Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора [Ирина Скарятина] (fb2) читать онлайн

Ирина Скарятина Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора

Предисловие переводчика

Ради подготовки, перевода и публикации этих никогда не издававшихся (за исключением пяти репортажей, появившихся в журнале Кольез (Collier's)) рукописей Ирины Скарятиной, обнаруженных мной в закромах библиотеки Принстонского университета (США) и любезно предоставленных мне в оцифрованном виде специалистами тамошнего отдела специальных коллекций, Эдриэнн Русинко и Эннали Паулс, я совершенно уверенно принял решение отложить на какое-то время работу над третьим романом цикла "Миры Эры", где речь пойдёт об эмиграции Ирины в 1920-х годах сначала в Англию, а затем в Америку и её нелёгком полунищенском существовании там в течение нескольких лет с последующим становлением в качестве успешного писателя, популярного лектора и театрального критика. Выражаясь современным телесериальным языком, выбор был сделан в пользу сиквела (представляющегося мне бесспорным апофеозом творческой и общественной жизни Ирины), в котором она сама, будучи на тот момент военным корреспондентом американского журнала Кольез, детально рассказывает о своей труднейшей длительной командировке в СССР в 1942-ом году (в свои 54(!) года и ровно через 20 лет после того, как была вынуждена покинуть Россию). А уж потом, коли Бог даст, придёт черёд и нашего совместного с ней и её американским мужем Виктором Блейксли приквела под названием "Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб" об упомянутом выше начальном периоде её заграничного бытия.

Основной причиной такого решения после ознакомления с содержанием данных рукописей Ирины стало абсолютно чёткое понимание злободневности написанного ею тогда, 80 лет назад, именно сейчас – на фоне происходящих событий как внутри России, так и на полях её новых битв с возродившимся нацизмом. И когда, как не сейчас – по прошествии 60-ти лет с Ирининой смерти, – самое время такой книге наконец-то явиться на свет в память об этой прекрасной, отважной женщине и за её авторством.

В отличие от цикла "Миры Эры", в котором я выступаю составителем своеобразного "литературного коллажа" или, как я сам себя называю, "ремесленником-бусоделом", нанизывающим на временну́ю нить жизни Ирины и её окружения разнородные, вручную выделанные "бусины", как то: переведённые отрывки из её собственных англоязычных романов, изданных в США в 1930-х годах (а в третьей книге серии добавятся ещё и большей частью никогда не публиковавшиеся рассказы Виктора, объединённые заголовком "My Russian Wife" ("Моя русская жена"), на которые я наткнулся в хранилище рукописей библиотеки Конгресса США); выдержки из архивных документов, "отрытых" в различных исторических "залежах" и касающихся дворянского рода Скарятиных и связанных с ним; цитаты из личной переписки героев повествования и мемуаров, где они упоминаются, и прочее подобное, – выставляя затем получившееся "ожерелье" на всеобщее обозрение под своим именем, в данной книге я позволю себе добавить лишь сноски, предисловие и послесловие, используя в них фрагменты статей из американских газет того времени, ярко дополняющих образ вернувшейся из поистине героического путешествия Ирины. И вот первый из них, объясняющий, почему рукописям так и не был дан ход:

"НЬЮ-ЙОРК – На днях в наш город прилетела на Клипере¹ русская писательница и лектор, Ирина Скарятина, и я поспешила в отель 'Амбассадор', дабы услышать её рассказ, пока та не устала им делиться, – и оно того стоило. Мне редко приходилось встречать более обаятельного человека, чем этот знаток России – как старой, так и новой. Перелёт сюда, особенно над Бермудами, выдался крайне тяжёлым, и Скарятина была вся в синяках от самолётной болтанки, но её разум и дух не пострадали.

Она вернулась из Москвы, где работала корреспондентом американского еженедельника, и поведала мне, что советские люди просто невероятны. Я знаю кое-что о российской цензуре лично, но она утверждает, что нынче та стала строже, чем когда-либо прежде. За пять месяцев пребывания в Советском Союзе ей даже удалось попасть на охваченный войной Дон, но местные проверяющие велели ей помалкивать о том, что она там видела и слышала. Более того, сразу же по прибытии к нашим берегам она имела беседу уже с американскими джентльменами от цензуры, требовавшими как можно меньше рассказывать о том, как она перемещалась, где останавливалась и чему стала свидетелем по пути в СССР и обратно. Держать в себе столь замечательную историю – это величайшая трагедия для любого журналиста. И потому Ирина очень расстроена". (Элис Хьюз, Форт-Уэрт Стар-Телеграм, 30/12/1942)

Посвящаю эту работу отважным военкорам, истинным патриотам своей Родины – России, рискующим жизнью и прилагающим все усилия, чтобы донести правду о её великой битве со злом нацизма до современников и будущих поколений. Алексей Белов-Скарятин

Портрет Ирины Скарятиной работы известного американского художника Жоржа Шрайбера из её личного архива, хранящегося в отделе специальных коллекций библиотеки Принстонского университета (США).

Часть Первая. Перелёт

Фотография самолёта Боинг-314 "Клипер", хранящаяся в фонде библиотеки Конгресса США и подпадающая под разряд "Общественное достояние"

Нью-Йорк – Майами

4 августа 1942-го года

Мой вылет может состояться в любой момент. Мне приказано быть наготове и ждать инструкций. Отныне я больше не частное лицо, распоряжающееся своей жизнью так, как ему заблагорассудится, а военный корреспондент, соблюдающий армейские порядки. Моя аккредитация выдана Военным департаментом, и куда бы я ни направилась, я обязана отчитываться перед армейским начальством, что заставляет почувствовать себя солдатом. Я ещё не облачилась в полученную форму военкора цвета хаки, хотя при малейшем же ободрении сделала бы это со всем рвением новичка, ведь это моё первое назначение на негражданскую службу. Однако мой муж недавно заметил, что находит моё короткое чёрное вечернее платье весьма привлекательным, и, памятуя о столь редком комплименте, я пока не решаюсь на переодевание.

Прибыв из Вашингтона в Нью-Йорк, мы теперь ждём моего вызова на посадку, нежась в отеле "Амбассадор". После дикой спешки с проставлением в последний миг в моём паспорте всех нужных виз этот период ожидания стал желанной передышкой. Наконец-то мы можем облегчённо вздохнуть, и поразмышлять, и поговорить.

Но время летит незаметно, а меня никак не отпускает ощущение, что я тону. Сложившаяся ситуация неумолимо порождает во мне двоякие чувства. Я в огромном восторге от мысли, что буду военным корреспондентом Кольез в Москве и совсем скоро мне предстоит один из самых продолжительных перелётов в мире, до моей родной России, и в то же время тоскливое осознание предстоящей разлуки с мужем не покидает меня ни на секунду. Когда мы увидимся снова? Что нам уготовано судьбой? Как у нас получится так долго существовать порознь впервые за семнадцать лет после женитьбы?

Мы идём купить последние мелочи (мне нужно быть с этим очень осторожной, поскольку мой багаж не должен превышать 55 фунтов²); мы ужинаем в клубе "Звёздная крыша" отеля "Уолдорф-Астория"; мы немного танцуем, а затем рука об руку возвращаемся к себе, продолжая трещать без умолку и стараясь припомнить всё, что просто обязаны успеть поведать друг другу. Кажется, нам не дано остановиться – так много ещё осталось недосказанным.

Уже дважды мне звонили из аэропорта, прося прибыть незамедлительно (куда бы мы ни отлучились, мы оставляем номер телефона для связи, "на всякий случай"), но оба раза тревога была ложной. Мне нравится думать, что это делается специально, дабы сбить со следа любого подозрительного типа или шпиона, так или иначе пронюхавшего о назначенном часе вылета Клипера. Однако третий вызов оказывается настоящим, и мы срываемся в дорогу, забежав всего на пять минут в универмаг "Арнольд Констебль" забрать там отложенные мной для этой поездки суконное пальто на меховой подкладке и шерстяной костюм с подходящей к нему шляпкой.

5 августа

В аэропорту мы сидим уже молча, лишь держась за руки и глядя на неумолимо бегущие стрелки часов. Всё уже сказано, или, вернее, ничего по-настоящему не сказано, так зачем вообще пытаться что-то ещё говорить, когда осталось так мало времени?

Теперь, когда я вот-вот улечу, я вдруг абсолютно ясно и отчётливо понимаю, что будет значить для меня эта разлука. Муж сжимает мою ладонь крепче, чем когда-либо прежде, а мои ногти впиваются в его плоть подобно тому, как это делает наш кот Пукик, будучи крайне взволнованным.

Фотография Ирины и Виктора из газетной статьи

Что это, лихорадочно думаю я, – конец нашей совместной жизни либо просто интерлюдия, когда нашим путям суждено разойтись на какое-то время? Что я делаю, почему бы мне не отменить всё прямо сейчас, в последний момент, и не вернуться с ним домой? Если бы только я могла дождаться, пока он тоже куда-то уедет! … Но у меня нет выбора в этом вопросе – мне повелели отбыть немедленно, и я обязана подчиниться. Всё казалось таким простым в тот день, когда я подписалась на это, совершив под влиянием порыва верный, патриотичный поступок. Но сейчас не даёт покоя мысль, что гораздо важнее заботиться о нём, чем вот так улетать в неизвестность и, может быть, навсегда. Другие корреспонденты могли бы справиться гораздо лучше меня.

Мне хочется высказать эти мысли вслух: "Я всё отменяю … Я остаюсь … Поехали домой …" Однако затем меня осеняет: "Ты не в праве дать задний ход; ты должна пройти через это … У тебя аккредитация военкора … Америка устроила тебе командировку в Россию, а Россия разрешила въезд в твоё прежнее отечество … Вот твой шанс внести свою лепту в их общее дело – тебе никак нельзя подвести …"

Это озарение мгновенно отрезвляет меня, вновь заставляя увидеть всё в правильном свете. Конечно же, я не могу повернуть назад, конечно же, я должна лететь. В конце концов, я дочь солдата, и внучка, и правнучка – через всю историю России, уходящую корнями вглубь веков, к моему воинственному прародителю Рюрику, первому князю Руси, правившему в девятом веке. Насколько мне известно, в моём роду не было гражданских, и теперь, когда все мои русские воины-предки ушли, настала моя очередь.

Несмотря на столь доблестные помыслы, волна тошноты накрывает меня, и я встревоженно шепчу: "О Боже, меня сейчас вырвет прямо здесь, в самом центре этой комнаты ожидания – скажи быстрее, что мне делать?"

На что он смеётся, уверяя, что всему виной моё воображение и я ничуть не выгляжу больной. Это помогает, и, дабы отвлечься, мы, направившись к книжному киоску, покупаем "Песню Бернадетт"³ и "Только звёзды нейтральны"⁴. В этот момент звенит колокол и появляется командир со своим экипажем. Пилот крайне серьёзен, его голова склонена, будто в глубокой задумчивости.

"Посмотри на него, он волнуется, что-то не так с Клипером", – шепчу я тревожно, но муж лишь легкомысленно бросает: "Ничего страшного – похоже, его просто не радует перспектива очередного долгого перелёта".

Тем не менее с тех пор я стала замечать, что все пилоты неизменно выглядят серьёзными и поглощёнными собственными мыслями, возглавляя процессию своего экипажа к Клиперу или любому другому летающему судну. С того дня меня постоянно восхищает такое сосредоточенное выражение лица, и я думаю, насколько оно более достойно, представительно и обнадёживающе, чем если бы авиаторы выходили с криками и смехом. Ибо мой последующий опыт полётов на более чем 30 000 миль⁵ научил меня, что безопасно пилотировать Клипер или военный транспортник над океаном, джунглями и пустыней – это не шутки, и всякий раз, отправляясь в рейс, командир корабля слишком хорошо знает, какие опасности подстерегают его на пути.

Теперь же в моей голове непрерывно крутится мотив песни "Дай мне что-нибудь на память о тебе"⁶. Ох, и что прикажете дать ему в момент прощания? Я смотрю вниз и вижу своё кольцо. Поспешно стягиваю его и кладу мужу в ладонь. "Кое-что на память обо мне", – произношу я безнадёжно. Поначалу он изумлён: "Что, чёрт возьми, мне с ним делать?" – но потом быстро вешает его на цепочку своих часов.

Опять звенит колокол, и теперь это сигнал для нас, пассажиров. Я единственная женщина среди сорока с лишним армейских мужчин: полковника, майора, четырёх капитанов, группы военврачей, нескольких лётчиков и солдат, а вдобавок к ним пары гражданских. Я обнимаю мужа, и на несколько секунд он крепко прижимает меня к себе. Затем, сорвавшись с места, я бегу к Клиперу. У двери оборачиваюсь и машу ему рукой. На мгновение на меня снова накатывает желание бросить всё и помчаться назад. Он тоже машет и отдаёт мне честь. И хотя он уже далеко, я всё ещё могу разглядеть его усмешку, кривую и неестественную.

"Кое-что на память обо мне", – кричу я, показывая на палец, где раньше находилось кольцо. Он кивает. В следующий миг я, отвернувшись, ступаю на спонсон, а затем резво спускаюсь по лесенке в центральную кабину Клипера, залитую странным зеленоватым светом, вызываемым плотно задёрнутыми на иллюминаторах салатовыми байковыми занавесками, не позволяющими выглянуть наружу и узреть какие-либо военные объекты. Здесь внизу жарко и душно, а зелёное освещение создаёт впечатление нереальности, как в "Фантазии"⁷ Уолта Диснея, – будто мы все вдруг оказались на дне морском. Мне объясняют, что основная часть роскошного убранства Клипера, о котором я так много слышала, была на время снята, чтобы иметь возможность перевозить как можно больше военнослужащих и военных грузов. И теперь лишь в двух кабинах оставлены посадочные места. Мне отводят узкое двухместное сиденье у левого иллюминатора в меньшей передней кабине, и, пристегнув ремень, я готовлюсь к взлёту. Всё происходит очень быстро. Слышен гул моторов и шлепки бьющейся о воду плоской поверхности. "Словно кит, прыгающий вверх-вниз на брюхе", – думаю я немного печально, пока идёт разгон. Затем рёв становится оглушительнее, буквально разрывая мои барабанные перепонки … Стюард даёт нам жевательную резинку и рекомендует, не переставая, жевать её, периодически сглатывая слюну и открывая рты, что мы и делаем, походя на кучку задыхающихся зелёных рыб. Тут я ощущаю некое новое покачивающееся движение, и мы внезапно взлетаем, начиная плыть уже по воздуху. Вид Нью-Йорка внизу, наверняка, прекрасен, но из-за плотно задёрнутых занавесок нет никакой возможности даже бросить взгляд. Один из солдат пытается приподнять краешек своей, но тут же звучит приказ "немедленно отставить". Вскоре на электронном табло вспыхивают ободряющие слова, что можно расстегнуть ремни, следом за этим стюард открывает занавески, и ярко-голубой свет раннего утра, резкий и ослепительный, заливает салон. Я нетерпеливо выглядываю в иллюминатор, но, увы, там не на что смотреть, кроме облаков и изредка мимолётных проблесков океана. Оглушительный рёв моторов снова переходит в ровный гул, никогда не меняющий своей тональности. Мягкое и успокаивающее движение вызывает сонливость. И скоро мы все засыпаем.

Время обеда … Стюард будит нас, спрашивая, не желаем ли мы поесть. Все соглашаются, за исключением одного гражданского, который при упоминании о еде зеленеет и быстро исчезает в хвостовой части Клипера. Обед подаётся индивидуально в разноцветной небьющейся пластиковой посуде на маленьких подносах. Нас потчуют чашечкой бульона, кусочком курицы, салатом, свежими фруктами, хлебом с маслом и кофе. После трапезы я пытаюсь читать "Песню Бернадетт", однако сон опять одолевает меня, и я отключаюсь на несколько часов, пока меня не будят звучащие со всех сторон восклицания. Все смотрят в иллюминаторы на коралловые рифы, усеивающие сине-голубой океан, делая его похожим на огромный восточный ковёр диковинной неправильной формы. Некоторые из рифов находятся под водой, хотя, видимо, совсем неглубоко, а потому походят на радужные пятна, плавающие на поверхности.

Около четырёх часов дня мы прибываем в Майами на Диннер Ки, крупную базу гидросамолётов авиакомпании "Пан Американ", и нас отвозят на автобусе в отель "Коламбус". Я совершенно оглохла, поэтому всем приходится либо кричать мне в ухо, либо использовать язык жестов для глухонемых, что они и делают с дьявольским наслаждением. Кроме того, у меня дрожат колени, однако я решительно отправляюсь в длительную пешую и экскурсионную экспедицию. Город полон моряков, некоторые из которых расквартированы здесь же, а другие отпущены в увольнительную со своих кораблей.

Затем я в одиночестве ужинаю в "Чайлдс", а позже, когда моя глухота внезапно исчезает, звоню по междугородной связи своему мужу, уже, несомненно, вернувшемуся к этому времени в Вашингтон. Приятно слышать его голос, знакомый и сонный, и, когда я представляю его стоящим у телефона, всё сразу опять кажется естественным и правильным. Это что-то из повседневной жизни, как, например, приготовление кофе по утрам, или ожидание звука его ключа, открывающего замок, когда он приходит домой ужинать, или наше совместное прослушивание любимой радиопередачи. Просто обычные мелочи, которые действительно так много значат и так важны. Меня подмывает выкрикнуть: "Я сейчас же еду домой", – а потом рвануть так, что уже никто не остановит. Чтобы, как говорят в России, "только пятки сверкали", неся меня в нужном направлении. Но я ничего подобного не делаю, а он продолжает желать мне "всего наилучшего и мягких посадок" и говорить, как он мной гордится. Итак, мой последний шанс высказать наболевшее исчезает (хотя в глубине души я точно знаю, что никогда бы не повернула назад), и, вешая трубку, я осознаю, что, возможно, покидаю наш дом навсегда. Подавленная, я сажусь на краешек кровати, и огромный электрический вентилятор начинает развевать и ерошить мои волосы.

Внезапно звонит телефон. "Он снова вызывает меня. Он прикажет мне ехать домой", – радостно думаю я, спеша снять трубку, пока он не передумал и не повесил свою. Но нет – это всего лишь звонок от портье, желающего передать приказ пилота немедленно собираться. Я смотрю на свои часы – уже почти два ночи. Схватив свою тёмно-синюю дорожную сумочку от "Пан Американ", я стремглав мчусь вниз. Большинство наших пассажиров, потягиваясь и зевая, уже собралось у стойки регистрации, так что вскоре нас ведут к автобусу, направляющемуся обратно на базу гидросамолётов.

Майами – Порт-оф-Спейн

⁸

6 августа

Сонные, мы облепляем большой вращающийся шар, размещённый посреди зала ожидания, – все, за исключением штатских, которые явно выпили пару чашек чего-то бодрящего и снуют туда-сюда в весёлом и болтливом настроении, рассказывая нам, что им не терпится увидеть стада африканских слонов и жирафов, не говоря уж о тиграх и львах. Когда один из лётчиков спрашивает их, где они ожидают увидеть всех этих животных, те беззаботно машут руками, провозглашая: "Ой, да везде. Так нам обещали в нашей Компании, уговаривая отправиться в эту поездку, что окончательно определило наше решение". Они напоминают мне русских комических персонажей – "Бобчинского и Добчинского"⁹, и я мысленно так их и называю. Лётчик выглядит не вполне согласным с их утверждением и, покачав головой, серьёзно произносит: "Что ж, надеюсь, вы не будете разочарованы". В этот миг звенит колокол, и командир с экипажем проходят мимо нас на борт Клипера. Через пару минут второй звонок велит нам следовать за ними. Оказавшись в душном жарком салоне, я пытаюсь свернуться калачиком на своём сиденье и уснуть. Однако, хотя мне удалось это сделать днём, нынче я отчего-то не могу найти удобную позу и верчусь из стороны в сторону, как собака. Наконец я сдаюсь и решаю выглянуть в иллюминатор. Ночь безумно красива, и звёзды сверкают и выглядят намного больше, чем обычно. Под нами не видно ни воды, ни суши – там только лёгкий серебристый туман – а потому кажется, что мы несёмся сквозь безграничное пространство в мире звёзд. С самого детства я всегда представляла себе смерть именно так – внезапный отрыв от земли и стремительный полёт сквозь звёздную ночь. "Если это действительно так – это прекрасно", – радостно думаю я, и мой подсознательный страх авиакатастрофы окончательно исчезает. Зачем волноваться, если конец так же восхитителен, как этот полёт.

Моторы работают идеально; движение едва ощущается – гораздо меньше, чем в поезде; и по какой-то причине у меня больше не так закладывает уши, как днём. В салоне вокруг меня, свернувшись калачиком на узких сиденьях или вытянувшись во весь рост на полу, лежат спящие мужчины. И лишь один молодой солдат поблизости, проснувшись, сел, обняв колени, и пристально вглядывается в звёздное небо. Он совсем юн, и его глаза, похожие на глубокие тёмные омуты, выражают тревогу и печаль.

"Что не так, солдатик? – шепчу я. – Не спится тебе?"

"Да, мэм, – тихо отвечает он. – Типа как-то чудно́ во всём теле. Вы не против, если я подсяду поболтать?" Он встаёт с пола, и я освобождаю для него краешек своего сиденья.

"Что с тобой? – спрашиваю я снова. – Укачивает?"

"Ну, может, чуточку", – слегка смущённо признаётся он и объясняет, что это его самый первый полёт. Я предлагаю ему пару капсул "Мазерсиллс"¹⁰, коих у меня несчётное количество, так как все друзья принесли мне перед отъездом по крайней мере по упаковке в качестве подарка в дорогу. Пока что средство мне не понадобилось, однако оно, очевидно, действует, поскольку юноша вскоре сообщает со вздохом облегчения, что уже не так крутит живот и он вообще чувствует себя намного лучше. Мы общаемся шёпотом, и он рассказывает мне всё о своём родном городке, своей семье, своей возлюбленной. Он извлекает из бумажника снимки, и мы изучаем их в тусклом свете салона. Пока он говорит, тревога мало-помалу уходит из его глаз, и вскоре он начинает зевать.

"Думаю, теперь я смогу заснуть. Спасибо, мэм, за лекарство и за возможность поболтать с вами. Похоже, меня чуток укачивало и я тосковал по дому". Он возвращается на своё место на полу и вскоре уже крепко спит, слава "Мазерсиллс".

Чуть позже другой бодрствующий пассажир, на этот раз один из армейских лётчиков, заметив, что я тоже не сплю, подходит и садится рядом. Сначала мы говорим о всяких пустяках, и он не спешит отвечать на конкретные вопросы, пока я не показываю ему удостоверение военкора, и тут он расслабляется, начиная общаться более свободно. По его словам, он много раз летал этим маршрутом, и для подобных рейсов характерно соблюдение секретности, особенно в смысле времени вылета и прилёта в различных пунктах. Я рассказываю ему о двух фальстартах в Нью-Йорке, и он подтверждает, что это, разумеется, было сделано с указанной целью, как я и думала.

"Это очень опасный маршрут, – продолжает он, – и экипажи всех гидросамолётов должны быть начеку, высматривая вражеские подводные лодки и подозрительные суда. Собственно говоря, вообще нельзя летать над неизвестными кораблями в море, так как неправильная интерпретация опознавательных сигналов может привести к зенитному обстрелу.

Немецкие истребители используют два диапазона радиочастот при передаче кодовых сообщений и, дабы запутать радиоперехват, часто переключаются с одного диапазона на другой.

Наши самолёты не только могут подвергнуться атаке, но и информация о них будет передаваться противнику по цепочке, если не избегать Дакара и всей территории Вишистской Франции¹¹".

Эта информация меня сильно воодушевляет, заставляя почувствовать себя настоящим военкором, ведь теперь мы определённо вошли в зону возможных боевых столкновений. Я хочу спать всё меньше и меньше. Мы говорим о наблюдении за звёздами и небесной навигации и находим сверкающие Арктур и Альдебаран, а также многие другие, что так важны для штурманов. Хотя мы и живем в ультрасовременном мире, они, тем не менее, используют усовершенствованную версию тех же методов навигации, которые существовали в эпоху великих плаваний Христофора Колумба.

Штурманы носят с собой книгу, известную как "Воздушный альманах" которая является разновидностью "Морского альманаха". Она указывает им точное местоположение любого небесного тела в заданный момент времени, когда они измеряют угол между ним и пузырьковым горизонтом с помощью инструмента, названного октантом и разработанного на основе секстанта, который, в свою очередь, произошёл от астролябии. Так как я увлекалась изучением астрономии, оборот, который принимает наша беседа, приводит меня в восторг, и мы продолжаем её в течение долгого времени.

"Ох, взгляните на ту падающую звезду", – внезапно прерываю я, указывая на шикарный световой след, прочеркнувший небо.

"Да, это действительно падающая звезда, – говорит он, – но с тем же успехом это мог бы быть и сигнал бедствия, поданный из ракетницы со спасательной шлюпки. Если бы это был он, то пилот доложил бы о нём, но не подлетая близко, ведь есть вероятность уловки противника, дабы привлечь Клипер на расстояние досягаемости их зенитного огня, поскольку теперь немецкие подводные лодки оснащены очень мощными, скорострельными зенитными орудиями".

На рассвете я всё-таки засыпаю и пробуждаюсь лишь перед посадкой, чтобы услышать, что мы пролетаем над знаменитой "Пастью дракона", где Христофору Колумбу было столь трудно провести свои суда из-за стремительных течений.

Около четырёх дня мы приводняемся в Порт-оф-Спейн с его изумительно голубой бухтой, красноватыми горами, покрытыми тропической зеленью, и пеликанами-рыбаками, бросающимися в воду, словно пикирующие бомбардировщики. Перед посадкой зелёные занавески вновь задёргиваются, чтобы не дать нам посмотреть сверху на большой конвой кораблей союзников, стоящих на рейде за пределами бухты. Но стоит нам выйти из Клипера, и можно без особого труда разглядеть всё максимально чётко – лишь слепой бы их не заметил.

"Притворитесь, что не обращаете внимания, а сами посмотрите краем глаза и сосчитайте корабли, – бормочет один из наших пассажиров. – Потом мы сравним цифры и узнаем, сколько их там".

Я послушно отворачиваю голову и считаю краем глаза. У меня получается семьдесят против его семидесяти одного. Разумеется, это детская шалость, но ведь с нами и обращаются, будто с детьми. В конце концов, каждый из нас проходил многомесячную проверку, чтобы получить разрешение на службу за границей от Государственного, Военного и Военно-морского департаментов, не говоря уж о ФБР, РУ ВМС¹² и даже "Дан энд Брэдстрит"¹³, где тоже тщательно исследовали нашу личную жизнь. Каждый из нас выполняет какую-то конкретную военную миссию, так к чему же такая секретность и плотные байковые занавески, коль за ними следуют несколько часов наблюдения за конвоем со столь близкого расстояния, будто он вот-вот должен взять нас на борт?

Озадаченные, мы ломаем головы над данной проблемой, но в конце концов соглашаемся, что должна быть какая-то веская причина. Кроме того, мы все подчиняемся военным приказам, а потому вопросы задавать не положено.

На пристани в стоящей на высоких сваях у воды лачуге из бамбука и сухой травы нам подают простенький обед типа "шведский стол". Высоченный бронзовый солдат-туземец с ружьём и примкнутым к нему штыком марширует перед ней взад-вперёд, до смешного напоминая мне блестящего гвардейца, делающего в точности то же самое перед Букингемским дворцом в Лондоне.

Снаружи ко мне привязывается несчастная мелкая белая собачонка, и мне удаётся стащить горсть сухих печенек, которые она с жадностью проглатывает. Мы все хотим выйти и посмотреть город, но наш пилот и местные власти решительно заявляют: "Нет". Уже поздно, и мы должны покинуть бухту до наступления сумерек, поэтому всё, что мы видим в Порт-оф-Спейн, – это сам порт, лачугу, таможню и узкую дорогу за ней, ведущую в город. Однако, дабы утешить нас и чем-то занять, нам выдают бумагу и марки для авиапочты, и все принимаются писать свои первые письма домой.

Незадолго до шести раздаётся звон колокола, и мы гуськом отправляемся к Клиперу. Мелкая белая собачонка провожает меня до самого конца пирса. Занавески из салатового байка вновь задёрнуты и остаются таковыми до тех пор, пока мы не отлетаем на довольно приличное расстояние.

Порт-оф-Спейн – Белен, Натал

¹⁴

Дальнейший полёт в Белен проходит вдоль побережья – то над сушей, то над морем – и я гляжу в иллюминатор, постоянно сверяясь с картой, чтобы ничего не пропустить, но вскоре спускается ночь, и тогда лишь карта подсказывает мне, что теперь мы, вероятно, летим над дельтой реки Ориноко, а после – над береговой линией Британской, Голландской и Французской Гвиан, с Джорджтауном и Парамарибо, где расстался с жизнью Эрик Найт¹⁵, а также ужасным Островом Дьявола¹⁶, представляющим из себя, как мне сказали, всего лишь пятнышко посреди водной глади (а вернее, три пятнышка), видимое незадолго до того, как очутишься близ Кайенны.

Впервые с тех пор, как мы покинули Нью-Йорк, я, с наслаждением растянувшись на полу, даю отдых своему ноющему телу. Мы все подбросили монетку, дабы определить, кому достанутся привилегированные места на полу, где можно лечь во весь рост и, следовательно, чувствовать себя гораздо комфортнее, чем свернувшись калачиком в неестественной позе на одном из сидений. Я счастлива, что монетка предоставила-таки мне эту возможность. Справа от меня мирно спит военврач, слева – беспокойный лётчик, и, вертясь с боку на бок, мы постоянно с ним сталкиваемся, чтобы, очнувшись на миг, уставиться друг на друга ошеломлённым взглядом из разряда: "Кто ты, чёрт возьми, и как вообще оказался в моей постели?" Затем вспоминаем, где мы, и, вежливо извинившись, вновь засыпаем.

7 августа

Незадолго до рассвета мы прибываем в Белен. Увы, я проспала пересечение экватора, но, тем не менее, автоматически "стала подданной небесных владений царя Юпитера и отныне и во веки веков нарекаюсь Кондором Ириной Скарятиной". Всех нас, полусонных кондоров, загоняют на катер, тянущий наш Клипер по реке Парар, являющейся частью дельты Амазонки. Пока буксир, пыхтя, продвигается вперёд, мы впервые обнаруживаем, что все вокруг говорят по-португальски. Бразильские таможенники приветствуют новую стаю кондоров, и прямо на плаву подают ей обильный завтрак с яйцами, беконом, тостами и кофе. Но у еды странный, непривычный вкус, который с тех пор преследует нас в различных вариациях по всей Южной Америке, Африке и Азии. Где-то тому виной козье молоко, где-то – бараний жир и прочее подобное. Кроме того, я вообще не способна есть в такую несусветную рань, а потому довольствуюсь лишь ломтиком ананаса, который тут же тает во рту, словно сахар. Он просто восхитителен, и ни один ананас, который я когда-либо ела, не смог бы с ним тягаться.

Между тем наши паспорта тщательно изучаются бразильцами, смотрящими на меня если не с подозрением, то уж точно с любопытством, словно вопрошая: "Что здесь делает эта женщина в военной форме?" Я пытаюсь улыбаться им, но обнаруживаю, что это ошибка. Улыбка, очевидно, ассоциируется у них с сомнительными, заискивающими персонажами, и в ответ я получаю множество хмурых, неодобрительных взглядов.

Когда все формальности улажены и завтрак унесён, так что на столе не остаётся ни крошки, нас на том же катере отвозят обратно на Клипер. Шпили Белена лишь начинают проступать в свете встающего солнца.

Наш стюард, приятный, весёлый и добродушный малый, кажется, особенно доволен прекрасным завтраком, который был всеми поглощён только что, – вероятно, потому, что ему не придётся готовить для нас что-то ещё вплоть до самого обеда. По этой же причине он, слегка беспокоясь за меня, с тревогой интересуется, не проголодаюсь ли я в скором времени.

"Не мог и представить, что кто-то способен отказаться от такого завтрака", – укоризненно говорит он и успокаивается лишь тогда, когда я уверяю его, что мне нравится еда, которую он готовит, намного, намного больше. Памятуя об этом комплименте, в десять утра добрая душа будит меня (я снова сплю, как опоссум, – этот полёт определённо вызывает у меня сонливость сильнее, чем любой другой способ передвижения) и вручает поднос.

Один из моих попутчиков, капитан (ныне майор) Джерри Маллиган, тоже военный лётчик, направляющийся в Африку, огненноволосый голубоглазый ирландец с великолепным чувством юмора и золотым (как оказалось позже) сердцем, заявляет, что я слишком много сплю и должна хотя бы попытаться бодрствовать как можно дольше.

"Это всё из-за 'Мазерсиллс', которые вы уплетаете", – уверяет он, поскольку я случайно проговорилась ему ранее, что меня одарили их огромным запасом перед отъездом. И он не верит, когда я клянусь, что ещё не проглотила ни единой капсулы, ни розовой, ни коричневой.

"Нет, сэр, она явно под кайфом от 'Мазерсиллс'", – настаивает он, драматически обращаясь к кому-либо из своей преданной публики, и ничто из того, чем я пытаюсь возразить, не меняет его мнения. Он душа компании, и в большой кабине, находящейся рядом с той маленькой, в которой я обитаю, он поёт, шутит, рассказывает байки и часами играет в карты. Ему удаётся подбодрить нескольких парней, заскучавших по дому и впавших в уныние, и все они уже поют и смеются. Все, кроме одного, врача, пожилого мужчины, который отказывается, чтобы его подбадривали, и целыми днями сидит в углу, уставившись в пространство. Он скорбно рассказывает мне, что никогда раньше не покидал свою семью, по крайней мере в течение последних двадцати лет, и беспокоится о своей жене, которая очень больна. Где бы мы ни останавливались, он морщит нос и с отвращением бормочет: "Чёртова дыра! Держу пари, что дальше будет ещё хуже". Он самый унылый член нашей команды. (И, глядя на его печальное, осунувшееся лицо, я тогда даже не могла представить, что четыре месяца спустя встречу его "где-то в Африке", загорелого, румяного, превозносимого всеми до небес, как одного из самых способных хирургов и организаторов в этой конкретной части зоны боевых действий. Там он говорит мне, что его работа оказалась вполне приемлемой и что жена опять здорова. Но в те особые дни нашего первого полёта в Африку он неизменно был тревожен и мрачен).

Другой же доктор, молодой и жизнерадостный, затевает круговой обряд посвящения всех присутствующих в "сорюмашники"¹⁷, и вскоре моя первая долларовая купюра покрыта подписями товарищей по путешествию.

Мне объясняют, что первые "сорюмашники" появились во время прошлой войны в среде авиаторов ВВС. Однако их было очень мало. Позже, в 1938-ом году, лётчики из "Пан Американ" вновь возродили данную традицию на Аляске. Потом членство стало распространяться не только среди лётчиков, пересёкших океан, но и среди пассажиров таких рейсов. Новичок должен заплатить по доллару всем присутствующим "сорюмашникам", те же, в свою очередь, подписывают его долларовую банкноту, которую он должен затем хранить в качестве членского билета. Он обязан предъявлять этот билет всякий раз, когда другой "сорюмашник" просит об этом, в противном случае, то есть будучи пойманным без него, должен вновь заплатить по доллару либо же проставить по рюмашке каждому присутствующему члену клуба.

В сообществе "сорюмашников" состоят и президент Рузвельт, и Уэнделл Уилки¹⁸, и генерал Арнолд¹⁹, и большое число людей в армии и на флоте, которые пересекли океан, – от генерала до рядового и от матроса до адмирала.

Мы летим над бескрайними бразильскими джунглями, и в иллюминаторы льётся резкий и жёсткий тропический солнечный свет, – столь же тревожный и ослепляющий, как в ясный ветреный день на море. Время от времени кажется, будто крупные облачные образования, висящие над землёй, плывут, подобно огромным океанским айсбергам, поперёк пути Клипера, хотя на самом деле это впечатление создаётся лишь нашим движением. Вновь и вновь нас на пару минут начинает швырять из стороны в сторону, когда мы прорезаем эти гороподобные громады, несомненно, таящие в себе опасности, о коих мы, пассажиры, даже не догадываемся. Иногда под нами расстилаются лёгкие и пушистые кучевые облака, и тогда я представляю, что мы скользим на их гребне, направляясь к возвышающимся вдали кучево-дождевым гигантам.

Мы летим всё дальше и дальше, теперь уже над густыми зарослями, окружающими огромную реку. Я размышляю над тем, что случилось бы с нашим гидросамолётом, доведись нам совершить вынужденную посадку в таких дебрях. Наконец тоненьким голосом задаю свой вопрос, и опытный в этих краях ветеран услужливо объясняет, что может произойти. Оказывается, не так давно он находился в обычном транспортнике, следовавшем вдоль побережья Южной Америки, когда разразилась одна из ужаснейших тропических бурь. (В этот момент я бросаю быстрый взгляд в иллюминатор, дабы оценить ситуацию с приближением к какой-либо опасной туче, но, слава Богу, в поле зрения их нет и наш небесный путь спокоен и чист).

"Итак, – продолжает он, – наш самолёт сбился с курса, радио и компас вышли из строя, и вот мы уже над джунглями, 'мато', как они их тут называют, с минимальным количеством горючки в баках. Темнота сгущалась быстро, и вскоре командир приказал всем готовиться к прыжку. Но никто не спешил, а он вдруг заметил прогалину и резко дал вниз. Пару мгновений спустя мы услышали свистящий звук веток, бьющихся о фюзеляж, за которым последовал сильный удар. Так мы очутились на дне высохшего озера в джунглях, и, к счастью, никто не пострадал. Это можно смело назвать удачной, хотя и не очень мягкой посадкой". (Позже история была записана газетчиком Эдом Каннингемом, сопровождавшим спасательную команду в качестве штатного корреспондента армейского издания "Янки", и несколько месяцев спустя я наткнулась на неё в газете "Новые горизонты"). Посланные вверх сигнальные ракеты результата не дали. Цивилизация была в 150 милях²⁰ оттуда. Девять мучительных дней они продирались сквозь спутанные заросли и сплавлялись на своих резиновых спасательных плотах по узким, забитым буреломом речушкам. Питались рыбой, курицей и купленными у туземцев апельсинами. Наконец, добравшись до большой реки, проплыли по ней много миль. Идея состояла в том, что, спустившись вниз по течению, они должны оказаться на берегу моря. Но то было опасное путешествие из-за крокодилов и пираний, которые особенно любят человеческое мясо. Продолжая непрерывно грести, они однажды ночью увидели пароход и стали отчаянно сигналить единственным остававшимся у них источником света – зажигалкой. И таким оригинальным способом они добились своего спасения, а позже был найден и их разбитый транспортник.

"Вот что может случиться с теми, кто уцелеет при крушении самолёта в 'мато', – заключил счастливчик, доживший до возможности поведать миру свою историю. – Но с какой стороны ни глянь, это был не самый приятный опыт, поскольку, помимо крокодилов и пираний, ходят слухи, что по джунглям до сих пор бродят охотники за головами, и их совершенно не интересуют головы, добытые с уже мёртвых тел. Разумеется, летя на этом гидросамолёте, мы в гораздо большей безопасности, так как сможем легко приводниться на любую из здешних глубоководных рек."

Наша следующая остановка – Натал на реке Потенги, и мы прибываем туда в середине дня. На небольшом пирсе с плетёными стульями, выставленными полукругом на площадке перед компактным залом ожидания, меня, к моему удивлению, встречает морской офицер, однокурсник моего мужа по Аннаполису²¹. Он представляется и объясняет, что знал о моём прилёте, так как всегда просматривает списки пассажиров прибывающих Клиперов.

"Меня уже ничто здесь не удивляет, – говорит он. – Это всё равно что сидеть в парижском кафе на Рю-де-ля-Пэ²², наблюдая, как мимо тебя прогуливаются друзья и знакомые. Нынче все приезжают в Натал – он стал весьма модным местом. Впору назвать его 'Наталом на водах'".

Неподалёку от морской базы Клиперов деловито строят аэродром. Но когда я иду к нему, караульный прогоняет меня прочь.

В отличие от Порт-оф-Спейн, тут нам разрешают съездить в город, и я меняю немного денег и покупаю скромные подарки, чтобы отвезти их в Россию. Я нахожу американскую зубную пасту и мыло, шёлковые блузки, чулки и несколько серебряных и золотых безделушек. Один торговец предлагает мне прекрасный бразильский алмаз по очень разумной цене, и позже я сожалею, что не взяла его.

Мы совершаем променад взад-вперёд по главной улице, и я приобретаю несколько французских и английских книг в уютной книжной лавке с хорошим ассортиментом. Прежде чем мы уезжаем назад, я на несколько минут захожу в собор на площади рядом с отелем. Тихо играет орган, лампады горят в разноцветных стаканчиках перед святынями, и я на несколько секунд преклоняю колени. Внезапно через открытые двери входит козёл, ковыляя по проходу, и мне жаль, что я не могу остаться и посмотреть, что с ним будет дальше.

Натал – Рыбацкое озеро

²³

Взойдя незадолго до заката на борт Клипера, мы держим путь на Рыбацкое озеро в Африке. И всю ночь, пока мы летим над Атлантикой, я не в силах уснуть. Вид в иллюминаторе слишком прекрасен – редкий опыт, который можно получить лишь раз в жизни. Звёзды снова огромны, и впервые я ясно вижу Южный Крест. Нигде ни облачка, ни даже лёгкого тумана, ночь тиха и совершенна, и мне хочется, вытянув руку, действительно, а не образно говоря, "достать до звёзд". Океан внизу слегка фосфоресцирует – огромный, сверкающий, волшебный мир, божественный и нереальный. Всё это похоже на декорации сказки, на прекрасный сон в летнюю ночь, на полёт в рай.

Мой новый друг, лётчик, опять подходит, чтобы составить мне компанию во время этого ночного дежурства, и мы часами напролёт болтаем шёпотом, стараясь не потревожить остальных.

"Осознаёте ли вы, что пересекаете почти 2 000 миль²⁴ водного пространства безостановочно с одного континента на другой, – спрашивает он, – да к тому же всего за несколько часов? Только подумайте обо всём, что сделало это возможным: создании самолётов, науке, изобретениях, тщательных испытаниях, мастерстве пилотов, которые должны знать своё дело, и наконец, что не менее важно, пилотировании по приборам.

Мне кажется, что пассажиры всегда принимают всё как должное, дажене задумываясь о великих достижениях, что сделали реальным быстрое перемещение их, спящих, из Южной Америки в Африку, как если бы они просто ехали поездом из Нью-Йорка в Бостон. Представьте себе необходимые приготовления перед каждым рейсом, когда приходится проверять очень много вещей; и я говорю не только о Клиперах, а, конечно же, обо всех самолётах. Во-первых, судно должно быть в идеальном состоянии, а вдобавок есть прогнозы погоды, касающиеся туманов, видимости, скорости ветра и т. д. Обычно мы имеем дело со встречным ветром, но иногда сталкиваемся и с переменным, и с зонами дождей и гроз.

В Натале постоянно работает проблесковый маяк и мощная радиостанция. Мы поддерживаем связь с ней в течение нескольких часов после вылета, пока находимся ближе к южноамериканскому берегу, на тот случай, если придётся вернуться. Зачем возвращаться? Ну, предположим, заглох мотор либо возникли проблемы с топливными баками. Естественно, гораздо безопаснее лететь назад, чем пытаться продолжить путь в Африку. Станция в Натале должна отслеживать наши частоты, пока мы, поймав африканскую, не отключимся. Наши радисты на всём пути поддерживают связь с какой-то из станций на случай чрезвычайной ситуации.

Кроме того, мы должны внимательно высматривать вражеские подводные лодки и корабли, тут же сообщая о них секретным кодом. На острове Фернанду-де-Норонья, примерно в 235 милях²⁵ к северо-востоку от Наталя, есть полоса для экстренной посадки, которая может пригодиться обычным самолётам. А ещё дальше находится остров Асенсьон – крошечная точка в океане и чертовски трудное место для приземления. Но сегодня всё это нас не касается – мы летим прямиком на Рыбацкое озеро в Либерии. То ещё место, скажу я вам, хотя сейчас это просто рай цивилизации по сравнению с тем, что мы узрели там вначале. Но вы сами поймёте".

"Полагаю, отныне нас могут обстрелять в любой момент?" – с тревогой интересуюсь я. Он смеётся и задорно кивает.

"О, да, но пилоты очень осторожны и не рискуют понапрасну. Скоро мы, по-видимому, уже сможем разглядеть береговую линию Либерии, хотя там частенько бывает пасмурно. К тому же, над африканским побережьем может наблюдаться пыльная дымка, вызванная пассатом харматан, но это в основном в декабре. Обычно тот начинает дуть из области к северо-востоку от озера Чад, двигаясь на юго-запад и затрагивая всю Западную Африку, хотя и в разной степени. Днём он преимущественно горячий и сухой, ночью же прохладный. Дымка иногда распространяется в море на 15 или 20 миль²⁶ от берега, а бывает, что песчаную пыль уносит высоко вверх, а нижние слои атмосферы остаются совершенно чистыми. А ещё там могут появляться низкие, тяжёлые, кучевые и кучево-дождевые облака. В течение дня они формируются внутри суши, двигаясь затем к побережью. Однако ночью часто рассеиваются и исчезают".

"А как насчёт неистовых тропических ураганов?" – спрашиваю я, взволнованная его лёгким и беспечным описанием всех этих неведомых мне доселе опасностей.

"О, их тут не бывает, но на побережье случаются западноафриканские торнадо, хотя это происходит в основном в октябре и ноябре", – следует успокаивающий ответ. "Впрочем, – добавляет он, – их неправильно называть торнадо, поскольку в них нет вихревого движения. В реальности это тропические грозы, случающиеся в основном при смене сезонов с сухого на влажный. Верхушки туч поднимаются над землёй на более чем 20 000 футов²⁷, что уже в зоне обледенения и выше обычной высоты полёта. Поэтому в них начинается кристаллизация льда, запуская затем череду процессов, заканчивающихся дождём. Эти грозы иногда накатывают со скоростью 30 миль в час²⁸ и их фронт может достигать в ширину сотню миль²⁹. Вначале налетает шквал, затем молнии и гром, и наконец ливень, который длится от десяти минут до двух часов. Как правило, бури начинаются ближе к вечеру или рано утром, и перед тем, как им разразиться, воздух становится тяжёлым и совсем неподвижным. Порывы шквального ветра часто бывают столь сильными, что представляют опасность для любого самолёта. Лучший способ избежать бури – это улететь в море, но если судно уже попало в неё и поздно вылетать назад, то его нужно вести как можно ближе к земле, практически над верхушками деревьев, поскольку риск аварии там меньше. На Рыбацком озере часто бывает скверная погода, что вызвано так называемым межтропическим фронтом – полосой штормовой погоды, простирающейся от берегов Южной Америки до берегов Центральной Африки. Это как два соседствующих воздушных потока, вращающихся в противоположных направлениях, которые в конце концов сталкиваются, создавая эту полосу".

Так мы и бодрствуем, беседуя всю ночь.

8 августа

На рассвете я впервые вижу побережье Африки с его длинной изогнутой белой линией прибоя, просвечивающей сквозь утренний туман.

Появляется стюард со своим Флит-пистолетом³⁰, чтобы продезинфицировать нас и защитить Африку от любых насекомых, которых мы можем завезти из Южной Америки. Парни в Клипере издевательски вопят, что сложно представить, как вообще можно таким образом навредить именно Африке. Но стюард непреклонен и порхает, опрыскивая нас, пока мы все не начинаем кашлять, задыхаться и чувствовать позывы тошноты. Затем он милостиво даёт нам жевательную резинку и настоятельно велит жевать, чтобы отрегулировать давление воздуха в ушах и прочистить их перед посадкой. Некоторые ворчат из-за того, что их так рано разбудили, но он объясняет, как опасно спящим людям резко снижаться с такой большой высоты, поскольку это может весьма негативно повлиять на их барабанные перепонки и вызвать длительную глухоту.

И вот мы над Рыбацким озером, отделённым от океана лишь узкой полоской суши. Мы кружим всё ниже и ниже и затем с уже привычным шлёпающим звуком ударяемся о воду. Несколько секунд скольжения среди брызг, покрывающих иллюминаторы, и всё позади, не смолкают лишь восторженные крики – мы в Африке, в Либерии, знаменитой стране слонов, куда в огромных количествах отправились после своего освобождения от рабства американские негры, основав неподалеку столицу Монровия, названную в честь президента США Монро.

Наши гражданские с нетерпением оглядываются в поисках слонов, жирафов и львов, о которых они без устали говорили с самого начала путешествия, и, похоже, очень разочарованы тем, что поблизости не видно обитателей саванн, пришедших стадами поприветствовать их. Рыбацкое озеро, как его называют в народе, выглядит похожим на одно из озёр штата Мэн – столь же широким, глубоким, тихим и предположительно мирным, хотя доподлинно известно, что оно кишит акулами и барракудами. Ещё нас извещают о том, что намедни неподалеку была подстрелена 300-фунтовая³¹ горилла – эта новость тут же сильно приободряет наших помешанных на животных гражданских.

Посылая воздушные поцелуи Клиперу, благополучно пронёсшему нас через три континента и один большой океан и теперь отдыхающему на гладкой поверхности Рыбацкого озера, мы идём по песчаной дороге к маленькому американскому лагерю. В этом крошечном лагере, вырубленном в джунглях, я обнаруживаю, что всё, "относящееся к цивилизации", было доставлено кораблями из Соединённых Штатов. Моему изумлённому взору предстаёт мебель, сделанная в Гранд-Ра́пидс, кроватные матрасы Симмонс, даже заранее изготовленные сборные строения и бульдозер – огромная машина для прокладки дорог. Весь этот груз приходилось снимать с кораблей в открытом море, перегружая на небольшие туземные суда, доставлявшие его на берег озера.

Нас ведут в столовую и кормят очередным плотным завтраком, который подают местные официанты (носящие, по предписанию врачей, белые перчатки) с чёрными, как смоль, лицами, озарёнными широкими сияющими улыбками.

Но стоит мне сесть за стол, как вдруг начинает странно кружиться голова и предметы в поле моего зрения неприятнейшим образом пускаются в пляс. Очевидно, всё это сразу отражается на моём лице, так как восемь наших врачей, вскочив, обступают меня, в то время как Джерри Маллиган заявляет: "Она переусердствовала с ночными посиделками и болтовнёй – о, я прекрасно её слышал … трындела, и трындела, и трындела с тем говорливым парнем. Неудивительно, что она вымоталась. Вот что с ней. Ей требуется пара дней отдыха. Лучше отвезите её к больничке плантации Файерстоун, где ей сейчас самое место".

"К кому?" – ошалело спрашиваю я, а он, хохоча, орёт: "Следи за грамматикой. Твои болтовня и 'Мазерсиллс' вырубили тебя, Глупышка".

Я вяло протестую и пытаюсь сделать пару глотков кофе, тогда как все они, поедая свой огромный завтрак, в промежутках между наполнением ртов сдержанно похлопывают меня по спине, произнося слова поддержки и уверяя, что со мной в кратчайшие сроки всё будет в порядке. Все, кроме угрюмого доктора, который мрачно констатирует: "Разве я не говорил вам, что эти места – чёртовы дыры, и с каждым разом будет становиться всё хуже и хуже? Ну, разве не был я прав?"

И хотя я скверно себя чувствую, но не могу удержаться от хихиканья над своим горе-утешителем.

Наконец нас всех доставляют на аэродром примерно в двух милях³² по дороге, прорезанной сквозь джунгли, дабы посадить на самолёт, который в "Пан Американ" называют ДиСи-3 (а в армии – Си-54), военный транспортник, который отныне станет для нас средством перемещения в Каир. Но на данный момент для всех, кроме меня, поскольку планируется высадить меня на Робертс Филд³³, откуда, к моему стыду, я буду отправлена на пару дней подлечиться в госпиталь плантации Файерстоун.

Возле крошечной будки аэродрома, сидя на чём-то, смахивающем на крышу глинобитной хижины, я разговариваю с двумя держащими путь домой американками. Спешно царапаю записку своему мужу и отдаю её одной из них. Та же, добравшись до Вашингтона и позвонив ему по телефону, говорит, что видела, как его жена, "припарковавшись на крыше туземной лачуги, размышляла об ужасных вещах". Очевидно, я должна была выглядеть весьма потрёпанной.

Пока мы ждём, когда их судно, взлетев первым, освободит поле, я оглядываю аэродром. Похоже, тот окружён колючей проволокой и по песку укладывают взлётно-посадочную полосу из стальных щитов. Мне говорят, что когда она будет закончена, её длина составит около 4 000 футов, а ширина – 140³⁴.

В пяти милях³⁵ отсюда располагается маленький городок Робертспорт, где не так давно был пойман немецкий шпион. У него дома имелась рация, и он, отслеживая каждый взлёт и посадку самолётов ВВС или "Пан Американ", передавал информацию о них немцам. Хотя в тот период времени Либерия была ещё нейтральной страной, он был выслан специальным указом её президента Барклая.

Но вот наконец поле свободно, и мы грузимся в наш самолёт, который должен доставить меня на Робертс Филд примерно в получасе лёта отсюда. Рассаживаемся в дьявольских "сиденьях-ковшах", которые можно поднять и прижать к стенкам салона, если требуется больше места. Это самые неудобные седалища в мире, и каждый, чья несчастная задница соприкасалась с ними, злобно мечтает о том, чтобы их изобретателя усадили туда навечно.

Поскольку я по-прежнему испытываю идиотское головокружение и дрожь, Джерри Маллиган, обняв меня за плечо, поддерживает беседу, направленную в основном на наших восьмерых медиков, которые не в состоянии сделать хоть что-нибудь, дабы облегчить участь своего единственного пациента.

"Но как прикажешь нам это сделать? У нас с собой ничего нет, – хором протестуют те. – Ей нужен кофеин, бензедрин и прочие стимуляторы", – при этом Джерри улюлюкает и продолжает насмехаться. В таком шуме мы и прибываем на Робертс Филд. Там меня высаживают и загружают в фургон для 15-мильной³⁶ поездки на необъятную американскую каучуковую плантацию, откуда в Соединённые Штаты вывозят огромное количество каучука. Пока мы едем через лес высоких гевей, водитель непрестанно восхищается моей отвагой, в то время как я вновь и вновь повторяю, как мне стыдно за то, что я в таком состоянии.

