Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском [Юрий Михайлович Корольков] (fb2) читать онлайн

Юрий Михайлович Корольков ФЕЛИКС — ЗНАЧИТ СЧАСТЛИВЫЙ... ПОВЕСТЬ О ФЕЛИКСЕ ДЗЕРЖИНСКОМ

Корольков Ю. М. Феликс — значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском. — М.: Политиздат, 1974. — 463 с.: ил. — (Пламенные революционеры)

Глава первая. Коронация императора

1

Россия молилась за исцеление императора. Молилась не по своей воле — по принуждению, но молилась. Церковные двери были распахнуты всюду, и священнослужители денно и нощно возносили богу молитвы.

Александр III, император всея Руси, вступив на престол после смерти своего родителя, погибшего от самодельной бомбы народовольцев, ничем себя не проявил за время почти четырнадцатилетнего царствования. Но когда самодержец тяжело заболел, он вдруг привлек к себе всеобщее внимание.

Была осень, с унылыми дождями и мокрым ранним снегом. Царская семья покинула столицу, уехала от петербургской сырости на юг, в Ливадию. Однако и крымская благодать не помогла его величеству.

Вместе с бюллетенями о состоянии здоровья императора газеты печатали сообщения касательно повсеместных молебствий об исцелении болящего самодержца. И вдруг царю полегчало... Молитвы дошли до господа бога!.. Тут уж принялись молиться еще усерднее. За этим следили околоточные: чтобы жители Российского государства достойно проявляли верноподданнические чувства.

Батюшка-царь и на смертном одре не оставлял подданных своими заботами — думал о будущем империи, о престолонаследии и продолжении рода. Дело осложнялось тем, что наследник не был женат. Александр высказал монаршью волю: цесаревич Николай должен жениться при жизни ныне царствующего императора.

Выбор свой Александр остановил на принцессе Алисе Гессен-Дармштадтской, родственнице германского кайзера.

Болезнь ускорила развитие событий. Принцессу спешно вытребовали из Германии. Будущая императрица перед отъездом в Ливадию спешно начала изучать русский язык и проявляла в этом, как сообщали, отличные способности...

В субботу пятнадцатого октября 1894 года учащиеся средних учебных заведений города Вильно тоже купно молились за императора. Об этом на другой же день писал «Виленский вестник»:

«Вчера учащиеся школ во главе с учителями возносили в храмах божьих свои горячие, от юношеских сердец молитвы, коленопреклоненно умоляя об исцелении своего любимого и обожаемого государя императора».

Старшие классы были собраны в Николаевском кафедральном соборе. Раньше здесь был католический храм. Но Александр, убежденный, что в его империи всюду должна господствовать православная церковь, повелел закрыть поначалу главные, самые большие костелы, заново освятить здания и обратить в православные храмы. Судьбу других разделил и виленский костел. Протесты поляков, их демонстрации были жестоко подавлены. Служителей костела и наиболее упорных прихожан бросили в тюрьмы и выслали в Сибирь на вечное поселение.

...В холодный полумрак храма откуда-то с высоты купола пробивался тусклый дневной свет. Только ближе к алтарю было немного светлее. Среди собравшихся на молебствие можно было заметить высокого худощавого гимназиста. Это был сын мелкопоместного дворянина Феликс Дзержинский, который жил здесь, в Вильно, у своей тетки Пиляр фон Пельхау на Поплавской улице.

Он стоял в задних рядах, поближе к выходу, явно тяготясь затянувшейся церковной службой. Все здесь раздражало его — и мундир, ставший вдруг тесным, и сгустившаяся духота храма, и тесный ботинок, который раньше никогда не жал... Феликс переминался с ноги на ногу, оглядывался по сторонам и наконец не выдержал:

— Когда же это прекратится?

— А ты молись, чтобы молебен скорее закончился, — пошутил Валентин Стрелянский, стоявший рядом. Он было хихикнул, но, вдруг спохватившись, начал быстро-быстро креститься: ему показалось, что школьный инспектор смотрит в их сторону.

Стрелянский учился вместе с Казимиром — старшим братом Феликса. Разбитной, нагловатый Валентин не нравился Феликсу. Прозвали его в гимназии Миногой — за круглый ротик, за широко поставленные глаза, пустые, бесстрастные.

Вскоре молебствие закончилось. Гимназисты заторопились к выходу. К Феликсу протиснулся его закадычный друг Стасик Броневич.

— Зря ты со Стрелянским завелся, нафискалит еще! Такой и отца родного продаст, лишь бы выслужиться...

Они спустились по ступеням соборной лестницы и вышли на площадь. Начинало смеркаться. По небу ползли низкие рваные облака. Дождь, моросивший с утра, прекратился. Поблескивали мокрые ветви деревьев, булыжная мостовая, чугунная ограда сквера.

— Смотри, кто идет, — сказал Феликс. — Да не туда глядишь! Из собора вышли...

Близорукий Стась долго всматривался, пока не разглядел Божену и Юлию, которые приближались к ним в стайке подруг-гимназисток.

Приятели замедлили шаг и, дождавшись, когда девочки поравняются с ними, чинно поздоровались. Стайка постепенно редела, и в конце концов они остались вчетвером — обе девушки жили тоже на Поплавской улице. Стась с Боженой ушли вперед, а Юля и Феликс, замедлив шаг, отставали все больше. Говорили о пустяках и заранее огорчались, что прогулка так быстро подходит к концу: весь путь — до ворот Юлиного дома, «до щеколды», как они говорили.

Пересекая Дворянскую улицу, они едва не попали под экипаж с откинутым верхом. Извозчик что-то сердито им крикнул и осадил лошадь. Из экипажа вышел грузный священник, сунул извозчику деньги и, тяжело ступая, медленно пошел к большому одноэтажному дому с палисадником.

— Погоди, погоди... ведь это отец Амвросий, — воскликнул Феликс, — ваш учитель! Теперь он преподает и у нас в гимназии

— Фелик! Посмотри, какие у него смешные калоши: как пароходы...

Феликс рассмеялся. Глубокие калоши отца Амвросия действительно напоминали дредноуты. Вдруг в глазах Феликса вспыхнули лукавые искорки.

— А знаешь, что я придумал? В этих калошах я буду пересылать тебе письма...

— При чем здесь калоши?

Феликс объяснил: отец Амвросий обычно ведёт урок сначала в мужской гимназии, прямо оттуда отправляется в женскую. Если положить записки ему в калошу в гардеробе, отец Амвросий в тот же день доставит записку по назначению. Надо только улучить момент и незаметно вытащить записку...

— Теперь поняла? Ты мне посылай в правой калоше, а я — в левой. Идет?

Юлия захлопала от восторга в ладоши:

— Завтра же буду дежурить на большой перемене...

2

Не прошло и недели после молебствий в кафедральном соборе, как из Крыма пришла весть о кончине императора. Над зданиями Вильно заколыхались траурные флаги, приспущенные до половины флагштоков.

Около круглых афишных тумб толпились обыватели. Обычно здесь вывешивались театральные афиши или объявления о городских новостях — о публичных торгах, о бегах, извещения о пропавших таксах с указанием масти и обещанием вознаграждения тому, кто доставит собачку по принадлежности. На этот раз тут была наклеена «Полицейская газета», и кто-то негромко читал вслух телеграмму министра императорского двора, направленную из Ливадии в Санкт-Петербург:

«Государь император Александр III в 2 часа 15 минут пополудни сего 20 октября тихо в бозе почил.

Министр императорского двора граф Воронцов-Дашков».

А следом за телеграммой — такими же крупными буквами, как помещенные рядом объявления о продаже с молотка поместий разорившихся землевладельцев, — был напечатан первый манифест нового царя — Николая II. И телеграмма графа Воронцова-Дашкова, и манифест, и извещение о предстоящих публичных торгах были заключены в общую траурную рамку...

Феликс Дзержинский, торопившийся в гимназию, все же остановился и прислушался к голосу человека, который читал по складам манифест нового императора. Человек этот, в свитке и картузе, медленно водил толстым пальцем по строкам газеты, потом он снял картуз, истово перекрестился и, повернувшись к стоящей рядом с ним женщине, сказал:

— Матрена Гавриловна, вели приказчикам лавку нонче не открывать. Мало чего может быть... Береженого бог бережет.

Феликс протиснулся к тумбе. Прочитал сообщения, следовавшие за манифестом:

«...В тот же день, в пятом часу, на площади, против дворцовой церкви принесена была присяга государю императору. Первыми принимали присягу великие князья, находившиеся в Ливадии войска, дворцовая полиция, собственный конвой его величества... К присяге молодому императору будет незамедлительно приведено все мужское население империи... Принятие присяги обязательно для лиц мужского пола, достигших двенадцатилетнего возраста».

В гимназии Феликс прежде всего разыскал Стася.

— Слыхал про присягу?

— Ну и что?

— Как — что? Будешь присягать, так, что ли?

— А что же делать?

— А вот что! Дадим присягу честно служить народу, бороться со злом до последнего нашего дыхания! Поклянемся в этом прежде, чем нас заставят присягать царю! Понял? Вторая клятва уже не будет действительна, нас не будут мучить угрызения совести!..

— Ты здорово придумал, Фелик! Но это надо сделать немедленно. Надо сказать ребятам! Скажи, чтобы приходили прямо в сквер, лучше поодиночке. И никому ни слова!..

Весь этот день Феликс был рассеян, отвечал невпопад. Он получил замечание от преподавателя латинского языка. Когда прозвенел последний звонок, Феликс сунул книги в ранец и зашагал к скверу.

Был конец девятнадцатого века. На престол России вступал новый самодержец, монарх страны, раскинувшейся во все четыре стороны света на тысячи и тысячи верст.

И вот в этой стране, в заштатном городке Вильно, в дни восшествия на престол Николая II, шагал по улице гимназист шестого класса Феликс Дзержинский, который в тот день объявлял войну царю и царизму, давал клятву верности революционным идеям. Кто может сказать теперь, о чем именно думал юноша, приближаясь к городскому скверу, где должен был встретиться со своими ровесниками, так же, как и он, искавшими правду.

Как не хватало сейчас Феликсу милого Дашкевича!

Владислав Дашкевич был домашним врачом в семье Пиляров и помогал Феликсу приобщиться к наукам, которых не преподавали в гимназии.

Сколько вечеров провели они вместе, сидя в тесной комнатке Феликса, за лестницей, на первом этаже теткиного особнячка, доставшегося ей от покойного мужа Пиляра фон Пельхау, выходца из Германии, давным-давно поселившегося в России. Здесь все располагало к задушевной, доверительной беседе, даже сама обстановка комнатки, состоявшая из железной койки, застланной ватным стеганым одеялом, да маленького столика, книжной полки, висевшей на стене у окна, и, конечно, лампы с зеленым абажуром.

С Владиславом Дашкевичем Феликс познакомился еще до того, как поселился в доме тетки, Софьи Игнатьевны. Феликс зашел как-то к Пилярам навестить заболевшую бабушку и застал здесь доктора. С первой встречи Феликс преисполнился к этому человеку доверием.

Обычно доктор приходил на Поплавскую улицу пешком, реже приезжал на извозчике. Он приносил с собою маленький саквояж, источавший запах всевозможных лекарств. По аптечному запаху Феликс всегда узнавал о появлении в доме Дашкевича.

Феликс обязан был доктору многим из того, что узнал об окружающей жизни. Бородатый и светлоглазый доктор сначала высмеивал порядки только в губернском городе Вильно: околоточного Васюкова, чья тупость была притчей во языцех, бюрократизм чиновников присутственных мест, губернатора Скалона, в котором находил смешное сходство с дремучетемным, малограмотным, но напыщенным Васюковым.

Долгое время Дашкевич в разговорах с Феликсом не затрагивал лиц выше генерал-губернатора. Присматривался к Феликсу, прикидывал, на что способен этот гимназист, можно ли ему доверять полностью. Однако постепенно круг тем стал расширяться, разговоры приобретали все большую остроту.

Однажды Феликс сам завел разговор о царе... Неужели царь ничего не знает о том, что происходит в таком городе, как Вильно? Дашкевич будто ждал этого вопроса. Серьезно, без обычной своей усмешки заговорил он о государственном строе России, об угнетении людей, которые создают богатства, а сами живут в бедности и стоят на самой нижней ступени жизни российского общества. Рассказал о борьбе, которую честные и самоотверженные люди ведут против царизма, как было совершено покушение на Александра II, как казнили участников террористического акта во главе с Андреем Желябовым.

— Царя убили, — сказал Дашкевич, — а порядки остались старые. Не стало Александра II — появился Александр III. На него тоже готовили покушение, но оно не удалось. Террористов повесили в Шлиссельбургской крепости... И снова все осталось по-старому, — заключил доктор. — Какой же смысл в таких жертвах? Мы поступаем иначе...

Кто это «мы» и что значит «поступаем иначе», Дашкевич не объяснил. Не сказал он и о том, что сам имел отношение к террористам, готовившим покушение па Александра III.

О себе он вообще говорил мало, но зато очень обстоятельно рассказывал о других. Рассказывал интересно, с подробностями, какие мог знать только человек, принимавший непосредственное участие в событиях...

И вдруг Дашкевич исчез. Перед тем он обещал Софье Игнатьевне навестить их. Но прошло уже две недели, а доктор не появлялся. Софья Игнатьевна послала за ним дворника. Хозяин, у которого Дашкевич снимал комнату, сказал, что жилец куда-то съехал, адреса не сообщил.

Так и исчез Дашкевич из Вильно, никого не предупредив, никому не сказав об отъезде.

Прошло уже месяца четыре, а о нем ни слуху ни духу.

И теперь, по дороге в сквер, Феликс раздумывал: а как бы на его месте поступил Дашкевич? И получалось, что Дашкевич должен был бы поступить так же, как и он, Дзержинский.

К условленному месту Феликс пришел первым. Бросив на скамью ранец, присел. Погода менялась, дни стояли холодные, но без дождя, по небу плыли пепельно-серые облака. Временами в просветах между ними появлялось солнце, и тогда все вокруг словно преображалось, раскрывались дальние дали, холодный свет будто приближал их.

Пришел Стасик Броневич, с ним — Бронислав Яблонский, ученик реального училища. Остальные собрались дружно, в большинстве — одноклассники из Первой гимназии.

Феликсу хотелось сказать друзьям что-то очень важное, нужное и возвышенное, как стихи, как песня, которую запевают на демонстрации перед рядами солдат или полиции, перегородившими дорогу. Никто не знает, что произойдет через мгновенье, — расступятся ли солдаты перед демонстрантами или начнут стрелять. В груди становится холодно и горячо одновременно... Такое чувство Феликс испытал однажды на первомайской демонстрации, куда повел его Дашкевич.

Сняв фуражку, Дзержинский заговорил:

— Друзья! Вы все знаете, ради чего мы собрались здесь сегодня. Я клянусь бороться со злом до последнего дыхания, до последней капли крови служить народу, только народу, и бороться с его угнетателями. Клянусь быть честным и справедливым! Я присягаю народу!

Он вскинул руку и на мгновенье застыл в этой позе. Лицо его побледнело от волнения.

— Прошу произнести слова нашей присяги народу и сделать это так, как каждый находит нужным.

Когда последний опустил руку, Феликс сказал: — Сейчас мы дали клятву народу, поклялись бороться со злом. Пусть наша присяга сохранится в великой тайне. И будем помнить, что отныне никакие другие клятвы, присяги, вступающие в спор с этой, для нас уже не существуют...

Взбудораженные чувства юношей искали выхода. Стась предложил почитать стихи.

Не дожидаясь, как отнесутся к его предложению, он начал читать из Мицкевича:

Читали Некрасова, Лермонтова, снова Мицкевича... На лице Феликса появилось озорное выражение, задором вспыхнули глаза. Он прочитал:

Пушкинские стихи вызвали новое оживление. Читали строфы из «Вольности»:

И когда в школьной церкви педагоги и гимназисты, начиная от двенадцатилетнего возраста, приносили присягу новому императору России — Николаю II, старшеклассники, собиравшиеся в сквере, уже не считали ее присягой: клятва народу была первой, а потому — нерушимой...

В доме Пиляров укладывались рано. Только в комнатке Феликса допоздна горел свет... Но в тот вечер и Феликс уже лежал в постели, когда ему послышалось, будто кто-то бросает в окно пригоршни снега. Феликс прислушался, поднялся, подошел к окну.

Ночь была лунная, от забора, от деревьев, от домов на противоположной стороне улицы падали густые тени. Было тихо. Но вот у самого окна мелькнула тень и снова послышался шорох. Феликс прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть, кто это. Бородатый человек в шапке поднял руку и тихо-тихо постучал в стекло. Да ведь это же доктор!..

Откуда? Почему среди ночи?

Феликс тоже постучал в ответ, накинул шинель, сунул ноги в валенки и вышел черным ходом.

— Извини, Феликс, я в неурочное время... Ты можешь приютить меня, но так, чтобы об этом никто не знал?

Еще не понимая что к чему, Феликс провел доктора через кухню и притворил дверь комнаты. Свет зажигать не стали.

— Так вот какое дело, Феликс... — Дашкевич сбросил пальто и зябко прижался спиной и ладонями к протопленной с вечера печке. — Я долго не был в Вильно. Приехал, а на старую квартиру возвращаться нельзя: меня ищет полиция. Придется переходить на нелегальное положение. Вот и все, что я могу тебе сказать... Если не возражаешь, побуду у тебя до завтра и ночью уйду.

Феликс предложил свою койку, но доктор отказался и, постелив свое пальто на деревянный диванчик, улегся, попросив только что-нибудь под голову.

Следующий день был воскресенье. Запершись в комнатке, Феликс весь день провел с Дашкевичем, сделав вид, что усиленно занимается.

— Во-первых, вот что, — сказал доктор, допив чай, принесенный Феликсом. — Я оставлю у тебя кое-какую литературу. Прочитаешь — передай другим, но обязательно надежным товарищам. — Он извлек из саквояжа несколько книжек, среди которых была отпечатанная на гектографе рукопись «Процесс 1 марта 1881 года», пухлая, видимо, уже побывавшая во многих руках книжка Туна «История революционного движения в России», гектографированные главы из «Капитала» Маркса. — Прибери все это подальше...

Феликс рассказал доктору обо всем, что происходило в Вильно без него, — о молебствиях во здравие императора, о панихидах и присяге новому царю и, конечно, о клятве в парке. Владислав выслушал до конца и рассмеялся.

— Молодцы! Честное слово, молодцы!.. Я бы так не придумал. Опередить своей клятвой присягу дому Романовых!...

Дашкевич задумался.

— Знаешь, я посоветовал бы вам организовать кружок саморазвития. Возьми на себя это дело... Я, между прочим, говорил о тебе с Дубовым, он рекомендовал привлечь тебя к более активной работе.

— А кто это — Дубовой?

— Дубовой — среди тех, кто возглавляет сейчас организацию социал-демократов в Вильно. Я еще не знаю, как все у меня сложится, но на всякий случай запомни адрес Немировского на Старом рынке. Ему скажешь так: «Дубовой передает Владиславу привет». Через Немировского найдешь меня или кого-нибудь другого, кто будет в курсе дела.

В тот воскресный день они успели переговорить о многом.

Ночью, когда в доме угомонились, Дашкевич стал прощаться.

— Ну, Феликс, спасибо тебе! Иначе пришлось бы мне ночевать в ночлежке, а еще хуже — в полиции... Все было хорошо. Жаль только — не покурил: твои женщины сразу бы тебя заподозрили... Мне пора. Будь счастлив! Для меня быть счастливым — успешно бороться. Вот этого счастья и желаю тебе. Не забудь адрес, который я тебе дал... Провожать не нужно, нет, нет! — Дашкевич остановил Феликса, снимавшего с вешалки свою шинель. — Разве только до дверей.

— Идемте через парадный ход, прямо на улицу! — сказал Феликс.

Он вывел Дашкевича в коридор, снял с двери железный крюк, выглянул за дверь. Улица была пустынной в ясном лунном свете. Дашкевич пожал Феликсу руку и выскользнул из дома.

Утром, когда Феликс торопливо собирался в гимназию, тетка сказала:

— И куда это запропастился наш доктор? Ума не приложу. Вчера вечером мне почудилось, что он снова зашел к нам: повеяло лекарствами, как из его саквояжа...

Феликс так и не понял: почудился ли Софье Игнатьевне аптечный запах или она давала понять, что в собственном доме для нее тайн нет.

...Владислав Дашкевич перешел на нелегальное положение. О том, что Дашкевич был в руководстве виленской социал-демократии, знали очень немногие.

Подпольной организацией руководил Дубовой, человек таинственный и неуловимый. И Дашкевич постоянно ссылался на Дубового: «Дубовой сказал», «Дубовой поручил», «Дубовой передал задание»... Но дело было в том, что неизвестным и вездесущим Дубовым был... сам Дашкевич. Только для конспирации, чтобы ввести в заблуждение охранку, был выдуман Дубовой.

С Феликсом Дашкевич встречался теперь совсем редко. Но Дубовой хорошо знал, чем занят гимназист Дзержинский. Феликс все больше втягивался в нелегальную работу. В реальном училище он вел кружок саморазвития, в который входило также несколько гимназистов и учениц из старших классов виленской женской гимназии. Феликса называли там Якубом. Кружок саморазвития кочевал из одной квартиры в другую: то собирались у Феликса, будто для учебных занятий, то у кого-то еще — на вечеринку, то просто делали вид, что зашли на минутку и задержались. Обычно сначала читали рекомендованную книгу, а рекомендовал ее Дашкевич через Якуба — Дзержинского, потом обсуждали прочитанное, спорили о судьбах революционного движения в России, о новых веяниях и происходящих событиях. Другими подпольными делами в кружке не занимались. Только Стась с Якубом размножали на гектографе листовки, тексты для которых получали через сапожника Немировского. Гектограф прятали на чердаке. Для работы Феликс приносил его в свою комнату. Работали до поздней ночи, печатали иной раз до сотни листовок...

Однажды — это было ранней весной, когда снег на улицах, изъеденный солнечными лучами, почернел и сделался похожим на грязную овчину, — Феликс пришел к Немировскому за новым текстом для листовок.

Сапожник поднялся с бочонка, обтянутого кожей, перевернул его, вытащил несколько исписанных листков бумаги. Все это передал Феликсу, сказав, что Владислав хочет с ним встретиться.

— Где? — спросил Феликс.

— Да хоть бы здесь, у меня, — ответил Немировский. — Только велел передать: одежонку другую надень, без таких пуговиц и без кокарды, — он кивнул на гимназическую шинель и фуражку, которую Феликс держал в руке.

В назначенное время Феликс снова был у сапожника. На этот раз на нем было старенькое пальтецо, из которого он вырос, и мягкая потрепанная шляпа.

Дашкевич ждал его. Они вышли из мастерской, когда на Соборной площади уже зажгли газовые фонари. Но освещенные улицы вскоре остались позади — Дашкевич вел Феликса куда-то на окраину города.

— Куда мы идем? — спросил Феликс.

— На сходку... Хочу вызвать одного человека из ППС на разговор при людях. Пусть расскажет, что они думают. Послушай и ты...

Стало совсем темно. Шли узкими переулками вдоль заборов, свернули в дворик с ветхими, сорванными с петель воротами и вошли в жарко натопленное полуподвальное помещение непонятного назначения — то ли мастерская, то ли рабочая казарма. Оказалось — и то и другое. Рабочие-кожевники тут и работали и жили.

Здесь уже собралось человек десять, по виду — мастеровых. Они сидели на деревянных, потемневших от времени нарах, занимавших чуть не половину всей комнаты. И только двое уселись на широкой скамье ближе к столу, на котором горела керосиновая лампа.

Пахло кожей и терпким дубильным экстрактом. В углу, ближе к двери, навалом лежали необработанные шкуры. Как только Дашкевич и Феликс вошли, кто-то сказал:

— Ну вот, все в сборе. Давайте начинать.

Дашкевич представил Феликса как Якуба. Назвал еще Зюка^[1], одного из тех, что сидели на скамье у стола. У того был скучающий, рассеянный вид, словно он, присутствуя здесь, отбывал надоевшую ему повинность.

— Тема нашей беседы сегодня касается положения рабочего класса, — начал Дашкевич, усаживаясь поближе к керосиновой лампе.

Дашкевич говорил о жизни рабочих виленских предприятий. И становилось очевидным, что все оставалось как прежде: что при Александре III, что при Николае II. Дело, стало быть, в царских порядках, в том, что хозяева как угнетали рабочих, так и продолжают их угнетать. Значит, прежде всего надо изменить государственный строй в России... Совершить это может только рабочий класс. К этому и призывает российская социал-демократия. В борьбе с царизмом польские рабочие должны объединиться с русским пролетариатом...

Зюк сидел на скамье рядом с Дзержинским. Феликс видел, как он то и дело порывался вступить в спор, но всякий раз удерживал себя, нервно теребя суконную кепку, лежавшую на коленях. Но как только Дашкевич закончил, Зюк вскочил, попросил слова.

Крупнолобый, с нервным лицом и порывистыми движениями, он говорил со снисходительной полуусмешкой, цедил слова сквозь зубы, обращался главным образом к Дашкевичу, словно не замечая других. Говорил о том, что у поляков есть свои интересы, отличные от интересов русских, что российский престол вдвойне угнетает всю Польшу, а не только рабочих или крестьян, и поэтому революционная партия Польши должна быть самостоятельной, национальной, независимой от революционных организаций России.

— Мы, революционные поляки, не должны, — Зюк поднял вверх указательный палец, подчеркивая значимость своих слов, — растворяться ни в одной русской партии, будь то социал-демократическая или какая другая...

Он опустился на скамью. В комнате на короткое время наступило молчание. Затем снова заговорил Дашкевич. Он добился своего: вызвал оппонента на разговор. В отличие от Зюка, Дашкевич обращался только к тем, кто сидел перед ним на нарах.

— Уважаемый пан Зюк пытался убедить всех нас в том, что мы, польские революционеры, должны бороться с российским самодержавием самостоятельно... Значит, белорусы тоже должны иметь собственную партию и бороться одни, сами по себе, и евреи, и украинцы, и все другие народы и народности, населяющие Россию... А помните присказку из букваря? Позвал отец сыновей, дал им веник и заставил сломать. Ничего не получилось. Но старик-то деревенский оказался куда мудрее нашего пана Зюка, который здесь только что говорил. Развязал старик веник и дал детям сломать каждую веточку, каждый прутик отдельно... Так что же, уважаемый пан Зюк, — Дашкевич в первый раз обратился к своему оппоненту, — вы хотите, чтобы нас изломали по прутику — поодиночке? Дурную услугу вы хотите оказать будущей революции!

Зюк возбужденно вскочил со скамьи. Уже по тому, как присутствующие слушали Дашкевича, он понял, на чьей стороне их симпатии.

— Напрасно вы, Дашкевич, рассказываете здесь сказки. Революция — дело более серьезное...

Заговорили сразу несколько человек. Большинство склонялось на сторону Дашкевича.

Когда стали расходиться — по одному, по двое, — Дашкевич сказал:

— Не огорчайтесь, пан Зюк, бывает всякое... Идемте вместе, нам, кажется, по пути...

— Но вы только что говорили, что наши дороги расходятся! — буркнул Зюк.

Зюк, Дашкевич и Дзержинский вышли вместе. Зюк продолжал развивать свои мысли. Феликс шел молча, прислушиваясь к разговору.

— Мне безразлично, — говорил Зюк, — будет ли в Польше народная власть или какая другая. Важно, что принесет эта власть Польше.

— Ну, а если она принесет реакцию? — спросил Дашкевич.

— Польша — мое отечество, — уклонился Зюк от прямого ответа.

— Реакция остается реакцией, где бы она ни существовала — в своем отечестве или в другой стране, — не выдержал Феликс

Зюк искоса посмотрел на высокого юношу, шагавшего рядом, потом спросил Дашкевича:

— Скажите, а сколько лет исполнилось пану... пану Якубу? Так я его называю? Давно ли он участвует в нашем движении, чтобы иметь право на собственное мнение?

Феликс вскипел:

— Это не метод спора, господин Зюк! Мы не чиновники, чтобы кичиться сроками выслуги в департаменте... И если курица возомнит себя петухом, конечно же, ее надо учить!

Дашкевич шел между Зюком и Феликсом. Он мягко сжал локоть Дзержинского.

— Не горячись. — А Зюку ответил: — Разумеется, здесь вы не правы. Я полностью согласен с Якубом... Однако не станем дискутировать на улице. Желаю, пан Зюк, вам всего хорошего. Нам — сюда.

Холодно простившись, Зюк пошел к Соборной площади, Дашкевич и Феликс свернули к Поплавской улице.

— Я тебя провожу, — сказал Дашкевич. — А ты, оказывается, задиристый. За словом в карман не лезешь. А вообще-то правильно!.. Не удивлюсь, если Зюк окажется в лагере либералов-националистов. Авантюристичен, с диктаторскими замашками. Ну да ладно! — Дашкевич переменил тему разговора. — Дубовой сказал, что тебе надо взять рабочий кружок. Начни с железнодорожного депо. Тебя познакомят с кем нужно. И еще вот что: кличку надо менять. Не нравятся мне некоторые вещи. Чую, затесался к нам провокатор. Печатать листовки пока прекратите, гектограф спрячьте подальше... Ну так как же мы будем тебя называть?

— Не знаю... — ответил Феликс. — Я уже к «Якубу» привык...

— Нет. Будем считать, что Якуб уехал в Питер. Распустим такой слух. А тебя назовем... ну, предположим, Яцеком. Согласен?.. Вот и отлично! Имей в виду, что Яцеку придется на каникулы ехать в Варшаву, представлять социал-демократическую молодежь Вильно. Придумай какой-нибудь предлог для поездки...

С того дня Феликс Дзержинский стал называться Яцеком.

Виленские гимназисты испокон веков называли троицу «праздником бродяг». Они с нетерпением ждали всегда этого праздника, когда все, кому не лень, кто имел хоть малейшую возможность, отправлялись на прогулку за город либо предпринимали более длительные и далекие путешествия.

Именно к этому празднику приурочили свою поездку в Варшаву Феликс и Стась. Ни у кого не могло вызвать подозрений то, что два гимназиста старших классов едут на троицу в Варшаву провести там каникулярные дни.

Петербургский поезд проходил через Вильно поздно вечером, о свободных местах объявили за несколько минут до его прихода, и приятели получили билеты, когда железнодорожный служитель торжественно шествовал по вокзалу и выкрикивал одну и ту же фразу: «Поезду Санкт-Петербург — Варшава третий звонок!..» В предотъездной суматохе ни Стась, ни Феликс не заметили, что в соседний вагон села Юлия с подругой.

В вагоне стоял полумрак, только у самых фонарей, с толстыми, будто увеличительными стеклами, было относительно светло. Гимназисты распаковали портпледы и устроились на ночлег.

В Варшаве поселились у тетки Стасика в Мокотове. После обеда отправились на улицу Краковское предместье, где была назначена встреча.

На подпольный съезд нелегальных ученических кружков Литвы и Польши съехались гимназисты и несколько студентов из Лодзи, Ченстохова, Львова, но большинство было варшавян. Для первой встречи воспользовались вечером, который устроили в рекреационном зале Первой варшавской мужской гимназии, известной привилегированным составом своих учащихся. Оказалось, что и здесь существовала подпольная группа революционно настроенных гимназистов.

Чтобы избежать подозрений, организацию поручили детям высокопоставленных родителей. После этого все пошло как по маслу. Подготовили программу вечера — с чтением стихов, мелодекламацией.

В зале был директор гимназии, присутствовало несколько почетных гостей — «отцов города». И, конечно же, пригласили гимназисток.

Вечер удался на славу. Директор даже разрешил воспитанникам и их гостям немного потанцевать, хотя годичный траур по усопшему императору еще не кончился...

— Пусть дети немного повеселятся, — сказал он. — Не все же печалиться. А нам и на покой пора.

В разгар бала делегаты нелегального съезда собрались в самом отдаленном классе второго этажа, куда едва доносился веселый гомон. Феликс, как только вошел в класс, сразу увидел Юлию. Она сидела за первой партой и разговаривала с незнакомой ему гимназисткой. Юлия подняла голову и тоже увидела Феликса. Какое-то мгновение лицо ее выражало только удивление, потом осветилось улыбкой. Они уже много месяцев не виделись — с тех самых пор, как возвращались вместе из кафедрального собора в Вильно. Переписка с помощью глубоких калош законоучителя почему-то вскоре же оборвалась, и Феликс, занятый уроками и нелегальными делами, потерял Юлию из виду.

Феликс поздоровался, смущенно что-то пробормотал и сел позади на свободное место.

Первое совещание было недолгим. Договорились только о том, что под видом пикника соберутся на берегу Вислы. Все снова влились в толпу беззаботно веселившихся гимназистов и гимназисток.

С того вечера и до самого отъезда в Вильно Феликс и Юлия не расставались надолго. Сама собой сколотилась компания — они и Стась с Юлиной подругой. Вместе сидели на совещаниях, ради которых приехали в Варшаву, вместе бродили по городу, катались на конке, забираясь на крышу, во второй класс: там подешевле, а главное — сверху открывался такой прекрасный вид на варшавские улицы! И верхушки молодых деревьев на Иерусалимской аллее проплывали рядом...

Вечерами сидели в кафе, которое служило варшавским студентам местом традиционных встреч. Ели излюбленное — не по вкусу, по дешевизне — студенческое блюдо: простоквашу с вареной картошкой. Отсюда веселой гурьбой шли к памятнику Копернику. Взявшись за руки, водили хороводы на деревянной торцовой мостовой, и задорная шутливая песня разносилась в поздней тишине города.

Три дня пролетели стремительно. Из Варшавы уезжали вечерним поездом, в разных вагонах, чтобы не нарушать конспирацию. Потому и на вокзале, встретившись, только обменялись многозначительными взглядами.

3

Минуло полтора года после того, как Николай II занял престол своего отца.

Самодержец российский все еще оставался некоронованным императором. Потому, как только кончился государственный траур, Николай выпустил манифест, извещая подданных о предстоящей торжественной церемонии.

Как раз в эти дни Софья Игнатьевна Пиляр фон Пельхау, урожденная Янушевская, обратилась с прошением к директору виленской мужской гимназии.

Дело касалось ее племянника Феликса Дзержинского, которому грозило отчисление из гимназии за какие-то непонятные ей, родной его тетке, проступки...

Перед тем классный наставник и преподаватель немецкого языка, сухонький человечек с ехидной ухмылкой на тонких губах и маленькой редкой бородкой, которую он непрестанно теребил при разговоре, сказал Софье Игнатьевне:

— Плохо, очень плохо кончит ваш Феликс. Путается с темными элементами, скажу я вам!.. Прямых подтверждений этому нет, но... Лучше ему самому уйти из гимназии. Говорю это конфиденциально, храня святую память о вашем покойном супруге.

— Как же так! Все это так неожиданно! — воскликнула Софья Игнатьевна.

Классный наставник приблизил бородку к самому лицу Софьи Игнатьевны и свистящим шепотом добавил:

— Скажу только для вас: из полиции интересовались, как ведет себя воспитанник Дзержинский. Вы слышите? Там его взяли на заметку... Это очень серьезно!

Дома расстроенная Софья Игнатьевна тотчас же рассказала племяннику об этом разговоре.

— Вот провокатор! вырвалось у Феликса. — Ведь он сам бегает в полицию, фискалит... Ну что ж, это к лучшему, я и так решил уйти из гимназии!

— Что ты говоришь, Феликс! Ведь тебе не дадут аттестата зрелости! Всего один год остался...

— Обойдусь без аттестата. В самом деле, пожалуйста, напиши, тетя Соня, прошение директору, чтобы выдали документы. Сам-то я по закону еще несовершеннолетний.

Второго апреля 1896 года Софья Игнатьевна подала прошение директору гимназии. Она покорнейше просила его высокоблагородие выдать документы племянника Феликса Дзержинского, ввиду того что по семейным обстоятельствам он не может продолжать образование...

Директор, осведомленный, что полицейские власти интересуются поведением воспитанника Дзержинского, без промедления согласился отпустить его из учебного заведения.

Теперь для нелегальной работы у Феликса стало куда больше времени. Он продолжал вести кружок самообразования, а поздними вечерами пробирался в подвалы бернардинского костела и в глубокой тишине, прислушиваясь к малейшему шороху, печатал там прокламации. Ему удалось договориться со сторожем костела, и он получил ключ от кованой железной двери, о существовании которой все давным-давно позабыли.

Листовки печатали на гектографе, который переправили с Поплавской улицы. В работе Феликсу помогали Стась и Юлия. Иногда приходила Мария Войткевич, недавно закончившая женскую гимназию. Мария стала профессиональной революционеркой и работала в Вильно. Обычно она приходила за отпечатанными листовками.

С Любомиром Больцевичем, наборщиком из типографии, Феликс по ночам расклеивал листовки на улицах.

В один из вечеров в подвале бернардинского костела Феликс печатал листовки — бесшумно прокатывал резиновым валиком каждый листок и осторожно снимал его с гектографа. Иногда подносил готовую прокламацию к глубокой нише в стене, на краю которой стояла лампада, тускло озарявшая стол и угол подвала. Просматривал оттиск — четко ли выходят строки.

Юлия сидела, склонившись над листом бумаги. Она печатными буквами выписывала новую прокламацию, чтобы потом перенести на гектограф: в подполье готовились к первомайской демонстрации и массовке.

Временами Юлия отрывалась от работы и долгим взглядом следила за всеми движениями Феликса, потом опять склонялась над прокламацией. А Феликс ничего не замечал: он был словно одержим тем делом, которое захватило его всего без остатка.

Чуть поодаль, прислонившись спиной к стене, сидела Мария Войткевич и молча глядела на Феликса и Юлию.

Феликс был в косоворотке и пиджаке, а девушки в хустках — теплых клетчатых платках, накинутых на плечи и накрест повязанных вокруг талии. Такие носят женщины фабричных окраин. В них удобно, тепло, и можно под хусткой незаметно пронести отпечатанные листовки.

Таинственная обстановка: низкие своды с потускневшей старинной росписью, вдохновенные, настороженные лица, склонившиеся над столом, высвеченные янтарным огоньком лампады, стопки листовок, призрачно белевшие в полумраке, — все настраивало на романтический лад. «Какая чудесная пара! — думала Мария. — Неужели Феликс не замечает, как его любит Юлия?..»

Вслух она спросила о другом:

— Ты уже ушел из гимназии?

— Да, завтра беру документы.

— Не жалеешь?

— Нисколько!

— Что будешь делать?

— Еще не знаю. Стану давать уроки. Перееду на другую квартиру, чтобы не подвергать близких опасности. Буду клеить вот эти прокламации. А завтра, когда пойду в последний раз в гимназию и заберу документы, скажу панам наставникам все, что я о них думаю! Я испорчу им настроение перед коронацией... Забирай, Мария. На сегодня всё, — он сдвинул отпечатанные прокламации на край стола.

Юлия помогла Марии спрятать листовки под хустку. Они вышли из подвала. Сначала — Юлия, для разведки, потом — Мария, несколько располневшая от тайного груза, укрытого под платком. Последним — Феликс. Он запер кованую скрипучую дверь и спрятал громоздкий ключ в расщелине стены.

Утром Феликс Дзержинский, теперь уже бывший ученик, пришел в гимназию. В канцелярии документы выдали быстро, и он, не задерживаясь, направился в учительскую.

Была перемена. Учителя отдыхали. Кто жевал бутерброд, прихлебывая чай, кто курил, стоя у распахнутого окна. Лениво перекидывались словами.

— Господа, — сказал Феликс, остановившись в дверях, — прошу извинить меня, я хочу попрощаться и поблагодарить вас за все доброе, что вы для меня сделали...

— Похвально, похвально... — произнес преподаватель русского языка с нелепой фамилией Рак. Внешность его в чем-то соответствовала фамилии: злые выпученные глаза и торчащие в стороны рыжеватые усы. Он отодвинул стул, шагнул к Дзержинскому и протянул руку. — Желаем вам, молодой человек, всего доброго!

— Простите, — остановил его Феликс, — но к вам это не относится. Я благодарил учителей, которые делали мне добро, прививали любовь к знаниям. А вы, запрещая нам говорить на родном языке, вызывали в нас чувство протеста... Так знайте: учителя-притеснители сами воспитывают революционеров, готовят борцов за свободу. Но за это я не могу вас поблагодарить, господин Рак... Вот и все, что я хотел сказать. — И Феликс закрыл за собой дверь.

В учительской были ошеломлены словами вчерашнего гимназиста. Какое-то мгновение Рак стоял с протянутой рукой, потом растерянно ее опустил.

— Я?.. Я готовлю революционеров!.. — воскликнул он. — Ну, милостивые государи, такого я еще не слыхивал!.. Это же настоящий преступник!.. Из таких людей вырастают цареубийцы! Да, да, вы слышали, как дерзко он говорил!.. Слава богу, что он ушел из нашей гимназии! Мы не отвечаем за него ни перед богом, ни перед полицией...

4

На хутор Дзержиново, доставшийся отцу по наследству, семья переехала за несколько лет до рождения Феликса. Здесь он и родился и вырос. Всем существом своим был он привязан к привольным белорусским полям, к тихой речке Усе с холодными родниками, с прозрачной коричневой водой, настоенной на корнях и торфяниках, к белым пескам, невесть откуда взявшимся среди болот и лесов, переходящих в таинственную, манящую своей прохладой Налибокскую пущу.

Отец Феликса, преподаватель математики и физики в таганрогской гимназии, переехал в Дзержиново по совету врачей. Бич девятнадцатого века — туберкулез — поразил и его. Он умер, когда ему еще не было сорока лет, оставив восьмерых детей, старшей из которых — Альдоне — шел семнадцатый год.

Так и остались Дзержинские на своем хуторе. Жили трудно, нодружно, боготворили мать, отплачивая ей сторицей за все, что она делала для них. В памяти Феликса навсегда сохранились зимние вечера в уютной гостиной при свете керосиновой лампы под матово-белым абажуром, который излучал мягкий, призрачный, почти лунный свет. То были вечера, принадлежавшие Елене Игнатьевне и ее детям — только им одним.

Елена Игнатьевна обычно сидела в кресле-качалке, прикрыв ноги легким пледом и положив на подлокотники свои красивые руки. Она вполголоса рассказывала детям о былом и далеком — о подневольной жизни поляков под царским гнетом, о борьбе и восстаниях на польской земле против самодержавия.

Дети всегда с нетерпением ждали приближения вечера, ждали, когда мать спросит, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Ну а где же мой плед?

Поднималась веселая возня: каждый старался первым услужить матери.

— Я расскажу вам, дети, о Тадеуше Костюшко, о человеке, который боролся против рабства...

Так или примерно так начинала Елена Игнатьевна свой неторопливый рассказ.

Но спокойное, медленное течение ее речи нарушалось. как только она начинала рассказывать о царском генерале Муравьеве, прозванном в народе «вешателем». С какой жестокостью расправлялся он с польскими повстанцами! Став генерал-губернатором, он усеял всю Польшу виселицами, угнал в Сибирь тысячи участников восстания...

Гораздо позже Феликс вспоминал в письмах к сестре Альдоне о жизни в Дзержинове.

«Я помню вечера в нашей маленькой усадьбе, когда мать при свете лампы рассказывала... о том, какие контрибуции налагались на население, каким оно подвергалось преследованиям, как его донимали налогами...

Уже тогда мое сердце и мозг чутко воспринимали всякую несправедливость, всякую обиду, испытываемую людьми, и я ненавидел зло.

Я чувствую в себе и нашу мать и все человечество. Они мне дали силы стойко переносить все страдания. Мама наша бессмертна в нас, она радуется и печалится вместе с нами. Она дала мне душу, вложила в нее любовь, расширила мое сердце и поселилась в нем навсегда».

Летом вечерние семейные беседы переносили на крыльцо дома, под темный шатер неба, усеянный звездами. И каждый раз, будь то летом или зимой, вечера в усадьбе Дзержиново заканчивались тем, что Елена Игнатьевна садилась за фортепьяно и все вместе пели народные песни либо слушали Шопена и Чайковского. Говорили, что Шопен был дальним родственником Дзержинских, но так ли это, Феликс не знал.

После смерти матери Феликс еще не бывал в Дзержинове. И теперь воспользовался первой же возможностью, чтобы туда поехать. Да и Альдона, которая уже выехала с детьми на лето в Дзержиново, настойчиво звала брата.

До Минска он ехал поездом, а дальше, верст сорок, добирался на тряской попутной телеге знакомого крестьянина, ехавшего в соседнюю деревню.

— Езус-Мария! — воскликнула Альдона, обнимая брата. — Как ты вырос!

Феликс рассчитывал пожить в Дзержинове подольше, но такова уж была его непоседливая натура: не прошло и недели, как его потянуло к товарищам... Он все чаще возвращался в мыслях к работе,

к нелегальным встречам, прикидывал, о чем расскажет в кружке самообразования в железнодорожном депо или на Поплавах у сапожников, занятых в хозяйских мастерских.

Твердое решение возвратиться в Вильно пришло после встречи с Чубаровым — учителем из Петриловичей, деревни, что находилась верстах в четырех от Дзержинова. Чубаров поселился в этих краях еще в ту пору, когда революционеры «ходили в народ», усматривая в крестьянстве основную революционную силу России. Многие сотни народников были тогда арестованы, многих осудили на каторгу, на поселения в отдаленные места российской империи. Чубаров уцелел, но от революционной работы отошел, женился, завел пасеку, да так и остался в Петриловичах учительствовать в церковно-приходской школе...

Теперь это был уже пожилой человек, носил окладистую бороду и внешне мало чем отличался от петриловичских мужиков.

Феликс, приезжая на каникулы в Дзержиново, любил заходить с братьями к Чубарову — послушать его рассказы, отведать меда, только что вынутого из ульев, еще в сотах.

Кроме того, Чубаров был единственным человеком в округе, который выписывал варшавскую газету.

Чубаров радушно встретил Феликса. Разговаривали в плетневом, обмазанном глиной омшанике. Там было прохладно, пахло пчелами, воском, прогорклым дымом. Свет проникал только в распахнутую дверь.

Феликс рассказал, как ушел из гимназии.

— Горяч ты, Эдмундович, горяч... — сказал Чубаров. Но поступок Феликса одобрил: — А что тут поделаешь! Жизнь надо прожить так, чтобы не стыдно было смотреть в глаза собственной совести...

Феликс попросил дать ему почитать последние газеты. Чубаров достал из-за застрехи несколько номеров.

— Изволь, Эдмундович. Есть тут всякие новостишки, да только не про все пишут. С царской-то коронацией осечка произошла...

Он рассказал, что третьего дня ездил по какому-то делу на станцию, ночевал на постоялом дворе и там слышал, будто в Москве при коронации произошла катастрофа. Людей, говорят, погибло видимо-невидимо. На Ходынском поле...

Феликс пообещал через день-два принести газеты обратно. В Дзержинове конец дня он провел за чтением.

Император самолично утвердил «Церемониал торжественного въезда в первопрестольный град Москву перед священной коронацией». Так назывался пространный документ, напечатанный на первом месте в варшавской газете. И вот теперь репортер, захлебываясь от восторга, расписывал, что происходит в Москве, к чему она готовится. Сообщали о предстоящих великосветских балах, о народных гуляниях, даровых обедах для бедняков, о царских подарках, которые получит каждый участник коронационных торжеств. Из чего будут состоять царевы гостинцы, перечислялось подробно: «В узелке — эмалированная кружка с вензелями их величеств, фунтовая сайка, полфунта колбасы, вяземский пряник с царским гербом, мешочек сладостей и орехов — всего три четверти фунта».

Писали, что раздавать подарки будут на Ходынском поле у реки Таракановки во время народного гуляния по случаю коронации.

Императорская чета со свитой прибыла в Москву заранее и поселилась в Петровском дворце, что рядом с Петровским парком, за Тверской заставой, неподалеку от Ходынского поля. Отсюда и начался торжественный въезд в первопрестольный град. По сигналу: десять пушечных выстрелов с Тайницкой башни Кремля. Процессию открыли двенадцать конных жандармов во главе с московским полицмейстером...

«За жандармами следовал царский конвой, — восхищался репортер, — за ним сотня лейб-гвардии казачьего полка, к которому приписан полковник Николай Романов. Затем депутаты азиатских народов, подвластных России, в национальных одеждах, знаменуя собой могущество, колониальные просторы Российской империи. Затем следовало родовитое дворянство — знатные потомки русских бояр: Лопухины, Васильчиковы и другие».

Как внимательно ни искал Феликс упоминание о событиях па Ходынском поле, он не нашел ничего. Прочитал об этом только через несколько дней, уже в Вильно. Умалчивать дольше о ходынской катастрофе власти не могли: вся Россия полнилась грозными слухами.

Сначала газеты напечатали телеграмму за подписью министра императорского двора:

«Восемнадцатого мая, задолго до начала народного празднования коронации, толпа в несколько сот тысяч человек двинулась так стремительно к месту раздачи угощений на Ходынское поле, что стихийной силой своей смяла множество людей. Погибших на Ходынском поле и скончавшихся от увечий 1138 человек».

Рядом приводились подробности: люди, в надежде на царское угощение, начали до рассвета стекаться на Ходынское поле. Рядом с буфетами, установленными на поле, был глубокий обрывистый овраг шириной в десять саженей. В давке люди падали в ров, пока он не заполнился телами доверху. За четверть часа в овраге погибло больше тысячи человек.

В той же газете сообщалось, что в субботу во французском посольстве состоялся блестящий бал, на котором присутствовал Николай с супругой. «Государь император оставил неизгладимое впечатление!» — писал репортер, занимавшийся великосветской хроникой.

Значит, в посольстве веселились и танцевали, когда родственники погибших бродили по кладбищу вдоль страшных шеренг покойников, вглядываясь в мертвые лица, боясь узнать среди погибших своих близких!.. Феликса ошеломило это кощунство.

Узнав о кровавых событиях в Москве, он решил незамедлительно возвратиться в Вильно. Вот о чем — о Ходынке надо рассказать в кружке.

Ближайшее занятие кружка проходило в железнодорожном депо. Собрались после работы в конторке рядом с пустым паровозным стойлом.

— Во всем российском государстве празднуют сейчас коронацию императора Николая Второго... Послушайте, что написано об этом в газетах.

Рабочие слушали молча Феликса. Феликс отодвинул газету.

— Вот, товарищи, — сказал он. — Представим себе теперь эти золоченые кареты, в которых едут нарядные женщины, сам император, а впереди всех скачут жандармы... И представим себе другую процессию: телеги ломовых извозчиков, едущие, тоже со стороны Ходынского поля, на Ваганьковское кладбище... Больше тысячи мертвых... Кроваво начинается царствование нового императора!..

Все сидели, опустив головы. Потом один из деповских, в засаленном пиджаке и штанах, в разбитых ботинках, громко сказал:

— Дожили... Я предлагаю почтить вставанием память погибших на Ходынском поле...

Когда стали расходиться, тот же мастеровой сказал Феликсу:

— Яцек, идем, мы проводим тебя другим ходом. С посторонними тебе лучше не встречаться...

Они пошли, перешагивая через рельсы, через канавы, пробираясь между паровозными скатами. Сквозь дыру в заборе выбрались на улицу.

Глава вторая. Профессиональный революционер

1

Феликса арестовали днем на площади возле военного собора в Ковно, где он должен был встретиться с Римасом. Римас, рыжеватый подросток с завода Рекоша, обещал привести на встречу еще двоих заводских ребят. Но почему-то никого не было... Вместо Римаса подошли двое жандармов.

Служба в соборе еще не кончилась, потому на площади и в сквере народу было немного. Феликс спокойно шел навстречу жандармам. Они внезапно расступились и схватили его под руки.

— Не советуем сопротивляться, вы арестованы, — сказал вахмистр.

— В чем дело, господа?

— В полиции разберемся... Идите!

Феликс не мог себе представить, почему произошел провал. Он не знал, что Римас все же приходил к скверу и показал жандармам, с кем должен был встретиться. Показал и поспешил скрыться: ему велели сразу же идти в полицию и ждать там дальнейших распоряжений.

Римас уже не рад был, что согласился на такое дело...

Жандармский вахмистр и его помощник не знали, что молодой человек, которого они только что арестовали, в сквер пришел не один. В отдалении за ним шел его товарищ — Осип Олехнович, тоже приехавший из Вильно. Олехнович видел, как арестовали Феликса, и немедленно исчез из сквера.

Полицейский участок находился рядом. В канцелярии пристава допрос начался немедленно. Феликс назвался Эдмундом Ромуальдовичем Жебровским. Ему девятнадцать лет, он дворянин из города Минска. Другие сведения о себе сообщить отказался... Не назвал и своего адреса в Ковно.

— Напрасно, напрасно упорствуете, господин Жебровский, — увещевал вахмистр, разглаживая пушистые усы, предмет гордости и постоянной заботы. — Человек вы, видно, ученый, а знаетесь со всяким сбродом...

Перед вахмистром Барковским стоял молодой человек — высокий и стройный, с зачесанными назад непослушными волосами, и спокойно глядел на него зеленовато-серыми глазами. Одет был опрятно: поношенные, но начищенные до блеска ботинки, брюки навыпуск, пиджак, расшитая узорами полотняная рубаха, вместо галстука — цветной шнурок.

— Я нисколько не упорствую, — спокойно ответил задержанный. — Просто считаю все это досадным недоразумением.

Про себя он напряженно и встревоженно думал: видел ли Осип, как его арестовали? Если видел, тогда все в порядке — он сумеет спасти гектограф, замести следы нелегальной работы. Тогда действительно никому не будет грозить опасность, а происшедшее обернется недоразумением.

При обыске из карманов задержанного извлекли газетные вырезки, книжечки «Для народного чтения», стихотворение, которое начиналось словами: «Солнце правды взойдет над кровавой зарею...» Ну и что? Это не повод для ареста, тут все легальное. Но что значит фраза, брошенная жандармом: «знаетесь со всяким сбродом»? С каким сбродом? Что они знают? Откуда? Может, кто предал?

Феликса арестовали в воскресенье, когда в жандармском управлении никого из начальства не было. Поэтому свой доклад об аресте вахмистр отложил до следующего дня. Арестованного отправил в камеру при полицейском участке, а вещественные доказательства завернул в ситцевый платок, прошил сверток суровыми нитками, прижал сургучной печатью.

После этого он занялся допросом Римаса.

— Откуда ты знаешь Эдмунда Жебровского? — спросил вахмистр Римаса.

— Кого?

— Жебровского, говорю, откуда знаешь, которого взяли?

— А!.. Дак он не Эдмунд — он по-другому себя называл... Яковом! Переплетчик он. Встретились с ним на страстной неделе. Про наш завод спрашивал, просил на работу устроить. Где живет, не говорил... Встречались в пивной рядом с заводом. Я было осерчал на него — думал, мою девчонку отбить хочет. Да вроде нет — он только выспрашивал ее обо всем — она на швейной фабрике работает в Алексоте. Я об этом их благородию уже рассказывал, — Римас кивнул на жандарма. — Они мне за то десятку обещали выдать.

— Ладно... Распишись под протоколом, вот здесь.

— А я неграмотный... У нас от деревни школа верст двенадцать, не находишься... Может, крестик поставить?

— Ничего, обойдется и так. Подпишем за неграмотного.

Вахмистр вытащил из кармана смятые деньги — пятерку, трешницу и две бумажки по рублю. Разгладил, поглядел на них с сожалением. Подвинул на край стола. Потом передумал:

— Хватит тебе и восьми рублей. Держи, да не болтай...

— Мне десять полагается, — робко выговорил Римас.

— Мало что полагается!.. В другой раз больше получишь. Ступай!

Когда подросток вышел, вахмистр протянул долговязому помощнику смятую, засаленную рублевку.

— Держи! Делю пополам — по-честному... В нашем деле все должно быть по справедливости.

В ковенском жандармском управлении «по справедливости» жили не только нижние чины и рядовые жандармы.

Во главе ковенского охранного отделения стоял полковник Владимир Дормидонтович Иванов, человек лет сорока пяти, с характером мягким и покладистым. Владимир Дормидонтович зла никому не желал. Он лишь действовал по закону, по долгу службы и не отступал от этого ни на мизинец. Внешне был вполне респектабелен: нафабренные усы, хороший цвет лица, подтянутая фигура, всегда тщательно выбритый, благоухающий одеколоном «Четыре короля».

Утром в понедельник полковник ознакомился с протоколом первого допроса Жебровского. Заурядное дело, мальчишеские забавы в поисках романтики. Но Владимир Дормидонтович никогда не оставлял дел незавершенными. В то же утро он письменно доложил начальнику жандармского управления о произведенном аресте.

Почерк у полковника был витиеватый и запутанный, как и характер. «В стиле барокко», по выражению его помощника, следователя ротмистра Челобитова.

Начальник охранного отделения писал:

«В Ковенское жандармское управление. 18 июля 1897 г. Секретно.

Состоящий на меднолитейном заводе Рекоша рабочий Михаил Римас заявил вахмистру вверенного мне отделения Барковскому, что какая-то неизвестная личность неоднократно являлась на указанный завод и просила зарекомендовать его в рабочие, а потом говорил, что хорошо бы, если собралась компания человек двести и устроила бунт, чтобы для нас, рабочих, сделали то, что мы пожелаем. При этом Римас заявил, что познакомился с этим господином весной сего года. Он неоднократно давал Римасу читать сказочки, но в них ничего противуправительственного не было.

Вчера, 17 июля, им было назначено свидание Римасу в сквере у военного собора, и тут вахмистр Барковский в сопровождении унтер-офицера Танебора, по указанию Римаса, арестовал эту личность. При обыске у него в карманах найдены вырезки из газет, разные записочки, относящиеся к разным вопросам. Он назвался дворянином города Минска Эдмундом Ромуальдовичем Жебровским. Арестованный от показаний отказался. Сегодня Жебровский заключен под стражу в ковенскую замковую тюрьму.

Предварительным дознанием серьезных деяний не установлено.

Об изложенном имею честь уведомить.

Полковник Иванов».

Занятый текущими делами, полковник вскоре забыл об арестованном. Только после обеда, вернувшись на службу, он принял для доклада ротмистра Челобитова. Говорили о том о сем, и под конец полковник сказал:

— Э, чуть не забыл, Глеб Николаевич, там вчера юнца какого-то взяли по агентурному донесению. Так вы поинтересуйтесь, что там такое. Припугните его да отпустите на все четыре стороны. Велика беда — сказки давал читать...

— Позвольте, позвольте, Владимир Дормидонтович, — извиняющимся тоном возразил Челобитов, — с этим делом я уже познакомился. По моему мнению, господин Жебровский не такой уж невинный агнец, каким представляется... А не причастен ли он, думается мне, к изготовлению вот этих листовочек? Честь имею доложить, в них как раз говорится о заводе Рекоша, о притеснении рабочих и тому подобное.

Челобитов извлек из папки листок с тусклыми фиолетовыми строчками, отпечатанными на гектографе. Полковник взял лупу с костяной ручкой, поднес к листовке и прочитал:

«У нас в Ковно имеются четыре фабрики железных изделий: Шмидта, Тильманса, Рекоша и Петровского, но нигде положение рабочих не столь плачевно, как у нас. Работает у нас до 200 человек; мы работаем, как и на других предприятиях, по 13 часов. Наши заработки, однако, чрезвычайно низки, тем более, что мы работаем сдельно, поштучно, и нет почти ни одной субботы, чтобы кому-нибудь из нас не урезывали заработной платы».

— И вы думаете, что к этому имеет отношение господин Жебровский? Но ему всего девятнадцать лет. Мальчишка!

— Как знать, ваше высокоблагородие... Кто-то же должен быть виновным в распространении противуправительственных листовок. Пока они числятся в папке нераскрытых государственных преступлений. Для нас хорошего в этом мало. А какая разница, кого привлекать: господина Жебровского или кого другого... Говорят, в Варшаве, в охранном, по три тысячи наградных выдали за усердие... Мы чем хуже? — Челобитов медленно поднял глаза, глянул исподлобья на полковника — как тот будет реагировать на эти слова.

Иванов ничего не ответил. Расстегнул воротник кителя, вытер шею наодеколоненным носовым платком. Даже к вечеру не спадала июльская жара.

— Хоть бы дождичек прошел... До чего парит, — сказал полковник.

Но Челобитов разгадал ход мыслей начальника: ловчит, не хочет соглашаться сразу, строит из себя этакую святую невинность... Ротмистр решил довести начатое до конца.

— А вот взгляните еще на одну листовочку. Обратите внимание, техника одна и та же — печатают на гектографе.

Полковник со вздохом снова взял лупу.

«У нас в Ковно, — прочитал он, — до сих пор если и была какая-нибудь общая борьба, то или без плана, или кратковременная, не постоянная, без организации, была так называемая стихийная, неосознанная борьба, поэтому наше положение и не улучшается, а ухудшается...

Так пусть наш праздник 1 Мая, когда миллионы рабочих бросают работу и выставляют свои требования, пусть этот праздник поможет нам понять наше дело, чтобы и мы не отставали от других, а принялись за борьбу, которая приведет нас к победе...»

— Понятно, — сказал полковник. — Но с меня хватит. Без того жарко. Разберитесь сами и поступайте, как найдете нужным.

— Нет, нет, вы прочитайте или разрешите мне! Это листовка к первому мая. Ее сняли с забора, как видите, со следами клейстера. Послушайте только, куда замахиваются! Если мы не проявим усердия, в Департаменте полиции нас по головке не погладят...

Челобитов выразительно вскинул брови, его маленькие глазки быстро побежали по строчкам:

— «Правда, царское правительство запрещает нам бастовать, запрещает объединяться... — читал он вслух. — Но сколько рабочих, не считаясь с царским правительством, устраивали забастовки, объединялись тайком, тайком друг друга поддерживали и не раз побеждали в борьбе с капиталистами!» Ничего себе!

Челобитов осуждающе покачал головой, победоносно взглянул на полковника Иванова и продолжал читать. Листовку Челобитов не читал, а словно бы декламировал. Лицо его порозовело, большой лоб, переходящий в голый череп, покрылся испариной.

— Слышите, до чего дошли! — воскликнул он, потрясая листовкой. — Покушаются на свержение правительства! Нам надо быть решительными и беспощадными, чтобы в корне пресечь крамолу!

— Ну-ну, я во всем согласен с вами, — миролюбиво проговорил полковник. — Только займитесь, дорогой, этим сами. И доложите. Вы же знаете, что нужно делать... Однако не пора ли нам восвояси? Скажите там, чтобы подали пролетку.

Ротмистр Челобитов с особым рвением принялся за расследование порученного ему дела. Да, собственно, он напросился на это сам, нюхом чуя, что тут можно выдвинуться, сделать карьеру!..

Через несколько дней на столе полковника Иванова лежало секретное донесение в жандармское управление, подготовленное ротмистром Челобитовым.

В сообщении пока не было ничего конкретного, только намеки на то, что дальнейшее расследование дела поможет привести к раскрытию серьезного политического преступления.

«Двухдневные розыски жандармскими властями и полицией квартиры Жебровского, о котором нами уже сообщалось Вашему превосходительству, не дали результатов. О месте своего жительства арестованный сообщил сам.

При допросе 21 сего июля Эдмунд Жебровский показал, что он не Жебровский, а Феликс Эдмундов Дзержинский из Вильно, откуда и прибыл в Ковно перед пасхой на страстной неделе. Поселился в квартире Кирчевского, а оттуда перешел в дом Валовича.

При обыске в квартире Дзержинского ничего особенного не найдено. Обнаружены книжки на русском языке для народного чтения — «Обезьяна старого света», «Надо ли бояться грома», «Кометы и падающие звезды», «О славном мореплавателе Магеллане», которые не имеют противуправительственного содержания. Однако это обстоятельство не снимает с арестованного подозрений в антиправительственной деятельности.

В указанной квартире найдены также принадлежности для переплетного ремесла.

Передавая вышеизложенное, имею честь присовокупить, что по произведенному мной дознанию в причастности к данному делу были обысканы, арестованы и заключены в ковенскую тюрьму нижеследующие лица: два сапожных подмастерья, проживающих в Ковно, — Онуфрий Гобенский, Михаил Федорович, а также токарь завода Рекоша — Станислав Куршис. Сапожный подмастерье Осип Олехнович, также подлежащий аресту, скрылся в неизвестном направлении и должен быть подвергнут розыску...

О ходе дальнейшего дознания имею честь незамедлительно докладывать Вашему превосходительству.

Полковник Иванов».

Полковник прочитал донесение, восхищенно глянул на Челобитова и поставил под донесением свою витиеватую подпись.

— Дай-то бог! — проговорил он. — Может, и вправду важное дело раскроем...

— Не извольте сомневаться! Все проведем по первому классу... Вы уж, Владимир Дормидонтович, не забудьте, в случае чего, моего усердия!..

— Да что об этом говорить... Только бы посчастливилось.

— А вы, Владимир Дормидонтович, — ротмистр доверительно наклонился к столу, — вы допросики иногда сами проводите... Сами! Начальство запросит дело, а там ваши труды отражены. Это, доложу я вам, имеет немалое значение...

Ротмистр Челобитов вернулся в свою комнату в приподнятом настроении. Достал из шкафчика новую папку с отпечатанным заголовком «Дело жандармского управления», старательно дописал: «По обвинению дворянина Феликса Эдмундова Дзержинского и других в агитации среди рабочих на меднолитейном заводе Рекоша».

Ротмистр подумал и добавил:

«А также по обвинению группы рабочих, выступающих против царского самодержавия».

Он был уверен, что ему удастся доказать это — выступление против самодержавия. Хотя пока не было тому никаких подтверждений. Но ротмистр Челобитов умел стряпать дела.

Свою карьеру Глеб Николаевич Челобитов начал в кавалерии — в конном жандармском полку. Дослужился до ротмистра, что соответствовало капитану пехотных войск. Из полка пришлось уйти по обстоятельствам, о которых он никогда не рассказывал. Потом кавалерийское седло сменил на кресло в охранном отделении и быстро — аллюр три креста! — выслужился до заместителя начальника по следственной части. Дальнейшее продвижение замедлилось... И вот подоспело дельце!

Челобитов поднялся, отодвинул папку и долго смотрел на нее, словно любуясь произведением искусства. Потом переложил в папку протоколы первых допросов, копии донесений в жандармское управление, дописал на ней еще одну фразу: «Начато 21 июля 1897 года» — и потер свои маленькие, почти женские руки.

2

Феликс приехал в Ковно в середине марта. Перед отъездом несколько раз встречался с Дашкевичем — то с глазу на глаз, то вместе с Осипом Олехновичем, который тоже отправлялся сюда на подпольную работу.

Социал-демократической организации в Ковно не было, а партию польских социалистов — ППС — полиция недавно разгромила. В то же время в Ковно насчитывалось несколько тысяч промышленных рабочих. Это был один из крупнейших пролетарских центров Литвы — металлургические заводы, паровые мельницы, лесопильные, мыловаренные заводы, спичечные, табачные фабрики... На этих предприятиях и предстояло начинать работу.

— Начнете работать на пустом месте, — говорил Дашкевич. — Осип — человек опытный, да и ты не первый день в подполье, уже битый, — он кивнул на висок Феликса, профессиональным жестом, кончиками пальцев потрогал едва заметный розоватый шрамик, след драки с черной сотней где-то у заводских ворот. — Зажило!.. А помнишь, как швы накладывали? Теперь за тебя, битого, знаешь сколько небитых дадут!.. — И заговорил серьезно: — Будем на вас надеяться. Боритесь за конкретные дела, чтобы люди видели, кто защищает их классовые интересы... Поедете врозь. Сначала ты, потом Олехнович. Он и привезет гектограф. Спрячьте понадежнее, но так, чтобы всегда был под руками.

В день отъезда собрались у Олехновича. Жил он с женой Анной и ребенком неподалеку от Дзержинского. Говорили напутственные слова, желали успеха. На вокзал пошел только Осип, чтобы понаблюдать, все ли будет в порядке. Он видел, как Феликс купил билет, как прошел на перрон с маленьким потертым чемоданчиком и неизменным портпледом, в котором была затянута постель — подушка и одеяло. Сел в вагон Феликс перед самым отходом поезда.

Недели через две в Ковно приехал и Олехнович. Привез гектограф, запрятанный на дне корзины. Чуть ли не на второй день Осип пошел работать — нанялся подмастерьем в сапожную мастерскую.

Осипу шел тридцать пятый год, над его лбом уже образовалась залысинка. Он носил бородку, коротко подстриженные усики и от этого казался значительно старше своих лет. Успел отслужить военную службу: был на Кавказе, куда его сослали в солдаты за участие в студенческих беспорядках. Но потом в Питере вступил в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Затем должен был исчезнуть. Потому и поселился в Вильно. Где-то в скитаниях обучился сапожному ремеслу и теперь заслуженно считался умелым мастером.

Феликсу пришлось дольше бродить в поисках работы. Наконец удалось найти заработок в типографии — от случая к случаю там давали на дом переплетные работы. Ночами писал листовки, рукописную газету, а когда приехал Осип, отпечатал подготовленные тексты на гектографе. Днями бывал на заводах, толкался около проходных, заводил знакомства среди рабочих. Для начала давал книжки «Для народного чтения», взятые из библиотеки благотворительного общества. Вечерами проводил время на рабочих окраинах. Заходил в пивные, шинки, на вечеринки — всюду, где собирались рабочие.

И везде видел Феликс беспросветную нужду, такую безысходную, что сжималось сердце. Люди с рассвета до позднего вечера работали на заводах, в мастерских, на фабриках, работали по двенадцать-тринадцать часов...

Мужчины заливали горе водкой. Особенно — в субботние дни, когда выдавали получку, а жены еще не успевали забрать у них деньги.

В один из таких пьяных вечеров, на троицу, Яков (Феликс называл себя в Ковно «переплетчиком Яковом») и познакомился с Михаилом Римасом. Рыжий парень в лакированных сапогах и красной рубахе навыпуск, подпоясанный дешевеньким пояском, был с веселой девчонкой Аней, ткачихой с фабрики Розенблюма на Алексоте, смышленой, острой на язык.

Вечером Феликс, к великому неудовольствию Римаса, пошел ее проводить. Аня сказала Михаилу решительным тоном:

— Ступай, Мишка, домой, нам с Яковом по дороге. Завтра встретимся, я к тебе забегу.

Римас насупился, но послушно повернул назад. На другой день у Ани опять были какие-то дела с Яковом. Римас приревновал...

Аня как-то сразу доверилась Феликсу, такому непохожему на других ребят ковенских окраин. Рассказала о своей жизни в казарме, о мастере, который не пропускает ни одной новой девчонки, о заработках по двадцать копеек в день — да какой день-то! Тринадцать часов в низком, зимой холодном, летом душном цехе, в хлопковой пыли...

Феликс спросил:

— А чего же вы не бастуете? Почему даете себя грабить, позволяете мастеру нахальничать?

— С нашим народом ничего не сделаешь... Их разве поднимешь!

— А ты попробуй!

С этого все и началось. Аня познакомила Феликса со своими подругами. Советовались, какие выдвинуть требования, как передать их хозяину, как сделать, чтобы все ткачихи бросили работу.

Главное требование — прибавить заработок на пятак в день. И еще уволить мастера, если он будет и дальше приставать к ткачихам.

Как-то встретившись с переплетчиком Яковом, Аня достала из-за пазухи свернутый листочек.

— Погляди, Яша, тут про нашу фабрику пишут. Требуют рабочий день сократить. Теперь ткачихи на попятную не пойдут... Как это про нас все прознали?..

Феликс узнал свою листовку, которую через Осипа распространили по всему городу к Первому мая. В ней упоминалось об Алексоте — ковенском пригороде.

С нетерпением ожидал Феликс решающих известий с фабрики Розенблюма. Это была первая стачка, которую он задумал, которой он руководил, хотя никто не мог и предположить, что во главе работниц-ткачих стоит молодой переплетчик Яков...

Все прошло как нельзя лучше: работницы потребовали, чтобы их допустили к хозяину. Мастер упирался, но ничего не мог сделать. Хозяин вышел на крыльцо, и Аня срывающимся голосом выложила требования ткачих.

— Это уж вы обращайтесь к мастеру, он разберется, — Розенблюм повернулся и исчез в конторе.

Вот тут-то все и разгорелось... Ткачихи загомонили, стали собираться группами, группы рассыпались, возникали вновь, и повсюду слышались возмущенные выкрики:

— Грабители!.. Кровососы!.. Бросайте, девчата, работу! Пошли с фабрики!

Женщины толпой двинулись к проходной, распахнули ворота, высыпали на улицу.

И вдруг увидели, что за ними бежит мастер. Оказалось, его послал хозяин. Мастер останавливал то одну ткачиху, то другую, упрашивал, уговаривал. Вид у него был жалкий, как у побитой собаки.

— Ну что вы!.. Ну что вы, бабы!.. Хозяин велел сказать — согласен. Из-за пятака разговору-то!..

— Вот это дело другое! Давно бы так!..

Толпа понемногу успокоилась.

— И чтоб девок больше не лапал! — крикнула пожилая ткачиха.

Мастер твердил:

— Да ладно, ладно. Все будет в порядке.

— Ну, раз так, пошли, девчата, работать... Гляди только, чтобы без обмана!

На том забастовка и кончилась. Аня еще рассказала, что на прошлой неделе хозяин получил выгодный заказ и очень испугался, что стачка принесет ему убытки...

Через какое-то время Осип Олехнович взбудоражил сапожников своей мастерской, и они бросили работу. Хозяин пожаловался в ремесленную палату. Палата оштрафовала участников стачки и распорядилась принудительно вернуть сапожников к старому хозяину.

Листовки, которые все чаще появлялись на ковенских предприятиях, звали рабочих объединяться для борьбы за свои права, учили, подсказывали, как проводить забастовки, какие требования выдвигать. Феликс писал о штрафах, о штрейкбрехерах и предателях, которых надо опасаться не меньше, чем полицейских. Постепенно у Осипа и переплетчика Якова появились добровольные помощники, которые расклеивали листовки, раздавали их тайком рабочим, и простые слова правды будили мысли, поднимали людей на борьбу.

Феликс еще несколько раз встречался с Аней и Михаилом Римасом, давал им книжки, иногда читал вслух сам, заводил разговоры о тяжелой судьбе рабочего люда и уж никак не думал, что все это обернется для него так плачевно.

Однажды около пивной Римаса остановил знакомый жандарм. Отвел в сторону, спросил, как дела. Он и прежде выспрашивал Римаса, но на этот раз сказал другое:

— Погляди, кто у вас людей мутит. И мне скажешь... Умно сделаешь — десятку получишь. Такие деньги на земле не валяются...

Жандарм ушел, оставив парня в раздумье. В самом деле — деньги не валяются. За десятку надо целый месяц спину гнуть, а тут — клади себе в карман... Рыжий Римас стал мечтать, что он купит на них: и на полушалок Аньке хватит, и себе на рубаху возьмет. А можно и пиджак купить, если недорогой. Все равно еще останется... Можно пойти с Анькой в ресторацию, он будет пить пиво, она — лимонад...

Соблазн был велик, и Римас предал переплетчика Якова.

...Прямо из сквера Олехнович свернул к улочке, где поселился Феликс. Жил он в легкой пристройке с отдельным выходом в маленький дворик. При входе — тамбурчик, отгороженный дощатой перегородкой, с пузатым рукомойником, подвешенным на стене, а дальше, за ситцевой занавеской, — комнатка, оклеенная дешевыми обоями. В каморке одно окно, маленький стол и койка. Вот и вся утварь, другого ничего не втиснешь.

Олехнович достал с притолоки ключ, отомкнул висячий замок и вошел внутрь. Гектограф стоял под кроватью. Других следов нелегальной работы не было. На столе несколько книжек, переплетный станок. Осип завернул в мешковину гектограф, забрал чернила, бумагу.

Теперь следовало подумать о собственной безопасности.

За годы подпольной работы у Олехновича выработалось почти инстинктивное чувство надвигающейся беды.

«Если кто-то выдал Феликса, — размышлял Осип, — значит, жандармы могут напасть и на мой след. Как ни редко мы встречались, но нас видели вместе — те же хозяева квартиры. Значит, не сегодня-завтра меня станут искать... Конечно, можно сразу исчезнуть из Ковно, но это еще подозрительнее. Нужно выждать».

Осип сообщил об аресте Феликса Дашкевичу и решил ждать до субботы. Тем временем распространил слух, что намерен уехать в Лодзь, где обещают хорошее место.

В субботу Олехнович получил жалованье, взял расчет у хозяина, забрал паспорт и отправился на вокзал. Но уехал в противоположном направлении — в Либаву, где рассчитывал найти пристанище и работу.

3

Следствие продолжалось. Чуть ли не каждый день Феликса вызывали в канцелярию тюремного замка и часами выспрашивали об одном и том же, пытаясь обнаружить противоречия в его показаниях. Но он не говорил ничего нового. Допрос вели то Челобитов, то Иванов, у которого большая часть времени уходила на составление протокола. Полковник неторопливо выводил слова показаний — словно вязал крючком бесконечные кружева, строку за строкой, иной раз протягивая фразу на целую страницу. Фразы выходили не только длинные, но и витиеватые. Очень трудно было добираться сквозь них до существа дела.

Ротмистр, наоборот, писал сжато и торопливо, отбирая главное из осторожных слов заключенного.

— Ну-с, молодой человек, — начинал полковник, раскрывая папку, — назовите, какую запрещенную литературу вы распространяли среди рабочих литейного предприятия господина Рекоша?

Полковник Иванов говорил вежливо, почти ласково, был свежим, опрятненьким, источал благоухание. Феликс предпочитал грубоватого и хитрого ротмистра Челобитова. Тот хоть не прикидывался, не играл в добрячка.

— Я уже отвечал вам, господин полковник, на этот вопрос, — возразил Феликс. — Рабочие просили что-нибудь им почитать, я читал или оставлял книжки, предназначенные для народного чтения. Ну, например, брошюрка «О затмениях Солнца и Луны», «Что такое оспа» или «Как устроено тело человека»... Подтверждаю, что эти книжки были у меня на квартире. Но разве просветительская деятельность противозаконна в российском государстве?

Иванов долго молча записывал слова Дзержинского, затем спросил:

— Ну, а скажите-ка, верно ли, что вы призывали рабочих к забастовке и требовали сокращения рабочего дня?

— Нет, не верно, господин полковник. Я только рассказывал, что в Петербурге издан правительством закон, по которому рабочий день на железоделательных заводах ограничивается десятью с половиной часами в сутки. А у Рекоша рабочих заставляют работать по тринадцать часов. Согласитесь, что это несправедливо. Я только разъяснял законы правительства.

— Вы адвокат? Нет? — начинал злиться Иванов. — Имейте в виду, недозволенная адвокатская деятельность также строго преследуется законом.

— Это ко мне не относится. Частный разговор не может считаться адвокатской практикой.

Ротмистр Челобитов вел себя иначе. Он отодвигал в сторону жандармское следственное дело и начинал отвлеченные разговоры на самые различные темы — о жизни, о романах Тургенева, о рабочем вопросе, о взглядах, убеждениях Феликса. В итоге появлялись краткие протокольные записи, которые Челобитов просил Дзержинского подписать «просто так», для формальности. Но все эти «просто так» входили в донесения жандармскому управлению, которые Челобитов готовил на подпись полковнику Иванову.

«Секретно. Арестантское.

В дополнение к ранее изложенному представляю при сем Вашему превосходительству статистический листок на арестованного Дзержинского Феликса Эдмундова с уведомлением о приступе к производству дознания.

Обстоятельства настоящего дела видоизменились следующим образом. При последующих допросах Дзержинский заявил, что он дворянин, двадцати лет, не кончивший курс в Первой виленской гимназии. В Ковно прибыл, чтобы держать экзамен на аттестат зрелости, но затем раздумал. Постоянное общение с рабочими продолжает отрицать. Между тем, по агентурным сведениям и свидетельским показаниям, он не раз советовал рабочим собрать большую компанию и сделать забастовку, чтобы этим путем побудить хозяев повысить заработную плату, уменьшить рабочий день. Причем обвиняемый, называя себя социалистом, говорил, что если рабочие станут бунтовать, то поднимутся и деревенские люди. Они, в свою очередь, тоже будут волноваться, например откажутся идти на военную службу и тому подобное. А когда порешат с государем, тогда будет республика».

Что касается Олехновича, ротмистр Челобитов еще до его ареста подбирал нужные материалы. Он считал Осипа птицей большого полета. Хозяин сапожной мастерской охотно показал на допросе, что до прихода Олехновича в мастерской все было тихо и мирно. Никому и в голову не приходило предъявлять требования хозяину. Именно он, Олехнович, стал настраивать подмастерьев против хозяина. Под предлогом плохих харчей рабочие потребовали выдавать кормовые деньги на руки, заводили разговоры о повышении жалованья и сокращении рабочего дня. Это Олехнович подговорил всех бросить работу и перейти в мастерскую Шейна.

Конечно, показания хозяина сапожной мастерской давали следователю какие-то материалы, но все же не то, что надо. Наконец судьба улыбнулась Челобитову — Олехнович нашелся. Его арестовали в Либаве. По этому поводу ротмистр написал донесение за. подписью Иванова:

«В дополнение имею честь уведомить Ваше превосходительство, что сапожный подмастерье Осип Олехнович по моему требованию разыскан в Либаве, арестован, обыскан и доставлен в мое распоряжение. 20-го сего августа он мною заключен в ковенскую тюрьму».

Арестованного Олехновича доставили в Ковно, в тюремный замок и посадили в общую камеру, где уже сидели Феликс Дзержинский и другие, взятые по его делу.

До рассвета Феликс и Осин еле слышным шепотом обменивались новостями, прикидывали, советовались, как вести себя дальше.

— А ребята как держатся? — спросил Олехнович.

— Хорошо... Ничего не признают. Один, боюсь, начинает сдавать. Но он ничего не знает.

— Ладно, сделаем вывод, — заключил Олехнович. — У жандармов пока нет подтверждений нашей виновности. В этом нужно убедить ребят. Проведем репетицию судебного заседания. Новичкам это всегда помогает, тебе, значит, поможет тоже. Роль председателя возьму на себя. А теперь — спать, спать.

Репетиция суда, по неписаным тюремным законам, проходила с участием всех, кто сидел в камере, а таких было человек двадцать. Кроме политических, взятых по делу Дзержинского, здесь сидело несколько крестьян-литовцев, арестованных за недоимки, была группа белорусов, посаженных за сопротивление властям по оговору помещика. Мужики сидели давно, сокрушались, что время идет, а работа в поле стоит... Был здесь еще солдат, взятый за дезертирство, был старик, обвиненный в церковной ереси, подросток, уличенный в краже товара из хозяйской лавки...

К инсценировке суда подневольные обитатели камеры отнеслись уважительно, с должным вниманием и вполне серьезно.

В заседатели Олехнович взял одного из крестьян-бунтарей и солдата. Уселись втроем на одной скамейке за деревянным столом, за которым обычно обедали арестанты. Остальные расселись вдоль стен на тюремных нарах. На воле смеркалось поздно, и даже в камере в этот предвечерний час было довольно светло. Говорили только по-русски, как это требовалось в судебных заседаниях.

Первым допрашивали Куршиса, молодого парня, которому не было еще и восемнадцати лет. Отвечал он бойко и твердо — знать ничего не знает и просит суд освободить из-под стражи как невиновного. Никакого Жебровского или Дзержинского не знает, в глаза не видал. На завод приходил какой-то человек, фамилию не сказал, дал книжку — и все. Куршис ее даже и не читал. Неизвестный обещал зайти еще раз, однако больше на заводе так и не появлялся.

На вопросы Олехновича Куршис отвечал лишь одно: не знаю, не слыхал, не видал.Это вызывало одобрительный шепот «судебного зала».

— Так и надо... Не пойман — не вор. Ты сперва докажи, потом привлекай, — негромко говорил старик-католик, которого намеревались судить за непочтение, проявленное к православному священнику.

После Куршиса к столу вызвали Федоровича, потом Гобенского.

— В чем вы обвиняетесь? — спросил Олехнович того и другого, явно отступая от взятой на себя роли.

— Не знаю, — сказал Федорович. — Ротмистр все допытывался, кто подбивал нас на забастовку, почему ушли к Шейну.

— Значит, вас обвиняют в организации забастовки, — уточнил Олехнович.

— Выходит, так...

— Ну а на самом деле как было?

— Было это так. В мастерскую зашел хозяин Подберезский и принес подписную тетрадь, на памятник. На какой памятник, не сказал, велел только расписаться и отдать по пятнадцать копеек. Кто-то спросил — кому памятник? Хозяин опять не ответил. А люди, напуганные, побоялись, как бы в этом не было чего противозаконного. Да и пятнадцать копеек жалко...

Тут хозяин разошелся, начал кричать: глядите, сколько здесь подписей, во всех мастерских уж собрали, а за вас я, что ли, платить буду? Как мне в глаза глядеть околоточному? А подмастерья опять свое: нет — и все.

Ушел хозяин сердитый, на ходу бросил: «Теперь я знаю, как с вами разговаривать!»

А на другой день вечером велел остаться на работе, потом заставил работать ночами, по воскресеньям. Срочные, говорит, заказы. А плату за сдельную работу уменьшил. Подмастерья этого не могли вытерпеть, требовали не снижать расценки. Еще требовали выдавать кормовые деньги на руки, потому что Подберезский на харчи с подмастерьев деньги удерживал, а кормил так, что свинья есть не станет...

Хозяин после такого разговора совсем рассвирепел.

— Кто здесь, — кричит, — хозяин? Я или вы? Что хочу, то и делаю. Не нравится — уходите! — Схватил палку, хотел в драку...

Что было делать? Собрали пожитки и ушли от Подберезского. Нашли работу у Шейна. Недели две работали, а затем вернули всех обратно к хозяину и наложили штраф — по пять рублей на каждого...

— Подсудимый Гобенский, вы подтверждаете показания Федоровича? — спросил Олехнович.

— Подтверждаю. Все это верно. Да ты сам там был, Осип, без меня знаешь.

