Люди на дороге жизни [Вячеслав Щепоткин] (fb2) читать онлайн

ВЯЧЕСЛАВ ЩЕПОТКИН

ЛЮДИ НА ДОРОГЕ ЖИЗНИ

Свидетельские показания соучастника

Разберёмся во всём, что видели,

Что случилось, что стало в стране.

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

Сергей Есенин

Осенью 1986 года, после шести лет работы в Казахстане корреспонден­том “Известий” меня перевели в Москву. Я стал заместителем редактора га­зеты “Известия” по отделу Советов.

Сказать, что я очень сильно рвался сюда, не могу. Ну, перевели и пере­вели, хорошо. Правда, были два обстоятельства, которые радовали. Во-пер­вых, я оказывался вместе со всей своей охотничье-рыбацкой компанией, и не надо было теперь придумывать нам, как меня вызвать из Казахстана на охо­ту или на рыбалку. И во-вторых, давняя мечта, давний замысел — заиметь дом в деревне с землёй. Все это потом реализовывалось.

Но сначала я хотел бы рассказать о подступах к журналистике и о первых шагах в ней.

Глава 1

Зигзаги судьбы

Дневную школу я оставил после 7-го класса. Мой товарищ, который учил­ся в механическом техникуме, уговорил пойти туда. “Будешь знать всё — от часов... (в этот момент мимо нас, пыля, проехал грузовик) и до машины”. Учёба в новом заведении мне очень не понравилась. Мать, уходя на работу, думала, что я следом поеду в техникум. Но я, доехав до него, проходил ми­мо и шёл к обрывистому берегу Волги. Там были заросли кустарника, засох­ший бурьян с прогалинами, где жировали певчие птички: чижи, щеглы, вьюр­ки. Я ловил их сеткой, сажал в клетку и возвращался домой. Вскоре матери и бабушке стало ясно, что я не учусь, а балбесничаю.

С подачи другого товарища, Шурея, я поступил на металлургический за­вод “Красный Октябрь”. Работа в цехе металлургических печей временами была очень тяжёлой и нудной. Я смотрел на своих старших товарищей и ду­мал: неужели мне всю жизнь придётся так же в валенках, подшитых резиной от автомобильных шин, разгребать ещё не остывшую обрушенную мартенов­скую печь, спускаться глубоко под землю, чтобы загрузить большую бадью спёкшимися кирпичами?

Я пришёл в вечернюю школу. Сказал про техникум. По моему страстному виду поняли, что я очень хочу учиться. Приняли в 9-й класс с испытанием. Я его закончил почти на одни пятёрки. С 10-м было проще.

После вечерней школы в Сталинграде я трижды отправлялся поступать в вузы. И всё — в Ленинград. И всё — на крыльях своих увлечений. Сначала — ядерной физикой. Потом — астрономией. Но крыльям не хватало знаний, и я, понуро-заносчивый, возвращался домой.

Родня ворчала: всё какие-то ему “ниверситеты” нужны, вон в Сталингра­де какие институты — пед, мед, сельхоз, горхоз (институт инженеров город­ского хозяйства). Но меня тянуло к другому.

На третий год я снова поехал в Ленинград, в университет. Теперь уже на отделение журналистики филологического факультета. Теперь я знал, куда надо мне идти обязательно.

Писать я начал уже несколько лет назад. Ну, как писать? Сочинять стихи всякие, сопливые какие-то, на мой взгляд, не очень хорошие. И хотя однаж­ды в сталинградском литобъединении при газете “Молодой ленинец” местный поэт Юрий Окунев, руководитель этого объединения, публично сказал обо мне настолько высокие слова, что я и сейчас их не решаюсь повторить, тем не менее то, что я делал, было, на мой взгляд, так себе. Хотя очень тянуло. И даже что-то было напечатано в “Молодом ленинце”.

Но почему я решил пойти на журналистику? После второго провала я по­ехал в геологическую экспедицию. Мы должны были искать так называемый инертный материал, то есть песок. И искать бурением вручную. Это когда над землёй выстраивается деревянный помост, через него пропускается труба, на конце которой привинчивается труба большего диаметра, так называемая желонка. Внизу у неё язык. И когда люди ударяют трубой в землю, земля или что там находится захватывается языком, и с трубой поднимают это наверх. Нас было четверо: по два человека с каждой стороны.

Сначала всё шло легко. Но чем глубже, тем труднее было поднимать эту трубу, труднее было отрывать её от той глубинной сути. А там пошла глина. И мы поднимали так, что трещали хребты.

Однажды начальство заставило нас работать в воскресенье. Я возмутил­ся и уговорил ребят не выходить. Мы не вышли. А один штрейкбрехер вышел. Ну, мы его слегка поколотили. Он пошёл жаловаться в милицию. А мне уже надоедало быть здесь: работа неинтересная, да и жизнь даже мне, неизба­лованному, была диковатой. Нас разделили по двое на квартиры к старухе-матери и её дочери лет сорока пяти. Мать кормила ребят более-менее при­лично, а наша хозяйка варила нам макароны с солёной килькой из банок. Я сел на товарный поезд и поехал в Ленинград. А располагалась наша экспе­диция в Мгинском районе Ленинградской области. Город Мга, районный центр, я называл “Мгла”, потому что в районе, где мы работали (станция Малукса), не было даже электричества. Я сел на остановившийся ненадолго то­варняк и поехал в Ленинград. И вот тут произошло то, что потом меня приве­ло к третьему поступлению в университет. Состав нёсся среди зелёных лесов, густых зелёных лесов. До площадки, где я стоял, долетал дым паровоза. На­летали леса. И меня так стало распирать желание рассказать о всех своих чув­ствах людям, о красоте лесов, о горьковатом, но волнующем запахе дыма, о тонко-голубом небе, которое, будто прозрачная крыша, накрывало этот зе­лёный тоннель, — словом, обо всём, что во мне кипело. Домой я приехал с ещё большим, чем раньше, желанием писать. Так я поступил на отделение журналистики, которое вскоре стало факультетом.

О хлебе насущном и хлебе познаний

В университет я пришёл со знаниями весьма скудными. Да и какие они могли быть у парня, который с 16 лет начал работать сначала на металлурги­ческом заводе “Красный Октябрь”, а затем монтажником в тресте “Продмонтаж”, который и школу-то заканчивал рабочей молодёжи. Семья была самая простая: бабушка и мать, работавшая гардеробщицей в небольшом кафе. С отцом они разошлись в моём раннем возрасте. Говорят, по вине бабки, о чём я вскользь написал в повести “Разговор по душам с товарищем Стали­ным”. Домашней библиотеки, конечно, не было, так — несколько книг. Но читать я любил. Нравились Чехов, Джек Лондон, О’Генри. В 56-м году отец подарил большой сборник стихов Есенина, которые сильно потрясли меня. Остальные познания были скудны.

Не сказать, что все мои новые товарищи в университете сильно отлича­лись от меня. Нас на курсе было человек тридцать: чуть больше половины — в английской группе, остальные — в нашей немецкой. Большинство — также из простых семей. Правда, некоторые тем не менее были пообразованнее ме­ня. И уж слишком выделялись человека два-три. Особенно один парень, старше большинства из нас, я так думаю, из какой-нибудь профессорской се­мьи. Он был тем, кого называют “рафинированный интеллигент”. Худощавое бледное лицо, не знающее загара, длинные тонкие пальцы пианиста, внима­тельные и почему-то часто грустные светлые глаза. Звали его Женя, а вот фа­милию, к сожалению, забыл. От него я впервые услышал фамилии писателей Средневековья, он негромко, но интересно рассказывал о жизни и творчест­ве Александра Дюма, Мопассана, некоторых других зарубежных классиков. Но главное давалось на лекциях и в книгах. В моих познаниях зияли пустоты. Однако я, как губка, впитывал всё больший и больший объём сведений. Поч­ти всё было интересно. Даже незнакомый мне раньше предмет о древнерус­ской литературе с её былинами и летописями — их вдохновенно по памяти читал старичок-профессор, который, казалось мне, сам когда-то, ещё моло­дым, сидел в келье рядом с древним летописцем. Также без труда впитывал­ся памятью “старославянский” язык. Его преподавал симпатичный молодой человек в строгом костюме-тройке, с тихим голосом, называвший чудные буквы “юс малый”, “юс большой” и образуемые странными буквами непонят­ные современному слушателю слова. Одну из витиеватых букв я громко на­звал “глист в обмороке”, заслужив укоризненный взгляд фанатичного препо­давателя. Изучение этого языка помогло мне впоследствии довольно легко читать надписи на иконах и даже тексты старинных книг, одну из которых я нашёл через несколько лет в Кандалакше, в разрушенной избе на берегу Бе­лого моря. Как голодный человек набрасывается на хлеб насущный, так и я накидывался на новые предметы, содержащие хлеб познаний. Не известные мне ранее имена писателей и драматургов, от Древнего мира до Средневеко­вья, произведения западной литературы минувших столетий и современнос­ти, работы классиков философии, книги по логике и психологии, особенно русская литература, — всё это наполняло сознание и открывало глаза в ранее неведомое. Помню, много раз приходил я в ленинградскую публичную биб­лиотеку имени Салтыкова-Щедрина, раскрывал под зелёным абажуром на­стольной лампы толстенную книгу с интригующим названием: “Физиогномика”. В советское время она не выходила — считалась реакционной. Была дорево­люционного издания. Что-то в ней казалось надуманным и смешным. Напри­мер, “Черты лица дворника”. Или “Лицо казнокрада”. Однако многое было интересным. Начитавшись про облики разных людей, я уже в курилке библи­отеки пытался понять, у кого какой характер, как отпечаталась на лице жизнь и кто есть кто. В дальнейшем, надо сказать, хлеб познаний из книги “Физи­огномика” не раз давал пищу уму и помогал в жизни.

Правда, добывание хлеба насущного держало всё время эту жизнь в то­нусе. Бывали дни, когда едой являлись только бесплатная капуста и такой же хлеб да стакан горячего чая в студенческой столовой “Академичке”. Тощая стипендия разлеталась мгновенно, а помощь из дома была очень скромной. Мать, как я уже говорил, работала гардеробщицей в небольшом кафе, зар­плату имела маленькую. Что она могла прислать? Иногда подбрасывал денег отец, но тоже немного: зарплата небольшая, а семья — несколько человек. Как говорится: спасение голодающих — дело рук самих голодающих. Многие из нас, живущих в общежитии, работали по ночам. Я, например, одно время на заводе штамповал пластмассовые корпуса для электробритв “Нева”. Потом был сторожем в автобусном парке на Васильевском острове, который обра­зовали на месте какого-то снесённого поселения. Заступал вечером и дежу­рил до утра. Работал через день. Сторожкой был оставшийся от селения до­мик об одну комнату. Автопарк был большой. К вечеру машины заполняли территорию. Я ходил между ними и слушал, как “отдыхают” отработавшие день автобусы. Они то поскрипывали, то как будто вздыхали, то с тихим шо­рохом осаживались на колёсах. Иногда ко мне в сторожку заходили шофёры. “Парень, дай посидеть с кондукторшей”. Я понимал, в чём дело, и уходил в расположенный неподалёку длинный дощатый склад. Двери его не закры­вались. Видимо, то, что находилось внутри, не считалось ценностью. А там лежала гора дореволюционных газет, журналов “Нива” за 1913 год. Я садился на эту кучу и забывал обо всём, листая журналы, пока в сарай не заглядывал шофёр: “Спасибо, парень. Мы там тебе кое-что оставили”.

Однажды вчетвером подрядились разгружать большой пульмановский ва­гон с цементом. Цемент был не в мешках, а насыпан через люк вверху. Ма­шина встала вплотную к вагону, мы приоткрыли его двери и начали лопатами выгружать цемент. Постепенно входили в вагон, выбирая сначала середину насыпанного, затем расходясь направо и влево. Это был ад. Цементная пыль туманом стояла в вагоне, раздувалась, когда лопатами бросали в кузов ма­шины. Вдобавок ко всему цемент, оказалось, засыпали горячим, и в глуби­нах вагона было видно, что он раскалённо-красный. Начали мы днём, а за­кончили ночью. Получили деньги и, пропылённые снаружи и внутри, пошли в общежитие. Долго отмывались, неделю отхаркивались. Я написал рассказ с несколько возвышенным названием “Может, будут они великими”. Об этом адовом труде, о той радости, с какой получили небольшие деньги. Закончил словами: “Ну, теперь наедимся”. Послал в журнал “Юность”. Оттуда пришло письмо: “Рассказ берём. Только переделайте концовку. Ребята работали, чтобы купить апельсины и отнести их знакомой студентке в больницу”. Я плю­нул. “Тебя бы туда”, — подумал об авторе письма. Ничего переделывать не стал. Так и потерялся где-то этот рассказ.

Постепенно пробовал зарабатывать деньги как журналист. Некоторое время писал в журнал для слепых. Однажды руководитель нашей немецкой группы Николай Петрович Емельянов — мускулистый телом и лицом, с круп­ным острым носом, весёлыми глазами и редковолосьем на голове — сказал мне, что какая-то газета с Севера просит дать репортаж об очередном мехо­вом аукционе, который должен проходить в Ленинграде. Почему он выбрал меня, не знаю. Может, потому, что я добровольно съездил на практику в Мур­манск, что пытался уже пробовать себя в журналистике. Репортаж должен быть короткий, ибо отправлять его надо по телеграфу за свои деньги. Вот уж где я учился сокращать самого себя.

“Наш дорогой и любимый Никита Сергеевич...”

Мы довольно быстро взрослели не только в смысле образованности, но и политически. Атмосфера в стране после развенчания Хрущёвым культа личности Сталина поначалу задышала свободой и раскованностью. Появилась новая архитектура, символизирующая открытость, — кафе с большими окна­ми от потолка до пола, где люди сидели, как в аквариумах, дома без так на­зываемых “архитектурных излишеств” сталинской эпохи, переполненные за­лы слушателей поэзии новых молодых авторов: Евтушенко, Вознесенского, Рождественского... Но Хрущёва сразу после его “воцарения” очень многие в стране воспринимали критически. Мой отец и приезжающие к нему в гости его боевые товарищи по Волховскому фронту называли Хрущёва негодяем и “кукурузной башкой”. Это из-за развенчания Сталина. А из-за того, что Хру­щёв отнял у народа облигации займов, его кляли устно и графически. Я сам видел на стенах заводских туалетов, когда работал на “Красном Октябре”, та­кие рисунки: пузатый Хрущёв в шляпе бежит с мешком за спиной в заросли кукурузы. А из мешка торчат облигации займов.

Газеты, журналы и телевидение прославляли Хрущёва, его всё новые аб­сурдные решения вроде ликвидации личных подсобных хозяйств, вырубки садов, образования Совнархозов, создания в одной области двух обкомов партии: по промышленности и по сельскому хозяйству. Без умолку трещали о росте благосостояния народа, однако в действительности происходило ина­че. Работая на практике в республиканской газете “Советская Мордовия”, мы с местными писателями угощали друг друга не папиросами и сигаретами, а махоркой: другого курева не было. Вернувшись в Ленинград, я узнал, что в магазинах начались перебои с хлебом, что рабочие на заводах роптали по этому поводу. Как ни глушили старательно сведения о расстреле рабочей де­монстрации в Новочеркасске в 1962 году, слухи об этом расползались.

Мы, студенты, не оставались в стороне от того, что происходило повсю­ду. На наших товарищеских посиделках я активно возмущался шараханиями лидера партии из одной крайности в другую, быстро набирающим силу новым культом личности нового вождя. Газеты запестрели обращениями: “Наш до­рогой и любимый Никита Сергеевич!” Началось прославление “Великого де­сятилетия Хрущёва”.

Однажды куратор группы Николай Петрович дал всем задание написать рецензии на какое-нибудь выбранное произведение. Это было после выхода в конце 62-го года солженицынского рассказа “Один день Ивана Денисови­ча”. Я выбрал для рецензии именно его и написал, что в репрессиях и созда­нии культа личности Сталина виноваты в том числе те, кто сейчас у власти. Я не помню сути всей рецензии. Зато перед глазами до сих пор крупная, ка­рандашом, двойка и резкая оценка Емельянова, смысл которой: ты ничего не понимаешь в политике; нельзя так необдуманно судить о людях, тем более о руководителях, и т. д. и т. п. Насколько я понимал Николая Петровича, это были не его слова. Кого он спасал? Меня, покусившегося на блеск нового све­тила? Или себя, не воспитавшего у студента хитрой предосторожности клопа, вылезающего лишь тогда, когда безопасно?

Я продолжал неодобрительно высказываться о Хрущёве в кругу своих то­варищей и через какое-то время стал чувствовать как бы повышенный инте­рес к себе. Но не со стороны ребят — там всё было нормально, а от кого-то другого. Например, я однажды узнал, что под эгидой Арктического и Антарк­тического научно-исследовательского института готовится экспедиция на Се­верный Ледовитый океан. Съездил в институт. Договорился, что меня возь­мут простым рабочим, — интересно было увидеть неведомые места, неизве­стный мир. В университете уже собирался взять на год академический отпуск. Участвовал даже в отгрузке ящиков с продуктами, в том числе с моей люби­мой сгущёнкой. И вдруг мне говорят: не поедешь. В чём дело? Почему? Вме­сто ясности — какие-то мутные толкования.

Мне даже стало казаться, что мои письма от родственников вскрывают­ся. То есть информация обо мне уходила куда надо. От кого? Лишь потом мы, сопоставив разные факты и наблюдения, определили “стукача” в нашей груп­пе. Это был простой деревенский парень с какой-то помятой физиономией, с металлической “фиксой” во рту. В комнате общежития ходил в трусах до ко­лен и сбившейся набок мятой майке.

Но однажды я сделал шаг, который не нуждался в информации от “сту­кача”. 22 ноября 1963 года в США, в Далласе, средь бела дня выстрелом из снайперской винтовки был убит американский президент Джон Кеннеди. Телевидение показывало взрыв негодования американцев, реакцию людей в разных странах, убитую горем его жену Жаклин. Невозможно было спо­койно глядеть на эту красавицу, для которой, казалось, рухнул весь мир. Я пошёл на почту, взял бланк телеграммы, написал слова соболезнования и отправил послание в Москву, в посольство США. Для передачи Жаклин Кеннеди.

Думаю, этот порыв усилил внимание ко мне определённых структур, что стало проявляться в разных формах.

Однако всё это начало пониматься позднее. Однажды в аудиторию, где шло занятие всего курса, вошла секретарша декана и громко сказала: “Щепоткин! В деканат!”

Я вошёл в кабинет декана. Там, кроме него, сидел какой-то молодой че­ловек лет тридцати. “Вячеслав Иванович?” — “Да”, — подтвердил я. “Меня зо­вут Сергей Сергеевич. Пройдёмте со мной”.

Мы сели в машину. Она привезла нас на Литейный проспект в Управление КГБ по Ленинграду. Зашли в кабинет. Сергей Сергеевич сел за стол, на стене за спиной — портрет Дзержинского, перед глазами — портрет Хрущёва.

“Вячеслав Иванович, в чём вы не согласны с политикой Коммунистичес­кой партии Советского Союза?” Я немного закаменел: если верить хрущёвско­му докладу о репрессиях, тянуло на серьёзное обвинение. Тем не менее я взял себя в руки и сказал: “Я не согласен с политикой Первого секретаря Цен­трального Комитета партии товарища Хрущёва Никиты Сергеевича”. — “А в чём вы не согласны?” Я начал говорить о несоответствии хвалебных про­пагандистских материалов реальной жизни, которая становилась всё хуже. Например, в Ярославле, как писал мне мой товарищ, людей стали кормить китовым мясом, а в Ленинграде появились очереди за белым хлебом. О со­здании нового культа — культа личности Хрущёва. О неумном, на мой взгляд, запрете держать сельским жителям подсобное хозяйство. О мало реальной задаче построить в СССР к 1980 году коммунистическое общество.

Сергей Сергеевич внимательно слушал, иногда что-то переспрашивал. Потом попросил изложить всё это на бумаге. Я написал, не зная, что будет дальше. Меня снова посадили в машину. Повезли. Я почему-то был спокоен. Привезли в университет.

После этой ситуации у меня была ещё одна история, связанная с Хрущё­вым. Но уже как с бывшим главой страны. 5 декабря 1964 года, в день Кон­ституции, которая была известна как сталинская, в нашем общежитии про­изошла драка африканских студентов с нашими ребятами. Негры жестоко из­били двоих парней. Одного били до сотрясения мозга, а второго свалили и начали выдавливать глаза. Общежитие забурлило. Возмущение поведени­ем африканских студентов уже давно переливало через край. Они вели себя вызывающе, нагло. Могли кого-то побить, оскорбить девчат. Некоторых де­виц легко покупали за тряпки. Мы собрались в нашей комнате, стали бурно обсуждать события. Я предложил написать письмо в Москву. Согласились. Но куда и кому? Два месяца назад Хрущёва сняли. Я в это время был на прак­тике в Таджикистане, в республиканской газете. И сам видел, с каким рвени­ем и удовольствием снимал со стенки завхоз редакции портрет Хрущёва. Всем уже надоел этот волюнтарист. Вместо него Первым секретарём ЦК КПСС стал Леонид Ильич Брежнев. Я предложил написать ему. Ребята поддержали. Я писал о том, что во всех нормальных государствах приезжающие в страну иностранцы неукоснительно соблюдают её законы. Только у нас получается по-другому. Африканские студенты нарушают общественный порядок, хули­ганят, даже совершают преступления, но им всё прощают. Это делается яко­бы в интересах дружбы народов. Мы не хотим иметь таких друзей, для кото­рых законы Советского Союза — ничто. Просим Вас, Леонид Ильич, поручить соответствующим ведомствам и руководителям на местах навести порядок с соблюдением иностранными студентами советских законов.

Ребята письмо одобрили. А кто-то сказал, что завтра в общежитии наме­чается собрание с обсуждением недавнего происшествия. Мне говорят: “Вот где надо зачитать письмо и собрать подписи. Давай, Слава! Раз уж ты начал, ты и продолжай”.

В нашем общежитии был зал для общих собраний. Я не помню, чтобы там когда-нибудь собирались люди. Но происшествие с избиением двоих студен­тов так возбудило университет, что к нам повалили ребята из других общежи­тий и даже те, кто жил в городе. Помещение было довольно большое. Одна­ко людей собралось так много, что заняты были не только места для сидения, но и проходы, и подоконники. Я вышел на сцену. Поглядел на зал. В первых рядах сидели люди явно нестуденческого возраста. Мне говорили: будут представители Ленинградского обкома комсомола, обкома партии. Мы дога­дывались, что придут и работники КГБ. Единственно, чего не знали, что при­едут функционеры из Москвы. Однако приехали: событие оказалось чрезвычай­ное — впервые, не знаю, за сколько лет вдруг взбудоражилось студенчество. Но представители властей рассчитывали, что погорланит молодёжь, выпустит пар, и всё этим закончится. Однако, видимо, никто, кроме прикреплённых сотрудников КГБ, не знал, что будет ещё письмо. Поэтому, когда я стал его читать, в зале наступила гробовая тишина: такого никто не ожидал.

Я прочитал письмо и сказал: “Кто хочет, может поставить свою под­пись”, — и передал текст с прикреплёнными чистыми листами стоящим у три­буны ребятам. Пока письмо ходило по рядам, на сцену взбирались один за другим ораторы. Кто-то сказал, что не надо обращаться в Москву, тем более к Первому секретарю ЦК партии. Сами разберёмся у себя в Ленинграде.

Но на него заорали, затопали ногами, и больше уже никто такого не предла­гал. Выскакивали на сцену, чтобы прокричать гневные слова о распоясавших­ся иностранцах. Наконец, письмо вернулось ко мне на сцену. Я посмотрел на заполненные подписями листы и громко сказал, перекрывая шум зала: “Надо выбрать доверенных людей, чтобы отвезли письмо в Москву. Отправлять поч­той нельзя”. “Щепоткина! Щепоткина! — раздались голоса. — Тебя послать!”

Это не входило в мои планы. Впервые в жизни я купил путёвку в дом от­дыха — студенческую, самую дешёвую, и должен был через два дня уезжать. А тут предстояло дело, которое неизвестно, чем закончится. “Ходоков” вы­брали. Они съездили. Не помню деталей, но, кажется, негры, а они буянили больше всех, притихли.

Такой разный Север

После университета я выбрал небольшой городок на юге Мурманской об­ласти — Кандалакшу. Населения немного. Газета маленького формата и вы­ходит всего три раза в неделю. Я думал, времени она у меня не будет много отнимать, а всё остальное — литературе. Ибо я уже начал писать какие-то рас­сказики, которые порастерял, и находить даже их не хочется.

На Севере я был уже второй раз. Тем более именно в Мурманской обла­сти. После выхода в 1962 году фильма “Путь к причалу” я был так поражён и потрясён им, героями, песней, которая там звучала, что в первые же зим­ние каникулы взял гитару, чемодан и поехал в Мурманск. Нашёл редакцию га­зеты “Полярная правда”, поднялся в приёмную редактора, представился се­кретарше. Она говорит: “Ну, сидите. Выйдет Иван Иванович, он будет ре­шать”. Через некоторое время из кабинета с надписью “Редактор” вышел статный, симпатичный человек с абсолютно седыми волосами, но моложавым лицом и приветливым взглядом. Он поглядел на меня, потом на гитару в чех­ле, на чемодан и спрашивает: “Вы кто?” Я встал и говорю: “Студент-журна­лист Вячеслав Щепоткин. Приехал на практику”. Редактор газеты Иван Ива­нович Портнягин, о котором я говорю, с удивлением посмотрел на секретар­шу: “А мы разве заказывали на практику кого-то?” Она говорит: “Нет”. — “А я добровольно, Иван Иванович, — отрапортовал я. — Во время каникул”. Он улыбнулся и говорит: “Ладно, пусть идёт в отдел промышленности, там с ним будут работать”.

Самый крупный из северных городов Мурманск и поразил, и удивил. Там я впервые услыхал слово “бич”. И ранними утрами в кафе люди пили шампан­ское, не лимонад, а шампанское. Там машины шли в тоннелях из снега, ибо брустверы по краям были выше машин. Там солнца, пока находился в Мур­манске, я не видел ни разу. Поэтому приезд в Кандалакшу, которая на самом юге области, был как бы продолжением моего северного присутствия.

Мои надежды, что времени газета займёт не много, были поверхностны­ми и, наверное, для другого человека, для другой натуры. На первой же “ле­тучке”, когда мне поручили сделать недельный обзор газеты, я начал не с за­меток. Я сказал: “Товарищи, давайте поглядим на себя, как мы выглядим. Вот приходят к нам люди, смотрят на нас с уважением. Ведь мы же — элита города. Нас всего семь человек в 60-тысячном городе. А как мы выглядим? Вот Григорий Соломонович Рубинштейн”.

Григорий Соломонович, старый, умный, интересный еврей, с напряжён­ной улыбкой уставился на меня. Большая голова с редкими остатками волос тоже, казалось, напряглась. Но я продолжал: “Вот Григорий Соломонович. Как он одет? Пиджак какой-то мятый, значок об окончании высшего учебного заведения, так называемый “поплавок”, не вертикально стоит, а горизонталь­но, мятые брюки, какие-то растоптанные башмаки. Или Пётр Павлович Пюненнен, заведующий отделом писем. В какой-то затрапезной куртяшке. А ведь вы все небедные люди. У вас в шкафах, наверняка, висит по несколь­ко костюмов, отличные рубашки. Мы должны подавать пример людям не толь­ко словом, но и внешним видом”.

После этого я перешёл к газете и, конечно, со свойственной мне тогда го­рячностью потоптался на ней. Да и было там, на чём потоптаться.

На следующий день все пришли одетые, как будто на праздник: хорошие костюмы, рубашки с галстуком, всё выглажено, причёсаны, выбриты. А через несколько дней я созвонился с базой райпотребсоюза и договорился, чтобы редакции продали только что поступившие туда и вообще только что появив­шиеся в стране нейлоновые финские рубашки. Нам их продали. Кто-то пошёл ещё и купил обувь. В общем, внешний вид моих коллег изменился.

Но на этом моя спокойная жизнь, казалось бы, оборвалась вообще. Где-то через месяц-полтора в газете появилось объявление, которое я составил, о том, что при газете “Кандалакшский коммунист” начинает работу школа журналистики, все желающие могут приходить на первое занятие. Народу пришло человек 25, не меньше. Возраст — от 16 до 60 лет. Я начал рассказы­вать о жанрах, что и как писать. То есть примерно стал повторять то, что нам говорили некоторые наши преподаватели, не работавшие ни дня в газете. Хо­тя в отличие от них, я в газетах уже поработал. Каждый раз перед каникула­ми я сдавал досрочно экзамены, договаривался с куратором нашей группы Николаем Петровичем Емельяновым о том, что приеду позднее, и два-два с половиной, а то и три месяца работал в газетах. В Мордовии — в республи­канской газете, в Бурятии — в республиканской газете, в Таджикистане — то­же в республиканской газете. Некоторые мои товарищи, как только наступа­ли каникулы, ехали или к родителям повидаться, или, уж самые “уставшие”, в дома отдыха. Меня они с недоумением спрашивали: “Куда тебя, старик, не­сёт?” Ну, “старикам” было в основном по двадцать с небольшим лет, и пото­му хотелось солидности. Я отвечал: “Ребята, не ждите, когда из нас сделают журналистов. Мы должны сами делаться ими”. Они уезжали отдыхать, а я — работать в газету. Для дипломной работы тоже поехал в Ростов-на-Дону, в областную газету “Молот”. Кстати, диплом у меня, одного на курсе, был творческий — серия очерков: “Люди вокруг нас”.

К слову сказать, с Ростовом у меня связаны два рассказа и скандальный очерк. У него такая предыстория. Мне поручили написать материал о девуш­ках, которые переехали из небольшого городка работать на село. Было нача­ло весны. Всё таяло, в Ростове уже появились первые привозные мимозы. Но в полях ещё лежал снег. Из городка в хутор меня повёз райкомовский ку­чер на санях. Я завернулся в тулуп, подставил солнцу лицо и начал представ­лять себе этих девушек, разговоры с ними.

В хуторе нашёл одну из них. Её звали Галя. С нею обошли остальных тро­их, договорились, у кого встретимся вечером. А до этого решили зайти в клуб — я хотел посмотреть, как развлекается молодёжь.

В клубе уже играла музыка. В углах стояли девчонки и девушки постар­ше. Отдельно кучковались парни. Две пары танцевали. Моя соседка смотре­ла на них с завистливой улыбкой. Вдруг она как-то сразу перестала улыбать­ся, сжалась и поглядела на вход. Там появился невысокий, толстоватый, с рыхлой физиономией парень. Когда он проходил мимо нас, Галя как будто усохла, мне даже показалось, поклонилась ему и заискивающе проговорила: “Здрассьте, Алексан Иваныч”. — “Здорово”, — буркнул тот. “Вы, может, при­ведёте Алёнку? Поди, соскучилась по мамке... Ия по ней...” — “Посмотрим”. Оказалось, девочку забрала свекровь. У родителей мужа был большой дом, большое хозяйство, а Галя, переехав из городка, смогла купить глинобитную развалюху. Свекровь сразу невзлюбила нищую невестку и всячески отважи­вала от своего дома. Заявила, что “внучка наша, а ты никто”. Поэтому при­ходилось выпрашивать свидания.

Мы вышли из клуба. Туман, который от теплыни начал подниматься ещё днём, теперь загустел так, что, отойдя от клуба шагов на десять, я с трудом мог разглядеть лампочку над входом. Пахло сырым снегом, оттаивающим на дороге конским навозом, ещё чем-то неуловимым, деревенским.

Для разговора мы собрались в хатёнке Веры, по возрасту такой же, как остальные, но, чувствовалось, более уважаемой. Я купил в хуторском мага­зине большую бутылку вина — “огнетушитель”, какой-то закуски. Вера и дев­чата принесли свои деликатесы, которые в студенческой жизни я редко ел: солёные огурцы, маринованные помидоры, квашеную капусту.

В разговоре я постепенно узнавал их судьбы. Девчата, действительно, когда-то по комсомольским путёвкам поехали из города на село. Но жизнь оказалась не такой, какую они представляли. В том числе замужняя. У Гали­ны властная свекровь-казачка настроила безвольного сына и отобрала девоч­ку. Галина видела дочку от случая к случаю. Надя — худенькая, белобрысая женщина — потеряла мужа вскоре после свадьбы: его посадили за изнасило­вание. У Лидии — четвёртой бывшей горожанки — муж уехал на заработки куда-то в Сибирь и пока возвращаться не собирался. Лидия жила у его роди­телей и была под строгим присмотром. Только у Веры муж должен скоро вер­нуться из армии. Она брала на руки дочку и говорила мне: “Вылитый отец!” Подруги согласно кивали.

Я веселил девчат анекдотами, которых тогда знал тьму, рассказывал о себе. Уже Вера дочку уложила и стала ей напевать колыбельную, которую я слыхал впервые и старался запомнить, чтобы потом вставить в очерк, а мы всё говорили “за жизнь”. Никто из них на неё особо не жаловался. Наоборот, высказывали надежды на перемены к лучшему, ссылались на разные приме­ры, когда у кого-то было, “хоть в петлю лезь, а потом всё наладилось”. Ну, бывает непогода в жизни или вот как сейчас, туман на улице, но разве это на­всегда?

Мы разошлись под утро, и я в сопровождении троих пошёл искать двор, где на ночлег остановился мой возница. Пока мы ходили, туман, в самом де­ле, как ни странно, стал редеть, рассеиваться.

Я написал очерк. Назвал его: “В тумане”. Отдал заведующему сельхозотделом. Не думал, что он вызовет такую реакцию. Очерк стала обсуждать ред­коллегия. А коллектив, как в большинстве крупных провинциальных газет, был в основном пожилой: люди цепко держались за свои места. И вот все вы­ступающие стали высказываться против публикации. “Это что ж такое? — го­ворили члены редколлегии. — Выходит, вся наша советская молодёжь живёт в тумане? У неё нет впереди ничего светлого?”

Я пытался сказать, что речь идёт не обо всей советской молодёжи, здесь судьбы нескольких конкретных людей, но мои слова не имели никакого значе­ния. И тут встал такой же немолодой, как и другие, член редколлегии. По­скольку шум уже был довольно сильный, он громко и, чувствовалось, с волне­нием закричал: “Не слушай их, Слава! Пиши так же и дальше! Джека Лондона тоже сначала не признавали! Потом узнали, что он великий писатель!” К со­жалению, я забыл фамилию этого великодушного человека. Но очерк был включён в мой творческий диплом, а спустя время я опубликовал его как рас­сказ. Впрочем, в основе всех моих рассказов лежат реальные события и судь­бы реальных людей.

Но вернусь к Кандалакше и школе журналистики, которую организовал. Рассказав слушателям — будущим возможным коллегам — о жанрах, о газет­ных требованиях, я сказал: кто из вас, где работает, посмотрите, что вокруг вас интересного, о чём вы могли бы рассказать своим товарищам как об уди­вительном и хорошем.

И началась моя колгота. Каждый день кто-то приходил, что-то приносил. Я сидел с ними до позднего вечера, разбирая, показывая, как надо написать, как должно быть. Не все выдерживали и постепенно отсеивались. Однако не­сколько человек стали нашими постоянными авторами. А двое — Игорь Павлихин и Надя Миронюк — вышли в профессиональные журналисты. Они поступи­ли в Ленинградский университет на факультет журналистики, который окончил я сам. Кстати говоря, я и ездил даже туда представлять их. После окончания Игорь Павлихин поехал работать в газету на Дальний Восток, а Надя Миронюк, по-моему, где-то на телевидении.

Мне становилось всё более тесно в рамках этой газеты. Я говорил колле­гам: “Ну, что мы рассказываем всё о Кандалакше, о её пригороде. Почему не познакомить наших читателей с жизнью других районов области?” Коллеги меня поддержали, сказали: “Давай, поезжай”. Я съездил в село Ловозеро — это место, где живёт издавна народ саамы (дореволюционное название “ло­пари”). Познакомился с интересными людьми. Написал о них.

Потом поехал на Терское побережье. “Терский берег” — очень необычное для Севера название. Один старик-помор, отвечая на мой вопрос, почему он так называется, стал объяснять: “Ну, ты же знаешь, где-то на Кавказе есть река Терек. Приехали оттуда люди, по ней и назвали”. Лишь потом я узнал, что это от норвежского слова “трэ” — лесистая местность. Ибо на Кольском полуострове тайга, благодаря Гольфстриму, поднимается так высоко, как ни­где больше на Земном шаре.

Я съездил в этот район, побывал в очень старинном селе Варзуга, кото­рому в то время уже исполнилось около 500 лет. Спустился на резиновой лод­ке по бурной порожистой реке Варзуге. И впоследствии описал её, как и го­род Кандалакшу, в повести “Слуга закона Вдовин”.

Меня всё время тянуло куда-то, хотелось что-то рассказать интересное. Шло строительство автодороги Ленинград — Мурманск, которую я назвал “до­рога к Снежной королеве” в одном из материалов. Делал репортажи из каби­ны электровоза и считал высокой оценкой, когда шёл по улице, а идущие по другой стороне ребята-машинисты кричали: “Слава, читали твой репортаж. Пойдем пива выпьем”.

Жизнь у меня закипела. И вдруг приходит однажды секретарь парторга­низации Михаил Зинов и говорит: “Вот пришла разнарядка на награды”. А тогда в Советском Союзе к каждому юбилею то ли области, то ли страны шла волна награждений. И вот эта волна докатилась до Мурманской области. Он назвал кого-то из города и говорит: “А у нас награждается Спиров Сергей Ка­питонович, редактор газеты”. Спрашиваю: “За что?” Зинов смотрит в бумаж­ку. “За воспитание молодых журналистов, за творческую работу, за творчес­кий подход к созданию газеты”. Я говорю: “Миша, ты что рассказываешь анекдоты? Разве это хоть чуть-чуть имеет отношение к Сергею Капитоновичу? Да, он хороший человек, он незлобливый. Но этого мало”. И я написал статью в журнал “Советская печать”. Назвал её так: “Кто должен быть редактором га­зеты — журналист или номенклатурная единица?”. Статью не напечатали и пе­реслали из Москвы в Мурманск, в обком партии. Из обкома — в Кандалакшский горком. Сергея Капитоновича освободили от должности редактора, сделали директором типографии, где он долгое время нормально работал. А редакто­ром газеты сделали Ефима Фёдоровича Разина, человека, который, по сути дела, вёл всю газету. Вот такая произошла история. Но ещё до этого стало известно, что в Мурманск прилетает Гагарин. Я зашёл к редактору — позднее описал его в повести “Холера”: маленького роста, полненький, сзади волоси­ки остались, впереди их нет. И глазки всегда блестят, потому что он подда­вал, начиная с утра. Я назвал его “Спиртов”. Это и к нему, наверное, отно­силась поговорка: с утра выпил — весь день свободен. Говорю ему: “Сергей Капитонович, давайте мы сделаем репортаж о пребывании Гагарина в Мур­манске. Я съезжу и напишу”. Он мне: “Да ты что! У нас так нельзя. Есть ТАСС”. А тогда все официальные материалы передавались из Москвы по ли­нии ТАСС. Стоял телетайп, стучал, всё это было... Однако я продолжал на­стаивать, говорил, что мы только выиграем в глазах читателей и других газет. Он сопротивлялся, потом махнул рукой: “Давай, езжай”.

Гагарин, или Как я потерял голос

К Гагарину и к его полёту у меня было особо восторженное отношение. И дело вот в чём. Вскоре после поступления в университет я отправил в Москву письмо с очень простым адресом: “Москва, Комитет по космонав­тике”. Я и знать не знал, что такой комитет существует, — просто догадывал­ся. В нём писал, что после запусков спутников, полёта собачек вполне нужно ожидать полёта человека в космос, и я прошу меня, студента факультета жур­налистики Щепоткина, включить в возможный отряд космонавтов.

Письмо бросил в почтовый ящик и в наступившей круговерти новой жиз­ни забыл о нём. Каково же было моё удивление, когда в общежитие пришло ответное письмо. Мало того, что я не написал ни улицы, ни проспекта в Моск­ве, просто — Комитет по космонавтике. Как нашли, как работала тогдашняя почта? Но мне ответили: “Уважаемый товарищ Щепоткин! Да, вполне возмож­ны скоро полёты человека в космос. И нужны будут люди разных специально­стей. Но вы учитесь, возможно, потребуются и журналисты”.

И вдруг 12 апреля 1961 года утром, мы ещё в полудрёме, нас четыре че­ловека в комнате, слышим по радио позывные. Причём не обычные позыв­ные, а “Широка страна моя родная”. Я вскакиваю и кричу: “Мужики, или вой­на, или человек в космосе”. Точно — запуск, майор Юрий Алексеевич Гага­рин. Я бегу быстрее в университет, чтобы там поделиться своими восторгами с людьми. Но, не доезжая до университета, поворачиваю к Академии худо­жеств. Огромные залы, на возвышениях сидят голые натурщицы, а неподалё­ку ребята их рисуют. Я открываю двери, и вроде как мне неловко, как будто закрываю ладонью глаза, а сам щёлки оставляю, потому что в ту пору я го­лых женщин, можно сказать, редко-редко видел. Кричу: “Ребята, человек в космосе! Наш человек!” Они бросают кисти, девки одеваются быстрее, и мы бежим к университету. Там тоже какая-то группа, мы им кричим: “Человек в космосе!” Собираемся. И когда перешли Дворцовый мост, я гляжу — нас уже довольно большая группа. Идём, выходим на Невский, орём: “Все там будем! Даёшь космическую стипендию!” И прочую восторженную ерунду орём.

На Аничковом мосту, а он немножко горбатый, я оборачиваюсь и с потря­сением вижу, что от моста до Адмиралтейства, а это, я думаю, с километр, сплошная лавина людей. И все мы идём, кричим, нам из окон машут.

Вот этой толпой, этой лавиной мы ходили целый день по Ленинграду, орали. А вечером на Дворцовой площади возле Александровской колонны со­орудили из фанеры какую-то примитивную трибуну, и туда вылезали все, кто хотел что-то говорить. Я тоже стал подниматься. Меня спрашивают: “Ты кто?” — “Студент”. — “Слово представителю советского студенчества”. Я там ещё покричал, поорал. И вот так сорвал голос.

Когда приехал в Мурманск, там уже был Гагарин. Ему нужно было ехать в обком партии. Там встреча с передовиками, разговоры. Мне тоже надо на чем-то ехать, я же из Кандалакши приехал на поезде. Машин была целая ко­лонна, штук десять, не меньше. Потому что с Гагариным прилетел второй сек­ретарь ЦК комсомола Пастухов Борис Николаевич, прилетели люди из ЦК пар­тии, комсомола. Местные деятели тоже были при машинах. Смотрю: в первую садятся Гагарин и Пастухов. Во вторую — молодая, красивая женщина; это оказалась редактор мурманской молодёжной газеты “Комсомолец Заполярья” Зоя Быстрова. Потом мы с ней встретились в Ярославле, куда её направили собкором “Правды”, а с её мужем Женей Трофимовым мы работали в одном отделе “Северного рабочего”. Третья машина пока свободна, — может, её пас­сажир с кем-то разговаривал. Я сажусь, говорю водителю: “Держись за вто­рой машиной”.

Приехали в обком. В гардеробераздеваемся, я снимаю своё пальтишко, Гагарин — шинель. Задеваем друг друга. Улыбаемся, извиняемся. Прошли в какое-то помещение. После этого официального представления у Гагарина встреча с работниками рыбокомбината. И вот тут начинается мука для вели­кого человека. Его водят из цеха в цех, и в каждом в подробностях рассказы­вают, как бланшируется рыба, как закатываются банки, всю технологию. Он стоит, слушает. А рядом — толпа партийных, комсомольских чиновников, ка­гэбэшников, разумеется, телевизионщиков, газетчиков. Народу человек тридцать. А ему там работницы рассказывают.

Ну, я, будучи человеком, скажем так, не обременённым ни властью, ни уважением к ней, постоял, послушал и отошёл к девчонкам в отдалении. Говорю о чём-то с ними, расспрашиваю, смеёмся. Гагарин увидел, бросил толпу, подходит к нам. “Что тут у вас?” — “Да вот, расспрашиваю девушку, как после такого грохота услышать шёпот? — И задаю вопрос: — А когда ракета поднималась, шум в кабине сильный?” — “Да, конечно”, — отвечает Гагарин. Больше я спросить ничего не успел — нас окружила толпа.

Следующим оказался филейный цех. Рассказывают, как бланшируют ры­бу, куда она потом идёт. Я снова постоял чуть-чуть и отхожу в сторону. Оста­навливаюсь возле молодой работницы, которая перекладывает какие-то па­кеты. И опять, оторвавшись ото всех, к нам подходит Гагарин. Оказывается, в пакетах наборы из трёх видов рыбы. Космонавт с интересом вертит пакет в руках. Говорю: “Вот с чем ехать на рыбалку, Юрий Алексеевич, никаких за­бот”. А Гагарин смеётся: “Точно-точно, хорошая, наверное, будет уха”.

В один из таких подходов, пока сопровождающие догоняли знатного гос­тя, говорю ему: “Знаете, Юрий Алексеевич, Вы, когда полетели, я соргани­зовал демонстрацию в Ленинграде, я был студентом и сорвал голос”. — “А на­до ли было?” — улыбнулся Гагарин. “Сейчас-то не знаю, а тогда орал”.

Вот так прошло время на рыбокомбинате.Потом переехали на какое-то рыболовецкое судно, большое, крупное, чтобы там пообедать. Ну, проходим, я тоже иду за стол. За столом человек двенадцать, не больше. Я как раз ока­зался напротив Гагарина. Пью я винцо — “Мадеру”, я ж на работе, мне нель­зя напиваться. Юрий Алексеевич пьёт водку. И я смотрю: у него не багрове­ет даже, а фиолетовым наливается шрам над бровью. Потом были всякие рас­сказы о том, что он якобы прыгал с балкона от какой-то женщины, вроде муж пришёл. Но где тут правда, где вымысел, сейчас установить трудно. Да и не надо это. А тогда я глядел на него и думал: ёлки-палки, как тяжело быть в на­шей стране великим при жизни! Ведь ему же никуда не сходить, не отойти в сторону, не сделать ничего, никого не погладить, ни с кем не поспорить, не выпить. Везде он должен держать марку, должен улыбаться, быть симво­лом страны.

Ну, пообедали. Переходим на другое рыболовецкое судно. Там трап, по трапу надо подниматься. Стоит парень из КГБ. Я подхожу, он спрашивает: “Вы откуда?” Обычно весь день меня никто не спрашивал. Видят, что мужичок молодой с университетским значком, с этим “поплавком”, уверенно ходит. Московские думают, что я местный кагэбэшник, а местные думают, что я мос­ковский кагэбэшник. И как бы меня везде не трогают. А этот спросил: вы кто, откуда? Я говорю: “Я журналист из газеты “Кандалакшский коммунист”. Он так рот разинул: “Откуда-откуда?” — “Кандалакшский коммунист”, — уже с мень­шей уверенностью я говорю. “Какой коммунист?! А ну-ка, иди отсюда” — и не пустил меня. На этом и закончилась моя миссия по визиту Гагарина.

Я привёз фотографию, где мы с Гагариным. Просто больше никакой не было. Кто-то из фотографов дал, по-моему, из “Комсомольца Заполярья”. И её напечатали в нашей газете. Но меня так заретушировали, что даже я сам себя не узнал, не то что кто-то меня бы узнал.

А на память о полёте и о встрече с Гагариным у меня остались сорван­ный голос — певучий был голос, звонкий, вся родня у меня певучая, — и ав­тограф в блокноте.

Скитания с блокнотом и гитарой

Через некоторое время жизнь моя резко покосилась, и я послал уни­верситетским друзьям три телеграммы. В каждой из них было два слова: “Мне плохо”. Дело в том, что я столкнулся с предательством близкого че­ловека. Послал в Петрозаводск Эрику Цыпкину, в Ленинград — Толе Ежелеву, в Ярославль — Лёне Винникову. Цыпкин в ответ присылает телеграм­му: “Объясни, в чём дело”. Ежелев, не дождавшись пассажирского поезда из Ленинграда в Мурманск, который проходил через Кандалакшу, сел на какой-то товарняк и приехал на нём. Но я буквально за несколько часов до этого уехал из Кандалакши. А Лёнька Винников прислал простую телеграм­му: “Приезжай”.

Я приехал в Ярославль. Он меня сразу повёл в газету, познакомил с за­местителем редактора Семёном Подлипским. Редактор Иванов Александр Михайлович был в отпуске. Мне говорят: вот промышленный отдел, вот тебе задание. Дали кандидатуру какого-то рационализатора. Я пошёл, написал. Людям понравилось. Набрали гранки, уже хотели ставить в номер. И в этот момент приходит из отпуска Иванов. А там была, как бы сказать, междоусоб­ная война Иванова и Подлипского. И у того, и у другого был свой актив, свой лагерь. Иванов, видя, что Подлипский приветил какого-то парня, который написал по их заданию заметку, это значит, будет ещё один штык в отряде Подлипского. И он не стал принимать меня на работу. Даже ничего не гово­ря мне, намекнул Лёньке: твоего товарища не возьмём. Только потом я по­нял, в чём дело.

Но это потом. А тогда я не знал, куда ткнуться. Я пошёл на телевидение. Им руководил Герман Баунов. Мы через Лёню знали друг друга. Этой трои­цей выпивали, погуливали с девчатами; мы-то с Лёнькой холостые, а Гер­ман — женатый. Но Баунов позвонил Иванову и тоже отказал. Я завис без ра­боты, без денег. Хорошо, ребята из ярославской молодёжной газеты — там работал мой однокурсник Валера Прохоров — созвонились с костромской “молодёжкой” и договорились обо мне. Я поехал туда. Помню, перешёл по льду пешком Волгу и попал прямо в центр Костромы. Газета была маленькая, как и многие молодёжные газеты, с небольшим тиражом. Редактором была (не буду называть имя и фамилию) странная, нервическая женщина. Худая, ли­хорадочный румянец на щеках, вся из себя комсомольская, но по возрасту уже старуха. Забегая вперёд, скажу. Долгое время после Костромы я порывался написать роман под названием “И восходит закат” — о женщине, кото­рая через постели, через предательства близких, через сжигание в себе бла­городных задатков лезет вверх по карьерной лестнице от молоденькой ком­сомольской активистки до деятельницы среднего масштаба. И добравшись, наконец, до вожделенной вершины, с которой, как она думала, откроется вид на прекрасные в свете утреннего восхода дали, постаревшая, истоптанная не­праведной жизнью карьеристка увидела безрадостный закат.

Но, как говорится, вернёмся к делу. Я стал работать завотделом рабочей молодёжи. Нормально пошло всё, сам писал, с ребятами в отделе контакти­ровал хорошо. Но через некоторое время начались проблемы. Я впервые в жизни узнал, что такое отказать в притязаниях женщине-начальнице. Не скажу, что я был малый целомудренный, избегал женщин. Скорее, наобо­рот. Но эта дамочка меня не прельщала. Лежать с такими в постели, говорил я, всё равно, что на железной крыше, — один грохот. Да и мужа её я непло­хо знал, хотя, честно сказать, не это было главным. В общем, несколько её попыток я вежливо отверг.

И сразу стал критикуемым, сразу мои материалы и материалы моих со­трудников стали выбрасываться. А на первый план по уважению начала выхо­дить рослая, крупная телом дама с несколько странным для её облика стилем материалов и особенно оформления газеты. Язык заметок напоминал вязание кружев, за которыми нельзя было разглядеть смысла и сути. А в оформлении, которое предлагала дама-гренадёр и что бурно одобряла редакторша, глав­ными были опять-таки кружева, только теперь рисованные.

Я посмотрел-посмотрел, вижу, к чему дело идёт, и уехал в Ярославль. Опять уехал в никуда.

Лёне дали уже квартиру однокомнатную. Она была абсолютно пустая. На кухне только стол и две-три табуретки, а в комнате диван и надувной ма­трас. Мы по очереди спали, то он, то я, на диване и на надувном матрасе. Если кто-то начинал чихать, заболевать, тот переходил на диван. Если выздо­равливал, ложился на надувной матрас. Денег ни у него, ни тем более у ме­ня не было. И мы были рады иногда, что у нас появляется мелочь, чтобы до­ехать до редакции, до центра. Там я шёл на радио, ребята давали тему, я зво­нил, быстренько писал какие-то информации, одну, вторую, третью, тут же в вечерних выпусках её давали. И сразу шла в кассе расплата. Но это были не деньги, а так, слёзы. Надо было что-то решать кардинально.

И тут Лёнька созвонился со смоленской молодёжной газетой. А там рабо­тали супруги Крупенькины. Витя Крупенькин был с одного со мной курса, только из английской группы. А его жена Светлана — однокурсница Виннико­ва, работала в молодёжной газете. К слову сказать, курсы у нас были неболь­шие. На нашем, к примеру, человек тридцать.

Я приехал в Смоленск. И у нас началась хорошая работа и весёлая жизнь. Это там я увидел комсомольскую поросль, увидел комсомольских вожаков, это там у меня родился слоган про них: “Вверх с разинутым ртом (это в раз­говоре с партийным начальством), а вниз — с разинутой пастью (это когда на нижестоящие комсомольские ячейки)”. Выражение распространилось. Дошло до обкома комсомола. Редактору сказали: не те кадры подбираешь. Но мы не особенно переживали, потому что муж одной женщины из нашей компании был секретарём обкома комсомола, и он это дело замял.

Жизнь была хорошая, весёлая. И вот тут у меня стала вырисовываться идея дома в деревне с землёй. Я потом об этом расскажу дальше, когда у ме­ня будет подробный разговор на эту тему. А сейчас о том, как в самый раз­гар весёлой жизни, творческой жизни тоже, приходит телеграмма от двою­родного брата Валерки, который говорит, что мама у меня плоха, больна ра­ком. Я всё бросил. Приятели расписались на гитаре. Я взял гитару, чемодан и помчал в Волгоград.

Глава 2

“Город гвардейских улиц”

Там меня приняли на работу в “Волгоградскую правду”. Взяли стажёром с зарплатой 50 рублей. Некоторые смотрели, выживу или нет. Я разрывался между работой в редакции и домом, где умирала мама. К большой моей горе­сти, спасти её не удалось. Ей было всего 54 года. О всех переживаниях, о том, как всё это было, что я чувствовал, я написал в повести “Холера”. О новом, но, к сожалению, запоздалом её понимании, говорила и надпись на памятнике, ко­торый я сделал собственными руками: “Спасибо. И прости. Сын”. Сейчас я мо­гу сказать всем только одно: “Берегите родителей. И старайтесь понять их”.

Постепенно всё более активно работал в газете. Писал заметки о хороших людях, критиковал недостатки хозяйствования. Создавал этюды о природе.

Некоторые из них были действительно хороши, что подтверждают читающие их сегодня люди. Довольно часто печатал фельетоны.

Свой первый фельетон я написал через четыре месяца после поступления в университет. Назывался он так: “Возьми на чай, папаша” — и был опубли­кован в университетской многотиражной газете. Университет, расположенный на Васильевском острове в старой части города, соседствовал со старинны­ми зданиями. В одном из них, в большом полуподвальном помещении, рас­полагалась столовая под названием “Академичка”. Там был зал для препода­вателей и приличных размеров зал для студентов. Перед входом в залы был гардероб. В нём работали два мужика — здоровые мордовороты, с ручища­ми, пузатые, в чёрно-серых халатах. И все, кто уходил и одевался, клали на широкий барьер деньги. Мужики ловко поворачивались, ловко смахивали в раскрытые карманы халатов деньги и продолжали дальше работать.

А я обратил внимание на одного парня. Видимо, это был студент. Мой ин­терес он привлёк тем, что клал на этот барьер заметные деньги, а сам был одет в грязно-белую рубаху с почти чёрным воротником, на ногах ботинки подвязаны верёвками, и был он весь неопрятный и неухоженный. А деньги давал, потому что так было принято.

К фельетону меня подтолкнула одна встреча. Иду как-то по Невскому про­спекту. Смотрю: навстречу знакомые вроде бы люди. По одежде, по поход­ке — просто профессора. С портфелями, пузатые, здоровые, довольные. Вгляделся — ба! да это же наши гардеробщики, требующие “чаевые”! А-а, так вот вы, оказывается, какие! Ну, и написал фельетон.

Что тут началось! Мне потом ребята рассказывали, что всех, кто прихо­дил из студентов, мордовороты расспрашивали, кто такой Щепоткин, пока­жите нам этого Щепоткина. Видимо, кто-то показал. Я стал сдавать одежду, и у меня её выхватывали. Когда я давал номерок, мне чуть ли не бросали одежду. И тогда я сказал: да, надо делать продолжение фельетона “Возьми на чай, папаша”. Всё, как оборвало.

Вот с этого первого фельетона и началась моя, скажем так, фельетонная линия в журналистике. Но я писал и в других жанрах, активно вглядывался в жизнь области. Однажды увидел на карте название населённого пункта “Вчерашние Щи”. Причём оба слова с большой буквы. Я рассмеялся, пред­ставив, как называются его жители, и стал изучать топонимику региона. Сде­лал материал. От этого перешёл к названиям волгоградских улиц. Кстати го­воря, в центре Сталинграда после всех адских бомбёжек и жутких уличных бо­ёв осталось несколько старых дореволюционных домов. Я написал статью “Старый дом в городе”. Послал её в “Известия”, с которыми начинал сотруд­ничать. Она попала к Борису Ивановичу Илёшину — редактору отдела Сове­тов, в будущем он стал заместителем главного редактора. О нём говорили так: он принимает форму любой жидкости, какую в него нальют, — настолько это был трусливый, тихо щебечущий человек. И с удивлением я потом уви­дел, что он хорошо знал русскую поэзию. А когда его выпроводили на пенсию в переломные месяцы истории, я как председатель профкома “Известий” вся­чески его защищал. Позднее, уже в журнале “Российская Федерация сего­дня”, мы публиковали его статьи о русских поэтах, чтобы дать хоть немного заработать к маленькой пенсии.

Но это всё было потом. А тогда я написал статью “Старый дом в городе”, где отстаивал идею сохранения таких строений. Илёшин позвонил мне и за­вёл речь о том, что не нужны такие дома. “Что такое — ему сто лет? Ерунда, и зачем его сохранять?” Я говорю: “Борис Иванович, сохранять надо для ис­тории. Чтобы люди лучше знали её. Сейчас ему 100 лет, а через 100 будет 200, а потом будет 300. Ведь старые дома в городах Европы когда-то были молодыми”. — “Да нет, не надо”. Так и замордовал статью.

Говоря о населённых пунктах области, я обратил внимание на названия улиц в Волгограде: 7-я Гвардейская, 13-я Гвардейская, 35-я Гвардейская, 51-я Гвардейская, 95-я Гвардейская, просто Гвардейская и другие. А ещё и фамилии воинов-гвардейцев. Вроде улицы гвардейца Наумова, рядом с ко­торой я жил, не говоря о гвардейцах-командирах полков, дивизий, соедине­ний. Я написал заметку “Город гвардейских улиц”. Даю её заместителю ре­дактора Куканову. Говорю: “Посмотри, Лев Александрович. Думаю, будет по­лезно”. Он почитал, вернул текст. “Что ты, Слава! Это же ерунда — город гвардейских улиц. Подумаешь...” Ну, я вцепился. Говорю: “А улица имени Олеко Дундича, воевавшего за Царицын в гражданскую, лучше? Ну, этот хоть тут бывал. А Роза Люксембург и Клара Цеткин — какое отношение имеют к го­роду, за который отдавали жизни гвардейцы?” Спорили, спорили... Неохот­но, но всё же напечатали.

А через некоторое время где-то в Италии состоялась конференция или симпозиум мэров городов-побратимов. И выступая на ней, председатель Волгоградского горисполкома Иван Михайлович Королёв сказал: “А вы знае­те, какой у нас город? Наш город — город гвардейских улиц”. Зал встал, и на­чал аплодировать. Вот такая была реакция.

О Сталинградской битве

Я не являюсь безоговорочным сторонником Путина. Что-то, сделанное им, поддерживаю как стратегически важное. Многое не одобряю. Это ошиб­ки, порой немаленькие, порождённые его необоснованным, чрезмерным са­момнением, дичайшее воровство и жуткую коррупцию в его окружении и в це­лом по стране.

Однако есть вещи, с которыми трудно не согласиться. Недавно (я пишу эти строки в апреле 2021 года), выступая с ежегодным посланием к россий­скому парламенту, он с удивлением заметил, что в наших учебниках истории нет даже упоминания о Сталинградской битве. О других военных операциях, особенно иностранных, есть. А о Сталинградской битве нет.

Путин удивился. Я бы возмутился. Потому что это не случайная ошибка. Это поступок ВРАГОВ. Цель — не просто принизить в глазах растущего поко­ления тяжёлый и трудный подвиг недалёких предков, а забить сознание зав­трашних активных граждан России знаниями о подвигах чужих людей.

Больше того. Ещё в 2017 году произошла история с выступлением в Бун­дестаге ФРГ школьника Коли из Нового Уренгоя, где он пожалел умершего в плену в Сталинграде после битвы немецкого солдата. Дескать, он, как и другие немцы, не хотел воевать — их заставили. Страну взорвало возмуще­ние. Люди требовали наказать этого десятиклассника, его мать, которая по­могала писать текст выступления, учителей. Интернет давал гневные оценки. “Немцы почему-то не прислали своего школьника Ганса, чтобы он извинился не за одного — за сотни тысяч советских пленных, которых содержали, как скотов, и сознательно убивали”.

Надо сказать, условия у немцев в советском плену были несравнимо лучше. В начале войны им полагалась суточная норма питания в 2500 кило­калорий, в то время как советский мужчина, не занятый тяжёлым физичес­ким трудом, мог рассчитывать на норму в 2800 килокалорий. Да, в середи­не войны, в том числе после Сталинградской битвы, после которой сразу прибавилось 300 тысяч пленных, было уже не до прежних рационов, когда давали и хлеб, и мясо, и подсолнечное масло, и овощи. Наши люди в тылу едва не помирали с голоду, чтобы только досталось солдату-освободителю. Так что жалеть тех, кто пришёл нас убивать, — и убивал! — это не человеко­любие, а провал в памяти. И причиной того стала система образования. При обсуждении покаяния российского школьника в германском парламен­те вскрылся вопиющий факт: на всё описание Великой Отечественной войны в учебниках истории отводилось две страницы. ДВЕ СТРАНИЦЫ на историю важнейшего периода в жизни страны! Четырёхлетней жесточайшей войны, от исхода которой зависело, появились бы на свет сами авторы и состави­тели такого учебника? А ведь этот факт не случаен. Министр просвещения Фурсенко, который возглавлял это стратегическое ведомство с 2004-го по 2012 годы, заявлял: “Недостатком советской системы образования была по­пытка сформировать человека-творца. А сейчас задача — взрастить квали­фицированного пользователя.” Американский президент Джон Кеннеди считал советскую систему образования лучшей в мире. Он говорил: “СССР выиграл космическую гонку за школьной партой”. А для Фурсенко нужны не мыслящие творцы. Лучше, если вырастет поколение ничего не знающих по­требителей.

Часть интернет-пользователей предлагала не школьника наказывать, а тех, кто его таким сделал. “Свозить бы подростка в Питер, на Пискарёвское кладбище, и в Волгоград, на Мамаев курган. Он, может быть, что-то понял бы”, — предложил один из авторов в интернете.

Конечно, заполнять исторический вакуум в головах надо разными спосо­бами. Но начинать — с учебника истории.

А при ком создавались такие вражеские пособия? Кто был министром просвещения в ту пору? Не Фурсенко ли? Или не сменивший его Ливанов? Оба заняли столь важные посты не без одобрения Путина. Так вот, надо рассле­довать эту ИДЕОЛОГИЧЕСКУЮ ДИВЕРСИЮ — по-иному её оценивать нельзя — и строго спросить по всей цепочке. Кто писал учебник, кто его утверждал — все должны ответить. По опросам ВЦИОМа, в 2019 году больше половины российских граждан оценили победу в Сталинградской битве как поворотное событие во всей Отечественной войне. А создатели учебника истории без рас­сказа об этом величайшем сражении сочли иначе.

Если из наших школьников хотят вырастить Иванов, не помнящих родст­ва, то что удивляться зарубежным историкам, которые внушили своим граж­данам, будто это их страны победили фашизм, а Советский Союз ни при чём, и главные жертвы принесли они, а не наш народ.

Например, одним из символов невероятно пострадавших от зверств фа­шистов городов является английский Ковентри. Его чтят, о нём рассказывают детям.

Вечером 14 ноября 1940 года Ковентри начали бомбить немецкие самолё­ты — в городе были авиационные заводы. Сбросили сначала зажигательные бомбы, а затем 700 фугасных. Погибли 554 человека. Бомбежки повторялись ещё несколько раз до 20 августа 1942 года. В общей сложности из 350-тысяч­ного населения погибли 1236 человек.

А через три дня, 23 августа того же 1942 года началась первая варвар­ская, а точнее сказать, чудовищная бомбардировка Сталинграда. В налётах, которые шли целый день волна за волной, участвовали около тысячи (!) са­молётов. Они убили свыше 40 тысяч жителей, десятую часть населения горо­да. За один день! Ровно столько же, сколько за пять лет войны потеряла от немецких бомбежек Англия. Подчёркиваю: тут — 40 тысяч за один день, там — 40 тысяч за всю войну. В этот день, 23 августа на Сталинград было сброше­но семь тысяч бомб. На Ковентри 700 штук, в 10 раз меньше.

А всего за 143 дня сталинградского ада и мужества на город фашисты сбросили около одного МИЛЛИОНА бомб и ДВА МИЛЛИОНА мин и снарядов. На каждый квадратный метр земли пришлось по ПЯТЬ бомб. Такого не знала ни одна страна в мире.

В первый день бомбёжки город загорелся со всех сторон. А когда поднял­ся ещё ветер, то пламя стало видно за Волгой на десятки километров. Сгоре­ло всё, что может гореть.

