Ситцевая флейта [Светлана Геннадьевна Леонтьева] (fb2) читать онлайн

Светлана Леонтьева Ситцевая флейта

* * *

О, вы, рождённые в шестидесятых,

нам с вами основа одна и эпоха!

Вы помните ли октябрятские клятвы:

«Отчизне служить до последнего вздоха!»

Клялись. Неужели все клятвы не вечны?

На школьной линейке, где солнышко в окна.

О, наши худые пернатые плечи

и детские тонкие шеи! И речи

волокна

вожатых, директора школы уральской.

А вы, что родились в тех шестидесятых,

неужто забыли, чему каждый клялся?

Чему присягал честно, звёздно, крылато?

Неужто забыли свои вы отряды,

и память в осколки разбили, в распады,

под слоем иного, простого, земного,

рубаха, мол, ближе своя, мол, мещанство,

и власть золотого тельца, что кондова.

Неужто мы станем тем самым уловом

для долларов, чуждого мира, для глянца?

О, как мы клялись! Дорастали до ликов.

Тянулись к вершинам. Мы – Богоязыки,

мы – Богоподобны. Мы – Божии дети!

Мы были тогда, мы росли сквозь столетья,

корнями тянулись сквозь землю, сквозь солнце,

корнями мы космос тогда пробивали

до самого Марса, до самого донца

в его изначалье!

О, наши Атлантовые разговоры!

О, рёбрышки под куполами одежды!

А нынче, где сердце, весь мир мой распорот,

а нынче, где правды, сквозят только бреши…

Как будто подпилены оси и стержни.

О, где же вы, где же

мои сопричастники, клятвоучастники?

Мои соплеменники и современники?

Мои соэпохники, шестидесятники,

мои виноградины вы и Царь-градники,

шабры, шукшинята, друзья и ботаники?

Я правду свою – эту первую правду

вовек не забуду. Предать не сумею.

За други свои! За отца и за брата!

И чем старше я, тем сплошнее, стальнее

на уровне песни, на боли набата

звучит моя клятва!

* * *

Пахну розовым яблочным праздником Спаса.

Мне сегодня родить. А рожать все боятся.

Век двадцатый. День – вторник. Смысл солнечно лёгок.

В девяносто шестом на дорогах нет пробок.

Но меня догоняет Чернобыль с Афганом,

разбомблённая Ливия за океаном.

Аномалии душат звериною хваткой,

разрывают меня коноплёвой взрывчаткой.

– Доктор, доктор, скажите! Живот мой огромный,

он для сына приют, колыбелька и дом он.

А ещё вспоминаю я тюркское племя.

Роженице всё можно. Когда не в себе я.

Когда, в околоплодных барахтаясь водах,

сын готов народиться.

Афган и Чернобыль

мне в затылок дыханье струят грозовое.

Душно. Душно мне, мамочки! Я волчьи вою.

Говорят то, что тюрков в волках зачинали.

Я кричала, вопила про смесь аномалий

и про эту, про генную связь мифологий.

Доктор и акушерка держали мне ноги.

И родился родимый! Мой тёплый комочек.

Оказался с врождённым недугом сыночек.

А затем, как подрос он, о, солнце-светило,

от врача ко врачу я с сыночком ходила.

Говорили: не плачьте. (Я с сыном в дежурке…)

Про Афган, про Чернобыль, бросая окурки.

Помню, как я бежала в аптеку под утро,

чтоб лекарство купить, ног не чуя, как будто…

Мои тонкие ножки, почти что синичьи

исходили полмира, ища, кто обидчик?

Иль Чернобыльский Гоголь? Иль тюрка волчары?

Мой сыночек, клялась я, мы вытравим чары.

Мы в купели покрестимся Новогородской.

Мы в пыльце искупаемся в ночь на Слободской.

На Ямщицкой ромахе мы да на анисах

возрастимся! Плевать мне на сок кок-сагыза!

Да в Уралах моих зацветут черемисы,

да в Якутиях снежных забредят маисы.

Ах ты, турок-сельджук, гагауз ты волчиный,

как ворвался ты в гены мои, неотмирный?

Половецкое чудище! Выморок жабий!

Я целую сыночка, я вою по бабьи.

Прижимаю. Ласкаю. Я голову глажу,

его тельце обвив по-синичьи, лебяжьи.

Ничего, ничего, всё поправим, любимый,

а глаза мои ест соль горячего дыма.

Иногда на луну выть мне хочется… Я же

в Спас молюсь. В Спас крещусь.

Становлюсь всё отважней.

Не хочу я искать ни вины, ни обиды.

У других ещё хуже, сложней – плазмоциды,

у других ещё хуже – рак, немощь и спиды.

– Доктор, доктор, скажите… Стучусь, как синица.

Становлюсь словно ток, что по венам искрится,

двести двадцать во мне, что помножено болью.

А я мать – прирастаю своею любовью.

Если жизнь я смогла перелить свою в сына,

значит, больше смогу. Ибо связь – пуповинна!

И кометой взовьюсь в Галилеевой пасти!

Стану пеплом у сердца, как в песне, Клаасней.

Сорок неб изгрызу. И созвездий полярных.

Помоги ему, Господи небесноманный!

Из невзгод всех достань сына да из напастей…

* * *

…всем хлеба – нам хлеба,

всем пальба – нам пальба,

всем мольба – нам мольба,

всем гроба – и нам так!

Ибо русскость, что крест, Богородичный знак

в пряном сердце, в глубоком, палящем живом!

Не закрытым дубовым (хоть надо!) щитом!

Снег метельный колюч, ветер знойный шершав,

на лугах васильки, гори-цвет, черемша,

русский говор на «о»,

русский говор на «а»,

русский корень запрятан в тугие слова.

Он в тебе и во мне, он сквозь нас и сквозь всех,

космос жаркий пробил, Богу в сердце проник,

это мой русский люд в жерновах русских вех,

это млечная вечность – мой русский язык!

Я в потоке одном и к плечу я плечом,

тот, кто к нам с пулемётом, огнивом, мечом,

тот, кто с пулей, стрелой, камнем и кирпичом,

тот напрасно, зазря. Тот совсем – дурачьё.

О, не надо к добру кулаки пришивать,

о, не надо к хорошему, светлому – нож

заострять, наточив. В нас издревле жива

память хлещущая, всё равно не возьмёшь!

Русский люд, я с тобой, я в тебе, за тебя.

русский люд – это выше и дальше, он – путь.

И на плахе я буду вопить: «Ты судьба!»,

и на казни я буду молить: «Рядом будь!»,

Нынче я у высокой, кремневой стены,

мы – наследники красных титанов – вольны,

мы едины! Как сталь, вещий мы монолит,

а сейчас всё кровит, все безмерно болит.

А сейчас: то разор, то резня, то дефолт,

словно льдину ломают.

Под воду ушёл

самый лучший, бездонный, любимый кусок,

чтобы слёзы унять, где такой взять мне платок?

Атлантидовый край мой! Начало, исток!

Родниковая ты, ты Хрустальная Русь,

о, обнять бы тебя!

Оглянуться боюсь…

* * *

…О, подруга моя! Свет моих ты очей!

Я спасаюсь тобою, сомкнув крепь кольчуг.

Я открыта тобой для огней, для лучей.

Вот тебе бы сказала, как Ветхий Завет

на тишайшей странице открыв: «Не предай!»

Уцелей в этом сонмище вьюг и планет,

не болей, не исчезни, ты – светоч мне, рай.

Я с тобой улучшаюсь. Светлею. Свечусь.

И стремлюсь. И учусь быть плечом я к плечу.

Все другие знакомые лишь. Не друзья.

Все другие приятели лишь. Где же взять

мне доверия столько? Для крыльев – размах?

Чтоб к вершинам ползти в леденящих горах!

Я для них вся чужая – для выгод, штрихов,

я для их обсуждений нарядов, мехов,

свитеров, вечеров и плохих женихов.

…Мне подруга нужна для иного – Голгоф.

Для того чтобы гвозди – с ладоней моих,

чтобы прочь все кровавые раны, всё зло,

чтоб дотягиваться до высоких молитв,

чтобы ношу поднять, если мне тяжело.

Да, я – странная женщина, как НЛО,

сталь-хрусталь, из Богемии словно стекло.

Но хочу я подругу, чтоб было светло.

Чтобы было надёжно. Христосно. Тепло.

Я такая сама, словно тёртый калач.

Сердце, кровь забирай. Но живи. Но дыши.

Я на выручку ринусь, услышав твой плач,

Я – жилетка, коль надо поплакать в тиши.

Остальное не дружба. А так, пустячок.

Но по всем я скучаю во всю, горячо.

Я скучаю по той, что меня предала.

И по той, что лгала. Той, что я не мила.

Не могу разорвать ни квадрат я, ни круг

этих недоподруг. Недосолнц. Недовьюг!

…Что хочу доказать я – глупышка, дурьё?

Коль блондинка – профессия мне навсегда.

Боже, как я измучалась! Боль меня пьёт,

допивает до дна, до берёз изо льда.

Я для боли – питьё. Я для боли – еда!

Завтра утром проснусь, вся подушка в слезах.

Вся – горячая – я. Всех простившая – я!

И опять – по грибы. Да под небо. Под взмах

бытия!

* * *

Всех не любящих меня, люблю! Люблю!

Всех не любящих меня, благодарю я!

Дай мне руку эту гордую твою:

нынче я, как продолженье поцелуя!

Нынче я, как продолжение любви

этой детской, Божеской, вселенской!

Ты мне сердце стрелами кормил,

жизнь мою давил в кисель повидл,

словно мякоть яблок Карфагенских!

Словно виноград меня – в вино,

под ноги! Плясал и хохотал ты.

И хрустели косточки, где дно.

В колыбельке плакало зерно,

прорастая сквозь асфальта гальки,

книг твоих ненужных через свалки,

кости мои битые, сукно.

Левой, правой – щёк не жалко мел.

Рук не жалко для твоих гвоздей мне!

Сорок неб в груди сожгла своей,

истерзала снег белым белей

не в раю, не в парке, не в эдеме!

Ничего теперь не страшно. Бей!

Коль теперь я доброго добрей,

русской сказки дольше, где Кощей.

Ты кричишь «аминь», а я «прости»,

намывая фразы из горсти,

из чистейших, из хрустальных, из

нежных лилий да из ран святых,

смыслов, рун, объятий, лунных риз.

Синяки-ушибы мне – цветы,

переломы – это смысл расти,

перемалыванье в жерновах,

в мясорубках, гильотинах, швах

для меня не фобия, не страх.

Для меня всё это – есть любовь.

Я срастаюсь из своих кусков,

островов, земель, морей, песков

для иных бесценнейших миров!

В антологию предательств мне твою

не попасть. Ты имя перережь

острой бритвой. Баюшки-баю,

пред тобой без кожи, без одежд.

…Но люблю!

* * *

Моё мировоззрение. Я не могу от него отречься.

Могу лишь растечься рекою в него.

Моё мировоззрение, как дом без крылечка,

скала отвесная, накипь снегов.

Как вена рваная в него плещет память.

Вспоминать больно. Не вспоминать больнее стократ.

Если бы живою была, что сказала я маме

про то, что случилось, и кто виноват?

Что продан завод. Разорён комбинат.

Я слова свои беру – выкорчёвываю.

Но остаётся основа, позвоночная кость,

из которого весь образ, как белым по-чёрному,

словно в ладошку гвоздь.

Так в меня моё мировоззрение вточено!

Ввинчено, вбито, вколочено. Я и сама уже – в клочья.

И сердце – в ошмётки, в куски.

Но слышится дальнее: «Доченька,

не предай! Сохрани! Не разбей от тоски!».

Божьих заповедей – десять.

Материнских – вся жизнь.

Моё мировоззрение – мой панцирь.

Я его отрастила, как песню.

Я его обточила до призм,

до космических, звёздных субстанций!

Мамочка, мамулечка. Я за него держусь.

Я – над бездной. (О, не сорваться б!)

А руки соскальзывают. Ветер пронизывает. Хруст

слышится пальцев. Захожусь, словно в бешенном танце.

Не отрекусь! Всё равно не прогнусь! И не сдамся!

Ни власти. Ни горю. Ни бедам. Ни улице!

«Глагол с глаголом – кричу – не рифмуется!

Участие в конкурсах – преступление!

Не надо медалей. Ни грантов. Ни премии!»

Моё убеждение. Мировоззрение

превыше всего. Не уйти. Не укрыться.

Не выскрести мне из себя, словно принцип.

Оно приросло, словно к коже рубаха.

Я слышу, хотя я оглохла до Баха.

Я вижу, ослепнув почти до Бочелли.

И не отрекусь на кострах. На расстреле.

Родная моя! Моя лучшая в мире,

не бойся, о, мама, мне ноша – не гири!

Не тяжесть земная! Не камень. Не плаха.

Воззренье, как миросозренье. Паренье.

Как миродарьенье, как миротеченье.

И денно, и нощно моё продолженье.

Свеченье. Сраженье. И смерть и рожденье!

Спасенье!

***

Эта песня тебе, моя дочь! О тебе. И огромной

материнской любви, что размером с безудержный космос.

Наставленье бы дать! Оберег бы сплести. Так бездомно

без твоей мне поддержки. Скажи, отрастила ли косы

ты, как я, что до пояса? Как я хочу, чтоб бесслёзно

прожила свою жизнь ты. Мужчины – они так несносны.

Я-то знаю, как счастье становится зверем с когтями.

И предательство знаю, и отблеск его смертоносный.

Я сама так бродила дорогой, тропою, путями.

Нет, такого рецепта, чтоб не ошибаться. Соломки

подстелить, но, увы, от соломки-то легче не станет,

от перинки, матраса. А панцирь в душе слишком ломкий.

У меня бьётся пульс по тебе, как лягушка в сметане.

Это лучшее время, когда ты была здесь, под сердцем,

это лучшее время, когда ощущаются марсы.

Марсианский ребёнок мой! Ты галактических терций.

Не сдавайся!

Никогда. Ни за что. И по-царски взирай на мытарства.

Я сегодня твои сарафанчики, юбки и книжки

разбирала в шкафу. О, какой он большой и скрипучий.

Мои пальцы касались, как будто кожи подмышек,

молоко в них и пряжа льняная! И творог сыпучий.

И веление щучье. И сказка. Емеля-дурило.

Сколько я пролила по тебе этих слёз крокодильих.

А точней по себе. Оттого, что ты не понимала,

как опасны плохие компании, юноши-лалы.

Говорят об одном, ну а сами-то, сами-то… «Нет же!» –

я кричала тебе. Я просила. Но, видимо, мало

у меня было слов. Только сердце одно дребезжало,

рассыпаясь в одну невозможную, терпкую нежность.

Помни! Я тебя жду каждый день. Каждый век. И столетье.

Динозавром планеты. Кометой Галлея. Когда вдруг

станет трудно дышать, заколеблются стороны света,

буду я этой кромкой,

к тебе простираясь из радуг.

***

Лоле Льдовой

Всякое лыко в строку – бери, люби.

Лыко – оно, как шёлк дерева разных пород.

Мякоть его из ложбин, лип и тугих рябин,

лыком мой пахнет мир: город, метро, завод.

Каждое лыко в строку – горы, поляны, лес,

кнопочный телефон, сенсорный телефон.

Быть бы такой всегда: шёлк, добродушие, лесть.

ласковую ладонь, чтоб на любую жесть,

чтобы любой охламон, словно бы Купидон.

В каждую мне строку – лыко. И в звёздный ряд

вплавленное зерно. Мёртвые не прорастут

строки! Когда болят,

строки, как виноград

веной идут стихи, словно бы самосуд.

То и гляди: рванут!

Лыко, что тот тротил,

мощность и плотность, состав: выдернет потроха!

Кто же тебя любил, девочка, кто любил?

Тельцем скукоженным ты – лыковая уха,

каждое лыко в строку, лыка теперь вороха…

Нынче Москва тиха.

Питер в дождях-слезах.

Как же так? Тельцем – швах

да с гильотин и плах.

Если же выбирать между двух городов,

или собой скреплять: рёбра, лодыжки, графу,

ты – мост! Из двух рядов,

ты – мост, скелетик в шкафу.

Девочка! Как же так? Кто же собой пустоту

после тебя займёт? Здесь или там. Или тут?

Нету талантов таких. Рвутся иные. Они

не в глубину растут. И не в себя умрут.

Вечность тебе. Им – дни. Неким секунды – красны.

Девочка, а тебе город весь красным струил.

Нет у меня больше сил

с костным бороться. «Дебил,

дура, и блудь, и плуть!» -

выкрикнуть бы! Изрыгнуть!

Но я в себе давлю чувства. И лгу всем, лгу:

каждое лыко в строку.

Лыком свернулась петля. Девочка…птичка моя…

Карлсон не прилетит, чтоб не ушибла земля,

птичий скелетик твой, лыковую строфу.

Ты заслужила лафу.

