. Мы всегда все вместе…

– Ну, если так…

Несколько часов они мучаются вокруг ржавых, искалеченных лебедок. В купол с трудом подаются трос, шестерни, смазка, разнокалиберные гайки, ключи, зубила, прочные капроновые и не менее прочные, из морской травы, веревки.

Договариваемся с властями района и города о мерах безопасности на время извлечения снаряда. Один из милицейских представителей очень хочет обставить все «на солидной основе»: закрыть движение, выселить жителей из домов по каналу Грибоедова и Конюшенной площади, выгнать из Михайловского сада гуляющих, «заморозить» Невский перед Казанским собором…

– Что это даст? – в который раз наседаю на него. – Зрители еще страшней. Если вдруг что случится, лучше, чтобы в этом районе оказалось минимум людей – просто случайные прохожие. А оцепление на Невском соберет такую толпу – работать станет невозможно…

Часов около пяти верхолазы сообщают, что «можно потихоньку двигать». Однако уже стемнело, и все дела решаем перенести на завтра.

В десять утра было темно и пасмурно. В одиннадцать появилось солнышко, и город предстал перед нами изумительной палитрой сдержанных осенних красок. Под оставшимися внизу черными, орлами на башенках «Спаса», как игрушечный, шел к Невскому набухающий первым ледком канал, и, как игрушечные, вдоль канала один за другим катились крошечные грузовички и легковушки. Живилась и трепыхалась маленькая Конюшенная площадь. Все выглядело удивительно чистым, вымытым. Даже заводской дым за Невой, казалось, не валил столбом, а выходил тоненькими аккуратными струйками.

Балансируя над провалом, мы не без труда приподняли снаряд и перевязали его узлом, прозванным у такелажников «удавкой». Веревки прицепили к металлическому тросу. Потом верхолазы полезли еще выше, к самому кресту, где стояли лебедки, а я остался около снаряда, чтобы направить его точно по центру пролома вниз, в церковь.

…Огромная чушка хищно замерла над дырой, недовольно поводя почерневшим от времени носом. Я нацелил кинокамеру – очень уж хотелось запечатлеть этот момент на пленку.

– Майна! Поехали!

Снаряд нехотя раскрутился на привязи и, покачиваясь, пополз вниз. Со стен на него косились закопченные лики святых, вспугнутые голуби провожали почетным эскортом, из-под моих ног вслед сыпалась кирпичная пыль…

– Ну как там? – крикнул я в гулкое темное пространство и чуть не сорвался – проклятый карабин ремня сполз с изогнутой трубки, за которую я цеплялся.

– Нормально! – откуда-то из глубины весело откликнулся Николаев. – Подается!

«Дается, дается, дается…» – заговорили невнятно стены.

Грамоты Ленинградского городского исполкома «За отвагу и мужество при выполнении верхолазных работ и извлечение снаряда» нам и верхолазам реставрационных мастерских Евгению Кастьянову, Вячеславу Коробкову, Владимиру Майорову, Александру Мацкевичу и Владимиру Смирнову вручал секретарь исполкома Николай Дмитриевич Христофоров.

– Никогда бы не подумал, – сказал он, – что в самом центре города еще сохранились такие штуки.

– И совершенно напрасно, – пошутил я. – Два года назад осенью точно такой же снаряд мы вытащили вот здесь, под самыми вашими окнами, на Исаакиевской площади. Видите, как раз там, где из-под моста вытекает Мойка?

– Любопытно, – улыбнулся секретарь. – Ну что ж, раз так, пожелаем вам успехов в этом, не очень приятном деле…

А неприятных дел было еще много. 29 октября мы любовались чудесной панорамой Ленинграда из купола «Спаса на крови», а тридцатого меня уже спускали с борта теплохода в страшно неудобном водолазном костюме в мутную глубину Псковского озера. Стало известно, что здесь, в створе деревень Медли-Любницы, на самом фарватере, немцы затопили в сорок втором большое количество взрывчатки.

Но это уже другая история…

Тихий парень

Как вы уже знаете, Валентин Николаев был у нас в группе шофером. Так что все наши встречи проходили, можно сказать, на колесах. Мы изъездили с ним вдоль и поперек Ленинградскую область, исколесили Псковскую – почти весь Северо-Запад. Часто бывали мы и на родной его Новгородщине. Но ему всегда не везло – то маршрут проходил где-нибудь в стороне от его деревни, то времени в обрез. Уже почти два года Валентин не был дома, хотя писарь из строевой части, его земляк, добросовестно сберегал для него выписку из приказа, где рядовому Николаеву В. В. за успехи в службе и другие важные дела предоставлялся краткосрочный отпуск. Товарищи его ругали, обзывали в сердцах «тихоней», а он отмалчивался и на «положенном» не настаивал. Знал, как трудно нам было выкроить для него эти десять-двенадцать дней.

Как-то мы снова оказались в Новгороде. Был печальный вечер как раз того времени, когда осень еще не наступила, а лето уже кончилось. Воздух успел вдоволь напитаться влажной бодрящей свежестью, деревья же совсем по-летнему шелестели густой, сочной листвой.

Новгород – город особенный. В нем как-то уж очень органически слились очарование исконной старины и простор современной архитектуры. Среди новых широких улиц нет-нет да и мелькнет вдруг уютная башенка; от нарядных светящихся магистралей разбегаются во все стороны тихие глубокие проулки с одноэтажными домами, палисадниками и ленивыми собаками. Тишина. Покой. Кажется, нет никакой жизни, разве что мелькнет вдруг где-то тень на кипенно-белой занавеске, и снова пусто.

Ехали мы и раньше не спеша. А в этих проулочках Николаев вел машину еще осторожнее. Да и сам притих, так что даже болтливый приятель, всю дорогу сыпавший шутками и прибаутками, не мог его расшевелить.

В глубине одной из улиц Валентин сбавил ход.

– Товарищ старший лейтенант, можно на минуточку остановиться?

– Стряслось что-нибудь?

– Нет, ничего не стряслось. Тут из нашей деревни… – он никак не мог подобрать нужное слово, – ну, одна знакомая приехала…

Сзади понимающе ухмыльнулись. Валентин окончательно потерялся и замолчал.

– Ладно, давай, только скорее, – сказал я. – Нам еще двести верст на ночь глядя – понял?

– Мигом, – повеселел наш водитель. Радостно засуетился, плавно выкатил машину к обочине и бросился к ближайшему домику с единственным светлячком окна.

Ворчливо заскрипела калитка, зашуршали под ногами листья, и все стихло.

– Ну чего же ты?

– Поздно уже, спят, наверное… – Он тяжело вздохнул и неуверенно повернул обратно.

– Подумаешь! – Болтливый парень, обрадованный возможностью размяться, выскочил из машины. – Пошли…

Он широко, по-хозяйски прошел через палисадник и решительно стукнул в запертые двери.

– Зови, не бойся.

На стук вышел заспанный мужчина и недовольно объявил, что его постоялицы нет дома. Валентин разочарованно поплелся к машине.

Уехать мы не успели – она пришла.

…Они стояли рядом, за брезентовым кузовом автомобиля, перебрасывались нескладными приглушенными фразами, бессвязно переходили от одной темы к другой, подолгу молчали, конфузясь нашим присутствием, и через каждые пять слов прощались.

– Ну, пока… – И опять про каких-то знакомых.

– До свидания… – И в который раз: – Дома-то давно не был?

– Давно. А ты, значит, тут живешь?

– Тут… Ну, так пойду я?

– Ага… Привет там передавай.

– Передам… – И любопытным женским шепотом: – Кто этот в очках-то? Все начальство возишь?

– Начальство…

– Повезло тебе – другим в армии вон как, говорят, достается…

– Повезло…

– Не тяжело служить-то?

– Нет, чего мне!

– Ну да – с машиной оно завсегда легче…

Они шептались, а я сидел и думал: «Милая девушка, если бы ты только знала, как «повезло» твоему Валентину! Будь на улице чуточку посветлее, тебя, наверное, испугали бы его мокрая, заляпанная глиной одежда, бледное, усталое лицо, в кровь исцарапанные руки».

А он шутит, смеется счастливо и долго не может выпустить из рук ее ладони.

Потом, в машине, он прячет от нас блестящие глаза и смущенно улыбается грубоватым остротам лихого приятеля.

Наш побывавший не в одной передряге «газик» был заслуженным ветераном. На нем за несколько лет мы перевезли тысячи снарядов и мин. Доставалось ему крепко. Изо дня в день, с утра и до вечера, наматывал он и наматывал на свои старенькие колеса километры асфальтированных, гравийных, проселочных дорог и просто бездорожья. Порой не выдерживал такого напряжения – бастовал. Но утром бодрый и улыбающийся Николаев доставлял его в нужное место в целости и сохранности.

Меня это всегда удивляло. Шоферы в смысле запасных частей народ прижимистый, можно сказать – жадный. И надо иметь недюжинные способности, чтобы хоть чем-нибудь одолжиться. А стеснительность нашего водителя была мне хорошо известна. Только потом мне удалось понять тонкость его взаимоотношений с товарищами. Предельно безотказный и предупредительный к другим, он легко и просто получал нужную помощь многочисленных друзей. Ну, а сам возился со своей «лайбой» (не знаю, откуда прилипло к нашей машине это морское словечко) всегда, как только выпадали ему редкие часы отдыха. Но часов этих было мало, ой как мало! Его вызывали и в ранние, предрассветные сумерки и поздним, глубоким вечером. И ни разу не застали врасплох, не готовым к рейсу.

Товарищам на расспросы об этих многочисленных поездках он весело пояснял: «Наше дело шоферское – крути баранку и знай поворачивай, куда скажут». О вольных и невольных приключениях помалкивал, будто и впрямь был к ним непричастен. Но из трехсот его выездов на «заявки», пожалуй, не было ни одного, в котором он оставался бы сторонним наблюдателем – просто «возчиком». И по-детски любопытный и по-солдатски дисциплинированный, Валентин успевал всегда именно в те прорехи, которые надо было закрыть.

* * *

Помню такой случай. Зимой шестьдесят первого года нас вызвали на ленинградский завод «Электросила». В узкой глубокой траншее, у самой стены цеха, «вылупился» солидный – пудов этак на десять – немецкий снаряд.

Мощная помпа с трудом справлялась с откачкой воды, в траншее не развернуться, а снаряд на всю свою полутораметровую длину вмерз в крепкий как камень грунт. По маленькому кусочку, по крохам подавалась земля. За четыре часа работы образовался лишь низенький – только руке пролезть – лаз вдоль снаряда.

Я стоял над траншеей и не знал, что придумать. Четыре часа не работал большой цех. Стемнело. Под нестерпимо ярким светом времянки снаряд и куски земли отбрасывали резкие черные тени. Слезы, а не работа. Того и гляди угодишь по тупому и рваному рылу совершенно обнаженного взрывателя.

Валентин долго стоял рядом, молчаливый и сосредоточенный, как памятник.

– Может, так потащим, товарищ старший лейтенант?

– Где потащим? Двое здесь не поместятся, а одному не поднять.

Он тяжело и гулко спрыгнул в траншею.

– Валя, милый, если ты зацепишь или уронишь… Эта стена, проспект… Понимаешь?

Таким я его еще не видел. Мокрый, перепачканный с головы до ног, он врос усталыми ногами в ползущую глину, и мертвеющие от перенапряжения пальцы его миллиметр за миллиметром тянули на грудь скользкую отвратительную чушку. Раза два он терял равновесие, и снаряд кренился к усыпанной острыми кусками мерзлоты стенке.

– Осторожно, Валя!

Он жадно втягивал воздух широко раскрытым ртом и тащил дальше.

Так вот и выжал наверх к машине все сто шестьдесят килограммов взрывчатки, и железа. Выжал и как ни в чем не бывало уверенно сел за руль своей «лайбы».

– Куда повезем, товарищ старший лейтенант?

На другой день где-то на Московском проспекте я купил «Вечерку» с коротенькой заметкой о случае на «Электросиле» и показал ее Валентину. Он посмотрел, обнаружил свою фамилию рядом с лестными эпитетами и покраснел до корней волос. Так и не справившись с охватившим его волнением, он бестолково покомкал газетные листы и, не прочитав, сунул их куда-то под сиденье.

Когда кончился срок его службы, Валентин решил остаться в армии: ему предложили обучать шоферскому искусству слушателей военной академии. Потом до нас дошел Указ о награждении Николаева орденом Красной Звезды, и я заехал его поздравить. Приехал и с изумлением обнаружил, что за полтора года службы на новом месте Валентин ни единым словом не обмолвился своим товарищам о бывшей работе. Ни про то, как в Старо-Панове он обезвреживал противотанковые мины, ни про снаряд, «принятый» им из купола церкви в самом центре Ленинграда, ни про Красное Село, – ни о чем этом ни звука.

Тертый жизнью плотный старшина – его нынешний начальник – сказал уважительно:

– Ишь ты! Выходит, наш Николаев герой оказался. – И непоследовательно добавил: – Это все ничего. Главное, что парень он тихий.

Еще я почему-то хорошо его запомнил в весну последнего года нашей совместной службы. Он стоял над оврагом, где мы взрывали свои «находки», и дышал, широко раздувая ноздри. Родниковый аромат таяния, удивительно тонкие запахи пробуждающейся природы доставляли ему огромную радость. Иногда ветер приносил со стороны оврага резкую струю горелого пороха. Тогда лицо у Валентина морщилось и приобретало странное задумчивое выражение. В эти минуты мне казалось, что мой товарищ что-то усиленно вспоминает и никак не может вспомнить. Может, искореженные леса, глухие болота, скрип расхлябанных телег, встревоженные лица… И наверняка – запах гари. От спаленных изб, от рвущихся снарядов… Он ведь совсем махоньким впитал его, этот запах войны.

Неожиданные находки

– А-ах!.. – задохнулся от изумления Боря Гоголешвили, наш новый, весьма экспрессивный водитель, и больше ничего не смог выговорить.

Сзади, довольные произведенным впечатлением, вовсю ликовали наши радушные хозяева – работники псковского военкомата. Эффект и в самом деле был великолепен. У кремлевской стены, с удовольствием подставив выщербленные серые бока летнему солнцу, наверное, впервые за несколько веков грелись… каменные ядра.

– Эхо самой древней войны! – патетически воскликнул Боря.

– Пожалуй…

Пока мы с интересом взирали на допотопное «эхо», нас самих с не меньшим любопытством разглядывали собравшиеся на площадке реставраторы и археологи. Раскапывая кремлевский двор в поисках тайн древности, они неожиданно наткнулись на вполне современные средства уничтожения человека – две противотанковые мины. Не без основания сочтя их опаснее добродушных ядер, археологи предпочли вызвать специалистов.

И вот с двумя ящиками желтой раскисающей взрывчатки мы едем по Пскову, выбирая наиболее удобные пути для вывоза нашего груза. Боря черными, как агат, глазами восхищенно косится на подаренное нам ядрышко и провокационно хает его боевые возможности по сравнению с минами и снарядами.

Из всех наших водителей и саперов Гоголешвили самый любознательный. Но он великолепно знает, что, когда в машине снаряды, я категорически запрещаю всякие расспросы, и поэтому пытается расшевелить меня именно таким «нейтральным» путем.

– Прекрати, Боря, – требую я наконец. – Потом поговорим.

– А расскажете?

– Расскажу…

Гоголешвили успокаивается и виртуозно жонглирует «газиком», спасая его колеса от неприятных для нас встреч с рытвинами и колдобинами.

… – Итак – порох изобрели неизвестно где и неизвестно кто. Одни говорят – в Китае, другие – в Индии, третьи приплетают к этому темному делу какого-то несчастного монаха по имени Бертольд Шварц…

– Это вы уже рассказывали, – нетактично перебивает Боря. – Вы про ядра…

– А что про ядра? Вот такое ядрышко пробивало в каменной стене брешь в пять раз больше своего размера. Поражало осколками…

– Какими осколками? – с откровенным недоверием поворачивается ко мне шофер.

– Ну «какими», «какими» – обыкновенными! Видел в Москве Царь-пушку? Видел там около нее целую гору ядер?

– Я в Москве не был. По картинкам знаю.

– Все равно. Там ядрышки по сто двадцать пудов. Как-нибудь это почти две тонны… Врежет такая махина в стену, так такие осколки полетят! Да и целые ядра метров на пятьсот отскакивали назад…

Боря вполуха слушает мои разглагольствования, в оба глаза следит за темнеющей дорогой. Однако успевает и отреагировать на неожиданные для него сведения о мертвом, безобидном камне. Я вижу, как он уважительно убирает с ядра перепачканный сапог и даже чуточку поправляет его ногой, чтобы не каталось. Ехать нам еще долго и долго. Опыт многочисленных дальних поездок и нескольких аварий, без которых не обошлась наша служба, давно приучил меня развлекать шофера во время рейса. Так ему легче выдержать нудную, длинную дорогу – не заснуть ненароком, да и мне веселее – время идет незаметно.

– Вот… – ищу потерянную мысль. – А потом, Боря, появились всякие картечи, бомбы, начиненные порохом, разрывные снаряды… Тоже с порохом. И какой только дрянью не набивали боеприпасы: камнями, гвоздями, железками, нечистотами! С гвоздями – так тáк и называли: «ежовый выстрел». Здорово, а?

– Здорово, – соглашается шофер. – А ведь тогда, товарищ старший лейтенант, не было, наверное, нашей службы? К чему, раз с гвоздями да порохом…

– Черт их, Боря, знает… Я тебе скажу – какие-то чудаки подсчитали, что в XVII и XVIII веках из каждых пяти снарядов и бомб один обязательно не срабатывал. Так что, может, и были древние саперы и пиротехники…

Вот таких водителей, это я точно знаю, никогда не было.

Польщенный Гоголешвили жмет на газ и изящно прибавляет ходу. В ярком свете фар быстро кружится неугомонная мошкара, за стеклом незаметно пролетают километр за километром. Кажется, что плывешь, а не едешь.

– Ну вот, – продолжаю я свой рассказ, – а в тысяча восемьсот третьем году английский капитан Шрапнель изобрел шрапнель.

– Чего изобрел? – не понимает Боря.

– Шрапнель. Это снаряд такой. У него в корпусе – порох и много разных шариков. Страшная штука. Ты немецкую мину «эс» знаешь?

– Знаю.

– Такого же примерно устройства. Я не помню, где-то читал – прямо поразительный случай с этими шрапнелями… Произошло то в первую мировую войну. Немцы тогда напали на Францию. Шел бой. Французский командир батареи – Ломбаль его, кажется, фамилия – увидел в бинокль, так километров за пять, какое-то желтое пятно и пыль. Ну и сказал своим ребятам, чтобы пальнули разок на всякий случай. А вечером пошли – там семьсот трупов. Целый драгунский полк.

– Ого как! – удивляется Боря.

– Потом выдумали пироксилин. Это уже настоящая взрывчатка. С нею тоже были всякие чудеса. У нас в Петербурге его применяли – как бы тебе сказать? – вместо спичек, что ли. Электричества тогда не было – в люстры вставляли свечи. Так вот, чтобы все свечи одновременно поджечь, делали пироксилиновый шнур и свечи соединяли. Понял?

– Понял, товарищ старший лейтенант. И как же?

– И ничего… Пироксилин спокойно горит, а взрывается только от удара. Но тогда этого не знали. И вот в году так тысяча восемьсот сорок седьмом – взрыв. Целое хранилище разнесло. Представляешь, как забегала аристократия?

Мы с ним весело смеемся и закуриваем. Гоголешвили несколько раз степенно затягивается, потом вдруг корчится весь, распахивает дверцу, плюется неистово и с проклятиями выбрасывает сигарету.

– Ты чего, Боря?

– Ай, товарищ старший лейтенант, попала эта противная штука в рот! За что ни возьмись теперь – все горько. Ай, проклятый ВВ! Вот проклятый!

Пикринка… Водитель помогал таскать раскисающие ящики и нечаянно перепачкался в пикриновой кислоте. Ну, теперь ему хватит на неделю плеваться – эту гадость ничем не отмоешь: ни бензином, ни мылом. Хоть в перчатках обедай.