Я иногда думаю: как мы победили гитлеровскую Германию, под которую легла вся Европа? Невероятно мощная, чётко отлаженная машина. Даже не машина — Махина. На которую работала и за которую воевала всё та же Евро­па. Оружие и машины из Чехии. Бензин и другие нефтепродукты из Румынии. Вольфрам из Португалии. Подшипники и железная руда из “нейтральной” Швеции. Оружия из захваченных стран хватило, чтобы вооружить двести диви­зий. А эти двести дивизий как раз были сформированы из добровольцев раз­ных стран Европы. Не считая регулярных соединений, воевавших на стороне гитлеровцев. Например, в Сталинградской битве участвовали, наряду с нем­цами, итальянцы, румыны, венгры, хорваты. И сколько потребовалось сил и жизней, чтобы остановить эту лавину, рвущуюся к Сталинграду. А ведь по­сле нашего серьёзного поражения под Харьковом у нас на пути к Волге, по су­ти дела, даже единого фронта не было. Лишь отдельные очаги сопротивле­ния. Фильм “Они сражались за Родину” как раз об этом. Наши разрозненные силы отступали, откатывались к Сталинграду. А немцы пёрли едва ли не как на параде. Мне рассказывали, что их танки неслись по Московскому шоссе, и чтобы остановить стальную армаду, против танков поставили зенитчиков, которые прямой наводкой били по немцам. Однако фашистов было трудно удержать. На северной окраине города, выше Тракторного завода, они про­рвались к волжской воде. Многие тут ею и захлебнулись. Остальных ценой больших потерь, особенно среди рабочих завода, отогнали. На южном конце города немцы тоже рвались к Волге...

Наша семья жила в центральной части города. Бабушка, мама, её родная сестра, моя тётя Тося и мы с двоюродным братом, которому было два с по­ловиной года, а мне — три с половиной, прежде чем бежать далеко к Дону, решили попробовать перебраться за Волгу. Говорят, детская память — это своеобразный фотоаппарат. Так вот, этот “фотоаппарат” запечатлел немало жуткого: мёртвые тела соседей, с которыми вроде бы только что говорила ба­бушка; сползающая на моих глазах от взрывной волны крыша нашего дома, когда я высунул голову из вырытого дедом на огороде погреба, где пряталась не только наша семья; горящий семафор, перебитый осколками, согнутый в середине. По нему полз огонь — это горела краска. На железнодорожных пу­тях, которые мы перебегали, горели вагоны. Над ними поднимался чёрный жирный дым. Сказали, что это горит сахар.

Мы пошли по улочкам, прижимаясь к той стороне, где было меньше тел убитых людей. Подошли к Волге, даже не к самой Волге — остановились в не­котором отдалении, и увидели, что по воде плывёт пламя, что горит Волга. А это горел бензин и мазут из огромных баков Нефтесиндиката, расположен­ных на самом берегу Волги. Мы не смогли тогда даже подойти к берегу. И по­бежали в другую сторону — в сторону Дона. Как мы переходили его, расска­жу дальше. А сейчас — о “Волгоградской правде”.

Я довольно успешно работал в газете. Получал премии. Они отмечались в приказах и, оказывается, записывались в трудовую книжку, о чём я даже не подозревал. При этом одновременно стал сотрудничать с “Известиями”. Дело в том, что Толя Ежелев, с кем я жил в одной комнате университетского общежития, — нас там было четверо, и все они на два курса старше учи­лись — стал собкором “Известий” по Ленинграду. А в Волгограде собкором был Георгий Кудряшов. Толя поговорил с ним и сказал: “Ты Славу Щепотки­на привлекай”. Георгий, спокойный, по-моему, совсем невозмутимый чело­век, позвал меня и говорит: “Давай, пиши заметки, информации”. Я стал давать сначала информации. И они пошли, пошли в “Известиях”. А это, меж­ду прочим, было не так просто — пробиться на страницы огромной, второй газеты Советского Союза.

Мало того, как заядлый охотник я обратил внимание на некоторую неор­ганизованность охотничьей жизни в нашей стране и написал корреспонден­цию под названием “Право на выстрел”. Она вызвала не только обсуждение на страницах газеты. Были приняты некоторые правовые акты, ужесточающие правила получения оружия, поведения людей в охотхозяйствах, чтобы шаляй-валяй не было.

Потом написал статью, изучив материалы, под названием “Отлив”. Там речь шла о сильно негативном влиянии Волгоградской ГЭС на размножение рыбы. В северной части города из Волги вытекает левый её рукав — река Ахтуба. Пройдя по направлению к Астрахани 400 с лишним километров, она опять впадает в Волгу. Весной, во время разливов, между Волгой и Ахтубой образуется огромное-огромное залитое пространство. И на этих мелководь­ях, в этих ериках, речушках и озерах прекрасно нерестится рыба. Не зря Волго-Ахтубинскую пойму издавна называли “родильным домом” Волги. Когда не было ГЭС, паводковые воды опадали постепенно. И рыба успевала не только отнереститься, но из икры уже вылуплялись личинки. А ГЭС, для того чтобы дать электричество народному хозяйству, делала попуски внезапно и массо­во. Вся эта трава, все ерики и мелководья обнажались, и миллиарды икри­нок погибали. Происходил отлив воды и “отлив” рыбы.

Я эту статью дал в “Известия”. Её опубликовали. А незадолго до этого в “Волгоградской правде” сменился редактор. Ушёл на пенсию Алексей Мит­рофанович Монько, суровый, требовательный старик, который сразу уволь­нял любого, кто попадался по пьяному делу. Что-то у него с глазами случи­лось, и он стал носить зелёные очки. Его сменил бывший собкор “Известий” по Волгоградской области Виктор Борисович Ростовщиков. Довольно любо­пытная личность. Он был посредственный журналист, если кого и критиковал, то не выше председателя колхоза. А главное, старался угодить первому сек­ретарю обкома партии Куличенко. При этом усиленно налаживал связи в Москве. И его туда взяли. Заместителем ответственного секретаря “Извес­тий”. То есть заместителем начальника штаба. Ответственным секретарём был Дмитрий Фёдорович Мамлеев, муж актрисы Клары Лучко.

Ростовщиков поработал там немного, получил, кстати говоря, прекрас­ную квартиру около Белорусского вокзала, на тогдашней улице Горького. По-моему, даже не одну ему дали, а две, он их соединил. И стал плести заговор против Мамлеева. О том, как это было, мне потом рассказал один из моих друзей по охотничьей компании и коллега по работе в отделе Советов Игорь Карпенко. Ростовщиков пришёл к нему, начал говорить, что Мамлеев уже не тот, Диму надо заменить. Карпенко не стал долго слушать, взял его за руку, а я не даром впоследствии дал ему кличку “Домкрат”: чуть ниже среднего роста, плечистый, очень сильный мужик. Он схватил Ростовщикова за руку и повёл в кабинет Мамлеева. Ростовщиков сопротивлялся, пытался вырвать­ся, но не тут-то было. Они вошли. Карпенко говорит Мамлееву: “Дима, вот твой заместитель заявляет, что тебя уже надо менять. Пусть он сейчас это повторит”.

В итоге, Ростовщикову пришлось убежать из Москвы. Его приютил первый секретарь Куличенко, сделал редактором газеты “Волгоградская правда”.

Надо сказать, что внешний вид её Виктор Борисович резко изменил. По вёрстке она стала похожа на “Известия”. И содержанием, тематикой нача­ла меняться.

А я вскоре после прихода Ростовщикова затеял эпопею с подъёмом со дна Волги пожарного парохода “Гаситель”. Новый редактор очень поддержал эту идею. Потом-то я понял, что ему нужна была какая-то акция газеты, о кото­рой бы все заговорили. Причём, конечно, связывалось бы это с его именем. Ну, подобное намерение, я думаю, вполне естественно для каждого нового руководителя, а для редактора газеты — тем более. Он, кстати говоря, когда только что пришёл, заходил к некоторым журналистам. В том числе ко мне. Зашёл и говорит: “Слава, я очень рассчитываю на твоё золотое перо”. Он же был собкором по Волгоградской области, знал всех нас, видел, как мы пи­шем. И мы знали невысокий уровень его журналистского мастерства.

О “Гасителе”

Однажды в редакцию пришло письмо от ветеранов-речников. Они расска­зывали о том, что был такой пожарный пароход “Гаситель”, построенный в 1903 году русскими корабелами в Нижнем Новгороде. В проектировании участвовал выдающийся российский и советский кораблестроитель академик Алексей Николаевич Крылов. В отличие от многих своих деревянных собрать­ев — тогдашних судов, — он имел стальной корпус, мощную машину. При рож­дении получил имя “Царёв”.

Во время гражданской войны участвовал на стороне красных. Быстроход­ный, с пушкой и пулемётами на палубе, он перевозил военные подразделе­ния, вёл разведку.

После гражданской занялся прямым своим делом — тушил пожары на су­дах и на берегу, где было много складов сплавляемой с верховьев Волги дре­весины.

В 1926 году сменил имя — стал “Гасителем”. На пароходе побывали Горь­кий и Ворошилов.

Но самая героическая часть его судьбы, писали ветераны, связана со Сталинградской битвой. И приводили некоторые факты участия “Гасителя” в тушении пожаров и перевозке людей.

Спустя двадцать с лишним лет после Сталинградской битвы он был спи­сан по возрасту и затоплен у левого, низкого берега Волги, чтобы предохра­нить его от размыва.

Получив такое письмо, я подготовил его к печати, и оно было опублико­вано. А через некоторое время в редакцию пришло ещё одно послание, те­перь от главного инженера 7-го отряда экспедиции подводных работ. Мы про­читали, сообщал он, письмо ветеранов-речников о легендарном корабле “Га­ситель” и решили поднять со дна Волги то, что от него осталось. Это письмо, разумеется, передали мне. Дескать, ты начал, ты и продолжай.

Должен сказать, что история журналистики знает море примеров, когда издание что-то начинает как важное, даже назначает ответственного за это че­ловека, однако проходит совсем немного времени, и благое начинание исче­зает со страниц. Или ответственному дают другое, более актуальное задание. Или ответственный сам переводит свой “творческий локомотив” на другие рельсы — туда, где ему интересней. Пока интересней. И только лично прича­стные к той или иной проблематике журналисты ведут её упорно, нередко да­же борясь с руководством издания за место на страницах. Я несколько лет но­сил наручные часы с выгравированной на обороте дарственной надписью от Волгоградского общества охраны природы. Любил я природу и потому рьяно боролся за неё. Уехал, и, как мне говорили, тема зачахла.

Когда начались работы по подъёму, вернее, даже не по подъёму, а по подготовке к нему, я съездил к водолазам на их дебаркадер. Написал репор­таж “Водолаз ведёт разведку”. Он начинался так:

“За песчаной косой, параллельной берегу, разливная Волга. На просто­ре ходят округлые волны, а в узком затоне — мелкая рябь. Солнечный ветер треплет два тёмно-зелёных флага на мачте водолазной станции. Они преду­преждают: водолаз под водой, судам близко не подходить, а идущим мимо — сбавить ход. Водолазная станция — тринадцать тонн плавающего металла. Волна подбросит её и может заодно подбросить стоящего на грунте водола­за, оборвать сигнальный конец или шланг с воздухом. Впрочем, сказать о во­долазе сейчас, что он стоит на грунте, не совсем верно. Из динамика пере­говорного устройства гремит голос: “Тут проволока в трюме. Чёрт знает, кто её тут накрутил. Трудно идти”. Может, динамик, а может, толща воды иска­жает голос, который я слышал рядом минут двадцать назад. Михаил Семёно­вич Журавлёв тогда готовился к спуску. Рослый даже без водолазного костю­ма, а в костюме — косая сажень в плечах, седина в тёмных волосах, он шутил и рассказывал, что там внизу. И вот теперь его голос доносится из-под воды. Узкий затон, где летом воробью по колено, сейчас глубок от половодья. В этой восьмиметровой глубине и трудности, и спасение начатого дела. Труд­но что-то делать в абсолютной тьме. Подводный монтаж в других реках, где приходилось бывать водолазу-ветерану, отличается от сегодняшней работы, как день от ночи. Даже в Дону, — а его-то Михаил Семёнович знает не только тихим, — он поднимал под бомбёжкой снаряды “катюш”, танки в полосе Во­ронежского фронта и мог каждую минуту всплыть, как оглушённая рыба, — да­же эта река оказывается светлее Волги. Там можно видеть вытянутую руку, а здесь не различить белую рукавицу, приплюснутую к самому иллюминатору скафандра”.

В репортаже я рассказывал о трудностях, с которыми столкнулись водола­зы. Поставленный у левого берега остов списанного корабля-ветерана не ус­пел дождаться официального затопления. Поднявшийся на Волге шторм залил через открытые иллюминаторы трюм, и стальной корпус боком пошёл на дно.

За восемь лет после списания останки корабля занесло трёхметровым слоем песка. Водолазы смыли его мониторами и теперь вымывали песок из отсеков. Торопились, потому что место захоронения довольно быстро меле­ло, а тяжёлый подъёмный кран, который должен подойти, и понтоны — с их помощью будут поднимать корпус — требовали большой воды.

Внутри отсеков была полная темнота. Да и снаружи Волга оказалась да­леко не светлой, в чём я убедился лично, спустившись в водолазном костю­ме — медный шар со стёклами на голове, резиновая “одежда”, свинцовые башмаки на ногах — прямо космонавт какой-то! — и вот в этом одеянии я по­щупал руками лежащий на дне корпус.

Некоторые мои знакомые спрашивали: а зачем его будут поднимать? Ведь от парохода, кроме ржавой коробки, ничего не осталось. Когда списы­вали, сняли абсолютно всё: рубку, машину, дымовую трубу, винт, спасатель­ный круг. Даже ограждение палубы срезали.

Честно сказать, и мне досаждал этот вопрос. Ну, поднимут, отвезут на какой-нибудь судоремонтный завод и разрежут на металлолом. Что ж, хоть такая польза будет от давно списанного ветерана.

Тем не менее я продолжал набирать информацию. Встретился с некото­рыми авторами письма о “Гасителе”. Они кое-что добавили о корабле, рас­сказали про капитана Петра Васильевича Воробьёва — довольно легендарно­го человека.

Рассматривая фотографии “Гасителя”, вспомнил, что мы пацанами люби­ли его крутые волны и, завидев этот, со стремительными очертаниями, ко­рабль, вскакивали с горячего песка, чтобы не пропустить удовольствие.

Не без некоторых сложностей разыскал адрес Петра Васильевича Воро­бьёва. Съездил к нему домой. Старику исполнилось уже 89 лет. Но он был до­статочно бодр, как говорится, в добром уме и здравой памяти. Он рассказал о некоторых особенно памятных эпизодах.

Началом Сталинградской битвы считается 17 июля 1942 года. Хотя немцы ещё только прорывались к городу, Волга уже была у них под прицелом.

27 июля Воробьёв получил приказ: спасать караван с горючим, который фа­шистские самолёты подожгли выше Сталинграда. На полном ходу “Гаситель” пошёл вверх по Волге. Встретившийся ему буксир “Кузнец” предупредил, что на фарватер немцы сбросили плавучие мины. Обходя их искусным маневри­рованием, гася плывущие по воде очаги горящего керосина, команда пожар­ного парохода ещё издалека увидела сначала дым, а потом пламя. Это горе­ла баржа “Обь”. На ней было 10 тысяч тонн керосина. Две другие — “Рутка” и “Медянка” — шли с мазутом. Взрывом на “Оби” вырвало палубу, и пламя с рёвом неслось вверх. Огонь с горящей баржи поджёг надстройки на двух других. Воробьёв понял: ту, что с керосином, не спасти. Надо спасать хо­тя бы мазут. Он приказал сбить занимающееся пламя на баржах с мазутом, а “Обь” отцепить от них. Обвязав мокрым фартуком лицо, первым прыгнул на палубу “Рутки” начальник пожарной команды Нестеров. За ним — двое пожар­ных матросов. Командир боевого расчёта Червяков руководил работой тех, кто отгораживал смельчаков от огненной баржи стеной воды.

Всего несколько минут работали рядом с гудящим пламенем трое отваж­ных бойцов, но всем они показались часами. Наконец, цинковый трос раз­мотан, и баржи с мазутом спасены. “Гаситель” отвёл их в Краснослободский затон, что напротив Сталинграда. В течение всей навигации этим горючим заправлялись воюющие суда.

Памятным было для Воробьёва и 8 августа 1942 года. В тот день фашисты бомбили станцию Сарепта в южной части города. От взрывов загорелось желез­нодорожное депо, здание станции, жилые дома рабочего посёлка. А на путях стоял эшелон со снарядами. Огонь уже подходил к нему. Если бы загорелись вагоны, всё разнесло бы вдребезги. “Гаситель” приткнулся к берегу, команда выбросила пожарные рукава, и началась борьба за жизнь рядом со смертью.

Особенно страшным было 25 августа. За два дня до этого произошла та самая бесчеловечная бомбардировка Сталинграда, в которой участвовало око­ло тысячи фашистских самолётов. Они убили сразу, за один день, 40 тысяч мирных жителей. Вытянувшийся на 50 километров вдоль Волги город горел весь. Горела даже река. “Гаситель” и днём, и ночью сновал вдоль берега, пы­таясь подавить мощными струями воды очаги пожаров. Люди почернели от ко­поти, у многих обгоревшая одежда, глаза красные от дыма и бессонницы. Ве­чером 25 августа на “Гаситель” налетели два “юнкерса” и “мессершмитт”. С бреющего полёта они обстреливали судно из пулемётов. Столбы воды от па­дающих бомб вздымались рядом с бортами и вместе с осколками обрушива­лись на пароход. Разлетелись стёкла в рубке. Осколком в сердце был убит ме­ханик Ерохин. Сражённый пулей, замертво упал маслёнщик Соколов. Были ра­нены пулемётчик, а также краснофлотцы Агарков и Елагин. Корабль получил много пробоин, но капитан приказал заделывать их и откачивать воду из трю­ма на ходу. Надо было передать погибшего Ерохина семье в Красной слободе. Родственников Соколова найти не смогли. Похоронили товарища под примет­ным деревом, чтобы можно было позднее отыскать.

И ещё о Сталинградской битве

После первой адской бомбёжки фашисты попёрли на Сталинград изо всех сил. Они захватили господствующую высоту — Мамаев курган, с которого про­сматривался весь город и Волга. Прижатые к обрывистому правому берегу, наши войска, даже не войска, а откатившиеся в ходе отступления группы со­противления, отчаянно боролись.

Самыми тяжёлыми стали дни 12-13-14 сентября. Не считаясь с потерями, немцы прорывались в центре города к Волге. В их руках уже был железнодо­рожный вокзал, от которого до берега оставалось несколько разрушенных кварталов. Фашисты считали, что для обороняющихся в этом месте советских солдат наступают последние часы.

Но произошло невероятное. Невероятное для немцев. В ночь с 14-го на 15 сентября с левого берега к Сталинграду речные суда перебросили 13-ю гвардейскую дивизию генерала Родимцева. Она сходу вступила в бой, отбро­сила немцев от Волги. А уже 16 сентября отбила у врага Мамаев курган.

Дивизия была не только гвардейской. Она была молодёжной. Генерал-майору Александру Родимцеву едва исполнилось 37 лет. Командирам баталь­онов — 21-22 года. Молодыми были и солдаты-гвардейцы.

Однако временные наши успехи не меняли тяжёлой обстановки в целом. Я давно хотел написать книгу о Сталинградской битве. Но всё откладывал — слишком большая и тяжёлая работа. Теперь уж вряд ли напишу.

Но вникать в тему начал ещё тогда. Собирая информацию о “Гасителе”, знакомясь с материалами в Музее обороны Царицына — Сталинграда, я всё больше представлял себе общую картину мужества и ада, в которых сража­лись и погибали защитники города. И роль “малого флота” в той великой по­беде. Откатившиеся к Волге разрозненные, обескровленные части нельзя было назвать ни полноценными армиями, ни тем более фронтом. Получить подкрепления прижатые к правому берегу широкой реки части могли только из-за Волги. Это понимали наши бойцы. Это понимали немцы. И лучше всех понимали речники. Пылающий на другом берегу город ждал подкреплений. В подвалах разбитых, обгоревших домов-руин прятались женщины и дети. Стонали раненые солдаты и командиры, ожидая переправы на другой берег. И команды “малого флота” в немыслимо трудных и смертельно опасных усло­виях помогали борющимся нашим войскам. Десятки разных судов делали рейс за рейсом к пылающему берегу. Пассажирские пароходы и речные трам­вайчики, катера и баркасы, буксиры и баржи, моторные и даже вёсельные лодки перевозили на сталинградский берег воинские подразделения, оружие, боеприпасы, продовольствие, курево, медикаменты, а на левый — остатки гражданского населения, раненых. Среди них заметным был единственный пожарный пароход “Гаситель”. Он тушил огонь наподожжённых фашистами судах: немцы охотились за каждым судном. Перевозил на правый берег во­енных, а на левый — женщин и детей. Капитану не раз приходилось выходить из рубки и успокаивать рыдающих матерей, которые кричали, что пароход идёт слишком медленно и сейчас их убьют немецкие самолёты. Перевозил “Гаситель” раненых, плотно заполняя ими палубу, ибо смертность от ранений в 62-й армии Чуйкова была в четыре раза больше, чем в 64-й армии Шуми­лова. Шумиловская армия обороняла южные районы Сталинграда. Здесь пе­реправиться на левый берег было немного легче. Правда, и тут бомбили, то­пили, обстреливали с воздуха и с земли. В чуйковской же, которая держала оборону в центральной и северной части города, раненых надо было спустить из окопов вниз, к воде, и ждать темноты. Да и ночами смертельно опасно бы­ло прорываться спасительным судёнышкам. Волгу немцы освещали ракета­ми, прожекторами, фарватер забросали сотнями донных магнитных мин, и не все суда “малого флота” доходили до правого берега.

Тем не менее, трудно поверить, но обеспечение сражающихся было такое, что вызывает просто изумление. Готовя эту главу, я с большим удовлетворе­нием узнал, что в Волгограде работает Центр по изучению Сталинградской бит­вы. Его возглавляет научный сотрудник Борис Григорьевич Усик, который до этого был директором Музея обороны Царицына-Сталинграда. Ему 78 лет. Из них более 20-ти занимается изучением Сталинградской битвы. Пережива­ет, что выросшая на учебниках истории “фурсенок” молодёжь недостаточно интересуется Великой битвой на Волге и её героями. А ведь волгоградский Центр — очень хорошее дело! В разных странах есть подобные структуры. Они изучают не только историю Второй мировой войны, но и отдельные её эпизо­ды. И средства для их работы, помимо государства, выделяют состоятельные граждане. Нашим сверхбогачам тоже не мешало бы отстегнуть от яхт разме­ром с линкор или от содержания зарубежных футбольных клубов денег на вол­гоградский Центр, ибо, не будь Сталинградской победы, не было бы предков этих олигархов, не говоря о них самих. Победить нужно было любой ценой, поскольку никто ещё, кроме наших зарубежных разведчиков-нелегалов и ру­ководства страны, не знал, что падения Сталинграда ждут Турция и Япония. Первая собиралась уже весной 1943 года напасть на советское Закавказье. Япония готовила “Сибирский поход”. Зато врывшиеся в сталинградский суг­линок бойцы знали лозунг: “За Волгой для нас земли нет!”

На стене мемориального комплекса на Мамаевом кургане выбиты слова из фронтового очерка Василия Гроссмана: “Железный ветер бил им в лицо, а они всё шли вперёд, и снова чувство суеверного страха охватило противни­ка: люди ли шли в атаку, смертны ли они?!”

Да, они были смертны. За время боёв в Сталинграде личный состав 62-й армии сменился несколько раз. Пока на замену погибшим не поступали новые бойцы, оставшиеся стояли насмерть. При этом показывали чудеса боевого мастерства. И сейчас, и тогда от знаменитого Дома Павлова, который захва­тили несколько наших бойцов под командованием сержанта Якова Павлова, до волжского обрыва всего 200 метров. Казалось бы, пройти пешком — ерун­да: 5 минут небыстрым шагом. Но небольшая группа советских солдат разных национальностей удерживала глубоко вклинившийся в позиции фашистов дом полтора месяца, отбивая жесточайшие атаки немцев. Ещё ближе — 120 мет­ров — было от наших окопов до берега неподалёку от Дома Павлова. У неко­торых нынешних дачников огороды длиннее. Но фашисты так и не смогли пройти эти ничтожно малые расстояния до обрывистого берега Волги, в глу­бину которого врылись штабы 62-й армии, её полков и батальонов. Обескров­ленная, теряющая людей, она держала эти метры до великой русской реки. О её состоянии в октябре 1942 года маршал Жуков писал в мемуарах: “Оста­лись тылы и штабы”.

Но в октябре 62-й армии перебросили шесть полноценных дивизий. Пе­ревезли из-за Волги. Судами “малого флота”. Командующий армией Василий Иванович Чуйков позднее говорил: “Если бы не героические усилия речников и Волжской военной флотилии, которые в неимоверных условиях обеспечива­ли 62-ю армию всем необходимым для успешного ведения боевых действий, то трудно сказать, чем бы могла закончиться битва за город Сталинград”.

Чуйков знал, о чём говорит. В “Энциклопедии Сталинградской битвы”, изданной волгоградским Центром, к сожалению, очень маленьким тиражом, я встретил цифры, в реальность которых сегодня трудно поверить. Не буду называть количество переброшенного за всё время боевой навигации — оно огромно. Приведу цифры только доставленного через Волгу Сталинградскому фронту с 1 по 18 ноября 1942 года для намеченного на 19 ноября контрнаступ­ления. Это 160 тысяч солдат, 10 тысяч лошадей, 430 танков, 600 орудий, 14 тысяч автомобилей и 7 тысяч тонн боеприпасов. А ведь вдобавок к фашист­ским обстрелам и бомбёжкам появился лёд — 10 ноября Волга у Сталинграда начала замерзать. Сложно даже придумать более адскую обстановку, в кото­рой пришлось работать, да нет — воевать! — “малому флоту”.

Когда я готовил свои и авторские материалы о “Гасителе”, разумеется, ещё не знал этих цифр. Но даже из тех сведений, которые набирал, мне бы­ло видно, что многие люди даже не представляют значения той роли, которую сыграл “малый флот” Волги в Сталинградской победе. А она была решающей. И мне всё чаще приходила мысль о том, что поднятый и восстановленный “Га­ситель” должен стать памятником погибшим и оставшимся в “живых” судам-героям и их экипажам.

Стоит отметить, что при очень большом по нынешним временам тогдаш­нем тираже областной газеты — 200 тысяч экземпляров — и при населении в 2,5 миллиона человек, первые публикации не вызывали большой ответной реакции. Но когда я написал заметку о роли “малого флота” в сталинградской победе, а следом — о восстановлении “Гасителя”, чтобы сделать его памят­ником, народ словно проснулся. Однажды поднимаюсь к себе на четвёртый этаж, а у нас на площадке между двумя коридорами, под мемориальной до­ской с фамилиями погибших журналистов, всегда стояли несколько стульев и столик для посетителей. И вот вижу группу ребят школьного возраста. С ни­ми — женщина. Оказалось, ученики и учительница. Ребята меня увидели, спрашивают: “Скажите, где здесь принимают деньги на восстановление “Га­сителя”? Мы сдали металлолом и хотим внести деньги на это дело”. У меня перехватило горло. Говорю: “Здесь, ребята, редакция. А чтобы собирать деньги, надо открыть счёт”.

И пошли письма. Рабочие Волгоградского моторного завода написали, что мы, такая-то бригада, хотим отработать смену и перечислить деньги на восстановление “Гасителя”. Пошли письма от селян. Активно начали писать пенсионеры. И стало понятно, что надо делать памятник. А каким он должен быть? Чтобы ответить на этот вопрос, я организовал в газете конкурс архитек­торов. Предложения стали поступать не только от профессионалов. Активно включились и рядовые граждане. Мы опубликовали несколько предложений. Однако победил всё-таки известный профессионал — главный архитектор Волгограда, народный архитектор Вадим Масляев.

Однако до того, как поставить “Гасителя” на пьедестал, дел было очень много. Его надо было поднять, прикрепить для удержания на плаву к понто­нам, осушить. Потом доставить на Краснослободский судоремонтный завод для восстановления. Но процесс, как говорится, уже пошёл, и напряжение в обществе стало нарастать с каждым днём. Пришло письмо от одного жите­ля Краснослободска о том, что, когда пароход списывали, ему разрешили взять его рубку, которая стала гаражом для мотоцикла. Теперь он готов вер­нуть её. Другой читатель сообщил, что может возвратить спасательный круг с названием “Гасителя”. И как это часто бывает — стоит средству массовой информации обнародовать какую-нибудь идею, как тут же появляются её последователи. Хотя с момента списания прошло восемь лет, обнаружились ещё несколько человек, которые всё это время берегли некоторые предме­ты с “Гасителя” и теперь хотели вернуть их на место прежнего “пребыва­ния”. Но то, что было нужно действующему кораблю, уже не требовалось памятнику.

Надо сказать, что интерес читателей подогревала и предложенная Ростовщиковым рубрика: “Следим за событием”. Я изо дня в день писал о том, что близится время подъёма “Гасителя” и буксировка его на завод. Сообщал в га­зете: осталось четыре дня, три, два и, наконец, один день. Одновременно, как говорится, вёл организационную работу. Договаривался с руководством пожарной охраны Волгоградского управления внутренних дел, с Нижневолж­ским пароходством, чтобы те и другие выделили для предстоящей церемонии свои пожарные корабли.

Церемония ожидалась, конечно, не рядовая. Не каждый день поднимают со дна Волги останки корабля — участника Сталинградской битвы. В тот день, когда отмытый от песка, без воды в трюмах, латаный корпус “Гасителя” (поч­ти 90 заваренных ран) должен был тронуться в свой путь к восстановлению, на пляжах левого берега, напротив Волгограда, люди стали собираться с ут­ра. К 12 часам, к началу движения небольшого каравана, народ уже усыпал берег. И едва буксир с прицепленным сзади корпусом тронулся с места, над Волгой раздались разноголосые гудки. Басовитые — мощных буксиров-толкачей. Глубокие, элегантные — круизных лайнеров. Тонкие, изящные — речных трамвайчиков. Все, кто в эти минуты в разных направлениях двигал­ся по Волге, приветствовали идущий к горловине Краснослободского затона караван.

А там стояли, как стражи у ворот, два современных пожарных корабля. На одном из них вдоль борта, обращённые лицами к бывшему Сталинграду, а теперь Волгограду, стояли ветераны пожарной службы. Среди них — члены команды “Гасителя” разного времени. Их было немного. Нескольких месяцев не дожил почти 90-летний Пётр Васильевич Воробьёв. Сталинградская битва отняла у него сына и любимую дочь. Михаил был офицером и погиб в самом начале сражения. Катя, студентка пединститута, хорошо знала немецкий язык и стала разведчицей. Некоторые из оставшихся в городе жителей помо­гали нашим, чем могли. В основном доносили о позициях фашистов. Риско­вали. Моего деда по матери, Семёна Дмитриевича Бледных немцы хотели повесить, увидев, что он пробирается от наших окопов. Что-то помешало, и он остался жив.

А Катю Воробьёву при переходе линии фронта тяжело ранили в живот и перебили руку. Об этом капитану “Гасителя” рассказал знакомый шкипер, переправлявший его дочь вместе с другими ранеными на левый берег. Сме­лая девушка, которой едва исполнился 21 год, умерла в госпитале. “Сколько я ни искал её могилку, — говорил мне с болью Пётр Васильевич — даже через годы не утихла эта боль, — так и не нашёл, где можно было бы поклониться”.

Мне удалось разыскать бывшего главного механика “Гасителя”, который теперь работал сторожем на дачах в Краснослободском районе. Именно он заваривал пробоины на судне, когда после Сталинградской битвы впервые поднимали затонувший пароход. 17 сентября 1942 года он зашёл в Краснослободский затон, Волга быстро обмелела, и “Гаситель” не смог выйти. Его при­казали поставить на якорь, а команде — сойти на берег. Бои и годы немногих оставили в живых. На поднятый в 43-м корабль пришли вместе с остатками прежней команды новые люди. Они много лет тушили пожары, старились, уходили на пенсию. Теперь с волнением ждали необычной процессии.

И как только буксир приблизился к “стражам” у входа, стоящий на одном из кораблей оркестр грянул марш “Прощание славянки”. А следом из пожар­ных лафетов обоих судов, на высоту 9-этажного дома поднялись мощные струи воды. Они специально были направлены так, чтобы образовалась большая водяная арка. Все, кто стоял на палубе одного из кораблей, вскинули руки к фуражкам и кепкам. Буксир со стальным корпусом бывшего “Гасителя” мед­ленно подходил к необычной арке. Марш сменился гимном Советского Союза. Несмотря на жаркий день, ветераны стояли в пиджаках. Сверкали на солнце ордена и медали. Старики плакали. Ну, сказать честно, я сам, конечно, не сдержался, тоже горло перехватило — столько дней напряжения, столько на­до было организовать! А дома — годовалый сынишка, это тоже требовало за­бот. Немудрено, что нервы не выдержали.

Вот так встретили и провели на Краснослободский судоремонтный завод то, что осталось от “Гасителя”.

А потом началась волокита. Долго не восстанавливали: шли какие-то со­гласования. Теперь-то я знаю, какие. При плановой экономике внеплановые порывы энтузиазма не сразу обеспечивались деньгами. А включать народные пожертвования было не принято.

Вдобавок, очень многое зависело от позиции партийного начальства. Я уже уехал из Волгограда в Ярославль, когда узнал ещё об одной, причём далеко не мелкой причине торможения. Мне передали ответ первого секретаря Вол­гоградского горкома партии на вопрос: почему не делается памятник “Гаси­телю”? “Ну, вот я сейчас обращусь с этим предложением в Совет Министров Российской Федерации, — сказал он (тогда, в отличие от нынешнего време­ни, установка любого памятника согласовывалась и разрешалась правитель­ством республики). — А меня спросят: все ли у вас в области хорошо с убор­кой хлеба? И хорошо ли, активно ли помогает этому город, которым ты руко­водишь?”

Когда я узнал об этом, прямо скажу, рассвирепел. В миллионном городе не могут найти не слишком большие средства, чтобы воздать должное тем, кто, по сути дела, был одним из главных участников Сталинградской победы! Я тут же написал статью в газету “Советская Россия”. Это была газета ЦК КПСС. И рассказал о подвигах “малого флота”, о волоките с памятником и по­зиции первого секретаря Волгоградского горкома партии. Статью напечатали, после чего работа пошла, как нужно. И в 1977 году, к очередному юбилею, па­мятник был открыт. Он и сейчас стоит в пойме реки Царицы, вблизи главно­го речного вокзала, в центре Волгограда.

Правда, мне пришлось ещё раз обращаться к судьбе, теперь уже памят­ника. В чехарде волгоградских губернаторов, назначаемых из Москвы неиз­вестно за какие заслуги, были совсем случайные люди. Их больше заботило состояние собственного кармана, нежели состояние памятника волжским су­дам, помогавшим выиграть Сталинградскую битву. Корпус “Гасителя” поржа­вел, из текста на стеле выпали буквы. Да и текст, честно говоря, вызывает некоторое недоумение. Как говорится, ни слова, ни полслова не сказано о том, что немаловажная, если не главная, заслуга в появлении памятника принадлежит газете “Волгоградская правда”.

Да и нынешнему руководству речного флота можно сделать упрёк. В Рос­сии ещё со времён Петра Первого существует традиция передавать имя ге­ройского корабля, погибшего или отслужившего свой срок и списанного, но­вому кораблю. Мне кажется, что на Волге мог бы появиться новый “Гаситель”, принявший имя героя Сталинградской битвы.

Отлив и... отлуп

Теперь, думаю, нужно вернуться к статье “Отлив” в газете “Известия” и к событиям в связи с нею. Когда статья вышла, первый секретарь Волго­градского обкома партии Куличенко тут же позвонил редактору газеты Ростовщикову и отчитал его. “Что это твой Щепоткин позволяет себе? Критикует об­ком партии... Ты разберись с ним...” Тот взял под козырёк и очередную “ле­тучку” начал со слов: “Кто вам, Вячеслав Иванович, разрешил печататься в чужой газете — “Известия”? Мы должны сделать правилом, что все публика­ции наших журналистов за пределами “Волгоградской правды” должны быть только с разрешения”. Я вспылил, сказал, что это неправильно, безобразие. Он заявил что-то вроде: если не нравится, можете уходить. Я встал и вышел из его кабинета, где проходила “летучка”.

Потом приходили ребята. Уговаривали не горячиться. “Это всё ерунда, ста­рик. Он, конечно, сморозил глупость, но ты-то будь умнее”. Однако я думал: вот повод уехать в Ярославль. Позвонил Лёне Винникову. Он ещё раз хорошо поговорил с редактором областной газеты “Северный рабочий” Ивановым и сказал: “Приезжай”.

Так у меня получился второй заход в Ярославль.

Глава 3

Репортажи со свалки

Выросший в Сталинграде, я не очень любил этот жаркий, прижатый к Волге выжженной, сухой степью, невероятно длинный город. Между обла­стными центрами Ярославлем и Костромой — 70 километров, а здесь один го­род — 90. К тому же меня всегда тянуло в леса — леса предсеверной Руси, прохладные, густые.

Термин “Предсеверная Русь” я впервые употребил в одном из сборников под коллективным названием “Любитель природы”. Я обратил внимание на такую деталь: в Ярославле областная газета — “Северный рабочий”, в Кост­роме — “Северная правда”, в Вологде — “Красный Север”. Все эти газеты ос­нованы в начале XX века. Значит, в то время это был Север. За десятилетия советской власти Север обжитый отодвинулся далеко дальше — на север. Значит, эта территория — предсеверная Русь. Вот такое название я дал ей и продолжаю настаивать, что так оно и есть.

Я приехал в Ярославль теперь уже победителем, крепким журналистом. Тем более что “Волгоградская правда” в рейтинге газет котировалась выше ярославской областной. Редактор “Северного рабочего” Иванов ходил по ка­бинетам Дома печати и в каждом, раскрыв мою трудовую книжку, говорил: “Вот какие нам журналисты нужны: благодарность вот за эту статью, благо­дарность за эту корреспонденцию”. Честно говоря, я до отъезда и не знал, что у меня столько записей благодарственных в трудовой книжке. Ну, отмеча­ли на “летучках”, хвалили, приказы вешали “Объявить благодарность...”, но что в трудовую книжку заносили, я этого не знал.

Мне дали квартиру в центральной части города. Лёня Винников женился на той самой подруге Татьяне. Был сын Андрей и у меня. Его сразу устроили в детский сад поблизости — хороший детсад. С ним впоследствии был связан интересный эпизод. Сын уже подрос, по-моему, был в старшей группе. Как- то прихожу за ним. Бегает малышня, а я люблю детей, в молодости говорил: детей будет — футбольная команда с запасными игроками. И в пионерский лагерь поехал вожатым после первого курса университета всё по той же при­чине: любовь к детям и желание проверить себя как воспитателя. Не буду долго говорить о тех трёх месяцах — лет двадцать, если не больше, не мог бы­стро остановиться, как только начинал рассказывать: столько нового, интерес­ного, неожиданного для меня втиснулось в эти месяцы. Лагерь был образцо­во-показательный. Туда каждые выходные приезжали иностранцы, какие-то наши делегации, ну и, естественно, родители. Меня это мало интересовало, а вот сделать третий отряд (второй по возрасту среди мальчишек) дисциплинированной, сплочённой командой — к этому я стремился. Жизнь лагеря бы­ла сильно регламентирована. Как отряд утром встал, как вышел на зарядку, как шёл на завтрак и так далее, и тому подобное. А за всё — вымпелы. Как оценка жизни и поведения отряда. Так вот — из 13 вымпелов 12 почти каждый день были у отряда № 3.

После третьей смены я вернулся в общежитие. Ко мне приехала предста­вительница Ленинградского Дворца пионеров с предложением написать кни­гу об опыте работы: как из расхристанной, неорганизованной толпы пацанов, в том числе трудных подростков (были у меня и такие — изгнанные из стар­шего отряда), удалось сделать дисциплинированный монолит с интересной жизнью. Я не знал, что назвать опытом? Ежедневные — два-три дня в начале каждой смены — тренировки за пределами лагеря умения ходить строем? Строгим, чётким строем. Проведение каждый вечер отрядной “линейки” по­сле общелагерной. Там третий отряд хвалили, а здесь я отмечал своих геро­ев и порицал своих нарушителей. Да и как вложить в небольшую книжку весь объём страстной жизни, которая была у меня три месяца? Я отказался, наде­ясь когда-нибудь написать о роли дисциплины для формирования разносто­роннего человека.

А тогда я пришёл в детский сад за Андреем и, проходя мимо гомонящей пацанвы, спросил: “Ребята, где Андрей Щепоткин?” То, что услышал, пора­зило меня. “Андрей! Щепота! За тобой папа пришёл!” — раздались крики. Я ос­толбенел. Двадцать пять лет назад за 1250 километров отсюда так же звали меня, сделав из непростой фамилии такую кличку. Я обижался за неё на стар­ших пацанов, дрался с ровесниками, но отбиться от неё не смог. Помню тёп­лый сентябрьский вечер, — а в Сталинграде-Волгограде эта пора чудесная: уже не жарко и ещё не холодно. Мы сидим возле нашего из старых досок за­бора, старшие пацаны играют в карты, мы, кто поменьше, толкаемся, слуша­ем их разговоры. И мне вдруг так захотелось рассказать обо всём этом мно­гим людям, что я заявил: “Вот вырасту, пацаны, большой, напишу книжку про наше детство. Будет интересней, чем “Васёк Трубачёв”. Была такая хорошая, но, по сравнению с нашей жизнью, благообразная книга: “Васёк Трубачёв и его товарищи”. Колька Бурый, раздавая карты, между делом бросил: “Пи­ши, Щепота, пиши”.

Мне не удалось сделать книгу. Написал только два рассказа: “Казнь С. Разина” и “Лучше б не было того табора”. Но напутствие Бурого и кличку помнил всю жизнь. И вот за четверть века от моего детства, за тридевять зе­мель от него другие мальчишки нашли те же звуки в фамилии сына.

Получив в Ярославле квартиру, я пошёл посмотреть её. Дом был новый, недавно стал заселяться. Делали его военные строители, а про них молва бы­ла нелестная. Настораживающая оценка подтвердилась. Я пришёл в кварти­ру и не пойму, в чём дело. То ли с глазами непорядок, то ли со стеной что-то не так. Стена, выходящая на лестничную площадку, стояла не прямо, а под углом, под приличным углом. Поэтому я пустил шутку: ребята, приходите, у меня можно на стене поспать.

Ну, отремонтировали, всё сделали. Начал работать. И вскоре после при­езда случилось так, что мне пришлось писать фельетон.

“Леший в томате”

На границе Московской и Ярославской областей, в Переславском райо­не, есть (не знаю, сейчас есть или нет, скорее всего, существует) ресторан “Лесная сказка”. Он знаменит был тем, что там подавались блюда из дичи. Но это, так сказать, открытая реклама. А то, чего не знали люди, было дру­гое. Важные гости из Москвы, попадая на территорию Ярославской области, сразу заворачивали в “Лесную сказку”. Здесь их встречали водкой, коньяком, хорошими блюдами. И уже весёлые и сытые, они ехали в Ярославль. Но рас­плачивалась за всё это местная птицефабрика. Я этого, конечно, не знал по­началу. Просто пришло письмо, что в “Лесной сказке” сказочно обирают, не доливают, блюда не всегда вкусные.

Я приехал туда. Два дня перед тем не брился. Прикинулся колхозным шо­фёром. Заказал много всего, мне принесли, в том числе водку. Я попросил официантку позвать завпроизводством. Пришёл мужчина. Я представился ему. Стали изучать, что принесли. Оказался большой недолив водки. А мясо изюбря было настолько жёстким, что я сказал: это у вас пятка лешего, а не изюбрь. Кстати говоря, так родился заголовок “Леший в томате”. Раскрутил я всё это дело. И вдруг слышу: зачем вы наш ресторан трогаете, он у нас на­чальственный. Так я выявил, что за все эти обеды, ужины для руководящих гостей расплачивается местная птицефабрика.

На фельетон, конечно, обратили внимание в обкоме партии. Говорят, дошло до первого секретаря обкома партии Лощенкова. Ведь, по сути дела, я вскрыл тайную бухгалтерию.

Иванов, прочитав его, сразу поставил в номер. При этом сказал: ну, Вя­чеслав Иванович, нам с тобой туда ездить не надо пока, а то плюнут в борщ.

Как человеку честолюбивому, мне нравилось, что меня и тут хвалили на “летучках”, отмечали материалы. Но я понимал, что для некоторых моих кол­лег это неприятно, это вызывает у них ощущение зубной боли.

Ярославщина — край особый. Здесь никогда не было никаких нашествий. В отличие от, скажем, Смоленской земли, через которую прокатывалось каж­дое нашествие, оставляя следы в языке. Здешнюю губернию только польская интервенция задела краем. Это когда отряд поляков пошёл в Кострому и, как известно, Сусанин завёл их в болото. Будучи закрытым от внешних врагов, Ярославский край, я бы сказал, был очень самолюбивым и даже самовлюб­лённым. И было отчего. Здесь существовала своя Красная площадь. Здесь был свой Кремль — монастырь, в котором Мусин-Пушкин нашёл “Слово о пол­ку Игореве”. Здесь был открыт первый в России профессиональный театр, со­зданный Фёдором Волковым. Здесь начал издаваться первый в России про­винциальный журнал “Уединённый пошехонец”, благодаря указу Екатерины II и стараниям наместника. Я уже не говорю о том, что в Ярославле и области была высокоразвитая промышленность. И потому в Ярославль, как, скажем, в Москву из других городов страны рвались люди, так и здесь многие мечта­ли всеми правдами и неправдами из районов области перебраться в област­ной центр. Особенно журналисты. Работая в районных газетах с их, в лучшем случае, средним уровнем журналистики, эти люди, попадая потом в “Север­ный рабочий”, привносили с собой и районный стиль, резко отличающийся от стиля многих областных газет. Поэтому, когда меня хвалили, вывешивали материалы на Доске лучших, я видел их “дружелюбные взгляды”. И впослед­ствии эти серые, тусклые, но агрессивные в своём убожестве “коллеги по случаю”, постарались отомстить мне, когда началась моя борьба против не­справедливых обвинений.

Разгром

Отдел быта в каждой газете — это кладезь тем для сатириков и фельето­нистов. У одного течёт крыша, у другого разваливается дом, у третьих не ра­ботает отопление, четвёртые ездят по разбитой дороге и так далее. Но я не увлекался особенно, по крайней мере старался не увлекаться именно крити­ческими материалами. Писал и о хорошем: о людях интересных, о делах их. Я уверен, что хороших больше, чем плохих. Да и хорошего в жизни, как пра­вило, больше, чем плохого. Правда, смотря в какую эпоху. Нынешнюю эпоху я так оценить не могу.

Я писал фельетоны о том, что плохие бани в Ярославле, о том, что выру­бают парк, о том, как ремонтируют дороги зимой и прямо в лужи кладут ас­фальт, лишь бы деньги списать. Вот так попалась тема, я бы даже сказал, не попалась, а мне её дали, из одного района, где руководители завода ста­ли строить свои дачи из отпускаемых предприятию материалов. Сигнал об этом расследовал областной комитет народного контроля. Факты подтверди­лись, все виновные признали их. Мне, по сути дела, и проверять не при­шлось. В своих объяснительных записках виновники прямо писали: да, мы брали материалы, мы заплатим деньги за них, больше так делать не будем. Я написал фельетон. Факты, изложенные в нём, признал правильными рай­ком партии. Виновные получили взыскания.

Но потом, как мне сказали, на первого секретаря обкома партии Лощенкова вышла то ли его родственница, то ли давняя знакомая, причастная к этой истории, и заявила, будто все герои фельетона не виновны. В областном ко­митете народного контроля сначала посмеивались над попытками выдать чёр­ное за белое. Однако увидев желание руководителя области оправдать нуж­ных людей, сменили свою позицию и, как будто не было нескольких папок прежних документов, стали готовить новые. Чтобы доказывать, будто я окле­ветал невиновных.

Это было тяжкое время. Я ездил на своём “Москвичонке” в пургу по за­несённым снегом дорогам области. Мне помогал найти нужные документы от­чаянный старик-правдоискатель Леон Саулович. Были сторонники в редак­ции, однако, к сожалению, дома поддержки не находил. От меня требовали пойти покаяться, чуть ли не на колени встать и просить прощенья. Такую по­зицию, наверно, понять можно. Остаться без работы, по сути, в чужом горо­де — не радостная перспектива. Понять можно, но принять нельзя. Поэтому, разумеется, для меня это было противоестественно.

Дело вышло на уровень центральной прессы. Собкор “Правды” Зоя Быс­трова съездила в Москву в свою редакцию к правдинскому фельетонисту Илье Шатуновскому. Показала материалы и фельетон. Он сказал: “Так тут же всё правильно”. Редактор отдела фельетонов газеты “Известия” Владимир Наде­ин написал справку с приложением всех документов для главного редактора “Известий” Алексеева. Тот прочитал все материалы, фельетон и сказал: “Они же так разворуют всю страну”.

Тем не менее в Ярославле чёрного кобеля, засучив рукава, старательно отмывали добела. Активно толкали колесо неправедного оправдания обижен­ные мной председатели гор- и райисполкомов. Вносили свою лепту дождав­шиеся счастливого часа завистливые коллеги “районного разлива”. Но боль­ше всех, пожалуй, радовался секретарь обкома партии по идеологии Николай Иванович Мялкин, ибо незадолго до моего приезда в Ярославль здесь про­изошла интересная история, одним из героев которой был как раз Николай Иванович. Там должна была состояться отчётно-выборная областная партий­ная конференция. На такие конференции всегда приезжал крупный функцио­нер из ЦК партии. А здесь была придворная губерния, да ещё возглавляемая щедрым “царём” Фёдором Ивановичем Лощенковым. Поэтому приехали даже не один, а два солидных партийных туза. Но никто не знал из них, что на этой конференции группа членов бюро обкома партии решила дать бой Лощенкову и попытаться его сместить. Пример Хрущёва, наверное, вдохновлял, да и партийные уставы позволяли такое сделать.

Среди заговорщиков оказались первый секретарь Рыбинского горкома партии, тогдашний председатель областного комитета народного контроля, ряд других членов бюро обкома. Весомым был, конечно, первый секретарь Рыбинского горкома. Его город — второй по численности населения в облас­ти, с могучей военной промышленностью, всё время стоял как бы особняком.

Когда началась конференция, оппозиционеры-заговорщики стали высту­пать. В зале наступила тревожная тишина, ибо такого никогда ещё не было. Оппозиционеры говорили о том, что Лощенков оторвался от масс, что он не знает, как правильно вести партийную работу, что он упускает из виду важ­ные направления хозяйственной деятельности области. И каждый выступаю­щий добавлял свою дозу обвинений. Среди делегатов уже началось немнож­ко волнение. Некоторые засуетились, готовые поднять руку для выступления, чтобы оказаться в числе первых будущих победителей.

Но тут на трибуну вышел редактор газеты “Северный рабочий” Александр Михайлович Иванов, крепкий, коренастый, с крупной головой, на которой ды­бом стояли седые курчавые жёсткие волосы. Местный поэт, широко известный в Ярославле такой эпиграммой: “Как увижу ту Галину, сердце бьётся о штани­ну”, — написал эпиграмму и на Иванова: “Идёт кряжистый, волевой, как будто хочет пукнуть головой”. Иванов был никудышный поэт, его печатали только по­тому, что он редактор газеты. Зато Александр Михайлович был ловкий царедво­рец. Он напористо заговорил о том, что критика этих товарищей, которых ему и товарищами трудно называть, огульная и несправедливая. Фёдор Иванович Лощенков — достойный руководитель, он хорошо ведёт область, которая при нём развивается успешно. Ну, и как опытный оратор Иванов разнёс их в пух и прах, называя недостатки у них самих. Оппозиционеры с надеждой смотрели на Николая Ивановича Мялкина, секретаря обкома партии по идеологии, ибо он был их лидером. Он должен был выступить с самыми весомыми обвинениями. Однако Мялкин молчал и пусто глядел куда-то на верх занавеса.

Почему он струсил? А произошло следующее. Незадолго до партконфе­ренции Лощенкову пришла анонимка, в которой говорилось о том, что Мял­кин за счёт завода “Красный маяк” сделал хороший ремонт своей квартиры и даже вроде бы расписал стены кухни лебедями. Лощенков вызвал его, по­казал анонимку. Мялкин упал на колени, сказал, что он всё понял и будет дальше исправно продолжать совместную работу. В итоге Лощенков покаял­ся, сказал, что он учтёт дружескую критику товарищей, что он допущенные ошибки, если они есть, а они есть, конечно, как у каждого, исправит и будет дальше дружно работать со всей командой. Как вы понимаете, в ближайшее время после партконференции все, кто был оппозиционером, кто был даже близок к ним, потеряли свои места и ушли в небытие. На своём посту остал­ся только Мялкин. Но роль свою идеолога области он потерял. Зато возвы­сился Александр Михайлович Иванов. Он вообще на Мялкина даже не обра­щал внимания. Так что-то, если по мелочам надо согласовать, то ради бога.

Я однажды был свидетелем его разговора с Мялкиным по телефону. В но­мере стоял критический материал о филармонии. Мялкину пожаловался, ви­димо, директор филармонии, и тот позвонил Иванову, сказал, что материал надо снять. Иванов побагровел, а у него это было всегда признаком ярости и гнева, и закричал: “Да пошёл ты...”. И послал его на весь русский алфавит. Один этот факт уже говорил о том, кто кому хозяин.

И тут, пожалуйста, фельетон, который опубликован в газете, и он оказал­ся “клеветническим”. И Мялкину было, конечно, не до ошибки Щепоткина, ему было важно, что ошиблась газета, руководимая Ивановым. И он потирал руки, ожидая, что скоро Иванова удастся сковырнуть. Но заодно Мялкин с удовольствием и наказал бы, разгромил бы меня. Некоторое время назад в одном из фельетонов, не называя его фамилии, я написал: “Это же вам не кухню расписывать лебедями за счёт завода.” Газету ему, конечно, показа­ли. Узнал он, кто это написал. И поэтому заодно и Иванова, и меня решил растоптать.

Иванов, надо сказать, не зря был виртуозом хамелеонства. Он объявил, что я его обманул, хотя он читал и документы, и фельетон ещё до публика­ции, что я подвёл газету и такое нельзя безнаказанно оставлять. Мне объя­вили строгий выговор с занесением в учётную карточку, уволили из редак­ции. При этом многие, в том числе и близкие люди, по-прежнему требова­ли, чтобы я покаялся, встал на колени. Я сказал: “Нет, этого не будет ни в коем случае”.

После увольнения я пришёл в сектор печати обкома партии. Заведующим там был Валера Тихонов, который до того работал редактором молодёжной газеты “Юность”. У нас были нормальные отношения, мы были товарищами. Я ему говорю: “Валера, а нет ли места хотя бы где-нибудь в многотиражной газете?” Он за столом напыжился, даже как бы поднялся ростом и, глядя ку­да-то мимо меня, сказал: “У нас для вас места нет нигде”. Полгода потом шла моя борьба от инстанции к инстанции в области, от райкома к горкому, от гор­кома к обкому. Все оставалось по-прежнему. Но когда в газете опубликова­ли, что я оклеветал людей, что всё это неправда, начались звонки. Люди го­ворили: “Вячеслав Иванович, мы не верим этому, не может этого быть”. Я го­ворил: “Не верьте, всё это ложь, всё это брехня”.

После полугода борьбы мне устроили встречу с главным редактором “Правды” Виктором Афанасьевым. И тут весь процесс остановился.

Пошла команда в Ярославский обком партии: всё прекратить и дать жур­налисту работу. Мялкин, тот самый Мялкин, позвонил председателю телера­диокомитета Герману Баунову и сказал: “Возьми Щепоткина”.

Герман принял меня. У нас были немножко странные отношения. Мы друг друга знали как Гера, Слава, а тут на летучках, на официальных собраниях пришлось говорить с именами и отчествами. Но это, так сказать, пустяки. Мне выдали диктофон, увесистый такой ящик размерами с приличный чемо­дан. Я его повесил на плечо и поехал в командировку в Любимский район. Выйдя за городишко, в поле записал голоса жаворонков в небе, потом вер­нулся и начал знакомство с районом с местного краеведческого музея. Они все, как правило, похожи друг на друга. В каждом есть или кусок бивня ма­монта, или ещё что-нибудь ископаемое, есть стенды с древними и старыми деньгами. Особенно много их бывает из Екатерининской эпохи. Я ходил от стенда к стенду, смотрел на портреты известных земляков. Портреты были выпучены от времени. Вдруг на одном стенде я увидел слово “Известия”. И остановился. Читаю: “Иван Михайлович Гронский, бывший главный редак­тор “Известий”. “Известия” оставались для меня всё время дорогой газетой. Тем более незадолго до этого погрома я уже рассматривался в качестве кор­респондента газеты во Владивосток. Теперь, конечно, это дело отодвигалось. На сколько? Неизвестно.

Я прочитал на стенде немного об Иване Михайловиче Гронском. Себе сказал: “Надо будет съездить в Москву, поговорить со стариком. Наверное, что-нибудь интересное он расскажет”. Я тогда ещё не знал, что у нас встреч будет много, что я запишу не один разговор с Иваном Михайловичем, что он будет писать мне письма в Казахстан, что потом я подтолкну руководство га­зеты к тому, чтобы отметили торжественно его 90-летие.

Об этом человеке надо сказать немного подробнее.

Гронский, Маяковский, Алексей Толстой

Настоящая его фамилия Федулов. Родом он из Любимского уезда Яро­славской губернии, той губернии, которую я однажды назвал губернией поло­вых и полководцев. Дело в том, что южные уезды тяготели к Москве. И оттуда шли в половые, то есть в официанты, в рестораторы, владельцы трактиров, причём трактиров не только рядовых типа забегаловок, а элитных. А северные уезды тяготели к Петербургу — к тамошним заводам. И отсюда вышли адмирал Ушаков, генерал Толбухин, другие военные деятели.

Отец Ивана Михайловича, как многие, побывав один, второй, третий раз на заработках в Питере, остался там. Ввязался в революционную борьбу, вступил в партию эсеров-максималистов. Через некоторое время туда при­ехал и сын, который тоже начал потихоньку втягиваться в революционные де­ла, тоже вступил в партию эсеров-максималистов, которую покинул в 1918 го­ду, вступив в большевистскую партию. Во время Первой мировой войны Иван Михайлович воевал, был на фронте, за храбрость награждён Георгиевским крестом. Но при этом уже активно вёл пропаганду в войсках, был председа­телем солдатского комитета. После революции, по его словам, не раз встре­чался с Лениным. Тот первый раз направил его в Курскую губернию, потом в Коломну. Кстати говоря, в начале 30-х годов популярность Гронского была такой, что его именем назвали колхоз в Курской области и стадион в Колом­не. Даже остров в архипелаге Новая Земля имел имя Гронского. Но это до то­го, как его репрессировали.

В начале 20-х годов он поступил в институт красной профессуры, после которого был направлен в “Известия” заместителем главного редактора Скворцова-Степанова. Когда тот умер, Гронский занял его место. И вёл де­ло так, что, по его словам, Сталин чаще ориентировался на “Известия” Грон­ского, чем на “Правду” Радека. Ну, Радек был ещё тот фрукт, ещё та коря­вая фигура. Я в повести “Разговор по душам с товарищем Сталиным” приво­дил такой факт. После революции возникло движение “Долой стыд!” Радек активнейше поддержал его и даже лично участвовал в акциях. Однажды он возглавил на Красной площади 10-тысячную колонну абсолютно голых ком­сомольцев и комсомолок. Эти обнажённые мужчины и женщины несли над колонной транспарант “Долой стыд!” Впереди шёл не отличающийся от дру­гих Радек. Судьба этого скверного человечка, по свидетельству современни­ков, вороватого, скользкого, оказалась незавидной. В “Известиях” Гронский встречался со многими известными в ту пору людьми и с людьми, набираю­щими известность. А за пределами газеты он имел поручения от ЦК ВКП(б) быть как бы связным между руководителями партии и творческой интелли­генцией. Поэтому в его квартире постоянно собирались писатели, художни­ки, артисты. Вот так он часто встречался с Маяковским.

Маяковский писал об “Известиях”: “Люблю Кузнецкий, простите грешно­го, потом Петровку, потом Столешников. По ним в году раз сто иль двести я ходил из “Известий” и в “Известия”.

Гронский спрашивал меня: “Ну, как Вы думаете, к кому он мог ходить столько раз? Я был главным редактором, у меня был заместитель, который занимался другими делами. Мы часто с Маяковским беседовали, гуляли. Ион мне читал новые стихи. Говорили с Маяковским о жизни”.

В одну из таких встреч с Гронским, когда я приехал к нему в Москву, Иван Михайлович мне рассказал о причине самоубийства Маяковского. Я до того, кстати говоря, и не слышал об этом.

Лиля Брик, злая фурия Маяковского, которая организовала тройственный любовный союз, или треугольник — её муж, Владимир Маяковский и она, — очень не хотела отпускать поэта. Они в общем-то жили за его счёт. Однако её родная сестра Эльза Триоле, которая жила во Франции, однажды познакоми­ла Маяковского с находившейся там российской женщиной Татьяной Яковле­вой. Это была красивая молодая женщина, любимица модельера Кристиана Диора, поскольку демонстрировала созданные им наряды. И Яковлева, и Ма­яковский, по словам Ивана Михайловича, “прониклись друг к другу чувства­ми”. Проще говоря, понравились друг другу. А Маяковский влюбился в неё. Говорят, когда они входили в какое-нибудь кафе, люди не могли сдержать восторженных улыбок — настолько это была красивая пара.

Но Маяковский, пробыв в Париже около месяца, должен был уехать в Со­ветский Союз. Уезжая, он оставил в цветочной лавке большую сумму денег, чтобы его любимой, пока его нет, каждый день приносили цветы.

Через некоторое время стал собираться в Париж, чтобы встретиться с Та­тьяной Яковлевой и жениться на ней. Однако, по некоторым сведениям, “тре­угольная” дама Лиля Брик сделала всё, чтобы поэту не разрешили выехать — кормушка-то могла закрыться.

А пока его не было, Татьяна увлеклась молодым французским бароном и согласилась выйти за него замуж. В тот день, на который была назначена в Париже свадьба, Маяковский в Москве застрелился.

Кроме Маяковского Иван Михайлович и приятельствовал, и официальные имел контакты со многими другими литераторами. Он мне рассказывал исто­рию создания романа “Пётр Первый”.

В конце 20-х годов, по-моему, в 1928-м Алексей Толстой написал пьесу “На дыбе”. Это о Петре Первом и о его времени. Гронский говорит: я посмо­трел её и был возмущён. При первой же встрече с Толстым он ему высказал: “Вы неверно трактовали образ Петра. Вы показали его разрушителем, чело­веком, который кромсает, всё ломает, убивает всех, а на самом деле он был преобразователем. И его деяния, конечно, никак не укладываются в понятие “На дыбе”, которое Вы дали пьесе. Он не на дыбу поднял Россию, он поднял её к новым высотам.Поэтому, наверное, надо бы написать другую вещь. На­пишите роман”.

Через некоторое время, как говорил Гронский, появился роман “Пётр Первый”. В нём царь выглядит уже совсем другим государственным деяте­лем.

Уже работая в “Известиях”, в Казахстане, я получал от него письма. По­черк ровный, но немного буквы как бы дрожащие.

“Уважаемый Вячеслав Иванович! Прочитал Вашу статью на месте передо­вой. (А мы тогда ввели рубрику “Заметки публициста”.) Очень хорошо. Это говорит о том, что Вы — ведущий журналист газеты”. И так было несколько раз.

В 1984 году, когда приближалось его 90-летие, я позвонил в редакцию и сказал: “Ребята, надо бы отметить юбилей Гронского. Всё-таки это был один из первых руководителей нашей газеты”. Кстати говоря, однажды в раз­говоре за чашкой кофе во время моего очередного приезда в Москву я выска­зал такую мысль: почему бы нам не повесить портреты всех главных редакто­ров “Известий” там, где кабинеты руководителей газеты, в коридоре. У нас столовая и буфет были на втором этаже — его я назвал “кормным”. А на тре­тьем — все кабинеты руководителей. Это, по моему определению, “кормчий” этаж. Вот там я и предлагал повесить портреты. Время прошло — идея была реализована.

А насчёт юбилея Гронского — тоже получилось, и неплохо. Ивана Михай­ловича пригласили в “Известия” — привезли на машине главного редактора. Сделали ему пышный приём в честь 90-летия и подарили специально выпу­щенный номер газеты с поздравлениями знаменитых журналистов. В том чис­ле, “известинцев” разных поколений.

Репортажи со свалки

На радио я пробыл недолго. Уж если сослали, то надо выбирать что-ни­будь более подходящее душе. Я стал поворачиваться к телевидению. Когда я приехал первый раз в Ярославль и мне отказал Иванов в приёме в газету, я пошёл на местное телевидение. Работавшие там люди говорят: ну, попро­буйте, сделайте что-нибудь, чтобы мы знали, на что вы способны. Мне дали кандидатуру для передачи. Это был Герой Советского Союза, получивший звание за форсирование Днепра. Я с ним встретился не один раз, записал на диктофон его рассказ. Сам изложил часть его истории. Написал песню. В пе­редаче её сам исполнил под гитару. И, как мне сказали, передача получи­лась неплохая. Однако руководитель областного телерадиокомитета связал­ся с Ивановым, и тот рассказал ему о причинах отказа мне. Дело в том, что между Ивановым и Подлипским шла ожесточённая война. И редактор решил, что приветивший молодого способного сотрудника Подлипский усилит свои позиции в этой войне. Естественно, что редактор газеты и глава телерадио­комитета были единомышленниками. Поэтому и на телевидение меня тоже не пустили.

Теперь я уже был с другим именем, с другими возможностями, но после фельетона снова отверженным. Тем не менее я работал уже официально в те­лерадиокомитете и начал прибиваться к телевидению. Местное телевидение вещало всего час времени. Это был промежуток времени и для информа­ции, и для различного рода передач — экономических, культурных, каких-то событийных. Я стал делать сюжеты и тут же приглядываться быстро к работе профессионалов этого дела. И с удивлением заметил, как я потом говорил, что тут они все гении. Осветитель — гений, оператор — гений, ассистент ре­жиссёра — гений, помощница режиссёра — гений, а режиссёр — вообще ге­ний. Словом, куда ни глянь — одни гении. Я встал на место оператора, за ка­меру, посмотрел, что и как. Изучил, как записывается звук. Поработал на монтаже, попробовал сам склеивать плёнку. Короче говоря, прошёл все эта­пы. Теперь я знал, что и как делается и примерный уровень мастерства каж­дого “гения”. Поэтому в полушутливом тоне заявил: я за демократию, но ког­да она у меня в кулаке.

Это был скорее придуманный красивый лозунг, нежели руководство к действию. Наоборот, я готов был спорить и убеждать, отстаивая свою точ­ку зрения.

