Самолет на болоте [Сергей Сергеевич Андропов] (fb2) читать онлайн

Самолет на болоте

НАЧАЛЬНИК ШТАБА Рассказ

— Участок трудный. Ну, ничего. Командир батальона — старый вояка. С ним не пропадешь, — говорил Бирюкову на прощание в штабе полка майор с обвислыми усами. — Главное, входите в курс дела немедленно, тотчас. Приказ мы им уже передали. Помните, что теперь вы начальник штаба батальона. А это — ого!

При последних словах майор поднял палец вверх. Лицо его ожило. Потом взгляд потух. Майор снова уткнулся в потертую, порядком измятую карту, лежавшую на досках, заменявших стол.

— Разрешите идти?

— Ну, всего, — поднял майор воспаленные, с густой сетью прожилок глаза.

Бирюков понял, что такой вид может быть только у человека, которому давно уже мучительно хочется спать, но прилечь не удается.

— Никитин, проводи!

Из угла, не замеченный раньше Бирюковым, поднялся совсем молоденький солдат с мальчишечьим конопатым лицом.

— Идемте, товарищ лейтенант, — произнес он и исчез за дверью землянки.

Бирюков заспешил, схватил щегольскую планшетку, купленную в тыловом городке на толкучке, выпрямился, чтобы откозырять майору, и больно ударился головой о накат землянки. Майор ничего не заметил.

…Иногда в той стороне, где находилась передовая, раздавались глухие хлопки выстрелов. Бирюков сначала прислушивался к ним, потом решил, что на последних учениях в запасном полку было намного страшнее, особенно когда в «бой» вступала артиллерия.

А здесь?..

Неподалеку грохнул разрыв. Лейтенант невольно припал к стене хода сообщения. Никитин остановился в двух шагах впереди, и Бирюков увидел крупные капли пота, густо покрывшие его лоб — единственное место на лице, где у солдата конопатинок не было. Никитин улыбался.

«Ишь, весело ему!» — подумал неодобрительно лейтенант, оттолкнулся от стены и сделал шаг вперед.

— Ниже пригнитесь! Каждая кочка пристреляна!

Бирюков резко присел. «Смеется он или нет?».

Солдат пояснил:

— Наблюдательный пункт вот там, чуток за перекатом. Шагов двадцать. Только ни в коем случае не высовывайтесь!

Лейтенант молча кивнул головой и двинулся в полный рост. Он искренне полагал, что так должны ходить бывалые солдаты, и демонстрировать перед Никитиным свою неопытность не хотел.

Через несколько шагов Бирюков оказался на перекате и неожиданно увидел перед собой голую степь, полого опускавшуюся в неглубокую низину, за которой виднелись брустверы окопов, а еще дальше довольно симметрично расположенные темные бугорки. Что это было, Бирюков не разглядел. У самого уха тоненько свистнула пуля, и лейтенант резко согнулся, приник к земле.

Наблюдательный пункт оказался крошечным блиндажом. Бирюков увидел широкую спину человека, согнувшегося перед стереотрубой.

— Товарищ капитан, лейтенант Бирюков прибыл для прохождения службы!

Ему хотелось представиться командиру по всем правилам, откозырять, выпрямившись в полный рост, молодцевато, браво, с подчеркнутой воинской выправкой, да блиндаж был слишком низким.

Капитан, бросив на него взгляд, снова приник к стереотрубе.

— Уже приходилось воевать?

— Да.

— Много?

— Месяц… Потом ранение, госпиталь, запасной полк…

— Черт возьми! И этого свалили! — закричал вдруг капитан. Он свирепо посмотрел на Бирюкова, позвал: — Идите сюда!

Сквозь стекла стереотрубы лейтенант увидел поле боя. Накануне жаркая схватка произошла на небольшом клочке земли, простиравшемся от наблюдательного пункта до линии окопов. Оно было усеяно трупами.

«Бронеколпаки!» — догадался теперь лейтенант, когда заметил за окопами уже знакомые темные бугорки.

— У камня смотри! — предупредил командир батальона.

Бирюков взглядом нашел единственный на этом пристрелянном до каждого сантиметра клочке земли валун. За ним распластался солдат в выцветшей гимнастерке.

— Он за валуном. Пожалуй, ранен, — вслух подумал Бирюков.

Тут же понял главную ошибку связного: испугавшись открытого пространства, солдат невольно ориентировался на валун, одиноко возвышавшийся на «пятачке». Здесь его и настигла вражеская пуля.

Начался очередной артиллерийский налет. Земля задрожала от частых разрывов, с наката потекли струйки песка.

— Второй за несколько минут, понимаешь? — кричал в ухо Бирюкову капитан. — А связи нет — перебита. Время и место атаки изменено, она должна начаться на участке первого взвода, где пойдут танки, в двенадцать ноль-ноль.

Командир батальона был взволнован, кричал слишком громко.

— Изменение приказа не доведено! Кому-то нужно идти. Скоро начнется атака! Понимаешь?..

Пожилой, с седыми висками капитан по возрасту мог быть Бирюкову отцом. Его «понимаешь» звучало упреком.

— Я пойду, — просто сказал Бирюков.

Капитан насупился, окинул его взглядом.

— Иди. Там мой заместитель. Линия бронеколпаков должна быть взята сегодня же. Это приказ командования армии.

Бирюков еще раз посмотрел в стереотрубу. Перед глазами ровный клочок степи. «Валун! Только не приближаться к нему!..»

— Разрешите идти?

— Да. Идите.

Бирюкову показалось, что капитан сухо обошелся с ним, даже не попрощался перед уходом на такое трудное задание. «Впрочем, нужно очень спешить! Где уж тут прощаться!» — подумал он.

Лейтенант пробежал назад по траншее, за перекат, потом пополз вдоль гребня, невидимый для противника. Лишь метрах в семидесяти от хода сообщения он решил, что здесь-то немецкие наблюдатели не ожидают его появления. Отдышался. Машинально взглянул на часы: без пяти минут двенадцать. Глубоко вдохнул воздух и быстро пополз за гребень.

Артиллерийский налет окончился. И сразу установилась непривычная тишина. Ни одного выстрела. Доносился лишь хруст высушенной степным солнцем полыни.

Дыхание становилось прерывистым. Бирюков замер. Попытался посмотреть вперед. Многочисленные кустики полыни скрывали передовую. «Это хорошо, — отметил он, но тут же появилась тоскливая мысль: — Почему так тихо? Почему нет выстрелов?..»

Отдохнул, пополз к передовой. Полз до изнеможения. И снова отдыхал, стараясь вжаться в землю, срастись с ней. А мысли сменяли одна другую…

Впереди трупы. За ними можно укрыться… Не стреляют! Ишь! Врешь, не возьмешь!.. Кто это сказал? Чапаев, кажется. Но тогда не было бронеколпаков и всей техники. И его, Бирюкова, тоже не было. Странно: вот он есть, он жив. Но кусочек стали пронижет тело, и его не станет!..

Ужаснулся последней мысли: «Какая смерть?.. К черту! Приказ передать некому — на наблюдательном пункте остался только капитан! Добраться любой ценой, а там…»

Вз-з-зиу! Вз-з-зиу! — вдруг засвистали пули и мгновение спустя откуда-то сбоку донесся стрекот пулеметной очереди. Лейтенант перекатился к ближайшему трупу.

Передовая ожила. В трескотню выстрелов ворвался грохот разрывов: это противник «на всякий случай» выпустил с полдюжины снарядов. И тут же перестрелка смолкла.

Бирюков попытался шевельнуться. Снова рядом свистнули пули. Пулеметчик явно следил за ним. Пули то с глухим чмоканьем впивались в труп, за которым лежал лейтенант, то поднимали рядом с ним фонтанчики пыли. Одна врезалась в землю совсем близко. От ее удара срикошетил камешек, откатился. Бирюков скосил глаза. Его запекшиеся губы дрогнули.

Рядом с камешком на тоненькой полупрозрачной ножке легонько покачивался одуванчик. Словно рос одуванчик не на этой земле, искромсанной, изрытой тысячами осколков. Словно и войны не было.

Пулеметчик прекратил огонь, наверное, проверял, достиг ли своей цели. Наступила жуткая своей неопределенностью тишина. И в это напряженное ожидание неизвестности ворвалось как вихрь воспоминание, связанное с солнечным летним днем последнего предвоенного года…

…Жила-была в соседнем доме на окраине маленького городка, каких немало на Волге, забияка девочка. Не раз будущему лейтенанту приходилось испытывать на себе последствия ее озорства. Злился, но терпел, понимал, что негоже парню связываться с девчонкой. Потом военное училище, первый отпуск. Приехал в родной город, встретил соседку и ахнул: это была она и не она. Только глаза выдавали ее, прежнюю, озорную. Взглянул на нее лейтенант и потерял покой.

Через несколько дней случайно встретил соседку в городе да так и не отошел от нее. Будто бы шли домой, да незаметно для себя прошли весь городок и оказались на опушке буйно зеленевшей березовой рощи. Соседка много смеялась, а с лица лейтенанта все время не сходила счастливая улыбка.

— Ты сама как березка! — вслух сказал он.

Брови девушки подскочили вверх, взгляд стал серьезным, почти жалобным.

Всего несколько слов, но почему-то долго потом она молчала.

Случайно под ногами оказался пушистый одуванчик. Девушка сорвала его. Лейтенант негромко проговорил:

— Смотри, какой пушистый, какой-то веселый… Если бы и наша с тобой жизнь…

— Чья жизнь? — тихо спросила соседка.

— Наша! — с вызовом сказал Бирюков.

— Подует ветер, и все может улететь, — будто про себя промолвила девушка.

— Не может улететь. Попробуй!

Девушка подула на пушистую головку одуванчика. Белым пухом разлетелись зонтики в воздухе, но все же некоторые из них уцелели на ножке.

— Значит, исполнится!

Она так и не согласилась ответить, о чем загадывала…

С нетерпением ожидал Бирюков отпуска на следующий год. Да не довелось попасть снова в волжский городок. Вот и привели его дороги войны на этот клочок земли. И такой родной показалась донецкая степь с ее неизменной полынью, запахом чабера по вечерам, когда выпадала скупая роса, с крохотным одуванчиком, что рос всего в полуметре от его глаз.

Вражеский пулеметчик снова принялся поливать пулями землю. Неудержимая ярость овладела лейтенантом. Выждав, когда оборвалась пулеметная очередь, Бирюков вскочил и огромными прыжками устремился вперед. Он бежал зигзагами, резко меняя направление, не слышал и не знал, стреляют ли по нему. Заметил еле различимую впадину, образовавшуюся от стока дождевой воды, метнулся к ней, упал. Он не чувствовал боли ни в разбитых коленках, ни в расцарапанных в кровь ладонях. Сейчас он жил одним — только траншея! Доползти, добежать к ней во что бы то ни стало!

Теперь Бирюков уже не отдыхал, он упорно полз по впадине, укрывавшей его от пуль. Подсознательно уловил нарастающую трескотню автоматных и винтовочных выстрелов. «Пожалуй, наши заметили, прикрывают!»

Впадина окончилась. Лейтенант взглянул на часы: было ровно двенадцать. Он находился на поле боя всего пять минут…

Мощный нарастающий гул в воздухе заставил его оглянуться. Строй серебристых «илов» надвигался на него. Задрожала земля. В реве авиационных моторов растворились все звуки. Грохот пушек возвестил о начале атаки штурмовиков.

— Ура-а! Братцы помогли! — в восторге закричал Бирюков.

Руки, ноги спружинили, он вскочил и побежал.

— Еще! Еще немного!..

И вот, когда до траншеи осталось каких-то пять шагов, Бирюков почувствовал внезапный толчок. Он упал, перевернулся через голову. «Неужели это случилось именно сейчас?..» Схватился за ногу и сразу все понял: виновата щегольская планшетка, купленная в далеком тылу. Это она ударила его в бедро. Рванул, отбросил планшетку в сторону. Тут же вскочил…

В траншее лейтенанта подхватили чьи-то заботливо подставленные руки.

— Не так швыдко, хлопец! Мабудь, в сорочке родывся, если остался жив.

Бирюков диковатыми глазами посмотрел на стоявших около него бойцов, хрипло выговорил:

— Где замкомбата? Скорее!..

Пожилой солдат молча подал ему флягу с водой. Вода была теплой, с каким-то солоноватым привкусом. Но Бирюков опорожнил флягу до дна и, возвращая владельцу, виновато улыбнулся.

— Ось теперь видно: отошел, — тоже заулыбался солдат. — Сейчас проводимо тебя до начальства…

Вскоре началась атака. Восторженное настроение, овладевшее лейтенантом, не покидало его в течение всего боя. Когда танки пошли вперед, он одним из первых выскочил из траншеи. До потери голоса кричал «ура», падал, снова вставал, подчиняясь общему порыву. Споткнулся о колючую проволоку заграждения, смятого мощной «тридцатьчетверкой», зло выругался, так, как никогда не ругался раньше. Выпрямился и бросился догонять своих.

Пришел Бирюков в себя лишь за поворотом неприятельской траншеи, где наскочил на майора, с которым разговаривал в штабе полка.

— Лейтенант?! Молодчина!.. Ну, счастье твое, что авиация помогла. Не знал? То-то. Погоди, все будешь знать!..

Вид у майора был совсем другой, чем раньше, в штабной землянке. Лицо его сияло.

К своему удивлению, неподалеку от майора Бирюков заметил командира батальона.

— А… вы как сюда? — оторопело выговорил он. Лейтенант полагал, что комбат по-прежнему находится на наблюдательном пункте.

— Как и майор, — улыбнулся одними глазами комбат. — А ты действительно молодец! Чувствую, повоюем вместе, а там и до фашистского логова доберемся. Не сробеем, лейтенант?

— Нельзя. Робеть некогда, товарищ капитан! — с подъемом ответил Бирюков.

— Правильно! Смелые мне нужны!..

Огромной силы взрыв потряс землю. Капитан приподнялся над краем траншеи.

— Готово! Последний бронеколпак подорван!

Раздалась пронзительная трель свистка, потом голоса:

— Ата-а-ка!.. Вперед, вперед!..

Бирюков хотел вместе с солдатами выскочить из траншеи, но майор задержал его:

— Куда? Вы не рядовой солдат, а начальник штаба батальона! Вспомнили? Возьмите на себя левофланговую роту. Там что-то отстают…

Выслушав приказ, лейтенант откозырял и бегом направился на левый фланг. Он впервые приступал к выполнению своих командирских обязанностей.

СИЛА ДРУЖБЫ Рассказ

— Меня назначили в полет с Колесником? — не то протестуя, не то спрашивая, повторил младший лейтенант Николай Барков, и тень пробежала по его лицу.

Товарищ, принесший это известие, утвердительно кивнул головой и понимающе улыбнулся. Может быть, это только показалось Николаю, но он тут же отвернулся и замолчал. «Опять?..»

Не раз он видел такие улыбки на лицах сослуживцев, и всегда они появлялись, когда сталкивались в разговоре имена Александра Колесника и его, Николая Баркова. Видимо, товарищи заметили, что с некоторых пор Николай относится к Колеснику очень холодно, даже не разговаривает. Они не раз пытались спрашивать и того и другого о причинах, но Барков в ответ только хмурился и краснел, а Колесник недоуменно разводил руками:

— Чего не знаю, того не знаю. Кошка неизвестного цвета, что ли, пробежала?..

Их отношения испортились внезапно.

Однажды весной Николай Барков и Колесник вместе с группой других летчиков были направлены за новыми самолетами в один волжский город. Прибыв на место, летчики решили побродить по городу. День был ясный. Под солнечными лучами последние остатки снега превращались в журчащие ручейки. Блики солнца играли на их поверхности. Веселыми казались и словно умытые крыши зданий, и звон трамвая, и лица идущих навстречу людей.

Шумной компанией летчики подошли к трамвайной остановке. Внимание всех ожидавших переключилось на них. Даже какой-то угрюмый старичок в потертом бобриковом пальто, до этого упорно читавший газету, взглянул поверх очков и с отеческой теплотой произнес:

— Ишь! Совсем молодые, а уже летчики!..

Подошедший трамвай был переполнен. Города Николай не знал. Случайно он оказался рядом с Колесником, вслед за ним сошел на незнакомой остановке да так и не отстал, когда Александр быстро пошел по шумной улице. Младший лейтенант и не подозревал, что у Колесника здесь живет семья.

— Ну, я пришел, это мой дом, — заметно волнуясь, заявил штурман удивленному Баркову, когда они подошли к подъезду большого серого здания. — Хочешь, зайдем?

Николай замялся и покраснел.

— Пойдем, пойдем, если уж пришли, — бросил Колесник и пропустил его вперед.

В квартире младший лейтенант почувствовал себя лишним. Мать Колесника хлопотливо бегала из кухни в комнату, то и дело поглядывая на сына заплаканными, но счастливыми глазами. Возле большого, покрытого льняной скатертью стола сидел седоусый отец Александра. В его жестких узловатых пальцах дымилась большая самокрутка. Отец пытался разговориться с Николаем, но это ему плохо удавалось: мешал частый надсадный кашель. За несколько дней до приезда сына он жестоко простудился и вынужден был теперь отсиживаться дома. Если бы не Нина — сестра Колесника, Николай совсем бы не знал, куда себя деть. Худенькая, с большими светлыми глазами и пышными, коротко остриженными волосами, Нина сразу понравилась Баркову.

Нина успевала разговаривать сразу со всеми. Брату она немедленно сообщила подробности о какой-то Наташе, Николаю рассказала, что она уже не школьница, а студентка первого курса медицинского института и что любимого профессора они зовут «наш дедуся».

— Такой седой-седой! А волосы пышные! И борода тоже седая…

Николай смотрел на оживленное лицо девушки, пытался представить себе старенького профессора и не мог. Вместо седых он видел светлые волосы Нины, длинные ресницы и веселые огоньки, горевшие в глубине ее больших глаз.

Надолго запомнился Баркову этот вечер. Надолго еще и потому, что закончился он совсем печально.

Сидя за столом, Николай услышал, как в соседней комнате Нина что-то спросила у брата. Колесник безнадежно махнул рукой, бросил в ответ:

— Мямля!..

Николай почувствовал, как кровь бросилась к лицу. Он невпопад отвечал Нине, потом быстро оделся и попрощался, пробормотав что-то невразумительное.

«Мямля — это я. Кто же больше?» — решил Николай. Одно слово стало причиной длительной размолвки между Колесником и Барковым. Барков, как говорится, «ушел в себя». Он стал молчаливым, сторонился товарищей и особенно Колесника, болезненно воспринимал любую шутку по своему адресу…

В напряженной боевой работе проходили дни. Настала зима. Одно боевое задание сменялось другим, все дальше и дальше откатывались очередные цели. Фронт перешагнул Вислу, стремительным броском советские войска вторглись с юга в Пруссию. Чувствовалось близкое дыхание окончательной победы.

Дни проходили, но обида на Колесника не забывалась. И тем большим было удивление Николая, когда от Нины неожиданно пришло небольшое письмецо. Девушка осведомлялась о его успехах, коротко писала о себе, а в конце письма спрашивала, почему он тогда так внезапно ушел от них. Неужели обиделся на что-либо?

Прочитав письмо, Барков подумал, что здесь не обошлось без вмешательства Колесника. Он рассчитывал сегодня же поговорить с ним откровенно, как вдруг товарищ принес ему это известие: Колесник назначен в его экипаж. Это смутило Николая. «Поговорю потом», — решил он.

Вечером на аэродром, располагавшийся у окраины деревни, они шли молча. Лишь перед выруливанием на старт произнесли несколько необходимых фраз. А затем — зеленый сигнал на командном пункте, полный газ, и машина, оставляя за собой густой шлейф снежной пыли, ушла в темноту. Словно на прощание, мелькнула только большая красная цифра «7», нарисованная на хвостовом оперении.

С боевого задания «семерка» в назначенное время не вернулась…

* * *

Когда цель показалась впереди, Николай Барков увидел, как в лучах прожекторов и в вихре рвущихся снарядов неуверенно маневрирует какой-то самолет. «Кто-то из новичков попал в беду, — подумал Барков. — Нужно помочь!»

— Штурман, бомбим по прожекторам, — передал он Колеснику и увеличил газ.

Удар по прожекторам помог попавшему в беду летчику выйти из лучей, но весь огонь с земли теперь переместился на «семерку» Николая. Вокруг разлилось ослепительное сияние иссиня-белых лучей вражеских прожекторов, стремительно проносятся сотни красных, синих, оранжевых шариков — снарядов, и каждый из них несет в себе смерть. Враг не виден, но он с земли пристально следит за самолетом. От экипажа требуется исключительное самообладание, выдержка, чтобы выйти из этой схватки победителем.

Барков придал машине максимальную скорость. В последнюю секунду, когда «семерка» отходила уже от цели, самолет сильно тряхнуло. Первым попаданием был поврежден фюзеляж и ранен штурман, второй снаряд попал в правую плоскость. Летчик перевел машину в правое, затем в левое скольжение, стараясь вырваться из лучей прожекторов. И только Николай выровнял самолет и увеличил газ, как произошло новое несчастье: захлебнулся, заглох мотор. Оставался единственный выход — посадка.

Летчик немедленно перекрыл бензокран, перевел самолет в планирование и решил тянуть подальше от железнодорожной станции на юго-запад, в сторону находившегося здесь лесного массива.

Стрелка высотомера угрожающе двигалась влево, показывая все меньшую и меньшую высоту. Пятьсот метров!.. Четыреста пятьдесят!.. «Только бы сесть удачно», — билась в сознании Баркова мысль. А внизу лес и лес. Но вот впереди показалась белесоватая нитка шоссе и рядом с ним неправильной формы овал. Поляна!..

Самолет неудержимо снижался. Крайние на поляне деревья он перевалил с трудом. Несколько секунд, и лыжи коснулись земли. Покачиваясь, машина побежала вперед, потом, потеряв скорость, начала медленно сползать влево и… остановилась.

Итак, посадку совершили благополучно. Николай облегченно вздохнул и тут же вспомнил: ведь они на вражеской территории! Дорога была где-то рядом, но со стороны ее не доносилось никакого шума. «Так. Еще не все пропало, — подумал Николай. — Только как штурман?»

— Что с мотором, Николай? — тихо отозвался из своей кабины Колесник.

— С мотором — посмотрю, а что с тобой?

— Правый бок весь горит. Ногой шевелить не могу. Что ты теперь со мной будешь делать? Я даже из кабины не могу выбраться.

— Ничего, бодрись, дружище! Все будет в порядке! — веселым голосом произнес Николай. А сам думал, что до «порядка» еще далеко. Самолет, видимо, никуда не годен, нужно его сжечь, пока не поздно. А штурман? Не был бы он ранен!..

Подбадривая штурмана, Николай с трудом начал вытаскивать его из кабины. Неожиданно послышался шум проезжавших по шоссе автомашин. «Заметили!..» Однако первая машина прошла по шоссе, не останавливаясь, за ней прошли и вторая, и третья…

Взвалив штурмана на спину, Николай медленно пошел в сторону от шоссе. Идти по снегу, да еще в меховой одежде, было очень трудно, хотя на поляне снег был довольно плотный и совсем не глубокий. Штурману малейший толчок причинял сильную боль, и он невольно стонал.

— Брось, куда меня тащишь! Брось! Здесь ведь никаких партизан нет, — шептал между стонами Колесник.

А Барков, задыхаясь, продолжал нести его дальше. Пройдя метров двести — триста от дороги, он остановился возле разлапистой ели, с трудом опустился на одно колено и вместе со штурманом плавно повалился набок.

— Потерпи еще немного, сейчас перевяжу, — шептал он Колеснику. Но штурман твердил:

— Напрасно меня тянешь, Николай. Со мной далеко не уйдешь. Если не заметят самолет ночью, то увидят днем. Ведь рассвет скоро.

— Крепись, поживем еще!

Барков наломал еловых веток, уложил на них штурмана и перевязал рану.

— Саша, крепись! В случае чего, я сейчас же буду здесь! Слышишь?

Он быстро вернулся на поляну. Когда почувствовал знакомый запах бензина и ощутил под руками еще теплые цилиндры мотора, к горлу подкатил твердый комок. Посмотрел на неподвижный винт, на правую плоскость — у нее слегка была повреждена консоль — и тяжело вздохнул. «Все, отлетался, друг».

Единственным звуком, доходившим до слуха Николая, было падение капель в снег. Машинально он подставил ладонь под эти капли, и когда поднес ее к лицу, почувствовал резкий запах бензина. «Откуда идет бензин?» Ощупал карбюратор и не нашел никаких признаков повреждений. Опробовал тяги управления мотором и увидел, что только тяга газа слегка погнута, видимо, от скользящего удара осколком. Толкнул винт, и он легко поддался, так же как и обычно, когда мотор был исправен. Мелькнула мысль: «А что, если?..»

Николай раскрыл капот мотора, достал карманный фонарик и, пропуская между пальцами руки узкую полосу света, лихорадочно стал искать повреждение. В моторе его не оказалось. Тогда он проследил путь, по которому стекал бензин. За мотором рука нащупала рваные концы бензопровода. «Почему он стекает отсюда? Плохо перекрыт бензокран?»

Вновь и вновь руки ощупывали концы, а в сознании уже крепла надежда, гулко заколотилось сердце. «Если это только единственное повреждение, то его можно устранить!»

Не раздумывая долго, Николай достал из самолета брезентовый чехол от кабины и, чтобы не стыл мотор, накрыл его, потом сверху набросил свою меховую куртку и снова принялся за работу.

Неисправностей больше не было. Барков влез в кабину и попробовал открыть бензокран. Послышался шум льющегося на снег бензина. Значит, он поступал нормально. Но чем соединить концы перебитого бензопровода? Николай обшарил бортовую сумку. Здесь ничего подходящего не нашел; поискал в карманах меховых брюк — там только плоскогубцы; покрутил в руках ракету, размышляя, нельзя ли использовать ее И тут его взгляд упал на резиновый шланг переговорного аппарата. Это и было то, что требовалось.

А восток все светлел и светлел. Автомашины были не страшны: они проносились быстро по шоссе. Другое дело — медленно двигающийся обоз. Николай понимал, что дорога каждая минута.

Он быстро отрезал кусок резинового шланга. Однако соединить концы перебитого провода оказалось нелегким делом. Как только начинал стягивать накрученную на конец шланга проволоку, она срывалась, и все приходилось начинать сначала. Замерзшие пальцы плохо слушались. Наконец с помощью плоскогубцев и проволоки удалось достаточно прочно закрепить концы шланга на перебитом бензопроводе. Бензин теперь без утечки мог поступать в мотор.

Николай подышал на совершенно окоченевшие руки, зябко подергал плечами, потом попробовал стенки цилиндров: они были уже холодными. Глянул на посеревшие вокруг деревья, кусты у шоссе — начинался рассвет — и подумал: «Все на пределе». Потом быстро пошел к месту, где оставил штурмана.

Колесник дожидался товарища на том же месте.

— Саша! Можешь мне помочь запустить мотор? Хватит ли сил? Может быть, успеем, вылетим, пока не заметили самолет, или…

Он не договорил. Обоим было понятно, что означает это «или». Штурман скосил глаза на летчика, скупо ответил:

— Постараюсь…

Взвалив Колесника на плечи, Николай пошел опять к самолету.

Все вокруг серело. Отчетливо стали видны границы поляны. Совсем редким и низким оказался кустарник в стороне, где проходила дорога. Опасность быть обнаруженными возрастала с каждой минутой.

Немецкие машины на шоссе появлялись совсем редко. К утру их сменил нескончаемый поток армейских повозок и крытых фургонов.

«Отступают», — злорадно подумал Барков.

Когда он, напрягая последние силы, приподнял штурмана повыше, чтобы удобнее положить его на плоскость, тот неожиданно выскользнул из рук и ударился о край трапа. Стон товарища больно отозвался в сердце Николая.

— Прости, Саша!

— Ничего… что делать!..

Медленно и осторожно, с помощью летчика штурман забрался в кабину.

На поляне было совсем уже светло. Лес еще казался черной громадой — там стояла темнота, на шоссе же можно было различить не только отдельные повозки, но и людей.

Николай снял с мотора куртку и надел ее на себя, снял чехол, потом окинул взором поляну, шоссе, наметил направление взлета и тихо спросил:

— Готов, Саша?

— Готов, — так же тихо ответил штурман.

Летчик глубоко вдохнул в себя воздух, словно перед трудным бегом, провернул несколько раз винт и сильно рванул его.

— Контакт!

Мотор молчал. Николай снова взялся за винт, провернул его, еще раз рванул.

— Контакт!

Мотор молчал. Сдерживая нарастающую тревогу, Николай в третий раз подошел к винту. После рывка винт качнулся вперед, назад, потом раздался громкий звук выхлопа, винт сделал несколько оборотов и остановился…

Николай бросил взгляд в сторону шоссе: услышали или нет? И, не рассмотрев, что там делается, кинулся к винту.

— Саша, энергичнее, давай!..

На этот раз мотор заработал. Летчик обежал вокруг плоскости и не сел, а ввалился в кабину. Когда руки привычно нащупали рули управления, бешеная радость овладела им. «Спокойнее, спокойнее!» — говорил он сам себе. Николай сразу же увеличил обороты, и самолет, словно нехотя, качнулся, стронулся с места и заскользил к опушке леса. Летчик увидел, что штурман показывает рукой в сторону шоссе.

Движение на шоссе прекратилось. У края дороги сбилась группа немцев и смотрела в сторону ползущего по поляне самолета. «Вот ослы! — невольно усмехнулся Николай. — Не разберутся, чей самолет!» Но солдаты все же заметили красную звезду на борту машины и тут же забегали вдоль повозок.

— Спокойнее! — сквозь зубы повторил летчик, продолжая рулить. И, когда разворачивал машину, готовясь к взлету, услышал, кроме шума мотора, резкие короткие хлопки: опомнившиеся вражеские солдаты открыли ружейный и автоматный огонь. Несколько черных фигурок уже бежало к самолету.

Колесник еще раз потолкал руль управления и показал рукой в воздух. Николай утвердительно кивнул головой.

Черные фигурки — их стало больше — уже были близко от направления взлета. «Перехватить хотят! — подумал Николай и опять сквозь зубы прошептал: — Спокойнее, спокойнее!..»

Вдруг звякнуло стекло на приборной доске. И в этот момент летчик дал мотору полный газ. Ускоряя бег, машина помчалась по поляне. «Только бы не подбили на взлете», — мелькнула мысль, и Николай громко закричал:

— Держись, Саша, держись!..

Самолет с ревом несся к центру поляны. «Взлетит или не взлетит?» По нарастающей скорости движения чувствовал: должен взлететь!

Несмотря на рев мотора, хлопки выстрелов были отчетливо слышны. Николай увидел, как солдаты, оказавшиеся на пути самолета, попадали в снег, напуганные видом мчавшейся прямо на них машины; другие же с колена вели огонь из автоматов.

Николай невольно отшатнулся от левой плоскости. На ней, словно капельки сильного дождя, образовалась, цепочка дырок от автоматной очереди. Правую руку пронзила боль. Он левой рукой перехватил руль и потянул на себя. Машина, тяжело и неуверенно, все же оторвалась от земли.

Но впереди еще деревья! Набирая высоту, самолет едва не задел за вершину самой большой ели, но выровнялся и, ревя мотором, понесся над лесом.

Уже в воздухе Николай увидел, как голова штурмана, сидевшего в передней кабине, медленно сползла вниз. «Что с Сашей?..» Вместе с тревогой за товарища росла и радость: «Летим!»

Уйдя из-под выстрелов, Николай развернул самолет на восток. На бреющем полете машина с ревом пронеслась над шоссе. При виде свалившейся, казалось, прямо на них машины лошади поднимались на дыбы, ломали оглобли, черные фигурки людей шарахались в стороны.

…Уже на подходе к своему аэродрому Барков почувствовал, как руль управления несколько раз дернулся в его руках. Это Колесник, очнувшийся после забытья, давал знать о себе. Николай понял: жив штурман, и тоже подергал руль, как бы отвечая: «Все в порядке. Идем домой».

* * *

В госпитале Николай пробыл недолго. Перед уходом он зашел попрощаться в палату, где лежал тяжелораненый штурман.

— Выздоравливай, да поскорее!

Колесник слабо улыбнулся, пожал руку и сказал тихо:

— Молодец ты какой, Коля!

— Ну, что ты! Какой молодец?.. Мямля!.. — неожиданно вырвалось у Николая.

Колесник удивленно уставился на него.

— Ведь сам меня так назвал когда-то, да ладно, уж все прошло, — попробовал Николай свести разговор к шутке и смущенно засмеялся.

— Нет, нет! Ты объясни, когда это я мог так назвать тебя?! — возбужденно заговорил Колесник.

Сердясь на себя, сбиваясь, Николай кое-как напомнил тот давний вечер. В ответ Колесник заулыбался:

— Я помню, ты еще так неожиданно тогда ушел. Обиделся, значит! Но ведь Нина спрашивала совсем не о тебе, а о моем школьном друге — ее знакомом!

Теперь пришлось краснеть Николаю.

— Ты… ты… извини. Это у меня так… вырвалось… — смущенно пробормотал он. — Выздоравливай, Саша!

Николай стиснул руку Колеснику и выбежал из палаты.

В части он с нетерпением ожидал возвращения штурмана, со стыдом вспоминая свое отношение к нему в последние месяцы…

После этой памятной для обоих посадки в тылу врага не было в полку более дружной пары, чем экипаж «семерки». В самых трудных условиях экипаж Баркова, как правило, вылетал первым, мастерски разыскивал цель, подавлял ее, чтобы облегчить выход другим экипажам. Ни ночные истребители, ни десятки прожекторов и огонь зениток не могли остановить его полет. И неизменно после каждого вылета летчик и штурман вместе приходили на командный пункт, и Николай Барков докладывал командиру:

— Боевое задание выполнено!..

* * *

Через несколько лет после войны, незадолго до дня авиации, в южном гарнизоне в своей квартире капитан Барков читал письмо Колесника, присланное из Москвы.

«…Николай, приезжай, дорогой, вместе с Ниной на праздник к нам. Или, хочешь, нагряну я к тебе со всеми своими чадами и домочадцами? Вспомним годы боевые, дороги фронтовые, дела друзей-однополчан…»

Дочитав письмо, Николай улыбнулся и позвал жену:

— Нина, иди почитай!

Пока жена читала, он, тихо улыбаясь, смотрел куда-то в пространство и думал о великой силе дружбы, дружбы фронтовой, обстрелянной, окуренной пороховым дымом, окропленной собственной кровью, освященной благородной целью, во имя которой они шли на смерть…

МУЗЫКАНТ Рассказ

Афиша была не слишком яркой. Так, самая обыкновенная. В центре ее — большие строгие буквы: «КОНЦЕРТ». Ниже приплюснутыми, округлыми: «симфонического оркестра». А еще ниже скромным черным шрифтом: «солист А. Мороз».

На заборе было наклеено немало более ярких афиш. Но почему-то взгляд остановился на этой.

Половину дня подполковник Данилов провел в штабе, решая дела, по которым приехал в командировку. Все это время фамилия солиста не выходила из головы. Возвращаясь в гостиницу, он случайно увидел, как на перекрестке чуть не столкнулись огромный автобус и новенькая, блещущая лаком «Волга». Скрежет тормозов, испуганные восклицания прохожих… И вдруг именно сейчас, в эту минуту, всплыло в сознании далекое, незабываемое…

…Трудный тысяча девятьсот сорок первый год. В экипаж прибыл новичок. Рано утром у входа в столовую он представился командиру. Капитан Данилов, высокий, широкоплечий, сверху вниз посмотрел на сержанта в куцей шинельке. Хотелось в экипаже иметь таких же, как он сам, рослых парней, а тут…

Сержанту Морозу было не более девятнадцати-двадцати лет. Роста среднего, лицо обыкновенное, с серыми мечтательными глазами («Совсем не для солдата», — отметил про себя Данилов).

— Хорошо, — кивнул офицер. — Идите к инженеру. Он скажет, что вам делать.

Свое мнение о новом сослуживце Данилов сообщил вечером за ужином штурману Майбороде. Оказалось, что тот уже разговаривал с молодым сержантом.

— Мороз в авиацию добровольно пришел. Заканчивал музыкальное училище по классу скрипки, а в войну решил стать бортмехаником — это ведь не так просто!

— Вот, вот! Думал, наверное, что тут музыка, а на самом деле грязь, кровь. Для музыканта место неподходящее.

Штурман спорить не стал.

— Давай подождем, посмотрим. Ребята у нас дружные. Если у человека недостатки, их заметят немедленно.

Данилову пришлось согласиться. Механиков в полку не хватало.

Один день боевой работы сменялся другим. Летать приходилось много. В первые дни Данилову некогда было следить за работой Мороза.

— Как у новичка идут дела? — как-то спросил Данилов у техника Мухитдинова.

— Нормально, товарищ командир. Старается.

— А помнишь, каким был прежний механик?

— Конечно, помню. Такими не сразу становятся. Опыт нужен.

— То-то, — бросил Данилов довольным голосом и пошел вдоль стоянки.

Что ему понравилось в ответе Мухитдинова, он и сам бы не смог сказать.

Однажды командир полка поставил новую задачу:

— Сегодня цель — крепостные сооружения.

Он назвал крупный порт на побережье моря и подробно объяснил порядок выполнения боевого задания. Летчики, штурманы тщательно изучали цель по фотоснимкам, картам крупного масштаба, схемам. Они снова и снова знакомились с каждой деталью крепости. Ведь ночью, под огнем зенитных батарей некогда будет разыскивать трудноразличимые ориентиры. Техники, механики, в их числе и Мороз, готовили бомбардировщик к полету.

Пришло время, и тяжелая машина вырулила на старт. Официантки, угощавшие экипаж горячим кофе, остались на стоянке. Им, этим милым, скромным девушкам, было немножко страшно. Они знали: кто-то из них, этих летчиков, не вернется на базу.

…Фронт пройден. С высоты он угадывался по нескольким мелким пожарам, вспышкам пулеметных трасс, осветительных ракет. А дальше за фронтом — ни одного огонька. Проплывет далеко внизу под самолетом еле различимая серая дорога, извивающаяся, словно змея, надвинется черное, бесформенное пятно — лес, и снова темнота, ничего не видно. Выше, над самолетом, — облака. К ним ведет летчик машину.

В кабинах привычно светятся циферблаты приборов. Ровно гудят двигатели. От их работы корпус бомбардировщика еле заметно вибрирует. На компасах один и тот же курс — запад.

— Под нами граница! — коротко сообщает командиру штурман.

И снова молчание. Только рев моторов. Только кажущееся бесконечным ожидание…

Тяжелый бомбардировщик вышел за облака. Лишь штурман знает, над какими пунктами пролетает машина. С помощью приборов, по звездам, наблюдая землю в разрывы облаков, он направляет самолет к месту бомбового удара.

— До цели десять! — предупреждает Майборода.

Это значит — осталось десять километров до окраины крепости. Значит, сейчас откроют огонь вражеские зенитки. Как нарочно, облака редеют.

— Разворот!.. На боевом!..

Нервы напряжены до предела. Сейчас… Так и есть! В неуловимый миг вспыхнули вражеские прожекторы, иссиня-белые их лучи образовали огромный конус, в вершине которого оказался бомбардировщик. Одновременно грохнули первые разрывы снарядов. А потом началось! Вокруг заплясали, завертелись разноцветные шарики — трассирующие снаряды малокалиберных зениток. Красные, синие, зеленые, словно бусинки, нанизанные на невидимую ниточку, они устремлялись от зенитных точек к самолету. «Ниточки» переплетались вверху, скручивались в «воронки», расходились «веером». Казалось, самолет в этом хаосе трасс, опутавших его со всех сторон, недвижим, застыл на месте.

Но бомбардировщик неуклонно шел к цели. Губы штурмана шевелились: он чертыхался по адресу прожекторов, боялся упустить цель.

— Вправо три!.. — передал он команду летчику.

Данилов привычно нажал на педали руля поворотов.

Снаряды тяжелых зениток взрывались с глухим уханьем. Сначала возникал клуб дыма с темными, рваными краями. Казалось, он начинает рассеиваться, и в это время обшивка самолета принимала удар воздушной волны. Иногда от близкого разрыва бомбардировщик вздрагивал. Данилов морщился, словно от зубной боли, штурман чертыхался громче, — изменить курс нельзя: самолет находится на боевом пути.

— Сбросил! — громко доложил Майборода.

Чуткие руки летчика уловили знакомые толчки штурвала. Это фугасные бомбы отрываются от самолета и устремляются вниз.

Данилов резко ввел машину в разворот. Теперь можно выполнять противозенитный маневр. Главное сделано: бомбы ушли к цели.

Когда бомбардировщик вырвался из моря зенитного огня, Данилов прокричал технику:

— Как экипаж?

— Все в порядке, командир! Матчасть…

Мухитдинов оборвал фразу на полуслове и резко повернулся назад. Данилов тоже невольно оглянулся.

— В правой плоскости пожар!.. — на ходу закричал Мухитдинов и тут же исчез в проходе.

Данилов заметил густеющий на глазах шлейф черного дыма, который стлался за крайним правым мотором. Ни одним жестом не выдал волнения. Помедлил несколько секунд и ровным голосом передал по переговорному устройству:

— Экипажу быть готовым к прыжку! Ждать команды!..

* * *

В длительных ночных полетах Александр Мороз бывал уже не раз. Но острое ощущение опасности не притуплялось. Бортмеханик смотрел на разрывы снарядов и чувствовал, как нечто очень похожее на страх щемящей болью отзывается в груди. А может, это был не страх? Может, сознание того, что под обстрелом нечем ответить врагу, так как бомбы предназначены только для одной, заранее определенной цели, а из бортового оружия стрелять по зенитным батареям с большой высоты бессмысленно; может быть, именно это вызывало такое напряжение, что оно ощущалось, как физическая боль? Как бы то ни было, Морозу было стыдно перед самим собой за эту слабость. В такие минуты возвращалось сожаление о том, что он не стал летчиком, несмотря на все попытки. Вот если бы он держал в руках штурвал! Тогда, казалось ему, он бы чувствовал себя хозяином положения.

Мороз следил за работой моторной группы вместе с техником. Но делал он это скорее механически, больше прислушиваясь к шуму зенитного огня. Наконец бомбардировщик развернулся от цели. Вот уже лучи прожекторов стали косыми — прожектористы упорно не отпускали самолет. Потом погас один, второй прожектор. Несколько длинных трасс крупнокалиберного пулемета, и огонь с земли прекратился.

Погас последний луч. Несколько мгновений глаза привыкали к наступившей темноте. И вот тут-то механик увидел неладное: за элероном плоскости мелькнула какая-то расплывчатая длинная полоска. Она исчезла, появилась снова и стала быстро увеличиваться.

«Пожар!»

Прежде чем техник успел добежать к нему из кабины летчика, Мороз уже был в глубине прохода.

Пожара на самолете механику не приходилось видеть. Но по рассказам бывалых авиаторов он знал, как это происходит. Еле заметная полоска дыма может превратиться в густой, черный, рассыпающийся вдали за самолетом след. Затем достаточно появиться на плоскости маленькому язычку пламени, как он «лизнет» дюраль раз, другой, и вдруг обшивка плоскости станет ленточками быстро-быстро свертываться в трубочки, плавиться, исчезать на глазах. Под сильной струей встречного воздуха горит она почти так же, как горит бумага в мощной, с большой тягой кочегарке. Огонь подходит к бакам с бензином — и взрыв, или плоскость отваливается, словно она сделана из легкого картона.

В сознании Мороза мелькнула картина кувыркающейся в воздухе плоскости, но это не вызвало страха. Опасность угрожала сейчас не лично ему, а всемуэкипажу, машине.

В плоскости темнота почти абсолютная, словно на глаза набросили черное покрывало. Проход узкий, вокруг много подкосов, деталей, и, казалось, каждый выступ норовит задержать человека, больно ударить его. На ходу Мороз услышал, как изменился гул работающих двигателей. «Летчик выключил крайний мотор. Это там!..»

Впереди сквозь густую пелену горького дыма слезящиеся глаза уловили красноватое мерцание: горел масляный бак. Морозу оставалось проползти до него всего несколько метров. «Успеть бы!» — подумал механик, и тут же его с силой прижало к трапу, распластало на нем. Огнетушитель, который Мороз сжимал в руках, вырвался, звякнул обо что-то и откатился в темноту.

И снова механик не ощутил опасности, угрожавшей ему, не вспомнил о парашюте. Пытался осмыслить происходящее и не мог. Он не знал, что в эту минуту Данилов попытался глубоким скольжением предотвратить распространение пожара.

На четвереньках, ползком, рывками Мороз все-таки двигался к огню. Еще метр, еще… Масло из разбитого снарядом бака залило часть двигателя, внутреннюю обшивку плоскости. Огонь пока еще маленькими язычками растекался по металлу.

Последнее усилие — и Мороз оказался у бака. Но огнетушителя не было. Механик сорвал шлем и начал бить, душить, рвать растущие щупальца пламени. Глаза нестерпимо резало, он задыхался от дыма.

Кипящее масло попало на незащищенные руки. На мгновение механик перестал бороться. Сознание пронизала мысль: «Руки! А как же скрипка, музыка?!»

Эта мысль появилась только на миг. Мороз заскрипел зубами от боли, но не отступил. Что с самолетом, летит ли еще или падает — об этом механик уже не думал. Да, наверное, и не представлял, где он находится сейчас. Перед ним был один враг — пламя.

Шлем тлел. Мороз бросил его, стащил с себя куртку. И снова в тесноте, лежа, тушил огонь, в бессильном ожесточении чувствуя, что силы приходят к концу. Пальцев рук он не ощущал. Была только острая, ни на секунду не прекращающаяся боль.

Пламя дробилось, гасло, появлялось вновь. Мороз подумал: «Может, это конец?» И в это время мимо лица струя жидкости ударила в разорванный бак, обшивку плоскости. Механик с трудом повернул голову. Позади на коленях, согнувшись, стоял Мухитдинов. В руках его был огнетушитель.

Мороз глубоко вздохнул и потерял сознание…

* * *

…В этом концертном зале подполковник Данилов был впервые. Он с интересом оглядывался по сторонам, рассматривал лепные украшения, огромную причудливую люстру. Наконец заметил, что сосед, пожилой, очень полный, с солидной лысиной, неприязненно посматривает на него, утихомирился, повернулся к сцене.

— Начинаем симфонический концерт… — звонко и несколько торжественно прозвучал голос ведущей программу женщины. Она сделала небольшую паузу: — Солист — Александр Мороз!

Перед оркестром у микрофона — концерт передавался по радио — стоял худощавый, стройный музыкант во фраке. Медленно поднял он скрипку.

Данилов сначала не слышал музыки. Не отрываясь, он смотрел на одухотворенное лицо своего бывшего механика. С того дня, когда после посадки бомбардировщика на аэродром товарищи провожали обожженного механика в госпиталь, прошло уже много лет. Однако за эти годы Мороз почти не изменился. Таким же остался высокий открытый лоб, густые светлые волосы он по-прежнему зачесывал назад. Сейчас фрак делал его фигуру очень строгой. Длинные пальцы уверенно лежали на грифе скрипки.

Данилов не утерпел:

— Я его знал еще комсомольцем. Так боялись — покалечил руки! — волнуясь, зашептал он на ухо толстяку-соседу.

Но его встретил свирепый взгляд. Данилов долго сидел, не шевелясь, ругая себя за невыдержанность. Потом стал слушать музыку. Постепенно он перестал замечать недовольного соседа, всех сидящих вокруг. А в памяти один за другим всплывали боевые эпизоды. Вспомнился тот полет, пожар в воздухе. Носилки на аэродроме, страшные, в пятнах ожогов руки бортмеханика, которые постепенно скрывались под белоснежной марлевой повязкой…

Дирижер в последний раз взмахнул палочкой. Звуки скрипки пронеслись по огромному помещению и замерли, словно растворились в стенах. Солист выждал мгновение и устало опустил руки с длинными тонкими пальцами.