…Японцы называли ее шимозой, французы окрестили мелинитом, в Англии она звалась лиддитом, по названию полигона, где ее испытывали. В России, разумеется, говорили на французский манер – «мэлинит». История ее такова. В 1783 году ее открыл какой-то англичанин. Долго-долго после этого никто не мог определить ее состава, но одно любопытное свойство заметили сразу все – она необыкновенно ярко окрашивала шелковые ткани в интенсивно желтый цвет. Великолепная и сравнительно дешевая краска поступила в текстильную промышленность, и все модницы Парижа и Лондона стали щеголять в «пикриновых» платьях.

И вдруг в 1887 году летит на воздух одна из крупных английских красильных фабрик. Тщательное расследование устанавливает прямую виновность пикриновой кислоты. И столетняя история мирной краски круто поворачивает в сторону войны. В том же году английское военное ведомство испытывает ее на полигоне и присваивает официальное военное название – «лиддит».

«Mon Dieu (боже)! – сказали ревнивые французы, внимательно наблюдающие за происками соседей. – Нас хотят обскакать на самом крутом повороте истории. Не выйдет!» И произвели свой «мелинит» даже быстрее англичан.

«О, mein Gott (о, мой бог)! – заскрежетали зубами воинственные немцы. – Боже, покарай Англию, а заодно и Францию и Россию! Нашему фатерланду тоже нужна новая взрывчатка». И сделали серию опытов в Шпандау.

И только одна Россия ничего не сказала. Там пока еще крепко спали. Лишь позднее, в самом начале девяностых годов, русские принялись за изучение нового многообещающего вещества.

Бывшая краска сопротивлялась. Она не хотела работать на войну. Она мстила за потревоженный покой жестоко, кроваво. Только за один год в Англии произошло восемь крупных взрывов с большими жертвами. Несколько – во Франции. 28 ноября 1891 года в России при работах с пикриновой кислотой погибли замечательный русский ученый, штабс-капитан артиллерии Семен Васильевич Панпушко и три его помощника.

Краска не сдавалась.

Потом ее, конечно, запрягли в упряжку драчливого бога Марса, и она по сей день покорно развозит по полям сражений смерть. Но иногда и мелко шкодит. Как, например, в истории с нашим бравым водителем Борей Гоголешвили, который через каждые две-три минуты с проклятиями отплевывается, но в паузах все же успевает задавать свои многочисленные вопросы.

– Знаешь, Боря, – говорю ему, – старик Фирдоуси был, конечно, прав, убеждая: «Науку все глубже постигнуть стремись, познания вечною жаждой томись…», но и Шекспир тоже: «Много есть чудес на свете…» А самое великое чудо будет, если мы сейчас с кем-нибудь не столкнемся.

Специалисты по инженерной психологии рекомендуют развлекать водителя только в условиях ровной пустынной дороги. А мы подъезжаем к Луге, и нам все время теперь попадаются поселки, пешеходы, встречные автомобили. Боря покорно умолкает.

За окошком нашего автомобиля темнота. Вынужденное безделие и «подарок» псковских археологов невольно вызывают во мне воспоминания о неожиданных находках и разных забавных случаях.

* * *

– Здравствуйте, сыночки. Вы, сказывали, минеры?

– Минеры, дедушка… Нашли что-нибудь?

– Да нет, найти не нашел, а есть тут одно место… Юденич там ковырялся…

– ?!

– Может, конечно, оно и не Юденич – кто же его знает – только белые. Ямы тут были, вот они в эти ямы снаряды и носили.

– Какие снаряды?

– Да кто же его знает, какие снаряды… Носили, и все… А потом зарыли… Только уж не знаю, много или мало и есть ли в них какой прок… Я вот вас увидел, дай, думаю себе, поинтересуюсь: может, они еще пригодны к какому делу? Хотя верно-та – сгнили уж давно покойнички…

Этот забавный разговор в Красном Селе с чистеньким сухоньким старичком, будто вышедшим к нам из русской сказки, я, наверное, буду помнить долго.

– О папаша, – сказал я ему, – эти «покойнички» еще таких бед могут наделать. «Шкуры» у них толстые – не ржавеют. Видите вон, – я показал на взятые нами в городе две минометные мины и снаряд, – лет двадцать в земле пролежали, а как новенькие.

Старик с любопытством и уважением посмотрел на снаряды и охотно поддержал беседу:

– Те вроде как поболее будут и с этими… с медными гильцами. А носили их солдаты в ящиках… Потом ящики забирали… Значит, говорите, опасные?

– Опасные, дедушка, опасные. Садитесь с нами в машину и покажите, где Юденич ковырялся.

– Да знать бы, сыночки… Сколько годков-то прошло… Мне ведь они ни к чему были… Боюсь, так сразу мне и не сыскать, – сокрушенно отозвался старик. – Знать бы, что вы приедете, я бы уж, конечно, походил тут… В точности, конечно, кто же ее знает, а так…

– Да в точности и не надо, дедушка. Мы же понимаем, что это не простое дело. Давайте просто съездим посмотрим, хоть где примерно…

К сожалению, и примерно старик не смог ничего отыскать: огромная равнина за Красным Селом изменила свой вид, заросла, кое-где появились постройки.

– Нет, давайте, сыночки, в следующий раз. Я тут сам собой поброжу, вспомню, тогда уж. А так ведь кто его знает…

Кстати, обнаружить старый снаряд времен «царя Гороха» ни для кого из нас не было новостью. Отряд разминирования, который стоял два или три лета подряд в деревне Санино, там, где знаменитый дворец Бельведер, не раз находил на своих участках чугунные ядра и настолько привык к этому, что сдавал их успешно как металлолом. Однажды саперы из этого отряда нашли даже две старинные гладкоствольные пушки. Сейчас они, кажется, в Артиллерийском музее.

…В 1959году ленинградская телефонная служба ремонтировала у Нарвских ворот кабель. И неожиданно ремонтники наткнулись на большое количество ручных гранат образца 1914 года, тех самых, что очень любят показывать в кинофильмах о гражданской войне. Я приехал туда, смотрю и не верю глазам: впечатление такое, будто это геологический разрез… Слой дорожного покрытия – слой городского мусора, потом слой этих самых гранат. А дальше глина… Мальчишек вокруг! Со всего района сбежались, и не подступиться…

Наши ребята тогда вывезли несколько машин этих гранат. Считать не стали. Так, на глазок определили, что их там никак не меньше двадцати пяти тысяч. Погрузили лопатами – и за город.

Много старых снарядов попадалось нам и при застройке нынешнего проспекта имени Юрия Гагарина. Но кто там стрелял и когда – для меня лично до сих пор остается загадкой.

Однако не только древности вызывали в нас изумление, иногда и «свежие» снаряды – времен Отечественной войны – преподносили такой сюрприз, о котором долго ходили рассказы от одного отряда разминеров к другому.

* * *

Майор Марков уже в который раз пытается сыграть со мною одну и ту же шутку. Он звонит мне по телефону и, имитируя хорошо знакомый нам обоим начальственный голос, раздраженно басит:

– Где вы болтаетесь? Зайдите ко мне немедленно!

– Слушай, Серафим Алексеевич, – смело говорю я, – не умеешь – не берись.

– Что «не умеешь», понимаете?! – еще пытается пугнуть Марков, но не выдерживает, весело хохочет и наивно выпытывает: – А как ты догадался? А?

– Да не первый же год за тобой замужем! Как-нибудь изучил голос. Так что там случилось?

Марков не любит деловых разговоров по телефону.

– Приходи. Только быстро.

– Горит, что ли?

Он опять весело, с удовольствием хохочет и снова выпытывает:

– Как ты догадался? Тебе тоже звонили? Горит… Нет, в самом деле горит. Давай быстро!

Последняя фраза произносится с типичной панической интонацией. Видимо, действительно припекло. Надо бежать.

Майор встречает меня ошеломляющей информацией:

– Только что звонили какие-то чудаки. Говорят, нашли бомбу, которая горит.

– И дым есть?

– Есть, наверное…

Мы оба прекрасно понимаем, что снаряды, мины и бомбы гореть не могут. То есть могут, конечно, но тогда уже заявителям гораздо нужнее «Скорая помощь», чем помощь пиротехника. Кроме этого, так же великолепно помним, что не раз и не два уже «клиенты» пытались взять нас на испуг, расписывая всякие были и небылицы про снаряды. Конечно, и нам тут нужно иметь своеобразное чутье, чтобы не опоздать на действительно «горящее» дело.

– Гоголешвили здесь?

– Ждет.

– Тогда я поехал.

– Давай.

Изнывающий от ожидания Боря только невозмутимо спрашивает:

– Куда?

– Южное шоссе. Направо.

Гоголешвили крутит направо.

На огромном пустыре между Автовом и Средней Рогаткой по обеим сторонам от шоссе есть таинственные заборы. За заборами как дополнительная защита от нескромных глаз стена буйной свежей зелени. За ней – чистенькие приземистые здания и переплетение утепленных изгибающихся трубопроводов. Диссонансом во всей этой привлекательности – гнусный запах.

Мы хорошо знаем Южное, поэтому решаем уверенно:

– Здесь.

И убеждаемся, что были абсолютно правы. У входа висит маленькая табличка: «Очистные сооружения Ленмясокомбината им. С. М. Кирова».

– Въезжай.

За воротами уже ждут. Ждут – даже по нашим представлениям – со слишком большим нетерпением. Короткие фразы. Не очень связные объяснения. Мы поняли только, что предмет их тревоги «висит» и «горит».

Один из элементов очистных сооружений – огромные прямоугольные котлованы. В них отстаиваются идущие с комбината нечистоты. Потом месиво разрабатывается экскаваторами и вывозится на поля в качестве удобрений.

– Так где же ваш снаряд?

– Вон, – показали нам на сиротливо стоящий у самого края котлована экскаватор с нелепо задранной стрелой. – В ковше…

– Да… – сочувственно протянул Гоголешвили, – ну и увозитесь вы, товарищ старший лейтенант, в этой грязи…

Я с сожалением посмотрел на свои только что сшитые брюки и пошел к котловану.

Ковш, почувствовав дополнительную тяжесть, норовисто качнулся из стороны в сторону и сварливо заскрипел. Стараясь не потерять равновесия и не угодить в жижу, я стал медленно разворачивать снаряд головной частью к себе.

Оказалось, что у этого «кабанчика» давным-давно нет клыков. Ударившись пятнадцать лет назад о негостеприимную ленинградскую землю, снаряд потерял свою главную чувствительную деталь – взрыватель. «Горит»! – весело покосился я на стоящих далеко внизу хозяев. – Паникеры несчастные…» Достал нож и стал потихонечку очищать «голову» снаряда от налипшей на нее грязи. Надо было убедиться, что там не осталось кусочков детонирующего устройства.

И вдруг брызнули искры.

– Прыгай! – услыхал я истошный крик снизу.

А куда прыгать? Вперед? Там трехметровое озеро нечистот. Слева и справа – тоже. Назад? На стрелу, тросы, блоки и крюки? Костей не соберешь. А он лежит как ни в чем не бывало и пышет колючими, блестящими искрами…

Я нагнулся и, уже не заботясь о чистоте брюк, начал лихорадочно забрасывать его грязью.

Уже потом, сидя в блаженной расслабленности на дне медленно раскачивающеюся ковша, я вяло восстанавливал ход всего случившегося. Внутрь многих немецких снарядов вкладывалась специальная фосфорная шашка. Пятнадцать лет назад при ударе снаряда о землю она обнажилась, но не подействовала, поскольку снаряд зарылся глубоко в землю, куда не попадает кислород. В ковше эта стальная сигара, естественно, задымила, но перепуганный экскаваторщик так ее тряхнул, что она снова покрылась грязью. А я еще раз потревожил ее покой и чуть-чуть за это не поплатился.

…Хорошо замазанный снаряд мы положили в ящик и засыпали толстым слоем плотного мокрого песка.

Вечером я позвонил Маркову.

– Как ты там? – нетерпеливо спросил он.

– Людям верить надо, уважаемый Серафим Алексеевич, – наставительно сказал я.

– Неужели правда горел?

– Горел… И брюки мои сгорели…

* * *

Было очень неприятно возвращаться домой в совершенно испорченных брюках.

* * *

Это случилось летом в одном из самых красивых мест Ленинграда. Возможно, слишком смело назвать самым красивым местом… отделение милиции. Но вокруг него склонились такие величавые, добродушные в миролюбии своем и мощи своей деревья, что казалось, здесь не должно быть ничего, кроме медленной изящной музыки и стихов, выразительных и обязательно певучих. Музыка действительно там была: где-то неподалеку духовой оркестр развлекал отдыхающих ленинградцев штраусовскими вальсами. Я слышал их через окна отделения и иногда ловил себя на том, что работаю чуть-чуть в ритме вальса: «и… раз-два-три, и… раз-два-три…»

В маленькой комнатушке, за просторным помещением дежурного по отделению, обычно, по-видимому, чистили оружие. Большой самодельный стол сплошь был покрыт толстым несмываемым слоем технического жира, на полу стояли жестяная банка и коробка с лохмотьями чистой ветоши. А в центре стола – перетянутый бечевой сверток. Это – для меня.

– Говорят, бомбу нам какую-то подложили. Правда или нет? – любопытствует молоденький помощник дежурного.

– Бомбу не бомбу… – заминаю я. – Игрушки…

– Оно и видно – игрушки, – обижается милиционер: не хочешь, мол, сказать.

Через открытую дверь слышно, как дежурный разговаривает по телефону с сотрудниками госбезопасности:

– Так точно, приехал… Лейтенант. Сидит дожидается… Он как раз и сказал, что по вашей части… Есть. Понял вас…

Приехав, два респектабельных, очень уверенных в себе человека внимательно осмотрели сверток снаружи.

– Что здесь?

Я осторожно развязал тесемки. Маленький пистолет, ракетница, пачки патронов, ампулы, бухточки специального фитиля, белые круглые коробочки, пакетики из прорезиненной материи. Все упаковано, смазано, вычищено…

– Вы уже разобрались? – строго спросил меня один из прибывших.

– Нет, не во всем. Я не хотел особенно потрошить их до вашего прихода. Не очень ясно, например, назначение вот этих коробочек, содержимое пакетов…

– Хорошо, – прервал он меня, – вы еще посмотрите. А пока, – попросил он не допускающим возражения тоном, – погуляйте немного в соседней комнате: у нас тут некоторые процедуры…

Я вышел, предупредив:

– Ковыряться в этих вещах не советую…

Мне не ответили, но предостережение явно расслышали и приняли во внимание.

Странную коллекцию обнаружил постовой милиционер. «Каких только чудаков не носит на себе земля! – думал я в ожидании конца таинственной процедуры детективов. – Попадаются среди них и такие, что в обход всех советских законов хранят в своих объемистых сундуках вещи, совершенно несовместимые с мирным домашним очагом. Недавно одного такого задержали на Московском вокзале с… минометом в мешке. Стоит перед нами, хлопает ушами и сам не может объяснить, зачем ему понадобилась эта ржавая, никуда не годная труба… Или тот мальчишка с Московского проспекта, что понавез из болот и понапихал в отцовский письменный стол целый арсенал всяких снарядов и взрывателей… Мать, как увидела его запасы, так в обморок… Но то, что сегодня… Это – совсем другое. Сколько лет он берег тщательно составленный набор, подходящий только матерому диверсанту! Оружие, сигнальные патроны, ампулы с зажигательной смесью – и на всем черная эмблема орла со свастикой в когтях. Не из тех ли это мерзавцев, кто темными блокадными ночами указывал дорогу немецким бомбам – на госпитали, на заводы, на жилые дома? Что же теперь случилось? Столько лет прятал и вдруг не выдержал – выбросил… В крепость Советской власти поверил? Или захлебнулся страхом?»

– Войдите, пожалуйста, – вежливо пригласили меня в комнату. – Постарайтесь увидеть здесь все, что только может заметить глаз специалиста. И не торопитесь. Больше всего нам сейчас нужна тщательность.

Дабы не подвергать никого опасности, а себя – необходимости отвлекаться на всякий посторонний шум и добрые советы, я спустился в подвал и закрылся там в тесной комнатушке.

* * *

…Прорезиненные пакетики поддались сравнительно легко. В них оказался сероватый, с характерным металлическим блеском порошок. Я попробовал прокалить несколько крупинок на спичке и убедился, что это одна из разновидностей сильных зажигательных смесей. Какая? В этом проще разобраться в лаборатории. Пакетики можно отложить в сторону…

Немецкая педантичность и аккуратность в нанесении на изделия всяческих клейм и надписей, так же как и некоторые другие признаки, позволили с достаточно высокой точностью установить время изготовления опасных «игрушек» и даже приблизительно определить, когда они могли попасть в руки нашего анонимного клиента.

Сопротивлялись только коробочки. На них не было никаких знаков, никаких надписей. Наконец я решился вскрыть таинственные кругляшки. Чутье, правда, подсказывало, что передо мною какие-то хитрые мины. Но какие? Кроме как «хитрые» – и не определить.

«У всякой мины должен быть взрыватель или деталь, его заменяющая, – не слишком оригинально размышлял я. – Наверное, он вполне выдерживает небольшие давления, иначе мину опасно применять в таком ненадежном деле, как диверсия… Дальше что? А дальше – только осел разместит взрыватель на ребре коробочки или в местах ее соединения с этими усиками… Они явно для прикрепления мины к чему-то… К чему? А какая мне разница – к чему? Важно, что ребра и места соединения лучше всего подходят для начала исследования. Итак, режем…»

Я осторожно снял совсем тоненькую стружечку с ребра кругляшки. Потом еще одну, еще. Когда по обводу коробочки появился черный волосок щели, я стал работать смелее. Мозг сам начисто отключил всякие мысли. Руками властно и безраздельно руководила только интуиция… Сколько я резал и пилил ножом податливую эластичную жесть – не знаю. Просто неожиданно стали влажными от пота руки, затуманились стекла очков и сразу же пришла мысль: «Хватит».

Я трезво посмотрел и убедился: дальнейших насилий терпеливая коробочка не простит. Да и нет больше необходимости ее мучить. Она и так готова все о себе рассказать. И о том, что она действительно мина, и что внутри у нее очень мощное взрывчатое вещество с примитивным взрывателем, выполненным заодно с капсюлем-детонатором, и что, удобно прилаженная на рельс, она запросто рвет его, и что вообще-то не так страшен черт, как его малюют…

Все увиденное я занес в специальный документ, важно именуемый актом, и с удовольствием вручил его следователям. Дальше должны были работать только они.

Кажется, они сработали неплохо. Я часто по разным поводам бывал в здании управления комитета госбезопасности, но проявлять любопытство там не принято. Лишь через несколько лет представилась возможность туманно намекнуть одному из участников этой истории:

– А тот-то «собиратель» небось все дрожит от страха в своем углу?

– Сколько же можно дрожать? – улыбнулся следователь. – Отдрожался, наверное… И давно уже…

Мы с ним поняли друг друга.

* * *

По вполне понятным причинам дома я не очень любил рассказывать о служебных делах. Однако о некоторых наших работах близкие узнавали и помимо моей воли.

– Здравствуй! Хорошо, что я тебя увидела. Скажи, пожалуйста, кто у вас там сегодня взорвался? – таким сногсшибательным вопросом встретила меня однажды на улице приятельница жены.

Я ошалело захлопал глазами.

– Никто…

– Да нет, ты, пожалуйста, не скрытничай. В конце концов эта новость и так уже известна всему Ленинграду.

– Кажется, недавно «всему Ленинграду» было известно, что «завтра подорожает масло»? – зло парировал я. – Удивительная осведомленность…

– Осведомленность не осведомленность, а знаю. Все говорят… Кто у вас сегодня был в ДЛТ?

И тут я по-настоящему растерялся. Дело в том, что не более чем два часа назад в Дом ленинградской торговли ездил… я сам.

Нет, мы совсем не надеялись, что милые жрицы плутоватого бога Меркурия не разнесут новость по всему городу. Но, клянусь, никогда в жизни не поверил бы, что это можно сделать так быстро.

Пока я размышлял, собеседница внимательно наблюдала за выражением моего лица.

– Так… – наконец резюмировала она.

Этим «так» было сказано все. Но женщинам нужны подробности. Каюсь, я лишь засмеялся в ответ, хотя понимал, что это было жестоко.