Знаю, зачем я нужна! Знаю. И буду знать!

Всем, кто талантлив, я – мать!

Всем, пережравшим руна,

перенасыщенных в кладь, мне защищать, страна!

Лыко тебе в строку.

Если пригвождена.

***

О, как жарко! Пылает. Искрится. Кровит.

Невозможно не плакать – горит Нотр-Дам.

Это сердце Парижа горит от любви,

это сердце – звучащий оргАн!

Нотр-Дам. Нотр-Дам. Нотр-Дам.

Нотр-Дам.

Сколько раз разрушали тебя! Сколько раз!

Сколько войн повидал ты (прости, что на «ты»).

Целовать бы. Оглаживать камни. В экстаз

приходить от шершавых зазубрин.

Прости…

А на утро сбежались актрисы, шуты.

А на утро шестнадцатого ровно в шесть

был потушен пожар. Под золою пласты.

Неразумным, заблудшим нам выть в небеса.

И грозиться огню, прогоревшая шерсть

у него, лисий хвост, рыжей Жанны коса.

Во все звёзды – порез.

Ты успел сделать селфи, пока падал свод?

И подломленный шпиль умирал, словно Дюк?

А меня аритмией изорванной бьёт

изнутри! И штормит меня бабий испуг.

О, как мало спасенья!

О, как мало рук!

Нынче враг – это больше, чем пламенный друг.

нынче друг – это больше, чем пламя врага,

Понимает ли мир, что планета хрупка?

Всё, что предки хранили: сгорит с полщелчка!

Вот и память повешена, в небе петля…

Невозможно начать нашу землю с нуля,

с демонстраций,

с майданов,

протестов,

с совка.

Первый день Конца света. Запомни число.

Прогорело до ребер собора нутро.

Между рёбрами тонких полосок дымы,

между ними горгулье искрится ребро.

Потерявший, молчи! Из дырявой сумы

выпадает реликвия. Космос багров.

Кто кричит про диверсию, кто про теракт,

кто кричит про окурок, про провод, про шлак.

Стой, народ! Не об этом оно, о любви

не взаимной. Звони, Квазимодо, зови!

Ещё раз!

Ещё громче!

… И лишь уголёк

прогоревшего сердца трепещет у ног.

***

Не выдохнуть. В горле крик. Крика много.

Одно желание протиснуться за ради Бога

того, Кто на кресте. О, Сыне мой, Сыне!

Его грудью кормила. Качала. А ныне, ныне

вокруг разбойники, нищие, проститутки, калеки

и века. И бессмертье. И горы. И реки.

Все толпятся вокруг…Как его целовала,

где затылок парной. Пропустите. Здесь – мама…

Пелена пред очами. Кричит. Крика много.

Им затянуто горло. Все лёгкие. Сердце.

Вот разъять бы ей звуки до чистого слога,

вот растечься бы ей в полотенце,

чтобы влагу со лба утереть, кровь с ладоней.

Вот бы стать этой тканью, обёрткой для тела.

Милый Сын – воскресающий! Божий! Мицелий

для планет всех!

Кого мы хороним?

Мать припала к увядшему. Холодно. Зябко.

И дрожит, словно зяблик.

А в бездонном, бессрочном, огромном, безмерном

небе – зерна и звёзды, и света цистерны.

Так и льётся и льётся рассветом, окраской,

скоро – Пасха.

***

В меня целится – я вижу его! Он притаился! – снайпер!

В его окуляре я: в куртке, джинсах, кроссовках!

В небе – белая птица, наверное, чайка.

Это небо последнее! Но мне как-то неловко

обращаться к нему! Небо – на подстраховках!

Оно было, когда я в него родилась. Здравствуй, мама!

Ты меня ещё держишь своей пуповиной?

Она бело-прозрачная, что амальгама.

Фонтанирует. Вся из тугих парусинов.

И поэтому море вокруг меня плещет.

Это – околоплодные спелые воды.

Мы – рождённые, всё состоим из тех женщин –

журавлино, невинно. О, грех первородный!

Тех, кто были до мамы. Они в наших генах.

И они внутримышечны и внутривенны.

Снайпер! Значит, и в них ты прицелился тоже?

И в ребёнка, который в утробе под кожей,

моего притаился напевного чрева.

Оно рдело! Любило! Желало! И пело

в ночь с любимым! Его помню сильное тело.

Значит, целишься ты и в него? В Русь? И правду?

Поздно, поздно вопить мне: «Не надо! Не надо!»

Пуль разрывы вокруг. Стон. Пожары. Снаряды.

Мне – прожившей полжизни, мне – видевшей небо,

мне – целующей звёзды, их льдистые скрепы

неужель затаиться? И Армагеддоны,

так вопят… Фонтанируют. В Зайцево – храм мой.

Я иду помолиться, прикрыв грудь и лоно.

Моя старая мама, и тётка, и братья

там живут, за чертой. Как прикрыть их синхронно?

Вы там не были!

В каждом кусте и травинке

не цедили вы детство, на этой тропинке

не пасли вы козу, белошерстную Майю!

Хорошо рассуждать про загадочных майя,

про кино, про правителей. Деньги и власти.

Да хоть сердце не застьте! Не рвите на части

про весну ту, что в Крыме. Про Минск. Там Иуда

щёки, спины целует! Война, как простуда

для того, кто поодаль. В глуби. За лесами.

Я иду. Продираюсь. Мне к тётке и маме.

Пробираюсь сквозь время (О, как мне Коньбледно!)

Продираюсь сквозь лемех, орало. Бой длится!

Нескончаемый!

Разве вам тел наших мало,

что зарыты вот в эти поля цветом ситца?

Лязг затвора. Мой снайпер – мой враг. Помолиться

успеваю, пока не нажал на курок он.

…А малыш, что во мне, мог бы радостно чмокать,

в колыбельке лежать мог бы он краснощёко,

потаённо, глубинно, тепло, светлооко!

Богатырь мой вселенский. Он смог бы. Он смог бы

защитить нашу землю. И небо. И птицу!

***

Всем выгнутым телом прижаться к скале,

к её каменистому зеву, к шершавым

натруженным пальцам, сливаться во мгле

с гранитом её, с разнотравьем, с металлом.

Во мне Прометей словно канул на дно.

Я – людям огонь раздарила всеядный,

его поглощающее полотно,

где кроме него, ничего и не надо!

Земля предо мною! За мною! Со мной!

И в сердце земля! Как она обнимает.

Целует. Льняная моя, гвоздяная,

песчаная, глинистая и родная.

И я к ней прикована этой скалой –

которая вжалась в меня и вцепилась,

как будто в дитя с материнскою силой,

как будто в любимую женщину – милый,

была я – рисунком наскальным живым,

была Прометеевым жаром благим,

была Прометеевой печенью, сердцем,

которое рвали орлы-громовержцы,

да что мне все птицы – вороны, орлицы,

кукушки, сороки-воровки, синицы:

они, словно карлики в мантиях тесных

мечтают мой выклевать контур разверстый.

Я, как Прометей…Вот лежу я в больнице:

во мне перелом скреплен тонкою спицей.

Мне жарко. Натужно! Недужно! Кромешно!

О, хоть бы глоточек воды, горсть черешен,

щепотку китайского чая с жасмином,

ещё эсэмэску о друге любимом!

Лишь только усну – мне скала в море снится,

века мои, земли – исклёваны птицей

и что надломились в костях моих спицы.

Но я всех прощаю! Старух этих, бабок

о, как бы не мой Прометей во мне! Как бы

не эта история. И не больница

ужели смогла бы я так поделиться

всей кровью моей, всем огнём, всем причастьем,

бинтами в крови, кучей порванных тряпок,

смогла ль над морскою нависнуть я пастью

над этой акульей, дельфиньей и крабьей?

И столько огня раздарить: сотни, тонны

по максимуму: ничего или всё им!

***

Если хочешь делиться на мир и войну – не делись!

Это так больно, когда в твоём теле созревшие раны

жаркими букетом цветут – роза, кашка, ирис.

Бьют барабаны!

Гуленьки-гули! Давай отмотаем в другой

век! Даже в эру другую, где звёзды в ладонях:

спамит Гомер. Спамят греки. И грезит прибой.

Троя – на месте! И мир ещё ветрено-сонен!

Всем эмигрантам не выдали виз. И Парис

жадный до нег, до жены самого Менелая,

где-то в бесчисленных дебрях провис и завис,

«Зевс» – это общество в пользу защиты трамвая…

О, наши войны Троянские! Голод, разруха, пожар!

Пахнете жаждой наживы вы, кровью и потом!

Мы не убиты ещё! Но поранены. Сед, млад и стар.

Свой – свояка. Брат – на брата. И скачут галопом!

Где этот горний и где этот чистый был свет?

Где эту тьму вы черпали из нор да из схронов разверстых?

Мы разделились. Кричал я, вопил я вам вслед:

– Целостным будь, монолитным!

В душе – Ахилесным.

Кто в слепоту раздробился. А кто в глухоту.

Сколько история раз упреждала, учила.

Не научила! Какой мармелад там

во рту?

С порохом злато. И деньги с проёмом тротила.

Что там за рифма: дышу-напишу-отомщу?

Что за слова: захотел-угорел-выстрел в спину?

Что там, в котле подавали, какую лапшу?

Вместе с обглоданной коркой кидали в пучину!

Ты за кого, о, Елена Троянская? Или же ты

тоже распалась на тронутых и продающих?

О, не твоё ли последнее тело впаялось в мосты,

Чесму проедешь – ты шёлком заверчена тушей?

Нет, не твоё! Там кочевница, гордая мгла.

Нет, не твоё! И слова там иные, молитвы.

Ты – это поле! И ты это небо взяла,

словно бы мужа. А после – разбилось корыто!

Всё сокрушилось! Разъялось!

………………………

Особенно мне

жалко вот этого – в ноги паду я! – ребёнка!

Руки, как крылья тяну, что расшиты во льне!

И – ко груди! Ему холодно!

Лишь рубашонка,

ткани кусок на измазанном тельце золой.

Если украсть бы у всех матерей – нежность, ласки!

Слёзы! О, маленький! Ты – сквозь эпохи – постой!

Всё-таки рухнула Троя!

И стянуты, сорваны маски!

Сквозь все столетья, о, как мне прижать бы дитя?

Чтобы кормить, пеленать! Это – лучшая кража!

Ты – эгоист, злой Парис, ненавижу тебя,

в наше бы время ахейцы-отцы, с ними я же,

плюнув в лицо, отвернулись! Метатель копья –

ты в наше сердце попал, как подкупленный снайпер.

Вот она кровь. Вот война. Пала Троя моя

в стоны распятий!

***

«Так сходят с ума, – повторял Вронский…»

Из романа Л. Толстого « Анна Каренина»

…роман весь целиком, роман весь в шрамах,

особенно когда в последней сцене,

вот если б ты любил земным всем шаром

вот если бы. Ни более, ни менее.

Вот если б всей душой, вот если б, если б…

Но, Анна, Анна, разве так бывает?

Давай подружимся, попробуем всё взвесить,

тогда под поезд ни к чему, ни под трамваи!

Из двадцать первого я века восклицаю,

из двадцать первого я века, где зима и

такое ж общество! Бомонд. Твит. Фээсбуки.

Сеть социальная. Имущих власть, имевших.

Препоны, губернаторы, ЖЭК, Дуки.

Разочарованные! О, как много женщин

не то, чтоб бескультурных. Но в культуре.

Не то, чтобы бездарных, но почти что!

Из двадцать первого я века, как де-юре

и как де-факто, говорю, что больно слишком!

О, если б, если б этот самый Вронский

да с пересчётом ровно на два века:

вот также бы в любви водоворонку

увлёк меня б румяную от снега!

Увёл. Уговорил. С пути содвинул.

Убил бы память. В сердце – медь с шипами!

А сам бы, не дай Бог, как дворянину, –

война ж кругом!

Нельзя остаться, – в спину

ему б кричала, кинувшись: «Я с вами!»

О, милый, милый! Родненький! Любовник!

Терновник! Слива-ягода! Останься!

И – тело под ноги ему б своё смоковье,

и груди белые ему бы, уст багрянцы!

О, если б я была Карениною Анной!

Безмерною, ревнивой, бесшабашной,

непризнанною обществом, незваной

на бал, на скачки, где Фру-Фру изящна.

В извечном, пряном, непогибшем смысле,

где мир весь-весь на гибких, скользких плитах.

О, если б лучшей женщиной! Чтоб письма

читать любовные, не эсэсмески. Титул

носить «её сиятельство», сиять бы

и не померкнуть! Несгоревший ужин,

не выходить из этого романа,

не выходить из этой недосвадьбы,

не выходить, где луч до боли сужен.

Да что там луч? Из фобий, страхов, маний,

из жёрл, помолов, из петлей вокзалов,

из всех ролей, театров и антрактов!

Лишь только слышать: как там дребезжало

всей нотой «до» простуженного такта!

Шах и мат

Это можно понять лишь израненным сердцем,

перештопанным вдоль, поперёк, во всю ширь.

Например, как авгуры, латинское tectum –

раздвигали пространство, объёмный эфир.

И ложилось им небо под ноги… О, надо ль

неразумных наказывать, спутанных в лжи?

Мы-то видели, рухнула как анфилада,

и кирпичная кладка сложилась горбато,

словно гроздь виноградная смялась…Лежи

грудой «Апофеоза войны», как «Купанье

в красных реках коня». Вот теперь умиранье

много ближе…

Кому мы доверили жизнь

после этих лихих и стальных девяностых?

Скупердяям, стяжателям, блудням, прохвостам?

А Дом Троицкого, что был на Пискунова

с его крышей игорной и дверью-подковой

разорили сначала, продали, снесли,

довели до полнейшего краха! Был повод,

чтоб продать подороже участок земли

для директора рынка в пылу беззаконий!

О, как низко ещё мы падём!

Как уроним

мы реликвии наши в грязи и пыли!

Отвечать будут кто? Дети? Правнуки? Ибо,

как ответить за жадность,

за зло,

за погибель?

Этот шахматный дом сбережённым был в голод.

Этот шахматный дом сбережён был в бомбёжку.

Этот шахматный дом сбережён в красный молох.

Лишь авгуры с усмешкой глядят из-под чёлок

на окошко:

– Да, когда ж вы натешитесь, толстое брюхо

да когда ж вы набьёте, доверху карманы?

Мне-то что? Я – давно городская старуха,

я привыкла, что вместо культуры порнуха,

я привыкла, что всюду косуха да шлюха…

Но как можно доверить авгуров барану?

Вам не странно?

У меня с этих пор там, где сердце багряно,

просто рана…

Мне не страшно уже ничего: пули-дуры,

обвиненья, предательства, камни в затылок!

Ибо дом заповедный снесли, где авгуры

раздвигали пространство…О, бойтесь ухмылок

заповедных жрецов! Нестерпима утрата,

значит, мы не достойны, коль было изъято,

ни распятия Божьего, ни то, что свято.

Ни страны, где была богатырская сила.

Не достойны ни рая, ни райского сада.

Мимо, мимо

уплыло.

СЛОВО О ГОНЧАРЕ

Что ты цедишь слова, как сквозь зубы, рот сузив?

Где гончар, чтобы миг этот переваять?

Где гончар, коли держит он войлок, убрусы

там, где мягкое с твёрдым, где ткань бытия!

Вот он держит на талии пальцы тугие,

выплетая весь мир (я прошу, помолчи!),

перед небом исплачутся души нагие,

братья-сёстры начально все мы, не враги, и

я зажгу для тебя три церковных свечи.

На колени!

Ползком.

Рыбьей спинкой, стерляжьей

прислонюсь к небесам:

– О, для неба нет злых!

Есть больные, грешащие…

Все в землю ляжем.

Одинаковы все! Смоляные котлы

для любого сготовлены! Нет там халвы

и сгущёнки, и масла с духмяной икрою.

Не являюсь для неба – ни стервой, ни злою.

Гончару – все мы глина из вязкой земли!

И на плахе планет замыкается кругом,

маховик на оси крутит он с перестуком,

так смягчается сердце,

что камнем секли.

Брось ты камень, однако! И так слишком туго,

и так предмагеддоно, погибельно мне!

Не молись против ты. А молись ты в объятья,

в восклицанья, в любовь! А иного нам хватит

и вдвойне, и втройне.

Конь по кругу бежит. И гончар сводит пальцы

нам на шее уже, возле горла. И кальций

нам из глины, и камня протёк в позвонки!

Хочешь, сдамся тебе? Хоть до капли отдамся?

Нареки

ты меня «человеком хорошим», «человеком совсем никаким»,

«тем, кто молится:

– О, ты не даждь нам в жестокой,

несмолкаемой ране погибнуть. Под током

жёстких фраз, наговоров, продажной сумы,

быть разъетыми лжою, сухими дождьми…»

А гончар лепит, лепит из глин да кошмы.

И всё также по кругу летит в тесьмах конь.

И меня он – в огонь.

