Косточка [Роза Поланская] (fb2) читать онлайн

Роза Поланская Косточка

Глеб открыл глаза. И сначала не понял, где находится. Пахло не домом. Пахло тиной – утробной, набившей внутренности. Язык не слушался. Глеб попытался шевельнуть ногой, но и она не двигалась. Тогда полежал еще с минуту, вслушиваясь в металлический вой. Вой еще был далеко – можно было не торопиться. Затекшая нога отошла, язык отлип от неба. Хотелось пить. Глеб дотронулся ступнями до ледяного пола и сел на кровать, через носки ощущая холод. Плечи передернулись сами собой.

Приехал подменить Игоря, а обморозился на трое суток. И какой из Глеба егерь? Как из Игоря – сисадмин. И отопление вырубилось… Надо признать, что ведь приехал не просто так. Звало ведь – это дебильное желание стать одним из выживших.

Глеб завернулся в куртку, нащупал ногами в темноте охотничьи сапоги, надел и подошел к окну.

Ночь была без звезд. Можно было вытянуть руку вперед и увидеть отрубленную тьмой культяпку – без пальцев. Зато голые стволы деревьев светились изнутри радиоактивным излучением, и красная луна просачивалась в маленький прострел туч. Мир закостенел. Как те, что воют металлическим скрежетом и застывают меж серых стволов. Тонкий вой гвоздями пробирался под кожу. Глеб взял с тумбы железную кружку и обжег горло холодной водой. Внутри сразу стало тише, понятнее.

В такую ночь космос вливается в дырявые слои атмосферы и образуется черный тоннель. Тоннель, как река Стикс, по которой Харон везет на своей лодке души в другой мир. И всегда что-то случается. Но не со всеми.

Глеб не сразу понял, что в комнате кто-то есть. Он просто ощущал присутствие момента. Как я – здесь и сейчас. И не коннект с миром, а отторжение. Тошнотворное чувство. Желудок свело судорогой. Глеб вдруг понял, что чувствует запах. Коктейль из тины, очищенного вареного яйца и лимонных корок. Но дело не в различимости компонентов, а в том, что этот запах щекотал нервы – провода внутренние – как чужеродное. И от этого запаха волосы у корней шевелились червями. И прямой позвоночник будто вниз сползал, приколачивая к полу внезапно одеревеневшее тело.

Несгибаемыми пальцами нащупал в кармане зажигалку и чиркнул колесиком. Тот, чье присутствие ощущал Глеб, был не где-то в противоположном углу комнаты, а прямо перед ним. Он имел длинное туловище с впалым животом и выделяющимися ребрами. Тонкие руки висели плетьми и почти доставали до пола. Ноги, в обхвате не шире запястий, цепко стояли на полу так, словно монстр цеплялся когтями, чтобы не упасть. Макушка существа едва доходила до грудной клетки Глеба. Голова с острым подбородком, по форме напоминала смайлик с инопланетянином. Нос – аккуратный, кукольно-человеческий; линия маленьких тонких губ совершенно прямая. Глаза полузакрыты. Верхнее веко не смыкается с нижним, отчего кажется, что существо наблюдает за своими ногами.

Глеб сделал шаг назад, но существо осталось неподвижным. Тогда Глеб в несколько шагов пересек комнату и нажал выключатель. Свет мгновенно заполнил комнату, существо раскрыло глаза, скривилось, словно от боли, и завыло визгом испорченного микрофона с обратной связью. Глеб по инерции сначала вырубил свет, потом снова включил.

Монстр лежал на полу, рядом с железным тазом, лицом кверху и часто-часто дышал. Ребра вздымались по несколько раз за секунду.

Говорят, что детеныши опасны, но кто их теперь разберет? Ведь никто не говорил, что у них человеческие лица.

Осторожно присел рядом с детенышем и тронул сложенным ножиком вытянутую кисть. Существо не шевельнулось. Тогда Глеб отложил нож и коснулся предплечья. Выжившие рассказывали, что кожа существ напоминает кору деревьев. Но это оказалось не так. Кожа была холодной и гладкой, как у лягушки. Видимо, детеныши принимают температуру окружающей среды. Может, из-за холода впадают анабиоз, как земноводные?