* * *

Все произошло в… дамском туалете Дома торговли.

С непроницаемыми лицами, молча и торжественно поднялись мы на второй этаж огромного здания. В самом углу этажа, за скромными занавесками размещается… это самое. Перед занавесками – очередь. В отличие от всех прочих очередей здесь никто не толкается и не спрашивает: «Что дают?»

Сначала на нашу группу, возглавляемую милиционером и администратором, никто не обратил внимания.

Но по мере нашего приближения к цели очередь заволновалась.

– Одну минуточку, – улыбнулась наша сопровождающая стоявшей впереди женщине. Мы с милиционером проскользнули за занавески.

Дальше все было проще: за трубой парового отопления мы, как и бдительная уборщица, легко обнаружили небольшой двадцатитрехмиллиметровый снаряд с гильзой, положенный там чьей-то не то преступной, не то хулиганской рукой, взяли его и, тщательно укутав в газету, вынесли.

Очередь являла собой одно откровенное, восхитительное любопытство.

Нас выручила скорость…

Кажется, были приняты все меры предосторожности для того, чтобы сохранить все в тайне. Уходя из магазина, я убедился, что маленький инцидент ничуть не нарушил его привычной жизни. И вот… Не прошло и двух часов, как все стало достоянием моей знакомой. На другой день с огромным количеством подробностей, которых я, признаться, не заметил, об этом эпизоде мне рассказывали уже в пригороде! Нет, что ни говорите, а проблема быстроты, с какой распространяются слухи, все еще ждет своего исследователя.

Между прочим, чуточку позже мне пришлось вот так же работать в гинекологической клинике Московского района. Я тогда с ужасом ждал, а что скажет наша знакомая по этому поводу? Но она промолчала. В этом учреждении, видимо, лучше хранят всякого рода секреты…

Да, сколько же их было, этих «случаев»! Я доставал снаряды и мины из-под оконного карниза пятого этажа дома № 36/38 по улице Марата в Ленинграде, из двухметровой стены древнего монастыря на острове Коневиц в Ладоге, из ствола огромной сосны, привезенной на лесопильный завод в Любани, из сотен самых неожиданных мест…

А мои товарищи? Майорам Прикотенко и Бирюкову пришлось разминировать железнодорожный мост в Великих Луках; старшине Музафару Мостакову нырять за огромной бомбой к основанию плотины Нарвской ГЭС; старшему лейтенанту Виктору Попову – снимать бомбу с якоря собравшегося уходить из Выборга судна; капитану Валерию Соколову – лезть за тяжелым фугасным снарядом в душную и тесную камеру растворомешалки на одном из заводов Колпина. Был даже случай, когда пиротехнику капитану Самохину нужно было проводить свою операцию при операции… медицинской: у раненого извлекали из тела… неразорвавшийся запал.

* * *

Тысячи наших саперов могут рассказать десятки таких историй.

Встречи на дорогах

Вся наша служба – это сплошные дороги. Сотни людей прошли перед глазами. Разные бывали встречи. Одни как свет от фар встречного автомобиля: сверкнули – и нет их. Другие как первая любовь: не увидишь больше, но и не забудешь…

* * *

Группа разминирования спешила на вызов.

Впереди по широкой проселочной дороге бодро пылил ГАЗ-63. За ним весело катился «газик». Красные флажки полоскались на ветру. Машины шли споро. Мимо проносились поля желтеющей ржи, рощицы, перелески…

Старший лейтенант Юрий Иванович Тарасюк, командир этой маленькой группы, опустил боковое стекло и, с удовольствием вдыхая свежий тугой воздух, думал о том, что до конца этого длинного пути осталось всего несколько километров, потом три-четыре часа работы – и домой, домой, домой, где ждут его молодая жена и тихие радости только что начавшейся семейной жизни. Как вдруг из-за бугра на крутом повороте с большой скоростью вывалился черный тяжелый МАЗ, выехал на левую сторону и загородил путь.

Шофер военной машины круто вертанул вправо, нажал на тормоза… Поздно. Острая подножка огромного грузовика рубанула по скатам. Скрип, скрежет, треск раздираемого дерева…

Из кабины пострадавшего автомобиля выскочил разгневанный Тарасюк и рванулся к МАЗу.

– Ты что делаешь?! – загремел он на водителя.. – Дорога мала оказалась – по левой стороне ездишь? Вылезай!

Он решительно вспрыгнул на высокую подножку грузовика, заглянул внутрь и брезгливо поморщился. Из кабины несло как из винной бочки. Пьяный шофер смотрел на него наглым, усмешливым взглядом.

– Вылезай, – мрачно повторил старший лейтенант.

А тот все глядел и криво улыбался. Потом вдруг размахнулся и сильно ударил Юрия Ивановича в грудь. Тарасюк полетел с подножки. Оглушительно взвыл мотор, и МАЗ – быстрее, быстрее – стал набирать скорость.

– Сто-ой! – закричал старший лейтенант, бросаясь следом. – Стой, тебе говорят!

…Он догнал его уже метров за тридцать от места происшествия. Неловко подпрыгнул. Еще раз. Еще. Намертво вцепился в качающийся борт и клубком, по-кошачьи перевалился в кузов.

Все это произошло так скоро и неожиданно, что, пока оставшиеся на дороге солдаты приходили в себя, разворачивали «газик», организовывали погоню, грузовик ушел уже на порядочное расстояние. Преследующие его увидели только, как Тарасюк поднялся, отряхнулся по привычке, продвинулся к углу кузова и остановился осматриваясь. За исключением узенького пространства у заднего борта, машина была до верху загружена небрежно увязанными ящиками, которые тряслись и качались. Юрий Иванович несколько секунд наблюдал их неровное, угрожающее движение и неожиданно ступил на ободок бокового борта.

– О-ох! – одновременно вырвалось у всех наблюдавших эту сцену. Видимо, и шофер грузовика понял намерение своего противника. МАЗ вдруг зарыскал из стороны в сторону, заюлил и пошел зигзагами. Тарасюк грудью налег на болтающиеся ящики, но упрямо двигался вперед.

Все дальнейшее случилось очень быстро. Юрий Иванович рывком бросился к кабине. Там произошла короткая борьба, грузовик вздрогнул и плавно выкатился на обочину. Два человека перескочили через канаву, и началась схватка.

Подоспевшие разминеры скрутили разъяренного хулигана.

– Товарищ старший лейтенант, зачем же вы так? – уважительно упрекнул офицера водитель «газика». – Сорваться же можно… Номер записали бы – куда б он делся?

– А… что номер? – досадливо отмахнулся тот. – Видел, сколько там, на дороге, – он показал туда, откуда они двигались, – мальчишек катается на велосипедах? Такой не только мальчишек… Полдеревни задавит.

И, прихрамывая, пошел в ближайшей луже помыться.

Вот какая история была однажды со старшим лейтенантом Тарасюком, с которым мы едем сегодня выполнять очередное задание.

Есть люди, у которых смелость, решительность, быстрота реакции, инициатива как бы дремлют до поры до времени. Огромную их энергию стесняют рамки обыденности дел и взаимоотношений. Условности возраста, положения, доходящая до щепетильности скромность мешают им развернуться. Они кажутся даже безвольными, никогда не умеют постоять за себя. Но случись им оказаться в ситуации, где только от них лично зависит многое, как вся их энергия и воля концентрируются, направляются в одну точку и разряжаются, как молния. Этим людям нужно особенно полное доверие, тогда они свернут горы. Вот и Тарасюк такой.

У Юрия Ивановича мягкая девичья улыбка, бархатные, чуть печальные глаза, нежная загорелая кожа и тонкие руки интеллигента. Он легонько касается моего плеча и, смущаясь, сетует на то, что субботний вечер у нас безнадежно потерян.

– И жена не знает, – грустно говорит он, – а я обещал ей в кино…

Он никогда не рассказывал мне о своей жене. Но по тому, как часто он о ней вспоминал, как брезгливо морщился, если присутствовал нечаянно при «бравых» разговорах о женщинах, как заботливо приводил себя в порядок перед уходом домой и как стремился домой, я давно сделал для себя вывод, что жену он боготворит. Почти из каждой поездки он привозил ей букетик полевых цветов; зимой, под Новый год, два часа вместе с лесничим придирчиво выбирал для нее елочку; при каждом удобном случае звонил ей, справлялся о настроении…

Вольно или невольно, но это сказывалось и на подчиненных ему солдатах: тарасюковский взвод отличался галантностью по отношению к женщинам и целомудрием в обсуждении всяких щекотливых проблем. Скабрезность и похабщину здесь обламывали быстро и незаметно.

– Успеешь еще в кино, – захотелось мне его поддержать. – Расстояние-то пустяковое…

Он благодарно, но недоверчиво улыбнулся.

Расстояние действительно было пустяковым. Он жил в Колпине, а мы ехали в Саперную, расположенную в каких-нибудь пяти-шести километрах. Здесь при застройке новой улицы что-то такое нашли, а что – и сами толком не знали.

Два больших дома, полных только что вселившимися и даже вселяющимися, выглядели еще нежилыми: ни занавесок, ни цветов на окнах. За домами – огромный котлован: будущие подвалы еще одного будущего дома. Рядом с котлованом – разрытый водопроводный коллектор и временная газораспределительная будка с аршинными буквами по фасаду: «Не курить!» И – никаких представителей местной власти. Где же снаряды?

– Под щитами, наверное, – наметанно определил сержант Валерий Кириенко, «первый зам» и помощник Тарасюка, показывая в котловане место, аккуратно прикрытое досками.

Мы спустились туда. Ловкие солдатские руки вмиг разобрали завал.

– Лопату, хлопцы! – скомандовал Тарасюк. – И – в оцепление! Всех жильцов – за дом!

Олег Петров, самый «необстрелянный» из взвода, а потому и самый любопытный, быстро притащил три лопаты и встал рядом с нами. Тарасюк метнул на него из-под мохнатых бровей оценивающий взгляд и усмехнулся:

– Успеете, Петров. Идите пока вон туда – в оцепление.

Олег бросился выполнять полученную команду. Ему ужасно хотелось отличиться.

– Ну что, Юра, давай? – предложил я.

– Начнем полегоньку…

Сначала шла просто земля. Потом – податливая зеленая глина, перемешанная с гнилыми щепками. Потом доски и куски железа. А потом… Потом брызнули искры и повалил дым. Тарасюк от неожиданности отпрянул. Я машинально сбросил полную лопату глины обратно. Искры исчезли, но пряный, сладковатый запах усилился.

– Влипли!

Кажется, мы подумали об одном и том же. За всю свою жизнь мне только дважды довелось встретиться с химическими боеприпасами. Во время минувшей войны гитлеровцы не решились их применить. Но мы знали – и об этом я, не уставая, твердил всем занятым на разминировании офицерам, – что большие запасы снарядов, начиненных отравляющими веществами, хранились не так уж и далеко от линии фронта. Тарасюк не раз бывал на наших занятиях и хорошо запомнил всяческие рассказы и басни о страшной химии…

– Не похоже… – не очень уверенно предположил я. – Знаешь что, давай-ка ты – от греха подальше – садись в наш «лимузин» и жми за противогазами. Чем черт не шутит… Не забудь на меня прихватить! – крикнул я ему уже вдогонку.

Минуты две я стоял над разворошенной нишей, потом не утерпел и опасливо ткнул в нее лопатой. Как ни коротко было это движение – из земли тотчас же вырвалось пламя, а за ним вместе с комьями выкатился кусок тонкого металлического полушария. Я лихорадочно забросал образовавшуюся щель и вылез из котлована. Осторожность, ставшая второй натурой, избавила меня от рискованных экспериментов. Надо было воспользоваться временем и тщательно продумать организацию всей работы.

Оцепление пришлось отодвинуть значительно дальше. Жителей настоятельно попросили уйти от окон. Как могли, забаррикадировали будку газораспределителя. Кириенко уже по собственной инициативе притащил два ведра мутной холодной воды и сострил, ставя их на край котлована:

– Вдруг, товарищ старший лейтенант, «из искры возгорится пламя». Эх, и ведрышки же дворничиха пожертвовала – загляденье! Глядеть можно, а на свалку не примут, скажут, пейзаж испортишь…

Подкатила машина. Это Тарасюк привез противогазы. На подбородках у нас нелепо закачались резиновые гофрированные трубки.

– По местам! – зычно скомандовал заместитель командира взвода.

Мы пошли в яму.

– Все-таки это фосфор, – сообщил я Тарасюку свои наблюдения.

Он молча кивнул.

* * *

…Дым. Сплошная пелена белого дыма. В противогазе и в почерневшей шинели Юра стал похож на черта. Я, разумеется, тоже. Вокруг нас – искры и бушующий огонь. Мы крутимся неистово, а работа у нас примитивная: высмотреть очередной дымящийся шар, подхватить на лопату и рывком отбросить как можно дальше. Шары шипят и брызжут. Падая, рвутся, как переспелые дыни, расхлестывая вокруг себя яркие языки пламени. Горят мелкие брызги, горят куски бомб, горит пропитанная фосфором земля под ногами…

– Виктор Иванович, осторожно, – предостерегает Юрий.

Я сбрасываю с шинели желтое пятнышко и тоже кричу так, что противогаз раздувается:

– Юра! Сапоги!

Становится жарко. Я вспоминаю, что температура горения фосфора что-то около восьмисот градусов.

Сквозь щелочки чужого, не подогнанного на меня противогаза внутрь сочится приторный, удушливый запах. И дым! Он почему-то уплотняется не ровно, а «этажами» и не стоит на месте, а «ходит», раскачиваясь из стороны в сторону. От этого монотонного, непривычного движения кружится голова…

Над нами, как привидение, склонился с ведрами наготове Кириенко. От его напряженной фигуры, от собственного тяжелого дыхания, от бесноватой пляски пламени, от треска, звона и криков временами делается жутко – словно в преисподней!

Тарасюк работает ожесточенно, размеренно и очень расчетливо. Вид у него, как у красивого благородного хищника, бьющегося не на жизнь, а на смерть с уродливой гадиной. Я часто ловлю на себе его заботливые взгляды, и от этого становится спокойней. Он знает, что противогаз у меня не очень надежный, и поэтому уже несколько раз глухо гудит мне куда-то в голову:

– Иди отдышись! Отравишься…

Но уходить пока что нельзя. Выбиваясь из сил, мы и так еле-еле управляемся с бушующим пламенем – лишь бы оно не перекинулось на ту нишу, откуда мы выкатываем и выкатываем рвущиеся шары. Неизвестно, что тогда будет.

Час ли мы так работаем, два… или пятнадцать минут – время для нас потеряло свою размерность. Неожиданно Кириенко доложил, что приехал дежурный и передал – старшему лейтенанту Тарасюку немедленно явиться к командиру части, работы прекратить, солдат снять.

– Как прекратить?! – воскликнули мы в один голос.

Прекратить разбор ниши – это наверняка оставить гореть ее содержимое. Что из этого получится, мы не знаем, но догадываемся – ничего хорошего. Однако приказ есть приказ. Надо засыпать полыхающий костер и ехать. Пламя глухо ворчит, не желая сдаваться. Мы работаем, как два автомата. Наконец огонь утихает и становится стабильным.

– Езжай. Доложи, что снять нас нельзя. Слышишь, нельзя бросать все это сейчас, – бубню я товарищу.

Юра опасливо косится на пламя и долго не решается сдвинуться с места. Справлюсь ли я один с этой коварной ямой?

– Только не разрывай больше, – заклинает он меня и бегом, спотыкаясь, устремляется к ожидающей его «Победе».

И сразу же у меня несчастье. Чувствую вдруг, что совершенно не могу дышать. Сначала прелый противный воздух втягивался с усилием. Потом – с огромным напряжением. И наконец – стоп! Маска, как обручами, стянула лицо. В ней нет ни единого глотка воздуха. Секунды – и задохнусь. Машинально тыкаю куда-то лопатой, пытаюсь сделать несколько шагов. Вдруг – резкий оглушительный свист, шипение, как от тысячи змей, ослепительная вспышка и сильный, до боли в руке, рывок…

…Первое, что вижу, – расширенные глаза Кириенко, волны дыма у ног и свой сорванный противогаз. А в уши, как через вату, – слова, которыми сыплет Валерий:

– Качаетесь… думаю… случилось. Прямо под ногами… Шинель дымится… Вот дело! Надо же, ну прямо под вами!

Верный Кириенко, бдительный, находчивый Валерий Кириенко, вырвал меня из ямы как раз в тот момент, когда от неловкого моего движения лопатой из ниши вывалился целый шар и вспыхнул рядом. А Кириенко даже не подумал, что запросто мог бы сгореть и сам.

Пока я прихожу в себя, Валерий быстро находит неисправность в противогазе: по каким-то неведомым причинам сдеформировался и свернулся в трубочку вдыхательный клапан. Исправить его – секундное дело. Надо скорее вниз. К счастью, к нам уже бежит красный, запыхавшийся Тарасюк.

– Как, Юра?

– Продолжаем – и выговор за грубость, – весело сообщает он.

Мы снова по щиколотку, по колено, по грудь опускаемся в тяжелый желтоватый дым. Начинается решающая атака на проклятую нишу. Юрий Иванович скорбно вздыхает:

– И на кого же мы сегодня будем похожи?

А в кулаке у него все еще зажаты – смотрел, видимо, в машине – два билета на уже начавшийся сеанс.

* * *

Был у нас в группе великолепный парень Женя Ликс. Дело он свое знал до тонкостей. Одна только черта его характера портила наши взаимоотношения – споры. Выезда не проходило, чтобы не ввязался он в какую-нибудь дискуссию. Особенно любил он порассуждать на политические темы и, как образцовый комсомолец, всюду старался «проводить линию». Да по молодости лет не всегда знал: как, где и какую. Мерка для людей у него была еще слишком прямолинейная.

Однажды мы с ним находились в каком-то рабочем поселке. Недалеко от заводской проходной здесь обнаружили несколько ручных гранат. Поскольку помощи мне никакой не требовалось, я стал ковыряться в земле один, а Ликс по обыкновению расположился неподалеку, чтобы в случае чего быстро прибежать на зов.

Не прошло и пяти минут, как я услышал, что он снова с кем-то заспорил. В начале беседы я был занят и не обращал на них внимания, а потом понял, что разговор идет о каких-то квартирах. Собеседник моего солдата поливал заводскую администрацию.

– Всюду у нас так, – орал он, – одни гребут, четвертую квартиру меняют, а я…

Видимо, его только что где-то «взвинтили».

– Ну так, милый мой, – рассудительно перебил его Ликс, – если уж ты точно знаешь, что кто-то поступает незаконно, доказывай. А валить на всех… Есть же у вас тут какая-то власть…

– Власть! Сказал бы я тебе, что за власть! Ты ж посмотри на него: сидит, понимаешь тебе, чинуша… Поналезли! «Власть…» – передразнил он зло и пренебрежительно.

И тут я услыхал излюбленный ликсовский аргумент, которым он разоружил и, как говорится, «привел в чувство» уже не одного своего словесного противника, безадресно критикующего какие-нибудь действия или порядки.

– Слушай, – подчеркнуто спокойно и вкрадчиво сказал он, – уж если ты такой умный и так здорово знаешь, что все кругом плохо, давай предлагай новую власть. Дед у меня и против царя не побоялся пойти…

Обычно в этом месте Женькины собеседники страшно терялись, начинали оправдываться: никому из них и в голову не приходила такая дикая мысль. Здесь же я услышал сначала какие-то странные звуки: казалось, человек поперхнулся. И вдруг понеслось:

– Ты что же?! Ты куда это повернул, гад ползучий? А? Я ему, значит, про жизнь толкую, а он мне под Советскую власть! Ты еще г… под себя ложил, когда я ее в окопах защищал! Ишь ты, как подошел, свиненок! А ну, говори дальше! Сейчас говори, какая у тебя программа!

Я понял, что нашего незадачливого спорщика вполне могут в эту минуту и побить. Его, как говорится, «не поняли». Пришлось вмешаться.

Всю дорогу я хохотал, вспоминая эту историю. Вконец растерявшийся Женя слабо оправдывался:

– Ну кто ж его знал? Я думал, типичный демагог, заблудившийся в быте… (Он кончил два курса учительского института и любил сложные определения.)