"Не берите в голову. Многие из наших мужчин, проделав весь путь из Нью-Йорка практически без остановок, страдают намного сильнее, чем вы, – утешает он. – И, кроме того, именно дезинфекция срубает их напрочь", – и его слова заставляют почувствовать себя чуть менее посрамлённой.

Наконец он оставляет меня у дверей небольшого госпиталя, где меня тут же встречает доктор Уокер, который и сам чувствует себя не слишком хорошо, только недавно оправившись от приступа малярии. Тем не менее он помогает затащить меня наверх – как раз тот случай, когда хромой ведёт слепого, – и передаёт миниатюрной медсестре-туземке, которая быстро раздевает меня и укладывает в постель. После этого я практически ничего не помню, так как крепко сплю на протяжении почти 48 часов. Когда же в конце концов просыпаюсь, то совершенно здорова, бодра и горю желанием двигаться дальше.

Доктор Кэмпбелл, главврач, истинное воплощение доброты, говорит мне, что сейчас со мной всё в порядке и что это был случай полного истощения, вызванного множеством причин, как то: длительной подготовкой к отъезду; прививками от тифа, жёлтой лихорадки, холеры, столбняка и оспы; постоянным возбуждением; нескончаемыми часами полёта; нерегулярным сном; небрежным питанием и наконец, что не менее важно, тщательным опрыскиванием и дезинфекцией перед посадкой на Рыбацком озере. Всё это вместе взятое обычно атакует новичков на данном маршруте, вызывая различные осложнения, такие как глухота, головокружение и прочее подобное. Вот что случилось со мной, точно так же, как и с тремя мужчинами в соседней палате. Оказалось, что я выздоравливаю быстрее, чем они, и это меня почти полностью успокаивает.

Ещё два дня я жадно ем и сплю, пишу письма своему мужу и друзьям, и даже одному малоприятному пронырливому человеку, совавшему нос не в свои дела, а также знакомлюсь с другими врачами и местными медсёстрами. Получив образование в миссионерских школах, эти хрупкие чернокожие девочки в совершенстве говорят по-английски, очень точно и в забавной, изящной манере. Одна из девушек собирается замуж и выбирает мой пояс с позолоченной цепочкой в качестве свадебного подарка. В последний день я наношу визиты доктору и миссис Кэмпбелл в их уютном гнёздышке неподалёку от госпиталя и очаровательной молодой миссис Хендрикс, жене одного из чиновников Файерстоуна, живущей на гигантской плантации в нескольких милях оттуда. Их дом находится на вершине холма, и из него открывается великолепный вид на Либерию. Неподалеку находится Американский загородный клуб, где местный сторож с огромной гордостью показывает мне американский музыкальный автомат.

Робертс Филд – Аккра

³⁷

11 августа

Наконец мне объявляют, что я пришла в необходимую для продолжения путешествия форму, и, с выражением глубокой благодарности простившись с доктором Кэмпбеллом, доктором Уокером, доктором Данджесом и моими маленькими медсёстрами, пообещавшими молиться за меня, я отбываю на тот же аэродром Робертс Филд, где всего четыре дня назад чувствовала себя столь ужасно.

Здесь я вхожу на борт ДиСи-3, направляющегося в Аккру, и вылетаю туда с новой группой военных и врачей. Все они крайне дружелюбны, но я скучаю по первому контингенту, с которым стартовала из Нью-Йорка. Кто-то уверяет, что я догоню его по дороге, и я надеюсь, что так и будет.

Среди моих новых попутчиков – доктор Клауссон, руководитель зубоврачебной школы в Багдаде, совершающий нынче обзорную поездку по лагерям американской армии в Африке, чтобы организовать везде там надлежащую стоматологическую помощь. Одетый в белоснежную гражданскую одежду, очень полный, голубоглазый, весёлый и словоохотливый в чрезвычайно познавательной манере, он оказывается ценным спутником в путешествии, поскольку знает свою Африку от А до Я. Он охотно делится со мной способом, как комфортно путешествовать на этих ДиСи-3, избегая их маленьких металлических ковшеобразных сидений, где приходится мучиться часами, и сворачиваясь вместо этого калачиком на грузе, предпочтительно на шинах, являющихся, по его словам, самым удобным местом для отдыха. Я прислушиваюсь к этим советам и, следуя его примеру, вскоре выясняю, какие типы груза наиболее подходят для моих костей, давая возможность приятно вздремнуть. Я соглашаюсь, что шины хороши, как и свёрнутые в бухты канаты, однако следует избегать "ухабистых" предметов, таких как картофель и арбузы.

Мы летим весь день, приземлившись лишь однажды, дабы пополнить топливные баки в Такоради³⁸. Когда мы вновь поднимаемся в воздух, я обнаруживаю, что на этот раз сижу рядом с молодым американским курьером (таким же светловолосым и голубоглазым, как доктор Клауссон, однако отнюдь не разговорчивым), который никогда не выпускает из рук доверенную ему дипломатическую сумку. Он с ней спит, сидя, как кол, на своём ковшеобразном сиденье, берет её с собой в туалет, а на остановках – в столовую и, вне всяких сомнений, в постель … На всём пути от Робертс Филд до самого Каира он не расстаётся с драгоценной поклажей, похожей на белый спортивный мешок. Он очень осторожен во всём, что говорит, и в основном хранит молчание, никогда не отвечая на какие-либо вопросы и терпя массу добродушных поддразниваний, при этом ничуть не расстраиваясь и не раздражаясь. И только если кто-то прикасается к его заветному мешку, он краснеет до корней волос, бросая острый, как кинжал, взгляд на обидчика, – поистине прекрасный и надёжнейший молодой человек. Когда я спрашиваю его имя, он отказывается представляться, как впрочем, и не говорит ни откуда родом, ни куда следует. Более того, он смотрит на меня с подозрением и, вероятно, с той минуты, как впервые заметил меня тем утром, решает, что я опасный персонаж, летающий повсюду без ведома властей. Я пытаюсь показать ему своё удостоверение, но безрезультатно.

"Любой может это подделать", – опасливо произносит он, и тогда я сдаюсь и оставляю его в покое. Со временем все остальные делают то же самое, и к моменту нашего отлёта из Каира он если и не подвергается бойкоту, то, по крайней мере, является волком-одиночкой, – однако надёжным, верным и осторожным до конца.

Мы следуем вдоль Берега Слоновой Кости, где не только можем легко стать целью обстрела вражеских самолётов и подводных лодок, но и где о наших передвижениях постоянно сообщают в Дакар, а значит, и немцам. Береговая линия выглядит довольно прямой, и очень разителен контраст между голубой водой, окаймлённой белыми бурунами, и сушей с её золотистым песком и невысокой растительностью, похожей на кустарник, а также многочисленными деревушками, состоящими из низких глинобитных хижин.

Мы всё летим и летим, часами сидя на ужасных сиденьях и устало наклоняясь вперёд, чтобы подпереть голову руками. Поначалу мы болтаем, а вернее, докрикиваемся друг до друга, после пытаемся читать, затем сидя дремлем и наконец по очереди раскладываемся на грузе нашего самолёта.

Кажется, что этот полёт никогда не закончится. Мы покрыты пылью, наши мышцы налиты свинцом, и нескончаема процессия к кулеру с водой в конце салона. Этот ДиСи-3 определённо жёстче, чем Клипер, а кроме того, здесь безумно трясёт, но, похоже, никому нет до этого дела, кроме несчастного юного курьера, который, зеленея время от времени, исчезает в тесном гальюне, добросовестно таща за собой дипломатическую сумку. Я предлагаю ему 'Мазерсиллс', но он, подозрительно посмотрев на безобидные капсулы, стоически заявляет, что никогда не принимает лекарств, если те не прописаны его личным доктором. "Кроме того, это может оказаться наркотиком", – добавляет он слабым шёпотом. Вот так и мечется бедный юноша взад-вперёд, дабы ненадолго уединиться в крохотном закутке, пока не начинает худеть прямо у нас на глазах. В минуту слабости он признаётся, что это его первая поездка, и тогда мы все полны сочувствия, но безрезультатно, – он точно не хочет иметь с нами ничего общего.

Ближе к вечеру мы-таки добираемся до Аккры, столицы колонии Золотой Берег, а так как я единственная женщина и, следовательно, не могу быть определена на постой в американском военном лагере, меня отправляют в городской отель "Морской вид", большое квадратное побелённое здание, служившее некогда рынком работорговли. Во внутреннем дворе до сих пор видны отметины в тех местах, где раньше были кольца, к которым белые торговцы приковывали перед продажей и отправкой бедняг аборигенов. Хозяин отеля – вежливый и учтивый грек с элегантными манерами – уверяет, что у него есть для меня прекрасный номер – как раз то, что нужно после долгого путешествия. Итак, со множественными расшаркиваниями и поклонами он ведёт меня вверх по открытой лестнице, поднимающейся из внутреннего дворика на веранду второго этажа, и, остановившись у последней двери по левую сторону, широко распахивает её с сияющим видом гордого владельца. Я ахаю! Это крошечная каморка рядом с чем-то вроде чулана, где, вероятно, хранится постельное бельё, подозрительно похожая на комнату местной прислуги. В смятении я смотрю на не слишком привлекательную кровать с жёлтой противомоскитной сеткой, усыпанной коричневыми пятнами в тех местах, где, видимо, ночь за ночью давили бесчисленных комаров. Выцветший таз для умывания в углу, шаткий стол и стул дополняют обстановку. По неведомой причине ставни на двух узких окошках закрыты, хотя дневная жара уже спала. Когда я желаю их открыть, обходительный владелец советует мне этого не делать, хотя и не объясняя почему, а затем поспешно меняет тему и, гордо размахивая руками, заявляет: "И это великолепие будет стоить вам всего один английский фунт за ночь".

После этого он исчезает, а я осторожно запираю дверь и начинаю раздеваться. Однако, ещё раз пристально взглянув на кровать, резко меняю своё мнение, решив, что ни за какие коврижки не сниму свой парусиновый костюм. "Завтра я его постираю, вывешу сушиться на окно, посижу на нём, если потребуется хоть немного разгладить, но снимать его сейчас – увольте", – говорю я себе. В итоге я ложусь полностью одетая, включая туфли, чулки и гибкий солнцезащитный шлем.

Как только я вытягиваюсь, снизу начинают доноситься странные звуки, и, приоткрыв ставню, я, к своему ужасу, обнаруживаю, что из моей клетушки открывается вид на жилища аборигенов, где, как я быстро понимаю, многие детишки, увы, постоянно кашляют, видимо, страдая коклюшем. Кроме того, их матери ведут между собой непрекращающийся спор, в то время как бесчисленные собаки дерутся, лают и воют. По мере того, как я привыкаю к этому чудовищному шуму, я начинаю различать и другие тягостные звуки – испуганное мычание крупного рогатого скота где-то поблизости. Это продолжается до рассвета, и на следующее утро я обнаруживаю, что бойня находится практически за углом. И, вдобавок ко всей этой какофонии, целую ночь откуда-то издалека долетает бой африканского тамтама.

12 августа

Утром ко мне заходит доктор Клауссон с молодым местным дантистом, одним из его бывших учеников в зубоврачебной школе в Багдаде, предлагая прокатиться вместе с ними в машине этого парня. И я, с благодарностью приняв приглашение, провожу часть дня, посещая и осматривая достопримечательности. Но на самом деле смотреть особо не на что, кроме моего собственного отеля (несомненно, одного из лучших зданий в городе), базара, маяка и ржаво-алых останков немецкой субмарины, наполовину затонувшей недалеко от берега. А ещё имеется Кристиансборг – старая датская крепость прямо на воде, являющаяся сейчас дворцом губернатора, где живёт нынешний предводитель сэр Аллан Бернс.

В Аккре нет настоящей гавани, корабли бросают якорь на открытом незащищённом рейде. Для перегрузки и доставки к причалу тяжёлых грузов используют связанные вместе прибойные лодки. Лёгкие же товары перевозятся с помощью небольших прибойных лодок, причаливающих прямо к пляжу за пирсом.

Оказывается, городские аборигены бьют в тамтамы и танцуют как днём, так и ночью, что, по словам доктора Клауссона, является древним африканским обычаем, преобладающим над всеми другими в дни радости и печали, скуки и веселья. Если кто-то женится, то бьют в тамтамы, если кто-то опасно болен или умирает – тоже.

Меня очаровывают простые лавки золотых и серебряных дел мастеров, а также торговцев слоновой костью и резными деревянными фигурками. Я покупаю золотое кольцо, довольно широкую ленту с выдавленными на ней всеми знаками Зодиака, серебряного слона под пальмой (амулет для ношения на шее), вазочку из слоновьего бивня, и две резные фигурки жениха и невесты из чёрного дерева.

На главной улице есть хороший методистский книжный магазин, и я беру несколько небольших английских книжек, которые прочту по дороге или раздам завтра своим попутчикам, что, как я подозреваю, принесёт мне популярность.

Вечером после ужина я смотрю американский фильм, который показывают в моём отеле в бывшем дворе для рабов, и – надо же! – это "Волшебник из страны Оз"³⁹. Я, как во сне, сижу, затаив дыхание, и слушаю Джуди Гарленд, поющую мою обожаемую "Где-то над радугой …". Собственно говоря, я, вероятно, одна из немногих в Соединённых Штатах, кто никогда не видел "Волшебника из страны Оз" (хотя его сняли, должно быть, уже около четырёх лет назад), и расцениваю происходящее, как весьма любопытный опыт, – впервые смотреть фильм, столь популярный у себя дома, здесь, во внутреннем дворике отеля "Морской вид" в Аккре. (Позже мне говорят, что это одно из наиболее кишащих комарами мест, а потому удивительно, что я умудрилась просидеть два часа с голыми ногами и руками и ни разу не быть укушенной. Возможно, ветер тогда дул не в ту сторону и как-то отпугнул кровососов, или, может быть, моё мыло и тонкий аромат духов пришлись им не по вкусу. Как бы то ни было, я не была укушена и чудом избежала малярии или лихорадки песчаных мух).

13 августа

Я сплю ещё одну ночь в своей убогой каморке, но на этот раз под звуки громко горланящих в нашем дворе мужчин и звона бьющихся бутылок, которые те, похоже, расшвыривают во все стороны. Все они белые и штатские, очень пьяные, только что вернувшиеся в город после нескольких недель, проведённых в африканском буше, где они занимались всякими делами: разными подрядами, строительством дорог, охотой, сделками по приобретению слоновой кости и прочим подобным. Миссионер, тоже оказавшийся постояльцем отеля, пытается убедить их вести себя прилично, но тщетно … те орут, поют и крушат всё подряд целую ночь напролёт.

14 августа

Этим утром, позвонив ни свет ни заря, мне, слава Богу, приказывают немедленно явиться в аэропорт, поскольку наш самолёт вскоре вылетает в Кано и Хартум. Но в конечном итоге это происходит только спустя несколько часов, так что у меня появляется достаточно времени, чтобы посетить лагерь.

Меня информируют, что в настоящее время это место является крупнейшим и, вероятно, наиболее важным пунктом базирования ВВС США за пределами континентальных границ Америки. Это штаб-квартира и главная база африканско-ближневосточного крыла Командования воздушного транспорта. Деятельность этой организации распространяется через всю Северную и Центральную Африку непосредственно до Ирака и Ирана, а также вдоль Аравийского побережья до Индии, включая, по их уверениям, 21 локацию вдоль всей трассы в пустынях, джунглях и горах. Считается, что это самый протяжённый воздушный маршрут в мире, в несколько раз превышающий длину всех линий коммерческих авиакомпаний США, вместе взятых.

Хотя авиабаза занимает общую площадь в шесть квадратных миль⁴⁰, лётное поле и лагерь находятся примерно в трёх милях⁴¹ друг от друга. Сам аэродром столь же современный и хорошо оборудованный, как и любой другой в Соединённых Штатах, с двойной взлётно-посадочной полосой длиной 6 000 футов⁴² и просторной зоной рассредоточения. Говорят, по ночам на этом поле стоит до 200 самолётов. Три больших стальных ангара целиком заполнены оборудованием и запчастями для техобслуживания и ремонта, и создаётся впечатление, что они находятся здесь годами, а не чуть более двенадцати месяцев. Самое удивительное, что, как и на Рыбацком озере, все эти материалы были доставлены кораблями через Атлантику – в данном случае в Такоради, ближайший грузовой порт, – а затем перевезены для монтажа сюда через горы, за 185 миль⁴³, грузовиками или по железной дороге.

В качестве защиты от опасностей, связанных с возможной бомбардировкой противником лётного поля, лагерь предусмотрительно расположили на некотором расстоянии, примерно в миле⁴⁴ от океана. Здесь расквартировано около 5 000 офицеров и рядовых, включая транзитных авиапассажиров, следующих через этот пункт, как и моя маловажная персона, в зоны боевых действий на севере и востоке.

Оказывается, в полночь авиабаза предстаёт столь же оживлённой, как и в полдень, поскольку функционирует согласно 24-часовому графику, то есть её деятельность никогда не прекращается. Итак, в любое время суток одна треть здешних мужчин работает, одна треть спит и одна треть развлекается.

Я замечаю в разных концах четыре большие радиовышки, с которых постоянно передаются сообщения во все части света. Гарнизон размещается и питается в типично современных африканских казармах цементной конструкции с каркасными крышами и закрытыми ставнями окнами, так как стёкол здесь нет. Каждое здание на базе целиком забрано американской сеткой для защиты от малярии. Каждый дверной проём оборудован ловушкой для комаров в виде внешней и внутренней дверей, и правило номер один – нельзя позволять обеим дверям быть открытыми одновременно. Кроме того, вся 3-мильная зона вокруг базы продезинфицирована, и каждый день несколько сотен африканцев копают канавы, осушают их и опрыскивают. Медицинские работники говорят мне, что число заболевших малярией поначалу достигало 30%, но впоследствии было снижено до чуть более 1% – великая победа армейского медицинского корпуса.

Вся мебель, используемая в казармах, изготовлена на месте из массива дивного красного дерева, которое является самой распространённой местной древесиной. Солдатам тут выделены двухъярусные койки, каждая с противомоскитной сеткой, которую нужно бережно подтыкать на ночь. Вдобавок, все мужчины обязаны носить высокие, выше колен, сапоги от комаров из мягкой эластичной кожи, а после захода солнца застёгивать рукава и воротники. Таким образом, есть куча причин, по которым уровень заболеваемости малярией снизился столь существенно.

В полдень я обедаю в столовой, и еда там вкусная и питательная. Многие тонны припасов постоянно прибывают из Штатов на кораблях, и все скоропортящиеся продукты хранятся при температуре в 40 градусов⁴⁵ в ёмких холодильниках.

Лагерь выглядит, как полноценный компактный американский городок с тремя дизельными генераторами для производства света и электроэнергии, большим резервуаром для фильтрованной воды, доставляемой по трубопроводу длиной в девять миль⁴⁶ из реки Вольта, полной системой водоснабжения и канализации, обширными складами – фактически, всеми удобствами, кроме горячей воды, что, в конце концов, не так уж и востребовано в данном климате.

Здесь есть множество мест для досуга, таких как: бейсбольная площадка, теннисные корты, поля для игры в подковы, волейбольные сетки, два больших зала отдыха с пианино, играми и библиотеками, два клуба для офицеров и унтер-офицеров, два открытых кинотеатра, где каждый вечер крутят свежие ленты и новости, и наконец великолепный пляж для купания на берегу океана, ничем не уступающий самому шикарному курорту Флориды. Часовни различных конфессий заполнены во время богослужений, так что жизнь на авиабазе Аккры выглядит довольно насыщенной.

Это действительно великолепный лагерь, и, как говорит мне полковник Фрэнк Коллинз (начальник штаба американских войск в Британской Западной Африке): "Американская армия ожидает от своих солдат максимальной отдачи, но и предоставляет им во время службы в чужих краях такие условия для жизни и отдыха, каких не сыскать в любой армии мира, в чём вы и можете сами легко убедиться".

Всё это чудесно, но лично я навсегда запомню Аккру, как то место на планете Земля, где я разом ломаю три ребра, споткнувшись о низкую ступеньку в доме генерала Фитцджеральда и ударившись об острый угол тяжёлого стола из красного дерева. Все вокруг приходят от этого в ужас, и полковник Коллинз срочно везёт меня в госпиталь, где молодой доктор под наблюдением майора Кемпа вправляет мне рёбра и отправляет в дальнейший путь в изящном обтягивающем корсете из широкого бинта.

Аккра – Кано

⁴⁷

Итак, "воспарив", мы некоторое время летим над плоской и невзрачной местностью, а затем приземляемся в Лагосе⁴⁸ в Нигерии, британской колонии с 20-миллионным населением, экспортирующей какао и арахис, или земляные орехи, как их там называют. Мы задерживаемся всего на полчаса, дабы выбросить двух армейцев и какой-то военный груз, но поскольку мы подхватываем двух других мужчин и новую кладь, то общий вес остаётся неизменным. Пока идёт погрузка-выгрузка, мы выходим размять ноги и в зале ожидания аэропорта получаем ледяную кока-колу, добытую из недр американского холодильника, и огромные бутерброды с вездесущим "Спамом"⁴⁹ и сыром. Но на вторую порцию времени нет, и с бумажным стаканчиком в одной руке и кусочком бутерброда в другой нам приходится бежать обратно к самолёту.

Когда мы снова наверху, я мельком вижу город, маяк и большую лагуну Лагоса, а за ней – Атлантический океан. Теперь мы сворачиваем вглубь Африки и летим на северо-восток над густыми джунглями, которые не редеют до самого Кано. По дороге мы видим пробивающую свой путь сквозь заросли реку Нигер.

Где-то здесь знаменитый авиатор, капитан Ролли Инман, потерпел крушение, однако выжил, чтобы поведать о тех событиях. Именно так он описывает свой "самый свежий триллер", едва не положивший конец его карьере:

"Мы благополучно добрались до Натала, но в ту же ночь правый мотор стал плеваться и бурчать всю дорогу над Атлантикой. Я несколько раз решал повернуть назад, но при каждой попытке всё чудесным образом становилось хорошо, и я опять летел в Африку. Мы нормально дотянули до Золотого Берега, где они осмотрели судно, но не смогли найти никаких проблем, поэтому мы отбыли в Хартум и летели примерно три часа. Таким образом, мы продвинулись вглубь суши где-то миль на 600⁵⁰. И были на высоте порядка 11 000 футов⁵¹, когда правый двигатель окончательно сдох. Поскольку эти корабли с горючкой для трансатлантического перелёта весят 36 000 фунтов⁵², и по всем нормам 27 000 фунтов⁵³ – это предел общей загрузки, наша скорость снижения, что бы мы ни пытались предпринять, составляла около тысячи футов в минуту⁵⁴.

Меня чуть не хватила кондрашка, пока нас несло над сплошными джунглями, где единственным открытым местом был узкий берег реки Нигер, которого мы теперь держались. Несмотря ни на что, я, широко открыв левый двигатель, врубил его на полную мощность. Но всё равно не выходило удержать высоту. Тогда мы сбросили все баки бомбоотсека, и я велел штурману и радисту прыгать, так как понял, что мы разобьёмся. Поскольку это был лишь второй перелёт в их жизни и они не успели толком освоить парашют, то непростительно долго медлили, решив прыгать лишь тогда, когда мы уже спустились слишком низко. Прорезав сквозь пальмы просеку длиной в четверть мили⁵⁵, мы наконец коснулись земли на открытом месте, поросшем бамбуком высотой в семь футов⁵⁶, и чуток соскользнули с берега в реку, убив при этом крокодила.

Стоило нам остановиться, как корабль был целиком охвачен пламенем. Второй пилот, паренёк по имени Расс Ховард, и я немедленно вылезли через аварийный люк, получив лишь пару мелких порезов на лице. Штурман по фамилии Кристи и радист по фамилии Вандевер сами выбраться не смогли. Мы, рванув назад, вытащили их. С Кристи чуть не сняло скальп, а у Вандевера горела одежда, и он получил серьёзные внутренние повреждения. Мы оттащили Вана и вместе рухнули в грязь под береговым бугром, так как с каждым всполохом начали взрываться пулемётные боеприпасы, меча во все стороны пули.

Вандевер был очень плох, так как его обувь практически сгорела, обожгло кожу ниже колен, и были сломаны три ребра. Мы пролежали так около часа, прежде чем заметили туземцев, подсматривающих за нами из-за деревьев. Мы жестами показали им подойти, и вскоре их вождь и дюжина самых смелых решились на это. Приблизившись, они упали на колени и принялись, прикладывая руки ко рту, повторять снова и снова 'салю салю'. Позже мы узнали, что это был их способ приветствовать кого-либо, кто считался ими намного выше по статусу, означая, что они готовы ему служить. Они были насмерть напуганы, поскольку впервые в своей жизни узрели самолёт, а мы, покрытые грязью и кровью, выглядели как сущие черти.

Разумеется, они не понимали ни бельмеса по-английски, но мы знаками показали, будто несём кого-то на носилках, и те, живо притащив травяную циновку и уложив на неё Вана, понесли над головами к небольшому скоплению травяных хижин, где они обитали примерно в миле⁵⁷ от места падения. Начисто выметя одну из них и устелив её травяными циновками, чтобы мы могли лечь, они устроили нас с максимально возможным комфортом. Мы потеряли всё, кроме одежды, которая на нас была. Съестное, медикаменты, оружие, москитные сетки, надувные матрасы и всё остальное, включая и мой шикарный фотоаппарат, сгорело вместе с судном. Карты тоже сгорели, и мы имели лишь смутное представление о нашем местоположении, думая однако, что находимся не слишком далеко от города под названием Кадуна. Произнеся несколько раз 'Кадуна', мы указали в разные стороны. В итоге все туземцы, тоже повторяя 'Кадуна', ткнули пальцем в одном направлении, поэтому мы решили, что там она и должна находиться. Они не могли объяснить нам, насколько далеко, так как понятия не имели о милях. Ховард, взяв местную лошадь и одного из парней в качестве проводника, отправился в Кадуну. Оказалось, что до неё было 60 миль⁵⁸. Поэтому ему пришлось туда добираться весь тот день и всю ночь. Поездка чуть не сгубила лошадь, так как та никак не могла угнаться за бегущим впереди проводником.

Кадуна – это британский военный гарнизон, где имеется небольшой госпиталь. Там снарядили два Брен-транспортёра⁵⁹ со всем необходимым, включая пару врачей, и послали их за нами. Получилось доехать на транспортёрах только до точки, расположенной в двадцати милях⁶⁰ от нас, и остаток пути им пришлось пройти пешком. Они добрались около полуночи, и к тому времени мы уже были в отчаянии, покрытые тысячами комариных укусов, не решившиеся есть туземную пищу, а потому пьющие лишь кипячёную тёплую речную воду. А бедному старине Вану так и вообще пришлось хуже всех. Врачи, положив того на носилки, пронесли его всю дорогу до транспортёров. И к следующей ночи, уже затемно, наша жалкая компания добралась до гарнизона, где британцы отнеслись к нам по-королевски.

Нам с Ховардом зашили порезы на голове, и мы, прежде чем отправиться домой, пробыли там всего три дня. А два других парня до сих пор там, и трудно сказать, когда им наконец позволят уехать".

В Кано мы прибываем в сумерках. Быстро темнеет, и идёт мелкий дождь, что, оказывается, очень необычно для этого времени года. Меня снова отделяют от моих спутников и на этот раз отправляют в женский компаунд, как его тут называют. Я оказываюсь совсем одна, если не считать двух пожилых дам-миссионерок, которые, похоже, заразились какой-то ужасной африканской простудой.

Сидя на крытом крылечке крошечного домика, в котором они остановились, те яростно чихают, тяжело дышат и жалобно смотрят на меня слезящимися глазами. Их носы пылают, а щёки распухли. Один взгляд на них, и я исчезаю в противоположном направлении. Простуды подобного рода, в такое время и в таком забытом Богом месте определённо следует избегать. Однако, прежде чем удрать, я предлагаю им немного аспирина, хинина и таблеток от простуды, от которых они отказываются, печально заявляя, что перепробовали всё, что есть на белом свете, но пока ничто не помогает.

Комплекс состоит из рядов компактных домиков, окружающих длинное низкое главное здание в центре, содержащее просторную и унылую приёмную с печально разбросанной кучкой древних газет, столовую, что выглядит чуть более жизнерадостной, и кухню, которую я, не видя, определяю по запаху.

Мой собственный домишко стоит на самом краю лагеря или компаунда – как бы он там официально ни назывался – и выглядит по-особенному мрачно и тоскливо. Над входом кто-то написал карандашом следующее: "Это и есть тот самый 'Хат-Сат Роулсон на риллерах'⁶¹, да помогут ангелы тем, кто будет тут спать".

На коньке низкой крыши сидит немалых размеров стервятник, периодически издавая звук, похожий на крик бедствия, и зловеще взмахивая крыльями. Я хлопаю в ладоши, крича ему "кыш!", и даже бросаю маленькие камешки и палочки, которые попадают аккурат в него, но без каких-либо видимых результатов. Он продолжает сидеть там, как символ дурного предзнаменования, которым в сущности и является, заставляя меня содрогаться всякий раз, когда я бросаю взгляд на его нескладную фигуру. Я понимаю, что бесполезно кидать что-либо в его сторону, поскольку, хотя мои ботинок и калоша попали ему точно в грудь, он не сдвинулся с места и, вероятно, хохочет во всё горло, когда мне приходится шарить в их поисках в темноте.

Группа аборигенов, увязавшихся за мной, пытается продать мне свои товары – в основном бусы и маленькие предметы, сделанные из дерева и кожи. Однако им не удаётся соблазнить меня заняться покупками в таком месте и в такой час, и я становлюсь столь же невосприимчивой к их приставаниям, как стервятник к моим снарядам.

Внутри Хат-Сата я обнаруживаю тесную комнату с кроватью, комодом и плетёным креслом, а по соседству – крошечную ванную, где не течёт вода. Мрачно оглядевшись по сторонам, я торопливо выхожу наружу в своём плаще и найденных калошахи начинаю расхаживать взад-вперёд по мокрой дороге перед главным зданием, тогда как аборигены следуют за мной, как хор за солисткой в опере. Я чувствую, что в любой момент могу разразиться арией на манер примадонны, дабы музыкально сообщить миру, что я думаю о моём первом вечере в Кано.

Но вскоре аборигены исчезают, и теперь в поле моего зрения нет ни одной живой души. Единственные звуки, которые долетают до моих чутких ушей, – это чих и сипение несчастных миссионерок, редкие крики моего стервятника, всё так же сидящего на крыше Хат-Сата, да нудный стук дождевых капель.

"Ты идиотка, – гневно кляну я себя. – Наиполнейшая идиотка из всех идиотов на свете. Только взгляни, во что ты вляпалась! 'О, это будет так волнующе, о, это будет так увлекательно!'" (С горечью передразниваю я свой собственный голос, произносивший сию чушь ещё дома перед отъездом). "'Волнующе, увлекательно' – подумать только! … Всё, что тебе суждено, моя жалкая глупышка, – это подхватить какую-нибудь ужасную африканскую хворь, быть заклёванной до смерти стервятником или обворованной туземцами и никогда больше не увидеть ни Америки, ни России".

Вот так я и шагаю – туда-сюда, туда-сюда, – пытаясь скоротать мучительно тянущиеся минуты. Я не имею ни малейшего представления, сколько сейчас времени, так как мои часы остановились, но полагаю, что где-то около десяти вечера. Внезапно в главном здании загорается свет, и вскоре сквозь туман начинают долетать призывные запахи готовящейся пищи. Затем я слышу шаги, за которыми следует луч фонарика, и через секунду появляется пара белых мужчин. Они представляются. Один – американец, другой – англичанин, оба штатские, дислоцированные в Кано. Я так и не узнаю, почему они приходят поужинать именно в этот женский компаунд, но, поскольку я и они – единственные белые люди в столовой, мы садимся вместе за маленьким столиком в углу.

Я задаюсь вопросом, как питаются бедные чихающие миссионерки, и делаю вывод, что их, наверное, кормят, соблюдая условия карантина.

После ужина я иду в свой Хат-Сат в сопровождении двух джентльменов, каждый из которых вышагивает с фонариком в одной руке и моим локтем в другой. Увы, стервятник всё ещё сидит на крыше, но моим спутникам удаётся изгнать его странными криками и длинным шестом, подобранным в траве. Совершив столь галантный подвиг, они пожимают мне руку и желают спокойной ночи, добавляя: "Конечно, если вы сможете это вынести, что довольно непросто сделать, пока не приспособишься", – а затем исчезают в темноте. Но не успевают они уйти, как стервятник объявляется вновь и в довершение ко всему где-то поблизости начинает выть собака, а меж деревьев опять возникают тёмные тени туземцев, шмыгающих тут и там рядом с моим пристанищем.

15 августа

После бессонной ночи – из-за расхаживающего по крыше, бьющего крыльями и орущего стервятника, воющей собаки и слоняющихся вокруг, тихо перешёптывающихся туземцев – мне звонят перед самым рассветом, веля срочно явиться к завтраку в главное здание в центре компаунда. Поскольку нет воды, чтобы наполнить выглядящую в остальном суперсовременно ванну, я поспешно одеваюсь и, захватив свою маленькую дорожную сумку, бегу по дороге. Темень – хоть глаз выколи, и электрический свет горит лишь на кухне и в столовой, где тот стол, за коим я сидела намедни, нынче накрыт для меня одной. К моему ужасу завтрак вновь обилен: яичница и кофе, хлеб с маслом и фрукты. Я никогда в жизни не видала столь грандиозных завтраков, как во время своего перелёта через Южную Америку и Африку.

Сияющий и заботливый официант-туземец советует мне плотно поесть, так как, вполне возможно, мне больше ничего не светит до позднего вечера в Хартуме. Но, как и всегда, я не в состоянии есть эти блюда, имеющие столь своеобразный вкус, да ещё и в такую безбожную рань, поэтому, вызвав в нём шок непонимания, просто выпиваю обжигающий кофе и крошу несколько тостов. Но, когда я даю ему чаевые, он снова начинает сиять, говоря, что сам съест мой завтрак, молясь о моём здоровье.

Вскоре за мной заскакивает фургон, и мы мчимся как сумасшедшие в аэропорт. Всю ночь шёл весьма сильный дождь, и поле выглядит мокрым. Поэтому совершенно не вызывает удивления весть, что вылет всё-таки задерживается и мы можем вернуться в свои постели и спать до тех пор, пока нас снова не вызовут. Единственное, что нас изумляет, – это почему нужно было в первую очередь слать за нами, а не проверять поле. Военные смеются и шутят, будучи в полной уверенности, что мы застряли в Кано ещё минимум на сутки. Они возвращаются в свой лагерь, надеясь, что им выдадут второй завтрак, тогда как меня снова везут по едва различимым улицам Кано к моему женскому компаунду и Хат-Сату, который я была так счастлива покинуть, думая, что навсегда. У меня возникает странное чувство, когда я вижу кровать, всё ещё хранящую отпечаток моего тела, – беспокойное ложе, с которым я надеялась проститься навеки. Но за время моего краткого отсутствия произошло и несколько приятных изменений: исчез стервятник, замолкла собака и больше не слышен шёпот местных за стенами этой халупы.

Ложась в постель, я вспоминаю о старом русском суеверии, заключающемся в том, что "возвращаться в начале пути – плохая примета", и мне интересно, означает ли это, что с нами случится что-то ужасное в тот день, когда мы наконец полетим дальше. Я вытягиваюсь на кровати полностью одетой и едва проваливаюсь в сон, как раздаётся стук в дверь и за ней обнаруживается тот же водитель фургона, в волнении умоляющий поторопиться, поскольку пришёл приказ вылетать немедленно. И мы снова мчимся по быстро оживающим улицам.

Кано – это восхитительный старый город-крепость, настолько древний, что он, как мне говорят, даже упоминается в Библии (хотя я подозреваю, что они путают его с Каной Галилейской). Перед хижинами из красноватой глины резвятся в грязевых лужах чёрные как смоль совершенно голые детишки, и их тела блестят, как отполированные. Некоторые из них – просто образцы совершенного телосложения, в то время как у других – огромные животы и ненормально тонкие ручки и ножки. Их матери, закутанные в разноцветные домотканые саронги (или как их там ещё называют), похожие на библейские погребальные саваны, уже склонились над деревянными бадьями для стирки и колотят дубинками по находящемуся там белью. А мужчины, некоторые из которых наги, если не считать скудной набедренной повязки, иные же в ниспадающих одеждах (которые кажутся на расстоянии белоснежными, но при ближайшем рассмотрении таковыми не являются), неторопливо слоняются взад-вперёд по улицам. Кое-где можно увидеть лежащих без движения людей очень жалкого вида, и водитель говорит мне, что у них либо сонная болезнь – паралич, либо проказа. Но никто, кажется, не обращает на них никакого внимания, и те продолжают лежать там без помощи и присмотра. Кроме того, есть те, кто был проклят колдунами Джу-Джу и оставлен умирать в одиночестве в тех самых местах, где их поразила магия. Поскольку им запрещено двигаться и никто не осмеливается их покормить, они выглядят как скелеты, скрюченные и изогнутые до невероятности. На их страшных лицах живы только огромные, жалобные глаза. Один бедняга с широко расставленными руками и ногами выглядит точь-в-точь как паук; у другого остались лишь туловище и голова, да и то покрытые гноящимися язвами. Как же должен быть слеп тот, кто идеализирует Африку!

Тяжело нагруженные маленькие ослики прокладывают свой путь среди американских военных грузовиков, джипов и фургонов, заполнивших главную улицу. Я наспех покупаю миниатюрную резную деревянную фигурку туземки с младенцем на спине, склонившейся над стиральной лоханью, и крохотную подушечку из красной и зелёной кожи – фирменный сувенир Кано. Эти вещи суют мне через открытое окно нашего фургона, пока мы стоим на перекрёстке, однако покупать что-либо ещё нет времени. Через несколько минут я снова сажусь в наш самолёт, тот самый, что доставил нас в Кано предыдущим вечером, – "Щебетунью".

Все мы разделяем мнение, что просто ужасно не иметь возможности хотя бы ненадолго задержаться для знакомства с очаровательными африканскими городами, но после недолгого обсуждения соглашаемся, что всё-таки это совсем не обзорная поездка и основная идея состоит в том, чтобы добраться как можно быстрее до наших пунктов назначения в зоне боевых действий. Тем не менее мучительно осознавать невозможность более глубокого познания Африки, особенно когда думаешь, что, вероятно, никогда больше не полетишь этим же маршрутом. Все ребята накупили в Кано подарков для своих семей и рассчитывают отослать их домой при первой же возможности. Поскольку Кано славится своими изделиями из кожи, наш самолет становится похож на восточный базар, когда каждый из военных начинает показывать, что он приобрёл. Они хвалят армейский лагерь, в котором ночевали, и с большим сочувствием слушают скорбный рассказ о моих ночных приключениях.

Кано – Хартум

⁶²

Мы отбываем с восходом солнца, взлетая, по всей видимости, без особых проблем, хотя взлётно-посадочная полоса всё ещё влажная и плюющаяся брызгами из-под шасси при разгоне. Несколько боевых пилотов летят с нами в качестве пассажиров, держа путь в Северную Африку, и во время взлёта выглядят непривычно тихими и напряжёнными. Сев вместе в одном ряду, они, кажется, следят за каждым движением самолёта. Но стоит тому оторваться от земли, они как один расслабляются и, с радостными возгласами широким взмахом расстегнув ремни и сблизив головы, начинают говорить все разом.

"О чём речь?" – вопрошаю я, выказывая свойственную мне любознательность, и те отвечают: "О, да просто кучка технических тонкостей – досужий трёп, ну, вы знаете, о том, как прошёл взлёт".

С тех пор как я покинула Нью-Йорк, я стала реагировать на всё более настороженно, подобно тому, как ведут себя лётчики, путешествующие в качестве пассажиров, ведь те знают о происходящем гораздо больше, чем большинство из нас. Во время взлётов и посадок есть определённые моменты, неизменно превращающие их в молчаливых бдительных мужчин. Они знают, о чём идёт речь. Им известны все детали.

Через некоторое время мы примерно на полчаса садимся в Майдугури⁶³. Местную взлётно-посадочную полосу обрамляют травянистые обочины, и мне говорят, что после сильного дождя ею нельзя пользоваться по крайней мере час. Поскольку прошлой ночью непрерывно лил дождь, я предполагаю, что именно поэтому мы не вылетели из Кано в первый раз, когда нас вызвали до рассвета, а должны были ждать, пока этот следующий пункт нашей остановки не подсохнет.

Тут ужасно жарко (кто-то сообщает нам о 140°⁶⁴), и, задыхаясь и сбившись в кучу, как стадо овец под деревом, мы стоим в тени огромного крыла нашего самолёта.

Снова набрав высоту, мы принимаемся рассматривать озеро Чад, лежащее к северо-западу от Эль-Генейны⁶⁵ – очередной остановки, но уже в англо-египетском Судане. А также видим Форт Лами⁶⁶ на некотором отдалении от нашего маршрута, находящийся во Французской Экваториальной Африке – безусловно, ещё одной опасной зоне. Неожиданно из аэропорта Лами взмывает несколько самолётов, которые некоторое время следуют за нами. Сначала мы думаем, что это преследующие нас вражеские истребители, но вскоре те уходят в другом направлении, и снова становится спокойно. Как бы то ни было, они подарили нам несколько захватывающих дух минут, поскольку мы, услышав, что Форт Лами недавно подвергся нацистской бомбардировке, решили, что, возможно, немцы вернулись опять, дабы на этот раз поохотиться за нами.

Поднимается пыльная дымка, а когда мы летим над саванной, то тут, то там видны клубы дыма от многочисленных травяных пожаров. Местность на всём пути от Кано довольно ровная, но при подлёте к Эль-Генейне меняется, становясь более пересечённой, а также появляются высокие и лысые горы. Мы спускаемся в Эль-Генейну во второй половине дня и проходим под палящим солнцем небольшое расстояние до закрытой веранды, где нам по традиции дают кока-колу и бутерброды. Сейчас с нами много молодых солдат, и при виде колы те радостно улюлюкают.

Один из мужчин в аэропорту спешит выступить для меня (по-прежнему единственной женщины в группе) гостеприимным хозяином и даже приносит мокрую тряпку, которую заботливо повязывает мне на лоб, говоря: "Вы должны быть осторожны. Вы теперь в Судане".

Мы разговариваем, и выясняется, что он родом из Филадельфии, тоже являющейся на протяжении многих лет моим домом. Он спешит поведать мне всё о своём тамошнем жилье, своей семье и вообще о любимом городе, продолжая повторять: "на Каштановой улице … на Ореховой улице … на стадионе Франклина … у Ванамейкера⁶⁷", – очевидно, вне себя от радости пообщаться с кем-то, кто знает эти места так же хорошо, как он сам. Он определённо очень сильно тоскует по дому и радостно хихикает каждый раз, когда я упоминаю очередное название чего-либо в Филадельфии. И ему явно очень жаль, что мне нужно уходить, когда приходит время возвращаться с остальными на "Щебетунью".

Одни солдатики принимаются читать карманные издания детективных рассказов, другие, растянувшись на полу, мгновенно засыпают. Менее удачливые, для которых на полу не нашлось места, маются на невыносимых сиденьях, уперев локти в колени и уткнувшись лицом в ладони – пытаясь таким образом уснуть. Я тоже сижу в одном из этих "ковшей" меж двух бойцов и время от времени ловлю себя на том, что клюю носом и кренюсь то вправо, то влево, когда на несколько мгновений мной овладевает дремота. В конце концов я погружаюсь в глубокий сон и, проснувшись через какое-то время, обнаруживаю себя лежащей на коленях того мо́лодца, что справа. Должно быть, он совсем не шевелился, боясь меня потревожить, а когда я, смутившись, благодарю его за доброту, он отвечает: "Всё окей, сестрёнка. Хоть вы и одна из нас, но всё же вы женщина, о которой не грех и позаботиться". Я прихожу в абсолютный восторг от этой фразы – "одна из нас", тут же разместив её в ряду наилучших комплиментов в моей жизни.

Теперь мы движемся по так называемому "лётному коридору" (недалеко от Эль-Фашира в англо-египетском Судане) – самому безопасному здесь маршруту шириной около десяти миль⁶⁸. Вдали виднеется гряда гор с двумя высокими вершинами, затем река и кусочек зелени, похожий на оазис в пустыне. Как же тяжело лететь сегодня из-за висящей в воздухе песчаной пыли и безжалостно палящего солнца.

Джонни-Пончики⁶⁹ начинают петь, сначала тихо, потом всё громче и громче, пока уже не орут во весь голос. Постепенно я дружусь со всеми ними, потихоньку передвигаясь по салону и пересаживаясь с одного сиденья на другое. Вскоре я обнаруживаю, что больше всего их волнуют разговоры о доме, и благодарю свою судьбу за многочисленные поездки по всей Америке в рамках своих лекционных туров в течение последних двенадцати лет. Ведь проводя те лекции, я познала Соединённые Штаты намного лучше, чем большинство американцев, которые там родились и выросли. В девяти случаях из десяти я, к своему большому удовольствию, обнаруживаю, что знаю города, о которых говорят ребята, – их собственные родные города. Их радует, когда я говорю, что бывала там, и они тут же начинают рассказывать мне о своих семьях и отчем доме.

"Вы помните нашу главную улицу? – в волнении спрашивают они. – Так вот," (здесь описания, конечно же, разнятся) "наш дом третий справа, коль вы свернули у кинотеатра, – ну, вы знаете, тот белый каркасный, что позади лужайки".

И с нетерпением ждут моего ответа, что, разумеется, я его помню, эдакую типичную американскую постройку, что похожи, как две капли воды, куда ни приедешь. А после вопят, и хохочут, и хлопают себя по коленям и меня по плечам, крича своим товарищам: "Представляешь? Она знает, где я живу! Она видела мой дом … а может, и моих родных!" Затем переходят к делу, доставая свои бумажники, чтобы показать мне фотографии семей, оставшихся на родине.

Благодаря этому, а также некоторой заботе о тех немногих, кого укачивает, часы проходят быстрее, и впервые с тех пор, как я уехала, я занята делом и оттого счастлива. Я даже забываю смотреть в иллюминатор на африканские пейзажи, настолько я поглощена этим парящим высоко в небе маленьким кусочком Америки, несомненной частью которого я являюсь в новообретённой роли "матери" для всех этих мальчиков. Кроме тех путешествий по стране, мне пригождаются и полученные когда-то медицинские знания, к тому же я запоминаю имена и адреса, честно обещая парням связаться с их родными, когда вернусь назад.

У всех у них один и тот же встревоженный взгляд – взгляд пареньков из мирной жизни, впервые покинувших свой дом. Несмотря на их весёлость и желание казаться опытными, бывалыми вояками, в их глазах тем не менее безошибочно угадываются вопросы, присущие любому "маленькому мальчику": "Куда меня несёт? Что со мной будет? Вернусь ли я домой?" И моё сердце болит за них, словно это мои собственные дети.

Но, честно говоря, как только они прибывают в американский лагерь и их "берут в оборот" американские командиры и установленный там привычный образ жизни (пусть даже посреди африканской пустыни), этот встревоженный взгляд исчезает, и они почти сразу опять становятся самими собой – типично американскими парнями, шумными, весёлыми и болтливыми. Они вновь обретают себя, их оставляет страх перед неизвестностью, и в этом, видимо, есть свои плюсы, ведь приходит понимание, что этой новой школы жизни бояться незачем – по крайней мере, не сейчас. Вдобавок, они в полном восторге от того, что находятся в Африке, той самой "чёрной-пречёрной Африке", о которой они знали лишь из школьных учебников, но никогда в своих самых смелых мечтах не ожидали увидеть. И такой восторг испытывают все без исключения – и рядовые, и офицеры, и я.

Мы оставляем позади себя унылый край саванн и летим над песком, ничем, кроме песка, время от времени скапливающегося в дюны. Зной неуклонно усиливается, и мы все начинаем кашлять, задыхаясь от песчаной пыли, забивающей горло, глаза, волосы и одежду. Вскоре мы покрыты ею с ног до головы. Никто больше не хочет разговаривать, или читать, или играть в карты, или даже спать. Мы сидим час за часом, согнувшись и уставившись в пространство – жаркое, пыльное и убогое. Боже, помоги всем самолётам, потерявшимся в этой пустынной стране!

Но наконец нам говорят взбодриться – долгий, нудный перелёт этого дня почти завершён. Мы вот-вот прибудем в аэропорт Вади-Сейдна в пятнадцати милях⁷⁰ к северу от Хартума, который мы уже видим вдали, снижаясь к его лётному полю.

Вади-Сейдна раньше был английским сельскохозяйственным институтом, а нынче используется как один из крупнейших американских лагерей в Африке. Как только мы приземляемся, нас везут туда на автобусе (на этот раз я тоже еду со всеми) и кормят отменной едой в огромной столовой.

Затем меня отводят в один из многочисленных домиков, из которых состоит лагерь, – в моём случае это №12, окружённый низенькой глинобитной стеной.

Двое скудно одетых туземцев встречают меня у входа и ведут в предназначенную для меня комнату. В ней четыре армейские койки, стол в центре, четыре стула, комод и маленькое зеркало. За соседней дверью находится санузел. Там я радостно начинаю отмывать своё пыльное лицо и руки, однако с ужасом вижу, что, хотя я и вставила пробку в слив раковины, вода хлещет откуда-то прямо на пол, создавая страшный потоп, будто пробки нет и в помине.

При звуке льющейся воды один из бдительных туземцев (который, очевидно, был начеку, ожидая, что произойдёт именно такая катастрофа) вбегает с тряпкой и начинает вытирать пол. И эта процедура происходит всякий раз, когда я пытаюсь помыться. Сначала я с надеждой вставляю пробку, затем вода со свистом исторгается через какую-то таинственную щель, которую я не могу обнаружить, и сразу же врывается служитель, начинающий собирать её в таз. Это обескураживающее занятие, и после третьей попытки я переношу своё внимание на ванну, но, увы, с ещё более худшим итогом, поскольку там вода из кранов не льётся вообще, ни единой капли. Итак, я возвращаюсь к умывальнику, но больше не затыкаю его пробкой и позволяю воде хлестать оттуда, ловя её обеими руками и брызгая на себя. Такой вот оригинальный способ принять душ, и главная трудность заключается в том, что я стараюсь не впускать своих помощников, пока не закончу. Как только я опять приступаю к омовению, а те слышат всплески воды, они вбегают, громко что-то восклицая и размахивая швабрами, и выглядят очень изумлёнными и обиженными, пока я их выталкиваю. Так как их женщины ходят почти без одежды, мой вид с небольшим полотенцем, кое-как обёрнутым вокруг диафрагмы, вероятно, нисколько их не смущает. В конце концов с большим количеством жестов и ненужных слов с обеих сторон, которые всё равно никто не понимает, мы приходим к системе со стульями, которыми я подпираю дверь изнутри. В первый раз стулья падают, и беднягам удаётся протиснуться внутрь, но потом, уловив общую идею, они решают-таки остаться снаружи.

Наконец мне удаётся покончить с водными процедурами и уступить им затопленный по щиколотки и готовый к уборке санузел. Мои слуги великолепно справляются с этим, а также спешат позаботиться и о других моих потребностях. Каждый раз, стоит мне походить по комнате, те, распахнув дверь – салам! – и жестом пригласив следовать за ними, степенно ведут меня к небольшому сортиру во дворе, притулившемуся между зданием и стеной. Там они снова кланяются и выглядят очень расстроенными, когда я в очередной раз говорю им: "Послушайте, парни, вы показали мне, где это находится, и одного раза вполне достаточно. Когда приспичит, я смогу найти его и без вас, а прямо сейчас мне это не нужно. Понимаете?"

Разумеется, они не понимают и начинают жестикулировать, с тревогой указывая в направлении маленькой будочки, которая, по их мнению, является тем, что я безуспешно ищу у себя в комнате. Когда мы возвращаемся, они, неодобрительно качая головами, тихо обсуждают что-то друг с другом.

Ночью они спят за моей дверью и вновь сильно огорчаются, когда я встаю и пытаюсь починить ставень над своей койкой, раскачивающийся взад-вперёд и хлопающий, когда из пустыни налетает внезапный порыв ветра. Они кланяются и опять хотят сопроводить меня к тому волшебному месту, которое, по их мнению, решит мои проблемы, даже несмотря на то, что я, указывая на ставень, делаю, как мне кажется, недвусмысленные жесты, явно изображающие искреннее желание каким-то способом его зафиксировать, дабы тот не хлопал прямо у меня над головой. Но, поскольку они, похоже, совсем не улавливают моих намёков, я, выйдя в узенький дворик, шарахаю по ставню снаружи, получив на удивление хороший результат. Тот перестаёт стучать, и я вновь засыпаю, хотя и ненадолго.

Время от времени парни, внезапно вломившись в комнату с парой Флит-пистолетов, нарушают мой сон производимым ими шумом и распылённой жидкостью, вызывающей кашель. Иногда без видимой причины они начинают петь или спорить, поначалу тихонько, но чем дальше, тем громче. И стоит мне рявкнуть: "Заткнитесь!" – как они тут же вбегают, чтобы попытаться выяснить, чего я желаю, а когда я указываю на подушку и прикрываю глаза, кивают и перестают шуметь, даря мне тишину ещё на какое-то время.

В целом мою первую ночь нельзя назвать спокойной, и я маюсь без сна, размышляя о необходимых реорганизациях, призванных дать мне возможность хоть немного отдохнуть в следующую ночь или две, что придётся провести в этом лагере.

16 августа

Утром у меня происходит серьёзный разговор с отвечающим за моё жилище сержантом, и в тот же день всё налаживается: пробка в раковине работает, ванна наполняется водой, ставни защёлкиваются, и мои слуги больше не водят меня в места, которые я не хочу посещать, как и не поют, и не спорят, и не опрыскивают по ночам мою комнату.

Сегодня воскресенье, и после завтрака командир лагеря спрашивает, не хочу ли я поехать в Хартум. Католического священника, который только что отслужил в лагере мессу, вот-вот повезут обратно в город в фургоне, которым управляет сержант Пускас, и он же вернёт меня назад после того, как я осмотрю все интересующие меня достопримечательности.