— Здесь я председатель суда, — остановил его Осип, — и должен судить по закону, по справедливости. А когда меня будут судить, сам отвечу.

— Правильно! — снова сказал старик. — Судить надо по совести, по закону. — Он поддерживал Олехновича, думая о своем деле, споря мысленно с ротмистром Челобитовым.

— Продолжайте, Гобенский. За что вас оштрафовали в ремесленной палате?

— В ремесленной палате нас оштрафовали за то, что мы бросили работу и перешли к другому хозяину. А пожаловался на нас Подберезский.

— Чем вы можете подтвердить это?

Забывшись, Гобенский снова хотел сослаться на Олехновича — тот же сам переписывал это постановление, — но спохватился:

— Постановлением ремесленной палаты. Мы хотели написать жалобу, взяли копию, а ее у нас не приняли — требовали на восемьдесят копеек гербовых марок. Вот и осталась копия, но, говорят, она недействительная.

— И вы можете представить ее суду?

— Чего же нельзя, при мне она.

Гобенский достал из кармана сильно затрепанную бумажку и прочитал:

— «Рабочих мастера Подберезского — Вольфа, Ришевского, Гобенского, Федоровича и Олехновича за самовольную отлучку от мастера Подберезского подвергнуть штрафу в пользу Ковенской ремесленной палаты в сумме пять рублей с каждого и обязать их вновь возвратиться к месту работы. Учинено 16 июня 1897 года».

— Гляди ты, что, паразиты, делают! — загудели в камере. — Ну прямо тебе крепостное право! Трудовому человеку деться некуда!.. И вы воротились?

— А что поделаешь? У них власть, — обреченно проговорил Гобенский, обернувшись к сидевшим на парах.

— А ты не робей! Эту бумагу и прочитай судье, — посоветовал кто-то.

— Суд приобщает к делу прочитанный документ ремесленной палаты, — произнес Олехнович и забрал бумажку из рук Гобенского.

Последним говорил Феликс. Он не защищался, он обвинял. Феликсу нелегко было говорить по-русски, он часто останавливался, чтобы подобрать нужное слово, делал неверные ударения, а иногда употреблял польские слова и фразы.

— Почему в суде нам запрещают говорить на родном языке? — начал он свое выступление, обращаясь к Олехновичу, будто Осип в самом деле был председателем суда. — Почему рабочих, как беглых рабов, возвращают к хозяевам, почему их заставляют работать по четырнадцать часов в сутки, забывая, что даже царское правительство ограничивает рабочий день десятью с половиной часами? Почему все это происходит?.. Меня называют революционером, — передохнув, продолжал он, — принадлежащим к преступному сообществу. Но какое преступление я совершил? То, что протестовал против произвола или давал людям читать книжки о солнце, о том, как бороться с оспой? А может быть, меня считают преступником за то, что я ищу правды и справедливости? Кто докажет, что я состою в преступном сообществе? Доказательств этому нет и не может быть! Поэтому мне незачем защищаться, и я требую вынести мне и моим товарищам оправдательный приговор!

В камере стало тихо. Слышно было, как за степами тюремного замка, где-то далеко цокает по мостовой копытами лошадь, громыхает повозка...

Олехнович голосом бесстрастного судьи спросил:

— А почему, подсудимый, при аресте вы назвали себя Жебровским?

— Чтобы избавить родных от ненужных переживаний... Я до сих пор не пишу им писем, чтобы не волновать, не огорчать их жандармским произволом. Делить с близкими можно все — и хлеб, и радость, а страдания надо принимать на себя... Мне кажется, ответ мой ясен.

— У членов суда больше нет вопросов к подсудимым? — спросил в заключение Олехнович.

Вопросов не было. Объявили перерыв для вынесения приговора. Осип склонился к заседателям:

— Виновны?

— Нет!.. — убежденно ответили тот и другой.

Олехнович объявил их решение:

— Если судить по справедливости — не виновны... Судебное заседание объявляю закрытым.

Камера радостно загудела. Старик хлопал ладонями себя по коленкам и повторял:

— Есть! Есть правда на белом свете!

В эту минуту всем казалось, что в общую камеру тюремного замка проник луч правды и справедливости.

«Если судить по справедливости...»

Справедливости не было. В охранном отделении предпринимали все, чтобы создать видимость доказательности политических обвинений, хотя, несмотря на все усердие, сделать это пока не удавалось.

Из ковенской охранки, из жандармского управления во все концы полетели запросы — в Вильно, в Либаву. Рассылались сообщения в Варшаву и даже в Санкт-Петербург, в Департамент полиции.

В Виленское жандармское управление ушла бумага:

«В Ковно нами арестован за революционную пропаганду среди здешних рабочих дворянин Феликс Дзержинский. Показаниями свидетелей и агентурой установлено, что он подбивал рабочих к стачке, а несогласных с этим подговаривал избить или прямо убить, как это делалось в Петербурге и Вильно.

При обыске у него ничего явно преступного не обнаружено, что подкрепляет мнение о том, что мы имеем дело с опытным революционером. Вырезки из разных газет, обнаруженные у него, относятся исключительно к рабочему вопросу.

Учитывая все изложенное, имею честь просить Ваше превосходительство произвести нижеследующие следственные действия:

Допросить тетку подследственного Дзержинского — Пиляр фон Пельхау о круге знакомых Дзержинского в Вильно.

Допросить домовладелицу Миллер, у которой проживал подследственный Дзержинский.

Допросить надлежащих лиц в сапожной мастерской Василевского — не связаны ли были Дзержинский и Олехнович с сапожными подмастерьями на Поплавах.

О последующем по сему не откажите меня уведомить.

Полковник Иванов».

Недели через две на столе начальника ковенского охранного отделения уже лежал секретный пакет с сургучными печатями, доставленный нарочным из Вильно.

Полковник вскрыл его лично и углубился в чтение. Здесь были допросы, показания, препроводительная записка жандармского управления. Иванов перелистывал бумаги, и лицо его все больше мрачнело. Материала было явно недостаточно для успешного завершения дознания.

«Выяснить лиц, которые работали в сапожной мастерской Василевского весной прошлого года, невозможно, — сообщал пристав шестого стана Виленского уезда. — Все поплавские сапожники, особенно в названной мастерской, принадлежат к тайному преступному обществу, образовавшемуся с целью борьбы с правительством и хозяевами. И если бы даже было выяснено, кто из сапожников тогда работал, то это ни к чему бы не привело, так как, по принятому среди них правилу, сапожные подмастерья показаний никаких не дают.

Считаю должным присовокупить, что означенный мастер Василевский, проживающий на Поплавах вверенного мне стана, сам является личностью сомнительной нравственности. В его мастерской проживает несколько сапожников, состоящих под надзором полиции, и живет он со своими рабочими в одну руку, и вообще он человек не откровенный...»

Допрос Елены Миллер, у которой Дзержинский снимал комнату в Вильно, тоже не дал результатов.

«Феликса Дзержинского, карточку которого мне показали, я знаю, — заявила она. — Он жил у меня с сентября 1896 до марта этого года. Вел себя очень тихо и спокойно. Жил бедно, ходил в оборванном пальто, сам себе прислуживал, носил воду и дрова.

Дома у себя он почти никогда не бывал. Возвращался поздно вечером, говорил, что занимается частными уроками».

Поступило донесение и о допросе тетки Дзержинского — Софьи Игнатьевны Пиляр фон Пельхау, которое тоже не раскрывало ничего нового:

«Бывший воспитанник Первой виленской гимназии Феликс Дзержинский — мой племянник, сын моей родной сестры. После смерти матери Дзержинский перешел на жительство ко мне и моей старушке-матери, которой от роду девяносто лет. Жил он у меня до лета 1896 года. Жил в отдельной комнате, поэтому я и не могу сказать, кто у него бывал. После он поселился в доме Миллера, где прожил всю зиму. Проживая там, давал уроки, но кому — не знаю. Бывал у меня редко, да и то подолгу не оставался. Куда выехал из Вильно, не знаю...»

— Ничего-то она не знает!.. — все больше раздражаясь, пробормотал Иванов. — Покрывает! Ясно, что покрывает. И сапожные подмастерья, и хозяин их тоже... Одна шайка.

Из допроса директора виленской гимназии, так же как из других допросов, извлечь нужных сведений не удавалось.

«Честь имею донести Вашему высокоблагородию, — писал помощник начальника Виленского жандармского управления, — что Феликс Дзержинский из дворян, курс в гимназии не окончил, выбыл из 8-го класса по своему желанию. По словам директора гимназии, Дзержинский, признанный им по фотографической карточке, обращал на себя внимание гимназического начальства тем, что всегда будто бы был недоволен настоящим положением, что иногда и высказывал, хотя в такой форме, которая не давала никаких оснований к удалению его из учебного заведения. Тем не менее начальство гимназии, заметив в нем такие проявления, не взяло на себя ответственность выдачи ему аттестата, вследствие чего он и должен был оставить гимназию.

Филеры, занимающиеся у меня наблюдением за подозрительными лицами, опознали Дзержинского по фотокарточке, заявили, что, кажется, встречали его с сапожниками на Поплавах, причем весной прошлого года он заходил в сапожную мастерскую Василевского в доме Атасова. В другой раз видели его с Константином Твардовским, известным по пропаганде в Вильно, ныне арестованным».

— «Кажется», «кажется»! — передразнил безымянного корреспондента полковник Иванов. — Кажется — перекрестись!..

Он вызвал ротмистра Челобитова.

— Ну что, опять холостой выстрел? — говорил полковник, показывая полученные из Вильно бумаги. — Где ваши обещания — взять быка за рога, милостивый государь? С такими дознаниями передавать дело в суд просто стыдно — понимаете вы это, господин ротмистр?! Невозможно! Это провал! Дискредитация нашего учреждения!..

Сейчас Владимира Дормидонтовича никто бы по виду не назвал добрячком — глаза метали молнии, брови сошлись над переносицей, у губ легли глубокие складки.

— Затеяли эту канитель — извольте расхлебывать! — бушевал он.

Немного поостыв, спросил:

— Что вы скажите по поводу Олехновича? Смотрите! — Отчеркнув ногтем несколько строк, он протянул одну из полученных бумаг.

Там говорилось, что весной этого года в Вильно совершено убийство некоего Алексея Моисеева, который являлся осведомителем охранного отделения. Виновники убийства не обнаружены, но из Вильно запрашивали, не мог ли быть замешан в убийстве Осип Олехнович.

Челобитов мгновенно подхватил мысль полковника Иванова:

— Так точно, замешан. Это как раз то, что нам нужно.

— Но Олехнович к тому времени был уже в Ковно, — возразил Иванов. — Он не мог соучаствовать в убийстве.

— Это уж его дело. Пусть Олехнович сам доказывает свою невиновность, — цинично возразил Челобитов.

— Посмотрите. Если можно что-то сделать...

Материалы дознания передали прокурору, ротмистр Челобитов дважды встречался с ним, и прокурор дал нужное заключение. Казалось бы, дело можно было передавать в суд...

По поводу соучастия Олехновича в убийстве провокатора прокурор не решился ничего писать в своем заключении — слишком уж бездоказательны были обвинения. Да и все другие обвинения, изложенные в прокурорской бумаге, требовали подтверждений. А прямых доказательств все не было.

Иванов решил принять некоторые предупредительные меры на тот случай, если дело, которое они готовили с Челобитовым, «не потянет» в суде. Начальнику Ковенского жандармского управления он направил соответствующий рапорт, в котором предлагал применить к подсудимым административные меры и не доводить дело до суда.

«Присовокупляю, — писал Иванов, — что обвиняемый дворянин Феликс Дзержинский как по своим взглядам и убеждениям, так и по своему поведению и характеру личность в будущем очень опасная, способная на все преступное.

Ныне он изобличается в ведении революционной пропаганды среди рабочих, в подстрекательстве к устройству стачек, забастовок среди ремесленников, ввиду чего на Дзержинского падает обвинение в принадлежности к тайному преступному сообществу, именующему себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», в социально-революционной пропаганде и в злоумышленном распространении противуправительственных сочинений, в возбуждении вражды между хозяевами и рабочими с целью вызвать их к бунту».

Рапорт полковника Иванова пошел по инстанциям — из жандармского управления перекочевал в канцелярию генерал-губернатора, оттуда — в Санкт-Петербург, в департамент полиции. Затем о преступниках доложили государю императору. И рапорт возвратился в Ковно с высочайшим повелением направить арестованных Дзержинского и Олехновича в ссылку, сроком на три года каждого, без суда, в административном порядке.

Десятого июня 1898 года Феликса Дзержинского вызвали в тюремную канцелярию и объявили ему высочайший указ.

Начальник тюрьмы приказал расписаться в подтверждение того, что Дзержинскому объявлено высочайшее повеление, и собственноручно заверил подпись арестанта.

Теперь оставалось ждать очередного этапа.

4

Ни сестре, ни тетке — никому из родных Феликс не писал о своем аресте. Зачем? К чему тревожить их прежде времени? Пусть хоть чуточку позже узнают о постигшем его несчастье, пусть поменьше волнений выпадет на их долю...

Только перед Новым годом, через полгода после ареста, написал сестре Альдоне. Теперь уже не было смысла молчать: жандармы несомненно разыскали и Софью Игнатьевну, и Альдону.

Это были первые письма к Альдоне — начало их переписки, которая продолжалась долгие годы.

Вот письмо, написанное в ковенской тюрьме.

«Дорогая Альдона! Спасибо, что написала мне...

Ты называешь меня «беднягой», — крепко ошибаешься. Правда, я не могу сказать про себя, что я доволен и счастлив, но это ничуть не потому, что я сижу в тюрьме. Я уверенно могу сказать, что я гораздо счастливее тех, кто на «воле» ведет бессмысленную жизнь. И если бы мне пришлось выбирать: тюрьма или жизнь на свободе без смысла, я избрал бы первое, иначе и существовать не стоило бы. Поэтому, хотя я и в тюрьме, но не унываю. Тюрьма тем хороша, что есть достаточно времени критически взглянуть на свое прошлое, а это принесет мне пользу... Тюрьма страшна лишь тем, кто слаб духом...

По всей вероятности, мне придется еще один годик здесь пробыть, так что твоим желаниям насчет 1898 года не придется осуществиться.

...Не воображай, что тюрьма невыносима... У меня есть книжки, я занимаюсь, изучаю немецкий язык и имею все необходимое даже в большем количестве, чем имел на воле...»

Дни проходили в томительном однообразии, в ожидании, когда опостылевшая замковая тюрьма в Ковно сменится дальней дорогой в ссылку. Но тюремщики, казалось, не торопились.

Осипа Олехновича отправили в виленскую тюрьму. Прощаясь, он сказал с обычной своей усмешкой:

— Ну вот, три года ссылки у меня в кармане... Посмотрим, что добавят в Вильно. От них жди всего, если пошли на такое...

Он шагнул к выходу, в дверях еще раз оглянулся. Обвел глазами тюремную камеру.

— Будь счастлив, Феликс, может, еще встретимся. До свидания!

Таким и остался он в памяти Феликса — невысокий, с рыжеватой бородкой, большим лбом и прищуренными, улыбающимися глазами, желающий ему счастья.

Но свидеться им довелось нескоро... Следы Олехновича затерялись в сибирской ссылке, на этапах, в пересыльных тюрьмах.

Феликс долго ждал этапа. Говорили, что из Королевства Польского этапы в Сибирь отправляются раз в неделю, по пятницам. Недели шли, а ссыльный Дзержинский все оставался в тюремном замке Ковно.

Отправили его только в середине лета. Сначала — поездом до Нижнего Новгорода. Там держали в пересыльной тюрьме, пока набралась партия ссыльных и каторжан, прибывших со всех концов России. Только в августе, когда с низовий Волги потянулись баржи, груженные арбузами, партию, наконец, повели из тюрьмы на глухую отдаленную пристань. Там погрузили на баржу, в трюм, где под сходнями хлюпала вода, а потолочный настил нависал низко над головами.

Под тяжестью человеческих тел баржа грузно осела в воду, мелкие волны мягко бились в почерневшие брусья, тянувшиеся вдоль баржи. Пахло смолой, вяленой рыбой, канатами.

Было ясное, свежее утро. Солнце только что поднялось над речными просторами, обливая розовым светом и светлые пески, и воду, и город, раскинувшийся неподалеку. А в трюме было темно и тесно. Потому и прозвали ссыльных «арбузами». Или иначе еще: «шпанкой», «шпаной», от сибирского названия овечьего стада — шпанки.

К барже подошел торопливый буксирчик, сбросил пеньковый канат толщиной в руку, канат закрепили, и буксир медленно, словно надрываясь от усилий, потянул баржу вниз по течению Оки, туда, где она сливается с Волгой.

Глава третья. Первая ссылка

1

Дом вятского генерал-губернатора фон Клингенберга стоял на Дворянской улице. Он был обнесен строгой железной оградой, звенья которой опирались на плотные тумбы, выложенные из белого известняка. Завершалась высокая ограда острыми наконечниками, что делало ее похожей на частокол острожных дворов.

В правой половине дома была квартира генерал-губернатора, в левой — его канцелярия.

Обрусевший прусак фон Клингенберг унаследовал от своих предков худощавость, педантичность, сухость характера. Свойства его натуры явственно отражались на длинном лице, завершавшемся тяжелым подбородком.

О прибытии этапа ссыльнопоселенцев генерал-губернатору доложили в тот же день, так же, как и о том, что всех прибывших разместили в городской тюрьме, где они будут содержаться впредь до отправки на места поселения.

На углу письменного стола фон Клингенберга лежала высокая стопка папок с делами ссыльнопоселенцев, доставленных в Вятку. Старший адъютант при генерал-губернаторе, услужливо изгибаясь, раскрывал поочередно папки, прочитывал фамилию каждого ссыльного и населенный пункт Вятской губернии, куда предполагалось определить его на поселение.

Затем адъютант бережно опускал распахнутую папку на стол перед генерал-губернатором, и тот налагал резолюцию: «Так и распорядиться». А под этими словами ставил свою длинную размашистую подпись.

Фон Клингенберг интересовался возрастом политических ссыльных, составом преступления, высказывал иногда кое-какие замечания — и отодвигал «дело» на противоположный край стола.

— «Феликс Дзержинский. Нолинск... — прочитал адъютант. — Несовершеннолетний. В сем месяце исполнится двадцать один год».

— Смотрите, юнец какой. И за что же он?

— За революционную пропаганду среди ковенских рабочих. Имеется предписание департамента полиции.

— Ай-яй-яй...

Генерал-губернатор сокрушенно покачал головой и на раскрытом деле Дзержинского начертал обычную свою резолюцию: «Так и распорядиться».

Адъютант продолжал докладывать о следующих делах, но, очевидно, фамилия Дзержинского отложилась где-то в памяти фон Клингенберга. Через две недели на имя вятского генерал-губернатора поступило прошение от ссыльного Дзержинского, и фон Клингенберг спросил:

— Это не тот ли юнец, которого мы направили в Нолинск?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Чего же он хочет?

— Хочет самостоятельно следовать к месту ссылки. Недоволен тем, что две недели сидит в тюрьме.

— Распорядитесь доставить его ко мне в канцелярию.

В тот год лето было засушливым, реки обмелели, и не все пароходы могли подниматься в верховья таких речушек, как Выя. Ссыльных решили было отправить пешком по Старосибирскому тракту, но не хватало солдат для конвоя.

Дзержинского ввели в кабинет фон Клингенберга, и генерал-губернатор с любопытством взглянул на него. Первое впечатление было благоприятным: ботинки начищены, брюки не помяты — научился, видно, держать их под матрацем. Чистая рубаха... Опрятен, ничего не скажешь.

— Что же это, молодой человек, родители так плохо вас воспитали? — обратился к ссыльному фон Клингенберг. — До государственных преступлений докатились!

— Мои родители умерли, — ответил Феликс, — и я бы не хотел, чтобы о них говорили дурно.

Ответ был несколько резок, но фон Клингенберг воспринял его, в общем-то, одобрительно: родителей должно почитать.

— Так вы желаете самостоятельно отбыть к месту вашего нового жительства?

— Да. К тому же я хотел бы следовать туда один, без конвоя. У меня просто нет денег, чтобы оплачивать дорогу конвоиров.

— А где же у нас гарантия, что вы поедете именно в Нолинск, а не в Пермь или еще куда-нибудь?

— Гарантия, разумеется, только в моем слове, слове честного человека.

— Честного? — глянув поверх очков, переспросил генерал-губернатор. — Честность проявляется с малых лет, господин Дзержинский. А вы на пороге совершеннолетия оказались в партии ссыльных и прибыли к нам в губернию для вашего дополнительного воспитания.

Феликс почувствовал, как внутри его вспыхнула горячая искра. Усилием воли он сдержался и, подавляя негодование, сказал:

— Извините меня, господин губернатор, но среди воспитанных людей не принято выказывать своего превосходства. К тому же следует предложить своему собеседнику сесть... Разрешите, я возьму стул. — Не дожидаясь ответа, он придвинул стул и сел у письменного стола.

Фон Клингенберг так опешил, что не нашелся даже, как ответить этому юнцу, который осмеливается учить его вежливости. Какова дерзость!

— Я явился к вам, господин генерал-губернатор, по своему делу, — не давая ему опомниться, продолжал Феликс. — Но уж коли вы начали этот разговор, я готов высказать свое мнение... Воспитанность требует прежде всего уважительного отношения к людям. Над человеческой личностью не должно быть никакого насилия.

— Уж не хотите ли вы сказать, что революционеры, к которым вы принадлежите, являются воспитанными людьми?

— Конечно! Мы боремся за то, чтобы не унижалось человеческое достоинство, чтобы можно было говорить прямо о том, что думаешь...

— Дабы восстанавливать безответственную толпу против государственного строя, против его императорского величества?! Извольте запомнить: мы слуги императора, служим ему верой и правдой. Сюда, в отдаленные губернии, нам посылают весь мусор человеческий, все отбросы российского общества, освобождая от них центр России, чтобы там была чистая атмосфера...

— Нас это не касается, мы не считаем себя ни мусором, ни отбросами, — возразил Дзержинский. Искорка, вспыхнувшая в его груди, разгоралась, и он уже не в силах был погасить ее. — Но вы хотите сказать, господин генерал-губернатор, что представителям власти здесь приходится осуществлять роль ассенизаторов, или, попросту говоря, золотарей?..

— Вы дерзите, молодой человек! — Фон Клингенберг вскочил со стула. — Идите!.. О своем решении сообщу через начальника тюрьмы.

— Благодарю вас...

Фон Клингенберг был потрясен поведением вызывающе дерзкого мальчишки. Ведет себя так, будто ровня ему. Достаточно ведь одного слова, жеста — и от недоучившегося гимназиста останется мокрое место!

Но что-то, вопреки логике, удерживало генерал-губернатора от крутых мер по отношению к этому ссыльному. Быть может, неукротимое достоинство, с которым держался Феликс Дзержинский?

Прошло еще несколько дней, и начальник тюрьмы сообщил Феликсу, что его превосходительство изволил разрешить ему самостоятельную поездку в Нолинск. Без сопровождения жандармского конвоя.

Сразу возник вопрос — где достать денег? Феликс вспомнил: Гедымин, муж Альдоны, писал ему в ковенскую тюрьму, что, если Феликс вдруг очутится в Вятке и у него возникнет нужда в деньгах, пусть обратится к давнему приятелю Гедымина инженеру Завише, который работает на строительстве Сибирской железной дороги.

И он отправился к Завише — конечно, в сопровождении приставленного к нему жандарма.

Материальная сторона поездки была решена.

Жандарм, старый туповатый служака, провожал Феликса и на пристань. Сначала провел его к кассе, заставил при себе взять билет до Нолинска, затем прошел на палубу пароходика, совершающего рейсы в верховье Выи. Поднес даже тючок с вещами Феликса и благосклонно помахал ему с пристани, когда пароходик «Жемчужина», вспенивая воду гребными колесами, медленно отвалил от дебаркадера.

Феликс, стоя на палубе белоснежной «Жемчужины», тоже махнул рукой жандарму. Он был свободен! Свободен от тюрьмы, от камеры. Пусть он политический ссыльный, но сейчас он может дышать полной грудью, может подставить лицо осеннему солнцу. А рядом уже не мозолит глаза жандарм.

Пароходик выбрался на середину реки. Плицы взбивали пену, в воздух летели мелкие брызги. Легкий ветерок гнал влажный туман на корму, и он, точно росой, покрывал и деревянные поручни, и палубу, и Феликса.

С кормы открывался весь город, стоящий на высоком берегу реки. Еще можно было различить фигуру жандарма, который медленно поднимался от пристани в гору, придерживая рукой шашку.

В Нолинск пароход пришел утром. На пристани толпились люди — то ли встречающие, то ли просто пришедшие от нечего делать поглазеть на прибывших, услышать новости, получить хоть какие-то новые впечатления...

Феликсу предписывалось явиться в полицию и сообщить о своем местожительстве. Когда он сможет это сделать? Каким будет его новое местожительство? Растерянно оглядываясь, он спустился с «Жемчужины» на дебаркадер и по сходням, пружинящим под ногами, сошел на берег.

— Вы ссыльный? — Перед Феликсом стоял молодой человек с выбивающимися из-под фуражки кудрявыми волосами, в сапогах и косоворотке, подпоясанной тонким кавказским ремешком.

— Да. Но почему вы решили, что я ссыльный?

— Э! Сову видно по полету! — усмехнулся незнакомец. — Давайте знакомиться: Якшин Александр Иванович... Где вы остановитесь?

— Да не знаю... — Феликс назвал себя.

— Тогда идемте ко мне. Понравится — останетесь. Нет — подыщем что-нибудь другое. Достоинство моего жилья уже в том, что отсюда оно совсем близко.

Александр Иванович взял у Феликса саквояж, оставив ему портплед.

— Откуда? Какого направления? Эсер, анархист? — забросал он Феликса вопросами, когда они шли вдоль реки.

— Из Ковно... К партии не принадлежу, склоняюсь к марксистам, — осторожно ответил Феликс.

— Тогда мы найдем общий язык! — воскликнул Якшин. — В Нолинске порядочная колония ссыльных социал-демократов. Сегодня же вас познакомлю...

Они подошли к рубленому домику, стоявшему на берегу.

— Располагайтесь! — Жестом гостеприимного хозяина Александр Иванович обвел тесную каморку, где едва умещались кровать, деревянный диванчик да складной ломберный столик, притулившийся у маленького, как в баньке, оконца.

— Я вас здесь совсем стесню... Может быть...

— Ничего, ничего. Тесновато, конечно. Зато чудесные хозяева. И кормят вкусно, а главное — недорого. Располагайтесь, а я предупрежу товарищей.

Александр Иванович вернулся, когда Феликс успел сходить на речку. Вода была холодная, как в колодце. Феликс только умылся и обтерся влажным полотенцем, крякая от удовольствия, от ощущения бодрящей свежести, вливающейся в тело.

Вечером пошли в гости. Пили чай из самовара, ели вкусные шаньги. Феликс все не мог распробовать, какими это кисловато-сладкими ягодами были они обильно начинены...

За столом хозяйничала девушка с тяжелой русой косой, обрамлявшей тугим венком красивую голову, — Маргарита Федоровна.

Говорили о разном. Темы менялись, разговор перекидывался с одного на другое. Рассказывали, будто в Париже изобрели чудесный аппарат — синематограф, похожий на детский волшебный фонарь, только фотографии на экране оживают, люди ходят.

На другом конце стола кто-то рассказал о новой работе: «Развитие капитализма в России», она должна выйти в свет в петербургском издательстве. Автор убедительно доказал неизбежность развития капитализма, разгромил народников, отдельные главы книги ходят уже по рукам и вызывают большой интерес.

Заговорили о социальных и географических исследованиях, открытиях, вспомнили Роберта Пири, который не оставляет намерения открыть Северный полюс. Неутомимого путешественника влечет к себе эта недоступная точка земли, где нет ни стран света, ни времени суток в нашем обычном представлении...

Затем, путями каких-то сложных ассоциаций, разговор перешел на литературу, на романы Тургенева. Маргарита Федоровна восхищалась писателем, Феликс принялся решительно возражать. В спор втянулись все остальные.

— Тургенев — прекрасный психолог, — говорила Маргарита Федоровна. — Вспомните, как он выписывает характеры! — Она налила желающим чаю, долила фарфоровый чайник. От нее веяло теплотой, домашним уютом, словно она успела уже обжиться в ссылке. А может быть, просто не показывала, что тяготится своим изгнанием...

— Согласен, — ответил Феликс. — Но зачем вся эта пластичность, изысканность слога, если Тургенев рисует нам характеры надуманных героев?.. Подождите, подождите! — Движением руки он остановил нетерпеливого оппонента, который поддерживал Маргариту Федоровну. — Я только закончу мысль... Разве автор не симпатизирует своим героям — лишним людям, безвольным и нерешительным? Возьмите Базарова! Он одинок и, если хотите, равнодушен ко всему, о чем говорит. Образ искусственный.

— Но это не так!.. — возбужденно воскликнула Маргарита Федоровна. — Разве вы не встречали в жизни таких людей, как Базаров?

— Встречал. Однако от писателя я жду, чтобы он показал мне не отдельный характер, а явление в целом. Явление! Вы видите в романе единомышленников Базарова? Их нет, он одинок и пассивен. Ну вот разве хотя бы мы с вами — одиноки, разобщены? Даже здесь, в ссылке? Конечно нет. И в этом наша сила! А где люди будущего, будущих схваток — революционные пролетарии?.. Вам нравится Тургенев, Маргарита Федоровна, а я не приемлю его. Он учит созерцать, но не бороться, плакать, а не проклинать. Зовет наслаждаться красотой, но не учит создавать красоту. Разве не в этом красота будущего? У Тургенева все герои такие хорошие, добренькие. А разве это так на самом деле? Где социальное размежевание на богатых и бедных, где борьба с угнетателями внутри России? Ведь все мы потому и очутились в ссылке, что боролись, так сказать, против внутренних турок.

— Да вы фанатик, господин Дзержинский! — прорвался наконец сосед Феликса. — Нельзя же так!

— Можно! Я хочу быть человеком трезвых мыслей.

— Ну, это вам, видно, нелегко дается, — улыбнулась Маргарита Федоровна.

Все рассмеялись, а напряжение спора внезапно исчезло. Было уже позднее время. Вскоре начали расходиться. Большинство собравшихся жило в противоположной стороне городка. С ними ушла и Маргарита Федоровна.

— Вы уж извините меня за резкость суждений! — сказал Феликс, прощаясь и пожимая ей руку.

— Ну что вы! Одержимость в людях мне нравится, — с улыбкой ответила Маргарита Федоровна.

Когда Феликс и Якшин остались вдвоем, Дзержинский спросил:

— Кто она, Маргарита Федоровна?

— Училась на Бестужевских курсах в Питере. Взяли за нелегальную литературу, когда раскрыли лахтинскую типографию. Получила два года ссылки. Фамилия ее Николева.

2

Уездный городок Нолинск насчитывал в те годы тысяч пять жителей. От железной дороги отстоял он верст на сто пятьдесят и поэтому в зимнее время, когда Выя сковывалась льдом, бывал отрезан от всего света. Но здесь имелись гимназия, реальное училище и сравнительно большая библиотека, что особенно радовало Дзержинского. Основным промышленным предприятием считалась махорочная фабрика. В округе еще делали рогожи, катали пимы. Всюду, где росла липа, драли лыко и плели «вятские сапоги» — лапти...

Для каждого селения или городка Вятской губернии было строго размечено, какое число ссыльных возможно там поместить. Для Нолинска, к примеру, было определено пятнадцать человек. Но обычно их бывало больше. Надзор за ними осуществляли три нижних полицейских чина.

Высланных па окраину Российской империи даже здесь ограничивали в передвижении, хотя считались они людьми свободными. В Нолинске поселенцам запрещалось выходить за пределы городских окраин. Полицейская инструкция точно указывала, где находились эти пределы. С востока разрешалось ходить до деревни Мука — в полутора верстах от Нолинска, с юга — до берега реки, за версту от города.

Были и другие обязательные запреты. Ссыльным не разрешали участвовать в драматических кружках, преподавать в школах, читать лекции и вообще работать по найму где бы то пи было. А пособие от казны на каждого ссыльного полагалось пятнадцать копеек в день. Это для привилегированных — для ссыльных из дворянского сословия, а для прочих — по десять копеек на душу...

Письмо Альдоне Феликс написал только через две недели.

«Я обещал написать тотчас же после освобождения, но как-то все откладывал...

Освободили меня лишь 14 августа. Дорога была чрезвычайно приятная, если считать приятными блох, клопов, вшей и т. п. Я больше сидел в тюрьмах, чем был в дороге. По Оке, Волге, Каме и Вятке я плыл пароходом. Это чрезвычайно неудобная дорога. Заперли нас в так называемый «трюм», как сельдей в бочке.

Недостаток света, воздуха и вентиляции вызвал такую духоту, что, несмотря, на наш костюм Адама, мы чувствовали себя, как в хорошей бане. Мы имели в достатке также и массу других удовольствий в этом же духе. Но хватит о них, не стоит об этом думать, так как выхода из этого при моем теперешнем положении я сам найти не могу.

Я нахожусь теперь в Нолинске, где должен пробыть три года, если меня не возьмут в солдаты и не сошлют служить в Сибирь на китайскую границу, на реку Амур или еще куда-либо. Работу найти здесь почти невозможно, если не считать здешней махорочной фабрики, на которой можно заработать рублей семь в месяц...

Имеется здесь немного книг. Есть земская библиотека. Хожу гулять и забываю тюрьму, вернее — забыл ее уже, однако неволи не забываю, так как и теперь я не свободен...

Существует проект построить железную дорогу от Вятки через Нолинск в Казань... Пусть строят дороги, пусть эти дороги несут с собой развитие капитализма, пусть служат им на здоровье! Но вместе с дорогами проникнет сюда и клич свободы, страшный для них клич «Света и хлеба!», а тогда — тогда померимся силами!..

Нас меньше всего удручают всякие жизненные неприятности, так как жизнь наша — в работе для дела, стоящего превыше всех повседневных мелочей. Дело наше родилось недавно, но развитие его будет беспредельным, — оно бессмертно...

А теперь до свидания, не сердись за мои мысли. Я откровенен, поэтому сердиться трудно».

Вслед за распутицей, превратившей нолинские улицы в непроходимые трясины, наступила зима. Всю ночь падал мокрый снег, а под утро ударил мороз, стало бело и празднично.

В тот вечер Феликс заночевал у Якшина — уж очень не хотелось брести по грязи в потемках. А утром, едва открыли глаза, увидели, что пришла зима. Комната наполнилась мягким призрачным светом. Это сияние источал снег, налипший на окна. Якшин босиком подбежал к оконцу, позвал Феликса:

— Ты погляди, погляди, сколько сразу красоты!

Хозяин в треухе и дубленом полушубке принес охапку дров.

— Однако морозец для первопутка знатный, — сказал он. — Бог даст, и зима ляжет. Она на сухую землю никогда не ложится, а нонче все как по правилам...

День был воскресный, и Феликсу не нужно было идти на фабрику, где он работал теперь набивщиком. Еще до завтрака Феликс сел за письмо. Он любил делиться мыслями с Альдоной, рассказывать ей о своем житье-бытье. Письма сестры — единственное, что связывало его с прежней жизнью.

«Вчера и позавчера получил твои письма. Вижу по ним, что ты мной очень недовольна, а проистекает это оттого, что ты совсем не понимаешь и не знаешь меня. Ты знала меня ребенком, подростком, но теперь, как мне кажется, я могу уже назвать себя взрослым, с установившимися взглядами человеком. И жизнь может меня лишь уничтожить, подобно тому как буря валит столетние дубы, но никогда не изменит меня. Мне уже невозможно вернуться назад. Условия жизни дали мне такое направление, что то течение, которое захватило меня, для того только выкинуло меня на некоторое время на безлюдный берег, чтобы затем с новой силой захватить меня и нести с собой все дальше и дальше, пока я до конца не изношусь в борьбе, то есть пределом моей борьбы может быть лишь могила...

Я видел и вижу, что почти все рабочие страдают, и эти страдания находят во мне отклик, они принудили меня отбросить все, что было для меня помехой, и бороться вместе с рабочими за их освобождение...»

3

Жандармское управление не обходило вниманием Дзержинского. Исправник послал донесение вятскому генерал-губернатору:

«Ссыльный поселенец Дзержинский по своему характеру человек вспыльчивый и раздражительный. Идеалист, питает явную враждебность к монархии. Своим поведением проявляет неблагонадежность в политическом отношении и уже успел приобрести влияние на некоторых лиц, которые до сего были вполне благонадежны...

Обращает на себя внимание своим поведением и другой политический ссыльный — белозерский мещанин Александр Иванов Якшин, который совместно с упомянутым Дзержинским собирает продукты, одежду и деньги для ссыльных, проходящих через Нолинск.

К сему обязан присовокупить, что Дзержинский Феликс Эдмундов без нашего ведома нанялся набивщиком на махорочную фабрику и оказывает дурное влияние на других рабочих. Собственной властью я распорядился устранить Дзержинского с указанной фабрики».

Генерал-губернатор, прочитав донесение нолинского исправника, написал письмо своему давнему знакомому Алексею Александровичу Лопухину, исполнявшему в Санкт-Петербурге обязанности министра внутренних дел:

«Состоящие под гласным надзором полиции в Вятской губернии белозерский мещанин Александр Иванов Якшин и уроженец Виленской губернии Феликс Эдмундов Дзержинский с прибытием во вверенную мне губернию своим поведением проявляют крайнюю неблагонадежность».

Затем генерал-губернатор изложил содержание донесения из Нолинска, особо подчеркнув фразу о враждебном отношении к монархии, и сделал свое заключение: «Полагаю изменить место поселения ссыльных Дзержинского и Якшина, выслав их в селение Кайгородское, в отдаленную волость Слободского уезда вверенной мне губернии».

В одном пакете с распоряжением нолинскому инспектору генерал-губернатор отправил и денежный перевод, поступивший на его имя из Вильно, от сестры ссыльного — Альдоны Булгак. В своем письме она настоятельно просила губернатора переслать брату эти пятьдесят рублей, но не сообщать, от кого они поступили. Иначе брат не примет деньги, не захочет обременять семью дополнительными расходами.

Провожать «дважды ссыльных» собралась вся колония. Феликс подбивал Якшина:

— Давай откажемся ехать! Пусть нас насильно погрузят в розвальни... Проявим свое отношение к произволу!

— Зачем дразнить гусей, Феликс? Кого мы этим удивим?

Провожали их шутками, веселыми напутствиями, но на душе у всех было горько. Среди провожающих стояла и Маргарита Федоровна с узелком съестного для отъезжающих.

В Кае была сотня рубленых изб, две церкви, каменная и деревянная, да соляные склады купцов Строгановых возле земляного вала, когда-то защищавшего Кайгородскую крепость от татарских набегов. А кругом — безлюдные леса, непроходимые болота.

Когда-то, лет триста назад, Кай назывался городом. Стоял он на Старосибирском тракте, который шел от Москвы через Ярославль, Великий Устюг за Уральские горы. Тогда и торговля была, и проезжих богатых людей хватало, а с годами, когда сибирский путь переместился южнее, Кай захирел.

Сюда и доставил двоих ссыльных, Якшина и Дзержинского, сопровождавший их из Нолинска полицейский. Пуще всего он боялся, как бы его поднадзорные не сбежали в дороге... Потому старался ночевать в пересыльных тюрьмах, а уж если приходилось останавливаться на постоялых дворах, укладывался спать на полу, у порога, не разуваясь и положив под подушку заряженный пистолет.

До Кайгорода добирались без малого педелю, потому что конвойный приказывал возницам ехать только посветлу, предпочтительно в кибитке и только в крайнем случае соглашался на розвальни.

В Кае приехали прямо к уряднику, которому полицейский передал ссыльных из рук в руки, велев расписаться в их получении. Конвоир торопился домой к рождеству и втот же день выехал из Кайгорода. Перед отъездом он передал Дзержинскому пятьдесят рублей.

Найти жилье в Кае оказалось делом несложным. В первой же избе хозяева предложили ссыльным небольшую чистую горенку, попросив за нее четыре рубля в месяц. Сами же переселились в другую половину избы.

Пятистенная изба Лузяниных, с высокой завалинкой и тесовой крышей, стояла на краю села, у околицы, открытая со всех сторон ветрам и непогоде. Дальше шла заснеженная равнина — до самой реки Камы, глубоко погребенной сейчас под снегом.

Двор Лузяниных был обнесен хлипкой изгородью из жердей. Вдоль улицы тянулся настил, тоже из жердей, на случай весенней распутицы, чтобы не вязли люди в топкой болотистой жиже.

На другой день, раздобыв у хозяев лыжи, отправились осматривать новые «владения». Оба были в неуклюжих тюремных полушубках, в шапках-треухах и валенках, но и в такой одежде мороз прохватывал до костей. С берега Камы далеко у горизонта виднелась темная полоса леса. Река уходила на северо-восток, а где-то, судя по школьной карте, которую удалось раздобыть, Кама сворачивала к югу и возле Сарапула впадала в Волгу.

— А ведь в Волгу течет, хоть и под снегом, — сказал Феликс, думая о чем-то своем. Потом пояснил: — Летом взять лодку — и по течению... Места безлюдные, затеряешься, как булавка в сене...

— Не успели тебя доставить, неблагодарный, а ты уже прикидываешь, как бы сбежать отсюда! — пошутил Якшин.

— Что поделаешь, хоть помечтать, и то на душе легче...

Из Кая Феликс написал в Нолинск Маргарите Федоровне Николевой:

«Вчера начался уже новый год! Поздравляю Вас! Мы с Александром Ивановичем вчера доели то, что принесли Вы нам на дорогу. Берегли, чтобы было чем встретить Новый год. Даже кофе пили!.. Сегодня даже на охоту ходили, хотя вернулись ни с чем. Нарядились в арестантские полушубки, надели рукавицы, взяли ружья под мышку. Да оказалось, что я совсем в охотники не гожусь».

Написал и Альдоне:

«...Глаза у меня действительно болят, и я лечусь, ибо хочу жить, а без глаз жить нельзя.

Последнее твое письмо я получил в больнице — мне пришлось лечь на некоторое время, и я пролежал бы там, возможно, долго, если бы не случай, происшедший со мной недавно. До сих пор я жил в Нолинске — в городе со сравнительно большим населением и не так отдаленном от остального мира. Однако нашему губернатору пришло в голову, что мне здесь нехорошо. Не знаю, чем я вызвал такую заботливость по отношению к себе. Он перевел меня на 400 верст севернее, в леса и болота, в деревню, отдаленную на 250 верст от ближайшего уездного города. То же самое случилось и с одним моим товарищем. Хорошо, по крайней мере, что есть с кем поговорить. Село Кайгородское довольно большое, пятьдесят лет назад было городом, в нем 100 дворов и около 700 жителей-крестьян.

Я живу вместе со вторым ссыльным. Белого хлеба здесь нет совсем. Мясо осеннее, замороженное. Жизнь не дешевле, чем в уездном городе, а, пожалуй, дороже... Мы здесь сами себе готовим обед; купили самовар. Хорошо здесь охотиться, можно даже кое-что заработать. Может быть, вскоре пришлют нам охотничьи ружья...

Мои письма, наверное, вскоре будут просматриваться местными властями. Хотели уже просматривать, но мы запугали их судом, так как делать это без циркуляра министерства внутренних дел они не имеют права. Из-за этого мы и ведем борьбу со здешним волостным управлением — не хотят принимать наших писем...»

Только в середине января Феликс получил письмо от Маргариты Федоровны. И сразу ответил. Он писал:

«Вы говорите, что больше всего любите и цените во мне преданность Делу, которому мы служим. Но ведь Дело и преданность ему не может не увлечь чуткого жизнедеятельного человека. И будущее наше — борьба!..»

Дни в кайгородской ссылке тянулись медленно, однообразно... Пошел второй месяц жизни в Кае, а казалось, что прошли годы. Феликс силился заняться чем-нибудь, читал до головной боли — не помогало. Когда отпускали морозы, бродил с ружьем по округе, возвращался, едва держась на ногах от усталости, и все же никак не мог избавиться от раздумий, постоянно одолевавших его. И разговоры, а чаще споры с Александром Ивановичем не давали удовлетворения. Выросший на идеях народовольцев, Якшин только приближался к социал-демократам, в голове его была такая путаница, что Феликса споры с ним часто попросту раздражали.

Только письма, которые Феликс писал или получал, хоть как-то скрашивали жизнь, давали возможность унестись мыслями к близким. Почта приходила раз в неделю. В эти дни Феликс все время прислушивался, не звенят ли колокольчики почтовой кибитки.

Потом пришло еще одно письмо из Нолинска. Как обычно, он сразу ответил.

«Вчера вечером получил Ваше письмо, — писал он Маргарите Федоровне. — Пока, видимо, его не читали мои опекуны. Пришло нераспечатанным. Как вовремя я получил его! Именно вчера мне почему-то было особенно грустно. Чтение не получалось, хотя и сидел долго за книжками.

Письма мои, по всем расчетам, Вы должны уже получить. Их еще не перехватывают, во всяком случае, меня на почте об этом не предупреждали. Ведь просмотр писем делают открыто, цинично лезут в самую душу, действуют по инструкции, которая разрешает надзирателю вламываться в квартиру ссыльного в любое время суток. Меня даже оторопь берет, когда я подумаю, что грязные, засаленные подлостью руки филеров могут касаться Ваших или моих писем. Невольно начинаешь замыкаться, сдерживаться и не пишешь того, что хочется сказать.

За чтением сижу теперь каждый день часов по восемь и почти не выхожу на улицу. Что происходит со мной? Что случилось? Не могу разобраться.

Вы хотите знать о моих настроениях, чувствах, о моей духовной жизни. Да знаю ли я сам об этом? Настоящее меня не удовлетворяет, мучит оторванность от большого дела... Порою мне казалось, что я смогу объять, принять на себя все людские страдания. Но миражи были столь недолги, я падал с ужасающей высоты в действительность, в жизнь, уже казался себе карликом...

Читаю теперь «Жерминаль», читаю как раз описание стачки. Прошлое нахлынуло на меня так сильно, что голова закружилась...

Уже поздно, в доме все спят. Сегодня я чувствую себя каким-то нервным. Потому и писал, чувствую, бестолково. Боюсь, что не поймете меня, не разберетесь. Завтра прочту написанное...

А у меня к Вам есть дело: посылаю письмо, написанное моему знакомому. Отправьте его по назначению, тоже через кого-нибудь. И еще одна просьба — не знаете ли Вы кого надежного в Саратове, в своих родных местах. Ответьте только — да или нет.

Как бы мне хотелось поговорить с Вами обо всем, обо всем, но нет времени — почта сейчас уходит, да и голова трещит что-то...»

Следующее письмо было совсем коротким:

«Последнее письмо Ваше получил распечатанным. Добились они своего, но дать подписку, что ознакомлен с распоряжением о перлюстрации писем, я отказался. Будь что будет, но добровольного согласия на контроль своих мыслей не дам, своей совести не продам. Не дождутся они этого! Писать Вам теперь буду очень редко. Надеюсь, Вы поймете мое состояние, поймете, что иначе поступить не могу.

В конце февраля меня повезут в Слободское на освидетельствование, проверить — годен ли я к военной службе. Но служить предстоит после ссылки. Пока написал жалобу в Сенат с требованием разъяснить мне законы...»

Сестре Феликс писал несколько иные письма — старался ее успокоить, создать впечатление, что живется ему лучше, чем оно было на самом деле.

«Два твоих письма я получил. Спасибо за присылку через губернатора 50 рублей, только не стоило этого делать. Теперь мои письма находятся под контролем, потому я не отвечал и писать буду очень редко. Несколько дней назад я вернулся из уездного города, куда был вызван по поводу воинской повинности, но меня забраковали из-за легких навсегда. Лечиться здесь невозможно, хотя есть врач: сюда едут только молодые врачи и без практики; климат здесь сырой. Я написал заявление о переводе в другое место, но сомневаюсь, выйдет ли что-нибудь из этого. Работаю довольно много — занимаюсь, учусь. Как здоровье твоих мальчиков? Поцелуй их от меня и скажи Рудольфику, что благодаря нам его ждет лучшая судьба, что он сможет свободнее дышать, если захочет приложить силы к тому, чтобы одни не угнетали других и не жили за их счет, чтобы свергнуть золотого тельца, чтобы уничтожить продажность совести и ту темноту, в которую погружено человечество; тогда ему не придется уже скрываться со своей работой, как разбойнику, ибо никто не будет его преследовать. Если все это не найдет отклика в его душе, если он будет жить исключительно для себя и заботиться только о своем собственном благополучии, то горе ему... Не сердитесь, что я желаю ему того, что считаю высшим счастьем и что для меня свято...»

4

За дверью, в хозяйской половине, послышались тяжелые шаги, шушуканье. Феликс приоткрыл дверь. Перед ним стоял сосед Лузяниных Гавриил Чесноков, чернобородый мужик с озорными цыганскими глазами. Феликс хорошо знал его — Гавриил частенько заглядывал к ним вечерами о том о сем потолковать. Был он человек разбитной, за словом в карман не лез, но на этот раз выглядел робким, нерешительно переминаясь, мял в руках шапку.

— Ну что, Гавриил Григорьевич, зачем пожаловал?

— К вашей милости, барин...

— Какой же я тебе барин, — усмехнулся Феликс. — Ссыльный бунтовщик, а ты меня — барин... Ну, заходи!

— Все равно не чета нам, мужикам необразованным. Имя у тебя больно мудреное, сразу не запомнишь, вот и зовем — барин. Извини, если не так...

Феликс усадил гостя на табурет, сам сел на койку.

— Ну, какие же у тебя дела? Рассказывай.

— Выручи ты меня, барин, Христа ради. Век буду помнить.

— Чем?

— Не разживусь ли я у тебя деньжонками? Вот так приспичило! — Чесноков провел ребром ладони по шее.

— И много ли надо?

— Да ведь как сказать, по-нашему — много, когда их вовсе нет: два рубля девяносто. Не хватает недоимку заплатить... Волостной пригрозил коровенку со двора увести. Приходил описывать, три дня сроку дал. А что без коровы делать? С голоду помирай.

— Ну, это капитал небольшой... Денег у меня, признаться, тоже не густо, но помогу.

Феликс выгреб из кармана все, что у него было. Деньги, полученные от сестры, были не в счет, предназначались для другого дела.

— Держи! Разбогатеешь — отдашь!

— Отдам, отдам, ты не сомневайся!.. Пойду в лес угли жечь, заработаю и отдам... Выручил ты меня, барин!..

С наступлением теплых дней Феликс оставался редко дома, предпочитая сидеть с удочкой у реки или бродить по лесам с ружьем. Порой он даже не приходил домой ночевать. Кайский урядник косо глядел на такие отлучки, сделал строгое предупреждение, узнав, что Дзержинский ушел от села километров на десять. Феликс пообещал больше не уходить, а через день снова отправился в лес и воротился только на другие сутки.

Делал он это с умыслом — приучал урядника к длительному своему отсутствию. Все отчетливее становилось решение: бежать. Бежать из ссылки, которая осточертела, стала нестерпимой мукой... Якшин от такой мысли отказался: бежать — дело гиблое. Но Феликсу обещал помочь — разузнать про дорогу, наметить маршрут, выведать, в какое время лета удобнее плыть вниз по Каме. Пешему отсюда не уйти.

Приняв решение, Феликс успокоился, стал сдержаннее, ровнее. Это отметил и урядник. Он сообщил в уезд, что поднадзорный Дзержинский ведет себя теперь вполне пристойно.

Когда в Кай приехал пристав Шевелев с тайным заданием «расследовать адвокатскую работу ссыльного Дзержинского», урядник не то чтобы вступился за Феликса, но заверил, что адвокатской практикой ссыльный не занимается, а если и пишет кому заявления в суд, в волостное правление, то только тем, которые приходят к нему сами по своей неграмотности.

Но вопреки очевидности генерал губернатор распорядился отдать под суд Дзержинского, «как уличенного в занятиях адвокатурой, ему не разрешенной».

Распоряжение губернатора пришло к слободскому уездному исправнику. Против Дзержинского завели новое дело, начали вызывать на допросы. Все это ускорило задуманный побег.

Урядник в конце концов махнул рукой на дальние отлучки ссыльного, просто помешанного на рыбалке и охоте, и Феликс уходил порой верст за сорок к глухому, заросшему камышами Адову озеру, прозванному так за мрачные болотистые берега и темную, как деготь, воду.

Иногда Феликс брал у хозяев лодку и уплывал вверх по Каме или спускался по реке вниз. Возвращался в Кай только через несколько дней. Оставалось добыть лодку. Помог счастливый случай.

Гавриил Чесноков давно звал Феликса наведаться к нему на речку Порышь, где он всю неделю выжигал угли, только по воскресеньям возвращаясь в Кай за харчами. Конец был неблизкий, разве чуть покороче, чем до Адова озера.

Отправились на Порышь вместе. Как бы между прочим Феликс все выспрашивал Чеснокова — бывал ли тот в низовьях Камы, нет ли там заторов, сильное ли течение, какие речки туда впадают.

Потом зашел разговор о лодках: без лодки рыбак не рыбак. Взять хотя бы Порышь: пеший и к берегу не подойдет, завязнет. Тут Гавриил Григорьевич и рассказал, что видел в камышах брошенный ботничек, не так, конечно, чтобы уж очень хороший, но если подлатать да просмолить — плыви на нем хоть до самой Перми!

Ботничек подтащили к шалашу, осмотрели. Гавриил Григорьевич обещал его починить, вытесать весло. Феликс спросил о цене, но Чесноков обиделся:

— Об этом больше не вспоминай, барин. Негоже так! У нас за добро добром платят...

Задерживаться на Порыши Феликс не стал: боялся насторожить урядника. На другой день был дома. Теперь надо было позаботиться о провизии.

Продовольствием его обычно снабжала хозяйка, Прасковья Никитична. К ней Феликс и обратился.

Но в отличие от обычного, захотел тут же с ней рассчитаться, накинул даже за туесок из березовой коры, в который хозяйка сложила продукты.

— Да что ты удумал! — отказывалась Прасковья Никитична. — Воротишься — рассчитаемся. За туесок-то зачем? Не насовсем ведь берешь...

Но Феликс отшучивался: пока есть деньги, лучше рассчитаться, не то уплывут... Прасковья Никитична, видимо, что-то почуяла. Взяла деньги, достала из туеска тряпицу с солью и добавила из солонки еще пригоршню.

— Положила, да маловато, неровен час задержишься — без соли хуже, как без хлеба...

С Якшиным договорились так: Феликс пешим уходит на Порышь и плывет на ботничке до Перми. А дальше — будет видно... Конечно, лучше бы плыть прямо по Каме, не тащиться столько верст с вещами, но гнать сюда лодку долго, да и рискованно — по округе много знакомых рыбаков, могут навести на след.

Когда все раскроется, Якшин, условились, распустит слух, будто Дзержинский собирался поехать в Нолинск — посоветоваться с врачами, а оттуда в Вятку, встретиться с губернатором насчет своего перевода из Кайгородского... Все это позволит выиграть время, запутает розыски!

С рассветом, когда только начинала заниматься заря, Феликс неслышно вышел на улицу, пересек луговину и тропинкой пошел к лесу, в сторону Адова озера. Поклажа оказалась тяжелой, хорошо, что хоть часть вещей, необходимых в дороге, Феликс оставил прошлый раз в шалаше Чеснокова.

Было двадцать восьмое августа 1899 года. Феликс усмехнулся: через двое суток день его рождения. Чудесный подарок он себе готовит: волю!

Гавриил Григорьевич вышел на берег проводить Феликса. Конечно, Чесноков понимал, зачем ссыльному ботничек, куда тот собирается плыть и почему именно отсюда, с Порыши. Но делал вид, что ни о чем не догадывается. Феликс тоже был убежден, что Чесноков понимает его планы, но продолжал игру, говорил так, будто и впрямь собирался плыть к Адову озеру за рыбой.

По утрам бывало уже холодно, над водой стоял плотный туман.

— Будут спрашивать — скажи: пошел к озеру, обещал через день вернуться, — предупредил Феликс.

— Вестимо! — солидно ответил Чесноков. — Как до коряги доплывешь, так и вылазь из ботника. Адово там совсем рядом, рыбы — тьма, — объяснял он, зная, что никакое озеро Дзержинскому не нужно.

Феликс столкнул ботник в воду, вскочил в него и оттолкнулся от берега.

Чем ближе к Перми, тем выше и круче поднимались берега Камы, поросшие вековыми елями, густо-зелеными днем и черными вечером. Феликсу казалось, что плывет он в глубоком ущелье с малахитовыми берегами. Места здесь были глухие, безлюдные, это радовало беглеца. Иногда, приустав, Феликс переставал грести, и течение само несло его вдоль величественных суровых берегов.

Когда сгущались сумерки, Феликс подгребал к берегу, вытягивал на берег лодку, разводил костер, подвешивал над огнем закопченный чайник и долго сидел так, созерцая пламя, наслаждаясь счастьем свободы.

У окраины Перми он вышел на берег, переоделся и отправился на вокзал: поезд на Санкт-Петербург и Варшаву проходил через Пермь днем.

Глава четвертая. В начале века

1

Феликс возвратился в Вильно осенью. Он пришел в дом Альдоны ночью, напугав сестру своим внезапным появлением.

— Это я, Альдона, открой...

Конечно, Альдона сразу узнала голос, но, отворив дверь, растерялась: перед нею был незнакомый человек. С поднятой свечой, придерживая рукой ворот халата, она пристально вглядывалась в лицо мужчины. Феликс по выражению лица Альдоны понял, насколько он изменился.

— Что? И узнать нельзя?

Он был в стоптанных сапогах, раздобытых еще в Кае, в стеганом пиджаке до колен, на голове — картуз, за плечами — котомка из мешковины. Так выглядят сезонники, отправляющиеся на отхожий промысел. За сезонника, отставшего от артели, Феликс и выдавал себя в дороге.

У Альдоны сжалось сердце, когда она увидела, как исхудал брат, как глубоко запали его серо-зеленые глаза...

— Езус-Мария! Как же тебя узнать! — Она обняла Феликса. — Откуда ты взялся? Проходи, раздевайся быстрей, потом все расскажешь. Прежде всего — мыться...

Альдона провела брата в крохотную гостиную. Феликс приоткрыл дверь в детскую, где спали в кроватках дети Альдоны.

— При них называй меня Казимиром, пусть думают, что приехал их старший дядя.

— Это зачем?

— Так надо. Ведь я теперь беглый...

— Так ты...

— Да, да! Устал сидеть без дела в проклятом Кае!.. К тебе я ненадолго.

— Ну что ты! — Альдона вспыхнула, подумав, что обидела брата сорвавшимся у нее восклицанием. — Живи сколько нужно.

Опустившись в кресло, Феликс почувствовал, как он устал... Сестра то исчезала в соседней комнате, то снова появлялась в гостиной, приносила одежду мужа. Прислугу Альдона будить не стала, сама готовила для брата все необходимое — грела ужин, кипятила воду, накрывала на стол. Временами останавливала на Феликсе долгий счастливый взгляд, не веря выпавшей ей радости, и тут же снова принималась хлопотать, засыпая брата вопросами. И Феликс чувствовал, как все его существо наполняется благодарностью к сестре, теплом родного дома...

Конечно, это был рискованный шаг — появиться у родственников сразу после побега, но Феликс полагал, что, пока жандармы его хватятся, пока объявят всероссийский розыск, он успеет и побывать дома, и подготовить себе более безопасное пристанище.

Да иначе он просто не мог поступить. Организация социал-демократов в Вильно была разгромлена. Тяжелые вести, доходившие до Феликса в ссылке, оказались лишь малой долей того, что произошло на самом деле. На каторгу сослали доктора Дашкевича, Олехнович обвинен в убийстве провокатора. Связи с товарищами были нарушены, Феликс не мог воспользоваться ни одной явкой.

Обо всем этом узнал он от Анны, жены Олехновича, за час до того, как постучался в дом сестры. Потолкавшись на вокзале до темноты, Феликс прежде всего пошел в Заречье, где когда-то снимал комнату сапожный подмастерье Олехнович. На всякий случай они с Осипом обменялись адресами еще в ковенской тюрьме. Феликс дал адрес Альдоны, Осип — Анны.

Анна Олехнович вышла к Феликсу в темные сени, соединявшие хозяйскую половину дома с ее каморкой. Разговор был короткий. Анна сказала, что Осипа угнали куда-то в Восточную Сибирь, а про Дашкевича она ничего не знает. Взяли многих, но кого именно — сказать не могла. Анна собирается ехать к Осипу, но еще неизвестно, куда ехать-то, да и боязно трогаться в такую даль с малым ребенком...

На другой день Феликс попросил сестру сходить к Юлии и сказать ей, что он хотел бы с ней встретиться. Юлия ответила: будет ждать Феликса в Замковом парке, как только зажгутся уличные фонари.

Феликс издали узнал Юлию, шагающую ему навстречу в сером драповом пальто с маленьким меховым воротником, с сумочкой-бонбоньеркой на руке — той самой сумочкой, расшитой бисером, которую брала с собою когда-то в Варшаву... Под порывами ветра опа наклоняла голову, придерживала шапочку, затем снова вглядывалась в прохожих. Она смотрела внимательно, но не узнавала Феликса... Да и не мудрено! В широком, с чужого плеча, пальто Феликс выглядел солидным господином, а свет фонаря, падавший сзади, оставлял его лицо в глубокой тени.

Но вот Юлия остановилась, подалась вперед и вдруг бросилась к Феликсу, схватила его руки, подняла к нему сияющее лицо.

— Это ты!.. Фелик!

Они шли рядом по неприютным осенним дорожкам парка, открытым холодному пронизывающему ветру. Долго бродили по вечернему городу, не замечая непогоды, — рассказывали, вспоминали, перемежая воспоминания разговором о Деле, которым жили, которое их объединяло. Потом нашли в затишье садовую скамейку. Юлия стала мерзнуть, и Феликс прикрыл ее широкой полой своего пальто. Они продолжали тихий разговор, а прохожие со стороны сочувственно принимали их за влюбленных, лишенных пристанища в этот ненастный вечер.

— Ты не представляешь себе, что здесь происходит, — говорила Юлия. — Националисты из ППС всюду берут верх и внушают всем, что именно они представляют революционное движение в Польше, что им не по пути с русским пролетариатом, так же, как со всей Россией...

— Эту песню я уже слышал!

И Феликс рассказал Юле о давней словесной схватке с Зюком — Пилсудским.

— Кстати, ты не знаешь, где он теперь? — спросил Феликс.

— Конечно, знаю — он здесь и верховодит, хотя в Вильно, говорят, появляется редко.

— Ну а наши, те, кто уцелел, где они, что делают?

— Что делают! Объединяются с Польской партией социалистичной... С тем же Зюком. И называют это «объединением революционных сил Польши».

— По ведь это предательство! Наш путь — с русским пролетариатом. Я всегда был врагом национализма и до сих пор считаю преступлением, что литовская социал-демократия не объединилась с российской социал-демократической партией!

— Не знаю, как повел бы себя сейчас Дашкевич, но его нет. Да и организации социал-демократов в Вильно не существует. Есть только разрозненные, не связанные друг с другом люди. Вот так, Феликс...

— Значит, нужен человек, который смог бы их объединить, восстановить организацию.

— Кто это может сделать? Поверь, тебя просто не подпустят к рабочим виленских заводов, они под влиянием пэпээсовцев... Да, да! — воскликнула она, заметив протестующий жест Феликса. — Тебя немедленно отправят куда-нибудь подальше от Вильно. Зюк постарается это сделать любыми средствами.

— Ну хорошо, а Трусевич? Он тоже за объединение с Пилсудским?

— Трусевича, кажется, нет в Вильно... Разве я не сказала? Его сослали в Сибирь. На пять лет. Говорят, что он бежал из ссылки и вернулся будто бы в Вильно. Но так ли это, не знаю.

— Думаю, ты сгущаешь краски, Юлия, — задумчиво проговорил Феликс. — Сведи меня с кем-нибудь из новых товарищей.

— Завтра постараюсь что-нибудь сделать! Но разве тебе не надо хоть немного отдохнуть? Выглядишь ты неважно. Может, поехать тебе за границу, Фелик?

— Ни в коем случае! Разве для того я бежал за тысячи верст, чтобы прозябать где-то без дела?!

Все получилось так, как предсказывала Юлия, — едва в подполье узнали о возвращении Переплетчика в Вильно, как в лагере Зюка — Пилсудского стали принимать меры, чтобы под благовидным предлогом спровадить его из города. Его поздравляли с удачным побегом, выражали сочувствие по поводу здоровья, советовали немедленно ехать в Италию, в Швейцарию, может быть, в Карлсбад, чтобы полечиться... За границей куда спокойнее! А здесь мало ли что! Нельзя рисковать. В Вильно его все знают. Арест Дзержинского повлечет за собой и другие аресты...

Получалось, что Переплетчику следовало исчезнуть из Вильно, и чем быстрее, тем лучше. Нашлись и деньги, и люди для нелегальной переброски за границу.

«Водовозы» — так называли контрабандистов, занимавшихся нелегальной перевозкой людей за границу, — согласились включить Феликса в очередную партию, потребовав деньги вперед. В назначенный день Феликс тайно пришел в корчму на окраине Вильно у Вилкомирского шоссе и спросил Янкеля.

Янкель оказался добродушным говорливым евреем с маленькой густой бородой, в засаленной свитке. Он непрестанно жестикулировал, наставляя своих подопечных, старательно убеждал их, что никакая опасность им не грозит, провезут «как в первом классе курьерского поезда!»... Снова и снова давал он советы: как вести себя при переходе границы, что делать, чего не делать, и в конце концов довел всех до такого состояния, что иные стали подумывать, не отказаться ли от затеянного...

В группе оказались люди разные. Были здесь белорусы, решившие искать счастья в Америке, евреи, напуганные черносотенными погромами, старый поляк из Лодзи, ехавший к сыну-официанту в Вену, русский солдат-дезертир, надеявшийся на убежище по ту сторону границы... Все — люди обездоленные, для которых царская Россия стала злой мачехой.

Тронулись в путь перед рассветом, погрузившись в балагулу — длинную телегу с крытым верхом. Долго тащились по Вилкомирскому шоссе и ближе к полудню остановились в глухом местечке у знакомого Янкелю корчмаря. Закатив балагулу во двор, пассажиры прошли в просторную хату, перегороженную широким прилавком на две половины — для «чистых» гостей и «быдла», такого вот, как приехавшая голытьба...

Феликс прошел во двор, где молодой парень, помощник Янкеля, распрягал лошадей, задавал им корм. Он был в такой же долгополой свитке и смазных сапогах, как и его хозяин. Парня звали Ицеком. В балагуле они с Феликсом сидели рядом, за спиной у Янкеля, который восседал на козлах, не доверяя возжей даже своему помощнику. Всю дорогу Феликс разговаривал с Ицеком, совершенно покорив его занятными рассказами, и они стали почти друзьями. Теперь посторонних не было, и Феликс решил поговорить с Ицеком начистоту. Он спросил, не сможет ли Ицек раздобыть подходящий паспорт.

— На всякий случай, — пояснил Феликс. — Мало ли что может быть за границей...

У Ицека это не вызвало удивления — вероятно, с подобной просьбой к нему обращались не впервые.

— Ну что ж, у меня здесь есть знакомые, может, у кого и достану. Только надо хорошо заплатить, — предупредил он.

— За этим дело не станет, — солидно ответил Феликс, хотя у него в кармане оставалась лишь какая-то мелочь. Он прикинул: если отказаться от поездки, Янкель должен вернуть ему деньги или хотя бы часть денег. Ими-то он и расплатится за паспорт... А если контрабандист не вернет денег? Впрочем, чего гадать! Там будет видно. Надо попытать счастья...

Ицек, не заходя в хату, куда-то отправился. Долго пропадал и воротился в корчму в приподнятом настроении. Весело подмигнул Феликсу, давая понять, что все в порядке, спросил у хозяина, не пора ли запрягать лошадей. Янкель сидел в «чистой» половине корчмы, в самодельном кресле с высокой спинкой и массивными, как лестничные перила, подлокотниками. Он блаженствовал, наслаждаясь отдыхом и своим превосходством над пассажирами балагулы, теснившимися за перегородкой.

— Не торопясь можно и запрягать, — лениво процедил Янкель, сверив свои часы с ходиками, резво тикавшими на стене.

Ицек, сделав знак Феликсу, вышел из корчмы. Через минуту Феликс последовал за ним.

— Есть! — воскликнул Ицек. Он вытащил из-за голенища паспорт и протянул его Феликсу.

Паспорт был в полном порядке.

— Сколько же он стоит? — опасливо спросил Феликс.

— Не так дорого. Просят десять рублей, дешевле не соглашаются.

Заметив растерянность на лице Феликса и опасаясь, как бы сделка не сорвалась, Ицек тут же переменил тактику:

— Я сказал: таких цен нет и никогда не было. За десять рублей можно купить паспорт хоть самого господина варшавского генерал-губернатора. А ты, говорю, кто такой, чтобы платить тебе столько за паспорт? Тогда он ответил: «Ладно, сделаю это только для тебя... Когда твой клиент вернет паспорт, я отдам ему половину денег...»

— Но кто же отдает паспорт назад?

— А почему нет? — тут же нашелся Ицек. — Ты переходишь границу и возвращаешь паспорт моему хозяину!

— Вот что, — сказал Феликс. — Я смогу заплатить за паспорт, если Янкель отдаст назад мои деньги. За границу я не поеду.

— Тогда зачем тебе этот паспорт?

— С таким паспортом я и здесь проживу, — усмехнулся Феликс.

Янкель рассвирепел, услышав просьбу Феликса вернуть ему деньги.

— Что я стал бы делать, молодой человек, если бы все мои клиенты поступали так, как ты?! — закричал он. — На твое место я ведь мог бы взять другого человека, но я его не взял. Кто же теперь оплатит мои убытки?

— Но такого человека, очевидно, не было, — сказал Феликс. — В балагуле есть свободные места.

— «Есть свободные места»! — передразнил Янкель. — Так ты хочешь, чтобы мои убытки были еще больше?

— У меня нет документов. И я подумал: очень опасно переходить границу без паспорта! — стоял на своем Феликс.

— О чем же ты думал раньше? Меня это не касается! Расскажи об этом австрийским таможенникам или пограничной охране. Я с ними не конкурирую: они проверяют паспорта, а я перевожу людей за деньги через границу.

Янкель повернулся к Феликсу спиной и уставился куда-то в сторону. Потом вдруг предложил:

— Ладно, я отдам тебе половину денег. Терпеть убытки будем вместе. — Он достал кошелек, отсчитал деньги.

Лошади были запряжены, пассажиры усаживались в балагулу, когда Феликс снова подошел к помощнику Янкеля.

— Вот все, что у меня есть, Ицек. Из этих денег мне понадобится еще рубля четыре на железнодорожный билет. Остается семь рублей. Ты можешь за эти деньги отдать мне паспорт?

Ицек пересчитал деньги.

— Ладно, пойдет!.. Другому бы копейки не уступил. — Он сунул деньги за голенище и отдал Феликсу паспорт. — Ты, что же, здесь останешься?

— Нет, хотел бы доехать до станции.

— Подожди, я спрошу у хозяина.

Янкель на вопрос Ицека кивнул головой.

И снова они ехали по Вилкомирскому шоссе, похожему на бесконечную аллею огненно-желтых деревьев. Феликс залюбовался ими и вспомнил о волшебных деревьях-кострах, пламеневших в детстве там, в Дзержинове...

На станции, возле переезда, Янкель остановил лошадей. Феликс выпрыгнул из балагулы и зашагал по дороге к вокзалу, закинув за плечо свой мешок.

Теперь у него был паспорт и немного денег, которых должно хватить на билет до Варшавы. И еще — свобода!

2

Кайгородский урядник Грызлов поначалу не обратил внимания на самовольную отлучку ссыльного поселенца Дзержинского. Ну ушел и ушел! Воротится, как всегда. Куда ему деться! Однако вскоре урядника стала одолевать тревога.

Засосало под ложечкой после встречи с Лузяниной, хозяйкой ссыльного. Грызлов встретил ее у колодца и спросил мимоходом, далеко ли ушел Дзержинский. Тетка смутилась, начала плести что-то несусветное, в глаза не смотрит, пальцы дрожат, будто кур воровала. «Я, — говорит, — делов его не ведаю, он мне не докладывает...» Урядника встревожило ее поведение: не иначе — что-то знает, да не хочет говорить.

Время шло, а Дзержинский не возвращался. Воротился Якшин, сказал, что, когда уходил из Кая, Дзержинский сидел дома и ни на какую охоту вроде не собирался.

Грызлов встревожился не на шутку. По начальству о случившемся пока не сообщал, решил сам приступить к розыску. Выспросив у Лузяниных, куда обычно ходил на охоту Дзержинский, он с утра запряг в тарантас положенного ему по штату мерина, бросил полмешка овса в кузов и поехал на Порышь.

Ехал без дороги — лесными просеками, по кочкам, по пересохшим болотцам. Взмыленный мерин тяжело раздувал бока.

На Порыши Грызлову встретился кайгородский мужик, выжигавший тут древесный уголь.

— Эй, любезный! — не вылезая из тарантаса, окликнул его урядник. — Ты сам откуда?

— Кайский, ваше благородие.

— А фамилия как?

— Чесноков Гаврила...

— Так вот, Гаврила, ты ссыльного Дзержинского знаешь?

— Так точно, знаем! По соседству живем. Он у Лузяниных квартирует, а мы рядом.

— Ты здесь его случайно не видел?

— Как же, видел. Рыбачил он здесь. Два дня в моем шалаше жил.

— А сейчас он где?

— Да кто ж его знает... Собрал удочки, ружьишко — за плечи, только его и видели! Сейчас, должно, дома...

— Ушел-то он в какую сторону? — нетерпеливо спросил урядник Грызлов.

— Хотел будто к Адову озеру податься. Вон туда, — угольщик неопределенно махнул рукой.

— Давно это было?

— Вот не припомню, ваше благородие. Вчера ли до обеда, а может, третьего еще дня. Дни у меня одинаки, как уголья в бунту, одни с другими схожи, не разберешь...

— Экий ты беспамятный, — рассердился урядник. — Дорога-то туда, к озеру, есть?

— Есть-то есть, да трудная. Заморите вы, ваше благородие, своего мерина... Так вдоль реки и пыняйте. У нас мужики туда только по санному пути ездят.

Разговор с Чесноковым вселил в урядника надежду. Авось, дай господи, пронесет, отыщется ссыльный! Грызлов даже не клял его — только бы нашелся...

Урядник круто развернул мерина, который, пятясь, едва не выбился из оглоблей, повернул к берегу.

— Если ссыльный Дзержинский здесь объявится, скажи — пусть немедленно возвращается в Кай! И сразу ко мне, к уряднику, явится! Да гляди не запамятуй!

— Как можно, ваше благородие! Все скажу, как приказали. Кроме как мимо моего шалаша, пройти ему негде.

Грузная спина урядника будто перекатывалась в тарантасе из стороны в сторону. Колеса то и дело натыкались на пеньки и корневища, проваливались в рытвины. Чесноков проводил глазами урядницкий тарантас и усмехнулся.

Попусту проездив к Адову озеру, урядник Грызлов, усталый и злой, воротился в Кай ночью, едва не загнав мерина.

Утром пришел в избу к Лузяниным снимать показания. Якшин как бы невзначай сказал, что Дзержинский вроде собирался в Нолинск — побывать у врачей.

У Грызлова опять мелькнула надежда — может, и вправду ссыльный поехал в Нолинск и скоро вернется. Тем не менее, допросив свидетелей, он сел писать донесение своему прямому начальнику — приставу Шевелеву.

Донесение пошло по инстанции и через неделю поступило в канцелярию генерал-губернатора.

«Пристав стана Слободского уезда, — писал уездный исправник, — рапортом от сентября 1899 года донес мне, что 28 августа того же года уроженец Виленской губернии Феликс Эдмундович Дзержинский, состоя... под гласным надзором полиции в Кайгородском селе по обвинению в государственном преступлении, самовольно отлучился из места настоящего своего жительства вниз по течению реки Камы, будто бы в город Нолинск...»

Далее следовали приметы ссыльного поселенца Дзержинского, необходимые для всероссийского розыска политического преступника:

«Рост — два аршина семь и три четверти вершка. Телосложение худощавое, тело чистое. Волосы на голове темно-русые. Бороды и усов не имеет. Волосы зачесывает вверх, прическа всегда в беспорядке. Глаза большие, серые, с добрым выражением. Лоб высокий, выпуклый. Лицо белое, на левой щеке три маленьких родинки, из них две с волосками. Зубы все целы, рот небольшой, подбородок округлый. При разговоре кривит рот, причем левая часть поднимается кверху. Голос мягкий».

Тридцатого октября 1899 года, когда Феликс Дзержинский уже был в Варшаве, министерство внутренних дел разослало секретный циркуляр, в котором перечислялись беглые государственные преступники, подлежащие розыску.

В Варшаве циркуляр с царским гербом, скрепленный круглой государственной печатью, поступил на имя полковника Иванова. Его два года назад перевели сюда из Ковно в знак поощрения за ликвидацию местной социал-демократической организации.

«Уж не тот ли это Дзержинский, которого мы взяли еще в Ковно? — подумал полковник, взглянув на фамилию. — Так и есть...»

Жандармским управлениям вменялось в обязанность «в случае задержания такового — обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение вятского губернатора, уведомив о сем Департамент полиции в Санкт-Петербурге».

Иванов с трудом дочитал косноязычную словесную вязь циркуляра и распорядился вызвать к себе ротмистра Челобитова. Выдвинувшись по службе, полковник не забыл усердия этого следователя и вытребовал его в Варшаву.

— Глеб Николаевич, голубчик, разберитесь, что здесь написано, — пишут без точек, без запятых — сам аллах ногу сломит. Что ни фраза — полстраницы... Тут про нашего крестника, про Дзержинского, говорится. Помните? Сбежал-таки, шельмец, из ссылки! Объявлен розыск. Теперь не иначе в наших краях объявится... Вы уж возьмите его под свое наблюдение. Глядите, какая каналья, — сбежал!

Новая должность наложила на полковника Иванова свой отпечаток. Он приобрел соответствующую положению респектабельность, неторопливость движений. Усы торчали еще задорнее. Неизменным осталось только то, что он постоянно благоухал своими духами «Четыре короля».

Ротмистр Челобитов мало изменился за это время. Разве что острые глазки запали еще глубже. В Варшавском жандармском управлении он ведал секретной агентурой охранного отделения.

Мгновенно пробежав поступивший из Санкт-Петербурга циркуляр, Челобитов схватил главное в документе.

— По моему мнению, Владимир Дормидонтович, беглый Дзержинский непременно объявится в Королевстве Польском. Таких субъектов я знаю. Тоска по родине, воспоминания детства, чувство товарищества и прочие сентименты... Они обязательно приведут его в наши места. Тут-то мы и возьмем его на подсадку, как леща на ржаной мякиш. Есть у меня один планчик, разрешите доложить о нем позже...

— Ну-ну! Надеюсь, Глеб Николаевич, не подведете и на сей раз.

Насчет только что родившегося плана Челобитов, конечно, сказал так, ради красного словца, чтобы набить себе цену. Кое-какие меры в борьбе с эсерами, социал-демократами, анархистами он уже предпринял и наиболее действенной из них считал проникновение в эти организации своих людей — осведомителей. Секретные агенты, которых он вербовал, непрестанно подвергались опасности, их даже убивали революционеры, называя провокаторами. Но что из того! О собственной безопасности пусть уж агенты заботятся сами. Они знают, на что идут, за что получают деньги.

Осуществляя задуманные планы, Челобитов прежде всего отправился к прокурору Варшавской судебной палаты и вел с пим длительный разговор. Заручившись согласием прокурора, ротмистр поехал к председателю палаты генерал-майору Казакову, известному в Варшаве жестокостью своих приговоров. Поначалу разговор не клеился. Выслушав Челобитова, генерал нахмурился и пробасил:

— Так вы хотите, господин ротмистр, чтобы я самовольно освобождал от наказания заведомых преступников?! Так? Быть может, спасал их от виселицы?.. Нет уж, увольте! Судить их должно по всей строгости, как повелевает закон. На то мы и царевы слуги, на то и давали присягу нашему государю императору, — генерал-майор поднял глаза к большому портрету Николая II, висевшему в золоченой раме на стене кабинета.

— Вы не так меня поняли, ваше превосходительство, — подобострастно произнес Челобитов. — Я и предлагаю усугубить судебную кару, и только в отдельных случаях смягчать ее или вовсе освобождать преступника от наказания, когда это в наших же интересах... Мы освободим от виселицы одного преступника, а потом поставим под виселицу с его помощью десяток других, которые в иных условиях могли бы вообще уйти от возмездия. Вот в чем состоит мое предложение, с которым вполне согласен господин прокурор судебной палаты.

Получив благословение прокурора и председателя судебной палаты, Челобитов поехал в Варшавскую цитадель с предписанием начальнику тюрьмы допустить его к общению с заключенными — «по усмотрению и выбору господина жандармского ротмистра Челобитова».

В тюрьме ротмистр остановил свое внимание на группе арестованных, обвинявшихся в предумышленном убийстве секретного агента полиции, совершенном полгода назад в Мокотове — на окраине Варшавы. Заключенные уже знали о грозящей им участи.

Прямых улик против них не было, но прокурор потребовал судить их в назидание другим по статье, предусматривающей смертную казнь.

Конвоир по одному приводил арестантов в кабинет начальника тюрьмы. Челобитов начинал разговор с одной и той же фразы:

— Ну что, братец, о виселице знаешь?

В зависимости от того, как реагировал заключенный на этот вопрос, ротмистр решал, стоит ли с ним возиться и тратить время на дальнейшие разговоры. Одних тут же отправлял назад, с другими продолжал беседу, уточняя нужные ему сведения об арестованном. Из семи подследственных Челобитов остановился на двоих — Андрее Сетковиче, двадцатипятилетием краснодеревщике, и пекаре Кандыбе, из волынских крестьян. Краснодеревщик подходил больше: круг его знакомых был значительно шире, он вращался среди мастеровых, которые особенно интересовали охранное отделение.

Сеткович был совершенно угнетен свалившейся на него бедой.

— Чего уж теперь говорить, — вяло ответил он на вопрос Челобитова, — чему быть, того не миновать... Только скажу вам, ваше благородие, неповинен я ни в чем. Как перед богом говорю...

— Может, и так... Но уж теперь виновен не виновен, а висеть придется, — жестко уточнил ротмистр. — Обвинение читал? Там прямо сказано. Раз прокурор написал, суд отвергать не станет. Читал обвинение?

— Читали, — чуть слышно ответил арестант.

— До ареста-то хорошо зарабатывал?

— Не жаловался...

— Ну вот, а теперь жена твоя нищей станет... Дети-то есть?

— Есть... Мальчик годовалый и дочка.

Арестованный поднял на жандармского ротмистра страдальческие глаза. Челобитов почувствовал, что нащупал самое больное место.

— Ваше благородие, посодействуйте вы мне, чем возможно! Невиноватый я... Детей жалко!

— Что и говорить, — Челобитов сочувственно покачал головой. — Жена еще так-сяк, пойдет на улицу — прокормит себя. А дети-сироты?.. С голоду ведь помрут.

Сеткович стиснул руками голову, уронил локти на стол.

— Помогите, ваше благородие! Как отца родного прошу!

— Помочь-то можно...

— Что хотите для вас сделаю! Что хотите!.. — В глазах Сетковича засветилась надежда.

— Так-то так... Да помощи-то мне от тебя,считай, никакой не требуется. Детей твоих жалко... Разве вот что... — Ротмистр сделал вид, будто мысль эта лишь сейчас пришла ему в голову: — Я постараюсь тебя освободить. А там... Ну, скажем, будешь приходить ко мне и рассказывать, кто вокруг тебя народ мутит... Не часто. Может, раз в месяц. А?

Сеткович часто заморгал глазами.

— Это значит, ваше благородие, мне иудой стать? — Да зачем же? Как был Андреем, так и останешься! Кроме нас двоих, никто и знать ничего не будет. Да и не даром это — станешь получать четвертной в месяц.

— Нет, на это моего согласия не будет. Не могу я людей продавать.

— Ну, как хочешь. Сам ведь просил помочь. Выбирай... Хочешь жить — соглашайся. Нет — иди на виселицу. Я бы на твоем месте согласился. Подумай, но решай до суда, потом будет поздно... На днях опять буду в тюрьме, вызову.

Ротмистр был почти уверен, что Сеткович сдастся. Пострадает, пострадает, ночь не поспит, другую — и согласится. Из своей практики ротмистр вывел одну закономерность: быстрее сдается тот, кто позажиточней, им умирать труднее. Голытьбе — той терять нечего... Что же касается Сетковича, то теперь время будет работать на ротмистра — краснодеревщик одумается и согласится. Выходит, что сегодня ротмистр Челобитов недаром потерял время в Варшавском централе.

В отличнейшем настроении Челобитов сел в ожидавшую его пролетку. Был конец рабочего дня, но ротмистр решил заехать в охранное отделение, чтобы переговорить с начальником. Полковника Иванова он уже не застал. В комнате рядом с его кабинетом сидел Бакай — чиновник для особых поручений в Варшавском охранном отделении, худощавый молодой человек невысокого роста, в темных очках, скрывающих выражение глаз.

— А господин начальник где? — спросил Челобитов, кивнув на приоткрытую дверь кабинета.

— Неисповедимы пути господни и охранного отделения... — шутливо ответил Бакай и молитвенно сложил руки.

— Ну и осторожный вы человек, Михаил Егорович! Словно родились для охранного отделения... Но какая же здесь тайна в том, куда уехал полковник?

— Да право же не знаю!.. Он вам срочно нужен?

— Нет, не так уж срочно, но завтра он, кажется, уезжает на несколько дней, а мне надо заручиться его согласием на одно дело.

