КРАСНЫЙ ШАТЕР [Анита Диамант] (fb2) читать онлайн

Анита Диамант Красный шатер

От переводчика

В романе Аниты Диамант «Красный шатер» рассказывается о судьбах библейских героев, которые предстают с непривычной для нас стороны. Так, в Ветхом Завете Дина, дочь Иакова – всего лишь эпизодический персонаж, но в «Красном шатре» именно она является главной героиней. Естественно, возникает вопрос: из чего складывается ее история? Ведь знакомого нам библейского текста явно недостаточно! Так неужели всё остальное – вымысел автора? Да ничего подобного, роман основан на глубоком знании истории Ближнего Востока, а личная драма Дины построена на материале мидрашей – сначала существовавших в устной традиции и записанных гораздо позже. Специалисты определяют мидраши как «пропущенное в священных книгах место» (по выражению Е. Витковского); эти сказания сохраняют предания, не менее древние, чем те, что вошли в иудейскую Тору и христианский Ветхий Завет. Обращаясь к этому источнику, Анита Диамант следует вековой традиции толкований и интерпретаций. Для нее главным становится женский взгляд на древнюю историю: взгляд, который в чем-то оказывается очень современным, а в чем-то – весьма необычным. В эту сюжетную канву автор искусно вплетает обширную информацию о Ближнем Востоке и Древнем Египте, при этом ни разу не впадая в дидактический тон и избегая «вставных пояснений». Кое-что может показаться странным и даже надуманным – например, одновременное уединение всех женщин в Красном шатре на новолуние. Однако современные медики и антропологи отмечают, что такая унификация цикла случается у женщин, совместно проживающих в небольшой замкнутой группе. Повествование отличается удивительной точностью исторических и бытовых реалий, когда автор говорит о приготовлении еды, организации жизни, религии людей из разных племен и кланов.

Пестрая картина древних ближневосточных веровании отражается в упоминании множества богов и богинь, ритуалов, легенд, создающих дополнительную реальность. Иногда романистка заставляет нас гадать и домысливать например, что случилось во время знаменитого эпизода «битвы Иакова с ангелом».

Автор последовательно использует архаические варианты имен, типичные для иудейской традиции, но зачастую менее знакомые российским читателям. Так, она называет прародителей Abram и Sarai, что соответствует исходным именам Аврам и Сара, еще до получения ими обновленных имен (в английском варианте Abraham и Sarah). При переводе большинство имен было приведено к привычной ветхозаветной форме, но в некоторых случаях сохраняется их историческое звучание: например, Билха, а не Валла (как в синодальной Библии); жена Исава названа Адат, а не Ада, чтобы отличать ее от Ады, супруги Лавана (в оригинале романа их имена также на-писаны по-разному, но в русской традиции обе эти женщины носят имя Ада); принца Сихема в романе зовут Салим, хотя в русской традиции можно встретить этого персонажа как Сихема, Шихема (соименного городу) или Шалима… Ориентироваться в большой семье потомков Аврама и Сары, а также их египетских и ханаанских родственников поможет составленное автором генеалогическое древо, а варианты имен или необычные, отличные от привычных нам ветхозаветных, детали сюжета не должны смущать читателя. Ведь речь идет о художественном произведении: да, роман богат историческими реалиями, но в то же время это очень личный и эмоциональный взгляд на историю.

Ольга Чумичева

Моей дочери Эмилии

Пролог

Мы так давно потеряли друг друга, родная!.. Мое имя ничего для тебя не значит. Сама память обо мне обратилась в прах.

Это не твоя вина и не моя. Цепь, связывающая мать и дочь, разорвана, и слово взяли мужчины, которые о многом не имеют понятия. В их устах я превратилась лишь в мимолетное упоминание, в незначительную деталь в истории моего знаменитого отца Иакова и прославленного брата Иосифа. В тех редких случаях, когда обо мне все-таки вспоминают, я предстаю безгласной жертвой. В священной книге есть лишь краткий фрагмент, где утверждается, что я была обесчещена из-за собственного легкомыслия, а далее следует кровавая история о том, как братья отомстили за мою поруганную честь.

Странно, что после этого некоторые матери всё еще называют дочерей моим именем – Дина; но, представьте себе, такие находятся. Наверное, они подозревают, что я – нечто большее, чем безмолвная сноска, второстепенное примечание в священном тексте. А возможно, они расслышали в моем имени музыку: первая гласная – высокая и чистая, как будто мать зовет ребенка на закате, а вторая – мягкая и округлая, словно бы она что-то шепчет ему на ухо. Ди-и-на-а…

Никто никогда не рассказывал ни о моих способностях повитухи, ни о песнях, которые я пела, ни о том, какой хлеб я выпекала для своих ненасытных братьев. Все, что от меня осталось, – лишь горстка искаженных слов, несколько лживых подробностей о неделях пребывания в Сихеме.

Поэтому мне надо немало рассказать вам. С чего же начать? Наверное, с истории моих матерей, с поколения тех, кто меня вырастил… Да, это единственно правильная точка отсчета.

Если вы хотите понять женщину, то спросите ее о матери, а затем внимательно выслушайте рассказ. Многое вам скажут истории про приготовление еды. Грустное молчание дополнит невысказанное. Чем больше дочь знает о жизни своей матери, тем сильнее она становится.

Конечно, в моем случае это непростая задача: ведь у меня было целых четыре матери, и каждая ругала, учила, баловала на свой манер, дарила мне особенные подарки, помогала справляться с теми или иными страхами. От Лии, которая родила меня, я унаследовала гордый нрав. Рахиль обучила меня ремеслу повитухи и показала, как подвязывать волосы, чтобы они не лезли в глаза. Зелфа научила меня думать, а Билха – слушать. Каждая из них по-своему приправляла мясную похлебку. У каждой был свой особый тон для беседы с моим отцом – он же с ними со всеми говорил одинаково. Да, вам следует знать, что мои матери были родными сестрами, дочерями Лавана от разных жен, хотя дед никогда не признавал Билху и Зелфу, не желая давать им приданое: он был тем еще скрягой.

Как любые сестры, вынужденные жить вместе и делить общего мужа, моя мать и тетки образовывали запутанный клубок взаимных пристрастий и претензий. Они торговали секретами, словно браслетами, и всё это обрушивалось на меня, ибо я была единственной выжившей девочкой в семье. Они частенько говорили вещи, которые мне было рано слушать. А затем брали мое лицо в ладони и заставляли клясться, что я этого не забуду.

Мои матери гордились тем, что дарили отцу сыновей. Сыновья – извечный предмет родительского тщеславия и мера ценности жены. Но с другой стороны, беспрерывное появление на свет одних только мальчиков немного огорчало Лию и ее сестер. Отец похвалялся своим шумным потомством, и все его супруги любили моих братьев, но втайне мечтали о дочерях и, беседуя между собой, потихоньку сокрушались, что никак не могут зачать от Иакова девочку.

Дочери облегчали бремя материнских забот: они помогали женщинам прясть и молоть зерно, присматривали за маленькими мальчиками, которые вечно мочились по углам шатров, сколько бы им ни твердили, что это плохо.

Но была у женщин и еще одна причина желать рождения девочек: ведь только дочери сохраняли память о них. Сыновья не слушали истории матерей и отдалялись от них, едва лишь чуть-чуть подрастали. А я была единственной девочкой в семье. Моя настоящая мать и мои тетки-матери рассказывали бесконечные истории о себе. Чем бы ни были заняты их руки: баюкали младенцев, готовили еду, пряли, ткали – уста изливали на меня поток речей, наполнявших мои уши.

В ржавой тени Красного шатра – шатра, куда женщины уходили кровоточить, они, перебирая мои кудри, делились воспоминаниями о проделках юности, излагали саги о рождении детей. Их истории были подношениями надежды и силы Царице Небесной, но дары эти предназначались только мне одной, и никому больше.

Я до сих пор чувствую их любовь ко мне. Я лелею ее в своей душе. Она поддерживала меня и помогала мне выжить. Так было всегда, даже когда я навеки рассталась с этими женщинами. И даже теперь, много лет спустя после их смерти, память о них служит мне утешением.

Я поведала предания моих матерей следующему поколению, но история моей собственной жизни была запретной темой, и от этого молчания сердце мое едва не разорвалось. Но я не умерла, я прожила достаточно долго, чтобы другие истории заполнили мои дни и ночи. Я смотрела, как младенцы впервые открывают глаза навстречу новому миру. Я находила причины для смеха и для благодарности. Я была любима.

А теперь ко мне пришли вы – женщины с руками и ногами мягкими, как у царицы; у вас больше кухонной посуды, чем нужно; вам дарованы безопасное деторождение и возможность говорить свободно. И вот вы здесь – жадные до историй, давно утраченных. Вы тоскуете по словам, которые могут заполнить великую тишину, поглотившую меня, как прежде она поглощала моих матерей и бабушек.

Ужасно, сколь многое утрачено, и я хотела бы больше рассказать о женщинах, чья память представляется мне священной.

Я благодарна, что вы пришли. Я выплесну на вас все накопившееся, так что, покинув меня, вы многое узнаете и станете сильнее. Да будут благословенны ваши глаза. Да будут благословенны ваши дети. Да будет благословенна земля, по которой вы ступаете. Сердце мое, словно черпак, до краев наполненный свежей водой.

Да будет так.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Истории моих матерей

Глава первая

Их истории начинаются с того дня, когда появился мой отец. Рахиль бежала между шатрами, высоко вскидывая коленки, словно теленок, отлученный от матери. Но прежде, чем кто-нибудь успел отругать Рахиль за то, что она ведет себя, как мальчишка-сорванец, она, едва переводя дыхание, обрушила на родных целый поток слов, и слова ее были подобны воде, которая впитывается в песок.

Там, у колодца, ей повстречался незнакомец. Такой странный, дикий на вид: он был без сандалий, волосы спутанные, а лицо грязное. Он поцеловал ее в губы. Этот незнакомец оказался их двоюродным братом, сыном тети. Он помог ей напоить овец и коз и прогнал от колодца грубиянов, оскорблявших ее.

– Что это ты бормочешь? Объясни толком! – потребовал Лаван, отец Рахили. – Кого ты повстречала у колодца? Какой там еще брат? Откуда он взялся? Сколько у него поклажи?

– Он собирается жениться на мне, – выпалила Рахиль на одном дыхании, как будто это было нечто совершенно заурядное. – Он сказал, что я создана для него и, будь его воля, он бы женился на мне хоть завтра. Он собирается поговорить об этом с тобой, отец.

При этих словах Лия нахмурилась.

– Жениться на тебе? – Сестра скрестила руки на груди и пожала плечами. – Да ведь ты вступишь в брачный возраст не раньше, чем через год. – Сама Лия была на несколько лет старше Рахили и держалась, как взрослая женщина: этакая четырнадцатилетняя хозяйка дома Лавана, высокомерная и снисходительная к младшей сестре, которую считала ребенком. – О чем ты говоришь? И как этот человек осмелился поцеловать тебя?

Поцелуй считался грубейшим нарушением правил благопристойного поведения, пусть даже речь шла о двоюродном брате, а Рахиль была совсем еще девочкой.

Рахиль прикусила нижнюю губу и состроила гримаску, совсем по-детски. С того момента, как она открыла глаза этим утром, размышляя лишь о том, где Лия припрятала мед, случилось нечто важное. Эта ослица Лия никогда не делилась с ней лакомством, приберегая его для гостей, правда, иногда давала попробовать мед этой вечно печальной малышке Билхе, но больше никому. Однако теперь Рахиль могла думать только о нем – незнакомце в потрепанной одежде, который заглянул ей в глаза так, что дрожь пробрала до самых костей, от ужаса и восторга узнавания. Рахиль понимала, о чем говорит Лия: старшая сестра намекала на то, что она еще ни разу не кровоточила. Щеки ее вспыхнули.

– Вот это да! – внезапно развеселилась Лия. – Наша Рахиль смутилась. Посмотрите-ка на нее! Кто-нибудь видел раньше, чтобы эта девчонка краснела?

– Что он с ней сделал? – проворчал Лаван, словно пес, почуявший вторжение чужака, который покушается на его стадо.

Отец сжал кулаки и насупился, развернувшись к Рахили, дочери, на которую он ни разу в жизни руки не поднял, дочери, на которую он вообще редко смотрел. Рахиль пугала его с момента рождения – ужасного, болезненного, убившего ее мать. Когда девочка наконец появилась на свет, женщины, принимавшие роды, были удивлены тем, до чего же она мала и сколько дней страданий принесла матери, потерявшей сперва слишком много крови, а затем и саму жизнь.

Прекрасная Рахиль освещала всё вокруг своим ярким светом, словно полная луна. Все признавали, что она невероятно хороша собой. Помнится, еще ребенком я восхищалась лицом собственной матери, но и тогда уже понимала, что красота Лии меркла рядом с ослепительным сиянием ее младшей сестры, – и от этого я в глубине души чувствовала себя предательницей. Однако отрицать красоту Рахили было бы все равно как отрицать, что от солнца исходит жар. В жизни не встречала никого прекраснее. Волосы моей тети отливали бронзой, а кожа была золотистой, медовой, совершенной.

На этом янтарном фоне глаза ее выглядели удивительно темными, даже не карими, а совершенно черными, словно полированный обсидиан или вода в глубине колодца. Кость у нее была тонкая, а фигура всю жизнь сохраняла юношескую стройность. В ту пору, когда Рахиль впервые повстречалась с Иаковом, она еще не созрела и груди ее были маленькими, но покатые плечи и грудной голос делали ее необычайно женственной.

Как-то раз я услышала спор двух пастухов о том, что в Рахили прекраснее всего, – игра, в которую я и сама часто играла. На мой взгляд, самым привлекательным в Рахили были ее высокие скулы и гладкие, нежные щеки. Когда я была совсем еще малышкой, мне хотелось прикоснуться к ним, особенно когда Рахиль улыбалась. Щеки ее казались мне сладкими плодами – я даже пыталась лизнуть их в надежде попробовать на вкус. И моя прекрасная тетя смеялась – всем телом. Она любила меня больше, чем всех племянников, вместе взятых; по крайней мере, так она говорила, заплетая мне косы, – моей родной матери никогда не хватало на это терпения.

Невозможно преувеличить красоту Рахили. Еще ребенком она была настоящим сокровищем, украшением дома, всеобщей радостью – черноглазое дитя с волосами цвета темного золота. Ее ласково называли Туки – «сладость».

Все в семье заботились о Рахили, после того как умерла ее мать Уна – опытная повитуха, красавица с грудным смехом, которую подруги и родственницы очень любили и горько оплакивали. Никто из женщин не жаловался, если требовалось ухаживать за осиротевшей дочерью Уны, и даже мужчины, которых малыши занимали не больше, чем камни для приготовления еды, порой наклонялись, чтобы заскорузлой рукой потрепать девочку по нежной щечке, – а после этого обнюхивали пальцы и удивленно покачивали головами.

Рахиль пахла водой. Честное слово! Куда бы ни шла моя тетя, она всюду приносила с собой аромат свежей воды. Невероятный запах, зеленый и головокружительный, а в наших пыльных холмах это был также запах богатства и жизни.

В самом деле, если семья Лавана на протяжении долгих лет не голодала, то лишь благодаря колодцу – источнику воды.

Родные надеялись, что Рахиль, когда подрастет, станет колдуньей, способной находить скрытые водоемы и подземные потоки. Их надежды, увы, не оправдались, однако сладкий аромат свежей воды всегда оставался на ее коже и передавался ее одеждам. Если в нашем лагере вдруг пропадал из виду ребенок, можно было не сомневаться: малыш уснул среди ее одеял, посасывая большой палец, одурманенный манящим запахом свежести.

Ничего удивительного, что Иаков, увидев мою тетю у колодца, сразу попал под ее очарование. Другие мужчины с годами привыкли к облику и аромату Рахили, но Иакову, должно быть, она показалась чудесным видением. Он заглянул ей в глаза – и пропал. Поцеловав ее, Иаков обрел жажду мужчины, желающего возлежать с женой. Голос его изменился и разбудил Рахиль от детского сна. Она едва успела рассказать родным о встрече с Иаковом, как пришел он сам. Иаков искал Лавана, и Рахиль вопросительно взглянула на отца, ожидая его решения.

Первым делом Лаван отметил пустые руки чужака, однако мой дедушка не упустил из виду и того, что одежда его была сшита из хорошей тонкой ткани, бурдюки изготовлены весьма искусно, а рукоятка ножа сделана из резной полированной кости. Иаков встал перед Лаваном, склонил голову и проговорил:

– Дядя, я сын Ревекки, твоей сестры, внучки Нахора и Милки и дочери твоих родителей Бетуэля и Саруги. Мать послала меня к тебе, ибо брат мой преследовал меня, да и отец тоже велел уйти сюда. Я расскажу тебе всю историю, когда буду не таким грязным и усталым. Я прошу оказать мне гостеприимство, которым славится эта земля.

Рахиль открыла было рот, чтобы что-то сказать, но Лия дернула ее за руку, бросив на сестренку предостерегающий взгляд; юный возраст Рахили не послужил бы оправданием ее дерзости – девушка не смела вмешиваться в разговор мужчин.

Рахиль едва заметно топнула ногой, про себя обозвав сестру, которая слишком уж раскомандовалась, старой коровой и косоглазой козой.

Слова Иакова о гостеприимстве Лавана были, конечно, вежливой ложью, потому что меньше всего дядю радовало внезапное появление племянника. Стареющему главе клана вовсе не нужны были голодные бродяги, от которых только и жди неприятностей. Но поделать он ничего не мог: фамильная честь требовала признать свою кровь. Иаков сообщил имена родных, да и лицом юноша напоминал сестру Лавана.

– Мы готовы принять тебя, – сказал Лаван без улыбки и без малейшего намека на приветственный жест.

И, развернувшись, чтобы уйти, отец указал пальцем на Лию, поручая ей обо всем позаботиться. Моя мать кивнула и впервые оказалась лицом к лицу с мужчиной, который не отвел взгляда, посмотрев в ее глаза.

Зрение у Лии было превосходное. Одна из нелепых легенд, связанных с нашей семьей, утверждает, что она якобы погубила зрение, проливая реки слез из-за угрозы быть отданной в жены моему дяде Исаву. Если вы в это верите, то, вероятно, принадлежите к числу женщин, которые охотно покупают волшебную жабу для любовного приворота и прочую ерунду. На самом деле глаза моей матери были здоровыми и зоркими. Однако они заставляли людей испытывать неловкость и смотреть в сторону: один глаз Лии был ярко-голубым, как лазурь, а другой – зеленым, словно трава в Египете.

Когда она родилась, повитуха в ужасе закричала, что девочка – ведьма и ее следует утопить, чтобы избавить семью от проклятья. Но моя бабушка Ада дала дурехе пощечину и велела ей прикусить язык. «Покажи мне дочь», – заявила она так громко и гордо, что голос ее услышали даже мужчины, ожидавшие снаружи. Ада назвала желанную дочь Лией (это означало «госпожа») и со слезами произнесла над ребенком благодарственную молитву, надеясь, что девочка будет здоровой, ведь ранее бедняжка уже похоронила семерых детей.

Однако многие оставались при мнении, что младенец нечистый. По какой-то причине Лаван, обычно суеверный (он постоянно сплевывал, если приходилось сворачивать влево, и следил за фазами луны, приносящими удачу и несчастья), не обращал ни малейшего внимания на то, что болтали про Лию, и не прислушивался к советам отвезти малышку ночью в пустыню и оставить ее там умирать. Он, правда, выругался, поскольку родилась дочь, а не сын, но потом просто игнорировал девочку, даже не произносил имени Лии, словно ее вообще не было. Женщины тогда не в первый раз заподозрили, что Лаван плохо различает цвета.

Глаза Лии и много лет спустя оставались яркими, хотя родные надеялись, что они постепенно поблекнут; различие цвета с возрастом стало даже заметнее, а почти полное отсутствие ресниц лишь подчеркивало эту странность. Лия моргала, как и все прочие, но это было почти неразличимо – казалось, будто бы она никогда не прикрывает веки. Даже тем, кто любил ее, эта особенность напоминала взгляд змеи, а большинство людей так и вовсе не могли смотреть моей матери в глаза. Зато те, кто осмеливались это сделать, щедро вознаграждались поцелуями, объятиями и хлебом с медом.

Иаков смотрел Лие прямо в глаза, и сердце ее растаяло. На самом деле она заинтересовалась юношей еще и из-за роста. Она была на добрых полголовы выше большинства знакомых мужчин, за что и презирала их. Лия понимала, что это неправильно. Разумеется, рост не главное, и наверняка среди тех, чья макушка маячила у нее перед носом, были хорошие люди. Но мысль о том, чтобы возлечь с мужчиной, чьи ноги короче, чем ее собственные, представлялась девушке нелепой. Впрочем, никто ее об этом и не просил. Лия слышала, как люди шептались у нее за спиной, называя ящерицей и ведьмой, а то и похуже. Отвращение Лии к низкорослым мужчинам подкреплялось также и сном, в котором к ней являлся высокий незнакомец, нашептывавший нежные слова.

Правда, сами слова она не запомнила, но в памяти осталось тепло, растекавшееся по бедрам и разбудившее ее. При виде Иакова моя мать вдруг вспомнила тот сон, и ее странные разноцветные глаза расширились.

Иаков тоже одобрительно взглянул на девушку. Хотя он и был поражен и очарован Рахилью, однако не смог не заметить Лию.

Она была не только высокой, но также прекрасно сложенной и сильной. Ей достались полные высокие груди и крепкие ноги, которые виднелись всякий раз, когда складки одеяния распахивались. Руки ее были мускулистыми, как у юноши, но бедра женственно покачивались при ходьбе. Однажды Лии приснился лопнувший гранат с восемью обнажившимися рубиновыми зернами. Зелфа сказала, что это вещий сон, который предвещает рождение восьмерых здоровых детей, и моя мать знала, что это правда, – как знала верные способы делать хлеб и пиво.

В аромате Лии не было никакой тайны. Она пахла дрожжами, потому что пекла хлеб и варила пиво. Она источала запах домашнего очага и уюта – а для Иакова это был аромат плотской любви. Он смотрел на эту крупную молодую женщину, и рот его увлажнялся от желания. Насколько мне известно, отец никогда ничего не говорил о ее глазах.

Моя тетя Зелфа, вторая по старшинству среди сестер, утверждала, что якобы помнит всё, что с ней когда-либо происходило, даже свое собственное появление на свет, а также пребывание в материнской утробе. Она клялась, что в памяти ее запечатлелось, как после нескольких дней мучений (Зелфа родилась вперед ногами) умерла в Красном шатре ее мать. Лия презрительно фыркала, когда слышала подобные заявления, хотя делала это украдкой от сестры, ведь Зелфа была единственной, кто заставлял ее попридержать язык.

Воспоминания Зелфы о приходе Иакова не походили на рассказы Рахили или Лии, но Зелфу вообще мало занимали мужчины: она считала их всех наполовину животными, волосатыми и грубыми.

Да, мужчины были нужны женщинам, для того чтобы делать детей и передвигать тяжести, но в остальном она не видела смысла в их существовании и совершенно не поддавалась их обаянию. Зелфа страстно любила своих сыновей, но лишь до тех пор, пока у них не стали пробиваться бороды, после чего едва удостаивала обоих взглядом.

Когда я подросла достаточно, чтобы задавать вопросы о том дне, когда пришел мой отец, тетя сказала, что Иаков заинтересовал ее, поскольку сразу было ясно: этому человеку покровительствует Великий. Зелфа утверждала, что Великий – он же Эль – повелевал громом, вершинами гор и требовал ужасных жертвоприношений. Он мог приказать отцу зарезать собственного сына – отвести его в пустыню и принести там в жертву, словно животное. Это был суровый бог, чуждый и холодный, но – по словам Зелфы – его спутницей являлась Царица Небесная, которую она любила во всех проявлениях и под любыми именами.

Зелфа рассуждала о богах и богинях больше и чаще, чем о людях. Порой я находила это утомительным, но она так ловко плела нить повествования, что ее истории завораживали: то были легенды о Великой Матери Нинхур-саг, о Первом Отце Энлиле. Зелфа слагала удивительные гимны, в которых люди, встречаясь с божествами, вместе танцевали под звуки флейт и цимбал, и распевала их высоким голосом, аккомпанируя себе на маленьком глиняном барабане.

С возраста первой крови Зелфа воображала себя своего рода жрицей, хранительницей сокровенных тайн Красного шатра, дочерью Ашеры, сестрой Сидури, наставлявшей женщин в их делах. По-моему, это было глупо: ведь только в больших храмах, возведенных в городах, жрецы служили богиням, а жрицы – богам. Кроме того, у Зелфы начисто отсутствовал пророческий дар. Не было у нее и таланта травницы, она также не умела читать по внутренностям животных. Единственное сбывшееся предсказание Зелфы касалось восьми зерен граната, приснившихся Лие.

Зелфа была дочерью Лавана от рабыни по имени Мер-Нефат, которую мой дед купил у египетского торговца в ту пору, когда у него еще имелись средства. По словам Ады, мать Зелфы была стройной, с волосами черными, как вороново крыло, и такой тихой, что казалась немой – эту материнскую черту дочь не унаследовала. Зелфа была всего на несколько месяцев младше Лии, и, когда ее мать умерла, Ада кормила грудью обеих девочек. Они очень подружились: вместе играли, пели песни, смеялись, вдвоем ухаживали за овцами, собирали ягоды. Во всем свете им не нужен был никто другой, кроме Ады.

Зелфа была почти такой же высокой, как Лия, но тоньше в кости, с изящными ногами и руками. Темноволосые, с кожей оливкового оттенка, Лия и Зелфа обе походили на отца, унаследовав его форму носа; точно такой же нос, кстати, был и у Иакова: величественный, с горбинкой – его еще называют орлиным. Разговаривая, Лия и Зелфа помогали себе руками, смыкая большие и указательные пальцы в виде овала. А когда им приходилось жмуриться на солнце, на лицах сестер появлялись одинаковые морщинки.

Вот только у Лии волосы были кудрявые, а у Зелфы прямые и тяжелые, длиной до пояса. Волосы были главным украшением Зелфы, и она не любила прятать их. Помню, тетя жаловалась, что все головные уборы ужасно тяжелые, – и подпирала щеку рукой, чтобы придать своим словам больший драматизм. Мне даже в детстве разрешалось смеяться над Зелфой. Эти наигранные головные боли служили ей поводом подолгу оставаться в своем шатре. Она отказывалась присоединяться к остальным женщинам на весеннем солнце, на свежем ветерке. Но, когда луна была молодой, тонкой и робкой, едва заметной на небе, Зелфа выходила на позднюю прогулку и бродила между шатрами, распустив свои длинные волосы, хлопая в ладоши и распевая песни, призывающие луну вернуться.

Что же касается Билхи, то в тот день, когда появился Иаков, ей было всего восемь, так что она ничего не запомнила.

– Наверное, сидела где-нибудь на дереве и сосала палец, считая облака, – говорила Лия; это было единственное описание Билхи в детстве, которое я слышала от нее.

Билха росла без матери. Самая младшая из дочерей Лавана, она была рождена рабыней по имени Тефнут – маленькой чернокожей женщиной, однажды ночью сбежавшей от нас. Билха была тогда слишком мала, чтобы понять, что ее бросили.

– Бедняжка так и не справилась с этой болью, – мягко говорила Зелфа, неизменно сочувствовавшая чужим страданиям.

Билха всегда держалась в семье особняком. Ей не повезло, поскольку она была гораздо младше остальных сестер, у которых имелось много общего. Билха росла тихой и задумчивой; проще было оставить ее в покое, чем растормошить. Она редко улыбалась и в основном молчала. Даже моя бабушка Ада, обожавшая детей, баловавшая Рахиль и принявшая осиротевшую Зелфу как родную дочь, не могла согреть эту странную маленькую птичку, так и оставшуюся ростом с десятилетнего ребенка и отличавшуюся кожей цвета темного янтаря.

Билха не была красивой, как Рахиль, сметливой, как Лия, или проворной, как Зелфа. Она была маленькой, тихой и молчаливой. Ада приходила в отчаяние от ее волос- мелких упругих кудряшек, плотных, словно мох, и не поддающихся гребню. В общем, хотя две ее старшие сестры тоже рано потеряли матерей, Билха разительно от них отличалась: она была действительно одинокой и никем не любимой.

Предоставленная самой себе, девочка забиралась на деревья и целыми днями мечтала. Сидя на высокой ветке, она разглядывала окружающий ее мир, облака в небе, скот, людей. Билха отлично знала всех животных и птиц, и каждому из них девочка давала свое тайное имя. Как-то вечером она вернулась с поля и прошептала на ухо Аде, что маленькая черная коза готова дать жизнь двойне.

Бабушка лишь покачала головой в ответ на подобную глупость: в это время года животные обычно не размножались, да и черная коза вот уже четыре года не могла принести потомство. Однако, как выяснилось, Ада зря отмахнулась от внучки. Как ни странно, уже на следующий день предсказание Билхи в точности исполнилось. Ада позвала девочку и извинилась перед ней.

– Билха очень наблюдательная, – пояснила бабушка старшим сестрам, которых удивили непривычные оживление и радость в черных глазах малышки: такое с ней произошло едва ли не впервые в жизни.

Если дать себе труд присмотреться, Билха была очень хорошей, правда, в своем роде, как хороши молоко или, скажем, дождь. Билха наблюдала не только за небом и животными, но и за членами семьи тоже. Сидя в темном уголке шатра, она замечала, как Лия замирает от ужаса под взглядом других людей; видела, что Рахиль боится темноты, а Зелфа – бессонницы; знала, что Лаван был в равной мере человеком скупым и глупым.

Билха говорила, что первое воспоминание об Иакове было связано у нее с тем днем, когда на свет появился его первенец Рувим. Разумеется, Иаков был очень доволен тем, что у него родился сын. Он взял младенца на руки и кружился, кружился с ним перед Красным шатром.

– Иаков был очень нежен с мальчиком, – рассказывала Билха. – И не хотел отдавать Рувима Аде, даже когда малыш расплакался. Он называл сына совершенством, настоящим чудом. Я стояла рядом и вместе с Иаковом восхищалась новорожденным. Мы пересчитали его пальчики, погладили Рувима по мягкой макушке. Вот тогда-то я, считай, и встретилась с Иаковом, твоим отцом.

Иаков пришел в лагерь в середине дня, в неделю полнолуния. Подкрепившись самой простой пищей-ячменным хлебом и оливками, он провалился в тяжелый сон усталого человека и проспал чуть ли не сутки.

Лия была поражена тем, что гостю не предложили достойного угощения, а потому, когда он проснулся, устроила настоящий пир – такие блюда у нас дома бывали только по праздникам.

– Ох, и намучилась я тогда, ведь раньше мне никогда не доводилось столько всего готовить, – призналась Лия как-то жарким скучным днем, когда мы крутили тяжелые сосуды с узким горлом, сливая обрат и оставляя внутри массу для приготовления мягкого козьего сыра. – Иаков был отцом моих будущих детей, в этом я не сомневалась. Я видела, как его поразила Рахиль, чью красоту я тогда увидела словно бы впервые, новыми глазами. И все же он смотрел и на меня тоже, так что надежда была. Я зарезала невинного ягненка, как будто приносила жертву богам. Я молола просо, пока оно не стало нежным и мягким, как облако. Я извлекла из запасов самые дорогие специи и использовала последние зерна граната, припасенные для особого случая. Я резала и отбивала мясо, уповая на то, что Иаков догадается о моих чувствах. Никто не помогал мне готовить, да я бы и не позволила никому коснуться ягнятины или хлеба – даже ячменной воды, предназначенной для него. Представляешь, я не разрешила собственной матери налить воду в горшок. – Она хихикнула, вспомнив об этом.

Мне нравилась эта история, и потом я снова и снова просила рассказать ее. Лия охотно соглашалась, неизменно при этом оживляясь. Вспоминая тот первый пир, который она готовила для Иакова, мама превращалась в сентиментальную девчонку.

– Какой же я была дурочкой, – говорила она. – Я сожгла первый хлеб и горько расплакалась. Пришлось печь новый, чтобы понравиться Иакову, и я даже принесла ломтик в жертву – на удачу. Мы поступали так, выпекая хлебы для Царицы Небесной на седьмой день; я отделила кусочек теста и предложила его огню в надежде на благосклонность мужчины. Я проделала все тайком от Зелфы, иначе она бы мне этого не забыла. – Эту часть истории мама сообщала таинственным шепотом. – И конечно, если бы Лаван, твой дед, знал, сколько продуктов я извела на нищего, который не принес в дар ни масла, ни чего-либо другого, он бы меня попросту высек.

Но я дала старику достаточно пива, чтобы тот не задавал вопросов. А может, он просто сделал вид, что ничего не заметил, потому что гость всё же приходился ему родней. Или подумал, что такой зять не потребует большого приданого. Поди угадай, о чем старик знал, а о чем нет. Он был упрямый, как бык, твой дед. Такого ничем не прошибешь.

– Словно столб, – говорила я.

– Словно камень в очаге, – отвечала Лия.

– Словно козьи какашки, – добавляла я.

Мать с притворной строгостью грозила мне пальцем, но потом смеялась от души – ругать Лавана было любимым занятием всех четырех его дочерей.

Я до сих пор помню, что именно Лия приготовила тогда Иакову. Ягнятину, приправленную кориандром и маринованную в кислом козьем молоке, а к ней гранатовый соус. Два вида хлеба: ячменную лепешку и дрожжевой пшеничный каравай. На сладкое она подала компот из айвы, инжир, тушенный с шелковицей, а также свежие финики. И конечно, на столе были оливки. Запивать еду гость мог на выбор: сладким вином, пивом (его имелось целых три сорта) или ячменной водой.

Иаков был так измучен дорогой, что едва заметил изысканное угощение, в приготовление которого Лия вложила всю душу. Зелфа с большим трудом сумела наконец разбудить юношу: плеснула ему на шею холодной воды, и он подскочил на месте, спросонья случайно сбив ее с ног, отчего моя тетя зашипела, как кошка. Зелфе вообще не понравился Иаков. Она видела, что его присутствие не в лучшую сторону меняет отношения между сестрами, ослабляя привязанность между нею и Лией. Ее искренне огорчало то, что он был явно привлекательнее других мужчин, которых она знала, – сквернословов-пастухов, случайных странствующих торговцев, смотревших на сестер, словно те были овцами из стада. В отличие от них, Иаков складно говорил и был красив лицом. И, когда он смотрел в глаза Лии, Зелфа понимала, что их жизнь уже никогда не будет прежней.

У нее было тяжело на сердце, она сердилась и чувствовала себя беспомощной перед лицом грядущих перемен.

Когда Иаков наконец очнулся от сна, он сел возле шатра Лавана и поел. Лия запомнила каждый кусок, который юноша в тот день проглотил.

– Он обмакивал ягнятину в соус снова и снова, три раза брал хлеб. Я заметила, что ему нравятся сласти, что он предпочитает медовый напиток горькому, который Лаван поглощал не задумываясь. И поняла, что сумею ублажить вкус Иакова. А значит, найду способ ублажать его не только едой.

В этой части рассказа остальные мои матери хохотали и хлопали себя по бедрам, потому что, несмотря на деловитость, Лия была самой похотливой из сестер.

– А затем, после всех моих трудов, после обильного праздничного угощения, как ты думаешь, что случилось? – спрашивала Лия, как будто я не помнила ответ так же хорошо, как маленький полукруглый шрам у основания ее большого пальца на правой руке. А мать продолжала: – Иаков заболел, вот что случилось. Он изверг каждый съеденный кусочек. Его рвало, пока он не ослабел и не застонал. Он взывал к богам, называл имена Эля, Иштар и Мардука, а также имя своей благословенной матери, умоляя спасти его от мучений и позволить умереть. Зелфа заглядывала в шатер и сообщала мне, что с ним творится. Думаю, она все безобразно преувеличивала: он белый, как луна; лает, как собака; изрыгает змей и лягушек… Я была в ужасе. А вдруг Иаков умрет после моей стряпни? Или, что не многим лучше, поправится и обвинит меня в своих бедствиях? Однако все остальные чувствовали себя хорошо, так что я знала: дело не в еде. Но я была глупой девчонкой и вообразила себе, что теперь мое прикосновение станет ему ненавистно. Я боялась, что совершила ошибку с тем подношением хлеба – вдруг это оказалось не жертвоприношение, а колдовство? Я молилась и возливала вино во имя Целительницы Анат. Я сделала это на третью ночь его страданий, и к утру Иаков выздоровел. – Тут Лия качала головой и вздыхала. – Не слишком подходящее начало для любовных отношений, не правда ли?

Иаков быстро набирался сил, и через несколько недель казалось, что он всегда жил здесь. Ему поручили пасти отощавшие стада, потому что Рахиль больше не могла бегать в поле за животными, а сыновей для этой работы у Лавана не было.

А надо вам сказать, что к приходу отца семья деда уже лишилась своих богатств, а стада наши и вовсе находились в плачевном состоянии. Сам Лаван обвинял в этом злую судьбу: дескать, все его сыновья умерли в младенчестве и в живых остались одни только дочери. Ему не приходило в голову задуматься о собственном безделье – он всё ждал рождения мальчика, который вернет ему доходы и вновь сделает хозяйство процветающим. Он обращался за помощью к жрецам, и те говорили, что следует принести в жертву лучшего барана или быка, дабы боги смилостивились и благословили его сыном. Он возлежал с женами и наложницами на полях, как советовали повитухи, чтобы усилить плодородие, но получал лишь ссадины на спине и коленях. К моменту появления в нашем лагере Иакова Лаван полностью утратил надежду обрести сына, равно как и надежду на улучшение жизни.

Он ничего не ждал от Ады, которая уже миновала детородный возраст и постоянно хворала. Две другие его женщины умерли, а третья сбежала, и Лаван не мог позволить себе покупку молодой рабыни, хотя это и обошлось бы дешевле новой невесты. Так что он спал в одиночестве или бродил по ночам между холмами, словно подросток, мучимый бесплодным желанием. Рахиль рассказывала, что неутоленная похоть Лавана стала предметом насмешек среди пастухов. «Овцы бегают, как газели, когда Лаван выходит к холмам», – говаривали они.

У дочерей была добрая сотня причин презирать отца, и я все их знала наперечет. Зелфа уверяла, что однажды, когда ей поручили отнести Лавану обед – прошло лишь несколько месяцев после ее первой крови, – он схватил дочь за грудь и больно ущипнул за сосок.

Лия тоже говорила, что Лаван совал руки ей под одежду, но она пожаловалась Аде и моя бабушка до крови поколотила мужа пестиком. Она сломала рога его любимому домашнему божеству и пригрозила проклясть Лавана так, что тот навеки утратит мужскую силу, после чего он дал слово никогда и пальцем не прикасаться к дочерям, а также постарался одарить всех: купил Аде золотые браслеты и украшения всем дочерям, даже Зелфе и маленькой Билхе (то был единственный раз, когда он признал их родство). И еще дед принес в шатер красивую ашеру – высокий столб, Билха была с него ростом, – сделанный самым умелым гончаром, которого он только смог найти. Женщины установили столб на биму-возвышение для жертвоприношений. Особенно прекрасным было лицо богини на столбе – с миндалевидными глазами и широкой улыбкой. Когда с наступлением темноты на новолуние мы возливали богине вино, казалось, что она открывает от удовольствия рот.

Однако всё это случилось за несколько лет до прихода Иакова, когда у Лавана еще было несколько работников, а их жены и дети заполняли наш лагерь запахами готовящейся еды, болтовней и смехом. Но к моменту появления моего отца в доме Лавана было лишь пять женщин: больная жена и четыре дочери.

С одной стороны, дядя обрадовался племяннику, но с другой – мужчины сразу невзлюбили друг друга. Они были слишком разные – как ворон и осел, но их связывала общая кровь, а вскоре стали связывать и общие дела. Иаков оказался усердным работником, обладавшим талантом в обращении с животными, особенно с собаками. Он превратил трех бесполезных шавок Лавана в отличных пастушьих псов. Стоило юноше свистнуть, как собаки послушно бежали рядом; он хлопал в ладоши – и они мчались кругами, загоняя овец. Пройдя выучку у Иакова, псы яростно защищали стадо, так что скоту Лавана больше не угрожали ни лисы, ни шакалы. Да и лихие люди теперь тоже вряд ли осмелились бы покуситься на его имущество.

Вскоре собаки Иакова стали предметом зависти других пастухов, так что его не раз просили продать их. В ответ он предлагал хозяевам за плату натаскать бестолковых псов, подозрительно косившихся на незнакомца волчьими глазами. Затем одна из его собак принесла приплод. Иаков обучил щенков и очень выгодно сбыл четырех из пяти, потратив большую часть вырученной суммы на подарки дочерям Лавана.

Он отвел Рахиль к колодцу, где они впервые встретились, и преподнес ей кольцо с лазуритом, которое моя тетя носила до самой смерти. Он разыскал Лию, когда та чесала шерсть, и без лишних слов вручил ей три изящно кованных золотых браслета. Зелфа получила от него небольшой сосуд в форме богини Анат, изливавшей воду сквозь соски. Иаков не забыл даже Билху – принес ей маленькую амфору меда. Лаван был очень недоволен: он считал, что племяннику следовало отдать доход от продажи щенков владельцу их матери, то есть ему. Однако старик смягчился, получив мешок с монетами, – он немедленно поспешил с деньгами в деревню и вернулся с Рути. Бедная женщина, сколько страданий выпало потом на ее долю!

Целый год Иаков присматривал за стадами Лавана. С помощью собак он перегнал их на пастбища с хорошей сочной травой, где животные отъелись. Чтобы самому успеть вернуться на основные угодья до прихода дождей, Иаков нанял на работу двух мальчишек. Рахиль, Лия, Зелфа и Билха усердно трудились в саду, да и пшеницы в тот год посеяли больше, чем прежде. Иаков уговорил Лавана в благодарность за процветание принести в жертву богу его отца двух жирных баранов и одного ягненка. А Лия вдобавок, тоже по подсказке Иакова, испекла дрожжевой хлеб из прошлогодних запасов муки. Следуя традиции отцов, он полностью сжег всё это на жертвенном огне. Женщины лишь потихоньку ворчали, глядя, сколько добра пропадает понапрасну.

Тот год стал для нашей семьи поворотным. Стада умножались, в саду и на полях зрел богатый урожай, и тогда Иаков наконец посватался к Рахили. Еще в первый месяц после прихода он спросил у дяди, какую плату тот хочет получить за дочь, ибо слова, сказанные им девушке в первый день возле колодца, не были шуткой. Поскольку никакой собственности у племянника не имелось, Лаван подумал, что неплохо было бы получить бесплатного работника, и заявил, что готов отдать Рахиль в обмен на семь лет службы.

Иаков рассмеялся:

– Семь лет? Мы же говоримо девушке, а не о царском троне. Да и к тому же за семь лет Рахиль может умереть, я могу умереть и уж тем более ты сам тоже можешь умереть, старик. Я прослужу тебе семь месяцев, а в качестве приданого возьму половину твоего жалкого стада.

Возмущенный Лаван вскочил на ноги и назвал Иакова вором.

– Ты истинный сын своей матери! – выкрикнул он в ярости. – Никак думаешь, будто весь мир тебе что-то должен? Нечего задирать нос передо мною, ты, последыш, а не то я отправлю тебя назад. То-то обрадуется старший брат, который поджидает тебя дома с длинным ножом.

Зелфа, которая обожала подслушивать и подглядывать, подробно рассказала сестрам об этом споре: и как мужчины торговались из-за Рахили, и как отец гневался, и как Иаков плюнул ему под ноги. Наконец они сошлись на том, что Иаков будет служить год и это справедливая цена за невесту. Что касается приданого, Лаван ссылался на свою бедность. Однако Иаков не желал брать в жены бесприданницу. Это поставило бы Рахиль в положение наложницы, а он сам оказался бы в дураках, бесплатно проработав целый год ради девушки, у которой кроме собственной одежды есть лишь точильный камень да веретено. Тогда Лаван пообещал Иакову в качестве приданого Билху, чтобы та стала для него служанкой, а со временем, возможно, и наложницей.

– Еще ты должен отдать мне десятую часть всех овец и ягнят, родившихся за время моей службы, – заявил племянник.

Дядюшка снова впал в ярость и начал ругаться. Переговоры завершились только через неделю, и всю эту неделю Рахиль плакала, как ребенок, в то время как Лия помалкивала и не подавала на стол ничего, кроме холодной просяной каши, какую обычно варят на поминках. Когда мужчины наконец достигли соглашения, Лаван пошел к Аде, приказав жене готовиться к свадьбе дочери. Но Ада отказалась наотрез.

– Нет, – сказала она, – мы не варвары какие-нибудь, чтобы выдавать замуж детей. Может, Рахиль и выглядит вполне созревшей, но у нее еще не было первой крови, так что ей пока рано даже думать о женихах.

Моя бабушка была убеждена, что, если Лаван нарушит закон, богиня Анат нашлет на нас голод, а потому решила стоять насмерть и в случае чего готова была вновь обрушить пестик на голову мужа.

Впрочем, угрожать Лавану не потребовалось, ибо он смекнул, что отсрочка сулит ему преимущества. Он поспешил обратно к племяннику и сообщил ему, что свадьбу придется отложить до тех пор, пока невеста не будет готова к браку. Иакову пришлось смириться, поскольку выбора у него не было. Рахиль устроила Аде скандал – ох, как же она разбушевалась! – однако ровным счетом ничего не добилась и, раздосадованная, отвесила пощечину ни в чем не повинной Билхе, обругала Зелфу и проворчала что-то злобное в адрес Лии. Рахиль даже топнула ногой, высоко взметнув пыль перед лицом Иакова, обозвав возлюбленного лжецом и трусом, а потом с рыданиями бросилась ему на шею.

Бедняжку одолевали мрачные мысли. Она никогда не начнет кровоточить, она никогда не выйдет замуж за Иакова, не сможет выносить и родить сыновей. Внезапно маленькие тугие груди, которыми Рахиль так гордилась, стали казаться ей слишком детскими. Вероятно, она урод, гермафродит, как огромный идол в шатре отца – тот, у которого ствол между ног и груди, словно коровье вымя.

В общем, Рахиль всячески торопила время. Перед новолунием она испекла хлеб для подношения Царице Небесной – чего прежде ни разу не делала, а потом спала всю ночь, прижавшись животом к ашере. Но луна пришла и ушла, совершив свой круг, а Рахиль оставалась сухой и чистой. Тогда она пошла в деревню, спросить совета у повитухи Инны, и та дала ей отвар из крапивы, что росла в соседней долине. И снова луна совершила свой круг, а Рахиль по-прежнему оставалась ребенком. После третьей луны она истолкла горькие ягоды и показала старшим сестрам пятна на одеяле, якобы от крови. Но сок имел пурпурный оттенок, так что Лия и Зелфа только посмеялись над младшей сестренкой.

Когда новолуние наступило в третий раз, бедняжка спряталась в шатре и не выходила оттуда даже для того, чтобы увидеть возлюбленного.

Наконец, на девятый месяц после прибытия в лагерь Иакова, у Рахили впервые была кровь, и она расплакалась от облечения. Ада, Лия и Зелфа исполнили гортанную песню, знаменовавшую рождение, смерть и момент созревания женщины. В день ближайшего новолуния, на закате солнца, они окрасили ногти на руках Рахили и ступни ее ног хной, а веки девушки оттенили желтым. На запястья, пальцы, щиколотки Рахили надели множество браслетов, подвесок и других украшений. Голову ее покрыли тонкой вышитой тканью и в таком облачении ввели в Красный шатер. Там женщины исполняли гимны в честь богинь – Инанны и Ашеры, повелительницы моря. Они вспоминали Элат, бывшую матерью семи богов и богинь, в том числе и Анат, покровительницы материнства.

Вот одна из этих песен:

Пока женщины пели, Рахиль ела финиковый мед и испеченные из лучшей пшеничной муки треугольные лепешки с символами женского лона. Она вдоволь пила сладкое вино. Ада натирала благовониями руки и ноги, спину и живот дочери, пока та не стала совсем сонной. К тому времени, когда ее понесли в поле для церемонии бракосочетания с землей, Рахиль совсем отупела от удовольствия и опьянения. Она не помнила, как ноги ее покрыли землей, смешанной с кровью, и продолжала улыбаться во сне.

Исполненная радостного ожидания, моя тетя три дня бездельничала в Красном шатре, собирая свою драгоценную жидкость в бронзовый сосуд, чтобы в ближайшее полнолуние совершить в саду возлияние первой девственной крови. Никогда прежде она не была такой спокойной и уверенной в себе.

Как только все ритуалы свершились, Рахиль потребовала назначить день свадьбы. Но ничто на свете не могло побудить Аду нарушить твердое древнее правило: в брак вступают не раньше, чем через семь месяцев от момента первой крови. На том и порешили, и хотя Иаков уже отработал на Лавана полный год, договор был продлен, так что следующие семь месяцев его жизни тоже принадлежали нашему деду.

Глава вторая

Непростые это выдались месяцы. Рахиль гордо задирала нос и вообще вела себя высокомерно; Лия вздыхала, словно беременная корова; Зелфа ходила мрачнее тучи. Только Билху, казалось, все происходящее никак не затронуло: она сидела за прялкой, полола сорняки в саду, поддерживала в шатре Ады огонь, который теперь горел там непрестанно, чтобы согревать ее стареющее тело.

Рахиль проводила с Иаковом столько времени, сколько ей хотелось, ускользая из сада и из-за ткацкого станка, чтобы разыскать любимого среди холмов. Ада была слишком больна, чтобы удерживать дочь, а слушаться Лию Рахиль категорически отказывалась: с того момента, когда младшая сестра стала считаться невестой и получила шанс первой стать женой и матерью, старшая отчасти утратила свое неоспоримое право указывать ей, как себя вести.

Дни, проведенные в полях наедине с Иаковом, стали для Рахили источником радости.

– Он смотрел на меня с изумлением, – рассказывала моя прекрасная тетя. – Его пальцы касались моих волос. Он просил меня стоять в тени, а потом на солнце, чтобы полюбоваться игрой света на моих щеках. Иаков плакал, глядя на мою красоту. Он пел песни своей семьи и рассказывал мне о красоте своей матери.

Рахиль говорила:

– Иаков уверял меня, что наши сыновья будут прекрасны. Золотые мальчики, так он их называл. Совершенные мальчики, которые станут вождями и царями. Я знаю, что думали окружающие: мои сестры, пастухи, – но мы не прикасались друг к другу. Ну, только один раз. Иаков прижал меня к груди, но потом задрожал и оттолкнул. После этого он все время держался на расстоянии. Мне нравился его запах. Он был лучше, чем у любого другого мужчины.

Но всё же запах коз и мужского естества брал верх. Я бежала домой и нюхала кориандр, чтобы перебить его.

Рахиль настаивала на том, что первой услышала историю семьи Иакова. Он был младшим из двух братьев-близнецов, что лишало его права первородства. Мать любила Иакова больше: он был красивее и умнее брата. Чтобы кормить его грудью на год дольше, чем второго ребенка, Ревекка сказала Исааку, своему мужу, что Иаков якобы очень болезненный мальчик. Рождение близнецов едва не убило Ревекку, у которой открылось обильное кровотечение, так что она ослабела и впредь уже не могла удержать в себе новую жизнь. Когда она поняла, что дочерей у нее не будет, то стала нашептывать свои истории младшему сыну.

Ревекка уверяла Иакова, что отцовское благословение по праву принадлежит ему, а не Исаву, иначе зачем бы Инанна создала его более совершенным, чем брата. А кроме того, в ее семье именно мать выбирала наследника. Сам Исаак тоже родился вторым. Решай все Аврам, вполне возможно, что патриархом стал бы его первенец Измаил, но Сара заявила о своем праве и старшим официально был назван Исаак. И мать, согласно древнему обычаю, отправила его искать невесту в ее собственной семье.

Однако Иаков любил Исава, и ему была отвратительна сама мысль о том, чтобы причинить брату какой-либо ущерб. Юноша боялся, что бог его отца Исаака и деда Аврама покарает его за следование путями матери. Его преследовали ночные кошмары, заставлявшие просыпаться в ужасе от гибельных видений.

Рахиль гладила жениха по щеке и уверяла, что страхи его безосновательны.

– Я говорила ему, что не последуй он путями матери, никогда бы не встретил меня, а бог Исаака любил Ревекку, так что наверняка будет снисходителен к любви Иакова к Рахили. Это поднимало его дух. Он говорил, что я, словно рассвет, приношу мир его сердцу. До чего же красиво он говорил!

А пока Иаков произносил красивые слова, обращенные к Рахили, Лия безмолвно страдала. Она похудела, перестала следить за волосами, не исполняла свои обязанности. Правда, хозяйство было давно налажено, запасов хватало, у каждого имелась своя работа. Было кому прясть и кому следить за садом, урожай выгодно продавали, новые светильники для поселения покупали вовремя.

Иаков не был слеп. Он видел, что вся семья держится на Лии, понимал, что без старшей дочери Лаван бы просто пропал. От самого старика толку было мало: он лишь пожимал плечами, когда Иаков спрашивал его, можно ли доверять чернобородому торговцу из Алеппо или каких мальчишек лучше нанять на подмогу. Лия была единственной, кто знал, что делать со стадом, какие овцы принесли ягнят в прошлом году, какие козлята родились от черного племенного козла, а какие – от пестрого. Рахиль тоже ухаживала за животными, но не отличала одну овцу от другой, зато Лия помнила все, что видела сама и что сообщила ей Билха. Иаков относился к Лии с тем же почтением, что и к Аде, – в конце концов, они были старшими женщинами в семье. Но он обращался к ней гораздо чаще, чем того требовали дела, – по крайней мере, так считала Зелфа.

У Иакова каждый день находились вопросы к старшей дочери Лавана. Где следует пасти молодняк весной? Нет ли у нее лишнего меда, чтобы выменять приглянувшуюся ему овцу? Как лучше распорядиться урожаем ячменя? А еще он всегда готов был пить чудесное пиво, которое она варила по рецепту своей матери (Ада выведала его у проезжего торговца-египтянина).

Лия отвечала на вопросы Иакова и наливала ему пиво, но отводила при этом глаза и низко склоняла голову. Ей было больно взглянуть на юношу. И все же каждое утро, едва пробудившись, старшая сестра думала о нем. Придет ли он сегодня с новыми вопросами? Заметит ли, как дрожит ее рука, пока она наполняет его чашу?

Зелфа находила все это невыносимым.

– Иаков напоминал мне козла в период гона, – говорила она. – Правда, разговаривал он с Лией вежливо и сдержанно.

А та на него лишний раз взглянуть боялась, только дрожала, как собака во время течки.

Лия отчаянно пыталась держать себя в руках, а Рахиль, погруженной в мечты о свадьбе, было не до старшей сестры. Однако Зелфа замечала страсть, даже если ее скрывали. Для нее весь мир вокруг внезапно стал влажным и жарким от желания.

По ночам Лия ворочалась с боку на бок, а Зелфа наблюдала, как, отправившись в поля, Иаков прислонялся к дереву и запускал руки под одежду, тайком удовлетворяя себя, а потом с облегчением опускался на землю. За месяц до свадьбы Иакову перестали сниться кошмары о сражениях, родителях, брате. Вместо этого ему являлись во сне сестры, все четыре по очереди. Он пил воду из колодца, и внезапно голова его оказывалась лежащей на коленях Рахили. Он поднимал валун и находил под ним обнаженную Лию. Он бежал от преследовавших его чудовищ и, изможденный, падал в объятия Билхи, которая в его снах неизменно оказывалась взрослой женщиной. Он спасал Зелфу, длинные волосы которой запутались в колючих ветвях акации. Каждое утро он просыпался весь в поту, возбужденный. Приходилось сворачивать одеяло в жгут, обхватывать его ногами и извиваться, чтобы освободиться от напряжения и встать, имея пристойный вид.

Зелфа с интересом наблюдала за треугольником «Иаков-Рахиль-Лия». Она всей душой любила Лию, и ее мало заботили чувства очаровательной Рахили. (Именно так – очаровательная Рахиль – она всегда называла сестру. «О, а вот и наша очаровательная Рахиль», – произносила Зелфа насмешливо.) Она понимала, что не в ее силах воспрепятствовать тому, что Иаков станет главой семьи, но она была нетерпелива, как ребенок. Ей отчаянно хотелось повернуть течение реки в другую сторону. Кроме того, она мечтала, чтобы очаровательная Рахиль хоть немного узнала, что такое страдание.

Зелфа подозревала, что юная невеста испытывает страх перед первой брачной ночью, и побуждала ее делиться тревогами и опасениями.

Старшая сестра нарочито вздыхала и покачивала головой в знак сочувствия Рахили, которая невольно демонстрировала, как мало знает о плотской любви. Она не ожидала от совокупления удовольствия – только боль. И Зелфа позаботилась о том, чтобы еще сильнее напугать несчастную девушку. «Пастухи рассказывают, что член у Иакова в два раза больше, чем у всех прочих мужчин», – драматическим шепотом сообщала она, показывая руками невероятные размеры. Зелфа отвела Рахиль на самое высокое пастбище и показала, как юноши удовлетворяют себя с жалобно блеющими овцами, у которых затем появлялась кровь. Притворно выражая соболезнование дрожащей от страха девочке, она шептала: «Ничего, ничего» – и гладила ее по голове.

Вот почему ко дню свадьбы Рахиль впала в состояние паники. Невинное восхищение со стороны Иакова было приятно, но теперь от нее требовалось нечто иное, неизбежное и ужасное. От переживаний бедняжку стало рвать, волосы выпадали, в приступе страха она до крови расцарапала щеки ногтями. Она умоляла сестер спасти ее.

– Рахиль рыдала, пока мы пытались надеть на нее лучшее платье, – рассказывала Лия. – Она плакала, твердила, что не готова, что ей плохо, что она еще слишком мала для замужества. Она даже попыталась повторить фокус с ягодами, испачкав юбку и утверждая, что нечиста в этот день. Она причитала, что Иаков убьет ее, обнаружив месячное кровотечение. Я сказала, чтобы сестра прекратила вести себя, как ребенок, ведь теперь она носит женский пояс.

Но Рахиль завывала, падала на колени, умоляла сестру занять ее место под брачным покрывалом. «Зелфа говорила, что ты могла бы это сделать», – стонала она.

– Услышав подобное заявление, я просто онемела, – продолжала Лия. – Конечно, Зелфа была права. Но я не позволяла себе и помыслить о таком, подумать, что я могла бы остаться наедине с Иаковом этой ночью. Я едва осмеливалась признаться в этом желании даже себе – а уж тем более сестре, которая в тот момент выглядела вовсе не очаровательной: глаза красные от слез, лицо искажено, щеки расцарапаны, одежда перемазана ягодным соком.

Сначала я сказала: «Нет! Иаков сразу все поймет: я же выше тебя, и никакое покрывало не скроет этого. Он откажется принять меня, и я стану испорченной, никогда потом не смогу выйти замуж, и меня придется продать в качестве рабыни». Но чем больше я протестовала, тем сильнее мое сердце твердило «да». Рахиль умоляла меня сделать то, чего сама я хотела больше всего на свете. Я продолжала для виду возражать, но в душе уже приняла решение.

В то утро Аде было совсем плохо, так что она не могла помочь дочерям наряжать невесту. Организацию заговора взяла на себя Зелфа: она натерла ладони и ступни Лии хной, накрасила ей глаза сурьмой, надела на нее бесчисленные украшения. Затем она обняла колени сестры и, с трудом сдерживая дрожь, спросила, что чувствует Лия теперь, накануне того, что могло стать ее первой брачной ночью.

– Никогда еще я не была счастливее, – ответила ей Лия. – Но в то же время сердце мое исполнено ужаса. А что, если Иаков с отвращением отвергнет меня? Что, если он сразу покинет шатер, опозорив меня навсегда? Но всё же я верю, что он примет меня.

На скромный брачный пир были приглашены лишь немногочисленные гости. Два деревенских флейтиста вскоре ушли, один из пастухов, принесший в качестве дара масло, торопливо набил брюхо и откланялся. Лаван быстро напился и стал совать руки под платье бедняжке Рути. Подводя Лию к Иакову, он несколько раз споткнулся. Невеста низко склонила голову под покрывалом; ее трижды провели вокруг жениха в одну сторону, потом трижды – в противоположную. Зелфа подавала угощение.

– Я думала, этот день никогда не закончится, – вспоминала Лия. – Меня невозможно было рассмотреть сквозь покрывало, и сама я тоже почти ничего не видела, и всё же: как мог Иаков не заметить подмену? В смятении и страхе я ждала разоблачения, обвинений в мошенничестве. Но ничего такого не последовало. Жених сидел рядом со мной – достаточно близко, чтобы я могла почувствовать жар его бедра на своем бедре.

Он ел баранину и хлеб, пил и вино, и пиво, но не слишком много, чтобы не навалилась сонливость. Наконец Иаков встал и помог мне подняться. Он отвел меня в шатер, где нам предстояло провести семь дней. Лаван шел следом, косноязычно выкрикивая пожелания зачать побольше сыновей. Иаков не сделал ни шагу в мою сторону, пока снаружи не наступила тишина. Только тогда он снял с меня брачный покров – прекрасный, расшитый цветными нитями, использовавшийся многими поколениями невест на сотнях свадеб, исполненных радости, удовольствия, насилия, страха, наслаждения, разочарования. Я вздрогнула, ожидая уготованной мне судьбы.

Шатер было слабо освещен, но Иаков смог разглядеть мое лицо – и не был удивлен. Он тяжело дышал. Потом он снял с меня остальную одежду: сначала покрывало с плеч, затем пояс, после чего помог мне переступить подол платья. Я стояла перед ним нагая. Помнится, мать говорила, что муж лишь поднимет на мне платье и войдет в меня, не раздевая полностью. Но Иаков разоблачил меня, а потом разделся сам – и член его стоял высоко, обращенный ко мне. Он напоминал безликого идола, и я бы рассмеялась подобному сравнению, если бы у меня не перехватило дыхание. И все же мне было страшно. Я легла на одеяло, и Иаков быстро лег рядом. Он погладил мои руки, коснулся щеки, а потом оказался сверху. Я испугалась, но вспомнила совет матери: раскрыть руки и ноги и прислушаться к звуку собственного дыхания.

Иаков был добр ко мне. В первый раз он вошел в меня медленно, но кончил так быстро, что я едва успела пережить это, как он отяжелел и навалился сверху, словно мертвый. Казалось, прошли часы, прежде чем он пошевелился. Затем руки его ожили. Они скользили по моему лицу, погружались в волосы, а затем, о, затем эти руки коснулись грудей и живота, двинулись к ногам и проникли между ними, тщательно исследуя сокровенные места легкими касаниями. Это были почти материнские прикосновения, словно я была младенцем, и чувство это оказалось столь сладким, что я улыбнулась.

Он заметил это и кивнул; мы оба рассмеялись, – вздыхала Лия, вспоминая ту ночь.

А затем Иаков нежно заговорил со своей первой женой.

– Отец редко беседовал со мною, предпочитая обращаться к моему брату, – прошептал он. – Но однажды, во время путешествия, мы проезжали мимо шатра, в котором мужчина бил женщину: свою жену, наложницу, рабыню – мы не знали, кто она. Исаак, мой отец, тяжело вздохнул и сказал мне, что никогда не приводил на свое ложе ни одну женщину, кроме моей матери, несмотря на то, что она лишь в самом начале их брака родила ему двух сыновей. Ревекка с первых дней пленила его нежностью и страстью, и он всегда обращался с нею, как с Царицей Небесной. Их слияние было слиянием моря и неба, дождя и земли, ночи и дня, ветра и воды. Их ночи были заполнены звездами и вздохами, словно они оба были божествами. Прикосновения их порождали тысячи мечтаний. Они спали в объятиях друг друга каждую ночь, за исключением времени, которое моя мать должна была проводить в Красном шатре или когда она кормила грудью сыновей. Так отец научил меня тому, что такое быть мужем и женой! – Вот что сказал мой отец Иаков моей матери Лие в их первую брачную ночь. А затем он сокрушался о том, что потерял любовь Исаака.

Лия плакала из сочувствия к мужу, а также от облегчения и радости: судьба оказалась к ней благосклонной. Она знала, что и ее мать тоже проливала слезы в первую брачную ночь, но то были слезы отчаяния, ибо Лаван с самого начала повел себя очень грубо. Лия поцеловала Иакова. Он поцеловал ее. Они снова обнялись. Даже в ту ночь, когда Лия была еще нежной и робкой, впервые открываясь мужчине, она охотно откликалась на прикосновения Иакова. Ей нравился его запах, нравилось, как борода мужа касалась ее кожи. Когда он входил в нее, она сгибала ноги и испытывала внутри напряжение – острое, но на удивление приятное. И когда Иаков под конец издавал возглас наслаждения, Лию переполняла ее собственная женская сила.

Она следовала его ритму дыхания, обнаруживая в этом удовольствие и отвечая глубокими вздохами и мурлыканьем, а затем уснула – так крепко она не спала с самого детства. Он называл ее Инанной. Она называла его Баалом, именем брата-возлюбленного богини Иштар.

Семь дней и семь ночей провели они наедине друг с другом. На рассвете и на закате новобрачным приносили еду, которую оба с жадностью поглощали. К концу недели они уже занимались любовью едва ли не каждый час. Им казалось, что они изобрели тысячи новых способов доставлять друг другу наслаждение и получать его. Иаков и Лия засыпали, обнявшись. Они смеялись, как дети, над глупостью Лавана и над изобретательностью Зелфы. Но они, ни слова не сказали про Рахиль.

То была золотая неделя: каждый новый день слаще прежнего и каждый день все печальнее. Никогда больше не будет у Лии и Иакова времени, чтобы обмениваться воспоминаниями или нежиться в объятиях друг друга среди бела дня. Никогда больше не будут они вдвоем разделять долгие трапезы, болтая обо всем на свете, смешивая в разговорах дела семейные и хозяйственные. Они решили, что Иаков выйдет из шатра, изображая гнев и досаду. Он пойдет к Лавану и скажет: «Меня обманули. Напоили крепким вином и подсунули эту ведьму Лию вместо моей возлюбленной Рахили. Получается, что всё это время я напрасно служил у тебя за Рахиль. И хотя я провел семь дней и семь ночей в шатре с твоей старшей дочерью, как того требовал от меня долг, я не буду считать ее в полной мере своей женой, пока ты не выплатишь за нее приданое и пока за меня не отдадут также и Рахиль».

Именно так Иаков и поступил. Он вышел из шатра и заявил:

– Я возьму Зелфу в качестве приданого Лии, а Билха станет приданым Рахили. Я заберу десятую часть твоего стада за то, что избавил тебя от старшей дочери, приносящей несчастья. А чтобы быть честным с тобой, я отработаю еще семь месяцев в качестве выкупа за Лию. Таковы мои условия.

Так объявил Иаков перед всеми в тот день, когда закончилось его брачное уединение с Лией. Она опустила глаза и смотрела под ноги, пока муж произносил эту заранее приготовленную речь – они придумывали ее вместе, обнаженные. Она делала вид, что плачет, с трудом подавляя смех. Когда Иаков закончил, Ада одобрительно кивнула, а Зелфа побледнела, услышав свое имя. Лаван, пивший беспробудно всю неделю, так отупел, что не сумел даже внятно протестовать, он лишь взмахнул руками, выругался и ушел в тень своего шатра.

Рахиль плюнула под ноги Иакову и умчалась прочь. К концу брачной недели она уже горько сожалела о своем малодушии. Теперь она навсегда утратила возможность стать первой женой. Все эти семь дней и ночей, прислушиваясь к доносившимся из шатра звукам, в которых смешивались смех и стоны наслаждения, Рахиль бегала изливать свое горе к Билхе. Младшая сестра отвела старшую взглянуть на совокупление собак и овец, дабы та убедилась, что никто из них при этом не страдает. Рахиль пошла в ближайшее поселение, чтобы поговорить с Инной о том, что случилось. Инна поведала ей о страсти и удовольствии, отвела девушку в шатер и дала советы, как раскрыть тайны собственного тела.

Когда Иаков отыскал Рахиль возле дерева, где они прежде встречались, она всячески проклинала его, обзывала вором и негодяем, дьяволом и свиньей. Она обвиняла Иакова в том, что он ее не любит. Она кричала, что он с первого мгновения понял, что перед ним Лия, несмотря на покрывало. Он мог остановить их и раскрыть обман, так почему же он не сделал этого?… И она разрыдалась.

Когда слезы Рахили иссякли, Иаков прижал возлюбленную к груди и она обмякла, словно уснула. Иаков сказал ей, что она – как дочь луны, сияющая, совершенная, несравненная, что он боготворит ее, а по отношению к Лии испытывает только чувство долга. Дескать, Лия – лишь отражение света Рахили, что только она, Рахиль, невеста его сердца, его первая любовь, его жена. Вот такое нежное предательство…

И в день перед следующим полнолунием состоялся второй свадебный пир, еще скромнее первого. Теперь Рахиль заняла место в шатре рядом с Иаковом.

Я ничего не знаю о той неделе, Рахиль никогда не рассказывала о ней. Никто не слышал из брачного шатра рыданий – и это был добрый знак. Но никто не слышал и смеха. По истечении семи дней и ночей Рахиль еще до рассвета укрылась в Красном шатре и проспала там все следующее утро.

В первое новолуние после брачной недели у Лии не началось кровотечение. Но она не спешила делиться с кем-либо этой новостью. Все оказались заняты поспешными приготовлениями к свадьбе Рахили, и моей матери было легко скрыть, что тело ее не нуждалось в особых днях и оставалось чистым.

Через два дня после того, как Рахиль вошла в брачный шатер вместе с Иаковом, Лия взяла руку Ады и положила ее себе на живот. Старая женщина обняла молодую.

– Я уж и не думала, что доживу до рождения внуков, – призналась Ада с улыбкой и слезами на глазах. – Любимая моя девочка, доченька моя.

Лия объяснила мне, что помалкивала о беременности, чтобы не портить Рахили радость. Ее положение главной жены могло быть подтверждено рождением сына, и она с самого начала не сомневалась, что носит мальчика. Однако Рахиль пришла в ярость, узнав о том, что Лия ждет ребенка. Она считала, что молчание сестры – часть коварного заговора с целью унизить и опозорить ее саму, лишить Рахиль роли любимой жены, заставить Иакова пренебречь ею.

Возмущенные возгласы Рахили разносились далеко вокруг, их слышали даже у колодца. Она обвиняла Лию в том, что та подговорила Зелфу устроить все так, чтобы обманом занять место, которое по праву принадлежало ей, Рахили. Она даже заявила, что Лия беременна не от Иакова, а от пастуха с заячьей губой и волчьей пастью.

– Ты ведьма! – визжала Рахиль. – Похотливая уродина с разными глазами! Напрасно ты надеешься, что Иаков будет любить тебя, этому никогда не бывать! Я единственная! Лишь я в его сердце! А ты, ты всего лишь тупая корова, племенная кобыла!

Лия молчала, пока Рахиль не закончила. Ответ ее был совсем коротким: она обозвала сестру ослицей и дала ей пару пощечин – сначала по одной щеке, а потом по другой. После этого они много месяцев вообще не разговаривали. Полагаю, что Лия тоже должна была ревновать Иакова к Рахили. Она не пела и не смеялась на протяжении всей брачной недели младшей сестры. Даже по прошествии многих лет, когда отец брал в постель мою красивую тетю, мать низко склонялась над работой, которой становилось все больше по мере рождения следующих сыновей – хозяйство наше процветало и требовалось прясть очень много шерсти.

Однако Лия не была ревнивой на манер глупых героинь любовных песенок-девчонок, которые умирают от страсти. В печали Лии не было горечи, даже когда Иаков ложился с другими женами. Она любила всех его сыновей, большинство из них она держала у груди. Раз или два в месяц Иаков звал первую жену, чтобы обсудить дела и вместе выпить сладкого пива. В такие дни она оставалась с мужем на ночь, обнимала его за талию, засыпая, а следующим утром родные видели ее улыбку и получали на обед что-нибудь особенно вкусное.

Впрочем, я забегаю вперед. Прошли годы, прежде чем Лия и Рахиль научились делить мужа, а сперва они были словно две собаки, с рычанием кружившие одна возле другой и скалящие зубы в борьбе за границы своих территорий.

Казалось, сначала установилось некое равновесие: с новой луной Рахиль обнаружила, что тоже не кровоточит. Обе сестры оказались беременны. Пастухи хлопали Иакова по спине и отпускали соленые шуточки. Урожай ячменя удался на славу. Боги проявляли к нашей семье благосклонность.

Однако дальше всё пошло неожиданным образом. Живот Лии отчетливо выступал под туникой, а у Рахили вдруг началось кровотечение. Рано утром, примерно через три месяца после свадьбы, все в шатрах проснулись от ее криков. Лия и Зелфа помчались узнать, что случилось, и нашли бедняжку всю в слезах, скорчившейся на окровавленном одеяле. Никто не мог утешить Рахиль. Она даже Аде не позволяла сидеть рядом. Она не желала видеть Иакова. Целую неделю она провела в углу Красного шатра, почти ничего не ела, время от времени погружаясь в лихорадочный, болезненный сон.

Лия простила сестре дурные слова; она была искренне опечалена и пыталась утешить ее сластями. Но Рахиль демонстративно отворачивалась от еды и плевала в сторону Лии. А старшая сестра хорошела с каждым днем, и живот ее все заметнее округлялся.

– Это несправедливо. До чего же все это печально, – сказала Билха, когда Рахиль наконец съела несколько оливок и согласилась выбраться из-под перепачканного и заскорузлого от засохшей крови одеяла.

Билха пошла в деревню, к Инне, чтобы поговорить с опытной повитухой и взять лекарство для ослабевшей сестры. Вернулась она вместе с Инной, которая провела с Рахилью несколько часов, вымыла ее и накормила крошечными кусочками хлеба, смоченного в ароматном красном меде. Инна шептала ей тайные слова утешения и надежды. Она объяснила Рахили, что выносить ребенка всегда будет для нее нелегким делом, но однажды она непременно родит прекрасных сыновей, сияющих, точно звезды в небесах. Инна пообещала приложить все силы, чтобы помочь Рахили, но поставила условие: та должна беспрекословно слушаться повитуху и в точности исполнять все ее советы.

Вот почему, когда Лия была уже на шестом месяце беременности, Рахиль пришла к старшей сестре, положила ладони на ее живот и благословила ее дитя. Рахиль плакала, когда сестра в ответ обняла ее, а потом поцеловала руки Ады и попросила Зелфу расчесать ей волосы. Затем Рахиль отвела в сторону Билху, обняла младшую сестренку и поблагодарила ее за то, что та привела Инну.

В первый раз в жизни Рахиль кого-то поблагодарила. На следующее утро Лия и Рахиль бок о бок вошли в полумрак Красного шатра, где их ждал Иаков. Рахиль говорила, что он якобы заплакал, увидев их вместе, а Лия, напротив, утверждала, что муж улыбнулся.

– Первые роды Лии прошли довольно легко, – вспоминала Рахиль.

К тому времени, когда тетя стала рассказывать мне о появлении на свет Рувима, она уже видела сотни новорожденных. Она могла бросить прялку и тут же забыть, где оставила ее, но всегда помнила даже малейшие детали родов, свидетельницей которых стала. Она говорила, что схватки у Лии начались перед закатом и продолжались до рассвета, но всё же никаких серьезных осложнений не возникло. Ребенок вышел головой вперед, чрево роженицы широко раскрылось. Жаркая летняя ночь в Красном шатре выдалась душной, а поскольку никто из сестер прежде не присутствовал при родах, все они страшно боялись и Лия страдала не столько от боли, сколько от их страха.

Еще во второй половине дня у Лии заболела спина. Но она улыбалась каждой волне боли, довольная, что роды начинаются, что она вот-вот станет матерью. Поначалу, пока схватки были вполне терпимыми, она, уверенная в силе своего тела, широкого и крепкого, словно специально созданного для главной женской роли, даже пела: детские песенки, баллады, колыбельные.

С наступлением ночи, когда взошла, а потом стала потихоньку клониться к горизонту луна, роженица уже не улыбалась и ей стало не до песен. Мощные схватки заставляли Лию приподниматься и изгибаться, замирая затем в ожидании нового мучительного приступа боли. Ада держала дочь за руку, а Зелфа бормотала молитвы, обращенные к Анат.

– Лишь одна я была совершенно бесполезной, – вспоминала Рахиль. – Я слонялась по шатру, снедаемая завистью.

Но проходили часы, схватки становились всё более жестокими и моя зависть угасала при виде ужасных страданий Лии – а ведь она всегда была такой сильной, несокрушимой, словно бык. Однако сейчас моя сестра лишь дрожала и смотрела в землю расширившимися глазами. Меня пугала мысль, что я могла оказаться на ее месте, да и еще наверняка окажусь. Уверена, что Зелфа с Билхой думали о том же. Они молча следили за происходящим.

Наконец Билха сообразила, что Аде самой не справиться, и снова поспешила за помощью к Инне. Повитуха пришла в шатер на закате. К тому времени Лия уже подвывала, как собака. Инна положила руки ей на живот, а потом заглянула внутрь. Она велела роженице лечь на бок, растерла ей спину и бедра, используя мятное масло. Инна улыбнулась, посмотрев Лие прямо в лицо, и сказала: «Дитя уже на пороге». Затем она извлекла из сумки инструменты и принялась деловито командовать женщинами.

– Я впервые увидела тогда инструменты повитухи, – рассказывала Рахиль. – Нож, веревку, стебли камыша для отсасывания жидкости, амфоры с тмином, иссопом, мятным маслом. Инна поставила на землю два кирпича и объяснила Лии, что вскоре ей надо будет на них встать. Она велела нам с Зелфой с двух сторон поддерживать роженицу, которая должна была присесть на корточки над подстилкой из свежей соломы. Мы с Зелфой стали для Лии чем-то вроде стула, обхватив ее за плечи и под бедрами. А Инна сказала ей: «Ты счастливица, смотри-ка, сестры служат тебе вместо трона!» Да вот только Лия в тот момент не выглядела особенно счастливой. А повитуха все говорила и говорила, разрушая испуганное молчание, прежде словно бы стеной окружавшее Лию. Инна расспрашивала Аду про то, как рожала она сама, поддразнивала Зелфу, чьи красивые волосы сильно растрепались, но предназначались ее слова одной только Лие. Повитуха хвалила ее, уверяла, что все идет правильно, твердила: «Молодец, ты у нас молодец, девочка, вот так, хорошо, хорошо…» Вскоре и остальные женщины присоединились к ее воркованию: «Вот так, хорошо, хорошо…»

Инна массировала кожу Лии в самом низу живота, обвисшую и словно бы опухшую. Она терла все сильнее и сильнее, по мере того как боль усиливалась и опускалась. А затем повитуха взяла руку Рахили, положила ее на живот роженицы и показала, как правильно нажимать, направляя плод вниз – мягко, но сильно, – когда придет время.

– В тот день я впервые в жизни увидела, как появляется на свет ребенок, – говорила Рахиль, – и испытала настоящее потрясение. Никогда прежде я не забывала о себе, но в этот момент думала лишь о происходящем вокруг. Я призадумалась о своей матери, которая много раз присутствовала при родах, о женщине, чьи руки направляли в этот мир столько душ, но которая умерла, дав мне жизнь. У меня не было времени жалеть себя, потому что внезапно красный пузырь вырвался наружу между ног Лии, и почти сразу хлынул поток окровавленной воды.

Лия попыталась встать, но Инна запретила ей сходить с кирпичей.

– Все хорошо, – сказала она, – он сейчас придет к нам.

Лицо Лии покраснело от усилий, а оба глаза – голубой и зеленый – буквально выкатывались из орбит. Ноги ее дрожали – казалось, бедняжка вот-вот рухнет, и лишь благодаря усилиям Зелфы и Рахили роженица удерживалась в прежнем положении. Затем Инна велела Билхе сменить Рахиль, которой предстояло принять ребенка на руки, потому что, как известно, такая кровь может обновить и оживить чрево женщины. И Рахиль искупалась в водах жизни.

