Пинок сонетов (2020) [Тарас Валерьевич Опарик] (fb2) читать онлайн
- Пинок сонетов (2020) 1.25 Мб, 49с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Тарас Валерьевич Опарик
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Тарас Опарик Пинок сонетов (2020)
© Поль Дельво “Фокус гробниц”
Краткое вступительное слово, без длинных рассуждений и по пунктам
1) Здесь вы найдёте стихи, сочинённые мною за последние 12 лет творческой жизни. Началась она, полагаю, гораздо раньше. И стихов за это время было написано вдвое-втрое больше. Но это то, что самому захотелось оставить и не стыдно людям показать. Прекрасная возможность отследить эволюцию автора. 2) Дату написания под стихами не ставил, так как в процессе составления сборника, многие из них подверглись редакции. И тогда справедливо было бы придать подписям вид, к примеру: “2008–2020”. Какой тогда в этом смысл? 3) Сборник. Очень хорошее слово. Была даже мысль назвать его “МУСОРО” (крупными буквами), а внизу мелко дописать “сборник”. В общем, здесь нет никакой концепции подбора произведений. Вот реально: избранное, за 12 лет. На бумажное издание денег всё равно нет и не будет. ) На клавиатуре не работает четвёрка. Оставим этот пункт просто так, веселья ради. 5) Обсценная лексика или старый добрый мат. Никогда эти словечки мне не были чужды в творчестве, никогда не боялся их произносить прилюдно, исполняя стихи или песни. Не считаю, что они чужды поэтическому слогу, если употреблены не “сами ради себя”, а для эмоционального усиления. Однако, для особо щепетильных читателей, перед каждым произведением с подобными словами, поставлю в скобках букву (Н) – ненормативная, мол, лексика. И тут же найдутся девицы, как у Ерофеева, которые полезут выискивать только те самые стишата, с буквой “Н” в заголовке. 6) Рифма на глаголы и экспериментальные стихи. Всё, баста, ребята. Поэт никому ничего не должен. Хочет на глаголы – может. Хочет ломать размеры и перемешивать прозу, белый стих и рифмы – да пожалуйста, верлибры писать и всё такое. У меня вот с пунктуацией проблемы ещё. Но драться за это ни с кем не собираюсь! Вот и всё, пожалуй. Приятного (надеюсь) чтения!«А в небе над нами летали слоны…»
А в небе над нами летали слоны,
Летали, кружась, никого не боялись.
И радугой за горизонт удалялись
Границы чудесной волшебной страны.
Мы были с тобою как муж и жена,
Сидели на тучах, ногами болтали,
Смеясь, мы в горящую бездну плевали
И пили остатки дурного вина.
И ты засыпала, не помня вины,
Не зная о тех, кто простил виноватых
И может во сне ты увидишь когда – то,
Как в небе над нами летали слоны.
К сердцу
Обманули тебя, первозданное,
Поцелуем фальшиво-сладеньким.
Подарили потом, как приданое
Всем неспешным пиркам и свадебкам.
И лежишь ты в какой-то лужице
Бездыханное, словно избитое,
Ожидаешь: Хозяин вступится!
И возносишь к Нему молитвы.
Ты, конечно, исполнено верою,
Лоскутками вчерашней нежности.
Твои ангелы в небо серое
Улетев, пропадают без вести.
Безобидное моё, бедное,
Ожидаешь, как прежде, лучшего.
А тоска обручами медными
Задавила тебя, замучила.
Ты прости, что я неприкаянный
Всё на сны уповаю вещие.
Но я знаю: не станешь каменным
И останешься Сердцем вечным.
Домой
Железно-слепые кишки поездов,
А в тамбуре снова пьянющие рожи,
На стенах кудрявые тени голов
Похожие в сумраке чем-то на розы.
Я еду куда-то, быть может, домой
И робко молюсь, чтоб не ехать назад.
Стекло протирая холодной рукой,
Я страшные чьи-то увидел глаза.
А там, за окошком, небес простыня,
Обгрызенный месяц и звёздные крошки…
Я еду в надежде, что вмажут меня,
Я еду и знаю: осталось немножко.
И вдруг мы уже в жутком белом тоннеле —
Как будто у шприца несёмся внутри.
И вроде на волю безумно хотели —
Не вышло. Осталось пойти покурить.
Всё далее рельсы уходят, уносят.
Мелькают бетонные стелы столбов.
И ангел тихонько прощения просит,
И вену иголкою колет мне вновь.
Недомой
Я ехал с ней вместе, опять недомой —
Дорога всё рельсилась, рельсилась.
Ах, если бы это видала любовь,
Она бы, наверно, повесилась.
Спиною вперёд, как всегда у окна,
Глаза наполнял темнотою.
По правую руку сидела она —
Молчали. Да, это святое…
Хотя я томился, хотел подобрать
Слова, чтобы не расставаться.
И не ощущал ни тепла, ни добра.
Да мало ли в жизни ситуаций.
Но бесы плясали в моей голове,
Будили уснувшие страсти,
Казалось мне, что среди сотен невест
Я с ней лишь найду своё счастье…
По рельсам катились колёса и вновь
Мне прошлое в окнах мерещилось.
Ах, если бы это видала любовь,
Она бы, наверно, повесилась.
«Вокзалы, пути, поезда, электрички…»
Вокзалы, пути, поезда, электрички,
Пейзажи за окнами стёрты до дыр.
И чувство любви, как подмокшая спичка,
Погаснет, и тьмою накроется мир.
Но это на время, разлука иголкой
Задержится в сердце, и станет терзать.
Поставишь закрытую книгу на полку,
В проблемные будни ворвёшься опять.
Забудется всё в этой жизни сумбурной:
Все формулы, все формуляры и формы.
Очнёшься от громкого крика дежурной:
"Сойдите, пожалуйста, с края платформы".
Одиночество (Дымные кольца)
Газеты, обои, ковёр, потолок – это комната.
Светильник с главою повинною на подоконнике.
От холода пальцы немеют и взгляд, как у робота
И снова припёрлись меня отпевать покойники.
Спрятались в угол, бормочут, стоят со свечками.
Я сижу, наблюдая за их отражением в зеркале.
Сигарета, затяжка – и вот замелькали колечками
Сплетения дыма, и стали для времени мерками.
Ну чего вы стоите? Припёрлись, так сядьте и выпейте!
Эй ты, справа который, поставь свою свечку поближе.
Вы хоть сдохли давно, не забыли как водка выглядит?
А такую сейчас выпускают, что пальцы оближешь.
Сели и выпили, те в одну точку уставились.
Говорю, расскажите про всё: где вы были, что видели?
И каким, говорю, вы теперь подчиняетесь правилам?
Да получше ли там, на том свете, живётся с правителем?
А они отвечают: нормально, там водка дешёвая,
В пивняках не дерутся, блюют, тихо спят под столами
И вообще, говорят, там житьё – не твоё, бестолковое.
Что же здесь тебя держит? Вставай и пойдём вместе с нами!
Ну а я приложился к бутылке, допил и выбросил
Посидел, помолчал да и вышел курить на балкон,
Тут спеши – не спеши, всё равно ты у Смерти на выпасе.
Докурил и вернулся. Прогнал эту шушару вон…
Утро резало солнцем, пилило сквозь шторы занавес,
Я плевал в тишину и шипели плевки на солнце,
Глаза об осколки острых лучей поранились
И рассыпались брызгами белые дымные кольца.
Про бумажного змея
Я толкаю бумажного змея:
Упирается он, не взлетает
И не хочет быть ветром овеян,
Всё боится, что в небе растает.
Жизнь – игра, выбор – та же рулетка:
Ты увидишь вершины и скалы.
Или просто зависнешь на ветке,
Чтобы ветром тебя разорвало.
А быть может, и в жаркое пламя
Упадёшь из ручонок негодниц.
Ты конечно же выиграешь "камень",
Но вот вряд ли спасёшься от "ножниц".
Может статься, увидишь рассветы,
Что не видел доселе прекрасней.
В вышине побратаешься с ветром,
И он больше не будет опасным…
Не поддался он на уговоры,
Не взлетел высоко, к самым пикам,
Предпочёл познавать за забором
Мир по шуму и уличным крикам.
Не хотел он из кокона выпасть,
Ну так что ж, убеждать не умею.
И за пару рублей, чтобы выпить,
Я «толкаю» бумажного змея.
«Вены пустые мёрзнут…»
Вены пустые мёрзнут,
Крикнуть бы в них – не услышат.
По ним разгулялся воздух,
Стенки изгрызли мыши.
Пот высыхал, выступая,
Инеем мелкой соли.
И вот на руках не тает
Белое, снежное поле.
Кожу морозом коробит,
Холодом кожу морщит,
С бетона следы моей крови
Тряпкой сотрёт уборщик.
Пусть! Не твоей молитве
Меня поднимать из гроба.
Скажешь спасибо бритве.
Теперь мы свободны оба.
«Тоска намазалась зелёнкой…»
Тоска намазалась зелёнкой
И сразу стала ещё хуже.
Я чувствую себя ребёнком,
Который жалок и простужен.
И, сиротливо озираясь,
Иду через ветра и снег,
Через заборы и сараи
Навстречу северной луне.
Оставив прошлое в квартире,
Где сам собою был гоним,
Где, словно в розовом зефире,
Неслышно проплывали дни.
И не сказать, чтоб надоело,
А просто захотелось мне,
Уйдя, своё оставить тело
На белой северной луне.
Чтобы вот так совсем растаять,
Чтобы искали – не нашли,
И хорошо почистить память,
Воспоминанья забелив.
И вот, очищенным и белым
Взлететь, не чувствуя вины.
Взлететь, своё оставив тело
На теле северной луны.
«Слишком видимого фронта молодые ветераны…»
Слишком видимого фронта молодые ветераны
Натыкаются сердцами на стеклянные штыки,
Ну а после мелкой солью посыпают эти раны,
Чтобы болью упиваться, сжав ладони в кулаки.
Что вы делаете, дети? Что творите? Ведь и рано
Вам ещё ложится в землю, ведь не пожили ещё.
Сквозь наушники не слышат молодые ветераны
И в обёртку – оболочку каждый «воин» помещён.
Время лечит и уходит. Выстужает ветер раны.
Возноситься невозможно из-за низких потолков.
И стареют понемногу молодые ветераны,
Шрамы в сердце зарастают, но с осколками штыков.
«Нахрена мне чужая жизнь…»
Нахрена мне чужая жизнь,
И чужая судьба нахрена мне?
Тут ужо держись – не держись,
Всё конечно, как вниз, на камни.
Зачастую последний крик
Так прекрасен и так внезапен.
Кожа белая – лунный блик,
На ней сборник стихов-царапин.
Временами наш мир жесток,
А местами совсем непонятен
И, наверное, он – исток
Всех несчастий твоих, приятель.
Впрочем знаешь, что это ложь,
Ты хотя бы не ври себе.
И попробуй-ка, уничтожь
То, чем дань отдавал судьбе.
Значит нужно идти, в пути
Нам посветит с небес фонарик,
И по звёздному полю катить
Этот мир, разноцветный шарик.
«Ему не верил даже Бог…»
Ему не верил даже Бог,
А люди и подавно гнали,
Сказали: так себе пророк —
Не растопил на душах наледь.
Но там, где холод лютовал
И где от зноя воздух вязкий,
Он всем пророчества кричал,
До крови разрывая связки.
Но где-то на краю земли
Он вдруг пропал, пропал с концами.
Его в Дом Скорби упекли,
Где шприцы иглами мерцали.
Но тех усилий было мало,
Ему ночами снилось детство,
Хоть днём реальность заменяло
Успокоительное средство.
Он дико плакал и кричал,
И корчился, меняя позы,
Тем самым повод дав врачам
В дальнейшем увеличить дозу.
И вот затих… без жажды чуда
Он ждал, не плача, не скуля.
Он верил, что уйдёт отсюда,
Когда разрушится земля.
«А на море сегодня ветер…»
А на море сегодня ветер
Гонит волны, холодный и злой.
Я штришком этот день пометил
Только разницы никакой.
И сижу как во сне, как в трансе,
В телефоне копаюсь порой.
Сорок пять рублей на балансе —
Набираю я номер свой.
Нет ответа, гудок короткий,
Раздосадованно молчу.
Осенило мозги находкой:
Я с собой говорить не хочу.
Ну и пусть, для себя, пожалуй,
Не нашлось бы сейчас и слов.
И уж коли вот так прижало,
Я той самой звонить готов…
Что однажды звала любимым,
Обещала, но не ждала,
Что лишь словом во мне разбила
Иллюзорные зеркала…
А на море тогда был ветер,
Рвался ввысь из последних сил.
Я потом для себя отметил,
Что в тот день никому не звонил.
«В полосатой больничной пижаме…»
В полосатой больничной пижаме
Я пятнадцатый день здесь торчу.
Я хотел в ней понравиться маме,
А понравился только врачу.
Вроде сердце в порядке и зубы,
Только печень легонько шалит.
Но не верят мои душегубы,
Говорят, что душа мне болит.
И, прибегнув в отчаяньи к силе,
Я пытался на волю успеть.
Укололи меня, уложили,
Попросили ещё потерпеть.
Санитар с подозрительно узким,
Усмехающимся зрачком,
На меня мерял модные блузки,
С очень длинным (до пят) рукавом.