– Типичный… – съязвил я. – А в Пушкине тоже был «типичный»?

Про этот случай Женя вспоминать не любил. Тогда он здорово опростоволосился.

…В Пушкинском городском отделе милиции не поскупились на адреса: бульвар Киквидзе, Октябрьская, Сельскохозяйственный институт, ДЭУ… За целый вечер не объедешь.

– А меня не прихватите, товарищ старший лейтенант? – напросился в попутчики только что сменившийся с дежурства милицейский сержант.

– Можно.

Он куда-то торопился: то ли в кино, то ли на свидание, а мы, как всегда, по многочисленным объектам, где весна выдала залежавшиеся с войны снаряды и мины.

– Только сначала на стройку, – предупредил я сержанта.

– Ничего, на машине все равно быстрее, – и пожаловался: – Любят у нас читать политграмоту. Дежурному-то все равно сидеть, а тут… Положено мне личное время или нет? Интересно, почему это так получается: зимой у нас и времени больше и… вообще, а занятия все на лето переносят? Зарплата идет… Время не свое…

Мне пришлось нажать на колено встрепенувшемуся Ликсу. Он явно хотел выступить в защиту установленного порядка и дать бой скептику.

Сержант, наверное, и еще бы философствовал и критиковал начальство, но мы уже подъехали к первой цели своего маршрута – огороженной плотным забором строительной площадке. Утром позвонили и сообщили, что здесь обнаружилось что-то такое, что требовало нашего вмешательства.

Шофер обежал несколько раз вокруг двух недостроенных зданий и никого не нашел.

– Долго? – нетерпеливо спросил сержант.

– Долго, – зловредно сказал Ликс, – топай, не теряй свое дорогое время.

– Да нет, – успокоил я, – появится кто-нибудь, заберем находку – и дальше.

Мы кричали, свистели… Ответом нам было только звонкое бетонное эхо. Так прошло минут сорок.

– Во порядочки! – ругался Ликс. – Приходи и бери что надо. Хоть на машине заезжай – за полчаса дача будет.

– Еще какая! – со знанием дела подтвердил милиционер.

Ликс посмотрел на него подозрительно. На площадке штабелями лежали первосортные доски, шифер, ящики зеркального стекла, краски, кисти… И – ни души.

Еще минут двадцать прошло в безрезультатных поисках и расспросах по соседним домам. Сержант прямо из себя выходил.

– Ладно, поехали, – решил, наконец, я. – Залезайте, сержант. Мы сюда на обратном пути заедем.

С минуту он колебался.

– Вы, пожалуй… езжайте. Я уж теперь пешочком. – И, поймав мой недоуменный взгляд, добавил: – Все равно опоздал…

Чтобы попасть на нужное направление, нам пришлось развернуться в конце улицы и проехать мимо стройки еще раз.

Ликс с любопытством зыркнул глазами в открытые ворота.

– Товарищ старший лейтенант, – жарко зашептал он мне. – Не уходит этот-то… Может, остановимся?

– Как тебе не стыдно? – возмутился я. – Поехали!

Вернулись мы часа через три. В ярком свете прожектора увидели двух людей – сержанта и, очевидно, сторожа. Милиционер энергично его отчитывал, а тот виновато разводил руками.

– Вот где «политграмоту-то» преподают, – весело кивнул шофер. – Чище взводного, а? – И восхищенно прибавил: – Неужели он так и охранял тут все время!

Сзади ерзал вконец посрамленный Ликс.

* * *

Отправляя меня в командировку на Волховский алюминиевый завод, подполковник Вербовецкий предупредил:

– Завтра с утра быть на службе. Поедем в отряд разминирования.

Торопливость в нашем деле категорически запрещена, но «уплотнение» рабочего дня и разумное повышение «производительности труда» вполне допустимы. Поэтому целый день я вертелся на заводе как белка в колесе, но все равно, когда был взорван последний снаряд, времени до отхода поезда оставалось очень мало, а обещанный до вокзала транспорт запаздывал. Я выскочил на улицу и остановил первый попавшийся грузовик.

Вместе со мной в кузове трясся такой же бедолага – то ли студент, то ли рабочий… Через пару минут мы уже запросто болтали.

– Эх, – посетовал я, – не успел заскочить в книжный магазин!

– А что вы там хотели купить? – заикаясь на ухабах, вежливо осведомился он.

– Беляева. В Ленинграде сейчас с огнем не найдешь.

– И у нас нет.

– Точно?

– Точно. Я сегодня последние забрал.

Фантастика – это мое «хобби». И наверное, можно понять, как я сокрушался по поводу упущенной возможности. Ведь стоило утром зайти прямо с вокзала в магазин – и я был бы на седьмом небе. Видимо, он почувствовал в моих причитаниях какие-то заискивающие нотки, потому что сказал:

– Было бы время, завернули ко мне, я бы вам отдал. Мне-то это так, баловство…

Но мы уже подъехали к вокзалу.

– Слушайте, может, пришлете, а? – попросил я. Захлестнутый обилием чувств, понятных только собирателям, наскоро накорябал адрес, сунул растерявшемуся попутчику все бывшие со мной деньги и выпрыгнул из машины.

Когда я рассказал об этой встрече приятелям, они подняли меня на смех: «Пропил этот малый твои гроши за твое же здоровье…» Единственным пришедшим мне в голову аргументом было:

– Бросьте! Вера в человека стоит этих рублей…

Но через месяц вера поколебалась даже у меня – книги не приходили. Еще через месяц все про все забыли. А на третий я получил вдруг через канцелярию письмо. «Уважаемые товарищи! Два месяца назад в Волхове я случайно встретился с военным, кажется, со старшим лейтенантом и, кажется, минером. Он был в очках и небольшого роста. Я взял у него деньги и пообещал выслать книги. А адрес вот потерял. Нет мне теперь покоя. Что теперь он про меня подумает?! Помогите мне его найти. Очень вас прошу». И подпись.

Я часто вспоминаю этот эпизод и очень люблю рассказывать. Не потому, что вижу в нем что-нибудь особенное, выдающееся, напротив, он мне нравится именно своей обыденностью, типичностью, если хотите. Но типичностью своеобразной…

Раньше в газетах помещали такие объявления: «Нашедшего просим… за приличное вознаграждение…» Сейчас о «приличном вознаграждении» говорить неприлично. Можно здорово обидеть, а то и нарваться на неприятность. «Дети будут лучше нас», – сказал однажды Владимир Ильич Ленин. Да, всего за пятьдесят лет мы создали такую систему нравственного воспитания, которая привела бы в восторг величайших педагогов, – от Сократа и Марка Фабия Квинтилиана до Яна Коменского, Иогана Генриха Песталоцци и Константина Дмитриевича Ушинского.

Вся наша страна стала как одна большая семья. Я узнал это из самой жизни.

Но надо быть честным: раз в одной из самых глухих деревенек Новгородской области с нас потребовали деньги за пользование хозяйской лодкой. «Вы нам – мы вам…». Так это, кажется, когда-то формулировалось? Всего один случай! А сколько раз выезжали мы на задания!.. И никогда, пожалуй, не обходились без людской помощи. Бывало, командировка затягивалась (приедешь в одну деревню, а уже из соседней звонят, что мины нашли) – нас кормили, устраивали на ночлег… Выходила из строя машина – помогали отремонтировать, кончался бензин – давали, попадали не на ту дорогу – находился добровольный проводник…

Сейчас у нас многие ездят за границу. Возвращаясь, рассказывают: «Культура обслуживания! Сервис! Любую услугу – все окажут…»

– Просто так?

– Ну, что ты! Сигаретой угостят – тут же надо рассчитываться… Но зато – культура, вежливость…

…Один встреченный нами на дороге колхозник Киришского района был не очень вежлив. Даже наоборот. И тем не менее… Впрочем, лучше по порядку…

* * *

Двухсуточные мытарства по просекам и осенним болотам вывели нас, наконец, к широкой ровной дороге, идущей прямо в Чудово. А оттуда и до Ленинграда рукой подать. Но чтобы попасть на эту дорогу, надо преодолеть Пчевжу: есть такой водный рубеж в Ленинградской области, но нет на нем ни мостов, ни паромов.

– Саперы мы или нет? – сердито сказал старший лейтенант Миша Горячев. – Неужели одну машину не переправим? Топоры к бою!

Через час незатейливый, слепленный из «подручных средств» плот был готов.

Предстоящий спектакль – «форсирование водного рубежа» – собрал на противоположном берегу реки все мужское население маленькой деревеньки, от которой начиналась дорога в Чудово. Помочь они нам ничем не могли, а потому в ожидании начала представления лишь усердно упражнялись в остроумии. Особенно донимал нас рыжий ехидный мужичишка в залепленных грязью сапогах и выгоревшей гимнастерке без ремня. Стоило нашему Горячеву бросить призывный клич: «Братцы, хоть плыть, но быть!» – как он уже откликался:

– А где – быть-та? Где раки зимують?

Стоило шоферу угрюмо буркнуть себе под нос: «Угробим машину…», он уже снова тут как тут:

– Как же не угробить-та? Как пить дать угробити… И все в таком духе.

Наконец дрожащий мелкой дрожью огромный трехосный ЗИЛ опасливо заскользил по косогору, и мы начисто отключились и от зрителей на том берегу и от их реплик и замечаний. Только рыжий еще успел крикнуть нам то ли насмешливое, то ли восхищенное: «Ох, и отчаянные вы ребяты!..»

Сначала все шло нормально: ЗИЛ аккуратно въехал на помост, натянулся канат, привязанный к врытому в противоположныйберег бревну, плот спокойненько сполз с песчаного укоса мели, клюнул и отвалил. Деловито рокотала лебедка, не спеша наматывая трос, чуть слышно булькала вода за кормой, плот медленно приближался к быстрине.

И вдруг все рухнуло. Бревно из земли выдернулось и ушло в реку. Взвился и стал тонуть трос. Зрители загалдели. А плот резко накренился и начал быстро разворачиваться по течению. Угрожающе двинулся ЗИЛ.

– Стоп! – закричал Горячев. Но было уже поздно.

И тут неожиданно я увидел, как под самым носом парома вынырнула мокрая рыжая голова и, несусветно ругаясь, повернула к берегу, толкая перед собой подведшее нас скользкое тяжелое бревно. Рыжий насмешник, ловко перебирая ногами, отбуксировал его к берегу и с подоспевшими односельчанами снова водрузил на место. Канат натянулся, и плот остановился.

Через минуту мы уже изо всех сил тянули трос вручную, подгоняя взбунтовавшийся плот к берегу. Спаситель наш тоже тянул вместе со всеми и, не переставая, тараторил и тараторил:

– Водица-та, мать чесная, – аж… ломить! Чуть не задохнулся… Их, отчаянные вы, ребяты, их, отчаянные!

Даже уезжая, мы слышали, как он, стоя в толпе односельчан и не попадая от холода и возбуждения зубом на зуб, все твердил восхищенно:

– Их, отчаянные! До чего ж отчаянные! – и все прибавлял да прибавлял деталей к случившемуся.

* * *

Зимой пятьдесят девятого я часто бывал в Киришах. Здесь только-только разворачивалось строительство нефтеперерабатывающего завода и целого города. Но и город и комбинат приятно выглядели пока что лишь на кальках ленинградских проектировщиков. А на самом деле было здесь всего пять домиков, развалины каких-то больших строений, замороженные болота да холодная деревянная станция.

Единственный поезд из Ленинграда приходил в Кириши во втором часу ночи. Темень – хоть глаз выколи. Куда идти? Где пристроиться на ночь? А мороз!..

– Вы не к нам случайно? – раздался за спиной ровный глуховатый голос.

– На стройку.

– Значит, к нам. Пойдемте, я вас провожу.

Я услышал уверенные шаги, удаляющиеся с насыпи.

– Говорят, у вас мины? – попытался я завести разговор. В ответ – только равномерное похрустывание снега. – Ужасно неудобный этот поезд… Вы не слыхали, что тут нашли? Война в этих местах была такая, что камня на камне не осталось…

Он будто бы и не слышал. Дальнейшие расспросы показались мне неуместными, и я замолчал. Со всех четырех сторон нас окружала чернота. Я скорее чувствовал, чем видел, своего неразговорчивого спутника. Потом через какую-то дырку в тучах на мгновение вывалилась луна и осветила высокие фетровые сапоги, широкую сутулую спину, лохматую шапку. На ярко сверкнувшем снегу он показался дедом-морозом, неслышно обходящим свои владения. Появился и пропал… И снова – только мерное поскрипывание снега да давящая необъятность густой стынущей темноты.

Так мы дошли до какого-то домика. Провожатый звякнул запорами, по-хозяйски толкнул дверь и исчез в черном зеве сеней. Спотыкаясь на обледенелых ступеньках, я последовал за ним. Он дождался меня и осторожно открыл следующую дверь. Пахнуло распаренным жильем, в глаза ударил светлячок коптилки, мимо наших ног стремительно прорвалось облако морозного пара. Мы вошли и застыли на пороге. Дальше – просто некуда ступить: пол, большая русская печь, скамейка и две солдатские кровати вплотную забиты спящими. Кто в ватниках, кто в комбинезонах…

Попутчик мой с минуту осматривал это храпящее и стонущее во сне царство, потом мельком, оценивающе взглянул на меня. И я его разглядел, наконец, тоже. Был он мужчина крупный, с широким скуластым лицом и спокойными, даже равнодушными глазами. Он посмотрел на меня, как на вещь, прикидывая габариты, и отвернулся, раздумывая, видимо, об одном: куда бы эти незначительные габариты втиснуть. А я уже понял – вдвоем нам здесь никак не разместиться.

Из груды спящих поднялась взлохмаченная голова, уставилась на нас с бессмысленной сонной одурью и снова опустилась.

– Там можно пристроиться, – решительно сказал провожатый.

– А вы?

– У меня есть место…

– Нет. Уж лучше на станции, – запротестовал я. – Здесь и так не повернуться. Куда же еще расталкивать?

– Как хотите, – безразлично согласился он. – Идемте.

– Теперь я как-нибудь сам. Вы только скажите, куда идти. Не будете же вы со мною всю ночь… – зашептал я ему в сенях.

И снова услыхал глуховатое:

– По пути…

За все пятнадцать-двадцать минут, что шли мы до станции, он опять не обмолвился ни единым словом.

«Пассажирский зал» оказался набитым ожидающими утреннего поезда, замусоренным донельзя и, что самое паршивое, ужасно холодным. Ни о какой ночевке здесь вообще не могло быть речи. Люди ходили, курили, стояли. Мой спутник быстро оценил ситуацию, потому что, даже не дав мне оглядеться, предложил:

– Хватит. Идите за мной. Там по крайней мере спокойно.

Где это «там», я не стал спрашивать. Шел третий час ночи, январский мороз без церемоний пролез под мою легкую одежонку, втиснулся в сапоги. Очень хотелось спать.

«Там» – оказалось обыкновенным прорабским сарайчиком. Тонким, дощатым, с земляным полом, но зато с жарко натопленной печью, которую самоотверженно калил сторож. В сарайчике были еще грубо сколоченный стол и две доски на козлах, изображающие скамейки.

– Поздненько сегодня, Петр Иванович, – встретил моего благодетеля сторож. – Я уж подумал грехом: чего бы там не случилось… Поезд-то давно пришел… Ну, вы тут теперь присмотрите, а я схожу…

Петр Иванович добавил дров в печку, достал откуда-то кучу старых телогреек и охапку ветоши, разложил все это по скамейкам, придвинул их поплотнее к печке и предупредил:

– Не подгорите ночью. Ногами лучше к теплу. Подоткните шинель под спину, а то здесь из всех щелей несет – продует к утру.

И лег, задув свет.

Сон, конечно, был не в сон. Буквально через час хибару выстудило, и я долго ворочался, выбирая самое теплое положение. Потом кое-как забылся. Кажется, несколько раз приходил сторож, подтапливал и снова уходил. Теплее от его стараний не становилось, но ночь есть ночь – она берет свое.

В предрассветном сумраке я увидел будто во сне, что Петр Иванович встал и ушел.

Утром начались деловые разговоры, приготовления. За поисками мин, обезвреживанием и взрывами я забыл своего ночного провожатого.

Через несколько дней меня снова вызвали в Кириши. Тот же самый поезд привез туда и оставил. И опять я встретил Петра Ивановича. Он кивнул мне как старому знакомому, и мы уже, не сговариваясь, пошли в прорабскую. Потом это повторилось еще через неделю. Еще… И ни разу мы не разговаривали: приходили, ложились, перед рассветом он уезжал, а я оставался.

Однажды я спросил о нем инженера.

– Какой Петр Иванович?.. – не понял он. – А… Петр Иванович… Это, наверно, Прямков, агент по снабжению. В прорабской ночует? Что же сделаешь? Ты знаешь, сколько у нас людей прибывает! Разворачиваемся, а жить негде. Ему, конечно, не везет: он всегда позже всех приезжает – все места заняты, – ты сам видел. Но я, честно сказать, не знал, что он там спит. Это, даже по нашим понятиям, тяжело. Вот ведь человек!

Я спросил еще, почему Прямков такой неразговорчивый.

– Устает, – просто объяснил инженер. – И потом он вообще такой – лишнего слова не вытянешь. Хотя, ты знаешь, я случайно был, когда его принимали на работу. Мы тогда старались брать только специалистов, а у него специальности не было. Так, знаешь, он такую речь закатил! Хочет строить город и жить в нем! Понял?

Как это говорится? Седина в бороду, а бес в ребро, да?

– Это про другое.

– Может, и про другое, – думая уже о чем-то своем, рассеянно согласился инженер.

Один только раз удалось мне «разговорить» Петра Ивановича. Собственно, как разговорить? Просто чуточку приоткрыть тайну его стремлений жить в новых Киришах.

Днем, очищая от снарядов и мин какую-то воронку, мы нашли там останки трех наших бойцов и развороченный пулемет. Вечером, перед тем как лечь спать, я рассказал об этом Прямкову. Он страшно разволновался. Заставил меня подробнейшим образом описать место, остатки вещей, которые нашли. А выслушав, неожиданно сказал:

– Надо бы сходить завтра. Может, наши… Там у нас целый взвод… остался…

И долго-долго лежал с открытыми глазами, не смея ни заснуть, ни повернуться.

Кстати, это оказалась наша последняя встреча. Кириши расстраивались, появились новые дома, гостиница, приехало так много народу, что трудно было найти в этом огромном людском муравейнике скромного агента по снабжению Петра Ивановича Прямкова. Да и ездить мне туда уже приходилось редко…

* * *

Получилось так, что письмо жителей села Н. (я уже забыл его название) попало в пресловутый «долгий ящик». Принимавший его офицер нашей группы скоропалительно уходил в очередной отпуск. Все у него в этот день летело как попало и куда попало. Письмо он случайно сунул в какие-то бумаги, откуда оно перекочевало в несгораемый шкаф и затерялось. Жители несколько месяцев терпеливо ждали ответа, а не дождавшись, совершенно справедливо обиделись и затрезвонили во все колокола. Вокруг нашей группы густо запахло выговорами и другими служебными неприятностями.

Шел январь – самое непригодное время для работ по разминированию. Но это уже никого не интересовало: сами мы провинились, сами и должны были исправлять ошибку. Короче говоря, офицер, потерявший письмо, и я как пиротехник покатили в деревню с задачей – не возвращаться до тех пор, пока не будет выполнено справедливое требование колхозников.

Выйдя из вагона и протопав по бодрящему морозцу минут сорок, мы застыли на открытом всем ветрам перекрестке, ожидая высланную нам в помощь команду. Команда – старший лейтенант и рослый солдат с круглой как луна физиономией – чуть не проскочила мимо на юркой остроносой «амфибии»: гнали будто на пожар.

Карта показала, что деревня, в которую нам надлежало попасть, находилась километрах в восьми от перекрестка, где-то в конце проселочной дороги. Мы неловко ввалились под обледенелый тент лодки на колесах. Да ненадолго. Километра через полтора узкая, как прорубленная в сугробе, дорожка кончилась и перешла в еле заметную тропинку. Отдав водителю распоряжение ждать до победного, мы четверо гуськом вступили на эту тропу.