Лия издала гортанный вопль и произвела на свет сына. Он был таким крупным, что Инна и Рахиль вместе поймали его, и мальчик сразу закричал – еще до того, как головку его подняли вверх. Не понадобились стебли камыша, чтобы очистить младенцу нос и рот. Женщины смеялись от радости и облегчения, слезы текли по их лицам.

Они передавали младенца из рук в руки, обтирали его, целовали, разглядывали ножки и ручки, голову, крошечное мужское естество. Все болтали разом, производя шума больше, чем обычно удается шести собравшимся вместе женщинам.

Иаков снаружи поинтересовался, есть ли новости.

– Ты стал отцом, – отозвалась Инна. – Но пока ступай прочь. Мы пришлем за тобой, и тогда ты увидишь сына, своего первенца, только дай нам сначала все закончить.

Они слышали, как Иаков кричал от радости, убегая, чтобы поделиться новостью с Лаваном и Рути, как лаяли его собаки.

Из тела Лии выпал послед, сама она буквально засыпала от изнеможения. Инна заставила ее попить воды и немного поесть, а затем положила ей на грудь ребенка. Мать и сын тут же уснули, а сестры прикрыли их одеялом. Ада смотрела на дочь и внука, рассеянно улыбаясь, а потом и сама задремала. Инна завернула послед в старую тряпку, и с наступлением темноты его закопали в восточной части бимы, перед божеством, – в честь перворожденного сына.

Несколько часов спустя Лия проснулась и дала ребенку имя – Рувим. Это имя напоминало возглас радости, оно должно было отгонять злых духов и оберегать младенца от всех бед. Однако у Лии не было особых причин беспокоиться: мальчик родился крепеньким. Послали за Иаковом, и тот с огромной нежностью приветствовал сына. Однако когда Иаков покинул шатер, его счастье словно бы испарилось. Голова молодого отца поникла на грудь, отягощенная мыслями о том, что ему предстояло совершить. Согласно семейной традиции, мальчику надо было сделать обрезание, и Иаков оказался тут единственным, кто имел на это право. Он не мог дать нож в руки Лавану, он вообще не хотел, чтобы тот прикасался к младенцу. А никто в деревне или в окрестностях не знал, как проводится этот обряд. Оставался только он сам.

Иаков видел, как отец обрезает крайнюю плоть у младенцев- сыновей своих работников; он не отворачивался и не кривился, когда тот делал это. Но сам за такое никогда не брался. Теперь же Иаков призадумался: насколько внимательно он следил за всеми действиями отца, за тем, как тот обрабатывал рану.

Разумеется, он очень переживал, ведь дело касалось не кого-нибудь, а его родного сына.

Однако деваться было некуда, и Иаков начал приготовления, за которыми наблюдала Зелфа, немедленно сообщавшая обо всем Лии, – той становилось дурно от одной мысли о том, что ждало ее ребенка, ее сокровище. Рувима положат на алтарь бимы и искалечат! Именно так ей тогда представлялось. Небольшая складка кожи на пенисе ничего не значила для нее. Хотя, если задуматься, обрезанный член Иакова выглядел лучше, чем необрезанные, которые Лия порой видела мельком: он был чище, аккуратнее, даже отважнее. Сейчас крошечный покров на кончике члена ее сына служил в Красном шатре предметом шуток. Однажды Лия даже заявила, что нарисует углем рожицу вокруг пениса Рувима – и когда Иаков придет обрезать сыну крайнюю плоть, то выронит нож от удивления. Женщины так и покатились от смеха. Но несколько дней спустя шутки прекратились, Лия стала плакать, прижимая мальчика к груди и касаясь пальцами нежных завитков на макушке младенца, смоченной солью ее слез. Однако Иаков был ее мужем, и она не собиралась восставать против обычая его отца. «Ничего страшного: Иаков же пережил обрезание, – снова и снова повторяла она сестрам, больше чтобы успокоить себя, нежели их. – И его отец Исаак тоже, и его дед Аврам». Тем не менее, молодая мать трепетала при мысли о боли, которую предстоит пережить ее ребенку, и о грозящей ему опасности. А то обстоятельство, что Иаков не имел в этом деле никакого опыта, лишь усугубляло ее состояние.

Зелфа видела, что Иаков тоже встревожен предстоящим ритуалом. Каждую ночь он сидел у бимы с ножом в руке и точил его на алтаре. От заката до восхода луны, три ночи подряд, пока лезвие не стало совершенным, он точил и полировал его – так чтобы легким движением запястья можно было разрезать волос с головы.

Он попросил Аду приготовить крошечные тонкие бинты, сотканные из самой нежной шерсти новорожденного ягненка. Он приказал Лии заблаговременно взять у повитухи мази для исцеления ран.

На седьмую ночь после рождения Рувима Иаков до самого рассвета сидел, молча глядя в небо. Он совершил возлияния и пропел молитвы в честь бога своего отца. Он также совершил возлияния над ашерой и раскрыл перед нею руки. С тех самых пор Зелфа, видевшая всё это, прекратила называть Иакова «этот чужеземец» и стала наконец произносить его имя.

На рассвете восьмого дня с момента рождения сына Иаков зарезал козленка и сжег его на алтаре. Он вымыл руки и до красноты натер их соломой, как будто прикасался к трупу. А затем он пошел в Красный шатер и попросил женщин дать ему Рувима, сына Лии. Он позвал Лавана, и оба мужчины прошли к биме, где Иаков развернул младенца, который открыл глазки и посмотрел на него, а затем положил сына на алтарь. Издав долгий, тяжелый вздох, Иаков дал знак Лавану раздвинуть ножки младенца. Рувим заплакал. Молодой отец взял нож.

– В глазах его стояли слезы, – рассказывала Зелфа. – Он взял в левую руку член младенца, оттянул кожу на кончике и зажал ее двумя пальцами. А потом сделал быстрый уверенный надрез, как будто сто раз совершал подобное.

Рувим захлебнулся плачем, и Иаков выронил нож. Он торопливо перевязал ранку заранее приготовленными бинтами и стал укачивать мальчика – неуклюже, по-мужски. Он отнес ребенка женщинам и прошептал в аккуратное ушко Рувима слова, которые никто из окружающих не расслышал. Вплоть до этого времени в Красном шатре царила тишина, которую теперь сменила бурная деятельность. Лия обработала рану маслом, настоянным на тмине – его рекомендовала Инна для исцеления ран у детей. Ада правильно запеленалаРувима и вернула его матери – он припал к ее груди и через некоторое время утешился и уснул.

Малыш быстро выздоравливал, и в течение первого месяца Лия – молодая мать – оставалась под покровом Красного шатра.

За нею ухаживали все сестры, Иаков приходил к жене ежедневно, приносил свежую птицу, чтобы ей приготовили хорошую еду. Ворсистые стены шатра казались надежным убежищем. Ада была рядом с дочерью, чтобы убедиться: та достаточно отдыхает и восстанавливает силы. Пожилая женщина радовалась первому внуку: тому, как Рувим зевает, чихает, подает голос, впервые поднимает головку. Ада с готовностью принимала ребенка на руки, и счастье словно бы избавило ее от груза нескольких лет. Но болезнь, которая истощала ее силы, никуда не делась, и однажды утром Ада не проснулась.

Сестры, не знавшие другой матери, кроме Ады, в знак скорби посыпали головы пеплом. Лия омыла лицо и руки Ады, Зелфа расчесала ее волосы, Рахиль надела на нее лучшую тунику, а Билха – кольца и браслеты на пальцы, запястья, шею. Затем они вместе скрестили руки умершей на груди и подвернули ей ноги, как у спящего ребенка. Сестры шептали матери в уши свои желания, чтобы она с той стороны света, где обитают предки, позаботилась о тех, кто остается здесь. Они завернули ее в саван из небеленой шерсти, натертой ароматными травами, и похоронили возле корней большого дерева, где собирались женщины, чтобы наблюдать за восходом луны.

Иаков выкопал могилу, а Лаван лишь стоял и смотрел – волосы посыпаны пеплом в знак скорби о первой жене. Вместе с Адой Лаван хоронил свою молодость, силу и, вероятно, лучшую часть себя самого. Он бросил в могилу первую горсть земли, а затем развернулся и пошел прочь, не дожидаясь, пока четыре сестры с громкими причитаниями закончат засыпать тело матери землей и цветами.

Через два месяца после смерти Ады Билха вошла в Красный шатер. С тех пор как не стало Ады, место старшей женщины в семье заняла Лия, нянчившая сына. Она приветствовала младшую из сестер и научила ее, как справляться с кровотечением, как встречать восход темной луны, как следить за женским циклом, означавшим неустанное возобновление жизни. Колесо совершало обороты.

И, хотя Лаван по-прежнему считался патриархом, приходило время Иакова. Мои матери начинали отсчитывать дни перемен, следуя женской мудрости.

Один благополучный год сменял другой. Дожди проливались с неба в должное время, воды в колодце было в изобилии, и она всегда оставалась свежей. Земля приносила богатый урожай, не пораженный никакими хворобами, окрестные племена хранили мир. Стада были тучными, и Иакову пришлось нанять помощников: сначала семилетнего Шибту, третьего сына местного пастуха, а затем и Но-мира, жена которого, Зибату, стала новым лицом в Красном шатре.

Состояние семьи росло, но богатство не было исключительно даром богов или же результатом трудов одного только Иакова. Мои матери тоже работали не покладая рук. В хозяйстве было много овец и коз. Сыр, который готовила Лия из их молока, никогда не выходил кислым, а если вдруг на пшенице или на просе вдруг появлялась ржавчина, именно моя мать следила за тем, чтобы зараженные стебли удаляли во имя спасения урожая. Зелфа и Билха пряли шерсть многочисленных животных и делали черную, белую и шафрановую ткани, которые быстро раскупались торговцами, – это приносило семье немалый доход.

А еще женщины рожали детей, большинство из которых выживало. Лия носила покрывало главной матери – она почти всё время была беременна или кормила грудью. Через два года после рождения Рувима она произвела на свет второго сына – Симона. Левий родился всего лишь восемнадцать месяцев спустя. После этого у Лии случился выкидыш, но еще через год печаль была забыта с рождением четвертого мальчика, Иуды.

Братья, близкие по возрасту, быстро образовали сплоченную компанию. Рувим всегда был самым сильным и высоким, но он нежно заботился о младших. Симон уродился настоящим демоном: красивый и самодовольный, требовательный и грубый, он всегда добивался желаемого с помощью обаяния, таившегося в милых ямочках на щеках.

Левий казался на его фоне серой мышкой и стал едва ли не рабом Симона. Иуда был тихим мальчиком, добросердечным и склонным привязываться к людям. Волосами и кожей он был светлее братьев, и Иаков говорил Лии, что младший сын напоминает ему брата Исава.

Когда Лия носила Симона, Рути, новая жена Лавана, внезапно тоже обзавелась большим животом, а затем родила мальчика – его назвали Кемуэль. Год спустя она произвела на свет второго сына – Беора. Старик, который уже отчаялся дождаться сыновей, пестовал поздних детей, которые сначала играли с его внуками, а затем изобрели свой тайный язык, на котором общались между собой, замкнувшись и отгородившись от остального небольшого мира. Лаван полагал, что это доказывает превосходство его мальчиков, но другие члены семьи считали подобное поведение опасным и свидетельствующим об ущербности их натуры.

Счастливые голоса детей окружали сестер, но благословение богов распределялось неравномерно. У Рахиль один выкидыш следовал за другим. Когда кровотечение в четвертый раз смыло ее надежды, она пролежала в лихорадке трое суток. Сестры перепугались и настаивали на том, чтобы она хотя бы на время, пока не окрепнет, прекратила попытки зачать дитя, а пока давали бедняжке отвар семян фенхеля для очищения утробы. Измученная, исхудавшая Рахиль согласилась, но ей трудно было обрести покой, слушая голоса племянников. Она больше не питала ненависти к Лии, но и улыбаться счастью сестры тоже не могла, пока сама оставалась бесплодной. Моя тетя часто уходила в сторону от семейных шатров, искала совета у Инны, тщетно подбиравшей ей новые и новые средства для укрепления чрева.

Рахиль испробовала все травы и настойки, вообще все мыслимые способы. Она носила только красное и желтое – цвета крови и здоровья. Она спала, обратившись животом к деревьям – во имя местных женских божеств. Увидев поток, Рахиль спешила окунуться в текущую воду в надежде обрести силу жизни.

Она глотала смеси и отвары на пчелиной пыльце, отчего ее язык покрывался желтым налетом, а моча приобретала густой шафрановый цвет. Соблюдая старинный ритуал, она садилась ужинать на сосуд, внутри которого находилась змея, – ибо тварь сия ежегодно возрождается к новой жизни, сменив кожу.

И конечно, стоило кому-то – не важно, ребенку или взрослому – найти мандрагору, как все спешили к Рахили, чтобы с молитвой и добрыми пожеланиями вручить ей корень этого магического растения. Рувим однажды отыскал особенно большой корень и с гордостью охотника на львов принес его тете. Но и мандрагора не сделала чрево Рахили плодоносным. В поисках средства для деторождения Рахиль стала помогать Инне и перенимать ее опыт. Теперь она точно знала, что нужно делать, если ребенок выходит ножками вперед или рождается слишком быстро, разрывая плоть матери, как избежать заражения крови и гибели женщины. Она научилась утешать матерей мертворожденных детей и раскрывать чрево умершей роженицы во имя спасения не успевшего явиться на свет ребенка.

Рахиль рассказывала сестрам истории, которые заставляли их плакать, охать и удивляться. О корыстном отце, который продал свое дитя прежде, чем тело умершей матери успело остыть. О человеке, упавшем в обморок при известии о смерти любимой жены. О женщине, рыдавшей над мертвым ребенком. Она поведала им об эликсирах, способных сотворить чудо с одной женщиной и убить другую, о рождении безрукого монстра, которого оставили умирать на ночном холоде, о гибельном кровотечении и чудесном исцелении. Это были истории о победах, например об успешном рождении здоровых близнецов или о том, как Инна смогла вернуть к жизни синюшного бездыханного младенца, горло которого обвивала пуповина: умелая повитуха, вставив в крохотные ноздри стебли камыша, вдыхала в новорожденного воздух. Иногда Рахиль смешила своих слушательниц, изображая женщин, которые ревели, как львы, и пищали, словно мыши.

Рахиль стала для сестер своего рода мостиком, связывавшим их с большим миром. Помимо историй о жизни и смерти Рахиль приносила в дом новые приправы для овощей, рецепты мазей для лечения ран и удивительные средства, призванные избавлять от бесплодия, однако совершенно не помогавшие ей самой.

Порой Рахиль приходила с браслетом, чашей, мотком шерсти – щедрыми знаками благодарности счастливых рожениц. Капризная красавица превращалась в нежную и заботливую целительницу, готовую оказывать помощь матерям. Всякий раз, приняв очередного ребенка, она плакала – от счастья и облегчения. Она плакала вместе с Рути и даже вместе с Лией.

Когда пришло время Зибату встать на кирпичи повитухи, Рахиль взялась за дело одна, без Инны, и, уверенно проведя роженицу через испытание, умело перерезала пуповину и расцвела от удовольствия, когда взяла в руки своего «первого» младенца, то есть первого, принятого ею самостоятельно. В тот вечер Лия устроила в честь младшей сестры пир, а Зелфа насыпала перед нею соль и подала вино в знак признания нового статуса Рахили – служительницы Анат, помощницы матерей и целительницы.

Со временем Иаков нанимал всё больше работников, а с ними приходили и их жены – они рожали детей, не всегда удачно. Так, Зибату благополучно разрешилась от бремени сыном Нази, но потеряла второго ребенка- девочку, родившуюся на два месяца раньше срока. Ильтани дала жизнь здоровым девочкам-близнецам, однако сама умерла в родильной горячке, так что дети даже не увидели ее лица. Ламасси произвела на свет крепкого сына Зинри, но вот дочь ее, которая родилась совсем слабенькой и с заячьей губой, почти сразу умерла.

В Красном шатре мы познаем, что смерть – лишь тень рождения, цена, которую платят женщины за благодать создания новой жизни. Так измеряется наша печаль.

После рождения Иуды Лия начала уставать. Она, прежде поднимавшаяся первой и ложившаяся последней, запросто справлявшаяся с двумя делами одновременно (скажем, моя мать могла кормить ребенка и одновременно помешивать еду в горшке или молоть зерно и присматривать за тем, как прядут служанки), стала уже к середине дня падать с ног от слабости.

Инна посоветовала ей на некоторое время воздержаться от деторождения, для чего велела пить отвар из семян фенхеля и вставить в женское лоно кольцо из пчелиного воска.

И Лия решила отдохнуть. Она радовалась крепости растущих сыновей, но прекратила ежедневно брать их на руки, предоставив мальчикам больше самостоятельности в играх. Она пекла медовые пряники, как прежде, и собиралась разбить новый сад, посадив там травы и цветы, которые привлекли бы медоносных пчел. Лия хорошо спала по ночам и просыпалась утром свежей и бодрой. Позднее мама с удовольствием вспоминала те «пустые» годы. Она радовалась каждому новому дню, получая наслаждение от домашних дел и от общения с детьми. Она благословляла семена фенхеля и мудрость тех, кто научился применять их. Еда получалась у нее еще вкуснее прежнего, а тело ее отзывалось на ласки Иакова с жаром первых дней. Рассказывая о том времени, Лия говорила: «Аромат благодарности – словно нектар, который услаждает и ободряет».

Через два года она отложила в сторону семена фенхеля и пчелиный воск и вскоре зачала и без особых усилий произвела на свет еще одного сына: он получил имя Зевулон, что значит «Возвышенный». С его рождением Лия ощутила в себе новую силу и способность давать жизнь. Она обожала этого младенца почти так же страстно, как первенца. И когда она передавала сына Иакову для обрезания, то улыбалась мужу – и он поцеловал ее руки.

Глава третья

Рахиль стала совсем тихой. Она перестала посещать Инну и почти не вставала с постели, пока Лия не заставляла сестру встряхнуться и помочь другим женщинам. Только тогда Рахиль садилась за прялку или бралась за работу в саду, молча и без улыбки. Иаков не мог избавить ее от печали. Озадаченный бесконечным молчанием жены, он перестал звать ее в свой шатер по ночам. Даже дети стали сторониться скорбной тети. Рахиль в одиночестве погружалась в безысходный мрак.

Билха видела отчаяние Рахили и однажды, когда та лежала на одеяле, свернувшись в клубочек, младшая сестра легла рядышком и обняла ее нежно, как мать.

– Позволь мне войти к Иакову от твоего имени, – прошептала Билха. – Позволь мне принести сына на твои колени. Позволь мне быть твоим лоном и твоей грудью. Позволь мне кровоточить твоей кровью и проливать твои слезы. Позволь мне стать твоим сосудом, пока не придет твое время, потому что оно непременно придет. Позволь мне стать твоей надеждой, Рахиль. Я не разочарую тебя.

Рахиль не ответила. Она долго еще молчала, и Билха задавалась вопросом: слышала ли ее сестра, не проспала ли та ее слова, а может, предложение оскорбило Рахиль? Билха рассказывала: она так долго ждала ответа, что уже начала сомневаться, действительно ли сошли с ее губ слова, рожденные в сердце. Но вот наконец Рахиль повернулась к ней и поцеловала, благодарно прижав к себе маленькую и кроткую сестренку.

– И на этот раз слезы ее были не горькими и даже не солеными, – говорила Билха, – но сладкими, как дождевая вода.

Хотя ее предложение было сделано из любви к Рахили, Билха знала, что оно выражало также и собственное ее желание.

Она понимала тоску Рахиль, потому что испытывала подобные чувства. Она и сама уже достигла детородного возраста. Звуки любовных страстей в тесном мире наших шатров не давали моей тете уснуть по ночам, оставляя ей лишь бессонницу и томление. Присутствие при родах старшей сестры рождало в сердце Билхи жажду приобщиться к сокровенным тайнам Великой Матери, тайнам, познание которых оплачено ценой боли и искупается улыбкой ребенка, прикосновением к его шелковистой коже. Груди Билхи отяжелели и стонали – ей хотелось кормить младенца. Билха не скрывала своих помыслов от Рахили, и та хорошо понимала пустоту, терзавшую ее сестру. Они вместе поплакали и заснули, обнявшись. На следующее утро Рахиль отыскала Иакова и попросила, чтобы он подарил ей ребенка, рожденного Билхой от ее имени. Хотя нет, это не было просьбой, Рахиль имела законное право на детей от Иакова. Если нет другого способа, подойдет и такой. Иаков согласился. Да и с чего бы ему отказываться? Лия в этот момент кормила грудью очередного сына и еще не полностью оправилась от родов, Рахиль впервые потянулась к мужу после долгих месяцев отчаяния. Так что ночью, в полнолуние, Билха вошла к Иакову в шатер и оставила его лишь на следующее утро, уже не девицей, но и не женой. Никто не разрисовывал хной ее руки, у нее не было ни свадебного пира, ни подарков. Не было и семи дней, чтобы познавать потаенные особенности тела Иакова или постигать смысл его слов. Когда взошло солнце, Иаков ушел к стадам, а Билха вернулась к Рахили и во всех подробностях поведала сестре о ночи, проведенной с ее мужем. Много лет спустя она повторила мне ту историю.

Билха заплакала, ступив в шатер Иакова, и удивилась своим слезам. Она ведь сама хотела, чтобы ее посвятили в таинство страсти, древнюю мистерию союза между мужчиной и женщиной. Но она вошла в шатер супруга одна, без сестер, без торжественной церемонии, без добрых пожеланий и советов. Она и не имела никакого права на эти ритуалы.

– Иаков был очень добр, – вспоминала Билха годы спустя. – Он думал, что мои слезы были признаком страха, а потому обращался со мной, как с ребенком, подарил мне шерстяной браслет.

Это был пустяк, безделушка. Не какое-нибудь украшение из драгоценного металла или слоновой кости. Просто косичка, сплетенная из шерстяных нитей: такие делают мальчики-пастухи в разгар дня, присев в тени дерева, из пучков шерсти, которые собирают в зарослях ежевики и на других колючих кустах. Коричневые, черные и кремовые нити браслета, подаренного Билхе Иаковом, напоминали ей землю, по которой она ступала изо дня в день.

Он снял эту простенькую вещицу со своей руки и подрезал, подогнав под размер ее запястья. Скромная цена маленькой печальной невесты, но Билха носила тот браслет на протяжении всего первого года, когда она стала третьей женой Иакова, пока однажды шерстяные нити не разорвались и плетеная косичка не потерялась – моя тетя даже не заметила, где и когда это случилось. Вспоминая о подарке Иакова, она улыбнулась и указательным пальцем провела по руке в том месте, где давно исчезнувшие нити связали ее с супругом.

– Иаков утешил меня этим бедным даром, и я перестала плакать. Я улыбнулась ему и посмотрела в глаза. А потом я уже стала смелой, такой смелой, что и сама с трудом могла в это поверить. Я положила руку на его член, а он коснулся моих сокровенных мест. Он поднял мою юбку и помассировал живот и грудь, а затем уткнулся лицом в мои бедра, так что я едва не рассмеялась от неожиданного удовольствия. Когда он вошел в меня, мне показалось, что я ныряю в воду, что луна в небесах выпевает мое имя. Я о подобном счастье и мечтать не могла. Я уснула в объятиях Иакова, убаюканная, словно младенец; наверное, только мать так держала меня в руках, да будет имя ее утверждено в звездах! В ту ночь я любила Иакова.

Обо всем этом Билха рассказала Рахили. Нелегко было слушать такое моей прекрасной тете, но она настояла, чтобы Билха ничего не пропускала. И младшая сестра подробно поведала старшей свою историю.

Впоследствии она по просьбе Рахили повторяла ее так часто, что в конце концов, воспоминания Билхи стали для Рахили словно бы ее собственными, частью ее чувств к мужу.

На следующий день после того, как Иаков впервые познал Билху, ему пришлось уехать по делам: он собирался заключить сделку с торговцем в Кархемыше, а туда было два дня пути. Билха очень скучала, потому что хотела снова возлечь с ним. Рахиль страдала, видя, что Иаков нашел счастье с Билхой. Лия печалилась, понимая, что сестры отдалились от нее. А Зелфа наблюдала за происходящим и тихонько вздыхала.

Вернувшись, Иаков преподнес Рахили ожерелье из бисера и провел с ней ночь. Лия все еще кормила грудью, поэтому в течение следующих месяцев он не раз звал в свой шатер Билху, особенно в те ночи, когда Рахиль уходила, чтобы помочь роженицам. Иаков почти ни о чем не беседовал с третьей женой; их тела просто соединялись в простых позах, отчего оба получали немалое удовольствие.

– Иаков говорил, что я подарила ему покой, – сказала мне Билха с явным удовлетворением.

Наконец она понесла. Рахиль обрадовалась этой новости, осыпая сестру поцелуями. Шли месяцы, живот Билхи рос, и Рахиль ласково посмеивалась над ней, просила рассказывать обо всех ощущениях, о каждом движении ребенка. Почувствовала ли Билха тот момент, когда внутри нее зародилась новая жизнь? Уставала ли она больше прежнего? Не болели ли у нее колени или глаза? Хотелось ли ей соленого или сладкого?

Теперь две сестры укрывались одним одеялом. Бесплодная женщина прижималась к растущему животу беременной и чувствовала, как он медленно вздымается, как набухают и тяжелеют груди. Она наблюдала за тем, как кожа растягивается, как на ней проступают темные полоски, как меняется цвет сосков. По мере того как ребенок рос в чреве Билхи, преображая ее тело, Рахиль расцветала. Она тоже округлилась и подобрела вслед за младшей сестрой; с ее лица исчезли тени, начертанные там печалью. Рахиль смеялась и играла со своими племянниками и другими детьми.

Она пекла хлеб и делала сыр. Она жила радостно и жадно в предвкушении этого ребенка, и, когда Билха была на девятом месяце, у Рахили тоже стали распухать лодыжки, а когда пришло время родов, она позвала Инну, чтобы та приняла дитя и ввела его в этот мир, – сама Рахиль хотела стоять позади младшей сестры и разделять с той все родовые муки.

К счастью, роды Билхи прошли настолько же легко и гладко, насколько тяжело давалась ей беременность. После утренних схваток ее поставили на кирпичи, а Рахиль обхватила сестру со спины. Локти Билхи опирались на раскрытые колени Рахили, как будто в тот трудный час, когда ребенок прокладывал себе путь наружу, у двух женщин было одно общее чрево. Их лица напряглись и покраснели одновременно, и они дружно закричали, когда появилась его головка. Инна утверждала, что в тот раз ей довелось наблюдать одно из самых странных зрелищ в своей жизни: младенца словно бы произвела на свет двуглавая женщина.

Когда мальчика извлекли наружу, а пуповину разрезали и перевязали, Рахиль первой взяла его на руки и заплакала. Билхе, которая прикусила язык и ждала момента, когда примет в объятия плод чрева своего, показалось, что старшая сестра плакала очень, очень долго. Молодая мать следила за каждым движением Рахили, когда та вытирала кровь с тела младенца и проверяла, всё ли с ним в порядке. Билха едва дышала, а руки ее оставались пустыми, но она не сказала, ни слова. По закону этот сын принадлежал Рахили.

Однако за те годы, когда она принимала множество детей, сердце Рахили смягчилось, и с глубоким вздохом та положила мальчика в руки Билхи. И тогда он поднял глаза к лицу матери и улыбнулся ей, прежде чем взять ее грудь.

В это мгновение Рахиль очнулась от наваждения и увидела, что ребенок не был ее собственным. Улыбка ее погасла, плечи опустились, она крепко прижала ладони к маленькой, словно девичьей, груди.

Инна сказала Рахили, что если та позволит ребенку сосать ее грудь достаточно долго, то в ней может появиться молоко и тогда она станет его молочной матерью. Но Рахиль не верила в способность своего тела поддерживать другую жизнь. Она не желала, чтобы ребенок страдал, тщетно припадая к пустым соскам; это был не ее сын, а дитя Билхи. Кроме того, Рахиль опасалась, что роженица может заболеть и даже умереть, если младенец не освободит ее от молока, с подобным она уже сталкивалась. А Рахиль любила сестру. Она хотела, чтобы мальчик, лежавший на груди Билхи, вырос здоровым и стал таким же хорошим человеком, как его настоящая мать. Поэтому Рахиль оставила Билху с сыном и отправилась на поиски Иакова. Она сказала мужу, что ребенка назовут Дан, то есть «Судия». И, если для женщины, которая произвела мальчика на свет, слово «Дан» звучало усладой, то для Рахили, от имени которой он был рожден, оно отдавало горечью.

Глядя, как Билха изо дня в день держит на руках младенца, Рахиль очень мучилась. Это лишало ее уверенности в себе. Она была для Дана лишь тетей – бесплодной чужой женщиной. Но теперь она больше не проклинала небеса и не гневалась на сестер. Рахиль была так несчастна, что не могла даже плакать и часами сидела под старой акацией, священным деревом богини Инанны, в кроне которого на рассвете собирались птицы. Бедняжка простиралась ниц перед ашерой, смотрела в лицо широко улыбающейся богини и шептала: «Дай мне детей, или я умру».

Иаков видел страдания жены и обращался с нею с величайшей нежностью. После стольких лет, стольких ночей, что супруги провели врозь, после всех выкидышей и разбитых надежд Рахиль впервые находила радость в его объятиях.

– Я прежде никак не понимала, почему Лия и Билха так стремятся разделить с Иаковом ложе, – признавалась Рахиль. – Раньше я ложилась с ним охотно, но больше из чувства долга и ради зачатия. Но после того, как Дан отворил чрево Билхи, во мне проснулась страсть, я вдруг поняла радость сестер, входивших в шатер мужа.

И тогда я вновь испытала зависть и горько пожалела о тех годах, когда сама упускала дикую сладость любовной страсти.

Рахиль и Иаков провели после этого немало ночей, заново переживая близость столь пылко, что у нее зародилась надежда. Правда, некоторые повитухи говорили, что удовольствие якобы перегревает семя и лишает его силы. Однако другие, напротив, заверяли, что дети приходят лишь в ответ на радость женщины. Я полагаю, что всё это были сказки, которые моя прекрасная тетя рассказывала Иакову, чтобы вдохновить его на ласки.

Когда Билха уже была на сносях, Зелфа тоже отправилась в шатер Иакова. Она не предлагала себя, как Билха, хотя была лет на пять постарше своей маленькой сестрички, ведь Зелфа, считай, являлась почти ровесницей Лии, которая к тому времени уже родила пятерых здоровых сыновей.

Зелфа знала, что однажды это случится, и заранее смирилась. В отличие от Билхи, она никогда не проявляла инициативы, так что Лии пришлось в конце концов, самой принять решение.

– Однажды ночью, в полнолуние, старшая сестра предстала передо мной, – рассказывала впоследствии Зелфа. – Сначала мне показалось, что это сон. Лия всегда спала так же крепко, как Лаван, и никогда нс поднималась посреди ночи. Даже собственным детям непросто было разбудить ее. Однако все происходило наяву. Мы долго гуляли в ярком белом свете госпожи Луны рука об руку. Я снова усомнилась: действительно ли это была моя сестра или призрак, потому что женщина рядом со мною молчала, а нашей Лии всегда было что сказать. Наконец она тихо заговорила – сначала о Луне. Она рассказала мне, как сильно любит этот странный белый свет, как разговаривает с Луной, как зовет ее по имени с наступлением каждого нового месяца. Лия сказала, что Луна – единственное лицо богини, повелевающей заполнением и опустошением ее чрева.

Моя сестра была мудрой женщиной, – продолжала Зелфа. – Она остановилась, внимательно посмотрела на меня, взяла мои ладони в свои и спросила: «Готова ли ты проглотить Луну?» Что я могла сказать? Просто пришло мое время.

Вполне возможно, что Зелфа ждала слишком долго, и она отчасти надеялась, что в свои двадцать пять слишком стара для первого зачатия. Такой возраст не считался подходящим для начала семейной жизни. Рахиль была бесплодна с юности, несмотря на все усилия. Лия, плодородная, как хорошо орошенная равнина, находилась в самом расцвете женской силы. Зелфа не знала, что приберегает для нее Великая Мать, и существовал лишь один-единственный способ проверить это – войти в шатер Иакова и стать последней из его жен.

На следующее утро Лия обратилась к супругу. Билха предложила украсить руки Зелфы хной, но та лишь поджала губы и отрицательно помотала головой. Ночью она медленно вошла в шатер Иакова, где он возлег с нею и познал ее. Зелфе это все не слишком понравилось.

– Я сделала то, что от меня требовалось, – сказала она таким тоном, что никто не осмелился расспрашивать ее о подробностях. Зелфа никогда не жаловалась на невнимание со стороны Иакова. Как и с другими своими женами, он сделал всё, чтобы успокоить ее и избавить от страхов. Он много раз звал Зелфу к себе в шатер, пытаясь завоевать ее доверие и расположение. Он попросил мою тетю петь песни о своих богинях, расчесывал ее волосы. Но ничто не смягчило сердце Зелфы.

– Я никогда не понимала, что привлекательного находят мои сестры в возможности возлечь с Иаковом, – говорила она, досадливо взмахивая длинной рукой. – Это был долг, тяжкий труд, как растирание зерна, нечто утомительное и неизбежное, необходимое для продолжения жизни. Нет, я не была разочарована, – добавляла она. – Но я и не ожидала от этого никакого удовольствия.

Зелфа понесла во время беременности Билхи. А вскоре после рождения Дана окружающим стало казаться, что она и вправду проглотила Луну. При ее хрупком телосложении живот выглядел огромным и совершенно круглым.

Сестры поддразнивали Зелфу, но та только улыбалась в ответ. Она радовалась освобождению от ложа Иакова, ведь мужчины не вводили в свои шатры беременных. Она принимала свое новое тело и предавалась чудесным грезам о власти и полете. Она мечтала о рождении дочери, но не заурядного человеческого детеныша, а прекрасной женщины-духа, обладающей полнотой тела и разума, с тяжелой грудью. Она носила странное одеяние из сплетенных веревок и широко шагала, ступая по земле большими ступнями, и ее лунная кровь побуждала деревья расти там, где она проходила.

– В детстве я любила спать, – рассказывала Зелфа. – И все месяцы беременности я вновь отправлялась в снах в дальние странствия.

Но когда настало время, ребенок не спешил явиться на свет, и Зелфа сильно страдала. Ее бедра были слишком узкими, так что роды длились от заката до заката, на протяжении трех суток. Зелфа кричала и завывала, уверенная, что ее чудесная дочь умрет или что она сама испустит дух, прежде чем увидит свое дитя, свою Ашрат – она уже выбрала имя для девочки и сообщила его сестрам на случай, если не вынесет родов.

Постепенно положение становилось все тревожнее. Вечером третьего дня Зелфа была уже чуть жива от боли, а конца родам не предвиделось, словно бы ребенок и не собирался являться на свет. Наконец Инна прибегла к не опробованному ранее зелью, которое купила у одного торговца из Ханаана. Она засунула руку как можно глубже в тугую утробу Зелфы и натерла ее ароматической смолянистой смесью. Новое средство быстро сработало, исторгнув из горла роженицы хриплый отчаянный вопль, похожий на крик животного, настигнутого огнем. Инна сама придумала особое заклинание, обратившись к древней богине врачевания:

Вскоре Зелфа поднялась на кирпичи, а Лия стояла сзади, поддерживая роженицу, приносящую ребенка от ее имени. К тому моменту, когда Инна извлекла из Зелфы дитя, у той уже больше не осталось слез. Несчастная мать была наполовину мертвой, пепельно-серой и холодной. Роженица даже не смогла закричать, когда ребенок наконец явился на свет, раздирая ее плоть спереди и сзади. Это оказалась не желанная девочка, а мальчик – длинный, худой и черноволосый. Лия обняла сестру и твердила, что теперь все муки позади, что у нее родился просто замечательный сын. Лия нарекла его Гадом и сказала:

– Пусть он принесет тебе луну и звезды и позаботится о тебе в преклонные годы.

Но радость, воцарившаяся в Красном шатре, оказалась недолгой, потому что Зелфа вдруг снова надсадно завопила. Боль вернулась.

– Я умираю, умираю! – рыдала Зелфа. – Мой несчастный мальчик станет сиротой и никогда не узнает свою мать! – восклицала она. – Каково ему будет жить, ребенку наложницы, умершей при родах? О, несчастный сын несчастной матери!

Инна и Рахиль присели по обе стороны от впавшей в отчаяние женщины, пытаясь понять, чем вызван новый приступ боли. И внезапно повитуха нащупала в материнской утробе второго ребенка.

– Не сдавайся, малышка, – сказала Инна Зелфе. – Сегодня ты производишь на свет близнецов. Разве не об этом мечтает любая женщина?

Второй ребенок пришел в этот мир быстро, поскольку Гад открыл ему путь. Он буквально выпал из чрева матери, как спелый плод, – еще один мальчик, тоже темноволосый, но намного меньше брата.

Однако мать не увидела его: из нее хлынула целая река крови и свет в глазах Зелфы погас. Инна и Рахиль снова и снова наполняли чрево роженицы шерстью и травами, чтобы остановить кровотечение.

Они смочили ее губы водой и крепким медовым отваром. Они пели исцеляющие гимны и возжигали фимиам, чтобы не выпустить ее дух из шатра. Но Зелфа лежала на одеяле – еще не мертвая, но уже не живая, и так продолжалось восемь дней и даже более. Бедняжка не знала, как прошло обрезание Гада и второго ее сына, названого Асиром в честь богини, которой она сама поклонялась. Кормили мальчиков по очереди: то Лия, то Билха, то одна из недавно родивших служанок.

Через десять дней Зелфа очнулась, застонала и подняла руки.

– Мне приснилось, что у меня два сына, – прохрипела она. – Это правда?

Ей принесли младенцев – смуглых, черноволосых и вертких. И Зелфа рассмеялась, узнав, как назвали мальчиков. Она редко смеялась, но ее позабавили имена детей.

– Гад и Асир, то есть Удача и Божество. Звучит, словно название старинного мифа, – сказала она. – И как будто я – высокородная Нинмах, утонченная госпожа.

Теперь, когда Зелфа снова стала есть и пить, она быстро пошла на поправку, хотя и не могла кормить своих сыновей. Груди ее за время болезни иссохли и опустели. И все-таки она не сильно печалилась. У нее было двое сыновей, сильных и прекрасных, и она не жалела о несбывшейся мечте родить дочь. Правда, потом, когда мальчики уже выросли и покинули женский круг, Зелфа всё же сокрушалась о том, что у нее не было девочки, которой она смогла бы передать свои молитвы и знания. Но в тот момент, когда она держала близнецов на руках, моя тетя испытывала только радость и материнскую гордость.

Инна сказала, что Зелфа должна позаботиться о том, чтобы не беременеть по крайней мере еще пару лет, но та и не собиралась повторять пережитый ужас. Она подарила семье двух сыновей, с нее довольно. Однажды утром, когда Иаков уходил на пастбище, Зелфа улучила момент, чтобы поговорить с ним, и заявила, что следующие роды убьют ее.

Она попросила мужа вспомнить об этом, если он решит снова позвать ее на свое ложе, и с тех пор больше никогда уже не спала с Иаковом.

А надо вам сказать, что в первый момент, узнав о рождении близнецов, Иаков побледнел и дрогнул – он ведь сам был одним из такой пары, и это воспоминание лишь огорчило его.

«Забудь, что они разделили одну материнскую утробу», – приказал он себе.

Так вышло, что мальчики совсем не походили друг на друга. Гад был высоким и худым, а Асир, унаследовавший отцовский талант обращения с животными, – приземистым и крепким.

Лия в следующий раз также разрешилась от бремени двумя мальчиками, которых назвали Нафтали и Иссахар. В отличие от сыновей Зелфы, эти близнецы были внешне почти неразличимы. Только Билха, способная разглядеть и запомнить каждый лист на дереве, никогда не ошибалась, кто из них кто. А мальчики были словно бы связаны между собой невидимой нитью и любили друг друга какой-то спокойной, гармоничной любовью, о которой все прочие их братья даже и понятия не имели.

Бедная Билха! После Дана она родила еще троих детей (мальчика и двух девочек), но все они умерли еще в младенчестве. Она никогда не позволяла своему горю отравить сердце и заботилась обо всех детях Иакова, как о своих собственных.

Теперь Иаков был известен по всей округе: солидный человек, имеющий четырех жен и десятерых сыновей. Он был хорошим отцом и часто брал мальчиков в горы, как только они становились достаточно крепкими, чтобы нести свою долю воды. Он учил сыновей понимать животных, рассказывал о повадках овец и коз, объяснял, как выбрать хорошее пастбище, и делился с ними другими секретами: как выжить во время долгих странствий в пустыне, как правильно обращаться с пращой и копьем. Там же, вдали от материнских шатров, он поведал им страшную историю Исаака, своего отца.

Всякий раз, когда Иаков оставался с сыновьями на дальних пастбищах (чтобы защитить стадо от бродившего неподалеку шакала или чтобы просто отдохнуть на прохладном ночном воздухе в разгар жаркого лета), он рассказывал моим братьям историю о том, как Аврам, его дед, связал руки и ноги Исаака, а затем поднес нож к его горлу, намереваясь принести своего любимого сына в жертву Элю. Для Иакова Эль был единственным богом, ревнивым и таинственным, грозным и требовательным; в его честь не разрешалось создавать рукотворных изваяний-идолов, потому что Эль был слишком велик и не мог вместиться в каком-то определенном месте – даже в таком большом, как небо. Эль был божеством Аврама, Исаака и Иакова. И Иаков желал, чтобы сыновья почитали его как единственного бога.

Иаков, умевший искусно ткать из слов полотно предания, обрел заинтересованных слушателей: глаза сыновей возбужденно сверкали, когда он рассказывал о блеснувшем ноже, о страхе в глазах Исаака. Спасение пришло в последний момент, когда нож был уже на горле мальчика и капля крови стекала по его шее, а слезы струились по лицу его старого отца. И тут огненный дух остановил руку Аврама и положил на жертвенный камень безупречно белого барана, принесенного богу вместо Исаака. Рувим и Симон, Левий и Иуда в мерцании звездной ночи смотрели на руку своего отца, содрогаясь от мысли о том, что и сами они могли бы оказаться на алтаре грозного бога.

– Бог моего отца – милостивый бог, – заявил Иаков.

Но когда Зелфа услышала от своих сыновей эту историю, она сказала:

– Ив чем же заключается его милость? Напугать бедного Исаака так, чтобы у мальчика слюна во рту пересохла? Бог вашего отца, может быть, и велик, но жесток.

Многие годы спустя, когда внуки Исаака наконец встретили его – мальчика из той истории, к тому времени уже глубокого старца, – они были потрясены тем, что бедняга все еще заикался: это началось в тот самый момент, когда он испугался занесенного над ним ножа, и продолжалось до конца жизни.

Сыновья Иакова обожали своего отца, а у соседей он по праву пользовался уважением. Но сам он не мог избавиться от тревоги, ибо Лавану принадлежало все, чего он достиг своим собственным трудом, всё что он приобрел и приумножил: тучные стада; рабы и их семьи; плоды, зреющие в саду; шерсть, приготовленная на продажу. Иаков не был одинок в своей обиде на Лавана. Лия, Рахиль, Билха и Зелфа тоже томились под властью отца, который с каждым годом становился все более грубым и высокомерным. Он относился к дочерям, как к служанкам, и совершенно не интересовался внуками. Подсчитывая деньги, вырученные от продажи шерстяных тканей, Лаван ни разу не произнес слов благодарности. Он презирал рабынь, заставляя женщин в качестве платы за то, чтобы он не покушался на их честь, приносить ему пиво. Он скверно обращался с Рути – дня не проходило, чтобы муж не унизил и не оскорбил бедняжку.

Четыре сестры не раз обсуждали всё это в Красном шатре, в который они всегда входили первыми, за день до всех остальных женщин лагеря. Дочери Лавана с детства привыкли держаться вместе и, похоже, не нуждались более ни в чьем обществе. В любом случае рабыни, а также жены и дочери работников не жаловались: они знали свое место и предпочитали держаться на расстоянии, пока их не позовут. Тем более что жены Иакова были добры, и когда остальным женщинам дозволялось присоединиться к ним в Красном шатре, чтобы отпраздновать новолуние и отдохнуть на соломе, угощали их сластями.

Рути тоже никогда не роптала, но трудно было не заметить ее многочисленные синяки и ссадины. Она была не старше Лии, но выглядела самой изможденной. В первое время после рождения сыновей Лаван относился к Рути хорошо: старый жадина даже подарил ей браслеты на запястья и лодыжки. Но потом она больше не беременела, и он сперва изредка, а потом все чаще стал бить ее и обзывать словами столь мерзкими, что мои матери не решались повторить их мне.

Плечи Рути согнулись от отчаяния, да к тому же Лаван выбил ей несколько зубов. Однако всё это не мешало старому развратнику по-прежнему использовать ее тело для удовлетворения своей похоти. Вспоминая об этом, мои матери содрогались.

Несмотря на жалость к Рути, жены Иакова не включали ее в свой круг. Ведь эта женщина родила соперников их сыновьям, а стало быть, она воплощала собой угрозу их благополучию – и главное, будущему их собственных мальчиков. Все прочие женщины в лагере видели, что сестры избегают Рути, и следовали их примеру. Даже родные сыновья смеялись над рано постаревшей, вечно понурой матерью и обращались с ней, как с собакой. Рути всегда была одна и ни к кому не тянулась. Оборванная, вся в синяках, она тенью скользила по лагерю, и никто не хотел ее замечать. Рахиль вспоминала, что когда однажды Рути в отчаянии обратилась к ней за помощью, то казалась скорее призраком, чем живой женщиной.

– Госпожа, умоляю тебя. Дай мне траву, чтобы изгнать ребенка, которого я ношу, – прошептала она без всякого выражения чуть слышно, почти прошипела. – Я предпочту умереть, но не подарить Лавану еще одного сына, а уж если это девочка, я сама утоплю ее, пока она не станет достаточно взрослой, чтобы избавить бедняжку от страданий. Помоги мне ради сыновей твоего мужа, – добавила Рути замогильным голосом. – Я знаю, ты не сделаешь этого ради меня. Вы же меня ненавидите, вы все.

Когда Рахиль передала слова Рути своим сестрам, воцарилось смущенное молчание.

– Ты знаешь, как ей можно помочь? – спросила Лия.

Рахиль отмахнулась: дескать, тут и говорить нечего. Рути была на раннем сроке, а потому осуществить всё было довольно просто.

Глаза Билхи вспыхнули:

– Мы будем ничуть не лучше своего отца, если позволим бедняжке страдать в одиночестве, оставив ее без помощи и не дав ей никакого утешения.

А Зелфа поинтересовалась у Рахили:

– Когда ты это сделаешь?

– Надо дождаться следующего новолуния, когда здесь соберутся все женщины, – ответила Рахиль. – Лаван слишком глуп, чтобы заподозрить неладное, но лучше проявить осторожность.

Внешне обращение моих матерей с Рути не изменилось. Они не заговаривали с нею и не проявляли особой доброты. Но ночью, когда Лаван храпел, одна из четырех сестер приходила к ней, свернувшейся где-нибудь в дальнем углу шатра под грязным одеялом, кормила бульоном или медовым хлебом. Зелфа особенно близко к сердцу приняла страдания Рути. Она не могла выносить пустоту в глазах этой маленькой женщины и отчаяние, окружавшее бедняжку плотной стеной, словно туман из мира мертвых. Зелфа приходила к жене Лавана каждую ночь, чтобы шептать ей слова ободрения, но та лежала молча, не откликаясь, глухая к любой надежде.

Наконец луна пошла на спад и совсем растаяла; тогда все женщины вошли в Красный шатер. Лия стояла перед ними и лгала с чистым сердцем:

– Рути плохо. Живот у нее горячий, и мы боимся, как бы не случился выкидыш. Рахиль сделает всё возможное, использует травы и заклинания, чтобы спасти ребенка. Мы будем заботиться о Рути – нашей сестре.

Однако большинству собравшихся хватило нескольких минут, чтобы понять: хлопоты Рахили были направлены не на спасение, а на изгнание плода. С противоположного конца Красного шатра множество глаз следило за тем, как Рахиль приготовила снадобье из трав, которое Рути молча выпила. Угощения для гостей стояли нетронутыми.

Рути лежала неподвижно, закрыв глаза. Зелфа бормотала молитвы целительнице Анат и Гуле, которую издревле почитали как покровительницу беременных женщин, а Рахиль шептала похвалы страждущей, чьи отвага и терпение казались безграничными. Когда зелье начало действовать, вызвав сильные судороги, Рути не издала ни звука. Когда потекла кровь-темная и со сгустками, – губы ее оставались плотно сжатыми. Прошло несколько часов; кровь все текла и текла без остановки, а Рути не произнесла ни слова.

Рахиль снова и снова наполняла ее лоно шерстью, пока кровотечение наконец не прекратилось.

Никто из посторонних не узнал, что случилось той ночью. Ни одна из женщин не проговорилась об этом, пока Зелфа не поведала эту историю мне много лет спустя. К тому времени она значила не больше,чем могильное эхо.

Моя мать рассказывала, что после рождения близнецов решила, что с нее, пожалуй, уже хватит. Ее грудь обвисла, как у старухи, живот стал дряблым, а спина болела каждое утро. Мысль о новой беременности наполняла ее страхом, и потому она принялась пить отвар фенхеля, чтобы семя Иакова не укоренилось в ее чреве.

Но потом запас фенхеля подошел к концу, а Инна находилась где-то далеко на севере, так что негде было взять целебную траву. Прошли месяцы, прежде чем повитуха вернулась. И тогда Лия попробовала применить старое средство: вымочила клок шерсти в оливковом масле и, перед тем как войти в шатер Иакова, поместила его глубоко в свое лоно. Однако усилия Лии оказались тщетными, впервые житейский опыт подвел ее. Конечно, она могла бы в отсутствие Инны обратиться к Рахили, но не захотела этого делать. Многодетная мать пыталась щадить чувства своей бесплодной сестры, терзаемой жаждой иметь собственного ребенка. Они разделяли традиционные обязанности главной жены. Лия отвечала за плетение тканей и приготовление пищи, работу в саду и воспитание детей. Рахиль, всё еще сохранявшая прекрасный тонкий стан, служила мужу и принимала бродячих торговцев. Она заботилась о здоровье Иакова, сестер и племянников, неустанно совершенствуя свои навыки целительницы, лечила всех обитателей лагеря, причем не только людей, но и животных.

Каждое новолуние две эти женщины неизбежно встречались в Красном шатре. Однако Лия ложилась спать у западной стены, а Рахиль выбирала восточную.

Да и разговаривали они друг с другом только через сестер: Лия – через Зелфу, Рахиль – через Билху. Но когда Лия поняла, что носит под сердцем ребенка, выбора у нее не осталось. Инна еще не вернулась, и Рахиль была единственной, кто мог помочь Лии избежать очередных родов: она знала рецепты трав и заклинания, умела правильно массировать живот.

Когда Рахиль собралась уезжать, чтобы принять роды в соседнем поселении, Лия сделала вид, что ей надо срочно набрать воды, и как бы случайно приблизилась к сестре. Щеки Лии горели, она потупилась, вынужденная просить повитуху о том же, о чем ее недавно просила Рути. Рахиль ответила на удивление мягко, почти ласково.

– Не губи свою дочь, – сказала она. – У тебя будет девочка.

– Пусть она лучше умрет сейчас, – ответила Лия. – Ведь если даже бедняжка родится и выживет, она никогда не узнает матери. Силы мои закончились, и я не вынесу новой беременности.

Но Рахиль говорила от имени всех сестер, долгое время мечтавших о рождении девочки и приберегавших для нее свои сокровища.

– Мы всё сделаем для тебя, Лия, – сказала она, впервые за долгое время назвав сестру по имени. – Пожалуйста, очень тебя прошу, прояви благоразумие. – Рахиль немного помолчала и потом добавила, не то в шутку, не то всерьез: – Делай, как я говорю, а не то пожалуюсь Зелфе. А уж она отравит тебе жизнь, если узнает, что ты задумала, можешь даже не сомневаться.

Лия рассмеялась и покорилась судьбе: уж слишком сильным было желание обзавестись дочерью.

Еще покоясь в утробе матери, я являлась во сне и ей, и каждой из своих тетушек. Билха мечтала обо мне однажды ночью, лежа в объятиях Иакова.

– Я видела тебя в белом платье из тонкого полотна, а сверху – длинный жилет из синих и зеленых бусин. Волосы твои были заплетены в косы, и ты шла по изумительно зеленому пастбищу с прекрасной корзиной в руках.

Ты ступала, словно царица, но была совершенно одна.

Рахили снилось мое рождение.

– Я видела тебя в материнской утробе: с открытыми глазами и ртом, полным красивых маленьких зубов. Потом ты выскальзывала на свет между ног Лии и говорила: «Привет, мамы. Наконец-то я здесь. Не найдется ли чего-нибудь поесть?» Это нас всех рассмешило. В том сне при твоем рождении присутствовали сотни женщин, некоторые были в иноземной одежде, поразительно яркой, но с бритыми головами. И мы все смеялись. Я проснулась посреди ночи, смеясь.

Моя настоящая мать, Лия, признавалась, что каждую ночь видела меня во сне.

– Мы с тобой перешептывались, как подружки. Ты была необычайно мудрая, давала мне советы: что есть, чтобы успокоить расстроенный желудок, как помирить Рувима и Симона, которые поссорились. Я рассказывала тебе про Иакова – твоего отца, про твоих тетушек. А ты говорила мне о другой стороне мира: той, где темнота и свет не были разделены. И нам было так хорошо вместе, что я ни в какую не хотела просыпаться.

Мама признавалась, что ее беспокоили эти сны.

– Я не видела в них твое лицо. Ты всегда была где-то позади меня, за моим левым плечом. И каждый раз, когда я оборачивалась, чтобы увидеть дочь, ты исчезала.

Сны Зелфы были безрадостными. Она постоянно видела меня плачущей, причем из моих глаз текли реки крови, порождающие плоских зеленых монстров, которые открывали рты с рядами острых зубов.

– Но ты не боялась их, – говорила Зелфа. – Ты шла по спинам чудовищ, и они исчезали, когда всходило солнце.

Я родилась весной, в полнолуние, в тот год еще был необычайно большой приплод ягнят. Зелфа стояла слева от роженицы, Билха – справа. Инна тоже присутствовала в Красном шатре, она принесла особое старинное ведро, в котором традиционно обмывали новорожденных.

Но Лия попросила, чтобы роды принимала Рахиль. Я появилась на свет легко, не доставив матери страданий. После мучений с сыновьями Лии показалось, что она родила меня играючи, хотя я оказалась крупным младенцем, почти как Иуда, который был самым большим из ее детей. Инна объявила о рождении «дочери Лии», и в голосе повитухи прозвучало удовлетворение. Согласно правилам, первой мне в лицо взглянула мать; она облегченно улыбнулась, увидев, что оба глаза у меня одного цвета – карие, как у Иакова и всех ее сыновей. Затем Рахиль начисто вытерла меня и передала Зелфе, а та – Билхе. После чего меня вернули Лии, и я нетерпеливо схватила ее грудь, а все женщины захлопали в ладоши в честь матери и новорожденной. Билха накормила Лию медовым молоком и пирогом. Она промыла волосы роженицы ароматной водой и помассировала ей ступни.

Когда Лия уснула, Рахиль, Зелфа и Билха вынесли меня на лунный свет и покрыли мои ноги и руки орнаментом из хны, словно я была невестой. Они произнесли надо мной сотни благословений, попеременно обращаясь на север, юг, запад и восток, чтобы защитить меня от Ламашту и других демонов, похищающих детей. Они осыпали меня тысячей поцелуев.

А потом мы с Лией провели целых два лунных месяца в Красном шатре. После рождения мальчика женщины отдыхали лишь от одной луны до следующей, но рождение той, что будет приносить новую жизнь, требовало продолжительной изоляции от мира мужчин.

– Такое наслаждение – этот второй месяц, – вспоминала впоследствии моя мать. – Сестры обращались с нами, как с царицами. Тебя никогда не оставляли лежать на одеяле в одиночестве. Всегда находились руки, готовые подхватить, обнять, укачать тебя. Утром и вечером мы умащали твою кожу маслом. Мы напевали тебе песни, но при этом не сюсюкали и не бормотали тебе в уши всякие пустяки. Мы говорили с тобой обычными словами, как если бы ты была нашей сестрой, взрослой женщиной, а не маленькой девочкой. И помню, тебе не исполнилось еще и года, когда ты стала отвечать нам ясно и просто, без детского лепета.

Передавая дочь Лии друг другу, женщины обсуждали, как меня лучше назвать. Споры на эту тему длились бесконечно долго, и каждая сестра настаивала на своем любимом имени, которое она надеялась подарить дочери, рожденной ее собственным чревом.

Билха предложила назвать меня Адани, в память бабушки Ады, так любившей всех сестер. Это породило долгие вздохи и воспоминания. Но Зелфа боялась, что такое имя озадачит демонов, которые могут подумать, что Ада сбежала из подземного мира, – и тогда они придут за мной.

Сама Зелфа предложила имя Ишара, в честь богини. Она уже придумывала рифмы к этому слову, чтобы сочинить песню. Но Билхе это имя не понравилось.

– Звучит так, как будто кто-то чихнул, – заявила она.

Рахиль предпочитала хеттское имя Бентреш, которое услышала как-то от жены бродячего торговца.

– Оно такое музыкальное, – уверяла она.

Лия сначала спокойно слушала, а когда страсти накалились, пригрозила, что если сестры не успокоятся, то она назовет меня Лиллу – это имя ненавидели все собравшиеся.

Во второе полнолуние после моего рождения Лия встретилась с мужем и назвала ему мое имя. Мама говорила мне, что я сама выбрала его.

– Шестьдесят дней подряд я шептала в твое маленькое ушко все имена, предложенные сестрами, все имена, которые я когда-либо слышала, и даже те, что я придумала сама. Но лишь когда я сказала «Дина», ты выпустила сосок изо рта и посмотрела мне в лицо. Итак, ты Дина, последнее рожденное мною дитя. Моя дочь. Моя память.

Иосиф был зачат в первые дни после моего рождения. Рахиль отправилась к Иакову с новостями о том, что он наконец-то стал отцом крепкой здоровой девочки. Ее глаза сияли, когда она рассказывала об этом, и Иаков обрадовался, увидев, что его бесплодная жена была счастлива рождением ребенка Лии.

В ту ночь, когда они наслаждались друг другом, Рахиль мечтала о своем первом сыне и проснулась, улыбаясь.

Она никому ничего не сказала, когда с новой луной не пришла кровь. Слишком много было в ее жизни ложных надежд и ранних потерь. На новолуние она вошла в Красный шатер и сменила под собой солому, как будто запачкала ее. Она была такой тонкой, что когда начала постепенно полнеть в талии, это долгое время оставалось незамеченным всеми, кроме Билхи, которая умела держать язык за зубами и не стала обсуждать свои подозрения даже с Рахилью.

Лишь на четвертый месяц моя тетя отправилась к Инне, которая заверила ее, что всё обстоит благополучно и должен родиться здоровый мальчик. Тогда Рахиль показала свой округлившийся живот сестрам, которые радостно танцевали вокруг нее. Она положила руку Иакова на лоно, в котором зрела новая жизнь. И отец десятерых сыновей заплакал, словно это случилось впервые.

Рахиль сильно изменилась после наступления беременности. Ее маленькие груди разбухли и очень болели, а совершенной формы лодыжки опухли. Но во всех этих переменах, обычно огорчавших женщин, она находила лишь повод для восторгов. Моя тетя неизменно пела, разжигая огонь в печи и сидя за прялкой. Родные только дивилась не слыханной прежде сладости ее голоса. Муж спал с Рахилью каждую ночь, вплоть до самых родов. Это было вопиющим нарушением правил: вовсе ни к чему понапрасну искушать демонов. Но Иаков не слушал ничьих упреков и предостережений, ибо Рахиль казалась ему всё более и более желанной по мере того, как внутри нее рос ребенок.

На восьмом месяце мою прекрасную тетю стало сильно тошнить. Кожа ее побледнела, а волосы начали выпадать. Она так ослабла, что едва могла встать с места – сразу начиналось головокружение. Страх поглотил надежду, и она позвала Инну, которая велела будущей матери пить крепкие костные бульоны. Она также приказала Рахили побольше отдыхать и навещала подругу так часто, как только могла.

Когда пришло время родов, Инна приехала к нам, чтобы взять все в свои руки. Ребенок развернулся ногами вперед, и задолго до его появления у матери началось кровотечение. Все попытки Инны развернуть младенца вызывали у Рахили страшную боль. Она кричала так жалобно, что все дети в лагере расплакались. Иаков сидел перед статуей богини, размышляя, должен ли он сделать ей какое-то приношение, хотя и поклялся не почитать иных богов, кроме бога своего отца. В конце концов, он упал ниц и так лежал неподвижно, пока крики жены не сделались для него невыносимыми; тогда Иаков отправился на горное пастбище, велев известить его об исходе родов. За ним послали лишь через два дня.

О, это были два страшных дня, когда Лия, Зелфа и Билха уже прощались с Рахилью… Всем казалось, что бедняжка вот-вот умрет. Но Инна не сдавалась. Она давала Рахили то одни, то другие травы, используя все известные ей снадобья. Она пробовала необычные их сочетания и бормотала тайные молитвы, хотя и не была посвящена в мистерии слов и заклинаний.

Рахиль и сама отчаянно боролась, желая осуществить мечту, терзавшую ее сердце вот уже пятнадцать лет. Глаза роженицы закатывались, по телу ручьями лился пот. Даже после двух дней и двух ночей беспрерывных страданий она не призывала смерть как избавление от мучений.

– Она оказалась невероятно сильной, – сказала Зелфа.

Наконец Инна заставила ребенка повернуться. Но это последнее усилие как будто сломало что-то внутри Рахили, которая вдруг затряслась мелкой дрожью. Глаза ее закрылись, шею свело судорогой, голова запрокинулась. Казалось, демоны завладели ее телом. Даже Инна в ужасе ахнула. Но потом все закончилось так же внезапно, как и началось. Смерть выпустила тело Рахили из своих когтей, а из чрева появилась головка ребенка, и моя тетя вытолкнула его наружу, потеряв сознание.

Мальчик был крохотный, с большим клоком волос на макушке. Морщинистый и прекрасный, как все младенцы.

А Рахили Иосиф, как впоследствии назвали моего брата, казался самым лучшим на свете. В шатре наступила тишина., женщины молча плакали счастливыми слезами. Не говоря ни слова, Инна перерезала пуповину, а Билха взяла ребенка на руки. Лия обмыла Рахиль, а Зелфа- новорожденного. Они облегченно вздохнули и утерли глаза. Рахиль будет жить, она увидит, как растет ее дитя.

Оправлялась Рахиль медленно и трудно, она не могла кормить ребенка. Через три дня после рождения Иосифа груди ее стали тяжелыми и горячими. Теплые компрессы облегчили боль, но молоко иссякло. Лия, которая кормила тогда меня, приложила Иосифа к своей груди. Прежние гнев и ревность вспыхнули было в Рахили, но утихли, когда она обнаружила, что Иосиф оказался капризным ребенком: он неизменно кричал и извивался в любых руках, за исключением материнских.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Моя история

Глава первая

Я не уверена, что самые ранние воспоминания – по-настоящему мои. Обращаясь к ним, я в каждом слове и образе чувствую дыхание своих матерей. Но я отчетливо помню вкус колодезной воды, ее холод на молочных зубах. Я уверена, что помню крепкие руки, подхватывавшие меня каждый раз, как я спотыкалась. Никогда в раннем детстве я не была одинокой и безутешной.

Как и всякий любимый ребенок, я знала, что для мамы являюсь самым важным человеком на свете. Причем не только для Лии, моей родной матери, но и для остальных матерей тоже. Хотя они обожали своих сыновей, именно меня они наряжали, пока мальчики боролись в грязи. Именно я, и только я, отправлялась вместе с ними в Красный шатер, после того как меня отняли от груди.

Я росла бок о бок с Иосифом; сначала он был моим молочным братом, а потом – самым верным другом. Когда ему исполнилось восемь месяцев, он встал и заковылял ко мне – дело было в шатре Лии. Хотя я была на несколько месяцев постарше, однако всё еще нетвердо держалась на ногах – вероятно, потому что тетушки слишком любили носить меня. Иосиф протянул мне обе руки, и я встала. Но мама рассказывала, что зато я научила его говорить. Впоследствии Иосиф уверял всех, что первое его слово было «Дина», хотя Рахиль говорила, что это не так, якобы он произнес «Эма», подразумевая «мама».

Никто не думал, что после ужасных мучений с Иосифом Рахиль родит другого ребенка, так что его, как и меня, отчаянно баловали, считая последним, а потому особенным. По древнему обычаю, самый младший ребенок наследовал материнское благословение, и зачастую отцы следовали выбору жен. Но нас с Иосифом лелеяли, как никого другого: он был единственным сыном своей матери, а я – единственной девочкой в семье.

Отец очень любил нас обоих, и мы были предметом его гордости. Однако это также неизбежно делало нас с Иосифом жертвами старших братьев.

Возраст разделял сыновей Иакова на два отдельных племени. Рувим, Симон, Левий и Иуда были уже почти взрослыми, когда я впервые узнала их имена. Они часто уходили к стадам (и вместе с нашим отцом, и самостоятельно), мало интересуясь «сопливыми ребятишками». Добросердечный Рувим, правда, хорошо относился к младшим, но мы старались избегать Симона и Левия, которые вечно смеялись над нами и дразнили Тали и Иссу, близнецов Лии. «Откуда вам знать, кто из вас кто?» – шутил Левий. А Симон говорил вещи и похуже: «Если один из вас умрет, наша мать не станет особо печалиться, ведь у нее останется второй, точь-в-точь такой же». Тали всегда плакал, когда слышал это.

Что же касается Иуды, то мне постоянно казалось, что он с завистью смотрел на наши игры. С одной стороны, он был слишком взрослым, чтобы играть с нами. Но с другой – являлся самым младшим из старших братьев: те смотрели на него свысока, и он страдал из-за этого. Иуда часто носил меня на закорках, ласково называя Ахатти, то есть младшая сестренка, и всегда защищал от больших мальчиков.

Сначала нами, младшими детьми, верховодил Зевулон. Возможно, при других обстоятельствах он стал бы драчуном и хулиганом, однако мы обожали Зевулона и во всем беспрекословно ему повиновались. Дан, верный и смиренный, как и следовало ожидать от ребенка Билхи, служил его главным помощником. Гад и Асир росли дикими и упрямыми. Близнецы были неуступчивыми в играх, но зато они умели строить потешные рожи и ловко передразнивали людей: например, с такой невероятно злой точностью изображали походку пьяного Лавана, что мы прощали им все в благодарность за представления. Тали и Исса, как все сокращенно звали Нафтали и Иссахара, пытались подчинить себе меня и Иосифа, поскольку были на пару лет старше.

Они называли нас молокососами, но вскоре сами присоединялись к нашим играм с камушками. Так продолжалось до тех пор, пока я не стала обыгрывать всех троих. Тогда братья объявили, что это глупая игра, подходящая только для девчонок, и забава прекратилась.

Когда нам с Иосифом исполнилось по шесть лет, мы стали верховодить среди младших детей, потому что лучше всех умели сочинять истории. Братья несли нас от колодца к шатру моей матери и кланялись мне, как царице. Они притворялись, что умирают, когда их повелитель Иосиф указывал на них пальцем. Мы отправляли их сражаться с демонами и добывать для нас сокровища. Они венчали наши головы венками из цветов и целовали нам руки.

Я никогда не забуду тот день, когда и эта игра закончилась. Тали и Исса выполняли мои приказы, складывая маленькие камешки в виде алтаря в мою честь. Дан и Зевулон обмахивали нас большими листьями. Гад и Асир танцевали перед нами. И тут пришли старшие братья. Рувим и Иуда лишь улыбнулись и отправились дальше. Но вот Симон и Левий остановились и принялись насмехаться.

– Только посмотрите, как малыши помыкают большими мальчиками! Подождите, вот мы расскажем отцу, что Зевулон и Дан служат на посылках у сопляков. Он заставит этих ослов ждать еще два года, прежде чем позволит им подняться вместе с нами на горное пастбище!

Они не переставали дразнить братьев, пока мы с Иосифом не остались одни.

После этого Зевулон и Дан отказались помогать матерям прясть шерсть и всё канючили, выпрашивая разрешения следовать за старшими братьями в горы, пока им это наконец не позволили. А обе пары близнецов – когда они не пололи сорняки в саду или не помогали женщинам на ткацком станке – играли отдельно от нас, образовав самостоятельную группу, увлеченную воображаемой охотой.

Мы с Иосифом все больше сближались, но вдвоем нам было уже не так весело, как прежде. Да еще вдобавок Иосиф постоянно подвергался насмешкам остальных братьев, которые издевались над ним за то, что он играл с девчонкой. В нашем лагере вообще рождалось очень мало девочек – женщины шутили, что Иаков чем-то отравил воду в колодце. Я пыталась подружиться с немногочисленными дочерями наших работников, но они были для меня либо слишком взрослыми, либо слишком маленькими; так что, едва набравшись сил носить кувшин с водой от колодца к шатрам, я стала считать себя одной из полноправных женщин в семье.

Вообще-то времени для игр у детей так и так было немного. Едва мы чуть-чуть подрастали, взрослые тут же давали нам множество различных поручений: полоть сорняки и собирать насекомых в саду, носить воду и прясть шерсть. Мне кажется, я всегда умела прясть. Помню, как меня ругали за неловкость, за то, что на нитях у меня образуются комки, но не припомню времени, когда бы я вообще не знала, как управляться с прялкой.

Лия была прекрасной матерью, но далеко не лучшим учителем. Сама она так легко все осваивала, что не могла понять, почему ее ребенок не справляется со столь простым делом, как скручивание нити. Она частенько теряла терпение.

– Как это случилось, что у моей дочери такие неуклюжие пальцы?! – однажды сгоряча воскликнула она, глядя на спутанные нити.

Я возненавидела ее за подобные слова. Это было ужасно. Впервые в жизни я ненавидела свою мать. Лицо мое пылало от стыда и ярости, на глазах выступили слезы. Я так разозлилась, что швырнула всю сделанную работу прямо в грязь. Никто не мог поверить, что я так поступила. В следующее мгновение Лия с размаху ударила меня по щеке. Потрясение, которое я в тот момент испытала, оказалось сильнее боли. Хотя моя мать время от времени шлепала сыновей, на меня она подняла руку впервые.

Я видела, как лицо Лии мучительно скривилось от страдания – она переживала эту пощечину едва ли не тяжелее дочери.

Не сказав ни слова, я развернулась и бросилась прочь, нашла Билху и зарыдала, уткнувшись лицом тетушке в колени. Я плакала и рассказывала о случившемся, во всем обвиняя себя. Я жаловалась на свои никчемные пальцы, которые никогда не могли заставить веретено вращаться ровно и споро. Я боялась, что опозорила свою мать. И еще мне было стыдно за ненависть, которую я внезапно почувствовала к той, кого безгранично любила.

Билха гладила меня по волосам, пока я не перестала плакать, а потом угостила куском хлеба, смоченного в сладком вине.

– А теперь я покажу тебе секрет веретена, – сказала она, приложив палец к моим губам. – Меня научила ему твоя бабушка, и теперь моя очередь раскрыть его тебе.

Билха посадила меня к себе на колени, хотя я уже была слишком большой для этого, и обняла меня своими длинными руками, словно малышку. И внезапно я окончательно успокоилась, снова почувствовав себя в безопасности. И тогда Билха принялась нашептывать мне на ухо историю про Утту:

– Давным-давно, когда женщины еще не знали, как превратить клочья шерсти в нити и сделать из них ткань, люди бродили по земле голыми. Днем они страдали от жары, а ночью – от холода, и дети их часто погибали.

Но Утту услышала плач матерей и сжалилась над ними. Утту была дочерью Нанны, бога Луны, и Нинхурсаг, матери равнин. Утту спросила у своего отца, может ли она научить женщин прясть нити и ткать, чтобы дети их не умирали так рано.

Однако Нанна в ответ лишь рассмеялся. Он сказал, что женщины слишком глупы, чтобы запомнить, что и в каком порядке следует делать с шерстью животных, им ни за что не соорудить прялку и ткацкий станок. Их пальцы слишком толстые и неуклюжие. Но поскольку Нанна очень любил свою дочь, он позволил ей поступать по своему разумению.

Сначала Утту пошла на запад, к Зеленой реке, и обратилась к женщинам, которые там жили. Но они не отложили в сторону барабаны и флейты, не стали слушать богиню.

Тогда Утту отправилась на юг, но прибыла туда во время страшной засухи, когда солнце лишило женщин памяти и желаний. «Нам не нужно ничего, кроме дождя, – твердили они, забыв о том, как их дети умирали от холода. – Дай нам дождь или уходи».

Тогда Утту пошла на север, где одетые в меха женщины были такими жестокими, что думали только о бесконечной охоте. Они не умели трудиться и не смогли понять смысл медленного искусства прядения и ткачества.

И Утту отправилась на восток, где восходит солнце, но там она обнаружила, что мужчины украли у женщин языки, так что те не могли говорить за себя и разучились принимать решения.

Поскольку Утту не знала, как разговаривать с мужчинами, она пришла к богине Ур, матери всего мира, и встретила там жрицу по имени Энхендуанна, которая хотела учиться.

Утту посадила ее к себе на колени, обняла, взяла маленькие ладони Энхендуанны в свои золотые руки, а потом стала учить женщину мастерству, бережно направляя ее руки и управляя драгоценным веретеном из лазурита. Когда веретено это вращалось, то оно напоминало синий шар, плывущий в золотом небе, и нить вилась, словно луч солнечного света.

Энхендуанна заснула, сидя на коленях Утту. И, пока женщина спала, не видя происходящего, Утту, без всяких усилий и не зная усталости, спряла так много нити, что ею можно было заполнить дворец великого бога Нанны. Он был настолько доволен, что разрешил Утту научить детей Энхендуанны обжигать глину и выплавлять бронзу, сочинять музыку и делать вино.

После этого люди прекратили есть одну лишь траву и пить простую воду, они стали печь хлеб и варить пиво. Теперь их дети, укутанные в тонкие ткани из шерсти, больше не умирали от холода, а вырастали, чтобы приносить жертвы богам.

Рассказывая мне историю Утту, Билха взяла мои ладони в свои крепкие, ловкие руки и начала прясть, направляя мои пальцы. Чувствуя мягкий, мускусный запах тетушки и вслушиваясь в ее тихий гортанный голос с текучими, музыкальными интонациями, я напрочь забыла о своей досадной неудаче и охватившем меня отчаянии. Когда ее рассказ был закончен, Билха показала мне, что нить на моем – нашем – веретене была такой же ровной, как и у самой Лии.

Осыпав тетю сотней поцелуев, я побежала к матери, чтобы показать ей, что сделала. Она обняла меня так, словно бы не видела целый год или потеряла, а потом нашла. Больше Лия ни разу не поднимала на меня руку, а я с тех пор полюбила чудесным образом превращать облака непослушной шерсти в тонкие крепкие нити, которые впоследствии становились одеждой или одеялами (мы делали все это как для своей семьи, так и на продажу). Мне нравилось работать часами напролет, думая о своем, пока руки были заняты привычным делом. Даже теперь, когда я состарилась и в основном пряду не шерсть, а лен, я все еще помню запах моей тети и ее голос, когда она рассказывала мне про богиню Утту.

Я поделилась историей про Утту с Иосифом. Я также поведала брату о путешествии великой богини Инанны в землю мертвых и о ее браке с царем-пастухом Думузи, чья любовь обеспечила людям изобилие фиников и винограда и подарила им регулярные дожди. Я слышала все эти предания в Красном шатре от своих матерей и от жен заезжих торговцев, которые порой называли богов и богинь незнакомыми именами, а иной раз настаивали на абсолютно иных версиях древних событий.

Иосиф, в свою очередь, поведал мне про жертвоприношение Исаака и его чудесное спасение, про встречу нашего праотца Аврама с посланниками бога.

Он сказал мне, что Иаков, наш отец, говорит с богом по имени Эль каждое утро и вечер, даже когда не приносит ему жертвы. Иосиф уверял, со слов отца, что великий бог, не имеющий ни формы, ни лица, ни какого-либо особого имени (кроме того, что означает «бог»), якобы являлся ему ночью, во сне, и днем, наяву, но только когда он был совсем один, и что Иаков уверен: будущее его сыновей благословенно.

Иосиф описал мне чудесную рощу терпентинных деревьев в Мамре, где наша прабабушка каждый вечер обращалась к своим богам и куда наш отец когда-нибудь приведет нас, чтобы совершить возлияние в память о Саре. Все это Иаков рассказывал сыновьям на пастбищах. Я думала, что предания женщин гораздо красивее, однако Иосиф предпочитал истории отца.

Но обычно наши разговоры не были посвящены столь высоким материям. Мы делились друг с другом тем, что знали о секретах плотской любви и деторождения, и смущенно хихикали, потрясенные мыслью, что наши родители совокупляются, как собаки в пыли. Мы бесконечно сплетничали о братьях, внимательно наблюдая за соперничеством Симона и Левия, постоянно выливавшимся в драки, которые вспыхивали из-за малейших пустяков. Иуда и Зевулон, самые дюжие среди братьев, настоящие быки, тоже постоянно спорили, кто из них сильнее. Однако эти здоровяки были добродушными юношами, и их состязания – кто сможет поднять самый тяжелый камень или перетащить как можно дальше овец – носили мирный характер.

Мы с Иосифом видели, что сыновья Зелфы больше тянутся к Лии – чудаковатость родной матери порой немало смущала Гада и Асира. Ее неспособность испечь приличный хлеб заставляла их снова и снова идти в шатер Лии. Близнецы не понимали и не ценили мастерство Зелфы за ткацким станком, и, конечно же, у них не было возможности узнать ее талант рассказчицы. Поэтому они приносили скромные дары – цветы, яркие камни, остатки птичьих гнезд – к ногам моей матери, а не своей.

Именно Лия расчесывала им волосы и вкусно кормила быстро подраставших мальчиков.

Как ни странно, но другие близнецы, рожденные самой Лией, не очень ее любили. Тали и Исса ненавидели свое сходство и обвиняли в этом мать. Братья делали все возможное, чтобы хоть как-то отличаться друг от друга, и почти никогда не проводили время вместе. Исса тянулся к Рахили, которая, казалось, была очарована его вниманием. Тали подружился с Даном, сыном Билхи, они часто засыпали бок о бок в шатре Билхи, болтая о старшем брате Рувиме, которого тоже тянуло к миру и тишине, что царили рядом с моей маленькой тетей.

Лия пыталась подкупить Иссу и Тали сладостями и совала им дополнительные порции хлеба, но вечно занятая заботами о семействе Иакова, она просто не имела времени и возможности сосредоточить внимание лишь на двоих из своих многочисленных сыновей. Но Лия не была ревнивой. Как-то вечером я заметила, что мама наблюдает, как один из ее близнецов подошел к шатру тети. Я настороженно потянула ее за руку – и она взглянула на меня, поцеловала в щеку, затем в другую, а потом в кончик носа. Я облегченно засмеялась, и Лия ответила теплой улыбкой. Я всегда знала, что могу заставить ее улыбнуться. Мой мир был наполнен матерями и братьями, работой и играми, новыми лунами и хорошей едой. Он представлялся мне чашей со всевозможными прекрасными вещами, а границей этого мира служили горы, видневшиеся вдалеке.