Реальность не клеилась с правдой выживших. Выходит… выживших нет.

Глеб просунул руки под существо и поднял. Монстр не двигался, а бездыханно висел на руках, запрокинув голову. Глеб положил детеныша на кровать и прижал ладонь к области сердца. Сердце билось очень медленно, почти неразличимо. Он даже не сразу понял, что оно еще бьется.

Если его догадка про анабиоз верна, то котел разжигать не стоит. Глеб встал над существом и провел руками по своему лицу. Желудок сжался в камень и давил на позвонки. Глеба начало трясти: сначала едва ощутимо, потом судорожно. Зубы крошились от стука. Глеб тяжело сглотнул. С зубами – норм. Надо успокоиться.

«Микрофонный» вой за окном словно глох. Или это уши заложило? Как будто внутренние динамики сдохли.

Грудная клетка существа двигалась все медленнее. Потом на долю секунду замерла, выгнулась вместе с позвоночником вперед и резко впала. Глеб на автомате бросил взгляд на длинные мертвецкие ступни. Хотелось набросить на это «тело» простынь и вывести в дверь на каталке.

Черт лица уже было не разглядеть, словно все черты вытянулись в линии и склеились. Глеб наклонился ниже, чтобы проверить. В нескольких сантиметрах от его глаз резко разомкнулись веки существа. Так резко, будто отпружинили. Глеб на автомате закрыл эти веки – так покойнику закрывают глаза.

Но глаза снова раскрылись, и Глеб осознал, что это не инерционная судорога, а осмысленный взгляд. Существо смотрело. В глаза. Взгляд был не тяжелый, не пристальный – он был говорящим. Настолько – что Глеб бессознательно выдохнул:

– Что, – без вопроса – прямая линия, как линия рта детеныша.

Глеб не то, чтобы ждал ответа, но продолжал нависать над лицом существа и вглядываться в острые наконечники зрачков. И тут существо моргнуло. Глеб в ужасе отстранился и выпрямился. Прошелся по комнате. Ужас был не в том, что на кровати лежал монстр, питающийся сырым теплым человеческим мясом. А в том, что он моргнул совершенно по-детски. Так моргал его трехлетний сын, провожая у порога, в самый первый визит Глеба к нему «в гости». В гости в свой бывший дом.

– Почему ты не живешь дома? – спросил Тимоха и моргнул, заспанный, теплый, пахнущий чем-то детским, вкусным.

Черт. Разве тут можно что-то ответить?

Тимоха словно догнал его. Вот этим детенышем. Монстром. Кто породил этого монстра?

Глеб попятился назад, вжимая в пересохшие губы тыльную сторону руки.

– Я хочу, чтобы ты не уходил, – сказал в его сознании голос Тимохи.

И Глеб покосился на существо: ступни выглядели жалко, беззащитно. Захотелось укрыть, согреть, размять, растереть, согревая, эти остывающие безжизненные ноги. Тонкие ребра на худом теле едва поднимались. Руки-плетки лежали вдоль узкого худого тела.

Тимоха все время просил поиграть с ним. Глеб не знал, что с ним делать – с этим маленьким человеческим существом – и отмахивался. Всегда. Ну не считая пары раз, когда вроде возили гоночные по дивану. Толкали друг к другу, устраивая автокатастрофу.

Всё.

Человеческое существо пахло тоской.

Ковшом зачерпнул воды. Металлическая кружка звякнула о ведро. Ледяная вода уже не обожгла – впиталась. В ушах зазвенело. В обоих сразу. Сердце ухнуло и отлетело вниз. Дернулось судорогой и размякло.

Глеб раскрыл скрипучую дверь и вдохнул болотный воздух. Воздух чиркнул в ноздрях. Все расплылось вокруг от боли в носу. Глеб сел на лавку. Хотелось курить. Будто не бросил лет пятнадцать назад. Словно вся нить времени его жизни вытянулась в прямую линию без делений. Как рот детеныша.