Постепенно от сюжетов стал переходить к целым передачам. А програм­мы шли тогда не в записи, а в прямом эфире. Как это было трудно, я понял позднее, когда мы стали передачи записывать. И вот сидит группа сотрудни­ков, тут же — приглашённые участники передачи; смотрим, что получилось, и я, к стыду своему, чувствую, что засыпаю в кресле от усталости.

В то время стал популярным призыв “Экономика должна быть эконом­ной”. Ну, это, конечно, немного звучит странно, хотя для советского време­ни, может быть, было и нормально, ибо не было ни хозяев, ни богатства, ни собственности у них. Положение довольно иронично отражал слоган: “Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё”. Это означало, что ничьё. Отсюда шла бес­хозяйственность. И власти озаботились такой “неэкономной экономикой”. Мне приходилось основательно знакомиться с делами того или иного пред­приятия, которое я собирался показать и какие-то моменты покритиковать, не согласиться с руководством завода или комбината. Помню, не раз удава­лось убедить руководителей предприятий в том, что происходящее у них не­правильно и его нужно менять. И некоторые мои коллеги удивлялись, как это может быть такое? В прямом эфире директор завода говорит: “Да, Вы правы, вот здесь у нас плохо, и мы это изменим”.

Однажды наше внимание привлекла свалка разных отходов. Сначала кто- то подсказал, потом пришло письмо о том, что на городскую свалку выбра­сывается много добра. Я поехал туда со съёмочной группой. То, что мы уви­дели, нас поразило. Лежали ящики с шоколадом, даже не распечатанным. Валялись большие коробки с банками краски. Грудилось много других ценных вещей. А в магазинах не всё можно было найти.

Я показал и прокомментировал увиденное в первом репортаже. На сле­дующей неделе мы снова поехали туда, и снова репортаж с этой же свалки.

Надо сказать, передача вызвала большой интерес у зрителей. Местное телевидение вообще в почёте у людей того или иного региона. Знакомые ад­реса, знакомые заводы, знакомые улицы. Все смотрят этот час. Что такое час? Посидел, посмотрел, что-то узнал интересное. А тут, пожалуйста, такое разгильдяйство, такое разбазаривание, когда в магазинах не всегда купишь ту же краску. Шум поднялся необыкновенный. Как мне потом сказали, пере­дачу, видимо, вторую передачу, потому что она была анонсирована, посмот­рел первый секретарь обкома партии Лощенков. И говорят, в гневе восклик­нул: “Опять этот Щепоткин! Да ещё с бородой!” Лощенков терпеть не мог бо­родатых, считал их анархистами, от которых все беды и неприятности. А я к тому времени отпустил бороду, ну, не лопатой, а так, бородёнку.

Я решил, что самое лёгкое — это сбрить бороду. А реакция его мне на­помнила ту, про которую рассказывали раньше, когда он прочитал мой фе­льетон “Идите в баню!”. Говорят, Фёдор Иванович долго не мог найти на се­лекторном телефоне нужную кнопку, чтобы вызвать начальника областного коммунального хозяйства. Наконец, нашёл и закричал: “Это что, правильно Щепоткин пишет, что в баню к нам без резиновых сапог не зайти, что там мо­жет штукатурка обрушиться на головы?” Ну, начальник мямлил-мямлил что- то... Дело стало меняться. Начали основательный ремонт. Теперь вот открыл глаза на свалки. Изменилось там что-нибудь, не знаю. Скорее всего — ниче­го, потому что проблема свалок разрослась к нынешнему времени в пробле­му государственную.

А я вскоре из Ярославля уехал. Меня назначили корреспондентом “Изве­стий” в Казахстан.

Глава 4

Имя Святого возвращается на свое законное место

Работая в Ярославле, я довольно часто бывал в Москве. Оттуда отправ­лялся с друзьями на рыбалку в Астраханскую и Волгоградскую области, на охоту в Московскую область, Тверскую, Владимирскую. Через Москву ез­дил на Северный Кавказ и на свою родину в Волгоград на машине. И дорога всё время проходила через город Загорск. Городок компактный, не очень большой, хотя в Загорском районе было довольно много крупных предприя­тий, в том числе военно-промышленного комплекса. И населения в районе было под четверть миллиона. По европейским меркам это крупный город.

Проезжая через Загорск, я, да и многие люди, думали: вот как удачно назвали. Потому что примерно после середины пути дорога начинала нырять и подниматься на холмы, нырять и подниматься. То есть едешь как будто по горам. Не крутые горы, небольшие, но тем не менее спуски, подъёмы. И вот, думаю, как раз за горами появляется городок. Лишь потом узнал, что это Клинско-Дмитровская гряда, часть Московской возвышенности. Длина её где-то 200 километров, ширина 40 километров. Начинается, естественно, в Клинском районе, проходит через Дмитровский, юг Ярославской области, через Сергиево-Посадский район Московской области и заканчивается на Владимирском ополье. И тогда же мне стало известно, что город назван сов­сем не из-за гор. Назван он в честь революционера Владимира Михайлови­ча Загорского. Я не слышал раньше о нём, поэтому стал интересоваться, кто такой?

Настоящая его фамилия Лубоцкий Вольф Миселевич. Оказалось, что этот человек к городу нынешнему — Загорску — не имеет никакого отношения. Он даже не был здесь. Родился и вырос в Нижнем Новгороде, дружил с Яковом Свердловым, вместе вступили в революционную борьбу. Причём, если Свердлов довольно активно, то этот — так себе. Рано эмигрировал за грани­цу и больше жил там, чем в России.

А город назывался издавна Сергиев Посад. Такое имя за ним было за­креплено реформой Екатерины II, когда она утверждала губернии, города, на­местничества. Хотя и до этого он был Сергиевым Посадом. Назван по имени Святого Сергия Радонежского — основателя одного из первых русских монас­тырей, из которого вырос духовный центр России, знаменитая Троице-Сергиева лавра. Сергий Радонежский был значительной фигурой в русской истории. Именно к нему приезжал московский князь Дмитрий Иванович, впоследствии названный Донским, за благословением на битву с татарами, которые в оче­редной раз двинулись на Русь. Это было в 1380 году. Сергий не только бла­гословил князя на святое, как он сказал, дело. Он дал ему двух монахов — Александра Пересвета, который был боярского рода, и Родиона Ослябю. Войска русских и татар встретились на Куликовом поле. Как тогда полагалось, перед началом битвы первыми вступали в схватку по одному богатырю от каж­дого войска. От русских выступил Пересвет. Он сразился с татарским богаты­рём Челубеем. Они убили друг друга. Но жертва Пересвета была не напрас­ной — русские в Куликовской битве победили.

Кстати говоря, сегодня в Сергиево-Посадском районе имя монаха-героя увековечено. Здесь есть город Пересвет, который раньше назывался Новост­ройка. Ну, прежде такое встречалось повсеместно. Вроде для того, чтобы уберечь населённые пункты с предприятиями ВПК от иностранных разведок, их называли то Новостройкой, то Фермой-3, то Фермой-5 и другими подоб­ными именами.

Сергий Радонежский известен в нашей истории ещё и тем, что был актив­ным сторонником собирания разрозненных русских княжеств под одним, ска­жем так, “крылом”. Каждый владетель удельного княжества жил обособлен­но. Нередко сосед воевал с соседом, а то и брат с братом. Когда же возник­ла серьёзная внешняя опасность, они не смогли противостоять ей. Каждого захватывали поодиночке.

Сергий раньше других понял, что спасение Руси — в ликвидации удель­ной разрозненности. Ещё в 1365 году, когда суздальский князь Борис захва­тил Нижний Новгород, принадлежавший его старшему брату, Сергий Радо­нежский взялся за восстановление порядка. А какое у него было “оружие”? Слово. Оно не раз приводило к нужным результатам. Он стал убеждать Бориса вернуть город и помириться с братом. Тот заартачился: мол, кто ты есть, что­бы я слушал твои советы? Старец из монастыря?

Тогда Сергий Радонежский впервые применил, скажем по-нынешнему, “мягкую силу”. Утром князь проснулся от непривычной тишины. Ни один ко­локол в церквях не звонил. По просьбе Сергия Радонежского храмы были за­крыты. Зловещая тишина испугала князя. Он понял, что надо послушать со­ветов старца. Мир был восстановлен, Нижний Новгород возвращён брату.

Также в 1385 году он усмирял князей Олега Рязанского и Дмитрия Ивано­вича Донского. Пешком отправился из Москвы в Рязань, а ему уже было мно­го лет. И, как говорит летопись, мудрым, добрым словом Сергий убедил во­инственного Олега Рязанского стать союзником московского князя Дмитрия Ивановича.

А объединение русских земель Сергий видел только вокруг Москвы, кото­рая становилась всё влиятельней и мощнее. Его идеи, как показало время, оказались жизненными.

Но вернёмся к названию города. Вокруг основанного Сергием монастыря начали селиться люди. Поселения разрастались, соединялись. Со временем стали называться Сергиев Посад. Это название, уже города, как я говорил, утвердила Екатерина II. И с таким именем он жил до 1919 года, когда больше­вики, ломая всё, что было до них, убрали из названия слово “Посад”. Город стал просто Сергиев.

А в 1930 году сняли и историческое имя Святого. Назвали Загорском. Вроде как по просьбам трудящихся. Какие трудящиеся могли знать и помнить мимолётное имя случайного для истории человека? Чем он прославился? Что сделал значительного, да хотя бы просто заметного для страны и города, ко­торому дали его партийный псевдоним?

Загорский, как уже говорилось, был близким приятелем и активным сорат­ником одного из самых жестоких и кровожадных деятелей российской револю­ции Якова Свердлова. Именно Свердлов, как сообщали разные источники, сто­ял за убийством царской семьи. Именно он подписал документы, на основании которых были уничтожены миллионы людей. Сначала — об объявлении “Крас­ного террора” за покушение на Ленина некоей эсерки Фанни Каплан. Хотя с са­мим покушением было много мутного и загадочного — слепая террористка мог­ла различать только силуэты людей и не подходила для прицельной стрельбы в конкретного человека. Однако Свердлов немедленно объявил, что не сомне­вается в её виновности. Каплан тут же в Кремле расстреляли, тело, облив бензином, засунули в смоляную бочку и сожгли. Чтобы никаких следов. А Свердлов, одетый, по словам Троцкого, с ног до головы в чёрную кожу: са­поги, штаны, куртка, фуражка, сразу занял ленинский кабинет, стал подпи­сывать за Ленина документы и никого к этому не подпускал. Видимо, не без оснований появились подозрения, что он хотел отнять власть у вождя.

Считается, что в новейшей истории два народа подверглись массовому истреблению. Это — евреи и армяне. Разные историки, в том числе еврей­ские, называют различные цифры уничтоженных гитлеровцами евреев. Неко­торые — меньше общепринятой. Однако за основу принята цифра около 6 мил­лионов. Это большая трагедия для народа, который назвал такое истребление Холокостом — то есть Всесожжением, Катастрофой.

Точное количество армянских жизней, унесённых геноцидом, тоже под­считать не удаётся. Говорят, этому противилась и противится до сих пор Тур­ция. В ходу цифра около полутора миллионов.

Но есть ещё один народ, или, если хотите, часть народа, который под­вергся такому массовому и зверскому уничтожению по указанию тогдашней власти, что у тех, кто соприкасается с описанными фактами, как говорится, кровь стынет в жилах. Это многонациональное российское казачество, основ­ная масса которого — русские. “Казаки, — говорил Троцкий, — единственная часть русской нации, способная к самоорганизации”. И вот эту пассионарную часть приказал уничтожить Свердлов. 24 января 1919 года Оргбюро ЦК партии большевиков приняло директиву, подписанную Свердловым, которую сразу назвали “Декретом о расказачивании”. Она начиналась так:

“Учитывая опыт года гражданской войны с казачеством, признать единст­венно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путём поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половин­чатость пути недопустимы. Поэтому необходимо: провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголов­но; провести беспощадный массовый террор ко всем вообще казакам, при­нимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью.

К среднему казачеству необходимо применять все те меры, которые да­ют гарантию от каких-либо попыток с его стороны новых выступлений против советской власти”.

Директива, кроме того, предписывала реквизицию хлеба и вообще всех сельскохозяйственных продуктов, а также скота, лошадей. Таким образом те, кто уцелел от расстрелов, от сжигания в домах станиц и хуторов, обрекались на неминуемую голодную смерть.

Впрочем, таких “счастливцев” было немного. По свидетельствам остав­шихся в живых, расстреливали без суда и следствия за всё подряд. Если на­шли не сданное оружие — расстрел владельца и родственников за то, что не донесли. Дом сжигали. Если нашли припрятанный хлеб — расстрел. Как сви­детельствуют остатки сообщений, ещё встречающиеся в интернете, в день расстреливали в станицах по 60-80 человек. Почему я говорю “ещё встреча­ющиеся в интернете”, потому что идёт планомерное переписывание истории путём её подчистки. Лет 35-40 назад можно было встретить немало доступ­ных свидетельств о “Казачьем Холокосте”, как назвали “расказачивание” и его жуткие результаты историки. Теперь — редкие упоминания. Зато всё ак­тивнее внедряется благостная цифирь, в десятки раз, а то и больше, искажа­ющая в сторону уменьшения масштабы “казачьей Катастрофы”. Их авторы го­ворят, что никакого расказачивания и “поголовного истребления” не было, что это, по мнению историка Л. Футорянского, “просто фантастика”.

Но тогда обратимся к цифрам. В 1916 году в 11 казачьих войсках России и нескольких отдельных полках было 6 миллионов 281 тысяча казаков. Из них в войске Донском — 1 миллион 495 тысяч, в Кубанском — 1 миллион 367 ты­сяч, оренбургских казаков — 533 тысячи, забайкальских — 265 тысяч, тер­ских — 255 тысяч, сибирских — 172 тысячи, уральских — 166 тысяч. А там ещё казаки семиреченские, астраханские, енисейские, амурские...

За первые четыре года “расказачивания” донских и кубанских стало меньше в два раза, оренбургских — в два с лишним раза, уральские казаки были уничтожены почти полностью, их осталось 10 процентов, число терских казаков сократилось на 60 с лишним процентов. В других войсках осталось в лучшем случае не больше 25 процентов.

В результате складываются страшные цифры. Одни называют два с лиш­ним миллиона. Другие — до четырёх. Больше армянского геноцида!

В новой работе Станислава Куняева “К предательству таинственная страсть”, которую он публикует в журнале “Наш современник”, во 2-м номе­ре за 2021 год приводятся цифры и факты из книги знаменитого советского математика и публициста Игоря Шафаревича “Трёхтысячелетняя загадка”. Цитируя директиву Свердлова о расказачивании, Шафаревич пишет: “Все эти меры энергично осуществлялись, о чём есть много свидетельств. Проходили массовые расстрелы. В итоге расказачивания численность донских казаков сократилась с четырёх с половиной миллионов до двух миллионов. Результа­том в марте 1919 года стало Верхне-донское восстание. В борьбе с ним Рев­военсовет 8-й армии указывал:

“Уничтожены должны быть все, кто имеет хоть какое-то отношение к вос­станию и противосоветской агитации, не останавливаясь перед процентным уничтожением населения станиц, даже без ограничения пола и возраста.

Подписи:

Реввоенсовет 8-й армии

Якир, Весник”.

Значит, уничтожать женщин, стариков, детей? Невольно задумаешься: не Божье ли наказание настигло многих из этих нелюдей во время так назы­ваемого “Большого террора”?

Я не знаю, откуда Игорь Ростиславович Шафаревич взял приведённые им цифры. Вполне вероятно, он имел в виду численность всего казачьего насе­ления донской области, где карателям было приказано при проведении ре­прессий не считаться ни с полом, ни с возрастом жертв.

А я взял сведения из работы исследователя Ильи Рябцева, который при­водит первоначальную численность чисто казачьих войск и что от них осталось.

А какое же количество казачьих жертв называет историк Леонид Футорянский? За вторую половину 1918 года, когда начался объявленный Свердловым “красный террор”, и за следующий год, открытый его же директивой о раска­зачивании, число расстрелянных красными на территории Войска Донского, Кубанского и на Ставрополье составило 5598 человек. Из них на Дону расст­реляно “всего-навсего” 3442 человека. Однако и эти цифры Футорянский счи­тает преувеличенными, потому что, дескать, они не имеют документального подтверждения.

Документов на этот счёт, действительно, не хватает. Но по одной, глав­ной причине: весь террор творился без суда и следствия. То есть без доку­ментального оформления. Да и какие документы могут быть, когда в станицу или на хутор врывается банда карателей и мародёров? Только изустные рас­сказы очевидцев о неописуемых зверствах на казачьей земле. О том, как ста­рику, назвавшему карателей мародёрами, вырезали язык, прибили гвоздями к подбородку и так водили по хутору, пока он не умер. Или как священника в станичной церкви “венчали” с кобылой, а потом “вусмерть пьяные” застави­ли попадью и священника плясать перед этой бандой. Или о гибели сотен девушек-казачек, которых забрали для рытья окопов, изнасиловали, а когда к станице приближались восставшие казаки, расстреляли перед окопами.

Слова директивы о “поголовном истреблении” трудно отнести к лексико­ну нормальных людей. Это больше подходит к речам немецких фашистов, их идеологов и палачей, требовавших поголовного истребления разных “недоче­ловеков”.

Тем не менее отношение Свердлова к казакам не было исключением для высших представителей тогдашней власти. Троцкий считал, что казаки — это “зоологическая среда, и не более того”. Первый советский главком Иоахим Вацетис, который командовал Красной армией с сентября 1918 года по июль 1919-го, сразу после принятия свердловской директивы писал в “Известиях”: “Мы будем совершенно правы, если скажем, что нет более в мире такого ис­торического суррогата, как казачество. А донское в особенности... Особенно рельефно бросается в глаза дикий вид казака, его отсталость от приличного вида культурного человека западной полосы, — писал латыш Вацетис. — У ка­зачества нет заслуг перед русским народом и государством. У казачества есть заслуги лишь перед тёмными силами русизма. По своей военной подготовке казачество не отличалось способностью к полезным боевым действиям”.

И это говорил сам недавний инородец Вацетис, по сути дела, оспаривая высказывание великого Льва Толстого о том, что “казаки создали Россию”.

Но вернёмся к активному соратнику Свердлова Загорскому, который, на­до полагать, относился к казакам так же, как автор директивы о расказачива­нии. Последние годы эмиграции он жил в Германии. Там был интернирован. Когда произошла Февральская революция, освобождён и первым бросился срывать флаг Российской империи с русского посольства. После Октябрьской революции, или, как её долго называли, октябрьского переворота, был на­значен представителем советской России в Германии, то есть послом.

В 1918 году дела у большевиков были крайне плохие. Мне Иван Михайло­вич Гронский рассказывал, что от партии большевистской откачнулись сотни тысяч рабочих из-за жестокости лидеров и проводимой ею политики. Партия скукожилась и вся дрожала. Многие, и не только в народе, думали, что власть большевиков кончается. И не зря. Лидеры революции уже готовились бежать. Тем более, что многим из них было где скрыться. Родственник того же Троц­кого (Бронштейна), американский банкир, снабдивший Льва Давидовича крупной суммой денег для организации в России революции, приютил бы, ко­нечно, Троцкого в случае грозившей тому опасности. И другие нашли бы ку­да убежать, ибо какое подполье в залитой кровью России, когда жестокость этих людей узнали миллионы! Поэтому партии нужен был каждый поддержи­вающий её человек. Особенно на руководящей должности. По предложению Свердлова Загорский был кооптирован, даже не избран, как полагалось, а просто назначен секретарём Московского горкома партии. Причём, у Лени­на было правило: когда кто-то кого-то рекомендовал, он спрашивал: знае­те ли вы его лично? Ну, Свердлову что было говорить? Конечно, он знал За­горского лично. Таким образом, тот в июле 1918 года стал первым секретарём МГК. А в сентябре 1919 года анархисты бросили бомбу в помещение, где шло заседание Московского горкома партии.

Прошло 11 лет, и в 1930 году вдруг какие-то “трудящиеся” вспомнили За­горского. Всё это, как любит говорить нынешний известный политик, чушь собачья. Спросите сегодня, кто возглавлял правительство России лет 20 на­зад. Не горком, а правительство страны! Дай Бог, чтобы из тысячи вспомнил один. А в то бурное время имена мелькали, как карты в руках у шулера. По­этому “трудящихся”-переименователей надо искать в московской партийной верхушке. Именно эти люди решили увековечить имя своего человека, убрав даже упоминание о Святом Сергии Радонежском. Одно имя заменило другое. Только величины в истории российской несравнимые. Муха и слон.

Когда я всё это узнал, то написал и опубликовал в “Известиях” в 1986 го­ду статью “Истории единая река”. В ней шла речь о необходимости уважать историю страны. Я говорил о том, что у многих народов является традицией бережно относиться к своему прошлому, сохранять имена выдающихся людей не только в печатно-изустной памяти, но и в названиях, какие бы ни происхо­дили социально-политические изменения. И только у нас был период, когда прошлому была объявлена война на его полное уничтожение. Я имел в виду на­чавшееся после революции повальное переименование городов и посёлков, присвоение заводам и фабрикам имён людей, которых вскоре никто не мог вспомнить, типа Сакко и Ванцетти, Клары Цеткин и Розы Люксембург. В то время ещё нельзя было критически написать (1986 год!) о непомерно разду­том желании вождей революции оставить свои имена в названиях городов. Так, знаменитую Гатчину в 1923 году назвали Троцком, был город Зиновьевск, потом старинную Самару переименовали в Куйбышев, ещё более древнюю Тверь — в Калинин. И уж совсем недопустимо было, после хрущёвской лжи о том, что Сталин “воевал по глобусу”, что угрозами заставил переименовать Царицын в Сталинград, приводить другие сведения. А они были. Причём, аб­солютно опровергающие ложь.

Весной и летом 1918 года советская власть в России, как известно, висе­ла на волоске. Кольцо фронтов сжимало центр страны, отрезав его от продо­вольственных и энергетических районов. Войска генерала Краснова подходи­ли к Царицыну. Взяв его, белые получали стратегический плацдарм для на­ступления на Москву и окончательного удушения советской власти. Сталин так организовал оборону города, что он стал неприступным.

Одним из участников обороны Царицына был Сергей Константинович Ми­нин, член большевистской партии с 1905 года. Когда покатилась волна пере­именований, Минин работал ректором Коммунистического университета. Не­долго размышляя, он в 1924 году предложил Царицынскому губкому партии переименовать город в Мининград. На том основании, что и в обороне Цари­цына участвовал, и был уроженцем здешних мест. Однако губком предложе­ние самовыдвиженца не поддержал. Вместо этого решил назвать город Ста­линградом.

Это предложение, как сообщает в “Военно-историческом журнале” автор статьи под ником “Суровый Енот” (вот уж безобразие: скорее всего, прилич­ный человек, а прячется, как трус, под какой-то собачьей кличкой!), вызва­ло бурный энтузиазм. Сталину послали приглашение приехать на съезд Сове­тов местных депутатов, чтобы на нём объявить о переименовании города. Но Сталин не поехал. В рассекреченном ответе секретарю губкома партии Бо­рису Шеболдаеву от 21 января 1925 года Сталин сказал: “Я не добивался и не добиваюсь переименования Царицына в Сталинград. Дело это начато без ме­ня и помимо меня”. Как пишет автор статьи, Сталин посоветовал царицын­ским коммунистам переименовать город в Мининград. “Либо, если уж слиш­ком раззвонили насчёт Сталинграда, то не втягивайте меня в это дело и не требуйте моего присутствия на съезде Советов”. Сталин не хотел, чтобы у на­рода создалось впечатление, что это он добивается переименования города в свою честь.

Эпизод, надо сказать, характерный для Сталина. Когда заканчивалось строительство нового высотного здания Московского университета, угодники типа Хрущёва и ему подобных (помните подпись под телеграммой Сталину первого секретаря ЦК Компартии Украины с просьбой разрешить увеличить число “врагов народа”, количество которых резко сокращает Центр: “Любя­щий Вас Хрущёв”?), так вот, холуи настойчиво предлагали назвать универси­тет именем Сталина. Но тот резко отказался. “У нас есть великий русский учё­ный Михаил Васильевич Ломоносов. Его имя должен носить университет”.

Конечно, что-то я тогда не знал, что-то не пропустила бы цензура: она ещё неколебимо стояла на идеологическом посту. Но через некоторое время я снова обратился к теме Загорска.

Не могу сказать, что только мои публикации привели в движение силы, очень недовольные тем, что именем случайного человека в названии города вытолкнули имя того, кто этот город, по сути дела, основал. А среди этих сил было много достойных людей. Таких, как знаменитый скульптор Вячеслав Клыков, автор памятника Сергию Радонежскому, известный тележурналист Александр Крутов, депутаты Загорского городского Совета. Но газетные пуб­ликации усилили их позиции. В начале осени 1991 года в Загорском городском Совете народных депутатов окончательно вызрела идея о переименовании го­рода. Вопрос был только в одном: каким способом это сделать? Референду­мом или решением народных депутатов? Выбрали второй вариант. 2 сентяб­ря 1991 года на сессии городского Совета разгорелась дискуссия. “Станем ли мы культурней и духовней, если изменим имя города?” (депутат Баскаков), “Если не будем уважать историю, не будем глядеть в будущее с оптимизмом. Человек без памяти, что перекати-поле” (депутат Резухин), “Мы решаем чи­сто нравственный вопрос. Революционный зуд — это не то, что совершается сейчас, а то, что произошло в 30-м году. Если примем это решение, поло­жим ему конец. Когда-то надо извиняться” (депутат Ольбинский).

При поимённом голосовании: “за” — 82, 25 — “против”, 12 воздержа­лось — депутаты Совета вернули городу его исконное имя: Сергиев Посад. Имя Святого Сергия Радонежского. А 23 сентября Президиум Верховного Со­вета РСФСР утвердил этот факт.

Примечательно, что тем же решением верховной власти России с карты страны было стёрто имя Свердлова из названия столицы Урала. Свердловск снова стал Екатеринбургом. К сожалению, оно, осталось в наименовании об­ласти, породив двусмысленность и напоминание о кровавом геноциде.

Глава 5

Дом в деревне с землёй

Как я уже писал, перевод в Москву удовлетворял ещё по одной причине: появлялась возможность осуществить давнее желание — купить в деревне дом с землёй. Я родился и вырос в частном доме. Приусадебный участок у нас был небольшой. Тем не менее на нём разместились несколько плодовых де­ревьев — яблони, вишни. По краям, вдоль заборов, — кусты смородины. Кроме того, сажали помидоры, огурцы. А в том климате не нужно никаких парников, всё росло и созревало в открытом грунте. Зелень росла. И даже небольшой кусок земли занимало картофельное поле. Ну, не поле, а, скажем так, участочек. Это как бы на усадьбе за домом. А впереди, не знаю почему и что меня подтолкнуло, я когда-то притащил саженец сирени, посадил, и по­том он вырос в приличный сиреневый куст. Запах сирени я люблю с детства. Вдоль дорожки к калитке бабушка сажала цветы — душистый табак. Вечером они пахли прекрасно. Поэтому для меня дом с землёй был символом уюта.

Я не раз подходил к этой затее, чтобы её реализовать. Но в Волгограде это дело я не собирался осуществлять. Вообще я не собирался жить в этом жарком и сухом климате. Меня все время тянуло в леса, куда-то севернее. В других городах — в Ярославле, Костроме... Скажем, Кострома была очень эпизодическим городом, в Ярославле было не до дома в деревне с землёй, потому что дома обычного даже не было. И только в Смоленске забрезжила какая-то надежда.

Я познакомился с одной председательницей сельсовета, немолодой уже женщиной, хорошей, деловой женщиной, у которой, как она говорила, есть такой дом. Земли сельсовета включали в себя небольшой полуостров, кото­рый образовывался на стыке рек Днепра и, по-моему, реки Берёзы. И там можно было купить пустующий дом. Я загорелся, думаю: ну, вот хорошо. Правда, у меня денег не было даже на велосипед. Но, думаю, заработаю, найду и куплю дом. Очень уж понравилось место. В километре через лес про­ходила шоссейная дорога Москва — Брест, а за рекой, тоже примерно в кило­метре, была железная дорога и станция. Железная дорога шла на запад. И я размечтался: в этот дом ко мне будут приезжать друзья с девчатами, вечером будем гулять, говорить, песни петь — я играл на гитаре, говорят, неплохо пел.

А рано утром буду вставать и на втором этаже садиться писать. Друзья же бу­дут внизу ещё спать... И вот такие планы уже начали меня волновать. Но тут, как известно, мой двоюродный брат прислал телеграмму о том, что мама тя­жело больна. Я все бросил и уехал в Волгоград.

Теперь, оказавшись в Москве и понимая, что больше отсюда никуда не тронусь, не буду переезжать, я решил сразу заняться поисками дома в дерев­не. Я понял, что надо искать через представителей местной власти. Поездил по некоторым районам. Побывал в районах к югу от Москвы, мне показалось там неинтересно. Съездил в Клинский район. Там была возможность, домик можно было купить, но мне не понравилось место, и я его отдал одному из наших ребят из охотничье-рыболовной компании — Владимиру Страхову.

Поскольку до Казахстана я жил в Ярославле, там у меня были друзья и знакомые, то решил искать в этом направлении. Зашёл в отдел писем “Из­вестий”, порылся в почте, нашёл какое-то письмо из Загорска — там какая-то жалоба была ничтожная, пустяковая. Я за неё зацепился. Позвонил предсе­дателю горисполкома, а им оказался Геннадий Филиппович Попов. Говорю: в “Известия” пришло письмо, пишет жительница района, вот такая проблема. Попов отвечает: “Присылайте письмо, мы решим проблему”. Но мне же надо познакомиться с председателем горисполкома! Говорю ему: “Знаете, я, на­верное, сам приеду”.

Приехал. Познакомился. Впоследствии мы стали близкими товарищами, понимающими друг друга, и вдвоём нам было интересно.

Во время первой же встречи я заговорил о своей давней мечте — о доме в деревне с землёй. Я понимал, что одно дело — деревня рядом с Ярослав­лем, даже рядом с Волгоградом, другое — рядом с Москвой. Это совершен­но разные возможности. А Загорский район был близко к Москве. Мы начали с Поповым, как говорится, контактировать. Я ему напоминал, дёргал его, приезжал. Как-то он звонит: приезжайте. Мы поехали в одну деревню. Хоро­шее место, на границе Московской и Владимирской областей. Но оказалось, что дом пока пустой и без людей, однако есть наследники. Где они, кто они — неизвестно.

Тем более, один наследник вроде как не совсем нормальный умом. Я по­нял, что тут может быть много возни. Говорю: “Нет, Геннадий Филиппович, это не будем рассматривать”.

Через некоторое время он снова звонит и говорит: “Есть тут одна дерев­ня — Слотино (тогда, да и сейчас ещё пишут про населённые пункты с храма­ми — деревня, хотя на самом деле это всегда село), там стоит домик, он на балансе сельсовета”. Ну, мы взяли председателя сельсовета и поехали. А бы­ла зима, даже, я бы сказал, близко к весне, где-то, наверное, начало марта. Снегу!.. Идём от “бетонки” (это Большое московское кольцо — БМК, называ­ется в народе “бетонкой”). Снегу по колено, еле-еле пробираемся. Местами, правда, поменьше. Вдалеке — церковь. Подходим к участку: ни забора, ниче­го нет, так просто стоит какая-то полуразвалина, да и другие дома не очень ухоженные. Вот, говорит председатель, этот дом. Ну что же: место нормаль­ное. Я заключил договор с этим сельсоветом. И, кажется, рублей за 800 ку­пил эту руину.

Когда летом приехал, домик нельзя было разглядеть за крапивой. Крапи­ва поднималась до самой крыши.

Дом я купил. Но не дом, конечно, — рухлядь. На крыше — дыра. Дожди, тающий снег — всё протекало вниз. Размер избушки-руины 3 на 4 метра. Пол тоже с дырой, и под ним стоит вода.

Сначала надо было домик разобрать. Нашёл троих ребят, чтобы они ра­зобрали, как говорит знакомый профессор-экономист, эту “халабуду”. И вот двое подрубают стропила, а третий — Саша Маркелов — сидит на “коньке” крыши и что-то около трубы колдует. Вдруг стропила рушатся, и он, чтобы не упасть, цепляется за трубу. Висит, как ангел на известном шпиле в Москве. Слава Богу, всё это было низко.

С той поры мы знаем с Сашей друг друга больше тридцати лет. Он мно­го сделал для моего дома. Имея художественный вкус, предложил, а главное, своими руками сотворил целый ряд интересных деталей во внутренней отдел­ке. Будучи человеком творческим, ищущим, как-то незаметно для меня за­нялся бизнесом. Сначала продавал сделанные другими диваны, кресла, де­ревянные кровати. Потом организовал собственное производство, расширил его до приличной фабрики, выдержал жестокую борьбу с бандитами, которых опекали правоохранители, взялся строить храм и, наконец, не оставляя ос­тальных дел, вернулся к увлечению своей молодости — к фотографии. При этом стал таким мастером, что его снимки начали печатать журналы, а самого Сашу Маркелова приглашают представители разных стран, чтобы он прославил их пейзажи.

Но я ушёл слишком далеко вперёд от купленного в деревне дома. О зем­ле пока речь не шла. Я знал, что в Советском Союзе земля в частной собст­венности быть не могла. Она являлась или колхозной, или совхозной. Даже приусадебные участки, на которых семьи сельских жителей из поколения в поколение сажали сады и огороды, находились у них в пользовании. Ушёл из колхоза-совхоза, дом можешь продать, а землю верни. Кому, зачем — это никого не интересовало.

“Деревня”, где я купил домик, оказалась селом Слотино. К нему я ещё не раз вернусь — уж очень оно интересно, а сейчас — о начале строительства.

Строиться в то время, а это шёл 1987 год, было большой-большой про­блемой. Я завёл внушительную общую тетрадь, где стал записывать: за пе­ревоз брёвен — три пол-литра, за привоз земли — два пол-литра и так далее. Ведь надо было найти материалы, найти исполнителей. В общем, колупался-колупался, но потом товарищи, знакомые, друзья стали помогать, и у меня дело пошло. Правда, на то, чтобы дом приобрёл нынешний вид, потребова­лись многие годы. На фронтоне дома, обращённом в сад, в кирпичной клад­ке выложены цифры: 1987-1999. Последняя дата показывает, когда дом из бруса был обложен кирпичом. А после этого столько ещё надо было сделать!

Село Слотино очень необычное, даже место необычное. Оно расположе­но среди холмов, впадин, оврагов Клинско-Дмитровской гряды, которая, в свою очередь, является частью Московской возвышенности. Автомагист­раль Ярославль-Москва как раз пересекает южную часть гряды. Места здесь красивые и самой природой “сделаны” для горнолыжного отдыха. В Дмитров­ском районе, на склонах глубоких оврагов уже построены спортивные базы.

Вот в одном из таких красивых мест лет шестьсот назад, — а есть основа­ния полагать, что ещё раньше, — возникло селеньице Слотино. Одна из вер­сий его названия означает “небольшое, вязкое болото”. Есть ещё одно объ­яснение: местность с родниками и крутыми берегами. Насчёт болот сегодня проблематично — одно маленькое за селом есть, а больше нигде не встречал. А вот второе толкование — в самый раз. Речушки и ручейки по оврагам как раз родниками и питаются. Два родника находятся совсем близко от села. К од­ному надо идти через небольшое совхозное поле. Родник выходит на поверх­ность в лесу возле края поля. Вода бежит ручьём в давно запруженную речку, образовавшую большой водоём. Сейчас тут частное охотхозяйство. Берега ручья обрывистые. Люди туда ходят редко.

А вот второй родник — прямо у дороги от “бетонки” к селу. Когда я здесь поселился, им, по рассказам местных жителей, пользовались мало. В селе было несколько колодцев с хорошей водой. Зато сейчас, чтобы набрать не­сколько бутылей родниковой воды, — ас меньшим количеством “тары” никто не ездит, — иногда приходится выстоять очередь. Срабатывает легендарность родника. Будто бы вода сюда какими-то неведомыми подземными путями приходит от знаменитого источника “Гремячий ключ”, находящегося, если по прямой, километрах в пяти от села.

Об источнике “Гремячий ключ” надо сказать особо. Как уверяет церков­ная информация, льющийся с горы в глубокий овраг водопад открыл во вре­мя одного из своих странствий Сергий Радонежский. Говорят, вода целебная, поскольку содержит радон. Не знаю, насколько это верно, но я дважды сда­вал воду на анализ в лаборатории. Оценки были высокие. Не помню деталей, но одно известно: вода из нашего родника совершенно не оставляет накипи в чайнике, в то время как вода из колодца, тоже прекрасная на вкус, покры­вает дно чайника белым налётом кальция.

Именно вера людей в целебность источника, открытого Святым Сергием, не одно столетие притягивает сюда паломников. Считалось, что очень полез­но не только напиться благодатной воды, но и совершить, как говорится, омо­вение. Самые рукастые из паломников, как могли, обустроили святое место. Представьте себе: с вершины холма, с высоты метров пятидесяти, по склону бегут нескончаемые потоки из четырёх родников. Три струи не очень сильные, а четвёртая, по словам моего односельчанина Владимира Александровича Чеканова, могла сбить с ног. Ему 61 год. Он вырос в деревне Ляпино, кото­рая рядом с источником. Пацанами всё время пропадали там. Говорит, ника­ких загородок вроде купален — кабинок, которые уже увидел я, — тогда не бы­ло. Люди раздевались возле струй, становились под них, где самые стойкие могли выдержать ледяной водопад, влучшем случае, минуту.

Так было раньше. Я уже застал некоторые перемены. На разных уровнях из простых жердей огородили кабинки: отдельно женская, отдельно мужская. Из обычных брёвен была сделана лестница с перилами из лесин. В каждую кабинку течёт своя, отдельная струя. Вода даже жарким летом холодная. Как говорят знатоки, не больше 6 градусов.

Вот таким я увидел “Гремячий ключ” вскоре после того, как начал стро­ить дом в Слотине. Ездил туда с женой Людмилой, с друзьями. А едва ли не самым первым моим попутчиком к водопаду был сын Андрей. Поездка мог­ла бы не врубиться в память, если бы не ситуация с Андреем.

Однажды я встретил его с московской электрички в Сергиевом Посаде. Гляжу: глаз заплыл, красный и даже не открывается. А мы уже собрались ехать к водопаду. Приехали, сразу поднялись по крутой лестнице к вершине холма. К тому месту, откуда били ключи. Я говорю Андрею: “Помой глаз холодной во­дой. Может, полегчает”. Он помыл, сам умылся, и мы о чём-то заговорили. Прошло минуты две. Вдруг Андрей восклицает: “Пап, у меня всё прошло!” Гля­жу: глаз нормальный, сын смотрит и смеётся. Что помогло? Холод воды или её целебность — не знаю. Ведь до этого он глаз пытался промыть.

Сегодня обустройство и самого источника, и территории рядом совсем иное. Наверх, к четырём ключам построена комфортная лестница. Да и всё здесь носит отпечаток комфорта. Большая купальня, где могут плавать и ны­рять сразу несколько человек. Вода сюда падает с горы, а потом в бурливо журчащую внизу речушку Вондюга. Берега её, как и положено, обрывистые. Поблизости от берега русские предприниматели, кажется, ещё в 90-е годы построили деревянную церковь. Какие-то негодяи сожгли её. Не знаю, нашли мерзавцев или нет, а надо бы, и наказать сурово, как это сделали бы мусуль­мане за поджог мечети. Питерские ребята построили новую церковь, и тоже из дерева. Вообще здесь всё деревянное и всё комфортное. Мостки и троту­ары от источника до стоянки машин, а их сюда прибывают сотни, часовенка, где можно помолиться. Трапезная с монастырскими блюдами. Единственно, что не деревянное, построенная, наконец, дорога — ещё недавно машины здесь вязли в грязи. Всё благоустраивается. Это хорошо, но немного груст­но. Когда было по-простому, людьми двигало желание — через испытание трудностями, неуютом прикоснуться к святому. Сейчас побывать здесь — для многих — просто съездить в турпоездку. Хотя, может, я и не прав...

Среди оврагов и ручьёв

Теперь о Слотине. Клинско-Дмитровская гряда даёт о себе знать ещё при подъезде к селу. “Бетонка”, идущая по краю Московской области, заходящая во Владимирскую и Калужскую области, строилась в пятидесятые-шестидеся­тые годы ХХ века как военно-стратегическая. У неё до сих пор есть ровные, прямые участки. Это чтобы, в случае необходимости, могли садиться воен­ные самолёты. И дорожное покрытие местами состоит из нескольких бетон­ных плит, как слоёный пирог: нужно выдержать многотонные тягачи с межкон­тинентальными ракетами, ибо дорога входила в кольцо противовоздушной обороны Москвы. Сейчас, полагаю, “бетонка” часть своих задач потеряла. Современные ракеты долетят из Польши, Румынии и, не дай Бог, с Украины за считанные минуты. Они спалят нас, мы их, дураков, сожжём дотла под смех американцев и улыбки наблюдающих с холма китайцев. Но хочется на­деяться, что разум никому не доставит такого удовольствия.

А “бетонка” будет служить ещё одной транспортной магистралью, пере­хватывающей многотонные фуры за десятки километров от Москвы. Правда, спуски и подъёмы Клинско-Дмитровской гряды делают жизнь прилегающих к дороге сёл и деревень напряжённой от шума. Значительно ослабленный, он доходит до Слотина, хотя, когда я начал здесь строиться, тишина была, аж уши закладывало. Проходило немного малотоннажных грузовых машин, ещё меньше легковых. Сейчас дорога забита фурами. Недавно на “бетонке” поставили указатель, что до нас расстояние 1,8 километра. Но поскольку Слотино расположено, как седло на горбе верблюда, то тем, кто за “гор­бом”, вообще ничего не слышно.

И вот тут я подошёл к описанию слотинской местности. Представьте себе неглубокую, обширную впадину, в дальнем конце которой поднимается тот самый “горб”. По нему, снизу до вершины, где стоит церковь, идут два ряда изб. Здесь их раза в четыре больше, чем на другой стороне “горба”. От Яро­славского шоссе, проходящего над “бетонкой”, до поворота к нам всего око­ло семи километров. Но на этом небольшом отрезке — несколько холмов и впадин. Кое-где впадины “приподнимали”, когда строили дорогу. Однако всё равно овраги остаются глубокими. Два из них пересекают “бетонку” сра­зу за поворотом к нам. Причём, по дну одного из них течёт та самая речка Вондюга, которую наполняют родники “Гремячего ключа”. Сливаясь с други­ми речками и ручьями родников, наша “землячка” впадает в Оку, а та, как из­вестно, в Волгу.

Воды в окрестностях Слотина хватает. Метрах в двадцати ниже родника, который выходит рядом с дорогой к селу и о котором я уже говорил, течёт речка Карповка. Не речка даже, скорее, ручей. Но весной он так вздувает­ся, что дважды размывал мост. Поэтому легко верилось рассказам старожи­лов, что за последними домами села до сих пор есть болотце, из которого тихо струилась почти невидимая речушка. Она заполняла тоже невидимые ямы — бочаги. Но весной сюда стекались с возвышенных краёв впадины ру­чьи, активно подключались родники, и всю низину заполняла вода. Да так много, что люди катались на лодках. Место это называлось “Гусли”. Почему, мне толком так никто и не объяснил. Может, сказала староста Евдокия Ива­новна Чернега, потому что в половодье здесь много веселились. Правда, по словам Чеканова, был и грустный момент. В одном из невидимых боча­гов утонула девочка.

Слотино интересно тем, что на протяжении столетий оставалось пример­но в одном размере: 40-50 домов. Евдокия Ивановна, с её потрясающей па­мятью, как-то составила мне список всех, кто где жил и где чьи дома стояли. Теперь от некоторых из этих изб не осталось никаких следов. Даже промыш­ленные строения посчитала: в Слотине хорошая гончарная глина. Если нужно печку обмазать или потребовалось, как мне, камин сложить, глину берут ря­дом. Также и на гончарных кругах работали: в своём сарае, со своей глиной. Всех вроде посчитала Чернега — всё равно выходило в районе 40 домов.

Как убрать бесправье горожанина в деревне

А вот жители обновляются. И помогла этому отмена запрета покупать в деревне дома с землёй. Конечно, горожане и раньше использовали приуса­дебные участки купленного дома. Но таких везунчиков было мало. Едва горо­жанин, на взгляд председателя колхоза, слишком “задирал нос”, как тут же возникала угроза “обрезать под углы”. Это значило, что владельцу дома ос­тавляли от выпестованного им приусадебного участка тропинку от калитки до дома и от дома до туалета. Остальное обрезалось “под углы дома”. Земля зарастала бурьяном, ибо никто не мог ею воспользоваться. А председатель ходил героем: на его стороне закон. Я помню, как нам с моим ярославским другом Лёвой Матвеевым приходилось ублажать председателя колхоза, где Матвеев, с моей помощью, купил в деревне дом. И поили-то мы его, и писал я в газете про дела его хозяйства, дарили “бутылки”, когда трудно было до­стать спиртное. Лёвина жена Люся чуть ли не падала от усталости — после ра­боты инженером на шинном заводе до темноты лелеяла деревенский учас­ток, — всё для того, чтобы земля была ухожена. А председатель, приезжая к ним в гости, “валял ваньку”: помните, я ваш благодетель. И меня всегда возмущал этот запрет. Неужели стране лучше, чтобы люди в свободное вре­мя сидели в железобетонных коробках, а не дышали свежим воздухом в де­ревне и не трудились на благо семьи?

Слотино тоже не обошла эта “война города и деревни”. Соседний, справа от меня, дом когда-то купила семья горожан. Видимо, поначалу отношения местной власти и “дачников” (так с отчуждением называют некоторые сельские жители “деревенских горожан”) были неплохие. Но потом что-то произошло. И небольшой участок, по-моему, в 10 соток, где женщина выращивала цветы, огурцы, разную зелень, обрезали “под углы”. Я сам видел документ прокура­туры на этот счёт. Владелец дома так и умер, не дождавшись права пользо­ваться землёй.

Как уже говорилось, после перевода в Москву я стал заместителем редак­тора “Известий” по отделу Советов. Редактором был Юрий Васильевич Фео­фанов — в своё время известный журналист, писавший на правовые темы. Это был человек без возраста. Среднего роста, плотный телом, с полным лицом, из-за чего на нём было мало морщин, и до блеска бритой головой. Опять же, отсутствие волос мешало определить возраст. Он любил повторять какую-то классическую цитату типа “Закон суров, но это закон”. Когда кто-нибудь воз­мущался какой-то узаконенной несуразностью жизни, Феофанов говорил: “Пока закон не отменён законным путём, нельзя нарушать его”. Когда зимой 91-го года троица паскудников разрушила Советский Союз, я спросил Феофа­нова, который приветствовал Беловежский сговор, как же это так? На референ­думе большинство граждан страны высказались за сохранение Союза; воля народа есть высший закон, а они этот закон нарушили. Выходит, они преступ­ники. Феофанов на это заявил: “Ну что ж, бывает необходимость пренебречь законом”. Такая вот принципиальность была у него.

Однажды в наш отдел пришла корреспонденция собкора “Известий” по Смоленской области Вадима Летова. Вадим был хороший журналист, писал интересно. Впоследствии уехал в Израиль. А в тот раз он описал конфликт горожанина-дачника с председателем местного колхоза. Горожанин купил дом в одной деревне, и председатель поначалу разрешил ему пользоваться при­усадебным участком.

Мужчина навозил плодородной земли, посадил сад, сделал дорожки. В общем, вложился. И вдруг по какой-то причине у них случилась ссора. Дальше — больше. Председатель “закусил удила”. Подключил прокурора. Землю обрезали “под углы”. Горожанин стал сопротивляться, припомнил, чем одаривал председателя. Однажды ночью дом сгорел.

Мы напечатали эту корреспонденцию. Пришла масса писем. В букваль­ном смысле мешок из крафт-бумаги. У меня у самого такое было, когда я на­писал статью из Казахстана под названием “Паутина”, где рассказывал, как ректор одного института за взятки принимал в студенты молодых людей сво­его жуза (жуз — это казахский род) с уровнем знаний за 7-8 класс. Тогда в “Известия” пришло полтора мешка писем.

А здесь письма шли не только из Смоленска. Со всей страны. Было яс­но: проблема государственная. В том числе, моя личная. Дом-то я купил, а земли официально не имел. Спасибо, директор племптицезавода “Смена”, на чьей территории было Слотино, Лев Ипполитович Тучемский подсказал за­ключить договор с хозяйством о том, что я буду выращивать корма, то есть сено, а за это мне отводился участок. Кстати, по той же схеме получил зем­лю и мой друг по охотничье-рыболовной компании, “известинский” фельето­нист Владимир Дмитриевич Надеин, с которым мы поселились в Слотине. А корма что было не выращивать? Отличная трава росла прямо на задах уча­стка: приезжай и коси.

Про Льва Ипполитовича — особый разговор. Нынешние властители, боль­шие и маленькие, то и дело трындят о том, что до них в Советском Союзе и промышленности не было, и толковых хозяйственных руководителей не су­ществовало. Когда каждый из них был, как говорится, сам никто и звать ни­как, Тучемский уже был фигурой европейского масштаба. Он возглавлял один из лучших в Европе племптицезавод “Смена”, где выращивались элитные по­роды кур, которые расходились потом по многим хозяйствам.

Но не одними курами славилась “Смена”. Тучемский собрал, купив за границей, большое стадо высокоудойных коров, и каждое утро в московские магазины уезжали сверкающие цистерны с молоком. А какой посёлок Берез­няки, где была центральная усадьба, сделал Лев Ипполитович! Жилые дома не только этажные, но и коттеджные, магазины, поликлиника, аллеи и цвет­ники. Всё там было: и детский сад, и школа, и Дом культуры, и свой зоопарк, и забава для детей — катание на лошадях.

Однако вернусь к откликам на корреспонденцию Вадима Летова. На мой взгляд, появлялся шанс громко сказать о жгучей проблеме, затрагивающей интересы если не миллионов, то сотен тысяч людей. Я решил, что надо опуб­ликовать большую подборку писем. Говорю об этом Феофанову. Он меня, прищурившись, спрашивает: “Зачем?” У него была привычка: прищурит и без того маленькие глазки, взгляд становится усмешливый, как будто он наперёд знает всё, что ему скажут. Ну, я, горячась, начинаю рассказывать, как важ­но отменить этот, прямо говоря, антинародный закон. “Дадим большую под­борку, я сам её подготовлю, прочитает Горбачёв, поручит разобраться”. На­счёт Горбачёва Феофанов не ожидал. Прищур приоткрыл, усмешка осталась. “Ты что, Слава! Будет тебе Горбачёв читать! Ему кладут столько бумаг”. Я не отступаю. “Если напечатаем, может быть, прочитает. Ане опубликуем, конеч­но, не прочитает”.

В “Известиях” редактор отдела — значительная фигура. Его решение мо­жет отменить только главный редактор, даже не все заместители. А Феофа­нов возглавлял ведущий отдел, к тому же был человек с именем. Поэтому я понимал: уламывать надо его. А он чего-то боялся. Ясно, чего, — не под­нять бы опасную волну. Каменные люди в Политбюро могли зарычать: это что же? Предлагается отменить фундаментальный закон, запрещающий прода­вать землю в частные руки?

Я выискивал разные способы повлиять на Феофанова. На одной из бли­жайших “летучек” вспомнил корреспонденцию Летова и сказал, что идёт об­вальный поток писем. Приводил Феофанову примеры из жизни, говорил: вот вы захотите купить дом в деревне, а земли вам не дадут. Он щурил глаза, почти смыкая веки, и насмешливо парировал: “У меня, как ты знаешь, хоро­шая “известинская дача”. Мне было видно: побаивается человек. Сейчас он член редколлегии “второй” газеты страны (хотя многие считали её по влиянию на общество первой, важнее “Правды”), а случись что, все блага отнимут. С другой стороны, он, чувствую, понимал: есть интересы огромного количе­ства людей и есть несовершенный закон. А тут ещё я наступал: “Чего вы бо­итесь, Юрий Васильевич? Ведь вы же были на фронте разведчиком... смелым человеком были — вон сколько наград!” Он хмурился: “Тогда, Слава, было другое время”

А я уже подготовил подборку. Однажды Феофанов, прищурившись, ска­зал: “Ну-ка, чего ты там написал?” Юрий Васильевич убрал пару резких, на его взгляд, фраз из писем и сдал материал в секретариат. Без всяких тре­ний обзор писем был напечатан. А через какое-то время случилось невероят­ное. В редакции стало известно, что правительство Российской Федерации, опираясь на принятые поправки в закон, разрешило горожанам покупать до­ма в деревне вместе с приусадебными участками. Была прописана процеду­ра оформления земли в собственность. А вскоре разрешили покупать уже не дома, а фундаменты их, ибо было ясно, что людям нужна земля, чтобы стро­ить новый дом. Запрет, существовавший много десятилетий, был отменён. После этого друзья стали шутить: тебе, старик, тысячи людей должны каждое утро наливать... Правда, здесь мнения расходились. Одни говорили, что на­ливать должны 100 граммов водки, другие — стакан хорошего чая. Но я сам купил пол-литра водки, и мы выпили её втроём: Игорь Карпенко, мой друг по охотничье-рыболовной компании, который через некоторое время стал редак­тором отдела Советов, и Юрий Васильевич Феофанов, бывший детдомовец, в 18 лет ушедший на фронт и долгие годы проработавший в “Известиях”. Ему дали возможность заниматься любимым делом. При газете создали журнал “Закон”, где Феофанов стал главным редактором.

В тот раз, выпивая, а он это дело весьма уважал, Юрий Васильевич, как всегда, прищурил глазки и хитровато проговорил: “Ну, и настырный у тебя друг, Игорь”. Карпенко — малословный, сильный мужчина — кивнул: “Мы зна­ем. В редакции говорят, если Щепоткин захочет, он слона за хобот к себе на пятый этаж приведёт”.

Сельские горожане

В Слотине раньше меня появились только две семьи горожан. Первой — семья Кофтовых: Леонида Георгиевича, Тамары Викторовны и их ещё юного сына. Дом они получили в подарок в 1981 году от работника Загорского го­рисполкома Евгения Фёдоровича Маркина. Маркин жил в городе, имел дачу и дом, который после смерти матери стал ему не нужен. А за некоторое вре­мя до того он подружился с Кофтовым. Леонид Георгиевич был коммуника­бельным человеком, из семьи заместителя сталинского наркома. Да и сам занимал приличную по тому времени должность — заместитель генерального директора Всесоюзного объединения “Внешторгиздат”. В советские годы ру­ководители подобных структур, как правило, имели тесные контакты с КГБ, а то и сами были в званиях. Но, как бы то ни было, дом Кофтовы получили, а земля им была совсем не нужна. “Приедем на Первое мая, — вспоминает Тамара Викторовна, — шашлыки, музыка... Побыли и уехали”. За лето они появлялись в Слотине раза три-четыре. Отдыхали не здесь, а в основном на море и за границей.

Однако земля всё-таки привлекла внимание Кофтовых. После отмены за­кона они выкупили участок, взялись за посадки деревьев, кустарников. Позд­нее появился даже парник. Сейчас за насаждениями ухаживает Тамара Вик­торовна — муж несколько лет назад умер. Немолодая женщина, где сама, где с помощью соседей стрижёт ёлочки, приглашает работника прореживать кус­тарники, обрезать виноград, стричь траву. Жить в Слотине ей нравится.

Только очень скучает по самой дорогой своей подруге Лилии Александ­ровне Смирновой, которой не стало несколько лет назад. Их всё время виде­ли вместе, Лилия Александровна была тоже горожанкой. Но выросла здесь, в Слотине. Она мне рассказывала про начальную школу — небольшой дере­вянный дом, который стоял на краю пруда между берёз рядом с церковью. А в пруду купалась детвора.

Сначала Лилия Александровна часто приезжала из города в родное село. Потом насовсем переехала сюда. Домик её тоже на берегу пруда, только с другой стороны от места бывшей школы. Сейчас в нём хозяйкой её внучка Варя — наша активная староста. Сзади большого участка выстроен чуть ли не замок. В нём живёт дочь Лилии Александровны Светлана с мужем Эдуардом Галлямовым. Он известный хирург, профессор.

А Тамара Викторовна ходит теперь в лес одна. И вспоминает дорогую по­другу.

А через год, в 1982-м, здесь появилась вторая семья горожан. Недавний пенсионер, а до этого классный токарь одного из московских заводов Иван Андреевич Покровский попросил родственника, который имел дачку в коопе­ративе за “бетонкой”, напротив поворота к Слотину, поискать место где-ни­будь у соседей, чтобы пережить лето старшей дочери с мужем и их сыниш­кой. У соседей ничего не оказалось. Тогда родственник сходил в Слотино, до которого было рукой подать. Там ему показали домик, где жил одинокий старик. Он согласился пустить москвичей. Так семья Покровских — Иван Ан­дреевич, жена Татьяна Михайловна, две старшие дочери с мужьями и неза­мужняя младшая поселились у старика Василия Ивановича. Осенью одинокий старик попросил главу семейства взять его на зиму в Москву — очень тяжело ему стало жить в селе. А 31 декабря Василий Иванович умер, завещав дере­венский дом Ивану Андреевичу. Большая семья сразу стала использовать приусадебный участок. Но сажали, растили, обихаживали с оглядкой: на дом документы были, на землю — нет. И только с отменой запрета оформили всё чин по чину. Теперь уже владеет землёй следующее поколение “деревенских горожан” — Цыбиковы.

С Владимиром Дмитриевичем Надеиным мы поселились в Слотине поч­ти одновременно. Я немного раньше, поскольку искал два места. Сначала предлагал ему селиться в разных деревнях. Но недалеко друг от друга. “Бу­дем, как помещики, ездить в гости”. Он категорически отказывался: “Давай в одном месте”. Так как я выбрал Слотино, стал искать дом здесь. Увидел избушку за маленьким сельским кладбищем. Помню, мы стояли на задах се­ла. За спиной — за деревьями кладбища, за церковью, за домами села — са­дилось солнце. Тень накрывала нас, а ближайший лесок ещё доставали по­следние лучи. И вдруг, как по команде, в разных кустах, ближних и дальних, разом защёлкали соловьи, Надеин встрепенулся, повёл взглядом перед со­бой. “Славка, какая красота! Вот где жить...” — “А умерев, лежать рядом”, — сказал я.

Но место не понравилось Володиной жене Ольге (у него три Ольги: жена, дочь и внучка). Она врач и, думаю, справедливо отреагировала: вы что, ре­бята! Разве можно бурить скважину или рыть колодец неподалёку от могил? И я нашёл им место, где когда-то стоял чей-то дом. Оно оказалось почти на­против меня. Всего лишь на другой стороне улицы. От калитки до калитки 40 шагов. Однако мы иногда по полгода не бывали друг у друга.

А потом началось бурное “освоение” Слотина новыми горожанами. В 1994 году в селе высадился целый десант железнодорожников — шесть че­ловек из депо Москва-Киевская. Кто-то из них случайно заехал в Слотино. Место понравилось красотой, необычным рельефом. Сразу стали покупать кто домик, кто остатки от него, а Сергей Иванович Плахов, бывший тогда за­местителем начальника депо, просто купил небольшой участок земли, где когда-то была изба. Он заказал проект, остальные стали строить, как подска­зывала фантазия. Все вместе начали закупать материалы: бетон, брус, кир­пич — так выходило дешевле. И уже через два года — в 1996-м — заселились.

Обустраивали участки в соответствии со своими вкусами. Один засадил половину территории соснами, другой привёз откуда-то, как ему сказали, редкие яблони. А Плахов, за участком которого была горловинка оврага, ку­да жители набрасывали мусор и откуда весной неслись потоки воды, прику­пил эту землю, облагородил её, вырыл пруд, а на берегу построил ветряную мельницу. Декоративную, но по размерам — как настоящая. Теперь въезд в Слотино встречает дом с мельницей. Как в Голландии.

Впрочем, для села Сергей Иванович сделал очень нужную работу. Я го­ворил, что с горы в овражек весной и в дожди неслись потоки воды, размы­вая и без того никудышную дорогу. Плахов построил водоотводные канавы и проложил под дорогой трубы.

Почти одновременно с железнодорожниками в селе появилась семья Ла­тышевых — Игорь Иванович и Наталья Валерьевна. Оба имели востребован­ные в советское время профессии. Игорь — физик-ядерщик, Наталья — ин­женер-программист. Но в начале 90-х всё развалилось. Жить стало не на что, а в семье ещё двухлетняя дочь. Игорь, по примеру других жертв разва­ла, создал торговую фирму и начал возить продукты, соки, водку. Наталья, как оказалось, способный дизайнер, стала работать с сирийской компанией и создавать рисунки для гобеленовых тканей.

В Слотине они оказались случайно и сразу влюбились в эти места. Купи­ли землю, где не было никаких строений. В 1996 году построили свой дом. Недавно расширили его: выросла семья. Сын Даниил уже студент, дочь Оле­ся вышла замуж за немца из ФРГ и не поймёшь, где они больше живут: в Гер­мании или в России. Год назад Латышевы стали дедом и бабушкой. Внучку крестили в нашей церкви. Кстати, и зять Доминик тоже крещён у нас: стал православным.

Недавно я спросил Наталью, что для тебя Слотино? Она сказала, не заду­мываясь: “Как ответить на вопрос, что для меня мать? Я люблю Слотино, я здесь дома, я не хочу отсюда уезжать”.

На самой вершине “горба”, или, если хотите, холма, выросшего у дальнего края обширной котловины, в лучшем месте села, метрах в ста от церк­ви стоял дом Ивана Никитича Малышева. Дом из старых, звенящих от воз­раста сосен, срубленных в окрестных дремучих лесах, как положено, зимой, когда прекращается сокодвижение. Тёплому, хорошо проконопаченному до­му, чему я всегда завидовал, сейчас больше ста лет. А завидовал потому, что, наняв местного жителя конопатить мой дом, получил только пережива­ния. Поработав немного, он запил и бросил дело. Поэтому я, по-горьковски, выпивающих уважаю, но алкоголиков ненавижу. Их надо отправлять на при­нудительное лечение. Малышевский же дом, сразу видно, делали настоящие мастера. И вот эту историческую реликвию в 2000 году купил бывший инже­нер-геодезист 35-летний Сергей Николаевич Чистяков. В советском про­шлом он изъездил с экспедициями Союз, потом Россию, её Крайний Север. Работал в Норильске, Уренгое, прошёл Ямальскую тундру. Когда новой вла­сти стали не нужны ни геологи, ни геодезисты, Сергей Николаевич ушёл в бизнес. На паях купил помещение, открыл там магазин. Потом стал поме­щение сдавать в аренду. Этим и живёт.

А купив малышевский дом, не стал его ни ломать, ни перестраивать. На задах большого участка — у Ивана Никитича было 30 соток земли — постро­ил новый дом. Старый обустраивал не спеша, основное время отдавал земле.

Я много лет, думая о доме в деревне с землёй, невольно наблюдал за жиз­нью дачников с разрешёнными шестью сотками. Слышал нередкие жалобы, злые слова о том, как приходится там “вкалывать и горбатиться”. Но стоило мне сказать: тогда, мол, брось эту землю, если на ней так тяжело, как в от­вет получал поток гневной отповеди. Мне говорили, что я не способен увидеть счастья, как растёт огурец, не умею радоваться выращенной твоими руками яблоньке, а цветы, цветы! Вот где красота! И вообще, если бы имел землю, то знал бы, как она облагораживает.

Теперь я знаю, как облагораживает земля, как она расширяет кругозор человека. Ни одна женщина-горожанка из получивших землю в Слотине ни­когда раньше землёй не занималась. А сейчас попробуйте хоть часть участка у неё отобрать! Глаза, наверное, не выцарапает, но плохих слов наговорит. И не отдаст. Можно ли было предположить, что Ольга Владимировна Губен­ко — дочь Володи Надеина, врач-кардиолог — станет садоводом-селекционером, а входившие в её кабинет в клинике пациенты первые взгляды бросали на прекрасные, выращенные ею цветы и лишь потом на симпатичного докто­ра. Сейчас Ольга Владимировна ушла на пенсию и поселилась в Слотине.

А цветы — это страсть, пожалуй, всех слотинских горожанок. Однако, как говорится, и среди исключений есть исключения. Надо увидеть, как пестует свои цветы Наталья Латышева, чтобы задуматься, что ближе её страстной ду­ше: огородное изобилье или клумбовый разноцвет.

Про свою Людмилу мне даже говорить неловко. Я в саду-огороде — гость, она — душевная хозяйка. Иногда слышу, с кем-то негромко говорит. Затем вдруг начинает шептать. Было время — настораживался. Потом увидел и ус­лышал: говорит с огурцами-помидорами, шепчет цветам. И сама расцветает рядом с ними.

А ведь до Слотина на земле почти не работала. У родителей была дачка на шести сотках, куда приезжала отдыхать. Родители у Людмилы — уникальные люди. Отец Николай Алексеевич воевал на Дальнем Востоке с японцами. Был авиационным техником. Вернувшись в Москву, поступил работать в Централь­ный институт авиационного моторостроения имени Баранова. Там же, когда женился, стала работать и жена — Галина Давыдовна. Человек немногослов­ный, требовательный, Николай Алексеевич вскоре стал бригадиром и прора­ботал в этой должности не один десяток лет. За труд был награждён орденом Ленина. Кстати, и сын их, брат Людмилы — Сергей — тоже пошёл работать в ЦИАМ. А Людмила Николаевна с первых же приездов в Слотино полюбила здешнюю красоту и стала всё более увлечённо работать с землёй. Сейчас очень скучает, когда несколько дней не видит дома и ухоженного участка.

Земля облагораживает, чем бы на ней ни занимались. Сергей Чистяков и жена его Маша решили вдруг стать фермерами. Сначала держали кроликов, а потом осмелились растить свинью. Всё можно купить в магазине, но своё — оно и есть своё.

Сейчас полностью перешли на огородничество. И грибной лесок создали на участке. Сергей на задах посадил сосны, под ними стали расти маслята. Бывает год, когда удаётся намариновать банку-другую собственных грибов.

Вот что такое дом в деревне с землёй.

Глава 6

Как возвращали народу храм

Евдокия Ивановна Чернега из той породы советских людей, которым до всего есть дело. Одному надо сделать замечание, что неправильно поставил за­бор, другого отругала за то, что загородил часть общественного пруда, третье­му сделала выговор за перекопанный прогон. Прогонов в селе было два. Они пересекали главную улицу — дорогу, чтобы совхозная техника могла переезжать с одних полей, которое справа от села, на другие поля, что слева или впереди.

Евдокия Ивановна, маленькая, сухонькая старушка, которую я почти ни­когда не видел без платка. Из-под платка виднелись черные, как смола, во­лосы с редкой-редкой сединой. В сочетании с тёмной одеждой всё это как-то увязывалось с фамилией Чернега.