Я была совсем еще ребенком, когда отец увел нас из земли, лежавшей между двух рек, на юг, в страну, где он сам родился. Однако, несмотря на юный возраст, я прекрасно понимала, что послужило причиной нашего отъезда. Я буквально чувствовала стену жаркого гнева, стоявшую между отцом и дедом в тех редких случаях, когда они сидели рядом. Лавану не по душе были успехи зятя – и то, как искусно он обращался со стадами, и то, что у него родилось множество сыновей, и то, что все они были гораздо более смышлеными и умелыми, чем его собственные два мальчика.

Лаван не бедствовал, но понимал, что обязан своим процветанием мужу своих дочерей, и ненавидел его за это. Рот старика кривился, как от кислых ягод, когда упоминалось имя Иакова.

Что до моего отца, то он по-прежнему считался всего лишь «человеком Лавана», хотя лишь благодаря Иакову стада наши приумножились, а границы поселения расширились; именно он покупал рабов, нанимал новых работников и привлекал торговцев. Взамен же он получал лишь жалкую долю доходов, но, будучи человеком бережливым и толковым, неизменно продавал и обменивал все с огромной выгодой. Особенно Иаков дорожил своим маленьким личным стадом, состоявшим их пестрых коз и серых овец. Наш отец ненавидел Лавана за лень и от души презирал старика и его донельзя избалованных сыновей-неумех, которые бездумно растрачивали то, что доставалось им за счет труда Иакова. Помню, как отец скрипел зубами от ярости, когда Кемуэль, старший сын Лавана, оставил весной пастбище и лучшие козлы насмерть забодали друг друга. А уж как он сердился, когда младший, Беор, выпил слишком много вина и уснул, позволив ястребу унести белоснежного новорожденного ягненка, которого Иаков собирался принести в жертву своему единому богу.

Но еще хуже было, когда Иаков по милости Лавана лишился двух лучших своих собак – самого умного пса и самого преданного, которого особенно любил. Старик отправился тогда на три дня по торговым делам в Кархемыш и, не спросив зятя, взял собак, чтобы следить за стадом столь малым, что и ребенок легко с ним управился бы. В городе Лаван продал обоих псов за гроши, которые тут же спустил в азартной игре. Узнав об этом, наш отец пришел в настоящую ярость. Лаван вернулся ночью, и я прекрасно помню, как услышала их крики и проклятия, которые разбудили и переполошили весь лагерь. На следующий день хмурое лицо Иакова было непроницаемым. Он сжимал кулаки, но молчал, пока не разыскал Лию и не выплеснул перед нею обиду и гнев, получив поддержку и утешение.

Моя мать и ее сестры могли только посочувствовать Иакову. Они никогда не были привязаны к Лавану, а с годами отвращение к отцу лишь накапливалось, и причин тому было немало: лень, лживость, высокомерие его туповатых сыновей, безобразное обращение с Рути.

Через несколько дней после той памятной ссоры из-за собак Рути пришла к Лии и бросилась на землю.

– Я пропала! – рыдала она, распластавшись в пыли.

Волосы ее были растрепаны и посыпаны пеплом, словно она только что похоронила родную мать. Оказалось, что во время той азартной игры в Кархемыше Лаван потерял не только деньги и собак Иакова. Он проиграл Рути, и теперь прибыл торговец, который заявил свои права на нее как на рабыню. Лаван засел в своем шатре, наотрез отказываясь выйти и признать, как он поступил с матерью своих сыновей. Но торговец продемонстрировал посох, который старик оставил в залог; кроме того, он утверждал, что сделка была заключена при свидетелях. И вот сейчас несчастная Рути уткнулась лбом в землю и молила Лию о помощи.

Та выслушала ее, а затем произнесла:

– Задница осла и то достойнее Лавана. Мой отец – змея. Нет, он – змеиное дерьмо. – И она презрительно плюнула.

Лия поставила кувшин молока, который собиралась превратить в творог, и твердыми шагами пошла туда, где наш отец всё еще горевал о любимых собаках. Лия была так погружена в свои мысли, что, похоже, даже не заметила, что я увязалась за нею.

Я с интересом наблюдала за мамой. Лицо ее раскраснелось, брови были сурово сдвинуты. А потом она сделала нечто необыкновенное. Лия опустилась на колени и, взяв Иакова за руку, поцеловала его пальцы. Это зрелище было столь же странным, как если бы я увидела, что овца охотится на шакала или мужчина нянчит младенца.

Моя мать, которая сроду не страдала неумением подобрать слова, на этот раз едва ли не заикалась, когда заговорила с супругом.

– Муж мой, отец моих детей, любимый друг, – сказала она. – Я пришла, чтобы просить тебя о том, что не имеет никакого смысла, кроме чистой жалости. Муж мой, Иаков, – продолжила Лия, – ты знаешь, что вся моя жизнь принадлежит тебе и единственная моя цель – твое благо, а имя моего отца для меня – мерзость. Тем не менее, я пришла просить тебя выкупить женщину Лавана из рабства, в которое он ее продал. Там пришел человек из Кархемыша, чтобы забрать Рути. Мой отец проиграл ее, как если бы она была животным из стада или незнакомкой среди нас, а не матерью его сыновей. Прошу тебя, отнесись к бедняжке лучше, чем ее собственный муж. О, Иаков, я умоляю тебя поступить, как настоящего главу нашей семьи.

Иаков нахмурился в ответ на просьбу жены, хотя в глубине души, наверное, был доволен, что она видела в нем не только мужа, но и также вождя и защитника. Он возвышался над Лией, смиренно склонившей голову, и внезапно с нежностью взглянул на нее.

– Жена, – сказал отец и взял ее за руки, чтобы поднять. – Лия. – Их глаза встретились, и они улыбнулись друг другу.

Я была потрясена. Я пришла сюда в надежде узнать, что будет с Рути, но обнаружила нечто иное. Я почувствовала жар, пылавший между моими родителями. Я увидела, что Иаков может заставить Лию сиять от счастья, – прежде я полагала, что на это способна только я сама.

Впервые я увидела в своем отце мужчину. Он был не только высоким, но и стройным, широкоплечим, прекрасно сложенным. К тому времени Иаков, должно быть, уже миновал сорокалетний рубеж, но спина его оставалась прямой, глаза ясными, а все зубы были на месте. «Мой отец красив, – внезапно поняла я. – Мой отец достоин моей матери».

Но я не нашла утешения в этом открытии. Когда Лия и Иаков бок о бок пошли к шатрам, их головы почти соприкасались и мама шепотом говорила про выкуп, который могли собрать жены Иакова, чтобы помочь Рути: она предлагала отдать торговцу мед и травы, медные браслеты, льняное и шерстяное полотно.

Отец молча слушал, время от времени кивая. Мне не было места между ними, в этот момент родители совершенно не нуждались во мне. Глаза Лии были обращены к Иакову, и только к нему. Для меня не имело значения, о чем они говорили, имела значение только она, моя мама. Мне хотелось плакать, но я была слишком взрослой для этого. Скоро я стану женщиной, и мне нужно научиться делить сердце между любимыми людьми.

Несчастная и потерянная, следовала я за родителями, которые вошли в круг шатров. Теперь Лия замолчала и заняла место позади мужа. Она принесла кувшин самого крепкого пива, чтобы облегчить Иакову переговоры с торговцем из Кархемыша, который уже понял: хотя Рути была измучена тяжелой жизнью, она не была ни уродливой, ни хромой, как он мог предположить по той легкости, с которой Лаван поставил жену на кон. Приезжему хватило проницательности, чтобы заметить волнение, вызванное его приездом. Он сполна использовал свое преимущество, забрав не только все сокровища, предложенные ему сестрами вместо Рути, но и одного из щенков Иакова в придачу, и только после этого убрался восвояси. Вскоре все женщины в лагере уже знали, что произошло, и несколько недель потом Иакова кормили, как принца.

Лаван никогда не вспоминал о том, что Иаков выкупил его жену. Что же касается Рути, то теперь он лишь стал относиться к ней еще презрительнее и третировать бедняжку более яростно. Их сыновья, следуя примеру отца, не проявляли к матери никакого уважения. Они не приносили ей воду для приготовления еды, не снабжали ее дичью после охоты. А она лишь привычно молчала.

Среди женщин Рути открывала рот исключительно для того, чтобы восхвалить доброту и милость моей матери. Она стала тенью Лии, целовала ей руки и подол платья, старалась всегда держаться поближе к своей спасительнице.

Присутствие вечно оборванной и забитой женщины не доставляло удовольствия Лии, которая иногда теряла терпение. «Иди в свой шатер», – говорила она порой, когда Рути слишком уж ей надоедала. Но потом мама всегда сожалела о своих словах, заставлявших бедолагу съежиться. Отослав Рути прочь, Лия со вздохом отправлялась следом, садилась рядом с этой несчастной, опустошенной душой и позволяла жене Лавана снова целовать ей руки и лепетать слова благодарности.

Глава вторая

История с выкупом Рути стала последней каплей, и Иаков всерьез взялся за подготовку отъезда. По ночам, оставаясь наедине с Лией или Рахилью, он говорил о стремлении покинуть шатры Лавана и вернуться в землю своего отца. Иаков сказал Билхе, что тревога поглотила все его мысли и мешает ему спать. В одну из бессонных ночей он нашел Зелфу, они уединились под терпентинным деревом, у алтаря и долго шептались. Это было любимое дерево Зелфы: даже в душные ночи в его кроне прятался легкий ветерок, даровавший облегчение. Иаков сказал моей тете, что ему явился Эль – его бог – и повелел покинуть землю между двух рек. Пришло время взять жен, детей, а также имущество, созданное руками Иакова и его семьи, и уходить.

Иаков признался Зелфе, что сны его стали яростными. Ночь за ночью гневные голоса требовали его возвращения в Ханаан, в землю его отца. Сновидения были жестокими и радостными одновременно. Ревекка сияла, как солнце, а Исаак улыбался сыну и благословлял его. Даже брат больше не угрожал, он представал в виде огромного рыжего быка, который приветствовал Иакова и перевозил его на своей широкой спине. Похоже, Иакову уже и впрямь не было нужды опасаться брата, поскольку торговцы из Ханаана приносили известия о том, что Исав стал зажиточным пастухом, отцом множества сыновей и прославился щедростью.

Днем в Красном шатре, оставшись без посторонних, жены Иакова обсуждали между собой сны и планы своего мужа. Глаза Рахили загорались в предвкушении перехода на юг. Она единственная среди сестер имела небольшой опыт путешествий, так как посещала рожениц далеко в горах, в Кархемыше, и однажды даже ездила в город Харран.

– О, как хорошо будет увидеть великие горы и настоящий город! – воскликнула она. – Рынки там наполнены прекрасными товарами и фруктами, названия которых нам неизвестны! Мы встретим людей со всех четырех концов света! Мы услышим мелодии серебряных тимпанов и позолоченных флейт!

Лия не слишком стремилась открывать новые миры за пределами родной долины.

– Я довольна тем, что вижу вокруг, – сказала она, – но я бы очень хотела избавиться от зловония Лавана. Разумеется, мы пойдем. Но я уйду отсюда с сожалением.

Билха кивнула:

– Мне горестно покидать кости Ады. Я никогда больше не увижу восход солнца над тем местом, где родила сына. Я буду оплакивать дни нашей юности. Но я готова идти. Да и нашим сыновьям не терпится отправиться в путь.

Билха высказала то, о чем все думали, но чего никто не решился произнести вслух. Здесь не было достаточного количества земли для многочисленных детей Иакова. Поэтому если они останутся, то сыновей ожидают вечные раздоры, а сердца их матерей будут разбиты.

Дыхание Зелфы становилось громким и неровным по мере того, как ее сестры обсуждали и принимали будущее.

– Я не хочу уходить, – выпалила она. – Я не могу оставить святое дерево, ибо оно источник моей силы. Оно мой алтарь. Как же боги узнают, где я, если я больше не смогу им служить? Кто защитит меня? О, сестры, на чужбине нас будут окружать бесы. – Глаза ее широко распахнулись. – Это дерево, это место для меня священны, ибо здесь обитает моя маленькая богиня Нанше.

Женщины притихли: никогда прежде Зелфа не произносила имени своего божества, ведь его проговаривают вслух только на смертном одре. А Зелфа плакала и твердила:

– Сестры, вы же знаете, что наше место тут! Здесь ваши боги, и здесь мы знаем, как им служить! Уход отсюда означает смерть!

Повисло тягостное молчание, все смотрели в землю. Наконец Билха сказала:

– У каждого места есть свои святые имена, деревья и горы. Там, куда мы идем, тоже наверняка будут боги.

Но Зелфа не ответила на обращенный к ней взгляд Билхи, она только упрямо мотала головой и шептала:

– Нет, нет.

Тогда слово взяла Лия:

– Зелфа, мы защитим тебя. Мы – твоя семья, твои сестры, мы оградим тебя от голода, холода, от безумия.Иногда мне кажется, что боги – это сны и предания, необходимые нам в стылые ночи и в те моменты, когда нас одолевают темные мысли. – Лия обняла сестру за плечи. – Лучше доверять мне и Иакову, чем рассказам, сотканным из ветра и страха.

Но Зелфа отстранилась и отвернулась.

– Нет, – повторила она.

Рахиль выслушала речь Лии, полную здравого смысла и явного богохульства, а потом заговорила, медленно, подбирая слова, дабы облечь в них свои мысли, бывшие смутными до тех пор, пока она их не произносила вслух:

– Зелфа, мы никогда не сможем победить страх доводами разума. Боги всегда молчат. Я знаю, что в родах женщины обретают силу и утешение, произнося имена своих богов. Я видела, как они продолжали бороться, утратив надежду, но удерживаясь на этом свете лишь звуком заклинаний. Я видела, как ускользающая жизнь внезапно возвращалась, когда уже, казалось бы, нечего было ждать и не на что рассчитывать. Но я также знаю, что боги не спасают даже самых добрых, самых благочестивых женщин от горя или смерти. Билха права. Мы возьмем Нанше с собой. – Она уверенно назвала тайную богиню Зелфы. – Мы также возьмем с собой Гулу. – Это была богиня исцеления, которой приносила жертвы сама Рахиль. Внезапно ее поразила новая мысль: – Мы возьмем всех терафимов из наших шатров и перенесем их в Ханаан, куда придем вместе с нашим мужем и детьми.

И никто не причинит нам вреда, – торопливо добавила моя прекрасная тетя. – Если мы заберем терафимов, то у Лавана не останется над нами никакой власти.

Билха и Лия нервно рассмеялись: здорово придумано – лишить отца священных фигурок! Старик постоянно советовался со своими идолами, поглаживал их, поверял им свои тайны и сомнения. Лия говорила, что общение с ними успокаивает его, как полная молока материнская грудь успокаивает капризного младенца. Уйти, прихватив с собой терафимов, означало распалить ярость Лавана. Однако у Рахили были на них свои права. В давние времена, когда их семья еще жила в городе Ур, священные предметы наследовала исключительно младшая дочь – это было ее неоспоримым преимуществом. Правда, в последние годы эта традиция не соблюдалась и Кемуэль мог претендовать на терафимов как старший из сыновей Лавана.

Сестры сидели молча, обдумывая дерзкую идею Рахили. Наконец она заговорила снова:

– Я возьму терафимов, и они станут для нас источником силы. Знаком нашего первородства. Да, отец будет страдать, но это расплата за то, что прежде он заставлял страдать других. Так что и обсуждать здесь более нечего.

Зелфа вытерла глаза. Лия откашлялась. Билха встала. Решение было принято.

Я затаила дыхание, опасаясь, что меня тут же выгонят из шатра, если заметят мое присутствие. Слева от меня сидела мать, а справа Билха, я почти касалась их, но не могла даже шелохнуться от ужаса.

Рахиль была верна целительнице Гуле. Билха исправно приносила зерно на алтарь Утту, покровительницы прядения и ткачества. Лия питала особое пристрастие к Нин-каси, которая научила людей варить пиво; по легенде во время первой церемонии богиня пользовалась лазуритовым чаном и ковшами из серебра и золота. Я же воспринимала богов и богинь как тетушек и дядюшек, которые, будучи значительно могущественнее и богаче моих родителей, могли жить под землей или на небесах, по своему усмотрению. Я воображала их бессмертными, лишенными запаха, вечно счастливыми, сильными и проявляющими интерес ко всему, что со мной происходило.

И в тот день слова Лии, мудрейшей из женщин, напугали меня – неужели все эти божественные родственники-друзья были всего лишь выдумкой, сказкой для детей?

От этой мысли я содрогнулась. Помню, мама даже положила руку на мою щеку, чтобы проверить, нет ли у меня лихорадки; но я была здорова, просто испытала потрясение. Позже той ночью я проснулась с криком ужаса, вся в испарине, однако Лия подошла и легла рядом со мной, так что тепло материнского тела вскоре меня успокоило. Я не сомневалась в ее любви и потихоньку погружалась в сон, а затем вздрогнула – мне показалось, что я слышу голос Рахили: «Запомни этот момент, когда тело твоей матери защищает тебя от любых невзгод и неприятностей». Я встрепенулась и огляделась, но тетушки в шатре не было. Должно быть, мне это приснилось.

Три дня спустя Лия отправилась на западное горное пастбище, дабы сообщить Иакову, что жены готовы следовать за ним в землю его отцов. Я пошла с нею, несла для отца хлеб и пиво. Стоял прекрасный теплый день, и я была не слишком довольна, что меня оторвали от игр. Поднявшись на гряду, которая отделяла наши шатры от выпаса, я замерла в удивлении. Многие овцы должны были вот-вот принести ягнят и на набиравшей силу жаре едва передвигались. Солнце припекало, и от этого запах клевера казался почти невыносимым. Громкое жужжание пчел и безупречная синева неба просто ошеломляли. Я остановилась, а моя мать продолжала идти. Мир внезапно предстал передо мной настолько совершенным, настолько полным и в то же время текучим и изменчивым, что я едва не расплакалась. Мне захотелось поделиться этим открытием с Зелфой и спросить, знает ли она какую-нибудь песню, способную выразить мои чувства. Но потом вдруг что-то важное в этой идеальной картине сместилось. Мой взгляд скользнул вдоль линии горизонта: небо оставалось ясным, клевер источал все тот же острый аромат, по-прежнему жужжали пчелы…

Но мать и отец не были единственными людьми на пастбище. Лия стояла перед мужем, а рядом с нею была Рахиль. Сестры помирились еще несколько лет назад. Однако они никогда не работали вместе, не советовались друг с другом, не садились рядом в Красном шатре, не заговаривали без крайней необходимости. И я ни разу не видела их одновременно рядом с общим супругом. Но теперь все трое стояли бок о бок, словно добрые друзья. Женщины были обращены ко мне спиной.

Когда я приблизилась, разговор оборвался. Мать и тетя обернулись ко мне, и серьезное выражение лиц у обеих сменилось деланными улыбками, которые ясно показывают детям: взрослые хотят от них что-то скрыть. Поэтому я не стала улыбаться им в ответ. Я знала, что родные говорили о нашем уходе на юг. Я поставила еду перед отцом и развернулась, чтобы последовать за Лией и Рахилью к шатрам, но Иаков неожиданно обратился ко мне.

– Дина, – сказал он; не помню, чтобы до этого отец хотя бы раз произносил мое имя. – Спасибо, девочка моя. Пусть ты всегда будешь служить утешением для своих матерей.

Я взглянула Иакову в лицо, и он улыбнулся мне, искренне и открыто. Но я не умела улыбаться отцу, не знала, как отвечать ему, поэтому повернулась и бегом бросилась вслед за матерью и Рахилью, которые уже шли назад к шатрам. Я сунула руку в ладонь Лии и только тогда обернулась, чтобы еще раз посмотреть на отца, но он уже глядел в другую сторону.

Тем вечером Иаков впервые заговорил с Лаваном о нашем отъезде. С наступлением той ночи, а также на протяжении последующих ночей женщины ложились спать, обдумывая услышанное от мужчин. Лаван был бы только рад избавиться от Иакова, дочерей и внуков, которые, на его взгляд, слишком много ели и слишком мало уважали его. Но старику была отвратительна сама мысль о том, что Иаков может уйти от него богатым человеком. Ночь за ночью мы слышали крики деда и злые голоса его сыновей Кемуэля и Беора.

Они втроем пили пиво и вино, откровенно зевая в лицо Иакова и обрывая разговор, прежде чем что-либо было решено.

Иаков сидел между своими старшими сыновьями, Рувимом и Симоном, не прикасаясь ни к чему крепче ячменного пива. За ним стояли Левий и Иуда. Семеро младших мальчиков оставались вне шатра, изо всех сил прислушиваясь к словам мужчин. Иосиф рассказал мне, что ему удалось услышать, а я передала все матери. Но я не стала делиться с Иосифом содержанием тихих разговоров, которые вели между собой женщины. Я не сообщала брату, что они запасают сухари, зашивают в подолы одежды травы. Я ни словом, ни намеком не выдала план Рахили забрать с собой идолов Лавана.

Ночь за ночью мой дед твердил, что ничего не должен Иакову, помимо скудного приданого Лии и Рахили, а это означало, что отец получит лишь пустые шатры. Затем – от великих щедрот – Лаван предложил зятю двадцать овец и двадцать коз, то есть по одной овце и козе за каждый год служения Иакова, в результате которого его ленивый тесть обогатился так, что прежде и мечтать не мог.

Иаков со своей стороны утверждал, что поскольку он управляет стадами Лавана, то имеет законное право забрать десятую часть скота, причем по своему выбору. Он потребовал также отдать ему личное имущество своих жен, включавшее изрядное количество мельничных камней и прялок, ткацких станков и сосудов, украшений и сыров. Он напомнил Лавану, что новые шатры, стада и рабы появились у старика лишь благодаря его, Иакова, трудам. И пригрозил, что будет искать справедливости у судей в Харране. Однако Лаван лишь посмеялся в ответ: он много лет играл в азартные игры и пьянствовал с самыми влиятельными людьми этого города, а потому нимало не сомневался, чью сторону они примут.

И вот однажды вечером, после недели бесплодных переговоров, Иаков нашел-таки слова, которые задели Лавана. Муж Лии и Рахили, отец их детей, а также сыновей Зелфы и Билхи, пристально посмотрел на тестя и заявил, что бог его отцов не будет милостив к тому, кто обманул помазанника его избранного народа.

Иаков сказал, что бог явился ему во сне и благословил его плодовитыми женами, многочисленными сыновьями и тучными стадами. Бог пригрозил, что накажет любого, кто попытается помешать Иакову, причем не только его самого, но также его домочадцев и скот. Это встревожило старика, трепетавшего перед могуществом любого бога. Так что когда зять призвал на помощь бога своих отцов, ухмылка мигом сошла с губ Лавана. Успех Иакова в приумножении стад, крепкое здоровье всех его одиннадцати сыновей, неизменная преданность работников и даже то, что его беспрекословно слушались собаки, – все это подтверждало благословение Иакова небесами. Лаван припомнил годы жертвоприношений Иакова своему странному богу и подумал, что Эль должен быть доволен столь ревностным служением.

На следующий день Лаван засел в шатре со своими святынями, не выходил до самого вечера и только потом позвал зятя. С первого мгновения Иаков смекнул, что теперь преимущество на его стороне. И стал торговаться всерьез.

– Отец мой, – сказал он голосом медоточивым и неискренним, – ты был добр ко мне все эти годы, а потому я хочу взять только пестрых животных и таких, что отмечены пятнами, то есть тех, чья шерсть и шкуры меньше всего ценятся на рынке. Ты же получишь безупречное стадо чистокровных животных. А я покину твой дом бедным, но благодарным.

Лаван справедливо заподозрил в этом предложении какой-то подвох, но не смог угадать, в чем именно заключается выгода Иакова. Всем известно, что шерсть более темных животных невозможно отбелить, да и пятнистую кожу выгодно не продашь. Однако Лаван не знал другого: эти «худшие» животные были значительно сильнее и здоровее, чем скот с красивой шерстью и светлыми шкурами. Пестрые овцы чаще приносили двойни и рожали в основном самочек, что означало больше сыра. Молоко пятнистых коз было более жирным, а пряжа из их шерсти получалась намного крепче.

За много лет работы с животными Иаков узнал немало секретов. Так что собственная лень дорого обошлась старику.

Лаван сказал:

– Да будет так!

И мужчины выпили вина, чтобы скрепить сделку. Было решено, что Иаков уйдет со своими женами и сыновьями, прихватив пестрых и пятнистых животных, и стадо его будет включать не более шестидесяти коз и шестидесяти овец. Можно было выговорить для себя большее количество скота, но Иаков торговался еще и за двух рабов с их женами. В обмен на осла и старого вола Иаков согласился оставить Лавану парочку собак, включая и самого лучшего из всех пастушьих псов.

Договорились они и о том, что Иаков заберет все предметы домашнего обихода, принадлежащие Лии и Рахили, а также одежду и украшения, которые носили Зелфа и Билха. А еще Иаков вытребовал себе шатры и копья своих сыновей, два ткацких станка и двадцать четыре мины шерсти, шесть корзин зерна, двенадцать кувшинов масла, десять мехов вина и бурдюки с водой, по одному на каждого из своих людей. Разумеется, мужчины не знали, что задумали мои матери.

Была назначена и дата нашего отъезда: через три месяца. Хотя поначалу это казалось целой вечностью, но недели, одна за другой, прошли слишком быстро. Все это время мои матери провели в сборах: они постоянно разбирали, сортировали, выбрасывали, упаковывали, стирали наши вещи, кое-что продавали и покупали взамен необходимое. Они приготовили сандалии для путешествия и насушили в дорогу сухарей. Они припрятали лучшие украшения глубоко внутри корзин с зерном, на случай нападения разбойников. Они прочесывали окрестные холмы, собирая целебные травы.

Полагаю, при желании Лия с сестрами запросто могли бы выкопать все, что росло в саду, и унести это с собой. Для них не составило бы труда взять каждую луковицу, выкопать каждый припрятанный запас зерна и опустошить все ульи в округе.

Но они брали только то, что считали своим по праву, по справедливости, не более того. Женщины поступали так не из уважения к Лавану, а ради слуг и рабов, которые оставались при его шатрах.

Я тоже усердно трудилась, бегая туда-сюда с поручениями, перетаскивая мешки с припасами и вещами. В те дни никто не гладил меня по голове, не расчесывал мои волосы, никто не улыбался и не хвалил меня. Я чувствовала себя потерянной и заброшенной, но окружающие не замечали этого, так что вскоре я перестала жалеть себя и просто делала то, что мне велели. Радость, которую мы все испытывали в преддверии перемен, отравляло поведение Рути, которая в последние недели наших приготовлений окончательно отчаялась. Она с отупевшим лицом целыми днями сидела в пыли перед шатром Лии, и всем приходилось буквально перешагивать через нее. Моя мать попыталась найти жене Лавана занятие, заставить ее двигаться, заходить в шатер, время от времени есть. Но Рути по-прежнему оставалась безучастной ко всему. Лия очень переживала за бедняжку, на глазах у нас превратившуюся в старуху. Но что она могла поделать? И после нескольких бесплодных попыток помочь Рути мама оставила ее и с головой погрузилась в дела.

В ночь перед нашим последним новолунием в стране двух рек жены Иакова собрались в Красном шатре. Сестры сидели тихо, не обращая внимания на специально приготовленные треугольные пироги, лежавшие перед ними в корзине. Бил ха сказала то, о чем все думали:

– Рути вот-вот умрет. – Ее слова повисли в воздухе. – Однажды Лаван слишком сильно изобьет ее или же бедняжка просто угаснет от тоски.

Зелфа громко вздохнула, Лия вытерла глаза, Рахиль уставилась на свои руки. Мать посадила меня на колени, хотя я давно уже переросла эту детскую ласку. Я прижалась к Лии и позволила ей чуть заметно покачивать меня, словно младенца.

Женщины сожгли часть традиционного пирога, как всегда поступали на новолуние и на седьмой день. Но на этот раз они не пели и не танцевали.

На следующий день жены работников и рабыни присоединились к женам Иакова, чтобы воздать честь луне, но атмосфера в шатре на этот раз царила отнюдь не праздничная, происходящее больше было похоже на поминки. Никто не интересовался самочувствием беременной, никто не рассказывал о скромных достижениях своего маленького сынишки, никто не заплетал подругам косы и не натирал друг другу ноги маслом. Сладкие пироги остались нетронутыми – их отведали только малые дети, еще не понимавшие, что происходит, и бездумно бродившие среди необычно молчаливых матерей.

Из всех женщин поселения только Зибату и Узна отправлялись вместе с нами в Ханаан. Остальным предстояло и дальше жить между двух рек, у шатров Лавана. Они расставались навсегда с теми, кто составлял часть их существования. Они помогали друг другу при родах, укачивали и порой кормили младенцев других женщин. Они вместе смеялись в саду и пели гимны в честь новой луны. Теперь эти счастливые дни подошли к концу, и каждая пребывала наедине со своими воспоминаниями, своими потерями. Впервые Красный шатер стал печальным местом, и я предпочла сидеть снаружи, пока меня не сморил сон.

Рути в шатре так и не появилась. Наступило утро, потом вечер, но она не приходила. Когда солнце взошло во второй раз, Лия послала меня поискать ее. Я спросила у Иосифа, пекла ли этим утром жена нашего деда хлеб. Я поинтересовалась у Иуды, не встречал ли он нынче Рути. Я расспрашивала других братьев, а потом и работников, но никто из них не видел Рути. Точнее, никто не мог этого вспомнить. Она словно бы вдруг стала невидимой, истаяв от страданий. Я поднялась на вершину холма, где была так счастлива несколько месяцев назад. Теперь небо показалось мне скучным, а земля серой. Я смотрела на горизонт и никого не видела. Потом я пошла к колодцу, однако и там оказалась в одиночестве. Забралась на нижние ветви дерева на дальнем краю пастбища, но нигде не нашла Рути.

На обратном пути к шатру матери я неожиданно наткнулась на ту, кого так долго и тщетно искала. Она обнаружилась в стороне от сухого вади, пустынного места, куда порой забредали ягнята, ломая себе ноги. Сначала я подумала, что Рути уснула, лежа на спине, на крутом склоне. Но, подойдя поближе, заметила открытые глаза, уставившиеся в небо. Я окликнула Рути, но не дождалась ответа. Только тогда я обратила внимание на то, что рот ее был полуоткрыт, а в углах глаз и на почерневшем от крови запястье собрались мухи. Над нами кружили в небе крупные птицы.

Прежде я никогда не видела мертвецов. Я смотрела в лицо Рути, которое уже больше не было ее настоящим лицом, напоминая синеватый сланец с контурами почти незнакомых черт. Нет, эта женщина не выглядела грустной или страдающей от боли. Скорее она была полностью опустошенной. А я все смотрела и смотрела, пытаясь понять, куда делась известная мне Рути.

Не знаю, как скоро бы я решилась пошевелиться или сдвинуться с места, если бы рядом внезапно не появился Иосиф. Рахиль тоже отправила сына на поиски Рути. Он прошел мимо меня и присел на корточки рядом с мертвым телом, пристально посмотрел в неподвижные глаза Рути, коснулся ее щеки пальцем, а затем положил правую руку на глаза умершей, закрыв их. Я была поражена отвагой и спокойствием своего младшего брата. Но потом Иосиф вдруг вздрогнул и отпрыгнул назад, будто его укусила змея. Он побежал к самому дну вади – туда, где обычно текла вода и где должны были распуститься цветы. Упав на колени, Иосиф припал к пересохшему руслу. Бедняга разрыдался и лишь несколько минут спустя поднялся и закашлялся. Когда я подошла к нему, брат жестом попросил меня держаться подальше.

– Вернись и расскажи им, – прошептала я. – А я останусь здесь и буду отгонять стервятников.

Сказав это, я немедленно пожалела о вырвавшихся у меня словах. Иосиф ничего не ответил, но помчался прочь так, словно за ним гнался волк. Я отвернулась от покойницы, но не могла избавиться от жужжания мух, облепивших ее запястье и валявшийся рядом окровавленный нож.

Грифы, хлопая крыльями, приземлились совсем неподалеку. Ветер приподнял края моей туники, и я вздрогнула – не то от холода, не то от ужаса.

Я поднялась повыше по склону вади и попыталась вспомнить о Рути что-нибудь хорошее и светлое. Но на ум приходили только ее вечно испуганные глаза, грязь в волосах, кислый запах тела. Она была женщиной, как и моя мать, и в то же время существом какой-то иной породы. Я не понимала, почему Лия проявляла по отношению к ней столько доброты и терпения. В глубине души я испытывала к Рути лишь презрение. С какой стати она безропотно покорилась Лавану? Почему не требовала уважения от своих сыновей? Как она смогла найти мужество убить себя, если ей не хватало отваги жить? Я стыдилась своей бессердечности, потому что не сомневалась: Билха на моем месте наверняка заплакала бы, а Лия посыпала бы волосы пеплом. Чем дольше я стояла там, тем больше ненавидела Рути за ее слабость, за то, что она заставила меня оказаться в таком положении. Казалось, что уже никто никогда не придет за мной, и я дрожала все сильнее. А вдруг Рути сейчас поднимется, возьмет нож и накажет меня за жестокие мысли? А вдруг боги подземного мира явятся за нею, а заодно заберут с собой и меня? Я заплакала, мечтая, чтобы мать поскорее пришла и спасла меня. Я произносила имена своих теток, звала Иосифа, Рувима и Иуду. Но, похоже, все позабыли обо мне.

К тому времени как вдали показались две приближающиеся фигуры, я была уже почти больна от ужаса и тревоги, но утешить меня было некому: все женщины остались в шатрах, а пришли, как выяснилось, только эти ужасные сыновья Рути. Они набросили покрывало на лицо матери, не выразив ни малейшего сожаления. Беор перекинул ее тело через плечо, словно это был тюк с тряпьем, и повернул к поселению. Я пошла следом. Кемуэль вел себя так, как будто вообще ничего не произошло: по дороге, нимало не смущаясь присутствием несчастной покойницы, он вдруг взялся охотиться на кролика и радостно расхохотался, когда стрела его попала в цель.

Я крепилась изо всех сил и только при виде Красного шатра наконец-то расплакалась и побежала к маме. Лия взяла мое лицо в ладони и поцеловала. Рахиль обняла меня и уложила на постель. Зелфа спела колыбельную, где говорилось про обильные дожди и богатый урожай, а Билха растерла мне ноги, так что я вскоре заснула. Я проспала до следующего вечера, а к тому времени Рути уже похоронили. Несколько дней спустя мы уехали.

Мои отец и старшие братья, а также все работники Лавана отправились на дальние пастбища, чтобы отобрать пестрых животных, которые теперь принадлежали Иакову. Сам дед остался в лагере: он пересчитывал заполненные зерном и маслом сосуды и постоянно устраивал беспорядок, вытряхивая аккуратно сложенные вещи, дабы проверить, не прихватили ли мы с собой чего-нибудь лишнего, не оговоренного в соглашении.

– Это мое право! – злобно рявкал он, даже и не думая извиняться.

В конце концов, Лавану надоело следить за работой дочерей, и он решил отправиться в Харран «по делам».

Лия ухмыльнулась.

– Старика манят азартные игры, выпивка и возможность похвастаться перед другими лентяями тем, что он скоро наконец-то избавится от жадного зятя и неблагодарных дочерей, – сказала мне мама, когда мы готовили ему в дорогу еду.

Лаван взял с собой Беора, а Кемуэля оставил дома, устроив из этого целое представление.

– Он тут главный, и вы должны во всем его слушаться, – заявил старик женам и младшим сыновьям Иакова, которых собрал перед отъездом.

Как только его отец скрылся из виду, Кемуэль потребовал, чтобы Рахиль принесла ему крепкое вино.

– И не вздумайте посылать ко мне этих глупых служанок, – проревел он. – Пусть сестра сама принесет.

Рахиль не возражала, поскольку получила возможность подлить ему сонный отвар.

– Приятного угощения тебе, брат, – произнесла она сладким голосом, когда он опрокинул первую чашу вина. – Не хочешь ли еще?

Не прошло и часа после отъезда Лавана, как его сынок уже вовсю храпел. Всякий раз, когда Кемуэль просыпался, Рахиль появлялась перед ним с вином, обильно сдобренным сонным зельем, и сидела с братом, старательно поощряя грубые попытки флирта с его стороны и наполняя чашу так часто, что он в конце концов захрапел и проспал аж до следующего вечера.

Тем временем вернулись мужчины, которые перегнали стада Иакова на ближнее пастбище, так что последние часы в привычном поселении были наполнены блеянием, пылью и запахами животных. Впрочем, шумели и суетились не только овцы и козы, но и люди.

В обычные дни в шатрах оставались лишь женщины и дети. Разумеется, больной или слабый человек мог лежать в постели или сидеть на солнце, пока вокруг пряли шерсть, пекли хлеб и варили пиво, но любой при этом испытывал смущение и неловкость за свое вынужденное безделье. Однако теперь среди шатров бродила целая толпа здоровых мужчин, которые не находили, чем заняться.

– Сколько с ними мороки, – заметила моя мать.

– Да уж, наши сыновья постоянно голодные. Ну сколько можно есть? – недовольно проворчала Билха (которая, вообще-то, не имела привычки ворчать) после того, как уже во второй раз за утро отослала Рувима прочь с полной миской чечевицы с луком.

Билха и Лия были вынуждены постоянно отрываться от работы, чтобы накалить камни и испечь свежий хлеб.

Появление в лагере мужчин привело и к другим осложнениям. Обычно в шатрах всем заправляла Лия; она всегда знала, что нужно делать, но в присутствии супруга приказы раздавать не могла.

Теперь Иаков всё время был рядом, и ей приходилось то и дело спрашивать: «Муж мой, ты готов разобрать большой ткацкий станок и погрузить его в повозку?» А он выслушивал ее вопросы с таким видом, словно бы лучше знал, какое решение принять, и передавал поручения сыновьям. И так повторялось до бесконечности, пока наконец все не было собрано и уложено.

На протяжении нескольких последних недель, и особенно после того, как Лаван уехал в Харран, я старалась держаться поближе к тете Рахили. Я постоянно находила поводы увязаться за ней, бегала на посылках, охотно выполняла ее поручения, спрашивала совета. Я торчала в шатре Рахили до наступления темноты, даже засыпала на ее одеялах, а утром старалась подольше остаться под ее кровом, пропитанным сладким ароматом. И тетя догадывалась, что я наблюдаю за ней, как бы я ни старалась это скрыть.

В ночь перед уходом Рахиль поймала мой неотступный взгляд. Некоторое время тетя пристально смотрела мне в глаза, но потом я поняла, что одержала победу: она позволила мне следовать за собой. Мы вместе подошли к алтарю, перед которым ничком лежала Зелфа, нашептывая слова мольбы своим богам и богиням. Она посмотрела на нас, когда мы сели среди корней священного дерева, но я не уверена, что она по-настоящему увидела, кто пришел. Мы ждали, и Рахиль заплетала мне волосы, тихо рассказывая о целебных свойствах обычных трав: семена кориандра помогают при боли в животе, тмин используется для лечения ран. Тетушка давно уже решила, что я должна научиться всему, что сама она узнала от Инны.

Мы оставались у корней дерева, пока Зелфа не поднялась со вздохом и не ушла прочь. Мы сидели там до тех пор, пока не утихли звуки, доносившиеся из шатров, и не погасли последние светильники. Вот уже луна на небе (в ту ночь видна была только ее половинка) поднялась достаточно высоко. Сейчас до нас лишь время от времени доносилось блеяние овец. Рахиль встала, и я последовала за ней; мы бесшумно пошли к шатру Лавана. Теперь тетя вела себя так, словно не замечала меня, – вплоть до того момента, когда придержала передо мной полог шатра, в который я всегда боялась входить.

Внутри было темно, как в пересохшем колодце, и сам воздух показался мне зловонным и затхлым. Рахиль, которая не раз бывала здесь за последние два дня, подпаивая Кемуэля вином с сонным зельем, уверенно прошла мимо храпящего брата в угол шатра, где стояла грубая деревянная скамья, служившая Лавану алтарем для его божеств. Терафимы выстроились в два ряда. Рахиль без колебаний собрала их всех и сложила в складку одежды, как будто собирала лук. Когда последний из идолов ее отца был спрятан, она обернулась, прошла через шатер к выходу, даже не взглянув на Кемуэля, и знаком показала мне, что я должна выйти первой.

Снаружи царила полная тишина. Сердце мое так колотилось, что в ушах звенело, и я сделала глубокий вдох, дабы избавиться от вони шатра, но Рахиль уже шагала прочь не останавливаясь. Она быстро оказалась у своего шатра, где спала Билха. Я слышала шорох одеял, но было слишком темно, чтобы разглядеть, где именно она укрыла идолов. Затем Рахиль легла, и больше я уже ничего не слышала. Меня так и подмывало встряхнуть тетю, узнать, где теперь лежат тайные сокровища деда. Хотелось, чтобы она обняла меня, похвалила. Но я сохраняла спокойствие. Я легла очень тихо, размышляя о том, что вот-вот Кемуэль проснется, прибежит сюда и убьет всех нас. Я задавала себе вопрос, не оживут ли терафимы, не наведут ли они на нас проклятие вместо благословения. Казалось, утро никогда не настанет, и я лишь глубже зарылась в одеяло, хотя ночь была теплой. Наконец веки мои отяжелели, глаза закрылись и я провалилась в тяжелый крепкий сон без сновидений.

Меня разбудил шум голосов за стенами шатра. Рахиль и Билха давно встали, и я была одна рядом с двумя стопками аккуратно сложенных одеял. Тетя унесла идолов с собой, догадалась я. Рахиль перепрятала их куда-то, пока я спала. Я так тщательно следила за каждым ее шагом, но вот, пожалуйста, пропустила главное. Я бросилась наружу и увидела, как братья сворачивали козьи шкуры, покрывавшие шатер нашего отца.

Вокруг лежали жерди и веревки. Мой дом перестал существовать. Мы покидали землю, подарившую нам жизнь.

Я узнала, что Иаков встал на рассвете и принес в жертву хлеб, вино и масло. Животные, чувствуя волнение людей, блеяли и топтались на месте, поднимая пыль. Собаки непрестанно лаяли. Половина шатров была разобрана, и привычное поселение изменилось, стало жалким и пустынным, словно большой ветер унес половину моего мира. Мы позавтракали, ощущая соль слез тех, кто нас провожал, но не мог следовать за нами. Женщины вымыли, вытерли и убрали в мешки посуду, так что теперь стояли с пустыми руками. Нам нечего было делать, но Иаков не давал знака трогаться в путь. Лаван еще не вернулся из Харрана, как обещал накануне.

Солнце стояло уже довольно высоко, и нам давно пора было уходить, но Иаков медлил: стоя в одиночестве на вершине хребта, отделявшего поселение от дороги на Харран, он всматривался вдаль в надежде увидеть приближающегося тестя. Мои братья тихо переговаривались между собой. Зелфа подошла к своему священному дереву, надорвала тунику и посыпала волосы пылью, собранной у его корней. Заметно припекало, люди томились от жары, животные затихли. Затем Рахиль прошла мимо Рувима и Симона, Левия и Иуды, которые стояли у подножия холма, откуда Иаков высматривал Лавана. Она приблизилась к мужу и сказала:

– Пойдем, муж мой. Кемуэль поведал мне, что его отец вернется с вооруженными всадниками и не позволит нам уйти. Он отправился в Харран, дабы обвинить тебя перед городскими судьями в воровстве. Так что нам ни к чему ждать его.

Иаков подумал и ответил:

– Твой отец слишком боится моего бога, чтобы действовать так дерзко. А Кемуэль – глупец.

Рахиль склонила голову и произнесла:

– Мой муж лучше знает, как поступать, но стада уже готовы, а вещи собраны. Ноги наши обуты, и мы стоим без дела.

Мы не воры и не крадемся в темноте ночи. Мы не берем ничего, кроме того, что принадлежит нам по праву. Время пришло. Если мы прождем дольше, то луна пойдет на спад, а при слабеющей луне нельзя начинать путешествие.

Рахиль говорила правду, да и к тому же Иаков больше не хотел видеть Лавана. Просто он был в ярости из-за того, что старик заставил его ждать, не пожелал попрощаться с внуками. Слова Рахили выражали чувства и мысли самого Иакова, и, когда она спустилась обратно к женщинам, он отдал приказ выступать. Сыновья, молодые и нетерпеливые, отозвались радостными возгласами, но остававшиеся у шатров женщины заплакали.

Отец подал нам знак. Сначала он подвел нас к священному дереву, и каждый из нас оставил у алтаря камешек. Мужчины собирали камни под ногами, Лия и Рахиль подняли те, что лежали под терпентинными деревьями неподалеку. Никаких слов при этом сказано не было. Камни говорили за нас, а Билха поцеловала свой камушек, прежде чем положить его поверх остальных.

Только Зелфа и я приготовились к этой церемонии заранее. За несколько недель до ухода тетя отвела меня в ту долину-вади, где умерла Рути, и показала место на дне оврага, заполненное гладкими овальными камушками. Она выбрала белый, совсем маленький, величиной с ноготь ее большого пальца. А я взяла красный с черными прожилками, размером с мой кулак, и передала ей. Теперь Зелфа вернула его, положив мне на ладонь, когда мы в последний раз посетили место, священное для нашей семьи.

Когда церемония прощания была закончена, Иаков привел нас на холм, где уже ждали работники со стадом скота. Мои матери не оглядывались назад, даже Зелфа, глаза которой были красными, но при этом оставались сухими.

Глава третья

Не так-то просто долгое время путешествовать с семьей, работниками, собаками и целым стадом скота, но отец тщательно всё продумал. Сам Иаков возглавлял процессию, опираясь на большой посох из оливкового дерева; по бокам от него важно вышагивали Левий и Симон. Позади них шли женщины и дети, слишком юные, чтобы следить за стадом: например, маленькие сын и дочь Узны держались за подол матери, а Зибату перевесила через плечо кусок ткани и несла там, как в колыбельке, свою девочку. Я сначала шла рядом с Зелфой, пытаясь облегчить ее печаль, но потом переместилась поближе к своей матери и Билхе, которые оживленно обсуждали, чем будут кормить всех на ближайшей стоянке, и не обращали на меня внимания. Вскоре я заскучала и передвинулась к Рахили, которая продолжала радостно улыбаться, даже когда солнце стало греть во всю силу. Сверток у нее за спиной был достаточно велик, чтобы вместить терафимов, и я была уверена: именно там они и находятся.

Иосиф, Тали и Исса, получившие приказ оставаться рядом с женщинами, обиженно дулись и пинали сандалиями камни на пыльной дороге – все трое считали себя достаточно взрослыми, чтобы выполнять более важную, мужскую работу.

Непосредственно за нами шли животные с тяжелой поклажей, Рувим присматривал за стадом и пастухами, среди которых были как его братья: Зевулон, Дан, Гад и Асир, так и работники: Номир, муж Зибату, и Зимри, отец детей Узны. Четыре собаки бежали по бокам от стада, уши их были плотно прижаты, как всегда у пастушьих псов, когда те охраняют скот. Напряженные взгляды своих карих глаз они отрывали от коз и овец, лишь когда приближался Иаков: каждая собака старалась хотя бы на мгновение прикоснуться к хозяину, получить от него мимолетную ласку, услышать звук его голоса.

Иуда шел позади стада, присматривая за отставшими. Я бы на его месте мигом соскучилась, поскольку не с кем было даже поговорить, но мой брат, казалось, наслаждался своим уединением.

Я была поражена тем, как растянулась наша процессия, и мне показалось, что мы обладаем великим богатством. Иосиф рассмеялся, когда услышал это, и заметил, что вся наша поклажа уместилась на одном осле и одном воле; но я всё равно гордилась тем, что сумел скопить отец, и полагала, что моя мать – настоящая царица.

Мы прошли совсем немного, когда Левий указал на фигуру впереди, сидевшую у края дороги. Когда мы приблизились, Рахиль воскликнула: «Инна!» – и побежала к своей подруге и наставнице. Повитуха была одета для путешествия, рядом с ней стоял осел, нагруженный одеялами и корзинами. Наш караван не остановился ради неожиданной встречи – нелепо было задерживать стадо там, где не имелось источника воды. Однако Инна подошла к нашему отцу, держа осла в поводу, и последовала за Иаковом, держась на шаг позади. Инна заговорила не с ним самим, а с Рахилью, но так, чтобы глава семейства услышал ее слова.

Повитуха выражалась весьма витиевато, и фразы ее казались мне довольно странными, особенно если учесть, что обычно она изъяснялась коротко и ясно, без лишних церемоний, иногда даже грубовато.

– О, моя возлюбленная подруга, – сказала Инна, – я не в силах видеть, как вы уходите прочь. Жизнь моя без вас стала бы пустой и одинокой, и я уже слишком стара, чтобы взять новую ученицу. Я хочу лишь присоединиться к вашей семье, быть среди вас до конца дней своих. Я согласна передать твоему мужу всё свое имущество в обмен на его защиту и место среди женщин в его шатрах. Я стану сопровождать вас, как рабы следуют за своим господином, я начну практиковать свое ремесло на юге и узнаю, что умеют тамошние повитухи.

Я буду служить вашей семье, ставить кирпичи для ваших женщин, лечить раны ваших мужчин, посвятив свое служение богине исцеления Гуле, во имя Иакова! – Так говорила повитуха. При этом хитрая женщина откровенно льстила моему отцу и всячески превозносила его, называя мудрым и добрым. Она даже объявила себя его смиренной служанкой.

Я была одной из многих, кто слышал тогда речи Инны. Левий и Симон шли рядом, им любопытно было узнать, чего хотела повитуха. Лия и Билха тоже ускорили шаг, дабы выяснить, почему Инна вдруг появилась на нашем пути. Даже Зелфа проявила интерес, забыв на время о своей печали.

Рахиль обернулась к Иакову, брови ее вопросительно приподнялись, а руки были молитвенно сложены на груди. Муж улыбнулся в ответ:

– Я приветствую твою подругу. Разумеется, пусть она идет с нами и служит нашей семье. Больше тут сказать нечего.

Рахиль поцеловала руку Иакова и на мгновение приложила ее к своему сердцу. Затем она отвела Инну и ее осла к нам и нашим животным, где женщины могли говорить свободнее.

– Сестра! – сказала Рахиль, обращаясь к повитухе. – Что все это значит?

Приглушенным голосом Инна поведала нам печальную историю. Ей довелось принимать роды, в результате которых на свет появился мертвый младенец, уродец с крошечной головкой и искривленными конечностями. Мать его была совсем еще юной, она забеременела сразу после первой крови.

– Слишком рано, – сердито сказала Инна. – Она была еще совсем девочкой, куда уж такой рожать.

Отец ребенка, напротив, был уже немолод. Этот невесть откуда взявшийся чужак, лохматый мужчина в одной набедренной повязке, привел свою жену к Инне. Когда ребенок и мать умерли, он обвинил повитуху в том, что это она принесла ему несчастье. Инна, которая провела три страшных дня, пытаясь спасти малолетнюю мать, не смогла сдержать язык. Измученная и удрученная, она назвала этого человека чудовищем и заявила, что он, наверное, был не только мужем, но и отцом роженицы, а затем плюнула ему в лицо.

Разгневанный незнакомец схватил ее за горло и задушил бы, не вмешайся вовремя соседи, привлеченные криками. Инна показала нам черные синяки на горле. Чужак потребовал, чтобы отец Инны заплатил ему за ущерб, причиненный смертью жены и ребенка, но у Инны не было, ни отца, ни брата, ни мужа. После смерти матери она жила одна. От родителей ей досталась небольшая хижина, а ремесло повитухи позволяло покупать зерно, масло, шерсть. Она никому не была обузой, и никто о ней не беспокоился. Но теперь злобный незнакомец потребовал ответа: почему местные жители терпят такую «мерзость», как одинокая женщина. «Такие женщины представляют опасность! – кричал он соседям Инны. – От них – сплошное зло! Где ваши судьи? Кто ваши старейшины?»

Повитуха испугалась. Самый влиятельный человек в их деревне, состоявшей из глинобитных домов, ненавидел Инну с тех пор, как она отказалась выйти замуж за его полоумного сына. Она боялась, что старейшина станет подстрекать против нее остальных и, возможно, дело даже закончится тем, что ее сделают рабыней.

– Не желаю жить среди этих глупцов! – Инна плюнула в пыль под ногами. – В поисках спасения и покровительства мои мысли обратились к вам, – сказала она, адресуя эти слова всем женщинам нашей семьи. – Рахиль знает, что я всегда хотела увидеть мир за пределами этих серых холмов, а Иаков относится к своим женам лучше, чем большинство мужчин, поэтому я подумала, что ваш уход-это знак и подарок богов. Должна признаться вам, сестры: я устала вкушать в одиночестве вечернюю трапезу. Я хочу видеть, как растут и взрослеют дети, которым я помогла появиться на свет. Я хочу праздновать новолуние среди друзей. Я хочу знать, что кости мои будут достойным образом упокоены после смерти. – Она обвела нас взглядом и широко улыбнулась. – И вот поэтому я здесь.

Женщины радостно улыбались ей в ответ, довольные, что с ними рядом теперь будет целительница. Рахиль многому научилась у повитухи, но моей тете было далеко до Инны с ее золотыми руками, огромным опытом и неизменной верой в лучшее. Зелфа усмотрела в появлении Инны доброе предзнаменование. Присутствие повитухи заметно улучшило ее настроение, чуть позже она даже запела: так, ничего особенного, простую детскую песенку о мухе, которая беспокоила кролика, и он проглотил надоедливое насекомое, но сам был съеден собакой; ту, в свою очередь, съел шакал, которого поймал лев; ну а его убил один очень хвастливый человек, которого боги Ан и Энлиль, желая проучить, схватили и отправили на небеса.

Каждый ребенок знал эту песню, равно как и все взрослые, которые тоже когда-то были детьми. Так что ближе к концу Зелфе подпевали все наши женщины и их дочери. Даже мои братья присоединились к хору, а Симон и Левий состязались в том, чтобы перепеть друг друга. Когда песенка закончилась, все захлопали в ладоши и засмеялись. Как сладко было освободиться от зловещей тени Лавана! Как замечательно было вступить в новую жизнь!

В тот раз я впервые услышала, как женщины и мужчины пели вместе; да и потом, на протяжении всего путешествия, границы между жизнью сильного и слабого полов стали размытыми, не такими четкими, как обычно. Мы присоединялись к мужчинам, когда надо было поить стадо, а они помогали нам распаковывать еду. Мы слушали, как они поют песни пастухов, обращенные к ночному небу и наполненные рассказами о созвездиях. Они же слушали наши «песни прялки». Мы вместе смеялись. Это было время жизни, время семьи. И оно походило на сон.

По большей части пели все перед сном или рано утром. В дороге было не до этого: мы были голодны, сильно болели ноги. Женщинам потребовалось несколько дней, чтобы привыкнуть к сандалиям: дома, в шатрах и вокруг них, мы обычно ходили босиком. Инна лечила наши волдыри и ссадины, массировала нам ступни ароматическим маслом тимьяна. Долгие переходы усиливали аппетит, и можно было только радоваться, что братья дополняли сухой хлеб и кашу пойманными в пути птицами и зайцами.

Инна научила женщин готовить дичь с незнакомой нам ярко-желтой приправой, которую покупала у торговцев, приходящих из дальних городов.

Отец говорил, что нам придется пересечь великую воду, но я как-то не задумывалась о значении этих слов. Когда с вершины холма перед нами открылся вид на реку, я была поражена. Ни разу прежде я не видела столько воды одновременно – да и никто из нас не видел, кроме Иакова и Инны. Сейчас я понимаю, что река была не слишком широкой в том месте, где мы ее переходили. Но всё же раз в двадцать шире ручьев, которые я знала в детстве. Освещенная заходящим солнцем, она протянулась по долине, как сверкающая дорога.

Мы подошли к броду: река здесь была неглубокой, дно было усыпано галькой, земля по берегам утрамбована колесами многочисленных повозок. Отец решил разбить лагерь и переночевать у реки, напоить животных, пополнить запасы воды.Перед ужином Иаков с женами совершили возлияние вина в великую реку Евфрат – так она называлась. Мы были не одни возле брода. По берегам расположились на ночлег торговцы, которые заинтересованно разглядывали нас, оторвавшись от трапезы и приготовлений ко сну. Мои братья бродили туда-сюда, разглядывали новые лица и странную одежду.

– Верблюд! – воскликнул Иосиф, и остальные поспешили к нему, чтобы посмотреть на необычное животное с веретенообразными ногами.

Я не могла пойти с братьями, но не жалела об этом. Зато у меня появилась возможность спуститься к реке, которая буквально притягивала меня.

Я долго стояла у самой кромки воды, пока последний отблеск дневного света не растаял в небе, и позже, после ужина, вновь вернулась, чтобы насладиться запахом реки, пьянящим, как ладан, тяжелым и загадочным, совершенно не похожим на тонкий сладкий аромат колодезной воды. Приземленная Лия наверняка учуяла бы здесь также вонь гниющих болотных трав и следов пребывания множества животных и людей, но я вдыхала и запоминала аромат этой воды, как дитя впитывает запах тела своей матери.

Я сидела у реки, даже когда все остальные уже заснули, болтала ногами в воде, пока кожа не сморщилась и не побелела. В лунном свете я наблюдала, как поток медленно несет листья деревьев. Меня убаюкивали журчание воды и мелкая рябь возле берега; я почти задремала, когда чьи-то голоса вернули меня к реальности. Выше по течению я заметила в сумраке две фигуры, двигавшиеся по самой середине реки. На мгновение я вообразила, что это речные демоны или водяные звери, которые утащит меня на глубину. Я понятия не имела, что люди могут перемещаться по такой большой воде, – и я никогда прежде не видела, чтобы кто-нибудь плавал. Но вскоре я догадалась, что то были просто люди, египтяне, те самые, которые привели к реке верблюда. Они разговаривали между собой на каком-то странном языке, словно бы мурлыкали. Их смех был тихим, но вода далеко разносила звуки. Я не пошла в шатер, пока они не покинули воду, оставив реку в безмятежности.

Утром отец и братья перешли реку, даже не остановившись, лишь приподняв одежду, чтобы меньше намочить ее. Женщины повесили сандалии на пояса и застенчиво хихикали, поскольку приходилось демонстрировать всем ноги. Зелфа негромко напевала речную песню. Близнецы бросились вперед, осыпая друг друга брызгами. Но я боялась. Несмотря на очарование реки, я видела, что в самом глубоком месте брода вода доходила отцу до пояса. Это означало, что я там погрузилась бы по шею и вода могла целиком поглотить меня! Я хотела взять маму за руку, как маленький ребенок, но Лия несла на голове сверток, удерживая его обеими руками. Все женщины что-то переносили, а я была слишком гордой, чтобы попросить о помощи Иосифа.

Но бояться не было времени. Вьючные животные шли следом за мной, заставляя меня двигаться вперед; поэтому я вошла в реку, чувствуя, как вода поднимается сначала по лодыжкам, а затем по бедрам.

Прикосновение потока было ласковым и мягким. Потом вода покрыла мои живот и грудь, и я засмеялась. Оказывается, это совсем не страшно! Вода не угрожала, она словно бы заключала меня в объятия, которые не хотелось разрывать. Я еще медлила, когда мимо прошел наш вол с поклажей, а за ним и остальные животные. Я двигала руками по воде, чувствуя, как она удерживает их на поверхности, наблюдала за волнами, разбегающимися от каждого моего жеста. Я подумала тогда, что все это – настоящее волшебство. Река показалась мне чем-то священным.

Я наблюдала, как овцы выгибали шеи и высоко поднимали головы, как козы с широко раскрытыми глазами торопились на берег, едва касаясь дна копытами. Следом за ними двинулись собаки, которые умели проделывать странный трюк: перемещаясь по воде, они энергично молотили лапами, скользили вдоль поверхности и фыркали – удивительно, но наши псы умели плавать не хуже, чем египтяне.

Наконец ко мне подошел Иуда, замыкавший движение стада. Вода явно пугала его – как и меня несколько мгновений тому назад, пока я стояла на берегу.

– Сестра! – окликнул он меня. – Очнись и пошли со мной! Возьми меня за руку!

Я потянулась к брату, но потеряла равновесие и упала назад. Иуда подхватил меня и потащил. Я лежала на спине, глядя в небо, и вдруг поняла, что вода держит меня.

– Ого! – Из моего рта вырвался возглас изумления.

«Это речной демон, – подумала я. – Меня подхватил речной демон».

Но уже в следующее мгновение Иуда вытащил меня на камни у берега, и то дикое и странное ощущение невероятной легкости тела и нежных объятий реки, которое я прежде испытывала, исчезло.

Позже той ночью, когда мы укладывались спать в шатре, я поведала матерям, что увидела и почувствовала на берегу реки, а затем в воде, во время переправы. Зелфа заявила, что меня околдовало божество реки.

Лия протянула руку и сжала мое запястье, успокаивая нас обеих. Но Инна сказала:

– Ты дитя воды. Это твой дух ответил духу реки. Когда-нибудь ты должна поселиться возле реки, Дина. Только тогда ты будешь счастлива.

Я наслаждалась каждым мгновением путешествия в Ханаан. Пока я была занята делом, взрослые женщины не запрещали мне ходить, куда захочется, и я бродила от начала каравана к самому его концу и обратно, пытаясь быть повсюду и видеть все. Должно быть, земля и небо менялись по мере нашего продвижения, но я помню лишь отдельные моменты. Как-то раз Рахиль и Инна взяли меня с собой, отправившись собирать травы и цветы в горах, которые становились всё круче и состояли теперь из островерхих скал. Меня удивляло, что деревья здесь росли так густо, что даже тонкие фигурки Рахили и Инны с трудом протискивались между стволами. На некоторых деревьях были необычные зеленые иглы, сок которых пачкал пальцы, – и следы его держались потом весь день.

Но больше всего мне нравилось разглядывать людей и повозки на дороге. Шли караваны в Египет, нагруженные кедром; тянулись вереницы рабов в Дамаск; ехали торговцы из Сихема в Кархемыш, оставшийся позади, там, где мы жили прежде. Так много странных людей проходило мимо нас: взрослые мужчины с бритыми лицами (они выглядели, как мальчики) и другие мужчины: огромные, черные, обнаженные!.. Хотя женщин на дороге было намного меньше, иногда я замечала матерей, закутанных в черные покровы, обнаженных рабынь, а как-то раз увидела танцовщицу, на груди у которой висело украшение из медных монет.

Иосиф, как и я, был очарован происходящим; иногда он перебегал на другую сторону дороги, чтобы получше рассмотреть необычное животное или странное одеяние. Я была слишком застенчива, чтобы следовать за ним, да и мои матери не разрешили бы мне этого. Но брат рассказывал о том, что увидел, и мы вместе удивлялись новому миру, который открывался перед нами.

Однако я не делилась с Иосифом наблюдениями за нашей семьей. Я понимала, что следить за своими родителями и братьями дурно, но мне не терпелось побольше узнать о домочадцах, особенно об отце. Поскольку Иаков каждый день проходил часть пути рядом с нами, я подмечала, как он общается с моими матерями. Вот он говорит с Лией о провизии и планах на будущее, а потом рассказывает Рахили о своей поездке на север, в Харран. Он старался ни одну из женщин не обделять своим вниманием.

Зелфа склоняла голову, когда подходил Иаков, и он обращался к ней мягко, но всё же эти двое разговаривали редко. Иаков улыбался Билхе, ласково и снисходительно, как ребенку. Она была единственной, кого он гладил по мягким черным волосам. Это был жест родственный и нежный, в нем сквозили и любовь, и бессилие перед младшей из жен. Билха ничего не говорила в ответ, но чуть заметно краснела от такой мимолетной ласки.

Я заметила, что привязанность Рувима к Билхе со временем не исчезла. Большинство братьев по мере взросления отдалялись от своих матерей и тетушек. Все, кроме Рувима, которому нравилось задерживаться возле женщин, особенно около Билхи. В пути он, кажется, постоянно следил, где она и что делает. Когда Рувим окликал Билху, та отвечала: «Да, брат», – хотя он приходился ей племянником. Билха никогда ни с кем не говорила о Рувиме, я ни разу не слышала, чтобы она произнесла его имя, но их взаимная привязанность была очевидной, и это меня радовало.

Если от Рувима никаких сюрпризов ждать не приходилось, то Иуда, напротив, был беспокойным и непредсказуемым. Он сам вызвался идти позади стада, но иногда заставлял одного из младших братьев занять его пост, а сам отправлялся бродить вдоль каравана и вокруг дороги. Он поднимался на вершину скалы, махал нам рукой, а затем исчезал до наступления темноты.

– Он еще молод для этого, но испытывает голод и жаждет женщину, – как-то вечером заметила Инна в разговоре с Лией, когда Иуда подошел к костру в поисках ужина.

Я присмотрелась к Иуде: тело его приобрело мужские формы, руки были мускулистыми, а ноги волосатыми. Он был самым красивым из братьев. Зубы у него были просто великолепные, белые и ровные; он редко улыбался, и потому они сверкали неожиданно, привлекая внимание. Многие годы спустя, впервые увидев жемчуг, я вспомнила о зубах Иуды. А тогда, подумав о нем как о почти взрослом, я пришла к выводу, что Рувим и вовсе зрелый мужчина – он достиг тех лет, когда женятся и заводят детей. Он был ненамного моложе Номира, дочь которого уже начинала ходить. Симон и Левий тоже были достаточно взрослыми, чтобы взять жен. И тут-то я поняла еще одну причину нашего ухода из Харрана: отец хотел, чтобы его сыновья нашли себе невест, чье приданое не попало бы в загребущие руки Лавана. Я спросила у матери, верна ли моя догадка, и она коротко ответила: «Ну конечно». Помню, как горда я была своим житейским опытом и проницательностью.

В пути никто больше не говорил о Лаване. Шли дни, луна таяла; казалось, мы навсегда освободились от хватки деда. Иаков иногда останавливался, подходил к Иуде, замыкавшему процессию, и смотрел назад, на дорогу, вероятно, опасаясь, уж не догоняет ли его тесть. Но чаще мысли отца были обращены вперед, к Эдому; он думал о встрече с братом Исавом, которого не видел вот уже двадцать лет. И чем дальше отходили мы от Харрана, тем больше Иаков говорил об Исаве.

Вечером накануне новолуния мы остановились пораньше, чтобы хватило времени поставить Красный шатер и приготовить еду на три дня, принадлежавшие женщинам. Поскольку нам предстояло задержаться в этом месте дольше, чем на одну ночь, отец приказал установить также и мужской шатер. Он выбрал место рядом с живописным ручьем, на берегах которого в изобилии рос дикий чеснок. Запах хлеба вскоре заполнил лагерь, появились большие кастрюли тушеного мяса; теперь мужчины обеспечены едой на те несколько дней, когда женщины не будут работать.

Еще до захода солнца Лия с сестрами, Инна и другие вошли в Красный шатер. Я осталась снаружи, чтобы накормить мужчин. Никогда еще мне не приходилось так много работать. Задача была совсем не простая: обслужить за ужином четырнадцать мужчин и мальчиков, а также двух маленьких детей, после чего отнести еду в шатер женщинам. Мне должна была помогать Зибату, но она постоянно отвлекалась на свою малышку.

Я гордилась тем, что кормила всю семью, совсем как взрослая. Но присоединившись наконец с наступлением темноты к женщинам в шатре, я была счастлива возможности отдохнуть. В ту ночь я крепко спала, и мне снилось, будто бы я носила корону и лила воду. Зелфа сказала, что это предвещает скорое взросление. Однако пробуждение оказалось не таким прекрасным, как сон: я вдруг услышала голос Лавана. Увы, это не был ночной кошмар. Мой дед прибыл собственной персоной и требовал восстановить справедливость.

– Отдайте мне вора, который забрал моих идолов! – ревел он. – Где мои терафимы?

Я выбежала из шатра как раз вовремя, чтобы увидеть, как Иаков, держа в руке посох из оливы, подходит к тестю. За спиной Лавана стояли его сыновья Беор и Ке-муэль, а также трое работников из Харрана; последние, правда, смотрели в землю, а не в лицо Иакову, которого очень уважали.

– Кого это ты называешь вором? – спросил Иаков. – Кого смеешь обвинять, старый дурак? Меня, который двадцать лет служил тебе верой и правдой? До вашего вторжения здесь не было воров.

Резкий тон зятя ошеломил Лавана.

– Я обеспечил тебе благополучную старость, – продолжал Иаков. – Я честно работал на тебя всё это время. Я не взял ничего такого, что бы мне не принадлежало. Я забрал с собой лишь то, что ты сам согласился отдать мне, хотя плата и была явно несправедливой. Твои дочери – мои жены, и они не хотят тебя видеть.

Твои внуки – мои сыновья, и они ничего тебе не должны. Пока я жил на твоей земле, то проявлял уважение, которого ты не заслуживал, но теперь я не связан с тобой никакими обязательствами.

К этому времени все мои братья собрались вокруг Иакова, и вместе они выглядели как вооруженный отряд, готовый к бою. Даже Иосиф крепко держал в руках посох. Воздух внезапно показался мне хрупким от ненависти.

Лаван отступил на шаг.

– Сын мой! Зачем ты мне все это рассказываешь? – Тон старика вдруг стал мягким и дружелюбным. – Я здесь лишь для того, чтобы попрощаться с семьей, со своими любимыми дочерями и внуками. Мы ведь родные люди. Ты мой племянник, и я люблю тебя как сына. Ты неправильно истолковал мои слова. Я хочу поцеловать своих родственников и благословить их на прощание. – Старик широко раскрыл ладони и склонил голову, как собака, демонстрирующая подчинение хозяину. – Разве бог Аврама не бог моих отцов? Он велик, кто спорит. Но, сын мой, – продолжил Лаван, заглядывая в лицо Иакова, – а как же другие мои боги? Что ты с ними сделал?

– О чем ты говоришь? – удивился отец.

Лаван сузил глаза и тихо, но уверенно заявил:

– Моих идолов украли, они исчезли из шатра в момент вашего отъезда. Я пришел, чтобы потребовать их назад, для себя и своих сыновей. Почему ты хочешь лишить нас защиты терафимов? Неужели ты боишься их гнева, хотя поклоняешься только своему богу, единому и безликому?

Иаков плюнул под ноги Лавана.

– Я ничего не брал. В моей семье нет ничего, что принадлежит тебе. В моих шатрах нет места ворам.

Но Лаван твердо стоял на своем:

– Мои терафимы дороги мне, племянник. Я не уйду без них.

Иаков пожал плечами.

– Твоих идолов здесь нет, – сказал он. – Можешь сам всё осмотреть. – С этими словами отец развернулся спиной к Лавану и ушел в лес, вскоре скрывшись из виду.

И Лаван начал поиски. Мои братья стояли, скрестив руки на груди, и наблюдали, как старик развязывает каждый узел, разворачивает каждый свернутый шатер, просеивает зерно сквозь пальцы, запуская руки в каждый мешок, сжимая его и ощупывая снаружи. Когда дед подошел к шатру Иакова, Симон и Левий попытались преградить ему путь, но Рувим жестом велел братьям отойти в сторону. Правда, они втроем вошли внутрь вслед за Лаваном и смотрели, как он роется в одеялах, поднимает ковер на полу и даже стучит по земле, проверяя, нет ли там ямы.

Солнце уже клонилось к закату, а Лаван все продолжал искать. Я бегала туда-сюда, от мест его поисков в Красный шатер, сообщая матерям все, что мне удалось увидеть. Их лица были невозмутимы, но я знала, что они волнуются. Я никогда не видела, чтобы женщины работали во время новолуния, но на этот раз все четыре сестры усердно занимались прядением.

Обыскав жилище Иакова, Лаван уставился на Красный шатер – все прочие места он уже проверил. Немыслимо было, чтобы нормальный мужчина по своей воле отправился в женский шатер, тем более в новолуние. Мужчины и мальчики больше всего боялись кровоточащих женщин, причем в особенности своих собственных дочерей.

Лаван проворчал что-то себе под нос, приближаясь к женскому шатру. У входа он остановился и оглянулся через плечо. Он посмотрел на своих сыновей и внуков, а затем решительно откинул лоскут, служивший дверью, и вошел внутрь. Воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая только хриплым дыханием старика. Он нервно огляделся: все женщины замерли в неподвижности, не решаясь поднять на него глаза. Наконец Лаван, издав тяжкий вздох, двинулся к груде одеял. Рахиль поднялась со своего места на соломе. Она смотрела прямо на незваного гостя, и на лице ее не отражалось ни гнева, ни страха. Мало того, моя тетя с удивительным спокойствием сказала:

– Это я их взяла, отец. Да, все терафимы у меня. Все твои боги. Они здесь. Я сижу на них. Терафимы нашей семьи теперь омыты моей месячной кровью, так что твои домашние боги осквернены столь безнадежно, что их уже невозможно очистить никакими жертвами.

Забери их, если хочешь. – Рахиль говорила так спокойно, будто речь шла о сущих пустяках. – Я выну идолов из соломы и даже могу обтереть их насухо, если ты пожелаешь, отец. Но, думаю, теперь их сила обернется против тебя. С этого момента ты остался без их защиты.

У всех присутствующих перехватило дыхание. Глаза Лавана расширились, он задрожал. Старик уставился на свою прекрасную дочь, которая чуть ли не светилась в розовом сиянии, падавшем на нее сквозь ткань Красного шатра. Долгое и страшное молчание повисло после слов Рахили, а потом Лаван развернулся и опрометью выбежал из шатра. Снаружи он лицом к лицу столкнулся с Иаковом, который только что вернулся в лагерь.

– Ну что, ты ничего не нашел? – поинтересовался зять, который был абсолютно уверен в своей правоте. Лаван промолчал, и Иаков продолжил: – В моих шатрах нет воров. Это наша последняя встреча, старик. Пора закончить наш спор.

Лаван ничего не сказал про своих терафимов. Он лишь широко раскрыл ладони и кивнул.

– Пойдем. – Он жестом предложил Иакову следовать за ним – туда, где остановились его повозки. Мои братья пошли за ними в качестве свидетелей.

Лаван и Иаков взяли по десять камней и сложили их, один за другим, рядами, возведя таким образом между собой границу. Лаван вылил на камни вино, а Иаков масло. Каждый из мужчин поклялся впредь хранить мир, коснувшись бедра противника. Затем Иаков спустился по склону к нашему лагерю. Мы все в последний раз видели Лавана и сочли это благословением. Иаков стремился как можно скорее уйти с того места, так что на следующее утро Красный шатер разобрали и мы продолжили путешествие в землю, где родился наш отец.

Теперь Иакова полностью поглотили воспоминания об Исаве. Спустя двадцать лет он всё еще видел перед собой лицо брата в тот момент, когда Исав до конца понял, что произошло.

Мало того что Иаков предал его, украв благословение любимого отца, так еще стало ясно, что за всем этим стояла Ревекка, их мать, в очередной раз выказавшая явное предпочтение младшему сыну.

Иаков смотрел в лицо брата, пока тот осознавал всю степень предательства, и чувствовал нестерпимый стыд. Он почти физически ощущал боль Исава, словно сам был на месте обманутого брата: его словно бы пронзил невидимый, но очень острый кинжал. Каждый раз, снова и снова излагая по вечерам у огня эту историю своим детям и женам, Иаков подробно описывал, как его старший брат воспылал гневом и поклялся отомстить. Страх Иакова был столь велик, что стирал всякую память о любви Исава, с которым они прежде были очень дружны. Наш отец забыл старые добрые времена, и Исав в его рассказах неизменно превращался в мстительного демона. Я, например, представляла дядю красноликим и рыжим, словно лисица, с руками толстыми и крепкими, как стволы деревьев. Этот страшный образ преследовал меня в ночных кошмарах и постепенно превратил увлекательное путешествие в дорогу навстречу неизбежной смерти.

Я была не единственной, кто погружался в пучину страха. С тех пор как Иаков стал рассказывать нам эти свои истории про Исава, мужчины и женщины прекратили петь. В течение многих дней после окончательного прощания с Лаваном все шли молча, и даже Иуда больше не желал брести в одиночестве позади стада.

Вскоре путь нам преградила другая река, и она изгнала Исава из моих мыслей. Обрадовавшись возможности снова увидеть настоящую воду, я подбежала к берегу, чтобы насладиться ароматом и звуками реки.

Отец тоже выглядел бодрее, воодушевленный предстоящей переправой. Он объявил, что в тот же день мы поставим лагерь на дальнем берегу, и собрал старших сыновей, чтобы раздать им поручения.

Хотя эта река была намного уже прежней, которую мы пересекали на севере, она оказалась глубже, да и течение тут было заметно быстрее.

Здесь листья не кружили медленно по поверхности потока, а устремлялись вдаль, словно преследуя желанную добычу. Надо было действовать быстро, так как солнце уже клонилось к закату.

Инна и Зелфа совершили возлияния божеству реки, как раз когда первое животное из нашего стада было заведено в воду и направилось к противоположному берегу. Мелких животных мужчины связывали по двое и брали с обеих сторон, буквально перетаскивая их по воде. Собаки работали до изнеможения. Мы чуть не потеряли одного пса, подхваченного стремниной, но Иосиф успел вовремя поймать его; это сделало его героем в глазах братьев, правда, ненадолго.

Все мужчины устали. Даже Иуда пошатывался от усилий, направляя перепуганных животных через большую воду. Но река была милосердна и не забрала никого из стада. К тому времени, когда солнце легло на вершины деревьев, оставалось переправить только вола, ослов, женщин и младенцев.

Рувим и Иуда долго боролись с испуганным волом, который ревел так, словно его волокли на убой. Потребовалось немало времени, чтобы перетащить упрямца на другой берег, и к тому времени уже спустились сумерки. Мы с матерью были последними, на этот раз она крепко держала меня за руку, чтобы меня не унесло течением. Когда мы вышли на дальний берег, уже совсем стемнело и на той стороне остался только мой отец.

Иаков окликнул через воду Рувима. И тот мгновенно отозвался:

– Я здесь, отец.

– Присматривайте за животными, шатер не ставьте, ночь достаточно теплая. Я перейду к вам с первым светом. Будьте готовы сразу двинуться в путь.

Моей матери не понравился план Иакова, и она сказала Рувиму, чтобы он позвал отца, велела предложить ему перебраться через реку сейчас и провести ночь с нами. Но Иаков не согласился.

– Передай матери, чтобы не боялась. Я не ребенок и не беспомощный старик. Я буду спать под открытым небом, как в юности, когда шел на север.

Будьте готовы рано утром идти дальше, – сказал Иаков, и больше ничего он в тот день не говорил.

Луна еще только-только народилась, поэтому ночь выдалась темная. Вода сделала бы воздух свежим и прекрасным, если бы не мокрые шкуры животных, источавшие тяжелый мускусный запах. Овцы, не привыкшие к сырости и прохладе, время от времени блеяли. Я пыталась бодрствовать, чтобы прислушаться к музыке стремительной реки, но на этот раз журчание потока убаюкало меня. Все спали глубоким сном. Наверное, если бы отец закричал на том берегу, никто из нас его бы не услышал.

Перед восходом солнца Рувим с Лией уже были на берегу, готовые встречать Иакова, но отец не появился. Стихло утреннее приветствие птиц, солнце подсушило росу, но его не было видно. По команде матери Рувим, Симон и Иуда погрузились в воду, чтобы вернуться и поискать отца. Они нашли его избитым и обнаженным посреди вытоптанной поляны в кустах. Рувим поспешил назад к нам, закричал, чтобы быстрее несли одежду, прикрыть наготу нашего отца, а затем перенес его через реку.

Всеобщее молчание сменилось хором стонов и приглушенных восклицаний, когда мы увидели Иакова – без сознания, на руках сына; левая нога свисала под странным углом, как будто бы больше уже не принадлежала его телу. Инна бросилась вперед и приказала скорее поставить мужской шатер. Билха развела огонь. Мужчины стояли неподвижно, не зная, что делать. У Рувима не было ответов на наши вопросы, и потому все замолчали.

Наконец Инна вышла из шатра и коротко сказала:

– Лихорадка.