— Тогда подождите, ротмистр, он должен скоро вернуться.

— Нет, ждать не могу... У меня, видите ли, семейный праздник сегодня — именины жены. Прошу вас, передайте полковнику, что вербовка нового осведомителя происходит успешно. На днях устрою ему побег прямо отсюда, из охранного отделения. Нужна санкция полковника. Видите, у меня от вас секретов нет.

Челобитов подробно рассказал о разговоре с краснодеревщиком.

— Охотно передам все полковнику, — пообещал Бакай. — Но разве не следует сообщить в Департамент полиции о новом осведомителе? Кажется, существует такой порядок.

— Да нет, это мелкая сошка!.. Вот у меня на примете есть другая персона — тот иное дело. Если сумеем зачалить, придется докладывать в Петербург, а меня будете поздравлять с «Владимиром первой степени». И наградные перепадут! — Челобитов разразился скрипучим смешком.

Когда ротмистр уехал, Бакай снова уселся за письменный стол дочитывать поступившие донесения. В его обязанности входило составление обзорных справок для начальника охранного отделения и Варшавского жандармского управления.

В Варшаву Бакай прибыл не так давно из Екатеринослава, где проявил себя энергичным сотрудником жандармского управления. Он участвовал в ликвидации черниговской подпольной типографии, а также боевой организации эсеров и уже здесь, в Варшаве, предупредил покушение на генерал-губернатора. Говорили, будто у Михаила Бакая в Санкт-Петербурге есть влиятельная рука, которая определенно тянет его в Департамент полиции. Ждали, что в скором времени он займет там большой пост.

Никто не мог сказать, достоверны ли эти слухи, но в Варшавском охранном отделении к Бакаю относились с уважением. Многие завидовали, побаивались его и, конечно, заискивали перед ним.

Когда появился полковник, Бакай доложил о просьбе Челобитова дать санкцию на организацию побега завербованного осведомителя.

— Откуда он должен бежать?

— Как будто отсюда, от нас.

— В таком случае передайте Челобитову, что я согласен. Но предупредите только, чтобы не устраивали побег из цитадели. Это вызовет подозрение у революционеров: с тех пор как цитадель превращена в тюрьму, оттуда не удалось бежать ни одному заключенному. А впрочем... — Иванов задумался, достал тяжелый золотой портсигар — награду за верную службу, закурил. — А впрочем, не нужно никакого побега. Группу будут судить на следующей неделе. Потерпим. Договоримся, чтобы освободили Сетковича и кого-то еще для прикрытия. Так и передайте Челобитову.

Была пятница тридцать первого декабря 1899 года: тринадцатое января нового года по григорианскому календарю. Европа почти две недели жила в новом году, а империя Российская только-только пересекала его рубежи. В тот день, в последнюю пятницу уходящего года, Варшава торжественно готовилась к встрече Нового года. Готовился к этому дню и беглый ссыльнопоселенец, лишенный всех прав состояния, бывший дворянин, двадцатидвухлетний Феликс Дзержинский.

Шел пятый месяц его жизни на воле. Позже он писал сестре Альдоне:

«Жизнь выработала во мне, если можно так сказать, фаталистические чувства. После совершившегося факта (нового ареста) я не вздыхаю и не заламываю рук, отчаяние мне чуждо.

Летом в Кайгородском я весь отдался охоте. С утра до поздней ночи, то пешком, то на лодке, я преследовал дичь. Никакие препятствия меня не останавливали.

Ты думаешь, может быть, что эта охотничья жизнь хоть сколько-нибудь меня успокоила? Ничуть! Тоска моя росла все сильнее и сильнее. Перед моими глазами проходили различные образы прошлого и еще более яркие картины будущего, а в себе я чувствовал ужасную пустоту, которая все возрастала. Я почти ни с кем не мог хладнокровно разговаривать. Эта жизнь в Кае отравляла меня... Я собрал свои последние силы и бежал. Я жил недолго, но жил».

Жил недолго, но жил...

В Варшаве Феликс встретился с Яном Росолом, польским социал-демократом, который всего только несколько месяцев назад возвратился из ссылки. Росол-старший принадлежал к первому поколению польских марксистов, состоял еще в партии «Пролетариат», а после разгрома ее долго скрывался в подполье, был арестован и угодил на несколько лет в Архангельскую губернию.

Встретились на площади в Старом городе, перед фонтаном с бронзовой сиреной — самое надежное место для встречи с людьми, плохо знающими Варшаву. А Феликс еще осваивался с городом, свободно ориентировался только на основных улицах и площадях.

На громадном четырехугольнике булыжной мостовой, огороженном фасадами старинных домов, гомонила толпа. Здесь, как на ярмарке, покупали и продавали всякую снедь. Из ларьков и палаток кричали зазывалы, повсюду сновали мальчишки, тараторили женщины. У тротуара маячил городовой в синем кителе.

Ян Росол сам подошел к Дзержинскому, узнав его по газете «Варшавские ведомости», торчавшей из правого кармана ветхого пиджака.

— Так это ты сбежал из ссылки? — спросил он Феликса, когда, спустившись в подвальчик, они уселись за голый струганый стол и заказали пиво.

Здесь, в дальнем углу пивного зала, было совсем темно, даже в дневное время в подвале горели свечи и керосиновые лампы. Феликс кивнул:

— Еще месяц назад... За это время успел побывать в Вильно, оттуда меня спровадили было за границу, а я взял и приехал сюда — в Варшаву.

— Молодец! — одобрил Росол.

Росол был плечист, широк в кости, с крупными чертами лица. Руки его выдавали в нем рабочего-металлиста — покрытые чернотой, въевшейся в кожу, словно татуировка.

Ян расспросил о Вильно, рассказал кое-что о Варшаве. Говорил, не называя ни одного имени, ни одной фамилии.

Феликс обратил на это внимание.

— Ловко ты рассказываешь, — рассмеялся он. — Не прицепишься! Без людей, без фамилий...

Росол улыбнулся.

— А я про тебя так же подумал: вот, думаю, парень молодой, а дело знает. Говорит осторожно, за все время никого не назвал... Теперь слушай меня внимательно: живу я в Мокотове, но заходить ко мне не советую. Дом наш «на карантине». Знаю — полиция за мной наблюдает. Иначе и быть не может. Сам посуди: я — недавний ссыльный, жена была под надзором полиции, высылали в Ковно, тоже недавно вернулась. Сын старший по сей день в тюрьме. Вроде как вся семья каторжная. Остается младший, Антон, помоложе тебя будет. Этот еще не замешан. Вот через него и держи связь. Будете вроде как товарищи... Ночевал-то ты где?

— Первую ночь на вокзале, потом у человека, который тебя нашел.

— Не годится! С жильем что-нибудь придумаем. А сегодня пойдешь в Мокотов. Запомни адрес. Скажешь, кузнец прислал. А теперь давай расходиться. Антона я к тебе завтра утром пришлю, он сведет тебя еще с одним человеком.

Так началась жизнь Феликса в Варшаве.

Росол-младший оказался чудесным парнем, очень похожим на отца, только пониже ростом, поуже в плечах. Жесткие волосы его не поддавались расческе, стояли копной, потому, видно, и прозвали его в подполье Кудлатым. Антону было лет двадцать. В отсутствие отца и матери он жил у тетки, работал маляром, а к осени, когда вернулись родители, пошел в художественное училище.

Человек, с которым Антон должен был свести Феликса, Станислав Малиновский, тоже появился в Мокотове, в доме с палисадником, где временно поселился Дзержинский. У него была странная подпольная кличка — Улан. Был Станислав одних лет с Феликсом, но носил остренькую бородку и выглядел старше. Учился в политехническом институте, курс не закончил, стал обучаться столярному ремеслу. Но профессия служила ему лишь прикрытием для нелегальной партийной работы. Столярная мастерская, где работал Малиновский, находилась в центре Варшавы, на Иерусалимской аллее. Он и жил там — в общежитии столяров при мастерской. Было тесно, нар не хватало, иные спали прямо на верстаках, положив на ночь матрацы, набитые стружкой.

Несколько позже появился еще один человек, Михаил Дитерикс, студент политехнического института, занимался он доставкой нелегальной литературы. Ради этого ему приходилось частенько ездить в Санкт-Петербург, где у польских революционеров налаживались все более прочные связи с русскими социал-демократами.

Врачи определили у Дитерикса туберкулез, да это и видно было по нездоровому румянцу на впалых щеках, по воспаленным, горящим глазам. Но в болезни своей Дитерикс никому не признавался и на уговоры товарищей заняться своим здоровьем отвечал одной и той же фразой:

— Вот съезжу еще раз в Петербург, привезу багаж — и тогда на юг, в Крым, к теплому солнцу!

Михаил все ездил и ездил за «багажом», а поехать в Крым не было времени.

Иногда в Варшаву наезжал Юлиан Мархлевский — из Заграничного бюро польской социал-демократии. Появлялся на один-два дня и снова исчезал. Он одобрительно отзывался о работе варшавского подполья, которое стало за последнее время значительно оживляться.

Невысокий, заросший густой бородой, Мархлевский отличался веселым характером, и его считали непревзойденным оратором-полемистом. На рабочих сходках вспыхивали горячие споры между сторонниками и противниками объединения с российской социал-демократией.

Неизменными союзниками Мархлевского в этих спорах выступали Дзержинский и Росол-младший. Кудлатому чаще, чем кому другому, доставалось от противников слияния с Российской социал-демократической партией. Они бешено обрушивались на Антона и, когда против его горячих, убедительных слов не хватало аргументов, вспоминали о его возрасте: даже, мол, в такой демократической стране, как Швейцария, подобные юнцы не пользуются правом голоса, а Кудлатый, видите ли, учит собрание... Но собрания одобрительно воспринимали выступления Антона, что еще больше раззадоривало оппонентов. Подпольщик Росол упорно отстаивал свои позиции: там, где есть общий враг — царизм и капитализм, должна быть и общая, единая борьба, без различия национальностей.

Именно в тот период для варшавской организации, подвергшейся атакам охранки, объединение с русскими социал-демократами было задачей первостепенной важности. Но до решения этого кардинального вопроса требовалось объединить польских и литовских социал-демократов в единую организацию. Ради этого в конце декабря Феликс поехал в Вильно.

Конечно, ему хотелось повидать сестру, но от свидания пришлось отказаться: теперь-то наверняка жандармы караулят его в Заречье у Альдоны и на Поплавской улице — у дома тетки Софьи Игнатьевны. С большими предосторожностями Феликс дал знать Юлии о своем приезде, и они снова встретились в Замковом парке.

Юлия говорила:

— Я так рада, Феликс, твоему приезду, но прошу — будь осторожен! Я чуть не уехала сама в Варшаву, но поездку пришлось отложить. Конечно, найти там тебя я бы не смогла. Но теперь дело другое — к Новому году обязательно буду в Варшаве. Ты смог бы меня встретить?

— Не уверен, — признался Феликс. — Все зависит от обстановки.

— Тогда приходи к моей тетке. Ты помнишь, где она живет? Там безопасно, мы спокойно можем у нее встретиться.

...Итак, была последняя пятница 1899 года.

Накануне Феликс все же встретил Юлию на Петербургском вокзале, помог ей добраться до Жолибужа, где жили ее родственники.

Ехали на извозчике. По мосту пересекли Вислу. Река еще не стала, но у берегов была запорошена снегом, и только посредине плескалась вода, почти черная рядом с белизной снега. За мостом извозчик свернул, поехали берегом реки. Лошадь бежала рысцой мимо Варшавской цитадели, звонко цокая подковами по мостовой. Сквозь обнаженные деревья виднелась высокая кирпичная стена крепости, тянущаяся вдоль реки и повторяющая ее изгибы. А на той стороне Вислы, как два перевернутых восклицательных знака, поднимались готические башни костела.

Феликс зашел к родным Юлии, которые никак не могли припомнить того гимназиста, что приходил лет пять назад, когда Юлия еще училась в гимназии...

Тетка гостеприимно пригласила Феликса встречать с ними Новый год. Но он отказался, сказав, что у них уже собралась большая компания, в которую он хотел бы пригласить и Юлию. Конечно, если родные не возражают.

Компания действительно сколотилась довольно большая. Собрались в облюбованном студентами кафе «Лурса». Были здесь Станислав Малиновский с Марией Троповской, Антон Росол, пригласивший приятеля, Дитерикс с незнакомой девушкой, которую представил как свою невесту. Еще несколько студентов и курсисток — знакомых Малиновского. Сначала чинно уселись за стол, но вскоре в просторных залах стало тесно от танцующих пар и расхаживающих между столиками повеселевших студентов.

Ровно в двенадцать, перешагивая в другой год, подняли бокалы. Оркестр, только что исполнявший кафешантанную музыку, заиграл «Боже, царя храни». За соседним столиком студент в расстегнутой куртке громко и вызывающие крикнул:

— Пьем за победу революции! — Он порывался сказать что-то еще, но его усадили на стул.

Звон бокалов, веселый гомон, выстрелы хлопушек и картонных бомбочек с конфетти заглушили оркестр, слились в сплошной праздничный гул.

Мария Троповская сказала, кивнув на соседний столик:

— Чего это он вздумал кричать о революции? Уверен, что здесь нет шпиков?..

— Возможно, и нет, — согласился Дзержинский. — Филеры в России отдыхают два раза в году — на Новый год и в день Михаила-архангела, покровителя жандармского корпуса. В остальное время — бодрствуют и подслушивают... Я хотел бы присоединиться к тосту соседа, но не так громогласно: выпьем за наше Дело, за рабочую правду, чтобы она всюду торжествовала в новом году...

Из «Лурсы» вышли поздно, но никому не хотелось отправляться домой. Антон предложил пойти к нему — родители будут рады гостям. Но от предложения Росола отказались, решили заглянуть в какой-нибудь кабачок в Старом городе. Выбрали подвальчик, где Феликс встречался с Яном Росолом сразу после приезда в Варшаву.

Даже в такую позднюю пору в подвальчике было много посетителей. Но хозяин все же нашел отдельное помещение с низким сводчатым потолком, где стояли только стол и скамейки, притиснутые к стенам.

— Что будете пить, господа?

— Чай! «Польский чай»! — раздались голоса.

— Что это? — спросила Юлия.

— Марасан, — объяснил Феликс. — Не знаешь, что такое марасан? Напиток рабочих окраин — пиво с вишневым ликером. Чудесная штука!

Пили из кружек «польский чай» и говорили о счастье. Говорили разное, но в одном все сошлись: быть счастливым — значит бороться за правду, за лучшее будущее.

Потом все сидевшие за столом должны были произнести спич на тему, предложенную остальными. Темы были разные. Все изощрялись, стараясь придумать что-нибудь поостроумнее. Феликсу достался спич о любви к женщине. Он несколько сконфузился, попросил заменить тему, но за столом весело загудели:

— Никакой замены!.. Именно спич о женщине, о любви к ней!

Феликс поднялся и заговорил о женщине-товарище, которая в революционной борьбе идет вместе с любимым, делит с ним невзгоды и радости, зажигает и вдохновляет его на борьбу. Он говорил тихо, проникновенно:

— Любовь к женщине должна ободрять и воодушевлять нас в минуты усталости и поражений. Любящие женщины навещают своих любимых в тюрьмах, носят им передачи, улыбаясь и скрывая слезы... Когда судят арестованных, они поддерживают их в момент судебной расправы — тоже улыбкой, горящими глазами, тая от них свою горькую печаль. И если осуждают на казнь, любимая бросает цветы ведомому на эшафот... Так я понимаю любовь!.. Выпьем же, друзья, за такую любовь!

Когда компания собралась уходить, хозяин кабачка уже подремывал за стойкой. На улице падал снег — медленно, большими хлопьями. На средневековые дома, на фонтан с бронзовой сиреной, как в спектакле-сказке.

По Краковскому предместью пошли вверх к Новому Свету. В «Лурсе» еще горел свет, оттуда приглушенно доносилась танцевальная музыка. Над подъездом «Общества русских сахарозаводчиков» возвышалась статуя: человек с фонарем, склонившись к земле, что-то искал. Заспорили, что хотел изобразить скульптор. Росол воскликнул:

— Об этом нам рассказывали в художественном училище — он ищет на земле правду...

— Но при чем здесь российские сахарозаводчики?

— Не знаю, — признался Антон. — Но когда в будущем восторжествует социалистическая революция, мы воздвигнем статую гордого, раскрепощенного человека с высоко поднятым светильником, чтобы огонь этот видели на других планетах. Если хватит таланта и жизни, я сделаю такую статую...

Мечтатель Аптон не знал, что над ним в эту ночь уже занесена была рука варшавской охранки.

Мария Троповская жила рядом. Юлия пошла к ней ночевать. Распрощавшись с девушками, вскоре разошлись и остальные. Феликс напомнил Росолу:

— Так, значит, завтра утром я захожу за тобой. Вместе пойдем на сходку.

— Обязательно заходи! Отец всегда бывает рад твоему приходу.

Близилось утро первого дня нового года.

3

После освобождения из тюрьмы краснодеревщик Андрей Сеткович стал искать работу в Варшаве. Так велел Челобитов. Сеткович раскаивался, что согласился работать в полиции: суд был как суд, одних засудили, других освободили — в том числе и его, Андрея. Напрасно согласился он на иудино дело! И без ротмистра его бы освободили, раз нет никаких улик... А теперь поздно! После драки кулаками не машут. Дал подписку работать в полиции — придется работать...

Андрей ходил из мастерской в мастерскую, выспрашивал, нет ли свободного места, какие заработки, хорош ли хозяин... О заработках Сеткович спрашивал только так, для виду. Он пошел бы сейчас работать за любую плату. Оставшись одна, жена вволю наголодалась, спустила все, что у них было. Челобитовская четвертная все же выручает, можно хотя бы сводить концы с концами.

В один из дней Сеткович набрел на столярное заведение Доманского на Иерусалимской аллее. Мастерская находилась в глубине двора, рядом с домом хозяина. Подгадав к обеденному времени, Сеткович зашел в мастерскую и спросил, не нужны ли здесь рабочие руки.

— А что ты можешь делать? — спросил столяр Нурковский.

— Краснодеревщик я...

— Чего ж сплоховал, раз без работы ходишь?

— Из тюрьмы я только, — не стал скрывать Сеткович. — Оправдали и выпустили, полгода клопов кормил...

Нурковский спросил, за что сидел Андрей, и, узнав, что тот «политический», обещал пособить. Больше того — если удастся, выхлопотать ему пособие. Пусть только язык за зубами держит... Он пригласил Андрея зайти в мастерскую через недельку.

Появление Сетковича в мастерской на Иерусалимской аллее было, конечно, делом случайным. Но когда краснодеревщик рассказал обо всем Челобитову, и особенно о том, что ему обещали выдать пособие как выпущенному из тюрьмы политическому заключенному, ротмистр учуял, что здесь будет пожива...

Насторожило Челобитова и еще одно обстоятельство. Своими раздумьями он поделился с Бакаем.

— Вы знаете, к какому я пришел выводу? — сказал он, зайдя в комнату чиновника для особых поручений. — Последние листовки, появившиеся в Варшаве, имеют сходство с теми прокламациями, которые мы обнаружили в Ковно перед арестом Дзержинского и Олехновича, а перед тем — в Вильно... Тот же формат шапирографа, тот же стиль... И, если хотите, тот же почерк, хотя и там и здесь листовки написаны печатными буквами.

— Какой же вывод вы делаете? И кто такие Дзержинский и Олехнович? — спросил Бакай.

— А вывод такой: судя по циркуляру Департамента полиции, из ссылки бежал Феликс Дзержинский, социал-демократ. Мальчишка! Но, я вам скажу, человек бывалый. Работал в Ковно. Можно было предположить, что он воротится в наши края. А сейчас я в этом уверен. Это он опять распространяет противуправительственные листовки. На сей раз в Варшаве... Не я буду, если мне не удастся его накрыть!

Осведомителю Сетковичу Челобитов приказал:

— Поступай на работу в столярную Доманского, на любую должность. Будешь докладывать каждый день, что там происходит.

Второго января, как снова условились, Феликс зашел за Антоном Росолом, чтобы вместе пойти на сходку к сапожникам. Мать с тревогой смотрела на сына, когда он, нахлобучив кепку, натягивал на себя видавшую виды куртку. В глазах ее была такая боль, словно она чувствовала, что может потерять сына.

— Ох, посидели бы вы, ребята, дома. Опять, говорят, жандармы по городу шарят...

— А ты, мама, разве всегда дома сидела?.. За что же тогда тебя выслали?

— Я-то дело другое, была одна-одинешенька. По мне ни плакать, ни горевать было некому.

Росол-старший поддержал сына:

— Не трогай парня, мать. Все равно при себе не удержишь. Наша в нем закваска, рабочая.

Но и отец не мог скрыть тревоги за сына, хотя и пытался говорить бодрые слова, — выдавали глаза.

Сходка прошла удачно. Провели еще одно собрание — шестого января, за Вольской заставой.

Но однажды сходка едва не кончилась для Феликса арестом. Опаздывая, он взбежал на второй этаж, хотел взяться за дверную ручку и вдруг в приоткрытую дверь увидел жандарма. Даже не самого жандарма — только шапку, плечо с погоном и рукав синего кителя...

Засада! Мысль сработала молниеносно: Феликс захлопнул дверь, повернул ключ, торчавший снаружи в замочной скважине, и бросился вниз, перескакивая через несколько ступенек. Теперь в ловушке оказались жандармы.

На улице удалось предупредить еще нескольких участников сходки. Поэтому жандармы в тот вечер не задержали никого из ее организаторов.

Вскоре Феликс уехал на несколько дней в Минск, предупредив Антона и Малиновского, чтобы держались осторожнее и понадежнее запрятали литературу, доставленную Михаилом из Петербурга.

В Минске проходил съезд, на котором решался вопрос о слиянии польской и литовской социал-демократии. Проголосовали единодушно. Был создан Центральный Комитет объединенной партии, в состав которого вошел и Дзержинский. Это был еще один шаг к объединению с Российской социал-демократической партией.

Феликс вернулся счастливый: работа подпольщиков начинала давать плоды. Встретился с Малиновским, который рассказал, что нелегальную литературу частично удалось разослать по адресам, а кое-что — спрятать во дворе столярного заведения Доманского на Иерусалимской аллее.

Провели еще одну удачную сходку...

А в воскресенье двадцать третьего января на улице Каликста в квартире сапожного подмастерья Грациана Маласевича Феликс был арестован.

По материалам Варшавского жандармского управления эти события выглядят так.

Документ первый.

«Прокурору Варшавской судебной палаты.

Поводом к возбуждению дознания по настоящему делу явилось обнаружение на некоторых фабриках и заводах Варшавы сочинений в виде листовок противуправительственного характера.

Расследованием установлено, что означенные произведения распространялись силами образовавшегося в 1900 году в Варшаве тайного сообщества, поставившего своей целью систематическое возбуждение местных рабочих к борьбе с капиталистами и правительством.

Обстоятельства дела:

Освобожденный в начале декабря минувшего года из Варшавской цитадели политический арестант, поступивший потом секретным агентом в охранное отделение, подыскивая себе работу, зашел в столярное заведение Доманского, где рабочий Адольф Нурковский, узнав, что он сидел за политическое дело, предложил ему пособие в шесть рублей...

Успевший войти в доверие Нурковского и других, агент по их приглашению был вместе с ними на сходке, а именно: 2 января на улице Каликста, а 6 января за Вольской заставой, где читались запрещенные брошюры социально-революционного характера и говорились возмутительные речи».

Документ второй: из папки агентурных донесений Варшавского охранного отделения за 1900 год.

«Донесение секретного агента «Квашня» 3 января 1900 года.

На улице Каликста в доме 7 в квартире сапожника Грациана Маласевича проходила нелегальная сходка, на которой присутствовало двадцать рабочих. Руководителем сходки был неизвестный под кличкой «Переплетчик», который произнес там речь о необходимости слияния польской рабочей партии с русской социал-демократией в видах низвержения царизма. Причем «Переплетчик» обещал снабдить присутствующих нелегальной литературой Санкт-Петербургского издания».

«Донесение околоточного Стрепетова. 20 января 1900 года.

19 января сего года домохозяйка Анна Шарабура (Иерусалимская аллея, 33) заметила под ступенями лестницы в погреб сверток. Сообщила об этом дворнику, который и заявил в полицию. В свертке было обнаружено: брошюры «Пролетарская борьба», «Наши фабрики и заводы», издания Санкт-Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», «Манифест РСДРП» и другие...

Пакет с литературой был спрятан под лестницей им, «Квашней», по поручению Нурковского. Спрятал так, чтобы его легко можно было обнаружить.

Вместе с тем агент «Квашня» сообщил, что в воскресенье, 23 января сего года, в 10 часов утра должна состояться сходка в квартире сапожника Маласевича, на которую ожидается «Переплетчик»».

Документ третий.

«Санкт-Петербург... Директору Департамента полиции.

Шифром, от начальника Варшавского жандармского управления Иванова.

Подана 24 января 1900 года в 3 часа 50 минут пополудни.

23 января взята сходка рабочих с нелегалом пропагатором интеллигентом «Переплетчиком», оказавшимся гласно поднадзорным, бежавшим из Вятки Феликсом Эдмундовым Дзержинским.

Ознакомившись через рабочих с программой «Польской партии социалистов», Дзержинский нашел ее несовершенной... ввиду чего составил свою собственную программу и задался целью организовать среди рабочих новую партию под названием «Рабочий Союз Социал-Демократии Королевства Польского». Эта новая партия, по программе Дзержинского, ставила своей целью соединение рабочих всей России в один общий союз и при помощи революции ниспровержение верховной власти и устройство конституционного правления, а затем переустройство всей страны в духе социалистического строя...»

Документ четвертый.

Начальнику Департамента полиции от начальника Варшавского жандармского управления.

«При сем препровождаю выдержку из программы социал-демократической партии Королевства Польского и Литвы, написанную собственноручно ныне арестованным государственным преступником, бежавшим из ссылки, Феликсом Эдмундовым Дзержинским. Приводимая выдержка указует на далеко идущие цели сей преступной организации, направленные против монархического строя, существующего в Российской империи.

Приложение: вышеуказанная выдержка, упоминаемая в тексте».

Это была программа возрождавшейся социал-демократической партии. Неровные рукописные строки звали к объединению единомышленников, для которых счастье пролетариата, счастье народа составляло их личное счастье.

4

Варшавская цитадель... Опора военного могущества империи на западе, такая же, как Брест-Литовская крепость или подземные форты в Ковно. С годами цитадель потеряла военное значение, превратилась в тюрьму. Прежде здесь стоял гарнизон в двенадцать тысяч штыков, было полтысячи пушек, арсенал, артиллерийские склады, потом в цитадели стали хозяйничать чины жандармского корпуса, тюремщики, а в гарнизоне осталась лишь усиленная рота охраны.

Когда-то — в то время только была построена крепость — в Варшаву прибыл царь Николай I и принял делегацию отцов города. Царь высокомерно и пренебрежительно сказал: «Если Польша мечтает о самостоятельности и независимости, она навлечет на себя этим большие несчастья. Я приказал построить Александровскую цитадель и, если возникнет какое-то сопротивление, я дам приказ бомбардировать город, разрушить Варшаву и, вероятно, не я построю ее снова, не я восстановлю разрушенную Варшаву...»

Недалекий Скалон, многие годы занимавший пост варшавского генерал-губернатора, в припадке верноподданнических чувств велел написать изречение Николая на картонной табличке и повесил ее в кабинете под портретом царствующего императора.

Пасмурным январским днем арестованных на нелегальной сходке везли в цитадель. Везли в неуклюжем тюремном фургоне, сверху обитом жестью. Внутри фургона было темно, свет едва проникал сквозь маленькое оконце, затянутое частой железной решеткой. Ехали томительно долго. Жандарм следил, чтобы никто из арестованных не разговаривал. А Феликс все мучительно думал: почему произошел провал, как жандармы дознались о сходке? Ясно, что они готовились к арестам, даже фургон держали по соседству — уж очень быстро вернулся жандарм, ходивший за тюремной каретой... «Счастье, что полиция явилась перед началом сходки, — думал Феликс, — некоторые запоздали п избежали ареста». Среди арестованных не было ни Росола, ни Малиновского. Феликс облегченно вздохнул: хорошо, хоть они на свободе!

Протарахтев по булыжнику, фургон остановился. Открылись ворота. Тронулись снова. Пол накренился — фургон, видно, поднимался круто в гору. Потом он снова остановился. В распахнутой двери появилась фигура жандарма. Он приказал всем выходить

В тюремном дворике возле приземистой кузни толпились арестанты. Из кузни доносились мерные удары молота. Но не звонкие и веселые, а глухие, словно кузнец бил по раскаленному мягкому железу и его ручник не касался звонящей наковальни. Вскоре из кузни вышел арестант, придерживая рукой цепь ножных кандалов. Лицо у него было растерянное, он оглянулся, пытаясь улыбнуться, но улыбка не получилась, походила больше на жалобную гримасу. В кузню вошел другой арестант, и снова послышались удары ручника по мягкому раскаленному железу. Феликс впервые видел людей, закованных в кандалы...

Жандармский унтер приказал идти за ним. Феликс шел рядом с бледным, понурым столяром-краснодеревщиком Сетковичем, про которого рассказывал ему Малиновский.

— Не робей, парень, все утрясется, — шепнул ему Феликс.

— Дай-то бог, — уныло процедил тот.

По каменным плитам, меж которых виднелась прошлогодняя жухлая трава, мимо одинокого раскидистого дерева прошли в калитку, свернули к кузне.

Над входом в здание, куда их вели, была начертана большая римская цифра X: арестованных доставили в Десятый павильон Варшавской цитадели.

Тайная радость, охватившая Феликса при мысли о том, что жандармам не удалось захватить на сходке Антона и Станислава, была преждевременной. На другой день рано утром тюремный смотритель привел их обоих в общую камеру. И с ними еще шесть человек. Их арестовали той же ночью. Здесь были сапожник Каминский, каменщик Яворский, столяр Якубовский... Феликс знал их, но встречался с ними только на сходках. А Мария Троповская, принимавшая участие в подпольной работе, но не ходившая на сходки, видимо, не была арестована. Вывод из всего этого напрашивался один: в подполье проник провокатор.

Феликс поделился своими мыслями с Антоном и Станиславом. Те согласились: без полицейского агента тут не обошлось. Но кто?.. Может быть, кто-то из этой камеры?.. Для отвода глаз жандармы могли вместе с ними арестовать и провокатора.

Когда началось дознание, арестованных рассовали по разным камерам, а Феликса упрятали в одиночку, рядом с коридором смертников. Общаться с товарищами теперь удавалось только на прогулках в тюремном дворике. Если поблизости не было тюремщиков, перестукивались через стены камер.

Андрей Сеткович вел себя в тюрьме слишком нервозно, и ротмистр Челобитов был недоволен его поведением. Он несколько раз приезжал в цитадель, вызывал краснодеревщика будто на допрос, а сам выспрашивал его, о чем говорят арестованные. Но и с ротмистром Сеткович держался неровно — то угнетенно молчал, то становился вызывающе дерзким. Ротмистр предложил ему деньги — наградные, но Сеткович отказался:

— Куда они мне? Жена про мои дела знать не должна. Как я отдам ей деньги?.. Уж вы меня, барин, лучше из тюрьмы вызвольте! Других по чистой выпустили, а я опять — клопов кормить. Такого уговора не было.

Челобитов убеждал: так нужно прежде всего для его же, Сетковича, пользы — это снимет с него все подозрения. Но Сеткович уговорам не поддавался.

Однажды на прогулке взволнованный Антон успел шепнуть Феликсу:

— Предатель — столяр Сеткович! Сам мне признался. Сидим в одной камере. Боится, как бы жена не узнала...

— А что других под каторгу подвел — этого он не боится?

— Что будем делать? — Антон остановился и нагнулся, как бы завязывая шнурок ботинка.

— Прежде всего надо обезвредить провокатора. Изолировать. Предупредить всех, чтобы не вели при нем разговоров.

Прошло еще несколько дней. Приоткрыв окно, чтобы проветрить камеру, Феликс увидел внизу Сетковича, шагавшего рядом с другим заключенным. Сложив рупором руки, Феликс громко крикнул:

— Гей! Рядом с тобой идет провокатор! Берегись продажной шкуры!

Арестанты подняли головы, но в окнах Десятого павильона никого не было.

Заключенный, ходивший с Сетковичем, сказал:

— Кто-то предупреждает: один из нас провокатор. В себе я уверен. Значит, ты...

Заключенный резко отвернулся от Сетковича и пошел в противоположную сторону.

При следующей встрече с ротмистром Сеткович снова заговорил о своем освобождении.

— Ну чего ты торопишься? Придет время — освободим, — урезонивал его Челобитов. — А сейчас ты мне здесь позарез нужен.

— Какая от меня выгода! Все от меня шарахаются. В окна кричат... Выпустите вы меня за ради бога...

— Ладно, ладно! Придет время, выпустим. Надоело тебе в камере — пойди отдохни рядом. Тут воздух почище.

Челобитов проводил краснодеревщика в соседнюю комнату и вернулся к себе. Через час он снова вышел в коридор, пропахший карболовой кислотой, толкнул дверь в соседнюю комнату, но она не поддавалась — была чем-то подперта изнутри.

Почуяв недоброе, Челобитов позвал конвоира, и они вдвоем навалились на дверь, подпертую кочергой. В комнате ротмистр увидел Сетковича, висящего на собственном ремне, привязанном к костылю, вбитому в стену...

Дознание по делу Дзержинского и других арестованных велось томительно долго. Никто не торопился его ускорить. Единственной радостью были короткие свидания с родными да письма, приходившие с воли. Но свидания разрешали редко, особенно после того, как заключенных перевели в Седлецкую тюрьму, а письма — тоже редко — писала одна Альдона.

Антону Росолу запретили свидания. Сначала к нему приехал отец, они разговаривали через двойную решетку. Наблюдавший за ними жандарм потребовал, чтобы они говорили по-русски. Антек заупрямился, вспылил, и жандарм своей властью оборвал свидание. Потом начальник тюрьмы объявил: «Заключенный Антон Росол лишается на полгода свиданий за нарушение тюремных инструкций». Здоровье Антона стало ухудшаться. Он всегда считал себя здоровяком и был удивлен, когда появился кашель, почувствовалось недомогание. Стало ломить ногу. Тюремный фельдшер определил: чахотка и костоед. Костоед — туберкулез костей, заболевание тяжелое, по тем временам неизлечимое. Болезнь прогрессировала. Росолу сделали операцию, но и она не помогла. Доктор, которого вызвали из соседней больницы, сказал, что дни Антона сочтены. Добавил, что единственным лечением может быть освобождение из тюрьмы...

Это было летом. В переполненных камерах стояла нестерпимая духота. Росол-младший уже не в силах был подниматься с нар. Феликс как мог ухаживал за товарищем, отвлекал его от тяжелых раздумий, читал ему вслух, вовлекал в разговоры соседей по камере...

Однажды он сказал Росолу:

— Послушай-ка, Антек, тебе надо ходить на прогулки, дышать свежим воздухом — слышал, что сказал доктор?

— Но я не могу, эта проклятая нога...

— Сможешь, — сказал Феликс. — Я буду выносить тебя во двор.

— Да, но ты...

— Я все продумал. Собирайся! Пора строиться.

Перед прогулкой арестантов выводили в коридор, строили в одну шеренгу, пересчитывали и выпускали во двор. Феликс помог Антеку подняться с постели, взвалил его себе на спину, подхватив ноги руками, и встал в строй.

Старший дежурный по этажу шел вдоль шеренги арестантов и тыкал пальцем в грудь каждого. Дойдя до Дзержинского, он в недоумении остановился.

— А это что за комедь такая?! Выдь из строя!

— Господин дежурный, это больной заключенный Антон Росол. Ему нужен воздух, иначе он здесь умрет.

— По инструкции, арестант должен ходить сам. Не могу...

Феликс стиснул зубы:

— Слушайте, вы, христианин, есть у вас на груди крест?! Я же объяснил: умирающему нужен воздух. Поняли вы меня?

Феликс так свирепо блеснул глазами, что тюремщик не выдержал:

— Ладно, тащи, но... в последний раз!

С тех пор Феликс всегда во время прогулок брал Росола на спину и выносил во двор.

Росола освободили через полтора года после ареста и отправили под гласный надзор полиции в Ковно, куда к этому времени выслали и его мать, запретив ей жить в Варшаве. Отец, Росол-старший, тоже был вновь арестован и содержался в варшавской тюрьме «Павиак», а старший брат еще не вернулся из ссылки... Судьба передовой рабочей семьи в царской России!

Антон Росол не дождался приговора по своему делу. Он умер вскоре после освобождения.

Заканчивался второй год нового столетия, а Феликс Дзержинский и его товарищи еще сидели в Седлецкой тюрьме, ожидая решения своей участи. Тюремная жизнь не сломила их воли к борьбе.

«...Ты видишь, что после первого ареста и заключения, — писал Феликс Альдоне, — я не отступил от своего долга, как я его понимал и понимаю. Но чтобы достигнуть поставленной цели, такие, как я, должны отказаться от всех личных благ, от жизни для себя ради жизни для Дела...

Ты хочешь знать, как я выгляжу. Постараюсь описать тебе как можно точнее: я так возмужал, что многие дают мне 26 лет, хотя у меня еще нет ни усов, ни бороды; выражение моего лица теперь обычно довольно угрюмое и проясняется лишь во время разговора, но когда я увлекаюсь и начинаю слишком горячо отстаивать свои взгляды, то выражение моих глаз становится таким страшным для моих противников, что некоторые не могут смотреть мне в лицо; черты моего лица огрубели, так что теперь я скорее похож на рабочего, нежели на недавнего гимназиста... На лбу у меня уже три глубокие морщины, хожу я, как и раньше, согнувшись, губы часто крепко сжаты, к тому же я сильно изнервничался...»

«Я намного моложе тебя, но думаю, что за свою короткую жизнь я впитал столько различных впечатлений, что любой старик мог бы этим похвастаться. И действительно, кто так живет, как я, тот долго жить не может. Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать лишь половину души. Я могу отдать всю душу или не дам ничего. Я выпил из чаши жизни не только всю горечь, но и всю сладость, и если кто-либо мне скажет: посмотри на свои морщины на лбу, на свой истощенный организм, на свою теперешнюю жизнь, посмотри и пойми, что жизнь тебя изломала, то я ему отвечу: не жизнь меня, а я жизнь поломал, не она взяла все из меня, а я брал все от нее полной грудью и душой!

...Что касается меня, то я надеюсь, что не более как через два месяца буду, вероятно, выслан в Якутский округ Восточной Сибири. Здоровье мое так себе — легкие действительно начинают меня немного беспокоить.

Настроение переменчиво: одиночество в тюремной камере наложило на меня свой отпечаток. Но силы духа у меня хватит еще на тысячу лет, а то и больше... Я и теперь в тюрьме вижу, как горит неугасимое пламя: это пламя — мое сердце и сердца моих товарищей, терпящих здесь муки. О своем здоровье мне нечего самому заботиться, ибо это здесь — обязанность других. Кормят так, чтобы не умереть с голоду, на семь с половиной копеек в день, зато воды сколько угодно и даром — в деревянных бочонках... 

Вероятно, вскоре ко мне придет на свидание моя знакомая из Вильно. Как видишь, живу, и люди не забывают обо мне, а поверь, что сидеть в тюрьме, имея золотые горы, но не имея любящих тебя людей, во сто крат хуже, чем сидеть без гроша, но знать, что там, на свободе, о тебе думают... Поэтому я так благодарен за твои письма, за твое доброе сердце и память обо мне...»

Знакомая из Вильно, о которой Феликс писал Альдоне, была Юлия, добившаяся свидания с ним. Она долго обивала пороги варшавских присутственных мест, дошла до канцелярии генерал-губернатора и в конце концов получила нужное разрешение.

В тюрьме Феликса предупредили:

— Вашей невесте дано разрешение на свидание, которое вам предоставят в следующее воскресенье.

Феликс поблагодарил начальника тюрьмы, но в первый момент не мог взять в толк: кто же эта объявившаяся вдруг невеста? В подполье часто объявляли себя женихом и невестой, чтобы установить связь с товарищами, оставшимися на воле. Может быть, Юлия? Хотя почему она? От нее давным-давноне было известий. Последнее и единственное письмо Юлия прислала еще в цитадель. Письмо было теплое, искреннее, она пыталась ободрить, поддержать Феликса, убеждала, что все обойдется, что «братья» о нем не забывают. В нелегальной переписке под «братьями» подразумевалась партия социал-демократов.

Потом Юлия исчезла. «Уж не арестовали ли и ее?» — часто думал Феликс.

И вот новое письмо. Оно было коротким, в меру сдержанным и начиналось обращением: «Милый Феликс...» Юлия писала о семейных новостях, передавала привет от «братьев». Но главное, ради чего было написано письмо, содержалось в конце. «Я не стала скрывать, — писала Юлия, — и объявила, что мы с тобой давно помолвлены и весной собирались пожениться. На этом основании в канцелярии генерал-губернатора мне дали разрешение на свидание, и в ближайшее воскресенье я приеду к тебе в Седлец, чтобы в тот же вечер вернуться в Варшаву. Желаю тебе бодрости. До встречи!» И внизу подпись: «Твоя Юлия».

Комната для свиданий в Седлецкой тюрьме походила на большую общую камеру, холодную и пустую, перегороженную надвое нешироким коридором из проволочной сетки, словно вольера в зоологическом саду. Дверь открылась, и арестанты в полосатых одеждах бросились к сетке, стараясь отыскать родные лица. Посетители, с нетерпением ожидавшие появления узников, вытягивали шеи из-за спин других. А в проволочном коридоре прохаживался стражник с пристегнутой на боку шашкой, в кургузой мерлушковой шапке с большой блестящей кокардой.

Феликс вошел последним и с трудом протиснулся вперед. Юлия стояла почти напротив него, растерянно вглядываясь в лица арестантов.

— Юля, Юля! — крикнул ей Феликс. — Я здесь, Юля!

Наконец Юлия увидела его. Кругом стоял невообразимый шум, каждый старался перекричать других, чтобы его услышали. Слова терялись в гуле, приходилось повторять сказанное по нескольку раз.

Феликс сложил рупором ладони и прокричал, стараясь произносить каждое слово раздельно:

— Спасибо, что приехала!.. Молодец!

— Фелик, милый! — кричала ему Юлия. — Мне нужно сказать тебе очень важное. Ты слышишь меня?

Феликс закивал головой, хотя с трудом слышал только отдельные ее слова. Юлия прижалась лбом и щекой к сетке, и проволока вдавилась ей в кожу.

— Я люблю тебя, Фелик, и хочу, чтобы ты это знал! Я буду ждать тебя, когда бы ты ни вернулся! Понял меня?

Феликс мучительно напрягал слух, притиснувшись к проволоке и боясь поверить тому, что говорила Юлия. Девушка снова повторила свои слова и, приложив к губам кончики пальцев, послала ему воздушный поцелуй.

Как невыносима была сейчас Феликсу эта железная сетка, этот толстый жандарм, то и дело заслонявший от него Юлию, которая тоже тянулась к нему, улыбалась и, кажется, плакала...

Юлии еще удалось сказать Феликсу, что ей скоро придется уехать из Вильно, скорее всего в Швейцарию — это рекомендуют врачи, хотя она чувствует себя хорошо, совсем-совсем здорова...

Вскоре стражник, откинув полу кителя, достал из кармана часы и крикнул басовито и громко:

— Господа, свидание заканчивается. Посторонних прошу удалиться! Арестантам построиться в коридоре.

Раздались протестующие возгласы: прошло всего десять минут.

Стражник повернулся спиной и снова прокричал: — Свидание закончено, прошу расходиться!..

Феликс отошел от решетки и долгим взглядом проводил Юлию. Она что-то говорила ему, но он уже не слышал. Только по движению губ ее догадывался, что она говорит ему: «Люблю...» В дверях еще раз оглянулся. Юлия стояла, держась рукой за металлическую сетку, на лбу и на щеке отпечатался красноватый ее след.

Возвратившись в камеру, Феликс тотчас же сел писать письмо Юлии.

Потом достал из-под подушки подобие бумажника — переплет от маленькой, неизвестно кому принадлежавшей книжицы, достал единственную свою фотографию, сделанную здесь, в тюрьме, для документов, и написал на обороте:

«Пусть эта фотография напомнит тебе время, проведенное нами в нашем дорогом Виленьке, и укрепит твои силы, чтобы выдержать изгнание и сохранить веру вместе с оторванным от тебя на тысячи верст и тоже изгнанником — твоим Феликсом.

1901 год».

Феликс собирался написать обо всем Альдоне, но, получив от нее письмо, изменил свои намерения.

«Я хотел бы написать вам еще о могуществе любви, но это в другой раз, — писал он сестре и ее мужу, — так как сегодня хочу ответить вам на ваши письма».

«Я должен выехать уже через 3 недели... — писал Феликс в другом письме, — но это не наверно, может быть, вышлют и через 5 недель, поэтому я постараюсь написать тебе еще прощальное письмо. Не приезжай только на свидание ко мне ни сюда, ни в Минск. Что может дать минутное свидание? Потом будет только еще тоскливее...»

«...У меня здесь было несколько свиданий с одним очень дорогим мне человеком; больше уже не получу свиданий, и судьба разлучила нас на очень долго, может быть, навсегда. Вследствие этого мне пришлось очень много пережить... Поэтому еще раз прошу тебя, не приезжай, да, кроме того, это неосуществимо, так как меня высылают, кажется, через два дня...»

«Не печалься о будущем: счастье — это не жизнь без забот и печалей, счастье — это состояние души...»

«Мой путь продлится примерно два месяца, во всяком случае, к весне я надеюсь быть на месте. Более точно о том, куда меня вышлют, я узнаю лишь в Иркутске, то есть за 7 000 верст от Седлеца».

Так называемое предварительное заключение Дзержинского затянулось почти на два года. Как и при первом аресте, жандармское управление не осмелилось проводить открытый процесс: слишком уж много обвинений основывалось только на донесениях секретной агентуры. Начальник Варшавского охранного отделения просил Департамент полиции отказаться от публичного процесса и закончить дело административной высылкой в отдаленные места Российской империи. Осторожный Челобитов поддерживал такое предложение: нельзя рисковать агентурной сетью, которую придется раскрыть в случае суда. В Санкт-Петербурге дело доложили государю императору, и вскоре последовало высочайшее повеление — Дзержинского вторично направить в ссылку. Снова в административном порядке. На этот раз в далекий Якутский край.

Этап заключенных из Седлецкой тюрьмы отправляли в Москву, в Бутырки. Дул холодный сырой ветер. Никто точно не знал, когда арестантов выведут из тюрьмы. Родственники заключенных с ночи дежурили у тюрьмы, ждали, когда распахнутся тюремные ворота, чтобы хоть одним глазком увидеть близкого человека, увидеть, быть может, в последний раз.

Негде было присесть, и люди много часов стояли на задеревеневших ногах вдоль тюремной стены, хоть немного прикрывавшей их от пронизывающего ветра. Среди ожидавших жались друг к другу Альдона и Юлия. Они не вняли уговорам Феликса и все же приехали в Седлец.

Было еще совсем темно, но, судя по часам на тюремной башне, едва различимой в отблеске фонарей, приближался рассвет. За высокими тюремными воротами почудилось какое-то движение, сдержанный гул голосов. Юлия услышала металлический лязг цепей. Лязг то нарастал, то становился глуше, и тогда более явственным становился рокот человеческих голосов.

У тюремных ворот раскачивались на ветру два керосиновых фонаря. Толпа на улице придвинулась к полукружиям света. Говорили шепотом, как на похоронах. Из проходной вышли солдаты с винтовками, оттеснили людей от ворот и стали шпалерами, образовав коридор, по которому должны были пройти арестанты.

Солдатами командовал человек в черном романовском полушубке, перетянутом ремнем, на котором болтался револьвер в расстегнутой кобуре. На портупее висела шашка.

Ворота широко распахнулись, и вышли конвоиры с ружьями наперевес, с примкнутыми штыками, а за ними показались ссыльные. Они медленно двигались по четыре в ряд, придерживая рукой цепь ножных кандалов.

Альдона и Юлия сразу увидели Феликса. Он шел крайним справа, то есть с их стороны, в сером арестантском халате, подпоясанном узеньким ремешком, в суконной шапке без козырька и нес за плечами холщовую сумку.

Его глаза кого-то искали. И он увидел тех, кого так хотелось встретить. Он поравнялся с женщинами, прошел совсем близко и тихо сказал:

— Спасибо вам, мои дорогие!.. Будьте счастливы!

Шеренга солдат отделяла толпу провожающих от арестантов.

Услышав, что арестантский вагон прицепят к проходящему пассажирскому поезду, люди, задыхаясь, побежали пустырями к полотну железной дороги.

Ждали до самого рассвета. Когда рассвело, прошел пассажирский поезд. Женщины увидели вагон с решетками на окнах, но за железными переплетами невозможно было разглядеть ни одного лица.

Глава пятая. В Сибирь...

1

Он сидел в затишке у подножия острога и писал Альдоне, прислонившись спиной к высокому, прогретому солнцем столбу. Столбы поднимались вертикально, образуя непреодолимую сплошную стену. В затишке по-весеннему припекало, и Феликс, сбросив пиджак и шапку, подставил распахнутую грудь солнцу. Ссыльные наслаждались теплом.

Но достаточно было отступить на несколько шагов от прогретой солнцем, пахнущей смолой и хвоей стены острога, как холодный ветер, дувший со стороны Ангары, леденил кожу, и заключенные, проходя через тюремный двор, зябко запахивали арестантские халаты, будто в зимнюю стужу...

Феликс писал сестре, а в голове его неотвязно вертелись слова песни, не раз слышанной им на пути в Сибирь:

Теперь и сам он находился в Александровской пересыльной тюрьме — за тысячи верст от родной земли. И Альдоне он писал об этой тюрьме, думал о ней — не диво, что слова песни назойливо лезли в голову.

«...Я уже в Восточной Сибири — более чем за 6 тысяч верст от вас, от родного края, но вместе со своими товарищами по заключению, — писал Феликс. — Я еще не свободен, еще в тюрьме; жду весны, чтобы, когда вскроются реки, двинуться еще за 3—4 тысячи верст дальше на север...

Что же вам написать? Я тоскую по родной стране, — об этом вы знаете. Однако им не удалось вырвать из моей души ни мысли о нашем крае, ни Дела, за которое я борюсь, ни веры в его торжество; этой верой и тоской я живу и здесь, мысли мои бегут к братьям моим, и я вместе с ними. Конечно, бывают минуты тяжелые, ужасные, когда кажется, что боль разорвет тебе череп; однако лишь боль эта делает нас людьми, и мы видим солнце, хотя над нами и вокруг нас — тюремные решетки и стены. Но довольно об этом. Опишу вкратце свою жизнь. Я сижу в Александровской тюрьме, в 60 верстах от Иркутска. Весь день камеры наши открыты, и мы можем гулять по сравнительно большому двору; рядом — отгороженная забором женская тюрьма. У нас есть книги, и мы читаем немного, но больше разговариваем и шутим, подменяя настоящую жизнь пародией на нее — забавой. Письма и вести из родной страны — вот единственная наша радость...

Дорога из Седлеца, длившаяся два месяца, чрезвычайно утомила меня. Из Самары я ехал 10 суток без остановки и без отдыха, теперь мне обязательно нужно поправить свое здоровье, так как оно не совсем в порядке. К счастью, наступили теперь теплые, солнечные, весенние дни, и воздух здесь горный и сухой — здоровый для слабых легких. А тюрьма меня не очень раздражает, так как стражника я вижу только один раз в день, и весь день я среди товарищей на свежем воздухе».

Прошло полтора месяца, и Феликс отправил еще одно — последнее письмо из Александровского централа.

«Из Александровска, — сообщал он сестре, — я выеду, кажется, 12 мая... и пробуду в дороге полтора месяца, так как мне предстоит проехать еще четыре тысячи верст до Вилюйска, куда меня высылают. Значит, от вас меня будут отдалять десять тысяч верст, а соединять...

Это будет довольно веселое путешествие — нас поедет целая сотня, мы поплывем по реке, и по пути мне удастся повидать товарищей, которых я не видел пять лет — с Ковно.

Надеюсь, что в Якутске мне разрешат немного полечиться, так как здоровье мое ухудшилось за последнее время».

Письмо это Феликс отправил в конце апреля, а вскоре в Александровском централе вспыхнули события, которые всполошили и озаботили не только иркутского генерал-губернатора, но и Департамент полиции в Санкт-Петербурге.

О событиях в Александровске министр внутренних дел вынужден был доложить его императорскому величеству.

Все началось с малого. Как писал Феликс Альдоне, политические ссыльные пользовались в остроге относительной свободой. Из пересыльной тюрьмы им выходить не разрешали, но они могли свободно выходить из камер во двор, находиться там, сколько им угодно, и только на ночь возвращаться. Существовали какие-то еще привилегии, отличавшие содержание в тюрьме политических от уголовников. Привилегии незначительные, больше символические, но существовавшие испокон веков.

И вот перед отправлением этапа заключенных на Вилюйск иркутский генерал-губернатор отменил все льготы политическим ссыльным, приравняв их к уголовникам.

Весть о генерал-губернаторском произволе мгновенно распространилась среди политических ссыльных. В самой вместительной камере собрали сходку. Председательствовал Дзержинский. В дверях предусмотрительно поставили свою охрану: тюремщики могли захлопнуть дверь, и участники сходки оказались бы в западне. Совещались недолго, потребовали отменить незаконное распоряжение и восстановить прежний порядок, установленный той же царской властью. Для переговоров пригласили начальника пересыльной тюрьмы поляка Лятоскевича. Лет тридцать назад Лятоскевича сослали в Сибирь за соучастие в польском восстании. С тех пор утекло много воды — Лятоскевича освободили, но он остался в Сибири, женился на дочери ссыльного поселенца, старые свои взгляды признал заблуждением, поступил работать тюремным смотрителем и выслужился до начальника пересыльной тюрьмы.

Лятоскевич отказался вести переговоры с политическими, посчитав это принижением своего достоинства, но согласился принять делегатов и выслушать претензии.

К начальнику отправились Дзержинский и Сладкопевцев, с которым Феликс сошелся близко на пути в Сибирь. Но Феликс едва не испортил дела, еще не начав переговоры. Он вошел в кабинет Лятоскевича, расположенный в первом этаже тюремного здания, и, не замечая протянутой Лятоскевичем руки, сказал по-польски:

— Вы тоже живете здесь за железной решеткой? — он кивнул на окна, прикрытые толстыми железными прутьями. — Это единственное, что нас роднит, хотя мы оба — поляки. Вы тюремщик, а мы политические ссыльные и явились к вам требовать немедленной отмены незаконных распоряжений...

— Господа, я не стану вести переговоры, если вы намерены говорить в таком вызывающем тоне, — обиженно сказал Лятоскевич. — Я же предупреждал — никаких ультиматумов. К тому же это решение господина генерал-губернатора.

— В таком случае и нам не о чем говорить. Мы объявим в вашей тюрьме самостоятельную республику, которая не признает ни власти, ни законов Российской империи... Так и сообщите генерал-губернатору!

Дзержинский резко повернулся и вышел. Михаил Сладкопевцев шел сзади, пряча улыбку в густой своей бороде. Сладкопевцев сказал:

— Ну и горяч ты, Феликс! С Лятоскевичем чуть не случился удар, когда он услышал про твою независимую республику.

— Но мы в самом деле объявим республику! Независимую от царского строя! Это у нас единственный способ добиться успеха.

В тюремном дворе посланцев с нетерпением ждали ссыльные. В камере Феликс рассказал о разговоре с Лятоскевичем.

— Есть предложение, — закончил Феликс, — выдворить из централа тюремную стражу, закрыть ворота и не допускать сюда никого до тех пор, пока не удовлетворят наши требования. Власти должны понять, что в централе происходит не какой-нибудь заурядный бунт заключенных, а событие широкого масштаба. Об этом пусть знают в столице, в Департаменте полиции.

С предложением Феликса согласились. Для руководства «республикой» создали директорию, в которую вошли Дзержинский, Сладкопевцев и ссыльный Хотилов — уже пожилой человек, в прошлом народоволец. Возглавил директорию двадцатипятилетний Феликс Дзержинский.

У кого-то из заключенных раздобыли красную кумачовую рубаху, выкроили из нее полотнище для флага, а по нему белой тесьмой вышили слово «Свобода!».

Тем временем Михаил Сладкопевцев с группой добровольцев отправился в караульное помещение, где находилось несколько стражников во главе с усатым, дородным унтером. В маленькой караулке стало тесно, когда в нее ввалилось десятка полтора ссыльных.

Унтер играл с подчиненными в подкидного и вопросительно глянул на вошедших.

— Господин унтер-офицер, — торжественно объявил Сладкопевцев, — отныне здесь объявляется республика, которая принимает на себя всю охрану. Поэтому вам надлежит покинуть помещение и уйти за пределы острога со всеми подчиненными вам лицами. Оружие оставите здесь, так же как и патроны.

— Чего-чего? — приподнялся унтер, сдвигая в сторону засаленные карты и обалдело глядя на бородатого ссыльного.

— Вы меня не поняли? — спросил Сладкопевцев. — Вам надлежит покинуть тюрьму и доложить об этом господину Лятоскевичу. Дальнейшие переговоры будем вести через окошко в проходных воротах. Выполняйте!

— А начальнику доложено? — смиренно спросил унтер.

— Доложено, доложено...

— В таком разе не могу возражать, — глаза унтера с тревогой бегали по лицам ссыльных, заполнивших караульное помещение.

Унтер отстегнул кобуру, шашку и положил все на стол. То же самое сделали и солдаты конвойной роты. Несколько винтовок из пирамиды у входа в караулку тоже перешли к политическим ссыльным.

Тюремную стражу — десяток конвойных во главе с унтером — выпроводили из централа, закрыли за ними тяжелые ворота, заперли на засов и забаррикадировали бревнами. А над воротами прикрепили древко с красным флагом.

Объявление независимой республики в Александровской тюрьме взбудоражило и иркутского генерал-губернатора, и министерство внутренних дел в Санкт-Петербурге, куда губернатор не замедлил отправить зашифрованную телеграмму о вспыхнувших беспорядках. Тревожные вести из Иркутска совпали с другим событием — недавно террористы убили в Петербурге министра внутренних дел Сипягина. В Департаменте полиции оба эти события связали воедино. Решили срочно ликвидировать беспорядки, не допуская огласки и, по возможности, мирными средствами.

Именно такой ответ и получил иркутский генерал-губернатор на свою шифрограмму. Тем не менее он приказал вызвать к пересыльной тюрьме войска, «постращать» бунтовщиков и под угрозой оружия заставить их сдаться.

Утром «республиканская гвардия», дежурившая у ворот под началом Михаила Сладкопевцева, сообщила, что централ окружают войска, а начальник тюрьмы Лятоскевич желает говорить с представителем политических ссыльных. Собрали новую сходку и решили вступить в переговоры с администрацией. Для переговоров избрали новую тройку, вернее заменили в старой Феликса Дзержинского. Да он и сам был с этим согласен. Сладкопевцев сказал:

— Предъявлять ультиматум, устраивать бунт — здесь ты, Феликс, незаменим. В данном же случае требуется дипломатия... А ты сорвешься!

Условились, что переговоры с Лятоскевичем поведет Сладкопевцев. В помощь ему дали бывшего адвоката Сергунина, либерала и демократа, добрейшего человека. Утверждали, будто Сергунин, защищая подсудимых социалистов-революционеров, помог одному из них бежать прямо из зала суда.

Феликс продолжал руководить сходкой, а делегаты отправились к воротам. Сходка и должна была дать свое согласие на предложения тюремной администрации.

Переговоры вели через оконце, похожее на амбразуру, прорезанную в бревнах острога. С одной стороны Лятоскевич, с другой — представители ссыльных. В сотне шагов за спиной начальника тюрьмы стояли в две шеренги солдаты с винтовками и примкнутыми штыками.

Лятоскевич пообещал восстановить старый тюремный режим, но не давал никаких гарантий, что зачинщиков не привлекут к ответу. Переговоры зашли в тупик. Лятоскевич куда-то уходил, снова возвращался, переговоры возобновлялись — и снова безрезультатно.

К вечеру по решению сходки переговоры были прерваны.

Наступила тревожная ночь. Заключенные взволнованно обсуждали создавшуюся ситуацию, гадали, как развернутся события. Ночь была теплая, и ссыльные толпились во дворе. Из-за высокого бревенчатого острога, отделявшего пересыльную тюрьму от уголовной, послышался вдруг голос:

— Эй, республика! Новости есть! Читайте про Сипягина. Держите газету!.. Берегись!

И тут же через острог полетел камень, завернутый в газету. 

Кто такой Сипягин, знали немногие. Но Феликс вспомнил: так это же министр внутренних дел! Что с ним случилось?

Газету развернули, принесли зажженную свечу, стали искать про Сипягина. Это было «Восточное обозрение» — газета, выходившая в Иркутске. Край ее оторвали, видимо, на закрутку, и неизвестно было, за какое она число.

На последней странице, в самом низу, нашли заметку, сообщавшую об убийстве террористами министра внутренних дел Сипягина.

Сообщались обстоятельства, при которых произошло покушение:

«Около трех часов дня в Мариинский дворец, где помещается кабинет министров, приехал в карете неизвестный военный, который, дождавшись в швейцарской прибытия министра Сипягина, подал ему запечатанный конверт и произвел в него четыре выстрела.

Следствием установлено, что задержанный преступник, не будучи военным, надел адъютантскую форму для облегчения себе доступа к министру. Задержанный назвался Бальмашовичем, принадлежащим к партии эсеров».

Новость вызвала ликование. Заговорили все разом, объявили торжество в честь Бальмашовича. Говорили до рассвета, пели песни, читали стихи, прикидывали, как это петербургское событие отразится на событиях здесь. Все ждали приближения утра, никто в ту ночь не спал.

Заспорили о пользе террора. Феликс высказал свое мнение:

— Убрали Сипягина — поставят другого, а самодержавие останется. Уж если рубить, так под корень...

Ему возражали, и Феликс остался в меньшинстве.

Утром к централу прибыл сам генерал-губернатор. Губернатор держался высокомерно, нехотя цедил слова и наконец пригрозил, что в случае неповиновения войска откроют огонь и восстановят порядок. В подтверждение угрозы губернатор дал знак, и поручик, командовавший войсками, приказал солдатам взять ружья наизготовку.

— За-а-рядить! — донеслась его команда.

В остроге на угрозу не реагировали. Над воротами продолжал развеваться красный флаг, призывающий к свободе.

— Вот сейчас уже нужен Феликс, — сказал Сладкопевцев, наблюдая за приготовлениями солдат. — Мирные переговоры кончаются... А ну-ка, выставьте винтовки тоже, — обратился он к вооруженным ссыльным. — Пугать так пугать!

Из оконца высунулись две винтовки, и это сразу заметили на той стороне.

— Не вздумайте только стрелять, — предупредил Сладкопевцев.

К оконцу снова подошел Лятоскевич.

— Что вы делаете, господа! Ведь будет кровопролитие...

— Не мы начали...

— Господин генерал-губернатор просил передать вам последние условия: вы должны открыть ворота, сдать оружие и убрать флаг. После этого политическим ссыльным будут восстановлены прежние льготы, а наказании зачинщикам не последует.

Сходка политических ссыльных против этого не возражала.

Баррикады дружно убрали, оружие снесли в караульное помещение, сняли флаг и распахнули ворота.

Александровская самостоятельная республика, не признававшая власть и законы Российской империи, просуществовала неполных трое суток. Но это была первая независимая республика, провозглашенная в царской России, и возглавил ее революционер Феликс Дзержинский.

2

С началом навигации партию ссыльных пешим порядком отправили за триста верст в Качугу, в верховья Лены, чтобы оттуда на баржах сплавить вниз по реке до Вилюйска, в Якутский край.

Опережая ссыльных, туда уже летели секретные указания, куда направить, где разместить государственных преступников. Распоряжения передавали, как эстафету, — от губернатора к губернатору. Иркутский генерал-губернатор отправил своему якутскому соседу пространное письмо по поводу строжайшего наблюдения за политическим ссыльным Дзержинским.

Партия медленно двигалась по большаку на Качугy, останавливаясь на ночлег или дневки в холодных сырых «этапах», разбросанных по дороге верстах в двадцати один от другого. Партия шла небольшая. Уголовников-каторжан было немного, поэтому на этапах не приходилось вести бои за места для ночлега на нарах. Шли медленно: куда спешить! И караульные не подгоняли, им тоже некуда было торопиться.

Феликс и Михаил Сладкопевцев шли рядом и без конца разговаривали. Михаил — выходец из Тамбовской губернии — часами мог рассказывать о родном своем городке Шацке, о Елатьме, раскинувшейся на высоком берегу Оки. Там он учился в гимназии. К своему дворянскому происхождению Сладкопевцев относился иронически. По виду его можно было принять за бородача-крестьянина, может быть, за купца. С конвоирами Михаил легко находил общий язык, особенно когда они оказывались его земляками — с Тамбовщины.

Михаила арестовали в Петербурге по обвинению в принадлежности к марксистскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» и так же, как Феликса, подвергли административной высылке в Сибирь на пять лет.

— Знаешь, куда нас гонят? — спросил Михаил Дзержинского, когда они ушли вперед, отделившись от партии.

— В Вилюйск, — равнодушно ответил Феликс.

— В Вилюйск-то в Вилюйск. Но ты слыхал, что из этих мест, как из твоей Варшавской цитадели, никто никогда не убегал?

— Но это можно сделать еще по дороге, — улыбнулся Феликс.

— Об этом я и хочу с тобой поговорить...

О побеге они говорили не в первый раз: строили планы еще в Александровске, в пересыльной тюрьме.

— В Качуге у меня есть приятель, который живет там на поселении. Разыщем его и спросим совета. — Феликс говорил об Олехновиче, который жил в этих краях.

— Не забывай только, что мы уже в Сибири. За побег отсюда дают четыре года каторги.

— Дают только за неудачный побег, — поправил его Феликс. — Сначала ведь поймать надо... А бежать с дороги всегда лучше в начале.

— А это и есть начало. Смотри!

Каменистая дорога вывела их на вершину холма, с которого открывались необъятные дали: река, текущая в крутых берегах, в осыпях, начинавшихся от корневищ вековых деревьев на взгорье и почти отвесно спадавших к самой воде. Дальше раскинулся поселок с рублеными бревенчатыми домами под крышами из щепы. Речку перегораживала запань, забитая бревнами, похожими издали на спички, выброшенные из коробка.

Вероятно, это и была Качуга. Отсюда Лена становилась судоходной, здесь начинался сплав леса в низовья реки.

Колонна ссыльных нагнала их, была уже близко. Впереди двигались подводы, груженные пожитками ссыльных. Их тянули лохматые лошаденки. А позади партии лениво тащились конвоиры, перекинув через плечо шинели, увязанные в скатки. День стоял холодный и ясный, но дорога утомляла, и солдатам было жарко шагать по каменистой дороге, скользившей то вверх, то вниз, от одной сопки к другой.

Этапная тюрьма — две казармы, обнесенные потемневшим деревянным забором, — стояла при въезде в Качугу, у Якутского тракта.

Распахнулись ворота и поглотили партию ссыльных вместе с подводами и конвоем. Начальник этапа, в форменной фуражке без козырька, в меховой безрукавке, придававшей ему затрапезный, домашний вид, велел выстроить партию на поверку. Он сам пересчитал ссыльных и расписался в книге начальника конвоя. После этого объявил, что с данного момента они могут считать себя вольными, могут выходить в поселок, имея на руках проходные свидетельства. Но обязаны являться на этап к вечерней поверке.

— Везет нам! — снимая с повозки свою котомку, сказал Феликсу Сладкопевцев. — Ходи куда хочешь... Завтра обязательно разыщем твоего Осипа.

Утром, выправив в канцелярии проходные свидетельства, в которых указывалось, что они имеют право проживать только в пределах Вилюйского уезда Якутской области, Феликс и Сладкопевцев отправились на поиски Олехновича. Феликс знал, что Осип живет на Нижней улице, недалеко от запани. Но было это два года назад, и с тех пор многое могло измениться.

Оказалось, что Осип живет на старом месте. Встретила ссыльных жена его, Анна, которую Феликс уже плохо помнил. А она узнала его сразу.

— Вот где довелось встретиться! — приговаривала она, радушно улыбаясь, приглашая пройти в горницу.

— Я не думал, что и вы здесь, — сказал Феликс.

— А куда же мне от Осипа... Взяла дочку — и сюда. Второй год живем.

Узнав, что Олехнович работает на запани плотовщиком, товарищи отправились на реку.

Осип стоял в болотных сапогах по колено в воде, подтягивал на себя багром скользкие бревна. Он оглянулся, когда Феликс его окликнул, узнал не сразу, но шагнул навстречу, не выпуская из рук багра.

— Слушай! Да не может этого быть!.. Вот уж не думал повидать тебя здесь, Фелик! — радостно говорил он, обнимая Феликса. — Куда путь держите?

— В Вилюйск.

— Да-а, — протянул Осип. — Плохо это, Фелик.

— Потому и разыскивали тебя. Совет нужен.

— Ладно, поговорим... Эй, ребята! — обернулся он к плотовщикам. — Работайте без меня. Дружки приехали.

Они вернулись на Нижнюю улицу, зашли в дом, где Анна уже хлопотала, накрывая на стол.

— А ты как знала, что гостей приведу! — ласково сказал Осип, обнимая ее за плечи.

— А куда же вы еще денетесь? Садитесь, угощайтесь чем бог послал...

— Ну, рассказывайте, братцы: что нового? Давно с воли?

— Третий год по тюрьмам. На воле четыре месяца был. Поработал, да мало...

Феликс отвечал на расспросы, а сам разглядывал своего друга. В первый момент ему показалось, что Осип здорово изменился, а пригляделся — прежний: та же бородка клинышком, те же горящие глаза, только залысины сделались шире, от чего лоб стал еще больше.

Осипа все же судили за убийство провокатора, дали шесть лет каторги, погнали в Нерчинск. Но в пути — это было через год после суда — каторгу отменили, подержали в Александровской пересыльной тюрьме, затем отправили в Качугу на поселение.

Оказалось, что настоящий исполнитель приговора над провокатором — Больцевич, услыхав в ссылке, что Олехнович приговорен вместо него к каторге, сам признался в убийстве полицейского агента, избавив том самым Осипа от нерчинских рудников.

Феликс хорошо помнил Больцевича — веселого, розовощекого здоровяка. Они вместе расклеивали прокламации в Вильно, вместе ходили на демонстрацию. Потом встретились в Вологде, но в ссылку Больцевич попал по другому делу. Жандармы так и не дознались тогда про виновника расправы над провокатором.

— Ну, а ты-то знал, кто на самом деле выполнял приговор? — спросил Феликс.

— Конечно, знал... — ответил Осип. — Я не признавался. Но мне все равно влепили. Нужен был виновный. Если бы сразу заподозрили Больцевича, могли раскрыть всю виленскую социал-демократию. Больцевич тогда был связным Дубового. Жаль парня, так и пошел в Нерчинск... Говорят, правда, бежал по дороге.

Заговорили о том, что привело Михаила и Феликса к Олехновичу. Осип внимательно слушал.

— А вам, ребята, в Вилюйск ехать нельзя, — сказал он. — Оттуда не возвращаются. Надо что-то придумать... Встретимся завтра.

В назначенное время Феликс и Михаил снова были на Нижней. Осип встретил их с готовым планом.

— Сделаем так, — сказал он, — из Качуги вас повезут на плоскодонках — русло в верховьях мелкое, каменистое. А в Верхоленске пересадят на паузки — крытые баржи. В Верхоленске подержат несколько дней, пока соберут партию. Там вы найдете фельдшера Архангельского. Он про вас будет знать. Обратитесь к нему со своими болезнями, и фельдшер напишет отсрочку для лечения. Как только партия уйдет — бегите. Сначала — рекой, поплывете по течению. До Жигалова. А там нанимайте ямщиков и — к железной дороге. Выбирайте проселки, большаками не ездите. Прикиньтесь купцами, предположим — иркутскими. Тут за мамонтовой костью много бывает охотников.

Все сделали так, как советовал Олехнович.

Через несколько дней партия ссыльных прибыла в Верхоленск. В земскую больницу Дзержинский и Сладкопевцев явились в сопровождении урядника, который и доложил фельдшеру Архангельскому, что доставил двоих для проверки здоровья. Фельдшер, пожилой человек в застиранном халате, недовольно ворчал, что не желает потакать бездельникам, но все же велел дожидаться. В приемной, пропахшей карболкой, было много людей — фельдшер занимался больными, будто не замечая ссыльных. В конце концов урядник не выдержал и снова подошел к фельдшеру.

— Чего их смотреть! — снова заворчал земский фельдшер. — Вся их болезнь — неохота в ссылку... Только из уважения к вам, господин урядник... Зовите!

— По одному? — спросил урядник.

— Да нет, давай сразу.

Ссыльные вошли, урядник остался в приемной.

— Ну что, какие еще жалобы? — громко, чтобы слышно было в приемной, спрашивал фельдшер. — Да вы здоровы, как буйволы! Разденьтесь-ка до пояса...

Фельдшер выслушал того и другого, долго выстукивал, поворачивал, нажимал на глаза, потом тихо сказал:

— Мне известно про вас... Вам действительно нельзя ехать в Вилюйск. Напишу это без всякой натяжки. Вилюйск для вас — смерть.

Архангельский распахнул дверь в приемную и позвал урядника.

— Дела тут в самом деле неважные, доложу я вам, господин урядник. Туберкулез! Да-с!.. И упадок питания! Необходимо отставить с этапа, и на длительное время... Так и доложите начальству. Я напишу.

Фельдшер взял бланк земской больницы и неразборчивым, как у всех медиков, почерком написал заключение:

«Следующие в Якутскую область политические ссыльные Михаил Дмитриевич Сладкопевцев и Феликс Эдмундович Дзержинский, страдающие туберкулезом легких, ввиду общего состояния здоровья и сильного упадка сил, в настоящее время, при холодной сырой погоде, не могут следовать дальше, так как положение их очень серьезно».

Так остались в Верхоленске двое ссыльных, отставших от партии, направлявшейся в низовья Лены.

Уходить решили после полуночи, когда угомонится село и можно будет незаметно проскользнуть к берегу. Сидели в полутьме с затененной лампой, которая едва-едва освещала край стола да кусок бревенчатой стены, заклеенной картинками из старой «Нивы». Без конца курили, выжидая, когда хозяева за стеной улягутся спать.

На колокольне пробило полночь.

— Пора! Собирайся! — нетерпеливо прошептал Феликс.

Михаил свернул цигарку, прикурил от лампы, вывернув для этого фитиль. В горнице посветлело. Сладкопевцев осмотрелся — все ли собрали, глубоко затянулся дымом, но курить больше не стал. Придавил огонек о черепок, служивший пепельницей. Погасил лампу.

Все было подготовлено, проверено. Главное — лодка. Позаботился о ней фельдшер. Он должен был с вечера поставить ее в условленном месте.

Беглецы раскрыли окно, выбрались во двор — сначала Феликс, Сладкопевцев подал ему вещи. Пожитков оказалось достаточно, у арестантов и ссыльных всегда набирается всякой всячины.

Осторожно отодвинули засов и замерли.

Луна уже поднялась, озаряя сонную улицу, и только избы отбрасывали черные тени. Издалека доносились звуки колотушки ночного сторожа.

Крадучись, прячась в густой тени, прошли вдоль улицы, свернули к реке и снова замерли: запоздалый рыбак ставил сети. Притаились за кручей, выждали, когда он уйдет, потом броском подбежали к лодке, нащупали весла, лежавшие на дне, оттолкнулись и ощутили, как течение реки подхватило их и понесло... Свобода!

За ночь, по темному времени, предстояло проплыть верст двадцать — там беглецы могли считать себя в безопасности. Но прошло, вероятно, не больше часа, когда впереди услышали они все усиливавшийся шум падающей воды. Лодка шла быстро узкой протокой между берегом и длинным островом. Казалось, ему не будет конца, этому острову. Шум постепенно превращался в грохот, и вскоре в лунном свете они увидели мельницу и плотину, перегородившую протоку. Путь закрыт...

Повернули обратно. Но течение отбрасывало лодку, и, как гребцы ни напрягали силы, она оставалась почти на месте.

Причалили к берегу, и Феликс ушел на разведку. Вернулся не скоро. А время шло, и нарастала тревога. Остров оказался не таким уж широким, лодку решили перетащить волоком. А она была тяжелая, словно налитая свинцом. Останавливались каждую минуту. Медленно, шаг за шагом пробивались к чистой воде.

Уже наступило утро, когда они выбрались из западни. Измотанные, обессиленные, поплыли дальше, отдавшись течению. Над рекой поднялся серый туман, закрыл берега и небо. Стало холодно. Беглецы надели пальто, немного согрелись. Сладкопевцев снова сел за весла.

И вот новая беда свалилась на беглецов. Толчок, удар, треск... Лодка наткнулась на поваленное дерево с обломанными ветвями, опрокинулась. Сладкопевцев очутился на берегу, но тут же бросился в воду: намокшее пальто тянуло Феликса вниз, он цеплялся за скользкие ветви, но они обламывались, а бурное течение тащило его от берега. Кое-как выбрались из воды. Стояли мокрые, окоченевшие: вода была ледяная. И оба безнадежным взглядом провожали удалявшуюся опрокинутую лодку. Смоленое днище то поднималось над волнами, то погружалось. Вскоре лодка исчезла.

— Что будем делать? — спросил Сладкопевцев.

— Прежде всего — разводить костер.

Набрали валежника, разожгли огонь и принялись сушить одежду. Оказалось, что выбросило их на маленький безлюдный островок, не так уж далеко от материкового берега. Туман поднялся, и неподалеку беглецы разглядели деревню в десяток-другой дворов. Вдоль берега тянулась проезжая дорога. Первое, что пришло на ум, — соорудить плот и переправиться на ту сторону. Но из чего сделать плот? На островке всего несколько деревьев. Да и чем их срубить? Топор и все пожитки лежали теперь на дне реки.

А в деревеньке приметили потерпевших кораблекрушение. Видно было, как несколько крестьян сели в большую лодку и, преодолевая течение, гребли к острову. Времени на раздумья оставалось немного. Решили, как советовал Олехнович, представиться купцами, которые плывут в Якутск закупать мамонтовую кость. Потом уточнили: Сладкопевцев выдаст себя за иркутского купца, а Феликс станет его приказчиком.

Лодка с гребцами пристала к берегу, пострадавших сняли с острова и перевезли в деревню. Всю дорогу «купец» сетовал на свое несчастье: остались без вещей и без денег... Но с гребцами расплатились по-царски — дали пятерку. И снова «купец» пустился жаловаться: оставалось всего шестьдесят целковых, а было около тысячи, поди их теперь вылови в реке... И паспорт пропал, остался один на двоих...

Приключение завершилось как нельзя лучше. Крестьяне стали их успокаивать, утешали: слава богу, мол, сами остались живы, а остальное — дело наживное. С такими деньгами, что остались, жить можно. В заключение предложили довезти их до Жигалова на подводе, а там они сами распорядятся как надо. Уговаривать путников долго не пришлось. Они уселись в телегу и тронулись в Жигалово.

А потом на перекладных ехали сквозь тайгу, миновали бурятские степи и через несколько дней, выспросив, где наиболее глухой полустанок, узнав расписание, подгадали так, что прибыли на станцию к приходу поезда.

С Михаилом Сладкопевцевым Феликс расстался где-то под Москвой, на станции Шилово. Отсюда Михаил решил плыть по Оке до Елатьмы, прожить какое-то время в лесной глуши, а потом перебраться в Санкт-Петербург.

Феликс рвался в Польшу. Да и некуда ему было деваться, кроме Вильно или Варшавы. Следовало добыть паспорт, обзавестись одеждой, чтобы переправиться за границу.

От Юлии Феликс не имел никаких вестей. Было только одно письмо, вскоре после отъезда из Седлеца, в Бутырскую тюрьму в Москве. Вскоре ссыльных отправили этапом в Сибирь.

В Вильно, дождавшись наступления темноты, Феликс пришел на Поплавскую улицу в дом Софьи Игнатьевны. Там он и узнал, что Альдоны сейчас в городе нет — она уехала с детьми в деревню и вернется только к началу занятий в гимназии. Так же как в прошлый приезд, вся ночь прошла в разговорах, в поисках подходящей одежды, белья для беглеца. Спать улеглись поздно, а как только поднялись утром, Феликс, наскоро проглотив завтрак, ушел к Гольдманам.

Юлии он не застал: она жила в Швейцарии, в курортном городке близ Женевского озера. Мать Юлии не узнала Феликса. А он не стал себя называть, сказал только, что школьный товарищ, придумал на ходу какое-то имя. С тревогой в голосе мать рассказала, что Юля давно чувствовала недомогание, но не обращала на это внимания, а весной открылся кашель, появилась кровь, и семейный врач настоял на том, чтобы отправить девушку в легочный санаторий.

В Вильно у Феликса других дел не было, и он в тот же день, чтобы не испытывать судьбу, уехал в Варшаву. Вскоре его переправили за границу, в Краков.

Глава шестая. После побега

1

Только в половине августа Альдона получила долгожданное письмо от брата. Она уже знала о его побеге: Софья Игнатьевна со всеми предосторожностями вызвала Альдону в Вильно и посвятила племянницу в события той ночи, когда у нее на Поплавской улице был Феликс. Обе всплакнули и стали ждать весточки.

Феликс написал из Швейцарии, из неизвестного Лейзена, расспрашивал о своих племянниках, просил выслать их фотографии, передавал приветы родным. О себе писал мало:

«Давно уж я не имел возможности побеседовать с вами. Теперь я на чужбине — в Швейцарии, высоко над землей, на вершине горы одной с третью версты над уровнем моря. Сегодня облака на целый день окутали нас своей белой пеленой, и сразу стало мрачно, серо, сыро, идет дождь, и не знаешь, откуда он: сверху или снизу...

Есть у меня здесь друг, он лежит больной в санатории, и только это задерживает меня здесь. Я недавно приехал сюда — всего каких-нибудь несколько дней назад».

Больной друг — это Юлия. Он нашел Юлю в санатории для туберкулезных больных, в застекленном прозрачном корпусе, стоявшем па южном склоне горы, открытом со всех сторон солнцу и воздуху. Сразу добраться сюда он не мог, у него был только адрес и больше ничего: ни денег, ни паспорта.

Совершив побег, перебрался в Краков, потом уехал в Берлин, где его ждал Мархлевский. Ждали и другие, с которыми Дзержинский еще не был знаком: здесь готовили конференцию польских социал-демократов.

На вокзале его встретил Юлиан Мархлевский. Здесь были еще двое — мужчина и женщина. Женщина — невысока ростом, а рядом со своим спутником казалась и вовсе маленькой. Мужчина, врасстегнутой легкой куртке, со шкиперской бородкой, с короткой трубкой в зубах и в черной фуражке с укороченной тульей, как у гамбургских портовиков, казался завзятым моряком.

— Ян Тышка, — представился он, здороваясь с Феликсом.

Фамилии молодой женщины Феликс не разобрал, только имя — Роза. Ей было лет тридцать. Лицо ее нельзя было назвать красивым, но его украшали глаза — большие, с густыми ресницами.

— А мы уже всё о вас знаем, — сказала Роза, когда они вышли с перрона на улицу. — Вы уже дважды бежали из ссылки, а по поводу вашего ареста писали в «Искре»...

— Смотрите какой я знаменитый! — рассмеялся Феликс. — Вот уж не думал.

— К тому же мы с вами земляки — оба из Вильно, — добавил Тышка. — Питаю самые нежные чувства к нашему городу, хотя не был там с незапамятных времен.

— Я вас понимаю, — сказал Феликс. — Удивительные свойства имеют родные места, как и воспоминания детства...

— Все это верно, — согласился Юлиан Мархлевский, — но вас объединяет еще и единство мыслей, взглядов.

— Именно так, — подтвердил Тышка. — Юлиан мне рассказывал о вашей работе в Варшаве. Да, вы так много сделали...

— К сожалению, это было уже давно. Да и не так-то уж много... Единственное, что удалось, — восстановить связь с рабочими, отколоть многих от ППС: сначала сапожников, затем столяров, металлистов, булочников. В Варшаве было тогда больше двух тысяч пекарей.

На квартире у Мархлевского, где-то недалеко от Люстгартена, разговор не иссякал до позднего вечера. Пришел Адольф Варский, которого Феликс немного знал по Варшаве, появился живой, темпераментный Ганецкий, он же Куба. Так звали его в подполье. Роза несколько раз уходила в кухоньку, готовила кофе. Возвращаясь, включалась в разговор.

В Берлине на первое время Феликс поселился в квартире Мархлевского. Когда гости разошлись, Феликс спросил:

— А кто эта Роза с чудесными глазами?

— Роза?.. Так это же Люксембург, жена Тышки.

— Она?! Такая молодая! — вырвалось у Феликса. Трудно было представить, что это та самая Роза Люксембург, автор книг, доходивших и к нему в ссылку...

— Вместе с Розой мы издаем газету «Справа роботнича». Она прекраснейший человек, умница и, как видишь, неплохо варит кофе, — рассмеялся Мархлевский.

2

На конференции представителей польской социал-демократии, которая вскоре состоялась в Берлине, были все собравшиеся у Юлиана Мархлевского в день приезда Феликса. Приехало еще несколько человек из Варшавы, Лодзи, из Кракова. Были товарищи из Берлина, Женевы. Но в общей сложности собралось не так уж много: почти все уместились за раздвинутым по такому случаю обеденным столом.

Заседали один день и закончили конференцию выбором Заграничного комитета польских социал-демократов. Дзержинскому сразу дали множество поручений — работу секретаря, издание партийной газеты и нелегальной литературы. Ему же поручили и весь кольпортаж — снабжение литературой партийных организаций, находившихся в Королевстве Польском.