Евдокия Ивановна много лет, благодаря своей активности, избиралась депутатом сельского Совета. Когда я поселился в селе, она уже не была де­путатом. Но считалась старостой. Причём считалась по линии сельсовета, а в Слотине её знали как активную, шуструю бабку.

Жила она почти напротив храма — красивой церкви. Надо сказать, этот храм Иоанна Богослова был первое, что я увидел, когда поднялся из карье­ра между “бетонкой” и дорогой к Слотину; церковь стояла, казалось, прямо среди дороги. Кстати, так оно и вышло: дорога упиралась в храм и тут рас­ходилась надвое. Перед храмом была площадка. В то время, даже в дни церковной службы она пустовала. Сейчас не хватает места для машин.

О названии церкви я узнал несколько позднее. Причём в интересной си­туации. Я очень люблю историю и везде, где бываю, стараюсь зайти в какой- нибудь местный краеведческий музей или поговорить со стариками.

Так, например, я восстановил в памяти события периода Сталинградской битвы, когда наша семья с тысячами других, не сумев подойти к пылающей Волге, чтобы переправиться на другой берег, — горел мазут и керосин, — по­бежала к Дону, а через него — по понтонному мосту. Мы, я имею в виду моя мама, бабушка, тётка, родная сестра матери, её сын, мой двоюродный брат Вовка — ему было два с половиной, а мне — три с половиной года. По мосту двигалась плотно сжатая, живая лента людей. Все шли с левого, пологого бе­рега на правый гористый. И вдруг налетели немецкие самолёты. Сначала с одной стороны моста поднялся белый столб воды, потом с другой — белый столб воды, а потом бомба попала в мост. И какие душераздирающие вопли, крики, визг после этого! А мы уже поднимались в людской ленте по тропинке наверх, в степь. И тут я впервые увидел живых немцев на мотоциклах, гряз­ных, запылённых, но уверенных в себе.

Всё это, конечно, осталось в памяти. Но где было точное место, я узнал, лишь когда приехал в город Калач-на-Дону корреспондентом “Волгоградской правды”. Поговорил со стариками, и они мне показали, где это было. Так что для меня интересоваться историей — нормальное дело.

Поэтому однажды я зашёл в Троице-Сергиеву лавру, где размещался За­горский историко-художественный музей. Тогда ещё была советская власть, ещё город был Загорск. Ходил из комнаты, в комнату, из кельи в келью, смо­трел карету Елизаветы Петровны, которая бывала когда-то в Слотине, подни­мался то в одну, то в другую келью. Смотрел старинные одежды, иконы. И уже собираясь уходить, подумал: дай-ка зайду в последнюю келью. Под­нялся по нескольким ступеням, вошёл... даже не вошёл ещё, встал на поро­ге комнаты, поражённый. С дальней стены лился какой-то розово-апельсино­вый свет. Я остановился, думаю: какая красота! Подошёл и читаю надпись: икона из храма Иоанна Богослова села Слотино.

Вот так я узнал, что храм имеет имя Иоанна Богослова, что эту икону спасли работники музея, когда в 1961 году вторую антицерковную кампанию развернул Хрущёв. Церковь снова закрыли, разграбили. Большинство икон свезли в ближайший овраг и там сожгли. А жители Слотина и окрестных де­ревень брали, кто что мог.

Мне рассказывала Евдокия Ивановна такую историю. Особенно ретивы в этом разграблении были два мужика. Оба из деревни Ботово. Один даже сбросил колокол на землю, другой прихватил рулон какой-то ткани. Доволь­ные, пошли по домам. К тому, который сбросил колокол, через две недели пришли домой. Он лежал мёртвый и уже начинал разлагаться. Мужчина жил один, и никто к нему не приходил. А второй вроде бы почти дошёл до дерев­ни, а там есть место, называется “Кустики” — пруд, а вокруг камыши и кус­ты. Погода была хорошая, ясное небо. Вдруг на этом небе появляется одино­кая тучка. Она идёт, и неожиданно из неё — единственная молния. И бьёт в этого мужика. Он падает замертво. Вот такую историю рассказала мне Ев­докия Ивановна.

Однако поначалу мне было не до храма. Я начал строиться, а в советское время это было, как я уже говорил, очень непростое дело. Но всё же, выбрав время, однажды зашёл в храм. Вернее, сначала обошёл его.

Первое, что было видно, как говорится, невооружённым взглядом, — цер­ковь стояла брошенная. Ограды вокруг не было. Лишь кое-где в ямках вид­нелись следы битого кирпича. Как я выяснил позднее, кирпичное основание ограды растащили местные жители, что-то для своих нужд взял местный племптицезавод “Смена”, который все называли совхозом. Крыша, слава Бо­гу, была, купол — тоже, но краска давно облезла, железо сильно проржаве­ло. На главном куполе не было креста. Когда я открыл двери и осмотрелся, оказалось, подняться на колокольню нельзя было и думать: все ступени лест­ницы сгнили.

Я вошёл внутрь помещения, в так называемый главный придел, где обыч­но идёт церковная служба. На красивом мозаичном полу лежала большая куча травяной муки. А за ней был иконостас, видимо, также, как пол, старой работы. Пустые глазницы вместо икон вызывали жалость. И снова остро за­хотелось всё это вернуть к жизни.

Во время очередной встречи с Геннадием Филипповичем Поповым я за­вёл такой разговор. Что мы, говорю, за люди — русский народ? В какой-ни­будь Литве или Польше какой-нибудь князёк даже не битву выиграл, не храм построил, всего лишь пописал где-то, как говорится, нужду справил, и там ему потомки ставят отметину. Здесь был наш великий... Памятник не всегда, а мемориальную доску повесят. “У нас память так старательно отшибали, — сказал Попов, — что мы дальше дедов редко кого помним”. “Да, вы правы, — соглашаюсь я. — Но иногда не надо больших усилий, не надо преодолевать преграды. Вот рядом с Загорском село Деулино. А многие ли знают, чем оно знаменито в нашей истории?” Попов улыбнулся: “Немногие, но знают. Деулинское соглашение”. “Вот именно! Деулинское соглашение с Польшей. По сути дела, им закончилось Смутное время на Руси. А какая-нибудь отме­тина об этом есть? Или вот село Слотино, где я благодаря вам купил дом и сейчас строю новый. Там есть хорошая церковь. Стоит, бедолага, с выби­тыми окнами, внутри закопчённая. Туда завезли для временного хранения травяную муку, а она легко загорается. Конечно, был пожар. Всё потому, что хозяев нет. Как бы её людям вернуть, Геннадий Филиппович?” — “Для начала надо создать церковную “двадцатку”. Это будет организация граждан, кото­рая обратится к светским властям с ходатайством открыть церковь. А дальше будут обращения к властям церковным. Без них ничего не получится. Но глав­ное — нужна “двадцатка”.

Я понял: надо собирать людей. Приехал в Слотино. Пришёл к Евдокии Ивановне. Объяснил задачу.

А надо сказать, как старосте я постарался, чтобы у неё поставили теле­фон. Связисты районные сопротивлялись: ой, у нас провода гнилые идут вдоль “бетонки” много километров, то и дело будут рваться. Тем не менее я их додавил, они поставили ей телефон. А поскольку её дом был дальше мое­го от “бетонки”, причём столбы шли как раз по моей стороне и потом перехо­дили на другую сторону, где был дом Евдокии Ивановны, то мне поставили телефон тоже. И вот она однажды мне звонит, телефон вовсю надрывается, а я во дворе чем-то занимаюсь. Беру трубку: “Вячеслав Иванович, — кричит Чернега, — Петрович хочет продать колокол с церкви”. Я бросаю трубку, бе­гу. А Петрович... Ну, фамилию его я не буду называть, человек умер, в своё время был известный в этом селе, работал даже председателем колхоза. Кстати говоря, в этом небольшом селе, где только в отдельные периоды было около 50 домов, а чаще — не больше 40, тем не менее какое-то время суще­ствовал свой колхоз. Сзади дома, где жила Евдокия Ивановна, была молочная ферма, довольно крупная. И Чернега заведовала ею.

“Петрович хочет продать колокол с церкви!” — всё ещё звучал в ушах го­лос Чернеги. Он был любопытный человек — этот Петрович.

Возле поворота от “бетонки” к Слотину, немного в кустах, стоит памятник жителям девяти деревень и одного села, погибшим в годы войны при защите страны. Много мужчин из этих десяти населённых пунктов не вернулись до­мой. Петрович возвратился в Слотино. Я спрашивал его о войне. Он говорил неохотно. Был санитаром, вывозил раненых на собаках. Даже в старости Пе­трович был видным мужчиной. Что тогда говорить о молодых годах: рослый, привлекательный. К тому же председатель колхоза, где мужиков раз-два — и обчёлся. Многие не только вдовы-солдатки, но и созревающие женщины хо­тели бы лечь с ним в постель. Однако Петрович почему-то женился на женщи­не старше него не то на семнадцать, не то на восемнадцать лет. У них был единственный сын, который в четырнадцать лет умер от инфаркта.

Я видел жену Петровича. Хотя были незнакомы, но по-деревенски здоро­вался с ней: старуху звали тётя Нюша. Она часто сидела на скамеечке у до­ма: очень полная, если не сказать до безобразия толстая, с жирными склад­ками, словно оплывшая, но с привлекательным печальным лицом.

Старожилов в селе оставалось уже немного, и спросить об этой семье, чтобы не попасть впросак, было уже не у кого. А Евдокия Ивановна почему- то о Петровиче говорила с некоторым раздражением.

Вот и сейчас она сердито повторяла при мне слова о том, что “Петро­вич хочет с церкви колокол продать”. Я понял: надо вмешаться. Строгим, но заинтересованно спокойным голосом спросил: “Что здесь происходит?” Чернега опять было завела про колокол, однако Петрович зло её перебил: “Кому он нужен — этот колокол? Треснутый... А так хоть пользу принесёт”. На задах Петровичева участка я увидел зелёный “Москвич-412” и двух мужи­ков. “Эт кому принесёт? Тебе? Али вон им?” — ткнула она неразгибающимся пальцем — результат многолетней работы дояркой — в сторону мужиков с машиной. Они услышали скандальный голос Евдокии Ивановны и засуе­тились. “Колокол может пригодиться церкви, — сказал я. — Мы будем воз­вращать её народу, а у храма даже такого колокола нет”.

Пока я говорил, пока сходил в Петровичев “двор” — пристройку к кресть­янской избе, где содержится скот, зелёный “Москвич” сорвался с места, и только пыль сдувалась ветром с сельской дороги. “Ну вот, — с удовлетво­рением сказал я. — Инцидент исчерпан”.

Мы привязали колокол к черенку от лопаты, принесли на веранду Евдо­кии Ивановны и поставили возле старой койки, где я поначалу спал, кварти­руя у старушки, пока у меня не появилась лежанка на керамзите в собствен­ном доме.

Когда я приехал на следующие выходные из Москвы, Чернега уже была готова к нашей акции. Надо сказать, как человек общественно активный, она увлеклась идеей открыть в селе старую церковь. В последнее время Чернега, привыкшая быть в центре внимания, в кругах людских дел и забот, явно ску­чала. Ну, придут за молоком — она всё ещё держала корову, — расскажут ка­кие-то новости, и опять бабка одна. А тут появлялась возможность снова ко­го-то организовывать, убеждать, может, даже прикрикнуть своим резким, громким голосом.

Мы сели в мои “Жигули”, и Евдокия Ивановна стала прикидывать, куда ехать в первую очередь. Народ она знала, как мне показалось, во всех окре­стных деревнях. Но начинать надо было с тех, где больше старух. “Это самый податливый материал”, — произнесла она фразу, от которой я чуть не обал­дел. Видать, не даром прошли депутатские годы.

Приехали в деревню Ботово. Ту самую, где когда-то жили два активиста церковного разрушения, которых, если верить рассказу Чернеги, так покара­ла судьба. Подходим к опрятному дому: голубые ставни, в палисаднике цве­тут георгины, на скамейке сидит старуха. “Здравствуй, Михална”. — “Здрасьте, Евдокия Иванна”. — “Мы к тебе по делу”. — “Тогда пойдём в дом. Чего об деле на улице говорить”.

Когда вошли в горницу, Евдокия Ивановна оглядела её цепким взглядом, без приглашения села на стул. “Мы вот к тебе зачем, Михална. Церкву надо в Слотине открывать. Ты как, “за”?” — “Конешно, конешно, Евдокия Иван­на”. — “Тогда надо это как положено оформить”. — “Я понимаю. Я сейчас”.

Старушка идёт к сундуку, достаёт откуда-то со дна завёрнутые в белую тряпочку деньги: “Берегла на похороны, но на такое святое дело отдам”. — “Да нет! — говорю я. — Деньги не нужны. Надо только вашу подпись, что вы в числе двадцати человек будете просить возвратить верующим храм. Вы ве­рующая?” — “А как же!” — постаралась выпрямиться старушка.

Здесь мы получили ещё две подписи. Причём одна бабка тоже стала до­ставать “похоронные” деньги. Но тут уж понявшая, что к чему, Евдокия Ива­новна, которая сначала тоже думала, что нужны деньги, отчитала растеряв­шуюся бабульку. “Убери свои деньги. Пригодятся тебе”.

Ещё два раза, приехав из Москвы и отложив дела по обустройству дома, я забирал Евдокию Ивановну, и мы ездили по деревням. Однажды, выезжая из какой-то деревни, попали под дождь. А мой “жигулёнок” в одном месте не выносил слотинской дороги. Место это — подъём из небольшого карьера. Мой сосед слева, Алексей Александрович Спирин, как-то сказал мне, что в нача­ле строительства “бетонки” здесь был лагерь и заключённые добывали песок для дороги. Проезжая через карьер, я с сомнением оглядывал его. Слишком крохотное место для лагеря, хотя выходы песка виднелись.

Позднее мне объяснили: здесь, действительно, брали песок для строи­тельства дороги, и в бараке жили рабочие.

Но самое коварное у этого карьера был подъём — сплошная глина. Ма­ленький дождь, и “жигулёнок” елозил, как по маслу. Я стискивал зубы, гнев­но бросал в адрес глинянойневозможности: “Ты хочешь, чтобы я не ездил сюда? Всё равно буду ездить!”

С этим подъёмом мучились все. Тогда железнодорожники сбросились и купили железобетонные плиты. Но прямой участок до села трактора разби­вали вдрызг. А тут Плахову поручили на месте старого депо строить новое. Битый кирпич, строительный мусор надо было куда-то девать. Куда? В Сло­тино, на дорогу. Больше двухсот машин привёз Сергей Иванович в топи слотинской дороги.

Сейчас она надёжна при любой погоде для любых машин. Не один раз выходили и горожане, и селяне благоустраивать её. Выходили те и другие да­же с детьми. Но не зря говорят: в семье не без урода. В слотинской “семье” их оказалось несколько. Я сам не раз говорил с двумя. Убеждал, стыдил. “Смотри, — говорил я одному, — двенадцатилетний пацан везёт тачку кирпич­ного “боя”, а ты будешь ездить по дороге, сделанной им, не приложив тру­да”. Здоровый, почти двухметровый верзила только ухмылялся: “Пусть рабо­тает, если ему надо. Мне не надо”.

Но я отвлёкся — такие есть во все времена. Церковную “двадцатку” мы с Евдокией Ивановной собрали. Чернега стала во главе её. Несмотря на воз­раст, она была бабка энергичная, что не по её, могла отругать, а то и послать матом. Я снисходительно укорял старушку: “Ну разве так можно, Евдокия Ивановна? Ты же глава церковной “двадцатки”. Бог услышит — осудит”. — “Ай, Вячеслав Иваныч! Бог судит не по словам, а по делам”.

Я сам был не святоша. Вырос в послевоенной шпанской среде, рано по­пал в рабочие коллективы, а там могли так сказать, что у неподготовленного слушателя мозги закипали. Поэтому мог загнуть будь здоров. Однако никог­да не позволял себе ругаться при женщинах и детях. Когда слышал от других, встревал, порой до скандала и даже драки. Да и просто так, особенно по мо­лодости, избегал матерщины. У меня был случай, при воспоминании о кото­ром долго краснел. Работая в “Волгоградской правде”, я начал большую кам­панию по подъёму со дна Волги пожарного парохода “Гаситель”. Сейчас он установлен в Волгограде как памятник речным судам, которые внесли огром­ный вклад в Сталинградскую победу и погибли в той жестокой битве. А тогда решил сам спуститься на дно реки в водолазном костюме. Личные впечатле­ния, уверен, только помогают журналисту лучше понять героев. Поэтому я то спускался в шахту, то поднимался на верхушку строящейся трубы Костром­ской ГРЭС и вместе с монтажниками раскачивался в фанерном “фонаре” на высоте двести метров.

Переехав на левый берег Волги, по раскалённому песку (идти пришлось босиком) дошёл до мостков с берега на водолазную станцию. Старшина во­долазов, коренастый, плечистый мужчина, — к сожалению, забыл его имя, — помог с ребятами надеть на меня резиновый костюм, на ноги обули свинцо­вые башмаки, а на голову накрутили круглый медный шлем со стёклами. Од­нако перед этим старшина предупредил: “Не забывай нажимать головой кноп­ку в скафандре. Выпускай воздух, а то перевернёт тебя к верху задницей”.

Я спустился на несколько ступенек по железной лестнице и пошёл на дно. Вода сначала была жёлтая, потом жёлто-зелёная, а возле дна — сильно мут­ная. “Ну как?” — раздался в скафандре голос старшины. “Нормально. Толь­ко плохо видно”.

Нагнувшись вперёд, чтобы преодолеть сильное течение, подошёл к чему- то тёмному. Дотронулся рукой: железо. Так, передвигая руку, прошёл до но­са, лежащего сильно на боку “Гасителя”. И вдруг почувствовал, что ноги мои поднимаются вверх, а голова оказывается внизу. Я некоторое время повозмущался вслух, пока не нащупал головой кнопку. Ничего интересного больше не увидел, и меня подняли на палубу. Когда сняли скафандр и окончательно “размундирили”, старшина покачал головой: “Ну, ты и материшься, корреспондент... ”

Я перед тем готовился обрушить на водолазов поток благодарности, а тут онемел. От стыда готов был провалиться сквозь железную палубу. Мне-то ду­малось, что я один в этой мутной волжской воде, а оказалось, меня слыша­ли все водолазы. Чтобы знать, что происходит под водой, что человек там ви­дит и делает, на палубе устанавливается столб с репродуктором, и мощный динамик широко разносит слова водолаза.

Несдержанность Евдокии Ивановны в какой-то мере можно объяснить — слишком много тяжестей вынесла она в жизни. Из семерых детей — пять до­черей и два сына — остались одна дочь и один сын. И не война опустошила семью Чернеги, а нелепости жизни детей, которые затронули и некоторых внуков. Потому и понимал я её эмоциональные всплески, оттого если крити­ковал за матерное слово, то сдержанно.

А вот нынешние молодые девицы-матерщинницы для меня просто шалавы.

К делу, начатому нами с Евдокией Ивановной, стали подтягиваться и дру­гие люди. Довольно быстро просьбу созданной нами “двадцатки” удовлетво­рили городские власти при активном участии лично Геннадия Филипповича Попова. О нём, считаю, нужно сказать особо, ибо, на мой взгляд, он пример настоящего руководителя, которого уважал и уважает народ. В отличие от всех его последователей на посту руководителя города и района, он, как по­лучил ещё в советские годы обыкновенную квартиру в обыкновенном доме, так и жил всё время там. Даже не достроил себе дачу из старого какого-то ра­зобранного дома. Он ничего себе не сделал, не взял, а всё только отдавал го­роду и району. Недавно Геннадий Филиппович умер, но, думаю, все, кто его знал, будут помнить Попова как очень порядочного человека.

Несколько медленнее решали проблему власти церковные. Но оно и по­нятно: им надо было найти достойного настоятеля. Тем не менее в 1992 году храм народу вернули.

И здесь есть смысл сказать немного о его истории. Нынешняя каменная церковь была построена в 1822 году на средства прихожан. Приход тогда был большой, скажем, он ив начале ХХ века был немаленький — 1000 человек, а до этого ещё больше. И денег собрали столько, что хватило не на малень­кий каменный храм, а на большой. И его решили построить на месте прежней деревянной церкви.

Некоторые авторы, работы которых мне приходилось читать, пишут, что храм в селе Слотино построен в начале XVII века (в тысяча шестьсот каком-то году). Однако это совершенно не так. Историческая справка, с которой мне удалось ознакомиться, говорит, что храм в селе Слотино Кинельского стана Переславского уезда известен с середины XV века. Село Слотино в середине XV века принадлежало великой княгине Софье Витовтовне — снохе Дмитрия Донского. Дальше упоминается, что село Слотино она завещала Троице-Сергиеву монастырю. То есть несколько раз повторяется “село Слотино”. А как известно, селом является только тот населённый пункт, где есть церковь. Значит, храм этот существует с середины XV века. И потому версии о том, что в нём молился Иван Грозный, очень даже правдоподобны.

Кроме того, я говорил с нынешним настоятелем храма отцом Сергием (Дидковским) об иконах. Он сказал, что ряд икон, которые были в этом хра­ме, написаны в XVI веке, то есть во времена Ивана Грозного. В том числе с изображением Иоанна Богослова. Естественно, она не могла быть ни в ка­ком другом храме, кроме того, который носит это имя.

Я пишу эти строки в 2021 году. Значит, через год, в 2022-м, каменному храму будет 200 лет.

Последним настоятелем, который служил здесь до 1961 года, был Пётр Липягов. После этого 30 лет храм был брошен, разграблен и превращён в склад. Теперь надо было восстанавливать все то, что утратилось в годы цер­ковного лихолетья.

Глава 7

Возрождение

После возвращения церкви встал вопрос о назначении сюда настоятеля. И в 1994 году им стал отец Сергий Мельникас.

О. Сергий Мельникас

Это была ранняя осень. Он пришёл в Слотино пешком от “бетонки”. На­шёл дом Евдокии Ивановны Чернеги. Сели, поговорили. Он сказал: “Я здесь буду священником”. Она: “Очень хорошо, вот тебе бумаги все наши, печать. Мы — люди старые, ты — молодой, тебе надо это дело всё и восстанавливать”.

Восстанавливать было много чего. Хотя внешне церковь выглядела более или менее пристойно по сравнению с десятками и сотнями тех храмов, от ко­торых остались или части стен, или вообще одни фундаменты. Эта церковь сносно смотрелась. Но только при беглом взгляде. При внимательном рас­смотрении дел предстояло много.

На главном куполе не было креста. На колокольне крест был, но не за­креплённый: стоял, как будто поставленный в стакан. Крыша церкви текла, железо проржавело за 30 лет. И когда шёл дождь или таял снег — всё лилось внутрь храма. Не было окон. Вместо них — большие дыры в стенах, через них запросто можно было войти внутрь. Вместо больших входных дверей, почти ворот, были поставлены маленькие обыкновенные двери, а остальное прост­ранство вокруг них забито досками.

Отец Сергий всё это осмотрел и решил начать с того, что необходимо для проведения службы. А именно — сделать хотя бы два стола.

Напротив церкви стоял дом Ивана Никитича Малышева. Они познакоми­лись. Отец Сергий пригласил его помочь. А Иван вообще был человек, как я его запомнил, типично русский: крупный, широкоплечий, с большими рука­ми, кулакастый. И что особенно запомнилось, часто ходил босиком. Однаж­ды он пришёл ко мне без всякой обуви, а была уже поздняя осень, иней на траве появился. Вот такой был Иван закалённый человек!

Вдвоем они сделали престол и жертвенник, или, попросту говоря, два стола сколотили. На них можно было что-то поставить и провести хотя бы пер­вую службу. Тем более что осенью престольный праздник в честь Иоанна Бо­гослова. Он два раза в году — весной и осенью.

Потом надо было начинать с крыши, закрывать её. Отец Сергий сходил в пионерский лагерь. Их было два неподалёку от села — между “бетонкой” и Слотином. Один принадлежал объединению “Химавтоматика”, которым ру­ководил Юрий Михайлович Лужков. В этом лагере строительным делом заве­довал Пётр Григорьевич Гусев, уже очень немолодой, но отзывчивый человек. Он закрыл крышу церкви рубероидом. Течи прекратились. Начал восстанав­ливать лестницу на колокольню.

Поскольку храмы восстанавливаются в основном на средства прихожан, то отец Сергий Мельникас опирался на их помощь. Правда, приход у него был маленький. Потому что это была его первая самостоятельная большая служ­ба. Родом он из Сергиева Посада, как сам мне говорил, отсюда все его кор­ни по матери. Прадед был игрушечником. Такой промысел существовал здесь — игрушки делать. После семинарии, а затем академии его послали по обмену в Штаты, в Нью-Йорк, в Богословскую академию. Там он пробыл год. Вернулся и стал просить церковное начальство дать место настоятеля где-ни­будь поближе к Сергиеву Посаду, всё-таки там дом, родители. Ему предло­жили Слотино. Ни об этом селе, ни о храме в нём он ничего не знал. Говорит: “По “бетонке” ездил за грибами во Владимирскую область, она тут рядом на­чинается, а вглубь не уходил”.

Теперь ему пришлось ездить на автобусе, выходить на остановке и пеш­ком около двух километров идти до храма. И одновременно искать спонсоров, людей, которые могли что-то сделать. Удалось заказать окна. Но сначала на­шли решётки, красивые церковные решётки, которые увидели на разрушен­ном дотла храме в бывшем селе, а теперь деревне Гальнево. Это село было знаменито тем, что в здешнем храме венчался Фёдор Иванович Шаляпин. Сейчас этот храм в Гальневе возрождён с помощью Большого театра. А ре­шётки гальневские, с согласия церковного начальства, поставили в церковь Иоанна Богослова в селе Слотино.

Потом заказали восемь окон — больших, красивых. Стали проводить пер­вые службы. А как начинается служба, что предвещает о ней? Звон колоколов. На этой церкви на колокольне был единственный колокол, маленький, тресну­тый, который, как говорит отец Сергий, только блямкал. С этим колоколом связана интересная история, которую я рассказал в предыдущей главе. Мы его, по сути дела, отбили у человека, собравшегося продать колокол. И вот этот блямкающий, небольшой колокол возвестил о начале новой жизни храма.

Постепенно у священника Сергия Мельникаса образовывался круг спон­соров. Один из них выделил деньги на покупку большого колокола. А мне хо­рошо было из окон слышно, как они работали, эти два колокола: зычно, громко — большой и этот — треснутый, блямкающий. Пётр Григорьевич Гусев сложил печку в большой части церкви, где в холодное время года шли служ­бы. Вместе с другими новыми помощниками Мельникаса, среди которых од­ним из самых активных стал житель села Ботово Сергей Махов, начали крыть крышу железом. Также железом стали покрывать купола — большой и на ко­локольне.

А потом Пётр Григорьевич Гусев построил часовню около родника. Сделал памятник себе, ибо вскоре умер. К сожалению, кроме отца Сергия Мельникаса, о создателе часовни не знает никто. А ею пользуются. Здесь на Крещение освящают воду. К роднику едут люди. Причём чем дальше, тем больше, и уже выстраиваются очереди, потому что вода хорошая, а течёт тонкой струйкой. Но о Гусеве, думаю, на часовне где-то надо написать.

Вот так начал возрождаться, приходить в жизнь храм Иоанна Богослова. Сергий Мельникас заказал новые кресты на большой купол и на колокольню. Причём сделал их копией старых. А прежние, подобно доморощенным пре­столу и жертвеннику, сохраняются новым настоятелем как память о прошлом времени. Большой крест на куполе удалось покрыть сусальным золотом. И сейчас, когда его освещает солнце, открывается очень красивая картина: на фоне лесов, неба сверкает этот крест с золотой короной наверху.

Когда Сергий принял, говоря военным языком, пост, вокруг храма не бы­ло ограды. Её разрушили и растащили. Но до ограды не доходили руки. А вернее — деньги. Их у отца Мельникаса зачастую не было совсем.

Он один был на всю округу. Ходил пешком по деревням, отпевал покой­ников, крестил новорождённых, освящал дома. Но это всё давало ничтожный доход. А священники зарплаты не получают, они живут только на пожертвова­ния прихожан. Люди приходят на службу, покупают свечи, что-то жертвуют, кто-то небольшие деньги, а есть богатые, которые очень могут помочь храму. От собранных пожертвований священник должен отдать 20 процентов епар­хии, из оставшихся — платить за коммунальные услуги: свет, тепло, если есть вода, за воду. На них же покупать своё облачение, свечи, масло для лампад, вино, просвирки. И всё это из оставшихся денег, которых, конечно, у отца Мельникаса не было. Хорошо ещё, что ему не нужно было тратиться на опла­ту певчих. Его жена Тамара и две дочери имели музыкальное образование и составляли хор церковный. Он как-то вскользь обронил своему сменщику отцу Сергию (Дидковскому), что за пять лет не смог купить никакой светской одежды — не было денег.

Тем не менее храм восстанавливался. На дверях появился замок. На главный крест вернули корону, поскольку храм был коронован Екатериной Второй. И, кстати говоря, таких храмов в России всего несколько: в москов­ском Кремле, в Троице-Сергиевой лавре и вот в селе Слотино.

При входе в церковь были сделаны большие ажурные ворота. Над ними прикреплена красивая необычная икона Иоанна Богослова, изготовленная ре­ставратором Еленой Сорокатой. Сделана, как предполагает отец Сергий, из фаянса, которому не страшны ни морозы, ни жара, ни дожди. Словом, икона на века.

Кстати говоря, женщины села тоже помогали священнику — участвовали в уборке храма. Выбросили весь мусор, подмели полы, стены, как могли, на уровне своего роста попытались отмыть от копоти. Это и Валентина Чернега — дочь Евдокии Ивановны, и Валентина Ивановна Килькина, и родственни­ца Ивана Малышева Анастасия Васильевна Малышева. В общем, были по­мощники — сказал отец Сергий — в том числе и вы. А всех уже не вспомнишь.

Вот так Мельникас прослужил девять лет. Зимой здесь службы не прохо­дили, потому что не было света, нормального тепла. Зимой вообще никакого заработка у него не существовало. А уже повзрослели дочери, поступили в Плехановский университет на бюджетные места. Впоследствии младшая вы­шла замуж за дьякона.

Однако жить семье почти на одну зарплату жены, которая работала в рай­онном управлении связи, становилось совсем трудно. И Сергий несколько раз писал прошения о том, чтобы его перевели в другой какой-нибудь храм. Че­рез девять лет просьбу Мельникаса удовлетворили — перевели в Москву. На его место пришёл новый священник.

О. Сергий Дидковский

Судьба его тоже проделала определённые зигзаги. Родом он с Украины, из Житомирской области. Прадед его, по словам священника, был кулаком. У него было десять десятин земли, а это больше десяти гектаров. Он содержал лошадей, разводил и торговал ими. А вот дед уже участвовал в гражданской войне на стороне красных, был кавалеристом в отряде Николая Щорса. По­том воевал в Отечественной, форсировал Днепр, Одер. На Одере сильно ра­нили и контузили. Вернувшись домой, через некоторое время стал регентом церковного хора. И вообще вся семья Сергия была верующей: мать, бабуш­ка и дед. Хотели, чтобы и отец Сергия пошёл по церковной линии, но оказа­лось, что у него нет слуха. И то ли его не приняли в семинарию, то ли он сам не захотел этого, в конце концов, отец стал агрономом.

Библию Сергий начал читать, по его словам, с восьмого класса. Просто было интересно узнать, что и как. Школу закончил на “четвёрки” и “пятёрки”. И была мечта — стать военным лётчиком. Он поехал в Ставропольское лётное училище, прошёл строгую комиссию. Стал сдавать экзамены. Сдал, но не прошёл по конкурсу: было много человек на одно место. Вернулся в Жито­мир, и тут его взяли в армию, как он говорил, в Советскую армию и отправи­ли на Северный флот. Из Житомира в Москву, из Москвы в Архангельск. Про­езжая мимо Загорска, впервые в окно поезда увидел Троице-Сергиеву лавру и был поражён её красотой.

На Северном флоте попал в специальную роту, которая охраняла на ост­рове Новая Земля самолёты Су-27 — на них он мечтал летать. Во время служ­бы, переписываясь с родными, узнал, что в лавре монахом служит его даль­ний родственник. Стали писать друг другу. Когда отслужил в армии, попросил у житомирского митрополита рекомендацию для поступления в семинарию.

Таким образом, судьба его сделала очередной зигзаг. Дидковский посту­пил в семинарию в Троице-Сергиевой лавре, потом окончил духовную акаде­мию, написал диссертацию, стал кандидатом богословских наук. Начальство отметило старания молодого священника, и его взяли в Сергиево-Посадскую Ильинскую церковь. А этот храм особый. Во-первых, он никогда не закрывал­ся. Даже в годы самых свирепых гонений, когда и лавру — этот центр духов­ной жизни — закрыли. Во-вторых, Ильинская церковь является храмом, где настоятелем сам благочинный. Благочинный же — это начальник над всеми священнослужителями того или иного района. Отец Сергий был дьяконом, по­мощником благочинного.

Кстати говоря, в это время произошёл интересный случай. В Сергиево-Посадский район приехали с Новой Земли офицеры на переподготовку или медобследование. И руководство познакомилось с отцом Сергием. Узнали, что он служил у них на острове. Через год там построили церковь и стали его звать. Но ехать он туда уже не мог — родился сын Елисей, не отпускала служ­ба в Сергиевом Посаде. Единственное, что сделал, — это посодействовал на­значению на остров священнослужителя из Архангельской епархии.

Три года отец Сергий Дидковский прослужил в Ильинской церкви, а по­том его назначили настоятелем храма Иоанна Богослова в селе Слотино. Там он сменил отца Сергия Мельникаса. В отличие от предшественника, для ко­торого это была первая самостоятельная служба, Дидковский прошёл некото­рую школу и у него уже появились меценаты, те, кто жертвовали, кто поддер­живал его материально. Так судьба свела нового слотинского священника с Юрием Владимировичем Петровым.

Юрий Владимирович был ближайшим сподвижником Ельцина ещё по Свердловской области. Когда Ельцина перевели в Москву, Петров стал пер­вым секретарём обкома партии. Перед концом советской власти его назначи­ли послом на Кубу. А с началом новой России Ельцин вызвал Петрова в Моск­ву и предложил должность главы администрации президента.

Юрий Владимирович недолго поработал на этом посту. Через два года бы­ла создана государственная корпорация “Госинкор”, цель которой, как декла­рировалось, — привлекать иностранный капитал, инвестиции в Россию. И эту корпорацию возглавил Петров. Он был руководителем корпорации и создан­ного ею “Гута Банка” несколько лет. А в 2003 году “Госинкор” ликвидировали.

Дидковский с ним познакомился так. В селе Малинники был когда-то не­большой Никольский храм. Его возвели в самом начале XIX века. Но в 1937 го­ду церковь разрушили. И только в последние годы начали восстанавливать. К сожалению, назначенный туда настоятель, как говорят, больше интересовал­ся делами земными, сельскохозяйственными, нежели обустройством церкви. Он стал почти фермером: развёл кур, свиней, коз. А самое главное — начал конфликтовать с руководством охотхозяйства, которое когда-то называлось Загорское и было создано Минсельхозом Российской Федерации ещё в конце 50-х годов ХХ века, а в новое время куплено “Гута Банком”. Когда здесь за­прудили маленькую речку, образовался большой серповидный водоём. В хо­зяйстве стали разводить уток для охоты. Я сам однажды там был, видел эту охоту. Уток приучали лететь кормиться на звук трубы. Гигантская стая летела вдоль этого водоёма, довольно узкого, мимо охотников, которые стояли на бе­регу. Пальба была такая, аж раскалялись стволы. Потом стая поднималась и летела в обратную сторону, ибо теперь оттуда раздавался звук трубы.

Это охотхозяйство, как я сказал, приобрёл “Гута Банк”. Там были доми­ки красивые на косогоре, а внизу, поблизости от водоёма, находилась Ни­кольская церковь. Охотники то и дело обращались к благочинному в Сергиев Посад с жалобами на священника, просили, чтобы настоятель храма не скан­далил, не устраивал сцены. В итоге священника перевели в другое место, а Дидковского, скажем так, по совместительству, назначили настоятелем и храма Никольского.

Надо заметить, что Никольский храм имеет довольно интересную судьбу. Его построил в 1803 году Амвросий Подобедов. Он в это время был главой Священного Синода и возглавлял его при Екатерине Второй, при Павле Пер­вом и при Александре Первом. Подобедов освящал Казанский собор в Петер­бурге, он же благословлял Кутузова на войну с Наполеоном.

А почему Подобедов построил именно здесь этот храм? Да потому, что тут когда-то было маленькое село Стогово, где в деревянной церкви служил на­стоятелем его отец. То есть Подобедов построил храм на своей родине.

Сергий Дидковский приехал в Малинники, хотя и пешком идти недалеко. Расстояние, если по прямой от храма Иоанна Богослова до церкви в селе Малинники, через поле и неширокий лес, километра два. Дидковский позна­комился с Петровым. Они, по его словам, попили чаю, поговорили. И отец Сергий сумел расположить Юрия Владимировича: тот стал помогать в воз­рождении храма в селе Слотино. При этом сказал: сначала надо эту церковь довести до ума, а потом возьмёмся за Никольскую в Малинниках.

Своё слово он держал, как говорится, крепко. На его средства была сде­лана ограда вокруг церкви Иоанна Богослова, красивая, прочная, стилизо­ванная под старину. Вместо сгоревшего иконостаса был изготовлен новый. На его средства люди отмыли копоть со стен и купола храма, и открылась по­луторавековая красота. Петров провёл от магистральной трубы газ к церкви. В селе газа ещё не было. Я знаю по себе, что такое провести газ. Столько му­чился с этими газовиками. Мы вели тяжбы всякого рода. Хотя власть наша, в том числе самая верховная, клялась и божилась, что Россия скоро вся бу­дет газифицирована. Тем не менее до сих пор люди топят избы дровами. А храм, благодаря Петрову, обогревается, и службы идут в любое время го­да. Оплачивает этот дорогой обогрев один из новых жителей села.

Но вернусь к делам Петрова. На его средства провели электричество в церковь. Поставили столбы, светильники повесили. И вместе с телеведу­щим Юрием Николаевым, как рассказывает Дидковский, Юрий Владимиро­вич поехал выбирать так называемое паникадило, а проще говоря, люстру. Выбрали, купили. Но какую! Сейчас эта люстра — одно из главных украшений храма. Огромная красивая, достойная столичного театра, а не сельской церк­ви. Вес её — 450 килограммов. Недавно, на “Медовый Спас” в храм пришла приятельница нашей семьи Таисия Михайловна Щербинина. Она живёт в со­седней деревне Марино, которая также, как Малинники, оказалась на берегу того самого охотничьего водоёма. Таисия Михайловна инженер-дорожник из “Автодора”. Профессия, прямо скажем, не сентиментальная. Но наша при­ятельница — городская крестьянка: квартира в Сергиевом Посаде, а дом — в деревне с землёй. Часто бывает в лавре, знает церкви. В том числе с дав­них пор — нашу, Иоанна Богослова. И вот, сходив на освящение мёда, позво­нила нам в Москву — мне пришлось на несколько дней уехать из Слотина. Хо­тя она женщина эмоциональная, я давно не слышал от неё таких восторгов о нашем храме. Особенно её восхитила люстра. “Солнце попало через окно на люстру, и она засверкала, как из бриллиантов”.

Теперь снова о Петрове. Он был некрещёный, и когда зашёл разговор о том, что ему надо креститься, оказалось, в храме нет крестильной чаши. Он купил и чашу эту. Таким образом, Петров, можно сказать, не просто продол­жил возрождение, а дал новую жизнь старому храму.

Что двигало им? Может, желание замолить какие-то грехи или ошибки, а у кого из нас ошибок нет и не бывает? Или задушевные разговоры с этим священником с негромким, глуховатым голосом, который убеждён в том, что чем больше храмов на Земле, тем меньше грязи на ней и в душах людей, сей­час трудно сказать. Юрий Владимирович умер несколько лет назад. Но свя­щенник Дидковский о нём всё время вспоминает с большой теплотой.

Я не слишком разбираюсь в церковных званиях и чинах. Поэтому, узнав, что оба настоятеля храма Иоанна Богослова, оба отца Сергия являются про­тоиереями, как-то спокойно и даже равнодушно встретил это известие. Одна­ко оказалось, что по военной табели о рангах царской армии оба они подпол­ковники.

Когда я впервые увидел и услыхал отца Сергия (Дидковского), меня, прежде всего, поразил его голос. Немного я знал священнослужителей, но большинство из них имели мощные, громкие голоса. Да тот же Мельникас, у него, как в народе говорят, горло, что иерихонская труба (пусть он не оби­жается на меня за это хорошее сравнение). У Дидковского же голос глухова­тый, проповеди слышат очень хорошо, я думаю, только те, кто стоит близко. И, честно говоря, у меня раза два появлялось желание подарить ему микро­фон, как у артистов. Чтобы слышнее было. Недавно мы с ним об этом заго­ворили. Он улыбнулся: “Вы что, хотите, чтобы меня вся округа слышала?”

Мне кажется, ему есть что сказать и округе. И вот этот человек, с головы которого спадают длинные чёрные волосы, достигают такой же чёрной боро­ды и как бы соединяются с ней, в итоге образуя овал, из этого чёрного ова­ла глядят пристальные глаза с острым взглядом, на губах часто задерживает­ся добрая улыбка. Но, судя по его деятельности, к тому же имеется у него и гибкий ум. Иначе бы ему не удалось, наверное, набрать себе столько по­мощников. На меценатские деньги отапливается храм зимой. На эти же день­ги куплены прекрасные колокола для храма.

Что будет дальше? Трудно сказать. Но я думаю, если до Подмосковья не доберутся китайцы или воинствующий ислам не захватит наши территории, то храму этому стоять ещё долго и долго.

Глава 8

На холмах истории

Слотино — село старое, с богатой биографией. Но прежде, чем о биогра­фии, надо закончить с географией.

Я уже упоминал о Клинско-Дмитровской гряде, которая является частью Московской возвышенности и идёт на юг, огибая два этих района, пересекая юг Ярославской области и задевая Сергиево-Посадский район. Так вот, село Слотино находится примерно в конце этой гряды, перед Владимирским опо­льем. Тем не менее и здесь ещё овраги, речушки, ручьи, причём овраги, по­росшие густыми лесами, где есть всякие грибы. Природа очень красивая, здешние места считаются одними из интересных и привлекательных в Мос­ковской области.

Сразу за селом — овраг и низина, памятные людям одновременно с мрач­ной и весёлой стороны. Мрачное прошлое — это, как я говорил, то, что здесь сжигали иконы, когда в 1961 году закрыли церковь. А веселились во время ве­сенних половодий. Место называли Гуслями, катались на лодках, что для су­хопутной местности было редкостью. По преданию, здесь на лодке каталась дочь Петра Первого — Елизавета, которая останавливалась в Слотине по пути в Александровскую слободу.

Из глубины веков

Теперь о биографии. Первое упоминание о селе, более надёжное, чем разные фантастические и документально не подтверждённые, относится к 1451 году. Речь о духовном завещании великой княгини Софьи Витовтовны. Она была снохой Дмитрия Донского, женой его старшего сына Василия. Село Слотино вместе с другими принадлежащими ей деревнями завещалось Троице-Сергиеву монастырю. Правда, через некоторое время оно снова вернулось в великокняжеское владение и с той поры считалось только царским селом.

Софья Витовтовна была дама интересная. Дочь литовского князя, краси­вая, решительная. Именно она, не понимая сама того, развязала двадцати­летнюю междоусобную войну между двумя удельными князьями. А причиной стал, как ни странно, ...пояс. В 1433 году её сын, внук Дмитрия Донского, Василий Васильевич женился. Ему устраивали пышную свадьбу. На неё при­гласили много разных гостей, в том числе родню второго, младшего сына Дмитрия Донского. Старший был Василий, отец жениха и муж Софьи Витовтовны, а второй — Юрий Дмитриевич — владел Звенигородом. Короче, при­гласили всю эту родню. И вот на свадьбе Софья Витовтовна увидела на пле­мяннике, сыне Юрия Василии, золотой пояс. Ей подсказали, что этот пояс принадлежал Дмитрию Донскому. Как он оказался на Василии Юрьевиче, не­известно. А тогда пояса, тем более такие, конечно, считались не тем, чем сейчас. Сейчас — только для поддержки штанов, а в то время это был признак величия, славы и достоинства.

Она подошла к племяннику и при всех сорвала с него золотой пояс. Тот возмутился и, придерживая падающие штаны, заявил, что отныне знать не знает таких родственников. Взбеленилась и вся остальная родня. Гости со­брались и уехали в Звенигород, по пути разграбив Ярославль. Юрий Дмитри­евич объявил войну Москве. То есть своему племяннику Василию Васильеви­чу, великому князю Московскому.

Началась затяжная, волокитная война. Юрий захватил Москву, объявил себя великим князем Московским. А через год умер, оставив этот титул сво­ему сыну, тоже Василию. (Там, похоже, не очень фантазировали в выборе имён.) Однако Василий Васильевич, подлинный, скажем так, великий князь Московский, собрал рать и выбил Юрьевича из Москвы. Потом тот снова за­хватил Москву. И так они ходили туда-сюда, грабя народ одной веры и, мож­но сказать, одной нации.

Во время этих побоищ Василию Юрьевичу выкололи глаз за предательст­во, и он вошёл в историю как Василий Косой. Но и великому князю Василию Васильевичу тоже не повезло со зрением. Ему выкололи оба глаза. Его стали называть Василием Тёмным.

Только через 20 лет закончилась эта разорительная междоусобная война, которая отодвинула Русь от столбовой дороги развития. Глядя вперёд, надо помнить об этом, ибо желающих разделить Россию на удельные владения у нас сегодня хватает.

Оболганный великан

А примерно через сто лет Слотино стало интересным по другому пово­ду. Тридцатичетырёхлетний царь Иван IV, кстати, первый русский царь — до этого были великие князья, что понижало статус правителя государства на международном уровне, рассорился с боярством и уехал из Москвы. Сна­чала на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, а оттуда в Александров­скую слободу (сейчас это город Александров Владимирской области). Од­ной из главных причин была политическая. Подавляющее большинство бо­яр выступали против развёрнутой царём централизации государственной власти. Не разрозненные владения удельных князей, а монолитное государ­ство может успешно противостоять внешним угрозам и способствовать вну­треннему развитию, считал Иван Васильевич. К этим идеям он пришёл ещё в ранней молодости, намереваясь продолжить дело отца по собиранию рус­ских земель. Отца, Василия III, он не помнил, тот скоропостижно умер от заражения крови, когда сыну Ивану было три года. А вскоре при странных обстоятельствах умерла и мать, Елена Глинская. Однако выросший сиротой молодой царь, где по рассказам, где самостоятельно по документам усво­ил стратегические замыслы отца. Ведь по свидетельству современников, он был очень одарённым человеком. Иван много читал, прекрасно играл в шах­маты, уже проявлял себя хорошим оратором и, как показало время, имел литературный дар.

Входя в зрелые года, Иван IV всё больше укреплялся в необходимости централизации, не забывая о внешней безопасности. В 1552 году взял Казань и присоединил Казанское ханство. Через четыре года так же поступил с Аст­раханским ханством. Уходили угрозы с юга и с востока. Можно было сосре­доточиться на внутренней политике, на проведении реформ.

Однако сопротивление боярства не снижалось, наоборот — росло. В дека­бре 1564 года Иван Васильевич, собрав всю семью, двор, доверенных бояр, взяв казну, драгоценности, книги, иконы и много другого имущества, с огром­ным обозом из двухсот телег и карет выехал из Москвы. Сначала на богомо­лье в Троице-Сергиев монастырь, а оттуда — в Александровскую слободу.

От монастыря до Слободы 40 километров. Ровно посредине стояло ста­рое, обжитое село Слотино с древней церковью. Для Ивана Васильевича это имело огромное значение: царь с юности до смерти был очень набожным че­ловеком. Часами простаивал на службах, не хуже церковников знал обряды. Однажды долго не могли начать подготовленный штурм Казани — ждали ко­манды царя, который всё это время стоял на церковной службе.

Дневной пробег ямщицкой лошади был 60-70 километров. Пример то­му — расстояния между нынешними городами на дороге от Москвы до Яро­славля. Лошадь в обозе шла со скоростью около 20 километров в день. Впол­не вероятно, что царский двор заночевал в Слотине.

В Александровской слободе Иван IV жил 17 лет. И все эти годы она счита­лась неформальной столицей государства российского. Оттуда царь выезжал на богомолья. К нему сразу начали ездить депутации духовенства, некоторые бояре с просьбами вернуться в Москву. Дело в том, что, приехав в Слободу, Иван Васильевич (пока ещё не Грозный!) отправил в Москву два послания. В первом обвинял представителей знати в измене, в сопротивлении своей по­литике и заявлял, что отказывается от трона. Во втором, адресованном про­стому народу, сообщал, что на него гнев его не ложится.

Депутации умоляли царя не отказываться от трона (вот интересные вре­мена: сейчас умоляют отказаться — не уходит), давали право карать отступ­ников по своей воле. Иван Васильевич согласился и на короткое время вер­нулся в Москву, по пути, скорее всего, заночевав в Слотине. Ведь село было единственным возможным пристанищем на единственной дороге между Троице-Сергиевым монастырём и Александровской слободой. Вернувшись в но­вую резиденцию, начал её обустраивать. В Слободе появились некоторые приказы, по-нынешнему — министерства. Здесь заработала типография, где стали выпускать листовки, обличающие Стефана Батория. Они пошли по Ев­ропе. Так началась первая печатная контрпропаганда. По распоряжению ца­ря в Слотине выстроили путевой дворец для отдыха. Поскольку вскоре к госу­дарю поехали иностранные послы, большие чиновники российских приказов, для их временного пребывания — приёма у царя порой приходилось ждать долго — рядом с селом стали строиться добротные дома. Не будет же иност­ранный гость или российский боярин ночевать в поле или в крестьянской кур­ной избе, где нередко рядом с людьми бытовал скот. На этих местах по сей день ходят с металлоискателями разные люди и, видимо, что-то находят. А другие, после вспашки поля на том месте, где, по предположению стоял царский дворец, собирают осколки от печных изразцов.

В связи с этим я хотел бы задержаться на одной спорной истории. В 1684 году был издан указ царей Ивана и Петра Алексеевичей, где, в част­ности, говорилось о закупке изразцов для ремонта 20 печей в государевых хоромах царского дворца в Александровской слободе и для 17 печей в селе Слотино. На основании этого документа и попадающихся осколков изразцов XVII века делался вывод, что ни в Слободе, ни тем более в Слотине никаких царских дворцов при Иване Грозном не было. Ведь изразцов того времени не находили. Значит, и печей не было, а как без них жить во дворце? Никак нельзя.

Логика в таких суждениях, на первый взгляд, есть. Но я решил начать с поиска ответа на вопрос: а почему это 34-летний царь поехал со всей семь­ёй и двором, да ещё суровой зимой не куда-нибудь, а именно в Александров­скую слободу? Оказалось, всё объясняется просто. Его отец Василий III ещё в 1505 году выбрал Александровскую слободу как загородную резиденцию. Ну, что-то вроде хрущёвско-брежневского и горбачёвско-ельцинского Зави­дово середины ХХ—начала ХХ! веков. Время от времени он там бывал. Но по­скольку из Москвы дорога шла через Слотино, то великий князь, наверняка, знал село.

Восемь лет Василий III ездил в Слободу. Где жил, где ночевал, неизвест­но. Но 11 декабря 1513 года в Александровской слободе, говоря нынешним языком, был сдан в эксплуатацию царский дворец.

Дороги на Руси, что тогда, что сейчас — аховые. Недавно участок “бетон­ки” от Ярославского шоссе до Владимирской области длиной километров 10 ре­монтировали полгода. В Китае за это время 100 километров скоростной магис­трали сделают. Но там нет бояр. У нас же бояре богатеют, а на дороги денег нет. Не зря Иван Грозный с боярами воевал. Однако вернусь на 500 лет назад. Весной и осенью — в распутицу — старались ездить меньше. Ездили летом и зи­мой. Летом, конечно, красота: тепло, прекрасная природа. А зимой можно ли при нашем суровом климате жить в помещении без обогрева? Если только не­долго. Тем не менее дворец, как говорится, функционировал 17 лет до смерти Василия III. Потом перешёл по наследству его жене Елене Глинской, а затем до­стался их сыну Ивану. И все эти десятилетия, он, конечно, отапливался. Не обязательно изразцовыми печами. Класть отопительные печи из кирпича с декоративной отделкой их глиной в холодной Руси умели испокон веков.

Царский дворец в Слободе был не маленький. Двадцать печей, даже ес­ли в каком-то помещении их было две, всё равно площадь внушительная. И судя по количеству печей — семнадцать(!) — почти такой же был в царском селе Слотино. Кто мог сблизить масштабы? Разумеется, только переселив­шийся в Александровскую слободу Иван Васильевич.

Мне в последние годы не раз приходилось слышать такое выражение: из всех правителей нашего государства от Рюрика до Путина больше всего растоптаны Иван Грозный (Иван IV) и Иосиф Сталин.

Ну, имя Сталина начал топтать паскудник Хрущёв, обвинив его в много­миллионных жертвах репрессий, хотя в действительности у самого руки в кро­ви не по локоть, а по плечо. Сталин же, согласно прежде недоступным, а те­перь открытым архивам спецслужб, жестоко оклеветан. Я рассказал об этом в своей повести “Разговор по душам с товарищем Сталиным”. Созданная в 1989 году по поручению Горбачёва и Александра Яковлева комиссия Акаде­мии наук СССР должна была подтвердить запущенные Хрущёвым и всё время увеличиваемые либералами цифры людских потерь во время якобы сталин­ского террора. Ей открыли наглухо запечатанные раньше архивы ОГПУ, НКВД, МВД и МГБ. В её состав включили доктора исторических наук, профессора Виктора Николаевича Земскова, который в научных кругах слыл за антисовет­чика. Видимо, надеялись, что этот учёный с именем если не увеличит назы­ваемые вроде как видными людьми цифры, то хотя бы подтвердит их. А ци­фры официально назывались такие. Общество “Мемориал” — 12 миллионов невинно уничтоженных Сталиным. Александр Яковлев — 32 миллиона. Рой Медведев — 40 миллионов. И больше всех называл Солженицын — 55 милли­онов человек. Треть всего взрослого населения страны.

Но когда учёные и, прежде всего, Земсков стали публиковать открывши­еся цифры, думаю, инициаторы создания комиссии упали в обморок, а при­дя в себя, сильно пожалели о сделанном. Ведь при Сталине искажения отчёт­ности не допускалось даже в мыслях — вот за это точно могла быть суровая кара. Поэтому статистические данные были точны до одного человека. В 1991 году Земсков опубликовал в журнале “Социс” такие цифры: с 1921 го­да до 1 февраля 1954-го было осуждено за контрреволюционные и другие тяж­кие государственные преступления 3 777 980 человек. Из них приговорены к расстрелу 649 980 осуждённых. И это за 33 года! Причём к категории тяж­ких преступлений относились убийства, бандитизм, активное сотрудничество с немцами на оккупированных территориях и ряд других.

Я мог бы привести количество осуждённых на каждые 100 тысяч населе­ния в 30-х годах в СССР и в современной России, а также в США — разница ощутимая. И не в пользу последних — ГУЛаг отдыхает. Но либеральное него­дяйство никак не остановится, повторяет облыжные, лживые цифры. А всё, думаю, потому, что ни общественность, ни, тем более, власть не используют закон. Закон о наказании за искажение истории. Топтать имя Сталина начал, как известно, тот, у кого рыльце из-за пуха не видно.

А вот к искажению личности первого русского царя приложил руку дале­ко не его современник, работавший на зарплате династии Романовых, исто­рик Николай Михайлович Карамзин. Именно он запустил, а так называемые либералы того и нынешнего времени стали усиленно, порой до визга и слюн­ных брызг, втискивать в умы и души народа образ первого русского царя как человека кровожадного, детоубийцы,маньяка, наслаждавшегося казнями огромного количества людей, страшнее которого не было нигде и никогда.

При жизни же Ивана Грозного, как свидетельствуют тогдашние источни­ки, народ любил царя. Тогда на каком основании тот же Карамзин считает его деспотом, который направо-налево уничтожал людей? Современный историк Руслан Григорьевич Скрынников, который занимался исследованием време­ни Ивана Грозного чуть ли не всю свою жизнь, посчитал казнённых по его при­казу людей. Это 3-4 тысячи человек. За всё время правления Ивана Василь­евича Грозного. Вообще-то он был у власти 50 лет — стал царём в детстве. Однако если отбросить его детские и юношеские годы, то это количество жертв приходится лет на 35. То есть примерно по 80-100 человек в год.

Конечно, и одну жизнь жалко, и одна душа бесценна. Но посмотрим, как ценили души людские правители так называемых просвещённых стран Евро­пы — современники русского царя? Вся Европа знала о Варфоломеевской но­чи, когда только в Париже и только за одну ночь по приказу матери-королевы Екатерины Медичи и короля Карла IX было убито около 3 тысяч человек — гу­генотов. А во всей Франции — 30 тысяч.

Или возьмём английскую королеву Елизавету Первую. Она правила в те же десятилетия, что и Иван Васильевич Грозный. Только по его приказу было предано казни 3-4 тысячи человек, а она казнила 82 тысячи. 82 тысячи! Почти в 25 раз больше! И её называют Великой!

Все эти людоедские цифры Карамзин знал наверняка, ибо и сам доволь­но долго был в Европе, и за двести с лишним лет до его писаний сведений о жизни зарубежных правителей, их делах в Россию поступило немало. Путь многих из них был таким кровавым, что на этом фоне “жестокость” Ивана Ва­сильевича Грозного для нормального историка выглядела бы результатом подростковой драки. Но не для Карамзина. Почему? Ответ надо искать в его идеологических воззрениях.

Совсем молодым человеком, в 18-летнем возрасте он вступил в масон­скую ложу “Златого венца”. Масоны не любили всё русское — Карамзин не стал исключением. Зато перед тиранами французской революции, которые залили страну кровью, благоговел. Робеспьер, Дантон и другие деятели бы­ли его кумирами. А то, что велели убить заключённых в тюрьмах, дабы не тра­титься на их пропитание, на это можно было не обращать внимания — необ­ходимость!

С восторгом Карамзин говорил и о Наполеоне. В своём журнале “Вестник Европы” писал, что только безумец может не видеть счастья для Франции в лице Бонапарта.

Получив официальный статус придворного историографа вместе с солид­ным жалованьем, он решил славить династию Романовых против прежней — Рюриковичей. Последним великим Рюриковичем был Иван Грозный. Ошель­мовать его, показать самым кровавым злодеем династии означало дискреди­тировать всю династию. Так формировался взгляд Карамзина на Ивана Гроз­ного, выстраивался подход к оценкам его личности. Знаменитый церковный историк Николай Дмитриевич Тальберг говорил, что Карамзин буквально не­навидел Грозного. Можно ли при таком отношении ожидать объективного, беспристрастного, как это свойственно нормальному историку, показа исто­рической личности? Поэтому в источниках Карамзин старался найти то, что отвечало его замыслу: представить Ивана IV в уродливом свете. Неудивитель­но, что серьёзные учёные и сразу после выхода карамзинского труда, и по­зднее отрицательно отнеслись к методам его работы. Советский историк Да­ниил Натанович Альшиц очень жёстко критиковал выбор Карамзиным источ­ников. Подлинных документов в виде актов и других объективных материалов было мало. Зато тенденциозных сведений, порождённых острой политичес­кой борьбой второй половины XVI века, лживых записок случайных иностран­цев, политических памфлетов, откровенно клеветнических, сознательно изо­бражающих Россию в чёрном цвете, — этого “добра” появилось в изобилии. Чего стоила продукция полевой типографии польского короля Стефана Батория! Он раньше других понял стратегическую роль информационной войны и открыл поток печатной лжи о русском государстве и царе Иване Грозном, с которым воевал. По всей Европе стали распространяться картинки с изоб­ражением ужасов, которые якобы творят русские в захваченных городах. Они отрезают головы мирным жителям, грабят их, бесчинствуют. Никакой контр­пропаганды поначалу не было, и эти фальшивки, где в зверском виде изоб­ражался русский царь, становились лжесвидетельствами.

Или возьмём переписку князя Андрея Курбского с Иваном Грозным. Ну, какая может быть объективность в посланиях Курбского, бежавшего в Литву и начавшего сотрудничать с врагами российского государства? Карамзин и его либеральные сообщники объясняют бегство Курбского летом 1563 года опасением за свою жизнь от беспричинного гнева Ивана Грозного. Однако ис­торики выяснили, что он бежал, боясь разоблачения. Открылась его тайная переписка с литовской властью, где на него рассчитывали как на ценного ин­форматора. Ведь князь входил в близкое окружение царя, знал военные и другие стратегические секреты государства. Первое, с чего он начал, — вы­дал людей, сочувственно относящихся к России.

Выдающийся русский учёный, сподвижник Петра Великого Василий Ни­китич Татищев создал первую основательную “Историю России”, где обобщил все известные к тому времени документы и критически проанализировал их. Взгляды Курбского Татищев резко критиковал, считая его чрезмерно прист­растным и потому необъективным. По тем же причинам Василий Никитич при­зывал не обращать внимания на мемуары иностранцев об Иване Грозном.

А вот правление Ивана IV оценивал весьма положительно. Он считал, что о доблести царя и о значении его для русской истории сказано очень мало. При этом Татищев ругал тех, кто видел в Грозном лишь жестокого тирана.

Но именно таким выводил ненавистного царя Карамзин, опираясь на вся­кого рода сомнительные, а то и просто фальшивые свидетельства. Один из примеров тому — якобы убийство Иваном Грозным своего сына Ивана. Об этом Европа узнала из сочинения папского посла Поссевино.

Иван Грозный хотел заключить перемирие с Польшей и для содействия в этом обратился к Папе Римскому. Тот решил, что наступает удачный момент, чтобы в русском государстве православную веру сменить на католическую. Для обработки царя Ивана IV послал своего легата Поссевино. Перемирие бы­ло заключено, и посол подумал, что его задача скоро будет выполнена. Но русский царь заявил ему, что веру отцов менять не пристало.

Обозлённый и возненавидевший Грозного из-за провала стратегического задания Поссевино ни с чем уехал из Москвы. А через несколько лет выпус­тил книгу, где обрисовал, как Иван Грозный ударом посоха убил своего сына Ивана. Сам Поссевино, естественно, при этом не присутствовал. Его в это время не было не только в Александровской слободе, где умер царевич, но даже в Москве.

Но версия пошла гулять по миру, хотя никакой другой источник смерть на­следника престола в Александровской слободе от руки отца не подтверждает. Однако Карамзин включил версию озлобленного огромной неудачей Поссеви­но в свою “Историю” как истину в последней инстанции. И она тиражируется по сей день, несмотря на то, что различные исследователи опровергают её, в том числе состоянием здоровья царя. Он в это время сильно болел, каждое движение причиняло ему нестерпимую боль, и дело дошло до того, что его стали носить в кресле.

Версию Поссевино, описанную Карамзиным, подхватил художник Илья Ефимович Репин. В 1885 году на выставке была представлена его картина, ко­торая впоследствии получила название “Иван Грозный убивает своего сына Ивана”.

Писатель и историк Константин Петрович Победоносцев был возмущён ею. Он написал Александру III, что картина полностью выдуманная, фальши­вая, ничего этого не было, и представлять её широкой публике никак нельзя. С ним был согласен и митрополит Иоанн Кронштадтский. Нет этому доказа­тельств ни в одном источнике.

И сегодня не все верят в реальность этой драмы. В прекрасном фильме Леонида Гайдая “Иван Васильевич меняет профессию” есть примечательный эпизод, Иван Грозный, перенесённый машиной времени в наши дни, ходит по комнате изобретателя этой машины Тимофеева, осматривает её. На одной голой стене висит репродукция картины Репина. Взгляд царя даже на секун­ду не задерживается на ней. С большим интересом Иван Васильевич разгля­дывает другие предметы. А эта картинка не заслуживает и мимолётного вни­мания. Тем самым режиссёр показывает, что изображённое на ней не имеет к Грозному никакого отношения.

Надо сказать, что эту картину немало общественных деятелей России считают русофобской, оскорбляющей ложью сюжета одного из выдающихся правителей государства. Недавно к министру культуры и руководительнице Третьяковской галереи обратился Русский культурно-просветительный фонд имени Василия Великого с письменной просьбой убрать картину из экспози­ции как выдуманную. Ещё в 1903 году видный российский историк, академик Николай Петрович Лихачёв (не путать с советским академиком Дмитрием Сер­геевичем Лихачёвым) опубликовал исследование о приезде в Москву Антонио Поссевино. В нём он подтвердил отсутствие каких-либо достоверных источ­ников о смерти царевича от ранения головы. Такой же точки зрения в 1922 го­ду в книге “Иван Грозный” придерживался академик, доктор исторических наук Роберт Юрьевич Виппер, получивший ещё в царское время за свою ис­следовательскую деятельность дворянство.

На такой же позиции стоят учёные конца ХХ века и наши современники. Их много, поэтому перечислять не буду. Скажу только о самом Репине. Он рас­сматривал свою картину как удар по самодержавию и НИКОГДА НЕ НАСТАИ­ВАЛ НА ЕЁ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДОСТОВЕРНОСТИ. Так что место ей, считали авто­ры обращения, было в запасниках. Однако русской общественности отказали. Остаётся надежда, что под этой картиной появится адресованная зрителям подпись: “Изображённое здесь — неправда”.

“Историю” Карамзина отвергали и отвергают не только за сознательное искажение личности Ивана Грозного. Многие критикуют его за отступление от исторической непредвзятости в сторону литературной расцветки. Он не ис­торик. Он тенденциозный писатель. Так считали разные специалисты. Лите­ратуровед Векслер Иван Иванович отметил, что “История” Карамзина более тяготеет к художественной интерпретации, чем к точному историческому ана­лизу. В этом нетрудно убедиться, читая страницы о том же Грозном. Напри­мер, описание расправы с двоюродным братом, князем Владимиром Старицким в селе Слотино, при всём трагизме происходящего, напоминает отрывок из литературного произведения в любимом Карамзиным сентиментальном жанре.

Конечно, это печальная страница в истории села Слотино и мрачная — в биографии Ивана Васильевича. Но как оказалось, наказание Старицкого имело очень серьёзные причины. В прекрасно аргументированной книге Вя­чеслава Манягина “Грозный. Апология русского царя”, созданной исключи­тельно на документах (вот что надо читать про Ивана IV, а не Карамзина!), подробно рассказывается о подлом поведении братца, возглавившего заго­вор против царя, чтобы самому занять престол.