Раздались аплодисменты. Данилов вскочил и оглушительно аплодировал дольше всех, даже тогда, когда смолкли последние хлопки. Сосед исподлобья долго смотрел на него и, когда Данилов сел, недоуменно пожал плечами.

ДАМБА Рассказ

— Порядок! — удовлетворенно воскликнул Виктор Иванович Кашлев, добродушный невысокий толстяк с розовыми щеками, бывший военный интендант, укладывая рыбу в плетенку. Потом выпрямился. — А вообще-то, друзья, неужели мы так и уйдем, не искупавшись? В такой день!

— Вот будем у дамбы, там и поплаваем, — предложил учитель Терехов. — Я всегда у моста купаюсь. Вода чище, глубоко.

Все согласились с ним.

Через кустарник пошли к дамбе. Вскоре впереди заблестела гладь воды, и через несколько минут все четверо уже расположились на прибрежном песке.

— Благодать-то какая! — восторгался Кашлев, щуря и без того маленькие глаза.

— Тебе хорошо — лещей каких домой несешь, — заметил Николай Иванович Байгушев. — А нам…

— А ты, Николай Иванович, не расстраивайся. Уж на холостяцкую уху я тебе выделю рыбки.

— Спасибо. Варить некому…

— Смотрите! Неужели прыгнет? — вскричал вдруг молодой учитель.

На самом верху железнодорожного моста, через реку соединявшего два отрезка дамбы, стоял юноша. Его бронзовое тело поблескивало на солнце.

— А чего же, и прыгнет! — уверенно сказал Петр Сергеевич Подобаев, недавний строевой офицер.

— Да ведь метров двенадцать высоты!

— Если храбрый, то и с пятнадцати маханет. Как думаешь, Николай Иванович?

Байгушев пристально рассматривал дамбу, не ответил.

В воздухе змейкой взвилось бронзовое тело, стремглав понеслось вниз. Всплеск воды донесся до лежавших на песке.

— Прыгнул-таки! — растерянно констатировал Терехов.

— Молодец! Отважный парень! — похвалил Подобаев.

— Храбрый, отважный! — передразнил Кашлев. — Наверное, с ребятами поспорил, залез наверх, а спуститься вниз стыдно стало. Вот и прыгнул с отчаяния. Или самолюбие заставило.

— Разве храбрость с отчаяния бывает? — удивился Терехов.

— И такое бывает, Виташа, — подтвердил Подобаев.

— Подвиг — это результат осознанных действий человека в бою. Именно осознанных! Человек понимает, на что идет. Значит, он хладнокровнее рассчитывает свои действия, воля у него сильнее, закалка… — начал было Кашлев.

— Эх ты, закалка! — засмеялся Подобаев. — Впрочем, это я так, — поспешил заверить он Кашлева, когда увидел, что по его лицу пробежала тень. — Истоком подвига может быть не только воля, закалка, умение и прочее такое. Собственно, в каждом из нас, вернее, наших людей, готовность к подвигу живет как бы сознательно, независимо от его качеств. Вот я знаю один случай…

— Все-таки как понимать храбрость, отвагу? Ведь они ведут к подвигу, только они! — горячился Кашлев. Его полные щеки еще больше покраснели.

Бывшие интендант и строевик заспорили. Терехов широко раскрытыми глазами смотрел то на одного, то на другого, на лице его застыло восторженное выражение. Воевать ему не довелось. О подвигах в войне он слышал по радио, видел в кино, читал в книгах. А теперь вот слышал со слов очевидцев. Правда, он все время немножко робел перед Подобаевым, который, как он знал, носил звездочку героя.

Байгушев в разговоре не участвовал. Он лежал на песке вниз лицом, не шевелился.

— А ты, Николай Иванович, что молчишь? — вспомнил вдруг о нем Подобаев. — Тебе есть что рассказать! Дамбу-то помнишь? Ее не забыть!

Байгушев поднял голову. Худое лицо его было угрюмым.

— Давайте окунемся в воду. Пора двигаться к дому, — предложил он.

Молодой учитель и в воде старался держаться поближе к Подобаеву. И когда оделись и пошли по шпалам железной дороги, все забегал вперед, глядел своему спутнику в рот, слушая истории, которые рассказывал Петр Сергеевич.

Байгушев еще у моста отстал. Оглянулся на него и тоже отстал Кашлев.

Долго шли молча. Наконец Кашлев тихонько спросил соседа:

— И чего ты опять приуныл? Тьфу! День расчудесный, а он!.. Дома взаперти будешь сидеть? Может, в шахматишки сыграем?

Нескоро Байгушев согласился:

— Сыграем, пожалуй.

И опять шли, не разговаривали. Кашлев все косился на соседа. Не утерпел:

— Нудный ты, Иваныч! Женился бы, что ли! Неужели всю жизнь так и прожил?

Байгушев отвернулся. На его щеках играли желваки.

— Недавно с тобой рядом живем, соседи. Не говорил. Да я никому никогда!..

Виктор Иванович услышал, как Байгушев заскрипел зубами.

— Дамба, проклятая! Да еще юнец на мосту!

Кашлев остановился.

— Дружище, да ты что? Плохо?

— Куда уж!.. Подвиг, подвиг! Это как кому!.. — Байгушев, побледневший, с горящими глазами, повернулся к Кашлеву: — Дамба, чтоб ее!.. Никому не говорил. А вот, хочешь, послушай о другой дамбе. Там, — махнул он рукой, — далековато…

* * *

…Темная ночь. Мрак холодный, приторно липкий, обволакивает тело, все предметы вокруг, туманит зрение. Ни зги не видно. Где-то совсем рядом Одер, река, ее нижнее течение. Недалеко от устья город Штеттин, а дальше, на север, — Свинемюнде, полуостров.

Впереди — и это понимал каждый, — впереди за Одером конец войны, победа. Но ее еще нужно добыть. Пусть последним усилием. Но это усилие должно было стоить еще немало жизней.

Войска двух первых фронтов — Белорусского и Украинского — несколько дней назад начали последнюю операцию — наступление на Берлин. Второй Белорусский здесь, у Штеттина, только еще сосредоточивал свои войска. Впереди победа. Но к ней надо перешагнуть через два полноводных рукава Одера и двухкилометровое заболоченное пространство между ними — пойму.

Плацдармов нет. Их надо еще захватить. А время требует свое: скорее, скорее!..

От реки из туманного черного марева доносятся гулкие очереди крупнокалиберных пулеметов.

Николай Байгушев скребет ложкой в котелке, довольно равнодушно замечает:

— Дурят, черти! И чего им еще надо? Наш будет Берлин! Это же ясно!

Николай, до армии колхозный бухгалтер, по мнению молодых солдат, «в летах». Ему под тридцать. А держится браво. Усы цвета воронова крыла, гвардейские, торчат пиками в стороны. Не то что у других — обвиснут концы усов вниз, не поймешь, сами они видом приуныли, или у их хозяина такой характер.

Его лучшему другу Петру лет поменьше, усов он не носит. Но по росту, комплекции Петр под стать Байгушеву — высокий, стройный, широкоплечий.

— Ты чего молчишь, Петро?

Петро лежит на спине, смотрит в темную хмарь неба.

— А я не молчу — думаю. Прогрохочет когда-то последний выстрел, замолкнет эхо. Смерть не будет больше ходить с нами рядом. На небе звезды проглянут чистые и яркие… И поеду я к своей жинке в родные края. А ты со мной. А Наташа с тобой…

Николай хмурится.

Над Байгушевым в роте частенько добродушно посмеивались. Все знали о привязанности к Николаю бойкой на язычок, миловидной ротной санитарки. Полюбила Наташа Байгушева неизвестно за что. А быть может, за бравую выправку да гвардейские усы. Кто знает…

Ребята посмеивались и втайне завидовали.

Вдали послышались какие-то крики. Николай насторожился.

— Петро, похоже, тебя зовут! — сказал он.

— Эх, домечтать не дали! Я вас с Наташей до дому еще не довез, с женой не познакомил, — пошутил Петр, подхватил автомат, вещмешок. — Собирай-ка ребят. Наверное, пора и нам…

Отделенный исчез, словно растаял в темноте.

Солдаты сбились в кучку, ожидали. Они были готовы, дополнительной проверки не требовалось. Задачу знали заранее. Коротко ее можно было бы объяснить просто: дамба!

За дамбу уже вторые сутки шли бои. Длинная, двухкилометровая, прямая как стрела, она высоко поднималась над заболоченной поймой, и казалось, каждый незначительный бугорок на ней, каждый булыжник пристреляны. И еще казалось, что на дамбе уже нет ни одного, что называется, «живого места». Вся она от начала до конца была перепахана взрывами снарядов, иссечена тысячами тысяч пуль.

Дамба как магнит притягивала внимание обеих сторон — обороняющихся и наступающих. Поиски велись и севернее и южнее дамбы, но слишком широка была пойма и очень много требовалось сил и средств, а главное, времени, чтобы ее преодолеть…

Когда отделение было уже готово тронуться в путь, тоненький голос донесся из той же мутной хмари, которую и назвать-то ночной темнотой было нельзя, — всполохи ракет, взлетавших над дамбой, вспышки разрывов, отсвет пулеметных трасс действительно делали эту темноту колеблющейся, мутной и в то же время непроницаемой.

— Коля!..

Байгушев шагнул на голос. Он мог принадлежать только ей — Наташе.

Солдаты деликатно отвернулись.

— Ты идешь? Ты уже идешь? Ты вернешься? — сбивчиво, торопливо шептала Наташа.

Николай видел ее русые волосы, на которых играл не отблеск луны, как это было бы, случись им встретиться и полюбить друг друга в мирное время, а отблеск огней ночного боя.

— Скажи, ты вернешься?

— Наташенька, некогда! Мне пора. Вернусь я, не думай, жди!

Всего несколько секунд, но сердце забилось гулко, неуемно. «Пришла-таки!..» — подумал Байгушев, и в груди стало тепло-тепло.

— Мне пора, Наташик, иду!..

Тоненькая фигурка в армейской форме растворилась в темноте. Последнее, что видел еще Николай, были светлые волосы на непокрытой голове.

…Начало дамбы выросло перед ними внезапно, словно мираж. Черная, нависшая над солдатами громада насыпи казалась очень высокой. Может быть, потому, что они лежали на самом берегу, у воды. Первый взвод был уже где-то у насыпи. Теперь настал и их черед.

К отделению присоединились трое незнакомых солдат. У одного большой тюк. Другие тащили ящики. «Тол, наверное», — догадался Николай.

— А эти трое чего к нам пристали? — тихо спросил Байгушев отделенного.

От своего друга Николай не отставал ни на шаг. Впрочем, их всегда видели вместе — в бою или на отдыхе, привыкли, что они неразлучны. Люди в отделении часто менялись. Приходили новые. Они не знали того, что связало этих двух словно бы кровным родством или даже сильнее.

Случилось это еще под Москвой, на Угре. Тяжелые тогда были бои. Впрочем, легких, пожалуй, и не бывает. Переправилась группа бойцов на западный берег. Был ли это поиск, или командованию был необходим здесь плацдарм, — этого они так и не узнали.

На этом участке у немцев оказалось слишком много сил. Они «накрыли» переправившихся таким артиллерийским огнем, что вскоре всякая связь с восточным берегом была потеряна. На атаки немцев отвечало все меньше и меньше огневых точек.

К вечеру, в минутное затишье, отделенный позвал соседей. Отозвался один Байгушев. Но и тот был ранен в плечо. Стало ясно: им не устоять. Тогда Петро в наступающих сумерках поволок истекавшего кровью Николая к берегу.

— Брось, брось меня, Петро! — просил между стонами Байгушев. — Со мной тебе не уйти!

— Черта с два! — хрипел в ответ мокрый от пота Петр. — Уйдем, брат, еще как уйдем! Да и вернемся вскорости! Вот увидишь!..

Ледяная вода обожгла — это было глубокой осенью, — Байгушев застонал громче. Шумно пыхтя, ругаясь на чем свет стоит, отделенный упорно тащил за собой Николая. И вытащил-таки на восточный берег, где находилось небольшое разрушенное селение. И не только раненого, а и его автомат, свою бронебойку.

Немцы спохватились поздно. Когда они показались на берегу и открыли огонь, отделенный вместе с Байгушевым уже укрылись за стеной крайнего дома.

После госпиталя Николаю удалось попасть в прежний полк, в свою роту.

— Жив? — спросил отделенный при встрече.

— Как видишь.

— Цел?

— Вполне.

— Тогда повоюем… — закончил разговор Петр и отошел по своим делам.

Оба больше никогда не вспоминали вслух тот бой на Угре, студеную воду реки. А стали большими друзьями. Если теряли друг друга из вида, то после боя каждый первым делом искал другого. И странно: когда находили, то ничем обычно не выказывали свою радость, лишь облегченно вздыхали и расходились.

Такой была фронтовая дружба двух солдат…

— Трое-то? — очнулся от задумчивости Подобаев. — Саперы. В одном месте дамбочку надо колыхнуть. Дот, что ли, успели там немцы сотворить. Нашим никак вперед не пройти.

— А тюк какой-то, что это?

— Много будешь знать — состаришься, — засмеялся отделенный. — Лодка надувная.

— И я пойду с вами?

— Э, нет. Лодка мала. Саперы да еще двое.

— Значит…

— Хватит! Я с ними пойду. А ты и остальные будут прикрывать в случае чего. Идем!

Полусогнувшись, гуськом потянулись к дамбе. Во мраке блеснули майорские погоны, грубый голос властно прокричал:

— Быстро! Не задерживаться! Передовой отряд метрах в двухстах!..

Примерно посередине дамбы, на ней и в воде около нее плескались фонтанчики разрывов. От каждого такого фонтанчика мгновенно возникала яркая дорожка прямо к Байгушеву и так же мгновенно исчезала. Когда на «той» — западной — стороне вспыхивала ракета, огненная дорожка от нее лежала на черной поверхности воды долго, широкая, лишь слегка колышущаяся на легких волнах.

Пробирались вдоль дамбы у самой воды. Миновали воронку, вырытую снарядом в теле дамбы. В ней сидел телефонист, надрывно кричал:

— Ястреб, Ястреб!.. Отвечай, Ястреб!..

На несколько секунд смолкал, прислушивался, зажимая ладонью второе, свободное ухо, чертыхался и снова принимался за свое:

— Ястреб, ты меня слышишь?..

Наверное, «Ястреб» не слышал. Они довольно долго пролежали неподалеку от воронки, а телефонист охрипшим голосом то и дело взывал к неведомому «Ястребу» и все безуспешно.

Насыпь надежно прикрывала их с одной стороны. Как-то успокаивало то, что земля не только под ними. Стоило лишь немного накрениться влево — здесь тоже земля, «тело» этой самой почти отвесно поднимавшейся вверх дамбы. Чужая земля, камни, но в случае чего только она могла укрыть солдата от беды.

Неожиданно дамба оборвалась. Байгушев с трудом разглядел вздыбленную в небо ферму моста. «Ага! Первый рукав реки! — догадался он. — Дошли!..»

У фермы суетилось немало людей. Саперы. Они наводили мост.

Низко, еле выступая из воды, темнели прямоугольники понтонов. «Здорово! Успели! Пехоте есть где пройти!..» Только мелькнула эта мысль, как по цепочке передали:

— По одному, бегом!..

Вслед за отделенным Байгушев ступил на шаткий настил временного моста, побежал. Он был уже на другой стороне, когда позади грохнуло, сильно толкнуло в спину. Тело стало невесомым, ноги потеряли опору. Байгушев шлепнулся лицом в липкую прибрежную грязь, тут же повернулся набок, вскочил.

Осколки его не задели. Пока отплевывался грязью, забившей рот, протирал рукой глаза, услышал протяжный дикий вскрик:

— А-а-а-а!..

Потом крик оборвался.

— Готов!.. — пробасил кто-то, невидимый в темноте.

Временный мост был цел. Только понтоны бешено раскачивались на крутых волнах, возникших от близкого разрыва снаряда. Мост был пуст. Кого-то воздушной волной сбросило в воду.

— Кончился парень! Не дошел!.. — повторил тот же бас.

«Не дошел?! — У Байгушева заколотилось сердце. — Не дошел?! А до победы рукой подать! Как говорил Петро: «Вот отгремит последний выстрел, смолкнет эхо…» А ведь и другие не дойдут!..»

И вдруг перед глазами в темном мареве мелькнули белокурые волосы, бледное испуганное лицо. «Наташик!..» И сердце будто замерло, перестало биться.

Страх, самый настоящий животный страх овладел Байгушевым. А если и он не дойдет! «Не дойдет… не дойдет… не дойдет…» — эта ужасная и единственная мысль билась в сознании. Нескоро расслышал призыв отделенного:

— Вперед, вперед!..

— Петро! — позвал Николай.

Наверное, выговорил имя он невнятно, Петр не отозвался.

До второго рукава было еще далеко, когда трасса пулемета, бившего куда-то в сторону от дамбы, по реке, неожиданно хлестанула по насыпи. Глухое чмоканье пуль в воду, визг рикошета…

Солдаты попадали. Падали «по инерции», уже после того, как трасса погасла.

Байгушев лежал потный, тяжело дышал. «Не дойти!..» Надо подниматься, а руки, ноги стали словно ватные. Ужас перед тем, что, как он считал, должно было неизбежно с ним случиться, не покидал его. В отчаянии крикнул:

— Петро!..

Отделенный подполз к нему. Совсем близко от себя Николай увидел измазанное грязью его лицо.

— Чего ты зовешь?

— Я… — Теперь, когда друг был рядом, признаться в невольном страхе, охватившем его, Байгушев не смог. — …Я с вами поплыву, ладно?

— Еще чего! Сказал уже — группа заранее готовилась. А ты будешь с остальными.

Он отвернулся, привстал.

— Вперед, вперед!..

Такого с Байгушевым еще не было. Нельзя сказать, что он прежде не знавал чувства страха. Разное в боях бывало. Однако служил честно, был настоящим солдатом. Но вот так, чтобы животный страх охватил его вдруг, обволакивал липкой, мерзкой дрянью не только тело, но и сознание, — такого с ним еще не случалось.

Николай спешил за впереди идущими, спотыкался, падал, снова поднимался. Он делал то же, что и остальные солдаты. И так же. Но понимал, что сейчас он не тот, не прежний Байгушев, да и поступал порой не совсем так, как другие. Невольно он кланялся даже далеким трассам. Втягивал голову в плечи и тут же боязливо оглядывался по сторонам — не видят ли этого его товарищи.

Стыдно было перед ними, перед самим собой. И в эти минуты он не мог понять, что же это с ним такое творится…

Ближе ко второму рукаву Одера огонь стал плотнее, разрывы снарядов чаще. А тревожное состояние, в котором пребывал Николай, не проходило.

Движение приостановилось. Впереди на черной поверхности воды заколыхался продолговатый округлый предмет. «Лодку надувают!» — догадался Николай. Ему представилось, что как только уплывет Петро, он останется один, совсем один в этом царстве мрака, блеска разрывов и смерти. О солдатах отделения он почему-то не думал. И снова позвал:

— Подобаев!..

— Что случилось? — услышал он злой голос и поспешил на него.

Резиновая лодка покачивалась у края насыпи. В ней уже сидели саперы. Солдат передал им один, потом второй ящики с толом.

— Тяни! — приказал отделенный. Байгушева он не заметил, скорее всего не обратил на крик никакого внимания.

Солдат за чал повел лодку вперед. За ним шел Петр. Позади двигался Николай. Он как-то быстро успокоился и больше не пытался заговорить с отделенным, молча шел за ним.

Вот снова насыпь дамбы прервалась. «Второй рукав?» — подумал было Байгушев. Но нет, это оказался не второй рукав Одера. Немцы пытались подорвать дамбу в нескольких местах. Здесь это им удалось. Взрывом они разворотили насыпь, вода бурным потоком хлестала в образовавшуюся брешь.

Стало труднее тянуть лодку.

— Помоги! — повернулся Петр к Николаю.

Байгушев послушно взялся за чал.

У самого края проема остановились. Прямо на земле лежали несколько солдат. У их ног плескалась на воде самая обыкновенная старенькая плоскодонка. Каким-то чудом они разыскали ее на берегу, переправили вот сюда.

— Перевезти? — весело спросил один из них. — Это мы мигом!

— Нет, — отозвался отделенный. — Мы на своей. А остальных ребят давай на другую сторону!

— Сильно не высовывайтесь на открытое место! — посоветовал солдат с веселым голосом. — Здорово пристрелялись, сволочи!

Байгушеву понравился его голос. «Без страха солдат! Бывалый парень!» — решил он и направился к плоскодонке. С ним вместе в нее забрались еще несколько бойцов отделения.

— Мы тронулись! — объявил веселый. — Давай за нами!..

Байгушев слушал его голос и невольно улыбнулся. И что за напасть приключилась с ним всего несколько минут назад? Почему он так испугался? Другие ведут себя куда спокойнее. Вот, например, этот солдат. А он, Николай, готов был бежать за помощью к Петру, невольно искал какой-то поддержки!

Кажется, все прошло. Услышал веселый голос и вот теперь сам стал прежним, каким был раньше.

Резиновую лодку быстро снесло. Саперы с трудом выгребали к западной стороне проема.

Лодка подошла-таки к насыпи.

— Поддержи! — сказал Петр и швырнул чал.

Байгушев подхватил его, натянул. Отделенный шагнул на берег.

— Далеко дот? — спросил он у низкорослого солдата, который и оказался обладателем веселого голоса. Лица солдата нельзя было разобрать.

— Неблизко. Метров триста — четыреста, а то и больше. Да их два — справа и слева дамбы И не доты, а так… но огрызаются, бродяги! Крепкие орешки! Ну да наши покоя им не дают. Слышите?

Очередь крупнокалиберного пулемета, вторая.

— Наши это! А теперь…

Трасса веером прошлась по воде, погасла.

— Фрицы! То наши, то они! Как по нотам! — заключил солдат, и в его голосе опять послышались веселые нотки.

«Что, он всегда такой веселый или с перепугу?» — удивился Байгушев. Хотел присмотреться к говорившему — не успел.

— Помоги! — передал ему чал отделенный и полез в шаткую лодчонку.

Когда он поставил одну ногу на дно и, опираясь на плечо Николая, хотел перенести в лодку другую, прямо перед их лицами возник огненный смерч. Взрыв оглушил, бросил Байгушева на землю. Но чал он не отпустил.

Позади кто-то громко заохал. На землю оседал веселый солдат. А в двух шагах барахтался в черной как смоль воде Петр.

— Д-дай руку!.. — с трудом выговорил он.

Николай привстал, потянулся. Он уже ухватился за мокрый рукав, и в это время позади звонко рванул второй снаряд. Байгушев не успел оглянуться, как от дамбы, казалось, прямо на него понеслась, все увеличиваясь, цепочка разноцветных шариков. «Дот!» — только и успел подумать он, отшатнулся и упал на насыпь дамбы.

Разрывы плясали на насыпи, по воде — очередной артиллерийский налет. Тут же он прекратился. В наступившей почти полной темноте вдали смутно виднелся силуэт лодки. Ее сносило течением. И будто бы рядом мелькнула и исчезла под водой каска.

«Петро!.. — ужаснулся Байгушев. — Пропал Петро!..»

Николай диковатыми глазами озирался по сторонам. В разных позах лежали солдаты. Некоторые начали приподниматься. Стонал раненый.

«Пропал из-за меня! Руку отпустил!.. — замотал головой Байгушев. — Погиб, не дошел!..»

Еще одна трасса пролетела поверх дамбы, донесся глухой стрекот. Николай поднял голову. «Они, сволочи! Они тоже!..»

— А-а-а-а!..

Байгушев закричал так же, как тот, что сорвался с понтона. Он вскочил и, продолжая кричать, ничего не ощущая, кроме ярой ненависти к себе и еще большей к тем, кто незваными гостями пришел на его родную землю, тем, сидевшим в дотах, полез по насыпи наверх. Кто-то и что-то кричал, один солдат пытался остановить его. Но Николай вырвался. На насыпи он встал во весь рост и с поднятым автоматом побежал вперед. В эти секунды он не сознавал опасности, не думал о ней.

Николай не пробежал и пары десятков шагов, споткнулся и покатился к краю насыпи, а потом по ней ниже и ниже к воде. У воды его задержал незнакомый солдат.

— Пули ищешь? Поверху нельзя! Сбоку надо!..

Байгушев оскалил зубы, рванулся. Теперь он уже не пытался взбираться наверх, а, согнувшись, делал короткие перебежки, полз. Сознание прояснилось. Для него в эти минуты существовала одна цель — доты. Добраться к ним во что бы то ни стало, добраться!

Незнакомый солдат не отставал от него. За своей спиной Николай слышал тяжелое дыхание и других бойцов. Его порыв сделал свое дело: за ним последовали все те, кто мучительными часами под жестоким обстрелом лежал в выбоинах, воронках, наспех отрытых окопчиках, спасаясь от огня многочисленных пулеметов.

На фоне темного неба верху, сбоку насыпи, возник еще более темный приземистый овал. «Дот!» Струи пулеметного огня хлестали из амбразуры. Сбоку дота засверкали вспышки автоматов.

— Бронебойка у кого есть? — крикнул назад Байгушев. И, не ожидая ответа, скомандовал: — Давай по амбразуре! Гранаты готовь!..

В каждый бросок Николай вкладывал всю свою ненависть к врагу. Оставил себе лишь последнюю гранату.

— Тихо! — крикнул он последовавшим за ним.

Но и без того после разрывов гранат наступила тишина. Пулемет дзота молчал. Не подавали признаков жизни немецкие автоматчики.

— За мной! — не сказал, а выдохнул Байгушев. Некоторые отстали, иные остались навсегда лежать на чужой насыпи. Несколько фигур двинулись за Николаем.

Вот и дзот. До него всего метров десять. Николай не успел подобраться к нему, как хлынул ливень огня. Тогда, уже лежа, он вырвал чеку последней гранаты, бросил, прижал голову к земле. Взрыва он не услышал и огня не увидел.

Потом почему-то рядом с ним оказался командир роты. Откуда он появился, Николай не мог понять. Может быть, после броска гранаты прошло уже много времени?

Старший лейтенант чему-то весело смеялся, много говорил, но разобрать его слов Байгушев не мог. Потом командир показал большой палец. О, этот жест был понятнее. Значит, он и другие солдаты, бывшие с ним, сделали нечто хорошее. Ротный опять заговорил, хлопал по плечам. Николай ничего не слышал.

Он был контужен взрывом своей же гранаты.

Его повели в тыл.

* * *

— С той ночи нет мне покоя, — после долгой паузы совсем тихо сказал Байгушев. — И Наташу напрасно мучил…

На лице Кашлева появилась улыбка, оно приняло какое-то детское выражение. Потом он посерьезнел:

— А знаешь, мой друг, бросить из-за такого Наташу, прости, глупость, страшная глупость. Говорил, что ты тогда будто стал трусом в душе. Не поверю! Зачем сам себе осложнил жизнь, скрывал, как я понимаю, свои переживания от Наташи? Знаешь, мне кажется, что своими маленькими переживаниями ты сам возводил себя в ранг этакого мученика! Говоришь, поступил, как трус, друга предал, а откуда же взялся подвиг?..

Долго считали ногами шпалы, молчали. Шли медленно — жарко очень, пот покрыл лица. Словно и не было недавнего купания.

Нескоро Кашлев спохватился:

— Э, друзья о нас попросту забыли!

Действительно, Подобаева и Терехова впереди не было.

— Придется догонять. Да… Ну а что сталось с твоим Петром?

— Ничего особенного, живой, — скупо усмехнулся Байгушев. — Только как встречу, не могу отвыкнуть от прежнего — перед ним кажусь этаким напроказившим мальчишкой. Хуже того…

— Значит, живой. Далеко живет?

Байгушев усмехнулся, на этот раз откровеннее:

— Рядом. Вон за тем поворотом дороги.

— То есть? — уставился на него Кашлев.

— Подобаев Петр и есть мой фронтовой друг. Тот, которого я упустил в воде у дамбы.

— Что?! — оторопел Кашлев и остановился.

— Он. Звездочка у него за ту самую дамбу. Там был не только один мой дот. Были и покрепче…

ГВАРДИИ РЯДОВОЙ Рассказ

И вот это мгновение пришло.

Не раз Василию Батенко приходилось стремглав выскакивать из окопа и бежать в полный рост вперед, навстречу серо-зеленым мундирам.

Рота часто бывала в жарком деле. Люди встречали очередное известие об отступлении с хмурыми лицами. Сначала ожидали ответного удара у границы, потом называли крайним рубежом Днепр. Но вот уже позади осталась древняя русская река. Бои гремели все ближе и ближе к Харькову.

«Неужели и здесь не остановим?» — угрюмо подумывал солдат и снова поглядывал в сторону, где теперь совсем уже недалеко лежало родное село Землянское. «Как-то там наши! — И усмехался невольно, вспоминая белобрысого сынишку с деревянным ружьем, отчаянно ревевшего при расставании. — Вслед за батькой, наверное, на войну собирается».

О родных думал Батенко и в последнюю минуту перед атакой. Когда услышал команду, покосился лишь на своего тезку, долговязого Ковширина, и одним рывком поднялся на бруствер.

— Рр-ра-а-а!.. — неслось со всех сторон. До врага оставалось тридцать, потом двадцать шагов. И вдруг — это всегда случается вдруг — огненный смерч надвинулся на глаза, ослепительная вспышка, и сознание погасло.

Атака была отбита. И когда поредевшая рота спешно отходила к своим окопам, около Батенко задержались двое.

— Готов, — решил попутчик Ковширина.

Ковширин попытался прослушать, бьется ли сердце.

— Говорю тебе, готов! Голова разбита, вроде мозги показались. И левая сторона груди разорвана. Где уж!..

Ковширин скрипнул зубами:

— Такого бойца!.. Помнишь переправу на Десне? До конца удерживал, а ведь остался один…

Рота оставила первую линию окопов с потерями, а ночью вся часть снялась с позиций.

Солдата Батенко исключили из списков. А «похоронную» посылать было некуда: родное его село было уже захвачено противником…

…В госпитале тяжелораненый, у изголовья кровати которого на табличке не было фамилии, а стоял только номер, в сознание не приходил много дней. Сменявшиеся на дежурстве медички не раз передавали друг другу:

— Этот, кажется, так и не придет в сознание…

Но солдат не умирал.

На десятые сутки дежурной сестре ночью показалось что-то неладное. Она подошла к кровати. Больной стонал, порывался встать. Потом затих. Губы его пошевелились. И вдруг сестра разобрала еле слышный шепот:

— Живу я, сынку, живу!..

Дежурный врач сообщению сестры не удивился.

— Такой здоровяк не может умереть. Могучая натура у бесфамильного. Не иначе молотобойцем был.

Врач угадал. Когда-то до войны не было лучшего кузнеца в селе Землянском, что на Харьковщине, а пожалуй, и во всей округе. Издалека, бывало, приезжали к нему колхозники, и всегда он соглашался помочь. Закончив очередную поковку, он долго рассматривал ее, потом удовлетворенно крякал:

— Это дело!

Началась война, и потомственный хлебороб и коваль стал называть «делом» атаку, бой, словно хотел этим подчеркнуть, что главнее занятия сейчас не было.

Врач оказался прав: выжил бесфамильный, зарубцевались раны. И фамилию свою назвал — Батенко. Тревожило его постоянно только одно: нет известий от родных, не знает он и где его рота, полк, где боевые друзья. В новой части, куда его направили, первые дни чувствовал себя словно чужим.

А вскоре солдаты увидели впереди Дон…

Выгружались из эшелона в темноте. Отблеск «светляков», густо навешанных в небе далеко за Доном, играл на заспанных лицах. В сумятице кто-то успел закурить. Его примеру последовали еще несколько человек. Но успели затянуться всего раз, другой. Из темноты раздался сердитый бас:

— Прекратить курить!..

То была пора, когда многие еще верили, что даже издалека, с высоты, экипаж самолета может заметить зажженную спичку.

Услышав бас, Батенко вздрогнул от неожиданности: бас показался очень уж знакомым. Но тут же подумал: «Не может того быть!..»

Началось построение, и он заспешил за всеми к своему взводу.

У Дона долго ждали очереди на паром. Нервничали, так как кто-то успел узнать у бойца комендатуры, что без бомбежки не обходится ни одна ночь.

Но вот и паром. Взвод спешно погрузился, прозвучала команда «Пошел!», заскрипел настил.

Батенко стоял у перил. Донская вода совсем мирно плескалась у борта парома, плотно набитого молчаливыми, поеживавшимися от речной сырости солдатами. А где-то выше по течению, по слухам, враг уже вышел к правому берегу, там продолжались тяжелые бои. Значит, и к воде привольного Дона, исстари катившего свои волны по вольготно раскинувшейся степи, примешалась человеческая кровь. От этой мысли черная поверхность реки показалась зловещей, враждебной.

Паром был на середине реки, когда вдалеке на севере снова вспыхнули «светляки». Немного спустя воздух колыхнули далекие разрывы.

— Фашист, — негромко сказал невысокого роста, щуплый солдат, жавшийся к плечу Батенко.

«Светляки» горели маслянисто-желтым цветом. Отблеск их лег на поверхность воды длинными полосами, кончавшимися у невидимого в темноте берега. От светлых бликов вода отливала мертвой сталью.

Глухие разрывы следовали один за другим. В промежутках слышался отдаленный воющий гул самолетов.

— И до нас дойдут! — вздохнул солдат и невольно еще плотнее прижался к Батенко.

Солдатик был совсем молодой, видно, только что призван в армию.

— Боязно? — участливо спросил Батенко.

— Не то чтоб, — не сразу ответил солдат. — Я не боюсь. Только не приходилось побывать раньше. По книжкам, в газетах про войну читать любил. Но чтобы на Дону враг — этого и не мыслил никто. Я ведь сам ростовчанин, Стаднюк моя фамилия. Сашка.

— Что на Дону! А под Харьковом кто ждал? У меня там семья осталась, сынишка…

Батенко смолк. Он и сам удивился, почему это ему захотелось рассказать о семье случайному соседу, по возрасту чуть ли не вчерашнему школьнику.

Воющий гул вдруг послышался совсем близко. На пароме насторожились.

— К нам прет, сволочь! — сказал кто-то.

— Тихо, тихо! — прикрикнули сразу несколько голосов.

Гул нарастал угрожающе и неумолимо. Когда яркий свет светящихся авиабомб залил реку, бойцы на пароме застыли. И тут же воздух раскололся страшным грохотом, паром встряхнуло, кто-то дико закричал.

— Молчать! — рявкнул уже знакомый Батенко бас.

Берег был совсем близко. И все же с парома на него не перешагнешь. Батенко повернулся к соседу:

— Плаваешь?

— Ага, — ответил Сашка и облизнул губы.

— Скатку сними. В случае чего ремень с подсумками отстегивай, иначе…

От нового взрыва паром швырнуло, словно щепку. Батенко очутился в воде. Изрядно глотнул ее, вынырнул и в метре от себя увидел блестевшие скорее удивлением, чем ужасом, широко раскрытые глаза. Он подхватил Сашку под руку.

— Автомат где?

— Ур… уронил, — отплевываясь водой, прохрипел Стаднюк.

Их сбило воздушной волной. Паром уцелел, большая часть солдат осталась на нем. Попадали в воду те, кто стоял у перил.

Еще несколько саженей — и берег. Солдаты спрыгивали с парома и, отбежав в сторону, ложились ничком на мокрый песок. Батенко и Стаднюк упали на землю у самой воды.

Новая серия «светляков» повисла над переправой. И снова громовые раскаты раскололи воздух. Стаднюк вскочил.

— Сашка, ложись! — крикнул Батенко и попытался схватить солдата за ногу. — Ложись! — повторил он, но голос потонул в грохоте нового разрыва.

Стаднюк упал. Перед падением — показалось это Батенко или было в самом деле — он взвизгнул тонким, совсем ребячьим голосом. Когда смолкли разрывы, Батенко позвал:

— Сашка!

Солдат молчал. Батенко подполз к нему. Раскрытые, онемевшие глаза Стаднюка глядели вверх…

Стихла бомбежка, и взводные собрали солдат. Спешно уходили от переправы. Позади — вспышки разрывов, мерцание «светляков». Враг пытался любой ценой остановить подход советских подкреплений.

Это было уже под Сталинградом осенью сорок второго…

…Город горел. По ночам зарево можно было увидеть за многие десятки километров. Как только на землю опускались сумерки, зарево на севере заставляло тревожнее биться сердца.

Полк занял позиции у озера, носившего странное название — Цаца. Степь, ровная, как стол, неожиданно, почти без всякого перехода, сменялась зеркальной поверхностью воды. И края ее не было видно. Здесь, в межозерных дефиле, войска устояли, полк больше не отступал.

Сначала будто легче уже приходилось нести фронтовую службу. То ли враг устал, то ли привыкли к тяготам. Времени хватало выспаться, да и приварок прибавился. И это несмотря на то, что путей подвоза было очень мало — позади легла широкая замерзающая Волга. За нею степь, степь бездорожная, еще пустыннее, чем у озер.

Как-то по поручению командира Василию Батенко довелось уйти с передовой в тыл. Командный пункт помещался в просторном блиндаже на окраине хутора. Отдав донесение, не удержался и зашел-таки в мазанку — единственное уцелевшее на хуторе строение. Слишком заманчиво вился дымок над плоской крышей. Перед ним было настоящее жилье, какого он не видел много дней.

Мазанка была заполнена солдатами. Она могла в любую секунду оказаться под обстрелом, но, видно, уж очень сильно было желание побыть в тепле, в четырех стенах, так напоминавших о родном доме.

— Здоровеньки булы! — приветствовал с порога Батенко.

У двери неохотно потеснились. На полу, лицом к железной печурке, сквозь щели которой поблескивали веселые огоньки, сидели вплотную друг к другу солдаты. Слушали рассказчика, расположившегося за печкой.

— …Вот лег он этак у кусточка, а фрицы к берегу пошли, купаться, значит… — Рассказчик сделал большую паузу, потом испуганно произнес: — Василий! Ты?!

Расталкивая сидящих, к двери ринулся Ковширин — это был он.

— Да как же ты?.. Что же это такое! Жив?.. — захлебывался от удивления и восторга Ковширин, тиская Батенко. — Братцы, на него же похоронную писали, а он здесь, а? Вот это да!..

Солдаты сначала удивленно глядели на обнимающихся у порога, потом заговорили сразу несколько человек, вспоминая случаи, когда убитые вдруг оказывались на деле живыми.

— Счастье человеку — вторую жизнь живет, — вздохнул кто-то.

— Я же у тебя тогда документы забрал. Думали — мертвый, — объяснил Ковширин уже на улице. — Не хотелось, правда, верить, думал, потом, когда притихнет бой, вернуться, да тут отошли наши!..

— Ну, не тревожься, чего там. В бою всякое бывает.

— Документы майору Дубовику отдал.

Батенко представил себе свою хату, семью, особенно отчетливо сынишку, вздохнул. Подумал, что на Харьковщине сейчас хозяйничают немцы, и посуровел.

— А Дубовик где? — спросил он.

— Тоже здесь. В нашем полку начальником штаба. Неужели не знал?

Догадка пришла тут же.

— Послушай, а на переправе его не было? — остановился Батенко.

— Какой переправе?

Батенко рассказал об осенней ночи, которую провел на Дону, о показавшемся ему знакомом басе с металлическими нотками в голосе.

— Это тогда ты к нам с пополнением и попал?

— Да.

— Определенно там был и начальник штаба. А знаешь, он вспоминал как-то о тебе. Говорил, будто за Десну тебя представляли на большую награду.

— Ну уж! — усмехнулся в усы Батенко.

— Не говори. В газетах тогда писали, сколько ты один уложил фрицев, пока подоспели подрывники и взорвали мост.

— Что я! В окопчике сидел, да и ладно. Если кто и был там героем, так это напарник мой. Откуда-то таскал под страшным огнем пулеметные ленты и не побоялся, хотя много наших головы свои сложили.

Когда наговорились вдосталь, Ковширин спросил:

— Ты сейчас кем служишь?

— Гвардии рядовым, — опять усмехнулся Батенко. — Пулеметчиком, как и раньше.

— Переходи к нам в роту, а?

— Ну, это не так просто.

— Я майора увижу, поговорю. И он будет рад встрече.

— Батенковых много.

— Тебе, говорю, писал он представление! Сам мне опять рассказывал на днях. Узнает про тебя — найдет обязательно!

Подошли к ходу сообщения. Надо было расставаться.

Напередовой — тишина. И так уже много дней. Солдаты нередко гадали: что это могло значить? Или противник готовился к новому рывку, накапливал силы — поэтому-то и к нашим последнее время тоже непрерывно подходили подкрепления, — или у врага не хватало резервов: их без остатка поглощал город. Оттуда, с севера, ветер по-прежнему круглые сутки доносил гул ожесточенного сражения.

Ноябрьская степь покрылась налетом снега. Поземка мела день и ночь. Однако нередко буйствовавший в этих краях ветер почти начисто сметал снег с земли. Тогда взору открывались в степи бурые плешины, покрытые редкими засохшими кустиками полыни.

А сегодня ветер стих, выглянуло солнце. Снег заблестел, заискрился. Но степь оставалась однообразной, неприютной.

Перед расставанием оба поглядели по сторонам и, наверное, подумали одно и то же.

— Далеко мы забрались от границы! — вздохнул Ковширин.

— Да и от Харькова не близко, — в тон ему ответил Батенко.

— А обратно до границы — уф!

Помолчали.

— Зато ученые теперь. Назад легче будет идти.

— Дойдем! — убежденно произнес Батенко. — И до границы, и до Берлина. Раньше не думал, не гадал. А теперь просто нужно там побывать. Не в гостях, конечно.

— Не в гостях, — согласился Ковширин. — Так я майору Дубовику скажу. Переведет тебя к нам. Идет?

— Хорошо. Встретимся, будет время.

Крепко пожали руки и разошлись, думая о скорой встрече. Но на утро пришло так давно ожидаемое и все же оказавшееся неожиданным наступление…

…Уже несколько суток разрешали вскрывать неприкосновенный запас: кухни остались далеко в тылу. Нынешним утром батальон догнал-таки войска, шедшие форсированным маршем. Но поступил новый приказ, и батальон, вместе с другими, спешно построился, двинулся строго на юг, откуда немецкие дивизии прорывались к войскам, окруженным под Сталинградом.

В пути встретили автомашины, и на них погрузилась часть батальона. Заметно было: командиры торопились. Нервное напряжение передалось и солдатам. Где-то срочно понадобилось хотя бы небольшое количество войск.

Рота развертывалась в боевой порядок с ходу. Она оказалась на берегу безымянной речонки, прорывшей себе глубокое русло в степи. Противника здесь пока не было.

Батенко принялся готовить себе ячейку на небольшой высотке. Мерзлую землю взять лопаткой было нелегко. Но он долбил и долбил, старательно и упорно.

Окопчик еще не был готов, когда с юга на большой скорости прошли несколько «тридцатьчетверок», развернулись и исчезли на правом фланге.

— Отошли наши танки. Либо разведка была, — сказал сосед Батенко Ахматов. — Теперь жди фрицев.

Пробежал вдоль стрелковых ячеек командир взвода, на ходу спросил Ахматова, достаточно ли патронов, поругал за слишком мелкую ячейку и исчез.

Первый снаряд на берегу речки разорвался оглушительно и звонко. Батенко вздрогнул и оглянулся на расползавшийся клуб дыма. «Началось!..» Плотнее прижался к земле.

Вслед за коротким артиллерийским налетом на правом фланге началась атака. Батенко с тревогой прислушивался к перемещающейся стрельбе. Что происходило там, за складкой местности, он не видел. Но знал, как это знали и все, что часть их батальона — только заслон, солдат мало, да и орудий, видимо, не густо. Где-то спешат главные силы. До их подхода на этой позиции предстояло держаться любой ценой.

Передали по цепи приказ. Почти все пэтээровцы покинули ячейки и отошли к пушкам. Вскоре на правый фланг подались разведчики. «Прорываются! — решил Батенко. — Последний резерв ушел!»

Ему представилась жиденькая, совсем редкая цепочка солдат, залегших на берегу речонки. Да, сил было явно маловато.

Постепенно перестрелка стихла. А после небольшой паузы артиллерийский огонь с особенной силой обрушился на участок, где находился окоп Батенко Шквал бушевал минут двадцать. И так же, как в первый раз, он внезапно стих. Снова на правом фланге поднялась ожесточенная стрельба.

Ветер еще не разнес гарь и пыль от многочисленных разрывов, как Батенко услышал нарастающий низкий рокот. «Танки!»

— Ахматов, держись, идут! — крикнул он соседу.

Тот не ответил.

— Ахматов!..

Танки противника начали атаку вдоль неширокой лощины прямо против высотки, где лежал Батенко. Их было шесть. Орудия из-за высотки повели было беглый огонь. Вдоль лощины заплясали фонтанчики разрывов. Но тут же невидимые батареи немцев ответили мощным ударом.

Танки приближались. С флангов бронированные махины были защищены склонами лощины. Они шли уступом. Развернуться им было трудно. Для этого крайним надо было выйти из лощины, а это значило открыть свои борта пэтээровцам. Видно, надеялись, используя лощину, быстро выйти на берет речки и прорваться здесь в глубину обороны.

Батенко быстро переполз к ячейке Ахматова. Бронебойщик был мертв.

Близкий разрыв оглушил, по телу ударили комья земли. Отлежался, перетащил ружье к своей ячейке. Позвал соседа слева, но и тот не ответил.

Батенко прильнул к прицелу. Прекратились разрывы снарядов, и в наступившей тишине отчетливо раздавался натужный рев танков. Правее по-прежнему грохотал бой, но теперь Батенко его не слышал. Ахматов убит, ни справа, ни слева в цепи никто не подает признаков жизни.

Батенко выжидал. Он наметил себе бурую плешину у края лощины. Вот головная машина почти поравнялась с ней. Невольно палец начал тянуть спусковую скобу. «Рано! — подумал Батенко. — Рано еще!» Он выстрелил только тогда, когда танк достиг заранее намеченной им отметки. Видел, брызнули искры у борта танка, но он продолжал двигаться вперед.

Теперь Батенко прицеливался долго и тщательно. Приклад сильно ударил в плечо. Головной танк остановился и через несколько секунд зачадил. Второй попытался объехать горевшую машину, но не успел, застыл рядом с ней. На второй танк Батенко потребовалось тоже два выстрела.

После небольшой заминки один из танков на предельной скорости рванулся вперед, часто меняя направление. Батенко сделал несколько поспешных выстрелов и все без успеха. Потом опомнился, прицелился в стык корпуса и башни. Танк судорожно дернулся и остановился. Остальные машины не решились продолжать атаку, отошли. Вместе с ними исчезли автоматчики…

«Здорово!» — удивился Батенко такому исходу вражеской атаки и даже погладил приклад бронебойки.

Через десяток минут страшный шквал взревел вокруг. Казалось, все орудия противника обрушили огонь по одной цели — крохотной высотке, что поднималась прямо против выхода из лощины на берегу безымянной речки.

Батенко, оглушенный, вжался в ячейку.

Удар пришел слева. Словно изнутри колыхнулась степь, приподняло, рвануло куда-то тело, обожгло, бросило оземь…

Из забытья Батенко вывел низкий тревожный рокот. С усилием попытался определить, откуда идет этот рокот, и не мог. Потом словно просвет прорвался в сознание. Дернулся, застонал. Что-то неладное творилось с ногой. Ощупал ее, и на лбу выступил холодный пот: кость ноги была перебита.

А к речке снова выходили танки.

Батенко шевельнулся. Всего в метре от него лежало ружье. Малейшее движение причиняло острую боль. И все же достал, дотянулся. Еще метр, и рука нашарила в ячейке патроны. Поднял голову, приладил приклад.

Выбрал ближайший танк, прицелился. Сухо прозвучал выстрел. Перезарядил ружье. Боли в ноге при отдаче ружья не услышал.

Третий танк остановился не сразу. Сначала повернулся бортом, прошел с десяток метров, зачадил, уткнулся пушкой в землю. Только тогда Батенко подвел итог:

— Шесть!.. Дело!..