И тебя он вдогон.

Так сравняемся мы!

***

Зов пустыни безмерен, он не пощадит!

Поцелуи Иуды здесь бьют фонтаном.

Я теперь понимаю всю тоску Атлантид,

она бьётся во мне, пробивает мне щит.

Зов пустыни звучит целым хором органным.

О, как выжглась ты!

О, как иссохла ты вся!

Лисьим тельцем скукоженным пала в огниво!

Где же роща твоя? Где хоть ветка оливы?

Где твой голубь?

Не надо, не надо зазыва.

Раньше сад твой взлетал к небесам, голося.

Плодоносный. Густой. Но вопишь ты мне: «Отче!»

А в руках у тебя булава да гюрза.

А глаза

у тебя – синевою, что ночью

налились. И в кровавых, ливанских кружочках

притуплённая мордочка. В щелях скользя,

насыщайся! Живи. И в прохладных ущельях

забывай моё имя и знаки его.

И рунический смысл – этот сестринско-дщерий.

Ах, гюрза, ах, танцовщица жадных материй!

Зов пустыни он слаще, пьянее всего!

Яд смертелен на Кипре и в Таджикистане.

Ты бывала. Ты плакала. Слала посланья.

Но ответ тебе я добывала из фраз

этих шёлковых, этих немыслимых тканей,

из редчайших, из сливовых я Магелланий,

из живительных снов, приходящих не раз.

Намывала, как золото. Ты их топтала,

на вино ты – меня! Вглубь пускала ты жало.

Но из масти иной я – сама всё отдам!

Обворованный вор мой в обиды и срам.

Твой затылок простреленный рифмой глагольной.

Мне – сочувствующей,

созерцающей больно.

Так, что сердце стекает всей массой под ноги,

вот полосочки кожи как будто скатились,

вот растаяли нити твоих сухожилий.

Вот теряю сознание. Звуки. Дороги.

Да, укус твой опасен – глубокая рана,

но ты мне – словно доза, что для наркомана.

Зов пустыни мне нужен теперь до бессилья!

Ты меня не забыла там, где все забыли.

Ты взываешь ко мне – беспощадная, злая.

Я же, наоборот,

лишь тебя забываю!

***

…И всё равно я – заслонить, укутать,

и всё равно я – оберечь, спасти.

И всё равно – на амбразуру! Мука,

коль в стороне останусь, не в пути.

Ты виноват. Но я прошу прощенья,

прости за то, что ты зло обижал,

прости, что предал. То, что я – мишенью

для пряных ран и для осиных жал.

Я всё равно – ребро твоё, не больше.

Я, как росянка, что глазами кошек

глядит, мурча. Бессилен тут вокзал,

астрал, прогар, вокал, Сибирь-Урал,

Поволжская равнина не при деле!

Ты был со мной. Дожди пережидал,

снега и стужи. Подо мною пели

звенящие пружины на постели.

И скомканная простынь. Всё равно

прости за родинки, что плыли под устами,

как звёзды хороводом. Всё ж местами

я, как росянка. Из неё вино,

и из неё же яд плетут, лекарство.

Прости за то, что всё же не угасла

твоя-моя любовь цветно, умно.

Беспамятно. Убийственно. Напрасно.

Никем из нас с тобой не щажено!

А после этих чувств не выживают

обычно люди! Женщина и муж.

Росянка лишь одна глядит, слепая!

В Саратов, в глушь

её, меня, тебя. Не к маме – к тётке!

После любви такой мужчина – к водке,

а женщина на кухню к сковородке.

И ни каких ни крыл, ни звёзд, ни лодки.

А просто слёзы

и холодный душ!

***

Не встретиться. Не пересечься. И жарко

на ветках, что яблоки, глянь, снегири.

Гулять ли по тропкам забытого парка?

Иль просто в тени постоять, покурить?

И с этого мига полсердца не стало.

Одни лишь глаза, о какие они!

На площади Горького – вы с пьедестала

спешащий, стремительный. Плащ ваш листает

крылами секунды, мгновения, дни.

И вас узнаю я открыто, сезамно

по этому взгляду. «Сим-сим, открой дверь!» -

не надо шептать. Я ищу вас глазами

по той высоте небывалых потерь.

Так смотрит, наверно, летящая птица,

так смотрят, наверно, столико, столице

из прошлых, космических, радостных сфер,

так смотрит мечтатель, моряк, флибустьер,

так смотрит возвышенно из СССР

мой друг пионер.

Я их узнаю. И вас, Горький, познала.

Вы были – наш город Вы больше, чем свой,

из камня, из бронзы вы да из металла.

Огромный, живой.

И пусть говорят, пусть твердят про ошибки…

Мы все ошибались. И нынче ошиблись.

Ошиблись вчера. И ошиблись мы завтра.

Большою любовью. Землёю. И парком.

Но наши ошибки, наверно, не зря!

Наверно, они всем нужны и вам тоже.

..Вот я говорю – и мороз мне коже:

как взгляд ваш глубок. О, какие глаза!

Что драма у вас человечья, большая,

что сын ваш погиб. И вам доля такая:

донашивать сына

неумерший взгляд,

донашивать сына простецкий наряд.

Донашивать сына привычки-повадки,

донашивать звуки и мысли в тетрадке.

И вам подпирать все его небеса.

Глядеть и глядеть.

О, какие глаза!

***

Вдоль-поперёк исхлёстанной души

бродить ли мне так жарко, так остужно?

Вам в памятнике в этом парке жить,

с корнями и травою – нынче дружба.

Там справа тир, кафе, левей пивнушка,

шашлык и суши, с мясом беляши.

Июль у нас сейчас, как будто осень.

Ловлю ладонь я клёна. Кто б ещё

сказал, как вы, про эти рифмы в прозе?

А, может, ну её! И выдрать оси?

И зашагать? Под каменным плащом

живое: «не предам тебя!», стальное

под арматурой рваной – нутряное:

«ты – человек!», под сломанной мощой

такая боль! Не приведи столкнуться…

И вновь собрать на сотни революций,

переворотов, смену власти куцей

в Нью-Йорке деньги? Кто б такие дал!

Вам город жёлтых буйволов и пышек

рвёт сердце гвоздодёром. В терминал

бы вставить карточку сбербанка! Из-под мышек

выкрашивая сердца скорлупу!

Да видели бы вы их всех в гробу

в пылу двустиший.

Дать всем по вере, никому по лжи:

бездарные с бездарными в тиши.

Вам рвать булыжник

из каменного чрева. Или же

воскреснуть навсегда, нет, не из мёртвых,

а из живых, из всех семи смертей.

Из этих гипсовых, литых, тугих костей

в разрыв аорты.

Я клёна чуть прохладную ладонь

кладу себе в ладошку. Две ладони.

А в сумке с эсэмеской телефон

мой с непрочитанной. И Горький – в павильоне

не свержен.

Не повержен.

Не спасен.

Но ось крепка. И каменист бетон.

***

Вы гипсовый. Железный. Сталь-металл.

Не выкрошить разверстое нутро.

И в вас огонь, вода и ветра шквал.

И родина вам бьётся под ребро.

Она такая – может вознести.

И руки целовать, лицо и грудь.

И создавать фрагменты по кости.

Любая родинка, неясный штрих почти

сгодится тут.

Воскликнуть может поперёк судьбы:

«Я породила и могу убить!»

Цветёт у памятника возле городьбы

растенье-сныть.

Одна такая родина для всех,

таланных, бесталанных, нечет-чет.

По горло – в ней! По подбородок, зев…

Той родины, где молот и где серп,

давно уж нет.

По всё равно по грудь стоять нам в ней,

по память, по века, дуэль и смерть,

по Волгу, по Оку, по Енисей,

по все, сколь есть, её тугих морей

и ею зреть.

И прозревать. И убиваться ей.

И упиваться этой жгучей мглой.

Вот так врасти, как Горький, в нас – людей,

вот так вмерзать в Россию массой всей

нижегородской,

горьковской,

любой.

И сфинксом стать. И по ночам взлетать

да из-под век струить нездешний свет.

Но крепче панциря и над страной щита

нам ваш летящий в небо силуэт!

Вы видите. О, видите ли вы

то, что я вижу? Вмёрзшие ступни

в Россию-матушку? Там, в Петрограде львы

хранят покой, как было искони.

Россия так нуждается сейчас

в простом, лубочном, пряном торжестве!

Ещё, ещё в немеркнущих лучах,

в опережающем космическом родстве

со всеми Данко. С тем, который в нас.

И с тем, кто мимо вас. И кто – по грудь!

И кто – по горло. Горький, что каркас,

чтоб опереться, указать нам путь.

***

Гипсовый Алексей Максимович

на Автозаводе у лицея номер тридцать шесть,

таких называют у нас старожилами

и певчий наш парк, и деревья окрест.

И руки объявшие ширь необъятно

и взгляд! Кто такой бы во снах сочинил?

Вам дать бы трубу музыкальную, альтом

звучала бы скрипка, вдоль школьных перил

летели бы листья. И слушали дети

безмерную музыку! Анна, молчи.

Не надо об этом.

Трубит сквозь столетья

писатель в ночи.

Вот так воскричать, чтобы тело впивалось,

чтоб тело само вострубило сквозь гипс.

О, чём вы, писатели? Молодость-старость…

О чём вы, писатели? Малая-малость…

Про ярость пишите! Два неба чтоб сгрызть!

Два солнца! Спасайте вы русский язык!

Умрите на русском. На нашем советском.

Казните себя этой казнью стрелецкой.

И вырвите также, как Данко свой крик!

Вот гипсовый Горький шагнул с пьедестала,

в охапку – детишек. Труба из металла

воспела! Рука с арматуры свисала

и дыры зияли разверсто в груди.

О, Анна, молчи! Заверни хлеб и сало

и вместе иди!

Со всеми мы вместе. С несгибшим народом.

С непроданной родиной. Автозаводом.

Страной, закатавшей ракеты в расходы,

в снаряды – кастрюли, набор сковородок.

Теперь отстаём мы на годы, на годы.

Трубите, трубите, писатель, родной,

любимый хороший! А гипс в крохи, крошки

сдирается вместе с белёсою кожей.

Труба воспаляется вместе с губой.

И это ваш бой. Ваш немыслимый бой,

глубинный, святой. Что скажу я вам, дети?

Вы слушайте музыку, ибо воздеты

сакральные звуки, где тридцать шестой

лицей на проспекте, что Кирова, справа

от мною любимой большой проходной.

***

Мои предки мне дышат в затылок, они

всей толпой, всею мощью в тепло и огни

проникают в мои разум, помыслы, тело.

В моих предках дух воинский, ратный в них дух,

их кресты, их мечи, их слова, зренье, слух

всё во мне, в пряной крови зарделой.

Словно кубок с вином, словно жар я с огнём,

тайны знаний-стихий – их начало.

Льны, рубахи да прялки, вязанье-шитьё

вышиванье, пряденье, тугое литьё,

я до жизни своей это знала.

Все святые, простые, родные до слёз

имена во мне. Отче! Язык мой принёс,

все реченья мои, диалекты.

И всегда я с народом в гурьбе и борьбе,

и всегда я с народом в нетленной судьбе.

Потому мои предки несмертны.

Говорю это я не с широких окон,

не с того, чтоб гордиться. Не просто, чтоб звон,

не впустую. А истинно знаю.

Ибо женщина – я, ибо кокон времён

в моём чреве тугой для зачатья сплетён.

Я рожаю. И боль гвоздевая

сквозь меня, сквозь века, всех галактик насквозь,

всех прабабок моих, виноградная гроздь

прорвалось, ворвалось, в сыновей пролилось,

я другого вовек – не умею!

Кроме этих простых и обыденных дел.

Хоть век нынче иной, но звук слышу я стрел:

инстинктивно грудь прячу и шею.

И трёхкратно крещусь. У полей посреди.

И избу не люблю ту, что с краю.

Берег родины, родненький, не уходи.

Без тебя, как прожить я не знаю.

Как без этих корявых и чахлых берёз,

как без веры наивной. Авитаминоз,

мол, виновен, дороги и деньги.

Без смиренья: реформы гнут, смены валют,

поговорок: бери, коли нынче дают.

Я с народом, в единой шеренге.

Во шершавых снегах, на колючих ветрах,

всех дождей проливных на расстреле.

Я всю волю сжимаю, как прадед в кулак,

я всю силу гоню свою, как сибиряк.

А потом горько плачу в похмелье!

***

О народе моём помолчи, коли ты

ничего о народе не знаешь!

Ни о сложностях этой святой простоты,

ни о зримой повадке его слепоты,

кто с бараков, с отлогов, с окраин.

Вот уж край, так уж край,

вот уж рай, так уж рай.

На весь двор старый чиненый велик.

У забора репей. В гаражах брагу пей.

И обрыв. Это – родины берег!

Там хохочут навзрыд. Там рыдают смеясь.

От полночных оглохнешь истерик.

О народе моём…

Высочайшую связь

чую с ним. Сквозь меня. До меня. До всех нас.

Это чувство во мне и доверье.

Ему срок бесконечен. И от рождества

я христова считала бы годы.

О народе моём есть иные слова

полуптичьи, рассветные. Чтобы

их однажды сказать, мало горла! Гортань

извлекает лишь шёпот и клёкот.

О народе, чьи крылья – холщёвая ткань.

О народе рука, чья звучит так, как длань,

не судите, молю, однобоко.

Тати, воры да Стеньки окраин моих,

и убожество, и высота их.

И геройство, и стрелки-разборки своих

и чужих там, где стая на стаю.

После в парке на «Джипах» с обрезом, с ножом…

Тех уж нет, остальные в металле,

кто-то стал богачом,

кто-то спился, бомжом.

В девяностых мы все так сражались!

А сейчас за иное: за русский язык,

за язык, что из пламени соткан.

Про народ, что напрасно не пустит слезы.

Про народ, что рожает (несите тазы!)

сыновей, дочерей. Мёд и соты –

эти дети окраин глухих городов!

Мне не надо кричать про столицы.

О народе моём либо с гордостью! До

занебесного! И до охранного! Вдов

и в сирот всех окраин воззриться!

Сколько мы пережили усобиц и не,

сколько мы пережили в сейчашней войне

за чужие, кровавые деньги!

И ещё сколько нам пережить во стране,

что народом богата, как нефтью. А нефть

чёрным золотом кличут на сленге.

Так и мы – тоже золото! Из наших чрев

добываем народ здесь за краем

и у края окраин. Парнишек и дев.

Это соль, это правда и твердь, и резерв.

О народе моём боль такая

у меня каждый час! Без народа мне смерть,

а с народом мне жизнь мировая!

***

Здесь навряд ли проедет автобус. Пути

в ямах, лужах, колдобинах – жуткое дело.

Ах, помилуй, мя грешную! Нынче родить:

поясница болит, слышен хруст вдоль кости,

и кровавит рубаху мне тело.

Доктор маленький, щуплый. Не сможет найти

на запястье мне пульс. Так юродство,

сумасшествие мира сгребает в горсти,

циферблат каменеет с пяти до шести.

То ли утро, то ль вечер – всё просто!

Всё обыденно. Но мне сегодня родить

и качать этот мир, прижимать к тощим рёбрам.

У галактик окраинных я взаперти

и подол мой рубахи разорван.

И по этим дорогам, где ямы, где грязь,

и по этим лесам там, где я родилась,

стать такой же улыбчиво доброй.

Если ратовать не за себя, за других.

Мамы, бабушки, мужа и дочки.

В старой «Скорой» я помощи. Бьётся под дых

мне весь мир –

весь сыновьим комочком.

Брови, щёчки, затылок, мой Яблочный спас.

Все ошибки моих лихолетий.

Я, рожая, всё прошлое вижу сейчас,

так меня этот день истерзал и потряс,

всем нутром моим ветхозаветен.

Наизнанку я вывернута искони,

вот они эти самые женские дни:

продолженьенебесного рода

и земного зачатья. Но где же роддом,

девяностые годы вокруг и Содом.

И обещанная всем свобода.

Но горжусь, что в таком переплёте, вверх дном,

перевёрнутом, как пепелище,

от страны заблудившейся не отреклась.

Я рожала. Я плакала. В синюю бязь,

по талонам давали, как нищим,

я сама из окраин, сама я из царств,

заворачивала я родного мальца,

я сама – эта пища…

Я тогда так жила. Такова моя суть,

моя левая, моя правая грудь.

Я сама, я сама эти груди!

На окраине нашей, как прежде темно,

алкаши, наркоманы да блудни.

Но здесь сердце моё. Сердце обожжено,

и судьба моя скручена в веретено.

И пора восклицать мне: «Кто судьи?»

Грабь награбленное да у татей тащи.

Эти бязи да льны, эти кровли да мши.

Ничего не изменится в мире.

Посреди этих рытвин и матерщин

крутится маховик наших тёплых глубин

и о лучшем не ври мне, не ври мне.

Не неси этот бред.