Но вот ночью уйдут печали
И по тучкам пустившись вскачь,
Будет месяц зубами скалить,
Как мой добрый лечащий врач.
«Годы в мусорном ведре…»
Годы в мусорном ведре,
Годы мёрзнут на помойках.
Как в бессмысленной игре:
Что ни пьянка, то попойка.
Много крови, много песен
Много пел и танцевал.
Поцелуи, будто плесень.
Что ни яма, то провал.
Ледяные пальцы ветра
Лезут в тёплую кровать.
На последних километрах
Что не вырвано, сломать.
Наплевать на всё на свете
И, тараща в мир глаза,
Я, как буква на газете,:
Что не сказано, сказал.
«Я победил в тараканьих бегах…»
Я победил в тараканьих бегах,
Но эти награды меня не излечат,
У победителей есть только страх
Того, что на финише их покалечат.
А слава приходит только потом,
Но есть ли от славы толк,
Если осыплют лавровым листом
И подадут на стол?
«В этот вечер слишком жарко…»
В этот вечер слишком жарко,
Чтобы снова быть поэтом.
По пустым аллеям парка
Я гуляю до рассвета.
В этот вечер слишком жарко,
Солнца шар багрово-бурый.
Я бы даже стал Петраркой,
Лишь бы ты была Лаурой.
«Скоро всех лояльных судей…»
Неистовому Че
Скоро всех лояльных судей
В тюрьмах голодом уморят.
Кладбище разбитых судеб
Станет городом у моря.
Валуны на водной кромке
Слижет пенною волною
И огонь трескучий, ломкий,
Станет лёгкою золою.
Может быть ещё нескоро
Солнышко светить устанет,
Но свершатся приговоры
Человеческих созданий.
Стать бы вот царём Мидасом —
В золото портачить медь
И, моргая левым глазом,
На верёвочке висеть.
Ракушки
Паспорт как самоцель,
Стакан вчерашней воды.
В автобусе пахнет духами
И мытыми волосами,
И свежими огурцами,
Как пахнет везде, где находишься ты.
Сегодня ночью я шёл Домой
И рядом со мной шёл Ангел.
Его лицо освещалось белым
И саван, будто посыпан мелом.
Он подошёл и спросил несмело,
Не будет ли у меня закурить.
Ветер в твоей голове,
Месяц в твоей постели.
Свобода прилипла как мокрое платье,
Мне душно ломиться в чужие объятья.
Я тих, словно пульс на твоем запястье,
И болен словно рана на теле
Земли.
Притихший лес замёрз,
Он стоит твоих слёз.
И иней покрыл твои бледные губы,
Рызрыв-траву не находят трупы
Любить прекрасное было грубо.
И сколько так можно жить?
Я и мой друг Бродский
Телефонная трель звенит тревожно,
Ломает тело, подняться сложно,
Но это долго терпеть невозможно,
А тут и мигрень раскаленной занозой.
Голос в трубке холодный, железный.
«За вами придут! – предлагает лестно, —
Сопротивление бесполезно!»
О, боже мой, не звоните так поздно.
Трубка на рычаге повисла,
Сон улетучился, лезут мысли,
Вдруг окатило холодным смыслом:
Снова открыли охоту на автора.
Что приготовить? Ложку? Кружку?
И положить сухарей на сушку?
Опять придавил головой подушку…
Да, наплевать, подождут до завтра!
Утро вторгается незаконно,
Солнце промасленным лбом толоконным
Лезет в решётки рамы оконной
Только мне встать не хватает сил.
Сбросил тревожный сон – свобода,
Жизнь хороша, за окном погода,
Телефон молчит, отключён полгода,
Значит ночью никто не звонил.
Где-то за стенкой звенит будильник,
От света в углу прусаки смутились,
Выстрел взглядом в пустой холодильник —
Что ж, с едой можно повременить.
Нужно быть молодым и сильным,
Но от стихов, что внутри носились,
Веет холодом замогильным,
А надо как-то, на что-то жить.
Верить ли, презирать ли веру —
Эта проблема не номер первый,
И что там творится за атмосферой,
В общем, не каждому нужно знать.
Пару таблеток три раза в сутки,
Пиво, газеты, тупые шутки,
Да как посытнее набить желудки
И как бы подольше просуществовать.
Эти вопросы неотклонимы,
Тут не до лирики с пантомимой,
Как ни крути, а все цели – мимо.
И не хватает высоких слов.
Я не поэт, пусть другие «поэтят»,
Всё равно найдут, у подъезда встретят.
Я получил призовое, третье,
Среди таких же, как я, ослов.
Мой эгоизм довольно плоский,
Сам бы с собой поступил по-скотски…
Где-то в Америке умер Бродский,
А я здесь нахально пишу его слогом.
Дело, конечно, не в плагиате,
Смысла больше в совковой лопате
Или в «душевнобольной» палате.
Пусть я – горшок, обожженный Богом.
Всё же философы были правы:
Вроде бы и времена, и нравы,
Но сладкозвучное слово «халява»
Косит под корень и правду и веру.
И вот чтобы было «и ныне, и присно»,
Чтоб окончательно не прокиснуть
Может быть, даже в петле повиснуть…
В общем, я принимаю меры!
Нет, не прослыть больным девиантом
Или пустоголовым франтом,
Но даже жить по заветам Канта
Не согласился бы в силу пороков.
Эгоистичные леность и трусость
Держат, не позволяют гнусно
Таскать вериги легко, как бусы
И быть в отечестве славным пророком.
Буду существовать обычно,
Делая вид, что мне так привычно,
В каждую дырку не лезть публично.
В целом, выглядеть как простак.
Буду тихо сидеть, не взвою,
Мягко лелеять свою паранойю,
Может быть выйду, в итоге, героем,
И, может быть, «подожгу рейхстаг»…
Но вся эта чушь весьма условна,
Не стоит её понимать дословно,
Я просто упрямец под знаком Овна
И кто его знает, что мне взбредёт.
Хочу – хохочу, захочу – рыдаю,
Когда замёрзну, когда растаю
И так незаметно вливаюсь в стаю.
О, боже, какой же я идиот!..
Ночь. На часах два двадцать восемь
Знобит. За окошком всё ещё осень
Со мною рядом лишь друг Иосиф
И тот упокоился в книжных страницах.
Хотел бы поспать, только сна уж нету.
Ну что ж… не кровати, так табурету.
В темноте, у окна дожидаюсь рассвета,
Чтоб видеть, как улетают птицы.
«На улицах погасили свет…»
На улицах погасили свет,
И движутся призраки редких машин.
На лицах последних прохожих снег,
Похожий на пыль постаревших картин.
Дорожно-ремонтных раскопок рвы,
Как будто могилы на чёрный день.
Прилег бы на мокрое дно, увы,
Мешают скелеты заборов. Как тень
Вхожу в триумфальные арки дворов,
Но, вместо конфетного вкуса побед
И славы розовых лепестков,
Спиною чую плевки и бред.
Здесь проникаю в знакомый подъезд,
И не считаю квартиру клеткой.
Она – одно из любимых мест
И снова… ночь, тишина, таблетка.
Под утро сдался, печальный сон
Накрыл меня каменным одеялом.
Где-то тревожно звонил телефон,
Где-то по трубам вода бежала.
Где-то… но там меня уже нет.
Я испарился до горных вершин.
А на улицах тихо гасили свет,
И двигались призраки первых машин.
«Был человек и нет человека…»
Был человек и нет человека,
Был бы псом и не стало бы пса.
Бог – Айболит, а душа – калека
И вера как аспирин "Упса".
Легче стало? Да нет, не стало.
Стало хуже? Да вроде, нет.
Вроде и целого мира мало,
А вроде бы не хватает котлет.
Жил, как хотел, значит правильно жил и
Не перегнул с перестройкою мира.
Изо всех сил не вытягивал жилы,
Не был занюханным псевдо-кумиром.
Спрятав себя за седьмую печать,
Думал о мире нелестные вещи
И в пустоту всё пытался кричать,
Только на горле сжимались клещи.
Всё остальное в неком разбросе,
Сил не хватает собрать этот “пазл”.
Думаю даже никто не попросит
Поведать об этом печальный рассказ.
Что ж, успокоюсь, не так и хотелось,
Камнем возлягу к фундаменту здания,
И презирая телесную смертность,
Выключу разум, включу подсознание.
«Ночная лира снова не пришла…»
Ночная лира снова не пришла
Я ждал всю ночь и ждать осточертело
И мысли, словно "Красная стрела"
Несутся прочь. У мысли нет предела.
Внутри противный, давящий комок,
Дыхание со свистом рвётся выйти.
Вода в стакане. Яростный глоток.
И сердце бьётся с небывалой прытью.
Я подошёл к окошку, закурил.
По улице шагал один прохожий.
Остановился вдруг, заговорил
Со мной. Я еле удержался. Боже!
На нём одежда в точности моя,
Манера разговора идентична!
Я понял: это безусловно Я.
Ну что ж, слетел с катушек – и отлично.
Но Я мне вдруг сказал, что Я – дурак.
Я с гордостью ответствовал молчаньем.
А Я, помедлив, отошёл во мрак,
Прочь зашагал, ссутулившись печально.
Я отвернулся. Лиры нет и нет —
Ещё денёк мне вычеркнуть придётся.
Тут засиял очередной рассвет,
С таким прекрасно-ненавистным солнцем.
Я не виню ни музу, ни себя.
Так вышло, видно фатум того хочет.
Мне двери "с добрым утром" проскрипят,
А я отвечу им "спокойной ночи".
«Ночь, запах портвейна…»
Ночь, запах портвейна,
И я в труселях семейных.
Завешены ламбрекены
На окнах в доме у Лены.
Лена и я не спим,
Лена мне чешет спину,
Ловит меня на крючок,
А где-то сверчит сверчок.
Слабо свечатся свечи,
Лена мне чешет плечи.
Мысли парят налегке,
У Лены дырка в пупке.
Я к ней навеки приставлен,
В доме забиты ставни.
Мы уже долго вместе,
Ей триста лет, мне двести.
И всё это время, увы,
Лена и я мертвы.
«Где нет любви, летают мотыльки…»
Где нет любви, летают мотыльки.
И воля отдана кровавым розгам.
А мне бы въехать, затупив клыки,
В профилакторий для болезней мозга.
Мы любим мниться неизвестно кем.
О, Боже, нет! Опять транквилизатор.
Да будь ты проклят и сгори совсем,
Взрастивший нас комфортный инкубатор!
Мел на лице заметен в темноте,
Гладь зеркала не льстит изображенью.
Но лишь, в святой увязнув простоте,
Мы не потерпим больше пораженья.
А кровь любви похожа на вино,
Я пил её, когда тебя не стало.
Но мне к тебе хотелось всё равно,
Ведь лишь тогда мне мира было мало.
Но нет тебя – я вою при луне.
И чувствую, что не дождусь рассвета.
Мы – просто сон. Мы навсегда во сне.
И мира нет, и нас с тобою нету.
«Дождь бесноватый скребётся в окошки…»
Дождь бесноватый скребётся в окошки,
От ветра спасения нет.
Мыслей безумные чёрные мошки
Стремятся пробраться на свет.
Пространство сжималось тоскливо и жутко —
Коварный Дамоклов меч.
А время сыграло со мной злую шутку
И начало медленней течь.
Так получилось, что выпали зубы —
Я стал не опасен судьбе.
Музыка липнет к словесному трупу,
Закончив по кругу бег.
Дым сигареты размоет, покажет
Картинку в мути стекла.
Может быть в зеркале правда? Не важно,
Я не смотрюсь в зеркала.
Кроваво-красный сигнал светофора —
Запрет на движенье вперёд.
И многоэтажек бетонная свора
Сомкнула вокруг хоровод.
Отсутствуя в теле своём до утра,
Пытаюсь прорваться в астралы.
Мы вольные птицы. Пора, брат, пора…
Упасть и разбиться о скалы.
И берег не манит ни свой, ни чужой
Своей глубиной и глубинкой.
Я просто дрейфую на рыбе большой
Пустой чужеродной икринкой.
В итоге, карабкаюсь в гору, смеясь,
Не зная что это такое.
И вот, на вершине, измазанный в грязь
Прошу у Вселенной покоя.
Крик в тишину и никто не ответил.
Напрасно горланила пасть.
Теперь можно плакать, ссылаясь на ветер,
А можно и вовсе пропасть.
«Семь. Камень. Огонь…»
Семь. Камень. Огонь.
Рыбы плывут иначе.
Солнца кровавый конь
Вдоль горизонта скачет.
Под оболочкой век
Радуга тихо тает.
В зеркале красный смех,
Внутри копошится стая.
Камень. Огонь. Семь.
Ветер гудит в постелях.
Губы дрожат. Ем
Снег, принесённый метелью.
В голову вбил грусть.
В ладонях дрожит сердце.
Луна холодна. Пусть
Заходит ко мне греться.
В бокале гранатовый сок,
Огненный лёд искрится.
Луна – голубой цветок.
Ей, как и мне, не спится.
Дым и тяжелый вздох.
Книга. Страницы. Буквы.
Время – болотный мох,
Годы – ягоды клюквы.
Чувствуешь кислый вкус,
Проглотишь – осталась горечь.
Доешь – кузовок пуст.
О чём, по итогу, спорить?
Рыбы плывут на свет.