Голова его легла на ружье…

На этот раз Батенко заставила очнуться режущая боль в ноге. Ему показалось, что кто-то с силой рвет ему тело, выворачивает суставы. Открыл глаза и не мог понять, наяву ли все это происходит с ним: над ним склонился Ковширин.

— Ложись, убьет! — застонал Батенко.

— Очнулся? Я так и знал. Ногу тебе перетянул ремнем, Васыль, — сказал Ковширин. Сказал будто весело, а у самого в глазах стояли слезы. — Наши идут. Еще полчаса, меньше…

— Ружье!

— Дай лучше я!

Ковширин взялся было за ружье.

— Не дам! Пулемет бери, слышишь?

Ковширин послушно перекатился к валявшемуся на боку пулемету.

— Бей по автоматчикам, а я этого возьму! — успел передать другу Батенко.

Шум стальной махины, уже давившей лед на речке всего в сотне метров от высотки, трескотня автоматов покрыли все звуки. Батенко выстрелил и не попал. Выстрелил второй раз. Танк двигался. Рядом заливался дробным грохотом пулемет в руках Ковширина.

— Васыль!.. — услышал голос друга Батенко. Ковширин, без шапки, с растрепавшимися черными волосами, прильнул к прицелу пулемета, стрелял короткими очередями. В паузах что-то кричал.

— За Десну!.. Указ!.. герой!.. — уловил Батенко отдельные слова, но смысла их так и не понял.

Замолчал пулемет. Досылая последний патрон, Батенко скосил глаза. Пулемет далеко отбросило в сторону, Ковширина не видно.

Поторопился Батенко, когда выстрелил в последний раз. Промахнулся, хотя танк был у подножья высотки. Тогда и оперся на здоровую ногу, взял связку гранат.

Дрожала земля под надвигающимися гусеницами. Батенко слышал только зловещий их лязг, видел лишь черную свастику на броне.

«Пора!» — решил он, привстал и отчаянным усилием швырнул связку под днище. Сам тут же повалился навзничь.

Тускнеющим взором смотрел в хмарь низких облаков. Еще почувствовал, как все больше покрывает режущей пеленой глаза. Смахнуть рукой пелену он был не в силах.

Уже не видел и не слышал гвардии рядовой грозного марша подоспевших к месту боя краснозвездных танков, мощного «ура» мотопехоты, перекатами пронесшегося над широкой бескрайней степью…

* * *

Говорят, не погиб солдат и в этом трудном бою, когда один уничтожил семь вражеских танков. Односельчане, вернувшиеся с фронта, рассказывали, что еще не раз читали в газетах о славных делах рядового и на Висле, и в Пруссии, и у Одера. А один из них передавал, что видел надпись на центральной колонне рейхстага, неведомо как нацарапанную на самом верху, намного выше человеческого роста:

«ТУТ БЫЛ ВАСИЛИЙ БАТЕНКО,

ГВАРДИИ РЯДОВОЙ!»

Должен был гвардии рядовой дойти до Берлина. А раз должен, то определенно побывал там. А может, это был другой Батенко?..

В РАЗВЕДКЕ Рассказ

Экипаж ночного бомбардировщика в эту ночь дважды вылетал на боевое задание. Полеты прошли успешно. Цель — железнодорожная станция — противовоздушного прикрытия не имела, потерь в полку не оказалось.

Настроение у всех было приподнятое: нечасто доставались такие «легкие» цели.

Экипаж последним приземлился на аэродром. Серое, хотя и все светлевшее марево рассвета делало предметы вокруг расплывчатыми, бесформенными. Позади в мареве исчезал бомбардировщик. Техники спешно маскировали его сосенками. А впереди — столовая, друзья, с которыми, как обычно, пришлось расстаться на ночь, а теперь, после успешных полетов, доведется встретиться вновь.

У летного состава интересно получается: каждое утро они будто заново встречают друзей, да так, словно не видели их много-много времени. А с вечера, когда полк стоял в строю и получал задание, и прошло-то каких-нибудь шесть-семь часов.

По пути в столовую Жорка Гриневич, летчик, весело заявил:

— Наземные Неман перешагнули, Пруссия под нами, — по всему, конец фрицам приходит!

Собственно, он высказал совсем не новую мысль. Давно уже каждый солдат чувствовал близость победы. А веру в нее он не терял и в тяжелые месяцы лета сорок первого года, и в боях у Волги тоже в нелегком сорок втором.

Штурман Михаил Агеев думал о своем:

— Слушай, Жорк, серия накрыла эшелоны на станции красиво. А ни взрывов, ни пожаров. Обидно!

— Чего тут обидного? Бомбы-тo фугасные! В вагонах могло и не быть никакой взрывчатки. Средний эшелон едва ли уцелел. Сам видел разрывы. И то дело!..

В старом польском замке, где размещалась эскадрилья, лежа на постели, летчик, уже сонный, повторил:

— Нет, славно сегодня поработали… Конец фрицам, ясно!..

Однако поспать экипажу не удалось. Кажется, только-только заснули, как летчика и штурмана растолкал посыльный. Агеев первым открыл глаза и тут же зажмурился: яркие, льющиеся через окно лучи солнца ослепили. Громким шепотом посыльный заявил:

— По тревоге! Требуют в штаб!

Тревога есть тревога. Смущало, почему подняли лишь один экипаж. Да еще утром! А у них ночной тихоходный бомбардировщик.

В штабе никто не спал, все были на местах. Это настораживало. Командир — высокий, пожилой, седоватый подполковник — задачу поставил предельно коротко:

— Разведать переправы через Неман и состояние дорог на Августув. Вылет — по готовности.

Штурман тихонько толкнул летчика:

— Жорк, а ведь по карте это наша территория! Чего же ее разведывать?

Гриневич опять повернулся к командиру:

— Товарищ подполковник, а линия фронта изменилась?

Командир посуровел:

— У нас нет сведений. Линию фронта по данным на вечер вы знаете.

Михаил по пути на аэродром посомневался:

— Что-то не то. Ясно, изменилась. Как думаешь?

А летчик уже забыл о своих сомнениях. Он щурил глаза, улыбался.

— Да ты посмотри, какая красота! Чего хмуришься?

Утро ясное, солнечное. На небе — ни облачка. На зеленом ковре аэродрома поблескивали мириады зернинок росы. Казалось, в каждой из них отразилось по лучику солнца. В росе были и листья обрамлявших опушку леса кустов. И деревья словно с картины — кроны свежие, неправдоподобно зеленые.

В лесу щебетали птицы. Никаких других звуков. Ни взрыва, ни выстрела, ни гула самолетов или машин. Словно и войны-то нет. В самом деле на аэродроме было красиво.

— От Гродно до Августува территория уже наша. Если командир говорит… Да в такую погодку полетать — чудо! Пойдем на малой высоте.

Гриневич явно был доволен предстоящим полетом. Он обещал быть, по его мнению, отличным, тем более, что задание-то самое простое.

Агеев промолчал. Штурман не разделял мнения своего друга. И, как оказалось, был прав.

Вот и взлет. На высоте до ста метров бомбардировщик вышел к Гродно. Поблескивал под лучами солнца Неман. Теперь предстояло лететь на север по реке, искать переправы.

Первую переправу увидели издалека.

Штурман удивленно присвистнул:

— Жорка, посмотри, почему на восточном берегу полным-полно артиллерии!

— Вижу. Колесо к колесу почти. Что им тут делать?

Этого экипаж не знал, не мог знать.

Переправа как переправа. Но никакого движения на ней не было. И у переправы, опять-таки на восточном берегу, большое сосредоточение артиллерии.

Теперь уже и летчик перестал радоваться полету в ясное тихое летнее утро.

А когда обнаружили, что и на второй переправе нет движения, Гриневич возмутился:

— Черт знает что! Ничего не понимаю! Переправы строили наши войска. Командование знает же, где они находятся. Чего их разведывать? Тут какую-то каверзу немцы ночью сочинили, не иначе!

Пролетев заданное расстояние на север, бомбардировщик развернулся на юго-запад, взял курс вдоль шоссе, ведущее на Августув.

Впереди горел город Сопоцкин. Прошло уже немало дней, как он был освобожден нашими войсками. Тот факт, что он горел, ни о чем еще не говорил. Городок мог загореться и после ночного налета немецких «юнкерсов».

В километре от городка штурман увидел на земле противотанковые пушки. Их длинные стволы «смотрели» на юг. Артиллеристы размахивали пилотками и почему-то показывали на восток, кричали. Это хорошо было видно с высоты каких-нибудь пятидесяти метров.

— Чего это они машут нам? — спросил летчик.

— Откуда я знаю? — ответил штурман. — Но что-то им хочется нам сказать. Только что?

— Эх, по радио с ними бы связаться! Да как?..

Вот и окраина Сопоцкина. Дым от пожаров был небольшим, и бомбардировщик полетел над крышами. Может быть, это была ошибка? Нет, задание оставалось заданием — разведать состояние дорог.

И когда самолет уже был над серединой городка, штурман вдруг увидел на левой плоскости почти мгновенно возникшую линию фонтанчиков. Они были очень похожи на те, которые появляются на пыльной дороге, когда на нее падают первые крупные капли дождя.

Но это был не дождь. «Трасса!» — как-то подсознательно возникла мысль, и Михаил инстинктивно отшатнулся: трасса пуль, пробивавших плоскость, «шла» на него.

Тот, кто не летал, пожалуй, этому бы не поверил. Но летным экипажам в воздухе нередко приходится принимать решения, как-то реагировать на изменение обстановки в считанные доли секунды.

Раздался треск, посыпались стекла разбитых приборов. К своему удивлению, штурман увидел быстро проносящиеся крыши. Часть пола кабины вдруг исчезла.

Ни штурман, ни летчик не произнесли ни слова. Обоим было ясно — в городке противник.

Летчик увеличил газ, резко снизил высоту полета. Теперь бомбардировщик летел по-над самыми крышами. Это было правильное решение: по быстро перемещающемуся над крышами самолету вести прицельный огонь было трудно.

А когда самолет буквально «перевалил» скаты последних крыш на южной окраине городка, случилось совсем уж неожиданное: бомбардировщик, имевший теперь высоту полета всего в несколько метров, чуть не столкнулся с… немецкими танками «тигр».

До пятнадцати — двадцати «тигров» и «пантер» разворачивались в боевой порядок на южной околице городка.

Эти секунды запомнились экипажу на всю жизнь. Кино? Такого нельзя было увидеть и в кинокартине. Длинный ряд танков с открытыми люками. Было видно: те немцы, что находились в люках, смеялись. Они-то хорошо понимали, что советский бомбардировщик, случайно или нет, но все же попал в западню, из которой ему не выйти. Уже израненный самолет на такой высоте будет легко сбит.

Бомбардировщик взмыл, «перескочил» через «тигров». Штурман оглянулся. Ему показалось, что бортовые крупнокалиберные пулеметы разворачиваются вслед летящему самолету. И тут же его внимание отвлекло другое.

Справа от городка отходило шоссе, то самое, что связывало его с Августувом. На асфальт легла утренняя роса, и он казался словно умытым. С обеих сторон дорогу окаймляли ровные — одно к одному, — с пышными кронами деревья. И среди «красивости» на асфальте стояли солдаты в серо-зеленых мундирах. Их было около роты. Один ряд с колена, второй стоя в упор расстреливали летящий всего в десяти — пятнадцати метрах самолет.

Лица этих солдат были веселыми. Они знали, что бомбардировщик не может причинить им никакого вреда. Бомбы на такой высоте не сбросишь. Да их и не было. Стрелять из бортовых пулеметов на такой скорости экипаж не сможет.

И в этот момент открыли огонь крупнокалиберные пулеметы. То ли с «тигров», но у них таких пулеметов могло и не быть, то ли опомнились пехотинцы, сопровождавшие немецкие танки, — штурман этого не понял. А летчику некогда было наблюдать: он целиком был занят управлением бомбардировщиком, летящим «стригущим» полетом.

И опять треск, самолет сильно тряхнуло, «положило» было на крыло, но летчик успел выровнять машину. Теперь треск раздался позади. Штурман снова Оглянулся. Киль самолета был сбит со своего места, повернулся градусов на тридцать, но каким-то чудом еще держался. Обшивка отлетала кусками, и, так же как через пол кабины, Михаил увидел сквозь фюзеляж землю. Обшивки почти не осталось.

Мелькнула мысль: «Лонжероны!.. Только бы удержались лонжероны!.. А вдруг оборвутся тяги управления?..»

Плоскости тоже зияли рваными дырами. Наверное, с земли казалось, что это уже не самолет. Это летело будто бы никуда не годное, продырявленное во многих местах решето. Однако оно летело. Чудом? Пожалуй, нет.

Из близлежащих деревень потянулись ниточки трасс. Их хорошо было видно, несмотря на яркий солнечный день. Справа, слева, спереди. Бомбардировщик один против многих противников, взявших его в огненное кольцо.

Самолет разрушался, хотя еще и летел. Штурман взглянул на маленькую зеленую лощинку впереди, невольно подумал: «Там нам лежать!»

И все-таки они летели. Летели, конечно, не чудом. Летели на самолюбии экипажа. И еще из-за одного: задание надо выполнять до конца.

Уже у Августува летчик закричал:

— Где Гродно?

Разведка завершена. Необходимо было уходить на восток.

Штурман ответил просто:

— Курс девяносто.

Гриневич не понял.

— Я спрашиваю, где Гродно?!

— Курс девяносто.

— Какой еще курс! — рассвирепел Гриневич. — Давай мне Гродно, ясно?

И только когда Агеев рукой показал летчику на восток, тот развернул израненный самолет на заданный курс. В кабине штурмана не было уже приборов, но он весь полет, несмотря на отчаянно сложную обстановку, вел самолет, ориентируясь только по карте.

Приборы в кабине летчика были целы. Но из-за нервного потрясения летчик перестал понимать показания компаса. Поэтому-то он и требовал одно: «Где Гродно?»

Вот и Неман. Здесь уже свои. Недалеко за рекой бомбардировщик приземлился на узенькой площадке среди леса. Это была посадочная площадка эскадрильи связи одной из наземных армий. Данные разведки надо было прежде всего доложить командующему армией.

В конце пробега правая нога шасси подломилась, самолет «лег» на крыло, развернулся на девяносто градусов. Скорость пробега была уже малой, и только поэтому он не врезался в деревья.

Экипаж с горечью смотрел на израненный бомбардировщик. Летчик и штурман оглянулись, лишь когда их окликнул подбежавший к ним старший лейтенант в летной форме. Старший лейтенант был бледен, в руках держал раскрытый планшет.

— Ребята, подскажите, как лучше, безопаснее пролететь на Августув?

— И вам туда? — удивились и Гриневич и Агеев. — Мы только что там были. Немцы.

— Знаю. По самолету вижу. И мне вот надо. Я иду на связь. Наши туда улетели, да пока ни один не возвратился.

— На связь? С кем?

— С нашими наземными. Войска наши в лесах…

Только после доклада командующему армией экипаж узнал, для чего нужен был их полет на разведку.

Внезапно, ночью, немцы нанесли сильный танковый удар от Гродно на север вдоль Немана и сумели глубоко вклиниться в тылы наших войск. Обстановка на этом участке фронта менялась в течение ночи настолько быстро, что донесения запаздывали, а средства связи часто отказывали. Поэтому понадобилась помощь авиации.

Жаль разбитый самолет. Очень жаль. Каждый бомбардировщик дорогой ценой доставался труженикам тыла. Но главное сейчас не в этом. Главное, экипаж выполнил задание, привез ценные разведывательные данные. По ним и, конечно же, по данным разведки по другим каналам расположение немецкой ударной группировки было установлено точно, и советское командование в короткий срок организовало ответный контрудар.

Немецкий танковый клин был разгромлен, прежнее положение восстановлено. Советские войска продолжили наступление на восточную Пруссию.

Уже на своем аэродроме, когда оба успокоились после переживаний в тяжелом разведывательном полете, Михаил Агеев с иронией спросил:

— Ну, как, утро ясное, солнечное? Чего хмуришься? Посмотри, какая вокруг красота! В такую погодку летать — одно чудо, а?

Гриневич, не поднимая опущенной головы, пробурчал:

— Погодка, погодка! Она-то в самом деле хорошая. И красота есть. Да лучше ею мы после войны любоваться будем.

— То-то же! — назидательным тоном сказал штурман.

А спросить бы его, он и сам бы не ответил, что означали эти слова: «То-то же!» Независимо от обстановки, за результаты полета он отвечал так же, как и летчик, а летчик так же, как и штурман.

Поспать днем они так и не смогли — не спалось. А ночью на другом бомбардировщике экипаж, как обычно, вылетел на новое боевое задание.

САМОЛЕТ НА БОЛОТЕ Маленькая повесть

ПОСАДКА

Впервые за много дней разошлись тучи. Открылось небо — чистое, ярко-голубое. Листья деревьев на опушке засверкали разноцветным глянцем; ели расправили свои пышные ветви, выпрямились, похорошели. Под лучами солнца природа словно принарядилась, повеселела.

В этой первозданной красоте низко над деревьями быстро двигался темный силуэт. Ближе, ближе…

Послышался гул. Это работал мотор самолета.

Дрожал воздух. Мотор словно жаловался. Казалось, ему не хватало дыхания. Взревев на полную мощность, он вдруг надрывался, начинал чихать, кашлять, потом гул снова становился ровным.

Кто хоть мало-мальски знаком с авиацией, тот сразу бы понял, что с мотором неладно: вот откажет какой-нибудь клапан и…

На таком режиме мотор не мог дальше жить.

Но он жил.

— Та це ж вин!..

Загубипалец привстал в неглубокой траншее. Птахин дернул его за полу шинели:

— Вин, вин! Чего под пули лезешь?

— Та це ж…

— Сядь, говорю! — закричал Птахин. — Башку продырявить захотел?

Здоровенный солдат безропотно присел на дно окопа. Смотрел он по-прежнему в сторону, откуда доносился нарастающий, неровный по силе гул.

Из-за гряды деревьев, высоко поднявшихся на опушке, блеснула на солнце дюралевая обшивка. Двухмоторный самолет с красными звездами на крыльях перевалил через крайние деревья, задрав носовой фонарь вверх. Потом «клюнул» и пошел книзу, опять скрылся за деревьями.

— Подбили, сволочи! — выругался Загубипалец.

Птахин уже тихим голосом успокаивал:

— Э, а нас не подбили? От самой границы вот пришли…

— Но це ж самолет! Он мильон стоит!

— Миллион, — согласился Птахин. — А может, и больше. Да… На одном моторе, а все-таки долетел до своих. А мы куда с тобой притопаем?

Загубипалец насупился:

— Та куды ж?.. Притопаем до того места, где нам скажугь: ни шагу назад! Разумиешь?

Птахин хитро прищурился:

— А может, мы уже и дошли. Может, тут и остановимся насовсем. Пора бы и вперед идти, а? Как думаешь?

— Як думаю?.. Самолет упал за лесом. Сходить к нему треба.

— Похоже, не разбился он. Сел… Вот к вечеру отступим до того места…

Загубипалец медленно краснел, молчал. Потом вдруг рявкнул на своего приятеля так, что тот привскочил:

— Отступимо?! Это зачем, га?

— Фу, черт! — Птахин сел поудобнее, зябко поежился, брови его сошлись у переносицы. — Я тоже не хочу отступать. Погоди! Вот скоро остановимся и ударим, да еще как!.. А до летаков мы сходим. Не торопись.

— Треба. Верно, живы они. Ось оно як…

Птахин кивнул головой. На этот раз — такое редко случалось — он соглашался с Загубипальцем.

ХМУРОЙ ОСЕНЬЮ

Надвинулись хмурые облака, и снова зачастил дождь. Булыжники на дороге скрылись под липкой грязью, придорожные канавы до краев наполнились мутной водой.

Тихо. Через окно доносится лишь нескончаемый шорох дождевых капель.

За дорогой видна ограда из мокрых, ставших почти черными слег. Вдоль нее — неровный ряд берез. Стволы их не ослепительно белые, а серые, словно ободранные наполовину; намокшие ветви свисают вниз.

— Будто плачут, а? — глухо произнес техник самолета Воронцов. Он уже долго смотрел на дорогу, березы.

— Да, как ивы, плачут… — после паузы проговорил Иван Чурсин.

— А каково сейчас в окопах! Ну и погода! — продолжал техник. — Все заливает!

Они надолго замолчали.

Дождь усилился. Капли еще чаще забарабанили по стеклу. Оно покрылось мутными потоками, сквозь которые дорога была почти не видна. Казалось, на улице уже сумерки.

Чурсин отошел от окна, присел на лавку у печи. Ссутулившись, рассматривал свои шероховатые ладони. Настроение было скверное. Ему впервые пришлось обслуживать чужой самолет. Вчера машина, к которой он был прикреплен, не вернулась с боевого задания.

Чурсин был влюблен в авиационную технику. Он удивительно быстро привыкал к самолету, который ему поручали. Когда находился один возле машины, разговаривал с ней вслух, как с человеком:

— Бедные мои моторчики! Где-то масло пробивает. Почему? А вот мы сейчас посмотрим, найдем и поправим. И все будет хорошо. Так ведь?..

Нашлись шутники, которые попытались поднять старшину на смех за такую странность. Да никто их не поддержал. В полку все знали Ивана Чурсина, невысокого, с открытым простым лицом и голубыми глазами, как одного из лучших механиков.

Сейчас Чурсину не хотелось ни о чем думать.

За стеной дома послышались глухие чавкающие звуки. Чурсин встал, подошел к окну.

Прямо по лужам ступали три пары ног. Впереди, согнувшись под тяжестью узла на спине, медленным шагом двигался старик в плаще. За ним, стараясь попадать след в след, шла худенькая женщина. Она была в резиновых ботах на высоком каблуке. Боты то и дело оскальзывались на булыжниках, выступавших скрытыми бугорками из жидкой грязи. Женщина обеими руками крепко прижимала к себе продолговатый сверток. «Ребенок, что ли?» — подумал Чурсин.

Последним шел подросток лет двенадцати. Его голова и плечи были накрыты мешком.

Воронцов вышел. Чурсин увидел, как путники на дороге остановились, потом направились к крыльцу. Их позвал техник.

— Здравствуйте, — переступая порог, несмело сказала женщина.

Чурсин засуетился, усадил ее к печке. Он даже вздохнул облегченно, когда увидел, что в руках у нее обыкновенный сверток.

— А я думал, малыша несете под таким дождем, — сказал он и тут же смутился. Только теперь Чурсин разглядел, что перед ним совсем молоденькая девушка. Щеки ее зарозовели, большие серые глаза смотрели открыто, доверчиво.

Старшина отвел взгляд.

— Вы… вас…

— Меня зовут Зоя. Зоя Федоровна.

Она рассказала, что провожает деда и братишку в районный центр к родственникам.

— Еле уговорила. Дедушка у нас с характером, воевать все собирался, — кивнула она на старика, топтавшегося у входа.

— Про себя сам сказывать буду! — нахмурился старик. — Из-за вас и в дом-то зашел, — укорил он внуков и обратился к Чурсину: — Уж не обессудьте!..

— Что вы, грейтесь! Погода сейчас не очень…

— Обыкновенная. Бога гневить нечего. Нам — погодка родная, своя, привычная. А вот вражине этому, — старик махнул рукой на запад, — пусть попробует нашей погодки. Так, старшина? — Глаза старика весело блеснули. — А тут и вы не дадите немчуре в тепле отсидеться. Эх, жаль, устарел для этакого дела! А руки горят. При случае, может, сгодятся еще, повоюют.

Дед был словоохотливым. По его словам выходило, что именно он решил отвести своих к родственникам в другой район. Паренек все в партизаны рвался. Рано ему, пусть растет. А кому нужно, те загодя в леса ушли.

— Мы кое-что там приготовили, — хитро подмигнул он. — Не привыкать русскому человеку с ворогом лютовать. Одолеем, старшина?

— Одолеем, — впервые за этот день улыбнулся Чурсин.

Старик пригляделся к нему, повернулся к Воронцову, прищурился:

— А что-то не в себе старшина, а? Потерял что?

— Потерял. Не зазнобу — друзей. Вчера его бомбардировщик не вернулся с боевого задания, — ответил техник.

— А-а… Дело понятное. Война. Людей жалко — не вернешь. А машина… Что ж, построят новую. Мы построим. Мне семь десятков стукнуло, а сидеть на печи не буду. Вот только этих пристрою, — кивнул старик на своих спутников.

— Это дедушкам положено за внуками смотреть. В войну тем более, — громко сказала Зоя и вполголоса, только для старшины, добавила: — Я медик. Мне завтра утром в военкомат идти…

— Скажешь тоже — дедушкам! Рано нас стали на печку сажать. И ты мне брось! — повысил голос старик. — Дома сидеть не буду. Это тебе надо бы. Ишь!.. Собирайся-ка! Погрелись, и ладно.

Видимо, спор у них шел давний — кому воевать, кому работать, а кому домоседничать. Зоя уже определила свое место — она должна была выехать на фронт. А деду было обидно оставаться в тылу.

«Но дома и он, конечно, не усидит», — решил Чурсин.

СРОЧНОЕ ЗАДАНИЕ

— Есть тут старшина? Ага! Иван, бегом в штаб! — громко позвал знакомый механик, закрывая за собой дверь. Он поежился, стряхнул с себя дождевые капли. — И все льет. Ну, прямо беда!.. Твои летчики нашлись.

— Живы! А машина?.. — вскочил Чурсин.

— Ишь, как загорячился! Не знаю… Летчик сейчас у командира полка, — сказал механик.

В штабе старшина узнал, что самолет произвел вынужденную посадку в районе леса, совсем недалеко от линии фронта. Один мотор и управление были повреждены зенитным огнем. Приземляться пришлось на «живот» где-то на болоте.

— Придется вам на рассвете лететь к самолету, — сказал командир полка. — С собой возьмете только необходимые инструменты. В поселке есть авиационные мастерские. Мы туда пошлем телеграмму…

Командир помолчал, пристально посмотрел на старшину, побарабанил пальцами по столу.

— Машину надо сохранить, — сказал он. — Вам будет нелегко. Наш полк передислоцируется на восток. Вам предстоит действовать одному. Впрочем, мастерские выделят людей. Если поднять машину будет нельзя, вы знаете, что делать.

— Понимаю, товарищ командир.

— Да. Конечно. Действуйте по обстановке… Летчика и штурмана найдете рядом, в помещении эскадрильи…

В эту ночь старшина спал плохо. Перед рассветом его разбудил посыльный. Чурсин быстро оделся, захватил заранее приготовленную сумку с инструментами, топор, лопату и вышел на улицу.

Вскоре на аэродроме мерно затарахтел мотор ПО-2.

Летчик вначале вел машину на высоте двести — триста метров. Потом постепенно перешел на бреющий, долго летел над самой землей.

Вдруг ПО-2 круто развернулся и пошел на посадку.

— Долетели? — не покидая машины, спросил старшина.

— Что, с высоты не видел бомбардировщик? — засмеялся летчик. — Рядом лежит! — махнул он рукой.

Совсем недалеко, метрах в двухстах, поблескивал серебром обшивки самолет.

Старшина выскочил из кабины.

— Зови стрелка-радиста скорее! — закричал ему вдогонку летчик. — Сразу вылетаю — фронт рядом!..

Когда старшина обошел вокруг бомбардировщика, он облегченно вздохнул. При посадке самолет пропахал глубокую колею на болоте, но по инерции выполз-таки на относительно твердый грунт. Погнуты только винты и обтекатель правой мотогондолы. Поднять машину и с помощью крана оттащить ее на поле, где твердая почва, вполне возможно.

— Передай командиру полка: вытащим быстро. Постараюсь, чтобы люди день и ночь работали. Через пару дней, пожалуй, справимся.

В глазах радиста промелькнул испуг.

— Да как же вы?.. Одни такую махину!

— В поселке авиамастерские. Дадут кран, дадут и людей — обязаны.

Радист оглянулся на летчика, что-то кричавшего от ПО-2, снова уставился на старшину.

— Нет мастерских! Приезжали оттуда, сказали, жги самолет и уходи — фронт надвигается. Мастерские эвакуировались. А фронт, слышите, всего только за лесом! А завтра, может…

Только теперь Чурсин понял, что надоедливое потрескивание в ушах — это не следствие длительного полета, а звуки частых разрывов, ружейной стрельбы, доносившихся с запада.

— Нет, говоришь, мастерских? Да… А что не сжег машину — молодец. Нужна фронту авиация. Ой как нужна! А ее нет! — Старшина даже покрутил головой. — Вот что: в полку скажешь, остаюсь у машины до конца. Приказ выполню. Понял? Ну уж если фашисты поднапрут, тогда… — Чурсин неопределенно развел руками. — Тогда так с пехотой и пойду.

Он посмотрел на бомбардировщик, беспомощно распластавший свои длинные плоскости на окраине болота, и уже строго добавил:

— Ну, иди! Нечего топтаться!..

Через несколько минут пророкотал мотор ПО-2. Старшина остался у самолета один. Он присел на кочку, закурил.

Вдруг надвинулся воющий гул немецких бомбардировщиков. Пять самолетов в плотном строю прошли над головой, развернулись к железнодорожной станции, расположенной севернее болота. Вскоре громовые раскаты всколыхнули воздух.

Чурсин вскочил, в бешенстве затряс кулаками:

— А я останусь! Ясно? Так и знайте, сволочи!..

Он выругался впервые за свою жизнь. Тут же остыл. Отбросил окурок, затянул на куртке ремень.

Медлить было нельзя.

И ОДИН В ПОЛЕ ВОИН

Самолет на фоне зелени был отчетливо виден сверху. Странно, почему им не заинтересовались немецкие летчики. Но раздумывать над этим некогда. Первое, чем следовало заняться, — это маскировка.

Чурсин направился в лес. На опушке он выбрал несколько довольно высоких сосенок, срубил их. Спрятал топор и пошел в обратный путь. Теперь километр до самолета показался вдвое длиннее. Немели руки. Трудно было удерживать вместе стволы сосенок — мешали густые ветви.

Чем ближе он подходил к самолету, тем чаще и чаще отдыхал. Когда сбросил наконец с плеча ношу, присел, дрожащими руками свернул «козью ножку». Сидел и размышлял, сколько раз ему доведется сходить к лесу и обратно, чтобы надежно замаскировать машину. Прикинул и ужаснулся: много! Вскочил, положил сосенки на открытые сверху плоскости самолета и опять зашагал в лес.

К вечеру Чурсину удалось более или менее сносно прикрыть самолет хвоей.

Наступали сумерки. Старшина вспомнил, что с утра еще ничего не ел. Он достал из кармана завернутый кусок хлеба с маслом. Хлеб раскрошился, масло размазалось по газете. Все это густо попахивало бензином, которым давным-давно пропиталась техническая куртка. Но голод не позволял долго принюхиваться, и старшина ел с большим аппетитом.

Ночевать он решил в кабине штурмана. Здесь имелся кожаный мат, можно было растянуться на нем во весь рост.

Долго лежал и не мог уснуть. Темно. Только циферблаты приборов мерцали холодным фосфорическим светом.

Неожиданно на обшивку упал отблеск яркой вспышки. Чурсин приподнялся. Над лесом, казалось прямо перед ним, близко, совсем близко от самолета, описывала в ночном небе дугу желтая ракета. «Неужели немцы продвинулись?..»

Стрельбы не было слышно. Сон прошел. Чурсин открыл люк и вылез из кабины. Еще одна ракета загорелась над лесом.

Оставаться у самолета Чурсин больше не мог.

Где-то севернее болота проходила фронтовая дорога. О ее существовании старшина знал: еще до вылета из полка он тщательно изучил карту, которую дал ему летчик. Чурсин решил идти к дороге. Может быть, там узнает, что делается на передовой, найдет людей, которые помогут поднять самолет.

АЗАРТ?

Дорога выступила из темноты внезапно. Чурсин перепрыгнул через кювет, стал посередине полотна.

Машин долго не было. Потом вдали мигнули фары, погасли, мигнули вновь. Как ни махал руками Чурсин, машина промчалась мимо.

Вторая подошла минут через сорок. Ее водитель, конечно, видел сигналы старшины. Однако, подъезжая к месту, где стоял Чурсин, он резко увеличил скорость.

Пустынная дорога в ночной мгле была видна всего метров на сто в обе стороны. Иногда отблеск ракет, лениво, словно нехотя поднимавшихся в небо над линией фронта, озарял ее серую поверхность. И когда очередная ракета гасла, темнота, сгущаясь вокруг, становилась еще более плотной.

Чурсин сидел на краю кювета около часа. Он сильно продрог, от усталости ныли руки. Уже подумывал, а не вернуться ли к самолету, когда послышался шум автомобиля. Чурсин решительно шагнул на середину дороги, вскинул ракетницу и выстрелил.

Темнота испуганно вздрогнула. Ярким светом озарило все вокруг: участок поля, рваный кустарник у дороги, подъезжавший грузовик. «Не остановится!» — подумал Чурсин, посторонился.

Но вдруг шум мотора смолк. Старшина побежал. В тишине услышал клацанье затворов. Крикнул в темноту:

— Свои, свои, товарищи!..

Он выпустил еще одну ракету. В свете ее увидел на дороге около автомашины двоих в военной форме.

— Кто вы? — спросил один из них, высокий, худощавый, с двумя кубиками на петлицах.

Чурсин коротко объяснил.

— Я сейчас еще ракету выпущу, — предложил он — Сами увидите, лежит бомбардировщик. Дэ бэ три эф, может, слышали?

— Не нужно, — остановил его тот, что с кубиками. — У самой линии фронта нечего фейерверк устраивать.

Он подошел ближе, не опуская пистолета, внимательно присмотрелся к Чурсину.

— Вижу — техническая форма. Знакомая. У меня брат в авиации служит. На юге где-то.

Голос худощавого неожиданно потеплел.

— Вот, вот! — обрадовался старшина словам о брате-авиаторе. Торопясь, он заговорил о том, как самолет сел на вынужденную, как его, старшину, перебросили сюда, надеясь на помощь авиамастерских, но их на месте уже не оказалось…

Худощавый слушал внимательно, заговорил не сразу:

— Помочь-то мы сейчас не можем — время терять не имеем права. Такое задание у нас…

Чурсину стало не по себе. Он рассказывал незнакомым людям о своих бедах, а у них, вероятно, есть свои, не менее срочные дела.

— Понимаете, — понизил он голос, — связи нет ни с кем. Не знаю, что на передовой делается, двигается фронт или нет. А как же быть с самолетом?

— На фронте? На этом участке вчера отошли на несколько километров. Но что вам посоветовать — не знаю.

Чурсин ждал, что еще скажет высокий.

Молчание нарушил голос из кузова машины:

— Если мастерские эвакуировались, что же тебе ждать, старшина? Тикай, пока цел. А то придется вместе с пехотой отходить.

— Раненые, по пути захватили, — пояснил высокий. — Видишь, задерживаемся.

— А я его понимаю, — привстал над бортом пожилой усатый солдат. Голос у него был низкий, простуженный. — У меня на руках днем товарищ умирал. Ногу у него оторвало. Кровь хлещет, а он за свою пушку ухватился, позеленел весь, хрипит: «Врешь, не возьмешь! Никуда не пойду!..»

Водитель рассудительно заметил:

— Азарт…

Пожилой раненый перебил:

— Какой азарт? Нет, это война, понимать надо. Тут тебе враг, а за спиной сторонка родная. На все пойдешь, жизни решишься, лишь бы до горла фашистского добраться. Азарт! — с иронией протянул он. — А ты, старшина, держись! Раз цел самолет, спасай его! Не пройдет фриц, не пропустим! Я тебя понимаю, — снова повторил солдат. — У меня у самого орудие вконец разбили, а то бы ни в жисть не ушел от него, хоть и раненый.

Командир похлопал Чурсина по плечу:

— Жаль, что нечем помочь. Вот танк бы сюда — он вытащит бомбардировщик. Да и кран найдется всегда у танкистов. Попробуй их найти. Или до штаба армии доберись.

— Доберусь, лишь бы фронт продержался немного, — ответил старшина. — Не такое бывало. Ну, счастливого пути!

— Что могу — сделаю, старшина. В своем штабе доложу, меры примут. Жди. Обязательно постараюсь помочь!

Взревел мотор, машина тронулась. Из темноты донесся тот же хриплый голос:

— Не робей, старшина, держись! Стой на своем!..

Опустела дорога. Чурсин еще немного постоял на обочине, глядя вслед ушедшей машине, облегченно вздохнул. Словно прибавилось сил от теплых слов пожилого солдата.

ПЕРВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Берущие за душу рев и свист надвинулись внезапно.Чурсину показалось, что он куда-то проваливается. В полусне встал, больно ударился головой об астрономический люк кабины.

Шум наделал промчавшийся на бреющем полете «мессершмитт».

Было уже светло. Чурсин подошел к колее, прорытой при посадке пневматиками шасси. Умылся, намочил волосы, чтобы прогнать сон.

Старшина понимал, что нечего и думать о восстановлении самолета здесь, на месте посадки. Но, возможно, хватит времени и удастся его разобрать, вывезти из прифронтовой полосы. Для этого надо поднять машину на шасси. Иначе снизу нельзя добраться до основных узлов.

Старшина определил, в какую сторону почва имеет больший наклон, передвинул ремень на последнюю дырочку — вторые сутки без еды — и взялся за лопату. Он решил прорыть канаву, чтобы отвести от фюзеляжа подпочвенную воду.

В синеве неба безмятежно проплывали белые клочья облаков. Легкий ветерок шелестел в побуревшем осокоре. Если бы не распластавшийся рядом бомбардировщик, могло бы показаться, что и войны-то нет.

Но передовая была близко. Слишком близко. Из-за леса вместе с ветром изредка доносилась перестрелка. На юге глухо рокотала канонада.

Чурсин присел отдохнуть, прислушался. Внезапный шорох шагов за спиной заставил вздрогнуть, притаиться.

— О це ж машина так машина! Бока усе, як теля языком вылизав! — удивлялся низкий бас.

— Чудище! Теля, теля! — передразнил быстрый тенорок. — Этот теля как жмакнет стопудовой бомбой по макушке и, как это по-твоему, по-хохлацки, и усе! Р-р-раз! И вдрызг! А ты — теля!

— Та вин наш, бачишь, звездочка е, — добродушно отозвался бас. Его обладатель говорил не стесняясь, в полный голос.

Чурсин выглянул из-за фюзеляжа. Два солдата в накинутых на плечи шинелях рассматривали самолет. Один — высокий, массивный, судя по широкоскулому лицу, уже в летах. В его глазах, над которыми нависали густые, пепельного цвета брови, застыло восхищение. В руках он держал металлический бидон. Второй солдат был пониже, тонкий в талии, с рыжим чубом, вызывающе выбивавшимся из-под пилотки, насмешливо морщил слегка конопатый нос. Этому было всего лет двадцать. Он явно издевался над простотой своего товарища.

Пожилой увидел за самолетом старшину, толкнул спутника локтем:

— Бачишь, це ж летак!

Чурсин перешел на другую сторону фюзеляжа.

— Нет. Это наш брат, раз в пилотке, только из авиационных, — тихо пояснил другу рыжий. Он повысил голос: — Наверное, хозяин самолета? Угадал?

— Угадал, — усмехнулся Чурсин. — А вы с чем пожаловали?

— Да вроде бы экскурсия, так сказать. Вот мой Мыкола непутевый, у него и фамилия, кстати, об этом говорит, — Загубипалец, — все меня тянул: пойдем да пойдем. А то медведем жизнь прожил в глухом углу и дальше своего пальца, виноват, носа ничего не видел. Я говорю: не боишься, если фашисты на чистом поле увидят и шарарахнут снарядом? А он мне: «Сам артиллерист. Кто станет по двоим снаряды пущать?» Вишь, какой хозяйственный подход! А сам, между прочим, и на пушку совсем недавно вот так смотрел, как на эту машину. Главный шеф-повар, то есть заведующий котлом, в котором наша каша варится. А я против него так, малая величина. Всего-навсего некий Птахин, наводчик.

У чубатого слова вылетали быстро-быстро. Похоже, для него не составляло никакого труда говорить о чем угодно и сколько угодно. Высмеивал он товарища с совершенно серьезным видом, правда, лицо у него при этом непрерывно менялось. Птахин поворачивался то к старшине, то к своему товарищу.

Загубипалец стоял рядом и медленно краснел. Наконец вмешался, отстранил рукой Птахина:

— Эта бисова рахуба увесь вик так: клекочет та клекочет! А я вам скажу, товарищ…

— Чурсин. Иван Чурсин, — подсказал старшина.

— …А я скажу, вин за других ховается. З рассвиту каже: пидемо к самолету и бензину для зажигалок найдемо. Давай посуду. Ось воно як! — Загубипалец поднял бидон. — А это што ж, як кража!

Птахин расхохотался. Загубипалец, хмурясь, посмотрел на него.

— Ну, вот, есть ли у него путевое что и в фамилии и… с самого верху? Ничего! Для зажигалок? А сам бидон двадцатилитровый держит. Дурень! Я придумал бензину налить в бутылки, а туда соли. Вот и получится оружие ближнего боя с танками. А ты — зажигалки! Зажигалки, да не те!

Птахин безнадежно махнул рукой:

— Он парень что надо. Только вроде медведя: сначала думает долго-предолго, а потом догадывается, что к чему.

Загубипалец в сердцах сплюнул:

— Як молотилка! От скаженна дитына!

Не видно было, чтобы он очень сердился на друга. Наверное, привык к тому, что Птахин всегда и везде его разыгрывает.

От солдат Чурсин узнал, что оба они из артиллерийской части, которая прошлой ночью заняла позиции за лесом.

— Мыкола со своей арткухней расположился по эту сторону. Он и заметил самолет первым, показал мне. «Блыстить та блыстить!» — передразнил Птахин. — Командиру я доложил: так что можно получить дополнительный боезапас, то есть бензин высшей марки. Вот и пошли сюда. Да, похоже, невпопад.

— Бензину я вам дам. Только подкопать надо под плоскостью.

— Это мы можем! — быстро отозвался Птахин. — Мыкола, хватай лопату, действуй!

Загубипалец безропотно принялся рыть землю. Вдруг он разогнулся, спросил у Чурсина:

— Е в машине сто тонн?

— Меньше. Откуда тут сто! — поморщился Чурсин.

Тогда солдат повернулся к Птахину:

— И туточки сбрехав, шо все знаешь. Летал?

Птахин не смутился:

— А как же! Я во сне всегда летаю. Да так здорово получается, будто наяву! Проснусь, даже жалко станет. Вот об этом и говорил. А ты не спорь, копай себе. Командир сказал, чтобы одна нога здесь, другая там. Ишь, экскурсант! Словно на прогулке! Про войну забыл!

Птахин подшучивал над другом все время, пока солдаты по очереди копали землю, добираясь к бензобаку. Но Загубипалец по-прежнему не обижался.

Наполняя бидон, Чурсин не выдержал, вступился за пожилого крепыша:

— Ты, Птахин, за своим другом много что-то замечаешь, а сам не догадался веток с собой прихватить. Можно было бы лучше прикрыть самолет. Сам видел — блестит.

— А зачем его прикрывать? — удивился Птахин. — Через лес не увидят, за склад не примут. Да бомбовоз и так все равно погиб.

— Как это погиб? — вспыхнул Чурсин. — Кто тебе сказал?

— Он же залез по уши в грязь, значит, лететь не мог — раз, а потом, из болота его никакими силами не вытащишь — тяжел.

— Тогда я его зубами буду тащить, понял? Ты что ж, топаешь на восток без перерыва от самой границы и уже привык все оставлять немцам? А я не хочу, не желаю, понял?

Птахин не ожидал такого оборота, попытался отшучиваться:

— Мыкола, держить мэнэ, бо я тюкну его бидоном! Чуешь?

Загубипалец схватил его за рукав, притянул к себе.

— Не швыдко! Чого расходывся? От дурень!..

Птахин отошел быстро. Вскоре он виновато улыбался:

— Ты не обижайся, друг. Доля нам одна досталась. А я, может, потому и болтаю, чтобы заговорить тоску вот здесь, — он ткнул себя кулаком в грудь. — Мы-то отходим, да не все. Многие остались там, — он показал на запад, — полегли, больше не пойдут с нами. Сам понимаешь. Так-то.

— Чего обижаться? Зря все это. Тут не бой, — отвернулся Чурсин.

Вместе с Загубипальцем он вытащил бидон из ямы. Солдаты собрались уходить.

— Ты что же, один здесь так и будешь копаться? — спросил Птахин.

— Нет. Это я хочу канаву сделать для отвода воды. Машина сложная, воды не любит.

— А придет к тебе кто еще?

— Должны найтись. Свет не без добрых людей, — пошутил Чурсин. Он подумал, спросил: — Штаб у вас далеко?

Птахин оживился:

— Правильно! Бросай-ка свою канаву, пойдем к нам! Недалеко, рядом. Командиру скажем, может, что и придумает. Да и на довольствие Мыкола поставит.

— Докопать канаву сначала нужно.

Загубипалец первым принял решение:

— Кажи, куда тянуть. Мы швыдко.

Чурсин показал. Солдат отложил в сторону шинель, поплевал на ладони.

Птахин тоже нашел себе дело. Он принялся рвать густую траву и укладывать ее на выброшенную из канавы землю.

Прошло минут десять, и Птахин, как ни в чем не бывало, разговорился:

— Маскировка. Без нее солдату нельзя. Вот этакого дядьку, как Мыкола, конечно, ничем не замаскируешь — здоров больно. Потому и в кашевары определили. Правда, приятель? Точно! Он только орудие будет демаскировать…

Загубипалец посмотрел на Птахина, послушал его болтовню, и его угрюмо сжатые губы тронула улыбка. Он снова видел в своем приятеле прежнего Птахина — балагура, весельчака, насмешника, но в то же время и самого надежного друга.

В ЛЕСУ

Со стороны поля, за которым лежал у болота бомбардировщик, лес начинался густым кустарником. Дальше громоздились сосны, осины, березы. Листья осин уже осыпались, и голые ветви неприветливо торчали в разные стороны. Поредели и березы. Подпаленные осенними холодами листочки на ветру непрерывно трепетали. Ярким багрянцем окрасилась ольха. Лишь сосны по-прежнему тянулись в небо своими вечнозелеными кронами.

Прошли поле, повернули вдоль опушки. Чурсин недоумевал. Появление двух солдат у самолета он связывал с тем, что в лесу стало много войск. Кроме того, Птахин упоминал, что артиллеристы оседлали дорогу. И вот теперь Чурсин убеждался — лес пуст. Пока они не встретили еще ни одной живой души.

— Кто же оборону держать будет? — удивился наконец старшина.

— Как кто? Мы. Худо-бедно от самой границы топаем от кочки до следующей кочки. И не просто топаем. Огрызаемся. И не так уж плохо. Сначала хуже было, — словоохотливо пояснил Птахин.

— Лес пустой. Обойти всегда могут.

— Лес и будет пустой. Окопы на той стороне. Да дело не в них. Дорога важна. Без нее никуда — кругом болота. Вдоль дороги и прет этот черт.

— Одну дорогу проще простого удержать, — решил старшина. — Особенно в лесу. Выставил несколько пушек, и только.

Птахин присвистнул, подтолкнул Загубипальца под локоть, весело прищурился:

— А ты, дружище, на передовой хотя бы раз в жизни бывал?

— Как сказать? Пожалуй, бывал. Бывал и подальше.

— Это как же, в окружении? — посерьезнел Птахин. — Тоже горя хлебнул?

— Нет, не в окружении. На дальнем бомбардировщике в Германию летал.

— В Германию?!

Оба солдата остановились, уставились на Чурсина. Птахин помигал глазами, с недоверием спросил:

— До Берлина?

— Летал и туда. Два раза. На Кенигсберг тоже…

— Шо ж, — вмешался Загубипалец, — и бомбы туда бросав?

От волнения у него покраснели щеки. Он жадно смотрел на старшину, ожидая ответа. Видно было, как много значит для него сам факт, что он разговаривает с человеком, побывавшим над вражеской столицей.

— Точно в цель попали, — подтвердил Чурсин.