С подобными претендентами не церемонились нигде, ни раньше, ни поз­же. Елизавета Первая отрубила голову шотландской королеве Марии Стюарт за смутные намерения попасть на английский трон.

К сожалению, созданный Карамзиным сознательно искажённый облик первого русского царя подтолкнул Александра II вычеркнуть Ивана Грозного из скульптурных изображений на памятнике “Тысячелетие России”.

И, наконец, ещё одно свидетельство, вызывающее сомнение. Известный скульптор — антрополог Михаил Михайлович Герасимов, вылепивший по че­репам портретные бюсты многих давно умерших людей, подлинных изобра­жений которых не существует, сделал и портрет Ивана Грозного. Академик Юрий Александрович Галушкин высказывает сомнения в точности изображе­ния портрета царя Ивана. По его словам, лицо на портрете не соответствует антропологическим данным экспертизы, которую сделал сам же Герасимов. Портрет был выполнен по слепку с черепа, выдержанного в растворе, кото­рый размягчил кости и деформировал пропорции. Поэтому, как отмечает Га­лушкин, ничего исторического в скульптуре нет. Кроме того, считает он, та­кой образ Грозного мог быть представлен по заказу, правда, заказчиков не называет.

Академик вообще сомневается в точности изображения созданных портре­тов реальных людей. В доказательство этому приводит результаты закрытого исследования. Умерших в больницах пациентов, бездомных и не имевших родственников, после захоронения в земле эксгумировали через некоторое время, достаточное для исчезновения мягких тканей. Черепа, не объясняя их происхождения, передали Герасимову и его ученикам. Точное сходство со­зданных портретов с прижизненными изображениями оказалось только в трёх случаях из десяти.

Двойное убийство царя

Подготовленная карамзинским описанием Ивана Грозного либеральная публика с нетерпением ждала портрета царя, изготовленного Герасимовым. Ожидала увидеть лицо тирана, детоубийцы, душегуба и злодея. Словом, чу­довище. Однако Герасимов представил калеку. А ведь Ивану IV, когда он умер в 1584 году, не было и 54 лет. Возраст даже по тем временам совсем не старый.

Однако организм его, действительно, был разрушен. От того мужчины, каким его увидел посол германского императора, мало что осталось. “Он очень высокого роста, — сообщал посол, — тело имеет полное силы и доволь­но крепкое. Большие узкие глаза, которые наблюдают всё самым тщательным образом, челюсть, выдающаяся вперёд, мужественная. Борода у него рыжая с небольшим оттенком черноты, довольно длинная и густая. Волосы на голо­ве, как большая часть русских, бреет бритвой. В руке — посох с тяжёлым на­балдашником, символизирующий крепость государственной власти на Руси и великое мужское достоинство самого царя”. Конечно, годы берут своё. Но в данном случае не годы, а яды.

Всю жизнь Иван Васильевич подозревал, что его самого и его семью от­равляют. Внутренние недруги, а с ними и зарубежные описатели со злым ехидством заявляли: это необоснованная, маниакальная подозрительность — маньяк, да и только. Но вот в 1963 году в Архангельском соборе Кремля вскрыли гробницу Ивана Грозного и его сына Ивана. Исследователи были по­трясены: в костях сына обнаружилось чудовищное количество солей ртути, мышьяка. Количество, несовместимое с жизнью.

Точно так же был “напичкан” скелет Ивана Грозного. А на позвоночнике царя тот же Герасимов зафиксировал большое количество наростов — резуль­тат отложения этих солей. Герасимов признал, что наросты при любом, даже малейшем движении вызывали невыносимую боль. И не только. Некоторые учёные считают, что эти яды могли вызывать резкие перепады настроения: от внезапного гнева к столь же быстрому раскаянию.

Работая над этой главой, я, среди прочих материалов и книг, прочитал в интернете анонимную заметку одного из сегодняшних последышей Карам­зина. Они боятся называть своё имя и фамилию — вдруг встретят на улице и плюнут в морду. Поэтому предпочитают прятаться за всякими никами, типа собачьих кличек. В данной заметке я прочитал такие слова о боли от ядов: “Может, поэтому он так любил делать больно другим”. В этой заметке Иван Грозный и деспот, и мучитель жён, и убийца сына — типовой набор клейм. Впрочем, другие авторы, не скрывающие своих имён и фамилий, пишут, что в таком состоянии царь не мог ударить сына тяжёлым посохом. Он не спосо­бен был поднять руку.

Но вернёмся к отравлениям. Когда вскрыли захоронение первой жены ца­ря Анастасии, там тоже обнаружили огромное количество солей ртути. Они были и в костях, и в прекрасно сохранившейся русой косе царицы, и даже в саване. Подозрения Ивана Васильевича в убийстве любимой жены, надло­мившем ему жизнь, тоже мания?

Наконец, ещё об одном лживом обвинении. Вернее, оскорблении. Четы­ре столетия негодяи распространяли версию, что ртутью и другими ядами ца­ря лечили якобы от сифилиса. После анализа останков выяснилось, что это очередная клевета. Ни малейших следов болезни не выявили. Значит, просто убивали. Причём, заодно с отцом и сына.

До нашего времени дошло несколько икон с изображением Ивана Васи­льевича с нимбом на голове. В сохранившихся святцах одного из монастырей Иван IV упоминается как великомученик. Это означает, что церковь тогда под­тверждала факт убийства первого русского царя.

Почитал Грозного царь Алексей Михайлович Романов, а его сын Пётр Первый считал себя последователем Ивана Грозного. “Этот государь, — го­ворил он, — мой предшественник и образец. Я всегда представлял себе его образцом моего правления в гражданских и воинских делах, но не успел ещё в том столь далеко, как он. Глупцы только, коим не известны обстоятельст­ва его времени, свойства его народа и великие его заслуги, называют его мучителем”. Чтила Ивана Грозного Екатерина Вторая и защищала его от на­падок. Я думаю, коронованная ею деревянная церковь в селе Слотино, предшественница нынешнего храма, где, по преданию, молился Иван Гроз­ный, одно из подтверждений тому.

Ценил Грозного и простой народ. Это отразилось во многих песнях, ска­заниях того времени. Эти явления отметил и наблюдательный посол герман­ского императора Сигизмунд Герберштейн: “Тому, кто занимается историей его, Иоанна IV, тем более должно казаться удивительным, что при такой же­стокости могла существовать такая сильная к нему любовь народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посредством снисходи­тельности и ласки. Причём должен заметить, что народ не только не возбуж­дал против него никаких возмущений, но даже во время войны проявлял не­вероятную твёрдость при защите и охране крепостей, а перебежчиков вооб­ще было мало. Много, напротив, нашлось таких, которые предпочли верность князю, даже с опасностью для себя, величайшим наградам”.

К сожалению, созданный Карамзиным сознательно искажённый облик первого русского царя подтолкнул, как я уже говорил, Александра II вычерк­нуть Ивана Грозного из скульптурных изображений на памятнике “Тысячеле­тие России”. Объясняли так: неэтично ставить фигуру царя в Новгороде, где Иван Грозный казнил боярскую знать.

В истории это событие получило название “Новгородский погром”. Воз­мущением отметились, разумеется, Карамзин и даже Карл Маркс. Сначала о причинах. Екатерина II, полемизируя с Радищевым, говорит о том, что бо­ярская верхушка Новгорода собралась присягнуть польскому королю. То есть оторвать древний русский город от России. А этому название — сепаратизм, за что всегда и везде следовали серьёзные наказания. Вы думаете, из-за че­го разгорелась гражданская война между Севером и Югом в США? Из-за ос­вобождения рабов-негров? Это потом придумали, как благородный лозунг. На самом деле, из-за стремления южан создать своё государство и выйти из США. Одиннадцать южных рабовладельческих штатов образовали конфедера­цию, определили даже столицу и заявили о выходе из Союза. Вроде бы даже имели право: в конституции США не было запрета на выход. Однако прези­дент Авраам Линкольн во главе 20 северных и четырёх пограничных рабовла­дельческих штатов начал войну против южан. Она длилась с 1861-го по 1865-й. Ценой большого количества жизней сепаратизм был остановлен. А недавние две войны в российской Чечне? Тут какая причина? Всё тот же чистейший се­паратизм. Так что Иван Грозный не дал оторвать от России большой кусок её исконной территории. А дело шло как раз к этому. Боярская знать письменно заявила польскому королю Сигизмунду о готовности передать город и все прилегающие земли Речи Посполитой.

Наказание было жёстким. Но не таким, каким его рисовал перебежчик Курбский, который сам там не был, а описывал со слов иностранных “очевид­цев”, тоже в Новгороде не присутствовавших. Ну, можно ли верить “свиде­тельствам”, что было убито 700 тысяч человек, если во всей тогдашней Рос­сии — во всей (!) — насчитывалось около двухсот тысяч. В Москве — пример­но сто тысяч, в Новгороде — 26 тысяч. И также с другими “фактами”. С целью оболгать Ивана Грозного заведомые лжецы выдумывали не только фантасти­ческие цифры убитых, но и абсурдное количество пришедших с царём оприч­ников. Один “свидетель” называл 25 тысяч, другой — 15, третий 10 тысяч, хо­тя официально известно, что их было в несколько раз меньше: 500 человек — личная гвардия — и около полутора тысяч остальных. Также и с жертвами. Тот же Руслан Скрынников, которого нельзя заподозрить в любви к Грозному и который, как известно, десятилетия научной работы посвятил Ивану IV, на­считал 1505 человек. И примерно столько же в списке самого Ивана Грозно­го, который он отправил для поминовения. Это бы подтвердили и подлинные документы, которые хранились в архиве. Но в XIX веке, когда там, как пишет Вячеслав Манягин, работали масон Бантыш-Каменский и его верный ученик Карамзин, они исчезли. Впрочем, были случаи, когда работавшие в наших архивах иностранные специалисты, по словам писателя-историка, вывозили целые сундуки русских летописей. Вот за что надо карать жёстко! Не менее строго, чем за воровство золота, ибо архивы — это золото нашей истории, а значит, нашего места в мировой цивилизации.

Так кем же он был — Иван Васильевич Грозный? Не в искажённом, кривозеркальном изображении Карамзина и в тысячах повторений лжи его либеральными последышами, а хотя бы в небольшом перечне дел, ук­репивших Россию.

Первый русский царь в два раза расширил территорию страны. После по­корения Сибирского ханства Россия стала больше всей Европы. На 50 про­центов увеличилось население. Были проведены несколько стратегических реформ. Юридическая, в результате которой создан свод законов — “Судеб­ник”. Земская реформа ликвидировала так называемое кормление, когда на­значенные властью на места управленцы “кормились” за счёт населения. Вве­дена всеобщая выборность населением местной администрации.

Проведена военная реформа. В России впервые образована регулярная армия — стрельцы. Они были вооружены огнестрельным оружием — пищаля­ми, за спиной — бердыш, на боку — сабля. При Иване Грозном в России бы­ла создана лучшая в Европе артиллерия.

Кроме того, были проведены и другие реформы: местного самоуправле­ния, денежная. Ивана Грозного справедливо называют царём-реформатором. Причём, всё это было сделано им в молодом возрасте: до 30 лет. До то­го момента, когда отравители убили его жену Анастасию.

По личному распоряжению царя построены 40 церквей, 60 монастырей. Основано 155 новых городов и крепостей. Создана государственная почта. Появилось около трёхсот почтовых станций. Установлены дипломатические и торговые связи с Англией, Персией, Средней Азией.

При Иване IV начали собираться Земские соборы — своего рода всерос­сийский совещательный орган при государе. Созданы две типографии. Таким образом, началось книгопечатание в России. Была собрана знаменитая биб­лиотека Ивана Грозного, которая пропала и которую ищут до сих пор. Созда­на сеть общеобразовательных школ. Появилась первая аптека.

Даже части сделанного Иваном Грозным хватает, чтобы согласиться с Пе­тром Первым в оценке его предшественника как великого деятеля России. Но дважды убитый царь — сначала ядами современных ему отравителей, а по­том фальсификацией Карамзина и ядовитой ложью либеральной стаи — две­сти лет предаётся организованной анафеме, как изверг и садист.

Однако попробуйте в Англии назвать Елизавету Первую кровожадной убийцей, уничтожившей 82 тысячи человек, — сразу вызовут полицию. Ска­жут: оскорбляете великую историческую личность нашего государства, а зна­чит — само государство. При этом пояснят, что нельзя судить прошлое мер­ками позднего времени. Такие, мол, были времена, такие были нравы.

Так же скажут об убийцах Варфоломеевской ночи Екатерине Медичи и её сыне Карле IX, об “английском мяснике” Кромвеле, по свидетельствам исто­риков, уничтожившем из полутора миллионов ирландцев около 800 тысяч. Та­кие были времена — и ставят памятники. Кромвеля после смерти пышно по­хоронили, потом выкопали, повесили, снова захоронили, а затем поставили в Лондоне у парламента памятник.

И только Ивану Грозному в России ставить памятники непозволительно. Не так давно в городе Любиме Ярославской области, в городе, который осно­ван Иваном Грозным (есть об этом документы), городские власти при под­держке народа решили поставить памятник Ивану Васильевичу. Однако про­тив этого решительно выступил ярославский архимандрит Кирилл, который написал письмо губернатору, прокурору области и федеральному инспектору, где просто-напросто потребовал не устанавливать памятник Ивану IV. А в обосновании привёл абсурдные доводы: это ухудшит криминогенную об­становку и приведёт к непредсказуемым результатам.

Как известно, у нас Церковь отделена от государства. И почему светская власть должна выполнять предписания служителя культа?

После любимской истории, как говорится, слава Богу, ситуация кое-где стала меняться. По указу правительства Владимирской области установлен памятник Ивану Грозному в городе Александрове. А недавно был воздвигнут грандиозный памятник царю в городе Орле, который и основан по велению Ивана Васильевича. Да, противники этих действий бешено сопротивлялись и сопротивляются. Причём так сопротивляются, что, кажется, верещат, аж брызги слюны летят. Но идею памятника в Орле поддержал даже Патриарх Кирилл, что весьма знаменательно. А само оболгание царя признал и прези­дент Путин. Повторяю, далеко не во всём я с ним соглашаюсь, но в этом пол­ностью поддерживаю. Больше того. Думаю, пора плюнуть на организуемое сопротивление хулителей и поставить памятники Ивану Грозному в основан­ных им городах.

Так называемые либералы настойчиво призывают Россию равняться на цивилизованную Европу и не хотят видеть бревна в европейском глазу. А вот в нашем — соринку раздувают до размеров бревна. Так что же, нам в угоду этой крикливой стае — откройте интернет, и вы убедитесь в словно заказан­ной травле — надо отказываться от своего прошлого, от нашей истории? На этот счёт, я думаю, хорошо сказал Пушкин в письме к Чаадаеву: “Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя, как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблён, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал”.

Пётр Первый и Слотино

Отметился своим пребыванием в царском селе Слотино, причём, судя по раскладу событий, неоднократным, Пётр Алексеевич Романов, будущий Пётр Великий. Но тогда до величия было ещё далеко.

В ночь с 7-го на 8 августа 1689 года в село Преображенское, где был тог­да 17-летний Пётр, прискакали, говоря по-нынешнему, симпатизирующие мо­лодому царю двое стрельцов. Они сказали, что в Москву пришли стрелецкие полки. Готовится расправа над Петром и его семейством. За всем этим сто­ит сводная сестра Петра царевна Софья и её люди. Испуганный Пётр в одной ночной рубашке бросился в ближайший лес. Вскоре туда ему принесли одеж­ду и седло. Всю ночь он скакал в Троице-Сергиев монастырь под защиту этой неприступной цитадели, которую дважды не смогли взять поляки. Вслед за царём туда пришли Преображенский и Семёновский потешные полки — буду­щая российская гвардия.

Несколько дней в монастырь для защиты и поддержки молодого царя при­ходили перешедшие на его сторону стрельцы, военные из Немецкой слободы. 17 августа Пётр направил второму царю — сводному брату Ивану — послание с предложением-требованием исключить имя Софьи из всех официальных до­кументов как царевны. Под охраной её отправили в Новодевичий монастырь, где она прожила до конца своей жизни в 1704 году.

А Пётр немедленно поехал в Александровскую слободу обучать свои по­тешные полки военному делу на профессиональной основе. Руководителем обучения стал командир Бутырского пехотного полка, находившийся на рус­ской службе шотландец, генерал Патрик Гордон. Именно его дневник являет­ся ценным документом об этом периоде жизни и занятиях молодого Петра.

Так же, как с Иваном Грозным, возникает вопрос: почему именно в Алек­сандровскую слободу? Как известно, это была царская вотчина. То есть она передавалась по наследству. После смерти Алексея Михайловича короткое время царствовал его старший сын Фёдор III. Сохранились документы о его поездке в Александровскую слободу и остановке на обратном пути в Слотине. После ранней смерти Фёдора Слободу унаследовали провозглашённые царя­ми Иван и Пётр. Им даже сделали двухместный трон. Но Иван, который был старше брата на шесть лет, имел “здоровье хилое и ум не государственный”. На резиденцию внимания не обращал. Зато Пётр там стал бывать с ранней юности. Сохранилась запись о его поездке туда в июле 1688 года. Когда в 1725 году он умер, Слободу унаследовала недолго правившая Екатерина I, а после неё их с Петром дочь Елизавета. Эта красивая, рослая царевна лю­била веселье, балы, переодевания. Некоторые её поездки, даже на недалё­кие расстояния, вроде как в Троице-Сергиев монастырь и в Александров­скую слободу, длились неделями. Наверняка и в Слотине Елизавета бывала не накоротке.

Однако, в отличие от дочери, Пётр с молодости не любил тратить время попусту. Отправив сестрицу-заговорщицу в монастырь, он немедленно, как уже сказано, поехал в Александровскую слободу. Не только потому, что хоро­шо знал её и окрестности, где можно было лучше тренировать полки, но ещё и потому, что поехал туда с большой кучей своих родственников и их обслу­ги. Взял мать, жену, сестёр, тёток и массу придворных. Разместить их всех можно было только в царском дворце, для ремонта 20 печей которого пять лет назад они с братом велели закупить изразцы.

О том, как шли тренировки, день за днём записывал Гордон. 17 сентября он отметил: “Я тренировал восемь шеренг солдат перед Его величеством”. После этого состоялся долгий разговор с царём. Потом были тренировки кон­ницы, стрельба, в том числе из пушек. А 22 сентября генерал Гордон отме­тил: “Царь Пётр и сопровождавшие его лица покинули Александрову слободу, ночевали в Слотине и 23 сентября прибыли в Троице-Сергиев монастырь”.

Хочу обратить внимание на то, как упоминает Гордон о Слотине. Как о давно знакомом селе, где и он, и другие “сопровождающие лица” бывали не раз — ведь царь Пётр то и дело ездил из Слободы в монастырь, из монас­тыря в Слободу. А дорога была единственная. И село с царским дворцом ров­но на середине пути тоже было единственным пристанищем. Его ни обойти, ни объехать. Поэтому ни в каретах, ни на телегах, ни верхом, ни пешком Слотина не миновали. Даже просто напиться отличной колодезной воды люди ос­танавливались.

Слотино — киносело

В ноябре 1978 года на экраны страны вышел фильм “Трясина”. Он, как свидетельствовали зрители, потряс их. Но прошло немного времени, и кар­тину сняли с проката. Отобрали её высшую категорию и положили на полку.

В чём же дело? Режиссёром был знаменитый Григорий Чухрай, артисты — великолепные: Нонна Мордюкова, Валентина Теличкина, Валерий Носик, Владимир Заманский, Вадим Спиридонов, Владимир Гусев. Что случилось?

История такова. Однажды кто-то из артистов принёс Чухраю заметку в “Комсомольской правде” о том, что где-то обнаружили человека, который всю войну просидел в подполье, прятался там. Чухрай был фронтовиком, он прошёл Сталинградскую битву от первого боя до последнего, был трижды ра­нен. Воевал и дальше, дошёл до Европы. Он, конечно, ненавидел и презирал таких предателей. Но потом задумался, решил сделать картину об этом. Свя­зался с молодым тогда сценаристом Виктором Мережко и попросил написать сценарий.

История, которая в этом сценарии рассказана, примерно как та, только более драматичная. Простая крестьянка Матрёна Быстрова получает “похо­ронку” на мужа. Потом приходит сообщение, что пропал без вести её старший сын. А через некоторое время вызывают на пункт сбора и младшего сына. Она везёт его на лошади зимой, привозит в райцентр. В это время начинает­ся бомбёжка. Всё горит, взрываются бомбы. Она, в ужасе за жизнь послед­него сына, разворачивает лошадь и мчит домой. Там, в селе, она прячет сы­на в своей избе, и всю войну он в ней живёт, таясь от людей.

Съёмки проходили в селе Слотино, и когда я там начал строиться, сохра­нялись все дома, снятые в картине. Хотя и сегодня немало осталось.

Фильм, конечно, драматичный. Но самая тяжёлая роль — у Мордюковой. Я читал одно интервью Нонны Викторовны, где она говорила, как тяжело ей было сниматься в этом фильме. Настолько тяжело, что казалось, будто она никогда его не закончит. Актриса чуть ли не падала в обморок. Однажды она пришла на съёмочную площадку, там женщина собирала реквизит. Мордюко­ва упала ей на грудь и кричала, что не может больше сниматься. “Я умру!” — рыдала она, настолько были тяжелы и убийственны переживания матери, ко­торая стала потом разрываться между двумя сыновьями. Оказалось, старший сын не пропал без вести, а вернулся домой. Правда, невеста, которая обе­щала его ждать, вышла замуж. Для Чухрая это было тоже предательство. А невесту играла Валентина Теличкина, и к ней, я где-то читал, Чухрай отно­сился чуть ли не как к той героине.

Жила Мордюкова в доме, который теперь напротив меня. Он и сейчас со­хранился. Тогда стоял пустой. И его просто отдали артистам. Я разговаривал с добрым десятком свидетелей того времени, читал интервью Мордюковой.

В одном из них она рассказала такую историю. До “Трясины” три года бы­ла в простое, хотя перед тем уже снималась в прекрасных фильмах: “Они сра­жались за Родину”, “Чужая родня” и другие, не говоря о “Молодой гвардии”. А тут её перестали брать. Она вынуждена была ездить с выступлениями по стране. Как-то в одном городке увидела храм. Зашла в него и расплакалась. Сквозь слёзы проговорила: “Да что ж это происходит?” Потом воскликнула: “Господи, помоги мне! Я уже не могу, я устала, вся измучилась ездить с этими выступлениями, с рассказами на тему “Товарищ кино”. Сделай что-нибудь!” Через некоторое время группа вернулась в Москву. И в тот же вечер, когда Мордюкова приехала домой, раздался звонок. Её пригласили сниматься в фильме “Трясина”.

Это сейчас село Слотино довольно доступно в транспортном отношении. Туда можно добраться в любое время года, потому что мы и дорогу сделали своими руками, и “бетонка” близко. Съёмочная группа обосновалась на бе­регу Торбеева озера. Сейчас на том месте частная база отдыха — несколько симпатичных коттеджей, судя по отзывам, приличный сервис. Тогда же стоял один трёхэтажный дом Мособлтура. В нём и разместилась группа Чухрая.

Нынешняя юристка племптицезавода “Смена” Людмила Павловна Шилина не один год руководила Березняковским органом местной власти. Многим из нас она помогала оформить нужные документы для приобретения дома в деревне с землёй. А в пору съёмок “Трясины” была молодой специалист­кой: недавно закончила институт и работала в филиале научно-исследова­тельского института резиновой промышленности. Жила с такими же молоды­ми девчатами в деревне “Смена” — по прямой это недалеко от озера, куда они ходили купаться.

Узнав, что на турбазе живут артисты и снимают фильм в Слотине, девуш­ки однажды вечером пошли на базу. Познакомиться, потанцевать. Пришли и застали только часть съёмочной группы. Остальные уехали в Слотино. “А в этот день, — рассказала мне Людмила Павловна, — прошёл сильный ли­вень. Он размыл когда-то ухоженный царский тракт, давно превратившийся в дорогу ям и колдобин, до такой степени, что машины съёмочной группы не могли тронуться с места. Слотино стало островом, до которого можно было добраться только на тракторе. А он — в соседней деревне Малинники — там отделение совхоза”.

Однажды в какой-то заметке я прочитал, что в Слотине тогда жили десять человек. В другой публикации писали, что шесть стариков, и за хлебом они ходили 12 километров. В действительности это не так. Не только староста Ев­докия Ивановна Чернега, но и Шилина, которая по должности знала все на­селённые пункты и количество жителей там, опровергают такие сведения. Почти во всех домах, а их было больше тридцати, жили люди. Да и началь­ные кадры фильма, где крестьяне серпами убирают хлеб, показывают нема­ло людей. А ведь там снимались местные жители, в том числе Евдокия Ива­новна Чернега, Анастасия Васильевна Малышева и другие. Магазина в Сло­тине, правда, не было. Он был в большой соседней деревне Малинники, где находилось отделение совхоза. Была там и почта — к нам, в Слотино, ещё в начале нулевых ходила женщина-почтальон. Так что до Малинников было, как говорится, рукой подать. 12 километров — это до центральной усадьбы племптицезавода “Смена” в красивом, благоустроенном посёлке Березняки.

Поэтому, когда ливень кончился, кто-то из местных жителей пошёл за трактором в Малинники — выручать артистов.

А в селе о них позаботилась Евдокия Ивановна. Нажарила две огромных сковороды картошки, нарвала с грядки зелёного лука, редиски, поставила большую миску сметаны — у неё и ещё в двух дворах были коровы. Для пол­ноты обеда достала две бутылки самогона. Артисты поставили водку, и начал­ся незапланированный пир.

А сельский посланец пришёл в Малинники, разыскал управляющего отде­лением совхоза Николая Ивановича Щербинина, рассказал о ситуации в Сло­тине. Первым делом решили позвонить на базу, Григорий Наумович Чухрай в тот день не поехал на съёмки. Щербинин его успокоил, сказал, что пошлёт трактор.

Я не был знаком с Николаем Ивановичем. Знал его сына Александра. Удивительный был человек. В молодости работал на заводе. По комсомоль­ской путёвке — был такой способ участия общества в подборе кадров для ор­ганов внутренних дел — его направили в милицию. Учился в специализиро­ванном институте. Стал офицером и поступил работать в ГАИ. Прошёл все ступеньки служебной лестницы и несколько лет был начальником Сергиево-Посадского ГИБДД. Именно он помог мне собрать материал для статьи в пар­ламентском журнале “Российская Федерация сегодня” о бессмысленном, но очень затратном переименовании ГАИ в ГИБДД, где я критиковал тогдаш­него председателя правительства России Михаила Касьянова.

На мимолётный взгляд, внешне Александр Николаевич выглядел простым мужиком. Коренастый, плотный телом, уже полнеющий, большая, круглая, заметно лысеющая голова. Глаза небольшие, но всё схватывающие. Профес­сия наложила отпечаток быстро реагировать. Но в отличие от некоторых дру­гих людей этого рода занятий — чванливых, глядящих как бы мимо человека, если человек им не нужен, — Александр Николаевич был ко многим добрым и отзывчивым. Имея квартиру в городе, они с женой Таисией Михайловной жили в деревне Марино, поблизости от Слотина и тех самых Малинников, где отец Александра Николаевича был управляющим отделением, когда к нему пришёл посланец артистов за трактором.

Трактор он направил. Но вытащить машины съёмочной группы на “бетон­ку” было непросто. Зато на базе успокоились. Людмила Павловна вспомина­ет, как они начали танцевать, веселиться, как ей оказывал знаки внимания артист Владимир Гусев, высокий, завидный красавец.

Поздно вечером приехала группа из Слотина. Но девчатам уже надо бы­ло уходить.

Дом, в котором, по сценарию, жила Матрёна Быстрова и где шли съём­ки, до приезда артистов был пустой, но принадлежал семье Килькиных. О них скажу позднее, а сейчас про многолетнюю депутатку и старосту Чернегу. Ев­докия Ивановна, тогда ещё не старая, но любознательная тётка, повадилась ходить сюда и при случае поговорить с Мордюковой. Бывало так: посидят на ступеньках, потом идут в избу — выпить по рюмочке. Однажды Евдокия Ива­новна пришла, смотрит: выходит Мордюкова и падает со ступенек. “Что с тобой?” — спрашивает Чернега. “Не мешай”, — говорит Нонна Викторов­на, снова поднимаясь на ступеньки. Начинает сходить и тут же опять падает. Так повторилось несколько раз. Обеспокоенная Чернега хотела было помочь, но Мордюкова остановила её. “Это я репетирую. Мне надо так упасть, чтобы был синяк”.

Разумеется, съёмки вызывали большой интерес у жителей не только Слотина, но и окрестных селений. Мне рассказывала дочь Евдокии Иванов­ны Валентина, живущая в соседней деревне Марино, как она, ещё молодой женщиной, вместе с двумя бабками-родственницами пришла на поле, где стоял вагончик съёмочной группы. Хотели сняться в массовке. Стали ждать, когда их вызовут. Ждали-ждали — не зовут. “Вдруг смотрим, — говорит Ва­лентина, — в вагончик вошла молодая женщина. Проходит немного времени и оттуда появляется старуха старухой. Я сильно удивилась, как же её так здо­рово загримировали”. Она ещё подождала и ушла домой. Карьера артистки не получилась.

А карьера эта, если ей отдаваться сполна, очень тяжёлая. На мой взгляд, роль Мордюковой в “Трясине” — одна из лучших в её карьере. Если не самая лучшая. Это поняли не только ценители кино, но и простые зрители. Нонна Викторовна, говорят, всегда старалась работать без дублёров, многое умела делать сама. Мне рассказывала жена моего, к сожалению, рано умершего друга, Александра Сергеевича Килькина, Людмила Михайловна о том, что не­которые зимние эпизоды снимались на её глазах. “У меня недавно родился Серёжа, и я переехала из Загорска к Сашиным родителям в Слотино”. Их дом стоит на возвышенной стороне села. Из него просматривается значительная часть Слотина. Людмила Михайловна хорошо запомнила, как Мордюкова но­силась на санях по селу, сама управляя лошадью.

Ровесник фильма Серёжа, о котором она сказала, теперь Сергей Алек­сандрович Килькин, высокий, симпатичный мужчина, подполковник МЧС. Живёт больше в Слотине, чем в Сергиевом Посаде.

Меня давно занимает вопрос: как появилась в абсолютно сухопутном ме­сте фамилия, связанная с большой водой? Я спрашивал об этом своегосель­ского друга Сашу Килькина. Ничего толком он мне не сказал. Даже про де­да упоминал едва-едва. Прав был Геннадий Филиппович Попов: память нам усердно отшибали. Да и сами мы не слишком старались передавать семей­ные истории от дедов внукам. Помню, как меня поразила заметка в какой-то газете о еврейской семье, которая знала своих предков, если не ошибаюсь, чуть ли не со времени распятия Христа. Помнят несколько поколений предков горцы Кавказа. А мы не всегда дедов помним... Спрашивал я Владимира Александровича Чеканова, которого называл местным Пименом. Он многое знает о людях села, бывших и нынешних. Знает в том числе о том, что у де­да — отца его матери, в девичестве Килькиной, — было около десяти брать­ев и сестёр. Все они когда-то жили в Слотине, и Володя даже называл мне их дома, сказал, что от деда по матери перенял благородное дело: стал хо­рошим пасечником. Но откуда пошла фамилия Килькиных, не знал. Остава­лось искать другие пути.

Интересно изучать происхождение фамилий. Моя, например, думаю, ба­зируется на двух основаниях. Кто-то из предков был скуповат, соль — этот древний дефицит — щепотками давал взаймы. Второе основание могло быть связано с церковной реформой XVII века, когда Патриарх Никон отменил пра­вило креститься двумя перстами, то есть двумя пальцами. Было велено — тре­мя. Иначе говоря, щепотью. Или щепсзткой.

Фамилия “Щепсзткин” со средних веков часто встречается в архангельских местах. Там для рыбаков соль — важнейший продукт. Так что тут могло по­явиться первое основание. Однако предки моего отца были из Волжского ка­зачьего войска, расформированного и расселённого Екатериной II за участие в пугачёвском бунте. Наиболее продвинутые казаки могли первыми начать креститься щепотью.

А Килькины? То ли кто-то из предков был маленький, как килька. То ли занимался промыслом этой небольшой, вкусной рыбёшки. Главное, он дол­жен жить там, где она водится.

Однажды Володя Чеканов принёс мне краеведческий журнал. В нём по­томок коренных жителей села, сын реставраторов и сам реставратор Николай Сорокатый вскользь упомянул о русском учёном Степане Петровиче Шевырёве, который, оказавшись в 1847 году в Слотине, обратил внимание на необыч­ный для здешних мест говор. Он напоминал новгородский. Как здесь оказа­лись новгородцы, задумался я. Узнать удалось легко. Дед Ивана Грозного ве­ликий князь Иван III в борьбе с Великим Новгородом насильно переселял, то есть депортировал, строптивых новгородцев на владимирские земли. А они — в двух километрах от Слотина. Оставалось понять, известна ли была новгородцам килька? Выяснилось, знали они её. Килька водится в основном в Балтийском, Северном, Норвежском морях. Балтика же через Неву, Ладож­ское озеро, реку Волхов соединяется с озером Ильмень, которое находится поблизости от Новгорода. Здесь рыбку ловили предки Килькиных, и она по­падала на стол новгородцам. Вот и разгадка необычной озёрно-речной и мор­ской фамилии в сухопутном Слотине.

Но я отвлёкся на эти поиски, в том числе, потому, что они имеют отноше­ние к фильму “Трясина” и его создателям. Дом, в котором снималась Мордю­кова, где прятался, издеваясь над матерью, младший сын (артист Андрей Ни­колаев), из-за которого она прогнала старшего (артист Вадим Спиридонов), чтобы тот не увидел дезертира, куда постоянно заходил Григорий Чухрай и другие актёры, сохранился в том же виде. Сейчас в нём живёт Валентина Ивановна Килькина. Наша старшая дочь Наталья, которая имеет дар худож­ника, зарисовала его. Валентина Ивановна не местная. Она из другого райо­на Московской области. Вышла замуж за старшего сына Килькиных Алексея Сергеевича. Они долго мыкались без хорошего жилья в Загорске. Дом и до съёмок, и после них стоял пустой. Валентина только приезжала сажать ого­род — нельзя было бросать землю. Однажды в дом забрались воры. Ничего особенно не взяли — ценностей здесь не хранили.

Единственный нанесли урон, да такой, что Валентина Ивановна до сих пор вспоминает с сожалением, — испортили старинный, обитый металлом сундук. Когда его открывали, раздавался красивый, мелодичный звон. На этом сундуке любила сидеть Нонна Мордюкова, с интересом оглядывал его Григорий Чухрай.

Сегодня о том, что в доме Килькиных снимался драматичный фильм “Тря­сина”, что здесь работал выдающийся советский режиссёр Григорий Наумо­вич Чухрай с командой великолепных артистов, среди которых звездой пер­вой величины сверкала Нонна Викторовна Мордюкова, знают только жители села Слотино. А это не совсем справедливо. В 1992 году редакционный совет Британской энциклопедии “Кто есть кто?” включил Мордюкову в первую двад­цатку самых выдающихся актрис ХХ века. В какой-нибудь другой стране зна­менитости такого уровня поставили бы памятники, открыли музей. В Слотине сегодня сделать это пока невозможно. Я как-то завёл с Валентиной Иванов­ной разговор о фильме, о Мордюковой. Спросил: “А не хотела бы ты, Валя, переехать в город?” Муж у неё умер. Она отрицательно покачала головой: “Нет, Вячеслав Иваныч. Что мне там делать? Сидеть да в окно глядеть? Тут у меня хозяйство”. Помолчала и добавила: “Природа”.

У неё, действительно, есть хозяйство. Три козы, куры, кошки, собака Чу­байс. Козье молоко, яйца дают хорошую добавку к пенсии. Плюс своя картош­ка, огородно-парниковые овощи. При нынешних, зверски растущих ценах — тоже неплохо. Наконец, природа. Для Валентины Ивановны она и красота, и польза. С козами идёт в лес, дышит свежестью и собирает грибы. И она не скучает: её часто навещает дочь и сын.

Но всё же, пока исторический дом живой, его надо как-то отметить. Хо­тя бы повесить мемориальную доску.

Глава 9

Спаянные одной страстью

Мои первые охотничьи опыты относятся к подростковому возрасту. После войны степь, прилегающая к Сталинграду, какое-то время не распахивалась: слишком много мин и снарядов находилось в земле. А там, где засевались первые гектары, не применяли гранулированные удобрения. Всё это создава­ло прекрасные условия для размножения куропаток. И люди видели, как вече­ром эти птицы стаями летели где-то около Мамаева кургана и на окраинах го­рода, бились о провода и падали мёртвыми. Народ их собирал, была еда.

А мы, пацаны, в это время стали пользоваться так называемыми поджи­гами. Поджиг — это вроде пистолета. На деревянное ложе накладывалась трубка, которая загибалась на ручке. Около загиба делался пропил. В трубку набивалась спичечная сера, потом бумага в виде пыжей и нарубленные зуби­лом кусочки гвоздей. Рядом с пропилом прикреплялась спичка, по ней чир­кали, она зажигала ту серу, которая в трубке, и раздавался выстрел. И гвоз­ди летели довольно далеко. Я вспоминаю, кого-то даже ранило.

Но мы поняли, что так можно охотиться на куропаток. И первые такие вы­стрелы я тоже делал, как и другие пацаны. Не скажу, чтобы очень удачно. Правда, и попасть было нетрудно, потому что куропатки летели большими стаями. Это была даже и не охота, а какие-то попытки, ибо какой пацан по­сле войны, тем более в Сталинграде, не хотел бы подержать в руках оружие! Кстати говоря, здесь его было так много, что сплошь и рядом ребята носили пистолеты, были автоматы, некоторые даже держали пулемёты.

Ружейное братство

Настоящая охота у меня началась, когда я приехал после Смоленска в Волгоград. Случайно как-то познакомился с кем-то из охотников, съездил с ними ещё без ружья. Меня это захватило. Я купил ружьё, которое, кстати говоря, у меня было до недавнего времени. Это с конца 60-х годов до сих пор. Ну, кроме него, ещё было оружие.

Я стал ездить на охоту. Ездил несколько раз с директором универмага, в подвале которого в 1943 году взяли в плен Паулюса. Интересный был чело­век — этот директор. Воевал. Многое знал. Я о нём однажды написал. Мы с ним в степи тоже стреляли куропаток.

Работая в “Волгоградской правде”, я однажды наткнулся на письмо из города Волжского от охотинспектора Юрия Шубина. Известно, что в редак­циях нередко встречаются журналисты, которые знают и хорошо освещают какую-то любимую ими тему. Меня интересовала природа. Естественно, мне попадались письма, касающиеся её охраны, охоты, рыбалки, лесонасажде­ний. В своём письме Ю. Шубин писал о том, что браконьеры из власти под­водят его под уголовную статью. А надо сказать, что Росохотрыболовсоюз и госохотинспекция всё время имели натянутые отношения. Это происходи­ло и наверху, и в низовых звеньях. И вот областное общество охотников об­рушилось на этого охотинспектора за то, что он задержал влиятельных бра­коньеров.

А где задержал? К этому времени в Волжском был построен огромный хи­мический комбинат. И у него по технологии были образованы так называемые пруды-накопители, куда он сбрасывал отработанную воду. Сначала первый был пруд большой, там вообще, по-моему, адская была смесь. Оттуда — в другой, в третий и, наконец, в так называемый большой лиман Волжского химкомбината. Этот водоём был виден из космоса благодаря своим разме­рам. С годами он зарос камышом, образовались огромные острова. И среди охотников он получил название “Химдым”. Так вот в этом “Химдыме” была прекрасная утиная охота, ибо на пути к югу осенью и с юга на север весной здесь останавливались десятки тысяч уток. Я раза два туда ездил, пока мне не попало это письмо.

Я приехал в Волжский. На окраине города жил в частном доме Юрий Шу­бин. Разговорился с ним. Он мне показал протоколы, другие документы на задержанных браконьеров.

Вернувшись в Волгоград, я пришёл к председателю областного общест­ва. Захожу, сидит могучий старик, весь обросший, по-моему, у него даже из ноздрей, из ушей волосы растут. Он мне сразу напомнил истукана с острова Пасхи. Я рассказываю ему историю Шубина. Он мне небрежно: “Да ладно, это всё ерунда”. Я узнал, что этот старик давно уже руководил волгоградским обществом охотников и рыболовов, что он был отставной милиционер при ка­ком-то высоком звании: полковник, что ли. И, конечно, он поддерживал тех, кто при власти. А тут какой-то охотинспектор задержал некоторых из них, на­чал протоколы составлять. Они попёрли на него.

Я написал статью в защиту Шубина. Этот истукан с острова Пасхи отреа­гировал небрежно, типа: ходят тут всякие, пишут.

А надо сказать, что редактор “Волгоградской правды” Алексей Митрофа­нович Монько был человек принципиальный. И когда он видел, что на выступ­ления газеты реагируют примерно так: “Да пошли вы, ребята!” — он заводил­ся. Но заводился не так, как Иванов в Ярославле, бурно краснея, вздымая волосы, а весь собирался, недобро прищуривал глаза и говорил: “Ну-ка, иди сюда. Что там у нас ещё имеется?” А имелось уже немало. Пошли письма от других охотинспекторов, от охотников с критикой областного общества. Я дал вторую статью — разгромную. Причём обоснованную. А Монько в конце ещё приписал: “И куда смотрит центральный райком партии Волгограда?!” Пред­седателя тут же переизбрали, выгнали. Ну, ему было уже, наверное, 80 лет с лишним. Избрали кого-то другого. А к Шубину я стал ездить на охоту. И у меня официальное появилось разрешение, похожее, как я говорил, на мандаты времён революции 1917 года. В разрешении перечислялось всё, что я мог добыть. И там, в этом “Химдыме”, я тренировался стрелять: влёт, в угон, на штык, на подлёте. Потому что патроны были металлические, и сна­ряжал я их сам.

К тому времени я продал мамин дом и купил машину “Москвич-412”. При­езжал на нём на работу в редакцию. В машине было уже и ружьё, и патроны, и одежда. Поскольку я ещё поддерживал гаишников, у меня были тёплые от­ношения с начальником ГАИ Борисом Ивановичем Цветковым, нормальные отношения, без всяких заискиваний с обеих сторон. Он мне дал пропуск, так называемый “вездеход”, с красной полосой. Я садился в машину в центре Волгограда и летел на северную окраину, а это 25-30 километров. Потом че­рез плотину Волжской ГЭС, и к Шубину. Там я охотился.

Помню, как в один из первых раз приехал к нему после моих выступле­ний, когда всех разгромили, браконьеров осудили, по крайней мере, они от­стали от Шубина. Он вызвал своих сыновей — двух подростков, и сказал: “Вот, запомните, это Вячеслав Иванович, он спас вашего отца. Вы должны это не забывать”.

Я охотился в этом “Химдыме” все годы, пока не уехал в Ярославль. Но не только на уток и гусей я охотился в Волгоградской области. Благодаря приро­доохранным мероприятиям здесь появились лоси. Они спускались с северных регионов через центральные в этот южный регион. Жили они и питались в Волго-Ахтубинской пойме. Там я тоже охотился. И должен сказать, что мя­со лосей нас поддерживало, начиная с ноября где-то по март.

После второго приезда в Ярославль я стал уже заядлым охотником. Задружился с руководителями областного общества охотников, с руководством охотинспекции. Ездил два раза в охотхозяйство Ярославского шинного завода. Оно находилось в Ростовском районе, недалеко от городка Петровска. Оно и сейчас там, наверное, находится, если, конечно, существует. База хозяйст­ва на берегу речушки. На высоком косогоре — двухэтажный дом. Хороший дом, добротный. На втором этаже несколько комнат для гостей, на первом эта­же — комнаты для егерей и водителей. На первом же этаже кухня и большая столовая, где могут разместиться человек тридцать. И вот там мы после каж­дой охоты собирались. Один из наших “орлов” — специалист по приготовлению печени Лапский — жарил печёнку. Второй спец — Том Фетисов — обжаривал вермишель. За длинный стол садились все вместе — мы, известинцы, работ­ники хозяйства, егеря, водители. Приезжал раза два директор шинного заво­да, Герой Социалистического Труда Владимир Петрович Чесноков. Каждый раз встречал нас председатель заводского охотколлектива Тимофей Фёдорович Новиков — интереснейший самобытный человек, которому я дал кличку “Мама­ня Груня” и которого описал в рассказе “Маманя Груня и монах”.

В нескольких десятках метров от дома на реке была баня. К ней пройти можно было с берега по мосткам. А с другой стороны — выход из парилки по ступенькам в воду или, если зимой, в прорубь. Баня была шикарная: боль­шой предбанник с хорошим столом, с камином. Человек пятнадцать можно было усадить за этот стол.

Однажды, ещё работая в “Волгоградской правде” и будучи внештатным корреспондентом второй газеты страны, я приехал в Москву и зашёл в отдел информации “Известий”. Там меня уже заочно знали, поскольку давал нема­ло информации. Познакомился с редактором отдела Юрием Васильевичем Пономаренко. Это был среднего роста плотный мужчина, даже немножко пол­неющий, с круглой головой, коротко стриженный. Глаза часто прищуренные, смеющиеся. И вообще он улыбался нередко. Но его взгляд мог быть и жёст­ким, губы сразу твёрдо сжимались. Чувствовалось, что человек прошёл вой­ну. Юрий Васильевич имел один из высших орденов Польши, потому что пер­вым посадил самолёт ещё в горящей Варшаве. И считался польским героем.

Через него проходила моя проблемная корреспонденция “Право на вы­стрел”. И, можно сказать, мы с ним были заочно знакомы. Разговорились. Оказалось, он тоже охотник, причём с большим стажем. Поэтому, когда я переехал в Ярославль и появился снова в Москве, договорившись при этом с руководством охотколлектива Ярославского шинного завода, что я приеду со знакомыми “известинцами” на весеннюю охоту на тетеревов, мне дали добро.

Я позвонил Юрию Васильевичу, и он приехал, взяв с собой Игоря Кар­пенко. Вот так я познакомился с Карпенко. Мы пошли ночью в поле. Там сто­яли шалаши. Это была моя первая охота на тетеревов. Я даже не знал, как всё будет. И вдруг перед рассветом послышались волнующие бормотания. Вот так я познакомился с известинскими охотниками.

В следующий раз приехали уже несколько человек, но теперь осенью, для охоты на копытных — на лося, на кабана. Приехал Надеин Владимир Дми­триевич, Игорь Александрович Карпенко, Пономаренко Юрий Васильевич, приехал Фетисов Том Иосифович, и, по-моему, в этот раз впервые появился в нашей компании знакомый Игоря Карпенко Володя Страхов, или Владимир Александрович Страхов.

И начались наши интенсивные интереснейшие охоты. Чего только мы не видели, каких только у нас приключений не было! Некоторые из них я описал в романе “Крик совы перед концом сезона”. Причём были такие моменты... Едем в “кунге” (это машина с закрытым кузовом), сидим битком, нас там че­ловек шесть, ещё егерей человека четыре-пять. Тесно сидим. Тут же собаки в ногах лежат. Идёт разговор, плетётся одно за другое, второе, третье за чет­вёртое. Я несколько раз думал: вот где надо всё записать, потом ведь приго­дится. Разговоры о политике и о женщинах, о газете и реальной жизни, о за­границе и о том, что у нас. И всё это идёт непрерывно.

Машина прыгает на кочках. Нас подбрасывает. Мы хватаемся друг за дру­га, смеёмся. Снова кто-то начинает какую-то тему, другие её подхватывают. Это были интереснейшие часы. Мы всё больше и больше сплачивались, всё более тесным становилось наше общение.

Немного скажу о каждом из моих друзей. Главным в компании, если так можно сказать, непререкаемым авторитетом был Владимир Надеин. Он рабо­тал редактором отдела фельетонов “Известий”. Очень талантливый человек. Перед тем работал в журнале “Крокодил”. Написал фельетон, который касал­ся одного из первых секретарей обкома партии на Украине. Тот обиделся. По­жаловался Хрущёву, решил, что это неправильно.

Это были хрущёвские времена. Володю из “Крокодила” уволили. Он мне говорил: “Представляешь, ещё вчера мне до ночи не давали даже уснуть звонками дома. Звонили-звонили, уверяли, что они друзья, что помогут мне в случае чего, только сейчас надо помочь им”. Как только его уволили, с ут­ра — ни одного звонка. И очень долго так было. Потом он пришёл в “Извес­тия”, стал работать там в отделе фельетонов. Редактором был Семён Руден­ко, корреспондентом, таким же как Надеин, был Эльрад Пархомовский. Со временем Надеин возглавил отдел.

Вот он был как бы формальным и неформальным лидером нашей компа­нии. И эту его роль никто не оспаривал. Даже Игорь Карпенко, энциклопеди­чески образованный человек, ум которого был заполнен фантастическим объ­ёмом знаний из разных сфер жизни, даже он, который мог бы поспорить с На­деиным по объёму знаний, даже он признавал лидерство Надеина. Володя был остроумен, весел, хороший организатор, отзывчивый человек. Именно он приезжал ко мне в Казахстан, когда меня за мои критические выступления решили прихватить и изобразили якобы браконьерскую мою охоту с предсе­дателем областного охотобщества. Состоялся даже суд, но всё рассыпалось. А до этого Надеин приезжал в Ярославль после моего фельетона о разворо­вывании материалов. Я об этом писал раньше.

Скажем, Том Фетисов не имел никогда машины, но был заядлым охотни­ком. И оставить его без выезда было просто невозможно. Надеин забирал его из дома, вёз на базу, а потом отвозил домой.

Он был крупного размера, с немного нависшими над серыми глазами веками, с небольшими чёрными усами. В тот период он чаще был человеком добрым, смеющимся, хохмачом, ну, и спорщиком. А Игорь Карпенко, ум ко­торого тоже был забит множеством знаний, выглядел иным. Он был ниже среднего роста, широкоплечий, плотный, как спортсмен, который оставил спорт. Я ему дал кличку Домкрат, ибо сила у него была большая. Спокой­ный, невозмутимый. Даже когда мы вместе с ним работали, я никогда не слышал какого-то всплеска эмоций. И, наблюдая за ними обоими, я выявил, скажем так, формулу умов. У Карпенко был ум, я его назвал ум-сундук. Спроси его о чём-нибудь — он откроет сундук памяти, пороется в своих сло­ях, тут же достаёт и говорит. Но дальше эти сведения никак не работают. А у Надеина был ум, который я назвал ум-котёл. Это что-то вроде того, ког­да варит хозяйка борщ, и уже варево имеет определённый вкус. Вдруг до­бавляется что-то немногое, что сразу меняет вкус всего варева. Вот также Надеин. Он быстро находил нужные сведения, загорался от них, и всё начи­нало светиться по-новому.

Игорь был красив, хотя уже не первой молодости. Ярко-голубые боль­шие глаза. Говорят, когда был молодым, в него влюбилась известная актриса Ия Савина, которая снималась в фильмах “Дама с собачкой”, “Гараж” и дру­гие. И, самое главное, что я хотел бы отметить, он был очень порядочный человек.

С нами в компании одно время ездил бывший главный редактор “Комсо­мольской правды”, а потом заместитель главного редактора “Известий” Лев Константинович Корнешов. Затем он подтянул своего сына Сашу. Надо ска­зать, что Саша работал в КГБ. И, насколько нам известно, курировал твор­ческую интеллигенцию. То есть ему надо было как раз среди нас быть. Но, я думаю, он нас не закладывал.

Следующим я бы назвал Володю Лапского. Лапский не всё время с нами ездил, от случая к случаю. Но это был парень, как бы сказать, своеобразный. Он закончил сначала Московский институт иностранных языков, потом учился в Военном институте иностранных языков, знал немецкий, французский, ис­панский. И готовился ехать, по-моему, в Германию. Но где-то на каком-то приёме, в каком-то посольстве какое-то неосторожное слово сказал. И кто-то донёс “куда надо”. Лапский оказался невыездным. На 20 лет!

Когда мы начали ездить в 1968-1969 годах в Ярославскую область на охо­ту, его с нами не было. Он в это время работал в журнале “За рубежом”. В “Известия” пришёл в 1973 году, в 1987 году поехал за границу, в ФРГ. В 1992 году вернулся.

Когда я его увидел первый раз, отметил: большой лоб, рыжие усы, лицо удлинённое. Я бы сказал, привлекательное, но по-мужски. Хотя, может быть, привлекает и некоторых женщин. Взгляд ироничный, чуть-чуть надменный. Как оказалось, эта надменность относилась не к нам, а к той системе, кото­рая его 20 лет не выпускала за границу. А наши поездки он считал райскими отдушинами, глотком воздуха.

Действительно, мы все были близки, у нас были интересные разговоры. Он мне рассказал, почему Надеин возненавидел его и стал считать плохим журналистом-международником, хотя раньше было иначе. Якобы одна жен­щина, которая нравилась Володьке, сказала ему, что Лапа её добивался. По­сле этого произошёл обрыв. Страдая от того, что он невыездной, Лапский, по его словам, находил отраду в любовницах и охоте.

Ущербность от статуса “невыездной” сказывалась на его характере и по­ведении. Он жёлчно юморил, как-то вызывающе острил. Но в целом он был интересный парень, довольно умный, тоже, кстати, пишущий. Сейчас уже, по-моему, несколько книжек издал.

Был ещё Том Иосифович Фетисов. Маленький, щупленький добрый чело­век, с вечно слезящимися глазками. Особенно когда выпьет, глазки слезят­ся, блестят. Такой благодушный. Никогда не кричал, никого не перебивал. Я всех их хорошо описал в “Крике совы...”, кроме Лапского, — его, по-мое­му, у меня там нет.

Следующим я бы назвал Страхова Владимира Александровича, — нашего госплановца. Подтянутый, худощавый, стройный, собранный. Самый настоя­щий человек из Госплана. Он нередко приезжал на охоту прямо с работы — в костюме, галстуке, в туфлях. Приезжал на своей “Волге”. И уже на базе пе­реодевался во всё охотничье. У него была светлая куртка короткая. А зимой, в морозы, надевал белый тулуп. Кстати говоря, в морозные охоты надевали тулупы Лапский и я — мне когда-то отец подарил его, поскольку командовал каким-то складом. Остальные тоже одевались по погоде: в дублёнки, в тёп­лые куртки, ибо попробуй постоять минут 40-60 на морозе в 25 градусов в лёгкой одежонке! И ведь не сойдёшь с номера без команды — дисциплина была жёсткая. Однажды Ашраф Ахметзянов не услышал сигнала отбоя и сто­ял в лесу, пока за ним не приехал егерь. А у Ашрафа от мороза лопнули стёк­ла очков.

Кстати, об Ашрафе. Он влился в нашу компанию несколько позднее. Со­бранный, волевой, с твёрдым характером татарин, видно было, что он не да­вал спуску “лесным братьям” в Прибалтике, когда воевал против них. А вообще-то — хороший, весёлый мужик. Мог где-то посмеяться, но не шутник.

Это так немного о нашей компании. Ну, естественно, и обо мне. Как я себя могу охарактеризовать? Говорят, я был и острый, и хваткий. В “Крике совы...” я описал себя в двух ипостасях: и Волков, и журналист Савельев, когда речь зашла об “Известиях”. И чтобы закончить об охоте, расскажу один случай. Приехали в Переславский район. Это самый южный район Ярослав­ской области. Нас расставили на большой просеке. За спиной — лес, и ме­трах в тридцати — тоже такая широкая просека для высоковольтной ЛЭП. Столбы уходят влево, теряясь где-то вдали, и вправо. Справа, метрах в двухстах просеку пересекает дорога и уходит в низину с густым лесом. В эту низину уехали наши загонщики. А перед тем, когда мы подъезжали к просеке, туда, в низину, в большой лесной массив, по той же дороге про­ехала легковая машина. Я увидел на полке, позади задних сидений лежит похоронный венок. Машина скрылась, а нас егеря стали расставлять на но­мера. Слева от меня, метрах в двадцати, оказался Лапский. Стоим, ждём.

Мороз за двадцать, а голосов загонщиков всё не слышно. Наконец далеко­далеко в лесу послышались крики. Когда наступает такой момент, мгновенно собираешься, весь превращаешься вслух и, не поворачивая головы, шаришь глазами по лесу за просекой. Голоса сначала были громкие, потом стали ти­ше и вдруг совсем смолкли. Я понял, почему. По югу Ярославской области, то есть именно в этих местах, проходит левая часть так называемой Клинско-Дмитровской гряды. А это холмы, крутые овраги, мелкие и глубокие впади­ны, снова возвышенности. Видимо, загонщики двинулись в нашу сторону с возвышенности, а потом углубились во впадину. Кричать, наверняка, про­должали, однако голоса их тонули в глубине леса. Не понимая, в чём дело, как я потом выяснил у ребят, все ждали продолжения. Стояли и мы с Лапским, застывшие на морозе.

Вдруг с той стороны, откуда поначалу раздавались голоса загонщиков, донеслись звуки известного похоронного марша Шопена. Я вспомнил легко­вую машину, венок в ней и понял, что кого-то хоронят в невидимом населён­ном пункте. И внезапно, скосив глаз, увидел, как Лапский, подняв голову к небу, держа ружьё наперевес, зашагал вперёд. Изумлённый я зашипел: “Лапа, ты куда? Вернись на место!” Кричать было нельзя, зверь мог стоять уже у края противоположного леса. Но и оставлять шагающего, устремивше­го взор к небу Лапского, тоже было недопустимо. Я снова, теперь уже гром­че, окликнул словно потерявшего ощущение реальности Лапского. Он вдруг встал, опустил взгляд на лес, повернул лицо ко мне, и, словно лунатик, по­шёл по своим следам назад.

Едва он вернулся на место, слева от нас, метрах в ста, выбежал на про­секу лось. Кто-то из наших выстрелил, и лось упал.

Я потом спросил его: “Что произошло?” Володя как-то странно посмот­рел на меня и сказал: “Я думал, это голос неба меня позвал. Представля­ешь, почему в морозной тишине, из глубины глухих лесов зазвучала похо­ронная музыка?”

Много лет я собирался написать рассказ об этом. Но так и не случилось.

Рыбацкие колориты

Постепенно в наши охотничьи поездки стала вклиниваться рыбалка. Сна­чала мы ездили ловить рыбу в Подмосковье, а потом перешли на Астрахань.

Страсть к рыбалке стала проявляться, как говорят, с ранья. После вой­ны жизнь в Сталинграде была далека от сытой. Бабушка варила щи из лебе­ды. Помогал огород. А летом стала все чаще добавляться в рацион рыба. Ну, какая рыба? Мелочь, которую называли чехондой. Сходив в первые разы с пацанами на берег Волги, я потом уже больше себе не представлял, что можно как-то без этого обходиться. Снасти были у нас примитивные до не­приличия: прут — удилище, нитка катушечная и какой-то крючок. Но рыбы мелкой — чехонды — были тучи. Поэтому мы возвращались к концу дня по до­мам, увешанные крест-накрест, как пулемётными лентами, снизками этой чехонды. Она была маленькая, но жирная. Из неё делали котлеты, её жари­ли, с ней варили уху.

Постепенно я стал ездить за Волгу, переезжать на пароходике и ловить рыбу уже там. Кстати говоря, об этих рыбалках у меня есть два рассказа: “Казнь С. Разина” и “Лучше бы не было того табора”. Оттуда я уже приезжал чуть-чуть с более крупной рыбой, допустим, с сазанчиками с ладошку, с плот­вой, краснопёрками. Но вообще, скажем так, с детства я больше любил ло­вить, чем есть. Меня волновала эта страсть, когда поплавок вдруг качнётся, дёрнется и потом — раз! — уходит в глубину. Свой этот прут поднимаешь рыв­ком, а там что-то в глубине бьётся...

В конце 50-х годов вдруг на Волге появилось большое количество суда­ка. Мы стали ездить за судаком. Каждое утро чуть свет, даже ещё по темноте, вставали, кто-то друг за другом заходил, шли пешком торопливо на Волгу. Пе­реезжали на полуостров Крит, проходили через местную деревню, потом дальше по берегу и располагались рыбачить. Но сначала надо было наловить малька. А вода ещё холодная, только-только рассветает. Тем не менее мы брали кусок марли, заходили в воду и вытаскивали мальков большое количе­ство. Они трепыхались, бились в этой марле. Мы их в котелки. И готовились ловить.

А ловили так. У каждого было бамбуковое удилище с небольшой длины леской — метров пятнадцать: судак рано утром подходил близко к берегу, поскольку тут было много малька. На конце лески — грузило и крючок, на ко­торый за спинку цепляли малька. Ох, сколько же мы ловили этого судака! Ловили страстно, ловили охотно. Каждый выкладывал из своей камышовой кошёлки всё, что там было, и укладывал плотно рыбу, которую перед тем мы закапывали в прохладный, влажный песок.

Наконец, наступало время уходить домой. Кошёлки плотно забиты суда­ком, всё, что в них было: одежда, обувь, котелки — или надевалось, или при­вязывалось к поясу, а то и к жерди, которую продевали через ручки двух ко­шёлок. И начинался тяжкий путь. Раскалённый песок обжигал голые ступни — обуться было нельзя: сотрёшь ноги. Жара, тяжесть двух кошёлок — несём вдвоём. Идёшь и мысленно говоришь: ну, всё, чтобы я ещё завтра пошёл, да плевать я хотел на этого судака, пошёл он к чёрту! Так мы доходили до пристани, переезжали Волгу. Сначала раздавали лишнюю рыбу соседям. По­том начали торговать на рынке этим судаком. А поскольку я жил в центре, у матери было много знакомых, и мне уже лет 15-16, то приходилось вроде как маскироваться. Надвину соломенную шляпу на глаза и торгую.

Астраханскую рыбалку мы в какой-то мере открыли случайно. Страхов, который в Госплане курировал авиационную отрасль, иногда ездил на охоту со своими госплановскими людьми и с оборонщиками. Конечно, с нами ему было во сто крат интереснее, чем там стоять всё время навытяжку. Однажды он увидел в буклете Министерства обороны какое-то упоминание о рыболов­ной базе в Камызякском районе Астраханской области. Собравшись туда ехать, он пригласил Игоря Карпенко. Вдвоём они поехали на эту базу. Когда вернулись в Москву, Игорь начал рассказывать о рыбалке. Вообще что-то бы­ло необычное, там какие-то страшные рыбы, леску рвут в два счёта. Спин­нингом они там ловили жерехов, судака. А на донку поставили, схватил кто- то, и они только потянули — раз! — и оборвалось всё.

Слушая эти рассказы, я догадался, в чём дело. Я же ведь сталинградец. Понял, что это сомы.

В следующий раз поехали на эту базу всей компанией. Её директор Геор­гий Васильевич Бочарников был любопытный мужик. Вообще все эти люди, они, как правило, очень умные, очень находчивые, пластичные, умеют раз­говаривать с людьми. Могут быть строгими, когда нужно — податливыми, спо­собны многое рассказать, потому что знают тьму всяких историй. Впоследст­вии после его смерти эту базу унаследовал и стал ей владеть его сын Саша Бочарников. Мы ездили и к нему.

Сначала надо сказать, какой мы увидели дельту Волги. Волга разбива­лась на несколько крупных рукавов, каждый из которых, в свою очередь, рас­текался несколькими речками. А эти речки, в свою очередь, разливались на ещё более мелкие речушки. И вся эта водная сеть уходила в море, образуя безграничные просторы. По-местному — “раскаты”. Вообще говоря, местные названия интересные. Например, лодка-плоскодонка — это кулас. Лысуха, или водяная курочка, называется там кашкалдак. Небольшая, заросшая, как правило, камышом часть водной глади — култук. Омуты на речках — котлы.

И вот мы приехали на эту базу. Она стояла на стыке двух речек. Более крупная шириной, может быть, метров 8-10, и рядом в неё же впадала речуш­ка где-то метра три, четыре, пять, но тоже быстрая, тоже глубокая. Место по­разило нас обилием рыбы с первого раза. Пока мы ждали егерей, которые заправляли бензином моторки, Игорь стоял на краю помоста и забрасывал удочку. Я подошёл. Он выдёргивает большую, граммов на 300-400 красно­пёрку. Вполголоса говорит: “Шестьдесят восемь...” Снова забрасывает удоч­ку и через пару секунд вытаскивает следующую, такую же краснопёрку: “Шестьдесят девять...” Увидев меня, с удивлённой улыбкой говорит: “Это не Подмосковье наше. Здесь рыбацкий рай”.

Надо сказать, как мы вообще ездили туда. Перед началом подписки все газеты и журналы проводили встречи с читателями. Это чтобы привлечь людей к своему изданию. “Известия” не отличались от других. Только журналисты ез­дили в разные места. А мы застолбили себе Астрахань. Мы встречались там с первым секретарём обкома партии, но в основном контактировали с предсе­дателем облисполкома. Нам подбирали коллективы, где мы должны выступать с рассказом о газете. Должен заметить, что встречи эти были интересные.

Выступали в основном мы с Надеиным, как самые говорливые. Игорь Карпенко был сдержан, Том Фетисов — не оратор, Страхов не имел к газете никакого отношения. Правда, был ещё один интересный рассказчик — Ашраф Ахметзянов. И, если Надеин говорил о газете в целом, я как собкор — о Ка­захстане, то тема Ашрафа в это время волновала многих. Он приехал из Ира­на, где свершилась “исламская революция”, и всё происходящее там очень интересовало астраханцев — ведь Иран был на другой стороне Каспийского моря, в ту пору внутреннего советского “озера”. А события у южного соседа происходили драматические. Ашраф рассказывал, как в стране громили всё, связанное с американцами, ибо шах Реза Пехлеви был поклонником США. Весь образ жизни менялся в соответствии с воинствующим исламом и шари­атскими судами. Ашраф говорил, что даже туалеты перестраивали на другой манер: нельзя было задом сидеть к Мекке.

Особенно бурно реагировали люди в коллективах, куда мы приходили, на рассказы Ашрафа о бесправии женщин в соответствии с новыми мусуль­манскими законами. “Теперь, — говорил Ахметзянов, — мужчина может очень легко развестись с женой. Он должен повернуться три раза (Ашраф показы­вал, как это сделать) и сказать: “Я свободен. Я свободен. Я свободен”, — по­сле чего женщину выгоняли из дома. С собой она могла взять только-то, что на ней было надето. Поэтому женщины ходили, обвешанные бусами, с коль­цами и перстнями на всех пальцах, поскольку никто из них не знал, когда муж повернётся три раза”.