Пару гудков коротких.
Первой любви след
В каждом стакане водки.
Что хорошо всем,
Связано лишь с обманом.
Утро. Часы. Семь.
Ангелы встанут рано.
«Канонада прошла. Месяц бледен, как сыр…»
Канонада прошла. Месяц бледен, как сыр.
И опять увлечен вереницею
Серых будней, опутавших внутренний мир,
Словно нити, сплетённые спицами.
Почитал, поразмыслил. Но больше без дел,
Был охвачен проклятою леностью.
На остатки невыпитой водки глядел
С отвращеньем сомнительной трезвости.
Я созвучен теперь с миллиардом людей,
Моё горе – боязнь грядущего.
В сердце жалость к себе, словно рыба в воде
Разгулялась, наевшись насущного.
Я, быть может, решил по простому пути
Зашагать без борьбы и без тактики.
Я решил не искать там, где можно найти —
Вот удобнейший жизненный практикум.
Почему? Невдомёк. Или просто боюсь
Каждый день признаваться в ужаснейшем:
Что кретин, самодур, что ленивец и трус
И не коркой являюсь, а мякишем.
Горделиво надеюсь признанье снискать,
Ни единой не вздрогнув конечностью.
Одеяло, подушка. Зарыться и спать,
Только снами беседуя с вечностью.
Сколько раз я уже на себя напенял,
Чистый лист перепорчен до чёрта.
И опять мои перья уходят в пенал
И с опаскою строчки затёрты.
А с другой стороны, может всё хорошо?
Вроде, сам себе царь – соглядатай.
Что за радость: любить свой бетонный мешок,
Даже если обложенный ватой?
Растекается снег, расплавляется лёд,
Соль на ранах в елей превращается,
Горечь сладкою стала, как липовый мёд,
А вокруг карнавалы и танцы.
Приступ снова прошёл. Месяц съеден как сыр.
Меланхолии возданы почести.
Ну а если пока не протёрся до дыр,
Значит дальше – и нужно, и хочется.
«Люди едут на работу…»
(Н)
Люди едут на работу
В понедельник и в субботу.
Катят в стареньких трамваях
По продавленным путям.
У людей дела большие.
Наплевать: свои, чужие.
Люди в каждое говнище
Любят клювом угодить.
Люди едут на работу
По асфальту и болоту
И, погосты проезжая,
Отворачивают взгляд.
Сталевары, поварихи,
Грузчики, ткачи, портнихи.
Мы ведь ещё с детства знали:
Все профессии нужны.
Тянутся сырые будни,
Люди едут словно студни
В блюдах ржавого металла
И о жизни говорят.
Ходят по нетвёрдой тверди
С каждым днём чуть ближе к смерти.
И надеятся, что завтра
Будет лучше, чем вчера.
И у них родятся дети,
Будут знать проблемы эти,
Будут думать как бы лучше
Будущее обосрать.
От того ли я печален,
Бесконечно безначален.
От того ли, что в трамвае
На работу еду сам?
«С головами – ромбами…»
С головами – ромбами
Прячутся под робами
Люди, переставшие
Что-то понимать.
Гнал за белым кроликом —
Вышел алкоголиком,
Наполняя рвотою
До краёв кровать.
С головами – ромбами
Застревают тромбами
В венах и артериях
На станциях метро.
Дыбом встали волосы
Звёздочки и полосы
Помахали ласково
И ушел паром.
С головами – ромбами,
Скрытые утробами,
Люди нерождённые
Спят и видят сны.
Словно лента плеера
Транспортёр конвейера
Тянет человечество
В топку новизны.
С головами – ромбами
Ждём своего гроба мы
И на пятках пятимся,
Заметая след.
С головами – ромбами
Каменными пломбами
Крепко запечатают
И закроют свет.
Камни мхом покроются,
Черви в грунте роются,
Холмик в виде ромбика
Временем прижат.
С головами – ромбами
Мы приходим толпами,
А уходим стайками
В ромбовый закат.
Спицы
Холодно. Пусто. Упало утро,
Со звоном разорванных звеньев цепи.
На травах капли росы, как пудра
На лицах тех, что таятся в склепе.
Камни молчат, пролезает ветер
В каждую щель, тепло забирая.
И постепенно стареют дети.
Те, что хотели земного рая.
"Зуб за зуб" уже не актуально.
Зуб на зуб… от холодных капель.
Только нависла шизоидально
Тень актуального Хаммурапи.
В сердце как будто забили сваи,
Мысли друг с другом о чем-то спорят.
Только недвижно стоят моаи,
Ждут новостей с ледяного моря.
Качаемся мы, сочиняем мифы.
Толпа озадачена. Только ей
Не даст окончательный даже Каифа
Ответ, у которого "нет корней".
Сойдёмте с края! У солнца кромки
И так собралось уже много слепых.
От нестерпимой и вечной ломки
Спасенья нет в зеркалах кривых.
В твоих руках вязальные спицы,
Ты их кладешь на журнальный столик.
Я вижу глаза твои, цвета корицы
И чувствую запах грейпфрутовых долек.
И мысли рвутся теперь на части,
А я дышу сигаретным смрадом.
Ты это всё называешь счастьем,
Я это всё называю адом.
Твои цветы снова пахнут больницей,
Они растут на местах убийств.
Вонзи в меня что ли вязальные спицы,
Чтоб я тебя смог, как и раньше, любить!
Ночной небосвод перевернутой чашей
Навис. Луна золотой монетой.
Ты думаешь, может, о будущем нашем,
А я говорю, что его уже нету.
Вода из крана струится желчно
За окнами ночь. Поутихли птицы.
А ты в моём сердце уже навечно
Взглядов своих оставила спицы.
Нам холодно… Греясь дырявым пледом,
Ты снова читаешь мне про Ассоль.
А я потешаюсь над этим бредом,
Тем самым тебе причиняя боль.
Но я люблю тебя, хоть и гадко
Сейчас на сердце, гнилом и чёрном.
И наша любовь – это та загадка,
Которую не разгадать учёным.
Ты тоже любишь, целуешь нежно.
Твои поцелуи, как выстрел в спину.
Ведь понимаешь, что неизбежно
Я снова буду тобой покинут…
И вот опять берёшь в руки спицы,
Я ухожу будто бы ненароком.
У нашей любви есть единственный принцип:
"Зуб за зуб" или "око за око".
«За забором логики…»
(Н)
За забором логики
Крестики и нолики.
Голодавший сутками
Попросил воды.
Сладкого сиропчика
Чуть пониже копчика.
Распылялся чувствами —
Получил пизды.
Смерть стоит со счётами
И следит за квотами,
Тихо усмехается,
Глядя на людей.
Те, с пустыми танцами,
Кажутся засранцами,
Без ремня отцовского
И мамкиных грудей.
Нас давили молотом
И морили голодом.
И давали всякие
Чудо – порошки.
А мы с благодарностью
Принимаем гадости,
Стали мы живучие,
Словно прусаки.
На гвоздях ложилися —
Стали только жилистей,
Но глядеть на звездочки
Можно и вот так.
На любую фразочку
Получаем сказочку,
Зная, что на каждый глаз
Припасён пятак.
За забором логики
Лёлики и Болеки
Иглами потянутся
До трусливых вен.
И измерят дозами
То, что стали взрослыми.
Встрепенутся вроде бы,
Да не встать с колен.
Ну и хули париться?
Жизнь – то продолжается.
Каждый всё равно найдет
Для себя ответ.
А Остап обманывал
Шуру Балаганова:
Рио-де-жанейро
Никакого нет.
«Сегодня снова болит сердце…»
Сегодня снова болит сердце
И снова дождь за окном долго.
И вот опять не боюсь смерти
И вот опять не хватает Бога.
Горит стыдливая моя совесть:
Зачем опять прикрылся обманом?
Сижу и тупо пишу повесть
О том, как плохо писать романы.
Кому-то нужно всё это – знаю,
Не безразлично кому-то – верю.
Я зайцем прыгнул в каяк Мазая,
А превратился в другого зверя.
И глухо вою в терновой чаще,
Могилу рою свою покорно.
И бред слипается с настоящим
И всё становится иллюзорным.
На бытие поднимаю жало,
Но застреваю в пространстве узком.
Меня к себе не пускают астралы
И не помогает перезагрузка.
Она по моим извилинам бродит
Болезненно-грациозной походкой.
До исступленья меня доводит,
А я её вымываю водкой.
Она не хочет, бежит по венам.
В потоке крови купаясь, прячась,
А я будто вытолканный на сцену
И не сыгравший своей задачи.
Сливались капли, стекло дрожало
Я лбом хотел на него опереться
Её и Бога мне не хватало
И ещё долго болело сердце.
«Улетела, распрощалась неподстреленною птицей…»
Улетела, распрощалась неподстреленною птицей,
Невостребованной сказкой, засмеялась и ушла,
Потерялась где-то в дебрях жарко дышащей столицы.
Сердце плавится как масло от воздействия тепла.
Вековечить её образ на искромсанных страницах —
Это самый лучший способ для того, кто на бобах.
Разговаривать и думать, от чего потом не спится
Так прекрасно, даже если наше дело с ней – труба.
Шифровать воспоминанья, блеск дешёвых фотографий,
Чтобы больше твою слабость ни один понять не смог,
Комплименты превращая в жуткий сборник эпитафий,
Отгоняя мысль о том, что у любви не станет ног.
Полдень снова раскаляет небо с запахом корицы
И кипение подходит на свой самый жёсткий пик.
До сих пор не понимаю, как возможно так влюбиться,
Чтобы, счастьем задыхаясь, изойтись потом на крик.
В общем, сложная дилемма: и любить, и быть поэтом,
На одно потратить силы – на другое не успеть.
Но, собравшись, понимаю: через две недели лето
Наше первое, а значит может быть ещё не смерть.
«Порт. Волна пивною пеной…»
Порт. Волна пивною пеной.
Красноглазые мурены
Ищут тех, кому за деньги
Можно бы продать тепло.
Моряки в клешастых брюках
Счастье ищут только в рюмках.
Несмотря на то, что снова
Им вернуться повезло.
И на них косятся люди,
С укоризной, словно судьи.
Но молчат, прекрасно помня
Об их крепких кулаках.
Корабли встают на якорь,
Небо начинает плакать
И печаль с тоской и болью
Жалит сердце моряка.
Опостылевшие воды,
Что в себя вобрали годы,
Бесконечно надоели
Так, что хочется блевать.
Моряки, порой, не верят
В то, что существует берег,
Но, пробыв денёк на суше,
Начинают тосковать.
Вот и маются, бедняги,
Осушая свои фляги,
Иссушая свое сердце,
Истощая свой карман.
Их всю жизнь круговоротит,
А мораль сама приходит:
Лучше суши только море,
Лучше моря – океан.
«Оставь свое имя коряво написанным…»
(Н)
Оставь свое имя коряво написанным!
Фонари. Лето задыхалось числами.
Что между нами? Как между нами?
Прыжок в глубину. Столбы расстояний.
Разницы нету: вёрсты, мили.
В лесу тревожно заухал филин.
Сидели вдвоем, ничего не пили.
Глядели в глаза. Тошнотою к горлу
Подступала любовь. Давился, кашлял.
Как ни крути, но писать не пёрло.
Осталось думать о будущем нашем.
Воспоминанья свелись до количества литров.
Как бы дожить до финальных титров?
Смех. Фонари. Тишина. Ромашки.
Холод костра. Треснутой чашкой
Небо. Голос осип, пытаясь осилить.
Опять расстояния нас пилили,
Бранясь за то, что бездарно жили.
Тянулось время, тянулись жилы.
Сознание под дождем кружило.
Они смеялись, всё больше скалясь.
Во мне опять пробуждалась жалость
К себе, к тебе, к рядом сидящим.
Я спутал тебя с настоящим.
На камне змейкой свернулась правда,
На солнце грелось земное горе.
Я не хотел с тобой долго спорить,
Хотя понимал, что, может быть, надо.
Кефирных сказок травить не хотелось.
Так и ушел, не растратив нежность.
Доктор, скажи, я действительно болен?
Доктор не знал, но решил уколом,
Видимо, сгладить моё впечатленье.
Дикое утро. Плохим быть плохо.
Несмотря ни на что, продолжалось леченье.
Тебя не хватало, как Бога.
Кажется что-то подобное было
Раньше написано, впрочем ладно.
Страница закончилась. Кто-то рядом.
Безликих метафор проблемное поле.
Я в нём собирал для тебя букеты.
Наверное, нехуй любить поэтов,
Если не ждёшь постоянной боли.
Мысль завяла. Ей не найти конечной.
Трамваи в депо. Ночью идёшь беспечно.
Задолженность счёта бывает, наверное, вечной.
Касались ресницы распалённых висков.
Казалось, что всё это для дураков.
Холодно. Тошно. Спать хочется.
Ёбаный принцип вселенского одиночества.
«Каждая клетка мира…»
Каждая клетка мира
Отдалённо следит за тобой.
Напряжённо дышит, уверенно смотрит.
И ты, подконтрольно вливаешься в массу,
Стекаешь по стенке,
Скрученный проводом.
Тем, кто стоит за спиной
Не нужно лишнего повода
Для того, чтоб лишить перцептивных
Инфекций
посредством дивных дозированных инъекций.