Товарищи советовали Феликсу, прежде чем приступить к работе, поехать лечиться, а потом обосноваться в Кракове, где и наладить издание газеты.

— И еще вот что, — сказал Мархлевский, — кличку надо менять. Яцек, Переплетчик — все это полиции давно известно. Как будем тебя величать?

— Не все ли равно?

— Тогда буду твоим крестным отцом... «Юзеф» тебя устраивает? Вот и отлично!

Простившись с друзьями, Феликс уехал в Швейцарию.

Дилижанс остановился около крохотной гостиницы, прилепившейся к живописной скале, на которой росло одинокое дерево. Договорившись с хозяйкой насчет ночлега, Феликс расспросил о дороге в санаторий, где лечилась Юлия, и, оставив в отведенной ему каморке саквояжик, отправился туда.

День выдался солнечный, воздух был удивительно прозрачный. Горы, покрытые снегом, высились, казалось, совсем рядом. В долине краснели черепичные крыши Лейзена, а еще дальше, за утесом, открывался край большого озера.

Но когда Феликс подходил к санаторию, все вдруг изменилось. Откуда-то наплыли облака, сырой туман затянул и домики, и санаторный корпус, который был совсем уже близко.

Сестра милосердия с голубым крестом на рукаве блузки и на косынке, спадавшей на плечи, как у монахини, проводила Феликса на веранду, где в шезлонгах, укутанные пледами, лежали больные женщины. Их было немного, всего пять.

Юлия приподнялась навстречу склонившемуся к ней Феликсу, стиснула ладонями его голову и долго-долго смотрела в глаза.

— Я так ждала тебя, Фелик! Теперь все будет хорошо! Правда?

— Да, да! Наконец-то! Я тоже ждал нашей встречи... А ты совсем неплохо выглядишь!

— Правда? Я очень рада... Я стала гораздо лучше себя чувствовать с того часа, когда узнала, что ты уже в Кракове.

Говорили о том о сем, как всегда бывает при первой встрече после долгой разлуки. Феликс жаловался на врачей: заставляют лечиться, когда ему нужно просто отдохнуть. Юлия говорила, что к зиме собирается вернуться в Вильно: зима действует на нее лучше всякого санатория.

Шурша белоснежной крахмальной юбкой, на веранду вышла сестра милосердия и сказала Юлии, обращаясь почему-то в третьем лице:

— Фрейлейн следует пройти в свою комнату, на веранде становится сыро... Господин может подняться тоже, но ненадолго: посетителям разрешено оставаться до пяти часов.

Феликс помог Юлии подняться. Она бодро пошла вверх по лестнице, но на площадке остановилась, растерянно взглянув на Феликса:

— Отдохну немного, можно?..

В Лейзене Феликс прожил неделю. Каждый день с утра он приходил в санаторий, терпеливо ждал, пока Юлия приведет себя в порядок, позавтракает, пока кончится врачебный обход. После этого Юлия спускалась на веранду, устраивалась в шезлонге, и Феликс присаживался рядом. Когда на час-другой рассеивался сырой туман и проглядывало солнце, доктор разрешал Юлии небольшую прогулку вблизи санатория.

— Не больше четверти часа! — неизменно говорил он, обращаясь скорее к Феликсу, нежели к Юле.

С приездом Феликса Юлии стало заметно легче. Появился аппетит, пропала слабость.

— Ты волшебник, Фелик! — говорила она, счастливая. — Я чувствую себя совсем здоровой...

Но здоровья не было. Однажды врач пригласил Феликса к себе в кабинет.

— Я хочу вас порадовать, — сказал он. — Состояние фрейлен значительно улучшилось... Но это может быть и обманчивым. Осенью ей лучше вернуться домой, подальше от нашей сырости, от резких изменений погоды. А весной хорошо бы к нам снова.

Доктор говорил по-немецки, Феликс его понимал, но говорить самому было трудно.

— Скажите мне, доктор, — медленно подбирая слова, спросил он, — когда ей надо уехать из Швейцарии?

— Лучше не откладывать... У нас начинается время холодных сырых ветров, а сырость гибельна для таких больных. Туберкулез коварен, и лучше не искушать судьбу.

— Тогда, может быть, сейчас?

— Думаю, так будет разумнее всего. — Врач кусочком замши протер пенсне и водрузил его на переносицу. — Об отъезде скажите ей сами... Учтите, что легочные больные, как правило, не верят в трагический исход своей болезни.

— Вы полагаете, что положение Юлии очень серьезно?

— Я вам этого не сказал, но... — доктор развел руками.

Вопрос об отъезде Юлии был решен. Феликс рассказал ей о своем разговоре с доктором, о том, что, по мнению врачей, здоровье ее улучшается и сейчас можно поехать домой.

— Вот видишь! — воскликнула Юлия. — Значит, у меня все в порядке!

Через день она уехала. Путь в Вильно шел через Берлин. Феликс дал телеграмму Мархлевскому с просьбой встретить Юлию, помочь пересесть на варшавский поезд.

В те дни он писал Альдоне:

«Не сердись на меня, что я не ответил тебе на первое письмо — как-то не было настроения. Как видишь, сейчас я уже в Женеве. Все это время я ходил по горам и долинам в окрестностях Женевского озера. Но слишком скучно сидеть без дела... Здесь я долго не пробуду. Здесь бешеные ветры, и начались дожди, поэтому перееду в какой-либо другой город, более защищенный горами от ветра. Женева лежит у самого озера — оно прекрасно, но, к сожалению, осенью вредно для здоровья...»

Теперь на многие годы Феликс обречен был жить в чужих краях. Он был свободен, но жил на чужбине.

Здоровье его улучшалось медленно. То ли тоска по родному краю, по дорогим ему людям, то ли сырые ветры, дувшие с Женевского озера, но что-то не давало ему окончательно прийти в себя.

В Берлин, Мархлевскому, Феликс писал редко и всячески обходил настойчивые вопросы Юлиана о здоровье. Заподозрив неладное, Юлиан написал официальное письмо, в котором просил Феликса срочно выехать в Закопане и связаться там с доктором Брониславом Кошутским. Зачем надо ехать в Закопане, из письма ясно не было. Мархлевский сообщал и пароль, который выписал условным шифром: «Я хотел бы посоветоваться о моем здоровье». На это должен был последовать ответ: «Хорошо, я вас посмотрю, молодой человек».

В конце письма, зная характер Феликса, Мархлевский написал:

«На месте настоящей своей фамилии не называйте, пользуйтесь новой кличкой. Дальнейшие указания через Кошутского, прошу выполнять их как указания Главного правления. Извините, что приходится отзывать Вас из Швейцарии раньше договоренного срока».

Юлиан усмехнулся своей озорной проделке, заклеил конверт и отнес на почту. Одновременно он послал письмо в Закопане, глухое курортное местечко неподалеку от Высоких Татр. В письме он посвящал Бронислава Кошутского в свои планы. С Кошутским они работали еще в «Пролетариате», и оба эмигрировали из Королевства Польского, когда им грозил арест.

Получив письмо от Юлиана, Феликс воспринял его как распоряжение Главного правления. Человек строжайшей дисциплины во всем, что касалось Дела, Феликс через несколько дней уже был в Кракове и, не задерживаясь, выехал в Закопане. Здесь он без труда нашел доктора Кошутского. Доктор работал в «Братской помощи» — студенческой организации, что существовала на добровольные пожертвования меценатов. Общество располагало в Закопане небольшим туберкулезным санаторием для учащейся молодежи.

Феликс, как ему было предписано, явился на прием к доктору, назвавшись Юзефом Доманским. Оставшись наедине с Кошутским, он произнес пароль, получил ответ и безропотно подвергся медицинскому осмотру.

— Что я могу вам сказать, господин Доманский, — с серьезнейшим видом сказал Бронислав, намыливая руки возле мраморного умывальника. — Вам придется остаться в нашем санатории...

— Но у меня есть другие указания, — возразил Феликс, — я должен поступить в ваше распоряжение...

— Совершенно верно, — перебил его Кошутский. — Юлиан сообщил об этом.

И протянул Феликсу письмо Мархлевского. Феликс читал письмо, и брови его поднимались все выше. Потом он нахмурился, разъяренно взглянул на Кошутского. Как Бронислав ни крепился, но не выдержал и расхохотался. Лицо Дзержинского стало мягче, и он тоже весело засмеялся:

— Ну конспираторы!.. Ловко вы меня провели!

Написав юмористический ответ Мархлевскому в духе делового письма, Феликс под фамилией Доманского остался в Закопане, в «Братской помощи».

Через два месяца уехал в Краков. Перед отъездом он писал:

«...Жизнь в горах склоняет к мечтам, а мне мечтать нельзя. Уезжаю из Закопане. Два месяца лечения значительно мне помогли, я поправился, меньше кашляю, отдохнул. Тянет меня в город, могу и в Кракове за эти самые деньги жить хорошо. Теперь зима, а климат там нездоровый только летом и весной, пропитание же дешевле, нежели здесь, в Закопане, даже в «Братской помощи»».

Феликс переехал в Краков только на зиму, но прожил там больше двух лет, потому что этого требовало Дело.

3

Если в Кракове пересечь Рыночную площадь, пройти мимо приземистых арок торговых рядов и, миновав старинный костел, круто свернуть вправо, очутишься на тесной улочке, застроенной неуклюжими ветхими домишками.

Здесь и поселился Феликс Дзержинский.

Знатоки польской истории сравнивают Краков с Москвой, называют его стольным градом, отцом городов польских, хотя столица Королевства Польского, давно отошедшего к России, переместилась в Варшаву, а Краков, словно изгнанник, долго находился в пределах Австро-Венгерской империи.

Польские эмигранты предпочитали селиться в Кракове, поближе к родине, в городе, напоминавшем родные края и архитектурой, и укладом жизни, и польским языком, звучавшим повсюду. Только портреты Франца-Иосифа да австро-венгерские жандармы на улицах напоминали, что здесь чужбина. Зато — полтора часа езды поездом до границы, за которой начинаются родные земли...

В теплую погоду, когда оконца в келье Дзержинского были распахнуты, сюда с высоты костела доносился звук трубы, словно рвущийся из глубины веков. Феликсу нравилась легенда, а может и быль, о зорком предке-сигнальщике.

Когда-то в давние времена, оберегая землю от набегов воинственных кочевников, защитники польских городов несли вахту на сторожевых вышках, чтобы вовремя обнаружить приближение вражеских полчищ.

Так было и в Кракове. С высоты костела, в предрассветной мгле сигнальщик вдруг увидел скакавший к городу отряд кочевников. Он вскинул трубу и протрубил тревогу. Меткая стрела врага, пущенная из лука, оборвала сигнал тревоги. Но сигнал был услышан, и защитники города отразили нападение кочевников. С тех пор с высокой башни костела вот уже много веков каждый день раздается призывный звук боевой трубы — и обрывается, как тогда, на полуноте...

Об этом древнем страже и зашел разговор за столом в маленькой кухне, где обычно обедали Феликс и его товарищи, объединившиеся в эмигрантскую коммуну. Это было удобно и экономно — питаться вместе. Ходили по очереди в соседнюю ресторацию, брали со скидкой обеды или готовили сами на керосинке — из того, что приносили с базара. Обедали обычно у Варского. Жил он на самой окраине города. Дальше тянулись луга, поросшие редким кустарником, потом начиналась роща, где любили по вечерам гулять эмигранты-подпольщики.

Сидели вчетвером — Феликс, Варский, занимавшийся изданием «Червоного штандара», доктор Кошутский из Закопане и Ставинский, вынужденный не так давно бежать из Варшавы в Краков. Ставинский и сейчас бывал в Польше: возил туда нелегальную литературу. Он и привез весть об аресте курьера, взятого полицией на конспиративной квартире. Курьера арестовали с кипой нелегальных газет и брошюр, едва он постучал в квартиру.

Ставинский умолк, закончив рассказ. Все молчали, подавленные ошеломившей их вестью. На костеле прозвучал и оборвался сигнал тревоги.

Феликс мрачно сказал:

— Тогда за этим сигналом последовало действие. До нас тоже доходят сигналы. И что? Надо принимать какие-то меры!

Вот уже много месяцев Феликс руководил кольпортажем — печатал и отправлял подпольную литературу.

За это время организовали две тайные типографии, наладили транспорт «Червоного штандара», брошюр для партийных пропагандистов. Все шло хорошо — и вдруг сразу несколько провалов.

— Придется задержать транспортировку литературы, пока не выясним, что происходит. Не иначе, к нам проник провокатор.

— Этого не может быть, — возразил Варский, — за последние месяцы к нам не пришло ни одного нового человека.

— Тем не менее факт остается фактом. Уж слишком подозрительны эти провалы...

— У меня пока все в порядке, — сказал Кошутский. — Быть может, потому, что я имею самостоятельную сеть кольпортажа?

Доктор Кошутский все еще работал в «Братской помощи» и одновременно переправлял нелегальную литературу через Галицию.

— А я думаю, — сказал Ставинский, — что для паники нет оснований. Надо все взвесить, изучить обстоятельства, сменить адреса, явки. Мы не можем оставлять организацию без литературы.

— Пожалуй, Ставинский прав, — согласился Феликс. — Доставку литературы прекращать нельзя, и в то же время...

— Знаешь что, Юзеф, — сказал Ставинский, — я везучий. Давай я снова поеду в Варшаву, а за мной пусть поедет наш человек, тот же Куба, чтобы понаблюдать, нет ли за мной «хвоста». О поездке будут знать лишь несколько человек — предположим, трое. Если в Варшаве за мной начнется охота, значит, кто-то из них провокатор.

— Верно! — оживился Феликс. — А потом мы поочередно проверим других и выявим, кто провокатор... Об этом еще поговорим!

По весеннему лугу, усеянному первыми цветами, через рощу прошли к реке. У песчаного обрыва поставили на корягу папиросную коробку и стали стрелять из револьвера, прихваченного Дзержинским.

— Это скоро может нам пригодиться! — приговаривал Дзержинский, целясь в коробок. — Видите, попал! А теперь вы... Каждому по одному патрону! Считайте, что второго не будет, стрелять только наверняка!..

Через несколько дней, оставшись с глазу на глаз со Ставинским, Феликс вновь вернулся к разговору о провалах. Решили, что план, родившийся в прошлый раз, нужно осуществить.

Феликс назвал явку, фамилию курьера и время, когда тот должен прибыть по указанному адресу в Варшаву.

Ставинский уехал в тот же день, вечерним поездом, захватив с собой часть литературы. Он выглядел солидным, не в меру растолстевшим человеком средних лет: за поясом, под нижним бельем, был запрятан чуть не пуд всевозможных нелегальных изданий. Курьер, отправлявшийся в поездку, превращался обычно в «почтовый ящик». Его обкладывали газетами, брошюрами, затем бинтовали, как монгольского гонца — сверху донизу, и отправляли в путь.

4

Владимир Дормидонтович Иванов, начальник Варшавского жандармского управления, пребывал в чудесном расположении духа. Ротмистр Челобитов сумел уверить его в полнейшем успехе предстоящей операции. Похихикивая своим скрипучим смешком, удовлетворенно потирая ручки, Глеб Николаевич подобострастно убеждал начальника:

— Поверьте, Владимир Дормидонтович, дело в полном ажуре! Остается только взять их голыми руками. И посадить... А затем ждать наградных. За такую удачу куш отвалят немалый. Это кроме «святого Владимира». Орденок на мундире никогда не повредит... Ну, а мне за усердие званьице похлопочите! Уповаю на вас, Владимир Дормидонтович...

Речь шла об аресте организаторов подпольной типографии социал-демократов в Мокотове. Раскрыли ее совсем недавно с помощью провокатора. Теперь ждали подходящего момента, чтобы произвести аресты и ликвидировать типографию революционеров.

Новый агент, получивший кличку Проворный, и в самом деле оказался расторопным субъектом. В подполье он занимал более чем скромную роль — экспедитора нелегальной литературы.

Ротмистр Челобитов высоко ценил нового агента, ставил в пример, возлагая на Проворного большие надежды. Именно о нем не раз заводил он разговор с чиновником для особых поручений Бакаем. Ротмистр любил вести с Бакаем доверительные разговоры, порассуждать, пофилософствовать... К тому же Бакая не сегодня-завтра могли отозвать на службу в Департамент полиции, а это кое-что значило...

— Я вам скажу, любезнейший Михаил Егорович, — разглагольствовал Челобитов, — на должность секретных агентов, в провокатуру, так сказать, мы берем любого способного предавать... Скажете — цинично? Но это так и есть. Способных к предательству можно найти в разных сословиях. Поэтому среди наших агентов народ разный. А наша с вами задача — направлять людей сих в разные слои российского общества, чтобы освещать его, так сказать, изнутри...

Челобитов говорил почти вдохновенно.

— Вы не читали записки начальника парижской тайной полиции?.. Полюбопытствуйте! Много для себя полезного извлечете. Сей господин говорит: «Нет на свете такой ловкой кошки, которая могла бы ловить мышей в рукавицах». А?.. Хорошо сказано? Вот и я полагаю, что агенту надо давать свободу действий, не напяливать на него рукавицы. Но всегда надо знать, с кем имеешь дело. Я, к примеру, люблю иметь дело с людьми безразличными. Из них хоть веревки вей. Душа у них пустая — ни привязанностей, ни вражды. Согласны на все, делают, что прикажете, совесть свою не отягощают — были бы деньги. Проворный из таких вот агентов... Да! — перебил себя Челобитов. — Вы не помните такую фамилию — Дзержинский? Беглый ссыльный, из социал-демократов, его еще в Якутскую область опять услали. Так он снова сбежал, не доехав до места! Теперь, по моим сведениям, живет в Кракове и занимается кольпортажем. Вот ему-то я Проворного и подкинул! Неплохо придумано, а? — Челобитов самодовольно рассмеялся. — Однако заболтался я с вами... Пойду к себе. Сегодня будем брать типографию, — добавил он, взглянув на часы.

Но происшествия той ночи разрушили честолюбивые планы полковника Иванова и ротмистра Челобитова.

Казалось бы, все предусмотрели: квартал оцепили, в операции участвовала вся жандармская группа.

К длинному двухквартирному дому подошли ночью. По агентурным данным, работа в нелегальной типографии заканчивалась часов в десять-одиннадцать, оттиски немедленно отправляли на склад, оттуда литературу забирали курьеры.

Расставив жандармов возле окон, ротмистр постучал в дверь, прислушался и, не дождавшись ответа, постучал снова. За дверью послышались осторожные шаги. Чей-то голос негромко спросил:

— Кто?

— Телеграмма! — ответил ротмистр.

— Принесите завтра, здесь принять некому, — ответил человек за дверью, и все стихло.

Тогда в дверь задубасили прикладами. Но из дома не доносилось ни звука.

— Ваше благородие, там бумаги жгут! — доложил городовой, наблюдавший за соседним окном.

В темноте, сквозь плотные шторы, пробивались неясные огненные блики.

— Ломай дверь! — скомандовал ротмистр.

Посыпались новые удары прикладов. Навалились плечами. Дверь затрещала, но не подалась. В этот момент раздался короткий выстрел. Ротмистр как-то странно всхлипнул и повалился на землю. Вторым выстрелом ранило городового, который только что докладывал ротмистру. Остальные в страхе прижались к стене дома, не зная, что предпринять.

Полицейский пристав, выхватив зачем-то шашку из ножен, бросился к окну. Но в этот момент раздался еще один выстрел, и еще один жандармский офицер был сражен пулей. Из разбитого окна потянуло дымком, запахло горелой бумагой. Пристав скомандовал:

— Бить по окнам! Взломать дверь!

Затрещали выстрелы, перемежаясь с ударами прикладов. Из помещения тоже продолжали стрелять... Наконец дверь с грохотом сорвали с петель. Городовые кинулись в помещение. На полу горел костер из набросанных бумаг, в его отсветах стоял бородатый человек с маузером. Свободной рукой он продолжал бросать бумаги в огонь. Человек, не целясь, выстрелил в полицейских и, схватив в рот ствол револьвера, нажал на спуск. Выстрела не произошло: в обойме кончились патроны.

Стрелявшего схватили, связали и отправили в полицейский участок. На допросе он назвал свою фамилию — Каспшак. На другие вопросы отвечать не стал. Захват подпольной типографии достался охранному отделению дорогой ценой. Погибли ротмистр Винничук, пристав Ордановский и двое нижних чинов. Вот все это и послужило причиной увольнения начальника Варшавского жандармского управления полковника Иванова.

Челобитов же снова вышел сухим из воды: его агентурные сведения подтвердились, а за остальное он не отвечал.

Вскоре после разгрома мокотовской типографии Дзержинский решил обсудить дело с Юлианом Мархлевским. Теперь он был совершенно уверен, что в подполье проник провокатор. Больше того, он даже знал, кто этот агент варшавской охранки, но тем не менее решил проверить еще раз. Он пригласил Ставинского к себе, как это часто бывало прежде.

Сидели втроем — Юзеф, Мархлевский и Ставинский. Ставинский рассказывал о последней поездке в Варшаву.

— Я начинаю верить в счастливую звезду! — воскликнул он, заканчивая рассказ. — Как договорились, пришел на явку в назначенный день, но немного раньше, чтобы посмотреть, что к чему. Вижу: квартал оцеплен, шпики расхаживают, их за версту видно. Полицейские крутятся. Ну, думаю, пропал!.. Перешел на другую сторону улицы и — в проулок. Так и ушел. А в квартире и в самом деле была засада. Это уж на другой день я узнал. К счастью, курьер в тот день не явился.

— А если бы пришел — провалился?

— Конечно! Это его счастье...

— Откуда же охранка могла все узнать? — невозмутимо расспрашивал Дзержинский.

— Предательство... Совершенно очевидно, что предательство, — уверенно ответил Ставинский.

— От кого оно может исходить?

— Только от тех, кто был посвящен в последнюю операцию. Один из четырех, с которыми говорили перед отъездом. Теперь проще выловить провокатора.

— Да, ты прав. Узнать провокатора сейчас куда проще, чем ты можешь предполагать.

— Как это понимать? — спросил Ставинский, в глазах его мелькнула тревога.

— А вот так. Провокатором может быть только один из нас: ты или я, и никто другой. — Феликс холодно посмотрел на Ставинского: — Ты или я.

Кровь отлила от лица Ставинского. Он взял недопитый стакан чая, но рука так дрожала, что он поставил стакан обратно.

— Не понимаю, Юзеф, здесь какое-то недоразумение. Ведь был кто-то третий...

— Третьего не было. Кроме тебя, в Варшаву никто не ездил. Только ты мог информировать охранку. Ты заслуживаешь пули, но судить тебя будет партийный суд. А теперь ступай. И не пытайся избежать суда.

Когда Ставинский ушел, Юлиан спросил:

— Но почему ты так уверен в предательстве Ставинского?

— Потому что перед отъездом я сказал ему: кроме нас двоих, будут знать о поездке еще двое. Но я никому ничего не сказал. Ставинский уверился, что он вне подозрений, уж если станут кого подозревать, то кого-то другого...

Ставинский в тот же день бежал из Кракова. Предателя судили заочно. Партийный суд приговорил его к смерти. Через несколько месяцев полицейского агента Проворного нашли на глухой варшавской улице мертвым.

Примерно в то же самое время на страницах нелегальной газеты «Червоны штандар» появилась статья об отношении социал-демократов к террору. В ней было сказано:

«Там, где мы должны выбирать между защитой борьбы нашей организации и жизнью агента царской власти, насилие становится там из бесцельного преступления актом, преследующим цель и даже обязательным.

Отрицая в принципе террор как средство политической борьбы, социал-демократия в действительности не отказывается от самообороны с помощью убийства».

Слова эти принадлежали Дзержинскому.

5

Телеграмма от Юлии пришла утром: «Приезжай, очень хочу увидеться. Юлия». Здесь же приписка, очевидно врача или сестры милосердия: «Фрейлейн

Юлия при смерти. Дни ее сочтены. Да поможет нам бог».

Вечером Феликс был уже в поезде. Он собрался тотчас же, не успев даже предупредить Тышку или Мархлевского.

Санаторий, где находилась в этот раз Юлия, принадлежал соседнему монастырю и расположен был ближе к берегу Женевского озера. В воротах Феликса встретил учтивый привратник и, осведомившись, кто он, попросил пройти к директрисе — сестре Анжеле.

Сестра Анжела приняла Феликса в просторном холле. Она с печальной решимостью предупредила его о неизбежном исходе.

— Я должна посвятить вас в события, которые здесь произошли, — сказала она, медленно перебирая четки. — Наберитесь мужества и выслушайте.

Последние дни Юлия была чем-то взволнована. Она была задумчива, неразговорчива, часами сидела у окна. Чтобы вывести Юлию из угнетенного состояния, ей разрешили совершить прогулку в экипаже на берег озера. Там все и случилось. Юлия попросила остановить пролетку, расплатилась с извозчиком и пошла к воде. День стоял солнечный, теплый, но вода была холодная, охотников купаться не находилось.

Юлия разделась и бросилась в воду. Конечно, она еще в санатории задумала все это, иначе зачем бы на ней оказался купальный костюм... Сначала холод, видимо, обжег ее, она даже вскрикнула, но плыла все дальше. За нею наблюдали с берега гуляющие, восхищались ее смелостью. А она все удалялась и удалялась от берега.

Ее смелость походила на безрассудство, и это вызвало тревогу на берегу. Кто-то побежал на лодочную станцию, вызвали спасательную лодку. Но, едва отойдя от берега, матрос-спасатель повернул обратно, разглядев в бинокль, что молодая женщина плывет назад.

Она пробыла в воде больше часа. На берегу ее встретили аплодисментами. Она пыталась улыбнуться, но улыбки не получилось, лицо задеревенело от холода. Она дрожала всем телом и не могла даже сразу вспомнить кабинку, в которой переодевалась. Выйдя из-за брезентового укрытия, попросила в буфете горячего вина, надеясь согреться, потом взяла экипаж и поехала в санаторий.

Вернувшись в лечебницу, она извинилась, что опоздала к обеду, поела с аппетитом, весь день была веселой и возбужденной. О том, что произошло на озере, никому не сказала.

А вечером резко повысилась температура. К утру больной стало совсем плохо. Врач определил воспаление легких. Она оставалась возбужденной и даже как будто радостной. Тогда она и призналась, что отправилась на озеро, чтобы искупаться. «Теперь-то я или сразу умру, или стану здоровой! — воскликнула она. — Зачем цепляться за уходящую жизнь...»

— Мне кажется, — опустив глаза, продолжала сестра Анжела, — Юлия сознательно решила ускорить развязку, она понимала, что безнадежно больна. Об этом я и хотела вам рассказать.

Юлия лежала в отдельной комнатке с большим окном, выходившим на озеро. Лицо ее было воспалено от жара, и это скрадывало болезненную прозрачность кожи, присущую туберкулезным больным. Она выглядела здоровой, но была так слаба, что не могла сделать ни малейшего движения навстречу Феликсу. Только в глазах ее вспыхнула радость и на губах появилась слабая улыбка. Руки, бледные и худые, недвижимо лежали поверх одеяла. Феликс взял их, поднес к губам.

— Ну как ты, Юлинька?.. Что с тобой приключилось?

— Ничего... Теперь хорошо!..

Но Юлия умирала, и в санатории это знали. Феликса поселили в соседней комнате, он неотлучно находился при Юлии все эти дни.

В одну из ночей, коротких и светлых, Феликс почувствовал, что Юлия проснулась. За окном разгоралась яркая заря, и в комнате стоял розовый сумрак.

— Ты не спишь? — Он наклонился к Юлии.

— Нет... Я все думаю: почему ты не спрашиваешь о том, что случилось на озере? Ведь ты слышал...

— Слышал. Но зачем ты это сделала?

— Так было нужно. Когда я поняла, что обречена, я решила — надо ускорить развязку. Зачем цепляться за то, что все равно уйдет? И я решила. Но какое это было счастье — плыть в прозрачной воде, плыть и плыть... Не знаю, откуда взялись у меня силы, но я чувствовала себя совсем здоровой... и смелой. — Помолчав, она сказала: — Как я мечтала, Фелик, всегда быть рядом с тобой...

Юлия умолкла и долго не произносила ни слова. Феликсу показалось, что она заснула. Он снова наклонился к ней, она открыла глаза.

Она попросила приподнять ее, чтобы взглянуть в окно, на разгорающийся над горами восход. Феликс осторожно подкатил кровать к окну, поднял вместе с подушкой плечи Юлии. Розовый свет падал на ее лицо. Оно казалось свежим, цветущим. Юлия восторженно смотрела на вершины гор, на озеро, безмятежно тихое в этот ранний час, на пылающее небо.

— Как хорошо! — прошептала она.

Она затихла. Феликс все еще поддерживал ее за плечи, ощущая теплоту ее тела. Вдруг она вздрогнула, совсем легко, словно засыпая. Рука безжизненно упала на одеяло.

Юлию похоронили на сельском кладбище, почти тайком, чтобы об этом не знали другие больные, не видели ожидающей их участи...

Вечером Феликс уехал в Краков.

«Дорогая Альдона, — написал он сестре, — твое последнее апрельское письмо я получил. Не отвечал тебе, так как опять должен был поехать в Швейцарию. Юля скончалась 4 апреля, я не мог отойти от ее постели ни днем ни ночью... Она умирала в течение целой недели, не теряя сознания до последнего мгновения.

Вчера я вернулся обратно в Краков, где, вероятно, пробуду долгое время. Адрес мой старый».

6

Поезд на Лодзь запаздывал, и пассажиры, что побогаче, коротали время в привокзальном буфете. Здесь было тесно, двое господ, явившихся в буфет последними, с трудом нашли место за отдельным столиком, возле закрытого газетного киоска, рядом с ядовито-зеленой искусственной пальмой, торчащей из такой же зеленой кадки. Одетые в меховые шубы, в дорогих шапках и светлых бурках, они выглядели солидно, держались самоуверенно. Один был высокий, с небольшой русой бородкой, второй — пониже и черный.

Пассажиры уселись, поставив рядом большой кожаный чемодан. Судя по тому, как кренился высокий пассажир, неся свой багаж, чемодан был очень тяжелый. Именно это обстоятельство, вероятнее всего, и привлекло внимание жандарма, который то выходил, то входил в буфет первого класса и подозрительно посматривал на пассажиров. Время было смутное, и жандармам всюду мерещились революционеры.

Господа, увлеченные беседой, казалось, ничего не замечали... Буфетчик принес им по рюмке водки, закуску, чай в подстаканниках. Распахнув шубы, они неторопливо ели и тихо разговаривали, время от времени поглядывая на часы, солидным жестом вытаскивая их из жилетных карманов. Объявили о прибытии поезда, в зале поднялась суматоха, все заторопились, загремели стульями. Двое, привлекшие внимание жандарма, расплатились с буфетчиком и тоже встали, застегивая шубы. Боковым зрением они видели приближавшегося к ним жандарма, по не выдали беспокойства. А тот шел медленно, вразвалку, преисполненный чувства своей непререкаемой власти. Шел к ним. Значит — конец, провал! Но тут высокий блондин повернулся вдруг к жандарму и повелительно поманил его пальцем.

— Э-э, ллю-безный! — растягивая слова, позвал он. — Помоги-ка отнести это в вагон, — он небрежным жестом указал на чемодан. — Получишь на водку.

Не дожидаясь ответа, блондин шагнул к выходу, словно и не заботясь больше о своем багаже.

— Рад услужить, ваше благородие, — пробормотал растерявшийся жандарм и, ухватив тяжелый чемодан, потащил его за господами.

Только в вагоне, распорядившись, куда поставить багаж и щедро рассчитавшись с услужливым жандармом, они облегченно вздохнули и рассмеялись.

— А могло быть не до смеха, — пробормотал Ганецкий.

Они ехали с Феликсом в Лодзь, нагруженные нелегальной литературой.

События в Российской империи приобретали все более грозный характер. Расстрел демонстрантов — питерских рабочих, двинувшихся с хоругвями и портретами царя к императорскому дворцу, словно бы отрезвил людей, еще питавших надежды на царские милости. После девятого января по стране прокатилась волна демонстраций, забастовок, протестов против жестокой расправы.

Эта волна всколыхнула и Королевство Польское. Обстановка была накалена, и Феликс Дзержинский переехал из Кракова в Варшаву, чтобы быть поближе к назревавшим событиям. Он перешел на нелегальное положение и фактически стал в это горячее время руководителем польской социал-демократии.

Теперь он находился в своей стихии, в атмосфере революционной борьбы, о которой так мечтал в тюрьмах и ссылках. Ему казалось, что все минувшее было лишь прелюдией к тому большому Делу, которому он служил.

Прошло полгода с того дня, как умерла Юлия. Исчезло казавшееся неистребимым чувство апатии, о котором он писал сестре Альдоне. Теперь он забывался в работе, в нечеловеческом напряжении духовных и физических сил.

С Яковом Ганецким Феликс не первый раз ехал. За это время им приходилось бывать в Ченстохове, Вильно, Домброве и других городах.

Из всех городов, в которых приходилось ему бывать, больше всего Феликс любил Лодзь — город текстильщиков, самый большой город Королевства Польского после Варшавы. Но и в этом городе так же, как и везде, приходилось бороться не только с прямыми и открытыми врагами — с царизмом, охранкой, капиталистами, но и с другими противниками — с националистами из ППС — Польской социалистической партии. Зюк — Пилсудский не сидел сложа руки, он всячески стремился укрепить свое влияние в таком промышленном городе, как Лодзь.

Сразу, как только весть о Кровавом воскресенье в Санкт-Петербурге достигла окраин страны, в Варшаве и Лодзи появились листовки польских социал-демократов.

«Рабочие! — призывали революционные прокламации. — Не будем последними в этой борьбе, в результате которой рабочий люд всей России должен покончить с правительством царя. От солидарной борьбы рабочего народа России и Польши зависит осуществление политической свободы для народа...»

Листовку перепечатали в «Червоном штандаре».

В той же газете, где напечатали обращение к рабочим Польши, Юзеф написал, что происходит в Варшаве, чему он сам был свидетелем. Корреспонденцию по соображениям конспирации облек в форму письма к мифической тетушке от ее племянницы.

«Дорогая тетя! Под впечатлением событий пишу беспорядочно и бессвязно. Хочу только сообщить Вам, что в среду вечером и в четверг мы распространили шесть тысяч листовок о Петербурге. В субботу и воскресенье — еще две тысячи...

Под влиянием этого уже в четверг на многих варшавских фабриках начались забастовки. В пятницу забастовали остальные фабрики и заводы. Рабочие ходили от одной фабрики к другой и останавливали работу. Все охотно присоединялись к ним и шли дальше. В субботу после обеда в Варшаве все стояло: пекарни, извозчики, трамваи. Перестали выходить газеты. А еще раньше забастовали телефонистки главной телефонной станции, но их заменили солдатами и полицией. Однако это не помогло: в субботу везде были порваны провода.

В субботу с утра все предместье Воля и соседние улицы заполнились рабочими, которые шли к центру города. Часам к одиннадцати громадная толпа собралась на Гржибовской площади. Воронью улицу перегородили баррикадой. На Теплой я встретила окровавленного рабочего. Это полицейские рассекли шашкой ему лицо. Дальше слышу отчаянные крики женщины, полицейские куда-то ее поволокли.

На Маршалковской гусары с обнаженными саблями бросились на тротуар...»

Не прошло и недели после петербургских расстрелов, как в Варшавской губернии, а вскоре и во всем Королевстве Польском объявили военное положение. В Варшаве и ее округе находилось пятьдесят тысяч солдат. А всего в Королевстве Польском царские власти сосредоточили двухсотпятидесятитысячное войско. На борьбу с пролетариатом правительство бросило почти столько же вооруженных сил, сколько было у Кутузова в битвах с войсками Наполеона...

В майские дни события достигли своей кульминации.

Солнце только что поднялось над Вислой и не успело еще согреть воздух и остывшую за ночь землю. Поеживаясь от утренней свежести, со всего города на сборные пункты стекались демонстранты. Пока они были просто прохожими, и полицейские патрули на улицах не обращали на них внимания. Да и вообще полиция вела себя странно: робко держалась в стороне даже там, где уже открыто собирались колонны демонстрантов.

В штаб демонстрантов, располагавшийся близ Маршалковской улицы, поступили первые сообщения: демонстрация проходит мирно, полиция не вмешивается. Курьеры из городских районов рассказывали, как много людей на улицах, какой боевой дух у демонстрантов. В Мокотове демонстранты подошли к солдатским казармам и запели «Варшавянку». Из окна казармы взметнулись два красных флага: солдаты приветствовали участников манифестации.

По весьма общим подсчетам в демонстрации участвовало не менее двадцати тысяч человек.

— Чудесно! — воскликнул Феликс, руководивший вместе с Ганецким штабом первомайской демонстрации. — Но не следует ли дать отбой? Как думаешь, Куба? Странно как-то ведет себя полиция.

Курьер, тот, что рассказывал о демонстрации перед мокотовской казармой, возразил:

— Не выйдет, товарищи... Сейчас людей с улицы за рукав не утянешь. Наши хотят пойти к центру, на Уяздовскую аллею.

— Вот это уж напрасно, — озабоченно сказал Дзержинский, — ведь решили проводить демонстрации по районам. Никто этого не отменял.

Курьер из района Воля подтвердил, что и у них прошел слух, будто демонстрация должна закончиться не то на Иерусалимской, не то на Уяздовской аллее.

— Но откуда это взяли?..

— Не знаю!

— Тогда вот что, — принял решение Феликс. — Все, кто прибыл из районов, немедленно возвращайтесь обратно и предупредите — никуда больше не ходить! Могут быть провокации.

Прошло с полчаса после ухода курьеров, когда в штаб со стороны Уяздовской аллеи донеслись звуки выстрелов. Сначала одиночные, потом залпы, и снова торопливые одиночные выстрелы...

Все бросились к окну. Стрельба продолжалась, но определить, где стреляют, было трудно.

— Пошли! Сбор здесь. Через час — полтора.

Феликс выхватил из кармана браунинг и, сунув его за пояс, поспешно вышел из штаба.

Перебежав площадь, тесными переулками выбрались на Иерусалимскую аллею. Со стороны Вислы бежали обезумевшие люди.

— Где? Где стреляют? — Ганецкий попытался остановить бегущую женщину.

Она взглянула на него невидящими глазами.

— Там, там... на Уяздовской.

Рядом появился раненый, сквозь его рубаху сочилась кровь.

— Где здесь больница? Скорее в больницу! — повторял раненый.

— Нельзя вам в больницу, оттуда дорога в полицию, — предупредил Феликс. — Отведите его в штаб, окажите первую помощь, — обратился он к спутникам. — Прежде всего эвакуировать раненых. И никого не отправлять в лечебницы. Ни одного человека.

На Уяздовской аллее перед ними открылась страшная картина: на земле лежали убитые, стонали раненые. Их было много, вероятно десятки.

Когда демонстранты вышли на Уяздовскую аллею и с песнями пошли к Новому Свету, из переулка внезапно вырвался большой конный отряд. Кавалеристы открыли огонь. Они скакали по мостовой и стреляли из карабинов. Потом умчались к Висле. Говорили, будто кавалерийским отрядом командовал какой-то поляк. Но так ли это, кто же мог знать.

Первомайская демонстрация 1905 года стоила варшавским рабочим больших жертв. В морг больницы «Младенца Иисуса» доставили пятьдесят убитых. Раненых было вдвое больше. А командовал кавалерийским отрядом поляк — граф Пшездецкий. Через несколько дней он был убит при неизвестных обстоятельствах, которые так и не удалось раскрыть.

Ночью первого мая, сразу после трагических событий, проходило заседание Варшавского комитета социал-демократов. В день похорон решили объявить двухдневную стачку. Варшавский комитет распространил листовку с призывом к рабочим, ко всем честным людям принять участие в демонстрации протеста. И вот остановились варшавские предприятия, закрылись магазины. Похороны превратились в грозную демонстрацию.

И снова на улицы вышли жители варшавских окраин.

7

Расстрел первомайской демонстрации в Варшаве на Уяздовской и Иерусалимской аллеях отразился на революционных событиях не только в Королевстве Польском, но и во всейРоссии. Полицейский террор вызывал все более решительный отпор рабочего люда.

Через несколько недель после кровавой первомайской расправы в Варшаве в лесу под Лодзью собралась большая рабочая сходка. Здесь было излюбленное место народных гуляний, сюда в праздничные дни лодзинские ткачи приходили с детьми, женами — целыми семьями.

Сходка прошла спокойно, но когда ее участники возвращались домой, на них напали конные полицейские и солдаты, поднятые по тревоге. Было убито девять человек и ранено несколько десятков.

И этих убитых провожала на кладбище многотысячная толпа. Опять остановились заводы, текстильные фабрики. В Лодзи началась всеобщая политическая забастовка. Произошли новые стычки, снова были убитые, а на другой день уже семьдесят тысяч лодзинцев вышли на улицы. В них опять стреляли солдаты и полицейские. Убитых — больше двадцати, раненых — более ста...

К вечеру на улицах появились первые баррикады. Началось восстание лодзинских пролетариев — первое вооруженное восстание пролетариата в царской России. Несколько дней Лодзь находилась в руках восставших, но сила оставалась на стороне царского правительства. Для борьбы с восставшими власти бросили шесть пехотных полков, два драгунских и несколько казачьих отрядов. Защитники баррикад потеряли более двух тысяч убитыми, ранеными. Восстание удалось подавить. Но забастовка в Лодзи продолжалась еще целый месяц.

Владимир Ильич Ленин высоко оценил подвиг лодзинского пролетариата, впервые в России поднявшегося на вооруженную борьбу против царского строя.

«И рабочие, — писал он, — даже не подготовленные к борьбе, даже ограничивавшиеся сначала одной обороной, показывают нам, в лице пролетариата Лодзи, не только новый образец революционного энтузиазма и геройства, но и высшие формы борьбы».

События, происходившие по всей России после Кровавого воскресенья в Питере, события в Лодзи подтверждали, что революционная борьба России еще не достигла своей наивысшей точки, что она нарастает и решающие классовые бои впереди.

Именно об этом говорил Дзержинский делегатам варшавской партийной конференции, собравшимся на зеленой лесной поляне вблизи станции Демба-Вельки, верстах в сорока от Варшавы по Тереспольской железной дороге. Делегаты приехали сюда дачным поездом, сошлись разными дорогами на поляне, будто участники загородной прогулки.

Дзержинский выступил последним, конференция подходила к концу. Делегаты расположились кружком — кто сидел, прислонившись к березам, кто полулежал, опершись на локти. Зной, смягченный лесной прохладой, ощущался все меньше. Близился вечер.

Конференцию проводил Мартин, крутолобый, с острыми, пронизывающими глазами подпольщик. Настоящая фамилия его была Матушевский. Работал он портным в наимоднейшем варшавском ателье дамского платья знаменитой мадам Герзе, что служило ему прекрасным прикрытием для подпольной работы.

Мартин уже заканчивал свою заключительную речь, когда дежурный, охранявший собрание, подал сигнал: внимание!

От станции подходил отряд конных полицейских. Вскоре конные появились и с другой стороны. Полицейские окружали поляну.

Дзержинский поднялся с земли и негромко сказал:

— Товарищи, у кого есть нелегальщина, давайте мне...

К его ногам полетели листовки, брошюры, кто-то с сожалением протянул револьвер «смит-вессон». Феликс все это торопливо собрал и сунул в дупло высившегося рядом дерева.

Матушевский присел на траву, неторопливо достал трубку, закурил.

Конные окружили поляну, и офицер, соскочив с лошади, сказал:

— Господа, вы арестованы. Прошу не сопротивляться. Предъявите документы... Если имеете что недозволенное, сдайте сами.

— Пожалуйста, вот мой паспорт, — сказал Дзержинский.

— Господин Кржечковский? — прочитал офицер. — Что вы здесь делаете?

— Приехал подышать свежим воздухом... Имейте в виду, что к этим господам, — Феликс указал на стоявших подпольщиков, — я не имею никакого отношения. Приехал один, не знаю, что здесь происходит...

Полицейский, осматривая поляну, нашел в дупле сверток и принес офицеру.

— Кому это принадлежит, господа? — офицер поднял над головой «смит-вессон» и пачку бумаг.

— Это мое, — сказал Дзержинский. — Других показаний давать не намерен.

Арестованных обыскали, но больше ничего предосудительного не нашли. Под эскортом конных полицейских делегатов варшавской конференции отправили в Новоминск, соседний городок, стоявший на Варшавско-Брестском шоссе.

Городок был маленький, в нем не нашлось даже кутузки, где можно бы разместить арестованных. Поэтому всех поместили в двух пустовавших домиках. Решеток на окнах не было, и солдаты несли наружную охрану, расхаживая вокруг палисадника.

Появление солдат, слухи, что из леса привезли «политических», привлекли сюда любопытных.

Увидев, что у палисадника толпятся люди, Матушевский вышел на крыльцо — покурить на воздухе, а заодно разведать, строго ли их охраняют солдаты. Оказалось, что заключенным можно переходить из одного дома в другой, стоять у палисадника и даже разговаривать с собравшимися на улице.

— Это за что же вас? — спросила молодая женщина в хустке, накинутой на плечи.

— А за то, что мы против царя идем и за народ, за рабочих стоим.

— Ой! — испуганно воскликнула женщина.

— Чего ойкаешь! — одернул ее мастеровой в посконной рубахе. — Значит, люди справедливые, раз за народ. Как думаешь, служивый, верно я говорю? — обратился он к солдату, который прислушивался к разговору.

— Никак не думаю. Я на царевой службе.

— Вот и дурак, — беззлобно сказал ему Матушевский. — Дома, видать, богато живете, земли, видать, много... Из помещиков, что ли?

— Так уж и много, — возразил солдат, совсем не обидевшись на арестованного. — Ни кола ни двора. Это у барина много!

— Ну вот, а нас посадили за то, что хотим людям счастье добыть: мужикам — землю, рабочим — заводы, а всему народу — свободу.

Толпа росла. Женщины принесли узникам наскоро собранную еду. Разговор стал общим, как на митинге. Солдаты относились к этому по меньшей мере безразлично, если не сказать дружелюбно. Но когда появлялся офицер, они становились суровыми, начинали строго покрикивать, чтобы зеваки отодвинулись от забора, а заключенные ушли в помещение. Но офицер исчезал, и все начиналось опять.

К полудню в толпе появился пекарь в белой куртке и колпаке с корзиной горячего хлеба. Он подошел к солдату, спросил, можно ли передать хлеб арестованным.

— Отнеси, да не мешкай!

Парень шмыгнул в калитку.

— Кто здесь Мартин? — спросил он, войдя в комнату.

— Ну, я Мартин. Чего тебе?

— Велели передать одежу. Кому — сами знаете. Чтобы вышел вместо меня. А я посижу здесь пока что...

Парень извлек из корзины холщевые штаны и рубаху, лежавшие под ситными.

— Погоди, сейчас все уладим. — Матушевский подошел к Дзержинскому: — Юзеф, тебе надо бежать. Есть возможность. — Он рассказал о пекаре с одеждой, приготовленной для побега.

— Нет, я этого не сделаю, — возразил Дзержинский. — Я должен остаться и подвергнуться той же участи, что и другие. Иначе скажут, что мы создаем привилегии для «генералов»...

Как ни убеждали Феликса, он стоял на своем. Пекарь ушел.

Было еще светло, когда к домикам на окраине Новоминска, превращенным в пересыльную тюрьму, подогнали десяток подвод и погрузили на них арестованных. Конечно, надежнее всего было бы отправить их по железной дороге, но в городе распространился слух, будто рабочие намерены отбить политических, как только их приведут на вокзал. Сотрудник Варшавского жандармского управления не рискнул пренебречь слухами и под усиленным конвоем отправил «конференцию социал-демократов» гужевым транспортом, заменив для надежности солдат, которые охраняли заключенных в Новоминске.

Ранним утром телеги с арестованными делегатами протарахтели по безлюдным улицам Варшавы и остановились перед следственной тюрьмой «Павиак». Только Дзержинского, у которого обнаружили нелегальную литературу, отправили в цитадель, в знакомый ему Десятый павильон. Но жандармы не подозревали, кого им удалось захватить на лесной поляне. При аресте Феликс предъявил паспорт на имя Яна Эдмундовича Кржечковского.

В третий раз Дзержинский переступил порог Десятого павильона Варшавской цитадели.

«Моя дорогая! — писал Феликс Альдоне. — Пока чувствую себя здесь неплохо — ведь всего 7 недель прошло со дня моего ареста, здоровье хорошее, книги имею... Ведь ты знаешь мою натуру, я даже в тюрьме, строя жизнь из мыслей и мечтаний, из своих идей, могу себя назвать счастливым. Мне только недостает красоты природы, это тяжелее всего. Я страшно полюбил в последние годы природу...

На этот раз я не буду столько сидеть, как раньше. Мое дело не серьезное, а наказания теперь легче. Буду наказан не административно, а судебно, поэтому смогу себя защищать».

Брату Игнатию он написал о том же, только иначе:

«Твое письмо я получил, ты спрашиваешь, какая у меня камера... Так вот, в нескольких словах: камера большая — 5 на 7 шагов, большое окно с граненым стеклом. Прогулка 15 минут. Письма — пол почтового листка в неделю. Баня (раз в месяц). Сижу пока один. «Тюремной» тишины здесь нет. Через открытые форточки порой долетают очень отчетливо солдатские разговоры и песни, грохот телег, военная музыка, гудки пароходов и поездов, щебет воробьев, шум деревьев, пение петухов, лай собак и разные другие звуки и голоса, приятные и неприятные.

У меня есть теперь время думать. И, находясь в тюрьме, имея перед собой долгие, томительные годы, — я хочу жить».

В разгар революционных бурь 1905 года за плечами Дзержинского было уже две ссылки, два побега и почти пять лет тюремного заключения. А революционной работы, которую он вел между арестами, насчитывалось не больше четырех лет. Теперь ему было уже двадцать восемь. К нему пришла зрелость деятеля революционного подполья.

Глава седьмая. "Долой самодержавие!"

1

Был октябрь 1905 года.

Накал революционной борьбы в России достиг своей кульминации, и царь вынужден был издать манифест о политических свободах, амнистии политическим заключенным. Любыми средствами стремился он погасить революционное движение, охватившее всю страну.

В политической забастовке участвовало больше двух миллионов промышленных рабочих, железнодорожников, служащих, студентов, и впервые забастовщики настойчиво требовали уже не прибавки жалованья, не сокращения рабочего дня, а свержения царского правительства, установления иного социального строя. В рабочих центрах возникали первые Советы рабочих депутатов.

Царская власть держалась на волоске. Хорошо понял это граф Витте, председатель Комитета министров в Санкт-Петербурге. Он и убедил царя издать манифест — наобещать народу златые горы и тем самым выиграть время...

Манифест царя обнародовали семнадцатого октября, а через три дня политических заключенных выпустили из тюрем. Из Варшавской цитадели вместе с другими вышел и Феликс Дзержинский.

Они с Ганецким продирались сквозь возбужденные толпы людей, обсуждавших на улицах невероятное событие: царь дал народу свободу!.. Яков Ганецкий с самого утра дежурил у главных ворот цитадели, дожидаясь, когда выпустят политических. Когда узники появились в воротах тюрьмы, их встретили аплодисментами, громкими возгласами, криками «ура».

Полицейских на улицах не было. Трамваи в городе стояли, извозчики куда-то исчезли, и от самой цитадели к центру все шли пешком.

Было уже за полдень, когда Юзеф с Ганецким добрались до улицы Краковское предместье. Яков сказал, что Юзефа ждут на конференции, которая сегодня должна состояться в конспиративной квартире на Цегляной улице.

— В таком случае, сразу туда и отправимся! — сказал Дзержинский.

Но добраться до Цегляной было не так-то просто. Казалось, что митингует вся Варшава. Где-то на углу Владимирской Феликс не выдержал и, сменив выступавшего перед ним оратора, взобрался на тумбу.

— Долой царское самодержавие! — громко крикнул он, высоко вскинув руку.

Это был сознательный ораторский прием. Выступивший перед ним оратор назвал себя представителем ППС и длинно говорил о дарованной, наконец, свободе, о единении национальных сил Королевства Польского... Оратору аплодировали. Феликс заговорил совсем о другом — о низвержении царизма. Это сразу привлекло внимание.

— Я только что вышел из варшавской тюрьмы, — продолжал он. — Меня освободили потому, что все вы потребовали от царя амнистии заключенным. Спасибо вам, братья!.. Но царское правительство обещает свободы только потому, что иначе оно не удержалось бы у власти. Не доверяйте подачкам царя! Не доверяйте буржуям! У рабочих есть свои цели, своя дорога — дорога к социализму. Рассчитывайте только на свои силы! Поэтому мы, социал-демократы, говорим: долой царизм! Да здравствует революция!

Феликсу тоже дружно зааплодировали, как и выступавшему перед ним оратору. Все были опьянены кажущейся свободой — ведь теперь каждый мог говорить все, что он хочет...

Феликс спрыгнул с фонарной тумбы, и друзья пошли дальше. В толпе мелькнуло лицо знакомой девушки. Она с трудом пробивалась к ним.

— Здравствуйте, Юзеф! Я вас сразу узнала... Помните, я приходила к вам с письмом?.. Вас хорошо слушали, Юзеф!

— Конечно, помню! Вас зовут Чарна, верно?

— Ну конечно! У вас отличная память...

Обменявшись еще несколькими фразами, они распрощались.

Феликс помнил эту невысокую черноглазую девушку, которая приходила зимой «к Антону» — в подпольную типографию: приносила почту из Кракова, отправленную на ее имя. Чарна давала уроки музыки, это для связной очень удобно — никаких подозрении: ученики ее жили в разных районах. Встреча «у Антона» была короткой: пришла, отдала письмо и сразу, как требует конспирация, исчезла.

До улицы Цегляной, где находилась конспиративная квартира, добрались к вечеру. По условному стуку их впустили в прихожую. Было темно: в квартире, расположенной на первом этаже, не зажигали света, чтобы не привлекать внимания с улицы.

— Кто пришел? — послышалось из комнаты.

— Юзеф и Куба, — ответил Ганецкий. — Прямо из цитадели...

В темноте началось невообразимое. Заговорили все сразу, но сдержанно, почти шепотом. Послышался приглушенный смех — кого-то приняли в потемках за Юзефа. Кто-то чиркнул спичкой, и в ее лампадном свете делегаты увидели стоявшего среди комнаты улыбающегося, несколько растерянного Юзефа.

Конференцию вел Станислав — член Варшавского комитета партии.

— Товарищи, я предлагаю дальнейшее ведение конференции поручить товарищу Юзефу! — сказал он, когда все немного угомонились.

В темноте раздались одобрительные возгласы, и Станислав, нащупав руку Дзержинского, потянул его к себе и усадил на председательское место.

— Извините, что мы с Кубой своим внезапным появлением нарушили работу конференции, — послышался голос Дзержинского, — но уж если вы поручили мне вести ее дальше, разрешите сказать несколько слов. Главное теперь — оружие. Надо вооружить рабочих, готовить их к вооруженному восстанию. Царские подачки скоро иссякнут. Будем готовиться к революции. Наш лозунг — к оружию!

Предостережение о царских подачках подтвердилось раньше, чем можно было предполагать. На другой же день после того, как царский манифест дошел до Варшавы, конные полицейские и казаки разогнали социал-демократический митинг на Театральной площади. Конники яростно обрушились на демонстрантов, избив, изранив сотни людей.

А еще через неделю Королевство Польское вновь объявили на военном положении, словно бы и не было манифеста о гражданских свободах.

Продолжались и аресты, и разгон демонстраций, и стрельба в безоружных людей, и расправы с рабочими-забастовщиками.

Вырвавшись на свободу, Дзержинский все больше задумывался: почему же так безошибочно охранка наносит удары по революционному подполью?.. Он вспоминал недавние события в Пулавах, где все было так тщательно подготовлено к восстанию ново-александровского военного гарнизона. Это была заслуга Военно-революционного комитета социал-демократов. То было еще до царского манифеста. План разработали простой и дерзкий: захватить склады оружия, раздать крестьянам окрестных сел и вместе с солдатами поднять восстание.

Все подготовили так, как задумали. Даже подводы пригнали из деревень, чтобы забрать оружие. И вот — неудача, таинственная и непостижимая. Провал произошел в последний момент. Восстание готовил прапорщик Антонов-Овсеенко — его больше знали под кличкой Штык, — он едва избежал ареста. Юзеф и Барский, тоже находившиеся в Пулавах, спаслись чудом, сбежав из солдатских казарм.

То же самое случилось и в лесу, возле станции Демба-Вельки. Как охранка могла узнать, что именно там, на поляне, именно в тот день соберется партийная конференция? Кто направил туда полицейских?

Тревожили и события последних дней — опять произошли аресты курьеров, возивших нелегальную литературу из Кракова.

Трудно работать, не зная, откуда грозит опасность. Может быть, кто-то, подобно шпику Ставинскому, и сейчас сидит за одним с ними столом. О своих раздумьях Феликс не говорил ни с кем, кроме Кубы.

В разговорах с Ганецким они все чаще возвращались к волновавшей их теме. Прикидывали так и эдак и не могли найти ответа. Откуда им было знать, что в Санкт-Петербурге, в Департаменте полиции создан отдел, занимавшийся сыском и наблюдением за партией социал-демократов.

А между тем начальник Варшавского жандармского управления доносил в Санкт-Петербург, в Департамент полиции:

«Согласно сообщению вверенного мне охранного отделения, стало известно, что 17 июля текущего года из Варшавы на станцию Демба-Вельки прибудут поездом члены преступного сообщества под названием «Социал-демократическая партия Королевства Польского и Литвы», в количестве до семидесяти человек, для устройства в лесу сходки с социалистическими целями. Агентурные сведения указывали также, что в тот день туда должны прибыть руководящие работники партии для проведения там конференции социал-демократов...»

И еще одно, более раннее донесение:

«По агентурным данным, Феликс Эдмундов Дзержинский изменил подпольную кличку и стал называть себя именем Юзеф. В Ново-Александрии он образовал военную организацию и пытался провести вооруженное восстание с помощью рядовых солдат. Один из нижних чинов должен был взорвать динамит в офицерском собрании, после чего мятежники предполагали захватить склады оружия, раздать таковое прибывшим на полсотне подвод крестьянам и развезти оружие по деревням. В последний момент рядовой отказался взорвать динамит. Дзержинский, переодевшись в солдатскую форму, пришел в казарму с тремя единомышленниками и успел вооружить часть нижних чинов. Встретив в одной из рот сопротивление, он скрылся вместе с 4—5 солдатами...

Согласно тем же агентурным источникам, он, Дзержинский, и по настоящее время продолжает свою преступную деятельность в воинских частях, расквартированных в Привисленском крае. Узнав неизвестными путями о распоряжении из Санкт-Петербурга варшавскому генерал-губернатору господину Скалону — перебросить войска из Привисленского края для участия в подавлении революционных беспорядков в Москве и центральных губерниях империи, он и его единомышленники развили преступную деятельность в целях нарушения сего правительственного распоряжения путем агитации в войсках, демонстраций и забастовок на железных дорогах и в промышленных предприятиях».

Получалось, что охранка о многом знала через своих секретных осведомителей. Все теснее сжимала она кольцо вокруг революционного подполья...

Феликс Дзержинский и Яков Ганецкий были очень близки к действительности, когда предполагали, что где-то рядом с ними находится провокатор, связанный с варшавской охранкой.

2

Россия клокотала, и вот-вот мог грянуть революционный взрыв. Несколько недель, минувших после освобождения из тюрьмы, Феликс почти не бывал в Варшаве — то уезжал в Лодзь, то задерживался в Домброве, то ненадолго останавливался в Ченстохове, чтобы через день-другой снова быть в Ковно или на побережье. Готовилась политическая стачка.

Сложная обстановка складывалась в Домбровском бассейне. Казалось бы, все подготовили здесь для всеобщей забастовки. Ждали только сигнала. Ждали, собственно, не сигнала — примера: кто первый начнет. Так уж издавна повелось, что борьбу начинали доменщики, сталевары металлургического завода «Гута Банкова». Но последнее время на заводе происходило что-то неладное. Среди рабочих верховодили националисты-пилсудчики из ППС и никого не допускали на завод, в свою вотчину. Особенно это касалось социал-демократов: «чужаков» и близко не подпускали к заводским воротам.

Некогда отвлеченные споры переходили теперь в открытую борьбу. У ППС на все был готовый ответ. Касалось ли это поддержки революции в России или совместных выступлений польских и русских рабочих в Домбровском бассейне. «У поляков свои интересы, — твердили они. — Какое нам дело до москалей!»

— Ну и что будем делать? — спросил Феликс, когда члены районного комитета социал-демократов рассказали ему о положении в Домброве.

— Вот то-то и оно, что делать... Сами ломаем головы.

— Ну а рабочие-то сами как на все смотрят?

— Понимают... С каждым в отдельности поговоришь — согласны. Кто ж возразит против того, что за рабочие права надо вместе бороться! Но все это за заводскими воротами. А на заводе — дело другое...

А если обойтись без ППС? Собрать митинг и поговорить с рабочими?..

— Как с ними поговоришь? Не пускают!

Когда шли к заводу, уверенности в успехе не было. Обед заканчивался, и сторожа собирались закрывать ворота. Этим моментом и решили воспользоваться: с последними рабочими прошмыгнуть на завод. Но вахтеры были натренированы, сразу опознали чужих и перед их носом попытались захлопнуть тяжелые железные створки. Еще секунда — и все пропало бы: завод что крепость, пройти невозможно. В последний момент, когда ворота должны были сомкнуться, Феликс поставил сапог в щель между створками. С той стороны кто-то нажал, видно уперся плечом, но сапог мешал, ворота не закрывались. Тогда уже нажали снаружи, оттеснили сторожей и прорвались на завод. Во дворе еще толпились рабочие, не успевшие разойтись по цехам.

— Товарищи, все на митинг! Зовите всех на митинг! — кричали «чужаки». Они искали глазами хоть какое-то возвышение и, не найдя ничего другого, взобрались на пожарную лестницу.

Через несколько минут на заводском дворе стало тесно, а из цехов валом валили все новые толпы.

Первым говорил Дзержинский. Поднявшись по ступенькам лестницы, он увидел перед собой сотни и сотни рабочих, глядевших на него и еще не знавших, что им скажет незнакомый оратор. Говорить нужно было очень коротко. Успеть сказать главное, пока заводская администрация еще не опомнилась.

— Товарищи! Я привез вам привет от варшавских рабочих, которые объявили всеобщую политическую забастовку в поддержку наших русских братьев, поднявшихся против царского самодержавия. Варшавские пролетарии уверены, что вы тоже будете с нами... Бросайте работу, товарищи! Долой царское самодержавие!.. Прошу поднять руки, кто за всеобщую стачку.

Поднялось множество рук.

В этот момент Феликс увидел, что от доменного цеха приближается взвод солдат, подгоняемый офицером. Феликс мгновенно соскользнул с лестницы.

— Где сирена? Давайте сигнал! — скомандовал он.

С кем-то из рабочих он побежал к заводской котельной. Поднялись на площадку, бросились к рычагу сирены.

И вот над заводом — сначала басовито, негромко, затем все сильнее, резче и тревожнее — загудел гудок. Он гудел долго, потом стал утихать и, снова перейдя на басовые ноты, умолк.

Какое-то время стояла тишина, потом где-то в Сосновице ответила сирена. К ней подключился другой гудок, еще, еще... Теперь заводские гудки звучали со всех сторон, их зов плыл над землей, сливаясь над поселками и городками Домбровского промышленного района.

— А теперь, Юзеф, давай уходить! Сторожа злые, как осы... Здорово у нас получилось! — восторженно говорил один из спутников Юзефа, с которым накануне они придумывали, как проникнуть на «Гуту Банкову». — Весь Домбров гудит! Вот силища!

Лабиринтом тесных переходов между корпусами, ныряя под краны и вагоны, вышли на глухой пустырь, заваленный грудами проржавевшего лома. Проскользнули в калитку давно не открывавшихся ворот и очутились на улочке рабочего поселка.

— Давай пробираться на Стржемешице. Проводим тебя до станции. Там сядешь в поезд... Помнишь, как гудело в Стржемешице?

Феликс отлично знал станцию, где возглавлял забастовку. Это было сразу после петербургских расстрелов. В Домброве тогда готовили забастовку всего бассейна, и Феликса избрали руководителем стачечного комитета. Комитет находился как раз на этой станции. Заседали в паровозном депо. Но в тот день, на который назначили забастовку, на Стржемешице высадили роту солдат. Они оцепили депо, мастерские и получили приказ не выпускать рабочих на улицу, если те вздумают бастовать.

И все же забастовку решили начинать, в тот же самый час: сразу после обеда. Только перед тем надо было убрать солдат.

За помощью обратились к шахтерам в Казимеж — на соседнюю шахту. В депо пришли запальщики с бикфордовым шнуром, с динамитом, которым обычно рвали породу. На всех паровозах поставили дежурных. Им наказали: как только загудит маневровый паровоз, сразу включаться в паровозный хор.

Так и получилось. Только раздался сигнал, его тут же подхватили десятки паровозов, стоявших под парами на станции Стржемешице. Тут же вокруг станции загрохотали взрывы: шахтеры-запальщики начали взрывать динамитные шашки, создавая видимость боевых действий.

Солдаты тревожно прислушивались к взрывам, к гудкам и вдруг, как по команде, бросились в разные стороны.

Деповские рабочие построились в колонну и с красным знаменем, с песнями пошли в Сосновец на митинг. В Домбровском бассейне началась всеобщая стачка...

Увлеченные воспоминаниями, Юзеф и его товарищи шагали ни дороге, засыпанной шлаком, когда откуда-то из-за строений появился отряд драгун. Конники шли рысью, приподымаясь на стременах. Ни свернуть, ни отойти в сторону было уже невозможно.

— Руки из карманов, — негромко сказал Феликс. — Разговаривайте, смейтесь! — он весело хлопнул кого-то по плечу и громко засмеялся.

Конники проскакали мимо.

— Это зачем еще — из карманов руки?

— Чудаки! — воскликнул Феликс. — Драгун прислали нас усмирять. Они напуганы, мерещится им бог знает что. Руки в карманах насторожат: может, у нас оружие? Начнут обыскивать, вот и попались...

Действительно, не у всех, но у многих в карманах, за поясами были револьверы.

Подошли к станции, дождались поезда, кого-то послали взять билет для Юзефа. Он вскочил на подножку, когда вагоны уже набирали скорость, помахал товарищам рукой и скрылся в тамбуре.

Теперь все помыслы были направлены на подготовку приближающейся революции. Добывали оружие, делали «македонки» — самодельные бомбы, способ изготовления которых вывезли из Болгарии. Одним из важнейших заданий стала работа среди солдат. Требовалось привлечь их на сторону революции или хотя бы изолировать в предстоящей вооруженной борьбе. Подпольщикам удалось связаться с воинскими частями в Варшаве, Лодзи, в Брестской крепости, в других гарнизонах, расквартированных в Королевстве Польском. Военно-революционной организацией руководил студент-медик, бежавший из Киева после неудачного солдатского мятежа.

У студента было несколько подпольных кличек, а по-настоящему его звали Федором Петровым. В уличном бою Федора тяжело ранили, он долго скрывался, затем из Киева его переправили в Польшу.

От варшавских социал-демократов в штаб «военки» входил Дзержинский. Вместе с Федором ходили они на солдатские сходки, выпускали нелегальный «Солдатский листок», через солдат добывали оружие. На тайные встречи в зарослях ивняка на берегу Вислы собиралось иной раз до трехсот солдат, которые приходили послушать выступления революционных ораторов. Возникли боевые группы для охраны солдатских сходок от провокаторов, шпиков. Организация разрасталась, и в конце года удалось даже провести конференцию военных представителей разных гарнизонов.

Конференция проходила на улице Лешно, недалеко от Театральной площади, на конспиративной квартире. Феликс рассказал о революционных событиях в России, о необходимости поддержать российский пролетариат, о том, как важно не допускать переброски войск из Польши в Центральную Россию.

Затем выступали делегаты с мест. Слова попросил представитель Варшавской цитадели, артиллерист. Он вышел к столу в цивильной одежде. Пиджак и косоворотка явно были ему тесны, как и ботинки, которые даже с незавязанными шнурками, видно, доставляли ему мученья. Нудная боль отвлекала, мешала ему говорить. Наконец солдат не вытерпел и, не прерывая речи, сбросил башмаки с ног...

Артиллерист выступал горячо, он был убежден, что все поддержат его.

— Мешкать нам теперь нечего, — говорил он. — Захватим крепостные орудия в цитадели, наведем их на дом, где живет генерал-губернатор. В случае чего — шарахнем, и дело с концом. Потом объявим Варшаву республикой...

Оратор с башмаками в руках протопал на свое место.

Предложение артиллериста пришлось по душе многим. Поднялся шум, делегаты потребовали без долгих разговоров голосовать... Потребовалось немало усилий Мархлевского, Феликса, Федора Петрова, чтобы переломить настроение аудитории. Решили сосредоточить внимание на том, чтобы поддерживать пролетариат России, который поднялся на борьбу с самодержавием. И еще постановили: разъяснять рабочим, солдатам, что не время начинать восстание в Варшаве.

Как ни наивно звучало выступление артиллериста, оно убедительно говорило о настроениях людей, горевших желанием быстрее начать решительную борьбу с царской властью.

3

После неудачи, которая постигла шефа варшавской жандармерии, звезда его закатилась, он то ли уволился в отставку, то ли получил назначение в одну из окраинных губерний империи.

На место начальника охранного отделения в Варшаву прислали подполковника Заварзина из Ростова. Челобитов быстро нашел с ним общий язык, заранее разузнав через приятелей о старой службе Заварзина, о его привычках и склонностях.

Заварзин слыл мастером хитроумнейших провокаций. Где-то на юге он дал революционерам деньги на подпольную типографию, потом сам же их арестовал, раскрыл типографию и получил награду за усердие по службе.

Челобитов только потирал сухонькие ручки, дочитывая письмо от приятеля.

Начали с того, что состряпали дело об изъятии имущества купца Пинкерта: он держал гастрономический магазин на Маршалковской улице. Через агента охранки Райхеля, в прошлом уголовника — специалиста по ограблению магазинов, сколотили группу темных и малограмотных ребят. Каждому из них было по девятнадцать-двадцать лет. Райхель и подговорил их устроить налет, посулил каждому изрядный куш...

Грабителей захватили на месте преступления и объявили политическими преступниками, которые будто бы действовали по указке эсеров. Для большой убедительности Райхель подкинул им бомбу-«македонку», захваченную не так давно у эсеров-боевиков.

Провокатору Райхелю помогли скрыться. В награду дали ему сто рублей, а сотрудники варшавской охранки получили из Санкт-Петербурга поощрение за усердную службу. Новый начальник не таился от подчиненных, рассказывая им о своих «художествах», он был уверен, что именно так и надобно поступать в борьбе с крамолой.

Дверь из приемной в кабинет начальника охранного отделения часто бывала открыта, и слова Заварзина отчетливо доходили до слуха Бакая.

Однажды Челобитов прошел в кабинет начальника в сопровождении невысокой молодой женщины, одетой модно, но несколько крикливо. С высокой шляпы, закрывая лицо, спускалась густая вуаль. В кабинете они пробыли недолго, ротмистр проводил женщину и вернулся обратно.

— Как же мы назовем эту особу? — донесся голос Заварзина.

— Как-нибудь покрасивее. Она себе цену знает.

— Ну, пусть будет Гортензия... Так и запишем.

Выйдя в приемную, Челобитов склонился к столу, за которым работал чиновник для особых поручений Бакай.

— Видал?! — восторженно воскликнул он.

— Ну, пропал ротмистр Челобитов, — шутливо ответил Бакай. — Кто же эта дама с камелией?

— Во! Именно с камелией. Так бы и назвать ее надо. Это Янина Барская, новый агент из Кракова.

Пришла сама и предложила услуги. Возит нелегальную литературу. И представьте себе, сразу поставила условие: сто рублей в месяц, не меньше. Вот женщина! Подполковник предложил семьдесят пять, согласилась.

— Поздравляю с новым приобретением.

— Тогда поздравьте еще раз! В нашем женском полку прибыло. Читайте! — Ротмистр вынул из папки и протянул Бакаю письмо, написанное неровным, неряшливым почерком.

Письмо было от княгини Святополк-Мирской.

— Она имеет какое-то отношение к его сиятельству Святополк-Мирскому, который был министром внутренних дел? — спросил Бакай.

— Дальняя родственница. По мужу. Сейчас в разводе. Господин генерал-губернатор приказал внимательно рассмотреть заявление.

Михаил Бакай прочитал:

«Я хочу поступить в тайную полицию. Раз я на это решилась, буду усердно исполнять принятую на себя обязанность.

Образование мое, громкая фамилия, которую я ношу, дают мне возможность бывать во всех слоях общества, разумеется, при условии, если у меня будут средства. Кроме польского и русского, владею французским языком, что пригодится, если мне понадобится бывать по делам службы за границей.

Гарантией моего усердия может служить мое безвыходное положение — долги, нужда и ненависть ко всему человечеству. Я не могу жалеть людей, когда никто из них пальцем не шевельнул, чтобы помочь мне, брошенной с сыном мерзавцем-мужем.

Итак, отныне я отдаю мою жизнь на службу его императорскому величеству. Сейчас я живу только одной надеждой, если и это не исполнится, положение мое сделается критическим. Мне останется только наложить на себя руки, что и мне нежелательно, и вы потеряете во мне человека, который может принести вам много пользы.

Анеля Святополк-Мирская».

Оставшись один, Бакай стиснул руками виски. Лицо его исказилось. «Боже мой! Сколько грязи! Сколько грязи...» Но через мгновенье он снова деловито склонился над бумагами. Темные очки скрывали выражение его глаз.

Примерно в то же самое время — в начале девятьсот шестого года — Яков Ганецкий принес Феликсу невероятную новость.

— Читай! — войдя в комнату, сказал он Дзержинскому. — Я ничего не понимаю.

В записке было всего несколько строк:

«Берегитесь провокатора Янины Барской из Кракова, работает на кольпортаже. Агент охранки».

Феликс прочитал и вопросительно глянул на Ганецкого:

— Что это за письмо? От кого? Здесь не может быть провокации?

— Не знаю. Письмо пришло вчера на нашу почту. Значит, автор его знает явку. Непонятно, к кому относятся слова «агент охранки». Так подписывается автор или это относится к Барской?

— Да. Случай странный, — задумавшись, проговорил Феликс. — А знаешь что? Нам нужно в конце концов создать группу для борьбы с провокаторами. Что-то вроде особого комитета или комиссии по делам провокаций... Нам требуется организация, которая защищала бы подполье от шпиков, от агентов охранки. Поручим это самым надежным, опытным

конспираторам! Ты согласен? Ну, а по поводу письма — пока никому ни слова. Надо прояснить. Одну Барскую я припоминаю, но к ней это относиться не может. Она замужем за видным социал-демократом. — Дзержинский назвал фамилию революционера, жившего в эмиграции. — Попробуем еще поговорить с Мартином...

В апреле Дзержинский, вместе с Ганецким и Барским, уехали в Стокгольм, где собирался Объединительный съезд российской социал-демократической партии.

Делегаты-поляки, прибывшие в Стокгольм, были просто угнетены обстановкой на Объединительном съезде.

Барский, известный больше под старой подпольной кличкой Варшавский, еще в вагоне заговорил об этом с Юзефом и Ганецким.

— Что-то мне не нравится, братцы, возня, затеянная меньшевиками вокруг нашего объединения... Так не объединяются.

Переехав на железнодорожном пароме через Большой Бельт, они приближались к цели своего путешествия. Скоро Копенгаген, а там уж рукой подать до Стокгольма. После Фленсбурга число пассажиров сократилось, теперь они ехали в купе одни, разговаривать можно было свободно.

— Почему ты так думаешь? — спросил Ганецкий.

— В Берлине я встречался с Даном. Он интересовался, как мы смотрим на объединение большевиков с меньшевиками, кого поддерживаем — Ленина или Плеханова. Ответил, как думал: позиции Ленина нам ближе. Потом я спросил Дана, когда на съезде будет решаться наш вопрос о приеме поляков в РСДРП. Я сказал, что лучше бы сделать это в начале съезда. Дан замялся, ответил неопределенно: «Будет зависеть от ситуации». Но я этого господина знаю, он относится к тем людям, которые перешагивают через соломинку с таким видом, будто перед ними бревно. Вопрос-то с нашим объединением уже решен. Потом пришел Плеханов, и разговор оборвался.

— Вот фигура, которая вызывает удивление: Плеханов! — включился в разговор Феликс. — Быть марксистом и перейти на позиции либеральной буржуазии... Непостижимо!

— Да! И эта его убийственная фраза после декабрьского восстания: «Не надо было браться за оружие», — поддержал Ганецкий.

— В том-то и дело, — продолжал Барский. — Не съезд, а Ноев ковчег. И знаете, что я подозреваю? Не думают ли господа меньшевики использовать нас в качестве разменной монеты на съезде в игре с большевиками?

— Говорят, они будут иметь большинство на съезде и хотят использовать ситуацию.

— В том-то и дело. Они сначала расправятся с большевиками, а потом начнут объединяться с нами, выдвинут свои условия...

На съезде Барский повторил эти слова, выступив на первом же заседании, которое посвятили обсуждению порядка дня. Как он и предполагал, меньшевики дружно отклонили предложение начать съезд с приема в партию социал-демократов Польши и Литвы. Среди делегатов меньшевики составляли хотя и незначительное, но большинство. Они могли диктовать съезду все, что заранее решили на своей фракции. Все знали, что польская делегация поддерживает Ленина, и меньшевики опасались, что преждевременный прием поляков изменит соотношение голосов на съезде. Они полагали, что приемом надо заниматься после того, как будут решены все другие вопросы.

Меньшевик Дан выступил против объединения. Вот тогда и взял слово Барский.

Яростно сверкая глазами, он раскрывал хитрый план — отодвинуть прием на конец съезда, чтобы не потерять большинства при выборах и голосовании резолюций.

— Вы хотите, господа, сначала «съесть», «зарезать» большевиков, а потом соединяться с нами... Но это нечестная игра!

В один из дней Ленин завел с поляками общий разговор, не касавшийся съезда.

Феликс впервые встретился с Владимиром Ильичем, работы которого читал с таким большим интересом.

Столики в буфете были заняты, и собеседники разговаривали стоя, держа в руках бокалы с пивом и картонные тарелочки с сосисками.

— А я вас знаю, наслышан про вас, — обратился Ленин к Юзефу. — О вашем аресте, потом о побеге писали в «Искре». О самом побеге тоже читал. В «Червоном штандаре». На польском языке одолел... Как это вы там в купцов превратились?! Отлично!.. Ну а мамонтову кость-то хоть привезли? — Ленин рассмеялся и, заметив вошедшую в буфет молодую женщину, подозвал ее: — Наденька, познакомься! Это тот самый Астроном, про которого я читал тебе в польской газете, помнишь?.. — Владимир Ильич снова повернулся к Юзефу и, понизив голос, заговорщицки сказал с хитринкой в глазах: — Я про вас все знаю, пан Доманский!

В работе Объединительного съезда Феликс Дзержинский принимал участие под фамилией Доманского.

Барского Владимир Ильич поблагодарил за поддержку на съезде в полемике с Плехановым.

— В том-то и заключается причина, по которой «меки» не хотят раньше времени сделать вас полноправными делегатами съезда! — сказал Ленин.

Они встречались на съезде не раз — Ленин и польские делегаты, но эта первая непринужденная встреча особенно запомнилась Феликсу.

И все же объединение польских и русских социал-демократов произошло. Решение приняли в конце съезда почти единогласно.

Отныне польские социал-демократы вливались в единую Российскую социал-демократическую рабочую партию. В состав Центрального Комитета от Королевства Польского вошли Варшавский и Юзеф Доманский.

А после Стокгольма опять начались рабочие будни подполья. Месяца через два провели съезд польских социал-демократов. Собрались в Закопане — в австро-венгерской части Польши, под видом туристов, приехавших сюда отовсюду. Заседали то в студенческом санатории «Братская помощь», то на пригорке, с которого открывалась чудесная панорама близких Татр, то в старой корчме с очагом посредине и широкими деревянными скамьями, покрытыми шкурами.

От имени Главного правления докладывал Франковский. Под этой фамилией на съезде выступал Юзеф.

Как ни тяжек был путь, как ни велики были жертвы, понесенные партией за минувшие три года, успехи совместных усилий в революционной работе были несомненны. Под знаменами социал-демократии в Королевстве Польском насчитывалось около тридцати тысяч рабочих, интеллигентов, солдат и крестьян. Только в одной Варшаве было около девяти тысяч социал-демократов. И это в условиях царского террора, угрозы каторги, ссылок, арестов, смертных приговоров.

Франковский говорил о делах, в которых партия принимала участие, ему многое надо было сказать товарищам. Лицо его становилось суровым и скорбным, когда он вспоминал о жертвах, понесенных в борьбе с царизмом, — о Марцине Касшпаке, принявшем ночной бой с жандармами в подпольной типографии, о молодом подпольщике Кароле Шонерте, убитом на демонстрации, о старом котельщике Зыгмунте Кемпе, сраженном пулей на той же первомайской демонстрации в Варшаве, о павших на баррикадах в Лодзи... Юзеф говорил об успехах всеобщей забастовки, о демонстрации солидарности с восставшей Пресней в Москве, о сбывшейся давней мечте объединиться с российскими большевиками в единую пролетарскую партию...

— От широких народных выступлений, — говорил он, — остался лишь один шаг к массовым выступлениям с оружием в руках — вооруженному восстанию. И честь первой попытки восстания, первоймассовой баррикадной борьбы в государстве царей принадлежит польскому пролетариату города Лодзи, где в июне 1905 года под руководством социал-демократии разыгралась трехдневная драма вооруженной революционной борьбы...

В конце лета Феликс уехал в Питер для работы в Объединенном Центральном Комитете Российской социал-демократической партии. В столице он сразу погрузился в атмосферу борьбы не только с правительством, но и с меньшевиками, с оппортунистами.

И в письмах тех лет, как и всегда, интересы его вращаются вокруг нелегальной литературы, оружия, бескомпромиссной борьбы с меньшевиками.

«Пришлите мне заказной бандеролью комплект «Червоного штандара», — обращается он к товарищам. — Лежит он в моих вещах, в малой корзинке, внизу. Комплект мне здесь очень нужен».

Комплект нелегальной партийной газеты Феликс относит к своим вещам... Есть ли у него еще какие-то другие свои вещи? Едва ли. Он гол как сокол! Подпольщик, профессиональный революционер, он убежденно считает, что собственность только приковывает, связывает, мешает работе, свободе передвижения.

Последнее письмо из Петербурга Феликс закончил так:

«Как видите, воюю, вношу предложения, но большой ли из этого толк — сомневаюсь... Большевики говорят, что мое пребывание здесь полезно, что в результате этой борьбы ЦК с нами больше считается и вследствие моего «неистовства» меньшевики менее уверены в себе.

Пока кончаю. Хожу на большевистские собрания — о них напишу отдельно».

Неожиданное письмо из Варшавы побудило Феликса срочно уехать из Петербурга. Писал ему Яков Ганецкий. Он сообщал о провалах в варшавской организации. Арестованы Мархлевский, Ледер. Организация осталась без руководства. Куба подозревал, что в данном случае опять не обошлось без провокаторов. Значительную часть письма Ганецкий написал шифром. Просил срочно приехать и предупреждал, что на вокзале Юзефа встретит Миця, которая и доставит его в безопасное место.

Миця — это Михалина, сестра Здзислава Ледера. Феликс знал ее и не раз с ней встречался.

Встревоженный письмом, Феликс отправил условную телеграмму и немедленно покинул Петербург. Был октябрь 1906 года.

На вокзале никто не встречал. Уже стемнело. На перроне зажглись газовые фонари. Выйдя из вагона, Феликс раздумывал: куда же деться, чтобы избежать опасности? В этот момент к нему подошла молодая, элегантно одетая женщина в клетчатом пальто из легкой шотландской материи, в нарядной шляпке, с цветами в руках.

— Пан Рацишевский! — воскликнула она, протягивая руку. — Я рада вашему приезду. Идемте! Вы, кажется, плохо знаете город. Михалина не могла приехать, — тихо сказала она. — Меня зовут Сабина. — Затем опять громко: — Надеюсь, вы благополучно доехали, пан Рацишевский?

Взяв извозчика, они положили багаж в пролетку и поехали к Сабине. Жила она на Маршалковской. Сабина предупредила — там их ждут Куба и Михалина. Михалина — ее сестра. У Феликса исчезли последние сомнения. Значит, опасаться нечего: встретившая его девушка посвящена в дела подполья.

— А я и не подозревал, что у Здзислава две сестры, да еще такие... — засмеялся Феликс.

— А я вас видела в прошлом году на митинге в филармонии...

Феликс предостерегающе кивнул на извозчика, и Сабина замолчала.

Ехали через Вислу. Внизу, у берега, стояли раскрытые баржи, заваленные грудами яблок, толпился, как на ярмарке, народ, и аромат яблок достигал даже высокого моста. Каждую осень вся Варшава запасалась здесь яблоками на зиму. Их привозили баржами из садов, раскинувшихся по берегам Вислы.

По дороге, как старые добрые знакомые, говорили о пустяках, о варшавских новостях. Феликс осторожно разглядывал спутницу, ее четкий профиль, тонко очерченные губы, широко расставленные глаза, прикрытые тенью широкополой шляпы. Она походила на брата задорным выражением лица и пристальным взглядом.

Квартира на Маршалковской, куда они приехали, была просторна и заставлена старинной мебелью. Она оставляла впечатление той особой строгой торжественности, что присуща домам, обжитым несколькими поколениями.

Сабина, выполнив поручение сестры, ушла к себе в комнату, а Михалина, Куба и Феликс расположились в гостиной за столом, покрытым тяжелой расшитой скатертью.