Рахиль стрелой бросилась за своими травами. Инна жестом велела Рувиму следовать за ней в шатер, и несколько мгновений спустя мы услышали ужасный, просто животный крик: это Рувим под руководством Инны вправил отцу вывихнутую ногу. Но последовавшие затем тихие стоны были еще страшнее крика.

Всеми позабытая, я тихо сидела у входа в шатер, наблюдая за решительными, раскрасневшимися лицами Инны и Рахили, которые сновали туда-сюда. Я видела, как губы моей матери плотно сжимались, превращаясь в тонкую линию, когда она склоняла голову, чтобы узнать от целительниц новости. Я слушала сквозь стены шатра, как отец ругал синего речного демона и призывал армию ангелов побороть могучего врага, восставшего из воды. Зелфа бормотала молитвы Гуле, а Инна напевала песни древних богов, которые носили абсолютно незнакомые мне имена: Нинтинугга, Нинисинна, Баба.

Я слышала, как отец плачет и молит брата о милосердии. Я слышала, как Иаков, отец одиннадцати сыновей, зовет свою мать: «Эма, Эма» – словно потерянный ребенок. И как Инна утешает его и уговаривает выпить отвар, сюсюкая с больным, словно с младенцем.

В тот бесконечный день никто не ел и не работал. Вечером я уснула всё там же – у шатра, и сны мои пронизывали крики отца и бормотания матерей. На рассвете я проснулась, ошеломленная тишиной. Я в ужасе вскочила на ноги, уверенная, что отец умер. Теперь всех нас пленит Исав, мы станем его рабами. Но когда я заплакала, рядом появилась Билха и обняла меня.

– Ну что ты, малышка, – сказала она, поглаживая мои спутанные волосы. – С отцом все в порядке, он здоров. Иаков очнулся и теперь спокойно спит. Твои матери тоже уснули, они устали от тяжелых трудов.

К исходу второго дня отец уже достаточно оправился после внезапного испытания, чтобы сидеть у входа в шатер, когда ему принесли ужин. Нога все еще болела, и он едва мог ходить, но глаза его снова стали ясными, а руки больше не дрожали. На этот раз я уснула без страха.

Мы провели два месяца возле реки Яббок, пока Иаков окончательно не поправился. Был разбит лагерь, установлены шатры для женщин и для работников. Жизнь обрела распорядок: мужчины пасли скот, женщины готовили. Мы построили печь из речной глины; так здорово было снова есть свежий хлеб, мягкий и теплый, вместо порядком надоевших дорожных сухарей, приправленных пылью.

В первые дни болезни Иакова пришлось зарезать двух овец, чтобы варить ему укрепляющие бульоны, так что на некоторое время мы были обеспечены мясом. Столь редкое угощение сделало болезнь отца похожей на праздник. Однако когда здоровье Иакова восстановилось, к нему вновь вернулся страх – причем с удвоенной силой и в новом обличье. Теперь Иаков мог говорить только о мести своего брата: он запомнил с той роковой ночи схватку с целой армией ангелов и считал ее предвестием большой битвы. Все попытки успокоить Иакова привели к тому, что он лишь стал еще более подозрительным, так что даже отослал прочь мягкого и заботливого Рувима. Вместо него он приблизил Левия, который мрачно соглашался с самыми кошмарными ожиданиями отца.

В разговорах между собой матери пытались найти объяснение последнего сна Иакова, настолько могучего, способного перенести его в иной мир. Они тревожились и обсуждали, как их муж поступит дальше. Не было ли ошибкой отправить посыльного к Исаву? Вдруг он теперь первым нападет на них? Не разумнее ли было бы обратиться за помощью к их отцу, Исааку? Возможно, женщинам следует отправить своего гонца к Ревекке, которая приходится им не только свекровью, но и родной тетей? Но вот о чем мои матери ни разу не упомянули, так это о переменах, произошедших с их супругом. Уверенный в себе человек внезапно стал пугливым и подозрительным, а его прежние нежность и заботливость вдруг уступили место требовательности и даже холодности. Вероятно, Лия и ее сестры считали это проявлениями болезни, а может, попросту не замечали того, что видела я.

Мне ненавистно было любое упоминание об Исаве, хотя через некоторое время страх сменился скукой. Мои матери не обратили внимания на то, что я начала сторониться их шатров. Они были слишком озабочены состоянием Иакова и тем, что будет дальше, а работы для меня почти не находилось.

Вся наша шерсть была спрядена в нити, а ткацкие станки не распаковывали, так что мои руки изнывали без дела. Никто не посылал меня за водой или за шерстью, не было тут и огорода, бесконечно требующего прополки. Детство мое подходило к концу, и никогда прежде – да и потом тоже – я не была такой свободной.

Мы с Иосифом исследовали реку. Мы бродили по ее берегам и наблюдали за крошечными рыбками, роившимися в мелких заводях. Мы охотились на лягушек, ярко-зеленых, в отличие от тех сероватых, что попадались в нашей родной долине. Я собирала дикие травы, а Иосиф ловил кузнечиков, которых мы ели с медом. Мы окунали ноги в прохладную быструю реку и плескались, пока одежда наша не промокала. А после этого ждали, когда она высохнет на солнце, обретя запах ветра и вод Яббока.

Как-то раз мы отправились вверх по течению и обнаружили нерукотворный мост – череду плоских камней, по которым можно было без труда перейти на другой берег. Некому было запретить нам это, и мы вскоре обнаружили то самое место, где был ранен наш отец. Мы догадались об этом по прогалине, окруженной восемнадцатью деревьями, по вытоптанной траве и поломанным ветвям кустов. Нашли мы и выжженное место на земле, где горел большой огонь.

Волосы у меня на шее встали дыбом, и Иосиф взял мою руку, его ладонь тоже вспотела от страха. Оглядевшись, мы не услышали ничего: ни пения птиц, ни шепота листьев на ветру. У обугленной полянки не было запаха, и даже солнечный свет казался здесь приглушенным, а воздух – мертвым, как Рути, когда она лежала в вади. Я хотела уйти, но не могла даже пошевелиться. Иосиф позже признался, что он тоже хотел убежать, но его ноги точно вросли в землю. Мы подняли глаза к небу, ожидая возвращения грозных ангелов, но небеса остались пусты. Мы застыли неподвижно, словно камни, ожидая неизвестно чего.

И туг раздался треск деревьев – оглушительный, словно гром. Мы оба вскрикнули, точнее, попытались вскрикнуть, но из наших открытых ртов не вылетело никаких звуков, и увидели, как из зарослей на прогалину выбежал черный кабан.

Он мчался прямо на нас по вытоптанной траве. Мы снова закричали, на этот раз тихо, но все же по-настоящему, и нам показалось, что копыта зверя, надвигавшегося на нас со скоростью газели, не издавали никакого шума. Я подумала, что сейчас мы оба умрем, и мои глаза наполнились слезами от жалости к нашим матерям, мне почудилось, что позади раздается плач Лии.

Я повернулась, чтобы найти ее; там никого не оказалось, но заклятие было разрушено, мои ноги обрели свободу, и я побежала к реке, потянув за собой брата.

«Может, ангелы на нашей стороне», – подумала я, добежав до камней через реку.

На первом же из них Иосиф оступился; нога его соскользнула, и он разодрал ее до крови. Теперь уже он в полную силу закричал от боли. Этот крик, казалось, остановил кабана на полпути, и животное вдруг упало, словно пораженное копьем. Иосиф мгновенно оправился и догнал меня на берегу, и мы обнялись, дрожа от волнения и восторга, под журчание воды, шелест листьев и испуганный стук собственных сердец.

– Что это было за место? – спросил брат, но я лишь покачала головой.

Мы снова взглянули на кабана, на прогалину среди деревьев, но зверь исчез, и теперь глазам нашим предстала самая обычная и даже красивая картина: птицы с щебетом перелетали с ветки на ветку, а деревья чуть трепетали на ветру. Я вздрогнула, и Иосиф сжал мою руку. Мы поклялись хранить наше приключение в тайне.

Но с тех пор брат мой уже никогда не был прежним. С того самого дня он мечтал том, чтобы обрести силу снов, которой обладал наш отец Иаков. Сначала он одной только мне рассказывал о чудесных встречах с ангелами и демонами, о танцующих звездах и говорящих животных. Но вскоре его сны стали слишком значительными, чтобы ограничиваться лишь моими ушами, – Иосифу был нужен большой мир.

Глава четвертая

Мы с Иосифом возвращались в лагерь, опасаясь, что наше отсутствие заметили и теперь начнутся расспросы, что да как: было бы очень непросто утаить случившееся от наших наблюдательных матерей. Но никто не видел, как мы вернулись. Все глаза были обращены к незнакомцу, стоявшему перед Иаковом. Он говорил с южным акцентом, торопливо, как принято в тех краях, и первые слова, которые я услышала из его уст, были «мой отец». Я потихоньку обошла окружившую пришельца толпу, чтобы заглянуть ему в лицо, и сразу решила, что он является нашим родственником.

Так оно на самом деле и оказалось: это был Елифаз, старший сын Исава, мой двоюродный брат, внешне настолько похожий на Иуду, что я зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть от удивления. Те же темно-рыжие волосы, такое же красивое лицо; вот только ростом юноша был выше не только Иуды, но и даже Рувима. А жесты у Елифаза были точь-в-точь, как у нашего Рувима: положив левую руку на пояс и то сжимая, то разжимая правую ладонь, он точно так же склонял голову набок, когда говорил. Он принес нам новости, которых мы так долго ждали и так сильно боялись.

– Мой отец прибудет до заката, – сказал Елифаз. – Он придет с моими братьями, а также своими работниками и рабами, всего с ним будет сорок человек, включая женщин. Среди них и моя мама, – добавил молодой человек, обернувшись к моим матерям, которые вежливо улыбались, превозмогая страх.

Пока Елифаз говорил, лицо моего отца оставалось непроницаемой маской, совершенно бесстрастной. Однако в сердце своем он сокрушался и плакал. Все его хитроумные планы относительно того, как лучше разделить сыновей, чтобы Исав не смог уничтожить их одним ударом, теперь были разрушены.

Сколько вечеров провел Иаков, раздавая сыновьям указания: каких животных следует принести в дар, чтобы просить о примирении, а каких надо заранее спрятать, чтобы Исав не узнал об их существовании, – и вот, пожалуйста, все его усилия оказались тщетными. Женщины даже не успели приступить к разделу нашего добра, отобрав то, что отец хотел подарить брату в надежде уберечь семью от его гнева.

Теперь Иаков оказался в ловушке и проклинал себя за то, что слишком долго размышлял о демонах и ангелах и это затуманило его всегда столь практичный разум, так что в результате шатры наши не были защищены, а река сделала отступление невозможным. Однако Иаков ни чем не выдал племяннику охвативший его ужас. Он поприветствовал Елифаза с подобающей учтивостью и поблагодарил за послание. Он пригласил его в свой шатер и предложил отдохнуть, отведать нашу еду и питье. Лия отправилась готовить угощение. Рахиль принесла ячменное пиво, но женщины не спешили, чтобы у мужа было время все обдумать.

Пока Елифаз отдыхал, Иаков нашел мою мать и велел женам надеть самые лучшие одежды и приготовить подношения. Он собрал сыновей, приказав им также предстать перед родней в самом красивом одеянии, но велел припрятать кинжалы, чтобы Исав не мог убить их слишком легко. Всё было исполнено быстро, и, когда Елифаз закончил трапезу, мы были готовы двинуться в путь и встретиться с родичами.

– Да не нужно все это, дядя, – сказал Елифаз, заметив наши приготовления. – Отец сам придет к тебе. Почему бы тебе просто не подождать его здесь?

Но Иаков решительно возразил:

– Нет. Я должен приветствовать брата, как подобает встречать человека его положения. Мы выйдем навстречу, чтобы приветствовать Исава.

Оставив в лагере только работников и их жен, Иаков повел нас вперед. Елифаз шел рядом с ним, а братья гнали двенадцать сильных коз и восемнадцать здоровых овец.

Я видел, как Лия с грустью и тревогой оглянулась через плечо, но затем мама быстро овладела собой, придав лицу выражение полнейшей безмятежности.

Мы шли недолго – наши длинные одежды не успели еще запылиться, как вдруг отец остановился и оперся на посох. Вдали, на противоположной стороне пологой долины, он узрел Исава. Иаков вышел ему навстречу один, чтобы поприветствовать брата, и Исав сделал то же самое, а их взрослые сыновья шли чуть позади своих отцов. Стоя на холме, я со страхом наблюдала, как двое мужчин встали лицом к лицу. В следующее мгновение мой отец опустился на землю и распластался перед братом ниц. На мгновение мне почудилось, что его подкосили невидимые стрелы или копья. Но затем он встал на колени и низко поклонился, снова и снова касаясь праха под ногами Исава, и так семь раз. Так раб приветствует хозяина. Моя мать отвернулась, сгорая от стыда.

Видимо, мой дядя тоже был огорчен поведением брата, потому что наклонился и взял Иакова за руку, сокрушенно покачивая головой. Я стояла слишком далеко, чтобы разобрать слова, но все мы видели, что мужчины заговорили спокойно: сначала присели рядышком на землю, а затем вместе встали.

И тогда произошло немыслимое. Исав обнял моего отца. Братья мои немедленно напряглись: они держали руки на кинжалах, спрятанных в поясах. Но Исав вовсе не собирался причинять вред Иакову, а, напротив, поцеловал его. Он прижал его к себе, и объятия их были долгими, а когда наконец братья отпустили друг друга, Исав совершенно по-мальчишески толкнул Иакова в плечо. А затем провел рукой по его волосам, и оба рассмеялись; теперь можно было поверить, что некогда эти двое делили материнскую утробу, хотя один был темноволосым, высоким и стройным, а другой – рыжим и коренастым. Отец что-то сказал брату, и Исав снова обнял его, но на этот раз никто из них не смеялся. Рувим позже рассказывал, что щеки обоих были мокрыми от слез, а мы видели, что они положили руки друг другу на плечи.

Я была удивлена. Исав, краснолицый кровожадный мститель, плачущий в объятиях моего отца? Неужели этот самый человек и был тем монстром, который преследовал меня в ночных кошмарах?

Жены Иакова обменивались недоверчивыми взглядами, но плечи Инны тряслись от безмолвного смеха.

– Твой отец был таким глупым, – сказала она несколько недель спустя, когда наступил Суккот – день, когда мы вспоминаем о скитаниях наших отцов по пустыне. – Бояться такого милашки? И этот агнец был нашим пугалом?

Мой отец привел Исава туда, где мы стояли, и вручил брату приготовленные дары. Наш дядя сначала трижды отклонил их со всей предписанной традициями вежливостью, а затем торжественно принял, похвалив каждый подарок в самых щедрых выражениях. Церемония вручения подарков заняла немало времени, а мне хотелось поближе рассмотреть двоюродных братьев и сестер, стоявших за спиной Исава, особенно сестер, которые носили ожерелья и десятки браслетов на руках и лодыжках. Приняв животных, шерсть, сыры и вторую из лучших пастушеских собак Иакова, Исав повернулся к брату и спросил-голос его звучал в точности, как у моего отца:

– Кто эти прекрасные люди?

Иаков представил ему своих сыновей, которые, следуя наставлениям отца, низко кланялись дяде.

– Это Рувим, мой первенец, сын Лии, которая стоит вон там.

Моя мама низко склонила голову: наверное, не столько из уважения, сколько из желания скрыть от Исава свои странные разноцветные глаза.

– А вот и другие дети Лии: Симон и Левий. Это Иуда, – сказал отец, хлопнув четвертого сына по плечу. – Видишь, брат, я бы никогда не смог забыть, как ты выглядишь, даже если бы и захотел. – Иуда и Исав улыбались друг другу совершенно одинаковой улыбкой.

– Это Зевулон – тоже сын Лии, а это рожденные ею близнецы Нафтали и Иссахар.

Исав поклонился моей матери и почтительно сказал:

– Лия – мать мириад сыновей. – И Лия покраснела от гордости.

Затем отец представил Иосифа:

– А это младший, единственный сын моей Рахили. – Он явно подчеркнул этим особую привязанность к моей тете.

Исав кивнул, посмотрел на любимого сына своего брата и оценил бесспорную красоту Рахили. У нее был растерянный вид: слишком уж много неожиданного случилось за этот день.

Затем Иаков назвал имя Дана.

– Он сын Билхи, рабыни, принадлежащей Рахили. А вот это Гад и Асир, рожденные Зелфой, служанкой Лии.

Впервые я слышала, чтобы отец указывал на различия между моими братьями и тетушками. Я видела, как склонились головы сыновей младших жен, которых сейчас публично назвали наложницами, как потемнели их лица.

Но Исав понимал, что значит быть вторым, он обратился к меньшим сыновьям Иакова точно так же, как и к остальным моим братьям, сердечно приветствуя Дана, Гада и Асира. Дети Билхи и Зелфы приободрились, а я испытала гордость, что у нас такой замечательный дядя.

Настало время моему отцу расспрашивать Исава о сыновьях, и тот радостно представил ему своих отпрысков:

– Ты уже знаешь Елифаза, это мой первенец от Адат, она стоит вон там. – Он указал на маленькую пухленькую женщину в головном уборе с чеканными медными дисками.

– А вот это Рагуил, – продолжал Исав, обнимая худого смуглого юношу с бородой, как у взрослого мужчины. – Он сын Васемафы. – Кивок в сторону миловидной женщины, державшей на бедре маленького ребенка.

– Мои младшие сыновья: Иеус, Иеглом и Корей. Они стоят рядом с Васемафой, но их мать – Оливема, моя младшая жена, – пояснил Исав. – Она умерла прошлой весной во время родов.

Официальная церемония представления сыновей завершилась, головы склонились и распрямились, и все мы двинулись в путь – к лагерю Иакова у реки. Мои старшие братья посматривали на сыновей Исава, но не заговаривали с ними. Женщины собрались вместе, и начался медленный процесс знакомства. Среди прибывших были также дочери Исава, в том числе две младшие девочки Адат. Оказалось, что Адат родила множество дочерей, некоторые из них уже выросли и сами стали матерями, но Ливве и Амат пока еще оставались при ней. Они были ненамного старше, но игнорировали меня, потому что я все еще носила детское платье, а они были наряжены, как взрослые девушки.

Васемафа стала доброй мачехой для всех детей Оливемы, особенно для девочки Ити, которая стоила жизни своей родной матери. Васемафа потеряла так много младенцев обоего пола, что даже не могла их всех сосчитать. В живых у нее остались только двое: сын Рагуил и дочь Тавея – мы были с ней приблизительно одного роста. Мы с Тавеей шли рядом, но молчали, не осмеливаясь нарушить торжественную тишину, воцарившуюся вдруг в нашей процессии.

Было уже поздно, когда мы добрались до шатров. Вперед отправили посланника с распоряжением служанкам готовить на всех вечернюю трапезу, и нас встретили запахи свежего хлеба и жарившегося мяса. Однако предстояло еще немало хлопот, если мы хотели устроить достойный праздник в честь воссоединения и примирения сынов Исаака. Женщины немедленно взялись за работу, а нас с Тавеей отправили собирать дикий лук возле самой реки. Мы послушно кивнули, но, едва оказавшись на расстоянии от взрослых, весело рассмеялись. Наконец-то мое желание исполнилось: можно было побыть наедине с двоюродной сестрой.

Мы с Тавеей решительно направились к месту, где рос лук (я присмотрела его еще в первый день нашего пребывания на берегах рекиЯббок), и без труда заполнили целую корзину.

После чего решили, что нашим матерям не обязательно знать, как быстро их дочери справились с поручением: можно, воспользовавшись свободой, опустить ноги в воду и вволю поболтать.

Когда я выразила восхищение медными браслетами на запястье Тавеи, она рассказала в ответ историю жизни ее матери. Исав был поражен красотой юной Васемафы, впервые увидев ее на рынке около Мамре, где жила наша бабушка Ревекка. В качестве платы за невесту он предложил отцу девушки не только овец и коз, как то было повсеместно принято, но еще и не менее сорока медных браслетов, чтобы, по его выражению, «запястья и лодыжки громко заявляли о ее красоте». Исав любил Васемафу, но та страдала от жестокости старшей жены, Адат, которая ей завидовала. Даже смерть младенцев Васемафы не смягчила сердце Адат. Когда я спросила, как же им удается праздновать новолуние, если в доме царит такой раздор, Тавея ответила, что женщины ее семьи не собираются все вместе, чтобы отметить смерть и возрождение луны.

– Беда еще в том, что бабушка ненавидит всех жен отца, – вздохнула Тавея.

– Ты знаешь нашу бабушку? – спросила я. – Ты знаешь Ревекку?

– Да, – кивнула двоюродная сестра. – Я видела ее дважды, на Празднике ячменя. Бабушка улыбается мне, хотя не разговаривает ни с моей матерью, ни с Адат, да и Оливему, пока та была жива, она тоже не замечала. Бабушка говорит дурные вещи о моей матери, и это неправильно. – Глаза Тавеи наполнились слезами. – Ноя люблю бывать в бабушкином шатре. Там так красиво, и, хотя она самая старая женщина, которую я когда-либо видела, ее красота не угасла. – Моя собеседница хихикнула и добавила: – Ревекка говорит мне, что я похожа на нее, хотя всякому ясно, что я пошла в мать.

Тавея и впрямь была копией Васемафы: те же блестящие темные волосы, тонкий нос и изящные запястья и лодыжки. Однако, встретив впоследствии Ревекку, я вспомнила слова двоюродной сестры и поняла, что имела в виду наша бабушка. Глаза Тавеи едва ли отличались от прекрасных очей Ревекки: они были такими же черными и разящими наповал, словно стрелы, тогда как глаза ее матери Васемафы были светло-карими и печальными.

Я рассказала Тавее о Красном шатре, о том, как мои матери с пирогами, песнями и задушевными разговорами отмечали новолуние, оставляя за порогом всё темное и злое. И о том, как я, единственная дочь в семье, на протяжении всего моего детства находилась вместе с ними внутри Красного шатра, хотя это и противоречило обычаям: туда запрещалось входить девочкам, которых уже отлучили от груди, но которые еще не начали кровоточить. Потом мы с Тавеей захотели сравнить, насколько выросли наши груди, и скинули туники. Мне показалось, что я в большей мере достигла женственности. Моя новая подруга вздохнула, а я лишь пожала плечами, и мы смеялись, пока наши глаза не наполнились слезами, и от этого мы смеялись еще больше, буквально катаясь по земле.

Когда мы наконец перевели дыхание, то заговорили о наших братьях. Тавея сказала, что не очень хорошо знает Елифаза, но вот Рагуил добр к ней. Из младших она ненавидела Иеуса, который то и дело норовил дернуть ее за волосы или лягнуть в голень, когда его отправляли, чтобы помочь сестре в саду. Я рассказала, как Симон и Левий заставили Иосифа и других младших братьев отказаться от игр со мной, пожаловалась, что они относились ко мне, словно я была служанкой, единственная обязанность которой заключалась в том, чтобы наполнять их чаши вином. Я даже призналась, что, улучив момент, тайком плюю в их чаши. Я говорила о доброте Рувима и о красоте Иуды, о том, что нас с Иосифом выкормили вместе.

Я была потрясена, когда Тавея заявила, что не хочет рожать детей.

– Я слишком часто видела, как моя мать производит на свет мертвых младенцев, – сказала она. – И еще я слышала крики Оливемы на протяжении трех дней, прежде чем она отдала свою жизнь ради рождения Ити. Я не желаю так страдать.

Тавея объяснила, что не собирается выходить замуж, а предпочитает, сменив свое имя на Дебора, служить в Мамре, в священной роще. Или же петь у алтаря великого храма, подобного тому, что есть в Сихеме.

– Там я стану одной из посвященных, которые прядут и изготовляют ткани для богов, я всегда буду носить чистые одежды. И еще я смогу спать в одиночестве, если только сама не пожелаю выбрать себе спутника на Празднике ячменя.

Ну и ну! У меня просто в голове не укладывалось, как можно желать такое. Честно говоря, я даже не вполне поняла слова Тавеи, поскольку ничего не знала ни о храмах, ни о посвященных, которые там служат. И в ответ поделилась с двоюродной сестрой своими собственными планами: я сказала, что надеюсь родить десятерых крепких и здоровых детей, как моя мать, и что мне бы очень хотелось, чтобы половина из них оказались девочками. Я впервые произнесла это вслух и, возможно, даже впервые подумала об этом так ясно. Но говорила я от всего сердца.

– Ты не боишься родов? – удивилась Тавея. – А как же боль? А что, если ребенок умрет?

Я покачала головой.

– Повитухи не боятся жизни, – сказала я, внезапно осознав, что вижу себя ученицей Рахили и Инны.

Мы с Тавеей молча уставились на воду, ибо слова иссякли. Мы размышляли о том, какие мы с ней разные, и задавались вопросом, суждено ли исполниться нашим надеждам. Интересно, узнает ли каждая из нас, что случится с подругой, после того как отцы отправят нас во взрослую жизнь? Мои мысли метались, как челнок на большом ткацком станке, и я вернулась к действительности, лишь услышав мое имя, произнесенное матерью. В голосе Лии звучал гнев: мы задержались слишком долго. Мы с Тавеей мигом вскочили и рука об руку поспешили с корзиной лука назад, к шатрам.

После этого мы обе делали всё возможное, чтобы остаться вместе, наблюдая, как жены Иакова и Исава с плохо прикрытым любопытством присматриваются друг к другу.

Они изучали одежду и делились рецептами блюд, вежливо просили повторить непривычные имена, уточняя, как те правильно звучат. Я видела, как моя мать косится на женщин Ханаана, как напрягается Адат, когда Билха добавляет горсть свежего лука к рагу из сушеной козлятины. Однако внешне вся эта настороженность была замаскирована за фальшивыми улыбками и неизбежными хлопотами.

Пока женщины готовили еду, Исав и Иаков скрылись в шатре моего отца. Тем временем сыновья Исава расположились на ночлег, а затем собрались у входа в шатер Иакова, где стояли мои братья. Рувим и Елифаз любезно рассказали друг другу о стадах своих отцов, сравнив количество животных, обсудив их здоровье и обменявшись секретами выбора пастбищ и обращения с пастушьими собаками. Елифаз, казалось, удивился, узнав, что ни сам Рувим, ни его братья до сих пор еще не женились и не обзавелись детьми, однако Рувим явно не хотел углубляться в эту тему. В разговоре двоюродных братьев то и дело повисали паузы, молодые люди рассеянно пинали ногами комья земли, сжимая и разжимая кулаки.

Наконец ткань, прикрывавшая вход в шатер Иакова, была поднята, мой отец и Исав вышли наружу, жмурясь на еще не угасшее сияние заката, и приказали подавать вино и приступать к трапезе. Два брата сидели на одеяле, которое Иаков расстелил своими руками. Их сыновья устроились в очередности, отражавшей существовавшую в семье иерархию: Елифаз и Рувим стояли за спинами отцов, Иосиф и Корей сидели по сторонам от них. Бегая туда-сюда с винными чашами, я отметила, что мои братья не только превосходили числом сыновей Исава, но и были намного красивее. Тавея подавала мужчинам хлеб, а наши матери и их служанки наполняли тарелки, пока мужчины не насытились так, что больше уже не могли есть.

Каждая женщина при этом подмечала, кто отдал предпочтение приготовленному ею мясу, испеченному ею хлебу и сваренному ею пиву, а мужчины старательно нахваливали угощение, которое подносили их невестки.

Исав охотно пил пиво, сделанное Лией, и налегал на приправленную луком козлятину – блюдо, которое особенно удавалось Билхе. Иаков ел немного, но сделал всё возможное, чтобы воздать должное еде, принесенной ему Васемафой и Адат.

Когда мужчины покончили с трапезой, за еду принялись женщины и девочки, но, как обычно бывает в дни больших пиров, за время долгих часов готовки все уже так напробовались, что почти лишились аппетита. Моим матерям прислуживали рабыни Исава – две крепкие девушки с маленькими серебряными колечками в верхней части ушей. Одна из них была беременна. Тавея шепнула мне, что та носит семя Исава и, если родит сына, снимет серьгу и станет его младшей женой. Я пригляделась к этой рабыне, чьи лодыжки были толстыми, как у Иуды, а затем взглянула на стройную Васемафу и сказала подруге, что вкусы Исава широки и разнообразны. Она захихикала, но близость Адат заставила нас умолкнуть.

Дневной свет угасал, когда Иаков и Исав начали рассказывать истории. Наши работники принесли светильники, рабы Исава наполнили их маслом, и языки пламени плясали на лицах всех членов моей семьи, внезапно ставшей столь многочисленной. Мы с Тавеей сидели бок о бок, слушая историю нашего прадеда Аврама, покинувшего древний дом в Уре, где поклонялись Луне во имя Нанны и Нингаль, и отправившегося в Харран, куда юношу вел голос бога по имени Эль, который в конце концов направил его в Ханаан. На юге Аврам совершил великие деяния: убил тысячу человек одним ударом, потому что Эль дал ему силу десяти тысяч мужчин.

Иаков говорил о красоте Сары, жены Аврама и служительницы Инанны, дочери Нанны и Нингаля. Инанна так любила Сару, что явилась той в терпентиновой роще в Мамре и на склоне лет подарила ей здорового сына. Этот сын и был нашим дедом Исааком, мужем Ревекки, приходившейся жрице Саре родной племянницей. Да-да, той самой Ревекки, моей бабушки, которая теперь служила в святой роще Сары в Мамре.

Должным образом припомнив события из семейной истории, отец и дядя перешли к рассказам о своем детстве: они похлопывали друг друга по спине, описывая времена, когда ускользали из сада своей матери, чтобы поиграть с новорожденными ягнятами, перебирали имена любимых собак: Черный, Пестрый. Братья особенно нахваливали удивительную суку со странным именем Трехногое Чудо: она пережила нападение шакала и, даже став калекой, охраняла стадо наравне с лучшими псами.

Так приятно было видеть лицо отца, захваченного потоком этих воспоминаний. Он словно бы вновь стал мальчишкой – беззаботным, сильным, смышленым. Исав напомнил ему, как однажды они свалились в вади и явились потом в шатер матери, покрытые густой серой грязью. Братья смеялись, вспоминая, как украли хлеб, приготовленный для семьи на целый день, и потом, объевшись так, что обоим стало дурно, терпеливо приняли побои.

Когда бесчисленные истории закончились, наступила приятная тишина. Мы слушали шорох стад и журчание Яббока. А затем Исав завел песню. Мой отец улыбнулся и подхватил, громко и страстно, и я слушала незнакомые слова пастушеской песни, где рассказывалось о некоем баране, сумевшем обрюхатить великое множество овец. Женщины поджимали губы, возмущаясь столь непристойным текстом. К моему удивлению, все мои братья, как родные, так и двоюродные, прекрасно знали слова и присоединились к певцу, периодически разражаясь возгласами и смехом.

Когда мужчины закончили петь, Исав кивнул своей старшей жене, которая подала знак, отверзающий уста всех его женщин. Они исполнили гимн в честь Анат (так ханаанеянки называли Инанну), восхваляя доблесть богини в войне и ее силу в любви.

Их песня настолько отличалась от всего, что я слышала прежде, что по шее у меня побежали мурашки. Я даже подумала на мгновение, что Иосиф пощекотал мне шею травинкой, и обернулась, чтобы упрекнуть его. Однако увидела, что брат сидит рядом с отцом и глаза его сияют.

Ханаанеянки пели в унисон, сплетая паутину звука. Их песня напоминала воздушную, радужно окрашенную ткань. Я даже и не предполагала, что человеческие уста способны воспроизвести такую красоту. Никогда раньше я не слышала подобной гармонии.

Когда они закончили, я почувствовала, что на глазах у меня выступили слезы, и заметила, что щеки Зелфы тоже влажные, Билха в восхищении приоткрыла рот, а Рахиль смежила веки, погрузившись в музыку. Мужчины аплодировали и просили спеть еще, так что Васемафа завела новую песню о жатве и полноте земли. Тавея присоединилась к матери, и я была потрясена тем, что моя новая подруга способна создать такое чудо. Я прикрыла глаза. Женщины пели, словно птицы, однако еще прекраснее. Их голоса звучали, как ветер в кронах деревьев, только громче, напоминали журчание реки, но при этом обладали смыслом. Затем слова иссякли, и они просто издавали звуки, которые ничего не значили, но выражали радость, наслаждение, желание, умиротворение. «Лу, лу, лу», – пели они. И когда закончили, Рувим рукоплескал музыке наших родственниц и низко поклонился им. Иосиф, Иуда, Дан также последовали его примеру, и я подумала тогда, что у меня лучшие братья на свете.

Потом были другие песни и истории, и мы долго сидели при свете ламп. И лишь когда взошла луна, женщины опустошили последнюю чашу и поднялись. Со спящими детьми на руках молодые матери двинулись к своим постелям, и мужчины тоже расходились по своим шатрам. Только Иаков и Исав долго еще сидели, молча глядя на догорающий фитиль последнего светильника.

Мы с Тавеей ускользнули от всех и, обняв друг друга за талию, отправились к реке. Я была совершенно счастлива. Я могла бы простоять там до рассвета, но пришла мама, улыбнулась Тавее, а потом крепко взяла меня за руку и увела прочь.

На следующее утро я проснулась от звуков племени Исава, готового выступить в путь. Во время ночного разговора братья договорились, что Иаков не последует за Исавом в Сеир.

Как бы ни обрадовала обоих эта встреча, у каждого из них была своя судьба. Дядя мой владел огромными землями, а положение его было стабильным. И, присоединись мы к нему, Иаков потерял бы независимость и почувствовал бы себя уязвленным. Мои братья тоже оказались бы в незавидном положении, так как у сыновей Исава уже имелись свои стада и земли. Прошлым вечером все мы были очень близки, но сыновья Исаака не пришли к полному примирению, да этого и не могло случиться. Шрамы, которые эти двое носили в душе уже двадцать лет, не могли исчезнуть за одну встречу, а привычки, сложившиеся за время долгой разлуки, пролегли между ними, словно стена.

Тем не менее, братья крепко обнимались, обмениваясь взаимными заверениями в любви и обещаниями встретиться снова. Рувим и Елифаз похлопали друг друга по плечу, женщины кивнули на прощание. Тавея, не побоявшись наказания, убежала от матери, чтобы обнять меня, и каждая из нас почувствовали вкус слез своей новой подруги. Пока мы обнимались, она прошептала:

– Прими мое сердце. Мы скоро снова будем вместе в шатре нашей бабушки. Я слышала, как мама сказала, что мы обязательно встретимся там с вами на Празднике ячменя. Запоминай все, что случится до тех пор, а потом обязательно мне расскажешь. – С этими словами она поцеловала меня и побежала к своей матери.

Тавея махала мне рукой, пока не скрылась из виду. Как только они ушли, отец поручил Рувиму и Лии собираться в дорогу.

Я с легким сердцем выполняла работу, без страха ожидая продолжения наших странствий, мечтая снова увидеть подругу и познакомиться с бабушкой, которая постепенно оживала в моем воображении. Я была уверена, что Ревекка полюбит моих матерей; ведь они были ее родными племянницами, а не только невестками. Я представляла, как стану ее любимицей. «Почему бы и нет? – думала я. – В конце концов, я же единственная дочь ее младшего сына».

На следующее утро мы вышли в путь, но продвинулись недалеко. На второй день отец воткнул посох в землю возле небольшого ручья под молодым дубом и объявил, что намерен остановиться здесь. Мы находились рядом с деревней под названием Суккот; Иаков сказал, что в этом месте были очень к нему добры, когда он шел на север. Мои братья осмотрели землю и закрепили для нас участок; за несколько дней они поставили загоны и навесы для скота, соорудили отличную глиняную печь, достаточно большую, чтобы выпекать для всех нас хлеб и пироги. Там мы провели два года.

Путешествие, которое мы предприняли из дома Лавана, подарило мне вкус к переменам, и ежедневная рутина оседлой жизни в Суккоте вскоре наскучила. Однако мои дни были наполнены от восхода до сумерек, и я училась радоваться таинствам превращения муки в хлеб, мяса – в жаркое, воды – в пиво. Я перешла от прядения к ткачеству, что оказалось намного сложнее, чем я ожидала, и, признаться, я так и не овладела этим навыком в той же мере, как Зелфа и Билха.

Поскольку я была старшей из незамужних девиц, мне частенько поручали присматривать за детьми наших работников, и я научилась любить непослушных малышей и ловко управляться с ними. Я узнавала много нового о мире женщин, так что почти не общалась теперь с братьями и не знала, как изменились отношения между ними. И лишь намного позже я обнаружила, что Левий и Симон заменили Рувима, прежде бывшего правой рукой отца, и сделались ближайшими советниками Иакова.

Суккот, если можно так выразиться, оказался для нас весьма плодородным местом. Зибату, а затем и Узна вновь стали матерями; обе женщины родили сыновей, которых мой отец возложил на алтарь под дубом. Он совершил обрезание мальчиков и объявил их свободными от отцовских уз долговых работников, провозгласив новорожденных полноценными членами племени бога по имени Эль и Аврама, так что колено Иакова умножилось.

Билха в Суккоте тоже зачала, но потеряла ребенка, прежде чем он стал шевелиться в ее утробе. Подобная беда случилась и с Рахилью; почти месяц после этого она не отпускала Иосифа от себя ни на шаг. Моя мать тоже произвела на свет ребенка слишком рано. Женщины уделили не слишком много внимания ее крошечной обреченной девочке, но я видела лишь красоту младенца. Веки новорожденной трепетали, словно крылья бабочки, а пальчики изгибались, как лепестки цветка. Я держала сестренку, которой так и не дали имени, которая даже не открыла глазки и умерла на моих руках.

Я не боялась смерти. Личико девчушки было спокойным, а ручки безупречно чистыми. Казалось, она вот-вот проснется. Слезы мои упали на ее алебастровую щечку: казалось, будто она сама оплакивает свою мимолетную жизнь. Мать хотела забрать у меня младенца, но, увидев мою скорбь, позволила отнести усопшую к месту похорон. Девочку завернули в клочок тонкой материи и положили под самым большим и древним деревом, которое обнаружилось неподалеку от шатра Лии. Никаких приношений совершено не было, но, когда сверток засыпали землей, вздохи моих матерей были красноречивее любых псалмов.

На обратном пути Зелфа пробормотала, что боги этого места настроены против жизни, но, как обычно, тетушка неправильно читала тайные знаки. На жен наших работников это правило явно не распространялось, равно как на овец и коз, постоянно приносивших двойни крепких и жизнеспособных детенышей. Стадо быстро росло и обогащало моего отца, а это означало, что братья могли обзавестись семьей.

Трое из них нашли жен в Суккоте. Иуда женился на Шуе, дочери торговца. Она зачала в первую брачную неделю и родила Эра, старшего из его сыновей и первого из внуков моего отца. Мне понравилась Шуя, пухленькая и добродушная. Она владела ханаанскими тайнами песни и принесла их в наши шатры, научив нас новой гармонии. Симон и Левий взяли в жены двух сестер: Иалуту и Инбу, дочерей местного гончара.

Пока жены Иакова посещали деревенские праздники, мне приходилось нянчиться с младенцами и поддерживать огонь в очаге. Я страшно злилась, что меня вечно оставляли у шатров, но через несколько недель после очередной свадьбы я уже столько раз слышала описание каждой детали, что мне начинало казаться, будто бы я и сама там побывала.

– Да уж, нельзя не признать, что поют девушки в этих краях просто замечательно, – говорила Зелфа, напевая новую мелодию и отбивая ритм рукой по костлявому бедру.

– Ну, конечно, – небрежно кивала Лия, – они же учатся этому искусству у своих матерей и бабушек.

Рахиль усмехалась и наклонялась к старшей сестре:

– Жаль, их бабушки толком не умеют готовить, да? Лия соглашалась:

– Когда придет очередь Дины войти в свадебный шатер, я покажу всем, что такое настоящая свадьба. – И она проводила рукой по моим волосам.

Только Билха искренне наслаждалась свадьбами племянников.

– О, сестра, – говорила она Лие, – до чего же красивой была завеса шатра, расшитая золотыми нитями и украшенная монетами! Мне показалось, что это одеяние богини!

Но моя мать думала иначе.

– Ты хочешь сказать, что довольна этой жалкой едой? – спрашивала она.

Однако у Лии не было оснований ругать невесток, которых привели ее сыновья. Все трое были здоровы и почтительны, а Шуя быстро стала ее любимицей. Дочери гончара так никогда и не вошли полностью в круг моих матерей, они жили с мужьями в некотором отдалении от нас, ближе к стадам. Думаю, что Симон и Левий поселились отдельно, потому что так захотели Иалуту и Инбу. И откровенно говоря, я совершенно не скучала по ним. Обе молодые женщины относились ко мне с тем же молчаливым презрением, что и их мужья, и, кроме того, моя мать была абсолютно права: ни одна из них не умела толком готовить.

Из старших сыновей Иакова только Рувим оставался холостым. Казалось, он был доволен жизнью: помогал своей матери и заботился о Билхе, чей единственный сын был еще слишком молод, чтобы охотиться.

Однажды рано утром, когда все еще спали, чей-то незнакомый женский голос вопросил:

– Где дочери Сары? Где жены Иакова?

Это голос был мягким и негромким, и всё же он пробудил меня от глубокого сна. Как и я, Лия мгновенно проснулась и поспешила на улицу, одновременно с ней из своего шатра вышла Рахиль. Следом явились Билха и Зелфа, и мы все изумленно смотрели на посланницу из Мамре, чье платье мерцало серебром в синеватом сиянии, предвещавшем рассвет.

Ее речь была торжественной и официальной:

– Ревекка, пророчица из Мамре, мать Иакова и Исава, бабушка сотен мириадов внуков, призывает вас под сень терпентиновых деревьев на Праздник ячменя. Дайте знать об этом Иакову.

Первой реакцией на речь посланницы, произносившей слова с поразившим нас странным акцентом, словно бы нараспев, было молчание. Казалось, перед нами предстало существо из иного мира: никогда прежде не видели мы столь рыжих волос, ни разу не встречали женщину с полосатой сумой вестника. И всё же это был не сон; утренний холодок заставлял нас дрожать и помогал ощутить реальность происходящего.

Наконец Лия первой справилась с волнением и поприветствовала незнакомку, указав ей место, где можно отдохнуть и поесть. Но как только мы собрались вокруг нашей гостьи, она снова удивила нас. Оглядевшись, вестница широко улыбнулась, обнажив ряд мелких желтоватых зубов. И заговорила обычным голосом, просто и естественно:

– Я вижу, среди вас много рыжих. Там, откуда я родом, говорят, что рыжеволосые женщины рождаются в периоды крови их матерей.

Таково невежество обитателей северных земель.

Билха рассмеялась, испытав облегчение от смелости незнакомки.

Казалось, это обрадовало гостью. Она обратилась напрямую к Билхе и представилась:

– Меня зовут Веренро, я служу вашей бабушке. – Затем она отбросила волосы назад, чтобы показать ухо, проколотое бронзовой шпилькой, и добавила: – Я самая счастливая рабыня в мире.

И снова Билха засмеялась такой прямоте. Я тоже хихикнула.

Как только накормили мужчин, Лия послала за Иаковом и представила ему посланницу, которая к тому времени спрятала огненные волосы под покрывалом и опустила глаза.

– Она пришла от твоей матери, – пояснила Лия. – Ревекка приглашает нас на Праздник ячменя. Посланница ждет твоего ответа.

Иаков был удивлен, но быстро собрался с мыслями и сказал Лии, что мы будем покорны Ревекке во всем и что он просит передать матери, что придет к ней с женами и детьми.

Затем Веренро ушла в шатер Лии и прилегла там отдохнуть. Я работала целый день, надеясь вновь увидеть посланницу, когда та проснется. Я пыталась придумать причину зайти в шатер. Мне хотелось снова взглянуть на необычные волосы, прикоснуться к одеяниям, которые скользили и трепетали, как трава в проточной воде. Инна сказала, что одежда Веренро соткана из шелка, особой ткани, которую изготовляют на необычайно малых ткацких станках из чудесных нитей. Я приподняла бровь, копируя недоверчивую мину своей матери, чтобы показать, что я уже слишком взрослая, чтобы верить сказкам. Но Инна лишь рассмеялась.

Веренро отдыхала до самого вечера. И вот уже мужчины наелись, да и миски женщин тоже опустели. Мои матери собрались у огня в надежде, что чужестранка появится и расскажет нам какую-нибудь историю. Она вышла из шатра, глубоко поклонилась, широко растопырив пальцы в незнакомом, но понятном жесте почтения.

А затем распрямилась, посмотрела в наши лица и ухмыльнулась, как маленький ребенок, которому удалось стянуть спелый инжир. Веренро не была похожа ни на кого из тех, кого я знала. Эта женщина словно бы явилась к нам из другого мира. Я была просто очарована ею.

Гостье подали миску с маслинами, сыром и свежим хлебом, и она в знак благодарности склонила голову перед моими матерями. Прежде чем приступить к еде, Веренро произнесла короткую молитву на языке, который звучал, как крик канюка. Я даже рассмеялась, подумав сперва, что это очередная шутка, но рыжеволосая посланница бросила на меня гневный взгляд. Лицо мое вспыхнуло, как от удара, щеки стали горячими. Но в следующий момент гостья ободряюще улыбнулась мне и, похлопав по земле, пригласила занять почетное место рядом с нею.

Покончив с едой, Веренро расхвалила наши хлеб и пиво – даже слишком красноречиво, а затем приступила к рассказу-песне. В нем встречалось много странных имен, а что касается мелодии, то я никогда не слышала ничего более печального. Это была история о начале времен, о Чудесном Дереве и Женщине-Ястребе, которая породила Красную Волчицу, населившую мир из своего чрева и даровавшую спасение женщине и мужчине. Это была очень длинная история, таинственная и заполненная названиями незнакомых деревьев и животных. Там царил страшный холод, а ветер визжал от боли. Там было страшно и одиноко.

Когда Веренро умолкла, огонь погас и только один-единственный светильник рассеивал темноту тусклым светом. Малыши спали на коленях у матерей, и даже некоторые из женщин задремали, уронив головы на грудь. Я посмотрела в лицо посланницы, но она не видела меня. Ее глаза были закрыты, а на губах замерла улыбка. Она была далеко, в той стране, где разворачивалась удивительная история, в холодной стране странных мифов, где была похоронена ее мать. Я чувствовала одиночество вестницы, оказавшейся так далеко от дома.

Я поняла сердце Веренро, как понимала солнце, согревавшее мое лицо. Я положила руку ей на плечо, и Веренро повернулась, открыла глаза, сверкающие слезами, и поцеловала меня в губы.

– Спасибо, – сказала она и встала.

Затем она вошла в шатер моей матери и вскоре, еще до рассвета, покинула нас, так и не досказав до конца историю про Красную Волчицу, что породила мужчину и женщину. Но я не слишком расстроилась, ибо не сомневалась, что услышу остальную часть в Мамре, когда мы наконец встретимся с бабушкой.

Глава пятая

Подготовка к путешествию началась за месяц до Праздника ячменя. Иаков решил взять в Мамре всех своих жен и большинство сыновей. Симону и Левию велено было оставаться со стадами, поскольку их жены ждали первенцев. Хотя Шуя не была беременна, Иуду тоже не взяли в поездку, и все женщины знали почему: они так шумели по ночам, занимаясь любовью, что это давно стало предметом шуток.

Матери принялись собирать остальных моих братьев: осмотрели всю их одежду, выбрали самую лучшую и пришли к выводу, что она недостаточно праздничная. За этим последовал шквал деятельности: женщины самозабвенно стирали, чинили и шили одежду. Рахиль решила, что ее единственному сыну нужна новая туника. Парадный наряд Иосифа, украшенный красными и желтыми лентами, вызвал насмешки братьев. Однако он не обращал внимания, когда те дразнили его, и твердил, что предпочитает тунику, сшитую матерью, их тусклым одеяниям. Затрудняюсь сказать, действительно ли Иосиф был рад обновке или же он попросту храбрился.

Я получила браслеты на запястья – первые взрослые украшения. Они были всего лишь из меди, но приводили меня в восторг; особенно мне нравился их звон, казавшийся таким женственным. Только представьте, я была настолько увлечена звоном браслетов на запястьях, что перестала смотреть под ноги, и, разумеется, вскоре споткнулась и ободрала подбородок. Ужасно было думать, что я предстану перед бабушкой вся в ссадинах, как малый ребенок. Каждый день вплоть до самого начала путешествия я изучала свое лицо в зеркале Рахили и умоляла Инну дать мне целебную мазь, с досадой ожидая, когда же отвалится красная корка.

В тот день, когда мы отправились в Мамре, меня охватило такое волнение, что я плохо соображала и не могла даже толком выполнять поручения. Зато моя мать поспевала повсюду: Лия проверяла, чтобы сосуды с маслом и вином были надежно запечатаны, чтобы братья расчесали бороды, чтобы все было готово. А вот от меня самой толку было мало, и наконец мама потеряла терпение. Это был тот редкий случай, когда она повысила на меня голос.

– Либо ты помогаешь мне, Дина, либо я оставлю тебя дома, вместе с женами твоих братьев! – воскликнула она. Повторять угрозу ей не пришлось, я моментально очнулась.

Путешествие заняло всего несколько дней, и это была веселая поездка. По дороге мы радостно пели, гордые своими красивыми нарядами и прекрасным стадом, потому что для подарка бабушке отец отобрал самых лучших животных.

С утра Иаков шел рядом с Рахилью, вдыхая ее искусно составленный из настоек трав аромат, улыбался и изредка заговаривал с нею. Затем он занял место рядом с Лией, чтобы обсудить хозяйственные вопросы, а также то, как следует правильно приветствовать его родителей. Позднее, уже днем, Иаков перешел к Билхе, оттеснив Рувима, следовавшего за нею, словно тень. Отец положил руку на хрупкое плечо младшей жены, как будто нуждался в поддержке.

Я была совершенно счастлива. Иосиф сопровождал меня и забылся настолько, что время от времени даже брал за руку. Вечером я села рядом с Зелфой, рассказы которой о том, что Ревекка была знаменитой пророчицей и искусной целительницей, произвели на меня такое впечатление, что я едва смогла заснуть. Мне хотелось добежать быстрее всех, чтобы поскорее увидеть Тавею. Может быть, Веренро улыбнется мне снова и поведает новую историю. И главное, я встречусь с бабушкой, которая – как я мечтала – сразу поймет, ну до чего же я хорошая, и полюбит меня больше, чем всех остальных внуков.

На третий день мы заметили шатер Ревекки. Даже издалека он показался чудом, хотя я не сразу поняла, что это там сверкает в дальней части долины. Он был огромным – намного больше всех шатров, которые я видела прежде, и совершенно не походил на наши скучные жилища. Это была земная радуга, красная, желтая и синяя, вздымающаяся у подножия высоких старых деревьев, ветви которых тянулись в безоблачное небо.

Когда мы приблизились, стало ясно, что это был не столько дом, сколько навес, открытый со всех сторон, чтобы приветствовать путников. Внутри сверкали яркие узорчатые завесы, одновременно утонченные и броские. Чего только на них ни было изображено: танцующие женщины и летучие рыбы, звезды и полумесяцы, солнце и птицы. Я в жизни не видела такой красоты.

А когда мы уже вступили в тень священной рощи, перед нами предстала бабушка. Она не стала выходить нам навстречу или высылать кого-то из своих женщин, но ждала под пологом чудесного шатра, скрестив руки и наблюдая за дорогой. Я не могла оторвать от нее глаз.

Не помню деталей официального приветствия отца и последующей церемонии представления моих братьев – одного за другим; не помню, как подносили дары, пока наконец не дошла очередь до женщин Иакова и до меня. Я видела только ее – бабушку. Это была моя бабушка! Самый старый человек, которого я встречала. Минувшие годы отчетливо запечатлелись в глубоких бороздах на ее лбу и вокруг рта, но сквозь увядшую оболочку всё еще проступали следы былой красоты. Спину Ревекка держала прямо и горделиво, как Рувим, и, кстати, она оказалась почти такой же высокой. Черные глаза сохраняли ясность и остроту взгляда, они были обведены краской на египетский манер – толстой черной линией, так что бабушка казалась всевидящей. Одежды Ревекки были пурпурными – цвета царской власти, святости и богатства. Волосы покрыты чем-то длинным и черным, прошитым золотыми нитями, и этот убор, под которым прятались поредевшие седые пряди, создавал иллюзию роскошных волос.

Ревекка не замечала, как я смотрела на нее. Глаза бабушки были обращены лишь к сыну, которого она не видела с тех пор, как он был безбородым юношей. И вот теперь Иаков явился к ней зрелым мужчиной, вместе со своими взрослыми сыновьями. Ревекка не выказывала никаких чувств, пока Иаков представлял ей жен и детей. Когда он вручал матери дары, та лишь кивнула, принимая подношения, но не произнесла ни слова.

На мой взгляд, Ревекка была великолепна и неприступна, как царица. Но я заметила, что Лия недовольно скривила губы: она ожидала от бабушки проявлений материнской любви к Иакову. Лица самого отца я не видела, так что ничего на этот счет сказать не могу.

После официального приветствия бабушка отвернулась и нас отвели к западному склону холма, где указали место для шатров. Мужчины занялись их установкой, а женщины – приготовлением ужина. Тут я смогла выяснить, что Тавея еще не прибыла, а Веренро отослали в Тир, чтобы купить там редкую краску – пурпур, который предпочитала бабушка.

В священной роще не было мужчин. Ревекке прислуживали десять женщин, они же принимали паломников, приходивших за советом и пророчеством к той, кого они называли Оракулом. Когда я спросила их про отца моего отца, одна из бабушкиных прислужниц ответила, что Исаак находится неподалеку, в деревне Арба, где занимает удобный дом: его старым костям там удобнее, чем в открытом шатре.

– Сегодня он придет на обед, – добавила женщина, которую звали просто Дебора.

Впрочем, бабушка дала имя Дебора абсолютно всем своим помощницам – в честь женщины, которая воспитывала ее в детстве (и вообще сыграла немалую роль в ее жизни) и чьи кости покоились теперь под сенью деревьев Мамре.

Прислужницы бабушки говорили застенчивым шепотом и были одеты в простые белые туники. Все они были одинаково приветливыми и отстраненными, и вскоре я прекратила попытки различать этих женщин и воспринимать их как отдельных людей, начав думать о них просто как о «деборах».

День в хлопотах пролетел быстро: надо было обустроиться на новом месте и приготовить ужин. Как только первый хлеб сняли с огня, объявили, что прибыл Исаак. Я помчалась взглянуть, как мой дед вступает в рощу. Ревекка вышла к мужу, подняла руку в кратком приветствии. Иаков также поспешил поприветствовать отца, он почти бежал ему навстречу.

Однако Исаак не ответил на жест жены и никак не отреагировал на явное волнение сына. Он безмятежно покачивался на мягком сиденье, водруженном на спине осла, которого вела женщина в белых одеждах – таких же, как у всех прислужниц бабушки; вот только кроме туники на ней была еще и чадра, оставлявшая открытыми только глаза. Лишь когда осел подошел совсем близко, я увидела, что дедушка слеп, веки его были плотно сжаты, и это придавало лицу мрачноватое выражение. Он был худым, тонким в кости и казался бы хрупким, если бы волосы его не оставались до сих пор густыми и темными, как у молодого человека.

Бабушка наблюдала за тем, как прислужница помогает Исааку спуститься и пройти к одеялу, расстеленному для него в восточной части Мамре. Но прежде, чем женщина отпустила его локоть, Исаак взял ее руку и приложил к губам. Он поцеловал ладонь служанки и прижал ее к своей щеке. В этот момент лицо Исаака потеплело от улыбки, так что стало ясно: закутанная женщина дорога деду.

Иаков приблизился к Исааку и произнес:

– Отец? – Голос его дрогнул.

Исаак обернулся к Иакову и раскрыл руки. Наш отец обнял старика, и оба заплакали. Они говорили шепотом, а братья мои стояли и ждали, когда их представят деду. Матери держались позади, обмениваясь озабоченными взглядами и время от времени тревожно поглядывая на остывающую и сохнущую еду, которую пора уже было подавать.

Но мужчин не поторопишь. Исаак потянул сына за руку и предложил ему сесть рядом, пока тот называл имена каждого из своих сыновей. Исаак провел руками по лицу Рувима и Зевулона, Дана, Гада и Асира, Нафтали и Ис-сахара. Когда наступила очередь младшего, Иосифа, дед посадил его к себе на колени, как будто тот был совсем еще ребенком, а не подростком. Исаак нежно провел кончиками пальцев по лицу Иосифа, потом по кистям его рук. Поднялся ветер, и полог шелкового шатра высоко взметнулся над ними, охватив деда и внука прекрасной радугой. Это было грандиозное зрелище, и у меня перехватило дыхание. И именно тогда Ревекка, до сих пор державшаяся на расстоянии, наконец-то нарушила свое царственное молчание.

– Ты, должно быть, голоден и хочешь пить, Исаак, – сказала она, однако тон ее противоречил дружелюбию слов. – Твои дети утомлены дорогой. Пусть твоя Дебора отведет тебя внутрь, и ты убедишься, хорошо ли твои невестки умеют готовить.

Замелькали белые одеяния, вскоре еда была подана, и началась трапеза. Дед ел с аппетитом, а странная закутанная женщина пальцами клала кушанья прямо ему в рот. Исаак спрашивал, наелись ли его внуки, и время от времени протягивал руку, чтобы отыскать сына, касался его плеча или щеки костлявой кистью, оставляя жирные пятна, которые отец не стирал. Я наблюдала за ними из-за дерева, потому что с таким количеством служанок мне не было нужды самой носить еду и питье.

Братья были голодны и быстро съели всё, что им подали, а вскоре Зелфа отослала меня к нашему шатру, где собрались женщины. Бабушка села в центре, и мы наблюдали, как она понемногу попробовала все блюда. Она ничего не сказала про жаркое, хлеб или сласти. Она не похвалила сыр, сделанный моими матерями, или собранные ими гигантские оливки. И она явно не одобрила пиво, сваренное Лией.

Меня уже не удивляло молчание Ревекки. Я перестала думать о ней как о человеческом существе, подобном моим матерям или любым другим женщинам. За этот день она превратилась для меня в воплощение силы богов, словно бы ливень или огонь, пожирающий кустарник. Поскольку бабушка ела немного и молчала, наш ужин прошел в непривычно мрачной атмосфере и совсем не напоминал праздничную трапезу. Присутствующие не передавали чаши пива по второму кругу, не хвалили понравившиеся блюда, не задавали вопросов, вообще не разговаривали. Обильное угощение съели быстро, и «деборы» унесли последние чашки, прежде чем кто-то задумался о том, чтобы их вновь наполнить.

Потом бабушка встала и подошла к западному краю своего шатра, озаренного закатным солнцем в тона апельсина и золота. За ней последовали прислужницы. Ревекка протянула руки к солнцу, словно касаясь его последних лучей.

Когда она опустила руки, женщины в белом запели, восхваляя луну, приносящую урожай ячменя. Слова песни повторяли древнее пророчество. Когда на каждом колосе в каждом ячменном поле будет по двадцать семь зерен, наступит конец дней, придет время отдыха для тех, кто устал, и зло исчезнет с лица земли, как исчезает на рассвете свет звезд. Их песня закончилась в тот самый момент, когда темнота поглотила лагерь. В обоих шатрах – и у мужчин, и у женщин – зажгли светильники. Бабушка оставалась с нами, и я боялась, что мы так и просидим в безмолвии весь вечер, однако опасения мои не оправдались и, как только загорелись огни, она заговорила.

– Я расскажу вам историю о том дне, когда впервые пришла в шатер Мамре, в священную рощу, к месту, где находится пуп земли, – сказала Ревекка достаточно громко, чтобы мужчины тоже могли услышать ее, если бы захотели. – Это было через несколько недель после смерти пророчицы Сары, возлюбленной супруги Аврама, матери Исаака. Она родила его, когда была уже слишком старой, чтобы носить воду, а тем более вынашивать ребенка. Сара, Великая Мать.

Утром я вошла в эту рощу, и облако опустилось на шатер Сары. Золотое облако, не носившее в себе дождя и не закрывавшее солнце. Такое облако можно узреть лишь на великих реках и на море, но здесь его никогда прежде не видели. И все же облако парило над шатром Сары, пока Исаак познавал меня. Первые семь дней после свадьбы мы провели под покровом этого облака, в котором, несомненно, присутствовали боги. И никогда потом не было урожая винограда, зерна и оливок более обильного, чем гой весной, которая пришла следом; и мои дочери… – При этих словах голос ее опустился до шепота, одновременно гордого и смиренного. – Ах, для чего у меня было так много дочерей, родившихся мертвыми? Так много сыновей, умерших в утробе? Только двое из моих сыновей выжили. Кто может объяснить сию тайну?

Бабушка замолчала, и ее мрачное настроение передалось слушательницам, наши плечи поникли. Даже я, пока еще не рожавшая и не терявшая детей, почувствовала тяжелую утрату своей матери. Мгновение спустя бабушка поднялась и указала на Лию, которая последовала за ней во внутренние покои большого шатра, где светились лампы с благовониями и видны были прекрасные ковры и завесы. Остальные женщины некоторое время сидели молча, прежде чем поняли, что на сегодня свободны.

Разговор бабушки с моей матерью затянулся до поздней ночи. Сначала Ревекка долго смотрела на невестку, и та лишь тогда догадалась, что зрение старой женщины ослабло, так что ей надо сидеть очень близко к собеседнику и вглядываться в его лицо. Затем она приступила к расспросам, вникая во все детали Лииной жизни:

– Почему тебя, родившуюся с такими глазами, не убили еще в младенчестве? Где погребена твоя мать? Как ты готовишь шерсть для окрашивания? Где ты учились варить пиво? Хорошим ли отцом стал Иаков, сын мой? Кого из своих сыновей ты любишь больше прочих? Кого из них боишься? Сколько ягнят приносит мой сын в жертву богу по имени Эль на празднике весны? Что ты делаешь на новолуние?

Скольких детей ты потеряла во время родов? Какую судьбу готовишь своей единственной дочери? Сколько ячменя вы выращиваете в Суккоте и сколько пшеницы?

Моя мать не смогла даже вспомнить все вопросы, заданные ей тем вечером, но отвечала подробно и внятно, не отрывая глаз от лица свекрови. Это поразило пожилую женщину, которая привыкла к тому, что вызывает улюдей робость, однако Лия была не из пугливых. Они так и впились друг в друга взглядами.

Наконец вопросы у бабушки иссякли, она кивнула и издала не слишком внятное, но явно одобрительное восклицание.

– Хорошо, Лия, мать многих сыновей. Очень хорошо. – И Ревекка жестом отослала ее из шатра.

Мама добрела до постели и сразу же заснула, измученная долгим днем и продолжительным разговором.

В течение следующих двух дней всех моих теток вызывали, одну за другой, во внутренний шатер к бабушке.

Рахиль она встретила поцелуями и объятиями. Две женщины, старая и молодая, смеялись, словно девчонки. Бабушка потрепала мою прекрасную тетю по щеке и мягко пожала ей руку. Ревекка, в свое время славившаяся красотой, достала ларец – большой, черный, лакированный, с множеством отделений, в каждом из которых хранились зелье или мазь, всевозможные благовония, притирания или краски для глаз, губ и щек. Рахиль вышла от свекрови, улыбаясь, источая аромат лотоса, с зеленоватыми веками и обведенными черным глазами: теперь она выглядела не просто красивой, но ошеломительно прекрасной.

Когда пришла очередь Зелфы, та упала перед бабушкой ниц и была вознаграждена короткими стихами о великой Ашере, супруге бога Эля и повелительнице моря. Бабушка взглянула в лицо Зелфы, закрыла свои черные глаза и предсказала моей тете, где и когда та умрет. Это пророчество, точного содержания которого Зелфа никогда и никому не раскрывала, совершенно не огорчило ее.

Во всяком случае, она вернулась спокойной и таковой оставалась до конца дней своих. С тех пор Зелфа улыбалась, работая за ткацким станком, и улыбка ее была широкой, открывающей зубы, словно ей на ум пришла хорошая шутка.

Билха очень боялась разговора с Ревеккой и споткнулась, приближаясь к старой женщине. Та нахмурилась и вздохнула, а Билха уставилась на ее руки, не осмеливаясь поднять глаза. Тишина становилась тягостной, и через некоторое время Ревекка развернулась и вышла, оставив Билху среди прекрасных ковров, которые, казалось, насмехались над ней.

Для меня все эти встречи мало что значили. Три дня я всматривалась в горизонт в ожидании Тавеи. Наконец она прибыла, в самый день праздника, вместе с Исавом и его первой женой Адат. При виде подруги я уже не могла устоять на месте и побежала навстречу. Она обняла меня. Мы отошли в сторону, и я заметила, что за те месяцы, которые нас разделяли, Тавея сильно изменилась. Она стала выше меня на добрых полголовы, и грудь ее горделиво приподнимала одежду. А потом я увидела на ней пояс – настоящий женский пояс – и ахнула. Тавея вошла в Красный шатер! Она больше не была ребенком, но стала женщиной. Щеки мои вспыхнули от зависти; моя двоюродная сестра заметила это и слегка порозовела, довольная произведенным впечатлением. Мне хотелось задать Тавее тысячу вопросов о том, как все это было, как прошла ее церемония, стал ли мир для нее другим, когда сама она заняла в нем новое место.

Но времени на расспросы у меня не было. Бабушка уже заметила женский пояс и фартук Тавеи и подошла к украшенной монистами жене моего дяди. Несколько мгновений спустя она обрушилась на Адат с такой яростью, что мне невольно вспомнились боги, низвергающие на простых смертных громы и молнии. Гнев Ревекки был ужасен.

– Ты хочешь сказать мне, что ее кровь была потрачена впустую? Ты закрыла ее в одиночестве, словно животное?

Адат вся съежилась и попыталась было ответить, но кулаки бабушки взметнулись над ее головой.

– Не смей оправдываться, невежественная и ничтожная женщина, – прошипела она. – Жалкая обезьяна! Я ведь говорила тебе, что надо сделать, а ты осмелилась нарушить мои распоряжения, и теперь уже ничего не исправить. Лучшая из дочерей Исава, единственная, кто обладает хоть какими-то умом и чувствами, а ты обращалась с ней как… как… – Ревекка плюнула под ноги невестки. – У меня нет слов, чтобы назвать эту мерзость! – Потом голос ее стал холодным и тихим. – Довольно. Ты не можешь войти в мой шатер. Убирайся отсюда. Будь проклята, покинь это место, впредь я больше никогда не желаю тебя видеть.

Бабушка с размаха залепила Адат пощечину, и та упала, скорчившись на земле, дрожа от страха. Мужчины поспешили на крик, пытаясь понять, что случилось, но при виде гнева Оракула в ужасе отступили, а потом тихо пошли прочь, ибо дело касалось женщин и их тайных правил.

Адат отползла в сторону, а Тавея упала в ноги Ревекке, всхлипывая и повторяя:

– Нет, нет, нет!

Лицо моей двоюродной сестры стало пепельно-серым, а глаза расширились.

– Возьми мое имя, назови меня Деборой! Умоляю, сделай меня самой смиренной из твоих слуг, но только не изгоняй! О, пожалуйста, бабушка! Пожалуйста! Прошу тебя, прошу!

Но Ревекка не смотрела на существо, скорчившееся у ее ног. Она словно бы не замечала, что Тавея расцарапала себе лицо, так что на щеках у бедняжки появились кровавые полосы. Ревекка не видела, как та разорвала одежду и проглотила горсть праха из-под ее ног. Бабушка отвернулась и ушла, лишив Тавею надежды на прощение, плотно запахнув покрывало вокруг тела, словно бы отстраняясь и защищая себя от горя той, что простиралась перед ней в пыли. Наконец прислужницы Оракула подняли Тавею и отвели ее в женский шатер семьи Исава.

Я не вполне понимала, что произошло, но знала, что моя подруга страдает, и это было несправедливо.

В ушах звенело, сердце отчаянно колотилось. Я не могла поверить в подобную жестокость со стороны бабушки. Моя чудесная двоюродная сестра с таким восторгом говорила о Ревекке, восхищаясь ею больше, чем своей родной матерью, а та обошлась с нею хуже, чем с прокаженными. Я мгновенно возненавидела Ревекку так, как никогда прежде никого не умела ненавидеть.

Мама взяла меня за руку, отвела в наш шатер, дала чашу сладкого вина. Поглаживая мои волосы, она заговорила, предвосхищая мои вопросы.

Лия сказала мне:

– Бедная девушка будет мучиться до конца своих дней, ты права – она заслуживает сострадания. Но твоя ненависть лишена оснований, дочь моя. У пророчицы не было намерения нанести вред Тавее. Думаю, бабушка любит ее, но у нее нет выбора. Она защищала мать девушки и ее саму, а также меня и твоих тетушек, тебя и твоих дочерей, которые придут в мир и останутся здесь после тебя. Она защищала пути наших матерей и их матерей и Великую Мать, которая носила много имен, но которая может быть забыта. Это непросто объяснить, но я постараюсь. Ты моя единственная дочь, и мы слишком долго жили вдали от большого мира, а потому ты уже теперь знаешь гораздо больше, чем следовало бы в твоем возрасте. Ты была с нами в Красном шатре. Ты присутствовала при родах, но ты никогда не должна рассказывать об этом бабушке. Я знаю, ты будешь молчать и о том, что я тебе сейчас скажу.

Я кивнула, и мама глубоко вздохнула, посмотрела на свои руки, коричневые от солнца, такие умелые, так редко пребывающие в покое. Она положила ладони на колени и закрыла глаза. Нараспев, шепотом, Лия продолжила:

– Великая Мать, которую мы называем Инанной, свирепая воительница и спутница Смерти, Великая Мать, которую мы называем Инанной, дарует людям удовольствия и заставляет женщин и мужчин по ночам тянуться друг к другу. Великая Мать, которую мы называем Инанной, является царицей океана и повелительницей дождя.

Это известно всем: женщинам и мужчинам, малым детям и ветхим старикам. – Тут Лия сделала паузу и лукаво усмехнулась. – Вот бы Зелфа удивилась, услышав, как я рассказываю предание. – Она заглянула мне в глаза, и я улыбнулась в ответ на ее шутку, но уже в следующее мгновение мама продолжила совершенно серьезно: – Великая Мать, которую мы называем Инанной, наделила женщин даром, недоступным мужчинам, и это тайна крови. Поток в подлунной тьме, исцеляющая кровь новолуния; для мужчин – это смятение и ужас, тревога и боль. Они воображают, что мы страдаем, и считают себя счастливыми. А мы не разубеждаем их. Но в Красном шатре открывается правда. В Красном шатре, где дни струятся плавным потоком, поскольку дар Инанны проходит через нас, очищая тело от смерти прошлого месяца и возрождая его к новому месяцу жизни; о, там женщины возносят благодарность за отдых и восстанавливают силы, обладая знанием, что жизнь зарождается между наших ног, и за жизнь эту платят кровью. – Лия взяла меня за руку и добавила: – Я говорю это тебе заранее, дочь моя, хотя ты еще и не скоро войдешь в шатер, чтобы праздновать новую луну со мной и тетушками. Ты станешь женщиной, окруженная любящими руками, мы проведем тебя верным путем, примем твою первую кровь, позаботимся о том, чтобы она вернулась в утробу Инанны, к праху, из которого были созданы первый мужчина и первая женщина. К праху, смешанному с ее лунной кровью. Увы, многие из дочерей Инанны забыли тайны ее дара, повернулись спиной к Красному шатру. Жены Исава, дочери Эдома, которых презирает Ревекка, не учат своих дочерей этим тайнам, не совершают церемонию, когда те достигают совершеннолетия. Они относятся к девочкам, как к животным, оставляя несчастных в одиночестве в дни первой крови, в темные дни новолуния, без вина и без материнского совета, не приветствуют тех, кто принесет новую жизнь, не возвращают первую кровь земле.

Они забыли откровение, которое является священным для женщин, они позволяют мужчинам демонстрировать кровавые простыни своих дочерей, но даже самое мелкое и самое жалкое божество не потребует такого унижения.

Тут мама замолчала, заметив мое замешательство. Она погладила меня по голове и мягко сказала:

– Ты пока еще не можешь все это понять, Дина. Но скоро ты узнаешь обо всем, и я позабочусь о том, чтобы женщины приняли тебя с надлежащими церемониями и с искренней нежностью. Ничего не бойся.

К тому времени, как она завершила свои объяснения, уже совсем стемнело. До нас донеслись песнопения в честь Праздника ячменя, и Лия встала, протягивая мне руку. Мы вышли наружу, чтобы наблюдать за приношениями, сжигаемыми на алтаре у самого высокого дерева. Звучала чудесная музыка. Деборы водили хоровод, танцевали, отбивая ритм ладонями. Они крутились, приседали, прыгали и раскачивались, словно ими овладел единый разум, словно бы они составляли единое тело, и я поняла желание Тавеи присоединиться к их танцу.

Адат уехала ночью, забрав с собой мою несчастную подругу: ее, полуживую, с кляпом во рту, чтобы заглушить крики, привязали к спине осла, словно агнца, приготовленного для жертвоприношения.

В дни, оставшиеся до нашего отъезда, я избегала бабушки, держась рядом с матерями. Я хотела поскорее покинуть это место, но, когда мы уже приготовились вернуться в Суккот, Лия пришла, донельзя мрачная, и объявила:

– Бабушка сказала, что ты должна остаться здесь, в Мамре, на три месяца. Ревекка говорила с твоим отцом, всё устроено без моего… – Она осеклась, увидев выражение моего лица. – К сожалению, ни я, ни Зелфа не сможем побыть здесь с тобой. Ревекка хочет, чтобы осталась только ты. Это большая честь. – Лия взяла мое лицо в ладони и нежно добавила: – Мы снова будем вместе, когда созреет пшеница.

Я не плакала. Я испугалась и рассердилась, но я не желала лить слезы, а потому плотно сжала губы, дышала носом и старалась не моргать.

Уж не знаю, как я всё это выдержала, когда стояла там, наблюдая за тем, как силуэт Лии становится всё меньше и меньше, а затем исчезает за горизонтом. Впервые в жизни я осталась совсем одна: без мамы, без теток и даже без братьев. Я чувствовала себя, как брошенный ребенок, но не плакала. Я повернулась спиной к «деборам», которые с тревогой наблюдали за мной, и глаза мои были сухими.

Только по ночам, оставшись одна в своей постели и уткнувшись лицом в одеяло, я рыдала до тех пор, пока не начинала задыхаться. Каждое утро я просыпалась в недоумении и растерянности, а потом вспоминала, что меня бросили одну в шатре Ревекки.

Воспоминания о тех месяцах в Мамре кажутся бледными и расплывчатыми. Когда я вернулась к матерям, они были разочарованы тем, что я не смогла ничего рассказать о чудесах, которые видела, и о тайнах, которые узнала. Я словно бы прошла через пещеру, наполненную драгоценностями, но вынесла оттуда только пригоршню серой гальки.

Да, в моей памяти осталось не так уж и много.

Помню, что раз в семь дней бабушка устраивала представление с выпечкой хлеба. Всю оставшуюся неделю она не прикасалась к женской работе, не месила тесто и не делала хлебов. Но на седьмой день она брала муку, воду и мед, смешивала их и лепила, приносила в жертву кусочек треугольного хлеба «для Царицы Небесной» – так она шептала тесту, прежде чем отправить его в печь.

Я сомневалась, что Царицу Небесную могут заинтересовать приношения Ревекки – сухие и абсолютно безвкусные.

– Ну разве они не хороши? – спрашивала бабушка, когда хлебы вынимали из печи.

Я покорно кивала и ела их, обильно запивая свою порцию водой, выпивая все, что мне давали. К счастью, прислужницы были гораздо лучшими мастерицами и их хлебы выходили достаточно сладкими и мягкими, достойными любой царицы. Тем не менее, готовя всякий раз свое пресное тесто, бабушка шепотом сообщала мне, что готовится небольшой праздник, – и только в эти мгновения глаза ее озарялись улыбкой.

Рано утром я должна была приходить во внутренний шатер Ревекки, чтобы помочь ей с омовениями перед встречей с паломниками, ежедневно приезжавшими в священную рощу. Я приносила ее ларец, где хранилось великое множество всевозможных благовоний и притираний для лица, запястий, подмышек и лодыжек; были там также специальные снадобья против морщин под глазами и кисловатая настойка для полоскания горла. Затем на свет извлекались краски, Ревекка тщательно подбирала цвета для губ, глаз и щек. Она говорила, что самое главное – это источать запах сладости, и ее дыхание всегда было наполнено мятой, которую она жевала утром и вечером.

Казалось, бабушка вообще не нуждалась в отдыхе. Она мало ела и постоянно была чем-то занята. Она критиковала всех, кроме своих сыновей, причем явно отдавала предпочтение Иакову, вечно нахваливая его красоту и его замечательных отпрысков, хотя было очевидно, что бабушка во всем зависела от моего дяди. Раз в два дня из Сеира от него прибывали посланники, которые тут же спешили обратно. Ревекка то просила Исава доставить дополнительную меру ячменя, то поручала найти мясо, достойное стола его матери. Раз в две недели Исав приезжал сам, и руки его были полны подарков.

Мой дядя был хорошим человеком и прекрасным сыном. Он старался устраивать так, чтобы богатые паломники посещали рощу и приносили щедрые жертвы; именно он подобрал Исааку каменный дом в деревне. Благодаря его заботам Ревекка могла жить в роскоши, словно жрица, не прислуживая мужчине. На прощание бабушка всякий раз ласково похлопывала Исава по щеке, и он сиял так, словно бы мать расхваливала его, превознося до небес. Чего она, к слову, никогда не делала.

Не припомню, чтобы бабушка говорила об Исаве плохо; нет, она не ругала старшего сына, просто она вообще ничего о нем не говорила.

Однако его жен Ревекка ненавидела и вот об этом могла рассуждать часами, весьма подробно описывая их недостатки. Хотя эти женщины были почтительными невестками и прежде посылали ей прекрасные подарки в надежде заслужить одобрение, она считала их всех неряхами и идиотками. Долгие годы Ревекка открыто насмехалась над ними, поэтому теперь они посещали свекровь только по настоянию Исава. К моим матерям бабушка отнеслась ничуть не добрее. Рахиль она сочла лентяйкой: да, красивой, но ленивой. Билху называла уродливой, а Зелфу – суеверной и слишком тощей. Правда, Ревекка неохотно признала, что Лия отличалась трудолюбием и знала толк в хозяйственных делах; кроме того, бабушка не могла отрицать очевидного – Бог благословил ее многочисленными здоровыми сыновьями. Но даже Лия не была достаточно хороша для Иакова, который заслуживал идеальную спутницу жизни, а не дылду с глазами разного цвета.

И все это она высказывала в моем присутствии! Как будто я не была дочерью Лии, как будто остальные жены Иакова не были моими любимыми тетушками. Но я не защищала их. Когда пророчица говорила, никаких возражений не допускалось. Я была не так отважна, как Лия, и мои ночные слезы часто были вызваны не только одиночеством, но и стыдом за проявленную слабость.

Но худшие оскорбления Ревекка приберегала для своего мужа. К старости Исаак поглупел, говорила она, от него дурно пахнет – и этого она вынести не может. Неужто он позабыл, чем обязан жене, разве не она позаботилась о том, чтобы он даровал благословение лучшему из сыновей, Иакову? Бабушка постоянно твердила о неблагодарности Исаака и разглагольствовала о своих страданиях. Но мне было неясно, что уж такого скверного сделал мой дед. Когда он в жаркие дни приходил в шатер, чтобы наслаждаться прохладой в тени терпентиновых деревьев, то казался человеком мягким и безобидным. Я радовалась, что Исаак не нуждался в заботе Ревекки.

Ему отлично служила особая, всегда закутанная в покрывало Дебора. Ходили слухи, что она скрывала заячью губу, хотя было немыслимо, чтобы ребенка с таким уродством не убили сразу после рождения.