А что, если в следующий миг,
Как только коснёшься фрагмента мира,
Он распадётся на части,
Останутся стороны света,
С которых приходит четыре солнца.
Миру весело. И он снова смеётся.
А сам ты не вечен, как кубик льда
Или какая другая форма.
Загнанный в рамки, будто вода,
Дающий надежду соответствия нормам.
А миру нужно, а миру важно
Чтоб ты, просыпаясь, видел её глаза,
А потом уходил, чтобы больше
Уже никогда не увидеть.
Это стало последней каплей
В переполненной форме кубика.
Ты стал давать трещину, грани
Полопались. И сам же о них
Порезался. Спасибо сказать уже не за что.
И больше стихи не нравятся,
И музыки больше не хочется.
Умные люди травятся,
Не выдержав одиночества.
А ты продолжаешь буйствовать,
Доказывать в себе гения.
Давая тем самым всего лишь повод
Тебя перевести в отделение
К буйным, с усиленным кайфом.
Лежишь, задроченный "лайфом".
Понимаешь, что всё оно так,
Что ты не мастак, а простак.
Тычешь в окна, сквозь щели решеток
Уверенный хилый "фак".
И это просто еще один факт.
В статистике судеб,
А в спектакле – антракт.
«Когда подкосились ноги…»
Когда подкосились ноги
От мёртвого рок-н-ролла
Я спутал свои дороги,
Зубами коснувшись пола.
Отчаяние кричало
Во мне, собираясь выйти.
В трамвае меня укачало,
Но я, как усердный нытик,
Упёрся в стекло бараном,
Упрямым типичным овном.
И думал уйти в нирвану,
Пройдя через фронт любовный.
О, это большое счастье:
Влюбиться и быть любимым.
Ты будто бы втянут пастью
И выдохнут вместе с дымом.
Покруче любого цунами
Стремительная дерзкая сила
Любви, что играет с нами,
Как будто это красиво.
Слюнявые рты и рожи,
Отбеленные до блеска…
Ради любви из кожи
Люди вылазят с треском.
И падает оболочка —
Нагие Адамы и Евы
Рожают себе сыночков
И те убивают первыми…
Мастерим на работе лица,
Домой берём, на доработку.
А на кухне мы уже рыцари,
Особенно если под водку.
Привычно снижаем голос,
Ведь слушают даже стены.
И в ванных неровные полосы
Робко кромсаем на венах.
Жарко молчим в телефоны,
Как пубертатные мыши.
Надеясь что наши стоны,
Когда-нибудь кто-то услышит…
И так бесполезно ходим,
И скоро в земли мякину
Уйдём. Нас небо проводит,
И ласково плюнет в спину.
Weltschmerz (Мироваяскорбь)
Г. Кириллову, в его День Рожденья
Свет фонаря уныло
Метит свои владенья.
Что-то внутри остыло,
Теперь там одни сомненья.
Маленький мальчик плакал
О том, как скучает по маме.
Спичка падала на пол,
И разгоралось пламя.
Весело быть героем,
Затем всё же стать семейным.
И по ночам от горя
Лелеять стакан портвейна.
Солнце глазищи режет,
Рассвет в них плюёт нещадно.
Мы стали видеться реже.
Вот и привыкли. Ладно…
Человек ведь такая сволочь,
Он ко всему привыкает.
Где-то зовут на помощь,
Где-то собаки лают.
А ты стоишь на балконе,
Пепел пуская в космос.
Вроде находишься в доме,
Только опять не дома.
Мысли ползут пустые,
Больше не пишешь песен.
Слова ли слишком простые,
Или на сердце плесень?
Больше не жаждешь чуда,
Выключить свет и – баста.
И медленно жизнь, и нудно
Течёт, как зубная паста.
Бьёшь по педали "фузза",
Смиряясь с тем, что угасло.
Наверно спиваются музы,
В огонь подливая масло.
Нервно пальцы по струнам
И кровь на затёртом грифе.
Вечером снова стал юным,
А ночью в лапы Каифе.
И сон, напуганный утром,
За горизонт унёсся.
Ты поступаешь мудро
И в зеркало не плюёшься.
Оно же тебя встречает
Нелепой небритой ухмылкой.
Потом головой качает
И тянется за бутылкой.
В душе, как в бутылке, пусто.
Ещё один день насмарку.
С похмелья обычно грустно,
Куришь, хлебаешь заварку.
Но не ползёшь на коленях —
В тебе говорит человечность.
Спускаешься вниз по ступеням
И смело выходишь в Вечность.
«Изысков в сердце… токсинов в почки…»
(Н)
Изысков в сердце… токсинов в почки
Я подарю тебе чугунные цветочки.
Ты подъеби кого-нибудь другого.
Ах слово к слову выбор слова
код не подходит
выцвела тельняшка
на простыне вчерашний сон разбит
ещё есть капли нашей пошлой страсти
выписывая кренделя руками
чихая пылью поднятой с подушки
ты радовалась камню из окна
и шевелила радостно губами.
меня ебашило наверно с тех колёс
что ты несла по улице согнувшись
ты подошла и еле улыбнувшись
вложила мне в ладонь немного звёзд
катились падали играя умирали
как дети чахлые в сиреневом саду
мы променяли на свою беду
места в аду…
как будто в телевизионном шоу
по мне как тараканы лезут титры
ты танцевала с дикостью Анитры
а мне всего лишь было хорошо.
и ты заметила ну что ж такое дело
я накалил сосуды до предела
а ты махнув рукой ушла в окно
час два четыре
стало всё равно
я не кричал тебе во след
и не желал счастливого пути
я струсил и во двор не вышел
чтоб твоё тельце мятое найти.
а ты распластана дешёвой милой куклой
с весёлым кружевным воротничком
я падал на пол и лежал ничком
под утро только лампочка потухла
вертелись сны я видел в них тебя
пересекая с гордостью сознанье
колёса делали своё
ни к черту дело
я накалил сосуды до предела
воспоминанье
о тебе в них было тромбом
я разделился на себя и что-то выше
стоял на залитой гудронным светом крыше
и пел весну, косясь на мокрый лёд
что раньше стал твоею колыбелью.
ну а теперь фальшивою метелью
твою любовь белёсым заметет.
и все пройдёт…
«Эх, непосредственность – метод общения…»
Эх, непосредственность – метод общения
Как-то проносится жизни вращение
Истинный праздник – невозвращение.
Мыслями там, где-то рядом и с Вами,
В сердце железо-бетонные сваи
Но это не так тяжело, как влюбиться.
Биться с рассудком, мириться с рассудками
Боль не утихнет стихов незабудками
Так не хватает родного. И магия
Цвета пресытившись вещими снами
Встала кирпичной стеной между нами.
Эх, расстояния, что за проблема?
Так разрешается теорема
Кто-то из окон сигает досрочно.
Кто-то лелеет невскрытые вены
И забавляется вечности пленом,
Зная что там не найдёт настоящее.
Будущее – оно же кричащее
Кровь не разбавить вином – это точно.
Будет гореть, полошить твоё сердце.
Только вот с этим огнём не согреться,
Максимум: выпить стакан от смущения.
Вот тишина безобразным забралом
Скрыла от всех и по сути не стало
Ни Вас, ни меня, ни рядом стоящего
Бред – отголосок того настоящего,
Что конструировалось поспешно
И в голове непонятного гения.
Вы ли мне снитесь и грезитесь? Вы ли?
Как-то тревожно собаки выли.
Вы не подумайте, нас не забыли
В тех кабинетах, где знают дословно.
Что говорили мы с вами друг другу,
Как мы ходили по вечному кругу
И в чувствах своих признавались условно.
Если прогоните – не поверю,
Ведь кто-то всё это время за дверью
Стоит и шепчет свои заклятья.
Возможны слова и возможны объятья.
Но это так далеко, что чудно
В чудо поверить хотя бы смутно.
Вы пояснения не просите,
А, если можно, меня простите.
«…носи на здоровье…»
(Н)
Объебал человека – носи на здоровье
Грязь на лице, вперемешку с кровью.
Выплевал в спину всё, что хотелось.
В принципе это обычное дело,
Когда тебя травит такое же тело.
Поговорим отвлекаясь от темы?
Опять твердишь, что я ебанулся.
Да, я придумал себе проблемы
Ещё с утра, когда только проснулся.
Каждое новое слово твоё,
На тему природы такого "вельтшмерца".
В душу летит раскалённым копьём
Ну и, конечно, цепляет сердце.
Чувственно, хули. "Я ж типа поэт",
Ну так давай мне повод для фобий.
Знаю: его в самом деле нет.
Как нет образцов уже созданных копий.
Кофий… морфий… антиутопий…
Выдано, словно в окошке кассы:
Хам и свинья. Ах, какая жалость.
Но вместо реакции "ноль на массу"
Что-то внутри препротивно сжалось.
В кружке, на дне, плесневеет варенье
Такое пиздатое стихотворенье.
Ах, у него "мировая скорбь"
Или же тупо парад фрустраций.
Нужно в губищи натыкать скоб,
И отрубить непослушные пальцы.
Милая, я же тебя люблю…
Я же хочу, чтобы было красиво.
Ай. Давай лучше про коноплю,
Или про подорожавшее пиво.
А ещё лучше про контрацептивы.
Это весна мне щекочет пятки?
Это со мной играют гормоны?
Ну почему же не все в порядке?
И пальцы режет пучок нейлона.
Пишу стихи – получаются стоны.
Дерьмо не ведрами, а вагоном.
Не лучше ли через грани стакана
Мне наблюдать? И всё будет в радость.
Давай, топчи его, скользкого гада.
Ему от тебя ничего не надо.
Он пакостно дышит и в целом сволочь…
Снов горизонт завалил за полночь.
Всё, прекращай ворошить бумагу.
Как не винти, не напишешь сагу.
Каким ты был, таким и остался.
Что ты, родимый, не исписался?
Давишь себя, как лимон изжатый,
А, между тем, помахать лопатой
Гораздо полезней и выше зарплатно.
И даже читая в таком формате
То, что так просто и не сказать.
Они будут думать: "С какой же стати,
он вдруг решил вот так написать?
Снова он ноет, поёт и воет,
Что же это вообще такое?"
Ваше право, любимые судьи.
Я не могу объяснить это людям.
Без этого вовсе меня не будет.
Ждёте? Чего-то ещё поведать?
Ты тоже ждёшь очевидного бреда?
Ладно. Ведь я же чистой монетой
Всегда… И снова рассветом
Меня снабдило доброе утро.
А я не могу поступить мудро.
И вот я опять проебался глупо
Пора бы открыть что-то вроде клуба
Для тех, кто верит что можно просто
Любить без всяческих предрассудков
(Не так, как нужно кому-то по ГОСТу)
И всяких в него принимать ублюдков.
Ну а тебе ещё раз спасибо
За то, что сбила корону с нимбом.
Фонарь
Ночью тихо сыпал снег
Нежно укрывая город,
А фонарь мечтал о сне,
Что наступит так нескоро.
В полудрёме он стоял,
Как писал об этом классик.
И снежинок карнавал
Будто бы над ним смеялся:
"Ты, как истукан стоишь,
Великанище железный.
Ночь уже, а ты не спишь,
Весь холодный, бесполезный.
Ну кому ты нужен здесь?
Всем в кроватях что-то снится.
Ну а ты к ним в окна лезть
Вздумал, как влюблённый рыцарь.
Спать мешаешь и вообще…"
А фонарь стоял и думал:
"Отчего же мир вещей
Кажется таким угрюмым?
Нам ведь тоже снятся сны,
И болеть мы можем тоже".
Но в круженьи белизны
Показался вдруг прохожий.
Он ворвался в жёлтый круг,
Осмотрелся в свете зыбком,
И фонарь, как лучший друг,
Тёплой одарил улыбкой
И ушёл. Фонарь сиял,
Сам с собою рассуждая:
"Вот выходит, что и я —
Тот, кто людям что-то дарит.
Пусть и не благодарят —
Я теперь собой доволен,
И судьбою фонаря
Вовсе не обеспокоен.
А укоры – это чушь.
Мне, снежинки, не обидно.
Если я не подсвечу,
Вас самих не станет видно".
И они, умерив гул,
Плыли в воздухе кругами,
А когда фонарь уснул,
Сон его оберегали.
«Тесты Роршаха, рельефное сознанье…»
Тесты Роршаха, рельефное сознанье,
Незнакомец предлагает кислоты.
И вдыханье облегчает пониманье,
И всегда не вовремя менты.
Змеи кольцами свиваются по норам,
Крысы в панике, а это не к добру.
Надвигается предчувствие, что скоро
Я, быть может, преждевременно умру.
Дом тоски из почерневших брёвен.
Ставни наглухо, повсюду тёмный лес.
И ночами круторогий Овен
Звёздной мордой скалится с небес.
Я живу здесь между сном и явью,
Мне существованье по плечу.
Карточками в выцветшей оправе
За собою прошлое тащу.
Пью горячий чай, ловлю измены
И струятся капли по вискам.
Молчаливо напирают стены,
Молча наполняется стакан.
За окном, наверно, кто-то ходит,
Шепчет, шелестит травой впотьмах.
То ли бес покинул свой колодец,
То ли Смерть пытается стремать.
Все они добьются результата:
Я издёргаюсь, не высплюсь, и больным
Буду до утра считать остаток
Времени, клубя табачный дым.