— Ну, что же здесь случилось? — спросил Феликс.

— Случились непостижимые вещи, которых я никак не могу понять.

Куба рассказал о том, что произошло за последние два месяца.

Здзислава Ледера варшавская охранка разыскивала по старому делу, связанному еще с Каспшаком и вооруженным сопротивлением при аресте мокотовской типографии. И вдруг его неожиданно арестовали на улице, хотя Здзислав был отлично законспирирован: другой паспорт, другая кличка, он даже изменил внешность. Видно, о нем стало известно в охранке. Но от кого?

Ледера арестовали во Вроцлаве, и Куба немедленно отправился туда, чтобы попытаться его освободить.

— Конечно, это была авантюра, — рассказывал Ганецкий, — но ничего другого мы не могли придумать. Я узнал, что во Вроцлаве заправляет делами ротмистр Енаков, и поехал к нему в тюрьму. Оделся примерно так же, как мы были одеты с тобой, когда ехали в Лодзь с транспортом литературы: изображал знатного барина, варшавского коммерсанта.

Пришел, закрыл за собой дверь и сказал: «Я приехал из Варшавы, чтобы освободить Вольмана. Это мой компаньон». У Здзислава был паспорт на имя Оскара Вольмана. «Конечно, — говорю, — я мог бы все это сделать иным путем, но не хочу». — «Каким путем?» — спросил ротмистр. «А вот таким», — я достал браунинг и положил перед собой на стол. Ротмистр, видно не робкого десятка, тоже вынул из стола револьвер и положил перед собой. Сидим, смотрим друг на друга. Говорю ему: «Это я пошутил». «Я тоже пошутил», — сказал он. Оружие убрали. Стали говорить начистоту. Так, мол, и так, мне необходимо перевести Вольмана в больницу, прошу не препятствовать. Больше мне от вас ничего не нужно, в накладе вы не останетесь. Вынул из кармана пачку денег, показал ему и положил обратно. Енаков говорит: «Нужна справка от доктора». «Будет, — говорю, — справка, через час могу привезти. А сейчас я хочу встретиться с моим компаньоном, хотя бы в вашем присутствии». Разрешил! Вызвал дежурного и распорядился доставить к нему арестанта Вольмана. Входит Здзислав, видит меня, и глаза у него от удивления лезут на лоб. А я, не дав ему опомниться, говорю: «Завтра же дайте распоряжение в банк выдать деньги по предъявлении ассигнации номер такой-то. После этого вас переведут в больницу». Он сразу включился в мою игру: «Хорошо, — говорит, — сделаю». А ротмистр глядит на нас алчным взглядом.

На этом встреча с Здзиславом закончилась. Перед уходом он засмеялся и сказал: «Вы знаете, я же собирался ехать на запад, в Англию, а теперь меня обещают услать на восток. Обвиняют в связи с каким-то Каспшаком, говорят про какую-то типографию... Так я им на это ответил: не возражаю, земля ведь круглая, можно и через восток ехать. Сначала по сибирской дороге, потом в Нью-Йорк, а там в Англию...» В общем, Здзислав предупредил, что арестовали его по старому делу о мокотовской типографии.

— Ну и чем же все это кончилось? — спросил Феликс, внимательно слушавший рассказ Ганецкого.

— В тот же день вечером мы условились встретиться с ротмистром в ресторане «Виктория», — продолжал Куба. — Я должен был передать ему медицинскую справку и часть денег. Чтобы уточнить время встречи, обещал позвонить ему по телефону. Договорились на восемь часов. Я пришел раньше, в ресторан пока не заходил, наблюдал с другой стороны улицы. Ротмистр явился в сопровождении полицейских. Значит, передумал — может, испугался... Здесь охранка продолжает свирепствовать. И Михалина заметила за собой слежку. Поэтому вместо нее мы попросили поехать на вокзал Сабину.

Михалина добавила: шпика она заметила в конке. Вероятно, ее выследили, когда встречалась с братом — за несколько дней до его ареста. Михалина долго водила шпиков по городу. Потом она нырнула в ворота знакомого дома, вышла проходным двором на другую улицу и исчезла.

В гостиную вошла Сабина, пригласила пить чай и познакомила Юзефа со своей матерью. В столовой шутили, разговаривали о посторонних делах. Но на душе у всех было пасмурно.

За столом Феликс сидел напротив Сабины. Свет лампы падал на ее лицо. Сабина все больше привлекала его внимание. Временами она поднимала на Юзефа свои широко расставленные глаза.

4

Владимир Бурцев, бывший террорист-народоволец, бежавший когда-то из ссылки, отошел от революционной работы и стал заниматься издательской деятельностью. В чем была причина, трудно сказать. Может быть, разочарование: террористическая деятельность не давала ожидаемых результатов, а может, были какие-то личные мотивы, но интерес к революционной работе он потерял.

Уехав за границу, Бурцев в начале века выпустил в Париже первый помер историко-революционного журнала «Былое». Он стал издателем и редактором журнала, рядовым его сотрудником и экспедитором. Выходившие за границей тетради «Былого» обратили на себя внимание читателей России. После октябрьского манифеста и объявленной царской амнистии Бурцев переселился в Петербург, где продолжал издавать журнал, уже легально. Редакция находилась неподалеку от Литейного.

Однажды в редакцию «Былого» зашел незнакомый посетитель — молодой человек в темных очках, худощавый шатен, назвал себя Михайловским. В комнате, пребывавшей в хаотическом беспорядке — заваленной книгами, рукописями, комплектами газет, Бурцев сидел один. Он работал, освободив для себя место за письменным столом. Перед ним лежала стопка писчей бумаги и несколько остро заточенных карандашей.

Посетитель подошел к столу, поздоровался и протянул Бурцеву небольшого формата фотографическую карточку.

— Вы узнаете здесь себя? — спросил он. — По этой фотографии вас разыскивала полиция после вашего побега из ссылки...

Бурцев удивленно взглянул на фотографию, потом на посетителя.

— Но как она к вам попала?

— Очень просто. Я служу в Департаменте полиции чиновником особых поручений при Варшавском охранном отделении... Фотографию взял в Департаменте, чтобы доказать вам, что я не лгу.

— Ну и что же привело вас ко мне? — все так же спокойно спросил Бурцев. Обнаружив, что посетителю негде присесть, он вышел из-за стола, поднял с кресла кипу бумаг, подержал в руках и, не найдя куда положить, опустил на пол. Кивнул на кресло: — Садитесь!

— Привело меня следующее. По своим убеждениям я эсер и сознательно пошел служить в полицию, чтобы знать, что там происходит. Теперь я хочу спросить: могу ли я быть чем-нибудь полезен освободительному движению?

Бурцев подумал: «Человек интересный... а ну если провокатор?» Здесь, в Петербурге, в пределах досягаемости российской охранки, поддерживать подобные контакты было делом опасным. Ответил уклончиво:

— Видите ли, я литератор и ни к какой партии не принадлежу. Единственно, что меня интересует, — мой журнал, история революционного движения. Ну, и в частности — выяснение провокаторства в прошлом и настоящем. Тоже, так сказать, в историческом аспекте.

— Вот здесь я мог бы быть вам полезен, — сказал посетитель. — Знаете ли вы, например, что в Центральном комитете социалистов-революционеров есть провокатор, связанный много лет с Департаментом полиции?

— Кто?!

— Азеф! Член Центрального комитета и руководитель боевой организации эсеров!

— Но это и есть провокация, молодой человек! — Бурцев с гневом взглянул на Михайловского. — И я могу сказать, кому она нужна: жандармскому управлению! Я уже слышал подобное в прошлом году. Слухи не подтвердились.

— И все же это так... Если подтвердились подозрения в отношении Николая Татарова, почему этого не может произойти в отношении Азефа? Вы не думали об этом, господин Бурцев? Они работали вместе, хотя и не знали друг друга.

— Так это вы сообщили о них в партию эсеров? Было анонимное письмо о том, что Азеф и Татаров предатели. Можно было предположить, что письмо исходит из недр Департамента полиции.

— Нет, то был кто-то другой... Я пытался связаться в Варшаве с социал-демократами по поводу сотрудницы охранки Барской. Мне не поверили... Но я расследовал убийство Татарова, совершенное террористом Савинковым. Могу подтвердить, что он действительно служил в Департаменте полиции. Татаров был засекречен даже от Варшавского охранного отделения. Провокаторы доносили о нем как об активном революционере. Татаров — поляк-националист, выдавал русских революционеров и никогда — поляков.

— Подождите, — возразил Бурцев. — Но какое отношение это имеет к Азефу? Азеф — руководитель боевой организации эсеров, ответственный за организацию всех террористических актов этой партии, в том числе за убийства министра Сипягина, министра Плеве, за покушение на московского генерал-губернатора Дубасова и так далее, и так далее. Азеф — личный друг террориста Бориса Савинкова.

И этот человек, по вашему мнению, может оказаться провокатором?!

— Я утверждаю то, что сказал: Азеф — провокатор. И попытаюсь доподлинно вам это доказать. И чтобы у нас с вами не было никаких недомолвок, хочу сообщить: мое настоящее имя — Михаил Бакай. Вы понимаете, чем я рискую, раскрывая себя...

Через несколько дней Бакай снова пришел в редакцию «Былого» к Бурцеву и сказал, что уезжает обратно в Варшаву.

— Хочу вернуться к нашему разговору, — сказал Бакай. — Ведь в тот раз вы так до конца мне и не поверили... Так вот — вчера в Таммерфорсе закончился съезд боевой организации эсеров, а сегодня об этом стало известно в Департаменте полиции... Хотите знать, что там было?

— Хочу. Но больше всего хочу знать, откуда это известно вам. Вам — сотруднику варшавской охранки, как вы утверждаете.

— Я вам отвечу. По пути сюда я заходил в Департамент полиции. Как вы знаете, это недалеко. И встретил там заведующего отделом по боевым организациям эсеров, он и рассказал мне, что происходило в Таммерфорсе.

— Ну и что же там происходило?

Бакай перечислил вопросы, которые обсуждались на съезде, рассказал о выступлениях, резолюциях, принятых боевиками.

— А главным из того, что обсуждалось в Таммерфорсе, был вопрос о цареубийстве.

— Что? Что вы сказали?

— Вопрос о покушении на Николая Второго. Я говорю, кажется, достаточно ясно.

Бурцев был достаточно осведомлен о съезде боевых дружин в Таммерфорсе, но об этом, о подготовке цареубийства, слышал впервые. Неужели Бакай и в самом деле обо всем осведомлен?..

— Оставим это! — раздраженно перебил Бурцев. — Мне нужны совершенно конкретные доказательства. Сомневаюсь, что смогу их получить... Скажите-ка лучше — работать в охранку вы пошли по собственному почину или были кем-то посланы?

— Сам! — выкрикнул Бакай. — И сам отвечаю теперь перед своей совестью. Вот уже несколько лет я задыхаюсь в грязи, в атмосфере предательства, подлости и думаю только о том, чтоб не замарать душу. О руках не говорю — приходится... Иначе меня сразу разоблачили бы.

— Что же вы думаете делать теперь?

— Не знаю... Прежде всего хочу предать огласке списки провокаторов, этих гнуснейших сподвижников русского царизма. Мечтаю выступить с разоблачением методов охранки в Государственной думе, рассказать о том, что знаю...

— Не будьте наивны! Кто вас подпустит к трибуне Государственной думы! Хотите послушать добрый совет?

— Разумеется...

— Возможно быстрей уходите из охранки и начинайте писать мемуары. Я говорю вам это как редактор и революционный историк.

— Я уже думал об этом. Но сейчас мне нужно вернуться в Варшаву, привести в порядок свои записи, забрать документы. Это займет несколько месяцев. Боюсь, на большее у меня не хватит сил. И еще одно обстоятельство, которое может задержать меня в охранке, — я должен собрать дополнительные улики провокаторской работы Азефа. На меня пока не ссылайтесь. Придет время, и я открыто скажу сам то, что знаю.

Бакай уехал в Варшаву.

Первым, кто встретил его на службе, был Челобитов.

— Рад, рад видеть вас, любезнейший Михаил Егорович, — приветствовал он Бакая. — Признаться, стосковался без вас. И рассказать есть что. Тут у нас такие дела творятся! Помните, я вам когда-то говорил про лабораторию бомбистов? Так вот, извольте прочитать... Получилось! Сперва, конечно, чего греха таить, была одна фикция — ни бомб, ни революционеров. В пору хоть самим таскать динамит. А потом клюнули, пришли социалисты, анархисты всякие. Мы их и прихлопнули. Читайте!

Челобитов протянул Бакаю «Варшавский вестник» и отчеркнул ногтем заметку в полицейской хронике.

«Прошлой ночью в предместье Воля на Гурчевской улице, — прочитал Бакай, — в сарае обнаружена лаборатория по изготовлению бомб. Арестовано двенадцать человек».

— Его превосходительство генерал-губернатор Скалон рад-радешенек, приказал Заварзина на полковника представить. Вот ведь как! Ну а вы новостишки привезли какие? Когда нас покидаете? Говорят, вам должность предлагают в Санкт-Петербурге?

— Был разговор, но пока ничего определенного...

Михаил Бакай продолжал играть тяжкую роль преданного сотрудника варшавской охранки. Волей-неволей ему приходилось участвовать в гнусных делах охранки. А результат? Что дал он освободительному движению, ради которого надел на себя личину верного царева слуги — жандарма? Уж не совершил ли он где-то ошибки, непростительной, неисправимой?..

Быть может, именно эти раздумья и вызвали в душе Бакая стремление ускорить разоблачение провокаторов. Конечно, он помог раскрыть провокатора, выдавшего типографию социал-демократов в Мокотове. Но пока это все. Не слишком густо! А дама с вуалью — Барская — все еще ходит в честных людях, продавая и проваливая своих недавних товарищей. Он сделал попытку предупредить подпольщиков — и никакого толку: Барская каждый месяц является в охранку за деньгами — значит, работает... Чего же смотрят социал-демократы? Правда, у них произошли тяжелые провалы. Бакай звал об этом по донесениям, поступавшим в охранку. Кто же остался? Мартин, Юзеф. Охранке удалось расшифровать эти клички, вписать вместо них настоящие имена. Но обладатели имен оставались неуловимыми. Надо пытаться с ними встретиться. Но как это сделать?

Время шло. Наступила зима, близились рождественские праздники. Как-то вечером ротмистр Челобитов, как черный ангел, принес мрачные новости. Положив на стол папку с надписью «Дело социал-демократов Королевства Польского и Литвы», он сказал Бакаю:

— Полюбопытствуйте, любезный Михаил Егорович! — тонкие губы Челобитова вытянулись в самодовольной улыбке. Он всегда улыбался не раскрывая рта. — Долгонько мы за ними охотились! Почитайте, получите удовольствие.

Папка изобиловала донесениями, справками. Ротмистр нашел нужный ему листок. Начальник охранного отделения Заварзин, теперь уже полковник, доносил варшавскому генерал-губернатору:

«В конце декабря сего года в Варшавском охранном отделении по агентурным данным стало известно, что в квартире химика пивоваренного завода «Сальватор» Леона Ландау, проживающего по Цегляной улице, 3, происходят противузаконные собрания польских социал-демократов.

По тем же агентурным данным, очередное сборище было назначено на тринадцатое число сего декабря.

Для задержания противузаконной сходки мною был откомандирован полицейский пристав Ухач-Огородов, прибывший на место около полудня и обнаруживший в квартире пять посторонних лиц.

После задержания сходки были взяты под надзор квартиры участников преступного сборища. На квартире Осипа Красного па Силезской улице установили полицейскую засаду. Вскоре туда стали собираться неизвестные лица. Среди них оказался Феликс Дзержинский, по паспорту Роман Рацишевский.

Задержанная здесь же Михалина Ледер при аресте пыталась скрыться, для чего вышла в другую комнату и начала спускаться по веревке вниз. Сорвавшись, она упала, повредила ногу и вновь была арестована.

По проверенным агентурным сведениям, Леон Ландау, как и Феликс Дзержинский, являются членами Главного правления социал-демократической партии. Франтишка Ландау — член Заграничного комитета, связана с известной Розой Люксембург.

При обыске задержанных лиц обнаружена переписка. В квартире Ландау изъяты два письма, за подписью «Юзеф».

У задержанного Дзержинского — Рацишевского изъято письмо личного содержания от неизвестной Сабины из Цюриха.

Сообщая о вышеизложенном, прошу указаний вашего превосходительства, как поступить с арестованными».

Бакай прочитал донесение и посмотрел на Челобитова.

— Как же, в самом деле, поступить с арестованными? — раздумчиво спросил он. — Ведь кроме как на административную высылку они не потянут. Ничего определенного... В чем же их обвинять?

— Э, — отмахнулся Челобитов, — был бы арестант, статья найдется. Натянем!

Он забрал папку и ушел к себе.

Вскоре Бакай уехал в Петербург. Он давно обращался в Департамент полиции с просьбой уволить его в отставку. Решение объяснял тем, что не может сотрудничать с начальником Варшавского отделения Заварзиным, который свою работу строит на провокациях, привлекает к ней уголовников, проституток...

Бакаю предложили новую должность — начальника охранного отделения в Одессе, его не хотели отпускать из полиции. Но Бакай отказался и, получив новогодние наградные, уволился в отставку.

Теперь он жил в Петербурге, в квартирке, выходившей окнами на Петропавловскую крепость. Писал мемуары.

Он часто встречался с редактором журнала «Былое», даже дружил с ним. Бурцев ждал от Бакая его записок, уверившись наконец в том, что бывшему чиновнику для особых поручений известны многие закулисные дела полицейского департамента. В одно только не верил редактор историко-революционного журнала: в то, что Евно Азеф, глава боевой организации эсеров, готовивший покушение на царя Николая II, — сотрудник жандармского управления.

Глава восьмая. Снова в Сибирь...

1

На этот раз арест был недолгим.

Задержанных на Цегляной и Силезской улицах пришлось отпустить под залог — слишком уж бездоказательны были предъявленные им обвинения. Ротмистру Челобитову не удалось «натянуть» дело, как он ни изощрялся. Арестованных выпустили до суда, под тысячерублевый залог. Деньги раздобыли с трудом, опустошив для этого партийную кассу.

Дзержинский и в тюрьме, и теперь, на свободе, напряженно думал о причине провалов, постигших организацию, о провокаторах, крутившихся где-то рядом и остававшихся неуловимыми.

Беспокоило и другое — авантюризм эсеров-боевиков, анархистов, польских социалистов... Террористы разных политических оттенков устраивали налеты, грабили казенные винные лавки, почтовые конторы, добывая деньги на организацию новых террористических актов. Подготавливали покушения на сановных особ. Иногда это удавалось, но чаще террористы проваливались и попадали на виселицу.

Вскоре после освобождения Юзеф затеял разговор на эту тему с Ганецким и Барским.

— Я хочу сказать еще об одной стороне губительных действий террористов и провокаторов, — говорил Дзержинский, по тюремной привычке расхаживая из угла в угол. — Как ни странно, но и то и другое взаимосвязано. Для меня ясно одно: авантюризм террористов создает дополнительную питательную среду для провокаторов. И те и другие отнимают так много сил и энергии у революционеров. Я уже не говорю о теоретической стороне дела. Террор — результат неверия массы в восстание, он отвлекает силы революционеров.

Разговор о террористах и провокаторах вызвала газетная статья, подводившая итог действий террористов в Варшаве. За год было совершено двести сорок восемь покушений, убито почти сто человек и ранено восемьдесят четыре. Все это было, главным образом, делом рук террористов-эсеров.

Дзержинский сказал:

— Террористы бессильны что-то сделать для революции. Будем и впредь разъяснять бессмысленность и вред индивидуального террора. Мне кажется, что сейчас террор стал просто выгоден охранке, Департаменту полиции. Потому и участились всякие покушения, организованные охранкой. Но вот с провокаторами, проникшими в наше подполье, церемониться не следует. Главное — обнаружить и обезвредить их. Нам нужна центральная следственная комиссия по провокаторам. Иначе... Иначе мы просто не сможем дольше существовать.

— Я слышал, что в охранку Варшавы проник революционер, который долго работал там и теперь разоблачает провокаторов, — сказал Ганецкий.

— Не знаю... Такой случай был когда-то у народников. Дело это трудное, ведь при самых благих намерениях человек обязан что-то давать охранке, кого-то раскрывать, выдавать. Иначе его просто держать не станут.

...А бывший чиновник для особых поручений Михаил Бакай, про которого что-то прослышал Ганецкий, в это время уже сидел в каземате Петропавловской крепости. Его арестовали в марте.

Арест и обыск в квартире Бакая раскрыли, как много он знал о царской охранке. На письменном столе Бакая лежала незаконченная рукопись, посвященная полицейским провокациям в Варшаве. Нашли и другие документы, подтверждавшие, что много знающий сотрудник охранного отделения Бакай перешел на сторону социалистов-революционеров.

Бакай оказался провидцем, когда за день до своего ареста сказал редактору Бурцеву:

— Мы с вами, Владимир Львович, совсем размагнитились. Столько лет я подвизался в охранке, а позабыл, что те же Герасимов, Лопухин, Трепов, — Бакай назвал еще несколько лиц из Департамента полиции и Министерства внутренних дел, — столь сильны, что могут стереть в порошок любого противника царского строя. — Бакай выдвинул ящик письменного стола, взял пачку бумаг и отдал Бурцеву. — Заберите-ка это с собой да спрячьте подальше. Как бы не загреметь мне туда, под шпиль Петропавловки, — он указал в сторону окна, где на той стороне Невы виднелись бастионы крепости, превращенной в тюрьму для особо опасных государственных преступников.

Через день его арестовали и посадили в Трубецкой бастион. Забрали все рукописи, найденные в квартире. Записи его, написанные шифром, известным только ему одному, удалось спасти от полицейских. Но прочитать их, расшифровать списки провокаторов мог только сам автор записок...

Опасаясь ареста, Бурцев тайно выехал из Петербурга в Гельсингфорс, оттуда — за границу, чтобы возобновить там издание «Былого».

В Петербурге эсеры-боевики, выполняя поручение Центрального комитета своей партии, продолжали непрестанное наблюдение за узником Трубецкого бастиона. Через восемь месяцев пребывания в Петропавловской крепости бывшего чиновника охранного отделения приговорили к административной ссылке в Сибирь на три года. Но доехал он только до Тюмени. Здесь с помощью эсера-боевика, который тайно сопровождал его от этапа к этапу, Бакай бежал из пересыльной тюрьмы и вскоре переправился за границу.

На той стороне его встретил Владимир Бурцев, который все еще ждал разоблачающих материалов для своего журнала. А Бакай прежде всего спросил:

— Ну как, подтвердились мои слова относительно Азефа?

Нет, Азеф все еще оставался во главе организации боевиков, продолжал готовить покушения на именитых царских чиновников.

Теперь, когда Бакай оказался на воле, когда он искал встречи с революционерами и через него можно было бы раскрыть провокаторов, проникших в революционные организации, Феликс Дзержинский сам оказался в тюрьме. Он был арестован на улице, на основании агентурных сведений, поступивших в охранное отделение.

Ротмистр Челобитов, сумевший усидеть на своем месте при любом начальстве, с удовольствием подготовил донесение в Министерство внутренних дел и отдал на подпись в канцелярию варшавского генерал-губернатора. Делу придавали большое значение, и бумагу должен был подписать сам генерал-губернатор Скалон.

В который раз Феликс Дзержинский очутился в Десятом павильоне Варшавской цитадели!

Снова тюрьма. Снова одиночная камера. И далекий шум за окном, и клочок неба за железной решеткой...

Через несколько дней после ареста в камеру к Дзержинскому зашел жандармский офицер с запавшим ртом, тонкими, вытянутыми в линию губами и клинообразным остреньким подбородком, который странно сочетался на лице с большим и широким лбом, переходящим в лысину. Неприязнь вызывал и скрипучий смешок, которым то и дело разражался ротмистр, весьма довольный собственными плоскими остротами.

Войдя в камеру, он притворил за собой грязно-желтую дверь с прорезанным в ней глазком и сказал:

— Имейте в виду, господин Дзержинский, — то, что здесь будет сказано, не просочится за эти стены... Вы, конечно, не знаете, что заочно мы знакомы с вами очень давно. Еще с Ковно... Скажите, не разуверились вы в своих убеждениях?

— Нет.

— А пора бы! Который раз попадаете в тюрьму?

— Вам лучше знать, — ответил Феликс. — Что вам от меня угодно?

— Нет, нет, — ротмистр замахал руками. — Не считайте это допросом, господин Дзержинский. Я приехал в цитадель по своим делам, дай, думаю, полюбопытствую. Вот и зашел... Не стану скрывать, была у меня мыслишка: если, думал, вы как-то разочаровались в своих убеждениях — тюрьмы да ссылки кого не доконают, — может, пошли бы к нам на службу...

Феликс ощутил, будто в голове вспыхнуло пламя, больно закололо в глазницах — так зарождался в нем гнев, необузданный, неукротимый. Но усилием воли сдержался. Ответил спокойно:

— Скажите, господин ротмистр, вы никогда не слышали голоса собственной совести, которая подсказала бы вам, что вы делаете дурное, грязное дело? — Он перешел на шепот и, устремив глаза в лицо жандармского офицера, выдохнул: — А теперь уходите, пока я не разбил вам голову табуреткой!

Лицо заключенного было так страшно, так пылали его глаза, что ротмистр мгновенно исчез за дверью.

Дня два Дзержинского не тревожили, затем вызвали с утра в тюремную канцелярию. С ним вежливо, как ни в чем не бывало, поздоровался все тот же жандармский ротмистр, спросил, как он себя чувствует. Потом сообщил, что дело господина Дзержинского изъято из судебной палаты и передано в военный суд. Уверял, что это даже лучше, потому что военные суды выносят более мягкие приговоры. Ротмистр спросил, есть ли у Дзержинского книги, доволен ли он питанием, имеются ли какие жалобы, и заключил разговор шуткой:

— Поверьте, господин Дзержинский, будь моя власть, я бы не только выдавал книги — разные бы пиесы показывал заключенным, тюремный театр завел...

Потом ротмистр снова завел разговор о службе в полиции.

В тот день Дзержинский записал в своем дневнике:

«...Я почувствовал на себе грязь, человеческую грязь... Зло, словно раскаленными железными клещами, рвет и жжет живое тело человека, ослепляет его, наполняя каждый атом ужасной болью».

Боль не унималась, хотя жандармы оставили Феликса в покое. Однажды он обнаружил на стене, которая всегда оставалась в тени, едва заметную запись химическим карандашом. Она принадлежала прежнему обитателю камеры, приговоренному к смерти.

«Иосиф Куницкий, арестованный вместе с женой на улице в городе Вильно 6 июня 1907 года, приговоренный в Сувалках виленским военным судом к смертной казни за убийство шпиона и за принадлежность к боевой организации литовской социал-демократии, привезенный в Варшаву 19 февраля 1908 года для приведения приговора в исполнение. Пишу 3 марта 1908 года».

Феликс прикинул. Куницкий писал это всего два месяца назад. Сейчас его уже нет в живых... Погиб из-за подлого провокатора. Еще одна жертва!

Феликс не находил себе места, садился и вставал, наталкиваясь на стены, и снова стоял перед надписью, обнаруженной у окна.

Из состояния прострации его вывел настойчивый дробный стук в стену. Прислушался. Кто-то торопливо и нервно выстукивал тюремной морзянкой: «От-клик-ни-тесь... От-клик-ни-тесь... Кто со мной рядом? Мне о-чень тоск-ли-во. По-че-му вы все мечетесь? От-клик-ни-тесь...»

Феликс ответил. Сосед по камере, тоже одиночной, застучал быстро-быстро:

«Вас зовут Феликс? Меня зовут Ганка... Ганка, — повторила она. — Спасибо, что откликнулись. Мне уже лучше, но все равно хочу повеситься... Пришлите веревку, но только от сахара, чтобы умирать было сладко...»

Соседка Ганка начала шутить, значит, тоска отошла.

«Хотите, я вам спою?» — снова застучала она и, не дожидаясь ответа, запела песенку. Слов песни почти не было слышно, только мелодия. И сразу же голос жандарма:

— Не шуметь! В камерах петь запрещается!

Но пение продолжалось. Жандарм повысил голос.

«Зачем вы его дразните по пустякам?» — простучал Феликс соседке.

«Больше не буду. Видите, я послушная...» Ганка перестала петь и застучала снова, рассказывая о себе.

Ей восемнадцать лет, а в судебной палате за ней числится восемь дел, и главное из них — соучастие в недавнем нападении на почту вблизи Соколова. И еще — неудавшееся покушение на варшавского генерал-губернатора. Ей грозит виселица.

Через несколько дней по «беспроволочному телеграфу» передали — в тюрьме новости распространяются молниеносно, — что к Ганке приезжал сам губернатор в сопровождении начальника охранного отделения и кто-то еще из жандармерии.

Вечером Ганка застучала в стену так нетерпеливо, что невозможно было сначала ничего разобрать. Феликс слушал, не прерывая, только время от времени подавал сигнал, что слышит и понимает.

Она говорила о какой-то Овчарек, сидевшей раньше с ней в камере. К соседке приходил адвокат, с которым она встречалась в тюремной канцелярии. Ганка попросила Овчарек через адвоката передать матери, чтобы та немедленно уезжала. Ведь арестована почти вся семья — отца приговорили к двадцати годам каторги, взяли Ганку и ее брата. Мать тоже могут забрать...

Овчарек согласилась и сказала, что адвокат все сделает. Но оказалось, что никакого адвоката не существовало. Она встречалась со шпиком, приезжавшим к ней из охранки. Мать арестовали и посадили в тюрьму «Павиак».

И вот Ганку вызвали сегодня к самому высокому начальству — к варшавскому губернатору. Оказывается, соседка сообщила, что главной поставщицей оружия была Ганка, что она руководила боевым отрядом в Варшаве. Губернатор и другие требовали, чтобы Ганка рассказала, кто доставлял из-за границы оружие, где находятся оружейные склады.

Вот о чем рассказывала по тюремному телеграфу Ганка.

Потом пришла новая тяжелая весть. Ганка простучала: ее брат приговорен к смерти.

«Сегодня, может быть, завтра его повесят, — выстукивала она. — Как страшно! Он такой молодой, ему всего двадцать один год. Разрешат ли мне попрощаться с ним? Остаюсь одна-одинешенька на всем свете. А может быть, и меня повесят, как грозили?»

Что мог ответить Феликс? Он простучал: «Бедное, несчастное дитя. Мне жаль тебя, но ты должна все пережить, перенести...»

Ганкиного брата не повесили ни в тот день, ни в следующий. Палачи и жандармы чего-то выжидали.

Обычно по вечерам Феликс усаживался с книгой за стол, придвинутый к самому окну, либо что-то писал при свете керосиновой лампы. Иногда удавалось чуточку приоткрыть оконные створки, и тогда вечерняя прохлада тихо струилась в одиночную камеру.

Увлеченный чтением, Феликс не сразу услышал под окном шорох. Подняв глаза, увидал лицо прильнувшего к окну солдата. Тот с любопытством разглядывал заключенного.

— Ничего, брат, не видно, — дружески сказал ему Феликс.

— Да нет, кое-что видать, — ответил солдат. И вдруг спросил: — Скушно, небось? За что сидишь-то?

— За политику. Я против царского строя, хочу, чтобы народу жилось лучше...

— Так...

Солдат поспешно отступил от окна: кто-то шел через крепостной двор. Но вскоре он появился снова.

— Заперли, значит, и держат в четырех стенах. А за что? — Он негромко выругался и вздохнул. — На волю что передать? — совсем тихо спросил он.

— А не продашь? — усмехнувшись, спросил Феликс. — Ведь нас все продают, кому не лень...

— Ты за кого меня считаешь? — обиделся солдат. — За иуду?

— Да нет. Просто вырвалось. Редко здесь так вот честного человека встретишь. Переправь тогда письмишко на волю...

— Ладно, завтра подойду в это время.

С первых дней своего ареста Феликс начал писать нечто вроде тюремного дневника. Прятал его, носил с собой и совсем не надеялся, что дневник удастся сохранить. Предложение солдата взволновало его. Такой поступок требовал большой самоотверженности. Феликс решил рискнуть. Солдат оказался человеком надежным — все время, пока он служил в цитадели, переправлял записки Феликса. А потом, когда вышел срок военной службы, он передал тайные свои обязанности другому, тоже верному человеку.

В своем дневнике, переправленном на волю, Феликс не раз возвращался мыслями к Ганке — соседке по камере.

«Ганка, моя соседка, сегодня тиха и грустна, — писал он, — мне удалось передать ей белый цветок (нарцисс); она постучала, что любит меня и чтоб я не сердился за это слово. Я чувствую, как ей страшно тяжело без людей, без свободы, без цветов... А я привязался к этому ребенку, и мне жаль ее, как собственное дитя...

Ганке вчера был вручен обвинительный акт. Она обвиняется в восьми покушениях... Говорят, что ее ждет виселица. Скалон сказал, что не отменит смертного приговора: «Она и так слишком долго живет»».

Мысли о провокациях и предательстве не уходили из головы Феликса. Оказалось, что все сидящие рядом с ним узники попали в тюрьму из-за провокаций. Он мысленно анализировал, исследовал это тягостное явление, стараясь найти методы для борьбы с провокаторами. Первую запись сделал сразу же, как только узнал о провокаторе, сидевшем в соседней камере:

«В том же коридоре, в котором нахожусь я, сидит предатель — рабочий-слесарь Михаил Вольгемут, член боевой организации ППС, захваченный под Соколовом после кровавого нападения на почту, во время которого было убито шесть или семь солдат. Когда жандармы перехватили его записку к товарищам с просьбой отбить его, начальник охранки Заварзин уговаривал его в течение 10 часов, обещая в награду за предательство освободить его, — и он сделался предателем...

Предатель Вольгемут, как говорят, отправил на виселицу уже до 30 человек».

Еще несколько записей из дневника:

«28 июня 1908 года. Рядом со мной два дня сидел товарищ из Кельц. В четверг слушалось его дело — приговорен к смерти, замененной 15 годами каторги... До него несколько дней сидел товарищ из Люблина. Ему сообщили, что узнал его провокатор Эдмунд Тарантович и что он обвиняет его в убийстве почтальона и пяти солдат. Виселица верная. Говорят, что этот провокатор выдал целую организацию ППС и настолько занят разоблачениями и показаниями, что следователям приходится ждать очереди, чтобы его допросить...»

«29 августа 1908 года. 25 августа слушалось дело 11 радомчан, обвинявшихся в принадлежности к ППС... Две женщины оправданы, остальные девять человек, в том числе два предателя, Гаревич и Тарантович приговорены к смерти. Приговор был смягчен. Одному предателю смертная казнь заменена шестимесячным (!) тюремным заключением, другому — ссылкой на поселение, остальным заключенным — каторжными работами от 10 до 20 лет. Этот Тарантович сидел некоторое время рядом со мной, называя себя Талевичем. Это он жаловался, что приходится умирать в таком молодом возрасте, и уверял, что если бы ему было 40 лет, за ним было бы не 17 дел, как теперь, а гораздо больше».

Снова запись о Ганке.

«Ганка чувствует себя странно, сильно возбуждена и все ждет, чтобы все это как можно скорее кончилось. Она не сломлена, наоборот, она думает о том, как вести себя на суде... В отношениях с жандармами она ведет себя свободно, надменно, не обращает ни малейшего внимания на их «нельзя разговаривать», «сойди с окна»... «Кто борется, должен погибнуть», — сказала она мпс».

«В четверг слушалось ее дело о покушении на Скалона. В течение двух дней она была уверена, что ее повесят. Защитник обещал зайти, если казнь будет заменена, и не пришел. И все же ей заменили казнь бессрочной каторгой...»

И вдруг в дневнике, как гром среди ясного неба, еще одна запись:

«Сейчас я подозреваю одного человека. Будучи еще на свободе, я знал фамилию одной предательницы. И вот я узнаю, что фамилия одной из заключенных... такая же, как у той предательницы, дальше я случайно узнаю, что она близко знакома с людьми, с которыми была знакома и та, что некоторые черты ее характера сходны с чертами характера той, и во мне помимо моей воли зарождается сомнение, которое я сначала подавлял, но которое все более и более усиливается. Само собой разумеется, что я ни с кем не поделился своими подозрениями и делаю все, чтобы выяснить это дело».

Другая страница из дневника:

«Сегодня я убедился, что, к сожалению, мои подозрения были обоснованны. Оказывается, Ганка была в Творках (дом для умалишенных) и оттуда была увезена прушковскими социал-демократами, а когда ее после этого арестовали, она выдала тех, которые ее освобождали: сама ездила с жандармами и указывала квартиры освободивших ее товарищей. Здесь она сидит под вымышленной фамилией, тщательно скрывая подлинную фамилию (Островская). Почему она предавала?.. Сегодня я обо всем этом уведомил других. Я обязан был это сделать... Она, вероятно, будет бороться хотя бы за щепотку доверия. Но заслуженный удел ее — позор, самый тяжелый крест, какой может выпасть на долю человека».

«Оказывается, что Марчевская (Островская) не принимала никакого участия в покушении на Скалона. Когда она сидела с Овчарек, она узнала подробности этого покушения и ложно созналась в участии в нем, желая, чтобы ее считали крупной революционеркой... Мы узнали об этом из бесспорно достоверного источника. Она прекрасно играла свою роль, и это ей полностью удавалось. Бесспорной правдой оказалось и то, что она провалила освободивших ее членов организации в Прушкове. Здесь она выдала заключенную Гликсон, с которой некоторое время сидела вместе, выдала по какому-то делу на воле. Она выдала также жандарма, якобы оказывавшего услуги заключенным».

Феликс Дзержинский был потрясен этим предательством, потрясен до глубины души.

2

Был на исходе 1908 год. И уже в пятый раз Феликс Дзержинский встречал Новый год в тюрьме. Первый раз это было одиннадцать лет назад. Ему было тогда двадцать.

Феликс все еще сидел в одиночной камере Десятого павильона, готовый встретить Новый год наедине с дневником — единственным собеседником.

«В тюрьме, — писал он, — я созрел в муках одиночества, в муках тоски по миру и по жизни. И, несмотря на это, в душе никогда не зарождалось сомнение в правоте нашего дела. И теперь, когда, может быть, на долгие годы все надежды похоронены в потоках крови, когда они распяты на виселичных столбах, когда много тысяч борцов за свободу томится в темницах или брошено в снежные тундрыСибири, — я горжусь. Я вижу огромные массы, уже приведенные в движение, расшатывающие старый строй, — массы, в среде которых подготавливаются новые силы для новой борьбы. Я горд тем, что я с ними, что я их вижу, чувствую, понимаю и что я сам многое выстрадал вместе с ними. Здесь, в тюрьме, часто бывает тяжело, по временам даже страшно... И тем не менее если бы мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы ее так, как начал. И не по долгу, не по обязанности. Это для меня — органическая необходимость».

Здесь, в Варшавской цитадели, превращенной в тюрьму, перед Феликсом Дзержинским во всей обнаженности раскрылась мстительная жестокость самодержавия. Военный суд, судебная палата чуть ли не каждый день выносили смертные приговоры, обрекали людей на каторгу, ссылку, равнозначные смерти.

Бессонными ночами, когда тюрьма погружалась в настороженную тишину, Феликс вслушивался в малейшие шорохи, доносившиеся в его одиночку. Преступления совершались ночью. В болезненно напряженном сознании Феликса каждый звук дорисовывал картины, похожие на лихорадочный бред. Но это не было бредом.

Вот до слуха доносится звук пилы по дереву, стук топора. Феликс садится на койке, вслушивается... Готовят виселицу. Сегодня еще кого-то повесят...

Он натягивает на голову одеяло, пытается заснуть. Но сон уже не идет к нему. Феликс рисует в своем воображении картины того, что происходит рядом — в коридоре смертников: на цыпочках, боясь взбудоражить тюрьму, входят в камеру обреченного, затыкают ему рот, чтобы не кричал, связывают и волокут к месту казни — на взгорок у крепостной стены, ближе к Висле. А может, осужденный уже впал в апатию, ему все безразлично. Он не сопротивляется и дает натянуть на себя рубашку смертника из мешковины, позволяет связать себе руки и понуро плетется за палачами, едва передвигая ноги...

Утром, когда заключенных выводили на прогулку, солдаты уносили из камер смертников целые ворохи соломы. Значит, смертников было так много, что на всех не хватало тюфяков и они спали вповалку на соломе.

Казни, казни, казни... Часто это результат измены, предательства, провокаций.

Через какое-то время осторожные удары топора в ночи прекратились, пилить перестали — надоело ставить и убирать виселицы. Их сделали постоянными — одна перекладина и несколько петель у глухой крепостной стены.

Но перед казнью и теперь не бывало в тюрьме тишины — лязг винтовок, удары прикладов, топот солдатских ног, громкий шепот выдавали ночных убийц.

Сотни борцов ушли на казнь за то время, пока Феликс находился в Варшавской цитадели, ожидая в пятый раз решения своей арестантской судьбы.

«Вчера ночью казнен кто-то, сидевший под нами в камере № 9. Неделю тому назад повесили двоих из той же камеры. В окно слышно, как идут на место казни солдаты, затем доносится беготня из канцелярии, слышно, как выводят приговоренных из камеры в канцелярию, а затем из канцелярии со связанными руками — в тюремную карету. После этого целые дни, когда слышишь шагающие отряды войск, кажется все, что это опять ведут кого-нибудь на казнь».

«С того времени, когда я в последний раз писал этот дневник, здесь было казнено пять человек. Вечером их перевели в камеру № 29, под нами, и ночью между 12 и 1 повезли на казнь»...

Возили в карете, черной, как катафалк. В ней возили и Феликса, когда захватили на сходке по доносу провокатора. Опять провокатор! Зловещая бесплотная фигура... Не повезут ли и его, Феликса, в этой карете к месту казни у крепостной степы?..

Но и для заключенных, оставшихся в камерах — не увезенных на казнь и не отправленных этапом в Сибирь, — каждый следующий день таил в себе новые испытания. В один из хмурых осенних дней начался наконец суд над Дзержинским.

В продолжение трех дней, пока шли судебные заседания, Феликса, закованного в ручные кандалы, возили через город из цитадели в судебную палату, на Медовую улицу. Рядом с узником восседал громоздкий усатый жандарм в синем кителе с ярко-малиновыми аксельбантами. Феликс из пролетки с откинутым верхом жадно глядел на трамвай, со звоном мчавшийся по рельсам, на витрины магазинов, на прохожих, шагавших по тротуарам...

В судебной палате — новые впечатления. Судьи — в разных креслах, различных по высоте: всё по ранжиру, по должности. Они сидят, напыщенные и таинственные, за большим столом, покрытым ядовито-зеленым сукном. На столе — кипы бумаг, следственные дела в папках, переложенные множеством закладок. Здесь же прокурор, адвокаты, ксендз, православный священник... Синклит в полном составе. Суд начинается словами: «Слушается дело о принадлежности нижепоименованных лиц к преступному сообществу, именуемому социал-демократической партией Королевства Польского и Литвы...»

Феликс знал, что председателем суда назначили Уверского, самого кровожадного из всех судей. Когда Уверский видел, что подсудимый может уйти от виселицы за недостаточностью улик, он впадал в бешенство. Но стоило ему ощутить, что подсудимый в его руках, что ему не уйти от смертного приговора, судья становился вежливым с адвокатом, почти ласково обращался к подсудимому.

Трагичным было то, что Дзержинский, переживавший подлость провокаторов по отношению к другим, не подозревал, что и обвинения против него самого зиждились главным образом на доносах агентов охранки, в том числе и провокаторов.

На столе перед судьей в особой папке лежали материалы Варшавского охранного отделения. Материалы не подлежали широкому оглашению. Объявляя перерыв в заседаниях, судья забирал папку с собой и ни на минуту не выпускал ее из рук. В копиях здесь хранились доклады, донесения, справки, выходившие из недр Варшавского охранного отделения.

Вот некоторые из них.

Уже перед самым арестом Дзержинского из Варшавского охранного отделения в Департамент полиции ушло совершенно секретное донесение:

«Лицом, пишущим из Варшавы химическим текстом за подписью Иосиф, — сообщалось в нем, — оказался известный Департаменту полиции по своей прежней деятельности Феликс Дзержинский — сын помещика Ошмянского уезда Виленской губернии.

Приводим выдержку из копии его письма, полученного агентурным путем. Дата отправления — 11 марта 1908 года, поступило в охранное отделение 13 марта того же года.

«Выход очередного номера «Червоного штандара» задерживается получением передовой от Розы Люксембург. Я сам предполагаю выехать по делам из Варшавы на три дня».

Отмечено, что письма Дзержинского направлены также в Радом неизвестному Бринскому, в Санкт-Петербург Машинскому и Лесскому, в Берлин Розе Люксембург.

Меры, принятые на месте: установлено, что Феликс Дзержинский носит кличку Юзеф. За ним установлено наружное наблюдение».

В донесениях имя Юзеф было подчеркнуто цветным карандашом.

Через две недели Феликса Дзержинского арестовали. В Варшаве, на Маршалковской улице.

Были и другие сообщения, основанные на донесениях агентов охранки. Теперь эти доносы принимались за юридические доказательства виновности подсудимых. Потому генерал-губернатор и оставил без внимания письмо варшавского обер-полицмейстера с просьбой выслать своей властью Дзержинского в Сибирь, если судебная палата не найдет оснований для его обвинения. Потому судье Уверскому и вручили совершенно секретную папку охранного отделения с напутствием судить по всей строгости, не придавая значения формальной стороне дела, то есть юридическим доказательствам.

— Подсудимые, — нудно читал секретарь суда, — принимали участие в преступном сообществе, присвоившем себе наименование социал-демократов Королевства Польского и Литвы, зная, что сообщество это составилось для ниспровержения установленного в России образа правления и для замены его демократической республикой...

На второй день суда выступил прокурор Жижин. Особенно запомнилась одна его фраза:

«Подсудимые — люди интеллигентные, они знают, чего хотят, они являются заклятыми врагами царской власти, а потому прошу суд упрятать их на долгое время».

Прокурор потребовал сослать Дзержинского на вечное поселение. Судьи согласились с требованием прокурора. В последний день процесса председатель Уверский, строго, поверх очков, взглянув на подсудимых, произнес первую фразу приговора:

— Именем его императорского величества...

И в тот же миг усиленный жандармский конвой — человек двадцать, — окружавший скамью подсудимых, будто по команде выхватил из ножен блеснувшие на дневном свету клинки и благоговейно замер.

Дзержинский был приговорен к ссылке в отдаленные области империи с лишением всех прав состояния.

Но прежде чем отправить в ссылку, его еще несколько месяцев продержали в цитадели, затем в варшавской уголовной каторжной тюрьме «Арсенал».

В августе Дзержинский записал в тюремном дневнике:

«Три месяца тому назад судебной палатой мне вынесен приговор в окончательной форме. Приговор отправлен царю на утверждение, и только на днях он прислан обратно из Петербурга. Возможно, что меня вышлют только через месяц. Во всяком случае, я уже скоро распрощаюсь с X павильоном. 16 месяцев я провел здесь, и теперь мне кажется странным, что я должен уехать отсюда, или, вернее, что меня увезут отсюда — из этого ужасного и печального дома. Сибирь, куда меня сошлют, представляется мне страной свободы, сказочным сном, желанной мечтой».

Феликс нетерпеливо ждал отъезда в Сибирь, в ссылку. С отъездом он связывал давние мечты о побеге, о настоящей свободе. Неведомыми путями Дзержинский еще в тюрьме раздобыл паспорт и деньги на тот случай, если удастся бежать.

3

В Варшаве было еще тепло, когда большой этап ссыльных — человек сто — отправился в Сибирь. Арестантов везли по проторенной дороге: сначала в Москву, в Бутырки, затем в Самару и дальше — на Красноярск, Нерчинск, Сахалин.

Этой дорогой через империю, пересекая ее из конца в конец, шли тысячи людей. Только после девятьсот пятого года царские власти угнали в Сибирь четырнадцать тысяч. Кого куда. Феликса Дзержинского метили на Сахалин, потом переменили место назначения — отправили в Енисейскую губернию, в село Тасеево. Место ссылки — лотерея, как у старика-шарманщика с попугаем, вон того, что стоит на перроне самарского вокзала. Только безвыигрышная...

В Самаре, перед тем как выгрузить ссыльных из вагонов и отправить в тюрьму, их долго держали на путях рядом с вокзалом. Может, по недосмотру... Шарманщик стоял на перроне и выжимал из музыкального ящика одну-единственную мелодию старой песни: «Разлука ты, разлука, чужая сторона...»

На шарманке, прикованный к ней тонкой цепочкой, сидел красно-зеленый попугай с большими, как пуговицы, глазами. Кругом стояли зеваки, на которых старик-шарманщик не обращал никакого внимания, но иногда подходили и «деловые» клиенты. Они бросали на шарманку медяки, и тогда попугай горбатым своим клювом тотчас же вытягивал из ящика ярлыки «счастья» — предсказание судьбы.

Феликс стоял у окна арестантского вагона и наблюдал сквозь решетку за шарманщиком с попугаем.

— Э, да попугай-то нашенский, кандальник! — рассмеялся кто-то из уголовников.

Уголовных везли отдельно от политических, в другой половине вагона, но на стоянках в коридоре теснились вместе.

— Да хоть и нашенский, а счастья нам все одно не вытянет, — отозвался другой. — Как ни крути — кому каторгу, кому ссылку. Без выигрыша!

«В самом деле, не все ли равно, в конце-то концов, Нерчинск или Красноярск, — думал Феликс. — Лишь бы скорее...» Он невольно провел рукой по куртке, где был зашит паспорт. С ним, да еще с несколькими ассигнациями, тоже запрятанными в подкладке, Феликс связывал надежды на волю. Но пока, в дороге, о побеге нечего и помышлять. Далеко не убежишь в арестантском халате да с бубновым тузом на спине...

Оказалось, что в Самаре задержка на станции произошла совсем не случайно — ждали еще одну партию арестантов, которую везли с юга, через Ряжск, на Самару. Здесь обе партии слили, построили в колонну и повели к тюрьме. Феликс шел в первой четверке рядом с молодым ссыльным, который, единственный из всех, был закован в ножные кандалы. Звали его Михаилом.

— Это за что тебя так? — спросил Феликс.

— По милости черноморского губернатора, — ответил Михаил. — Почтил вниманием. Обиделся, что нагрубил ему.

— Теперь же ты не в Одессе. Власть твоего губернатора кончилась.

— Ну не скажи!.. У меня в проходном свидетельстве сказано: содержать в кандалах до прибытия в Тасеево, — это место моего поселения.

— О! Да мы с тобой земляки. Меня тоже в Тасеево.

Когда входили в ворота тюрьмы, Феликс сказал соседу:

— Здесь, говорят, начальство требует, чтоб перед ним шапки снимали. Слыхал? Это, скажу тебе, произвол почище твоего губернаторского. Передай по цепочке: унижаться не станем...

Началась проверка, и Феликса выкликнули первым. Он бросил, как заведено было в тюрьмах, коротко: «Я!» — и пошел мимо надзирателя в корпус.

— Вернись! Шапку долой! — грубо окрикнул его надзиратель.

Но Феликс продолжал идти по тюремному двору с высоко поднятой головой. В тюремном дворе наступила давящая тишина.

— Кому сказано — шапку долой! — яростно повторил тюремщик и, бросившись за арестантом, сшиб суконную бескозырку с головы ссыльного.

Феликс поднял шапку с земли, повернулся к надзирателю и, глядя ему прямо в глаза, гневно выкрикнул на весь двор:

— Мерзавец!

Надзиратель побледнел. Он готов был броситься на строптивого арестанта, но сдержался.

— В карцер! — приказал он.

Двое дюжих тюремщиков подскочили к Дзержинскому, схватили под руки и поволокли в подвал...

В красноярскую пересыльную тюрьму этап ссыльных прибыл лишь в октябре. Зима в Сибири в тот год установилась рано, снег плотно лег на землю, на застывшие реки, запорошил тайгу, сквозь которую ссыльным предстояло пешими идти в Канск — верст за двести от Красноярска, а потом еще столько же на север, до Тасеевской волости.

Михаил Траценко, студент, с которым Феликс познакомился па этапе в Самаре, все еще таскал ножные кандалы, и никто не собирался отменять самоуправное распоряжение мстительного одесского губернатора. Феликс несколько раз обращался к начальнику красноярской тюрьмы, просил, доказывал, убеждал.

Начальник тюрьмы как-то сказал:

— Вы, господин Дзержинский, больше думайте о себе. Здесь адвокатов не требуется. Когда вас закуют, будем разговаривать...

Феликс вспылил, сказал, что бессердечно держать человека в двенадцатифунтовых кандалах, когда это не имеет никакого смысла. Начальник сдержанно выслушал ссыльного поселенца и холодно ответил:

— По инструкции я мог бы вас посадить в карцер, господин Дзержинский, за недозволенное вмешательство в дела администрации. Но на сей раз просто прекращаю бессмысленный разговор. Ступайте!

Феликс ушел разъяренный. Всякий раз его повергала в неистовый гнев бездушная несправедливость! Он шел по длинному гулкому коридору и возле кухни рядом с вязанкой дров заметил прислоненный к стене колун. Тюремщиков поблизости не было, и Феликс торопливо сунул колун под куртку. В камере он спрятал его под нары, а вечером сказал Михаилу:

— Послушай! Закон на твоей стороне. В Сибири ссыльные ходят без кандалов. Давай их собьем вот этой штукой, — он достал колун. — А если придется объясняться, скажешь, что это я уговорил разбить кандалы и сам это сделал.

— Ну нет, такого я не скажу, — возразил Михаил, — в крайнем случае разделим вину пополам. Я готов!

В камере было тесно: на полу и на двухэтажных нарах укладывались спать человек шестьдесят. Те, кто пристроился ближе к печке, потеснились. Придвинули переруб, на котором обычно кололи дрова. Михаил положил на него ногу, и Феликс ударил колуном по железному обшлагу. Потом еще и еще раз. Кандалы не поддавались.

Вся камера следила за работой Феликса, давала советы, но толку от этого было мало. Заклепку вышибить тоже не удавалось. К тому же Михаил стал опасаться, как бы не повредить ногу.

Измучившись, Феликс с досадой бросил колун на пол.

— Нет, не получается, — признался он. — Что-что, а кандалы в России делать умеют. Это единственное, в чем преуспевает царское правительство. А где наш Шпик Шпикович? Пусть теперь донесет начальству...

Еще на этапе, по пути в Красноярск, выяснилось, что даже сюда, в далекую сибирскую ссылку, царская охранка посылала шпиков для наблюдения за политическими ссыльными. Но на сей раз провокатор довольно быстро себя раскрыл и теперь боялся, как бы его не пристукнули где по дороге. Пафнутий Гришаев — скорее всего, это была его кличка — стал всеобщим посмешищем.

Сначала Пафнутий вел себя развязно, балагурил со всеми, выдавая себя за эсера-боевика, которого приговорили к виселице за убийство провокаторши, затем помиловали и заменили смертную казнь ссылкой на вечное поселение. Потом разболтал, что он студент-технолог, что судился за убийство сожительницы, рассказывал цинично, с отвратительными подробностями. Раза два заприметили, что на этапах он бегает к начальнику тюрьмы и долго у него просиживает. Потом объяснял, что вызывают его для допроса.

Дело было ясное. Пафнутия пригрозили убить, если он не перестанет шпионить, и с тех пор он только и думал о том, как бы ссыльные не осуществили угрозу.

А Михаил Траценко кандалы все же сбросил. Ссыльного привели в кузницу, и кузнец в два счета освободил его от оков.

В дорогу вышли перед рассветом, вдыхая полной грудью свежий воздух, напоенный ароматом хвои, неуловимыми запахами тайги. Все эти дни Феликс испытывал чувство духовного подъема. Последнее время ему сопутствовали удачи. Пусть небольшие, но они поднимали настроение: удалось раскрыть провокатора, расковать Траценко. Скоро конец этапа, а там... Феликс был совершенно уверен в успехе задуманного.

Шагая за подводами, нагруженными пожитками ссыльных, Феликс вместе с другими беззаботно отдавался мальчишеским развлечениям: играли в снежки, бегали взапуски, с хохотом валили друг друга в снег.

В Канске провели последнюю перекличку ссыльных, перед тем как разослать их в разные волости по округе. Насчитали пятьдесят одного человека. Но жандарм, сопровождавший ссыльных на последнем этапе, твердил свое: ошиблись — пятьдесят душ. Ровно пятьдесят. Вахмистра поддерживал начальник пересыльной тюрьмы: «Считать не умеете! Пятьдесят!».

Было яснее ясного: жандармы выводили из игры Пафнутия. На этапах он проходил сверх всяких списков, и теперь требовалось оставить его за бортом.

Начали перекличку снова. Жандармы ходили вдоль шеренги, тыча каждому в грудь, пытались перекинуть цифры, но их поправляли.

— Ошибка! Ошибка! — неслось из рядов ссыльных.

Вахмистр и начальник тюрьмы метали на заключенных гневные взгляды, лица их покрылись потом... А ссыльные, поняв затаенный смысл переклички, с наивным видом твердили свое: вахмистр и господин начальник ошибаются. Проверьте еще раз, а то посчитают потом, что одного не хватает — сбежал...

Из жандармской затеи так ничего и не получилось. Рассерженный начальник приказал распустить шеренгу по камерам. Пафнутию, к его огорчению, пришлось ехать дальше, еще за несколько сот верст от Канска...

В Тасеево, большое волостное село, поселенцев привезли на подводах. От всего этапа осталось их человек шесть. Феликс поселился в домике местного кузнеца Антона Крогульского, бородатого, статного и крепкого еще старика. В прошлом Крогульского выслали в эти края из Польши за участие в польском восстании. Но и теперь бывший повстанец тяготел к революционно настроенным людям: в Тасееве существовала небольшая подпольная группа социал-демократов, в которую входили ссыльные поселенцы и несколько местных жителей.

В семье Крогульского Феликса приняли, как родного. Осторожно, издалека выспросил он, бывали ли отсюда побеги, удавались ли, и решил во что бы то ни стало бежать из ссылки сразу, как только позволят обстоятельства. Но уже на другой день обстановка в селе изменилась так, что нечего было и думать в ближайшее время бежать из Тасеева.

Среди прибывших ссыльных был Григорий Вербанович, сосланный в Сибирь за участие в демонстрации и сопротивление властям. Поселился Вербанович на той же улице, что и Дзержинский, и в тот вечер на него напал подвыпивший бандит, который хотел отнять у Вербановича серебряные часы. Защищаясь, Вербанович, не желая того, убил грабителя.

Ссыльные сразу же собрались у Крогульского посоветоваться, что делать дальше. Вербанович сидел понуро, не принимая участия в разговоре. Он был потрясен случившимся. Было ясно, что ему следует немедленно скрыться из Тасеева. Ссыльному, убившему местного жителя, грозила тяжелая кара при любых смягчающих обстоятельствах. Но как бежать?

У Вербановича не было ни паспорта, ни денег на дорогу... В комнате стояла гнетущая тишина.

Феликс вдруг поднялся, прошел в свою комнатку и через минуту вышел, держа в руке заветный свой паспорт и деньги.

— Беги, не задерживайся, — сказал он, положив их на стол перед Вербановичем.

Кто-то побежал добывать лошадей, кто-то отправился за вещами Вербановича, и этой же ночью он скрылся из Тасеева.

После его отъезда Феликс долго сидел на койке в своей комнатке. Давно бы пора спать, но Феликс думал, думал... Нелепая случайность спутала все его планы.

У него и в мыслях не было жалеть о паспорте и деньгах. Он просто не мог бы поступить иначе. Но как же быть теперь самому?..

В комнатку заглянул старик Крогульский. Остановился в дверях, едва не касаясь головой притолоки.

— Не грусти, — сказал он. — Ты поступил благородно!

— К чему вы это, пан Крогульский?

— А к тому, что поможем и тебе бежать... Не нужно быть таким уж догадливым, чтобы понять, зачем у тебя были паспорт и деньги.

В ту ночь они долго судили-рядили, как быть. Деньги пообещал дать Крогульский — кое-что приберег он про черный день. Но как быть с паспортом?

— А если кто-нибудь проводит меня до станции, купит билет и передаст мне? Главное, чтобы не задержали без паспорта в самом начале...

Крогульский согласился. Правильно! Кто-то из местных должен купить билет и, если надо, предъявить свой паспорт.

Ровно через неделю после водворения в Тасеево Дзержинский бежал из ссылки с помощью новых друзей: племянника своего хозяина Бурмакина и соседа Абрамова.

В канун побега собрались в домике кузнеца. Антон Крогульский давал последние советы:

— Ты, Сашок, гони на Хандолу... Так и гони напрямки, до того на тракт не выскакивай. Понял? А теперь ступай, собирайся. Нам еще потолковать надо.

Александр Бурмакин ушел, и кузнец стал излагать свой окончательный план.

Из Тасеева в одно и то же время должны выехать двое саней. Одни — с Феликсом — на Хандолу, в село, отстоящее верст за двадцать от Канского тракта, а другие, запряженные парой выносливых коней, пойдут по тракту до Бакчеты. Здесь на постоялом дворе Абрамов будет ждать Дзержинского, и они тотчас же поедут дальше.

Казалось бы, уже все, до мелочей, предусмотрел Крогульский и все же продумывал новые и новые детали. Садиться в поезд он велел на Иланской, там безопаснее. И на ночлег останавливаться не на тракте, а съезжать в сторону от большака.

— И вот еще что, — добавил кузнец, обращаясь к Абрамову: — посадишь его в поезд, возьмешь записку и привезешь мне. Ты, Феликс, напиши мне два слова: жив-здоров, в общем, что захочешь. Будем знать, что с тобой все в порядке.

Обошлось как нельзя лучше. Абрамов, передав билет, распрощался с Дзержинским. Людой в вагоне было немного, и Феликс, подстелив тулуп, захваченный еще из Варшавы, улегся на верхней полке.

Но утром, еще в полусне, Феликс ощутил смутное беспокойство. Приоткрыл глаза. Призрачный свет едва проникал сквозь замерзшие окна. По вагону прошел человек, спина которого показалась Феликсу удивительно знакомой. Да ведь это Пафнутий возвращается из своей провокаторской командировки!

Сказав соседу, что занемог, Феликс отвернулся к стене да так и пролежал несколько дней, накрыв голову краем тулупа и поднимаясь только ночью, когда все в вагоне укладывались спать. Он разминал затекшее тело, наскоро ел, выходил ненадолго в тамбур, дышал морозным воздухом и торопливо забирался обратно на свою полку.

В Самаре Пафнутий Гришаев вышел из вагона с вещами. Феликс облегченно вздохнул: миновала еще одна опасность на пути к воле.

Новое испытание пришлось перенести беглому ссыльному в Вильно. Еще в дороге, мысленно улыбаясь, Феликс рисовал себе встречу с Альдоной... Давно ли отправил ей письмо из Канска, а теперь явится сам! Феликс знал, что сестра с детьми переселилась на новую квартиру на Полоцкой улице. Хорошо помнил эту улицу, но никак не мог представить себе дом, не помнил, есть ли там черный ход... А это в его положении имело большое значение. Зато он знал: вот постучится в дверь, сестра настороженно спросит, кто там, а затем распахнет дверь и обязательно воскликнет: «О! Езус-Мария!»...

Так все и было. Ближе к полуночи Феликс нашел нужный ему дом на Полоцкой улице, раз-другой прошелся мимо и только после этого зашел во двор и постучал.

А сестра и в самом деле не могла себе представить, что вдруг появится ее Феликс. Альдона днем получила письмо от брата, но, занятая детьми и хозяйством, отложила чтение на вечер. И вот, только что прочитав письмо, взгрустнула. Вдруг услышала стук.

Неуверенно приоткрыла дверь, увидела на пороге человека с поднятым воротником, в солдатской папахе...

Все было так, как представлял себе Феликс! Потом были радостные возгласы, поцелуи, объятия...

Но вот кого Феликс не ожидал здесь увидеть, это брата Станислава, с которым не виделся много лет.

Феликс рассказывал о своих злоключениях, о дорожной встрече с провокатором, о жандармах, которые, безусловно, начали уже розыск. Сообща решили, что Феликсу нужно срочно изменить свою внешность.

Так и просидели они втроем, пока Альдона не всплеснула руками, взглянув на часы...

Утром Альдона послала старшего сына в аптеку за черной краской для волос, и вскоре на кухне стали превращать Феликса в брюнета.

Парикмахерская работа была в самом разгаре, когда раздался резкий, требовательный звонок в парадную дверь. Альдона заметалась, велела сыну, чтобы черным ходом вывел дядю Феликса на речку. Оглядев кухню, сунула в карман брату остатки неиспользованной краски и выпроводила своих из дома.

В парадную дверь звонили все настойчивее. Альдона открыла. Перед ней стояли несколько жандармов в сопровождении околоточного. Спросили, здесь ли Феликс Дзержинский. Альдона выразила удивление: как он может быть здесь, когда только что получено от него письмо из Сибири!.. В подтверждение она показала конверт, на котором действительно стоял почтовый штамп со вчерашним числом.

Жандармы поверили... Да и как было не поверить такому убедительному доводу!

А Феликс оказался в трагикомическом положении: полубрюнет, полушатен, в таком виде он вообще нигде не мог появиться.

Выручил Стась, который вскоре прибежал к берегу заснеженной реки и позвал в дом.

Вечером того же дня Феликс тайком проник на вокзал и уехал в Варшаву.

Через несколько дней он был уже за границей — вне опасности, вне досягаемости чинов российского жандармского корпуса.

Глава девятая. Что же такое — счастье?

1

И вдруг свершилось непостижимое... Казалось, только что была тайга, заснеженная и морозная, тюремные нары, сырые холодные камеры, провокатор Пафнутий, кузнец Крогульский, езда по Сибирскому тракту с подвязанными бубенцами...

И вдруг — Капри, сказочный остров. И море, и скалы на берегу, и Сириус, пылающий в ночном южном небе.

Феликс словно очнулся в другой галактике. Им завладела красота природы, шум моря, мелодии песен...

В Главном правлении с Феликсом не захотели и разговаривать, когда он заявил, что готов хоть сейчас приступить к работе. Врачи установили резкое истощение организма и настоятельно рекомендовали длительный отдых для восстановления утраченных сил. Ему приказали лечиться.

И он уехал. Сначала — в Швейцарию, потом — на Капри, куда пригласил его Горький.

«Все здесь так очаровательно, — писал Феликс Яну Тышке, будучи не в силах сдержать восхищение, — так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга», смотрю на все, широко раскрыв глаза. Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться, смотреть и слушать Горького, его рассказы»...

Но в тот период Феликс мало писал товарищам, тем более — о делах, подчиняясь категорическому запрету, наложенному на него врачами. Исключение составляла только Сабина Ледер. Феликс написал ей из Берлина, из Цюриха, с Капри...

Сабина жила в крохотной швейцарской деревеньке Лиизе, около Цюриха. Еще из Берлина Феликс послал Сабине открытку. Она ответила, и переписка, прерванная тюрьмой, ссылкой, просто временем, которое прошло с тех пор, как они познакомились, возобновилась.

В письмах Феликс называл Сабину своей госпожой — Пани, и неизменно писал это слово с прописной буквы. Делился с нею мыслями, впечатлениями, всем, что составляет духовный мир человека. Так доверительно и откровенно пишут лишь в дневнике, зная, что он не попадет в чужие руки, да женщине, с которой связывает большая дружба.

Письмо первое:

«Час назад был у врача Миакалиса. Профессор сам болен чахоткой. А я совершенно здоров! Только истощение, я похудел и измучен. Анализ ничего не показал. Советовал поехать в Рапалло, но не возражает и против Кардоны. Речь идет только о покое, о регулярном образе жизни, о питании. Я уеду завтра или послезавтра, самое позднее. Поеду через Швейцарию, посещу мою Пани (можно?). Заеду на день-два в Цюрих.

Я еще не решил, куда мне ехать. Решу по дороге. Меня влечет море. Мне кажется, когда я его увижу, забуду обо всем, найду новые силы. Как во сне, все сейчас переплелось — Десятый павильон, дорога, товарищи. Потом изгнание, кладбищенская тишина лесов, покрытых снегом. Обратный путь. Сестра и ее дети...

Потом снова товарищи давние. Они ждали меня...»

Письмо второе:

«В пути. Берлин — Цюрих.

Я уже еду, а куда — сам не знаю. Со вчерашней ночи ношусь с мыслью о Капри. Опасаюсь ехать в Рапалло. Там нет никого, кто бы дал совет, как подешевле устроиться. Я написал вчера в Париж, чтобы мне дали какой-то адрес на Капри. Ответа буду ждать в Цюрихе. Впрочем, не знаю, может, лучше бы остаться в Швейцарии. В Цюрихе буду ждать писем, решу в последний момент. Хотел бы заглянуть к моей Пани, если она не возражает против этого — прошу написать мне несколько слов. Роза Люксембург советовала мне ехать в Мадерне. Она жила там за шесть-семь франков в день, но для меня это дорого.

Довольно об этом. Еду на Капри! Будет море и голубое итальянское небо».

Письмо третье:

«Цюрих.

Поздняя ночь. Сижу у знакомого, который называется Верный. Он такой и есть на самом деле. Он мягок, как женщина, тонкий, молодой и полон энтузиазма. Мучения последнего времени словно бы совершенно его не коснулись.

Только что вернулись домой из лесу в Цюрихсберге. Было весело. Видели Альпы, горы, озеро и город внизу при заходе солнца. Блеск пурпура вечерней зари, потом ночь, туман, встающий над долинами. Спутники понравились мне своим юношеским задором. Не было речи ни о мучениях, ни об отсутствии сил, чтобы жить. Каждый готов выполнить свое предназначение.

Утром получил письмо. Признаюсь, не ждал такого ответа. Что-то подсказывало мне — увижу мою Пани. Ну что ж, раз так — не поеду. Двинусь прямо к морю...»

Письмо четвертое:

«В дороге.

Что за прелесть — какая чудесная дорога! Каждое мгновение открывается что-то новое — прекрасные виды, все новые краски. Озера, зелень спящих лугов, серебристый блеск снега, леса, сады. Вытянувшиеся ветви обнаженных деревьев, снова скалы, горы. И вдруг — тоннель, словно бы затменье для того, чтобы подержать в напряжении, в ожидании нового подарка. Без конца слежу за всем и все впитываю в себя. Хочу все видеть, забрать в свою душу. Если сейчас не впитаю величия этих скал и этого озера, не возьму, не перейму их красоту, — никогда уж не вернется моя весна.

Еду один. Временами принять этого не могу. Охватывает смятенье. Нет, нет! Весна вернется!.. О весне мне говорят горы, озера, скалы, зеленые луга. Вернется весна, вернется! Зацветут долины и холмы, и благодарственная песня вознесется к небу, и осанна достигнет сердец наших. Достигнет!

Дорога вьется змейкой по склонам гор, над долинами, над озерами и уносит меня в страну чудес. Я еду на Капри. Получил письмо от Горького. На один день задержусь в Милане. Оттуда напишу».

Письмо пятое:

«Болонья — Рим.

Я видел заход солнца, оно ложилось спать. Я видел краски неба, которые словно всегда предчувствовал, по которым тосковал, но которых никогда не видел в реальности. Глубокая голубизна неба была наполнена серебром, пурпуром, золотом. И облака, плывущие издалека, и горы, укутанные фиолетом. А где-то вдали — совершенно необозримая плоская Ломбардская долина, сбегающая к Адриатике.

И снова я думал о тебе, мечтал о том, чтобы совершилось чудо. Хочу освободить дремлющие во мне силы. Потому и бегу я к солнцу, к морю.

Если бы ты могла прислать мне, хотя бы на время, свою фотографию...»

Письмо шестое:

«Рим.

Сижу в ресторане на веранде. Передо мной Вечный город. Его холмы, развалины. Столько цветущих деревьев, столько тепла, зелени! Не верится, что это зима, что это не сон. А небо такое ласковое, такой покой всюду. Там, внизу, еврейское кладбище — тихие елки, кипарисы. Меня очаровала моя сказка, которую, может быть, я сам придумал, и я хочу так мечтать без конца».

Письмо седьмое:

«Капри.

Я пишу сейчас только открытку. Здесь настолько красиво, что кажется невероятным то, что я здесь задержался, что у меня есть здесь собственная комната, что я могу без конца смотреть на море и скалы. Что они — моя собственность! Мои на целую вечность — на месяц. Целые сутки я был у Горького. Разве это не сон?! Обычно представлял его издалека, а теперь видел вблизи. Сейчас думал о его первых произведениях...

Может быть, хорошо, что я не остался в Швейцарии. Быть может, оставаться вечным странником в погоне за мечтой — и есть мое предначертание. Быть может, здесь, в общении с неодолимо влекущим меня морем, я сумею возродить свои силы.

У меня комната с большим балконом, с чудесным видом на море в обрамлении двух гигантских скал. Я питаюсь в приличном ресторане — обед и ужин. На завтрак — молоко и фрукты. Все это у меня есть. Пока здесь довольно холодно. Идет дождь, но скоро все это изменится, выйдет солнце».

Письмо восьмое:

«Капри.

Я сижу, гляжу на море, слушаю ветер, и все глубже пронизывает меня чувство бессилия, и грусть все больше въедается в мою душу. Горестные мысли — что любовь моя ни тебе, ни мне не нужна. Сейчас ты такая далекая и чужая. Как это море — постоянно новое и неизведанное, любимое и неуловимое. Я люблю, и я здесь один. Сегодня я не способен высказывать свои чувства, хотя любовь переполняет всю мою душу, все ее уголки. Жажда твоей любви сама материализуется в чувство, которого ты не можешь мне дать.

Что мне делать? Прекратить борьбу, отречься, поставить крест на любви, устремить всю свою волю в другом направлении? Уйти совершенно я не хочу. А словам любви не разрешу больше подступать к горлу. Буду писать о том, как живу, что делаю. Хочу и от тебя, хоть временами, получать словечко, известие, что ты есть, что ты улыбаешься».

Письмо девятое:

«Капри.

Прекрасное море, как в волшебной сказке, которую слышал когда-то в детские годы... Многоэтажные нависающие скалы недвижимо стоят на страже, а рядом с ними постоянно живет море... Постоянно изменяются его краски и настроение, и мелодичная нежная музыка моря превращается вдруг в бешено пенящиеся проклятья. Оно постоянно другое, постоянно влечет... Я каждый день прихожу в изумление, будто вижу его в первый раз. Не могу ни понять, ни узнать его. Оно встает передо мной, как вечная тайна, как моя собственная жизнь, как та, которую люблю и которая не моя...

До сих пор не могу ни понять, ни осознать моря. Его нельзя ни понять, ни похитить. И ты — как это море, переменчивое и неразгаданное, волнующее, как святыня. Я чувствую красоту моря и его грозы, стремлюсь к красоте этой, хочу жить ею...

Но — стоп... Я чувствую на себе кандалы, которые заставляют меня молчать. А я должен бы громко кричать, что эти самые кандалы отравляют радость, отнимают у глаз наших силу и возможность воспринимать красоту. Вспомни — когда-то мы возвращались с тобой из Отцовска, от твоего дяди. Я глядел в твои глаза и, может быть, ревновал. Мы стояли у окна вагона и смотрели в небо в летнюю ночь. Так и сегодня я говорю: кто видит небо, кто море видит, не может не любить. Для собственного счастья человек должен видеть других свободными.

Я писал тебе, что познакомился здесь с Горьким. Пришел к нему с большой любовью за то, что он умеет зажигать людей, умеет высекать из себя искры, которые велят ему слагать песни могущества и красоты жизни. Я хотел выразить ему любовь мою, хотел, чтобы он ее почувствовал, но не сумел сблизиться.

Прихожу к нему накоротке и ухожу от него с какой-то грустью. Как далеко от привычной жизни должен он сейчас жить. Ему, вероятно, плохо от этого ощущения...

Сейчас читаю его «Исповедь». Она напоминает мне его старые вещи и очень нравится. Вообще читаю мало, отрываюсь от книги, чтобы посмотреть на море. Много хожу, лазаю по скалам. Голова не кружится, когда гляжу в пропасть. И только ночью я падаю, падаю... Тогда становится страшно. А в общем-то поправляюсь — восстанавливаю силы».

Письмо десятое:

«Капри.

Здесь я познакомился с молодым польским поэтом... Стихоплет без поэзии в душе... Чтобы не потерять ничего «от своей индивидуальности», он ничего не читает и ничему не учится. Представляю себе его произведения.

Когда моя Пани возвращается? Где я могу ее встретить? На обратном пути хочу задержаться в Риме на день-два. И в Генуе. Может быть, еще в Медиолане, чтобы бросить последний взор на чудеса Италии.

Посылаю свою фотографию, сделанную Франей в Цюрихе. Решетка, на которую я опираюсь, это символ: вечный странник, для которого самое подходящее место за решеткой... Моя улыбка — это, может быть, радость от разрешенной загадки. Радость и страдание, вечная борьба, движение — это и есть диалектика жизни, сама жизнь. Сейчас я настроен не только философски. Чувствую огромный прилив жизненной энергии.

Уже ночь. Тихо. Сквозь открытое окно слышу неустанный шум моря, словно отдаленный топот шагающих людей. И снова слышу голос в душе — что с ними, с этими людьми, я должен идти на долю и недолю.

Когда я вижу Горького, то приписываю и ему то, что болит у меня самого. И этими мучениями я должен поделиться с тобой, как и всем тем, чем я живу.

Получил от Кубы письмо. Очень хорошее, сердечное... Мне снова приходит мысль, что он так же, как моя Пани, как многие иные, ценит меня за мою искренность, за то, что делает меня похожим на ребенка. Знаю, что не могу быть твоим сказочным принцем. А может быть, тебе подойдет Куба? Готов на все, лишь бы ты была счастлива. Но ты и его не любишь...

Отсюда поеду в Нерви. Говорят, там необычно буйная растительность. Есть там товарищ, у которого хочу узнать некоторые подробности того, что было после моего отъезда из «Замка» — тюрьмы. Все это так и не уходит из моего сердца».

Письмо одиннадцатое:

«И вот я уже не один — с Горьким. Наступило какое-то мгновенье, разрушившее то, что нас разделяло. Не заметил, когда это случилось. Из общения с Горьким, из того, что вижу его, слышу, много приобретаю. Вхожу в его, новый для меня, мир. Он для меня как бы продолжение моря, продолжение сказки, которая мне снится. Какая в нем силища! Нет мысли, которая не занимала бы, которая не захватывала бы его. Даже когда он касается каких-то отвлеченных понятий, обязательно заговорит о человеке, о красоте жизни. В словах его слышна тоска. Видно, как мучит его болезнь и окружающая его опека.

Позавчера были на горе Тиберио, видели, как танцевали тарантеллу. Каролина и Энрико исполняли свадебный танец. Они без слов излили мне историю их любви. Не хватает слов, чтобы передать то, что я пережил. Какое величайшее искусство! Гимн любви, борьбы, тоски, неуверенности и счастья. Танец длился мгновения, но он и сейчас продолжает жить во мне, я до сих пор вижу и ощущаю его. Смотрел, зачарованный, на святыню великого божества любви и красоты. Танцевали они не ради денег, но ради дружбы с теми, гостем которых я был. Ради Горького. И в свой танец они вложили столько любви!

Потом Каролина говорила, что готова разорвать на куски тех, кого они должны развлекать танцами, чтобы заработать немного денег. А Энрико через переводчика все убеждал меня: Христа замучили потому, что он был социалистом, а ксендзы — сплошные пиявки и жулики...

А два дня назад я сидел над кипой бумаг, разбирался в непристойных действиях людей, приносящих нам вред. В делах провокаторов, проникших к нам. Как крот, я копался в этой груде и сделал свои выводы. Отвратительно подло предавать товарищей! Они предают, и с этим должно быть покончено.

Ночь уже поздняя. Сириус, как живой бриллиант, светит напротив моего окна. Тишина. Даже моря сегодня не слышно. Все спит и во сне вспоминает о карнавале. Вечером было столько музыки, смеха, пения, масок, ярких костюмов. Если бы ты была здесь, если бы мы могли вместе пережить эти дивные мгновенья, отравленные моим одиночеством!»

Письмо двенадцатое:

«Капри.

Утром пришло письмо от Пани, и весь день хожу радостный. Увидел новую прелесть моря, неба, скал и деревьев, детей, итальянской земли... В душе пропел тебе благодарственный гимн за слова твои, за боль и муку твою, за то, что ты такая, какая есть, что ты существуешь, за то, что ты так мне нужна. Мне всегда казалось, что я тебя знаю, понимаю твою языческую душу, страстно желающую наслаждения и радости. Ты внешне тихая и ласковая, как это море, тихое и глубокое, привлекающее к себе вечной загадкой. Море само не знает, чем оно является — небом ли, которое отражает золотистые волны, звездой ли, горящей чистым светом, или солнцем, которое сжигает и ослепляет. Или оно — отражение той прибрежной скалы, застывшей и неподвижной. Но море отражает жизнь. Оно само мучится всеми болями и страданиями земли, разбивает грудь свою о скалы и никак не может себя найти, не может познать, потому что не в силах не быть самим собой. Вот такая и ты...

Я хочу быть хоть маленьким поэтом для тех, которым жажду добыть луч красоты и добра».

Письмо тринадцатое:

«Капри.

Ужасно не люблю, не переношу трагедий, которые мне чужды. Потому что, пока живу, ощущаю лживость трагедий. Больше всяких мучений, всякой боли боюсь неправды. Неправда убиваетв нас смысл жизни и человеческую тоску. Я знаю, что ужасно трудно сказать правду. Ежедневно она кажется другой, и понять ее раз и навсегда невозможно.

Я провел последние минуты у Горьких. Принес им цветы... Мне было хорошо. Я не думал о том, что уезжаю, радовался тому, что слышу, вижу, тому, что я не чужой для них».

Письмо четырнадцатое:

«Неаполь.

Сижу в кафе. Только что приехал, а поезд отправляется дальше только вечером. Погода неважная, и, может быть, поэтому мне грустно. Жалко расставаться с островом. Я прощался с ним, пока он не исчез в тумане. Хорошо мне было там с Горьким. Как-то я с ним сжился, подружился. Прощался с ними весело. Красный домик на горе, как орлиное гнездо, прилепившееся к скале, все удалялся, пока не исчез в дымке. Мне сделалось грустно. Пожалуй, уж никогда не вернутся золотые минуты, которые я там провел.

Две последние ночи Сириус опять не давал мне заснуть. Он все разгорался и гас, чтобы снова засверкать еще более сильным блеском...

Пришла в голову мысль — в апреле поехать в Польшу. Там обязательно нужен кто-то подходящий. Не знаю, почему Сириус натолкнул меня на эту мысль, и вдруг все прояснилось во мне. Я хочу жить, хочу действовать, хочу проявить свой порыв в Деле. Мою любовь и чувство красоты, которое увожу с Капри, от Горького, хочу превратить в деяния. Мне немножко грустно, но я радуюсь, что возвращаюсь к работе, к повседневной жизни.

У меня есть опасение, что мои товарищи слишком сентиментальны, что они захотят навязать мне покой, ненужный и бесполезный. А ведь мои мысли — не результат смятенья, это — служение Делу...

Снова пишу. Несколько часов бродил по Неаполю. Осматривал какие-то удивительные деревья с неизвестными мне именами. Они похожи на часовни, оплетенные гирляндами. Осматривал витрины магазинов, дорогие камни с яркой игрой красок, флорентийские изделия из этрусской глины, золотые, серебряные украшения. Все вызывает мое восхищение, приковывает взор. Италия — это прекрасная, чудесная страна.

Итальянцы вообще мне очень нравятся своей живостью, веселым нравом. На улицах полно детей, полно шума, смех, плач, пение, улыбки, по которым можно узнать душу народа — простую, искреннюю, сердечную. Мы объяснялись исключительно улыбками, и нам было хорошо. В них есть что-то от неба и моря, от цветов и садов, среди которых они живут, хотя они грязные, крикливые и ужасно бедные».

Письмо пятнадцатое:

«Неаполь — Рим.

Вчера был в Лазурном гроте. Поехал с немцем, с которым познакомился в ресторане и последнее время вместе с ним странствовал. Хотели поехать утром, но кто-то сказал, что после обеда освещение в гроте красивее. Мы поехали. К сожалению, хозяин лодки сказал, что надо было поехать как раз утром. Но откладывать нельзя было — через день я уже уезжал. Хотел быть в гроте и посмотреть на чудеса. Море было неспокойно. Я смотрел на величественные скалы, нависшие над нами, ласкал рукой прозрачную воду и, как обычно, в мыслях был далеко-далеко.

Мы плыли дальше. С одной стороны был колоссальный остров, с другой — Неаполитанский залив, с великолепной, высеченной в скалах панорамой Сорренто, Везувия, Неаполя.

Через полчаса итальянец показал нам небольшой темный провал в скалах... Это был грот. Нам пришлось лечь на дно лодки. Сунули головы под скамейки, чтобы итальянец, сам лежа над нами, мог протянуть лодку. И вот мы, наконец, оказались в гроте. Я приподнялся и замер. Скрытый где-то в глубинах свет проходил сквозь темную толщу воды. Наверху и в углах грота притаилась темнота, побежденная, бессильная, навеки прикованная к скале. От воды исходила удивительная побеждающая сила. Вода была прозрачна, и сквозь нее все было отчетливо видно. Она словно бы жила, говорила, осознавая свое могущество, восторгаясь собой.

Мы почувствовали, что здесь мы чужие. Мой спутник не выдержал и захотел возвратиться. Я хотел остаться еще, меня приковало это чудо, я был полон восторга, но не протестовал. Никогда не забуду этих мгновений — это было венцом волшебной, приснившейся мне сказки, какое-то удивительное прощание с чудесной, таинственной природой Италии.

Сейчас я еду. Куда? Бороться за счастье, красоту и радость жизни.