Обрадованная, я спешу за своими вещами и через пару минут уже располагаюсь на заднем сиденье фургона, в то время как падре, облачённый в белое, сидит впереди с водителем. Поскольку мотор ревёт и фургон дребезжит, такая ситуация не вполне располагает к разговорам, но благодаря серии выкриков в обе стороны мне-таки удаётся собрать кое-какую информацию, касающуюся нашей поездки. Недалеко от лагеря мы пересекаем пересохшее русло, которое, как мне объясняют, в сезон дождей является бурной, ревущей рекой. А после едем напрямик через пустыню, по-видимому, вообще не следуя ни по какой трассе. Тем не менее периодически мы встречаем небольшие кучи камней, похоже, являющиеся ориентирами, в то время как рядом с каждой из них сидит дремлющий абориген, который вместо бесконечного сна должен бы строить дорогу.

Мы тормозим посреди пустыни, дабы обойти вокруг монумента – обелиска, посвящённого британским солдатам, павшим на этом месте в битве при Хартуме. Когда мы снова пускаемся в путь, справа от нас внезапно возникает мираж, и я совершенно отчётливо вижу сверкающие воды озера и окружающие его высокие зелёные морщинистые пальмы. Но всё исчезает так же быстро, как и появилось, и священник с сержантом рассказывают мне о многих странных происшествиях, связанных с этими миражами, а также несчастных случаях, которые те вызывают, особенно в среде лётчиков, принимающих их за настоящие, то есть за деревни и городки с их полосами для аварийной посадки в пустыне.

Вскоре мы въезжаем в огромный, вытянутый город Омдурман, который простирается примерно на шесть миль⁷¹ вдоль западного берега Нила и где есть местный базар и улицы глинобитных домов, заполненных лавками мастеров серебряных дел и торговцев слоновой костью. Сейчас слишком жарко, чтобы останавливаться, к тому же большинство магазинов закрыто до вечера, но сержант Пускас обещает, что мы непременно заедем туда на обратном пути.

Наконец мы подъезжаем к мосту, который, пересекая Нил, ведёт в Хартум. Именно тут встречаются Белый и Голубой Нил, и можно отчётливо видеть, как два потока разных цветов какое-то время текут параллельно, позже смешиваясь в середине.

Мы подъезжаем к дому падре, и тот, пригласив нас зайти, угощает холодным фруктовым напитком. В этом доме недалеко от собора живут вместе несколько святых отцов, и один из них, обитающий в соседней комнате, сейчас очень болен лихорадкой песчаных мух. Укусившая его крошечная африканская тварь настолько мала, что её едва видно, и всё же она причиняет такую же боль, как оса или пчела. Лихорадка длится всего несколько дней, но всегда при очень высокой температуре, которая сопровождается бредом, и переболевшие ещё долго потом испытывают слабость.

Некоторое время мы сидим и беседуем, а позже к нам присоединяется ещё один сержант. Затем мы втроём, простившись со священниками, отбываем в фургоне в мой экскурсионный тур. Сержанты водят меня по всем местам, которые только могут прийти им в голову, – в католический собор, в греческую и протестантскую церкви, в мечеть, в палаццо губернатора и даже в зоопарк. У одного из мальчиков есть компактный фотоаппарат, и тот постоянно делает снимки, которые позже посылает моему мужу, сопроводив письмом с описанием всех наших успехов в тот день – письмо, которое мой муж, вставив в рамку, вешает на стену, как слишком уникальное и бесценное, чтобы хранить его среди обычных бумаг. В палаццо губернатора мы все втроём расписываемся в книге посетителей, и меня снова и снова щёлкают в компании то одного, то другого сержанта.

Проголодавшись, мы держим путь в Гранд-отель, который, по их словам, является наиболее подходящим местом для меня, чтобы поесть, поскольку все офицеры ходят именно туда.

"А как же вы?" – с тревогой спрашиваю я, видя, что они готовятся покинуть меня. Те лишь качают головами. Это место не для них, британские власти запретили вход туда для не офицерского состава, и им, моим друзьям, приходится столоваться в другом отеле, куда допускаются сержанты. Я возмущённо отказываюсь есть там, где не могут они, а потому мы втроём отправляемся в их ресторан, где они просят позволить им угостить меня за свой счёт, заказав затем столько еды, что хватило бы накормить не одну, а целых десять голодных женщин.

На обратном пути мы делаем остановку в Омдурмане. Центром города является Мечетная площадь – просторное открытое пространство, окружённое стеной и ранее служившее местом сбора населения для совместной молитвы. В её юго-восточном углу расположен дом Махди, единственное двухэтажное здание в городе⁷². Хотя жителей в Омдурмане в два раза больше, чем в Хартуме, они все на сто процентов местные, без малейшей примеси белой цивилизации.

Бросив фургон, мы слоняемся от лавки к лавке, а вскоре к нам присоединяются и большие толпы солдат, прибывших в основном на автобусах из американского лагеря и скупающих всё как сумасшедшие. Заполонив весь Омдурман, они бродят по улицам и по базару, крича, смеясь и торгуясь с местными за каждый цент. Я покупаю для своего мужа прекрасный филигранной работы серебряный портсигар, в то время как теснящиеся вокруг бойцы наблюдают за этим, давая мне советы, обращаясь к продавцу от моего имени и вообще проявляя глубокий интерес к процессу выбора того, что, по их мнению, может больше всего понравиться моему мужу.

Но по-настоящему торговаться приходится сержанту Пускасу и другому моему другу. Когда серебряных дел мастер громко кричит, что те предлагают ему слишком мало за поистине бесценный предмет – что сумма слишком мизерная и, будучи принята, разрушит не только его бизнес, но и его семью, его репутацию, да и саму его жизнь, – сержант Пускас твёрдо произносит: "Ла", – что означает "мир" или "тише, не ори так" (согласно различным интерпретациям моих американских болельщиков, которые, похоже, не полностью согласны друг с другом касательно точного значения слова "Ла"). Но что бы оно ни значило, это совершенно волшебное слово, превосходно выполняющее свою задачу, так как через пару минут возмущённые вопли серебрянщика стихают, однако лишь для того, чтобы вскоре начаться снова, поскольку торг продолжается.

Когда наконец цена согласована и продавец призвал Аллаха в свидетели того, что мы обобрали его, лишив самого ценного, что у него было, превратив его в нищего и принудив его семью умирать от голода, он внезапно меняет тон и с серией почтительных "салам!" желает нам всего самого наилучшего в жизни, и да пребудет с нами милость Аллаха отныне и во веки веков. Ибо, судя по всему, мы не только были щедры и добры к бедному человеку, но и сделали его и его родных богатыми и счастливыми.

"И это означает, что мы всё же сильно ему переплатили", – уныло заявляет сержант Пускас, когда мы возвращаемся к фургону, сопровождаемые группой сияющих туземцев, умоляющих нас приезжать снова. Так как улицы буквально забиты американскими военными, сметающими для отправки домой изделия из серебра и слоновой кости, я думаю, что бизнес города Омдурман довольно прибылен, даже при том, что воздух наполнен страдальческими криками продавцов и довольным хохотом покупателей.

Мы возвращаемся как раз к позднему ужину, и я приглашена за стол начальника лагеря. На отдалении, среди многих других за длинным столом, сидят двое моих друзей, сержантов, уже избавившихся от африканской пыли, красиво вымытых, выбритых и одетых в безупречную форму. Позже, снова взяв на себя заботу обо мне, они показывают лагерь.

Тот занимает обширную территорию и, как в Аккре, прекрасно организован, считаясь одним из лучших в Африке, с хорошо продуманной сетью широких улиц и низкими жёлтыми домиками, пронумерованными и окружёнными белыми глинобитными стенами.

Дойдя до своей белой стены, я прощаюсь с сержантом Пускасом и его другом (чьё имя по глупости забыла), так как улетаю очень рано утром, задолго до восхода солнца и их подъёма. Это как расставание со старыми друзьями, и я благодарю их от всего сердца за доброту ко мне, искренне обещая навестить, будучи проездом через Вади-Сейдну, скорее всего, через два-три месяца. Отбросив стыд, я чмокаю каждого в упругую загорелую щёку. А они желают мне "мягких посадок", жмут руку и уходят – два крепких силуэта, тихо поющих в лунном свете.

Мои аборигены уже встречают меня и с низкими поклонами почтительно провожают в мою комнату. Затем великодушно позволяют несколько часов поспать, не шумя и не опрыскивая из Флит-пистолетов. И будят в предрассветной темени. Мне ужасно жаль покидать Вади-Сейдну, где вчера я была так счастлива.

Хартум – Каир

⁷³

17 августа

После завтрака в три часа утра мы взлетаем и берём курс на Каир. Хотя мы по-прежнему в "Щебетунье", но почти все мои попутчики – новички, и поэтому я снова провожу долгое время, знакомясь. И что касается Джонни-Пончиков, то повторяется та же самая история: одни взволнованы, другие демонстрируют безразличие, хотя в их глазах явно читаются многократно виденные мной привычные вопросы: "Что с нами будет? Куда нас везут теперь?"

Мы болтаем, играем, читаем, спим и на протяжении долгих, утомительных часов, проведённых вместе в замкнутом пространстве этого душного, пыльного транспортника, узнаём друг друга быстрее и лучше, чем во многих иных обстоятельствах. В этих группах всегда есть красивый голос, выступающий запевалой, и рассказчик, завораживающий крошечное сообщество, и балагур, откалывающий шутки и заставляющий всех смеяться. Есть и большой, мощный хлопец, смахивающий на профессионального боксёра, и тщедушный, хрупкий паренёк, который, видимо, прошёл медосмотр по какой-то ошибке. И всё же частенько именно доходяга выдерживает эти бесконечные, изнурительные часы болтанки в воздушных ямах над пустыней гораздо лучше, чем крепыш, который внезапно вытягивается на полу, бледнея и страдая от укачивания. Тогда я обнаруживаю, что мне опять выпала работёнка, как и на предыдущих этапах перелёта.

Один из лётчиков говорит мне, что перед вылетом из Вади-Сейдны командиры кораблей должны убедиться, что они точно знают лётные коридоры, эшелоны и входы в воздушное пространство Каира, установленные именно на этот день, потому что те постоянно меняются. Однако, по его словам, ориентироваться на этом маршруте несложно, поскольку обычно он проходит вдоль Нила.

Ландшафт между Вади-Сейдной и Каиром абсолютно пустынный. Через эту бесконечную пустошь, простирающуюся до горизонта, течёт Нил с его плодородными изумрудными берегами, выглядящими точь-в-точь как две зелёные реки по обе стороны от настоящей, отделяющие ту от окружающего золотистого песка. В самолётах необходимо иметь с собой побольше воды на случай вынужденной посадки в Сахаре, потому что одно дело следовать по воздуху вдоль Нила, думая, что ты довольно близко от него, и совсем другое – застрять в раскалённом песке, за много миль пешего хода от берега.

Почти непрерывная пыльная дымка покрывает весь маршрут, и постоянно возникают те коварные маревые миражи, которые могут так легко ввести в заблуждение неопытных пилотов, не привыкших к специфике данного конкретного участка, заставляя тех неверно оценивать расстояние. Некоторые из этих миражей возникают прямо посреди аэродромов, сбивая авиаторов с толку при определении текущей высоты и тем крайне осложняя посадку. Из-за разреженности пустынного воздуха скорость посадки и взлёта должна быть увеличена примерно на десять процентов.

В сентябре в районе Хартума происходят сильнейшие песчаные бури, называемые "хабубами", в то время как в декабре меньшие по мощности циклоны одолевают в основном области ближе к Каиру и сопровождаются переменными ветрами, низкой облачностью, летучим песком и даже градом и мокрым снегом. Во многих отношениях это очень опасный маршрут, особенно если самолет вынужден садиться, поскольку здесь изнуряющая жара, нехватка воды, большие расстояния, которые нужно преодолевать пешком, и наконец враждебность местного населения, с которой приходится иметь дело. Куча кораблей бесследно сгинула в этих местах. Однако нам, к счастью, не приходится приземляться на какой-либо из многочисленных площадок для аварийной посадки в пустыне. Мы покидаем англо-египетский Судан и, пересекши тропик Рака, пролетаем над Асуаном в Египте, а затем и над Луксором с его знаменитыми храмами, довольно хорошо видными с воздуха.

Мы приземляемся в аэропорту Гелиополиса, где местами наблюдаются следы разрушений, оставленных недавней бомбардировкой, и мрачные скелеты уничтоженных самолётов – одни сгорели дотла, а у других всё ещё присутствуют неповреждённые части фюзеляжей. Тем не менее, поскольку это кладбище летательных аппаратов, а также место, где их восстанавливают и ремонтируют, вероятно, некоторые из этих останков не являются жертвами последнего налёта.

Стоит мне выйти из "Щебетуньи", как я ловлю на себе удивлённые взгляды, поскольку, как становится известно позднее, из Каира спешно эвакуируют женщин и детей и, что самое важное, посещение ими города не поощряется. Но в тот момент никто мне этого не объясняет, и нас, быстро посадив в автомобили, ожидающие меня и трёх докторов, тут же отправляют к нашему общему месту назначения, которым оказывается отель "Шеппард".

Поднявшись по ступенькам, ведущим на террасу перед входом в отель, я вижу сидящими за одним столом шестерых из восьми врачей, с которыми я рассталась на Робертс Филд, когда меня увозили на плантацию Файерстоун. С радостным возгласом я бросаюсь к ним, и те тоже приветствуют меня, как долгожданного друга.

Они печально рассказывают мне, что уже много дней ждут дальнейшей транспортировки в Индию, и поэтому, как и предсказывал Джерри Маллиган, я их догнала. Затем сообщают мне новости: Маллиган здесь вместе с другими лётчиками; двое врачей были назначены на должности прямо в Каире; один из гражданских, помешанных на животных, уехал в Карачи, тогда как другой, увы, тяжело заболел и по сию пору страдает от местной формы дизентерии, известной как "египетский понос". Бедолага находится на пороге смерти, и сомнительно, что сможет оклематься. Дальше следует новость похуже: двое других гражданских, которые отбыли чуть раньше нас и с которыми мы пересеклись на пять минут на одной из коротких остановок, разбились в Персидских горах, и их тела, найденные поисковой группой, были изувечены до неузнаваемости, поскольку первыми до них добрались волки.

Все эти беды, произошедшие с мужчинами, которых мы видели живыми и здоровыми совсем недавно, повергают нас в уныние, и мы какое-то время сидим в мрачном молчании, пока один из докторов не предлагает мне пойти и узнать про наличие свободных комнат, если я собираюсь лечь спать этой ночью. По счастью, в "Шеппарде" есть свободный номер, и я быстро селюсь туда с двумя своими чемоданами, уже выгруженными из "Щебетуньи", так как дальше наши с ней пути расходятся. В моей комнате, кажущейся на удивление цивилизованной после всего того, к чему я уже привыкла, тем не менее шумно и пыльно. Сейчас выходить на улицу слишком жарко, но вечером я присоединяюсь к своим друзьям по путешествию за ужином на открытой ресторанной террасе, оказывающейся одним из самых приятных мест в Каире. Довольно приличный оркестр играет ряд американских мелодий как минимум четырёхлетней давности, и мы отплясываем на квадратном танцполе в центре. Заведение привлекает своими зелёными деревьями и кустарником, красивыми цветами и приглушённым освещением, и тут много симпатичных, хорошо одетых молодых женщин (преимущественно дорогих проституток), танцующих с американскими и британскими офицерами и пытающихся вытянуть из тех все деньги, какие только возможно, – случается, как мне говорят, до пятисот долларов в неделю.

По мере поглощения ужина улучшается и наше душевное состояние, и когда наконец на сцене появляется Джерри Маллиган, мы все в прекрасном настроении и готовы слегка повеселиться. У него есть на этот счёт свои соображения, и он ведёт нас в большую гостиную отеля, где садится за пианино и начинает играть всю американскую музыку, какую только может вспомнить. Постепенно начинают собираться слушатели, сначала сияющие от знакомых мелодий американцы, позже британцы и египтяне, а затем и все прочие – со всего отеля, с террасы и даже с улицы. Просторный зал, как и все подходы к нему, заполнены до отказа. Вскоре толпа начинает подпевать, и это продолжается до тех пор, пока не становится совсем поздно и вконец обезумевший метрдотель не умоляет нас прекратить.

Прежде чем лечь спать, я стою на своём балконе и смотрю в полумраке, создаваемом лампами, выкрашенными в тёмно-синий цвет и потому излучающими странное жутковатое свечение, то в один, то в другой конец улицы. Тротуары сейчас пусты, но изредка мимо пробегает одинокая фигура, нередко останавливаемая ночным патрулём. Абсолютно очевидно, что военный режим и комендантский час соблюдаются с повышенной строгостью, которая вызвана недавними бомбардировками и тем фактом, что Роммель⁷⁴ находится так близко.

Вытянувшись на низкой, широкой, удобной кровати, я слышу звук громких голосов, спорящих под моим окном, затем – выстрел и крик, и после этого опять всё тихо. Трудно осознать, что немцы совсем рядом, у Эль-Аламейна⁷⁵, и что у Роммеля 150 000 человек, готовых в любой момент напасть на Каир.

18 августа

С утра первым делом я узнаю адрес двух очень дорогих моему сердцу людей – Миши и Леоны⁷⁶. Те уже много лет, как живут в Каире, и я не виделась с ними целую вечность. Ловко проскользнув мимо их изумлённого египетского слуги, который, преданно выполняя свои обязанности и преградив мне дорогу, пытается узнать, как ему следует меня представить, я, пронесясь через пустую гостиную, врываюсь в столовую, где они мирно сидят за обедом.

"Душки, это я – Ирина, Эра", – кричу я, тут же обвив руками Мишу, который, бледный и испуганный, ошеломлённо таращится на меня, будто узрел привидение. Затем он встаёт – как я сквозь слёзы замечаю, с большим трудом – и заключает меня в свои трясущиеся объятия. А его жена Леона, тоже поднявшись, смотрит на меня изумлёнными, неверящими глазами.

"Это же Ирина, наша малышка Эра – Боже, да ведь она выглядит теперь точь-в-точь как её мать!" – шепчет та, в то время как слёзы текут по её лицу. Потом мы и обнимаемся, и целуемся, и смеёмся, и плачем, и говорим, делая всё это одновременно.

Троебританских офицеров, квартирующихся в том же доме, поначалу удивляются столь неожиданному прибытию, произведшему посреди их тихого обеда эффект разорвавшейся бомбы; однако, стоит им осознать ситуацию, проникнув в суть происходящего, они тут же присоединяются к общему гвалту и торжеству, приветствуя меня с распростёртыми объятиями. Затем на сцене появляется молоденькая дочь Миши и Леоны Талия⁷⁷, и наше воссоединение становится полным. Они крутят и крутят меня, тщательно осматривая со всех сторон, изучая мой нос, мой лоб, мой рот, мои глаза, мои волосы и серьёзно обсуждая их размер, форму и цвет.

"Она стала похожей на свою мать … Нет, на своего отца … Нет, она вообще ни на кого не похожа", – спорят они, разбирая по частям мою внешность. Мне это нравится. Прошло так много времени с тех пор, как я в последний раз встречалась с кем-то, кто знал меня ребёнком, а Миша вообще знал с момента моего рождения.

"Ох, как же мы все изменились за последние 25 лет⁷⁸", – повторяем мы друг другу в смятении, хотя наш облик намного красноречивее, чем названное число лет, прожитых в разлуке, рассказывает историю навсегда ушедшей молодости.

Миша перенёс очень сильную и ужасно долгую болезнь. Раненый и контуженный во время Первой мировой войны, в которую вступил совсем молодым гвардейцем, он так и не смог окончательно поправиться, а неисчислимые тяготы, через которые ему пришлось пройти в течение долгих лет после этого, навсегда оставили на нём множественные шрамы. У него седые волосы, измождённая фигура, согнутые плечи, слабое зрение, и он пользуется тростью, медленно и с усилием передвигаясь по комнате, то есть практически волоча ноги. А ведь мужчина его возраста в Америке был бы в полном расцвете сил и не выглядел бы так, как он, ещё лет тридцать. Когда я вижу его в подобном состоянии – будто призрак его прежнего "я", – у меня сжимается сердце.

Леона также сильно изменилась … Раньше она была столь прелестной, но теперь её некогда большие тёмные глаза запали и потускнели, её угольно-чёрные волосы тронуло сединой, а её тёплый итальянский тип красоты стал болезненно хрупким.

Но и они говорят, что тоже никогда бы не узнали меня, детально перечисляя произошедшие со мной перемены. Я чрезмерно худа; из-за тёмных кругов под ними глаза стали выглядеть гораздо более глубоко посаженными; румянец на моих щеках исчез, и они больше не кажутся маленькими и круглыми, как "булочки"; ямочки тоже пропали, и сильно заострился нос. Ну и что ж. Какой смысл продолжать этот скорбный перечень?

Британские офицеры, быстро расправившись со своим обедом, затем незаметно оставляют нас одних – четверых людей и Попку, старого серого попугая, подражающего нашим голосам и интонациям, когда он говорит, и смеётся, и плачет.

Время от времени он будто бы прочищает горло, как это делаем мы, и вдруг, к моему восторгу, кричит: "Это же Эра, наша маленькая Эра!" – в точности так, как раньше восклицал Миша. Я поражена, однако остальные вовсе не выглядят удивлёнными.

"Он всегда так поступает, – спокойно говорит Миша. – Следит за каждым нашим движением и всё понимает; и что бы мы ни сказали, он повторит это через несколько минут. Эй, Попка. Скажи-ка: 'Душка Эрочка'".

С минуту Попка, наклонив голову набок, хранит молчание. Его серые перья взъерошены, а жёлтые, вылупленные глаза смотрят пристально. И вдруг он выдаёт заказанное!

"Душка Эрочка", – произносит он Мишиным голосом. И, польщённый нашими восторженными похвалами, удовлетворённо чистит пёрышки, небрежно замечая: "Дайте Попке печенье".

"Дорогой Попка, добрый старый Попка, милый Попка", – повторяет он вновь и вновь со́тто во́че⁷⁹, и когда мы покидаем столовую, он так и продолжает себя нахваливать.

Мы едем осматривать достопримечательности, и Талия ведёт автомобиль, в то время как Миша показывает мне всё, что стоит внимания. Прожив более десяти лет в Египте, он стал известным египтологом, признанным самими египтянами, которые "очень уважают и преклоняются перед его глубокой эрудицией", как поведал мне один из них, называя Мишу "шер мэтр"⁸⁰.

Мы посещаем цитадель и мечеть; а по дороге я звоню в посольство, пытаясь найти посла Кирка (который молниеносно реагирует, поскольку час спустя я узнаю, что тот оставил в моём отеле свою визитку); затем мы едем к Нилу и во все мыслимые места в городе. Улицы заполнены военными, в основном британцами, хотя много и американцев. Магазины забиты битком, и парни всё скупают и скупают сувениры, чтобы отправить их домой. В лавке известного ювелира я сталкиваюсь с одним из своих друзей, молодым врачом, держащим путь в Карачи. Тот недавно женился и посещает лучшие магазины, всюду приобретая подарки для своей супруги.

Наконец мы добираемся до пирамид, где Миша, не в силах туда забраться, передаёт эстафету Талии. Он также взрастил в ней интерес к египтологии, и, несмотря на свою молодость, та, идя по его стопам, быстро становится признанным авторитетом в этой области. Она самым тщательным образом знакомит меня с пирамидами, и вместо того, чтобы скоренько пробежаться, как это часто бывает с обычными гидами, мы двигаемся медленно, и Талия размеренно читает чудесную лекцию, рассчитанную на большую аудиторию, исключительно для меня одной. Так как электричество в пирамидах "пока что" отключено, она использует небольшой факел, с помощью которого освещает узкие, тёмные проходы, где время от времени мы пробираемся почти на четвереньках, и его жутковатый свет делает её лекцию, да и вообще весь процесс ещё более впечатляющими. Когда всё заканчивается, мы возвращаемся к оставшимся снаружи Мише и Леоне, а после, позволив ему тяжело опираться на наши руки, медленно идём к сфинксу, где сидим потом много часов. Здесь Миша в своей стихии, и я заворожённо слушаю его, любуясь картиной сначала огненно-алого заката, а затем восходящей луны, которая висит, как серебряная лампа, в странных зеленовато-голубых сумерках. Постепенно разговор возвращается к нашему прошлому – к тем, кого мы любили и кто больше не ступает по этой земле, к нашим домам, исчезнувшим во время великого потрясения.

"А ты помнишь?" – продолжаем мы спрашивать друг друга, и каждый раз эти слова будто открывают очередную дверь, впускающую новый поток горько-сладких воспоминаний. Словно сфинкс, в тени которого мы сидим, обладает способностью волшебным образом извлекать нас из настоящего и телесно переносить назад в минувшее.

Перед тем, как нам уйти, Миша дарит мне древнего скарабея "на удачу" и говорит, чтобы я всегда носила его с собой.

"Если ты чего-то очень сильно захочешь, возьми скарабея в руку и прошепчи своё желание, – серьёзно говорит он. – В большинстве случаев ты получишь это. Хотя, разумеется, – добавляет он, – не используй его для какой-нибудь ерунды. Запомни, в нём заключена великая сила, которая реально существует, даже несмотря на то, что она так мало изучена миром".

Охваченная неким благоговейным трепетом, как бывало всегда, когда он так разговаривал со мной в детстве, я, взяв скарабея, осторожно кладу его в пустой миниатюрный белый шёлковый мешочек, который ношу в сумке, – тот не использовался с тех пор, как кто-то подарил мне его незадолго до моего отъезда.

Обратно мы мчимся по быстро пустеющим улицам, и совсем незадолго до того, как пробьёт комендантский час, они высаживают меня у моего отеля. В последний раз мы все крепко-крепко обнимаем друг за друга … Кто знает, когда, если вообще, мы свидимся снова.⁸¹

Это был такой странный день, наполненный радостью и печалью, что я чувствую, что не смогу заснуть, и долго сижу у окна, наблюдая, как луна, проследовав своим обычным путём, исчезает, и звёзды пульсируют в тёмном египетском небе, пока где-то вдалеке глубокую ночную тишину нарушает тяжёлый звук канонады Роммеля.

Фотография Михаила Скарятина в молодости (из семейного архива)

Портрет Леонтины Скарятиной (Пуни) в молодости (из семейного архива)

Фотография Михаила Скарятина в пожилом возрасте (из его книги "Астральный мир и оккультизм")

Коллаж из обложек некоторых книг Михаила Скарятина (опубликованных под псевдонимом Энель)

Фотография могильного памятника Леонтины Скарятиной (снята переводчиком на кладбище Глиона в апреле 2017)

Фотография могилы Натальи Грин-Скарятиной (снята переводчиком на кладбище Глиона в апреле 2017)

Вид с горного кладбища на Женевское озеро (снят переводчиком на кладбище Глиона в апреле 2017)

Каир – Тель-Авив

⁸²

– Басра

⁸³

19 августа

На следующий день в полдень я покидаю Каир, опять оказываясь в абсолютно новой компании лётчиков, докторов, военных всех рангов, механиков и всяческих экспертов. Майор Грей, высокий светловолосый уэст-пойнтер⁸⁴, и бравый лейтенант Кросс из личного штата генерала Файмонвилла⁸⁵ в Москве, направляются в СССР, как и два танковых эксперта, Бад Форд и юный радиомеханик Майк Икономоу. Озорной мальчуган, низкий и смуглый, с искрящимися глазами и не сходящей с лица жизнерадостной улыбкой, Майк, являясь выходцем со Стейтен-Айленда, насмешливо подшучивает над всем и всеми, неизменно предваряя свои язвительные замечания словами: "Окей, окей, ну и что?"

Двигаясь в направлении Средиземного моря над пустыней и над огромной дельтой Нила с её бесчисленными рукавами и протоками, мы видим и канал Исмаилия⁸⁶, и восточную оконечность похожих на вздымающиеся золотые волны песчаных дюн Ханки. Вскоре мы пересекаем Суэцкий канал – узкую ленту искрящейся синевы с отчётливым красноватым оттенком, который, как мы ошибочно решаем, происходит из-за связи канала с Красным морем, но нам объясняют, что это просто отражение в воде всё той же старой доброй харматтановой дымки, освещённой солнечными лучами.

Когда мы пролетаем над каналом, один из наших мужчин начинает петь "Громко гремит тамбурин над тёмным морем Египта, Иегова торжествует – свободен его народ!"⁸⁷ – песню, которую я не слышала много-много лет, с тех самых пор, как моя старая английская няня Нана пела её мне во время наших уроков Библии, стоило нам дойти до описания перехода детей Израиля через Красное море. По-моему, самый подходящий к случаю гимн, однако Майк бросает: "Окей, окей, хватит уже этих йодлей", – и певец покорно замолкает, слегка сконфуженный своей вокальной выходкой.

Мы рассматриваем Суэцкий монумент – квадратную колонну высотой около ста семидесяти футов⁸⁸, установленную в конце канала Исмаилия, чуть южнее озера Тимсах. А после оказываемся уже над Святой Землёй, территорией, воспетой в Ветхом и Новом Заветах, и молча (даже Майк притих) сидим, прижав лица к иллюминаторам и жадно вглядываясь во все библейские ориентиры, на которые один из нашей группы, зная досконально, указывает нам, когда мы пролетаем мимо.

Под нами меж песчаных барханов вьётся тармак⁸⁹ дороги Исмаилия – Палестина. Поверхность барханов выглядит весьма твёрдой и прочной, но, по словам лётчиков, её внешний вид обманчив и на тот песок не следует слишком полагаться в случае вынужденной посадки.

Ближе к побережью есть несколько озёр, южнее которых проходит Палестинская железная дорога. Первые большие пальмы – тёмные пятна зелени на фоне жёлтого песка – появляются уже недалеко от Эль-Ариша⁹⁰. Постепенно пустыня уступает место возделанным земельным участкам, и те в большинстве своём выглядят плодородно и сочно, а потому немного неуместно в окружении унылых камней и песка.

Мы минуем Яффу – городок на берегу моря со светло-жёлтыми домиками и небольшой изогнутой гаванью, где средиземноморская вода имеет насыщенный синий цвет. Именно здесь протянувшаяся вдоль всего морского побережья широкая полоса золотистого песка заканчивается. Мы сворачиваем вглубь суши и некоторое время летим над грунтовой и железной дорогами, идущими от Яффы на восток, пока наконец не приземляемся в аэропорту Лидда. Там наш командир корабля, капитан Зиглер, двадцатитрёхлетний, высокий, красивый, подтянутый юноша, велит нам выходить, объясняя, что нам придётся провести ночь в Тель-Авиве, знаменитом новом, полностью еврейском городе.

Итак, мы садимся в автобус и проезжаем около десяти миль⁹¹ – вначале по пустыне, а затем по тщательно обработанным землям – в этот город, о котором я так много слышала. Построенный лишь для еврейских жителей не очень много лет назад в пустынных предместьях Яффы, тот с первого взгляда напоминает мне Атлантик-Сити, Эсбери-Парк или Майами-Бич⁹². Здесь тоже есть набережная с расположенными на ней превосходным отелем под названием "Сан-Ремо" и кафе "Пилснер", где люди, сидя под весёленькими тентами и попивая кофеёк, слушают небольшой оркестр, играющий американскую музыку, в основном джаз. Самым популярным променадом является Шёма́н-де-Дам⁹³, который, имея вид на Средиземное море с одной стороны и на террасные сады с другой, выглядит чрезвычайно живописно. Куда бы я ни пошла, я слышу нью-йоркский, бруклинский и многие другие знакомые акценты со всех концов Штатов. Очевидно, Тель-Авив – это место встречи американских евреев, своего рода их собственный "плавильный котёл" на земле их предков.

"Сан-Ремо" переполнен и не может предложить нам места для ночлега, так что в конце концов мы находим небольшой пансион на одной из боковых улочек вдали от шикарных отелей и моря. Владелец по фамилии Фиш, бывший одним из первых жителей Нью-Йорка, переселившихся в Тель-Авив, недавно умер, однако его вдова и дочь, родившаяся и выросшая в Бронксе, очень эффективно управляют заведением. Небольшие номера тщательно убраны, на кроватях – чистое постельное бельё, а по-настоящему американская еда – пальчики оближешь. В обеденной комнате мы сидим все вместе за одним длинным столом, тогда как мать с дочерью нам прислуживают. Девушка хочет знать о Нью-Йорке всё, и Майк, будучи полностью в своей стихии, делится с ней всем, чем только может, не забывая однако и об ужине.

Узнав, что Иерусалим всего в тридцати пяти милях⁹⁴, я прошу позволить мне, взяв напрокат автомобиль, поехать туда на ночь, честно обещая вернуться ранним утром. Однако капитан Зиглер и слышать об этом не хочет. Он заявляет, что несёт за всех нас ответственность, и твёрдо требует, чтобы мы держались вместе, дабы он смог в любой момент отыскать нас, так как неизвестно, когда придёт приказ продолжить наш полёт – в сущности, в любое время, даже среди ночи. Выражение его молодого лица выглядит непреклонным, а пистолет, который он постоянно носит на поясе, как неоспоримый знак власти, – крайне убедительным.

Итак, горько разочарованная, я брожу по Тель-Авиву, пытаясь забыть, как невероятно близко находятся Иерусалим и Вифлеем. Добравшись до набережной, останавливаюсь, глядя на море и поднимающуюся из него красную луну. Стоя спиной к отелю "Сан-Ремо" и кафе "Пилснер" с непрерывно доносящимися оттуда американскими мотивами, трудно поверить, что я в Палестине, а у моих ног плещется Средиземное море. Эти американские евреи, безусловно, проделали потрясающую работу по приданию своему новому детищу облика, свойственного пляжным курортам на Атлантическом побережье. Здесь полным-полно солдат и фланирующих молодых проституток – судя по всему, не меньше, чем в Каире, и это говорит о многом.

После нескольких часов блужданий я неохотно возвращаюсь в свой скромный пансион и отведённую мне крошечную комнатку. Но стоит мне войти, как я обнаруживаю, что ночь привнесла в неё волшебство, поскольку дверь, ведущая на балкон, широко открыта, и сквозь неё, как в картинной раме, мерцают мириады ярких звёзд – прекрасное зрелище, которое невозможно было бы по достоинству оценить с улицы. Обрадованная, я выбегаю на балкон, и вновь, как в ту ночь, когда я пересекала Атлантику, двигаясь по маршруту Натал – Рыбацкое озеро, звёзды кажутся столь огромными, сияющими и близкими, словно протяни руку и достанешь. Особенно выделяется среди них грандиозная планета Юпитер, и то, как она медленно движется по бархатисто-чёрному небосводу, заставляет меня вспомнить о Вифлеемской звезде, приведшей волхвов к месту назначения почти две тысячи лет назад.

Немногим менее двух тысяч лет прошло с тех пор, как Сын Человеческий основал веру, которая, пережив все эти столетия, вывела, подобно маяку, бесчисленные колена страдающего рода людского из юдоли мрака и скорби к свету вечной надежды. Никогда прежде, ни в одной церкви любой из религий, не ощущала я так отчётливо Его присутствия, как этой ночью в Палестине, и до самого рассвета я не могу сомкнуть глаз.

Чёрное небо, медленное движение сверкающих звёзд, аромат олеандров и оливковых деревьев под моим балконом, мягкий шум вдалеке от наползающего на берег Средиземного моря, прохладный ветер с холмов Ливана, осознание того, что я сейчас в стране Библии со всем её величием, что поблизости находятся Иерусалим и Вифлеем и что Христос, вероятно, когда-то ступал по той самой земле, на которой теперь стоит сей маленький домик, – всё это придаёт ночи сакральную магию.

Меня охватывает некое особое ощущение покоя, будто целая жизнь, полная противоречивых мыслей и эмоций, сомнений и веры, печали и радости, внезапно достигнув кульминации, дала окончательный ответ на все мои вопросы – ответ, совершенно простой и ясный. Всё, чему меня учили в раннем детстве, и всё, о чём я думала, что познавала и обсуждала позже, день за днём и год за годом, вдруг сходится в этом единственном средоточии, и я однозначно понимаю, что то, во что я поверила в результате пожизненного процесса размышлений, споров, отсеиваний и обобщений в поисках этого самого ответа, – и есть истина, и что, хотя я следовала, пусть и неуверенно, за светом, ведущим к этой истине, – она именно здесь для меня, для каждого, для всех тех, кто её ищет.

И тут же я вспоминаю слова Симеона, старика, который, взяв младенца Иисуса на руки, произнёс: "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром; яко видеста очи мои спасение Твое …"

20 августа

Утомлённая своим долгим бдением, я засыпаю лишь с восходом солнца и, как мне кажется, всего на пять минут, очнувшись от того, что Майк, колотя в мою дверь, вопит: "Вылезай оттуда, Сестрёнка!" (Чаще всего он величает меня именно так, но иногда Тётушкой или Мамулей, а временами, к моему отвращению, и Бабулей, поэтому мне нужно будет в конце концов где-то провести черту). "Быстро выходи, ты же не можешь дрыхнуть вечно! А то мы отчалим без тебя. Не 'протуши' свой послужной список знатного пилигрима".

Ошеломлённая, я вскакиваю и, наспех приведя себя в порядок, сбегаю вниз в обеденную комнату, где мои спутники уже почти прикончили свой завтрак. Затем мы, заплатив по счетам, прощаемся с нашими хозяйками и плюхаемся в автобус, ожидающий нас, чтобы доставить в аэропорт Лидда.

По дороге мы проезжаем мимо еврейских фермеров, усердно работающих на своих плодородных участках, ставших постоянным источником зависти для арабов, желающих выкупить землю обратно, но по той же цене, по которой они её продавали, когда та была бесплодной и "удобренной" лишь камнями и песком. Вокруг этой острой темы между арабами и евреями вспыхивают постоянные столкновения, и страна полна беспорядков.

Арабы настроены настолько враждебно, что британские и американские пилоты носят с собой особые рекомендательные письма, призванные помочь в случае вынужденной посадки среди местных жителей. Верхняя часть такого официального письма содержит текст на арабском, затем в середине страницы стоит печать правительства Великобритании или Соединённых Штатов, а под ней следует перевод на английский:

"К сведению каждого благородного араба.

Приветствуем вас и да пребудет с вами милость Аллаха. Предъявитель сего письма является офицером Соединённых Штатов Америки, оказывающим помощь британскому правительству, и верным другом всех арабских народов. Мы просим вас хорошо обращаться с ним, оберегать его жизнь от всякого вреда, обеспечить его потребности в питье и пище и сопроводить его до ближайшего британского лагеря. Вы будете щедро вознаграждены за все свои услуги. Да пребудут с вами мир и благословение Аллаха.

С разрешения британского верховного командования на Востоке.

Доставьте меня к англичанам, и будете вознаграждены".

Вскоре мы сверху, как во сне, любуемся Иерусалимом, хорошо видимым с той малой высоты, на которой мы несколько раз кружим вокруг него. Наш спутник-знаток, не единожды тут пролетавший, показывает нам и Масличную гору, и Гефсиманскую церковь и все прочие достопримечательности, упомянутые в Ветхом и Новом Заветах.

Окутанный характерным утренним туманом, возникшим после кратковременного дождя, город действительно излучает восхищающее всех нас золотое сияние. Во всяком случае, с высоты птичьего полета мы можем засвидетельствовать, что "улицы его вымощены золотом", даже если это золото солнечного света.

Но в небольшой книжке, к которой я часто обращаюсь за любой информацией о Палестине ("Иерусалим и евреи" Берналя Татмана), с сожалением констатируется, что Святой город, расположенный на скалистом плато на высоте 2 600 футов⁹⁵ над уровнем моря, между портом Яффа, бассейном реки Иордан и Мёртвым морем в двадцати милях⁹⁶ к востоку – не так уж и красив, коль смотреть на него вблизи.

"В своих физических аспектах Иерусалим далёк от соответствия чудесному видению Иезекииля⁹⁷ и даже ожиданиям обычного путешественника, а его притягательность заключается в его трансцендентной этической ценности. И это самое святое место на земле. Оно принадлежит всем нациям. Оно священно для многих конфессий. Это неподражаемо прекрасная в духовном отношении столица Бога на земле, и 'туда восходят племена'. Религия заложена в самые его основы. Религиозная вера воздвигла его храмы. Религиозная надежда сформировала его историю, и цель его материального бытия будет в конечном счёте осуществлена в религиозной любви и мире". Так пишет Берналь Татман.

Краткий взгляд с высоты птичьего полёта на святая святых этого мира заставляет меня вспомнить о Моисее, который, лишь издали увидев землю обетованную Ханаан, никогда не ступал на неё ногой. Увы, по-своему я испытываю те же проблемы, что и Моисей. Тщетно умоляю я высадить меня в Иерусалиме – ответ однозначен: "Нет".

"Это война, и ни один военный самолёт не может изменить свой курс или совершить посадку только для того, чтобы удовлетворить интерес, каким бы достойным тот ни был, лишь одного из пассажиров. Нет, вы здесь и здесь вы останетесь до тех пор, пока вас в целости и сохранности не доставят по месту назначения".

А потому мне приходится довольствоваться тем, что я вижу с воздуха. Но когда я прижимаюсь лицом к стеклу, с тоской глядя на быстро удаляющийся город, в поле зрения внезапно появляется Вифлеем – маленькая деревушка, затерянная среди холмов Галилеи, в точности такая, какой я себе её и представляла. Ещё мгновение, и мы теряем его из вида, узрев всего на несколько секунд и, возможно, в первый и последний раз в нашей жизни. До предела скосив глаза и отчаянно пытаясь запомнить каждую деталь, я вдруг вижу радугу, изогнувшуюся идеальной дугой точно над Вифлеемом и предъявившую чрезвычайно ярко и чётко всё своё многоцветие. И вот, с этим видением мирового символа надежды, навсегда запечатлевшимся в моей памяти, я примиряюсь с мыслью, что мне не суждено посетить самое сердце Святой Земли – во всяком случае, не в этом путешествии.

Далее мы пролетаем остаток Галилеи, Иерихон и наконец Мёртвое море с впадающим в него Иорданом. После этого видна лишь унылая и бесплодная пустыня, тянущаяся до самой Басры в Ираке.

Я нахожу Басру одним из самых жарких мест, где мне доводилось бывать, и стоит нам выйти из самолёта, как нас тут же предупреждают, что ни в коем случае нельзя касаться любых металлических предметов голыми руками, так как сразу же появятся болезненные волдыри. Мои спутники отправляются в американский лагерь, тогда как я, по обыкновению, остаюсь в одиночестве в отеле аэропорта Шатт-эль-Араб всего в нескольких ярдах от лётного поля. Это ультрасовременное здание, имеющее номера, которые обычно комфортно охлаждены, но, увы, именно в этот день система кондиционирования вышла из строя, и всё, на что я способна, это неподвижно лежать на кровати, пока не сядет солнце и воздух сам не начнёт остывать. Снова, как и в Хартуме, за моей дверью сидит туземец, сопровождающий меня, куда бы я ни пошла. Мне не дано узнать, приставлен ли тот ко мне для того, чтоб оберегать, или же с целью слежки.

Выделенный мне номер оснащён ванной, двумя односпальными кроватями и мебелью, которой мог бы позавидовать любой роскошный американский отель. Однако стоящий у окна кондиционер служит мне, даже при слабом движении истекающей ручьями пота, мрачным напоминанием о том, насколько свежо мне могло бы быть. На маленькой прикроватной тумбочке стоит склянка с таблетками соли, на которой содержится полезное предложение периодически принимать по одной штуке, "если вы слишком сильно страдаете от жары", – совет, которому я с готовностью следую, поскольку, видимо, очень быстро теряю всю соль в своём организме. Кроме того, наличествует и пузырёк с хинином, однако это средство я и так непрерывно пользую с тех пор, как приземлилась в Африке, чтобы уберечься от малярии. Встав попить воды, столь же омерзительно тёплой, как и воздух в номере, я выглядываю сквозь закрытые ставни в ослепительный солнечный свет, но не вижу в аэропорту ни единой живой души – очевидно, все тоже попрятались от этого пекла.

Сейчас слишком жарко, чтобы спать, и, лёжа на спине, я с надеждой читаю тоненькую брошюру, которую мне выдали в самолёте и которая называется "Как выжить в Персидском заливе".

Начинается всё достаточно бодро, с параграфа, в коем говорится, что это один из наименее изученных регионов мира (утверждение, с которым я полностью согласна) на линии протяжённостью почти в 2 000 миль⁹⁸, идущей из Индии в Египет, и что это единственное место, где возможно перемещение в Россию крупнейших партий военного снаряжения, и потому ставшее союзным фронтом. Корабли, курсирующие по заливу длиной в 600 миль⁹⁹, проходят между Ираном на востоке и Аравией на западе. В конце Персидского залива сходятся несколько государств: Иран (Персия) на востоке, Ирак (Месопотамия) на севере и ряд арабских стран на западе, —и все они теперь сотрудничают в стремлении к победе союзников. Пока что всё хорошо, да к тому же я начинаю правильно ориентироваться в пространстве.

Ось Персидского залива почти параллельна оси штата Флорида. В залив впадают три большие реки – Тигр и Евфрат, стекающиеся выше Басры (практически в том месте, где по преданиям был Эдемский сад), образуя Шатт-эль-Араб (Реку арабов); и Каран, вливающаяся в неё с востока у Хорремшехра несколькими милями ниже Басры. Эти реки несут огромное количество ила, заполняя залив со скоростью 72 фута¹⁰⁰ в год. Ландшафт абсолютно плоский, с бесчисленными ручьями, озёрами и болотами (как я и могла убедиться с воздуха). Берега покрыты финиковыми пальмами, однако их заросли не простираются далеко вглубь суши, поскольку нуждаются в орошении.

Оказывается, тут 345 дней в году светит солнце, летом поднимая столбик термометра до 140°¹⁰¹ в тени (как я уже выяснила сегодня днём). Как зиму, так и лето нельзя назвать комфортными (Боже правый!): зиму – из-за промозглой сырости, а лето – из-за невыносимо душного зноя. Марко Поло¹⁰² утверждал, что, когда он достиг Басры, его меч расплавился в ножнах! И это не сказки, ведь я тоже практически расплавилась, причём без всяких ножен.

Читая дальше, я прихожу к мрачному заключению, что на Ближнем Востоке нет санитарии в том виде, в каком мы её знаем. (Хотя не то же ли самое я наблюдала и по всей Африке?)

"В деревнях навоз скота намазывают на стены хижин для высушивания, употребляя затем в качестве топлива для приготовления пищи. В лачугах нет ни туалетов, ни отхожих мест. Для этого используется любое открытое пространство, и чаще всего общественной уборной является территория вокруг деревенских родников или колодцев. Воды так мало, что одни и те же ручьи применяются для омовения умерших, стирки белья, купания детей, а также для питья. Не существует изоляторов для инфекционных и заразных больных. Поскольку люди живут в постоянном контакте с животными, блох, постельных клопов, вшей и прочих насекомых предостаточно. Стойла, обычно примыкающие к домам или фактически находящиеся внутри них, служат источником овечьих и верблюжьих клещей (переносчиков сыпного тифа). Трахома – опасное заболевание глаз, которое может быть вызвано их контактом с грязными полотенцами, руками и тому подобным, – у многих заканчивается слепотой.

По всем санитарным правилам население Ближнего Востока давно должно было вымереть. И даже омовение там обычно происходит в общих купальнях, где воду меняют лишь раз в две или три недели, в зависимости от её загрязнённости. Самые слабые погибают в младенчестве, а до зрелости доживают лишь наиболее крепкие. Болезнетворные микробы, похоже, не причиняют им особого вреда. Однако европейцы и американцы мрут как мухи, если пытаются следовать тому образу жизни, что ведут обитатели Востока".

На этой гнетущей ноте я засыпаю, и мне снится кошмар, в точности соответствующий жуткому описанию, которое я прочитала.

Когда я пробуждаюсь, уже темно и намного прохладнее. Мои знания о Басре настолько невелики, что я благодарна за те крохи информации, которые удаётся почерпнуть за следующие несколько часов моего там пребывания. Если бы кто-то ещё утром спросил меня, что я знаю про Басру, я бы ответила: "Ну, почти ничего, за исключением её географического положения и того факта, что она приобрела особую значимость из-за своей близости к Абадану, огромному центру нефтедобычи, и благодаря идущему через неё непрерывному потоку поставок в Россию согласно ленд-лизу".

Но я полна решимости выяснить всё, что смогу, и в тот же вечер выхожу в свет с британским офицером, который, покатав меня по городу, привозит в дом своих английских друзей, связанных с иракской нефтяной компанией "Рафидиан". Те услужливо пичкают меня всеми данными, которые, по их мнению, могут меня заинтересовать, а позже отвозят на своём автомобиле в порт, заполненный разнообразными кораблями, но в основном американскими грузовыми судами, доставившими из Соединённых Штатов самолёты, танки, джипы и прочую военную технику. Как только выгрузка завершена, происходит отправка всего перечисленного на север: и по железной дороге, и по воздуху, но преимущественно автомобильным транспортом или своим ходом через Иран к южному въезду в СССР. Чтобы поспособствовать автомобильным перевозкам, под наблюдением американских инженеров было проложено шоссе протяжённостью около 300 миль¹⁰³, и по нему нынче катится нескончаемый поток грузовиков.

Благодаря прибытию иностранцев иракцы стали зарабатывать намного больше денег, чем когда-либо прежде, и, как итог, условия их жизни неуклонно улучшаются. Тем не менее, в глубине души они не доверяют чужакам, неизменно относясь к тем с подозрением. Ввиду эффективной нацистской пропаганды, проводившейся в течение прошлых лет, они были крайне прогермански настроены, и только соблазн получения американских и британских денег ослабил немецкое влияние. Истоки этой ситуации кратко описал мой первый друг в Басре, тот британский офицер: "История Ближнего Востока была историей столкновений европейских соперников, использовавших все возможные средства, чтобы разжигать восстания и заключать друг против друга союзы, а потому араб, турок или иранец ничего не желали так же сильно, как увидеть, как все они исчезнут. В 1941-ом году европейские государства развязали войну в Сирии, восстание в Ираке и вооружённое вторжение в Иран. Гитлер и Муссолини, выдавая себя за поборников ислама, использовали любое нарушение его обычаев в своей радиопропаганде. Повсюду царили сильные антибританские и антироссийские настроения. Американцев же коренные жители знают как врачей (во многих крупных городах вы найдёте американские больницы и школы), учителей, бизнесменов и туристов. Американские финансовые консультанты тоже имеют прекрасную репутацию. Соединённые Штаты создали себе образ беспристрастной державы, и обитатели Востока питают к ним как к народу наименьшую неприязнь, а значит, и больше доверяют. Многое в происходящих сейчас контактах Востока и Запада зависит от доброй воли и сотрудничества. Если ты им не нравишься, то они выступают как опытные диверсанты и вредители с 5 000-летним стажем, если же они доверяют тебе, то могут оказать в делах существенную помощь".

Как бы мне ни хотелось остаться здесь подольше, я должна рано утром вылетать в Тегеран. Снова, как и любого военного, меня торопят с отбытием в следующий пункт, и никакие убедительные просьбы с моей стороны не могут изменить решения, принятого командованием воздушного транспорта относительно того, когда мне пора лететь дальше. Необходимо учитывать важнейшие вопросы приоритета вылетов и доступных мест в салоне, и мои личные пожелания не имеют никакого значения. В конце концов в моём приказе сказано "в Москву через Тегеран", а значит, именно туда меня и нужно доставить как можно быстрее и без лишних проволочек.

Но я обещаю себе, что при первой же возможности вернусь на эту землю, о которой так мало знаю, и тщательно её изучу. Сейчас я не могу понять, почему в довоенные годы мы, основная масса путешественников, раз за разом двигались проторенными маршрутами в Европу, когда такие страны, как Палестина, Ирак и Иран, были всегда нам доступны.

Басра – Тегеран

¹⁰⁴

21 августа

Взлетев с рассветом, мы вскоре видим под собой Эль-Курну, наполовину скрытый пальмами городок из сырцового кирпича, заменивший собой в междуречье Тигра и Евфрата самый романтичный уголок на свете, где некогда цвёл Райский сад. Глядя вниз на ныне запустелое место, я думаю, что люди всего мира должны собраться вместе и восстановить сад, отдав вечную дань уважения величайшим влюблённым всех времён. И я тихо вздыхаю по Адаму и Еве – нашим бедным, заблудшим предкам, за чей первородный грех вкушения всего одного маленького запретного яблока мы с тех пор платим и будем платить до скончания веков непомерную цену.

Пока эти мысли мелькают в моей голове, место бывшего расположения Эдемского сада исчезает в тумане, и вскоре мы оказываемся рядом с горной грядой, отделяющей нас от Тегерана. Перелёт из Басры, занимая всего пару часов, считается одним из наисложнейших, поскольку пилотам приходится набирать высоту, достигая подчас 18 000 футов¹⁰⁵, и в то же время стараться избегать резких снижений, составляющих в некоторых случаях от 1 000 до 4 000 футов¹⁰⁶ и связанных с явлениями, которые мы, обычные пассажиры, называем "воздушными ямами", а лётчики – "нисходящими потоками".

Разумеется, экипаж снабжён кислородными масками, однако по какой-то причине возможность поделиться кислородом с нами отсутствует, и нас предупреждают, чтобы мы изо всех сил сохраняли неподвижность, так как малейшие усилия на большой высоте, куда мы собираемся подняться, могут сказаться на нас самым необычным образом.

"Если вы сделаете пару шагов, то ощутите такое изнеможение, будто прошли много миль. Если пошевелите пальцем, то будет чувство, что вы подняли тяжёлый груз … Так что лучше всего лечь и не двигаться, пока не доберёмся до цели".

Мы послушно ложимся – одни, свернувшись калачиком на сиденьях, другие, вытянувшись на полу, поскольку в салоне достаточно места, ведь большинство попутчиков осталось в Басре и лишь немногим нужно в Тегеран. Мне предоставляется роскошное пространство из целых трёх "ковшей", и я быстро засыпаю. Внезапно проснувшись и напрочь позабыв про инструкции, я сажусь, дабы посмотреть, где мы и что происходит за бортом. И мгновенно начинаю задыхаться, тщетно хватая ртом воздух, потому что резко сесть – это худшее, что только можно было сделать, ведь внезапная смена положения приводит к удушью. В течение нескольких долгих секунд мне кажется, что я вот-вот умру.