Я не грежу тридевятым царством,
Всё, что можно было упустив,
Я свою любовь сменял на блядство,
А себя на песенный мотив.
Но, как ни крути, себя пытая,
Я не вывел новый чистый звук
И смирился. Когда час настанет,
Я увижу пару нежных рук.
Пальцы мне опустятся на веки,
Ласково закроют их. И вот…
Дом тоски. Без тени человека.
Человек в нём больше не живёт.
«Листаю книгу – там гербарий…»
Листаю книгу – там гербарий
Я сразу вспомнил свое детство.
Потом поехал в колумбарий
И застолбил там себе место.
«Боли такие фантомные…»
Боли такие фантомные,
И прошлое – настоящее.
А нынешнее – бестолковое.
И, как провода гудящие
Башка, словно улей в панике,
Кровью тяжелой налитая.
Мы в жизнь вошли как избранники,
а выйдем оттуда избитые.
«Сегодня жить особенно не хочется…»
Сегодня жить особенно не хочется:
Мешает ощущение стыда.
Как старый энурезник, небо мочится
И что-то грудь сдавило, как удав.
Я б даже что-нибудь сейчас и выплакал
Да только обезвожен, потому
Что я вчера намного больше вылакал,
Чем мог мой организм потянуть.
Пропахший полуночной электричкою,
Раздавленный похмельем, как пятак,
Считаю время выжжеными спичками
И разгребаю мыслей кавардак.
Но память этанолом запечатана…
Скажи что было – я не удивлюсь,
Фрагменты отрываются заплатами
И в этом даже есть какой-то плюс.
Короче, жизнь моя и так несладкая…
Я брошу пить! На этот раз совсем!!!
И, в магазин зайдя за шоколадкою,
Кассирше прошепчу: "Вина… 0,7"
Репка (современная сказка)
Летело в землю реповое семя,
Не зная как само туда попало,
Но, в чаяньях больших, росток давало
И ввысь тянулось, обгоняя время.
Без удобрений, лишь дождём да светом
Питаясь, на волне энтузиазма,
Плод не осознавал судьбы сарказма
И наливался ярким жёлтым цветом.
А в это время дед лежал с циррозом
Под капельницей, проклиная бабку,
Сморкался шумно в половую тряпку
И жаждал алкогольного наркоза.
А бабка, еле волоча сандали,
В аптеку шла, с мечтой об инсулине,
Трепалась в коридорах поликлиник
Про то, что снова пенсию не дали.
Про то, что от чего-то дохнут куры,
Что в огороде некому копаться,
Что жизнь она связала с тунеядцем,
И справедливо называлась дурой.
А внучка, вопреки расхожим шуткам,
Уехала и зацепилась в центре,
Не став на тридцать третьем километре
Известной гонорейной проституткой.
Уныло посещает alma-mater,
Читает в «Cosmopolitan» советы.
Она не из дешевых профурсеток —
С ней спать достоин тот, кто больше платит.
А репа в это время разрасталась,
От солнца прикрываясь листьев сенью,
И ожидала свой триумф осенний,
И верила: совсем чуть-чуть осталось.
Собака с кошкой – горе-волонтёры!
Им дела нет до репы, им бы мяса.
На них уже надеяться напрасно,
Ведь по деревне рыщут живодёры.
И даже мышь, что славилась сноровкой,
Не сможет ситуацию поправить:
От ней уже осталась только память —
Она давно попалась в мышеловку.
Вот так вот каждый занят выживаньем,
Капризы случая для них всегда нелепы.
Понятно, что тянуть большую репу
Ни у кого нет сильного желанья.
Нет, человек не злобен по природе.
Он – раб судьбы, её противник слабый…
Не стало деда, кошки, Жучки, бабы
И репа догнивает в огороде.
«Я не люблю быть на улице…»
Я не люблю быть на улице,
Там тошно и неуютно,
Повсюду дома сутулятся,
И в спину тайком плюют. Но
Квартира ведь тоже клетка,
Романтики скажут хором.
В ней каждая табуретка
Глядит, мол, немым укором.
Ну ладно, допустим, вышел,
Но только с условием: к ночи.
Дождь засопливил по крышам,
И будто сожрать меня хочет,
Накрыл пеленой бесцветной
Вцепился в меня пираньей…
Я промочил сигарету,
Она оказалась крайней.
Но это не слишком грустно,
Ведь спички оставил дома.
Вот так осознал искусство
Приёмчиков против лома.
Но я ничего. Я выстою.
Разбитый дождем и полночью.
Прошляюсь походкой быстрою,
Людей называя сволочью.
От этого прежде легчало,
Хотя понимал чуть позже:
Во мне человека мало,
А сволочи как-то больше.
«Я хочу, чтоб это сделал друг…»
Я хочу, чтоб это сделал друг:
Чтоб бутылкой только что распитой,
О бетон на лестнице разбитой,
Ткнул меня как плавательный круг.
Я хочу, чтоб мыла взяв кусок,
Не скупясь, не помня про обиды,
Он веревку мылил не для виду
И крепил на крюк, под потолок.
Я хочу, чтоб сильною ногой
Он сломал гнилую табуретку.
Не взыщу. И на листочке в клетку
Напишу, что кончил сам с собой.
Напишу, что нет ничьей вины,
Благодарность выскажу конечно.
Вот везёт нам, почему-то, грешным…
Для чего ж ещё друзья нужны?
И, считая каждый сердца стук,
(ведь любой окажется финальным),
Осознаю: это гениально,
Хорошо, что это сделал друг.
«Частицы морфия бежали по трубе…»
Частицы морфия бежали по трубе,
Игла казалась трёхметровой спицей.
А я сидел с торчащим в вене шприцем
И с лёгким отвращением к себе.
И жизнь моя, как яркое кино.
Я режиссировал, как Тарантино Квентин,
Все ваши бредни запивая "бренди",
Я слал плевки в открытое окно.
Мне стало тошно, слабость одолев,
Я посмотрелся в зеркало невольно:
Я стал скотом, отчасти добровольно
И поместил себя в особый хлев.
Я знаю всё, что нужно о себе,
Брокгауза с Эфроном не тревожа!
Ведь я когда-то тоже осторожно
Внедрил себя частицей по трубе.
Чуть меньше года проведя во тьме,
Я в чаяньях фальшивых развивался
И не заметил сам, как оказался
В нелепой до безумства кутерьме.
Промчались месяцы, за ними и года
И вот мне очевидным показалось,
Что вовсе никакого не осталось
От чаяний фальшивых и следа.
Сюжет простой, в нём нет особых черт,
Такие здесь встречаются повсюду,
Я для судьбы, как основное блюдо,
А вовсе не изысканный десерт.
Мне оставалось сдаться и залечь,
Не развивая томных философий.
Я сочинил историю про морфий,
Чтобы себя хоть как-нибудь развлечь.
Но, вылежав до донышка кровать,
Не допущу окамененья стана,
И плюнув зеркалу в лицо, я встану
И вновь отправлюсь с миром воевать.
«Дороги не дороги, если кончается водка…»
Т. Яровикову
Дороги не дороги, если кончается водка,
Песни не ценят, когда для них нету ушей.
От старых матрацев недолго разжиться чесоткой
И лютой изжогой от пересоленных щей.
А где-то в чужих городах есть знакомые други,
Есть женщины даже, которые любят тебя.
Да только за окнами поезда серые вьюги
О жизни бродяжьей твоей заунывно скорбят.
Коверкать реальность, бросая на жертвенник слога —
Обычай, который поэтов заводит в тупик.
Раздутых величий вокруг неестественно много.
И каждый в болоте своём самый главный кулик.
А честные люди идут в драных кедах по свету,
Не помня начала, не зная что будет в конце.
Судьба им бросает "орлом или решкой" монету,
А время им ставит печати свои на лице.
Гореть, не сгорая – бессмысленно, пошло и тяжко.
Будильник, как прежде, не сделал тебя молодым.
А утро вдыхает тебя безразмерной затяжкой
И вновь отпускает в бездонное небо, как дым.
Наверное нужно и так, чтоб не выросла плесень,
И что-то внутри так упорно толкается в грудь…
Дороги не дороги, если кончаются песни,
А песни кончаются, если кончается путь.
«Море было когда-то рядом…»
Море было когда-то рядом,
Бессонное, беспокойное море.
Я пытался не встретиться с нею взглядом,
Когда наблюдал через дырку в заборе.
У неё была кровь на алых губах,
А может она просто ела вишни.
Пришла мысль: почему мы одни в гробах?
Потому что второй, наверное, лишний.
Тот, кто себя добровольно обрёк
На сотни сотен лет одиночества,
Вновь и вновь повторяет урок,
Который давно повторять не хочется.
Но что поделаешь – повторял,
Бросаясь то к логике, то к эзотерике,
Как будто завёл себя и потерял
Во влажных джунглях Латинской Америки.
В прогалинах веток был виден кондор.
Ну что ты? Куда ты? Меня дождись,
Отведи меня в мой родной Макондо,
Быть может там прекратились дожди.
Взмахи крыла были вместо прощанья,
Теперь бесполезно ему кричать.
Я тоже когда-то давал обещанья,
Которые после не мог выполнять.
Томиться в сельве, молиться солнцу,
Что мне осталось? О, Боже, Боже…
Теперь не смогу я писать каталонцу
И писем его не увижу тоже.
И вдруг… свет, непривычно колкий,
Глаза как будто бритвою взрезал.
Меня снимают с четвёртой полки
И бесцеремонно кладут на железо.
Стол для трупов? Однако, позвольте.
Жив я, и мне это всё мерещится!
Мне отвечают: больной успокойтесь,
Это почти безболезненно лечится.
Живостью многие нынче заразны:
Привозят, представьте, в день по десятку.
Но этим болеют, как правило, разово,
Вы не волнуйтесь, всё будет в порядке.
И тут замечаю, что за разговором,
Не прилагая особых усилий,
Какой-то пилою с бесшумным мотором
Меня почти безболезненно вскрыли.
И тут же нежно, боясь разбить
Сердце моё из меня достали.
Я испугался, просил попить —
Сказали нельзя, и конечно не дали…
Во сне я видел мутные волны
И чёрный месяц на красном фоне,
Мне отчего-то вдруг стало больно
И я проснулся. В пустом вагоне
Звенела ложка в гранёном стакане,
Я пальцем яичную смял скорлупку.
Взял сотовый, чтоб дозвониться маме,
Но та не сняла почему-то трубку.
Мне опостылел молчания траур,
Я стал тяготиться поездкой этой.
С трудом поднявшись, зашлёпал в тамбур,
Стал у стены, закурил сигарету.
Едва докурил её до половины,
Как вдруг за дверью услышал кашель
И в тамбур быстро вошли мужчины:
Один молодой, а другой постарше.
И тот, что старше, седой и хмурый
Со стойким запахом перегара,
Шепча как-то сбивчиво и сумбурно,
Купить предлагает замок амбарный.
Зачем замок? – вопрошаю тоскливо,
Мне даже не от кого запереться.
Тогда молодой усмехнулся криво
И тихо сказал: повесишь на сердце.
В глаза мои зорко всмотрелся старший,
Отпрянув, как будто я был увечный,
Сказал молодому: пойдем-ка дальше,
Это ещё один бессердечный.
Ушли, негромко о чём-то споря,
А я увидел в проём оконный,
Что поезд несётся теперь по морю,
На полном ходу рассекая волны.
И тут я встретился с нею взглядом
И замер с другой стороны забора,
Она, улыбнувшись, пошла по саду,
Пытаясь привлечь меня разговором.
О, Боже, за что мне такая кара?
Чем заслужил я подобные муки?
Но тут подбежали два санитара
И бережно взяли меня под руки.
И вот я лежу, ослабев от патетики,
Скрипя еле слышно сеткой кровати.
Мысли запрятав свои по пакетикам,
Считаю количество стен в палате.
Как она там? Уже и не важно.
Я уж о ней позабыл почти.
Только ночами становится страшно —
В Макондо, видимо, снова дожди.
И я, как один из тех одиночек,
Что губят себя в добровольном затворе,
Засну, вероятно, к исходу ночи
И наверняка мне приснится море.
«Утро. Автобус. Консервные лица…»
(Н)
Утро. Автобус. Консервные лица,
Весьма покорёженные судьбою.
И я не успел до конца надивиться,
Как вдруг блеванул перед собою.
Напротив сутуло сидел мужчина
В белом пальто, озираясь гордо.
Мне было ясно, что нет причины
Такому козлу не вцепиться в морду.
Но я решил поступить мудрее
И просто пролился ему на брюки.
И думал о том, как поэт хиреет,
Не отказавшись от лишней рюмки.
Мужчина сидел, как ударенный током,
И рвота стекала с коленок тощих.
Пускай это будет ему уроком,
Пускай теперь носит ебло попроще.
И тут началось: очевидцы оказии
Стали шептаться вокруг негромко.
И вот меня окрестили мразью,
Скотиной, пьяницей и подонком.
"А может быть у мужчины дети" —
Какая-то баба вопила истошно,
Хотя было видно, что ей на свете
Больше всего без ёбаря тошно.
"Вы посмотрите, какая гнида" —
От возбужденья трясясь коленом,
Выкрикнул толстый, стареющий пидор
И о соседа потёрся членом.