— Мабуть, бомбы не малэньки? — не унимался Загубипалец.

— Побольше снарядов ваших, намного побольше, — усмехнулся старшина. — Да дело не в весе бомб.

— Конечно, — быстро согласился Птахин. — Ведь в самом Берлине были! — с восхищением воскликнул он. Солдат перешел в обращении со старшиной на «вы». — Уже были, а мы с тобой когда еще туда доберемся!.. Эх, Мыкола, — вздохнул он, — доживем ли до той поры!

— Это можно, — спокойно пробасил Загубипалец.

— Ну и ну! Не можно, а нужно! Какой же солдат не думает о том дне? Мне он во сне видится. Что я летал, это, того, лишнее. А победа… Жизнь-то какая тогда настанет!..

Птахин на ходу сломал ветку, принялся ее грызть. На его лоб набежали морщинки, поднялись белесоватые брови, под ними открылись оказавшиеся светло-голубыми совсем мальчишечьи глаза.

Птахин глубоко вздохнул.

— Какая жизнь будет! — тише повторил он, бросая ветку. И тут же стал снова прежним. — Жаль, что тебе, Мыкола, только в памяти и останется, как кашу варил.

— А шо бы ты зробыв без каши? — разгладил усы Загубипалец. — Ничого!

Остаток пути они по-прежнему старательно подшучивали друг над другом. Больше тараторил Птахин. Загубипалец, правда не всегда удачно, пытался не остаться в долгу.

«Одному лет двадцать, не больше, а другому за сорок. Что их свело вместе?» — удивлялся старшина.

ХОРОШО, КОГДА РЯДОМ ДРУЗЬЯ

— Откровенно говоря, старшина, машину спасти нелегко, — заявил заместитель командира полка, поверявший позиции батареи. — Обстановка меняется.

Заместитель сидел у крохотного столика, который успели соорудить артиллеристы в штабной землянке. Он сутулился, часто грязным платком тер покрасневшие от недосыпания глаза.

Чурсин понимал, что и помимо его самолета в полку немало неотложных дел.

— Ладно. Людей у меня мало. А кто захочет за счет сна — пусть идет к бомбардировщику, помогает. Но не больше трех-четырех человек в ночь.

Старшина тут же согласился:

— Хорошо. Найдутся такие. Придут.

— Ты уверен? — удивился заместитель.

— Знаю кое-кого, — невозмутимо ответил старшина. — Назначьте в первую группу рядового Птахина.

— И этого балагура знаешь? Здорово!

— Помогут. Я у них, то есть у артиллеристов, сегодня вроде за агитатора был. Про Берлин рассказывал.

— А при чем тут Берлин?

— Летал туда на дальнем бомбардировщике. В августе, бортмехаником, — пояснил Чурсин.

Заместитель командира к этому известию проявил такой же интерес, как и солдаты. То, чему старшина не придавал особого значения, в глазах артиллеристов казалось крайне важным. Одни слова — бомбил вражескую столицу — неудержимо влекли к нему людей…

У входа в землянку Чурсина поджидал Птахин.

— Ну, как дела? — почему-то шепотом спросил он.

— Неплохо, — ответил старшина. — Вечером придешь к самолету, поможешь?

— А начальство?

— Отпустят. Я просил за тебя. Сделать вот что надо…

Чурсин подробно объяснил, чем предстоит заниматься.

— А я прямым сообщением в поселок. Может, кран разыщу. Без него не поднять машину.

— Хорошо. Приведу ребят в сумерки.

Птахин так и не переменил формы обращения, называл старшину только на «вы». Он, по-видимому, все время чувствовал за собой вину, что раньше панибратски разговаривал с Чурсиным.

— Будем обязательно. Сегодня тихо, — кивнул он на лес, за которым лишь изредка раздавались выстрелы. — Балует просто. Так что придем…

…Сгущались сумерки. Исчезли тучи. Не успели на небе появиться первые звезды, как из-за болота показался огромный диск луны. От ее холодного света словно иней лег на все предметы вокруг. На болоте в прогалинах проступила вода. Будто кто-то щедрой рукой разбросал по ровному темному пространству множество блестящих зеркалец.

Тишина. Внезапно она прерывается гулом пулеметной очереди где-то за лесом. Доносятся хлопки отдельных выстрелов. Кажется, стреляют очень близко.

Чурсин отложил лопату и вытер со лба пот. Артиллеристы запаздывали. Уже несколько часов он работал один. Работал в исступлении. Часто ловил себя на мысли: правильно ли он поступает?

Старшина знал, что иногда при подъеме севших на фюзеляж самолетов применяли простейший способ: вырывали под мотогондолами узкие ямы с пологим скатом в одну сторону. Затем выпускались шасси и трактором вытягивали машину на ровный участок. Однако Чурсин догадывался, что здесь почва окажется слишком мягкой.

Так и получилось.

Под левой мотогондолой яма углубилась всего на полметра. Дальше земля была настолько пропитана водой, что старшина понял: если и удастся вырыть углубления, достаточные для выпуска шасси, то вытащить машину по такому сырому грунту все равно невозможно. Подумал: «А если сделать деревянный настил под колеса?» Сомневался в успехе, но все же рыл до тех пор, пока постепенно выступавшая вода не заполнила яму почти до краев…

— Живы, старшина? — раздался приглушенный голос.

— Птахин?

— Он.

Послышались тяжелые шаги. «Несут бревна, — догадался Чурсин. — Хорошо!»

Птахин сбросил с плеча двухметровый отрезок сосны, отдышался.

— Уф! Так что, товарищ старшина, четверо артиллеристов прибыли в полное ваше распоряжение. Остались без определенных занятий — пушек маловато. Даже у Мыколы, у этакого чудака, кашеварный котел в воздух взлетел сегодня. А другую кухню прислали вместе с поваром. Вот и ходит теперь парень огорченный. Вместо каши изволь снаряды подносить.

— И ни! Сам просывся, чуешь? — добродушно поправил Загубипалец.

— Верно, — согласился Птахин. — Теперь он у нас подносчиком снарядов хочет стать. Экзамены сегодня сдает. Ишь, два бревна на радостях притащил, а я из-за одного, пока нес, чуть богу душу не отдал. Ну что, кран нашли?

— Нет. В поселке никого.

— Тогда плохо. Жаль.

— Не так уж плохо. Со своей командой будешь делать что я говорил — готовить настил под шасси самолета. Там посмотрим.

Чурсин пока не знал, где и когда добудет кран, но твердо решил от намеченного плана не отступать.

— Я вот днем подумал, — начал Птахин, сдвигая пилотку набок, — может, нам домкраты применить? Даже заприметил в одном месте парочку.

— Нет. Ваши артиллерийские не больше чем на пять тонн нагрузки рассчитаны, а тут…

Чурсин посмотрел на бомбардировщик, казавшийся огромным среди маскировочных веток, на воду, блестевшую в открытой яме под мотогондолой. И вдруг понял, что мысль Птахина не так уж несбыточна.

— А можно попробовать. Ну и голова у тебя — золото! Чем только в детстве кормили! Если поставить домкраты под центроплан…

— А под них настил…

— Вот-вот! Приподнять, насколько позволят твои артиллерийские, тут же под плоскость клетку из бревен. Потом повыше домкраты и снова подкрутить их, снова нарастить клетки…

— Вроде бы с позиции на позицию, — уточнил Птахин.

— Верно. Выше и выше, одним словом, ближе к цели. Не как у вас.

Птахин обиделся:

— А у вас? Вы разве не пятитесь? На восток не от радости шли. Да и кто знает, может, на запад я вдвое быстрее пойду. Давно жду этого часа…

У Чурсина стало легче на душе, когда он понял, что и без злополучного крана можно разобрать самолет.

— Ты не обижайся. Договоримся: домкратов надо будет не два, а четыре. По паре справа и слева под центропланом. Достанешь?

— М-да. Я вам и так два высмотрел, а теперь подавай четыре! Как, Мыкола, найдем?

— Я — ни. А ты… Це ж, товарищ старшина, такая дитына!

Загубипалец покрутил головой. Кто-кто, а он знал Птахина получше других и был глубоко уверен в необычайных способностях своего друга.

Птахин вздохнул:

— Сейчас ночь. Вдоль передовой не побродишь, никого не встретишь из нужных людей. А командиру я скажу. Да, вспомнил! В штабе вами уже интересовались!

— Кто? Заместитель?

— Нет, командир полка. Говорил, с каких это пор летчики решили садиться прямо на передовой. Ему звонили откуда-то сверху. Начальство высокое заинтересовалось. Верно, помогут. А в поселке неужели даже завалящей лебедки не нашлось?

— Я же говорил: пусто там. От мастерских ничего не осталось — все эвакуировали. Что ж, они свое дело сделали. Ну, довольно, за дело, друзья!..

ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ

Наступала четвертая ночь.

Артиллеристы пришли к самолету, как только стемнело.

— Ну, товарищ старшина, можете делать из нас авиаторов, — возвестил Птахин. — Мы все грузчиками работаем или чернорабочими. А в колхозе хвалили — я на тракторе сидел, да и Мыкола мой тоже.

— Сделаю, — засмеялся Чурсин. — Механизаторы — это хорошо. Тут бы саперов еще надо.

— Сколько угодно! — воскликнул Птахин. — Каждый артиллерист от рождения обязан быть сапером. Артиллерия — бог войны!

— Что-то не чувствуется.

Птахин передвинул пилотку на затылок, понизил голос:

— А почему повелитель воздуха распластался на болоте и ни с места?

— Ну-ну! Не очень! Еще полетает, не беспокойся!

— А если фронт тронется, тогда куда денется твой бомбардировщик? В дым превратится? — ехидничал Птахин.

— И самолету и мне деваться некуда. Москва позади, турок этакий!

— О це ж так: Петро — турок, та и все! — вмешался Загубипалец. Он отстранил Птахина: — Кши, скаженный! Вы, товарищ старшина, не смотрите на него. Колючка, одним словом…

Птахин в паре с одним из артиллеристов принялся готовить из бревен упор для домкратов. Под другой плоскостью такой же упор делал Чурсин. Хотел было остаться у бомбардировщика и Загубипалец, но Птахин рассудил по-своему:

— Нечего тебе тут силу свою хоронить. Двигай-ка за бревнами. Тренируйся. Ты же в подносчики готовишься. Я одно бревно дотащу, а ты пару, — где же справедливость?

Такой уж характер был у человека: Птахин снова командовал всеми.

К полуночи упоры были готовы, запасено несколько венцов для клеток под плоскости.

Около двенадцати послышался нарастающий шум мотора.

— Кого это несет? — пробурчал работавший рядом с Чурсиным артиллерист.

Все насторожились, сбились в кучу. Птахин определил:

— Легковая. Начальство какое-то.

Машина подъехала к самолету, остановилась. Чурсин присветил фонариком. Не успел он спросить, кто прибыл, как из машины раздался голос:

— Где тут старшина авиации?

— Командир нашего полка, — шепнул Птахин.

Чурсин шагнул вперед.

— Товарищ командир, группа артиллеристов готовит самолет к подъему! Докладывает старшина Чурсин!

Рослый комполка пожал руку Чурсину. Заметил Птахина, пошутил:

— Учись, Птахин, выправке у авиаторов!

Птахин не смутился:

— А мы все скоро станем авиаторами. Почти выучил старшина. Я даже рулями пробовал действовать. Так что, если курс обучения успеем закончить, можем летчиками стать.

Все сдержанно засмеялись.

— С вами, Птахин, лучше не начинать разговор, — сказал командир полка. — Не выкрутишься. Ну, а как, старшина, у вас дела?

Чурсин коротко рассказал.

— Кран нелегко добыть. У нас нет, — заметил комполка. — Домкраты — это, пожалуй, неплохо. А не поднимая нельзя разобрать самолет?

— Нет. Вернее, можно, но для этого надо рубить обшивку, портить. Да мы быстро поднимем. Такие ребята!..

— Все же грузить без крана нельзя. Это ясно. Ну, придумаем что-нибудь. Только наших артиллеристов не очень мучайте. Мне рассказывали, они сами вызвались помочь. Но для них трудно — после ночи досыпают у пушек.

— Никак нет, товарищ командир, — вмешался Птахин. — Мы теперь смены организовали. Принес одно бревно за ночь — вот и все, выполнил задачу.

— Добровольно-принудительно?

Птахин развел руками:

— Только добровольно! Загубипалец, а ну, скажи, верно говорю?

— Оно конешно. Та совесть у каждого е.

— Верю, верю. На войне у солдата совесть как на ладошке — со всех сторон видна, — пошутил командир полка. — Поеду, старшина. А вы действуйте. Кран будет…

ТРАССЫ ПРОНИЗЫВАЮТ НЕБО

Когда подняли самолет на метр, Чурсин решил — достаточно. Он показал артиллеристам, какие ряды шурупов на плоскости надо вывинчивать в первую очередь.

Птахин повозился с одним шурупом, с другим, чертыхнулся:

— Вот скаженные, как Мыкола говорит! Не даются, а их же тут с тысячу будет!

Чурсин рассмеялся:

— Если на первом споткнулся, то действительно покажется их с тысячу. Ничего, привыкай. Сам напросился!

— А плоскость не отвалится, когда все шурупы вывернем? — поинтересовался Загубипалец.

— Шурупы держат только обшивку. Вернее, ленту, под которой находится стык плоскости с центропланом. Вот ее снимем, обнажим лонжероны. На них все крепится. Потом надо отсоединить тяги управления, трубопроводы, электропроводку. Ленты снимать легко. Вот с моторами труднее. Повозиться придется…

В молчании трудились долго. Наконец старшина объявил перерыв.

Отошли в сторону, прикрываясь полами шинелей, закурили.

Над головами, невидимый в темноте, прогудел моторами «чужак» — так солдаты называли вражеские самолеты. Вскоре на севере вспыхнули «светляки».

— Густо повесил, — сказал Птахин. — Похоже…

Последние слова заглушили разрывы. Мглу прорезали тонкие лучи прожекторов. Они долго шарили по небу, пока нащупали «юнкерс». Десятки пулеметных трасс пронизали ночную темноту. Трассы дробились, пересекались. Казалось, вражеский бомбардировщик должен неминуемо быть уничтоженным. Но нет, маленькая, в лучах словно молочная, фигурка самолета постепенно ушла от цели.

Один за другим погасли прожекторы. Но через минуту они зажглись вновь: на станцию вышел второй бомбардировщик.

— Теперь пойдут один за другим, — угрюмо сказал Птахин. — Видал такое под Смоленском.

— Так то ж область, а тут, подумаешь, станция крохотная! — возразил артиллерист, сидевший на плоскости.

— Значит, нашли там что-нибудь важное, черти…

Молча смотрели, как вражеские бомбардировщики один за другим выходили на цель.

И вдруг в небе вспыхнул маленький красный огонек. Он начал падать ниже, ниже, разрастался, потом, не долетев до земли, вспыхнул огромным оранжевым клубом. На мгновение лица стоявших у самолета осветил отблеск мощного взрыва.

— Здорово! — воскликнул Птахин. — Сбили-таки!

— Только мало — один всего, — вздохнул кто-то.

— И то дило! — рассудительно заметил Загубипалец.

Вражеские самолеты продолжали выходить на станцию.

— Вот гады! — сквозь зубы процедил Птахин. И тут же забеспокоился: — Время, товарищ старшина. Нам пора уходить. Неспроста «юнкерсы» взлетались!

— Конечно, идите. Я сам тут поработаю.

Загубипалец задержался дольше всех.

— Вы бы, товарищ старшина, поспали…

Чурсин вспомнил о кожаном мате в штурманской кабине, почувствовал, что еле стоит на ногах от усталости. Но дело не ждало. Где уж тут спать, когда разборка самолета только начиналась.

Артиллеристы ушли. Замер шорох их шагов в густой траве, исчезли силуэты. А вдалеке над станцией продолжали плясать ниточки разноцветных трасс, тяжелый грохот взрывов потрясал воздух.

НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ

Перед рассветом Чурсин задремал в штурманской кабине. Приснилось ему, что попал он под водопад и ледяная вода с грохотом сваливается на него откуда-то сверху. Очнулся и еле смог повернуться — занемели ноги, спина.

В стекла, обшивку ударяли воздушные волны. «Артиллерийская подготовка!» — спохватился старшина. Тут же он удивился проницательности Птахина, заранее предугадавшего события следующего дня.

Старшина выскочил из кабины. Лес на западе дымил. Он не горел, нет, а именно дымил распыленной землей, вздыбленной вверх разрывами сотен снарядов. Особенно густым мрачное черное облако было там, где лес пересекала грейдерная дорога.

«Будут прорываться через лес! — решил старшина. — Будут!»

Он колебался только мгновение. Потом побежал. Уже на полпути оглянулся назад, на бомбардировщик. Жаль, но сейчас не до него.

Все ближе опушка леса, и вместе с ней все ближе становились разрывы. Один снаряд разорвался неподалеку. Чурсин упал, перевернулся через голову. Понял: бежать в полный рост — значит испытывать свою судьбу. Дальше продвигался уже короткими перебежками.

У штабной землянки, где когда-то старшина разговаривал с заместителем командира полка, никого не было. Тогда он направился к батарее, в которой служили Птахин и Загубипалец.

Орудия Птахина не оказалось на месте, солдат — тоже. Тщательно замаскированная до этого артиллерийская ячейка зияла вспоротым нутром земли, ветви хвои были беспорядочно разбросаны вокруг. У ниши для снарядов Чурсин заметил в укрытии солдата. Старшина растянулся рядом с ним.

— Где орудие? — закричал он.

Солдат беззвучно открыл рот, пошевелил губами.

— Где, я тебя спрашиваю?

И опять Чурсин ничего не услышал. Не сразу догадался, что от непрерывных разрывов снарядов он оглох.

Солдат показал рукой вперед.

— На прямую наводку вышли?

Артиллерист утвердительно кивнул головой.

Чурсин приподнялся, чтобы идти к передовой, но солдат грубо удержал его за полу куртки, в самое ухо, как глухонемому, прокричал:

— Смерти хочешь? Жди конца обстрела, тогда…

Совсем рядом, у окопа, возле пушистой березки, мгновенно возник огромный черный столб. Березка чудовищно увеличилась в размере, надвинулась. Ударная волна отбросила старшину на край окопа. Теряя сознание, он почувствовал, как чем-то мокрым хлестнуло по лицу.

Очнулся Чурсин все с тем же ощущением боли. Над ним на коленях стоял солдат и тер ему ладонями уши.

— Смотришь? — по одним губам разобрал Чурсин слово, которое несколько раз повторил артиллерист. Он взмахнул руками, потом повернулся, показал на валявшееся рядом дерево. Чурсин догадался: артиллерист рассказывает, как на него упала березка.

Старшина встал. Голова не кружилась, на ногах он держался довольно твердо. Солдат потянул было снова за полу куртки, но сделал это нерешительно, тут же отпустил, стал рядом. Так и пошли вперед плечо к плечу.

Сделав несколько шагов, артиллерист быстро вернулся назад, взял ящик со снарядами. Тогда Чурсин подхватил второй.

Прошли они всего десятка полтора шагов. Жестом солдат показал — идти нельзя. Чурсин лег. Дальше продвигались только ползком.

Еще один близкий разрыв засыпал обоих комьями сырой земли. Старшина провел рукой по вороту гимнастерки. По-прежнему никакого страха он не ощущал. Не вспомнил и об оставленном на болоте самолете.

Орудие стояло всего метрах в пятидесяти впереди. Раньше Чурсин его не видел — прикрывали деревья. Расчет прильнул к противоосколочному щиту.

Никто не удивился появлению старшины авиации. В кромешном аду, который царил вокруг, было не до него.

Опять близкий разрыв. Нет, это выстрелило орудие. Чурсин встал. Только теперь он услышал, именно услышал, как это ни странно, наступившую тишину — артиллерийская подготовка окончилась. Доносилась лишь частая пулеметная и ружейная стрельба.

Старшина пристально вглядывался в пространство впереди — широкую лесную просеку, за которой начиналось открытое поле, — и не понимал, в кого стреляли артиллеристы.

Орудие вздрогнуло второй раз, третий. Выстрелы следовали один за другим. Чурсин опять посмотрел вперед, но увидел лишь клубы дыма и пыли, поднимавшиеся с поля.

Потом орудие смолкло. Прекратилась и перестрелка. А через минуту оглушающие разрывы вражеских снарядов снова заплясали в лесу.

Нарастающий свист… Вздыбилась земля, исчезло небо…

Старшина упал, с трудом повернулся на бок, стараясь осмыслить, что же случилось. Неподалеку увидел чудом уцелевшую пушку. Несколько артиллеристов лежали вокруг.

Чурсин подполз ближе. Крайним оказался Птахин. Хотел было спросить у него, что делать, чем помочь, но заметил кровь на лице. Глаза Птахина были закрыты.

«Убит!» — ужаснулся старшина.

Лицо было только поцарапано. У артиллериста оказалась глубокая рана в бедре. Когда Чурсин перевязывал ее, Птахин застонал, открыл глаза.

— Почему тихо, почему? — пробормотал он, явно не узнавая Чурсина, и попытался встать.

— Лежи, лежи! — уговаривал его старшина. — Полежи, друг!

Два других артиллериста не подавали признаков жизни. Чурсин бегло ощупывал их тела, а сам косился по сторонам. Наступившая тишина настораживала больше, чем бешеный артиллерийский обстрел. В лесу могли оказаться немцы.

«Та-та-та!.. Та-та-та-та!..» — усилилась вдруг автоматная стрельба.

— Фашисты!.. Огонь!.. — выдохнул привставший Птахин и тут же упал навзничь.

Чурсин беспомощно оглянулся. Расчет орудия вышел из строя.

И вдруг все звуки боя покрыл низкий рокот. «Танки!» Чурсин похолодел.

Сначала он ничего не видел на участке поля, который открывался взору через лесную просеку. Потом заметил вдали несколько серых квадратных теней. Они двигались.

— Птахин! Петро! — позвал он лежавшего пластом артиллериста. — Петро!..

Птахин лежал с закрытыми глазами недвижимо, молчаливо.

Где-то близко за кустами рявкнула пушка. «Наши рядом!» — обрадовался Чурсин. В это время Птахин подал голос.

— Чего стоишь? — хрипло выговорил он. — Гляди в окуляр. Перекрестие видишь?

Чурсин утвердительно закивал головой.

— Рукоятки подъемного и поворотного механизмов нашел? Крути!.. Перекрестие в центр. Авиатор, должен разобраться. Есть? Огонь!..

Чурсин развел руками. Птахин догадался:

— Не заряжено? Справа рычаг видишь? Ага, этот. Тяни на себя. Так. Заводи снаряд в патронник!

Птахин тяжело задышал, закрыл глаза. Через несколько секунд открыл вновь.

— Слушай… С силой толкнешь патрон вперед… Убирай руку — пришибет. Понял? Давай!

Птахин попытался подползти к орудию, но лицо его скривилось от боли.

Чурсин сделал так, как говорил Птахин. Гильза исчезла в казеннике, замок клацнул, автоматически закрылся.

— Теперь смотри в окуляр. Берись за рукоятки механизмов. Сможешь? Перекрестие на цель. Есть? Рычаг спуска ниже, лопаточкой. Ага, он. Отклонись в сторону. Огонь!..

Чурсин дернул за спуск. В уши больно ударила воздушная волна. Орудие подпрыгнуло, старшина едва не упал. В стороне, слева от двигавшегося по полю танка, возник грязный столб разрыва.

Птахин замахал здоровой рукой, что-то говорил. Чурсин теперь уже знал, что и как ему делать.

Открыл замок, выбросил гильзу, взял новый снаряд. Глянул в окуляр. Немецкий танк, увеличенный оптической системой прицела, двигался совсем рядом. Вот он повернулся бортом. Нарисованная на броне черно-белая свастика качнулась перед глазами.

Наверное, он поторопился. Новый разрыв был ближе к танку, но снаряд не попал в цель.

Чурсин приник к окуляру. Показалось, что на этот раз ствол танковой пушки смотрит прямо на него. Перекрестие прицела не успело лечь на броню, как старшина, обливаясь холодным потом, дернул за спуск.

Снаряд лег впереди танка. Мгновенная вспышка разрыва закрыла его. И тут Чурсин почувствовал, как неведомая сила поднимает тело в воздух…

Старшина вскочил тут же. Во всяком случае, так думал он. К своему удивлению, у орудия он увидел неизвестно когда появившихся двух солдат. Чурсин пошел к ним. Почему-то почва колебалась под ногами.

Сделал шаг, второй. Кто-то сзади крепко взял его под руки.

— Не швыдко, товарищ старшина! — послышался голос Загубипальца. — Свое дело сделали. А теперь мы будемо.

Чурсин послушно лег. Молча наблюдал, как сноровисто работают у орудия артиллеристы, старательно запоминал их приемы.

А шум боя все нарастал.

ГОРА С ГОРОЙ НЕ СХОДЯТСЯ…

С Птахиным прощались часа через полтора после того, как все атаки были отбиты и бой на этом участке фронта окончательно затих.

— Здорово его поцарапало, — вполголоса сказал артиллерист, работавший накануне с Чурсиным на самолете.

— Раненый, а учил меня, как из пушки стрелять! Надо же! — отозвался Чурсин.

— Таков уж русский человек. От раны только злее делается. Откуда и силы берутся!..

Медпункт разместился в небольшой лощине за лесом. Птахин оказался в группе тяжелораненых. Рядом с ним сидел Загубипалец.

— Живой? Лучше ему? — громко спросил пришедший вместе с Чурсиным артиллерист.

Загубипалец сердито замахал руками:

— Спит. Тише!

Птахин шевельнулся:

— Не сплю. Не до того. Садитесь, ребята, — пригласил он, словно был здесь радушным хозяином. — И вы, товарищ старшина, пришли? Вот здорово! Я уж грешным делом подумывал: еще зацепит авиатора шальная пуля или осколок, останется тогда бомбардировщик беспризорным. Нельзя.

Чурсин присел рядом с артиллеристом, улыбнулся:

— Что ж, и без меня вызволили бы, когда пришло время.

Птахин с усилием покачал головой:

— Э, нет! Такие, как вы, старшина, не отступают…

Птахину было трудно говорить. Он закрыл глаза, полежал молча. Но, даже тяжелораненый, долго оставаться в покое он не мог.

— Значит, удержался фронт? Я так и думал. Вот теперь за самолет самое время браться.

— О самолете не беспокойся, — сказал Чурсин. — Сделаем, что нужно. Ты о ране больше думай. Поправляться тебе…

Птахин поморщился, словно от боли. Старшине почему-то стало стыдно своих слов. Он быстро заговорил:

— Не полезут немцы — быстро разборку закончим. А вскоре будет кран и автомашины. С танковой бригадой начальство договорилось. Только что мне сказал командир полка.

— Порядок. Давно бы так!.. А ты умеешь, старшина! Сначала артиллеристов заставил помогать, теперь танкистов.

На щеках Птахина появился лихорадочный румянец.

Загубипалец с тревогой смотрел то на друга, то на Чурсина. Испугался и старшина.

— Не волнуйся, Петро, меньше разговаривай! У нас все будет в порядке. Думай о себе. Выздороветь надо. Это — главное.

Птахин совсем тихо сказал:

— У меня счет с фашистом свой. Помирать рано. Выздоровею. И к ребятам вернусь. А вот тебя, старшина, доведется ли увидеть? Нет, пожалуй. Разве что в Берлине сойдемся. Так ты опять скорее с воздуха появишься, не узнаешь своих фронтовых знакомых.

— Встречу — узнаю всегда. Как говорят, гора с горой не сходятся, а люди…

Загубипалец поправил шинель, которой был укрыт Птахин, отвернулся. Только теперь Чурсин заметил, что у артиллериста сурово сжаты губы, а глаза подозрительно повлажнели. Подумал: «Вот никогда не приходилось этому здоровому, уверенному в себе дяде так волноваться. А встретил случайно в пекле войны забияку артиллериста, приглянулся он ему, непонятно чем привязал к себе, стал лучшим другом. Ранили солдата, и несчастье, случившееся с товарищем, вызвало-таки скупую мужскую слезу. И все это — война…»

ВОЗВРАТИМСЯ СКОРО

Несколько ночей продолжалась разборка. Артиллеристы во всем беспрекословно слушались старшину. Рослые, плечистые, они перед самолетом робели, боялись что-нибудь сделать не так, нечаянно повредить хрупкую, по их мнению, авиационную технику.

Настала долгожданная ночь, когда все работы были закончены. А потом, как и говорил командир артиллерийского полка, подоспели танкисты…

— Тише, тише!

Чурсин даже присел, сжался, ожидая удара слегка покачивавшейся в воздухе плоскости самолета о борт автомашины. Но стрела крана приостановилась вовремя. Потом плоскость плавно, почти беззвучно легла на платформу.

— Ребята знают свое дело, старшина, — сказал танкист, командир ремонтного взвода, руководивший погрузкой. — Не авиаторы они, но технику любят, берегут. А тут не что-нибудь — бомбардировщик!

Чурсин наблюдал за погрузкой, все больше убеждался, что и без него солдаты во главе с подвижным комвзвода сделают все так, как и требовалось. На всякий случай напомнил:

— Товарищи, обшивка тонкая — дюраль. Поосторожнее!

— Все будет в порядке, старшина. Как в сказке, — отозвался чей-то веселый голос.

Загубипалец пробасил:

— Я туточки погляжу за усими. Тихесенько моторчики взвалымо.

Отпросился все же у командира артиллерист, чтобы в последнюю ночь помогать при погрузке разобранного бомбардировщика. С собой он привел двух незнакомых Чурсину широкоплечих, рослых солдат — под стать себе. Явно выбирал из-за их недюжинной силы. Видимо, решил: кран краном, а люди посильнее всегда пригодятся.

Маленькая колонна автомашин с разобранным самолетом вышла к станции во втором часу ночи. Чурсин полагал, что после ожесточенного налета авиации станция совершенно разрушена, быстро отправить бомбардировщик едва ли удастся. И он удивился, когда, разыскивая коменданта, почти нигде не мог заметить следов бомбежки. Во всяком случае, на железнодорожном полотне воронки были засыпаны, привычно поблескивали рельсы. Сгорели лишь здания.

— Так нередко бывает, — пояснил сопровождавший старшину железнодорожник. — Нашумят немцы, кажется, конец света пришел. А на деле — больше на испуг берут. Да не получится. Еще в прошлую войну пугали — ничего не вышло. А теперь и подавно!..

Они повернули за угол станционного здания.

И тут произошла самая неожиданная из всех встреч. Торопясь, Чурсин чуть было не сбил с ног появившегося неожиданно из-за угла человека.

— Осторожнее! А еще вояка — не видит! — недовольно проговорил тонкий голос.

Как ни был возбужден старшина удачей с погрузкой бомбардировщика, как ни торопился, голос заставил его остановиться. Почему-то гулко застучало сердце.

— Кто это? — вслух удивился он, силясь вспомнить, где он слышал этот голос.

— Солдат.

На тоненькую фигурку, одетую в новую военную форму, упал отблеск светящихся авиабомб, горевших над соседней станцией.

— Зоя?! Зоя Федоровна! — несказанно удивился Чурсин. — Вы-то как сюда попали? Значит, сразу на фронт? А дедушка, брат?

Сердитые складки на лице девушки разгладились, она широко раскрыла и без того большие глаза.

— Старшина?! Иван!.. Вас ведь Иваном зовут?

— Угадали.

— Я на фронт. А вы были так далеко отсюда и вот…

— За своим самолетом прилетал. И экипаж цел. Помните?

Девушка коротко засмеялась:

— Уж очень грязной я попала к вам, ну, у аэродрома. Как же — авиаторы. Стеснялась. Вот и запомнилось то посещение.

— А мне глаза ваши запомнились. Еще голос.

— Глаза? Почему?

Зоя смутилась, но тут же подняла лицо, быстро заговорила совсем о другом — о деде, который, оказалось, не послушался ее и в первый же день, когда пришли в районный центр, попросился на паровоз машинистом. Все же учли его возраст, назначили дежурным по депо. Дед упорный, твердит одно: буду работать до победы да и все тут.

— У вас характер, как у деда, наверное. Добились-таки своего.

— Мои подруги еще раньше ушли на фронт, — просто ответила Зоя. — Так нужно.

Чурсин всматривался в белеющее перед ним лицо, знал, пора идти, но невольно ловил себя на мысли, что не может, не должен навсегда потерять эту девушку.

— Спешу я. У меня здесь самолет.

— Нашли вы его?

— Да. Цел. На болоте одном застрял. Разобрали, вывезли. Теперь на платформы будем грузить.

— Молодец вы! — восхищенно сказала Зоя. — Здесь же нет авиаторов — фронт рядом. Сами все сделали?

— Ну, помощников много было, — возразил Чурсин.

— Значит, и у вас характер?

— Я вам об этом в письме напишу, хорошо? — пошутил старшина.

— Я еще не знаю номера своей полевой почты.

— Тогда запомните мой: сорок девять сто шестьдесят два. Не забудете?

— Не… знаю. Попробую.

— Вы напишите мне обязательно. Так ведь? — уже серьезно спросил Чурсин.

— Если очень нужно — напишу, — засмеялась Зоя. — До свидания!

— До письма! — из темноты ответил старшина.

…К рассвету две платформы с разобранным самолетом были замаскированы в тупике. Старшина облегченно вздохнул:

— Ну, спасибо вам, ребята!

— Не одолжение делали. Для себя же, — ответил командир взвода. — Ремонтируй свою машину да скорее возвращайся с ней. Ждут на фронте авиацию, ох, как ждут!

К Чурсину со всех сторон тянулись руки. Он взволнованнопожимал их, невпопад отвечал солдатам. Последним подошел Загубипалец.

— До побачення, товарищ старшина!

Артиллерист хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой, отвернулся. Чурсин понял его без слов.

— Жаль, что друга нет с нами? Да не горюй! Скоро Птахин будет в полку. В госпитале не задержится. Не в его характере долго лежать!

Загубипалец еще раз обеими ладонями сжал руку старшины, круто повернулся и ушел в темноту. Чурсин остался один.

Через полчаса неслышно подошел паровоз — маленькая «кукушка». Звякнули буфера. Без сигнала паровоз потянул платформы за станцию и дальше, в непроглядную хмарь ночи. Рассвет еще не наступал. Лишь светло-синяя полоска у горизонта на востоке говорила о приближающемся дне.

Колеса равномерно постукивали на стыках рельсов. Чурсин стоял на платформе у фюзеляжа, смотрел в ту сторону, где осталась маленькая фронтовая станция, в районе которой он столкнулся со многими людьми, ставшими за короткое время его друзьями. Придется ли когда встретиться, или дороги войны не сведут их вместе никогда? Как бы то ни было, Чурсину мучительно, до боли было жаль расставаться с ними.

Синеватая полоска над горизонтом ширилась, светлела, становилась постепенно светло-голубой. Потом на облаках заиграл красноватый огонь.

Колеса все громче отстукивали свою монотонную песню. Не замечая обжигающего холода встречного ветра, Чурсин стоял и пристально вглядывался в темноту, куда убегала из-под последней платформы нескончаемая стальная колея…

МЕДАЛЬ Рассказ

— Стыда не имеешь! — громко выговаривала пожилая женщина в белом, по-деревенски повязанном платке, яркой, в цветочках кофте и широкой темной юбке. — У самого язва, а туда же!..

Рядом шел высокий нескладный мужчина. Черный поношенный костюм, правда старательно выглаженный ради праздника, только подчеркивал его худобу.

— Не журчи, Анна, не журчи! — добродушно улыбался он. — По два наперстка всего с кумом. Воевали, а тут праздник.

— Воевали! Возле кухни спасались больше!

— Почему — кухни? — нахмурил густые седеющие брови мужчина. — А медаль откуда?

На его груди сиротливо поблескивала медаль «За боевые заслуги».

— Вот, вот. Одна. Даже «За Победу» не получил!

— Болел, сама знаешь, сколько.

— Теперь бы мог.

— Поди, их и не делают уже. Чего людей беспокоить.

— Тихоня! А еще хвастается! Подумаешь, медалька!

Голос женщины стал совсем злым. Прохожих на глухой улочке не было, и она, не стесняясь, отчитывала мужа:

— Кум Петро да ты Петро — два сапога пара. Вояки!..

Из-за угла показался офицер. Словно на парад шел. Уже издали было слышно, как звенели на ходу многочисленные ордена и медали.

— Видишь, этот человек воевал, а ты что? — понизила голос женщина.

Когда военный оказался в нескольких шагах, она громко позвала:

— Гражданин! Можно посмотреть, что это у вас?

Офицер, улыбаясь, остановился.

— Вот сколько у человека! А ты все про свою медаль. Аника-воин!

Женщина смотрела то на ордена военного, то на мужа. Ордена даже потрогала рукой.

Ее Петро не проронил ни слова. Он топтался на месте, как-то странно, то ли от вида многочисленных орденов у военного, то ли стесняясь громкого голоса жены, согнулся, отчего фигура его стала совсем уж нескладной и он будто еще больше постарел.

Офицер, продолжая улыбаться, козырнул и пошел быстрым шагом — куда-то торопился. Он слышал, как позади сердитая жена продолжала распекать своего непутевого мужа. На военного она и не оглянулась.

Дома Анна повозилась по хозяйству, погремела посудой. А потом прилегла отдохнуть. «Боевых» ста граммов, как еще с утра она обещала мужу, так и не преподнесла.

Петро, он же Петр Васильевич, чувствовал себя кровно обиженным. Он долго сидел за столом, молчал. Да и с кем говорить, о чем?

Еле слышалось дыхание жены. Вот ругает его все за пенсию малую, да за то, что часто дарит соседским ребятишкам конфетки или еще что-нибудь вкусное. А своих детей рядом давно нет. Они улетели из родного гнезда, писем и тех редко дождешься. Пилит Анна его без конца — так сейчас казалось Петру Васильевичу, а прежде слыла хохотуньей, плясала как! И еще заботливой была, ласковой, не то что теперь — упреки и упреки.

Вспомнил, и ножом резанули по сердцу слова: «Подумаешь, медалька!..»

Он никому не рассказывал о своих делах фронтовых. Да и какие там они, дела эти! Не довелось по-настоящему сходить в атаку. Стыдно вспомнить: из винтовки выстрелил всего несколько раз и то на стрельбище, а не по врагу. Живого немца увидел, лишь когда мимо проводили колонну пленных.

Состоял он тогда в нестроевой команде. Удел «старичков» из этой команды — погрузка, разгрузка, охрана, сопровождение — короче, рядовая работа на «задворках» фронта.

Медаль? Он ее получил даже не в войну, а уже после Дня Победы. За что? На этот вопрос ему было бы трудно ответить…

Сумерки сгущались. Скоро в темноте лишь смутно виднелась кружевная скатерка на старинном комоде, что стоял против стола, да слышалось мерное тиканье старинных ходиков.

Петр Васильевич закрыл глаза, глубоко вздохнул, склонил голову на руки. Спать еще рано. Лучше бы у кума остался, послушал, как тот воевал. Кум в войну был настоящим солдатом, не то что он. Куму есть о чем рассказать. А он, Петр Васильевич, и страха-то не испытал по-настоящему. Чего уж там!

Впрочем, однажды все-таки здорово напугался. Ехали тогда на автомашине по грейдерной дороге. Впереди зеленел лес. Ровно гудел мотор, солдаты, хотя и трясло, дремали, — позади осталась бессонная ночь. Всех заставил очнуться близкий грохот разрывов. Над дорогой пронеслись два «мессершмитта», развернулись и пошли в новую атаку.

Солдаты посыпались из кузова, иные бросились в кювет, другие помчались по полю — подальше от машины. Упал в грязь кювета и он. «Мессершмитты» ближе, ближе. Вот тут-то, в ожидании огня бортовых пулеметов, Петро почувствовал, как тело помимо его воли охватывает липкий страх. О смерти он и не думал. Страшнее всего было сознавать свое бессилие перед надвигавшейся опасностью.

Когда Петро поднял голову, самолеты исчезли. Впереди на дороге, у самого леса, чадящим пламенем горела легковая машина. Солдаты рядом с ним лежали, вжав головы в плечи, — ожидали очередной атаки. У Петра ёкнуло сердце: «А если люди горят там, в машине?..» Он вскочил и побежал к лесу.

Эмка стояла поперек дороги. Наверное, шофер хотел свернуть с грейдера и выехать в поле — не успел. Его тело вывалилось из открытой дверцы, светлые длинные волосы на непокрытой голове слиплись от крови. «Мертвый!» — решил Петр Васильевич.

На втором сиденье виднелась фигура офицера. Петр подбежал к дверце. Жаром и едкой гарью — горели уже скаты — пахнуло в лицо. Закрывая глаза одной рукой, второй попытался открыть дверцу. Она не поддавалась. Обеими руками рванул, посильнее, вместе с дверцей упал на землю навзничь.

Поднявшись, Петр полез внутрь кабины. Офицер был плохо виден в дыму. Задыхаясь от дыма, чихая и кашляя, выволок-таки тело из машины, положил в сторонке.

Ран на теле он не мог найти. И вдруг лежавший открыл глаза, вздохнул глубоко, прошептал:

— Портфель!.. Скорее!..

Ясно: какой-то портфель, видно, очень важный, остался в горящей машине.

И опять Петр бросился к ней. Теперь стало совсем трудно. Кабину застилал дым, тлело сиденье. Солдат шарил уже обожженными руками по кабине, чувствовал острую боль в голенях — загорелись брюки, гимнастерка, а портфеля все не было. И когда уже решил, что больше не выдержит, вдруг на дне кабины нашел-таки то, что искал.

Офицер лежал на дороге, не двигался. Но был в сознании. При виде портфеля на его лице отразилось подобие улыбки.

— Спасибо, друг… Спас… — И снова закрыл глаза.

Хорошо, что из леса вскоре подъехал грузовик с несколькими солдатами в кузове. Иначе Петр и не знал бы, что же делать с офицером. Его и портфель он «сдал» молоденькому лейтенанту, сопровождавшему машину.

Когда Петр Васильевич возвращался к своей команде, толпившейся у поврежденного грузовика, его встретили насмешками:

— Гляди, трубочистом стал наш Петро!

— Нет, в аду побывал!

— В кочегарке!

— В печку лазил к тетке за блинцами!..

Правда, ребята утихли, когда вблизи рассмотрели ожоги на руках, лице Петра Васильевича. Но он уже обиделся и не рассказал им о спасенном офицере и его портфеле.

С прежней командой пришлось расстаться — ожоги требовали лечения…

Вспомнив этот случай, Петр Васильевич вздохнул, уложил голову поудобнее на руки. Да, эта история с офицером окончилась для него более или менее удачно — быстренько подлечился и снова подался на запад. А тут вскоре с ним произошло кое-что похуже.

Только прибыл с группой таких же «старичков» — каждому было за сорок — в назначенную часть, штаб которой расположился в небольшом польском хуторе, как хутор обстреляли. Кто стрелял, чем закончился внезапно возникший бой, Петр Васильевич так и не узнал. Солдаты начали было разворачиваться в цепь, как словно тупым горячим пальцем ткнуло в бедро, он упал. Очнулся уже в госпитале. А потом далекий тыл, длительное лечение — кости плохо срастались. Стыдно было: люди воевали, а он так и не выстрелил по врагу, не успел. Соседи по палате в разговорах часто вспоминали фронт, хвалились своими боевыми подвигами. Петр Васильевич помалкивал.

А потом новая часть. Да не на передовой — во фронтовом тылу.

Потянулись дни и ночи, очень похожие друг на друга. Грузы и грузы, работа подчас без сна и еды, настоящего отдыха. Никто не роптал — надо. Фронту много чего было надо — фронт наступал. Но тяжело было на душе от сознания, что он, Петр Васильевич, обыкновенный грузчик, иногда охранник — вот и все.

А как-то нестроевую команду перебрасывали на запад, вслед за наступающими войсками. Ночью эшелон остановился на небольшой станции. Только было он хотел выйти из вагона, как услышал громкие крики:

— Воздух!.. Воздух!..

И тут же полыхнуло пламенем прямо перед глазами, ослепило, густая воздушная волна отбросила солдата в вагон, грохот оглушил.

И началось. Взрывы следовали один за другим. От «светляков» — светящихся авиабомб — стало светло, как днем.

Петр Васильевич соскочил на пути. Он видел, как из санитарного эшелона поспешно вылезали раненые, ковыляли кто куда, падали между рельсами. Солдаты из его команды ныряли под вагоны, бежали и бежали мимо, что-то крича, широко раскрывая рты. В голове эшелона загорелись вагоны.

Почему-то Петр Васильевич не побежал. Он озирался по сторонам, видел мечущихся между вагонами людей, вспышки новых взрывов, какие-то взметавшиеся вверх и в стороны обломки, все увеличивавшееся зарево пожара.

Мимо проскочил человек в железнодорожной форме. Он орал одно и то же:

— Снаряды в эшелоне!.. Взрывчатка!.. Снаряды в эшелоне!..

Тут-то Петр Васильевич опомнился и побежал за железнодорожником. Тот вдруг исчез под вагоном. Петро полез за ним. «Ага, этот эшелон и есть со снарядами! — подумал он. — Человек к паровозу бежит!..»

Бежавший впереди упал. Петр Васильевич не остановился, перескочил через тело упавшего. Вот уже и паровоз. Он под парами. «Но почему же эшелон стоит?!»

Петр быстро влез в будку машиниста. Здесь никого не было. Паровозная команда или спасалась где-то от бомбежки или, скорее всего, погибла.

До войны он работал смазчиком вагонов на железной дороге. Представлял, конечно, как заставить паровоз двигаться. Взялся за реверс. Получилось! Эшелон стронулся с места, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее потянулся за станцию.

Километрах в двух от поселка эшелон остановился. Петр Васильевич потоптался у паровоза, потом решил пешком возвратиться на станцию. Больше ему ничего и не оставалось делать.

Воздушный налет окончился. Горели пакгаузы, дома в поселке. Несколько вагонов были разбиты прямыми попаданиями бомб. Видно, в них было обмундирование. Тюки гимнастерок, брюк, одеял, связки сапог разбросало по полотну.

Петр Васильевич заметил обгоревший тюк портянок. Вспомнил, что его совсем пришли в негодность, вытащил из тюка одну пару, переобулся.

На станционном перроне было много возбужденных солдат. Слышались отрывистые команды. «Порядок, — отметил про себя Петр, — станция цела и «мой» эшелон тоже. А то быть бы большой беде!»

Навстречу шел через толпу какой-то капитан. Он громко повторял:

— Кто вывел эшелон со снарядами? Кто вывел со станции?..

Петр Васильевич вздрогнул, остановился. «А может, я сделал что-то не так? Нет, все правильно!» Хотел было подойти к капитану, но тут вспомнил: «А портянки?! Казенные, да взял их без спросу!..»

Стало стыдно, а ногам горячо. Он скрылся в толпе…

При этом воспоминании Петр Васильевич закрыл глаза плотнее, снова уложил голову на руки поудобнее.

И такое было. И потруднее даже. Да все же, что он? Вот кум, так тот действительно многое повидал, в атаку не раз ходил, пороху, как говорится, понюхал вдосталь. А ему не довелось.

Петр Васильевич услышал легкие шаги по комнате, какое-то позвякивание. А поднять голову, отрываться от дум не хотелось. Вдруг почувствовал, как чья-то рука мягко опустилась на его плечо.

В комнате горел свет. Рядом стояла жена, улыбалась. В ее поднятой руке рюмка. А на столе вторая, тарелки с едой.

«И когда она успела?» — удивился Петр Васильевич.

— За Победу, Петя!

Петр Васильевич медленно поднялся. Он не отрываясь смотрел на улыбавшуюся жену, и его лицо постепенно светлело. «А в войну и ей ведь как досталось! За мужика работала, а то и за двоих! И… совсем неплохая она, наоборот! Чего там!..»

К горлу подкатил твердый комок. Петр Васильевич с трудом проглотил его. Дрогнувшим голосом еле выговорил:

— За нашу Победу, Аннушка!..

СОЛНЦЕ НА КАСКАХ Рассказ

— Вот еще Александр Македонский выискался! — сердито посмотрел Виктор Бережной на Королева. — Болтать ты мастак, а когда до дела… — Он безнадежно махнул рукой и направился к другой группе солдат.