"Нельзя ли мне немного подышать кислородом?" – чудом выдавливаю я из себя, и мне любезно, но твёрдо отвечают, что это совершенно невозможно и мне придётся выкручиваться самой, "а иначе …"

Итак, собрав волю в кулак, с боевым инстинктом тонущего, захлёбывающегося человека, отказывающегося сдаваться на милость пугающего "иначе", я выхожу из своего "дыхательного пике" и через пару минут снова в норме.

Разделавшись с этой неприятной проблемкой, я выглядываю в иллюминатор. Мы парим на высоте около 16 000 футов¹⁰⁷ между самыми высокими пиками и над теми, что пониже. Некоторые, покрытые снегом, похожи на аккуратные сахарные куличики, другие же, зазубренные и безжизненные, выглядят зловеще. Как раз где-то здесь погибли двое несчастных гражданских, и я мысленно возлагаю пару венков на тот склон, который, как мне сказали, являлся местом их крушения.

И вот мы уже кружим над Тегераном, прекрасным видом, раскинувшимся колоритным узором на песчаном плато, за которым высится ещё один величественный хребет, отделяющий Иран от СССР. Там особенно бросается в глаза гигант с огромной снежной шапкой, имеющий высоту 18 500 футов¹⁰⁸.

Когда мы садимся, я вижу стаю небольших одномоторных истребителей с алыми звёздами на крыльях и хвосте. Это американские самолёты, недавно доставленные советским авиаторам, которые стоят кучкой рядом с ними, вероятно, ожидая команды на взлёт. Я подхожу, желая поговорить с ними по-русски, но успеваю произнести только несколько слов приветствия, так как мои американские спутники принимаются нетерпеливо кричать мне, чтобы я поторапливалась и присоединялась к ним в фургоне, уже ожидающем, чтобы отвезти нас в город. А потому, поспешно бросив традиционное русское "До свиданья", я бегу к маленькому жёлтому грузовичку и забираюсь в него под хор укоризненных возгласов: "Давай, давай, мы умираем с голоду", – и комментарий Майка: "Окей, Сестрёнка, окей. Что за грандиозная идея стоять там, балаболя весь день!"

Наша первая остановка – у Американской военной миссии на главной улице, где майор Грей, лейтенант Кросс и все остальные парни выходят, чтобы занять комнаты, которые они будут делить на время своего пребывания в Тегеране. Так как мне в сие чисто мужское обиталище вход заказан, фургон везёт меня в отель "Фердоси", один из лучших в городе. Но, увы, там меня не ждёт свободный номер, поскольку заведение, по словам менеджера, забито битком и нет ни малейшей надежды на чей-нибудь отъезд в скором времени.

Итак, не зная, куда идти дальше, я прошу отвезти меня в американское посольство, прелестный оазис в пустыне, расположенный в паре миль от города. И первый секретарь, мистер Гиббонс, немедленно берёт ситуацию под свой контроль, тем самым положив конец бедственному положению одинокой американки, блуждающей по Тегерану в поисках приюта, где можно было бы приклонить усталую голову. Он звонит в отель "Палас", который, по его словам, ничуть не хуже "Фердоси", и умудряется снять там для меня комнату. Его слово, должно быть, имеет в том "дворце" большой вес, потому что, когда я прибываю, из обещанного мне номера уже выселяют с вещами рассерженного польского офицера.

Хозяин – дородный, красивый русский средних лет, в дореволюционные времена обитавший в Баку богатый нефтеторговец – с достоинством приветствует меня и затем передаёт худой, усталой на вид горничной-армянке, миссис Бандулян, тут же начинающей порхать по комнате, смахивая пыль, подтирая пол, меняя простыни, вешая новую противомоскитную сетку и отдавая распоряжения своему помощнику Хасану, застенчивому низенькому человечку в сером халате. Позже я узнаю, что его главная задача – поддерживать достаточный запас воды в старомодных умывальниках, украшающих собой все номера "Паласа", постоянно наполняя те в течение дня, а часто и поздно вечером.

Для меня так и остаётся загадкой, когда Хасану удаётся поспать, ведь и утром, и в полдень, и ночью я вижу его в коридорах с двумя тяжёлыми бадьями воды, которые приходится высоко поднимать, дабы вылить их содержимое в вечно пустые резервуары. В своём дымчатом балахоне, сутуловатый, терпеливый, с застенчивой улыбкой и большими влажными карими говорящими о многом глазами, он напоминает мне маленьких серых осликов, заполняющих улицы Тегерана и точно так же тащащих свои вечные корзины с овощами и фруктами и невероятно увесистые восточные ковры, которые, бывает, буквально прижимают их к земле … то же терпение, то же фаталистическое выражение в глазах, та же аура безнадёжности. Миссис Бандулян грустно делится со мной тем, что "горе его велико, поскольку до сих пор его жена не смогла снести хорошего яйца, и потому у них нет детей", практически повергнув меня этим в ступор. Но, заметив мой изумлённый взгляд, миссис Бандулян любезно объясняет, что имела в виду то, что у его бедной жены не всё в порядке с яичниками.

Вскоре я выясняю, что водоснабжение является серьёзной проблемой в Тегеране, городе, который старый шах Реза Пехлеви¹⁰⁹ существенно и во многих отношениях модернизировал, при этом совершенно упустив из виду важнейший вопрос его обеспечения хорошей и безопасной питьевой водой. Та по-прежнему стекает туда древним способом, вниз по склонам гор, а после уже струится двумя открытыми и никак не защищёнными параллельными потоками по обеим сторонам каждой улицы, чтобы все горожане и животные могли пользоваться ею, как им заблагорассудится. В тех водостоках и купаются дети, запуская бумажные кораблики, и освежаются собаки и овцы, и моются как предметы посуды, так и гноящиеся язвы несчастных существ, которые выглядят так, словно у них проказа ивсе прочие жуткие древние библейские болезни. Затем та же вода закачивается в резервуары жилых помещений …

Правда, дважды в день и один раз ночью открываются плотины, и тогда уже застоявшаяся за прошедшие часы вода опять несётся по городу миниатюрной ревущей стремниной, унося всю грязь и заменяясь на свежую горную. Тем не менее, учитывая то, что я вижу в промежутках между этими периодами мощной промывки, я не получаю удовольствия от принятия ванн в отеле, опасливо ступая в коричневатую воду, а после окончания омовения тут же дезинфицируя всё своё тело, растирая его спиртом. Американка, жительница Тегерана, предупреждает меня, чтобы я не мыла волосы, так как она, увы, потеряла все свои именно после таких ванн. И мне не следует, говорит она, пить ничего, кроме "Абали", безопасной и чистой минеральной воды в бутылках. Но в самое первое утро, ещё совершенно ничего не зная о ситуации, я беспечно принимаю ванну, и на мне это, слава Богу, никак не сказывается.

Завтрак мне в номер подаёт усатый официант-армянин, который, обращаясь ко мне на ломаном русском, использует интимное "ты" вместо вежливого "вы". Трапеза состоит из омлета, нескольких ломтиков козьего сыра, серого хлеба с маслом, джема и чёрного кофе. Однако омлет готовится на бараньем жире, оказывающемся, к моему разочарованию, основой иранской кухни. Буквально всё готовится на бараньем жире, а мне не дано к нему привыкнуть. Поскольку я не могу проглотить ни кусочка этого омлета, я прошу у армянина два яйца всмятку. Воскликнув: "Если это то, чего ты хочешь – ты получишь это через три минуты", – он ловко взмахивает своим уже изрядно испачканным полотенцем и выбегает вон, напевая по-русски: "Коли ты меня не любишь, так увидишь впредь едва ль // Потому как, прыгнув в реку, рыбой уплыву я вдаль". Вскоре он появляется снова, неся пару яиц, которые давным-давно утратили свою первозданную свежесть. И выглядит ужасно оскорблённым моим дурным вкусом, когда я отказываюсь от них тоже. Унося прочь предмет своей обиды, он тихонько бормочет: "Ай-я-яй, да тебе трудно угодить".

Но с козьим сыром всё в порядке, как и с мякишем серого хлеба, корку которого та же самая американка посоветовала никогда не есть: "Поскольку неизвестно, кто к ней прикасался, пока хлеб лежал на открытом уличном прилавке. Кроме того, не забывайте и о мухах". Для меня этого вполне достаточно, чтобы с тех пор на Востоке не класть в рот ни кусочка корки.

Первая прогулка по городу очаровывает меня, но лишь до той минуты, пока я не соприкасаюсь с обратной стороной завораживающей картины. Но ничто не может быть прекраснее прилавков с сочными фруктами: апельсинами, лимонами, яблоками, грушами, персиками, гранатами … их красочные цвета необычайно живописны в ярком солнечном свете. Богатые витрины магазинов тоже восхитительны, и там можно узреть: персидское серебро – от больших зеркальных рам до маленьких безделушек; восточные ковры; расписную слоновую кость; разноцветные шелка; как драгоценные, так и полудрагоценные камни, среди которых выделяется бирюза; а также и благовония, и изделия из кожи, и бархатные туфли с золотой и серебряной вышивкой. Во всём этом чувствуется что-то из времён Гаруна аль-Рашида¹¹⁰, именно такое, каким я его себе представляла, хотя широкие современные улицы, проложенные старым шахом Резой Пехлеви, вне всяких сомнений, уничтожили бо́льшую часть местного колорита, прелести и очарования.

Тегеран был бы волшебным городом, если бы не грязь и болезни, которые можно увидеть повсюду, даже в самых лучших его местах. Точно так же, как в Африке, здесь есть и страдальцы, лежащие на тротуарах и покрытые гноящимися язвами и мухами; и дети с красными слезящимися глазами, раздутыми животами и кривыми ножками; и старухи, некоторые из которых похожи на иссохших ведьм, готовых в любую секунду улететь на своих мётлах. Мерзкие проулки, отвратительная вонь, лохмотья, нечистоты и гнус повсеместно …

А ещё голод, который не симулируют ради получения нескольких риалов от богатых иностранцев. Я вижу молодую женщину, опавшую на тротуар перед отелем "Фердоси". Она сидит, прислонившись спиной к стене дома, в полубессознательном состоянии, в то время как мухи безнаказанно ползают по её лицу. Рядом лежат двое её детишек, невозможно тощих и с ужасно выпирающими животами. Один из них спит, но другой, крошечный карапуз, которому чуть меньше года, пытается подползти к своей матери, однако у него нет на это сил. После каждой попытки он падает на спину и издаёт еле слышные крики отчаяния тонким, писклявым голоском, который больше похож на мяуканье новорождённого котёнка, чем на плач годовалого малыша. Женщина никак не реагирует, когда я кладу ей в руку пару бумажных купюр, и стоит мне отойти, как я вижу, что проходящий мимо смеющийся пацанёнок наклоняется и выхватывает деньги из её безвольной руки. Я сообщаю об этом менеджеру отеля, который пожимает плечами, как бы говоря: "И что вы хотите, чтобы я сделал?"

"У нас есть больницы и диспансеры, куда их доставляют, – говорит он, – но они предпочитают вот так сидеть на улице и просить милостыню". "И умирать?" – спрашиваю я с иронией. "И умирать", – мрачно соглашается он.

Я, посетив один из таких диспансеров, убеждаюсь, что тот заполнен ужаснейшими на вид представителями человечества – голодными, больными и покрытыми болячками и нарывами. Конечно же, их лечат и в худших случаях доставляют в больницу, но в конце концов эта помощь – лишь капля в море. Не хватает ни коек, ни медикаментов и перевязочных материалов, ни хлеба, чтобы удовлетворить все потребности населения.

Рядом с моим отелем находится пекарня, и очередь за хлебом начинает выстраиваться с двух часов пополуночи, задолго до начала торговли. Ведь первыми пришли – первыми поели, и вот они уже в очереди посреди глубокой ночи. Поскольку они всё время вопят и ссорятся, я не могу уснуть и выхожу на балкон, чтоб посмотреть на них. В тусклом свете они выглядят как Сорок разбойников Али-Бабы – небритые, нечёсаные и оборванные.

Младенческая смертность вызывающа, и до достижения детьми пятилетнего возраста доля умерших, согласно статистике, составляет восемь из десяти. Они борются за свою жизнь с самого рождения, и выживают, очевидно, лишь "наиболее приспособленные". И сейчас, когда британцы, американцы и русские практически захватили Тегеран, они просто обязаны что-то сделать с этой ужасной проблемой, как можно скорее привнеся цивилизацию. Пионером и героем на этом фронте является подполковник А. Нойвирт из Американского медицинского корпуса, который, будучи консультантом Министерства здравоохранения Ирана, за довольно короткое время добился очень многого в деле санитарной очистки города. Миссис Дрейфус, супруга американского посла в Иране, также вносит существенный вклад. Однако в любом случае основная помощь гражданам должна исходить от скоординированных усилий правительства; отдельный человек здесь беспомощен.

Когда я в следующий раз даю нищенке немного денег, меня мгновенно окружает толпа возникших буквально из ниоткуда, будто из-под земли, попрошаек и начинает теснить со всех сторон с пронзительными криками и угрожающим рыком. По счастью, мистер Гиббонс из американского посольства, случайно проходивший мимо, тут же бросается мне на помощь, проталкиваясь сквозь толпу с криками "Бурро" (означающими "ступайте прочь, проваливайте"). Какой ужасный опыт – быть облапанной этими похожими на когти пальцами, некоторые из которых покрыты струпьями, и по моей коже потом часами ползают мурашки, хотя я, рванув в отель, тру руки и ладони щёткой для ногтей и выливаю на них весь свой запас одеколона.

Многое было сделано для города отцом нынешнего шаха, с низов начавшим свою удивительную карьеру и благодаря целеустремлённости и блистательному уму взошедшим на трон в 1925-ом году. Придя к власти, он начал модернизировать город, снося худшие трущобы, расширяя улицы, возводя много новых правительственных зданий и внедряя электрическое освещение и ряд прочих инноваций. Но, увы, как я уже говорила, он напрочь позабыл о воде, и после того, как куча всего была перестроена, та так и продолжила открыто течь по улицам, оставаясь источником опасности и заражения для всего населения.

Как видно из многочисленных историй о старом Резе Пехлеви, он, похоже, был выдающимся правителем. Отрёкшись от престола в пользу своего сына Мохаммеда Резы, он, получив защиту британского правительства и всё ещё оставаясь весьма богатым человеком, отправился жить в изгнании на острове Маврикий. Байки, которые я о нём слышу, напоминают мне арию из одной популярной дореволюционной русской оперетты, где воображаемого шаха называли "Бери-хватай-паша". Несомненно, так и было в случае этого хитроумного старика, который "брал и хватал" всё, что попадалось ему на глаза ("на благо общества", как заявлял он), и, если ему нравилось частное здание или поместье, он мог использовать его по собственному разумению, не допуская никаких возражений или протестов. В своей собственной поразительной манере старый Реза Пехлеви творил чудеса и превратил Тегеран из типичной восточной дыры, одновременно живописной и отвратительной, в самый современный город Ближнего Востока. Это, безусловно, так и есть, если сравнивать с другими городами и деревнями Ирана. И именно он построил Трансиранскую железную дорогу стоимостью 150 000 000 долларов, протянувшуюся от Персидского залива до границы СССР и пересекающую те самые скалистые, зазубренные, фантастические горы, над которыми я пролетала.

В качестве южных ворот в СССР, через которые идут поставки по ленд-лизу, Тегеран приобрёл невероятно большое значение, и все иностранцы это понимают. Улицы заполнены британскими, американскими, советскими, польскими и французскими как военными, так и гражданскими экспертами, и, вне всяких сомнений, со временем в город приедет ещё больше иноземцев.

Хотя Иран, как и Ирак, сейчас является союзником Великобритании и России, он некоторое время назад был очень прогерманским из-за успешной работы нацистов в области пропаганды. Страна находится в очень своеобразной ситуации: с одной стороны, помогает своим союзникам, а с другой, взяла на себя обязательство не воевать с Осью. Её армия – менее ста тысяч человек, облачённых в мягкие, пастельные оттенки жёлтого, синего и зелёного, – видимо, вся целиком находится прямо здесь, в Тегеране, и выглядит очень живописно, особенно по вечерам, когда горят огни и все скопом разгуливают по улицам.

По всему городу, на каждом здании, магазине и ресторане можно видеть снимки молодого шаха Мохаммеда Резы Пехлеви и его очаровательной юной жены, королевы Фавзии, сестры короля Египта Фарука. Получивший образование в Швейцарии, шах – спокойный и уравновешенный человек, наилучшим образом использующий тот факт, что его столица подверглась вторжению иностранцев, и стойко придерживающийся своего принципа международного сотрудничества как единственной гарантии будущего мира во всём мире. Поговаривают, что он, продолжая восхищаться своим отцом, часто жалеет, что тот не остался у власти, чтобы вести свою страну сквозь эти трудные времена. Один из пожилых русских, проживший тут долгое время и очень хорошо знающий шаха, уверяет, что, несмотря на кажущуюся робость и застенчивость, молодой "царь царей" во многом унаследовал силу характера своего отца и его нелегко поколебать, если он уже принял какое-либо решение. Он чрезвычайно популярен и, продолжая дело старого шаха, предпринимает всё возможное, дабы цивилизовать свою страну и особенно Тегеран. (Интересно, когда он доберётся до воды?)

В городе полмиллиона жителей, если не считать "иностранного вторжения". И забавно слышать, как со всех сторон звучит речь на стольких разных языках съехавшихся сюда представителей всех национальностей. В особенности преобладают поляки, и улицы прямо-таки переполнены польскими офицерами и девушками в военной форме. Тем не менее есть одна полячка без формы, с которой я сталкиваюсь повсюду, но всегда в компании разных мужчин. Её кудряшки медового цвета рассыпаны по плечам, лицо накрашено, как у фарфоровой куклы, а одежда неизменно броская и весёлая. Она постоянно щебечет, и заливается смехом, и делает всё, что в её силах, чтобы развлечь своего спутника, однако поражают контрастом её глаза, глубокие и печальные.

Однажды вечером мистер и миссис Гиббонс зовут меня совершить турне по тегеранским ресторанам и ночным клубам. В одном из них мы попадаем на развлекательное шоу, устроенное американской танцовщицей, призывающей всех присутствующих хлопать в ладоши и петь "В самом сердце Техаса". А на заднем плане теснятся довольно жалко выглядящие хористки, некоторым из которых, несомненно, далеко за пятьдесят, в основном венгерки и полячки, оказавшиеся здесь с началом войны и зарабатывающие на скудное существование танцами и пением к нескрываемому веселью публики, насмехающейся над щедрыми пропорциями одних и скелетообразными формами других, обтянутыми потёртым и выцветшим бархатом и шёлком. Но, несмотря на свою внешность, бедным "девушкам" удаётся выживать, и, когда шоу заканчивается, их зовут за столики, где мужчины с радостью угощают их напитками.

В другом клубе очаровательная молодая француженка, жизнерадостная и со вкусом одетая, являясь примадонной, руководит общим пением всего заведения. Пока она выступает, её холодные и умные глаза внимательно осматривают каждого мужчину в зале, а сразу по окончании шоу она подходит к столику иностранца, который, хотя и чрезмерно тучен, кажется ей самым завидным кандидатом. Когда мы уходим, я вижу, что та сидит, обняв его одной рукой, тогда как другая, вытянув бумажник "счастливца", радостно нащупывает его содержимое.

Город буквально кишит немцами, и их нетрудно заметить. В один из вечеров, во время ужина в саду на крыше "Паласа", я случайно оказываюсь рядом с компанией мужчин и женщин средних лет, беседующих на отвратительном французском. Очевидно, это делается в расчёте на мой слух, так как те иногда поглядывают на меня, словно пытаясь выяснить, понимаю я их или нет. Потом, вдруг решив, что я не стою всех этих хлопот, переходят на совершеннейший немецкий.

Подобные странные события происходят постоянно, и во многих отношениях Тегеран вызывает у меня мурашки.

Например, в начале своего пребывания в отеле я три утра подряд пробуждаюсь с непривычно тяжёлой головой, хотя, кажется, для этого нет никаких причин, и всякий раз я нахожу свой ключ лежащим внутри номера на коврике у двери, которая, однако, всё так же заперта. Озадаченная, я решаю в следующий раз постараться не заснуть, дабы посмотреть, что за таинственные вещи происходят с моим ключом и почему, чёрт возьми, он выпадает из замка.

На четвёртую ночь, когда меня начинает смаривать и я уже почти засыпаю, я слышу слабое царапанье в дверь, за которым следует тихий стук ключа, упавшего на коврик. Моментально проснувшись и резко выпрямившись в постели, я отчётливо вижу в свете уличного фонаря, заливающем мою комнату, что дверная ручка медленно поворачивается, будто кто-то пытается очень осторожно войти, не производя лишнего шума. На мгновение меня парализует такой же страх, какой можно испытать, если в темноте тебя коснётся холодная и липкая рука.

Затем, вскочив, я каркаю: "Кто там?" – и на трясущихся ногах ковыляю к двери, только чтобы обнаружить, что она не заперта, хотя я определённо закрывала замок перед тем, как лечь спать. И ключ, само собой, лежит на полу.

Я быстро распахиваю дверь и оглядываю короткий коридор, но в поле зрения нет ни души. Тогда я звоню в звонок, и Хасан (который не только в течение всего дня разносит воду, но и служит ночным сторожем, а потому для него в углу рядом с лестницей разложен на полу матрас), как водится, тут же отзывается, сонно протирая глаза.

Нет, он никого не видел, как, впрочем, и ночной администратор, быстро появившийся на месте происшествия и уверяющий меня, что, вероятно, кто-то спьяну перепутал мою дверь со своей и пытался войти.

Но в этом случае, утверждаю я, пьяный остался бы здесь, всё ещё шатаясь, возясь с дверью и уверяя всех, что это его номер, а не исчез бы с быстротой трезвого человека. И, вдобавок ко всему, как насчёт лежащего на полу ключа? Администратор не в силах этого объяснить, и я возмущённо возвращаюсь в постель, предварительно придвинув к двери все столы и стулья.

Я просыпаюсь в прекрасном самочувствии, моя голова свежа, ключа на полу нет – очевидно, моя баррикада отпугнула незваных гостей. Я рассказываю эту историю одному из своих тегеранских друзей, и тот беспечно уверяет меня, что, вне всяких сомнений, кто-то пытался проникнуть в мой номер, вероятно, с целью изучить мои бумаги.

"Подозрительных людей обыскивают именно ночью, – вскользь замечает он, – так как все знают, что днём те повсюду носят свои важные документы с собой. А вы, разумеется, явно подпадаете под эту категорию подозрительных людей, как американка, путешествующая в военное время в одиночку, да к тому же по пути не куда-нибудь, а в Россию. Да ведь этот город прямо забит шпионами, и любого из них может интересовать, каковы ваши цели. Не составляет никакого труда провернуть старомодный ключ, вставленный в замок изнутри, вытолкнуть его, а затем вдуть через замочную скважину наркотический порошок – тогда злоумышленник, уже проникнув для выполнения шпионского задания в номер, подсыпает тот же порошок под нос уже одурманенной жертве, и та впадает в полную отключку до самого утра, просыпаясь затем с тяжёлой головой. Так что всё очень просто".

Мне не дано выяснить, действительно ли применяли в моём случае все описанные действия, однако я наверняка знаю непреложные факты: что три утра подряд я пробуждалась с тяжёлой головой, каждый раз находя свой ключ на полу; что кто-то отпер мою дверь в четвёртую ночь, после того как я абсолютно точно заперла её перед сном; и что дверная ручка определённо начала поворачиваться и кто-то собирался войти. Что бы это ни было, это жуткий опыт, который я никогда не забуду, вечно храня в памяти как чёткий маленький кошмар.

День за днём я обращаюсь по поводу моей транспортировки в Москву в российское туристическое бюро "Интурист" и к товарищу Сергееву из советского посольства, и день за днём мне отвечают, что самолёт может прибыть в любое время: "Возможно, уже завтра".

Предполагается, что прилёт и вылет российских пассажирских самолётов должен происходить раз в неделю, но те не всегда следуют этому расписанию. Иногда они прилетают, иногда нет. "Всё зависит …" "От чего?" – с тревогой интересуюсь я, но ответы всегда разные: "От погодных условий … приоритетов … загруженности …" и прочего подобного.

Один американец объясняет мне, что есть знаменитый пожилой советский пилот, который курсирует по маршруту из Москвы в Тегеран и обратно и является прекрасным лётчиком, одним из их лучших. Но он часто страдает от поражающего его неприятного недуга, называемого "тегеранским поносом" (разновидностью "египетского поноса"), и когда тот его скашивает, он не может сдвинуться с места, пока полностью не излечится. Так что, может быть, в этом всё дело, и я просто жду, когда старик поправится. Я не возражаю против ожидания, так как Тегеран безумно интересен, но в то же время хочу отправиться в путь и добраться до Москвы как можно скорее.

Тот же американец говорит, что у этих российских пассажирских самолётов великолепные показатели безопасности, хотя они летают на очень малых высотах.

"Вы будете практически скакать по верхушкам деревьев, – разъясняет он, – считая во время полёта цыплят, и если с судном будет что-то не так, то оно сядет на любом плоском месте: хоть в пустыне, хоть в поле, хоть в степи, – и вы будете сидеть там и ждать, пока его должным образом не подремонтируют. Но с ними никогда не случалось катастроф", – добавляет он, стуча по дереву и сплёвывая через левое плечо.

Министр и миссис Дрейфус, без сомнения, являются среди тегеранских американцев ведущими фигурами. Очаровательная, щедрая, добросердечная, постоянно делающая что-то хорошее для других людей, миссис Дрейфус обладает всеми качествами идеальной супруги американского посла, и за две недели, которые я провожу в Тегеране, я становлюсь одной из её самых преданных поклонниц. На неё очень приятно смотреть, а также она обладает прекрасным чувством юмора и всегда немного посмеивается над собственной лёгкой глухотой, которая в её случае является не недостатком, а скорее оттенком личного обаяния. Приёмы, которые она даёт, идеальны, прекрасно организованы и в то же время ненавязчивы и просты, обладая тем основополагающим качеством американского гостеприимства, которое позволяет всем пришедшим чувствовать себя непринуждённо. Чем-то она напоминает мне миссис Дрексел из Филадельфии, которая всегда, на мой взгляд, была одной из самых совершенных когда-либо встреченных мною хозяек светских раутов.

Американское посольство, на мой взгляд, является точной копией знаменитого "Сада Аллаха"¹¹¹ Роберта Хиченса . Расположенное в пустыне и отделённое от неё низкой стеной, оно включает в себя участок зачарованного леса, изобилие цветов и ручей, который, спускаясь с гор, протекает через маленькую столовую в цоколе дома, используемую для проведения камерных вечеринок. Не достаёт лишь флейтиста "Ларби" из настоящего "Сада Аллаха", а также молитвенного призыва муэдзина с его минарета. В остальном сходство полное. Это похоже на мираж, на оазис в пустыне больше, чем любое другое летнее представительство, кои разбросаны по всему свету и тоже по-своему красивы.

Миссис Дрейфус ведёт меня на обед, устраиваемый турецким послом, где я сижу рядом с Саидом, персидским премьер-министром, который раньше был послом Ирана в России и свободно говорит по-русски. Там же я знакомлюсь с принцессой Фируз – юной, обаятельной, темноглазой красавицей турецкого происхождения, замужем за персом. Один из членов тамошнего кабинета министров, видимо, считая по какой-то неведомой причине, что у меня есть важные связи с правительством в Вашингтоне, позже наносит мне в отеле визит с целью подробно объяснить, что нужно Ирану и каковы его надежды, устремления и амбиции. Он даже устраивает мне длительный вояж в своём американском "Бьюике" (за который, по его словам, он выложил 18 000 долларов, хотя, на мой взгляд, тот выглядит точно так же, как любой другой "Бьюик", виденный мной в Штатах) и серьёзно сообщает, что я могу быть чрезвычайно полезна в вопросах установления лучшего взаимопонимания между Америкой и Ираном. Всё это ужасно лестно, но заставляет чувствовать себя бесстыдной самозванкой, хотя я многократно объясняю, что не имею абсолютно никакого отношения к нашему правительству – ни на йоту больше, чем любой другой обычный гражданин.

"Ах, это всё ваша скромность", – заявляет он, в то время как я в совершеннейшем замешательстве продолжаю свои искренние протесты. Наконец он, бедняга, покидает меня с праведным чувством, что совершил что-то поистине важное в деле "сближения наших народов".

С каждым проведённым в Тегеране днём я всё сильнее и сильнее привязываюсь к нему, хотя так и не могу привыкнуть к отдельным его ужаснейшим аспектам – нищете, грязи и болезням. Но я люблю его красоту, всё больше и больше видя в нём черты страны Гаруна аль-Рашида и Омара Хайяма¹¹². И часто думаю о словах, написанных моим добрым другом Джорджем Сейбелом¹¹³ из Питтсбурга и отпечатавшихся в моей памяти: "Омар видел, что жизнь хороша; что её нужно принимать, а не попирать. Видел, что мир прекрасен – место, где нужно пребывать, а не бежать из него. Каждый день был для него одой радости, от зари до вечерней звезды. Текучая лазурь небес, изумруд луга, серебро ручья, расплавленное золото заката, сияние и великолепие утра, кружево туманных облаков, далёкие вершины в горностаевом наряде, красное одеяние розы, румяная щека тюльпана, пурпур винограда – всё это было для него неотъемлемыми частями жизни, красками на панораме мира, которую запечатлел Великий Художник, и ни от одной из них Омар не мог отвести глаз".

И Персия именно такая – завораживающая и прекрасная, хотя в её городках и деревнях эта красота может быть всего лишь раскрашенной вуалью.

Тегеран – Куйбышев

¹¹⁴

(из статьи Ирины "Я слышала, как вздыхает Россия", переданной ею из Москвы по радиосвязи и опубликованной 31/10/1942 в журнале Кольез)

На дворе, должно быть, половина третьего ночи. Раздаётся стук в дверь, и знакомый непрошенный голос кричит что-то про самолёт.

"Хорошо, хорошо! Я полагаю, что он снова не вылетает. Прошу, уходите", – возмущённо откликаюсь я, натягивая одеяло на голову и бормоча что-то в подушку.

На протяжении пяти ночей без каких-либо изменений повторяется одна и та же изматывающая процедура. Регулярно в половине третьего, задолго до рассвета, Хасан, ночной дежурный моего тегеранского отеля, стучит в мою дверь, должным образом сообщая, что нет, мне не нужно вставать, поскольку мой самолёт вылетает не сегодня в четыре утра, а, возможно, завтра. Никакие убеждения с моей стороны, давшие бы мне спокойно проспать всю ночь, равно как и небольшие подарки в местной валюте, известной как риалы и туманы, не оказывают на его суровый распорядок дня ни малейшего влияния.

Но на сей раз для разнообразия я слышу нечто иное – да, я должна собираться незамедлительно, ведь мой самолёт отбывает через полчаса.

В дикой спешке я вскакиваю с постели, брызгаю на себя несколько капель холодной воды, медленно сочащейся из древнего крана, набрасываю кое-какую одежду, хватаю чемоданы и мчусь вниз по лестнице к ожидающей меня машине.

"Вы опоздали! Вам не успеть! – сурово бросает водитель. – Сейчас почти четыре, а самолёт вылетает в половине пятого. И он не будет вас ждать".

"Почти четыре?!" – выдыхаю я, сверля укоризненным взглядом удаляющуюся спину Хасана, пока та проворно не исчезает в отеле. В кои-то веки он забыл в назначенный час разбудить меня и именно в то утро, когда был внезапно назначен вылет.

Мы мчимся на головокружительной скорости по улицам Тегерана, сейчас совершенно пустым, если не считать редких групп маленьких серых осликов, тащащих свой обычный груз овощей и фруктов.

В темноте аэропорта я едва могу различить очертания судна, на котором мне предстоит лететь. Однако, несмотря на всю спешку и суету, время идёт, и лишь когда наступает рассвет, мы наконец-то отправляемся в путь.

Покинув Тегеран – одну из немногих открытых дверей в Советский Союз – и пролетев на большой высоте над горами к Каспийскому морю, вскоре попадаешь в совершенно новый мир – мир огромных открытых пространств, пустынь и степей, которые, кажется, простираются без всяких пределов до едва различимой линии горизонта.

Именно тут начинаешь осознавать необъятность России, летя часами и над золотыми песками Баку, и над голубыми водами Каспийского моря и залива Кара-Бугаз, и над степями и равнинами, лишь изредка мельком замечая Волгу или Урал, киргизские стойбища и редкие полоски возделанной почвы.

"Только взгляните на просторы вашей земли! – восклицает иностранец, сидящий рядом с молодым офицером Красной армии (оба напротив меня). – Ведь со всей этой территорией на восток от Волги до Уральских гор и Сибири, само́й по себе являющейся континентом, вы всё равно останетесь одной из крупнейших стран в мире".

"Что вы имеете в виду? – гневно покраснев, возмущается русский. – Вы хоть на мгновение можете себе представить, что мы когда-нибудь позволим отнять у нас даже кусочек Европейской России на более-менее продолжительный срок? Не волнуйтесь. Скоро мы разобьём и уничтожим Гитлера с его ордами и, если потребуется, даже без какой-либо поддержки извне".

"Разумеется, мы так и сделаем, – соглашается мужчина постарше, тоже русский, что сидит рядом со мной. – Однако прямо сейчас помощь союзников нам не помешает. В конце концов именно мы несём на своих плечах бо́льшую часть непосильного бремени, так как с нами сражается не только Германия, но и вся оккупированная Европа. Наша родная земля во многих местах разорвана, растоптана и изранена, и кровь льётся и льётся рекой. Вот если бы только открыли второй фронт!"

Глубоко вздохнув, он замолкает, и снова воцаряется тишина. Я смотрю сквозь маленькое стекло на мир подо мной, думая, что никогда-никогда ни один враг не сможет надолго захватить и удерживать эти бесконечные вёрсты русской земли. Встав, я иду к передним сиденьям, дабы присоединиться к иранскому послу и его дочери.

Но вот мы наконец добираемся до Куйбышева, в дореволюционные времена звавшегося Самарой. Я видела город много раз, когда меня девочкой родители брали с собой в те знаменитые речные круизы по Волге из Горького (тогда Нижнего Новгорода) в Астрахань и обратно.

Посол Ирана любезно предлагает мне воспользоваться второй машиной из тех, что приехали встречать его в аэропорт, и на ней я прибываю в американское посольство.

Внешне Куйбышев не сильно изменился с тех дней, когда мы, сойдя с парохода и взяв обзорную экскурсию по городу, пару часов катались на дрожках, громыхая по булыжнику, натыкаясь на колеи и ямы, глотая облака пыли и смеясь надо всем, а после радостно возвращаясь на палубу, казавшуюся после городской суеты уютным прибежищем.

Приехавших встречает всё тот же старый Гранд-отель, всё тем же старым булыжником вымощены боковые улочки, и глазам предстаёт всё тот же знакомый вид ломовых лошадей, кротко тянущих свою поклажу. Однако главные улицы отремонтированы, возведён ряд новых жилых зданий, а также огромный театр, где теперь танцует прекрасный, ни с кем не сравнимый московский балет.

"Если бы только не было этой страшной войны, вы бы никогда не узнали Куйбышев, – скорбно замечает один из его жителей. – Согласно планам, старая часть города должна была быть целиком перестроена по самым современным образцам. Кроме того, как центр электроэнергетики он мог бы соперничать с самим Днепропетровском".

Нет ничего дороже для русского сердца, чем вид Волги, и я, как только выдаётся возможность, сразу спешу на набережную. Мимо проходит большой пароход, может быть, тот самый, на котором я путешествовала давным-давно, хотя нынче он совсем не белоснежный, а выкрашенный, как и всё остальное, в цвет хаки. Пыхтя, медленно двигаются буксиры, тянущие за собой вереницы барж, гружённых сладко пахнущей древесиной из великих северных лесов. Катера, полные пассажиров, курсируют туда-сюда с одного берега на другой, и серо-голубую воду усеивают маленькие рыбацкие шлюпки.

День за днём я, придя в одно и то же место, сижу на скамейке, глядя на Волгу. Часто ко мне подсаживается какой-нибудь прохожий, и вскоре мы погружаемся в беседу. Но о чём бы мы ни стали разговаривать, всё неизменно заканчивается войной, и я всегда слышу один и тот же вздох, сопровождаемый тоскливыми словами: "Если бы только они открыли второй фронт!" Это похоже на печальный рефрен, который слышишь повсюду – в Куйбышеве, в поезде, в Москве.

Старик за гостиничной стойкой на моём этаже, отвечающий за ключи, ежедневно ведёт учёт бомбардировок Германии и оккупированных ею стран. Он слушает новости по висящему позади него радио и, аккуратно поправляя очки, записывает на клочке бумаги число взрывов в Берлине, Штутгарте и Бухаресте. По моей просьбе он медленно и с выражением зачитывает мне радостные вести, будто он сам принимал участие в бомбометании. А закончив, он неизменно вздыхает, вновь поправляет очки и шепчет как бы самому себе: "Эх, если бы только уже был второй фронт! Как быстро бы мы их победили!"

Он больше не спрашивает меня, будет ли открыт второй фронт; он просто жалеет, что того ещё нет. И когда я разговариваю с людьми из всех слоёв общества, я понимаю из услышанного, что с ними произошли большие перемены. Сначала они горячо верили, что второй фронт появится со дня на день.

"Каждое утро я просыпалась с одной мыслью: ну, конечно же, его уже открыли, – делится пожилая женщина, у которой на войне несколько сыновей. – Потом я слушала радио, и моё сердце сжималось. Сегодня его опять нет".

Кто-то говорил о нём с надеждой, кто-то несмело, кто-то сокрушённо, кто-то нетерпеливо и сердито. Да, сначала они верили, что это произойдёт вот-вот. Затем пришло непонимание, после – разочарование, и в конце концов – сомнение и даже неверие. Нынче они пожимают плечами, смутно надеясь, что это-таки когда-нибудь да осуществится. В этом важнейшем для них вопросе они испытали всю гамму эмоций, и выражение "второй фронт", несомненно, навсегда останется в их сознании.

Россия военного времени не похожа ни на одну из Россий, которые я так хорошо знала ранее: дореволюционную, революционную и периода первой и второй пятилеток¹¹⁵. Это новая Россия, яростно патриотичная, прилагающая все усилия для уничтожения врага и объединённая всепоглощающей ненавистью к Гитлеру и всему, за что тот выступает. Но бок о бок с этой лютой злобой к тем, кто, вторгшись на эту землю, осквернив и унизив её, заставил порабощённых там людей от Балтийского до Чёрного морей страдать от невообразимых мук – бок о бок с ней живёт безграничная любовь к России.

Известный писатель Илья Эренбург недавно так сказал в одной из своих пламенно-патриотических статей: "Оказавшись в глубокой шахте, чувствуешь, что такое воздух. Когда мать больна, чувствуешь всю силу любви к ней. В эти суровые дни мы поняли, что враг грозит России, и одна мысль одушевляет нас: отстоим Родину! … Мы любим её громко, торжественно, как мощное государство. И мы любим её просто, задушевно, по-семейному, как свою избу. Мы любим её достоинства и её недостатки, её славу и её обиды".

Так Эренбург суммирует чувства всех сегодняшних россиян. Как истинный патриот, он постоянно находится на фронте, в тесном контакте с армией, получая сотни писем от солдат, восхищающихся им за его пламенные речи и статьи, написанные пером, смоченным то в лютой ненависти к врагу, то в безграничной любви к родной земле.

"Может быть мы забыли развалины Киева, поруганную Одессу, сожжённый Смоленск, изуродованный Новгород? – кричит он. – Теперь нашу ненависть снова накалили добела … Если ты сражаешься сейчас у Дона за золотые нивы, за сады, в которых уже тяжелеют яблоки, … и между раскатами орудий водворяется тишина, прислушайся к ней, и ты услышишь, как учащённо бьётся сердце разгневанной России".

Юная девушка в форме партизанки цвета хаки яростно говорит мне: "Я ненавижу немцев каждой клеточкой своего тела. Они отняли у меня мужа, разбили мою жизнь, разрушили мой дом. Ради чего мне жить, кроме ненависти к тем, кто заставил меня так страдать? Я живу ради мести. Вот почему я партизанка. По крайней мере, я могу сделать что-то, чтобы помочь уничтожить врага и принести хоть какую-то пользу своей стране!"

При этих последних словах её горящий, гневный взгляд смягчается. Да, у неё отняли всё, но у неё не забрать того мужества, что оживает сейчас повсюду. Немощные старухи, потерявшие в боях сыновей и внуков, предлагают свои услуги, чтобы "помочь выиграть войну". Повсюду женщины записываются добровольцами, и, хотя им не дозволено вступать в ряды Красной армии, работают в другом качестве: партизанками, инженерами, машинистами локомотивов, парашютистками, телефонистками и наводчицами в полевых условиях, врачами, медсёстрами, а также труженицами на заводах и фермах.

"Ненавидьте врага и любите Россию всем сердцем и душой! Охраняйте её, защищайте её, сражайтесь за неё, работайте на неё, отдайте за неё свою жизнь!"

Вот то, что я слышу. Армия и флот, гражданское население – даже дети – все думают, чувствуют и говорят одинаково. И это ни в коем случае не является унифицированным выражением кем-то регламентированной идеи – сама мысль об этом далека от истины. Всё это реально и естественно. Это сама суть их существования. Патриотизм ярким факелом пылает над Россией.

В этой гигантской битве Церковь вместе с народом. С кафедр я слышу громоподобные слова осуждения врага и горячие, преисполненные любви молитвы о победе и спасении Родины.

Ненависть и любовь – вот две стихии в современной России, те силы, которые в конечном итоге разгромят врага, выиграют войну и объединят весь народ в последующие времена восстановления и мира.

Карта перелёта Ирины в СССР в августе 1942-го года

Вишистская Франция и её колонии показаны тёмно-серым

Начальная иллюстрированная страница статьи Ирины Скарятиной "Я слышала, как вздыхает Россия", опубликованной 31/10/1942 в журнале Кольез

Часть Вторая. С Россией

Фотографии из статьи Ирины Скарятиной "Бесстрашные женщины России", опубликованной 07/11/1942 в журнале Кольез

Бесстрашные женщины

(из статьи Ирины "Бесстрашные женщины России", переданной ею из Москвы по радиосвязи и опубликованной 07/11/1942 в журнале Кольез)

Подписи к фотографиям выше (в порядке сверху вниз, слева направо):

"Одна из сотрудниц медсанбата, медсестра Ольга Усова, оказывает первую помощь раненому российскому бойцу во время атаки на харьковском направлении. Она уже вынесла с поля боя 43 солдат".

"Выпускница Горьковского института инженеров водного транспорта Зинаида Хусаинова уже два года работает вахтенным офицером на мостике".

"Гражданское население и армия должны быть накормлены. За рулём комбайна, убирающего пшеницу недалеко от Сталино, Надя Ангелина".

"Куценова была одной из машинистов паровоза на маршруте Москва – Старая Русса, пока линию не перерезали немцы".

"Лейтенант Полина Седова, пилот санитарного самолёта, заменяет одного из лётчиков, участвующего в битве с нацистскими бомбардировщиками".

Приманка на рельсах

Пока я расхаживала взад-вперёд по платформе в Рязани в ожидании поезда, который должен был отвезти меня в Москву, к вокзалу медленно подошёл длинный тяжёлый состав, уже проделавший долгий путь из Ташкента. К своему удивлению, я заметила, что локомотивом управляла женщина. Её обветренное, но всё ещё молодое лицо было очень красивым, обладая весьма строгими, будто точёными чертами и глубоко посаженными голубыми глазами. Дружелюбно наклонившись из окна, она ответила на пару моих вопросов, а несколько дней спустя, когда была свободна от дежурства, смогла вновь встретиться со мной, дабы обстоятельно побеседовать. Мы сидели в тишине маленького кабинета, и за чашками некрепкого чая и конфетами она поведала мне свою историю.

"Как вы уже знаете, меня зовут Валентина Шаповалова, и мне тридцать шесть лет, – начала она размеренным, чуточку певучим голосом, столь типичным для русских женщин. – Я родилась и выросла во Владивостоке. Позже я приехала в Москву, чтобы поступить в Институт инженеров транспорта. Почему? Потому что меня всегда завораживали паровозы, с тех пор как я себя помню. Окончив институт, я стала работать, как это у нас называется, 'помощником машиниста'. И делала это в течение двух лет. Позже, когда я стала полноценным инженером, мне доверили управлять тяжёлым товарным поездом на линии Москва – Рыбное. Зимой – из-за метелей, вьюг и снежных заносов – иногда приходилось довольно трудно, особенно набрать требуемую техническую скорость. Однако я во всём разобралась, и потому меня перевели на более важную линию. Во время финской войны я водила свой товарный состав к фронту и обратно, и так как мне повезло ни разу не попасть в аварию, я была награждена этим знаком 'Почётному железнодорожнику'". Она указала на нагрудный знак, приколотый к её блузке.

"А тот, что рядом с ним, – продолжила она, указывая на орден, – это 'Знак Почёта', который был вручён мне правительством за успешную транспортировку военного снаряжения и боеприпасов под огнём в этой нынешней войне. Мой поезд бомбили четыре раза.

Что я в таких случаях делала? Ох, ну, я должна была сама решать, как быть. Мне приходилось полностью полагаться на свои собственные суждения, действуя как лучше при тех или иных обстоятельствах. Боялась? Нет, не за себя. Я больше беспокоилась за паровоз. Мне было неприятно думать, что в него могут попасть, ведь он был таким красивым, таким мощным. Но, к счастью, они так до нас и не добрались.

Я навсегда запомню в мельчайших деталях первый налёт. Это было в Москве в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июля 1941-го года. Мой состав загрузили кучей взрывчатки, и как только в городе зазвучали сирены, мне было приказано срочно убираться со станции. Конечно же, учитывая то, что происходило вокруг, мой поезд представлял собой ужасную угрозу. Если бы в него угодила бомба, то разнесло бы всех и вся в радиусе многих километров. Итак, я помчалась на полной скорости и с разрешающими сигналами семафоров и светофоров на всех участках – вот как хотели железнодорожные службы, чтобы я оказалась как можно дальше от города. Позади нас фашистские самолёты уже атаковали Москву.

Всё шло неплохо, но тут я заметила, что за нами гонится один из них. В следующую минуту он, осветив прожектором мой поезд и снизившись, сделал несколько кругов, а затем сбросил что-то похожее на зажигательную бомбу. Раздался ужасный взрыв, и столб пламени и пыли поднялся в поле справа от меня. Но он был слишком далеко и не причинил нам вреда. Стиснув зубы, я продолжала гнать что есть мочи, в то время как с обеих сторон от нас продолжали падать бомбы. К счастью, они ни разу не упали достаточно близко, иначе бы меня здесь не было, чтобы рассказать вам о случившемся дальше.

Что ж, как раз в тот миг, когда я думала, что меня вот-вот разнесёт в клочья, московские прожектора поймали тот немецкий бомбардировщик, и вели в своих лучах, пока наши лётчики, словно ястребы, его атаковали. Ему стало не до нас, и я смогла улизнуть, продолжая мчаться, пока не оказалась где-то в восьмидесяти километрах. Там я остановилась, перевела дух, вновь тронулась в путь и в конце концов добралась до места назначения".

"И за это вас наградили?" – спросила я.

Она серьёзно кивнула: "Да, за тот случай и ещё три бомбёжки" (новое русское слово, обозначающее бомбардировку), "хотя в другие разы я уже не везла взрывчатку. Позже меня перевели с товарных поездов на пассажирские. В настоящее время я, как вы знаете, работаю на линии Москва – Рязань. Кстати, вы обратили внимание на мой паровоз? Он просто красавец. Его зовут Серго – сокращённо от Сергея Орджоникидзе. Понимаете, сейчас выпускают две серии новейших локомотивов именно такого типа: одна называется 'Сергей Орджоникидзе', а другая – 'Иосиф Сталин'. Эти паровозы самые лучшие и мощные в стране".

"А как у вас с личной жизнью?" – спросила я.

"О, я замужем, но детей у нас нет. Мой муж –профессор философии; он пишет книги. Возможно, вы читали какие-то из них – они действительно хороши. Обычно я уезжаю на два-три дня, а потом возвращаюсь и провожу пару дней дома. В эти моменты отдыха я живу, как все: занимаюсь домашним хозяйством, читаю, хожу в театр, встречаюсь с друзьями. Мне было предложено занять должность инженера-инструктора, но я пока предпочитаю оставаться на прежнем месте".

Она хотела поподробнее расспросить меня про американские локомотивы и искренне огорчалась скудным уровнем моих технических знаний в данной области. Однако, когда я принялась предельно наглядно описывать знаменитую "Алтунскую Подкову"¹¹⁶ и действия на этом участке, требующиеся от машинистов пассажирских и товарных поездов, она заметно оживилась. А также крайне заинтересовалась моим рассказом о "Братстве машинистов локомотивов"¹¹⁷, попросив передать его членам от неё самый тёплый привет.

Когда мы расставались, она пообещала показать мне своего Серго и, если разрешат, взять с собой в короткую поездку. "Он сияет, как солнце, и несётся, как ветер, когда у него за спиной не слишком тяжёлый груз, – сказала она, – и я уверена, что, прокатившись на нём, вы этого никогда не забудете".

Рассказ девушки-партизанки

Мой следующий разговор состоялся с Марией Маяченко, юной участницей подпольного военного отряда, действующего на оккупированной немцами территории, или, как их называют в России, партизанкой. Я случайно столкнулась с ней в управлении "Антифашистского комитета советских женщин", где собирала кое-какие материалы, касающиеся деятельности данной организации. В униформе цвета хаки, с лихо сдвинутой набок шапкой-ушанкой на белокурых волосах, она была похожа на маленькую девочку, изображавшую взрослую женщину. У неё было круглое лицо, румяные щёки, ярко голубые и по-детски искренние глаза. Приглядевшись повнимательнее, я заметила, что её правая рука забинтована. На её блузке красовалась маленькая красная полоска, свидетельствовавшая о том, что она была ранена и награждена орденом Красного Знамени. Представившись, я присела рядом.

"Вы не против, если я задам вам несколько вопросов?" – обратилась я.

Она смущённо покраснела и рассмеялась. "Ну, что ж мне вам рассказать? Меня зовут Мария Маяченко. Мне девятнадцать, и я партизанка. Я была ранена в одном из наших боёв с немцами и отправлена сюда в госпиталь. Сейчас я почти здорова и скоро вернусь в свой отряд".

"Подождите минуту. Пожалуйста, не так быстро, – взмолилась я. – Расскажите мне, откуда вы родом, на что похожа партизанская война, как вы были ранены".

"Ладно", – вновь рассмеялась та, но вдруг посерьёзнела. В её глазах появилось знакомое страдальческое выражение школьницы, от которой требуют встать и ответить домашнее задание. И она, сцепив пальцы и глубоко вздохнув, решилась:

"Я родом из Смоленска и там до войны работала на фанерной фабрике. Пятнадцатого же июля прошлого года фабрику эвакуировали, но я осталась и пошла работать медсестрой-добровольцем в один из медико-санитарных батальонов, которые для краткости называют медсанбатами. А в октябре мы были отрезаны немцами, и тогда я стала партизанкой в отряде, штаб которого размещался в соседнем лесу. Вскоре мне поручили вести разведку, ходя от деревни к деревне, и я смогла хорошо узнать окружающую местность. Иногда я ходила одна, иногда мы перемещались мелкими группами.

Так вот, как-то я прокралась в оккупированную деревню, и местные крестьяне сообщили мне, что в одной большой избе у немцев праздник с песнями и плясками. Деревенские также заметили, что фашисты не вооружены. Я побежала обратно в наш лагерь и обо всём там доложила. Мы вернулись, окружили избу и легко добыли двадцать немецких 'языков', которых передали в ближайшую часть Красной армии. С тех пор я много занималась разведкой. В некоторых случаях ведь безопаснее отправить девушку, чем мужчину.

Однажды вспыхнул бой между нашим отрядом и фашистами, и я оказалась между двух огней. Когда я ползла на животе, немецкая пуля угодила мне в правую руку, и, как я тогда подумала, ещё одна попала мне в ногу. Я не почувствовала никакой боли – только что-то вроде сильного толчка, за которым последовало приятное ощущение тепла, растёкшегося по всему моему телу. Знаете, тогда был очень зябкий день, и я чуть не замёрзла, ползая меж ними по ледяной земле. Но в ту минуту, когда пуля попала в меня, я вся вспотела. Не в силах пошевелить ногой, я была уверена, что меня ранили и туда. Однако позже мне сказали, что с ногой всё в порядке, поэтому странно, как такое могло произойти. Я долго лежала там совсем неподвижно, и фашисты, должно быть, подумали, что я умерла, так как перестали в меня стрелять. Потом совсем стемнело, и я стала пробираться к своим. Это было дело не из лёгких, но в конце концов я доползла до безопасного места, где меня позже и подобрали мои товарищи. Вот и весь сказ".

Они разделяют тяготы Красной армии

Затем я добыла разрешение посетить воинскую часть, состоящую примерно из пятидесяти молодых женщин, и её организация оказалась чем-то схожа с американской ЖВАК¹¹⁸. Вскоре после начала войны эти женщины, оставив свои гражданские дела в качестве студенток, учительниц, рабочих и т.п., добровольно вступили в Красную армию, создававшую в то время вспомогательные женские подразделения. Чрезвычайно молодые, в основном от восемнадцати до двадцати четырёх лет, эти девушки, коих я там увидела, являлись лучшими из кандидаток, прошедшими жесточайший отбор.

Хотя они и не состоят в регулярных частях Красной армии, куда женщин брать не дозволяется (партизанские отряды с женщинами-бойцами не в счёт, так как полностью независимы), они прошли регулярные курсы военной подготовки для выполнения специальных обязанностей. Им не выдаётся табельное оружие, однако они обучены в случае крайней необходимости заменить любого мужчину-стрелка.