Когда Исав приходил в Мамре, он сначала посещал мать и выяснял, что той нужно. Он был вежлив и даже любил ее, но при первой возможности спешил к отцу или отвозил того в каменный дом в Арбе, где они вдвоем наслаждались вечерним вином. Мужчины засиживались допоздна, болтали и смеялись, а закутанная Дебора прислуживала им. Об этом я узнала от других женщин в белых туниках. Они были ко мне добры: ласково похлопывали меня по плечу, когда подавали обед, расчесывали мне волосы и позволили работать с красивыми веретенами из слоновой кости. Но по вечерам служанки не рассказывали предания, я так и не узнала их настоящие имена или истории о том, как они попали в Мамре и нравится ли им жить без мужей. Все эти женщины казались милыми и спокойными, но столь же бесцветными, как и их одежды. Не хотела бы я оказаться на их месте и служить Оракулу.

На новолуние Ревекка не позволила мне войти в Красный шатер вместе с кровоточащими женщинами. В этом отношении бабушка строго следовала правилам: сама она давно миновала возраст деторождения, так что тоже не входила в шатер и не пускала туда тех, кто еще не созрел. Одна из «дебор» составила нам компанию, когда все прочие находились в Красном шатре. Она объяснила, что у нее не бывало лунной крови, как у других взрослых женщин, но ничуть не жаловалась на отсутствие отдыха. Мы с ней вместе готовили и прислуживали празднующим, чей приглушенный смех заставлял меня еще сильнее скучать по дому.

На утро после третьего дня «деборы» возвращались отдохнувшими и улыбающимися, и мне дозволялось следовать за ними до вершины холма, с которой все приветствовали восход солнца. Бабушка совершала обряд возлияния вина, а женщины пели бессловесную песню тихой радости. Затем наступала глубокая тишина, и мне казалось, что Царица Небесная в тот момент взирала на нас с деревьев.

Это воспоминание неотступно возвращается ко мне каждое новолуние.

Я так и не научилась любить бабушку. Я не могла забыть и простить то, как она обошлась с Тавеей. Однако наступил день, когда я испытала к ней уважение.

Двери в шатер Оракула всегда оставались открытыми, здесь принимали любых путников. Таков был завет Сары и Аврама, которые, как говорили, оказывали одинаково уважительный прием принцам и нищим. И потому каждое утро Ревекка приветствовала паломников в своем красивом шатре. Бабушка принимала всех, кто пришел, – оборванцев и роскошно одетых, и она никогда не торопила бедняков ради богачей.

Я стояла вместе с «деборами», пока Ревекка приветствовала пришедших. В тот день первой была бездетная женщина, которая мечтала иметь сына. Оракул дала ей красный шнур, чтобы привязать к одному из деревьев Мамре, прошептала на ухо благословение и послала одну из прислужниц, разбирающуюся в травах, подобрать снадобье.

Затем пришел торговец, просивший талисман для своего каравана.

– Минувший год выдался для меня неудачным, – начал он. – Я почти разорился, но прослышал о твоем могуществе и подумал, авось ты поможешь мне разбогатеть. – В голосе его прозвучала насмешка. – И вот пришел узнать сам, что да как.

Бабушка подошла к нему вплотную и смотрела в лицо до тех пор, пока торговец не отвернулся, смущенный ее взглядом.

– Ты вор и должен возместить убытки, которые причинил другим людям, – грозно заявила она.

Плечи посетителя поникли, развязные манеры мигом исчезли.

– Но как? – спросил он. – У меня совсем не осталось товаров.

– Другого выхода нет, – заявила Оракул, громко и как-то отстраненно.

После чего жестом велела ему уходить, и торговец смиренно попятился из шатра, а потом побежал вниз по склону так быстро, словно его преследовало войско.

Ревекка заметила, что я стою с открытым от изумления ртом, и, пожав плечами, пояснила:

– Только воры ищут подобных чудес.

Последней в то утро была мать, которая принесла ребенка, уже достаточно подросшего, чтобы ходить самостоятельно; ему было года три или четыре. Но, когда женщина развернула его, мы поняли, почему она все еще носит сына на руках. Ноги малыша были, как увядшие стебли, а ступни покрыты многочисленными язвами, источавшими гной, так что страшно было даже смотреть. По глазам ребенка было ясно, что он жестоко страдает и чуть жив от боли. Бабушка взяла мальчика на руки. Она положила несчастного на подушку, прижала губы к его лбу, опустилась рядом с ним на колени. Она велела принести мазь для обработки ожогов, которая успокаивает боль, но, увы, полностью исцелить не может. Затем, своими руками, не дрогнув и не скривившись, Ревекка втирала мазь в раны. А закончив, взяла маленькие, покрытые язвами ступни ребенка в свои ухоженные и уснащенные благовониями руки и держала их так, словно они были нежными и чистыми. Мать затаила дыхание, но мальчик совершенно не боялся Оракула. Боль ненадолго отпустила, малыш склонил головку и задремал.

Все вокруг замерли в молчании. Не знаю, сколько времени мы так простояли, пока малыш спал, но думаю, что долго: у меня, например, заныла спина, прежде чем ребенок открыл глаза. Он обнял бабушку за шею и поцеловал ее в щеку. Она тоже обняла его, а затем передала матери, которая прослезилась, увидев улыбку на лице своего сынишки, а затем заплакала, заметив печаль на лице Оракула: бедняжка поняла, что та ничего больше не может сделать, дабы исцелить мальчика.

После этого я уже не могла ненавидеть Ревекку. Я прежде ни разу не видела, чтобы бабушка проявляла подобную нежность к кому-либо, но не могла забыть, как она приняла боль маленького мальчика в свои руки и подарила краткий покой ему и его матери.

Я никогда не заговаривала с бабушкой о Тавее. Просто не посмела. Я молча скорбела о потерянной подруге и печалилась так, как будто ее завернули в саван. Однако не Тавею, а Веренро довелось мне – вместе с другими женщинами – положить в землю.

Мне не терпелось снова увидеть эту чудесную посланницу, ждали ее в Мамре и другие женщины. Она была всеобщей любимицей, «деборы» улыбались, когда я спрашивала, скоро ли Веренро вернется.

– Наверняка она уже совсем скоро придет, – сказала та, что часто расчесывала мне волосы. – И тогда вечерами мы будем слушать истории и тебе будет не так грустно.

Но торговец из Тира принес печальное известие: Веренро, посланница Ревекки из Мамре, была злодейски убита. Остатки ее изувеченного тела были найдены на краю города; бедняжке вырезали язык и разбросали вокруг ее рыжие волосы. Паломник, посещавший священную рощу несколькими годами ранее, вспомнил необычную служительницу Оракула и узнал ее сумку. Он собрал то, что осталось от погибшей, чтобы вернуть кости бабушке. Та выслушала его, не выдавая чувств, вызванных ужасными новостями.

Мешок, который принес паломник, был прискорбно маленьким, и мы зарыли его глубоко в землю, положив предварительно в простой глиняный сосуд. Я слышала, как «деборы» плакали той ночью, и добавила еще один слой соли на свое одеяло. Но во снах мне являлась прежняя, живая Веренро: сидя на большом дереве, она улыбалась своей лукавой улыбкой, а на ее плече примостилась крупная птица.

На следующий день после похорон Веренро я, как обычно, утром пришла к Ревекке, но она была уже одета, умащена и украшена. Бабушка молча сидела на подушках, и мысли ее явно витали где-то далеко. Я даже не была уверена, что она меня заметила, и потому кашлянула.

Она не смотрела на меня, но через некоторое время заговорила, и я лишний раз поняла, почему в Мамре отовсюду приходят паломники.

– Я знаю, что ты здесь, Дина, – сказала Ревекка. – И знаю, что ты ненавидишь меня из-за дочери Исава. Мне жаль Тавею. Она была лучшей из них, и, конечно, в случившемся нет ее вины. Все дело в несчастной глупой матери, которая не сделала того, что я ей велела, а поступила так, как учила ее собственная глупая мать. Я должна была забрать девочку, пока та была еще совсем ребенком. Среди этих глупых женщин у бедняжки не было будущего. – Бабушка проговорила это, глядя в сторону, как будто размышляла вслух, но затем устремила взгляд прямо на меня. – В этом смысле ты в безопасности. Лия не позволит им превратить твою девственность в товар на продажу. Твоя мать проследит, чтобы твоя кровь, как и полагается, была принесена в дар Великой Матери. Так что тут тебе ничего не угрожает. Однако тебя ждет какое-то другое несчастье. – Ревекка пристально смотрела на меня, словно бы пытаясь разглядеть мое будущее. – То, чего я понять не могу, точно так же, как и не смогла предвидеть конец Веренро. Возможно, твое горе ограничится лишь потерей ребенка или двух; может быть, ты рано овдовеешь. Потому что твоя собственная жизнь будет очень длинной. Но какой смысл пугать детей ценой, которую им придется заплатить за свою жизнь?

На некоторое время наступила тишина, и когда Ревекка заговорила вновь, ее слова напрямую касались меня, однако при этом казалось, что она перестала видеть свою внучку или же решила, будто я покинула шатер.

– Дина тоже не станет наследницей. Теперь я вижу, что никто не придет на мое место. О Мамре позабудут. Шатер не будет стоять здесь после меня. – Бабушка пожала плечами, как будто это было уже совершенно не важно. – На самом деле великие не нуждаются в нас. Наши возлияния и молитвы имеют для них не больше значения, чем пение птиц или жужжание пчел. А уж эти твари всегда будут возносить хвалы богам. – Ревекка встала и подошла ко мне почти вплотную. – Дина, я прощаю тебя за то, что ты меня ненавидишь, – сказала она и махнула рукой, приказывая мне выйти из ее шатра.

Через несколько дней пришел Рувим, и я оставила Мамре, удостоившись от бабушки на прощание лишь короткого кивка. Я радовалась, что возвращаюсь в шатер матери, но неожиданно слезы обожгли мне глаза, когда я покидала священную рощу. Я уходила оттуда с пустыми руками. Я не заслужила внимания Ревекки. Я не смогла порадовать ее.

Глава шестая

Хотя во время своего отсутствия я каждую секунду скучала по дому, однако по возвращении испытала настоящее потрясение. Всё оказалось не таким, как я помнила. Мои братья, отец, другие мужчины вдруг показались мне невероятно грубыми и жестокими. Меня раздражало то, что они ворчали, а не говорили, постоянно чесались, ковыряли в носу и даже облегчались, не смущаясь присутствием женщин. И еще эта вонь!

Шум в лагере тоже ошеломлял. Лаяли собаки, блеяли овцы, плакали младенцы, пронзительно вопили женщины. Почему прежде я никогда не замечала, как все они кричали друг на друга и на детей? Даже моя собственная мать оказалась какой-то не такой: вечно критикующей окружающих, требовательной и властной. Все должны были немедленно подчиняться ей, и что бы я ни сделала, все оказывалось недостаточно хорошо. Я слышала только презрение и гнев в ее голосе, когда она приказывала мне принести воду, приглядеть за малышней или помочь Зелфе прясть.

Стоило Лии заговорить со мной, и в моих глазах закипали слезы, горло сжималось от стыда и гнева и я в ярости пинала комья земли. «Да в чем дело? – спрашивала мама по три раза на дню. – Дина, что с тобою не так?»

«Ну, со мною-то как раз всё в порядке, – думала я. – Это ты стала вспыльчивой, постоянно всем недовольной и просто невыносимой». Каким-то странным образом за несколько месяцев нашей разлуки Лия словно бы постарела на годы. Глубокие морщины на лбу забивала пыль, грязь под ногтями казалась мне отвратительной.

Конечно, я не могла проявить неуважение к матери и потому стала просто избегать ее, предпочитая спокойствие Зелфы и мягкий голос Билхи. Я даже спала теперь в шатре Рахили, что, должно быть, больно ранило Лию.

Инна, которая, как я внезапно догадалась, была почти такой же старой, как и моя бабушка, ругала меня за то, что я огорчаю мать. Но я была слишком молода, чтобы понять: изменилась я сама, а вовсе не мама.

Через несколько недель я снова привыкла к повседневным звукам и запахам, начав находить в них радость. Я с удовольствием наблюдала за играми маленьких мальчиков, бегавших голышом, подсматривала за совокупляющимися собаками. Ночами я вертелась на своих одеялах, а руки мои блуждали по груди и между ног, что вызывало у меня недоумение.

Как-то ночью Инна застала меня у шатра Иуды, где они с женой делали очередного ребенка. Повитуха схватила меня за ухо и увела прочь.

– Тебе недолго уже осталось ждать, девочка моя, – сказала она, укоризненно покачивая головой. – Твое время приближается.

Я была огорчена и испугалась, что Инна расскажет Лии, где меня обнаружила. Но даже в этот момент я не могла не думать о тайнах отношений мужчин и женщин.

По ночам меня снедали любопытство и тоска, а отец и братья были заняты своими заботами. Скоро у нас появится так много скота, говорили они, что ему даже не хватит земли. Братья понимали, что им самим, а в будущем и их сыновьям, здесь будет просто не развернуться. Иаков снова стал планировать путешествие, на этот раз он вспоминал об обнесенном стеной городе, о знакомой долине между двух гор. В его мечтах мы жили в Сихеме, где еще его дед совершил возлияние вина на груду камней и назвал это место священным алтарем. Моим братьям нравились эти мечты. Они ходили в город торговать, ибо на рынке за шерсть и скот давали хорошую цену, и всякий раз возвращались в шатры, переполненные впечатлениями. Хамор, царь Сихема, был миролюбив и поощрял племена, которые заботились о процветании подвластной ему земли. Симон и Левий от имени отца переговорили с визирем Хамора и вернулись к Иакову с радостным известием: нам выделят большой участок земли с колодцем.

Итак, решение было принято, шатры свернуты, а скот собран в стада, и мы вновь отправились в путь, на этот раз недалекий, до места, которое нам было обещано. Матери заверяли, что тоже довольны таким поворотом судьбы.

– Горы находятся там, где небеса встречаются с землей, – заметила Зелфа, предвкушая, что на новом месте на нее снизойдет вдохновение.

– Горы защитят нас от дурных ветров, – рассудительно произнесла Лия.

– Надо будет найти местную травницу, чтобы показала нам, что растет в тех горах, – сказала Рахиль Инне.

И только Билха тяжело вздохнула, оказавшись в тени Эбала, – так называлась гора, на склоне которой мы поставили шатры.

– Она такая большая!.. Здесь я чувствую себя потерянной.

Мы построили печи и посадили в землю семена. Стадо умножалось, и еще трое моих братьев взяли себе жен, молодых девушек, которые не вызывали возражений со стороны наших матерей. Но все они были из Ханаана и ничего не знали об обычаях Харрана, где женщин ценили за стойкость, а не за одну только красоту. И, когда мои новые сестры вошли в Красный шатер, чтобы угодить Лии, они не смеялись вместе с нами, без всякого интереса следили за жертвоприношением Царице Небесной и не желали учиться местным обрядам.

– Жертвоприношения – это для мужчин, – сказали они и съели предложенные сласти.

И все-таки жены моих братьев оказались трудолюбивыми и плодовитыми. В Сихеме у меня появилось много племянников и племянниц, и семья Иакова процветала.

В наших шатрах царил мир, если не считать Симона и Левия: эти двое вечно находили поводы для недовольства. Колодец, который делал наш земельный надел особенно привлекательным, оказался древней, осыпающейся кучей камней и пересох вскоре после нашего прибытия.

Братья вырыли другой – работа была тяжелой и, что хуже всего, оказалась бесполезной. Симон и Левий были уверены, что Хамор сознательно обманул их, и постоянно распаляли друг в друге гнев, обсуждая, как их унизили. К тому времени, когда вторая попытка вырыть колодец увенчалась успехом, обида на царя, несмотря на то, что теперь мы были обеспечены водой, стала такой же неотъемлемой частью каждого из обоих братьев, как и их собственные имена. Я была рада, что редко пересекалась с ними. Признаться, они пугали меня своим вечно мрачным видом и длинными ножами, всегда свисавшими с пояса.

Весной, когда воздух был сладким, а овцы опять готовились принести ягнят, у меня впервые пошла кровь. Помню, как раз собирали ужин к первой безлунной ночи; я присела на корточках, чтобы облегчиться, и вдруг заметила на бедре пятно. Мне потребовалось некоторое время, дабы понять, что это. Пятно было коричневым, и это смутило меня. Разве оно не должно быть красным? Разве я не должна чувствовать боль в животе? Может, я просто оступилась и поцарапала ногу? Однако царапины не было.

Кажется, я всю жизнь ждала наступления этого события, но, когда наконец свершилось, почему-то не поспешила к матерям. Я осталась там, где была, сидела на корточках за кустами. Я подумала: «Вот и кончилось мое детство. Теперь я надену пояс и фартук, покрою голову. Мне больше не придется прислуживать женщинам во время новолуния, я буду сидеть с ними как равная. Я останусь с матерью и остальными в красном свете женского шатра три дня и три ночи, пока серповидная богиня не явится в небесах. Моя кровь стечет в свежую солому, наполняя воздух вокруг солоноватым женским запахом. Я уже совсем взрослая. Скоро я выйду замуж и сама стану матерью».

На мгновение я задумалась: не сохранить ли мою тайну от всех, не побыть ли ребенком чуть дольше?

Но быстро отказалась от этой идеи: что за ребячество, ведь теперь я стала женщиной!

Я поднялась на ноги, пальцы были запачканы свидетельством моей зрелости, а в животе и вправду появилась тупая боль. С гордостью я пошла к шатрам, уверенная, что отныне мои растущие груди больше не будут служить предметом для шуток. Теперь я смогу с полным правом входить в шатер, когда Рахиль и Инна принимают роды. Теперь я могу совершать возлияния вина и готовить хлеб на новолуние, скоро я узнаю тайну отношений между мужчинами и женщинами.

Вообще-то, меня отправили за водой, но я вернулась в Красный шатер с пустыми руками. Но прежде, чем мать открыла рот для упреков, я протянула ей испачканные кровью пальцы.

– Мне теперь тоже нельзя ничего носить, мама.

– О-о-о? – только и сказала Лия, которая на этот раз не нашла слов.

Она поцеловала меня в обе щеки, и тетушки собрались вокруг и по очереди приветствовали меня поцелуями и объятиями. Невестки хлопали в ладоши, все заговорили разом. Инна вошла, чтобы узнать причину переполоха. Меня окружали улыбающиеся родные лица.

Почти стемнело, когда началась церемония. Инна принесла полированную металлическую чашу, наполненную крепким вином, настолько темным и сладким, что я не чувствовала его силу. Но я пила, и вскоре голова закружилась, а мои матери тем временем приготовили хну и нанесли узоры на мои ступни и ладони. В отличие от рисунков на теле невесты, на каждой из моих ног провели красную линию от ступни до потаенных мест, а на руки нанесли орнамент из пятен, которые, как цепочка следов, протянулись до самого пупка.

На глаза мне положили капустные листья («Да будешь ты видеть далеко!» – сказала Лия). Лоб и подмышки мне умастили благовониями («Да будешь ты ходить среди цветов!»- сказала Рахиль). Затем меня полностью раздели. Мне хотелось спросить, к чему столько хлопот с краской и благовониями, но у меня не было сил: должно быть, во всем виновато крепкое вино.

И вот, не успела я и глазом моргнуть, как на меня уже надевали грубое домотканое платье – в такое обычно облачают рожениц, и из такого полотна шьют саван для последа.

Окружающие были так добры со мною, так милы! Они не позволяли мне есть самой, но вкладывали в мой рот самые отборные кусочки. Они массировали мне шею и спину, пока я не стала расслабленной и ленивой, как кошка. Они пели все известные песни. Лия постоянно подливала вино в мою чашу и подносила ее мне к губам так часто, что скоро я совсем утратила способность говорить, а голоса вокруг слились в громкий радостный гул.

Ахава, беременная жена Зевулона, танцевала, хлопая в ладоши, и ее большой живот мерно покачивался. Увидев это, я рассмеялась так, что у меня аж бока заболели. Как хорошо быть женщиной!

Затем Рахиль извлекла терафимов, и все замолчали. До этого момента домашние боги Лавана оставались спрятанными. Я была еще маленькой, когда видела их в последний раз, но сразу узнала, словно старых друзей: беременную мать, богиню со змеями в волосах, божество, наделенное мужскими и женскими частями тела одновременно, маленького круторогого барана… Рахиль осторожно выложила их и выбрала богиню в виде ухмыляющейся лягушки. Та держала в широкой пасти кладку икры, а лапы ее были разрисованы треугольниками, напоминающими по форме кинжалы. Рахиль протерла обсидиановую фигурку маслом, и та засверкала в свете ламп. Я уставилась на глупую физиономию лягушки и хихикнула, но больше никто не засмеялся.

В следующий момент я оказалась снаружи с матерью и тетушками. Мы были в самом центре огорода – там, где находился небольшой участок, на котором сеяли пшеницу, предназначенную для жертвоприношений. Земля была уже подготовлена к посадке зерен: этим предстояло заняться, когда луна вернется вновь. Мне велели лечь на прохладную почву обнаженной, лицом вниз.

Я вздрогнула. Мать положила мою щеку на землю и распустила мои волосы. Лия обняла меня и прошептала:

– Это чтобы охватить землю.

А затем она согнула мои колени и поставила ступни на траву, пояснив:

– Это чтобы вернуть первую кровь земле.

Я чувствовала холодок ночного воздуха в глубине между ног, было странно и замечательно лежать вот так под открытым небом.

Матери собрались вокруг меня: Лия стояла прямо надо мной, Билха – по левую руку, ладонь Зелфы коснулась тыльной стороны моей ноги. Я усмехалась, как обсидиановая лягушка, сонная, влюбленная в них всех. Голос Рахили, стоявшей позади меня, нарушил тишину:

– Мать! Инанна! Царица ночи! Прими кровное приношение нашей дочери во имя ее матери, во имя твое! Она будет жить в своей крови, и эта кровь даст новую жизнь!

Мне не было больно. Масло ослабило вход, и узкий каменный треугольник-часть фигуры божества – идеально вписался, погружаясь в меня. Лицо мое было обращено на запад, а маленькое божество продвигалось на восток, взламывая замок на моей утробе. Если я и закричала, то не столько от боли, сколько от неожиданности и, возможно, даже от удовольствия; мне показалось, что сама Царица Небесная сошла на меня, а внутрь меня вошел ее божественный супруг Думузи. Я была словно полотно между их телами, согретыми великой страстью.

Мои матери тихо застонали в знак сочувствия. Если бы я могла говорить, то успокоила бы их, потому что была совершенно счастлива. Ибо все звезды ночного неба заполнили мое лоно, следуя за маленьким улыбающимся божеством-лягушкой. В ту ночь, самую странную в своей жизни, я лежала, дыша тяжело, как собака, и чувствовала, что плыву по небесам. И внезапно ощутив, что падаю, ни капли не испугалась.

Небо начало розоветь, когда я открыла глаза. Инна присела рядом, наблюдая за моим лицом. Я лежала на спине: руки и ноги широко раскинуты, как спицы колеса, а нагота прикрыта лучшим одеялом моей матери.

Повитуха помогла мне подняться на ноги и отвела в уголок Красного шатра на одеяла. Другие женщины все еще спали.

– Ты видела что-нибудь во сне? – спросила Инна. А когда я кивнула, задала следующий вопрос: – И какую форму она приняла?

Как ни странно, я поняла, о чем говорит повитуха, но не знала, как назвать существо, которое улыбалось мне. Я никогда прежде не видела ничего подобного: то ли женщина, то ли животное; сама огромная, кожа черная; зубы-клыки скалятся в усмешке. Я попыталась описать всё это Инне, и она была озадачена, а затем спросила:

– Она сидела в воде?

Я кивнула, и Инна улыбнулась.

– Я же говорила, что вода – твоя судьба. Ты видела очень древнюю египетскую богиню Тауэрт, которая живет в реке и смеется огромным ртом. Она дарит матерям свое молоко и защищает всех детей. – Повитуха расцеловала меня, а затем ласково ущипнула за щеку. – Это всё, что мне известно о Тауэрт, Дина, и, признаться, ни разу в жизни я не встречала женщину, которой бы она являлась. Должно быть, это сулит тебе удачу, малышка. А теперь давай-ка спать.

До самого вечера я не в силах была открыть глаза, мне снилась золотая луна, растущая у меня между ног. А следующим утром мне оказали честь первой выйти на улицу, чтобы приветствовать появление новой луны в небе.

Когда Лия сказала Иакову, что его дочь достигла совершеннолетия, оказалось, что он уже знает об этом. Инбу проболталась мужу-Левию, а он нашептал отцу о «мерзостях», которые творились в Красном шатре. Ханаанеянка была потрясена ритуалом, с помощью которого меня посвятили в древние заветы земли, крови и неба. В семье Инбу даже и не слыхали про церемонию открытия женского лона. И когда она сама вышла замуж за моего брата, ее мать наутро после первой брачной ночи вошла в шатер, чтобы забрать окровавленное одеяло – на случай, если Иаков захочет увериться, что невеста была девственницей и он не напрасно заплатил выкуп. Можно подумать, моему отцу было очень приятно смотреть на женскую кровь.

И вот теперь Инбу рассказала Левию о жертвоприношении в саду, дополнив историю своими собственными домыслами, и он с этим отправился к Иакову. Мужчины ничего не знали о том, что творится в Красном шатре, да Иаков и не стремился об этом узнать. Его жены выполняли свои обязательства перед ним и богами, и он не хотел ссор в семье. Однако теперь отцу нельзя было и дальше притворяться, будто понятия не имеет, куда делись терафимы Лавана. И к тому же, узнав о том, что его домочадцы поклоняются богам, которых он сам отвергал, глава семейства просто не мог оставить это без внимания.

Иаков позвал Рахиль и приказал ей принести домашних богов, которых она взяла у Лавана. Он собрал все фигурки, отправился в какое-то неизвестное нам место и разбил там идолов, одного за другим. А затем тайно закопал осколки,чтобы впредь никто не смог совершать над ними возлияния.

На следующей неделе Ахава потеряла ребенка, и Зелфа сочла это карой за проявленное кощунство и дурным предзнаменованием. Лия же совершенно не беспокоилась о терафимах.

– Они были спрятаны в корзине на протяжении нескольких лет, и это не причиняло нам вреда. Беда в том, что жены наших сыновей не следуют нашим традициям. Мы должны лучше учить их. Мы обязаны сделать их своими собственными дочерями.

А потому моя мать взялась за обучение Ахавы и Шуи, жены Иуды. В последующие годы она также пыталась учить Хесю, невесту Иссахара, и супругу Гада Орит. Но они так и не пожелали отказаться от путей, которым следовали их собственные матери.

Предательство Инбу оставило глубокую прореху в ткани нашего бытия, и рана эта не заживала. Жены Левия и Симона больше не приходили в Красный шатер, в новолуние они оставались под своим кровом и держали своих дочерей при себе.

Иаков начал хмуриться при виде Красного шатра.

С каждой новой луной я занимала свое место в Красном шатре и узнавала от матерей, как не допустить, чтобы мои ноги касались голой земли, как удобнее сидеть на тряпке, покрывающей солому. Моя жизнь обрела ритм в соответствии с растущей и убывающей луной. Время вращалось вокруг моего тела, и по мере того как росли и наливались груди, то появлялась, то исчезала боль.

Я больше не считала матерей совершенными существами, но с нетерпением ждала тех дней, когда останусь наедине с ними и с другими кровоточившими женщинами. Однажды, когда мы сидели в Красном шатре, Рахиль заметила, что это напоминает ей старые времена в Харране.

Но Лия сказала:

– Это совсем не то же самое. Теперь у нас много прислужниц, а моя дочь сидит на соломе вместе с нами.

Билха заметила, что слова моей матери больно ранили сердце Рахили, которая всё еще жаждала иметь дочь и не отказалась от надежды. И моя добрая маленькая тетя поспешила вмешаться:

– Ах, Лия, согласись, ведь и вправду приятно снова сидеть вот так впятером. Ада улыбнулась бы, глядя на нас. – Имя бабушки сработало безотказно, и напряжение исчезло. Но все же обида была нанесена, и былое охлаждение, некогда разделявшее двух сестер, вернулось.

Вскоре после того, как мы обосновались в тени горы Эбала, Инна и Рахиль помогли явиться на свет крупному мальчику, сыну одного из наших работников. Мать выжила, что редко случалось при первых родах, когда младенец оказывался таким здоровяком. Вскоре женщины с окрестных холмов и даже те, что жили за пределами долины, начали посылать за ними, если ожидали трудных родов. Пошли слухи, что Инна и Рахиль, в особенности Рахиль, связанная кровными узами с Оракулом из рощи Мамре, умеют усмирить Ламашту и Лиллаке, древних демонов, жаждущих крови новорожденных.

Много раз я ходила с тетей и постаревшей Инной, которой теперь нужна была опора, а также требовалось, чтобы кто-нибудь носил ее увесистую сумку. Горные жители удивлялись, что повитухи берут с собой незамужнюю девушку. Но в долине это никого не интересовало, и женщины, рожавшие впервые, иные моложе меня, просили, чтобы я держала их за руку и смотрела им в глаза, помогая преодолеть боль.

Хотя я была уверена, что мои наставницы ведали о рождении младенцев буквально всё, Рахиль и Инна постоянно стремились получить новые знания, увлеченно расспрашивая других женщин, где бы ни оказались. Их порадовала особая горная мята, которая быстро успокаивала желудок и стала настоящим спасением для тех, кто во время беременности страдал от вздутия живота и рвоты. Но когда Инна увидела, как в горах некоторые женщины рисовали на теле роженицы желтые спирали, чтобы «обмануть демонов», она лишь презрительно скривилась и пробормотала, что это не даст ничего, кроме раздражения кожи.

Но был один великий дар, полученный моими наставницами от женщин долины Сихема. Нет, не трава и не инструмент повитухи, то была особая песня, которая поразительным образом успокаивала рожениц и помогала им легче дышать, заставляла кожу растягиваться, а не разрываться. Песня сия также облегчала боль, но самое главное – она избавляла от страха, а порой именно страх мог причинить вред, а то и вовсе погубить мать и ребенка.

Мы пели:

Инна любила эту песню; особенно ей нравилось, как мелодично исполняли ее местные женщины, что лишь усиливало магию. Повитуха была очень рада, что пополнила арсенал своих навыков этим новым, необычайно мощным средством.

– Даже старуха вроде меня, – сказала она, потрясая костлявым пальцем, – всегда может узнать что-то новое и полезное, надо только смотреть внимательно.

Увы, наша дорогая подруга старела, и настало время, когда ей стало уже не по силам ходить по ночам к роженицам и подниматься по крутым тропам. Так что Рахиль брала в качестве помощницы меня, и теперь я не просто смотрела со стороны, но и на практике осваивала ремесло повитухи.

Однажды нас вызвали, чтобы помочь молодой матери произвести на свет второго сына: роды были совсем легкими, и эта славная женщина даже улыбалась, когда ребенок выходил наружу. Тетя позволила мне самой поставить кирпичи и перерезать пуповину. На обратном пути Рахиль похлопала меня по плечу и сказала, что я буду хорошей повитухой, а потом добавила, что я просто замечательно спела песню бесстрашной матери. Кажется, никогда еще в жизни я не была так горда.

Глава седьмая

Иногда нас звали на помощь роженице, жившей совсем рядом с городом. Эти поездки приводили меня в особый восторг. Стены Сихема поражали меня больше, чем туманные горы, которым приносили жертвы Иаков и Зелфа. Те, кто сумели такое придумать и построить, наверняка были очень мудрыми, а вид крепости даже мне придавал сил и отваги. Всякий раз, оказавшись неподалеку от города, я не могла удержаться и с интересом разглядывала его стены.

Мне хотелось войти внутрь, увидеть храмовую площадь, узкие улочки и переполненные дома. Я немного знала, как все устроено в городе, от Иосифа, который посещал Сихем вместе со старшими братьями. Он рассказывал, что царь Хамора живет вместе с женой-египтянкой и пятнадцатью наложницами в великолепном дворце, где не счесть комнат. Иосиф также уверял, что у Хамора слуг больше, чем у нас овец. Разумеется, пастух в запылившейся одежде вроде моего брата не мог и надеяться заглянуть внутрь столь величественного здания. Однако мне нравилось слушать его истории. Даже если Иосиф половину и придумал, всё равно было очень интересно, и мне казалось, что когда брат возвращается с рынка, я чувствую на его тунике дорогие ароматы благовоний царских наложниц.

Наконец мама решила своими глазами увидеть рынок и город. Лия была уверена, что она сумеет продавать нашу шерсть более выгодно, чем Рувим, который был слишком уступчив. Я чуть не поцеловала матери руки, когда она сказала, что я пойду вместе с ней, чтобы помочь. Рувим пристроил нас на хорошее место прямо возле городских ворот, а сам держался на некотором расстоянии, когда наша мать громко кричала, зазывая покупателей, и торговалась, как продавец верблюдов.

Мне особо нечем было заняться, так что я имела возможность оглядеться, от чего получила немалое удовольствие. В тот день у восточных ворот было страшно интересно. Я впервые увидела жонглеров. Впервые попробовала гранат. Кого здесь только не было: смуглые и чернокожие мужчины, козы с невероятно курчавой шерстью, женщины, с ног до головы закутанные в черные одеяния, и почти полностью обнаженные молоденькие рабыни. Я как будто снова отправилась в путешествие, только ноги не болели от усталости. Я смотрела во все глаза: вот карлик едет на осле – белом, словно луна; а вот жрец в странном одеянии покупает оливки. И вдруг я увидела Тавею.

По крайней мере, мне показалось, что это была моя двоюродная сестра. Девушка, ее роста и невероятно на нее похожая, подошла к нашему прилавку. Она была в белых храмовых одеждах, с бритой головой, уши проколоты. Я вскочила и окликнула Тавею, но она резко развернулась и стремительно пошла прочь. Не раздумывая ни минуты, прежде чем мать успела остановить меня, я побежала следом, словно была ребенком, а не взрослой девушкой.

– Тавея! – звала я ее. – Сестра!

Но она не слышала меня или не хотела слышать; наконец белое одеяние мелькнуло в последний раз и скрылось в дверном проеме.

Рувим догнал меня и спросил, что случилось.

– Я подумала, что это Тавея, – проговорила я сквозь слезы. – Но я ошиблась.

– Какая еще Тавея?

– Дочь Исава. Ты ее не помнишь, – сказала я. – Прости, что заставила тебя спешить следом за мной. А мама очень сердится?

Он рассмеялся над глупостью моего вопроса, и я тоже рассмеялась. Лия была в ярости, и мне пришлось до конца дня сидеть лицом к стене. Но к тому времени легкое и радостное настроение уже покинуло меня, так что мне вполне хватало звуков рынка и я погрузилась в воспоминания о потерянной подруге.

После нашего возвращения домой из города прибыла посланница. На ней были льняная туника и красивые сандалии; она желала говорить только с Рахилью.

– Одна из женщин в царском дворце вот-вот должна родить, – сказала она моей тете. – Царица Хамора призывает повитух из дома Иакова посетить ее.

Лия совсем не обрадовалась, когда я начала собираться в дорогу. Она подошла к Рахили и недовольно поинтересовалась:

– Почему бы тебе не взять с собой Инну? Тебе прекрасно известно, что наступает время сбора олив. Неужели обязательно забирать у меня сейчас Дину?

Тетя пожала плечами:

– Ты же знаешь, что Инна больше не может ходить в город. Если хочешь, чтобы я взяла вместо Дины рабыню, я так и сделаю. Но царица ждет нас двоих, и она вряд ли захочет покупать твою шерсть, если я окажусь во дворце без обученной помощницы.

Лия мрачно выслушала складную речь сестры, а я опустила глаза, чтобы мать не догадалась, как сильно мне хотелось пойти с Рахилью в город. Я затаила дыхание, ожидая решения Лии.

– Поступайте, как хотите, – сказала та, махнув рукой, и пошла прочь.

Я зажала ладонями рот, чтобы не закричать от радости, а Рахиль ухмыльнулась, как ребенок, который перехитрил старших.

Мы быстро собрались, надели праздничные одежды, но затем тетя жестом остановила меня и помогла заплести волосы в тугие косы.

– На египетский манер, – шепнула она.

Билха и Зелфа помахали нам на прощание и пожелали удачи, но, когда мы направлялись в город с посланницей, Лии нигде не было видно.

Впервые пройдя сквозь ворота и оказавшись внутри города, я была страшно разочарована. Признаться, я никак не думала, что улицы в Сихеме такие маленькие и грязные. Да и пахло тут отвратительно: смесью гнилых фруктов и испражнений.

Мы шли слишком быстро, чтобы разглядеть, что происходит внутри темных лачуг, но я слышала блеяние и догадалась, что козы тут живут вместе со своими хозяевами. Теперь-то я наконец поняла, почему наш отец презрительно отзывается о городе.

Однако перешагнув порог дворца, мы оказались в совершенно другом мире. Стены здесь были достаточно толстыми, чтобы не пропускать с улицы звуки и запахи, а внутренний двор, в котором мы стояли, выглядел просторным и светлым.

Рабыня в одной лишь набедренной повязке провела нас через один из дверных проемов в женские покои, а затем в комнату, где на полу стонала и корчилась роженица. Она была примерно моего возраста, и, судя по всему, схватки начались недавно. Рахиль коснулась ее живота, осмотрела лоно, а потом взглянула на меня. Похоже, никакие сюрпризы нас нынче не ожидали: то были самые обычные роды. Поездка во дворец оказалась увлекательным приключением, настоящим подарком судьбы.

Вскоре после того, как мы познакомились с будущей матерью, в комнату вошла царица Хамора, ей любопытно было посмотреть на сельских повитух, о которых столько повсюду рассказывали. Царицу звали Ре-нефер; на ней была полосатая льняная туника без рукавов и поверх нее – еще одна, сделанная из бирюзовых бусин. Никогда прежде я не видела столь изящной одежды. Однако вряд ли царица могла затмить мою тетю. Они были примерно одних лет, но Рахиль была вызолочена солнцем, тело ее было крепким от трудов и не таким изнеженным. Она присела на пол, опираясь рукой между ногами роженицы, и мне показалось, что тетя сама светится, испуская золотое сияние. Рахиль и царица переглянулись и явно одобрили друг друга.

Ре-нефер подняла подол выше колен и присела с другой стороны от роженицы, которую звали Ашнан; та стонала больше от страха, чем от боли. Две старшие женщины заговорили о маслах, которые могли бы облегчить движение головки ребенка, и меня поразило, что знатная дама так много знала о деторождении, а также удивило, сколь непринужденно Рахиль беседовала с самой царицей.

Выяснилось, что Ашнан была дочерью царской кормилицы и молочной сестрой царского сына, как я была молочной сестрой Иосифа, – правда, мы с ним родились от одного отца. Кормилица умерла, когда дети были еще маленькими, и с тех пор Ре-нефер воспитывала девочку, которая со временем стала наложницей ее супруга Хамора. Так что теперь Ашнан должна была произвести на свет царского отпрыска.

Всё это мы узнали от Ре-нефер, которая оставалась с Ашнан с полудня и почти до захода солнца. Молодая женщина была крепкой и здоровой, осложнений не предвиделось, но роды продвигались медленно. Сильные схватки перемежались долгими паузами, и, когда Ашнан заснула, измученная болью и трудами, Ре-нефер отвела Рахиль к себе отдохнуть, оставив меня наблюдать за роженицей. Я и сама задремала и очнулась, когда услышала за дверью мужской голос. Мне было скучно, и я отправилась взглянуть, кто это там пришел и зачем.

Его звали Салим. Он был первенцем, самым красивым и проворным из детей царя, любимцем жителей Сихема. Он был золотым и прекрасным, как закат.

Я опустила глаза: мне показалось неприличным столь откровенно пялиться на человека, как будто он был двуглавым козленком или другой диковинкой, бросающей вызов природе. Хотя он как раз и был чудом природы, ибо являлся совершенством.

Поскольку я избегала смотреть юноше в лицо, то невольно заметила, что ногти у него были чистыми, а руки гладкими. Они не почернели от солнца, как у моих братьев, но при этом были сильными. На нем была только юбка, а грудь оставалась обнаженной – безволосой и мускулистой.

Он тоже смотрел на меня, и я пришла в ужас от того, что фартук мой был покрыт пятнами. Теперь даже самая лучшая праздничная туника казалась мне потрепанной и серой в сравнении с роскошной льняной одеждой, которую этот молодой человек носил дома.

Волосы мои растрепались и не были покрыты, а ступни порядком запылились. Я слышала звук затрудненного дыхания – моего или его, я уже не понимала.

Наконец я не утерпела и подняла на незнакомца глаза. Он был выше меня на ширину ладони. Волосы его были черными и блестящими, а зубы ровными и белыми. Глаза одновременно казались золотыми, зелеными и карими. По правде говоря, я недостаточно долго смотрела в них, чтобы различить цвет, потому что никогда прежде не встречала такого взгляда. Губы юноши тронула вежливая улыбка, но смотрел он на меня удивленно и вопросительно, хотя я не понимала, о чем именно этот человек намерен спросить.

В ушах звенело. Мне хотелось сбежать, и в то же время я боялась прервать эту сладкую пытку, где смятение перемежалось со жгучим интересом. Юноша тоже смутился. Он кашлянул в кулак, взглянул на дверь комнаты, в которой лежала Ашнан, и снова уставился на меня. Наконец он, заикаясь, осведомился о состоянии своей молочной сестры. Должно быть, я что-то ответила, хотя и не помню слов. В памяти остались лишь боль и тревога от той первой встречи в узком коридоре. Я ужасно ругала себя: глупая, глупая, ну просто беспомощный ребенок! Вот мать будет смеяться, когда я ей расскажу.

Но я уже знала, что не скажу Лии ни слова. И это заставило меня покраснеть. Тогда я еще даже не знала имени Салима, но встреча с ним сделала меня глупой и слабой. Щеки пылали, но гораздо более жарким был огонь в моем сердце, и я не могла признаться в этом маме.

Юноша заметил мой румянец и широко улыбнулся. Моя неловкость исчезла, и я улыбнулась в ответ. Как будто цена за невесту уже уплачена, родственники сошлись на приданом. Как будто мы были одни в свадебном шатре.

Понимаю, теперь, по прошествии стольких лет, это звучит смешно. Если бы моя собственная дочь призналась мне в таком, я громко рассмеялась бы или отругала бы ее. Но тогда я была девушкой, которая ждала своего мужчину.

Когда мы улыбнулись друг другу, я вспомнила звуки, доносившиеся из шатра Иуды, свои лихорадочные ночи. Салим, который был на несколько лет старше меня, и сам уже познал томление, однако и он тоже в тот момент испытывал нечто большее, чем простое возбуждение. Он рассказал мне об этом уже потом, когда мы наконец-то осуществили свое желание и лежали в объятиях друг друга. Он признался, что всегда был застенчив в преддверии женских покоев. И добавил, что при первой нашей встрече он был очарован, ошеломлен и взволнован. Как и я сама.

Кажется, к тому времени, когда вновь появились Рахиль и царица, вернувшие меня к реальности, мы ни о чем толком не успели поговорить. Но теперь мне уже стало не до Салима, так как у Ашнан отошли воды и вскоре она родила крупного здорового мальчика, который чуть не разорвал ей промежность.

– Разрывы заживут через неделю, – заверила ее Рахиль, и молодая мать с облегчением всхлипнула.

Той ночью мы остались во дворце, хотя я никак не могла уснуть от волнения. На следующее утро возвращение домой показалось мне подобным смерти. Я думала, что никогда больше не увижу того прекрасного юношу. Я думала, что, наверное, я преувеличиваю – все это фантазии сельской девушки, размечтавшейся в присутствии принца. Но сердце восставало против этой мысли, и я чуть не свернула шею, оглядываясь назад, когда мы уходили. Я надеялась, что юноша появится, чтобы увидеть меня еще раз, но этого не случилось, и я прикусила губу, чтобы не расплакаться, пока мы шли обратно к шатрам моего отца.

Никто ничего не знал! Я думала, что все заметят произошедшие во мне перемены. Я подозревала, что Рахиль догадалась о моей тайне и по дороге домой станет выпытывать подробности. Но тетя говорила лишь о Ре-нефер, которая похвалила умелую повитуху и подарила ей бусы из оникса.

Когда мы вернулись к шатрам, мать обняла меня, не почувствовав новый жар моего тела, и отправила в оливковую рощу, где поспел урожай. Зелфа наблюдала за работой масличного пресса и едва кивнула в ответ на мое приветствие. Даже чуткая Билха была так занята запечатыванием сосудов с маслом, на которых появились трещины, что не видела ничего вокруг.

Их невнимание поразило меня. Прежде, еще до посещения Сихема, я полагала, что мои матери способны буквально читать мои мысли и видеть всё, что таится в моем сердце. Но сейчас внезапно обнаружила, что я, так сказать, совершенно непрозрачное существо, живущее самостоятельной жизнью и двигающееся путем, о котором они не имели понятия.

Оказавшись в роще, я обрадовалась неожиданному уединению, мне хотелось подольше побыть одной; я занялась работой в самом дальнем конце и даже спать легла в маленьком временном шатре на краю оливковой рощи, рядом с женами братьев. Я была счастлива, ибо могла сколько душе угодно думать о своем возлюбленном, вспоминать его прекрасные черты, воображать его добродетели. Я смотрела на свои ладони и мечтала о том, как они коснутся его гладких плеч, его прекрасных рук. Мне снились блики солнца на воде, и я проснулась с улыбкой.

После трех дней опьянения счастьем надежды мои стали таять. Придет ли он за мной? Не слишком ли грубы и мозолисты мои руки, чтобы радовать принца? От переживаний я грызла ногти и забывала поесть. Ночью я без сна ворочалась на одеяле, снова и снова вспоминая нашу встречу. Я могла думать только о нем, но начинала сомневаться в своих воспоминаниях. Возможно, его улыбка была проявлением снисходительности, а не симпатии. Наверное, я просто глупа.

Ио как раз в тот момент, когда я уже стала опасаться, что выдам себя матерям потоками слез, пришло спасение. Сам царь послал за мной. Хамор ни в чем не мог отказать своей молодой наложнице, и, когда Ашнан попросила, чтобы добрая дочь Иакова пришла поддержать и развлечь ее, к нашим шатрам поспешил посланник.

С ним даже прибыл царский раб, чтобы заменить меня на сборе урожая. Маму поразила такая предусмотрительность.

– Отпусти Дину, – сказала она моему отцу.

Иаков не возражал и поручил Левию доставить меня к дверям женских покоев во дворце Хамора.

Помахав на прощание матерям, я увидела, как Билха и Рахиль смотрят мне вслед. Не то моя поспешность, не то явная радость, которую я выказала, узнав о приглашении во дворец, заставили их насторожиться и что-то заподозрить, но к тому времени расспрашивать было уже поздно. Поэтому они лишь помахали мне, когда я спускалась в долину, но я чувствовала на себе их вопросительные взгляды.

Ястреб летел над нами высоко в небе всё то время, что мы двигались по долине. Левий сказал, что это хороший знак, однако посланник Хамора суеверно плевал на землю каждый раз, когда тень птицы падала у нас на пути.

Брат оставил меня у дверей царского дворца, велев на прощание громким, нарочито торжественным голосом, рассчитанным на посланника, «вести себя, как подобает одной из дочерей Иакова». Поскольку других дочерей у Иакова не было, это меня порядком развеселило, и я только улыбнулась в ответ. Я Дина, единственная и неповторимая, и намерена вести себя так, как подобает именно мне.

Следующие три недели я провела среди дочерей Сихема. Жены всех влиятельных горожан приходили навестить Ашнан и ее крохотного сынишку, которому по египетскому обычаю нельзя было давать официальное имя, пока он не достигнет возраста трех месяцев.

– Демоны не будут знать, как найти малыша, – прошептала Ашнан, которая опасалась вторжения зла даже в надежно защищенных покоях.

Она была довольно глупенькой девушкой с прекрасными зубами и большими грудями, которые быстро восстановили былую форму и красоту, как только ребенка передали кормилице. Я никогда прежде не слышала, чтобы здоровая женщина добровольно отдавала своего младенца другой; в моем мире кормилицу звали, только если мать умерла или тяжело заболела.

Но что знала я о жизни при царском дворе? Меня поражало там почти всё.

Меня не слишком беспокоило, что Ашнан относится ко мне как к своей служанке. Я приносила юной наложнице еду и кормила ее. Я мыла ей ноги и лицо. Я делала ей массаж, которому научилась у старших женщин нашего дома. Я помогала ей красить лицо, а она показывала мне, как подводить глаза и наносить на веки сине-зеленый тон.

– Это не только украшает, – говорила Ашнан, – но и защищает глаза от москитов.

А еще я познакомилась там со скукой, страшным бедствием, постигающим многих женщин в роскошных дворцах. Иной раз я чуть не плакала от монотонности и тягучести времени, особенно днем, когда Ашнан спала и делать мне было абсолютно нечего. Я размышляла о том, знает ли Салим, что я сейчас нахожусь под кровом его отца. Откровенно говоря, я уже начала сомневаться, что он вообще помнит растрепанную помощницу повитухи. Я была в ловушке женских покоев, а стены между женским и мужским мирами во дворце выглядели очень толстыми, и вряд ли, думала я, пути их обитателей могут пересекаться.

Прошло много дней, прежде чем Ре-нефер пришла взглянуть на Ашнан, и я попыталась набраться смелости заговорить с царицей о ее сыне. Но ничего не вышло: я лишь заикалась и краснела в ее присутствии.

– Ты скучаешь по матери, дитя? – любезно поинтересовалась она.

Я покачала головой, но, похоже, выглядела такой потерянной, что царица взяла меня за руку и произнесла:

– Мне кажется, тебе нужно отвлечься. Девушка, подобная тебе, привыкшая к открытому небу и солнцу, должна чувствовать себя в этих комнатах, как птица в клетке.

Я улыбнулась Ре-нефер, а она сжала мои пальцы и сказала:

– Ты пойдешь на рынок с моей служанкой. Помоги ей выбрать самые лучшие гранаты, а может, вы найдете хороший инжир для моего сына. Салим очень его любит.

На следующее утро я вышла из дворца и оказалась в суматохе города. Служанка, сопровождавшая меня, казалось, не торопилась, и мы шли, куда мне хотелось. Я останавливалась едва ли не у каждого прилавка и возле каждого расстеленного на земле одеяла, удивляясь разнообразию и количеству товаров: светильников, фруктов, тканей, сыров, красок, инструментов, скота, корзин, украшений, флейт, трав, специй – словом, всего на свете.

Но инжир в тот день нам так и не попался. Мы искали его, пока от жары и жажды у меня не закружилась голова, но я не хотела возвращаться во дворец, не выполнив поручение царицы, не доставив сладкие плоды своему возлюбленному. Наконец мы осмотрели весь рынок, так что уже не оставалось ничего иного, как повернуть назад.

И как раз в тот момент, когда мы направились обратно к дворцу, я заметила невероятно дряхлую старуху, чья черная кожа была вся иссечена морщинами, глубокими, как сухие вади. Она продавала снадобья из трав. Я остановилась у ее одеяла и прислушалась к бормотанию о каких-то притираниях, помогающих от боли в спине. Но, когда я наклонилась, чтобы взять корень, который никогда прежде не видела, торговка проворно схватила меня за запястье и заглянула прямо в лицо.

– Никак девушка хочет что-то для своего любимого? Нечто волшебное, что приведет молодого человека в ее постель, дабы она избавилась наконец от опостылевшей девственности?

Я отдернула руку, испугавшись, что колдунья читает в моем сердце. Возможно, она говорила нечто подобное каждой молодой покупательнице, но служанка Ре-нефер увидела мое замешательство и рассмеялась. Почувствовав себя униженной, я бросилась прочь от старухи.

Я не видела, откуда появился Салим, но внезапно он возник передо мной, и солнечный свет сиял вокруг его головы, как корона. Я взглянула юноше в лицо и ахнула.

– Ты в порядке, моя госпожа? – спросил он мягко.

Я онемела.

Салим смотрел на меня с той же жадностью, которую чувствовала я сама, и он положил теплую ладонь на мой локоть, чтобы отвести меня обратно во дворец, а служанка царицы следовала за нами, ухмыляясь. Ее госпожа была права: между принцем и внучкой Оракула из священной рощи Мамре вспыхнул особый свет.

В отличие от меня, сын Ре-нефер не смог скрыть от матери то, что происходило в его сердце. Ре-нефер, с тех пор самых пор как совсем еще юной прибыла в Сихем в качестве царской невесты, презирала жительниц этого города. «Глупые и пустые женщины, – говорила она сыну. – Они плохо прядут, отвратительно ткут, безвкусно одеваются и ничего не знают о травах. Они могут родить только глупых детей. Мы найдем для тебя кого-нибудь получше».

На Ре-нефер произвела впечатление сельская повитуха, да и ее молодая помощница тоже понравилась царице. Она одобрительно отметила мой рост и силу рук, цвет волос и горделивую посадку головы. Ну а то, что я в столь юном возрасте уже способна была помогать повитухе, доказывало, что я совсем не глупа. Когда Ре-нефер увела Рахиль к себе отдохнуть, она исподволь, ненавязчиво, так что тетя даже не придала этому значения, расспросила про меня. В результате царица узнала, сколько мне лет, кто мои родители и что я умею делать по хозяйству.

Когда Ре-нефер и Рахиль застали нас с Салимом беседующими в коридоре возле комнаты роженицы, царица сразу заметила, что брошенные ею семена уже проросли в воображении сына. И она сделала всё возможное, чтобы развить успех. Именно Ре-нефер посоветовала Ашнан вызвать меня во дворец, а нынче утром она специально отправила сына на рынок.

– Я боюсь, как бы девушка с гор не потерялась в городе, – сказала она Салиму. – Ты знаешь, что служанка моя глупа и способна оставить ее без присмотра.

Может быть, ты помнишь эту девушку, помощницу повитухи по имени Дина? – спросила она сына. – Такая темноволосая, кудрявая, с красивыми руками. Ты еще разговаривал с ней в тот день, когда Ашнан рожала.

Салим с такой готовностью откликнулся на предложение матери, что Ре-нефер чуть не рассмеялась.

Когда мы с принцем вернулись во дворец, двор был пуст, и об этом тоже позаботилась Ре-нефер. Служанка мгновенно исчезла. Несколько мгновений мы стояли молча, а потом Салим увлек меня в тень в углу двора, положил руки мне на плечи, припал губами к моим губам и прижался ко мне всем телом. Меня никогда прежде не касались мужские руки, да и сама я никого не целовала, однако не испугалась стремительности Салима. Он действовал решительно, но не торопил меня. Я положила руки ему на спину и прижалась к груди возлюбленного, и мне показалось, что я растворяюсь в нем.

Когда его губы припали к моей шее, я застонала, и Салим остановился. Он внимательно посмотрел мне в лицо, но увидел лишь согласие и радость. Тогда он взял меня за руку и повел в незнакомый коридор, в комнату с полированным полом и кроватью на резных ножках, сделанных в форме ястребиных когтей. Мы легли на черное покрывало, пропитанное сладкими ароматами, и обрели друг друга.

Я не закричала, когда он вошел в меня; он был молод и горяч, но нежен и внимателен. Позже Салим заметил, что щеки мои влажны от слез, и прошептал:

– О, моя женушка. Не позволяй мне снова причинять тебе боль.

Но я заверила его, что плачу вовсе не от боли. Это были первые слезы счастья в моей жизни.

– Попробуй их на вкус, – предложила я, и они показались ему сладкими. И он тоже заплакал.

Мы лежали, обнявшись, пока у Салима снова не возникло желание, и, когда он вошел в меня во второй раз, я почувствовала, что происходит с моим телом, познавая радости любви.

Никто нас не беспокоил. Опустилась ночь, у дверей нам оставили еду – замечательные фрукты и золотистое вино, свежий хлеб, оливки, пироги, истекающие медом. Мы съели всё до последнего кусочка, словно голодные собаки. Потом Салим омыл меня в большой ванне с теплой водой, которая появилась в соседней комнате так же таинственно, как и еда. Он рассказывал мне о Египте и о Великой реке, пообещав отвезти туда, чтобы искупаться и поплавать.

– Я не умею плавать, – сказала я Салиму.

– Ничего страшного, – ответил он. – Я научу тебя.

Он провел руками по моим волосам, накрутил их на пальцы, и пряди запутались, так что мы не сразу смогли их высвободить.

– Мне нравятся такие путы, – произнес он. Его руки ласкали мое лицо, и мы оба стонали от наслаждения.

В то время, когда мы не целовались, не занимались любовью или не спали, мы с Салимом обменивались историями. Я рассказала ему об отце и матерях, обо всех своих братьях. Ему понравились их имена, он подробно расспрашивал, кто из них когда родился и от какой матери.

Он поведал мне о своем наставнике, калеке с прекрасным голосом, который научил его петь и читать. Салим говорил о преданности матери, о пятерых своих сводных братьях, ни один из которых не освоил мудрость Египта. Он рассказал также о поездке к жрице, которая во имя небес посвятила его в искусство любви.

– Я никогда не видел ее лица, – признался он. – Обряды проводят в дальней внутренней комнате, куда не проникает свет. Это было словно бы сон во сне.

Салим рассказал мне о том, как трижды спал с рабыней, которая хихикала в его объятиях, а потом попросила плату.

К исходу второго дня наших ласк его опыт со мной превзошел всё, что связывало Салима с другими женщинами.

– Я забыл их всех, – сказал он. – Честное слово.

– Тогда я прощаю тебе их всех, – ответила я.

Мы снова и снова занимались любовью. А потом засыпали и опять будили друг друга. Мы целовали друг друга повсюду, и я узнала аромат пальцев своего возлюбленного, аромат его тела до и после нашего соединения, влагу его шеи.

Мы провели вместе целых три дня и три ночи, прежде чем я начала задаваться вопросом, почему меня не зовут, чтобы вымыть ноги Ашнан или помассировать ей спину. Салим тоже начисто позабыл о приглашении на ужин к отцу. Но Ре-нефер позаботилась о том, чтобы мы ничего не знали о мире, и мир должен был оставить нас в покое. Она отправляла нам самую лучшую еду и приказала слугам заполнять ванну свежей водой всякий раз, когда мы спали.

Я не беспокоилась о будущем. Салим сказал, что наши любовные игры заменяют церемонию совершения брака. Он поддразнивал меня, спрашивая, какой выкуп за невесту лучше дать моему отцу. Ведра, наполненные золотыми монетами? Верблюдов, нагруженных лазуритом и льном? Караван рабов? Стадо овец, настолько прекрасных, что их шерсть даже не нуждается в мытье?

– Ты заслуживаешь воистину царский выкуп, – говорил он, когда мы мечтали, планируя нашу совместную жизнь.

– Мы будем жить долго-долго, а после смерти для тебя возведут гробницу непревзойденной красоты, – пообещал Салим. – Мир никогда не забудет имя Дины, которая украла мое сердце.

Я сокрушалась, что не так богата словами. Не то чтобы я была застенчивой. И Салим знал о моем восторге, о моей благодарности, о моей страсти. Я дала ему всё, что имела. Я буквально растворилась в нем. Я лишь не могла найти подходящих слов, чтобы выразить всю глубину и полноту своего счастья.

А тем временем… Пока я лежала в объятиях Салима, Левий в ярости ворвался во дворец Хамора, требуя немедленного приема у царя. Мой брат потребовал, чтобы ему сообщили, когда меня отправят домой, и, возможно, если бы его встретили тогда приветливо, предложили вкусную еду и ночлег, моя жизнь пошла бы другим путем.

Позже я не раз думала, как все могло обернуться, если бы на месте Левия оказались Рувим или Иуда. Хамор не пожелал видеть дерзкого и непочтительного сына Иакова, начинавшего разговор со ссоры, нечестивца, посмевшего обвинить самого царя в дурном обращении с сестрой какого-то жалкого пастуха.

Приди вместо него учтивый Рувим, и Хамор, наверное, поприветствовал бы моего брата, пригласил бы его пообедать и провести ночь во дворце. Да и любой другой из братьев, даже юный Иосиф, наверняка встретил бы прекрасный прием. Если царице понравились жена и дочь Иакова, то Хамор с симпатией относился к нему самому. Царь знал, что мой отец усердно ухаживает за стадами, что он быстро стал самым богатым пастухом в долине. Шерсть от животных Иакова была самой мягкой, его жены были умелыми ткачихами, а сыновья уважали и во всем слушались отца. Иаков никогда не враждовал с соседями. Долина, с тех пор как наша семья там поселилась, процветала. Словом, Хамор хорошо относился к Иакову и не возражал против брака своего сына с его дочерью. Он остался доволен, когда Ре-нефер сообщила, что Салим проявляет ко мне интерес. Как только царь услышал, что Салим возлежит со мной, он начал готовить для Иакова достойный выкуп за невесту.

На четвертый день нашего счастья Салим принял ванну, надел чистые одежды и сказал, что собирается поговорить с отцом.

– Для Хамора настало время назначить цену невесты. – Он выглядел таким красивым в тунике и сандалиях, что мои глаза снова наполнились слезами. – Нет больше поводов для слез, даже для слез счастья, – сказал он и прикоснулся ко мне, еще мокрой после омовения, поцеловал в нос и губы, отвел меня к кровати и добавил: – Подожди меня, любимая. Не одевайся. Просто лежи здесь, и я буду думать об этом. Я скоро вернусь.

Я покрыла лицо Салима поцелуями и попросила его поспешить. Я спала, когда он вернулся и лег рядом со мной.

На следующее утро, совсем рано, Хамор отправился в лагерь Иакова, за ним следовала груженая повозка. Он не привез с собой шатер или слуг, ибо не намеревался оставаться на ночлег. Он не собирался торговаться. Разумеется, царь даже и представить себе не мог, что кто-то станет возражать против его щедрости.

В городе уже поползли слухи о Салиме и дочери Иакова, но до шатров Иакова они пока еще не дошли. Когда отец услышал, что принц взял меня в жены, он ничего не сказал и ни слова не ответил на предложение Хамора. Он окаменел, глядя на человека, о котором его сыновья Левий и Симон всегда отзывались с такой злостью, – человека его лет, богато одетого, толстого, искусно складывающего слова. Царь указал на повозку, нагруженную дарами, на овец и коз, которых пригнали его слуги. Он назвал Иакова родственником и выразил надежду, что вскоре у них будет общий внук.

Иаков опустил глаза и прикрыл рот рукой, чтобы Хамор не заметил его огорчения и удивления. Он кивнул, когда царь похвалил красоту его дочери. Иаков еще не думал о том, чтобы выдать меня замуж, хотя Лия уже и заговаривала с ним на эту тему. Конечно, я выросла и стала взрослой, но Иакову было нелегко признать это, и сейчас он пребывал в растерянности. Мысли его метались, и он надеялся отсрочить решение.

– Я должен обсудить это с моими сыновьями, – сказал он царю, измыслив подходящий предлог.

Хамор был оскорблен.

– Твоя дочь не девственница, Иаков, – сказал царь. – Но я предлагаю тебе за невесту выкуп, достойный девственной принцессы Египта; это больше, чем в свое время мой отец дал за мою жену. Не то чтобы твоя дочь стоила меньше. Скажи, что ты хочешь получить за Дину, и я нс стану торговаться, ибо мой сын полюбил ее.

И я слышал, что она и сама желала Салима. – Хамор слегка улыбнулся, совсем чуть-чуть, но Иакову показалось, что это уже слишком. Ему не понравилось, как царь говорит о его дочери, хотя сам он, пожалуй, затруднился бы сказать, красива я или нет. Все. что отец мог вспомнить, это вечно растрепанные волосы и дикий нрав, который я проявляла в играх с Иосифом.

– Я подожду решения сыновей, – сказал Иаков и отвернулся от царя, как будто он был господином Сихема, а не простым пастухом, после чего передал гостя на попечение жен. которые поспешили приветствовать Хамора и поднести ему угощение.

Хамор не видел причин оставаться и вернулся обратно во дворец, забрав дары с собой. Когда он уехал, Иаков позвал Лию и отругал ее такими словами, которые никогда прежде не звучали в его разговорах со старшей женой.

– Твоя дочь не девственница! – крикнул он. – Ты посмела скрывать это от меня! Ты опозорила меня! А теперь еще и это!

Мама была не менее Иакова удивлена новостями из дворца.

– Принц Сихема востребовал ее. Его отец приходил, чтобы заплатить полную цену невесты, как за девственницу. Я полагаю, что Дина была таковой до тех пор, пока она не побывала в этой навозной куче, называемой городом, – с горечью выговаривал жене Иаков. – Похоже, теперь она принадлежит Сихему и мне бесполезна.

Лия была в ярости.

– Иди и поговори с другой своей женой, моей сестрой, – бросила она в ответ. – Это Рахиль отвела Дину туда. Рахиль – вот, кто смотрит в сторону города, а нс на меня и не на своего мужа. Спроси ее. – Слова моей матери были исполнены желчи.

Хотела бы я знать, думала ли она в тог момент о моем счастье, важно ли ей было знать, но доброй воле я согласилась на союз с принцем или же сопротивлялась, плакала и кричала? Болело ли у нее за меня сердце?

Или же Лию просто огорчило, что теперь дочь для нее потеряна, она будет отныне жить с чужими женщинами, следовать их традициям и забудет свою мать?

Отец позвал Рахиль. Та пришла к нему и с улыбкой воскликнула:

– О, муж мой! Я слышала добрую весть.

Но Иаков не улыбнулся ей в ответ.

– Мне не нравятся ни сам город, ни его царь, – заявил он. – Но еще меньше мне по вкусу ненадежная дочь и лживая жена.

– Не говори того, о чем пожалеешь, – сказала Рахиль. – Лия настраивает тебя против меня и против твоей единственной дочери, которую твоя мать в Мамре полюбила и очень хвалила. Почему ты возражаешь против этого брака? Царь говорит, что они любят друг друга, не так ли? Неужели ты запамятовал, как в тебе самом горел огонь любви, муж мой? Неужели ты настолько постарел, что позабыл о силе желания?

Лицо Иакова не выдавало его чувств. Он долго смотрел на Рахиль, и та не отводила взгляда.

– Дай им свое благословение, муж мой, – продолжала Рахиль. – Прими богатые дары, серебро и лен, позволь Хамору приветствовать тебя как царского родственника. К чему ждать, что скажут сыновья? Ты здесь господин.

Но Иаков не внял совету Рахили.

– Когда мои сыновья вернутся домой, тогда я и приму решение.

Хамор припомнить не мог, чтобы кто-то говорил с ним столь дерзко. И всё же он не хотел ссоры с Иаковом.

– Думаю, он неплохой человек, – сказал царь Салиму на следующий день. – Лучше не заводить врагов, если этого можно избежать. Иаков – гордый человек, который считает себя вправе единолично распоряжаться судьбой своей семьи. Странно, что он до сих пор еще не понял, что дети перестают служить своим родителям, когда вырастают. Даже дочери.

Но Салим торопил отца, настаивая, чтобы тот вернулся к Иакову как можно скорее.

– Я люблю Дину, – сказал он.

Хамор усмехнулся:

– Не бойся. Дина твоя, никуда она не денется. Ни один отец не захочет забрать назад дочь, которая лишилась девственности. Вернись к своей жене и ни о чем не тревожься. Я сам договорюсь обо всем с Иаковом.

Прошла еще неделя, и наши ласки стали более нежными и утонченными. Мне казалось, что я парю над землей и все время улыбаюсь. А потом я получила особый свадебный подарок: ко мне пришла Билха. Она появилась у ворот дворца и сказала, что хочет видеть Дину, жену Салима. Сначала ее отвели к Ре-нефер, которая пожелала узнать, почему Иаков до сих пор медлит. Царица расспрашивала Билху также о Лии и Рахили, а потом попросила ее не покидать дворец без подарков для жен Иакова. Ре-нефер сама привела гостью ко мне.

Я так энергично обняла Билху, что буквально подняла ее в воздух, осыпав знакомое смуглое лицо дюжиной поцелуев.

– Ты вся просто светишься, – сказала тетя, отступив на шаг. – Ты счастлива. – Она улыбнулась. – Я очень рада, что ты нашла свое счастье, Дина. Надеюсь, что когда я расскажу об этом Лии, то она примирится со случившимся.

– Разве моя мать сердится? – удивилась я.

– Лия считает, что Рахиль продала тебя злым людям. Она, как и твой отец, с недоверием относится к городу, и ей неприятно, что ты ночуешь в его стенах. Но думаю, главное-мама скучает по тебе. Но я расскажу Лии о том, как светятся твои глаза, о твоей радостной улыбке. Салим хорошо обращается с тобой, да? – спросила Билха, давая мне возможность похвалить жениха.

Я поняла, что очень трудно описать моесчастье, но прошептала на ухо тете самое сокровенное. Она вздохнула и ласково взглянула на меня.

Мы вместе поели, а потом Билха полюбовалась Салимом через приоткрытую дверь. Она согласилась, что он прекрасен, но встретиться с ним отказалась.

– Я не могу разговаривать с этим человеком до того, как это сделает мой супруг, – объяснила она. – Но я видела достаточно, чтобы обо всем рассказать дома.

Утром тетя обняла меня и ушла вместе с Рувимом, который накануне привел ее во дворец. Она попыталась объяснить Иакову, что его дочь довольна жизнью и счастлива, но ее голос был заглушен возмущенными криками моих братьев, которые называли меня блудницей. И мой отец ничего не сделал, чтобы заткнуть их грязные рты.

Симон и Левий вернулись домой через несколько дней после визита Хамора. Оба были не в духе. Они ездили в Ашкелон для переговоров с работорговцами. Симон и Левий жаждали богатства и власти, но у них не было надежды унаследовать привилегии от Иакова. Было ясно, что Рувим получит право первородства, а благословение достанется отцовскому любимцу Иосифу, поэтому оба были полны решимости добиться своего любым способом. Братья решили продавать не только коз и овец, шерсть, сыр и масло, но также и людей. Это занятие было значительно более прибыльным, чем тяжелый труд на земле.

Однако их начинание не увенчалось успехом. Избыток рабов на рынках привел к падению цен, и теперь работорговцев интересовали только дети и подростки, да и то лишь очень здоровые. А Левию и Симону некого было им предложить, кроме двух немолодых служанок, полученных в качестве приданого, когда они женились. Поэтому братья вернулись домой разочарованные и злые. Услышав о предложении Хамора, оба немедленно стали бурно возражать против брака, чувствуя, что, если я выйду замуж за Салима, их собственные позиции в семье станут слабее. Дом Иакова породнится с царской семьей Сихема, у Рувима появится шанс стать принцем, но сами Симон и Левий вместе со своими сыновьями так и останутся лишь пастухами, бедными родственниками.

– Мы будем ниже Исава, – ворчали они и настраивали других братьев, на которых имели влияние: Зевулона, Иссахара, Нафтали, Гада и Асира.

Когда Иаков собрал всех сыновей в своем шатре, чтобы обсудить предложение Хамора, Симон поднял кулак и воскликнул:

– Месть! Моя сестра была опозорена египетской собакой!

Рувим взял сторону Салима.

– Неправда, наша сестра не взывала о помощи, – возразил он.

Иуда поддержал его:

– За Дину предложили очень щедрый выкуп, что говорит об уважении к нашей сестре, нашему отцу и ко всему дому Иакова. Мы породнимся с самим царем. Только глупцы откажутся принять дары Хамора. Какой идиот захочет поменять благословение на проклятие?

Но Левий разорвал на себе одежду, как бы оплакивая мою смерть, а Симон предупредил братьев:

– Это ловушка для сыновей Иакова. Если мы дадим свое разрешение на этот брак, то негодяи из города станут потреблять моих сыновей и сыновей моих братьев. Этот брак оскорбляет бога нашего отца! – Он бросил вызов Иакову, ссылаясь на волю небес.

Их голоса звучали все громче, братья гневно смотрели друг на друга, но Иаков не говорил, что он сам обо всем этом думает.

– Необрезанная собака ежедневно насилует мою единственную сестру, дочь моей матери! – гремел Симон. – Можно ли стерпеть такое осквернение?

Иосиф с сомнением посмотрел на него и негромко сказал Рувиму:

– Если брат так обеспокоен формой пениса нашего зятя, то отец может потребовать в качестве цены за невесту крайнюю плоть. Действительно, пускай все мужчины в Сихеме станут подобны нам. Пусть они совершат обрезание, и тогда племя Иакова увеличится числом не только в грядущих поколениях, но уже завтра.

Услышав слова Иосифа, который, скорее всего, насмехался над братьями, мучившими его с младенчества, Иаков не понял иронии, а воспринял его предложение всерьез. Он сказал:

– Аврам взял нож и сделал обрезание тем, кто жил в его доме, но не принадлежал к его роду. Если жители Сихема согласятся на это, то никто не сможет сказать, что наша дочь опозорена. Если горожане принесут такую жертву богу моих отцов, нас запомнят как создателей душ, как собирателей людей. «Народ твой умножится, словно звезды на небесах» – так было сказано нашему праотцу Авраму. «Как пески моря» – предрекла моя мать Ревекка. И теперь у меня есть возможность исполнить пророчество. Я сделаю то, что предложил Иосиф. – Иаков говорил с такой страстью, что дальнейшие споры были бесполезны.

Лицо Левия скривилось от гнева, но Симон положил ладонь на руку брата и увел его в ночь, подальше от света ламп и ушей отца и остальных братьев.

Когда Хамор во второй раз отправился к шатрам Иакова, его сопровождал Салим. Он был преисполнен решимости не возвращаться в город без благословения моего отца. Они привели двух ослов, нагруженных еще большим количеством подарков. Мой возлюбленный был уверен в успехе, но когда царь и принц оказались у шатра Иакова, им не предложили даже воды и сразу же начали обсуждать условия брака.

Первым заговорил мой отец – прямо и без церемоний:

– Ты пришел за нашей дочерью. Мы согласны отдать ее в жены твоему сыну, но я сомневаюсь, что наши условия подойдут вам, потому что они суровы.

Хамор был изначально настроен на добрые отношения, но его оскорбило повторное нарушение всех правил вежливости и гостеприимства.

– Мой сын любит эту девушку, – сказал царь. – Он сделает для нее всё, и я сделаю то, чего хочет мой сын. Назови свои условия, Иаков. Царь Сихема выполнит их, чтобы твои дети и мои дети дали начало новым поколениям этой земли.

Но, когда Иаков назвал цену своей дочери, Хамор побледнел.

– Что за варварство? – воскликнул он. – Кто ты такой, пастух, чтобы требовать крови и мужества моего сына, меня самого, а также моих родственников и подданных? Ты, должно быть, сошел с ума от избытка солнца, ты слишком много лет провел в пустыне. Может, ты хочешь забрать девушку назад, как она есть? Похоже, ты совсем не думаешь о благополучии своей дочери, если готов бросить тень на ее будущее.

Но тут Салим шагнул вперед и положил ладонь на руку отца.

– Я согласен с твоими требованиями, – сказал он Иакову. – Прямо здесь и сейчас, если хотите, я пообещаю всё выполнить. Я буду соблюдать обычаи семьи, в которой родилась моя жена, я прикажу своим подданным и их сыновьям следовать за мной. Я знаю, что отец боится за меня и опасается проверять верность наших людей, которые пострадают ради своего принца. Но у меня самого нет никаких сомнений. Я согласен.

Хамор собрался уже было решительно возразить против слов сына, и Левий с Симоном ждали момента, чтобы плюнуть ему в лицо. В воздухе пахло грозой, но тут вошла Билха с водой и вином. За нею следовали женщины с хлебом и маслом, и Иаков кивнул, чтобы они подали угощение гостям. Те молча съели хлеб и сделали несколько глотков вина, разбавленного водой.

В тот же вечер мой отец и отец Салима обо всем договорились. Иаков принял четырех нагруженных товарами ослов в качестве выкупа за невесту. Через три дня Салим и Хамор, а также жители Сихема – как свободные люди, так и рабы – должны были сделать обрезание. Всем здоровым мужчинам, находившимся в стенах города в то утро, также следовало принести эту жертву богу Иакова, и Хамор пообещал, что каждый мальчик, родившийся в городе с того времени, будет обрезан на восьмой день по обычаю сыновей Аврама.

Хамор также дал моему отцу честное слово, что богу Иакова станут поклоняться в храме; мало того, царь даже согласился называть его Элохим, – то есть единственный среди многих богов.

Отец давал за мной щедрое приданое. В него входили восемнадцать овец и восемнадцать коз, вся моя одежда и украшения, прялка и точильный камень, десять сосудов свежего масла и шесть больших мотков шерсти. Иаков согласился на браки между его детьми и детьми Си-хема с момента обрезания горожан. Хамор положил руку на бедро Иакова, а тот в ответ коснулся царя, и мое обручение было совершено, без улыбок и радости.

В ту же ночь Салим выскользнул из шатра своего отца и вернулся в нашу постель, дабы сообщить мне новости.

– Теперь ты замужняя женщина, которая принадлежит мне на законном основании, – прошептал он, разбудив меня до первого утреннего света.

Я поцеловала любимого и шутливо отстранилась.

– Ну, стало быть, теперь мне больше нет нужды ублажать своего господина, опасаясь, что тот в любой момент может меня оставить. Скажу-ка я сейчас, подобно другим замужним женщинам, что у меня болит голова и я не желаю подчиняться твоим ласкам. – Я притворно зевнула, поддразнивая Салима, но затем задрала ночную сорочку и одновременно опустила руку между ног мужа.

Салим засмеялся, и мы, упав на кровать, с большой нежностью занялись любовью. Еще бы, ведь мы воссоединились после самого долгого расставания с того дня, когда он нашел меня на рынке и сделал своей.

Мы проспали допоздна, и только после завтрака муж рассказал мне о требовании моего отца. Я похолодела, внутри у меня все перевернулось. Я вообразила своего возлюбленного, корчащегося в муках боли; я увидела, как нож слишком глубоко срезает его плоть, как рана гноится, как Салим умирает. Я расплакалась, словно маленький ребенок. А муж утешал меня:

– Это не страшно. Подумаешь, обрезание. И я слышал, что после этого моя способность наслаждаться женщиной будет больше, чем сейчас.

Так что готовься, дорогая. Я не оставлю тебя в покое ни днем, ни ночью.

Но я не улыбнулась его шутке. Меня сковал холод, который проник буквально до костей и не выпускал из своих цепких когтей.

Ре-нефер тоже пыталась успокоить меня. Она не выказывала недовольства сделкой, которую заключил ее муж.

– В Египте, – сказала моя свекровь, – мальчикам делают обрезание, лишь когда их голоса меняются. Затевают настоящий праздник: устраивают шуточную погоню за мальчиками, а потом гладят их по голове, кормят сластями и разными лакомствами, которые те попросят. И не сомневайся, никто от этого не умирает. Мы проследим, чтобы всё прошло как надо. Нехеси много раз удалял крайнюю плоть. Я могу помочь ослаблять боль, и ты тоже поможешь мне, маленькая повитуха. – Она на мгновение задумалась о предстоящей процедуре и слегка нахмурилась, но затем, улыбнувшись, прошептала: – Разве мужчина не станет привлекательнее без этой складки?

Однако я не находила ничего забавного в предстоящем Салиму испытании, а потому не ответила на улыбку свекрови.

Прошло три дня. Все это время я буквально цеплялась за мужа, и слезы то и дело текли по моему лицу, даже в моменты удовольствия. Он слизывал влагу с моих щек и проводил соленым языком вдоль моего тела.

– Я буду дразнить тебя, когда родится наш первый сын, – прошептал он, когда я положила голову ему на грудь, все еще вздрагивая от внутреннего холода.

Наступил назначенный час. Салим оставил меня на рассвете. Я лежала в постели, притворяясь, что сплю, исподтишка наблюдая, как он моется и одевается. Он наклонился, чтобы поцеловать меня, но я не повернула лицо, чтобы поймать его губы своими.