Сашка Королев покраснел, но ничего не ответил. Еще больше потемнело загорелое лицо. Его обрамляли светлые, ставшие на солнце совсем белыми волосы. К лицу они совсем не шли. Фигура стройная, рост — выше среднего. Как говорят, все при парне. А вот со службой не ладилось. Он и сам это понимал.

Не ладилось по мелочам. То старшине выскажет лишнее слово, то в строй опоздает, то постель плохо заправит. Вроде бы и не такие уж страшные нарушения, но взводный посматривал на него косо, одергивал чаще других. На солдатском, а особенно Сашкином, языке это называлось — придирался.

Сашка — так вопреки правилам называли его почти все ребята в роте — не особенно унывал. Большинство солдат относилось к нему с уважением. Как же — москвич. Парень начитанный, иной раз расскажет такое, что и в газете не прочитаешь. Однажды описал сцену, как ему довелось быть в гостях у приятеля и за обедом его посадили между двумя генерал-полковниками. Стеснялся, не знал, что делать с бокалами, вилками, ножами. Ребята верили на слово, смеялись. Да и как не верить, если Сашка явно был развитее других. И к тому же отменный физкультурник. Служил всего полгода, а успел стать чемпионом части и по стрельбе, и по бегу, и по плаванию.

Не отставал от него и Виктор Бережной. Но он служил уже второй год. Опыта у него побольше.

После нескольких месяцев службы солдаты обычно уже знают друг о друге все. Однако почти у каждого бывает свое, глубоко спрятанное в душе, сокровенное, о чем если и расскажешь, то только самому близкому другу. Одному. Но не всем. Бывает, что-то случается в семье, оставшейся на «гражданке», или испортились отношения с любимой девушкой, или еще что-то случилось сугубо личное. Было такое и у Королева. Об этом знал он да еще командир части подполковник Бовкун. Когда командир рассматривал документы Александра в день его прибытия, этот суровый на вид человек неожиданно улыбнулся, отодвинул в сторону бумаги и пристально посмотрел на новичка.

— Ты что же это в офицерском училище натворил?

— Я не творил… не натворил ничего, — насторожился Королев.

— Как же ничего, если отказался учиться? Курсантом уже зачислили. Не хочешь быть военным?

— Почему? Служу вот, — потупился Александр.

— А потом куда?

— На завод. Учиться буду на вечернем отделении…

Подполковник не стал его задерживать.

Уходя из кабинета, Королев невольно вспоминал еще одну, похожую на эту сцену, тоже в кабинете, только училищном. Командир учебного батальона, толстый, здоровый дядька с усами «вразлет», долго говорил с ним, но Александр стоял на своем: в училище он оставаться не хочет, мол, специальность ему не понравилась.

— Что ж, неволить не будем, — вздохнул наконец комбат. — Он перестал улыбаться, нахмурился. — Годик послужишь; если надумаешь, приезжай снова к нам. Помогу поступить. Приедешь?

— Не знаю, — нерешительно ответил Королев.

Колебался он и тогда, и позже, при встрече с командиром части, колебался и теперь, после полугода службы сапером…

— Македонский! — окликнул его щупленький, самый «левофланговый» солдат Букреев. — Скажи все-таки, война где начнется? — Его нос «пуговкой» приподнялся, в глазах ирония.

«Привяжутся теперь с этим прозвищем! — с досадой подумал Королев. — И чего растрепался о войне!» Хотел ответить Букрееву как-нибудь посолиднее, да не успел.

— Становись! — раздался голос командира роты.

Солдаты побежали на голос.

— Равняйсь!.. Смирно!..

Рота направилась к летнему лагерю.

С утра хмарило. А тут вдруг облака разошлись и на зеленых касках засверкали солнечные блики. В такт шагам блики вздрагивали, исчезали, потом появлялись вновь.

Ко входной арке подходили с песней. Мотив ее далеко разносился по лесу. Пели весело. Как же: впереди обед, потом заслуженный после учений отдых. Вместе со всеми пел и Королев. Но лицо его оставалось угрюмым. А тут еще рядом шагает Виктор Бережной!

«Перейду в другой ряд!» — решил Александр. Его не покидала мысль: за что так разозлился на него Виктор? Да еще назвал Македонским! Раньше покрикивал только взводный, а тут еще и простой, как и Королев, солдат! За что?..

* * *

Кайло с сухим стуком врезывалось в расщелину. Удар, еще удар… Каменные брызги летят в стороны, но расщелина остается прежней.

Жарко. Сорок градусов в тени. Пот капельками скатывается по телу.

Королев выпрямился, смахнул голой рукой пот с лица, огляделся. Вокруг скалы и скалы. Бурые, коричневые с белыми прожилками кварца. Кое-где на склонах скалы покрыты редким лесом, кустарником.

Когда смотришь снизу, из ущелья, небо кажется синим-пресиним и будто бездонным. Здесь, внизу, в тени скал, днем еще терпимо. Но на солнце работать трудно — жара.

Александр уже привык к кайлу, лому, лопате. У солдат это — основная техника. Другую в горах трудно и применить.

Сначала скалы обрушивают взрывчаткой. Остается много мелких и крупных обломков. Вот тут-то и приходит черед лому и лопате. Бульдозеры, скреперы пройдут здесь позже. Потом на подготовленном участке будут строить дорогу. Что ж, дело нужное, это понимает и Королев. Да очень жарко, прямо-таки дышать нечем.

— Петро! — позвал он Букреева, работавшего неподалеку. — Пойдем к роднику, умоемся!

Букреев повернул к нему хмурое, мокрое лицо, выпрямился.

— Хорошо бы, да перерыв нескоро еще.

— А мы быстро.

— Так и тут есть вода, — кивнул солдат на скалу, под которой стояли бидоны с водой.

Александр поморщился.

— Теплая, пользы от нее никакой. Пойдем?

— Нет. Потом…

Букреев снова поднял лом.

«И откуда силы у такого берутся? — усмехнулся Королев. — Мал, тощ, а туда же!»

Он направился вниз по ущелью, к роднику.

На дне ущелья тихо звенел ручей. Маленький. И родник, из которого начинался ручей, небольшой, вода струйкой выбивалась из-под скалы. Но вода ледяная, обжигала рот, горло. Александр плеснул пригоршней на голую грудь. Перехватило дыхание. Потом радостно засмеялся, принялся мочить волосы, сел, снял сапоги, опустил ноги в ручей. Хорошо!

На дне ущелья прохладно, жары не чувствуется. Искупаться бы, да ручей слишком мал. Королев долго сидел на камне, смотрел на переливающиеся блики в воде. Мысли роились в голове ленивые, какие-то неповоротливые. Вставать не хотелось. Да, служба — службой, а на «гражданке» все-таки лучше. Сейчас купался бы с Таней на Химкинском водохранилище, загорал. А тут надо колоть и колоть надоевшие каменные глыбы, очищать «подушку» под шоссе. Невеселое дело. Вот еще о бдительности говорят. А кого тут среди гор поймаешь? Поди-ка поищи в ущельях! Местного жителя можно и за сутки ни одного не встретить.

Королев повел взглядом по нагромождениям скал. Видом своим, размерами они подавляли. Вот в тайге, наверное, лучше. Утром на политинформации комвзвода опять говорил об острове Даманском, героях-пограничниках. Интересно, смог бы он, Александр, так же, как они, пойти в атаку? Пожалуй, смог бы. Да еще бы отличился. А тут камни да лопата. «Тоже мне служба! — вздохнул Королев. — Нет, на заводе работать лучше. В свободное время иди куда хочешь — на реку, на танцы, в кино…»

Пошел бы с Таней, конечно. А теперь вот Таня даже писать стала редко. Обещала приехать летом, но потом сообщила, что уезжает в Крым отдыхать. Это в восемнадцать-то лет! И за отказ от училища здорово его ругала. Что она понимает? Девчонка! А вот нравится ему, да еще как. Самому бы поехать к ней. Но когда еще отпустят!..

Александр очнулся от дум только тогда, когда захотел закурить, а спичек в карманах не нашел. Опять потерял! Надо написать родным, чтобы прислали зажигалку.

Встал, лениво потянулся и направился по тропинке наверх.

— Букреша, сходи к родничку! — издали закричал Королев. — Ох, и здорово там!

Тот повернул к нему усталое, мокрое от пота лицо, ничего не сказал.

— Сходи, а я в случае кто заглянет сюда, скажу, что за водой пошел.

— Уже заглядывали, — пробурчал Букреев.

— Кто? — насторожился Королев.

— Взводный.

— Фу ты! И как?

— Восемь.

— Что — восемь?

— А что — как?

— Болван! Что взводный сказал?

— Ничего. Посидел тут минут двадцать и ушел.

— Опять! Заметил, значит, что меня нет, ждал. Да…

Букреев опять не ответил.

Королев принялся с ожесточением крошить камни, не разгибаясь, трудился до самого обеда. Настроение снова испортилось. Его работу наблюдал сейчас только сосед, а стоило уйти к родничку, как взводный тут как тут. Надо же!

Злой на всех и вся, пошел с котелком к походной кухне. И когда это кончится — вот так обедать под открытым небом, спать в палатке, многими днями не видеть ни одного нового лица!

Рядом с солдатами, толпившимися у кухни, стоял взводный. Солдаты были без гимнастерок, а командир даже не расстегнул воротничок, затянут ремнями, висит пистолет, на другом боку планшетка. Стройный, подтянутый. Он совсем молодой, говорят, недавно только окончил училище. Судя по общему смеху, лейтенант рассказывал что-то веселое. На подошедшего Королева даже не взглянул.

«Будет взбучка! — решил Александр. — Опять!..»

— Чего толкаешься? — зло одернул он ставшего позади солдата Нестеренко, длинного, нескладного, с огненно-рыжими волосами, нечаянно задевшего его локтем.

— Не понарошку я. Сказывся, чи шо?

— Распустил свои рыжие лохмы и прется!

Нестеренко удивленно уставился на Королева и вдруг усмехнулся:

— Лохмы-то шо. Вот побачу, як нюни свои распустишь на сборище.

Королев оторопел. О каком это собрании говорит Нестеренко? И при чем тут он, Александр? Хотел было спросить, но болезненное самолюбие заставило его промолчать.

Только к концу дня он узнал поразившую его новость. Когда сошлись на очередной перекур, невысокий Букреев глянул на него снизу вверх, сочувствующим тоном произнес:

— Видно, попадет тебе на собрании.

— За что?

— Разбирать будут, — уклончиво ответил солдат.

— Кто тебе сказал?

— Слышал. Комсорг говорил с лейтенантом, еще кое-кого позвали.

— Бережной? Виктор?

— Он.

— Ну я ему!..

У Букреева округлились глаза.

— А что ты ему? Пропесочат, уверен.

Королев совсем расстроился, зло сплюнул.

— Попомнит меня Бережной! Да я ему!..

Что «он ему», Александр так и не договорил. Да и сам не знал, чем бы таким насолить комсоргу.

* * *

Когда к кому-либо из солдат приходила посылка, радовался не только он. Дело в том, что все съедобное в посылке делилось на всех. Но на этот раз сгрудившихся у тумбочки Королева ожидало разочарование. Ничего вкусного в посылке не оказалось. Англо-русский словарь, книжка, журналы на английском языке, бумага, конверты, бритвенные лезвия, платочки — разная хозяйственная мелочь. И еще зажигалка. Ею заинтересовались все. Сделана она в виде пистолета. Нажмешь спуск — и сверху открывается защелка, вспыхивает пламя.

— Хорошая вещь! — вертел в руках зажигалку Букреев. Вздохнул. — Такую трудно достать.

— Еще бы! — с невольной гордостью ответил Королев. — А вот еще тоже неплохая штучка. — Он развернул розовую бумагу. В ней оказалась шариковая ручка, вернее, три блестящие тонкие медные ручки, вложенные рядышком в карманчики из пластмассы. — Три цвета: красный, синий, желтый. Вот как!

— Здорово! Заграничная, похоже? А ты что ими будешь делать? Рапорты писать? — ехидно спросил кто-то.

— Можно и рапорты. Верно, что заграничная, — улыбался ничего не замечавший Королев. Его перебили:

— Он романы станет царапать!

— Ага. Романы — синим.

— Красным — жалобы на взводного.

— А желтым — девчонке.

— Почему желтым?

— Как же — цвет разлуки! Девчонка сразу поймет, взрыдает…

Солдаты с шутками разошлись. Королев остался один у вещичек из посылки, разложенных на тумбочке. Ребят эти вещи больше не интересовали.

«Ну и пусть! — неизвестно на кого разозлился Александр. — Подумаешь, заграничная или нет! А ни у кого такой не найти».

И тут же ему стало не по себе. И зачем он хвастался вещичками! И даже будто заискивал перед всеми. Неужели бояться стал ребят? Из-за собрания, что ли? Да, может, такого собрания и не будет!

Но через несколько дней увидел у входа в казарму объявление. Со стены крупными буквами глянула на него его фамилия.

«Так… Значит, будут разбирать. И кто?! Бережной, этот рыжий, хлюпик Букреев, другие такие же? Так. Ну, ладно же!..»

Накануне дня, на который было назначено собрание, Королев спал плохо, встал раньше сигнала подъема. Дневальный, тихий, услужливый солдат Бобков, услышал шорох, поднял белобрысое, чистенькое, словно у девушки, лицо, шепотом спросил:

— Куда в такую рань собрался?

Александр не ответил. Заправил койку, потуже затянул ремень, стараясь не скрипеть сапогами, пошел к выходу. У тумбочки дневального бросил:

— На кудыкину гору.

Бобков ничего не понял.

— Солнце только всходит, а ты…

— Правильно, человече из бобовых, всходит. Только не для тебя…

Лагерь располагался в небольшой долине. Скалы громоздились одна над другой, причудливые, иногда уродливые, чаще красивые, будто одухотворенные. Иные были похожи на живые, грандиозных размеров существа.

На правой стороне долины одна невысокая, седая, с разрушенной, покрытой словно волнами вершиной наклонилась к лагерю. При некотором воображении можно было представить себе, что это голова старого деда, обрамленная пышными кучерявыми волосами, с горбатым носом и окладистой — до земли — бородой. Рядом три тонкие, будто пальцы, скалы. Они поднимались высоко в небо, вершины розовели под лучами еще невидимого солнца.

С левой стороны долины вершины скал темные, мрачные. Видимо, время больше тронуло их. Громоздились они в кажущемся беспорядке. В середине высокий, тупой вверху шпиль — похоже на башню средневекового замка. Рядом обломки более низких башен, а вокруг них такой хаос глыб, что невольно верилось: здесь определенно был когда-то древний исполинский город, населенный такими же исполинскими людьми, как тот каменный «дед», голова которого виднелась напротив.

У подножия скалы покрыты утренним туманом. Поэтому казалось, что они легкие, невесомые, воздушные, словно парят над долиной, напоминая человеку об ушедших в далекое прошлое веках.

Александр глубоко вздохнул. Красиво здесь. А все-таки в Подмосковье лучше. Перелески, белоствольные березы-красавицы, омуты в тихих лесных речках, зеленые мягкие луга… Э, далеко только они сейчас! И когда-то он их увидит. И Таню тоже…

Подсчитал. Осталось служить год, пять месяцев и тринадцать дней. Надо еще выпить триста шестьдесят пять плюс сто пятьдесят два и тринадцать… Всего шестьсот двадцать компотов. Ого! Или прожить четырнадцать тысяч восемьсот восемьдесят часов. Это если уволят ровно через два года. Да, долго ждать. А тут еще служба так идет!..

Неожиданно вспомнилось: «А Бобкова зачем обидел?..»

Над лагерем разнесся звонкий сигнал горниста. Александр еще раз вздохнул. Надо идти в строй. Вот теперь снова снимай гимнастерку — зарядка. Зачем она ему сейчас? И тут же сердце ёкнуло, вспомнилось: сегодня собрание! Ругать будут. И, главное, кто?..

За день он так наработался, что пришел на собрание усталый, разбитый и сонный. Сел позади, не смотрел на товарищей. Какие ему тут товарищи? Скорее бы проходили дни, месяцы, рассчитаться с армией, а там, на «гражданке», все будет по-другому.

Он ожидал, что его начнут ругать в первом же выступлении. И удивился, когда комсорг Виктор Бережной в своем сообщении если и поругал, то не очень. Больше вспоминал, пожалуй, об успехах. Только окончание выступления Александру не понравилось.

— …Королев может стать настоящим солдатом. Служба дается ему легче, чем другим. Но лентяй, к солдатскому нелегкому труду относится наплевательски, подает пример другим…

А услышав последнюю фразу, Александр побагровел.

— Считаю, заслуживает строгого выговора. На первый раз…

Бережной считает! Вот черт! Сначала показал себя доброй овечкой, а тут вдруг «строгий выговор»!

Королев невольно сжал кулаки.

— И грубый стал! Огрызается на усих! — поддержал Бережного длинный Нестеренко. Худое вытянутое лицо его было обиженным. — И прозвыщем мэнэ назвав…

— И меня тоже ни за что, — негромко сказал Бобков.

Кое-кто из солдат заулыбался. Потом лица опять стали серьезными.

Пожалуй, больше всех удивил Королева тщедушный Букреев. Считал его безропотным, наивным солдатиком, а он туда же!

Раскрасневшийся, потный Букреев взволнованно говорил:

— Так не работают. Я с ним рядом больше. Перекур в тени на полчаса, к родничку — на весь час исчез. Скажут про наряд — хмурится, такой, словно горькую редьку съел. Мало тут строгого. Все ему не так, не по нему. А работать может разве как я? — поднял он вверх тонкие руки.

Раздался смех. Королев еще ниже опустил голову.

Выступал и командир взвода. Лейтенант стоял, как всегда, подтянутый, стройный, с неизменной планшеткой на боку. Александр мельком взглянул на него, невольно подумал: «И чего лейтенант так всегда наряжается? Не надоело!..»

Против ожидания командир взвода говорил спокойно, немногословно. И меньше всего о Королеве. Он упомянул о предстоящем строительстве моста у водопада через неширокую, но бурную горную реку.

— Сроки сжатые, — заканчивал лейтенант. — Отличившимся, пожалуй, надо будет предоставить отпуска. Главное, мост нужен срочно, и работа предстоит нелегкая. Подумайте об этом. А что касается рядового Королева, кажется мне, — продолжал командир взвода, — он исправится. Можно было бы ограничиться просто выговором. Решайте сами…

«Ну и ну! Придирался без конца, а тут по головке гладит! — удивлялся Александр. — От чего исправляться-то?»

Он почти уже не слышал, о чем говорили остальные выступавшие.

* * *

Немало дней прошло после собрания. Королев меньше получал замечаний, но поугрюмел, сторонился товарищей. Много писал писем. Родные отвечали, а Таня почему-то нет. Почему? Тревожился, часто вспоминал ее голос, лицо, походку. Не желает с ним больше переписываться? Ну и пусть!..

Иногда товарищи над ним подшучивали. Но таких было мало. Однако и сочувствовавших его «беде» не было. В эти дни смеяться ему не приходилось. О прошлом своем поведении вспоминал с сожалением. Нет, он не чувствовал особых угрызений совести за маленькие, как он считал, нарушения. Подумаешь, плохо заправленная койка или лишнее слово, высказанное старшине! Что в том, если в этакую жарищу посидел немного у родника? Свое-то он потом отработал. Лейтенант, пожалуй, не возьмется за лом, только командует. Или слабенький Букреев. Куда он годится против него, Королева?

Однако какое-то чувство досады на самого себя оставалось. Что и говорить, бахвалился иной раз перед друзьями своими знаниями, с иронией относился к «шагистике» на строевой подготовке, думал, лишнее это — маршировать взад-вперед, словно оловянный солдатик.

Но эти изредка появлявшиеся мысли обычно перебивала главная: Виктор Бережной для него — недруг, придира. Это он, комсорг, настоял, чтобы поведение Королева разобрали на собрании. Поведение?! Да что он, хуже других, что ли?

Александр иногда был готов скрипеть зубами от злости на Бережного. Чем бы ему отомстить? Понимал, что кулаками здесь ничего не докажешь, да это и невозможно, мальчишество. А все же мысль о мести оставалась.

…По склону ущелья пробираться трудно. Извивающаяся между обломками скал тропинка почти незаметна. Если кто и проходил по этому опасному пути, то это случалось очень редко. Слишком отвесные скалы нависали над бурной рекой, слишком много каменных глыб.

Впереди невысокий, плотный техник. Он близорук, но идет первым. Будет руководить постройкой моста. Техник серьезный на вид, неразговорчивый. Носит очки. Очки придают его лицу важное выражение.

За техником Бережной, Букреев, потом Королев, другие солдаты. Несут инструменты, палатки, продовольствие. Будут жить в отрыве от лагеря.

Жарко, хотя рядом, внизу, ревет, бурлит горная река. Она совсем не походит на те, что видел Александр на своей родине. Небольшая, а бурная, ворочает даже валуны.

— Водопад впереди! — закричал Нестеренко.

Рокот водопада усилился. Вскоре Королев увидел, что за узким створом ущелье расширяется и река будто исчезает. «Ага, там и есть водопад!» — догадался Александр. И едва успел это подумать, раздался испуганный вскрик. «Что это?»

Техник взобрался на валун, оступился и упал с него. Бережной бросился к нему. Техник уже поднялся, а ноги вдруг заскользили по мелкой гальке, он покачнулся, пытался сбалансировать руками, но голыши начали осыпаться, вся площадка, на которой стоял Виктор, сначала медленно, потом все быстрее с шумом покатилась вниз. Вместе с ней угодил в реку и Бережной.

Зеленая гимнастерка скрылась в воде, тут же голова Виктора показалась на поверхности, он начал приподниматься, почти встал, но поток сбил с ног, потащил на середину реки, стукнул о большой валун. Голова Бережного снова скрылась.

— Веревку! — завопил кто-то. — Веревку давай!..

Нестеренко, несший свернутую палатку, оторопело уставился на реку, не двигался. Техник подскочил к нему, сорвал с плеч палатку, принялся лихорадочно обрезать растяжки. Букреев с побелевшим лицом испуганно повторял:

— Утонет!.. Разобьется!.. Утонет!..

Сквозь гам, крики растерявшихся в первую минуту солдат Королев услышал голос Нестеренко:

— А плавать я ж не умею, га?

Александр про себя усмехнулся. Плыть по такой бурной реке нельзя. Да и мелкая она. Вот разве…

После падения Виктора Королев сначала было позлорадствовал: «Так и надо Бережному! Пусть похлебает ключевой водички, поостынет! Ишь, в начальство полез! Так и надо!..» Но когда солдаты бежали по течению, сносившему Бережного, побежал и сам.

Голова Бережного то показывалась из воды, то исчезала. Вот мокрую гимнастерку снова понесло на огромный валун, возвышавшийся над рекой, снова ударило о камень. Виктор попытался ухватиться за валун руками. Но то ли он оказался скользким, то ли Бережной уже ослабел, его руки коснулись камня и скрылись в воде. Солдата снова потащило к водопаду.

«Утонет, разобьется о камни! — мелькнула мысль. И тут же сознание пронизала новая: «Водопад! Рядом водопад, а уж там-то — конец!..»

Александр оглянулся назад. Спотыкаясь, падая, спешил вниз по течению техник с мотком веревки в руках.

Королев больше не раздумывал. Мгновенно сбросил сапоги, шагнул к берегу. Вода обожгла, рванула, швырнула к ближайшему валуну. Для Александра это не было неожиданностью. Он руками и ногами принял удар о камень, обогнул его, в то же время лихорадочно соображая, как лучше ему перехватить тело Бережного. «Веревка! Нужна веревка! Иначе не выбраться из речки до водопада!..»

Как ни остерегался Королев, но поток обманул его, пребольно стукнул о подводный камень. В глазах вспыхнула радуга, потом поплыли синие круги. Охнул, хлебнул воды. Приподнял голову. Совсем недалеко вынырнула мокрая гимнастерка. Рванулся к ней.

— Держись, Витька, держись! Я сейчас!.. — закричал Королев и снова захлебнулся.

Опять ударило о что-то твердое, почувствовал острую боль в плече. Тело завертелось. Харкая, отплевываясь водой, он тянулся к Бережному. В последнем усилии пальцы сжали мокрую ткань. Потянул к себе. И тут же веревка, брошенная техником, заскользила по шее. Почти теряя сознание, ухватился за нее. «Есть! Теперь все в порядке!..»

* * *

…Полы палатки приподняты, задувает легкий ветерок. Александр опустил тряпку в ведро с водой, смочил лицо, грудь, все не скрытые бинтами места. Отчаянно душно. Позвал лежащего рядом Бережного:

— Бери! Легче будет. Или давай я сам…

На теле у Бережного бинтов больше — у водопада ему досталось основательно.

— Спасибо, — невнятно ответил Виктор. Губы у него разбиты, опухли.

«Вот чудак! За реку спасибо не сказал, а за тряпку!..» Вслух спросил:

— Нога здорово болит?

— Здорово.

— В городе быстро вылечат. Врач скоро придет. Потом отправят тебя…

— Вылечат, верно. А вдруг коленка не станет сгибаться!

— Ну, едва ли, — засомневался Королев. — А если слегка — быстрее из армии отпустят.

— Из армии?! — Бережной даже привстал на постели. — Если уволят из-за ноги, тогда для меня все!

— Что — все?

Бережной не ответил, отвернулся.

— Что — все? — повторил Александр. — Танцевать еще будешь. Это точно. Пройдет!

До самого обеда Виктор отмалчивался. Александру надоело говорить одному, он разлегся поудобнее, задремал. Скоро очнулся. Его толкал Бережной.

— Слушай, ты в училище комиссию проходил. Скажи, очень строго там?

Королев поморщился от досады, громко зевнул.

— Не то чтоб. Но комиссия довольно строгая все же. А ты это к чему?

Нескоро Бережной ответил:

— После действительной я в училище хотел…

— А-а… В училище?! — с недоумением протянул Александр. — В училище!.. Гм… На всю-то жизнь?

— Да.

— А если в пограничники запрячут, в пустыню или в тайгу? Вдруг, скажем, к Ледовитому океану?

— Служба есть служба, — уклончиво ответил Бережной и опять замолчал.

«Вот еще чудак! В училище ему захотелось!»

Перед обедом в маленький лагерь у водопада пришли командир взвода и врач. Лейтенант весело поздоровался с солдатами. Королев было насупился, даже попытался отвернуться, но пришлось-таки пожать протянутую руку.

Пока врач осматривал ребят, перебинтовывал, лейтенант курил за палаткой. Бережной не удержался, спросил, что будет с его ногой. Вытирая полотенцем красные руки, морщинистый врач усмехнулся:

— Коленная чашечка цела, новая кожа скоро нарастет. Еще такое буги-вуги будешь отплясывать! Впрочем, не советую. Это самое буги. Другое что… — и вышел из палатки.

Вскоре место врача занял лейтенант. Он уселся на низенькую скамеечку.

— Я по вашим носам увидел, что беды большой нет, — весело заговорил командир взвода. — Полежите в госпитале недельки две, а там снова в строй. Или сразу уж в зимние казармы. Скоро и всем нам отсюда уходить.

— И меня в госпиталь? Зачем? — повернулся на бок Королев.

— Так врач говорит. Ему виднее.

— А как же мост?

— Ну, построим к сроку. Без вас. Вам пока вылечиться надо.

Лейтенант говорил еще о чем-то. Александр его не слушал, думал о своем. Неожиданно вслух произнес:

— Теперь отпуска не увидишь. Пропал отпуск!

Командир взвода рассмеялся, на щеках появились ямочки. «Ишь, как у Тани!» — в оба глаза смотрел на лейтенанта Королев.

— Вроде бы рановато. Полгода всего службы. А впрочем… — Лейтенант помедлил, посерьезнел. — Как еще рассудит командир полка. Увидим. Да, что же я!.. — спохватился он. — Чуть не забыл!

Он полез в карман, вытащил один, потом второй мандарин. Кожа у них была зеленая.

— Это ничего, что зеленая. А мякоть у них спелая уже. Попробуйте! Жена мне прислала из города. Да… только вот два и осталось.

Королеву показалось, что лейтенант даже смутился от того, что мандарина всего два. «И чего он с нами возится? — подумал он. — Вот была охота! До подъема уже на ногах, во взводе, после вечерней поверки тоже. Жена где-то, а он тут. Сам форму наглаживает, воротнички пришивает, по жаре затянутым ходит. И за каждым солдатом смотри да смотри. Так и времени свободного не останется…»

Александр внимательно присмотрелся к командиру взвода. Совсем молодой, всего на год или два старше его. А уже лейтенант. Когда за что-либо распекает солдат, становится на вид старше, солиднее. А сейчас будто юноша. Когда мандарины вытащил, даже покраснел…

Командир просидел у них недолго. К вечеру пострадавших отправили в госпиталь. Молодость, здоровье брали свое, и в короткое время раны зарубцевались. Ребятам предлагали отпуск при части — пока пожить в зимних казармах. Но Бережной и Королев настояли на своем. После выздоровления отправились в горы к своему взводу.

Оба удивились оживлению в горном лагере. Готовилось какое-то торжество. Солдаты старательно брились, гладили обмундирование. Вечером должен был прибыть генерал. С какой целью — пока никто не знал.

Он приехал не один, а с целой свитой. Все были в парадной форме. И офицеры части, в которой служили Королев и Бережной, тоже.

Все волновались. Такого у них в роте еще не бывало.

Послышались слова команды. Перед застывшей в строю ротой столик, покрытый красным сукном. На нем какие-то бумаги, коробочки. Зачем? Солдаты не знали.

И совсем неожиданными для них оказались слова генерала. Оказывается, рота, как и весь батальон, досрочно выполнила задание. Никто и не подозревал, какой важной была стройка, которой они занимались весь сезон.

К столику поочередно четким шагом выходили солдаты. Многим в этот вечер были вручены похвальные грамоты командующего округом. А двое получили медали — командир взвода и Виктор Бережной.

Александрвздрогнул, когда услышал свою фамилию. Вышел из строя. Он недоумевал: за что же и его вызвали?

— Товарищ генерал, рядовой Королев по вашему приказанию…

Генерал улыбнулся, перебил Александра:

— Вам вручается грамота командующего округом за спасение своего товарища солдата.

Александр получил грамоту, взволнованный, побледневший, встал на свое место в строю — рядом с Бережным.

Когда ребята лежали в госпитале, они успели подружиться. И всегда старались быть вместе. И когда рота возвращалась на зимние квартиры, они снова шли рядом. Королев часто поглядывал на Бережного. Знал, скоро им расставаться: Виктор еще в госпитале написал рапорт о направлении его в офицерское училище.

Вот и знакомая арка, украшенная праздничными гирляндами. И настроение у всех праздничное. Колонну встречают остававшиеся здесь солдаты, жены офицеров, штабные работники. Далеко вокруг разносится строевая песня.

Кажется, Королев впервые увидел, как в такт шагам солнце играет на касках солдат впереди идущего взвода. «Красиво ведь, черт возьми! В самом деле!..»

Командир взвода на ходу повернулся к строю. Лицо у него воодушевленное, он пел вместе с солдатами.

«Хороший все же у нас комвзвода, бравый парень! — решил Александр и вдруг заулыбался командиру, хотя тот не смотрел на него. — И ребята во взводе совсем неплохие, наоборот! Тот же Букреев. Мал, да парень настойчивый. Здорово солдаты идут!»

Снова покосился на Бережного. И уже совсем неожиданно вспыхнула мысль: «А если и мне вернуться в училище? Сумею? — И сам себе ответил: — А почему бы и нет!..»

ЭТОМУ УЧИЛА ЖИЗНЬ Повесть

НЕУДАЧНЫЙ «БОЙ»

Лето в разгаре. На словно умытом небосводе ни одного облачка. Высоко-высоко в этой чистой голубизне серебристый самолет стремительно рассекал воздух. Позади него возник и все больше сгущался ровный белый шлейф. Будто клубы изморози вырывались из сопел турбин. Шлейф выдавал направление полета.

Под острым углом к этому шлейфу быстро двигался еще один самолет-перехватчик. Даже непосвященному человеку было ясно: первому не уйти от погони.

Вскоре бесконечные белые шлейфы сошлись: атака состоялась.

А вверху постепенно расплывались тонкие белые линии — следы недавнего воздушного «боя». Самолетов на голубом небосводе уже не было. Первым исчез истребитель. Несколько позже скрылся за горизонтом и бомбардировщик. Вскоре он приземлился на своем аэродроме.

Летчик в расстегнутой кожаной куртке выскочил из своей кабины злой. На вопрос техника самолета, как работали двигатели, только махнул рукой:

— Работали… И кто же это летает на девяносто девятом? — повернулся он к штурману. — Хотя бы его, бродягу, посмотреть. Третий раз за неделю ходим по одному и тому же заданию, и все три раза перехватывает у самой цели. Каково, черт возьми!

Его товарищ не торопясь стягивал с плеч лямки парашюта.

— Что-то мы с тобой не так делаем, Женька. Ты все спешишь в воздухе, а напрасно. Надо бы лучше подумать, с какого направления выгоднее выходить на цель.

— С какого, с какого! Нет облачности, а то утерли бы ему нос!

— Не говори так. В соседнем полку опытные перехватчики. Просто так, напролом, к цели не прорвешься. Смелость смелостью. И риск иногда хорошо. Но еще хитрость нужна. По-моему, хитрости нам с тобой как раз и не хватает.

— Ты хочешь сказать, у меня? — подозрительно покосился на штурмана летчик.

— Ну, не только… у всего экипажа. Пойдем в курилку, обсудим, что к чему. А прорабатывать на разборе нас будут.

— Определенно. Что-то взялись за экипаж, покоя не дают. Впрочем, ерунда! Все дело случая…

Они еще не дошли до КП, как показался посыльный.

— Старшие лейтенанты Ладилов и Коноплин, к командиру! — еще издали закричал он.

Ладилов глубоко вздохнул:

— Что ж, Лешка, повинную голову и меч не сечет. Пойдем!

— Но лучше ей оставаться бы неповинной, Женька!

— Лучше, лучше!.. Будь ты проклят! — выпалил Ладилов, не обращаясь ни к кому. — Словно чувствовал, что снова попадем под атаку — сон подходящий ночью видел.

— Можно было подождать с набором высоты, — по-прежнему спокойным тоном укорял штурман. — Да и перед целью говорил же тебе, давай отвернем влево.

— Нет, мы в чем-то раньше, на маршруте, ошиблись…

Они подошли к зданию командного пункта. Ладилов поправил кожаную куртку, взглянул на своего товарища. Его хмурое лицо прояснилось. Озорно подмигнув, сказал вполголоса:

— Лешк, а все-таки славно полетали сегодня! Погодка расчудесная!

Тот пожал плечами:

— Славно-то славно, но…

— Ерунда! Не злись, не пропадем! Погоняет, правда, нас батя, да делать нечего.

— Погоняет определенно, — вздохнул Коноплин и открыл дверь.

В ГОСТИНИЦЕ

Дребезжащий звон будильника мгновенно разогнал сон. Коноплин прихлопнул кнопку ладонью, с хрустом потянулся. Вставать не хотелось. «Опять поздно легли!» — подумал он с досадой.

За окном давно уже день. Голуби, усевшиеся на подоконнике, ворковали, иногда заглядывали в окно, словно просили корм.

Коноплин взялся за кулек с семечками. Он был пуст. «И про подопечных забыли!»

— Женька, вставай! — крикнул Коноплин.

Ладилов даже не пошевелился.

Алексей распахнул окно и принялся за зарядку. После нескольких упражнений оглянулся. Летчик спал, с головой укрывшись одеялом.

— Ишь, разоспался!

Коноплин применил не раз испытанное средство — стащил с него одеяло. Ладилов поежился, открыл глаза.

— М-м, чего ты? Жаль, еще бы часочка два поспать. И что это сутки такие короткие!

Евгений Ладилов был командиром экипажа. Алексей Коноплин, как штурман, подчинялся ему. Однако нередко, пожалуй, даже слишком часто, Алексей делал дружеские замечания летчику, и тот не обижался. Может быть, потому, что Коноплин был в летном деле более опытным, да и по возрасту старше на два года, хотя, по мнению Ладилова, чудаковат: вел себя довольно нелюдимо, девушек стеснялся, для танцев считал себя уже стариком.

Ладилов вскочил с кровати, быстро надел тапочки, побежал к двери.

— Вот непутевый! Женщины опять будут смеяться — в одних трусах по гарнизону гоняешь! — вдогонку ему крикнул Коноплин.

— А мне что? Если им интересно… — уже за порогом ответил Ладилов.

Коноплин вздохнул.

Во всем его другу везло. Жизнерадостному, никогда не унывавшему Евгению, казалось, успех сам шел в руки. Нельзя сказать, чтобы он очень старался. Но как-то получалось, что все ему удавалось. Поручат подчас нелегкое задание — и, оказывается, Ладилов успешно справится с ним.

Молодой летчик быстро был замечен начальством, и оно к нему явно благоволило. Особенно недавно назначенный на должность заместителя по политической части майор Деев. Он сам настоял, чтобы на совещании отличников боевой подготовки первым с обменом опытом выступил именно Ладилов, хотя в бомбардировочном полку было немало более зрелых летчиков.

Пока Евгений совершал свой очередной кросс вокруг зданий, где размещались семьи офицеров, Коноплин заправил койку, пошел умываться. В ванной комнате он внимательно посмотрел на себя в зеркало.

Да, не то! Роста он был одинакового с Ладиловым. Но остальное!.. Худоват — не та комплекция. Лицо как лицо — продолговатое, ничем не примечательное; нос почему-то с горбинкой, упрямая складка между густыми, слишком густыми бровями, кажется, существовала всегда, сколько он себя помнил; глаза желтые. Девчата иногда смеялись: «Как у кошки!» Волосы так себе — обыкновенные. Не шатен и не брюнет — что-те среднее. И вообще из зеркала на Коноплина смотрела знакомая и такая обыкновеннейшая физиономия, что он даже поморщился.

Как считал Коноплин, Ладилов — другое дело. Плечистый, с густой шапкой каштановых волос и открытым взглядом серых глаз, он, казалось, был другом для всех. Рубаха-парень — говорят о таких. И Коноплин с таким мнением о своем друге был согласен.

Чувство легкой зависти Коноплина нисколько не мешало их дружбе. Евгений и Алексей были неразлучны. Разные по характеру, они, вероятно, находили друг в друге то, чего не хватало каждому из них.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Коноплин в выходной день любил посидеть с удочками на берегу реки. Ладилов рыбалкой не увлекался. Но однажды в субботу вечером никуда не пошел, послонялся без цели по комнате, рано улегся спать. И проснулся перед рассветом.

Такое случалось крайне редко.

— Не иначе заболел? — усмехнулся штурман, одетый уже по-походному — брюки в сапоги, старая кожаная куртка, на плечах видавший виды рюкзак.

— Идея, Лешка! А если я с тобой? Удочку дашь одну?

— Ты не сможешь сидеть тихо. Какой из тебя рыбак?

— Усижу! Ей-ей, усижу!

Коноплин поморщился, но все же согласился:

— Ладно, быстрее собирайся!

Вскоре они сидели в вагоне пригородного поезда. Через две остановки сошли, и Коноплин повел летчика на место, где любил рыбачить.

Река образовала большую излучину. На завороте широко раскинулся плес, против которого на берегу желтела полоса песка. Левее плеса, перед излучиной, кустарник подходил к самой воде, нависая над невысоким обрывом. Кое-где кустарник расступался. Тогда у берега появлялись небольшие полянки, где можно было удобно расположиться с веером удочек, забросить «донки» — иногда брался сазан.

Коноплин облюбовал одну из таких полянок.

— Это здесь? — разочарованно протянул Ладилов и поежился: было довольно свежо. — И людей-то никого, скука!

— Вот и хорошо. Если бы весь день так.

— Что ж… Здравствуй, милый уголок, куда поезд приволок! — проговорил Ладилов без воодушевления. — Давай удочку.

Он уселся на берегу неподалеку от Коноплина.

В реке, как в зеркале, отражались редкие облачка. Невидимое за горизонтом солнце позолотило их края, и такими, серовато-розовыми, они неторопливо проплывали вверху, в небе. Край горизонта постепенно светлел. Потом как-то незаметно словно распахнулось гигантское окно вселенной, первые багряные лучи хлынули на вершины далеких деревьев, луг, позолотили реку.

Клев начался. Коноплин вытащил первого окуня.

— А у меня даже не клюет! — довольно громко заявил Ладилов.

— Женька! Ты где находишься? — шепотом выругал его Коноплин. Он быстро насадил на крючок нового червя. Чувствовал, что сегодня клев будет отличным.

Запрыгал поплавок на второй удочке. На этот раз взялась солидная красноперка.

— Что такое? А у меня — ни с места! — снова пожаловался из-за кустов Ладилов.

Коноплин разозлился:

— Если будешь трепаться, уйду от тебя подальше!

— Пожалуйста. Подумаешь!

Ладилов долго молчал, наверное, обиделся. Его удилище недвижимо лежало на воде, поплавок ни разу не качнулся. Рыба в самом деле не бралась.

Вдруг поплавок «донки» Коноплина скрылся и тут же всплыл, не образовав на поверхности воды ни одного круга.

— Лешка, сазан? — теперь уже свистящим шепотом проговорил Ладилов. Он привстал и весь вытянулся в сторону удилищ Коноплина.

Штурман промолчал. Поплавок снова, на этот раз резко, пошел под воду.

— Подсекай, тяни!.. Ладилов бросился к Коноплину.

Удилище в руке Коноплина согнулось в дугу, жилка натянулась и пошла влево. Попалась какая-то крупная рыба. Ладилов забыл про неписаный закон рыболовов: сохранять тишину независимо от происходящих на реке событий.

— Не отпускай! Натягивай!.. — кричал Ладилов.

— Подсак!.. Подсак подай! — охрипшим от волнения голосом просил Коноплин.

Рыбина неожиданно поддалась. Жилка резко ослабла.

Коноплину показалось, что рыба ушла. Он продолжал все-таки быстро выбирать леску. Неожиданно у поверхности воды в нескольких метрах от берега вынырнул сазан.

— У-уф! Здоровый какой, бродяга! — восхищался Ладилов, пытаясь подвести подсак под сазана.

В сетку рыба попала хвостом. Евгений рванул подсак на берег. Сазан, лишь наполовину вошедший в сетку, затрепыхался и выскользнул на траву. Летчик повалился на него, рассчитывая придавить к земле своим телом.

Но увы! Еще один рывок — и сазан, блеснув хвостом, булькнул в воду.

— Ах ты!.. — вскричал не своим голосом Ладилов. Он взмахнул руками, словно хотел поймать мелькнувшую перед его глазами рыбу, потерял равновесие и… упал с обрыва.

Коноплин хотел было разозлиться на друга, но, увидев его в воде, откровенно расхохотался.

Летчик вылезал из реки, весь покрытый тиной, ругаясь на чем свет стоит.

— Чего смешного? Упустить такую!

— Вот это… вот это рыбак! — задыхался от смеха Коноплин.

— И не смешно, дурень! Килограммов пять было, а…

Вдруг Ладилов замолчал. Он смотрел куда-то за спину штурмана. Коноплин оглянулся.

Позади него на берегу стояла девушка с босоножками в руке. Простенькое ситцевое платьице, светлые волосы. А глаза! Большие-пребольшие! Глаза смеялись.

Девушка закрыла ладошкой рот, пытаясь удержать хохот.

Ладилов выпрыгнул на берег, снял с брюк тину, пригладил волосы рукой.

— Девушка, не желаете ли разделить с нами купание? Замечательно! Как в Баден-Бадене! Чудо!..

— Не… не желаю…

Борясь со смехом, девушка делала поистине героические усилия.

Ладилов понимал, что он довольно смешон в мокрой одежде, но не смущался.

— В таком случае рад, что доставил вам несколько веселых минут. Очень! Если познакомимся, таких минут станет определенно больше. Евгений, — представился он. — А вас каким именем будем называть?

Коноплин — в который раз — удивлялся: уже знакомится!

— Меня? Разве это так важно? Ну, Эля, Элеонора. Вы же только что барахтались в воде!..

Она не договорила и рассмеялась.

— Смех — залог здоровья. А вы как сюда попали?

— На лодке. Я не одна.

— Понимаю. Провожатый с вами. И оставляет вас одну?

— Дедушка со мной. С удочками сидит. А я хотела пройтись.

— Дедушка? Очень хорошо! — повеселел Ладилов. — Дедушки, бабушки — это не так интересно. Оставайтесь с нами. Мы уху варить будем.

— Уху?! У вас и рыбы-то нет еще! И… вы слишком поторопились.

— Ничего подобного! Знаете, — понизил он голос, — этот тип вроде вашего дедушки, пожалуй. Девчат никогда не замечает. Не признает. Но рыбу ловить — мастер. Он все умеет, впрочем. Так что уха будет.

— Сомневаюсь.

— Не сомневайтесь, не стоит. Лешка! — позвал Ладилов. — Посмотри на берег! Рыба не уйдет. Знакомьтесь: мой лучший друг, отчаянный рыболов, не то что я. Да знакомьтесь, наконец!

— Элеонора, — чуть-чуть смущаясь, назвала себя девушка, посмотрела на Ладилова и улыбнулась.

— Алексей, — коротко ответил Коноплин, попытался взглянуть в глаза девушке и не смог. Отвернулся к реке.

— Ну вот видите, какая вежливость? Учу, учу приятеля, а он!.. Знаете, что я придумал? Идея прямо-таки заманчивая. Пойдемте сегодня в кино? — без всякого перехода предложил Евгений.

— Нет, не могу, — посерьезнела девушка.

— Почему же?

— Есть свои дела.

— Скажем, днем. Но вечером вы же свободны?

— Нет.

— Хорошо. Тогда завтра, хорошо?

— И завтра занята. — В голосе Эли едва заметная ирония.

— Вы слишком уж нерешительны. Решайтесь сразу!

— Я сказала — не могу.

Коноплин покосился на девушку. Та с любопытством разглядывала поочередно обоих. Видимо, ее забавлял такой явный контраст: один, только что упавший с обрыва в воду, с зеленоватыми нитями тины в каштановых волосах, любезничал с ней, второй, недавно весело хохотавший над мокрым другом, молчал и упорно не желал оторвать взгляд от поплавков. Странно!..

«ШТУРМАН, ДАЙ КУРС!»

За неправильный маневр при выходе бомбардировщика на цель экипаж основательно поругали. После разбора полетов майор Деев даже осторожно намекнул командиру полка Гончаренко:

— А не слишком ли много шишек на Ладилова свалилось, Иван Афанасьевич?

Гончаренко, грузный, на голову выше своего заместителя по политической части, нахмурил густые брови.

— Мало.

— Все-таки такой разнос парень может понять неверно.

— Разнос ему только на пользу. Горяч, зарывается часто. Не остановить вовремя — хуже станет.

Деев удивился:

— Он же отличный летчик, Иван Афанасьевич! Сами мне говорили, еще когда в должность вступал.

— Отличный, верно. Хотя молодой. Однако… В наше время мы не так начинали. И машины были не те. Почетно было летать. Гордились, понятно, но…

Гончаренко замолчал. Он не проронил ни слова до самого авиагородка. Майор Деев шел рядом с ним и недоумевал, но наконец прервал молчание:

— Иван Афанасьевич! Не понимаю как-то. Что вы заметили у Ладилова? Смелый, энергичный, командир передового экипажа!

— Я и сам не понимаю до конца. Вот даже на тактические учения наметил его экипажу ответственное задание. А нутром чувствую, сдерживать Ладилова надо. Долго еще сдерживать. Иначе… Впрочем, дошли. Всего доброго, майор. — Гончаренко устало улыбнулся. — А может, я старею, начинаю бояться горячих голов, а?

Деев не сразу согласился:

— Бывает такое. Только, Иван Афанасьевич, к вам это не подходит.

— Может быть, не знаю. Со стороны виднее. Ну, по домам. Завтра учения, долго не придется с женами встречаться, ребят своих видеть.