За здоровье девушек полностью отвечает молодая женщина-врач, не так давно окончившая Московский медицинский институт и тоже пришедшая добровольцем. Все вместе они живут и питаются в своих особых казармах, находясь, однако, под контролем Красной армии, и потому должны, подобно солдатам, соблюдать строгий распорядок дня. Если кто-то того заслуживает, то может быть повышен до офицерского звания.

Что касается женщин-врачей, то среди них есть абсолютно выдающиеся, такие как Нина Нотарева, заведующая одним из главных отделений крупного московского госпиталя. Бледная и исхудавшая после тяжёлого ранения, она лишь недавно вернулась с фронта, где была награждена за героическую работу на поле боя. Начало войны застало её в Брест-Литовске, где она организовала один из первых медико-санитарных батальонов (медсанбат) – полевой госпиталь, тесно сотрудничавший с армией. Иногда через её палатки за сутки проходило от нескольких сотен до двух тысяч покалеченных, прежде чем тех эвакуировали в тыл. Когда и бомбы падали со всех сторон, и многие из её помощников пострадали или были убиты, доктор Нотарева продолжала лечить, пока сама не получила ранения. Куда бы ни шла армия, она следовала за ней, разделяя все её тяготы и горькие лишения. У неё было очень много дел – операции, переливания крови, контроль за работой других, забота о том, чтобы больным хватало и лекарств, и одеял, и пищи.

Когда Гитлер был под Москвой, доктор Нотарева во время Тарутинской битвы вынесла на своих плечах более тридцати раненых. И, несмотря на то, что она сейчас усердно трудится здесь, в госпитале, доктор Нотарева хочет вернуться на фронт.

"Вот там моё место, – задумчиво говорит она. – В конце концов, когда ты однажды уже прошёл через это, что-то тянет тебя туда снова и снова".

Трудолюбивая работница

Мария Ивановна Кузнецова выглядит уже немолодой и по-домашнему уютной, но она стахановка¹¹⁹, и это имеет для неё наиважнейшее значение. Родившаяся и выросшая в деревне под Казанью, она была старшим ребёнком в многодетной семье. Когда её отец уехал в Москву, чтобы устроиться там на фабрику, вызвав туда позже и всю семью, Мария стала работать бок о бок с ним, и, как она с гордостью заявила, они делали самые прекрасные керосиновые лампы. Позже она перешла с той фабрики на другую, ещё более интересную – выпускающую автомобили. И именно там она трудится по сию пору, со временем став стахановкой, то есть работницей, которая за то же рабочее время, что и её товарищи, скажем, с восьми до пяти, делает больше, чем они. Она сама изобрела новый способ ускорения производства вытачиваемых ею автомобильных деталей. И её метод был технически выверен, одобрен и перенят другими.

"Многое, конечно же, зависит от инструментов и материала, – сказала она, – но задача настоящей стахановки – разработать собственную систему, в которой ей надо будет затрачивать минимум сил для получения максимального результата. Мой вклад в войну, – объяснила она, – заключается в том, что я произвожу в два, а иногда и в три раза больше, чем требует моя норма выработки.

По вечерам большинство тружениц нашей фабрики собирается вместе, и мы шьём для солдат на фронте. Кроме того, у нас есть специальные курсы, где мы учимся на шофёров, помощниц медсестёр, санитарок и так далее".

Мария не замужем, и поэтому у неё достаточно времени для всех видов деятельности, включая общественную, ведь она является ещё и депутатом областного совета. Она была единогласно избрана на этот пост из-за её выдающихся заслуг стахановки. Во время бомбёжек её фабрики она продолжает работать, "что вовсе не сложно, – объясняет она, – так как шум моего станка заглушает грохот взрывов".

Дочь кузнеца

Юлия Полякова – совершенно другой тип женщины. Неполных двадцати восьми лет, стройная, с милыми, выразительными чертами лица, большими чёрными очами, ослепительной улыбкой и сердечными манерами. Она протянула обе руки в приветственном жесте, лишь только я вошла в её кабинет. Глядя на её внешность, никто бы никогда не догадался, что та является председателем исполнительного комитета московского районного совета. Невероятно женственная, со стильной стрижкой до плеч, свитером и короткой юбкой, она была очень похожа на американскую девушку. На её столе стояла ваза с цветами.

"Вы хотели меня видеть. Чем я могу помочь?" – спросила она низким тёплым голосом. Когда я объяснила цель своего визита, она, похоже, была очень довольна и даже произнесла небольшую речь. "Если вас интересует наша деятельность в военное время, то, поверьте мне, нас тоже весьма интересует ваша, – сказала она, – поэтому, пожалуйста, передайте самый сердечный привет от женщин России женщинам Америки и скажите им, что мы знаем про их великий вклад в наше общее дело – победу в этой войне". Покончив с этой формальностью, она поведала мне о себе.

"Я родом из села в Уральских горах. Мой отец кузнец, таким же был и мой дед. Мой прадед работал на Демидовском чугуноплавильном и железоделательном заводе, который, как вы знаете, был знаменит на весь мир. Мои самые ранние воспоминания связаны с нашей кузницей. Когда я, по обычаю, приносила отцу обед, он разговаривал со мной серьёзно, как со взрослой, рассказывая о красоте железа и драгоценных металлов Урала. Он всегда мечтал, чтобы я изучала металлургию, и под его влиянием я именно этим и занялась. В конце концов я поехала в Москву и поступила в Университет цветных металлов и золота. Проучившись там пять лет, я стала металлургом в авиационной промышленности. На нашем заводе я была избрана депутатом одного из московских районных советов, где моя деятельность была связана главным образом с жизнью заводчан моего района. А позже я стала членом исполкома этого райсовета и наконец председателем. Кем и сейчас являюсь. По-американски вы можете называть меня мэром района, и мои обязанности состоят в основном в организации активностей населения по защите этой части Москвы. Затемнение, убежища, пожарные команды, наблюдатели на крышах, медицинская и санитарная службы – всё это подпадает под мою юрисдикцию.

Когда враг стоял в двадцати пяти километрах от Москвы, у нас было двенадцать тысяч женщин-добровольцев, работавших на защиту. Одна семидесятилетняя героиня приложила столько сил, что была награждена правительством. С десятого по одиннадцатое августа 1941-го года немцы сбросили необычайно большое количество 'зажигалок', но во время воздушного налёта в нашем районе не сгорело ничего важного. Я могла бы рассказать вам кучу историй, связанных с теми днями. Например, однажды ночью, поднявшись во время рейда на крышу, я заметила дежурившую там старушку с чем-то крайне странным на голове. Заинтересовавшись, я подошла и увидела, что на ней вместо каски большая сковорода. Когда я спросила её почему, та объяснила, что, будучи профессиональной поварихой, больше полагается на прочность материала своей старой проверенной чугунной сковороды, чем этих новомодных касок (которым лично она не доверяла совсем), для должной защиты головы от летящих осколков. Изредка она, стянув с головы этот 'шлем', гневно грозила им немецким самолётам. Несколько дней спустя её нашли мёртвой, однако всё ещё сжимающей в руке любимый предмет кухонной утвари.

А вот случай с мужчиной, который был серьёзно покалечен и не хотел, чтобы его жена увидела его в таком состоянии или даже узнала, где он находится. 'Она бы разлюбила меня, а я не смог бы этого вынести, – объяснил он. – Ничто и вполовину не так важно для меня, как потеря её любви; поэтому я бы предпочёл, чтобы она никогда больше не встретила меня, запомнив таким, каким я был раньше'.

Тем временем его жена лихорадочно искала его повсюду. И вот однажды, когда уже почти потеряла надежду, она нашла его сидящим перед больницей в инвалидном кресле. С криком радости она бросилась к нему и стала обнимать и целовать. Она сказала мне, что сначала не могла понять, почему он не протянул руки и не обнял её в ответ. Потом вдруг осознала, что что-то не так, и стянула с него одеяло. У него не было ни рук, ни ног.

Она сказала, что никогда не забудет выражения его лица. Он был похож на испуганного маленького мальчика, обиженного и стыдящегося своего вида. Он разрыдался, крича: 'Уходи, уходи'. Но она мгновенно поняла, о чём он думал и что чувствовал, и, бросившись рядом с ним на колени, поклялась, что для неё это не имеет никакого значения. Напротив, она будет любить его в десять миллионов раз сильнее. Она отвезла его домой и заботливо врачевала его раны и гордость. И теперь, обладая механическими ногами и руками, он снова похож на человека и постепенно возвращается к жизни. Со временем он даже сможет преподавать, поскольку такой была его профессия до войны".

Это лишь горстка историй, которые я услышала от нескольких женщин, с кем случайно удалось поговорить; все они преуменьшали ту роль, которая выпала на их долю во время войны. У каждой женщины есть, что поведать, будь она хоть председателем совета, хоть машинисткой, домохозяйкой, водителем трамвая, горничной гостиницы или работницей на заводе. Ибо они часть народа, и их жизни, вместе взятые, – это жизнь сегодняшней России.

Женщины России не знают страха. Они сражаются плечом к плечу со своими мужчинами за свои дома в городах и деревнях. Они посвятили все свои силы уничтожению врага. Миллионы женщин России доказали свою стойкость, и свою выносливость, и своё презрение к смерти, и своё желание помочь добиться окончательной решающей победы.

Еда, шутки, письма, студенты

Сейчас я читаю книгу, которая, хотя и по-иному, тоже призывает нацию к победе. Это краткая история роста мощи России за последние двадцать пять лет, начиная со свержения царского режима и основания советской власти и переходя затем к борьбе с темнотой и неграмотностью масс, постепенному построению социализма и развитию страны, которая в настоящее время является одной из крупнейших и могущественнейших в мире. В ней рассказывается обо всех преодолённых трудностях, и лейтмотивом всего является "Победа" – не только на фронте, но и на каждом этапе российской жизни. Книга укрепляет моральный дух и по-своему так же популярна, как "Парень из нашего города"¹²⁰.

"Эта краткая история последних двадцати пяти лет учит нас искусству победы, – говорит М. Митин, её рецензент, – и из неё мы черпаем необходимую уверенность в собственной силе. Это книга, которая красноречиво рассказывает о стальной воле к успеху, о ясности цели, о беспощадности к врагам нашего народа и о любви к нашим людям и нашей Родине".

10 сентября

Уборка урожая в самом разгаре, колхозы и совхозы трудятся сверхурочно. Миллионы крестьян работают в полях от рассвета до заката, сражаясь в великой битве за урожай, которая, по словам "всесоюзного старосты" Михаила Калинина, по-своему не менее важна, чем сражения на фронте. Но осень стремительно приближается, и труженикам полей стоит поторопиться. К счастью, в этом году урожай богатый, и за это нужно быть благодарным небесам. Это означает, что не только военные будут достойно накормлены (сельские жители, конечно же, питаются хорошо), но даже городам с их транспортными трудностями военного времени удастся обеспечить себя всем необходимым. Удивительно, сколь мужественны, спокойны и философски настроены горожане. Никогда и нигде не услышишь жалоб, прослеживается лишь лёгкая тоска по вкусным блюдам, которые существовали до войны, а сегодня являются только дразнящими воспоминаниями.

"В 1939-ом году у нас было вдоволь мяса и масла, но теперь всё это везут на фронт нашим мужчинам", – говорят женщины, сталкиваясь с новой нехваткой продуктов и терпеливо стоя часами в очереди, чтобы получить пайку чёрного хлеба, или несколько кочанов капусты, или "раз в сто лет" крошечный кусочек мяса и ломтик сливочного масла. В витринах некоторых магазинов можно до сих пор увидеть муляжи из папье-маше, изображающие смачные куски мяса, колбасы и сыра. Они так хорошо сделаны, так реалистично выглядят, что у людей, с тоской глядящих на них, текут слюнки. Такие заманчивые напоминания о лучших временах раздражают.

На фоне общего недостатка продуктов наш корреспондентский стол, довольно скромный и лишённый большинства необходимых витаминов, выглядит изобильным, даже роскошным, и все мы стараемся утащить часть наших обедов и ужинов, чтобы поделиться этим либо с горничными и пожилыми дежурными на наших этажах, либо с другими россиянами, которые так или иначе с нами связаны. Это нелегко сделать, потому что все пялятся, когда мы проходим по коридорам с тарелками в руках, и тогда у нас возникает неприятное чувство, что они думают: "Только посмотрите на этих иностранцев, уносящих излишки своей вкусной еды в свои комнаты, чтобы позже опять набить животы. Вот ведь жадные твари!" Однако, несмотря на всё это, всегда приятно видеть, как наши русские друзья искренне наслаждаются принесённой им пищей.

Я хотела бы поехать в направлении Орла, в наше старое загородное поместье "Троицкое", где я провела бо́льшую часть своего детства и девичества, а также в Ленинград, где я родилась, и в Гомель, где до сих пор, несмотря на постоянные бомбёжки, как мне сказали, стоит замок прадеда Паскевича.¹²¹

Но, увы, все эти места находятся либо уже в руках немцев (Орёл и Гомель), либо на линии фронта, как Ленинград, и туда никому не разрешают отправиться. Я пытаюсь выяснить, жива ли ещё в Ленинграде моя старая горничная Татьяна, но тоже пока безуспешно.

Моё положение сильно отличается от положения других иностранцев. Ведь я настоящая, неподдельная, чистокровная русская, родившаяся и выросшая в этой стране, столь хорошо знающая её на её различных исторических этапах: имперском, революционном, постреволюционном и в периоды первых пятилеток, за которыми я внимательно наблюдала, возвращаясь год за годом и никогда не теряя связи ни с крепнущей отчизной, ни с её народом. Для подавляющего большинства иностранных корреспондентов Россия – это нечто абсолютно новое, земля, которую они открывают для себя шаг за шагом, пытаясь выучить язык и понять национальные особенности, темперамент и образ жизни этих людей. Из всех корреспондентов только Александр Верт, Морис Хиндус, Роберт Магидофф и Генри Шапиро по-настоящему хорошо знают страну, так как они здесь жили и говорят на русском языке. И особенно Верт владеет им в совершенстве, в санкт-петербургской (а не петроградской или ленинградской) манере, и, поскольку мы оба родились и получили образование там примерно в одно и то же время, у нас много общего. К нашему обоюдному удовольствию, мы обмениваемся старыми петербургскими шутками времён нашей юности и смеёмся над вещами, которые кажутся нам крайне забавными, но другими воспринимаются совсем иначе, и потому те редко вникают в суть, с отвращением слушая, когда им приходится это делать во время совместных трапез.

"Хихикая над своими петербургскими шутками, они походят на двух детей", – снисходительно замечает как-то Марджори Шоу, единственная в Советском Союзе британская дама-корреспондент. Но Морис Хиндус, бросив на неё возмущённый взгляд, бормочет: "Детей? Да ну! Хороши детишки! Только посмотрите на них …"

11 сентября

Сталинград, Моздок и Новороссийск до сих пор являлись в ежедневных новостях самыми упоминаемыми названиями. Однако сегодня утром мы услышали по радио, а затем прочитали в газетах, что Будапешт, Берлин и Кёнигсберг прошлой ночью подверглись бомбардировке советскими самолётами и что во всех трёх городах пылают пожары. Эта хорошая новость сделала всех нас более жизнерадостными и полными надежд. Не то чтобы был какой-то упадок морального духа или потеря абсолютной уверенности в том, что поражение немцев и их окончательное изгнание с российской земли – это всего лишь вопрос времени. Нет, просто было немного утомительно снова и снова слышать о Сталинграде, Моздоке и Новороссийске. А нынче появилось нечто новое и захватывающее, что стоит обсудить.

Я прочла довольно много писем, изъятых с трупов погибших на поле боя немцев, и ни одно из них не было исполнено оптимизма. У одного немецкого офицера было найдено письмо от его друга из краковского госпиталя, который пишет: "Я снова ранен и счастлив, что это произошло. По крайней мере, я не нахожусь на этом ужасном русском фронте, где ежедневно гибнут тысячи наших бойцов. Мы-то думали, что Сталинград будет взять легко. Но вместо этого русские защищают каждую его окрестную деревню с такой яростью, что цена становится для нас велика, слишком велика".

Другой солдат жалуется: "Лучше бы я умер, чем вновь попасть сюда, на русский фронт".

В записной книжке нацистского капрала, начатой в марте 1939-го года и заполнявшейся вплоть до его гибели, описан типичный довоенный день при гитлеровском режиме.

"Десять часов на работу, – перечисляет он, – восемь часов на сон, час сорок минут на еду, полтора часа на транспорт, сорок минут на чтение, двадцать минут на разгадывание кроссвордов, четверть часа на гимнастику, три четверти часа на занятия любовью с Гертрудой и пятьдесят минут на прочие дела и непредвиденные мелкие события".

Русские, читая это, удивляются – за что, чёрт возьми, он благодарил Гитлера, крича ему: "Хайль"?

"Всего лишь три четверти часа на Гертруду – это плохо! – говорят они и неодобрительно качают головами. – Очень плохо! Бедная Гертруда!"

В наши дни много пишут о поездке знаменитой женщины-снайпера Павличенко в Америку. Судя по всему, она там "прижилась" и очень популярна в "США" (это русская аббревиатура для Соединённых Штатов Америки). Я никак не могу привыкнуть к этому "сша"! Это так забавно выглядит в печати и звучит точь-в-точь как "кошка" по-французски или персидский "шах" по-английски.

Целые колонки в газетах посвящены митингам, проходящим в Нью-Йорке, Кливленде и других городах и призывающим к открытию второго фронта.

"Как вы считаете, общественное мнение в Америке, выраженное таким образом, повлияет на правительство?" – с волнением спрашивают меня, и я жалею, что не могу сказать что-то конкретное вместо того, чтобы уклончиво отвечать: "Ну, да, когда военные решат, что для этого настало время".

"Но оно настало, прямо сейчас, сию минуту!" – кричат они, дёргая меня за рукав и глядя на меня умоляющими глазами, будто я могу что-то с этим поделать. Когда я говорю, что написала статью для Кольез, отражающую горячее желание здешних людей открыть второй фронт, они радостно смеются и обнимают меня.

"Душенька, вы всё понимаете, вы одна из нас, в вас кровь говорит!" – ликуют они. Ах, как же мне нравится это свойство детской восторженности, присущее моим людям – старые они или молодые, но оно есть у всех, и это так вдохновляет.

13 сентября

Тысячи студентов временно покинули свои университеты, чтобы взять в руки оружие для защиты Родины, и некоторые из них успели стать признанными "героями Советского Союза" – официальное звание, которое в наши дни говорит само за себя.

Двадцать пять тысяч студентов ушло на фронт только из одного Ленинграда, пятьдесят тысяч московских студентов помогали строить оборонительные рубежи вокруг города, многие присоединились к партизанским отрядам, тогда как другие трудятся на заводах, в полях и на фермах. Их можно найти сейчас повсюду. Однако большое число продолжило свои экспериментальные исследования в лабораториях, связанных с военными нуждами.

Скоро начинается новый семестр, и первого октября опять откроются по всей стране "врата обучения". Хотя программы учебных курсов будут обычными, а не урезанными, к ним всё же станут подходить достаточно гибко, чтобы студенты могли продолжать принимать активное участие в действиях по защите своих городов. Вся научная работа будет сосредоточена на военном производстве, и на время приостановят всё, что касается "мёртвых" или "бесполезных" тематик.

Выступления Гарримана¹²² и Томаса Ламонта¹²³ на нью-йоркском ужине "Общества помощи России в войне"¹²⁴ занимают видное место в сегодняшних газетах, и их понимание проблем Советского Союза, а также дружелюбное к нему отношение безмерно радуют русских.

Ванюша, связь времён

Это история пожилой пары рабочих военного завода, мужа и жены, чей сын Ванюша недавно погиб на фронте. Он был их единственным сыном, родившимся, когда они почти потеряли надежду иметь детей, их гордостью и радостью. Естественно, они обожали его, и товарищи любящего отца по работе на протяжении многих лет знали о Ванюше всё, с самого его рождения и до того дня, когда он ушёл на войну. Они смотрели на него как на своего ребёнка, своего сына, своего солдата. И всякий раз, когда от него приходило письмо, они собирались вокруг его отца, чтобы послушать, что пишет "Наш Ванюша".

Но однажды пришло роковое известие – официальное письмо, направленное прямо на завод, в котором говорилось о гибели Ванюши "как героя на поле боя, отдавшего жизнь за свою страну". Старик нетерпеливо вскрыл его, зовя: "Идите, братцы, тут новости о моём мальчике", – но когда он быстро пробежал глазами несколько строк, бумага выпала из его рук. Ошеломлённый, не говоря ни слова, он, сложив свои инструменты, медленно ушёл с завода. Дома его жена уже всё знала – ему не нужно было ничего объяснять. Молча они сели рядышком, "убитые горем", как принято говорить в России. Шли дни … они не хотели есть, они не могли спать, они уже выплакали все слёзы – никто не был способен их утешить. Они бесцельно бродили по дому или часами неподвижно сидели, прислонясь друг к другу, держась за руки, не произнося ни слова, а только глядя в одну точку, – просто смотрели и смотрели. Они больше не хотели жить. Ради чего было жить? Ванюша ушёл, а вместе с ним ушло и всё остальное – их жизнь закончилась. Всё, что им оставалось делать, – это просто ждать смерти.

"Они всё равно что уже мертвы, – скорбно говорили их старые друзья. – Мы перепробовали всё, и ничего не помогает, абсолютно ничего".

Но вдруг случилось чудо. Однажды вечером девушка Ванюши, Светлана, прибежала к ним в дом, крепко сжимая в руке его последнее письмо, которое, задержавшись в пути, только что добралось до неё. Ужасно волнуясь, она дрожащим голосом стала читать его вслух, запинаясь и краснея над любовными отрывками, пока наконец не дошла до слов: "Я не в силах объяснить почему, но у меня, любимая, такое чувство, что я не вернусь и что сегодня меня ждёт 'последний и решительный бой'¹²⁵. Но в таком случае я точно знаю, что мой отец отомстит за мою смерть, залив фашистские глотки свинцом".

При этих словах старик вскочил, как ужаленный, и, выбежав из дома без шапки и пальто, помчался по улице прямиком к своему заводу. Там, оттолкнув мастера, занявшего его место, он принялся яростно, как одержимый, работать, бормоча: "Я им покажу! Я отплачу за смерть своего сына! Я доверху залью их фашистские глотки свинцом! Всё в порядке, Ванюша, я буду продолжать ради тебя, пока не умру".

А через несколько минут прибежала и его жена, запыхавшаяся, со сбившейся набок косынкой и растрепавшимися седыми волосами.

"Я пришла помочь тебе, отец, – выдохнула она. – Покажи мне, что делать".

С тех пор они работают вместе, бок о бок, всегда сверхурочно, делая намного больше, чем другие, – мрачные "стахановцы", производящие всё больше и больше, "чтобы залить фашистам глотки"; два старика, живущих лишь ради уничтожения врага, ради победы России, а значит, окончательного торжества Ванюшиного дела.

Вместе со своими коллегами-корреспондентами я присутствовала на предварительном показе кавказского исторического фильма под названием "Георгий Саакадзе". Тот длился целых два часа, и хотя операторская работа превосходна да и тема чрезвычайно интересна, всё же, на мой взгляд, картина получилась излишне длинной, затянутой, а местами и сильно перегруженной деталями. Ближе к концу я основательно устала от Георгия и его похождений.

Будучи основан на известном романе под названием "Великий Моурави"¹²⁶, он описывает захватывающую жизнь знаменитого грузинского патриота Саакадзе, который, родившись в очень скромной семье мелкопоместного дворянина, стал не только великим военачальником в бурных кавказских войнах, но и выдающимся государственным деятелем. Это великолепное изображение Грузии конца 16-го и начала 17-го веков, имеющее реальную историческую и образовательную ценность. Лично я узнала много нового об этой маленькой стране, и у меня осталось впечатление, что лента стоила того, чтобы её посмотреть, хотя временами она и была утомительной.

Всю свою жизнь Георгий Саакадзе посвятил достижению идеала – единства Грузии, этого сурового горного орлиного гнезда, раздираемого в то время внутренними распрями её феодальных князей. Понимая, что сила его страны заключается в централизованном правлении, Саакадзе, к сожалению, столкнулся с яростным сопротивлением своих соотечественников – тех самых многочисленных князей, желавших сохранить независимость своих маленьких княжеств и отказавшихся сотрудничать в создании единой Грузии.

Некоторые эпизоды сделаны поистине великолепно, но слишком много времени и пространства посвящено непрерывным сражениям – сначала с князьями, а затем с другими странами, в основном Персией и Турцией, которые обе хотели завоевать Грузию из-за её стратегического положения между Каспийским и Чёрным морями.

Но, несмотря на всё противодействие, сильная, властная и страстная натура Саакадзе позволила ему достичь большой воинской славы, хотя в основном и за пределами его собственной страны. Перед ним преклонился народ Афганистана, а также Багдад и Исфахан. Король Испании предложил ему золото и все почести, которые бы тот пожелал, тогда как персидский шах сказал, что тот бы стал "жемчужиной в его короне". Но Саакадзе отказался пойти против своей родной Грузии, и, хотя его враги, князья, вынудили его отправиться в изгнание, продолжал жить только для своей страны, служа ей как мог даже издалека и всегда борясь за свой идеал единого могущественного грузинского царства.

Там есть и поэтичные любовные сцены, и грандиозные царские приёмы, и захватывающие охоты, но всякий раз посреди фильма, когда сцена заканчивалась крупным планом, который по логике вещей должен был оказаться последним, и я думала: "Ну, слава Богу, это конец, и как раз вовремя", – то тут же понимала, что была неправа, поскольку сюжет начинал идти в ином направлении.

Одна из самых красивых сцен – в самом начале, когда густой туман раннего рассвета окутывает кавказские горы и ущелья покрыты пеленой. Всё тихо, мертвенно тихо. Вдруг вдалеке возникает мужской голос, мягко напевающий старую народную песню под аккомпанемент слабого скрипа его простенькой повозки. Мало-помалу Кавказ пробуждается, пение, приближаясь, становится всё громче, а вместе с ним и скрип деревянных колёс, и начинает сиять свет …

Согласно истории, фельдмаршал Суворов, великий русский военный гений 18-го века, сказал, что солдат следует учить не бранными словами и приказами, а хорошим примером.

На днях я слышала, как несколько бывалых красноармейцев-ветеранов, закалённых во многих сражениях, обсуждали тот же самый принцип – как важно на фронте показывать хороший пример новичкам. По их словам, молодой солдат, зелёный и неопытный, поначалу неизменно станет наблюдать за своими старшими товарищами по оружию, бессознательно копируя их поведение. Видя их, скажем, спокойными и боеспособными под немецким огнём в окопе или на батарее, он скоро тоже успокоится и станет боеспособным.

"Возьмём, к примеру, следующий случай, – сказал один из них. – Около года назад на 'передке', в неприметном, хорошо замаскированном 'зелёнкой' окопе, сидел опытный 'старый' солдат Степанов, который уже много раз с самого начала войны побывал в бою. Как говорится, 'понюхал пороху' и знал о нём всё. Его товарищи, двое молодых красноармейцев, только что прибывших и впервые оказавшихся на 'передке', пристально за ним наблюдали. При каждой очередной вспышке вражеского огня они с тревогой смотрели на Степанова, как бы говоря: ну и что теперь нам делать? Вдруг появился немецкий танк, быстро двигавшийся в направлении их окопа. Увидев его, новобранцы были на мгновение парализованы, а затем охвачены паникой. Но Степанов, быстрый как молния, поняв, что настал психологический момент научить их не на словах, а на деле, как поступать, и напрочь игнорируя опасность, выскочил из окопа и швырнул связку ручных гранат прямо под гусеницы приближающегося танка. Это было попадание 'в яблочко', за которым последовал ужасающий взрыв. В тот же миг двое других солдат, выскочив следом, бросили свои гранаты точно так же, как сделал он. И им повезло – они тоже удачно попали … раздались ещё взрывы, и выведенный из строя танк был полностью охвачен огнём.

Этот случай стал для тех двух 'желторотиков' решающим поворотным моментом, и они поняли, что гораздо лучше встречать опасность на полпути, чем пытаться её избежать. Я это знаю точно, так как был одним из них", – заключил молодой боец Красной армии, поведавший эту историю.

Казаки, оправдывая свою многовековую репутацию и следуя другому завету фельдмаршала Суворова – застигать врага врасплох, – вновь и вновь окружают ночью немецкие лагеря и, действуя стремительно, уничтожают их.

В качестве примеров опять приводятся имена и подвиги великих военачальников прежней российской истории, и я даже недавно слышала, как офицер Красной армии с одобрением отзывался о тактике, применявшейся моим прадедом фельдмаршалом князем Паскевичем, выигравшим для России, как мне хотелось бы скромно заметить, немало битв в середине 19-го века. Когда я призналась, что я его правнучка, военный усмехнулся, похлопал меня по спине и сказал, что это совершенно нормально, так как старик был хорошим генералом, хотя и реакционером и приверженцем суровой дисциплины. Это было настоящим признанием с его стороны и чем-то действительно новым, поскольку в течение ряда лет после революции упоминание Паскевича как типичного представителя реакционного правления императора Николая Первого было строжайше запрещено. Однако теперь они преодолели эту одностороннюю и предвзятую точку зрения, полностью признав ценность военного наследия прадеда. И то же касается и князя Александра Невского, и князя Багратиона, и графа Кутузова, и всех других национальных героев и полководцев старой России. Сейчас прошлое признаётся основой настоящего, и тысячелетняя история России постепенно опять вступает в свои права.

Эта тема раскрыта в статье известного писателя Ильи Эренбурга, где он говорит о развитии России на протяжении всей истории её существования.

"Кропотливо, – пишет он, — год за годом, дом за домом строили люди Россию. Строили стены Кремля, палаты и бойницы. Строили на северных реках просторные избы. Строили городские ворота, башни, крепости. Строили дома, каменные и деревянные, церкви с золотыми куполами, дворцы с колоннами, арки и мосты.

Русь отбивалась от ханов, отбивалась от немцев, крепла, росла, хорошела. Великая держава вышла к двум океанам, к Чёрному и Белому морям, она поднялась на Крышу мира – Памир, своим дыханием она растопила льды Арктики.

По Двине, по Сухони, по Онеге плыли ещё тёплые стволы деревьев. Из них сколачивали корабли, ими укрепляли шахты. Русская земля богата чёрным золотом: есть уголь и в Донбассе, и в Сибири. Там, где некогда язычники поклонялись божественному огню, возникли грандиозные нефтяные промыслы. В Сибири охотники били пушного зверя. Плавали в Волге огромные рыбины. Вологодские кружевницы плели затейливые кружева и мастера Дагестана ковали кинжалы. Снегом хлопка покрывались плодоносные земли Средней Азии. В Абхазии зацвели апельсиновые рощи, и впервые красные помидоры загорелись в огородах Архангельска. Вспыхнули электрические лампочки в избах Печоры, в саклях Кавказа, в белых хатах Украины. Заводы изготовляли станки и телескопы, автомобили и хронометры. В неистощимой земле находили монеты Киевского княжества и новые жилы золота. В стране есть всё – северные олени и тигры, кедры и магнолии, горы Кавказа и бескрайние степи, тундра и виноградники Крыма, многомиллионные города и заповедники природы – безлюдные чащи.

Россия стала частью света, материком. В ней жили, работали, горевали и радовались дети многих народов. Великая держава, она не подчинялась никому. Она выбрала свой путь, она первая в мире провозгласила права труда и братства". Вот как соединил прошлое и настоящее типичный советский писатель.

Ленинград, Шостакович

14 сентября

Слыша и читая о разных городах и даже некоторых деревнях, где сейчас идут бои, я обычно могу их представить себе так же ясно, как если бы сама была там. Ведь большинство из них – знакомые, старинные друзья, которых я знала всю свою жизнь: Орёл, Тула, Гомель, Киев и многие другие, но особенно Ленинград, который я так нежно люблю и который, как и Троицкое, полон счастливых воспоминаний о моём детстве и девичестве, а также трагических видений из моей молодости – о революции, гражданской войне и голоде. Все эти воспоминания сливаются в одно целое и формируют картину моей доамериканской жизни.

Как бы я мечтала попасть в Ленинград, но, увы, зарубежным корреспондентам не разрешается посещать осаждённый город так же, как и Сталинград, и, будучи теперь американкой, хотя и русского происхождения, я должна следовать правилам, которые применяются ко всем иностранцам. Тем не менее российские военкоры постоянно пишут яркие репортажи из Ленинграда – "города-героя", как они его называют, который так доблестно выдерживает долгую и жестокую осаду с её непрерывными яростными бомбардировками и натисками и, несмотря на них, продолжает смотреть на врага гордо и презрительно, оставаясь, как всегда, прекрасным при всех своих многочисленных шрамах, а возможно, даже ещё прекраснее из-за своей стойкости, своей силы духа, своего героизма и славы.

Для меня Ленинград – это поистине чудо-город, самый дивный на свете, и моё сердце полно любви, нежности и безграничного им восхищения. Я всегда твёрдо верила в моральную силу своего народа, и теперь, когда пришло время доказать это, он явил всему миру, из чего сделаны его люди на самом деле – неприметные герои и героини, от первого до последнего.

И хотя я не могу поехать в Ленинград во плоти, мой дух постоянно там находится. Я вижу царственную, широкую Неву, медленно и величаво катящую свои воды меж сияющих гранитных набережных; и буксиры с пассажирскими катерами, деловито пыхтящие вверх-вниз по течению или пересекающие его с одного берега на другой; и огромные мосты с их крепкими, размашистыми пролётами, выдерживающие весной гигантский ледоход, который, двигаясь из Ладожского озера в Финский залив, с громоподобным треском разбивается о могучие быки.

Я мысленно любуюсь золотыми куполами и шпилями церквей и дворцов; и длинными, широкими, прямыми, как стрела, улицами; и типичными домами "старого Петербурга", некоторые из которых были возведены ещё при Петре Великом; и нашим домом на Фонтанке. Многочисленные парки, включая знаменитый старый Летний сад, где я так часто играла ребёнком, теперь превратились в "Огороды Победы". Говорят, каждый клочок свободной земли используется для создания такого огорода. Даже обширная площадь в самом центре города, известная как Марсово поле, теперь разделена на небольшие участки, каждый из которых носит имя своего владельца. И там трудятся, копая, сажая, пропалывая сорняки и ходя взад-вперёд с лейками, все эти прилежные садоводы: старики и женщины, молодые девушки и дети, врачи и медсёстры, фабричные рабочие и прочие люди из всех слоёв общества, – все ухаживают за своими драгоценными овощами, что так важны в наши дни, когда призрак голода всё ещё преследует осаждённый город.

Военкор Павел Лукницкий уверяет, что война изменила даже внешний облик жителей. Нескончаемые страдания придали их глазам выражение зрелости и степенной мудрости. Они стали добрее друг к другу, более внимательны и терпеливы. Вместе с тем они ужасно худы. Там больше никогда не увидишь полного человека. И всё же они начинают выглядеть здоровее, чем в прошлом году, окрепнув и загорев от долгого пребывания на свежем воздухе. Также ныне они необычайно уверены в себе, веря непоколебимо, что враг ни за что город не возьмёт. Этот страх покинул их навсегда.

Весь Ленинград является одним грозным военным лагерем: улицы заполнены баррикадами; многие дома представляют собой настоящие крепости, ощетинившиеся торчащими из каждого окна стволами; реку патрулируют корабли; бдительно несут вахту наблюдатели на крышах; зенитки поджидаютвражеские самолёты. Весь город готов, бдителен и неуязвим. Это и есть сам фронт, внутренний фронт, так тесно связанный с передней линией обороны – частями Красной армии, стальным кольцом окружающими Ленинград. Несмотря на непрерывные обстрелы, город день ото дня неуклонно восстанавливается, подобно тем живым клеткам внутри нас, которые постоянно замещают мёртвые в вечном процессе обновления.

Я так горжусь своим старым родным городом, так ужасно горжусь! Как бы я хотела очутиться там! Что случилось с моей старой горничной, с моими друзьями и сокурсниками, с нашим домом, со всеми знакомыми вещами, которые мне так дороги? Ох, хотя бы иметь возможность принять участие в обороне моего родного города, быть со своими людьми, видя, как те изо дня в день совершают свой неустанный героический подвиг. Под таким давлением, в таких невероятных условиях, но рабочие продолжают творить своё ежедневное волшебство, строя корабли и изготавливая боеприпасы, – говорят, целые семьи работают вместе. В городе кипит жизнь; по улицам наравне с автобусами и трамваями с грохотом движутся грузовые составы; школы работают по расписанию; театры не закрываются, и актёры, закончив свои выступления, выходят на улицы, чтобы внести свой вклад в работу по защите. За прошедший год было дано более трёхсот концертов; сорок два художника пишут исторические полотна о жизни блокадного города; двадцать два кинотеатра неизменно переполнены людьми, ищущими облегчения от изнурительного нервного напряжения повседневной жизни. И сквозь всё это, подобно победному маршу, проходит захватывающая мелодия Седьмой симфонии Шостаковича, задуманной и написанной прямо там, в гуще борьбы. Сегодня вечером я собираюсь послушать её в Московской консерватории.

15 сентября

Итак, вчера вечером я увидела Шостаковича на концерте, где была представлена его симфония. Он, сидя в передней ложе справа, выглядел молодым и необычайно худым. Пока играл оркестр, он, одной рукой прикрывая глаза, другой держал за руку свою жену Ирину. Когда симфония была завершена, раздался шквал аплодисментов, и он с готовностью вышел на сцену и поклонился. В этот миг у него были красные глаза, всё ещё влажные щёки и взъерошенные волосы. Его тёмно-синий костюм был великоват, а рукава – излишне длинны. Но каким-то образом из-за этого трогательного штришка военного времени он казался ещё более значительным.

Выступая перед этим на митинге в Москве, Шостакович произнёс: "Я горжусь тем, что я русский. Горжусь тем, что являюсь сыном народа, породившего великого Ленина … Как музыкант, я горжусь тем, что музыка моей Родины занимает одно из почётнейших мест в мировой музыкальной культуре. Сынами русского народа являются Глинка, Бородин, Мусоргский, Чайковский – гениальные композиторы, искусством которых люди не перестают восхищаться вот уже более столетия".

Вчера симфонию исполнял оркестр Всесоюзного радио под управлением молодого дирижёра Константина Иванова. Чем больше я слушаю эту симфонию, тем больше она мне нравится. Сегодня один из критиков написал: "Шостакович – великий патриот и гуманист, вдохновлённый горьковским идеалом свободного человека, чьё мужество побеждает смерть. Эта тема проходит через всю симфонию и, таким образом, чётко противостоит тёмным силам фашизма с его порабощением и ненавистью к человечеству".

Повсюду на улицах, по всему городу, слышно, как люди напевают главную тему первой части – это биение, биение, биение войны с его потрясающим крещендо. Одна юная девушка распевала её достаточно громко, прогуливаясь по тротуару перед отелем "Националь". Внезапно другие прохожие, двигаясь в её сторону и услышав это, подхватили мотив, и вскоре целая группа абсолютно незнакомых друг другу людей дружно исполняла военную тему Шостаковича. Я шла за ними и тоже присоединилась к хору, пока они не закончили. Затем все расстались и, не сказав ни единого слова и даже не взглянув друг на друга, разошлись каждый своей дорогой. На пару минут музыка, прокатившаяся по всей стране, как главная тема войны, объединила нас в единое целое. Это было странное и очень трогательное переживание: совершеннейшие незнакомцы и никаких слов, а только музыка, которая так много значит для всех в эти дни.

Фронтовые рассказы

16 сентября

Описания сражений, бушующих на всём протяжении российского фронта, естественно, различаются в зависимости от мест их проведения. Одни происходят в бескрайних северных лесах и болотах, другие – в южных степях, третьи же – на богатом черноземье центральной России – на моей земле, которой я принадлежу и на которой мой род пустил свои корни столетия назад. Как же верны слова из русского летописного сказания, говорящие: "Земля наша велика и обильна!" Сколь велика, осознаёшь, когда часами летишь над ней. Тогда и только тогда можно увидеть и связать воедино те миллионы десятин и тысячи вёрст, что простираются от моря до моря.

Один военкор пишет: "Нас окружает дремучий лес, такой мирный и безмолвный, такой мертвенно-неподвижный, пока не разверзся ад сражения …"

У другого читаем: "Мы удерживаем наши позиции на вершине холма, лысого и бесплодного. Под нами в тумане пляшут болотные огни, и я ожидаю, что вот-вот начнётся шабаш ведьм. Здесь уместнее всего было бы увидеть, как они прилетают со всех сторон верхом на мётлах или козлах …"

Те, кто сейчас в степях, пишут о бесконечных километрах сухой травы и степных пожарах, о жаре, и пыли, и бурях, тогда как оказавшиеся далеко на севере ведут речь о пронизывающей сырости и холоде, многочисленных маленьких озёрах, огромных гранитных глыбах и высоких елях.

Некогда тихая и мирная краса сельской России была осквернена врагом, и теперь по всей стране, вдоль всей линии фронта, вновь слышно то, что так образно было выражено нашим национальным бардом: "Вздыхает Русь, как исполин могучий".

Среди нацистских военных документов, найденных в одной деревне, недавно занятой Красной армией, была обнаружена инструкция под названием "Как немецкие солдаты должны вести себя на оккупированной территории". В ней говорилось: "Немецкий солдат является представителем всей Германской восточной империи и должен постоянно помнить, что он хозяин завоёванной земли". Русские, прочитав это, качают головой. "Теперь весь мир знает, как ведут себя эти 'хозяева' на оккупированной территории, – говорят они. – Да ведь даже хищники в зоопарке вели бы себя гораздо лучше, если бы их выпустили из клеток. Немцы для нас – это опустошительные пожары … Немцы – это мёртвые женщины и дети, изнасилованные, ограбленные и убитые … Немцы – это голод, немцы – это смерть".

Однако, очевидно, генералы тех самых "хозяев" невысокого мнения о своих собственных солдатах. Ибо среди этих документов было ещё одно донесение, в котором говорилось о том, что немецкие солдаты крадут друг у друга вещи, о дезертирах, оставляющих свои посты, о письмах и посылках из дома, которые перехватывают, вскрывают, растаскивают, а затем выбрасывают. Пока эти люди грабили мирных граждан оккупированных территорий, это было совершенно нормально, ведь разве они не были хозяевами этой земли? Но когда они начали грабить друг друга, о, что ж, это уже совсем другая история, и нарекания, конечно же, уместны.

Но уже слишком поздно беспокоиться! Немецкие солдаты стали опытными грабителями, и никакие донесения не способны этого изменить.

17 сентября

Появляется так много рассказов о фронте, что не знаешь, какие из них отразить в дневнике. Их слышишь всё больше и больше, они буквально льются потоком, всегда пронизанные мужеством, которое, кажется, является естественной частью повседневной жизни российского солдата.

Вот один из них, который поведал мне военкор Куприн, – о небольшой группе бойцов, спрятавшихся со своей батареей в густых кустах рядом с шоссе, ведущим в Сталинград. Ночь после долгого жаркого дня темна и свежа. С реки неподалёку дует ветерок, и солдаты, выползая из своих укрытий и окопчиков, потягиваются и глубоко дышат, наполняя лёгкие прохладным ночным воздухом. Одни из них, расслабившись впервые за много часов, позже засыпают, тогда как другие, оставаясь начеку, продолжают сидеть рядом со своими орудиями. Когда не слишком жарко, эти южные ночи прекрасны, но даже в них нет подлинного покоя, поскольку то тут, то там грохочут артиллерийские залпы или строчат, будто какие-то странные ночные птицы, пулемёты, а бывает, что поблизости взрывается бомба, сотрясая землю и поднимая столб пламени. Затем на минуту всё снова стихает, и тогда отчётливо слышно дыхание спящих людей.

До самого рассвета небо прочерчивают ракеты, и разноцветные сигнальные огни, подобно метеорам, прорезают темноту. Ночь на фронте отнюдь не мирная, но всё же бойцам удаётся отдохнуть, и поспать, и выполнить многое из того, что просто невозможно сделать днём. В эти тёмные предрассветные часы на переднюю линию перебрасываются военные и продовольственные запасы, укрепляются старые окопы и строятся новые.

Большинство бойцов именно этой батареи сейчас крепко спит – у них был тяжёлый день, и предстоящий, как водится, не сулит облегчения. Бодрствуют только старший сержант и двое караульных. И, устроившись около одной из пушек, они смотрят на безошибочно узнаваемое красное зарево пылающих вдали деревень. "Вон опять эти мерзкие твари рушат и жгут всё, что могут! Они приводят меня в ярость!" – гневно бормочет сержант.

Наконец с привычным грохотом канонады наступает утро, начиная новый день ожесточённых боёв. Внезапно на шоссе, лязгая гусеницами, появляется немецкий танк, а за ним ещё один и ещё … Красноармейцы, спрятавшиеся в своей засаде, зловеще затаили дыхание, ожидая приказа открыть огонь. Но сержант, как опытный охотник, тщательно высчитывает момент приближения своей добычи. Проходит ещё пара минут – танки всё ближе и ближе – и вдруг раздаётся резкий приказ: "Огонь!" Словно спущенная одним курком, вся батарея приходит в действие, и её стремительный смертоносный огневой вал накрывает подошедшую вплотную колонну. Уже два танка охвачены пламенем – точный прицел пушек внёс замешательство во вражеские ряды. Колонна останавливается … и это мечта любого артиллериста! Теперь они выбирают свои цели неторопливо, уверенно, безошибочно. Вспыхивают ещё два танка, а батарея продолжает своё беспощадное дело. Внезапно оставшиеся танки разворачиваются и удирают. Когда дым рассеивается и оседает пыль, красноармейцы видят результат своей работы: четыре танка уничтожены полностью, восемь горят, а остальные отступают.

"Они драпают, фашистское зверьё. Мы им не по зубам", – ворчит сержант. Ему кажется, что его батарея могла бы сделать ещё больше, даже несмотря на то, что он сам и ещё несколько человек ранены, а двое убиты.

Другой корреспондент, А. Серафимо́вич¹²⁷, написал яркий рассказ о том, как немцы бомбили поезд с эвакуированными, в основном детьми: "Мы проехали железнодорожный мост через реку Иловлю. У нас был громадный эшелон: тысяча эвакуируемых из детдомов ребят и около трёхсот красноармейцев.

Солнце невысоко стояло над голой степью. По вагонам собирались завтракать. Раздался сдвоенный взрыв. Потом ещё и ещё. Поезд остановили. Дети, крича, посыпались, как горох, из вагонов. Дальше выскакивали красноармейцы. Все залегли по степи.

Белый дым зловеще стлался над железнодорожным мостом. Пятнадцать вражеских самолетов громили мост. Заговорили наши зенитки. Шрапнель падала с высоты трёх-четырёх километров. Попадись ей – насмерть уложит.

Я старался отбежать возможно дальше от вагонов, по крышам которых тарахтела сыпавшаяся шрапнель. Маленькая девочка пяти с половиной лет, нагнув головёнку, крепко держась за мою руку, торопливо мелькала босыми ножками. На ней были только трусики: выскочили из вагонов в чём были.

Мы прижались к земле. Взрыв несказанной силы потряс всю степь. Было секундное ощущение, что вывернуло грудь. Если бы стояли, нас бы с силой ударило о землю воздушной волной. Громадно протянулся через речку, зловеще крутясь, волнисто-дымчатый вал. Моста в нём не видно было. Лежавший недалеко красноармеец поднял голову, посмотрел на белый вал и сказал:

– Не иначе как больше тонны бомба, неимоверной силы. Мост как слизнуло!

Били зенитки. Большинство стервятников кинулось в сторону и вверх и улетело. Штук пять бросились на мирный рабочий посёлок, и там сдвоенно стали взрываться бомбы. Чёрные густые клубы дыма всё застлали, и огненные языки, прорезывая, вырывались вверх. Улетели и эти. Только один, чёрно дымя, штопором пошёл книзу.

– По ва-го-нам!

Вся степь зашевелилась, быстро потекла к эшелону. Я тоже бежал, крепко держа за руку Светлану. Она, нагнув головёнку, изо всех детских сил мелькала босыми ножками. Добежали до полотна. Поезд шёл уже полным ходом. Подымил вдали и пропал. Кругом – пустая степь. Мы одни. Слишком далеко забежали от эшелона. Чёрный дым густо клубился над посёлком, разрастаясь, и огненные языки всё чаще высовывались, пожирая крытые соломой избушки.

Делать нечего. Мы пешком пошли по полотну на другую станцию, расположенную в одиннадцати километрах. В Иловле бушевал пожар, и было не до нас. Нестерпимым зноем дышал песок. Мучительно блестели рельсы. Вдруг Светлана села на обжигающий песок, и крупные, как дождевые капли, слёзы прозрачно повисли на её выгнутых ресницах. Она зарыдала, смачивая мою руку горячими слезами.

– Что ты? Что с тобой?

Я её гладил по головке, вытирал слёзы, а она плакала навзрыд.

– Да что с тобой?

Сквозь рыданья она едва выговорила:

– У неё головы нету …

– У кого, дружок мой?

– У неё, у девочки …

– Постой, что ты, где?

– Когда бомбили, знаешь, на Медведице мост? Дети потом, как улетели немцы, побежали смотреть, и я побежала. Мост крепко стоит, а где жили рабочие, всё сгорело. А детишки в проулке играли; немцы бросили на них бомбы. А у детишек полетели руки, ноги, а у одной девочки нет головы. А мама её прибежала, упала, обняла её, а головы нет, одна шея. Маму хотели поднять, а она забилась, вырвалась, упала на неё, а у неё только шея, а головы нету. А другие мамы искали от своих деток руки, ноги, кусочки платьица …

Она перестала плакать. Вытерла тыльной частью руки слёзы и сказала:

– Дедушка, я кушать хочу.

– Милая моя, да у меня ничего нету. Давай пойдём скорее, может, на станции буфет есть, что-нибудь достанем.

Мы торопливо шли, и она опять семенила босыми ножками, нагнув в напряжении голову. Зной заливал степь. Показался разъезд. Одиннадцать километров прошли. Несколько красноармейцев с винтовками, сменившись с поста, сидели в тени. Светлана с искажённым лицом вся затрепетала от ужаса, схватилась за красноармейца и обняла его и винтовку:

– Он опять, он летит!

– Где ты видишь? Небо – чистое.

– Я слышу: 'Гу-у-у … Гу-у …'

Да, он летел очень высоко, вероятно, разведчик, посмотреть – что с мостом. Она верно передала тот мертвенно-траурный волнообразный звук, который враг тяжко влечёт за собой. Чтобы как-нибудь её успокоить, я повторил:

– Да нет же, никого нет. Небо – чистое.

– Фу ты! Ты, дедушка, глухой. Ты, дедушка, не велишь мне говорить неправду, а сам обманываешь. Он летит, чтобы сбросить на этот домик бомбу, и у меня головы не будет.

Она исступлённо рыдала.

– Вот пожар, детишки валяются …

Красноармеец гладил её головку, и она заснула, всё так же обняв красноармейца и винтовку, по-детски жалобно всхлипывая во сне. Красноармейцу было неудобно сидеть, но он не шевелился, чтобы не потревожить ребенка. Тени стали короче. Красноармейцы, согнувшись, сидели молча, держа винтовки между колен. Постарше – у него на висках уже пробивалась седина – сказал:

– Вот что страшно: мы начинаем привыкать, ко всему привыкать: дескать, война, и что ребята валяются – тоже, мол, война.

– Ну, к этому не привыкнешь.

– То-то не привыкнешь … Думаешь, только те дети несчастны, что в крови валяются? Нет, брат, немецкие зверюги ранили всё нынешнее поколение, ранили в душу, у них в сердце рана. Понимаешь ты, все эти немцы вместе с Гитлером сгниют в червях, и всё. А у детишек наших, у целого поколения рана останется.

– Ну, так что же делать-то?

– Как, чего делать! Горло рвать зубами, не давать ему передыху. Их сегодня штук пятнадцать было, а сбили только один. Это как?

– Зенитки на то есть.

– Зенитки есть … Сопли у тебя под носом есть … Из винтовки бей, приучись, приучи глаз. Что же – мало, что ли, наши их из винтовок сбивают?.. Есть у тебя злость – собьёшь. Вот малышка маленькая учит тебя, прибежала, а ты: 'Зенитки'.

У всех глаза были жёстко прищурены и губы сжаты, точно железом их стянуло. Помертвело. Один красноармеец привстал, замахал рукой. Конный патрульный, ехавший по степи, привернул к переезду. Ещё он не подъехал, а красноармеец закричал:

– Здорово мост разбомбили?

Патрульный молча слез с лошади и, кинув поводья на столбик, присел в тени, повозился в шароварах, достал мятую бумажку, расправил на коленях и молча протянул соседу. Сосед с готовностью насыпал ему табачку. Он с наслаждением затянулся и сказал:

– Мост целёхонек. Давеча из-за дыма его не видать было. Самый пустяк колупнули при въезде. А вечером поезд пойдёт.

– Ого-го, здорово!

Глаза повеселели.

– Я говорю: они, сволочи, и бомбить не умеют.

Патрульный сдунул пепел.

– Мост-то они не умеют бомбить, а вот посёлок рабочий весь дочиста сожгли. Народу погибло, ребятишек … Сейчас всё ковыряют в углях. Обгорелые трупы тягают. Кур, гусей, коров.

– Чего не разбежались?

– Они, зверюги, чего делают: все самолёты летают по краю поселка и зажигают, а потом – середину. Крыши соломенные, везде солома, сено, плетни, – как порох, вспыхнет, и бежать некуда. В конце и посреди – огонь.

Девочка проснулась, протёрла глазки и сказала:

– А пожар?

– Пожар сгас.

– А детишки?

Патрульный только было рот раскрыл, красноармейцы разом загалдели:

– Никого не тронули, все в вербы убежали, к речке.

Девочка шлёпнула в ладоши и сказала:

– Дедушка, я кушать хочу.

Красноармейцы завозились, раскрыли свои мешки. Кто протянул ей белый сухарь, кто – кусочек сахара. У одного конфетка нашлась. Маленькая сидела на скамейке, болтала ножками и по-мышиному похрустывала белым сухарём. Красноармеец сказал, ни к кому не обращаясь:

– Теперь бы в атаку пойти!

Все молчали".