Не сули мне побед.

Правда лучше, чем ложь. И настырней.

***

Этот город, что Спас, на каменьях, костях да на агнце,

Коромыслова башня так вовсе на девьей крови.

Принеси себя в жертву ему для того, чтоб остаться

навсегда в его чреве, скрепи его оси да швы.

Здесь не могут исчезнуть года, коль минуты родятся

в его каменных гнёздах. Года с человечьим лицом.

Вот идти бы по площади мимо цветов и акаций,

вот бы лечь мне, целуя, объятья сцепив мне кольцом.

Город-музыка, город-роман, город – Ветхий завет мне.

Отколовшейся льдиной по Волге плывёт, по Оке.

Я вот здесь отрастила себе безоглядно огромное сердце

на ветрах, на дождях, на малине да на молоке.

Восклицаю вокзалом, «Прощаньем славянки». Славянка,

кто такая она? Отчего так бессмертно болит?

Мне мучительней небо, коль сверху глядеть: город-ранка,

город-руна, полянка. Таков его будничный вид.

А когда изнутри из окошек чердачных, подвальных,

этот город закрытая зона, процесс аномальный,

в просторечье горчичный иприт.

Не конфета мой город. Не пряник медовый, изюмный,

не глазуревый он, не ореховый. Но после звёзд

самый ясный! Бомжи, рыбари, нищета ль, толстосумы

все в едином кольце. Этот город – откосы да плёс.

Этот город – рабочая кость. Мастера здесь, ткачихи да пряхи,

вышивальщицы, швеи. Но хватит дербанить завод –

наш атлантовый труд разорять! Не убили немчура да ляхи –

убивают свои! Город – плаха, рубилище, свод.

Вам известно, что если ружьё появляется в первом,

как сказал Чехов, акте, то ясно, что будет потом.

Коль не выстрелит в первом, то явно потреплет всем нервы.

А в последнем убьёт…Город! Отче! Хватаю твой воздух я ртом.

***

«Не могу я своих подставлять!» – так ответил Владимир Михайлович.

Я бы мимо прошла, но мне интересен эзопов язык.

И древесный его покров и его придержатель арочный.

Не могу я своих подставлять. Не могу, не могу…вздох ли, вскрик,

но такая честнейшая правда! Так чистейший бы пить самогон.

На меду, на листах виноградных. Не могу, не могу. И не надо!

Ни своих. Ни чужих. Никого.

Не могу я своих подставлять. Ни страну. Ни Россию. Ни маму.

Пусть не сделан мой первый урок. Горло криком мне рвёт тишина.

Но натянутая звенит по закону стрела Аримана –

диалектика бытия. И подставлена вся страна,

исказившаяся до основ. Мы подставили наше время.

Нашу память и наш институт – все основы на щепки рубя.

Нашу воду – она грязна.

Нашу пищу, хлеба, наше семя.

И, согласно всеобщей схеме, мы подставили сами себя.

Мы подставили наших детей под наркотики, под соблазны,

тачки, бары, стрип-клубы, кафе, всех под дьявольскую карусель.

Мы подставили нашу смерть. Мы, подставленные, увязли.

Нам бы пятиться ракообразно,

нам взлететь бы над бездной атласной

и вернуться в свою цитадель. А ни в эти шизель и бордель.

На дуэль! И погибнуть. Дантесы

подставляют поэтов всеместно.

И меня, и меня точно так

неразлучный подставил мой мрак –

лучепёрая чебакесса!

Ни друзей, ни врагов – вся земля для меня нынче – учителя.

Не предай, не убий, не подставь их.

Так звучит наилучший мой гимн, но и он был подставлен нагим

моим сердцем, не знающим страха.

Всё подставлено. Всё, что есть и что было, что, может быть, будет:

сахар, соль, города и леса. Все пожары, потопы, весь мир.

Иже с ними зверьё, птицы, люди: каждый вечен и ежеминутен,

Китеж-град тает, словно пломбир.

Где он? Где он? Неужто великий.

Этот самый…в глазах только блики.

Всё подставлено. Нет его.

Не могу лишь своих.

Никого!

***

Роднее нет тебя, сестра! Граница с краю.

А далее обрыв. Наверно, Польша.

Я без тебя живу, как умираю,

где небо, космос, говорят, что там дыра, и

она черным-черна, и угол скошен.

Мне без тебя безлюдно при народе,

мне без тебя нелюбо, хоть любима.

Иной нет родины у нас. Мне горло сводит

от жалости, от горести, от дыма

отечества! Как сохранить мне пепел?

Как обрести обратно пепелище?

Сестра моя! Шепчу твоё я имя,

кричу навзрыд: вот Васнецов, вот Репин,

и в поле, к травам, птицам, корневищам!

Ты отвечаешь на моём – и нет святее,

чем нашего всерусского наречья!

Я знаю, ты меня не пожалеешь.

Рубаху рву – убей!

Стелю постель я,

на стол кладу я пищу человечью.

Каким ты думаешь, скажи, восстаньем?

Войнами

какими, площадями и могилами?

Стоим мы под дождём, я русской мовою,

ты на украинском гуторишь, милая.

Мы под дождём, под сквозняком да под ветрилами.

Как будто только родились: сырые, стылые,

в слезах кровавых. Пуповина не отсекнута.

Сестра моя! Я без тебя бескрылая.

Сестра моя! И без тебя я смертная.

А смертным лишь руины, судьбы горькие,

а смертным, как известно, нет наследия!

Фундамент был у нас, была история.

Эпохи были! Эры! И столетия!

Теперь – минуты.

Но и их всего три горсточки.

Такая худенькая ты – платочек, косточки.

Кричишь, вопишь: не подходи, не трожь.

Тротил, да бомбы, да в кармане нож.

О, не убий! Не сдай! Не видь! Не слышь!

Мы под дождём, огонь, вода струится с крыш.

Хорош.

Обнимемся, родная, что уж там!

Коль есть предел всему среди сует.

Ты отвечаешь всем назло громам, сердцам.

Предела нет. Предела нет. Предела нет.

***

Лиха судьба отвергших свои корни,

поссорившихся в долгих снах славян.

Теперь куда? Больнее и упорней,

теперь куда? Нам рёбра режут шпоры.

Рубаха, вышиванка, сарафан

не скроют ран.

Да, и зачем, скажи, теперь скрывать их?

Кровоточащие? О, сколько пуль и стрел.

О, сколько мин – осколками! О, Мати!

В нас вырастают – рви чеку! – гранаты,

плодами выпадаем мы из тел…

Из наших тел взмывают души-птицы.

Такие белые, чистейшие! И биться

крылами начинают в небосвод.

Их клювы заостряют наши лица,

с Востоком начинаем мы роднится,

а запад санкции в ответ нам знобко шлёт.

О, как легко: печеньки, бутерброд

в обмен на всю страну мою из ситца!

Или хотя б на часть. И нету друга,

приятеля, отца, сынов. От воли пьян

теперь идёшь. И нет тревожней звука

предавших и отрекшихся славян!

И в небесах кричит-вопит пичуга,

она бескрыла и она безрука,

подобье тучи, если проще – вран.

И он проситься будет во Европу

землицей всей, народом, целым скопом,

испившим крови золотых полян!

Ну, здравствуй, пан!

Целуй сапог.

Лижи салопы.

Прочь, русская земля! Жуки, укропы.

Редут твой сдан.

И всё растоптано твоё вовек святое,

и чувство родины, что высшее из чувств.

И корни выдраны. Не будешь ты сестрою.

Испачкана, что девка, клеветою.

И позвоночник сломан. Слышишь, хруст?

Ни князь не нужен твой, ни Златоуст.

И руки убери своих объятий.

Ты – простофиля. Недруг. Дурачьё.

Ты виноватей всех, кто виноватей,

зубчатей, красноватей и горбатей,

лохматей, некрасивей и чубатей.

Восточных солнц неведом нам полёт!

***

Даже если опять нас представить: по-Гриновски шьют паруса.

И – бегущая я по волнам да к тебе! Море в горло

опрокидывается! Распущена мною коса,

по спине бьёт, и нет гребешка, причесать.

Но опять я к тебе по волнам да по водам упорно.

Разве можно представить, как раны твои, что тебе

нанесла я сама, перегрызла, как ниточку, память,

то, что буду залечивать, дуть, отирать, прибегать к ворожбе,

то, что небо своё я вместила на остром гвозде.

Разве можно представить, что этими же я руками

обвивать, обнимать стану? Всеми – двумя! Шрам на шраме

вся история нашей любви. Ране к ране…

Вообще ненавижу себя всеми я семьюстами

городами, сгоревшими в сердце моём на вулкане.

Как вернуть мне всех выпавших там, из-под грудья птенцов?

Невесомую нежность, пернатое солнце –

возможно ль?

Как послать голубей – почтальонов, древнейших гонцов?

Эсемеску? Фальшиво. Емейлы? Иль письма? Всё ложно!

Всё ничтожно мало. Всё обманно. Подложно. Подкожно

мне не вылечить рай – эфемерный времен передоз.

Воскресить из погасшего света усталые звёзды.

О, нет, брось!

Это, словно бы вновь Верещагинский «Апофеоз»

разобрать по-отдельности, чтобы выращивать розы

на костях и на травах. Я трогаю корни – они

ещё дышат теплом. Это, словно священные камни!

Высекать можно чаши, цветы, искры, даже огни,

Галатею! Стрекозок пришпиливать к раме.

Но не надо. Не буду. Заштопаны раны навзрыд.

Не являйся во снах, это худшее, что можно сделать.

Там в занебье космическом мне пробивается щит,

так кровит

да на белом.

Это словно бы после пожара. Но, нет, нет и нет,

чтобы дом иль улицы, целого города! Нет же!

Это атомный взрыв, Хиросима. Где даже скелет

не найдёшь! Ни хребет. Ни глазницы. Ни вежды.

Так всё выжглось. И пепел святейший и дым от него не храни!

Не вдыхай, коль отравишься вновь. Всю трахею,

альвеолы свои виноградные и тропки в Рим,

выдыхай точно также да с кровью меня – Галатею.

Паутина да моль, перегрызены все провода,

все антенны. Не надо, не надо глядеть на экраны.

Я целую тот свет, что по имени «нет, никогда»,

потухают во мне, хоть ещё горячи, города

обетованны.

***

Настоящий художник извечно в плену суицидном,

он настолько раним, обнажённый, без кожи, что нерв.

Под священным кристаллом о вас намывать строки, ибо

настоящих так мало! За вас прогрызать камни неб!

Как горчащим мне сладость желать, эликсир великаний?

Или Одина мёд? Ибо боль вся по жилам в крови!

Всё иное – другая профессия в самообмане,

я о мёртвом художнике жажду сейчас говорить.

Он особо пленителен. Он был когда-то, и этим

он мне дорог безумно, безмернейше, словно лучи.

Он входил во все списки, его узнавали в портрете.

О, какие глаза! Кто вот так бы глядеть научил…

Ибо память – в костёр! Мне искать её пряные пеплы.

Мне её возрожденье во всех умираньях искать!

Только мёртвый так выглядит: нежно, пухово, нелепо.

И меня невозможно, как плеть, его хлещет рука.

Стань безрукой Венерой! Она всех рукастей. Я взмахи

ощущаю её. Этих жарких касаний не счесть.

Омертвелый художник, целующий в снах амфибрахий,

он, проснувшись, в глаголах рифмует оснеженно песнь!

Не спасти.

Не унять. Не вдохнуть и не выдохнуть камень!

Ибо скалы-останцы да сейды. Я трогаю, трогаю их!

Дую, словно на ранки. Целую, целую устами.

Оживить их пытаюсь. Встряхнуть их – огрузлых, больших.

Колдовских, зерновых, луговых, травяных, ранее любых.

Потайные их дверцы пытаюсь найти, лабиринт!

О, не дай мне вот также стать каменной глыбой огрублой!

О, не дай мне таких же сухих, дровянистых холстин!

Дай сиротство средь многих и дай одиночества роскошь.

Из отобранных родин мне родину Слова оставь!

И ещё этот белый, израненный звёздами космос –

полуявь!

***

Я видела, словно в немом кино: она оседала в снег,

а в чреве её тридцать лун подряд младенчик был, человек!

Довыносить бы!

И мальца напитать берёзовым соком своим.

О, сколько во мне витаминов с куста и сладостей. Поедим!

Вот яблоко сочное: белый налив. Икра и севрюжья уха.

О, чрево моё! Ты возьми и прими, пока он живой! Пока

сердечко его – О, я слышу – люблю – безумнейшее спаси!

Да что же случилось такое у нас на кромке границы Руси?

Народ твой крещёный, Владимир наш князь,

народ твой взращённый на сочных лугах,

и вдруг помирает от выстрелов – хрясть!

От взрывов, от мин…Мрём за нефть и за газ,

помешанный на деньгАх

сей мир! Нити космоса рвутся и рвут

тела наши, о, как глядеть?

Младенчик, пусть тело моё, что приют,

пусть чрево, как дом, там есть пища и снедь.

Как вырвать у смерти тебя, как украсть

воровкой последней, голимой? Ворья

такого не видывал мир! Сунуть пясть,

вцепиться ногтями в мертвеющий наст,

в неё! В оседающую мать, моля,

спаси нерождённого. Небо, земля!

Ору я! Да так, что осипла. Ору!

Сама оседаю на снег, что в крови.

Мертвеющей матери кожу-кору

содрать и достать бы младенца – живи…

Так было когда-то во сне, наяву.

Я в женской больнице лечилась тогда.

Одной роженице – из тех, вековух

родить помогла я ребёнка!

В хлеву

рожают лишь Бога всегда.

О, тёплое семя мужское внутри,

о тёплая сладость, о, млеко, о, страсть!

Я вздумала нынче у смерти украсть,

у тлена!

А вы говорите, что дрянь я и мразь…

Гори эта смерть! Вся гори!

У этой строки, что срывается с уст

и в сердце течёт в сто его корневищ

конца нет и края. Спасти, вырвать, пусть,

хоть в мыслях моих оживёшь, мой малыш!

***

Я же не просто вынашивала, я рисовала картинами,

ладаном, миром, воззваньями матушкиных молитв,

знаньями, солнцами, лунами марсовыми, перинными

всех предстолетий, каждое радостный архетип.

Я вышивала иконою тексты такие наивные,

молитвословом, законом ли о благодати людской,

ткань мастерила из шёлка я. Бязи да льны былинные,

и получился – родился ты, сын мой, хороший такой.

Если бы так всю галактику нежить, лелеять, вынашивать

с красной строки бы вынянчивать, вить бы глазурную нить,

ибо причастна ко времени я атлантидному нашему,

ибо причастна…да что уж там, люди мои, говорить?

Ибо случилось, ношу в себе чрево и сердце я матери,

помните, горе Одесское? Помните фосфорный град?

Если б спасти…вырвать сжатые смерти тиски, выдрать клятвами…

если бы вместо солдатика…чтобы он жил бы! И нате вам!

Вместо сгоревших, утраченных верною быть так, как Хатико

ждать, принимать, верить, плакать мне,

биться о дождь, снегопад.

Вот я иду: заметелена ветрами, я вся зарёвана

листьями красными, алыми, желтыми в розовый цвет.

Этой рябиной оранжевой, этими чудными клёнами…

Выносить мир бы мне! Выродить! Ночью закутывать в плед.

Также расписывать радугой, искрами, небом, иконами,

словом благим Златоустовым, Ветхим заветом, поклонами

в церкви старушек. О, помню я лица, платочки их скромные,

спины, ключицы. Мир помню я

весь! Весь до корня! Видения. Крёстный весь ход его, странствия!

Время, колодцы и Волгу всю ту, что до грозного Каспия.

Словно бы я его вырыла, словно бы дно его меряла

в нежных ракушках, в скелетиках рыб цветом сна. Время застило

веки мне глаз, так я видела лучше, безмерней, уверенней.

Право, но ты был, мой Господи, ты был всегда в сердце, в семечке,

в ядрышках этого семечки, в самой далёкой молекуле,

был до распада. Был в Йемене,

в Древней Руси и Аравии. Вот бы мне также лежать

семечком этим – земля бы вся спину мне грела, огромная!

Вырасту деревом. Помню я,

как мне рожать Божьих чад!

***

Невозможно содвинуть. Переваять.

Я-то помню линейку, что в школе и клятвы

про «погибнуть в борьбе», про «народ, с коим я»

и сквозь светлые слёзы «про подвиг, что ратный»!

Неужели всё в прошлом? Что было, прошло?

Неужели лежу головою в траве я?

Мне обидно, хоть вой. Но одно хорошо

то, что не предала ни мечту, ни идею.

Одноклассники: стрижены ровно под ноль,

одноклассницы: белые фартуки, банты.

Наша кровь голубая аллее, чем боль,

ярче, звонче, красней, солонее, чем соль,

раритетнее, чем фолианты!

Лучше так вот, как я! Ни купить-ни продать

за пушнину, за нефть, не сбежать в эмигранты.