Домики совсем зарылись в снегу – маленькие, игрушечные, нереальные. Странно было, стоя на земле, смотреть на крышу. Чисто и пусто. Даже собак не видно и не слышно – вымерла деревенька. В какую избу сунуться? Стоим прикидываем. Заскрипела примороженная калитка, и на. притоптанную дорожку вышла статная молодка. Остановилась с любопытством – откуда, мол, такие?

– Красавица, можно вас на минуточку?

Чисто женское игнорирование – будто не слышит. Знай, дескать, наших, мы не как ваши городские, помани – бегом побегут…

– Подскажите, пожалуйста, где у вас сельсовет?

– Ой, вы же не туда пришли… – И начала частить…

В общем оказалось, что вся власть помещается в нескольких километрах от этой деревни, что, добираясь туда и обратно, мы впустую потратим целый день, а снаряды или мины нашли где-то здесь. И выходило, что нет нам смысла месить целинный снег и терять время. Что касается непосредственных заявителей, то…

– Поговорите с Арсением Михайловичем – это он, наверное, те бумажки писал, он у нас завсегда пишет…

Одноглазая покосившаяся избушка автора письма встретила нас лаем лохматой собачонки, скрипом тяжелых половиц в сенях и глуховатым старческим:

– Заходите – давно жду…

Арсений Михайлович предстал перед нами высоким костлявым стариком, худущим как палка, с густыми нечесаными бровями и в богатырских валенках на тощих ногах. Такие старики всегда почему-то бывают желчными и ворчливыми. А этот вдруг улыбнулся детской улыбкой и сразу стал похож на чудаковатого интеллигента.

– Вот как вас припекло – целой бригадой пожаловали.

Наш старший бросился в круглые, извиняющиеся объяснения.

– Да ладно, – и в самом деле став ворчливым, перебил Арсений Михайлович, – приехали – и хорошо. А что в газету писал – так надо же вас как-то прижать, чтоб не бюрократились. Колодец-то у нас один. Считай, на пять деревень один. Маленькие деревнюшечки, а тоже жить хотят. Так ведь? А он никуда не годный…

– Арсений Михайлович, – вмешался я, – как же вы до сих пор жили, если у вас один колодец и тот воды не дает?

– Вот так и жили, – рассердился старик. – Раньше еще давал воду, а сейчас перестал: заплыл весь. Стали чистить, а в нем мин полно. Не беспокойтесь – зря бы вас трогать не стали.

Зимние дни короткие – надо спешить. Мы вышли к колодцу. Дряхленький сруб был аккуратно очищен от снега и грязи, стержень массивного ворота добротно смазан. Всем этим по доброй воле занимался Арсений Михайлович.

– Полюбуйтесь, – показал он.

В колодце, под прозрачной ледяной коркой, как под стеклом в музее, виднелись темные контуры мин и гранат.

– Ну что, пиротехник, – кивнул мне наш щеголеватый старшой, – ты у нас специалист. Полезешь?

Арсений Михайлович с каким-то мужчиной, отрекомендовавшимся бригадиром, прикатили новенькую деревянную бадью, приладили ее вместо ведра на ворот. Экипаж подан. С сомнением ощупал я не внушающее доверия сооружение и разделся. Снял свою старую добрую шинель, подумав, расстегнул и китель…

Первые впечатления можно было бы суммировать так: звезд из колодца не видно, небо отсюда кажется с овчинку, к которой прилепились грязные шмотья облаков, и, что весьма поразило, в колодце оказалось сравнительно тепло.

…Бадья беспорядочно колышется под ногами, то прижимаясь к срубу, то грозя перевернуться. Я тыркаюсь в противные, осклизлые стены, пытаясь обрести устойчивость. Наконец удается немного погасить болтанку. Теперь самое главное – суметь нагнуться. Осторожно – не дай бог перевернуться – ищу удобное положение: чуть шевельнул корпусом – проверить устойчивость, рукой – снова устойчивость, ногой – равновесие. Трах! Лбом в мокрые бревна. Нет, так много не наработаешь.

В проеме – головы товарищей.

– Бросьте каких-нибудь палок!

Там быстро соображают, в чем дело: в ведре, которым я должен подавать боеприпасы, мне спускают дощечки. Начинается мучительный крепеж бадьи этими примитивными распорками. В конце концов она малость покоряется, и можно запустить руки в ил, покрывший дно колодца.

Ледяная вода обжигает. Зрители наверху остроумно, на их взгляд, подбадривают:

– Ничего банька!

– Не печет?

Колодец действительно основательно заплыл: будь я потяжелей, бадья села бы на мель и без крепления. Тонкий, как пудра, ил набит железом. Руки сразу же нащупывают характерные контуры пятидесятимиллиметровой мины. Рядом – граната, кажется, наша. Да, РГД-33. Еще граната – немецкая. Снова мина, снаряд…

– Их тут чертова уйма! – для развлечения и храбрости кричу я.

– Осторожнее… – несется в ответ.

Ведро тоже на плаву, но плавать ему негде: оно зажато само и чуточку поджимает мою дрейфующую опору. Начинаю вытягивать и складывать подводные трофеи. В ведре для них настлана ароматная сосновая стружка: будет достаточно мягко. Поэтому кладу, почти не глядя, как дрова.

– Довольно! – командуют сверху.

– Понял вас, давай вира помалу!

Ведро ползет и закрывает небо. Темно – надо переждать. Под середину бадьи уходит большой снарядище. Он мне здорово мешает, но вытащить его – проблема. Гвоздь проблемы – третий закон Ньютона. По этому закону при малейшем моем движении бадья начинает угрожающе вращаться, и летит к черту сложная система распорок.

– Слушайте, бросьте сюда кончик веревки!

Дважды чувствительно стукаюсь лбом о сруб, но снаряд все же остроплен, хотя «корабль» мой и кружится, как волчок.

– Возьмите на себя кончик! – кричу я товарищам. – Осторожно – чай, не трактор из грязи тянете: снаряд. Тише!..

Помогаю отцентровать сорокакилограммового осколочного поросенка так, чтобы он не бился о стенки. Когда его силуэт резко обозначается прямо надо мною, становится немного страшно: вдруг плохо привязал – пробьет голову.

Очередное ведро наполняется с зубовным скрежетом и проклятиями: у меня совсем закоченели руки. Их ломит так, будто побывали они под вальцами прокатного стана. Я уж и дую на них, и в рот засовываю, и под мышки – не помогает, зашлись… Не удержался, заорал нетерпеливо:

– Давай поднимай быстро!

Наверху перепугались и рванули во всю молодецкую силу, да так, что чуть не выбили мною дубовый колодезный вороток.

– Что случилось?

– «Что, что!» Замерз – сил нет!

– А мы-то думали… Ну, давай скорей к деду – грейся…

* * *

В сумеречной комнатушке – расслабляющая духота и слоистые облака самосадного дыма. В полумраке у подслеповатого окна уютно расположились двое: Арсений Михайлович и наш разомлевший, в расстегнутом кителе, старшой. Перед ними – две алюминиевые кружки и полбутылки чуть мутноватой жидкости. Меня они поначалу не замечают. Оба, раскрасневшиеся, разморенные, ведут какой-то душевный разговор. Мне пока не до разговоров – скорее бы к пышущей восхитительным теплом печке. От ее духовитой жары в руках сразу остро ноют все косточки и щемящей болью сжимает сердце. Потом наступает расслабляющее блаженство – кажется, всю жизнь простоял бы так, не двигаясь…

Понемногу начинают доходить обрывки фраз. Говорит в основном Арсений Михайлович – собеседник же его только изредка, в нужных местах, вставляет вежливые подтверждения и тихие неразборчивые междометия. Хозяин то неторопливо, как о чем-то давно заученном, то горячась и волнуясь, будто спеша доспорить с кем-то, известным только ему, рассказывает о своей жизни.

– Был я, Василий Иванович, когда-то – «братишка Арсений»… Правофланговый первого гвардейского экипажа его величества матрос… Похож, а? – Он с какой-то горделивой печалью разворачивается к свету, словно рельеф на медали, и снова опускает голову. – Не похож… Я тебе скажу, что и сам не представляю, какая это была картинка! «Братишка Арсений…» Грудь, понимаешь ты, колесом! Ночи у меня сейчас длинные – иногда думаешь: как так жизнь пронеслась? Тебе на Балтике не приходилось? По фарватеру идешь, и веха за вехой, раз – и мимо, раз – и мимо… Как жизнь… Матрос Громов, потом – гражданин Громов… Будто адмирала. Только тот у нас чуть не задохся от злости, когда его гражданином назвали, а я, поверишь, Василий Иванович, услышал такое, и губы у меня задрожали… Попытаешься, правда, вспомнить подробнее и ни хреношеньки-то не получается… Живу, наверное, долго… Потом меня уже и товарищем Громовым стали звать. «То-ва-рищ Громов…» Депутат Петросовета. Чуешь, Василий Иванович, – «товарищ депутат Громов», – повторил он с гордостью и замолчал, запрокинув и чуть склонив седую голову, словно прислушиваясь к улетающим звукам собственного голоса.

В печке с воем горели сухие березовые дрова; с рукомойника ритмично и звонко капала вода; тяжко и сонно сопела пригревшаяся у ног Арсения Михайловича собака. Мне было приятно в этой жарко натопленной избе…

Старик, наконец, повернулся и, похоже только сейчас заметив мое присутствие, с секунду смотрел на меня шалыми голубыми глазами, будто соображая, кто это и зачем. Потом сказал участливо:

– Застыл, паренек? Ну иди, иди сюда, погрейся. Как у тебя там – много наудил? На-ка, глотни… – И налил в треснутый стакан мутно-янтарную влагу. Я отказался. Он сначала нахмурился, потом, видимо вспомнив, что мне еще работать и работать, согласился: – У тебя дело… Ну так мы тебе оставим, если останется. Давай, что ли, Василий Иванович. – Старик резко вскинул голову, обнажив острый кадык, выпил и брезгливо отодвинул стакан. Равнодушно, будто не о своем, продолжал, совершенно не заботясь о том, слушают его или нет: – Вот так, брат ты мой, жизнь-то поворачивается… Чувствовал я себя… не скажу, как птица, а хорошо чувствовал, и вдруг все к дьяволу…

Посиневший от холода, ежась и притопывая, в комнату ворвался старший лейтенант.

– Не нагрелся еще? – заторопил он меня. – Давай, а то до темна не успеем. Может, теперь я слазаю?

– Не стоит.

С большим сожалением покинул я теплую избу.

В следующий свой обогрев я застал в комнатушке ту же картину. Только на этот раз на столе перед ними грудились какие-то бумаги и лежали старые фотографии. На верхней с трудом угадывался наш хозяин в группе полувоенных людей. Лицо человека, сидевшего в центре, показалось мне знакомым.

– Не узнаешь? – хитровато защурился Арсений Михайлович и назвал известного государственного деятеля. – Это мы перед партийной мобилизацией в армию… – пояснил он. – А это двадцатипятитысячники… на вокзале… Это племяш мой… Жена с сыном… Слет ударников колхозного движения… А вот это на курсах: после колхоза меня снова послали на завод… Это с Сергеем Мироновичем, – показал он следующую фотографию. Типичным старческим жестом отодвинул ее на вытянутую руку, вгляделся пристально.

Я взял еще несколько снимков. На одном из них Арсений Михайлович был изображен с орденом. Стоял он строгий, красивый, даже чуточку чопорный. На другой – группа людей как иллюстрация к книжкам по истории первых лет Советской власти: мужчины во френчах, женщины в косынках, детишки в непременных матросках… Сам хозяин, видимо, не большой любитель сниматься: его на фотографиях почти что не было – зато в центре большинства снимков запечатлелась дородная женщина.

– Сестра покойница, – поймав мой недоумевающий взгляд, пояснил старик.

– А вы?

– Нет тут больше моей биографии, – сказал он, бережно собирая пожелтевшие реликвии. – Это все ее архивы. Мои по следственным делам разошлись. Теперь, считай, это, не фотокарточки, а документы. Так-то… Ты знаешь, Василий Иванович, – почему-то очень весело заговорил он после паузы, – был у меня портрет. Во-от такой огромный… В тридцать пятом нас сфотографировали с… (он назвал известнейшую фамилию). Так, поверишь ли, когда за мной эти архангелы-хранители приехали, сей портрет с мясом из рамки выдрали. Не достоин, говорят, ты рядом быть… Так и сгинул. Жалко, хорошая была фотография. Ну да, снявши голову, по волосам не плачут, – пошутил он и, кивнув в мою сторону, сказал задиристо: – Молодежь-то нынешняя… Небось нам, старикам, все косточки теперь перемыла! Все ошибки наши считают… Ты как, паренек, считаешь аль нет?

– На ошибках учатся, Арсений Михайлович…

– Угу… – Старик, казалось, был очень доволен. – А скажи-ка мне, сокол ясный, сколько ты своему делу учился? Ну вот этому – мины таскать? – спросил он неожиданно.

– Три года.

– Три года… – повторил он. – Ну и что же ты теперь? Специалист высшей марки или тоже это… на ошибках в основном?

– Бывает, Арсений Михайлович…

– Да ну! – удивился он. – Неужто бывает? Гляди-ка: и дело у тебя, надо думать, не такое уж хитрое, и учили тебя, а и ты на ошибках…

– Ну, нет, он у нас специалист хороший, – добродушно вступился за меня Василий Иванович.

– Какой же – хороший? Я, старик, ему письма пишу, а он на них – ноль внимания. «На ошибках учатся!» А мы, паренек, – сказал вдруг совершенно серьезно и очень строго, – первый раз в жизни за социализм принялись… Понял? И на каждого из нас, на все наши рабочие места, по Карлу Марксу не хватило. Так-то, – заключил он насмешливо и заворчал притворно: – Ну иди, иди. Нечего тебе тут! Синё вон уже на улице… У нас электричества нету…

Я спускался в темный колодец, все время думая о старике. И чуть-чуть не допустил глупость. Судя по всему, в колодце когда-то произошел взрыв: почти все боеприпасы были искалечены, с разорванными корпусами. Один раз под руку попалась мина с начисто содранной частью пластмассового корпуса взрывателя. На взрыватель было любопытно и страшно смотреть: как на разрезном учебном образце, в нем обнажились все детали умного механизма. На минуту мне даже показалось, что чертова механика тихо и неслышно задвигалась. Трезвая мысль подсказывала – этого не может быть. Даже если жало чуть-чуть опустится, ничего страшного не произойдет – слишком слабы усилия. И все равно было жутковато…

Разрезанную мину я сплавил наверх с почетом – тщательно укутанную в специально для нее поданные опилки. Впрочем, она же избавила меня и от появившейся было привычки хватать из воды что попало, не глядя, без всякого разбора.

Дно понемногу очищалось. Я выудил из колодца и все посторонние предметы: палки, железо… Старший лейтенант с солдатом едва успевали поднимать и спускать ведро. Наконец под руками ничего не осталось. Я встал на скользкий обрубок бревна и попросил ребят приподнять бадью. Еще несколько гранат и снарядик попались по центру колодца, куда раньше мне было не дотянуться.

– Конец, братцы! – радостно закричал я. – Тащите мои бренные останки!

До чего же приятно разогнуть спину, натянуть ставшую почему-то просторнее шинель!

– Вроде все, но не мешало бы проверить. Руки, черт бы их побрал, как не свои…

– Я слазаю, – предложил солдат. – Приходилось – мы с дружком по веревке и на церковь залезали.

Его обвязали обледенелой веревкой, но спускать только вдвоем со старшим лейтенантом побоялись: тяжеловатый парень – трудно такого тянуть. Пришлось звать на помощь нашего старшого и искать еще кого-нибудь из мужчин. За подмогой ушел Арсений Михайлович. Привел он могучую тетку, пошутил невесело:

– Вот вам Василиса вместо Василия. Мужики здесь сейчас только на племя, да и те хлипкие.

Парень наш бодро вскочил на сруб и резво полез в колодец. Возился он там долго, а обнаружил всего штуки три круглых немецких гранат. Вылез мокрый, как гусь, и тут же покрылся изморозью.

– Ну вот и слава богу, – заметила Василиса Герасимовна, без всякого любопытства разглядывая наши находки. – Теперь водичка рядом будет, не надо к Культихе ходить. Спасибо вам, – обратилась она к Василию Ивановичу и с особым уважением добавила: – И вам, Арсений Михайлович, спасибо…

Старик промолчал.

– А знаете что – сказал я им, – зря мы, наверное, работали. Этому вашему колодцу так досталось – вот-вот обвалится. А не обвалится – заплывет совсем. Вода станет мутной, грязной. Это ему мины дно выстилали.

– Ну уж не скажите, – степенно опротестовала мои слова Василиса Герасимовна и убежденно добавила: – Чистый колодец, он завсегда чистый. Как ни погань его – а чистый. Да и завалиться мы ему теперь не дадим. Верно, Арсений Михайлович?

– Верно, Василиса Герасимовна, – с расстановкой сказал старик. – Ой, верно!

И засмеялся, довольный.

Целый час добирались мы до ближайшего оврага по топкому, как болото, снегу. Взрыв прогремел, как всегда, неожиданно, и, казалось, совсем не там, где он должен был быть. За первым взрывом взметнулись еще три снежных фонтана.

Несмотря на наши протесты, Арсений Михайлович вызвался нас проводить.

Снова шли мы по узкому снежному коридору полевой тропки, вьющейся от села к селу. Я приотстал и пошел рядом со стариком. На языке у меня вертелся и не давал покоя один нелепый вопрос. Наконец он сорвался:

– Как же так получается, Арсений Михайлович, вы, можно сказать, делали революцию, устанавливали Советскую власть, налаживали новую жизнь… А вас… так обидели… Почему же вы не добиваетесь теперь, чтобы все ваше вернулось? Слава, заслуженный почет?

– Как так? – В голосе его явно обозначились игривые нотки. – А Василиса Герасимовна? Она мне завтра такую славу по всем деревням разнесет! Вот, скажет, добился-таки нашей правды морской дед Арсений…

– Нет, я же серьезно, Арсений Михайлович! Вы депутат Петросовета, про вас кино надо снимать, а вы сидите здесь… в халупе?

– А… Кино… Ты, видать, много книжек прочитал, паренек? – ошарашил он меня неожиданным вопросом. – Посмотрел на тебя – молодой, а в очках. Ученый… – сказал вполне уважительно и даже завистливо, но я все же почувствовал какую-то глубоко скрытую иронию и смешался.

Старик, видимо, уловил эту легкую обиду, потому что дальше заговорил совершенно по-иному: резко, насмешливо, но открыто, с обезоруживающей убедительностью.

– Тут, брат, своя есть психология. Ты не обижайся, что я тебе про книжки сказал: суметь много прочитать – это счастье. Я о другом думал. Зря ты говоришь: «заслуженный почет, слава…» А мне ничего не надо. Почему? Отвечу. Жил я, сказать тебе, до революции препоганейше. А ведь тогда молодой был… Семьей только-только обзавелся. И думалось ли разве про почет и славу, когда у тебя или у твоих детишек животы пухнут, когда им морду в кровь кровянят? Тут берешь кол – и на обидчика… Нас ведь как призывали: или мы гидру побьем, или она нас снова сосать будет. Это любому понятно… Вот и выходит, что никто мне ничего не должен. И никакого особого почету не требуется, потому что я для себя старался… А сейчас? Что мне сейчас? Один как перст…

– Но ведь обидно же, Арсений Михайлович! Неужели не обидно?

– Бидно – не бидно, никому не видно… Живем не тужим, хлеб жуем, народу служим, а какому – деревенскому ли, городскому, какая разница? – сбалагурил старик и уже совсем серьезно добавил: – Обидно! Почему же не обидно? Обидно, что я, нонешний хозяин земли русской, смог допустить на ней такое безобразие. За это ты можешь, сынок, с меня и спросить… – Он долго молчал, а потом, уже прощаясь, опять пошутил: – Много ли мне, старику, надо? Это вам, молодым, теперь шум да геройство, а нам уже – печь потеплее да сверчок за нею… Ну, прощай, что ли. Дальше как-нибудь сами добредете. Спасибо за труд, за помощь…

И все-таки слукавил передо мной «морской дед Арсений». Не «сверчок» привязал его к этому дому.