Пламенная молодёжь

18 сентября

Среди корреспондентов было много споров о поездке Уилки¹²⁸ и о том, остановится ли он в Куйбышеве. Одни говорили да, другие – нет. Что ж, согласно утренним газетам, он прибыл туда вчера и определённо намеревается пробыть там несколько дней. Я уверена что таково желание посла Стэндли¹²⁹, поскольку тому невероятно нравится Куйбышев, и он считает, что иностранцы находятся в более тесном контакте с русским народом именно там, а не в Москве, где всё намного официальнее. И если мистер Уилки хочет стать ближе к людям, то это место для него.

19 сентября

Вчера в Москву прибыл коллектив государственного академического театра, известного как "Малый". Он собирается представить спектакль "Отечественная война 1812-го года", основанный на романе Толстого "Война и мир", затем —"Партизаны в степях Украины" Корнейчука и "Русские люди" Симонова. По торжественному случаю двадцатипятилетия Революции, которое будет отмечаться седьмого ноября, театр покажет новую пьесу Корнейчука под названием "Фронт".

Вчера вечером я была в гостях у молодой женщины Жени Волковой, в прошлом танцовщицы знаменитого русского балета, которой пришлось отказаться от своей карьеры из-за травмы ноги. Я познакомилась с ней у нас в столовой, куда она была приглашена одним из корреспондентов. Мы разговорились, и та предложила мне как-нибудь навестить её, поэтому вчера я и решила это сделать. Она живёт в стиле, типичном для России военного времени, и её "квартира" состоит из прихожей, ванной комнаты и кухни, которые приходится делить с другими жильцами. Её собственная комната, длинная и узкая, совмещает в себе и спальню, и гостиную, и столовую. Раньше весь этаж являлся одной большой квартирой, такой же просторной и комфортабельной, как большинство московских жилищ. Обстановка Жени состоит из узкой железной кровати, выкрашенной в белый цвет и застеленной вышитым ярким красно-жёлтым покрывалом; шкафа красного дерева с зеркальной дверцей; небольшого дивана, обитого синей тканью; квадратного стола, покрытого домотканой скатертью; пары стульев и целиком заполненного книжного шкафа. На подоконнике стоит выносливое на вид зелёное растение, а на голом полу лежат два маленьких крестьянских коврика ручной работы.

Стол был накрыт для компании: на нём красовались самовар, большущий чайник, бутылка сладкого крымского красного вина, вазочки с конфетами и печеньем и стопки чашек, блюдец и тарелок. Белая керамическая голландская печка в углу комнаты с распахнутой настежь маленькой латунной дверцей посылала приятные волны тепла.

"Разумеется, я не топлю свою печь постоянно – в наши дни это было бы слишком дорого, – сказала Женя. – Знаете, как я согреваюсь, когда по ночам в комнате становится слишком холодно? Я разогреваю утюжок, заворачиваю его в банное полотенце и беру с собой в постель. Я легкомысленно рассказала об этом одному из корреспондентов вчера вечером за ужином перед вашим приходом, а он воскликнул: 'Боже правый, неужели вы не можете найти ничего лучше утюжка, чтобы согреться в постели? Почему бы вам не послать за мной? Уверяю вас, я был бы гораздо приятнее'".

Она рассмеялась и покачала головой. "Я, знаете ли, замужем, и мой муж ужасно ревнив. Подобные разговоры привели бы его в ярость. Он лётчик и всегда возвращается домой внезапно, без всякого предупреждения – вот насколько он ревнив. Поэтому я очень осторожна, и в моей квартире не бывает никого, кроме женщин. Да он бы задушил любого мужчину, доведись ему того здесь застать! Это мой второй муж – от первого я ушла, поскольку он был ревнив, но этот оказался стократ хуже. Однако я очень люблю его и никогда не сделаю чего-то, что могло бы его расстроить. Он действительно замечательный. Единственная проблема, которая у меня возникает, – это когда здесь встречаются оба моих мужа. Видите ли, первый до сих пор любит меня, и он мне тоже очень нравится. В конце концов ведь нет никаких причин, по которым я не должна с ним видеться, просто по-дружески, ну, вы понимаете", – и она мечтательно поглядела на угли, тлеющие в маленькой печурке.

Потом она поделилась со мной своей историей, и та была печальна. Женя успешно окончила танцевальную школу московского кордебалета, и ей уже давали небольшие сольные партии, когда однажды ночью, во время затемнения, она поскользнулась на улице и упала, растянув лодыжку. Также было повреждено сухожилие, и хотя врач сначала думал, что с ней после хорошего длительного отдыха всё будет в порядке, но, так или иначе, её нога уже никогда не восстановилась в полной мере. Она снова стала танцевать, и какое-то время всё шло неплохо, но вскоре она заметила, что нога распухает, если ту нагружать слишком сильно. А позже начался ревматизм.

"Он случился в ту холодную-прехолодную зиму, когда Гитлер стоял у Москвы и у нас вообще нигде не было отопления, даже чтобы нагреть мой утюг, – печально сказала она. – Поначалу нога стала немного ныть, потом всё сильнее и сильнее, пока не пришла такая ужасная боль, что я едва могла её выносить. Тогда меня отправили в санаторий на Кавказе, надеясь, что солнце и грязевые ванны решат проблему. И мне уже становилось гораздо лучше, когда – бац! – в один прекрасный день нам было приказано быстро-быстро собрать вещи и уезжать – туда уже рвались немцы … Получается, мне так и не удалось вылечиться по-настоящему, и я, вернувшись домой, была в состоянии ходить, но не танцевать. И это стало концом моей карьеры балерины, сделав меня в каком-то смысле ещё одной жертвой войны, ведь благодаря этим зверям случились и моё падение во мраке затемнения, и холод сырой комнаты, и незавершённое лечение. Кстати, не успели мы уехать, как появились они, разбрасывая повсюду свои адские бомбы. Мне сказали, что санаторий был буквально стёрт с лица земли. Что ж, мне пришлось извлечь максимум пользы из всех своих невзгод и приспособиться к новому образу жизни. Сейчас я работаю переводчицей. Я довольно хорошо говорю по-французски, а также читаю и понимаю сказанное по-английски, хотя у меня пока не хватает смелости произнести ни слова – я все ещё стесняюсь".

В тот вечер к ней заглянуло ещё несколько девушек, и мы просидели, беседуя, до поздней ночи. Все они были молоды, все полны энергии и оптимизма, соглашаясь, что немцы скоро будут изгнаны с российской земли, на этот раз навсегда. Одна девушка только что вернулась с фронта, где была помощницей медсестры. Она была ранена в руку и до сих пор носила повязку, а также орден Красного Знамени на блузке. Другая работала телефонисткой и тоже приехала на побывку с передовой в двухнедельный отпуск, чтобы немного отдохнуть. Несмотря на пережитые трудности, обе они выглядели сильными и крепкими.

Кроме них, в нашей вечеринке участвовали две студентки-медички, танцовщица, журналистка и радиопевица, с которой мы познакомились несколько лет назад во время одного из моих приездов в столицу. Это была типичная группа молодых русских женщин, восторженных, весёлых, полных жизни и веры в будущее. Они хором исполнили много новых военных песен, и, слушая их, я сильнее, чем когда-либо, осознала ту огромную силу и то стремление жить и добиваться задуманного, что так характерны для современной молодёжи России.

Мария Глухова, помощница медсестры, показала нам послание, написанное немецкой домохозяйкой своему мужу. Оно было найдено в его кармане, покуда он лежал мёртвым на поле боя. В письме говорилось: "Наконец-то мне дали молодую украинку, чтобы на нас работать. Она здорова, крепко сложена и может делать всё, что угодно. И поверь мне, я не позволяю ей ни одной минуты сидеть, сложа руки. Она дважды в день питается объедками, которые мы ей даём. Наш маленький Хельмут собирает то, что было не съедено нами (а этого, уверяю тебя, не так уж и много), кладёт в собачью миску и относит ей на кухню. У неё дома остались двое малышей. Она ненавидит нас и даже не пытается скрывать своих чувств. Мы делаем всё, что в наших силах, чтобы сломить тот дух ненависти и постоянного противодействия, который обнаруживается у всех работающих на нас русских заключённых, но это, судя по тому, что мы уже наблюдали, будет очень непросто сделать. Они упрямы, горды и презирают нас … Ты можешь себе представить? Презирать нас – Расу Господ! Это было бы смешно, если бы не приводило в такое бешенство".

"Я читала много немецких писем, в которых говорилось то же самое, – добавила Мария. – А это показывает, что даже в плену наши женщины не теряют своей гордости и отваги. Это хорошо – так и должно быть!"

Я получила свою первую телеграмму от мужа, в которой были следующие слова: "Как только закончишь свою работу, побыстрее возвращайся домой". Я ношу её с собой повсюду и всем показываю. Это столь замечательно, когда по тебе скучают и ты так желанна.

Правда о религии

20 сентября

Сегодня утром я пошла в храм и опоздала к обеду – когда я вернулась, все уже поели. В этот раз проповедь митрополита получилась очень длинной, но, как обычно, он был чрезвычайно красноречив, и по её окончании обступившие его со всех сторон прихожане долго не хотели его отпускать.

Сейчас я читаю новую, только недавно вышедшую книгу, которая называется "Правда о религии в России". В прекрасном синем с золотом переплёте, напечатанная на хорошей бумаге, с превосходными иллюстрациями, она описывает отношение Православной церкви к этой войне. Тремя главными редакторами выступили: митрополит Киевский и Галицкий Николай, профессор Георгиевский и отец Смирнов, священник Николо-Кузнецкой церкви в Москве. Предисловие составлено главой Русской церкви митрополитом Сергием. В издании собраны статьи архиепископов, епископов и священников, а также мирян со всей страны. Представители духовенства пишут в основном о весьма определённой позиции, которую заняла Церковь в своём крестовом походе против "антихриста Гитлера" и его орд, а миряне больше описывают религиозную жизнь в своих общинах и военную деятельность прихожан.

Вот отрывки из обращения митрополита Ленинградского Алексия: "В этом году (1942) в осаждённом Ленинграде молящиеся собрались в храмах под грохот артиллерийской канонады, чтобы излить всю глубину своих чувств. И хотя война наложила на церковь свой суровый отпечаток, хотя и не было той пышности в храмах, какая была до войны, горели только свечи и тусклые лампады, но это скромное освещение как-то гармонировало с общим настроением, углублённым и тихим спокойствием народа, решившегося на все жертвы и на все лишения, лишь бы выполнить подвиг борьбы и победы до конца …

В эту священную для христианина ночь Ленинград не был оставлен в покое врагом. Не только в исходе дня Великой Субботы, но и в самую ночь под Пасху он произвёл жесточайший налёт на город. Нет слов, чтобы выразить всю мерзость и гнусность этого покушения … Едва ли сами фашисты могут по достоинству оценить и измерить степень ненависти к ним, которую они безмерно приумножили в эту ночь своим неслыханным оскорблением христианского религиозного чувства.

Замечательно, что в этом году, как раз в самую Пасху, исполнилось 700 лет со дня знаменитого Ледового побоища, когда под руководством князя Александра Невского русские разгромили немцев на Чудском озере. Знаменательная годовщина, дающая не только нам, но и врагам нашим немало материала для размышления и для выводов! Как тогда их сила была сломлена упорством и искусством русского воинства, так и теперь не за горами день, когда их сила будет вконец сокрушена. Залог этого – чувства уверенности в нашей победе, чувства, которые в пасхальные дни с особой силой возникают в душе, ибо для всех мыслящих людей ясно: в то время как враги наши идут во имя утверждения своего личного блага, своей корысти, своей алчности, мы идём во имя утверждения начал и идеалов мира, всестороннего преуспеяния народов, во имя того, чтобы даровать угнетённым и страдающим под пятою фашистских насильников свободу и жизнь".

Доктор медицины Красавицкий из Москвы пишет: "Можно сказать, что среди забот, тревог, неизбежных в военное время трудностей, при постоянном устремлении мысли и сердца к тем близким, которые несут трудности и опасности самой войны, не было в церквах ни уныния, ни упадка духа, а царила общая атмосфера покоя, предания судеб своих близких в волю Божию …

Но волновал и занимал всех вопрос: как будет с пасхальной службой при осадном положении? Все понимали, что это дело серьёзное и нелегко разрешимое. Терпеливо ждали указаний церковной власти. Казалось, и речи не могло быть о полночной службе. Утром рано в великую субботу по радио было передано разрешение военных властей города о беспрепятственном движении во всю пасхальную ночь, 'согласно традиции'; потом последовало распоряжение церковной власти о совершении светлой заутрени в полночь. Говорить ли об общей радости, вернее, восторге?

Наступила священная пасхальная ночь … Счастливцы, одарённые крепостью сил, спозаранку, часов с 8–9 вечера, наполнили до тесноты храмы; тысячи запоздалых в мраке холодной и ветреной ночи окружали их. В числе последних был и я, носитель 69-й весны, то есть глубокой осени стариковской жизни. Но обновляется, как орёл, юность моя среди людей единого духа и самых разных возрастов и положений.

Весьма остроумно распорядители храмового порядка скомбинировали строгое затемнение с открытием настежь боковых дверей храмов. Это не мешало восторженным звукам пасхальных песней достигать слуха богомольцев, стоявших вне храма …

Вернувшись домой, после короткого отдыха, 'ещё сущей тьме', я поспешил в храм Споручницы, где в приделе предстояло совершение второй пасхальной службы … Храм постепенно переполнился народом до тесноты. Служба шла при пении правого и левого хоров. Вечерня завершила этот радостный день".

А это рассказ другого мирянина, Андрея Стрешнева: "Пасхальная ночь на русской земле всегда темна, но ещё никогда она не была в Москве столь темна, как в этом, в 1942-ом году. Город весь затемнён, город весь готов к встрече чёрных птиц смерти. Улицы безмолвны и безлюдны, ибо осадное положение ещё не снято с города и близится тот ночной час, когда движение в городе останавливается. Город отвык выходить на улицу в этот поздний час, и даже в большие государственные праздники соблюдается строгий режим военного города, города, куда из окрестной тьмы неустанно, настойчиво тянутся силы врага, его тяжёлые бомбовозы.

Но в эту ночь, может быть на одну только ночь в году, разрешено ходить по всему городу, всю ночь напролёт, ибо, по древнему русскому обычаю, в пасхальную ночь весь город открыт народу, двери церквей раскрыты настежь, и сердца людей раскрыты друг перед другом: это первая ночь весны, когда мёртвое зерно трогается в рост навстречу свету из земной могилы, когда умерший Иисус встаёт из гроба, поправ мрак и смерть …

Утреня ещё не началась, а запоздавшие уже не могут сами отнести и зажечь свечи перед теми образами, к которым лежит сердце. От паперти, от конторки, где продают свечи, запоздавшие просят передать эти свечи дальше, и вместе со свечами от ряда к ряду переходит просьба верующих: 'Зажгите одну Воскресенью, другую Невскому … Одну Воскресенью, другую князю Владимиру, третью Ольге'.

А Владимир тысячу лет назад водил свои дружины в походы на половцев, оборонял непреодолимым валом русскую землю от жадных кочевников; а эта Ольга Киевская так отомстила древлянам за гибель своего мужа Игоря, что сошло с лица земли древлянское царство навеки, а эта Ольга первая строила в Киеве школы в ту эпоху, когда ещё не было ни на Руси, ни в Западной Европе никаких школ … И народ хранит их имена и чтит память, Зажигая перед ними лампады и свечи … Вся тысячелетняя борьба народа вспоминается здесь, в ожидании часа, когда раскроются врата алтаря и хоры грянут заутреню …

Но близится час Воскресения Христа. Священник обращается к верующим: 'Братья! Город наш окружён тьмой, тьма рвётся к нам на вражеских крыльях. Враг не выносит света, и впервые наше Светлое Воскресенье мы встречаем впотьмах … Мы сегодня не зажжём паникадил, не пойдём крестным ходом, как бывало испокон веков; окна храма забиты фанерой, двери глухо закрыты. Но мы зажжём свечи, которые у каждого в руках, храм озарится светом. Мы верим в воскресение света из тьмы. Свет, который внутри нас, никакой враг погасить не в силах. Воинство наше – мужья, братья и сыновья, и дочери – в этот час стоит на страже нашей страны против сил тьмы. Храните в себе свет, веруйте в победу. Победа грядёт, как светлое воскресение'. И, перебегая от свечи к свече, по храму потекла сплошная волна света …"

В этой книге есть множество страниц и фотографий, посвящённых осквернению храмов, монастырей и иных святынь по всей стране, представляющих огромную историческую ценность; детальные отчёты различных епархий митрополиту Сергию в Москве; рассказы очевидцев, видевших, как сотни мирных граждан были замучены или угнаны в плен. И всё же, как сказал мне один человек: "Хотя Россия истекает кровью, никто и никогда не сможет её уничтожить!"

В кругу военкоров бытует много разных мнений об этой книге. Большинство из них даже не может её прочесть, но их русские секретари переводят для них отдельные фрагменты. Некоторые говорят, что это односторонняя пропаганда, направленная на то, чтобы показать миру, что религия в России больше не преследуется, в то время как другие, включая и меня, считают, что очень разумно и своевременно со стороны Церкви сотрудничать с государством.

(из статьи Ирины "Вечерни в Москве", переданной ею из Москвы по радиосвязи и опубликованной 02/01/1943 в журнале Кольез)

Субботним вечером я отправилась на вечерню в Богоявленский собор, относящийся не к так называемой "живой церкви", а к православной вере, в которой я была воспитана. Поскольку собор расположен в районе Елохово, находящемся достаточно далеко от гостиницы, я поехала на метро и, выйдя на четвёртой остановке, прошла пешком несколько кварталов. К счастью, было полнолуние, иначе я бы ни за что не дошла до цели в кромешной мгле московского затемнения.

Всю дорогу я видела вдалеке шпиль и купол собора, призрачно вырисовывавшиеся в свете полной луны. В том же направлении шло много людей, и, следуя за ними, я успешно добралась до места, не заплутав в запутанном лабиринте московских улиц.

Служба уже началась, и храм был набит до отказа. Обычные церковные попрошайки, в детстве всегда приводившие меня в ужас, расположились на своих обычных местах на паперти по обе стороны от центрального входа, повторяя певучими голосами слышанное мною сотни раз старое доброе заклинание: "Подайте бедному слепому … калеке … старухе, и я помолюсь за ваше здоровье … за ваших погибших … за ваших воинов на фронте".

Некоторое время, оттеснённая толпой, я стояла у входа рядом с конторкой, где продаются восковые свечи. Затем я стала на русский манер мало-помалу протискиваться к алтарю. Наконец мне удалось добраться до центра зала, где на квадратном возвышении, укрытом толстым ковром, стоял в сверкающем облачении митрополит Киевский Николай, с которым я неоднократно общалась на протяжении ряда лет после революции, когда он был епископом Петергофским. Прошедшие годы не сильно изменили его, и его голос, звучавший чисто и высоко, обладал тем же "золотым качеством", неизменно восхищавшим его последователей.

Начальная иллюстрированная страница статьи Ирины Скарятиной "Вечерни в Москве", опубликованной 02/01/1943 в журнале Кольез

Оба хора пели попеременно, но иногда песнопение подхватывала и вся паства, и тогда оно звучно и впечатляюще прокатывалось по всему собору. Из-за присущей военному времени и повсюду неукоснительно соблюдающейся экономии электроэнергии возле возвышения митрополита горела только одна лампочка. В остальном собор был погружён во тьму, если не считать мерцающего света восковых свечей и лампад, зажжённых пред иконами. Паства, состоявшая в основном из женщин пожилого и среднего возраста, имела кое-где вкрапления девушек помоложе, и то же самое относилось к мужчинам.

Пока я медленно пробиралась от входной двери к алтарю, мне пришлось некоторое время постоять рядом с очень древним стариком, обладавшим развевающейся седой бородой и выглядевшим точь-в-точь как библейский патриарх. Хотя и приглушённым, однако прекрасно слышимым голосом он произносил слова молебна, всего на секунду опережая духовенство, и когда молодой священник запнулся и пропустил слова, достопочтенный старец, укоризненно покачав головой, пробормотал: "Что с тобой такое, батюшка? Ты что – Гитлер?" А затем повторил всю строку дважды – для себя и для меня тоже. После чего ему пришлось молиться быстрее, дабы наверстать упущенное и вновь опередить службу.

Просочившись чуть дальше и остановившись на пару минут возле пожилой дамы в длинном чёрном пальто и с обёрнутой вокруг головы шалью, я опять невольно подслушала, как та тихим голосом, с частыми поклонами и крестными знамениями, вновь и вновь молилась о сохранении жизни своего сына Василия на поле брани и о победе русской армии. И по мере того, как я продолжала двигаться вперёд, до меня со всех сторон долетали глубокие вздохи и шёпот молитв о близких, находящихся в опасности, об окончании войны, о победе и мире, а также о погибели антихриста Гитлера.

Было удивительно слышать в русской церкви это имя и осознавать, что так или иначе оно принесло боль и страдания почти всем там находившимся.

Да, в этом старинном русском храме присутствовала тень "антихриста Гитлера", и, как и много раз прежде в тысячелетней истории России, люди плакали и молились о том, чтобы захватчик, будь то татарский хан, или Наполеон, или Гитлер, был побеждён и уничтожен, а земля вновь стала свободной. И в их глазах – у одних полных слёз, у других сухих, но красных от долгих рыданий, у третьих сияющих отвагой – я снова видела ту безграничную любовь к России, которую сейчас можно найти повсюду.

В конце богослужения митрополит выступил с речью. Темой его проповеди была война и то, что нет большей любви, чем отдать свою жизнь за други своя.

Когда всё закончилось, я встала у входной двери, где небольшая стайка женщин ожидала, что митрополит пойдёт к выходу мимо них. Поскольку мы с ним в давние времена были немного знакомы, я решила, что также хотела бы с ним пообщаться. Возможно, он узнал бы меня, и, возможно, ему было бы приятно меня увидеть. С этими мыслями я и ждала терпеливо, пока разойдутся прихожане. Наконец собор опустел, если не считать маленькой группы, присоединившейся к нарядной старушке в белом фартуке и пушистой зелёной шали, деловито расхаживавшей, гремя связкой огромных ключей, и тушившей лампады и свечи. Внезапно заметив нас и резко прервав свою работу, она покачала головой и нахмурилась. В следующее мгновение она твёрдой поступью направилась в нашу сторону, глядя на нас строгим взглядом светлых старческих глаз и выражая своё неодобрение каждым движением невысокой, крепко сбитой фигуры.

"Нечего теперь, мои дорогие, слоняться тут без дела, – строго сказала она. – Вы прекрасно провели время, помолились, и наш батюшка митрополит помолился за вас. Чего вам ещё нужно? Служба закончена, и я собираюсь запирать, так что ступайте с миром. Вы меня слышите? Идите! Идите!"

Казалось, ещё чуть-чуть, и она, взмахнув перед нами своими пышными юбками, закричит: "Кыш!" Однако я решила протестовать.

"Я бы хотела переговорить с митрополитом", – начала я, но тут же была прервана её возмущённым возгласом.

"Переговорить с митрополитом сейчас?! – воскликнула она, всплеснув руками и всем своим видом выражая изумление. – Когда он так устал, что едва может стоять после того, как весь вечер возносил за нас, грешных, все эти прекрасные молитвы! Как вы вообще могли о таком подумать? Вы, должно быть, моя дорогая, замышляете нечто недоброе. Где вы живёте? Откуда вы приехали?"

"Из Америки", – ответила я, надеясь, что этим точно достигну желаемого эффекта, либо произведя на неё впечатление, либо смягчив её сердце. Но эффект совершенно неожиданно оказался полностью противоположным.

"Из Америки! – вскричала она, тут же насмешливо фыркнув. – Из Америки – здрасьте, пожалста! Эточто-то новенькое; я никогда раньше не слышала подобной чуши. А это означает, что вы, моя голубка, выдумывая такое, явились сюда не с добром. Послушайте-ка её: якобы она аж из самой Америки приехала, а по-русски чешет, как русская, да и выглядит тоже".

Она картинно обернулась к воображаемой аудитории позади себя, тогда как та стайка, к которой я до этого примкнула, оглядела меня с внезапным подозрением. "Нет, матушка, тебе меня не одурачить. Я должна защищать митрополита и следить за тем, чтоб ему никто не досаждал. Америка – подумать только! А теперь все вы, мои дорогие, ступайте-ка отсюда, пока я не рассердилась". И она подтолкнула нас к двери с такой решимостью, что мы, нехотя повиновавшись, удалились восвояси.

По пути назад к метро я шла вместе с молодой мамочкой, нёсшей свою малышку, хрупкую девочку лет четырёх с худым бледным лицом и огромными чёрными глазами, пристально и тревожно вглядывавшимися в лунную ночь, будто она к чему-то прислушивалась или ожидала кого-то там увидеть.

"Она не может забыть прошлогодние налёты, – печально сказала мать. – Вы мне не поверите, но каждый раз, когда гремит гром, или громко хлопает дверь, или раздаётся автомобильный треск, она бежит ко мне с воплями: 'Бомбёжка! Бомбёжка!' – и настаивает, чтобы я вывела её из комнаты. Иначе она будет рыдать и рыдать до тошноты. Когда начались те налёты, я обычно поднимала её среди ночи, одевала и несла в бомбоубежище – в метро, где мы и сидели до окончания тревоги. Она не может этого забыть и кричит: 'Бомбёжка – метро! Метро – бомбёжка!' – пока мне не приходится на какое-то время выводить её из комнаты. Тогда она успокаивается".

При словах "бомбёжка" девочка вздрогнула и со сдавленными всхлипами уткнулась лицом в плечо матери.

"Вот, видите? Она всегда так себя ведёт, услышав это слово, – вздохнула молодая женщина, – и я не в состоянии заставить её забыть. Ох, как же тяжело мне приходится с ней и с моим отцом. Он дряхл и наполовину парализован, но целыми днями слушает громкоговоритель в нашей комнате. Весь прошлый месяц он жил ожиданием открытия второго фронта. Видели бы вы его, когда пришли новости о высадке в Дьепе¹³⁰. 'Началось! Началось, Наташа! – кричал он мне. – Второй фронт открыли! Ура-а-а!' – и так разволновался, что его буквально стало колотить. В течение двух суток он от волнения не мог ни есть, ни спать. Потом, когда из этого ничего не вышло и второй фронт не случился, он просто плакал и плакал, не переставая, как это делает дочка. Это было невыносимо. Да, мы живём в трудные времена, когда старики рыдают от разочарования, а маленькие дети – от страха".

На следующее, воскресное утро я отправилась в другую церковь, расположенную на этот раз не так далеко от "Метрополя". Добравшись до церкви, я обнаружила, что пришла слишком рано и там были только уборщицы, занимавшиеся своей работой по подметанию, мытью полов и вытиранию пыли. Все они были прихожанками – одни в шляпках, другие в шалях, а третьи в ярких платках. Позже стала прибывать паства, и вскоре вся маленькая церковь была заполнена. То тут, то там в окна пытались проникнуть солнечные лучи, просачиваясь сквозь щели в плотно закрытых ставнях и через крохотные отверстия в толстом картоне, которым в качестве дополнительной меры по затемнению были тщательно заложены стёкла. Эти тоненькие золотистые полоски света, появившись лишь на краткие мгновения, тут же исчезали, и вновь становилось темно. Таким образом, средь бела дня в церкви стоял мрак, если не считать мягкого жёлтого свечения восковых свечек и разноцветных лампад, сиявших, будто маленькие красные, синие и зелёные шарики.

Одну большую икону украшали осенние цветы, а несколько других были обвиты лентами и серпантином или тонко сотканными и вышитыми вручную рушниками. На этот раз преобладали женщины, и лишь несколько седых мужских голов возвышались над их толпой. Началась служба, и небольшой женский хор запел тихо и красиво. Вскоре богослужение дошло до той части, где старый священник молился о здравии воина Иоанна, воина Алексия, воина Петра, и женщины внимательно и напряжённо ждали, когда услышат имена своих бойцов, что были ими записаны на листках бумаги и вручены священнику для упоминания в его молитве. Как только знакомые имена были должным образом произнесены, женщины, низко поклонившись и горячо перекрестившись, расслаблялись, позволяя себе несколько минут отдохнуть либо на приступке перед большой иконой, либо на одной из деревянных лавок, стоявших вдоль расписанных фресками стен.

В той же части службы, где поминались усопшие, уже другие женщины падали на колени, на этот раз тихо плача и касаясь лбами пола, пока священник читал молитву о вечном упокоении воина Степана, воина Сидора, воина Иоанна … отдавших за Родину свою жизнь.

"Мой муж не был верующим. Он был атеистом, – печально сказала мне худая, бледнолицая женщина, когда я присела рядом с ней на лавке после службы. – Но он никогда не запрещал мне ходить в церковь, и я знаю, что он был бы не против того, что я упоминаю его имя в молитвах за наших усопших. Если бы он знал об этом, он бы, наверное, рассмеялся, обнял меня и сказал: 'Делай, как тебе хочется, Манюля. Если тебе приятно, что моё имя поминают в твоей церкви, я не против. Дела женщин – это их личные дела, как бы забавно это ни звучало, и никто не должен вмешиваться, указывая, как им поступать'. Да, он был добр ко мне все те годы, что мы были вместе, и я не знаю, как буду без него жить. Жизнь никогда не будет прежней – это конец. О, разумеется, я буду продолжать работать и изо дня в день нести свой крест, но что это за существование по сравнению с жизнью с собственным мужчиной, наполненной тысячей связывающих вас мелочей? Сейчас она пуста. Всё кончено. Всё в прошлом. У меня нет детей, о которых можно было бы заботиться, и я слишком устала и недостаточно молода и сильна, чтобы начинать всё сначала. Если бы я могла, я бы с радостью стала партизанкой, причиняя фашистам такую же боль, какую они причинили мне, но я не в состоянии этого сделать. Мой дух готов, но моя плоть уже слишком слаба. Доктор говорит мне не плакать так много, а то я ослепну. Но как можно перестать плакать, когда у тебя отняли всё, и твоё сердце разбито?"

Её впавшие глаза были тусклы, и, пока она говорила, слёзы медленно катились по её обтянутому кожей, измождённому лицу.

"Да, вот что сделал с нами Гитлер. Гореть ему в аду! – вздохнула другая женщина, сидевшая слева. – Посмотрите на меня! Оба моих сына на фронте, и я не получала весточки от своего младшенького с самого января, когда он, должно быть, попал в руки врага. Я, вопреки всему, продолжаю надеяться, что он жив и когда-нибудь вернётся домой. Но потом, когда я слышу об ужасах немецких лагерей и о том, как они мучают бедных заключённых, бросая им на съедение тухлое мясо с червями, заставляя спать в грязи, пытая, избивая и унижая всеми мыслимыми способами, что ж, тогда я молю Бога, чтобы лучше прибрал моего Ванюшу к себе.

Вы мне не поверите. Но моё тело на самом деле чувствует все его страдания, стоит мне о них подумать. Когда я представляю, что они его бьют, у меня болит спина. Если мне видится, что ему холодно, то и сама замерзаю. А если думаю, что он горит в лихорадке, то вся покрываюсь потом. Да к тому же моё чрево постоянно ноет, днём и ночью, несомненно, из-за младенца Ванюши, которого оно когда-то носило. Тогда он был в тепле и безопасности, и я хотела бы, чтобы он вновь там оказался".

Вздохнув и на мгновение замолчав, она смахнула рукой слезу.

"Видите ту девчушку? – продолжила она, указывая на печального ребёнка лет восьми. – Её мать убили прямо у неё на глазах. Когда немцы пришли в их деревню, мать не хотела впускать их в свой дом, поэтому они её застрелили. И у малышки, смотревшей на всё это, от ужаса поседели волосы. Она почти никогда не разговаривает – отвечает лишь 'да' или 'нет', да и то неохотно. Эти звери не пощадили даже детскую душу.

Или возьмите мою невестку – она месяцами не слышит ничего о своих родителях, с тех самых пор, как немцы оккупировали город, где те жили. Ну, конечно, они мертвы. Они были старыми и слабыми. Как они могли выжить? Как может кто-то остаться в живых там, где прошёл антихрист Гитлер со своими сатанинскими ордами?"

Во главе Русской церкви сейчас стоит митрополит Сергий, чьим официальным статусом является "Местоблюститель Патриаршего Престола". После кончины патриарха Тихона в 1925-ом году нового патриарха не избирали, и ныне эту роль исполняет Сергий. Оглядываясь назад на историю Православной церкви, мы увидим, что после смерти в 1700-ом году тогдашнего патриарха Пётр Великий назначил митрополита Рязанского Стефана Яворского таким же местоблюстителем, а затем в 1721-ом году и вовсе упразднил Русский патриархат, учредив вместо него правительствующий орган под названием Синод. Синод подчинялся царю, и, согласно своду законов Российской империи, правящий монарх становился главой Русской церкви. "Не Святейший Синод, по смыслу регламента, действует и делает распоряжения через светскую власть, а государство управляет Церковью посредством Синода".

Таким образом, в 1721-ом году закончилась независимость Русской церкви, и так было вплоть до Революции, когда та вновь была отделена от государства. В 1918-ом году патриархом был избран Тихон. А когда он умер, его обязанности перешли к митрополиту Сергию.

Лишь только началась война, вся Церковь выступила единым фронтом, дабы предложить посильную помощь для защиты страны. Были написаны специальные молитвы о победе армии, и в конце каждого богослужения стали совершаться особые молебны. К тому же члены церковных общин по всей стране стали в свободное время работать для воюющих на фронте, и деньги потекли непрерывным потоком. Так, например, к празднику Красной армии одни только храмы Москвы выделили на подарки бойцам полтора миллиона рублей, тогда как Троицкая община в Горьком собрала в фонд обороны миллион рублей деньгами и на несколько сот тысяч рублей тёплых вещей, и подобным образом помощь поступает со всех концов страны. Известны даже случаи, когда священники, чьи приходы оказывались в руках немцев, присоединялись к партизанским отрядам, принимавшим активное участие в боевых действиях. А в октябре 1941-го года, когда Гитлер стоял под Москвой, митрополит Сергий обратился к православным общинам со следующим посланием: "Не в первый раз русский народ переживает нашествие иноплеменных, не в первый раз ему принимать и огненное крещение для спасения родной земли. Силён враг, но 'велик Бог земли русской', как воскликнул Мамай на Куликовском поле, разгромленный русским воинством. Господь даст, придётся повторить этот возглас и теперешнему нашему врагу".

(Конец статьи.)

21 сентября

Мой хороший друг, посол Ирана г-н Ахи, вчера официально вручил Сталину свои верительные грамоты. Чем больше я общаюсь с ним и его дочерью Мэри, тем больше они мне нравятся. Сколь же они искренни, добры и сердечны!

Г-жа Ахи (пока что оставшаяся в Тегеране) русская – посол познакомился с ней в Москве, когда учился в университете, – и благодаря этим двум причинам – жене и университету – он прекрасно говорит по-русски, как на родном языке. Сегодня я обедала в посольстве, и мне необычайно понравилось. Ведь не только мои хозяева были очень милы и дружелюбны, но и еда была замечательна, сильно отличаясь от того, чем нас потчуют за нашим корреспондентским столом. Приятно было увидеть большое количество свежих овощей и фруктов, доставленных прямиком из Тегерана. За обедом все, смеясь, стали дразнить меня, когда я сказала им, что я правнучка Паскевича, а посол заявил: "Я не мог и мечтать, что буду угощать за своим столом кого-то из его потомков", – имея в виду, что Паскевич когда-то воевал с Персией и отрезал несколько кусков её территории на благо России, за что и был наречён графом Эриванским!

"Да, это так, – парировала я. – Но я считаю, что мы квиты, поскольку ваши предки или, по крайней мере, соотечественники убили моего троюродного прадеда, поэта Грибоедова (чья кузина была женой Паскевича), когда тот в 1829-ом году в качестве российского посла в Персии находился в Тегеране с мирной дипломатической миссией".

Как известно, 30-го января того года в Тегеране произошло восстание. Шах заперся в своём дворце, но русское посольство практически уничтожили. И таков был безвременный конец моего троюродного прадеда Грибоедова, чья классическая комедийная пьеса "Горе от ума" уже более ста лет является неизменным фаворитом в репертуаре русских театров. Итак, если прадед Паскевич "пощипал" Персию, то она сполна отомстила за это убийством одного из наших известнейших национальных поэтов.

Уилки, Черчилль, Кэссиди

22 сентября

Вчера Уилки был принят Молотовым¹³¹. Присутствовал и адмирал Стэндли.

Ленинград, Моздок, Сталинград, Новороссийск – эти названия вновь и вновь фигурируют в новостях.

28 сентября

Уилки приехал и уехал, однако во время своего пребывания пользовался гораздо бо́льшим успехом, чем Черчилль, у российских обывателей, целиком одобрявших простоту его манер и приятно удивлявшихся его настоящей русской фамилии – "Вилка", как они её произносили. Вне всяких сомнений, мистер "Вилка" заслужил свой успех, а его личное обаяние покорило множество сердец.

"Да ведь он даже проще в своём обхождении, чем некоторые из наших собственных государственных деятелей", – прокомментировал молодой российский корреспондент, проведший с тем некоторое время и наблюдавший за его поведением.

"Этот человек безусловно искренен, и мы ему действительно нравимся, – говорили люди. – К тому же очевидно, что ему не терпится узнать о нас всё, выяснить, как мы живём, что думаем и что чувствуем по поводу всего происходящего. Он приехал не только для того, чтобы побывать в Кремле, – он приехал ко всем нам". И эта мысль им невероятно нравится, поскольку они так же гостеприимны, как и все жители Востока, где самый бедный и оборванный из них с радостью предложит гостю последнюю в доме корку хлеба. Те, кто наносит визит в Кремль, должны помнить, что они посещают не только правительство, но и весь народ, который с величайшим интересом следит за каждым их шагом, за каждым сказанным ими словом.

Даже дядя Вася, старик, подметающий коридоры в отеле, сразу чувствует, дружелюбен ли приезжий иностранец или снисходителен, и всегда точно скажет вам, что он о каждом из них думает.

Такие мнения, формируясь в Москве, затем распространяются, подобно виноградной лозе, по всей стране.

В день приезда Черчилля¹³² тоже царило большое волнение. Собирается ли он сообщить определённые новости о втором фронте (самая важная тема из всех в эти дни) или нет? И когда он, выйдя из своего самолёта, вскинул высоко вверх два пальца в виде буквы "V" в знак Победы, люди были в восторге.

"Вот, видите, – говорили они, радостно толкая друг друга локтями. – Этот жест означает, что второму фронту быть. Теперь уж точно".

Как же велико было их разочарование, когда им объяснили, что на самом деле означают эти два поднятых пальца.¹³³

Наряд Черчилля на кремлёвском ужине стал ещё одной темой оживлённых обсуждений. Зачем, чёрт возьми, он надел по такому торжественному случаю старый лётный комбез? Неужели он не мог хоть немного приодеться? А когда я объясняла, что он был в нём же на приёме в американском Белом доме и даже сфотографировался так вместе с президентом, мне, осуждающе качая головой, отвечали: "Может, и так, но ему стоило бы надеть свой лучший костюм или военную форму для нашего ужина в Кремле".

Что касается принаряживания, я как-то получила строгий выговор за то, что вошла в ресторан Гранд-отеля в Куйбышеве в пальто и шляпке.

"Вы не можете находиться здесь в таком виде, – строго сказала женщина-администратор. – Это некрасиво и невежливо по отношению к другим – на уличной одежде можно занести каких-то насекомых или грязь". А когда я сказала, что именно так разрешается заходить в ресторан любого американского отеля, она отрезала: "Тут вам не Америка, и нужно следовать традициям нашей гостиницы".

Учитывая, что в Гранд-отеле всего одна ванная комната, я уже собиралась начать спор, однако, поразмыслив, припомнила, что по старой доброй русской традиции ванну полагалось принимать только раз в неделю субботним вечером, и поняла, что нет аргументов, на которые я могла бы опереться.

После визита Черчилля в нашу корреспондентскую сторону некоторое время дул ледяной ветер, и мы ясно чувствовали, что дул он отовсюду. Гарольд Кинг из агентства Рейтер даже закатил словесный скандал из-за того, что некоторые граждане стали в его присутствии насмехаться над вторым фронтом, говоря: "Вот мы и дождались", – каждый раз, когда Гарольд появлялся. То же самое говорилось и в театрах, когда два первых ряда занимали англичане и американцы.

"Мы здесь как друзья и союзники, а не как враги, – кричал он в присутствии нескольких русских девушек. – Мы здесь для того, чтобы помочь миру понять настроения в СССР, и будь я проклят, если позволю обращаться с нами так, будто мы сделали нечто, за что нам должно быть стыдно". И девушкам потребовалось потратить много времени на разъяснения и уговоры, дабы его успокоить.

Что касается меня, то, когда я наведалась к Илье Эренбургу, главному поборнику второго фронта, он принял меня с открытой неприязнью, поскольку я была американкой, а второго фронта до сих пор не было.

"Мы требуем действий, а не болтовни", – кричал он, округлив злые глаза и тем походя на разъярённого попугая. Он вёл себя так, будто я лично отвечала за отсутствие второго фронта, и ничто из того, что я говорила, не могло его урезонить. Итак, я ушла, искренне сожалея о том, что тот возложил на меня ответственность вместо общения со мной в более дружественной манере как с коллегой-корреспондентом. Позже я выяснила, что второй фронт – это его "идея фикс", и он точно так же сердится на всех англо-американских корреспондентов, если затрагивается эта тема. В любом другом вопросе он совершенно дружелюбен и обаятелен, в чём я могла убедиться на чаепитии, организованном для корреспондентов Наркоминделом, где он был настолько мил, насколько это вообще возможно.

"Я надеюсь, вы нашли общий язык с Эренбургом и общение было полезным?" – спросил Уманский¹³⁴ в его присутствии, и оба громко рассмеялись, когда я негодующе вскричала: "Полезным? Общий язык? Боже мой! Да он отчитал меня, будто это я виновата в том, что второй фронт ещё не материализовался, и я бросилась вон из его квартиры, поклявшись, что никогда-никогда больше туда не вернусь".

"Из этого выйдет замечательная история, демонстрирующая патриотизм Эренбурга", – весело отметил Уманский. А Эренбург со слегка смущённым и извиняющимся видом пригладил мои взъерошенные пёрышки, уверив, что громко лает, да не больно кусает, и что мне следует прийти повидаться с ним снова, и что он расскажет мне всё, что я хочу знать, и даже больше. Итак, мы расстались друзьями, и я мечтаю узнать его получше.

29 сентября

По мнению одного из театральных критиков, в новой пьесе Корнейчука "Фронт"¹³⁵ подняты важнейшие вопросы, волнующие каждого советского патриота, – об успехах и неудачах Красной армии. Один из персонажей "Фронта", талантливый инженер Мирон, говорит: "Наш народ любит и требует только знающих и умных руководителей". Вот это и есть содержание пьесы. В кратких, но очень выразительных зарисовках показан народ на войне, показаны руководители как знающие и умные, так и незнающие и неумные. Война всех проверяет. Тот, кто не выдерживает сурового испытания, оказывается за бортом. Таков урок действительности. Ничто не спасёт в советской стране незнающего и неумного руководителя – ни личная храбрость, ни старые заслуги.

Этот драматический конфликт разыгрывается на фронте, в обстановке штаба. Для того, чтобы сильнее подчеркнуть всю значительность борьбы, Корнейчук сталкивает в ней членов одной семьи.

Командующего фронтом Ивана Горлова разоблачают в невежестве, в отсталости и в ограниченности его родной брат Мирон и его родной сын Сергей. Иван и Мирон Горловы почти ровесники. Оба они – участники гражданской войны. Но Иван олицетворяет старое в советской жизни, а Мирон – новое. Сын идёт не за отцом, а за дядей. Он не боится разрыва с любимым отцом, открыто осуждая его: "А старик, мой отец, недалёкий человек. Эх, обидно".

"Александр Корнейчук, советский писатель-патриот, – пишет критик, — не боится всенародно сказать горькую правду о том, что мешает нашей победе над врагом, о недостатках в руководстве военными операциями некоторых наших командиров. Пьеса подвергает резкой, суровой критике деятельность этих командиров. Смело и решительно указывает Корнейчук на теневые стороны Красной армии, мешающие нашим героям в разгроме немцев. Он не останавливается перед тем, чтобы разоблачить невежество командующего фронтом и показать, что под важностью и напускным величием крупного генерала скрываются узость и невежество, застойность, консерватизм, нежелание идти в ногу с развитием передовой военной науки.

Слабая армия, мало или совсем не уверенная в справедливости своего дела, в победе, не рискнёт во время войны открыто признать свои ошибки и немедленно приступить к их исправлению … Только могучая армия, уверенная и своей силе, непреклонная в своей воле к победе, не боится всенародно указать на свои ошибки, не пугается большой работы для исправления ошибок … Открытая критика недостатков Красной армии идёт от нашей силы¹³⁶ …

Война не академия, война – не школа, на войне воюют, а не учатся – таков смысл многочисленных афоризмов Ивана Горлова, высказанных со всем апломбом старого вояки.

Но в действительности война – это высшая школа военной науки, война – это и проверка знаний. Горлов не выдержал проверки, испытания. Он провалился, ибо не хотел признать силу современной военной науки".

5 октября

Большой ажиотаж среди наших корреспондентов вызвал официальный ответ Сталина на послание Генри Кэссиди, в котором тот задал три вопроса¹³⁷ …

Кэссиди парит в небесах, а наша группа готова лопнуть от зависти. "Почему это не пришло в голову мне?" – спрашивает себя каждый из нас, и, хотя Генри много поздравляют, хлопают по спине и всё такое, мы представляем из себя довольно мрачную компанию. Однако русские чрезвычайно довольны, и "Касси́ди", как они его называют, внезапно стал чертовски популярен. Очень немногие, будь то русские или иностранцы, когда-либо получали личные письма от Сталина. Сенсационная история Кэссиди наконец-то убрала Уэнделла Уилки с передовиц газет, где отзывы на его статью в журнале Лайф¹³⁸ стали темой многих дебатов за нашим столом.

Спор о мести

8 октября

Я стала свидетелем того, как группа русских врачей обсуждала или, вернее, занималась психоанализом разных вызванных войной человеческих эмоций. Наконец они дошли до чувства мести, в эти дни так сильно охватившего страну, – разумеется, мести по отношению к захватчикам.

Один из докторов, хотя и признав военную ценность этого чувства, выразил сожаление по поводу эффекта, который оно может оказать позже, в гражданской жизни, заявив, что оно легко способно перейти в привычку, в будничную реакцию на любое получаемое человеком противодействие, и что вместо того, чтобы в будущих мирных обстоятельствах относиться к такому противодействию спокойно и взвешенно, его первым желанием может стать незамедлительная месть.

"Тут я с вами не могу согласиться, – сказал доктор Воронов. – Как только война закончится и мужчины и женщины вернутся к своим обычным занятиям, эта реакция также исчезнет. Напротив, я считаю, что в сегодняшних условиях данное чувство не только является нормальным, но даже может быть поставлено в один ряд с более возвышенными человеческими чувствами, такими как любовь, дружба, материнство и так далее. Да, война добавила месть в этот список, но именно такую месть, которая так же прекрасна и чиста, как истинная любовь; так же самоотверженна и бескорыстна, как материнство; так же честна и светоносна, как справедливость и правосудие". (Он был поэтом, этот доктор). "Ведь в конце концов это месть за невыразимые страдания, причинённые всему нашему народу по всей нашей земле. Как бы ещё сражались наши мужчины и женщины, если бы ими не двигало это стремление? Оно сродни крестовому походу".

И он привёл парочку примеров, свидетелем которых стал лично – как на фронте, так и в тылу. Взять хотя бы Марию Ивановну, вся семья которой была уничтожена во время вражеского набега на их деревню. Так как она, будучи тяжело раненой, находилась без сознания, нацисты оставили её умирать. Однако ночью одна из партизанок нашла её и притащила на спине в свой лагерь. После выздоровления Марии Ивановны единственным её помыслом была месть – так она сама стала ярой партизанкой, и это всё, ради чего она теперь живёт, и что, добавил врач, является совершенно естественной реакцией, учитывая все обстоятельства.

Затем доктор Михаил Козаков поведал историю о знакомой пожилой женщине, своей пациентке Василисе Корниловне, которая однажды небрежно заметила соседке по двору: "А я, моя дорогая, скоро умру". И соседка поняла это так: "Велико горе старушки … Она потеряла на фронте славного и любящего сына. Как тут не умирать, раз сердце разбито? Это вполне естественно – так и должно быть".

Но я-то знал, что она скоро умрёт, потому что незадолго до этого обнаружил у неё неизлечимую болезнь, не оставлявшую надежды на выздоровление и дававшую ей самое большее три-четыре месяца. Она никогда не обсуждала это ни с кем, кроме меня, даже со своими собственными детьми, жившими в том же городе. Однако мне вновь и вновь говорила: "Вы, доктор, на самом деле не знаете, что со мной. Это не то, что вы думаете, – не болезнь моего тела, вовсе нет. Это болезнь скорби – вот что это такое, и она убивает так же верно, как и другая, возможно, даже быстрее …"

Тот день, когда Василиса Корниловна получила уведомление о смерти Андрюши, я запомню навсегда. Вернувшись из больницы к ней в дом, где тогда снимал угол, я обнаружил, что она сидит в кресле у стола, закрыв глаза, подперев одной рукой голову, а в другой сжимая помятый серый конверт. Услышав, что я вхожу в комнату, она открыла красные и опухшие от слёз глаза и молча протянула мне конверт со стоявшей на нём печатью военно-почтового ведомства. Я торопливо просмотрел содержание краткого официального письма. К обычной фразе о "смерти на поле боя" были добавлены слова: "Совершив геройский поступок".

"Мой сынок Андрюша, – прошептала она. – Не увидеть мне его больше никогда. Не услышать его голос … его родной голос … Ох, как же я рада, что скоро умру …" И безнадёжные старческие слёзы вновь заструились по её щекам. "Василиса Корниловна, голубушка …" – лишь пробормотал я. Что я ещё мог сказать? Скорбь нельзя заглушить пустыми словами сочувствия.

В один из следующих вечеров, когда я пришёл домой, она попросила: "Пожалуйста, доктор, прочтите это и скажите, правильно ли я выразилась".

Она написала в воинскую часть, из которой получила роковое известие. В своём письме она умоляла рассказать ей, матери бойца, какой именно "геройский поступок" совершил её сын. Она, конечно же, понимала, что на этой войне с захватчиками среди русского народа было много героев, и, возможно, её Андрюша был просто честным солдатом и верным сыном своей страны – тем, кем и должен был быть, – но не более того. В таком случае в чём же состоял его "героизм"?

"Мы не можем думать, что все наши мужчины – исключительные герои, – строго сказала она мне, – потому что это не так".

Когда-то она была школьной учительницей, преподавателем истории, и знала, о чём говорила. "Герой" – термин не для бездумного использования в повседневной жизни. Может, они так написали про Андрюшу по доброте душевной, испытывая жалость к ней. Но она не желала этого, она хотела правды.

Итак, отправив своё письмо, она стала ждать ответа. Я видел, какими мучительными для неё были эти дни ожидания, как она становилась всё слабее и слабее, как быстро "болезнь скорби" приближала её конец.

"Придёт ли ответ, а если придёт, застанет ли он её живой?" – таким вопросом задавался я каждый раз, возвращаясь домой. И неизменно заставал её на одном и том же месте – в кресле, за вязанием – в то время как драгоценный помятый треугольник письма лежал на столе, где она могла до него дотронуться. В своём выцветшем синем фланелевом платье с вышитым белым воротничком она выглядела столь старой и столь хрупкой. За последнюю неделю она заметно похудела, и её маленький белый воротничок стал слишком широк для её бедной шеи.

День за днём она сидела там у распахнутого окна, согреваемая обволакивающим, безветренным теплом позднелетних вечеров, пока солнце не скрывалось за безмолвной старой церковью, построенной три столетия назад на вершине холма, откуда была видна широкая бурлящая река, стекающая прямо с Уральских гор.

Раньше, много лет назад, люди узнавали время по неторопливому, размеренному звону церковных колоколов, хоть и хвастались, что их звук редко долетал до другого берега – вот как широка эта холодная река Урал, окаймлённая пологими холмами и густыми чащами.

В наши же дни люди узнают, который час, по грохоту палящих через равные промежутки времени учебных зениток. Эти орудия были доставлены туда крупным военным заводом, эвакуированным из Ленинграда. И Василиса Корниловна, устроившись в своём кресле, вязала для бойцов на фронте и слушала "пушечные часы".

Однако однажды вечером она встретила меня на пороге своего маленького домика, и на мгновение я её не узнал. Может быть, тому виной было её старомодное "парадное" чёрное шёлковое платье, делавшее её выше и какимто образом расправлявшее её узкие плечи. Её серые глаза, обычно усталые и тусклые, внезапно ожив, чудесным образом изменили всё её лицо, придав ему выражение сосредоточенной мысли и энергии.

"Что ж, – гордо произнесла она, – у меня нет ни единого повода стыдиться за своего сына".

И, широким жестом пригласив меня в дом, она вручила мне новое письмо в сером конверте с печатью того же военно-полевого отделения.

"Дорогая Мама нашего Андрюши, многоуважаемая Василиса Корниловна, – написал кто-то карандашом на листочках из старой тетрадки в клеточку, – Нас глубоко тронуло Ваше полное патриотизма письмо. Не думайте, что мы Вас не знаем. На самом деле мы знаем Вас очень хорошо. Хотя, конечно, мы не видели Вас своими глазами, ни Вас, ни всех других людей, которых любят наши товарищи, всё же мы точно знаем и помним, у кого есть невеста, жена, сын, дочь, отец или мать. Потому что мы постоянно рассказываем друг другу всё о них и читаем письма, пришедшие каждому из нас. Вот почему мы хорошо знаем Вас, дорогая Мамаша нашего Андрюши, ведь он часто со всей искренностью говорил нам о своей огромной любви к Вам, своей матери".

Женщина, очевидно, уже знала письмо наизусть, потому что, когда я дошёл до этих слов и перевернул страницу, тихо прошептала: "Он часто со всей искренностью говорил нам о своей огромной любви к Вам, своей матери".