Два последние года измучили меня, оставили после себя такую усталость. Несколько недель, проведенные здесь, придали мне новые силы.

Пора заканчивать. Поезд мчится, мчится. Ужасно трясет. Пишу бессвязно, видимо потому, что полон какого-то внутреннего жара и необъяснимой, непонятной радости. Пишу все это затем, чтобы создать иллюзию, будто рассказываю все тебе, будто ты со мной и слушаешь мои слова».

Письмо шестнадцатое:

«Нерви.

Здесь собралась нас тройка из Десятого павильона. Мы — противники, стоим на разных политических позициях, но весело смеемся, беседуем, вспоминаем... Из Нерви поеду в окрестности Ниццы. В мыслях уже возникают дела.

Здесь чудесно, в Нерви. Солнечный, теплый день. Много деревьев — стройных кипарисов, эвкалиптов, целые рощи апельсиновых, лимонных деревьев, пальмы. И море здесь ближе. Может быть, другое, но такое же прекрасное, такое же манящее».

Письмо семнадцатое:

«Генуя — Милан.

Я покидаю Италию. Моря уже не видно, а такое прекрасное оно было, залитое солнцем.

Еду по Миланской равнине. Лунная ночь. Широкие просторы, залитые ласковым светом. Это последний аккорд моих переживаний, моих мечтаний, моих романтических настроений. Еду с мыслью и надеждой, что снова оживу и вновь стану деятельным По поводу здоровья я написал письмо доктору, но порвал на куски и выбросил в море.

Сейчас я прощаюсь с чудесной страной, страной мечтаний. Послезавтра буду в Берне... Потом, если согласятся на выезд в Петербург, заеду в Берлин.

Понравились ли Вам цветы, Пани? Мы послали их от нас с Ксендзом и от Адама. Хотелось бы получить от Вас несколько слов, однако не могу сообщить адреса. Не знаю, где буду.

Вел здесь себя безрассудно — забыл о деньгах. Поэтому из Менагери пришлось идти пешком и всю ночь провести под открытым небом...

Днем бродил с Ксендзом и его девушкой по горам. Впрочем, не устал. Чувствую себя хорошо, даже весел.

Поезд приближается к Милану. Крепко жму руку Пани».

На этом обрываются швейцарские письма Феликса к Сабине Ледер. В Швейцарии они так и не встретились. Феликс понял, что пережитое на Капри, казавшееся ему большим и глубоким чувством, было только воспоминанием, словно бы далеким сном. Об этом и написал он Сабине из Кракова, уже погруженный в повседневную жизнь подпольщика, в борьбу, вновь захваченный своим Делом.

«То, что произошло со мной, напоминает судьбу яблони, которая стоит за моим окном. Недавно она вся была усеяна цветами — белыми, пахучими, нежными. Но вот налетел вихрь, сорвал цветы, бросил на землю... Яблоня стала бесплодной. Но ведь будет еще весна, много весен»^[2].

2

Подполковник жандармского корпуса Челобитов просматривал папку, озаглавленную: «Агентурное дело Варшавского жандармского управления по социал-демократической партии Королевства Польского и Литвы на 1910 год». Почти неделю он был в отъезде и сейчас знакомился с документами, поступившими за время его отсутствия.

Невзгоды и бури недавних лет, разразившиеся над варшавской охранкой, не коснулись Челобитова. Он удержался на месте и даже получил повышение по службе — стал подполковником и руководил отделением по надзору за социал-демократической партией. Но скандал, вызванный разоблачениями Бакая, хотя и не повлиял на служебную карьеру жандармского подполковника, но заставлял его и до сих пор пребывать в тревожном состоянии духа. Он не мог спокойно вспомнить тот день, когда услышал впервые, что Бакай — эсер, проникший в Варшавское охранное отделение. Тревога охватила тогда Челобитова. Мало ли что еще взбредет в голову этому «чиновнику для особых поручений»! Пропишет что-нибудь в газетках, на том жандармский подполковник и кончится... Затем наступило короткое облегчение — Бакая арестовали и отправили в ссылку. Новость эту привезли из Санкт-Петербурга. Потом новая весть — Бакай сбежал по дороге, исчез за границей. Теперь-то он наверняка станет писать, что ему вздумается...

Первое, что прочитал Челобитов в папке агентурных донесений, было сообщение секретного агента из Кракова, именующего себя Фиалкой. Челобитов хорошо знал осведомителя Фиалку, ценил его. В свое время ему стоило немалых трудов завербовать его в охранное отделение.

«Феликс Дзержинский, — было написано в доносе, — сейчас живет в Кракове, в Лобзове, и принял на себя обязанности секретаря Главного правления, которое распоряжается деятельностью социал-демократической партии, дает указания и инструкции местным комитетам, направляет партийную работу в Королевстве Польском. Таким образом, Дзержинский занимает ныне ведущую роль среди польских социал-демократов.

Сведения верны: Фиалка».

В отличие от малограмотных сообщений большинства секретных агентов, донесение Фиалки было написано хорошим слогом.

Следующее донесение Фиалки касалось членов Главного правления, прибывших для работы в Краков:

«Кроме Юзефа (Дзержинский), стали известны Куба — Ганецкий, Ксендз — Арон Рубинштейн, пропагандист Мартин — круглолобый, с глубокой морщиной на переносице, и Адам, человек лет тридцати двух, высокий брюнет, усы английской стрижки. Настоящие фамилии двух последних не установлены. Три недели назад Ганецкий выезжал в Варшаву, Мартин посещает Лодзь, Ченстохов и Домбровский бассейн.

В Кракове говорят о предстоящем съезде Российской социал-демократической партии. Время и место его пока неизвестно. Фиалка».

Самос последнее донесение касалось отъезда группы социал-демократов, выехавших нелегально в Варшаву из Кракова. Челобитов взглянул на дату — осведомитель писал об отъезде четыре дня назад. У Челобитова существовало правило — никогда не откладывать оперативные дела, решать их немедленно. Он тотчас же подготовил письмо за подписью полковника Глобачева, который возглавлял теперь Варшавское охранное отделение.

«Начальникам охранных отделений Привисленского края для надзора и исполнения:

Получены агентурные сведения, что в текущем месяце сего года из Кракова в Привисленский край выехали видные деятели социал-демократии Королевства Польского и Литвы. Среди них Мартин, Ксендз и Франтишек.

С ними выехала неизвестная женщина, имеющая от роду 23—24 года, блондинка, среднего роста, худая. Одета в клетчатое шотландское пальто-сак. На голове большая светлая шляпа, украшенная двумя такими же светлыми перьями. На шее боа из меха или перьев. В руках небольшой саквояж светло-желтой кожи.

Ксендз одет в черный сак, мягкую светлую шляпу, и в руках такой же саквояж, что и у женщины.

Направляется для сведения и соображений при розыске.

Вышепоименованных мужчин при обнаружении взять под наблюдение, женщину — арестовать».

Мысль Челобитова непрестанно работала в одном направлении: кого держать под надзором, кого брать и при каких обстоятельствах. Он был только одним из пятидесяти тысяч сотрудников царской охранки — жандармов, провокаторов и заурядных филеров, которые были опорой царского правительства. Революционные организации России в своей борьбе прежде всего сталкивались именно с охранкой.

Еще на Капри, получив из Главного правления материалы, касавшиеся провокаций в партии, Феликс отправил свои выводы Здзиславу Ледеру:

«Пришлось над этим немного поработать. Ясно вижу, что в теперешних условиях подпольная деятельность наша в стране будет сизифовым трудом до тех пор, пока не удастся все же обнаружить и изолировать провокаторов. Надо обязательно организовать что-то вроде следственного отдела. Иначе мы будем посылать людей только для того, чтобы провокаторы получали большие награды...»

На пути из Италии Феликс почти на две недели задержался в Берлине, где каждый день встречался с членами Главного правления, обсуждал с ними предстоящую работу. Когда основные вопросы были решены, Феликс самым решительным образом заговорил о защите большевистского подполья от провокаторов и агентов охранки.

Ни в Петербург, ни в Польшу Главное правление решило Дзержинского не посылать. Ему предстояло возвратиться в Краков и занять там пост секретаря Главного правления польских социал-демократов, совместив это с ведением финансовых дел в организации.

В это время Феликс самым решительным образом поднял вопрос о действенной защите большевистского подполья от провокаторов и агентов охранки, стремившихся проникнуть в организацию.

Феликс никогда не знал Челобитова, не слышал его фамилии, но непрестанно ощущал на себе и своих товарищах его присутствие. И Феликс Дзержинский принял вызов царской охранки, взяв на себя всю тяжесть борьбы с провокаторами, не оставляя основной работы по восстановлению партии, понесшей потери в борьбе с реакцией за минувшие послереволюционные годы Мог ли думать тогда Дзержинский, что по пройдет и десятка лет, как он станет во главе Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, что именно тогда ему пригодится накопленный им опыт по охране революционного подполья от провокаторов...

Перед его отъездом собрались на квартире у Яна Тышки. Роза пришла, как обычно, позже, занятая в редакции, и мужчины сами позаботились о еде. Они спустились в соседний локаль и возвратились нагруженные кружками с пивом, горячими сосисками на бумажных тарелках. Ели механически, не замечая, что едят, что пьют, поглощенные разговором.

— Я внимательно изучил эти материалы, — говорил Дзержинский. — Я читал их на Капри, у меня было время подумать. Должен сказать: провалы в организации, в том числе и мой арест, связаны с какой-то большой провокацией. Вот смотрите...

Он подробно изложил обстоятельства последних провалов в партии.

— Все это верно, — подтвердил Барский, — но мы не можем сказать конкретно, кто виновен в моем, предположим, аресте.

— Согласен, — сказал Феликс. — Именно для того, чтобы доказательно изобличать провокаторов, мы и должны выработать четкие методы борьбы с предателями. Мы же не можем проникнуть в охранное отделение и проверить там наши подозрения, нужны иные пути.

В разговор вступил Ганецкий.

— А ты знаешь, Юзеф, — сказал он, — Бакай все же проник в охранку и подтвердил, что Азеф — провокатор века.

— Ну, век только начинается, — усмехнулся Феликс. — А что доказал Бакай? Я смутно помню эту историю.

— Эсеры провели расследование, и Лопухин, бывший директор Департамента полиции, подтвердил, что Азеф действительно работал в охранке шестнадцать лет. Вот, читай... Лопухин пострадал, разумеется, за свои признания — суд приговорил его к пяти годам каторги.

Ганецкий достал из кармана «Варшавское эхо», старый номер за минувший год, и прочитал:

«В Париже опубликовано следующее заявление Центрального комитета партии социалистов-революционеров:

«Доводим до сведения товарищей, что известный в партии социалистов-революционеров под именем Легрос инженер Евгений Филиппович Азеф, имевший партийные клички Толстый, Валентин Кузьмич и другие, член нашей партии со дня ее основания, состоял на службе у русской полиции, а потому является агентом-провокатором.

Таким образом, Азеф, состоявший в Центральном комитете эсеров, руководитель боевой террористической организации партии, уличен в сношениях с русской политической полицией, объявлен провокатором, человеком опасным и вредным для партии»».

— Вот так-то, — сказал Ганецкий, забирая газету у Феликса. — Бакай продолжает свои разоблачения. Пока они касаются партии эсеров.

— Подождите, подождите! — воскликнул Феликс. — Но я же встречал этого Азефа в Кракове. Года три назад, перед своим арестом! Отчетливо его себе представляю. Черные, коротко стриженные волосы, калмыцкий тип лица, толстая отвисшая губа... Так вот это кто! А с Бакаем не пытались связаться?

— Нет. Бурцев его никому не показывает.

— Вообще-то я против подобных методов. Бакай не мог войти в доверие охранки без того, чтобы самому не выдать или хотя бы не раскрыть революционной организации. Но сейчас мы должны использовать все возможности, которые открываются перед нами. Надо искать Бакая. Может быть, он поможет нам проверить факты, которыми мы располагаем.

Приехав в Краков, Феликс написал одной из подпольщиц, жившей в Париже:

«Нас очень интересует встреча с Бакаем. Кто это, вы знаете. Если бы мог кто-нибудь зайти к нему. Это было бы самое лучшее. Быть может, он живет в Париже. Нам нужно возможно скорее встретиться с Бакаем. Пожалуйста, узнайте его адрес, может через Бурцева, и пришлите мне. Юзеф».

Но установить связь с Михаилом Бакаем, которого даже здесь, за границей, разыскивала царская охранка, оказалось весьма сложным делом. А провокации все продолжались.

Юзеф поселился в краковском пригороде Лобзове, в домике, где хранился партийный архив. Здесь всюду в беспорядке лежали кипы газет, листовок, протоколы заседаний. Бумаги заполонили всю комнату, через которую невозможно было пройти. Устроился Феликс в кухне, бросив в угол матрац, набитый сеном. Рядом, тоже на полу, стоял примус, на котором он готовил завтрак, кипятил чай.

К житейским неурядицам он относился спокойно. Просто не замечал их. Главным недостатком своего жилья он считал отдаленность Лобзова от краковского вокзала и городского почтамта. Каждый день приходилось шагать через город, чтобы отправить многочисленные письма с проходящим поездом или опустить их в почтовый ящик хотя бы на почтамте.

Именно это обстоятельство и заставило перебраться на новую квартиру, поближе к вокзалу. Новая квартира находилась на втором этаже флигеля, который стоял посредине просторного двора. Здесь были две комнаты с кухней. Для пущей важности к входной двери прибили латунную дощечку с надписью:

««Пшегленд социал-демократичный». Редакция».

Но внутри, за дверью с латунной табличкой, обстановка не имела ничего общего с редакционной. Сначала вместе с Феликсом здесь поселился приехавший в Краков Ганецкий. Но вскоре в новое помещение перевезли архив. Яков Ганецкий устроился на бумажных кипах, ну а Феликс снова перебрался на кухню.

Теперь у него был коротенький диванчик и стул, оставшийся от венского гарнитура, этажерка с книгами и хлипкий столик у окна для еды и работы. На плиту, застеленную газетами, водрузили примус, а рядом поставили табурет с тазом и кувшин для умывания. За водой ходили на лестничную площадку к водопроводному крану над тяжелой чугунной раковиной.

Феликс остался доволен, когда, вымыв пол, осмотрел свое жилище. За окном росла высокая цветущая яблоня, которая, как часть обстановки, вписывалась в интерьер: когда рамы бывали распахнуты, зеленые ветви дерева колыхались совсем рядом, чуть не над самым столом.

Все, казалось бы, хорошо — можно работать. Но вскоре произошло огорчающее событие: провалилась нелегалка Валерия. Уехала она для связи с Варшавским городским комитетом, провалилась одна, хотя вместе с ней в Варшаву на нелегальную работу приехали Ксендз, Мартин и Франтишек.

Арестовали Валерию вскоре после ее отъезда из Кракова, и Феликс не находил себе места, раздумывая, как это могли случиться.

В который раз он перебирал в памяти людей, провожавших на вокзале товарищей... Были только свои: Яков Ганецкий, Станислав Кшесинский, известный в те годы писатель, который давно уже эмигрировал из Королевства Польского. Был еще один пропагандист, работавший в Лодзи. Он бежал из тюрьмы и поселился в Кракове. Феликс знал его давно, со времен лодзинского восстания.

Значит, на вокзале предательство исключено. И почему арестована только Валерия? Может, потому, что ехала в другом вагоне и за ней увязался шпик? Нет, они ехали вместе с Ксендзом... Возможно, подвела броская внешность — эта модная шляпа с перьями, клетчатый сак, яркий чемодан. Да нет, так были одеты многие женщины...

Но вдруг пронзила мысль: а что, если охранка выследила всех, кто в тот день уезжал из Кракова?! Мартин, Ксендз, Франтишек — это все не рядовые работники, и полиции нужно установить, с кем они связаны, чтобы потом взять всю организацию. Валерия же им не нужна, для охранки она полезнее, когда находится под арестом.

Но все это были только предположения, догадки, в действительности могло быть иначе. Тем не менее Феликс дал сигнал Мартину оборвать все связи в Варшаве, просил предупредить об этом Ксендза, Франтишека и немедленно, как только представится возможность, возвратиться всем в Краков.

Через неделю Мартин и его товарищи вернулись, недоумевая, по какому поводу их отозвали обратно.

3

Тот год выдался знойный, и яблоня за окном, опустошенная ураганом, вдруг вновь зацвела в конце лета... Феликс радовался, видя в этом доброе предзнаменование.

Началось все с будничной повседневной истории — с архивов, которые в беспорядке свалили в редакции.

Однажды воскресным днем Феликс отправился к старой своей знакомой Кларе Фиалковской, которую он знал еще по Закопане, там она работала секретарем партийной организации. Фиалковская жила за городом, на другой стороне Вислы, в Дембниках, вместе с подругой Богданой, высланной полицией из Варшавы. Феликс рассчитывал совместить приятное с полезным — провести день на воздухе и договориться с Кларой по поводу того, чтобы привлечь к работе эмигрантов, осевших в Кракове. Кроме того, он надеялся с помощью Фиалковской привести в порядок архив.

Оказалось, что Богдана тоже была знакома Феликсу. Только раньше ее звали иначе — Чарна.

— А я вас помню, — здороваясь, сказал Феликс, — только вас тогда звали не так...

— Но ведь и вас зовут по-другому, — рассмеялась Богдана. — Я недавно об этом узнала. А меня называйте Зосей.

Зося Мушкат только из приговора, опубликованного в газетах, узнала, что кличку Юзеф носил приговоренный к ссылке Феликс Дзержинский.

Весь день они гуляли, дурачились, говорили о делах и о пустяках... Условились, что Зося займется партийным архивом и приведет его в порядок на новой квартире.

Потребовалось немало времени, чтобы разобрать комплекты нелегальных газет, всевозможные документы, папки и все это водрузить на полки рядом с кухней. Но работы с архивом был еще непочатый край. Кроме того, Зося оказалась незаменимой помощницей — она диктовала для газеты статьи, которые Феликс переписывал симпатическими чернилами или просто лимонным соком. Статьи отправляли в Варшаву, в нелегальную типографию, откуда они возвращались в Краков отпечатанными на страницах нелегального «Червоного штандара». Зося Мушкат шифровала письма, переписывала статьи для набора и не переставала удивляться, как Феликс прежде управлялся со всеми делами один.

Близилась осень. Измотанный напряженным трудом, нервными переживаниями, тревогами, Феликс после долгих колебаний написал, наконец, письмо в Главное правление. Он просил освободить его от текущих дел хотя бы на неделю — для короткого отдыха. Согласие пришло быстро, и Феликс предложил Зосе поехать вместе в Татры, побродить там в горах. Иного отдыха он не хотел, да и просто не было денег, чтобы поселиться даже в самом дешевом отеле.

Зося бывала в Татрах, знала их хорошо. Определили маршрут, раздобыли рюкзаки и утренним поездом поехали в Закопане. Феликс, давно недосыпавший из-за постоянной неотложной работы, позорно заснул, едва тронулся поезд. Проснулся от оживленного разговора соседей по вагону и стал смущенно извиняться перед своей спутницей, а Зося смеялась и говорила, что никогда ему этого не простит...

В Закопане им предстояло добыть альпенштоки. В горах без этих палок нельзя. Здесь жила сестра Мархлевского, к ней и направились добывать недостающее снаряжение. Переписка «заинтересованных сторон» по этому поводу приобрела «международный» характер. Феликс написал Мархлевскому в Берлин, ответ пришел в Австро-Венгрию. А все из-за того, что у Юзефа не нашлось трех-четырех свободных монет, чтобы купить себе горную палку, которая продавалась в любом магазинчике туристского снаряжения.

А дальше была целая неделя счастья. В первый же день, еще засветло, они пришли на Гонсеницовы гали — необозримо просторные горные луга, откуда, собственно, и должно было начаться путешествие. Заночевали в пастушьей хижине, с древним каменным очагом, в котором пылали сухие смолистые ветви. С восходом солнца были уже на ногах, любовались великолепием неба и гор, наслаждались кристальной чистотой воздуха.

Потом долго шли через ущелья, пересекали долины, поднимались на перевалы, любовались озерами, каскадами водопадов...

Путь их лежал к Морскому оку — чудеснейшему озеру, сверкающему, словно голубая жемчужина, среди скалистых гор и лесов. Но погода испортилась, пошел дождь. Он лил не переставая двое суток. Путешественники не могли покинуть свое убежище — шалаш, сделанный добрыми руками для людей, застигнутых непогодой в горах.

Неделя пролетела стремительно. Как только немного просветлело, собрались в обратную дорогу от Морского ока, которое вдруг засияло всеми цветами радуги, отражая в своих водах и краски неба, и густую зелень леса, и скалы, громоздящиеся на берегах. От озера до Закопане было верст тридцать. Следовало бы нанять подводу, но денег не было, и они бодро зашагали в обратный путь.

Шли часов шесть, добрались до Закопане, заночевали где-то на окраине в крестьянской хижине у сердобольных хозяев, а утром ранним поездом уехали в Краков.

После возвращения в Краков Феликс и Зося объявили о своей женитьбе. Зося переехала к Феликсу.

А из Варшавы пришли невеселые вести... В Королевстве Польском опять были аресты. Взяли представителя Главного правления Юлиана Гемборека, который сменил арестованного Вицека, взяли Верного... Того самого Верного, у которого Феликс бывал в гостях в Цюрихе — неунывающего, жизнерадостного. Он тогда бравировал своей неуловимостью: «Меня аресты минуют, как насморк. Я никогда не простужаюсь...» И вот провалился!

И снова, как выяснилось, дело не обошлось без провокации. Агент охранки, производивший обыск у Юлиана, сразу шагнул к тайнику, скрытому в платяном шкафу, вытащил оттуда корректуру последнего номера «Червоного штандара», прокламации, протокол заседания Варшавского комитета...

В тот вечер Феликс допоздна сидел за столом у окна, думал, писал.

Зося подошла, обняла за плечи:

— О чем ты думаешь?

— Да все о провалах... Надо самому ехать в страну. Наша защитная сеть пока ничего не стоит. Мы создали комиссию по делам провокаций, и пока никаких результатов.

— Но тебя тоже могут выследить, арестовать...

— Нет, со мной им труднее. У меня опыт, — Феликс поднял голову и посмотрел в глаза Зосе. — Знаешь, у железнодорожных строителей есть неписаный закон чести. Когда инженер построит мост, когда происходят его испытания и через мост сначала пускают груженый состав, без людей, только с балластом, инженер становится под мостом, иногда с сыном, с женой, чтобы подтвердить свою уверенность в том, что путь безопасен... Я должен поехать сам, чтобы стать под мостом, который мы строим.

— Тогда и я поеду с тобой, буду стоять рядом, — сказала Зося.

Феликс посмотрел в глаза Зосе, его лицо осветилось мягкой, благодарной улыбкой.

— Я всегда мечтал встретить такого друга, как ты, — сказал он. — Но ехать тебе нельзя, у тебя нет опыта. Иди-ка спать, я должен написать кое-какие письма.

В тот вечер он написал письмо в Главное правление Яну Тышке.

«Я не могу наладить связь с Лодзью, — писал он. — Адресов не присылают. Письма к ним не доходят. Из Варшавы ни слова. Вижу, что другого выхода нет — придется самому ехать туда, иначе — постоянная непрерывная мука. Мы совершенно оторваны. Я так работать не могу... лучше даже провал, чем такое положение. И мой провал, если бы я время от времени ездил туда, вовсе не был бы обязательным. Сидя здесь, я часто испытываю ощущение, что я только даром хлеб ем».

Феликс и раньше писал об этом в правление, и снова получил отказ. Тышка прислал резкий ответ, пригрозил, что откажется работать в Главном правлении, если Юзеф будет настаивать и уедет в Варшаву. Добровольцев ехать туда на нелегальную работу было достаточно и без него. Предложил свои услуги и Мартин, тот, кого Юзеф недавно отзывал из Варшавы. Мартин был старый опытный подпольщик, он просил выполнить только одно условие — о его отъезде не должен знать никто, кроме членов Главного правления.

Собрались ехать в Варшаву и Яков Ганецкий со Станиславом Кшесинским. Снова заговорила о своей поездке в Варшаву Зося. Просила отправить ее хотя бы на время. Она предложила забрать с собой материалы для очередного номера «Червоного штандара», который печатался теперь в Варшаве. Это значительно сократит время на выпуск газеты — не придется посылать туда и обратно оригиналы статей, гранки, корректуру и прочее. Зося была права — выход газеты постоянно задерживался, и Феликс вынужден был согласиться с Зосей, он даже сам написал об этом Тышке:

«На будущее у меня такой план: если в Варшаве не будет никого и если у Богданы будет время, как сейчас, то послать ее отсюда в Варшаву с материалами «Штандара», чтобы она все организовала и сделала. Она очень пунктуальна и охотно выполняет всякую работу».

На этот раз решили отправлять людей поодиночке — разными поездами, в разные дни. Предусмотрели все правила конспирации. В Кракове об отъезде знали всего несколько человек. Феликс написал в Варшаву письмо — сообщал о приезде Мартина, Кубы, Богданы. Письмо отправил по надежному адресу, называл только клички, но и их, ради осторожности, вписал шифром.

Куба уезжал первым. По пути он рассчитывал остановиться в Ченстохове, встретиться там с инженером Слонимским, чтобы забрать у него документы, передать ему деньги для организации. Но за день до отъезда выяснилось, что документы у Слонимского еще не готовы, и Куба попросил передать это поручение Зосе.

На вокзале Зосю провожал только Феликс. Они появились на перроне за несколько минут до отхода поезда. Феликс внес в вагон саквояжик жены.

Обер-кондуктор дал свисток, и паровоз ответил длинным гудком. Зося прильнула к Феликсу и шепнула:

— Не скучай, милый, мы скоро встретимся. Все будет хорошо, я встану за тебя под твоим мостом...

Зося ехала в Варшаву на полтора-два месяца. Это была их первая длительная разлука после женитьбы. И кто мог предположить, что продлится она не два месяца, а восемь долгих лет...

Первое письмо на Ягеллонский университет Феликс получил через две недели. Зося писала на имя мифического студента Карловича. Так было условлено. Письмо было жизнерадостное, бодрое, а последняя строчка вызвала в душе Феликса прилив неуемной радости. Зося писала: «Хочу тебе сообщить, милый, что у нас будет ребенок...»

Она обещала писать каждую неделю — и обещание свое выполняла. Кроме работы по выпуску «Червоного штандара», она успешно занималась и другими делами — подыскивала новые адреса для нелегальной переписки. Феликс теперь мог посылать материалы на имя людей, находящихся вне подозрений полиции.

И вдруг переписка оборвалась. Каждый день Феликс заглядывал в Ягеллонский университет, перебирал студенческие письма, но Карловичу ничего не было...

Объявившийся в начале января Яков Ганецкий привез угнетающую новость — Зосю арестовали на конспиративной квартире на Гурчевской улице. Зося жила в квартире отца, там тоже сделали обыск, ничего не нашли, но задержали связную Зоси, которая принесла пакет с материалами для «Червоного штандара». В квартире отца Зоси жандармы двое суток держали засаду, но в западню никто не попался, кроме связной.

Ганецкий больше ничего не мог сообщить. Он только предполагал, что одновременно с Зосей арестовали Прухняк и Стаха — активистов подполья, но так ли это, не знал.

Будучи не в силах сдержать себя, рискуя собственной свободой, Феликс решился на дерзкую поездку: надо выяснить в Варшаве, что же там произошло, нельзя ли что-то предпринять для побега Зоси.

В крайнем случае — хотя бы установить с нею связь.

В тот приезд Феликс побывал у отца Зоси — Сигизмунда Генриховича Мушката, жившего с семьей на Вспульной, вблизи Мокотовского военного поля.

В прихожей Феликса встретила пожилая женщина, сохранившая чудесную осанку и красоту. Это была пани Каролина, мачеха Зоси.

Феликс представился Казимиром Дзержинским, которого якобы брат просил зайти на Вспульную и разузнать все, что касается ареста Зоси.

Мушкат рассказал, что получил свидание с Зофьей, как он называл ее, но их разделяли две проволочные решетки и в общем гомоне он почти не расслышал, что говорила ему дочь: в последнее время он стал очень плохо слышать. Сигизмунд Генрихович еще сказал, что обратился с ходатайством к начальнику тюрьмы, чтобы ему разрешили свидание при одной разделительной сетке.

«Казимир» особенно заинтересовался этим обстоятельством и сказал, что, может быть, удастся передавать Зосе письма. Он даже показал, как нужно это делать: свернуть записку в трубочку, заложить между пальцами, как папироску, а когда жандарм отвернется, быстро просунуть ее сквозь сетку. Для связи Феликс предложил Яна Росола; Ян живет рядом с тюрьмой и носит некоторым арестованным обеды из соседней ресторации.

Просидев не более четверти часа, гость распрощался и попросил, если удастся, передать Зосе открытку. На открытке были изображены Гонсеницовы гали, которые, несомненно, вызовут у Зоси столько воспоминаний.

Своего адреса гость не оставил, сказал, что писать брату надо на Ягеллонский университет, и Сигизмунд

Генрихович заподозрил: уж не Феликс ли это был у него?

Феликс пробыл в Варшаве несколько дней, но толком ничего не узнал. Одно для него стало очевидным; где-то работает провокатор, и, может быть, не один. О побеге Зоси из Десятого павильона нечего было и думать.

Возвратившись в Краков, Дзержинский написал Тышке:

«В Варшаве есть провокатор, это несомненно. Иначе почему же проваливаются руководители, а типографии, районы — нет? Значит, провокатор где-то около руководящих, активно действующих товарищей».

В ответ на свое признание, что он нелегально побывал в Польше, Юзеф получил нагоняй. Об этом, используя установленную с Зосей связь, Феликс написал ей в Варшавскую цитадель:

«За мой неожиданный визит к матушке мне здорово влетело, придется отказаться от таких поездок. Но ты, Зося моя милая, не сердишься на меня за эту вылазку, не правда ли? Тут сидеть тяжело, хотя я признаю, что нужно. Я страстно жажду движения, жизни, хотел бы вырваться из краковской серости... Впрочем, все это глупости, только бы ты была сильной и все перенесла. Порой, когда думаю о тебе и ребенке, несмотря на все и вопреки всему, меня охватывает какая-то волнующая удивительная радость».

«Матушкой» Феликс называл в письме Варшаву.

Только много лет спустя, уже после революции, среди архивных дел нашли папку с надписью: «Агентурное дело Варшавского жандармского управления по социал-демократии Королевства Польского и Литвы на 1910 год. (Перехват писем)». В папке хранились документы, проливавшие свет на давние события. Некоторые из документов имели прямое отношение к аресту Софьи Дзержинской:

«Копия с письма. Скопировано без ущерба для оригинала.

Автор: Юзеф (Ф. Дзержинский). Член Главного правления социал-демократии Королевства Польского и Литвы. Датировано 21 ноября 1910 г. Без указания места отправления. По штемпелю — почтовый вагон Краков — Калиш. В охранное отделение поступило 23 ноября сего года.

«Я видел Яся. По его словам, еще можно пользоваться отдельными старыми адресами. Рассказывал о своей работе в стране. При взаимной общей беспечности, которая проявляется во всем, ни о какой работе не может быть и речи. Чтобы дело могло развиваться, нужно немедленно покончить с выслеживанием «приносящих вред».

Мартин и Куба выехали на прошлой неделе, а Зося уедет в ближайший понедельник или в следующий за ним».

Дополнительное примечание: По данным охранного отделения, Мартин — на самом деле Матушевский, Куба — Ганецкий, Зося Мушкат — жена Дзержинского».

«Его высокоблагородию господину начальнику Варшавского жандармского управления.

Секретный агент охранного отделения Фиалка доносит:

Из Кракова в Варшаву 28 ноября выехала партийный работник Зося, которая в Ченстохове будет иметь конспиративное свидание с инженером Слонимским, о чем сообщалось ранее».

«Справка охранного отделения: по сему поводу предприняты следующие меры: Зося, она же Софья Мушкат, взята под наружное наблюдение в Ченстохове. Установлено ее свидание с инженером Слонимским, а потом приезд в Варшаву, где она поселилась на Вспульной улице. Ранее проходила под кличкой Чарна».

Все-то знало охранное отделение!.. Все, да не совсем. Вернее, совсем не все. До сведения охранки доходило лишь то, что узнавали провокаторы, затесавшиеся в доверие к подпольщикам.

Но и этого было достаточно, чтобы то и дело происходили тяжелые провалы, чтобы нарушались связи между организациями, создавалась гнетущая атмосфера подстерегающей невесть откуда опасности.

И все же работа революционного подполья продолжалась.

4

Борьба с ликвидаторами достигла наивысшего накала года через четыре после революции 1905 года. У социал-демократов большевиков и в мыслях не было искать компромисса с меньшевиками, делать попытки к объединению, как было это на Стокгольмском съезде. Над Россией вздымалась новая революционная волна, и теперь следовало сконцентрировать силы партии на том, чтобы возглавить массы, вновь поднимавшиеся на борьбу.

Летом 1911 года Владимир Ильич Ленин предложил устроить совещание большевиков — членов Центрального Комитета РСДРП, живущих за границей. Местом встречи избрали Париж. Главное, что предполагали обсудить члены ЦК, — это вопрос о подготовке Всероссийской партийной конференции. Приглашение на совещание в Париже Ленин предложил разослать за двумя подписями — своей и Дзержинского как представителя польской социал-демократии. Так и сделали.

Когда Дзержинский приехал в Париж, Ленин радушно встретил его и сразу повел «показывать город». Они бродили по набережной Сены, любовались мостами, каменными химерами собора Парижской богоматери, но часто, забывая, где они, останавливались на улице и увлеченно говорили о своем, о том, что привело их в Париж. Ленин расспрашивал Дзержинского о делах в Королевстве Польском, огорчался арестом Зоси, негодовал по поводу провокаторов. Потом спросил:

— Послушайте, Юзеф, а что вы думаете о ликвидаторах, не мешают они вам работать?

— Знаете, — усмехнулся Дзержинский, — не так давно мы с женой бродили по горам в Татрах. Встретили пастуха-горца, разговорились о волках, об овцах, о дурных людях, и он сказал так: «Если у тебя в руке козий сыр, а ты должен вступить в драку, бросай сыр на землю. С сыром в руке кулак не сожмешь...» Я с ним согласен.

— Ну, ну! С сыром в руке кулак не сожмешь... Так это вы насчет ликвидаторов? Хорошо! Считаете, что их надо отбросить и освободить руки!.. — Владимир Ильич снова засмеялся. Потом стал серьезным и спросил: — А как вы смотрите на голосовцев — на воинствующих ликвидаторов? Не следует ли их исключить из партии?

Голосовцами называли сторонников ликвидации нелегальной социал-демократической партии, объединившихся вокруг редакции «Голос социал-демократа».

— Это необходимо сделать! — убежденно ответил Феликс. — Здесь не может быть двух мнений, Владимир Ильич.

На совещании Ленин снова вернулся к этому разговору. Они сидели рядом, и Владимир Ильич что-то написал на клочке бумаги, протянул листок Дзержинскому. Дзержинский прочитал и улыбнулся. Там было написано:

«Договор Ленина с Юзефом.

«Это необходимо сделать» — восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключать голосовцев из партии. Ленин».

Дзержинский приписал: «Но как?» и поставил подпись: «Юзеф». Ленин кивнул головой и отложил записку.

Через полгода в Праге собралась Всероссийская партийная конференция. Партия избавилась от ликвидаторов, меньшевиков, пребывавших в ее рядах. Ленин решительно потребовал объединения партии на твердой идейной основе. Решался вопрос, который Дзержинский задавал в шутливом договоре с Лениным. После совещания, в день, когда Дзержинский собирался уезжать в Краков, он узнал, что Михаил Бакай живет где-то в окрестностях Парижа. Установив через Бурцева точный адрес и заручившись предварительным согласием на встречу, Дзержинский отправился к Бакаю.

У Бакая он провел несколько часов, слушая удивительный рассказ этого человека, убежденного эсера, склонявшегося к терроризму, ставшего потом сотрудником российского Департамента полиции, а затем снова вернувшегося в партию эсеров.

— Я знаю о вас не только от Бурцева, но и по заведенному на вас делу в Варшавском охранном отделении, — сказал Бакай, здороваясь с Дзержинским на пороге маленького домика в предместье Парижа.

Перед Дзержинским стоял человек лет тридцати, с волнистой шевелюрой, в которой пробивалась ранняя седина. Они прошли в маленький кабинет, заваленный книгами, журналами, преимущественно на русском языке.

— С чего же мы начнем? — спросил Бакай, протянув гостю настольный портсигар орехового дерева.

— С предателей, которые действуют в Варшаве против нашей организации, — сказал Дзержинский. — Прояснить это — основная цель моей встречи с вами.

И все же разговор начался с другого. Бакай словно оправдывался перед своим гостем... Он начал издалека, заговорил о своей жизни, идеалах, о романтике борьбы, о первых разочарованиях, о первых встречах с провокаторами.

— Нет, не встречах, — поправился Бакай, — точнее будет сказать — первых известиях о работе провокаторов. Я готов был собственными руками убить предателя, но не знал, в кого мне стрелять... А жертва провокатора — мой товарищ — отправился в ссылку. Тогда я был еще молод и решил любыми путями раскрыть провокатора. Для меня существовал один закон — цель оправдывает средства. И я пошел служить в охранное отделение, сначала филером, затем, войдя в доверие, стал чиновником для особых поручений в варшавской охранке. Там я в самом деле многое узнал, но мне хотелось знать еще больше, и я продолжал работать. Несколько лет назад, если вы помните — об этом писали в газетах, кто-то сообщил Центральному комитету эсеров, что в руководство партии проникли два провокатора — Азеф и Татаров.

— Нет, не помню, в то время я был в тюрьме, — сказал Дзержинский.

— Ну, не важно, можете поверить мне на слово... Так вот, когда я узнал об этом анонимном сигнале, я понял, что в Департамент полиции проник кто-то еще из революционеров. Причем этот человек, видно, знал больше, чем я. Об Азефе я просто не слышал... Предательство Татарова подтвердилось, и вскореэсеры-боевики убили его в Варшаве. Убил его Борис Савинков. А провокатор Азеф сумел представить дело так, будто анонимное сообщение — клевета на пего. Азеф подтвердил это настолько убедительными показаниями свидетелей, что предъявленные обвинения отпали...

Но у меня были другие сведения: в продолжение шестнадцати лет Азеф служил в Департаменте полиции и получал за это большие деньги. Он предотвратил покушение на Николая II, на царского советника Победоносцева, на нескольких генерал-губернаторов...

Дзержинский внимательно слушал рассказ Бакая, хотя его куда больше интересовали другие провокаторы, действовавшие в Королевстве Польском.

— Скажите, но как удалось подтвердить, что Азеф действительно был провокатором?

— Для меня лично это стало ясным давно... Потом, когда я ушел из охранки, получив наградные за долгую службу, — Бакай горько усмехнулся, — меня арестовали, сослали. По дороге удалось бежать. На волю вышел только через год после ареста. Все это время Азефом занимался Бурцев. В ЦК эсеров не верили в предательство Азефа. Тогда Бурцев пришел к бывшему начальнику Департамента полиции Лопухину и предупредил, что террористы расправятся с ним, если он не расскажет, как обстояло дело с Азефом. Лопухин перепугался, выехал за границу, будто на лечение, и там в присутствии Савинкова, Чернова и кого-то еще из ЦК эсеров подтвердил, что Азеф действительно провокатор. Азефу удалось скрыться. Он и сейчас где-то прячется, опасаясь мести. А Лопухина судили в Петербурге и приговорили к каторге.

— Но провокации охранки распространялись и на другие партии, — сказал Дзержинский. — Меня прежде всего интересует социал-демократия. Здесь тоже немало провокаторов.

— Даже больше, чем вы предполагаете. С вами, в частности, я познакомился прежде всего по агентурным донесениям. Вот, к примеру, один из документов, который мне удалось скопировать и вынести из варшавской охранки. Вы не были на Лондонском съезде партии, но вас заочно избрали тогда в Центральный Комитет. — Бакай вытянул из письменного стола папку, достал листок, исписанный тесными строчками. — Вот информация Департамента полиции, которую получили в Варшаве после Лондонского съезда: «Департамент полиции сообщает Вашему высокоблагородию, что, по агентурным сведениям, на проходившем в минувшем месяце в Лондоне съезде представителей РСДРП избран новый состав Центрального Комитета». Здесь Ульянов-Ленин, Красин, Дубровинский... А вот представители польской социал-демократии — Адольф Барский, Юзеф Доманский... Доманский — это вы?! Здесь есть примечание Департамента полиции: «Содержится в варшавской тюрьме».

Бакай расхаживал по кабинету, много курил и продолжал свой рассказ.

— Последнее, что вы от меня ждете, — говорил он, — имена провокаторов в Королевстве Польском. Скажите, вам известен человек по фамилии Гольсберг? Он работал в Варшаве и в Кракове. Видный литератор левого толка, прославился статьями против Генрика Сенкевича, проводник новых веяний в польской литературе и одновременно платный сотрудник варшавской охранки.

— Такой фамилии я не слыхал, — внутренне настораживаясь, сказал Дзержинский. — Одного писателя левого направления я действительно знаю. Он часто выступает перед студенческой молодежью. Политические позиции его безупречны...

— Его фамилия?

— Станислав Кшесинский.

— Вот именно о нем я и говорю... Под фамилией Гольсберг он значится в охранном отделении.

— Этого быть не может! — горячо воскликнул Дзержинский, хотя... в памяти возникли старые неясные сомнения, касавшиеся Кшесинского.

— Но, к сожалению, это так, — Бакай пожал плечами. — Кшесинский — агент охранки, я сам принимал от него донесения. Он прихрамывает, опирается на палку с костяным набалдашником. А вот другие... — Бакай назвал еще несколько фамилий.

Фамилии не все были знакомы Дзержинскому. Он переписал их в записную книжку вместе с краткими сведениями, подтверждавшими их провокаторскую роль как агентов охранки. Задумавшись, спросил:

— Скажите, вы пошли работать в охранку по решению партии эсеров?

— Нет. То была моя личная инициатива.

— И как вы оцениваете свою работу теперь, после того как снова вернулись в партию?

Бакай посмотрел па Дзержинского с каким-то болезненным выражением лица.

— Я ждал этого вопроса... Дело в том, что в охранку из революционных партий проник не я один. Если обратиться к истории, был такой народоволец Клеточников, он два года проработал в Департаменте полиции, и только через двадцать пять лет опубликовали его материалы. Был Меньшиков, который первым сообщил об Азефе. Был, наконец, Петров, который совсем недавно, уже после моего увольнения из охранки, поступил туда в ответ на провокации охранных отделений. Он пробыл там недолго, не выдержал. Вернулся к революционной работе, участвовал в террористическом акте. Его схватили и приговорили к смертной казни. Недавно Бурцев опубликовал дневники Петрова в журнале «Былое». Вот посмотрите, что он пишет. И я, если прислушаться к голосу совести, должен сказать, что полностью согласен с ним. Но что было, то было...

В дневнике Петрова было написано:

«Вот моя собственная оценка: вступая в интересах партии в двойную игру с охранным отделением, ни под каким видом, ни с какими целями нельзя входить с ним в соглашение. Малейший шаг в этом направлении наносит партии страшный вред. Не делайте, даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу партии от соприкосновения с охранным отделением».

— Теперь я тоже так думаю, — подтвердил Бакай.

5

Ребенок родился в женской тюрьме «Сербия» на Дзельной улице, и Зося назвала сына Ясиком — в память об одной из первых подпольных кличек, которые носил Феликс. В тюрьме рождение ребенка было событием. Ясик родился прежде времени на целый месяц, из-за того что мать испугалась узницы, лишенной рассудка.

Роза Каган в бреду, в галлюцинациях уже шла на казнь и, озираясь, видела вокруг себя шпиков, которые ее предали. «Держите, держите, вот провокатор!» — истерично кричала она, встречая кого-то на прогулке, в коридоре... В одиночной камере она трагическим голосом распевала революционные песни или буйствовала до изнеможения, не давая спать всей тюрьме. Заключенные обращались к начальнику тюрьмы, просили перевести больную в психиатрическую лечебницу, но просьба их оставалась без ответа.

Однажды, когда арестантки спускались по лестнице на прогулку, Каган вдруг с безумными глазами бросилась к Зосе, вцепилась ей в волосы, пыталась душить, толкала с лестницы, неистово кричала что-то о провокаторах... Больную оторвали от Зоси, увели в камеру, а Зося вскоре почувствовала предродовые схватки.

Ребенок был маленький, тщедушный, ручки как прутики, не было даже ноготков на пальцах. Его следовало бы держать в вате, в инкубаторе, а не в сырой тюремной камере. Все, кто видел ребенка — уборщицы, санитарки из уголовных, акушерка, вызванная из соседнего родильного дома, — в один голос говорили: не жилец он на этом свете. Позвали тюремного врача. Тот заглянул в дверь и бросил одну только фразу: «Детям в тюрьме не место».

Было ясно — ребенок не выживет. Но не это заботило начальника тюрьмы и тюремного ксендза. Они беспокоились о спасении души младенца. Хоронить некрещеного?! Ясика вырвали из рук Зоси, ксендз торопливо совершил обряд крещения, и ребенка вернули матери. Воспреемниками были начальник тюрьмы, надзиратель и Франка Гутовская.

Ребенок беспрестанно болел, не хватало молока, надо было прикармливать. Греть добытое молоко не на чем, мать кипятила его на керосиновой лампе, которой освещали камеру...

А судебные процедуры шли своим чередом. В августе Зосю вместе с ребенком доставили в судебную палату. Предъявили обвинительное заключение. Ее обвиняли в печатании нелегальной литературы.

Зося стояла с ребенком на руках, слушала длинное заключение и больше всего тревожилась о том, что давно пора кормить мальчика...

Через три месяца — уже в ноябре — состоялся суд над Софьей Мушкат и Франкой Гутовской.

День был холодный и слякотный, Ясика закутали всем, что нашлось. И снова их повезли на Медовую улицу в судебную палату.

Суд шел долго. Ясик спокойно лежал на руках матери, но вдруг взбунтовался. Когда говорил прокурор, мальчик закричал во весь голос. Зося делала все, чтобы успокоить ребенка, пыталась его укачивать, а нужно было просто сменить пеленки... Председатель звонил в колокольчик, требовал унять ребенка. По залу прошел легкий смешок. Это еще больше разъярило председателя.

Прокурор потребовал строгого приговора двум молодым женщинам, сидевшим с грудным ребенком на скамье подсудимых.

Франка вообще не имела отношения к партии социал-демократов. Просто на ее адрес шли письма, и она по неопытности попала в полицейскую засаду. В последнем слове Зося сказала об этом, приняв вину на себя. Тем не менее суд принял решение: Софья Мушкат и Франка Гутовская приговариваются к бессрочному поселению в Сибири...

Суд был закрытым, и в зале заседаний разрешили присутствовать только самым близким родственникам подсудимых. Среди них сидел отец Зоси — Сигизмунд Генрихович Мушкат, человек, считавший себя далеким от политики. Работал он в книготорговом заведении Оргельбранта на улице Новый Свет. Кроме службы его ничто не интересовало. Но после суда над дочерью, на другой же день, он написал Юзефу на Ягеллонский университет:

«Смехотворное и жалкое впечатление производил этот кичащийся своей силой судебный аппарат с семью судьями, мечущимся в ярости прокурором, секретарем и судебным исполнителем против двух слабых, худеньких женщин с грудным младенцем, под стражей солдат с обнаженными саблями в руках. Знать, этот аппарат, пожираемый ржавчиной подлости и беззакония, скоро уже рассыплется в прах, если две слабые женщины наводят на него такой ужас, что ему приходится высылать их на край света».

Арест жены, суровый приговор ей, тревога за судьбу сына — все это тяжелым грузом легло на сердце Феликса. Возвратившись из Парижа, он снова просил Главное правление отправить его на нелегальную работу в Польшу. Он неизменно получал отказ, но продолжал настаивать на своей просьбе.

В январе наступившего 1912 года Дзержинский все же выехал ненадолго в Варшаву. Следовало восстановить доставку нелегальной литературы, а заодно выяснить некоторые подробности, связанные с провокациями в варшавской организации. После встречи с Бакаем Феликс предложил провести партийный суд над Кшесинским. Кшесинский с негодованием отверг обвинения, назвав их лживыми, и просил, чтобы партийный суд состоялся возможно быстрее. На суде-то он легко опровергнет надуманные обвинения! Возмущение глубоко обиженного Кшесинского казалось столь искренним, что подпольщики, пришедшие к нему для сурового разговора, заколебались...

А на другой день Кшесинского уже не было в Кракове. Он исчез из города той же ночью.

Главное правление поручило Дзержинскому расследовать участившиеся провокации в Варшаве.

Соблюдая всяческие предосторожности, он снова побывал у Зосиного отца. Дождавшись наступления темноты, пришел на Вспульную улицу, прошел мимо дома Мушкатов, свернул на Маршалковскую и снова вышел на Вспульную. Ничто не вызвало у него подозрений. Он поднялся на второй этаж, потянул за ручку дверного звонка.

В семье Мушкатов Феликс продолжал выдавать себя за Казимира. На этот раз он интересовался судьбой своего «племянника» Ясика. Только Сигизмунд Генрихович знал, кто их гость.

Пани Каролина встретила Феликса, как старого знакомого.

— Пан Казимир выпьет стакан чая? — спросила она.

— С удовольствием, но извините, если через несколько минут я исчезну...

— Говорите Сигизмунду громче, — предупредила пани Каролина, — из-за всей этой истории он почти перестал слышать.

Феликс торопился покинуть квартиру семьи Мушкатов. Его волновало неосознанное ощущение тревоги. Прямо отсюда он намеревался отправиться на вокзал, чтобы уехать в Краков. Поэтому он сразу завел разговор о главном, что привело его на Вспульную улицу, — о судьбе Ясика.

Сигизмунд Генрихович сказал, что есть возможность через сестру жены устроить ребенка в детский приют при больнице Младенца Иисуса — недалеко отсюда, на улице Теодора.

Юзеф вспомнил — это та самая больница, где лежали в морге убитые на первомайской демонстрации семь лет назад... Вспомнил, что в газетной городской хронике часто сообщали о детях, подкинутых к подъезду больницы Младенца Иисуса. Будто все обездоленные женщины Варшавы старались оставить своих детей на попечение Младенца Иисуса!.. Нет, нет, все, что угодно, но только не сиротский дом!

— А вы получили письмо от Феликса с просьбой посоветоваться с доктором Корчаком? — спросил он^[3].

— Да, конечно, — сказал Сигизмунд Генрихович. — Я пошел к нему на другой же день после того, как получил письмо. Януш Корчак решительно отверг наше намерение поместить ребенка в приют Младенца Иисуса. Там детей или отдают на воспитание бездетным людям, или они умирают... Он рекомендовал другое: воспользоваться детским пансионом пани Савицкой. Стоит это не дороже, но есть гарантия, что ребенок будет в хороших руках.

— Вот на этом варианте и остановимся, — сказал Феликс.

Он поднялся из-за стола, оставив недопитый чай, и ушел.

А через полчаса ввалились жандармы и несколько штатских. Они торопливо осматривали комнаты, и прежде всего прихожую, чтобы удостовериться по одежде — нет ли тут посторонних. Ушли озлобленные, оставив в квартире полицейскую засаду.

Жандармский подполковник рвал и метал, когда узнал, что у него из-под рук ушел Дзержинский... Он специально давно уже распорядился поставить филера для наблюдения за квартирой тестя подпольщика — Мушката. Рано или поздно Дзержинский сюда придет, тем более, что старик занимается судьбой его сына. И вот тебе на — пока филер дошел до охранки на Театральной площади, пока вызвали наряд, пока доехали — Дзержинский ушел...

О происшедшем Сигизмунд Генрихович сразу написал Феликсу на имя Карловича в Ягеллонский университет. Феликс понял, что охранка следит за каждым его шагом.

И тем не менее Дзержинский настаивал на своем отъезде в Польшу для нелегальной работы. Он писал в Главное правление Тышке:

«Не возражайте против этого, ибо я должен либо быть весь в огне и подходящей для меня работе, либо меня свезут... на кладбище. Дело со мной обстоит хуже, чем Вы полагаете, и Ваша политика не пускать меня в страну, лишать меня возможности делать то, что мне приказывает не только мой партийный разум, но и все мое существо, кончится тем, что я бесславно погибну для дела. Польза для партии от этого будет невелика».

В марте Главное правление удовлетворило наконец просьбу Дзержинского — разрешило ему выехать в Польшу. Перед отъездом он написал товарищам большое письмо, просил опубликовать его в печати, если с ним что-то случится. А случиться могло только одно — арест, за которым последует каторга или ссылка.

Письмо Юзефа звучало как завещание революционера-большевика, уходящего на опасную работу. Он написал:

«...Я еду в страну вопреки настойчивому желанию Главного правления, чтобы в связи с состоянием дел в варшавской организации и несомненным фактом проникновения в нее и хозяйничанья провокации я отказался от своего намерения. Я еду, несмотря на то, что на меня в Варшаве охранка, хорошо осведомленная о моем прибытии, постоянно устраивает охоту, как это имело место в январе, когда только благодаря случайности мне удалось уйти от рук полиции и не попасть в западню. И у меня есть основание предполагать, что теперь охота на меня начнется с удвоенным рвением. Но я думаю, что если вообще может быть оздоровлена варшавская организация и сохранена от разлагающего влияния... дезорганизаторов, то успешнее всего мог бы это сделать я при моем знании местных условий и людей.

К сожалению, я более чем уверен, что из этой поездки я не вернусь. Будучи уже «лишенным прав» и имея приговор поселения, мне полагается сейчас за один только побег с поселения получить каторгу. Возможно, я покидаю вас на долгие годы. Я не хочу зря погибать... Я должен выполнить то, что считаю своей обязанностью, так мне велит моя партийная совесть. Из последних 14 лет моей жизни 6 я провел в тюрьме и 1 год в ссылках. Я не буду жалеть, если сейчас придется идти на каторгу, в том случае, если это поможет отторгнуть от партии чуждые элементы, которые примазались к ней во время подъема революционной волны и в настоящее время являются ее паразитами, а также и те слабые элементы, которые до основания разложил тяжелый период контрреволюции... Эта позорная оппозиция стала для партии вредной лишь из-за внутренней болезни, которая в настоящее время изнутри взрывает варшавскую организацию. Я имею в виду провокацию. Это только она подготовила подходящую почву, настолько ослабила организацию, ее дисциплину и внутренние связи, что даже бессмысленное интриганство и личные нападки нескольких смутьянов сумели парализовать политическую жизнь варшавской организации».

Дзержинский был еще в Кракове, когда в феврале, за месяц до того как отправиться в ссылку, Зося отняла от груди ребенка и отправила Ясика к пани Савицкой. Но первые же дни жизни мальчика у чужих людей вызвали новые треволнения. В поисках детей для своего пансиона пани Савицкая целыми днями разъезжала по городу, доверив принятых детей неопытной, да и не вполне добросовестной няне. Ясика накормили кашей, которой он до того никогда не ел, и ребенок снова тяжело заболел. Доктор Корчак сам приехал в детский пансион, осмотрел ребенка и пришел к выводу, что ему необходимо грудное молоко. В восемь месяцев вес Ясика был немногим больше веса новорожденного ребенка. И снова начались бессонные ночи, страдания матери за своего первенца.

А в конце марта этап ссыльных отправили в Сибирь. Зосю везли по тому же пути, которым несколько лет назад следовал ссыльный Феликс Дзержинский, — через Москву, Самару, Челябинск, Иркутск, а дальше по Лене до Орлинги. Туда добрались только через три месяца.

Сибирское лето было в разгаре. Письма от Феликса не приходили. Но вскоре после приезда Зося получила от отца странную книгу — старую, потертую, в потрепанном переплете. Она называлась «Сила» и принадлежала перу малоизвестного писателя Адама. Поначалу Зося не поняла, почему отец прислал ей именно эту книгу, но через некоторое время пришло письмо от Феликса, совсем короткое. В нем он писал:

«Зося, моя дорогая! Прочла ли ты «Силу»? Стоит внимательнее прочесть, так как в этой книге много бодрящих мыслей, придающих настоящую силу. Крепко тебя обнимаю. Ф.»

Так вот в чем дело! В книге спрятано то, о чем предупреждал Феликс — давно, еще в Кракове. Паспорт! То, что необходимо для побега...

Но Зося не стала извлекать его из переплета книги. В Орлинге, как и повсюду в сибирской ссылке, обыски поселенцев были обычным явлением. Не следовало рисковать. Стремясь отвлечь внимание жандармских властей, Зося делала вид, будто смирилась со своей судьбой. В письме к отцу написала, чтобы ей прислали сына, по которому она очень скучает. Как бы между делом сообщила, что книжку получила и просит побыстрее выслать комментарии к ней (то есть деньги для побега). А деньги были уже в пути.

В конце августа она получила их и тут же начала деятельно готовиться к побегу.

Через день или два в Орлинге с низовья ждали парохода, последнего перед ледоставом. Пароход пришел, но оказалось, что на нем плывет урядник, которому поручен надзор за ссыльными. Он хорошо знал Софью Дзержинскую. Вариант с пароходом отпал.

Пароход ушел. Однако выяснилось, что следом из Орлинги идет в верховья почтовая лодка. Оказалась там и попутчица. Стоимость дороги сократилась наполовину.

Почтовую лодку тянули на буксире две лошади, которые шли по берегу. Двигались они медленно, но все же через несколько суток достигли Жигалова.

Дальше на перекладных ехали до Иркутска. Потом был жесткий плацкартный вагон, верхняя полка, дорога далекая, но с каждой верстой приближающая к встрече...

В Москве с Казанского вокзала Зося перебралась на Александровский и в тот же вечер уехала в Люблин. Из Москвы она дала телеграмму отцу в Клецк, куда он переселился, забрав Ясика из пансиона пани Савицкой. Помня советы Феликса, Софья не поехала ни в Варшаву, ни в Клецк: жандармы прежде всего стали бы искать ее у родных. В Зосиной телеграмме было всего несколько слов: «Выезжай немедленно в Люблин. Зофья». И отец все понял.

Из Клецка он приехал на лошадях в Несвиж, дождался поезда на Люблин. Это был тот самый поезд, в котором ехала Зося. Наступила ночь, теплая, звездная. Зося стояла у опущенного окна и вдруг увидела отца. Узнала его в свете тусклого фонаря, что горел на перроне. Он садился в соседний вагон. Подавив в себе порыв броситься к отцу, Зося следила, как отец подает свой билет проводнику, как поднимается по ступеням вагона.

Она стала терпеливо ждать. Глубокой ночью перешла в соседний вагон, нашла спящего отца и тихо погладила его руку...

Вагон мерно покачивался из стороны в сторону. Они сидели в темноте и под стук колес переговаривались шепотом, чтобы никого не разбудить. Условились, что и дальше в дороге станут делать вид, будто не знают друг друга.

В Люблине жил старший брат Зоси, но заночевала она и провела следующие дни в комнате, снятой у незнакомых людей. Теперь все ее мысли были устремлены к тому, чтобы поскорее встретиться с Феликсом. Надо перебраться через границу, забрать к себе сына. Зося сразу же отправила письмо Феликсу на Ягеллонский университет. Ответ пришел через несколько дней, но почерк был незнакомый. Кто-то сообщал, что Карловича в городе нет, а ей следует обратиться к Францишке Ган по такому-то адресу.

Значит, Феликс в Польше, на нелегальной работе, — сделала вывод Зося. А явка — в Домброве. Незнакомая Ган поможет добыть проходное свидетельство для переезда границы.

Францишка Ган, жена литейщика, радушно встретила Зосю. Она давно ее ждала — о приезде Зоси сообщили из Кракова. Утром муж Францишки ушел на работу и женщины остались вдвоем.

— Несчастье-то у нас в партии какое... — делясь печальной вестью, сказала Францишка. — Эдмунда арестовали.

Зося посмотрела на нее с недоумением.

— А кто это? — Зося не знала, что Феликс сменил кличку и его называли теперь Эдмундом.

— Не знаете?.. Не может быть! Кто же не знает в партии Эдмунда!

— Даже не слышала, — повторила Зося.

— Ну как же, у него еще жена в Сибири и маленький сынишка, который родился в тюрьме...

Францишка увидела, как побледнело лицо ее новой знакомой, какое отчаяние на нем отразилось. И все поняла. Подошла к Зосе, уронила на ее плечо голову. Женщины обнялись и заплакали...

Через несколько дней, связавшись с нужными людьми, Зося получила документы и уехала в Краков. На квартире, где они когда-то жили, Зося нашла открытку от Феликса. Ему удалось отправить ее в день своего ареста. Он предупреждал жену о своем провале, уверенный, что ей удастся бежать из ссылки

Феликса арестовали за две недели до приезда Зоси. В это время она была уже в пути и мечтала о скорой встрече с самыми дорогими ей людьми — мужем и сыном.

А Феликс перед арестом увидел наконец сына, увидел впервые, хотя сыну шел второй год. Ночью он подошел к пансиону пани Савицкой, позвонил. Со свечой в руке вышла заспанная женщина, провела его к владелице пансиона. Феликс представился Казимиром Дзержинским. Сказал, что хотел бы увидеть своего племянника.

— Может быть, пан заедет к нам днем, когда ребенок не спит? — спросила пани Савицкая.

Феликс объяснил, что он проездом и в другое время побывать не сможет.

— В таком случае вы на него только посмотрите, — согласилась пани. — Будить ребенка я не разрешу.

Феликс и не думал об этом. Ему бы только взглянуть на сына, рождения которого он так ждал, к которому питал такие нежные чувства... Сын!

Пани Савицкая привела его в спальню, где в деревянных кроватках спали дети. Подошла к одной из них и осветила лицо спящего ребенка. Феликс подался вперед и долго-долго вглядывался в бледное личико маленького сына. Смотрел так, будто хотел навсегда запечатлеть его в своей памяти...

Потом, словно очнувшись, поблагодарил пани Савицкую, еще раз извинился за визит в столь неурочное время и ушел — так же внезапно, как появился.

Сеть, раскинутая варшавской охранкой вокруг Дзержинского, стягивалась все туже. И первого сентября она затянулась. По донесениям жандармского управления, это произошло так:

«Шифрограмма из Варшавы. Директору Департамента полиции. В ночь на 1 сентября при ликвидации варшавской организации партии социал-демократов арестовано тридцать четыре человека. Среди них член Главного правления партии, разыскиваемый Департаментом Феликс Дзержинский. Обыском при аресте обнаружен гектограф с оттиском прокламации, помеченной 31 августа. Около 200 экземпляров «Червоного штандара», датированного тем же числом, различные печати, бланки, два знамени с революционными надписями, револьверные патроны. Подробности будут переданы дополнительно».

«Его высокопревосходительству господину министру юстиции.

Летом текущего года Варшавским охранным отделением были получены негласные сведения о том, что Главное правление социал-демократической партии Королевства Польского и Литвы командировало в Варшаву Феликса Дзержинского для улаживания происшедших между Главным правлением и Варшавским комитетом сообщества серьезных разногласий. Одним из пунктов разногласий послужило мнение правления, что в Варшавской организации наличествует провокация нераскрытых агентов охранного отделения.

В целях улаживания возникшего конфликта и расследования провокаций в Варшаву командирован был упомянутый Феликс Дзержинский, известный своей партийной деятельностью, лишенный прав и бежавший из ссылки. В Варшаве он жил более полугода, женат на осужденной также за принадлежность к тому же сообществу и находящейся в каторжной тюрьме Софье Мушкат».

Глава десятая. Революции телохранитель

1

Гул толпы доносился неясно, словно издалека... Он еле просачивался сквозь холодную толщу тюремных стен, сквозь наглухо забитые оконные рамы. А толпа бушевала совсем рядом — здесь, на улице перед Бутырской тюрьмой. Расплывчатый гул напоминал шум отдаленного морского прибоя. Он то нарастал, то стихал, чтобы снова подняться в многоголосом кипении. Феликс настороженно прислушивался к этому гулу, так напоминавшему шум разволновавшегося моря у скалистого берега на острове Капри. Но что это такое здесь, в Москве?.. Привыкшие к томительной тишине камер, заключенные недоуменно прислушивались к долетавшим сюда необычным звукам.

В первый день марта 1917 года взбудораженная событиями толпа пришла к Бутыркам, чтобы освободить заключенных.

Потом человеческий прибой придвинулся ближе, и можно было уже различить приглушенные каменными стенами крики:

— Открывай!.. Да здравствует революция! Да здравствует свобода!..

Эти слова всколыхнули камеры. Тюрьма ожила, откликнулась неистовым стуком в двери и стены, громкими зовами... Растерянные надзиратели ошалело бегали по коридорам, останавливались у дверей, требовали прекратить беспорядок, — но их уже никто не слушал.

— Долой самодержавие! — все явственнее доносилось с улицы.

Толпа продолжала штурмовать тюрьму. К ее высоким стенам примчался на грузовике летучий отряд революционных солдат. Раздались винтовочные выстрелы. Перепуганная охрана распахнула тюремные ворота. Люди ворвались во двор, бросились внутрь помещений. По каменным ступеням, по коридорам затопали сотни ног.

— Отворяй камеры!.. Граждане, свобода! Выходите! Да здравствует свобода!

Обезоруженные жандармы-ключники дрожащими руками отпирали кованые двери. Лязгали замки, задвижки, распахивались камеры, и узники заключали в объятия своих освободителей. Вскоре поток людей, упоенных победой, отхлынул. Смешавшись с толпой, сотни заключенных исчезали в переулках, уходили все дальше от ненавистной тюрьмы.

В тот день — первого марта 1917 года — среди освобожденных из Бутырской тюрьмы был и Феликс Эдмундович Дзержинский.

Еще в камере кто-то стиснул его в объятиях и потянул за собой.

— Быстрее, Юзеф!

Дзержинского и многих других узников-революционеров товарищи вынесли из тюрьмы на руках. Извозчик ждал за углом. Громыхая по неровным булыжникам и намерзшему к вечеру льду, пролетка покатила к центру. На сиденье уселись двое — Дзержинский и товарищ Василий, третий примостился в ногах, прямо на кожаном фартуке пролетки. Верх ее был откинут, и Феликс Эдмундович возбужденно оглядывался по сторонам. На улицах было полно народу.

— Ну как? — спросил Василий, вглядываясь в исхудавшее лицо Дзержинского. Они давно не встречались, и Василия поразил болезненный вид товарища Юзефа.

— Хорошо! — отвечая своим мыслям, воскликнул Феликс. Он наслаждался и свежим воздухом, напоенным запахами весны, и видом возбужденной толпы, и ощущением внезапной свободы.

— А вы ведь меня не узнали, товарищ Юзеф, — сказал Василий. — Помните казармы на Пулавах, в Александрии?.. Перед восстанием в нашем полку...

Нет, Юзеф не вспомнил. Тогда было столько людей, все происходило в темноте — горела только одинокая свечка.

— Ну а Варшавскую цитадель помните? — не отступал Василий. — Листочки из дневника кто от вас принимал?..

— Так вот вы кто! — Феликс Эдмундович стремительно повернулся к Василию и горячо его обнял. — Но узнать вас, признаюсь, невозможно. Тогда был безусый солдат, а сейчас цивильный, да еще с бородой... Вот уж не думал о такой встрече... Ну а вы-то как здесь очутились?

— Так и очутился. С вашей помощью, — улыбнулся Василий в рыжеватую свою бородку. — Сперва караулил в крепости революционера Дзержинского, а теперь вот освободил его... А между двумя этими событиями был и дезертиром царской армии, и «Долой войну!» кричал, и на каторге побывал. Сбежал оттуда и к большевикам примкнул. Теперь, как говорят, профессиональный революционер.

— Удивительно! — воскликнул Дзержинский. — Удивительная встреча! Но куда вы меня везете?

— В Замоскворечье, к вашей сестре. Ее предупредили.

— Подождите, подождите, вы говорили о митинге в городской думе... Поедемте сначала туда.

— Ну, как хотите. На митинг так на митинг.

Пролетка замедлила ход — ближе к Лубянской площади толпы заполнили всю Сретенку, и дальше ехать было трудно. Кое-как добрались до Охотного ряда и отпустили извозчика. Здесь было совсем рядом.

Они подошли к кирпичному зданию рядом с Красной площадью и проникли внутрь. Митинг уже начался. Василий протиснулся вперед и шепнул что-то на ухо человеку, который открывал митинг. Когда говоривший оратор закончил свою речь, тот громко объявил:

— Слово имеет товарищ Дзержинский. Он только что освобожден из Бутырской тюрьмы...

Сообщение вызвало сочувственный гул. Дзержинский, зажав в руке суконную бескозырку каторжника, высоко поднял ее над головой.

— Товарищи! Граждане! Самодержавие свергнуто! — он резко опустил руку, словно разрубил воздух.

Поздней ночью явился он к сестре Ядвиге, которая жила в тесной комнатке в глухом переулке Замоскворечья. Название соответствовало трущобам — Кривой переулок.

Последний раз Ядвига видела брата в суде прошлой весной, здесь, в Москве, в судебной палате. Приговорили его еще к шести годам каторги. Ядвига была в суде, слушала и беспрестанно вытирала слезы. Невозможно было видеть его на скамье подсудимых, такого бледного, изнуренного...

И вот он здесь. Ядвига уже перестала ждать брата, думала — не удалось, видно, освободить его из тюрьмы. А Феликс стоял перед ней в сером тюремном халате, в суконной бескозырке, с красным бантом на груди. Глаза его сияли радостью.

— Вот я и вернулся, — сказал он, обнимая сестру.

Каким блаженством было для него в эту первую ночь вытянуться на стареньком диване, вдыхая свежесть белоснежного белья. Но заснуть он не мог — слишком были напряжены нервы. Он ворошил в памяти пережитое...

Ему нет еще сорока. Из них двадцать два года он отдал революции, борьбе с самодержавием, если считать с того дня, когда в Вильно гимназисты давали свою клятву... Феликс улыбнулся: как давно это было!

Одиннадцать лет его жизни прошли в тюрьмах, в ссылках, на каторге. Шесть арестов и три побега. Таков календарь революционера... И каждый раз тюремная тишина, в которой слышен даже червь, точащий деревянные нары. И непрерывная гнетущая тоска по воле и близким...

Сон все не шел к недавнему узнику. Он повернулся, заскрипели пружины, напомнив почему-то о кандалах. Два последних года он провел в каторжных тюрьмах, закованный в кандалы, в Орле и Москве. Два года!.. Кандалы сняли совсем недавно, несколько недель назад. Под ними образовались незаживающие язвы. Но не это заставило тюремщиков снять кандалы. Дзержинскому предстояла далекая каторга, и арестант не выдержал бы такого пути в кандалах. Да к тому же кандалы мешали работать на швейной ножной машине. В мастерской при Бутырской тюрьме выполнялись военные заказы — арестанты шили солдатское обмундирование. Начальник тюрьмы добивался, чтобы заключенные выполняли норму. А тут кандалы... Странно: кандалы непрестанно впитывают человеческое тепло — и остаются всегда холодными...

Заснул он лишь под утро, когда в окне забрезжил неясный рассвет. И снова увидел он так часто повторявшийся сон-мечту. Перед ним бескрайнее поле, просторное небо и много-много цветов. Он идет с сыном по земле, щедро залитой солнцем. А на душе так радостно и светло...

2

Годы тюремных лишений подорвали силы Дзержинского. Он свалился и несколько дней пролежал. Потом его отправили полечиться за город.

Но отдых был недолгим. Дзержинский не выдержал. И снова начались митинги, собрания, бессонные ночи, жизнь впроголодь и всухомятку...

Прошел март и половина апреля. С приездом Ленина из Швейцарии в Петроград началась подготовка к Всероссийской партийной конференции, на которую в составе московской делегации избрали и Дзержинского. Здесь Феликс Эдмундович снова встретился с Владимиром Ильичем, встретился, чтобы больше не расставаться.

Только на несколько недель он уехал под Оренбург на кумыс, как рекомендовали ему врачи, опасавшиеся за его ослабленные легкие.

В Петроград Феликс Эдмундович вернулся в июле. За это время в столице произошли большие события — подняла голову контрреволюция. Владимир Ильич должен был уйти в подполье — правительство Керенского издало приказ об его аресте. Агенты контрразведки рыскали всюду. Их бесило, что в газетах все время появлялись статьи Ленина. Значит, он был рядом. Но где именно?

К Владимиру Ильичу Дзержинский поехал вскоре после того, как вернулся из Оренбургских степей. Сопровождать его вызвался Яков Михайлович Свердлов — он уже бывал в Разливе, знал дорогу, людей и необходимые пароли. Познакомились и сдружились они на Апрельской партконференции, когда пришлось пользоваться одними и теми же «ночевками» — жильем для делегатов, которое предоставляли им коренные петроградцы-большевики. Иного пристанища у приехавших делегатов не было.

Соблюдая всяческие предосторожности, сели на Приморском вокзале в поезд и сошли на станции Разлив. Тесной улочкой прошли через станционный поселок и остановились у небольшого домика вблизи озера, поросшего камышом. Встретила их молодая женщина. Она узнала Якова Михайловича и настороженно оглядела Дзержинского.

— Свои, свои, — успокоил ее Яков Михайлович. — Сам-то дома?

— На покосе... Обещал к вечеру воротиться.

— Тогда мы одни поедем. Ботик дадите?

Женщина проводила их к озеру, отомкнула стоявшую на приколе лодку, принесла весла. Феликс взялся грести, а Яков Михайлович сел на корму. Сначала шли вдоль берега, потом переплыли на другую сторону. Лодка мягко врезалась в низкий берег, поросший шершавой осокой.

Из кустарника вышел человек в косоворотке. Приветливо поздоровался.

— Я за вами давно слежу, Яков Михайлович. Сперва не узнал: кто это, думаю, не вовремя едет?.. Пойдемте, Владимир Ильич будет доволен.

Хозяин подпольной явки большевик Емельянов пошел вперед.

— Жена ничего не наказывала? — спросил он, не оглядываясь.

— Что, заскучал? — шутливо спросил Свердлов. — Сказала только, что ты на покосе, ну мы и поверили.

— Она у меня молодец...

Через несколько минут вышли к приземистому шалашу, окруженному густым кустарником. Перед шалашом бесцветным пламенем нежарко горел костер, на почерневших рогульках висел чугунный котел. Чуть поодаль стоял косарь и сосредоточенно точил косу. Он равнодушно посмотрел на пришедших и отвернулся.

— Вот и пришли...

Дзержинский огляделся — а где же Ленин? Недоуменно взглянул на Свердлова. Яков Михайлович весело рассмеялся.

— Отличная конспирация! — воскликнул он, поняв, что Владимир Ильич решил подшутить над новичком.

Молчаливый косарь снова повернулся и тоже рассмеялся. Только теперь Дзержинский узнал в нем Владимира Ильича. Бритый, без усов и бороды, в парике, он был неузнаваем. Выдавали только сощуренные глаза, в которых горели лукавые огоньки.

— Вот вас-то я не ждал, Юзеф! И тем более приятно вас видеть. Когда прибыли? Кумыс, вижу, пошел на пользу! Ну, рассказывайте, что повидали...

Сидели долго, до самого вечера. Проголодавшись, ели селедку с черным хлебом и холодной картошкой, которые Владимир Ильич принес из шалаша. Потом пили чай из жестяных кружек. Владимир Ильич расспрашивал, слушал, говорил сам и несколько раз возвращался к теме, которая, видимо, особенно его занимала.

— Теперь мирный путь развития революции уже невозможен. Да, да, уверяю вас! Надо готовить массы к вооруженному восстанию. Оно не за горами...

Когда стемнело, собрались уезжать. Владимир Ильич хотел проводить их до берега, но Емельянов запротестовал: нельзя, могут встретиться посторонние.

Прощались у шалаша. Владимир Ильич передал несколько писем товарищам, записку Надежде Константиновне.

— А вот это нужно обязательно напечатать в газете, — Владимир Ильич протянул пачку мелко исписанных листков, вырванных из блокнота. — Обязательно и немедленно! Это наш ответ на прокурорское расследование июльских событий. Пакостным клеветникам нельзя давать спуску. Их надо сечь при всем честном народе. Сечь розгами, чтобы не было повадно!..

Вскоре открылся Шестой съезд партии. Ленина на нем не было. Одним из первых обсуждался вопрос, нужно ли Владимиру Ильичу явиться в суд.

На трибуну поднялся Дзержинский.

— Я буду краток, — сказал он. — Товарищ, который говорил передо мною, выразил и мою точку зрения. Мы должны ясно и определенно сказать, что хорошо сделали те, кто посоветовал Ленину не идти под арест. Мы должны ясно ответить на травлю буржуазной прессы, которая хочет расстроить ряды рабочих! Мы должны разъяснить товарищам, что мы не доверяем Временному правительству и буржуазии, что мы не выдадим Ленина...

Партийный съезд высказался за то, чтобы Ленину в суд не являться.

Владимир Ильич оставался в подполье. Подготовка к вооруженному восстанию шла полным ходом, и руководил ею он, Ленин. Но жизнь вне Петрограда осложняла работу. В начале октября Владимир Ильич вернулся в Питер и через несколько дней участвовал в заседании Центрального Комитета.

— Не рано ли? — спросил Дзержинский, пожимая руку Владимиру Ильичу. Он встретил Ленина в дверях конспиративной квартиры.

— Что рано — делать революцию? — как бы не поняв, отшутился Ленин.

— Да нет, не о том. Не рано ли вам появляться в городе?

— Лишь бы не было поздно, — снова засмеялся Владимир Ильич.

На заседании ЦК РСДРП(б) решался важнейший вопрос — о вооруженном восстании.

За столом сидели двенадцать членов Центрального Комитета, и только двое высказали несогласие с Лениным. Заседали до утра. Владимир Ильич предложил резолюцию, набросал ее тут же на листе разлинованной в клетку бумаги:

«Признавая... что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы...»

Дзержинский сидел напротив Владимира Ильича, по другую сторону стола, и следил за выражением его лица. Оно будто закаменело, стало суровым, глаза прищурились еще больше. Ленин читал медленно, внятно, жестикулируя свободной рукой, словно подчеркивая отдельные, особенно нужные, важные слова.

Кто-то сказал:

— Давайте голосовать!

Почти все подняли руки. Только двое выступили против предложения Ленина — Каменев и Зиновьев.

Вопрос о вооруженном восстании был решен.

Дзержинский увидел, как дрогнула мышца на щеке Владимира Ильича, когда он взглянул на этих двоих. Не на них самих, нет: на одинокие руки их, поднявшиеся над столом. Впрочем, может быть, Феликсу только показалось: мгновенный взгляд, который метнул Ленин, и такое же молниеносное движение мускула на лице...

Дзержинский поднялся и предложил создать бюро во главе с Лениным для политического руководства восстанием. Предложение приняли.

Моросил холодный дождь, когда члены ЦК поодиночке расходились из конспиративной квартиры. Дзержинский вышел с Владимиром Ильичем, прошел вперед, осмотрелся — набережная была пустынна. Ленину предстоял неблизкий путь на Выборгскую сторону, где он скрывался у надежных людей. Он был в одном пиджаке и невольно поежился от порыва холодного ветра, пахнувшего от речки. Дзержинский сбросил с себя плащ и накинул на плечи Владимира Ильича. Ленин запротестовал, но Феликс Эдмундович был непреклонен:

— Извольте надеть плащ, иначе я вас не отпущу... Я буду теперь вашим телохранителем.

— Ну, если так... — Ленин запахнул плащ. — Но станьте лучше телохранителем революции.

Вдруг он спросил:

— Послушайте, Юзеф, а кем бы вы были, если бы жили, предположим, во времена французской революции? Вероятно, якобинцем?

— Скорее всего, — улыбнулся Дзержинский, — если учесть, что Каменев и Зиновьев несомненно были бы жирондистами.

Они рассмеялись.

— Знаете что? — Владимир Ильич перешел на серьезный тон. — У меня появилась идея. Вы, кажется, в подполье возглавляли группу по борьбе с провокаторами?

— Да, мы называли ее следственной комиссией по делам провокаций.

— Так вот, думаю, что я правильно определил, чем следует вам заняться. Но об этом после. Сейчас слишком поздно для деловых разговоров. Помните, в Париже... — помолчав, начал Ленин.

Они вспомнили последнюю встречу во Франции. После заседания Ленин повел Юзефа к себе домой, на улицу Мари-Роз. Пили чай в кухоньке.Говорили, шутили, спорили.

Удивительная была у Ленина способность вслушиваться в слова собеседника...

Дни, проведенные в Париже, особенно запали в память. Дзержинскому вскоре пришлось уехать из Франции — в Кракове ждали неотложные дела. Ленин сам просил его поторопиться. Дзержинский увез с собой доклад Владимира Ильича о положении в партии, тщательно переписанный с оригинала. Феликс Эдмундович просидел за переписыванием всю ночь до рассвета.

Сейчас, на улице ночного Петрограда, он рассказывал Владимиру Ильичу, как удалось сохранить этот доклад.

— А вы помните, Юзеф, наш договор по поводу голосовцев? Представьте себе, записка тоже уцелела какими-то судьбами... Обнаружили ее через несколько лет. Вероятно, Надежда Константиновна прибрала.

Дзержинский проводил Владимира Ильича до самого дома. В подъезде Ленин вернул ему плащ, крепко сжал руку, словно молча благодарил Юзефа за все — за теплую заботу, за решительную поддержку там, на заседании Центрального Комитета.

Дзержинский постоял у подъезда, дождался, когда наверху хлопнет входная дверь, потом, зябко кутаясь в плащ, вышел на темную улицу.

Шестнадцатого октября Центральный Комитет партии заседал снова. И снова с той же повесткой дня — о вооруженном восстании. На этот раз здесь было много рабочих с петроградских заводов, транспортников, представителей районов. Вопреки угрозе ареста, Ленин снова явился на заседание.

Расположились в двух смежных комнатах, распахнули настежь двери. Стульев не хватило, и большинство участников заседания расселись на полу, подстелив газеты. На обе комнаты горела одна лампа, подвешенная к потолку и прикрытая темным абажуром. Углы комнат исчезали во мраке.

Вел заседание Яков Михайлович Свердлов. На этот раз на заседании присутствовало гораздо больше людей, и почти все они высказались за вооруженное восстание. И опять те же двое — Зиновьев и Каменев — проголосовали против.

Оставшись после заседания, члены Центрального Комитета утвердили состав Военно-революционного комитета для руководства восстанием. В него вошел и Феликс Эдмундович Дзержинский. Это было предложение Ленина. Феликс подумал: «Уж не об этом ли говорил Владимир Ильич, когда возвращались с заседания?».

До вооруженного восстания оставалось несколько дней. Но вдруг события повернулись так круто, что вся подготовка к восстанию грозила пойти насмарку:

Зиновьев и Каменев, несогласные с Центральным Комитетом по поводу вооруженного восстания, разболтали об этом в петроградской газетке «Новая жизнь», отличавшейся своей желтизной. Это было предательством, штрейкбрехерством. Именно так Ленин и оценил их поведение.

3

Военно-революционный комитет, созданный перед восстанием, обосновался в Смольном — в бывшем институте благородных девиц. Именно здесь расположился штаб, куда сходились нити руководства октябрьским вооруженным восстанием.

С глазами, воспаленными от бессонных ночей, накинув на плечи шинель, Дзержинский сидел в комнате, заполненной гомонящими людьми. Было тесно, накурено, каждый шел сюда со своим неотложным делом. Голоса людей, треск пишущих машинок, лязг оружия, звонки телефонов сливались в общий гул. И в то же время здесь существовал четкий порядок: каждый занимался своим делом. Одни получали задания, им вручали мандаты, тут же продиктованные, напечатанные на машинках. Другие докладывали о выполнении заданий.

За сводчатыми окнами бурлил город, поднимавшийся на революционное восстание, который тысячами нитей был связан со Смольным, со штабом.

Пришли моряки с крейсера «Диана», с каких-то других кораблей. В бушлатах и бескозырках, в широченных брюках-клеш. Пришли за оружием и советами. Подвойского — председателя военревкома — не было, и матросов принимал Дзержинский. Моряки доложили, что тысяча двести штыков по вызову ревкома прибудут следом.

— Тысяча двести! — радостно удивился Дзержинский. — Мы рассчитывали хотя бы на тысячу.

Проводив матросов, Дзержинский вернулся к столу и принялся выписывать мандаты революционным комиссарам — в Арсенал, в Петропавловскую крепость, в Государственный банк... Среди комиссаров Военно-революционного комитета были: сапожник Феликс Сенюта, металлист Иван Газа, моряки Павлин Виноградов и Анатолий Железняков — тот самый, который вскоре стал живой легендой, героем гражданской войны.

Подготовка к восстанию, первые его дни для Дзержинского пронеслись, как мгновенье, как молния, сверкнувшая и озарившая все вокруг. Навсегда сохранились в памяти: Смольный институт, превращенный в штаб революции, вооруженные люди с горящими глазами, стрельба и непогода на улицах, встречи, разговоры с Владимиром Ильичем... Все, все так, как оно было. Только время промелькнуло неправдоподобно быстро — доли секунды.

Может быть, это произошло потому, что в повседневных делах не было перерыва в работе. Дзержинский бодрствовал и ночью и днем — в любое время суток он оставался на посту, и казалось, что усталость не вольна над ним, не может свалить его с ног. Только казалось.

А текущие дела шли потоком, требовали немедленных решений. От этого зависела судьба революции.

Пролетариат вооружался. Революционному комитету моряков нужно восемьсот винтовок и пятнадцать револьверов, патроны к ним. Дзержинский пишет распоряжения от руки, печатать на машинке, вероятно, уже не хватает времени.

Одновременно он выполняет обязанности коменданта Смольного. Дел много: прежде всего нужно навести порядок. В нижнем этаже Смольного до сих пор живут классные дамы, прислуга, какие-то приживалки. Здесь был институт благородных девиц. К благородным девицам шляются всякие юнкера. А кто знает, кто они такие? Потом надо достать пулеметы. Где? Следует установить круглосуточную охрану. Все нужно решать самому и делать немедленно.