И не так, как сперва в коммунистских рядах,

а затем во церковных вам рвать свои гланды.

О, как мне хорошо-то, о, как хорошо,

наплевать, что растёрта, что вся в решето.

Мне не надо навязывать небо! Отстаньте!

Ибо небо само мне прильнуло к груди.

Как любовник. О, правда ль, оно – высочайшее?

Так впадай всё в меня! Всю меня изведи!

Так, как клятва, что в школе моя настоящая!

В эту клятву пропащая я. Вся – до пращура.

До добра его. Города. Скарба и ящика.

Это высшее. Лучшее. Живородящее.

А не так, как сейчас Золотого тельца

чипование, банки, вранье… О, обрящем ли,

иль позволим, чтоб рвали до корня сердца?

Снятся, снятся мои одноклассники: локти,

их ключицы, их рёбрышки, блузки, рубахи,

ибо мир наш тончайший был вышит, был соткан,

ибо крепкий, где крылья во взмахе.

Помню все их родные, мои голоса.

Током бьёт меня за двести двадцать вся память.

Как же с курса мы сбились? Смогли проплясать

или просто проспать, Атлантиду утратить?

Сребролюбье кругом, ложь, предвыгода, блажь.

(Головою в траве я, а телом к дороге,

належалась за всех вас. В ладони – мураш,

а по небу орлица в элладовой тоге…)

Вы мне снитесь? Иль я себе снюсь до костей

до пупырышек кожи, сплетённых волос ли?

Как защитница преданных я крепостей,

всех разрушенных, проданных, выдранных, слёзных.

Не предатель – всех преданных, взятых во блуд.

Оттолкнуть бы упавшее небо руками!

Разгрести бы дожди, что упали на грудь.

И опять бы, и снова мне встретиться с вами!

***

Прижимаю к груди я учебник, его звёздный лик,

умоляю побудь же со мною, мой труд и мой путь.

И кричал ты во мне языками любви, мой язык,

моим русским на «о», моим русским на «а» во всю грудь.

На тебе говорить, на тебе умирать, воскресать,

я искала тебя во всех книгах, во всех словарях,

и вот здесь на земле находила твои небеса

во степях, во лесах, во следах, во людских голосах,

во гвоздях, на которых распяли, язык, твою плоть…

Будь же милостив к падшему, будь снисходителен к тем,

заблудившимся, изгнанным. Твой в моём сердце ломоть

и твои восклицанья до самых истошных фонем!

Ты, что воин, что страж, встань всем строем у наших границ!

Слово русское, словно былинное, встань во весь рост!

Это жизнь так танцует,

и смерть так танцует!

С ключиц,

с позвоночника словно бы стая взлетает жар-птиц,

и поёт, и поёт так пернато во тьме алконост.

Мне так стыдно бывает, когда запрещают тебя,

когда в руки вбивают штыри, и ломается кость.

И мне хочется крикнуть да брось, супостат, не гундось –

мой язык внутривенен! Утробен! Я помню ребят

из одной со мной школы. За партой одной со мной кто,

помню – стрижены ногти и чёлки, что накоротке.

Да хоть вырви мне горло, кадык, всё равно буду ртом

говорить на родном я на русском своём языке.

А не ртом, так всем солнцем, что мне прожигает ребро.

Одного я страшусь своего – пусть не сбудется! – сна,

в нём приходит, как будто бы странник дневною порой

и как будто танцует, и волосы, словно из льна.

И речёт! И глаголет! Но люди не могут понять,

ибо – чипы, спорт-мини, биг-доги летучих лисиц.

Ни гортанная речь, а бездушная на-на-родня.

И ни слёзы, а камни текут из раскосых глазниц.

С нами падшие деды о самом святом говорят,

но о чём…не припомним…

И я просыпаюсь в поту.

То, чего не смогли уничтожить война и снаряд,

то, чего не засыпали пеплы сухих автострад,

неужели погибнет в нас слово живое во рту?

Так пытается нас супостат изничтожить! Вовнутрь

протекает, что стронций. Что рак разъедает и жжёт.

О, язык, о, мой крест, о, мой любый, молю я, побудь!

Извлекать без тебя, как смогу сладкий Одина мёд?

Да, никак не смогу…

Как же мама, что моет стекло?

Как мои одноклассники? Вечности всех моих тризн?

Как же мне восклицать, что прекрасна, что пламенна жизнь,

как убийственно жгуча и как она смертна зело!

***

…вышиваю, вот нить, вот рисунок, вот пяльцы.

Но вселенная крошится, бьётся, звеня.

Не довыносить мне тебя в снах радиаций,

как по Брайлю лишь воздухи трогать мне пальцами!

Ты был лучше бы всех, был бы лучше меня!

Я такой молодою была в эти годы.

Жарко. Душно. Весь пламень испит, испещрён.

Но взывала во мне память племени-рода,

я решилась. В больницу легла, как в полон.

Только помню, там сквер был напротив больницы,

марлю, вату, пелёнки да Божьи десницы.

Я люблю тебя, сын, хоть ты не был рождён!

Этим злым, беспощадным был выжжен дождём

и врачебною глупостью. Но я кричала,

что всем Матерь младенцам с Христова начала.

Так себя ощущала я царственно, яро:

принимала бы чревом младенцев чужих.

Их – убитых, сожжённых на поле ячменном,

на одесских голгофах, в плену фосфогенном.

А теперь лишь по Брайлю в ветрах костяных

я читаю послания – пишет мне космос,

апельсины, игрушки, дельфин, абрикосы.

У истории нет оправдания и

сослагательного наклонения. Рви,

хоть сама уревись в днях белёсых.

Лишь дыханием…О, в это бы небо упасть

и увидеть незрячим, услышать ослепшим

и ожить нерождённым,

бездонным, бездомным,

дай пясть!

Я могла быть такою бы нежной-пренежной,

я б купила одежду, пелёнки, манежик,

я могла бы уехать, под гром не попасть,

под колёса, под камень, под дождик, под молох.

О, как сделала много ошибок я – ворох,

сколько раз оступалась по-крупному, зло,

сколько раз спотыкалась во тьме тяжело.

Сколько раз я теряла дом, дверь, кошелёк.

И ничто не урок мне, ничто мне не впрок…

А сейчас мои пальцы слепые, как холод,

Я читаю наощупь…по Брайлю. День смолот.

И ничто не вернуть. Не скрепить оси спицей.

…Был бы лучшим из всех ты – биолог, филолог,

был романтиком иль игроком волейбола.

Мой любимый, родной…если бы смог родиться!

* * *

Воительница хороша перед битвой.

Вот в поле выходит: всё тело пылает.

Молочная кожа дождями полита.

Все песни, как рана одна ножевая.

А жизнь, что мгновение.

Если цепляться,

как мы за удобства, зарплату, уюты,

тогда нам не слиться в безумнейшем танце,

вот в этом багрянце. В нас цепи. В нас путы.

Воительница лишь одна. А нас – груды.

Мы – руды. Мы – воды. Мы – эти вот камни.

Мы – эти пески у неё под ногами.

Хотя б не мешайте закончить ей танец.

И дотанцевать перед битвою смертной.

Она не из этих салонных жеманниц.

Она – для победы!

О, женские руки, о, гибкие пальцы,

о, длинные косы, что по ветру вьются!

И знаю, что ей, как и мне не остаться.

Я знаю, разбиться, как будто бы блюдце.

И ноги истёрты. И сломаны «руци».

И выбито сердце.

Но, нет, мне не страшно!

Я длюсь, продолжаюсь в бою рукопашном.

Мой выход искрит взмахом электростанций.

И я захожусь, как в экстазе, от крика.

И я восхожу Ярославной до Плача.

Всю вечность я перелила в память мига

и хлещет она, словно кровь всех палачеств!

Мой выход проплачен. Озлачен. Закачен.

Я танцем своим обещала всем людям

себя переплавить, как воду в сосуде.

И мне ничего не осталось иначе

* * *

Ты сжигаешь мосты, ты взрываешь мосты,

доски плавятся хрупкие, жухнут листы,

дыма чёрного в воздухе корчится хвост.

Я – на том берегу! Мне так нужен твой мост!

Тварь дрожащая – я. Каждой твари по паре,

я тяну к тебе руки в бесстрашье, в угаре,

пламень лижет мне пальцы огромным горячим

языком. Тебя вижу я зреньем незрячим!

О, котёнок мой, слоник мой, деточка, зайчик.

Каждой твари по паре! Откликнись… Я плачу…

Плеск огня. Руки – в кровь. Я зову. Ты не слышишь!

Голос тонок мой. Тонет он в травах камышьих.

А народ напирает. Старик тычет в спину

мне сухим кулаком, тащит удочки, спиннер,

и тулупчик овчинный его пахнет потом,

и картузик блошиный его терракотов,

а у бабушки той, что вцепилась мне в руку,

что истошно орёт, разрывает мне куртку,

вопрошая: «Украла! Упёрла! Спасите!»,

и солдатик щекой прислонился небритой.

Ах, народ мой! Любимый! Не надо…не надо!

Я оболгана, но погибаю – взаправду!

И взмывается тело над пропастью, бездной,

словно мост, что сожжён, что расплавлен железный.

И хрустит позвоночник. И плавятся кости.

Пляшут ноги по телу. Впиваются трости.

Гвоздяные колючки. Копыта кобыльи.

О, как больно! Меня на вино вы пустили.

Проливаюсь я, льюсь виноградной ванилью,

кошенилью да шёлком, Чернобыля былью.

Две земли предо мною. Два неба. Две части.

Их связую в одно. Каждой твари – по счастью!

Каждой твари по слёзке, по пенью, молитве.

Моя песня нужна, я за песню убита.

Я за песню разъята. Разбита. Разлита.

Моя жизнь пролегла по-над раной открытой,

по-над пропастью между любовью и битвой,

по-над пропастью между мещанством и высью,

сребролюбием, щедростью и не корыстью.

Терриконом, Элладой, наветом, заветом.

Темноту освещаю собою, как светом!

* * *

Полка книжная в складках таилась буфета

наряду со всем прочим, с дешёвой стекляшкой.

Было невероятное, терпкое лето,

были в вазочке из-под зефира конфеты.

А буфет возвышался вальяжно, что башня.

Он, как будто бы врос в нашу комнату, в нашу

немудрёную жизнь. Он был – фарс. Он был – кредо.

Он – фасонщик. Стиляга. Большой, черепаший

в его ящиках, словно в кладовых кармашьих

было всё! Наши, ахи, паденья, победы.

Дайте Фета! На полке есть томик потёртый,

у буфета – так много звучания Фета!

Колокольчик гремучий, как будто в аорте

тихо плещется кровь травянистого цвета.

Сундучок мой! Симаргл мой! Бова Королевич!

Лакированной кожей обтянут как будто.

Не его ли картинно представил Малевич –

этот спорный Малевич – квадрат перламутров!

«Я пришёл рассказать», о действительно – солнце!

О, действительно мода на шляпы из фетра,

о, действительно то, что навек остаётся,

то, что не продаётся за тридцать червонцев!

Мода на человечность! На то, что не бьётся!

Мода шестидесятых на книги, на Фета.

Евтушенко, Высоцкого, Галича мода.

Мы читали. Мы были пронзительно чисты.

В нас навеки запаяны вещие коды.

Замурованы в нас школьных зорек горнисты.

Веру мы перельём, как в буфете в посуду,

что сияла гранёно, размашисто, пёстро:

из того, из былого была я и буду.

Хоть распалась страна на осколки, а острый

пригвоздился мне в сердце. И не оторваться!

К смыслам чистым! Живу я от Фета до Фета!

Гвозди в венах, как строчки. В сибирско-уральской

в этой полуязыческой власти буфета!

Я – бу-фетчица, фетчица. Тоже "с приветом"

к вам пришла "рассказать то, что солнышко", то что

я храню в отголосках

зарубки, заметы,

книги, скарб, узелки, письма, марки, что с почты,

где бы я ни была в этом мире, не в этом,

мне буфет светит ярче, чем в небе кометы!

Мне мучительно к этому соприкасаться,

но мучительнее это всё мне не трогать,

я пытаюсь сдержать эту близость дистанций,

я всей зоркостью слепнуть пытаюсь, но пальцы

помнят дверцы и ящички этих субстанций!

Скрипы, шорохи, звоны и трели буфета.

…Оттого наизусть помню я стихи Фета.

***

И пока я тебе могла обещать, прогрызая солнце в небе,

и пока я могла заклинать тебя о добре и хлебе,

да на каком Калиновом мосту мне выкован гребень?

На какой мне реке Смородине воздух целебен?

Где ещё так дышать полногрудо, полногорлово?

Где ещё так умирать каждодневно, каждоночно в свои вечности?

Ты знаешь, сколько я прожила, обещая не стариться в рифмы глагольные:

эти явки с повинной! Вот спинки, вот плечики.

Я вообще беззащитная, без кожи, без панциря.

Без кос Самсоновых. Сама их срезала на шиньоны, парики, на бутафорию разную.

Повторяя судьбу Кромвеля, канцлера,

испещрённая наговорами праздными.

И толпа разъярённая, в данном случае сети социальные

выдыхают: «Распни!». Эшафот мой сожмёт позвоночник мне!

Да чего уж там. Разве я обещала неподкупные звёзды хрустальные?

И Марсы? И яблони? Ловчие

сорочиные клювы? Кувшинки? Луга заливные? Нисколечко!

Даже гончих собак не имела в виду и ловушки не ставила.

Не готовила утром охоту по типу расколичьей.

Не хотела. Не думала. Не привлекалась. Есть правило

для меня неизменное, слёзное: наших не трогаю!

И второе есть правило: коль согрешила, покаяться.

Интриган и хитрец – о, судьба неизменная Кромвеля.

И падение вниз в зазеркалие сущего хаоса.

И к стопам твоим: каждые целовать оголённые пальцы мне!

Начинаю с мизинца. Затем указательный. Надо же

возле ногтя: мозоль…её смазать бы кремом с душицею.

Мне бы чая с лимоном. Котлету. Ещё бы ушицу мне

из форели, из радужной.

Да из карпа зеркального. Видел ли ты, лупоглазого?

Запечённого с луком в духовке. Он пахнет, как дерево!

Ещё пахнет как ночи, твоё упованье оргазмами,

проливайся в меня ты своей эстрогенной материей!

Ничего не поможет в тюрьме, оговоренный Кромвель твой.

Не изменник, но он уличён во измене, и не интриган, но в интригах весь.

Да уж лучше река, что Смородина,

чтобы по плечи, по грудь с головой.

Да уж лучше Калиновый мост. Вот те – крест!

Я пишу тебе письма, мои эсемески отчаянья,

что полны нежных клятв, что полны чепухою неистовой.

Вижу, солнце встаёт так багряно и пламенно в Тайберне,

ибо Тауэр-Хилл чуть правее за мрачною пристанью.

***

Игорю Чурдалёву

Иногда так бывает со мной по ночам.

вдруг захочется водки, мужского плеча,

но беру вожделенно, читаю я книгу.

Ибо так мы устали от всех новостей,

от интриг, от вранья, от мощей и страстей

и от лжи во кремлях поелику.

Я Покровскою исповедью извелась,

надо мною лишь слово усердствует всласть,

были б гвозди у слов, разве я пожалела б ладони?

В этих пряных, колючих скитаться снегах,

апулеевым осликом – слёзы в глазах –

по пустыням, по сахарным, сонным.

Рваной рифмой по краю пробиты виски.

Игорь, Игорь, туда в эти бури, пески,

где алхимики, стоики, самоубийцы, поэты,

извлекать золотой, беспробудный свинец.

Но тот мальчик в кафе, ты же помнишь, малец?

Пожалей хоть его. Я квинтеты

перерезанным слухом внимаю.

А он

этот мальчик-таджик в белых кедах, что сон,

и в китайских штанах, и в футболке

по-овечьи глядит на тебя и меня,

а затем на меня и тебя, не кляня,

не боясь, не храня. Но его пятерня

как неделю немыта. Шаболки,

две продажные девки, речной стадион:

это перечень наших, прожитых времён

и «братки» в тёмном парке на «Мерсах» и «Джипах».

Да погибшие там, где Афганский излом,

да ларьки деревянные, что за углом,

да вино в алых кружках под липой.

Ресторан. Мне не надо, не надо туда!

Но была я другой в эти дни и года:

мягче, легче, пронзительней, звонче, глупее.

Левенталь да Самойлов, Вадим Степанцов:

в моих книгах закладки и почерк пунцов.

А сейчас даже плакать не смею. Не смею…

По-другому ли было? По-прежнему ли?

Эти кипы-слова, эти фразы-кули.

Сахар слаще и соль солонее, и хлебушко с перцем.

Но ты время тогдашнее нам рассказал.

И поверила я в то, что круг – есть овал.

А иначе, зачем так терзаться мне сердцем?