"А вот как он погиб, – прочитал я далее. – Мы двигались по равнинной местности, когда немцы открыли по нам огонь из-за бугра, за которым они прятались. Вскоре тот пулемёт, которым управлял Андрюша, разнесло вдребезги, а сам он был ранен в левую руку чуть пониже плеча. Истекая кровью, он начал отползать – несомненно, чтобы перевязать руку (по крайней мере, мы все так подумали в тот момент). Но в такие минуты, когда нужно думать о немце и о том, как его победить, мало места для каких-либо других мыслей, а потому мы на некоторое время забыли об Андрюше. Однако тот, как мы поняли позже, имел свой собственный мудрый замысел, в чём Вы, глубокоуважаемая, сейчас убедитесь сами. Фашисты, укрывшись за своим бугром, поливали нас пулемётным огнём, и хотя нам был отдан приказ уничтожить это гадючье гнездо, мы не могли сдвинуться ни на метр, так как огонь был слишком сильным, буквально обрушиваясь на нас, как адский дождь. И что в таком случае вообще можно сделать? Судите сами, Василиса Корниловна, что мы могли сделать? И вдруг случилось чудо! Стрельба фашистов замолкла, а пули посыпались градом откуда-то ещё уже на само гадючье гнездо, желавшее нас уничтожить. Обезумев от радости, мы бросились вперёд, чтобы выяснить, что произошло. И что же мы там увидели, спрашиваю я Вас, многоуважаемая Василиса Корниловна? За бугром, непрерывно стреляя, лежал наш Андрюша! Когда мы думали, что он просто отполз, чтобы перевязать свою рану, он вместо этого незаметно перебрался на другую сторону бугра и, убив обоих немецких пулемётчиков, захватил их оружие, став затем использовать его против других окопавшихся там фашистов. Когда мы подползли, он всё ещё стрелял, хотя и был снова ранен – в плечо и в бедро.

'Остановись, – крикнул Костя Бабурин, один из наших парней. – Теперь стрелять буду я, а ты скорее отползай, чтобы тебе обработали раны'.

И Андрюша послушно пополз прочь, а мы вновь совсем о нём забыли. Затем внезапно прямо в гуще немцев раздался ужасный взрыв, и так им пришёл конец. Больше оттуда не доносилось ни звука! Всех их разорвало в клочья. И как же такое произошло, спросите Вы? Что ж, это снова был наш Андрюша, на этот раз взорвавший себя вместе с ними. Живая бомба, вот кем он был … и просто непонятно, как он смог это совершить – ни с кем не советуясь, совершенно один, да к тому же тяжело раненый и истекающий кровью. Герой, каких поискать! Он спас всем нам жизнь, и благодаря ему мы в тот день одержали большую победу. Мы точно знаем, что Вы будете им гордиться, когда прочтёте это, дорогая и многоуважаемая его Мамаша". Так заканчивалось письмо.

Несколько дней спустя (продолжил доктор Козаков), в воскресенье, я стал свидетелем следующей сцены: в маленьком домике Василисы Корниловны собрались все её родственники, от старшего сына Николая, директора одного из цехов нашего танкового завода, до малолетней правнучки Оли.

"Садитесь-ка, все вы", – повелела она. И семья послушно расселась вокруг неё. В этой крошечной комнатке для каждого из них нашлось место – она сама позаботилась об этом до того, как они пришли. Затем, расположившись в своём обычном кресле у стола, она строго оглядела всех взглядом матриарха, как бы говоря: "А теперь не вздумайте мне мешать или перебивать. То, что я скажу, – очень важно. И пока я буду говорить, должна быть тишина". Потому что она знала, что никогда больше не увидит их собравшимися вот так, все вместе. В конце концов на собственных похоронах никого не видишь, и, разумеется, они тоже это поняли. Она, глава их семьи, попросив тишины, хотела в последний раз побыть рядом со всеми ними. "Это прощание", – вот что читалось в её глазах, нежно смотрящих по очереди на каждого из её отпрысков. Затем она заговорила: "Как вы сейчас поймёте, я собрала вас здесь по делу огромной важности. Но сначала я хочу, чтобы вы подумали об Андрюше и вспомнили о нём всё, что сможете.

Там, в шкафу, вы найдёте его флейту, которую он так любил и с помощью которой доносил до нас свои мечты, свою нежность, свою любовь ко всем нам, к нашим народным песням, к России.

А здесь, на столе, в этом альбоме – все его фотографии, которые вы так хорошо знаете: младенца с хохолком рыжих волос, который невозможно было пригладить; взъерошенного школьника в узеньком весеннем полосатом костюмчике, что я ему сшила; юноши в короткой куртке, купленной им самим на первые деньги, заработанные в нашем магазине. Вы помните, что в тот день его волосы были гладко зачёсаны за уши, так как он пользовался той помадой, которой очень гордился? Там есть и все другие фотографии, которые мы знаем и любим, и на каждой из них он смотрит на нас широко раскрытыми глазами русского парня, довольного тем, что он видит в этом мире, и не скрывающего этого. Вы помните, как весело он поцеловал всех нас на прощание, когда уходил на войну?"

На мгновение пожилая женщина замолчала, а затем заговорила вновь, на этот раз более громким и твёрдым голосом.

"Но всё это теперь в прошлом. Чего я хочу сейчас, так это чтобы Андрюша жил в будущем. Он должен прожить столько же, сколько проживёте вы, и даже дольше. Когда маленькая Оля станет такой же старухой, как я, он должен продолжать жить в её детях, внуках и правнуках. Он должен прожить долгие годы, столетия – всё время, пока существует наш род. В былые времена у знати были гербы и геральдические символы, которыми они так гордились и которые передавали из поколения в поколение. Что ж, после этой войны все российские семьи передадут своим потомкам собственные гербы и геральдические символы, призванные вещать о славе их подвигов. Для моих потомков таким предком станет наш Андрюша."

Торжествуя, пожилая женщина подозвала к себе старшего сына и, вложив в его руку своё бесценное письмо, попросила: "Прочти его вслух, сынок. Прочти его, Николай, медленно и громко".

И пока он читал, все слушали так, словно звучали слова торжественной клятвы. Затем она вручила копию письма каждому члену семьи, письма, предназначенного для потомков и, как она сказала, "такого же священного, как последняя воля". И я заметил, что каждый экземпляр был написан её собственной рукой на хорошей плотной бумаге, которая должна была прослужить долго. Вот так умирающая старая мать вернула к жизни своего погибшего сына.

Что с ней случилось потом? Это самая удивительная часть из всех! В последний месяц жизни её видели там, где меньше всего ожидали найти. Она появлялась повсюду: на заводах и в больницах, в клубах Красной армии и на всех собраниях, в школах и тренировочных лагерях. И куда бы ни пришла, она говорила о войне, о нашей победе и о её важности для русского народа. Тем, кто собирался на фронт, она говорила слова о силе и мужестве; школьникам она объясняла историческое значение этой битвы; обращаясь к рабочим, она умоляла производить ещё больше оружия и боеприпасов. И всем им по очереди она читала письмо об Андрюше. Люди внимательно слушали её, и их мысли тоже обращались к силе и мужеству.

Как доктор, я наблюдал за ней. День ото дня она слабела и под конец едва могла ходить. Но всё же ей удавалось добираться на встречи, где, как ей казалось, она могла принести хоть какую-то пользу. И, глядя на неё, я думал, как же сильно она похожа на своего сына, поступающая абсолютно так же, как он, тоже смертельно раненная, но всё равно отказывающаяся сдаваться и идущая до конца. Каждый по-своему, они бились с врагом и мстили за тех, кого любили.

Я записала это, как смогла, стараясь не менять ни слова в истории врача и максимально приближаясь к его языку, который, несмотря на всю эрудицию рассказчика, всё же сохранял поэтический, певучий ритм его родной деревни.

Единство и поворотная точка

12 октября

Спектакль по роману Толстого "Война и мир" был представлен в Малом театре не как произведение целиком, а скорее как серия эпизодов, связанных с Отечественной войной 1812-го года, когда полчища Наполеона подошли к Москве столь же близко, как армия Гитлера. Ключевой темой, центральной точкой показанной цепочки событий, является знаменитое Бородинское сражение, а главным героем – генерал граф Кутузов. Между тем сцены, в которых появляются члены знаменитой семьи Ростовых, используются скорее как иллюстрации к той великой всенародной войне, изображающие различную реакцию разных людей. Там есть юноша Петя Ростов, который рвётся в бой добровольцем; есть прекрасная Наташа Ростова, ухаживающая за своим раненым бывшим женихом, уже умирающим князем Андреем; и есть все остальные, просто истинные русские в душе, знающие, как жертвовать собой ради великого дела. Эти эпизоды из 1812-го года связаны воедино рассказчиком Останьевым, и в его изложении чётко прослеживается, как повторяется история, когда русские люди поднимаются во всей своей мощи сначала против Наполеона, а затем, более ста тридцати лет спустя, против Гитлера.

Стоило Останьеву заговорить о победе над Наполеоном и о катастрофическом бегстве того из России, как разразился шквал аплодисментов.

"Да, как это было в 1812-ом году, так случится с Гитлером и ныне! Никто и никогда не завоюет Россию. Никогда".

Бурные овации продолжались долго и по окончании спектакля, а зрители, аплодируя, устремились по проходам к сцене.

Так 1812-ый и 1942-ой годы были соединены мостом знания об исторической победе в прошлом и уверенности в победе в ближайшем будущем.

Похоже, в наши дни определённо обозначилась поворотная точка в отношении людей к войне.

"Погодите и увидите, – говорят все вокруг. – Скоро, очень скоро вы станете свидетелями больших перемен".

Будь то Уманский, бывший посол в Соединённых Штатах, или красноармеец, или рабочий, или пожилая женщина, или молодая партизанка – все они снова и снова повторяют одно и то же: "Поворотная точка войны пройдена – просто подождите и увидите. Осталось недолго".

Эти слова слышишь повсюду, и почему-то растёт ощущение, что они правы. Трудно точно объяснить, как и почему, поскольку новости с фронта всё ещё более или менее те же, но осознание перелома – ключевая тема сегодняшнего дня, новый ритм российской жизни. Я тоже начинаю чувствовать это так же, как и они, несомненно, под влиянием их убеждённости, хотя и не могу понять, откуда она берётся и какая мощная сила заставляет её крепнуть.

14 октября

Сегодня я общалась с группой русских женщин, входящих в Антифашистский комитет, проводящий абсолютно замечательную работу. Они хотели знать всё о деятельности американок в военное время, и именно об этом я вела с ними беседу. Они казались очень заинтересованными и действительно впечатлёнными тем, о чём я говорила, и хотели связаться с этими американскими женщинами, работающими на общее дело победы над Гитлером. При обсуждении разных политических и общественных организаций Америки одна из женщин спросила меня, не будет ли ДАР¹³⁹ наилучшей из них для установления связей, ведь, будучи дочерями американской революции, они лучше всех поймут "нас, дочерей русской". Мне потребовалось некоторое время, чтобы объяснить разницу в идеологии, положенной в основание той организации и их мировоззрения. Затем они захотели узнать всё о Дочерях Иова¹⁴⁰, и тут, признаюсь, я пришла в полное замешательство, поскольку, к своему стыду, никогда о них не слышала.

"Как же фатально ошибались немцы, думая, что в Красной армии нет реального единства, так как она состоит из множества разных национальностей, населяющих СССР. Они были абсолютно уверены, что после их первых ошеломляющих ударов Красная армия рухнет, а Советский Союз распадётся на куски,на многочисленные республики, из-за которых он казался им похожим на лоскутное одеяло. Враг так и не понял, что армия в действительности является объединяющим фактором, связывающим республики в единое и неделимое целое, – сказал мне один красноармеец. – Мы все боремся за нашу страну, будь то Рязань, Тифлис, Киев, Баку, Урал и так далее. Мы сражаемся бок о бок – великороссы и белорусы, украинцы, казахи, грузины, туркмены, татары, латыши, башкиры … и наша армия сильна, потому что каждый из солдат ненавидит нашего общего врага и будет сражаться с ним до конца, где бы он ни находился – на севере, юге, востоке или западе".

Что ж, в чём можно быть абсолютно уверенным, так это в силе и популярности по всей стране Сталина и его власти. Ибо, если бы и Сталин, и власть были слабыми и непопулярными, сейчас было бы самое время для всемогущей армии вмешаться и свергнуть их, установив вместо этого военную диктатуру. Но, похоже, ничего подобного даже не приходит им в голову, если судить по энтузиазму и уважению, с которыми армия и народ относятся к Сталину и Кремлю. И это не просто притворство; снова и снова я получаю неопровержимые доказательства их искренности, той искренности, что невозможно подделать. Это не вопрос страха – это вопрос доверия и преданности всему, за что в их сознании выступает Сталин. Я разговаривала со многими и была на всевозможных собраниях – Красной армии, Военно-морского флота, рабочих, крестьян, студентов, горожан, – и такое же отношение к Сталину существует повсюду. Когда он выступает по радио, сотни людей собираются у каждого громкоговорителя на улицах, внимательно прислушиваясь к каждому его слову, и я никогда не видела никакой другой реакции, кроме полного одобрения и доверия. Как выразился один человек: "Башни Кремля охраняют новый мир, который мы создали своими собственными руками и который мы никогда никому не отдадим. Невидимые нити тянутся от Кремля, мозга и сердца нашей отчизны, ко всем живым сердцам, бьющимся любовью к ней. Послушайте ночью бой кремлёвских курантов! Этот прозрачный, прекрасный звук разносится по всей нашей стране, рассказывая всему миру о нашем единстве, прочном, как алмаз, о нашем пламенном стремлении победить, о нашей грядущей победе – величайшей из тех, что когда-либо видел свет".

15 октября

В густых чащах, занятых Красной армией, есть светящиеся дорожки, сделанные из разбросанных гнилушек, мерцающих в темноте и позволяющих бойцам находить путь от одной палатки до другой. Евгений Петров¹⁴¹ написал про это так: "Я замечаю под ногами множество маленьких и больших, светящихся холодным голубоватым светом крупинок. Как будто кто-то прошёл впереди с мешком, из которого понемногу сыпался на землю этот волшебный, непотухающий огонь. И я не сразу могу сообразить, что это просто гнилушки, которые собрала в лесу заботливая интендантская рука и провела светящиеся дорожки между палатками. Здесь такие дорожки называют Млечным Путём. Это до такой степени похоже, что лучшего сравнения невозможно придумать. Я осторожно ступаю своими грубыми, непромокаемыми сапогами, стараясь не растоптать мироздание".

Говоря о различных типах людей, с которыми его на войне свела судьба, Петров пишет: "Старик художник, сидящий в блиндаже и со страстным увлечением зарисовывающий портрет героя-разведчика, вместо того чтобы сидеть в своей мастерской перед громадным мольбертом и писать натюрморт (кувшин и хвост селёдки); десятилетний мальчик, провожающий разведчиков в тыл к немцам, вместо того чтобы учить уроки; молоденькая девушка, стреляющая в немецкого генерала, вместо того чтобы записывать в плюшевый альбом стихи и ждать женихов; заведующий райпотребсоюзом, организующий партизанский отряд, вместо того чтобы принимать в своём кабинете посетителей, – всё это (и ещё тысячи и тысячи примеров) и есть то необычное, противное привычным представлениям и непонятное для немцев, что внёс Советский Союз в свою Отечественную войну. Он подчинил себе громаду войны и в то же время подчинил войне всего себя".

Некоторые, как Петров, выразительно пишут об этом "необычном", связавшем всю Россию в единое и неделимое целое, а другие рассказывают об этом посредством музыки, картин, стихов либо же красочного крестьянского языка.

Один земледелец говорит: "Мне дорог мой дом, мне дороги мои поля, и дороги мне так же, как моя жизнь, мои жена и дети. Но дороже всего, чем я обладаю, чем моё личное счастье, чем сама моя жизнь, все поля нашей доброй земли, все дома нашей Родины, все люди нашего народа. И это то, за что мы сражаемся".

Другой заявляет: "Наша любовь к нашей земле полна света и благоухания, как золотые поля Украины, как зелёные пущи Белой Руси, как цветущие сады и виноградники Крыма, Грузии и Армении, как Уральские горы с их драгоценными каменьями и красотой".

Я могла бы бесконечно цитировать слова, приходящие со всех концов России и из всех слоёв общества, которые слышу и читаю. Так люди чувствуют, думают и самовыражаются, и это звучит в великой симфонии Шостаковича, столь красноречиво передающей в своей главной теме сердцебиение нации.

Дети войны

16 октября

Сегодня днём меня навестили двое: секретарша Ральфа Паркера¹⁴² Валентина и её друг, молодой корреспондент Борис Войтехов, чей рассказ под названием "Седой мальчик" был вчера напечатан в Правде¹⁴³.

Их визит был не совсем своевременным, так как они застали меня с распухшей щекой, слезящимися глазами и всеми прочими отвратительными симптомами, которые сопровождают ужасную простуду и зубную боль. Закутавшись с головы до пят в коричневую шаль, дрожа, чихая, кашляя и выглядя самым что ни на есть наихудшим образом, я, должно быть, представляла собой жалкое зрелище. Да к тому же Валентина поспешила "утешить" меня, сказав: "Ничего страшного, я предупредила Бориса, что вы выглядите просто ужасно. Вы знаете, его лучше было подготовить, чем вызвать у него шок и разочарование". Мне, вероятно, следовало бы поблагодарить свою горе-утешительницу за её деликатность и доброту, однако во мне кипело желание вместо этого короновать её своим словарём за то, что, во-первых, она вообще привела его, когда я была в таком виде, а во-вторых, её описание звучало так, будто я всегда выгляжу подобным образом. Но Войтехов оказался приятным парнем и, не обращая внимания на мой "ужасный вид", любезно прочитал мне вслух упомянутый рассказ. Несмотря на то, что я мысленно желала своим гостям оказаться за тысячу вёрст, я сочла очерк превосходным, что в данных обстоятельствах можно смело считать искренним комплиментом.

Эта история является абсолютной правдой и повествует о десятилетнем мальчике, чьи волосы действительно начали седеть в тот день, когда нацисты заставили его, стоя в стороне, смотреть, как они пытали его мать до смерти. "Его забрали с собой моряки, дав ему морскую форму и боевое оружие. Вместе с ними он проходил с боями у Перекопа. Не расставаясь со взрослыми друзьями в тяжёлые минуты танковых немецких атак, всю зиму и весну он пролежал в окопах, защищая незнакомый ему Севастополь. Дважды он был ранен …

Война старит детей. Как-то сразу повзрослевший, он научился хорошо лазить по-пластунски, метать гранаты, стрелять из трофейного оружия, подолгу не есть в разведке, а главное – исполнять на губной гармошке 'Тирольский марш'. Этим тирольским маршем он дурачил немецких простофиль, допрашивавших его о причине его появлений в районах передовых позиций, и, нимало не смущаясь, весело представлялся: 'Здрасьте! Я сын кулака¹⁴⁴!'

На этот раз офицер не поверил … Они поймали его в тот самый момент, когда он, перегруженный шкодовскими автоматами, штабными документами в красивых клеёнчатых переплётах, узорчатыми картами, испещрёнными цифрами и линиями направлений, возвращался домой из двенадцатой разведки за месяц. Поэтому, отдавая приказания солдатам, унтер сказал: 'Сделайте этому храброму русскому мальчику христианскую голгофу'. Это не было шуткой. Мальчика распяли на кресте. Этого могло и не быть, если бы он сказал 'правду'. Мальчик молчал и не плакал. Тогда под его ноги положили хворост и подожгли его. Мальчик молчал. Обжигая ноги, костёр поджёг крест. Перегорев в своём основании, крест с мальчиком рухнул наземь. Немцы были уверены, что 'Севастопольский Иисус' умер.

Ночью моряки вышли на розыски. Приняв две атаки, на верёвке они втянули в первый окоп дымящийся крест. Мальчик жил. Теперь он совсем поседел … Его пятки были сожжены и обуглены, а ступни ног проколоты штыками. К искалеченному разведчику приставили старика. Старик был черноморским матросом, который прослужил 60 лет во флоте. Во время новой осады Севастополя он явился в морскую пехоту и попросился 'в дело'. Старика взяли. Но 'в дело' его не пускали, хотя он пользовался всеобщим уважением … Ему-то и поручили вылечить мальчика.

Сегодня был первый день, когда выздоравливающего вынесли подышать свежим воздухом. Сейчас, оба седые, они сидят у моря … День ослепительно яркий. Знойно и совершенно безветренно … Над застывшим морем солончаковые туманы. Если прищурить глаз и пристально всмотреться в горизонт, то из миража выплывут мохнатые верблюды, бредущие куда-то по выжженной солнцем водной пустыне. Если же и дальше не отрывать глаз от намеченной точки, то из солончаковой испарины моря выплывут неведомые дворцы, замки и ещё что-то сказочное и неожиданное. Для всего этого глаз надо держать прищуренным, а головой покачивать медленно-медленно, так, чтобы дворцы и верблюды вдруг не рассыпались. Этим и занимался маленький мальчик с седой головой, сидя у берега уснувшего моря …"

Стоило Войтехову закончить чтение, как ко мне подскочила Валентина. "Я обязана обнять вас за то, как вы слушали Бориса", – воскликнула она и импульсивно чмокнула меня в распухшую щёку.

19 октября

Я провела целый день в интернате для детей тех мужчин и женщин, что служили в Красной армии и погибли на фронте. В некоторых случаях эти ребятишки потеряли только одного родителя, но большинство из них стали, как принято говорить в России, "круглыми сиротами". Этот конкретный детский дом, что я посетила сегодня, по-настоящему хорошо организован и уютен. В больших, хорошо проветриваемых спальнях, в аккуратненьких кроватках с голубыми одеяльцами для мальчиков и розовыми для девочек спали груднички. Вторая группа, состоявшая из ползунков, возилась с разноцветными кубиками в игровой комнате, а в столовой карапузы постарше с серьёзным видом терпеливо ожидали за низенькими столиками свой обед.

Один маленький бутуз лет четырёх-пяти с толстыми румяными щёчками и пухленькими ручками, являясь, по всей видимости, главным официантом, деловито сновал туда-сюда между столиками и невысоким, подходящим ему по росту буфетом, разнося миски с супом и тарелки, доверху наполненные мясными фрикадельками, картофельным пюре и овощами. Пища была здоровой и вкусной, и дети выглядели отлично.

Я подробно побеседовала с дежурным врачом, и та сказала, что, хотя детский дом, несмотря на красный крест, нарисованный на его крыше, преднамеренно бомбили семь раз, старшие воспитанники не нервничали и не боялись.

"Разумеется, малыши всё это время спали. Что же касается детей постарше, то на случай тревоги я заставила их попрактиковаться в беге по лестнице вниз в подвал, где были установлены кровати и разложены игрушки, точно такие же, как в их детских комнатах. Поэтому, когда происходили настоящие налёты, они по собственному желанию мчались туда и тут же принимались играть. При необходимости они там и спали, иногда всю ночь напролёт. Таким образом, они относились ко всему этому как к большой игре, и у нас никогда не было случаев нервозности или испуга. Даже напротив, им очень нравилось спускаться в "бомбёжкину комнату", как они её прозвали.

Нынче многие люди усыновляют наших крошек. Вы были бы удивлены количеством заявок даже от тех родителей, у которых уже есть свои дети. 'Ещё один ротик накормить несложно', – говорят они, и, учитывая их опыт воспитания собственных чад, мы отдаём им предпочтение. Конечно же, мы довольно скрупулёзно изучаем анкеты всех заявителей, так как должны быть полностью уверены в том, что они заслуживают доверия и подходят для усыновления наших детей. Есть одна замечательная молодая женщина, работница завода боеприпасов. Её муж погиб на фронте. У неё двое собственных малышей, и всё же она взяла к себе одного из наших. И она обещает, как только сможет, усыновить ещё одного малютку. Когда она работает, о маленьких заботится её мать. И те хорошо накормлены, опрятно одеты, достойно воспитаны и являются безусловным примером для многих других.

Также нам приходят письма от солдат с фронта с пожеланием усыновить ребёнка, обычно мальчика. Когда все формальности улажены, те начинают регулярно присылать нам деньги на содержание своих приёмных сыновей, которых позже, когда война закончится, намерены забрать к себе домой. Некоторые из этих мужчин женаты, но преобладают одинокие. Вот, например, был один солдат, который повсюду, во всех детских домах, искал маленькую девочку по имени Галя, чей отец, его друг, пал в бою. Наконец после долгих поисков по всей России эта девчушка была найдена, и мужчина её удочерил.

Некоторые хотят усыновить детей, потому что у них самих не осталось семьи. Один мужчина написал так: 'Немцы сожгли нашу деревню и убили моих родителей, моих братьев и сестёр, всех до единого в моей семье. Теперь я совсем один в этом мире и хотел бы усыновить двух мальчиков. Вот рекомендации от моего командира и необходимая сумма денег, доказывающая серьёзность моих намерений'.

Другой армеец, капитан, очень хочет усыновить мальчика лет десяти, чтобы иметь возможность переписываться со 'своим сыном прямо сейчас'".

Татьяна Тэсс в своей газетной статье так подытожила сложившуюся сегодня ситуацию с усыновлением по всей стране сирот войны: "Немецкий негодяй стреляет в женщин и говорит: 'Это война'. Он убивает ребёнка, который просит у него хлеба, и, убивая, говорит: 'Это война'. Он разрушает кров, где было тепло, печь, в которой горел огонь. Он сбрасывает бомбы на дом, где спят дети, и говорит: 'Это война'.

Русский солдат, второй год защищающий родину, русский боец, сражающийся среди крови, пепла и смерти, испытавший всё тяжкое и грозное, что может испытать человек, ежедневно, ежечасно рискующий жизнью, думает о неизвестном ребёнке, оставшемся сиротой. Он берёт на себя заботу об этом ребёнке и говорит: 'Это война'.

Он просит, чтобы ребёнка считали его сыном, чтобы никто не считал его больше сиротой, он обещает со всей ответственностью мужчины и воина сделать жизнь осиротевшего ребёнка спокойной и счастливой и тоже говорит: 'Это война'".

20 октября

Два дня назад скончался великий русский художник Нестеров. Будучи современником Репина, Серова, Сурикова и Левитана, он также относился к этой знаменитой плеяде живописцев.

Давным-давно моя семья обладала одной из его картин, на которой была изображена белая церковь на холме, смотрящем на реку. Художник писал этот холст ранней весной, в ту пору, когда серебристые берёзы покрываются светло-зелёным пушком. Вдалеке по направлению к храму двигалась процессия монахинь и послушниц. Позже мы приобрели эскиз ещё одной его картины, где посреди зелёного луга, густо усыпанного полевыми цветами, стоял, подняв лицо к небу и восхищённо взирая на мистическое небесное видение, маленький мальчик.

После Революции Нестеров создал целую портретную галерею своих современников: профессора Павлова, знаменитого хирурга Юдина, великого художника Васнецова, актрисы Держинской и многих других. Иногда он ворчал: "Они хотят, чтобы я писал всё больше и больше портретов, хотя я в конце концов пейзажист". Но что бы он ни писал, это всегда оказывалось шедевром.

Ближе к кончине Нестеров стал слаб и немощен, однако не сдавался и, одетый, как обычно, в рабочий халат и ермолку, лежал на кровати, ожидая, когда к нему вернётся хотя бы толика прежних сил, чтобы какое-то время поработать. И тогда он вставал и писал, но не по семь часов кряду, как делал раньше, а по пятнадцать-двадцать минут, пока хватало подкопленной энергии. Потом снова ложился, пережидая навалившуюся слабость, которую так ненавидел, и надеясь на новый прилив сил, который позволил бы ему пусть и ненадолго продолжить творить.

Он никогда не сомневался в конечном исходе этой войны и победе России.

"Конечно же, мы победим, – говорил он. – Никто и никогда не сможет захватить Россию, хотя мы и платим высокую цену кровью, и жертвами, и жизнями".

И вот два дня назад закончилась его собственная жизнь – жизнь одного из величайших художников России.

Из Карелии приходят вести о жестокости финнов в отношении русских заключённых. Красноармеец Василий Козлов рассказал, что на них выжигали клеймо с русской буквой "В", что означало "военнопленный".

"Мы были едва одеты. Кормили нас очень плохо – два раза в день давали по кружке жидкого картофельного супа и паре чёрствых галет. Иногда бросали нам кусок тухлой конины, от которой рвало. И они били нас – ни дня не проходило без побоев. За малейшее нарушение правил дубасили, а бывало, и расстреливали. Они застрелили одного украинца за то, что тот умолял дать ему какую-нибудь работу полегче, а потом ещё двоих, которые были настолько голодны, что попросили у прохожего чуточку хлеба. Мы обитали в бараках, где было темно и холодно, а также невыносимо воняло. Голод и шестнадцатичасовой тяжкий рабочий день, в течение которого мы рубили лес и разбивали камни, изо дня в день убивали наших ребят. Это был сущий ад, и я лишь один из очень немногих, кому удалось спастись".

Лицо Василия было измождённым, глаза ввалились и пылали, тело исхудало, плоть на руках была разодрана, ноги кровоточили, а на спине горела та самая красная буква "В". Врачи сомневаются, что он выздоровеет, так как процессы зашли слишком далеко и в организме не осталось потенциала для сопротивляемости – слишком уж много он перенёс.

25-летие Революции

7 ноября

"Мы слышали Сталина" – так называется только что вышедшая книга – сборник статей, воспоминаний и документов, собранных Комиссией по истории Великой Отечественной войны.

Я открыла книгу, и первые слова, которые я прочла, были такими: "Кто был участником Октябрьского праздника в Москве 1941-го года, кто присутствовал на заседании Московского совета 6 ноября и на Красной площади утром 7 ноября, кто слышал два выступления товарища Сталина, разделённые праздничной ночью, тот пережил, несомненно, самое большое счастье, какое только выпадает человеку на долю. Это были очень тяжёлые дни. На фронтах Красная армия с огромными усилиями сдерживала остервенелый натиск фашистских полчищ. Немцы рвались к Москве. Столица находилась под угрозой вражеского удара. Было объявлено осадное положение … На улицах, в пригородах, у застав появились баррикады, противотанковые заграждения, подготовленные для артиллерии гнёзда. Москва готовилась к обороне. Москвичи, проходя мимо, смотрели на ряды мешков с песком, железные крестовины, наглухо зашитые переулки и вздыхали. Как ни велика была уверенность в том, что Москва выстоит, что к Москве враг не будет подпущен, смотреть на посеревший, ощетинившийся город было тяжко …

Ещё накануне жители столицы не знали, как пройдёт их праздник. Конечно, парада на Красной площади не будет. О демонстрации и говорить нечего. Нельзя же сосредоточить массы людей, создать готовую мишень для бомбёжки. Это так понятно. Ну и традиционного торжественного заседания Московского совета тоже, вероятно, не будет. Целесообразно ли в такой обстановке собрать в Большом театре цвет столицы? Логика убеждала: можно отказаться от этого. Но было что-то, что не хотело согласиться с логикой …

Место заседания не было указано, оно называлось устно тем, кому вручались билеты. На этот раз заседание происходило не в Большом театре. Кто-то сумел ответить чувствам москвичей и подготовить торжественное собрание в достаточно безопасном месте¹⁴⁵ …

Участники заседания со всех сторон съезжались и сходились к тёмным подъездам, ручной фонарик милиционера на мгновение освещал билет, дверь открывалась, и за сумеречным вестибюлем начиналось сверканье огней, праздничный, оживлённый шум … Узкие лестницы вели в большой, просторный зал. Сверкающие люстры, мрамор колонн, расписные плафоны, множество цветов, мягкие, глушащие шаг дорожки, строгие ряды кресел, наполняющиеся гостями …

Ровно в семь часов в президиуме собрания появляется товарищ Сталин вместе со своими ближайшими соратниками, членами ЦК ВКП(б), народными комиссарами, руководителями Красной армии и обороны Москвы …

Мы слушаем доклад Сталина, доклад, открывающий грандиозные масштабы, взвешивающий мировые силы … Строгий, классический анализ вскрывает ход войны, провал блицкрига, причины временных неудач нашей армии … И когда полные сурового, беспощадного гнева звучат сталинские слова об истребительной войне, о задаче сокрушения военной мощи немецких захватчиков и полного истребления всех до единого оккупантов, эти слова несутся по проводам, по океанским кабелям, и следующий день приносит, как эхо, пароль и лозунг освободительной войны народов: 'Смерть немецким оккупантам!' …

А утром 7 ноября на Красной площади начался традиционный праздничный парад Красной армии. Он состоялся – желанный, чаемый москвичами, наперекор угрозе, наперекор усилиям врага помешать празднику, как напоминание о неисчерпаемых силах народа. И снова мы слушаем Сталина … Две исторические встречи с вождём в эти праздничные дни запомнились каждым на всю жизнь".

Прошёл целый год, и Сталин был прав – враг так и не вошёл в Москву.

25 октября по старому стилю или 7 ноября по новому – день Великой Октябрьской Революции. С момента первой Революции в феврале мы с моими подругами – студентками-медичками – носились по Ленинграду – тогда ещё Петрограду – в стремлении увидеть и услышать всё, что происходило в городе. Несмотря на то, что мы находились в самой гуще грандиозных исторических событий и, следовательно, не имели возможности взглянуть на всё "с отдаления" или способности полностью и беспристрастно взвесить и понять важность тех дней, всё же в определённой степени мы осознали масштаб потрясения, в котором мы тоже, как и все остальные, однако лично и по-своему приняли активное участие. Скромно называя себя "глазами современной истории" и наблюдая за уходом старого мира и рождением нового, мы старались оказаться во всех местах, где разворачивалось самое важное. Но поток событий был настолько велик, что мы едва успевали за ними и, дабы посетить все нужные места в нужное время, постоянно разбредались по всему городу, вооружившись своими записными книжками, а затем снова собирались вместе, сверяя записи и обсуждая всё, чему стали свидетелями. Таким образом, нам удалось увидеть и услышать многое, и, как высокопарно заметила одна из наших сокурсниц, златовласая голубоглазая красотка Наташа Александрова, "прямо на наших глазах листались страницы истории".

Вместе мы стали свидетелями крушения Российской империи; вместе мы наблюдали за кратким существованием Временного правительства; и вместе мы пережили бурные дни Октябрьской Революции. Во время последней битвы перед приходом Советов к власти я ненадолго, но сильно заболела, отравившись трупным ядом в Царском (ныне Детском) Селе и пропустив несколько событий, которые разнесли вдребезги режим Временного правительства. Но, лёжа в полубессознательном состоянии и сильной лихорадке, я слышала артобстрелы и ружейную пальбу, драки и пение, крики боли и победные возгласы, пока совсем рядом проносилась Революция. В том царстве полусна-полубытия это было похоже на дикую симфонию – симфонию со странными новыми ритмами, новыми глубинами и высотами¹⁴⁶.

Однако вскоре я снова смогла присоединиться к своим сокурсницам, и всё, что пропустила тогда или в последующие дни, когда была на дежурстве в госпитале, было описано мне столь подробно, что я чувствовала, будто никаких перерывов не было вовсе.

25 октября по старому стилю или 7 ноября по новому выдалось морозным – типичным для поздней осени в регионе Балтийского моря. Внутриполитические коллизии, угрожавшие Временному правительству, стремительно нагнетали напряжённость, и улицы были полны людей, спешащих со всех сторон к Невскому проспекту, Казанскому собору – любимому месту политических демонстраций – и Зимнему дворцу, где жил Керенский. В Смольном беспрерывно заседал Петроградский Совет, и все понимали, что Временное правительство находится в серьёзной опасности. Всем не терпелось узнать, что произойдёт дальше. На некоторых улицах были возведены баррикады, а возле Мариинского дворца, где собрался Временный Совет Республики, орудия были направлены в сторону отеля "Астория" и Исаакиевского собора. Караульный возле баррикады на площади призывал всех как можно быстрее проходить мимо или, ещё лучше, идти прямо домой. "Тут не место для женщин, особенно молодых, которые, как стая глупых кудахчущих кур, ничего ни в чём не смыслят", – строго сказал он, но его прервал хор возмущённых криков: "Ах, вот как – кудахчущих кур! Да ты сам, бескультурщина, ничего ни в чём не смыслишь. А мы здесь для того, чтобы увидеть, как творится история", – и с этими словами, протиснувшись мимо ошарашенного солдата, группа моих подруг триумфально понеслась вверх по Морской к Невскому проспекту и Зимнему дворцу.

Но там всё было перекрыто, а Керенский, предположительно засевший во дворце, находился под усиленной охраной. На углу Невского, недалеко от большой арки, ведущей на площадь, толпа рабочих в чёрных суконных блузах и высоких сапогах прошла, распевая революционные песни и неся большой красный транспарант с пылающим лозунгом: "Вся власть Совету рабочих, солдатских и крестьянских депутатов". Внезапно раздался выстрел, и один из мужчин упал. Мгновенно наша маленькая медицинская группа, случайно оказавшаяся поблизости, сомкнулась вокруг него и, оказав совместными усилиями наилучшую из возможных первую помощь – "медпомощь делюкс", как мы её называли, – помогла донести его до ближайшего дома, куда вскоре прибыла медицинская карета, чтобы отвезти его в больницу.

Тем временем со всех сторон к Невскому проспекту продолжали стекаться гигантские толпы – похоже, всё население города вышло в тот день на улицы – и все-все нервничали и были напряжены, ожидая, что произойдёт что-то важное и решающее. Собиравшиеся повсюду небольшие кучки людей обсуждали и спорили по поводу самого животрепещущего вопроса: кто победит на этот раз – Временное правительство или Петроградский Совет? И в некоторых случаях споры перерастали в драки. Слухи разлетались с бешеной скоростью, и внезапно люди начинали говорить о том, что правительства больше нет, что Керенский бежал, что большевики захватили телеграф и все другие стратегические пункты. Время от времени раздавался залп, и тогда толпа, колеблясь, останавливалась, а затем, разделившись, растекалась во все стороны, словно ртуть. С наступлением вечера Смольный, превратившись в центр волнений с пламенными речами, льющимися раскалёнными потоками, и сияющими всеми огнями окнами, пылал, как факел Революции, всю последующую долгую северную ночь.

"Вот где все умы, а не в Зимнем дворце, – крикнул человек, забравшийся на что-то, что делало его выше остальных. – Долой Временное правительство! Да здравствуют Советы! Да здравствует Ленин!"

"Ленин! Ленин!" – волной прокатилось это имя в толпе. А когда оно стихло вдали, внезапно другой, высокий, южной внешности мужчина, запрыгнув на подножку броневика, воскликнул: "Сталин! Я хочу говорить о Сталине", – и вновь толпа, подхватив и повторяя это имя, разнесла его по округе. Одно за другим революционные имена, фрагменты речей, высказываний, обсуждений и рассуждений вихрем проносились в ту ночь вокруг Смольного. Хотя никому не разрешалось входить туда без пропуска и караул периодически отгонял самых настырных, но так или иначе, посредством "сарафанного радио", толпа снаружи, то расходившаяся, то собиравшаяся вновь, постоянно получала информацию о том, что творится внутри, передавая её потом из уст в уста.

"Сейчас выступает Ленин. Теперь ему аплодируют. А вот официально объявили о свержении Временного правительства. Только что открыли Второй съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Всё, теперь власть находится в руках Военного комитета Петроградского Совета". В этот момент на пару секунд воцарилась мёртвая тишина, а затем раздался рёв: "Ленин! Ленин!" – в то время как вдалеке над Невой прогремела пушка, отдаваясь эхом по улицам. Вот так в ту тёмную ноябрьскую ночь Временное правительство закончило своё существование и к власти пришли Советы. Это было двадцать пять лет назад – двадцать пять лет, в течение которых последние остатки Российской империи отошли в область истории и возникла новая Россия. И я была свидетелем тех исторических дня и ночи, а позже, год за годом, – и многих последующих годовщин. Я видела и самые первые парады солдат и рабочих, и более поздние грандиозные шествия, продолжавшиеся весь день вплоть до наступления темноты¹⁴⁷.

Сегодня в первый раз за эти двадцать пять лет в Москве нет парада, но настроение людей такое же, как если бы он состоялся. Во всяком случае, этот дух даже более воинственен и восторжен, чем в мирные годы, и напоминает о первых революционных днях. Красная площадь, а также Большой театр, "Метрополь", "Москва" и многие другие здания по всему городу украшены флагами. И разговоры, которые можно слышать на улицах, полны решимости, силы и борьбы. Времена бывают трудными, очень трудными. К тому же может ощущаться удручающая нехватка продовольствия и топлива, одежды для гражданского населения, отдающего всё, что в его силах, армии и обороне, но остаётся та неукротимая воля к победе, которая побеждает голод и холод. "Пусть Гитлер и причинил нам боль и страдания, – говорят люди, – но он никогда не победит и не подчинит нас. Он отнял часть нашей земли, ставшей столь богатой и изобильной в наших руках, но ему она не принесёт урожай, поскольку сейчас она выжжена и бесплодна и останется такой до тех пор, пока снова не станет нашей. И он уничтожил многие из наших деревень и городов, разрушив и втоптав в грязь всё, что мы построили, всё, к чему так страстно стремились и чем так гордились последние двадцать пять лет: Харьков, Киев, Днепрогэс, Севастополь, Ростов, – но руины этих городов и деревень не могут предложить ему и его полчищам ничего, кроме холодных камней. И наши люди на захваченных территориях могут болеть и голодать, мёрзнуть и подвергаться гонениям, но они тоже бьются до конца. Землю покрывает обширнейшая сеть партизанских отрядов, и они непрестанно, тайно, опасно и разрушительно противостоят врагу, подрывая всё, что тот делает. Гитлер сражается не только с Красной армией, он сражается со всей нацией с её абсолютным и нерушимым единством целей и помыслов.

Бессмертный дух России пережил тысячу трудных лет своей истории, через войны и нашествия, через притеснения и бедствия, и никто и ничто не смогло его подавить и сокрушить".

Прошлым вечером по радио выступил Сталин, и люди повсюду внимательно слушали его спокойный голос, доносившийся из тысяч громкоговорителей во всех домах, на фабриках, на перекрёстках улиц и в метро. Его слушали с серьёзным видом, не двигаясь с места. Не было такого, что кто-то подошёл и ушёл, послушал кусочек речи и отправился дальше, – вся Москва и, несомненно, вся Россия слушали, затаив дыхание. И, глядя на эти серьёзные, сосредоточенные лица, понимаешь, что для нации значит Сталин. "Он всегда с нами, он никогда не покидал нас и никогда не покинет", – слышала я снова и снова, а когда он, упоминая о втором фронте, сказал, что рано или поздно тот будет открыт, и о советско-англо-американском союзе, и о разнице в идеологиях трёх государств, которая, по его мнению, не представляет никакого препятствия для организованных и объединённых действий против общего врага, люди, повернувшись друг к другу, кивали и улыбались. Всего лишь в нескольких предложениях он разрешил все споры и дискуссии, которые неизбежно должны были возникнуть. Он не использует ни одного из обычных ораторских приёмов: повышения или понижения голоса, подчёркивания или намеренного заострения внимания на каких-то словах. Он говорит очень ровно, совершенно не меняя интонации своего голоса, и в этом прочном спокойствии чувствуются его сила и самообладание. В ходе выступления он поднял все главные, волновавшие умы людей вопросы и тут же ответил на каждый из них, но так ровно и тихо, что, хотя русским и не требовалось особой артикуляции, чтобы точно понять, что он имел в виду, однако иностранным ушам, привыкшим к обычному красноречию политиков всего мира, иногда было трудно осознавать важность того, что он говорил в тот или иной момент.

Когда он закончил, я увидела вокруг себя сияющие глаза и раскрасневшиеся лица, и мне казалось, что на людей снизошло расслабленное настроение, словно Сталин разобрался со всеми сложными, беспокоившими их проблемами и дал им новый заряд уверенности и душевного покоя.

"Вы слышали, что он сказал?" – с энтузиазмом принялись они обсуждать все детали его выступления, и вскоре их настроение вновь изменилось, став весёлым и праздничным, поскольку из громкоговорителей полились музыка и песни.

"Вы не коммунистка – вам не понять, что всё это значит для нас", – произнесла с ноткой жалости в голосе одна моя юная знакомая. Пока звучала речь Сталина, мы стояли с ней рядом, а теперь, как и все остальные, обсуждали её. Я не смогла удержаться от смеха. Она была так юна, и что-то в ней напомнило мне тех девушек из нашей маленькой медицинской компании, которые когда-то стремились "увидеть, как творится история".

"Да, я не коммунистка, – был мой ответ, – но я прекрасно понимаю, что всё это для вас значит, поскольку лично пережила и тот памятный день 7 ноября, и многие годы, приведшие к Революции и последовавшие за ней".

Мгновение она смотрела на меня расширившимися глазами, затем импульсивно сжала мою руку и, как маленькая девочка, взволнованно воскликнула: "Расскажите мне обо всём этом. Вы действительно там были и действительно всё видели и слышали?" И, поведав ей о происходившем, я вновь мысленно пережила тот период. Когда мы расставались, она, обняв меня, мягко сказала: "Я вовсе не хотела быть грубой. Конечно, вы всё понимаете – вы же русская и любите Россию – этого достаточно".

И вот, наблюдая сегодня в зрелом возрасте конец этого цикла точно так же, как я наблюдала тогда его начало, я ясно вижу, что дух народа столь же силён и настроен на победу, как в те исторические дни в Петрограде. С тех пор была выполнена титаническая задача, и три пятилетних плана действительно подготовили нацию ко всему, через что она проходит теперь. Красная армия, в силе которой многие иностранцы сомневались, бьётся сейчас в одиночку почти со всей Европой – с двумястами сорока дивизиями, как сказал Сталин; бесчисленные новые заводы трудятся днём и ночью на полную мощность для обороны страны; колхозы и совхозы изо всех сил стремятся обеспечить продовольствием армию и население. Работа кипит повсюду.

"Слава Красной армии и флоту! – сказал Сталин. – Слава партизанам!"

И к этому от глубины своего сердца я хочу добавить: "Слава народу России!"

Первая страница статьи Ирины Скарятиной "Победа под Ржевом", опубликованной 23/01/1943 в журнале Кольез, со снимками, сделанными фотографами Красной армии во время российского наступления под Ржевом и доставленными Ириной в Америку

Подписи к фотографиям выше (в порядке слева направо, сверху вниз):

"Высочайшая огневая мощь пистолетов-пулемётов принесла русским победу в этой схватке. Здесь снята вооружённая этим универсальным оружием пехота, ринувшаяся в бой на броне танков и врывающаяся в деревню с тыла. Немцы, которые не были убиты, в панике бежали".

"Пока российские пехотные подразделения оттесняют немцев, санитар-татарин, ползая по полю боя под шквальным ружейным и автоматным огнём, перевязывает своих раненых товарищей".

"Российские солдаты стреляют из окон отбитого у немцев разрушенного железнодорожного вокзала. Нацисты обороняли это здание отчаянно, но безуспешно".

"Выжившие жители этого унылого пепелища – некогда процветающей деревни – встречают с распростёртыми объятиями и осыпают поцелуями российских солдат-победителей, освободивших их из нацистского рабства".

Вторая страница статьи Ирины Скарятиной "Победа под Ржевом", опубликованной 23/01/1943 в журнале Кольез, со снимками, сделанными фотографами Красной армии во время российского наступления под Ржевом и доставленными Ириной в Америку

Подписи к фотографиям выше (в порядке слева направо, сверху вниз):

"Счастливейший день для красноармейца Егора Байкова! Войдя в родную деревню по пятам отступающих немцев, он нашёл свою жену и двоих детей живыми и невредимыми".

"Улыбающийся русский пехотинец забирает пулемёты и патроны из брошенного немецкого дота".

"У этих женщин сейчас радость, потому что русские отбили у врага то, что осталось от их деревни. При нацистском правлении они не знали ничего, кроме голода и страданий".

"Эта старушка, Екатерина Устинова, показывает красноармейцу остатки своего самого ценного имущества – прекрасного самовара. Из-за того, что она не смогла скрыть своей радости при приближении русских войск, отступающие немцы изрешетили её самовар пулями и разрушили её дом".

Первая страница статьи Ирины Скарятиной "Сталинград", опубликованной 06/02/1943 в журнале Кольез, со снимками, сделанными фотографами Красной армии во время фазы реальных боевых действий в захватывающей битве за Сталинград и доставленными Ириной в Америку

Вступительный текст и подписи к фотографиям выше (в порядке слева направо, сверху вниз):

"'Сталинград … который мы тоже возьмём' (Адольф Гитлер) Ещё в сентябре Гитлер разглагольствовал по радио, что Сталинград будет взят, что его захват будет завершён. Но в очередной раз нацистский график наткнулся на препятствие. Человек, чьё имя носит город-герой, призвал свой народ умирать, но не отступать, и – как и Москва – Сталинград до сих пор держится. Этот Красный Верден, находящийся в осаде с 24 августа, наносит ответный удар, и непреклонные мужчины и женщины России методично, решительно и эффективно вклиниваются в ряды немецких захватчиков, утративших свою хвастливую инициативу. Более 300 000 вражеских солдат были убиты или взяты в плен в сражениях между Волгой и Доном".

"Танки с грохотом несутся вперёд, чтобы расчистить путь красной пехоте. Этот снимок был сделан через приоткрытый люк механика-водителя одного из наступающих танков. Русские адаптировали и усовершенствовали танковую тактику: их колонны атакуют намного раньше пехоты".

"Цель – стратегически важная деревня под Сталинградом, оккупированная немцами. В сумерках раннего вечера красные разведчики и сапёры отправляются на вылазку. Вооружённые автоматическими винтовками и зарядами взрывчатки, они крадучись пробираются сквозь лес".

"Пехота следует за сметающими всё на своём пути танками. В высшей степени уверенные в себе русские бросаются отвоёвывать земли, которые слишком долго находились во владении врага. Сегодня это же поле покрыто снегом, и пронизывающие метели хлещут по усталым телам нацистов".

"Отряды бойцов с противотанковыми ружьями выступили на рассвете. Этому отряду, которым командует лейтенант Столыпин, было приказано занять позицию на берегу реки, чтобы отражать любые вражеские танковые контратаки".

"Советская полевая артиллерия выдвигается для обстрела врага на огневую позицию. Бойцы сержанта Сергеева толкают своё орудие под шквальным огнём немцев, обнаруживших их передвижения".

"Деревня снова в руках советских войск. Битва окончена, и эти нацисты, не нашедшие смерти под Сталинградом, будут теперь жить с ощущением сокрушительного поражения. Возможно, даже сейчас, когда они, согнанные в кучу, молча маршируют в лагерь для военнопленных, в их ушах звучат хриплые, несбывшиеся предсказания их фюрера". (Левая сторона широкоугольного снимка).

Вторая страница статьи Ирины Скарятиной "Сталинград", опубликованной 06/02/1943 в журнале Кольез, со снимками, сделанными фотографами Красной армии во время фазы реальных боевых действий в захватывающей битве за Сталинград и доставленными Ириной в Америку

Подписи к фотографиям выше (в порядке слева направо, сверху вниз):

"Пехотинцы в маскхалатах, стараясь подобраться ближе к врагу, ползут к передним линиям обороны нацистов. Они используют неровности местности, а их продвижение прикрывает красная артиллерия".

"Красные военно-воздушные силы были сильно заняты воздушным боем и бомбометанием. В этой атаке снова отличился старший лейтенант Баранов, сбив ещё два вражеских самолёта и доведя их общее количество до 26".

"Захватив первые дома в деревне, советские войска, стремясь выбить сопротивляющихся нацистов, начинают вести огонь из дверных проёмов и окон. Здесь два красноармейца ведут миномётный огонь с чердака".

"Деревня снова в руках советских войск. Битва окончена, и эти нацисты, не нашедшие смерти под Сталинградом, будут теперь жить с ощущением сокрушительного поражения. Возможно, даже сейчас, когда они, согнанные в кучу, молча маршируют в лагерь для военнопленных, в их ушах звучат хриплые, несбывшиеся предсказания их фюрера". (Правая сторона широкоугольного снимка).

Послесловие переводчика

Надеюсь, Вам понравилось это поистине блестящее, на мой взгляд, произведение Ирины, так незаслуженно долго пылившееся на американских архивных полках.

Как же современно звучит очень многое, написанное ею во второй части. Кажется, что замени в её текстах какие-то имена, географические названия, национальную принадлежность людей и тому подобное (хотя что-то и заменять не придётся) – и получишь новостную сводку о творящемся на сегодняшней Украине и вообще в отношениях между Россией и Западом. Ведь подставь, к примеру, в предложении: "Из Карелии приходят вести о жестокости финнов в отношении русских заключённых", – вместо Карелии Донбасс, а вместо финнов украинскихнационалистов, последователей Гитлера и Бандеры (хотя эти нелюди и тогда творили такие же зверства), или польских (да и многих других, включая тех же финских) наёмников в рядах Вооружённых Сил Украины, и дальнейшее жуткое описание их измывательств над российскими военнопленными уже не потребует никаких правок. А уж параграф, начинающийся со слов: "Как же фатально ошибались немцы, думая, что в Красной армии нет реального единства, так как она состоит из множества разных национальностей, населяющих СССР. Они были абсолютно уверены, что после их первых ошеломляющих ударов Красная армия рухнет, а Советский Союз распадётся на куски", в который раз подтверждает, применительно к такой же точно ошибке аналитиков НАТО по отношению к многонациональному и многоконфессиональному народу, экономике и армии России, известное всем выражение про наступание на одни и те же грабли. Ирина на одной из своих январских лекций 1943-го года сказала американским слушателям по данному поводу замечательную фразу, приводя в пример роман Толстого "Война и мир": "Это произведение, хотя и было написано о Наполеоне, показывает, что происходит в сегодняшнем мире". Что ж, к сожалению, видно, пришло время очередного повторения с неизменным, в чём я убеждён, исходом для наших врагов, которых "история ничему не учит" (да и как она может их чему-то научить, если они её постоянно перевирают, как, впрочем, и льют нескончаемый поток "фэйковых новостей" в духе геббельсовской пропаганды в угоду своим низменным, корыстным целям, запутывая при этом себя же самих).