Я осталась в полном одиночестве, охваченная ненавистью. Я ненавидела своего отца, запросившего столь страшную цену. Я ненавидела мужа и его отца, которые согласились ее заплатить.

Я ненавидела свекровь за то, что она поощряла все это. Но больше всего я ненавидела себя – за то, что стала причиной происходящего.

Я лежала на кровати, прижавшись к одеялам, дрожа от гнева, страха и непонятного тягостного предчувствия, ожидая, когда мне вернут любимого.

Всё осуществлялось в преддверии царских покоев. Салим был первым, затем обрезанию подвергся его отец Хамор. Нехеси сказал, что ни царь, ни принц не закричали. А вот маленький сынишка Ашнан громко завопил, но страдал он недолго, так как его тут же поднесли к полной молока груди и он утешился. Придворные, слуги, горожане, которые не успели скрыться в сельской местности, были не столь удачливы. Они почувствовали острие ножа и пронзительную боль, многие кричали так, словно их убивали. Все утро возгласы несчастных пронзали воздух, но к полудню они стихли.

Тот день выдался немилосердно жарким. Ни ветерка, ни облачка, и даже внутри, за толстыми стенами дворца, воздух был влажным и тяжелым. Мужчины ослабели от боли и кровопотери, их одежды и постели пропитались потом и кровью.

Хамор, который не издал ни звука в момент обрезания, упал в обморок от боли сразу после процедуры и, когда очнулся, зажал нож зубами, чтобы не кричать. Мой Салим тоже страдал, но не так сильно. Он был моложе, да и мази помогали ему больше, однако и для него лучшим средством исцеления был сон. Муж постоянно дремал, и всякий раз, когда он просыпался, был вялым и слабым, каким-то потерянным. Я отирала лицо возлюбленного, пока он спал, нежно омывала его потную спину, стараясь не потревожить Салима и не причинить ему боль. Я изо всех сил пыталась сдерживать слезы, чтобы лицо мое выглядело свежим, когда он просыпается, но то и дело, несмотря на все усилия, принималась плакать. К вечеру я была измотана и уснула рядом с мужем, плотно укутавшись в одеяло в тщетной попытке защититься от леденящего тело и душу неясного ужаса, хотя Салим спал на жаре обнаженным.

Ночью я проснулась от того, что муж гладил мою щеку. Увидев, что мои глаза открыты, он улыбнулся и сказал:

– Скоро все это останется в прошлом, словно страшный сон, и наши объятия станут слаще прежнего.

Глаза Салима закрылись, и я в первый раз заметила, что он похрапывает. Засыпая, я думала, как буду дразнить его этим храпом, скажу, что он напомнил мне ворчание старой собаки, задремавшей на солнце. А может, мне всё это просто привиделось? Я так до сих пор и не знаю: действительно ли Салим ненадолго пробудился и произнес те слова, или же это был всего лишь сон.

А вот всё остальное, что я помню о той ночи, сном уже не было.

Сначала раздался голос женщины, точнее крик. «Должно было случиться нечто ужасное, чтобы бедняжка так закричала», – спросонья подумала я, пытаясь избавиться от этого вопля, слишком ужасного для реального мира, слишком безумного.

Дикий, чудовищный крик шел издалека, но был настойчивым и тревожным, так что я не могла отмахнуться, он пробудил меня от глубокого сна. А потом я очнулась и поняла, что кричу сама – страшно, захлебываясь.

Я была вся в крови. Мои руки и лицо были полностью покрыты густой теплой кровью, которая била из горла Салима и рекой стекала вниз по кровати на пол. Его кровь была повсюду. Она пропитала одеяло, в которое я закуталась, и обжигала мою грудь. Я буквально тонула в крови возлюбленного. Я кричала достаточно громко, чтобы поднять мертвых, но никто, похоже, не слышал этого. Стражники не ворвались в дверь. Служанки не прибежали на крик. Такое чувство, словно я была последним человеком в мире.

Я не слышала шагов и не поняла, что случилось, когда сильные руки схватили меня, вытащив из-под трупа супруга. Они выволокли меня из постели, протащили по крови в темноту ночи. Это был Симон – он поднял меня, а Левий заткнул мне рот. Братья скрутили меня, как предназначенного на заклание агнца, погрузили на осла и отвезли в шатер моего отца, прежде чем я смогла задуматься о том, куда же подевались все горожане.

Ножи моих братьев работали до рассвета, обнаружив мерзость сыновей Иакова. Они убили каждого, кого нашли живым.

Но я ничего не знала об этом. Я знала только, что хочу умереть. Ничто, кроме смерти, не могло избавить меня от ужаса. Ничто, кроме смерти, не могло принести мне покой после того, как я видела Салима: изрезанного ножом, кровоточащего, мертвого. Если бы кто-то не разорвал кляп, когда меня вырвало, мое желание могло бы исполниться. Весь путь назад по склону холма к шатрам Иакова я беззвучно кричала, взывая к небесам: «О, боги! О, небо! О, мама! Почему я всё еще жива?»

Глава восьмая

Я стала первой вестницей случившегося. Моя мать увидела меня – окровавленную и безжизненно свисающую с осла – и страшно закричала. Она упала на колени, протягивая руки к дочери, которую сначала сочла убитой; и шатры тут же опустели, все бросились на голос Лии, чтобы узнать причину ее горя. Билха развязала меня и помогла встать, а Лия лишь молча смотрела – сначала в ужасе, потом с облегчением и, наконец, с недоумением. Она хотела прикоснуться к дочери, обнять меня, но выражение моего лица остановило ее.

Я повернулась, намереваясь вернуться в Сихем, но чуть не упала. Матери подхватили меня, и я была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Они сняли с меня тонкую рубашку и одеяло, черные и заскорузлые от крови Салима. Они вымыли меня, намазали тело маслом, почистили и расчесали волосы. Они пытались вложить мне в рот пищу, но я не могла есть. Меня устроили на одеяле, но я не могла спать. До конца того дня никто не осмеливался заговорить со мной, и мне нечего было сказать родным.

Когда наступила ночь, я услышала, как возвращаются братья; я слышала звуки их добычи: плакали женщины, рыдали дети, блеяли животные, телеги скрипели под тяжестью награбленного. Симон и Левий хриплыми голосами отдавали приказы. Голос Иакова не был слышен.

Казалось бы, я должна была чувствовать себя раздавленной горем и опустошенной случившимся. Но ненависть умножила мои силы. Ярость, зародившаяся в моей душе, когда меня, связанную, насильно волокли на гору, росла, пока я неподвижно и молча лежала на одеяле. Звук голосов моих братьев поднял меня на ноги, и я вышла им навстречу.

Огонь пылал в моих глазах. В тот момент я могла бы сжечь их всех до одного – словом, вздохом, взглядом.

– Иаков! – крикнула я. – А ну выходи, Иаков! – Это был вызов, брошенный не ребенком, но взрослым человеком, имевшим право требовать ответа.

Иаков, весь дрожа, вышел из шатра. Позже он утверждал, что не знал, какое преступление было совершено от его имени. Отец обвинил во всем Симона и Левия и повернулся к ним спиной. Но я видела полное понимание в его помрачневших глазах, когда он стоял передо мной той ночью. Мне все стало ясно, еще прежде чем он начал отрицать свою вину.

– Иаков, твои сыновья – убийцы, – произнесла я голосом, который показался мне чужим и незнакомым. – Ты лгал и потворствовал убийству, и твои сыновья погубили праведных людей, воспользовавшись их слабостью. Хамор честно выполнил поставленное тобою условие. Вы осквернили тела мертвых и ограбили их могилы, поэтому их тени будут преследовать вас вечно. Ты и твои сыновья создали целое поколение вдов и сирот, которые никогда не простят вас. Иаков! – Голос мой звучал громко. – Иаков… – Я шипела, как змея, которая забирает жизнь и сама всё еще живет. – Иаков! – взвыла я, словно раненое животное, и луна исчезла.

– Иаков никогда больше не будет ведать мира. Он потеряет всё, что скопил, и всех, кем дорожит. Он никогда впредь не найдет покоя, и его молитвы не будут услышаны богом его отцов. Иаков знает, что мои слова правдивы.

Посмотри на меня, потому что я несу на себе кровь праведников Сихема. Их кровь пятнает твои руки и голову, и ты никогда не очистишься от нее. Ты нечист, и ты проклят, – сказала я и плюнула в лицо человека, который был мне отцом. Затем я повернулась к нему спиной, и он для меня умер.

Я прокляла их всех. Запах крови мужа все еще стоял в моих ноздрях, и я назвала имя каждого убийцы: перечислила сыновей моей матери Лии и сына моей матери Рахили, сыновей моей матери Зелфы и сына моей матери Билхи. Я призвала силу и власть каждого бога и каждой богини, каждого демона, дабы обречь их всех на муки и уничтожить.

Кровь Салима бурлила внутри меня, и в сердце моем не было жалости ни к одному из них.

– Сыновья Иакова – мерзкие гадюки, – сказала я своим братьям. – Они словно гнусные черви, которые питаются падалью. Сыновья Иакова в свой черед примут страдания и обратят страдания на своего отца.

Когда я отвернулась от них, вокруг стояла абсолютная тишина, твердая, как стена. Босиком, не имея ничего, кроме одежды, которая была на мне, я ушла от своих братьев и от отца, от всего, что было моим домом. Я ушла от любви, зная, что никогда уже впредь не увижу свое отражение в глазах моих матерей. Но я не могла больше жить среди них.

Я ушла в безлунную ночь, я в кровь ободрала ноги и разбила колени на пути к долине, но ни разу не остановилась, пока не добралась до ворот Сихема. Меня вела одна лишь мысль, и у меня была одна-единственная цель.

Я должна похоронить мужа и умереть рядом с ним. Я найду его тело, заверну в простыню, возьму нож, который украл его жизнь, и вскрою свои запястья, чтобы мы вместе стали прахом. Мы войдем рука об руку в вечность, в тихий, печальный, серый мир мертвых, которые питаются пылью и глядят пустыми глазами на лживый мир живых.

У меня не было тогда иных мыслей и намерений. Я была одна и чувствовала себя полностью опустошенной. Я была почти мертва. Я шла, пока не оказалась перед большими воротами Сихема, и опустилась на колени, не способная двигаться дальше.

Если бы Рувим нашел меня тогда и отнес к шатрам, моя жизнь закончилась бы. Возможно, я ходила бы по земле еще много лет, наполовину безумная, заканчивая дни у порога младшей жены младшего брата. Но моя жизнь была бы закончена.

Если бы Рувим нашел меня, Симон и Левий наверняка убили бы моего ребенка, бросив его ночью в пустыне на съедение шакалам. Возможно, они продали бы меня в рабство вместе с Иосифом, сначала вырвав мне язык, чтобы я не проклинала их самыми страшными словами.

Как ни ужасно это звучит, но я придумывала бы этим злодеям всё новые и новые пытки и никогда не сочла бы их боль и страдания достаточными.

И я бы не смягчилась, когда Иаков принял новое имя, Исра Эль, чтобы люди не помнили его как Сихемского Мясника. Он бежал от имени Иаков, которое приобрело значение «лжец», так что слова «ты служишь богу Иакова» стали одним из худших оскорблений, которые можно было бросить в лицо противнику в этой стране; и так было и будет на протяжении многих поколений. Если бы я находилась там и видела всё это, я могла бы улыбнуться, зная, что чудесный дар обращения с животными покинул моего отца и даже собаки сбежали от него. Он заслужил ту агонию, которую пережил, услышав, что его любимца Иосифа растерзали дикие звери.

Если бы Рувим нашел меня тогда у ворот Сихема, я устроила бы Рахили погребение, которое она заслужила. Но Рахиль умерла в дороге, когда Иакову пришлось бежать от гнева жителей долины и Сихема, собиравшихся отомстить за гибель Хамора. Рахиль умерла в муках, родив последнего сына Иакова. «Сын горя» – так назвала она маленького мальчика, который стоил ей потоков темной крови, а затем и самой жизни. Но имя, которое Рахиль выбрала для сына, было слишком откровенным обвинением, а потому Иаков пренебрег желанием умирающей жены и превратил Бен-Они в Беньямина, что означает «сын моей десницы».

Страх гнал Иакова прочь, и он, плохо подготовив тело Рахили к погребению, торопливо и без церемоний закопал жену у обочины дороги, оставив лишь несколько камешков в память о великой любви всей своей жизни. Возможно, я осталась бы у могилы Рахили вместе с Инной, которая поселилась там и соорудила из красивых камней алтарь во имя той, кого считала своей единственной дочерью. Инна научила жительниц долины произносить имя Рахили и завязывать красные шнуры вокруг столба, пообещав, что это сделает их чрева плодородными, пока имя моей тети живет на устах женщин.

Если бы Рувим нашел меня тогда, я бы увидела, как мое проклятие обернется вокруг его шеи, ибо вся жизнь его была отравлена невоплощенной страстью к Билхе и невысказанными признаниями в любви. Когда чувства наконец-то прорвали плотину, оба потеряли головы, наслаждаясь любовью не только в поле, под звездами, но даже внутри собственного шатра Билхи. Они были истинными любовниками, воплощением Царицы моря и ее брата и повелителя, созданными друг для друга, но с самого начала обреченными.

Когда Иаков однажды застиг их, он лишился достойнейшего из своих сыновей и отправил Рувима на самое дальнее пастбище, так что тот не смог защитить Иосифа. А Билху разгневанный Иаков ударил по лицу, выбив ей зубы. После этого она начала таять. Моя милая, кроткая, маленькая тетушка становилась все меньше и прозрачнее, все тише и настороженнее. Она уже больше не готовила, а только пряла, и нить ее была тоньше, чем у любой другой женщины, напоминая паутинку.

И однажды Билха исчезла. Ее одежда лежала на одеяле, а несколько колец нашли там, где должны были находиться ее руки. Но не было на земле никаких следов, уходивших вдаль. Она просто испарилась, и Иаков больше не произносил ее имени.

Зелфа умерла от лихорадки в тот вечер, когда Иаков уничтожил последнего из терафимов Рахили под священным деревом. Он нашел тщательно припрятанную маленькую богиню-лягушку-ту, что раскрывала утробы нескольким поколениям женщин, – взял топор и расколол древнего идола. А затем помочился на обломки, проклиная божество, в котором видел причину всех своих бед. Увидев это, Зелфа рвала на себе волосы и кричала, обращаясь к небесам. Она умоляла ниспослать ей смерть и плюнула на Великую Мать, упрекая ту, что оставила ее. Затем Зелфа упала на землю и прижалась ртом к грязи. Потребовалось трое мужчин, чтобы связать мою тетушку; боялись, как бы она не причинила себе вреда. Но этого не произошло.

Смерть ее была ужасна, и когда тело Зелфы стали готовить к погребению, оно разломилось, как хрупкая старая глиняная лампа.

Я рада, что не видела этого. Я благодарна судьбе за то, что меня не было рядом, когда Лия потеряла способность управлять сперва пальцами и кистями, а затем и вообще руками. Проснувшись однажды утром, она не смогла встать. Мама наверняка умоляла бы меня, как умоляла бесчувственных невесток, дать ей яд, и я бы сделала это. Я бы пожалела ее и приготовила смертельный напиток. Это лучше, чем умирать медленно, обездвиженной и беспомощной.

Если бы Рувим тогда отвел меня обратно к шатрам тех, кто сделал меня орудием смерти Салима, я бы потом каждый день совершала убийство в своем сердце. Я бы ощущала горечь во сне и наяву. Я превратилась бы в сгусток мрака.

Но у богов были на меня другие планы. Рувим пришел слишком поздно. Солнце высоко стояло над стенами города, когда он достиг восточных ворот, и к тому времени другие руки уже унесли меня прочь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Египет

Глава первая

Я почти без чувств лежала на руках Нехеси, привратника и телохранителя Ре-нефер. Он отнес меня во дворец, залитый кровью отцов и сыновей. Мои проклятые братья подняли ножи даже на младенца Ашнан, и его несчастная мать умерла, защищая сына: ей отрубили руку, которой она пыталась остановить лезвие.

Из всех мужчин в царском доме выжил только Нехеси. Когда поднялась суматоха, он побежал к покоям царя и успел спасти Ре-нефер от Левия и одного из его слуг. Царица оборонялась ножом, когда подоспел Нехеси. Он ранил моего брата в бедро и убил его приспешника. Потом он вырвал клинок из рук госпожи, которая хотела вонзить его в свое сердце.

Нехеси принес меня к Ре-нефер: она сидела в пыли посреди двора, прижавшись лбом к стене; волосы ее спутались, под ногтями была запекшаяся кровь. Прошло много лет, прежде чем я поняла, почему эта женщина не оставила меня умирать, почему гибель близких не наполнила ее яростью против меня, послужившей причиной этой катастрофы. Ре-нефер винила в смерти мужа и сына одну лишь себя, потому что она желала нашего брака и приносила жертвы богам, чтобы те соединили нас. Она отправила Салима на рынок искать меня и устранила препятствия, которые могли помешать нам безрассудно броситься в объятия друг друга. Поэтому царица взяла вину на себя и никогда не позволяла себе освободиться от нее.

Имелась у Ре-нефер и другая причина для сочувствия мне, более сильная, чем раскаяние. Она надеялась, что боги пошлют ей внука – того, кто построит ей гробницу и принесет дары, искупающие ее жизнь; того, ради кого она сможет жить. Вот почему царица не спешила покинуть Ханаан, а отправила Нехеси в наполненный рыданиями город, чтобы отыскать меня.

Слуга повиновался: молча, но с ужасом. Он знал царицу лучше, чем кто бы то ни было, – лучше, чем ее служанки, лучше, чем даже ее собственный муж. Много лет назад, когда Ре-нефер еще была испуганной юной девушкой, невестой Хармора, Нехеси вместе с ней приехал в Сихем из Египта. Слуга отыскал меня, но приказ госпожи выполнять не спешил, ибо сомневался, стоит ли умножать горе своей повелительницы, не принесет ли он ей еще большую скорбь в моем лице. Я лежала у него на руках, как труп, и если шевелилась, то лишь для того, чтобы кричать и до крови расцарапывать горло. Ему пришлось связать мне руки и закрыть рот повязкой, чтобы мы смогли выскользнуть из города в ночной темноте, не привлекая внимания.

Ре-нефер и Нехеси откопали спрятанные сосуды с золотом и серебром и увезли меня в порт Яффа, где наняли минойскую лодку для поездки в Египет. Во время путешествия случился ужасный шторм, который порвал паруса и едва не опрокинул корабль. Матросы, слышавшие, как я кричала и рыдала, считали меня одержимой демонами, которые вздымали против них воды. И только меч Нехеси помешал морякам выбросить меня за борт.

Я ничего этого не знала: оставаясь в темноте, раскачивалась вместе с кораблем, истекала потом, мечтая уйти вслед за мужем. Видимо, я была слишком молода, чтобы умереть от горя, или, быть может, обо мне слишком хорошо заботились. Ре-нефер всё время была рядом. Она смачивала мои губы, говорила со мной спокойным, ласковым тоном, как мать с капризным младенцем.

У нее появился повод для надежды. Когда наступило полнолуние, я по-прежнему пребывала в апатии и мраке, но кровь не пришла. Живот мой был мягким, груди горели, а в дыхании чувствовался привкус ячменя. Через несколько дней мой сон стал спокойнее. Ре-нефер готовила мне бульоны, которые я пила, молча сжимая ей руку в знак благодарности.

В день прибытия в Египет свекровь пришла ко мне, крепко прижала пальцы к моим губам и заговорила очень серьезно и решительно.

– Мы возвращаемся в землю моих матери и отца, – сказала она. – Слушай, что я говорю, и повинуйся. Перед братом и его женой я назову тебя дочерью. Я скажу им, что ты служила в моем доме и что мой сын взял в жены тебя, девственницу, с моего согласия. Я скажу, что ты помогла мне сбежать от варваров. Ты будешь моей невесткой, а я буду твоей повелительницей. Ты положишь рожденного тобой сына мне на колени, и он станет принцем Египта.

Ре-нефер смотрела мне прямо в глаза и ждала от меня согласия и понимания. Она была доброй женщиной, и я любила ее, и всё же что-то в словах свекрови показалось мне неправильным. Что-то пугало меня, но в тот момент я не могла сосредоточиться и определить причину своего страха. Лишь позже я поняла, в чем дело: моя новая мать не назвала сына, моего мужа, по имени, она ни слова не сказала ни о его убийстве, ни о моих коварных братьях. Мы должным образом не оплакали Салима, и Ре-нефер не рассказала мне, где похоронили моего возлюбленного. Ужас оставался невысказанным, горе мое было запечатано в сердце. Мы никогда больше не говорили о нашем прошлом, и я была связана пустотой истории, которую она выбрала и которая отныне становилась реальностью.

Я ступила на землю Египета беременной вдовой. Я надела белую тунику, как египтянка, и хотя я больше уже не была девственницей, но шла с непокрытой головой, как и другие женщины этой страны. Я несла небольшую корзину Ре-нефер, но ничто в ней мне не принадлежало. У меня не было даже клочка шерсти, спряденной моими матерями, совсем ничего, что послужило бы хранилищем воспоминаний.

На пути к расположенному на юге большому городу, где родился брат Ре-нефер, меня ждало немало чудес. Мы миновали города и пирамиды, встречали птиц и охотников, пальмы и цветы, песчаные пустыни и скалы, но я ничего из этого словно бы и не видела. Мои глаза были прикованы к реке, я смотрела на воду, погружала руку в ее темную глубину, которая была то коричневой, то зеленой, то черной, то серой, а однажды, рядом с мастерскими кожевников, приобрела цвет крови.

В ту ночь я проснулась, хватаясь за шею, захлебываясь кровью, выкрикивая имя Салима, взывая о помощи. Я звала свою мать, билась в кошмаре, который будет возвращаться в мои сны снова и снова. Сначала я ощущала на своей спине вес Салима, прекрасную тяжесть, которая полностью успокаивала меня. Но затем грудь и руки охватывала нестерпимая жара; мне казалось, что мой рот наполнен кровью мужа, а нос забит запахом смерти. Глаза мне застилала густая кровь, и я тщетно силилась открыть их. Я кричала, задыхалась, хотя при этом не издавала ни единого звука. Но я продолжала кричать в надежде, что сердце мое разорвется и я наконец-то смогу умереть.

На четвертую ночь подобных кошмаров, когда кровь снова поглощала меня, а рот открывался, чтобы принять смерть, я внезапно испытала жгучую боль, столь сильную, что дыхание мое чуть не прервалось от спазма. Я села и увидела перед собой Нехеси; плоская сторона его широкого меча была прижата к подошвам моих ног: оказывается, телохранитель свекрови ударил меня.

– Хватит, – прошипел он. – Ре-нефер больше не может этого выносить.

Он оставил меня, обессиленную и измученную, с трудом переводящую дыхание. Но с той ночи я просыпалась, как только ощущала тепло в груди. Мокрая от пота, я лежала на спине и старалась не уснуть. Я стала бояться заката, как иные люди боятся смерти.

Днем солнце прогоняло мои страхи. В утренние часы, до наступления жары, Ре-нефер сидела со мной и Нехеси и рассказывала веселые истории из своего детства. Однажды мы увидели утку, и это напомнило свекрови, как в детстве она ходила на охоту вместе с отцом и братьями (в доме старшего из которых мы надеялись обрести убежище) и подавала им стрелы. В другой раз, когда мы миновали большое строение, Ре-нефер принялась описывать дом своего отца в Мемфисе, где имелся большой двор с множеством садов и бассейнов.

Ее отец служил писцом при храме бога Ра, и жизнь его семьи протекала легко и весело.

Ре-нефер вспоминала каждого слугу и раба, которые жили в доме во времена ее детства. Она говорила о своей матери Неббетани, которую, в общем-то, совсем не знала: та умерла в родах, когда Ре-нефер была совсем еще малышкой. Девочке запомнилось, что Неббетани была очень красивой, всегда носила роскошные наряды и украшения и частенько принимала ванны с ароматическими маслами.

Моя свекровь делилась чудесными историями из своего детства и юности, вплоть до той недели, когда она покинула Египет, чтобы выйти замуж. Подготовка к отъезду была грандиозной, для нее собрали большое приданое. Ре-нефер подробно перечисляла, сколько тканей было в сундуках и сколько драгоценных камней у нее на пальцах и на шее, рассказывала, как плыла на барже до самого моря.

Я подалась вперед, надеясь узнать подробности о ее жизни в Сихеме, услышать историю рождения Салима или случаи из его детства. Но Ре-нефер остановилась на том моменте, когда впервые вошла во дворец мужа. После этого оживление ее исчезло; свекровь уже более не улыбалась и лишь смотрела перед собой пустым взглядом. Она ничего не говорила мне о Ханаане, о муже и о том, сколько раз ей довелось рожать. Она ни разу не упомянула Салима, как будто бы у нее никогда и не было сына с таким именем, словно бы он не жил на свете, не любил меня и не умер у меня на руках.

Почувствовав, что в молчании Ре-нефер пульсировала боль, я потянулась, чтобы сочувственно коснуться ее руки. Однако свекровь отстранилась и принялась с веселой улыбкой щебетать о всяких пустяках: о том, как красивы пальмы и как преуспел в жизни ее брат, ставший главным писцом и старшим жрецом Ра. Я снова уставилась на воду и не поднимала глаз, пока мы не прибыли в Фивы.

Великий город был залит сиянием заходящего солнца. На западе фиолетовые скалы окаймляли зеленую долину, усеянную ярко окрашенными храмами и знаменами зеленого и золотого цвета.

На восточном берегу стояли великолепные дома, храмы и множество маленьких беленых зданий, и всё это отливало розовым и золотым, по мере того как солнце отступало за скалы на западе. Я увидела белые навесы на крышах и призадумалась: интересно, что за люди живут там, выше всех прочих горожан?

Улицы, которые шли от реки, были шумными и пыльными, и мы быстро миновали их, стараясь достичь места назначения до наступления темноты. Запах лотоса усилился, когда стал угасать свет. Нехеси спросил у прохожего дорогу к дому писца Нахт-ре. Тот указал на большое здание, стоявшее рядом с одним из величественных храмов на восточном берегу.

Голая девочка открыла большую полированную дверь дома и, моргая, уставилась на трех незнакомцев. Ре-нефер потребовала провести ее к Нахт-ре, своему брату. Но изумленная малышка лишь молча смотрела на нас, приоткрыв рот. И было чему удивляться: перед глазами ребенка предстали египетская дама в грязной пыльной одежде, с ненакрашенным лицом и без всяких украшений, а также высокий чернокожий стражник, с мечом на поясе, но босой и еще одна женщина, явно чужеземка, в платье не по фигуре и с головой, склоненной так низко, что можно было заподозрить, будто она скрывает какое-нибудь уродство вроде заячьей губы.

Маленькая служанка не двинулась с места даже после того, как Ре-нефер повторила просьбу. Тогда Нехеси открыл дверь и сам прошел в большой зал. Хозяин дома завершал дневные дела, на коленях его лежали свитки, а возле ног сидели помощники. Он с недоумением и страхом воззрился на Нехеси, но потом, увидев Ре-нефер, вскочил, роняя документы, и бросился обнимать сестру.

Когда руки брата обняли ее, Ре-нефер заплакала – это не были слезы облегчения и радости от воссоединения с семьей, но горькие рыдания матери, чей ребенок коварно убит. Ре-нефер буквально завывала на груди у перепуганного брата. А затем она опустилась на колени и дала волю своему горю.

Ужасные звуки привлекли внимание всех, кто находился в доме: поваров и садовников, пекарей и детей, а также его хозяйки. Нахт-ре поднял сестру и уложил ее на свое кресло; слуги принесли ей воды и стали усердно обмахивать веерами. Все взгляды были обращены к Ре-нефер; она взяла брата за руки и рассказала ему заранее приготовленную историю о пережитой трагедии. Она поведала, что ее дом был захвачен варварами, имущество разграблено, родные убиты и вообще вся ее жизнь разрушена. Она рассказывала о бегстве из Сихема, о разыгравшемся на море шторме и о том, как мы добирались в Фивы. Когда Нахт-ре спросил ее о муже, она ответила:

– Он умер. И мой сын тоже! – И снова разразилась слезами.

Женщины присоединились к ее плачу, открывая траурную церемонию, а у меня по спине пополз холодок.

Брат снова обнял Ре-нефер, и она продолжила свою повесть.

– Нехеси – мой спаситель, – сказала она, указывая на телохранителя, который стоял рядом со мной. – Я должна была умереть, но его сильная рука и мудрость избавили меня от гибели. Он вывел меня из Ханаана, меня и вот эту молодую женщину, которая была супругой моего сына и которая носит во чреве моего внука.

При этих словах все взгляды обратились к моему животу, и я невольно прикрыла его руками, защищая ребенка.

Мне всё это представление показалось довольно глупым. Я знала на египетском языке не слишком много слов, которым научил меня возлюбленный: названия частей тела, неба и солнца, заката и восхода, хлеба, вина и воды. Ну и еще я знала слова любви.

Но египтяне – люди весьма артистичные, и благодаря их богатой мимике и оживленной жестикуляции я достаточно хорошо понимала развитие истории. Я смотрела в лицо Ре-нефер и догадывалась, какие новости ей сообщают: их отец скончался, младший брат был далеко, а любимая подруга (или сестра?) умерла в родах.

Еще я поняла, что Нахт-ре сделался таким же преуспевающим человеком, как и прежде их отец.

Я стояла у двери всеми забытая, пока не потеряла сознание. Очнулась я некоторое время спустя, в темноте, на приятно пахнущей постели на полу, рядом с кроватью, на которой мирно спала Ре-нефер. Вероятно, все остальные тоже спали. Тишина была такой глубокой, что если бы я сама не прошла днем к дому по шумным городским улицам, то подумала бы, что нахожусь посреди пустынного луга или где-нибудь на вершине горы.

Птица нарушила тишину, и я попыталась уловить мелодию в ее диком пении. Ну и чудеса: прежде я никогда не слышала, чтобы птицы пели ночью. На мгновение я забыла обо всем, кроме этого пения птицы в свете неполной луны, и чуть не улыбнулась. Но в следующий миг вдруг почувствовала легкое прикосновение к пальцам. Я вскочила на ноги и хотела крикнуть, но вспомнила про меч Нехеси и сдержала возглас. Маленькая тень двигалась по кругу вокруг меня. Птица всё еще пела, но теперь она, казалось, насмехалась над моей мимолетной радостью.

Я с ужасом наблюдала, как чья-то тень метнулась к кровати Ре-нефер, а затем исчезла. Я всматривалась в темноту так, что заболели глаза, и вдруг почувствовала, что плачу: я горько оплакивала своего возлюбленного, причиной смерти которого невольно стала. Я обхватила плечи руками, испытывая жалость к себе, одинокой и потерянной в чужой земле. У меня невольно вырвалось рыдание, и Ре-нефер пошевелилась.

– Что случилось, дитя? – пробормотала она сонным голосом.

– Я боюсь! – ответила я и икнула. – Там кто-то есть!

Свекровь резко села, и тень с кровати прыгнула в мою сторону. Я закрыла лицо и охнула. А Ре-нефер тихо рассмеялась.

– Кошка, – объяснила она. – Это всего лишь кошка. Бастет управляет сердцем дома. Спи. – Она вздохнула и снова легла.

Я тоже легла, но в ту ночь больше не сомкнула глаз. Вскоре в окна – высокие, до потолка, протянувшиеся вдоль стен – начал струиться свет. Когда он заполнил комнату, я стала разглядывать белые стены, наблюдала, как паук плетет в углу свои сети. Я заметила в нишах незнакомых терафимов и потянулась, чтобы коснуться красивой резной ножки кровати, напоминавшей лапу гигантского зверя. Я вдохнула аромат своей постели, сладкий, цветочный и незнакомый. Комната была переполнена изящными корзинами и плетеными ковриками. Целая коллекция флаконов стояла на богато отделанном сундуке рядом с большой стопкой сложенных тканей, которые, как я позже узнала, служили банными полотенцами. Все поверхности здесь были окрашены в яркие цвета.

Мне не было места среди этих замечательных вещей, и всё же теперь это был мой единственный дом.

В первые несколько недель я едва осознавала, что внутри меня зародилась новая жизнь. Мое тело внешне не изменилось, и я была настолько занята новым окружением, что пропустила новолуние; египтянки отмечали его маленькой церемонией, однако от мужчин они в эти дни не уходили. Я оставалась рядом с Ре-нефер, которая первое время целыми днями отдыхала в саду, обучая меня местному языку.

Никто непроявлял по отношению ко мне жестокости. Все в семье Нахт-ре были добры. Даже его жена, Эрия, на голову которой внезапно свалились новые родственники, не выражала недовольства. Нехеси умел быть полезным, и Нахт-ре вскоре стал посылать его в качестве гонца, курсирующего между домом, храмом и гробницами, которые строились в Западной долине.

Я же была для хозяев не пойми кем: и не служанкой, и вроде как не совсем племянницей, да еще вдобавок плохо понимала их язык. Эрия ласково погладила меня при первой встрече, однако скорее как кошку, нежели как человека, и отвернулась, прежде чем возникла необходимость в разговоре. Слуги не знали, что со мной делать.

Они показали мне, как расстилать белье, чтобы я могла помочь в работе по дому, но я оказалась не слишком проворной, а сплетничать с ними на кухне я не могла, так что осталась одна.

Моим основным занятием было сопровождать Ре-нефер, но свекровь предпочитала одиночество, поэтому я искала другие дела. Меня особенно привлекала лестница, и я находила любой повод, чтобы подниматься и спускаться по ней, наблюдая, как с каждым шагом меняется комната. Я вызвалась подметать лестницу вечером и мыть с утра, причем занималась этим с удовольствием.

При каждой возможности я проделывала весь путь до крыши, где северный ветерок с реки шевелил навес, даривший тень. Многие домочадцы спали там в жаркие ночи, но я никогда к ним не присоединялась, опасаясь выдать свои кошмары.

С крыши я смотрела на отражение солнца в реке и парусные лодки. Я вспоминала свою первую встречу с большой водой, когда моя семья шла из Харрана на юг. Я думала о реке, где Иосиф и я столкнулись с некоей невидимой силой и спаслись благодаря любви наших матерей. Когда я вспомнила, что Салим обещал научить меня плавать, горло мое сжал спазм. Я широко открыла глаза и, как в свое время в Мамре, уставилась на горизонт, чтобы не заплакать и не спрыгнуть в отчаянии с крыши.

Дни проходили в тумане новых занятий и незнакомых пейзажей, но все ночи были одинаковыми. Я боролась с дурными снами, просыпалась вся насквозь мокрая от пота, вновь и вновь ощущая на своем теле кровь Салима; я задыхалась и изо всех сил старалась не закричать. Утром у меня болели глаза, а в голове пульсировала боль. Ре-нефер, которая беспокоилась о моем здоровье, посоветовалась с женой брата. Они решили, что мне надо отдыхать днем. Они обвязали мою талию красным шнуром. Они заставили меня пить козье молоко, смешанное с каким-то желтым зельем, которое оставляло след на языке.

По мере того как рос мой живот, женщины в доме начинали все больше хлопотать вокруг меня. Давно уже в семье Нахт-ре не появлялся на свет младенец, и все с нетерпением ждали родов.

Меня кормили удивительными продуктами, казавшимися мне столь же диковинными, как и цветы, непрестанно благоухавшие в саду за домом. Я ела дыни с оранжевой мякотью и дыни с розовой сердцевиной, а финики на столе просто не переводились. В многочисленные праздничные дни, посвященные богам или семейным датам, подавали гуся с чесноком или рыбу в медовом соусе.

Но лучше всего были огурцы, зеленые и сладкие: я в жизни не пробовала ничего более вкусного, Даже в жару огурцы услаждали язык лунной прохладой. Я могла есть их бесконечно.

«Моя мать полюбила бы этот плод, – подумала я, впервые вкусив водянистую мякоть. Это была первая мысль о Лие за месяц с лишним. – Моя мать не знает, что я беременна. Она и мои тетушки даже не знают, жива я или нет». Я вздрогнула, ощутив всю бездну своего одиночества.

Эрия заметила мою дрожь и, взяв меня за руку, провела в небольшой зал у входа. Мы остановились у одной из ниш в стене, и она жестом велела мне достать оттуда маленькую фигурку божества. Это был «водяной конь» – бегемот, стоящий на задних ногах, с огромным животом и широко раскрытой пастью.

– Тауэрт, – сказала она, прикоснувшись к глиняной фигурке, а затем приложила руку к моему животу.

Я нахмурилась. Эрия присела на корточки, как рожающая женщина, и поставила фигурку между ног, показывая, что Тауэрт обязательно мне поможет.

Хозяйка дома, вероятно, подумала, что я боюсь родов. Я кивнула и улыбнулась. Она сказала:

– Мальчик. – И снова похлопала меня по животу.

Я еще раз кивнула. Я не сомневалась, что у меня будет сын.

– Мальчик, – повторила я на языке этой земли.

Эрия вложила фигурку в мои ладони и сомкнула их, давая понять, что я должна держать ее у себя, а потом поцеловала меня в обе щеки. На мгновение в моих ушах зазвучал хриплый смех Инны, мне показалось, что старая повитуха, внезапно появившись в комнате, усомнилась, что эта самая Тауэрт примет меня за свою.

На следующей неделе я почувствовала под сердцем трепет, словно там билось крыло птицы. Я была потрясена своей любовью к жизни, которая росла во мне. Я нашептывала не рожденному еще сыну нежные слова, напевала ему песни своего детства, пока подметала или пряла. Я думала о ребенке, когда расчесывала волосы и когда ела, утром, вечером и днем.

Кровавые сны о Салиме уступили место радостному ожиданию его сына, которого я так и называла: Бар-Салим. В снах он был не младенцем, а крошечной копией взрослого отца, который рассказывал мне истории о своем детстве во дворце, о чудесах реки, о жизни по ту сторону бытия. В этих снах мой возлюбленный защищал нас от голодного крокодила, нападавшего на меня и нашего мальчика.

Я ненавидела просыпаться и стала вставать по утрам всё позже и позже, чтобы подольше побыть внутри этого сна. Ре-нефер не возражала. По вечерам свекровь гладила мой живот, чувствуя, как внутри переворачивается ребенок.

– Он сильный, – с удовлетворением говорила Ре-нефер.

«Пожалуйста, пусть он будет сильным», – молила я.

Когда пришло мое время, я оказалась не готова. Уверенная, что узнала от Рахили и Инны о родах абсолютно всё, я не беспокоилась. Я была свидетельницей появления на свет немалого числа здоровых детей и видела, как отважно вели себя их матери. Я думала, что в моем сердце нет места страху.

Но когда первая настоящая боль охватила живот и лишила меня дыхания, я вспомнила рожениц, которые падали в обморок, и рожениц, которые кричали, плакали и умоляли позволить им умереть. Я вспомнила женщину, которая скончалась с широко открытыми от ужаса глазами, и женщину, которая погибла от кровотечения: ее глаза закатились и она ушла медленно, в полном изнеможении.

Из моего рта вырвалось рыдание, когда отошли воды, омыв мне ноги.

– Мама! – закричала я, остро чувствуя, насколько мне сейчас не хватает четырех любимых лиц, четырех пар нежных рук. Как же далеко они были! Я осталась одна. Как я жаждала услышать их голоса, утешающие меня на родном языке.

Почему никто не сказал мне, что тело мое станет полем битвы, что я почувствую себя жертвой? Почему я не знала, что рождение – это вершина, на которой женщины, чтобы стать матерями, открывают в себе невиданную отвагу? Хотя, конечно, вряд ли существовал способ сказать это или услышать. До тех пор пока ты сама не встанешь на кирпичи и не увидишь смерть, коварно затаившуюся в углу в ожидании возможной добычи, ты не узнаешь силу других женщин, пусть даже и незнакомых, говорящих на неизвестном тебе языке, называющих имена неведомых богинь.

Ре-нефер стояла позади, приняв мой вес на колени, и нахваливала мое мужество. Эрия, хозяйка дома, держала меня за правую руку и бормотала молитвы Тауэрт, Исиде и Бесу, уродливому богу-карлику, который очень любит детей. Повариха, стоявшая слева, в надежде облегчить боль махала у меня над головой изогнутой палкой, на которой были вырезаны сцены деторождения. Впереди на полу сидела повитуха по имени Мерит, готовая принять ребенка. Я видела эту женщину впервые, но руки ее были уверенными и нежными, как у Инны. Она дула мне в лицо, так что я могла не задерживать дыхание, когда накатывал очередной приступ боли, – это было даже забавно.

Четыре женщины болтали у меня над головой, когда схватки стихали, и начинали дружно ворковать и успокаивать меня, когда боль возвращалась. Они давали мне отхлебнуть фруктового сока и вытирали лицо и тело ароматными полотенцами.

Мерит массировала мне ноги. Глаза Ре-нефер блестели от слез.

Я плакала и кричала. Я уже отказалась от всякой надежды и только молилась. Меня вырвало, ноги сводило судорогой. Несмотря на то, что женщины утешали меня и хмурились во время схваток, ни одна из них на самом деле не тревожилась за меня. Я отчаянно боролась, зная, что совсем одна, и это придало мне уверенности.

Затем ребенок стал продвигаться вперед, и я тужилась и толкала его, потому что больше ничем помочь не могла.

Постепенно я выбилась из сил, и мне стало казаться, что я вот-вот лишусь чувств.

Я старалась из последних сил, но ребенок по-прежнему не выходил из моего чрева. Время тянулось бесконечно.

Все мои потуги были напрасными.

Мерит подняла лицо к Ре-нефер, и я увидела, что женщины обменялись многозначительными взглядами, как это бывало между Рахилью и Инной в те моменты, когда обычные роды превращались в борьбу между жизнью и смертью, и я почувствовала, как тень в углу потянулась ко мне и моему сыну.

– Нет! – закричала я сначала на своем родном языке. – Нет! – повторила я на языке женщин, окружавших меня.

– Мама, – сказала я Ре-нефер, – принеси мне зеркало, чтобы я могла убедиться сама.

Мне принесли зеркало и лампу, и я увидела, что кожа промежности натянута слишком туго.

– Доберись до него, – велела я Мерит, вспоминая, как поступала в таких случаях Инна. – Боюсь, что он отвернулся. Доберись до него и поверни ему головку и плечико.

Повитуха попыталась сделать то, о чем я просила, но руки ее оказались слишком большими, а моя кожа – слишком тугой. И сын мой был очень крупным младенцем.

– Принеси нож! – почти выкрикнула я. – Ему нужны ворота пошире.

Ре-нефер перевела мои слова, и Эрия в ответ что-то обеспокоенно ей прошептала.

– В доме нет лекаря, который умеет обращаться с ножом, дочь моя, – объяснила Ре-нефер. – Мы пошлем за ним, но…

Всё, чего мне хотелось, – это освободиться от тяжести, прекратить наконец муки, уснуть или даже умереть: сколько можно тщетно тужиться, пытаясь вытолкнуть ребенка. … Однако когда тень в углу одобрительно кивнула, я встряхнулась и проявила строптивость.

– Ты это сделаешь, – решительно сказала я Мерит. – Возьми нож и открой ему дорогу. Ну же, действуй!

Но повитуха лишь растерянно смотрела на меня.

– Нож! Мама! – закричала я, отчаявшись. – Рахиль, где ты? Инна, что мне делать?

По приказу Ре-нефер принесли нож. Мерит боялась поступить, как ей было велено. Но, когда я вновь закричала, повитуха все-таки приложила острие к моей коже и сделала надрез. Боль была ослепляющей, как будто солнце ударило мне в глаза. А уже в следующее мгновение ребенок вышел наружу, но радоваться было рано: пуповина обвилась вокруг шеи младенца, а губы его посинели.

Мерит спешила. Она перерезала пуповину и взяла тростинку, вытягивая смерть изо рта, вдувая жизнь в крошечные ноздри. Я кричала, рыдала и дрожала одновременно. Эрия держала меня, и все мы следили за действиями повитухи.

Тень смерти с собачьей головой придвинулась было поближе, но тут ребенок кашлянул и издал сердитый крик, разом изгнав все сомнения. Тени рассеивались. Смерть не задерживается там, где она побеждена. Четыре женщины болтали наперебой и радостно смеялись. Я откинулась назад и отключилась.

Проснулась я уже в темноте. Лишь одна лампа мерцала рядом со мной. Пол был вымыт, и даже мои волосы пахли чистотой. Девушка, наблюдавшая за мной, увидела, что я открыла глаза, и побежала за Мерит, которая принесла льняной сверток.

– Твой сын, – сказала она.

– Мой сын, – эхом отозвалась я, принимая его на руки.

Как нельзя заранее подготовиться к тому, что будешь испытывать во время родов, точно так же невозможно описать чувства, которые охватывают мать при первой встрече с ребенком. Я изучала личико малыша, его пальчики, рассматривала ушки и складочки на крошечных ножках, гладила его мягкую кожу. Я затаила дыхание, когда сынишка вздохнул, засмеялась, когда он зевнул, удивляясь, как крепко он схватил меня за большой палец. Я не могла понять, что со мной происходит.

Мне кажется, что для такого момента должна существовать особая женская песня или молитва. И, если до сих пор никто ее не создал, то это лишь потому, что нет слов, достаточно сильных, дабы выразить подобные чувства. Как и каждая мать, начиная с самой первой, нашей праматери, я была сражена наповал, ошеломлена, взволнована и растеряна. Вот теперь я окончательно рассталась с девичеством. Я вдруг увидела себя младенцем на руках у матери, увидела свою собственную смерть. Я заплакала, уж не знаю, от радости или от печали.

Мои матери и все их матери были рядом со мной, когда я держала на руках своего первенца.

– Бар-Салим, – прошептала я. Он взял мою грудь и начал сосать, не просыпаясь. – Вот хитрюга, – сказала я, умилившись. – Решил получить два удовольствия сразу.

Мы уснули под бдительным оком египетской повитухи, которую – я уже знала – буду любить всегда, даже если больше никогда не увижу. Во сне мне явилась Рахиль, которая протянула мне пару золотых кирпичей, а Инна одарила меня серебряной тростинкой. Я с гордостью приняла их подарки, а Мерит стояла рядом со мной.

Когда я проснулась, мой сын исчез. Испугавшись, я попыталась встать, но острая боль заставила меня опуститься на постель. Я закричала, и Мерит поспешила ко мне с ветошью и мазями для раны.

– Где мой сын? – спросила я на египетском языке.

Она мягко улыбнулась и ответила:

– Ребенок со своей матерью.

Я подумала, что неправильно поняла ее. Видимо, я использовала неверные слова. Я снова повторила вопрос, очень медленно, но повитуха взглянула на меня с жалостью и отрицательно покачала головой:

– Ребенок со своей матерью, госпожа.

Еще не понимая, что это значит, я закричала:

– Ре-нефер, Ре-нефер! Они забрали моего мальчика! Мама, помоги мне!

Свекровь пришла с младенцем на руках, он был спеленут в прекрасную белую ткань с золотой каймой.

– Дитя мое, – сказала Ре-нефер, стоя надо мной, – ты все сделала хорошо. Ты была великолепна, и все женщины Фив узнают о твоем мужестве. Что касается меня, то я навсегда тебе благодарна. Сын, которого ты принесла на мои колени, станет принцем Египта. Он будет воспитываться как племянник великого писца Нахт-ре и внук Пасера, книжника двух царств, хранителя царских книг. – Заметив мое смятение и глубочайшее изумление, она попыталась успокоить меня: – Я его мать в Египте. Ты будешь няней мальчика, и он обязательно узнает, что ты дала ему жизнь. Забота о нем будет твоим благословением, но он назовет нас обеих, когда предстанет перед Ма. Я позабочусь о том, чтобы мальчик получил образование и занял в обществе достойное положение, и за это ты должна сказать мне спасибо. Ибо это мой сын Ре-мосе, дитя Ра, ты родила его для меня и моей семьи. Он построит мне гробницу и напишет на ней твое имя. Он будет принцем Египта.

С этими словами свекровь протянула мне ребенка, который захныкал, и развернулась, чтобы уйти.

– Бар-Салим, – прошептала я на ухо младенцу.

Ре-нефер услышала и остановилась. Не оборачиваясь и не глядя на меня, она сказала:

– Если ты снова назовешь мальчика этим именем, я выгоню тебя на улицу. Если ты не будешь слушаться меня в этом и во всем, что касается нашего сына, то потеряешь его. Так что заруби себе это на носу.

Моя единственная жизнь – здесь, у реки, – продолжала она, и ее голос звучал глухо. – Мне выпала несчастливая судьба.

Но зло, которое украло мою душу ка и бросило ее среди зверей Западной пустыни, наконец утратило силу, и мои страдания закончились. Я вернулась к своей семье, к своему народу, к служению Ра. Я встретилась со жрецами, которым служил мой брат, и им кажется, что твоя ка, твоя душа, тоже должна быть здесь, иначе ты нс смогла бы одолеть болезнь, вынести тяжелое путешествие и благополучно разрешиться от бремени.

Ре-нефер с бесконечной нежностью посмотрела на ребенка, припавшего к моей груди, и сказала:

– Он будет защищен от злых ветров, злых людей и злых слов. Он будет принцем Глинта. И зачем, шепотом, который не скрывал ее решимости, добавила: – Ты сделаешь всё, как я говорю.

Сначала слова Ре-нефер не имели для меня большого значения. Я старалась не называть сына Бар-Салимом, когда кто-то еще находился в комнате, но в остальном я была его единственной матерью. Ре-мосе оставался со мной днем и ночью, чтобы я могла кормить его всякий раз, когда он плакал. Малыш спал рядом со мной, и я держала его на руках, играла с ним, чувствовала его настроение, запоминала каждую его черчу.

Три месяца мы жили в комнате Ре-нефер. Мой сын рос не по дням, а по часам, становясь упитанным карапузом; он казался мне самым прекрасным ребенком на свече. Благодаря заботе Мерит я полностью исцелилась, а в жаркое время дня Ре-нефер следила за тем, чтобы я могла совершать омовение и спать.

Дни пролетали незаметно, похожие один на другой. Сын был центром моей вселенной. Я служила источником сто счастья, и в течение некоторого времени я была абсолютно счастлива. Когда малышу исполнилось три месяца, вся семья собралась в большом зале, где Нахт-ре работал вместе с помощниками. Женщины сели вдоль стен, а мужчины окружили ребенка и вложили в ею крохотные ручки инструменты писца. Пальцы мальчика сжали новые кисточки и схватили круглую тарелку, на которой смешивали чернила. Он махнул кусочком папируса, словно веером, что привело в восторг Нахт-ре, который объявил, что Ре-мосе просто рожден для профессии писца. Мой сын был принят в мир египетских мужчин.

И только тогда я вспомнила про восьмой день, когда г го традиции всем мальчикам в моей семье делали обрезание; матери младенцев при этом оставались в Красном шатре, а старшие женщины утешали и ободряли их. Мое сердце разрывалось на части: я горько плакала, сознавая, что бог моего отца не узнает этого мальчика, что он никогда не станет своим для моею брата Иосифа и даже для своей бабушки Лии. И все же я отчаянно гордилась, что плоть моею сына останется неприкосновенной, у него не будет шрама, который напоминал бы о смерти его отца. Зачем приносить свою крайнюю плоть в жертву богу, в угоду которому я стала вдовой, а мой сын сиротой?

В ту ночь устроили настоящий праздник. Я сидела на полу рядом с Ре-нефер, которая держала ребенка на коленях и смазывала его губы пюре из дыни, щекотала его перышком, покачивала малыша, чтобы он улыбнулся и порадовал этим гостей, которые пришли поздравить семью Пах г-ре с рождением нового сына.

Еды и напитков здесь было столько, что и представить трудно: рыба и дичь, фрукты и сласти, целое морс вина и пива. Музыканты играли на трубах и систрах, по которым стучали особыми молоточками, чей звук напоминал падающую воду. Пели песни, забавные и глупые, любовные песенки и гимны в честь богов. Девушки танцевали, кружась и изгибаясь так, что могли прикоснуться макушками к земле у себя за спиной.

Всем гостям при входе давали в качестве головных уборов конусы из ароматизированного воска, которые чаяли, источая запахи логоса и лилий. Когда в разгар праздника я взяла сынишку на руки, он крепко спал. Он был липким от прикосновений гостей и от воска, и аромат держался потом в ею темных волосиках на протяжении нескольких дней.

Среди множества чудес того первого моего праздника в Египте меня особенно поразило то, что женщины здесь ели вместе с мужчинами. Мужья и жены сидели бок о бок во время трапезы и разговаривали друг с другом. Я увидела, как одна женщина положила ладонь на руку мужа и как другой гость поцеловал украшенные кольцами пальцы своей спутницы. Невозможно было даже представить, чтобы мои родители сели за общий стол или прикоснулись друг к другу при посторонних. Но это был Египет и я была здесь чужестранкой.

Та ночь стала концом моего уединения. Моя рана зажила, ребенок был здоров, поэтому нас отправили в сад, где малыш не пачкал полы и не отвлекал писцов от работы своим лепетом. Мы целые дни проводили на открытом воздухе. Пока мой сын сладко дремал в своей колыбельке где-нибудь посреди клумбы, я занималась прополкой и собирала цветы и плоды для поварихи. Когда малыш просыпался, его приветствовали песни египетских птиц, и глаза мальчика расширялись от восторга, когда те взлетали.

Сад стал моим домом и местом, где я учила своего сына. Ре-мосе сделал первые шаги рядом с большим прудом, населенным рыбами и птицами, за которыми малыш наблюдал в изумлении. Его первыми словами после «ма» были «утка» и «лотос».

Бабушка подарила ему прекрасные игрушки. Почти каждый день она радовала внука мячиком или миниатюрной охотничьей палкой. Однажды она принесла Ре-мосе деревянную кошку, чей рот открывался и закрывался благодаря веревочной петле. Это чудо восхитило меня не меньше, чем ребенка. Мой сын любил Ре-нефер и, когда видел ее, протягивал ручки для объятий.

Мне было хорошо в саду. Ре-мосе, здоровый и веселый, дал мне цель жизни и обеспечил прочное положение в семье, поскольку все домочадцы обожали мальчика и теперь были расположены ко мне.

Каждый день я целовала кончики своих пальцев и касалась статуи Исиды, вознося ей благодарность; я надеялась, что она сможет распределить ее среди множества богинь и богов Египта, истории которых я не знала.

Я была исполнена признательности за такой чудесный дар – моего ребенка. Я благодарила небеса каждый раз, когда сынишка обнимал меня, а каждый седьмой день преломляла кусок хлеба и кормила им уток и рыб, совершая жертвоприношение Царице Небесной, а потом молилась о здоровье моего Ре-мосе.

Дни были прекрасны, они складывались в месяцы, заполненные заботами о ребенке. У меня не было досуга, чтобы оглядываться назад, и я не нуждалась в будущем.

Я бы с радостью навсегда осталась в саду детства моего Ре-мосе, но время – враг любой матери. Я и оглянуться не успела, как беспомощный младенец превратился в бойкого, подвижного мальчика. Его отняли от груди, и я, утратив скромность женщин Ханаана, стала носить лишь дорогой чистый лен, как египтянки. Ре-мосе обрили волосы, оставив по местному обычаю лишь один-единственный длинный локон.

Мой сын рос сильным и живым ребенком, частенько играя с дядей Нахт-ре, которого он называл Ба. Эти двое обожали друг друга, и когда Ре-мосе слегка подрос, он сопровождал дядю на охоте. По словам Ре-нефер, он также умел плавать, как рыба. Сама я никогда не покидала дом и сад, однако моя свекровь смело садилась в лодку, чтобы наблюдать за развлечениями мужчин. Когда сыну исполнилось семь, он уже мог обыграть дядю в «Двадцать квадратов», сложную настольную игру, где требовалось применять логику и думать на несколько ходов вперед. Кроме того, Ре-мосе научился управляться с охотничьей палкой, а Нахт-ре показал племяннику, как наносить изображения на кусочки камня. Таким образом мальчик, играя, учился.

По мере того как Ре-мосе подрастал, он всё больше времени проводил в доме: наблюдал за работой Нахт-ре, упражнялся в письме, ужинал с бабушкой. Как-то утром мы вместе завтракали на кухне, и я увидела, как сынишка напрягся и покраснел, когда я раскусила плод инжира и протянула ему половинку.

Ре-мосе тогда ничего не сказал, не желая меня обидеть, но после этого он перестал есть вместе со мной и ушел спать на крышу дома, оставив меня в саду удивляться в одиночестве, как быстро промчались восемь лет жизни.

В девять лет мальчики в Египте завязывают свой первый пояс, с этого момента они уже не ходят обнаженными. Когда Ре-мосе достиг этого возраста, ему пора было отправляться в школу, чтобы стать писцом. Нахт-ре решил, что местные учителя недостаточно хороши для его племянника, и отправил того в Мемфис, в знаменитую академию, где можно было получить самое лучшее образование. Там учились сыновья могущественных писцов, и ее же в свое время окончил и сам Нахт-ре. Однажды брат свекрови объяснил мне всё это в саду. Он говорил нежно и сочувственно, ибо понимал, как сильно огорчит меня расставание с сыном.

Следовало упаковать вещи, и Ре-нефер отыскала на рынке добротные корзины для одежды и сандалий, а также великолепную коробку для кистей. Она поручила скульптору вырезать особую тарелку для смешивания чернил. Нахт-ре назначил день праздника в честь отъезда Ре-мосе и подарил племяннику изысканный набор кистей. Глаза мальчика стали большими от волнения, от предвкушения выхода в большой мир, и каждый раз, когда мы оставались наедине, он говорил лишь о предстоящем ему путешествии.

Я наблюдала за подготовкой, словно бы со дна темного колодца. Всякий раз, как я пыталась заговорить с сыном, глаза мои наполнялись слезами, а горло сжимала судорога. Ре-мосе изо всех сил старался утешить меня.

– Ну что ты плачешь? Я же не умираю, ма, – сказал он мне с детской серьезностью, которая еще больше огорчила меня. – Я вернусь с подарками для тебя, а когда стану великим писцом, подобным Ба, то построю тебе дом с самым большим садом во всех южных землях.

Сын обнял меня и взял за руку; это было за несколько дней до его отъезда. Ре-мосе высоко держал подбородок, чтобы я не подумала, что он боится или огорчен, хотя, конечно, он оставался всего лишь маленьким мальчиком, впервые покидающим родной дом.

Я поцеловала его на прощание в саду возле пруда, где он когда-то удивлялся рыбам и смеялся над утками, а затем Нахт-ре взял племянника за руку и увел прочь.

Я наблюдала, как они покидают дом, с крыши, зажимая рот тканью. Наконец-то я могла дать волю слезам и долго рыдала, пока не почувствовала себя полностью опустошенной. В ту ночь давний ночной кошмар вернулся во всей своей силе, и я снова была одна в Египте.

Глава вторая

С момента рождения сына вся моя жизнь вращалась вокруг него. Меня интересовало лишь его счастье, мое сердце билось ради него, я радовалась его радостям, а он был таким золотым ребенком, что мне даже не приходилось тревожиться или сердиться.

Когда Ре-мосе покинул родной дом, я почувствовала себя даже еще более одинокой, чем до его рождения, когда только приехала в Египет. Салим был моим мужем на протяжении всего лишь нескольких недель, и память о нем постепенно уменьшилась до печальной тени, скользившей по моим снам, но Ре-мосе был со мной на всю жизнь. Он заполнил мои сердце и душу, все мое время – словом, материнство целиком захватило меня.

Разглядывая в пруду свое отражение, я увидела, какой стала за эти годы: на меня смотрела незнакомая женщина с тонкими губами, вьющимися волосами и маленькими круглыми глазами. Как мало я походила на своего смуглого красивого сына, который выглядел скорее как его дядя и стал, согласно желанию Ре-нефер, принцем Египта.

У меня было мало времени, чтобы размышлять об одиночестве, поскольку следовало чем-то заняться в большом доме Нахт-ре. Хотя Ре-нефер всегда была добра ко мне, мы так и не сблизились по-настоящему, и мне казалось, что молчание между нами становится тягостным. Я редко заходила в дом.

Я устроила себе место в углу сада, под навесом, предназначенным для хранения мотыг и прочих инструментов, – обычно Ре-мосе прятал там свои детские сокровища: гладкие камни, перья, кусочки папируса, полученные от Нахт-ре. Теперь мальчик без сожалений оставил их, но я бережно собрала все эти предметы и завернула их в кусок льна, будто они были терафимами из слоновой кости.

Садовники не возражали против того, чтобы им помогала женщина. Я много работала, и они оценили мою ловкость в обращении с цветами и фруктами, которые я собирала для кухни. Я не искала общества и так часто отказывала мужчинам, что в конце концов они перестали проявлять ко мне внимание. Если я встречалась с родственниками, наслаждавшимися тенью сада, мы кивали друг другу, но ограничивались лишь вежливым приветствием, не вступая в разговоры.

Когда из Мемфиса получали известия о Ре-мосе, Нахт-ре сам приходил ко мне, чтобы сообщить, что пишет о нашем мальчике его учитель Кар. Таким образом я узнала, что Ре-мосе освоил нечто под названием кеймт всего за два года; мне объяснили, что это основа письма, а выучить столько иероглифов за короткий срок – выдающийся успех и свидетельство того, что мой сын взлетит высоко, возможно даже, будет служить самому царю.

Ну а что касается его возвращения домой, то об этом и речи не шло. Ре-мосе пригласили на охоту вместе с сыновьями наместника, и, разумеется, он не мог отказаться от такой удачи. Затем мой сын получил награду за достижения в учебе и стал помощником самого Кара, а потому в те недели, когда другие мальчики поехали к родным, остался в школе.

Один раз Нахт-ре и Ре-нефер совершили паломничество к могиле своего отца в Мемфисе, а заодно и навестили Ре-мосе. Они привезли мне от сына горячий привет и, вернувшись, долго рассказывали о том, как он изменился за эти четыре года: вырос (стал ростом выше Нахт-ре), научился красиво говорить и обрел уверенность в себе. Они также продемонстрировали мне свидетельства его учености: керамические черепки с надписями.

– Смотри, – сказал Нахт-ре, указывая пальцем на изображение сокола. – Видишь, как умело он рисует плечи Гора?

Они подарили мне некоторые из этих сокровищ, созданных рукой моего сына. Я берегла их и показала Мерит, на которую аккуратные надписи произвели должное впечатление.

Я была в восторге от того, что мой сын умел различать смысл этих загадочных знаков, и уверилась, что он непременно станет великим человеком. Возможно, он будет служить жрецам Амона или даже наместнику большой провинции. Разве Нахт-ре не сказал, что Ре-мосе может попасть и ко двору царя? Однако все эти мечты не заполняли моих рук и не приносили отраду глазам. Я знала, что мой сын растет и взрослеет, и боялась, что при следующей встрече мы с ним будем чужими людьми.

Я могла бы бесследно исчезнуть за те долгие годы, и никто бы даже не заметил этого, кроме Мерит. Но Мерит была занята своими делами, и я ничего не предпринимала, чтобы сблизиться с этой женщиной, не давала ей оснований полюбить себя.

После рождения Ре-мосе повитуха в течение нескольких недель приходила ко мне каждый день. Она меняла бинты и приносила бульон из костей вола для укрепления сил, а также сладкое пиво, чтобы в грудях было больше молока. Мерит массировала мне плечи, если те болели и мне трудно было поднимать ребенка, она помогала мне вставать на ноги и готовила ванну с ароматизированной водой, а потом заворачивала меня в новое полотенце.

После того как мое уединение подошло к концу, Мерит продолжала навещать нас. Она заботилась о моем здоровье и умилялась мальчику; она регулярно осматривала малыша и делала массаж, после которого он крепко и сладко спал. Когда ребенка отняли от груди, Мерит даже принесла мне подарок – небольшую обсидиановую статую кормящей матери. Я была смущена ее щедростью и попыталась отказаться, но не тут-то было.

– Не обижай бедную повитуху, у которой жизнь и без того не сладкая, – сказала она.

Мерит всегда говорила со мной как повитуха с повитухой, хотя я уже много лет не принимала роды и никому не помогала появиться на свет. Она уважала меня за знания, которые я проявила при рождении Ре-мосе. Вернувшись домой, она попросила свою госпожу Руддедит узнать обо мне побольше; та стала расспрашивать Ре-нефер, но выяснила лишь несколько деталей. Мерит сделала свои выводы, щедро приукрасив факты фантазией. Она почему-то решила, что я была дочерью и внучкой повитух, которые разбирались в травах и корнях растений даже лучше, чем некроманты страны Он^[1], откуда египтяне заимствовали искусство целительства. Мерит вообразила, что я была ханаанской принцессой, наследницей великой царицы, свергнутой злым царем.

Я не спорила с ней, опасаясь, что, если начну рассказывать о своих матерях и Инне, вся моя история выйдет наружу и меня вышвырнут из дома Нахт-ре, а родной сын проклянет за то, что в его жилах течет кровь убийц. Поэтому Мерит фантазировала в свое удовольствие, дополняя легенду всё новыми подробностями и излагая ее слушательницам, в которых у повитухи недостатка не было, ибо она посещала множество рожениц на севере города – как из благородных, так и из простых семей. Она рассказывала всем, как я спасла жизнь собственного сына, не забывая при этом похвалить и себя тоже; но Мерит почему-то нравилось преувеличивать мою роль. Она говорила о моем искусстве травницы, о том, что прежде я жила в пустынной местности на западе, где была широко известной целительницей. А уж когда я помогла одной из служанок Нахт-ре с рождением первенца, повитуха разнесла повсюду новость о том, как я еще на шестом месяце сумела повернуть младенца в утробе матери, чтобы роды в дальнейшем прошли благополучно. Благодаря Мерит я стала легендой среди местных женщин, даже ни разу не покинув сад Нахт-ре.

Мерит также поведала мне и свою собственную историю. Хотя она родилась в Фивах, среди предков ее матери были выходцы с далекого юга, так что кожа повитухи была темной, как у жителей Нубии. Но в отличие от Билхи, которую я часто вспоминала, глядя на Мерит, она была высокой и величественной.

– Не сделайся я в свое время повитухой, – сказала она мне как-то раз, – вполне могла бы стать танцовщицей, и меня приглашали бы на праздники в богатые дома и даже в царский дворец. Но жизнь проходит слишком быстро, – добавила она с притворным вздохом. – Теперь я слишком толстая, чтобы танцевать для принцев. – После чего хлопнула ладонью по своей тощей руке и засмеялась так заразительно, что я тоже не смогла удержаться от улыбки. Мерит кого угодно могла рассмешить. Даже роженицы забывали о муках, улыбаясь ее шуткам. Пока Ре-мосе был маленьким, он называл Мерит «другом Ма» – это было еще до того, как я поняла, что она действительно мой друг и послана мне небесами.

Я знала о Мерит всё, что только было возможно, поскольку она очень любила поговорить. Ее мать была поварихой, а отец – пекарем и певцом. Да и матери тоже часто приходилось развлекать гостей на праздниках у хозяина. Ее глубокий низкий голос нравился слушателям.

– Не будь мама обнажена по пояс, никто бы не поверил, что он принадлежит женщине, – уверяла Мерит.

Но мать умерла, когда ее дочь была совсем еще ребенком, и Мерит сызмальства пришлось прислуживать господам. Она носила воду для Руддедит, происходившей из страны Он, где жрецы были, по слухам, настоящими колдунами и целителями. Когда Мерит подросла, госпожа вызвала ее к себе и, оценив живой ум девочки, отправила ту учиться у местной пожилой повитухи, женщины с необычайно длинными пальцами, которая помогла очень многим матерям и младенцам.

Повзрослев, Мерит, как в свое время и ее мать, вышла замуж за пекаря. Он был хорошим человеком и к жене относился по-доброму. Но Мерит оказалась бесплодной, и ничто не могло оживить ее чрево. В конце концов, супруги взяли на воспитание двух мальчиков, чьи родители умерли от речной лихорадки. Теперь приемные сыновья выросли и сами пекли хлеб.

Они работали в особом поселении для строителей гробниц на западном берегу Великой реки.

Муж Мерит умер, и она редко видела сыновей, однако часто говорила о своих детях, всячески их нахваливая. Помню, однажды повитуха торжественно заявила:

– У моих мальчиков самые красивые зубы, которые я только видела. – Полагаю, этим Мерит особенно гордилась, потому что ее собственный рот был почти беззубым и она все время жевала майоран, чтобы облегчить боль.

Первые годы Мерит не слишком много рассказывала о своей жизни в надежде, что так ей удастся больше выведать о моем прошлом. Наконец она прекратила расспросы, но по-прежнему упорно приглашала меня на роды местных женщин. Она приходила в дом Нахт-ре и просила Эрию или Ре-нефер разрешить мне сопровождать ее. Те спрашивали меня, не хочу ли я помочь Мерит, но я всегда отказывалась. Я не хотела расставаться с Ре-мосе, и у меня не было желания увидеть мир. С самого приезда я не выходила за пределы владений Нахт-ре. Месяцы сменялись годами, и я уже стала бояться покидать дом, опасаясь, что наверняка растеряюсь или, что еще хуже, каким-то образом выдам себя. Мне казалось, что кто-нибудь непременно узнает о преступлении, совершенном моими родными, прочитает правду по моему лицу, и я стану отверженной. Мой сын узнает страшную историю о своей матери и ее братьях, своих дядьях. После этого он не сможет уже спокойно жить в доме бабушки и ее брата и проклянет меня.

Я стыдилась этих тайных страхов, они лишали меня возможности применить знания и навыки, полученные от Рахили и Инны, и в результате память о них постепенно стиралась. Я чувствовала, что сама загнала себя в ловушку, однако выхода не видела.

Но Мерит не сдавалась. Иногда, если роды были трудными, она приходила ко мне, в то укромное место под навесом в саду, которое я для себя выбрала, и даже будила посреди ночи, чтобы рассказать, как всё прошло, и спросить, что можно было сделать лучше.

Я пыталась успокоить повитуху, заверяя, что она действовала абсолютно правильно, и потом мы молча сидели рядом.

Правда, иногда, слушая ее, я чувствовала, как сердце мое падает. Однажды, узнав о внезапной смерти роженицы и младенца, я поняла, что Мерит не догадалась или побоялась взять в руки нож и извлечь ребенка, что и стало причиной гибели обоих. Я попыталась скрыть свои чувства, но повитуха всё поняла.

– Тогда скажи, – потребовала она, схватив меня за плечи. – Не кусай молча губу, если знаешь, как можно было спасти ребенка. Если ты не хочешь помочь людям сама, то, по крайней мере, научи меня.

Смущенная слезами Мерит, я начала рассказывать ей о приемах, которые использовала в таких случаях Инна. Я попыталась было поделиться с ней нашим опытом использования трав, но мне не хватало слов: я не знала египетских названий многих растений. Тогда Мерит принесла свой набор трав и мы начали разбираться. Я рассказывала повитухе, как следует применять крапиву, фенхель и кориандр, а она рыскала по рынкам, добывая листья и семена, которые я не видела уже много лет.

Мерит приносила мне образцы всех цветов и трав, купленных на рынке и в гавани. Некоторые из них были мне знакомы, другие удивляли резким непривычным запахом. Особенно странными казались местные снадобья, которые здесь делали из высушенных органов животных, измельченных камней и раковин и даже из испражнений. Египетские целители применяли навоз бегемотов и аллигаторов, мочу лошадей и детей, прикладывая смеси из них к различным частям тела в разные сезоны. Некоторые лекарства оказывались воистину чудодейственными, но я всегда удивлялась тому, что люди, так заботящиеся о телесной чистоте, применяют для исцеления столь грязные, а иногда даже смердящие средства.

Хотя в целом познания египтян о растениях были очень глубокими, ибо лечение травами практиковали здесь с незапамятных времен, мне было приятно обнаружить, что я тоже могу кое-чему научить местных жителей.

Так, Мерит прежде и понятия не имела, что отвар семян тмина помогает в исцелении ран. Она купила на рынке иссоп и мяту, посадила их в саду, и они прижились на жирной плодородной земле Египта. Теперь уже больше никто в доме Нахт-ре не страдал от несварения желудка. Мерит прославилась своими необычными снадобьями, а я была довольна, что мудрость моих матерей не пропадает даром.

Моя тихая жизнь закончилась на четвертый год после отъезда Ре-мосе в академию, когда дочери Руддедит пришло время встать на кирпичи. Хатнуф, так звали эту молодую женщину, страдала чрезвычайно. Первый ее ребенок оказался мертвым – он родился точно в срок и был очень красивым, но даже не закричал. После нескольких выкидышей Хатнуф наконец-то почти доносила очередное дитя, но… Схватки длились день и ночь, а результата всё не было, и бедняжка буквально изнемогала от боли, отчаяния и страха. Мерит пыталась ей помочь, но тщетно. Хозяйка дома вызвала жреца-целителя, который вознес молитвы богам и развесил в комнате амулеты, воскурил травы и козий навоз.

Но резкий запах заставил роженицу упасть в обморок, причем она до крови разбила лоб. После этого Руддедит изгнала жреца из помещения, велев ему совершать свои манипуляции снаружи. Наступила еще одна ночь, потом вновь забрезжил рассвет, но боль не утихала, а ребенок в утробе перестал двигаться. Хатнуф, единственная дочь хозяйки дома, лежала неподвижно, полумертвая от страха и страданий, и тогда повитуха предложила вызвать меня.

Рано утром Мерит появилась передо мной в саду. Вместе с ней пришла и сама Руддедит: фигура госпожи четко вырисовывалась на фоне рассветного неба, а на красивом, хотя уже немолодом лице знатной дамы читалась невероятная усталость.

– Деннер, – произнесла она нараспев, как говорили в Египте, – ты должна прийти и сделать все, что сможешь, для моей несчастной дочери. Нам нечем ей помочь.

Запах Анубиса уже проник в комнату. Пожалуйста, пойдем с нами.

Мерит торопливо изложила мне все подробности, и я схватила несколько пучков трав, которые высушила у себя под навесом. На обратном пути госпожа почти бежала. В то утро я впервые покинула сад, едва успев осознать это. Мы прошли мимо дома Нахт-ре, и я вспомнила день, когда в первый раз увидела это место, – с тех пор, казалось, минула целая жизнь. Солнечный свет сверкнул на позолоченных наконечниках колонн перед великим храмом, ветерок с реки чуть шевелил полотна со священными знаками. Дом Руддедит находился по другую сторону от храма, и мы довольно быстро добрались до покоев, где на полу лежала Хатнуф в окружении служанок, почти так же измученных, как и сама роженица.

В комнате витала смерть. Я увидела ее в тени возле статуи Беса, дружелюбного уродца, покровителя детей, который, казалось, скривился от собственного бессилия. Руддедит представила меня дочери, которая в ответ лишь посмотрела пустыми глазами, но стала покорно делать всё, что я ей говорила. Она повернулась на бок, так что я смогла смазанной маслом рукой добраться до лона, но нащупать головку ребенка у меня никак не получалось. В помещении воцарилась тишина; женщины ждали, что я буду делать.

Тень смерти в форме собаки пошевелилась, чувствуя мое беспокойство. Но это лишь разозлило меня. Я прокляла злобное ворчание призрачного пса, и его хвост, и его мать. Я сделала это на своем родном языке, прозвучавшем ужасно сурово после того, как долгие годы подряд мой слух заполняла певучая египетская речь. Должно быть, Мерит и остальные подумали, что я произнесла тайное заклятие, и одобрительно закивали. Даже Хатнуф пошевелилась и посмотрела на меня более осмысленным взглядом.

Я потребовала масло и ступку, смешав самые действенные травы из своего запаса: пастушью сумку и коноплю, которые иногда используют, дабы избавиться от плода в самом начале беременности.

Я не знала,сработают ли они теперь, и беспокоилась, как бы ненароком не причинить вред. Но ничего иного мне просто не оставалось, ибо женщина умирала. Ребенок все равно был уже мертв, но я могла попытаться спасти хотя бы мать.

Вскоре смесь подействовала, и начались сильные схватки. Вместе с другими женщинами я помогла Хатнуф вернуться на кирпичи, стала массировать ей живот, пытаясь протолкнуть ребенка вниз. Ноги не держали бедняжку, и вскоре Мерит сменила Руддедит, встав за спиной Хатнуф, удерживая тело роженицы и нашептывая ей слова ободрения. Тогда я снова засунула руку внутрь и наконец-то нащупала головку ребенка, который должен был вот-вот выйти. Боли Хатнуф стали непрерывными и невыносимыми. Глаза несчастной закатились, и она упала на руки Мерит без сознания, более не способная тужиться.

Комната была залита солнечным светом, но тень в углу не позволяла лучам полностью рассеять мрак. Слезы текли по моим щекам. Я не знала, что делать дальше. Инна когда-то рассказывала о том, как извлечь ребенка из чрева мертвой матери, но эта мать была жива. Я исчерпала все известные мне средства. И внезапно вспомнила песню, которую Инна то ли сочинила сама, то ли услышала в горах возле Сихема.

– Не бойся, – запела я, легко вспоминая мелодию, глубоко проникая в смысл слов.

Мерит присоединилась ко мне, повторяя слова «не бойся», ощущая мощь звуков, пусть и не зная точно, что те означают. Потом все женщины подхватили «не бойся» и Хатнуф начала дышать ровнее.

Наконец мне удалось вытащить ребенка; он действительно был мертв. Хатнуф повернулась лицом к стене и закрыла глаза, желая лишь одного – присоединиться к нему. Но, когда Мерит стала наполнять истерзанное лоно несчастной женщины чистым льняным тряпьем, чтобы предотвратить кровотечение, Хатнуф вдруг закричала, громко и пронзительно, как кричит здоровая роженица. Внезапно Мерит вздрогнула.

– Там еще один ребенок! – воскликнула она. – Скорее, Деннер! Помоги мне принять второго!

Мощным толчком Хатнуф произвела на свет мальчика, совершенно не похожего на своего брата. Если первый был пухленьким и хорошо сложенным, но при этом, увы, совершенно безжизненным, то второй – маленький и сморщенный – неожиданно издал оглушительный рев, свидетельствующий о прекрасных здоровых легких.

Мерит рассмеялась при этом звуке, и комната наполнилась вздохами облегчения, радостными возгласами и смехом. Перепачканный в крови, еще не омытый, крикливый младенец переходил из рук в руки: его наперебой целовали и благословляли все женщины. Руддедит упала на колени, рассмеялась и заплакала одновременно, бережно прижимая к себе внука. Но Хатнуф нас не слышала. Крови было столько, что удержать ее поток не представлялось возможным, и через несколько мгновений после рождения сына бедняжка умерла; голова ее покоилась на коленях матери.

Никогда не забуду эту ужасную сцену: роженица скончалась, и один младенец тоже мертв, а второй, совсем слабенький, требует грудь, которая никогда его не накормит. Руддедит сидела над телом единственной дочери и оплакивала ту, не успев обрадоваться, что стала бабушкой. Мерит рыдала вместе с госпожой, а я потихоньку ушла, горько сожалея о том, что отважилась покинуть свое убежище в саду.

Я подумала, что теперь мне запретят даже приближаться к роженицам. Но, как сказала Мерит, я все-таки сумела спасти жизнь – пусть лишь одну из трех, однако помогла появиться на свет ребенку, что родился, по ее словам, в особенный день, который так ненавидел бог Сет, и это было настоящим чудом.

Вскоре посланцы из других богатых домов Фив потянулись к саду Нахт-ре с приказами не возвращаться домой без Деннер, умелой повитухи. В основном за мной посылали жрецы и писцы, боявшиеся, что их жены, дочери и служанки не сумеют благополучно разродиться. Я соглашалась при условии, что Мерит будет сопровождать меня, а поскольку она всегда была готова пойти со мной, мы быстро стали известными на всю округу повитухами, которым постоянно, не реже одного раза в семь дней, находилась работа. За каждого здорового ребенка нас награждали драгоценностями, амулетами, тканями и сосудами масла. Мы с Мерит делили их поровну. Поначалу я пыталась отдавать свою долю Ре-нефер, но та настояла, чтобы я оставляла всё себе.