Две недоделанные студентки,
Те, что сидели со мною рядом,
Как по команде убрали коленки
И пялились испепеляющим взглядом.
Автобус практически был на конечной,
А мне по-прежнему было плохо.
Но я сидел и думал о вечном:
Всё же прекрасное чувство – похуй.
«Девочка маленькая…»
Девочка маленькая,
Миленькая
Курит в углу отсыревшие папиросы,
Кутаясь в дырявый плед,
Задаёт себе глупые вопросы,
И не может никак подобрать ответ.
Какого чёрта? Какого хрена?
(О, девочка знает слова и покрепче)
Но ей от этого вовсе не легче.
Собралась принять какие-то меры…
Девочка ждёт своего кавалера.
Тот опоздал уже на пол жизни
Или на… сколько?
Даже если еще придёт —
Застанет всего лишь ее осколки.
Она печалится, стонет:
а может он где-то тонет,
таращит в небо глаза
стремиться сказать то,
чего не сказал
никогда бы…
а может, напротив —
сидит у бабы,
пьет чай
рассказывает ей невзначай,
что где-то в сырой квартире
со ржавыми кранами и пустым холодильником,
его ждет наивная дура,
курит и плачет,
а значит —
он ей зачем-то нужен.
а баба с глазами из чистых стёкол
и с плавной душой половой тряпки
глупа до того, что не видит намёков
и думает: всё в порядке,
считает его уже мужем.
самой невтерпёж раздеться,
а у него всё сильней изнывает сердце,
а значит он все же тонет.
объятья её слабеют,
глаза грустнеют.
она понимает – значит умнеет.
а он уходит, засунув носки в карман,
опустив глаза
курит отсыревшие папиросы
по пути на вокзал.
дышит так, как будто бежал.
и бежит…
автобус едет, стекло дребезжит
водитель включил почему-то "Флойдов"
неужто теперь это тоже мода?
он резко в себе подавил смешок,
он едет. он не совсем ещё
конченный тип.
он доедет.
придёт и скажет: "всё хорошо".
получит в ответ
резкое "нет".
Но это будет верней и твёрже
чем тысячи тысяч "да",
которые носят в себе провода
лицемерных звонков телефонных,
правильных и законных.
ни лишнего слова,
ни междометья…
а он в свою очередь в ней заметил
что-то, что не даёт соврать.
потому и вернулся
спать.
«Я не то чтобы очень зол…»
Я не то чтобы очень зол,
И не то чтобы слишком мягок.
Вот мне скажут: ложись на стол!
Я подумаю, но не лягу.
Если скажут идти в постель,
Я не выдам себя промедленьем.
И в коробке из толстых стен
Будут красочнее сновиденья.
Я не то чтобы нем, как пень,
Ведь умею марать бумагу.
Я не нищий, но каждый день
Провожу как простой бродяга.
Я нередко бываю пьян,
Реже в гости хожу к подругам.
Я долги отдаю друзьям,
А они отдают супругам.
И я вовсе не так жесток —
В нас людское, порой, жестоко:
Если нас выбирает Бог,
Нам не нужно такого Бога.
И прельстившись любовью муз,
Заразившись культурой речи,
Я тащу невесомый груз,
Что так сладостно давит плечи.
А признание и позор
Всегда парой приходят в гости.
И я вовсе на мир не зол —
На него мне не хватит злости.
«День за днём, из года в год…»
День за днём, из года в год
Выкорчёвывать свой род,
Принимая во вниманье
Предсказания погод.
Подставлять себя под плеть,
И под ней псалмы хрипеть,
И от милосердной длани
Принимать любую смерть.
Мудрецы наперечёт,
Мудрецам у нас почёт,
Но у каждого из носа
Юшка красная течёт.
Бессловесным мудрецам
Проще целостность лица
Сохранить, среди навоза
Привыкая к леденцам.
И под натиском причин
Мы уверенно молчим,
Нищету назвав пороком,
Всё надеемся на чин.
Недоверчивы к слезам,
Ждём, чтоб кто-то приказал
Всем в отечестве пророкам
Повыкалывать глаза.
И пойдет у нас гульба:
Будут танцы на гробах,
Из обшарпанных пристанищ
Повылазит голытьба.
Солнце, воздух и вода —
Это, братцы, ерунда.
Вот всему конец настанет,
Позабавимся тогда.
«Моей любви не хватает эмоций…»
Моей любви не хватает эмоций,
Моим глазам не хватает солнца…
Не смей, не думай про то, что слышал,
От пресыщений съезжает крыша.
Проснись под утро, ложись под вечер,
Пускай работа оттянет плечи.
Латай на теле своём заплаты,
Отрадно пьянствуй, живи зарплатой.
Такие заповеди всеместны —
Рецепт для жизни, пустой и пресной.
Возьми в свои пресвятые руки
Искорененье любой науки.
Чтобы на этом прекрасном свете
Жили и развивались дети.
Плоди живых, хорони покойных,
Живи до старости преспокойно.
Не думай ввысь, сторонись блужданий,
Окстись невыстраданных желаний.
Наплюй и выплюешь тихую радость
Ведь это всё, что тебе осталось.
«Где мы с тобой потеряли вечность…»
Где мы с тобой потеряли вечность?
Где мы с тобой повернули влево?
Всё было рядом, и тихой речкой
Плыли куда-то твои напевы…
Львиная пасть золочёная – солнце!
Скалит клыкастое, ох и скалит.
Ночью луна хребтом изогнётся
И разобьётся под утро о скалы.
Губ не хватает алеюще-тонких!
Этих зрачков непонятного цвета
Так не хватает. И взглядов коротких,
Которых, как ни крутись, но нету…
Зеркало «хамом» назвав и, пялясь
В мёртвую гладь, простоять до ночи.
Томно к виску приставляя палец,
Выдумать что-то, чего ты хочешь…
«Что-то» не вышло… а лужи, слякоть;
Всё – приложение к прошлым бедам.
Веришь ли, даже не смог заплакать,
Хоть и пытался во всю, да где там.
Там это где? В искушеньи чахлом,
Гретый вином и трубой "централи",
Думал, не стать ли в секунду наглым?
Но пальцы над кнопками заскучали…
Высечен холодом в сером камне
Перечень тусклых моих эмоций.
Сонеты Шекспира? Угу. Куда мне,
Убогому Пану до Девы-солнца?
Горит бумага, окно раскрыто.
Велел лететь – растрепались крылья.
Души моей треснувшее корыто,
И всё беспечно в песок пролил я.
А то, что осталось – залито чаем
И в липких кольцах гнездятся строчки.
Мы так стремимся… но смерть встречаем
Всегда, статистически, поодиночке.
«У людей появляются дети…»
У людей появляются дети,
А потом шатаются нервы.
И, конечно, проблемы эти
В хит-параде на месте первом.
У людей развивается астма,
А кому-то везёт: одышка.
И потом, всё как будто в красном,
И внезапная смерть, как вспышка.
У людей рассыхается совесть,
Атавизмом в душе колея.
Но им нужно детей готовить
К приходящему поскорее.
У детей появляются тайны,
И мечты, как следы обиды.
И сболтнув их кому-то случайно,
Всё же не подают и виду.
А потом они подрастают
И как семечки из кармана,
Свои тайны где-то теряют,
И мечты, как следы обмана.
Вряд ли кто-то хотел быть несчастным,
Они жить хотели как в книжках.
Но, в итоге, развилась астма,
А кому-то свезло: одышка.
Они вяло встают на рассвете,
Машинально жуют консервы.
А потом появляются дети.
И, конечно, шатаются нервы.
«я далеко не летов…»
я далеко не летов
и летов уже не летов
а память уже не общество
а точно такое же тождество
как летов и небытиё
странное и своё
а я далеко не он
я далеко вообще
и с голубем на плече
сажусь в прицепной вагон
и где б меня не качало
я возвращался в начало
того невеселого лета,
где я был совсем не летов
а ты как из песни мышь
думаешь но молчишь
сказала б тогда хоть слово
я был бы не так изломан
сейчас от переживания
нашего расставания
но я далеко собрался
тебе туда не ходить бы
ах только бы я не дождался
твоей и его женитьбы
а то что еще не спето
справляет в мозгах поминки
ведь летов давно не летов
а просто лицо с картинки
«Утро шарило в поисках человека…»
Утро шарило в поисках человека,
Человек лежал с алкогольным ранением в печень.
Донимая себя вопросами: чем же лечат
Болезни последнего, 21-го века?
Человек подавлен. На него надавила совесть,
Луна раскрошилась над молчаливым лесом
И утро было таким непонятным стрессом,
Что там, в лесу тревожно заухали совы.
У человека один за другим умирали соседи.
Ночью опять коридоры, стены и двери.
Человек до последнего силился в это не верить,
Но крыша кричала ему, что скоро уедет.
Свет, свет, поистине много света,
Как в полуночной пустующей электричке,
Цепляя антенны из города валит лето
И человек напивается по привычке,
Создавая видимость правильности поступков,
Человек бичует себя за каждое слово,
Но ложится под оправдания как проститутка
И, как награду, опять получает повод
Пить, и наращивать шизофрению как жир
На безнадёжно тупеющем, сохнущем мозге,
Способном только считать на обоях полоски
Или ближайших соседних домов этажи.
«Солнце сядет неслышно в нагретый песок…»
Солнце сядет неслышно в нагретый песок
И луна колыбель закачает.
Время быстро течёт и берёзовый сок
Станет горше полынного чая.
Подскажите, как жизнь разводить на бобах
И хлебать из пустого корыта,
Или скалиться кровью на белых зубах,
И гордиться пиелонефритом?..
Расползаются сплетен коренья в земле
И со всей сорняковою силой,
Душат правды ростки, словно шею в петле,
Расчищают места под могилы.
И не нужно им будет здесь почвы иной,
Кроме мёрзлого, мёртвого грунта.
Но настанет момент, и взойдут под луной
Орхидеи кровавого бунта.
«Нет ничего реального…»
Нет ничего реального
Лишь “синева” рассветная…
У павильона печально
Курит свои сигареты.
Здесь контингент отборный,
Не молодой, не старый,
С запахом общей уборной
И музыкой стеклотары.
Фенечки
Природа плетёт из людей презабавные фенечки,
А людям так хочется вить друг из друга верёвочки.
Поэтому ведьмами злыми становятся феечки,
А маги волшебные палочки прячут в коробочки.
Время стремится людей рассовать по тарелочкам —
Нет ни весёлого в этом, ни толики грустного.
Люди для времени словно минутные стрелочки.
На циферблате плясать – это тоже искусство.
А жизнь превращает людей в интереснейших куколок,
Выпустит в мир, поиграет, оттяпает ниточки
И ринется куколка вниз, как гимнаст из-под купола,
А там уже досочки сбиты и камешек выточен.
Вина бы, да только такого, чтоб было полезное
И дыма такого, чтоб кашлем не портил дыхание.
На карте руки блок-посты обозначены лезвием,
А линия жизни отмерит до них расстояние.
Кораблик души поплывёт, завлекаемый нимфами,
На поиск бесценных сокровищ любви человеческой.
Но море сердец обернётся костлявыми рифами
И Сцилла с Харибдой закусят салатом “по-гречески”.
Ты знаешь, мой друг, удивляться здесь вовсе и нечему
Пускай наше счастье тебя не пугает отсрочками.
Природа сплетёт из людей ещё множество фенечек,
Чтоб те, закалённые временем, стали цепочками.
Старший товарищ
Конечно же можно придумать смешней и нелепей,
Да только куда уж смешнее, когда над тобой
Твой старший товарищ с кувалдой, скобою и цепью,
Готовый навеки тебя обручить со столбом.
С позорным столбом, не каким-нибудь там телеграфным.
Таких раритетов повсюду теперь уже нет.
Почётнее только стоять в зоопарке жирафом,
Но должность такую дают лишь за выслугу лет.
И тихо ходили вокруг разномастные твари,
Привыкшее в Боге рассматривать дар подлеца,
Плевали несмело и только мой старший товарищ
С улыбкой грозился остаться со мной до конца.
«Так обостряется чувство реальности…»
Так обостряется чувство реальности,
Что была серой, сумбурной и скомканной,
Лишь появляются скромные радости
Вроде случайных встреч с незнакомками.
Сопровождать её робкими взглядами,
Чтобы она, не дай бог, не заметила,
Думать, мечтать и загадки разгадывать:
Ты её или она тебя встретила.
Но так не бывает, чтоб стало как хочется,
Такое порой только в книгах читается.
Слово, другое и вскоре закончится
Сказка, которая не начинается.
Сердце, которое стонет и ноет
Нужно опять успокаивать молотом,
Чтобы оно, как посудина Ноя,
Где-то застряло меж льдами и холодом.
Если б я Вас не нашёл по случайности
Я бы, наверное, резал газеты,
Чтобы Ваш образ оставшийся в памяти
Перенести в коллажи и портреты.
А если не выйдет, то в диком отчаяньи
Резал бы, резал бездарные пальцы,
Чтобы хоть так сочинить окончание
В сказке, которая не начинается.
Сновиденья о счастье (К тебе)
Сновиденья о счастье под тусклой, неяркою лампой.
И котёнок, на первый снежок наступающий лапкой.
Керосиновый запах росы.
И опавшая плеть виноградной лозы,
Камуфляж почерневших лесов,
И крадущейся жилкой любовь
Наполняет биеньем висок.