– Арсений Михайлович? – переспросил нас председатель райисполкома, к которому мы заехали, чтобы сообщить о результатах нашей работы. – Это я вам, товарищи, скажу – тот еще дед! Ему сейчас лет семьдесят, а он по всему району мотается. Приглашали его в Ленинград, предлагали квартиру со всеми удобствами, так он из города – прямо ко мне. «Ты, – говорит, – что, сукин сын, сбыть меня хочешь? Я, – говорит, – еще депутат в районе, тут родился и, пока тут коммунизм не построю, черта с два ты меня сплавишь. И помирать не собираюсь! Буду, – говорит, – над тобой сидеть, вроде госконтроля». Заводной старик… А вообще-то – совершенно замечательный дед. Хлопот от него много, но… Те деревеньки от нас далеко, так он там вроде нашего филиала: со всех сел к нему идут, и ничего без него там не решается. Чистейшей души человек! Настоящий хозяин…

«Хозяин земли русской», – вспомнил я гордое стариковское самоопределение.

* * *

– Знакомься, – сказал мне генерал. – Олег Анатольевич, инженер мостостроительного треста, просит нашей помощи… Может, что-нибудь придумаешь?

…Строители нового, 357-го ленинградского моста натолкнулись на досадное препятствие. Этот мост строился не совсем обычно. Вместо всем известных «быков» пролеты его должны были поддерживать семьдесят тридцатиметровых «ног», уходящих в глубь дна до прочных кембрийских глин. «Ноги» – это двухметрового диаметра железобетонные трубы. Строители забивали их до нужной отметки, специальными машинами выбирали из них грунт, а вместо него наливали бетон. Получались прочные опоры. Но несколько «ног» не пожелали погрузиться там, где наметили проектировщики. На большой глубине их задержали огромные валуны. На десяти-пятнадцати метрах под дном валун не уберешь и не разрежешь. Вот тогда-то и возникла у строителей мысль взорвать упрямое препятствие.

Целую неделю я сидел вечерами за расчетами и схемами, пытаясь найти более или менее удовлетворительное решение проблемы. Ведь валун надо было взорвать так, чтобы не испортить трубу. А как ее не испортишь, если стоит она на камне, да еще и гораздо менее прочная, чем он?

Наконец что-то у меня получилось, и был назначен день взрыва. Я произвел его под вечер. Наутро мы собирались посмотреть результат и потом в течение дня освободить из каменного плена еще несколько опор. Но случилось так, что в то время на строительстве моста суждено было прозвучать не только моим экспериментальным взрывам.

Утром по Неве пошел лед. Огромные льдины подплывали сверху от Ладоги. Спокойно становились в ряд перед ледяным полем, терпеливо ожидая, когда их пропустят. Но поле не пропускало. И тогда льдины озлобленно дыбились, щетинились острыми краями и, уже неукротимые, яростно напирали на недостроенные опоры моста, на затертые во льдах беспомощные паромы, на большой многотонный кран, на водолазную станцию…

Первым сдался паром с краном. Под могучим напором льдов и быстро поднимающейся воды он покорно полез на полузатопленную опору и накренился, готовый опрокинуться и потонуть.

– Выручайте! – взмолились строители. – Срежьте нам верхушку опоры той взрывчаткой, что приготовлена для валунов. Надо же немедленно пропустить кран!

Генерал вызвал дежурную группу саперов. Привел ее лейтенант Егор Воробьев.

Сначала мы думали пробиться к опоре катером. Но путь ему преградило большое торосистое поле, и катер не прошел.

– Миллионы гибнут, – грустно сказал нам один из руководителей строительства. – Не подойти…

Мы стояли у самой воды и тоскливо смотрели на бушующую стихию. Сзади негромко переговаривались солдаты.

– Силища-то какая!

– Вода… Она мельницы ломает…

– «Мельницы»… Тут почище твоей мельницы будет! Вишь, льдины-то так и дышут, так и дышут…

– Как ножи, – робко проговорил маленький солдат в новой телогрейке, – и косточек не соберешь.

– Хватит скулить! – оборвал его вдруг молчавший доселе ефрейтор и, размашисто выбросив недокуренные добрые полсигареты, решительно шагнул к нам. – Товарищ лейтенант, веревки готовить? Совсем ведь темно будет.

Мы переглянулись.

– Давай, – негромко распорядился Воробьев.

…Нагруженные взрывчаткой, связанные для страховки веревками, подрывники один за другим шли на лед и исчезали в белом хаосе торосов. Только блеклый свет фонарей мог теперь показать, где продвигается группа. Угрюмо шумела река, угрожающе шуршала тысячами мелких осколков льда, громко, как выстрелами, трещала большими льдинами. В глубокой мгле скрывались бездонные промоины. А группа все шла и шла…

Минут через двадцать с берега увидели, как слабые светлячки замигали на сиротливо торчащем кране. Потом над рекой полыхнуло пламя. Раскатисто пророкотал взрыв. И в темноте, наступившей после ослепляющего блеска, глухо заворчала река, устремляясь в очищенное взрывом пространство.

Пока вымокшие солдаты приводили себя в порядок и отогревались, Воробьев, присев на уголочек скамьи у самой двери, рассказывал нам о недавнем трагическом происшествии, участником которого он случайно оказался. Говорил он тихо, тем мягким лирическим тенорком, которым, почему-то мне кажется, должны говорить люди, пишущие стихи. Да и сам он напоминал мне лирического поэта: русые волосы чуть кудрявятся, глаза – с голубинкой, ясные-ясные, как у ребенка… Рассказывая, он часто умолкал и доверчиво вглядывался в лицо собеседника, будто проверяя: «Не надоел?», «Не слишком ли я разговорился?»

– Отъехали мы от Сталинграда… Народу в автобусе много, еле-еле втиснулся. Едем. А там есть такой поворотик, потом спуск и балочка. Сказать, что мы быстро гнали, не могу… Километров сорок… Может, и того не было. Я только почувствовал вдруг: повело наш автобус… Потом – удар. Еще удар.. В общем понял, что падаем. – Он коротко вздохнул. – Там, с этого мостика, метров пятнадцать до дна овражка. Я стоял около кондукторши. Так, по привычке – поджал ноги, сгруппировался, как у нас говорят… Я раньше в десантниках служил. Кондукторша потом рассказывала, что и ей крикнул: «Пригнись!» А дальше ничего не помню. Очнулся – кошмар: раненые, убитые… Два месяца пролежал в больнице. Отек легких, общее сотрясение, трепанация черепа – думал, что уж и не служить мне больше, – закончил он свой рассказ и виновато улыбнулся: дескать, извини, друг, что я тебе такие печальные вещи рассказываю…

Сержант доложил о готовности взвода двинуться в расположение части. Воробьев придирчиво осмотрел строй, деловито осведомился о наличии снаряжения и остался доволен: во взводе был идеальнейший порядок.

Через несколько минут они уехали, и я бы и не вспомнил, наверное, эту встречу, если бы спустя два месяца, в День Советской Армии, не прочитал в газете Указ о награждении старшего лейтенанта Егора Трофимовича Воробьева за большие успехи в обучении и воспитании подчиненных орденом Красной Звезды и заметку о том, как он, тяжело раненный в дорожной катастрофе, спасал людей до тех пор, пока не пришла помощь и пока сам он вновь не потерял сознание.

* * *

Да, удивительные встречи бывают на разминерских дорогах…

К вопросу о романтике

– Ах, вы, конечно, романтик! Ни-че-го не говорите: вы самый настоящий романтик! Разве у вас не самая интересная профессия?

Девицы из массовки обстреливают меня подретушированными глазками и капризно требуют, чтобы я тут же, на съемочной площадке, сознался, что у меня «ужасно романтическая» работа.

Право же, я не знаю, что им ответить. Может быть, здесь, под «юпитерами» и «зрачками» кинокамеры, на виду у большой толпы любопытных (съемки идут на улице Толмачева в центре Ленинграда) и в самом деле все это выглядит заманчиво. Но вот сейчас режиссер фильма «День молодого человека» Юрий Николаевич Озеров даст «отбой», и, кое-как смыв грим, я отправлюсь на реальное дело. Пройду мимо Русского музея… Выйду на Конюшенную площадь… Зайду во двор дома № 5 по улице Желябова и… полезу в канализационный колодец. Посыльный из штаба только что сообщил мне, что в отстойнике обнаружен снаряд. Удивительно романтично! Не правда ли?

Когда я еще был в училище, нас как-то повезли туда, где работают «настоящие» пиротехники.

…Огромная, скучная территория, очищенная даже от травы. Высокие серые заборы. Контрольно-пропускные пункты с дотошными вахтерами: «Спичек не проносите?», «Папиросы оставили?», «Зажигалок не имеете?». Усталые парни в засаленных рабочих шинелях перекладывают ящики, считают снаряды, чистят их, смазывают… «Занимаются пиротехникой»…

– Дал бог профессию, – грустно сказал кто-то из наших. – Считай себе ящики да снаряды и вози… Обыкновенные кладовщики…

Потом я где-то прочитал про упрямого боеприпасника, который во время войны вез снаряды на фронт и застрял в грязи со своими грузовиками. Завяз, и никто не хотел его вытаскивать – все спешили в прорыв, вперед и только вперед. Тогда он лег на пути у танковой колонны и сказал сердитому генералу: «Хоть раздавите, хоть расстреляйте – пока машины не вытащите, не встану». Красиво был написан рассказ, с душой. И в первый раз я тогда гордо подумал: «Это про нас – пиротехников».

Ну, а потом – будние дни, месяцы, годы… И вот сейчас я даже затрудняюсь сказать: есть ли профессия интереснее и разнообразнее, чем моя пиротехника?

* * *

«Пирос» – по-гречески «огонь». Выходит, что «пиротехника» переводится как «огненное искусство». В самом широком смысле и наука, и техника, и искусство (да-да, и искусство тоже!) занимаются огнем, дымом, взрывами и всем, что им сопутствует. А сколько этого сопутствующего, никто никогда не мерял и не считал. Да и не думаю, чтобы можно было сосчитать. Боюсь, что тогда пришлось бы сильно обидеть другие уважаемые отрасли и специальности.

Разумеется, нужны доказательства. Их нетрудно найти и на земле, и под землей, и в космосе. Можно начать с подземных проблем, можно – с космических.

Люди рвутся к центру земли. И уже не писателями-фантастами, а учеными вместе с солидными государственными организациями создан и рассмотрен недавно проект бурения пяти сверхглубоких скважин. Неоднократно воспетые геологи сравнивают прорыв к мантии Земли с прорывом в космос, к Луне. Не берусь судить, насколько правомерно такое сравнение, но зато твердо знаю, что геологи просят помощи у пиротехников. Традиционный разведочный бур, оказывается, не годится для сверхглубоких работ, и сейчас экспериментируют со взрывным способом бурения. Кстати говоря, уже не одна сотня метров породы пройдена с помощью направленных взрывов.

В 1857 году ирландский инженер Роберт Мале, взрывая порох в сосудах с ртутью, изучал скорость распространения сейсмических волн и положил начало сейсмологии. С тех пор почти все промеры больших глубин – в земле и под водою – не обходились без пиротехники.

На крупных строительствах, разработке горных пород, тушении пожаров в лесах и на нефтепромыслах, осушении болот, даже при создании искусственных островов – всюду работает взрывчатка, созданная химиками и пиротехниками. Современной металлургии пиротехника дала так называемую алюминотермию, с помощью которой получают чистые металлы, транспорту и связи – способы сварки рельсов и проводов. В производстве радиоламп применяют легковоспламеняющийся металл цирконий, за которым тоже нужен глаз да глаз пиротехника.

А кино? Несколько лет назад многочисленные посетители Петропавловской крепости с любопытством взирали на странные манипуляции, высокого худощавого человека, целыми днями поджигающего какие-то смеси на берегу Кронверкского канала. Вряд ли кто-нибудь из экскурсантов тогда догадывался, что мой старый приятель и коллега (мы с ним целое лето вместе работали на съемках фильма «В твоих руках жизнь», который я консультировал) мастер-пиротехник студии «Ленфильм» Саша Гапонович готовит не гаснущие под водой факелы для самого Ихтиандра – «человека-амфибии». Как вряд ли вообще догадываются, что без пиротехников просто немыслимо современное кино: никогда не получилась бы, например, потрясающая своим размахом и реализмом сцена Бородинского сражения в «Войне и мире», если бы постановщики не потратили при ее съемках двадцати трех тонн пороха, семнадцати тысяч дымовых гранат и имитационных зарядов, пятнадцати тысяч электрозапалов и полторы тысячи холостых снарядов…

А ведь пиротехника не только, так сказать, прикладное, но и совершенно самостоятельное искусство! В Европе фейерверочные праздники устраивали еще в IV веке, а в Китае – и того раньше. Петр I собственноручно мастерил ракеты и «шутихи», составлял рецепты фейерверочных составов, а при Александре I был издан даже специальный государственный акт: «Положение о фейерверках».

Кажется, я упомянул слово «ракета». Теперь любой ребенок знает: это огромное сооружение, улетающее к чужим мирам. А произошли эти гиганты от скромной деревянной трубочки, начиненной первым пиротехническим составом – дымным (иногда говорят еще: «черным», или «охотничьим») порохом. По-итальянски такие трубочки назывались rocchetta. И уж если на то пошло, многие из создателей первых советских ракет тоже вышли из пиротехников. Рассказывают, что в молодости одному из них, очень уж досаждавшему начальству своими «бредовыми» космическими проектами, не раз советовали перейти на работу в «наиболее близкую» к ракетам область – игрушечную промышленность: делать елочные хлопушки.

Ну, а космические корабли создавали тысячи крупнейших специалистов, представители почти всех наук. И я рад, что на освоении межпланетной целины трудятся люди и моейпрофессии.

«Вот куда мы взлетели!» – думал я с гордостью, шагая со съемки на очередное задание.

И все-таки спускаться в канализационный колодец было неприятно… Я лезу и убеждаю себя: черт возьми, ну, а когда и кому было приятно мокнуть, допустим, на палубе, подставлять комарам шею, копаться в грязи, изнывать от духоты под прожекторами на съемочной площадке? Однажды в моем присутствии Герману Степановичу Титову задали вопрос: тяжело ли ему было в космосе? Ответил он что-то в таком плане: даже у ночного сторожа работа нелегкая. Позже в журнале «Космические исследования», в статье о психофизиологических результатах полета корабля «Восток» я прочитал, что Космонавт-два испытывал очень неприятные ощущения. Видите, даже тем, кому завидуют тысячи людей на планете, бывает несладко. А уж нам-то…

Так в чем же она, романтика? В чем она, радость труда, если труд этот подчас и тяжел и не эстетичен?

…Но вот я кончил самую грязную часть работы. Наконец-то выволок этот проклятый снаряд из колодца, положил его на какие-то тряпки и теперь, покуривая, жду машину.

– Милай, да молодой-то ты какой! Спасибо уж тебе большое-пребольшое! Мы-то думали: дня на два, не меньше, воду у нас закроют. Да и ребятишки тут бегают – глаз не хватает. Спасибо тебе!

Полная пожилая женщина смотрит то на меня, то на снаряд влажными глазами и беспрестанно благодарит. За ней – еще несколько женщин. Они тоже кивают головами:

– Спасибо…

А может, это и есть мерило человеческого счастья? Я сделал дело. Большое или малое – неважно. Важно, что кому-то нужное. И в ответ – спасибо. И в результате – чувство удовлетворения.

Уже дома я вдруг вспомнил, что так и не ответил сегодня девушкам из массовки, «самая» ли у меня романтическая профессия или «не самая». Наивный вопрос навел на сложные, почти «философские» мысли. Впрочем, тому была весьма реальная причина.

Сегодня, после того как я вывез снаряд, на Невском меня окликнули. Оборачиваюсь… Боже мой!

– Сколько лет, сколько зим! Откуда ты?

Старый товарищ, водолаз, с которым мы, пока он служил сапером, делили не одну командировку.

– Да вот приехал… Посмотреть, подкупить кое-что…

– Где же ты теперь разворачиваешься? Пошли, пошли куда-нибудь в сторонку, – заторопил я его.

– На Черное море перебрался. Работаю на спасательной. Давно уже…

– Ну и как? Это же так интересно!

Водолазы для меня – люди первого сорта. Старшего сержанта сверхсрочной службы Васю Скибу (сейчас он уже офицер, служащий где-то в других краях) я, бывало, готов был слушать часами. Мне всегда казалось, что жизнь их полна тайн и борьбы. А этот вдруг смотрит на меня так равнодушно и, жуя папиросу, цедит:

– А… Что там интересного! Скучно… Платят не очень. Приработаешь иногда – и ладно. Так жизнь и идет. А вы все такой же, товарищ старший лейтенант, – чудеса вам всюду мерещатся. А я их, если по правде, за тридцать лет ни разу не видел…

– Как же это так – не видел? – возмущаюсь я. – А помнишь, ну хотя бы, как мы с тобой на Север ездили? Помнишь?

– Это на озеро, да? А что там такого? Вода… яма… «Вода»… «яма»… И это про историю, которую я запомнил на всю жизнь…

* * *

В ту субботу вечером я сидел дома и весь был захвачен необычайными событиями, описанными известным американским физиком Дональдом Мензелом в книге под интригующим названием: «О летающих тарелках».

«…7 января 1948 года,—читал я,—на военно-воздушной базе Годмен, недалеко от Форт-Нокс (штат Кентукки) был замечен в небе непонятный предмет, по форме напоминающий «шарик мороженого с красной верхушкой…» Дежурный по аэродрому базы Годмен попросил поднять в воздух четыре самолета F-51 для расследования этого явления.

Командир звена капитан Томас Ф. Мантел связался с командным пунктом и доложил, что предмет движется вдвое медленнее, чем его самолет, и находится прямо над ним.

«Иду на сближение, чтобы лучше его рассмотреть, – радировал капитан Мантел. – Поднимусь до высоты 20000 футов и, если не смогу сблизиться, прекращу преследование».

Было 15 часов 15 минут (3 час. 15 мин. пополудни).

На этом радиосвязь с капитаном Мантелом прекратилась.

Спустя несколько часов его тело было найдено среди обломков самолета возле Форт-Нокс…»

Но дочитать мне не дали. Раздался телефонный звонок, и через полчаса я уже стоял перед майором Пятаевым, выхваченный из тихого субботнего отдыха его экстренным вызовом.

Он протянул мне радиограмму.

«Берегу озера образовалась непонятная воронка. Нужны специалисты и водолазы».

– Ясно?

– Ясно, Михаил Дмитриевич.

– Тогда собирайся. Выезжаем завтра в шесть утра.

…Оперативному совещанию в конторе лесоучастка, кажется, не будет конца. Уже далеко за полночь. В комнате стоят плотные облака дыма: думается, вот еще кто-нибудь закурит, и дым выпадет рыхлыми белыми хлопьями, как снег.

– Сколько, говоришь, там километров-то? – в который раз спрашивает нашего будущего проводника начальник участка.

– Не мерял я, – медленно, с неохотой отзывается проводник. – Если ходко идти, часов за семь будем.

– Нельзя пешком. У нас груз большой, – пугается старший среди водолазов майор Тихонов.

– С техникой туда ни в жисть не попасть…

Утром мы все-таки пытаемся пробиться на могучем лесном трейлере, но неудачно. Уже в двух километрах от поселка трейлер в самом прямом смысле слова тонет в разлившейся по весне речушке. Ничего не поделаешь – надо идти пешком. А одна только водолазная калоша весит двенадцать килограммов. По восемь – груза. Еще костюмы, приборы, инструменты. Как ни крути, – выходит по два пуда на брата. Идем пятнадцать лесных километров по южной стороне горы, по первозданной грязи, потом пятнадцать – по северной, рыхлым глубоким снегом. Ничего не вижу, кроме спины впереди идущего, ничего не ощущаю, кроме тяжести и горячего липкого пота. Два, три, пять, семь часов… Наконец по цепи проходит радостное сообщение: «Прибыли».