А ведь мать где-то рядом. Говорили, что взрослые особи достают головой до проводов электропередач. Говорили… А кто, собственно?

Ноябрьский стылый воздух тяжело оседал в легких. С севера тянуло яично-лимонным. Всё явственней, реальней.

Уже близко.

Голые стволы тыкали корявыми серыми пальцами в небо. Один из стволов шевельнулся. Нехорошо шевельнулся. Не от ветра, а так, словно место локации поменял. Глеб не отрывался от замерших деревьев и боялся моргнуть. Глаза защипало и помутнело от набежавшей влаги. Веки смахнули влагу, и тут же показалось, что изображение изменилось. Что-то не совпадало с первоначальной картинкой. Мелькнуло про баги лагающей реальности. Глеб дернулся к входной двери за охотничьим ружьем.

Только вот что им сделаешь? Пощекочешь непробиваемую сбрую кожи? Но ведь если есть глаза, значит, как минимум два уязвимых места.

В пороге схватил ружье, громко шкрябнувшее по тумбе пяткой приклада.

Черт, громко…

Заглянул в комнату – на кровати обездвиженно белели детские ступни. Рванул к порогу, спрятался за дверной косяк и выглянул, прижимая к груди ружье. Дуло грубо уперлось в подбородок.

Вот же… Сисадмин с ружьем.

Сделал выдох, сложив обветренные губы трубочкой. Изо рта шел пар. Зима близко, падает вниз и сжимает горло стволов деревьев. Но одного дерева точно не хватает. Или это фантасмагория мозговой винды?

Вдох-выдох, вдох-выдох… Три коротких, один – контрольный.

Глеб не успел ни выстрелить, ни выглянуть – что-то тяжело свалилось на землю. Но не с грохотом – так, будто срубленный ствол не обмяк телом, а упал навзничь. Глеб сделал шаг за порог. Под ногами скрипнула застывшая земля, едва поблескивающая в свете луны, скользнувшей в подтаявшую прорубь туч. Из-за этой проруби стало молочней вокруг, различимей, четче графика реальности.

Голый ствол лежал у самых деревьев. Пальцы разжались сами, и ружье упало под ноги – человеческая оболочка больше не принадлежала Глебу и не слушалась. Глеб размял замерзшие пальцы, поднял ружье и на чужих ногах подошел ближе к деревьям.

Особь была длинной и такой же худой, как детеныш. Как будто маленькое тело вытянули. И груди без сосков – просто два упругих холма – явно обозначали половую принадлежность. Ребра не вздымались от дыхания, впалый живот не двигался. По всем признакам монстр был мертв. Кожа выглядела гладкой, только на икрах виднелись несколько пятен коры.

Молодая.

А если есть зачатки коры, значит, и выжившие были. Не врали про кожу-кору.

Глеб подошел к треугольному лицу. Большие глаза были раскрыты и глядели в черное небо. Стеклянные глаза. Глеб присел на корточки и тронул холодное худое запястье. Пульса не было.

А может и сердца нет у них? – мелькнуло, но тут же захлопнулось в голове: – Нет, у детеныша был пульс, был.

Глеб не выпускал запястье. Ледяное, твердое, с круглой косточкой у тыльной стороны кисти – совсем человеческой косточкой.

Аля любила спать, положив на Глеба тонкую руку с такой же косточкой на запястье. Глеб любил спать один. Глеб вообще планировал спать один. Только Аля…

Глеб не хотел ребенка, не хотел всего этого головняка… Это же как впустить вирус. Это Аля решила. Хитростью, без антивируса… в самый кульминационный момент, нависая над ним, не спрыгнула, когда он хотел стянуть ее с себя, а крепче вцепилась в бока Глеба и легла на грудь, затихнув.

Тимоха вышел смешным. Больше никакого подходящего слова Глеб не нашел. Да и не искал. Случилось как случилось, только Алька должна же теперь как-то выкручиваться. Слушаться что ли, в глаза заглядывать и не пытаться нагнуть. Все они только и хотят вот этой хрени. Чтобы платье, живот, горько, и пальчиком потом тыкать, что не так. Юзать.