Я не помню ни одного случая, чтобы слушатели не реагировали бурно. Особенно запомнилась мне встреча на каком-то рыбокомбинате. В большом зале “красного уголка” сидели одни женщины. Они пришли прямо от рабочих мест: в оранжевых прорезиненных куртках, таких же штанах. Женщины были как на подбор: здоровенные, могучие. Пока Ашраф рассказывал про шаха и даже реконструкцию туалетов, работницы слушали настороженно, но мол­ча. Но когда он заговорил об исламском разводе, “красный уголок” яростно загудел: “Это что такое?! Куда бабы-то смотрят? Порвать надо эти законы! Мы бы им дали!” Ия подумал: “До чего же раскрепостилась у нас женщина!”

После встреч мы возвращались в гостиницу, где предварительно заказы­вали небольшой номер для Игоря Карпенко. Не потому, что мы не любили на­шего друга, а ради его и нашего спокойствия. Он храпел так, что мы не могли заснуть всю ночь. Причём он интересно храпел: начинал рычать, потом завы­вал, потом как будто запевал, потом вроде затихал — было такое впечатление, что он помирал. Затем опять начинал потихоньку похрапывать, быстро наби­рал обороты, и опять начинался весь этот концерт.

Утром нас отвозили. Сначала мы ездили на самоходке, а это, должен вам сказать, часов семь-восемь из Астрахани в дельту. Это уже потом мы доезжа­ли на машинах до ближайшего к базе посёлка, где пересаживались в мотор­ные лодки и плыли на базу. Оттуда к месту рыбалки наш караван вёз кто-ни­будь из егерей. Каждый сидел в своём куласе и, пока плыл, готовил снасти. Мне запомнилась первая рыбалка. Нас привезли на речку, где был большой и глубокий “котёл”. Позднее мы узнали, что в таких “котлах” по краям держит­ся сазан, а в глубине жирует сом.

Встали по разным берегам, привязав куласы за камыш и кустарник. Забро­сили донки. А у меня тогда была снасть простая — алюминиевый двухколенный спиннинг, и “киевская” катушка, обычная, с двумя ручками. Понимая, что мо­гут быть сомы, взял толстую, миллиметровую леску, тройники с палец величи­ной. Я забросил две донки: ближе к берегу — на сазана, а вторую — в омут.

По пути подстрелили утку и чайку — сом клюёт на кишки. Сижу. Вдруг кон­чик удилища тихо нагнулся к воде. Я схватил спиннинг, дёрнул его, катушка затрещала, но то, что было в глубине, не тронулось с места. Кричу: “Ребята, по-моему, я поймал какое-то дерево!” А там иногда река тащит по дну под­мытые и поваленные деревья. Думаю, наверное, за дерево зацепился. Вдруг затрещала катушка и что-то сильно потянуло вниз. “Чёрт возьми, подводную лодку, что ли, поймал?” — насмешливо подумал я. А неведомая сила продол­жает тянуть вниз, катушка с треском крутится, ручки бьют по пальцам. Начи­наю подтягивать. Подтягивается-подтягивается, потом опять тащит в глубину. Понимаю: это рыба.

И что потом началось... Она тянет, катушка с визгом разматывается, руч­ки бьют мне по пальцам, они уже в крови. Я заматываю быстрее. Мне кричит Карпенко: “Ты её мучай!” Короче говоря, когда подтащил рыбу к лодке, по­нял: это сом. Огромный, в лодку втащить невозможно. Кое-как продел через жабры толстый капроновый шнур и привязал его за корму. Мы половили ещё какое-то время. За нами приехал егерь. Снова связали куласы, и он с улова­ми повёз нас на базу. Там мы решили замерить моего сома. Положили на тра­ву, я лёг рядом. Свой рост знаю: метр, семьдесят три сантиметра. Разницу стали измерять спичечными коробками. Оказалась длина сома два метра во­семнадцать сантиметров. Затем были меньше. Совсем маленьких я отпускал и говорил: скажи родителям, чтобы не выпускали вас из дома без пригляда.

Первые разы за нами приезжали ребята на моторке, егеря. Мы опять цеп­лялись друг за друга и плыли на базу. Потом нам предоставили полную воз­можность самостоятельно добираться до базы. А это против течения и тол­каться шестами. Ну, и мы, конечно, часа по полтора, по два пихались. Зато, приехав в Москву, глядели на себя, как на культуристов.

Сомовые рыбалки были, конечно, великолепны. Но и сазаньи — не хуже. Егеря знали все места и привозили нас на сазаньи реки. И что тут начиналось! Забрасываешь донку, через короткое время удилище дугой сгибается к воде, хватаешь его, а на том конце какой-то зверь. Сильный, как боров, прёт то против течения, то поперёк реки, то снова от твоего берега к противополож­ному — это сазан.

Мы привозили в Москву сазанов, нос которых был у пупка, а хвост лежал на земле. Вот такие были сазаны.

Не раз мы выезжали на раскаты. Кстати говоря, проезжали через поля лотоса. У меня есть фотографии, где мы в лотосе. Накрылись его листами — они довольно большие, стоим голые в куласах: на многие километры нико­го и ничего нет. Раза два-три мы останавливались у раскатов на ночёвку, чтобы утром поехать на рыбалку. Наша компания, два-три егеря на двух крымах (крым — это большая моторная лодка) выбирали продуваемое ве­терком место, чтобы не доставали комары. Да и комаров-то было мало: ко­нец сентября ведь!

На каждом крыму лежало по куласу. На них мы собирали стреляных уток и лысух. На мелководье выключали моторы, и лодки потихоньку двигались вперёд. Вода прозрачная, видно, как в траве идут сазаны, большие щуки, не говоря о разной мелочи. А перед ночёвкой надо было сделать ужин. Мы проплывали островки камыша. Около них тучи кашкалдака, то есть лысух. На скорости мчимся туда, они взлетают, гремят выстрелы. Набьём, ребята подбирают. Возвращаемся на выбранное место. Моторки соединяются. Ребя­та втыкают шесты в ил — это по-ихнему “закалываются”. На корме зажигают небольшие паяльные лампы, и начинают варить шулюм.

И вот наступает вечер. Поперёк одного из крымов вверх дном кладётся кулас. Он становится как бы столом. Второй кулас спускаем на воду, потому что в крыму надо будет потом спать. С двух сторон садимся мы с егерями, и начинается пиршество. Господи, какие же это были благословенные време­на! Яркая луна освещает бескрайнюю гладь раскатов. В камышах крякают и ворочаются утки. Где-то слышно — падают на воду гуси. Разговоры — это само собой, мы ребят расспрашиваем. Но главное — еда. Из прекрасного мя­са водяной курочки — сытный шулюм.

Мы из Москвы привозили редкие продукты, потому что в провинции с ни­ми стало уже плоховато. К этому времени появились так называемые “кор­мушки”, то есть спецраспределители для определённого круга работников, где по заказам покупались разные продукты, которых не было в магазинах. Страхов имел доступ к такой “кормушке” в Госплане. В “Известиях” Игорь Карпенко был прикреплён. Потом туда попал и Володя Надеин. Они там бра­ли колбасы копчёные, сервелат, датскую свинину в баночках, исландскую се­лёдку в различных соусах. Конечно, ребята-егеря набрасывались на это. А мы — на шулюм и, естественно, на помидоры. А помидоры какие... И, ко­нечно, на арбузы. Ой, какие же это прекрасные астраханские арбузы. Я опи­сал астраханский арбуз в своей повести “Билет на поезд к вечной мерзлоте”.

Вот так мы и ездили. Летом и ранней осенью — рыбалка с утиной охотой. Поздней осенью и зимой — охота на копытных: лося, оленя, кабана. Эти охо­ты я описал в романе “Крик совы перед концом сезона”.

Дело подходило к перестройке.

Глава 10

От объятий до баррикад

Приход Горбачёва и началоперестройки мало кто в стране встретил без одобрения и без энтузиазма. Вязкий застой тормозил, и сильно, развитие го­сударства. Когда я впервые услыхал слова Брежнева о бережном отношении к кадрам, то сказал коллегам: “Ну, ребята, это будет загнивание”. Ибо уже чувствовал, как снижается требовательность, на смену ей идёт всепрощение. За этим призывом вставало правило никого не трогать, многое прощать, сло­вом, беречь кадры.

Особенно негативно эта политика стала проявляться в национальных ре­спубликах. Прикрываясь национальными особенностями кадровой политики, здесь начала бурно расти мафиозность, партийные и государственные чинов­ники срастались с организованной преступностью. Я это видел на примере Казахстана, а он тогда был в этом смысле ещё не самой метастазно-раковой республикой. Мафия взращивала национализм, национализм разрушал госу­дарство. Я на эту тему опубликовал в “Известиях” ряд материалов. Особенно бурную реакцию вызвала статья “Паутина”. Я о ней упоминал в главе “Дом в деревне с землёй”.

Ректор одного вуза в Южном Казахстане, сам представитель Старшего жуза — их у казахов три: Старший, Средний и Младший (это роды) — прини­мал за взятки в студенты молодёжь своего жуза. Причём брал с уровнем об­разования за 7-8 класс. Писем пришло полтора мешка. Возмущение было большое. Но взяточник отделался выговором. Я назвал это явление “нацио­нал-протекционизмом”, и, как мне сказали, этот термин вошёл в документы Политбюро ЦК КПСС.

Вместе с тем я считал, что предыдущая политика Брежнева была доволь­но плодотворной, и говорил друзьям-коллегам по охотничье-рыбацкой компа­нии, что, если бы не застой, мы будем вспоминать брежневское время, как одно из благодатных. Так оно и вышло, но до той поры оказалось и далеко, и болезненно.

Разлом начинается с трещин

В критике застоя наша компания не была исключением. Тем более что мы находились на острие всех проблем и перемен. Газета стала резко ме­няться. В это время главным редактором уже был Иван Дмитриевич Лаптев. Он пришёл из “Правды”, сменив Льва Николаевича Толкунова. И вот эти пе­ремены, этот ветер освежающий стал всё сильнее чувствоваться на страницах газеты. Публикации становились всё раскованней и острее. Газета загово­рила о проблемах, о которых раньше старались молчать. Именно в “Извес­тиях” был напечатан материал о человеке без определённого места житель­ства, и в обиход вошёл термин “бомж”. Впрочем, были и другие прорывные публикации.

В 1988 году у меня вышла публицистическая книга “Пласты сдвигаются” с подзаголовком “Канун и начало перестройки”. Уже само название этой кни­ги говорило о том, что в стране началось движение огромных пластов. Это ге­ологический термин, за которым стоит, как правило, большое потрясение, сильные изменения в коре Земли со всеми вытекающими последствиями. В книгу вошли материалы, в основном опубликованные в “Известиях”, кото­рые рассказывали о положении в тогдашней Калининской области (Тверская область ныне), в Осташковском районе.

Надо сказать, я много чего узнал интересного об этих местах. Сам город Осташков, который находится на Селигере, распланирован, как Петербург. Улицы у него прямые, как в Ленинграде, проспекты пересекаются линиями, так и там то же самое. Городок был до революции достаточно культурным. Промышленность там была. Сейчас район больше сельскохозяйственный. Я ездил по колхозам, говорил со многими людьми. Их мнения о том, как должна меняться жизнь, были изложены в этой книге.

“Известия” становились чем дальше, тем более драчливыми. Конечно, до той отвязности, которую набирали яковлевские “Московские новости” или журнал “Огонёк” недавно правоверного слуги партаппаратчиков Короти­ча, дело не доходило. Но и у нас многие, ещё вчера холуйствующие перед партийной властью журналисты, причём почему-то особенно женщины, го­товы были разорвать попустительствующих хозяев.

Ветер свободы не только продувал страницы, но и задирал уже подолы; о той нормальной осторожности, к которой я призывал в книге, они и слышать не хотели. Об осторожности в ремонте здания страны, чтобы не сносить всё дотла, а убрать ненужное, мешающее, тормозящее развитие, оставив луч­шее. А оно было. Было в здравоохранении, науке, культуре, человеческих от­ношениях. Да и в промышленности тоже.

Недавно по интернету в очередной раз прокатилась волна изумления от пренебрежительных слов Путина в адрес советской промышленности. Гово­рил он это несколько лет назад, но народ снова и снова их показывает, удив­ляясь, негодуя, издеваясь. “Всё, что мы производили, — сказал он, — было никому не нужно, потому что наши галоши никто не покупал, кроме африкан­цев, которым надо по горячему песку ходить”.

Путин сказал это о товарах народного потребления, найдя между тем до­брые слова об оборонной промышленности, но и с товарами народного по­требления, прямо скажем, загнул. Почти 290 миллионов человек ходили, что ль, в набедренных повязках, как в Африке? Или в лаптях по асфальту? Ниче­го подобного! И одеты были, и обуты. Работала швейная промышленность. Обувная. Выпускалось множество товаров народного потребления. Не все на уровне западных аналогов, но были и такие, за которыми там, на Западе, го­нялись. Цена ниже, а качество порой выше.

Я не говорю про советский эксклюзив: чёрная икра, лучшая водка. Было и промышленное производство. Зеркальные фотоаппараты, лучшие марки ча­сов, которые, по отзывам иностранцев, котировались выше швейцарских. А советский вездеход “Нива”! За ним — невиданное дело для свободного рын­ка! — записывались в очередь. Преимущество “Нивы” перед хвалёными запад­ными вседорожниками мы сами видели на наших просторах. Холодильники до последнего горбачёвского времени, когда мафия специально не пускала в Москву и крупные города составы с продовольствием, не пустовали. Выбор был не обильный, зато продукты — самые здоровые в мире: советские ГОСТы строго следили за этим. Не то, что сейчас: то и дело отравления. Да и холо­дильники выпускались, их было несколько наименований. Некоторые марки служили по 20-30 лет. У меня самого был такой, “Орск” назывался.

При этом я совсем не в восторге от организации дел с товарами народ­ного потребления. Ведь могли же большинство соцстран наладить их выпуск. Правда, им не пришлось биться в таких тисках трудностей, как нам. Сразу после войны недавние союзники приняли так называемую программу “Ко­ком”. Цель её была в том, чтобы запретить поставки Советскому Союзу тех товаров, которые могли бы помочь нашей экономике сделать технологичес­кий рывок.

И нашей стране, разорённой и сожжённой от западных границ до Волги, пришлось рассчитывать только на себя, создавать всё самой: от иголок до ра­кет. Мы создали. И стали второй экономикой мира. Чтобы перечислить толь­ко названия товаров, которые выпускал Советский Союз, потребуется много книжных страниц. В том числе такую продукцию, которую с удовольствием покупали экономически развитые страны. В СССР было отличное станкостро­ение, эффективное машиностроение, атомная отрасль, ракетостроение.

В этом отношении характерно признание американского президента Джо­на Кеннеди. В специальном послании конгрессу США в январе 1963 года он сказал: “Советское образование — лучшее в мире. Мы должны многое из не­го взять. СССР выиграл космическую гонку за школьной партой”. Советский Союз входил в число 5 стран мира, которые могли строить самолёты от чер­тежа до готовой машины. То есть в самолётостроении был полный цикл. Авиа­парк СССР занимал 40 процентов от всего количества самолётов в мире. Страна была исчерчена авиалиниями вдоль и поперёк: от маленьких посёлков до больших городов.

Одно это говорит об уровне развития государства.

А то галоши... Почти тридцать лет живёт сегодняшняя Россия на прежде накопленном багаже, продавая только нефть, газ, уголь, открытые в боль­шинстве “производителями галош”.

Но вернёмся к “Известиям”. На “летучках” у нас всё чаще разгорались споры, как я говорил, не столько о качестве материала, сколько о том, как он отражает — правильно или неправильно — те тенденции и пути, по которым на­до двигаться стране.

Поскольку “летучки” наши стенографировались и рассылались собкорам по Союзу, а те, в том числе и я, давали их читать и местным коллегам, то вну­тренняя жизнь “Известий”, позиции журналистов газеты освещались доволь­но широко. Не говоря уже о том, что “Известия” выходили в то время снача­ла восьмимиллионным, а затем — десятимиллионным тиражом каждый день. Я выступал против снесения всего и вся. И в “летучках” эта моя позиция от­ражалась.

Всё чаще стали возникать русофобские крики. Одним из инициаторов этой русофобии был заместитель главного редактора Николай Давидович Боднарук. Родом он, по словам Владимира Надеина, с Западной Украины. Являлся сотрудником КГБ. Отработав собкором “Комсомольской правды” в одной из социалистических стран, вернулся в Союз и через некоторое вре­мя стал заместителем главного редактора у нас. Русофобия не всегда звуча­ла открыто. Но она выпирала в правках материалов, в оценках публикаций. Я, естественно, выступал против таких подходов, и это фиксировалось в сте­нограммах наших “летучек”.

Чем дальше, тем активнее я включался в политическую борьбу не только в газете, но и за её пределами. В начале 1989 года началась подготовка к вы­борам в народные депутаты СССР по новому закону. Эта подготовка вообще взбудоражила страну. Выборы должны были проходить на альтернативной ос­нове и при критическом наступлении на КПСС. Её представители на местах то и дело терпели поражение. Я в этот момент стал вести “телемосты” с избира­телями на Центральном телевидении. Местный корреспондент в каком-нибудь городе вызывал какого-то человека, который рвался в кандидаты, я его пред­ставлял, давал возможность высказаться на всю страну. Зачастую этого бы­ло достаточно, чтобы ещё вчера безвестный человек, которого знало немно­го людей, сразу становился бешено популярным. Таким образом, когда про­шли выборы, у меня среди народных депутатов СССР оказалось десятка два моих “крестников”.

Межрегиональная депутатская группа

Весной 1989 года выборы состоялись. И я провёл мероприятие, за которое впоследствии переживал, страдал и до сих пор считаю, что, может быть, зря это сделал. Хотя помыслы были самые благие и развитие событий показало, что и без меня кто-нибудь это дело организовал бы. Видя по работе предыду­щего Верховного Совета, что главную скрипку в нём играют аппаратчики, а де­путаты лишь поднимают руки за подготовленные аппаратчиками проекты зако­нов, я решил каким-то образом поднять роль и активность депутатов. А как?

Это они должны решить сами. Я собрал группу избранных народных де­путатов в “Известиях”, чтобы они обсудили какие-то предстоящие возможно­сти своей работы, договорились, как координировать её. Позвал знаменито­го офтальмолога Святослава Николаевича Фёдорова, с которым был хорошо знаком. Не раз я поддерживал его во время избирательной кампании, обща­лись до неё, да и после тоже, когда он стал избираться в Госдуму первого со­зыва, а в 1996-м бороться за пост президента РФ. Вот был бы достойный пре­зидент! Но российскому и зарубежному ворью нужен был Ельцин.

А в 1989-м мы мечтали о нормальной демократии, то и дело повторяли ставшее лозунгом времени название моей статьи “К диктатуре Закона!”, спо­рили. Я как-то не сразу понял выгоду его затеи сделать плавучий госпиталь и проводить операции на корабле. “Ты хочешь распространять свой метод за рубежом, — говорил я ему (мы были на “ты”), — пусть строят капитальные клиники, будешь туда приезжать и работать, сколько надо”. “Ты не прав: что значит не приходилось считать большие деньги. Никто не будет строить доро­гой, с уникальным оборудованием госпиталь для эпизодических приездов иностранного специалиста. Значит, люди будут слепнуть. А корабль пришёл в Дубай, народ туда идёт, из других эмиратов приезжают. На судне оборудо­вание, как у нас в Москве. Можем стоять, сколько нужно. Потом отправляем­ся в другое место”.

Те, кто прошли через руки Фёдорова и его сотрудников, были потрясены. Почти ослепшие, они начинали видеть. Святослав Николаевич рассказал мне такую историю. Через несколько дней после одной операции, у него снова по­явился этот старик-пациент. Начал что-то рассказывать. Фёдоров вопроси­тельно посмотрел на переводчика. “Господин очень богат, — сказал тот. — Он обращался к разным врачам, никто не помог. А вы вернули ему глаза. Он го­ворит, что вас прислал Аллах”. Фёдоров улыбнулся и сказал: “Вообще-то ме­ня прислало советское правительство. Но если он так думает, я не возражаю”.

Святослав Николаевич погиб в 2000 году. Погиб нелепо. Возвращался на вертолёте из командировки в Тамбов. Думаю, многое не успев сделать. Его ищущая, талантливая натура всё время находила новое в методах лечения, в организации работы и жизни коллектива. Он организовал большое подсоб­ное хозяйство, которое кормило сотрудников, создал эффективную систему оплаты труда.

Но и осталось немало. Действует созданный им Межотраслевой научно-тех­нический комплекс (МНТК) “Микрохирургия глаза”. Теперь не надо ездить за лечением только в Москву. Подобные клиники образованы во многих городах.

Но главное — создана школа академика Фёдорова, выращены сотни учени­ков. С одним из них, учеником раннего призыва — нынешним главным врачом МНТК “Микрохирургия глаза” Николаем Петровичем Соболевым — меня свела дорога жизни. Сын военного лётчика, часто направляемого на новые места службы, от Германии до Дальнего Востока, он сменил несколько школ. Послед­няя была в Москве. Здесь же закончил 1-й медицинский институт. Собирался стать урологом. Уже и направление получил в институт урологии, чтобы там об­ретать выбранную специальность, ибо мединститут даёт лишь общие знания.

Однако в тот момент, когда оставалось получить последнюю подпись, к выпускникам пришёл, как вспоминает Соболев, заводной и увлекательный главный офтальмолог Москвы Эрик Наумович Вильшанский. “Ребята, кто хо­чет пойти работать у Фёдорова?” — задорно спросил он. А у многих в стране, не говоря о студентах медвузов, на слуху были две фамилии: Илизарова и Фёдорова как самых продвинутых первооткрывателей в медицине. “Он на­чинает строить 11 специальных клиник по стране. Здесь делает уникальные операции. У нас есть своя ферма, мы ездим на лошадях, и вообще, кто пой­дёт, не пожалеет. Даже зарплата почти в три раза выше”, — энергично убеж­дал Вильшанский.

Соболев вместе с несколькими выпускниками пошёл. И не пожалел. Ра­ботал азартно, не считаясь со временем. Делал много операций. Из рядово­го врача стал главным. Защитил кандидатскую диссертацию, тему которой не только одобрил Фёдоров, но и лично подписал аннотацию. Сейчас Николай Петрович, не оставляя многохлопотной должности главврача, закончил док­торскую диссертацию по той же редкостной теме, которую в своё время одо­брил его учитель Святослав Николаевич Фёдоров. При этом остаётся опери­рующим хирургом. Только вместо полутора тысяч операций в год, которые он проводил раньше, сейчас делает 600-700.

Но я отвлёкся от зарождения Межрегиональной депутатской группы, кото­рая началась с нескольких человек, собранных мною в редакции “Известий”. Ничего не поделаешь, если дорога жизни оказалась многолюдной, если шага­ешь по ней энергично, но при этом, бывает, спотыкаешься, принимая фаль­шивые слова за искренние чаяния души. Вот такими людьми, думающими только о благе страны, показались мне и другие собранные мной депутаты.

Тельман Гдлян, который в это время был чуть ли не национальным героем Советского Союза, раскрутившим так называемое “хлопковое дело”, извест­ный экономист, ставший потом мэром Москвы Гавриил Попов, председатель колхоза Лапкин. Несколько иным был инвалид Заславский, который яростно громил советскую власть и провозглашал так называемые демократические принципы. Впоследствии он стал председателем Октябрьского райсовета и фигурантом ряда скандальных дел по незаконной, как уверяли его критики, распродаже собственности в районе.

Об этом я подробно написал в “Крике совы...”. Сейчас повторяться не бу­ду. Но именно с этой встречи началась будущая межрегиональная депутатская группа. Я уверен, что, если бы не я собрал, они, наверное, сами бы собрались.

Почему я думаю, что моя заслуга в этом не слишком велика? Да потому, что когда я решил нечто подобное провести в Ленинграде и поехал туда, ока­залось, что там уже Собчак собрал депутатов, они стали договариваться, как себя вести, какие приоритеты, в какие комитеты идти и т. д.

К слову говоря, в вагоне поезда, который шёл в Ленинград, мы оказались вместе с Мишей Полтораниным. Его я знал ещё как собкора “Правды” в Ка­захстане. Он тоже меня читал. Поэтому мы были и заочно, и очно знакомы. А он был близок к Ельцину, был редактором “Московской правды”, постав­ленным Ельциным. И являлся не просто сторонником Ельцина, а его глашата­ем. Я говорю: “Миша, я смотрю на ельцинское окружение и думаю, что он всё-таки большая с..., он черт-те-что наворотит”. — “Да что ты, старик, он такой демократ, вы не представляете, какой он демократ”.

Перед этим я тоже о нём думал, ну, не как о демократе, а как о проти­вовесе члену Политбюро, куратору разрушающей гласности Александру Яковлеву. Дело в том, что чем дальше, тем больше я убеждался в негатив­ном воздействии Яковлева на слабого Горбачёва. И я подумал, что вот про­тивовесом этому крылу, разрушающему, яковлевскому, может быть Ельцин. Однажды выходим втроём — Ельцин, Полторанин и я — после очередного за­седания Съезда народных депутатов, когда ещё только формировались его управляющие органы, я говорю Ельцину: “Борис Николаевич, как вы смот­рите на то, чтобы занять пост председателя Комитета конституционного над­зора?” Эта должность была ещё вакантна, а центробежные процессы уже на­бирали силу. Начались разговоры о выходе из Союза, и я думал, что Ельцин с демонстрируемой им хваткой “саблеруба” сможет приструнить зарываю­щихся разрушителей.

Ельцин посмотрел на меня, потом говорит: “Это же надо будет сдавать значок”, — и показывает на эмалированный значок депутата СССР. Я в тот мо­мент ещё не знал, что на этом посту человек остаётся депутатом. Но увидел, что Ельцин ни в коем случае не хочет отдавать доставшийся ему статус депу­тата. От этого разговора у нас с Полтораниным осталась фотография во всю первую обложку газеты “Мегаполис-экспресс”. И подпись под ней, не помню: то ли соратники, то ли единомышленники.

Речь, которой не было

В советское время существовала теория, согласно которой не личности, а народ делали историю. Я сомневался в этом. Любя историю, видел, что именно личности меняют её. Народ, зачастую, выступает в роли бревна, ко­торым разрушается существующее состояние общества. Пример Полторани­на в очередной раз подтверждал это.

Когда Ельцина перевели из Свердловска и сделали первым секретарём Московского горкома партии, он начал кромсать здешнюю партийную вер­хушку. Всё больше и больше нарывался на конфликты, и на одном из плену­мов ЦК КПСС его освободили. Он по привычке запил, залез в какой-то каби­нет, а перед этим решил покончить жизнь самоубийством. Но странное какое- то самоубийство было: взял канцелярские ножницы и проткнул себе живот, что ли. И в это время Миша сочинил якобы речь Ельцина на Пленуме, где его снимали. От первой буквы до последней выдуманную, которой не было даже близко.

Но в той фальшивой речи вроде как говорилось, что Ельцин осуждал горбачёвский путь, что он осуждал коррупцию, что он боролся за народ, критиковал жену Горбачёва Раису Максимовну за любовь к дорогим нарядам за казённый счёт, что нужно было поднять уровень жизни народа, но ему не давали этого сделать. Эта подмётная “речь” была опубликована в сотнях га­зет, в самиздате. А надо вспомнить тогдашнюю народную эпиграмму: “По России мчится тройка — Мишка, Райка, Перестройка...”. И из раздавлен­ного, никчёмного человека, каким оказался Ельцин незадолго до этого письма, вдруг вырос в глазах народа былинный русский богатырь, его за­щитник и спаситель.

Однажды, выходя поздно вечером из редакции, я увидел, как какая-то женщина приклеивает к стене “Известий” листок. Подошёл. Прочитал:

Чешет коррупция лысое темя.

Пьют с коньяком валидол бюрократы.

Это ж какое, товарищи, время —

Ельцин с триумфом идёт в депутаты!

Вот так эта фальшивка повернула в значительной мере ход истории нашей страны. Знал бы тот же Полторанин, люди, расклеивавшие листовки, кого они возводят на российский Олимп, думаю, съели бы эти исписанные листки.

К диктатуре закона

В конце 80-х годов, особенно в 1988 году, ближе к 1989-му начал разго­раться Карабахский конфликт. Первыми его стали раскручивать армяне. Азер­байджанцы не ввязывались, сидели молча, жили так себе. А потом и их разо­грели, и они пошли. Где-то в это время в “Известия” приехал Горбачёв. Я тогда был председателем профсоюзной организации, самой крупной в редакции об­щественной структуры, и одновременно парламентским обозревателем.

Ну, сели за столом в кабинете главного редактора. Я оказался почти на­против Горбачёва. Он начал красноречиво опять толковать о перестройке, о трудностях, которые есть, о сопротивлении ей. И коснулся Карабахского конфликта. Говорит: “Я знаю, кто его раскручивает, это поэтесса Сильва Капутикян, публицист Зорий Балаян и целый ряд других людей”. И пошёл гово­рить дальше. Я его спрашиваю: “Михаил Сергеевич, а почему вам не сказать об этом публично и не огласить народу фамилии тех, кто раскручивает боль­шое опасное дело, грозящее сильными потрясениями?” Он отмахнулся: “Ты ничего не понимаешь. Этого не надо ничего делать”.

А конфликт тем не менее становился всё более опасным, и надо было принимать какие-то срочные меры на государственном уровне. В 1989 году я написал статью и опубликовал в “Известиях” под названием “К диктатуре За­кона!”, где говорил о том, что единственная диктатура, которая достойна су­ществовать, — это диктатура закона и, как я подчёркивал, закона, которому должны подчиняться все — от дворника до президента.

Я говорил о том, что мафиозные структуры, разжигающие этот конфликт, этот территориальный спор, поднимут волны народного гнева с той и с другой стороны, эти волны лавинами двинутся друг на друга, сметая на пути и жизни, и нормальные отношения человеческие. А мафиози нырнут на дно, переждут там все эти столкновения, которые они создали, и вылезут. И суть статьи бы­ла, что Горбачёв должен использовать силу закона для того, чтобы этих людей мафиозных, во-первых, поснимать с должностей, во-вторых, предать суду.

Должен сказать, что название статьи “К диктатуре Закона!” стало лозун­гом, как ни странно, одновременно и разрушительных сил, и сил, которые хо­тели сохранить Советский Союз. И даже его произносили в окружении Горба­чёва. Но сам он ничего для урегулирования Карабахского конфликта тогда не сделал. Конфликт разгорался, разгорался и, в конце концов, начались боевые действия. И сотни, если не тысячи людей с одной и с другой стороны постра­дали, армян выгнали из Азербайджана, азербайджанцев гнали из Нагорного Карабаха. Этот конфликт тянется до сих пор. Недавно он снова вспыхнул, сно­ва начались военные действия. А сейчас уже и XXI век.

Кстати говоря, в статье “К диктатуре закона” я говорил о необходимости чуткого подхода к межнациональным отношениям. Я говорил, что проблемы экономические волнуют людей, но они звучат, как струна контрабаса. Это то­же может возбудить человека. Но национальный вопрос — это даже не струна скрипки. Это своего рода струна Эоловой арфы, на которую достаточно ду­нуть, чтобы национальная струна зазвучала или возвышенно, или тревожно, или вызывающе.

Слово как оружие разрушения

В стране всё сильнее нарастало противостояние и хаос. Это, как в зерка­ле, отражалось и на газете. Но газета была не только зеркалом, она стала всё чаще выступать поджигателем. Один из последних редакторов “Известий” Ва­силий Захарько в своей книге “Звёздные часы и драма “Известий” приводил пример одной из “летучек”, где я в очередной раз выступал и говорил следу­ющее: “Если мы и дальше будем не обращать внимания на то, как на наши публикации реагируют на местах, то это самоубийственный путь.

В стране, которая звенит от множества межнациональных и наслаивае­мых на них проблем, нельзя не думать, как и чем наше слово отзовётся. Жизнь даёт тысячи примеров того, как вредное слово выводит на площади массы народа, как неосторожная или, прямо скажу, провокационная публика­ция уничтожает то, что ещё можно было сохранить, и начинает литься кровь”.

В редакции уже всё чаще спорили не только по материалам, но и выхо­дили за их пределы.Я был не только заместителем редактора “Известий” по отделу Советов и моего друга Игоря Карпенко, но одновременно парламент­ским обозревателем. Работал с депутатами, в том числе с теми, кто стал, благодаря мне, народным избранником. Писал отчёты с заседаний Съезда народных депутатов и Верховного Совета, статьи на остро политические темы. В отделе у нас было ещё три человека. Люди разного уровня способности и, как стало выясняться, разных политических устремлений. Одним из недавно принятых был маленький, щуплый мужчинка с басовитым, не по комплекции, голосом. Давал простую несложную информацию в номер, но имел большие амбиции, которые стали проявляться довольно необычным образом. Однаж­ды, не помню по какому поводу, он вдруг наступательно заговорил о том, что Украину Москва притесняет, её грабят, что украинский народ — великий, име­ет более древнюю и славную историю, чем русский, а ему отводится недо­стойное место и так далее. Я был поражён. “Известия” являлись, наверное, одной из самых многонациональных газет. Легче назвать, представителей ка­ких наций здесь не было, чем перечислить представленные. В отделе писем работала даже дочь первого советского главы республики Тува Аня Тока, а уж людей с украинскими корнями и фамилиями было очень много. Анатолий Друзенко, Василий Захарько, Игорь Карпенко, Лидия Ивченко, Юрий Понамаренко, не говоря о нескольких собкорах по Украине. И никогда до этого “новобранца” мне не приходилось слышать явно националистических выска­зываний об украинской исключительности. А костёр, оказывается, разгорал­ся, добавляя пламени сторонникам сжечь Советский Союз.

Как-то один из моих товарищей по охоте сердито заявил:

— Лучше бы нас немцы завоевали.

Я сначала онемел от сказанного. Потом спрашиваю:

— Ты в своём уме?

— В своём, в своём. Жили бы сейчас, как на Западе.

Я понял, что это не случайная оговорка. Поэтому жёстко сказал:

— Я бы, может, остался жив, потому что русский. Им же нужны были ра­бы! Может, чистил бы сапоги немецким солдатам. Но ты же еврей! Чистил бы ваксой, которую бы сделали из тебя.

Экстремизм стал проявляться и в речах других журналистов.

Корреспондентка отдела школ Ирина Григорьевна Овчинникова, очень аг­рессивная дама, я её описал в романе “Крик совы перед концом сезона”, ко­торая, выступая на “летучках”, кричала, что Советский Союз — это безнрав­ственная страна, это государство, которое не имеет права на существование. А почему? Потому что она торгует оружием.

Я её в своём выступлении спрашивал: “Скажите, а Соединённые Штаты, которые на первом месте по продаже оружия, Вы считаете нравственной стра­ной? А Израиль, который на втором месте по продаже оружия, для Вас нрав­ственная страна?” Она не могла мне сказать ничего, она только кричала: “Вы, Щепоткин, — “памятник”. Тогда существовало общество “Память”, которым некоторые “перестроечники” пугали как антисемитской организацией.

Я говорил: “Да, я — памятник, но не в том смысле, который у вас на уме. Я памятник сохранения страны, Советского Союза в новом обличии. А вы бу­дете памятником разрушения этого и всех бед, которые потом придут”.

Надо сказать, жизнь у неё дальше сложилась очень и очень печально. Многие такие крикуны, многие такие разрушители плохо кончили. Я описал одну из подобных, встретив её около мусорной свалки, где она рылась в де­мократических отходах. Это было, когда уже ельцинские времена наступили.

После первого Съезда народных депутатов СССР разрушительные про­цессы в стране пошли ещё быстрее. Собчак возглавил комиссию о так назы­ваемых тбилисских событиях, где якобы армия применила сапёрные лопатки. Погибло много мирных жителей в Тбилиси. Впоследствии документально бы­ло доказано, что всё это было не так. Националисты закрыли выходы с пло­щади, обрушились на солдат, которые толпу пытались вытеснить. И в итоге никаких там не было ни отравлений, ни убийств. А вот солдат много постра­дало. Но были требования наказать министра обороны. Горбачёв, как всегда, уполз, улизнул и перевалил вину на других.

Межнациональные конфликты всё сильнее раскачивали и разрывали страну. На них накладывались экономические трудности и рукотворные про­блемы. Недовольство населения усиливали разного рода кризисы. Советский Союз корёжило и рвало. Трещины пошли по всему когда-то могучему телу. И ни сам Горбачёв, ни его команда непонятно, то ли не видели, то ли не зна­ли, что делать, чтобы удержать от разлома государство.

А надо было власть употребить!

Экономические трудности, зачастую создаваемые искусственно, всё сильнее раздражали и злили народ. Исчезло во всей стране курево — ни сига­рет, ни папирос. Люди бегали, собирали “бычки”. В чём дело? Ведь в Совет­ском Союзе огромная табачная промышленность. Оказалось, кто-то вовремя не заказал сигаретной бумаги, и Болгария не смогла поставлять сигареты из- за этого. Но самое главное, в нарушение установленного порядка, когда фа­брики останавливались строго по графику на профилактику и ремонт, чтобы не было общего перерыва, здесь в одно и то же время остановили все самые крупные табачные фабрики. И возник жуткий кризис. Ну, те, кто курят, зна­ют, что такое остаться без сигарет и папирос.

В магазинах появлялось всё больше абсолютно пустых полок. Стопро­центная вина в этом — Горбачёва. В недавно написанных мемуарах бывшего первого заместителя премьер-министра СССР Владимира Щербакова приво­дится такой факт. Когда продовольственные магазины Москвы пустели с каж­дым часом, на железнодорожных путях вокруг столицы и на забитых до гра­ниц Советского Союза линиях стояли свыше 5000 эшелонов с продуктами и промышленными товарами.

Их специально не пускали в Москву. Пикетчики не давали разгружать. Это была диверсия. Государственное преступление огромного масштаба. В. Щербаков намекает на причастность к этому движения “Демократическая Россия”. О происходящем знали КГБ, МВД, правительство, Горбачёв. Оста­новленные вагоны показывало телевидение. Об этом публично говорили на­родные депутаты РСФСР.

Диверсантов надо было немедленно арестовывать, немедленно судить по закону о чрезвычайном положении и если уж не расстреливать, то приговари­вать к значительным срокам тюремного заключения, с подробным рассказом об этом всей стране. Иными словами говоря, следовало власть употребить.

Тем не менее горбачёвщина всё только трепала языком и ничего не дела­ла. Осознанным вредительством, прямо скажем, по сговору, выглядела ситу­ация на базах. Там продукты припрятывали, они портились и потом их выво­зили на свалки, а то и просто в лес. Я об этом тоже написал в “Крике совы...”

А у Лаптева судьба стала поворачиваться по-другому. Горбачёв предложил ему пост председателя одной из палат Верховного Совета СССР — Совета Со­юза. Когда я узнал об этом, сказал своим депутатам, что допустить такого нельзя. Дело в том, что в газете уже преобладали силы, намерения которых можно было выразить словами “спалить всё дотла” — я имею в виду государ­ство. И те, кто могли сменить Лаптева, — Ефимов Николай Иванович или Игорь Голембиовский — это были два противника, два врага, два полюса, каждый из которых газету не удержал бы и не спас. Я начал говорить депутатам: “Ребя­та, надо сделать так, чтобы при голосовании забаллотировать Лаптева”.

И началась канитель. Он дал согласие Горбачёву, что готов пойти на должность. Ну, как же, большая должность в государстве. Но я ещё видел другой фактор: он был не оратор, а там надо было быть оратором, надо бы­ло быть волкодавом, когда вокруг волки, — хитрым, ловким, увёртливым. Так прошло два голосования. И ни на одном из них он не получил этого поста. Вы­двигались несколько кандидатов, но ни один из них не набрал необходимого количества голосов. Тогда ему сказали, что это всё Щепоткин устраивает. Он позвал меня и говорит: “Слава, зачем ты всё это делаешь? Ты меня ставишь в неловкое положение. Я Горбачёву дал добро, что пойду, займу пост пред­седателя Совета Союза, а теперь получается, что я твоими руками как бы от­казываюсь от этого поста”. Я ему говорю: “Иван Дмитриевич, зачем Вы туда идёте? Вы понимаете, что в нынешней обстановке газета гораздо сильнее и важнее для страны, для политики, чем эта палата?” Он говорит: “Я прошу тебя, перестань тормозить, отступись”. Я говорю: “Ну, смотрите, Вас теперь изберут, но газета погибнет, погибнет как боевая, как необходимое противо­действие этим разрушительным тенденциям в стране”.

Да, его избрали. А вместо него утвердили Горбачёв и Лукьянов Николая Ивановича Ефимова.

О нём я написал и в “Крике совы перед концом сезона”, с ним мы рабо­тали много лет в журнале “Российская Федерация сегодня”. Ия в глаза ему го­ворил, не скрывал своего мнения. Николай Иванович — человек деликатный, интеллигентный, выходец из народа, он работал за границей: в Англии корре­спондентом ТАСС и АПН, потом возглавлял газету “Московские новости”. На­до сказать, при нём газета была очень плохая. Когда её возглавил Егор Яков­лев, она стал одним из рупоров развала и разлома, но зато её рвали из рук.

Николай Иванович не мог справиться с этими волкодавами, которые на­брали силу в редакции. Они действовали по принципу “чем хуже, тем лучше”. Причём всё шло к тому, что вот-вот начнёт разваливаться Союз. Стали заяв­лять о выходе из Союза прибалтийские республики, закавказские. Но ведь существовал закон, который определял, как должен происходить выход из Союза. Согласно ему сначала должен быть референдум. И даже если боль­шинство населения выступало за выход из Союза, всё равно на несколько лет откладывалось решение этого вопроса до следующего референдума. В это время должны были решаться экономические вопросы.

Я подготовил в своё время статью трёх профессоров о том, как должен происходить так называемый “цивилизованный развод”. Если большинство республики по-прежнему выступало за выход, то тем, кто не хотели там ос­таваться, а хотели переехать в Российскую Федерацию, республика обязана была обеспечить материальные условия — переезд и всё остальное. Точно так же должны были решаться проблемы национальных вкраплений. К при­меру, Юго-Осетинская область и Абхазия входили в состав Грузии. Грузия решила выходить из Союза, а эти сказали, что мы не будем. Значит, надо было не доводить дело до войны, как довели грузины, а решать конституци­онным, мирным путём.

В подготовленной статье рассказывалось в том числе и о массовом убийст­ве евреев в прибалтийских республиках во время немецкой оккупации, там действительно были жуткие вещи. Особенно в Литве.

Об одной из жестоких расправ литовских националистов с еврейским на­селением говорит в Википедии статья “Каунасский погром”. Это происходило 27 июня 1941 года в гараже кооператива “Летукис”. Вот как описывает событие известный историк Юлия Кантор. “С левой стороны большого двора находи­лась группа мужчин — евреев от 30 до 50 лет. Их там было человек 45-50. Этих людей пригнали туда какие-то гражданские.

Молодой мужчина, литовец, с засученными рукавами, был вооружён же­лезным ломом. К нему подводили человека из стоящей рядом группы людей. Он одним или несколькими ударами по затылку убивал его. Таким образом он менее чем за час убил всех 45-50 человек. Ненависть к евреям в Литве до­стигла такого масштаба, что даже сотрудники немецких спецслужб удивля­лись рвению своих литовских помощников”.

Об этой зверской расправе на сайте RUBALTIC.RU автор Игорь Шишко пишет 28 июня 2019 года в статье “Каунасская резня”, “что на такое способ­ны только маньяки”.

Но главное, конечно, здесь было в том, что нужен “цивилизованный раз­вод”. Скажем, подоходный налог Россия весь отдавала в союзный бюджет, а Грузия, Эстония, Латвия и Литва весь забирали себе. Все республики эти потребляли больше, чем производили. На них потратилось огромное количе­ство денег. За 45 лет пребывания в Советском Союзе объём промышленной продукции в Эстонии вырос в 55 раз. Эти две республики — Эстония и Лат­вия — были чуть-чуть более развиты, чем Литва, когда вступали в Советский Союз. Правда, в той же Латвии её уровень промышленного развития состав­лял всего 40 процентов от 1913 года. А Литва вообще была самой нищей.

Даже эти чуть-чуть развитые республики так много поимели за счёт дру­гих республик Советского Союза, что перечень этот может занять несколько страниц. Я назову только немного. Скажем, Таллинский глубоководный порт обошёлся советскому бюджету в 6 миллиардов долларов, 3 миллиарда дол­ларов стоила паромная переправа Клайпеда — Германия из Литвы, это не го­воря уже о том, что были построены заводы, фабрики.

Ну, о Литве разговор особый. О том, какой была эта нищая республика, говорят некоторые цифры и факты. Промышленность Литвы составляли три фабрики: чулочная, табачная и спичечная. Основная продукция была мясо­молочная.

По словам президента Литвы досоветского периода Казиса Гринюса, ко­торый в 1939 году обследовал 150 крестьянских хозяйств, картина была такая. Примерно 76 процентов крестьян носили деревянную обувь, башмаки, и толь­ко 2 процента — кожаные ботинки. Всего 1 процент женщин имели ночные со­рочки. Только пятая часть женщин пользовалась мылом. Почти в 90 процентах семей обнаружились паразиты. Смертность в республике превышала рождае­мость. 80 процентов детей болели рахитом.

И вот после Великой Отечественной войны прошло 45 лет. Что же теперь представляла собой, накануне будущего выхода, Литва? Благодаря развитию экономики, строительству заводов, фабрик, энергосистем энерговооружён­ность её возросла значительно. Объём электроэнергии вырос в 258 раз. Мне лично даже трудно представить себе, что это такое. Количество студентов на каждые 100 тысяч жителей сравнялось здесь с уровнем Германии, Японии, Англии, хотя до вступления в Советский Союз там были считанные единицы. Это за 45 лет! И не поставить вопрос о том, что республики должны заплатить часть того, что на них потратили, было просто преступлением перед сущест­вующим законом.

Сначала стреляли слова, затем — танки

Позиции Горбачёва с каждым днём слабели, и выпадали вожжи из рук. Хотя его избрали президентом страны, но он уже мало влиял на обстановку. И его бы надо было переизбрать, как требовали некоторые и депутаты, и чле­ны партии, которую вскоре стали запрещать. Но народ был странный — всё верит в царя-батюшку. Его надо было, конечно, гнать не метлой, а дрыном. Он спустя годы вдруг заявил, что специально действовал так, чтобы разру­шить Советский Союз. Я думаю, он лжец. Трусливый, сопливый лжец. Когда он получил огромную власть в огромной стране, видно было, как гордится он ею, как дорожит и как красуется почти что императорской властью.

А в противовес ему набирал силу разбойный Ельцин. Народные депутаты России поддерживали его, несли его, как знамя, и Ельцин всё больше и боль­ше, я бы даже сказал, зверел от ощущения власти. Причём, когда прибалтий­ские республики стали заявлять о своём выходе из Союза, Ельцин даже поехал в Эстонию, чтобы поддержать и приветствовать этот процесс. То есть разру­шение началось в том числе и при поддержке этого нового лидера России.

Некоторые люди, обеспокоенные тем, что вот-вот сейчас произойдёт раз­вал, организовали так называемый ГКЧП. Я в этот день был в Кишинёве. Ког­да увидел по телевизору группу этих людей, выступавших с заявлениями, и видел, что у Янаева трясутся руки, я сказал своим родственникам тогдаш­ним: “Всё, ребята, эта публика — шаромыги, слабые, безвольные, слюня­вые, такие же, как Горбачёв”. Так оно и получилось.Участников ГКЧП аресто­вали, что только усилило позиции разрушителей Союза. В итоге собралась тройка негодяев (я их иначе не могу назвать) — Ельцин, Кравчук от Украины и Шушкевич от Белоруссии — и подписали соглашение о роспуске Советского Союза. Строго говоря, они — государственные преступники, ибо за несколь­ко месяцев до их сходки состоялся референдум, на котором почти 77 процен­тов советских граждан высказались за сохранение обновлённого СССР. В том числе, в РСФСР — более 71 процента, на Украине — свыше 70 процентов, в Бе­лоруссии — почти 83 процента. А в Закавказье и в среднеазиатских респуб­ликах — почти 90 процентов выступали за сохранение Советского Союза. По Конституции же высшей властью в стране являлся народ. Беловежская банда украла государственную власть у её владельца. Их надо было судить, а может, там же, в пуще, расстрелять.

К этой же категории я отношу и Горбачёва. Если бы он был лидером госу­дарства, помнящим о благе народа, думающим о будущем, он, на основании существующего закона о чрезвычайном положении арестовал бы эту троицу. Но этого он не сделал, как и многого другого. И Советский Союз распался.

Причём некоторые республики, например, Казахстан категорически не хотели уходить из Союза. Их просто выталкивали. Россия отталкивала их от себя. Но не Россия, а кодла политическая во главе с Ельциным отталкивала от нашегогосударства российского.

И наступили жуткие времена. Обесценивались жизни, нищало население. Я видел, как люди роются в мусорных баках, потому что есть было нечего. На­чалась на окраинах всякая межнациональная возня, даже кровавые разборки. Например, в Молдавии отделилось Приднестровье — более промышленное. Так вот, сейчас об этом молчат, не напоминают, как-то неудобно, не толерантно напоминать. А что творили эти нацисты, когда врывались в посёлки и городки Приднестровья: взрывали людей, вспарывали животы беременным женщинам, расстреливали и убивали.

И только приход российских войск, кстати говоря, под командованием тогда популярного, я бы сказал, правильно думающего генерала Лебедя ос­тановил эту вакханалию. И постепенно конфликт затихал. Теперь никто об этом не вспоминает. А зря! Есть хорошая русская поговорка: кто прошлое по­мянет — тому глаз вон. А кто забудет — тому оба.

Дорога к октябрю 93-го

А в России, между тем, назревала своя буря. СССР, к радости Запада, был разрушен, в чём принимали активное участие и некоторые мои друзья. Володя Надеин несколько раз говорил мне: социализм и его главный носи­тель Советский Союз — это аппендикс исторического развития. Надо сделать операцию, и начнётся здоровая жизнь.

Операцию произвели, но лучше что-то не становилось. Недолго работали в согласии Верховный Совет и Ельцин. “Известия” вместе с другими рупора­ми развала и уничтожения страны теперь принялись клеймить и топтать Вер­ховный Совет России. Дискредитировали председателя Верховного Совета Р. Хасбулатова, других руководителей, говорили, что это никчёмная структу­ра, а всё должен решать президент Ельцин.

Надеин в одной публикации прозрачно намекнул, что Хасбулатов — нар­коман. Я его спросил: “А у тебя есть доказательства этого?” — “Какие доказа­тельства? — ответил он. — Люди об этом говорят”. Тогда я ему сказал: “На ме­сте Хасбулатова я бы сейчас поднял все судебные органы и разорил бы дотла газету “Известия”. Так, чтобы она вынуждена была продать здание своё, а люди ушли бы на улицу. Вот как надо отвечать за свои слова”.

С Володей Надеиным мы очень тепло относились друг к другу. Я — особен­но. Мне нравились его талантливые фельетоны, его остроумие, забота о това­рищах из охотничье-рыболовной компании. Немало помогал он и мне. Пытался сделать публикацию в «Известиях» о моей борьбе против Ярославского обкома партии после фельетона “Дача в кармане”, о чём я рассказывал ранее. Приез­жал в Казахстан, когда после статьи “Паутина” меня попробовали “пришить” к браконьерству, которого не было. Став собкором “Известий” в США, Надеин организовал мою поездку к нему. Там у нас возникло первое политическое раз­ногласие, правда, абсолютно мирное и добродушное. Видя краешек американ­ской жизни, я сказал Володе, во время очередного спора о советских пробле­мах, что, напряжение может возникнуть и в этой стране. Причём, по линии: чёрные против белых. Надеин наотрез отверг моё предположение.

— Ты что! Неграм здесь нет повода для борьбы. Среди них много видных адвокатов, артисты, телеведущие, богатые люди.

— Но не все ведь такие! Много чёрной бедноты. А это — взрывная масса. Причём, не всегда причины экономические или социальные. Ты знаешь, ка­кими белые люди представляют чертей? Чёрными. А у негров они белые.

Надеин рассмеялся над моими предположениями, и я забыл об этом раз­говоре. Пока недавно, в начале 20-х годов XXI века Соединённые Штаты не потрясли бунты темнокожих американцев. К сожалению, Володя, беззаветно влюблённый в США и считавший это государство безукоризненным, не уви­дел их. Несколько лет назад он умер. Однако по другому поводу споры на­ши были довольно жёсткими. Надеин дал несколько публикаций, где дослов­но говорил следующее: “Зачем России нужна эта грязная лужа — Чёрное мо­ре? Мы должны отказаться от него, не бороться за него, ибо это только во вред России”. Я был поражён. “Ты что, с ума сошёл? Не видишь, что происходит? Турция — член НАТО. Одна из самых вооружённых стран региона, прилегаю­щая к Чёрному морю. Болгария, Румыния, Грузия, где к власти пришли якобы демократические, а на самом деле профашистские правительства. Все они имеют виды на Чёрное море, а мы, по-твоему, должны уползти на сушу и там сидеть. Ты этого хочешь?” Он многословно возражал, причём никаких доводов не приводил, а только всё говорил, что демократические государства не вою­ют друг с другом. Демократия должна быть везде.

Но вот прошло время. В ноябре 2021 года НАТО и США начали проводить в Чёрном море внеочередные манёвры. Очередные, после наших споров с На­деиным, проходили не раз. А тут — внезапные. В грузинский порт Батуми при­шли два военных корабля США. В операциях приняли участие: Украина, где в 2014 году к власти пришли отвязные националисты, Молдавия, Румыния, Болгария и, конечно, активный член НАТО — Турция. Все они не думали о Чёр­ном море как о “грязной луже”. Для них это был плацдарм против России.

Раскол по политическим мотивам всё сильнее разрывал нашу компанию. Я и Володя Надеин расходились друг с другом. Он становился всё более авто­ритарным. От прежних его рассуждений о том, что газета должна представлять весь спектр мнений общества, не осталось и следа. Признавалась единствен­ная точка зрения, которой придерживался он.

Будучи человеком работоспособным, трудоголиком, он этого требовал и от других. А поскольку начал курировать иностранные отделы, то там ребя­та взвыли.

В нашей компании его политические устремления и взгляды активно под­держивали Лапский и Страхов. Ну, Лапского, когда раньше заходила речь о разрушении Советского Союза, понять, наверное, кое-кто бы мог. Он не­навидел систему, которая 20 лет не давала ему возможности выехать в кап­страну в качестве зарубежного корреспондента “Известий”. Но почему их поддерживал госплановец Страхов, мне было непонятно! Его отец — генерал, когда-то работал советским торговым представителем в США. Сам Володя входил в элитный круг советского чиновничества, курировал авиапром. Кста­ти говоря, благодаря ему мы одними из первых в стране обзавелись титано­выми термосами, которые начал выпускать авиазавод в Куйбышеве. Позд­нее, когда он мог приобретать их больше, мы начали награждать термосами егерей. Забегая вперёд, скажу: Страхов, пожалуй, больше всех нас потерял от разрушения Союза. Мы как были журналистами, так ими и остались. А он... Однажды я позвонил ему, спросил, чем занимаешься? Страхов помял­ся, неохотно ответил: “Работаю помощником по хозяйству у одного хрена. Разбогател стервец и теперь содержит прислугу”. В романе “Дуэль алмазных резидентов” я вывел эту неизвестно откуда вылезшую публику. Назвал их “че­ловеки из щелей”. Грабя общенародное добро, они становились хозяевами жизни и страны. У одного из них был разнорабочим — куда хозяин пош­лёт (!) — и сторожем Страхов.

Чем дальше, тем реже мы стали встречаться. Да и общаться почти пере­стали. Правда, в сентябре 1992 года собрались ехать в Астрахань на рыбал­ку. Взяли в издательстве “Известия” “рафик”, погрузили мешки, спиннинги и выдвинулись в аэропорт. В машине опять мы с Надеиным заспорили по всем этим делам, которые происходили и в которых уже видно было, что от демократии нет даже и следа.

Я ему говорю: “Это ты считаешь демократией — действия Ельцина в кон­фликте с Верховным Советом?” — Он говорил: “Да, надо их приводить в чув­ства, в порядок.”. Мы с ним спорили всё острее, всё злее. Вдруг он кричит: “Остановите машину, я не поеду больше с этой компанией!” Меня поддер­живал Игорь Карпенко, кажется, Саша Корнешёв и работник издательства, который напросился с нами. Но Лапский и Страхов были на стороне Надеи­на. Надеин вышел.

Со стороны картина казалась, наверное, странной. Прямо на шоссе стоит машина, около неё кучкуются люди, что-то громко говорят. Все, в том числе Лапский и Страхов, начали уговаривать Надеина: Володя, брось ты заводить­ся! Есть разные мнения! Мы же друзья... Любим и ценим друг друга, обнима­емся, стоит ли рвать многолетнюю дружбу? Надеин хмурился, сердито сопел. Потом сел в “рафик”, и мы поехали. Это была наша последняя совместная по­ездка. Да и какие объятия, если уже вырастали баррикады?

Перетягивание властного одеяла между парламентом и президентом при­нимало всё более острый характер. И причиной было разное видение прива­тизации Верховным Советом и Ельциным. Я в своё время, ещё при советской власти, был в командировке в Польше и специально интересовался так назы­ваемым разгосударствлением промышленности в этой стране. Писал об этом в “Известиях”.

Коротко суть вот в чём. Для того чтобы выставить на торги то или иное предприятие, создавалась комиссия. Приглашались известные зарубежные специалисты, которые оценивали предприятие со всех сторон: что на нём бу­дет выпускаться, если, скажем, произойдёт перепрофилирование, какова бу­дет цена, объём, какова выгода. То есть изучалось всё досконально. Причём работали не одна-две компании, а три-четыре. И только после всесторонне­го и тщательного анализа принималось правительством решение о приватиза­ции того или иного завода и фабрики. Ельцина же толкали захватившие власть и стоящие за ним “человеки из щелей” к тому, чтобы приватизировать без всяких оценок. Захотел кто-то купить — и купил. А Верховный Совет настаи­вал, что нужен продуманный, точный и чёткий закон по этому поводу.

Были и другие причины, тем более что Ельцин всё больше зарывался, всё больше чувствовал свою силу. В итоге в сентябре 1993 года он издал указ о поэтапной реформе. Там предлагалось вообще распустить Верховный Со­вет и начать новые выборы. Естественно, депутаты воспротивились этому делу. Тогда Ельцин стал ещё более агрессивным. Депутаты не соглашались и обратились в Конституционный суд. Конституционный суд в полном соста­ве под председательством Валерия Дмитриевича Зорькина принял решение о неконституционности этого указа и обращения Ельцина к народу и поста­новил о его отстранении от должности. Власть передал вице-президенту А. Руцкому. Верховным Советом были назначены новый министр обороны и другие должностные лица.

Но Ельцин — это не Горбачёв, тот ещё волчара. Он поднял всех, кто имел интересы быть связанным с ним, в том числе мэра Москвы Ю. Лужкова. Это потом Лужков стал такой противник Ельцина, противник Чубайса, такой на­родный мэр. А тогда он был просто преданный ельцинист. Лужков приказал отключить в Доме Советов электричество, отключить воду, все коммуникации, а дело уже двигалось к октябрю. И наступили холода.

В поддержку Верховного Совета стали выступать регионы. В Москве ста­ли собираться огромные массы народа, которые понимали, что вот это и есть демократически избранный орган законодательной власти, действующий на демократических началах, в отличие от дуролома Ельцина. Но Ельцин, опира­ясь на министра обороны Грачёва, на других силовиков, приказал полностью изолировать Дом Советов. Его окружили по периметру спиралью Бруно, кото­рая была запрещена к применению ещё в 30-е годы Лигой наций. Были при­ведены войска к Дому Советов.

К чести некоторых военных, не все согласились участвовать в этой про­тивоправной бандитской операции. Так, генерал Борис Громов заявил, что ему стыдно быть в армии, где армия будет стрелять в народ. Некоторые дру­гие военнослужащие тоже отказывались. Отказалась “Альфа” штурмовать Дом Советов.

В свою очередь, депутаты тоже готовились к обороне, потому что они ви­дели, что к чему. И 3 октября начался штурм. Я читал много материалов об этом, описал эти события в “Крике совы перед концом сезона”. Но и сейчас, когда я возвращаюсь памятью к тем дням, просматриваю снова некоторые книги, перехватывает горло от гнева, обиды и горя.

Перед Домом Советов поставили небольшую часовенку. Народ приходил на службы. Люди собирались там. И вот началась атака. По людям стали стрелять впрямую. Защитники парламента попытались прорваться в Останкино, чтобы захватить телевидение и рассказать стране, что происходит. Причём посредни­ком между Ельциным и парламентом выступила Русская Православная Церковь. Потребовали немедленно разблокировать Дом Советов, я сейчас вспоминаю, по-моему, где-то десятка полтора мощных регионов. Но Ельцин, не дождавшись начала переговоров с Церковью, объявил о начале штурма. Люди, которые под руководством Анпилова и Макашова пытались захватить Останкино, действова­ли, может быть, несколько опрометчиво, и когда бывший в их распоряжении “КамАЗ” выбил стеклянные двери Телецентра, со второго этажа их стали расст­реливать фээсбешники из автоматов. Началась невероятная бойня.

А так называемый Белый дом сторонники Ельцина решили обстрелять из танков. И вот в центре европейской столицы вышли на набережную танки и начали стрелять по зданию Верховного Совета. А там были люди безоруж­ные в основном. Те, кто был вооружён, они стояли внизу и пытались отстре­ливаться от наступающих омоновцев и армии. На этажах были беззащитные, безоружные женщины, служащие, депутаты. Два дня продолжалась эта бой­ня. Сколько погибло людей, власть ельцинская и нынешняя власть, посколь­ку Ельцин поставил Путина, не говорит. Наверное, убраны многие докумен­ты, исчезли свидетельства. Один из свидетелей говорил, что он видел, как снайперы и люди в гражданской одежде с винтовками М16 уходили к посоль­ству сШа и скрылись там.

Я долгое время не мог спокойно ходить мимо стадиона, который рядом с Домом советов. Там все заборные столбы были обклеены портретами по­гибших при защите Дома советов, при защите демократии. Молодые лица, ребята, девчонки, мужчины средних лет, мальчишки — это все, кого убила ельцинская звериная власть.

Я глубоко убеждён: сколько бы ни скрывали это, сколько бы лет ни затап­тывали эти события, всё равно придёт время, когда им народ, страна и новая власть дадут соответствующую оценку. Я и тогда говорил, и потом, и сейчас говорю, что Ельцин — государственный преступник, он заслуживает повешения не как Саддам Хусейн, который несколько сотен курдов убил, а как убийца то­го, во что люди верили, за что голосовали — за демократию. Разрушив Со­ветский Союз, Ельцин сладострастно докладывал об этом Конгрессу США. Вот дословно его речь:

Уважаемый господин спикер Палаты представителей!

Уважаемый президент Сената!

Уважаемые члены Конгресса, дамы и господа!

Я имею высокую честь выступить здесь, в Конгрессе Великой свободной страны! Коммунистический идол, который сеял повсюду на земле социальную рознь, вражду и беспримерную жестокость, который наводил страх на чело­веческое сообщество, рухнул. Рухнул навсегда! Я здесь для того, чтобы за­верить вас: на нашей земле мы не дадим ему воскреснуть!

Открываются архивы КГБ и бывшего ЦК КПСС. Более того, мы приглаша­ем Соединённые Штаты и другие государства к сотрудничеству в расследова­нии этих тёмных страниц бывшей Империи.

Издан законодательный документ, в соответствии с которым иностранные граждане, приватизирующие тот или иной объект и сооружение в нашей стра­не, получают в собственность также и участок земли, на котором он располо­жен. Мы приглашаем американский частный капитал на уникальный и мало­освоенный российский рынок и говорим: не опоздайте!

Сегодня свобода Америки защищается в России! Если реформы прова­лятся, придётся заплатить многие сотни миллиардов долларов, чтобы хоть как-то компенсировать эту потерю.

Хотел бы закончить своё выступление словами из песни американского композитора российского происхождения Ирвина Берлина: “Господи, благо­слови Америку!”

Слушая это выступление, я думал: “Господи! Что же мы за народ, что взгромоздили такое чудовище распоряжаться нашей страной, топтать нашу жизнь и наши души”. Впрочем, чему удивляться, если души даже поводырей оказались продажны.

Разговаривая с Юрием Васильевичем Феофановым, своим бывшим на­чальником и впоследствии своим коллегой по журналу “Российская Федерация сегодня”, я его спрашиваю: “Как же это понимать, ведь вы всё время писали, внушая народу, массам, что закон есть закон, плохой ли он, хороший, но его надо исполнять. И только когда закон изменят, тогда можно старый отменять”. Он говорил: “Ну, ты понимаешь, бывают обстоятельства, когда нужно вот так действовать.” Рассуждения, прямо скажем, были проститутские.

Надо сказать, что до 1 октября я находился в Слотине. Наблюдая за раз­ворачивающимися событиями, решил ехать в Москву, чтобы прорываться в Белый дом к депутатам. От одного человека, может быть, не слишком боль­шая помощь. Но я всё же умел стрелять и всё-таки журналист, должен был посмотреть на всё сам. Но не получилось. И как мне говорят, и я так думаю, наверное, меня спас от смерти Бог.

Я строил дом. Он уже обретал какие-то полузаконченные черты. И не бы­ло только крыльца, ступенек, выхода из дома, а вместо них лежал широкий помост от дверей на улицу, по которому я каждый день раз 50-70 бегал туда- сюда. В ночь, незадолго до штурма Белого дома, я вышел из дома на помост, сбегать, как говорят, по малой нужде. Шагнул — и рухнул с помоста.

А высота была где-то полтора-два метра. От боли я чуть не потерял со­знание. Ползком добрался до соседнего домика, где жили Нина Ивановна и Алексей Александрович Спирины. Простая добрая семья. У них я часто ос­тавался ночевать, когда начинал строить дом. Нина ещё работала, а Алексей уже был на пенсии и трудился кочегаром в пионерском лагере. Это был ху­денький невысокий мужчина с морщинистым сухим лицом, незлобивый, и суть его выражала присказка-тост, когда мы выпивали: “Быть добру!”

Выпить Лёша любил, но и под хмельком был такой же индифферентный, как и в трезвости. Между нашими домами, но на моём участке, росла липа. Что-то мне вздумалось, будто она, когда ещё больше вырастет, будет закры­вать тенью мой дом. Обеспокоенный, я ему сказал: “Лёш, сруби её!”