***

Мальчик мой, милый мальчик, от нежности я удушающей

захожусь в тихом выдохе, мой лягушонок! Икра

у царевны-лягушки в кораллах! В её обиталище,

в её тайные капища, в жёлтых хребтинах тавра

и в Тавриды её, однозначно крещусь я, вникая!

Мальчик мой, я пронизана жгучей, безмерной, моей

материнской любовью! Для этого – выход из рая

и впадение в грех! И падение! Жальче, безмерней, сильней.

Берегись челюстей ты акульих, и ловчих собак и рыбацких

шелковистых сетей. Ты – из маленьких капельных сфер

да из этой икринки, из царской, что по-азиатски,

из уральских болот да из марсовых спаянных вер.

Кто же тот акушер, что принял у царевны-лягушки

золотые икринки на бабьем родильном столе?

Повивальные бабки, сестрицы, девицы, подружки?

А икра у лягушки нежнейшая, словно суфле.

Я целую тебе ножки-лапки и ручки в прожилках, и тельце!

Мне отдали тебя – зимовать! И сказали мне так:

«Тётя Света, ты выходишь! Ты воспитаешь! И сердце

за него ты положишь! Луну назовёшь, герб и флаг!»

О, лягушья звезда, моя белая – Сириус жабий!

И созвездие псов, что по Кельвину массы на треть!

Утопаю в любви! Льды твои разбиваю по-бабьи.

Хлопочу, мальчик мой, нам гулять, дай шапчонку надеть.

Мне тебя обнимать во сиротство твоё, царской крови

мне в больницу анализы завтра сдавать поутру

с девяти до двенадцати. Смеси к обеду готовить,

и поэтому знаю, что я перелюсь, не умру.

Во зверюшек, во птиц, в земноводных да рыб пресноводных,

в травянистых лягушек, питающихся комарьем,

пауками, сверчками, о, мальчик, любимый мой, сводный,

кабы быть детородной! Не старой, родить бы в тугой водоём

мне братишек тебе! И лягушачьи жёлтые звёзды

всем раздать, как икринки, прозрачные, что янтари!

Но сказать – не скажу, как терзали меня, грызли остов,

как знамёна топтали мои, промывали мне кости,

лягушиные лапки едали тугие внутри.

Никогда я – во Францию! Я на сто франций мудрее.

Никогда я – в Париж! Коль увидеть, то сразу каюк.

Мальчик мой! Утопаю в тебе! Превзойди всех в учёбе, в хоккее,

в небесах, в лунах-солнцах, в прыжках, будь стоног и сторук!

Твоё сердце тук-тук.

Прижимаю, качаю. Ночь. Луг.

***

Захожусь, словно нет воздуха, его не осталось,

от любви, от которой земля горячей.

Всё во мне: это солнце, что жжёт, сладость, жалость,

о, подруга-берёза, о свет мой очей!

Заступаюсь! Моя белоствольная, тонкие ветки!

Я уже не кричу, говорю на твоём языке.

Отвечаешь: я слышу незрячею музыкой редкой,

прозреваю в тебя! Словно плавлюсь в своём леднике.

И слепым я щенком утыкаюсь в твои руки-ветки

и скулящим лисёнком, лосёнком, убита чья мать.

В моих жилах – твой сок! Твой берёзовый в капельной клетке,

можно вырубить рану – и пить по весне. Насыщать

всё живое вокруг! Ибо мёртвого, сохлого вусмерть,

этих палых деревьев, убитых речушек, озёр.

Пей мой сок из меня! Я тяну к тебе сочные русла,

и ко всем я тянусь, пробираюсь. И мне не позор

говорить про берёзы! Про эти синичьи подгнёзда.

Иногда я ловлю в себе то, что мой говор похож

на вот это шептанье, шуршание вспухших желёзок,

на щемящее! Я перехвачена нежностью. Что ж

удушающе так? Болью в боли твои мне порезы,

о, сестрица…Я в школе дружила с берёзами больше, пойми,

чем с девчатами или мальцом с ирокезом,

даже с птицами так не дружила, зверями, с людьми.

Полнословно и радостно-небно, и лиственно-жарко.

За тебя бы я плавилась в солнце и мёрзла во льдах –

поляница, воительница и заступница я, и бунтарка!

Я листовой бы стелилась в лесах – кожу рви мою! – в парках,

на дрова мои мускулы, плечи, сгорю до огарка

в этих русских лугах!

А сейчас я настолько захлёстнута нежностью, что прибывает

и никак не уймётся: хоть вены все вскрыты и хлещет твой сок

вдоль земли всей – на пальцы, на кожу, на Альпы, на оси и сваи

сквозь висок!

Понимаешь, так было со мной, что казалось: весь мир отвернулся,

было столько предательств, подкупленных столько подруг,

я тебе расскажу про серебряники, про иудство.

Но простила я всех, как листву с плеч долой, с кожей рук.

А сейчас всё не больно и что поперёк – всё продольно.

Ибо я у тебя научилась, и ты мне одна лишь пример.

Отступать уже некуда – сзади Москва. Справа море.

Пробиваю я корнем – о, русский мой корень! – семь сфер!

И не надо мне бусы мои поправлять, мех и парку.

Одинокое дерево! О, для чего, для чего

принимаешь ты молнии, словно петлю ли, удавку,

принимаешь ты космос и сущность его, вещество?

И своих не сдаёшь, ни цветы, что вокруг, ни растенья,

превращаешься в уголь, в тепло домовое? Держись

в жизнь из жизни! И я за тебя, о, поверь мне,

птицей ввысь!

***

…что же читай мя, зри: вены отворены,

как у той одинокой берёзы – рана в боку.

Из неё сок – он сладкий! Пей с весны до весны!

Мне не жалко, всем из моей глубины

по глотку!

И тому мальчонке, и старику,

и старушке-нищенке, и братку.

Подходи поближе, губы воткни.

А-то весь затверделый: мастер да архетип.

У меня здесь прорублено и болит,

у берёзы также – моей родни.

Я на смертный бой, как она, собралась!

У меня с нею тесная, кровная связь,

у меня корневая одна с ней система.

Русский дух!

Русский свет!

Русь-поэма!

Но тебе не понять. Не принять.

Только свист

соловьиный-разбойничий да твой лонг-хлыст.

Выходи! Мы сразимся! Без шлема,

как и я без шита, без кольчуги, ружья,

одни голые, тощие ветки!

Берестовое тельце, расшита скуфья,

то ли жизнь я твоя, то ли гибель твоя,

то ли боль невозможная, плач твой: О, Светка!

Я, клялась, мол, не я…

Руку на отсечение клала и косы.

Да что руку? Все жилы, все вены, желёзки,

все надрывы, гортани, все горла и оси.

Всё спилила, спалила я, вырвала в осень,

листья сбросив.

Чего же ты хочешь ещё?

Я на поле. Я навзничь хребтом и хрящом.

Хорошо-то, как мне.

Хорошо. Хорошо.

Стоголосно!

Выходи ко мне, смертник мой! Людям скажи

про огромную пропасть во ржи, где стрижи,

но не надо про жизнь, ни к лицу тебе жизнь,

там так больно и остро.

Все поэты – посмертны. Признание за

постчертою, границей оконченной жизни,

подойди и скажи мне об этом в глаза,

что ж ты исподволь? Шлюшно так? Словно гюрза.

Нам осталось до встречи лишь мизер.

***

Быть выше льстецов, палачей да исчадий!

Заступницу ждать Марфу, что на Посаде

по талому снегу шагает легко!

И в ноги ей бросится: время настало!

О, как бы мне в руки меч, что из металла,

о, как бы мне шлем островерхий, забрало

и в глотку мне крик весь, как есть целиком!

Но падает колокол всклень – искалечен,

в осколки разбитый, о, батюшка-Вече,

осколок один откололся мне в грудь!

А рядом народ мой – Посад Новгородский,

плечом ко плечу, грудью в грудь по-сиротски,

кто ранен в живот,

кто орёт, что умрёт,

и спины селёдочные в грязь, что в клёцки,

в комочки кровавые собраны. Жуть!

Неужто всё я – это? Как так? Причастна

я к избам горящим? Себя не вернуть

из этого пламени? С коим сливаться,

о, как мне сплетаться с ним, словно бы в танце,

вот так в меня входит история внутрь…

Коль хочешь, останься во мне! Вся останься.

Не надо на улицу, в горесть, в войну!

Итак, пало Вече. И пали повстанцы

и сопротивляющиеся. Нет шансов.

И Марфу-посадницу нынче убьют?

По слухам казнят.

В самом деле, повесят.

Неужто и это со мною? Из месив

я русских не выберусь? Да из безлесий?

И лисий хребет мой и тельце – под кнут?

И нежные руки – о, коими шила,

и ноги в сапожках – по камням, по илу

я ими ходила. Ужели распнут?

Неужто под камень, под суд и под спуд?

Нет, лучше уж пуля, как дурочка-с жалом,

чьё брюшко в полоску, что пчёлок рожала.

Ты – пан и ты – шлях, Иудей не крещёный,

чего тебе надо? Мы – русские жёны

вовек не сдавались! Сыночки – убиты,

мужья все постреляны. С нашей орбиты

вовек не сойдём! Ипотеки, кредиты…

Да, в избы! Да, в сёдла! Коней на скаку.

Но мы никогда не сдадимся врагу!

И нынче не сдамся я. Марфа, ты Марфа!

Петля, что на шее, заместо мне шарфа,

и взгляды мне в спину – хрустят позвонки!

Но не отпускай, ты земля (снег наружу).

Ещё поборюсь, постою я, не струшу

у этих домов, у могил, у реки.

***

Иди ты ко мне, пожалею, моя дура-пуля,

моё ты раненье, моя ты стрела между рёбер…

Моя катастрофа, откуда тебе не вернули,

держу твоё знамя, ладонь приварилась в ознобе,

а вместе с ладонью и пальцы! Иди, пожалею!

О, страшный, заброшенный город мой, что в Бэйчуане,

где люди спастись не сумели, бежать по аллее…

А землю трясёт, выворачивая, словно бы в чане

весь мир выкипает: вот мышцы, вот кожа, вот кости.

А я в этот миг вся дрожу! И, дрожащая, постю!

Кричу, что меня перехлёстывает от любови

огромной, что крылья её волочу…

Плавят кровли

дома, что гармони орут колыбельные песни ребёнку.

И стёкла разбиты, и башни растут, как в Кавказе.

О, где бы взять лодку, фелуку, галеру ли, джонку,

чтоб выбраться? Место ли есть на каркасе,

на шёлке, на коврике с жёлтой подкладкой из пуха?

Когда у меня к тебе чувство: ребёнка к собрату,

когда у меня к тебе чувство, как будто собаке старуха

кусок колбасы протянула!

А ты мне – гранату…

Но здесь жили люди. Здесь был Бэйчуань – град Китайский.

Здесь сок тростниковый мы пили в кафе возле моря,

вот этой бедою теперь в своих снах причащайся,

сюда выпадай, словно яблоко из кущей райских,

из камня ты тело теши, словно скульптор в предгорье

с размахом Лоренцо Бернини, впадая в экстазы.

Хотя бы из дерева или, попробуй из воска.

Верни мне прорубленный город! Весь-весь до киоска,

до площади, дома, полиции, видишь, расчёска

и гребень в снегу – он затоптан, вморожена слёзка

вот этой девчушки, её-то за что так, подростка?

Сметая с пути? Но не это меня так пугает,

хотя это тоже! А больше всего всеохватно

моё к тебе небо! От нежности что бирюзово!

Мои к тебе звёзды – вот Сириус, вот Золотая

огромная Рыба, звезда – ненадёжного брата

созвездье Персея, Цефеи и тайны алькова.

Тебя не добыть мне обратно! Не вытесать душу

из скрипки, органа, что Бах. Что пейзажи Куинджи,

что сок из сонаты, из Лунной, что из влаги сушу.

Жалею…о, как я жалею. Мне снежно, мне вьюжно.

И сказано было о том, возлюби своих ближних

и дальних, враждующих против. О, дурочка-пуля,

ты раной во мне расцветаешь, дырой под медалью…

Давай отмотаем мы в прошлое. Там, где заснули,

чтоб не было утра. И ссоры. И воплей из спален.

***

Ослепляет глаза мои нежность до такой слепоты,

что я внутренним оком весь мир созерцаю, весь космос!

Мой сыночек, Павлуша, пишу тебе, до хрипоты

проговариваю слово каждое. Помню, как рос ты!

Твои ручки и ножки…любимее нет и родней.

Я пишу отовсюду. Из этого времени или

из блокадного города – города сотни смертей,

из сожжённого в топке, сгоревшего я Чернобылья.

Из Мологи утопленной, о, как Калязин мне жаль,

я пишу из-под башни вмурованным, сдавленным слогом…

Вот я трогаю камни шершавые: сбитая сталь

прежних букв…Но не верь никаким эпилогам!

Обнимаю тебя. Сколько нежности светлой, льняной

из неё можно ткать и пути, и дороге все в шёлке!

А все матери маются этой прекрасной виной,

что не всё отдала, что смогла, я твержу втихомолку,

что могла бы дать больше я знаний, умений, идей!

А сейчас, а вчера я из прошлого, из Ленинграда

вот пишу, визг снарядов и вой площадей,

мама, Веня, соседка…хочу про живых, про когда-то.

И про то, что мы встретимся! Запах цветов, имбиря

и берёзовых почек. Что русский всегда про берёзы,

выживают они вопреки, а не благодаря

даже с этою раной в боку там, где слёзы.

Нынче были в музее у нас Вера Инбер. Вишневский, Цветнов.

Я пишу из всех памятников, гарью пахнут кричащие буквы.

Покроши хлеб и просо, как было когда-то, пшено

голубям, воробьям, белым чайкам на Волге у бухты.

Я по клюкву ходила, и я приносила грибы

с золотистыми шляпками, жарила с луком, картохой.

И не верь, что мир – прах. И не верь, что могу я не быть,

мой кровинка, мой кроха.

Поэту

1.

Чем занимается поэт? Один идёт, спасает мир.

Собак да кошек, птиц, калек, того, кто нищ, того, кто сир.

Как Данко, разрывает грудь и достаёт свои слова

расстрельные в висок, вовнутрь.

Писал же Фёдор Сологуб:

«Смерть нам к лицу», что плоть – дрова!

В поэте сотворился мир.

Так, из поэтова ребра

(поэтом был Адам!), бери –

возникла Ева. Всё – вчера

поэту завтра! Слёз поток,

чтоб море просолить со щёк,

поэт убитый, как зверёк

лежит, скукожив тельцевширь,

вдоль-поперёк…

2.

Настоящие поэты клянутся, что умрут!

Отпустят всех птиц из грудной они клетки,

но вовек не бросят крепость-редут,

разрушенный, преданный за тридцать три монетки.

3.

Настоящий поэт никогда не скажет пренебрежительно

про русские, белые, что музыка на морозе,

про них, невозможных, как небожители,

про них, чей в крови у нас сок – о берёзе!

Настоящий поэт настоящему поэту

свою руку подаст. И плечо. Позвоночник.

…Мы замерзаем у ног этих жгучих брюнетов

нынче ночью…

4.

Поэт не ревнив. Не завистлив. Не станет

кричать: «Ой, украли!». Он взвалит на плечи

свои Арараты из марсовой стали,

свои Эвересты из снов на металле,

ему эшафот – место на пьедестале,

петля – ему маятник млечный.

5.

Мне так хорошо ходить оплеванной, заклёванной,

меня ненавидят все графоманы.

Но я не затонирована, не забронирована,

вставляйте персты с мои рваные раны.

Я просто жалею всех тех, кто отважился

меня таровать. Выжигать в строчках лилии.

Растерзанным я Альбиони – в адажио

срастаюсь: вот кости, а вот сухожилия!

6.

Маяковский рифмуется с Бродским и Вознесенским,

Евтушенко читал лекции в ажиотажной Америке.

Настоящего поэта сколько ни ставь к стенке,

он вырастает Стеной Плача и Стеной Истерики.

7.

Ты спроси у меня, как бороться мне с Каином,

Ты спроси у меня, как смириться мне с Брутом?

Обступили – до виселиц! – центр и окраину,

и что проку им в ноги упасть мне прилюдно?

Выдирая из сердца свой город до камня!

Не спасая себя. Подарив своё имя

всем кострам инквизиций, кто печь, а кто пламя.

Я теперь лишь идея, крыло, струйка дыма!

Перекрыты артерии в складках зажимы.

Прорываться пытаюсь зерном, васильком ли,

меня в люльке качает земля одержимо,

как родиться в овечьих яслях, на соломе,

в непорочном зачатье? Где тёплые овцы

свои морды просунули, дышат! Как дышат!

Я не знала дыханий таких вот сиротских,

я не знала пророческих запахов мышьих,

я не видела шерсти такой белой-белой!

Не качала беспомощно так своё тело,

не была так безбрежно, отчаянно лишней!