За год мой уголок в саду был порядком загроможден: там скопилась целая коллекция вещей, которые мне, в общем-то, были совершенно не нужны. Как-то раз Мерит критически их оглядела и заявила, что мне нужно приобрести плетеный сундук, дабы там все это хранить. Сказано – сделано. Мерит выбрала благоприятный для покупок день, и мы отправились на рынок.

К тому времени я, принимая роды, уже посетила множество домов, но всё еще боялась выходить в большой мир. Мерит, заметив мой испуг, крепко держала меня за руку, когда мы вышли из сада, и всё время болтала, чтобы отвлечь. Я цеплялась за нее, как ребенок, опасающийся потерять мать, но через некоторое время нашла смелость взглянуть на достопримечательности Фив, расположенные вдоль реки. До сбора урожая оставалось еще немало дней, и у крестьян выдалось свободное время, так что рынок оказался заполнен сельскими жителями: правда, продавать им было пока нечего, но зато они охотно разглядывали товары.

Мерит обменяла бисерное ожерелье, подаренное нам одной из рожениц, на сладкий пирог, мы съели его на ходу и долго бродили от прилавка к прилавку.

Я поражалась тому, как много на рынке дорогих украшений, и задавалась вопросом, кто может все это купить. Я увидела, как сапожники быстро шьют на заказ дешевую обувь. Брадобреев было несколько, но очередь змеилась лишь к одному: оказывается, он лучше всех рассказывал свежие городские сплетни. Я отвела взгляд от груды ханаанской шерсти, подумав, что там, возможно, были ткани, изготовленные моими тетями. Мы с Мерит посмеялись над проделками обезьяны, которая дразнила огромных, голодного вида собак, привязанных к перекладинам.

Потом подруга напомнила мне, зачем мы пришли на рынок. Однако у первого мастера-корзинщика сундука подходящего размера не оказалось, поэтому мы двинулись дальше, мимо прилавков с вином и маслом, мимо пекарей и птицеловов. Мы разглядывали прекрасные вещи: керамические сосуды из Куша, кованые бронзовые вазы, статуэтки домашних божеств, трехногие табуреты и массивные кресла. Мой взгляд упал на красивую шкатулку с инкрустированной крышкой, на которой расцветал сад из слоновой кости, фаянса и перламутра.

Заметив мой интерес, плотник стал рассказывать нам историю создания этой вещи: где он купил древесину акации и как сложно работать со слоновой костью. Он говорил задумчиво и медленно, как будто излагал занимательную легенду, а не пытался продать нам товар. Я смотрела на шкатулку и слушала, получая удовольствие от его мягкой интонации, мерного движения его рук. Мерит не выдержала и начала поддразнивать мастера:

– Говори уже прямо, краснобай, сколько ты хочешь за эту вещицу?

Когда он назвал цену, моя подруга разразилась целой речью:

– Надеюсь, ты не думаешь, что мы богатые дамы, выдающие себя за повитух? Кто, кроме богача, может позволить себе этакую роскошь? Да лишь главный зодчий царской гробницы способен заплатить за шкатулку немыслимые деньги! Вот что, малыш, хватит нас дурачить!

Он рассмеялся и сказал в ответ:

– Если ты думаешь, что я мал, то, должно быть, сама приехала из страны великанов, сестра. Меня зовут Бенья, – представился он. – Полагаешь, я запросил слишком высокую цену? Ну что ж, возможно, я и сбавлю ее. Всё зависит от покупателя, дорогуша. Красивые женщины всегда получают то, что хотят.

Мерит расхохоталась и ткнула меня под ребра, но я ничего не сказала, ибо почувствовала, что слова плотника были обращены ко мне. Мгновение спустя Мерит тоже поняла это и вопросительно взглянула на меня. Я по-прежнему молчала, однако мягкий голос мастера и его комплимент невольно тронули меня.

Я осторожно провела пальцами по молочно-белому листу дерева, изображенного на поверхности шкатулки.

– Вот это сделано из сердцевины морского существа, которое обитает далеко на севере, – пояснил Бенья, указывая на другую часть орнамента.

Я обратила внимание на его руки, сильные и мускулистые от постоянной тяжелой работы. Пальцы плотника были толстыми, как ветки на молодом фруктовом дереве, а ладони – массивными и слишком длинными. Он перехватил мой взгляд и, смутившись, отдернул руку.

– Когда я родился, мать взглянула на меня и закричала, увидев мои руки, – сказал Бенья. – Мои ладони были слишком велики даже тогда. «Наш сын будет скульптором», – сказала она моему отцу, и тот послал меня учиться к лучшему резчику по камню. Но у меня не было таланта к камню. Алебастр кололся от одного лишь моего взгляда, и даже гранит не выдерживал. А вот с деревом у нас возникло полное взаимопонимание. Мягкое, теплое, живое дерево говорит со мной и объясняет, как и что с ним правильно делать.

Я очень люблю свою работу, дамы. – Он посмотрел мне прямо в глаза.

Мерит увидела, что наши взгляды встретились, и умелым вмешательством разорвала напряженную тишину.

– Это вдова Деннер, – представила она меня, – лучшая повитуха в Фивах. Мы пришли на рынок в поисках простого плетеного сундука, а то ей некуда складывать подарки от благодарных матерей.

– Плетеный сундук-корзина не подходит для такой мастерицы, – сказал Бенья, поворачиваясь к Мерит. – Позвольте, я посмотрю, что вам можно предложить и что у вас есть для обмена, а то удача совсем отвернулась от меня – я сижу здесь весь день, но так ничего и не продал.

Мерит распаковала наши безделушки: резную тарелку, в которой растирают малахит, превращая его в зеленые тени для век; большого скарабея из сердолика, слишком красного, на мой вкус, и красивый, вышитый бисером головной убор – подарок хорошенькой молодой наложницы, которая родила чудного мальчика для своей госпожи и даже не видела ребенка. (Нам с Мерит довелось наблюдать в богатых домах Фив немало странного.)

Бенья заинтересовался скарабеем.

– Хочешь подарить его своей жене? – спросила Мерит напрямик.

– У меня нет жены, – просто ответил Бенья. – Вот уже много лет я живу в доме сестры, так что порядком надоел ее мужу, который ждет не дождется, когда мое место за столом наконец-то освободится. Вскоре я уеду из города в поселение для строителей царских гробниц.

Услышав это, Мерит разволновалась и стала рассказывать ему о своих сыновьях, которые работают там же пекарями.

– Когда приеду туда, обязательно поищу их, – пообещал Бенья и добавил: – Мне, между прочим, предоставят там собственный дом, как и подобает мастеру. Целых четыре комнаты. – Казалось, он вслушивается, как звучит его голос в пустом обширном пространстве.

– Куда тебе одному столько комнат, плотник? – лукаво отозвалась Мерит.

Эти двое обменялись выразительными взглядами и покосились на меня, а мои пальцы изучали причудливый орнамент на шкатулке, которую создал Бенья. Прежде чем я успела убрать руку, он накрыл ее своей широкой ладонью.

Я боялась посмотреть ему в лицо. Этот наглец, похоже, решил, что, продав женщине шкатулку, может попытать счастья и с ней самой. Я нахмурилась, но, когда подруга ткнула меня под ребра, подняла голову и увидела во взгляде плотника лишь доброту и уважение.

– Принесешь шкатулку к двери сада при доме Нахт-ре, писца храма Амона-Ра, – распорядилась Мерит. – Сделаешь это завтра. – И вручила ему скарабея.

– Завтра утром, – кивнул Бенья, и мы ушли.

– Мы заключили хорошую сделку, девочка моя, – сказала Мерит. – И пусть скарабей принесет тебе удачу, чтобы ты получила не только шкатулку для украшений, но и достойного мужа.

Я в ответ улыбнулась и покачала головой, но не сказала ей «нет». Я вообще ничего не сказала, ибо была смущена и взволнована. Я почувствовала жар и влагу между ног, и щеки мои покраснели. Я не понимала свое сердце, поскольку чувствовала совсем не то, что при первой встрече с Салимом. Тогда всё было совершенно иначе. А сейчас горячий ветер не бросил меня к Бенье. Новое чувство было намного более прохладным и спокойным. Однако сердце мое билось быстрее, и я знала, что глаза мои стали светиться.

Мы с Беньей обменялись всего лишь несколькими словами и соприкоснулись пальцами. И все же я чувствовала себя странным образом связанной с этим незнакомцем. Я не сомневалась, что и он испытывает то же самое. Весь обратный путь я недоуменно твердила про себя: «Как это возможно? Ну как такое возможно?»

Когда мы подошли к дому Нахт-ре, Мерит нарушила непривычную тишину и с усмешкой произнесла:

– Я еще успею принять твоих детей. По моим подсчетам, ты живешь в этом мире не дольше тридцати лет. Так что я увижу и твоих внуков, дитя моего сердца! – И она поцеловала меня на прощание.

Но, как только я вошла в сад, все мысли о Бенье разом улетучились. В доме царила суматоха. Ре-мосе вернулся!

Он приехал вскоре после моего ухода. На мои поиски отправили слуг, а поскольку я никогда не покидала владений Нахт-ре, не сообщив об этом Ре-нефер, она встревожилась и даже послала к Руддедит – узнать, не там ли я. Увидев, как я вхожу во двор с пирогом с рынка, свекровь рассердилась и резко развернулась на каблуках, не сказав ни слова. Повариха поспешила сообщить мне новости и сказала, чтобы я шла скорее к сыну, который вернулся домой, дабы полностью поправиться.

– Поправиться? – переспросила я, почувствовав, как меня накрывает холодная волна страха. – Мой мальчик болен?

– О, нет! – Она широко ухмыльнулась. – Ре-мосе прибыл домой, чтобы восстановить силы после обрезания и отпраздновать то, что он стал взрослым мужчиной. Я буду готовить с рассвета до полуночи всю эту неделю, – гордо заявила повариха.

Я не услышала ничего, кроме слова «обрезание». В голове гудело, а сердце бешено колотилось, когда я ворвалась в большой зал, где Ре-мосе лежал на циновке возле кресла Нахт-ре. Он посмотрел на меня и улыбнулся – легко, без следа боли на лице, и теперь это было совсем другое лицо.

Прошло почти пять лет с тех пор, как сын оставил меня, и за это время мальчик превратился в юношу. Он больше не сбривал волосы: они заметно выросли, густые и черные. На руках отчетливо вырисовывались мышцы, а красивой статной фигурой Ре-мосе напоминал своего покойного отца.

– Здравствуй, ма, – сказал молодой человек, который был моим сыном. – О, ма, ты хорошо выглядишь. Ты даже стала еще красивее.

Но то было простым проявлением вежливости. Ре-мосе был принцем Египта, обращавшимся к служанке, которая произвела его на свет. Произошло то, чего я боялась: мы стали чужими и впредь уже жизнь никогда не позволит нам снова сблизиться. Сын жестом пригласил меня подойти и сесть рядом с ним, и Нахт-ре одобрительно улыбнулся.

Я спросила, сильно ли он страдал, но Ре-мосе лишь отмахнулся.

– Я не почувствовал боли. Перед церемонией всем дают вино, смешанное с маковым соком, и потом тоже. Да и с тех пор прошла уже целая неделя, так что я полностью выздоровел. Сейчас настало время для праздника, и именно для этого я приехал домой. Ну а ты как живешь, ма? – спросил он. – Мне сказали, что теперь ты знаменитая повитуха, единственная, кому доверяют знатные женщины Фив, когда приходит их время.

– Я помогаю роженицам, чем могу, – тихо проговорила я и отвернулась. Не рассказывать же мужчине о младенцах и страданиях женщин. – Лучше ты, сын, расскажи мне, что ты узнал за это время. Поведай мне о годах, проведенных в школе, о своих друзьях и почестях, которые заслужил, ибо твой дядя говорит, что ты был лучшим из учеников.

Тень скользнула по лицу Ре-мосе, и я узнала своего маленького мальчика, который расплакался, когда обнаружил в саду мертвого утенка. Но мой сын не стал жаловаться, что подвергался насмешкам других учеников, он не захотел вспоминать о том, как его дразнили в школе весь первый год: «Где твой отец? У тебя нет отца». Ре-мосе не рассказал о своем одиночестве, которое росло, по мере того как он становился лучшим в классе, любимцем педагогов. Он говорил только о своем учителе, Каре, которого уважал и которому во всем повиновался, а тот в ответ всячески заботился о нем.

В отличие от других наставников, он никогда не бил учеников и не бранил их за ошибки.

– Кар – самый благородный человек, которого я когда-либо встречал, кроме дяди, – сказал Ре-мосе, взяв Нахт-ре за руку. – Я вернулся домой не только затем, чтобы отпраздновать свое совершеннолетие, но также и для того, чтобы сообщить о щедром подарке, который сделал мне учитель Кар.

Мой наставник предложил мне сопровождать его на юг, в страну Куш, где возрождается торговля черным деревом и слоновой костью и где наместника уличили в воровстве царских сокровищ. Сам царь велел Кару поехать туда и проследить за назначением нового наместника, а также хорошенько там всё проверить и сообщить, как обстоят дела. Я буду помогать учителю и увижу, как он выступает в роли судьи, разрешая споры людей. – Тут Ре-мосе сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность следующих слов. – Мне поручено ознакомиться с обязанностями наместника. После этого путешествия мое обучение будет завершено и я получу должность, начну приумножать честь своей семьи. Дядя очень доволен. А ты, мама? Ты тоже довольна?

Вопрос был задан искренне, в нем внезапно прозвучала тоска мальчика, который нуждается в материнском одобрении больше, чем в чьем-либо другом.

– Разумеется, я довольна, сын мой. Ты прекрасный человек, который принесет честь этому дому. Я желаю тебе счастья, доброй жены и многих детей. Я горжусь тобой и горжусь тем, что я твоя мать.

Это всё, что я могла сказать. Как Ре-мосе не стал рассказывать мне о страданиях и трудностях в школе, так и я не поведала сыну, как сильно скучала по нему, как пусто мое сердце, как уходит вместе с ним свет из моей жизни. Я посмотрела сыну в глаза, и он нежно улыбнулся в ответ. Он похлопал меня по руке и поднес ее к губам. Мое сердце колотилось от счастья и одиночества.

Две ночи спустя я с противоположного конца зала наблюдала за Ре-мосе во время праздника, который давали в его честь. Он сидел рядом с Нахт-ре и ел так, словно его не кормили неделю. Мой сын попробовал вина, и его глаза сверкнули от волнения. Я тоже пила вино и смотрела на своего мальчика, размышляя о жизни, которую он прожил далеко отсюда, удивляясь тому, как быстро Ре-мосе повзрослел, и прикидывая, что теперь он лишь на несколько лет моложе, чем был его отец, когда мы впервые встретились в Сихеме.

Еще не достигнув полной зрелости, Ре-мосе уже на полголовы перерос Нахт-ре, глаза его были ясными, а осанка горделивой. Мы с Ре-нефер сидели бок о бок, в первый раз за все эти годы, и восхищались мужчиной-ребенком, который дал нам силы жить. Я коснулась руки свекрови, и она не отстранилась, но сжала мои пальцы, и по крайней мере, на мгновение – мы разделили любовь к нашему мальчику, а через него – к не названным по именам сыновьям и мужьям Сихема.

Хорошенькая служанка кокетливо посматривала на Ре-мосе, и он слегка флиртовал с ней. Я рассмеялась: надо же, ребенок, которому я мыла попку, теперь вырос и интересуется женщинами. Я непрестанно улыбалась, однако время от времени не могла удержаться от вздохов, так что Ре-нефер один раз даже повернулась, чтобы спросить, не болит ли у меня что.

Это был самый прекрасный праздник, на котором мне только доводилось бывать. На нем присутствовало множество гостей из самых знатных и почтенных семейств. В свете сотни ламп цветы казались особенно яркими. Воздух был насыщен ароматами роскошных угощений, свежего лотоса, благовоний и притираний. Смех, питаемый шестью сортами пива и тремя разновидностями вина, звучал необычайно громко, танцовщицы ловко прыгали и крутились, их тела блестели от пота.

В помощь местным исполнителям была нанята особая труппа бродячих музыкантов. Они ездили по стране, пересекая реки и останавливаясь в храмах и благородных домах, чтобы давать представления. Но эти музыканты были совсем не похожи на развлекавших публику танцоров, их серьезные песни полагалось слушать внимательно, и говорили даже, что они якобы обладают магической силой. Центром всей этой компании была некая женщина, закутанная в покрывало.

Слепая, как и многие арфистки, она могла также играть и на систре, и на бубне с колокольчиками.

По слухам, эта певица буквально вырвалась из челюстей Анубиса, выиграв для себя вторую жизнь, но он откусил бедняжке лицо, поэтому она всегда появлялась на людях с покрытой головой. Об этом рассказывали шепотом, многозначительно подмигивая: египтяне умели использовать колоритную историю для того, чтобы заработать побольше. Так или иначе, когда закутанную певицу привели в комнату, наступила тишина; все уселись и приготовились слушать.

Женщина была одета в белое с головы до ног, и складки покрывала ниспадали на пол.

Ре-нефер наклонилась ко мне и прошептала:

– Она похожа на облако дыма.

Устроившись на табурете, певица высвободила руки, чтобы взять инструмент, и собравшиеся тихо ахнули: руки ее были такими же белыми, как и одежды, сияли какой-то странной, неземной белизной, словно то был шрам от ужасного ожога. Женщина четырежды встряхнула систр, каждый раз производя совершенно новый звук, и слушатели настроились на музыку.

Сначала бродячие музыканты играли легкую песню для флейт и барабанов, потом трубач в одиночку исполнил скорбную мелодию, и дамы вздыхали, а мужчины поглаживали подбородки. Затем старая детская песенка заставила всех улыбаться – открыто и ностальгически.

Эта музыка и вправду была волшебством, которое могло превратить самую черную печаль в искрящуюся радость. Гости хлопали в ладоши и поднимали чаши вина, выражая благодарность исполнителям и Нахт-ре, устроившему такое прекрасное развлечение.

Когда восхищенные возгласы и хлопки стихли, певица снова встряхнула систр и завела песню в сопровождении собственного инструмента и одного барабана. Это была длинная песня с множеством припевов. Рассказ, в общем-то, ничем не примечательный: о любви, обретенной и потерянной, самая старая история в мире. Единственная настоящая история.

В той песне говорилось о любви юноши и девушки. Но потом история приобрела печальный поворот: мужчина бросил возлюбленную, оставив ее в одиночестве. Она плакала и молилась Золотой Госпоже Хатор, но все оказалось тщетно. Он не вернулся. Скорбь девушки была бесконечной и невыносимой. Женщины плакали открыто, мужчины украдкой вытирали глаза. Даже самые юные слушатели, еще не пережившие ни страсти, ни предательства, вздыхали, призадумавшись о том, что готовит им будущее.

Когда песня закончилась, в зале воцарилось долгое молчание. Арфистка завершила мелодию несколькими тихими звуками, но никто не начинал разговоры, никто не поднимал заздравные чаши. Ре-нефер встала и покинула комнату, ни с кем не прощаясь, а следом, один за другим, с приглушенными вздохами и тихими словами благодарности стали расходиться гости. Праздник закончился, и зал опустел. Музыканты собрали инструменты и увели слепую певицу. Некоторые из слуг уснули на полу, они так устали, что отложили уборку до утра. Дом погрузился в тишину.

До рассвета оставалось лишь несколько часов, когда я нашла то место, где устроились на ночлег музыканты. Закутанная в покрывало дама неподвижно сидела, прислонившись к стене. Я подумала, что она тоже спит, но внезапно слепая повернулась ко мне и протянула руки, чтобы узнать, кто подошел. Я взяла ее ладони в свои, ее пальцы были тонкими и прохладными.

– Веренро, – сказала я.

Женщина вздрогнула, услышав мой акцент.

– То было в Ханаане, – произнесла она горьким шепотом. – Это имя я носила во времена моих мучений.

– Я была еще ребенком, – пояснила я, – а ты пришла к нам как посланница Ревекки, моей бабушки. И рассказала нам историю, которую я запомнила навсегда. Но ведь тебя убили, Веренро?

Я была там, в Мамре, когда принесли твои останки. Я видела, как хоронили твои кости. Неужели ты действительно воскресла из мертвых?

Наступило долгое молчание, голова певицы склонилась. – Да, – ответила она, а потом, через мгновение, уточнила: – Нет, я не сбежала от смерти. На самом деле я мертва. Как странно встретить призрак прошлого здесь, в большом доме у реки… Скажи мне, – спросила она, – а ты тоже мертва?

– Возможно, – ответила я с невольной дрожью.

– Да, пожалуй, так и есть, потому что живые не задают подобных вопросов и не могут вынести боль истины без утешения музыкой. Мертвые всё понимают. Ты видела лицо смерти? – спросила Веренро.

– Видела, – кивнула я, вспоминая тень собаки, которая посещает так много рождений и ждет – жадно и нетерпеливо одновременно.

Моя собеседница вздохнула и без предупреждения сняла покрывало. Губы ее остались невредимыми, но всё остальное лицо оказалось покрыто страшными шрамами. Нос ее был сломан и сросся криво, щеки провалились, их пересекали глубокие жгуты былых ран, а глаза казались молочно-белыми камнями. Я не могла поверить, что кто-то мог выжить после такого.

– Я выехала из Тира с пакетом пурпурной краски для твоей бабушки. Рассвет был так прекрасен, что шатры Мамре и сравниться не могли с его сиянием. Я смотрела в небо, когда эти злодеи набросились на меня. Трое из Ханаана, обычные мужчины, грязные и глупые. Они ничего не сказали мне, да и между собой эти люди тоже не говорили. Они отобрали пакет краски и корзину, разорвали всё и отшвырнули прочь, а потом переключились на меня.

Веренро начала раскачиваться взад-вперед, и ее голос стал удивительно ровным, почти монотонным.

– Первый толкнул меня на землю, прямо посреди дороги. Второй сорвал с меня одежду. Третий задрал свою тунику и упал на меня. Он изверг свое семя внутрь меня, никогда не возлежавшей с мужчиной, а потом плюнул мне в лицо.

Второй пришел ему на смену, но у него ничего не получалось, и потому он начал с проклятиями избивать меня, как будто это я была во всем виновата. Он сломал мне нос и выбил несколько зубов, но только когда я уже истекала кровью, возбудился достаточно, чтобы сделать то, что хотел.

Третий перевернул меня и вошел сзади, а потом засмеялся. – Она перестала раскачиваться и села прямо, словно бы вновь услышав этот смех. – Я лежала лицом вниз, а эти трое стояли надо мной. Я надеялась, что они убьют меня и на этом мои муки закончатся. Но негодяи еще не натешились вволю. «Почему ты не зовешь на помощь? – воскликнул тот, который рассмеялся. – У тебя нет языка? Или, может быть, ты не женщина? Да и разве бывают женщины такого странного цвета – словно дерьмо больной собаки? Я хочу услышать, как ты кричишь. Заодно и посмотрим, женщина ты или призрак». И тогда они сделали со мной то, что ты теперь видишь. Нет нужды рассказывать. – Веренро опустила покрывало обратно и снова начала раскачиваться.

– При первом звуке шагов на дороге эти трое сбежали, оставив меня умирать, – продолжила она. – Собака пастуха нашла меня там, где я лежала, а затем пришел мальчик, который при виде меня испуганно закричал. Я думала, что ребенок убежит, но вместо этого он снял тунику и накрыл меня ею, а потом привел свою мать. Эта добрая женщина прикладывала припарки к моему лицу и мазала тело, она сочувственно гладила мои руки, удерживая меня среди живых, и никогда не просила объяснить, что произошло. Убедившись, что я выживу, она лишь спросила, нужно ли ей послать известие в Мамре, потому что она поняла, кто я, по обрывкам одежды. Но я сказала: «нет».

Я не хотела оставаться рабыней, я покончила с высокомерием Ревекки и навеки покинула Ханаан. Мое единственное желание состояло в том, чтобы прийти домой и почувствовать запах Великой реки и утренний аромат лотоса. Я сказала, что хочу умереть для Мамре, и добрая женщина мне помогла.

Она отрезала прядь моих волос и сложила остатки одежды в мою сумку, добавив туда несколько овечьих костей. Она отправила своего сына в город, и мальчик нашел торговца, направлявшегося в Мамре. А уж тот принес твоей бабушке весть о моей смерти.

Ханаанеянка дала мне покрывало и трость, а затем отвела меня в Тир. Она нашла караван, который шел к Великой реке. Эти люди взяли меня с собой в обмен на одну из ее овец, а я пообещала по дороге развлекать их песнями и историями. Караванщики привели меня в страну Он, где я раздобыла систр, и вот теперь я здесь, с тобой, и вновь вспоминаю Ханаан. – Моя собеседница отвернулась и сплюнула. Змея скользнула в темноту с того места, куда упала ее слюна, и я содрогнулась от ярости Веренро.

– Я бы прокляла весь этот народ, если бы не доброта той ханаанской женщины. Глаза мои навсегда угасли, так что я не видела ее лица, но думаю, что оно сияет светом и красотой. Когда я вспоминаю о ней, то представляю полную луну. Возможно, эта женщина искупала некую свою ошибку или былую вину. А может, ее саму когда-то предали и нашелся человек, который пришел ей на выручку. Или же, напротив, никто не помог бедняжке, когда она нуждалась, и она знала, насколько это тяжело. Так или иначе, она ни о чем не спрашивала, даже не поинтересовалась, как меня зовут. Эта женщина спасла меня просто так, без всякой на то причины и не преследуя никакой выгоды, по доброте сердечной. Ее имя было Тамар, то есть «поддерживающая плод», – сказала Веренро и снова начала раскачиваться.

Мы сидели рядом в тот предрассветный час и долго молчали. Наконец слепая заговорила снова, чтобы ответить на вопрос, который я и не думала ей задавать.

– Не то чтобы я была несчастна, – сказала она, но и счастливой меня тоже назвать нельзя. В моем сердце одна лишь пустота. Я ни о ком и ни о чем не забочусь. Мне снятся псы с оскаленными зубами. Я мертва. Не так уж плохо быть мертвым.

Вздохи и храп спящих музыкантов прервали ее слова.

– Добрые души, – с неожиданной нежностью отозвалась она о своих спутниках. – Мы ни о чем не спрашиваем друг друга. Но ты, как случилось, что ты вдруг заговорила на языке Великой реки?

И я без колебаний рассказала Веренро всё: просто запрокинула голову, закрыла глаза и подарила голос событиям своей жизни. За все минувшие годы я не говорила так много и так долго, однако нужные слова пришли без усилий, как будто я часто вела длинные речи.

Я и сама удивилась, вспомнив Тавею и Рути, воскресив в памяти счастливые дни в Красном шатре. Нимало не смущаясь, я рассказывала о Салиме и о нашей страстной любви. Я говорила о предательстве братьев, которые убили моего мужа. Я поведала Веренро о сделке с Ре-нефер и о том, как Мерит заботится обо мне, я с гордостью и любовью описывала успехи своего сына.

Оказалось, что это совсем не сложно и даже приятно. Как будто рот мой и гортань пересохли, а теперь я наполнила их живительной прохладной водой. Я сказала «Салим», и мое дыхание очистилось после долгих лет горечи. Я назвала сына «Бар-Салим», и тяжелый камень свалился с моей груди. Я перечислила имена своих матерей и вдруг ясно поняла, что все они уже мертвы. Я уткнулась лицом в плечо Веренро и пропитала ее одежду слезами в память о Лии и Рахили, Зелфе и Билхе.

Слушая меня, собеседница кивала, вздыхала, в какой-то момент взяла меня за руку. Когда я наконец успокоилась, она сказала:

– Ты не мертва! – В голосе ее была печаль. – Ты не такая, как я. Твое горе сияет из глубины сердца. Пламя любви сильнее. Твоя история еще не закончена, Дина, – сказала она. Давненько уже никто не называл меня так: в Египте я была для всех Деннер, чужеземной повитухой, а не Диной, единственной и любимой дочерью четырех матерей.

Веренро погладила меня по голове, лежавшей у нее на плече, а комната тем временем заполнялась утренним светом. Я заснула, а когда проснулась, ее уже не было.

Через неделю Ре-мосе отправился в страну Куш вместе с Каром, прибывшим в Фивы из Мемфиса. Перед отъездом сын привел почтенного учителя в сад, чтобы представить нас друг другу, но тот лишь едва кивнул низкорожденной матери своего любимого ученика. После того как они ушли, я с сожалением подумала, сумеет ли этот старик пережить столь длинное путешествие.

Глава третья

Бенья доставил шкатулку, как и обещал, однако увидеться мы не смогли. Когда плотник пришел к воротам сада, ему довольно нелюбезно ответили, что Деннер сейчас сидит в большом зале с сыном и ее нельзя тревожить по пустякам. Шкатулку поставили в угол кухни, и я не видела ее, пока Ре-мосе не покинул Фивы и жизнь в доме не вернулась в привычный ритм.

Когда повариха передавала мне шкатулку, ее просто распирало от любопытства. Откуда вдруг у меня появилась столь красивая вещица? И кто был тот человек, который так настаивал на встрече со мной? Я ничего не рассказала о Бенье и о шкатулке обитателям дома в надежде, что сплетни стихнут сами собой, а плотник поймет, что между нами ничего быть не может. Хотя тогда, на рынке, меня тронули его слова и взволновало его прикосновение, я не представляла, что смогу вновь выйти замуж. Несмотря на слова Веренро, я была уверена, что Ре-мосе – заключительная глава моей истории.

Мерит пришла в ярость, услышав, что я отказалась от встречи с Беньей.

– Упустить такого мужчину! Такого красивого, умелого и доброго! – Сгоряча она даже пригрозила, что никогда больше не станет со мной разговаривать, но мы обе знали, что это пустые слова. Я была для Мерит как дочь, и она не собиралась разрывать наши отношения.

Однако шкатулка Беньи служила своего рода молчаливым упреком. Уж очень она выделялась среди остальных моих вещей. Она была слишком роскошной и элегантной для простой чужеземной повитухи, с которой никто в доме не считался. Эта вещь досталась мне совершенно случайно, лишь потому, что одинокий плотник пожалел одинокую вдову и почувствовал, что я в тот момент потянулась к нему.

Я наполнила шкатулку подарками от рожениц, а потом прикрыла ее вызывающую красоту старым ковриком из папируса, чтобы она не напоминала мне ежедневно про Бенью; я убрала воспоминание о той встрече на рынке в самый дальний угол своего сердца, присоединив его к другим мечтам, которые давно умерли.

Недели плавно перетекали в месяцы, время измерялось чередой рождений, по большей части благополучных. Я выяснила, что отвар марены, растущей в нашем саду, способен облегчить страдания женщин, и теперь нас с Мерит стали звать и к дальним соседям тоже. Однажды за нами даже прислали лодку, чтобы отвезти в город Он, где умирала в родах любимая наложница жреца. Мы увидели девушку, слишком молодую, чтобы стать матерью, кричавшую от ужаса, одну в комнате, лишенную помощи других женщин. Увы, вскоре после нашего прибытия пришлось навсегда закрыть ей глаза; я попыталась извлечь из чрева несчастной ее дочь, но та тоже была мертва.

Мерит пошла поговорить с отцом, который не желал ничего слушать и принялся проклинать нас обеих, обвиняя в том, что мы якобы убили его женщину и ребенка. Он ворвался в комнату, прежде чем я успела накрыть бедную мать покрывалом.

– Чужеземка разрезала несчастную ножом? – в ярости вскричал он. – Да какое она имеет право творить такое! Это не женщина, но демон, посланный с Востока, чтобы уничтожить царство Великой реки!

Жрец бросился на меня с кулаками, но Мерит остановила его и с неожиданной силой прижала буяна к стене, попытавшись объяснить, что я разрезала мать уже после смерти, в надежде спасти ребенка.

Но я не видела причин оправдываться. Я посмотрела ему в глаза и увидела злобную и мелочную душонку. Меня переполнили ярость и жалость к молодой женщине, почти девочке, лежавшей у моих ног.

– Похотливый развратник! – взревела я на языке моих матерей. – Жалкий червяк, пусть ты и подобные тебе увянут, как пшеница в пустыне! Никто не любил эту бедную девушку, и теперь она мертва! Зловоние ее несчастья уже вцепилось в тебя!

А потому ты тоже умрешь в страшных муках!

И Мерит, и жрец уставились на меня и смотрели, пока я извергала проклятия, а когда я закончила, нечестивца охватила дрожь и он испуганно прошептал:

– Чужеземная колдунья в Доме Богов!

Звук наших голосов привлек других жрецов, которые удержали своего собрата, так что мы смогли уйти; все они при этом упорно избегали моего взгляда. На обратном пути, глядя на воду, я внезапно вспомнила пророчество Инны о том, что обрету исполнение желаний своего сердца на берегу реки. Усмехнувшись, я лишь покачала головой и в тот вечер вернулась в сад встревоженной и недовольной.

Давненько уже не испытывала я столь безотчетной тревоги. Мне больше не докучали кошмары о гибели Салима, но теперь я каждую ночь неизменно просыпалась от видений пустынных пейзажей, изможденных овец, плачущих женщин. Я поднималась с постели, тщетно пытаясь отыскать причины своего беспокойства. Мерит заметила у меня несколько седых волосков и предложила сделать краску из пепла и крови черного вола. Я в ответ лишь посмеялась, хотя знала, что повитуха сама применяла такое средство, а потому выглядела значительно моложе своих лет. Ее предложение навело меня на мысль, что непонятная тревога есть не что иное, как признак уходящих лет. Я уже почти достигла возраста, когда женщины прекращали кровоточить при новолунии, и порой представляла себе, как провожу сумерки жизни в привычном покое сада Нахт-ре. Я поставила над своей постелью статую Исиды и молилась этой всемогущей богине, дабы та даровала мне мудрость и спокойствие.

Но я забыла помолиться о благополучии своих земных защитников. Однажды посреди ночи меня разбудило жалобное мяуканье кошек, а на следующее утро Нахт-ре пришел сказать мне, что Ре-нефер умерла во сне. Тело свекрови забрали жрецы, дабы подготовить его к следующей жизни с соблюдением сложных ритуалов в гробнице их отца в Мемфисе, где в память о Ре-нефер была установлена статуя.

Погребальные обряды продолжались три дня.

Нахт-ре любезно спросил, не хочу ли я присутствовать на ритуале вместе с ним. Я поблагодарила его, но отказалась. И хозяин дома, должно быть, почувствовал облегчение, потому что мы оба знали: мне не нашлось бы подходящего места среди гостей.

В течение нескольких дней после смерти Ре-нефер я проклинала ее так же часто, как и оплакивала. Она была моей спасительницей и тюремщицей одновременно. Она сначала подарила мне Салима, но затем украла саму память о нем. А потом я вдруг подумала, что, по большому счету, совсем не знала эту женщину. Я редко видела ее с тех пор, как Ре-мосе уехал в академию, и понятия не имела, чем моя свекровь все это время занималась; может, она пряла или ткала, а может, спала дни напролет или оплакивала по ночам сына и мужа. Трудно сказать, как она относилась ко мне: ненавидела, жалела или любила.

Каждую ночь после ее смерти мне снились цветные сны, яркие и подробные. Ре-нефер неизменно посещала меня в виде маленькой птицы, летевшей с востока и кричавшей: «Сихем!» Голос был очень знакомый, но я никак не могла понять, кому он принадлежит. Птица Ре-нефер пыталась поднимать с земли людей и предметы, но ей не хватало сил и она в отчаянии била крыльями, пока не изнемогала от слабости и гнева. Каждую ночь Ре-нефер с криком исчезала в сиянии солнца. Казалось, ее беспокойная душа никогда не обретет покой. После семи ночей таких снов я испытывала к покойной свекрови уже одну только жалость.

А несколько месяцев спустя умер и Нахт-ре: вот его я оплакивала от всего сердца. Честный, щедрый, спокойный и неизменно добрый, он был образцом благородного египтянина. Для моего сына такой отец был настоящим благословением, и я знала, что Ре-мосе будет горевать о своем Ба – единственной для него по-настоящему родной душе. Я полагала, что Ре-мосе приедет в Мемфис для совершения похоронных обрядов, хотя мне ничего не сказали об этом.

И прежде один только Нахт-ре считал нужным сообщать мне о странствиях моего сына. После его смерти я почувствовала, что моя связь с Ре-мосе ослабевает.

Похоронив мужа, вдова Нахт-ре решила перебраться к своему брату, который жил где-то на севере, в Дельте. Дом должны были передать новому писцу. Будь Ре-мосе постарше и окажись мой сын более сведущим в интригах жрецов, он, пожалуй, смог бы получить эту должность. Однако на место покойного выбрали одного из соперников Нахт-ре. Большая часть прислуги осталась, и повариха настаивала на том, чтобы я тоже не уходила. Но ледяной взгляд новой хозяйки, которая пришла осмотреть свой будущий дом, убедил меня в том, что пора искать другое место.

Мерит тоже оказалась перед лицом перемен. Ее старший сын Менна предложил матери поселиться под его кровом в Долине царей. Он был назначен главным пекарем и получил просторный дом, так что был рад пригласить Мерит к себе. Менна приехал к ней и сказал, что в долине живет множество ремесленников, но там совершенно нет опытных повитух, так что жены их часто умирают в родах. Поэтому если Мерит согласится переехать туда, то для нее найдется работа и она будет всеми уважаемой женщиной.

Предложение сына было для моей подруги очень заманчивым. После той нашей поездки в Он, что обернулась полной катастрофой, поползли слухи о чужеземной повитухе и ее помощнице. Жрец, которого я прокляла, потерял право голоса в совете, а потом охромел. Нас стали реже приглашать к родильницам в благородные дома, хотя служанки и жены торговцев по-прежнему охотно прибегали к нашей помощи.

Я знала, что Мерит хотела иметь почет и уважение, а потому с удовольствием начала бы все сначала на новом месте, однако она не была уверена, что сумеет поладить с невесткой, да и жаль было отказываться от удобной налаженной жизни в процветающих и многолюдных Фивах.

Она сказала сыну, что обдумает его приглашение и даст ответ к следующему сезону, открывающему новый год. Мерит призналась мне, что к тому времени расположение звезд будет наиболее благоприятным для того, чтобы изменить свою жизнь.

Мы с ней порой беседовали, прикидывая, как лучше поступить, но чаще молчали, не желая высказывать вслух свои опасения. По правде говоря, мне совершенно некуда было идти. Эрия не предложила мне сопровождать ее на север. Я просто оставалась пока там, где была, и надеялась на лучшее. Я понимала, что останусь совсем одна, если Мерит переедет к сыну. И все-таки не спешила принимать окончательное решение, ограничиваясь тем, что слушала рассказы подруги о жизни в долине.

Мерит была не прочь взять меня с собой, но сомневалась, что невесткасогласится поселить у себя в доме абсолютно постороннюю женщину Моя подруга обратилась за советом к своей старой госпоже Руддедит, и та попросила ее остаться, пообещав, что и мне тоже найдется место под ее крышей.

Однако муж этой дамы не походил нравом и привычками на покойного Нахт-ре. Он был человеком ограниченным и властным, раздражительным и вспыльчивым, так что слугам нередко доставалось от него, и даже Руддедит предпочитала держаться от супруга на некотором расстоянии. Словом, в этом доме не приходилось надеяться на тихую и спокойную жизнь.

Вероятно, сердце мое в отчаянии закрылось для всего на свете, и теперь я находила утешение лишь в своих снах, где расцветал сад из тысячи лотосов, смеялись дети и чьи-то крепкие руки обнимали меня, создавая ощущение безопасности. По настоянию Мерит я посетила местного оракула, истолковавшего эти сны, пообещав мне в будущем любовь и богатство, которые якобы разглядел в клубах дыма над жертвенником.

Наступил новый год, и Менна пришел к матери за ответом. На этот раз его сопровождала жена, Шиф-ре. Она сказала:

– Мама, пойдем домой вместе с нами. Мои сыновья весь день работают с отцом в пекарне, и я часто остаюсь дома одна. У нас найдется для тебя много места, ты сможешь сидеть на солнце и отдыхать. Или, если захочешь, можешь продолжить работу повитухи, а я буду носить твою сумку и стану твоей помощницей. Все в нашем доме будут любить и уважать тебя, а после смерти мы почтим твою память прекрасной стелой: установим ее на западном берегу и напишем там твое имя.

Мерит тронула речь невестки. Шиф-ре была на несколько лет моложе меня, она показалась мне самой обычной, ничем не примечательной женщиной. По-настоящему хороши у нее были только глаза, большие, окаймленные густыми черными ресницами, добрые и теплые.

– Мне повезло с тобой, – сказала Мерит, взяв невестку за руки. – Но я не могу оставить Деннер. Она мне всё равно как дочь, и без меня Деннер останется в мире совсем одна. По правде говоря, она очень умелая повитуха, и это я ее помощница, а не наоборот. Именно ее зовут благородные дамы Фив, когда приходит их время. Я не могу просить вас поселить эту женщину в своем доме. Однако я уверена, что вы не пожалеете, если проявите гостеприимство по отношению и к ней тоже. Деннер отмечена свыше знаком богатства и удачи. Она видит вещие сны и различает правду и ложь. Ее благословение легло и на меня, и оно принесет счастье вам и вашему дому.

Шиф-ре передала мужу слова Мерит. Менне не слишком понравилось, что в его доме появится еще одна немолодая женщина, но обещание удачи привлекало его. Поэтому он вместе с матерью и женой пришел в мой уголок сада, предложив мне переселиться в свой дом, и я приняла это приглашение с искренней благодарностью. Я достала из шкатулки бирюзового скарабея и протянула его Менне.

– Гостеприимство – это сокровище богов, – сказала я, коснувшись лбом земли перед пекарем, которого смутило такое почтение.

– Возможно, мой брат сможет предоставить тебе свой сад, – сказал он, помогая мне подняться. – У его жены нет сноровки в обращении с растениями, а мать говорит, что Осирис наградил тебя этим даром.

Пришла моя очередь смутиться, я была искренне тронута его щедростью. Как случилось, что я нашла столько добрых людей? Во имя чего боги подарили мне такое счастье?

Обязанности главного пекаря требовали скорейшего возвращения Менны домой, поэтому на подготовку к переезду у нас оставались считаные дни. Для начала я пошла на рынок и наняла писца, который составлял послания от имени неграмотных людей, и через него отправила Ре-мосе, помощнику писца Кара, проживающему в стране Куш, известие о том, что его мать Деннер перебралась в Долину царей, в дом главного пекаря по имени Менна. Я послала сыну благословение от имени Исиды и ее сына Гора. Я дала писцу двойную плату, чтобы убедиться: сообщение найдет моего сына.

Я собрала в своем саду травы, выбрала черенки для пересадки, а также упаковала сушеные растения. За работой я вспоминала, как мои матери оголяли сад, прежде чем оставить одну жизнь во имя другой. Я отважилась в одиночку пойти на рынок и обменяла большинство своих безделушек на оливковое и касторовое масло, а также на масло можжевельника и ягоды, ибо слышала, что в Западной долине росло слишком мало деревьев. Я обыскала все прилавки в поисках лучшего ножа, и за день до переезда мы с Мерит пошли к реке и нарезали столько тростника, что его хватило бы на добрую тысячу новорожденных.

Я упаковала все, что лежало в шкатулке Беньи, которая стала еще красивее, когда дерево потемнело под воздействием времени. Опустив крышку, я почувствовала облегчение: теперь окончательный выбор был сделан.

В ночь перед тем, как навсегда покинуть дом Нахт-ре, я гуляла по саду, обошла бассейн, коснулась пальцами каждого куста и дерева, с наслаждением вдыхая насыщенные ароматы цветущего лотоса и свежего клевера. Когда взошла луна, я прокралась в дом и бесшумно прошла мимо тех, кто спал на крыше.

Кошки терлись о мои ноги, и я улыбнулась, вспомнив, как испугалась при первой встрече с этими «меховыми змеями», неведомыми в моей родной земле.

С тех пор как я поселилась в Египте, я проводила все свои дни и ночи в этом доме. И теперь, оглядываясь назад сквозь ночной воздух, я вспоминала немногие радостные моменты: запах младенца-сына и ласковое лицо Нахт-ре, вкус огурцов и рыбы, приготовленной в меду, смех Мерит и улыбки молодых матерей, которым я помогла родить здоровых сыновей и дочерей. Вспомнила я и то грустное, что здесь со мной произошло: печальную историю Веренро и то, как Ре-нефер отобрала у меня сына, и расставание с Ре-мосе. Однако все эти события казались теперь лишь узелками, завязанными на прекрасном ожерелье, дабы удержать бусинки на месте. Глаза мои наполнились слезами, когда я прощалась с этими навсегда ушедшими днями, сладкими и горькими, но я ни о чем не жалела.

Утром, когда за мной пришли, я уже сидела снаружи, перед входом в сад, прихватив с собой лишь шкатулку и небольшой сверток с одеждой. Руддедит проводила нас до парома и обняла, прежде чем мы сели в лодку. Добрая госпожа долго плакала в объятиях Мерит, но она была единственной, кто плакал, когда мы отчалили от восточного берега. Я помахала ей на прощание, а потом обернулась к западу.

Путешествие из дома писца в дом пекаря заняло всего один день, но это было словно бы переход между двумя мирами. Паром заполняли оживленные жители Западной долины, которые возвращались домой с рынка. Многие мужчины только что побывали у цирюльников, работающих под открытым небом, поэтому их щеки были свежевыбриты, а волосы блестели. Матери болтали между собой, рассказывая о детях, которые жались к их бокам. Незнакомцы легко завязывали беседы, сравнивая покупки и охотно сообщая друг другу свои имена, профессии и адреса.

Если им удавалось найти общих приятелей или предков, они радостно хлопали друг друга по спине, словно встретив давно потерянных братьев.

Я никогда прежде не видела, чтобы люди общались столь непринужденно и открыто. Возможно, это объяснялось тем, что на лодке не было ни знатных господ, ни стражников, ни даже писцов. Только ремесленники и их семьи.

Сойдя с парома, мы увидели короткий крутой подъем к поселению строителей гробниц, прилепившемуся ко входу в долину, словно гигантское осиное гнездо. Сердце мое упало. Никогда прежде я не видела столь уродливого места. В жгучей жаре послеполуденного солнца деревья, что росли вдоль пустынных улиц, выглядели кривыми и пыльными. Крохотные домишки, все, как один, серые и невзрачные, теснились на склоне бок о бок, словно соты. Узкие щели дверных проемов вели в темноту, и я подумала, что вряд ли даже не слишком высокая женщина сумеет войти внутрь, не пригнувшись, – а что уж говорить про меня с моим ростом. Ничто не радовало глаз, цвета были тусклыми, и нигде не было даже и намека на сады.

Менна каким-то загадочным образом отличал одну улицу от другой и привел нас к дому своего брата, где у дверей стоял маленький мальчик. Увидев нас, он закричал, стал звать отца, и Хори, второй сын Мерит, выбежал на улицу с буханкой свежего хлеба в руках. Он подбежал к матери, подхватил ее под локти, приподнял и закружил, улыбаясь такой знакомой, милой улыбкой, – в этот момент он был удивительно похож на мою подругу. Его семья высыпала следом, все захлопали в ладони, когда их бабушка рассмеялась и поцеловала младшего сына в нос. Дом Хори был полон детей, их тут оказалось пятеро: от дочери на выданье до голого малыша, который первым встретил нас у порога.

Услышав радостные голоса и смех, на улицу выглянули соседи, присоединившиеся к общему веселью. Затем Мерит провели в дом Хори, в его скромную комнату с высокими окнами: благодаря им во второй половине дня солнце освещало яркие напольные коврики и стены, на которых был нарисован пышный сад.

Мою подругу усадили на самое почетное место и официально представили ей внуков, одного за другим.

Я села на пол у стены, наблюдая за счастливой Мерит в окружении семьи. Женщины принесли еду из задних комнат, и я мельком увидела огород. Мерит похвалила пищу, которая была хорошо приправлена и обильна, и объявила, что пиво здесь лучше, чем то, которое она пробовала в городе. Ее невестка просияла, услышав это, а сын горделиво кивнул.

Дети изумленно смотрели на меня, они никогда прежде не видели настолько высокую женщину, да и внешность у гостьи была непривычная. Поэтому все они предусмотрительно держались на расстоянии, за исключением маленького дозорного, который забрался ко мне на колени и уютно там устроился, засунув большой палец в рот. Я невольно вспомнила те золотые дни, когда Ре-мосе был совсем еще малышом. И не удержалась от горького вздоха, который привлек внимание собравшихся.

– Дорогая! – воскликнула Мерит. – Прости, что я совсем позабыла про тебя!

Мать мальчика поспешила забрать его, а Мерит попросила меня встать.

– Это Деннер, – объявила она, развернув меня, как ребенка, лицом к остальным. – Менна скажет вам, что она одинокая вдова, которую он принял в свой дом из сострадания. Но я уверяю вас, что я ее друг и сестра, а также и ученица, потому что никогда не встречала более сведущую повитуху. У нее руки Исиды, да и детей она любит не меньше, чем эта богиня.

Мерит раскраснелась, оказавшись в центре всеобщего внимания, она говорила обо мне, как торговец, который расхваливает на рынке свой товар.

– А еще она оракул, дорогие мои, – продолжала Мерит. – Деннер посещают вещие сны, и опасайтесь рассердить ее, ибо я своими глазами видела, как она обрушила свой гнев на злого человека, причинившего вред молодой матери. Деннер читает в сердцах людей, и никто не обманет ее красивыми словами, которые скрывают лживое сердце.

Она пришла с Востока, – соловьем разливалась моя подруга, очарованная звуком собственного голоса и вниманием слушателей, – а там женщины часто такие же высокие, как мужчины в Египте. И наша Деннер очень умна: она говорит и на языке Востока, и на нашем языке. И она родила Ре-мосе, умелого писца, наследника Нахт-ре, который когда-нибудь непременно станет влиятельным человеком. Нам повезло, что его мать среди нас, и дом Менны окажется счастливым, потому что она спит под его крышей.

Всеобщее внимание, множество глаз, обращенных на гостью, – для меня это было чересчур.

– Спасибо, – с усилием проговорила я. – Спасибо, – повторила я, поклонившись Менне и Шиф-ре, а затем Хори и его жене Тахару. – Благодарю вас за щедрость. Я стану верно служить вам в знак признательности.

Я вернулась обратно в свой угол, села у стены и молча наблюдала за многочисленными родственниками Мерит, которые ели, болтали, шутили и вовсю наслаждались общением. Когда дневной свет стал угасать, я на мгновение закрыла глаза и увидела Рахиль с Иосифом на коленях.

Я много лет не думала о брате Иосифе, а потому даже не могла точно вспомнить его облик. Но видение матери и ребенка в моем воображении было таким же ярким, как и мои воспоминания о прикосновении Лии или о большом шатре Ревекки в священной роще Мамре. Даже в детстве я знала, что именно Иосиф передаст историю нашей семьи следующим поколениям. Должно быть, он стал весьма незаурядным человеком, а не просто привлекательным мужчиной, рожденным красивой матерью.

Родные Мерит наверняка подумали, что я задремала в уголке, а я погрузилась в мысли об Иосифе и Рахиль, Лии и Иакове, о своих тетушках и об Инне, о днях, предшествующих Сихему. Я снова вздохнула, ощущая свое сиротство, и мой печальный вздох ознаменовал окончание приветственной трапезы.

Была уже ночь, когда Менна провел нас с Мерит по залитым лунным светом улицам к своему дому, расположенному неподалеку от жилища его брата.

Хотя он оказался больше, чем у Хори, внутри было очень жарко и душно, так что мы перенесли постели на крышу и легли спать под пологом бесчисленных звезд.

Я проснулась перед восходом солнца и встала, когда всё поселение еще спало. Люди лежали поодиночке, парами или целыми группами, с детьми и собаками. Кошка шла по улице внизу и что-то несла в зубах. Она положила свою ношу на землю, и я увидела, что это котенок, которого мать начала вылизывать. Пока я осматривалась, солнце озарило скалы розовыми, а затем золотыми бликами. Женщины зашевелились и стали потягиваться, а затем пошли по лестницам вниз, чтобы заняться делами. Вскоре запахи пищи заполнили воздух, и начался новый день.

Первое время Шиф-ре не разрешала нам с Мерит ничего делать на кухне или в саду, поэтому мы обе лишь праздно сидели, наблюдая за ее работой. Мерит была в ужасе от того, что внезапно превратилась в ленивую свекровь, ей не терпелось чем-то занять руки.

– Ну хотя бы позволь мне сварить пиво, – просила она.

– Я могу подмести крышу, – предлагала я.

Но Шиф-ре, казалось, была оскорблена этим. Так продолжалось целую неделю, и наконец я поняла, что больше не могу выносить безделья. Подняв большой пустой кувшин, я объявила, что отправляюсь за водой, и вышла за дверь, прежде чем хозяйка дома успела возразить. Я и сама на себя удивлялась: надо же, в Фивах я столько лет панически боялась выходить на улицу, а теперь решительно покинула новый дом, даже не зная толком, куда идти. Но к источнику и от источника всегда идут другие женщины, так что я быстро определила нужное направление.

По дороге я заглядывала в дверные проемы и улыбалась детям, которые нагишом играли в пыли. Я начала различать дома: тут и там растут определенные цветы, вход окрашен в красный или зеленый цвет, у дверей поставлены стулья.

Я чувствовала себя любопытным ребенком, чьи глаза широко открыты навстречу новым впечатлениям, а впереди длинный день без всяких забот и обязанностей.

У источника рядом со мной оказалась беременная женщина.

– Это уже не первый твой ребенок, не так ли? – спросила я.

Когда незнакомка обернулась, мне показалось, что я вижу лицо Рахили, каким оно стало за долгие годы ожидания, до рождения Иосифа: на нем ясно читались гнев и отчаяние.

– О, прости меня! – воскликнула я, устыдившись. – Я сказала, не подумав. Не бойся. С этим мальчиком всё будет в порядке.

Ее глаза расширились от страха и надежды.

– Как ты смеешь говорить такое? Этот мой ребенок умрет, как и все прежние мои дети. Я несчастная женщина, отверженная богами.

Я ответила с уверенностью, ниспосланной самой Великой Матерью, которая говорила моими устами:

– Твой сын родится здоровым, и произойдет это совсем скоро. Если не сегодня, то завтра. Обязательно позови меня, и я помогу тебе встать на кирпичи и перережу пуповину.

Мою новую знакомую звали Ахури, и после того, как мы наполнили сосуды водой, она отвела меня обратно в дом пекаря. Эта женщина жила всего в нескольких дверях к востоку от Менны, и, когда настала следующая ночь, ее муж пришел, чтобы позвать чужеземную повитуху.

С помощью Мерит я легко и уверенно приняла ребенка Ахури, которая заплакала от радости: уже в третий раз чрево ее было тяжело, но впервые ребенок появился на свет живым. Мальчика она называла Денури, первая часть имени была в мою честь. Ее муж, гончар, поблагодарил меня, вручив красивый кувшин, и поцеловал мне руки: он был совершенно счастлив.

Мерит разнесла по округе весть о том, что я сотворила для Ахури настоящее чудо, и вскоре мы обе были заняты не меньше, чем в Фивах. В долине работало множество молодых женатых мужчин, и мы посещали не менее десяти родов в месяц.

Мы больше не были в доме Шиф-ре гостьями-бездельницами, которых приходится кормить; теперь мы приносили больше лакомств и тканей, чем было нужно ей и всем домочадцам. Менна гордился тем, что под его крышей поселились такие уважаемые женщины, и стал относиться ко мне как к родной тете.

Быстро пролетали недели и месяцы, жизнь в долине шла своим чередом. Утро, до наступления жары, было здесь самым оживленным временем. Мужчины уходили на работу рано, а дети играли на улицах, пока женщины подметали дома, готовили еду и приносили воду от источника, у которого обменивались новостями и планировали общие праздники.

Хотя из поселка в долине Великая река видна не была, ее присутствие чувствовалось и здесь тоже, ибо она определяла течение повседневной жизни. Всё здесь зависело от разливов Нила: посев и сбор урожая, здоровье и настроение людей. Прожив столько лет в стране Великой реки, я наконец-то узнала названия сезонов: ахет – время разлива Нила; перит – спад воды и время роста; шему – время жары, пора сбора урожая. У каждого сезона имелись свои праздник и обряд, были собственные праздничные блюда и песни.

Незадолго до моей первой луны урожая в Долине царей к двери Менны пришел писец с посланием от моего сына. Ре-мосе сообщил, что снова живет в Фивах, его назначили писцом при новом наместнике, которого зовут Зафенат Пане-ах. Он приветствовал меня от имени Амона-Ра и Исиды и желал матери здоровья. Самая обычная, официальная формула, но я была счастлива, что сын думал обо мне достаточно, чтобы отправить письмо. Черепок с текстом, написанным его собственной рукой, стал моим сокровищем, а окружающие сочли его свидетельством моего высокого статуса, хотя последнее лично у меня вызывало большие сомнения.

Вскоре после того как пришло письмо от сына, у двери нашего дома появился некий мужчина, который искал женщину по имени Деннер.

Шиф-ре предположила, что его жене или дочери требуются услуги повитухи, но незнакомец сказал, что у него нет семьи. Тогда хозяйка спросила, не доставил ли он новое письмо из Фив, но он снова ответил отрицательно, а потом добавил: «Я плотник».

Озадаченная Шиф-ре пришла в сад с известием о странном холостом плотнике, которому невесть зачем вдруг понадобилась повитуха. Мерит резко повернулась и с наигранным безразличием сказала:

– Деннер, иди узнай, чего хочет этот незнакомец.

Я пошла ни секунды не раздумывая.

Глаза Беньи за минувшие годы стали печальными, но в остальном он совершенно не изменился. На мгновение я замерла, а потом Бенья протянул мне правую руку. Я решительно вложила в его большие ладони две свои, маленькие. Так мы с ним и стояли, взявшись за руки, и глупо улыбались, не говоря ни слова, пока не появилась Мерит, которой не хватило терпения ждать.

– Эй, Деннер! – воскликнула она с фальшивой озабоченностью. – Всё в порядке? Кто это там такой в дверях, уж не разбойник ли?

Я отвела гостя в дом, а Мерит кружила рядом, как птица, ухмыляясь во весь рот, словно бог Бес. Шиф-ре тоже улыбнулась, узнав, что ее свекровь несколько месяцев разыскивала плотника, который когда-то, еще в Фивах, вместе с роскошной шкатулкой предложил мне свое сердце. Они пригласили его сесть и предложили пиво и хлеб. Но Бенья смотрел только на меня. И я тоже смотрела на него.

– Ну же, вперед, – сказала Мерит, обнимая меня и потихоньку подталкивая к выходу. – Менна принесет тебе вещи утром, а я буду следовать за ним с хлебом и солью. Иди, Деннер, во имя госпожи Исиды и ее супруга Осириса. Иди и будь счастлива.

Оставив дом подруги, я последовала за человеком, которого почти не знала; я была удивлена собственной отвагой, но ни минуты не колебалась.

Мы шли по улицам бок о бок, молча. Дом Беньи находился у самой границы поселения, рядом с дорогой, которая вела к гробницам, на изрядном расстоянии от жилища Менны.

Пока мы шли, я вспоминала рассказы моих матерей о том, какие орнаменты рисуют хной на руках невесты, какие песни поют, провожая молодоженов в брачный шатер. Я улыбнулась, представив, что именно сейчас шествую в такой процессии к супружеской постели, а следующим утром Мерит поспешит с источнику, чтобы рассказать всем историю о любви Беньи, мастера-плотника, и Деннер, лучшей повитухи в окрге. Я с трудом удержалась от смеха.

Бенья обнял меня и прошептал на ухо:

– Не бойся! – волшебные слова. Я положила голову ему на плечо, и мы прошли остаток пути, держась за руки, как дети.

Его дом был почти так же велик, как и новое жилище Менны. Бенья с гордостью провел меня по комнатам и показал мебель, сделанную своими собственными руками: два кресла (каждое достойно было называться троном), кровать с изящной резьбой, сундуки и ларцы самой разной формы. Я рассмеялась при виде ночного стульчака, который был слишком красив для своего скромного предназначения.

– Я думал о тебе, когда обставлял дом, – сказал он смущенно. – Я представлял, как ты сидишь здесь, как спишь на кровати, как складываешь вещи в ларцы. Когда Мерит нашла меня, я сделал для тебя вот это. – И Бенья достал из ниши в стене изысканную маленькую шкатулку.

Она оказалась совершенно гладкой, без резьбы, но идеальной по форме, изготовленной из черного дерева, которое использовали почти исключительно для царских гробниц. Поверхность была отполирована так, что сияла, словно черная луна.

– Ты сможешь носить в ней то, что нужно повитухе для работы, – сказал муж, протягивая мне подарок.

Я смотрела на Бенью, ошеломленная его мастерством и щедростью.

– Мне нечего дать тебе в знак признательности, – ответила я.

Он пожал плечом – вскоре этот жест стал для меня таким знакомым и дорогим.

– Тебе и не нужно ничего мне давать взамен. Прими мой дар, пусть он будет залогом нашего союза.

Так я вышла замуж в Египте.

Бенья предложил мне ужин из хлеба с луком и фруктами, и мы ели и пили в напряженной тишине. В прошлый и единственный раз, когда я вступила в союз с мужчиной, я была юной девушкой. С тех пор прошло слишком много лет. Бенья думал обо мне целых два года, с самого дня нашей встречи на рынке. Мы были застенчивы, как невинные дети, которых только что познакомили родители.

После того как мы закончили ужин, муж взял меня за руку и повел в главный зал, где стояла прекрасная кровать с чистым бельем. Она показалась мне похожей на роскошное ложе Ре-нефер в доме Нахт-ре. На постель Салима в доме его отца. Но затем Бенья развернул меня к себе и коснулся моего лица. И я забыла обо всем на свете.

С самой первой нашей ночи Бенья трогательно заботился о том, чтобы я получала удовольствие, и я заново открывала для себя собственное тело, узнавала свои желания и потребности. Моя застенчивость быстро исчезла, и по прошествии нескольких недель я обнаружила в себе источники непривычной страсти. Когда Бенья лежал со мной, прошлое исчезало, и я рождалась заново. Его огромные руки охватывали мое тело и находили потаенные узлы, затянутые годами одиночества.

Утром мой муж шел в мастерскую, но, в отличие от каменотесов и живописцев, ему не приходилось работать внутри гробниц, так что он возвращался домой каждый вечер, к моей огромной радости – и тихому ужасу, потому что я совершенно не умела готовить.

За долгие годы в доме Нахт-ре я редко заглядывала на кухню. Я не знала, как пекут хлеб в египетских печах, как потрошат рыбу, как ощипывают птиц. Мы ели незрелые плоды из запущенного сада Беньи, и я просила хлеб у Менны. Страшно смущаясь, я вынуждена была обратиться за советами к Шиф-ре и брать у нее уроки, что страшно веселило Мерит, которая с явным удовольствием меня поддразнивала.

Я попыталась вспомнить рецепты своей матери, но мне не хватало ингредиентов, и я забыла нужные пропорции. Я чувствовала беспомощность и стыд, но Бенья только смеялся.

– Не бойся, мы не умрем с голоду, – заверил он меня. – Я много лет жил, покупая лишь хлеб и фрукты, а иногда принимая угощение от своих товарищей. Я женился на тебе не для того, чтобы ты превратилась в стряпуху.

Но, если на кухне я испытывала растерянность, то наведение порядка в собственном доме доставляло мне огромную радость. Таким удовольствием было самой решать, куда поставить стул, что выращивать в саду! Я наслаждалась созданием своего собственного мира, когда подметала пол или складывала одеяла. Я часами расставляла горшки на кухонных полках: сначала по размеру, затем по цвету.

Впервые в жизни у меня появился свой дом, где я была правительницей и полноправной обитательницей, где я сама делала выбор и никому не служила. Однажды ночью, когда я возвращалась домой очень поздно, измученная после того, как приняла здоровых близнецов, мне вдруг показалось, что я заблудилась. В глухой ночи я узнала свой дом по запаху – это была смесь кориандра, клевера и кедра от изделий Беньи.

Через несколько месяцев после того, как я перебралась в свой дом, Менна устроил в честь нас с Беньей скромный праздник. Работники из мастерской мужа пели о своем труде, а сыновья Мерит – о хлебе. А потом они все вместе – с женами и детьми – исполняли песни о любви. Я была смущена всеобщим вниманием, заздравными чашами, широкими улыбками и пожеланиями счастья. Хотя мы с Беньей были староваты для всей этой юношеской чепухи, мы были в восторге друг от друга и не могли скрывать своих чувств.

В конечном счете, мы преодолели застенчивость, и у нас осталась только благодарность друзьям. Бенья был необычайно добрым человеком, и неудивительно, что его все любили.

Как-то ночью мы лежали на крыше, глядя в небеса. Был виден тонкий серп молодого месяца, и звезды танцевали в вышине, а муж рассказывал мне про свою жизнь. Бенья медленно, с трудом подбирал слова, потому что многое из того, о чем он говорил, было грустным.

– У меня в памяти сохранилось лишь одно-единственное воспоминание об отце, – сказал муж. – Его спина, когда он шел по полю, а я следовал за ним, разбивая комья земли. Мне исполнилось шесть лет, когда отец умер, оставив Ма с четырьмя детьми. Я был третьим из них. Братьев у матери не было, а родственники отца не отличались щедростью. Ей нужно было пристроить всех нас, поэтому мать отвела меня в город, в мастерскую каменщика. Меня взяли туда учеником и научили работать; постепенно моя спина окрепла, а руки покрылись мозолями. Но в мастерской я стал предметом всеобщих насмешек: якобы мрамор трескался, едва я входил, а гранит плакал, стоило только мне поднять долото.

Однажды, блуждая по рынку, я увидел, как плотник отремонтировал для бедной женщины старый стул. Он обратил внимание на мой пояс и низко поклонился, потому что каменотесов все почитают – они работают на вечность, а предметы из дерева подвержены распаду, как человеческое тело. Я сказал плотнику, что не заслуживаю его уважения, ибо это песчаник победил меня, а не я его. Я признался, что мне грозит опасность оказаться на улице. Он взял мою ладонь, повертел ее так и этак, а потом протянул мне нож и кусок дерева и попросил вырезать игрушку для своего внука. Дерево показалось мне теплым и живым, и фигурка из него возникла словно бы сама собой. Плотник одобрительно кивнул и отвел меня в мастерскую, сказав хозяину, что берет меня в ученики. Там я обрел жизнь. – Бенья вздохнул. – Там же я встретил свою первую жену, она была служанкой в доме у хозяина нашей мастерской. Мы были такими молодыми, – тихо произнес он, вспомнив о своей юности, и долгая пауза подсказала мне, что Бенья всем сердцем любил ту женщину.

Наконец он снова заговорил:

– У нас было двое сыновей, – муж опять сделал паузу, и я услышала в тишине голоса маленьких мальчиков, легкий смех Беньи и женский голос, напевающий колыбельную.

– Они умерли от речной лихорадки, – сказал Бенья. – Однажды мы покинули город, чтобы посетить моего брата, который женился на девушке из состоятельной крестьянской семьи и остался в доме ее родителей. Но, когда мы прибыли, выяснилось, что мой брат умирает, а его родственники тяжело больны. Моя жена заботилась обо всех, – прошептал он. – Мы должны были сразу уйти. – В его голосе звучали печаль и раскаяние. – Ну а потом… После этого я жил лишь работой и любил одну только работу. Как-то раз я побывал у продажных женщин, – смущенно признался он, – но они все были какими-то унылыми. До того самого дня, когда я увидел тебя на рынке, я уже и не рассчитывал вновь обрести счастье. А рядом с тобой мое сердце вновь ожило. Но, когда ты не захотела продолжить наше знакомство, я рассердился. Я был в ярости и испугался собственного одиночества. И тогда я взял жену. – Это прозвучало столь неожиданно и нелепо, что я резко села. – Да-да, – смущенно подтвердил Бенья. – Сестра нашла мне хорошую девушку, вступившую в брачный возраст, служанку в доме живописца, и я привел ее сюда. Однако ничего путного из этого не вышло. Я был слишком стар для нее, а она была слишком глупа для меня. О, Деннер, мы настолько не подходили друг другу, что это было даже смешно. Мы с ней вообще никогда ни о чем не говорили; мы дважды пытались разделить супружеское ложе, но даже это было ужасно. Она оказалась храбрее меня, бедняжка. Через две недели она ушла. Пока я был на работе, моя молодая жена спустилась к парому и вернулась в дом живописца. Я стал выпивать больше обычного, и вдруг появилась Мерит.

Она трижды приходила сюда, прежде чем я согласился пойти к тебе. Я думал, что ты меня презираешь. Но мне повезло, что твоя подруга не понимает слова «нет».

Я повернулась к мужу и сказала:

– Мою удачу можно измерить лишь твоей добротой, а она безгранична.

В ту ночь мы любили друг друга, как в последний раз, и даже плакали от счастья. Одна из слезинок мужа упала мне в рот, где стала синим сапфиром, источником силы и вечной надежды. Бенья не просил в ответ поведать ему мою историю. В его глазах я читала невысказанные вопросы – например, когда упоминала о том, как мои матери варили пиво или как моя тетя стала умелой повитухой, но он никогда не принуждал меня к откровенности. Я думаю, муж просто опасался, что я могу снова исчезнуть, если он станет расспрашивать о значении моего имени или о том, как звучит слово «вода» на моем родном языке.

Однажды в безлунную ночь я рассказала Бенье, что отцом Ре-мосе был сын Ре-нефер, сестры Нахт-ре, и что я пришла в Фивы после того, как мой первый супруг был злодейски убит в нашей постели. Услышав это, Бенья вздрогнул, обнял меня, как ребенка, но ничего не сказал, кроме «бедняжка». Это было всё, что мне хотелось услышать в тот момент.

Мы не произносили вслух имена умерших любимых, а они – словно из благодарности за проявленное уважение – позволяли нам мирно жить с новыми возлюбленными, не преследовали нас днем и не посещали ночью наши сны.

Жизнь в Долине царей, на западном берегу реки, оказалась счастливой. У нас с Беньей было всё, о чем мы только могли мечтать. Вернее, всё, кроме одного, потому что нам не хватало детей.

Я оказалась бесплодной или слишком старой, чтобы зачать. Моя спина была по-прежнему сильной, и мое тело все еще подчинялось притяжению Луны, периодически извергая кровь, но я была уверена, что мое чрево остыло.

Правда, слабая надежда на новую жизнь всё еще теплилась в моем сердце, и я печалилась с приходом каждой новой луны, хотя и не слишком рассчитывала на удачу.

Впрочем, мы не были совершенно бездетными, потому что Мерит часто приходила в гости и сидела у нас на пороге с внуками, которые относились к нам как к дяде и тете. А малышка Кия так полюбила спать в нашем доме, что порой мать оставляла ее с нами на несколько дней, и девочка охотно помогала мне в саду, освещая наши дни чистой и незамутненной радостью.

По вечерам мы с Беньей рассказывали друг другу истории. Я – о младенцах, которых приняла, и о погибших матерях, хотя таких было, к счастью, совсем мало. Он – о своей работе, о сложных задачах, которые ему приходилось решать, о свойствах древесины, о том, как рождается новая вещь.

Дни проходили мирно, и то, что они мало отличались один от другого, казалось мне настоящим подарком судьбы. Любовь Беньи, дружба Мерит, ощущение новорожденной плоти на ладонях, улыбки молодых матерей, собственный дом, маленькая девочка, которая смеялась на моей кухне, – всего этого мне было более чем достаточно.

Глава четвертая

Я узнала о послании Ре-Мосе еще до того, как официальный гонец прибыл в мой дом. Кия прибежала с известием, что в дверь Менны постучал писец, который ищет повитуху Деннер, и его направили к порогу Беньи. Я с нетерпением ждала письмо от сына. Прошло уже больше года с момента получения прежнего, и я предвкушала, как вечером покажу Бенье черепок со знаками, нанесенными на него рукой моего мальчика.

Я стояла в дверном проеме, пытаясь угадать содержание письма. Но, когда из-за угла в окружении стайки взволнованных детей появился молодой мужчина, я поняла, что автор послания, которое я ожидала, решил посетить меня лично.

Мы с Ре-мосе смотрели друг на друга. Передо мной был совсем незнакомый человек: сейчас он выглядел почти копией Нахт-ре, вот только глаза у него были совершенно отцовские. И все же это был принц Египта, одетый в лучший тонкий лен, в новых сандалиях на ухоженных ногах, с идеально отполированными ногтями. А на груди у него блестел особый знак из золота, свидетельствующий о его высоком положении.

Уж не знаю, что Ре-мосе увидел, взглянув на меня. Мне почудилось, что в его глазах мелькнуло презрение, но возможно, что на самом деле мои страхи были беспочвенными. Я подумала: интересно, заметил ли сын, что я стала выше, словно бы тяжкий груз беды свалился с моих плеч? Но что бы Ре-мосе ни увидел и ни подумал, мы с ним, увы, были чужими людьми.

– Прости мои манеры, – сказала я наконец. – Я просто растерялась от неожиданности. Входи в дом Беньи, и позволь мне предложить тебе пиво и фрукты. Я знаю, что путешествие из Фив по пыльной дороге вызывает жажду.

Ре-мосе покачал головой:

– Это ты прости меня, мама. Я так давно не видел твое дорогое лицо. – Но интонация его была сдержанной, а объятия – быстрыми и неловкими. – Ну что же, я с удовольствием зайду и подкреплюсь.

Я видела каждую комнату его глазами, привычными к просторным покоям дворцов и храмов. И внезапно моя собственная комната, которую я очень ценила за яркую настенную живопись, показалась мне маленькой и пустой, и я была рада, когда сын поспешил пройти через нее дальше. Гостиная была больше и обставлена предметами мебели, которые можно увидеть только в богатых домах и гробницах. Великолепно сделанные Беньей стулья и кровати произвели впечатление и на моего сына тоже, и я оставила его там, когда пошла за пивом и угощением. Кия следовала за нами, с интересом разглядывая красиво одетого незнакомого гостя.

– Это моя сестра? – спросил Ре-мосе, указывая на смущенно молчавшую девочку.

– Нет, – ответила я. – Это внучка моей подруги, она для меня как родная племянница. – Мне показалось, что Ре-мосе испытал облегчение, услышав подобный ответ, а потому добавила: – Боги, похоже, решили, что ты останешься единственным моим ребенком. Я рада видеть тебя в здравии и благополучии. Скажи, ты женился? Я стала бабушкой?

– Нет пока. – Он неопределенно пожал плечами. – Мои обязанности отнимают слишком много времени, некогда подумать о семье. Надеюсь, рано или поздно положение изменится к лучшему и я смогу порадовать тебя, подарив тебе внуков, которых ты будешь качать на коленях.

Но это была не более чем вежливость, весь разговор был насквозь фальшивым. Пропасть между нами оказалась слишком велика. Если бы даже я и стала бабушкой, то внуки оставались бы для меня чужими и я узнавала бы про их жизнь лишь из сообщений, начертанных на черепках.

– Ма, – сказал он, опустошив чашу, – я здесь не только для собственного удовольствия.

Жена моего господина на сносях, и он послал меня сюда, чтобы пригласить лучшую повитуху Египта.

Услышав это заявление, я скептически хмыкнула, и сын поспешил заверить меня:

– Нет, это не преувеличение, ты и правда самая лучшая, в Фивах тебе нет равных. Супруга моего господина дважды не смогла доносить детей до срока, а потом чуть не умерла, произведя на свет мертвого младенца. Все лекари и некроманты оказались бессильны ей помочь, и теперь повитухи боятся приходить к несчастной женщине, считая ее безнадежной. Ее собственная мать скончалась, и бедняжка ужасно боится предстоящих родов. Мой господин очень заботится о своей жене и мечтает иметь от нее сыновей. Ас-наат услышала от служанок о твоих умениях и попросила мужа разыскать чужеземку с золотыми руками, которая когда-то сделала столько добра благородным женщинам Фив. И господин обратился ко мне за помощью, – сказал Ре-мосе. Я заметила, что каждый раз, упоминая господина, он поджимал губы. – Представь, как я удивился, когда узнал, что речь идет о моей собственной матери. Господин тоже был поражен, – усмехнулся Ре-мосе. – В общем, наместник поручил мне отложить государственные дела и отправиться в Долину царей, чтобы пригласить тебя в его дом. Он приказал мне не возвращаться без тебя.

– Тебе не слишком нравится этот человек, – осторожно заметила я.

– Зафенат Пане-ах – наместник в Фивах и любимец царя, – произнес Ре-мосе официальным тоном, в котором, однако, отчетливо сквозила неприязнь. – Говорят, что он великий предсказатель, который видит будущее и читает сны так же легко, как опытный писец разбирает иероглифы школьника. Но он неграмотен, – с горечью добавил мой сын. – Зафенат Пане-ах не умеет ни писать, ни читать, поэтому царь назначил меня, лучшего из учеников Кара, правой рукой наместника. И вот теперь я, не имея возможности даже обзавестись женой и детьми, должен прислуживать безграмотному варвару, который взялся невесть откуда.

При этих словах я напряглась. Ре-мосе заметил мою реакцию и покраснел от стыда.

– О, Ма, я вовсе не имел в виду тебя, – быстро добавил он. – Ты не похожа на остальных, иначе мои отец и бабушка никогда бы не выбрали тебя. В Египте нет матери лучше, чем ты.

Лесть Ре-мосе невольно заставила меня улыбнуться. Он обнял меня, и на мгновение я снова увидела любящего мальчика, который был моим сыном.

Некоторое время мы молча пили пиво, потом я сказала:

– Конечно, я последую за тобой в Фивы. Если наместник царя приказывает мне прийти, то я приду. Но сначала поговорю со своей подругой Мерит, она опытная повитуха и моя правая рука, а потому должна сопровождать меня. И еще мне нужно предупредить своего мужа, плотника Бенью, чтобы он знал, куда я отправляюсь и когда приблизительно вернусь.

Ре-мосе снова поджал губы.

– Для этого нет времени, Ма. Нам следует отправиться в путь немедленно, потому что схватки уже начались и господин ожидает нас. Пошли девочку с известием. Я не могу задерживаться.

– Боюсь, что тебе все-таки придется подождать, – сказала я и вышла из комнаты.

Ре-мосе последовал за мной на кухню и грубо схватил меня за локоть, как хозяин, недовольный непослушным слугой.

Я отстранилась и посмотрела ему прямо в лицо.

– Нахт-ре скорее умер бы, чем позволил бы себе так обращаться даже с дальним родственником, а уж тем более с родной матерью! Хорошо же ты чтишь заветы единственного отца, которого когда-либо знал! Не позорь память этого благороднейшего человека, которому ты всем обязан!

Ре-мосе замер и склонил голову. В нем происходила внутренняя борьба, и на лице его явственно отразилось смятение. Затем сын опустился на колени и низко, буквально до самой земли, поклонился мне в знак раскаяния.

– Я прощаю тебя, – сказала я. – Не тревожься, я соберусь в считаные минуты и мы быстро найдем Мерит и моего мужа на пути в Фивы.

Ре-мосе ждал снаружи, пока я готовилась к поездке, отправляться в которую мне очень не хотелось. Собрав инструменты повитухи и целебные травы, я улыбнулась собственной дерзости: ну надо же, я посмела пристыдить своего влиятельного сына! Куда только подевалась кроткая женщина, обитавшая в саду Нахт-ре?

Мерит ждала меня у порога своего дома, изнывая от жажды новостей. Ее глаза расширились, когда я представила ей Ре-мосе, которого она не видела с детства. Мерит изумленно ахнула, услышав, что предстоит принимать сложные роды у жены самого наместника, но пойти со мной она, к сожалению, не смогла. Три женщины в поселении должны были вот-вот родить, и одна из них приходилась Шиф-ре племянницей. Мы обнялись, и Мерит призвала на меня благословение Исиды и пожелала мне помощи от добродушного бога Беса. Подруга весело помахала мне на прощание.