Приезжаю через неделю: липа стоит. Я опять повторяю просьбу. Приез­жаю ещё через несколько дней: липа стоит. Снова, но построже, прошу: “Сруби!” И вдруг в Москве вспоминаю, как идёт по небу солнце, и никакая тень моему дому не грозит. С ужасом думаю: что же я натворил? Зря погубил красоту. Лёшка, наверно, уже на дрова её пустил. С тревожным беспокойст­вом мчу в Слотино, подъезжаю к участку. Липа стоит! Вот она, русская нето­ропливость.

А какие зимние вечера мы коротали с Алексеем! Привезу бутылку водки, колбасы, другой еды. Алексей нажарит большую сковороду картошки. Такой, какую я люблю: сильно поджаристую, с хрустом. За окнами домика мороз, а в избушке тепло. Мы разговариваем — в основном я, — Лешка не говорун, потом он идёт на свою кровать за печкой, а я ложусь на старом диване.

Сейчас этот домик “в деревне с землёй” купила семья Виталия Белоуса. Сам он с Украины, давно живёт в России. Жена Галина — москвичка. Землю используют, как хорошие фермеры. Есть куры, а овощей Галина маринует до двухсот банок. Но это сейчас. А в ночь на второе октября 1993 года я подполз к спиринскому домику и начал стучать: “Лёша, выйди!” Он вышел: “Что та­кое, Вячеслав?” — “Представляешь, я рухнул с помоста”.

Кое-как он помог мне дойти до дома, а у меня был дома телефон уже, я позвонил в Москву жене Людмиле. Она утром чуть свет примчалась в Сло­тино. Обвязала простынёй мне грудь. Мы сели на мою “Ниву” и поехали в Москву. Там я зашёл в поликлинику “Известий” и обратился к врачу-рентгенологу по фамилии Санпитер. Он посмотрел и говорит: “Ну, ничего особен­ного у Вас нет, ушиб”. Ну, ушиб... А очень больно было. Да, я хотел идти в Белый дом. А потом думаю: приду я сейчас туда, кто-нибудь ткнёт меня в бок или заденет локтем, и я упаду от боли, потеряю сознание.

С горечью и болью я смотрел на трагедию разгрома демократии по теле­визору. Ах, как они все сладострастно верещали! Была некая Белла Куркова, сейчас, говорят, такая пророссийская, а тогда была одной из тех, кто нена­видел эту власть, этот Верховный Совет. Да много их, их был легион. Я уже не говорю про всех этих “чубайсов”. А выступил по телевидению Гайдар пе­ред штурмом и призвал народ прийти к мэрии защищать демократию. И это в их понимании была демократия — расстрел из танков и убийство безоруж­ных людей?!

В эти дни в Волгограде должна была состояться свадьба моей племянни­цы — дочери моей родной по отцу сестры Людмилы. Я поехал туда. И потом смотрели видеосъёмку, что я танцевал и всё время морщился от боли. Вернув­шись в Москву, позвонил другу нашей семьи Галине Григорьевне Прохоровой, она была главным инженером центральной районной больницы (ЦРБ) в Серги­евом Посаде. Говорю, что так итак, может быть, надо бы посмотреть. Приехал. Мы с ней зашли в кабинет хирурга. Он сейчас живёт в селе Марино рядом с на­ми, хорошо знаем друг друга. А тогда едва я вошёл в дверь, а до него было ме­тров пять, наверное, доктор глянул и говорит: у Вас перелом рёбер. “Какой пе­релом? Ушиб!” “Я вам повторяю: перелом”. Сделали снимок — действительно три ребра были сломаны. И этот гнусный Санпитер, я потом ему высказал, что я думал по его поводу... Мне потом сказали: Вы же могли проколоть этими сло­манными рёбрами лёгкие. Но откуда я знал, что у меня такая картина.

Ещё до расстрела Белого дома я собрался уходить из “Известий”. Меня при­гласил в “Российскую газету” её главный редактор Валентин Логунов. Зашёл попрощаться с Голембиовским. “Зря ты ставишь на парламент, на Хасбулато­ва”. “Российская газета” была изданием Верховного Совета. “Я ставлю не на Ха­сбулатова, — сказал я. — Я ставлю на то, о чём вы пишете и всё время трещи­те, — на демократию. Ибо парламент с его разными взглядами, с его разными мнениями и есть демократия. А вот ты, Игорь, взращиваешь волчьи нравы. Вол­чата подрастут и перегрызут тебе горло”. Так оно и случилось. Впоследствии на­ступил момент, когда многие, особенно молодые, предали его.

После разгрома Верховного Совета В. Логунова убрали. Вместо него в ка­бинет главного редактора “Российской газеты” люди с автоматами привели но­вую главную редакторшу, которая до этого руководила чем-то вроде “Блокно­та агитатора”. Я продолжал оставаться на больничном. Когда он кончился, приехал в “Российскую газету”. Едва вошёл, девочка из отдела кадров заяви­ла: вас ждёт главный редактор. Вошёл в знакомый кабинет. В кресле Вален­тина Логунова сидела небольшая, похоже, щупленькая женщина. На щеках — горячечный румянец, ножки не достают до пола. Болтая ими, она объявила: “Мы вам не можем предоставить ту должность, которую вы занимали”. Назва­ла что-то вроде завхоза. Я засмеялся: “А я и не собирался с вами работать. Тех, кого с автоматами приводят, думаю, с автоматами и уведут”.

Её вскоре увели. Правда, кажется, без автоматов. Просто убрали как, ви­димо, дискредитирующую власть захватчиков. Уж слишком яростно газета прогибалась под ельцинистами и топтала народом избранный парламент. А я ушёл в журнал “Российская Федерация”.

Глава 11

Битвы на алмазном фронте

В конце 1987 года мне в кабинет вдруг звонит помощник главного редакто­ра: “Вячеслав Иванович, Иван Дмитриевич просит вас зайти к нему”. Я спус­каюсь на третий этаж, вхожу в кабинет главного. Рядом с ним стоит высокий, плотный мужчина. “Вот, знакомьтесь, — говорит Лаптев. — Это наш парламент­ский обозреватель Вячеслав Иванович Щепоткин, а это (уже ко мне) — депутат Верховного Совета СССР Владимир Венедиктович Пискунов. Вот идите с Вя­чеславом Ивановичем, он поможет вам сделать статью”.

Мы поднялись ко мне. Он дал несколько листов бумаги с машинописным текстом. Оказалось, это генеральный директор объединения “Якуталмаз”, и он хотел выступить на сессии Верховного Совета с рассказом о проблемах алмазодобывающей отрасли. Но то был старый Верховный Совет, который собирался на два-три дня, чтобы утвердить бюджет, принять какие-то законы, подготовленные аппаратом без участия самих депутатов, и народные избран­ники разъезжались по домам. Выступали обычно несколько человек. Пискунов тоже подал заявку, что он хочет выступить. Но говорили-говорили, выступали и вдруг председательствующий объявляет: “Есть предложение подвести черту под прениями”. И все дружно проголосовали. Пискунов возмутился, что-то на­чал даже выговаривать. Но всё уже приняли.

Тогда он после заседания подошёл к секретарю Президиума Верховного Совета СССР Ментешашвили и говорит: “Как же это так?.. “ А у него голос трубный, зычный. Все они — алмазные руководители, как я узнал позднее, были словно вырубленные из горной породы: “Мне коллектив поручил высту­пить как депутату на сессии Верховного Совета, рассказать о проблемах, а мне не дали слова”. Ментешашвили говорит: “Ну, давайте мы попробуем сделать получше: одно дело — вы бы выступили на сессии, а другое — если ваше выступление будет напечатано в газете”. Он тут же позвонил Лаптеву и сказал: “Примите товарища Пискунова, чтобы он выступил в газете”. Вот так мы с Пискуновым оказались у меня в кабинете.

Я прочитал его выступление. Один раз прочитал. Посмотрел на Пискуно­ва, он сидел уверенный, спокойный, нога на ногу, длинное лицо, высокий лоб — всё выражало уверенную силу. Я ещё раз прочитал. Потом смял эти ли­стки и бросил их в корзину. Пискунова словно кипятком ошпарили. Он выпу­чил глаза и заорал: “Ты что делаешь? Кто тебе это позволил? Это писало мно­го людей, и секретари обкома партии, и другие”. Я сдержанно посмотрел на него и сказал: “Ну, во-первых, на “ты” не надо, мы с вами пока ещё плохо знакомы. А во-вторых, если вы хотите, чтобы о ваших проблемах узнали и приняли какие-то, может быть, решения, то надо делать не так. Это справ­ка. Надо делать статью”.

Дня два мы с ним сидели. Я его расспрашивал, записывал. Потом написал статью под названием “За гранью алмаза”. Мы её опубликовали в “Известиях”.

Реакция, конечно, была приличная. Он даже не ожидал. Во-первых, ему понравилась статья. Это было не то, что справка, а за подписью Пискунова, генерального директора, появилась такая проблемная, постановочная статья. А во-вторых, начались определённые подвижки.

Правда, уже разгоралась перестройка. И во всех отраслях стали появ­ляться провалы, пробелы и проблемы. Но статья вышла. Он позвонил, побла­годарил. И на этом мы закончили наши контакты.

Прошли годы. В начале 90-х он позвонил и сказал: “Вячеслав Иванович, я хочу встретиться”. Говорю: “Давайте, приезжайте”. Он приехал и начал рас­сказывать.

“Мы создали компанию. Назвали её “АЛРОСА”... Спрашиваю: “Что это означает?” “Алмазы России — Саха”. Саха (Якутия) — официальное название республики. “Ну, и хорошо, наверно, сделали”, — довольно равнодушно гово­рю я, ибо мне алмазы были, как говорится, до лампочки. “Но у нас проблема. Я бы хотел попросить вашей помощи”. Я так индифферентно спрашиваю: “А что за проблема?” Честно говоря, мне хотелось от этого дела отвертеться, потому что для меня слово “алмазы” было в какой-то мере синонимом не только таинственности, но и чего-то такого, к чему надо прикасаться аккурат­но. Пискунов объясняет: “Вот мы добываем алмазы, сдаём их в Гохран. А Гохран начали разворовывать”. “О, и там начали! И кто же это?” “При Ельцине — говорит Пискунов, — создали Роскомдрагмет, комитет по драгоценным кам­ням и металлам. Его возглавил Евгений Матвеевич Бычков — человек Ельци­на. С его подачи и началась “растащиловка”. Но мало этого. Они уже глядят, как бы заграбастать нашу компанию, мы не даёмся. Пришёл новый прези­дент — Штыров Вячеслав Анатольевич, он твёрдо заявил, что никому мы не будем продаваться, что мы будем соблюдать государственные интересы и ни­кого близко не подпустим к компании. После этого они начали нас давить”.

Так я впервые узнал о том, что существует такая компания и у неё про­блемы, и алмазы, оказывается, растаскивают.

Одновременно впервые услыхал фамилию Штырова. По профессии он был строитель, довольно быстро вырос на якутских стройках от прораба до заместителя начальника главка. Видимо, разглядев в нём недюжинные спо­собности организатора, усовершенствованные учёбой в Академии ЦК КПСС, первый президент республики Михаил Николаев взял его на свои выборы в качестве вице-президента. Таким образом, вывел молодого, одарённого человека на широкую карьерную дорогу. Вячеслав Штыров одновременно с вице-президентством стал председателем правительства. А когда недавно созданная алмазодобывающая компания “АЛРОСА” — главная “кормилица” Якутии— стала, по сути дела, загибаться, предложил Штырову возглавить её.

Алмазные пираньи в российском Гохране

Но прежде чем продолжать дальше, я должен сказать немного, как гово­рится, об истории вопроса. Подробно рассказать не удастся, потому что это очень обширная история, о которой я написал роман “Дуэль алмазных рези­дентов”. Сейчас вышло два издания на русском языке, кроме того, он пере­ведён на якутский и вместе с моим романом “Крик совы перед концом сезо­на” — о разрушении Советского Союза — удостоен “Большой литературной премии России”.

Алмазы — это сырьё для изготовления бриллиантов. Правда, есть ещё тех­нические алмазы — мелкие, непригодные для ювелирного дела. Из них полу­чается алмазный порошок, — тоже нужный продукт. Им обрабатывают в про­мышленности важные детали, например, орудийные стволы и многое другое.

А ювелирные алмазы, которые занимают меньшую долю в добыче, это очень ценное сырьё. Достаточно сказать, что взвешиваются они в каратах. Карат же — это всего 0,2 грамма. Когда алмазов в мире добывалось немно­го, то они, естественно, и стоили очень дорого, и украшали только королей. А потом, когда их начали добывать в большом количестве в Южной Африке, встал вопрос, как сделать так, чтобы алмазы не заполонили рынок и не упали в цене. Ведь алмаз, как я писал, не хлеб и не картошка. Его, если много на рынок выбросишь, то цены рухнут, и поднять их будет трудно. И вот некий Се­сил Родс, англичанин, придумал, как избежать “алмазного затоваривания”. Он выдвинул лозунг: “Если на Земле будет всего три человека, то алмазов на­до продавать столько, чтобы хватило лишь двоим”. То есть всё время должен быть дефицит.

Вот на этом основании начала создаваться так называемая одноканаль­ная система продажи алмазов. Иначе говоря, продажа драгоценного сырья из одних рук, из одного места.

Дело Родса продолжило семейство Оппенгеймеров. Они создали корпо­рацию “Де Бирс”, которая заключала договоры со всеми алмазодобывающи­ми странами о том, сколько сможет купить алмазов у каждого государства по твёрдой цене. При этом ставилось условие, что самостоятельно государства на рынок выходить не должны. Ибо это будет во вред и им, и всему мирово­му рынку.

А продавала “Де Бирс” алмазы только 160 отобранным покупателям, так называемым сайтхолдерам. Эти люди заранее давали заявку в штаб-кварти­ру “Де Бирс”, которая находится в Лондоне, на какую сумму им нужно приоб­рести алмазов. В Лондоне собирали партию драгоценных камней из разных месторождений планеты, насыпали в простой бумажный пакетик, и диамантер отправлялся с ним в смотровую комнату. Как правило, соглашался с предложением, ибо тех, кто отказывался, обычно больше не приглашали. Цена, по которой диамантер покупал алмазы в Лондоне, считается мировой. Ниже она может быть лишь в том случае, если алмазы где-то украсть. Ведь производитель бриллиантов, тот самый диамантер, отбирал из купленной партии нужные ему алмазы, а остальное продавал, скажем так, коллеге, не допущенному в круг избранных покупателей. Продавал, естественно, до­роже. Тот, в свою очередь, следующему, и так далее. В конце цепочки цена вырастает процентов на сорок. А если учесть, что некоторые алмазы стоят и 10, и 20, и 30 тысяч долларов за карат, а диамантеров в мире — тьма (в од­ной Индии их около миллиона, не говоря о США, Бельгии, Израиле), то по­нятно, сколько желающих припасть к дешёвой алмазной “кормушке”.

Когда был Советский Союз, “Якуталмаз”, добывая свою продукцию, часть её продавал “Де Бирсу”, как другие страны. Остальное складывал в Гохран. Правда, “Де Бирс” ставил ещё одно условие всем государствам: они не должны были иметь на своей территории ограночной отрасли. И только в Со­ветском Союзе, по настоянию председателя правительства Алексея Николае­вича Косыгина, были созданы семь гранильных заводов с одним именем “Кристалл”. Корпорация пошла на уступку лишь потому, что страна добывала четвёртую часть всех алмазов в мире. К концу существования Советского Со­юза в Гохране, по оценкам экспертов, скопилось алмазов примерно на 13 миллиардов долларов.

Когда страна развалилась, заводы остались в разных республиках и большинство их погибло. В России были три завода — в Барнауле, в Моск­ве ив Смоленске. Из-за отсутствия оборотных средств — не на что стало по­купать алмазы — первый остановился совсем. Второй дышал, но плохо. И только третий — в Смоленске, благодаря усилиям талантливого, дальновид­ного генерального директора Александра Ивановича Шкадова, работал до­вольно успешно.

Но Бычков, возглавив Роскомдрагмет, объявил, что у России нет гра­нильной промышленности, что мы должны пригласить профессионалов из других стран, чтобы они научили нас, как огранивать алмазы в бриллианты. Для этого, мол, надо создать совместные предприятия. И что тут началось! Если перед концом Советского Союза у нас было два совместных предприя­тия, то через несколько месяцев после прихода Бычкова их стало полторы сотни. Такой взрывной рост объяснялся очень легко. Благодаря активной бычковской пропаганде в СМИ и в правительстве о том, что совместные пред­приятия нужно считать отечественными, им незаслуженно предоставлялись невиданные льготы. Во-первых, они получали право покупать алмазы, как го­сударственный смоленский “Кристалл”, по цене ниже мировой. Во-вторых, им открыли доступ в Гохран, чтобы выбирать алмазы. Разумеется, более хо­рошего качества, чем на торгах в Лондоне. И дешевле, нежели у строгой кор­порации. Этого не имел даже государственный смоленский завод. В-третьих, по два месяца могли не платить за взятые алмазы. Это давало ещё одну вы­году, и немалую. Взяв бесплатно дорогой товар, люди СП тут же контрабанд­ным путём вывозили его за границу, продавая там в полтора раза дороже, чем потом будут расплачиваться в России. Наконец, эти СП, по решению пра­вительства, получили право первые три года не платить налоги в российский бюджет. А дольше почти никто из них не работал. Когда подходил срок, ме­нялось название и по тому же адресу, с теми же учредителями регистрирова­лось новое СП.

Но это ещё не всё. Бычков уверял, что совместные предприятия создадут десятки тысяч рабочих мест. В действительности всё оказалось совершенно не так. Большинство СП имели не более десяти рабочих мест, да и то на бумаге.

А что ж это были за совместные предприятия? Учредителем с иностран­ной стороны, как правило, выступал какой-нибудь недавний гражданин СССР, переехавший в Израиль, США, Бельгию, Канаду. Сменив там фамилию типа Рыбакова на Фишмана, он приезжал в Россию, объявлял себя диамантером, хотя алмазы и бриллианты видел только в кино. Соучредителем с рос­сийской стороны нередко становился государственный чиновник. Зачастую высокого ранга. Ещё недавно, по словам одного из героев моего романа, “сам никто и звать никак” — я таких назвал “человеками из щелей”, — теперь он становился соучастником разграбления России.

Получив немыслимые преференции, вся эта орава наскоро слепленных СП припадала к накопленным за десятилетия алмазным богатствам. Чинов­ников не зря брали в соучредители. Они помогали грабежу. Например, в де­кабре 1994 года двум государственным предприятиям системы “Кристалл”, московскому и смоленскому, было отпущено из кладовых Гохрана 33 тыся­чи каратов алмазов. На заводах в то время было 1800 рабочих мест, и за­груженность предприятий составляла 60 процентов. Но ровно столько же — 33 тысячи каратов — получило совместное предприятие “Сапфир”, где, по данным самого этого СП, было всего 19 рабочих мест. И вставал вопрос: куда “Сапфир” денет такую массу драгоценных камней? Это же всё равно, что воробью дать мешок пшеницы! Чиновники и лжедиамантеры знали, ку­да уйдут алмазы. За границу.

Счётная палата России провела проверку и установила, что в 1994­1995 годах предприятиям всех форм собственности выделялось на 1,4 милли­арда долларов алмазного сырья. Однако обрабатывалось в России только на 450 миллионов. Остальное под разными предлогами вывозилось за границу.

То есть почти на миллиард долларов. Но и через таможню проходила не вся эта масса. Здесь отмечали только на 400, на 500 миллионов долларов. Остальное вывозили контрабандным путём — в лифчиках курьерш, в трусах, в портфелях, в ботинках итак далее. Курьеров ловили, но поймать было труд­но. Можно было их схватить только оперативным путём, потому что алмаз ви­ден лишь в рентгеновском диапазоне. А как всех будешь просвечивать? Вот так вовсю “работали” эти совместные предприятия.

А куда же вывозилась эта лавина алмазов? В основном в Израиль. По све­дениям одного из официальных лиц этой страны, в Израиль из России каж­дый год поступали алмазы на 600 миллионов долларов. В итоге страна, где не добывалось ни одного карата, стала одним из ведущих экспортёров алма­зов на мировом рынке. И продавалось их больше, чем компания “АЛРОСА” отпускала “Де Бирсу”.

Бычков вряд ли смог бы один так устроить разграбление российского Го­храна, если бы не поддержка правительственных чиновников и администра­ции президента. Он всё время твердил во всех правительственных кабинетах, а оттуда это переходило в газеты и журналы, что совместные предприятия — это наши государственные предприятия. Но, как я писал в своей книге “Ду­эль алмазных резидентов”, они были, скорее, алмазными пираньями. Госу­дарственными их можно было назвать примерно так же, как Папу Римского итальянцем. Но имея не просто поддержку, а соучастие чиновников в совме­стных предприятиях, удавалось Гохран грабить напропалую. А иностранные члены этих СП запросто покупали российских чиновников. И в зависимости от услуги перечисляли на их зарубежные счета доллары, фунты, марки, а то и просто дарили алмазы и бриллианты.

Но мало этого, когда компанию “АЛРОСА” возглавил Вячеслав Штыров, Бычков и его подельники увидели, что пришёл человек, с которым невозможно договориться в интересах контрабандистов, а значит, надо его свалить. И вот тут началась ожесточённейшая и изощрённая война против государственной компании “АЛРОСА”.

Почему я говорю “государственной”? Потому, что 70 с лишним процентов её было в собственности государственных структур: Росгосимущества Россий­ской Федерации, Госимущества Якутии, администрации восьми улусов, то есть районов республики, где добывались алмазы. Кроме того, акционера­ми компании с незначительным количеством акций были фонд поддержки во­еннослужащих и трудовой коллектив. К тому же компания была закрытым ак­ционерным обществом. То есть разорить её так, как разоряли все остальные прибыльные и лакомые кусочки, которые оказались открытыми обществами, было нельзя. Туда вступали будущие владельцы, скупали акции и становились олигархами. Причём скупали, можно сказать, за гроши. Так вот, поскольку её нельзя было скупить, чтобы свалить неугодного президента, компанию начали душить снаружи.

Своё правительство работает на чужих

По указу Ельцина правительство должно было за несколько месяцев до начала следующего года выделять объём квот на вывоз алмазов. Компания была признана единственной экспортной организацией алмазов, официально продавая через “Де Бирс” часть добываемого сырья. Кроме того, “АЛРОСА” имела право продавать некоторую часть их на свободном рынке, чтобы кон­тролировать цены и смотреть, не обманывает ли её “Де Бирс” в этом отноше­нии. И вот никаких этих квот и никаких этих разрешений даже на продажу “Де Бирсу” Минфин и все завязанные, купленные чиновники компании не давали. Не давали по полгода. А что такое полгода или семь месяцев не давать раз­решение на вывоз “Де Бирсу” и на продажу этой корпорации алмазов? Это значит, нет денег. А компания вообще кормилица республики. Она содержа­ла не только алмазодобывающую провинцию, где оплачивала деятельность здравоохранения, образования и целого ряда других бюджетных сфер. Не имея денег, не могла развиваться, а Штыров требовал строительства но­вых рудников, новых горно-обогатительных комбинатов. Не все его поддер­живали в этом. Но команда постепенно сформировалась, прямо скажем, бо­евая и действующая в одном русле с президентом.

Это были вице-президенты Александр Сафронович Матвеев, Иван Кирил­лович Демьянов, Зельберг Семён Ильич, Владимир Венедиктович Пискунов, тогдашний главный инженер Дюкарев, целый ряд других специалистов.

Российская власть помогала разными способами удушить компанию в ин­тересах алмазной зарубежной мафии. Например, сотрудничество с корпора­цией “Де Бирс” протекало на основании Торгового соглашения. Эти соглаше­ния заключались уже к этому времени лет 30-35. И последнее, которое было заключено перед концом Советского Союза, уже заканчивалось.

Штыров и его люди “бомбили” Министерство финансов, другие прави­тельственные структуры предложениями о том, что нужно продлевать Торго­вое соглашение. Этого требовала и корпорация “Де Бирс”, потому что без согласованного документа работать не разрешалось. Но если перед концом Советского Союза торговые соглашения смогли подготовить и принять за три месяца, то здесь проходил год за годом, а документ всё не выпускали. Его проводили по длинной цепочке разного рода ведомств и министерств. И каждое находило какую-нибудь зацепку, чтобы отправить документ на новую доработку.

Придирки были настолько издевательскими, что по-хорошему тех, кто их высказывал, надо было увольнять с работы и никогда не подпускать больше к государственной службе. Например, в Минфине однажды сделали замеча­ние, что вот тут надо точку с запятой, а вы поставили запятую. Вдругом ве­домстве написали, что тут, мол, надо с большой буквы, а вы сделали с ма­ленькой. Поэтому отправляем на новый круг согласований. А новый круг — это полтора десятка разного рода виз надо собрать.

Один из закопёрщиков этого торможения был министр финансов Лифшиц. Он у меня в романе проходит как Липшис. Штыров лично добивался встречи с ним, но секретарши говорили, что он занят, его нет, он на приёме, он на встрече с Борисом Николаевичем и прочее. Но надо сказать, что Вячеслав Анатольевич Штыров был человек не просто упрямый и настойчивый, а чело­век несгибаемый.

Многое взял он от отца, контр-адмирала. Его отец, Анатолий Тихонович, одно время работал заместителем начальника разведки Тихоокеанского фло­та. Однажды как командир подводной лодки он исследовал очень сложный фарватер, по которому можно было выходить в открытый океан. Никто до не­го этим фарватером не проходил.

Другой раз его подводная лодка оказалась, ну, не случайно, конечно, а заведомо, среди кораблей шестого американского флота, который прово­дил ученья. И сделав, скажем так, как бы тренировочные, или прикидочные, торпедные залпы, не подлинные, а имитационные, она обнаружила себя. И лодку стали бомбить по-настоящему. Об этом Анатолий Тихонович Штыров написал в одной из своих книг.

Надо сказать, что он оказался талантливым литератором-маринистом. Его повести и рассказы были опубликованы в нескольких книгах, ими зачиты­вались не только моряки, но и сухопутные читатели. Так вот в тот раз, когда бомбили его подводную лодку, они с огромным трудом смогли вырваться из этого кольца.

До похода командира Штырова наши подводники пытались несколько раз пройти этим путём, но их каждый раз вычисляли, заставляли всплыть, стави­ли в так называемый конверт и с позором возвращали на нашу базу. А Штыров-старший сумел вырваться из этого подводного плена и прийти на базу.

Однако перед этим наши разведчики перехватили сообщение о том, что американскими военными кораблями потоплена советская подводная лодка. Поводом послужило масляное пятно на поверхности воды. Глубинными бом­бами разорвало внешний корпус лодки, где хранилось горючее. И вдруг из­раненная подлодка, с разорванным внешним бортом, возвращается домой, хотя там уже друзья помянули экипаж в ресторане, а жены думали, что их близкие погибли.

Так вот, унаследовав от сурового отца, твёрдого в действиях, с жёстким характером, многие его черты, Штыров и сам стал таким. Даже внешне было видно, что это не какой-то интеллигентный соплячок, а суровый, мужествен­ный человек.

Не попав к Лифшицу, он стал пробиваться к его начальнику — первому ви­це-премьеру Чубайсу. Пробился. Чубайс заявил: зря вы беспокоитесь, что нет денег из-за непродажи алмазов, что в Якутии могут погибнуть люди. Ни­чего, какая-то часть погибнет, на то и есть рынок. Тем не менее, в конце кон­цов, Штыров добился нужного для страны дела: Торговое соглашение было заключено. И теперь компания могла работать спокойнее.

Но работать ей не давали. Взгляды мафии обратились на “АЛРОСУ”, по­тому что запасы алмазов в Гохране совсем подошли к концу. Хотя их, как мы помним, эксперты насчитывали на 13 миллиардов долларов. Это было сопо­ставимо с объёмом так называемых “стоков”, то есть запасов “Де Бирс”. Бук­вально через несколько лет там оставалось уже то, что называется индийский товар — мелкие неходовые алмазы.

А Гохран пустел, потому что мафия обнаглела совсем. Некий Козленок, с по­мощью, как потом говорилось на суде, Бычкова, создал в Лос-Анджелесе фир­му “Голден АДА”. Туда из Гохрана самолётами, в сопровождении правительст­венной фельдсвязи, были вывезены тонны золотых монет, огромное количество алмазов, бриллиантов и других российских ценностей. Вывезли по специально заниженным оценкам на 180 миллионов долларов, хотя специалисты считают, что подлинная стоимость минимум в три раза больше. Ведь наилучшие алмазы в Гохране отбирали в воскресенье, что запрещено инструкциями. Отбирали так, чтобы никто не видел и не мешал. На вывезенные из России драгоценности Ан­дрей Козленок и его подельники братья Давид и Ашот Шегеряны, которые до со­здания “бриллиантовой фирмы” красили бордюры в Лос-Анджелесе, купили до­рогие особняки, первоклассные машины, яхты и даже реактивный самолёт.

В ходе того же расследования Андрей Козленок говорил, что председатель Роскомдрагмета Евгений Бычков был одним из директоров этой воровской фирмы.

Сейчас уже второй раз показали фильм по НТВ “Как ограбить Россию. Зо­лотой Козленок”. Я считаю, что этот фильм сделан плохо, в традиционном сти­ле НТВ-шников, которые всякую проблему сводят к винегрету из действующих лиц и их обрывочных высказываний. Причём в роли комментаторов выступают те, кто и близко этой проблемы не знал — только прочитал или в моей книге “Дуэль алмазных резидентов”, или в некоторых журналах того времени.

В общем и целом, историю с Козленком можно охарактеризовать слова­ми: вор у вора дубинку украл. А НТВ-шники в своём фильме сделали все, что­бы оправдать Бычкова. Дескать, бедненький, доверчивый Бычков поверил этому проходимцу Козленку, который наобещал ему великие блага, огромные кредиты из Америки. Причём из фильма можно сделать вывод, что Козленок сам по себе вошёл в Гохран — что абсолютно невозможно без участия руко­водства хранилища и страны, — набрал там бриллиантов, алмазов, золота и самостоятельно вывез в США. Ибо задачей их было — оправдать Бычкова и российско-зарубежную алмазную мафию. В Гохран нельзя было зайти без разрешения председателя правительства. Даже министр финансов, а тогда им был Борис Фёдоров, не имел права открывать Гохран. Значит, или было распоряжение Черномырдина, или ворьё всё открыло самостоятельно.

Американские правоохранительные органы заинтересовались, что это за фирма, для которой из России прилетают самолёты, полные бриллиантов и алмазов. Причём в сопровождении российских официальных лиц. Подклю­чилось ФБР. Козленок запрыгал, стал уходить.

Но тут и наши заволновались. Причём на допросах, как я уже говорил, Коз­ленок, со ссылкой на документы, заявлял, что Бычков в этой “Голден АДА” был директором от России. Председатель Роскомдрагмета не скрывал, что бывал у Козленка в его дворце в Бельгии, что прилетал в Сан-Франциско для встреч со своим подельником. И даже в этом фильме, где следователь по особо важ­ным делам Руслан Тамаев, который вёл дело Козленка и не мог раньше много­го рассказать, поскольку был на службе, уйдя с неё, заявил: теперь я свобо­ден, я могу говорить; ко мне Бычков подослал человека, который предложил баснословные условия, чтобы я не раскручивал это дело. Это значит, что Быч­ков и был главным, кто позволил вывезти из России огромные ценности.

А когда Торговое соглашение было подписано и, казалось, что компании уже никто не помешает выполнять обязательства, “АЛРОСА” отправила “Де Бирсу” посылки с алмазами в рамках соглашения. Однако их внезапно задер­жали на таможне по требованию Роскомдрагмета. Якобы компания оценила вывозимые алмазы по заниженной цене. Значит, нужен был пересчёт всего со­держимого партий, сравнение прейскурантов, действующих цен и так далее. Работа предстояла долгая. А это наносило сильный удар по финансово-эконо­мическому состоянию компании. Ведь 50-тысячный коллектив ждал зарплат, республиканский и федеральный бюджеты — налогов, строители и монтажни­ки предприятий, возводимых в суровых условиях Севера, — нового оборудова­ния. Всё это могли дать добытые с огромным трудом из вечной мерзлоты ал­мазы. Но они вместо Лондона лежали в Москве на таможне, где их несколько месяцев неторопливо перебирали разные специалисты. Когда, наконец, ждать уж было невмоготу, Штыров заявил: “Если в Роскомдрагмете считают, что мы оценили их дешевле, чем положено, то пусть покупают их по этой цене”. И бук­вально на следующий день оценку компании признали правильной. Алмазы, согласно договору, пошли “Де Бирсу”.

Компанию травили не только такими действиями. Не было дня, чтобы в га­зетах и журналах не появилась какая-нибудь порочащая “АЛРОСА” публикация. Купленные журналисты, особенно в этом смысле отличались “Известия” — вот где были наглые публикации, в которых всё переворачивалось с ног на голо­ву! — да ив других тоже этого хватало, писали, что компания нищая, что она много должна зарубежным банкам, что она может быть банкротом, что люди там не хотят работать. То есть всё, что только можно было придумать.

До появления Штырова в компании заседания правления, наблюдатель­ного совета проходили довольно хаотично. Какого-то чёткого и жёсткого гра­фика не существовало. Новый президент сразу установил твёрдый порядок, в том числе поручил проводить эти заседания именно в республике, где до­бываются алмазы. Однажды, когда руководство компании было в Якутии, вдруг по НТВ начинается передача, где Евгений Киселёв (был такой, сейчас он, по-моему, на Украине воюет с Россией) с подачи министра финансов Лифшица объявил, что против компании “АЛРОСА” возбуждено уголовное де­ло за неуплату налогов, что она жульничает, что это жуткое преступление и её президента скоро выгонят. Всё это было заявлено по НТВ на всю страну.

Вскоре выяснилось: сказанное министром финансов и Киселёвым — кле­вета. Очень быстро алмазники доказали свою правоту. Но Лифшиц даже не извинился перед многотысячным коллективом. Ведь задача стояла сменить руководство компании и захватить “АЛРОСУ”.

Человек, который видит дальше завтра

С распадом Советского Союза развалилась и геологическая отрасль во всех республиках. Не была исключением и Россия. В Якутии геологи стара­лись выжить, кто как мог, в том числе продавая сведения о перспективных районах месторождений. Штыров, который всё время говорил, что мы долж­ны смотреть на годы вперёд, настоял включить геологов в состав компании, с теми же льготами, какие были у горняков алмазодобычи. Не все были со­гласны с этим. Даже некоторые ближайшие члены команды говорили: “У нас денег не хватает на зарплату своим, а Вы ещё хотите взять на шею компании геологов”. Он убеждал: геологи нам дадут будущее.

Однажды приехал в геологическую экспедицию. Она работала на сущест­вующих месторождениях. Изучали борта, то есть боковые части карьеров, смотрели, куда ещё можно двигаться. Но это было между делом. А серьёзной работы, больших поисков не осуществлялось. Штыров начал выступать. А ге­ологи — публика своеобразная. Смотрели на него с иронией: вот новый пре­зидент впервые приехал, мы на него посмотрим сейчас. Когда он стал гово­рить, что нужно искать, что вы засиделись в кабинетах, в тёплых домах и квартирах, нужно в “поле” идти, некоторые иронически заулыбались. Одна­ко, едва президент заговорил на знакомом им языке, люди обратились в слух. Он говорил, что наша республика, как вы, наверное, знаете, в геоло­гическом отношении имеет сходство с Южной Африкой. Это значит, что у нас ещё могут быть большие открытия. И заявил: кто найдёт крупное месторож­дение, тому будет большая, даже, можно сказать, огромная премия. Как по­казало время, года через два начались открытия. И компания уже обеспечи­вала себе фронт работ на долгое время вперёд.

Но денег действительно не хватало, ибо одновременно Штыров настаивал на изменении способов добычи. Сейчас, как известно, алмазы добываются в карьерах открытым способом. Но проходят годы, десятилетия, и карьеры разрастаются. Скажем, карьер “Мир” стал уже настолько большим и глубо­ким, что над ним запрещено летать вертолётам — их может затянуть туда. Этот карьер виден из космоса. Он подошёл почти к самым домам города Мирно­го. Надо делать подземный рудник.

На трубке “Удачной” богатый карьер был ещё доступным для отработки. Но и там в перспективе надо было строить рудник, потому что алмазы уходи­ли далеко вглубь.

Вместе с тем начиналось строительство горно-обогатительного комбината на трубке “Юбилейной”. На всё это нужны были деньги. И Штыров не раз об­ращался к коллективу с просьбой подождать, не требовать полных выплат зарплат, чтобы построить все нужные объекты. Он говорил: если мы это не создадим, то вы не будете иметь работы в будущем. Были составлены гра­фики погашения задолженности. Ситуация стала выправляться. И вовсю на­чал строиться “Юбилейный” ГОК. Его построили. Пригласили гостей, в том числе Председателя Совета Федерации Егора Семёновича Строева. Этот са­мый северный в мире горно-обогатительный комбинат за Полярным кругом обошёлся компании в миллиард долларов. Причём за собственные средства. Если “Де Бирс” и, например, австралийская Аргайл строили такие крупные объекты за счёт кредитов, то тут пришлось изыскивать внутренние возможно­сти. В том числе за счёт задержки зарплат рабочим, ибо российские банкиры были подключены к борьбе за уничтожение “АЛРОСЫ”, ради интересов меж­дународной алмазно-бриллиантовой мафии.

На мой взгляд, есть два главных типа руководителей. Один из них берёт всё на себя, не опираясь на подобранных им специалистов, не доверяя им, задыхается, как говорится, вылезает из жил, надрывается, и результаты по­лучаются средненькие. Другой — тоже берёт много на себя, но при этом рас­пределяет усилия на подобранных людей, на команду единомышленников. Проверяет их спросом, порой жёсткой требовательностью, ободряет под­держкой, аккумулирует их предложения, но главным двигателем идей, стра­тегических планов является сам.

Именно такой руководитель Штыров. В решении огромного количества про­блем, в масштабных преобразованиях закопёрщиком, как правило, был он. Но и самые ответственные направления вели вице-президенты: Зельберг, Де­мьянов, Матвеев, Пискунов, руководители важнейших служб и подразделений. Все вместе они занимались не только производством. Так, например, инициа­тором создания первого в России трудового кодекса стал Штыров. Однако де­тально разрабатывал его, наполняя невиданный для новой России документ нужными идеями и понятиями, Семён Ильич Зельберг. Суть кодекса сводилась к тому, что оплата осуществлялась в зависимости от успехов каждого трудово­го подразделения и каждого человека. Люди восприняли это довольно хорошо.

Другой факт. Вице-президент Иван Кириллович Демьянов высказал пред­ложение ввести в компании ведомственные награды. Входившие в правление либералы от московского правительства подняли его на смех. “Он скоро предложит ввести красные штаны для поощрения”. Но президент Штыров ре­шительно поддержал идею Демьянова. Работали упорно, подбирая наилучшие варианты, чтобы награды действительно выглядели достойно. А поскольку к ним добавлялась приличная сумма денег, звание заслуженных работников компании стали цениться очень высоко. Всё это привлекало и вдохновляло лю­дей: они старались работать лучше.

Чтобы люди видели более надёжное будущее, команда Штырова, разуме­ется, при его личном участии, образовала негосударственный пенсионный фонд “Алмазная осень”. В него большие средства отчисляла “АЛРОСА”, и ста­рость будущих пенсионеров обеспечивалась значительными деньгами.

Когда Штыров пришёл в компанию, она, можно сказать, лежала на боку. Бывший генеральный директор “Якуталмаза” Валерий Владимирович Руда­ков, ставший первым президентом созданной компании, не выдержал натис­ка правительственно-алмазной мафии и ушёл, заявив: “С этой бандой спра­виться не могу!” Поставили другого президента — учёного, много знающего, но человека с характером не боевым, не жёстким. И только когда пришёл Штыров, оказалось, что вот это тот, кто нужен. За несколько лет из погибаю­щей компании, которую вот-вот могли придавить, “АЛРОСА” стала процвета­ющим предприятием.

Она, по задумке Штырова, что нельзя сидеть только в Якутии, включилась в добычу алмазов в Анголе, где, несмотря на военные действия и другие трудности, строили горно-обогатительный комбинат и начали добывать дра­гоценные камни. Правда, как говорил мне Вячеслав Анатольевич, тогдашний российский министр природных ресурсов сделал всё, чтобы не “АЛРОСА” по­лучала выгоду от вложений, а израильский диамантер Лев Леваев.

Наряду с производственными делами компания продолжала развивать социальную сферу. Был построен прекрасный санаторий “Голубая волна” в Геленджике. В Якутии и в других местах создавались лечебницы для рабо­чих, строились лагеря отдыха для детей. Она развивалась на всех направле­ниях — ив производственном, и в экономическом, и в социальном, и в быто­вом. После наводнения в Ленске стали строить жильё в городах России, в том числе в Орле, для переселения туда людей из Ленска.

Кстати говоря, наводнение в Ленске было просто жутким. Штыров уехал туда. И всё время, месяца три, по-моему, работал там как прораб. В конце концов, это была его первая основная специальность. Он окончил во Влади­востоке политехнический институт по специальности инженер-строитель. Ког­да ещё работал на стройках алмазодобывающей отрасли, проявил себя как человек энергичный, думающий и всё время ищущий возможности работать эффективно. Именно эти качества помогли ему, собранной им команде и мно­готысячному коллективу превратить падающую в своё время “АЛРОСУ” в мощ­ную, процветающую компанию мирового уровня.

Поэтому не удивительно, что, когда началась подготовка к выборам прези­дента Республики Саха (Якутия), Штырова попросили выдвинуть свою кандида­туру. Он сначала заколебался, не очень хотел. Потом подумал и согласился.

От главы компании до главы республики

Выборы шли тяжело, ибо за власть в валютном цехе страны, а именно так в советское время называли Якутию, где добывались алмазы, много золота, серебра, включились московские олигархи. Выдвинули своих ставленников.

Якутия — самая большая по территории республика Российской Федерации. Она, я думаю, займёт половину Европы. К тому же очень богатая. Однако проблем в ней хватало.

Став президентом, Штыров начал так организовывать работу, что каждый человек знал: его спросят, отчёт его будут заслушивать. Забегая чуть-чуть вперёд, скажу, что в 2010 году по инициативе президента в республике раз­работали схему развития производительных сил до 2020 года. Эта схема ока­залась настолько хорошо продуманной и так подготовленной, что правитель­ство России одобрило её и рекомендовало другим регионам к изучению и применению.

Чем только не занимался Вячеслав Анатольевич в эти годы! Снос ветхо­го жилья, которого в Якутии было огромное количество. Вместо него в Якут­ске стали появляться кварталы современных многоэтажных домов. Строи­тельство культурных объектов — театра, здания цирка. Большое внимание он уделял развитию якутской культуры и созданию памятников истории освое­ния этого края.

Но были у него и главные задумки. Всё, о чём я раньше сказал, тоже бы­ло важным. Однако имелось ещё не менее главное. Это строительство желез­ной дороги. Как он говорил: “Страна без дорог — чужая земля”. В Якутии единственным путём для обеспечения посёлков и городов за Полярным кру­гом была река Лена и её притоки. Во время так называемого северного заво­за корабли развозили то, что в течение года накапливалось на складах. Когда наступали маловодные годы, приходила беда, то есть трудно было обеспечить людей всем необходимым для жизни в этих населённых пунктах. А это сотни тысяч тонн солярки, продуктов, предметов первой необходимости и так далее.

И Штыров берётся за продолжение советского проекта — строительство до­роги от БАМа к Якутску. Он подключал и федеральные структуры, находил день­ги в республике. Например, когда федеральное правительство объявило, что нужно приватизировать “Якутуголь”, большую компанию, Штыров сначала вос­противился, а потом вынужден был согласиться. Только заявил, деньги от про­дажи “Якутугля” должны пойти в республиканский бюджет. Московские чинов­ники не возражали. По их расчётам, за компанию могли заплатить не более 150 миллионов долларов. Знали бы они, за сколько Штыров её продаст, ни за что бы не согласились. В бюджет республики пришли два с половиной милли­арда долларов. Часть этих денег пошла на строительство железной дороги.

Штыров привлёк в республику газовиков и нефтяников. Началось строи­тельство нефтепровода Восточная Сибирь — Дальний Восток. И здесь произо­шла такая история. Проектировщики, работающие по заказу “Транснефти”, проложили трассу прямо рядом с озером Байкал. Лишь чуть-чуть севернее его. Когда Штыров увидел это, он обеспокоился и возмутился. Разве можно в сейсмоопасной зоне строить нефтепровод, который мог привести к эколо­гической катастрофе всемирного масштаба? Ведь Байкал — уникальное озеро на планете.

И Вячеслав Анатольевич начал борьбу за создание другого проекта. Он подключил тогдашнего министра обороны Сергея Иванова, говорил с прези­дентом Путиным, объяснял ему, к чему это может привести. И надо сказать, Путин поддержал его. Нефтепровод был перенесён на 600 километров выше. И, что немаловажно, проходил по самим месторождениям. Раньше, по преж­нему проекту, надо было от них тянуть нитки к нефтепроводу вниз, на юг.

Рассказывать обо всём этом можно много. Скажу, что один мой роман “Дуэль алмазных резидентов” в первом издании занимает почти 800 страниц. Но должен заметить, что, на мой взгляд, Штыров совершил одну, наверное, из немногих, но очень важную ошибку в своей жизни: он, переназначенный Путиным на второй срок президентом Якутии, отработал два года и заявил о добровольном уходе в отставку. После этого стал сенатором в Совете Феде­рации, где часто выступал с критическими заявлениями, замечаниями по по­воду проблем Якутии и Дальнего Востока в целом.

“Достаньте ручку, Аркадий Владимирович!”

Особенно его волновало железнодорожное строительство. Огромная рес­публика, как известно, имеет слабо развитую транспортную сеть. Река Лена “работает” в лучшем случае четыре месяца в году. Автомобильными дорогами связана незначительная часть населённых пунктов Якутии. Надёжнее всего может быть железная дорога, которая не зависит от прихотей погоды.

И её начали строить от БАМА до Якутска. Однако то, что в Китае делает­ся за три-четыре года, здесь растянулось на двадцать лет. Причём, когда ос­талось достроить небольшой участок дороги, все работы наглухо прекрати­лись. А ведь тогдашний президент России Дмитрий Медведев клялся жителям республики в ближайшее время закончить важнейшую стройку. Однако дело замерло ещё на семь лет.

И заместитель председателя Совета Федерации Штыров начал активно “бомбить” правительство. Он требовал ответа, когда будут, наконец, выде­лены деньги на окончание Амуро-Якутской магистрали, от приглашённого в палату регионов министра финансов Антона Силуанова. Затем спросил ви­це-премьера правительства Аркадия Дворковича, тоже приехавшего к сена­торам на Большую Дмитровку, знает ли тот, сколько железных дорог строит­ся сейчас в России? Дворкович начал называть железнодорожные обводы, подходы и другие мелкие стройки. На что Вячеслав Анатольевич заявил: “До­станьте ручку, Аркадий Владимирович, и запишите, что кроме этих обходов, подходов и прочих заходов, в Российской Федерации строится Амуро-Якут­ская железнодорожная магистраль. По ней выпущено два постановления правительства. Она должна была быть введена в 2013 году. Сейчас 2017 год, она не введена. На неё истрачено 47 миллиардов рублей, требуется ещё 2 миллиарда. Это как понимать? Почти 50 миллиардов “заморозили” и уже забыли, что она строится”.

Такая требовательность к правительству, а Штыров высказывал её не раз: по организации экономики, по кадровой политике, по другим стратегическим проблемам — сильно раздражала министров, вице-премьеров, администра­цию президента. Выражение: “Достаньте, Аркадий, ручку...” стало насмеш­ливым лозунгом для правительства, где оказались разного рода случайные люди. Они жужжали в уши главным властителям страны о “непочтительном поведении Штырова”.

А он как будто не замечал этого. Критиковал подписанное в 2010 году со­глашение с Норвегией о передаче ей огромной акватории Баренцева моря с большими рыбными запасами, с ресурсами шельфа, предлагал занять бо­лее твёрдую позицию для отстаивания экономических интересов России в этом регионе. Публично настаивал на смене экономической политики Рос­сийской Федерации, критиковал сложившееся государственное управление, активно предлагал продолжить строительство железной дороги через Якутию до Магадана. Всё это сильно не нравилось кадрам с политической близору­костью.

Накануне очередного формирования руководства палаты никто не сомне­вался в том, что Штыров снова будет заместителем председателя Совета Фе­дерации. Поздно вечером ему об этом с уверенностью сказали. А утром на пленарном заседании Валентина Матвиенко, стараясь не глядеть на Штыро­ва, едва сохраняя выдержку, назвала другую фамилию.

Сейчас Вячеслав Анатольевич является государственным советником Ре­спублики Саха (Якутия). Я не думаю, что на этом карьера Штырова может за­кончиться, вернее, я не хочу так думать. Что человек такого масштаба, таких мыслительных возможностей, я уже не говорю о личных его качествах — фе­номенальная память, начитанность, многознание в разных отраслях, — что этот человек останется невостребованным в довольно больной России.

Недавно произошёл такой случай. В Якутию прилетела группа руководи­телей транснациональной золотодобывающей компании “Полюс”. Провели собрание директоров и попросились порыбачить на знаменитой Лене. За за­втраком стали знакомиться с местными рыболовами, спрашивать, кто есть кто. В середине разговора встал энергичный, средних лет якут. Представил­ся: бывший помощник Штырова. Один из директоров, американец, вдруг воскликнул: “Штыров! О, Штыров!” Отодвинул сидящего рядом переводчика, замахал руками, приглашая якута сесть рядом.

Пока тот шёл к нему, американец вдохновенно говорил, а переводчик ед­ва успевал переводить: “Раньше я работал в руководстве “Де Бирс”. Надо ли вам говорить о могуществе этой корпорации? Мы влияли на политику целых государств и даже меняли её. Без труда поворачивали работу нужных компа­ний в нашу сторону. Но подчинить компанию “АЛРОСА” не смогли. Там был

Штыров — стальной человек. Идите, идите сюда! Расскажите, где он сейчас, этот несгибаемый Штыров?”

Как современная Россия 30 лет живёт на том, что оставил ей Советский Союз, так и поднятая до транснационального могущества “АЛРОСА” 20 лет обогащает страну, несмотря на попытки последовавших за Штыровым руково­дителей то украсть у неё средства, то распродать так называемые “непрофиль­ные активы”. От великолепного санатория “Голубая волна” в Геленджике, где отдыхали и лечились тысячи алмазодобытчиков, не осталось ни камня, ни де­рева, не говоря уж о такой диковинке, как павлины.

Американскому президенту Джону Кеннеди приписывают выражение, ис­токи которого прослеживаются ещё в древности: “У победы — тысяча отцов. И только поражение — всегда сирота”. Сегодня к созданию и расцвету компа­нии “АЛРОСА” причисляют себя всё больше и больше людей. И только у её бед родителей нету.

Глава 12

Смена эпох и сопротивление материала

После государственного переворота, совершённого Ельциным в октябре 1993 года, когда была ликвидирована по всей стране демократическая власть Советов, президентские сатрапы кинулись прибирать к рукам всё, что Сове­там принадлежало. А это было немало: санатории и дома отдыха, транспорт­ные организации, издательства, газеты и журналы. Например, “Российская газета”, которая была газетой Советов, стала теперь правительственной.

Я ещё работал в “Известиях”, когда ко мне пришёл посланец главного ре­дактора журнала “Народный депутат” Михаила Ивановича Пискотина и пред­ложил перейти в журнал на должность заместителя главного редактора. Я, ко­нечно, посмеялся и отказался. Живую, боевую газету с огромным тиражом, с большим влиянием, с нормальным языком её публикаций сменять на заско­рузлый, шершавый, как старый валенок, язык этого журнала. Ну, знае­те ли... Я бы даже и главным редактором не захотел там быть.

Когда “Российскую газету” захватило ельцинское правительство, главным редактором, вместо выведенного автоматчиками Валентина Логунова — силь­ного журналиста, человека Верховного Совета — поставили безвестную да­мочку, руководившую каким-то изданьицем типа “Блокнота агитатора”. Я об этом уже говорил. Она заявила, что журналистской должности мне в газете нет. В ответ я сообщил ей, что работать с ней не собирался. И ушёл.

Встал вопрос, где работать? Я не особенно переживал, поскольку началась уже борьба против этой паскудной власти. А я считал, что нужно участвовать в ней. Однажды на улице встретил своего бывшего коллегу по “Известиям” Руслана Лынёва. Он сказал, что работает в журнале “Российская Федерация” (раньше он назывался “Народный депутат”), что там есть известинцы, вооб­ще приходи туда работать, будем его менять. В ноябре 1993 года я пришёл в этот журнал. Главным редактором там был Михаил Иванович Пискотин, док­тор юридических наук, учёный. Он писал такие статьи, что их можно было чи­тать только юристам. Заместителем редактора был какой-то мужик, который вскоре ушёл. И его место занял Юра Хренов, тот самый Хренов, который до меня работал в “Известиях” с Юрием Васильевичем Феофановым, будучи его заместителем. Потом он ушёл в журнал, а я, приехав из Казахстана, встал на его место.

Журнал этот я, конечно, воспринимал с зубовным скрежетом. Говорил, что работать в нём и читать его надо с пистолетом у виска. Люди там были, может быть, сами по себе и неплохие, но как они писали! Это была тоска дремучая. Тусклый язык. Никакого полёта мысли, ни стиля, ни яркости изложения.

А потом случилась такая штука. Я начал работать, втягиваться потихонь­ку, стал писать в своём стиле. Начал курировать Совет Федерации — верхнюю палату нашего парламента.

Первую Государственную Думу возглавил Иван Петрович Рыбкин, ста­линградец. Однажды я встретился с ним. Поговорили. Он сказал мне: “Вы можете быть главным редактором этого журнала”. Сказать честно, мне не очень хотелось связываться с этим заскорузлым изданием. Пришёл в редак­цию. Рассказал Хренову, какой разговор был с Рыбкиным. Говорю: “Юра, если меня сделают главным редактором, заместителем будешь ты. Если те­бя, заместителем буду я”. Надо было видеть лицо Хренова. Он почернел, за­каменел. И я подумал: да, вот это я совершил ошибку. Человек давно рвал­ся к власти, уже почти получил её, а тут кто-то хочет отнять.

Юра был высокий, плечистый, видный мужчина. Надеин про него гово­рил: “Это тот, который длинный такой, глупый?” Как оказалось, Юрка далеко не глупый человек был. Он ничего мне не ответил на мои предложения, но вскоре началась возня. Стал по одному обрабатывать сотрудников журна­ла, а народу было прилично: человек двадцать, и плести против меня паути­ну. Мне было до лампочки: я не хотел быть ни замом, ни главным. Для меня важно было писать. Но, конечно, чтобы при этом иметь издание, которое ува­жаешь и которое уважают люди.

Через некоторое время Пискотин ушёл, и главным редактором стал Хре­нов. Это то, к чему он стремился все последние годы. И вообще он всё вре­мя тянулся к власти, рвался к ней.

Потихоньку, понемногу стал меняться кадровый состав журнала. Бывший сотрудник “Правды” Александр Николаевич Платошкин, который уже работал в журнале, встретил Черняка, заместителя главного редактора “Правды”, и пригласил его в наш журнал. Причём Платошкин сначала работал в пресс-службе Государственной Думы. Ему сказал руководитель пресс-службы Вик­тор Черёмухин, что вот в этот журнал новый главный редактор Хренов наби­рает кадры. Платошкин пришёл. И, как я сказал, потом он привёл Черняка на должность заместителя главного редактора журнала.

Там работал уже, как я говорил, Руслан Александрович Лынёв, наш из­вестинец. Ия из “Известий”. Через некоторое время пришёл на должность ответственного секретаря Николай Иванович Ефимов, бывший главный ре­дактор “Известий”, экс-министр по делам печати. Вот так коллектив стал об­новляться. Хотя журнал ещё был далёк от того, чего хотелось бы. Тем не ме­нее позиции его стали ясно проявляться как антиельцинские. Это было нам нетрудно делать, хотя, надо сказать, журнал считался журналом Правитель­ства Российской Федерации. И название у него теперь было не “Народный депутат”, а “Российская Федерация”.

Показывать гнусность ельцинской власти было не так и трудно. Первый состав Совета Федерации был избран ещё на демократической основе. В него вошли люди, критически относящиеся к ельцинизму. Причём боль­шое число членов Совета Федерации были руководители регионов: губер­наторы и председатели законодательных собраний. Кроме того, некоторые избирались как депутаты от народа. И мы стали показывать, что происхо­дит в стране.

Юрий Хренов, всё ещё не забыв вроде бы мою попытку стать заместите­лем главного, хотя я ему говорил, что мне это не нужно, продолжал относить­ся ко мне настороженно. И хотя я был редактором ведущего отдела, Хренов боялся вводить меня в состав редколлегии. Прошло немало времени, прежде чем он понял, что я не из тех, кто держит камень за пазухой.

Тем не менее я коллегам говорил: “Наше счастье, что нас не читают ру­ководители правительства и в администрации Ельцина. Прочитают — сразу закроют”.

Первое поражение Чубайса

Вскоре мои слова стали сбываться. Через какое-то время Хренова вызы­вает Чубайс — он был тогда первый вице-премьер правительства. Говорит: “Вы издаёте антиправительственный, антипрезидентский журнал. Пишите заявле­ние об увольнении по собственному желанию”. И тут я впервые увидел Хре­нова как борца не только за свою власть. Он сказал: “Я писать заявление не буду. Если вы считаете нужным меня снимать, снимайте, но я поставлю в из­вестность коллектив”. Он пришёл, собрал всех нас, рассказал. Я в это время, как уже было сказано, руководил отделом по работе Совета Федерации. Вы­сказал идею: а не попробовать ли нам снова вернуться под крыло парламен­та? По-моему, такую же мысль высказал и Черняк. Все дружно согласились.

Я пришёл в Совет Федерации, где у меня было много знакомых сенато­ров. Из них подавляющее большинство были в оппозиции к ельцинскому ре­жиму. Не зря их называли: губернаторы и законодатели “красного пояса”. К нему относилась Центральная часть России, Урал, Сибирь.

У меня были хорошие отношения с председателем Заксобрания Новоси­бирской области Анатолием Павловичем Сычёвым. Я делал интервью с ним, давал его замечания о политике страны. Я знал его позицию. Говорю ему: Чу­байс собирается нас закрыть, а мы хотели бы вернуться в парламентское ло­но, поскольку у парламента нет своего журнала. Он отвечает: правильно. А что надо сделать? Говорю: Вы должны выступить на пленарном заседании и обратиться к Строеву, чтобы он сказал об этом Ельцину. Чтобы было легче, я Вам напишу. И я ему написал короткое выступление. Он с ним выступил. Кроме того, я переговорил на ту же тему с Александром Александровичем Су­риковым, губернатором Алтайского края — тоже красный губернатор был; с Любимовым Вячеславом Николаевичем, губернатором Рязанской области. Они также выступили с обращениями к Е. С. Строеву.

Одновременно Александр Викентьевич Черняк встретился с новым пред­седателем Государственной Думы, бывшим главным редактором “Правды”, Геннадием Николаевичем Селезнёвым. Тот тоже обратился к Ельцину. И к большому неудовольствию Чубайса, просто к ярости его, было принято решение сделать учредителями журнала Совет Федерации и Госдуму.

Но Чубайс ещё надеялся, что он это дело затормозит. Он сказал: “Мы не отдадим вам название “Российская Федерация”. Но мы и тут обошли Чубай­са. Решили приписать к названию маленькими буквами слово “сегодня”. Так появился журнал “Российская Федерация сегодня”.

Однако он был ещё по-прежнему деревянно-жёваный. Хренов, став после Пискотина во главе издания, был, можно сказать, ещё в детских пелёнках как редактор. Он же никогда не руководил ничем, ничего не вёл. А тут надо бы­ло менять многое. И это зависело, прежде всего, от кадров.

Я сейчас, готовя эту часть, переговорил с некоторыми моими тогдашни­ми коллегами, как они воспринимали этот журнал.

Александр Викентьевич Черняк был заместителем главного редактора “Правды”. Он боготворил и боготворит главного редактора Виктора Григорь­евича Афанасьева. Кстати говоря, я о нём упоминал в одной из глав, когда он тоже принял участие в моей судьбе. Но в “Правде” начали создаваться уже разные редакции, и Черняк ушёл к нам.

Я его спросил сейчас: “Как твоё было первое впечатление?” — Он гово­рит: “У меня было впечатление, что я попал на другую планету”. — “Как это?” — “Представляешь, ты — после “Известий”, я — после “Правды”, газе­ты могучие, с огромными тиражами, естественно, с нормальным языком, со стилем, с проблемами. И вдруг эта затхлая бумажная тряпка какая-то”.

Черняк появился в журнале в конце 1995 года. Потом пришёл Николай Ива­нович Ефимов. О нём я уже не раз говорил. Более или менее подробно напи­сал о нём в романе “Крик совы перед концом сезона” как о человеке хорошем, деликатном, культурном, вежливом, но слабохарактерном. Может быть, в дру­гой обстановке он проявлял характер, но в этих волчьих схватках не смог удер­жать редакцию. Перед концом Союза он был министром по делам печати. А когда развалился Союз и всё кругом советское рухнуло, Николай Иванович пошёл работать в какую-то частную газету, название которой он сейчас даже не помнит. Оттуда перешёл в получастный журнал. Из того журнала пришёл к нам, немного поработал и ушел в “Независимую газету” к Третьякову. Гово­рит: мне нужно было заработать денег на квартиру. Проработав в “Независи­мой газете”, Николай Иванович снова вернулся к нам.

Я его спросил: “Что Вы запомнили о том журнале”?

Н. И. Ефимов: “Это была тихая заводь. Тихо жили. Не спорили особенно. Второе впечатление такое: не было сильных авторов, имён, которые бы при­влекали к себе, знающих специалистов, тех, что могли бы депутатов поучить уму-разуму. Что касается “тихой заводи”, моё мнение было такое: нужны бы­ли разные точки зрения, споры, дискуссии. А второе — имена. Я привлёк сра­зу Юлия Квицинского, который потом стал, кстати, депутатом Госдумы. Он был послом в ФРГ, послом в Норвегии, а главное — был одним из важных пе­реговорщиков по ядерному разоружению с американцами.

Дальше привлекли Георгия Марковича Корниенко. Он американист от Бо­га, был заместителем министра иностранных дел Советского Союза Громыко. Американцы жаловались на него Горбачёву, что с ним трудно вести перегово­ры. Конечно, трудно. Он защищал свои национальные интересы, не уступал. Горбачёв решил, что раз американцам трудно с ним вести переговоры, его нужно убрать из МИДа.

Георгий Маркович жил на Малой Бронной. Я к нему ходил домой. Пили кофе, обсуждали очередную тему. Писал, как бог. Он у нас раз шесть-семь выступал на очень актуальные темы.

Затем привлёк Анатолия Громыко. Это сын, кстати, Андрея Андреевича Громыко. Он был директором Института Африки Академии наук. Тоже пишу­щий человек. Знал Африку, международную проблематику хорошо.

Привлекли, и я считаю это своей заслугой, Павла Владимировича Бахара. Он написал потрясающий материал. Я не помню сейчас объём, то ли че­тыре полосы в журнале, но минимум три. Очень большая. Хренов сначала не хотел печатать её. Потом согласился. В результате мы первые сказали, что такое информационная война, что она уже наступает и что нужно предприни­мать. Это было потрясающе. Он по полочкам разложил, что такое информа­ционная “бомба”, информационный заряд и тому подобное. Когда мы напе­чатали, нам позвонили из ФСБ и сказали: ребята, вы продолжайте, это очень важная тема. У нас её никто не понимает. Даже наверху. Её надо развивать. Это был год, по-моему, 1996-й.

Мне удалось привлечь Ржешевского. Олег Александрович Ржешевский, его нет уже в живых, был вице-президентом международной ассоциации ис­ториков Второй мировой войны и председателем нашей российской ассоциа­ции. С его помощью мы и других историков привлекали. Но он и сам у нас выступал не раз.

Привлекли Гореева, генерала армии, президента Военной академии. Му­жик он был очень смелый и отчаянный, хорошо писал. От Анатолия Фёдоро­вича Добрынина я получил рукопись его будущей книги. Я сделал из неё три куска, в трёх номерах мы напечатали потрясающие вещи из этой книги”.

Николай Иванович Ефимов стал заместителем главного редактора, от­ветственным секретарём. Так что “правящая верхушка” уже как бы сформи­ровалась.

У нас не было непишущих ни вверху, ни внизу. Каждый приносил пользу журналу. Каждый искал важных, нужных авторов. Привлекал интересных, масштабных авторов и Александр Викентьевич Черняк. Например, громко аукнулась на разных этажах власти, да и у читателей вообще его беседа с Ва­лентином Фалиным под заголовком “Немыслимая”. Именно так назывался план Соединённых Штатов Америки о начале войны с нашей страной после победы Советского Союза над Германией. И Фалин подробно рассказывал детали этой немыслимой затеи. Он первый об этом сказал, а потом стали в других изданиях повторять.

Черняк много сам писал на темы разграбления российских богатств — ле­са, золота. С самого начала он курировал тему Союзного государства. И до конца, сколько работал, он столько писал об этом. Мы тоже выезжали в Бе­лоруссию, и я в том числе, писали о союзном государстве. Но отвечал за это направление Александр Викентьевич.

Второе нашествие на журнал

Мы начали потихоньку выправлять журнал не только в сторону предста­вительства разных фракций, но и более жёсткой критики власти. До нас до­ходили сведения, что власть всё чащевысказывала недовольство линией и политикой журнала. Да и в руководстве палат хмурились, читая некоторые наши публикации. Постепенно журнал становился, скажем так, боевым. Мы делали его таким, что не стыдно было брать в руки. К нам приходили и вы­ступали в нашем журнале послы разных стран, дипломаты разных уровней. В какой журнал они придут? В какое издание? Ясно, что приходили, зная, что это парламентское издание, здесь их мысли, их информация будет до­ступна для тех, кто принимает решения. У нас выступало много крупных учё­ных. Причём таких, которых в другие издания не могли заманить, а к нам они шли сами.

Ельцинскую власть не за что было любить. Её можно было только, мягко говоря, не любить, а если правильнее — ненавидеть. И поэтому мы давали со­ответствующие материалы, что вызывало, кстати говоря, некоторую непри­язнь в палатах. Егор Семёнович Строев, этот мудрый, дальновидный политик, в связи с очередной реорганизацией палаты и новым принципом её форми­рования вынужден был уйти.

Во главе Совета Федерации встал Сергей Михайлович Миронов. Надо сказать, что президентская власть сделала несколько реорганизаций Совета Федерации. Ну, Госдума — по партийным спискам. Первый состав Совета Фе­дерации — его депутаты, избирались народом. Второй состав — губернаторы и председатели законодательных собраний.