На холодных вокзалах плевки и окурки,
Отъезжающий поезд и груз переполненной сумки,
И протяжный гудок, объявивший “пора”,
Запах гари и звон серебра.
Я минутною стрелкой застыл в ожидании звонка,
И раскрывшимся сердцем алеет осенний закат.
А котёнок играет с ним будто бы это клубочек
И закатит куда-то его по пришествии ночи.
Стук вагонных колёс, непроглядная сажа стекла,
Я не стану звонить – ты, похоже, уже прилега.
Об одном попрошу машиниста: чтоб только довёз
Или в город к тебе или просто с моста, под откос.
«Бывает, радость так мимолётна…»
Бывает, радость так мимолётна,
Что память вечно желает хранить
Моменты эти, мечты полотна,
И слов обрывки всекать в гранит.
В моей рутине живёт надежда,
Она же будит меня по утрам.
И я готовлюсь терпеть прилежно
И не страдать от пустячных драм.
Не буду виселицами бредить,
На крюк повесив гитарный шнур.
(Воображаю: вот ты приедешь,
А я весь синий такой вишу).
Да разве можно так безобразно
Лишить себя твоих милых черт.
Тоска стоит со стаканом грязным:
"Извольте пить, гражданин поэт".
А я в отказ и прогнал мерзавку,
Во след рукою отправив крест.
Заботы все отложив до завтра,
Взял сигареты, ушёл в подъезд.
И там я, в качестве манифеста,
Булавкой выскреб на стенке речь:
"Чем реже возможность твоих приездов,
Тем больше радость от этих встреч".
«Гудки поездов разорались, но маленький город…»
Гудки поездов разорались, но маленький город
Израненный рвами траншей так болезненно дремлет.
Парами рассвет разрывая, проносится “скорый”.
Время стояло, время упало на землю.
Солнышку машут руками высотные краны,
Первый мороз на желтеющих травах, как пудра.
Хрупкие сны взмахом век разбивая, ты встанешь,
А я уже здесь. И шепчу тебе: доброе утро.
«Солнце проклюнулось в заспанном облаке…»
Солнце проклюнулось в заспанном облаке,
Город заплаканный после дождя.
Я выхожу в диогеновом облике.
Люди прицелами в спину глядят.
Кашляет в небо авто без глушителя,
Громко ковшом экскаватор скрипит.
Как же, ответьте скорей, небожители,
Мне до её появленья дожить.
Мысли о смерти проносятся в воздухе —
Это всего лишь период такой.
Но можно ли нынче подумать об отдыхе,
Если несётся строка за строкой?
Всё запишу, всё отдам без сомнения,
До многоточия, до запятой.
Я не стремлюсь быть непризнанным гением,
Чтобы стихи оставлять напотом.
Сложно с огнём человека разыскивать
Днём, среди следствий унылых причин.
Сложно делиться печалями с близкими,
Чтоб их нечаянно не огорчить.
Вот потому-то молчания долгого
Цепко засела заноза в мозгу.
Чтобы с больной на здоровую голову
Не перекладывать сердца тоску.
Стук в голове – это грохот отбойника,
Что за окном ковыряет асфальт.
Сердце практически как у покойника.
Мозг не желает закончить "гештальт".
Винные сны под осенними крышами,
Нежность, застрявшая в горле комком,
Ты раз пятнадцать, наверное, слышала,
Как я называю себя дураком.
В этом есть шарм самоуничижения
Или реального взгляда на вещи.
Честные слёзы – не унижение.
Есть унижения в мире похлеще.
А ты, как подобие светлого ангела,
Вывела прочь из кромешного ада.
И в сердце больное так сладостно ранила.
Большего мне в этом мире не надо.
Перемешались реальность и вымысел,
Всё что творится во мне и вокруг.
Ты извини, что я всё это выносил
И для тебя это выплеснул вдруг —
Письма всё стерпят, бумага всё выдержит…
Ты приезжай, просто так, без звонка.
Сердце моё к тебе радостно выбежит —
Я его даже спущу с поводка.
«Ветра, пришедшие с востока…»
Ветра, пришедшие с востока,
Несли с собой осколки звёзд.
Я, в ожидании восторга,
Осоловел у "ГосПромТорга"
И не сдержал при этом слёз,
Вдруг накативших от чего-то.
Я даже знаю от чего —
Она прислала своё фото…
Мне ночью снился белый лотос,
Я любовался на него.
И солнце одевалось в зелень,
Журчала тихая вода,
Цикады осторожно пели
И было слышно еле-еле,
Как где-то ходят поезда.
О сны – изящные вериги,
И пробуждение, как плеть.
Я вспомнил старые интриги,
Все непрочитанные книги
И в зеркале увидел Смерть.
И я смотрел тупым бараном
Ей прямо в синие глаза.
Не быть мне кочевым цыганом,
Не пить бальзамов Ханаана
И с опиатов не слезать.
Так думал я, приросший к полу,
И сердце замерло внутри.
Она же вдруг из-под подола
Достала пачку "Циклодола",
Сказала: "Милый, не хандри".
Но я лишь выдохнул и с жаром
Вдохнул, как терпкую смолу,
Её волос копну так жадно,
И, спаленный Её пожаром,
Я вдруг проснулся… на полу.
Умыл лицо под ржавым краном,
Чтоб окончательно прогнать
Сна бесполезную нирвану,
Бодун бальзамов Ханаана
И… начал тихо исчезать,
Влекомый тающим потоком
Её сновидческих идей.
И лишь тогда я понял только,
Что лотос и ветра с востока,
И я… всего лишь снились Ей.
«Я корабль подожгу помоги мне, Господь, керосином…»
Я корабль подожгу помоги мне, Господь, керосином,
Паруса натяну, рулевое сожму колесо.
С журавлём из бумаги письмо отошлю в Хиросиму,
Чтобы сердце моё ты нашла и зарыла в песок.
Чтоб из тысячи тысяч страниц, не написанных мною
Ты давила по капле любовь в небольшой пузырёк,
Понимая, что я взял с собой, уподобившись Ною,
На пылающий борт, не нашедшее пары зверьё.
Там была моя лень, словно тучный, раздувшийся боров,
И зелёною змейкой тоска вокруг шеи свилась,
Лев гордыни моей одиноко показывал норов
И уныния скользкая тварь возле ног улеглась.
Я хватался за образ твой, словно за бритву руками,
Убеждал себя громко, что вовсе не так одинок.
Но корабль догорел и лишь серый, скучающий камень
У японского берега тихо спустился на дно.
Вновь в тумане появится солнце, слегка косоглазо,
И на сакуру брызнет лучом его первая кровь.
Пусть поднимут тогда моё сердце со дна водолазы
И доставят его тебе в ящике с биркой "любовь".
В этот миг залетит к тебе в дом мой журавлик бумажный
И сгорит на столе словно феникс, оставив письмо.
Не пугайся, пожалуйста, это ведь вовсе не страшно.
Вырой ямку в песке, положи в неё камушек мой.
И тогда загудят над твоей головой самолёты,
Небо станет зелёным и тихо земля задрожит.
Всё, что чувствовал я, принесут тебе в бомбах пилоты
И взорвут, наконец, Хиросиму твоей души.
Дорожное
Узлы и развязки железных дорог,
Беседы в буфетах невзрачных вокзалов.
И времени катастрофически мало
И вновь понимаешь, как ты одинок.
А может, сквозь сотни пороков и тщет,
На этих пустых и безумных дорогах
Становишься ближе к понятию Бога
И время тогда исчезает вообще.
Придёт сухопутный корабль на причал,
Взойдёшь на него, успокоишься вроде.
А там по вагону архангелы ходят
И взять предлагают бельё или чай.
Но, в заспанный город приехав с утра
В компании роя обдуманных мыслей,
Вернёшься к обычной настойчивой жизни,
Поймёшь: Дон Кихот был по-своему прав.
Дороги – свободным, сердца – дуракам,
Скорбящему – радость, любовникам – страсти.
А нам пусть немного достанется счастья
Синицею в стёртых о струны руках.
«Исходи меня вдоль, исходи поперёк…»
Исходи меня вдоль, исходи поперёк —
Не найдёшь пустоты в моём теле.
Но момент нашей встречи безумно далёк,
И вот я постепенно пустею.
Но законам физическим всем вопреки,
К сожаленью, не делаюсь легче.
Будто кто-то мне с крупною солью мешки
Водрузил ради смеха на плечи.
Так бывает, когда из прочитанных книг
Не вобрал вожделенного смысла.
От воды в мыслях сыро, а мозга тайник
Начинает попахивать кислым.
Так бывает, когда отпускать не желал,
Провожая под сумрачным небом.
И подумал потом, что любил и ласкал,
И лелеял с приставкою “недо”.
Так бывает… Но в нашей с тобою судьбе
Слишком мало простых совпадений.
А пока доброй ночи желаю тебе
И до встречи в твоих сновиденьях.
Приезжай
На трепетном сердце твоя печать.
Повода нет? Приходи пить чай.
Если я буду молчать – прости,
Просто я так без тебя грустил.
Всё, что я мог бы тебе сказать,
Полностью выразит лишь гроза.
Так же мечась, веселясь, хрипя,
Как я, когда вновь обрету тебя.
Если бы знать, где найти врача,
Чтобы унял он мою печаль,
Только всего не сказать ему,
Придётся себя врачевать самому.
Выдумывать сказки, звонить друзьям,
Или молчать, будто моду взял,
И прятаться словно барсук в норе…
Я тебя жду! Приезжай скорей.
«Прыгнул в утро, слегка по-собачьи всхрапнув…»
Прыгнул в утро, слегка по-собачьи всхрапнув,
расправляя зажатые лёгкие.
Потянувшись, лохматою гривой тряхну,
Зафиксирую сны одинокие.
Прогуляюсь глазами по крышам домов —
Те, в ответ мне, помашут антеннками.
И рассвет, выпускающий первую кровь,
Разукрасит весь город оттенками.
Тих и радостен мир у того чувака,
Что начнёт свою трапезу с красного.
Пусть тарелка пуста, зато полон стакан —
Воспаляется чувство прекрасного.
Имитируя к жизни живой интерес,
Я пройдусь по проснувшимся улочкам.
Как забавно выходит: с крючка только слез,
Чтобы снова попасться на удочку.
Тяжела голова от того, что внутри
Пустота и ни грамма поэтики,
Распатронило мозг, он раздался, смотри,
Как поп-корн в специальном пакетике.
Механических мыслей поток обуздав,
К магазинным приближусь окошечкам,
И увидев, какой за прилавком удав,
Перед ним стану кроликом крошечным.
И монетки в трясущейся лапке зажав,
Прошепчу: мне, пожалуйста, “хересу”.
Нету “хересу”, зычно промолвит удав,
Я услышал, но что-то не верится.
И, как Веничка кроткий, спрошу вдругорядь
(Я же верую, ибо абсурдно).
Но услышу: ну сколько тебе повторять?
И меня, словно полное судно,
Что выносит брезгливо хмельной санитар,
Торжествуя, доставят на улицу.
Ну и пусть, я приму от похмелья удар
Или с пивом смогу перемучиться.
И присев под ветвями развесистых слив,
Я внимать буду птичьему пению.
Благодарствую, Господи, за недолив
В мою скромную чашу терпения.
«На обочинах талый снег…»
На обочинах талый снег,
Тот, что больше к лицу весне.
Солнце сонно плывёт в зенит,
Как попавшийся в сети кит.
Настроение "си-бемоль"…
Посмотреть на синиц в бинокль,
И чего-нибудь всё же спеть,
Пока день не утратил свет.
Дальше ночь развернёт платок,
И над крышами звёзд плато —
Драгоценных пылинок рябь.
Хорошо. И все мысли в ряд.
Не любить – значит множить скорбь,
Вхолостую гонять мотор.
Потому мы друг другу – дар,
Что для счастия, верно, дан.
Берегу! Лишь бы Бог берёг.
Кто осмелится, отберёт?
И плывёт колокольный звон,
Словно громкий, призывный зов.
Он напомнит потом о том,
Что всегда тебя ждёт мой дом.
А пока не растаял снег,
Можешь спрятать тоску во сне —
Это смерть, что дарует жизнь.
Только ты не забудь – проснись!
«Если звёзды сыплются вам в карманы…»
Если звёзды сыплются вам в карманы,
Если можно ночью гулять беспечно
Это значит рядом летает ангел
И кладёт ладони на ваши плечи.
Если день в разлуке течёт тоскливо
Или просто тошно, без всяких “если”,
Понимаешь сразу, что быть счастливым —
Не работа вовсе, а дар чудесный.
«Снега не сходят, и после плахи рябит в глазах от мерцанья стёкол…»
Снега не сходят, и после плахи рябит в глазах от мерцанья стёкол,
Витрин и бусин на бледной шее и сотен маленьких алых капель.
Колючий ветер по-злому жалит, из горла лезет лишь сиплый клёкот
Взамен прощаний, она тоскует и взгляд её так похож на скальпель.
Зачем так сложно любить друг друга, быть сочинённым и подчинённым,
Когда выходит лишь методично с плеча рубить ледяным глаголом?
А после (словно ещё надеясь) смотреть на страшное отстранённо,
И, за опору взяв обещанье, на эшафоте валяться голым.