Несколько десятков шагов по жухлой прошлогодней траве, и мы увидели внушительную выемку, уткнувшуюся широким зевом в огромную полынью.

Василий Михайлович Бродский – наш проводник – побывал здесь уже дважды. Первый раз – примерно в девять часов вечера 27 апреля 1961 года. Он прошел берегом набухающего от весеннего тепла озера, постоял на широкой луговине, проверил маленькую плотинку на стоке и направился дальше. В семи километрах от этого места Бродский заночевал в лесу и утром пошел обратно. В восемь утра 28-го он снова оказался на берегу этого озера. И остановился пораженный, ошеломленный, потрясенный никогда не виданным явлением…

Потом он целый день шагал до ближайшего лесопункта, потом целую ночь – в район, пока не ушла сорвавшая нас с мест телефонограмма.

И вот мы, наконец, тут. Стоим над огромной ямищей, а глаз отмечает все новые и новые подробности: крутой берег небольшого продолговатого озера. С нашей стороны – старые сероватые строения, не то сарайчики, не то брошенное жилье; с другой – молчаливый, таинственный лес. Прямо против одного из строений вырван огромный кусок земли. Будто циклоп шарахнул мотыгой. Наибольшая длина ямы вдоль берега – около двадцати семи метров. Ширина – больше пятнадцати. Глубина – три. У берега – большая полынья. В ней – редкие взлохмаченные льдины. Дальше – ровный, набухающий лед.

Яма как яма. И все же есть в ней что-то такое необычное… Но что? Чего-то недостает в сознании и ощущении. Может быть, ощущения причины? Пожалуй…

В любой ситуации наш мозг немедленно собирает информацию о явлении или действии, свидетелями которых мы становимся, и тут же пытается проанализировать, призывая на помощь аналогию, основанную на книжном или реальном опыте. Пусть потом эта аналогия окажется нелепой, надуманной, но в первый момент она нужна как воздух. Здесь аналогий не было…

Я спустился в яму. Ни родников. Ни грунтовых вод. Ничего хоть чуточку привлекающего внимание. На подходе к воде низ ямы сильно сужается. У самой воды вроде бы след чего-то тяжелого: дерн здесь раскидан по сторонам, дно чуточку приглажено. На озере – лед как лед: ни трещин, ни выбросов грунта на нем. Хм, выбросов… Может, начать именно с этого? В принципе такую ямищу мог размахать и взрыв… Но где же все-таки выбросы?

Пока водолазы готовились пойти на дно, я буквально ползал вокруг ямы. Искал хоть бы кусочек выброшенного взрывом грунта, хоть бы опалинку на прошлогодней траве. Ничего! Разгадку, видимо, следует искать на дне. Занятый осмотром, сопоставлениями, я и не заметил, как мои товарищи приступили к работе. Один крутил рукоятки на пульте прибора, пощелкивал тумблерами, другой производил измерения. Пятаев фотографировал. Тихонов, в легком водолазном костюме, осторожно пробовал воду. Вот он зашел по пояс, по грудь. Пробормотал дрожащими от озноба губами: «Вязко…» И, сильно оттолкнувшись, поплыл. Немного погодя он нырнул, но вскоре снова показался над водой. Обругал отвратительную видимость и скрылся.

Я стоял и пытался сообразить, чем же заняться. У ног плавали сероватые лохмотья пены, и среди них – мелкие черные шарики, напоминающие сгоревшие семена проса или конопли, только меньше по размерам. Поймал горсть этих семян. Нет, на просо не похоже. Наверное, от прибрежной травы. Растер в пальцах – хрупкие. Выбросил, ополоснул ладонь. Пошел вдоль берега. Расслоенные пластинки сланцев, камушки, растительный мусор… Больше ничего…

Закончил первичный осмотр и Тихонов. Он уже вылез и грелся у костерка. В озере работал один из водолазов… Приборист, сосредоточенный и серьезный, прослушивал дно ямы – искал следы металла…

Александр Михайлович Тихонов, как и я, ничего не обнаружил. «Дно около ямы, – рассказал он, – покрыто сброшенной землей, глыбами мерзлого дерна. Понятно, почему в полынье мало плавающего льда! Его просто прижало ко дну. Скоротечность катастрофы не позволила льдинам вырваться на поверхность. Вся масса скинутой земли лежит довольно узким и длинным участком. Справа и слева от него – дно чистое и плотное».

Вот и все. А мы-то были уверены, что стоит войти в озеро, как наткнешься на разгадку. Оказывается, оно хранит тайны не хуже, чем земля.

– Ил чуть не по пояс, а видимость хуже некуда, – будто оправдываясь, пожаловался Тихонов.

Проводник наш долго сидел молча и курил едкую-едкую махру. Потом не выдержал.

– Поброжу, что ли, – сказал, подымаясь, и выразительно показал на противоположный берег.

Мысль о рикошете, о том, что какое-то неведомое тело, прилетев сюда с огромной скоростью и ударившись о землю, оттолкнулось от нее, как плоский камешек отталкивается от воды, приходила и нам. Расстояние, правда, до того берега порядочное… Но чем черт не шутит?

– И правда сходите, Василий Михайлович…

Мы попросили его внимательно осмотреть почву, деревья, лед у дальнего берега. Может, хоть он увидит какие-нибудь ненормальности или странности…

Водолазы уже исползали все дно, успели даже поменяться ролями: теперь под водой был старший, более опытный. Он старательно изучал дно длинным щупом. Иногда стальной стержень не хотел лезть в грунт. Но все одно и то же: либо валун, либо льдина.

Закончив «выслушивание» ямы, к водолазам присоединился и приборист. Он подал в воду принимающее устройство искателя и прямо-таки замер у пульта. Несколько раз стрелки лениво отклонялись. Приборист лихорадочно вращал настройку. Но сигналы были слишком слабыми и невыразительными.

– Не то… Типичное не то… – разочарованно бормотал он и пунцовел, словно был виноват в том, что мы никак не можем найти этой «штукенции» или хотя бы ее осколков. Ведь не испарилась же она бесследно?!

Правда, и в яме, и рядом с ней, и под водой стрелки отклонялись чаще, чем в окрестностях. Но сколько мы ни копали, ни перебирали грунт руками, так и не обнаружили даже малейшей частицы металла.

Всплыл водолаз и нечаянно перевернул льдинку. О, что-то новое… Мы немедленно сбежались к воде. Представьте себе кусок льда сантиметров тридцати толщиной. И вся его нижняя часть, та, что находилась в воде, окрашена в яркий изумрудный цвет! Нет, «окрашена» – не то слово. Просто половина льдины как бы впитала в себя необычный колер. Перевернули еще одну льдинку, еще одну – то же самое. Выбили кусок ледяного поля – обыкновенный, ничем не выдающийся лед. Ага! Значит, что-то все-таки шлепнулось в воду. Именно здесь шлепнулось и оставило красивый изумрудный цвет. Но что? Непонятно. Ясно лишь, что в воде произошли какие-то процессы, либо окрасившие лед химическим красителем, либо изменившие оптические свойства подводной части льда. Процесс локализованный, быстрый. Ведь монолитный лед озера не изменился, да и тот, что затонул, прижатый грунтом, тоже.

Мы взяли пробу льда, воды, грунта, выловили на всякий случай горсточку горелых зерен и расположились у костра, чтобы передохнуть и подкрепиться.

Вернулся Василий Михайлович. Молча присел. Все понятно. Даже и спрашивать незачем. Значит, и на другом берегу – ничего, что могло бы хоть чуточку пролить свет на эту тайну.

– Ну так… У кого какие идеи? – дав нам немного подумать и покурить, спросил, наконец, Пятаев.

– Черт их знает, какие идеи… – неопределенно начал Тихонов. – Под водой вроде бы ничего нет. Может, ракета какая?

– Это мы проверили, – сказал Пятаев. – Еще в Ленинграде начальство где-то выясняло. Твердо говорят: нет. Да что-нибудь и осталось бы от нее…

– Ну, бомба…

– Взрыва здесь, пожалуй, тоже не было, – подытожил свои наблюдения я. – А металла много?

Приборист развел руками:

– Отклоняется стрелка чуть-чуть: на самом пределе чувствительности. Сколько ни копаем – хоть бы одно зернышко железа. Не ручаюсь, что эти отклонения не от фона… Я вот думал: может, молния шаровая?

Про шаровые молнии я читал. Правда, давно и уже многого не помнил. Однако профессиональная память удержала одну любопытную подробность: по данным американского ученого Дональда Ритчи, при взрыве шаровой молнии диаметром от двадцати сантиметров до десяти метров освобождается энергия, эквивалентная взрыву 0,5—20 килограммов тола.

– Есть вероятность, – сказал я, – но очень уж малая.

– Так… – протянул Пятаев. – Еще что?

– Метеорит… – улыбнулся Тихонов.

– А что? Может, и метеорит…

Короче, к концу обследования мы твердо решили, что находимся у места падения крупного небесного камня. Все мы знали, как выглядят врезавшиеся в землю самолеты, воронки от бомб и фугасов. А метеориты? Темное дело…

Мы сидели у вечернего костра. Водолазы – старший и молодой – горячо обсуждали между собой профессиональные подробности подводного путешествия. И вдруг меня поразили слова одного из них:

– Иду вдоль ложбинки, иду – и вдруг бугорок…

– Стойте, братцы! Какая ложбинка? Какой бугорок?

– Да там, на дне. Узенькая такая…

Тихонов встрепенулся: «Надо проверить!» Его мигом облачили в резиновые доспехи, и он почти бегом ринулся в воду. Потом всплыл у самой кромки льда и потребовал щуп. Я сел в надувную лодку, передал ему инструмент и стал ждать. Наконец Тихонов вынырнул у самого берега и вышел на сушу. Я бросился за ним.

– Понимаете, – на ходу расстегивая костюм, возбужденно заговорил он, – до того места, где я принял у вас щуп, идет след. Подзатянутый илом, но след. Похоже – будто огромная труба лежала. Потом валик метра полтора высотой. Словно бы толкала «она» перед собой грунт и остановилась. Дальше – ничего. Метров сто прошел подо льдом. Ровное, абсолютно ровное дно. Валик пуст. След я тоже прощупал. Куда же «она» делась? Не улетела же назад!

А если улетела? Прикинули: с колоссальной скоростью эта штука грохнулась о землю, вырвала из берега около тысячи кубиков мерзлой земли, проползла по дну примерно двадцать метров, пробила пятиметровую толщу воды и вертикально умчалась в небо… Только так. В противном случае «она» бы на большой площади разбила озерный лед и оставила на нем какие-то следы – грязь, например. Но кромка льда абсолютно чистая! Я сам проверил. Выходит – акробатика? Только на невероятных перегрузках и лобовых ударах о землю! Нет, это что-то не очень понятное.

Что еще можно предпринять? Мы добавили к нашим пробам озерную пену, пластинки сланца из ямы. Фотографировали, пока не кончилась пленка. И… тронулись в обратный путь, так ничего и не решив.

Перед тем как войти в лес, мы остановились. Последним взглядом окинули озеро, луговину, широкий провал – темный, таинственный, дразнящий – и пошли обратно по тридцатикилометровому бездорожью к поселку.

Потом мы получили любопытную информацию от лесорубов. По нашей просьбе их опросил уполномоченный районного отдела милиции. Он выяснил, что в ночь с 27 на 28 апреля никто из жителей поселка ничего не видел и не слышал. Но многие, особенно женщины, уверяли, что через два дня после этого события, примерно с двух и до четырех часов ночи, со стороны озера доносился мощный прерывистый грохот, похожий на рев испытываемых авиационных моторов. «Поревет, поревет, – говорила нам хозяйка квартиры, где мы остановились, – перестанет… Потом опять…».

Милиционер даже переусердствовал, представив нам протоколы опроса «свидетелей». С некоторыми из «свидетелей» мы побеседовали сами. «Да, – говорят – было такое дело, слышали»…

– Будя вам, – осаживал словоохотливых односельчан наш скептически настроенный проводник. – Я, чай, не слепой: как было там по перворазью, так и вдругорядь ничего не изменилось. Святой дух, что ли, баловался? Будя болтать-та…

В самом деле, мы ведь тоже не обнаружили никаких признаков того, что кто-нибудь побывал на этом загадочном месте до нас, кроме самого проводника, разумеется.

– Да путают бабы, – сказал он нам на прощанье. – Они вам сейчас что хошь наболтают. Не верьте…

– Возможно, и путают, – тяжело вздохнул удрученный неудачей Пятаев. – Теперь все может быть…

Весь наш обратный путь прошел в спорах. Но многочисленные гипотезы даже от очень слабой критики рассыпались, как карточные домики.

* * *

В Ленинграде началась у нас сумасшедшая беготня. Надо было срочно проявить и отпечатать пленки, договориться с лабораториями, обзвонить ученых.

На этом последнем пункте мы сразу же споткнулись. В Ленинграде больше сорока вузов, около двухсот различных научных учреждений и организаций, почти двадцать тысяч ученых. К кому из них обратиться? Легко выбрать, если есть хоть какие-то предположения о природе «нашей» ямы. А если их нет? Никто теперь не занимается «просто ямами». Наука специализировалась, не позаботясь, к сожалению, о выделении части своих сил «на все случаи жизни». Век энциклопедистов прошел, и, я думаю, человечество из-за этого очень многое теряет.

Мы позвонили по нескольким телефонам наугад. И всюду нам вежливо отвечали: «Извините, но это не по профилю нашего института… нашей кафедры… нашей лаборатории».

– Хватит, – раздраженно сказал Пятаев после очередного неудачного разговора. – Не будем терять время. Образцы во всех случаях надо исследовать. Давай договаривайся и садись думай. Будем работать по плану.

На наше счастье, исследовать образцы, добытые нами, взялась одна из лучших в стране лабораторий тонкого химического анализа при кафедре аналитической химии Ленинградского технологического института. Я свез туда пробирки и сел думать, к сожалению в одиночестве: Пятаева услали в срочную командировку.

Первый пункт плана – метеориты. С нашей точки зрения, метеоритная гипотеза была наименее уязвимой. Гипотезами, однако, не любуются, их критикуют. И я пошел в библиотеку: «Дайте что-нибудь о небесных камнях…»

Уже одно то, что ежегодно на нашу планету выпадает, по разным оценкам, от 16 тысяч до 13 миллионов тонн космического вещества, поддержало мою уверенность в правильности выбранного пути. Сообщение же о том, что кратер, оставленный знаменитым Аризонским метеоритом, имеет глубину 175 метров, окончательно утвердило в этом. «С метеоритами все возможно», – решил я и бросился на поиски астрономов.

Оказалось, что астроном астроному рознь. Немногие даже в нашей космической столице – Пулковская обсерватория по сей день считается главной – разбирались в метеоритах. Мне дали телефон профессора Ленинградского университета Всеволода Васильевича Шаронова.

– Разумеется, все, о чем вы мне поведали, крайне интересно, – сказал он и почему-то с явным лукавством добавил: – И тем не менее я не думаю, чтобы это был метеорит. Ямочка великовата. Метеориты делают их самое большое раз в пять крупнее собственных размеров. А такой бы мы никак не проморгали…

Я понял, куда гнет уважаемый профессор. Входя в атмосферу, крупный метеорит ревет и светит так, что его пришествие обнаруживается за сотни верст. И даже килограммовый небесный камень – уже событие для специалистов.

– Ну что же, спасибо, Всеволод Васильевич, – грустно сказал я. – Жалко, конечно.

– Жаль, жаль, но… ничем не могу вам помочь… Впрочем, моя область – планетная астрономия. Так что, может быть, вам обратиться к специалистам? Москва, Комитет по метеоритам Академии наук СССР.

Теперь я сожалею, что не воспользовался советом ученого. Но тогда эта рекомендация показалась мне просто проявлением излишней скромности.

Не выдержали критики и гипотезы относительно летательных аппаратов. Были у нас разговоры насчет неопознанных спутников. Но теперь я знаю, что обломки ракеты-носителя космического корабля, в котором летал американский космонавт Джон Гленн, были подобраны в Южной Африке, на территории длиной восемьсот пятьдесят и шириной сто километров. Все-таки подобраны! Что же касается идеи об аппарате, упавшем и вновь взлетевшем, то опытные инженеры сильно сомневались в возможности существования устройств, способных выдержать такой колоссальный удар о мерзлый грунт и не растерять всех своих деталей до последнего винтика.

Один институт не нашел ничего особенного в пробах грунта. В другом категорически заявили, что радиоактивность образцов не превышает уровня обычного земного фона.

Следующими в плане стояли оползни и карстовые провалы.

Существует удивительно поэтичная румынская легенда. В ней говорится, что Земля наша покоится на трех священных столпах – Вере, Надежде, Любви. Согрешат люди против нравственности, расшатают устои – и сотрясается от этого Земля. Боюсь, что в связи с этой легендой геофизики должны быть не очень высокого мнения о моральном облике человечества: ежегодно они насчитывают более трехсот тысяч малых и больших землетрясений. Беспрерывная тряска и ряд других причин нередко приводят к нарушениям поверхностного слоя нашей планеты. Появляются оползни, провалы. Я очень уповал на что-нибудь подобное, но…

В Ленинградском университете нам убедительно доказали, что яма наша ничего общего не имеет с карстовыми явлениями, а доктор наук, специалист по механике грунта, окончательно похоронил идею оползня.

«Сгорела» и гипотеза о молнии. На кафедре высоких энергий Политехнического института весьма скептически отнеслись к утверждениям, что тут «поработала» линейная или шаровая небесная красавица.

Это был почти крах. Создавалось впечатление, что мы чего-то недосмотрели, недообнаружили, недособрали.

…С мрачными мыслями дежурил я в химической лаборатории, ожидая конца исследования. Наконец научный сотрудник – молодая женщина – подошла ко мне.

– Извините, пожалуйста, – виновато сказала она, – но… мы никак не можем объяснить или даже просто подтвердить зеленую окраску льда. Элементы, обнаруженные нами в пробах, никак не хотят быть зелеными в любом из известных нам сочетаний… Мы, разумеется, проверим, но это уже в четвертый раз…

Было чему удивляться! Хорошо, пусть я внезапно стал дальтоником, безнадежным дальтоником, но ведь лед-то видел не я один! Семь человек рассматривали этот чертов лед. И все семеро изумлялись: какой он зеленый! Правда, я и раньше учитывал одну закономерность, подмеченную гляциологами: под действием больших давлений лед иногда «голубеет». Но это должна быть целая льдина. Не может же быть так, чтобы одна половина куска подверглась большему давлению или удару, а другой в связи с этим – хоть бы что!

Но научная сотрудница безжалостно записала на листочке: «Определенные в растаявшем льду элементы не дают возможности объяснить зеленую его окраску, на которую указывали участники экспедиции».

Ничего определенного не дали исследования и других проб.

– Послушайте! – взмолился я. – Есть же еще зерна! Семена. Уж проверьте и их тоже!

Химики пожали плечами. Не представляющие никакого интереса зерна попросту отложили. Но когда, любопытства ради, их все-таки сунули под микроскоп, зерна вдруг засверкали металлическим блеском… Так никогда не блестят семена! Так никогда не блестит органика!

Через час я держал в руках заключение:

«В инфракрасном спектре порошка, полученного при растирании зерен, полоса поглощения, соответствующая колебанию группы С – Н, характерная для любого органического соединения, лежащая от 3 до 4 мю, – отсутствует».

Зерна были очень стойкими. Частицы их не разрушались ни в концентрированной серной кислоте, ни в ее смеси с плавиковой кислотой. Порошок, полученный из них, не растворялся и в соляной кислоте. Невзрачные, пустотелые зерна оказались единственными о чем-то говорящими следами. Они да молчаливая яма, обрывающаяся на берегу глухого озера…

Позже я выяснил, что зерна подобной формы могут возникать при высокотемпературных процессах, при сварке например. Да, могут возникать… Ведь химический состав наших зерен не дает основания предполагать, что они природного образования. Не встречаются в природе такие сложные конгломераты и в подобной компоновке. То, из чего они возникли, создано искусственно!