Тем временем красногвардейские отряды столицы перешли на казарменное положение. Это тоже было распоряжение Дзержинского. Вот уже в Смольный вызвали две тысячи красногвардейцев, чтобы захватить первоочередные стратегические объекты.

Утром двадцать четвертого октября Дзержинский сам вывел один из отрядов на боевое задание. Центральный Комитет поручил ему обеспечить захват Центрального телеграфа и телефонного узла. К вечеру партийное задание было выполнено.

Владимир Ильич находился еще в подполье. Он требовал держать его в курсе событий.

Нервы были напряжены, и Ленин покинул конспиративную квартиру. Обходя стороной уличные патрули юнкеров, Владимир Ильич поздно вечером неожиданно пришел в Смольный.

Узнать Владимира Ильича было невозможно: в парике, бритый, без бороды и усов, щека перевязана шерстяным платком... Ленин был так озабочен, что забыв про парик, снял его вместе с кепкой.

Только тогда увидели, что это Владимир Ильич. Бурно приветствовали его и дружелюбно смеялись над его промашкой. Владимир Ильич растерянно взглянул на парик, потом улыбнулся и рассмеялся вместе со всеми. Махнув рукой, сказал:

— Ладно уж, теперь не до конспирации...

Вместе с кепкой сунул парик в карман своего пальто и прошел в отведенную для него комнату.

В дверях уже стоял на часах моряк-балтиец. Дзержинский заранее позаботился об охране.

Ночью, надев в рукава шинель, Дзержинский нахлобучил солдатскую шапку, сунул за пазуху наган и исчез куда-то с группой вооруженных красногвардейцев. Пылкая его натура не выдерживала сейчас даже минуты покоя. Он рвался туда, где шел бой: ему надо было знать, видеть, что происходит...

Ветер гнал холодные струи дождя, перемешанного со снегом. Со стороны Невского доносился дробный треск выстрелов. Дзержинский забрался в грузовик, полный вооруженных людей, кто-то протянул ему руку... Здание Смольного светилось в октябрьской ночи, как пароход, плывущий по бурному морю. Сырой ветер бил в лицо, кисло пахло мокрым солдатским сукном...

Возвратившись в Смольный, Феликс Эдмундович сразу прошел к Ленину. Вести отрадные! Восстание развивается успешно.

Теперь донесения стекались отовсюду. В час двадцать пять ночи занят Главный почтамт. В два часа захвачен Николаевский вокзал. В шесть утра — здание Государственного банка. В семь — у юнкеров отбит последний мост через Неву...

К рассвету важнейшие стратегические пункты столицы были в руках восставших. Только Зимний дворец еще держался. Там, по неточным данным, собралось до восьмисот юнкеров, солдат, верных Временному правительству.

Под утро Ленин ушел к Бонч-Бруевичу, но спать не пришлось — сидел и писал. Составлял первые декреты первого в мире рабоче-крестьянского государства. Утром, утомленный, вернулся в Смольный. Лицо его сияло радостью.

— С первым днем социалистической революции, товарищи! — воскликнул Владимир Ильич, входя в просторную комнату, где все еще продолжалась работа. Только с десяток красногвардейцев, сморенных усталостью, спали вповалку на полу.

Владимир Ильич написал обращение «К гражданам России!». Дзержинский отправил его в типографию, распорядившись срочно отпечатать.

Вечером двадцать пятого октября грянула пушка «Авроры», начался штурм Зимнего дворца. Вскоре в Смольном открылся Второй съезд советов. В четвертом часу утра делегатам съезда сообщили: Зимний дворец занят отрядами Красной гвардии. Временное правительство арестовано. Революция победила!

В актовом зале Смольного института появление Владимира Ильича встретили ликованием. Он долго не мог начать говорить.

На том же заседании съезда, принявшего власть в стране, говорил и Дзержинский.

— Мы знаем, — сказал он, — что единственная сила, которая может освободить мир, это пролетариат, который борется за социализм...

Это было на рассвете двадцать седьмого октября.

Когда новой власти шел всего-навсего второй день от ее рождения, в Военревкоме узнали о заговоре. Оказалось, что генерал Краснов по призыву Керенского двинул с фронта войска на революционную столицу. Он занял Гатчину и, бахвалясь, грозил прибыть в Петроград, чтобы навести свои порядки. А контрреволюция, еще не сформировавшаяся, но уже поднимавшая голову, готовилась к встрече генерала Краснова.

События развивались стремительно. У дворца Кшесинской красногвардейский патруль задержал подозрительного человека. Он оказался членом Центрального комитета партии эсеров Брудерером. В кармане у него нашли приказ Полковникова, который до недавнего времени был командующим Петроградским военным округом. Полковников приказывал всем юнкерским училищам, отрядам георгиевских кавалеров привести себя в боевую готовность и ожидать дальнейших распоряжений.

Арестованного привели в Смольный. Брудерер держался высокомерно, на вопросы не отвечал. Но и без признаний ясно было, что контрреволюция готовится к мятежу. Нити заговора вели в юнкерское училище.

У новой власти, исчислявшей свое существование пока лишь часами, не было, да и не могло быть специального учреждения для борьбы с контрреволюцией. Все это как-то само собой легло на Военно-революционный комитет, в том числе на Дзержинского.

То была его первая схватка с российской контрреволюцией. Опыта в таких делах у него не было, если не считать долгой и не всегда успешной борьбы против царской охранки, борьбы, направленной на защиту подполья от провокаторов, проникавших в организацию.

Зарождавшийся мятеж питерских юнкеров удалось погасить в самом начале, но все же несколько вооруженных групп, покинув училище, захватили Телефонную станцию. Была стрельба, была осада здания, но путч обошелся без жертв с той и другой стороны. Через два часа порядок в городе восстановили. Юнцов распустили по домам под честное слово, что они больше не станут играть в мятежи.

А за спиной безусых юнкеров стоял все тот же Александр Керенский, глава свергнутого Временного правительства. В платье сестры милосердия, в машине под американским флагом, он выбрался из восставшего Петрограда и появился в корпусе генерала Краснова. Собрав казачьи части, бросил их на Петроград. Но произошло, казалось бы, невероятное: жители городских окраин вместе с красногвардейцами, солдатами и моряками разбили красновские войска у Пулковских высот. Генерал Краснов сдался в плен.

Но контрреволюция не сдавалась. Взбешенная октябрьским переворотом, неудачей красновской авантюры, она продолжала накапливать силы. Вот когда Дзержинскому пришлось поистине стать телохранителем революции!

В те дни новый комендант Смольного матрос Мальков доложил Дзержинскому, что какой-то неизвестный человек добивается встречи «с кем-нибудь из Военревкома». Зачем пришел, не говорит, но уходить не собирается...

Посетитель оказался кондитером из ресторана «Медведь». Разговор начался в присутствии Малькова. Кондитер неохотно выкладывал дело, недружелюбно поглядывая на моряка, и Дзержинский подмигнул Малькову, чтобы тот вышел из комнаты.

Кондитер понизил голос до шепота и рассказал, что вскоре, как объявили Советскую власть, к ним в ресторан нанялся повар, но очень странного поведения. Работать не работает, а все шушукается с приходящими к нему господами. Некоторых кондитер примечал и раньше среди завсегдатаев ресторана. Конечно, никакой он не повар, а барин. По всем повадкам видно: то ему дай, другое подай. Поселился в комнатке рядом с кондитерской. А сегодня с утра пришли к нему двое, видно военные, принесли с собой чемодан и разговаривали об оружии. Зовут повара Владимиром Митрофановичем, фамилии своей он не называет.

Сигнал был неясный, непонятный. Тем не менее Дзержинский поручил проверить личность «повара».

Оказался им не кто иной, как Владимир Митрофанович Пуришкевич, главарь российских черносотенцев, один из основателей «Союза русского народа» и крупный бессарабский помещик, владевший тысячами десятин земли. Называли его цепным псом императорского двора, был он представителем самой крайней русской реакции. Он и возглавил первый монархический заговор против Советской республики.

Дзержинский сам руководил расследованием, обыском и арестом Пуришкевича. В ресторане и в квартирах его приспешников захватили оружие, обнаружили сильнодействующие яды, письма, нашли подложные документы, которыми Пуришкевич обменивался с генералом Калединым, бежавшим на юг России.

Дело передали в революционный трибунал. Но трибунал очень мягко отнесся к заговорщикам. Пуришкевича приговорили к четырем годам тюрьмы с освобождением условно через год. Генерала Краснова освободили, взяв с него, как с юнкеров, честное слово, что он не станет бороться против новой власти. Революционный трибунал проявил гуманное отношение к противникам Советской власти, но противники почувствовали безнаказанность и продолжали готовиться к свержению неокрепшего советского строя.

Вскоре Военревком раскрыл другие контрреволюционные организации. Как грибы-поганки, возникали они повсюду, и Дзержинскому приходилось обезвреживать бесчисленных врагов Советской власти. На него свалилось множество самых разных больших и малых дел. То он писал в Лугу, призывая местный Совет «не пропускать в Петроград эшелоны, которые направляются по велению низложенного правительства», то занимался поисками ценностей, похищенных из Зимнего дворца, то давал предписание запретить заседания распущенной городской думы или рассматривал жалобу посетителя, у которого отобрали продовольственные карточки. В Гатчину писал комиссару, просил содействия, чтобы отремонтировать для нужд ревкома автомобиль, брошенный Керенским во время бегства из Петрограда...

Дел было непочатый край всюду, куда ни глянь. Дзержинский безропотно принимал на себя все новые обязанности. Недели через три после переворота его назначили членом коллегии Народного комиссариата внутренних дел.

Но пока наркомата не существовало. Было только громадное здание, запертое на ключ сторожем-швейцаром. Где находился сторож, никто не знал. А сотрудники бывшего министерства участвовали в бойкоте новой власти и перестали ходить на службу. Саботаж государственных служащих распространился на весь Петроград. Здесь тоже не обошлось без контрреволюционных происков. В особняке графини Паниной арестовали еще одного заговорщика. Он возглавлял стачечный комитет государственных служащих. Этот комитет и руководил саботажем в государственных учреждениях. Чиновникам выплатили вперед жалование и приказали не выходить на работу.

Чиновники не признавали Советской власти. Их нарочитая бездеятельность — в продовольственном снабжении, в банковской системе, на транспорте — грозила парализовать республику, ввергнуть ее в хаос, в анархию. На то и рассчитывали организаторы бойкота.

Новые члены коллегии Наркомата внутренних дел — Дзержинский, Петровский, Урицкий отправились к месту службы. Пришли утром, но наткнулись на запертые двери. Стучали, звонили — никакого ответа. Наконец по ту сторону зеркальной двери появился швейцар. Члены коллегии показали ему через стекло свои мандаты, выданные Совнаркомом, но на швейцара бумаги не произвели впечатления.

— Не велено пущать! — прокричал он, разглядывая с безразличным видом настойчивых посетителей. Голос его едва доносился сквозь тяжелую дверь.

Старик стоял в ливрее, расшитой золотыми галунами, бородатый и представительный. Складывалась трагикомическая обстановка. Феликс начинал нервничать, Урицкий посмеивался. Швейцар все раздумывал, отпирать дверь или нет. Он сходил за ключом, снова поразмышлял и наконец открыл дверь, предупредив, что «господа хорошие» в случае чего должны за него заступиться перед начальством. Прибывших членов коллегии за начальство он не признавал.

В громадном здании их встретили запертые столы, шкафы, гулкие комнаты.

Через день-другой стали появляться служащие — курьеры, уборщицы, кто-то из мелких чиновников. Но пользы от них было мало. Члены коллегии с утра и до вечера разбирались с делами. Работали голодные — столовая помещалась в Смольном, ходить туда было далеко, да и не хотелось терять времени.

Старик-швейцар оказался услужливым и общительным человеком. Он превратился, по крайней мере на первое время, в главного представителя старого министерства: показывал, кто где сидел, чем занимался, в каком управлении работал. В первый же день он торжественно распахнул двери министерских апартаментов и подробно перечислил былых хозяев величественного кабинета с лепным потолком, обставленного тяжелой мебелью, шкафами с книгами в золоченых переплетах. Все было строго и торжественно. Старик называл бывших министров почтительно, перечисляя их чины и звания...

Чиновничий саботаж распространялся повсюду. Он ощущался и в милиции, созданной после Февральской революции. Милиция, сформированная подчас из чинов царской полиции, отнюдь не радела за Советскую власть. Дзержинский издал по этому поводу особый приказ: «Отстранить от должности всех милиционеров, не подчиняющихся Советской власти».

Казалось бы, революция закончилась. Была она самой бескровной, прошла почти без жертв. Только штурм Зимнего дворца стоил отрядам моряков и Красной гвардии шести убитых. В городе восстанавливался порядок. Вскоре издали постановление: «Для удобства передвижения по улицам снять проволочные заграждения, сравнять окопы». Но контрреволюция никак не хотела сравнивать окопы и убирать проволочные заграждения. По всей России — и на Дону, и в столице, и в оренбургских степях контрреволюция накапливала силы, плела заговоры, готовила восстания, мятежи. Это тревожило всех, кто стоял у руководства республикой. Советской власти шел лишь второй месяц со дня рождения.

Управляющим делами в Совнаркоме с первых дней революции работал старый подпольщик Бонч-Бруевич — интеллигентный, энциклопедически образованный человек. Обычно, накопив к вечеру груду неотложных дел, он отправлялся к Владимиру Ильичу.

Однажды хмурым декабрьским вечером они сидели в рабочем кабинете Владимира Ильича. Бонч-Бруевич докладывал о тревожных вестях, о происках контрреволюции. Владимир Ильич внимательно слушал, лицо его помрачнело. Он поднялся с кресла и зашагал по кабинету. Затем остановился перед Бонч-Бруевичем.

— Неужели у нас, Владимир Дмитриевич, не найдется своего Фуке-Тенвиля, который сумел бы обуздать расходившуюся контрреволюцию?

— Надо подумать, Владимир Ильич, — ответил Бонч-Бруевич, — но наш Тенвиль должен быть не только общественным обвинителем, как у якобинцев в революционном трибунале. Ему нужно возглавить борьбу с контрреволюцией.

— Да, да, согласен с вами, — сказал Владимир Ильич. — Давайте подумаем...

Разумеется, речь шла не только об общественном обвинителе, как у якобинцев в революционном трибунале. Речь шла о человеке, которому нужно возглавить борьбу с контрреволюцией.

Вскоре Совет Народных Комиссаров поручил Дзержинскому доложить о мерах, предпринимаемых для борьбы с саботажниками и контрреволюцией. В день заседания Владимир Ильич написал записку и просил срочно передать ее Дзержинскому. Он просил учесть в докладе его личное мнение и заранее хотел обосновать его.

«Буржуазия идет на злейшие преступления, подкупая отбросы общества и опустившиеся элементы, спаивая их для целей погромов. Сторонники буржуазии, особенно из высших служащих, из банковых чиновников и т. п., саботируют работу, организуют стачки, чтобы подорвать правительство в его мерах, направленных к осуществлению социалистических преобразований. Доходит дело даже до саботажа продовольственной работы, грозящего голодом миллионам людей».

Записка Владимира Ильича и легла в основу доклада Дзержинского на заседании Совнаркома. Когда встал вопрос о формировании комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, Владимир Ильич сказал:

— Вот здесь-то нам и нужен хороший пролетарский якобинец...

Таким «пролетарским якобинцем» стал Феликс Эдмундович Дзержинский. Именно его назначили председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Произошло это на сорок третий день после свершения Октябрьской революции.

Поначалу Чрезвычайная Комиссия выполняла весьма скромные функции. Располагала она ограниченными правами: могла производить различные конфискации, выселять из города лиц, виновных в преступлениях, оказывая на них моральное воздействие, а именно — публиковать фамилии виновных для всеобщего сведения в списках врагов народа. Но среди мер воздействия, имевшихся в распоряжении ВЧК, самой действенной, пожалуй, было право Чрезвычайной Комиссии лишать продовольственных карточек наиболее активных противников нового строя.

Члены коллегии ВЧК, утвержденные декретом Совнаркома, отправились к месту своей работы — на Гороховую, в бывший дом петроградского градоначальника. И снова был пустой особняк, как в Министерстве внутренних дел, а сотрудников ВЧК, что пришли с Дзержинским, было всего два десятка, включая шофера-самокатчика. Он же был и курьером, и оперативным сотрудником. Была здесь Прасковья Путилова, девчонка восемнадцати лет, в красной косыночке и кожаной куртке, с веселым задорным лицом. Она стала и делопроизводителем, и следователем по делам спекуляций, выезжала на обыски, когда не хватало людей. А людей всегда не хватало...

Среди ответственных работников ЧК был еще Петерс, совсем молодой парень, в косоворотке с крупными белыми пуговицами, большеглазый, с копной густых волос; Ксенофонтов, Орджоникидзе. Но Серго, так и не начав работать в ЧК, получил новое назначение.

Раздобыв где-то веник, Праня принялась подметать пол в комнате, где довольно просторно расположились сотрудники Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. С первых дней приходилось заниматься не только спекулянтами, мешочниками или телефонистками, не желавшими работать на Советскую власть. Через день после своего назначения Дзержинский передал в печать сообщение о контрреволюционных происках американской военной миссии. Делом этим Дзержинский занимался еще в Военно-революционном комитете. Он собрал сотрудников и дал им прочитать материалы, которые Прасковья Путилова должна была отнести в редакцию «Известий». «Последнее предостережение» — так называлась статья о соучастии американских военных в заговоре генерала Каледина на Дону.

«Отдельные союзные офицеры, — говорилось в статье, — члены союзных военных миссий и посольств позволяют себе самым активным образом вмешиваться во внутреннюю жизнь России, разумеется, не на стороне народа, а на стороне контрреволюционных империалистических калединско-кадетских сил. Мы предостерегали этих господ не раз. Но настал, по-видимому, час последнего предостережения. Виднейшие представители Соединенных Штатов оказываются замешанными в калединский заговор; они принимали все меры, чтобы оказать ему содействие. Под видом поезда Красного Креста, предназначавшегося для Юго-Западного фронта, американские офицеры... и их соучастники, русские офицеры... сделали попытку обмануть бдительность советских властей, отправить несколько десятков автомобилей и многое другое на Дон, в распоряжение Каледина.

Заговор был раскрыт. Захвачены бумаги исключительной важности... В захваченных бумагах имеется подписанное г. Френсисом (послом Соединенных Штатов) удостоверение в том, что поезд идет «из Петрограда в Яссы». Сейчас этот таинственный поезд никуда не пойдет. Он задержан в Петрограде Советской властью».

Дальше публиковались документы, изобличавшие американского посла в России Дэвида Френсиса и других представителей Соединенных Штатов в заговоре с генералом Калединым на юге России.

Прошло совсем немного времени, и российская контрреволюция вновь попыталась нанести удар. Первого января, за несколько дней до открытия Учредительного собрания, террористы совершили покушение на Владимира Ильича.

С сестрой Марией Ильиничной и швейцарцем Фрицем Платтеном Владимир Ильич возвращался из Михайловского манежа, где в тот день выступал на митинге. Вдруг где-то рядом раздались выстрелы. Пули зацокали по мостовой, ударили в стекло машины. Произошло это так внезапно, что никто не понял, в чем дело. Мария Ильинична, сидевшая рядом с водителем, спросила:

— Что это? Вроде стреляют...

Фриц Платтен мгновенно пригнул рукою голову Владимира Ильича. Водитель дал полный газ, машина рванулась вперед и свернула в первый же переулок. Обстрел прекратился...

В ту ночь Феликс Эдмундович поздно задержался на Гороховой. Через несколько дней должно было открыться Учредительное собрание, и многочисленные, главным образом офицерские, контрреволюционные организации готовили в этот день вооруженные выступления в Петрограде против Советской республики. Ближе к полуночи раздался телефонный звонок. Дзержинский взял трубку.

— Что, что? — переспросил он. — Стреляли? — Он перехватил в руке трубку, теснее прижал к уху. — Да, да. Сейчас еду...

— Что случилось? — спросил Ксенофонтов.

— Покушение... Полчаса назад стреляли в Ленина...

Ночь провели без сна. Председатель ВЧК сам выезжал на место происшествия — на мост через реку Фонтанку. Улицы были пустынны, туман был такой густой, что уличные фонари казались тусклыми, расплывчатыми пятнами. Машины стояли на мосту с включенными фарами, но свет едва пробивался сквозь белесую пелену. Долго шарили по снегу и ничего не нашли — ни стреляных гильз, ни других улик.

По всей вероятности, преступники стреляли из наганов. Это подтвердилось осмотром машины, на которой ездил Ленин: в задней стенке увидели пробоины от револьверных выстрелов и еще нашли пулю, застрявшую в спинке сидения, тупоносую, искореженную — ясно, что от нагана. И это все. Следов преступников не обнаружили...

Кое-что прояснилось недели через три.

В Смольный пришел солдат, недавний фронтовик, и потребовал пропустить его к Бонч-Бруевичу, управляющему делами Совнаркома. Солдат назвался Яковом Спиридоновым, сказал, что идет по неотложному секретному делу. Дежурный позвонил, доложил, и солдата пропустили.

То, что рассказал Яков Спиридонов, оказалось чрезвычайно важным.

Солдат Спиридонов состоял в Союзе георгиевских кавалеров, и ему поручили наблюдать за квартирой Бонч-Бруевича, к которому иногда приезжал ночевать Владимир Ильич. Зачем наблюдать? Чтобы похитить Ленина, взять заложником, а если не удастся — убить. Говорили, что Ленин — германский шпион. Спиридонов сперва поверил, а потом присмотрелся и понял, что дело неладное. Не может быть шпионом человек, который стоит за крестьян и рабочих.

При удаче солдату обещали заплатить.

— Зачем мне нужны иудины деньги, — закончил Спиридонов рассказ. — Зазрила меня совесть, вот и пришел к вам...

Яков Спиридонов сообщил адреса, где жили и собирались заговорщики. Чекисты в ту же ночь произвели аресты. На Забалканском проспекте взяли подпоручика, перед арестом пытавшегося выбросить в форточку портфель, в котором обнаружили документы и наган с боевыми патронами.

Через несколько дней в «Правде» появилось сообщение о готовившемся похищении Владимира Ильича, где говорилось:

«Есть основания предполагать, что, вероятно, в скором времени удастся установить... участников покушения на Ленина, которое было произведено некоторое время назад при проезде его с митинга в Михайловском манеже при отправлении на фронт первых эшелонов социалистической армии».

Таким основанием были документы, найденные в портфеле арестованного офицера. Там среди бумаг лежала клеенчатая тетрадь-дневник с записями подпоручика. В своих записках автор подробно рассказывал о покушении, которое он должен был совершить. С особым вниманием перечитывал Дзержинский последние страницы дневника, где говорилось о событиях последнего дня, о раздумьях и терзаниях террориста.

«Сегодня утро Нового года, — читал Дзержинский. — Смутно, туманно, морозно начинается его первый день. Проснувшись, нахожу свои книги на полу и свечку, сгоревшую до основания. Не хочется двигаться... Слышу в коридоре мягкие, уверенные шаги Капитана, шаги сильного зверя. «Я вернусь через полчаса», — говорит он в столовой. Хлопнула входная дверь. Шаги Капитана и его голос обрывают радостные нити новогодних мечтаний. Нету радости впереди. Бездна впереди и неизвестность.

За углом в переулке наша конспиративная квартира, Капитан, наверно, ушел туда. Там живут охотники, которые выслеживают его. Они смелы, настойчивы и упорны... Когда его выследят, наверняка придут ко мне и скажут. Я убью его. За тем я и явился сюда и жду... Но где же большая радость грядущего подвига? Тайным ядом сомнений отравлен разум...

Настроение кислое, и я возвращаюсь к себе, сажусь за дневник, гляжу в окно. Где-то там, в этих улицах, уходящих в туман, в большом доме у реки Невы живет тот, чья жизнь должна столкнуться с моей в один из ближайших роковых дней. Кто он такой? Уж много дней ходим по его следу. По газетам слежу за ним. Кто он, обольстивший собой простых и бесхитростных людей? Откуда его губительная власть надо мной? Кто лишил меня сознания правоты своего дела, как проникло в душу сомненье? Наган и бомба приготовлены у меня для него, но иногда кажется, что он у меня в груди, что мне не убить его, даже если он будет мертв. Кто он — говорящий правду или сеющий ложь? Великий враг или провидец, глашатай новой правды, устремленный к человеческому счастью? Кто, кто же он?»

Заговорщика-террориста обуревают сомнения. Но он борется с собой, он уговаривает себя, повторяет, что человек, которого должен убить, — «германский шпион, доставленный в Россию в запломбированном вагоне». Это по его вине распалась российская армия. В дневнике появляется фраза: «Я — игрушка Кого-то сильного и большого».

В состоянии глубокого душевного смятения он уходит на задание, прорывается в помещение Манежа, где провожают на фронт красных солдат. Он видит Ленина и чувствует вдруг, что его самого, как и других, охватывает обаяние, исходящее от этого человека.

«Он! Разве могу я не узнать его сразу? Плотный, городское пальто, руки в карманах, шапка... Он стоит величественно и просто. Он улыбается и терпеливо ждет. А люди в шеренгах кричат и кричат, не хотят остановиться. И я слышу, что тоже кричу. Не раскрываю только рот, как нужно делать, чтобы видели другие, а нутром кричу, потому что кричится, потому что не могу не кричать, потому что забыл вое, потому что рвется из нутра что-то неудержимое, стихийное... И кажется, нет ничего — только ощущение захватывающего простора, беспредельной шири и безграничной радости...»

И все же террорист идет выполнять задание. Решает дисциплина. Он стоит на мосту и ждет в тумане.

А когда появляется машина, его покидают силы. Он не может бросить бомбу, зажатую в руке... Не вынув предохранительной чеки, он швыряет бомбу в речку.

Подскочивший капитан стреляет по автомобилю, но тот уже далеко, сворачивает в переулок и исчезает...

«Так вот как оно было! — думает Дзержинский. — О дневнике террориста надо рассказать Владимиру Ильичу».

Год восемнадцатый начинался с ожесточенной борьбы. Советская власть предупреждала своих врагов. В газетном сообщении после покушения на Ленина было сказано:

«Берегитесь!

1 января, когда т. Ленин ехал с митинга, он был обстрелян контрреволюционными негодяями. Швейцарский товарищ Платтен, который ехал вместе с ним, был легко ранен. Господа контрреволюционеры открыли снова огонь по революции...

Пролетариат не любит подставлять другой щеки и «прощать врагам». Он борется за освобождение всего человечества. И когда в этой отчаянной борьбе... негодяи буржуазии пытаются казнить вождей пролетариата, пусть не пеняют, что пролетариат расправится с ними так, как они того заслужили».

А в следующем номере «Правды» Всероссийская Чрезвычайная Комиссия сообщала жителям Петрограда:

«Чрезвычайная Комиссия по охране города Петрограда получила сведения, что контрреволюционеры всех направлений объединились для борьбы с Советской властью, днем своего выступления назначили 5 января — день открытия Учредительного собрания.

Известно также, что руководителями этих контрреволюционных замыслов являются: Филоненко, Савинков и Керенский, прибывшие в Петроград с Дона от Каледина».

Год 1918 наступил. Ленин с Надеждой Константиновной встретили его вместе с рабочими Выборгской стороны. Там Владимир Ильич, предостерегая рабочий класс Советской России, сказал:

— Год этот будет очень трудным и очень суровым годом. Мы можем предвидеть это по бешеным нападкам на нас со стороны контрреволюции, как внутренней, так и международной.

Глава одиннадцатая. Год восемнадцатый

1

В летописи Октябрьской революции восемнадцатый год занимает особое место. Советская республика была молода, не защищена от натиска контрреволюции. На Дону подняли восстание царские генералы Каледин и Корнилов, на Украине орудовали гайдамаки, в Оренбуржье атаман Дутов объявил Советам беспощадную войну «без раненых и пленных». В Москве и Петрограде возникали все новые подпольные контрреволюционные организации. 

Сразу после революции освобожденному народу приходилось иметь дело, в конечном счете, с врагами презренно-жалкими, мизерными — Керенским, бандами юнкеров и буржуйчиками... Теперь против Советской республики поднялся германский империализм — враг сильный и опытный. Переговоры о мире, который Советы декларировали в первый же день революции, были прерваны, и германские войска перешли в наступление по всему фронту. Главный удар был нацелен на Петроград. Из тридцати немецких дивизий, принимавших участие в наступлении, половину кайзер бросил на Питер. Войска двигались через Нарву и Псков. Во главе этой группировки стоял принц Александр Гессенский, родной брат русской царицы Александры Федоровны, супруги свергнутого народом Николая II... Германский принц мечтал любой ценой вернуть сестре трон Российской империи.

О том же самом мечтал и генерал-монархист Каледин, который утверждал, что для восстановления монархии «не нужно считаться с человеческой жизнью», надо «вешать противников направо и налево».

Но свершилось невероятное: только что рожденная Красная Армия остановила, отбросила войска Вильгельма.

В те тревожные дни германского наступления, перегруженный неотложными делами, Феликс Эдмундович Дзержинский снова должен был вернуться к делу группы офицеров-террористов. Следствие было закончено, и арестованные ждали решения своей судьбы.

Восемнадцатого февраля в Смольный пришла тревожная телеграмма: немцы перешли в наступление, заняли Псков. Наступление продолжается. Рано утром в городе было расклеено ленинское обращение: «Социалистическое отечество в опасности!». Совет Народных Комиссаров призывал граждан приложить все силы к воссозданию армии для отпора врагу.

И вот вдруг из арестантской комнаты Бонч-Бруевичу принесли письмо, адресованное Владимиру Ильичу. На обороте воззвания было написано:

«Мы, покушавшиеся на Вашу жизнь, прочтя Ваше воззвание, решили просить Вас немедленно мобилизовать нас на фронт, где мы обещаем Вам смыть вполне осознанный позор и преступность нашего поступка, в непреклонной борьбе на самых передовых позициях нового фронта...»

Бонч-Бруевич показал письмо Владимиру Ильичу.

— Оно подписано и тем самым подпоручиком, дневник которого я вам показывал, — сказал Бонч-Бруевич.

Владимир Ильич прочитал торопливые строки и написал резолюцию: «Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт».

С первым бронепоездом офицеров-террористов отправили на фронт для борьбы с наступавшими германскими войсками...

Феликс Дзержинский в те дни писал Зосе в Швейцарию:

«Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и себе. Работа и борьба адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше. Все мое время — это одно непрерывное действие... Мысль моя заставляет меня быть беспощадным, и во мне твердая воля идти за мыслью до конца. Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать ко все более решительным мерам».

И он шел — нежный, человеколюбивый и беспощадный во имя любви к людям...

В эти самые тяжелые дни борьбы, когда на карту было поставлено все, даже само существование Советской республики, Всероссийская Чрезвычайная Комиссия обратилась к народу с таким сообщением:

«До сих пор комиссия была великодушна в борьбе с врагами народа, но в данный момент, когда гидра контрреволюции наглеет с каждым днем, вдохновляемая предательским нападением германских контрреволюционеров, когда всемирная буржуазия пытается задушить авангард революционного интернационала — российский пролетариат, Всероссийская Чрезвычайная Комиссия... не видит других мер борьбы с контрреволюционерами, шпионами, спекулянтами, громилами, хулиганами, саботажниками и прочими паразитами, кроме беспощадного уничтожения на месте преступления».

Первым, кого настигла суровая кара Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, был князь Эболи — грабитель-авантюрист, наглый и неуловимый. Особенно он был опасен тем, что грабил под видом обысков, называя себя чекистом, и в подтверждение показывал удостоверение Чрезвычайной Комиссии с подписями и печатью. Первой услышала о похождениях князя Эболи чекистка Праня Путилова. В сопровождении сотрудника из своего отдела она пришла в господский особняк на Литейном проспекте, чтобы изъять запрятанное буржуями продовольствие. Мужчин в особняке не было, а испуганная хозяйка, то и дело хватаясь за виски, твердила:

— Но у нас только что был обыск... Сегодня ночью. Нельзя же так часто...

Оказалось, что сюда действительно из ЧК приходил человек средних лет и с ним молодая женщина, оба вооруженные. Они интересовались фамильными ценностями. Забрали все, что показали им хозяева, составили акт и ушли. Подпись в акте была неразборчивой, но дворник из понятых сказал: приходил князь Эболи, который работает на Гороховой в Чрезвычайной Комиссии.

На Гороховой никто не знал такого сотрудника. Дзержинский распорядился найти и арестовать таинственного «чекиста». Обнаружили его недели через две. С обыском послали усиленный наряд. Князь Эболи жил в аристократической квартире, загроможденной, как антикварный магазин, картинами, посудой и еще невесть чем. С ним жила и его любовница. В квартире при обыске нашли оружие, чистые бланки разных учреждений, в том числе и ВЧК, много золотых вещей, драгоценных камней, уникальные произведения искусства, похищенные из Зимнего дворца...

Арестованных доставили в ЧК на Гороховую улицу, провели следствие, и Чрезвычайная Комиссия приняла решение: князя Эболи приговорить к расстрелу. То был первый смертный приговор, вынесенный в Советской России.

Обстановка в Петрограде, да и по всей России оставалась тревожной. Совнарком решил перевести правительство в Москву, подальше от фронта.

Переехала в Москву и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. Она разместилась в одном вагоне: штат ее составлял тогда около сорока человек.

С переездом в Москву на Дзержинского свалились новые заботы. Город напоминал глухую провинцию, и не только внешним видом. Зима в тот год стояла снежная, близилась весна, но на улицах лежали осевшие сугробы плотного снега. На солнечной стороне, изъеденные за день мартовскими лучами, они превращались к вечеру в скользкие ледяные заторы, по которым, спотыкаясь, брели пешеходы, поторапливаясь засветло вернуться домой.

Ночью в городе хозяйничали грабители, отряды анархистов, и не всегда их можно было отличить друг от друга. Над особняками, захваченными анархистами, висели черные флаги. В дверях на вахте стояли люди в штатском и рядом другие — в бушлатах, перепоясанные ремнями, пулеметными лентами, вооруженные кольтами, пулеметами, бомбами. Цитаделей анархии в Москве было много — на Поварской, на Малой Дмитровке, во всех концах города. По первым сведениям, поступившим к Дзержинскому, в Москве насчитывалось до двадцати пяти центров анархистов. И каждая анархистская группа имела свое название: «Ураган», «Независимые», «Немедленные социалисты», «Анархия — мать порядка»... В такие крепости простых смертных не допускали. В анархистских особняках до глубокой ночи шли пьяные кутежи, звучали песни, слышались выстрелы. К подъездам в любое время суток подъезжали грузовики, забитые всякой всячиной, конфискованной у буржуев.

Стычка с анархистами произошла в первый же день по приезде чекистов в Москву. С вокзала шли пешком. Проголодавшись, зашли в первую попавшуюся по дороге чайную. Там еще с вечера гуляли подвыпившие анархисты. Они открыли стрельбу. Одинчекист был убит, двое ранены. Дебоширов разоружили, доставили в ЧК. Дзержинский приказал немедленно произвести расследование. В тот же вечер коллегия ВЧК приговорила виновников к расстрелу.

Но этот приговор имел неожиданные последствия: «левые коммунисты», стоявшие во главе Московского Совета, запротестовали против сурового приговора ЧК. Дзержинский стоял на своем и потребовал немедленно разоружить анархистов, чтобы иметь возможность навести революционный порядок в новой столице.

В середине апреля анархисты в течение одной ночи были разоружены. На стороне чекистов насчитывалось двенадцать убитых. Но произвол и беззакония, совершавшиеся анархистами, прекратились.

Члены правительства поселились сначала в «Национале» — гостинице рядом с Кремлем. Но Дзержинский предпочел жить на Лубянке в своем кабинете. Ему поставили там железную койку с подушкой и матрацем, набитыми сеном. Постель была застлана солдатским одеялом и отгорожена ширмой.

Уже вторую неделю Феликс Эдмундович находился в Москве, занятый делами. Он до сих пор так и не выбрал времени зайти к сестре Ядвиге. Послал ей открытку, предупредив, что в ближайшее воскресенье постарается ее навестить. И вот он с утра отправился к Ядвиге. Сестра обрадовалась, не знала, где усадить, чем угостить, как принять брата...

В Москве было голодно, продовольствие добывали с трудом. Но Ядвиге неожиданно повезло, не пришлось даже ехать на Сухаревский рынок. В квартиру накануне зашел мешочник и предложил настоящую крупчатку. Вот тогда Ядвига и решила сделать брату сюрприз — накормить его домашними оладьями, которые Феликс так любил в детстве. Мука стоила дорого, но, поторговавшись, Ядвига заплатила то, что потребовал спекулянт. И, предвкушая радость домашнего праздника, отнесла миску с мукой в свою комнату.

Оладьи удались на славу. Феликс еще с порога ощутил их запах. Сели за стол. Феликс между делом спросил:

— Но где же ты это достала? Смотри, какие аппетитные. Помнишь Дзержиново? Твои оладьи всегда были такие чудесные...

Ядвига зарделась от похвалы.

— Где же теперь достанешь муку, кроме как у спекулянта...

Лучше бы не говорила она этого Феликсу! Он вспыхнул, ноздри его затрепетали, как бывало в детстве.

— Зачем же ты подводишь меня, Ядвига? — Феликс вскочил из-за стола. Он взял блюдо с оладьями и шагнул к окну...

Ядвига глядела на брата глазами, полными слез. Феликс вернулся к столу.

— Ты знаешь, Ядвига, где я работаю?

— В Чрезвычайной Комиссии.

— А как она полностью называется?

— Так и называется — Чрезвычайная Комиссия.

— Нет. Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Слышишь? И спекуляцией... А ты меня решила угощать тем, что купила у спекулянтов. Как же это можно? Мы сами обязаны показывать людям пример, даже в мелочах, если хотим требовать этого от других. Ну ладно, давай-ка пить чай...

— Но у меня ничего нет к чаю, — призналась Ядвига.

— И не надо. Расскажи о новостях...

Ядвига посмотрела на брата и вдруг улыбнулась.

— Какой же ты, Фелик... — она сразу не могла подобрать слова, — какой же ты чудной и неистовый. Как в детстве. Между прочим, Альдона писала про твой приезд в Дзержиново, про наши ценности, которые ты приказал конфисковать...

— Не могу, Ядзинька, не могу я быть другим. Ты уж меня извини. Иначе не сделаешь революции!

Ядвига говорила о последней поездке Феликса в Дзержиново, когда оттуда пришла весть о смерти старшего брата Стася. Его убили бандиты. Феликс Эдмундович провел на хуторе несколько дней, занимаясь семейными делами. Вернувшись, написал письмо Альдоне после долгого-долгого перерыва:

«Дорогая Альдона... Объяснить тебе всего я в письме не могу... Одну правду я могу сказать тебе — я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет имени страшнее моего. Любовь сегодня, как и раньше, она все для меня, я слышу и чувствую в душе ее песнь. Песнь эта зовет к борьбе, к несгибаемой воле, к неутомимой работе... Меня ты не можешь понять. Солдата революции, борющегося за то, чтобы не было на свете несправедливости, чтобы эта война не отдала на растерзание победителям-богачам целые многомиллионные народы. Война — ужасная вещь. На нас двинулся весь мир богачей. Самый несчастный и самый темный народ первым встал на защиту своих прав — и дает отпор всему миру. Хотела б ты, чтобы я оставался в стороне?.. Если б ты видела, как я живу, если б ты мне взглянула в глаза, — ты бы поняла, вернее, почувствовала, что я остался таким же, как и раньше...

Посылаю тебе вещи из Дзержинова. Наиболее массивные ценности были конфискованы, согласно нашим законам. Я знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огорчит тебя, но я не мог иначе поступить — таков у нас закон о золоте».

Если бы Альдона побывала в Москве, она бы увидела, как аскетически скромно живет ее брат. Да, он был таким же, как прежде, — щепетильным во всем, что касалось взглядов, убеждений.

Из «Националя» члены правительства переселились, наконец, в Кремль. Комендант Мальков, матрос с крейсера «Диана», сбился с ног, пока ему удалось наладить мало-мальски надежную охрану.

Дзержинский не торопился переезжать в Кремль. Семьи его все еще не было. Зося не могла выехать из Швейцарии, отъезд постоянно откладывался: то заболевал Ясик, то возникали такие обстоятельства, что нечего было и думать о переезде через враждебную Германию.

При титанической работе, которую выполнял Дзержинский, необходимы были элементарный режим, отдых, питание. Но этого не было. Феликс Эдмундович строго-настрого запретил хоть чем-либо выделять его среди других. Получал общий хлебный паек, общие обеды в столовой. Однажды, поднимаясь к себе на третий этаж, Феликс Эдмундович потерял сознание. Это был голодный обморок, усиленный жестоким переутомлением. Председателя ВЧК внесли в кабинет, уложили на койку. Прибежал врач и подтвердил то, что не раз уже говорил: нужен отдых и нормальный режим.

Об этом случае узнал Яков Михайлович Свердлов и рассказал Владимиру Ильичу. Ленин встревожился. Решили: надо принимать какие-то меры. Какие? Заговорили о семье Дзержинского. Кто мог бы помочь — это Зося, жена.

— Может быть, ему самому поехать за ней в Швейцарию? — предложил Свердлов.

— Это идея. Но сейчас он не согласится никуда уезжать. Слыхали про Савинкова, про его «Союз защиты родины и свободы»? Дзержинскому действительно невозможно сейчас покинуть Москву. Но это ненадолго... А знаете что, — предложил Ленин, — зайдите-ка вы к нему, сами посмотрите, как он живет. Пойдите с Клавдией Тимофеевной, она скорее заметит женским глазом, в чем он нуждается. Потом и решим. Но ему — ни единого слова!

В этот момент дверь кабинета распахнулась и на пороге появилась высокая худощавая фигура Дзержинского.

— Вот, на ловца и зверь бежит! — воскликнул Владимир Ильич и заговорщически глянул на Свердлова. — Что нового с «Союзом защиты»?

— Затем и приехал, Владимир Ильич. Дело серьезнее, чем могло показаться.

Они сидели втроем вокруг письменного стола, и Дзержинский рассказывал.

Началось это так... Некий юнкер Андрей Иванов заболел, и его положили в госпиталь Покровской общины. Там он влюбился в сестру милосердия, ходил за ней тенью, вызывался оказывать какие-то услуги, не спал ночами и без конца говорил о своих чувствах. Однажды он пришел сумрачный и стал умолять девушку немедленно покинуть Москву.

— Но куда я поеду, зачем? — отмахивалась сестра милосердия.

Юнкер настаивал, ничего не объясняя толком. Девушка рассердилась. Тогда он не выдержал и воскликнул:

— Ну как вы не понимаете!.. Уезжайте, уезжайте немедленно! Здесь очень опасно. Вся Москва скоро зальется кровью. Уезжайте хотя бы на месяц... Будет восстание!

Девушка рассказала об этом знакомому командиру-латышу, охранявшему Кремль. Так эта история дошла до Дзержинского.

Вскоре поступил еще сигнал, тоже от рядовых москвичей. В приемную ЧК пришел рабочий завода «Каучук» Нифонов. Недавно ему дали ордер на комнату в буржуйской квартире — по уплотнению. Он очутился в окружении «бывших». В том же доме находилась частная лечебница, пациенты которой вызвали подозрение у Нифонова. В лечебницу приходили все больше здоровяки с офицерской выправкой, а тамошние доктора признавали их больными и укладывали в постель.

Юнкер Иванов вскоре выписался из госпиталя. За ним установили наблюдение. Это привело чекистов в Малый Левшинский переулок, в квартиру, где ежедневно собирались какие-то подозрительные люди. Произвели обыск. Оказалось, что в Малом Левшинском обосновался штаб так называемого повстанческого полка, сформированного из офицеров. Среди арестованных был штабс-капитан Пинка, который сразу начал рассказывать все, что знал. Штабс-капитан сообщил, что во главе «Союза защиты родины и свободы» стоит Борис Савинков, что организация объединяет людей самых разных политических взглядов — от монархистов до меньшевиков, всех, кто против Советской власти. Основной костяк составляют бывшие офицеры царской армии. В Москве их насчитывается несколько тысяч. Они готовят восстание, которое затем распространится на другие города России.

Пинка рассказал о паролях, отличительных знаках, по которым заговорщики узнают друг друга. Организация разделена на пятерки, каждый член союза может знать только четырех боевиков. Вербовка офицеров почти закончена. В любое время можно ожидать восстания. Сам штабс-капитан Пинка руководил вербовочным пунктом на Большой Полянке, в столовой «Курляндия».

Участники заговора рассчитывали одновременно и на войска недавних союзников, и на немцев. Установлены контакты с германским послом графом Мирбахом, который совсем недавно прибыл в Москву. Пинка добавил, что немцы скупают акции русских промышленников. Платят гроши, но рассчитывают получить полную стоимость.

Штабс-капитан назвал адреса заговорщиков в Москве и в других городах. Клялся, что навсегда порвал с заговорщиками, потому и рассказывает все, что ему известно. Его освободили. Вскоре Пинка бежал из Москвы.

— Что же вы теперь намерены делать? — спросил Владимир Ильич, когда Дзержинский закончил информацию.

— Ликвидировать заговор. Под видом представителей московского штаба «Союза защиты» в Казань послали двух чекистов. Нити сейчас в наших руках. Но я серьезно озабочен появлением в Москве Бориса Савинкова. Эсер-террорист, который убивал царских губернаторов, теперь вступил в союз с бывшими генералами. Приехал в Москву с заданием генерала Алексеева...

— Где же он сейчас, этот Савинков?

— В Москве. Были сведения, что укрылся в английском консульстве. Сейчас следы потеряны... Пинка сказал, будто Савинков разгуливает по Москве в красных гетрах и в костюме английского покроя, цвета хаки... Дешевый трюк! Я знаю почерк этого господина. Не так он глуп, как хочет казаться. Конспиратор отличный. Уверен, что Савинков раз-другой, может быть, и появлялся в таком виде на улицах, но только для того, чтобы привлечь наше внимание к своим красным гетрам, а сам отсиживается на конспиративной квартире. Рассчитывает, что мы станем охотиться за красными гетрами...

Через несколько дней «Союз защиты родины и свободы» был ликвидирован. Массовые аресты произвели в Москве, в Петрограде, в Казани; Бориса Савинкова и начальника штаба заговорщиков Перхурова захватить не удалось.

2

События набегали одно на другое, и Свердлов только через несколько дней смог выбрать время, чтобы побывать у Дзержинского. Вместе с женой, Клавдией Тимофеевной, он отправился на Лубянскую площадь.

Через Троицкие ворота вышли к Охотному ряду, повстречали по дороге монахов, которые все еще жили в Кремле, в кельях Чудова и Вознесенского монастырей. Бородатые, в рясах, монахи нехотя предъявляли пропуска в Кремль часовым у Троицких ворот.

— Бедный Мальков! — усмехнулся Свердлов, вспомнив недавний разговор с моряком-комендантом. — В Смольном его одолевали благородные девицы, здесь надо выдавать пропуска монахам...

— Но это же рискованно — держать здесь таких битюгов! — воскликнула Клавдия Тимофеевна. — Посмотри, как исподлобья они глядят...

— Что поделаешь. Сейчас Малькову дали задание переселить монахов из Кремля. Но куда их деть? Мальков ворчит: «Я, — говорит, — матрос, комендант Кремля, а не квартирьер всяким попам и монахам...»

После Февральской революции в кремлевских дворцах остались старые слуги — швейцары, дворецкие. Среди них были два старика — Алексей Логинович и Иван Никифорович. В общей сложности им насчитывалось не меньше ста пятидесяти лет. На их памяти был не только последний царь, но и его дед Александр.

Новых хозяев Кремля — членов Советского правительства — служители приняли настороженно, с опаской, даже прятали от них посуду и столовое белье. Особые подозрения вызывал у них комендант Мальков. В матросе, который не расставался с бушлатом, тельняшкой и бескозыркой, они уж никак не хотели признавать хозяина. При его появлении они начинали шушукаться, тайком следили за ним и после его ухода пересчитывали тарелки и столовые приборы...

Свидетельством, говорившим о переходе дворцовых служителей на сторону Советской власти, были... посудные черепки. Оба они — и Александр Логинович и Иван Никифорович — старательно хранили битую посуду. Для отчета: воротится царская власть, и они предъявят черепки в свое оправдание — ничего, мол, не пропало, не растащено. И вот старики отнесли на помойку все, что было разбито за это время... Об этом событии в Кремлевском дворце Клавдия Тимофеевна рассказала, смеясь, Свердлову по дороге к Лубянской площади.

В подъезде Яков Михайлович предъявил часовому свой мандат Председателя ВЦИКа, и они поднялись на третий этаж. Длинными переходами добрались до кабинета Дзержинского.

— Вот и застанем его врасплох! — громко воскликнул Свердлов, чтобы Дзержинский услышал.

Феликс Эдмундович сидел, склонившись над бумагами. Он радушно поднялся навстречу нежданным гостям. На краю стола перед ним стоял недопитый стакан остывшего чая, на блюдце — маленький кусочек черного хлеба.

— А это что? — спросил Свердлов. — Нет аппетита?

— Аппетит-то есть, да хлеба в республике маловато, — отшутился Дзержинский. — Вот и растягиваем паек на весь день...

Мужчины заговорили о делах. На востоке чехословацкий корпус поднял мятеж. Давно ли генерал Гайда клялся, что его корпус сохранит нейтралитет и покинет Россию, как только доберется до Владивостока... Теперь Гайда переметнулся к белым. В корпусе пятьдесят тысяч штыков. Он растянулся по железным дорогам от Пензы до Владивостока. И по сигналу поднял мятеж против Советской власти.

Клавдия Тимофеевна слушала, не принимая участия в разговоре. Она осмотрела все, что окружало ее в кабинете Дзержинского, примечая каждую мелочь. За ширмой, чуть отодвинутой в сторону, — койка, похожая на больничную. Поверх одеяла брошена шинель. Видимо, Феликс Эдмундович спит не раздеваясь. В кабинете сыро, хотя уже наступило лето. Рядом с письменным столом — этажерка. Фотографии в рамках. Фотография Ясика. Дзержинский перехватил взгляд Клавдии Тимофеевны и сказал:

— Это мой сын... К сожалению, вижу его только на снимке.

— Послушай, Феликс, — сказал Свердлов, — надо как-то переправлять сюда Зосю с Ясиком. Живешь как бобыль.

— Я уже думал. Но как? Когда наши возвращались из Швейцарии, она не могла выехать — заболел ребенок. Теперь это сложнее...

Через некоторое время Свердловы поднялись. Уже стоя, мужчины заговорили о спекуляциях графа Мирбаха. Недавно арестовали и приговорили к расстрелу валютчиков братьев Череп-Спиридовичей. Они продали германскому посольству акции национализированных рудников стоимостью в пять миллионов рублей. Теперь новое дело: Дзержинский рассказал, что у какого-то германского подданного чекисты конфисковали акции хлопчатобумажного товарищества на астрономическую сумму — на тридцать миллионов рублей.

— А купил их, вероятно, за бесценок, — предположил Свердлов.

— Совершенно верно! Мы установили, что старым владельцам акций спекулянт отдал сто пятнадцать золотых десятирублевок. А Мирбах-то рассчитывает получить с нас полную сумму...

Дзержинский проводил гостей до лестницы и распрощался.

На улице Яков Михайлович молчал, был задумчив и сосредоточен. Какая-то мысль не давала ему покоя.

— Да, плохо живет наш Феликс, — огорченно заговорил Яков Михайлович. — Сгорит, если так будет продолжаться. Не спит как следует. Питается плохо.

Клавдия Тимофеевна поддержала:

— Ты знаешь, меня больше всего поразил этот кусочек заветренного черного хлеба... Он оставил его на обед.

— Надо посоветоваться с Владимиром Ильичем.

Но разговор с Лениным пришлось отложить. Новые события, касавшиеся жизни молодой республики, отодвинули все остальное.

В субботу, шестого июля 1918 года, Владимир Ильич позвонил Дзержинскому по внутреннему телефону.

— Вы знаете, что террористы только что убили графа Мирбаха?..

Феликс Эдмундович ничего об этом не знал. Он так и ответил:

— Нет, не знаю, Владимир Ильич, и это подтверждает, что мы плохо работаем.

— Немедленно сами займитесь расследованием. Несомненно, готовится какая-то огромная провокация...

Захватив своего помощника Беленького и оперативного сотрудника, Дзержинский вышел из подъезда и распорядился ехать в Денежный переулок. Перед тем заехали еще в Наркомат иностранных дел, пригласили заместителя наркома. Ехали молча, подавленные случившимся. Никто ничего не знал. Дзержинский мог только предполагать, какие силы действовали в этом террористическом акте. Напрягая память, он вспоминал последние события, которые могли иметь отношение к убийству германского посла.

Недели три назад из германского посольства поступили туманные сведения о том, будто кто-то на кого-то готовит покушение. Доктор Рицлер, первый советник графа Мирбаха, известил об этом заместителя наркома иностранных дел, а тот предупредил Дзержинского. Как ни голословны были слухи, Феликс Эдмундович поручил своим заместителям расследовать поступившее сообщение.

Затем неопределенные слухи стали обрастать новыми подробностями. Из посольства от доктора Рицлера поступили списки адресов, по которым якобы можно найти преступников. Рицлер располагал даже текстом антигерманской листовки, который он и приложил к спискам адресов. Листовку прислали в переводе на немецкий язык, оригинала не было.

У председателя Чрезвычайной Комиссии складывалось впечатление, что немцы сами занимаются расследованием, что у них существует своя посольская контрразведка. Но чего-то они не договаривают, уклоняются от ясного ответа на вопрос, откуда им все это известно. Тем не менее оперативные работники из ЧК провели обыски в квартирах, указанных советником Рицлером. Но ничего не обнаружили. За отсутствием улик пришлось задержанных освободить.

Тогда появилась мысль: может, кто-то шантажирует сотрудников германского посольства? Им подбрасывают ложные сведения ради каких-то целей?.. Все оставалось неясным и непонятным.

И вот неделю назад через замнаркома иностранных дел поступил новый материал из германского посольства. На этот раз сообщали, что на сотрудников посольства и представителей Советской власти готовится покушение. Доктор Рицлер настаивал: надо сегодня же в девять часов вечера — именно в девять — послать людей на Петровку, в дом 19, для обыска и ареста преступников. Доктор предупреждал: если там обнаружат зашифрованные материалы, надо немедленно доставить в посольство, где их тотчас же расшифруют. Советник посольства назвал даже фамилию хозяина квартиры — Адрианов. У него живет якобы англичанин Уайбер, на него и следует обратить особое внимание, Уайбер и есть главный организатор заговора.

— Ну, что вы об этом думаете? — спросил Дзержинский, когда Мартин Лацис доложил ему о документах, поступивших из немецкого посольства.

— Чувствую себя, как бычок на веревочке, — ответил Лацис. — Иду, куда меня тянут... Создается впечатление, что немцы сами занимаются расследованием, а когда у них не получается, обращаются к нам.

— Нам, видимо, не доверяют, — добавил Петерс.

— Так вот, надо об этом прямо и сказать немцам, — заключил Дзержинский. — Пусть не мешают нам работать... А обыск по новому адресу надо провести и появиться там точно в указанное время.

Ровно в девять оперативная группа чекистов была на Петровке. Мистер Уайбер назвал себя учителем английского языка, уверял, что политикой не занимается, не имеет к ней никакого отношения. Но в книге, лежавшей на столе, обнаружили зашифрованные записи. Англичанин сказал, что впервые видит эти листочки, не понимает, как они могли попасть в его книгу...

Один из листков отправили в германское посольство. Наутро получили его обратно. В расшифрованной записке ничего существенного не сообщалось, но в ней упоминалась осведомительница германского посольства. Однако вместо фамилии стояло многоточие. Доктор Рицлер по-прежнему не доверял чекистам.

Феликс Эдмундович позвонил замнаркому иностранных дел и попросил передать в посольство: он настаивает на том, чтобы доктор Рицлер познакомил его с осведомителем и передал в распоряжение ЧК дополнительные материалы, имеющиеся в посольстве.

Доктор Рицлер сам приехал к Дзержинскому. Сопровождал его лейтенант Миллер, заместитель военного атташе. Советник привез ключ от шифра и пообещал на другой день привезти к Дзержинскому главного осведомителя. Сделать это он согласился при одном условии: осведомителю будет гарантирована полная неприкосновенность.

Дзержинский спросил:

— Скажите, доктор, чем объяснить недоверие, которое проявляет к нам германское посольство?

— Откуда вы это взяли? — возразил Рицлер.

— Я говорю на основании фактов. Ну, например, даже в записке, которую расшифровали, вы не называете фамилию осведомительницы. — Дзержинский протянул Рицлеру расшифрованный текст. — Согласитесь, что это затрудняет расследование.

— Нас уверяют, что ваша Чрезвычайная Комиссия смотрит сквозь пальцы на заговоры, направленные против безопасности членов германского посольства! — выпалил Рицлер. Он заколебался, но все же добавил: — В том числе и вы, господин Дзержинский... Это понятно. В ваших глазах германское посольство представляет страну, которая продиктовала условия перемирия, не совсем выгодные для России. Мы с вами еще далеко не друзья... Граф Мирбах участвовал в подготовке Брестского договора, который вы называете «похабным».

— Благодарю за откровенность... Но вы смешиваете две стороны вопроса — личные и государственные отношения. Разрешите мне тоже быть откровенным. Что касается лично моей точки зрения, вы, может быть, и правы: у меня нет симпатий к стране, вернее — к правительству, которое могло так поступить с Советской Россией. Но в то же время на мне лежит ответственность за охрану государственной безопасности, в том числе и посольств, аккредитованных в Москве. Не так ли? Поэтому все, что вам сообщают, — выдумка и чепуха. Меня интересует иное: кто и зачем это делает? Вам не кажется, что вас кто-то интригует, господин советник?

— Для чего? — недоуменно спросил Рицлер. — Денег за это никто не получает.

— Но могут быть разные мотивы для мистификаций...

И вот в четверг состоялась, наконец, встреча с осведомителем, которого немцы так старательно скрывали. Явился он в сопровождении Миллера. Это был человек странного вида — вихляющийся, будто на шарнирах. И одет необычно: в светло-серых бриджах, коротком спортивном пиджаке, в котелке с узкими полями и желтых крагах — ни дать ни взять жокей с ипподрома. Представился работником кинематографии, назвал фамилию — Гинч. Держался настороженно, пугливо озирался, боялся, видимо, что его задержат на Лубянке. На вопросы отвечал путанно, сбивчиво. Первые же его ответы показали, что сам Гинч играет какую-то неясную пока роль, интригуя для чего-то сотрудников посольства. Дзержинский подумал о шифровках, найденных у англичанина Уайбера, совершенно беспомощных с точки зрения конспиративной техники, и решил для себя: перед ним провокатор. Но чей?..

Вечером Феликс Эдмундович позвонил заместителю наркома иностранных дел и высказал ему свое мнение: осведомителей посольства надо немедленно арестовать. Он просил сообщить об этом доктору Рицлеру.

Ответа из посольства так и не получили.

И вот граф Мирбах убит.

Кто-то умело запутывал следы, отвлекал внимание посольских работников, а тем временем готовил покушение на Мирбаха. Кто это мог быть? Прежде всего — монархисты. Они готовы блокироваться с германскими войсками, лишь бы восстановить царский режим. Конфликт кайзеровской Германии с Советской Россией может привести этих господ к цели. Но, с другой стороны, это могут быть и представители Антанты. Они тоже заинтересованы в том, чтобы Брестский мир был взорван, а Россия снова втянута в войну. А может быть, Савинков, который тоже готов блокироваться с кем угодно... Пока — уравнение со многими неизвестными.

Все это и следовало выяснить в германском посольстве, куда ехал Дзержинский.

В переулке перед посольским особняком уже стояли машины ЧК с оперативными сотрудниками. В дверях Дзержинского встретил лейтенант Миллер.

— Hу, что вы теперь скажете, господин Дзержинский? — с укором спросил он, провожая прибывших в зал, где только что был убит посол. Зал назывался Малиновым, по цвету атласных обоев. Около двери в полу был виден след взорвавшейся бомбы, всюду валялась осыпавшаяся штукатурка, еще стоял кислый запах пироксилина. Лейтенант Миллер сказал, что это произошло около трех часов дня. Террористы приехали несколько раньше — в обеденный перерыв — и минут двадцать ждали в приемной. Один был бородатый брюнет с лохматой шевелюрой, другой — повыше ростом, худощавый, в коричневом костюме и косоворотке. Брюнет был, видимо, главным. Он сказал, что они из Чрезвычайной Комиссии и хотят побеседовать с послом по делу, его интересующему. Разговаривал с ними советник Рицлер. Он сказал, что уполномочен вести переговоры на подобные темы. Но посетители хотели говорить только с графом, и советник пошел наверх, к Мирбаху.

— Они назвали свои фамилии? — спросил Дзержинский.

— Да. Брюнет представился Блюмкиным, второй — Андреевым.

— Не может быть! — вырвалось у председателя ВЧК.

Это мог быть кто угодно — монархист, кадет, английский диверсант, но не левый эсер Блюмкин, сотрудник Чрезвычайной Комиссии! Левые эсеры входили в правительство, поддерживали Советы, делили с большевиками власть, и вот... Не может быть!

— Но это так! — подтвердил Миллер. — Преступники оставили документы. Они прибыли в посольство по вашему распоряжению, господин Дзержинский.

Удостоверение было напечатано на бланке ВЧК, и Дзержинский прочитал:

«Всероссийская Чрезвычайная Комиссия уполномочивает ее члена Якова Блюмкина и представителя революционного трибунала Николая Андреева войти в переговоры с господином германским послом в Российской республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу».

И подписи: «Председатель ВЧК Ф. Дзержинский, секретарь Ксенофонтов».

Подписи оказались поддельные. Но круглая печать на удостоверении была подлинной. Печать обычно хранилась у заместителя председателя ВЧК Александровича, тоже, кстати, левого эсера. Подозрение начинало переходить в уверенность. Покушение на посла Мирбаха — дело рук левых эсеров!

— Что было дальше? — спросил Дзержинский.

Дальше в Малиновый зал спустился посол Мирбах и предложил посетителям кресла. Все расположились у мраморного стола. С одной стороны — Блюмкин, с другой — немцы: граф Мирбах, советник Рицлер и лейтенант Миллер, который переводил разговор. Только Андреев почему-то сел в стороне, загородив креслом дверь.

Блюмкин открыл портфель, достал дело арестованного военнопленного Роберта Мирбаха. Он обвинялся в спекуляции старыми акциями национализированных предприятий.

— Через два дня предстоит суд над Робертом Мирбахом, — сказал Блюмкин. — Он утверждает, что вы, господин посол, — его дядя. Об этом сообщает также датский генеральный консул в Москве...

— Но у меня нет племянника Роберта, — возразил посол. Лицо его стало замкнутым, высокомерным.

Тогда Андреев сказал:

— Господину послу, возможно, интересно будет узнать, какие меры могут быть приняты в трибунале по отношению к его родственнику.

Вероятно, эти слова послужили сигналом к действию. Блюмкин торопливо полез в портфель, выхватил револьвер и выстрелил — сначала в Мирбаха, потом в Рицлера и Миллера. Но ни в кого не попал. Мирбах вскочил и бросился в соседнюю комнату. Андреев выстрелил вслед и бросил бомбу, выхваченную из портфеля.

Дальнейшее произошло в какие-то секунды. Террористы выбежали следом за Мирбахом и, увидев его распластанным на полу, бросились к распахнутому окну. Когда Миллер и Рицлер пришли в себя, они увидели убегавших преступников. Андреев успел уже перемахнуть через железную ограду, а Блюмкин, прихрамывая, только подбегал к забору. Лейтенант Миллер сделал несколько выстрелов, но промахнулся. Террористы вскочили в машину и умчались.

В то время, когда происходил этот разговор, помощник Дзержинского Беленький позвонил из посольства в отряд Попова, созданный для охраны и для выполнения оперативных заданий ЧК. Спросил, нет ли там Блюмкина. Сообщили, что Блюмкин был, но уехал в больницу. Беленький доложил об этом Дзержинскому.

— Я сомневаюсь, Феликс Эдмундович, что Блюмкин покинул отряд, — добавил помощник. — Скорее всего, он там и находится.

— Вполне вероятно. Командир отряда Попов тоже левый эсер. Где, как не у него, скрываться Блюмкину... В таком случае поедем туда, — решил Дзержинский.

По дороге обменивались впечатлениями.

— Со времен Азефа подобных провокаций еще не было, — сказал Дзержинский. — Трудно себе представить, каковы будут теперь последствия этой провокации; возможны любые, вплоть до войны, к которой мы, кстати говоря, не готовы... В подобной войне заинтересованы многие, не только монархисты или левые эсеры, но и сами немцы. Я говорю о наиболее агрессивных кругах Берлина. Вот послушайте: Брестский мир остановил немецкие дивизии на полдороге к Москве и Петрограду. А если бы не было перемирия? Кайзер смог бы захватить обе столицы и значительную часть России. Убийство Мирбаха может стать поводом для срыва Брестского мира, а стало быть — для расширения оккупации. Возникает вопрос: а что, если в германском посольстве есть люди, которые только играют роль неопытных конспираторов? Уж слишком по-детски они себя вели, те же Рицлер и Миллер...

Разговор не докончили. Замнаркома иностранных дел вышел из машины, и автомобиль Дзержинского свернул к Покровским воротам.

Отряд Попова занимал несколько одноэтажных домиков купеческого типа — каменных, под железными крышами, с низкими потолками. Только штаб находился в большом особняке.

В воротах потребовали пропуск. Дзержинский назвал себя, и машину пропустили. В помещении штаба их встретил Попов — молодой парень в матросской форме.

— Где Блюмкин? — не отвечая на приветствие, спросил Дзержинский.

— Уехал в больницу, товарищ Дзержинский, — ответил Попов. — Сел на извозчика и уехал. Повредил где-то ногу.

— А это что? Чья фуражка? Блюмкина? — спросил Дзержинский.

Попов смутился:

— Не могу знать...

Дзержинский потребовал вызвать людей, которые могли бы подтвердить отъезд Блюмкина. Пришел старшина отряда. Он подтвердил: да, действительно уехал в больницу.

— В какую?

— Не могу знать...

Вызвали постовых. Те вообще ничего не видели.

— Хорошо, — сказал Дзержинский. — Вы можете, Попов, дать честное слово революционера, что Блюмкина здесь нет?

— Даю честное слово, что не знаю, здесь ли он, — уклончиво ответил Попов.

В штабе теснились матросы, вооруженные кто чем — винтовками, кольтами, карабинами, перепоясанные пулеметными лентами. У многих на поясах рядом с гранатами были подвязаны новые, ненадеванные башмаки.

— Всем оставаться на местах! — приказал Дзержинский.

Начали осматривать помещения. Появились болезненно худой Карелин и чернобородый Прошьян — члены Центрального комитета левых эсеров.

— Не затрудняйтесь, Феликс Эдмундович, — сказал Карелин, — не ищите Блюмкина. Мирбах убит по решению Цека партии левых эсеров...

— В таком случае объявляю вас арестованными! — едва сдерживая себя, проговорил Дзержинский. — Прошу следовать в мою машину. Если Попов откажется выдать вас, убью его как предателя...

Все вышли из домика, что стоял напротив штаба отряда. Прошьян и Карелин сделали несколько шагов к машине и вдруг бросились к штабу. В дверях мелькнула фигура Александровича, Дзержинский узнал еще Черепанова, Спиридонову — тоже членов Центрального комитета левых эсеров. Он пошел следом за Прошьяном и Карелиным, но они исчезли за дверью, около которой стоял часовой. Часовой не пропустил Дзержинского. Тогда Феликс Эдмундович обратился к матросам, толпившимся рядом:

— Вы знаете меня, товарищи?

Один ответил:

— Дзержинский, председатель ЧК.

— Да, председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. И приказываю вам содействовать аресту предателей.

Наступило растерянное молчание, затем тот же матрос сказал:

— В ту комнату, товарищ председатель, входить запрещено...

— Пройдите силой и арестуйте!

Из соседней комнаты вышел Саблин, одетый с иголочки: светлый костюм, бабочка у подбородка, белая сорочка. «Собрался весь Центральный комитет левых эсеров...» — подумал Дзержинский.

— Сдайте оружие! — потребовал Саблин.

— Позовите ко мне Попова! — не обратив внимания на слова Саблина, сказал Дзержинский.

Попов не вышел, но вместо него появился коренастый его помощник. Он подошел сзади, схватил Дзержинского за руки и обезоружил. Обезоружили и остальных, всех, кто приехал с Дзержинским.

Комнату заполнили матросы. Они молча наблюдали, не вмешиваясь и не выражая своего отношения к происходящему. Дзержинский снова обратился к ним, требуя оказать ему помощь. Матросы заколебались... Но тут вошла Мария Спиридонова, молодая женщина с гладко зачесанными черными волосами. Тонкие, плотно сжатые губы делали ее лицо строгим, как лик иконы.

— Большевики пошли вместе с Мирбахом... — начала она. А закончила тем, что попросила моряков разойтись.

Они подчинились.

В штаб вызвали шофера, который привез в отряд Дзержинского и его спутников. Вошел Александрович.

— Ты за кого? — спросил он шофера.

— За Советскую власть, товарищ Александрович.

— Еще раз спрашиваю: за кого ты?

— За Ленина.

— Еще за кого?

— За Дзержинского.

Александрович отвернулся от него.

— И этого туда же, — распорядился он и вышел из комнаты.

Всех, кто приехал с Дзержинским, отвели в пустую комнату на первом этаже и приставили караул. Феликс Эдмундович спросил шофера:

— Почему вы не уехали?

— Ждал вас, товарищ Дзержинский.

— Я слышал ваш разговор с Александровичем. Молодец!

Вскоре к дверям подошел матрос комендантского взвода и спросил:

— Кто здесь шофер Дзержинского? Поедем в ЧК.

Дзержинский тихо сказал:

— Поезжайте и сообщите обо всем Петерсу...

Уходя от машины, шофер на всякий случай вырвал провод зажигания и теперь, повозившись для виду в моторе, незаметно присоединил провод.

В машину набилось полным-полно вооруженных людей. Как только выехали в переулок, дорогу им преградил патруль. Матрос, тот, что вызывал шофера, назвал пароль, и машина тронулась дальше. Не доезжая до Кисельного переулка, шоферу приказали остановиться. Матрос увел людей в переулок, велел ждать его здесь. Но как только незваные пассажиры исчезли за углом, шофер включил мотор и дал полный газ.

На Лубянке, в Чрезвычайной Комиссии, он сразу побежал к Петерсу. Доложил о случившемся, сообщил пароль, которым пользуются левые эсеры.

Тем временем в отряд Попова привозили новых и новых людей. Ввели Смидовича, председателя Московского Совета. Он ехал в Сокольники на митинг, и его задержали на Мясницкой около почтамта.

Почтамт был уже захвачен мятежниками. Доставили командира полка Виглинского, члена коллегии ВЧК Лациса... Здесь было уже человек десять — двенадцать.

Время от времени в комнату врывались ликующие эсеры, сообщая самые невероятные новости. Зашел Попов. От него разило водкой. Пьяно улыбаясь, сказал:

— Я всегда выполнял ваши указания, товарищ Дзержинский. Но сейчас действую по решению моего Центрального комитета... Власть теперь в наших руках. В Москву прибыло две тысячи казаков из Воронежа. Теперь у нас шесть тысяч человек. За нами все Замоскворечье. Считайте, мы победили.

Лицо Дзержинского побледнело от ярости.

— Дайте мне ваш револьвер, Попов.

— Это зачем?

— Чтобы пустить вам пулю в лоб как предателю и негодяю!

Попов уставился на Дзержинского. Хмель сразу улетучился. Не найдя что ответить, Попов, потоптавшись на месте, вышел из комнаты.

Появился Черепанов. Светло-серые глаза его, словно лишенные зрачков, казались холодными, безжизненными.

— Ну вот, — потирая руки, обратился он к арестованным. — У вас была Октябрьская революция, а у нас теперь июльская. Мир сорван, Брестский договор превратился в ненужную бумажку. Вам с этим придется считаться...

— Вы провоцируете войну! — воскликнул Дзержинский. — Что вы станете делать, если немцы займут Москву?..

— Что будем делать? — с беззаботным видом переспросил Черепанов. — А ничего! Уйдем в подполье и станем вести партизанскую войну, как на Украине. Станем ожидать мировую революцию. Она не за горами...

— Это авантюризм! Вы ставите под угрозу судьбу революции!

Спор оборвал вбежавший Попов. С пьяной истеричностью он выкрикивал:

— Марию арестовали в Большом театре! Вместе с нашей фракцией. Вы теперь все заложники! За Марию Спиридонову снесу половину Лубянки, полтеатра, половину Кремля, если надо... Едем освобождать Марию!

Он выскочил из комнаты, скомандовал матросам:

— В ружье!

Послышался топот ног, грохот прикладов, рокот мотора. Затем все стихло — главарь мятежного отряда помчался выручать арестованную Марию Спиридонову.

Дзержинский сказал Черепанову:

— В таком случае, если нас объявили заложниками, вы должны немедленно меня расстрелять: Спиридонова арестована, и я первый буду требовать, чтобы ее не освобождали...

— Когда будет нужно, тогда и расстреляем, — холодно ответил Черепанов. — Сейчас мы — правящая партия.

Но «правящая партия» провалилась. Мятеж левых эсеров продолжался менее суток. Его никто не поддержал.

Граф Мирбах был убит около трех часов дня. В пять часов того же дня Совнарком поручил Николаю Подвойскому погасить восстание. К четырем часам утра войска начали сосредоточиваться на исходных позициях — у храма Христа-спасителя, на Страстной площади, а резервные части — на Арбатской.

В распоряжении Подвойского было всего семьсот двадцать штыков и двенадцать трехдюймовых орудий. Левые эсеры, по предварительным данным, имели около тысячи восьмисот пехотинцев — более чем двойное превосходство. И тем не менее решено было дать бой мятежникам, не дожидаясь подхода частей, находившихся под Москвой в лагерях. Рассчитывали больше на успех политический, чем военный. Войска мятежников вели себя неуверенно. Главари знали об этом и постарались укрепить их боевой дух. Утром они выпустили листовку:

«Палач трудового русского народа граф Мирбах, — говорилось в ней, — убит карающей рукой революции по постановлению Центрального комитета партии левых эсеров. Вперед, к свержению германского империализма! »

Дальше шло нечто несусветное:

«В распоряжение Мирбаха был прислан из Германии для организации шпионажа известный русский провокатор Азеф, который опознан нашими товарищами в Москве и Петрограде...

Под видом конной милиции в Москве сосредоточен германский конный корпус».

Бойцов, верных республике, призывали переходить на сторону эсеров, сообщая, что в отряде Попова всем раздают консервы и новое обмундирование.

А ночью во все концы республики ушла телеграмма мятежников:

«Всем, всем, всем! К сведению телеграфистов. Всякие депеши за подписью Ленина и Свердлова задерживать, признавая их вредными для Советской власти вообще и правящей в настоящее время партии левых эсеров в частности».

Но Черепанов, Камков, Спиридонова, Саблин поторопились назвать себя правящей партией.

Около шести утра группы войск, выделенные для подавления мятежа, повели наступление, охватывая с двух сторон район штаба мятежников.

Вскоре с белым парламентерским флагом в район Чистых прудов вышел адъютант Попова. Он предлагал начать переговоры, но на требование прекратить сопротивление ответил отказом. Тогда, выкатив орудия на руках, артиллеристы ударили по штабу. Эти несколько выстрелов и решили судьбу мятежа. Все, кто оставался еще в районе штаба мятежников, начали отходить к Курскому вокзалу и дальше, вдоль Нижегородской железной дороги.

К полудню мятеж был ликвидирован.

Часовые, охранявшие Дзержинского, Лациса и других, не ушли с отрядом Попова. Когда обстрел прекратился и в штабе никого не осталось, они освободили арестованных.

Дзержинский отправился в Кремль, чтобы обсудить с Лениным то, что произошло в городе за последние сутки.

Ленина не было. Дзержинского встретил Свердлов.

Ходили по залу и разговаривали. Дзержинский был потрясен вероломством левых эсеров: ведь они работали с ним вместе в Чрезвычайной Комиссии!

— Ты знаешь, Яков, я никак не могу понять, почему мятежники не расстреляли меня, — сказал он вдруг. — Это было бы полезно для революции: сразу раскрыло бы их подлость, предательство...

— Их подлость и без того раскрыта провокацией войны, — возразил Свердлов. — Как ты можешь так говорить?! Хорошо, очень хорошо, что так получилось! Нам с тобой еще надо работать и работать!.. — Свердлов обнял Дзержинского за плечи.

Вскоре в распоряжение Всероссийской Чрезвычайной Комиссии поступило решение Центрального комитета левых эсеров, заседавшего перед убийством Мирбаха.

«Обсудив настоящее положение, — говорилось в решении, — ЦК нашел, что в интересах русской и международной революции необходимо в самый короткий срок положить конец так называемой передышке, создавшейся благодаря ратификации большевистским правительством Брестского мира. В этих условиях ЦК левых эсеров считает возможным и целесообразным организовать целый ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма».

В первый день восстания по приговору коллегии ВЧК расстреляли двенадцать левоэсеровских мятежников, захваченных с оружием. Среди них былзаместитель Дзержинского Александрович, который выполнял главную роль в покушении на Мирбаха. Почуяв провал восстания, Александрович попытался сбежать из Москвы. Его арестовали на Курском вокзале перед отходом поезда. Он успел переодеться в чесучовый костюм, изменить свою внешность.

Считая себя морально ответственным за события, Дзержинский написал заявление об отставке.

Совнарком удовлетворил просьбу Дзержинского.

Однако вскоре его снова поставили во главе Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

Революционный трибунал, который рассматривал дело о покушении на Мирбаха, приговорил к расстрелу командира отряда Попова. Гражданам Советской республики предписывалось при обнаружении Попова сообщить о нем представителям власти.

Остальных — Блюмкина, Прошьяна, Андреева и других — приговорили, тоже заочно, к трем годам тюремного заключения. После тюрьмы они подлежали высылке за пределы Советского государства.

Саблина и Марию Спиридонову, учитывая их заслуги перед революционным движением, приговорили к году тюрьмы. Президиум ВЦИК применил к ним амнистию и освободил от тюремного заключения.

В тот самый день, когда был убит Мирбах, в Ярославле и в других городах начались контрреволюционные восстания.

Разгорался мятеж в чехословацких войсках.

3

Феликс Эдмундович устало потянулся и откинул голову на спинку кресла. Хотелось спать, в глаза, казалось, был насыпан мелкий, колючий песок... Феликс Эдмундович почти не спал эту ночь, прилег под утро и вскоре поднялся, лишь разморив себя, не ощутив никакого отдыха.

Последнее время его все чаще одолевали неотвязные противоречивые мысли. Как же быть-то, в конце концов?! Обстановка подталкивала его к вынужденной, защитной, ответной жесткости по отношению к врагам, с которыми он поставлен бороться.

Но как это не соответствует его натуре, характеру, как претит всему ого существу!

Вот и сейчас, оторвавшись от работы, он возвращался снова и снова все к тем же раздумьям.

Не так-то просто прийти к решению...

Давно ли ЧК предостерегала врагов — лаконично, подбирая твердые, суровые слова о том, что ЧК не видит больше иных мер борьбы с контрреволюцией, как только беспощадное уничтожение на месте преступления? Конечно, если вдуматься, это говорилось больше для устрашения, для морального подавления противника. Не было стремления немедленно осуществлять угрозу. Но противник не понял, не принял предостережения. Дзержинский вспомнил, как пришлось арестовать и расстрелять князя Эболи. А положение не изменилось, контрреволюция рвалась в бой, в драку. Рвется и сейчас.

Ладонями Дзержинский провел по лицу. Он допил холодный чай, забытый с утра на столе. Прочитал донесение о кулацком мятеже в Ливнах. Восстание в Ливнах поразило его бессмысленной, звериной жестокостью противника. Там добивали раненых, выкалывали глаза, вырезали звезды на теле. Подлая месть! Разнузданная стихия.

Дзержинский подумал о Пране Путиловой, девушке, которая пришла в ЧК в те самые дни, когда только создавали комиссию, в косынке и кожаной курточке, веселая, с вздернутым носиком. Она запомнилась с веником в руке, когда выметала мусор в доме градоначальника на Гороховой улице. И вот ее тоже нет... Праню растерзали белогвардейцы в Рузаевке. Арестовали и растерзали. А Пране было всего восемнадцать лет. Девчонка! И ее не пощадили.

Как же выглядит теперь его инструкция, которую он, председатель Чрезвычайной Комиссии, написал для своих сотрудников? Дзержинский требовал от подчиненных такого поведения, которое соответствовало бы его взглядам, его убеждениям.

«Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей, — писал он, — есть зло, к которому в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда... А потому все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым... помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти».

Дзержинский писал это в разгар борьбы — весной восемнадцатого года. Призывал к снисхождению. И вот — Ливны. Враги использовали террор как оружие против революции. Не кажется ли в такой ситуации, думал Дзержинский, что председатель Комиссии по борьбе с контрреволюцией смахивает на Дон Кихота, проповедуя в такое время снисхождение?.. Инструкцию выполняла и Праня Путилова. А Праню схватили и растерзали...

Есть над чем задуматься! Не лучше ли говорить с врагами на их собственном языке? И все же — нет, нет и нет! Он, Дзержинский, и сейчас подписал бы свою инструкцию. Чистота в революционных действиях нужна для самой революции. Конечно, прежде всего это касается чекистов. Чекист обязан иметь горячее сердце и холодный рассудок. Низменные инстинкты вызвать куда проще, чем воспитать благородство. Революция обязана превосходить контрреволюцию, и прежде всего высокими моральными качествами людей, ставших у власти.

Так размышлял Дзержинский. Казалось бы, в рассуждениях председателя Чрезвычайной Комиссии все было логично и ясно. Но ход борьбы вносил свои поправки... И тем не менее Феликс Дзержинский был по-прежнему глубоко уверен в своей правоте.

Пройдет еще несколько лет, и бессменный председатель ЧК вновь повторит свой призыв. На пятилетием юбилее Чрезвычайной Комиссии Дзержинский взволнованно скажет своим товарищам:

— Если кто из вас очерствел, чье сердце уже не может чутко и внимательно относиться к терпящим заключение, то уходите из этого учреждения. Тут больше, чем где бы то ни было, надо иметь доброе и чуткое к страданиям других сердце...

Мятеж в Ливнах удалось подавить, это стоило крови. Но если бы то был единственный в стране мятеж!.. А ярославская авантюра! Она длилась почти три недели. Теперь ясно: мятеж был связан с происками международной реакции. Ярославль — Лондон. Да и не только Лондон. Берлин тоже приложил руку к восстанию. Дзержинский вспомнил: после убийства Мирбаха немцы потребовали ввести в Москву батальон своих войск для охраны посольства. Кому же не было ясно, что это означало бы начало германской оккупации! Ленин отверг немецкие требования.

Была еще измена левого эсера Муравьева — командовавшего войсками, действовавшими против чехословаков. Она совпала с левоэсеровским мятежом в Москве.

Муравьев надеялся повернуть войска фронтом против столицы, открыть дорогу чехословацкому корпусу. А на севере — в Архангельске, в Мурманске — высадились английские, американские, французские войска...

Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год. Контрреволюция внутренняя смыкалась с международной. Сторонников Советской власти убивали из-за угла. Республику душили голодом. Россия, и без того голодавшая, жила теперь на восьмушке хлеба в день, а спекулянты на черном рынке бессовестно торговали всем, чем угодно. Чекисты раскрыли шайку спекулянтов из «Российского союза торговли и промышленности». Обнаружилось, что «Союз торговли» отправил на черный рынок больше десяти миллионов пудов пшеничной муки, семьсот тысяч пудов чая, горы консервов... Если учесть сократившееся население столицы, то из этих запасов на каждого москвича пришлось бы по десятку пудов хлеба. В Москве вообще не возник бы голод. А сколько было таких шаек?! Ущерб республике они нанесли громадный.

Но все же самой тяжелой утратой тех дней была потеря золотого запаса России. Опасаясь за судьбу золота, хранившегося в государственных кладовых, правительство отправило его в тыл, в Казань. А Казань — с помощью чехословацкого корпуса — захватили белые войска. Около десяти тысяч пудов золота оказалось в руках Колчака. Десять тысяч пудов золота!

А в Ярославле орудовали не только Савинков или монархист Перхуров. Дело не обошлось без участия германской военщины.

По сговору с тем же Рицлером, генерал Перхуров использовал хитрый ход. Когда стало ясно, что мятеж провалился, Перхуров объявил, что «сдается» па милость... германской комиссии по учету военнопленных. Такие комиссии существовали по Брестскому договору, но им следовало заниматься только своими военнопленными, оставшимися в России. А в Ярославле германская миссия вдруг опубликовала воззвание и адресовала его жителям города. Походило это больше на дипломатическую ноту, которая исходит из германского посольства. В обращении было написано:

«Допущенная па основании Брестского договора правительством РСФСР и уполномоченная тем же правительством германская комиссия № 4 в Ярославле имеет честь оповестить о следующем:

Штаб Ярославского отряда Северной Добровольческой армии находится в состоянии войны с Германией с 6 июля текущего года.

Так как военные операции не привели к желаемым результатам, Ярославский отряд Северной Добровольческой армии предложил 21 августа 1918 года сдаться Германии и сдать ей свое оружие.

Германия полностью приняла это предложение и всех сдавшихся военнопленных, принимая на себя их охрану, направляет в Москву, в распоряжение германского посольства.

Да займутся обыватели многострадального города вновь своими делами и заживут с полной надеждой на лучшее будущее.

Председатель германской комиссии № 4 лейтенант Балк».