Тыкать, как эти уродливые деревья над существом тыкают ветками в небо.

Тело существа трогал ветер. Талия в обхвате не больше Алькиной. Алька себя вот так же уродовала после родов. Как-то Глеб упомянул, когда Алька вернулась после роддома и стянула с себя несуразный сарафан – со своего необъятного живота, будто и не вылез из живота человек – упомянул, что теперь в доме завелся слонопотам. И Алька себя принялась уродовать. На «ресет» перезагрузки жала: бегала в ванную после еды и блевала, пока не превратилась вот в такое же… вытянутое бесформенное, детское, скелетное. С этой острой костью на запястье. И потом она перечила. Всегда. Будто Глеб заставлял ее этот гребаный штамп в паспорте ставить. Все они на этом помешаны. На этих штампах, костях, полосках на тесте – один и тот же софт.

Эта вот тоже. За детенышем своим шла.

Только не мог понять, почему особь упала замертво. Не анабиоз же, в самом деле… Бессознательно коснулся серого лба. Маленькая безволосая голова лежала на твердой стылой земле. Может вирус? Хоть что-то должно было рано или поздно на них найтись. На каждого хищника есть другой хищник, на каждого «трояна» – Касперский.

Алька… Все они хищницы, охотницы на принцев на белых скакунах.

Может, все же контрольный? В голову – туда, где глазницы, – чтобы наверняка.

Глеб встал. Прошелся вдоль лежащей. Закоченевшие сверкающие глаза продолжали изучать черную утопию неба. Надо закрыть их. Глеб тронул рукой ледяные веки, но веки не сомкнулись. В темные глаза ночное небо загружалось. Беззвездное. Несбыточное.

Занес ружье и направил в зрачки. Щелкнул затвором и пригвоздил маленькую голову двумя короткими. Крепче к северной земле. Отдало в плечевой сустав. Глеб инстинктивно просунул руку под расстегнутую куртку и размял жилистое плечо.

Потом вернулся в дом. Детеныш продолжал судорожно дышать: то часто, то снова замедляя темп. Взгляд его не был стеклянным. Глеб прикоснулся к ребрам. Под ними билось сердце. Что-то смешное было в нем, нелепое. Как в Тимохе. И у него – та же острая косточка на запятье. Алькина. Глеб тронул ее. Твердую, острую, как острие его зрачков, направленное прямо в глаза Глеба. Словно монстр говорил с ним, ждал каких-то ответов.

Глеб решительно подошел к газовому котлу и, секунду помедлив, разжег огонь. Тепло шепотом заскользило по толстым трубам через весь дом. Дом оживал, шептался, потрескивал, начинал дышать.

Алька сказала Тимохе, стоящему у порога: «Ну и ничего, ну и другого папку найдем. Лучше».

Ага, найдешь. Пацану такое сказать.

Долго отогревал на круглых старых трубах замерзшие руки и смотрел на свои тонкие пальцы с выпирающими красными костяшками на фалангах. Потом сел на скрипнувший деревянный стул, разулся и положил ноги на батарею. Через синие носки проникало тепло.

В теле становилось мягче, добрее.

Обернулся на кровать с детенышем. Голова детеныша теперь была повернута к Глебу и смотрела на него проникающим, немигающим взглядом.

Только не моргай.

Но детеныш моргнул. Медленно. По-детски, наивно.

А, черт.

Глеб качнул головой и сказал:

– Другого же не может быть. Где она может его найти? Какой дурак купится на чужого детеныша? Кому она теперь с ним сдалась? Да? – И

Глеб поднял брови, словно ожидая подтверждения.

Детеныш разлепил короткую линию губ, и Глеб готов был поклясться, что существо хотело что-то сказать, и размыкало рот как рыба без океана.

Тимоха размыкал пухлые губы и надувал пузыри из слюней.

Глеб хмыкнул и провел руками ото лба до подбородка, и когда опустил руки, детеныш стоял прямо перед ним и смотрел. В круглых глазах дрожало удивление, смешанное с ужасом. Глеб резко снял ноги с батареи и влез в сапоги.