Майор Деев пошел дальше, к корпусу, где жил, и дорогой вспоминал слова полковника: «Горяч. Зарывается часто». И тут же подумал: «А в чем это у Ладилова выявляется? Вот еще уравнение с одним неизвестным!..»

* * *

К вечеру первых суток тактических учений погода ухудшилась. Похолодало. На аэродроме стало как-то неуютно. Все выглядело непривычно. Лето, а тут будто осень вернулась. Угрюмыми выглядели самолеты на стоянках, мрачным, загадочным стал лес, расположившийся по другую сторону взлетно-посадочной полосы.

Самолеты выстроились на линии предварительного старта, но экипажей здесь не было. Летный состав собрался у командного пункта, ожидал свежую метеорологическую сводку. Только на крайней машине — разведчике погоды — работали несколько человек. Заканчивались последние приготовления к полету.

— Всегда так: жди и жди! — бурчал Ладилов. — Летаем час, а ждем пять. Разве это дело?

— Ты в последнее время стал нервным, — успокаивал его Коноплин. — Все идет своим чередом. В грозу не полезешь.

— Смотря как и когда.

— А никогда. Сам знаешь. Это уже не риск, а безумие — лезть в грозовые облака.

— А ну тебя! — отмахнулся Ладилов и пошел к командному пункту.

Прохладный вечерний ветерок еле заметно колыхал зеленую траву аэродрома. Солнце скрылось за горизонтом, и лишь багровое зарево на западе еще напоминало об ушедшем дне. Темнело. Казалось, гуще, сочнее становились краски, реактивные бомбардировщики из серебристых превратились в матово-серые со стальным отливом. Редкие облака вверху приняли грязный оттенок.

Близилась ночь, но аэродром жил своей обычной жизнью.

Работы хватало. Техники, механики, прожектористы и радиолокаторщики, метеонаблюдатели и водители спецмашин — каждый из них занимался своим делом. А вот летным экипажам приходится ждать. И Ладилову это ожидание не по нутру.

Возвратился самолет — разведчик погоды. Экипаж привез малоутешительные вести. Гроза. Путь к цели пока закрыт. Полковник Гончаренко разрешение на начало полетов не давал.

Ждали еще с час. Евгений задремал было в углу комнаты, где расположился летный состав, как вдруг его громко позвали:

— Ладилов, ваш экипаж вызывает командир полка!

Сердитый полковник сидел за столом и угрюмо поглядывал на летчика и штурмана.

— Задание прежнее, старший лейтенант. О погоде вам известно. В грозу входить запрещено. Не будет условий для полета — возвращайтесь.

Гончаренко был недоволен: тактические учения начались, но авиационному полку погода путала все карты.

Офицеры откозыряли и бегом направились к стоянке самолетов.

Полет предстоял дальний, задание не из легких. А тут еще гроза.

— Все готово, Леша? — спросил Ладилов по радио.

— Готов, — коротко ответил Коноплин.

— Тогда поехали!..

Взревели турбины, и, тенью мелькнув по бетонированной полосе, бомбардировщик ушел в темноту. Летчик знал: будет нелегко в полете. Еще лучше знал обстановку штурман.

Вскоре с борта самолета на командный пункт стали поступать донесения:

— Место… Время… Встретил грозу. Меняю курс…

— Обойти грозу с запада нельзя. Новый курс…

Становилось ясно, что гроза занимает слишком большой район. Бомбардировщик несколько раз менял курс, но пробиться к цели пока не мог.

У карты собралась большая группа авиаторов. Они следили за полетом, строили свои предположения. Командир снова и снова оценивал обстановку и наконец сказал:

— Возвращать машину не будем. Ладилов сам видит погоду. Видит лучше нас и сам решит на месте. Да и Коноплин у него…

А в воздухе Евгений то и дело звал штурмана:

— Лешка! Давай курс! Слышишь, давай новым курс!..

Справа и слева — частые вспышки молний. Они почти непрерывно озаряли нагромождение гигантских грозовых облаков. У каждого члена экипажа было такое ощущение, будто с обеих сторон противник ведет невиданной плотности и силы зенитный огонь. Казалось, облака готовы были вот-вот сомкнуться, и тогда бомбардировщик очутился бы в центре грозы, что могло привести к беде.

Коноплин напряженно искал лучший, безопасный путь. И действительно, когда надежда почти иссякла, он обнаружил проход между двумя грядами далеко отстоящих друг от друга облаков. Решили воспользоваться им.

Решение было правильным. Бомбардировщик прорвался-таки к цели. Но это был тяжелый полет.

На аэродроме Ладилов вылез из машины мокрый.

— Ну и ну! В самом пекле побывали. Почище, чем на войне! — заметил он.

Алексей и сам устал. Он понимал, насколько тяжело было другу вести самолет, сочувствовал ему. Может быть, поэтому штурман не упрекнул летчика за то, что тот иногда с трудом поддавался уговорам вести бомбардировщик только по заданному штурманом курсу.

Не напомнил Евгению. Не сказал никому. Тем более, что Ладилова в полку встретили чуть ли не как героя.

Постеснялся или поскромничал? Алексей и сам не знал. Но позже он не раз вспоминал об этом полете.

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Вечером обоим не хотелось уходить из гостиницы. Настроение у Коноплина было скверное. Конечно, не потому, что он завидовал Ладилову, которого похвалили командир полка, майор Деев. Хвалили и его, Алексея. Вот тут-то бы и сказать о поведении летчика в воздухе. А он промолчал. Почему? Алексей и сам не знал. Наверное, из-за какой-то ложной скромности.

Они были настолько близкими друзьями, что Ладилов быстро разгадал состояние Коноплина.

Алексей сидел за столом, читал книгу. А Евгений сначала покопался в тумбочке, взял полотенце, вышел. Возвратился скоро с мокрыми волосами, раскрасневшийся, довольный — побывал в душевой. Покосился на Алексея. Тот даже не поднял головы. Ясно — сердится.

Насвистывая, Евгений, походил по комнате, прилег на кровать, незаметно для себя заснул. А когда проснулся, в комнате горел свет. Алексей по-прежнему сидел за столом, читал.

За окном темно. Значит, поздний вечер. Ладилов посмотрел на хмурое лицо Коноплина, не выдержал:

— Ну, чего же ты сердишься? Как кисейная барышня!

Алексей поднял голову.

— Ты знаешь, почему.

— Почему, почему. Ничего я не знаю! Нас похвалили, пролетели мы маршрут отлично А он надулся, как гусак.

Коноплин усмехнулся:

— Гусак совсем не я, а ты. И надулся не я. — Алексей встал. Лицо его покраснело. — Ты надулся какой-то дурной спесью!

Теперь вскочил и Евгений.

— Это я? Как так? Откуда спесь?

— Вот и я думаю, откуда.

Ладилов побагровел, сжал кулаки.

— Так ведь хвалят нас обоих! Хвалят! А раз так, значит, есть за что, а? Есть! Полет-то какой был! Сам понимаешь. Эх ты!

Коноплин снова сел, взял книжку. Ладилову он ничего не ответил.

— Ну, скажи, в чем же моя спесь проявлялась? В чем?

Алексей молчал.

— Молчишь? Тогда и не начинал бы!..

Евгений вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Возвратился нескоро. Он подошел к Коноплину, положил руку на плечо и уже совсем другим голосом, тихо, без крика, спросил:

— Леша, в чем дело? Ты же никогда не был молчуном. И мы всегда всем делились друг с другом.

Коноплин, тоже в какой-то степени успокоившийся, положил свою руку на руку Ладилова.

— Женька, ты и прежде иногда своевольничал в полетах. Что же, командир экипажа. А вот за правильно выполненный маршрут отвечает не только командир, а и штурман. Пожалуй, даже штурман больше. Для этого он и находится в своей кабине, ведет расчеты.

— Понимаю все это хорошо. Но у нас всегда все хорошо получалось. Так ведь?

— Так. А сегодня ночью в полете, да еще таком сложном, ты опять вел себя не совсем… Тебя нередко приходилось уговаривать. Хорошо, что все-таки в конце концов ты поддавался уговорам. Иначе недалеко было бы и до беды.

Ладилов глубоко вздохнул:

— Не знаю. Характер такой, что ли.

— Характер характером. Да еще и воля нужна, выдержка. У тебя же все это есть! Только, наверное, не в той пропорции.

— Ну уж, ты перегибаешь, — сказал Ладилов. Голос его был совсем спокойный. — Вот что: пойдем пройдемся немного. На воздухе все-таки легче дышится. Пойдем?

Коноплин согласился:

— Пойдем. На полчаса, не больше. Завтра рано вставать.

По улице до парка шли медленно, почти не разговаривали.

У городского парка, несмотря на поздний час, было людно. Слышался смех, громкие возгласы. А друзья шли в толпе хмурые. Им сейчас было не до веселья.

Совсем случайно Алексей поглядел на вход в парк и остановился. Евгений сделал несколько шагов, оглянулся на друга.

— Ты чего?

— Посмотри, это же она!

— Кто?

— Да та, что на реке… Эля.

— Вот так дела! Встретились-таки! Подойдем?

Эля была не одна. С ней шла подруга — невысокая, круглолицая и курносая.

— Здравствуйте, девушки! — первым поздоровался Ладилов.

Эля недоуменно посмотрела на обоих. Она не узнавала ребят. В военной форме их не видела.

— Мы с вами встречались уже. Помните, на реке.

Лицо Эли оживилось, она тихонько засмеялась.

— Когда вы еще искупались в одежде? Помню.

— Вот и хорошо. Я знал… мы знали, рано или поздно встретим вас в городе, — уже весело говорил Ладилов. Говорил только он. Коноплин молчал.

— Познакомьтесь — Ира, — представила она по-другу.

Ребята назвали свои имена.

— Мы вас проводим немного. Совсем немного — у нас мало времени. Хорошо?

Девушки согласились.

Прошли несколько кварталов, болтая о пустяках. А когда прощались, Ладилов так же, как на реке, предложил:

— Пойдемте с нами завтра в кино? На семь вечера?

Он, да и Коноплин, совсем не были уверены, что Эля согласится. Но она без колебаний ответила:

— Согласна. Только не завтра, а послезавтра. А ты? — обратилась она к Ире.

— Тоже, — смущенно пробормотала подруга.

— Значит, в семь?

— В семь.

— Будем ждать. Не подводите!

Разговор по дороге поддерживал только Евгений. А Алексей сказал всего несколько слов. Он и сам не знал, почему его так смущает присутствие Эли.

ГОРОДСКОЙ ПЛЯЖ

Лежать на горячем песке после длительного купания приятно. Солнце жжет. Но это не опасно. Оба давно уже основательно загорели и теперь не боялись «облезть».

У Ладилова лицо из смуглого стало коричневым. Его легко можно было бы принять за южанина. А вот каштановые волосы, наоборот, посветлели, приняли неопределенный оттенок — нечто среднее между бурым и грязно-красным.

Коноплин загорел «по-своему»: плечи, спина стали коричневыми, а лицо почти не изменилось — оставалось светлым. Волосы совсем побелели.

Когда согрелись, Евгений предложил:

— Лешк, закусим?

— Закусим, — охотно согласился Коноплин.

Потянулся к свертку. В нем помидоры, огурцы, пирожки.

Ели молча.

На городском пляже сотни людей. У берега места свободного не найти. Компании, одиночки располагались вплотную друг около друга.

Рядом с ребятами оказалась молодая пара. Женщина в чем-то упрекала мужа, тот отвечал ей довольно невежливо.

Ребята послушали перебранку, потом Ладилов вздохнул, спросил:

— Алешка! А чего это мы с тобой стали ссориться? Раньше не так было, а вот теперь…

— Ссориться мы не ссоримся, а поспорить по делу всегда полезно.

— Может, Элька виновата?

Коноплин вспылил:

— При чем здесь Эля? Что ты сочиняешь? Чепуха какая-то! Мы и знаем ее всего час-два.

— Так в чем же причина все-таки этих споров? — продолжал Ладилов. — Где собака зарыта?

Коноплин, как это было в гостинице после злополучного полета, долго молчал.

— Об этом мы уже говорили. Значит, ты ничего не понял. Разные мы с тобой люди, Женька. Ты сейчас Элю зачем-то приплел, горячишься. Сам посуди, как с тобой спорить?

— Я вовсе не горячусь, но мне хочется знать, что с тобой творится в последнее время?

— Не ерунди. Может, пойдем освежимся?

— Нет, сначала ответишь, — настаивал Ладилов.

Коноплин лежал на спине, смотрел на кучерявые облака, проплывающие в небе. Ответил не сразу:

— Знаешь, Женька, я — настоящий деревенский парень…

— Был.

— Да, это в прошлом. Отец мой работал трактористом. Вот и я сызмальства возле трактора увивался. Что ж, выучил отец и меня, когда подрос, трактор водить, землю пахать. Хорошо выучил. Да не совсем. Однажды он оставил меня допахивать клин, а сам ушел в село. С матерью было плохо — болела очень. Я и решил: дай-ка покажу свою удаль, вспашу столько, что батька удивится. Ну и стал пахать помельче. Дело, конечно, быстрее пошло. До прихода батьки клин был вспахан. Он, верно, удивился. Да тут же понял, в чем дело. Проверил глубину вспашки, покраснел и без всяких разговоров так излупцевал меня — век буду помнить. Помнить и потому, что прав был батька. Вот как.

— Ты это к чему говоришь? — ничего не понял Ладилов.

— Да к тому, что мелко пахать нельзя: надо в самый раз.

— И опять не понимаю!

— Надо понять наконец.

— Что ты мне голову морочишь? Что я, пахарь, что ли?

— Пахарь. В своем деле. Мне в селе довелось учиться с перерывами. Еще и в поле работать надо было. Одолел. И в штурманском училище, думаешь, легко было? Тоже одолел. Ты не подумай, что я хвалюсь. Просто хорошо понял на своем опыте, что в любом деле, чтобы его хорошо познать, нужен труд и труд.

— А я что, по-твоему, плохой летчик, скажи? — с иронией спросил Ладилов.

— Хороший. Конечно, тебе эта наука легко досталась. Ты — коренной горожанин, не то, что я. Наверное, развитее меня…

— Брось прибедняться!

— Даже хороший летчик на месте не должен стоять. Тебя вот от занятий, похоже, тошнит. Известно, мол, все, зачем повторяться. Так без повторения и те знания, которые имеешь, можно растерять!..

Ладилов разозлился:

— Ты кто, учитель, наставник? Хватит мне таких!

— Не сердись, Женька! Я же по-товарищески!

— Здо́рово — по-товарищески! Словно попал я в первый класс. «Мальчик, не смотри в окно, пиши, мальчик, не крутись, сиди смирно, мальчик, утри носик!..» Педагоги мне! Каждый старается учить. Сам поучись, а мне нечего указывать!

— Да не злись, Женька, я по-хорошему с тобой. Ты ведь, как это говорят, характерный, знаю. Сверху-то все хорошо. А ты поглубже глянь…

Соседи по пляжу все еще продолжали переругиваться. Мужчина что-то бубнил сердитым голосом, женщина, наоборот, пыталась, судя по всему, его успокоить.

— Ты — как этот дядька, — кивнул на них Ладилов. — Бубнишь и бубнишь. Все это ни к чему. В наставники мне не годишься, — заявил Ладилов. — Загорай. Я пошел купаться.

Коноплин посмотрел ему вслед. «Хороший летчик, а вот трудно с ним летать. Кажется, все правильно ему высказал, да ничего Женька не понял. А может, и я в чем-то неправ?.. — подумал Алексей. — Или прав все же?..»

У КИНОТЕАТРА

— Эля, пожалуй, не придет, — посомневался Алексей.

— Почему? Придет! — убежденно ответил Евгений.

— Приглашали на понедельник, а потом отложили на целых три дня.

— Что же из того? Мы — люди военные. Теперь она знает, видела нас в форме. А чего ты стонешь? Ну, не придет, найдем других девчат. Только ты посмелее веди себя. Иначе так холостяком и помрешь. Ну и штурман у меня!

Они стояли у кинотеатра уже минут десять. Ладилов, как всегда, был оживлен. В сутолоке, которая неизбежно возникает у театров по вечерам, особенно если идет новый фильм, он чувствовал себя на месте. Частенько ловил на себе взгляды девушек и хорошо понимал, что они косятся на него не только из-за летной формы.

А штурман немножко терялся в такой толпе.

Неожиданно Алексей встрепенулся и покраснел. Евгений тронул его за локоть:

— Я говорил! Вот и она! А ты — не придет!

Коноплин увидел девушку раньше Евгения. Поэтому-то он и покраснел.

Эля быстро шла через площадь, звонко постукивая каблучками по асфальту.

Та, которая появилась на берегу реки — в ситцевом платье и босая, — была ближе, понятнее. Сейчас через площадь шла стройная строгая девушка в туфлях на «шпильках», цветастом, отделанном замысловатой каймой платье.

Нет, эту девушку он будто бы раньше и не видел, не знакомился с ней!

— Ого! Мы принарядились! — вполголоса сказал Евгений. — Пойдем встречать!

Алексей, чувствуя, что не знает, о чем же он может говорить с Элей, медленно пошел за ним.

Ладилов уже успел заговорить с девушкой, когда Коноплин произнес:

— Добрый вечер!

Кивнул головой и тут же представил себе, что выглядит, видимо, довольно нелепо, вот так здороваясь с девушкой — из-за плеча своего друга.

— Добрый вечер!

Глаза Эли смотрели спокойно, серьезно.

Евгений не умолкал:

— Самые лучшие места! В проходе. Старался специально для вас. А где же подруга?

— Она не смогла прийти. Мы не опоздаем?

— Нет, что вы! Но торопиться надо.

Ладилов говорил что-то еще, наверное, веселое, потому что девушка смеялась. Коноплин не слушал. Ему было не по себе. Шел рядом с другом и в который раз проклинал свою глупую застенчивость.

— Лешка, к тебе обращаются! — позвал его Евгений.

— Что?

— Эля говорит, что видела тебя уже несколько раз по воскресеньям. На реке.

— Да? Может быть.

Нет, не умеет он поддержать разговор. «Рохля!» — выругал Коноплин сам себя.

— Я раньше не увлекалась рыбной ловлей. Это дедушка заставил меня ездить с собой. Но рассвет на реке, да если еще находишься у леса, такой красивый! В общем, так я и стала постоянной дедушкиной спутницей, потому что… влюбилась…

— В кого, не секрет? — нагнулся к ней Евгений.

— В рассвет.

— Гм… Рассвет — нечто неодушевленное.

— Наоборот! Вы сами-то наблюдали восход солнца? Не на аэродроме, нет, а у реки…

— И что же? Наблюдал тысячу раз. Конечно, на аэродроме.

— А на реке?

— Что-то не заметил. В воскресенье было холодно и сыро.

— Еще бы! Сазана вздумали ловить руками в воде, да еще одетым!

Алексей невольно улыбнулся. Правильно! Не все же должны немедленно восхищаться при одном взгляде на его друга!

В зале Коноплин хотел сесть рядом с Евгением. Но девушка сама заняла среднее место. Так он оказался рядом с ней. Шла польская кинокартина, в которой рассказывалось о тяжелой судьбе одинокого мальчика, — «Еще один, которому нужна любовь».

Ладилов часто наклонялся к девушке, шепотом что-то говорил ей. Алексей невольно поворачивал голову к ним, терзаясь от мысли, что сам он не мог бы так легко и свободно обращаться к соседке. Когда Эля случайно толкнула его руку, он поспешно убрал ее с подлокотника, отодвинулся, насколько было возможно, и сидел не шевелясь.

Что происходило на экране, Алексей сначала не понимал. Потом еще раз выругал себя, перестал напряженно прислушиваться к шепоту Евгения и ответам Эли и стал внимательно, даже чересчур внимательно, смотреть фильм.

МЕХАНИК ВОЛНУЕТСЯ

В кабинете штурманской подготовки ждали командира эскадрильи. Он почему-то задерживался.

Большинство офицеров прислушивалось к тому, что рассказывал признанный остряк, смуглый, смахивающий на цыгана старший лейтенант Полевой.

— …А вот еще. Зашел только что назначенный на должность майор, заместитель по летной подготовке, в казарму. И надо же было ему заметить, что у входа плакат висит косо, другой плакат весь в пыли, выцветший. «А ну, дневальный, зови замполита!» — приказал он. Тогда еще были замполиты в эскадрильях. «Заместитель по политической части, на выход!» — кричит дневальный. Тот выбегает. Майор, злой, хмурый, приложил руку к головному убору: «Майор Жеребцов!» Замполит вытянулся, представляется: «Капитан Кобылкин!» Майор вытаращил глаза: «Ты… ты что мне, шутишь?..»

Нарастающий смех покрыл последние слова. Ладилов смеялся вместе со всеми. Коноплин от шума только досадливо морщился. Он сидел в стороне от других, пытаясь использовать свободное время, чтобы дописать статью для газеты на довольно избитую тему: «Особенности ориентировки экипажа ночью в летних условиях». Тему ему навязал корреспондент газеты. Если обещал, поддался уговорам — надо сделать.

— …Прилетает начальник авиации, по нашему — главком, — это в старину было, в году двадцать каком-то, — продолжал рассказывать Полевой. — Лето, жарко, пыль. Его ждут в училище, а он увидел душ, зашел. Никого нет. Разделся, намылился. А тут появляется банщик или сторож. «Такой-сякой, уж успел намылиться! Без спросу! Я тебя!.. Геть отсюдова!» Главком смеется. «Ты мне еще смеяться?» И банщик выгнал его из душа в чем мать родила, намыленного. Метлой выгнал. Вернулся в душевую, увидел ромбы на петлицах гимнастерки, много ромбов, и…

— Чего, чего? — переспросил кто-то.

— Сокрушался старик очень. Обидно, говорит, главкома не узнал, хоть и голого.

«…Со средних высот ночью дороги выделяются своим бурым, точнее, серым цветом на фоне пашен, лесов, более темных…»

«Черт, не получается! — злился Коноплин. — Ну и тема!»

Он не заметил, как подошел Ладилов.

— Мучаешься? Брось! Кто ту статью читать будет? А для одной известности не стоит писать.

— Брошу, — угрюмо ответил Коноплин. — Есть темы лучше. Выберу и сам напишу. Например: об особенностях ориентировки над пустыней.

— А какие у нас пустыни? — удивился Ладилов.

— Такие. Ты что же, думаешь, мы должны учиться летать только над нашим районом? Знать только наши условия? А для чего числишься военным летчиком?

— Ну, в Сахару мы же не полетим!

— Вероятно. А знать надо любые условия.

Ладилов ничего на это не ответил. Он тут же переменил тему разговора:

— Как ты думаешь, а она придет сегодня на пляж?

Коноплин помедлил. Ему совсем не хотелось отвечать на вопрос.

— По-моему, придет. Она колебалась, правда…

Он был рад, что вошел командир эскадрильи и разговор прекратился.

После короткого совещания летный состав выехал на аэродром. Здесь Ладилов не проявил особого интереса к самолету.

— Наш техник опытный. Волка съел, — заявил он, забывая, что не раз уже повторял эту фразу. — Сам знает, что надо осмотреть. Я уверен. И механик у нас по опыту — тоже техник. Итого — целых два! Да и Новиков — стрелок-радист молодой, а опыт уже имеет.

Он походил у самолета, потом улегся неподалеку в густую траву и задремал.

Техник-лейтенант Воронков, морщинистый — ему шел уже четвертый десяток — коренастый, весь пропахший смесью масла и горючего, был мастером своего дела. Об этом знали все. Коноплин заметил, что техник сегодня не в настроении. Воронков, обычно молчаливый, сдержанный, сейчас явно нервничал, нередко покрикивал на Засядько, механика, совсем молодого паренька, розовощекого, голубоглазого, с белобрысыми, совсем выцветшими бровями и такого же цвета волосами.

Коноплин из кабины услышал, как техник, чего с ним никогда не бывало, со злостью выругался.

— Что там случилось, Воронков? — спросил он.

Техник промолчал.

— Неполадки какие?

— Да, — не совсем вежливым тоном сказал техник. — Этого чертушку учу, учу магнитной и цветной дефектоскопии, а он ни бум-бум. Домой хочется. Не понимает.

— Что-что?

— Домой, говорю, собрался.

Алексей выпрыгнул из кабины, поговорил с техником. Оказалось, Воронков расстроен неспроста. И механик тоже. Механику Засядько за хорошую работу командир эскадрильи обещал внеочередной отпуск. Он написал об этом на родину, где у него осталась мать с тремя братишками мал-мала меньше. Родственники ждали его приезда.

Техник на отпуск соглашался. Но когда механик обратился к командиру экипажа с рапортом, тот рапорт не подписал.

— Лето. Сейчас нельзя. Осенью поедет в отпуск, — заявил Ладилов.

У механика теперь все валилось из рук.

Алексей закончил проверку приборов, подошел к Евгению, сел рядом на траву.

— Соня, вставай!

— Что, уже пора? — вскочил Ладилов.

— Пора. Давно пора разрешить отпуск Засядько. Волнуется парень.

Евгений потянулся, недовольно произнес:

— А что ему спешить? Сейчас полетов много. Осенью и поедет.

— Нет, уж если в приказе объявили, лучше отпуск ему дать сейчас.

Они поспорили. Летчику хотелось настоять на своем, хотя он понимал, что отпустить механика самолета они могли бы. В конце концов согласился со штурманом.

— Ладно, подпишу рапорт. А на реку нам еще не время?

— Да. Экипажи уже заканчивают работу, можно уходить. Но я не могу. Девиацию^[1] придется устранять. Компаса что-то врут.

— Вот тебе на! А завтра компасами заняться не можешь?

— Нет, Иди сам. Эля уже ждет, наверное.

Евгений охотно согласился:

— Что ж, может, успеешь еще подойти к нам?

— Едва ли. В другой раз, — скупо ответил Алексей и направился к самолету.

Неплохо побыть на реке, где их ждала девушка. Но лучше уж не ходить. Лучше, если его не будет там. Что ему на реке делать? Слушать, как Евгений будет развлекать Элю? А самому молчать? Нет, ему там не место.

Коноплин допоздна упорно возился с компасами. Когда пришел в гостиницу, сразу же лег спать. Он слышал, как открывал дверь Ладилов, слышал его вопрос: «Лешка, не спишь?» Штурман промолчал, притворился спящим.

ВЕЧЕРОМ

Прошла неделя. Полетов не было. Коноплин после окончания рабочего дня много времени проводил в читальном зале библиотеки.

Библиотекарша Клавочка, давняя знакомая Алексея, черненькая, худенькая, с неправильными чертами лица, которые скрашивались темными мечтательными глазами, удивлялась: зачем сидеть здесь, когда книгу можно взять домой и там на свободе читать сколько угодно?

Алексею читалось плохо. Ему очень хотелось побродить по городу. Но он пересиливал себя.

Ладилову последнее время некогда. Где Евгений, там Эля. Где Эля, там Ладилов. Это-то Коноплин знал. Евгений ничего не скрывал от него. А если с девушкой Ладилов, ему, Коноплину, делать там нечего. И в городе делать нечего. Бывает же так: запала в сердце одна, только одна, и кажется, она единственная, без которой не обойтись.

Смешным стать Алексей не хотел.

Клава выбрала минутку, подошла к Коноплину.

— Вы, Леша, угрюмый в последнее время. Не ладится по работе? — тихо спросила она.

— Клава, вы меня испугали! Нет, по работе все в порядке.

— Неправда, Леша. Вы один такой — из вечера в вечер сидите в читальном зале. И это летом! Раньше я вас понимала, думала, что понимаю, а теперь нет. Романы?

— Клава, видите, погода хмурая сегодня на улице? Вот и у меня скверное настроение.

— От погоды?

— Да. Или почти да.

Библиотекарша улыбнулась и отошла — ее позвали.

Алексей пытался читать. Поймал себя на том, что думает совсем о другом и прочитанное не понимает. Встал, сдал книгу, вышел из библиотеки.

Можно было пойти домой, но еще рано, сумерки только наступали. Навестить знакомых ребят не хотелось, да их в это время и не застанешь на квартирах. Бесцельно побрел по улицам.

У городского парка остановился. Посмотрел на афиши. Музыкальный театр — «Дон-Кихот». «Нет, не то, не пойду!» Зашел в парк.

В этот сумеречный час все скамьи были заняты. Хотелось отдохнуть, но, видимо, места ему не найти.

— Алеша! Идите к нам! — неожиданно раздался знакомый голос. — Алеша, слышите?

Коноплин слышал, что это зовут его. Попытался пройти дальше, делая вид, что не заметил Евгения и Элю, сидевших под развесистым кленом.

— Алеша!..

Голос прозвучал совсем рядом. Алексей оглянулся. К нему подбегала Эля.

— Вы не хотите нас замечать? Это невежливо. Пойдемте к нам!

Эля подхватила его под руку. Алексей послушно пошел за ней. Только усевшись рядом с веселым Евгением, он вспомнил, что забыл поздороваться.

— Ты стал какой-то рассеянный, Лешка, — сказал Ладилов.

— Нет, — возмущалась Эля, — это же совсем ни к чему! Вы засели в своей библиотеке — Женя мне говорил — и в город даже не показываетесь. Почему на реку тогда не пришли?

Алексей хотел ответить, но не успел.

— Это, Элька, будущий академик, не иначе, — заявил Евгений. — Книг он перечитал!

«Элька!» Мог бы он так ее назвать? Коноплин ужаснулся от одной этой мысли. Значит, отношения у них зашли далеко. Недаром последние дни Ладилов возвращался в гостиницу поздно.

— Я…

— А ты не якай. У него, Элька, нет никаких причин для оправдания. Это такой тип, что, если упрется, трактором его с места не сдвинешь.

Алексей нахмурился.

— Брось! — резко оборвал он. — Типы бывают только среди блатных. — Сказал и сам поморщился от неуместного и такого грубого слова.

— Извините, Эля. Настроение у меня что-то неважное. Бабушка очень приболела, просит приехать в последний раз, а я не могу. Вот и…

— Бабушка?! — Евгений рассмеялся. — Не завирай! Давно бы мне уже о бабушке рассказал!

Девушка ничего не понимала, переводила взгляд с одного на другого.

Коноплин разозлился:

— Для тебя ни бабушек, ни мам, ни братьев — никого нет! Зачем Засядько мучил? Без всякого смысла. А у него не бабушка, а целая семья бедствовала!..

— Ой, Элечка! С таким соседом пропадем! — смеялся Евгений. — Передаст нам свое настроение! Пойдемте лучше пройдемся, что ли. Никуда теперь билетов не достать. Разве на танцы?

— Вы будете танцевать? — повернулась Эля к Алексею.

Он мельком глянул на нее и почувствовал, что начинает краснеть.

— Нет. Я лучше поброжу по парку.

— Я тоже против танцев. Вчера были и позавчера — достаточно. Не каждый день ходить! Останемся в парке, Женя?

Ладилов пожал плечами:

— Как хочешь.

Но видно было, он не особенно рад такому времяпрепровождению.

В парке пробыли допоздна. Алексей по обыкновению больше молчал. Евгений без конца шутил, дурачился. Эля смеялась. Она почти все время смотрела на Ладилова.

Потом Евгений принялся рассказывать истории из жизни авиаторов, вычитанные им или услышанные от товарищей. Девушка ежилась, ахала.

— Ой, как страшно! Лучше уж не летать!

Она вела себя совсем иначе, чем при первых встречах, была совсем не такой нелюдимой, как казалось вначале.

Алексей понимал, что он представляется «третьим лишним». Только когда разговор перешел на книги, он оживился. Читал он много и охотно. И с Элей было интересно разговаривать: она знала немало — училась на четвертом курсе политехнического института.

Опять уселись на скамейку. Снова разговором всецело завладел Евгений. Алексей вскоре встал:

— Извините, мне пора уходить.

— Почему? — удивилась Эля. — Рано еще!

— Знаете, что-то голова болит. Подумаете, как девушка, жалуюсь? — невесело усмехнулся он.

— Что вы! Но к воскресенью вы должны быть здоровы. Пойдемте на реку. Хорошо?

— Попробую.

— То бабушка заболела, то он. Ничего не понимаю! Оставайся, Лешка! — предложил Ладилов.

— Нет, надо идти, так лучше. До свидания!

Алексей ушел. Голова у него не болела. Но зачем мешать другим своим присутствием? С девушкой Евгений на «ты», а она с ним, Коноплиным, на «вы», — чепуха какая-то получается! Выступать в роли рыцаря!.. Нет, он поступил правильно, что ушел и оставил их одних.

В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ

Сумерки. Знакомый путь к аэродрому. Знакомая проходная. Силуэты самолетов в ровном строю у рулежных дорожек. Серая, как и сами сумерки, бетонка. Знакомый, давным-давно ставший привычным запах горючего и масла, лака и краски.

Летный состав выходил из автобусов, остановившихся у командного пункта. Алексей подождал Евгения.

— Вот тебе на! Уже здесь, в автобусе, бензину нанюхался, а еще летать! Некстати. Собирался сегодня идти с Элькой в театр, а тут опять ночные!

Снова — «Элька» и немного хвастливый тон! Что-то в друге Алексею начинало не нравиться. Излишняя развязность? Или хвастовство?

Коноплин отгонял от себя подобные мысли. Может быть, он неправ и думает предвзято о Ладилове потому, что неожиданно между ними встала Эля?

Только не это! Алексей никогда не смог бы себе простить, если бы отношения между ними испортились из-за девушки.

Летчик зашел на командный пункт. Штурман направился к стоянке. У самолета его встретил улыбающийся Засядько.

— Товарищ старший лейтенант, из отпуска прибыл! — доложил он, хотя делать это был и не обязан.

Коноплин пожал руку ефрейтору.

— Вижу, довольны. Наверное, отпуск пошел на пользу?

— На пользу, товарищ старший лейтенант. Ребят пристроил.

— Братьев?

— Ага. Теперь двое в интернате учатся. А младший пока с матерью. Прибаливает она. Думаю, попозже и меньшой попадет в интернат.

Засядько полез в карман, засмущался, покраснел, вытащил что-то завернутое в газету.

— Вот. Возьмите, товарищ старший лейтенант. Это вам.

Коноплин удивился:

— Что это? Зачем?

— Яблоки, скороспелка.

— Яблоки! Ну, чудак же человек! Зачем мне-то дарить?

— Это особенные. Сам яблоню садил, и в этом году уродила — первые два яблока. Правда, зеленоватые еще, но… Вы попробуйте!

Коноплин не мог отказать механику. Взял сверток, развернул. Яблоки в самом деле были ранними. Свежих в городе Алексей еще не видел.

Говорят, каждый человек должен в своей жизни посадить хотя бы одно дерево. Этот белобрысый механик, скромница и работяга, уже посадил. И не одно. И первые два яблока привез ему, Коноплину.

— А вы с этой яблони пробовали яблоки?

— Нет еще, Да это ничего. Их только два было. Кушайте.

— Тогда пополам.

Коноплин вернул одно яблоко механику.

Засядько покраснел, заторопился:

— Спасибо вам, что… с отпуском помогли. Не подумайте только, что яблоки из-за отпуска! Я просто так… Экипаж ведь.

— Верно. Экипаж — вторая семья. Вы попробуйте одно яблоко с техником, а я второе — с летчиком. Вот и весь почти экипаж оценит сорт ваших яблок. Идет?

— Идет, товарищ старший лейтенант, — улыбнулся механик.

* * *

— Горючее проверил? — спросил Алексей по самолетному переговорному устройству.

— Да. А дальше что мне проверять? — засмеялся Евгений. — Говори уж! Или лучше не говори — я зазубрил порядок проверки и твои вопросы на всю эту и потустороннюю жизнь. Каждый полет мне напоминаешь.

— Ничего, не вредно. Поправь соединительную фишку шлемофона. Слышу треск в наушниках.

— Вот-вот! Ты меня не видишь, а скажи, какое выражение у меня на лице сейчас?

— Беззаботное. Крутишься, болтаешь, а часы не замечаешь. Нам время выруливать.

— Вот черт! Верно!..

Летчик переключился на связь с командным пунктом.

Старт. Наращивая скорость, бомбардировщик промчался по взлетной полосе. Отрыв. Мелькнули ограничительные огни. Аэродром остался позади. Вскоре самолет лег на заданный курс.

Уже на высоте пятисот метров бомбардировщик врезался в облака. Вокруг грязное, мутно-серое марево. Светятся циферблаты приборов.

— Наш эшелон — пять тысяч метров. Облака до четырех с половиной, — напомнил Коноплин.

— Лешка! Ты что, меня за ребенка считаешь? Сам знаю! — прокричал Ладилов.

— Вот и хорошо, что знаешь. Эшелон — пять тысяч метров.

Штурман надолго замолчал.

Медленно тянулись томительные минуты полета. По-прежнему пелена облаков плотно охватывала самолет.

Три тысячи метров… Четыре…

Вдруг на миг серебристый свет сверкнул на обшивке, стала видна плоскость. Тут же свет исчез.

— Сегодня метеобоги не ошиблись, — заметил летчик. — Похоже, выходим за облака.

— Угу. Наш эшелон пять тысяч.

— Спасибо, папочка, что напомнил!

Ладилов смеялся.

На высоте немногим более четырех тысяч метров бомбардировщик вышел за облака. Полная луна сияла на черном небосводе. Яркий ее свет, казалось, значительно более яркий, чем на земле, заливал нагромождение белоснежных, словно из ваты, облаков. Под бомбардировщиком внизу сказочная картина. Гигантские отроги гор, призрачные башни, пики будто из снега слепленных «горных» вершин, они искрятся под луной, чередуются с глубокими темными провалами.

Бомбардировщик стал терять высоту.

— Эшелон еще не набрали, Женька!

— Сейчас, сейчас!..

Самолет снизился к вершинам облачных гор, коснулся их. Летчик увеличил скорость.

— Женька, ты что задумал?

Ладилов помолчал, потом ответил:

— Дай хоть здесь побрить! Эшелон не уйдет.

Самолет — это скорость. Огромная скорость. При полете на высоте она почти не замечается. При полете над самой землей, когда все предметы стремительно проносятся под плоскостями, скорость становится ощутимой, наглядной. Это и называется — «побрить». Иногда под впечатлением такого полета летчиком овладевает озорство, желание «постричь» землю — максимально приблизиться к ее поверхности.

Коноплин понимал Ладилова. И все-таки…

Что заставляет Евгения нарушать правила полетов? Опять тот же вопрос! Озорство, спесь? Нет, не только это. Он летчик неплохой, даже хороший. А вот приходится то и дело напоминать ему о том, как авиатор должен вести себя в полете, выполнять задание. Может быть, виноват в этом он сам, Коноплин? Думал об этом уже не раз. Будто бы тоже нет. Правда, он никому не говорил о своих наблюдениях, даже замполиту. Это было бы похоже на предательство. Значит, и он, как штурман экипажа, в чем-то виноват? Но в чем?..

— Женя, давай наберем свой эшелон, — еще раз напомнил Алексей.

Летчик промолчал.

Бомбардировщик иногда врезывался в облака, тут же выныривал из них, стремительно несся по-над искрящимся белоснежным маревом.

— Женька! Эшелон, черт возьми!

— Подожди! Дойдем до поворотного пункта, тогда.

— Тебе говорю, набирай высоту!

Справа из-за огромного облачного купола мелькнула тень, на ней светящиеся точки иллюминаторов.

— Вниз!!! — дико заорал Алексей. — Вниз!! Пикируй!..

Бомбардировщик рванулся, штурмана подбросило на сиденье. Несколько мгновений — и самолет окутала мутная пелена. Вскоре в облаках летчик перешел на горизонтальный полет.

Летчик молчал. Молчал и штурман. Потом Ладилов не утерпел:

— Что, эшелон набирать будем?

Коноплин помедлил.

— Набор! — коротко сказал он.

Дальше полет продолжался на заданном эшелоне. В экипаже почти не разговаривали.

— Ты чего паникнул? — спросил наконец Ладилов.

— Самолет шел пересекающим курсом.

— А я что, думаешь, не увидел?

— Если видел, скажи, какой марки была машина?

— Гм. Обыкновенной. Наш брат бомбардировщик.

Алексей ничего не ответил. Он-то хорошо знал, что замеченный им самолет был пассажирским.

До самого аэродрома Коноплин молчал. Только перед посадкой сказал:

— А я тебя хотел угостить южным яблоком. Засядько привез. Вот теперь не знаю, стоит ли?

— Подумаешь, яблоко! — буркнул Ладилов.

— Это его первые. Сам сажал деревья.

— Первые, первые! Будут вторые…

Что он хотел этим сказать, Ладилов, наверное, и сам не знал.

Раздеваясь в гостинице, Алексей вынул из кармана комбинезона яблоко, посмотрел на матовую, словно пушком покрытую поверхность, погладил пальцем, вздохнул. Достал нож, разрезал яблоко пополам, большую часть оставил на столе.

Утром он увидел половину яблока на прежнем месте. По срезу оно почернело, края сморщились.

К яблоку Ладилов не прикоснулся.

ЗАВОДСКОЙ КЛУБ

В субботний день Алексей распределил время так же, как и в предыдущий: после обеда — отдых, потом — библиотека, до ужина и после него. Получилось по-другому.

Пообедав, долго лежал на кровати, но заснуть не мог. Евгений гладил на столе брюки. Кончил, осторожно, чтобы не смять рубчики, повесил на спинку стула.

Заскрипела дверца шкафа. Алексей покосился. Евгений снял с вешалки серый костюм, осмотрел, снова повесил в шкаф. Принялся раздеваться.

— Лешк! — позвал Ладилов.

Коноплин притворился, что спит.

— Вот барбос, молчит! Ты же не спишь, штурманяга несчастный! Вставай!

— Смотри, ботинком угощу за такие эпитеты! — беззлобно сказал Алексей и открыл глаза. — И потом, рано еще. Библиотека открывается только в шесть часов.

— Какая там библиотека! Собирайся, идем на вечер!

— Не хочется, Женька, — Коноплин поморщился. — Коллектив там у них свой и праздник свой. Эля на заводской практике. У нее знакомых там полно. А мы-то при чем?

— Чудак! Элька без тебя не велела приходить. Меня подводишь. И потом, там будет одна ее подруга. Та самая — Ира.

— Ну, а я какое отношение имею к ее подруге?

— Какое, какое! — теперь поморщился Евгений. — Потанцуем, весело проведем время. У них будет буфет, пиво. Да пойдем же, лежебока! — разозлился он. — Одевайся!

Алексей с неохотой согласился.

— Только не в военной форме. Хорошо?

— Шут с тобой, не в военной. Знаю, тебя не переубедишь. Упрешься, как бык, и будешь стоять на своем. А по виду — тихоня. Знаем таких тихонь!

Ладилов принялся переодеваться. Не догадывался он, что Коноплин согласился идти на вечер только лишь потому, что там будет Эля.

Когда сошли на трамвайной остановке, пришлось расспрашивать прохожих, куда идти дальше. К проходной завода их довела словоохотливая женщина.

— Потанцуете, а как же. Там у них вечер. Артистов пригласили настоящих. А знакомые есть на заводе?

— Нет, — весело объявил Ладилов. — Мы сами по себе. Так сказать, инициативу проявили. Связь с массами, хождение в народ.

— Ну, у нас девочки хорошие. Да и вы не останетесь незамеченными, — женщина посмотрела на летчика.

У проходной ждали Эля и вторая девушка, пониже, с носиком пуговкой. «Ира», — не сразу узнал ее Алексей.

Пожилая женщина, проводившая их до проходной, стояла поодаль, понимающе улыбалась.

— Торжественная часть уже прошла. Сейчас идет концерт. Почему так запоздали? — спросила Эля.

— Занимался уговорами. Еле вытащил приятеля! — заявил Ладилов.

Коноплин толкнул его в бок.

— А ты не толкайся! Все равно заметно, что вытворяешь!

Эля смотрела на Алексея, и он, чтобы не выдать себя, насупился.

— Как же вас развеселить? Вы всегда такой… серьезный? — спросила она.

— Всегда, — ответил за штурмана Евгений. — Особенно в воздухе от него достается. Тогда я кажусь сам себе просто малышом.

Эля перевела взгляд на Евгения, потом снова на Алексея, будто сравнивала.

— А ты, Женя, в самом деле иногда кажешься взрослым ребенком, — заметила она.

Ира, до этого молчавшая, фыркнула. И тут же смутилась, покраснела.

Ладилов не обиделся.

— Вот и хорошо. Проживу до ста лет, а меня все будут принимать за семнадцатилетнего!

Звонко засмеялась Ира, улыбнулась и Эля, махнула рукой:

— Пойдемте. Нельзя запаздывать все-таки.

Клуб помещался на втором этаже заводского управления. Их приход заметили. На ближайших скамьях ребята бесцеремонно повернули головы, разглядывали.

Пришлось разместиться в последнем ряду. Коноплин сцены не видел — мешала колонна.

Ладилов о чем-то шептался с девчатами. Ира, сидевшая рядом, частенько поглядывала на Алексея, а он, не замечая взглядов, внимательно рассматривал плакаты, портреты, развешанные на стенах.

«Лучший производственник Захаров М. Т.», — стояла подпись под большим портретом, висевшим на самом видном месте у двери. С фотографии в зал смотрело лицо усатого рабочего в наглухо застегнутой куртке. Множество морщин веером разбегались от глубоко посаженных пытливых глаз. На груди два ордена Красного Знамени. Один на розетке. «Умный, видно, дядька», — подумал Коноплин. Дальше висело еще несколько портретов совсем молодых ребят, наверное, стеснявшихся фотографа, отчего лица получились какими-то растерянными.

В зале раздались дружные аплодисменты. Концерт окончился. Часть зрителей потянулась на лестничную площадку — покурить. С десяток ребят принялись растаскивать скамьи, ставили их к стенам — освобождали место для танцев.

— Давай-ка для храбрости пивка выпьем! — предложил Ладилов.

Коноплин пива не любил, но послушно пошел за Евгением. Он не хотел оставаться один с девушками.

Заиграл баян. Невысокий темноволосый мужчина вошел в образовавшийся круг. Он лихо начал плясовую. Прошелся вдоль стоявших у стен, вдруг остановился против Иры и Эли, вызывая на пляску.

«Кто из них выйдет? Интересно!» — подумал Коноплин.

По кругу, дробно отбивая каблучками, легко и свободно понеслась Ира.

Протягивая Коноплину стакан, Евгений произнес:

— Ты не против за ней поухаживать?

— Отстань! — отмахнулся Алексей. — Как у тебя все легко получается!

Вскоре девушки подошли к буфету.

— Кто же это с вами так лихо отплясывал? — спросил Иру Ладилов.

— Директор наш. Всегда начинает первым. И сегодня. Только шутил: кого это вы, девчата, привели? Не видел, мол, раньше Смотрите, наш завод знамя получил. В передовых ходим. И девчата у меня самые лучшие работают. Чтобы у них были только лучшие кавалеры, иначе выговор объявлю. Веселый у нас директор. Всем нравится.

Когда позже они уселись в углу, Коноплин долго смотрел на директора, танцевавшего вальс — на этот раз с Элей, заметил:

— А ведь у нас есть еще командиры, которых цепями на вечер не затянешь. Если зайдет, то словно на заседание явился Все по углам от него расходятся.

— Ты о ком? О Гончаренко? Говорят, его увольняют. Вот и переживет старик — сказал Ладилов.

— Не о нем. Я вообще. Есть такие. Посмотришь, слишком много у него официального, казенного, что ли. И у тебя вот так с механиком получалось. А с людьми надо попроще, откровеннее, с душой, как говорят.

Евгений уставился на него.

— Я тебя не узнаю! Критиком заделался! И я буду такой, как эти… ну, что вроде слишком официальные! А что ж, неплохо. Только какая тебя муха укусила?..

Возвратились девушки, и разговор прекратился.

Коноплин долго сидел в углу и не танцевал. Смолкла музыка, и рядом с ним уселась раскрасневшаяся Ира.

— Алешенька, вы нелюдимый какой-то. Почему не танцуете?

Алексей невесело усмехнулся:

— Партнер я неважный.

— Чепуха. Девчат много, а вы сидите. Хотите, познакомлю с любой?