Здесь дощатые стены, лишь ветер, сквозь крышу

завывает метель! Но зачем же, как можно

в январе дождь со снегом, испорчен как климат!

Брут подкуплен.

А Каин, что брат, выел ложью,

метит в братьев, в сестёр. Вот вам фото, вот снимок.

Вот картина, её добывала я с дрожью

поцелуями Климта и криками Мунка,

намывала, что золото сердце под кожей.

Как же это возможно? Такое возможно?

Ну-ка. Ну-ка…

О, какое есть счастье, чтоб птицей из снов мне,

человеком во сны! Обрубая все связи.

Можно выдрать из морока, лести, из грязи,

но как смыть грязь чужую? В каком мне поклоне

и в каком мне прощенье, разбитом на части

выцеловывать из немоты сотню звуков?

И себя добывать из акульей мне пасти?

Дай мне руку!

Моя ДИАЛОГИЯ

Генетический код, словно пулей пробит,

хромосомный набор расщеплён на куски.

Помириться нам как? В алой крови обид,

в горькой памяти ран, как зажить по-людски?

Как рожать не Андриев, Остапов одних?

Научиться нам как, матерям, из простых,

деревенских, крестьянских? Как вправить мозги

заблудившимся детям?

Сожму кулаки

те, к которым пришито людское добро,

и тепло, и любовь…

Но пробито ребро

у Андрия, о, как он во поле лежит:

чуб размётан от ветра, рубаха шатром

размахрилась. О, как же вы, Гоголь, суров!

Сколько много Андриев…о, боль моя, стыд!

Не рожала его я. Но сердце свербит

за предательство родины и матерей

да отцов. Сколько плакальщиц надо позвать?

Сколько надо разрушенных нам алтарей,

сколько памятников сбитых строить опять?

Чтоб понять, осознать – предающий Андрей –

новый Каин. Их много, их целая рать…

О, держи меч свой яростней, родина-мать

в серебре слёз хрустальных. И рви из нутра

арматур и железных штырей гневный крик!

Погляди, там, где солнце – пожарищ дыра.

И пробитое небо гвоздём напрямик.

И пробитая память. И вновь бой идёт,

и Андрий предаёт у российских ворот.

И Остапа терзают. И рвут кости вдрызг.

…Вот такие сыны – нет иных! – родились!

***

Стены Плача, Стены Скорби, лабиринты –

к ним кидаюсь я на грудь. Шершавый камень

мне царапает ладони. Криком крик я,

словно клином клин так извлекают.

О, и мне бы…каждый Плач утешить! Здравствуй!

Из себя исторгла сотню плачей.

Как утешить Ярославну? Застят

слезы мне глаза, гортань! В палачеств

как мне всех своё раздать бы тело?

Как утешить старика Тараса?

Как вложить в уста его шедевра,

мне в его перо святое сказа:

«Не роди Андрея-сына!»

Связок

не хватает в горле – всё помимо.

Смерть предателям! Истёрла все коленки.

Я не предала. Но встану к стенке.

Не лгала, не крала, не жильдила.

Пусть с крылами – всё равно бескрыла,

пусть с любовью – всё равно не люба.

Не чужие, а свои погубят.

Милый, милый.

Незабвенный – завтра же забудет!

…Сиротою лучшими людьми я,

сиротой к настенным я поэтам.

Возникают рвы, валы, кюветы.

Не стена растёт – лоботомия.

Рассеченье мира. Больно. Бритвой.

Разрывают связи, связки, жилы.

Слышу крики: «на ножи, на вилы,

на ракеты, копья…»

Милый, милый

по другую сторону стоишь ты

баррикады! (На запястье выше

родинки. О, как их целовала

каждую. В постели…) Все три вала

между нами. Я сползу по стенке

и по всем, по этим Стенам Плача

по родным, безудержным, вселенским,

по бездонным, по бездомным, детским,

но в ответ –

не сдам ударом сдачу…

***

«Хочется мне вам сказать, панове!» –

так диалог начинался Тараса.

Родненький мой. До измены сыновьей

время немного осталось! Запасся,

словно бы на зиму банкой варенья,

верностью родине! Деды, отцы где

кровь проливали! Тела, как поленья

в топку кидали, где мины мишенью,

раны разверсты…красна земляника…

Отче! Тарасушко! Плачь превеликий

скоро раздастся над Русской землёю!

Оба спогибнут. Остап пал героем.

…О, как он пел эту арию стоя

за пару глав до скончания боя,

глядя на мертвое тело Андрия:

– Что же ты…братко!

Всклень степь казацкая вся без остатка,

родина рвётся: рука, чрево, матка –

всё наизнанку: крыло, кости, выя.

Есть кто живые?

Мама. Тарас. Украина. Россия.

…Пахнет зловонно предателя тело,

гадко, противно, его тленом съело,

и нечем плакать – клюют очи птицы,

выдрано око, что шарик искрится,

и небо выжгло мозг тот, что Тарасу

вправить, вовек починить не удастся!

Этим вот я истерзалась до капли,

словно прозрела я вдруг, больно так мне:

целый народ! Очень много народу

к панночке спать отправляются сходу.

Где взять отцов нам, Тарасовых сабель?

Мир весь разграблен. Разъят. Испохаблен!

Смыслы поменяны равенства-братства

на: извлеченье из боли богатства,

на: ради выгоды нужно сдаваться,

на: демократство, на лауреатство,

на: развращение, вражество, адство!

Снова выходит Тарас в поле Бульба:

– Стой же! Слезай с коня! (Гневные очи!)

Я породил! –

крик на грани инсульта.

– Я и убью! –

пульс… но нет больше пульса.

Выстрел грохочет.

***

У меня к тебе чувство родства – Рождество!

У меня к тебе праздник, где булки, ватрушки.

У меня к тебе храм, где разверсты его

величаво ворота: девицы, старушки,

волгари, продавщицы, кассирши, толстушки,

забубенные странники, две акушерки,

аллерголог, артист из простых, из губернских,

о, молись, на коленях пред Богом, народ!

О, родимый, из Сормово или мещерский

те, кто строили автозавод!

В Новый год заходился ты на фейерверке,

пил шампанское, ел оливье. Что ещё

нам осталось? Толпой общей в беленькой церкви

повторять вслед за батюшкой (пульс учащён!),

ибо Бог любит всех. Бесталанных, простых,

обездоленных, странных, запойных, ленивых,

всех блудниц, мытарей, сребролюбых, таких,

кто в мехах, кто в рванье. Всех больных. Особливо

всех немощных, всех попранных несправедливо,

всех оболганных. Ибо для Бога нет злых!

Вот стоят они вместе единой толпою

толстосум и бедняк.

Шоферюги, изгои.

Провинившиеся и святые. И все.

Наконец-то могу дать я волю слезе

и подумать: «Дитя в теплых овцевых яслях,

научи нас родиться в кормушке, обмаслясь,

где пучки из соломы, где снизки и свясло,

вол, телёнок и овцы – дыханием греться…»

Научи собирать в нас разверстое сердце

и дыши в нас. Дыши! О, малец сероглазый!

Пряно. Свято. Светло. В грешных нас, несуразных.

А затем на Голгофу. С разбойником рядом.

Научи быть великим. Негиблым. Распятым.

И скукоженным тельцем в крест вжаться. Так, Отче,

в Рождество нам на землю послал Сына ночью.

Это можно понять лишь умом надвселенским!

Можно телом принять ни мужским и ни женским:

в этих косточках птичьих и спинках стерляжьих.

А толпа нарастает. Идёт служба дальше…

Нет бездонней могил.

Нет живее убитых.

Нет любимей распятых.

Нет жальче невинных.

…А дитя в тёплых овцевых яслях глядит так,

что слезами давлюсь я:

О, Сыне!

О, Сыне!

***

Она маскировалась подо всё:

под страсть, под нежность, ссоры и разлуку.

Она убьёт, спасёт и вознесёт,

похожая на боль и лженауку!

Судьбу свою скормила ей: держи!

Я все клубки у Ариадн смотала.

А ей – она же вечная – всё мало,

многоэтажной, что ей этажи?

Ей невдомёк, она без языка,

что в Вавилоне языков смешенье.

Она так низко падала – жестка!

И возносилась до изнеможенья!

Не просто щёки, я ей всё лицо

и всю себя подставила – не жалко!

Под это небо, отсвет чей свинцов,

фаршемешалка, соковыжималка.

Сама себе и жертва и палач!

Как от любви я голову теряла,

и всё равно – ей вечной! – было мало

всех городов в груди, высоких мачт

и Пенелоп, что ткали одеяла!

Хоть пой, хоть вой, а хоть пляши и плачь!

…ты в Китежах моих, в моих столетьях,

что свили гнёзда в птичьих позвонках,

и тот, кого люблю – теперь в веках,

и оттого, что я люблю, ты весь вне смерти!

***

Не всё в нашей жизни проверенно мерками,

на грудь я смотрю на свою в тихом зеркале.

Любимый мой помнит любую подробность,

тепло её, жертвенность, страстность и робость!

И запах ванильный! Плоды так упрямо

все благоухают умильно и пьяно.

И запах пшеницы, и спелого хлеба,

грибов и цветов, запах первого снега.

И запах дождя, запах пота и счастья,

корицы и мяты, охотничьей страсти.

Озона и кофе. Лаванды, мелисы.

Как грудь моя пахла, когда сын родился!

Молочным, крестильным, медовым искусом,

младенческой кашей, алмазным моллюском!

Два яблока – грудь моя, сладкие соки.

В сосок мой, вцепившись, ребёнок причмокнет…

Мы в снах Цареградских, мы в княжьих улусах,

в славянской мы вязи, калиновых вкусах,

архангельских мы, серафимных, мессийных,

мы в аргамедонновых связках российских.

В пучочках насушенных травок в прихожей,

в иконах Мадонны, названиях Божьих.

О, как хороша грудь кормящей мамаши

под бязевой майкою млечною пряжей

блеснёт, распахнувшись, цветастый халатик.

Грудь женщины – звёзды на фоне галактик.

И космосу светом она, округлившись,

открыта по-детски, в доверье, в затишье.

Не надо ни знаков, герба ей, ни флага,

нужна для защиты семьи ей отвага!

И крестик злачёный сияет в межгрудьи,

и родинка, как в Вифлеемском сосуде.

А правая грудь чуть поболее левой,

а левая чуть поупруже, напевней,

моя асимметрия дальнего севера –

кувшин розоватый душистого клевера!

ГЕКУБА

Спящей на ложе своём, в Греции, в каменных днях,

в глиняных городах. Бодрствовать нету смысла.

Где по поверью она, кутаясь в простынях

видела: Троя горит, дым летит коромыслом.

Милый, единственный мой, помнишь, что было тогда?

Снежно-песчаный курган, где Сириус пьёт из стакана

за одичалых собак – это же их звезда,

если одной из них после Гекуба стала.

В этих я снах из снов кости кидала: лови

мясо, остатки супов, хлеба, зерна немного.

Сколько столетий, эпох нашей с тобой любви

на миллион разлук битого камнем бульдога.

Может, я вижу сон вовсе не свой, а твой?

Руки, что вдоль летят – волосы, шея, тело.

И от восторга я, словно скольжу под тобой,

гибкая, что змея. Млеющая, опьянела…

Слушай: воскресни вовнутрь! Если убитым ты был.

Слушай: убейся вовнутрь! Если ты был не повержен.

В лоно, во чрево, во глубь, в пазухи всех могил,

в кратер вулкана – горяч, розов и страстно нежен.

Всё остальное чушь: рёбра, предплечья, душа.

Главное для тебя – всепобедимая сладость!

Я разрешаю всё! Женщина тем хороша,

что Вавилон сокрушён, а что Блудница осталась!

Буду тебя целовать. Буду ловить я твой рот.

Родинки, пульсы, живот…Рано! Пока ещё рано!

Знаю, что этот вот сон сладко и больно убьёт.

Да мы с тобою уже рваная, общая рана!

Капельки крови мы. Нас после смоет водой.

Но мне сейчас всё равно. Я же ещё не очнулась.

Глажу ладошкой лицо. Ты же такой молодой.

Вижу: рубаха твоя свесила крылья со стула.

Вижу, что младше меня ты, где ахейцы с мольбой,

на Агамемнона ты младше и на Поликсену.

Младше на слёзы богинь – вечно рыдающий вой,

младше, когда я к тебе руки свои воздену.

Младше на это вино красное, сочное и

вровень со мной на любовь. Нежность и страстность нашу,

на имена, племена, странствия, горечь, бои.

Это тебе Одиссей, от берегов чаля, машет.

Это Итака в слезах. Это фракийцы в ночи.

Маленький тощий щенок, что вислоухий и зряшный.

Я его прикормлю, сына бульдожьего: щи,

рыбу, сухарики, хлеб – тёплый, зернистый, вчерашний.

Всё, что ни делаю я там ли, не там ли, а здесь,

вижу тебя я во всём: в гугле, в фейсбуке, с экрана,

что ты со мною. Во мне, словно бы в море ты весь,

сверху, классически. Но

рано! Ещё милый, рано!

Солнце. Рассвет. Заря. Каменный Зевс растёрт,

каменный Зевс разверст в бронзу, в огниво, в злато.

Боже, какой смешной этой Гекубы щенок.

Как сокровенна она – нам за любовь расплата!

***

Если честно, то я совершила почти невозможное.

Я простила. Хранить перестала обиды свои

в той шкатулке простой, без каменьев, без глянца подложного,

слишком много у нас той моей одинокой любви!

Слишком много у нас – ты не ценишь – но цен сногсшибательных,

слишком много хранимого – ты не хранишь – я храню,

слишком много у нас – этих цельных, таких замечательных

моих резанных вен и растерзанных слов на корню!

А тебе – чистота. Тебе травы алтайские. Родина

самого Шукшина, восхожденье, признанье, цветы.

И снега все твои – драгоценные и новогодние.

Лишь одна я камнями забросана.

Только не ты.

Лишь один ты мне снишься. Не я тебе – нежная, страстная,

да такая горячая, родинка, что на губе.

– Ну, давай в кафе встретимся! – ты позвонишь мне. Отказами

эта улица Горького, памятник каменный где.

Там под платьем в обтяжку белье кружевное и лифчик,

кружева от Версаче и запах ванильный духов,

я могу умереть для тебя безмятежно, не кичась,

я как вечная Герда на север из льдов да из мхов.

Где обрублено море, где горечь крушенья и глыбы

в моих хрупких ладонях на линии жизни кипят.

…Шелковистые пряди (ты коротко стрижен и выбрит),

я в сомненьях, терзаньях, в соитьях с тобой без тебя.

***

Коромыслова башня – навеки моя!

Возлюби, придави, камнем ляг мне на грудь!

Вам – проект.

Вам – название книг бытия.

А мне – жизнь, а мне – смерть и всежизненный путь.

Мне ни прозы не надо от вас, ни стиха.

Я хочу эти камни под грудью вдыхать.

Я хочу их носить в чреве вместо детей,

вместо птиц и зверей, вместо рощиц-полей,

Коромыслова башня – моя на века.

И не смей, и не смей: тело девьё поёт

под камнями её, кирпичами её,

посмотри: вот сломался, коль шла, каблучок,

и ведро в коромысле вцепилось в крючок.

Упадёшь – закопают, я знаю, за что:

вот за эту пропащую, за красоту,

вот за эту высокую, за чистоту.

За Никольской, за Тайницкой вниз и вверх съезд,

лучше буду виновной, чем так, без причин.

Ибо общество наше предаст, выдаст, съест,

потому и люблю его, выход один.

Как и вход через арку. Идём же, идём!

Сколько можно веков мне – Алёной – лежать

в нашей волжской земле? Подстели хоть пиджак

в мой вмурованный плач,

в мой вмурованный дом.

Я же чувствую глины вмороженный ком!

Как достать эту башню из девьей груди?

Приложи своё ухо к златому холму:

не спасёт красота, не спасёт. И не жди!

Красота для спасенья совсем ни к чему!

ПРОЩЕНИЕ

***

Я не размениваюсь на обиды.

Я не растрачиваюсь на них.

Хочу, как солнце кричать: «Гори ты!»,

хочу Дантесом я быть убитой

в российских рваных снегах живых!

Хочу, как травы.

Хочу, как рыбы.

Хочу молчать. И не помнить бед.

Пусть камни вслед – но какие обиды?

Пусть раны в сердце – но в ранах свет!

Опять же солнце. Опять же люди.

Обиды – слабым, пустым, что дым,

а мне прощение, как орудье,

а мне любовь к не прощавшим, им

мужчинам, женщинам. Мерить ссорами

ужель возможно короткий век?

Раздраем, сварами и раздорами,

затменьем, мщением и укорами.

Уймись, бессолнечный человек!

Уймись, обиженный и нанизанный

на острый сабельный штык обид!

Ты мной ушибленный укоризною,

в тебе мой весь Арарат болит.