Рука сама потянулась к детенышу – осторожно, как к дикому зверю, которого хочешь погладить. Глеб потрогал предплечье. Кожа была уже прохладной, комнатной. Торчащие ребра вздымались от частого дыхания – как при плаче. Неожиданно существо скривилось, болезненно согнулось пополам…

Не осознавая себя, взял детеныша и прижал к себе – скрюченного. И тело Глеба само закачалось, убаюкивая. И с дикостью наблюдал сознанием за самим собой, будто автопилот включился. В руках Глеба сжималось крошечное костлявое существо, изможденное какое-то. Уродливое. Глеб бросил взгляд в большое зеркало напротив и увидел свое лицо. Оно было некрасивым. Всегда. Глеб «существовал» тихо в детстве и с ним никто не дружил. Девочки не влюблялись в него. И только годам к двадцати пяти неудачницы, вроде него, принимались за него цепляться.

Детеныш был таким же – некрасивым, отверженным и несчастным. Глеб должен был скрючиться, как это существо, и ходить, не выпрямляясь, но Глеб научился распрямлять позвоночник. Глеб освоил прямые линии, без углов. Не сразу. И чтобы больше не крючило пополам, надо было задеревенеть телом. Выгнать всё изнутри. Почистить жесткий диск. Стать таким же стволом, как эти орущие монстры. Покрыться корой.

У детеныша коры еще не было. Ему еще было больно.

У Альки коры тоже не было. Она вся была из углов. Обхватывала в слезах подушку – и угол становился прямым, четким, градусным. Можно было не брать транспортир. Или только притворялась, что согнута. Потому что у Глеба квартира, машина, потому что вечно удобен, вечно приспосабливающийся пользуемый Глеб… Врала! Не было углов!

В какой-то момент Глеб осознал, что качается. Комната плывет вверх-вниз, и кто-то сильный прижимает его к себе. Глеб с ужасом прижал руки к своему скрюченному туловищу и почувствовал под пальцами острые ребра, и впалый живот, и холод кожи, ее скользкость, змеиность. Глеб поднял голову и увидел перед собой собственное лицо.

Как детеныш это сделал? Как заключил его в это концлагерное чудовищное тело? Беспомощное тело маленького монстра. Согнутое в тридцать градусов.

Тридцать Алькиных градусов, когда он уходил.

Глеб с трудом разлепил губы, но сказать ничего не получилось. Он провел языком по полости рта – беззубые десны. Как можно питаться мясом без зубов? Неуклюже дернулся, попытался вырваться, но взрослый сильнее прижал его.

Так вот как вы питаетесь людьми: вы забираете их оболочку, взламываете человеческую систему. Выживших нет. Там ведь внутри… меня нет.

Наконец мужские руки разжались, и Глеб скользнул на пол. Костлявое туловище было непривычным. Трудно было дышать – воздух пробирался сквозь пузырьки легких со скрежетом, как стеклянный песок. Глеб задышал часто-часто и моргнул.

Там, на улице, он знал, лежала его мать. Дважды пригвожденная к замерзшей земле.

Чужими ногами Глеб сделал несколько болезненных шагов к двери. Деревенеющие ноги причиняли боль.

На улице открылось, что зрение стало не лучше, а каким-то цепким, сфокусированным. Зашоренно-хищническим. Цепляло объект и остальное расплывалось вокруг.

У деревьев лежало голое, издалека похожее на ствол. Вместо глаз – темные ямы. Две черные дыры, всасывающие ночь.

На горизонте разливалось алое, предрассветное.

Глеб подошел к ней – к матери ли детеныша, к своей ли… Альке ли, с этими запястьями, с этим чудовищным вогнутым животом.

Неужели так хотела быть с ним, что сотворила с собой вот это – безобразие, исхудав до костей. Ложь! Ложь! Никто никогда не хотел. Потому что урод, потому что сам себе противен в зеркале. Какая любовь?