Алексей испугался. Поспешил перевести разговор на другую тему.

— Слышал, вы окончили десятилетку и пошли на завод…

Ира его перебила:

— Догадываюсь: почему не пошла в институт? А не хотела. Стала на заводе работать аппаратчицей. И довольна. Разве плохо? Теперь маме помогаю.

— Хорошо. Я только так спросил.

— Институт, институт! Многие твердят. А разве на заводе работать зазорно?

— Я лишь поинтересовался! — успокаивал девушку Коноплин.

— И не успокаивайте. Вот в наказание пойдете танцевать со мной.

Алексей поднялся. Невысокая, пухленькая Ира танцевала очень хорошо. Лицо ее раскраснелось, но оставалось немножко сердитым. А Коноплин все время смущенно улыбался: «Обидел я ее глупым вопросом!..»

— Молодец! Продолжай в том же духе! — после танца шепнул ему Евгений.

— Иди ты к черту! — посоветовал штурман.

Иру приглашали другие партнеры, но она неизменно возвращалась к Коноплину. Ждала. А он не поднимался со своего места, лишь лениво поддерживал ничего не значащий разговор. Вздрогнул, когда над головой раздался голос:

— Приглашаю. Дамский вальс.

Перед ним стояла Эля.

И вот ее рука в руке Алексея. Вальс у него получался неплохо. Но сейчас рядом с ним была Эля! Ее светлые волосы касались его щеки. И Алексей чувствовал, что танцует неловко, даже сталкивается с танцующими парами.

— Извините, Эля. Не получается. Мне не нужно было идти с вами.

— Почему?

Большие серовато-голубые глаза девушки у самого его лица. Он видит матовую щеку и родинку рядом с чуть-чуть припухшими губами…

Евгений еще раз удивился, когда Алексей после танца позвал его:

— Приглашай девушек пиво пить. Впрочем, они не захотят. Пошли сами!

— Ого! Определенно ты начинаешь походить на вполне нормального человека! Когда ты танцевал, у тебя было лицо святого. Пойдем. На радостях три бутылки выпью подряд.

И выпил. Не три, а целых пять или шесть. Коноплин тоже пил, не отставая. Был оживлен, с кем-то шутил — потом он не мог вспомнить, с кем, снова и снова танцевал. С Элей и другими. Только Иры он почему-то больше не видел.

Утром Алексей проснулся с головной болью. Самочувствие было такое, будто он в чем-то провинился. Перед кем?

«В первый и последний раз!» — жестко сказал он сам себе.

Будить Евгения не стал. Пошел в душевую и долго стоял там под ледяной водой.

ТОРЖЕСТВЕННОЕ ПОСТРОЕНИЕ

— Алексей, кончаем работку. На сегодня все.

— Почему?

— На командном пункте узнаем, а пока быстренько вылазь из кабины!

У КП среди летного состава царило возбуждение. Оказывается, командир полка приказал в восемнадцать ноль-ноль прибыть на построение в парадной форме одежды. Ходили слухи, что будут награждать за тактические учения. Поговаривали о прибытии самого командующего.

С аэродрома уехали рано. Начались хлопоты. Пришлось поторапливаться — чистить пуговицы, доставать новые звездочки, гладить костюмы.

Подобных занятий Ладилов не любил. Раскалил утюг, чуть не сжег брюки, вслух пожалел:

— Эх, Лешка! Жениться, что ли? Пришел бы домой, а брюки висят выглаженные в струнку, галстук тоже, платочек новый приготовлен. И все — жена. А тут тебе сам трудись!

— Жениться из-за вовремя выглаженных брюк? Нет. Ты, как и я, — солдат. Изволь, брат, сам за собой ухаживать, — посмеивался Алексей.

— Неинтересная работка!

— Согласен. Но комбината бытового обслуживания еще не выдумали такого, чтобы там можно было в пять минут нагладить костюм. И потом, ты же, когда на танцы собираешься, гладишь себе спокойненько и не протестуешь, не жалуешься на судьбу.

— Ну, танцы — целый вечер. А тут изволь возиться два часа, чтобы в строю побыть десяток минут. Несправедливо!

На построение чуть было не опоздали: у Ладилова оторвалась на петлице эмблема. Большинство офицеров и солдат были уже на плацу перед зданием штаба. У штаба стоял командир авиаполка, какие-то незнакомые старшие офицеры, генерал. Командующий не приехал.

Парадная форма, нарушение привычного распорядка дня — неожиданное построение — настраивали торжественно. У Ладилова исчезла куда-то обычная самоуверенность. Коноплин тоже чувствовал себя взволнованным, но это у него было не так заметно, как у летчика.

— Становись!..

Поэкипажно полк встал в строй. Сияли ордена, медали, эмблемы. Отливали золотом начищенные пуговицы. В глянце ботинок, сапог отражалось солнце.

— Равняйсь!.. Смирно!..

Командир полка громко доложил о выстроенном для вручения наград личном составе. Генерал — заместитель командующего — вышел к покрытому красной материей столику.

Говорил он недолго.

— Любовь к военной профессии — не отвлеченное понятие. Она проявляется в конкретных действиях, на практике. Главное — учеба напряженная, целенаправленная. Серьезное отношение к ней — показатель горячего стремления в совершенстве овладеть своей профессией. Кому, как не вам, летчикам, штурманам, авиационным техникам и механикам, имеющим дело с чудесной, совершеннейшей материальной частью, знать об этом…

Генерал поздравил полк с успехами на тактических учениях, вызвал лучших. Они выходили из строя к столу за наградами. Ладилову за выполнение задания в исключительно сложных метеорологических условиях заместитель командующего вручил именные часы. Коноплин получил почетную грамоту. Технику самолета Воронкову, механику ефрейтору Засядько и стрелку-радисту Новикову, всего второй месяц служившему в экипаже, была объявлена благодарность.

После построения оживленный Ладилов остановил Коноплина:

— Лешка, это несправедливо! Часы надо было вручить или всему экипажу, или тебе. Я скажу командиру…

— Не играй в либералы, Женька. Незачем. Получил — значит заслужил.

— Что там заслужил! Это дело не заслуги, а скорее случая. Подвернулся под руку — вот и получил. Мне как-то комэска рассказывал: в войну прилетел на аэродром командир дивизии, сидит на командном пункте. Один экипаж прилетает — ничего особенного, второй — тоже. Бомбили цель, и только. Потом какой-то приземлился, докладывает: усиленное движение у противника по таким-то и таким дорогам. За умелую разведку командир дивизии тут же вручил летчику «Красную Звезду».

— Правильно. Если разведка имела большое значение.

— Оказалось потом, и другие экипажи об интенсивном движении докладывали еще после первого вылета. А адъютант, пока не было высокого начальства, даже не записывал. Мол, ерунда, какое там движение!

— Вот и дурак адъютант. Даже прохвост последний. А награду экипажу правильно дали. Штурман хорошо сделал, что и после второго вылета снова доложил об интенсивном движении. Адъютант был, наверное, из тех, кому положено быть самое большее рядовым, да и то в обозе, или лучше еще — штрафной роте. Может, уму-разуму научили бы.

На это Евгений ничего не ответил.

— Все-таки мне как-то неудобно часы носить. Если бы обоим. Ведь в ту ночь ты искал путь и ты нашел его!

— Обо мне не беспокойся. Путь я найду. Свой путь. Только ты не особенно нос задирай. Пользы от этого мало.

Ладилов снова стал Ладиловым. Словно его мгновенно подменили:

— Чего мне задирать нос? И так видно! Начальство хвалит. Так что экипаж не из последних. Да и тот полет в грозу. Не кого-нибудь послали — меня. Так-то!

Алексей замолчал. «Женьку трудно переделать! — подумал он. — Черт возьми, откуда у него столько самоуверенности?..»

После построения Евгений, как был в парадной форме, так и отбыл на свидание. Алексей пошел в гостиницу. Переоделся, посидел немного и направился по знакомому маршруту — в библиотеку.

— Клавочка, дайте мне роман про самую что ни на есть отчаянную любовь.

У Клавы округлились глаза.

— Влюбились?!

— Нет. Опыта буду набираться, как покорять девушек с первого взгляда.

Библиотекарша разочарованно вздохнула.

— Неправда все. Смеетесь.

— Серьезно, Клавочка!

— Не похоже на вас. Если вы влюбитесь, то никому не скажете. Вижу. А роман, — наверное, настроение опять не то?

— Угу. Погода виновата.

— Опять плохая погода! В такой чудесный день!

— Виноват, не заметил. Каюсь. А роман все-таки дайте. Любой. Читать про чужую любовь тоже интересно. Как же! — махнул рукой Алексей. — Тоже присутствуешь!..

НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ

Всю неделю по вечерам было скучно. Ладилова, как всегда, нет. Коноплин знал, с кем он проводит время. В комнате пусто. Помогала немножко Клава, библиотекарша. Она оставляла для Алексея хорошие книги, советовала почитать то одно, то другое. И он послушно читал. Читал до рези в глазах, без системы и какого-либо порядка. Сегодня это были журналы, завтра роман Стендаля, «Угрюм-река» Шишкова, потом снова «западники» — Бальзак, Флобер, Хемингуэй. Потом Шолохов, снова журналы. С нетерпением ждал воскресенья. Рыбалка поможет отвлечься.

На этот раз получилось совсем не так, как он рассчитывал.

Началось все в субботу.

Евгений надел новую сорочку, новый галстук. Покрутился перед зеркалом, спросил:

— Не хочешь со мной? Ну, оставайся. Я двинулся.

Алексею в библиотеку идти не хотелось. В город — тоже. Долго ходил по аллее у гостиницы, потом решил отправиться в свою комнату, подготовить снасти для воскресной рыбалки. И у самых дверей остановился, не веря своим глазам. Навстречу шли двое.

— Я же говорил, поймаем дома! Где ему еще быть? — громко заявил Евгений.

Эля уже издали улыбалась:

— А мы к вам в гости. Можно?

Алексей смутился.

— Пожалуйста! Только… — Он переглянулся с Евгением. — У нас не очень убрано.

— Я на несколько минут.

«Мы к вам в гости» и «Я на несколько минут», — как это понять?

Евгений объяснил:

— Вот знает же, что рыбалкой увлекаешься. Потащила меня в гостиницу, хотела даже заставить искать, если бы тебя не оказалось дома.

В комнате посидели немного. Эля приглашала ехать на рыбалку всем вместе на лодке. Ее дедушка, Матвей Тимофеевич, обещал сварить свою знаменитую уху.

Когда оба проводили девушку до трамвая, Евгений признался:

— Понимаешь, рано вставать, сидеть недвижимо на реке — не по мне. Заставила. Говорит, дедушка нас тоже на реке вместе видел, сам предложил — зови друзей. А я не рыбак. Что мне, притворяться, что ли?

В воскресенье перед рассветом он долго не хотел расставаться с одеялом, чертыхался:

— И кто эту рыбу выдумал? Пропади она пропадом!

Только на реке, пока ждали Элю и Матвея Тимофеевича, Ладилов стих.

Дедушка оказался кряжистым, еще крепким стариком. Ему едва ли можно было дать больше пятидесяти лет, хотя на самом деле Матвею Тимофеевичу было под семьдесят.

Знакомясь, Коноплин удивленно смотрел на старика. Он назвался Захаровым. Умные, глубоко посаженные глаза. Почему-то такие знакомые!..

И вдруг вспомнил: клуб, портрет на стене, подпись: «Лучший производственник Захаров М. Т.».

— Матвей Тимофеевич! — воскликнул Коноплин. — Это же вы на стене висите!

Старик хохотнул:

— Вроде пока стою. На земле у лодки.

Коноплин смутился.

— Я не так сказал. В заводском клубе портрет ваш на стене вывешен.

— Это другое дело. Было такое, — согласился Матвей Тимофеевич. — Ну, байки потом будем говорить. Зорю провороним. Пошли в лодку!

Когда начали усаживаться в лодку, Евгений засуетился, помогая Эле. Матвей Тимофеевич покосился на него живыми глазами, пытливо смотревшими из-под густых седых бровей:

— Ты, малый, не суетись, не мельтеши. Внучка у меня сама знает, что делать.

На востоке зарозовела узкая полоска неба. Лодка быстро шла вниз по течению. Коноплина на веслах сменил Ладилов.

Матвей Тимофеевич за всю дорогу нарушил молчание лишь один раз:

— Не трать силы попусту! Далеко весла выносишь. И не опускай их глыбко!

«Въедливый старичок!» — решил про себя Ладилов.

Матвей Тимофеевич не спросил, кто из ребят по-настоящему увлекается рыбалкой. Но угадал безошибочно. С ним осталась Эля. Алексею он указал место ближе к плесу, который образовался у поворота реки.

— Пару донок закинь. Есть? А то у меня возьми. Еще удочек пару — на красноперку или голавля. Это для ухи. А ты, паря, — повернулся он к Евгению, — шагай-ка на плес, вон к той колдобине, где кусты. Видишь? Тебе самый раз. Нахватай плотвицы. А через часок-полтора займемся костром. Уху зачнем варить.

Евгений сидел у кустов, посматривал в сторону старика. «Такому дай командовать — свету не увидишь!» — злился летчик.

Вдруг заметил — запрыгал поплавок, пошел в сторону. Потянул удилище без надежды на успех. Почувствовал, как натянулась леска, и неожиданно для себя вытащил порядочного подлещика.

Пока насаживал наживку, бесшумно подбежала Эля.

— Дедушка ведро прислал, — шепотом сказала она. — Что он, говорит, в подол, что ли, рыбу будет ссыпать.

— А он видел, как я рыбину поймал?

— Видел. Да здесь такое место, что без плотвы уйти невозможно. Смотри, смотри!..

Поплавок был уже под водой. Евгений дернул удилище. Крупная рыбина вынырнула из воды, описала в воздухе плавную дугу и плюхнулась в реку.

— Ушла! Ты мягче тяни, спокойнее. Ни пуха тебе ни пера!

Рыбная ловля становилась занятной. Евгений еле успевал менять наживку.

А потом варили уху. Матвей Тимофеевич готовил ее сам, никому не доверил.

Сначала в воде кипела «мелочь». Так он назвал наловленных Евгением плотвиц, хотя Ладилову его рыба казалась весьма крупной. Затем нарезал двух красавцев голавлей, которых успел поймать неизвестно когда — никто не видел. И у Коноплина оказался один голавль, только поменьше.

В костре весело трещали сучья. Из ведра парило. Ладилов понюхал воздух, закрутил головой:

— Не дело. Еще немного, и из-за такого запаха сырую рыбу начну жевать. Пошли искупаемся?

— Валяйте. Солнышко хорошо греет, — согласился Матвей Тимофеевич. — Только от донок подальше отойдите. Вон, за плес. Там дно золотое. Сам испробовал, как же.

Евгений первым прыгнул с обрыва. В воде гоготал, дурачился. Нырнул, за ногу потянул Элю на дно.

— Волосы намочишь!.. — кричала она, но слышал ее лишь Алексей.

Эля окунулась с головой. Но не обиделась. Смеялась весело и задорно.

ЖИЗНЬ — ШТУКА СЛОЖНАЯ

Алексей поплавал немного, вылез, пошел к костру.

— Ты чего, Леша, накупался? — удивился Матвей Тимофеевич. Он оглянулся на плес. Оттуда доносились веселые крики. — Рано будто. И уха не готова.

Он помешал прутиком угли под ведром с ухой, помолчал.

— А я в молодости не такой был. Не ушел бы первым. Да ты не унывай! Девок что звезд на небе! Правда, солнышко меж звезд только одно. И светит и греет. И в жизни… Только не огорчайся. Пускай лучше обожжет. Так-то.

Алексей не совсем понимал его слова. Да и особенно не прислушивался. Почувствовал прохладу, отошел в сторону одеваться.

И тут же Матвей Тимофеевич позвал его:

— Леша, иди-ка ко мне! Посидим, поговорим!

Когда Коноплин присел с ним у костра, старик деревянной ложкой попробовал уху, причмокнул:

— Важнецкая получается! — Потом уже посмотрел на Алексея. — Ты, говоришь, прежде в деревне жил?

— Да. До семнадцати. Потом вот авиация.

— Авиация — хорошо. Только холодно вам там, наверху? — показал Матвей Тимофеевич ложкой на небо.

Коноплин усмехнулся:

— Ничуть. На большой высоте и летом температура низкая. Да одежда у нас теплая, холод не возьмет.

— А-а. Я как-то взглянул наверх, увидел две серебристые точечки — самолеты, значит, а за ними такие белые линии. Это что, газ?

— Нет. Инверсия. От работы турбин. Горячий газ от турбин идет, а там, наверху, мороз. Вот и конденсируются пары, — как мог проще объяснял Алексей.

Матвей Тимофеевич покрутил головой:

— Ну, до этого мне уж не дойти. Стар стал. Вам, молодым, дорога, пути новые.

— Вы, Матвей Тимофеевич, больше нас испытали, больше повидали в жизни. Недаром вас приглашают выступать перед людьми.

— Оно-то да. Но вот хочется посмотреть, а что же дальше будет. Как жизнь повернется. По себе знаю — жизнь штука сложная. И теперь так еще сложнее.

— Почему? Наоборот, лучше стало жить, верно?

— Я не про то. Одних фрицев побили, а ныне, что ни возьмешь газету, все новые им подобные появляются. И откуда только берутся! Жаль, постарел. А хотелось бы вместе с вами в одном строю стоять. Да…

Коноплин смотрел на старика, бодрого еще душой и телом, но сознающего, что годы идут и прошлое никогда уже не возвратится, ему и жаль было старости Матвея Тимофеевича, и в то же время необычайная симпатия к этому неунывающему человеку, который сожалел лишь об одном, что не может встать в строй вместе с молодыми, овладела Коноплиным.

— Да… — повторил Матвей Тимофеевич. — Вам дорога, вам жить. Ну да в случае чего и мы, старики, еще пригодимся. На печке сидеть не будем. Эх, помнится, жаркое дело было под Орлом! Это в гражданскую. Тогда я в группе Орджоникидзе бывал. Рядовым. Трудно поначалу, да как даванули, куда там! Беляки не выдержали, тронулись на юг. А тут Касторная, Буденный подоспел. Тогда-то я тоже малость отличился.

— А как получилось? — поинтересовался Коноплин.

— Не торопись, — остановил его Матвей Тимофеевич. — А потом за конницей едва поспевали. До самого Ростова. Да… Ну, а потом Перекоп, Чонгар. Вот тут-то я и обалдел малость поначалу, когда мне орден дали. Простой боец, а тут тебе такой орден!

— За что?

Матвей Тимофеевич поднял на Алексея глаза:

— Вот молодость! Все торопится! За дело, значит!

Потом он снова опустил глаза к костру.

— А как же вы в Отечественную войну попали на фронт? — спросил Коноплин. Хотел сказать, что возраст был уже у Матвея Тимофеевича немалый, да вовремя сдержался.

— Так вот и попал. Не попал, а сам пошел. В ополчение.

Он опять помешал прутиком угольки.

— Было под Вязьмой дело. Худо было. Война совсем другая, чем в гражданскую. Окружали нас. Тут уже я у Рокоссовского был. Не при нем, конечно, а в одной роте его армии. Тут-то и второй орден заслужил.

— Да как же, расскажите!

— Как, как! Пошли на нас танки, много танков. Иные из молодых, необстрелянных дрогнули, не выдюжили, попятились. Вот и остался при пулемете я один. А тут танк прямо на меня. Лег я на дно окопчика и пулемет не забыл с собой прихватить. Прогрохотали гусеницы над головой. Думаю, пусть себе в наш тыл прет. Там его артиллеристы встретят. А сам пулемет на бруствер. Ну и полоснул по немецкой пехоте как следует. Залегли. То ли кто передал ушедшему танку, то ли это был другой, слышу, грохот надвигается. Я опять с пулеметом на дно окопа. «Поутюжил» окопчик, поганец, ушел. Думал, мне каюк. А окопчик добрый был, глубокий. Сам рыл. Позасыпало землей, да отряхнулся и снова пулемет на бруствер. И опять немцы которые полегли, которые назад побежали.

— Здорово! — не удержался Коноплин. — Вот ведь как! Один, а…

— Чего один? Где-то и другие были. Я-то не слышал, а были, конечно. Одному бы не сдержать фрицев.

Матвей Тимофеевич задумался о чем-то своем, все помешивал едва тлеющие в костре угольки.

— Так-то, Алеша. Всякое бывает. Жизнь — штука сложная, — повторил он. — Уметь надо ее прожить с пользой для всех, не для себя одного.

И неожиданно Матвей Тимофеевич переменил тему:

— Да ты не унывай! Чего старика слушаешь? Ты бы на реке лучше, вон с теми. А вообще-то, — покрутил он головой, — девок что звезд на небе. Найдешь кого надо. Только ищи да не отступай! — с хитринкой в глазах взглянул он на Алексея. — Ищи, брат, и найдешь. Так-то.

И тут же спохватился:

— Господи, боже мой! Уха-то перестоялась! Заболтались, дурные! Кричи скорее своих, спешить надо!..

«ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЫЙ»

— Женька! Сегодня мы увидим надоевшего тебе девяносто девятого! — с порога заявил Коноплин. — Вечером на совещании.

— Какое еще совещание? Любят у нас время отнимать! — с досадой ответил Ладилов. — Хорошо, у кого жена. Если повздорили, есть веская причина скрыться из дому. А нам, холостякам? Летом только и погулять!

— Ты и зимой об этом не забываешь, — съязвил Алексей.

Евгений в одних трусах — после душа — лежал на кровати.

— Все-таки давай вздремнем часок-полтора. Успеем насовещаться.

— Нет. Буду новые донки готовить.

— Опять на рыбалку?! Повар в столовой предоволен, наверное. Регулярно подкармливаешь свежей рыбкой. А мы с Элей решили в воскресенье поехать на катере на остров. У них вылазка или как ее там, культпоход. Между прочим, Ира намекала, чтоб и тебя пригласить. Тут уж я свою инициативу проявил.

— Нужна мне твоя инициатива! — нахмурился Алексей. — Нет, я на зорю поеду. Искупаться и там сумею.

Ладилов зевнул, отвернулся к стене.

— Как хочешь. Смотри сам. А перед совещанием толкни меня. Еще просплю.

— Хорошо.

Алексей возился с удочками неподалеку от гостиницы у сарайчика, в котором уборщица разрешила хранить рыболовные снасти. Проверял лески, менял крючки. Решил покрасить заново удилища — зеленая краска была припасена заранее. Он увлекся и не заметил, как какой-то человек остановился на асфальтовой дорожке, приложив руку ко лбу наподобие козырька, и, прищурив глаза, внимательно присматривался к нему. Потом направился к сарайчику.

— Бог в помощь, Леша! А я смотрю, кто это свои удилища на солнце разложил?

Коноплин оглянулся. Перед ним стоял Матвей Тимофеевич.

Старик принарядился. Черная пара ладно сидела на все еще стройной фигуре. На левой стороне пиджака два ордена «Красного Знамени», три медали.

Коноплин отставил краску, поздоровался.

— Вы, Матвей Тимофеевич, по-парадному сегодня. Опять торжество какое?

— А как же! — улыбался старик, а сам нагнулся, рассматривая разложенные снасти. — Щучиные не стоит брать на реку. У нас редко попадается. — Он потрогал пальцами крючки. — На голавля достань кованых. Или я тебе дам. Да… На парад — к вашим ребятам иду. Пригласили. Ваш замполит, чернявый такой, разговорчивый, позвал на встречу с солдатами. О гражданской рассказать, — он прикоснулся рукой к ордену на красной розетке, — и о последней, Отечественной, — его рука закрыла оба ордена. — Машину, говорит, вышлю. Да я раньше выехал трамваем. Из-за одного старика еще машину гонять! Сам доберусь.

Матвей Тимофеевич улыбался. Видно, был в хорошем настроении.

— Наверное, часто приходится выступать? — поинтересовался Алексей.

— Хватает.

— Так ведь трудно, времени сколько тратите!

— Надо. Ребятам это надо, — посерьезнел Матвей Тимофеевич. — А мне что, пенсионер, время всегданайдется.

Коноплин рассказал ему, как пройти в солдатский клуб. Попрощались.

— Готовишься к воскресенью? — деловито спросил старик.

— Думаю.

— А девчонка моя, непутевая, говорила, что едете на остров. Культурный поход.

— Нет, я не собирался.

— Тогда ко мне на пару. Идет?

— Идет, Матвей Тимофеевич. Согласен.

— Подходи, Леша, к рассвету на старое место. Эх, и ушицу закатим! Ну, бывай! Пойду.

Матвей Тимофеевич отошел на несколько шагов, остановился.

— Слышь, Леша, а может, все-таки с молодыми на остров?

— Нет. Я уже решил.

— Ишь ты — решил! Ты, брат, не очень рыбкой увлекайся. Разве что по воскресеньям.

— Я и так…

— Вот и говорю, успеешь, нарыбалишься еще. Я смолоду по-другому, бывало, поступал. Ну, да за ушицей поговорим. Пока!

* * *

Встреча с соседями по аэродромам, летчиками истребительного авиационного полка, обещала быть интересной.

За столом сидел полковник Гончаренко, как обычно, серьезный, даже строгий. Только почему-то сегодня он внимательно, очень внимательно смотрел на каждого входящего в зал. Может быть, потому, что слухи подтвердились: ожидался приказ о его увольнении в запас.

Рядом с Гончаренко заместитель по политической части майор Деев, совсем молодой, с черными как смоль волосами и «ромбиком» на мундире. Справа и слева от них еще несколько офицеров — представители истребительного полка. Немало незнакомых летчиков сидело и в зале.

Речь шла о взаимодействии двух родов авиации, тактике истребителей и бомбардировщиков в современном бою. Выступавшие нередко переходили на разговор об отношении к военной службе в целом, о долге авиаторов в совершенствовании боевого мастерства.

Коноплину понравилось выступление невзрачного на вид, невысокого, но крепко сложенного летчика с погонами подполковника — заместителя командира истребительного полка.

— …В народе говорят — честь берегут смолоду. И я обращаюсь к молодым авиаторам: помните эти слова всегда. Дорожите честью летчика. Только тогда вы станете настоящими мастерами своего дела…

Подполковнику зааплодировали. За ним на трибуну вышел худощавый смуглый летчик-истребитель.

— Двадцать седьмой вашего полка поступает в воздухе странно. Мне доводилось уже несколько раз атаковывать его. Дело случая, конечно. Но что интересно, всегда получалось одно и то же. Бомбардировщик идет к цели с противоположной стороны от солнца, маневрирует слабо. Я незнаком с этим летчиком, но прямо скажу, что, по моему мнению, так может поступать лишь слишком самоуверенный авиатор или тот, кто не желает учиться ничему новому. Считает, что он все изучил. Так вот, дорогой товарищ, я вожу истребитель с хвостовым номером девяносто девять. И я вам говорю совершенно серьезно: будете летать шаблонно, собьют в первом же бою. Я предупреждаю, как друг. Враг будет действовать без предупреждения!..

Коноплин, красный от стыда, искал глазами Ладилова. Значит, неспроста он, Коноплин, задумывался над причинами легкомысленности своего летчика, часто приводившей к ошибкам. Значит, еще плохо понимал характер Ладилова.

Евгения он увидел только на перерыве. Ладилов пробирался к столу президиума, где стоял летчик, летавший на самолете с хвостовым номером «99».

Евгений еще не дошел до капитана, как Полевой громко сказал:

— Вот он, наш герой! Шаблонный, тот самый!..

Капитан из истребительного полка с интересом смотрел на подходившего Ладилова.

— Что же, давай знакомиться!

— Познакомились уже. И не раз, — буркнул Ладилов. — Чего вздумал критиковать? Я не виноват, что цели дают одни и те же. Они истребителям известны заранее, вот и…

— Бывает так. Но не всегда. А ты всегда поступаешь одинаково. Надо было еще в училище получше учиться инициативе у инструктора.

— При чем здесь инструктор? — повысил голос Ладилов.

— Тогда кто же? Пойми, мне, да и локаторщикам, становится неинтересно работать с тобой в воздухе. Пожалуй, я и без станции наведения скоро буду находить твой бомбардировщик в любом районе, где только обозначат цель.

— Еще посмотрим! С трибуны легко критиковать. А в воздухе не раз встретимся. Тогда разберемся, кто прав.

— Что ж, посмотрим, — миролюбиво ответил капитан — Насчет инструктора я, пожалуй, лишнее сказал. А что шаблонно летаешь — это верно. Не обижайся.

Они стояли друг против друга в плотном кольце авиаторов. Хмурый Ладилов, крепыш с растрепавшейся каштановой гривой волос, и капитан из истребительного полка, такого же, как и Ладилов, роста, но худой, щуплый на вид блондин.

— Что, Женя, тебя опять сбили? — раздался за спиной Ладилова голос Полевого. — На этот раз на земле? Сколько очков не в твою пользу?

Ладилов зло посмотрел на Полевого и ничего не сказал. Повернулся круто и стал протискиваться к выходу.

ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ РАЗ

Настроение у Ладилова испортилось. В свободное время в гостинице, в городе, он оживал, был, как обычно, веселый. Но на службе, как правило, редко с кем разговаривал, хмурился, в учебных классах забирался в угол, читал книжку.

Как-то Полевой заглянул из-за спины, присвистнул:

— Эге, детективчик? Как это пишут: «Он натянул на уши шляпу и подозрительно оглянулся. Побежал, нырнул в подворотню». Стрельба, яд, кинжал… Ах, ох! Финал — поймали голубчика! Об этом самом читаешь?

Ладилов молча захлопнул книжку, вышел из комнаты.

— Не трогай его, Полевой! — тихо сказал Коноплин. — Переживает парень.

— Критика ему не по нутру пришлась? А тот капитан прав. Гениями в авиации так просто не становятся.

— Не говори так. Некрасиво. Ехидный ты все-таки парень. Не думаю, чтобы в самом деле ему завидовал. Ладилов — хороший летчик. А на ошибках, как известно, учатся.

— Хороший. Если дядя добрый рядом. И ты сам виноват. Зачем нянькой при нем ходишь? Думаешь, не слышал твои вопросы-напоминания: «Горючее проверил?», «Фишку шлемофона поправил?» Ты бы еще его подсаживал в кабину.

Коноплин промолчал. Да, все это было. И больше того. Перед каждым вылетом. Нет, он не хотел опекать летчика. Задание шел выполнять не один он, а весь экипаж. Качеством полета определялась и его, штурмана, работа, и работа техника, механика, всех специалистов, остававшихся на земле. Хотелось, чтобы все было лучше.

Коноплин вспоминал о совместных полетах, спорах в воздухе и на земле и думал: в чем-то Полевой прав. Был он, Коноплин, нянькой. Не всегда. Но часто. Подсказывал летчику действия, за которые отвечал только Ладилов и которые он обязан был знать назубок.

В эти дни неразговорчивым, злым Ладилов бывал и на аэродроме. Как-то заметил кусок грязной ветоши на земле под плоскостью самолета, грубо выругал механика. Засядько стоял вытянувшись, обиженно хлопал белесыми ресницами. Бросил здесь ветошь не он, так как только что вернулся из мастерских, где работал с самого утра. Наверное, кто-то из радиоспециалистов или электриков.

Коноплин отозвал Ладилова в сторону:

— Чего ты злишься? К Засядько нельзя так относиться. Ты же знаешь, парень очень старательный. Такого грубость только расстроит. От ругани такому никакой пользы, только вред.

— Ерунда. Солдата надо в ежовых рукавицах держать. Никогда не испортится в таком случае.

— Это не твои слова.

— Хочешь сказать, у кого-то научился?

— Да. Но не в этом дело. Одна строгость не всегда может привести к успеху. Еще более того — грубость. Так и знай — я против. Мне жаль механика.

— Вот еще жалостливый нашелся! Мне это ни к чему.

— Подумай, Женька! Директора завода помнишь? Танцевал с девчонками, хороводился, не зазнавался. А знамя за первое место получил именно его завод. Вот тебе и панибратство! А любят как его рабочие!

— То — гражданка. А тут — армия.

— Верно. Там и здесь люди одни и те же. Между прочим, и Засядько пришел к нам от станка…

Мнения у обоих так и остались разными. Летчик и штурман разошлись, недовольные друг другом.

В последующие дни даже в гостинице Коноплин и Ладилов сталкивались редко. Говорили больше о пустяках. О выступлении капитана, летчика-истребителя с хвостовым номером «99», никто из них не обмолвился. Словно и не было такого капитана и его выступления.

Ладилов рано уходил в город, возвращался поздно. Едва ли высыпался. Особенно накануне дневных полетов, когда надо было подниматься на рассвете.

Коноплину хотелось сказать, что так поступать вредно — уходить в полет усталым. Но как сказать? Ладилов сам прекрасно знал, что играть со сложной авиационной техникой нельзя. А главное, ведь он каждый вечер бывал с Элей! Подумает еще — зависть!

Нет, лучше молчать.

Однажды в воскресенье, когда Алексей приехал с реки, он удивился: Евгений был в комнате.

— Ты же должен был уехать на остров с Элей! Что случилось?

Спросил и покраснел — о девушке не стоило бы говорить.

Евгений беззаботно рассмеялся:

— Капризы девичьи. Подумаешь, недотрога!

Он махнул рукой. Смех его звучал довольно искусственно.

Расспрашивать Алексей не стал. Принялся переодеваться. Летчик не выдержал и объяснил:

— Понимаешь, пошла Элька цветы рвать. Я с ней. Ушли от реки. Кусты там. Ну и… поцеловал ее. А она как кошка… В общем, поругались. Разъехались по домам.

Краска схлынула с лица Коноплина. Он сел, положил руки на стол. Наступила неловкая пауза.

— Обидел? — глухо сказал Алексей. — Такую девушку!

— Да ты что, ревнуешь? Здорово! Отелло, скажем, имел на это право, а ты? И слушай! — разозлился Евгений. — Если мне по каждому поводу будешь нравоучения читать, ей-ей же поссоримся! Не беспокойся, Элька позвонит, сама прибежит еще! — самоуверенным тоном добавил он. — Подумаешь!..

В свободное время Ладилов подолгу валялся на кровати, иногда читал. Раза два за неделю увязался со штурманом и просидел оба вечера в библиотеке. Отношения стали прежними, дружескими.

Эля не позвонила. И не пришла.

В пятницу Евгений не выдержал. Посидел вечером в гостинице, лениво перелистывая журнал. Потянулся, стукнул кулаком по столу.

— Черт возьми, Лешка! Что мы сидим, как кроты? Пойдем в город!

Алексей посмотрел на часы.

— Пожалуй, можно на последний сеанс в кино успеть.

— Нет уж. К девчатам на танцы.

— А я в кино.

— Жаль. Могли бы вместе.

Евгений быстро стащил с тебя обмундирование, достал из шкафа новый серый костюм.

— Не прозевай, Лешка! Жизнь, брат, дается один раз! Кто это сказал? Есенин, что ли?

— А может быть, кто другой? И после этих слов написано еще кое-что в этой книжке. Забывать нельзя. Не помнишь?

— Нет. Всего голова не упомнит. Иду. И скоро не жди.

Алексей опустил голову. Не удержался, спросил:

— С Элей?

— Кланяться ей? Ну, нет. А с кем — еще не знаю. Девчат на танцах много. Пойдешь, а?

— В другой раз. Пойду в кино.

— Эх ты!

Евгений хлопнул друга по плечу, на ходу крикнул: «Пока!» — и исчез за дверью.

ОДИН РАЗГОВОР

И надо же было такому случиться! Когда Алексей стоял в очереди к кассе кинотеатра, кто-то тронул его за рукав. С недовольным лицом оглянулся. И тут же широко раскрыл глаза, заулыбался: рядом с ним стояла Эля.

— Вы?!

— Разве не узнаете? — засмеялась девушка. — Рассеянный вы, Леша. Я вас позвала, а вы ничего не слышите. Так нельзя.

— Я… я думал о своих делах. Вот и получилось…

— О делах, а сами идете смотреть картину. Здесь уж о делах не думают. Здесь отдыхают.

— Понимаю. Впрочем, когда человека что-то волнует, очень волнует, то он и на футболе, и в кино, и где угодно, чем бы ни был занят, всегда думает о своем.

— У вас какая-нибудь беда?

Алексей замялся.

— Нет. Так просто.

— Если просто, то возьмите и мне билет. Хорошо?

— Обязательно! Конечно! — заторопился Коноплин.

Девушка смотрела на него, улыбалась.

— Вы сегодня удивительно разговорчивый. А всегда были не таким. Я считала, что вы, простите, из породы молчунов.

Тут Коноплин совсем растерялся.

— Молчуном я никогда не был, но…

— Что — «но»? Договаривайте!

В это время подошла очередь Коноплина получать билеты, и «договорить» он не успел. И был рад этому. Рад был и тому, что, лишь только они вошли в зал, как начался фильм.

О чем говорить с Элей, как говорить — этого Алексей не знал. Странно, боялся он ее? Так нет же! Скорее, хотел, чтобы она всегда была рядом. Об этом он если и думал, то тут же отбрасывал подобные мысли.

Что происходило на экране, Алексей видел плохо. Он чувствовал рядом плечо Эли, иногда видел ее профиль. В течение всего сеанса не сказал ей ни одного слова. Втайне завидовал Ладилову. Евгений, когда втроем оказались когда-то в кинотеатре, наклонялся к девушке, что-то шептал. А вот он, Коноплин, так не умеет.

Окончился сеанс, зажегся свет. Алексей пропустил девушку вперед. Еще в толпе, при выходе из театра, Эля повернула к нему лицо:

— Неплохая картина, правда?

— Хорошая, — согласился Алексей.

— Мне больше всего понравился «молодожен» — этот самый дедушка. А вам?

— Его внук. Имя только не запомнил. Все были против брака, неравного брака, как считали, а этот мальчуган оказался один на стороне дедушки.

— Интересный паренек. А как он себя с девочкой вел! Будто настоящий кавалер!

Коноплин шел теперь уже рядом с девушкой, улыбался.

— Помню, в третьем или четвертом классе понравилась мне одна девчушка. Такая серьезная, с косичками, а на них всегда беленькие бантики. Для деревни это было редкостью.

— И что же? Тоже носили ей портфель, провожали?

— Нет. У нас тогда и портфелей-то ни у кого не было. Сумки. Холщовые сумки. А провожать… Я ее всегда стороной обходил.

— Почему?

— Ребята засмеяли бы. Да и… не смог бы.

Девушка рассмеялась весело и задорно. Отчего она так смеется, Коноплин не понял.

Медленно шли по направлению к Элиному дому. Говорили о разном.

— А мой дедушка овдовел рано, да так и остался один. Девочкой еще была, завидовала тем, у кого папы или мамы приходили в школу на родительские собрания или встречали детей. А у меня ни папы, ни мамы. Умерли рано, я их не помню. Один дедушка. Просила даже, чтобы у нас была хотя бы бабушка. Тогда не понимала ничего. А теперь знаю, почему все так получилось.

Коноплин удивился.

— Однолюб мой дедушка. Бывают же такие!

— О, сколько угодно!

— Так и возился все детство со мной один.

— И стирал, и готовил?

— Да, и стирал, и готовил, и уроки учить помогал, и в школу провожал. — Эля вздохнула, посерьезнела. — Теперь я ему за все должна отплатить тем же, хорошим, за все его заботы. Сейчас я на практике, с ним. Зову его переселиться в город, где мой институт, а он не хочет. Правда, приезжает ко мне часто. Но как только окончу учебу, обязательно заберу с собой.

— Правильно сделаете. Только возьмите направление туда, где река есть или озеро. Без рыбалки ему не обойтись, — пошутил Коноплин.

— Тоже верно, — засмеялась девушка. — Да, а вы в эту субботу поедете с дедушкой на реку? Он спрашивал о вас.

— Мы уже разговаривали с ним. Мне нравится посидеть с удочкой на реке. Не для улова, а так просто. — И после большой паузы нерешительно спросил: — А вы… опять в культпоход будто бы собираетесь?

— Едва ли придется. Не знаю еще. С Ирой у нас дела маленькие есть.

Алексей тихонько, чтобы не услышала Эля, вздохнул.

— Знаете, меня удивило, почему вы сегодня один. Я всегда вас видела только с Женей.

«Опять Женя! Ей, значит, нужен был именно он. А я так — забава!» — рассердился Алексей.

— Он… занят сегодня. На аэродроме, — соврал Коноплин.

— Разве? А я думала… — Девушка тут же перевела разговор на другую тему.

Коноплин слушал ее, но теперь больше молчал. «Сватом им не буду! — решил он про себя. — Пусть сами разбираются в своих отношениях!»

Вскоре замолчала и Эля. Несколько раз поворачивала она голову к Алексею, словно собиралась его спросить о чем-то, но не спросила. Так молча они и дошли до ее дома.

— Алеша, так я передам дедушке, что вы в субботу поедете с ним.

— Да, передайте. До свидания, — сухо попрощался Коноплин и, не задерживаясь, ушел.

Когда он украдкой оглянулся, светлое платье Эли все еще виднелось у калитки.

СНОВА НА РЫБАЛКЕ

Ладилов заявился в гостиницу к утру. Завтрак проспал. Алексей ждал, что, по своему обыкновению, Евгений станет рассказывать о своих похождениях. Но летчик в течение всего дня отмалчивался.

Утром, при построении личного состава полка, Ладилов стоял рядом. Но словно и не замечал штурмана. Потом летчики пошли на тренажеры, тренироваться в слепом полете. Штурманы на этот раз занимались отдельно, в своем классе.

Снова Алексей увидел друга лишь вечером.

— Сегодня я пошел бы на танцы. Ты чего это разоблачаешься? Пойдем? — предложил Алексей.

— Спать хочется.

— Не гуляй до утра.

Ладилов промолчал. А когда увидел, что Коноплин собирает рюкзак, поинтересовался:

— Завтра опять на рыбалку? Один едешь?

— Матвей Тимофеевич приглашает. Ему веселее — вдвоем все-таки. Отучил ты Элю с ним ездить.

— Разве она не поедет?

— Откуда мне знать?

Евгений походил по комнате, потом предложил:

— Знаешь, Лешка, давай я добавлю продуктов в рюкзак? И бутылочку с собой прихватим.

Алексей усмехнулся:

— От росы?

— Для настроения. Старикан, наверное, будет не против.

— А как же — «жизнь дается раз»? На танцы не попадешь.

— Ну их!..

Евгений чего-то стеснялся, о чем-то сожалел. Такое с ним случалось крайне редко. Было чему удивляться.

Алексея не очень-то радовала просьба приятеля. Пользы от него немного. Хуже всего — наверняка будет мешать рыбной ловле. Отказать тоже нельзя. Скрепя сердце согласился.

Евгений сбегал в магазин, принес колбасу, сыр, консервы. И «бутылочку» захватил, только не одну, а две.

— Многовато будет, пожалуй, — поморщился Алексей.

— В самый раз. Красного на всякий случай — если нас окажется на реке не трое, а четверо.

— А-а! — протянул Коноплин.

Ему что-то расхотелось вдруг ехать на рыбную ловлю.

* * *

Матвей Тимофеевич неопределенно хмыкнул, когда увидел позади Коноплина Ладилова. Но ничего не сказал.

Принялись складывать снасти в лодку. Старик не вмешивался, доверял Коноплину. Только когда увидел, что тот положил рюкзак на сиденье у кормы, остановил:

— Леша, корму не занимай. Там девчонка моя сядет. Сейчас подойдет.

Евгений толкнул друга.

— Что я говорил? — прошептал он, явно обрадованный вестью.

Минут через пять послышались шаги и показалась Эля.

Она весело поздоровалась с друзьями. Алексей решил, что Эля рада видеть Евгения. «Ну и пусть! Тебе-то какое дело?» — пытался он укорять сам себя. Укорял, но понимал, что неспроста прислушивается к каждой фразе, сказанной Элей и обращенной к Ладилову.

Рыбу ловили на прежнем месте. И так же, как в прошлый раз, когда солнце поднялось высоко и над костром в ведре закипала уха, пошли купаться.

Евгений в воде все время держался рядом с Элей. Алексей один поплыл на середину реки.

— Алеша, куда вы? — услышал звонкий голос девушки.

Показал рукой на другой берег.

— Я с вами, подождите!

С девушкой приплыл и Евгений. Посидели на траве, отдохнули. Опять говорил больше Ладилов, а Коноплин молчал. Он и сам не мог понять, почему в присутствии Эли он не может найти нужных слов, по-настоящему поддержать разговор, почему посматривает на нее лишь украдкой.

Алексей поднялся.

— Ну, пора. Матвей Тимофеевич машет, — сказал он.

За ним поднялась и Эля, за ней Евгений. У костра Евгений принялся вытаскивать припасы из рюкзака. Матвей Тимофеевич укорял:

— Какой же это рыбак поедет на реку с колбасой да сыром? Смех! Уха — самое важнецкое дело. Это тебе не домашняя!

Увидел бутылки, смягчился:

— Стопка не повредит. Особенно на пользу, ежели холодновато на реке бывает. Да и для настроения неплохо.

— Дедушка, тебе нельзя пить больше ста граммов, — предупредила Эля. — Сердце!

— Сердце дано человеку на неопределенный срок. Беречь его — оно ленивым станет. Изредка надо и пошевелить его, заставить попрыгать чаще обыкновенного.

Он выпил не одну, а две стопки и захмелел. Эля была недовольна.

— Ну тебя, егоза! — отбивался Матвей Тимофеевич. — Ты лучше ребят побереги. Им долго жить. И… — старик хитро прищурился, — и глаза разуй. Ужо вижу!

— Дедушка!

— Ну-ну, молчу. Пойду в тень, подремлю. А ты, Алексей, поглядывай пока за донками. Смотришь, какой-никакой сазанчик попадется.

Матвей Тимофеевич направился к кустам, улегся на пиджак. Коноплин ушел к удочкам. Эля начала собирать посуду. Потом у плеса долго терла песком закопченное ведро. Евгений не отходил от нее.

Донки «молчали». Поочередно Коноплин вытащил их, переменил наживку. Снова закинул.

Припекало солнце. Клонило ко сну. «Искупаться бы еще!» Но Алексей не мог себя заставить пойти к плесу, пока там были двое, и ушел в тень, к кустам, нависшим над обрывом. Долго сидел, глядя на зеркальную воду…

— Алеша, проверили крючки?

Над обрывом стояла Эля. Она была в купальнике. «Пойдут сейчас с Женькой в воде барахтаться. Ну и пусть!»

— Проверял. Рыба наживку не трогала.

— Тогда пойдемте купаться?

— Нет. Я еще посижу, понаблюдаю.

Он снизу вверх смотрел в лицо девушки, может, впервые вот так, не отрываясь, глаза в глаза. Чувствовал, что краснеет. «Глупо!».

И девушка смотрела. Тоже не отрываясь. Молчала. Потом серьезное ее лицо смягчилось, губы тронула улыбка.

— Какой же вы!..

— Какой?

— Совсем другой, чем ваш приятель.

Алексей нахмурился:

— Угу, другой. Зачем вы его оставили? Идите!

— Самокритику вы любите больше всего на свете? Не всегда полезно. А Женю я уложила спать рядом с дедушкой. Они оба захмелели. И вот пришла…

Что она хотела сказать этим — «И вот пришла»?

— А Женька?

— Я же сказала! Какой же вы! Идемте, слышите?

— Слышу.

Алексей медленно поднялся.

С ОДНОГО ЗАХОДА

— Слушай, Лешка! Как ты думаешь, хорошая девушка Эля?

Алексей взглянул на друга, тут же отвернулся, опустил голову. Он не торопился с ответом.

— Хорошая. Таких беречь надо! — сказал, а самому стало неловко: не выдает ли он себя?

Евгений ничего не замечал. Пока шли к самолету, помахивал сорванной лозинкой, вполголоса напевал.

— А знаешь, друг, если на ней жениться? Раньше я об этом не думал. Какие-то девчата все попадались… А Элька — совсем другое дело.

У Алексея дрогнуло в груди. Но он взял себя в руки. Стараясь говорить беспечно, спросил:

— А она… Эля… согласна?