В тебе все нити мои Ариадновы,

в тебе, о, мстительный, зуб за зуб,

своей обидой навек обкраденный

иль на два века – в соцсеть, в ютьюб!

А ты мне дорог. А ты мне люб.

Пусть буду я эпицентром Дантовым,

пусть все круги – я, как есть, вокруг.

А китежградским – тире атлантовым,

нет, не присущ мне обид недуг!

Вот сердце, сердце да в рёбра – вожжами,

вот мысли, думы – в разрыв, клубя.

…А я готова рубаху с кожей хоть

отдать последнюю за тебя!

И жизнь готова – бери всю, властвуя,

себя готова – в горнило дня.

Глоток последний воды ли. Яства ли.

Прости меня!

***

Всем, в ком я умираю. Всем, в ком я умерла,

я пишу эту записку предсмертную, бьющую в ритм!

Пусть будет она мягкой – в ангельские крыла,

пусть будет она такая, что в огне не горит.

Пусть будет из моих тягучих псалмов и молитв,

пусть будет кому-то Царь-градовский щит,

тонкий лёд Атлантид!

Всем, в ком я умираю пофразно, построчно, последно

или совсем без следов.

Любимому моему! (О, поцеловать бы его подмышки, особенно родинку слева,

которая снится,

от нежности тая, от слов,

от всех айсбергов и всех «Титаников» помнить частицы…)

Всем, в ком я ещё теплюсь, всем, в ком я ещё жива,

всем, в ком я ещё дышу, ещё говорю, пишу, надеюсь.

Им не обязательно помнить, им проще, чтоб трын-трава,

сходная с землетрясениям в аверс его и реверс.

Им всё равно не продолжить дело моё. Они

слишком тепличны, когда помнить меня обещали.

Я обращаюсь к тем, в коих мои огни,

махонькие, горят между иными вещами.

Между «прости и прощай». Между, где рвётся мной нить.

Между борьбой и уютом, выгодой и ленцою.

Не приносите букетов. В вас я не сбудусь. Не быть.

Не восходить. Не кружить. Не говорить в лицо мне!

Просто пищу я письмо вам. Рву. И опять пишу.

Я умираю в глагольных рифмах и недоподругах!

В чьих-то обидах не равных ломаному грошу,

в сплетнях, в закрытых дверях, в чьих-то свинцовых кольчугах!

Но вот такая – больная – видно, поэта судьба!

Но вот такая – большая – видно, в груди плещет рана!

Вечно себя отпеваю в чьих-то чужих я гробах,

в чьих-то чужих языках, на остриях, нирванах.

Видно, сама себе я – цель и сама – урок!

Вот я возьму и воскресну! В вас! И не в вас! И в похожих,

ибо я – не итог. И не ложусь под каток

этих чужих дорог, этих земель придорожных!

В сон свой любимый и в сок этих берёзок в лесу.

Пей, вспоминая меня, вдоволь, в исток напейся!

Письма мои, как глоток, словно у провода ток,

лейся в меня – спасу! Право же мир, не тесен!

Поутру в серебре пальцы от этих строк.

Как в серебре мой крестик.

***

К тебе иду я, к ним, иду ко всем,

чтоб стать щитом, бронежилетом, тем,

чем можно заслонить, спасти, отъять и вырвать

у смерти. Войны поменять на мир нам!

Наверно, где-то есть огромный диск, компьютер:

спасти в спогибших матерях малюток!

Спасти возлюбленных,

родных,

их жёны ждут!

Зефир, халва, вино, еда, пломбиры.

Не сабля, нож, не пули, не редут.

…Ты ночью снишься мне. Приходишь в сны, уют

налаженный, в мой быт квартирный.

Ты рушишь всё! Под песню, что гремит.

Зачем тебе такое, мой погибший?

Зачем тебе такое: видеть, слышать?

Из всех ты снишься войн:

их было тьмы!

Ты снишься, как в билайне мне – кешбеком,

наградой, премией, живущим человеком,

не отделённым небом, раем, криком,

Лемурией, Град-Китежем, гранитом.

И крошится привычный, крепкий быт мой.

Ты знаешь, сколько стоит мой ремонт?

Сервант, диван? И муж. А муж взбешён.

А наяву – лишь пустота и пропасть.

Ты хочешь, чтоб я встала там, где область

под токами высокой частоты?

Иль чистоты? Но мне не быть такою,

хоть сотни раз укутаю, укрою,

спасу, достану, выдерну, умчу.

Ты снишься у берёзы. Ты ничуть

не постарел. Не поседел. Не выжил.

Прости меня, прости меня, прости же…

Ты шепчешь. Я шепчу. Мы вместе шепчем.

Рука к руке, лицо к лицу всё цепче, крепче.

Прости, прости, не плачь и не горюй.

…Сливаемся в единый поцелуй!

***

Прости меня сынок, за недогляд,

ведь ты же знаешь: яблоко от яблоньки.

За растерзание страны, раздел, распад,

твоей страны, где ты родился маленький!

А пальцы –

мармеладные жучки,

и эти абрикосовые пяточки.

Прости меня, прости меня, прости,

я шью, вяжу, я вкручиваю лампочки.

Я всё сама! Лишь ты б зубрил, учил,

и чтоб не дрался в школе. Надо было

учить, чтоб дрался, чтоб вгрызался, сто причин

есть для того, мой золотой, мой милый.

Давай посмотрим Джармуша вдвоём,

«Цветы» посмотрим сломанные что ли.

Твой молодёжный сленг мне хуже штолен,

все эти спичи, вписки, на приколе

и вера в то, что все мы, все умрём.

Ты помнишь, как я болела я лет пять?

Как выкарабкивалась, как пила таблетки?

С кем ты тогда связался? Чем кричать,

каким мне горлом? Ох, уж эти детки…

И выжжено, и сколото оно

как яблоко от яблоньки, от ветки,

тебя не отпускать бы. Нет. Нет. Но

как оградить от жгучей той брюнетки?

…Тогда поэму написала я. Сожгла.

Но смысл таков: зачем из яйцеклетки

тебя я отпустила? Из тепла,

из дома, от квартиры, от кушетки.

Сейчас твержу одно: прости меня,

что расцепила руки, провожая,

не бросилась под ноги. Как чужая,

что не заплакала, стеная и виня.

Домой вернувшись, плакала три дня.

Хватило б слёз: полить три урожая…

***

Ах, Елена, прошу тебя, больше не лги – Троя пала!

Камни летели в затылок, сгорали столетья!

Что теперь беды иные со вкусом сандала,

с запахом смерти?

Их драгоценные туши чадят, что Везувий!

Порохом гари, налипшего провода, током разрядов!

Кормчие книги сгорели, и солнце-глазунья

на сковородке небесной плывёт камнепадом.

Жарко, Елена!

О, нет нам пощады в эпохах!

«Четьи-Минеи» прочитаны в новой тетради.

Мир Хасавюртовский жаждущий чистого вдоха,

много цветов, винограда и с маслом оладий.

Карты на небе начерчены: Минска не будет!

Дети взрослеют в подвалах, в обугленных дзотах.

Мир утопичен! В слезах, лживых страстях, во блуде.

Мир – обоюден, прилюден, разыгран на нотах!

Он не убил нас! Он вырастил щит нам на сердце,

домик улиточный, панцирь ракушечной сцепки!

Можно поужинать, выпить, немного согреться,

войн разжигать, о, не вздумай, Елена, соседских!

Не говори: Конь Троянский привязан на жердь – ось земную,

лучше меня опорочь в пеплах цивилизаций!

И – на костёр! Хоть старуху, а хоть молодую,

чтоб признаваться!

Что Менелай твой погиб! И в Элиде под пеплом

тонет Донбасс. И разверзлись все земли, все Марсы.

Правды взыщи! Восстанавливай!

Кто имя треплет

истин высокое – с теми борись, не сдавайся!

Если разрушено, если распято святое!

То не ропщи, не ищи в людях слабых сочувствий!

Космос пружины так сжал под спиной, под пятою,

что, словно крем он из тюбика, нас давит с хрустом.

Прямо на звёзды! На угли сгоревших, изъятых

из обихода планет, городов, стран, поверий!

Но разроссиять нельзя! Как рагречить Троянских,

так невозможно, Елена, нас разэсэсэрить!

Вот пишет он с того света космических лазов,

сгибший супруг твой про комья космической глины.

Компьенский мир так возможен! И Столбовский даже

тот, что со Швецией был заключён триединый.

Будем пророками, будем в Отчизне былинной

в нашем Отечестве! Будем не в нашем, тем паче!

В камне застывшая Троя погибшая гибнет…

Плачь же!

Саур-могила

…Если б успела тогда, не сегодня.

Если б успела тогда, где был бой.

Весь испещрён камень твёрдый и плотный,

сколько в нём пуль и осколков в нём, сотни?

Как же так можно? Здесь мир был живой…

Боль, только боль. Вот, что нынче осталось.

Бой был здесь, бой. До победного ярость.

Сколько терпела страна моя? Жало

даже проникло сюда…Как кричала

женщина в чёрном у пьедестала,

где имена сорок пятого года

и где четырнадцатого.

С восходом

можно увидеть Азовское море.

Словно сначала,

взобравшись на взгорье.

Связано время чугунно, как стела.

Здесь запеклись пули в рваное тело.

Саур-могила, как крепость, снарядов

враг не жалел для такого массива.

Степь желтолика. И некуда падать

ибо за нами

Россия!

Впрочем, нет «до», как и, впрочем, нет «после»,

есть лишь единое общее горе.

Рваное время от денег саросьих.

Не искушайся, о, брат мой, ты брось их…

Заново русский бы корень наш сросся,

Бога прошу, раз не помню, который.

Небо прошу.

Землю. Космос и звезды,

бренное это прошу лукорморье.

И подхожу ближе к женщине в чёрном,

так она плачет щеночком-подростком,

гномиком, хлебушком свежепеченнным.

Словно бы сёстры, обнявшись, стояли

долго мы. Долго! Закат пал Икаром

в пенное море в туманном причале.

Пели поляны. И ветер был, ветер.

Ветер всегда здесь и трав многоцветье.

Здесь обнимают века нас всех, люди!

Веще и свято. Светло. Непокорно.

Вот по тропе мы спустились. Лишь корни,

чуяла я, вились в сердце подгрудно

И никаким их не выбить орудьем

и никакою не выдолбить миной!

***

Крещенье Руси мне родней и охватней.

Оно продолжается в наши столетья.

И в прорубь!

А льдины сцепили объятья.

Дыхание рвётся. Все – чада мы, дети мы.

А солнце огромное. В первый раз вижу я

такого размера, объёма, охватности.

Вот – им в половину вселенная выжжена,

оно растекается – красное, рыжее –

в любви к нам всем, людям, всей кровью, всей ласкою.

И ласточки! Сколько их? Милые ласточки.

Устали, наверно, лететь, путь не близкий был?

Здесь в Киеве на берегу Днепра – камушком! –

народ русский принял Крещенье Пречистое!

Головушка мытая.

Тело облитое.

Рубаха посконна. Запястье с монистами.

И даже не верится в боль, кровь и выстрелы,

в майданы и свастику, в горе и битвы мне.

Да разве для этого думалось-мыслились?

Да разве для этого грезилось числами?

О, мать городов русских, что же содеялось?

О, ты же под сердцем носила нас бережно,

ты в муках рожала из чрева кипрееева,

ты, в звёздное небо опёршись коленями,

ты, рот искривив в женских криках, у бережка.

О, Мать городов русских, веришь ли, веришь мне?

Ты верить должна в нашем веке теперешнем:

мы – дети твои нарождённые!

Схватками

как чрево слепящее, гордое полнилось,

и райское древо исполнено молнией,

ты помнишь зачатие: день и ночь сладкие?

Ты помнишь детинцев своих – имя, отчество?

Чернигов да Суздаль, Владимир да Новгород?

И тело кричащее?

Тела пророчество?

А помнишь ли плотью, где плоть там связь долгая!

И связь пуповинная, внутриутробная.

А нынче, теперь ты нам, что место лобное…

Где место крещения – место расстрельное.

Где место дитячье – лишь место постельное.

О, не предавай нас подросших, нас – школьников,

а русский язык – украинский поболее!

А русский язык украинцам роднее,

роднее, чем русским – нам! Он – планетарный!

И он им – врождённый, вменённый, как дар он!

Он им – генетический. В них, как в пекарне

хлеб, что из муки слаще, пряней, белее.

Он как Жития им, как Четьи Минеи.

***

Они танцуют, яро отбивая такт, стуча каблуками,

есть такой танец плясовая – девичья, детская.

Воздух наполнен запахом нежным таким, цветами,

липами и духами, потом. Куда бы деться мне,

глядя на них, задыхаясь, сердце отдать, чтоб стучало так?

Девочка, детка, на вышивке платья синицы, чижи.

Вот не люблю эти вздохи я: как бы опять…жизнь сначала я.

Сколько бы ни начинала я вновь с понедельника жить!

Но всё равно жизнь – с горошину, нежный, усталый мой, брошенный,

голос срывается – тоже мне! Те же дома, гаражи.

В снег оседать и в снег падать мне. Танцы. Они лишь мне надобны.

Ныне и присно танцуй.

Жизнь эту, нежить и город весь, улицы, площадь базарную,

эту товарку бездарную, ласточкин поцелуй!

Вот бы с размаху – пощёчину.

Воздух наполненный горечью.

Лучше мне небо станцуй!

Да, ни мизинца, ни волоса, ни каблука, ни касания,

воздуха этого жаркого, запаха боли с дождём,

да, ты не стоишь! Ни возгласа, встречи и расставания,

криком кричу! Научилась я. Многому в танце твоём!

Вытанцевала, как вырвала, вынянчила, как убила ты.

Выкричалась и выболела. Пусто теперь – красота!

Не воевала, но всё же начинена, что тротилами,

воплями, чернобылами, плачами зубодробильными.

Милые, милые, милые: танцы витают у рта!

***

«Со второго марта пытаюсь справиться с болезнью…» –

так пишет мне моя подруга Алла по фейсбуку.

Как прогнать, что само обнимает и лезет

целовать вас в уста, целовать вашу руку?

«На тринадцатый день начала пить гормоны», –

Запах – это из прошлого,

вкус из него же.

Что такое пить кофе, что чай? Что – лимоны?

Одинаково пресно.

Неверно. И сложно.

Обезвкусие жизни!

«Звонили подруги.

Им спасибо: Лиане, Марго и Тамаре.

И моя золотая Сашура! В испуге

мне звонила сестра из Милана…» Как в дар мне

их забота была, связь как будто бы с миром,

с тем, который утратила, скользко и рыхло

выбиралась. Сипела, я кашляла, выла.

Ночь. Аптека. Фонарь. И опять ночь в под дых мне.

И опять лоб горячий. Фонарь за окошком.

И сипит моё горло. И снова аптека.

Пандемия – не царь. Она – драная кошка,

раздирает когтями и рвёт человека

на мельчайшие капли, на сгустки, тромбозы.

Витамины, таблетки. Всё – очень серьёзно.

И всё слишком смертельно. О, люди, о, люди,

вы такие же смертные! Бомбы, орудья,

корабли, пушки, мины…Но злее из колбы,

убивающие нас, настряпать микробы,

жечь под грудью.

«Я как будто бы глыбу тогда проглотила,

она с примесью серы, гвоздей и тротила…»

Я, как будто бы камень…

Как будто булыжник.

У меня вместо слов птичий клёкот синичий.

Тинь-тинь-тинь – и комок в горле рыжий.

Это разве болезнь, чтоб проникнуть бесстыже,

изменять человечий пин-код и обличье.

О, как выхаркнуть, выплюнуть, выплеснуть камень?

Тихо. Тихо. Прошу я не трогать руками.

Эти сгустки и слепки, и слитки из крови.

Ты зачем к нам пришёл, из каких таких грядок,

и наш мирный зачем ты нарушил порядок,

и при муже живом ты извлёк мой крик вдовий,

сиротил всех, как мог матерей и свекровей,

забирал ты отцов и друзей! Иеговей

разве только есть ты: мы все в секте унылой!

Сколько, много людей разных я схоронила

в целлофане, в закрытых гробах в день ухода

только самые близкие. В церкви под сводом

свет огромный,

свет тихий, почти изумрудный.

Говорю: не забудем…

Для людей ковид – шок, страх и встряска на годы.

А точней переход по ту строну неба,

да за этот вот купол высокий и медный.

Всем спасибо, кто был, кто терзал и кто предал…

Ибо, как жизнь познать, не ругаясь с соседом,

не толкаясь в час пик в нашем тесном трамвае.

Боже, как хорошо, если мы выживаем.

«Вкус вернулся, и запах вернулся, привет им:

апельсинам, духам, соку, соли, конфетам…»

На картине – Риккардо, а, может, Родриго.

В чём, скажи, смысл всего, в чём сюжет, в чём интрига?

Возвращение, словно бы из ниоткуда.

Это маленькое, но твоё – наше чудо!