– Возвращайся с добрыми вестями! – крикнула она, и смех ее следовал за мной по улице.

Бенья не смеялся, провожая меня в Фивы. Они с моим сыном холодно посмотрели друг на друга. Бенья опустил голову, подчеркивая почтение к статусу писца, и Ре-мосе в ответ не менее демонстративно проявил уважение к мастеру, работающему не где-нибудь, а в Долине царей. У нас с мужем не было возможности побеседовать наедине, мы лишь обменялись долгими взглядами. «Я скоро вернусь», – заверяла я Бенью. «Пока ты не вернешься, – говорили его глаза, – мне не будет покоя».

Мы с Ре-мосе пересекли долину, почти не разговаривая. Но прежде, чем мы начали спуск к берегу реки, я положила ладонь на руку сына, дав ему знак остановиться. Обратившись лицом к дому, я бросила на землю пучок трав из своего сада и кусок хлеба из нашей печи, чтобы поскорее вернуться обратно.

Когда мы добрались до реки, уже совсем стемнело, но нам не пришлось ждать утреннего парома. Царская ладья, освещенная целой сотней светильников, ждала нас у причала. Множество весел ударило о воду, и мы стрелой полетели к великому городу, а потом поспешили по его спящим улицам к дворцу наместника, где Ре-мосе оставил меня у дверей женских покоев. Меня провели в комнату, где сидела в одиночестве бледная молодая женщина.

– Ты Деннер? – спросила она.

– Да, Ас-наат, – ответила я, положив кирпичи на пол. – Позволь мне посмотреть, что приготовили нам боги.

– Я боюсь, что и этот ребенок тоже мертв, – прошептала Ас-наат. – И если это так, позволь мне умереть вместе с ним.

Я приложила ухо к ее животу, ощупала лоно.

– Этот ребенок жив, – сказала я. – Не бойся. Он просто отдыхает в пути.

С приходом рассвета схватки стали сильными и регулярными. Ас-наат пыталась держаться достойно, как подобает благородной даме, но природа брала свое и вскоре онауже заходилась в крике. Я велела принести воды, чтобы омыть лицо матери, чистой соломы и лотосов, чтобы освежить воздух; мне помогали пять служанок. «Иногда бедным легче, – подумала я. – Даже если у роженицы нет родных, она наверняка тесно общается с соседями и ее крики привлекают других женщин, искренне озабоченных состоянием „сестры“. А вот богатые окружены слугами, которые боятся прогневать господ, а потому лишь выполняют свои обязанности, держась при этом холодно и отстраненно».

Ас-наат пришлось непросто, но это были далеко не самые трудные роды, которые я принимала. Вскоре после захода солнца она произвела на свет очень худенького, но вполне здорового мальчика, который издал громкий требовательный крик, как только его подняли в вертикальное положение. Ас-наат поцеловала мои руки, покрывая их слезами радости, и послала одну из служанок сообщить Зафенату Пане-аху, что он стал отцом прекрасного сына.

А меня отвели отдохнуть в тихую комнату, где я погрузилась в глубокий, без сновидений, сон.

Я проснулась следующим утром вся в поту; в голове пульсировала боль, а горло горело. Лежа в постели, я зажмурилась от слишком яркого света и попыталась вспомнить, когда в последний раз болела. Но голова буквально раскалывалась, и я снова закрыла глаза. А когда опять их открыла, дневной свет уже почти полностью покинул комнату.

Девушка, сидевшая у стены, заметила, что я проснулась, и принесла мне питье, положила на лоб прохладное полотенце. После чего я снова забылась. Прошло два дня, а может быть, три, и все это время я пребывала где-то между явью и лихорадочным сном. Когда жар наконец схлынул и боль утихла, я была слишком слаба, чтобы встать самостоятельно. Меня поручили заботам молодой женщины по имени Шери. Я удивилась, услышав ее имя, поскольку оно означало «малышка», а я, признаться, в жизни не встречала никого толще этой самой Шери.

Служанка вымыла меня, избавив от кислого запаха пота, принесла бульон и фрукты и поинтересовалась, чего мне хочется, пообещав раздобыть всё, что угодно. Давненько обо мне не заботились так, как эта женщина, которая видела меня впервые в жизни, и я была благодарна ей за помощь. Через несколько дней силы начали возвращаться ко мне, и я попросила Шери рассказать о ребенке, которого я приняла, и о его родителях. Служанка пришла в восторг от этого вопроса и, почуяв возможность посплетничать, уселась поудобнее.

– Ребенок здоров, – сообщила она, – и постоянно требует есть. Ну до того прожорливый, что чуть ли не кусает соски матери, – добавила Шери со злой ухмылкой.

Я узнала, что прежде, когда Ас-наат была бездетной, она вызывала у моей собеседницы сочувствие. Но теперь, исполнив наконец-то свой долг, госпожа, по ее мнению, стала слишком уж высокомерной. Шери болтала без умолку.

– Ничего, – говорила она, усмехаясь, – материнство многому ее научит. Отец назвал мальчика Менаше. По-моему, ужасное имя, но наверняка на его родном языке оно означает что-то хорошее. Менаше… Нет, мне не нравится. Слушай, а правду говорят, что ты тоже пришла в Египет из Ханаана?

Я чуть заметно кивнула.

– Да, но это было так давно… – И попросила: – Пожалуйста, Шери, расскажи мне что-нибудь еще. Твои слова заставляют меня забыть о болезни и слабости, это почти волшебство.

Служанка пристально взглянула на меня, давая понять, что лестью ее не подкупишь. Но всё же продолжила рассказ:

– А сам Зафенат Пане-ах такой противный, вечно нос задирает. – Шери явно доверяла чужеземной повитухе, коли рискнула ругать хозяина в моем присутствии. – Обожает всем рассказывать о том, с каких низов он начинал свое восхождение, как сам, исключительно благодаря своим собственным заслугам, добился успеха и нынешнего высокого положения. Небось думает, будто он один такой. Как бы не так! Просто в Египте этим не хвастаются. Многие великие люди – сановники и мастера, воины и художники – рождаются в простых семьях. Взять хоть твоего мужа, правда, Деннер? – спросила она, давая понять, что моя история для нее не тайна.

Я в ответ только улыбнулась и промолчала.

– Ханаанеянин очень красив, никто не спорит. Женщины при виде него просто голову теряют – или, по крайней мере, так случалось, когда он был моложе. Мужчины тоже восхищаются им, и не только те, кто предпочитает мальчиков. Конечно, красота не всегда приносит счастье. Вот и его, например, собственные братья возненавидели так, что продали беднягу, еще совсем юного, работорговцам. Ну и нравы же у них там в Ханаане! Ты можешь себе представить, чтобы такое произошло в египетской семье? Я каждый день благодарю богов за то, что родилась в стране Великой реки. Я бы просто не смогла жить в другом месте!

– Несомненно, – кивнула я, окинув взором ее безграничное тело и подумав, что ни одна другая земля на свете не смогла бы породить и удержать на себе такую громадину.

Шери поняла, о чем я думаю, и расхохоталась.

– Что, Деннер, не видала прежде столь большой и круглой женщины? Сам царь однажды одобрительно ущипнул меня и сказал, что я радую его взор. Ты не поверишь, сколько мужчин находят меня привлекательной, – похвасталась Шери.

После чего вернулась к истории наместника.

– Так вот, как я уже сказала, Зафената Пане-аха продали в рабство и его новые хозяева были настоящие свиньи, каких встретишь только в Ханаане. Я не сомневаюсь, что беднягу не только заставляли выполнять самую грязную работу, но вдобавок еще постоянно избивали и насиловали. Хотя о таких деталях никто, конечно, распространяться не станет. А уж тем более царский наместник. Теперь у него такое горделивое имя – Зафенат Пане-ах, что означает «Бог говорит, и Он живет». Скажите, пожалуйста! А ведь сначала этого человека называли Палкой, потому что, когда он еще только приехал в Египет, был тощим, как теперь его новорожденный сын. Прежние владельцы продали его в Фивах Потифару, начальнику дворцовой охраны, который жил в большом доме на окраине города. А поскольку Палка был умнее нового хозяина, то ему вскоре поручили присматривать за садом, а потом и за изготовлением вина. Наконец он был поставлен старшим над всеми слугами в доме, ибо Потифар полюбил ханаанского юношу и использовал его ради собственного удовольствия.

Однако жена Потифара, настоящая красавица по имени Небетпер, также смотрела на нового раба с тоской и вожделением, и они стали любовниками прямо под носом у хозяина дома. Ходили сплетни о том, кто был отцом ее младшей дочери. Во всяком случае, Потифар однажды застал их в постели и пришел в такую ярость, что отправил Палку в тюрьму.

К этому моменту я уже потеряла интерес к истории, которая, судя по всему, была бесконечной. Я хотела спать, но никак не могла остановить говорливую Шери, которая не замечала моих намеков, – даже когда я демонстративно зевала или закрывала глаза.

– А уж тюрьма в Фивах – это такое место, где заклятому врагу оказаться не пожелаешь, – мрачно произнесла она. – Отвратительная яма, где одних убивают, а другие сами умирают от отчаяния или от лихорадки; там полно сумасшедших и головорезов. Но тюремщик пожалел красивого юношу, очень разумного и миролюбивого. Он по доброте душевной подкармливал ханаанеянина, который к тому времени уже хорошо научился говорить на языке Египта. Постепенно смотритель тюрьмы, немолодой, одинокий и бездетный, стал относиться к Палке как к родному сыну. Он сделал молодого человека своим помощником, и тот следил за порядком, определяя, кому из заключенных спать возле окна, а кому возле отхожего места, и все старались угодить ему. Уверяю тебя, Деннер, – Шери с восхищением покачала головой, – этот человек словно бы наделен особой силой: он выделялся повсюду, где бы ни оказался.

Тем временем старый царь умер, а у нового была привычка за малейшие прегрешения бросать подданных в темницу. Если хлеб за обедом казался ему невкусным, он мог отправить пекаря в тюрьму на неделю, а то и дольше. Чашники, виноделы, сапожники, даже дворцовые стражники вынуждены были томиться в заключении, и там все они встречали Палку. Он поражал их величественными манерами и умением толковать сны и предсказывать будущее. Так, например, одному горькому пьянице Палка заявил, что тот не проживет и недели, и когда того нашли мертвым – нет, не убитым, просто годы увлечения спиртным взяли свое, – арестанты провозгласили Палку оракулом. Чашник, которого освободили из тюрьмы, повсюду рассказывал о юноше, что умеет читать будущее. Сам царь заинтересовался этим, послал за Палкой и заставил его истолковать несколько снов, которые мучили его месяцами.

Если хочешь знать мое мнение, – сказала Шери, – то разгадать эти сны было не так уж и сложно. Костлявая рыба съедала жирную, тощие коровы затаптывали тучных, а семь мертвых стеблей пшеницы поглощали семь полных колосьев. Любой мало-мальски толковый колдун из числа тех, кто с помощью птиц предсказывает на рынке судьбу, запросто с этим справился бы. Но сны преследовали и пугали глупого царя, и его порадовало известие о том, что у него в запасе есть семь урожайных лет, чтобы подготовиться к грядущему голоду. И тогда он поселил помощника тюремщика, неграмотного иноземца, у себя во дворце и возвысил его надо всеми. Я думаю, твой сын, Деннер, уже рассказал тебе, что этот так называемый Зафенат Пане-ах полностью зависит от Ре-мосе. Представляю, как возгордится наш наместник теперь, когда он вдобавок ко всему прочему стал еще и счастливым отцом. – Тут Шери фыркнула и, решив наконец-то заняться делом, принялась перестилать мне постель.

За работой она продолжала ворчать под нос:

– Подумать только, вчера этот сумасшедший потребовал, чтобы его сыну обрезали крайнюю плоть. Нет, одно дело совершить обрезание взрослому юноше, способному выдержать такое испытание. Но крошечному младенцу! Прямо сейчас! Это лишний раз доказывает, что рожденный варваром таким на всю жизнь и останется. Ас-наат, бедняжка, как услышала об этом, так завопила благим матом и понеслась прочь, как ошпаренная кошка. И ее можно понять.

– Иосиф! – прошептала я в ужасе, сама не веря в это. Шери посмотрела на меня в недоумении:

– Что ты сказала, Деннер?

Но я уже в изнеможении закрыла глаза. Теперь я поняла, что это была сама судьба: неспроста меня вызвали в Фивы, и не случайно Шери рассказала мне бесконечно долгую историю наместника.

«Нет, – уверяла я себя, – подобных совпадений не бывает, это совершенно невозможно. Все дело в лихорадке, ослабившей мой разум».

Я лежала на кровати, тяжело дыша, и комната кружилась у меня перед глазами.

Шери заметила, что со мной творится что-то неладное.

– Эй, Деннер, тебе нездоровится? Скажи, чем тебе помочь? Может, хочешь поесть? – Она встрепенулась, заслышав шаги за дверью. – Ну вот, это подкрепит твои силы. Сын пришел тебя навестить. Сейчас принесу вам чего-нибудь немного освежиться, – пробормотала служанка и оставила меня наедине с Ре-мосе.

– Рад видеть тебя, мама, – сказал он с формальным поклоном, но, когда увидел мое лицо, искренне встревожился. – Ма, да что с тобой? А мне сказали, что ты уже пошла на поправку. Может быть, я не вовремя и тебе лучше отдохнуть?

Я ответила, что и впрямь очень слаба, и отвернулась лицом к стене, так что сыну волей-неволей пришлось выйти из комнаты. Я слышала, как Шери за порогом бормотала какие-то объяснения, как удалялись по коридору его шаги. И это было последним, что я осознала, прежде чем заснула.

Шери рассказала Ре-мосе о нашем разговоре и повторила слово, которое я произнесла, прежде чем погрузиться в лихорадочное забвение. Вот так и получилось, что мой сын с именем «Иосиф» на устах без предупреждения вошел в тот день в большой зал, где царский наместник сидел один, ласково нашептывая слова утешения своему первенцу, которому утром совершили обрезание.

– Иосиф, – бросил Ре-мосе, и это прозвучало как вызов.

И тот, кто был известен как Зафенат Пане-ах, испуганно вздрогнул.

– Ты знаешь женщину по имени Деннер? – поинтересовался мой сын.

Мгновение Зафенат Пане-ах молчал, а потом переспросил:

– Дину? – Он пристально посмотрел писцу в глаза. – У меня была сестра по имени Дина, но она давно умерла. Откуда ты взял это имя? И что ты знаешь про Иосифа?

– Я все расскажу тебе, но сперва хочу узнать, как она умерла, – ответил Ре-мосе. – Таково мое условие.

Угроза, прозвучавшая в его голосе, удивила Иосифа. И хотя он сидел на троне, а рядом были стражники, готовые выполнить приказы царского наместника, он почувствовал себя обязанным ответить писцу. Прошла целая жизнь с тех пор, как он в последний раз слышал собственное имя, более двадцати лет он не произносил вслух имя сестры.

И теперь Иосиф заговорил: сначала тихо, медленно. Он рассказывал, как Дина отправилась во дворец Сихема с его матерью Рахилью, второй женой отца Иакова, чтобы помочь при родах в царском доме.

– Царский сын пожелал сделать Дину своей женой, – сказал Иосиф и поведал Ре-мосе, как Иаков отказался от щедрых даров и как потом он все-таки согласился их принять, но с особым условием.

Ре-мосе вздрогнул, когда услышал имя своего отца, произнесенное Иосифом, но уже в следующий момент, узнав, что мои братья, его родные дяди, убили Салима, буквально прикусил язык, чтобы не закричать.

А Иосиф говорил о том, что он осуждает это страшное преступление, и уверял писца в своей невиновности.

– Двое из моих братьев осквернили руки кровью, – сказал он. Но потом признал, что, вполне возможно, еще четверо тоже были как-то замешаны в убийстве. – Дина прокляла нас всех, и мы были сурово наказаны, – заключил он. – Некоторые из братьев тяжело заболели, другие видели, как умирают их сыновья. Мой отец потерял всякую надежду, а меня самого продали в рабство.

Затем Иосиф произнес:

– Раньше я обвинял сестру в своих несчастьях, но теперь уже больше так не думаю. Если бы я знал, где похоронили Дину, я бы пошел, чтобы совершить возлияния и построить стелу в ее память. По крайней мере, я пережил предательство братьев, и с рождением сына, – он указал на младенца, – бог моих отцов дал мне надежду на то, что память обо мне сохранится. Но имя моей сестры было вычеркнуто навсегда, словно у нас в семье ее никогда и не было. – Иосиф покачал головой. – Как странно сейчас, столько лет спустя, вновь говорить о ней…

Дина была моей любимой сестрой. Возможно, если у меня родится дочь, я назову девочку в ее честь. – И он замолчал.

– А при чем здесь Иосиф? – спросил Ре-мосе.

– Иосиф – это имя, которое дала мне при рождении моя мать, – спокойно пояснил Зафенат Панех-ах.

Ре-мосе повернулся, чтобы уйти, но наместник окликнул его:

– Мы заключили сделку. Расскажи, как ты узнал мое имя и имя моей покойной сестры.

Ре-мосе остановился и, не оборачиваясь, сказал:

– Дина жива. – Слова его повисли в воздухе. Тогда он добавил: – Она сейчас здесь, в этом дворце. Мало того, ты сам предложил ей сюда прийти. Не понимаешь? Повитуха, которая приняла твоего сына, – это твоя сестра Дина. И моя мать.

Глаза Иосифа широко распахнулись, и он улыбнулся радостно, как ребенок. Но Ре-мосе плюнул ему под ноги.

– Не угодно ли тебе, чтобы я называл тебя дядей? – прошипел он. – Не зря я возненавидел тебя с первой встречи. Ты лишил меня положения, которое по праву принадлежит мне, и ты достиг успеха лишь благодаря моим знаниям. Теперь я вижу, что ты искалечил мою жизнь с самого рождения! Ты убил моего отца в расцвете юности. Ты и твои братья-варвары убили моего деда, который действовал честно, хотя и был хананеянином. Ты разбил сердце моей бабушки. Ты предал свою сестру, сделал мою мать вдовой, а меня – сиротой и изгоем. Помню, когда я был еще мальчиком, слуга моей бабушки сказал, что, если я однажды найду наконец убийц своего отца, то их имена разорвут мою душу на куски. Теперь я понимаю, что он имел в виду. Ты мой родной дядя. О боги, какой кошмар! – вскричал Ре-мосе. – Убийца и лжец! Как ты смеешь заявлять о своей невиновности? Может, сам ты и не поднял меч, но ты не сделал ничего, чтобы остановить злодеев. Я вижу кровь отца на твоих руках. И тебе вовек ее не смыть.

Иосиф отвернулся.

– Мне ничего не остается, кроме того, как убить тебя или умереть трусом. Если я не отомщу за отца, то буду недостоин этой жизни, а уж тем более следующей. – Голос Ре-мосе, звеневший от гнева, привлек стражников, которые поспешили увести писца из зала, пока Менаше плакал на руках своего отца.

Когда я наконец проснулась, то увидела, что Шери сидит рядом со мной с перекошенным от страха лицом.

– Что случилось? – спросила я.

– О, Деннер, у меня плохие новости, – вздохнула она и поспешила рассказать мне всё, что знала. – Твой сын и наместник поссорились, и сейчас Ре-мосе находится под стражей в своих покоях. Говорят, что хозяин в ярости, и еще говорят, будто молодой писец в смертельной опасности. Я не знаю причины их ссоры, но постараюсь узнать, в чем там дело. Обещаю немедленно тебе всё рассказать, как только выведаю.

Я с трудом, но решительно поднялась на ноги.

– Шери! – властным тоном начала я. – Слушай меня внимательно, ибо я не намерена спорить или повторять. Я должна поговорить с хозяином дома. Иди и объяви ему об этом.

Она поклонилась, но ответила, явно оробев:

– Ты не можешь вот так пойти к царскому наместнику. Позволь мне приготовить для тебя ванну и привести в порядок твои волосы. Я принесу чистое платье, чтобы ты выглядела как благородная госпожа, а не как нищенка.

Я кивнула в знак согласия, внезапно испугавшись предстоящей встречи. Что, интересно, я могу сказать брату, которого не видела целую жизнь? Я присела на корточках в ванне, куда Шери налила прохладной воды, и откинулась назад, когда она стала мыть и расчесывать мои волосы. Я чувствовала себя рабыней, которую собираются выставить напоказ перед чередой покупателей. Когда я была готова, Шери привела меня к двери в зал, где сидел Зафенат Панех-ах.

– Деннер, повитуха, просит принять ее, – сказала Шери.

Наместник встал и махнул рукой.

– Оставьте нас! – рявкнул он.

Шери и все его стражники исчезли. Мы остались одни, неподвижные и безмолвные. Мы просто стояли и молча смотрели друг на друга.

Хотя за минувшие годы Иосиф лишился нескольких зубов и приобрел морщины, он по-прежнему был красив и силен, он всё еще выглядел истинным сыном Рахили.

– Дина! Ну, здравствуй, Ахатти – моя маленькая сестренка, – сказал он на языке нашей юности. – Выходит, ты сумела избежать смерти?

– Да, Иосиф, – кивнула я. – Я жива и удивлена нашей встрече. Но я пришла к тебе лишь по одной-единственной причине, ибо желаю понять, что случилось с моим сыном.

– Твой сын знает, как погиб его отец, и он угрожал убить меня, – пояснил Иосиф. – Ре-мосе считает, что я должен ответить за грехи своих братьев. Того, кто угрожает царскому наместнику, следует казнить. Но, поскольку он твой сын, я всего лишь вышлю его из Фив. Не бойся, твой мальчик не пострадает, – добавил Иосиф. – Я попросил царя отправить его с миссией на север, где ему не придется никому подчиняться. Со временем Ре-мосе полюбит море – это со всеми непременно случается, и он построит для себя жизнь, приправленную соленым воздухом и соленой водой, и он уже не пожелает ничего иного. Ты должна убедить сына принять новое назначение и отказаться от планов мести, – сказал Иосиф. – Ты должна сделать это прямо сейчас, сегодня вечером. Если Ре-мосе поднимет на меня руку, если он снова будет угрожать мне в присутствии стражи, то его уже никто не спасет.

– Сомневаюсь, что сын прислушается ко мне, – грустно произнесла я. – Ре-мосе ненавидит меня, потому что я являюсь причиной всех его несчастий.

– Чепуха, – заявил Иосиф с той неизменной высокомерной уверенностью, которая так раздражала наших братьев. – Мужчины в Египте почитают своих матерей.

– Ты не понимаешь, – возразила я. – Он называл матерью свою бабушку. А я была для него всего лишь кормилицей и нянькой, не более того.

– Нет, Дина, – сказал Иосиф, – твой сын слишком сильно страдает, а потому послушается тебя. Ре-мосе должен поскорее уехать.

Я посмотрела на брата и подумала, что совершенно не знаю этого человека.

– Я сделаю, как ты велишь, господин, – произнесла я тоном примерного слуги. – Но не проси меня, ни о чем другом. Позволь мне оставить это место, оно для меня подобно могиле. Увидеть тебя – это словно вступить в прошлое, где погребена моя печаль. И теперь из-за тебя я теряю всякую надежду на близость с сыном.

Иосиф кивнул.

– Я понимаю, Ахатти. Все будет по-твоему, за одним лишь исключением. Когда моя жена снова встанет на кирпичи, а я уже мечтаю о втором сыне, – ты должна прийти и помочь ей. Тебе не обязательно видеть меня, если только ты сама не захочешь, и тебе хорошо заплатят. Если пожелаешь, вам выделят землю, тебе и твоему плотнику.

Меня оскорбило предположение, что мы были нищими, и я объявила:

– Мой муж Бенья – один из лучших мастеров в Долине царей.

– Бенья? – переспросил Иосиф, переменившись в лице. – Так в детстве звали нашего брата Беньямина, последнего сына Иакова, рожденного моей матерью: Рахиль умерла, давая ему жизнь. Раньше я ненавидел Бенью за то, что он убил ее, но теперь думаю, что отдал бы половину всего, что у меня есть, чтобы только подержать его за руку.

– У меня нет желания видеть своих родственников, – сказала я с неожиданной вспышкой гнева, которая удивила не только брата, но и меня саму. – Я больше не принадлежу к этой семье. Если мои матери мертвы, то я сирота. Мои братья больше не существуют для меня. В детстве мы с тобой очень дружили и были близки.

Но это было в другой жизни.

В просторном зале воцарилась тишина, каждый из нас погрузился в воспоминания.

– Я сейчас пойду к сыну, – сказала я наконец. – А потом уеду домой.

– Ступай с миром, – отозвался Иосиф.

Ре-мосе лежал ничком на кровати. Он не пошевелился, не заговорил и вообще ничем не показал, что заметил мое присутствие. Я обратилась к нему, не дожидаясь, пока сын поднимет голову.

Окна его комнаты выходили на реку, которая сверкала в лунном свете.

– Твой отец любил Великую реку, – начала я, с трудом подавляя слезы. – И ты тоже полюбишь море. Я никогда не увижу тебя снова, Ре-мосе, у меня не будет иной возможности сказать тебе это. Послушай свою мать, которая пришла попрощаться. Я не прошу тебя простить моих братьев. Я сама тоже их не простила. И никогда не прощу. Я лишь умоляю, чтобы ты простил меня за несчастье быть их сестрой. Прости меня за то, что я никогда не говорила с тобой о твоем отце. Так приказала твоя бабушка, она считала, что это единственный способ защитить тебя от ужасной правды. Ре-нефер понимала, что прошлое может угрожать твоему будущему. Истинная история твоего происхождения известна только тебе, мне и Зафенату Пане-аху. Пожалуйста, не нужно больше никому об этом рассказывать.

Ну а теперь, когда ты знаешь главное, я поведаю тебе еще кое-что, Ре-мосе. Твоего отца звали Салим, и он был так же красив, как закат солнца, в честь которого получил свое имя. Мы любили друг друга. Имя, которое я дала тебе, впервые поднося тебя к груди, было Бар-Салим, сын Заката, и твой отец жил в тебе. Но бабушка назвала тебя Ре-мосе, сделав тебя принцем Египта и ребенком бога Солнца. Таким образом, на языках двух стран ты получил благословение от великой силы небес.

Я молюсь, чтобы они даровали тебе долгую жизнь, которую не суждено было прожить твоему отцу. Я надеюсь, что ты найдешь утешение и обретешь счастье. А я буду вспоминать тебя утром и вечером, каждый день, пока не закрою глаза навсегда. Я прощаю тебе любые суровые мысли обо мне и проклятия, которые ты можешь высказать в мой адрес. И когда наконец ты простишь меня, то не смей винить себя ни в чем. Я прошу тебя помнить только мое благословение, Бар-Салим, Ре-мосе.

Мой сын не встал с кровати и не произнес в ответ ни слова, и я ушла – свободная, но с разбитым сердцем.

Глава пятая

Возвращение домой было похоже на возрождение. Я зарылась лицом в постельное белье, провела руками по каждому предмету мебели, погладила каждое дерево в нашем саду; я радовалась, что все вещи находятся там, где я их оставила. Кия застала меня в обнимку с кувшином воды. Я отправила малышку к Мерит с известием, что я дома, а затем поспешила в мастерскую Беньи. Мой муж увидел, как я подхожу, и выбежал навстречу. Казалось, что мы расстались несколько лет, а не недель тому назад.

– Ты так похудела, жена, – прошептал он, держа меня в объятиях.

– Я приболела в городе, – объяснила я. – Но теперь я здорова.

Он пристально посмотрел мне в лицо.

– Произошло что-то еще, – сказал Бенья, проводя пальцами по моему лбу. – Ты вернулась, чтобы остаться со мной, любимая? – обеспокоенно спросил он, и я поняла, по какой причине у него под глазами залегли глубокие тени.

Я успокоила его, крепко обняв.

– Я буду дома, как только смогу, – пообещал Бенья, целуя мои руки.

Я кивнула, слишком счастливая, чтобы сказать больше.

Когда я вернулась в свой дом, Мерит уже ждала меня там с теплым хлебом и свежим пивом. Но увидев меня, она закричала:

– Что они сделали с тобой, сестра? Ты худая, как кость, и глаза такие, словно ты пролила реки слез.

Я рассказала подруге о лихорадке и о ссоре Ре-мосе со своим господином. Услышав, что моего сына отправили на север, она охнула и сокрушенно покачала головой.

После того как мы съели то, что принесла Мерит, она приказала мне лечь отдохнуть и помассировала мне ноги.

Вся боль прошлых недель растаяла под ее сильными и уверенными пальцами. Я попросила Мерит сесть рядом со мной, взяла ее руку, еще теплую и влажную от масла, и продолжила рассказ о том, что случилось со мной в Фивах, включая встречу с Зафенатом Пане-ахом, правой рукой царя, который оказался моим родным братом Иосифом.

Мерит слушала молча, сочувственно поглядывая на меня, когда я рассказывала историю о своем первом замужестве, страшных событиях в Сихеме и убийстве Салима. Подруга сидела неподвижно и не произнесла ни звука, но на лице ее отражались все чувства: ужас, ярость, сострадание. Когда я закончила, она покачала головой.

– Понятно, почему ты раньше не говорила мне об этом, – грустно заметила она. – Мне жаль, что я с самого начала не смогла помочь тебе нести это бремя. Но теперь, когда ты наконец-то доверилась мне, я знаю, что ты не станешь требовать от меня клятвы, обещания хранить молчание. Дорогая, – сказала Мерит, прижимая мою руку к своей щеке, – для меня большая честь быть сосудом, в который ты излила историю своей боли и силы. Все эти годы я любила тебя как родную дочь, и никто не мог сделать меня счастливее. Теперь, когда я знаю, кто ты такая на самом деле и сколь трудной была твоя жизнь, я горжусь, что числю тебя среди тех, кто мне дорог.

Мы посидели молча, и это была уютная тишина, а потом Мерит собрала посуду.

– Пойду-ка я, пожалуй, чтобы ты успела приготовиться к приходу Беньи, – сказала она, взяв меня за руки и призвав на наш дом благословение Исиды и Хатор.

Но прежде, чем выйти за дверь, Мерит обернулась и с улыбкой произнесла:

– Так или иначе, всё позади. Я загляну к тебе завтра. Надеюсь, ты отдохнешь с дороги и сумеешь на славу угостить любимую подругу, а?

Вскоре вернулся Бенья, и мы упали на неразобранную постель, как нетерпеливые юные любовники. А потом, запутавшись в одежде друг друга, уснули глубоким и счастливым сном.

Правда, посреди ночи я вдруг пробудилась в испуге, но затем улыбнулась от радости, что снова дома.

После возвращения я особенно остро стала чувствовать простые радости жизни. Я просыпалась первой и разглядывала лицо Беньи, вознося благодарность богам. По дороге к источнику или за прополкой в саду я внезапно удивлялась тому, что более не ощущаю груз прошлого. Щебечущая птичка вызывала у меня слезы умиления, а каждый восход солнца казался подарком.

Когда посланник наместника вновь появился перед нашей дверью, я застыла от ужаса при мысли о том, что мне снова придется покинуть свой дом, хотя и знала, что однажды это случится. Но к счастью, мне не требовалось приезжать в дом царского наместника на восточном берегу Великой реки. В письме говорилось, что мечта Иосифа исполнилась: у него родился второй сын. Однако на сей раз всё произошло так быстро, что Ас-наат даже не успела послать за мной. Мальчика назвали Эфраим. И, хотя я не оказала его жене никакой услуги, Зафенат Пане-ах прислал мне в дар три меры ослепительно белого полотна. Когда Бенья спросил, откуда такой роскошный подарок, я поведала ему все без утайки.

В третий раз уже я рассказывала свою историю: сначала Веренро, потом Мерит, а теперь вот Бенье. Но теперь сердце мое не билось учащенно, а глаза не наполнились слезами. Это была всего лишь история из далекого прошлого. Выслушав, муж обнял меня, чтобы успокоить, и я укрылась между руками Беньи и его бьющимся сердцем.

Бенья был каменным утесом, на котором стояла моя жизнь, а Мерит – живительным источником, из которого я черпала силу. Однако подруга старела и возраст все больше тяготил ее.

Последние зубы выпали, и она уверяла, что это к лучшему.

– Зато они уже больше не болят, – смеялась она. – Да и на мясо тратиться не надо.

Но ее невестка Шиф-ре мелко рубила и разминала каждое блюдо, так что Мерит могла наслаждаться не только добрым пивом, но и вкусной едой. Она посещала со мной множество родов, радуясь появлению здоровых младенцев и искренне печалясь, когда на нашем пути встречалась смерть. Мы обе знали, что ее дни сочтены, а потому каждый раз прощались тепло и от души, понимая, что можем уже больше и не встретиться.

И вот однажды наступило утро, когда Кия появилась у моей двери с известием, что Мерит не может встать с постели.

– Я здесь, дорогая сестра, – сказала я, входя к ней в комнату, но моя старая подруга уже не в силах была меня приветствовать. Она не могла двигаться. Правая сторона ее лица оплыла, а дыхание было затруднено.

Она ответила на прикосновение моих пальцев лишь тем, что моргнула.

– О, сестра, – произнесла я, стараясь не заплакать.

Она пошевелилась, и я увидела, что, несмотря на приближение смерти, Мерит пытается меня утешить. Это было неправильно. Я посмотрела ей в глаза и улыбнулась, как улыбалась роженицам. Я понимала, что от меня требуется.

Мерит расслабилась и закрыла глаза. Окруженная сыновьями и дочерями, внуками и внучками, она глубоко вздохнула, пронеслась через тростник^[2] и оставила нас.

Я присоединилась к женщинам в пронзительной песне смерти, которая оповещала соседей о кончине всеми любимой повитухи, матери и подруги. Дети плакали, взрослые тоже утирали глаза. Сердце мое истекало кровью, и единственным утешением стало лишь то, что родные Мерит принимали меня как свою, я словно бы стала частью ее скорбящей семьи. Это был прощальный подарок моей дорогой подруги.

В самом деле, меня как самую старшую в роду удостоили чести обмыть усопшей руки и ноги. Я завернула Мерит в лучшее египетское полотно и подогнула конечности, как у новорожденного ребенка, чтобы ей проще было войти в мир, и сидела рядом с ней всю ночь.

На рассвете мы понесли Мерит в пещеру на холме, откуда открывался вид на гробницы царей и цариц. Сыновья надели на усопшую ее ожерелья и кольца. Невестки положили ей в могилу веретено, алебастровую чашу и другие вещи, которые она любила. Но инструментам повитухи не было места в следующей жизни, и они перешли на хранение Шиф-ре, которая с таким трепетом держала наследство Мерит, словно эти предметы были сделаны из золота.

Мы похоронили Мерит с песнями и слезами, а по дороге домой почтили ее память смехом, вспоминая, как она радовалась шуткам и сюрпризам, вкусной еде и прочим земным удовольствиям. Я надеялась, что моя любимая подруга сможет наслаждаться и в предстоящей жизни, которая, как она считала, похожа на существование в этом мире, но только длится вечно.

В ту ночь Мерит приснилась мне, и я проснулась, смеясь над ее шуткой. На следующую ночь мне явилась во сне Билха, и я пробудилась вся в слезах. Еще ночь спустя меня приветствовала Зелфа, и мы с ней летали по ночному небу, как пара ястребов.

Когда солнце снова зашло, я знала, что теперь меня ждет встреча с Рахилью. Во сне она была такой же красивой, какой я ее запомнила при жизни.

Мы бежали сквозь теплый дождь, который омыл меня, как ребенка, и я проснулась с ощущением, что искупалась в колодезной воде.

Я с нетерпением ждала сна о Лие, но он долго не приходил. И лишь в самую темную ночь, когда на небе еще не появилась новая луна, я наконец-то увидела женщину, породившую меня. В тот раз тело мое впервые не откликнулось на веление лунного цикла. Я прощалась с полноценной жизнью, и моя мать, которая родила так много детей, утешала меня.

«Теперь ты старая, Дина, – мягко сказала она. – Ты бабушка, и в тебе должен звучать голос мудрости. Это великая честь», – произнесла Лия, коснувшись лбом земли перед мной, словно просила простить. Я подняла ее, и она превратилась в спеленутого младенца. Держа маму на руках, я умоляла ее о прощении за то, что всегда сомневалась в ее любви, и вдруг почувствовала, что она дарит мне его от всего сердца. Наутро я пошла на могилу Мерит и совершила возлияние вина, поблагодарив подругу за то, что она вернула мне матерей.

После ухода Мерит я была мудрой женщиной, матерью, бабушкой и даже прабабушкой для окружающих. Шиф-ре, сама уже бабушка, и Кия, которая превратилась в девушку на выданье, неизменно сопровождали меня, когда я отправлялась к роженицам. Они узнали всё, чему я только могла их научить, и вскоре стали работать самостоятельно, избавляя женщин от страха и одиночества. Ученицы стали для меня родными, и мой колодец, который, как я думала, после смерти Мерит навек останется сухим, вновь наполнился свежей водой.

Проходили месяцы и годы. Мои дни были заполнены делами, а ночи стали мирными. Но нет прочного мира по эту сторону могилы, и однажды ночью, после того как мы с Беньей легли спать, у нашей двери появился Иосиф.

Он был в длинном черном плаще, делавшем его похожим на тень, и это выглядело настолько странным, что я сперва решила, что сплю. Но голос мужа вынудил меня принять реальность, таившую в себе нечто темное и опасное.

– Кто это посмел войти в мой дом без стука? – прорычал Бенья, как собака, почуявшая угрозу, потому что ночной визитер не походил на обычного посланца от роженицы.

– Это Иосиф, – тихо ответила я.

Я зажгла лампы, и Бенья предложил моему брату лучший стул. Но Иосиф попросил провести его на кухню, где я налила брату чашу пива, так и оставшуюся нетронутой.

Тишина была напряженной. У Беньи сжались кулаки, потому что он боялся потерять меня, и челюсти, ибо он не знал, как следует говорить с благородным человеком, сидящим на табурете в его кухне. Взгляд Иосифа говорил, что дело срочное, но он явно не хотел начинать разговор в присутствии моего мужа. Я перевела взгляд с одного лица на другое и поняла, насколько мы все состарились.

Наконец я сказала Иосифу:

– Бенья теперь твой брат. Говори при нем, зачем пришел.

– Папа! – Иосиф вдруг произнес слово, которое я в последний раз слышала от него еще в детстве в Ханаане. – Папа умирает, и мы должны пойти к нему.

Бенья презрительно фыркнул.

– Как ты посмел засмеяться? – возмутился Иосиф, вскочив на ноги и положив руку на кинжал.

– Как ты посмел предложить такое? – ответил Бенья с не меньшей горячностью. – Почему ты решил, что моя жена будет плакать у постели отца, который уничтожил ее счастье и свою честь?

– Стало быть, ты знаешь эту историю, – заключил Иосиф, внезапно утратив весь пыл. Он сел, положил голову на руки и застонал. – Мне прислали известие с севера, где мои братья и их сыновья пасут стада Египта. Иуда пишет, что наш отец при смерти и что Иаков хочет благословить моих сыновей, даровав им право первородства.

Я не хочу туда идти, – сказал Иосиф, вопросительно глядя на меня, как будто я могла дать ему некий ответ. – Я думал, что исполнил свой долг.

И рассказал мне следующую историю:

– Однажды братья пришли к моему дому, спасаясь от голода, разразившегося в Ханаане, в поисках убежища, и я достал нож. Я обвинил их в краже и заставил пресмыкаться перед могущественным Зафенатом Пане-ахом. Я наблюдал, как Левий и Симон ползают по земле у меня под ногами и дрожат. Я злорадствовал и отправил их к Иакову, требуя, чтобы ко мне прислали Беньямина. Я наказывал отца за то, что он сделал таких скверных людей своими любимчиками. Я также наказал своих братьев и держал их в страхе. А теперь старик хочет возложить руки на головы моих мальчиков, чтобы дать им свое благословение. Не сыновьям Рувима или Иуды, которые поддерживали его все эти годы и терпели его капризы. Даже не сыновьям Беньямина, рожденного последним. Я знаю сердце Иакова. Он хочет искупить грехи прошлого, благословляя моих сыновей. Но я боюсь за них, ни к чему им такое первородство. Они унаследуют мучительные воспоминания и странные мечты. Они возненавидят мое имя.

Иосиф зажмурился, страдания прошлого настигали его, таились в складках длинного темного плаща. Он чувствовал себя беспомощным, как тонущий ягненок.

Он рассказал нам о своих плохих и хороших годах, об одиночестве и бессонных ночах, о том, как жестоко обращалась с ним жизнь, и я всё искала в нем брата, которого помнила, товарища по играм, который с уважением слушал слова женщин и был мне другом. Но я не находила того мальчика в этом усталом мужчине.

– Я слабый человек, – заключил Иосиф. – Мой гнев не утих, и в сердце моем нет жалости, хотя Иаков ослеп, как прежде его отец. И все же я не могу сказать ему «нет».

– Послания теряются в дороге, – тихо произнесла я. – Гонцов иногда подстерегают несчастья.

– Нет, – покачал головой Иосиф. – Эта ложь окончательно погубит меня. Если я сейчас не отправлюсь к Иакову, он будет преследовать меня вечно. Дина, я вот что решил: я поеду и ты тоже поедешь вместе со мной! – Теперь в голосе Иосифа звучали властные ноты.

Я даже не пыталась скрыть, что подобный тон вызывает у меня отвращение, и он увидел мое презрение и опустил голову от стыда. А потом брат встал на колени в кухне плотника, поклонился лбом до пола и извинился передо мной и перед Беньей.

– Прости меня, сестра. Прости меня, брат. Я не хочу видеть, как умирает мой отец. Я вообще не хочу его видеть. И все же я не могу не подчиниться. Конечно, Дина, я могу заставить тебя пойти со мной, но очень прошу тебя сопровождать меня: всего-то лишь нужно, чтобы ты держала меня за руку. Я обещаю, что за это ты будешь щедро вознаграждена.

Он встал и сразу превратился в могущественного Зафената Пане-аха.

– Вы будете моими гостями и помощниками, – решил он. – Плотник будет вести дела от имени царя. Скажем всем, что я отправляюсь на север покупать древесину и мне нужны услуги мастера, который сумеет выбрать самые лучшие материалы. Вы пойдете на рынок Мемфиса, увидите там изобилие оливы, дуба и сосны, и вы выберете то, что достойно царского дома и гробниц. Это большая честь.

Его слова звучали соблазнительно, но Бенья смотрел только на меня.

Тогда Иосиф приблизил свое лицо к моему и мягко произнес:

– Ахатти, это твой последний шанс увидеть порождение чрева твоих матерей, их внуков. Ибо это не только внуки Иакова; они также потомки Лии, Рахили, Зелфы и Билхи. Наши матери наверняка захотели бы, чтобы ты увидела своих племянников. В конце концов, ты же была их единственной дочерью, которую они все очень любили.

Мой брат мог уговорить кого угодно, и он говорил долго, до самого восхода солнца, окончательно измотав нас с Беньей.

Хотя мы так и не сказали ему «да», царский наместник Зафенат Пане-ах не принимал отказа точно так же, как Иосиф, сын Рахили, внук Ревекки.

В результате мы уехали вместе с ним утром. На реке нас ждала невиданной красоты ладья, наполненная стульями и кроватями, расписными тарелками и чашами, сосудами сладкого вина и свежего пива, цветами и фруктами. Бенья был ошеломлен подобной роскошью. Наместника и двух его сыновей сопровождали благородная свита и множество рабов.

Мальчики, уже достаточно взрослые, чтобы им не брили волосы, оказались милыми и вежливыми: хотя их явно интересовали гости отца, но они не задавали нам вопросов. Бенья порадовал детей Иосифа, вырезав из дерева маленькие фигурки и для каждой придумав имя. Муж заметил, что я наблюдаю за ним, и застенчиво улыбнулся, так что я догадалась: он делал то же самое для своих сыновей, давно умерших.

Ас-наат не поехала с нами, и Иосиф не упоминал про жену. Брата моего постоянно сопровождал кто-нибудь из молодых стражников; все они были так же красивы, как он сам в юности, и я часто подмечала пристальные заинтересованные взгляды, которые Иосиф бросал на своих спутников. В пути мы с ним почти не общались. Мы ели порознь; да никому и в голову не приходило, что жене плотника есть, что сказать столь могущественному человеку. Приветствуя друг друга по утрам или обмениваясь короткими фразами о детях, мы никогда не говорили на родном языке. Это могло бы привлечь внимание к чужеземному происхождению наместника, а сановникам подобное совершенно ни к чему.

Иосиф держался на носу ладьи под навесом, завернувшись в темный плащ. Путешествуй я в одиночестве, наверняка тоже сидела бы сейчас, вспоминая события, которые привели меня в дом Нахт-ре, где я стала матерью, и сокрушаясь о потере сына. Если бы не Бенья, я бы думала о предстоящей встрече с братьями, сама мысль о которой разбередила старые раны.

Но Бенья всегда был рядом, путешествие так очаровало его, что он даже словно бы вдруг помолодел. Муж привлекал мое внимание то к наполненным ветром парусам, то к гребцам, которые удивительно слаженно работали веслами. Ничто не ускользало от его взгляда: далекие горизонты и деревья на берегу, птицы в полете, крестьяне за работой, полевые цветы, стена папируса, сверкавшая медью в свете заката. Стадо бегемотов впечатлило его ничуть не меньше, чем сыновей Иосифа, и они вместе в восторге смотрели, как эти дети Тауэрт плещутся и ревут в камышах.

На третий день пути я отложила прялку и тихо сидела, наблюдая, как бьются о берег волны, и на душе у меня было спокойно и радостно. Я вдыхала пряный запах Нила и слушала тихие удары воды о корпус ладьи, похожие на легкое дуновение ветерка. Я провела поповерхности реки пальцами, наблюдая, как они становятся белыми и чуть сморщенными.

– Ты улыбаешься! – сказал Бенья, незаметно подойдя ко мне.

– Когда я была ребенком, мне предсказали, что я обрету счастье только на берегу реки, – ответила я. – Но это пророчество оказалось ошибочным. Вода успокаивает мое сердце и усмиряет мысли; это правда, что у воды я чувствую себя дома, но счастье свое я нашла на сухих холмах, вдали от реки.

Бенья сжал мою руку, и мы смотрели, как Египет, весь такой изумрудно-зеленый, скользит мимо нас, а солнце рассеивает по воде бесчисленные блики.

По утрам и на закате, когда ладья стояла на причале, Менаше и Эфраим прыгали в воду, дабы искупаться. Слуги следили, чтобы рядом не было крокодилов и змей. Когда мальчики звали Бенью присоединиться к ним, мой муж не мог удержаться от искушения. Он снимал набедренную повязку и под радостный детский визг прыгал в реку. Я смеялась, глядя на них. Я рассказала Бенье про сон, в котором была рыбой; он усмехнулся и пообещал научить меня плавать.

И вот однажды ночью, во время полнолуния, Бенья приложил палец к губам и потащил меня к краю воды. Он жестом предложил мне лечь на его руки, а потом крепко держал меня, как будто я была легкой, как ребенок, а он обладал силой десятерых человек. Я доверилась мужу и расслабилась, и тогда он отпустил меня, касаясь моей спины лишь кончиками пальцев, а река держала меня, и лунный свет превратил воду в серебро.

С каждой последующей ночью я становилась всё смелее. Я научилась плавать без поддержки мужа, а затем двигаться по воде на спине, лицом к луне. Он показал мне, как оставаться на поверхности, перебирая ногами, словно собака лапами. Я рассмеялась и мигом хлебнула воды. Впервые после рождения сына я вела себя, как ребенок, и забавлялась от души. К тому времени, когда мы прибыли на север, я могла опускать голову под воду и даже плавать рядом с Беньей. Как-то раз, когда мы вечером лежали в постели, я рассказала ему о том, как впервые увидела плавающих людей в реке неподалеку от Харрана.

– Это были египтяне, – поняла я, вспомнив их голоса. – Интересно, сравнивали они воду той реки с этой?

Мы повернулись друг к другу и занялись любовью тихо, словно были рыбами, а потом спали, как дети, убаюканные в объятиях Великой реки, источника и колыбели жизни.

В Танисе мы сошли на берег и отправились в горы, где жили сыновья Иакова. Официально Зафенат Пане-ах отправился в эту поездку, чтобы провести перепись стад и выбрать лучших животных для царского стола. Конечно, это не слишком пристало делать наместнику, обычно подобное поручали чиновникам среднего ранга: в Египте земледельцы и даже кожевники были людьми более уважаемыми, чем пастухи, чье занятие считалось самым низким. Однако Иосифу необходимо было измыслить предлог для посещения родственников, которых он не видел уже лет десять, с тех пор как предоставил им убежище, спасая от голода, свирепствовавшего в Ханаане.

Путешествие в караване Зафената Пане-аха не походило на странствия моего детства. Брата несли в носилках крепкие стражники, а его сыновья ехали верхом на ослах. Мы с Беньей шли пешком, но были постоянно окружены слугами, которые предлагали прохладное питье или фрукты и готовы были в любой момент защитить нас от солнца. Ночью мы отдыхали на толстых матрасах под чистыми белыми навесами.

Но роскошь была не единственным отличием. Это путешествие проходило тихо, очень тихо. Иосиф сидел один, так крепко сжимая подлокотники кресла, что костяшки его пальцев белели. Я чувствовала неловкость, поскольку не имела возможности поговорить с Беньей так, чтобы никто нас не слышал. Только сыновья Иосифа были веселы и беззаботны. Менаше и Эфраим назвали своих ослов Хуппима и Маппима и постоянно придумывали про них разные истории. Они бросали друг другу мяч, смеялись и жаловались, что попки у них болят от езды верхом. Если бы не дети, я бы за время нашей поездки разучилась улыбаться.

Через четыре дня мы добрались до лагеря, где жили сыновья Иакова. Я была поражена его размером. Я представляла себе нечто подобное тому, что было в Сихеме: дюжина шатров и полдюжины жаровен. Но здесь была целая деревня; десятки женщин с покрывалами на головах сновали туда-сюда, носили сосуды с водой и дрова. Крики младенцев сливались с ропотом голосов на моем родном языке, таком привычном и незнакомом одновременно. А запахи чуть не довели меня до слез: лук, который обжаривали в оливковом масле, мускусный запах стада, аромат горячего хлеба. Я оперлась на руку Беньи.

Старшие в роду подошли, чтобы приветствовать наместника, своего родственника. Иосиф стоял, обняв обоих сыновей, в окружении красивых стражников. За ними сгрудились слуги и рабы, а чуть в стороне примостились плотник и его жена. Иосиф побледнел от беспокойства, но продолжал широко и фальшиво улыбаться.

Сыновья Иакова стояли перед нами, но я не узнавала никого из этих стариков.

Самый старший из них, с морщинистым лицом, наполовину скрытым грязными седыми волосами, медленно и неловко заговорил на языке Египта. Он официально поприветствовал Зафената Пане-аха, их защитника и спасителя, того, кто дал им землю и еду.

Только через некоторое время я узнала его.

– От имени нашего отца Иакова я приветствую тебя, брат, в наших скромных шатрах, – сказал Иуда, который был так хорош собой в юности. – Отец уже при смерти, он порой заговаривается, иногда колотит по кровати, призывая Рахиль и Лию. Бывает, что он пробуждается от сна и проклинает кого-то из сыновей, но в другой час благословляет того же человека, осыпая его щедрыми похвалами. Но он ждет тебя, Иосиф. Тебя и твоих сыновей.

Пока Иуда говорил, я начала узнавать кое-кого из стоявших у него за спиной. Вот Дан – с черными, напоминающими мох волосами, унаследованными от матери, и все еще гладкой кожей. А это близнецы: теперь нетрудно было отличить Нафтали от Иссахара, потому что первый был хромой, а второй сутулый. Зевулон по-прежнему напоминал Иуду, хотя выглядел менее измученным жизнью. Несколько молодых людей, вероятно мои племянники, походили на Иакова в молодости, но я не могла догадаться, чьими сыновьями они являлись и был ли среди присутствующих Беньямин.

Иосиф слушал Иуду, не глядя в устремленные на него глаза брата. Даже когда тот закончил свою речь, он не ответил и не поднял головы.

Тогда Иуда снова заговорил:

– Это, должно быть, твои дети? Какие имена ты им дал?

– Старшего зовут Менаше, а вот это младший, Эфраим, – ответил Иосиф, положив руки на головы сыновей.

Услышав свои имена, мальчики прижались к отцу и с любопытством посмотрели на него, заговорившего на другом языке.

– Они едва понимают, почему мы здесь, – сказал Иосиф. – Я и сам этого не знаю.

Гнев исказил лицо Иуды, но он быстро взял себя в руки.

– Нельзя стереть ошибки прошлого, – произнес он. – Тем не менее, старику надо обеспечить мирную кончину. Иаков жил в мучениях с того момента, как мы объявили тебя мертвым, и он не оправился даже после того, как узнал, что ты на самом деле жив. Пойдем, – предложил Иуда. – Пойдем и посмотрим, бодрствует ли наш отец. Или ты хочешь прежде подкрепиться с дороги?

– Нет, – ответил Иосиф. – Лучше сначала сделать дело.

И, взяв сыновей за руки, последовал за Иудой в шатер, где умирал Иаков. Я стояла рядом со слугами и свитой Зафената Пане-аха, молча разглядывая пыльную деревню. Я не могла сдвинуться с места, охваченная дрожью ярости, оттого что никто из них не узнал меня. Но одновременно я испытывала и облегчение. Бенья осторожно отвел меня туда, где слуги ставили наши шатры.

До прихода Иосифа, которого сопровождали перепутанные Менаше и Эфраим, у меня не было времени поделиться с мужем своими чувствами. Брат молча прошел в свою палатку, не обращая на меня никакого внимания.

Тщетно Бенья уговаривал меня в ту ночь съесть хоть что-нибудь, а затем поспать. Не в силах даже сомкнуть глаз, я смотрела в темноту, и прошлое оживало перед моим мысленным взором.

Я вспоминала доброту Рувима и красоту Иуды. Я вспоминала, как пел Дан, как забавно Гад и Асир изображали нашего деда Лавана, пока я не падала от смеха. Я вспоминала, как Иссахар и Нафтали плакали, когда Левий и Симон дразнили близнецов. Я вспоминала, как однажды Иуда щекотал меня, пока я не описалась. Я вспоминала, как Рувим носил меня на плечах, и мне казалось, что оттуда я могу прикоснуться к облакам.

Наконец я поняла, что не могу больше лежать, и вышла из шатра. Иосиф поджидал меня снаружи, вышагивая туда-сюда. Мы ушли из лагеря очень медленно, потому что не было луны и темнота покрывала все вокруг.

Через некоторое время Иосиф опустился на землю и рассказал мне, что произошло.

– Сначала отец меня не узнал. Он хныкал, как усталый ребенок, и твердил: «Иосиф, где Иосиф?» Я ответил: «Вот я». Но он всё спрашивал: «Где мой сын Иосиф? Почему он не пришел?» Я приложил губы к его уху и сказал: «Иосиф здесь, вместе со своими сыновьями, как ты и просил». Наконец он понял и начал хватать меня – за лицо, за руки, за одежду. Плача, Иаков повторял мое имя снова и снова и просил прощения у меня и моей матери. Он проклинал память о Левин, Симоне и Рувиме. Затем он завопил, что так и не простил своего первенца. Он называл имена братьев по очереди, благословляя их и проклиная, сокрушался об их детских шалостях, звал их матерей, чтобы те вытерли им попы. Как ужасно дожить до такого! – произнес Иосиф с жалостью и отвращением. – Уж лучше умереть, прежде чем наступит день, когда ты не будешь понимать, младенцы или старики твои сыновья. – Он помолчал и продолжил: – Потом Иаков задремал, но через мгновение снова позвал: «Где Иосиф?» Ему показалось, что он еще не поцеловал меня. «Вот я», – ответил я. «Позволь мне благословить твоих мальчиков, – сказал Иаков, – позволь мне увидеть их сейчас».

Сыновья дрожали и жались ко мне, шатер старика насквозь провонял болезнью, и его голос пугал детей, но я сказал им, что дедушка хочет благословить их, и подтолкнул мальчиков к нему. Отец положил правую руку на голову Эфраима, а левую – на голову Менаше. Он благословил обоих во имя Аврама и Исаака, а затем сел и взревел: «Помните меня!» Сыновья испуганно отступили и спрятались за мной.

Я назвал Иакову имена его внуков, но он меня не услышал. Он слепыми глазами уставился вверх и заговорил с Рахилью, извиняясь за то, что оставил ее кости на обочине дороги. Он плакал о своей возлюбленной и умолял ее позволить ему умереть спокойно. Он даже не заметил, когда я ушел вместе со своими сыновьями.

Пока Иосиф говорил, я чувствовала, как былая тяжесть наваливается на мое сердце: этот груз я носила все годы в доме Нахт-ре. Но это была не печаль, как я думала прежде. Это был гнев, который вырвался из меня теперь, обретя голос:

– А как же я? Отец упомянул про меня? Он не раскаивался в том, что со мной сделал? Иаков говорил о злодейских убийствах в Сихеме? Оплакивал невинно пролитую кровь Салима и Хамора?

Иосиф некоторое время молчал. Потом произнес с усилием:

– Он ничего не сказал о тебе, совсем ничего. Дина забыта в доме Иакова.

Казалось бы, его слова должны были унизить меня, однако этого не произошло. Я оставила Иосифа сидеть на земле и вернулась в лагерь. Я внезапно ощутила усталость, с трудом делая каждый шаг, но мои глаза были сухими.

После прибытия Иосифа Иаков перестал есть и пить. Его смерть была уже вопросом нескольких дней, если даже не часов. Поэтому мы ждали.

Я проводила время, сидя у входа в свой шатер, пряла, присматривалась к внукам Лии, Рахили, Зелфы и Билхи. Я узнавала улыбки и жесты моих матерей, слышала их смех. Я увидела точную копию Билхи в той, кто, должно быть, была дочерью Дана; другая маленькая девочка могла похвалиться волосами моей тети Рахили. Острый нос Лии был заметен у многих ее потомков.

На второй день ко мне подошла девушка, в руках ее была корзина со свежим хлебом. Она представилась на языке Египта как Гера, дочь Беньямина и его жены, египтянки Не-сет. Гере было любопытно узнать, почему женщина из свиты царского наместника сидела и спокойно пряла, тогда как все прочие сопровождавшие Зафената Пане-аха целыми днями готовили и убирали.

– Я сказала своим сестрам, что ты, должно быть, няня сыновей господина, моего дяди, – объяснила она. – Это так? Я угадала?

Я улыбнулась и кивнула:

– Ты очень догадливая девушка.

А затем попросила ее сесть и рассказать мне о своих сестрах и братьях. Гера приняла мое приглашение с довольной улыбкой и мигом выложила все подробности жизни своей семьи.

– Мои сестры еще дети, – объявила девушка, которая и сама была очень юной. – Совсем маленькие, пока даже прясть не научились. Они близняшки, и их зовут Меза и Наама. Раньше мой отец Беньямин жил в Ханаане, и у него там была жена, которая умерла. Она родила ему сыновей. Моих братьев зовут Бела, Бехер, Эйи и Ард. Они славные, хотя мы и не очень хорошо знаем друг друга. А еще у меня есть двоюродные братья; они многочисленные, как наши стада, и такие же шумные, – сказала она и лукаво подмигнула мне, словно мы были давними подружками.

– У тебя много дядей? – спросила я.

– Одиннадцать, – ответила Гера. – Но трое старших уже умерли.

Я кивнула, прощаясь в своем сердце с Рувимом.

А племянница села рядом со мной, вытащила из кармана фартука веретено и принялась за работу, одновременно разматывая моток истории нашей семьи.

– Самым старшим был Рувим, сын Лии, первой жены моего деда. Ой, там вышел такой скандал, когда Рувима застали в постели с Билхой, младшей из жен Иакова! Дед не простил своего первенца даже после смерти Билхи, хотя Рувим принес ему больше внуков и богатства, чем остальные братья, вместе взятые. Говорят, умирая, мой дядя плакал и просил Иакова о прощении, но отец даже не пришел к нему.

Симона и Левия, также родившихся от Лии, убили в Танисе, когда я была еще ребенком. Никто толком не знает подробностей, но женщины говорили, что эти двое якобы пытались получить от какого-то торговца за свой товар гораздо больше денег, чем он стоил. И выбрали себе в помощь какого-то беспощадного головореза из Египта, а тот убил и их тоже.

В общем, эти двое погибли из-за своей собственной жадности. – Гера подняла голову и увидела, что Иуда входит в палатку Иакова. – Дядя Иуда, сын Лии, уже много лет наш старейшина. Он честный человек и хорошо заботится о семье, хотя некоторые из моих двоюродных братьев и считают, будто к старости он стал слишком осторожен.

Гера продолжала, рассказывая мне историю моих братьев и их жен, указывая на их детей, называя имена моих племянниц и племянников, с которыми, однако, я никогда не обменяюсь и парой слов.

Вот что я узнала. У Рувима было три сына от жены по имени Зилла. Его вторая жена Аттар родила ему двух девочек, Бину и Эфрат.

У Симона было пятеро сыновей от жены Иалуту. Гере запомнилось, что эта женщина постоянно скандалила и еще у нее вечно воняло изо рта. У него был еще один сын от какой-то женщины из Сихема, но тот утонул в затопленной долине-вади.

– Моя мать говорит, что он убил себя, – шепотом добавила девушка. – А вон того юношу зовут Мерари, – сказала она. – Просто чудо, что он хороший человек, хотя и родился у Левия и Инбу. А вот все его братья такие же скверные, как и их отец.

Тут к Гере подошел какой-то парнишка со скошенным подбородком. Она протянула ему кусок хлеба и отослала прочь.

– Это был Шела, – пояснила девушка, – сын Иуды и Шуи. Он слабоумный, но добрый. У моего дяди была еще вторая жена по имени Тамар, которая родила ему сыновей Перетца и Зераха, а также дочку Дафну, мою лучшую подругу. Она считается в нашей семье первой красавицей среди молодого поколения. А вон идет Хеся. – Гера кивнула в сторону женщины почти моего возраста. – Это жена Иссахара, еще одного сына Лии. У них четверо детей: три сына и дочь Тола, которая стала повитухой. Дафна унаследовала от Рахили красоту, а Толе достались ее золотые руки.

– А кто такая Рахиль? – спросила я, надеясь больше услышать о своей прекрасной тете.

– Да это же мать твоего господина, – ответила девушка, удивленная моим невежеством. – Хотя откуда бы тебе знать ее имя? Рахиль была второй, самой любимой женой Иакова. Она была удивительной красавицей и умерла, родив Беньямина, моего отца.

Я кивнула и похлопала племянницу по руке, заметив, что форма пальцев у нее точь-в-точь, как у Рахиль. – Продолжай, дорогая, – попросила я. – Расскажи мне больше. Мне нравится, как звучат имена членов твоей семьи.

– Дан был единственным сыном Билхи, – продолжила Гера. – А сама она была третьей женой Иакова, служанкой Рахили и той, что возлежала с Рувимом. У Дана есть три дочери от Тимны, их зовут Эдна, Тирза и Берит. Все такие добросердечные женщины, они самоотверженно заботились об Иакове.

Зелфа была четвертой женой моего деда, служанкой Лии, и она родила ему близнецов. Старшим был Гад, который очень любил свою жену Серах-Имну. Но она умерла, рожая четвертого ребенка, единственную дочь, которую назвали Серах. Знаешь, она поет лучше всех, – сказала Гера. – Асир, брат-близнец Гада, женился на Орит, – продолжила она. – Их старшая дочь Арели на прошлой неделе родила девочку, чье имя Нина, самую младшую в семье.

Нафтали, сын Лии, женился на Йедиде. У них шестеро детей и две внучки: Елишева и Ванья, – продолжила свой рассказ Гера. И вдруг поинтересовалась: – А что, у дяди Иосифа только два сына? А дочерей у него нет?

– Пока нет, – ответила я.

Тут моя собеседница заметила двух молодых женщин и энергично кивнула в их сторону.

– Это две дочери Зевулона, сына Лии. Их мать Ахава родила шесть девочек, представляешь? Мне нравится, когда они принимают меня в свой круг. С ними весело! Лиора, Маалат, Гия, Яара, Ноадья и Яэль, – перечислила она своих двоюродных сестер, загибая пальцы. – Так приятно иногда посплетничать, а они всегда знают все новости.

Именно они рассказали мне историю про сына той женщины из Сихема, который убил себя. Говорят, бедняга повредился в уме, – добавила она, понижая голос, – когда узнал правду про своего родного отца.

– Что же могло вызвать у него такое отчаяние? – спросила я.

– О, это ужасная история, – ответила она тихо.

– Часто такие истории интереснее всего слушать, – заметила я. И попросила: – Расскажи мне, пожалуйста.

– Хорошо, – кивнула Гера, откладывая веретено. И начала свой рассказ, глядя мне прямо в глаза. – Как говорила тетя Ахава, у Лии кроме множества сыновей была еще одна единственная – дочка. Должно быть, редкая красавица, потому что она вышла замуж не за кого-нибудь, а за благородного принца из Сихема. Он был сыном царя Хамора!

Царь сам пришел к Иакову и предложил ему щедрый выкуп за невесту, однако Симону и Левию этого показалось недостаточно. Они утверждали, что их сестру якобы похитили и обесчестили и что с этим мириться нельзя. Они подняли такой шум, что царь ради своего сына, который без памяти любил дочь Лии, удвоил плату.

Но мои дядюшки все никак не успокаивались. Левий и Симон всячески пытались препятствовать этому браку и в конце концов потребовали, чтобы все жители Сихема совершили обрезание и стали частью племени Иакова.

Ну а дальше мои двоюродные сестры рассказывают такое, что я полагаю, будто они сами всё это выдумали. Якобы принц согласился сделать обрезание! Да и не только он сам, но и его отец, и все мужчины в городе! Согласись, что вряд ли на свете есть люди, которые способны на такую любовь. Однако, если верить легенде, принц согласился, и всем мужчинам в городе сделали обрезание. Ну а потом…. – Приближаясь к скорбному финалу истории, Гера для пущей выразительности понизила голос и придала лицу мрачное выражение. – Через две ночи после обрезания, в то время как мужчины Сихема еще стонали от боли.

Левий и Симон ворвались в город и коварно убили принца, царя и вообще всех мужчин, которых нашли. Они забрали скот и женщин, в том числе и ту, которая потом родила Симону сына. Когда мальчик вырос и узнал о подлости своего отца, то с горя пошел и утопился.

Я не поднимала глаз от веретена, пока моя собеседница рассказывала эту историю.

– А что стало с сестрой? – поинтересовалась я. – С той, которую так любил принц?

– А вот этого никто не знает, – вздохнула Гера. – Я думаю, бедняжка умерла от горя. Серах сочинила песню о том, что ее забрала Царица Небесная и она превратилась в падающую звезду.

– И как же ее звали? – тихо спросила я.

– Дина, – сказала она. – Мне нравится это имя. Если у меня когда-нибудь будет дочь, я назову ее Диной.

Гера больше не упоминала о единственной дочери Лии, вернувшись к сплетням о своих многочисленных родственниках. Девушка болтала так до самого вечера, не давая мне и слова вставить, а потом спохватилась и уже хотела было расспросить и о моем житье-бытье тоже, но тут, к счастью, настало время ужина. Так что я вежливо извинилась, встала и ушла.

Иаков умер той ночью. Я слышала приглушенные женские рыдания и задавалась вопросом: интересно, кто из невесток оплакивает старика? Бенья обхватил меня обеими руками, но я не чувствовала ни печали, ни гнева. Рассказ Геры принес мне покой и умиротворение. История Дины была слишком ужасной, чтобы ее можно было забыть. Пока жива память об Иакове, мое имя не будет забыто. Все самое худшее со мной уже случилось в прошлом, и мне нечего было опасаться будущего. Я оставила дом Иакова в гораздо лучшем настроении, чем Иосиф.

Утром Иуда приготовился везти тело Иакова в Ханаан, чтобы похоронить его в родной земле. Иосиф наблюдал, как останки нашего отца подняли и поместили в его собственные золоченые носилки, которые он отдал для похоронного шествия. На прощание Иуда и Иосиф обнялись в последний раз.

Я пошла прочь, но прежде, чем достигла своего шатра, почувствовала на плече чью-то руку и, обернувшись, увидела перед собой Иуду, лицо которого выражало неуверенность и стыд.

Брат протянул мне что-то зажатое в кулаке.

– Это тебе от нашей мамы, – выговорил он с трудом. – Перед смертью она позвала меня и приказала, чтобы я отдал это ее дочери. Признаться, я тогда подумал, что Лия сошла с ума, – сказал Иуда. – Но она предвидела нашу встречу. Мать никогда не забывала тебя, и хотя Иаков строго-настрого запретил это делать, она все равно говорила о Дине каждый день, пока не умерла. Прими же прощальный подарок от нашей матери Лии. Надеюсь, Дина, что ты обрела мир. – С этими словами он что-то вложил в мою руку и ушел прочь, низко склонив голову.

Я взглянула на ладонь и увидела кольцо с лазуритом, первый подарок Иакова Рахили. Сначала я хотела окликнуть Иуду и спросить его, почему вдруг наша мать прислала мне знак любви Иакова к ее сестре. Но потом передумала: разумеется, мой брат не мог этого знать.

Было так приятно снова увидеть реку. После жары холмов объятия Нила казались сладкими и прохладными.

А ночью, в объятиях Беньи, я рассказала мужу все, что услышала от Геры, и показала ему кольцо. Я призналась, что меня озадачил этот подарок, и предположила, что следует помолиться, чтобы небеса послали мне сон, который раскроет сию тайну. Но неожиданно именно Бенья дал мне ответ. Поднеся мою руку к свету и разглядывая кольцо глазами, привычными к красоте, он сказал:

– Возможно, твоя мать хотела дать тебе таким образом понять, что простила сестру. Должно быть, это был знак того, что она умерла умиротворенная, с чистым сердцем, и желает тебе того же.

Слова мужа отозвались в моей душе, и я вспомнила, как еще во времена моего детства Зелфа сказала однажды в Красном шатре: «Мы все рождены от одной и той же матери».

Тогда я была еще слишком мала, чтобы понять смысл ее слов. Теперь же, прожив целую жизнь, я знала, что это правда.

Обратное путешествие было лишено каких-либо примечательных событий, и мои руки оставались праздными, однако я сильно устала. Мне хотелось поскорее вернуться в свой дом, увидеть Шиф-ре и ребенка Кии, который родился за время моего отсутствия.

Я ужасно беспокоилась, когда мы на целых три дня задержались в Мемфисе, но скрывала тревогу ради Беньи. Вечерами муж возвращался с рынка, переполненный увиденной там красотой. Он с восторгом рассказывал о шелковистой поверхности оливкового дерева, о необычайно черном эбеновом дереве, об ароматной древесине кедра. Он приносил куски сосны и учил сыновей Иосифа вырезать из нее безделушки. Мне Бенья тоже купил подарок- кувшин в форме ухмыляющейся Тауэрт, богини – бегемотихи, которая заставляла меня улыбаться каждый раз, когда я на нее смотрела.

Когда мы вышли из Мемфиса, чтобы совершить последнюю часть путешествия в Фивы, к ладье наместника прицепили баржу, нагруженную самыми лучшими бревнами. Накануне ночью мы простились с Иосифом. Он сказал нам, что горевать не нужно. И пообещал обязательно позвать меня, если Ас-наат снова будет ждать ребенка.

Но я-то почему-то была уверена, что мы с ним больше не встретимся.

– Иосиф, – сказала я, – нам не дано знать, что случится дальше. Желаю тебе здоровья, – прошептала я, прикоснувшись к щеке брата рукой, на которой было кольцо его матери. – Я буду думать о тебе.

– Я тоже буду думать о тебе, – ответил он мягко.

А утром лодка, в которой плыли мы с Беньей, повернула на запад, чему мы оба были очень рады.

После возвращения домой жизнь наша потекла по-прежнему. Новорожденный сын Кии был спокойным ребенком, и он так мило лепетал, когда его мать оставляла малыша мне ночью, отправляясь принимать роды у других женщин. Теперь я редко сопровождала ее, потому что старела.

По утрам ноги мои болели, а руки плохо слушались, но всё же я считала себя счастливой, потому что не превратилась в беспомощную вздорную старуху. У меня хватало сил, чтобы поддерживать порядок в доме и заботиться о Бенье. Он по-прежнему оставался сильным и уверенным в себе человеком с ясными и добрыми глазами, а его любовь к красоте и ко мне была такой же постоянной, как и солнечный свет.

Последние годы моей жизни выдались очень хорошими. У Кии родились еще двое детей, второй мальчик и девочка: эти карапузы мигом захватили мой дом и покорили сердце моего мужа. Каждый день они осыпали нас бесчисленными сладкими поцелуями.

– Вы мое молодильное зелье, – говорила я, ласково щекоча малышей и смеясь вместе с ними. – Вы поддерживаете эти старые кости. Вы удерживаете меня в этом мире.

Но никакое счастье не в силах изгнать смерть навсегда, и мое время пришло. Я почти совсем не страдала. Проснулась однажды ночью, чувствуя в груди невероятную тяжесть, но потом боль отпустила.

Бенья взял мое лицо в свои руки, прекрасные и теплые. Пришла Кия и подняла мои ступни своими ловкими длинными пальцами. Оба плакали, а я не знала, как их успокоить. Затем они изменились на моих глазах, и у меня не было слов, чтобы описать то, что я увидела.

Мой возлюбленный вдруг превратился в маяк, такой же яркий, как солнце, и его свет согревал и вел меня до самого конца. А Кия светилась, как луна, и пела нежным и торжественным голосом Царицы Ночи.

В темноте, что окружала сияющие огни моей жизни, я начала различать лица своих матерей, каждое из которых горело собственным светом. Лия, Рахиль, Зелфа и Билха. Инна, Ре-нефер и Мерит. Даже бедная Рути и высокомерная Ревекка собрались, чтобы встретить меня. А еще я узнала Аду и Сару, хотя прежде никогда их не видела. И все эти женщины: сильная, храбрая, чудаковатая, добрая, одаренная, сломанная, верная, глупая, талантливая, слабая, приветствовали меня, каждая на свой лад.

– Ой! – воскликнула я в удивлении.

Бенья обнял меня еще крепче и всхлипнул. Он думал, что я страдаю, но я не чувствовала ничего, кроме волнения. В тот момент, когда я перешла в другой мир, я знала, что жрецы и колдуны Египта были глупцами и шарлатанами, когда обещали, что в мире, который будет нам дарован после смерти, продлится красота этого мира. Смерть не враг, а основа всего на свете – благодарности, сочувствия и искусства. Из всех удовольствий жизни только любовь ничем не обязана смерти.

– Спасибо, любимый, – сказала я Бенье, но он меня не слышал.

– Спасибо, доченька, – сказала я Кие, которая приложила ухо к моей груди и ничего не услышала.

Я умерла, но не оставила их. Бенья сидел рядом со мной, и я оставалась в его глазах и в сердце. Потом в течение долгих недель, месяцев и лет мое лицо жило в саду, а простыни хранили мой запах. До тех пор пока Бенья был жив, я сопровождала его повсюду днем и ночью.

Когда он в последний раз закрыл глаза, я подумала, что теперь, наверное, наконец-то покину этот мир. Но даже тогда я задержалась. Шиф-ре пела песню, которой я ее научила, и Кия, принимая роды, повторяла мои движения. Иосиф думал обо мне, когда у него родилась девочка. Гера назвала свою дочь Диной. Ре-мосе женился и рассказал супруге о своей матери, которая, дабы спасти сына от верной смерти, отослала его на север. Дети Ре-мосе тоже рожали детей, и так вплоть до сотого поколения. Некоторые из потомков жили в моей родной стране, а некоторые – в холодных и ветреных землях, о которых Веренро некогда рассказывала нам у костра.

Нет никакого волшебства в бессмертии.

В Египте я полюбила аромат лотоса. Цветок его распускался в водоеме на рассвете, наполняя весь сад запахом столь сильным, что казалось, даже рыбы и утки удивленно замирали. К ночи цветок мог увянуть, но аромат его сохранялся. Становясь все слабее и слабее, он никогда не исчезал до конца. Даже много дней спустя лотос по-прежнему оставался в саду.

Пройдут месяцы, и пчела вновь зажужжит рядом с местом, где некогда расцвел лотос, этот хрупкий на вид, но необычайно стойкий цветок.

Египтяне любят лотос, потому что он никогда не умирает. То же самое происходит и с людьми, которых любят. Иной раз может остаться что-то совсем незначительное, например имя: два слога, один высокий и пронзительный, а второй нежный и сладкий – словно призыв к бесчисленным улыбкам и слезам, вздохам и мечтам, коими полна человеческая жизнь.

Если вы сядете на берегу реки, то увидите лишь небольшую часть ее поверхности. И все же вода, представшая перед вашими глазами, является доказательством непостижимой глубины. Мое сердце радуется доброте, которую вы проявили ко мне, сидя на берегу этой реки и вслушиваясь в отголоски моего имени.

Да будут благословенны ваши глаза и ваши дети. Да будет благословенна земля под вашими ногами. Куда бы вы ни пошли, я пойду с вами.

Да будет так.

Благодарности

Прежде всего я хочу выразить признательность Бар-баре Хабер, куратору отдела по истории американского феминизма при Библиотеке Артура и Элизабет Шлезингер в Рэдклифф-колледже Гарвардского университета. Именно она посоветовала мне подать заявку на грант, и их библиотека выделила для осуществления моего проекта весьма щедрые средства. Мало того, в Рэдклифф-колледже мне также предоставили в помощь замечательного консультанта, студентку Ребекку Ванд.

Благодарю кафедру гендерных исследований Бран-дейского университета, куда меня любезно позвали в качестве приглашенного исследователя, а также Музей изящных искусств в Бостоне за разрешение сфотографировать статую Сеннуви. Эллен Грабинер, Эми Хоффман, Рене Лот и Марла Зарроу – члены нашей писательской группы – на протяжении трех лет обеспечивали мне дружескую поддержку, внимательно читая черновики этого романа и давая добрые советы. Спасибо также моим коллегам Эдди Майерс и Валери Монро, которые, несмотря на то что находились далеко, все это время, образно выражаясь, держали меня за руку (в основном по электронной почте).

Отдельное спасибо Ларри Кушнеру, который познакомил меня с мидрашами.

Благодарю также всех, кто так или иначе внес вклад в мою работу: Ирис Басс, профессора Марка Бреттлера, Джейн Девитт Ноджек, Джудит Химбер, Карен Кушнер, Гилу Лангнер из журнала «Керсм», Барбару Пензнер, Дэвида Розенбаума, Яниса Соркова из Музея изящных искусств в Бостоне и Диану Вайнштейн.

Огромное спасибо моему литературному агенту Кэролин Дженкс за то, что она верила в мои силы, а также за то, что представила меня Бобу Уайетту, вдумчивому редактору и прекрасному человеку.

И наконец, я особо признательна своим родным и близким. Моему мужу Джиму Баллу, проявившему незаурядное терпение. Моим матери и дочери, Элен Диамант и Эмилии Диамант, которые постоянно подбадривали меня. Моему брату Гарри Диаманту, который очень помог мне, познакомив с Кэролин Дженкс. И моему покойному отцу – да будет благословенна его память; папа никогда не сомневался, что в один прекрасный день я обязательно напишу роман.

Примечания

1

В Древнем Египте была широко распространена некромантия, связанная с предсказаниями, целительством и некоторыми другими областями тайных знаний. Страной Он (городом Он) назывался район возле Фив, где селились жрецы, обладавшие такими знаниями. – Примеч. пер.

(обратно)

2

Согласно легенде, сквозь тростник, окружающий реку жизни Нил, души праведников уносятся в Поля Налу (или Поля Блаженных), где обретают вечную жизнь. – Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

От переводчика

Пролог

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Истории моих матерей

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Моя история

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Египет

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

Благодарности

*** Примечания ***