— Я еще не спрашивал. Согласится! Чего ей надо? Какой из нее инженер выйдет? Все равно замуж пойдет, тем и окончится самостоятельная деятельность. Правда, злится, уверяет, что обязательно будет работать после института. Не верю.

— Ты смотришь на окружающих людей со своей колокольни. Все для тебя! А остальные — неважно? Люди, брат, тоже требуют внимания к себе. А Эля, может, заслуживает особого.

— Что из того? Вот я и говорю, жениться, что ли?

Он беззаботно похлопывал прутиком по голенищу сапога.

Алексей только у самого самолета ответил глухо и коротко:

— Попробуй, — и поднял голову, — только если серьезно думаешь.

Евгений снова не понял тона, которым говорил его товарищ. Он привык к тому, что в отношениях с девчатами никто не может быть ему соперником.

Остановились у плоскости бомбардировщика.

Далеко, на самой границе аэродрома, неожиданно появилась яркая вспышка. Это специалисты опробовали свои прожекторы. В сгущающихся сумерках отчетливо были видны разноцветные огни, ограничивавшие летную полосу, рулежные дорожки.

Началась обычная предполетная подготовка. Ладилов приступил к осмотру материальной части, Коноплин проверял оборудование кабины. Проверку закончили быстро. Самолет был готов к полету по маршруту и бомбометанию на полигоне.

Коноплин принялся уточнять характерные радиолокационные ориентиры вдоль линии пути. Работал он автоматически, а в голове нет-нет да и вспыхивали слова летчика: «Жениться, что ли?» Встряхнул волосами: перед полетом нечего думать о посторонних вещах.

Командир полка Гончаренко посмотрел на часы. Наступило время общего построения. Метеоролог доложил сводку погоды, прогноз на ночь, данные ветра по высотам, время захода луны. Время восхода не требовалось: косой серп луны бледным светом уже залил стоянку, аэродром.

Поверка времени. Все посторонние мысли как будто сами собой исчезли. Летный состав сейчас жил одним — ожиданием начала полетов.

После начальника связи, сообщившего радиоданные, дал последние указания командир:

— В связи с условиями погоды будем производить полеты по второму варианту. Обратить внимание на четкость подачи команд. Очередность вылетов — согласно плановой таблице. Вопросы есть? По самолетам!..

Мощные фары осветили рулежную дорожку. Справа и слева от них движутся красный и зеленый огни. Из-за бьющего в глаза света прожектора самолета не видно, но по движущимся аэронавигационным огням любому авиатору ясно, что бомбардировщик выруливает на взлетную полосу. За ним второй, третий… Ночь заполняется мощным гулом двигателей.

— Я — двести семьдесят два! Я — двести семьдесят два! Разрешите взлет! — услышал руководитель полетов. Ему незачем смотреть в плановую таблицу. Номер знакомый, да и голос легко узнать: запрашивает разрешение старший лейтенант Ладилов.

— Разрешаю!..

После взлета бомбардировщик набирает высоту.

В стороне от аэродрома вспыхивают три мощных луча. Высоко вверху в их перекрестии оказался самолет. Это один из экипажей выполняет тренировочный полет в лучах прожекторов.

А в это время бомбардировщик с хвостовым номером «27» ушел уже далеко от аэродрома.

Высота полета достигла нескольких тысяч метров. Ладилов настроил автопилот. Коноплин занялся промером ветра на высоте, уточнением курса. Стрелок-радист поддерживает связь с аэродромом.

Сейчас нет времени для мыслей о земных делах. Главное — выполнение полетного задания. Экипаж работает как один слитный механизм.

Редкие облака, освещенные луной, остались далеко внизу. Они закрывают землю не полностью. Кажется, между облаками — мутно-серые огромной глубины провалы. Только огни селений, изредка выплывающие из разрывов облаков, напоминают о земле.

Пройден второй этап, третий… Работы Коноплину прибавляется. Нелегко с помощью радиолокационные приборов осуществлять ориентировку, трудно с большой высоты отыскать цель. К тому же профиль полета по высоте не одинаковый.

Перед началом боевого пути Коноплин еще раз проверил ветер. Он оказался очень сильным и, главное, боковым. Значит, боковая наводка доставит немало хлопот экипажу.

Но вот и начало боевого пути.

— На боевом!.. — командует штурман.

Теперь на коротком пути, оставшемся до цели, внимание экипажа напряжено до предела. Летчику надо точно выдержать заданные высоту, скорость, курс, немедленно реагировать на сигналы о доворотах самолета. Малейшая ошибка штурмана, допущенная при расчете ветра, установке данных на прицеле, при определении точки сбрасывания, может привести к невыполнению задания. Ведь заход один и бомба одна. Никакие поправки в повторных заходах невозможны.

— Вправо три!.. Так держать!..

Цель все ближе. Бомболюки открыты. Для Коноплина сейчас ничего не существует, кроме экрана локатора и медленно приближающейся к отметке цели. Для Ладилова эти секунды также проходят в большом напряжении. Надо очень точно выдержать курс.

Подходит трудноуловимый момент, когда мозг мгновенно решает: «Время!»

— Сбросил! — сообщает штурман летчику.

Задание выполнено. Бомбардировщик разворачивается от цели.

На командном пункте о результатах бомбометания узнали через несколько минут.

— Опять экипаж Ладилова выполнил задание на «отлично»! — удивляется кто-то. — Везет же другу!

— Повезет, если на борту у него такой штурман, — буркнул второй.

— Штурман штурманом, а все-таки…

— Найди себе такого, как Коноплин. Он и за себя и за тебя все выполнит. Только вот штурвала в его кабине нет. И без тебя обошелся бы…

В это время в кабине бомбардировщика с хвостовым номером «27» Ладилов тихонько напевает что-то веселое. Коноплин собирает штурманские принадлежности. Он доволен. Приятно все-таки точно поразить цель с одного захода.

УХОДИТ КОМАНДИР

Ничего необычного, кажется, не случилось. Из штаба полка быстро разнесся слух, что полковник Гончаренко увольняется из армии. Все этого издали. Знали, что по состоянию здоровья Гончаренко отстранен от полетов. За этим должен был последовать неизбежный приказ. Да и возраст уже солидный.

Ждали. Знали. А все-таки известие взволновало.

Нельзя сказать, что все в полку были довольны командиром. Да и бывает ли такое? Характеры, а отсюда и поступки людей могут быть разными. Возраст неодинаков. Положение, обязанности — также. Командиру, будь он, как говорят, хоть семи пядей во лбу, всем не угодить. А он один отвечает за всех, за выучку каждого, боеспособность полка в целом.

Находились офицеры и солдаты, которым была не по душе строгость командира. Но за строгость и сыновья, случается, обижаются на отцов, хотя последние применяют ее с одной целью — воспитать из сына настоящего человека. Молодость, задор, азарт, поиски нового приходят в столкновение со знаниями, опытом, мудростью старшего по возрасту.

Гончаренко, после того как ему принесли телеграмму, зашел к своему заместителю по политической части майору Дееву.

— Вот, прочти.

Деев поглядел на телеграмму, положил ее на стол.

— Что же, Иван Афанасьевич, ничего не поделаешь. Годы идут. И я в свое время отлетаюсь.

— Эх, Деев! Ты летаешь недавно. Не понять тебе, как мы начинали. Черт знает на каких этажерках приходилось гонять в воздухе. Да я не жалуюсь на приказ. Пора уходить на пенсию. Жаль другого. Жизнь связал с авиацией, а теперь, когда авиация стала такой — с лучшей техникой в мире, надо уходить. Смотрел «Человек в отставке»? В пьесе все получается хорошо. Но я-то на гражданке найду работу по себе? Еще не знаю. Вдруг получится, с небес опустился, а к земле не пришел. Тогда трудно. Боками продавливать диваны не собираюсь. Не привык.

Замполиту было жаль командира. Но и он, и сам Гончаренко прекрасно понимали, что вечно летать нельзя. Неизбежно наступает время, когда под (воздействием нагрузок, которые летчик испытывает систематически в каждом полете, организм начинает «сдавать» и полеты уже вредно, слишком вредно отзываются на здоровье. Тогда на первый план выступают врачи. А врачи — народ дотошный. В какой-то из дней — рано или поздно — скажут: стоп, летать больше нельзя.

Все это так. Все известно заранее. Но как жаль бывает человека, который покидает боевые ряды, который, если и поднимется когда-нибудь еще в воздух, то лишь в качестве пассажира.

— Работа по душе вам всегда найдется, Иван Афанасьевич. Если, говорите, бока пролеживать на диване не сможете, то ясно, будет у вас и на гражданке любимое дело, — сказал Деев. — Здесь, в городе, думаете оставаться?

— Нет. Поеду на родину. Присмотрюсь. Тогда видно будет.

Закурили. Сидели молча, думая каждый о своем. Гончаренко — в который раз! — о том, как-то ему придется устраивать свою жизнь после увольнения. Деев — о том, что с новым командиром ему придется, видимо, на первых порах трудно, пока тот освоится, узнает личный состав, возможности каждого летчика, штурмана, техника, механика, в общем, любого специалиста.

— Нового командира я сам буду знакомить с личным составом. Но не забывай, Деев, о молодых. Последние месяцы я часто задумывался о своем командирстве, — усмехнулся Гончаренко. — Вспоминал, все ли правильно делал, всегда ли правильно поступал, не упустил ли чего. Вижу, можно было бы добиться большего. Особенно с молодыми.

— Скромничаете, Иван Афанасьевич.

— Ты не понял меня. Если говорю о молодых, то не для красного словца. А для того, чтобы ты знал, чтобы смог в будущем помочь другому командиру полка доделать и исправить то, что не успел, не смог, наконец, сделать и исправить я.

Полковник выкурил папиросу, взял другую.

— Замечаю за собой в последние годы: времени стал тратить на дела полка больше, а результатов становилось все меньше. Учился мало? Было такое. Текучка заедала. Плановые таблицы, розыгрыши, занятия, учения, полеты и полеты. А может быть, не текучка — возраст. Знал, скоро придется уступить место молодому, более энергичному, достаточно подготовленному…

В дверь кабинета постучали.

— Да, — отозвался Гончаренко.

Вошли двое офицеров. Один сделал шаг вперед, приложил руку к головному убору.

— Товарищ полковник, дежурство по гарнизону сдал, все в порядке! — доложил он.

— Товарищ полковник, дежурство по гарнизону принял. Все в порядке! — доложил второй.

С красной повязкой на рукаве перед командиром полка стоял Ладилов.

Гончаренко напомнил об особенностях дежурства, отпустил офицеров.

— Так вот, Деев, о молодых я не закончил. Обрати сам на них больше внимания, подскажи новому командиру. Кстати, только что был здесь старший лейтенант Ладилов. Знаю, тебе он нравится. Да и мне, пожалуй. С первого полета увидел. — прирожденный авиатор. Может летать. Сам ему благодарности объявлял. А вот выступление капитана при встрече с летчиками истребительного авиаполка заставило задуматься. Да и раньше…

— Хороший летчик, Иван Афанасьевич!

— Хороший. Будет хорошим, если не провороним. Смел, храбр — это у него есть. Но что-то в нем настораживает. Я уже тебе говорил об этом. Понимаешь, возникло какое-то сомнение, вижу, опять в чем-то недоработал. Это моя, наша общая вина.

— А я не замечал. В партию недавно принимали. Единогласно. Насколько знаю, и комсомольцем он был неплохим.

— Не так-то просто заметить. Ты хорошо знаешь его штурмана, Коноплина? Присмотрись получше. Звезд с неба не хватает. Скромен, даже незаметен. Показного ничего нет. А однажды я слышал разговор, что он следит за поведением, работой летчика на аэродроме и в воздухе так, как следит за доверенным ей ребенком хорошая воспитательница. Его даже назвали нянькой. Понимаешь?

— Не знал.

— Не нас с тобой назвали так, а штурмана. Чувствуешь? Верно, кому, как не штурману, лучше знать своего летчика? Думаю, храбрость может иметь своим истоком и самолюбие, этакое желание всегда быть впереди, сделать лучше всех, обязательно выделиться, показать свое «я». Это слепая храбрость. От случая к случаю. У Ладилова, возможно, так и получается. Вот я и говорю, — продолжал Гончаренко, — не знал достаточно всех. Особенно молодежь. Кто оступался — строго наказывал. И только. А по душам говорил далеко не с каждым. Времени не хватало, — усмехнулся снова он. — А может быть, и опыта.

— У вас-то, Иван Афанасьевич! — воскликнул Деев. — Напрасно так говорите!

— Да, у меня. Не удивляйся. Опыта не летной работы, а работы с людьми. Еще часто за мундиром мы не замечаем, не видим просто человека. С его не только хорошими качествами, но и недостатками, его слабостями, которые далеко не всегда сразу бросаются в глаза.

Полковник поднялся.

— Еще поговорим. Схожу на полеты в последний раз. А там и новый командир приедет. О моих словах не забудь. Да ведь это твоя обязанность — видеть человека там, где командир может заметить лишь летчика

ЗВОНОК

Дежурная по гостинице позвала Коноплина:

— Вас к телефону!

— Меня?!

Коноплина никогда по телефону не вызывали. «Может быть, в части что случилось или тревога? Странно!»

Он поднял трубку.

— Слушаю!

Он узнал голос с первого произнесенного слова. Звонила Эля.

— Алеша, как вы поживаете? После реки мы так и не виделись, — сказала девушка.

Наступила пауза.

— Не виделись? Да, да! Но Евгения дома нет, он дежурит и освободится только через час-полтора.

Опять наступила пауза.

— А почему вы говорите о Жене? — донеслось издалека. — — Я о нем не спрашивала.

— Конечно, — поспешно ответил Коноплин. — А я думал…

— Алеша, вы всегда думаете только о других?

Голос девушки звучал мягко, ласково. И в то же время в нем слышался невысказанный упрек.

Чего она хочет? И тогда на реке, она сказала как-то странно: «И вот пришла!»

Алексей замялся.

— Что же вы молчите? Впрочем, что мы по телефону разговариваем! Если свободны, приходите в парк. На ту скамейку, где когда-то сидели.

Невольно вырвалось:

— А Евгений как же?

И после новой паузы:

— А вы действительно настоящий друг, Алеша. Что же, оставьте ему записку, он вас найдет. То есть нас. Хорошо?

Алексей положил трубку, постоял у телефона. Потом вернулся в комнату. Идти? Обязательно! А Женька? Он говорил о женитьбе! Говорил. Впрочем, что из того, если Коноплин до прихода товарища посидит с его девушкой в парке? Ничего особенного.

Тщательно выгладил костюм. Оделся. Написал записку и положил ее на видном месте:

«Женька!

Решать за тебя твои личные дела больше не собираюсь. В последний раз.

Иду развлекать твою близкую знакомую в парк. Приходи.

Это Эля, конечно, не кто-нибудь. Еще перепутаешь.

Ждем».

В парке он нашел девушку в условленном месте. Эля встала со скамейки, подала руку.

— Алеша, вы опаздываете. Я жду вас уже долго.

— Да. Верно. Извините. Записку я оставил.

Алексей старался не смотреть на Элю. Заговорили о городе, погоде, новой кинокартине.

Говорил Алексей натянуто, все оглядывался на центральную аллею.

— Вы ищете кого-нибудь? — спросила Эля. — Без конца крутите головой.

— Как же? Женя должен вот-вот подойти. Вы его ждете скорее, а не я.

— Да?..

Разговор принял странный оттенок: говорили о пустяках, и оба чувствовали, что-то недоговаривают, скрывают друг от друга. А что?

Алексею казалось, что Эле с ним скучно. Что думала о нем девушка, он старался не угадывать.

— Вы, я слышала, хотите поступать в академию?

Алексей помедлил.

— Как сказать? Желать — еще не значит поступить. Попытаюсь.

— Правильно. Не делайтесь таким, как Женя, — она поправила платье на коленях, глянула просто, серьезно и улыбнулась, — взрослым ребенком.

— А почему вы о нем так думаете?

Девушка пожала плечами.

— Так. Ваш друг не видит и не знает, что ведет себя так, будто ему всего пятнадцать лет.

— Он и ваш друг, — сказал Алексей. — И потом, он отличный летчик, не забывайте.

— Мой друг? — Девушка помолчала. — Как сказать? Так просто назвать человека другом — нелегкое дело. Друг — это очень близкий человек, которому хочется открыть всю душу, в трудную минуту поделиться всем сокровенным, довериться во всем.

Она сделала большую паузу, потом оживилась:

— Представьте, теперь мы с Ирой дружим по-настоящему, не как раньше!

— Как это — раньше? — не понял Алексей.

— Вы же ее поругали, что не хочет учиться. Она даже плакала после того вечера.

— Отругал?!

Алексей вспомнил заводской клуб, случайный разговор с Ирой. Рассмеялся:

— Я только спросил ее о работе!

— А она считает, что отругали. Теперь на танцы почти не ходит. Сидит над учебниками, собирается поступать на заочное отделение. Говорит, что рабочий тоже должен иметь высшее образование.

— Вот как! Это же очень хорошо!

— И все перемены из-за вас!

Алексей не согласился.

— Едва ли. Я-то при чем? А учиться ей надо. Ваш политехнический рядом. Удобно очень. Да и профиль легко можно подобрать.

— Я ее поняла. Очень ей захотелось доказать вам, что она не просто какая-то хохотунья и пустышка.

— Почему же именно мне?

— Не отказывайтесь. Сама мне сказала, значит, что-то есть…

— Не пойму… А вот и Женька! — прервал Элю Алексей и тут же пожалел, что заставил девушку умолкнуть и она не договорила.

…Сгущались сумерки. В ярко освещенных аллеях прибавилось публики. Оттуда доносились смех, громкие восклицания, — парк жил своей обычной жизнью.

Алексей сидел рядом с Элей, но больше уже не разговаривал. Он никак не мог придумать предлога, чтобы: уйти.

— А не податься ли нам, братцы, в ресторан, скажем? — весело предложил Евгений.

Алексей покосился на него, отвернулся. Девушка воспротивилась:

— Лучше давайте походим немного по парку, полчасика. А потом проводите меня.

Она поднялась, взяла обоих друзей за руки.

— Идемте!

Пришлось Алексею шагать рядом с ней. Мучился, понимал, что Евгению хочется остаться с девушкой одному, что он мешает другу.

Незаметно обошли парк, вернулись к выходу.

— Теперь, мальчики, ведите меня домой.

— Так скоро? — недовольно протянул Ладилов. — Можно, конечно.

Коноплин замялся.

— Я, пожалуй, пойду к себе в гостиницу. А по пути надо зайти еще в одно место…

— Не выдумывайте! — перебила Эля. — Уже поздно, никуда вам не требуется заходить. Так проводите меня, мальчики?

Она смотрела то на одного, то на другого. Она приглашала обоих.

Трое вышли из парка. Алексей чувствовал на своей руке руку девушки, шел осторожно, молчал. Потом разозлился. «Я нужен им обоим, как громоотвод! Ей, пожалуй, больше всего. Боится остаться с Женькой!»

Злился на себя, но до самого Элиного дома так и не смог их покинуть.

Друзья возвращались в гостиницу не особенно веселыми. Евгений говорил мало, все курил. Оба остались недовольны проведенным вечером.

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ

Прошла неделя. Ладилов совсем перестал говорить об Эле. Казалось, он становился серьезнее. По вечерам, если не было полетов, обычно уходил в город. С кем он проводил время, Коноплин не знал и не спрашивал.

Только однажды, глядя на заспанное лицо товарища, осторожно сказал:

— Накануне полетов надо было бы из города пораньше возвращаться. Ты какой-то осоловелый сегодня.

— Ерунда! — усмехнулся Евгений. — Живем один раз!

— Слышал уже. Слабая философия. Ни к чему.

Тем разговор и окончился.

…Прошло всего несколько часов, и как ругал себя Алексей за мягкотелость, уступчивость, нелепые мысли, что в любом его замечании могут играть роль, главную роль их отношения к одной и той же девушке!..

…Впереди линии самолетов строй авиаторов в синих комбинезонах.

— …При подготовке авиационной техники к полетам опробовать двигатели при снятых капотах и проверить топливную систему под давлением, — доносит ветром к командному пункту слова инженера эскадрильи.

Техники, механики расходятся по самолетам. Среди них стоит самолет с хвостовым номером «27». Вокруг немалоавиационных специалистов — машина пойдет в полет одной из первых.

— Смотреть пламя! — раздается команда.

— Есть пламя!

Двигатели набирают обороты, усиливается гул.

Вскоре техник-лейтенант Воронков доложил командиру экипажа о готовности материальной части.

Порывистый ветер разогнал редкие облака, и солнце одиноко сияет на чистом голубом небосводе. По рулежным дорожкам снуют спецмашины. У расчехленных бомбардировщиков грозный вид. На остеклении кабин играют солнечные зайчики. Низкий гул турбин то нарастает, то стихает: на других машинах техники продолжают опробование двигателей.

Наконец подготовка окончена.

— Лешка, иди сюда, посмотри! — позвал Ладилов.

Алексей вылез из кабины.

Неподалеку от «квадрата» двое. Высокая грузная фигура полковника Гончаренко угадывается сразу. Рядом с ним кто-то из молодых летчиков. Слов не слышно. Видно, как жестикулирует полковник. Правая рука, согнутая в локте, высоко поднята, ее ладонь с распрямленными пальцами, очевидно, изображает бомбардировщик, левая, ниже, — атакующий истребитель. Гончаренко делает «отворот» правой ладонью, опускается на колени, продолжая эволюции ладонями-«самолетами», почти ложится на землю. Летчик тоже опускается на одно колено.

— Забавляется батя. В последний раз, наверное, руководит полетами. Приказ, говорят, пришел.

Алексей пожал плечами, ничего от ответил. Реплика летчика ему не понравилась.

Через полчаса раздался сигнал на построение летного состава. Последние указания командира. Чувствовалось, что у полковника Гончаренко настроение приподнятое, прямо-таки торжественное.

— Вопросы есть? По самолетам!..

Машина вырулила на старт. Короткая стоянка у начала взлетной полосы, голос командира в наушниках — «Взлет разрешаю!».

Блеснув серебром обшивки на развороте, бомбардировщик лег на курс.

Через некоторое время Коноплин произвел расчет.

— Увеличь скорость на пятнадцать километров! Опаздываем на поворотный пункт! — сообщил он летчику.

— Хорошо, — ответил Ладилов.

Голос его хрипло прозвучал в наушниках.

— Соединительную фишку шлемофона так и не заменил? Сколько тебе напоминать? Поправь, тебя почти не слышно.

Немного погодя Ладилов включил переговорное устройство:

— Лешка, а ты прав. Сейчас выговор получил от бати. Говорит, раз двадцать запрашивал: «Почему молчишь, Орел?», а связи никакой все нет. Чертова фишка!

— А теперь?

— Теперь все в порядке. Выговор по радио получил. Передали нормально.

На полигон вышли точно по времени. Отбомбились не совсем удачно — не удалось довести до конца боковую наводку.

«Сонный какой-то, бродяга!» — подумал штурман о летчике. Только теперь вспомнил, что против обыкновения Евгений весь полет, по сути дела, молчал.

Впереди показался аэродром. За ним река, по обеим берегам которой раскинулся город. Алексей выключил радиокомпас — полет окончен.

Окончен для штурмана. Не окончен для летчика. Еще предстоит посадка. А при ее выполнении необходим максимум внимания. Хотя бы это была тысячная или двухтысячная посадка.

Звонок — пройдена приводная радиостанция. Гул турбин плавно уменьшается — летчик убирает газ. Земля ближе, ближе… Вот и начало бетонки. Самолет на выравнивании.

— Высоковато, высоковато! — заметил вслух полковник Гончаренко, наблюдая за посадкой бомбардировщика.

Алексей в самолете почувствовал удар. «Грубо сажает!» — мелькнула мысль.

И снова удар…

Полковник Гончаренко вскочил:

— Что он делает! Что он делает!..

Майор Деев выпрыгнул из стартового командного пункта на траву. В «квадрате» стали подниматься со скамеек свободные от полетов летчики.

Бомбардировщик Ладилова «скозлил». После первого грубого соприкосновения с бетонкой машина оторвалась от ее поверхности примерно на метр. Потом новый удар передней «ногой» — пневматикой. И снова самолет взмыл, на этот раз выше. Третий удар…

— Что он делает! Отдает штурвал от себя!..

Полковник Гончаренко не отрывал руки от кнопки шлемофона. Он весь напрягся, понимал, что, если летчик в эти несколько секунд не сможет исправить положение, бомбардировщик, теряя скорость, после какого-то «козла» клюнет, последует лобовой удар носом и взрыв…

— Женька! — закричал Коноплин. — Машину разобьешь, Женька!

Ладилов его не услышал.

Еще и еще удары пневматиками о бетонку. Высота очередного «козла» метра два с половиной.

— Орел, бросить управление! Приказываю бросить управление немедленно! — передал команду руководитель полетов.

Приказ был правильным. Только так можно было избежать еще большего увеличения высоты «козла», потери самолетом скорости и катастрофического удара о бетонку.

Бомбардировщик тяжело опускался на полосу. Издали было видно: беззвучно, словно это происходило на экране немого кино, сложилась передняя стойка шасси и одновременно лопнули основные колеса.

Через секунду-две скрежет металла, треск донеслись до командного пункта.

В воздух взвились красные ракеты — запрещение самолетам посадки. На старте вместо посадочного «Т» крест.

От «квадрата», командного пункта, со всех сторон к стоявшему на посадочной полосе самолету с хвостовым номером «27» бежали люди. Много людей…

ПОСЛЕ ПОСАДКИ

Самолет не вспыхнул. Ладилов стоял у плоскости бледный, растерянный. Коноплин освободился от парашюта, спрыгнул на бетонку. Стрелок-радист нерешительно топтался у хвоста.

Первой к бомбардировщику примчалась машина скорой помощи. Но помощь никому не понадобилась, лишь у Коноплина на правой стороне лба багровела шишка — стукнулся при посадке о прибор.

Еще одна машина. С нее посыпались авиаспециалисты. Подбежал майор Деев.

— Целы! Ну вот…

Он потрогал зачем-то рукой обшивку плоскости разбитого самолета, подошел к Ладилову:

— Долетался? Спасибо! А я-то в тебя верил!

Алексей видел, как бледное лицо Евгения побелело еще больше.

Авиационные специалисты, молча смотревшие на летчика, расступились. Подошел полковник Гончаренко. Бегло осмотрел искалеченный бомбардировщик. Остановился рядом с Ладиловым. Не сказал, а выдавил из себя:

— Не сберегли свою честь? И честь полка. Зазнались? Рановато! — Он глубоко вздохнул. — И это в последнее мое дежурство! Память старику на всю жизнь!..

Он махнул рукой, ссутулившись, как-то весь обмякнув, сразу постарев на добрый десяток лет, пошел от Ладилова к машине. Около врача задержался:

— Окажите помощь штурману. Может быть, серьезный удар.

Техник-лейтенант Воронков с мрачным лицом суетился около самолета, заглядывал под плоскости, забрался зачем-то на двигатели, осмотрел их. Было заметно — с каждой минутой он все больше огорчался. Казалось, техник тоже обмяк, постарел при виде того, что сделалось с родной ему машиной.

Подошли тягачи, чтобы оттащить самолет с бетонки, освободить ее для посадки других бомбардировщиков. У машины Ладилова толпа редела. Скоро около нее осталось всего несколько человек.

Коноплин подошел к летчику:

— Женька, не переживай так!

Ладилов отвернулся, ничего не сказал. Опустился на траву, закурил.

Алексей сел рядом.

— Чего тебе надо? — грубо спросил Ладилов. — Ты-то при чем? Я сделал, мне и отвечать.

В его взгляде было столько тоски, что Алексей, встретив его, вздрогнул.

— Женя, не надо! Не ты один, и я виноват!..

Ладилов не хотел слушать. А сейчас ему нужны были именно слова утешения, участия.

— …Виноват и я! Как бы это тебе сказать?..

Перед лицом несчастья, случившегося с другом, было настолько тяжело, что нужных слов не находилось.

Новиков, пока тягачи не потащили бомбардировщик, стоял у своей кабины, испуганно посматривал в сторону летчика и штурмана. Он совсем растерялся.

Евгений на ужин не пошел.

В столовой все разговаривали о происшествии на аэродроме.

— С каждым такое может случиться, — ораторствовал какой-то оптимист.

— Да, опять сбили. Еще один — ноль не в его пользу, как говорил на совещании Полевой. Так? — раздался чей-то голос.

Старший лейтенант Полевой шутки не поддержал. Слова, произнесенные в такой обстановке, прозвучали совсем не шуткой.

— Если и «сбили», то всех нас. Жили рядом, а вот…

Полевой не договорил, уткнулся в тарелку. Толком никто не понял, почему «всех сбили» и что из того, что «жили рядом».

Алексей слышал обрывки разговора, ставшего общим. Аппетита не было. Выпил чай, вышел из столовой, направился в гостиницу.

Евгений, одетый, лежал на кровати. В комнате было полно табачного дыма.

Коноплин понимал, что товарищу надо помочь. Но как это сделать? Думал недолго.

— Женька, пойдем пройдемся, а? — спросил он, стараясь говорить безразличным тоном.

Ладилов шевельнулся.

— Прошелся. По всей бетонке на животе прополз. На глазах у всех. Хватит!

Алексей опешил: чего хватит?

— Что ж теперь голову вешать? Зайдем в парк или давай завернем к Эле, ее позовем погулять.

Впервые он сам позвал Ладилова к девушке.

Евгений молчал долго, курил. Коноплин сидел рядом, ждал.

То, что сказал наконец Ладилов, было неожиданным:

— Чудак! Для меня нет Эли! Она отказалась. Замуж отказалась. А я ей честно предлагал. Никому еще!..

Неудача личная случайно совпала с происшествием на аэродроме. Ладилову было вдвойне тяжело. Алексей чувствовал, каково приходится сейчас Евгению.

— Знаешь, а все-таки пойдем на воздух. Поднимайся. К черту падать духом! И… утро вечера мудренее. Вставай!

Медленно, нехотя Евгений приподнялся, сел на кровати.

— Ты совсем вставай! Побродим по городу, пойдем на набережную. Там видно будет. Завтра рассудим, что и как.

Ладилов встал.

— Что ж, пойдем. Просто так побродим. Только сегодня я тебе не собеседник. Молчать буду.

— Идет. Побродим и помолчим. А фуражка твоя там, за стул укатилась, — подсказал Алексей.

Он пропустил Евгения вперед, закрыл за собой дверь комнаты.

ЧЬЯ ЭТО ЛЮБОВЬ?

Ладилова отстранили от полетов. Снова в полку появились представители штаба округа. На этот раз, конечно, не с наградами — расследовали причины аварии.

На совещании летного состава случай детально разбирался. Ладилов был в центре внимания. И получилось так, что выступавшие волей или неволей давали в той или иной степени характеристику не только Ладилову-летчику, но и Ладилову-человеку.

Это было очень похоже на товарищеский суд.

В перерыве кто-то из летчиков пошутил:

— Да, от великого до смешного один шаг!

Шутка прозвучала грустно. Она относилась не только к Ладилову. Так ее все и поняли.

А Ладилов? Если бы земля могла вдруг провалиться под ним, он бы с радостью согласился.

Алексей на совещании сидел рядом с Евгением. Он мучительно переживал случившееся и считал, что в равной мере виноват и сам. Был ли он нянькой? Нет, дело не во внешнем проявлении его заботы о Евгении. Штурман также отвечал за слаженные действия экипажа. Зная отлично свое дело, считал своим долгом оказывать помощь Евгению не только как командиру экипажа, но и как летчику, летчику хорошему, но слишком порывистому, впечатлительному, пожалуй, чересчур самолюбивому.

Было еще одно объяснение тому, что он часто напоминал Ладилову о действиях, которые должен знать и выполнять летчик в ту или иную минуту при подготовке материальной части и в воздухе. Дело в том, что Алексей подсознательно чувствовал себя старше своего товарища. Совсем не по возрасту — разница у них была всего в два года, — а по опыту. И это действительно было так.

Теперь Коноплина и Ладилова всегда видели вместе. Так было когда-то в самом начале их совместной службы в полку. В свободное время много бродили по городу.

Им не казалось странным, что они разговаривали между собой мало. Только однажды, когда стояли вечером на набережной и долго смотрели на пурпурный закат, оранжевые блики уже невидимого солнца в свинцовой воде реки, Евгений вдруг заговорил о прошлом:

— Пацаном я часто бывал на реке. У нас, в городишке, речка маленькая-маленькая протекала, но рыбы в ней было страшно много. А такого заката, как сейчас, не наблюдал. Не видел. Да и взрослым стал когда, не замечал. Только сейчас…

Он было смолк, достал папиросу. Чиркнула спичка. Евгений сделал жест, хотел, очевидно, бросить спичку в воду, но остановился, оглянулся по сторонам — поискал урну. Вздохнул глубоко.

— Многое не видел, — заговорил он вполголоса, словно обращался сам к себе, а не к Алексею. — Помню, сорванцом был в школе. С уроков убегал, подбивал других. Особенно весной. С немецкого удирали обязательно. То за грачиными гнездами охотиться в парк — был у нас такой, старинный, еще помещичий. То на реку или… А учился хорошо. Странно, не выучишь уроки, думаешь, как-нибудь судьба вывезет. И вывозила. Перед началом занятий за несколько минут пробежишь глазами учебник, вызовут к доске, смотришь, получил «четыре», а чаще «пять». Привык к этому. Все надеялся на случай, удачный случай. Даже поверил, что я какой-то особенный, везучий, что ли. И ребята в это верили. Потому и коноводом у них был всегда. Вот и думаю, не слишком ли привык к этому? Уверовал в себя? А в конце концов где-то должен был сорваться. Помню, я читал, подниматься вверх трудно, а падать — совсем просто. Только больно. И разбиться можно… Это я не о самолете. Просто о жизни всей…

Ладилов говорил долго и сбивчиво, как будто боялся, что его остановят.

Алексей лишь слушал. А Евгению нужен был сейчас именно такой слушатель — молчаливый, ни о чем не спрашивающий.

В жизни каждого человека может наступить такая минута, когда всю душу свою хочется открыть кому-то и немедленно. Так было в этот вечер и с Ладиловым.

Потом Евгений засмущался, словно очнулся:

— Слушай, Лешка! Я плету черт знает что, а ты молчишь! Надоел тебе своими вздохами. Пойдем-ка отсюда. И давай зайдем к… Эле?

Предложение немного удивило Коноплина.

Решение возникло тут же: они найдут Элю, затем он, Коноплин, уйдет, оставит их вдвоем.

— Согласен. Поздновато, правда, но, может быть, застанем.

В маленьком аккуратном дворике их встретил Матвей Тимофеевич. В шлепанцах на босую ногу, выпущенной поверх брюк синей рубашке с расстегнутым воротом, он выглядел совсем по-домашнему.

— А-а, хлопцы! Долго же вас не было! А тебя, Леша, так совсем давно. Ну, дело военное. Проходите в беседку! Потолкуем, а тем временем внучка чаю нам сообразит с вишнями или смородиной. С куста небось и не пробовали?

Евгений оглядывался по сторонам. Алексей заговорил первым:

— Спасибо, Матвей Тимофеевич! Эля дома, кажется?

— Ну-ну. Оно, конешно, со стариком трудно усидеть — скука. А Элеонора за домом. Развела цветник, вот и поливает без конца свои незабудки да георгины разные. Известное дело — женское.

— Эля, гости пришли! — громко позвал он.

Девушка была в стареньком ситцевом платье, тапочках. Светлые волосы растрепались. Она немножко смущалась, хотела уйти в дом переодеться. Евгений ее удержал:

— Мы на несколько минут всего. Вы пройдетесь с нами немного?

Наверное, и Матвея Тимофеевича удивило обращение Ладилова на «вы». Он с интересом разглядывал поочередно всех троих.

Попрощались с ним. Старик откровенно сказал:

— Какие-то вы сумные оба. Никак что случилось? Ну, да молодые, разберетесь, что к чему, сил хватит. А мне вы не объясняйте! — замахал он руками. — Прожил на свете не один десяток лет, слава богу. Гуляйте!

Эля о несчастье откуда-то знала. Аэродром рядом, разбитый самолет не ускользнул от внимания любопытных.

Алексей постоял несколько минут, предложил:

— Я сейчас уйду. До свидания, Эля! А тебя, Женя, в гостинице буду ждать.

Его никто не остановил.

— Тебе плохо, Женя? — тихо спросила девушка. — Как это могло случиться?

— А, неважно! — отмахнулся Евгений. Прежняя самоуверенная нотка зазвучала в его голосе. Тут же он изменил тон, заговорил тоже тихо: — Вообще-то… Ясно, мне тут больше не служить, не летать, если еще летать позволят. Впрочем, Эля, я не с этим пришел, Я выкарабкаюсь, увидишь. Я хотел… хотел спросить тебя еще раз: решение твое твердое и окончательное?

Евгению стало холодно. В его голосе не было никакой уверенности. И сказал он последнюю фразу каким-то тусклым тоном. Он только сейчас понял, что напрасно затащил сюда друга, шел сам. Он заранее знал, что ответит ему Эля.

— Не будем об этом, Женя. Мне искренне жаль тебя!

— Жалость — не любовь. И на том спасибо! — усмехнулся горько, осуждающе.

Девушка вспыхнула:

— Я жалею о том, что произошло с тобой, с твоим самолетом. Вот я о чем! Скажи, ты понимаешь, кого или что ты любишь? Чья это любовь, о которой ты мне раньше говорил? Ты только выдумывал все это! Хотя не так. Ты в самом деле полюбил одного-единственного человека — самого себя. Да, да! Как же, Женька Ладилов, покоритель всего и вся, в том числе и девичьих сердец! Эх ты! Обидно за тебя! Ты не такой плохой, на самом деле мог бы быть очень хорошим. А помимо своих достоинств, ничего не видел, ничем не интересовался.

Эля отвернулась, голос ее дрожал.

— Ну что ты, Эля, зачем?

Успокаивал девушку, а холод в груди оставался: его слова ничего уже не могли изменить в их отношениях.

— Прости меня, Женя. Я понимаю. У тебя большое горе, а тут еще я. Но другой я не стану. Какая есть. Прости. И не жди.

— Не нужно так! Ты еще лучше, чем я думал раньше. И теперь забыть тебя мне будет трудно. Особенно после всего.

— Девушку ты встретишь и лучше меня. Только умей видеть в ней человека, человека прежде всего равного тебе, заслуживающего внимания, заботы. Ах, зачем я говорю! Я уверена, ты сможешь быть другим. Сможешь?

— Увидим. Ты мне во многом помогла. Не поминай лихом!

Евгений круто повернулся и пошел в темноту. Издали к нему донеслось негромкое:

— Не забывай, ты сможешь, Женя!

ЭТОМУ УЧИЛА ЖИЗНЬ

Алексей разыскал Ладилова на теннисном корте стадиона. Его приятель играл с мальчишкой лет тринадцати. А между тем счет был не в пользу летчика. Шустрый паренек резво метался по площадке, то и дело норовил выбежать к сетке, «срезать» мяч.

Ладилов увлекся. Ему было стыдно проигрывать партию.

— Женька, в штаб срочно!

Евгений оглянулся.

— В штаб? Значит…

Веселость его была напускной.

Мальчишка спросил:

— А играть больше не будете?

— Не буду, брат. Хотел бы, да пойми, хлопец, требует начальство. Оно всегда невпопад вызывает.

— Женька! Чего рисуешься? Тебя немедленно вызывают!

На какой-то миг Ладилов стал прежним, беззаботным Ладиловым. Но Алексей видел, что его товарищ явно храбрится. Его друг, которого он знал лучше, чем другие, друг, которому — что греха таить? — даже поклонялся отчасти, считая его лучше себя, сейчас волновался отчаянно, так, будто в эти минуты решалась судьба всей его жизни. В какой-то мере это так и было.

Полковник Гончаренко — он все еще не сдал дела — встретил его в кабинете как обычно.

— Сегодня прибывает новый командир полка, — сказал он, и было непонятно, для чего он говорит это. Ладилов был уверен, что новый командир не станет его командиром.

— Так вот, старший лейтенант, пришло предписание направить вас в транспортную авиацию…

Ладилов стоял с побледневшим лицом, а в груди нарастала радость: его не отрешили от авиации, летать он будет!

— Не радуйтесь особенно, Ладилов. — Гончаренко говорил медленно, лицо его было хмурым. — Нелегко это досталось — доказать, что вы настоящий летчик, летчик по призванию. Кстати, помните карикатуру? Только что вылупившийся из яйца желторотый цыпленок раскрыл крохотные крылышки и кричит: «Я лечу!..» Положим, вы далеко не похожи на него. А что-то есть и от цыпленка.

Командир машинально перекладывал на столе бумаги. Поднял голову, взглянул в лицо.

— Вероятно, в молодости я, как и вы, тоже рисовался, считал — все мне по плечу. А когда впервые в сорок первом столкнулся в воздухе с «мессершмиттом», понял, хотя не сразу, что храбрость, отвага, этакая самоуверенность не всегда берут верх. Еще умение, опыт необходимы. И вовремя понял. Ну, а вы как поняли свой тяжелый урок?

— Товарищ полковник!..

Ладилову хотелось сказать многое: что он уже не прежний, не тот, который любил козырнуть перед товарищами своей незаурядностью, даже хвастался при случае, не тот, который считал, что давно уже все знает и умеет и всякие там занятия, розыгрыши для него — пустая формальность, нужная главным образом начальству, не тот, который, впервые получив в руки штурвал самолета, посчитал себя уже законченным летчиком.

— …Товарищ полковник! Я понял… Обещаю вам: на деле докажу! Если мне позволили… Вернусь еще в бомбардировочную авиацию. Обязательно вернусь!

Полковник встал, вышел из-за стола, протянул руку:

— Верю. Потому и отстаивал вас в штабе. Если поняли, будете настоящим летчиком. О своей службе напишете мне?

— Я сам хотел вас просить об этом!

— Буду ждать. И… надеяться на ваш будущий успех.

Ладилов с чувством пожал командиру руку.

* * *

На вокзале обычная сутолока. Поезд только что подошел. Ладилов и Коноплин стояли у входных дверей, оглядывались по сторонам.

— Не придет, — сказал Евгений. — Зачем ей? Пойдем, Леша!

Теперь он повторил слова, сказанные у кинотеатра когда-то Коноплиным.

— Стоянка тридцать минут. Успеем. По-моему, придет. Обещала. Сама предложила мне.

— Едва ли.

— Разве… А вот и не угадал! Эля пришла!

— Где?

— У автобуса, видишь?

От остановившегося на углу площади автобуса спешила Эля. В руках у нее был большой букет цветов.

— Я, пожалуй, отойду, Женька. Хочешь? — тихо спросил Алексей.

— Что ты! Больше секретов у нас нет. Мы с ней остались друзьями. Но и только.

— Мальчики, здравствуйте! Автобус чуть было не подвел. Такая досада! А это тебе, Женя, — протянула она букет. — Ни пуха тебе, ни пера на новом месте!

Евгений засмеялся.

— Я вспомнил один случай. В училище у нас был южанин — Махмет. По-русски говорил слабовато. Перед экзаменами обратился к другу, напутствует: «И пух тебе и прах!» Тот пошел сдавать, вернулся бледный, ругается — провалился. Вот как бывает!

Эля засмеялась. Но тут же спохватилась:

— Ой, что же мы стоим? Сейчас же на перрон! Ничего не забыли? Алеша, а вы проследили за товарищем?

— Проследил, — ответил за друга Евгений. — Даже спрашивал не раз, куда путевку положил.

— Какую?

— Путевку в жизнь — предписание в новую часть.

Алексей взял чемодан друга, Эля отобрала сверток. Евгений шел по вокзалу с одним букетом.

— Я как на… — хотел сказать «на свадьбу», спохватился, — …праздник шествую.

Ребята зашли в вагон, положили вещи. Эля ждала на перроне.

Из вагона Ладилов вышел за Коноплиным.

— Хоть и дареные, но примите от друга — лучшим друзьям, остающимся в граде сем! — Он достал из-за спины две большие розы — еще в вагоне успел вытащить их из букета.

И, как всегда бывает у поезда перед его отправлением, все трое заторопились, заговорили сбивчиво, немножко нервно и больше о пустяках.

— Заходи в вагон, не на век прощаемся, — торопил Алексей.

— Ни пуха тебе, Женя!

Девушка подала руку Евгению.

— Спасибо!

— Нет, не так!

— Ах, да! К черту!

— Вот теперь правильно!

Она уронила розу. Евгений быстро нагнулся, подал ей.

— Вы, Эля, меня многому за это время научили. Спасибо вам большое!

Алексей старался смотреть в сторону.

— А ты не отворачивайся! У меня секретов больше нет. Держи руку, поезд уже тронулся, бегу!

Евгений вскочил на подножку.

— Вы мне смотрите, не забывайте тут друг друга без меня! — закричал он уже с площадки вагона. — Не ссорьтесь!

— Счастливо, Женя! — подняла руку Эля. — Не забудем!

— До встречи, Женька! — донесся голос Алексея.

Это были последние слова, которые расслышал Ладилов. Поезд уже грохотал колесами на стрелках.

Фигурки друзей на перроне становились все меньше и меньше. Вот Эля схватилась левой рукой за волосы — их растрепал ветер, другой рукой — за локоть Алексея.

«Красивая пара будет!» — невольно подумал Ладилов.

Остро резануло в груди: впервые в жизни влюбился по-настоящему, и вот…

Алексей и Эля стояли рядом, плечо к плечу, махали ему. Евгений видел их долго, до тех пор, пока поезд не вышел на поворот.

Скрылся перрон. Исчезли двое, стоявшие рядом. Позади оставался город, аэродром, авиационный полк, где столько прожито и пережито. Впереди — другой полк, новые друзья. И служить он, Ладилов, будет по-новому — это твердо. Иначе нельзя.

Этому учила сама жизнь.

Примечания

1

Девиация — отклонение магнитной стрелки компаса (от линии меридиана) вследствие влияния больших масс железа.

(обратно)

Оглавление

НАЧАЛЬНИК ШТАБА Рассказ

СИЛА ДРУЖБЫ Рассказ

МУЗЫКАНТ Рассказ

ДАМБА Рассказ

ГВАРДИИ РЯДОВОЙ Рассказ

В РАЗВЕДКЕ Рассказ

САМОЛЕТ НА БОЛОТЕ Маленькая повесть

  ПОСАДКА

  ХМУРОЙ ОСЕНЬЮ

  СРОЧНОЕ ЗАДАНИЕ

  И ОДИН В ПОЛЕ ВОИН

  АЗАРТ?

  ПЕРВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

  В ЛЕСУ

  ХОРОШО, КОГДА РЯДОМ ДРУЗЬЯ

  ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ

  ТРАССЫ ПРОНИЗЫВАЮТ НЕБО

  НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ

  ГОРА С ГОРОЙ НЕ СХОДЯТСЯ…

  ВОЗВРАТИМСЯ СКОРО

МЕДАЛЬ Рассказ

СОЛНЦЕ НА КАСКАХ Рассказ

ЭТОМУ УЧИЛА ЖИЗНЬ Повесть

  НЕУДАЧНЫЙ «БОЙ»

  В ГОСТИНИЦЕ

  ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

  «ШТУРМАН, ДАЙ КУРС!»

  ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

  ГОРОДСКОЙ ПЛЯЖ

  У КИНОТЕАТРА

  МЕХАНИК ВОЛНУЕТСЯ

  ВЕЧЕРОМ

  В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ

  ЗАВОДСКОЙ КЛУБ

  ТОРЖЕСТВЕННОЕ ПОСТРОЕНИЕ

  НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ

  ЖИЗНЬ — ШТУКА СЛОЖНАЯ

  «ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЫЙ»

  ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ РАЗ

  ОДИН РАЗГОВОР

  СНОВА НА РЫБАЛКЕ

  С ОДНОГО ЗАХОДА

  УХОДИТ КОМАНДИР

  ЗВОНОК

  ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ

  ПОСЛЕ ПОСАДКИ

  ЧЬЯ ЭТО ЛЮБОВЬ?

  ЭТОМУ УЧИЛА ЖИЗНЬ

*** Примечания ***