Помимо этого, сейчас в рядах наших добровольцев на Донбассе бьются плечом к плечу, по свидетельству известного современного русского писателя Захара Прилепина, и коммунисты, и монархисты, и анархисты, и последователи прочих идейных течений, и он верит (в чём я его горячо и искренне поддерживаю), что это обязательно должно помочь людям России наконец-то закончить идущую уже больше ста лет в их головах гражданскую войну. А потому и данная книга, и сам пример Ирины, как человека, одержавшего полную победу в своей внутренней гражданской войне, будут, я надеюсь, абсолютно не лишними на этом непростом пути для современных читателей. Ведь нужно обладать поистине глубоким умом, добрым сердцем, прекрасной душой, а также сильной волей, чтобы, родившись в высокопоставленной дворянской семье, преодолев страшнейшие испытания революции и пяти последующих лет, потеряв всё, едва не погибнув и будучи вынужденной уехать за границу, не озлобиться, не возненавидеть свою страну, как подавляющее число тогдашних эмигрантов, и уж тем более не поддерживать Гитлера, как сделали многие из них, основываясь на принципе "Против большевиков хоть с чёртом", а возвращаться назад снова и снова в 1930-х уже известной писательницей и лектором, налаживая взаимопонимание между советским и американским народами, и затем совершить опаснейшее путешествие на Родину военкором в самые тяжёлые для той времена. Лишь человек такого редкого и замечательного типа способен сказать столь прекрасные слова: "Можно ли злиться на этап истории? Там всё та же земля, то же небо и те же люди".

Что же до изумительно нарисованной Ириной картины происходящего вокруг обещаний наших, как я их называю, "заклятых союзничков" по поводу открытия второго фронта и отношения советского руководства и всего народа СССР к их невыполнению в описываемый в книге период (и, как мы знаем, в течение ещё достаточно долгого времени после этого), то не это ли наилучшая иллюстрация никогда не меняющегося поведения так называемых "правящих элит" Запада? Ведь для тех, кто хотя бы немного знаком с историческими фактами пусть даже за прошедший век – полтора и тратит хотя бы короткое время на анализ событий последних десятилетий, совершенно не является секретом, что они почти никогда не следуют договорённостям, достигнутым устно, и с завидным постоянством нарушают или совсем разрывают любые подписанные соглашения. Таков западный государственный и деловой менталитет! Они и второй фронт-то открыли, только уже поняв, что могут просто не успеть "откусить свой кусок пирога", а также гордо записать себя в число "победителей нацизма", пустив пыль в глаза тем, кто не понимает очевидной вещи: нацизм – это их собственная многовековая сущность. Рисуя карту перелёта Ирины и закрашивая чёрным и тёмно-серым те территории рядом с её маршрутом в Южной Америке, Африке и на Ближнем Востоке, которые контролировались на тот момент враждебными "союзничкам" силами, я подробно изучил, какими колониями владели тогда и сами "союзнички", и "нейтральные" (в смысле декларирования неучастия во Второй мировой войне) европейские страны как в упомянутых регионах, так и вообще в мире. Даже если взять только Африку и закрасить другими оттенками серого все те порабощённые и нещадно эксплуатируемые европейцами вплоть до второй половины прошлого века области (где за несколько столетий ими были зверски уничтожены или доведены до голодной смерти миллионы аборигенов – это ли не геноцид и нацистские концлагеря?!), то на карте осталось бы лишь несколько маленьких белых пятен независимых (и то довольно условно) стран, включая находившуюся полностью под экономическим влиянием США Либерию. Так что единственное отличие Гитлера от этих как бы "победивших его демократий" было в том, что фюрер применил проверенный многими веками "способ обращения с низшими людьми" к некоторым народам, проживавшим в Европе, а не "где-то там ещё".

А чтобы не оставалось у кого-то иллюзий, что те наши краткосрочные "союзнички", как и большинство европейских стран, явно состоявших в стане Гитлера или формально сохранявших нейтралитет, но фактически поддерживавших его идеи, когда-то испытывали или вообще могут испытывать по отношению к России (царской ли, советской ли, либо же современной демократической – неважно) "исключительно миролюбивые" чувства, нужно уделять побольше внимания изучению рассекреченных ныне документов по поводу всевозможных, следовавших друг за другом, шокирующих военных планов Запада, начиная с неожиданного и вероломного, по задумке Черчилля, разворачивания боевых действий "союзничков" против наших войск в 1945-ом году, ещё до или сразу по окончании войны с нацистской Германией (операция "Немыслимое"), и заканчивая разрушением СССР, как государства, с физическим уничтожением огромной части его населения (десятков миллионов людей) в рамках разработанной в декабре 1949-го года операции "Дропшот" (короткий по времени удар тремя сотнями ядерных бомб и 29-ю тысячами фугасных по двумстам целям в ста городах и посёлках), запланированной на 1-ое января 1957-го года. И лишь своевременное обретение Советским Союзом собственного ядерного оружия и возможности его доставки до территории не только Европы, но и США средствами дальней авиации (поскольку ракет-носителей тогда у нас на вооружении ещё не стояло) спасло нашу страну от неминуемой гибели и продолжает спасать до сих пор. К сожалению, наши враги постоянно придумывают новые способы проверить нас на прочность чужими руками, оставаясь как бы в стороне и ни при чём, как можно сейчас видеть на Украине, но в реальности всё происходит ровно так же, как и 80 лет назад. Пользуясь словами Ирины: "Красная армия, в силе которой многие иностранцы сомневались, бьётся сейчас в одиночку почти со всей Европой …", – и остаётся только добавить: "под руководством США".

Однако пора вернутся к Ирининой героической военной командировке. Как я и обещал в предисловии, вот ещё несколько выдержек из американских газет конца 1942-го года и всего 1943-го года, добавляющих кое-какие важные детали к тому, что Ирина написала сама на представленных выше страницах.

И хочется начать с другого фрагмента из статьи, которая уже упоминалась в предисловии:

"Скарятина прилетела одетой в серый твидовый костюм, бледно-голубой шерстяной свитер и тёмное твидовое пальто со съёмной меховой подкладкой – и это была вся одежда, имевшаяся у неё с собой. Прочее она оставила в России, раздав нуждавшимся женщинам. Как и все люди в России в эти дни, она спала в одежде, включая даже головной убор, мягкую шерстяную шапочку-ушанку. Ирина прирождённый репортёр, она не чувствует и не выражает никаких политических пристрастий, что, безусловно, является правильным в наше время". (Элис Хьюз, Форт-Уэрт Стар-Телеграм, 30/12/1942)

"Она пришла в радиостудию, несмотря на сломанное 'где-то' во время болтанки в бомбардировщике ребро, на вывихнутую лодыжку и на усталость после сотен часов перелётов. Она ни словом не обмолвилась об этом в эфире. Как она сказала мне позже, если недавно был рядом и общался с воюющими русскими людьми, то никакие сломанные рёбра, вывихнутые лодыжки и усталость не имеют значения". (Орландо Сентинел, 05/02/1943)

"Похудев на 20 фунтов¹⁴⁸ на военной пище, в которой полностью отсутствовали овощи и фрукты, она всё равно похожа на ту Ирину, что приезжала раньше в Нэшвилл раздавать автографы на книгах о своей родной России … Как обычно, её самые интересные истории – это её собственные приключения. Никто не может сравниться с ней, когда дело доходит до возбуждения в слушателях восторга и сопереживания в самые драматичные моменты. Ирина была единственной женщиной-военкором среди 23 мужчин. Когда она приехала, все были настроены против неё. Ведь она ничего не знала о том, как быть военным корреспондентом, поскольку её предыдущая деятельность была гораздо более неторопливой. И она была женщиной, и получала зарплату в национальном журнале, известном своими большими гонорарами, да к тому же знала русский язык. Однако неприязнь сохранялась лишь несколько дней …

За все проведённые там недели Ирина ничего не узнала ни о своих родственниках, ни о бывших друзьях. 'Все они уехали или умерли, но это та же Россия! – восклицает она. – Русские всегда одни и те же'". (Кристин Сэдлер, Нэшвилл Баннер, 02/01/1943)

"Совершив совместные с американскими войсками перелёты в Азии и Африке, Ирина Скарятина заявила, что видела 'американских мужчин в своих лучших проявлениях, отбросившими всё наносное и возродившими дух первопоселенцев Америки'. Снабжённая письмами десятков солдат к своим матерям и жёнам, она вернулась в страну прямо перед Рождеством и зачитала их тем по телефону, получив признания, что это было самым лучшим подарком к празднику, который можно было только представить". (Питтсбург Пост-Газетт, 26/01/1943)

"Ирина Скарятина, известная русская писательница и лектор, прекрасно говорящая по-английски, лишь чуточку грассируя на буквах 'Р', рассказала о полном затемнении в России. По её словам, она ожидала увидеть там что-то вроде частичной светомаскировки, как это сделано в Нью-Йорке. Однажды вечером, выйдя из театра и окунувшись в полный мрак, она упала, в результате чего многие из тех, кто шёл следом, упали на неё. С тех пор она даже зимой носила белые туфли, чтобы по крайней мере видеть, куда ступают её ноги. Эта толика юмора в нарисованной ею общей безрадостной картине понравилась её аудитории". (Бингемтон Пресс, 12/01/1943)

"'Общество помощи России в войне ведёт замечательную деятельность, и я безмерно благодарна за всё, что вы делаете для моего народа', – заявила Ирина Скарятина вчера вечером во время лекции на открытии четвёртого Института религии в Объединённой церкви¹⁴⁹. 'Повсюду в России я слышала выражения признательности. Раненые солдаты, врачи, мирные жители – все были благодарны вам за великодушие, – сказала Скарятина. – Врачи, однако, просили присылать побольше витаминов и сульфаниламидных препаратов, а также длинные операционные халаты' … Скарятина по-настоящему понравилась слушателям … Она очаровательный и оживлённый оратор, говорящий 'со скоростью миля в минуту' и сопровождающий свою речь активной жестикуляцией". (Джейн Холл, Ньюс энд Обсёрвер, 27/01/1943)

"Ирина Скарятина, русская дворянка и военный корреспондент, выступавшая вчера в клубе 'Двадцатый век', рассказала о советской армии, феноменальные успехи которой обусловлены необычайными военными усилиями её непреклонных бойцов, а также русских женщин. 'Это не вопрос военной удачи, которая позволяет Красной армии отбросить захватчика обратно за реку Дон, – сказала она своей аудитории, – а результат скоординированных усилий со стороны всего русского народа, который ожидал войну с Германией задолго до того, как она пришла. Российская стратегия заключалась скорее в сокрытии, чем в демонстрировании внешнему миру советских приготовлений к войне, создавая тем самым впечатление неспособности вести адекватные боевые действия против нацистской мощи. Каждая российская деревня стала небольшим военным подразделением с гражданскими лицами, которые так же, как солдаты, обучались обращению с ручными гранатами и огнестрельным оружием. Считается, что мания немцев убивать всё на своем пути – русских мужчин, женщин и детей, а также их скот – основана на страхе, что пожилая женщина или ребёнок так же умело обращаются с ручной гранатой, как и русский солдат'". (Энн Вайс, Питтсбург Пресс, 26/01/1943)

"Лектор указала на то, что пока Германия явно готовила наступательную войну, Россия незаметно готовилась к оборонительной. Она заявила: 'Все знали о первой линии обороны России, но никто извне не догадывался о второй – военных заводах между Волгой и Уральскими горами. Всё было сделано скрытно, чтобы Гитлер ни о чём не пронюхал'". (Клара Гатри, Сакраменто Би, 05/10/1943)

Однако нельзя сказать, что все лекции и встречи проходили в дружеской атмосфере – случались перепалки и недопонимания и, как следствие, неблагоприятные отзывы в прессе. Как, например:

"Ирина Скарятина произвела сегодня большое впечатление на столичных репортёров, читая лекцию в Женском национальном пресс-клубе о своём опыте работы военным корреспондентом в Красной армии.

Мадам Скарятина призналась, что репортёрам разрешалось лишь невинно слоняться по 'детсадовской зоне' фронта и что она изо всех сил старалась добиться, чтобы пишущих парней посылали и в места активных боевых действий. Когда же её настойчиво попросили дать объяснение отказа в допуске военных репортёров и обозревателей на передовую, мадам Скарятина, откашлявшись, провозгласила: 'Мы знаем, что вы не желали бы выдать врагу ничего из того, что видели на полях сражений, но вы американцы, и, вернувшись в Америку, начинаете и говорить, и писать, и выступать по радио, поэтому можете бездумно ляпнуть какую-то мелочь, которая подвергнет опасности тысячи наших солдат. Мы просто не можем позволить себе так рисковать. Вы, американцы и британцы, чересчур много говорите и пишете'". (Дэйли Ньюс, 24/03/1943)

За чем последовало:

"Ирина Скарятина отведала на вкус вашингтонскую прессу после того, как поведала Женскому национальному пресс-клубу о своей поездке в Россию. Так как поднятая ею тема была очень спорна – а говорила она со своей обычной самозабвенностью, – её упомянули во всех газетных колонках. 'Было бы лучше, если бы журналисты не вырывали куски из контекста, – говорит она. – А так у меня теперь неприятности и с русскими, и с американцами, и с британцами. Никто не понял меня правильно'". (Нэшвилл Баннер, 10/04/1943)

Были также неприятные вопросы и суждения от тех, кто испытывал недоверие или враждебность по отношению к СССР. Поэтому Ирине приходилось парировать и объяснять:

"'Это вопрос не политики, а нации, защищающей свои дома и всё, что те олицетворяют, – заявила мадам Скарятина в ответной атаке на скептические высказывания тех, кто опасается влияния России на послевоенный мир. – После войны эти люди вернутся к своим выжженным полям и разрушенным зданиям, чтобы начать восстанавливать ту часть России, которую разорили немцы'". (Марион Гейер, Акрон Бикон Джорнал, 27/09/1943)

И ещё:

"Она осудила тех, кто во всеуслышание высказывает сомнения в порядочности России в деле улучшения будущего мироустройства, называя её 'страной, что мутит воду'.

'Россия, – объяснила лектор, – вкладывает всю свою душу и ресурсы в победу над врагом, для чего мы с вами обязаны взяться за руки, чтобы быть вместе. Когда война закончится, Россия займёт своё почётное место за столом переговоров. В ближайшие годы России придётся восстанавливать страну, поскольку многие города были стёрты с лица земли … В настоящее время в Москве насчитывается 50 церквей. Религия вновь возвращает свои позиции. Всё нормализуется и в социальной сфере, а разводы и безнравственность конца 20-х годов воспринимаются неодобрительно … Новая Россия, несмотря на разруху, открыла множество школ и больниц'.

Её комментарий по поводу русско-японских отношений был таким: 'Русские ненавидят японцев с 1905-го года'". (Клара Гатри, Сакраменто Би, 05/10/1943)

И Ирина была абсолютно права. Что же касается стран, которые действительно "мутили воду" после войны и готовили "новогодний подарок" для СССР 1 января 1957-го года, то об этом я уже высказался выше. Могу только добавить, что США единолично или вместе с союзниками по военному блоку НАТО свыше 30 раз после окончания Второй мировой совершили вторжения, оккупации, бомбардировки и госперевороты по всему миру.

Изучая статьи, посвящённые рассказам Ирины о её пребывании в СССР, я наткнулся на одну под заголовком "Хороший солдат", написанную в несколько развязной манере, но повествующую о довольно забавном инциденте:

"Ирина Скарятина, обаятельно сумасбродная русская с чудно́й биографией (она одновременно и прямой потомок первого князя Ростовского¹⁵⁰, правившего в IX веке, и либерал, и корреспондент Кольез), стала свидетелем того, как американский посол, адмирал Стэндли, был поставлен в очень неловкое положение. Она не присутствовала, когда наш недипломатичный дипломат отпустил свою повсеместно осуждаемую шутку о том, что русскому народу не сообщают о помощи, которую мы ему посылаем. Так что она вела речь о другом, менее серьёзном казусе.

Адмирал Стэндли пригласил Ирину и некоторых других репортёров поехать на смотровую точку прямо над Куйбышевом, где Волга делает крутой поворот, открывая русским один из их самых любимых видов. Это место теперь является военной базой, и послу пришлось получать для её посещения специальный пропуск.

Когда компания, включавшая нескольких российских и американских генералов и сопровождаемая машиной, полной агентов ОГПУ¹⁵¹, прибыла ко въезду в охраняемую зону, её остановил караульный, попросив предъявить пропуска. Адмирал Стэндли, поискав свой, был вынужден признать, что забыл его дома. Тогда Ирина на своём родном языке объяснила солдату, что забывчивый человек американский посол. 'Без пропуска я не могу его впустить', – ответил тот. Ирина добавила, что пропуск был выдан Сталиным и просто затерялся. Лицо солдата оставалось каменным. Он снова отказал. Сотрудники ОГПУ присоединились к уговорам, отдельно объяснив, что впустить посла и его сопровождающих – это совершенно нормально. Солдат не выказал ни малейших признаков того, что собирался смягчиться. К нему подошёл один из русских генералов. 'Ты выполнил свой долг как хороший солдат. Я горжусь тобой', – сказал он. И слёзы потекли по лицу караульного – по крайней мере, в Иринином изложении этой истории. Так что посол Стэндли, репортёры, генералы и сотрудники ОГПУ, развернувшись, поехали обратно в Куйбышев". (Детройт Фри Пресс, 04/04/1943)

А ещё я нашёл отличную рецензию авторства самой Ирины на двадцатиминутный фильм из "Марша времени"¹⁵² – "Один день войны – Россия, 1943":

"Нынешний уникальный по своему огромному масштабу выпуск 'Марша времени' под названием 'Один день войны' был снят в Советском Союзе одновременно 160 операторами, которые с рассвета до наступления темноты охватили необъятнейшую территорию России от Баренцева до Чёрного морей и от Камчатки до Западного фронта. Просто ещё один день из жизни русского народа, возможно, выбранный наугад, но тем не менее незабываемо передающий в течение 20 минут продолжительности фильма мужество и непоколебимую силу великой страны, пребывающей в состоянии войны, страны настолько огромной, сравнимой с видимой поверхностью Луны, что ради неё стоит работать, сражаться и умирать, страны, ориентированной на победу – главную цель жизни. Конечно, есть много кинохроник, изображающих войну в различных её аспектах и фазах, но никогда до сих пор и за столь короткий промежуток времени достоверный документальный фильм не показывал войну в таких огромных масштабах, в такой потрясающей панораме всеобщих усилий нации победить. В этой величайшей из всех войн в истории, в этой глобальной войне, как её справедливо называют, российский народ силён всеми своими ста девяноста тремя миллионами. И я была с ними. Я их видела. Я жила с ними и знаю. Сегодня это их единственная мысль, их работа, их жизнь, полная гнева, ненависти, страдания, героизма, самопожертвования, любви и милосердия. Это нация в своих лучших проявлениях, защищающая всё, что она называет священным и дорогим, – своих близких, свою родную землю, свои дома, от скромной деревни до исторического Кремля.

Этот выпуск 'Марша времени' кратко, резко, с напряжением, порождаемым трагедией и неприкрытой правдой, показывает различные эпизоды из жизни Красной армии и флота, лётчиков и партизан, женщин и детей, артистов, развлекающих солдат на фронте перед лицом опасности, а возможно, и смерти, пастухов и казаков, рабочих, врачей и медсестёр, сражающихся вместе, но каждый по-своему, в титанической битве за свободу России. С абсолютным и нерушимым единством в решимости биться до конца с заклятым врагом Гитлером они идут к своей общей цели – победе. Смерть отдельного человека ничего не значит – была бы жива Россия.

В этом пронзительно реалистичном фильме мы видим русских солдат, шагающих под свои победные песни; и большие аэростаты заграждения, зловеще парящие над Москвой; и рабочих, бьющихся на трудовом фронте, на производственных линиях, над которыми горит лозунг: 'Дадим всё, что нужно фронту!' И повсюду мы видим женщин: собирающими на полях урожай, работающими на фабриках, рыбных промыслах, кораблях и в гуще сражений, где в качестве помощниц медсестёр или работниц медсанбата они следуют за войсками, ползая на четвереньках к раненым, оказывая первую помощь, а затем, при необходимости, вытаскивая тех на спине в полевой госпиталь. Эти молодые девушки, физически сильные и крепкие, тоже часто бывают ранены или убиты в бою – героини, по большей части неизвестные и невоспетые. 'Они лишь исполняют свой долг', – такой комментарий я слышу везде. И всё же, когда речь заходит о них, голоса мужчин мягчают, а глаза озаряются светом, как бывает, когда им случается увидеть что-то по-настоящему прекрасное.

'Что мне нравится в этих девушках из медсанбата, – сказал мне, широко улыбаясь, один солдат, – так это их болтовня. Постоянно находясь в опасности, когда со всех сторон рвутся бомбы и шрапнель, что же они потом делают на отдыхе? Просто трещат, трещат и трещат о том, о сём – о совершенно неважных вещах, но это заставляет мужчину думать о своём доме и своих женщинах, тоже чешущих языки без умолку. Да, действительно, нам помогает не только первая помощь этих девушек, но и их щебет. Он и отвлекает, и докучает, и умён, и глуп в одном флаконе, если вы понимаете, что я имею в виду'.

Мне довелось увидеть одну из таких девушек из медсанбата в московской больнице. Она лежала в отдельной палате, очень худая, бледная и слабая после ампутации правой ноги. С ней шутил проведший операцию хирург.

'Послушай, Маня, – сказал он, – когда у тебя будет прекрасная искусственная ножка, помни, что первый танец – мой!' И Маня тихо похихикала, но потом в её глазах появилась озабоченность. Она покачала головой: 'Танец – это хорошо, доктор, но если можно, то я бы предпочла вернуться к своей прежней работе на фронте'.

'И они все такие, – заметил врач, когда мы вышли из палаты девушки. – Вы можете себе это представить – вернуться на передовую с протезом?'

Язык кино, лаконичный и выразительный, повествует о борьбе великой нации против варварского захватчика, и, посмотрев 'Один день войны', грядущие поколения поймут яснее, чем им мог бы объяснить любой учебник, как жил российский народ в 1943-ем году, как он сражался, страдал и победил". (Самтер Дэйли Айтем, 02/02/1943)

Так случилось, что Ирининого мужа, "капитана Виктора Блейксли, автора книги 'Боевые корабли США'¹⁵³, назначили помощником военно-морского и военно-воздушного атташе американского посла в Советской России" (Чикаго Трибьюн, 06/06/1943), и он провёл там полгода с июня 1943-го. Вернувшись обратно, он дополнил восхищённые суждения своей супруги "ярким описанием женщин, по-мужски ведущих мужскую войну":

"Женская рабочая сила в России на 100% дополняет мужскую. Женщины строят дороги, водят поезда метро и паровозы. В качестве милиционеров следят за порядком. Управляют зенитными орудиями и метко стреляют. Я видел марширующие женские батальоны, и с расстояния в квартал их было не отличить от мужских … Доля женщин-врачей в России, как в тылу, так и в прифронтовых госпиталях, очень высока. Мне кажется, что их число, безусловно, так же велико, как и число врачей-мужчин, а возможно, и больше. Также женщины повсюду в сфере искусства, образования и на административных должностях". (Гонолулу Эдветайзер, 16/01/1944)

И я бы тоже хотел добавить к написанному Ириной, частично используя последнее предложение из её рукописи: "От глубины моего сердца, слава всем тем истинно русским людям на чужбине и тем иностранцам, которые, искренне любя Россию, всесторонне поддерживают её 'в её минуты роковые'!" А ещё выразить безграничную признательность за неоценимую меценатскую помощь в деле издания этой книги Екатерине Викторовне Черных и поблагодарить за поддержку Валентину Александровну Агапову, Светлану Владимировну Зубареву, Виталия Александровича Воронкова и Елену Николаевну Ноздрачёву.

Королёв, январь – апрель 2023, Алексей Белов-Скарятин

Примечания

1

Боинг-314 "Клипер" – американский пассажирский гидросамолёт, использовавшийся для трансокеанских перелётов.

(обратно)

2

От переводчика: Около 25 килограммов.

(обратно)

3

От переводчика: Роман чешского писателя Франца Верфеля, основанный на реальной истории крестьянской девушки из Лурда во Франции, которой являлась Дева Мария.

(обратно)

4

От переводчика: Книга одного из величайших американских репортёров, Квентина Рейнольдса, в которой он рассказывает о пребывании в Москве и Куйбышеве зимой 1941-42-го годов, о полёте в Каир с послом СССР в США Литвиновым и послом США в СССР Штейнгардтом и о захватывающем дух сражении с танками Роммеля в североафриканской пустыне.

(обратно)

5

От переводчика: Порядка 50 000 километров – общее расстояние цепочки Ирининых перелётов из США в СССР и обратно.

(обратно)

6

От переводчика: Песня американского популярного певца эпохи Биг-бэндов Бадди Кларка.

(обратно)

7

От переводчика: Классический полнометражный музыкальный мультипликационный фильм 1940-го года, состоящий из восьми отдельных эпизодов, музыка для семи из которых исполнена Филадельфийским оркестром под руководством Леопольда Стоковского.

(обратно)

8

От переводчика: Столица островного государства Тринидад и Тобаго, находящегося в южной части Карибского моря недалеко от побережья Венесуэлы и до 1962-го года являвшегося колонией Великобритании.

(обратно)

9

От переводчика: Персонажи комедии Николая Васильевича Гоголя "Ревизор", городские помещики.

(обратно)

10

От переводчика: По-английски "Mothersill's" – популярное в 1930-60-х годах канадское средство, как облегчавшее, так и предотвращавшее морскую болезнь, укачивание в самолётах и поездах, тошноту и головные боли во время движения в транспорте, скалолазания и т.п.

(обратно)

11

От переводчика: Вишистская Франция – французское государство во время Второй мировой войны, возглавлявшееся маршалом Филиппом Петеном. Официально независимое, но с половиной территории Франции (включая Париж), оккупированной немцами на жёстких условиях перемирия, оно имело временную столицу в курортном городе Виши в так называемой "свободной зоне" и проводило политику сотрудничества с нацистской Германией. Большинство французских колоний в северо-западной Африке, а также Сирия и Ливан на Ближнем Востоке и Французская Гвиана в Южной Америке летом 1942-го года контролировались режимом Виши. Лишь Французская Экваториальная Африка поддерживала силы "Свободной Франции", политического образования, претендовавшего на роль законного французского правительства в изгнании во главе с Шарлем де Голлем и воевавшего на стороне Великобритании и США.

(обратно)

12

От переводчика: Разведывательное управление ВМС США.

(обратно)

13

От переводчика: Американская компания, предлагающая самый широкий спектр продуктов и услуг для анализа рисков и финансового состояния, операционной деятельности и снабжения, продаж и маркетинга, а также исследования и понимания глобальных проблем бизнеса.

(обратно)

14

От переводчика: Города на северо-востоке Бразилии, на побережье Атлантического океана.

(обратно)

15

От переводчика: Английский писатель и сценарист, который в основном известен своим романом 1940-го года "Лэсси возвращается домой", где рассказывается о вымышленной колли по кличке Лэсси. В 1942-ом, незадолго до своей смерти, получил американское гражданство. В 1943-ем, будучи в звании майора армии США, погиб при падении самолёта Си-54, сбитого над джунглями Голландской Гвианы (ныне Суринам).

(обратно)

16

От переводчика: Один из трёх островов архипелага Иль-дю-Салю, в 13 километрах от побережья. В 1852-1952 годах остров служил тюрьмой для особо опасных преступников – одной из самых печально известных каторжных тюрем в истории.

(обратно)

17

От переводчика: По-английски Short Snorters, то есть люди, связанные членством в описанном далее негласном клубе и обязанные в будущем, в случае непредъявления по требованию соклубников своего "членского билета" выплатить штраф каждому присутствующему, который может выражаться в виде "short snort" – на сленге, "рюмашки крепкого спиртного".

(обратно)

18

От переводчика: Американский политик, кандидат от Республиканской партии на президентских выборах в США в 1940-ом году, проигравший Франклину Рузвельту.

(обратно)

19

От переводчика: Генри Харли Арнолд, американский военачальник, возглавлявший ВВС США в течение всей Второй мировой войны.

(обратно)

20

От переводчика: Около 240 километров.

(обратно)

21

От переводчика: В 1920-ом году Виктор окончил Военно-морскую академию США, находящуюся в городе Аннаполис.

(обратно)

22

От переводчика: Фешенебельная торговая улица в центре Парижа.

(обратно)

23

От переводчика: Также известное как озеро Писо; продолговатая приливная лагуна на северо-западе Либерии, независимой африканской страны на побережье Атлантического океана, поддержавшей военные действия США против Германии во время Второй мировой войны.

(обратно)

24

От переводчика: Около 3 000 километров.

(обратно)

25

От переводчика: Около 380 километров.

(обратно)

26

От переводчика: Порядка 25-30 километров.

(обратно)

27

От переводчика: Свыше 6 000 метров.

(обратно)

28

От переводчика: Около 50 км/ч или 14 м/с.

(обратно)

29

От переводчика: Порядка 160 километров.

(обратно)

30

От переводчика: Ручной пульверизатор для распыления инсектицида торговой марки "Флит", широко применявшегося против насекомых с 1928-го по середину 1950-х годов.

(обратно)

31

От переводчика: Порядка 136 килограммов.

(обратно)

32

От переводчика: Чуть больше 3 километров.

(обратно)

33

От переводчика: Основной аэропорт Либерии, находящийся в 56 километрах от её столицы Монровии. Аэропорт был построен правительством США в 1942-ом году, получив своё название в честь Джозефа Дженкинса Робертса, первого президента Либерии, и изначально использовался как база ВВС.

(обратно)

34

От переводчика: Около 1 200 и 43 метров соответственно.

(обратно)

35

От переводчика: Около 8 километров.

(обратно)

36

От переводчика: Около 24 километров.

(обратно)

37

От переводчика: Столица Ганы, страны в Западной Африке, до 1957-го года являвшейся колонией Великобритании под названием Золотой Берег.

(обратно)

38

От переводчика: Самый западный из крупных городов на побережье Ганы.

(обратно)

39

От переводчика: Американский музыкальный фильм-сказка 1939-го года производства компании Метро-Голдвин-Майер, экранизация детского сказочного романа 1900-го года Лаймена Фрэнка Баума "Удивительный волшебник из страны Оз". В роли Дороти Гейл там снялась знаменитая американская актриса и певица Джуди Гарленд. Исполненная ею баллада "Над радугой", написанная специально для этого фильма, получила премию "Оскар" за лучшую песню, став знаковой в её творчестве.

(обратно)

40

От переводчика: Чуть больше 15 с половиной квадратных километров.

(обратно)

41

От переводчика: Около 5 километров.

(обратно)

42

От переводчика: Чуть больше 1 800 метров.

(обратно)

43

От переводчика: Около 300 километров.

(обратно)

44

От переводчика: Чуть более полутора километров.

(обратно)

45

От переводчика: Это температура по Фаренгейту. По Цельсию выходит чуть меньше 4 с половиной градусов.

(обратно)

46

От переводчика: Около 15 километров.

(обратно)

47

От переводчика: Второй по величине город Нигерии, страны в Западной Африке, до 1960-го года являвшейся колонией Великобритании. Кано расположен в северной её части.

(обратно)

48

От переводчика: Самый западный из крупных городов на побережье Нигерии.

(обратно)

49

От переводчика: Консервированный мясной продукт производства корпорации "Хормел Фудс", сделанный из свинины и ветчины. Он являлся одним из основных продуктов питания солдат американской армии во время Второй мировой войны.

(обратно)

50

От переводчика: Около 960 километров.

(обратно)

51

От переводчика: Около 3 350 метров.

(обратно)

52

От переводчика: Около 16 с третью тонн.

(обратно)

53

От переводчика: Около 12 с четвертью тонн.

(обратно)

54

От переводчика: Чуть более 300 м/мин.

(обратно)

55

От переводчика: Порядка 400 метров.

(обратно)

56

От переводчика: Чуть более 2 метров.

(обратно)

57

От переводчика: Чуть более полутора километров.

(обратно)

58

От переводчика: Порядка 100 километров.

(обратно)

59

От переводчика: Британский лёгкий многоцелевой бронетранспортёр, оснащённый ручным пулемётом марки "Брен".

(обратно)

60

От переводчика: Чуть более 30 километров.

(обратно)

61

От переводчика: "Песня Хат-Сат (шведская серенада)" – это шутливая песня 1940-х годов с преимущественно бессмысленным текстом. Предположительно, её припев представляет собой искажённый вариант слов из шведской народной песни: "Хат-Сат Роулсон на риллерах и браула, браула сууит", – где "Роулсон" означает шведский город, "риллерах" – речной поток, "браула" – мальчика и девочку, "Хат-Сат" – их мечту, а "сууит" – школьного учителя.

(обратно)

62

От переводчика: Столица Судана, страны в Северо-Восточной Африке, до 1956-го года являвшейся англо-египетским кондоминиумом (а фактически, колонией Великобритании).

(обратно)

63

От переводчика: Самый крупный город на северо-востоке Нигерии.

(обратно)

64

От переводчика: Это температура по Фаренгейту. По Цельсию равняется 60 градусам.

(обратно)

65

От переводчика: Самый крупный город на юго-западе Судана.

(обратно)

66

От переводчика: Ныне Нджамена (новое название с 1973-го года), столица Чада, страны в Центральной Африке, являвшейся до 1960-го года колонией Франции (частью Французской Экваториальной Африки).

(обратно)

67

От переводчика: Один из первых универмагов в США, открытый в Филадельфии Джоном Ванамейкером.

(обратно)

68

От переводчика: Порядка 16 километров.

(обратно)

69

От переводчика: Имя нарицательное для всех американских солдат-пехотинцев, взятое из одноимённого названия чёрно-белого американского комедийного фильма 1942-го года.

(обратно)

70

От переводчика: Около 25 километров.

(обратно)

71

От переводчика: Порядка 10 километров.

(обратно)

72

От переводчика: Дом, где жил Мухаммад Ахмад аль-Махди, вождь освободительного движения в Судане в 1880-х годах.

(обратно)

73

От переводчика: Столица Египта, трансконтинентальной страны, расположенной в северо-восточной части Африки и юго-западной части Азии (на Ближнем Востоке), соединённых между собой сухопутным мостом – Синайским полуостровом.

(обратно)

74

От переводчика: Эрвин Йоханнес Ойген Роммель был во время Второй мировой войны немецким фельдмаршалом. Его руководство немецкими и итальянскими войсками в Североафриканской кампании создало ему репутацию одного из самых способных танковых командиров войны и принесло ему прозвище "Лис пустыни".

(обратно)

75

От переводчика: Египетский городок, расположенный приблизительно в 240 километрах от Каира.

(обратно)

76

От переводчика: Родной старший брат Ирины, Михаил Владимирович Скарятин, известный исследователь Каббалы, оккультист и египтолог, автор множества книг под псевдонимом Энель, и его жена, Леонтина Цезаревна Пуни, бывшая балерина и внучка знаменитого итальянского композитора Цезаря (Чезаре) Пуни.

(обратно)

77

От переводчика: Наталья Михайловна Грин-Скарятина, которая позже, когда вся семья перебралась в Швейцарию, работая там таксистом и персональным водителем, возила многих известных русских, в частности, актрису Ольгу Бакланову, снимавшуюся в Голливуде в 1920–30-х годах, и писателя Владимира Набокова.

(обратно)

78

От переводчика: Михаил со своей семьёй эмигрировал из России вскоре после Октябрьской Революции 1917-го года, переехав сначала во Францию, а затем в Египет, Ирина же оставалась там почти до конца 1922-го года, лишь затем чудом выехав в Англию, а позже в США. Это детально описано в моём втором романе из цикла "Миры Эры".

(обратно)

79

От переводчика: Итальянское "sotto voce" – "шёпотом".

(обратно)

80

От переводчика: Французское "cher maître" – "дорогой магистр".

(обратно)

81

От переводчика: К сожалению, новая встреча, скорее всего, так и не состоялась, поскольку нет никаких упоминаний о ней в находящихся в моём распоряжении многочисленных других источниках. Кроме научной работы в различных сферах, Михаил являлся старостой русской церкви в Каире и директором Русского отдела в Министерстве внутренних дел Египта. В 1953-ем году вся семья перебралась в горную деревушку Глион близ города Монтрё в Швейцарии, где Михаил вёлзатворнический образ жизни и умер в ноябре 1963-го года. Там же, на деревенском кладбище, нашли своё последнее пристанище и его жена (в 1980-ом), и его дочь (в 2001-ом). К сожалению, с десяток лет назад могилу Михаила упразднили ради нового захоронения. Эмигрируя из России, Михаил сумел вывезти только семейный фотоархив и несколько реликвий, которые бережно хранил в течение всех лет заграничных странствий. А его единственная дочь Наталья, не оставившая потомства (её единственный сын умер), лишь однажды посетив летом 1999-го года (за 2 года до своей смерти) город Орёл в России и близлежащие места, связанные со стародворянским родом Скарятиных, передала эти фамильные ценности в дар местному краеведческому музею. И мне позже было дано право использовать их в качестве иллюстраций во всех моих книгах, посвящённых судьбе Ирины и её близких.

(обратно)

82

От переводчика: Основанный в 1909-ом году как новый еврейский квартал Яффы, древнего порта в Израиле, Тель-Авив в 1934-ом году получил статус отдельного муниципального образования. С 1920-го по 1948-ой год он, как часть так называемой Подмандатной Палестины, находился по мандату Лиги Наций под управлением Великобритании. С 1948-го года стал вторым по численности населения городом вновь созданного независимого государства Израиль (после его столицы Иерусалим) и экономическим и технологическим центром страны.

(обратно)

83

От переводчика: Крупнейший город на юго-востоке Ирака, страны на Ближнем Востоке, которая находилась под британской военной оккупацией с июня 1941-го по октябрь 1947-го года. Басра также является главным портом Ирака, через который во время Второй мировой войны в СССР поставлялись товары по ленд-лизу (в основном военная техника).

(обратно)

84

От переводчика: Выпускник военной академии Соединённых Штатов в Уэст-Пойнте.

(обратно)

85

От переводчика: Филип Рис Файмонвилл, бригадный генерал, начальник американской миссии по снабжению в СССР с августа 1941-го по ноябрь 1943-го года.

(обратно)

86

От переводчика: Также известен как Пресноводный канал, прорытый тысячами египетских крестьян-феллахов, дабы об-легчить строительство Суэцкого канала. Начинается от города Эз-Заказиг, находящегося в восточной части дельты Нила, и заканчивается в городе Исмаилия, расположенном примерно посередине Суэцкого канала на берегу озера Тимсах.

(обратно)

87

От переводчика: Песня Томаса Мура (1779-1852), ирландского поэта, автора песен и певца.

(обратно)

88

От переводчика: Порядка 50 метров.

(обратно)

89

От переводчика: Материал дорожного покрытия из смеси щебня, песка и гудрона, запатентованный в 1902-ом году валлийским изобретателем Эдгаром Пурнеллом Хули.

(обратно)

90

От переводчика: Крупнейший город на Синайском полуострове в Египте, расположенный на побережье Средиземного моря в 345 километрах к северо-востоку от Каира.

(обратно)

91

От переводчика: Порядка 16 километров.

(обратно)

92

От переводчика: Знаменитые американские прибрежные курортные города.

(обратно)

93

От переводчика: По-французски "Chemin des Dames" – "Дамская аллея".

(обратно)

94

От переводчика: Порядка 56 километров.

(обратно)

95

От переводчика: Чуть более 790 метров.

(обратно)

96

От переводчика: Порядка 32 километров.

(обратно)

97

От переводчика: Согласно христианскому учению, один из четырёх ветхозаветных великих пророков.

(обратно)

98

От переводчика: Около 3 220 километров.

(обратно)

99

От переводчика: Чуть более 965 километров.

(обратно)

100

От переводчика: Около 22 метров.

(обратно)

101

От переводчика: Это температура по Фаренгейту. По Цельсию равняется 60 градусам.

(обратно)

102

От переводчика: Знаменитый венецианский купец, исследователь и писатель, путешествовавший по Азии вдоль Великого Шёлкового пути между 1271-ым и 1295-ым годами.

(обратно)

103

От переводчика: Порядка 480 километров.

(обратно)

104

От переводчика: Столица Ирана, страны в Западной Азии, граничащей на северо-западе с Азербайджаном и Арменией (в то время советскими республиками в составе СССР). Иран был главным каналом поставок (так называемым Персидским коридором) британской и американской помощи Советскому Союзу, а также путём, по которому более 120 000 польских беженцев и военных бежали от наступления Оси (германо-итальянской коалиции).

(обратно)

105

От переводчика: Немногим менее 5 500 метров.

(обратно)

106

От переводчика: Где-то от 300 до 1 200 метров.

(обратно)

107

От переводчика: Немногим менее 4 900 метров.

(обратно)

108

От переводчика: Гора Дамаванд, спящий стратовулкан высотой 5 610 метров в составе горного хребта Эльбурс – самая высокая вершина Ирана и всего Ближнего Востока.

(обратно)

109

От переводчика: Первый шах имперского государства Иран из дома Пехлеви. Правил с 15-го декабря 1925-го года, пока не был вынужден отречься от престола в пользу своего сына 16-го сентября 1941-го года после англо-советского вторжения в Иран.

(обратно)

110

От переводчика: Пятый халиф халифата Аббасидов, правивший с сентября 786-го года до своей кончины в марте 809-го года. Его правление традиционно считается началом Исламского Золотого века – периода научного, экономического и культурного расцвета в истории ислама.

(обратно)

111

От переводчика: Романтическая драма 1904-го года британского писателя Роберта Хиченса, экранизированная трижды. В фильме 1936-го года главную роль играла Марлен Дитрих.

(обратно)

112

От переводчика: Персидский эрудит (18/05/1048 – 04/12/1131), известный своим вкладом в математику, астрономию, философию и персидскую поэзию.

(обратно)

113

От переводчика: Американский журналист, поэт и автор нескольких книг, в том числе "Винные счета Омара Хайяма".

(обратно)

114

От переводчика: В настоящее время – Самара (была переименована в Куйбышев в период с 1935-го по 1991-ый год). Крупнейший город и административный центр Самарской области в России. Город расположен в месте слияния рек Волги и Самары. Во время Великой Отечественной Куйбышев был выбран в качестве альтернативной столицы Советского Союза на случай, если Москва будет захвачена вторгшимися фашистами, и большинство перемещённых туда официальных учреждений оставалось там вплоть до лета 1943-го года, когда всё было возвращено обратно в Москву.

(обратно)

115

От переводчика: Это военное путешествие стало её пятой поездкой на Родину с тех пор, как она была вынуждена эмигрировать в 1922-ом году, через пять лет после Октябрьской революции. Она стала первой представительницей русского дворянства, которой советские власти официально разрешили в 1932-ом году посетить страну, свободно перемещаясь по ней (об этом рассказывается в её романе "First to Go Back" ("Первая на возвращение")). Потом она ездила снова в 1934-ом (написав об этом ещё одну книгу совместно со своим мужем Виктором Блейксли – "New Worlds for Old" ("Новые миры взамен старых")), 1935-ом и 1936-ом годах. Я планирую в обозримом будущем перевести и издать в России оба упомянутых выше произведения.

(обратно)

116

От переводчика: Подковообразное искривление Пенсильванской железной дороги около города Алтуна. Технологическое чудо, построенное в середине XIX века.

(обратно)

117

От переводчика: Профсоюз американских железнодорожных машинистов, основанный в 1863-ем году.

(обратно)

118

От переводчика: По-английски WAAC (Women's Auxiliary Army Corps). Женский вспомогательный армейский корпус – дополнительное подразделение армии Соединённых Штатов, созданное в мае 1942-го года и переведённое на действительную службу в июле 1943-го года.

(обратно)

119

От переводчика: Член массового движения последователей Алексея Стаханова – советского шахтёра, новатора угольной промышленности, установившего множество рекордов по добыче угля.

(обратно)

120

От переводчика: Знаменитый советский художественный фильм 1942-го года режиссёров Бориса Иванова и Александра Столпера, снятый по одноимённой пьесе Константина Симонова.

(обратно)

121

От переводчика: Детство и девичество Ирины, а также все упомянутые родные для неё уголки подробно описаны в моём первом романе из цикла "Миры Эры".

(обратно)

122

От переводчика: Аверелл Гарриман, американский политик-демократ, бизнесмен и дипломат. Во время Второй мировой войны состоял при президенте Рузвельте в качестве специального посланника в Европе, помогал координировать программу ленд-лиза, в октябре 1943-го года был назначен послом Соединённых Штатов в Советском Союзе.

(обратно)

123

От переводчика: Американский банкир.

(обратно)

124

От переводчика: Большая благотворительная организация, созданная в Соединённых Штатах для сбора средств в помощь России во время Второй мировой войны.

(обратно)

125

От Ирины: В кавычках приведена фраза из гимна Советского Союза "Интернационал".

(обратно)

126

От Ирины: "Моурави" по-грузински означает "предводитель".

(обратно)

127

От переводчика: Александр Серафи́мович Серафимо́вич (настоящая фамилия – Попов) – известный советский писатель, журналист, военный корреспондент. В 1943-ем году – лауреат Сталинской премии первой степени. Приведённый Ириной рассказ называется "Ребёнок" (даю его в оригинале).

(обратно)

128

От переводчика: В июле 1942-го года Уэнделл Уилки (см. мой комментарий о нём в главе "Порт-оф-Спейн – Белен, Натал" выше) предложил президенту Рузвельту отправить себя в качестве его личного представителя в зарубежное турне "для демонстрации американского единства, сбора информации и обсуждения с ключевыми главами государств планов на послевоенное будущее". Среди прочих стран он посетил и СССР, встретился со Сталиным и по возвращении выступил за более выгодные для Советского Союза условия ленд-лиза. Находясь в СССР, Уилки призывал к открытию второго фронта; когда репортёры спросили Рузвельта о его мнении по этому поводу, президент легкомысленно ответил, что он видел заголовки, но не счёл спекулятивные высказывания достойными прочтения. Это разозлило Уилки, и по возвращении из 49-дневной поездки он заявил об этом Рузвельту, делая свой доклад в Белом доме.

(обратно)

129

От переводчика: Уильям Харрисон Стэндли, адмирал ВМС США, занимавший с 1933-го по 1937-ой год пост начальника штаба военно-морских операций, а с 1941-го по 1943-ий год – посла США в СССР.

(обратно)

130

От переводчика: Морской десант вооружённых сил Великобритании и Канады на французское побережье Ла-Манша и атака на оккупированный немцами порт Дьеп на севере Франции в августе 1942-го года. Операция закончилась быстрым и сокрушительным поражением союзников. Из почти 6100 высадившихся десантников более 3600 были убиты, ранены или захвачены в плен (всего около 60%). Всё время операции над зоной высадки велись воздушные бои с участием около 950 самолётов с обеих сторон. Потери англичан составили более 100 из них (свыше 550 авиаторов убитыми и ранеными). Тогда как Люфтваффе, как выяснилось, потеряло меньше 50.

(обратно)

131

От переводчика: Вячеслав Молотов, министр иностранных дел СССР. Позже, вечером 23 сентября, у Уилки состоялась двухчасовая беседа со Сталиным. Во время неё Сталин сказал Уилки, что планирует устроить в честь того ужин, и согласованной датой мероприятия стало 26 сентября. Ужин проходил в бальном зале Екатерины Великой Московского Кремля. В нём участвовало 30 гостей, включая всех высокопоставленных чиновников с американской, британской и советской сторон.

(обратно)

132

От переводчика: Уинстон Черчилль, британский премьер-министр, приехал в августе 1942-го года для участия во Второй Московской конференции между главными "союзниками" во Второй мировой войне.

(обратно)

133

От переводчика: Гарриман (см. мой комментарий о нём в конце главы "Еда, шутки, письма, студенты" выше) сопровождал Черчилля в той поездке. Сталин в личном разговоре открыто обвинил Черчилля во лжи и предложил британцам вообще не открывать второй фронт в Европе из-за трусости, саркастически заметив, что недавние поражения, понесённые ими в Северной Африке, показали их "храбрость" в боях с Роммелем (см. мой комментарий о нём в главе "Хартум – Каир" выше). После той встречи в Кремле Гарриман потратил много времени и сил, напоминая Черчиллю, что "союзники" нуждаются в СССР, и убеждая его не принимать замечания Сталина слишком близко к сердцу.

(обратно)

134

От переводчика: Константин Уманский, советский дипломат, журналист и редактор. В 1941-1943 годах он был членом коллегии Народного комиссариата иностранных дел (Наркоминдел).

(обратно)

135

От переводчика: В 1943-ем году автор пьесы, Александр Евдокимович Корнейчук, украинский советский писатель, драматург и журналист, был удостоен за неё Сталинской премии первой степени, которую передал в Фонд обороны на строительство танковой колонны "За Радянську Україну".

(обратно)

136

От переводчика: Хотя пьеса получила крайне негативную оценку у военных, в частности у маршалов Тимошенко и Конева, Сталин высказал мнение, что они неправы, и пьеса будет иметь большое воспитательное значение для Красной армии и её комсостава.

(обратно)

137

От переводчика: Генри Кэссиди, корреспондент в Москве американского новостного агентства Ассошиэйтед Пресс, получил от Сталина на свои вопросы следующие ответы:

1) Какое место в советской оценке текущего положения занимает возможность второго фронта? Очень важное: можно сказать, первостепенное место.

2) Насколько эффективна помощь союзников Советскому Союзу и что можно было бы сделать, чтобы расширить и улучшить эту помощь? В сравнении с той помощью, которую оказывает союзникам Советский Союз, оттягивая на себя главные силы немецко-фашистских войск, – помощь союзников Советскому Союзу пока ещё мало эффективна. Для расширения и улучшения этой помощи требуется лишь одно: полное и своевременное выполнение союзниками их обязательств.

3) Какова ещё советская способность к сопротивлению? Я думаю, что советская способность к сопротивлению немецким разбойникам по своей силе ничуть не ниже, – если не выше, – способности фашистской Германии или какой-либо другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство.

(обратно)

138

От переводчика: В этой статье в номере американского журнала Лайф, вышедшем 2 октября, Уилки описал свою беседу со Сталиным, отозвавшись о нём и о "великой борьбе русских на фронте и в тылу" весьма комплиментарно: "С каждой новой минутой я всё более высоко оценивал способность Сталина к ясному и прямому образу мышления. Он никогда не вертелся вокруг какой-либо темы, а всегда попадал в точку так, что больше уже нечего было сказать".

(обратно)

139

От переводчика: "Дочери американской революции" (ДАР) – это организация, основанная на родословном принципе для женщин, являющихся прямыми потомками тех, кто участвовал в борьбе Соединённых Штатов за независимость от британской короны в 1760-1780-х годах.

(обратно)

140

От переводчика: Молодёжная организация, аффилированная с масонами, для девочек и юных девушек в возрасте от 10 до 20 лет. В ней приветствуются многие религии и культуры, и единственным необходимым условием вступления является вера в Высшее существо.

(обратно)

141

От переводчика: Псевдоним Евгения Катаева, советского писателя, сценариста, журналиста и военкора. Он часто работал в соавторстве с Ильёй Ильфом. Как Ильф и Петров, они написали две очень популярные книги: "Двенадцать стульев", вышедшую в 1928-ом году, и её продолжение, "Золотой телёнок", вышедшую в 1931-ом году.

(обратно)

142

От переводчика: Британский журналист, в то время московский корреспондент газет Таймс и Нью-Йорк Таймс.

(обратно)

143

От переводчика: Главная ежедневная газета в СССР.

(обратно)

144

От переводчика: Обозначение в дореволюционной России и в СССР зажиточных крестьян, использовавших труд наёмных работников. В 1920-1930-ые годы "кулаки" подвергались преследованиям со стороны советской власти.

(обратно)

145

От переводчика: Это мероприятие было организовано на перроне станции метро "Маяковская".

(обратно)

146

От переводчика: Все те события подробно описаны в моём втором романе из цикла "Миры Эры", основанном, среди прочего, на Иринином "Дневнике Революции".

(обратно)

147

От переводчика: Празднование 15-ой годовщины Октябрьской революции, в котором Ирина и Виктор участвовали в 1932-ом году, подробнейшим образом описано в её американской книге "First to Go Back" ("Первая на возвращение").

(обратно)

148

От переводчика: Порядка 9 килограммов.

(обратно)

149

От переводчика: Объединённая церковь Христа – одна из протестантских деноминаций США, ведущая свою историю от первых протестантских поселенцев на северо-востоке страны.

(обратно)

150

От переводчика: Вместо Ростова должен быть Киев, так как подразумевается правление Рюрика. Автор допустил ошибку, будучи явно сбитым с толку девичьей фамилией и титулом матери Ирины – княжны Лобановой-Ростовской.

(обратно)

151

От переводчика: Здесь должна быть НКВД – аббревиатура Народного комиссариата внутренних дел, который с 1934-го года пришёл на смену Объединенному государственному политическому управлению (ОГПУ).

(обратно)

152

От переводчика: Американский сериал кинохроники, спонсировавшийся крупнейшим издательством Тайм Инк. и демонстрировавшийся в кинотеатрах с 1935-го по 1951-ый год.

(обратно)

153

От переводчика: Широкоформатная детская книга, посвящённая кораблям, морякам и стратегии ВМС США, опубликованная всего за несколько месяцев до самого мрачного дня американского флота – 7 декабря 1941-го года, внезапного нападения Японии на военно-морскую базу в Пёрл-Харборе.

(обратно)

Оглавление

Предисловие переводчика

Часть Первая. Перелёт

  Нью-Йорк – Майами

  Майами – Порт-оф-Спейн

  Порт-оф-Спейн – Белен, Натал

  Натал – Рыбацкое озеро

  Робертс Филд – Аккра

  Аккра – Кано

  Кано – Хартум

  Хартум – Каир

  Каир – Тель-Авив

  Басра – Тегеран

  Тегеран – Куйбышев

Часть Вторая. С Россией

  Бесстрашные женщины

  Еда, шутки, письма, студенты

  Ванюша, связь времён

  Ленинград, Шостакович

  Фронтовые рассказы

  Пламенная молодёжь

  Правда о религии

  Уилки, Черчилль, Кэссиди

  Спор о мести

  Единство и поворотная точка

  Дети войны

  25-летие Революции

Послесловие переводчика

*** Примечания ***