Все, все лгали. Все хотели нагнуть вот это деревянное тело. Сначала нежное, детское, податливое. А потом – без внутренностей – без того, что бы могло болеть и заставлять сгибаться и корчиться. Корчиться можно было пока не видят. Пока пьяный отец лежит тихонечко по материнскому приказу за стенкой, а мать не тыкает пальцем, не приказывает, как жить. Корчиться, пока ты совсем один. Пока еще не покрылся корой. А одному лучше. Потому что никто больше не переломит и не раздерет грудную клетку в округлое, овальное, впуская в нее обратно – живое, мягкое, податливое. И можно было упасть в монитор с головой, войти в него, сконнектиться.

Женское существо лежало перед ним. Глеб только сейчас понял, что его кожа не ощущает выскобленный морозом воздух. Голые ветки деревьев треплет ветер, но Глеб не чувствует северный ветер.

Вот сейчас в нем не осталось ничего, что могло бы еще чувствовать. Босые длинные ступни стояли цепко на ледяной земле. Не было ни холода, ни тепла, ни жара в груди. Только воздух еще резал пузырьки легких. И пахло яично-лимонным – от него. Будто изнутри.

Разве не этого он хотел?

Будто он всю жизнь, шаг за шагом шел к тому, чтобы пригвоздить глаза всех разом к земле. Чтобы не лгали и не глядели мечтательно в беззвездное утопические небо. Потому что звезд давно нет во вселенной. Свет их – всего лишь отголосок, лаг.

Обернулся на дом. В окне чернел силуэт его бывшей оболочки. Ясно было, что детеныш смотрит глазами Глеба на это маленькое тело монстра, в которое теперь заключен Глеб. В доме зазвонил мобильник, и следом послышался приглушенный голос Глеба: «Алло».

Откуда существо знает язык, речь, и как орудовать всеми этими человеческими органами во рту, чтобы звуки заключались в слова, чтобы придавалась какая-то геометрическая узнаваемая форма звукам?

Тот человек в доме убил мать его нового тела. Глеб пытался нарыть в своей душе ненависть к тому человеку, но чувствовал жалость.

И опустил руки-плети, побрел в деревья. Пальцы почти касались земли. Глеб поднял кисть и ощупал руку. На запястье была косточка. Острая Алькина косточка.

Когда алое смешалось с ярко-белым, показались дачи. Дома рассыпались по горе криво и щербато. У крайнего дома, у сломанного, будто протараненного забора, лежало длинное юное женское существо. Особь была еще жива. Ребра подрагивали в судорогах. Видимых прострелов не было. Глеб прошел мимо и бесшумно, трояном, вошел в дом. В душной комнате-коморке в глубоком кресле сидел мужчина с ружьем и смотрел в окно. В окне белел силуэт монстра. Глеб почувствовал необъяснимый ужас, губы расцепились и издали вой. Из его рта доносился металлический скрежет и визг испорченного микрофона. Барабанные перепонки болезненно дернулись от собственного голоса. Свет зажегся, и его скользкое тело рухнуло на пол, больно ударившись косточкой о столешницу.

Кто-то скользнул под его хрупким телом руками и отнес на диван. Сначала было черное, будто перезагрузка, потом веки отпружинили, и зрачки зацепили прицелом лицо человека. Слипшиеся губы не хотели разомкнуть линию. Прямую линию. Он так жаждал этих геометрических прямых, но сейчас хотелось разорвать, раздуть изнутри эту натянутую черту. Глеб по-рыбьи несколько раз разодрал линию и впустилось внутрь – непрямое, гибкое… заболело, заломило в груди…

Как в детстве.

Что если начать иначе? Обнулить? Впустить в эту чужую мужскую оболочку сначала себя, потом мягкость, тепло, доверчивость. Ведь самое важное сейчас – избавиться от этого болящего запястья.

У самого уха зажужжал мобильник. Человек взял трубку и произнес: «Да, сынок… Шоколадку? Что мама говорит? Хлеб еще? И молоко? Да, помню. Уже скоро».

Нет, к этому вот так не проберешься. У этого слишком заполнено внутри – нет пустых полостей. Нет прямой геометрической трубы с черным пространством, в которое можно просочиться.

И нет этой болящей косточки.

Алькиной косточки.