Реальность гуще печальной краски, а быт страшней символичной смерти,
Когда душа, от сомнений воя, бредёт в языческий мир гаданий.
И если вовсе не будет шанса, я в небо сам, на огромной жерди
Свою башку вознесу, и больше не причиню никому страданий.
«Беспокойные ночи в поезде…»
Беспокойные ночи в поезде
Сколько было их – брось считать.
Джентльмены печальной повести
На плацкартных своих щитах.
Переменчивый свет в вагоне,
Постоянный пейзаж в окне.
Душно очень и кто-то стонет,
Поворачиваясь во сне.
Возлюбить его? Вот потеха.
Он, быть может, уже родней
Тем, что тоже не хочет ехать,
Как не хочется ехать мне.
Когда буду опять? Не знаю.
Не гадаю на “просто так”
И тоска поднимает знамя
И в душе марширует в такт.
Не ведусь, ибо знаю точно,
Что до пункта, где тает грусть,
Мне билет уже взят бессрочный
И я скоро туда вернусь.
«Когда режиссёра садят…»
Когда режиссёра садят
И закрывают театр,
В его отрешённом взгляде
И есть самый сильный кадр.
Он, может быть, эту сцену
Прокручивал сотни раз
И сердце ловило измену
И дёргался тиком глаз.
Он сон от гнетущей яви
Всегда отличить был рад,
Но жизнь эту сцену ставит
Коряво и невпопад.
И зритель, дымящий "Вогом"
Испустит тщедушный глас:
"Ну вот, наигрался в Бога,
Теперь опустись до нас!"
Мол, всех от игры коробит…
А он не играл – творил.
И образами подобен
Был высшему из мерил.
А нынче: замок и клетка,
Избитый наборчик фраз.
Таких забывают редко,
Но гробят по счёту "раз".
И вот перед заключённым
Сгущается темнота,
Является некто в чёрном
И с выправкою мента.
Пошёл заливать: "Послушай,
Ну что ты от них имел?
Давай поменяем душу
На чистое реноме".
А режиссёр устало
Ответил: "Не буду врать.
Я «Фауста» было ставил,
Но чтоб самому играть…
Мне лестно, святая правда,
Меняю, прости, лишь тон.
Тебе здесь, дружок, не рады.
Иди-ка ты, с миром, вон!".
Не солоно съев, макабр
С рассветным лучом слинял
И это был сильный кадр —
Ах, если бы кто-то снял.
А узник извлёк из горла
Сухой, еле слышный стон…
Какой бы ты ни был гордый —
Ломают со всех сторон.
Но что-то ещё трепещет
В груди, не берись унять.
Есть вещи, простые вещи,
Которые сложно понять.
И если кого-то судят,
И хаят его, гнобят —
Вокруг миллионы судеб,
Что в нём узнают себя.
Ему остаётся только,
Свой разум во всём виня,
Примером стоять на полке,
Ах, если бы кто-то снял.
«Меняя день на ночь, теряешь сон…»
Меняя день на ночь, теряешь сон.
Мокрота, подпирающая глотку
Так надоела. Выжатый лимон
В горячем чае. Мощно, как закон,
Слюна стекает вниз по подбородку.
Летающим в обители небес
Помашешь наобум, за занавеской
Выстаивая ежедневный крест.
И постепенно сам теряешь вес,
И то, что ранее тебе казалось веским.
За прошлое не выплатив калым,
Ты ощущаешь явственно и больно
Вонзившиеся в сердце две стрелы
И пляшет Кафка на конце иглы,
И ты ему подыгрываешь сольно.
Радиоточка бешено молчит,
За свет не плачено, и шнур от телефона
Как одиночество, готовый заключить
Объятия чуть выше от ключиц…
А за стеной весна играет фоном.
Но титры далеко. От всех свечей
Останутся лишь капли парафина.
И не достигнут пятаки очей,
И носом клюнет ангел на плече,
Как режиссер неконченого фильма.
Рождественское
Что-то тянет сказать, но зачем?
Или тянет похаять Родину.
Ты уснёшь на моём плече.
И хватает этого вроде бы.
Пересвист полуночных вьюг —
Что за музыка? Пахнет плесенью.
С одного на другое вдруг
Перескочишь и выйдет песенка.
Мне знаком беспощадный стыд,
Угрызения плоской совести.
А мерило мне – только ты!
Вот такие у нас тут новости.
Не забыть, даже выпив «сто» —
Обостряется ножик внутренний.
И срезает хилый росток
Оправдания. Но под утро
На термометре ниже нуля.
Сон приходит – постель горячая.
Ночь заметками на полях,
Как обычно впустую потрачена.
Всё так просто: один, одна.
Телефонный звонок – спасение.
Не минует. Испить до дна
Эту чашу – предназначение.
Моя боль на груди значком,
Злобу всю на бумаге выместил.
Я ведь с этим давно знаком.
Дай мне, Боже, всё это вынести!
«жизнь мчалась вперёд вполне однозначно…»
жизнь мчалась вперёд вполне однозначно,
деля всех по принципу "девочка-мальчик".
деля всё по-принципу "черное с белым",
летела поездом осатанелым.
шкафы-купе, плацкарты – больнички,
вагон-ресторан… сломанной спичкой
счастье, на грязном полу вагона:
горело – грело, остыло – вон!
святая обязанность – чистить карму,
ложка гремела о край стакана,
в окошке скелеты посёлков дачных…
жизнь мчалась вперёд вполне однозначно.
«Рыба плещется в воде…»
Рыба плещется в воде.
Ты нигде, и я нигде.
Хриплый голос, берег крут —
Нас куда-то позовут.
Под стихией и дождём
Мы куда-нибудь придём.
По пятам спешит беда
Ниоткуда – никуда.
Вязнем в спутанных путях,
Никуда не приходя.
«В тесной ванне сидел, ссутулив…»
В тесной ванне сидел, ссутулив
безнадежно широкие плечи,
подставляя лицо под струи,
провожал этот томный вечер.
Хорошо, что жена понимает.
Пониманье – основа брака.
Тишина. Кругом ночь слепая.
И на коврике спит собака.
«С тяжёлым ценным ворохом…»
С тяжёлым ценным ворохом,
Ни ласками, ни порохом
Не гретые, не жжёные
Мы – коммивояжёры.
С товаром пресомнительным,
Несём земное жителям
Землянок серо-каменных.
Мы – вроде музыкальные.
С истрепанною музыкой,
С истерзанными музами,
Вокальные, вокзальные,
Мы – что-то театральное.
Кричащее, поющее,
Быть может и не лучшее.
Но с нами интереснее,
Мы – версии. Мы – песни.
«Неохота вернуться туда…»
Степану К.
Неохота вернуться туда,
Где истоптаны вечные грабли.
Чтобы вновь дожидаться суда,
Где совсем не охота, а травля.
Как прицел наворачивать кран,
Ожидая, что грянет в макушку
Не привычная жидкость, а град
Из свинца, проломив черепушку.
И довольствуясь щелью из штор,
Видеть псов, копошащихся в дряни.
Курок взгляда взводить, как укор,
Осекаться, мол, лучше не станет.
Не бояться – удел мертвецов,
Устоять – оловянное дело.
Нам достался от наших отцов
Сильный дух, но непрочное тело.
Нам страдать полагается здесь.
Понимая, мы ищем решений,
Хлещем выводов мутную взвесь
И осадок былых прегрешений.
Но в огне станет ясно, где сталь,
Где раскисшее жирное мыло.
Человеком не каждому стать!
А ведь столько возможностей было…
Не пытай себя жестким бичом —
Светом жги эту тьму неустанно.
Своим сердцем – горящим лучом
Ты прижжёшь и залечишь все раны.
«Скрипит обшарпанная мебель…»
Скрипит обшарпанная мебель
Под аккомпанемент дождей.
К закату всё, и Бог на небе
Читает книги про людей.
Гадает, листья обрывая,
“не любят-любят” и дымок
Из своей трубки выдувает,
Пустив дожди на самотёк.
Под тихое урчанье грома,
Что лёг клубком у самых ног,
Творца охватывает дрёма,
Чтоб он хоть на секунду смог
Забыть про вечные печали
И хоть во сне увидеть мир,
Что был задуман изначально,
До исправления людьми.
«Было тихо и я один…»
Было тихо и я один.
Ночь чернела, фонарь был светел.
В глотке ком из стихов бродил,
в голове перекрыли вентиль.
Что теперь Вам мой шаткий дом?
Лишний раз не придёте, знаю.
Приглашал, пока был шутом,
а теперь не паяц, а заяц.
Убегаю, трясусь, боюсь.
Чем завлечь и развлечь – поди ты
знай. Мне легче шмыгнуть под куст,
чем мостить золотою плиткой
к сердцу лёгкий прямой подход.
Продирайтесь, пожалуй, сами.
Сквозь запущенный огород,
сплошь заросший травой с кустами.
Там найдётся вино и хлеб.
Что там – сам я на блюде подан.
Звенья дней плетут цепи лет.
Никого. И придёт ли кто-то?
«Познание, как известно, начинается с удивления…»
Познание, как известно, начинается с удивления.
Удивление, что всё ещё в руках фараоновых.
Новый день – протокол, подписанный под давлением.
Наказание: «счастье и стабильность условно».
Большому Брату ты, как ни странно, не нужен
У стен нет ушей и глаз, исключается мистика.
Старший товарищ с дубиной не станет слушать
И превратит тебя в галочку для статистики.
Город уснул, просыпается только мафия.
В меню: журналисты и пара бокалов «лагера».
Статья с окном, где должна была быть фотография.
Где должна была быть страна – территория лагеря.
Тех, кого «полечили», поздравят с выпиской,
С пачкой рецептов «на жизнь», измусоленной пальцами.
Ох, как далёк исход из земли египетской,
Но воды моря, я слышу, уже расступаются.
В тумане
Волею судеб я стал колючий.
Мог, вероятно, быть и пушистей.
Но приключился несчастный случай.
И, вуаля, я – клубок иглистый.
Что же, и с этим смириться можно.
Будет полезен сей острый навык.
Это такой индикатор мощный
тех кто у сердца и тех, кто – нафиг.
Первым сложнее, я точно знаю.
Каждый захочет обнять страдальца.
После, конечно, недоумевают:
"Ах, почему у нас кровь на пальцах?"
Нет, ну конечно, не раз за разом
(Я бы чурался такой привычки).
Только бывает ведь: пара фраз и
люди вспыхивают как спички.
Я выбираю иное "дао".
В силу скованности движенья,
мне бы в покое затмить удава,
всех поражая таким "у-вэем".
И представляю: сложил в клубочек
всё, что не смог унести в кармане.
Вышел из дома чуть ближе к ночи
и потихоньку бреду в тумане.
И вот итог всех моих стремлений,
понятный не каждому человеку:
я спокоен, ловлю теченье.
Я – просто ёжик. Я упал в реку.
«Там где голос к свету приравняв…»
Там где голос к свету приравняв,
быть во мраке тишины устали.
Прорастало слово как сорняк,
заполняя пропуски в уставе.
Раздвигая скучный букворяд,
заслоняло то, что раньше было.
Ведь чем больше Слово говорят,
тем быстрей оно накопит силы.
Был для него труден сей процесс,
всё бы ему в песенки, да в басни.
Но чем больше к СЛову интерес,
тем оно становится прекрасней.
Через камень страха, через боль
пробивалось и смогло пробиться.
Взять его пытались под контроль
всякие ответственные лица.
И когда с потрескавшихся губ
падало истерзанное СЛОво,
на него накладывали жгут
и в толпу людей бросали снова.
А когда у них отняли флаг,
разорвали и казалось словно
всё в труху и наперекосяк,
вместо флага тоже было СЛОВо.
Может быть останется один,
и уставший по земле багровой
до конца дойдёт и победит,
донеся доверенное СЛОВО.
Морфемы
Чертил морфемы пальцем на стене:
Вот корень «жизнь» – мы однокоренные
Со всеми, кто стремился стать сильней
Пока другие мямлили и ныли.
Знак суффикса напоминает дом
С классической двускатною вершиной.
Он каждому необходим и в нём
Мечтает каждый, чтобы всё свершилось.
В основе мы привыкли выделять
Любовь и веру, может быть здоровье —
Всё это, безусловно, у руля,
Но и поступок также есть в основе.
Ряды нулей, что после единиц —
Известная символика достатка.
Конечно, с ними лучше, чем без них,
Но это дополнение, приставка.
И всякий, кто от корня брал исток,
Каким путём ни шёл бы он по свету,
Находит окончание – итог,
Закончив упражнение на этом.
«Давайте будем кричать…»
Давайте будем кричать,
Пока это ещё дозволено.
Молчание – ложное золото,
Когда люди горят в печах.
Смеяться сейчас не грех.
Но я вопрошаю: до смеха ли,
Когда твари гремят доспехами
И бьют без разбору всех?
И главный у них не палач —
Палачу отдавали виновного.
А здесь мы на бойню овнами
Несёмся под вечный плач.
Никто не хотел, поверь,
Ворота открыть над бездною.
Но пали замки железные
и вышел наружу зверь.
Мы пока не нашли ключа,
Вера еле сдвигает камушек,
Но молчание давит на уши,
Так давайте хотя бы кричать.
Последние комментарии
20 часов 22 минут назад
1 день 12 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 21 часов назад
4 дней 3 часов назад
4 дней 8 часов назад