В распоряжении германской комиссии по учету военнопленных не было никаких вооруженных сил, поэтому охрану сдавшихся мятежников поручили... самим мятежникам.

Доктор Рицлер, исполнявший обязанности германского посла в Москве, полагал, что Советское правительство не осмелится после убийства Мирбаха вступить в новый конфликт с Германией. Но части Красной Армии, закончив ликвидацию эсеровского мятежа в Ярославле, разоружили «охрану» и арестовали штаб генерала Перхурова. Сам генерал бежал из Ярославля: уплыл на пароходике вверх по реке.

Председателю Чрезвычайной Комиссии временами казалось, что республике приходится сражаться с многоголовым драконом, как в старой сказке: отсечешь одну голову — вырастает другая...

Преодолевая усталость, Дзержинский откинулся в кресле и принялся растирать ладонями виски.

Он услышал легкий стук в дверь, и в комнату вошел Эдуард Берзин, которому была поручена охрана Кремля. Рослый и статный латгалец, с густой, тщательно подстриженной бородкой, одетый в военную, ладно сшитую форму, в руке держал холщовую, плотно набитую чем-то сумку.

— Вот еще один взнос в доход республики, — поздоровавшись, сказал Берзин и, приподняв сумку, опустил ее на пол. Из сумки вывалились пачки ассигнаций. — Получил миллион двести тысяч. За Локкартом еще миллиона три... Боюсь, что не удастся получить все. Пора заканчивать дело.

— По-моему, тоже. Спасибо вам, товарищ Берзин. Вы умело выполнили свою роль. А как вам кажется, Локкарт ничего не заподозрил?

— Трудно сказать. Как будто нет. Доверяет! И мне, и Шмидхену с Бредисом. И все же не надо больше испытывать судьбу.

— Так, вероятно, и поступим, — согласился Дзержинский.

Операция, о которой шел разговор, была задумана еще несколько месяцев назад, вскоре после переезда правительства в Москву. Эдуард Берзин тогда об этом не знал и не имел никакого отношения к Чрезвычайной Комиссии. В большую игру с иностранными разведками он включился позже.

Однажды на коллегии Чрезвычайной Комиссии Феликс Эдмундович высказал мысль, что все заговоры, контрреволюционные восстания, диверсии, покушения скорее всего взаимосвязаны и являются звеньями одной цепи. Не исключено, что существует некий центр, который и направляет, поддерживает российскую контрреволюцию.

Коллегия решила подобрать наиболее энергичных, преданных чекистов, лучше из бывших офицеров, и отправить их в Петроград. Ян Петерс, заместитель Дзержинского, остановился на двух кандидатурах, на двух Янах — Спрогисе и Буйкисе. Оба служили в одном полку, оба были подпоручиками, росли в одном селе, на одной улице. И в партию вступили вместе, и рядом шли на штурм Зимнего дворца...

Дзержинский сказал им:

— Вам, товарищи, придется поехать в Петроград, вступить в контрреволюционные организации и обнаружить нити, которые тянутся к иностранцам. Через две недели доложите.

Буйкис превратился в Шмидхена, Спрогис — в Бредиса. Это была одна из величайших тайн Чрезвычайной Комиссии, тайна, которая раскрылась только через сорок лет.

Прошло две недели. Шмидхен и Бредис вернулись с пустыми руками. Никакой организации в Петрограде они не нашли, никуда не вступили. О неудаче доложили Дзержинскому. Шмидхен сказал:

— Замените нас, товарищ Дзержинский, ничего у нас не получается. Ни опыта нет, ни знаний.

Яны стояли перед Дзержинским с виноватыми лицами.

— Нет опыта, говорите? — переспросил Дзержинский. — А у кого он есть? Мы все пришли в ЧК почти в одно время... Продолжайте работу! Заменить вас некем. Дело сложное, и потому не огорчайтесь первыми неудачами.

И снова Бредис и Шмидхен уехали в Питер. Прошло еще три месяца, прежде чем наметился первый успех начинающих советских контрразведчиков. Организация бывших офицеров, в которую они вступили, поддерживала, как и предполагали, связь с британским военно-морским атташе, профессиональным разведчиком мистером Кроми. Латышских офицеров представили ему, как «самых надежных противников большевистского режима». Кроми свел чекистов с другим разведчиком — Сиднеем Рейли. Он и предложил молодым офицерам представиться главе британской дипломатической миссии сэру Роберту Брюсу Локкарту. Так полностью именовался английский резидент, руководитель британской разведки в России.

Кроми написал рекомендательное письмо Локкарту в Москву, передал его латышам. Адреса на конверте не было. На словах Кроми сказал: Локкарт живет в Большом Харитоньевском переулке, дом девятнадцать.

Конечно, пакет с большими предосторожностями сначала доставили Дзержинскому и только после этого — отнесли Локкарту.

Фамилия Локкарта была уже известна в Чрезвычайной Комиссии. Именно британский резидент Локкарт был связан с такими разведчиками, как американский капитан Вебстер или французский посол Нуланс. Связан он был с генералом Алексеевым, Корниловым, Керенским, Савинковым, Деникиным... Локкарт помог Керенскому бежать из России. Сам выписал ему фальшивый паспорт на имя военнопленного сербского офицера. Керенский выехал из Москвы в Мурманск, оттуда — за границу... Все это стало известно Чрезвычайной Комиссии.

В мае в Вологде собрались на совещание три посла-разведчика великих держав — Англии, Франции и Соединенных Штатов. Но разговор они вели далеко не дипломатический: решали вопрос о совместных действиях против большевистской России.

Это был сговор, который впоследствии стали называть «заговором послов». Во главе стоял все тот же Брюс Локкарт. К нему-то мистер Кроми и адресовал Шмидхена и Бредиса.

Локкарт принял пакет, ушел в другую комнату, прочитал послание Кроми и попросил офицеров прийти к нему на другой день в то же время.

Вечером Локкарт встретился с коллегами по разведке — англичанином и французом. Обсудил с ними новые возможности нанести удар по большевикам. Главное заключалось в том, чтобы через Шмидхена и Бредиса подкупить латышскую охрану Кремля, арестовать Советское правительство и покончить раз и навсегда с большевистским режимом в России.

Об этом Локкарт и завел разговор с латышами на следующей встрече. Он просил их подобрать надежного человека, готового возглавить заговор. Шмидхен и Бредис обещали подумать...

Вот тогда в игру разведок и вступил Эдуард Берзин. В качестве «надежного человека» он явился в сопровождении Шмидхена в Большой Харитоньевский переулок. Потом были другие встречи, на которых обсуждали детали фиктивного заговора. Локкарт спросил, много ли нужно денег для подкупа латышских стрелков и офицеров. Берзин небрежно ответил:

— Меня лично это не интересует. Но, вероятно, понадобится миллионов пять...

Локкарт не возражал. Он просил не стесняться в расходах, тратить сколько надо. Первый миллион Берзин уже получил и передал в Чрезвычайную Комиссию.

Феликс Эдмундович пригласил Петерса, и они втроем обсудили, что делать дальше. В это время позвонил по телефону Владимир Ильич: убит председатель Петроградской Чрезвычайной Комиссии Урицкий.

Через сорок минут Дзержинский был на вокзале. Перед отъездом условились с Петерсом: группу Локкарта брать немедленно. Операцию в Москве и Петрограде проводить одновременно. Руководство операцией в Питере Дзержинский взял на себя.

Дзержинский уехал, а вечером того же дня произошло новое покушение на Владимира Ильича.

Стреляла эсерка Каплан. Дзержинский услышал о покушении только на другой день, когда приехал в Петроградскую ЧК на Гороховой улице. Он молча сидел, стиснув челюсти. Затем спросил:

— Когда уходит в Москву ближайший поезд?

Предложили прицепить для него служебный вагон, но Дзержинский отказался. Уехал первым же поездом в переполненном общем вагоне. Перед отъездом у него хватило сил проинструктировать петроградских чекистов, как брать английского агента Кроми и всех, кто будет находиться вместе с ним.

Феликса Эдмундовича привезли на автомобиле к Николаевскому вокзалу. Он молча прошел на платформу — в потертой гимнастерке и брюках, в простых сапогах и солдатской фуражке. Всю ночь председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии лежал с открытыми глазами на жесткой полке. Он думал о подлом покушении на Ленина, и руки его сжимались в кулаки. Он молил судьбу, чтобы Владимир Ильич остался в живых.

Владимир Ильич лежал без сознания, все окружающие говорили шепотом. Врачи, проводившие консилиум, были мрачны. В комнату к Ленину никого не пускали. Только для Надежды Константиновны, скорбной, осунувшейся, с заплаканными глазами, делали исключение.

Феликс Эдмундович постоял возле закрытой двери, потом бесшумно, как все, вышел из комнаты. Поехал на Большую Лубянку. Там его ждали неотложные дела.

Операция, которую проводили минувшей ночью в Москве, прошла успешно. Локкарта арестовали и доставили на Лубянку. Хуже обстояло дело в Петрограде. Кроми оказал сопротивление, убил одного чекиста, двоих ранил и сам был убит во время перестрелки. Но чекисты все же захватили заговорщиков, в том числе американского разведчика Каламатиано, в трости которого нашли документы, изобличавшие арестованных в подготовке диверсий, террористических актов, в связях с внутренней контрреволюцией.

Известие об аресте британского резидента Локкарта вызвало негодование в Лондоне. Разгоралась шумная кампания против Советской России. Чтобы погасить страсти, решили освободить Локкарта, тем более что «заговор послов» практически был уже ликвидирован. Однако освобождение резидента не дало желаемых результатов. В Лондоне арестовали и объявили заложником советского полпреда Максима Литвинова. Тогда Локкарта снова арестовали.

Феликс Эдмундович все больше убеждался в том, что ранее мог только предполагать: государственные политики в Европе и Соединенных Штатах делают все, чтобы вернуть старые порядки в России.

Но среди всех преступлений самым подлым было покушение на жизнь Владимира Ильича Ленина. В тот же вечер Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет опубликовал воззвание:

«Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение па товарища Ленина...

На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит еще большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции».

Воззвание подписал председатель ВЦИК Яков Михайлович Свердлов. Здесь впервые были сказаны слова о массовом терроре как оружии пролетариата, защищающего завоевания Октября.

«Преступная авантюра эсеров, белогвардейцев и всех других лжесоциалистов заставляет нас на преступные замыслы врагов рабочего класса отвечать массовым террором. Карающая рука рабочего класса разрывает цепи рабства, и горе тем, кто встанет па пути рабочего класса, кто осмелится ставить рогатки социалистической революции...

Мы уполномочены рабочим классом и беднейшим крестьянством охранять все завоеванное Октябрьской революцией...»

На здании Чрезвычайной Комиссии появился лозунг, написанный четкими буквами на кумаче: «Да здравствует красный террор!»

А во главе вынужденного террора встал гуманнейший по натуре человек — Феликс Эдмундович Дзержинский.

Четвертого сентября в газете «Известия» появилось сообщение о том, что по постановлению ВЧК расстреляна правая эсерка Фанни Ройд (она же Каплан), стрелявшая в товарища Ленина.

Состояние Ленина оставалось тяжелым. Поправляться он начал только через несколько дней.

Почувствовав себя лучше, Владимир Ильич вскоре начал тяготиться вынужденным бездельем. Ему не терпелось узнать новости, он выспрашивал о делах, говорил сам. Это тревожило докторов: Владимиру Ильичу требовался абсолютный покой.

Как-то раз Дзержинский столкнулся в дверях с Федором Александровичем Гетье, лечившим Ленина. Старый седой доктор был чем-то расстроен. На вопросы Дзержинского ответил:

— Ничего не могу поделать... Владимир Ильич все время говорит, расспрашивает, конечно, волнуется. И так все дежурство. Для него это просто гибельно, ведь он только начал поправляться.

Феликс Эдмундович отвел доктора в сторону.

— Знаете что, сделайте так... — Дзержинский заговорил совсем тихо.

Гетье усмехнулся.

— Да-да! — закончил Дзержинский. — Я знаю его характер.

Доктор последовал совету Дзержинского. В следующее дежурство он сел в кресло рядом с постелью больного и, сделав вид, что устал, начал дремать, потом будто заснул. Владимир Ильич не сразу это заметил, но, взглянув в утомленное лицо старого доктора, мгновенно затих. Он лежал не шелохнувшись, пока доктор Гетье «спал». Это длилось час, может быть два. Когда кто-нибудь заходил в комнату, Владимир Ильич предупреждающе поднимал здоровую руку и подносил палец к губам:

— Тише, Федор Александрович устал, пусть отдохнет...

Эта хитрость удавалась каждый раз во время дежурства Гетье у постели больного Ленина.

Владимир Ильич поправлялся. Он рвался к работе. Но врачи возражали. Недели через две Владимир Ильич все же добился своего и решил даже сам проводить заседание Совнаркома. Но тут обнаружилось, что у Владимира Ильича нет пальто... То, что носил прежде, было прострелено, запачкано. А другого просто не существовало. Дзержинский и Свердлов долго судили-рядили и пришли к выводу, что Владимир Ильич ни за что не согласится шить себе новое пальто, делать это надо тайно. Но для того чтобы шить, нужна мерка. Нелегкую миссию взял на себя Феликс Эдмундович. Помощнику Беленькому он дал необычное задание: найти портняжную мастерскую, в которой срочно, в течение суток, можно сделать Владимиру Ильичу пальто. В назначенное время закройщик явился к коменданту Малькову. Дзержинский и Свердлов сидели в кабинете Владимира Ильича, когда пошел Мальков в сопровождении портного. Феликс Эдмундович поспешно взял с этажерки первую попавшуюся книгу и сосредоточенно в нее углубился. Свердлов с безразличным видом отвернулся к окну и забарабанил по столу. Владимир Ильич насторожился.

— Вы ко мне, товарищ Мальков? А кто с вами?

Мальков нерешительно топтался на месте. На выручку ему пришел Свердлов.

— По-видимому, товарищ Мальков привел портного...

— Какого портного? Зачем?

— Чтобы снять мерку.

— Ничего не понимаю! Какую мерку? Дзержинский с улыбкой поднял глаза. — Мерку, чтобы сшить вам пальто.

— Позвольте, позвольте, у меня же есть пальто! — Владимир Ильич удивленно поглядел на собеседника. — Э, да я вижу, у вас целый заговор! Да-да, заговор!

— Какой там заговор, Владимир Ильич, просто у вас испорчено пальто. А у меня, как известно, совсем другая специальность — не устраивать, а раскрывать заговоры, — отшутился Дзержинский.

— Ну ладно, сдаюсь! — сказал Владимир Ильич. — Ваша взяла! — Он извинился перед портным за то, что пришлось сюда ехать. Сказал, что и сам мог бы приехать к нему в мастерскую.

На другой день пальто было готово. Это пришлось как нельзя кстати. Наступили холодные дни, а Владимир Ильич снова начал выезжать на московские предприятия.

В личной жизни Дзержинского до сих пор не произошло никаких изменений. Софья Сигизмундовна все еще жила в Швейцарии, и было совсем неясно, когда она сможет возвратиться в Россию.

Свердлов снова вернулся к старому разговору.

— А что, если тебе самому поехать в Швейцарию? Без тебя Софье Сигизмундовне оттуда не выбраться...

Владимир Ильич тоже не возражал. Он и сам начал поторапливать Дзержинского с отъездом, но считал, что Феликсу Эдмундовичу не надо ехать за границу одному. Пусть в попутчики возьмет Аванесова.

Варлаам Аванесов был членом коллегии ВЧК и секретарем ВЦИК.

В конце сентября вопрос о поездке решился. В Швейцарию Феликс Эдмундович ехал инкогнито, под фамилией Доманского. Постарался изменить свою внешность. О предстоящей встрече он заранее написал Софье Сигизмундовне:

«Тихо сегодня как-то у нас в здании, на душе какой-то осадок, печаль, воспоминания о прошлом, тоска. Сегодня — усталость, может быть, — не хочется думать о делах, хотелось бы быть далеко отсюда и ни о чем, ни о чем не думать, только чувствовать жизнь и близких около себя... Я сейчас все тот же. Мечтаю. Хотелось бы стать поэтом, чтобы пропеть вам гимн жизни и любви... Может, мне удастся приехать к вам на несколько дней, мне необходимо немного передохнуть, дать телу и мыслям отдых и вас увидеть и обнять. Итак, может быть, мы встретимся скоро, вдали от водоворота жизни, после стольких лет, после стольких переживаний».

Письмо это Софья Сигизмундовна получила в октябре и несказанно обрадовалась, хотя в нем о сроке приезда не говорилось...

А через несколько дней, поздним вечером, когда сидели за ужином, она услышала вдруг, что на улице кто-то насвистывает арию из «Фауста». Это мог быть только Феликс! Ария из «Фауста» издавна служила в подполье сигналом, что все в порядке.

Софья Сигизмундовна вскочила из-за стола, выбежала на улицу и бросилась к Феликсу. Перед ней в полумраке улицы стояли двое. Она ввела их в квартирку и только здесь увидела, как неузнаваем был Феликс — без бороды и усов, в длиннополом пальто, в шляпе, закрывающей верхнюю часть лица.

Феликс и Варлаам Аванесов только что приехали в Берн, бросили в гостинице чемоданы и отправились к Братманам, в семье которых жила Софья Сигизмундовна с Ясиком.

Было уже совсем поздно, и Ясик спал, раскинувшись в своей кроватке. Преодолевая волнение, растроганный встречей, Феликс Эдмундович склонился над сыном и поцеловал его. Поцеловал первый раз в жизни. Там, в Варшаве, в пансионате пани Савицкой, он не мог сделать и этого.

За ужином, за разговорами просидели несколько часов. Глубокой ночью Феликс Эдмундович и Аванесов вернулись в гостиницу.

Утром Феликс Эдмундович снова был у Братманов. Ясику еще утром сказали, что приехал отец, и мальчик с нетерпением ждал его прихода. Знал он его только по фотографии. Но когда увидел, с плачем убежал в коридор, спрятался за дверью... Перед ним был совсем незнакомый мужчина. Только чудесный «мекано» — конструктор, купленный для него в Берлине, заставил мальчика покинуть свое убежище. И уж больше Ясик ни на шаг не отходил от отца.

Однако надо же было такому случиться: через день после приезда в Берн Феликс Эдмундович внезапно заболел гриппом — «испанкой», свирепствовавшей в тот год по всему свету. Пандемия гриппа охватила все европейские страны.

Феликс Эдмундович лежал с высокой температурой в гостинице, Зося неотлучно была при нем.

К счастью, осложнений не произошло, и вскоре они втроем отправились на недельку в Лугано, поселились в отеле на берегу озера.

Здесь, в Лугано, произошло то, что могло обернуться самым печальным образом...

Перед самым отъездом Дзержинского из Москвы в Совнаркоме приняли решение выслать Брюса Локкарта из России. Иначе англичане не отпускали Литвинова. Учитывая обстановку, Локкарта выдворили из страны, а вскоре уехал в отпуск Дзержинский.

В Лугано Феликс Эдмундович и Софья Сигизмундовна часто ходили на озеро. Иногда брали лодку — Феликс садился за весла. Ясик без умолку тараторил, задавая бесконечные вопросы.

В тот день они утром пришли на пристань, собираясь совершить прогулку по озеру, но их задержал подходивший к пристани пароходик.

На палубе было лишь несколько пассажиров, и среди них, опершись на планшир, стоял Брюс Локкарт, приехавший в Швейцарию отдыхать после своего провала в Советской России...

Бывает же такое стечение обстоятельств!

Пароходик развернулся бортом к берегу и, замедлив ход, прошел совсем близко вдоль пристани. Дзержинский сразу узнал Локкарта. Но даже бровью не повел, не отвернулся, не выдал себя ни единым движением. А Локкарт рассеянно смотрел на бритого элегантного мужчину, стоявшего с ребенком и молодой женщиной на берегу. Он не узнал в нем председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией. Кто мог подумать, что председатель ВЧК дерзнет выехать на капиталистический Запад?!

Пароходик задержался на полминуты у пристани. Вахтенные матросы в беретах с синими пушистыми помпонами придерживали кораблик канатами, наброшенными на кнехты, несколько пассажиров поднялось на борт, и прогулочный пароходик неторопливо отвалил от берега.

Феликс взял лодку, перекинулся шуткой с лодочником, а когда отплыли от берега, сказал Софье Сигизмундовне:

— Ты не обратила внимания на человека, стоявшего в зеленоватом костюме на палубе?

— Высокий и худощавый?

— Да. Так это и есть тот самый Локкарт, о котором я тебе говорил: британский разведчик. Он не узнал меня. А ведь мы с ним хорошо знакомы! — засмеялся Дзержинский.

— Но мне показалось, что ты тоже его не узнал, — ответила Софья Сигизмундовна.

— Ну, мне-то уж никак не следовало узнавать его... А вот узнай он меня — роли наши могли бы перемениться!

Через неделю Феликс Эдмундович и Варлаам Аванесов уехали в Берлин. Софья Сигизмундовна ехать вместе с ними не могла: оба они приезжали в Швейцарию нелегально.

Из Берлина Феликс Эдмундович прислал письмо в Берн. Он писал жене о начинавшихся революционных событиях в Германии:

«Вчера здесь состоялся ряд собраний, на которых выступал Либкнехт, а потом — демонстрация. Демонстрантов разгоняли шашками, имеются тяжелораненые. Часть демонстрантов прорвалась через полицейские кордоны и остановилась перед (Советским) посольством, приветствуя его, размахивая шапками и платками, провозглашая лозунги.

Над нами (Россией), по-видимому, собираются тучи не только со стороны Антанты, но и Германии, и нас, вероятно, ожидает период очень тяжелой борьбы...

Я все думаю о возможностях вашего приезда в Россию, и снова мысль о тяжелых переделках, в которых вы можете оказаться, заставляет меня советовать тебе воздержаться. Когда наступит зима, тогда в связи с общим положением будет легче решиться...»

Через неделю Дзержинский опять сидел в своем кабинете в доме № 11 на Большой Лубянке. Разбирал бумаги, накопившиеся со времени его отъезда.

Устало откинулся в кресло, вспомнил сына и светло улыбнулся...

Глава двенадцатая. "Революционер и только"!

1

Феликс Эдмундович Дзержинский никогда не был военным, так же как не был ни дипломированным инженером, ни экономистом с законченным высшим образованием. Единственным «университетом», курс которого Дзержинский прошел в своей жизни, была многолетняя работа большевика-подпольщика, его длительный опыт революционной борьбы. Там приобретал он и умение вести за собой массы, и вдохновлять их, и умение опираться на эти массы, добиваться с их помощью, порой казалось бы, недостижимой цели.

В анкете для делегатов Десятого партийного съезда Дзержинский, заполняя графу о профессии, написал: «Революционер и только». Но такая профессия давала ему возможность заниматься всем, что требовалось для революции. Именно эти качества в сочетании с неугасаемой энергией, настойчивостью, честностью, прямотой и разглядел в нем Владимир Ильич.

В конце 1918 года, когда на всех фронтах совершенно отчетливо определялись успехи молодой Советской республики в вооруженной борьбе с врагами, произошла вдруг пермская катастрофа. Потеря Перми создавала грозную обстановку на Восточном фронте. Армии Колчака, усиленные войсками чехословацкого корпуса, рвались вперед, рассчитывая захватить Вятку и соединиться с англо-американскими интервентами для совместного наступления на Москву.

И когда возник вопрос, кого послать на Восточный фронт, чтобы восстановить положение, расследовать причины тяжелой военной катастрофы, Ленин остановился на Дзержинском, хотя Феликс Эдмундович никогда не был военным.

В первых числах января наступившего двадцатого года партийно-следственная комиссия выехала на Восточный фронт.

Наступление врага удалось остановить. В конце месяца части Красной Армии начали контрнаступление и вынудили Колчака перейти к обороне. Его стратегический замысел — соединиться с войсками интервентов — не удался.

Дзержинский возвратился в Москву. А вскоре приехала наконец и Софья Сигизмундовна с Ясиком. Приехали они с эшелоном русских военнопленных и политических эмигрантов. Феликс Эдмундович встретил семью на Александровском вокзале. Был февраль, снежный и довольно холодный, хотя морозы уже миновали. Одет был Феликс Эдмундович явно не по сезону: куцая солдатская шинель с короткими рукавами... Софья Сигизмундовна обратила на это внимание, но ничего не сказала.

Распорядившись, как устроить прибывших с эшелоном людей, Феликс Эдмундович вернулся к ней, терпеливо ожидавшей в нетопленом здании вокзала.

Теперь у Дзержинского была семья! Жена и сын были рядом с ним... Поселились Дзержинские в просторной комнате Кавалерского корпуса в Кремле, а вскоре перебрались в маленькую квартирку этажом ниже, которую подобрал им комендант Мальков.

Зося с Ясиком приехали в Москву в субботу. А в воскресенье Феликс Эдмундович смущенно сказал, что ему надо ненадолго пойти на Лубянку, этого требует неотложное дело.

Из Кремля вышли вместе. Через Троицкие ворота прошли на Красную площадь, повернули к Охотному ряду, полюбовались Домом Союзов — самым высоким зданием, господствовавшим тогда над окружающими его постройками.

По дороге Софья Сигизмундовна сказала:

— Послушай, Фелик, я вчера еще собиралась тебя спросить: где ты раздобыл такую шинель? Она тебе совсем не по росту.

Софья Сигизмундовна не придавала особого значения одежде — была бы опрятной, и все. Но шинель Феликса уж очень обращала на себя внимание.

Феликс Эдмундович рассмеялся:

— Это в Вятке меня наградили! Пришлось вместе с буржуями снабжать теплой одеждой Красную Армию...

Перед отъездом на восток у Дзержинского была отличная бекеша, в которую Мальков хитростью обрядил Феликса Эдмундовича. В ней Дзержинский и поехал расследовать катастрофу под Пермью. Прибыли в Вятку, переполненную буржуями, белогвардейцами, скопившимися в городе. Ждали скорого падения Вятки под ударами войск Колчака А морозы стояли суровые, красноармейцы на фронте мерзли, иные ходили еще в летнем обмундировании. Тут и пришла на ум кому-то из местных работников идея раздобыть у буржуев зимнюю одежду для фронта.

В Вятке работал городской театр. Актеры готовили премьеру — шекспировскую трагедию. С помощью Шекспира и решили добыть одежду. На стенах домов появились афиши, извещавшие о ближайшей премьере. Ставили «Отелло».

Успех был полный. Зал ломился от зрителей, продали все контрамарки. В театре было жарко натоплено — благодать... Артистов вызывали на сцену после спектакля, много раз поднимался занавес. А когда зрители спустились в гардероб, им объявили, что верхняя одежда, теплые вещи конфискованы для нужд фронта.

— Когда я узнал об этом, делать уже было нечего, шубы, шинели отправили на фронт, — смеясь, рассказывал Дзержинский. — Ну раз уж так получилось, пришлось и мне распроститься с бекешей, отдал ее для нужд фронта! Слишком уж был у нее шикарный вид для прифронтового города, тем более после конфискации в театре. В бекеше выглядел, как белая ворона... Огорчился только Мальков: так и ахнул, увидев меня опять в шинели, к тому же в такой затрапезной...

Софья Сигизмундовна тоже развеселилась, глядя на веселое выражение лица Феликса.

Работа по-прежнему отнимала у Дзержинского массу времени, часто не хватало дня, и он задерживался до глубокой ночи, а порой оставался ночевать в своем кабинете.

Февраль в ту зиму выдался вьюжный, Москву засыпало снегом. Засыпало и Кремль, — намело такие сугробы, что ни пройти, ни проехать. После очередной вьюги, которая свирепствовала несколько дней, Яков Михайлович Свердлов вызвал Малькова. Тот явился в бушлате и бескозырке, в холодных ботинках, зябко потирая руки. Мальков до сих пор не расстался со своей матросской формой.

— Ну, что будем делать, комендант? — спросил Свердлов. — Засыпало нас окончательно.

— Не знаю, Яков Михайлович. Людей не хватает. Сам уж лопаты из рук не выпускаю, да никакого толка...

— А живущих в Кремле мобилизовали на уборку снега?

— Так точно. Охрана, комендатура, швейцары, все взяли лопаты.

— А про жен ответственных наших товарищей вы забыли? Не все из них работают. Пусть и они снег почистят. Кто будет уклоняться, не выпускать из Кремля.

Распоряжение коменданта — выйти всем на уборку снега — встретили по-разному. Некоторые протестовали. Но Мальков ссылался на распоряжение Председателя ВЦИК Свердлова.

Софья Сигизмундовна, только что приехавшая в Москву, еще не устроилась на работу, но Мальков не включил ее в список. Вскоре позвонил Дзержинский. Голос у него был строгий:

— Я только что узнал, товарищ Мальков, что вы поставили неработающих жен ответственных товарищей на уборку снега.

— Так точно, Феликс Эдмундович. Но для вашей жены я сделал исключение...

— Вот по этому поводу я и звоню. Если бы Софья Сигизмундовна знала о вашем приказе, она бы никуда не ушла, работала бы вместе с другими. Имейте в виду, приказы издаются для всех, и поэтому, будьте добры, не делайте никаких исключений. Не ставьте меня в неловкое положение...

Борьба с контрреволюцией и спекуляцией продолжалась. И не всегда с успехом, бывали и промахи. Слишком уж много нечисти рвалось к нам отовсюду.

В мае девятнадцатого года войска генерала Юденича подступили к самому Петрограду. Вскоре вспыхнули мятежи на Красной Горке, Серой Лошади — морских фортах близ Петрограда. К осени Деникин занял Курск, пробивался к Туле. Никогда еще белые войска не были так близко от Москвы. И каждый их успех вдохновлял внутреннюю контрреволюцию, побуждал ее к активным действиям.

В Петрограде, чтобы очистить прифронтовой тыл, привлекли двенадцать тысяч питерских пролетариев. В одну ночь в аристократических кварталах Петрограда, в особняках и квартирах всевозможных «бывших», в зданиях заграничных посольств изъяли больше четырех тысяч винтовок, много боеприпасов, пулеметов и другого военного имущества. А в румынской королевской миссии обнаружили даже скорострельную пушку...

Но самое ценное нашли в ту ночь в подвалах британской дипломатической миссии. Поначалу осмотр не дал результатов — шкафы с бумагами, многочисленные папки на полках... Но за канцелярским шкафом обнаружили бронированную дверь, которая вела в тайную кладовую, заставленную сундуками, чемоданами, ларцами.

Открыв чемоданы, чекисты увидели несметные ценности: золото, тончайшие ювелирные изделия, бриллианты. На всех ларцах, чемоданах и отдельных драгоценных вещах были прикреплены картонные бирки с фамилиями их владельцев — российских князей, придворной знати. Буржуи, как в камере хранения, держали свои богатства в британском посольстве. Эти ценности вывезли на Гороховую и затем отправили в Москву.

А в Москве к началу девятнадцатого года насчитывалось до сорока тысяч бывших царских офицеров, среди них оставалось немало тайных врагов Советской республики.

В один из дней в проходную у Троицких ворот пришел человек в потрепанной солдатской одежде. Сказал, что ему надо увидеть секретаря ВЦИК Аванесова. По какому поводу он пришел — не ответил. Дежурный позвонил Малькову, тот — Варлааму Александровичу, и Аванесов приказал пропустить посетителя. В это время у Аванесова сидел Дзержинский.

Солдат вошел в кабинет, назвал себя Иваном Петренко, без дальних слов скинул с себя шинель, распорол гимнастерку и вытащил кусок тонкого шелка, исписанный мельчайшими буквами. Там говорилось, что Иван Петренко — представитель подпольной организации в деникинском тылу на Украине, командируется в Москву для связи с советскими организациями.

Гостя усадили за стол, и он подробно рассказал, что происходит в тылу Деникина. Просил оружия, людей, чтобы объединить действия подполья с Красной Армией.

Курьера поблагодарили, Аванесов написал записку, чтобы его приютили в Третьем доме Советов на Садовой, выдали продовольственные карточки.

Когда курьер ушел, Дзержинский спросил:

— Ну как впечатление?

— Чем-то он меня настораживает, Феликс. Хотя оснований никаких, кажется, нет, — ответил Аванесов.

— Есть основания, — возразил Феликс Эдмундович. — Ты слышал, как он говорит, заметил, какая у него выправка, манера держаться... Уверен, что это офицер. Давай-ка проверим!

Дзержинский позвонил Петерсу и, рассказав о необычном курьере, попросил установить за Иваном Петренко наблюдение.

Через несколько дней Петерс доложил на коллегии ВЧК: Петренко установил связь с офицерами, входящими в контрреволюционную организацию «Национальный центр».

Агента арестовали, и он признался, что заслан из деникинской контрразведки. Там его снабдили подлинными документами партизана-подпольщика Ивана Петренко, которого захватили белогвардейцы.

С того времени, когда возникла Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, чекисты раскрыли десятки контрреволюционных заговоров. И не было дела, в расследовании которого не участвовал бы Феликс Дзержинский. Он или руководил оперативными работниками, или подсказывал методы борьбы с врагами революции — будь то внутренние заговорщики или разведчики иностранных держав. Председатель ВЧК стал ее мозгом. Вокруг группировались молодые, только что начинавшие свою деятельность советские разведчики.

Громадное напряжение, с которым работал председатель ЧК, все же не проходило даром. Здоровье Феликса Эдмундовича вновь пошатнулось. Открылось кровохарканье. Тяготила усталость. И врачи настаивали на том, чтобы Дзержинский хотя бы на несколько недель уехалотдыхать. А Феликс Эдмундович уверял, что именно сейчас ни при каких условиях он не может покинуть Москву.

Узнав об этом, Владимир Ильич провел через ЦК специальное постановление об отдыхе Дзержинского. Направить его решили в подмосковный совхоз близ Нарофоминска. Владимир Ильич полагал, что сносное питание можно обеспечить только в совхозе. К тому же в этой подмосковной глуши не было телефона. Значит, Дзержинскому не удастся заниматься делами...

Вернулся Феликс Эдмундович в Москву в начале осени. А через несколько дней произошло новое событие — взрыв в Леонтьевском переулке.

Дзержинский работал на Лубянке, в своем кабинете, когда раздался мощный взрыв. Было около девяти часов вечера. В окнах задребезжали стекла.

Через несколько минут Феликсу Эдмундовичу доложили: в Леонтьевском переулке, в здании Московского комитета партии произошел взрыв, есть раненые и убитые.

Председатель ВЧК поспешил к месту происшествия.

В переулке разрушений не было видно, но тыльная сторона здания была разрушена. Люди, освещая себе дорогу спичками, свечами, лампами, выносили убитых, раненых. Сколько их было, пока никто не знал. Террористы швырнули бомбу в зал заседаний, когда там проходило собрание партийного актива. Секретарь Московского комитета Загорский бросился к бомбе, только протянул руки, чтобы схватить самодельный снаряд и выбросить его в окно... Но тут раздался взрыв. 

Следствие началось той же ночью. Погибло двенадцать человек и более пятидесяти ранено. По заключению экспертов, полуторапудовый снаряд обладал громадной взрывной силой.

Нити следствия привели к организации «Анархисты подполья».

Операция по захвату подпольной группы закончилась тем, что анархистов окружили на даче в Краскове, террористы отказались сдаться и подорвали дачу. Захватили руководителя террористов — Доната Черепанова. Это был тот самый эсер, который участвовал в аресте Дзержинского после убийства Мирбаха.

Дзержинский допрашивал его сам. Черепанов держался вызывающе:

— Я принадлежу к всероссийскому штабу террористов, — говорил он, — целью которого является организация террористических актов. Один из них поручили мне осуществить в Леонтьевском переулке.

Черепанов подтвердил: бомбу бросили потому, что ожидали приезда туда Ленина. Скрывая участие левых эсеров в диверсии, взрыв поручили анархистам, которые только что приехали в Москву от батьки Махно. Черепанов убедил их, что Советское правительство намерено сдать Москву Деникину и бежать из города... Этот вопрос якобы и обсуждался на совещании в Московском комитете партии. Поверив измышлениям Черепанова, анархисты согласились осуществить покушение. В явочной квартире на Арбате изготовили полуторапудовую бомбу, притащили ее переулками к Московскому комитету и бросили через окно в зал, переполненный представителями московских заводов.

А на собрании партийного актива речь шла об агитационной работе на предприятиях.

Взрыв в Леонтьевском переулке вызвал гневную волну протестов. На митингах требовали — на выпады контрреволюции снова ответить массовым красным террором! Но теперь обстановка была иной. На фронтах гражданской войны произошел перелом в пользу Советской республики. Действия внутренней контрреволюции шли на спад. Учитывая это, правительство решило не отвечать массовым террором на бессмысленный и жестокий террористический акт.

А вскоре, в январе наступившего нового года, по предложению Дзержинского правительство вынесло решение об отмене смертной казни.

2

В двадцатом году Москва не привлекала к себе внимания иностранных дипломатов, как, скажем, через год-другой после международной конференции в Генуе. Правители западных стран все еще рассчитывали на военное поражение большевиков в гражданской войне и в отношениях с Россией предпочитали действовать через свои генеральные штабы, через штабы оккупационных войск или через военных советников при войсках Деникина, Колчака, Врангеля...

Однако интерес в Европе к новой России возрастал. И не только у пролетариата...

К России тянулись многие и разные умы. Одними из первых посланцев западного мира были швейцарец Платтен, сопровождавший Ленина из эмиграции в Россию, Джон Рид — журналист и летописец Октябрьской революции. За ними последовал Герберт Уэллс — ироничный, язвительный англичанин. Он не принимал Октябрьскую революцию, но пытался честно в ней разобраться. Ближе к весне приехала в Москву экстравагантная англичанка-скульптор Шеридан, чтобы создать портреты советских руководителей.

Ей отвели для мастерской зал в Кремлевском дворце, и она проводила здесь большую часть своего времени.

Дзержинский долго уклонялся от того, чтобы позировать, но в конце концов его убедили, и в назначенный час Феликс Эдмундович все-таки пришел в мастерскую. Встреча с Дзержинским произвела впечатление на англичанку. В письме в Лондон она подробно написала об этой встрече:

«Сегодня пришел Дзержинский. Он позировал спокойно и очень молчаливо. Его глаза выглядели, несомненно, как омытые слезами вечной скорби, но рот его улыбался кротко и мило. Его лицо узко, с высокими скулами и впадинами. Из всех его черт нос как будто характернее всего. Он очень тонок, и нежные бескровные ноздри отражают сверхутонченность. Во время работы и наблюдения за ним в продолжение, вероятно, полутора часов он произвел на меня странное впечатление. Наконец его молчание стало тягостным, и я воскликнула:

— У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо!

Он ответил:

— Человек учится терпению и спокойствию в тюрьме.

На вопрос, сколько времени он провел в тюрьме, Дзержинский ответил:

— Четверть моей жизни. Одиннадцать лет.

Революция освободила его. Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а фанатичное убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо всего человечества... сделало из подобных людей революционеров.

Перед отъездом из Лондона я прочитала статью Эррио в парижской газете о новой России. Мне запомнились его строки о Дзержинском, и я записала их: «В результате переворотов власть получают дзержинские или его великие предки — Робеспьер, Сен Жюст и тому подобные, которых ни золото мира, ни советы друзей не могут отклонить от предначертанной цели, чего бы достижение этой цели ни стоило».

...В 1920 году Дзержинский получил новое назначение, и опять-таки в дополнение к той работе, которую уже вел.

На этот раз тяжелая обстановка сложилась на Украине. Да был ли такой период в продолжение всей гражданской войны, когда не возникала бы где-то сложная обстановка?! И всякий раз туда, где сложно и трудно, посылали Дзержинского.

Война с белополяками оживила силы контрреволюции на Украине. На юге в поддержку Пилсудскому поднялся Врангель. По всей Украине в тылу Красной Армии разгуливали банды — Тютюнника, Махно, Григорьева... И не было с ними никакого сладу.

Решением ЦК Дзержинского утвердили начальником тыла Юго-Западного фронта.

Забрав с собой полторы тысячи бойцов из войск внутренней охраны ВЧК, Дзержинский уехал в Харьков.

Оттуда он писал жене:

«...Я собою недоволен. Вижу и чувствую, что мог бы дать больше, чем даю. Мог бы... Быть может, я слишком нервно истощен, не могу сосредоточиться и взять себя в руки, чтобы щадить силы так, чтобы они дали возможно больше при наименьшей усталости. Надо уметь работать так, чтобы ежедневно давать отдых мыслям, нервам.

...Я не хотел бы вернуться в Москву раньше, чем мы не обезвредим Махно. Мне трудно с ним справиться, ибо он действует конницей, а у меня нет кавалерии. Если бы, однако, удалось его разгромить, то я приехал бы в Москву на несколько дней, чтобы получить дальнейшие указания и разрешить вопросы в Москве».

Но и жене Феликс Эдмундович не поведал всего, что с ним происходило, — не хотел тревожить: вскоре после его приезда в Харьков на него было совершено покушение.

Утром, когда Дзержинский приехал в ЧК, где обосновал свой штаб, к нему подскочила молодая женщина и выхватила револьвер.

— Я и не понял сначала, что ей нужно, — рассказывал позже Дзержинский. — Успел только увидеть ее лицо, расширенные зрачки, перекошенный рот. Она целилась в меня из револьвера прямо в упор. Не спуская с нее взгляда, я мгновенно отвел в сторону голову. Пуля просвистела мимо. Рука у нее дрогнула, она, очевидно, не выдержала моего прямого взгляда... Второй раз выстрелить она не смогла. Наши товарищи ее обезоружили.

— Эту женщину расстреляли? — спросили Дзержинского.

— Нет, — ответил он. — Она оказалась просто истеричной дурой. Да вдобавок мы к тому времени уже отменили смертную казнь...

Прошло всего полтора месяца с того дня, как Дзержинский приехал в Харьков, и опять — новое назначение... На этот раз — на польский фронт.

Части Красной Армии к середине лета вышли к границам Польши.

И вдруг ход событий круто переменился. Войска Пилсудского, снабженные оружием западных держав, вновь перешли в наступление и очень быстро добились успеха.

С тяжелым сердцем писал Дзержинский Софье Сигизмундовне из Минска о военных бедах. Он умел стойко переносить удары судьбы, умел анализировать события и не терять хладнокровия.

«...Опасение, что нас может постигнуть катастрофа, давно уже гнездилось в моей голове, но военные вопросы не были моим делом, и ясно было, что политическое положение требовало риска. Мы делали свое дело и... узнали о всем объеме поражения лишь тогда, когда белые были в 30 верстах от нас, не с запада, а уже с юга. Надо было сохранить полное хладнокровие, чтобы без паники одних эвакуировать, других организовать для отпора и обеспечения отступления. Кажется, ни одного из белостокских работников мы не потеряли.

Наше поражение — результат не восстания Польши против «нашествия», а нашей превышающей человеческие силы усталости и бешеной деятельности шляхетских сынов — польской белой гвардии».

Пилсудский, с которым Феликс Эдмундович когда-то так яро спорил на ночной улице в Вильно, ныне стал его открытым вооруженным врагом.

И все же, вопреки неудачам, постигавшим молодую республику, страна не только выстояла под напором интервентов и белогвардейщины, но и начала переходить к восстановлению разрушенного хозяйства, нарушенной войной жизни.

3

Вячеслав Рудольфович Менжинский пришел в Чрезвычайную Комиссию в девятнадцатом году. Но с Дзержинским он был знаком раньше. Встречались еще в эмиграции. Потом вместе работали в Петрограде перед октябрьским переворотом. Дальше их пути разошлись. Вячеслав Менжинский был то наркомом финансов, то уезжал на дипломатическую работу в Германию... Вернувшись в Москву, вскоре уехал на Украину. Там они встретились снова, и Дзержинский убедил его перейти в ЧК.

На Лубянке заканчивали следствие по делу «Тактического центра». Расследование вел Менжинский. Однажды он зашел в кабинет председателя, чтобы поговорить о некоторых обстоятельствах дела... У Дзержинского теперь был другой кабинет — большой, просторный. Даже со шкурой белого медведя, раскинутой на полу. И не было в кабинете ни железной койки, покрытой солдатским одеялом, ни ширмы, за которой прежде Феликс Эдмундович спал, не раздеваясь.

— Ты знаешь, Феликс, пришлось арестовать Бердяева, — сказал Менжинский.

— Того самого богоискателя, которого Владимир Ильич поминал в «Искре»?

— Его. Но я раздумываю о его аресте. В «Тактическом центре» он, по-видимому, не принимал участия.

— Тогда зачем его держать в тюрьме?

— Вот об этом я и думаю. Но, может быть, тебе самому поговорить с ним? Только предупреждаю: велеречив беспредельно.

Был уже двенадцатый час ночи. Однако председатель ЧК согласился с Менжинским и приказал привести арестованного Бердяева.

Речь шла о Бердяеве, который некогда состоял в социал-демократической партии, но отошел от нее, пытаясь, однако, и до сих пор примирить марксизм с богоискательством и религией. Происходил он из аристократической семьи, имел знатных предков и даже состоял в дальнем родстве с семьей дома Романовых... Дед Бердяева был атаманом Войска Донского, воевал с Наполеоном, отличился под Ульмом, а прадед, в совсем уже давние времена, был генерал-губернатором в Новороссийске. По материнской линии Бердяев имел прямое отношение к графскому роду Броницких, которые под Белой Церковью владели поместьями в шестьдесят тысяч десятин земли. Их парк и центральная усадьба «Александрия» славились на всю Европу. Парк сравнивали с Версальским. Другие дворцы Броницких были в Варшаве, Париже, Ницце, в Италии... Воспитывался господин Бердяев в кадетском корпусе, затем в память о заслугах предков его перевели в Пажеский корпус при царском дворе в Петербурге...

Обо всем этом Дзержинский бегло прочитал в «деле» Бердяева, ожидая, когда приведут арестованного.

— Но какое все это имеет отношение к делу «Тактического центра»? — спросил он, отодвигая папку.

— Только то, что господин Бердяев кичится своей родословной и рассказывает о ней на всех допросах, — усмехнулся Менжинский. — Замучил следователя, у него два излюбленных «конька» — родословная и философия.

В кабинет в сопровождении красноармейца вошел Бердяев. Был он невысокого роста, поджарый, с острыми, широко поставленными глазами, глядевшими настороженно из-под густых лохматых бровей. Длинные, до плеч, волосы, бородка и начинающие седеть усы довершали его облик. Ощущалась в нем какая-то петушиная задиристость, которая и проявилась сразу, как только он вошел в кабинет. Сделав несколько шагов от двери, он остановился, быстрым взглядом окинул кабинет, почему-то задержал свой взор на белой медвежьей шкуре. И только после этого посмотрел на не знакомого ему высокого, худого человека в военной форме. Менжинского, который несколько раз присутствовал на его допросах, он знал.

— Проходите, — сказал Феликс Эдмундович. — Я Дзержинский.

На лице Бердяева мелькнула растерянность. Одно имя этого человека повергало в трепет людей из бердяевского окружения. Но перед философом стоял худощавый блондин с заостренной бородкой и мягкими, меланхоличными глазами. В его поведении, в манере держаться сквозила врожденная благовоспитанность. Это уж никак не сочеталось с утвердившимся представлением о Дзержинском. Так отметил про себя Бердяев. Но тут же решил: вероятно, наносное, наигранное. «Мягко стелет...»

С вызывающим видом Бердяев прошел вперед, сел на стул, предложенный Дзержинским, и сказал:

— Имейте в виду, что в соответствии с достоинством независимого мыслителя и писателя я считаю уместным прямо высказывать то, что думаю...

— Этого мы и ждем от вас, — ответил Дзержинский.

Бердяев решил перевести разговор в область идеологическую. Надо не защищаться, а нападать!.. И еще он подумал, что лучше говорить самому, не дожидаясь, когда станут задавать вопросы.

— Когда среди ночи, — начал он, — ко мне пришли из ЧК, чтобы сделать обыск, я встретил их словами: «Не трудитесь, господа, делать обыск. Я против большевиков и не скрываю своих мыслей». Находясь под арестом, я повторяю то же самое. Можете не задавать мне вопросов, я расскажу о том, что думаю. Хочу прежде всего объяснить, по каким религиозным, философским, нравственным основаниям являюсь противником коммунизма...

Бердяев говорил около часа, словно читал лекцию по философии. Дзержинский не перебивал его, внимательно слушал и временами только бросал короткие реплики. Что же касается Менжинского, то он не принимал участия в беседе и лишь с интересом следил за этим ночным разговором.

Бердяев был человеком самонадеянным — о ком бы он ни говорил, отзывался пренебрежительно, свысока. Плеханову, по его словам, не хватало философской культуры, марксисты слишком ограничены в воззрениях. В разговоре с Дзержинским тоже проскальзывали снисходительные нотки.

Но вдруг, когда философ заговорил о трансцендентальном познании жизни, Дзержинский не вытерпел и заговорил сам, опровергая утверждения Бердяева. Он на память цитировал Гегеля, обращался к Канту, Шопенгауэру, заговорил о марксистской теории познания. Бердяев был удивлен широтой взглядов и теоретической подготовкой собеседника.

Пока о допросе не было речи.

Бердяев рассказывал о своем разрыве с дворянским обществом, о нарушенных связях с социал-демократами и о том, что привлекался к суду по первому и самому большому процессу социал-демократов в Киеве...

— Когда у меня делали обыск, — говорил Бердяев, — жандармы ходили на цыпочках, чтобы не разбудить отца, человека влиятельного, вспыльчивого, с крутым нравом. Он тяжело переживал мой арест. Это была семейная трагедия. А в Вятке, куда меня сослали на три года, генерал-губернатором служил мой родственник...

— Клингенберг, — подсказал Дзержинский.

— Вы его знали? — оживился Бердяев.

— Нет, не имел чести. Меня просто приводили к нему из тюрьмы. При моих арестах жандармы не ходили на цыпочках. Все было грубее и прозаичнее.

— Вы укоряете меня в этом?

— Нет, нет. Продолжайте.

Бердяев перешел к послереволюционной жизни в Москве, заговорил о «Вольной академии духовной культуры», которую создал в своем особняке на Арбате, о заседаниях «академии» с подачей березового отвара в чашечках для кофе и микроскопических жареных пирожках из тертой моркови — почти как в старину. О старине напоминали портреты предков, висевшие на стенах, тяжелая фамильная мебель.

— И ваша «вольная академия», как вы ее называете, давно существует? Прежде вы тоже заседали с подачей морковных пирожков и березового отвара? Чем же вы там занимались? — Дзержинский улыбнулся, представив себе барский особняк, горничную в наколке, подающую гостям морковные пирожки, по одному на «вольного академика». И самих академиков, зябко сидящих в шубах, в пальто, в стареньких, подшитых валенках, с которых на ковер стекает подтаявший снег... Об этом почему-то со множеством подробностей рассказывал Бердяев.

— Раньше мы брали закуски в ресторане Филиппова на Тверской, — отрезал Бердяев. — До революции... А на заседаниях слушали лекции по теософии, говорили о боге. К марксизму я пришел через Достоевского и графа Толстого, Льва Николаевича. Через них же и отошел от марксизма. Ныне — только свободный искатель истины и смысла. Я и теперь молюсь богу, но богу Озирису... Когда в Москве происходила революция и за окном стреляли, я сидел и работал в своем кабинете. Я демонстративно не хотел участвовать ни в каких событиях.

— Ну, хорошо, — сказал Дзержинский. — На мой взгляд, Достоевский не лучшая основа для формирования марксистского самосознания. Не потому ли вы и отошли от марксизма? — Он подвинул к себе коробку с табаком, свернул самокрутку, ловко заклеил ее кончиком языка, вставил в мундштук и передвинул табак к Бердяеву. — Курите!.. Вы говорили, что демонстративно не участвовали в революции. А как насчет контрреволюции?

Бердяев никак не мог управиться с сигаретой. Пальцы его мелко дрожали, и это вызывало противное ощущение. А он-то уверял себя, что не боится сидящего перед ним человека. «Начинается!» — подумал философ, и похоже было, что холодный, липкий страх проник ему в душу. Дзержинский заметил это. Он взял из рук Бердяева злополучную сигарету, заправил табак в папиросный листок бумаги и отдал обратно.

— А заклеите сами... Вы предпочитаете, вероятно, гильзы. Я тоже, но их сейчас нет. Люблю гильзы «Катыка». Помните, с фигурой бедуина...

— В революции многого не хватает, — сердито ответил Бердяев. Он явно злился на себя за мимолетный, унижающий страх, вдруг охвативший его.

— Революцию нельзя мерить гильзами «Катыка», — сказал Дзержинский. — Для этого есть иные критерии, в том числе морально-этические.

— Что вы подразумеваете? — спросил Бердяев.

— А вот что. Ваша «вольная академия» начала с теософии и перешла к заговору против Советской власти. Она оказалась связанной с «Тактическим центром».

— Это неверно! Бездоказательно! — запальчиво воскликнул Бердяев.

— Попробуйте опровергнуть... Какие доказательства вам нужны? В вашем особняке завсегдатаями бывали люди, состоявшие в «Тактическом центре». Вы их знаете, назовите сами.

— Если бы даже и знал, я не ответил бы на ваш вопрос, — возразил Бердяев. — Сделать это не позволяет элементарная порядочность.

— Играете в благородство, — Дзержинский нахмурился. — Тогда я назову сам. Все они арестованы и подтвердили свое участие в заговоре. — Дзержинский перечислил несколько фамилий, известных Бердяеву.

Все эти люди действительно бывали на философских «вторниках» в бердяевском особняке.

— Как видите, мы знаем больше, чем вы предполагаете... Ну а что касается морально-этической стороны дела, то как же прикажете вас понимать? В обществе писателей, на заседании, вы отказались почтить память растерзанных Либкнехта и Люксембург. Тоже демонстративно. Вы были единственным человеком, который остался сидеть на месте и не встал хотя бы из элементарного уважения к павшим... Такое поведение говорит о многом. В лучшем случае, здесь проявилась невоспитанность.

Холодок, похожий на ощущение приближающейся тошноты, снова подкатил к горлу Бердяева. Действительно, на собрании писателей он — больше из упрямства — не встал, когда все остальные поднялись, отдавая дань памяти павших немецких революционеров.

— Это сделано из политических соображений, — невнятно пробормотал Бердяев. — По своей натуре я исповедую гуманизм.

Какое отношение скандальный поступок Бердяева имел к гуманизму, Дзержинский не понял. Но вдруг ему захотелось этому человеку с вьющимися, поседевшими длинными волосами сказать несколько слов о сущности пролетарского гуманизма. Поймет ли только этот философ-идеалист, оторвавшийся от реальной жизни?.. И все же Дзержинский затворил:

— Наш гуманизм относится больше к живым, чем к мертвым... Дань уважения к памяти павших борцов тоже относится больше к живым. Для мертвых это уже безразлично. Что же касается гуманизма в борьбе, скажу вот что. Знаете ли вы, что фактически мы уже победили силы контрреволюции? Теперь нам нет смысла думать об ответном терроре. Мы переходим к созиданию, к строительству, к восстановлению разрушенного. И мы отменили смертную казнь. А сейчас первое, с чего мы начнем нашу полумирную жизнь, это позаботимся о голодных детях. Надеюсь, вы знаете о Поволжье — там нет даже морковных пирожков, о которых вы говорили. И спасением детей будет заниматься Чрезвычайная Комиссия. Запомните это, господин Бердяев... Вот наш гуманизм! Мы сделаем человечество счастливым, хотя сейчас, в разрухе и голоде, это может показаться несбыточной мечтой... Как видите, можно быть материалистом в теории и очень большим идеалистом в жизни. И — наоборот...

Феликс Эдмундович сам почувствовал, как он разволновался, как порозовели его щеки, когда он заговорил о жестокой проблеме детского голода в республике. Да и зачем было все это объяснять человеку, сидевшему перед ним, идеалисту-философу, голова которого забита такой мешаниной!..

Часы, висевшие над дверью, показывали за полночь. Пора было кончать затянувшийся разговор. Что представляет собой Бердяев, Дзержинскому было вполне ясно. Завершая разговор, Феликс Эдмундович сказал:

— Что касается вас, господин Бердяев, вы можете ехать домой. Идите в камеру и забирайте вещи. Но вам запрещается покидать Москву. И если вы понадобитесь, должны немедленно явиться по нашему вызову. А вообще вам, может быть, лучше уехать за границу, к своим. В новой России вы не приживетесь.

— Но я не хочу покидать Россию! — воскликнул Бердяев.

Он еще не мог понять, что его освободили и освободил человек, который с ним только что спорил.

— Мечтаете о терновом венце? — жестко сказал Дзержинский. — Хотите прослыть мучеником в стране большевиков? Напрасно. Лучше ведите себя так, чтобы вас не пришлось высылать за границу. — Потом обратился к Менжинскому: — Нельзя ли отправить господина Бердяева домой на машине? Время позднее, а в городе неспокойно.

Менжинский вышел и через минуту вернулся — машин не было. Последнюю отправили на задание. В ЧК оставался только дежурный мотоцикл с коляской. На нем и увезли на Арбат освобожденного Бердяева. Когда он вышел из кабинета, Дзержинский спросил:

— Ну как, правильно мы поступили?

— Думаю, правильно, — сказал Менжинский. — Болтун и путаник. Прямого отношения к «Тактическому центру» не имеет.

— А ему все же пошлите билет на процесс. Может, что-то поймет. — Дзержинский еще раз взглянул на часы. — Да, придется нам заночевать здесь, остались мы без машины.

Феликс Эдмундович позвонил домой. Софья Сигизмундовна еще не спала. Предупредил, что заночует на службе.

Дни процесса «Тактического центра» Бердяев провел в зале суда. На скамье подсудимых оказалось много его знакомых. Их преступления были доказаны, но сверх ожидания получили они очень легкие наказания: их приговорили к заключению условно и тут же освободили из-под стражи.

Через два года Бердяева выслали за границу. Он так и не внял совету Дзержинского, попал в новую историю, связанную с другим заговором против Советской республики.

Занятый неотложными делами, Дзержинский и не вспоминал о недавней встрече с Бердяевым. Сколько их было, подобных встреч! Но мысль, высказанная в этом разговоре, касавшаяся судьбы детей, не оставляла председателя ВЧК. Кому же, как не чекистам, заниматься спасением детей от голода, охватившего тридцать четыре российских губернии, десятки миллионов людей...

Казалось бы, голод свирепствовал далеко от Москвы, но жизнь столичного города постоянно напоминала о постигшем страну бедствии. Москва была переполнена беспризорными. Они ютились в подвалах недостроенного кинотеатра на Тверской, в самом центре — на углу Газетного переулка, ночевали в котлах для асфальта, заполняли вокзалы, прибывающие поезда, стайками бродили по улицам, на Сухаревском рынке...

Однажды ночью Дзержинский неожиданно припомнил свой разговор с философом, кичившимся тем, что он с буддийским спокойствием отстранялся от треволнений окружающей жизни. Дзержинский ехал усталый, с заседания. Где-то на углу, перед Лубянской площадью, внимание Феликса Эдмундовича привлек круглый котел, в котором днем рабочие варили асфальт. В свете фар Дзержинский увидел оборванного, грязного беспризорника, нырнувшего торопливо под крышу котла.

Нарком попросил водителя остановить машину и подошел к громоздкому железному, закопченному сооружению. От котла еще веяло теплом. Это остаточное тепло и привлекало беспризорников. Наступили холодные осенние ночи, и только в котлах можно было найти тепло. Ребята лежали вповалку, подложив ободранные со щитов афиши. С приближением незнакомого человека часть из них, еще сонные, ощутив опасность, зверьками выскользнули из котла и растворились в темноте переулка. Другим, видимо, не хотелось расставаться с теплом, и они, пересилив страх, продолжали лежать, готовые тоже нырнуть в темноту.

— Ну что, народ, холодно? — спросил Дзержинский.

Один, что посмелее, ответил за всех:

— Не, мы тут пригрелись.

— А поесть хотите?

— Кто же не хочет...

— Тогда садитесь в машину, поедем ко мне, и я накормлю вас. Согласны? А там поговорим, может, кто захочет в детдом пойти.

— Туда не заманишь!.. — бросил кто-то из темноты котла.

Для большей уверенности, чтобы не заманили в детдом, говоривший вылез из котла и убежал. Остальные согласились поехать — голод не тетка... Подталкивая друг друга, забрались в кабину.

У входа в ЧК сбежали еще несколько ребят: не выдержали нервы. Остались трое, которых Дзержинский и привел в кабинет. Собрали все, что было съестного, ребят накормили, Феликс Эдмундович расспросил — не хотят ли они пойти в детдом. Близятся холода, на улице долго не выдержать.

— А мы на юг подадимся, — сказал один, но тем не менее все трое согласились «попробовать, что выйдет».

Оставив гостей ночевать в ЧК. Феликс Эдмундович поехал домой. Заботы о беспризорниках он поручил секретарю Беленькому.

А вскоре из командировки вернулась сотрудница Наркомпроса Калинина, член комиссии по охране детей. Выезжала она в районы, захваченные голодом. Феликс Эдмундович знал Калинину, знал о ее поездке и пригласил к себе.

Перед ним была женщина средних лет, коротко подстриженная «под мальчишку», взволнованная и словно прибитая тем, что довелось ей увидеть, узнать. Вскоре волнение Калининой передалось и Дзержинскому. Видела она страшное. То, что она рассказывала, напоминало очерки Гарина о голоде в неурожайный год. И мертвые, лежащие в избах — их некому похоронить, и дети-призраки, бредущие по дорогам, жующие осиновую кору...

В голодных губерниях насчитывалось несколько миллионов детей.

Калинина рассказывала о виденном с такой болью, словно речь шла о ее собственных детях. После ее ухода потрясенный Дзержинский позвонил Владимиру Ильичу.

— Что же будем делать? — спросил Ленин. — Проблема, скажу я вам, архиважная!

— Разрешите мне поговорить с Луначарским. Мы вместе подготовим предложения. Нужна полномочная детская комиссия по борьбе с голодом.

Не мешкая, Дзержинский поехал в Наркомпрос. Едва вошел в кабинет Луначарского, заговорил — торопливо, взволнованно:

— Представьте себе, что на ваших глазах тонут дети... Их надо спасать немедленно, иначе будет поздно! То же самое — с голодающими детьми. Я готов сам возглавить комиссию и привлечь свой аппарат ЧК, направив его на борьбу с голодом и беспризорностью.

— Здесь не может быть двух мнений, — согласился Луначарский. — Но как осуществить это?

— Я уже думал. Прежде всего, каждый должен понять, что это ужасное бедствие. Мы привыкли говорить: «Все — для детей». А если они умирают?! Я не случайно предлагаю поручить работу Чрезвычайной Комиссии. Наш аппарат наиболее работоспособный, наиболее организованный в республике. К тому же комиссии существуют повсюду, с ними считаются. Будем говорить откровенно, кое-кто нас и побаивается. Это тоже имеет значение. Ведь мы все больше переходим к мирному строительству, и я думаю: почему бы не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность? Будем работать сообща с Наркомпросом...

Вскоре Совет Народных Комиссаров издал декрет об организации Комиссии по улучшению жизни детей. Председателем ее стал первый чекист Дзержинский, человек, боровшийся с контрреволюцией.

В день своего назначения он обратился с письмом-циркуляром к местным организациям чрезвычайных комиссий.

«Сейчас пришло время, — писал он, — когда, вздохнув легче на внешних фронтах, Советская власть может со всей энергией взяться и за это дело, обратить свое внимание в первую очередь на заботу о детях, этой будущей нашей опоре коммунистического строя».

Феликс Эдмундович распорядился перепечатать написанные строки. Задумался, глядя куда-то вдаль. Потом перевел взгляд на фотографию сына. Взглянул и улыбнулся — далекому, поднявшемуся в памяти. Когда-то ни одно его письмо к Альдоне — из тюрьмы, ссылки, из эмиграции — не обходилось без упоминания о детях. Он любил разговаривать о них с сестрой. Он был почти юношей, на свете еще не было Ясика, когда Феликс Эдмундович написал Альдоне:

«Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого... Я никогда не сумел бы так полюбить женщину, как их люблю. И я думаю, что собственных детей я не мог бы любить больше, чем несобственных».

Это было написано двадцать лет назад. Феликс Эдмундович хорошо помнил: писал из Женевы, после побега из сибирской ссылки... Конечно, он любит Ясика, единственного своего сына, но то, что писал сестре, мог бы повторить и сейчас.

4

Все, что происходило в стране после Октябрьской революции, было только словно подступами к осуществлению большой мечты, которую следовало претворить в жизнь, свершить во что бы то ни стало. После гражданской войны нужно было заниматься восстановлением народного хозяйства. Это стало главным в стране, которая лежала в разрухе и нищете. Иным казалось это фантастичным, несбыточным. Ленина называли «кремлевским мечтателем». Вместе с Владимиром Ильичем мечтателями были все граждане будущей социалистической республики. Требовалось создать основу, материальную базу грядущей социалистической России!

Однажды Дзержинскому позвонил Бонч-Бруевич, управляющий делами Совнаркома: просил Феликса Эдмундовича срочно зайти к Владимиру Ильичу.

Через несколько минут Дзержинский был у Ленина. Владимир Ильич был чем-то расстроен. Он сразу сказал:

— Вам, Феликс Эдмундович, придется стать наркомом железных дорог. Иначе ничего не получается...

— Что-нибудь произошло? — спросил Дзержинский.

— А вот полюбуйтесь! — Владимир Ильич протянул сводку работы транспорта: железные дороги изо дня в день сокращали перевозки грузов. — Транспорт развален. Вы понимаете, чем это грозит?..

Владимир Ильич вышел из-за стола и зашагал по кабинету.

Действительно, положение с транспортом складывалось катастрофическое. По сравнению с довоенными годами только треть паровозов находилась под парами, остальные стояли на паровозных кладбищах, загромождали повсюду станционные пути, тупики, ржавели под открытым небом. Не лучше обстояло дело с вагонным парком: из полумиллиона исправных вагонов, находившихся в царской России, теперь бездействовало более ста пятидесяти тысяч. А обслуживающий персонал на железных дорогах возрос в полтора раза...

Положение с транспортом с каждым днем ухудшалось. Страну в любой момент мог сковать тяжелый экономический паралич.

— Это грозит нам голодом, разрухой, — говорил Ленин, — бороться с ними будет не легче, чем с Колчаком, Юденичем и прочими нашими врагами. Здесь нужно наводить революционный порядок! Придется вам взяться за эту работу...

Как всегда, Дзержинский не возражал. Только сказал:

— Имейте в виду, Владимир Ильич, у меня нет инженерного образования. Придется подобрать специалистов и привлечь к работе, невзирая на их политические взгляды.

— Согласен! Согласен! — оживился Владимир Ильич. — Без хороших специалистов на транспорте не обойтись. А что касается инженерного образования, то учтите, что за спиной у нас с вами не менее важный университет — большевистское подполье!

Владимир Ильич повеселел и сказал Бонч-Бруевичу:

— Заготовьте, Владимир Дмитриевич, декрет о назначении Дзержинского наркомом путей сообщения. Мы подпишем его срочно — проведем опросом. И все бумаги о транспорте уже сегодня посылайте Феликсу Эдмундовичу...

Через три дня Дзержинский снова был у Владимира Ильича с пояснительной запиской и своими предложениями по работе наркомата.

— Прежде всего, — сказал он, — хочу привлечь старых специалистов, вернее, возвратить их на транспорт.

— Ну и кого же вы думаете привлекать?

— Своим заместителем хочу сделать инженера-путейца Борисова.

— Знаю. Раньше он был товарищем министра путей сообщения. Крупнейший специалист, но человек старых порядков. Фрондирует. И всех бранит за ничегонеделание. Говорят, отлично знает железнодорожное дело. А пойдет он к нам на работу?

— Не знаю. Вот если бы с ним поговорили вы...

— Когда же мы это сделаем?

— Да хоть сейчас. Если разрешите, я пошлю за ним машину.

— Давайте!

Дзержинский позвонил в ВЧК и попросил Петерса съездить за Борисовым. Вероятно, о нем уже был предварительный разговор.

— Очень прошу, — говорил Дзержинский, — поезжайте сами к Борисову и попросите его приехать в Кремль. Скажите, что Владимир Ильич хочет поговорить. Смотрите только, не испугайте — у него жена больная...

Дзержинский повесил трубку. Ленин спросил:

— Вы сказали, что у него больна жена. Удобно ли будет его беспокоить?

— Думаю, что ничего. Надеюсь, придет. А по поводу жены... Нельзя ли через Управление делами сделать что-нибудь для Борисова? Надо бы послать туда доктора, привезти дрова, помочь с продуктами...

— Значит, у него тяжелое положение! — сказал Владимир Ильич и нахмурился. — А мы ничем ему до сих пор не помогли. Владимир Дмитриевич, выясните, что можно сделать для Борисова, пока мы будем с ним разговаривать.

Бонч-Бруевич вышел в соседнюю комнату и позвонил Малькову, поручил ему сделать все, о чем говорил Дзержинский.

Вскоре из проходной у Троицких ворот предупредили: приехал инженер Борисов. Бонч-Бруевич встретил его в приемной и провел в кабинет Председателя Совнаркома.

— Куда вы меня ведете? — спросил Борисов по дороге.

— К Владимиру Ильичу Ленину.

— Зачем я ему понадобился?

Владимир Ильич поднялся навстречу инженеру, а Борисов, оглядев комнату и не найдя иконы, все же перекрестился.

— Здравствуйте! Инженер Борисов? — спросил Ленин.

— Так точно. Чем могу служить?

— А вот познакомьтесь: нарком путей сообщения Дзержинский.

Инженер косо взглянул на Дзержинского.

Ленин усадил инженера в кожаное кресло и сам уселся напротив.

— Говорят, у вас больна жена? Я только сейчас узнал, — сказал Ленин.

— Да. Сыпной тиф... Подхватила где-то...

— Мы послали к вам врача и сестру милосердия.

— Благодарю! Но ведь все мы сейчас замерзаем и голодаем. Вся интеллигенция в таком положении... Или в каталажке у него сидят, — Борисов сердито кивнул в сторону Дзержинского.

Инженер был колючий и взвинченный.

— А какой же вы партии? — поинтересовался Владимир Ильич.

— Я октябрист.

— Простите, это какой же такой октябрист?

— Какой? Настоящий. Знаете Хомякова, Родзянко — вот наши сочлены.

— Да, но, насколько я знаю, они сейчас не у дел...

— Ну, и что же? Их здесь нет, но идеи их живы!

— Идеи-то живы... — повторил Владимир Ильич. — Ну а скажите, вот вы, старый октябрист, хотели бы вы работать по старой своей специальности? — Ленин в упор поглядел на инженера.

— Разумеется, хотел бы. Без работы — тоска. Но теперь ведь больше разрушают, чем создают. Скажу точнее — уничтожают. В том числе и железные дороги.

— Ну что вы! — воскликнул Ленин. — Да мы только и думаем, как бы их восстановить.

— И что же? — спросил Борисов.

— Не выходит, — признался Ленин.

— Как это не выходит? Должно выйти. Только для этого нужны люди.

Феликс Эдмундович до сих пор сидел, не вмешиваясь в разговор. Сейчас он спросил:

— А люди такие есть?

— Вот этого сказать не могу. Фамилии их назову, а где они — кто знает... Может, у вас в каталажке.

— Но вы назовите все же их фамилии, — попросил Дзержинский. — Мы попытаемся их разыскать.

— Извольте... — Борисов назвал несколько фамилий. — Все это молодежь, и очень способная.

Феликс Эдмундович вышел в аппаратную, рядом с кабинетом, и снова вызвал ЧК. Вернувшись, сказал:

— Ваши инженеры скоро будут здесь. Они живы, здоровы и сидят у себя дома.

— Ну, ну! — неопределенно проговорил инженер. — Что же вы от меня-то хотите?

— Вас мы назначим заместителем народного комиссара путей сообщения. Будете работать с Дзержинским. Надо пустить как следует все дороги. Война кончается...

— Меня? — удивленно протянул Борисов. — А с какой дороги вы хотите начать? — тут же деловито осведомился он.

— С Октябрьской.

— Не знаю такой!

— Николаевская, — сказал Дзержинский.

— Это правильно, — согласился Борисов. — А потом надо взяться за Рязанскую и Северную...

— Вот и порешили! — довольный состоявшимся разговором, сказал Ленин. — Чем мы должны помочь вам прежде всего?

— Это вы всерьез? — недоверчиво спросил Борисов. — Прежде всего отыскать бы мой вагончик... У меня на Николаевской дороге всегда стоял вагон-лаборатория с приборами для проверки состояния путей.

— Примем все меры, — сказал Дзержинский. — Что еще?

— Еще необходимо предоставить мне право вызывать к себе подчиненных и требовать от них выполнения моих распоряжений. И чтобы я мог заменять неподходящих людей, не знающих своего дела.

— Разумеется.

Обо всем было договорено, и инженер Борисов со своими помощниками через несколько дней уехал на ревизию Октябрьской железной дороги.

Феликс Дзержинский в своих устремлениях оставался все таким же, каким был и десять, и двадцать лет назад: сбывалась мечта его жизни — мечта о счастье. С таким же накалом, как в революционном подполье, как на любом участке вооруженной защиты республики, Дзержинский работал сейчас в области экономики, техники, оставаясь бессменным председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

По-прежнему он оставался «революционером и только». Но стране прежде всего нужен был хлеб, чтобы накормить миллионы людей, чтобы обрести политическую, экономическую независимость в окружавшем Советскую республику капиталистическом мире.

Голод, вызванный тяжелым недородом в Поволжье, все еще продолжался. Пайки, и без того крохотные, приходилось урезать и урезать. А контрреволюция, разгромленная на полях гражданской войны, искала новых путей для свержения Советской власти. Борьба с голодом стала первейшей заботой правительства. Вся надежда была на Сибирь. Там на станциях скопилось много хлеба, но не хватало ни вагонов, ни паровозов, чтобы доставить хлеб в промышленные центры.

В январе двадцать второго года Дзержинский выехал в Сибирь во главе правительственной комиссии, облеченной большими полномочиями. Запасы хлеба тогда измерялись в пудах, так же как хлебные пайки мерились восьмушкой фунта. Был голод.

Перед отъездом в Сибирь Феликс Эдмундович получил письмо от старой знакомой по подполью Семковской. Он сразу же ответил ей, несмотря на невероятную занятость. Ответил несколькими примечательными строками:

«Пишу это короткое послание, вспоминая отрывочные мечты наши и варшавские разговоры, утверждая, что я ни на миг не сходил с пути нашего, ведущего к всеобщей радости жизни. И сам я не вижу разницы между Юзефом и Дзержинским — кроме, разве, разницы в возрасте и связанной с этим усталости от собственной жизни.

Феликс Дзержинский, в прошлом Юзеф».

Он оставался все тем же — в том, что с готовностью брался за гигантские дела, под стать великанам, и в том, что оставался нетерпимым ко всему, что не соответствовало его представлениям о качествах коммуниста.

Сибирскую экспедицию за хлебом Дзержинский называл походом современных аргонавтов. И в самом деле, хлеб был тем же золотым руном: он должен был спасти республику.

Дзержинский писал жене, делясь с ней сокровенными мыслями:

«Здесь работы очень много, и идет она с большим трудом. Она не дает тех результатов, которых мы ожидали и к которым я стремлюсь. Чувствую, что там, в Москве, не могут быть нами довольны. Но работа здесь была так запущена, что для того, чтобы наладить все, нужно более продолжительное время, а Республика ожидать так долго не может. Итак, работаем мрачные, напрягая все силы, чтобы устоять и чтобы преодолеть всеновые трудности».

Феликс Эдмундович писал эти строки через две недели после отъезда из Москвы — срок слишком короткий, чтобы появились реальные результаты работы комиссии. Но велико было нетерпение Дзержинского, и очень уж нужен был хлеб республике.

Еще через две недели, в другом письме, Дзержинский снова возвращался к этому волнующему его вопросу:

«Адский, сизифов труд. Я должен сосредоточить всю свою силу воли, чтобы не отступить, чтобы устоять и не обмануть ожиданий Республики. Сибирский хлеб и семена для весеннего сева — это наше спасение и наша опора в Генуе».

Упоминая о Генуе, Феликс Эдмундович подразумевал Генуэзскую конференцию, которая вот-вот должна была состояться, — первая международная конференция с участием Советской России. Сибирский хлеб должен был укрепить позиции советской делегации в переговорах с недавними интервентами. Это отлично понимал Дзержинский.

В конце письма Феликс Эдмундович сделал приписку:

«Сегодня Герсон (секретарь Дзержинского) в большой тайне от меня, по поручению Ленина, спрашивал Беленького о состоянии моего здоровья... Несомненно, что моя работа здесь не благоприятствует здоровью. В зеркале вижу злое, нахмуренное, постаревшее лицо с опухшими глазами. Но если бы меня отозвали раньше, чем я сам мог бы сказать себе, что моя миссия в значительной степени выполнена, я думаю, что мое здоровье ухудшилось бы. Меня должны отозвать лишь в том случае, если оценивают мое пребывание здесь как отрицательное или бесполезное, если хотят меня осудить как наркомпути, который является ответственным за то, что не знал, в каком состоянии находится его хозяйство...»

«Среди моих товарищей и сотрудников заметно желание вернуться поскорее. Их измучила непрерывная работа и оторванность от семей. Я должен был обратиться к ним с напоминанием, что Москва ожидает не нас, а хлеб от нас».

И хлеб пошел! В начале марта двадцать второго года экспедиция «аргонавтов» вернулась в Москву. Задание Ленина было выполнено. Для посланцев Советской России на Генуэзской конференции сибирский хлеб имел очень большое значение. Успех «аргонавтов» позволил делегации вести себя так, как этого требовал престиж независимого государства.

Представители капиталистических стран поставили условие — новая Россия должна признать царские долги, долги немалые: восемнадцать с половиной миллиардов золотых рублей. И вернуть иностранным владельцам их заводы, национализированные после революции. Речь шла о восстановлении капиталистических порядков в Советской России. Это был ультиматум и шантаж: иначе никаких разговоров о продовольственной помощи голодной России! В кулуарах конференции еще не знали, что сибирский хлеб доставлен в Центральную Россию.

Чичерин, возглавлявший советскую делегацию, отказался разговаривать об отмене национализации, о царских долгах при такой ультимативной постановке вопроса и выдвинул встречные претензии — возместить ущерб, нанесенный интервентами и исчисляемый суммой в тридцать девять миллиардов золотых рублей...

Дипломатическая блокада была прорвана.

В 1924 году Дзержинский получил еще одно назначение. Он стал председателем Высшего Совета Народного Хозяйства — главного промышленного штаба страны.

Во главе народного хозяйства республики стал не инженер, не экономист — «революционер и только»...

Работу он начал с того, что собрал совещание руководителей хозяйственных предприятий.

— Я сейчас должен учиться хозяйственному делу. И должен учиться этому у вас, — сказал он. — Если я научусь, то этим оправдаю то доверие, которое выразило мне правительство.

Но учиться надо было в работе, в действии. К завершению гражданской войны крупная промышленность страны сократилась в семь раз по сравнению с довоенным тринадцатым годом. В семь раз против отсталой России! А выплавка стали — основа государственной мощи — того больше: в двадцать раз! Война империалистическая, потом гражданская отбросили страну на десятки, может быть, на сотню лет назад. Разрыв следовало устранить. И не через сто лет, а куда быстрее. Это требовало горения, гигантского напряжения сил. Без такого горения, без громадного напряжения Феликс Дзержинский и не мог работать...

И может быть, наивысшей оценкой качеств большевика Дзержинского послужили строки Владимира Ильича, написанные в те годы. В проекте решения об очередном назначении Дзержинского — а речь шла о работе в Контрольной комиссии — Владимир Ильич написал так:

«Просить Дзержинского... работать не менее 3-х часов в день в Контрольной комиссии, чтобы действительно сделать ее настоящим органом партийной и пролетарской совести».

Для Ленина Феликс Дзержинский олицетворял совесть партии, совесть пролетариата.

И вот Ленин умер... Беда свалилась с такой внезапной жестокостью! Случилось это вечером двадцать первого января 1924 года.

Потом все было, как в тумане. Заседание правительства, заседание траурной комиссии, председателем которой назначили Дзержинского, несметные толпы людей, проходившие в скорбном молчании мимо гроба в Колонном зале Дома Союзов. И костры, горящие в ночи на улицах, чтобы люди могли обогреться в сорокаградусные морозы. И глухие взрывы на Красной площади: саперы рвали застывшую, твердую, как железо, землю для Мавзолея. И тревожные, тоскующие гудки заводов, разорвавшие людское безмолвие, когда соратники Владимира Ильича несли его тело к Мавзолею, сооруженному за три дня и три ночи. Людская толпа на Красной площади — все до единого — стояла, обнажив головы, словно и не чувствуя жестокого мороза...

С похорон Феликс Эдмундович вернулся домой осунувшийся, бледный, будто перенес тяжелую болезнь. Остановился перед окном, откуда виден был Кремль, долго стоял так. Ни Ясик, ни Софья Сигизмундовна не решались потревожить его.

...Жизнь шла, страна жила, требовала постоянных работ. Требовала неотложно. Надо было работать, всего себя отдавать Делу, которому служил Владимир Ильич Ленин, которому служил Феликс Дзержинский.

Теперь хозяйственная деятельность — работа в Высшем Совете Народного Хозяйства — поглощала значительную часть времени Дзержинского. И не только поглощала время, каплю за каплей отнимала у него силы.

Не было у него различия в отношении к работе большой и малой. Однажды на заседании торговой комиссии Дзержинский заговорил о принудительном ассортименте, который навязывали покупателям. Вопрос, казалось бы, не такой уж первостепенной важности, если учесть, что промышленность республики производила меньше половины того, что давала царская Россия... Но такое нарушение принципов советской торговли казалось Дзержинскому недопустимым, и он решительно выступил против. Он так разволновался, что даже стенографистка, сосредоточенная на записи речи, обратила на это внимание и тоже разволновалась. Феликс Эдмундович говорил, прижимая руку к сердцу, словно оно очень болело, не давало покоя. Расстроенная, едва улавливая смысл доносившихся до нее слов, стенографистка вела запись. Как только совещание кончилось, она бросилась из зала заседаний. Дзержинский остановил ее:

— Товарищ Воронцова, что с вами? Вы чем-то взволнованы. Почему эти слезы?! Что-нибудь случилось?

— Нет, нет! — смутившись, воскликнула она. — Но почему вы, Феликс Эдмундович, не щадите себя?! Нельзя же вам так волноваться! Не щадите себя, даже занимаясь таким делом, как принудительный какой-то ассортимент... Вы не бережете себя!

— Подождите, подождите... Так это я виноват, что вы расплакались? — Феликс Эдмундович растроганно улыбнулся, взял графин, налил воды. — Выпейте и успокойтесь. Спасибо вам! Не расстраивайтесь.

Прошло несколько месяцев после заседания торговой комиссии. Дзержинский выступал на пленуме Центрального Комитета партии по вопросу куда более ответственному: о перспективах народного хозяйства и нападках троцкистов на линию партии.

— Все те данные и все те доводы, которые здесь приводила наша оппозиция, — говорил Дзержинский, — основаны не на фактических данных, а на желании во что бы то ни стало помешать той творческой работе, которую политбюро и пленум ведут...

Стоя на трибуне, Дзержинский опять судорожно прижимал левую руку к сердцу. Со стороны это могло показаться ораторским жестом. Но было иначе: у Феликса Эдмундовича все чаще возникали приступы грудной жабы. Он никому не говорил об этом — ни врачам, ни близким, опасаясь, что ему запретят участвовать в работе пленума. Теперь, опасаясь, что сердечный приступ может прервать его выступление, Дзержинский напряг всю свою волю, чтобы закончить речь...

В конце выступления он сказал:

— А вы знаете отлично, в чем заключается моя сила. Я не щажу себя никогда. И потому вы здесь все меня любите, потому что вы мне верите. Я никогда не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них. Мне одному справиться трудно, поэтому я прошу у вас помощи.

Он медленно спустился с трибуны, с трудом дошел до комнаты президиума. Теряя силы, прилег на диван.

Врач, вызванный к нему, определил сердечный приступ.

Часа через два, почувствовав себя лучше, Феликс Эдмундович поднялся, взял портфель и медленно пошел домой.

Жили Дзержинские рядом — возле Оружейной палаты. Едва Феликс Эдмундович переступил порог квартиры, как упал и потерял сознание. Через несколько минут его не стало.

На другой день газеты вышли с портретами Дзержинского в траурных рамках. В обращении Центрального Комитета партии к народу было сказано:

«Сегодня партию постиг новый тяжкий удар. Скоропостижно скончался от разрыва сердца товарищ Дзержинский, гроза буржуазии, верный рыцарь пролетариата, благороднейший борец коммунистической революции, неутомимый строитель нашей промышленности, вечный труженик и бесстрашный солдат великих боев».

А Маяковский, поэт эпохи, написал проникновенные строки:

Примечания

1

Зюк — ранняя кличка Юзефа Пилсудского.

(обратно)

2

Перевод с польского В. М. Борисова.

(обратно)

3

Януш Корчак — польский врач, педагог и писатель, погиб в Треблинке в годы второй мировой войны. Директор варшавского Дома сирот, он отказался покинуть своих воспитанников и был убит вместе с ними в фашистском лагере истребления.

(обратно)

Оглавление

Юрий Михайлович Корольков ФЕЛИКС — ЗНАЧИТ СЧАСТЛИВЫЙ... ПОВЕСТЬ О ФЕЛИКСЕ ДЗЕРЖИНСКОМ

Глава первая. Коронация императора

Глава вторая. Профессиональный революционер

Глава третья. Первая ссылка

Глава четвертая. В начале века

Глава пятая. В Сибирь...

Глава шестая. После побега

Глава седьмая. "Долой самодержавие!"

Глава восьмая. Снова в Сибирь...

Глава девятая. Что же такое — счастье?

Глава десятая. Революции телохранитель

Глава одиннадцатая. Год восемнадцатый

Глава двенадцатая. "Революционер и только"!

*** Примечания ***