И все-таки об этой истории постепенно забыли, поскольку выяснилось, что ничего опасного для людей это явление не представляет. По-настоящему заинтересовать ученых мне так и не удалось. Но я иногда достаю из письменного стола фотографии, записи, акты и протоколы. Перебираю на ладони черненькие шарики. Перечитываю заключение: «… эти зерна неорганического происхождения и, по-видимому, не являются природным образованием»…

У меня на столе лежит единственная в своем роде книга: «Вселенная, жизнь, разум». Ее написал известный советский астрофизик и радиоастроном Иосиф Самуилович Шкловский. В ней есть такое интересное место: по данным французского ученого Сагана, в нашей Галактике одновременно должны существовать около 1.000.000 технически развитых цивилизации. Если каждая из них ежегодно будет посылать один межзвездный корабль для исследования космоса, то средний интервал между двумя последовательными «посещениями» какой-нибудь «обычной» звезды составит всего несколько тысяч лет.

Для «большого космоса» это не так уж и много. А вдруг?

Но я понимаю, что это уже чересчур. Когда-то знаменитый Лаплас – творец новой картины происхождения нашей планеты – на сердитый вопрос Наполеона: «А где же в ваших построениях место господа бога?» – с достоинством ответил: «Сир, эта гипотеза мне не понадобилась». Наверное, и нам следовало бы воздержаться. Вряд ли космические «братья по разуму» станут рыть для нас яму. Можно найти объяснение и попроще.

В июле 1962 года в юго-западной Англии произошла история несколько аналогичная нашей. За ночь – также без шумовых и световых эффектов – на картофельном поле фермера Ройя Блэншарда образовался блюдцеобразный кратер с похожими на трезубец тремя бороздами по сторонам. Там тоже работали саперы и… тоже ничего не нашли. Но у этого кратера побывал и известный английский астроном Патрик Мур. Он выдвинул предположение о метеоритном происхождении кратера, хотя и заявил, что он, Мур, «не смог обнаружить никаких следов метеорного материала, и поэтому определенных доказательств падения метеора не существует».

«Их может и не существовать, даже если падение метеорита имело место, – успокоил английскую общественность коллега Мура, астроном Хаустон, – в том случае, если метеорит ледяной».

Ледяной… Я не случайно потом пожалел, что не послушался доброго совета профессора Шаронова и не связался с московскими специалистами по метеоритам. А потом отвлекли другие дела. И все же я не забыл этой истории…

Я люблю эти стихи Юлии Друниной.

* * *

Итак, вернемся все-таки к романтике. Да, как всколыхнула мне душу встреча с бывшим приятелем-водолазом! И как она огорчила…

В последнее время меня увлекли работы кибернетиков, направленные на выяснение общих принципов самоорганизации живой и неживой природы. Словно детективный роман, с упоением читал я некоторые доклады ученых. И вот как-то раз наткнулся на суровое определение крупнейшего английского специалиста Стаффорда Бира. Он писал: «Самоорганизующаяся система должна быть всегда жизненной и незаконченной. Ибо законченность – синоним смерти».

С тех пор эта фраза не выходит у меня из головы.

Законченность – предел насыщения. Это равнодушие, самодовольство, потеря интереса ко всему, кроме мелких бытовых нужд, поддерживающих чисто биологическое существование. И, как внешнее проявление, – полное отсутствие способности удивляться. Так я понимаю эту сложную мысль Бира, если перенести ее на человека.

…Два часа мы сидим с водолазом в уютном открытом кафе «Лето». Два часа я ему рассказываю про все, что было потом, после того как он прямо из командировки отправился в свою часть и ни разу даже не удосужился поинтересоваться: что же все-таки случилось на берегу глухого лесного озера. А он все ест…

Наконец откладывает бутерброд в сторону и неожиданно спрашивает:

– Как же вы, товарищ старший лейтенант, так и не написали в этот… как его? Комитет по метеоритам?

«Неужто лед тронулся?» – удивился я. А водолаз вдруг сам ударился в воспоминания:

– А помните Рыбеца? Ну, Димку, Димку! Ефрейтора! Того, что в Новгороде… Помните, как он в трубу лазил, когда водопровод на Солецкой прорвало? Вот парень был! Ругается, обмерз весь, а вылезать не хочет. Я ему говорю: «Давай подменю, дурило». Ни в какую! Снег, пурга, вода хлещет, а он – мину за миной, мину за миной! – Водолаз смотрит на меня ожившими глазами. – А вы знаете, я его встретил…

– Кого? Рыбеца встретил? Он же на комсомольскую стройку в Сибирь укатил. Сбежал, что ли?

– Еще чего! – обижается водолаз. – Этот не сбежит… Мне про него в Новгороде рассказывали…

– А-а… Значит, знакомых его встретил…

– «Знакомых»… Там даже фамилии его не знают. Говорят просто: «солдат»… Ну вроде с большой буквы… Был я там в командировке – за ерундой за всякой посылали. И вот как-то разговорились мы с местными про то, про се, я, понятно, про разминирование спросил: много ли еще находят… И вот, представляете, начинают они мне вдруг рассказывать эту самую историю. Слушаю – что такое?! – вроде бы что-то знакомое, а что – не пойму. Потом – стоп, себе думаю: это же они про то, как Рыбец в трубу лазил! Но переврали-то как! Ужас! И будто он сознание терял, и будто чего-то у него там чуть не взорвалось – даже представить себе не можете! Уж таким героем расписали… – Водолаз задумчиво барабанит пальцами по столу, прикуривает потухшую, почти истлевшую папиросу и продолжает: – Да, Димка… Сколько ему сейчас? Он меня года на два, на три моложе… А, поди ты, уже сказки про него рассказывают… С-о-л-д-а-т…

Потом мы с ним вспоминали всяческие истории.

– Не забыли, товарищ старший лейтенант, как вы в склеп какого-то графа за снарядами лазили? В Чудово…

– Аракчеева… Это, брат, тот еще граф – вся Россия дрожала. А ты знаешь, там после нас еще тысячи три снарядов и мин вытащили…

– Ну?

– Точно. Я думаю, в этой аракчеевской усадьбе еще и не такое может обнаружиться. Там же немцы подземелья нарыли. Знаешь, где старые аракчеевские подземные ходы были? От склепа – сразу в поселок?

– Знаю, как же…

– Немцы их километра на полтора продлили. Говорят, даже машина въезжала.

– Вон что…

– Перед тем, как удирать, они все входы взорвали, а подземелья остались.

Потом вспомнили Лугу, забавную табличку на ветхой церквушке: «Улица Юрия Гагарина»… Село Михайловское, где жил Пушкин… Кириши…

– Наверное, разрослись, – вздохнул водолаз. – А я-то там…

Он-то там чуть не остался навеки.

* * *

…Я ездил в Кириши вместе с водолазами старшего сержанта сверхсрочной службы Васи Скибы. Здесь, в Волхове, под водозаборником новой, еще только строящейся насосной станции нашли большое количество снарядов, мин и гранат. Первым под воду пошел мой собеседник, и у него вдруг что-то случилось с кислородным прибором. Он перестал отвечать на сигналы. Потом показался… и ушел на дно.

Страшно было смотреть на Скибу: стоял бледный, губы сжаты, скулы как каменные. Я думал, он сейчас же бросится в реку. И только потом понял, каких нечеловеческих усилий ему стоило сохранять спокойствие и медленно подтягивать здоровенного этого парня к берегу. Если бы запаниковали и заспешили – конец бы ему.

Он вышел, качаясь, и сразу хотел сдернуть маску (а снаряда, между прочим, не бросил). Скиба ударил его по руке, потому что рывком можно еще сильнее затянуть крепления, и сам расстегнул все ремешки и застежки. И пальцы не дрожали… Вот выдержка! Мы потом посмотрели на датчик количества смеси: за нуль перевалило. А парень полежал-полежал, надышался чистым речным воздухом и – снова под воду.

– Ну, а что же ты сейчас-то скис? – спросил я неожиданно для себя.

– Э-э-э, товарищ старший лейтенант, – вздохнул он, – засосало меня по самый пояс. Огородишко, халтура всякая… Растрясли вы мне душу этой встречей. Уеду, ей-богу, уеду! И жена все бросит, я знаю… Тоже тошно от этой жизни. Она ведь водолаза полюбила, про которого тоже байки рассказывали. А сейчас я просто лодочник, на пляже греюсь… Все, баста, товарищ старший лейтенант!

На другой день, как и всю эту неделю, с утра у меня была съемка очередного эпизода будущего кинофильма. Кровожадный режиссер загнал меня по узенькой пожарной лестнице на высоту пятиэтажного дома и сурово требовал, чтобы я там со всей «правдой жизни» манипулировал пятидесятикилограммовой болванкой учебного снаряда. В перерыве, как обычно, нас обступили статистки.

– Ну, девочки, – сказал я им, – теперь, пожалуй, могу вам и ответить: несмотря ни на что, профессия у меня действительно самая романтичная.

Сказал и остолбенел – они смотрели на меня подретушированными глазками растерянно и удивленно. Я не заметил, что это были другие девушки…

Двадцать лет спустя…

Вместо эпилога

Как лезвие меча, история, длинна,

Но память коротка ее, как рукоять.

Послужит лишь тому оружием она,

Кто сможет рукоять в своей руке зажать.

Алим Кешоков

На желтой, медвяно пахнущей полянке горько плачет маленькая Оля. Кипенские мальчишки гонят ее прочь от «опасной зоны». «Опасная зона» – это мы. Третий день торчим на теплом асфальте шоссе Ленинград – Таллин и ищем фугасы. Третий день нас осаждают мальчишки из соседней Кипени. Назначенный и в шутку и всерьез «уполномоченным по охране общественного порядка в месте работ» рядовой Ройбу совершенно сбился с ног. Но пока мы отдыхаем, мальчишки благосклонно допущены в «зону». Они окружили нас и засыпали вопросами. Особенно старается семиклассник Валерий Стрекаловский. Он, как из хорошего пулемета, сыплет свои: «Взорвется или не взорвется?», «А почему не взорвется?», «А что будет, если?..», «А из чего это сделано?» Мы отвечаем ему с удовольствием. Валерий у нас на особом положении, как очень дисциплинированный паренек, который первым обнаружил непонятный зеленый шнурок, выглянувший из провалившегося грунта на обочине дороги, и первым сообщил об этом в милицию. Впрочем, ему, как и другим мальчишкам, я тоже стараюсь придумывать «боевые задачи» за несколько километров от этого места. Так спокойнее.

Ефрейтор Лупин меня подначивает:

– Еще одно такое «задание», товарищ капитан, и они этот ваш фокус раскусят…

– Это мы увидим…

Лупин не знает, что для меня самого это последнее разминерское задание. Уже есть приказ о переводе к новому месту службы. И тут так не повезти! Еще вчера я почувствовал недомогание. А сегодня утром смерил температуру – тридцать восемь с хвостиком. Но ничего не поделаешь…

По тревожному сигналу Валерия Стрекаловского первой сюда прибыла группа лейтенанта Фреймана. Но перед выездом он позвонил в управление: фугас под таким важным шоссе – слишком серьезное дело, чтобы заниматься им в одиночку. Это лейтенанту внушили с самых первых шагов его деятельности, а вторых у него еще не было. (Сейчас старший лейтенант Владимир Александрович Фрейман уже опытный разминер и награжден орденом Красной Звезды.)

Вот он, даже во время перекура, нетерпеливо переминается над ямой. Розовощекий, кудрявый, с сияющими глазами, он никак еще не может привыкнуть к таким неожиданным находкам и недовольно смотрит на спокойно покуривающих солдат: сколько, дескать, можно…

Уже при работе с первым фугасом я обратил внимание на не совсем правильное его расположение. Поставлен явно для разрушения дороги, или, как говорят военные, чтобы воспретить противнику дальнейшее продвижение. Но с левой стороны великолепная полянка: свободно можно объехать.

– Как, Лупин, – спрашиваю я нашего бывалого водителя, – можно проехать?

– Запросто, товарищ капитан. Вот если бы еще и с той стороны дороги заложили… Тогда – ни в жисть…

Увлеченный возможностью отличиться, Володя Фрейман бросается к противоположной стороне. На заросшей обочине еле заметно села земля. Чуть прогнулся податливый летом асфальт. Есть смысл попробовать! Рядовой Русаченко берет лопату и начинает разведку. Через полчаса мы слышим его взволнованный голос: «Есть!» У лейтенанта торжественно блестят глаза – это уже совсем «настоящее дело».

На полутораметровой глубине обнаруживается тщательно скрытый тайник. В буром, гниющем ящике тускло отсвечивают свинцовые бухты и ядовито-зеленые плети шнура. Плети и бухты свились в концентрические круги, от каждого круга отделяются по одной нити и уходят вглубь, под шоссе…

– Может, еще есть? – допытывается лейтенант.

Снова отталкиваемся от здравого смысла и строгой формальной логики. В первой разрытой нами галерее – килограммов семьдесят-восемьдесят взрывчатки. Очевидно, примерно столько же и во второй. Если их взорвать, то совершенно разрушится метров пятнадцать дороги. Конечно, это преграда. Но если для того, чтобы вообще задержать продвижение наших войск, то преграда не слишком значительная. А сделано все добротно, загодя. Может быть, для засады?

– Ой! – торопится лейтенант. – Тут действительно такую засаду можно сделать! Такую засаду! Вон из того лесочка обстрелять – и драла! Там просека есть. Давайте искать…

К вечеру второго дня мы выявили еще шесть тайников, перерезавших довольно солидный участок шоссе. В темных провалах штолен началась упорная работа. Надо дорыться до основного заряда и до взрывного устройства. Младший сержант Кондратьев молча ковыряет тугую, неподатливую глину. Над его головой – метровый свод дороги, под ногами – скользкие черные доски и тоненькая нить шнура вдоль стены.

– Здесь ящичек железный, – слышим мы вдруг из« под земли его глухой, встревоженный голос.

Фрейман нерешительно и просяще оборачивается ко мне. Я вынужден согласиться: слишком сильно знобит, и от этого дрожат руки. Лейтенант изо всех сил старается сделать постное, сочувствующее лицо, но никак не может справиться с охватившей его радостью: улыбка – во весь рот. Ну что же, посмотрим, на что ты способен. Он с грохотом сваливается в штольню. Я придвигаюсь поближе к краю и засвечиваю свой фонарь…

…Детонирующий шнур крутым изгибом ушел за доску и пропал во взрывателе, аккуратно вставленном в металлическую коробку. Лейтенант несколько секунд лихорадочно ковыряет ножом глину, беспорядочно хватается то за доску, то за огромный ящик, придавленный землей, то снова за доску. Я молчу. Пусть сам заставит себя сосредоточиться, иначе никогда не получится из него хорошего разминера.

Постепенно он успокаивается. Руки медленно и чутко начинают ощупывать металлическую коробку. Потом он осторожно тянет ее на себя. Спина пружинисто выгнута, ноги упруго уперлись в жесткую опору. Вдруг он весь замирает. Мне кажется, что я сейчас ясно читаю его мысли: «А если «разгрузка»? Если под тяжелыми щитами поставлен еще один, «разгрузочный», взрыватель?» Вчера мы об этом толковали подробно…

– Щуп! – властно и лаконично требует лейтенант.

Солдаты опрометью кидаются к инструментам.

Ну что же, кажется, все правильно – будет из него хороший разминер: выдержанный, уверенный и осторожный.

Попытка вытянуть стандартный заряд со взрывателем «просто так» ни к чему не приводит. Где-то сзади и с боков его прочно прикрутили стальными обручами. Обдирая руки, лейтенант долго возится с неподатливой сталью. Наконец я слышу его удовлетворенное бормотание, и солдатские ладони бережно принимают брусок.

– Нашли «золотишко», – тяжело переводя дух, констатирует рядовой Ахундов.

Через несколько минут над ямой появляются еще три таких бруска. Теперь в самом конце трехметровой галереи остался только хитроумно заделанный в стену тяжелый приземистый ящик. Он поставлен в стороне от основного хода, придавлен огромным валуном и обнесен глубоко врытыми досками. Мы долго ломаем голову, прикидывая – как же вытянуть его на поверхность.

– Нарочно сделал! Вот цволочь! – возмущается азербайджанец Исмат Исмаилов. – Все равно возьмем!

И солдат наваливается грудью на валун.

Когда камень откатывается подальше от ящика, Лунин машиной вытягивает его из ямы далеко в кювет.

– Эх, экскаватор бы! – мечтательно вздыхают ребята.

Но экскаватор нельзя. И снова приходится браться за лопаты, сторожа каждое свое движение и рискуя вызвать обвал.

Потом мы перекуриваем. Володя Фрейман сидит молча, остро переживая только что происшедшее «крещение». Молчат и солдаты, уставшие от непосильного труда и нервного напряжения. Даже внезапно появившиеся мальчишки присмирели. Только худой, взмокший Володя Кондратьев печально глядит на развороченную дорогу и тихо, ни к кому не обращаясь, произносит:

– Где-то здесь шел мой отец… Может, это для него готовили…

– А ты почему знаешь, что здесь? – осторожно спрашивает Лупин.

– Погиб в этих местах. Похоронную получили…

– Мой тоже здесь, наверное, воевал, – после долгого-долгого раздумья говорит Лупин. – Штурман на бомбардировщике. Пролетал наверняка…

Он лежит на спине и задумчиво смотрит в голубое небо.

– А моего в Закарпатье… бандеровцы… из автоматов, – грустно отзывается Гриша Ройбу.

Мы долго молчим, каждый по-своему думая о своих отцах. В уже начавшей сохнуть, благоухающей дурманом травеоглушительно стрекочут кузнечики, легкий ветерок щекочет лицо, лениво шумят деревья…

– Эх, и досталось же всем! – не выдерживает Фрейман. – Я в блокаду маленький был, год еще не исполнился, когда война началась, а, наверное, что-то во мне сохранилось…

– У меня отец три раза из плена бежал. Раненый, переконтуженный… – отзывается Женя Зотов.

Небольшой коренастый Коля Русаченко быстро поворачивается к нему:

– А мой, когда пришел с войны, шинель повесил, все, говорит, три Европы прошли, пущай теперь хоть дети мирной жизнью живут. А она вон какая мирная…

– Это что, – сердито обрывает его Лупин, – разве это страхи? Если кто и подорвется, то по собственной глупости.

– Да брось ты, разве не страшно? – не унимается Русаченко.

Лупин растерянно хлопает белесыми ресницами и признается:

– Бывает малость…

Я слышал такие разговоры много раз. И всегда, «для профилактики», вмешивался, доказывал, что со взрывоопасными предметами надо держать ухо востро. Но сейчас мне что-то не хочется их поучать: сегодня у меня последнее задание, и к тому же так тепло греет солнце! Я лежу на заботливо подложенных солдатами накидках и тоже гляжу в небо. Что ждет меня завтра? Какие пути? Какие дороги? Начинать новую жизнь всегда трудно. А пока – за спиной у меня тихо шепчутся кипенские мальчишки.

– А тебе боязно? – шепотом спрашивает один.

– Обвыкаем, – солидно отзывается другой.

Обвыкайте, дорогие, обвыкайте. Пусть негромкое мужество этих простых солдат – сыновей солдат – перейдет к вам, как перешло оно к ним, от их отцов, – из сердца в сердце. Обвыкайте.

…Перед самым закатом мы достали последний, восьмой фугас. На потемневшую гладь асфальта легла крышка ящика. На ее внутренней стороне хорошо сохранились наклейки с черным готическим шрифтом. На одном из ярлыков чернилами аккуратно была вписана дата минирования: «2 Juli 1943». Мы достали его к исходу 2 июля 1963 года. Ровно через двадцать лет!

Говорят, Гитлер когда-то сказал, что и после войны России придется воевать двадцать лет. Да, мы воюем. Приходится. Но воюем, как и раньше, победно.

1963—1966 гг.

Оглавление

Об этой книге и ее авторе

Войны кончаются не сразу

В «Долине смерти»

Пока горит шнур…

Будние дни

«Тюк-тюк…»

Поезда идут мимо

По воде, «аки по суху»

Самая короткая глава…

Опасная зона

Из архивного дела

Наш собственный Герострат

Пять небольших перекуров

Под куполом «Спаса на крови»

Тихий парень

Неожиданные находки

Встречи на дорогах

К вопросу о романтике

Двадцать лет спустя…