Это был самый сильный на тот момент и самостоятельный орган власти. Руководители регионов в Совете Федерации часто оспаривали предложения Ельцина. Достаточно вспомнить, что тогдашний Совет Федерации трижды от­клонял просьбу Ельцина дать согласие на увольнение генерального прокуро­ра России Юрия Скуратова, который расследовал коррупционные дела прези­дентского окружения. И только благодаря подлой видеосъёмке, где якобы Скуратова сняли в обществе проституток, Ельцину удалось добиться своего.

Такой некарманный орган власти не устраивал и Путина. Была проведена очередная реорганизация. Теперь в Совет Федерации пришли представители региональных руководителей. Зависимые от своих патронов, которые сами, в свою очередь, становились всё более зависимыми от Кремля, эти “сенато­ры” могли в любой момент быть отозваны без объяснения причин.

Я знал случай, когда представителя губернатор убирал просто по прихо­ти своей, по капризу. То ли тот его плохо встретил, то ли кто-то что-то сказал о представителе. Но были случаи, когда место в Совете Федерации продава­лось, и представителя, естественно, убирали. И об этом шёл вовсю разговор везде, даже в газетах писали, сколько стоит место сенатора, сколько стоит место депутата в Госдуме. Такое положение, конечно, было нетерпимо.

Тем не менее над журналом опять нависла угроза. А угроза такая: надо снять главного редактора, поставить другого, и курс изменится. В далёкой перспективе так и произошло. У Хренова наступил, по-моему, пенсионный возраст. И инициатива шла от Миронова. Его подталкивали и некоторые се­наторы. Но мы подняли волну в Совете Федерации против смены главного ре­дактора, подключились депутаты Госдумы, и Миронов оставил нас в покое. Хренов остался главным редактором. Он уже набирал опыт, стал себя пока­зывать умелым руководителем.

Должность главного редактора — это тяжёлое дело, тяжёлый пост. Как го­ворит Черняк, он между молотом и наковальней. Молот — это власть, а нако­вальня — это трудовой коллектив. То есть и там надо быть умелым политиком, чтобы не сорваться, и внизу тоже быть уважаемым человеком. Хренов понял это дело. Правда, одна черта — занудство и бесконечность длинных речей — осталась у него навсегда. Когда заседания редколлегии вёл Лынёв, они про­ходили быстро.

Руслан был одарённый человек, очень способный как журналист, но крайне нервный, можно сказать, с изломанным характером. При вспышке гнева мог бросить на пол телефонный аппарат, толкнуть стул так, что он с гро­хотом падал, однако объяснялся коротко, без длинных речей. Хренов же как заведёт “песню слов”, хоть засыпай. Я терпеть этого не мог и всячески ста­рался сбить его с этой монотонности.

Но это был, скажем так, один из не самых главных недостатков Хренова. Главным, конечно, было то, что он любил власть и понимал, что власть кон­вертируется в деньги. Кстати говоря, когда он купил какое-то приличное жи­льё в Турции, я ему говорю: “Юра, ты опрометчиво поступил. Турки национа­лизируют это всё, и привет”. — “Да что ты, старик, разве это можно? Нет, там демократическая страна, там законы действуют”.

Короче говоря, второй раз мы отстояли журнал. И он становился всё бо­лее и более острым. Причём не только, скажем, по публикациям, но и по про­блемам. Мне не раз говорили члены Совета Федерации: “Вячеслав Иванович, Вы пишете то, что вчера власть сказала”. — “Это вчера власть сказала о том, что мы написали два месяца назад”. То есть мы уже не раз улавливали, что наши публикации формируют мнение и позицию депутатов Госдумы и членов Совета Федерации.

Не только о проблемах

Мы первые придумали такую форму, как тема номера. Причём, очень ин­тересно её давали. Была заглавная статья кого-то — или авторов, или наше­го журналиста. Потом на эту тему рассуждали члены Совета Федерации и де­путаты Госдумы. И не раз были интересные результаты и отклики.

Скажем, регулярно у нас шла тема — в других изданиях её мало каса­лись — тема местного самоуправления. Этот разговор, думаю, интересен для определённого круга читателей. А вот то, что привлекало всех, — это другие наши задумки. Во-первых, мы писали заметки под рубрикой “Политики вне политики”. Писала Татьяна Зима. Там интересные были всякие вещи, рас­спрашивала она, не очень оглядываясь на авторитеты, и задавала иногда во­просы весьма и весьма острые и колкие.

Но особенно интересной стала наша задумка под названием “Неожидан­ный ракурс”. Всю последнюю обложку занимала фотография известного чело­века. Но снятого в неожиданной ситуации. Скажем, дали фото Юрия Лужкова в поварском колпаке, в фартуке, с большим половником. И две женщины-по­варихи рядом с ним что-то наливают или накладывают. Причём, как всегда, около власти вертятся разные клевреты, и вот кому-то из них показалось, что женщины без трусов.

Хренову звонят и говорят: “Ну, что же вы так опозорили Юрия Михайло­вича, он стоит, а рядом женщины без трусов, а у него жена есть”. Хренов приуныл, потускнел. А вышел этот номер накануне Дня Москвы. А Москва накануне этого дня давала деньги, чтобы можно было хорошо жить. Мы, кстати говоря, неплохо зарабатывали, потому что ввели рубрику “Регион крупным планом”. Я сам несколько регионов делал. Это было на так назы­ваемой возмездной основе. Так вот клевреты Хренова огорчили, он сидел ту­склый. Но кто-то из наших подсказал одному из близких людей Лужкова: спросите, а как он воспринял фотографию? Спросили. Юрий Михайлович вскричал: “Ой, какая отличная фотография! Спасибо журналу, так здорово сделано!” Все эти клевреты заткнулись и отвалились.

Помню, была фотография, на которой Валентина Александровна Петрен­ко доит козу. Конечно, необычный ракурс. Сенатор, известнейшая женщина, в своё время оставшаяся в заложницах у террористов ради спасения детей- заложников и получившая за это боевую награду, она по сей день отдаёт се­бя заботе о детях, возглавляя движение “Матери России”. Не зря её называ­ют “Главной мамой России”. И вот вам — мама доит козу!

Или такой пример. Во всю страницу фотография, на которой министр фи­нансов Кудрин Алексей Леонидович играет на барабанах. И одна, на мой взгляд, из самых интересных и небезобидных фотографий была дана сразу на двух обложках журнала. На первой — сидят на качелях лидеры трёх парла­ментских фракций: Г. Зюганов, С. Миронов, В. Жириновский. А на послед­ней — в развилке большого дерева сидит В. Путин. В летней полувоенной форме, в панаме и смотрит как бы на первую обложку. Мы дали подпись: “Мне сверху видно всё”.

И вот эти фотографии настолько были интересны, что я предложил их на­клеить на картон. Получились картинки. Мы их развесили в коридоре нашего четвёртого этажа. И люди, которые шли к нам, порой долго не приходили в кабинет к тому человеку, к которому направлялись. Не могли оторваться от фотографий, делавших журнал ещё более привлекательным.

Однако всё же главное было не только в этом, а в том, что я назвал “со­противлением материала”.

Последний наезд на журнал

Наше парламентское издание становилось всё более популярным. Как нам говорили, парламент имеет самую низкую репутацию, а почитаешь ваш журнал, можно подумать, что он — главная власть в стране.

Привлекал журнал и новые кадры. В конце поганых 90-х, которые некото­рые ельцинские огрызки называют лихими, в журнал пришёл Александр Про­копьевич Кузнецов. Судьба его была типична для многих из тех, кто надеялся на освежающий ветер демократической экономики, а вляпался в рыночный на­воз. Я описал двоих таких людей в повести “Разговор по душам с товарищем Сталиным”. Саша — сын учителей. Отец — преподаватель физики, который по­том стал директором школы, мать — учительница математики, причём мощная учительница. Но, как он говорит, ни отец, ни мать его не натаскивали на свои науки. Скорее всего, сама атмосфера семьи, атмосфера дома подтолкнула его и направляла его к тому, что он рано стал заниматься математикой и физикой. Родился он в Смоленской области, потом родители переехали в Московскую область. А в седьмом классе он увидел объявление о том, что заочная физи­ко-техническая школа при МФТИ, что в Долгопрудном, принимает учеников, для поступления предлагалось решить определённый набор задач. Саша вы­полнил, послал. Его приняли в ЗФТШ. И с этого момента у него началась, ска­жем так, физико-математическая жизнь.

Он настолько сильно увлёкся физикой и математикой, что даже был по­слан от Московской области в Киев на Всесоюзную математическую олимпи­аду. Подвигов не совершил, тем не менее само участие уже о многом говори­ло. Естественно, после школы он выбрал Московский физтех.

После института Кузнецова распределили в соответствии с его желанием в один из НИИ, имеющий отношение к судостроительной промышленности. Отработав там шесть лет, Саша совершил невероятный переход из учёного в журналистику. В это время в обществе “Знание” образовались две газеты — “Аргументы и факты” и “НТР: проблемы и решения”. Вот во вторую газету Куз­нецов пошёл работать журналистом, хотя до этого, конечно, он журналисти­кой не занимался. Там он тоже некоторое время поработал и перешёл в жур­нал “Техника и наука” редактором отдела.

После чего некоторое время участвовал в бизнесе. Предпринимательство не сложилось, и Кузнецов снова вернулся в журналистику. Стал работать в жур­нале “Инженер”. А в 1999 году пришёл к нам. Пришёл уже довольно опытным специалистом в работе с компьютерными технологиями и созданием локальных сетей. Пришёл к нам очень нужный человек. У всех у нас были компьютеры. Но были мы, как котята: печатаем, печатаем, что-то случилось — ой, с кем по­советоваться? Бросались узнавать, обращались друг к другу, к тем, кто хоть чуть-чуть разбирается... Наши разрозненные компьютеры он соединил в еди­ную сеть, установил в приёмной главного редактора большой принтер, где все могли печатать свои материалы. В случае поломки разбирал компьютер и ме­нял его внутренности. Вот так нужный человек оказался в нужном месте.

Пробовал он и писать. Иногда более удачно, иногда менее. Одна из его работ — одна из самых больших и стратегически важных работ — касалась за­ключения договора СНВ-3, то есть договора об ограничении стратегических наступательных вооружений. Александр изучал иностранные источники — кни­ги и публикации в прессе, встречался со своими коллегами ещё по институ­ту, работавшими в близкой к теме сфере. С другими экспертами из научной и военной среды он познакомился в ходе обсуждений, проводимых в Думе. И постепенно стало понятно, что американцы нас облапошили. Они призыва­ли нас сократить количество ракет, а сами вовсю развивали противоракетную оборону. Вот на эту тему он и написал статью.

Она оказалась настолько “не ко двору”, что её, уже набранную, выброси­ли из “Независимой газеты”. Не прошла она и в нашем журнале, тем не менее её выставили на сайте “РФ сегодня”. И хотя ущербный для России договор уже был заключён, идеи статьи стали тиражироваться.

В феврале 2002 года к нам пришла Лида Сычёва. Она до этого работала в “Отраслевой газете”. Я её тоже спросил, каково у неё было первое впечат­ление о журнале и что привело её сюда. Она говорит, что, во-первых, её ав­тор Артём Ермаков как-то принёс журнал “Российская Федерация сегодня” и сказал: “Посмотри, интересный журнал”. Она его почитала. Ну, дама она такая скептическая, тем не менее решила пойти туда, потому что издание, где работала, было насквозь “голубое”.

Пришла. Вошла в кабинет к Хренову. И тут она, по её словам, впервые услышала от журналиста длинный, занудный монолог. Лида собралась было уже уйти. Но журнал-то вроде неплохой! Однако на всякий случай заявила Хренову, что ушла из предыдущего издания из-за нехватки времени для пи­сательского творчества. У неё уже были опубликованы художественные про­изведения.

Перед тем она училась в Литинституте. Группа единомышленников, где Лидия играла заметную роль, создала интернет-журнал. Сычёва стала его главным редактором. Журнал назвали “Молоко”. Имели ввиду: “Молодое око”. Но произносилось-то и писалось, как “Молоко”. Отсюда, я думаю, у многих пишущих возникало несказанное удивление, когда их обещали на­печатать в журнале “Молоко”. Причём здесь молочная продукция, поражались они. У нас речь совсем о другом. Поэтому я, когда что-то касается этого жур­нала, пишу: “Мол.Око”.

Вообще-то я считаю, что учиться в творческих институтах — дело не очень нужное. Если есть божий дар, если есть талант, то он без всяких ин­ститутов выйдет наружу. Да, институты помогают образованию, расширяют базу познавательную у студента. Но чтобы неумелого научить хорошо пи­сать — это вряд ли можно. Я работал в Ярославле, когда меня сослали на ра­дио, был такой у нас Лёва Бутырин. Он закончил Литинститут. Но был абсо­лютно беспомощный как журналист. А ничего литературного я не читал, и он мне не давал читать. Больше того, когда мы сидели в компании коллег, и я начинал рассказывать историю “Гасителя”, у него загорались глаза. Он был очень спокойный, равнодушный, медлительный, немного похожий на немец­кого бюргера. Слушая меня, Лёва говорил: “Слава, это же повесть! Хорошая тема для повести!” Я смеялся: “Лёва, у меня этих тем, как вшей у тифозника в голове”.

А вот, скажем, когда я на практике был в Бурятии в республиканской га­зете, там я увидел парня, который работал в промышленном отделе. Мне го­ворили: посмотри, какие он сдаёт тексты, с какими грамматическими ошиб­ками. Потом я сам увидел их. Но зато какие это были тексты по идее, по язы­ку! Это был вообще талантище! И ни в каком творческом институте парень не учился. Имел техническое образование.

После того, как Лида сказала Хренову, что пришла в журнал, чтобы иметь время для литературной работы, он воодушевился, оживился. Тогда она ещё не знала, что Юрий Алексеевич пишет стихи. Кстати говоря, стихи Хренова, как потом мы узнали, были очень даже неплохие. И именно он сочинял мно­гие подписи к снимкам под рубрикой “Неожиданный ракурс”. Короче говоря, он сказал: “Идите к моему первому заместителю Руслану Александровичу Лынёву”. Лида подошла к двери, на которой была написана фамилия Лынёва. Постучала. Оттуда голос: “Входите”. Лида вошла и остолбенела. В кабинете на каком-то тренажёре вниз головой висел мужчина, причём не в спортивном костюме, а в тройке, с галстуком. Увидев Лиду, он слез с этого тренажёра, сел на своё кресло. Кстати говоря, в его кабинете были диваны и кресла ещё сталинской эпохи, кожаные.

Начали говорить. И тут она, по её словам, услышала нормальную речь. Потом Руслан ей сказал: “Идите к Александру Викентьевичу Черняку и пере­говорите с ним. У нас коллегиальное руководство”. Вот так она стала у нас работать.

Надо сказать, что это было приобретение. Поначалу нам, и мне лично, приходилось её править. Но в целом она быстро совершенствовалась, наби­рала опыт и становилась классной журналисткой.

Она много писала о культуре, о школе и её проблемах. Но вместе с тем у неё были публикации очень масштабные. Например, статья под названием “Третья беда”. Это о бюрократии. Факты были убийственные. Если в 1999 году в России было 1 148 тысяч чиновников, то через 10 лет их стало на миллион больше. Плодятся, как тараканы. В процентном отношении мы обогнали Китай. А сравнивать с советским периодом просто бессмысленно. При Брежневе один чиновник был на 253 человека, а в 2009 году, когда создавалась эта статья, один чиновник уже был на 68 человек. Интересно, на сколько кормильцев се­годня один чиновник.

Реакция на эту публикацию была, так скажем, только внизу. Когда люди прочитали, сколько стало чиновничества, как оно бурно растёт, возмущение, конечно, было большое. К сожалению, рост чиновничества в Российской Фе­дерации продолжается безостановочно. Власти то и дело говорят о сокраще­нии аппаратов, о наведении порядка в этом деле, но дальше слов, как часто бывает, дело не идёт. Сейчас их почти 2,5 миллиона человек, чиновников.

В 2020 году планировалось сократить значительную часть. Пока этого не произошло. Но благодаря сокращению должно было быть высвобождено 100 миллиардов рублей. И что вы думаете, эти деньги пойдут в экономику, на строительство дорог, детских садов, яслей? Нет. Они были запланирова­ны, эти 100 миллиардов рублей, на повышение зарплат тем, кто остался в этой братии.

Вторая статья Лиды Сычёвой “Нары, Канары и Господь Бог” наделала не только много шума, но и дотянулась во времени чуть ли не до нынешней по­ры. Речь там шла о коррупции и о том, что места во властных креслах про­даются — в Совете Федерации, в Государственной Думе, в региональных парламентах, в губернаторских кабинетах. В статье были приведены цифры, которые обнародовал либеральный клуб партии “Единая Россия”.

“Глава районной администрации в Дагестане — 150 тысяч долларов, глава УВД в одном из столичных округов — не менее 400 тысяч долларов. Депутат Госдумы — от 30 до 120 миллионов рублей, член Совета Федерации, губерна­тор субъекта Федерации — от 5 до 7 миллионов евро. Министр в региональном правительстве — 500 тысяч долларов. Депутат регионального Заксобрания — 6 миллионов рублей”.

Разумеется, это далеко не полная картина гниения власти на всех её эта­жах. Но и этих немногих цифр достаточно для того, чтобы понять: власть в России дискредитирована, и трудно верить в её порядочность. Можно пред­положить: после таких публикаций, если и были у журнала друзья, то лишь из порядочных парламентариев и рядовых читателей. Остальная публика в евро, в долларах и в рублях готова была, вообще говоря, нас разорвать.

Но вернёмся к журналу.

Лида привела несколько человек. Прежде всего Вячеслава Румянцева. Он потом стал работать у меня в отделе. Нормальный парень. Не слишком, ко­нечно, опытный как журналист, зато очень сильный историк. У него сайт есть, называется “Хронос”. Там можно очень многое почерпнуть о нашей отечест­венной истории.

Но я, по сути дела, ничего не сказал о своей работе в журнале. А её было немало. Журнал выходил два раза в месяц. И в каждом номере должен был присутствовать Совет Федерации. Я делал интервью, правил статьи сенаторов, а зачастую писал за них, придумывал им заголовки. Скажем, много шума на­делала статья члена Совета Федерации от Якутии Александра Сафроновича Матвеева под названием “Страсти по золотому унитазу”. В ней речь шла о кор­рупции, о разрастающемся воровстве, о безнаказанности, о том, что не толь­ко олигархи, которые яхты делают размером с линкор, но и чиновники, купаю­щиеся в роскоши, хотят её ещё больше. А это всё вызывает ярость народа.

Были заметные и лично мои публикации. Я же не мог только замкнуться на работе Верхней палаты. Целый ряд статей произвели немалый эффект. Например, статья “Победит ли в России диктатура Закона диктатуру Корруп­ции”. Я опубликовал её в 2008 году. Уже сам заголовок говорит о сути этой публикации. Коррупция разрасталась, как раковая опухоль. И разговоры о борьбе с ней только шли, но в основном снизу. Время от времени об этом заговаривали депутаты, время от времени первые лица государства говори­ли, что надо бороться. Но как доходило дело до принятия закона, сразу по­являлись какие-то сдерживающие начала. “Как это можно конфисковать иму­щество коррупционера? Семья, дети останутся без ничего”. И это у ворюг, укравших миллиарды! “Где права человека? Почему родственники должны писать декларации?” А самая распространённая отмазка ворья была такая: что вы призываете бороться с коррупцией? Она во всём мире неистребима!

Я писал и говорил на этот счёт так. Да, коррупция есть везде, даже в тех странах, которые стоят впереди списка как чистые государства. Но одно де­ло — два таракана на десятиэтажный дом, а другое — десять тысяч тараканов на однокомнатную квартиру. Разница есть?

Или вот такая публикация. “Остановит ли государство войну торговых ба­ронов против народа?” Речь была о том, что мы — одна из немногих, навер­ное, цивилизованных стран, где не существует законов, ограничивающих алчность торговых сетей. Везде есть законы, которые устанавливают про­цент наценки на товары, чтобы обуздать эту алчную публику. Только у нас та­кого нет.

Вызвала бурную реакцию моя статья под названием “Честь имеют?” По­водом стала ситуация в Перми, где сгорело развлекательное заведение “Хромая лошадь”, погибли десятки людей. И, по сути дела, никто за это не ответил. Но я поглядел шире. А кто губернатор Пермской области, впослед­ствии Пермского края? Некто Олег Чиркунов. Это бывший сотрудник КГБ, а Путин, особенно в первые годы, ориентировался на эту публику в назначе­ниях во власть.

Семья у него жила в Швейцарии, сам он тоже имел там интересы. И при этом был руководителем одной из важнейших в оборонном смысле областей России. Но лишь только идиот не понимает, что те, кто имеют собственность в любой другой стране, кроме нашей, находятся “на крючке” у тамошних спецслужб. Очень легко их нагнуть к сотрудничеству, ибо можно и собствен­ность отнять, и налогами задушить, и прочее.

Так вот этот человек ни в какую отставку не ушёл. А я приводил пример, что министр обороны ФРГ ушёл в отставку из-за того, что в Афганистане не­мецкий самолёт по ошибке разбомбил семью мирных жителей и, хотя это слу­чилось до его прихода на пост министра обороны, он счёл невозможным ос­таваться во власти. А у нас, как говорят в народе (скажу покультурнее): хоть плюй в глаза — всё божья роса. А почему? Потому что нет требовательности с самого верха.

И вот эти наши “деятели” сидят и продолжают руководить. Гибнут люди. Рушатся предприятия. А они остаются.

Один из героев этой публикации — генерал Борис Всеволодович Громов. Я рассказывал в одной из предыдущих глав о его гражданской позиции, ког­да он не принял участия в разгроме демократически избранного парламента России. Да, это поступок, достойный поддержки и одобрения. Но прошли го­ды. Он стал губернатором Московской области. И вот тут он показал себя да­леко не с лучшей стороны.

Под его крылом несколько лет работал министр финансов областного правительства некто Кузнецов, который вместе с женой (гражданкой США) бешено разворовывал область. Украли на многие миллиарды рублей собст­венности, деньги украли и сбежали. Сначала она, а потом он. И как же это так? Дела министра, работавшего можно сказать, за стенкой у губернатора, были неизвестны руководителю области? Громов не знал, чем он занимает­ся? Ну, тогда это не что иное, как профнепригодность.

Также я упоминал там министра внутренних дел Рашида Нургалиева. Люди некоторые говорили, что он очень хороший человек, он такой добрый. Я отвечал, что хороший человек — это не профессия. А состояние Министер­ства внутренних дел, коррупция, нарушение законов, безобразия — всё это кем должно пресекаться? Министром. Причём пресекаться должно жёстко, а порой даже жестоко. Тем не менее, несмотря на все эти безобразия, Нур­галиев ещё продолжал сидеть в кресле министра. Правда, потом он ушёл. И стал советником у Путина. И Громова, хоть далеко не сразу, но “ушли”.

Немного подробнее я хотел бы сказать о статье под названием “Господин хозяин и гражданин батрак”, у которой подзаголовок такой “Почему за ката­строфы на частных предприятиях отвечают не их собственники, а рядовые на­логоплательщики?”

Статья у меня начиналась так: “В те дни, когда на шахте “Распадская” в Кузбассе глубоко под землёй после взрывов полыхал пожар, а на поверхно­сти бушевали страсти обездоленных шахтёров, я увидел в магазинчике Сове­та Федерации книгу двух английских авторов. Называлась она “Лондонград. Из России с наличными” с подзаголовком “История олигархов из первых рук”. Поскольку в связи с трагедией пресса всё чаще упоминала одного из владель­цев шахты Абрамовича, а среди героев книги тоже был он, мне показалось интересным узнать, как соотносятся жизни господина хозяина и тех, кто на него работает.

Надо сказать, книга читается влёт. И любопытна она не только циничной откровенностью о нравах нынешних российских сверхбогачей, стремительно, всего лишь за несколько лет с 2000 года обосновавшихся в столице Англии и создавших там огромную колонию, по некоторым сведениям, до 300 тысяч человек, сколько тем, как живут олигархи и как живут те, кто на них работают.

Одной из причин возмущения шахтёров, перекрывших железнодорожную магистраль и встретивших ОМОН камнями, стали слова другого собственника шахты о том, что рабочие много получают. Приехавший мгновенно на место аварии губернатор Кемеровской области Аман Тулеев заявил: частично оп­равданы эти волнения, во всяком случае, собственникам шахты не надо бы­ло орать о том, что шахтёры большие зарплаты получают. Они в среднем ма­ленькие. В местной прессе приводились разные цифры: от 20 тысяч рублей до 25 тысяч. Если взять зарплаты шахтёров, скажем, в ФРГ, то они в 10 раз больше. При этом ещё девяти менеджерам ПАО “Распадская” в 2008 году вы­платили выплатили по миллиону.

Но при этом авторы книги приводят такой факт. Однажды днём Роман Аб­рамович, находившийся в Баку в Азербайджане, сказал помощнику, что хо­чет суши на обед. Тот заказал за 1200 фунтов суши в самом фешенебельном ресторане Лондона. Это блюдо на лимузине доставили в аэропорт, и частный самолёт, пролетев три тысячи миль, доставил суши прямо к обеду Абрамовичу в Азербайджан. Заказ обошёлся в 40 тысяч фунтов, что является самой доро­гой доставкой обеда в мире, пишут авторы. Это при том, что шахтёры полу­чают 20-25 тысяч рублей. Потом подсчитали, что один этот обед Абрамовича равен зарплате 90 человек за месяц.

Но мало такой жадности. Она проявилась ещё и в другом. В первый же рабочий день директор шахты Геннадий Козовой написал письмо премьеру Путину. Он писал: “В связи с аварией, произошедшей на ОАО “Распадская” 8 мая 2010 года, предприятию причинён значительный материальный ущерб. Убытки, связанные с последствиями аварии, по предварительным подсчётам, составляют 6 млрд рублей. Убедительно прошу Вас рассмотреть вопрос о ча­стичной компенсации затрат, связанных с ликвидацией последствий”. И вот уже Министерство промышленности и торговли, которое тогда возглавлял Виктор Христенко, проводит совещание, на котором принимается решение, что нужно считать необходимым оказать помощь государства этой шахте.

Слушайте, что же это такое? Эти миллиардеры, а Козовой тоже совладе­лец шахты, каждый год получают огромные прибыли. А прибыли идут от то­го, что, в отличие от советского времени, когда основная часть средств вкла­дывалась в создание безопасных условий труда, сегодня частные владельцы покупают высокопроизводительное оборудование. В итоге угля добывается намного больше, чем в советские годы. Импортные комбайны стремительно загружают вагоны углём, который весь уходит на продажу, в том числе за границу. Принося гигантские прибыли, идущие частным владельцам. На бе­зопасность труда, в том числе на дегазацию, на зарплату людям за их смер­тельно опасную работу под землёй любители “суши на обед” тратят гроши.

Я не знаю, выделил ли Путин тогда деньги. Но надо бы поглядеть на при­мер Соединённых Штатов, на которые нас всё время призывают равняться. В Мексиканском заливе произошла авария на нефтяной платформе фирмы BP. И был нанесён большой ущерб экологии этого места региона. Президент Обама заявил, что США не выделит ни одного цента собственникам этой ком­пании для ликвидации последствий аварии.

Вот как поступают те, на кого нас призывают равняться!

Разумеется, такие публикации вызывали нестерпимый гнев властей всех уровней. И журнал был, как кость в горле, у правящей власти. И вдруг мы уз­наём, что Юрия Хренова снова собираются отправить на пенсию. Тогда муж­чины на пенсию уходили в 60 лет, а ему уже исполнилось 65, пора уходить.

Я пошёл к председательнице комиссии Совета Федерации по информаци­онной политике Нарусовой. Спрашиваю: “Людмила Борисовна, какие основа­ния отправлять Хренова на пенсию?” — “Ну как же, Вячеслав Иванович, ведь человек уже поработал, ему надо отдохнуть, дать другим дорогу. Уже возраст всё-таки большой”. Я говорю: “А как же Урхо Калева Кекконен, который в 80 лет руководил Финляндией? А как же Конрад Аденауэр, который в таком же возрасте вёл корабль ФРГ?” Она мне: “Да, генерал де Голль тоже дожил до почтенного возраста, был президентом Франции”. Я говорю, что, вот ви­дите, оказывается, дело не в возрасте. Ведь можно быть стариком в 20 лет и молодым по уму, по хватке, по интеллекту в 60-70 лет. В общем, в тот раз удалось снова отстоять Хренова, значит, спасти журнал.

Всякий раз, когда на Хренова давили, чтобы он шёл на пенсию, Юра мед­ленно, как он всегда говорит, замечал: “Брошу это дело, ну его к черту, жур­нал, уйду”. Лукавил, конечно, Юрий Алексеевич. Не очень хотелось ему рас­ставаться с властью. Да и я помогал ему в этом, искренне заявляя: “Нет, Юра, это не твоё личное дело бросить сегодня журнал. Мы все его создава­ли таким, какой он сейчас. И ты, и Руслан, и Черняк, и Ефимов, и я, и дру­гие — всё наше журналистское ядро. И потому нельзя просто так бросить на­ше большое общее дело”.

Но было уже видно, что журнал раздражает своей позицией, своей поли­тикой, своим показом действительности России не только исполнительную власть: правительство, администрацию президента, но и руководство Совета Федерации и Госдумы. А ведь что такое парламент? Это же структура, кото­рая должна отстаивать интересы народа. А о чем писал журнал? О том, как по­пираются интересы народа, как разворовывается народное добро, как не на­казываются те, кто ворует, что подаёт пример другим тоже воровать.

По уровню коррупции Россия недавно опустилась на 40-е место. То есть мы где-то между Нигерией и ей подобными государствами. Казалось бы, парламент должен поддерживать издание, которое, конечно, не только рас­сказывает об этих безобразиях, но пишет и о деятельности Федерального Собрания, о том, какие законы принимаются и какие обсуждаются, причём рассказывает интересно. Нас читали по всей стране. Ведь только же пред­ставить можно, что наше Федеральное Собрание с уровнем популярности, как говорили, ниже плинтуса, имело издание, которое расходилось по всей России.

Но руководству Парламента и, прежде всего, — Совета Федерации нужна была тишина и гладь. Потому что в палате тоже были очень и очень факты не­приятные.

Сенаторий

Освещать работу Совета Федерации я начал с первого дня формирования этой верхней палаты. Встречался с десятками людей, которые сначала скром­но называли себя, как и положено по Конституции, членами Совета Феде­рации, а потом всё чаще и чаще стали именоваться на иностранный манер сенаторами.

Разные они были — эти так называемые сенаторы. В первом созыве — шумные, критически настроенные по отношению к поступающим из Госдумы законам. Ведь роли двух палат разные. Госдума закон принимает и направ­ляет его в Совет Федерации на одобрение. А поскольку правовое поле новой России только “засевалось”, поскольку в Государственную Думу пришли не только сами бизнесмены, заинтересованные в том или ином законе, но и лоб­бисты капитала, в том числе грязного, нередко законы принимались с явной целью разрешить какому-нибудь крупному бизнесмену получить ещё больше прибыльных льгот. После свершения этой акции в закон вносилась поправка, отменяющая льготу.

В Совете Федерации не все были сторонниками таких “карманных” зако­нов. Недавно я пролистал список первых членов Верхней палаты. Бог ты мой, набралось не больше десятка из 168 человек, с которыми я тогда не встречался, не задавал вопросов, не делал интервью. Некоторые запомни­лись особо твёрдой позицией против правовых актов, полезных узкому кругу нужных людей.

Выделялся бывший военный лётчик, подполковник Пётр Станиславович Волостригов, представлявший в Совете Федерации Ханты-Мансийский авто­номный округ. Он, как и некоторые другие, считал недопустимым одобрять законы-однодневки. Разумеется, такие члены Совета Федерации были не нужны власти, опирающейся на капитал. Ей требовалась “утвердительная па­лата” из удобных соглашателей.

Правда, сделать её таковой удавалось не сразу. Как я говорил, самым боевым, принципиальным был Совет Федерации под руководством Егора Се­мёновича Строева; он состоял из губернаторов и руководителей Законода­тельных Собраний регионов. Там уже было больше соглашателей, чем в пер­вом созыве.

Но всё же “первую скрипку” играли те, кто твёрдо отстаивал интересы ре­гионов. Москва всё решительнее захватывала экономическую и политическую власть себе, оставляя в федеративном государстве субъектам Федерации роль просителей и угодников. Поэтому придумали новую трансформацию палаты.

Теперь сюда пришли представители региональной власти. Но к тому вре­мени и сама власть там, и тем более её посланцы в Верхнюю палату станови­лись всё меньше зависимыми от воли народа. В отличие от воли Кремля и правительства.

Не могу сказать о подавляющем большинстве таких сенаторов в палате. Оставались те, кто понимал свою высокую роль в создании правового госу­дарства. Одним из них был Анатолий Григорьевич Лысков — председатель ко­митета Совета Федерации по правовым и судебным вопросам. Человек с му­жественной биографией.

Будучи старшиной на подводной лодке, предотвратил пожар и гибель суд­на. После учёбы в Московском университете стал юристом, прошёл серьёз­ную работу в МВД, ФСБ, прокуратуре. О его квалификации как следователя говорит такой факт: при расследовании одного “хлопкового” преступления он возбудил больше шести тысяч уголовных дел. При обсуждении поступивших из Госдумы законов изучал их с такой скрупулёзной дотошностью, что далеко не каждый получал одобрение его комитета. Разумеется, такой сенатор был не угоден кремлёвской власти. Его комитет в конце концов присоединили к дру­гому, а Лыскова вынудили уйти на пенсию.

Героическое прошлое было и у Валентины Александровны Петренко. В декабре 1993 года несколько уголовников ворвались в одну из школ Росто­ва-на-Дону, где захватили группу детей. За освобождение школьников потре­бовали вертолёт и 10 миллионов долларов. В переговоры с террористами вступила замглавы администрации Ростовской области Валентина Петренко. Она предложила себя в качестве заложницы, чтобы бандиты отпустили детей. Постепенно всех школьников освободили, частично выполнив требования бандитов. На предоставленном вертолёте они вылетели в Дагестан. Там их и захватили. А Валентина Александровна была награждена орденом “За лич­ное мужество”.

В Совете Федерации она возглавила комитет по социальной политике и здравоохранению, с самыми, пожалуй, болезненными проблемами для на­селения. При этом одновременно шаг за шагом разворачивала заботу о детях страны, заслуженно получив неофициальное имя “Главная мама России”.

Заметно выделяющимся среди других членов палаты стал заместитель председателя Совета Федерации Вячеслав Анатольевич Штыров. Человек масштабного ума и видения, по сути дела, спасший со своей командой для России алмазно-добывающую отрасль страны и компанию АЛРОСА, он перед приходом в Совет Федерации был президентом Республики Саха (Якутия). Хорошо знающий проблемы Дальнего Востока не только потому, что сам вы­рос там, Штыров, придя в законодательный орган России, сразу стал зани­маться разработкой законопроектов, способных обеспечить эффективное и быстрое развитие этого стратегически важного региона.

Как известно, в западном мире мы сплошь и рядом встречаем законы, названные именами тех или иных парламентариев. И только у нас личная ини­циатива растворяется в так называемом коллективном творчестве. Целый блок предложенных им законов Вячеслав Штыров определил как “Кодекс Дальнего Востока”.

Много лет на него не обращали публичного внимания, откусывая при этом идеи предлагаемых законодательных актов, не называя, однако, имени авто­ра. Наконец, спустя десять с лишним лет идеи, заложенные Штыровым в “Ко­дексе”, стали активно предлагаться к реализации. Правда опять-таки только предлагаться и всё так же без упоминания имени автора.

Но Вячеслав Анатольевич Штыров, который пришёлся не по нутру некото­рым окруженцам Путина за то, что публично критиковал их на пленарных за­седаниях за экономические просчёты и неумение руководить, уйдя из Совета Федерации, переживает не столько за своё авторство обширного Кодекса, сколько за ответ на вопрос: удержит ли Россия свой Дальний Восток? При этом активно использует средства массовой информации, различные ресур­сы интернета. О том, насколько масштабны и дальновидны размышления Штырова по поводу того же Дальнего Востока, говорят такие факты. Одна из его бесед с главным редактором газеты “Аргументы недели” Андреем Углано­вым вызвала 1 миллион 400 тысяч просмотров. Другая — почти полмиллиона.

Активно присутствует Штыров в социальных сетях. Его цитируют, на его вы­сказывания ссылаются. Неудивительно, что самыми популярными среди насе­ления Республики Саха (Якутия) являются два человека. Её первый президент Михаил Ефимович Николаев и второй президент Вячеслав Анатольевич Штыров.

Но вернёмся к палате регионов. Как правило, наиболее активными были сенаторы от законодательных собраний. Например, редко на каком заседа­нии не выступал Вячеслав Александрович Новиков, представлявший в Совете Федерации Заксобрание Красноярского края.

Он был заместителем председателя комитета по бюджету, а там, где деньги, там споры. Энергичный, эрудированный, разбирающийся в бюджет­ных проблемах не хуже работников Министерства финансов, Вячеслав Алек­сандрович был головной болью для тех в правительстве, да и в парламенте тоже, кто стремился оторвать жирный кусок пирога на стол своего и без того сытного обеда, обделив тем самым подлинно нуждающиеся регионы.

Совсем другой стиль работы был у представителя парламента Якутии Александра Сафроновича Матвеева. Он довольно редко выступал на пленар­ных заседаниях. Придя в палату регионов, он стал заместителем председате­ля комитета по делам Севера и малочисленных народов. Через некоторое время возглавил его. Поэтому ещё до заседания палаты закон со всех сторон “обкатывался” в комитете. Вот тут Александр Сафронович мог подолгу, как он говорил, “держать стойку на языке”.

Сам проживший на Севере почти всю сознательную жизнь, Матвеев пре­красно знал проблемы этой огромной части Российской Федерации. Горячий, далеко не северный по натуре, он тем не менее был человеком сдержанным, ценил слово, как добываемое на Севере золото. Под его руководством Коми­тету удалось решить даже застарелые проблемы жизни и быта малочисленных народов.

Конечно, в Совете Федерации больше позитивных членов палаты, чем я здесь назвал. Но чтобы сказать хотя бы кратко обо всех, нужна книга. При этом книга, повествующая как о светлых, так и о тёмных сторонах жизни Сената. Наблюдая в течение многих лет эту жизнь, я дал название Верхней палате “Сенаторий” и начал писать книгу под таким названием.

Соединение слов “сенат” и “санаторий” было неслучайным. Те, кто попа­дал сюда, заметно выбивался из общей чиновничьей массы. Возьмём тех же правительственных чиновников высокого ранга. Там тоже была лафа, бытие тоже отдавало малиной. Высокие зарплаты и неведомые миллионам граждан страны блага осыпали зачастую никчёмных людей. Однако тут были какие-то конкретные задания со сроками исполнения, за что-то требовались отчёты. Словом, жила кое-какая дисциплина. При парламентской фракционности Гос­думы тоже надо было соблюдать строй и шаг.

А в Совете Федерации, особенно в первые его десятилетия, были и зар­платы в сотнях тысяч, и блага социальные высокого уровня, и дисциплина шаляй-валяй. Один “парламентский туризм” чего стоил. Прикрываемые фи­говым листком парламентской дипломатии, сенаторы с удовольствием ката­лись по странам и континентам. При этом кое-кто, пользуясь высоким стату­сом, не забывал лелеять свой бизнес.

Однако важным, если не главным благом сенаторства был парламентский иммунитет. Он позволял некоторым спокойно сидеть в зале заседаний вмес­то камеры заключения.

Одним из тех, кто воспользовался этим благом на полную катушку, стал бывший 1-й замминистра финансов России Андрей Вавилов. Как сообщал в своём Telegram-канале депутат Госдумы Александр Хинштейн: “Вавилов считается автором и идеологом множества коррупционных финансовых схем”. И приводит длинный перечень уголовных дел, в которых тот был фигурантом. Хинштейн пишет: “Комиссия Госдумы по борьбе с коррупцией прямо обвиня­ла его впричастности к ряду коррупционных преступлений, оценивая ущерб бюджету от его действий более, чем в два миллиарда долларов”.

Но мы возьмём из всех дел только то, которое привело Вавилова в Сена­торий. В 2001 году Главная военная прокуратура, расследуя хищения из бю­джета Минобороны 327 миллионов долларов, обвинила Вавилова в злоупо­треблении служебными полномочиями.

Однако Генпрокуратура, которой руководил Владимир Устинов, дело изъ­яла. Тем самым открыв коррупционеру дорогу в Совет Федерации. В 2002 го­ду он стал сенатором от исполнительной власти Пензенской области. То есть от губернатора Василия Бочкарёва. И несколько лет человек, на котором, как говорится, негде было клейма поставить, занимал кресло в Верхней палате российского парламента. Вместо скамьи подсудимых.

Именно парламентская “крыша” не позволила привлечь его к уголовной ответственности из-за хищения 231 млн долларов, выделенных из бюджета для самолётостроительной корпорации “МиГ”. В 2007 году Верховный суд России признал в действиях Вавилова наличие состава преступления (мошен­ничество, злоупотребления). Однако в 2008 году Следственный комитет пре­кратил преследование Вавилова за истечением срока давности. И, хотя это решение Вавилова не реабилитировало, сенатор с радостью согласился. Он досрочно вышел из состава Верхней палаты и покинул Сенаторий.

Один этот “сенатор” ставит жирное тёмное пятно на репутации Совета Федерации. А их, согласно криминальной статистике, недопустимо много.

Взяточники, казнокрады, убийцы, насильники... Вот только несколько при­меров из богатой уголовной биографии Сенатория. В 2008 к девяти годам колонии осуждён за взятку бывший член Совета Федерации от Калмыкии Ле­вон Чахмахчан. В следующем, в 2009-м к четырём годам колонии приговорён бывший член Совфеда от Свердловской области Андрей Вихарев за мошенни­чество и отмывание денег. В 2010 бывший сенатор Игорь Изместьев получил пожизненный срок за убийство. В 2011-м за изнасилование сел в тюрьму быв­ший сенатор Игорь Провкин.

Я назвал только часть фигурантов уголовных дел, поменявших скамью за­конодателя в Верхней палате российского парламента на скамью подсуди­мых. А всего их — десятая часть состава. И большинство гневалось на любую печатную критику власти. Яркий пример тому реакция Совета Федерации на книгу Виталия Гулия “Подножие российского Олимпа. Штрихи к портрету со­временного чиновника”.

Но сначала об авторе. Виталий Гулий — сахалинский журналист, был из­бран народным депутатом СССР. После разрушения Союза стал полномочным представителем президента Ельцина на Дальнем Востоке. Долгое время ра­ботал в администрации президента. Наконец, не один год руководил Аппара­том комитета Совета Федерации по конституционному законодательству, пра­вовым и судебным вопросам, развитию гражданского общества.

Как видим, жизнь разнообразного чиновничества, причём самого верхне­го слоя, наблюдал, что называется, воочию. Поэтому в книге есть ирония, юмор, но больше строгих картин соцреализма. Например, довольно подроб­но глава “В палате регионов” описывает жизнь, работу и даже быт Сенатория. Как я уже говорил, и это показал в своей книге Гулий, самым боевым и прин­ципиальным составом Совета Федерации был тот, в который входили губер­наторы и руководители Законодательных собраний России.

Большинство из них, заботясь о благе страны, то и дело оспаривали за­коны, принятые Госдумой в угоду президенту Ельцину, его клевретам и оли­гархам. Правда, некоторые начинали себя вести, как потенциальные главы российских бантустанов. Один заговорил об отдельной уральской республи­ке. Другой — о сибирской. Третий — о дальневосточной.

Всё вместе взятое, особенно ответственное понимание федерализма в Российской Федерации, делало верхнюю палату на Большой Дмитровке для верхней власти в Кремле вроде ежа в мешке. И потому очень хотелось этого зверька остричь. Иначе говоря, сделать Совет Федерации ручным. 26 марта 2000 года президентом страны стал Владимир Путин.

А в январе 2002-го по его инициативе произошла радикальная рефор­ма Совета Федерации. Теперь сюда на постоянную работу направлялись представители губернаторов и Заксобраний. Сами же руководители регио­нов теряли возможность влиять на политику президентской власти.

Но положение посланцев было весьма шатким. Они напоминали пассажи­ров, которые в любой момент могли отстать от поезда. Так называемые сена­торы были абсолютно не защищены от воли и капризов направивших их в Москву властителей. Нередки были случаи, когда неплохо работающий член Совета Федерации узнавал даже не от губернатора, а из средств массовой ин­формации, что он отозван и, как говорится, теперь сам никто и звать никак.

В 2001 году вместе с другими новобранцами в Совет Федерации пришёл в качестве представителя от Заксобрания Санкт-Петербурга Сергей Михайло­вич Миронов. В армии был десантником и всю дальнейшую жизнь гордился этим. По основной профессии — геолог. Несколько сезонов работал в Монго­лии, где открыл месторождение урановой руды. Вернувшись в Санкт-Петер­бург, включился в политическую борьбу. Стал депутатом Заксобрания и впос­ледствии от него был послан в Совет Федерации, где вскоре его избрали председателем палаты.

Новый порядок её формирования породил некоторую вакханалию. Дисцип­лина была приблизительной. В качестве посланцев сюда попёрли разного рода олигархи. Главным для них было лоббирование собственных экономических ин­тересов. Когда из Госдумы приходили законы, касающиеся бизнес-империи того или иного богача, только тогда этого сенатора и можно было видеть в зда­нии на Большой Дмитровке. При этом некоторых не удовлетворяла обстановка и кабинеты в палате регионов. Сбросив с барского плеча приличную сумму де­нег, они перестраивали доставшееся им место работы на свой вкус и лад.

Например, председатель комитета по экономической политике Оганес Оганян пристроил к своему кабинету даже персональный туалет. С размахом переделал место работы сенатор Борис Шпигель. Вместе с тем, многие сена­торы из олигархов и банкиров месяцами не бывали на заседаниях. А те, кто приезжал на шикарных лимузинах, зачастую не принимали никакого участия в работе верхней палаты.

Я лично знал “сенаторов”, которые никогда, буквально ни единого раза за весь срок пребывания в Совете Федерации не выступили на пленарном за­седании по какому-нибудь поводу. То ли немые были, то ли глухие. Но очень богатые. Глядя на именитых прогульщиков, нередко пропускали заседания и другие посланцы регионов.

Видимо, так понимал парламентскую демократию Сергей Михайлович Миронов. Однако сам он проявлял всё больше требовательности к поступаю­щим законам. Тем более что это вызывалось программой созданной им пар­тии “Справедливая Россия”. Бывали случаи, когда Миронов — председатель Совета Федерации — голосовал за одобрение закона, а Миронов — председа­тель партии, выйдя из зала заседаний, критиковал его как антинародный. Хо­тя все знали, что за этим законом стоит Путин.

Долгое время такое раздвоение воспринималось как согласованное с президентом. Сергей Михайлович и Владимир Владимирович сравнительно давно знали друг друга. Миронов даже был в 2000 году доверенным лицом кандидата в президенты Путина. И когда стал приближаться конец второго срока путинского президентства, в политических кругах началась невообрази­мая возня. Стали гадать: кому передаст Путин бразды правления. Называ­лись разные фамилии: Сергей Иванов, Дмитрий Медведев, Дмитрий Козак, Сергей Миронов. Журналистская братия взялась дотошно выискивать в каж­дом признаки благонадёжности для президента и величия для страны.

Я, грешным делом, тоже ввязался в описание одного из потенциальных преемников. По просьбе одной крупной питерской газеты написал большой очерк о Миронове. Но Путин ушёл, оставив Медведева. Ушёл, чтобы потом вернуться навсегда.

Мироновский Совет Федерации был примечателен не только шаляй-валяйной дисциплиной. Здесь стали плодиться, как кролики, всё новые и новые структурные подразделения. Для наделения должностями важных и влиятель­ных представителей регионов создавались разного рода подкомитеты, посто­янные комиссии. Они порой дублировали обязанности ведущих комитетов, но зато сюда можно было пристроить нужных людей. А это — персональная машина, кабинет, желательно с приёмной, несколько человек аппарата и вдо­бавок статус заместителя председателя какого-нибудь важного комитета.

Например, у председателя комитета, где руководителем аппарата рабо­тал Виталий Гулий, появилось сразу три первых заместителя. Одним из них стал человек, которому автор книги посвятил отдельную главу. Это Борис Исаакович Шпигель.

В 2012 году, после возвращения Путина в президенты, произошла по­следняя реформация верхней палаты. Самым важным моментом стала защи­та членов Совета Федерации от необоснованного, порой капризного отзыва губернаторами и региональными законодателями. Теперь они могли заседать на Большой Дмитровке весь срок полномочий тех, кто направил их сюда. А за год до новой реформы в Совет Федерации пришла и возглавила его Валенти­на Ивановна Матвиенко, бывшая до того губернатором Санкт-Петербурга.

Поначалу много говорили и писали о не совсем вроде бы легитимной её дороге в законодательную власть, на все лады крутили выражение экс-губер­наторши “сосули”, которыми она называла свисающие с крыш замёрзшего города ледяные глыбы. Потом всё стихло, и Матвиенко стала править пала­той, постепенно наводя там дисциплину. Коснулось это и Шпигеля, отноше­ния которого с Гулием всё сильнее портились.

Дело в том, что Шпигель, параллельно с должностью в Совете Федера­ции, активно участвовал в работе находящейся за пределами России, между­народной неправительственной организации “Мир без нацизма” и Всемирно­го конгресса русскоязычного еврейства. Согласно уставам, эти структуры должны финансироваться исключительно за счёт частных пожертвований.

Однако благодаря Шпигелю их деятельность нередко обеспечивалась за счёт Совета Федерации, что вызывало возмущение работников аппарата и его председателя Виталия Гулия. Ведь обе эти структуры не имели никакого от­ношения к палате регионов. Гулий прямо говорил об этом Шпигелю, писал докладные записки. Сенатор после каждого такого выпада бешенел от ярос­ти. А тут ещё в интернете бурно вспыхнула история из прошлой жизни Бори­са Исааковича. На разных сайтах было опубликовано решение Первомайско­го суда города Москвы о том, что в 1982 году Шпигеля осудили по ст. 120 УК РСФСР (развратные действия в отношении несовершеннолетних). В решении суда подробно описывались гей-похождения человека, который сделал в со­временной России головокружительную карьеру, несмотря на судимость.

На вопросы журналистов Шпигель говорил одно: на клевету не отвечаю. Его спокойствию можно было позавидовать. Вот как описывает сенатора Вита­лий Гулий: “Борис Шпигель — личность колоритная и весьма заметная во всех смыслах. В силу своих физических габаритов он передвигался по зданию Совфеда, заполняя собой окружающее пространство. Ходил всегда в окружении телохранителей и смазливых мальчиков-помощников. Если эта масса тел дви­галась по коридору, то все попадавшиеся навстречу рисковали быть смятыми и потому либо ныряли в открытые кабинеты, либо прижимались к стенам. Веч­но потеющий и тяжело дышащий, он почему-то не вызывал сочувствия к своим явным недугам, а наоборот — производил отталкивающее впечатление. Пони­маю, что нехорошо заострять внимание на физических недостатках человека, но порой они полностью совпадают с его внутренним содержанием”.

Это из книги Виталия Гулия. Подозреваю, что такое описание вызвало до­полнительную злобу Шпигеля к автору. Но за одну неприязнь к “борцу против нацизма” автора сурово осудить нельзя. Помогла глава под названием “Евреи во власти”. Ох, уж этот “еврейский вопрос”! Почему-то вора по национально­сти русский, татарин, украинец, калмык, даргинец, бурят вором назвать мож­но. А вот если назвать осуждённого за воровство еврея вором — это антисеми­тизм. Безобразие какое-то. Извращённость.

В главе, о которой речь, по оценкам видных юристов — членов Совета Федерации, — ничего криминального не было. Но Шпигель решил, что надо воспользоваться случаем. И вот председателю комитета Совета Федерации по конституционному законодательству и государственному строительству А. Клишасу поступает письмо от председателя исполкома Всемирного кон­гресса русскоязычного еврейства Р. Хазановой. В нём она сообщает: “В этой книге рассказываются всякие безобразия, в том числе о евреях. В ней имеются признаки антисемитизма и правого радикализма”. Но по­скольку в книге довольно негативно представлен Б. Шпигель, Р. Хазанова сообщает: “Я с большим уважением отношусь к Шпигелю Б. И. Он интелли­гентный, эрудированный, бесконечно добрый и отзывчивый. И, несомненно, он является одним из тех людей современной России, которые своими дела­ми, знаниями и поступками увеличивают её значимость в современном мире”.

Понятны такие возвышенные отзывы Хазановой о Шпигеле. Ведь он её начальник в Конгрессе. И, как выяснилось в ходе следствия, книжку она не только не читала, но даже не держала её в руках. Ей, по словам Р Хазановой, рассказал про неё Б. Шпигель.

Получив послание Р. Хазановой, А. Клишас информирует председателя Совета Федерации В. Матвиенко: “Книга содержит клеветнические инсинуа­ции в отношении бывших и действующих членов Совета Федерации, руковод­ства палаты, работников аппарата Совета Федерации, сотрудников админис­трации Президента Российской Федерации, руководства страны”. Валентина Матвиенко накладывает на письме председателя комитета жёсткую резолю­цию: “Клишасу А. А. Примите исчерпывающие меры по недопущению изда­ния экстремистских книг и привлечению к ответственности виновных”.

Ах, как хочется многим из разномастных властителей сегодняшней Рос­сии увидеть в критике их действий “клеветнические инсинуации”, закатать в асфальт безмолвия любое несогласие с их делами и поступками! В тот же день А. Клишас обращается к Генпрокурору страны Ю. Чайке, а через пару дней — к председателю Следственного комитета России А. Бастрыкину. И по­неслось, закрутилось уголовное дело, где про автора книги написано: “Осо­бо опасен”. Его помещали в камеру, таскали на допросы, пытались добиться признания, что он антисемит, подрывающий устои государства. Несколько лет он жил под подпиской о невыезде. Чтобы увидеть больную мать, живущую в Приднестровье, просил у следователей специального разрешения. Мать, ко­торая медсестрой прошла Великую Отечественную войну и войну с Японией.

Доказать преступный умысел так и не удавалось, потому что его не было. И уголовное дело закрыли на основании истечения срока давности. Однако в феврале 2021 года Хамовнический суд Москвы рассмотрел обращение про­куратуры об отмене этого решения как необоснованного. Уголовное дело бы­ло прекращено из- за отсутствия состава преступления. Виталий Гулий побе­дил. Дорогой ценой. Одно утешает, что засуетились представители разных издательств с просьбой разрешить переиздание книги “Подножие российско­го Олимпа. Штрихи к портрету современного чиновника”. Значит, о прежней жизни Сенатория и его героях, включая Б. Шпигеля, узнают многие люди.

Правда, уже после вынужденного ухода из Совета Федерации открылись новые, гораздо более криминальные факты из деятельности Шпигеля. В мар­те 2021 года экс-сенатор и лекарственный магнат был арестован Басманным судом Москвы по подозрению во взяточничестве. Следствие считает, что Шпигель за взятки губернатору Пензенской области Ивану Белозерцеву полу­чал конкурентные преимущества для группы принадлежащих ему кампаний “Биотэк” при заключении госконтрактов на поставку лекарств медучреждени­ям Пензенской области.

Нынешнее уголовное дело Шпигеля не имеет отношения к Совету Феде­рации. Ну, был когда-то сенатором, а сейчас попался. Эта некрасивая исто­рия скорее для раздумий членам двух общественных организаций: “Мир без нацизма” и Конгресс русскоязычных евреев. Им решать: может ли человек с такой репутацией возглавлять данные структуры?

Но сказать, что палата регионов кристально чиста в криминальном отно­шении, значит погрешить против истины. Прежде я уже назвал несколько при­меров уголовщины. Они относятся к раннему периоду Совета Федерации. Но и в позднее время их стало не меньше, а больше. В 2015 году в Москве осуждён на шесть лет бывший член Совета Федерации Александр Сабадаш. В 2016-м за коммерческий подкуп приговорён к штрафу в пять миллионов руб­лей бывший председатель комитета Совета Федерации по аграрно- продо­вольственной политике и рыбохозяйственному комплексу Геннадий Горбунов. В 2017-м приговорён к шести годам за мошенничество с недвижимостью быв­ший сенатор Девлетхан Алиханов. В том же году бывший член Совета Феде­рации Сергей Попельнюхов осуждён на шесть лет за махинации при строи­тельстве в Венесуэле завода по выпуску автоматов Калашникова. В 2018 году на 12 лет за организацию преступного сообщества осуждён экс-сенатор Дми­трий Скарга. Я уж не говорю об условных сроках, об аресте за границей.

Столь значительные посадки можно отнести на счёт активности правоо­хранительных органов. И, казалось бы, Сенаторий очищен от криминала. Но через некоторое время произошло невиданное. 30 января 2019 года пря­мо в зале заседаний арестовали сенатора от Карачаево-Черкесии Рауфа Арашукова по обвинению в организации убийства. И надо было видеть смятение его коллег, растерянность пожилой дамы, готовящейся разменять восьмой десяток — председателя Совета Федерации Валентины Ивановны Матвиенко.

Выходит, грязь на мундир Сенатория продолжает липнуть. А причина не­чистоплотности посланцев в том, что их иногда посылают такие же руководи­тели регионов. Я видел документ, где губернатор одной из областей дал рас­писку двум представителям организованной преступности, в которой обещал за помощь в выборах одного сделать своим заместителем, а второго послать членом Совета Федерации от этой области.

А сколько таких губернаторов по стране! Разве не настораживает тот факт, что от Пензенской области идёт в сенаторы сначала человек, увешанный суди­мостями, как медалями, а потом взяточник? И когда таким властителям в ре­гионах заботиться о благе людей на доверенной им территории? Я уже говорил о том, что после аварии на шахте “Распадская” в Кузбассе в 2010 году, где по­гибло больше 90 человек, написал в нашем парламентском журнале статью “Господин хозяин и гражданин батрак”. В ней обвинял владельцев шахты в том, что, ради повышения доходов они вкладывали большие деньги в увели­чение добычи угля, идущего на экспорт, и почти не заботились о безопаснос­ти труда шахтёров. В забоях скапливалось опасное количество метана, специ­альные датчики работали плохо, дегазация проводилась от случая к случаю.

Работавший в ту пору премьером Владимир Путин провёл обширное за­седание. Были намечены многие меры для того, чтобы не допустить подобно­го в дальнейшем.

Прошло десять лет. И вот в ноябре 2021 года снова чудовищная авария в Кузбассе. В этот раз на шахте “Листвяжная”. Погиб 51 человек. И опять Вла­димир Путин — теперь Президент — проводит такое же большое совещание. Получается, что намеченные ранее меры были выполнены далеко не полно­стью. Даются новые задания.

А где же парламент? Где его палата регионов с предоставленным ей правом законодательной инициативы? Жизнь просто вопиет о необходимости закона, который должен ужесточить ответственность частных владельцев шахт и других предприятий за безопасность работы на них. Вплоть до их национализации! Но в Сенатории таких инициатив не любят. Здесь обожают гладь и тишину.

Недавно знакомый эколог из Архангельской области, подростком наблю­давший, как в его райцентре снимали с пьедестала и закапывали бюст Стали­на, видя происходящее в стране, сказал: “Пора выкапывать Сталина”.

“А судьи кто?..”

Как можно убрать курс, как его можно сломать? Надо убрать рулевого. И тогда корабль собьётся с пути, налетит на рифы, утонет, и будет тишина. И уже без предупреждений, без ничего на Хренова начали давить, чтобы он ушёл на пенсию. Ему, по-моему, пообещали издать книгу стихов, если он уйдёт.

И Хренов ушёл. А вместо него поставили некоего Шарова. Я знал этого Сашу Шарова, мы вместе бывали в командировках. Когда был председателем Совета Федерации Сергей Михайлович Миронов, я много ездил с ним по раз­ным странам, поскольку входил в журналистский пул. С нами ездил и Шаров как представитель пресс-службы Совета Федерации. У него всё время не за­давалась карьера. В “Парламентской газете”, где он работал, ничего толко­вого не происходило. Газета была просто ужасная. Её, не читая, выбрасыва­ли в мусорные корзины.

Чиновником пресс-службы он тоже себя не проявил. И вот его поставили главным редактором журнала “Российская Федерация сегодня”. Разумеется, не без участия спикерши Верхней палаты Валентины Матвиенко и её тогдаш­него первого заместителя Александра Торшина, который, по данным испан­ской полиции и прессы, был связан с криминалом.

Главная надежда утвердителей была в том, что Шаров очень податлив, угодлив, исполнит всё, что нужно, чтобы не было никакого возмущения людей действиями власти. Естественно, коллектив с этим не согласился. Начались бурные дни. А Шаров пришёл не один, он привёл с собой сына, который встал на место Александра Кузнецова. Новый главный привёл и других людей с по­зициями, подобными его. Таким образом, стали перекрываться все пути для выхода нормальных публикаций.

Мне он предложил быть заместителем главного редактора. Я отказался. Больше того, вместе с Александром Викентьевичем Черняком и Лидией Сы­чёвой стал оспаривать методы ведения журнала.

Правда, и другие в коллективе не совсем соглашались с шаровским сти­лем работы. Но некоторые притихли, сидели молча, спрятавшись, чтобы их не трогали. И тогда Шаров придумал: он сократил наши должности, чтобы мы ушли. Мы обратились с письмами к Матвиенко, Председателю Совета Феде­рации, и Нарышкину, Председателю Госдумы. Написали йотом, что уже про­изошло на наших глазах.

Если в 2010 году у нас ежемесячный тираж доходил до 50 тысяч экземп­ляров, вы можете себе представить, парламентский журнал, не какой-то “Playboy”, не какая-то развлекуха, а издание серьёзное, но вот с таким тира­жом. То на следующий год, в 2011-м, тираж упал и стал меньше 10 тысяч. Сайт нашего издания по посещаемости занимал 27-е место из 1250 журналов. В 2011 году он опустился в третью сотню. И последнее, что сделала эта коман­да: они уничтожили архив журнала за много лет, то есть сделали так, чтобы никто не имел возможности сравнить, что было и что стало.

Мы напрасно обращались к Матвиенко и к Нарышкину. Но главным об­разом к Матвиенко, потому что журнал считался как бы изданием Совета Федерации. У Госдумы была “Парламентская газета”, Госдума её курирова­ла. Матвиенко нас не приняла. Нам передали, что нашим обращением бу­дет заниматься её первый заместитель Торшин.

Валентина Ивановна Матвиенко совсем не собирается на пенсию. А Хре­нова, который был намного моложе, убрали. На самом деле ей нужна была ти­шина, гладь и никаких даже малейших критических публикаций относительно действий власти. А поскольку нам сказали, что вопросами нашими будет за­ниматься Торшин, мы с Александром Черняком договорились о встрече с ним.

Я всегда настороженно относился к этому маленькому, толстенькому и на вид рыхлому человечку. Какой-то он был непонятный, какой-то вроде как скользкий. Не очень заметный, он, похоже, действовал “тихой сапой”.

Уже перед нашим разгромом я дал критическую корреспонденцию о его идее, с которой он носился, как курица с яйцом, о том, чтобы вооружить на­селение России короткоствольным оружием, то есть пистолетами. Сослав­шись на мнение экспертов, разного рода специалистов, в том числе юристов, я оспорил эту идею. При заметной российской черте неуважения к закону дать ещё возможность завладеть миллионам людей оружием — это значит устроить расстрелы в государстве. У нас и так население стремительно убывает, а тут ещё будет свобода выстрелить...

Недавние статистические сведения показали, что за три года Россия по­теряла 500 тысяч человек. Не прибавилось, а убавилось полмиллиона людей. Это не считая огромного количества смертей от ковида-19. А Торшин как член американской Ассоциации оружейников ещё предлагал вооружить мил­лионы граждан России пистолетами! Слава Богу, эта сумасшедшая идея не реализовалась.

Немало возмущения вызвала и другая затея Торшина. А именно: ребяти­шек из детдомов с Русского Севера передавать в семьи жителей Северного Кавказа. Когда люди услышали об этом, у многих возник вопрос: нормаль­ный ли человек предлагает такое? Тогда ещё не везде было мирно и спокой­но на Кавказе.

Торшин уверял, что для них будет другой климат, другая религия, дети будут расти в другой культуре. Но и дураку было ясно, что из этой затеи вый­дет только ущерб для русского народа. Ещё открывались факты, где в глухих аулах содержались на положении рабов русские люди. А здесь детей отдать с раннего возраста на воспитание в чуждый им мир и тем самым наладить воспитание шахидов и боевиков в будущем.

Вот такие полусумасшедшие идеи выдвигал первый заместитель Предсе­дателя Совета Федерации Торшин, который, кстати говоря, несколько меся­цев выполнял обязанности руководителя Верхней палаты нашего парламента. А Председатель Совета Федерации по нашей Конституции — это третий чело­век в государстве.

Но мы ещё тогда с Черняком не знали многих вещей, которые стали откры­ваться позднее. Торшин нас принял. Мы рассказали о положении в журнале, о том, что издание гибнет. И если им это нужно, то они получили то, что на­до. А если они хотят сохранить необходимый для парламента журнал, то надо принимать соответствующие меры. Торшин, мягко воркуя, сказал: да, мы рас­смотрим и, думаю, поправим это положение. Обязательно поправим!

Мы ушли. На следующий день нас уволили. А Торшин засветился ещё в неприглядной истории с арестом своей помощницы Марии Бутиной в США. Ей грозил большой тюремный срок, но она пошла на сделку с правосудием, и её освободили раньше. Однако в ходе следствия всплыла фамилия Торши­на. ФБР запросила испанскую полицию. Дело получило огласку, и наша власть, снисходительная ко всяким отечественным прохиндеям, вынуждена была убрать Торшина. Сначала из Совета Федерации в Центробанк, а оттуда — на пенсию. Сейчас он — частное лицо. Судя по сообщениям, не бедствует.

А мы ушли каждый кто куда. Я с большим удовольствием занялся литера­турой, которой раньше отдавал время лишь урывками. Написал роман “Крик совы перед концом сезона” — о том, кто и как разрушал Советский Союз. Александр Черняк тоже написал несколько книг. Одну из них — об истории журналистики. Назвал её: “От литеры до цифры”. А Лида продолжает свою литературную работу и ведёт интернет-журнал “Мол.Око”, и недавно выпус­тила книги “Мы всё ещё русские” и “Мёд жизни”.

"Наш современник", 2022 г.

  № 2, стр. 210-247

  № 3, стр. 229-263

  № 4, стр. 205-259